Горбунки [Маруся Апрель] (fb2) читать онлайн

- Горбунки 1.07 Мб, 40с. скачать: (fb2)  читать: (полностью) - (постранично) - Маруся Апрель

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Маруся Апрель Горбунки

Горбунки


Глава 1

– Ген, поворот не пропусти! А то глядишь, не дождутся нас бабулечка с дедулей!

Водитель, худощавый небритый мужик лет пятидесяти, обернулся и, сделав суровое лицо, прогудел: «Полковнику никто не пишет. Полковника никто не ждёт».

Девчонки снова прыснули.

– Ты нас так живыми не довезёшь. Помрём тут с тобой со смеху.

– Не боись, девчоночки, прорвёмся!

Снег валил хлопьями, залепляя стёкла. Дворники едва справлялись, и новенькая «двенашка» – крохотная точка на кружащейся земле, грозилась заглохнуть прямо посреди просёлочной дороги.

В этой прогревшейся уже машине, с этим простым мужиком и с Катей, с которой никогда и ничего не было ей страшно ехала бы Оленька всю оставшуюся жизнь.

Но дядя Гена резко свернул, и она, так и не разглядев сквозь заснеженное окно надписи на указателе, всё-таки поняла, что въехали они в Катину деревню – в Горбунки.

Когда-то была деревня большой, а теперь осталось в ней всего четыре жилых дома. Оленька, гадавшая, какой из них Катин, поёжилась и с опаской посмотрела на подругу, когда остановились они перед низким, будто вросшим гнилой грибницей в землю червивым домом-грибом с заколоченными крест-накрест окнами.

– Ген, ну ты чё? Глазёнки-то с утра промывал? – обиженно произнесла Катя.

– Тьфу ты! – Машина медленно попятилась. – Совсем вы меня, девчонки, заговорили!

Морозный воздух обжёг щёки.

– Вы весь гардероб сюда притащили, что ли? – вынимая из багажника два чемодана, поинтересовался водитель.

Катя хитро улыбнулась и протянула ему мятую купюру.

– Ну ты чего, Катюш, мы ж свои, – но денежку всё-таки взял, добавив: «Деткам тогда, на сладости».

– Ты, Ген, сладостями-то не увлекайся, тебе ещё нас обратно везти.

– Обижаешь, Катрин! Буду как штык! Значит, на неделю тут? Ну, маме Насте привет! Заходить уж не буду.

Он сел в машину и уехал.

За новым в снежных шапках забором стоял большой бревенчатый дом.

Было семь утра, но сквозь окна в резных наличниках просвечивал тусклый желтоватый свет. Из трубы на крыше валил дым.

Снег, нетронутый, девственно-белый, покрывал всё вокруг, и только прочищенная кем-то дорожка говорила о том, что их ждут.

Из отверстия внизу деревянной двери выскочил чёрный котёнок и промчался мимо.

– Кажется, у нас пополнение, – сказала Катя, и повернувшись к подруге, ободряюще улыбнулась: – Ну, вот, Оленька, мы и приехали. Давай-ка не робей. Заходи!

Они прошли через холодную веранду, которую Катя назвала крыльцом. Протащили чемоданы через тёмную маленькую комнатку – сени, и оказались перед обитой серой клеёнкой дверью.

Катя потянула за железную ручку. Из жаркой избы пахнуло супом, сладкими булочками и сушёными какими-то травками.

Маленькая полноватая старушка в шерстяном болотного цвета платке, в цветастом фланелевом халате, опираясь на гладкую палку, бросилась обнимать внучку. Она расцеловала её в щёки, в нос, в лоб, всюду.

– Любимочка моя! Приехала-таки!

Увидев Оленьку, она немного оробела.

– Бабуль, знакомься, это Оля. Подруга моя. Библиотекарь. Я тебе про неё рассказывала.

– А… Библиотекарь. Помню, помню.

Баба Настя, будто застеснявшись чего-то, улыбнулась, и между двух её передних зубов заметила Оленька такую же, как у Кати, щербинку.

И блеском карих глаз была она похожа на Катю, точнее, Катя была похожа на неё. Только иссиня-чёрные волосы внучки были модно подстрижены до плеч, а бабушкины, седые, спрятаны под платок.

– Что ж стоите-то. Одежду здесь вешайте. Руки мойте и за стол.

Бывшую впервые в деревенском доме Оленьку поразила огромная печка и жёлтые в оранжевых кругах занавеси вместо комнатных дверей.

Намыв руки под рукомойником заботливо подогретой кем-то водой, они пошли в комнату – залу.

Небольшая, квадратная, она отделялась от соседней комнаты неровной в блёклых обоях не доходящей до потолка стеной-перегородкой. Слева – высокая с горой взбитых подушек в кружевных покрывалах кровать, справа – промятый диванчик, прямо, между деревянными с двойными толстыми рамами окнами – покрытый ромашковой клеёнкой прямоугольный стол.

С портретов на стене смотрели на входящих чёрно-белые лица: четверо похожих друг на друга мужчин, в одном из которых узнала она дядю Гену, и молодая девушка. Оленька догадалась, что это были дедовы сыновья и Катина мама.

Вслед за подругой она пошла к столу и замерла.

За кружевным укрывавшим железную спину кровати полотном, словно коршун, сидел за столом худой горбоносый с копной всклокоченных пепельных волос старик. Перед ним в глубокой миске дымился суп. Слева от неё стояла налитая до середины рюмка, справа на белой салфетке располагались ложка и ломоть белого ноздреватого хлеба.

Он медленно повернулся и наклонил голову, будто прислушиваясь к чему-то, полез в правый карман и, достав оттуда круглые с толстыми линзами очки, надел их.

– Катька, ты, что ли?

– Я, деда, я!

Катя бросилась к нему и, почти свалившись на колени, позволила и ему обнять и смачно расцеловать себя.

– Мать! – грозно окрикнул дед. – Ты чего не сказала-то!

– Так я ж не знала! Вдруг бы не приехали, а ты б ждал, – ласково проговорила бабушка.

– Не знала она. Чего ты только знаешь!

Дед снова замер.

– А это кто с тобой?

– Это Оленька. Подруга моя.

– Ну, Оленька, подойди, дай на тебя глянуть! – приказал дед.

Оля приблизилась.

Дед снял очки, просверлил её своими глубоко посаженными глазами. Положил зачем-то на лоб ей руку. Оленьке подумалось, что сейчас он попросит её открыть рот. Но он опустил руку и сказал вроде бы одобрительно: «Оленька, значит. Ну, с прибытием тебя, Оленька».

– Мать, мы завтракать будем или как? – крикнул он бабе Насте.

– Иду, Лёнечка, не гневись, иду!

И, неся в морщинистых руках обёрнутый в серенькую какую-то тряпочку котелок, вошла баба Настя.

Она поставила его на приготовленную заранее круглую доску, и когда подняла с него крышку, по комнате разнёсся такой аромат, что у Оленьки рот наполнился слюной. Только тогда она вспомнила, что со вчерашнего ужина в поезде они ничего не ели.

Тушёная картошка с мясом оказалась бесподобной. Дедушка Лёня настоял, и бабушка налила им по стопочке какой-то чудесной собственного приготовления наливки, а потом и по второй, и разомлевшая Оленька, никогда в жизни не пившая ничего крепче шампанского, вслушиваясь в беспрерывные расспросы бабы Насти о Катиной работе в больнице, и об учёбе в «медцынском», и как всегда весёлые житейские ответы подруги, думала о том, как же всё-таки здесь хорошо, тепло и уютно.

И все они отчего-то так смеялись, что у Оленьки заболели от смеха щёки.

То ли из-за того, что она не выспалась, то ли из-за какого-то вязкого жёлтого света лампы Оленьке показалось на миг, что всё это ненастоящее – какая-то сказка, из которой ей не хотелось теперь выходить.

