Ловушка для осьминога [Ли Мюррей] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]


Я девушку знал непростую,

Что выкрала душу мою,

Одолела меня вчистую

В неравном и быстром бою.


Со мною была только сила

Мужских неуклюжих рук,

А она улыбнулась мило,

Завладев моим сердцем вдруг.


Ее описать невозможно

Словами красивыми – нет,

Ее лишь почувствовать можно,

Как яркий солнечный свет.


Она как воды озерной прохлада

После жаркого длинного дня,

Как алое небо ночного заката,

Как тепло озорного огня.


Пылают карие глаза игриво,

В них искры, смех и радость,

Зеленые же смотрят молчаливо,

В них кроется печаль и слабость.


Она добра и ласкова душой,

Обидеть можно ненароком,

И я бываю сам не свой,

Когда с ней поступлю жестоко.


Я знаю, что за маской безразличия

Могучей необузданной грозы

Скрывается принцесса романтичная,

Что втайне плачет, не показав слезы.


Я знаю, что люблю ее печальной,

Задумчивой, веселой, злой,

Безумною и даже пьяной,

Я знаю, что люблю ее любой.


Посвящается той, которую любил.

Пролог

Я пишу, потому что должен. Сейчас это мой единственный путь к спасению от самого себя. Мне кажется, я схожу с ума, и мой рассудок меркнет. Мое сердце разрывается, и я не могу даже выдавить из себя улыбку родной матери, которую встречаю с работы. На улице жара, впервые за долгое время, мама жалуется, что устала и ей тяжело идти. Я замедляю шаг, останавливаюсь, чтобы мы постояли, и она немного передохнула. Я безэмоциональным монотонным голосом говорю, что ей нужно больше ходить на беговой дорожке, которая стоит у нас дома, и тренироваться, чтобы не уставать так быстро, что это будет полезно для ее здоровья. Я люблю свою мать больше кого бы то ни было, больше всего, что существует на этом свете, и, как бы это ни звучало банально, глупо и по-детски, как в дешевых фильмах со слабыми диалогами, я бы не задумываясь отдал свою жизнь ради нее, если бы понадобилось. Она мне дороже самого себя. Она видит, что мне плохо, чувствует… Мы с ней в этом похожи, мы чувствуем тонко, живем чувствами, все наши слова и действия исходят изнутри. Но я не могу с ней говорить. Сердце болит, а мысли лишь об одном. Мама назвала ее имя и спросила, не из-за нее ли мне плохо, а я ответил грубо, отмахнувшись, что нет, и если человек о чем-то не говорит, значит, не хочет этого делать, и не нужно насильно выуживать из него информацию. Зачем я был с ней так груб? Почему? Не знаю, но я определенно не в себе.

Я пишу эти строки, которые постепенно сложатся в историю, лишь для того чтобы не погибнуть во тьме, которая меня поглотила, чтобы погасить, пусть не полностью, пусть даже самую малость, ту боль, что терзает мое сердце. Мою душу словно вырвали из тела, разорвали в клочья и вновь вернули на место, еще живую, но бьющуюся в нескончаемой предсмертной агонии. Я как будто нахожусь в другом мире в абсолютном одиночестве, брожу в бесконечном темном лесу меж деревьев, что достают до небес и закрывают их могучими кронами, и я не знаю, что там, за густой изумрудной листвой, ночь или день, есть ли солнце на небе, есть ли луна или звезды, или нет ничего. Я иду в вечном мраке среди тысяч стволов никуда и ни за чем, иногда останавливаясь и задумываясь о том, что, кажется, уже проходил то или иное дерево. Затем я пожимаю плечами и продолжаю свой путь, которому нет конца.

О чувствах говорят, о чувствах и во имя их слагают песни, пишут картины, ваяют скульптуры, вкладывая в них все то, что испытывают внутри себя, оставляют в них свою душу, в каждом движении кисти, в каждом изгибе некогда твердого бесформенного камня, создавая шедевры настолько глубокие, что миллионы людей, глядя на них, чувствуют то же самое, что и автор, его боль и силу любви, которой он был одержим, видят целую историю так, как будто сами прошли сквозь нее. Разве это не прекрасно? Разве не прекрасно, что нечто неосязаемое и, казалось бы, непередаваемое, может быть высечено из фрагмента горной породы или изображено на гибком холсте? Когда мы глядим на пустое полотно или необработанный камень, разве трогают они нас, разве видим мы в них что-то еще, кроме бездушных предметов, разве могут они вызвать у нас искреннюю слезу? Не видим, пока к ним не прикоснется рука, ведомая чистой любовью.

Я не живописец, не скульптор и не музыкант, но я владею словом так, как воин владеет мечом. Может быть, из меня никудышный воин, но отважный, ищущий битвы и не знающий страха перед лицом неизбежного. Подобно листьям, что покидают ветви деревьев и, подхваченные печальным осенним ветром, опадают на холодную тоскливую землю, слова срываются с моей души и сквозь кончики пальцев вырываются наружу, сливаясь в единое целое на виртуальной бумаге. Пусть же будут они моей исповедью, моей мелодией или песнью, моей картиной или скульптурой. Я буду сбиваться и не попадать в ритм, буду терять голос и забывать слова, буду фальшивить, я буду наносить лишний мазок и ошибаться, моя рука может дрогнуть, но я буду продолжать писать, пока не закончу, пока не будет высказано каждое слово, которое должно быть высказано. Судьба доказала мне, что настоящая любовь в чистом виде существует. Ей невозможно сопротивляться, она туманит рассудок, пьянит… И она заставляет страдать. Бьет, выбивая весь воздух из грудной клетки и не дает дышать, хватает за горло, вырывает и мнет сердце ледяной рукой.

Я расскажу вам свою историю, вновь преодолею уже пройденный путь из прошлого в настоящее с самого начала и до конца, и высшей наградой для меня будет, если вы тоже почувствуете.

Глава 1

Мне было семнадцать. Тощий черноволосый пацан, только что окончивший школу и поступивший в институт, выбранный по настоянию матери в последний момент, когда сроки уже поджимали, потому что сам я тогда не знал, чего хочу. Я думал, что хочу быть журналистом, но, знаете, тогда я был так робок и гибок, прямо как пластилин, и родители воспринимали мое стремление, как необдуманный романтический каприз. Мне внушили, что журналистика и не профессия вовсе, а так, фикция, к тому же в нашей стране это совсем недостойное, неблагодарное дело, и если мне захочется писать в будущем, то я смогу делать это и будучи специалистом в другой области, более востребованной. Посмотри, говорили они назидательным тоном, указывая на очередного популярного ведущего какой-нибудь политической телепрограммы, вот видишь, чего он добился, а вот он закончил технический вуз. Разумеется, после тысячи неудачных попыток я уже даже не пытался объяснить, что писать и вести передачу на телевизионном канале не одно и то же, но кому это было интересно? Таким образом, следуя родительским наставлениям и под их напором я поступил на факультет международного права престижного, но не слишком известного московского института с весьма богатой историей. Для матери основным аргументом в его пользу послужили «сильные языки», и она не прогадала. Английский язык там преподают отменно, даже самый ярый ненавистник сего учебного заведения не посмеет спорить с данным фактом. И уголовное право, между прочим, тоже.

Перед тем как мы пустимся в дебри моих студенческих лет, я позволю себе вернуться на шаг назад во времени, в выпускные школьные годы, чтобы немного пролить свет на собственную личность. В старших классах я был тихим, достаточно замкнутым, стеснительным парнем, зачастую сидевшим в одиночестве за одной из последних парт. Во всей школе у меня был только один настоящий друг, с которым мы вместе занимались смешанными единоборствами в местном зале на районе, но он, в отличие от меня, находил язык со всеми и общался со многими ребятами, поэтому мы не были все время вместе, и «мы с Тамарой ходим парой» было точно не про нас. С девчонками у меня не складывалось, они мной не интересовались, а бегать за ними с высунутым языком я желанием не горел. Я увлекался компьютерными играми и много времени проводил за книгами, пропадая в вымышленных мирах, которые мне казались в тысячу раз прекраснее и интереснее мира реального. В общем, выходило так, что популярным парнем я не был и у меня не было своей компании, поэтому, находясь в школе, я обычно пребывал в роли молчаливого стороннего наблюдателя. Я проводил внутри себя непрерывный всесторонний анализ поведения, разговоров, поступков, характеров, принципов, интересов, приоритетов моих одноклассников и ребят-ровесников из параллельных классов. Мои наблюдения впоследствии развили во мне чутье и своеобразное интуитивное восприятие других людей, я научился в них неплохо разбираться, видеть насквозь если не с первого взгляда, то через короткий период времени общения и взаимодействия, подмечая различные мелкие детали, слова, казалось бы, незначительные, запоминая их и сопоставляя с чем-то, на что обратил внимание позднее. Научился соблюдать дистанцию и не подпускать к себе, если не хотел. Во мне как будто проявился какой-то психологический подсознательный инстинкт. Я научился чувствовать других людей. Человек, никогда не наблюдавший со стороны, просто не обращает внимания на многие мелочи, крупицы, из которых складывается личность, именно поэтому люди так часто становятся близки, толком ничего не зная друг о друге, а потом пребывая в удивлении и шоке от человека, которому доверились, хотя все можно было предвидеть заранее при должной внимательности и осмотрительности. Люди не распознают друг в друге неискренность, ложь, подлость, жестокость, зависть, они просто не видят их, не умеют видеть, а еще они часто сами такие. Каждый стремится спрятать как можно глубже внутри то черное, что таится в душе, никто не хочет выставлять напоказ свои недостатки и слабости, никто не хочет быть честным. Люди не хотят быть искренними, они хотят, чтобы их витрина была самой чистой, ухоженной и красивой, чтобы на нее обращали внимание, а что внутри – не важно. Люди любуются этими витринами и берут с витрин, им этого достаточно до того момента, пока не провалятся под сгнивший фундамент, и тогда они начинают причитать, хотя сами ничем не лучше, просто они попались первыми.

