Человек с топорами [Роман Владимирович Ко] (fb2) читать онлайн

Роман Ко Человек с топорами

Людей следует либо ласкать, либо изничтожать, ибо за малое зло человек сможет отомстить, а за большое – не сможет.

Никколо Макиавелли

Очень он любил свои топоры. Было их не менее трёх дюжин. Преобладали универсальные крестьянские топоры разных размеров. Почти не уступали им в количестве

массивные колуны. Много было боевых топоров с длинной лопастью и узким, часто закруглённым лезвием. Выделялась одна скандинавская секира с ассиметричным, скошенным лезвием, ей он пользовался достаточно редко. Присутствовали в его собрании и большие топоры лесорубов, и изящные плотницкие ремесленные топорики, и просоленный морским воздухом топор с судоверфи, и короткие инструменты мясника – секачи. Бережно хранил он декоративный двулезвийный лабрис, несколько длинных неудобных валашек, парочку инкрустированных топоров тонкой работы и даже старинный кельт, который был привезён как-то из дальней поездки. Вершал эту коллекцию огромный, с лезвием в два локтя длиной, бердыш, используемый лишь в особых случаях.

Совсем по-отечески старик относился к своим инструментам. Внимательно, до дотошности, он следил за их состоянием. Лезвия всегда оставались остро отточенными, чистыми и блестящими. Если топорище начинало хоть чуточку расшатываться в проушине, он тут же менял его на новое, аккуратно вытачивая деталь во дворике своего дома одним из свободных долгих вечеров. Иногда, если дело касалось изогнутых рукоятей ремесленных или боевых топоров, он делал заказ знакомому плотнику, но непременно самостоятельно обстругивал ту часть, на которую насаживался сам топор. Если топор терял свою остроту или зазубривалась режущая кромка при неудачном ударе, старик направлялся в кузницу и работал на точильном камне или, разогрев лезвие до красного каления, несколькими точными ударами возвращал былую форму. Маслом и животным жиром смазывались лезвия топоров до и после работы, и немыслимым казалось, чтобы он забыл протереть один из своих инструментов или смог оставить его в грязи. В редких случаях, если какой-либо из старых топоров покрывался бурыми пятнами ржавчины, всегда наготове была особая паста из дубовой коры и золы, которую старик втирал в разогретый металл, защищая орудия от развития коррозии.

Он не считал себя большим знатоком истории топоров, он был практик. Вот уже больше сорока лет старик работал этими инструментами, а собирал их ещё дольше. Значительная их часть была сделана собственноручно, что-то подарили друзья или поклонники его труда. Несколько – не много – достались ещё от отца. Разумеется, его коллекция не была и не могла быть одной из крупнейших. Некоторые дворяне также любили топоры и хранили их в своих оружейных, наряду с другим оружием. Ходили слухи, что у иных ярлов северных княжеств, стены каждой комнаты в замке увешаны боевыми топорами и клевцами, алебардами и секирами, украшенными инкрустацией и позолотой, с чекаными узорами и клеймами именитых мастеров, резными рукоятями из дерева, кости, рога северного оленя или клыка моржа. Но могли ли они похвастаться, что все топоры из их богатых собраний хотя бы раз использовались по назначению – конечно же нет. А старик помнил каждый шрам, каждую мелкую насечку на лезвии своих любимцев. Помнил истории, с этим связанные и обстоятельства, при которых ему довелось применить их в деле. Трепетно лелея надежды дополнить свой арсенал каким-нибудь новым, не виданным ранее, экземпляром, он ни за что не расстался бы ни с одним из своих старых знакомцев.