После третьей рюмки картинка начала смещаться, и Оленька, уложенная Катей тут же на диванчике, заснула, сквозь сон слыша ласковую перебранку бабушки и внучки за право мыть посуду.


Глава 2

Когда она проснулась, за окнами уже потемнело.

Баба Настя с Катей шептались.

– Когда?

– В аккурат после святок. Хорошо, хоть Генка с Любкой помогли, принесли, чего было. Да печку Генка прочистил.

– Дед знает?

– Что ты, что ты! От греха подальше.

– Ох, бабулечка, партизанка ты у меня!

– А сама-то? Про библиотекаршу чего не сказала?

– Я ж не знала! А ты б марафет наводить стала. Дед говорит, и так вон здоровье ни к чёрту.

– Сама не знаю чё вдруг, то как схватит, аж всё разом, а потом отпускает. – И немного помолчав: – Есть у неё кто?

Оленьке стало неприятно, что она невольно подслушивает и что говорят о ней. Она кашлянула.

Катя тотчас к ней подбежала.

– Ну, ты даёшь, подруга, полдня проспала. Давай, вставай, лежебока! Бабулечка тебе супа оставила.

И был горячий суп-рассольник из печки и снова рюмочка с разговорами.

Катя вспомнила вдруг, что не вручила ещё подарки.

Подмигнула Оленьке, и та принесла из чемодана коробку любимых бабы Настиных конфет.

Катя купила их сама и отдала подруге перед отъездом.

– На, моим подаришь.

От денег отказалась, а в ответ на то, что «места в чемодане нет», провела ревизию и, обнаружив толстый том «Красного и чёрного», конфисковала его «до возвращения» со словами: «Ну уж нет, мы туда не читать едем».

Оленька шутя спросила:

– А что мы там делать будем?

– Жить, Оленька, жить!

Что по-Катиному значило «жить», Оленька не знала.

Баба Настя посмотрела на внучку, будто тотчас поняла всё.

Убрала конфеты в сервант.

– Спасибо, Оля, угодила.

– Бабулечка, а это тебе от меня!

В перевязанном тесёмочкой мешочке из красной органзы лежали жемчужные бусы и такие же клипсы.

Баба Настя промокнула тыльной стороной морщинистой руки уголки глаз.

С клипсами справилась сама. Катя помогла ей застегнуть замочек на бусах.

Оленька, подумавшая было, что жемчуг носят только молодые девушки, залюбовалась на бабушку Настю. Так красиво смотрелись крупные бледно-кремовые горошинки на её тёмной от многолетнего загара коже.

– Зеркальца бы, – попросила баба Настя, и дед, опередив Катю, доскакал до серванта и поставил перед женой круглое на ножке зеркало.

Она поворачивала голову и так и эдак и улыбалась своему отражению.

Потом, заметив, что все на неё смотрят, отложила зеркальце, будто извиняясь.

– Катюша, зачем же ты, дорого ведь?

– Что ты, бабулечка, это ж так… бижутерия. А я зарабатываю.

– Ты б на себя лучше тратила, вон опять целый чемодан навезла!

– Так нечасто ж, – будто оправдывалась Катя, – это – малым Генкиным, это – Любке, а это, деда – тебе. – Катя протянула ему чёрный пакет. – И Генке такой же.

Дед достал из чехла охотничий нож из блестящей стали.

Оленьке показался он огромным.

Бабушка ахнула:

– Опять оружие! Один ружьё оставил, вторая ножи дарит.

– Что за ружьё-то?

– Да кто ж его знает. Вовка летом по банкам стрелял, забирать не стал, зачем, говорит, оно мне в Москве.

– Не ружьё это, Катька, – махнул рукой дед, – так, игрушка пневматическая.

– Всё тебе игрушки, – баба Настя покачала головой.


Глава 3

Вечером была баня, самая настоящая, своя.

Бабушка с дедом пошли мыться первыми.

И Оленьке как-то неловко было от того, что они, такие старенькие, моются вместе. Катя, будто прочитав её мысли, сказала, что дед-то плохо видит, он и воды себе налить не сможет, обожжётся ещё ненароком.

Но дедушка Лёня, который даже воды налить не мог, встретив их в набедренном полотенце, нахлестал веником так, что если и оставалось ещё что тяжёлого на сердце, у каждого своего, всё вышло с потом.

А после, когда быстрая Катя уже домывалась, Оленька, сняв купальник, лёжа на полоке в парилке, прищурив зелёные свои глаза, с шумом вдохнула аромат поднесённого к носу липкого комочка смолы и попробовала на вкус солоноватые капельки, выступившие на белокожем теле. Подумалось Оленьке, что и она ведь по-своему красива. Отчего же не нужна никому её большая (Оленька прятала её под свободный свитер), с розовыми шероховатыми вершинками грудь, округлый животик, и то, что прячется за почти сливающимися с телом золотистыми волосками, между чуть полноватыми её гладкими бёдрами? Отчего худая черноглазая Катя, будучи всего на три года старше, успела уже побывать замужем, а светловолосая Оленька и целовалась-то всего однажды? Пройдёт её молодость. Зачем ей тогда красота вся эта?

Дымчатый, похожий на волка Набат, не вылезая из будки, проводил взглядом вышедшую из бани жаркую раскрасневшуюся Оленьку. Впереди слева торчал из земли огрызком дом-гриб. Оленьке привиделось, что в заколоченном его окне что-то мерцает. Она поёжилась, подумала о том, что надо спросить у Кати, живёт ли кто там, и побежала скорее в другой, тёплый, ставший ей уже родным дом.

Там ждал её чай из самовара с клубничным вареньем и хрустящее, пахнущее мылом и морозом постельное бельё.


Глава 4

В жаркой избе, на соседней с Оленькиным диванчиком высокой кровати, раскинув руки в стороны и приоткрыв рот, посапывала Катя. В зале ворочалась, постанывая во сне, баба Настя.

Оленьке не давал заснуть бурлящий с переливами храп дедушки Лёни.

Худощавый, на 14 лет старше, всю их семейную жизнь он командовал бабушкой. А как несколько лет назад плохо видеть стал, так и вовсе она перед ним по струнке ходила, слушалась его во всём. И любила его безмерно. И дедушка Лёня бабушку Настю очень любил. Они друг другу наградой и утешением были.

Оленька знала это от Кати.

Когда бабушка Настя вместе со своей тёткой пришли к ним в деревню, черноволосый с колючим взглядом ярко-синих глаз Лёня был уже вдовцом. После смерти жены он стал выписывать из города журналы и выводить новые сорта невиданных здесь, на севере, мясистых помидоров, строил с сыновьями новый дом и ходил охотиться на медведей. По деревне говорили, что если кто хотя бы косо на кого из его четырёх сыновей посмотрит, он того в землю зароет. А Насте тогда всего семнадцать годков было, на пять больше, чем старшему дедову сыну. Младшему, Генке, было тогда четыре. Но смогла Настя так всех к себе расположить, что все они её обожали, и она ничего не боялась. Родилась у них потом с Лёней девочка, Катина мама. А больше детей не было.


Катя, ездившая к бабке с дедом каждый год, сразу после сессии, когда зимние новогодние родственники уже уехали, а летние отпускные ещё не приехали, поддалась, наконец-то, на уговоры подруги взять её с собой. Оленьке, выезжающей из города только с родителями на дачу, давно мечталось побывать в деревне, о которой столько всего рассказывала Катя.

Удивило её немного, что мама отпустила её без уговоров и будто даже рада была немного от того, что она, Оленька, уезжает.


Кровать заскрипела, дед во сне что-то пробурчал и перестал храпеть.