Помню, как впервые вошел в метро, чтобы добраться до института – я стоял на платформе своей станции, ждал поезда, а в мыслях все крутилась одна навязчивая мысль – неужели мне придется делать это изо дня в день долгих четыре года, вставая в гребаные шесть утра, пилить пешком до метро, потом садиться в переполненный поезд с кучей отвратительных людей, готовых сожрать друг друга, готовых раздавить каждого на своем пути, лишь бы втиснуться в проклятый поезд, потому что они не могут подождать две лишних минуты, иначе их ждет… Что ждет? Что, неужели какой-то урод-начальник или невменяемый преподаватель стоят того, чтобы терять человеческий облик, неужели их недовольство и негодование страшнее той жизни, которой они живут? Жалкой, никчемной жизни. А ведь всего-то нужно уметь уступить другому человеку, подождать две минуты, пропустить один поезд, чтобы не быть мерзкой скотиной, проживающей такую же мерзкую жизнь. Не раз я наблюдал, как взрослые мужики начинали ссору из-за того, что один нечаянно задел или толкнул другого. Скажите, насколько нужно быть кретином, чтобы устраивать истерику из-за такой мелочи, когда в вагоне все стоят впритык, ни шагу не сделать в сторону? Очевидно, что в таких условиях кто-то кого-то обязательно толкнет, совершенно случайно, без злого умысла. Это равносильно тому, чтобы разозлиться на младенца, только вставшего на ноги, за то, что он вдруг упал, пройдя пару шагов, то же самое, что злиться на плохую погоду или… В общем, есть вещи, которые просто случаются, нам их не изменить, не миновать, остается лишь принять их достойно, это касается не только мелочей, что я перечислил выше, это касается всего, абсолютно всего, ведь подумайте, если человек готов наорать или ударить другого за случайный толчок, то что он сделает, если дело будет касаться чего-то более серьезного, на какую низость он будет готов пойти? Однажды я наткнулся на следующие слова: «Знай, то, что миновало тебя, и не должно было с тобой случиться, а то, что случилось с тобой, не должно было тебя миновать». Мне стало намного легче воспринимать все то плохое, что происходит со мной, пропуская события собственной жизни сквозь эти слова. Я и сам порой проявляю нетерпение, вспыльчивость, иду на поводу у своего характера, я далеко не святой и никогда таким не был. Иногда мне кажется, что я хуже некоторых людей, потому что чувствую свое превосходство над ними – но я не должен этого делать, никто не должен. Сильный не имеет права испытывать надменность перед слабым, умный перед глупым, президент перед обыкновенным трудягой. Все мы люди и все равны меж собой, нас должны определять лишь достоинство наших действий и совершаемых нами поступков.

В первый день всех новоиспеченных студентов собрали в просторном актовом зале академического корпуса, который был забит до отказа, многим пришлось стоять. Нас поприветствовали, а затем предоставили слово заведующим кафедрами иностранных языков, которые поочередно выступали каждый от лица своей кафедры, призывая «новобранцев» присоединиться к ним и рассказывали, почему стоит выбрать именно их. Первокурсники должны были сделать выбор в пользу только одного иностранного языка, с которого начнется их обучение в вузе и которому им придется уделять больше всего внимания до самых выпускных экзаменов. Из всех выступавших более всего мне запомнилась речь улыбчивой женщины, которая руководила кафедрой французского языка. Вместо длинной монотонной череды похвал в адрес собственной кафедры и перечисления преимуществ изучения французского по сравнению с другими языками, она честно призналась, что долго говорить и нахваливать свою кафедру не намерена, потому что все итак знают, что французская кафедра самая лучшая. В очередной раз одарив всех лучезарной улыбкой, эта прекрасная женщина гордой походкой удалилась, покорив меня своей скромностью, но я все-таки выбрал английский язык.

Я скользил взглядом по всему помещению, по лицам, рассматривая тех, с кем мне предстояло учиться, и чувствовал себя каким-то одиноким в этой огромной толпе, как будто не в своей тарелке, все казалось мне нереальным, неправильным, мои ровесники казались какими-то другими, совсем не такими, как я. Чтобы отвлечься от собственных мыслей, я стал высматривать симпатичных девушек и отмечать их про себя, гадая, сколько из них окажется потом со мной в одной группе. Как выяснилось позднее, ни одной. С таким везением играть в русскую рулетку определенно не стоит.

Две недели я знакомился со всеми подряд, со своей группой, с ребятами из параллели, но ни в ком не видел человека, с кем мог бы дружить. До определенного момента, пока не наткнулся на индивидуума, действительно близкого мне по духу. Две первых недели мы не пересекались, так как он не посещал занятия по какой-то дурацкой причине, что, впрочем, абсолютно не важно, ведь в конце концов мы все-таки встретились. Интуиция меня не подвела, и этот парень стал мне другом, с которым мы впоследствии прошли четыре года учебы бок о бок, как братья по оружию проходят войну, и остались друзьями после. Мы сошлись во многом, нам было комфортно вместе. Он приучил меня слушать музыку, которую я до этого не слушал совсем, даже не знаю, почему; мы обсуждали компьютерные игры, фильмы, девушек обсуждали, мы были очень похожи. В первый учебный год наша компания состояла лишь из нас двоих, и мы везде ходили вдвоем: учились в одной группе, помогая друг другу на занятиях, вместе тягали железо в институтском тренажерном зале, хотя тогда я только открыл для себя железный спорт и слово «тягали» слишком громко сказано. Мой друг кое-что понимал в тренажерном зале и был для меня, тощего дилетанта, настоящим искушенным сенсеем, объяснявшим мне необходимость и правильность выполнения различных упражнений. Мы оба сильно увлеклись идеей наращивания мышечной массы и усердно тренировались, мотивируя друг друга, ели больше, чем нужно, впихивали в себя еду, когда уже не хотелось, лишь бы впитать как можно больше белка. Отчего-то мы были уверены, что накаченные мышцы мигом привлекут к нам внимание самых сексуальных и привлекательных девушек – никогда я так не ошибался. Годы спустя я посмеиваюсь над тем пацаном, которым был когда-то, с его глупыми стремлениями, желаниями и образом мыслей. Кроме качалки у нас была и другая страсть: мой друг подсадил меня на одну известную компьютерную игру, в которой мы убили немало драгоценных часов своей жизни. Потом я подсадил его на другую, тоже очень известную игру. И знаете, я не жалею об этом. Я мыслил по-другому. Если бы я убивал свое время таким путем сейчас, то, несомненно, разочаровался бы в себе, но тогда я еще был ребенком, игрушки доставляли мне удовольствие. Сейчас, конечно, они оставляют лишь чувство неудовлетворенности, опустошенности и сожаления о потраченном впустую времени. По окончании пар в конце дня мы сразу разъезжались по домам – мы были совсем домашними мальчиками.

В институте я стал намного увереннее в общении со сверстниками, никого и ничего не стеснялся, меня уже нельзя было назвать молчаливым обитателем задних рядов, и уж если я сидел сзади, то не один и точно не молчал, болтая с кем-то, а если молчал, то потому что был занят делом. Я отбросил все то, что на протяжении многих лет меня отличало от других, решив стать таким же, как все, перенять и впитать их интересы и образ мыслей. Со мной стали происходить, на первый взгляд, положительные изменения, которые на самом деле вылились в низменные пристрастия – дома я зависал в компьютерных играх и социальных сетях, смотрел сериалы. Я совсем позабыл о книгах, они вдруг перестали быть значимой частью моей жизни, я отбросил их, как что-то ненужное, как пережиток юных лет, который в дальнейшей жизни мне не понадобится. Я думал лишь о мышцах, девушках, деньгах, автомобилях, думал об успехе. Мы с моим другом мыслили одинаково, мы расставили себе приоритеты и стремились к ним. Другой вопрос – что это были за приоритеты, что это были за дурацкие стремления? Но мы были лишь мальчиками.

Я уделял внимание институтским предметам, коих было несметное количество, лишь в той мере, которой было достаточно, чтобы их сдать. Поначалу я переживал за оценки, первые два курса, но потом осознал, насколько это бессмысленно – нервничать и размениваться здоровьем из-за жалких цифр на бумаге, которые, по большому счету, не имеют того значения, которое им придают наши родители, преподаватели. И я всегда усердно трудился, если предмет мне был интересен, и если я верил, что он будет мне полезен в будущем, то есть я смогу применить его на практике. А пустая беготня за оценками… Увольте, это омерзительно. Все эти подпевалы и подлизы с передних рядов парт, поддакивающие преподавателям, словно ручные попугайчики, вы не представляете, как я их презирал. В погоне за баллами, цифрами, выведенными синими чернилами в журнале, они были готовы сожрать друг друга, подставить, готовы были унижаться и выглядеть, как нищие цыганские попрошайки, тянущие свои ненасытные ручонки к очередному баллу. Всякий раз я испытывал испанский стыд, глядя на них, настолько это жалкое зрелище.

В общении с девушками я все еще был скован воспитанием и стеснительностью, но по сравнению с школьными годами стал более раскрепощенным – по крайней мере, я с ними заговаривал, а это, уж поверьте, был поистине гигантский прогресс. Я все еще был робок, все еще видел в этих миловидных существах нечто возвышенное – как же я ошибался, глупый мальчик! На первом курсе мне понравилась одна девушка, которую я впервые увидел перед самой первой парой физической культуры, мы тогда знакомились с нашим преподавателем из тренажерного зала в общем фойе у ресепшена. Она сидела за столиком в белоснежном коротком платьице и была так улыбчива, у нее был такой звонкий резкий голос. Она мне тогда показалась писаной красавицей. Я написал ей в социальной сети, но наткнулся на холодное игнорирование, которого сразу не распознал в силу своей абсолютной неопытности – она не хотела общаться со мной. А через какое-то время мне написал ее «парень» или не знаю, кем это чучело ей приходилось, она ни словом не обмолвилась о его существовании, когда односложно отвечала на мои вопросы и попытки развязать беседу. Паренек в переписке вел себя дерзко, как спартанский воин, до того момента, пока я не предложил ему приехать и разобраться лицом к лицу. Он тут же сбавил обороты и переключился на заднюю передачу и больше никогда меня не беспокоил. А я лишь остался в недоумении и подумал, что это к лучшему – незачем мне такие дуры.

Вторая девушка, которая мне приглянулась, была обладательницей светлых волос и грубых черт лица, отнюдь не делавших ее уродливой – наоборот, они делали ее какой-то… Интересной. К тому же, у нее была хорошая фигура и красивая грудь, но голос… Голос, как у спившегося бэтмена, который к тому же курит сигареты с шести лет. А еще она растягивала слова. Как вспомню, дрожь берет. Думаю, шанс быть убитым сердечным приступом у ее будущего мужа повысится в разы, если по утрам она будет будить его таким голосом. Могу ему только искренне посочувствовать и посоветовать ставить будильник погромче и обязательно просыпаться раньше нее. Лично я жениться на ней точно не собирался и я, определенно, всегда был великодушен, поэтому готов был простить ей этот недостаток, вспоминая, как симпатично она выглядит в кофточках с вырезом. Она проявила ко мне легкий интерес и как-то непрозрачно намекнула на то, что не отказалась бы от цветов. Человек, обладающий хоть каплей интеллекта, распознал бы в ней наглую манипуляторшу с первой подачи, но не я и не мой друг. Не подумайте, я ни в коем случае не какой-то озлобленный мудак, которому нравится издеваться над людьми, просто я люблю жестко пошутить, особенно если шутка коррелирует с правдой. Не знаю, увидит ли она когда-либо эти строки, узнает ли себя в них, но даже если да, как думаете, что я скажу ей? Меняться никогда не поздно! В итоге мой друг, как верный оруженосец, посоветовал притащить ей букетик, вместо того чтобы послать к черту на рога. Он считал себя гуру во всех областях и в женщинах в том числе. Он полагал, что, если следовать его советам, затащить в постель по щелчку можно хоть всех голливудских звезд одновременно. Женщин, разумеется. И знаете, что? Его чертовы советы никогда не работали, ни одного гребаного раза! Но он с этим не был согласен и все убеждал меня, что в провале виноват я – план-то гениальный, а вот исполнитель так себе. Вот тут ты неправильно сделал, говорил он, из-за этого все коту под хвост. В общем, принес я ей этот жалкий букет роз, потратил свои немногочисленные карманные деньги, время, подарил, а потом ретировался. Я пробовал с ней общаться дальше, но это было равносильно тому, что говорить с бревном – я, конечно, не пробовал такой экзотики, но не удивлюсь, если разговор с ним окажется интереснее. Знаете, я не был разочарован – когда тебя не связывают с человеком чувства, тебе все равно, исчезнет он из твоей жизни или нет, особенно если это девушка с повадками мытищинского гопника, с чьих громко заданных вопросов на лекциях вся аудитория взрывалась дружным хохотом.