Утро выдалось ветреным и прохладным в день церемонии. Стайки облаков проносились по небу, время от времени опрокидывая маленькие порции дождя в разных частях города. Город просыпался, распахивались веки ставен, лоточники торопливо катили тележки с товаром, чтобы занять лучшее место на площади, где сегодня соберётся толпа, глашатаи обегали город, разнося свежие вести. Встав с маленькой жёсткой лавки, которая ему служила постелью, старик принялся разминать затёкшие суставы. В последнее время боли в членах часто беспокоили его по утрам, особенно в сырую, промозглую погоду. Застарелые шрамы, вывихи и растяжения, случавшиеся по юношеской неопытности, не прошли бесследно, да и солидный возраст брал своё. Порой, после долгой работы в кузнице или когда он нёс тяжёлые вёдра с водой, по два в коромысле на каждом плече, спину пронзала сильная боль. Тогда приходилось останавливаться и ждать, пока она поутихнет. Но ни разу не случалось такого во время работы. Старик прекрасно знал, что ему нет равных. Знал, как ценится его труд, и что не может подводить людей, доверивших ему это. Но кроме скромного трудового честолюбия, важно было ещё и его личное отношение к топорам. Он считал себя навеки связанным с ними, и не мог допустить, чтобы в случае его слабины, кто-то принялся обвинять в произошедшем его инструмент. Умывшись из чана с тёплой дождевой водой, он взглянул на свои грубые руки. Некогда могучие, заслужившие славу одного из лучших кулачных бойцов города, теперь они были покрыты мозолями и рубцами, а выступавшие вены неровными змейками расползлись по предплечьям. Едва заметная дрожь появилась в них не так давно, и сейчас он несколько раз сжал и разжал кулаки, с удовлетворением отметив как наливаются мускулы. «Ничего, – подумал старик со снисхождением, – по крайней мере у меня по-прежнему обе руки на своём месте. И едва ли найдётся ещё такая пара рук, которые так же смогут делать мою работу».

Как всегда, он не завтракал перед работой. Двое мальчишек, которые помогали ему в дни церемоний, уже ждали распоряжений. Это были дети городских бедняков, прислуживающие в остальные дни его доброму знакомому – кузнецу. Тот кормил их и понемногу обучал ремеслу, поскольку супруга за долгую совместную жизнь подарила ему три дочери и ни одного сына. У старика не было детей. Жена умерла уже так давно, что успей она родить наследника, юноша к этому времени успел бы постигнуть секреты его ремесла и готовился стать отцу заменой. Старик нацепил плотный кожаный фартук, взял свёрток с инструментами и вышел из дома.

Капли дождя гулко бились о глиняную черепицу ближайших домов. Небольшие ручьи катились между крупными булыжниками мощёной улицы, поблёскивая в лучах то и дело проглядывавшего из-за туч солнца. Немногочисленные оставшиеся дома жители этой улицы кто боязливо, кто с интересом поглядывали на эту странную компанию. Впереди, перекинув через плечо массивную торбу, позвякивающую металлом, и заткнув пару топориков за пояс, выступал старший из двух братьев. Он шёл широким размеренным шагом, поглядывая по сторонам и то и дело подставляя своё хмурое худое лицо под освежающий летний ливень. За ним плёлся его младший братишка, маленький, с веснушчатым лицом; он то нагонял своего брата, то семенил мелкими шажками, пытаясь поудобней ухватить здоровенную секиру. Инструмент то и дело соскальзывал вниз и волочился по земле, подскакивая на булыжниках мостовой. Замыкал процессию старик; со свёртком под мышкой и в фартуке он напоминал точильщика ножей, отправившегося на свой ежедневный промысел. Прохожих было немного, а те, кто попадался, двигались в ту же сторону, ускоряя шаг при встрече. Все они также спешили на церемонию. Старик нагнал младшего мальчишку, который уже выбивался из сил, и, забрав у того тяжелую ношу, водрузил себе на плечо.