Вспомнилось Оленьке, как спросила Катя про чёрного Тишку. Баба Настя, сказала, что принесла его Муська ещё летом, а внучата попросили оставить. Котов баба Настя не любила: что от них толку? Оставляла только кошек. Их в избе было две: мать звали Серкой, а дочку Муськой. Старая Серка видно совсем плохо стала слышать, сидела летом под колесами у Генкиной машины, он и придавил её случайно. Мордочка у неё была теперь перекошена на один бок. И от этого казалось, что она всегда ухмыляется. Дед, возмущаясь, рассказывал про бабушку: «Три месяца с ней шоркалась: та же жрать ничего не могла, так она её и к ветеринару в город возила, и уколы сама колола и с пипетки её выкармливала».

А про Тишку бабушка Настя сказала:

– Гадит везде, паскуда. Нарушать его надо.

И на вырвавшийся у Оленьки вопрос: «Как нарушать?» – показалось ей, что с лёгкой какой-то усмешкой баба Настя ответила:

– Ясно как. А коли добрая такая, забирай себе, в город.

Никак не могла понять Оленька, почему молодого здорового Тишку бабушке не жалко, а старую Серку, которой и жить-то осталось всего ничего, она пожалела.

Глава 5

Проснулась Оленька за полдень. Блаженно потянулась.

Баба Настя за стенкой выговаривала:

– Не пущу! Никуда не пойдёшь! Ты ко мне приехала иль хвостом вертеть?

– Тише. Оленьку разбудишь.

– Я не сплю, – произнесла Оля.

Катя тут же бросилась к ней.

– Завтрак кто-то уже проспал.

Оленька заметила, как чисто стало в доме. У бабушки Насти и так было уютно, но Катя, и когда успела, намыла клеёнку в кухне, оттёрла плиту, полазила по углам, надраила полы, сняла все половики. Лежали они теперь на крыльце, вытряхнутые.

Вспомнилось Оленьке, как вернувшись однажды с дачи, не узнали они собственную кухню. Братова пассия, переехавшая к ним за неделю до этого, навела там порядок: вынесла на помойку лежавший ещё с рождения Оленьки прилипший к полу ковёр, и вместо него выделялось теперь под овальным большим их столом невыцветшее пятно линолеума, серенькую в мелких цветочках льняную скатерть, подаренную родителям на 20-летие свадьбы, сменила на новую, современную: зато пачкаться не будет.

Мама ушла тогда в ванную, включила воду, и Оленька знала, что она там плачет. А Костина пассия сказала, что пальцем больше не пошевелит в этом доме.

Но не удержалась всё-таки, и ремонт в братовой, а теперь их совместной комнате к рождению близнецов всё-таки сделала, а больше и вправду ничего не трогала.


Вечером остановилась у дома машина. Как ни умоляла баба Настя Катю остаться дома: «Ты к кому приехала, к ним, гулять, или к бабке родной?», как ни грозилась: «Уйдёшь, можешь даже не возвращаться, забирай свои чемоданы к чёртовой матери», они всё-таки отправились в какую-то дальнюю деревню, в нескольких километрах от города, где стоял железнодорожный вокзал, на который они вчера приехали.

Там уже ждала их в холодном каком-то доме молодёжь. И предусмотрительно взятая Катей не только водка, но и закуска, банка солёных огурцов и кусок пирога с капустой оказались весьма кстати, потому что на всём-то столе и стояло только: маленький круглый заварной чайничек и конфеты для девочек. А мальчики, выпивши из этого чайничка, занюхивали девичьими волосами.

То, что было в чайнике, Катя запретила Оленьке сразу: «Свалишься и не встанешь».

А Оленьке очень хотелось. И, в конце концов, пока Катя с местным Казановой, рискуя задеть кого-нибудь своими длинными ногами, выплясывала канкан, какой-то короткостриженый парень протянул Оленьке эмалированную, с отколотой ручкой кружку, с прозрачной водицей на дне. Выпив обжигающую эту жидкость, нисколечко она не опьянела, а только стало ей ещё беспечнее и счастливей. А когда все засобирались на дискотеку, и Катя потрясла её за плечо, сказав, что все одеты и ждут только её, Оленька попыталась встать и не смогла. Ноги не слушались.

– О! Да ты, девонька, в зюзю.

– Незюзяваяя, – сказала Оля и выпала из реальности.


Глава 6

Подняв тяжёлую с молоточками внутри голову, сквозь щёлку в жёлтой занавеси Оленька увидела, как бесшумно прошла на кухню и села на стул сгорбленная, как-то вдруг постаревшая баба Настя.

Лежала Оля в джинсах и свитере поверх одеяла.

Голова гудела.

– Катя, – позвала тихо.

– Вышла вся твоя Катя! – бабушка Настя, словно болванчик, покачала головой.

Тикали часы. Оленька не помнила, что было вчера: кто-то помогал ей надеть сапоги, потом, очнувшись в машине на заднем сиденье, она увидела бритый затылок белобрысого молодого водителя и снова заснула.

Почему была она в машине одна? Неужели так вот возможно: не помнить целый кусок своей жизни?

Где же Катя? Если бы с ней случилось что-то серьёзное, баба Настя сразу бы ей сказала. Баба Настя выгнала бы её из дома. Зачем она им теперь?

Надо спросить у деда. Оленька встала и, пройдя вдоль печки, приоткрыла занавеску в залу. Дед сидел за столом, на своём всегдашнем месте. Голова его была запрокинута, глаза прищурены, отвисшая челюсть обнажала беззубый рот. Он был недвижен. Чёрно-белые портреты смотрели со стен на Оленьку, будто укоряя её за что-то. Оленька прислушалась. Показалось ей, что дед не дышит.

Но нет. Дыхание его было сбивчивым и таким громким, что она удивилась, как не услышала его сразу. Оно шло откуда-то сбоку.

Оленька обернулась и… вскрикнула. Сзади неё стояла бабушка Настя.

– Чё орёшь, как резаная, – устало произнесла она. – Спит он так, с открытыми глазами. Уж много лет как.

Выглядела баба Настя такой осунувшейся, что Оленька даже за неё испугалась. Она решила, что спросит про Катю позже. Может, и лучше ей, Оленьке, пока не знать…

Баба Настя взялась за вёдра, и Оленька вызвалась ей помочь.

– Фуфайку надень!

– Да что вы, я так, недалеко ведь!

Колодец был один на деревню, метрах в пятидесяти от дома. Баба Настя разрешила ей покрутить за четыре пальца-бруска ворот и поднять приделанное к железной цепи ведро. Тёмная глубокая вода смотрела снизу на Оленьку. Дышала всё-так же шумно, с присвистом, бабушка Настя. Она легонько постучала по спине задумавшуюся, застывшую на месте Оленьку. Оленька вздрогнула, отпустила ворот, и ведро с грохотом полетело вниз.

– Что ж с тобой, девонька, делать! Съесть тебя, что ли?

Оленька посмотрела в колодец.

– Да шучу я, шучу! Что ж ты пугливая какая!

Бабушка Настя наполнила вёдра, и вместе они донесли их до дома. Оленька – в ярком жёлтом пуховике, зелёной с помпоном шапочке и замшевых коричневых сапожках. Баба Настя – в болотного цвета платке, фуфайке и валенках.


К ужину дед проснулся.

Ели молча.

Глядя на Оленьку, жадно глотающую обжигающие, только из печки кислые щи, баба Настя спросила:

– Ты, девонька, хоть понимаешь, как тебе повезло-то? Ничему-то вас жизнь не учит!

Оленька промолчала.

Когда бабушка Настя снова ушла куда-то, подобревший после обеда дед лукаво спросил Оленьку:

– Совсем ничего не помнишь?

Оленька виновато улыбнулась.