Первый курс выдался не очень удачным для нас, молодых неопытных пацанов, но мы не отчаивались. Чего нам было переживать – у нас было полно времени впереди, нам еще предстояло обрасти мышцами – стопроцентным магнитом для молодых красавиц.

Наверняка вы ждете, когда в этой странной истории объявится наконец та самая, о которой я пока ни слова не написал. Ну, так она была в ней с самого начала – я знал ее с первого курса института, смешливую, немного полную девчонку из соседней группы. Назовем ее К., чтобы не спутать с какой-нибудь другой. Она бы поняла, почему я выбрал именно эту букву. Мы были знакомы тогда, но не общались, и я не обращал на нее никакого внимания, она была совершенно не в моем вкусе. В тот первый год было два момента, когда мы с ней обменялись парой слов. Однажды мы сидели вместе за одной партой на какой-то не слишком захватывающей лекции и обсуждали популярный сериал. Я показал ей забавное видео, она посмеялась, и на этом все. Еще помню, как на другой лекции она со своими неадекватными подружками, в числе которых был бэтмен-алкоголик, сидела позади меня и моего друга. Они запихивали нам бумажки за шиворот. К. совала этот мусор именно под мою футболку, причем настойчиво повторяя процедуру несколько раз подряд – я вытаскивал эти рваные куски бумаги из-под одежды, а она пихала мне новые. Я повернулся к ней, наткнулся на довольное улыбающееся озорное лицо с большими глазами, и бросил на нее и ее подружек снисходительный взгляд, как на решивших пошалить умственно-отсталых детишек. Разве мог я знать тогда, что эта веселая девчонка похитит мой покой на долгие годы?

Глава 2

Я провел лето в родном Дагестане, где наслаждался палящим солнцем и горячим песком, в котором лежал, греясь, перед тем как в очередной раз войти в соленое Каспийское море, чтобы как следует поплавать. Затем морской воздух сменился чистым разреженным воздухом прекрасных гор Чародинского района с его волшебными видами, его лесами, водопадами, его скалами и еще сохранившейся своеобразной архитектурой.

В Москву я вернулся свежим, полным сил и готовым к началу нового учебного года. И я все еще собирался накачаться, как и мой друг, для нас это был своеобразный рецепт успеха. Мы думали, что как только обрастем мышцами, у нас сразу все дела пойдут в гору.

На втором курсе института мы попали в одну группу по французскому языку с моим другом и К. Как-то потом, спустя несколько лет, она сказала, что очень удивилась, увидев, как я владею французским, потому что считала меня обыкновенным тупым качком, а я, стало быть, не совсем и тупой оказался (как приятно было это слышать в свое время, даже слово «тупой» не возмутило меня, я просто пропустил его мимо ушей, ведь девушка назвала меня качком). В знании французского не было моей большой заслуги, ведь все, что было в моей голове, оказалось там лишь благодаря энтузиазму и профессионализму моей школьной учительницы, которая буквально силой вкладывала в нас, бездельников, этот чудесный язык. Однажды она сказала на родительском собрании: «Хотите вы, не хотите, но ваши дети будут знать французский язык», – и она слово сдержала. На парах французского языка в институте я любил пошутить. Я веселил всех, кроме нашей молодой преподавательницы, чей убогий скучный порядок регулярно нарушал, и в конце года она намеренно мне занизила оценку, желая наказать человека, исправно поднимавшего всем настроение в течение долго учебного года. Поверьте, если бы я этого не делал, половина студентов от невыносимой тоски покончила бы жизнь самоубийством, насмотревшись на ее навевающее уныние и суицидальные мысли лицо с таким выражением, как будто она пришла на похороны, а другая половина больше никогда бы не смогла смеяться, разве что после многочисленных сеансов психотерапии. К. тоже смеялась над моими шутками, но порой она со своим «авторитетным» мнением вдруг решала, что я перебарщиваю, и вставала на сторону преподавательницы, пытаясь меня осадить. В эти моменты она меня страшно раздражала и бесила, мы с ней спорили, обменивались любезностями, а потом я замолкал – неблагодарные зрители не заслуживали продолжения спектакля. Каждая пара французского языка проходила примерно по такому сценарию. Я развлекался, как мог, доводил до раздражения преподавательницу, следом за ней К., а затем успокаивался. В таком ключе наше с ней общение проходило весь второй курс, не считая парочки коротеньких историй с ее участием или упоминанием, о которых я расскажу дальше.

Однажды, в самом начале года, произошла забавная ситуация. Мы с моим другом стояли в очереди у институтской библиотеки, ему нужно было приобрести новый учебник по английскому языку. Мне тоже он был нужен, но в тот день у меня в кармане было пусто, поэтому я просто сопровождал его за компанию. Мой друг совершил красивый жест и предложил купить мне учебник, я был ему очень благодарен, ведь иначе на следующий день мне пришлось бы вновь выстаивать эту огромную очередь. Сразу после его слов на горизонте появилась К. Проходя мимо нас, она своим звонким мелодичным голосом окликнула нас и спросила, что это мы делаем.

– Да вот, видишь, учебник для даунов себе покупает. – Кивнул я в сторону друга.

Она заливисто рассмеялась. Громко, искренне. Я на несколько секунд завис, слушая этот смех. Меня выдернул из ступора голос друга, он возмущался:

– Ну, ты и скотина! Я тебе учебник покупаю, а ты!.. Ладно бы, нормальная баба была, а не эта, я бы еще понял, хоть смысл был бы. А ты перед ней!..

– Ладно, ладно, извини, братан. – Я, все еще смеясь над собственной шуткой и комичностью ситуации, похлопал его по плечу. – Слушай, я сказал, что учебник для даунов, но у меня ведь такой же.

– Да иди ты! – Обиженно ответил он.

Весь день он на меня злился из-за этой на автомате вырвавшейся шутки, смотрел на меня так, будто я отнял у него все дорогое, что было в его жизни, никак не мог пережить, что я пошутил про него перед «стремной телкой», когда он совершил такой добрый поступок по отношению ко мне. Да, иногда я та еще скотина, признаю, но его доброту, я, конечно, оценил. Всегда ценил. Однако это было смешно, и сейчас, спустя годы, мы смеемся с ним вместе.

Был момент, когда я со своим товарищем из группы по английскому языку обсуждал, с кем из девушек с нашего курса мы бы переспали. Он назвал несколько фамилий, среди которых была К.

– К.? Ты серьезно? Она же стремная! – Осудил я его выбор, заслышав хорошо знакомую фамилию.

– Да нет, она симпатичная… Ну, просто немного пухленькая, ну и что! Это, наоборот, хорошо! – смущенно попытался возразить он.

– Ну и вкус у тебя… Дерьмовый. – Я лишь отмахнулся от товарища.

Однажды я вспомнил про эту историю и рассказал ее К., она посмеялась, но назвала меня самой настоящей сукой, и я смеялся, как бешеный, смеялся над иронией, которой судьба меня наказала за эти слова.

Что касается учебы, это был самый спокойный и беспроблемный год, поэтому мы с моим другом могли уделить больше внимания тому, что для нас действительно было важно – нашим мышцам. Мы тренировались намного усерднее и стали подходить к спорту умнее. Мы посещали дополнительные занятия в тренажерном зале после основных пар, и наконец получили первые результаты – за каких-то три-четыре месяца мы набрали несколько килограмм мышечной массы и заметно накачались. На внеурочных занятиях я познакомился с очередной своей неудачной попыткой заарканить самку, но какую самку! Знаете, на самом деле все складывалось прекрасно: я познакомился с ней, заговорив, когда она собиралась делать жим ногами, и таким образом мы продолжили общаться в пределах тренажерного зала, в основном, обсуждали различные упражнения… А потом как-то я обнаружил, что она нашла меня в социальной сети и сама мне написала – я поверить в это не мог и был вне себя от радости. Она была невысокого роста, черноволосая и кареглазая, спортивная и подтянутая, с большой, очень большой грудью, не уступающей ей по объемам задницей и с крайне узкой талией. Ее лицо было пусть и не самое симпатичное, но довольно приятное, хотя разве это имеет значение? Вы думаете, кто-то вообще смотрел на ее лицо? Лично мой взгляд обычно не поднимался выше груди, лишь изредка, исключительно из присущей мне чистой джентльменской вежливости, которая, кстати, все и сгубила. Вы спросите, как возможно не переспать с очень красивой девушкой, самостоятельно проявившей к вам неподдельный интерес и инициативность? Будьте вежливым, обходительным и воспитанным кретином, и вам никогда не перепадет, потому что девушка потеряет к вам всякий интерес. Однако для меня это был очень полезный опыт – наконец-то из меня выветрилась вся эта джентльменская дурь и трепет перед возвышенностью женского пола, все это рухнуло во мне разом, и я ударился в другую крайность – наглость, грубый юмор и пренебрежительность, но началось это на том человеке, который никогда не заслуживал такого отношения. Но разве я мог знать?

По мере дальнейшего повествования мое поведение может казаться вам временами странным и нелогичным, и вы должны знать, что так и есть, но почему так – не знаю. Наверное, все исходит изнутри и берет истоки из моей личности, неуравновешенной и неоднозначной: пессимист, склонный к депрессиям, сомнениям и постоянным размышлениям, но при этом сильный духом и твердый, способный перенести многое и не сломаться, готовый сражаться и рвать на куски, если придется, умеющий проявлять участие и искреннюю доброту, умеющий любить, ненавидящий подлость и несправедливость. Не знаю, что привело меня к такому противоречивому складу ума и характера: мое воспитание, комбинация генов, полученная при рождении, или сама жизнь. Детство было непростым. Мои родители многого не могли позволить, когда я был ребенком. Я помню жизнь за городом, подъемы в шесть утра, длительное ожидание автобуса на остановке, до которой нужно было преодолеть приличное расстояние пешком, в любое время года. А зимы были лютые, холод был не то, что сейчас. Родителям нужно было успеть проводить меня в школу перед работой и потом только они могли разъехаться по своим делам. Моя младшая сестренка, которой на тот момент было четыре года, жила у тети в Дагестане целый год вдали от родителей, потому что за ней некому было смотреть, и с детским садом в Москве не складывалось. Я помню одежду на вырост, обувь на пару размеров больше – мне все покупали с запасом, чтобы хватило на подольше. Помню конфликты в школах, стычки и драки со сверстниками, помню жуткую классную руководительницу, наверняка имевшую в предках Адольфа Гитлера. Она могла сорваться и накричать на шестилетнего ребенка из-за изрисованной тетради, а затем швырнуть ее на пол. Вернее, не могла, именно это она сделала однажды. Помню и другую, не менее жестокую женщину, учеником которой я стал позднее. Я был ребенком и многого не понимал, но эти женщины не заслуживали того, чтобы называться учителями, чтобы работать с детьми, они не соответствовали статусу этой профессии. Я ни разу не был за границей и каждый сентябрь слушал истории других детей о том, как они отдохнули и где побывали летом со своей семьей. Они рассказывали о Турции, Египте и других странах, а я не имел представления о том, что такое другая страна и каково увидеть ее, как выглядят иностранцы и как они говорят на своих языках. «Как я провел лето»… У меня всегда была одна и та же история про родной край, которую каждый год я неизменно рассказывал. И знаете, в детстве я искренне любил Дагестан, ничего лучше него для меня не существовало, я не чувствовал себя обделенным. Для меня, ребенка, Каспийское море было пределом мечтаний и каждой поездки к нему я ждал с нетерпением. Школа для меня состояла из двух отрезков: сначала я был острым на язык хулиганом, который любил подраться и грязно выругаться, за что был частым гостем в кабинете директора, а потом, в другой школе, стал бесшумной и безмолвной тенью, обеспечившей мне репутацию старательного «хорошего мальчика» среди учителей.