Шум толпы рвался в улицы и проулки, упиравшиеся в центральную площадь, и гулким эхом носился по узким пространствам между каменных стен. Стало совсем тепло, и лица стражников, державших проходы, лоснились от пота. Толпа бесновалась и ликовала, предвкушая яркое зрелище. Была она неоднородна и по своему составу, и по тому, какие цели преследовали люди, собравшиеся здесь сегодня. Городская беднота, калеки и юродивые, прибыв раньше всех, заняли места по периметру площади. Облепив стены и ниши окрестных зданий, они на разный лад просили милостыню, пытаясь переиграть друг друга в жалобности и мерзости своих голосов. Другие нищие в серых невзрачных одеждах держались особняком, будто не принимая участия во всеобщем попрошайничестве. Порой, перебрасываясь незаметными для прочих взглядами, они резко срывались с места и ныряли в толпу, а их место занимали другие, ждавшие своего шанса. У карманников была строгая иерархия и очерёдность работы. Методично обирая карманы незадачливых горожан в самой гуще толпы, они ни на секунду не позволяли себе задуматься о том, что через полчаса смогут лицезреть страдания своих же товарищей, попавшихся во время такого же дерзкого промысла. Лоточникам, продающим еду, приходилось несладко. Они работали на два фронта: обслуживая огромный поток покупателей и пытаясь сберечь свою выручку от рук вездесущих щипачей. Но коммерческие успехи в подобные дни покрывали все возможные риски. Толстые купчихи и жены зажиточных ремесленников обжирались пирожками, сыром, фруктами и всем другим, что прикатили торговцы в это праздничное утро. Мещанки победнее шумно обсуждали с товарками подготовку к сегодняшней церемонии. Молодежь развлекалась как могла. Школяры носились с гиканьем через толпу, расталкивая честной люд и щипая за зады молодых женщин. Иной раз, заприметив какого-нибудь неопытного воришку, они всей гурьбой гнались за ним, пинками выпроваживая к краю площади. Смиренно стояли немногочисленные бородатые крестьяне, теребя в руках шапку или поясок своего кафтана. Знать восседала на полукруглом возвышении, наподобие амфитеатра, откуда весь процесс виделся как на ладони. Балконы выходивших на площадь домов тоже были полны господ, с нетерпением ожидающих начала представления.

Когда старик и сопровождающие его мальчики поднялись на эшафот, не все люди сразу заметили это. Подобно грузному нерасторопному чудищу, извиваясь, смыкая и размыкая свои члены, сокращая многочисленные мускулы и втягивая рудиментарные отростки, толпа медленно разворачивалась, устремляясь тысячеглазым взором в одну точку. Волна ропота пронеслась, нарастая от передних рядов к задним. На мгновение стало совсем тихо, лишь несколько голосов наиболее крикливых и невнимательных горожанок врезались в общее безмолвие. Но уже секунду спустя площадь утонула в бурном взрыве восторга и оваций. Братья вздрогнули и отступили на шаг, старик же, привыкший к подобным приветствиям, ни на секунду не отвлёкся на приветственные возгласы, начиная подготовку к предстоящей сегодня работе. На длинную скамью выкладывались инструменты, которые должны были понадобиться в процессе представления. Всегда, прежде чем начать, он группировал их, когда по весу, по ширине рабочей части или, если работа предстояла разнообразная как сегодня, по очерёдности применения. Публика с восхищенным нетерпением взирала на эти неторопливые приготовления.

Вскоре всё было готово к экзекуции. Главный распорядитель объявил о начале, и на эшафот возвели первых осуждённых. Как обычно, в первую очередь шли наказания за лёгкие провинности. Отрубание пальцев молодым воришкам или богохульникам, отрезание ушей или кончика носа изменникам и блудницам. Такие операции старик последнее время стал позволять исполнить и своим помощникам. Маленькие кухонные или лёгкие ремесленные топоры с узким лезвием лучше всего справлялись с решением подобных задач. Кисти одной руки лишали повторно уличённых в воровстве, тех, кто поднял руку на господина или воровал в церкви.

Больше всего старик не любил наказания за мужеложство и развращение детей. Содомиты воняли и орали как напуганные бабы ещё задолго до начала экзекуции. После, он заставлял их самих убирать за собой, и те, с вытаращенными глазами, повизгивая и заливая всё вокруг кровью, хватали остатки своего достоинства и убегали прочь, мелко семеня сдвинутыми ногами.

Отнять руку или ногу было обычно делом пары ударов. Для этого использовались большие топоры с широким лезвием и удобный плотницкий инструмент. Иногда, когда наказуемый выглядел особенно крепко, находилось применение и для топора-колуна. Старик не любил растягивать страдания приговорённых. Тяжёлый металл сразу дробил кость, а завершить процесс побыстрее можно было и менее массивным орудием. На кости отрубленной конечности оставался прямой и правильный след финального удара. Это место тут же прижигалось мальчишками, которые всегда были начеку, и отмучавшийся преступник уходил (или уползал) по своим делам, свободный и раскаявшийся.