Дед достал из-под круглой сахарницы сложенный вдвое листок в клеточку, протянул его Оленьке.

Это была записка:

«Бабулечка, знаю, ты всё равно выпытаешь, так что признаюсь сама. Я сломала ногу. Не переживай, перелом незначительный (говорю тебе как доктор). Отдай Славке (это такой славный мальчик, который привезёт вам Оленьку) мою сумочку. Там паспорт и полис для больницы. Вы только не волнуйтесь! Олю берегите. 26-го нам уезжать. Генка отвезёт её в город. Попробую вырваться. Позвоню как смогу. Бабулечка, ты уж прикрой меня перед дедом и прости. Целую тебя. Твоя Катя».

Как Катя сломала ногу, дед не знал, но, как говорится, «если столько пить, немудрено». Оленьку доставил домой этот самый Славка, повезло ещё, что «парень приличный оказался и не воспользовался, как говорится».

Оленька опустила глаза.

И вдруг вспомнила, что у неё был сотовый. Толку, конечно, мало, связь здесь ловила через пень-колоду и то не везде, ближайшее место – около будки с Набатом, недалеко от бани. Оттуда и пыталась Оленька дозвониться до мамы в первый день со своего, как говорила Катя, доисторического аппарата. И если бы Катя, видя её отчаяние, не дала бы ей тогда своего телефона, не знала бы Оленька, что и делать.

Только не было теперь Кати рядом. И телефона Оленькиного тоже нигде не оказалось. В кармане куртки лежал только какой-то клочок бумаги. Она помнила, что брала телефон с собой.

Блин. Неужели она его там забыла?

– Дедушка Лёня, у вас телефон есть?

– На кой он мне? У бабки вон есть, Катька подарила.

– А где она?

– Да шут её знает.

Оля накинула куртку и выбежала на улицу.

Снег больше не шёл. Свет горел в одном окне, и Оленька подумала, что не знает, кто живёт за стенами этих домов. Ей срочно надо было позвонить Кате. Она не может здесь оставаться. Поедет в город, будет жить в больнице. Хоть на полу, лишь бы с Катей.

А если это ложь? Если Катя не в больнице? Хотя, на записке был её почерк.

Оленька вышла на дорогу и позвала бабу Настю.

Никто не отозвался.

Из трубы ветхого дома-гриба, того самого, перед которым остановились они в первый, казавшийся теперь таким далёким день, шёл дым. Оленька подошла ближе, ветер забрался под куртку, и ей показалось, что пахнуло какой-то сладковатой травой. Этот запах был ей откуда-то знаком. Он не нравился ей. Она подняла голову. За забитым крест-накрест окном кто-то ходил со свечой в руках. Оленьке стало зябко, чем-то нежилым повеяло на неё. Испугавшись, побежала она обратно, в Катину избу, к разговорчивому живому деду.

Он сидел на своём всегдашнем стуле и слушал радио. Оленьку он не заметил, и она тихонько прошла в свою комнату.

Телефон так и не нашёлся, и Оленька не знала, куда себя деть. Она решила отыскать Тишку, но его нигде не было. Из книг стояли у бабушки в ряд любовные романы, их Оленька не читала. Она взялась за привезённую втихаря от Кати «Руслана и Людмилу», заданную им по русской литературе в Институте культуры.

Вернулась баба Настя, сняла фуфайку, мельком взглянула на читающую Оленьку.

Оленька вышла к ней:

– Бабушка Настя, вы моего телефона не видели?

– Видела. Скажи спасибо кавалеру своему. Так бы и остался в машине.

– Вы мне его отдайте, пожалуйста! – попросила Оленька.

– Кого?

– Телефон.

– Телефон-то? Отдам. Завтра. Неча людей по ночам беспокоить.

И задёрнув занавесь в залу, баба Настя скомандовала:

– Ночь уже. Спать пора.

Оленька проголодалась. Хоть бы кружку горячего чая. Но дед еды не просил, и ей пришлось лечь голодной.


Глава 7

Бабка с дедом о чём-то шептались. Ей послышалось даже, что бабушка Настя смеялась, а дед уговаривал её: «Ну дай хоть подержаться». Оленьке хотелось сказать им, что это неприлично, что она вообще-то в соседней комнате, и ещё подумала она, что её мама и папа, намного моложе дедушки Лёни и бабушки Насти, давно уже спали отдельно. Оленька накрыла свою светлую головку подушкой, чтобы ничего не слышать, и заплакала. Она хотела бы думать о Кате, но, к стыду своему, почти за неё не переживала. Катя -выберется, она и не в такие переделки попадала, а вот Оленька… Вдруг с Катей что-то случится, и она, Оленька, никогда-никогда не вернётся домой.

Вспомнила она, что так и не пришёл Тишка. Неужели баба Настя его всё-таки нарушила? Ей теперь стыдно за это перед ней, Оленькой, потому и так груба она с ней.

Никто и никогда не относился к ней так. Все её любили. Когда ей было года три, мама взяла её с собой на рынок. Оленька помнила, что как только они зашли, все продавцы стали смотреть на них, и кто-то сказал, что она – солнышко, а мама застеснялась и, ничего не купив, пошла к выходу. Но один мужчина догнал их и подарил им дыню. Мама не хотела её брать, но он со словами «как может такой красивый девочка быть?», всё-таки сунул эту дыню ей в руки.

Мама сказала отцу и брату, что дыню подарил дальний родственник, которого она, как когда-то много лет назад отца, устроила к себе в пекарню водителем. Мама работала там бухгалтером, и у неё были связи. Ели дыню несколько дней.

Оленька потом просилась на рынок, но мама её с собой больше не брала.

Почему же баба Настя её невзлюбила? Неужели из-за Тишки?

А может, и вовсе нет никакого Тишки, и вся эта деревня… другая? Оленька пожалела теперь, что, в отличие от Кати, не читала фантастики. Что если существует в мире несколько Горбунков, и после того глотка из фарфорового чайничка затянуло Оленьку в какую-то параллельную реальность? Катя осталась в том прежнем земном мире, там, где дедушка Лёня рассказывает смешные истории, и все смеются, и Оленька тоже смеётся. Только это совсем другая Оленька. Та Оленька ненастоящая, но никто этого не замечает.

Вспомнила она, как познакомилась два года назад с Катей. Проходила практику в библиотеке, и Катя пришла за Кингом, а она, сама не зная почему, дала ей Булгаковского «Мастера и Маргариту». С тех пор прониклась Катя к ней уважением и взяла её на поруки. Потому что во всём, что не касалось книг, Катя была опытней и мудрее Оленьки. Даже Оленькина старенькая мама прислушивалась к Катиным советам. Особенно касалось это посадок на купленной наконец-то даче.

Своего отца Катя никогда не знала. Мама её умерла от болезни, когда Кате было 16 лет. С тех пор бабушка и дед стали для неё самыми родными и любимыми. И самой любимой для Кати была стоящая посреди леса деревня – Горбунки.

Столько всего она про неё рассказывала, что Оленьке стала эта деревня уже сниться. Так хотелось ей увидеть всё своими глазами. И хоть ненадолго почувствовать себя взрослой и свободной. От родителей, от брата, от учёбы.

И Катя наконец-то согласилась.

А за два дня до отъезда она позвонила и без предисловий заявила:

– Сдавай билеты. Бабка приболела, не до тебя сейчас.

Но Оленька впервые за свою 20-летнюю жизнь проявила твёрдость:

– Что хочешь со мной делай, но я – с тобой.

В трубке замолчали, и Оленька услышала только непривычно суровое Катино:

– Как знаешь. Я тебя предупредила.