Я до сих пор грызу ногти. И кожу на пальцах обдираю. С детства. Лишь иногда мне удавалось на время избавляться от этой дурацкой привычки, но заканчивалось одним и тем же – я и не замечал, как вновь оставался с ободранными пальцами.

Я никогда не винил своих родителей за то, что у меня не было чего-то, что было у других детей. Помню, когда мы переехали жить в съемную квартиру, и сестренка была уже с нами, они уходили утром, а возвращались затемно, проводя весь день на работе, мы их почти не видели и смотрели мультфильмы в ожидании их возвращения. Я всем сердцем любил мать и отца ребенком и сейчас люблю так же сильно, будучи взрослым, с улыбкой вспоминая те дни, когда нам чего-то не хватало, ведь самого главного хватало всегда – их заботы, терпения и искренней любви. Я до самой смерти буду благодарен им за то, что они мне дали. Иногда я ненавижу себя за то, что пессимист, за то, что мне все видится в дурном свете, я часто впадаю в депрессии… Я ненавижу себя, потому что на самом деле у меня все есть, я не ценю, принимаю, как должное, само собой разумеющееся, хотя многие лишенные и этого люди находят в себе силы быть счастливыми.

Мой отец вырастил меня мужчиной, но он же во мне что-то сломал. Он всегда твердил мне, что я делаю недостаточно. Недостаточно хорошо учусь, недостаточно упорен в спорте, недостаточно сплю, недостаточно ем, плохо делаю уборку в комнате. Отец был уверен, что я могу сделать больше или сделать лучше, но его никогда не волновало, хочу ли я этого. Как и он, я вспыльчивый и упрямый, вы не представляете, сколько громких споров и криков застали стены нашей квартиры. Он всегда хотел, чтобы было так, как он считает правильным, аргументируя свою позицию жизненным опытом и тем, что он желает мне лучшего, но он никогда не слушал меня, не хотел слышать. В определенный момент времени родители должны уступать детям их жизнь, давать им делать шаги в ней самостоятельно, давать выбирать. Есть черта, после которой давление и приказы становятся губительны, после которой действенны лишь советы и напутствия. Для него я всегда оставался все тем же глупым смуглым мальчишкой, который нуждается в присмотре и отцовской строгости, и это оставило свой отпечаток на моем характере, не сделало меня слабым, лишь сильнее расшатало тонкое и противоречивое душевное устройство, с которым мне приходится жить.

Сегодня я взрослый, крепкий, уверенный в себе амбициозный молодой мужчина, ничего и никого не боюсь, легко налаживаю контакты с другими людьми, работаю и зарабатываю деньги, делаю карьеру… Но лишь снаружи. Заглянуть в чужую душу невозможно, поэтому мы, люди, так часто и не понимаем друг друга или не хотим понимать, потому что у каждого из нас внутри свой, отличный от любого другого, мир, который живет по собственным законам и не всегда он соответствует той оболочке, которую мы «носим». А у многих он пустой. Таким людям нет нужды в нем, им всего хватает в том мире, который раскинулся вокруг них – и порой я невольно завидую им, ведь им проще. Они не задумываются. Откровенно говоря, я все еще не знаю, чего хочу от жизни. В целом от жизни. Вот уже два года прошло с того момента, как я окончил институт, а я не знаю, чего хочу по-настоящему. Я пишу и чувствую, что как будто перегорел ко всему. Несколько лет назад, когда мы с моим другом были еще зелеными пацанами, чьей единственной заботой были экзамены, я закрыл свой собственный неизведанный изменчивый мир лентой с надписью «не пересекать» и забыл о нем. Но лишь на время, ведь от себя не сбежишь. Тогда мне было легко, я был счастлив и уверен, что мне нужны деньги, дорогие автомобили и роскошная жизнь, но ведь это лишь вещи… Разве вещи могут сделать счастливым?

Может быть, создание семьи? Не знаю, годен ли я вообще для семьи. Годен ли, чтобы быть хорошим мужем, который не сделает свою супругу несчастной, годен ли, чтобы быть хорошим отцом своим детям. Смогу ли я дать им то, что смог дать мне мой отец? Смогу ли воспитать мужественных и благородных сыновей, чистых и достойных дочерей? Я сомневаюсь, в этом моя проблема.

Сейчас тот самый период, когда апатия ко всему поглощает меня, как черная дыра, а затем в глубокой тьме обнимает своими длинными тонкими цепкими лапами, от которых исходит металлический холод. У меня есть убежище на просторах собственного разума и обычно я спасаюсь в нем. Представляю, как сажусь в машину, заезжаю за любимой девушкой и уезжаю куда-то очень далеко. Дорога долгая, она рядом со мной, мы говорим, слушаем музыку, останавливаемся в мотелях. Мы вместе. Иногда мы едем ночью, она спит, а я слежу за дорогой. Иногда мы просто молчим, но нам хорошо и молчать вдвоем. В конце пути нас ждет уютный одинокий домик у океана, на затерянном где-то далеко солнечном берегу. Вот наступает утро, свет озаряет пустой пляж без людей и синее небо без облаков, я выхожу наружу, голыми стопами погрузившись в мелкий теплый песок, ещё до конца не прогретый жарким солнцем, с здоровенной кружкой кофе в руке. Стою и смотрю на океан, бесконечный, голубой и прозрачный, на ровную линию горизонта, вдыхая океанский воздух полной грудью, и вдруг сзади подходит она, обнимает и становится рядом. Но сейчас мне это не помогает, лишь делает хуже: девушка принимает совершенно определенные очертания, формы и спустя мгновение на меня смотрит она. Мне не удается отвлечься, пересидеть в чертогах собственного разума, потому что она все еще там, в каждой моей мысли. Мне остается лишь продолжать писать, спасаясь в собственных словах, которые, словно расплавленный воск, стекают с горящей свечи, обжигая мне руку, которой я вцепился в нее, не в силах разжать. Она будет гореть и жечь, пока не расплавится полностью, до основания, пока не выгорит фитиль, пока я не выскажусь полностью.

Знаете, я не умею быть счастливым. Не умею ценить каждый новый день. Мне все кажется, что однажды я буду счастлив, когда что-то произойдет, но я даже не знаю, что. Я могу быть счастливым короткие промежутки времени, находясь в чьем-то обществе, семьи или друзей. Или ее. Но недолго, потом я вновь остаюсь наедине с собой и миром вокруг, в котором я должен найти свое место. Мне иногда кажется, что такого места не существует, и я вынужден буду, как странник, бродить в вечных поисках и сомнениях, идти, не зная, куда, идти, не зная зачем. Отец часто критикует меня за это, но, может быть, я не хочу прийти к чему-то? Может быть, моя судьба в том, чтобы просто идти? Мне с детства твердили, что у меня есть талант писать. И я пытаюсь, я загораюсь рвением и идеей, но знаете, что происходит потом? Я останавливаюсь. Первая страница, десятая, а затем стоп. Все обрывается, и я вновь оказываюсь там, где был в самом начале, тону в омуте сомнений и спрашиваю себя, годен ли я на что-то вообще, если единственное, в чём я талантлив, не поддается? Действительно ли я талантлив или это лишь мнение нескольких людей, среди остальных моих никчемных качеств, разглядевших одно, которое на фоне других может показаться чем-то особенным, как красивый камушек на пляже, из тех, что с восторгом собирают дети. Только вот какой бы красивый ни был камушек, он никогда не сравнится с бриллиантом и ни за что не окажется в руках ювелира, чтобы стать частью его лучшего украшения.

Глава 3

Как я уже говорил, первые два курса я был немного скован в общении с девушками, но от данного недостатка мне в конце концов удалось избавиться. Мне нечем было заняться летом, и я ел по восемь раз в день, по несколько порций, ежедневно употреблял спортивное питание и тренировался пять раз в неделю. На третийучебный год я пришел после двух месяцев упорных тренировок в тренажерном зале, раскачавшийся и заметно изменившийся, абсолютно уверенный в себе. Мне чрезвычайно хотелось пообщаться с кем-нибудь из лиц прекрасного пола, и впервые войдя в лекционную аудиторию после каникул, я окинул ее взглядом в поисках жертвы. Вдруг я увидел ее. Она была все та же К., мне не по вкусу, но все-таки что-то в ней изменилось, она похорошела за лето: немного похудела и была подтянута, кожа ее загорела. Я подумал, что задача легкая, мне точно по плечу и в самый раз для начала, для разогрева, поэтому я тут же сел рядом с ней, уточнив из приличия у ее тогдашней подружки, не помешаю ли я, хотя по большому счету мне было все равно. Даже если бы она сказала «нет», я бы не встал. Я применил все свое обаяние на той лекции, осыпая избранницу своими лучшими тупыми шутками, а она так смотрела на меня, с легкой улыбкой, как я когда-то на нее, будто я ребенок-даун с отклонениями, но не отстраняла, и я не видел в ее глазах раздражения. Что-то из моего репертуара ей даже понравилось, она иногда смеялась. Она зацепила меня с первого момента, с того самого, как я принял решение подсесть к ней на той лекции, но я этого еще не знал. А потом началась наша история, странная, местами необъяснимая и печальная.