Но самым большим его искусством, тем, благодаря чему его знали во всей центральной провинции и что привлекало такую массу народа в день казней – было умение рубить головы. Непревзойденное мастерство владения топором, заключающееся в точности удара по определённой части шеи, его силе, а также правильной заточке, выделяло его среди всех палачей страны. Он соперничал по популярности со звездой цирка юродивых Плаксивым Жаком, а рукоплескания результатам его точных движений по неистовству превосходили овации публики на постановках трагедий столичного театра. Старик знал о народном восхищении и привык к нему. Ему приятна была реакция толпы, но всей славой он предпочитал быть обязанным только своим топорам.

Прошёл примерно час с момента начала церемонии и несколько минут с последнего вопля какого-то нерадивого холопа, лишившегося сегодня кисти левой руки. Несколько дней назад ей посчастливилось облапать пышное тело знатной женщины – хозяйки этого бедолаги, наивно полагавшего, что она спит. Теперь же, отрубленная конечность сиротливо лежала на неотёсанных досках помоста, опираясь на грязные пальцы. Старик платком протирал красноватый пот, струившийся по каналам его глубоких морщин, когда некая процессия врезалась в толпу с южного края площади. «Ведут, ведут» – выдыхала толпа в противоположную сторону, и даже самой бестолковой горожанке в этот момент становилось понятно, что близится кульминация сегодняшнего действа.

Честной люд немного ошибся так обозначив способ доставки узников на эшафот. Один из них, в кровавых лохмотьях того, что было когда-то чёрным костюмом мещанина, полулежал на подводе, которую окружало внушительное количество королевской стражи. Искажённые и неестественно выгнутые очертания его тела явственно свидетельствовали, что самостоятельно идти он не мог. Любое движение, любой поворот истерзанных членов причинял ему страдания. Но несмотря на это, пленник беспрестанно крутил головой, бросая на толпу взгляды из-под чёрных слипшихся волос. И были взгляды эти полны такой ненависти и презрения, столько дикой свирепости было в этих карих глазах, будто ввинченных палачами на пытках в изуродованное лицо, что зеваки боязливо расступалась, даже без напоминаний стражников. Молчаливо он обвинял всех и каждого в своих страданиях, в том, что толпа простаков, которой он с лёгкостью мог управлять раньше, навязывая свою железную волю, сейчас ненавидела его, отказываясь подчиниться и восстать против его угнетателей.

Другой пленник, молодой светловолосый человек с круглым и пышущим здоровьем лицом выступал сам. Его уверенная поступь, горделиво задранная вверх голова и безразличие к происходившему вокруг выдавали очень высокое происхождение. Казалось – это он возглавляет процессию, а не следует на эшафот в качестве жертвы. Простолюдины тянулись вперёд, чтобы разглядеть его красивое, совсем юное ещё лицо, барышни покрывались румянцем, когда он проходил мимо, а развесёлые студентики сосредоточенно и без своих всегдашних шуток продирались через толпу, сопровождая весь путь заключённого. И лишь почти незаметно заплетавшиеся ноги, противящиеся каждому шагу, да всё усиливающиеся ручьи пота на лице выдавали волнение благородного юноши. Таким разным было отношение народа к двум узникам, так разился их облик и поведение, что не верилось в некую связь между ними. Однако, она была и, более того, носила опаснейший характер для городской знати.

Процессия достигла места своего назначения, черноволосого горожанина бросили на возвышение эшафота. Его конечности, растянутые на дыбе во время недавних пыток, сейчас нелепо, как у юродивого, бились о дощатый настил, пытаясь привести хозяина в подобие вертикального положения. Молодой дворянин встал рядом, по-прежнему не глядя ни на кого. Ноги его теперь, утратив необходимость двигаться к цели, не могли более оставаться безучастными к положению хозяина и дрожали, грозясь подкоситься в любой момент. Слово взял распорядитель казни.

– Добрые жители нашего славного города! Вельможи и духовники, служилый люд и ремесленники, горожане! Сегодня мы станем свидетелями очищения, свидетелями того, как провидение Всевышнего обращает свой гнев на изменников и бунтовщиков. Эти двое посягнули на незыблемые скрепы нашей государственности, нашей монархии и нашего жизненного уклада, в целом. За своё предательство они понесут строгую кару, как грядущую сегодня на земле, так и вечную на том свете!..