Баба Настя не спала, ворочалась и стонала. Дед храпел. Оленька то проваливалась в сон, то снова просыпалась. Проснувшись в очередной раз, она почувствовала, что хочет в туалет. Располагался он внутри крыльца, в углу, и напоминал шкаф с дверцей. «Племянник летом соорудил, а то всё на улицу ходили!» – похвасталась ещё в первый день Катя.

Оленьке же казалось, что всё в деревенском доме было бы хорошо и ладно, если бы не это ужасное, с дыркой вместо унитаза сооружение.

Как же не хотелось вылезать из тёплой постели. Но терпеть Оленька больше не могла. Натянув джинсы, свитер поверх фланелевой ночной рубашки, сапоги и, взяв со стола положенный для такого случая бабой Настей фонарик, она выскользнула из избы.

В сенях, коснувшись висевшей на стенах нафталиновой ветоши, она отшатнулась, больно задев бедром за угол какой-то тумбочки, и выскочила на крыльцо.

В тело проник холод. В туалете пахло свежеструганным деревом и хлоркой. Оленька собиралась уже выйти, как вдруг послышались чьи-то шаги. Кто-то приближался к крыльцу. Она хотела выбежать и юркнуть поскорее в избу, но дверь с улицы скрипнула, и кто-то зашёл.

Прошло, должно быть, несколько минут, когда Оля открыла глаза и убрала руки от ушей.

Она вышла.

Повеяло опять этой травкой. Запах этот теперь не раздражал её. Ей подумалось, что всё это сон. Оленька постояла немного в раздумье у двери из крыльца в сени и легонько её толкнула. Дверь не открылась. Оленька снова её толкнула. Опёрлась на неё плечом. Изнутри было заперто. Она никак не могла поверить. Кто-то проник в дом, и…

Бежать. Куда? Во всей деревне одни старики и старухи. Знала она только Генку. Но какой из домов его? А если и его..?

Всё равно. Если этот кто-то здесь, отсюда надо уходить. Оленька накинула висевшую на стене фуфайку. Дверь на улицу оказалась не запертой, она толкнула её и выскочила на улицу.

Стояла морось. Снег подтаял, и земля местами оголилась. Чёрный пушистый зверёк прошмыгнул мимо неё, и она узнала Тишку.

«Не ходи туда», – хотела сказать она ему, но он уже проскочил в дом. Оленька остановилась под окном, прислушалась. Старые дома замерли в тишине, и даже дом-гриб, казалось, спал. Тот, кто проник в избу, совершал свои действия бесшумно.

Вот сейчас совершит и выйдет.

Оленька обошла дом вокруг, он был довольно большой, во второй половине жили летом многочисленные дедовы и бабушкины родственники. Вышла за забор, на дорогу. Посмотрела на окна. Они выглядели серыми, спящим.

Не слышно было ни звука. Только поскрипывал снег под её шагами.

Ей стало холодно и почему-то уже не так страшно.

Она села на скамеечку напротив окна и чуть не заснула. А заснёшь – замёрзнешь насмерть.

Катя рассказывала ей про своего дядьку, среднего дедова сына. Было ему лет под сорок, но ни детей, ни жены никогда у него не было. Он построил себе хороший дом и жил в нём один. Как и все Воронцовы, трудолюбия он был бешеного. На неделе ездил в город на заработки, а к выходным возвращался. Боялся всё, что ограбят его. Возил его из города всегда один и тот же мужик, он ему хорошо платил. Договаривались они заранее, и тот забирал его у дороги из города в определённое время в определённом месте, всегда разном.

Однажды, зимой это было, не приехал мужик. Машина у него сломалась. Дядька ждал его, ждал. Соседи потом рассказывали, что проезжали мимо, предложили подвезти его, а он ни в какую, мол, у меня свой человек, его ждать буду. Так и уехали. А он всё подпрыгивал на месте, согревался, значит.

Потом, видно, устал, присел отдохнуть и замёрз. Мужик тот машину починил и за ним приехал. Только уж поздно было. А денег много у него осталось, и на похороны хватило, и на памятник хороший.

Вспомнилась Оленьке почему-то мама, как встаёт она в шесть утра и готовит Оленьке любимую её кашу с бананом или яблочком, помогает папе помыться и всё такое, у него после инсульта одна рука не работает, будит сына с сожительницей его и близнецов, кормит всех и бежит на работу.

А вечером – сварить суп на завтра, папе снова помочь и ужин. Тут уж только слушать: у кого что за день приключилось. Раньше ужинали они все вместе, а теперь Костя ел здоровую пищу, которую готовила ему его пассия. Подумалось Оленьке, что после работы маминой, не приди автобус, так бы и мама могла замёрзнуть-заснуть прямо на автобусной своей остановке.

Рассвело. Высокий человек решительным шагом прошёл по дороге, широко размахивая руками. Оленька хотела его окликнуть, но ей вдруг показалось, что кто-то смотрит на неё.

В проёме окна увидела она бабу Настю. Лицо её прислонилось к стеклу так близко, что курносый нос сплющился, а глаза казались широко раскрытыми.


Глава 8

Днём зашла Любка, сказала, что звонила вчера Катя. Она лежит на вытяжке, в гипсе, но страшного ничего нет, настроение боевое, так что всем от неё привет! Оленьке велено быть сегодня на сеансе связи в пять часов у собачьей будки. Баба Настя сказала, что пойдёт вместе с ней, иначе Оленька опять начудит чего и окончательно сведёт всех с ума.

Оказалось, что баба Настя выходила ночью «воздуху глотнуть», а когда зашла обратно, закрыла за собой дверь. Она ведь не знала, что Оленька тоже вышла. И увидела её совершенно случайно.

Бабе Насте она не верила.

Тишка снова пропал.

Оленька сообразила вдруг, что отвезти её в город может Генка. Накинув куртку и сапоги, она бросилась вдогонку за уходящей вихляющей походкой Любкой и догнала её у самого крайнего дома.

Та резко остановилась и обернулась. Увидев Оленьку, она повернула голову немного набок и, изучая её немигающими с белёсыми ресницами глазами, в полуулыбке приоткрыла рот. На вид ей было лет 30, но в волосах пробивалась седина, и двух передних зубов не хватало.

– Чё надо?

– Скажите, пожалуйста, а дядя Гена мог бы меня в город отвезти? Я заплачу. Сколько скажете.

– А дядя Гена уже в городе, к концу недели вернётся.

– Как в городе? Что же он мне ничего не сказал?

– Ты таможня, что ли?

– Почему таможня? А может кто-нибудь ещё меня в город отвезти?

Любка взмахнула рукой.

– Да кто угодно! Вон там – старик-Дрыгун, у него конь есть, он его под подушкой прячет. Он тебя и подвезёт. А лучше поди-ка ты к сёстрам Пепелушкиным, они тебе из паутины ковёр-самолёт сплетут и узелок дадут на дорожку с сухарями, жуками погрызенными.

Оленька отшатнулась.

Любка расхохоталась.

– К Воронцовым, значит, приехала?

– Да. К Кате.

– Ты вот что, девочка, – зашептала Любка, – пока Генка не вернётся, из дома носа не суй. Здесь тебе не курорт.

– А кто в том доме, что рядом с нами, живёт? – вырвалось вдруг у Оленьки.

– Кто живёт, тот не жилец.

– Это как?

– Жопой об косяк. Домой беги, бошку отморозишь, менингит схватишь. Я тебя лечить не буду-у-у-у!!! – завывая, помотала головой Любка, развернулась и взялась за дверцу единственного нового во всей деревне дома.

Оленька постояла и тоже побрела в избу.

С порога отчитала её бабушка Настя:

– Нечего по деревне шляться.

– Я с Любой разговаривала, с женой дяди Гены, – оправдывалась Оленька.

– Ишь ты! С женой! И чего она тебе наговорила?

– Ничего.

– То-то и оно, что ничего. Она же дурочка, у ней с головой не всё в порядке.