Я впервые за два года знакомства добавил ее в друзья в социальной сети, где мы стали общаться каждый день и большую часть времени мы переписывались, так как в институте встречались нечасто – лишь на лекциях и парах французского языка, где у нас была новая преподавательница (до сих пор не знаю, моя ли это заслуга). Я строил из себя плохого парня, но скорее был похож на злого клоуна, который не брезговал шутить так, чтобы задеть ее чувства, однако при этом стабильно чередовал свои дебильные шутки с комплиментами. Иногда она обижалась, а я делал вид, что мне все равно, подумаешь, пошутил про внешность – меня не волновало, что девушки воспринимают такое крайне болезненно, а я просто получал удовольствие от собственной новообретенной наглости, мне было все равно. Она была первой девушкой, к которой я проявил такой настрой, агрессивный и пренебрежительный. Я был настойчив, налегал, как мог, но она не поддавалась, хотя должна была, по всем законам логики, ведь я, несомненно, был хорош. Она исправно мне писала первой – даже если я обижал ее какой-нибудь дурацкой, грубой шуткой, и я не сомневался, что она у меня на крючке. Спустя какое-то время я, наконец решившись, пригласил ее в кино, спросив, когда ей будет удобно. Она увиливала от ответа, пока я не подошел к ней в институтской столовой и прямо не спросил, почему она меня морозит. Я был немного зол и сказал, что если не хочет идти, пусть скажет об этом прямо. Она, сдавшись, ответила, что мы можем пойти, но только как друзья. Я взбесился, меня ужасно оскорбили эти слова. Неужели два месяца я потратил впустую – известно, ради чего я старался, а тут такое разочарование! Я сказал, что мы с ней не друзья и никогда ими не были, я с девушками не дружу и вообще так дело не пойдет. Перестал ей писать и отпустил ее легко, почти без сожаления. Да, чем-то она меня зацепила, но не более того. Я отделался легкой досадой, что зря потратил время и напрягался впустую, к тому же ради девушки из категории «разогревочных», ведь я думал, что все будет легко и просто, без всяких ребусов. Меня ввело в заблуждение, что она проявляла ко мне интерес, любила повеселиться, погулять, выпить, потанцевать в клубах, чем не идеальный стопроцентно осуществимый вариант для такого красавчика, как я? Я тут же решил, что на кураже пойду брать другую крепость, что падет без долгой осады и забыл о ней. Ненадолго.

Спустя какое-то время она мне отправила голосовое сообщение. Мы тогда как раз ехали с моим другом вдвоем на автомобиле, и я включил его на полную громкость в его присутствии. Не помню, что она там говорила, но она явно не хотела прекращать общение, и я воспринял это как знак, что я все-таки ей интересен, о чем декламировал своему другу с самодовольной улыбкой на лице. Если вы спросите меня сейчас, почему она тогда написала мне, я не смогу ответить. Я тогда играл роль, носил маску, не давал возможности разглядеть меня настоящего, у нее не было причин, чтобы меня удерживать. Но она написала, и я не знаю, почему. Может быть, она почувствовала что-то во мне? Не знаю. Мой друг спросил меня:

– А чё у нее такой голос?

– Какой? – Спрашиваю я, не понимая, что он имеет в виду.

– Нормальный. – Отвечает он, все ещё удивлённым тоном.

– А-а… – я рассмеялся. – Не знаю.

Я и правда не знал, но позднее понял – она порой немного меняет тональность своего голоса на более пафосную, томную. Однако мне ее голос всегда нравился, каким бы он ни был, с самого начала, может, даже еще с наших противостояний на французском языке, когда она пыталась меня остудить, если мои перфомансы заходили слишком далеко, были чересчур импульсивны, и я перебарщивал с тем, чтобы добиться непередаваемого отпечатка раздражения на лице нашей молодой, но уже не первой свежести француженки. Конечно, я отвечал ударом на удар, но после успокаивался. Мне нравилось, как она сосредоточенно читала и отвечала на французском, как менялся и как звучал ее голос, как порой она сбивалась и говорила тише, но ее голос тем не менее не переставал быть уверенным ни на секунду, воспроизводя непростой для произношения язык. И я любил ее смех. Еще до того, как обратил внимание на нее саму.

Мы продолжили с ней общаться каждый день, пока однажды в переписке наш разговор из уже привычного развлекательного не перетек в серьезное русло. Я раскрылся ей тогда, почувствовав, что хочу раскрыться, хочу, чтобы она перестала видеть во мне лишь зацикленного на своих мышцах и всякой херне придурка с непереводимым запасом тупых шуток, мне вдруг стало это важно. Я писал ей длинными сообщениями, тщательно формулируя свои мысли, придавая им форму, оттенки, играя словами так, как умел, не упускал ни единого знака препинания. Не помню, что именно мы обсуждали, но она была удивлена, она не ожидала, что я способен на такое. И тогда я рассказал ей, что в сущности во мне живут две личности, и вторую, ту самую, что остро и тонко чувствует, живо и глубинно мыслит, может переживать и страдать, я прячу глубоко внутри, подальше от людей, потому что они ее не понимают, не нуждаются в ней. Мы стали ближе друг другу той ночью.

Я довольно часто чувствовал себя одиноким. По пути в институт, домой или еще куда-то, оставаясь наедине с собственными мыслями, стоя в поезде метро напротив автоматических дверей и уставившись на вечную, как мир, надпись "не прислоняться", пока за стеклами несущейся в черных подземных туннелях гигантской железной гусеницы не возникнет нужная мне платформа. Сколько раз я игнорировал это предупреждение, которое видел миллион раз, облокотившись на металлические двери спиной. Я отчего-то всегда был уверен, что успею податься вперед и схватиться за поручень у сидячих мест, если они вдруг откроются. К. писала мне каждый день, писала часто, и я всегда отвечал. Мы говорили с ней обо всем, шутили, а порой вели долгие серьезные разговоры на любые темы. Она не давала мне быть одиноким даже в те моменты, когда была далеко. Я не замечал, как стал влюбляться в нее, привязываться к ней. Не замечал, пока между нами не образовалась крепкая, как стальной трос, связь, хроническая привязанность друг к другу и нужда друг в друге. Я начал думать о ней постоянно. Она тоже оказалась не той, кого я видел в ней сначала. Как я скрывал собственную личность, так же и она скрывала свою женскую слабость, утонченность натуры, нежность и чувства, на которые была способна, скрывала то, какой на самом деле была. Она оказалась умной и очень гордой, с тяжелым сложным характером, со склонностью все анализировать и планировать.

Прошло немного времени, и я сгорал от чувств к ней, был ею одержим и, словно зверь, метался, сходя с ума, не понимая, почему она не отвечает мне взаимностью. Все между нами было хорошо, но дальше определенной точки не двигалось – она не позволяла, и я не понимал, почему. Однажды мы с друзьями собрались прогулять пару и отправиться в ближайший торговый центр пообедать. К. попросила меня захватить для нее капучино. В торговом центре мы с друзьями заняли столик, а затем разбрелись по разным уголкам ресторанного дворика – каждый хотел перекусить в разных местах. Я оказался проворнее других и вернулся за столик раньше всех, а учитывая, что ем я быстро, мой обед был прикончен за считанные минуты. Я решил не тратить время зря и отправился за стаканом капучино для К. Мои друзья только приступили к еде и ели медленно, размеренно, а я смотрел на них и думал, какие же они кретины, что едят так долго и какой же я идиот, ведь ничто не мешало мне сбегать за кофе перед самым выходом. Я обхватил стакан ладонями и грел его теплом своих рук, а сам переживал о том, что привезу К. остывший холодный кофе, и думал о том, как же она будет его пить таким отвратительным. Наверняка, подумает, что я конченый придурок. Когда мы ехали назад, я сидел на заднем сидении автомобиля с каменным лицом и продолжал греть стакан, в мыслях ругая себя. Я хотел сделать ей приятное, обрадовать ее и потому переживал.

Наша компания выросла до пяти человек, двое из которых были моими близкими друзьями, а двоих я считал не более чем товарищами. К тому же один из них мне не нравился, это был человек низменный, подлый, меркантильный, склонный лгать без повода и обо всем, но лишь я один увидел в нем эту гниль с самого нашего знакомства, остальные – намного позже. Мне приходилось выносить его общество, несмотря на то что я терпеть не могу лицемеров и лжецов, из уважения к друзьям, для одного из которых он был другом с начала учебы. К тому же это было не сложно, мы не были близки, лишь вместе развлекались, ходили по кальянным и играли в приставку. В этот период своей жизни я и полюбил кальян за его аромат, его вкус… За густой дым. При этом я никогда не курил сигареты, не переносил их отвратительный запах, не видел смысла в том, чтобы гробить свое здоровье, выкуривая эти вызывающие зависимость тонкие палочки, начиненные ядом. Кальян вреден, но он никогда не вызывал у меня отвращения и зависимости, и, в отличие от сигарет, его не покуришь пачками и каждый день. Я полюбил размышлять, вдыхая и выдыхая кальянный дым, причудливыми узорами растворяющийся в воздухе, словно призрак, вместе с ним я проваливался в омут собственных мыслей, образов, иллюзий, хаотично выплескиваемых моим воображением, бегущим вслед за сизыми невесомыми линиями. Он помогал мне расслабляться и уходить в себя.

Однажды мы взяли с собой в кальянную К. Я в тот день устал и уснул прямо в кресле в комнате, где мы сидели. Все курили и играли в приставку, а я спал. Она потом сказала мне, что я очень мило выгляжу, когда сплю. Казалось бы, всего лишь слова, но как тепло мне было их слышать от нее и как тепло вспоминать сейчас.

Я был по уши влюблен в нее, хотя всеми силами старался доказать себе, что нет. И однажды признался ей в том, что испытываю, но она не ответила мне взаимностью. Мне показалось это несправедливым, неправильным, я не понимал, как такое возможно, ведь мы так сблизились, так понимаем друг друга. Она лишь сказала, что не виновата, ведь не может она себя заставить полюбить меня в ответ. Я вскипел от эмоций, от ярости, и послал ее к черту, сказал, что уже говорил ей, что мы не друзья. Я чувствовал себя обманутым.

Как выяснилось позднее, не вспомню, в какой период времени, она знала, что у дагестанцев не принято брать в жены русских девушек. Она серьезно воспринимала отношения, не так, как я думал о ней вначале. Когда она сказала мне об этом, я не стал увиливать и обманывать ее, я признался, что так оно и есть. Но я не думал об этом, я любил ее, и она знала об этом, не только на словах – она могла прочесть это в моем взгляде, когда я смотрел на нее. Я любил ее вопреки разуму и здравому смыслу, зная, что ничего не получится, но поделать ничего не мог. Я никогда ей не лгал в том, что чувствую.