Пока он держал речь, гул толпы понемногу стих. Мальчики деловито собирали в мешок то, что предыдущие участники церемонии оставили на постаменте за ненадобностью. Старик поднимал и очищал свои инструменты, изучая состояние каждого из них.

– …за подстрекательство к мятежу против королевской власти, за сговор с бунтовщиками, за попытку нападения на казармы городской стражи и соучастие в убийстве двух стражников и, наконец, за организацию побега двух опаснейших мятежников барона Де Трюфели и маркиза Бульони (да будут прокляты их гнусные имена) и за прочие доказанные злодеяния, эти двое, – распорядитель сделал жест в сторону узников, – понесут заслуженное наказание и будут сегодня обезглавлены. Да станет это уроком всем, кто сомневается в могуществе и непреклонной воле нашей богоизбранной монархии!

На этом слове, после которого толпа разразилась бурными овациями, молодой дворянин, словно окончательно смирившись со своей судьбой, собрался с силами, и крикнул распорядителю, чтобы тот убирался к чёрту и не затягивал процесс. Но тот уже сходил на землю с эшафота. Всё было готово. Ненужные инструменты, остатки экзекуции убрали в сторону, и старик уже ждал в центре подмостков, держа в руках выбранный для церемонии инструмент. Это был один из его любимых топоров – длинный, словно бердыш, он уступал ему лишь в ширине лезвия и отличался значительно более округлой его формой. Один из самых массивных – иначе и быть не могло – с толстой дубовой рукоятью, он не был лишён и, пусть простецкого, но всё же заметного изящества. Выемка между лезвием и обухом была сработана правильной эллипсообразной формы, сталь была чернёной и одноцветной, а через обух, поперёк проушины, тянулся незамысловатый геометрический узор. Вряд ли его можно было заметить даже из передних рядов, но старик не переживал об этом. Он выводил этот чеканный узор только для себя, от своей любви к топорам, и сейчас, пока трое бестолковых стражников, мешая друг другу, пытались поднять извивающееся тело горожанина, чтобы протащить его последние несколько шагов до плахи, с нежной задумчивостью проводил пальцем по плавному изгибу лезвия.

Наконец, страже удалось доставить грузную чёрную фигуру к краю эшафота. Оказавшись без поддержки, все его члены тут же подломились и обмякли, как у брошенной марионетки. Едва удержавшись на разъехавшихся ногах, он попытался приподнять голову. Мгновение спустя его взгляд встретился со взглядом толпы горожан, замерших и безмолвных. Было ли их безмолвие сочувствующим или испуганным? Ненавидели они его, желали зла за причинённые беды или корили за то, что он не смог достичь успеха и помочь им избавиться от угнетения и нищеты? Нет, это было безмолвие предвкушения. Предвкушения перед прыжком артиста в пропасть из-под купола цирка, предвкушения перед броском горсти серебряных монет в толпу на королевском празднике. Предвкушения перед одним из тех немногих зрелищ, понятных всем и каждому, которое доступно равнозначно как для вельмож, так и для городской бедноты, и которое будет потом долго обсуждаться за хмельными посиделками в многочисленных городских трактирах. И человек, привыкший и к страху, и к ненависти, вдруг растерялся. Тысячи взглядов были прикованы к нему, но его личность больше не имела никакого значения. С жадным нетерпением, словно перед разделкой праздничного пирога, ждали они процесса казни. А весь интерес толпы сводился к тому, как далеко отлетит освобождённая голова и сколько времени будет дёргаться неуправляемое тело. И в следующее же мгновение ярость от этого осознания переполнила его. Изгибаясь и разбрызгивая кровавую слюну, словно Василиск, пронзённый копьём праведника, мятежник крикнул: «Будьте вы прокляты, простаки!» Ноги его подкосились в последней попытке ринуться на его обидчиков, он рухнул вперёд. Старик подхватил падающее тело и одним рывком могучей руки кинул его на плаху. «Скорее, не мешкай» – прорычал обречённый, и топор взмыл над его головой.