– Отчего это?

– Да кто ж его знает. Вся семья у них такая. И не жена она вовсе. Так. Приблудная. Жена-то от него пять лет назад в город сбежала. Скушно ей стало. Сыновья выросли-разъехались. Генка-то погоревал-погоревал, поехал в соседнюю деревню и Любку привёз оттуда, с четырьмя детишками сразу. Он ведь раньше толковый мужик был, непьющий почти. А с этой зачудил: то ночью пойдут на озеро купаться, то голышом в снег падают. Она-то сама по себе такая, а ему по трезвости никак, пред людьми стыдно, вот и начал поддавать, чтоб расслабиться.

В городе ведь начальником лесоучастка был, а теперь что? Уволили, конечно. Хорошо хоть на хлеб хватает. Он, почитай, один мужик в деревне, да и руки у него золотые, и транспорт в наличии.

– А разве плохо это – на озеро ночью ходить?

Баба Настя посмотрела на Оленьку так, будто та совсем уж неразумным существом была.

– Так ведь не в лесу живём. Люди-то что скажут?

«Так ведь в лесу! – хотела крикнуть ей Оленька. – А люди-то какие? Где люди-то?»

Но она только спросила:

– Вы, баба Настя, почему так? Я ведь вам ничего плохого не сделала!

Баба Настя с шумом вздохнула:

– Плохо мне, девка, совсем плохо. А как тебя вижу, всё о Катьке думаю. Того глядишь, помру. Встанешь утром, а я уж мёртвая. Что вы тогда с дедом делать будете?

Оленька отвернулась и, сдерживая наплывающие на глаза слёзы, вышла из избы.

Несколько раз ходила Оленька к Набатовой будке, но телефон отказывался даже набирать номер, выдавая, что «абонент в сети не зарегистрирован».

Она хотела было позвонить маме, но решила, что не станет её расстраивать. Поняла бы мама сразу по Оленькиному голосу, что не всё у её любимой доченьки хорошо.

Дед целыми днями слушал «Маяк», и Оленьке уже тошно было от казавшегося ей одним и тем же ровного голоса, звучавшего словно из прошлого столетия.

Всё здесь против неё. Чужая она здесь. Она нашла какую-то игру в телефоне и играла в неё до назначенного Катей срока.

Сеанс связи у собачьей будки прошёл впустую.

«Неполадки с подстанцией», – авторитетно заявил дед.

Снег почти стаял, выглянуло скупое солнышко.

Подняв над собой телефон, шла Оленька по деревне. Две стареньких, державшихся друг за дружку старушки встретились ей. Она поздоровалась с ними на всякий случай, но они, будто увидев привидение, шарахнулись от неё в сторону. Древний дедок сидел на скамейке. «Дрыгун» – вспомнилось Оленьке. Он громко сморкнулся и, увидев её на дороге, помахал ей сопливым платком.

Связь и здесь не ловила, и Оленька решила вернуться.

Дом-гриб смотрел на неё заколоченными окнами. Теперь, при свете дня, он не казался ей таким уж страшным. Лёгкий аромат сладковатой травы манил её. Там, в этом странном заброшенном доме, было что-то прекрасное. То, чего никогда не доводилось знать Оленьке. Кто-то ждал её там. Ей вздумалось заглянуть в окно. Вблизи оно оказалось не таким уж низким. Оленька подпрыгнула, но ничего не увидела. Огляделась вокруг, подняла короткую, в три ступеньки, будто специально оставленную кем-то лестницу и, прислонив её к стене, взобравшись на неё, опёрлась лбом о шершавую доску, перекрывающую оконное стекло.

Комнатка была крохотной и тёмной.

На краешке низкой кровати вполоборота к Оленьке сидела баба Настя, в левой её руке горела свеча, голова её чуть раскачивалась, губы шевелились. Оленька подумала, что она читает молитву.

Баба Настя замерла, подняла свечу и пошла к окну.

Оленька вскрикнула и, не удержавшись, свалилась в сугроб мягкого когда-то снега. Щёку обожгло. Она быстро встала и снова увидела бабушку Настю. Прислонившись к стеклу, со свечой в руках она с укоризной смотрела на Оленьку. Оленька отвернулась, отряхнулась и с гордым видом пошла в дом.

Она решительно выложила всё что видела, дедушке Лёне. Дед разозлился. Во время ужина он нарочито громко спросил у бабы Насти:

– Вот, Оля говорит, ходит кто-то в соседний дом! Печку топит.

Баба Настя вздохнула:

– Оле нашей в партизанах не бывать.

Оленька поняла, что опять сделала что-то не то.

Дед Лёня оказался хорошим мужиком, добрым, не то что баба Настя. Рассказывал ей разные истории, и, пока баба Настя возилась по хозяйству, вместе с дедом они разгадывали кроссворды. Осмелившись, она спросила его:

– Почему баба Настя так меня ненавидит?

Он с удивлением посмотрел на неё:

– Что ты? Какая тут ненависть? Ноги у неё болят. А лекарства не помогают. Да Катька-шельма ещё учудила, на нерву попала. Записку, вишь, отправила! Знаешь, сколько у ней записюлек таких? А всё одно – любимая внучка. Да и помощь от Катьки какая! Она уж все дела б переделала… если бы ума у вас, молодёжи, поболе было.

В доме без Кати пахло старостью. Засыпая, подумалось Оленьке, что проснётся она завтра древней старухой и поймёт, что Катя так и не приехала, бабка с дедом давно померли, и во всей деревне только и остался доживающий свой век Генка. Приснилось ей, что огромная голова его со срезанной шеей стоит посредине стола. Глаза его были прикрыты, а рот выпускал из сомкнутых слюнявых губ: тпру… тпру… От него шёл жар.


Глава 9

Сквозь сон слышала Оленька, как ругал бабу Настю дед. Ей даже показалось, что назвал он её ведьмой.

Ближе к утру проснулась Оленька от холода.

Долго не хотела вылезать из-под одеяла, прислушиваясь к привычному храпу деда, потом встала и, натянув джинсы и тёплый пушистый свитер, зевая, прошла в залу.

Дед спал. Через щёлки приоткрытых век виднелись белки глаз.

Из подпола подуло. Опустив голову, увидела Оленька бабу Настю. В длинной ночной сорочке со спутавшимися седыми волосами, сжавшись в комок и подтянув к себе ноги, словно младенец в животе у матери, лежала она на полу перед стоявшей на полочке в углу иконой.

Лицо её было бледным, глаза закрыты, рот слегка приоткрыт.

Оленька глянула ещё раз на деда, развернулась и пошла в свою комнатку. Джинсы сняла, а свитер не стала, так и забралась в нём с головой под одеяло. Согрелась и заснула.

А утром снова стало тепло. Проснувшись и отогнав от себя ночной морок, Оленька на цыпочках пробралась в залу.

Деда в ней не оказалось. На низком диванчике, том самом, на котором в первый день заснула Оленька, на спине в белой длинной сорочке, голыми потрескавшимися ступнями вперёд, без одеяла лежала баба Настя. Руки её были сложены на груди крест-накрест, глаза закрыты. Лицо её показалось Оленьке восковым. Оленька вскрикнула, коленки её ослабли, и она упала на вязаный половичок.

Очнулась Оленька от того, что кто-то просунув руки ей подмышки, тянул её вверх.

– Вы чего, сговорились все сёдня? Бабка вон чуть не померла, Генку с врачихой из города вызывать пришлось, и ты туда же! Тебе-то что неймётся?

Оленька подняла на деда счастливые свои глаза. Повернулась и посмотрела на бабу Настю. Большая грудь её поднималась и опускалась. Она спала.