Наши отношения с ней стали цикличны – я поступал с ней так не раз. Мы расходились, а затем вновь сходились, истосковавшиеся друг по другу, изголодавшиеся по эмоциям, по поддержке, по чувствам, что находили лишь друг в друге. И потом вновь расходились, потому что всегда наступал момент, когда ярость затмевала мне разум и я в порыве злости бросал ее, разрывал с ней связь, которая с каждым новым воссоединением становилась все крепче. Я страдал без нее и неизменно тосковал по ней, утешая себя тем, что сделал так, как будет лучше для меня и для нее – я не имел права удерживать ее, зная, что наши отношения никогда не зайдут дальше определенной грани, и я не смогу дать ей то, что сделает ее счастливой. Я искал в других то, что видел в ней, но не находил. Лишь убеждался с каждым разом, что они мне ее не заменят. Я мог обнимать их, но в этих прикосновениях не было того трепета, который я испытывал перед ней, мог говорить с ними, но мне лишь быстрее хотелось закончить разговор. Мне не было интересно с ними, я не чувствовал их. Ее я чувствовал всем существом, наши внутренние миры словно переплелись и стали единым целым. Но я был эгоистом – не мог смотреть на нее, зная, что она не будет моей, не полюбит меня. Я прямым текстом говорил ей, чтобы она нашла себе кого-нибудь, я почему-то думал, что это освободит меня. Мне казалось, что ей просто комфортно и хорошо со мной, вот и все. Казалось, что она не испытывает ко мне того же, что испытываю я. И я бросал ее, а она, сколько бы времени ни прошло, всегда возвращалась, чтобы быть со мной снова. Я был слеп и не понимал, что она тосковала, скучала, страдала, как и я. Быть может, даже сильнее меня, намного сильнее, ведь именно она из раза в раз возвращалась ко мне, после того как я уходил, предаваясь гневу, после того как избавлялся от нее, как от обузы. Она переступала через свою гордость и возвращала меня, потому что любила. Может быть. Я не знаю. Наверное, это так. Она никогда не говорила мне этих слов, однако ее действия об этом кричали, а я, дурак, не понимал. Сколько ночей мы провели с ней в разговорах, пытаясь разгадать, что происходит с нами, в чем природа этой необъяснимой неразрывной связи. Она признавалась мне, что, как и я, ничего не понимает и не знает, к чему приведут наши отношения. Не знает. И я не знал. Наверное, в наших душах, несмотря на осознание того, что вместе нам не быть, жила надежда на обратное.

Я ревновал ее от малейшего действия или слова, выходил из себя. Порой она давала мне повод, а порой играла мной, ей нравилось меня злить. Я знал, что иногда она делает это специально, но все равно злился, ничего не мог с собой поделать. Как-то раз она поехала на природу с какими-то ребятами, компанией из девчонок и парней, они называли себя «Планом Б» и регулярно собирались на тусовки вместе. К. спрашивала меня, стоит ли ей ехать – она собиралась туда с сомнительной подругой, и я сказал, что не стоит – поздно, к тому же она не знает там никого, кроме своей дурацкой подруги. Но это был лишь совет – я не был ей мужем, братом, парнем. Я не мог приказать ей, к тому же она всегда болезненно реагировала, когда считала, что я давлю на нее. Я мог лишь советовать, как друг, но она не послушала. В тот день я сидел с другом в кальянной, было уже почти одиннадцать часов вечера, а она только приехала туда. Она спросила, приеду ли я за ней, если понадобится, и я сказал, что приеду. Я обрисовал ситуацию другу, и он согласился ехать со мной. Мы сидели как можно дольше, но в итоге она написала, что там все в порядке, и мы поехали по домам. Дома я не спал – ждал, пока она выйдет на связь. Я позвонил ей сам около часа ночи, она пьяным голосом ответила, что у нее все хорошо, и чтобы я шел спать. Я пришел в бешенство от этих слов и послал ее к черту, но она не услышала – сбросила звонок. Я был зол, как дьявол, но переживал за нее. Около трех я позвонил снова, трубку поднял какой-то ублюдок, спросил, кто я. Я ему ответил, что я ее друг, и чтобы он передал ей трубку таким голосом, как будто хотел сломать ему каждую кость в теле. Он послушался. Оказалось, парень провожал ее и сажал в такси. Я ждал почти до пяти утра, пока она доедет и пока напишет, что все в порядке, и только потом позволил себе уснуть.

***

Мы не общались несколько месяцев, но я думал о ней непрестанно, она запала мне в сердце и, как бы я ни желал выбросить ее оттуда, мне не удавалось. «С глаз долой, из сердца вон» не работало, лишь притупляло чувства, которые тлели в ожидании мига, когда смогут вновь разгореться. Меня выводило из себя, что я, потомок аварского народа, чьи предки были свободными, отважными воинами, испытываю какие-то жалкие чувства к девушке, которую даже не смогу сделать своей женой. Мне казалось, чувства делают меня слабым. Но прав ли я был? Не знаю. Я все чаще вспоминаю слова величайшего лидера в истории моего народа, имама Шамиля: «Любить и драться надо до последней капли». Что он имел в виду, когда произносил их? Любовь к Родине, к Господу, к своему народу, к семье, к женщине? Я думаю, этими словами он охватил все, от начала и до конца. Горцы сражались и погибали героями во имя всеобъемлющей любви. Быть может, кто-то возразит и исключит женщину из этого списка, но мне есть, что сказать этому человеку. Я предложу ему посмотреть на своих родителей и задать себе вопрос, хотел бы он осознать, что его отец никогда не любил его мать, самое дорогое, что есть в жизни каждого живого существа? И если ответ на мой вопрос «нет», значит, он со мной согласен. Женщину можно любить и нужно любить. Какой отец захочет, чтобы его дочь не любил ее муж? Какой брат пожелает такое своей сестре? Мужчина должен любить женщину, но не должен позволять ей собой помыкать, насаждать свою власть над ним, но это – совсем другое и не имеет отношения к любви.

Мы не общались. Я внушал себе, что не люблю ее. Искал недостатки, твердил себе, что в ней нет ничего особенного, что даже внешне мне она не нравится. Я старался, как мог, чтобы избавиться от влечения к ней, от той связи, которую никак не мог разорвать, даже не видя и не слыша ее долгое время.

Выдался жаркий май. Мы с друзьями собрались на природу к озеру. Незадолго до этого К. писала моему другу, что неплохо было бы собраться всем вместе, пожарить шашлыки. Когда он спросил меня, как я отношусь к тому, что она тоже там будет, я сделал вид, что мне все равно, и сказал безразличным тоном, мол, пусть приходит, хотя ждал этой встречи больше всего. Я жаждал ее увидеть, быть с ней рядом. И снова я почувствовал этот огонь внутри. Поначалу мы лишь перекидывались короткими фразами друг с другом, пока добирались до места. Постепенно мы вновь искали друг к другу подход, наощупь, через неловкое общение. Я стоял отдельно и жарил сосиски на мангале, а она подошла ко мне, чтобы поднести стакан вина, и я принял его, ощутив явственно ту невидимую, но невероятно мощную связь, которая никуда не исчезала. И конечно, потом, после встречи, она мне написала, а я ее не отверг, как всегда. Меня вновь захлестнуло волной, и я потонул в глубине ее прекрасных, больших зелено-карих глаз.

Глава 4

Я не психопат, но, если дело касалось ее, натурально сходил с ума. В последний раз, когда я сорвался, все было кончено. К. звонила мне, а я сбрасывал, не желая слышать ее голос, боялся, что передумаю. Она сказала, что больше никогда мне не напишет, если я сейчас же не позвоню ей и мы не поговорим. Я не позвонил. Она в тот момент ехала в тренажерный зал, и я лишь написал напоследок «хорошей тренировки», а потом К. заблокировала меня. Я больше не мог ей писать, но я бы и не стал. Как же я был с ней жесток, какую боль причинял! Я поступал по-скотски, как мразь, не считаясь с ее чувствами, оправдывая это тем, что так будет лучше, решая за нее, не спрашивая ее мнения.

К тому времени мы окончили институт и больше друг друга не видели. У меня не было шанса пройти мимо нее по длинному коридору, бросить короткий взгляд на лекции, постоять рядом с ней перед парой французского, старательно делая вид, что ее не существует для меня, чтобы она в свою очередь отвечала мне тем же, храня гордое холодное молчание, делая вид, что я безразличен ей.

После окончания института я уехал в Дагестан по делам насущным на несколько долгих месяцев, большую часть которых провел в одиночестве. Если не считать агрессивного и кровожадного существа, которое я вынужден был кормить, чтобы оно не отобедало мной, и от которого я вынужден был запираться в комнате перед сном, чтобы чувствовать себя в безопасности, а оно, завывая, царапало дверь когтями, заставляя меня содрогаться от ужаса. Это был огромный, красивый и злой, как черт, британский кот моей тетушки. Самой большой вашей ошибкой будет погладить его или, боже упаси, попытаться поднять на руки. Не удивлюсь, если это исчадие ада способно оторвать человеку руку одним взмахом лапы.

Кстати, я уже говорил вам, что люблю ночь, что лишь по ночам я чувствую себя свободным от мирской суеты? Я как будто перемещаюсь в другое измерение и мои мысли приобретают совершенно иную форму. Дневные заботы остаются далеко позади, словно их не существует и никогда не существовало, они больше не имеют никакого значения. Остается лишь бесконечный поток сознания, порождающий такие мысли, которые с первым лучом солнца пропадают, как сон или наваждение. Ночь – особенное время, я предан ей, влюблен в нее. Я чувствую полное чистое единение с самим собой, своим истинным существом, без суррогатных примесей материального мира. Я веду внутренний диалог с самим собой, размышляя о том, что по-настоящему ценно, важно. Спрашиваю себя, в чем смысл моей жизни, но ответа не нахожу. Каждую ночь я думал и о ней, вспоминал ее. Я придумывал у себя в голове обстоятельства, истории, сценарии, в которых мы встречаемся с ней и сходимся снова.

Я тосковал по ней, скучал. Периодически я искал ее страницу в социальной сети, как бы это глупо ни звучало, лишь для того чтобы убедиться, что она была в сети, что она жива. Сколько раз перед моими глазами мелькал этот маленький красный восклицательный знак и слова «отправка сообщений ограничена». Мне всегда казалось, что однажды он исчезнет. Не знаю, почему, но я верил, что она вновь вернется ко мне. Я знал, что все кончено, и был уверен, что на этот раз окончательно, однако продолжал верить. Одновременно я верил и в то, что она счастлива без меня, что, возможно, она нашла кого-то, кто разглядел в ней все то особенное и удивительное, что видел в ней я. Я улыбался этим мыслям, мне по-настоящему хотелось, чтобы она была счастлива. И все же я не прекращал верить. Слабо верить. Подсознательно. Времени прошло много, но она все не объявлялась.

Впервые я попробовал сигареты в двадцать два года, когда находился в одном элитном махачкалинском ресторане, куда меня любезно притащил двоюродный брат. Я пропадал в Дагестане, помимо небольших, но крайне важных на данном этапе моей жизни дел, занимаясь абсолютной хернёй. Если проецировать на меня в тот момент времени мудрость о том, что человек никогда не стоит на месте, и если он не развивается, значит, деградирует, то тогда я деградировал по полной программе, как альпинист без страховки, сорвавшийся с отвесной скалы в пропасть, но не будем о грустном. В ресторан я явился, как полагается, в белой рубашке, заправленной в брюки, в туфлях… В общем, был одет с иголочки и выглядел что надо. Ресторан представлял собой не просто заведение, куда приходили есть, это был и ночной клуб. Там танцевали и веселились, собирались расфуфыренные девушки лёгкого поведения при полном параде, по щелчку готовые пересесть за столик к взрослым дядям при деньгах, едва не в два раза старше их самих. Симпатичные официантки с надутыми пухлыми губками, одетые в черные короткие облегающие платья, подчёркивающие сексуальные формы – прекрасная униформа, скажу я вам. Дагестан не тот, что прежде, по крайней мере в некоторых, особенных местах – это плохо, но такова цена глобализации и разрастания светскости. Когда я уже основательно выпил, мой взгляд упал на пачку сигарет, брошенную посредине стола между блюд. Не вспомню, что за марка, но меня это и не беспокоило – меня посетила навязчивая мысль о том, что надо бы попробовать, обстановка располагает. Я выкурил одну сигарету, следом за ней – вторую… Но ничего не почувствовал. Никакого удовольствия, ничего. Единственное, что мне понравилось – я в тот момент ощутил себя каким-то сицилийским молодым мафиози, отдыхающим в обществе семьи. Да-а, в моей голове прокрутились все фильмы про итальянскую мафию, которые мне когда-либо доводилось видеть, так что какую-то долю романтики из этого момента я извлек, но решил для себя, что курить сигареты – все-таки не мое.