Но в момент, когда тяжёлое оружие уже было готово обрушиться смертоносным ударом, нестерпимая боль пронзила спину того, кто вершил экзекуцию. Не в силах остановить полёт своей руки, но и не сумев достаточно согнуться, палач слабо и вскользь рубанул по шее преступника. Дикий вопль, переходящий в свистящее шипение пронзил слух замерших зрителей. Толпа охнула и отпрянула, не веря своим глазам. Тело несчастного свело судорогой, и бросилось бы вперёд, не удерживай его на месте пара дюжих стражников. Теперь это был уже не змей, но гигантский чёрный паук, перебирающий в агонии всеми своими конечностями. Его руки пытались ухватиться за рану, волосы метались вслед бешеным вращениям полуотделившейся головы. Неистовая, нечеловеческая сила, возникшая после потери всех остальных проявлений человеческого естества, рвалась во все стороны, будто пытаясь выскочить из оков жалкой, истерзанной плоти. И холодный ужас пронёсся от эшафота к краю площади, поражая сердца, казалось бы, привычных ко всему зрителей. Прошли тягостные несколько секунд, прежде, чем второй удар прервал страдания обезглавленного мученика.

Ставшему таким спокойным грузному телу ещё спускали кровь, а стражники уже препирались, кто из них оттащит труп преступника на подводу. Их резкие, отрывистые реплики, да подавленные всхлипывания мещанок нарушали безмолвие притихшей толпы. Старик стоял, и скользкий обух большого топора был опорой для его трясущихся рук. Боль, накатывающая резкими волнами, постепенно сходила на нет, будто ослабевала рука убийцы, наносящего в спину удары ножом. Но это был ещё не конец. Сквозь гулкий бой собственного сердца старик далеко не сразу услышал вкрадчивый голос, настойчиво повторяющий одну и ту же фразу. Он повернул голову и увидел перед собой хорошо одетого немолодого уже человека. Но не его одежда или взволнованный голос привлекли внимание старика. В руках этот человек держал настоящее произведение искусства – боевую секиру старинной работы. Форма её была изящна и совершенна – не слишком широкое лезвие для удобства в боевых условиях, глубокая выемка и выверенный изгиб – позволяющие орудию при ударе мягко пружинить и оставаться в руке. А помимо всех этих характеристик, моментально отмеченных мастером, весь топор был покрыт великолепной серебряной инкрустацией. Словно разряд молнии на ночном небе, узор горел тонкими линиями на тёмном топорище, повторяясь десятками хищных стремительных вспышек на его металлической части. Никогда прежде знаток топоров не встречался с подобным сочетанием смертоносной формы и чарующей художественной отделки, будто придающей оружию магические свойства. Терпеливо, уже в третий раз, тот, кто держал сокровище в руках произнёс: «Мой юный господин просит вас об этом одолжении. Вам, должно быть, известно, что он происходит из старинного рода, сколь прославленного бесстрашием в бою, столь и независимого. Давным-давно прадед моего господина был так же казнён за мятеж против власти сюзерена. Этот топор был изготовлен специально в память о той церемонии, как символ непоколебимости его духа. Он хранился, как родовая реликвия, и вот теперь последний его обладатель также восходит на эшафот. Мы, единственные люди, оставшиеся верными своему господину, передаём его последнюю просьбу. Он просит быть казнённым этим орудием. А поскольку юный господин не успел оставить наследников, этот топор он передаёт вам в качестве платы за эту услугу. Готовы ли вы на это?»

Старик медленно, обеими руками взялся за протянутое топорище. Вес топора, идеальное распределение массы рукояти и металлической боевой части окончательно убедили, что перед ним шедевр оружейной работы. Позабыв про боль, позабыв про своё недавнее поражение, старик сжимал секиру в своих руках и чувствовал, как силы постепенно возвращаются к нему. «Так вы согласны исполнить просьбу моего господина?» – спросил горожанин в последний раз, и лишь лёгкий кивок был ему ответом. Молодого дворянина, окончательно утратившего самообладание, укладывали на эшафот, а старик всё не двигался с места, с благоговением взирая на произведение искусства у себя в руках. Когда длинные волосы юноши уже откинули вперёд, обнажив шею, командир стражников почтительно окликнул палача. Старик встрепенулся, быстрым пружинистым шагом подошёл к плахе, тщательно протёр руки платком, легко подхватил одной рукой топор, пальцем другой провёл по лезвию и… Лезвие не было ступленным, иссечённым, покрытым коррозией, нет. Казалось, оно вообще никогда не касалось точильного камня. Мягкая волнистость режущей кромки не оставила и следа на его грубом пальце. Это была прекрасная многослойная сталь, которой можно было придать любую форму, хорошо поработав над ней. Старик знал, как наточить её до бритвенной остроты, знал, как обработать кромку, чтобы она не тупилась при рубке дерева, какой угол наклона придать для молниеносной и окончательной рубки человеческой головы. Но сколько стремительной рукой он ни проводил вдоль лезвия, всюду была лишь однообразная покатая плавность декоративной игрушки.