Завтракали вдвоём. Перед дедом – и когда всё появилось – в глубокой миске стоял суп. Слева – налитая до половины рюмка водки, справа – на белой салфетке ложка и ломоть белого хлеба.

Подумалось Оленьке, что вот Катя лежит сейчас в гипсе в далёкой больнице, баба Настя тоже лежит на кровати с закрытыми глазами.

А дед Лёня всё так же ест свой суп. А Оленька – рисовую кашу из печки. Оленьке так эта каша понравилась, что она положила себе добавки.

– Ешь, ешь, – дед одобрительно покачал головой, – в городе, чай, такого не будет.

– Мама тоже вкусно готовит, – помолчала, – у бабы Насти ж из печки, потому и вкуснее.

– Быстро сообразила.

Дед хитро прищурился.

– Мамке-то помогаешь?

Оленька снова помолчала.

– А что ж ты целыми днями делаешь?

– Моё, дедушка, дело – учиться. Это сейчас самое главное. А супы готовить жизнь научит. Так папа говорит.

– Ишь ты! Ты одна у них, что ли?

– Отчего же? Брат у меня, на восемь лет старше, и два племянника.

– И все в одной квартире живёте? Сколько ж комнат у вас?

– Три. Вы, дедушка, так спрашиваете, будто у вас хоромы.

– Так у нас же ж не квартира. Дом! А в той половине знаешь сколько места? Да сарай, да чулан. Хоть все Воронцовы разом приедут, всем места хватит.

«Вот и радуйтесь», – хотела сказать Оленька, но промолчала.

– Давай-ка мы с тобой чайку попьём.

Дед нажал на кнопку электрического чайника, стоящего тут же, на столе, и тот зашумел.

Оленька посмотрела на бабу Настю.

– Не бойся, еётеперь громом не разбудишь. Она ж всю ночь промаялась. Подышать несколько раз выходила. Я утром проснулся, а она на полу лежит. Повезло ещё, что Любка малого к нам послала за дрожжами, она и Генке позвонила.

Генка врачиху из города привёз, та посмотрела: температуры нет, признаков инфаркта тоже, укол сделала, предлагала её в больницу в город отвезти, она ни в какую. А как врачиха уехала, встала, печку затопила, всё с утра переделала и спать. Пусть, пусть поспит. А ты, давай-ка, чайку нам налей.

И ожидая, пока остынет чай, поглядывая хитро на Оленьку, будто в продолжение прерванного разговора, дед спросил:

– Так ты, значит, младшенькая, долгожданная, небось, любимая?

Оленька вспомнила маму и папу, как гордились они ей, когда Оленька так читала длинные взрослые стихи, что будь то собравшиеся на кухне гости или зрители, пришедшие посмотреть выступление театральной студии, в которой много лет занималась Оленька, неизменно начинали они вытирать выступившие на глаза слёзы.

И даже Оленькино грассирующее «r» не мешало ей играть главные роли. И если бы мама не уступила бы тогда папе и не отдала бы Оленьку к логопеду, так бы и осталась в Оленьке это очаровательная французская r – единственный неправильно произносимый Оленькой звук.

Обладала она такой чистотой речи, что мама мечтала отдать её в дикторы на телевидение. А Оленька мечтала в детстве пойти в артистки.

Только идеального слуха у неё не было. В музыкальной школе, старая интеллигентного вида тётя, прослушав её, сказала ошеломлённым родителям: «Время зря не тратьте».

Отец возмутился:

– Чьё время?

– Ни своё, ни наше, – тихо произнесла музыкантша.

– Пойдём отсюда, – он потянул маму за руку и на вопрос ждавшей за дверью Оленьки «когда начнутся занятия?» сказал:

– Школа эта – дерьмо, – и споткнувшись, сходя с лестницы, добавил: – даже ступеньки починить не могут.

И Оленьку отдали в хор, во дворец творчества. Оленька попела немного, а потом перешла в театральную студию.

Преподавательницу, хрупкую пожилую женщину, называвшую всех родителей по имени-отчеству, обожали все ученики. Играли классику и новые спектакли, но больше старых. Приходили посмотреть те, кто окончил студию 20-30 лет назад, обсуждали игру молодых артистов, спорили.

Проучившись в студии семь лет, Оленька после школы решила всё-таки не поступать в театральный.

Была у неё к тому времени уже другая страсть.

Книги. Читала Оленька в основном старые романы, но особенно любила то, что ненавидят все школьники: Базаров был ей родным человеком, она осуждала Анну и плакала из-за Китти.

Распутина, Пришвина, Короленко знала она ещё с детства, когда подолгу болевший брат не ходил в школу. Она стучалась в дверь его большой комнаты, и Костя, впустив её, усаживал к себе в постель, в самый уголок у подушки. Огромный, словно великан, он читал ей вслух книги по своей школьной программе, и не только. Оленька очень любила и немного боялась брата. Как-то тихонечко спросила маму, не будет ли она такой же толстой, когда вырастет. Но мама успокоила её: у Кости болезнь такая, а тебе переживать нечего.

Оленька и раньше слышала от взрослых, что до её рождения брат болел ещё больше, и мама не вылезала с ним из больниц, и характер у него был невесёлый, двух слов из него не вытянешь. А Оленька всех-всех радовала и почти никогда не болела. Однажды только подвернула она ножку и долго хромала, хотя врач говорил, что «девочка уже совершенно здорова», а она на вопрос: «Всё ещё болит?» отвечала с утешительной улыбкой словами брата: «Потерплю».

Говорили, что Оленька – награда маме за все её страдания.

– Выходит так.

После завтрака Оленька собралась было помыть посуду, но дед сказал:

– Оставь, нечего воду тратить. Помоешь после обеда.

– Я за водой-то могу сходить.

– Сиди. Генка с утра уж сходил. А надо будет – ещё принесёт. Из дома чтоб ни ногой.

Иди вон лучше книжки свои почитай, а я радио послушаю.

Оленька пошла к себе в комнатку, выбрала один из любовных романов, лежащих стопочкой на комоде.

На обложке – в центре девушка в развевающейся выше колена юбке, вдалеке мужчина на красной машине.

Катя привозила сначала для бабы Насти много таких книжек, а потом та сказала, что всё равно забывает, что читала, а что нет, так что нечего деньги тратить.

– И что баба Настя в них находит? – спросила как-то Оленька у Кати.

– А то, чего в её жизни никогда не было: страсти-мордасти всякие.

Оленька тоже находила в книгах то, чего пока ещё не случилось в её жизни. И всё ждала своего Грея.

Нравились ей мужчины постарше. Она даже как-то вообразила себе, что влюблена в родного дядю. Когда он приходил в гости, она смущалась и уходила в свою комнату. В театральной же студии за много лет все стали друзьями. В школе Оленьку уважали за то, что она не зазнавалась, никогда и ни с кем не ссорилась, а всегда старалась найти компромисс. Но никто из одноклассников в неё не влюблялся. Библиотечный факультет и вовсе был «институтом благородных девиц».

Лишь однажды показалось Оленьке, что испытала она то, что могли бы испытать героини её книг. Но сколько ни переживала она, лёжа в постели в своей маленькой комнатке, этот момент, сколько бы ни обмирала при мысли, чем всё это могло закончиться, разобраться в своих собственных чувствах, понять, чего же именно ей так хочется, так и не смогла.

Нравился ей немного одноклассник её брата, Игорь. Они дружили с четвёртого класса, и Игорь часто бывал у них. Окончив школу, брат поступил в политех, а друг пошёл в училище на автослесаря, потом в армию.

Оленьке только-только исполнилось семнадцать, когда он снова появился у них в гостях. Брат уже встречался со своей будущей пассией, и Игорь, увидев повзрослевшую Оленьку, видимо, принял её за избранницу друга. Оленька вспоминала потом, как замер он от неожиданности, переводя взгляд с Кости на неё, и протянул ей руку:

– Игорь. Друг Кости. Со школьных лет.