Я вернулся в Москву в ноябре, затем шел декабрь, в конце которого начинался новый год. Это был подвешенный, неопределенный период моей жизни, когда я не учился и не работал, лишь отдыхал и размышлял над тем, что мне делать дальше. В новогоднюю ночь, которую мы с семьей встречали на даче у дяди, я, мой двоюродный брат и его друг втроем вышли на прогулку. Мы лениво перебирали ногами, обернутыми в длинные теплые дачные сапоги. Поселочные улицы были на удивление пусты: ни радостных семей, вышедших на улицу встретить праздник, ни салютов, ничего. Даже снег не хрустел под ногами – зима выдалась грязная, слякотная, бесснежная, что не способствовало созданию нужного настроения. В тот момент, когда мы прогуливались, я услышал звук уведомления – мне пришло сообщение. Это была она. Меня словно ударило током, и я долго вглядывался в ее фамилию – она у меня записана по фамилии, которая мне очень уж нравится. Короткое «с новым годом» и куча глупых смайликов. Когда я оклемался и смог соображать, я подумал, что, должно быть, она просто сделала общую рассылку, чтобы поздравить всех разом. А вдруг нет? Не отвечать было неприлично, к тому же, кого я обманываю, я хотел ответить. Безумно, инстинктивно. Я не мог не ответить, и я написал лишь одно слово – «взаимно». Мы очень давно друг друга не видели, и мне казалось, что если я позволю себе что-то лишнее, она… Я ведь был уверен, что у нее все хорошо без меня, что я больше не нужен ей, и не хотел навязываться. Я ответил и забыл на еще несколько долгих месяцев.

Весной она написала мне вновь, ночью. Я готовился ко сну, и звук неожиданного уведомления вынудил меня взять в руки смартфон. В голове проскользнула мысль о том, кому это взбрело в голову писать мне в такое время, и я даже не посмел подумать о том, что это может быть она – настолько я был уверен в том, что финишная черта давно пересечена. К. написала мне, что скучает, и только этих слов хватило, чтобы те эмоции, те чувства, которые я непрерывно испытывал к ней, но сдерживал в глубине души, вспыхнули с новой силой. Я еле сдержался, чтобы не ответить, что тоже скучал, что она не представляет себе, насколько сильно. Она писала мне пьяной, спрашивала, не навязывается ли, хочу ли я этого… Она была наивной, доверчивой, способной верить людям, в отличие от меня… Моя бедная, она спрашивала, не навязывается ли она ко мне… Каким же уродом я был, когда оставлял ее. Конечно, я хотел. Я ждал. Ни дня не проходило, чтобы я о ней не подумал. Я отвечал сдержанно, но я говорил с ней! И был счастлив. Она была на тот момент за границей, в Будапеште. Я спросил, понравилась ли ей ее мечта, которой она грезила, и которая наконец осуществилась, а она удивилась, что я помню. Я помню. Помню практически все, что ее касается.

Неделю после этого она не писала, наверное, сомневаясь в том, правильно ли поступила, что написала мне – может быть, ее мучили те же сомнения, что и меня. Однако она уже спустила курок, и я написал ей сам, я не мог не сделать этого. Мы воссоединились. Снова. Мы стали гулять вместе, встречаться так часто, насколько могли. Я наконец начал работать и почувствовал себя более взрослым, более ответственным. Хладнокровие, которое я сохранял поначалу в общении с ней, покидало меня со скоростью воды, выливаемой из бутылки, с каждым разом, как я падал бездну ее зелено-карих глаз. Я любил ее больше, чем когда-либо прежде. Я пообещал, что больше не брошу ее, дал слово.

В одну из встреч мы расположились на берегу пруда в жаркий солнечный день. Палящее солнце приятно обжигало. Мы сидели на простыне, постеленной поверх травы, и я вдруг почувствовал, как она проводит пальцем по костяшкам моей руки. Я вздрогнул и поднял глаза, встретившись с ней взглядами.

– Что это? – Спросила она, указывая на небольшую ранку.

– По груше бил. – задумчиво ответил я, все ещё чувствуя ее прикосновение, неожиданное и такое тёплое, несмотря на то что у нее всегда холодные руки. Как же я любил держать ее холодную руку в своей горячей, делясь теплом, когда мы вместе гуляли.

Я помню день, когда мы пошли с ней в кальянную где-то неподалеку от ее района, она была особенно красива в тот день. Ее распущенные пышные волосы с подкрашенными в рыжий цвет кончиками шли ей безупречно, они были как язычки пламени, следовавшие за ней повсюду. К. была в кофточке и юбке, которые тоже были ей очень к лицу. Мы с ней сели на диванчике, я заказал кальян и чай, которым тут же наполнил наши чашки. Кальянный дым просочился в мой разум, и я впал в то приятное задумчивое состояние полета мысли, которое так любил. Мы играли с ней в карты, в дурака, пока нам не надоело. Она обыгрывала меня довольно часто, но мне было все равно, я получал удовольствие и от поражений, глядя на то, как она по-детски искренне радуется победам. Конечно, я отшучивался и делал вид, что ей повезло, что я поддавался, и в следующий раз обязательно надеру ей зад, но лишь для вида, чтобы раззадорить ее и посмотреть на ее эмоции. Она всегда эмоциональна и прекрасна в те моменты, когда поддается им. Потом она стала рассказывать мне о проблемах, которые ее беспокоили, лицо ее омрачилось, она была расстроена и очень печальна. Ее настроение изменчиво, оно, как гроза в безоблачный день – вот еще минуту назад на небе не было ни облачка, а тут вдруг в одно мгновение тучи сгущаются черным каскадом. Ей нужно было выговориться, а я слушал. Всегда я слушал ее, что бы она ни говорила. И всегда слышал. Она прижалась головой к моему плечу, а я обнял ее и прижал к себе. Впервые за все время нашего знакомства. Я обнимал ее и чувствовал, насколько сильно люблю ее. Я хотел держать ее в своих объятиях вечно и не отпускать.

Я дарил ей ее любимые цветы – ирисы, в которых ударение ставил на второй слог, ее это очень забавляло, и она неизменно смеялась надо мной, когда я произносил их название. Я дарил их ей, а она называла меня дураком и просила не приносить цветов, но я не слушал. Я знал, что она не всегда говорит то, что чувствует, я знал, что она любит эти цветы.

Она пыталась привить мне любовь к живописи, и несколько раз ей удалось затащить меня в Третьяковскую галерею. Я далеко не любитель живописи и не из тех, кто умеет разглядеть в картине какой-нибудь глубинный смысл, в отличие от К., которая обожала поиздеваться над моей необразованностью и неосведомлённостью в этой сфере искусства. Она обычно шла передо мной, останавливалась перед определенной картиной, потом подзывала меня и деловито спрашивала, не давая подойти ближе, чтобы я не прочёл название и имя автора произведения: "А это что за картина? А кто написал?". Не дождавшись ответа, она одаривала меня презрительным взглядом, в сотый раз называла необразованным и затем с выражением лица "так уж и быть" начинала рассказывать историю написания картины. Я слушал, как всегда. Потому что любил этот голос, как морской ветер, мне было хорошо просто от того, что он есть.

К. научила меня любить фиолетовый цвет, к которому я всегда был равнодушен. Он ассоциируется у меня с одним из моих любимых запахов – запахом цветущей сирени.

Мы с К. стали опасно сближаться. Я понимал, что однажды настанет момент, когда нам придется поговорить серьезно, придется решать. И он настал. Она приехала ко мне в жаркий августовский день. Мы провели вместе время, и к вечеру, когда ей пора было уходить, я отправился ее провожать. Мы решили немного погулять, перед тем как она покинет меня. Стоял теплый летний вечер, мы были легко одеты. Потихоньку темнело, но холоднее не становилось. Я провожал ее, мы брели медленно, держась за руки. Наверное, это одно из лучших чувств, что я испытывал вообще когда-либо, держать ее руку в своей. Вдруг она говорит:

– Что дальше?

– Не знаю. – отвечаю я, после продолжительного молчания, опешивший от неожиданного вопроса. Она ведь права – что дальше? Буду корчить из себя влюбленного придурка, пока мы не состаримся? Конечно, никого я из себя не корчил – я и был влюбленным придурком… Но что дальше – я, правда, не знал. Я бы хотел сказать ей тогда, что люблю ее, хочу быть с ней и хочу, чтобы она стала моей женой. И я бы не солгал, потому что по-настоящему любил и желал этого, она запала в мою душу, со всеми своими достоинствами и недостатками, со своим тяжёлым, как свинец, характером и острым языком – черт, даже ее недостатки я полюбил, а ее внешность, которой я когда-то не замечал, стала для меня прекраснее любой другой. Я долго молчал, и она повторила снова:

– Что дальше?

Но я лишь молчал.

За время нашего общения я успел догадаться, что она чистая девушка, что лишь усугубило ситуацию, ведь это служило одной из ключевых причин того, почему я не мог сделать ее своей женой. Она ехала в тот день ко мне с одной мыслью – решить все раз и навсегда. И мы решили – но, как обычно это происходит в моей жизни, наперекосяк.

Такси подъехало. Я дал ей надежду в тот день, перед самым расставанием, нес какую-то чушь, мои глаза бешено бегали, как у сумасшедшего. Наутро, когда я отошёл от эмоций, внезапно нахлынувших в тот момент, я написал, что погорячился. Я поставил крест на наших отношениях, аргументируя свое решение различиями в менталитете, вере, традициях, происхождении. Я говорил ей все это, говорил, что мы сделаем хуже себе, усложним себе жизнь, разочаруем друг друга – но я себе не верил, не верил собственным словам. Я поставил крест на нас, не позволив нам даже попробовать. Я логично все обосновал, сказал, что люблю ее, но вместе мы быть не сможем. Мудак. Я дал ей надежду, чтобы отнять.

У нее тяжёлый характер, я уже говорил, и прямой. Она сказала, что никогда больше не заведет этот разговор. И не завела. Знаете, что самое печальное? После этого она так ни разу и не взяла меня за руку.