Молодой человек плакал безудержно, но его гордость не позволила издать при этом ни звука. Слёзы из глаз капали в скопление подсохшей крови, оставляя прозрачные подрагивающие лужицы. Толпа замерших людей как будто стала выше, даже вельможи невольно привстали со своих мест, подавшись вперёд. Старик взялся обеими руками за самый край рукояти топора, размахнулся, и страшный удар пришёлся на нежную шею юноши. Раздался лязг металла о камень, и палача отбросило волной упругой отдачи, прошедшей сквозь каждую косточку, каждый мускул и каждую складку его старческого тела. Отделившаяся голова, бешено вращаясь вокруг своей оси подскочила на невиданную высоту и, описав дугу, шлёпнулась почти у самых ног публики. А спустя ещё пару мгновений толпа зашлась неистовым, безумным рёвом. Рычали ремесленники и солдаты, голосили, задыхаясь, жирные купцы, визжали в экстазе богатые и бедные мещанки, что-то гулко сипели крестьяне, пуская слёзы восторга по своей бороде, бедняки и воры, отвлекшись от своего промысла, улюлюкали разными голосами и даже знатнейшие дворяне и яростно хлопали в ладоши, разинув рот, приветствуя великолепный удар и свершившееся событие. Старик стоял твёрдо, и только сейчас подобие улыбки посмело мелькнуть на его перекошенном напряжением лице. Он держал топор, его топор, который до сих пор мелкой вибрацией гудел в обессиленных, но застывших в мёртвой хватке, руках. Овации продолжались не один десяток минут, то затихая, то возникая вновь в разных скоплениях публики, пока не были окончены все завершающие процедуры, и счастливые охрипшие горожане не стали разбредаться по своим делам.

Пришла тёплая ясная ночь. Свет погасили, но довольно много горожан ещё проходило по улице, не опасаясь насытившихся за день воров и грабителей. Из трактиров слышались разухабистые песни, наспех сложенные бардами, прославлявшими сегодняшнюю церемонию. Старик крепким сном спал на своей тесной лавке, поджав ноги и подсунув жёсткий кожаный свёрток под голову. Рядом, оперевшись на стену, тщательно протёртые, вычищенные и смазанные стояли его боевые друзья – его топоры. Лицо старика было совсем расслабленно, но рука по обыкновению сжималась в жёсткий хват.

Он не знал, что всего несколько недель спустя к городу подойдут войска маркиза Бульони и барона Де Трюфели. После непродолжительной осады, войска мятежников возьмут город. Много жителей погибнет при штурме и во время уличных боёв. Но больше – будут пойманы и подвергнуты казни за оказание сопротивления. Город за три месяца почти обезлюдеет. Всё меньше радостных и ожидающих лиц можно будет увидеть на церемониях. Сами церемонии станут спешными и лишёнными всякой

торжественности. И даже непревзойдённое умение рубить головы станет не важным для притихших, напуганных горожан. Соорудят в городе специальную машину, которая позволит рубить по сотне голов в день. И головы будут кататься по опустевшим улочкам, с неузнаваемыми гримасами, не нужные никому, даже собственному телу. Старик не знал этого, да и не мог знать. Поэтому морщины на его лице почти разгладились, а благодушная улыбка застыла, предвкушая завтрашний день. А завтра опять будет солнце и тёплый летний дождь, работа в кузне, неторопливые беседы с его другом кузнецом, будут радостные и одобрительные крики толпы и его любимые топоры.