Я был эгоистом. Меня ярость сжигала изнутри, когда я вдруг представлял, что не меня она будет держать за руку, прогуливаясь летним вечером, не мне будет улыбаться и не со мной говорить и смеяться тоже будет не со мной. Не я буду сидеть с ней в обнимку, наблюдая за звёздами, или в домашней уютной обстановке смотреть сериал вдвоем. Я все время прокручивал картину у себя в голове, как пленку старого кино, и понимал, что она неизбежно кого-то встретит, и я, казалось бы, должен был быть счастлив за нее, но одна только мысль о том, что к ней прикоснется кто-то другой, выводила меня из себя.

Мы решили быть друзьями. Мы продолжали встречаться, гулять вместе, но больше она не брала меня под руку и не вкладывала свою ладонь в мою. Больше не клала свою голову на мое плечо. И я не обнимал ее больше. Мне было больно, но такова жизнь. Чувства во мне продолжали жить, и я ничего не мог с собой поделать, оставалось лишь безуспешно давить их в себе, но я как будто сражался с гидрой. Я рубил голову, но на ее месте вырастало две, я рубил обе, вырастало четыре… Это продолжалось почти целый год.

Эпилог

Я любил ее долгих четыре года. Любил искренне и всем сердцем, зная, что вместе нам быть не суждено. Я всеми силами отдалял тот момент, когда все должно было разрушиться, когда мое сердце должно было разбиться вдребезги, окончательно и в последний раз. Я знал, что это случится, но думал, что не буду застанут врасплох. Но как же это произошло, как неожиданно. Наверное, смерть подкрадывается так же, прячась в тенях, подстерегая в собственной ванной, сидя рядом на пассажирском сидении автомобиля или затаившись в темной подворотне, когда возвращаешься домой после встречи с друзьями где-нибудь в городе в приподнятом настроении и представляешь, как поставишь чайник и немного посидишь в интернете перед сном. Она вонзается холодной сталью ножа, лёгким движением поддавливает на педаль газа, усыпляя бдительность, поворачивает руль или подталкивает невидимой рукой, заставляя поскользнуться. А потом тьма. Сердце разбивается так же. Одномоментно. Бесповоротно. Жестоко. Люди не понимают, что умирают, когда смерть приходит, не осознают, что время настало, пока она не заберёт их полностью. И сердце умирает не сразу, оно не понимает, что его разбили каких-то несколько бесконечных секунд. И ты молчишь. А потом только, после расставания, чувствуешь эту тупую боль в груди, смотришь в зеркало на собственное отражение и читаешь в своих глазах злость, ярость, как будто смотришь не на себя, а на свою душу, оскорбленную, истекающую кровью, раненую душу. И она кричит, ревёт, рычит, как неведомый зверь, столкнувшийся с неведомыми страданиями, она рвет когтями в предсмертной агонии. Смерть милосердна – она бьет раз и навсегда. Искалеченное сердце заставляет жить с болью, настолько сильной, насколько была сильной любовь, заставляет страдать и не покидает, живёт в воспоминаниях…

Вам интересно, как все случилось, как все закончилось? Я провожал ее до такси после встречи в компании друзей. Мы вдвоем спускались в лифте. Я сказал, что провожу ее до машины. Она сказала, что не нужно. Я настаивал, что все равно провожу. Она сказала твёрже, что не нужно. Я все ещё не понимал, дурак! И вновь повторил то же самое в третий раз. Она ответила жёстко, что за ней приехало не такси. Пять слов. Глупых, простых, непонятных. Не хотела говорить, наверно… Это не важно. Я отвернулся от нее в сторону дверей задолго до того, как они открылись. Не хотел смотреть в ее глаза. В тот момент мое сердце начало погибать и ничего уже было не вернуть.

И я не виню ее, потому что она ни в чем не виновата. Не виню себя, хотя на самом деле виноват, как мужчина, что позволил себе влюбиться тогда, давно. Виноват перед ней, что признался, обременив ее своей ношей. Виноват, что поддавался эмоциям и бросал ее одну раз за разом, ни за что, просто потому что был зол. Сейчас внутри меня кипят злость, ярость, разочарование вперемешку с убитыми чувствами, обречёнными на погибель с самого начала, с первого момента, с первого взгляда, но я знал, на что иду и что однажды мне придется это испытать – я знал, но тем не менее не мог ничего поделать.

Если вы спросили бы меня в тот момент, я посоветовал бы вам никогда не любить, только чтобы не испытывать эту боль. Любовь может отнять в тысячу раз больше, чем подарить, так зачем играть в русскую рулетку? Я убедился в этом один раз, а второго раза не будет. Так я думал в пылу эмоций.

На следующий день она написала мне, как ни в чем не бывало, но я был зол на нее за то, что она увиливала и не сказала мне сразу о том, что ее кто-то встречает. Она записывала голосовые сообщения и ее голос дрожал. Она боялась, что я брошу ее снова, если узнаю об этом. Я тут же смягчился и сказал, что даже если бы не давал слова, все равно не бросил бы ее. Я сказал, что она поступает правильно, и мы с ней наконец сможем быть друзьями. Наверное, это к лучшему, ведь последняя призрачная надежда, не желавшая покидать мое сердце, исчезла.

Я не жалею о том, что чувствовал к ней и никогда не буду. Любовь может быть взаимной, может быть невзаимной, но самое страшное, когда ты сталкиваешься с взаимностью, но не видишь ее до самого последнего момента, не веришь в нее. А ещё, когда ты любишь, зная, что не сможешь быть с человеком. Не важно, почему, но, если есть хоть одна причина, из-за которой вы не сможете разделить судьбу с кем-то, не смейте его любить, не смейте влюблять его и не смейте давать надежду. Ни себе, ни ему. В конце концов, вы окажетесь там, где оказался я, на пепелище собственных надежд, сожженных собственной непредусмотрительностью.

Она была моей музой, моей поддержкой и моей отдушиной. Любовь к ней мотивировала меня быть лучше, она всегда верила в меня, всегда была рядом. Если бы я был русским, я бы, несомненно, женился на ней без раздумий. Она была единственной, с кем я мог бы сидеть часами в полном молчании, и мне было бы хорошо. Лишь бы она была рядом. Мне не чужда любовь. У меня перед глазами всю жизнь был пример собственных родителей. Только вот мой отец влюбился в девушку, которую мог сделать женой, в отличие от своего непутевого сына.

Я любил ее не за что-то конкретное, осязаемое, не за внешность или обаяние, нет. Я полюбил ее всю, от начала и до конца, без остатка, полюбил беспричинно, необъяснимо. Мы – родственные души, которым не повезло оказаться по разные стороны пропасти, тянувшиеся друг к другу через бездну, надеясь на воссоединение. Глубоких, мыслящих людей крайне мало, им трудно искать себе подобных, разбросанных по всей глубине темного необъятного океана, вслепую, наощупь, но глубокие люди способны чувствовать друг друга по-настоящему. Обычным людям жить проще – им не нужно полагаться на чувства и интуицию в поисках партнёра, им достаточно осмотреться – таких много на берегу, на мелководье, по колено в воде, чувства им не нужны – достаточно зрения и слуха.

Да, мое сердце разбито, но разбито мною самим. Оно собирается вновь по крупицам, обрастает шрамами, восстает из пепла, как огненный феникс, но не умирает, не перестает чувствовать, становится жестче, однако оно всегда способно на любовь, такова его суть. И любовь к К. будет жить ровно столько, сколько будет биться мое сердце, запечатленная, как на старой фотопленке, в шрамах и рубцах. Мы не будем вместе, но я всегда буду любить ее, буду любить ее голос, ее смех, взгляд ее зелено-карих глаз, ее запах и холод ее прекрасных рук. Благодаря ей я убедился, что любовь – это не прожитые вместе годы и пройденные трудности, это и не влюбленность, которая терзает сердца подростков. Любовь – это невидимая и не поддающаяся логике и пониманию связь, которая тянет двух людей друг к другу, несмотря ни на что.

Единственное, что меня печалит, ее последние слова, на которых мы закрыли тему нас. Она сказала, что я обесценил все то, что было между нами, когда дал ей надежду, посадил в такси, а на следующее утро взял свои слова обратно. К. упрекнула меня, что я никогда не говорил ей в лицо все то, что писал. Какой же я был дурак, я даже не думал об этом, пока она не сказала! Как же она права. Спустя столько лет я вдруг осознал, что были слова, которые я должен был произнести, глядя в ее глаза. Я должен был говорить ей о своих чувствах, чтобы она слышала мой голос, чтобы она чувствовала мой взгляд и мое присутствие. И я должен был тогда, летним вечером, сказать ей о том, как сильно ее люблю, и тогда же должен был ее отпустить. Потому что люблю.

Она мне сказала в конце, что все то, что между нами было, все ее возвращения ко мне, все наши отношения – это стокгольмский синдром. Как больно мне было слышать эти слова. У нее всегда была склонность анализировать и планировать все. Может быть, ей так проще, можетбыть, ей нужно было какое-то объяснение той связи, которая так прочно сковала нас друг с другом. Может быть, ей так легче было отпустить меня, внушив себе, что я какой-то психологический монстр, привязавший ее к себе. Она просто выдумала объяснение тому, что необъяснимо. Но ведь это не так, не так. Я страдал без нее не меньше, чем она без меня. А та связь, что между нами, я чувствую ее, она никуда не делась, и мне объяснений не нужно. Как бы мне ни хотелось исправить те ошибки, что я совершил, посмотреть ей в глаза и произнести вслух все то, что я когда-то писал, убедить ее, что стокгольмский синдром – полная чушь, я этого не сделаю, только чтобы она не обернулась, уходя. Не хочу, чтобы она сомневалась, потому что она поступает, как должно.

Тот, кто прочтет все то, что я написал, непременно задастся вопросом, почему я назвал свою историю «ловушкой для осьминога». Не буду вдаваться в долгие разъяснения, лишь процитирую любимую всеми студентами Википедию:

«Кардиомиопа́тия такоцу́бо (от яп. 蛸壺, такоцубо – ловушка для осьминога), транзито́рное шарообра́зное расшире́ние верху́шки ле́вого желу́дочка, стре́ссовая кардиомиопа́тия – вид неишемической кардиомиопатии, при котором развивается внезапное преходящее снижение сократимости миокарда (сердечной мышцы). В связи с тем, что слабость миокарда может вызываться эмоциональным стрессом, например, смертью любимого человека, состояние также называется «синдромом разбитого сердца».

После расставания с К. у автомобиля такси и после нашего разговора в лифте несколько дней безостановочно я испытывал ощутимую тупую физическую боль в области груди, в самом сердце. Оно болело, пульсировало, мне было трудно дышать, хотя проблем с сердцем у меня никогда не было. Я искал в интернете информацию о том, что со мной происходит и наткнулся на эту самую «ловушку для осьминога». Сейчас мне легче. Я всегда буду любить ее, но сейчас должен отпустить. И я отпускаю. Вместе с тысячами слов, вырванными прямиком из моей души.


Оглавление

  • Пролог
  • Глава 1
  • Глава 2
  • Глава 3
  • Глава 4
  • Эпилог