Костя, схватившись руками за живот, расхохотался. Вслед за ним начала смеяться и Оленька. Игорь в недоумении смотрел на них.

Наконец Костя сказал:

– Это ж Ольга, сестра моя младшая. Не узнал?

– Уф… А я-то думаю, как такая красавица тебя выбрала.

С тех пор он стал бывать у них чаще. Оленьке теперь запрещалось выходить. Она слушалась брата. Но ей всё больше казалось, что Игорь приходит к ним, чтобы увидеть её.

По ночам она представляла себе его. Как тяжело ему от того, что он любит её, Оленьку. Ей же мучительно было от того, что он – друг брата. И ещё от того, что он женат и у него маленький сын. Когда думала об этом Оленька, ей становилось особенно стыдно и почему-то особенно сладко.

Однажды он снова пришёл к ним. Родители были на даче. Игорь с Костей, как всегда, сидели на кухне и громко о чём-то спорили. Потом всё стихло. Оленька услышала звук открываемой двери, поспешила стереть губы попавшимся ей под руку платком, перед приходом Игоря она теперь их красила, и прислушалась. Никого. Оленька выглянула, вышла в коридор. Дверь в кухню была закрыта, а дверь квартиры, напротив, приоткрыта. Она подумала было захлопнуть её, но вошёл Игорь. Он курил на лестнице.

Оленька остановилась. Пропуская его, прислонилась к стене.

Он приблизился к ней, приподнял её лицо за подбородок и поцеловал в губы. Долго-долго. У Оленьки голова закружилась, когда он её отпустил. Она так и осталась стоять у стеночки, а он прислонил указательный палец к своим губам, будто говоря: «Тсс… никому не слова», и, улыбнувшись, пошёл к Косте, на кухню.

Оленька добрела до своей комнаты и упала на кровать. Ей и плакать хотелось, и кричать, снова и снова закрывала она глаза, и губы её снова и снова касались его горячих губ.

На следующий день, как не хотела она ехать, как ни кричала, что уже большая и сама хозяйка своей жизни, мама отвезла её на дачу, а когда в конце лета они вернулись, братова сожительница поселилась уже в их квартире, и видно было, что вот-вот будет у них в семье пополнение. Игорь больше к ним не приходил.


Глава 10

Обедали опять супом. Как он деду не надоест, суп этот?

Соскучившийся, видно, по разговорам, дедушка Лёня расспросил Оленьку обо всём: о маме, о папе, о брате. Как познакомилась Оленька с Катей, нравится ли ей учиться и встречалась ли она с кем. Всё ему было интересно.

После обеда мыла Оленька посуду. И откуда столько её взялось? Дед принёс чайник и налил в рукомойник горячей воды, велел поставить тазик с посудой в широкую раковину. Она располагалась над деревянным шкафчиком с дверцей.

– Намылишь и смывай. Уж больно удобно с умывальником-то с энтим.

Удобства Оленька не заметила. Посуда, сколько её ни намыливай, оставалась жирной. Воду пришлось греть и доливать четыре раза. Ей стало вдруг жарко, внизу живота потянуло, и она почувствовала, что вот-вот начнутся у неё те самые женские дни, к которым никак не могла она привыкнуть. В городе каждый вечер был душ. А здесь с того самого первого дня баню больше не топили. Ей неприятен был резкий, женский, ставший чужим запах собственного тела. Светлые тонкие волосы спутались, одежда пропахла супом. И посуда, до чего же жирной была посуда!

Как бабушка Настя её отмывает, почему у неё всё получается, а у Оленьки нет? Чем она-то хуже? Что же ей теперь с этой скользкой посудой делать?

Не будет она ничего больше перемывать! Что очень жирно, обольёт кипятком. А тарелки вытрет насухо полотенцем. Возьмёт своё, чтоб никто ничего не заметил. Мама дала ей с собой два полотенца, и бабушка Настя дала. Оленька мамины не использовала.

Она сходила в комнатку и достала одно из них из чемодана, небольшое, с рыбками. Жалко. Ничего, положит потом в пакетик, а мама дома выстирает.

Было около четырёх часов дня, начинало темнеть. Свет в доме потускнел. Оленька вернулась на кухню. Наступила на что-то мокрое.

Пол был залит водой. Она натекла под стол, где у бабушки Насти стояли чугунки, и под стул с баком для воды и под маленькую скамеечку и даже через щёлку в полу, в подпол. Ручеёк брал своё начало из шкафчика под умывальником. Оленька на носочках пробралась к нему, открыла дверцу. Внизу стояло полное ведро воды.

В комнате шумел электрический чайник, монотонно вещало радио.

Если поспешить, до деда не дотечёт.

Оленька кинула на пол полотенце, сбегала ещё за одним, большим, махровым, кинула и его. Взяла ковшик, черпнула в него из ведра, поставила под стол, взялась за ведро. Тяжёлое.

Проскользнуть незаметно не удалось.

– Ты куда эт собралась?

– Так я, дедушка, ведро вынести.

– Ну иди-иди. Куртку накинь. Надо ж, работящая какая!

Она вышла на крыльцо.

Только не спешить, только ничего не пролить.

Мела метель. Подбиралась откуда-то сбоку, холодила и сбивала с ног.

Забора не было видно. И скамейка и столик, что стояли совсем близко к дому, затерялись в пурге. Оленька протянула руку, и пальцы её исчезли. «Как в тумане», – подумалось ей. Она чуть не поскользнулась, крепче сжала ручку ведра, отошла немного от дома, разгребла ямку в высокой сугробной стене, вылила в неё воду, и, не опуская ведра, ёжась от холода, обняла себя руками.

Ей показалось вдруг, что кто-то стоит рядом.

Она не видела его. Но знала, что он где-то здесь. Этот кто-то тоже вглядывался в снежную пелену. Он искал Оленьку.

– Кто здесь? – спросила она и сама испугалась своего голоса.

Сквозь вьюжный монотонный гул послышался ей тоненький, звенящий, словно колокольчики, голосок:

«О-лень-ка-о-лень-ка-о-лень-ка».

Нет. Нет. Это всё только чудится ей.

Скорее в дом, к деду.

Вьюга закружилась, завихрилась, подталкивала её то с одной, то с другой стороны.

Ледяные тонкие иглы впивались в щёки, в нос, норовили забраться в глаза. Оленька прикрывала их красной, показавшейся ей распухшей рукой.

Дома не было.

Только сплошная вьюжная пелена снизу, с боков, сверху обволакивала Оленьку белоснежным саваном. Запеленает её, поднимет ветром на воздух, закружит как на карусели и бросит в глубокий сугроб.

Заметёт её снегом. И никто не отыщет её до весны.

– О-лень-ка-о-лень-ка-о-лень-ка.

Она остановилась.

Нет, ты не дашь мне себя запутать! Здесь никого нет, это просто вьюга. Это воздух переносит снег с места на место. Только и всего.

Просто надо идти в другую сторону.

Она повернулась, ветер толкнул её сзади. Она пошла гонимая им.

Дома всё не было, и Оленьке снова подумалось, что попала она в другую реальность. Зато теперь, когда выберется она из этой снежной кутерьмы, будет ждать её в избе Катя.

Только где же дом?

Ей стало трудно дышать.

Она больше не могла блуждать здесь.

Что угодно, куда угодно, только бы выбраться.

– Дедушка! Дедушка! – закричала она.

– Заблудилась, что ли?

Перед ней в распахнутой серой шубе стояла Любка.

– Это вы?

– Нет, блин, дядя Вася первомайский. Ты чего тут у забора скачешь?

– Я не скачу. Ведро вот выносила.

– Понятное дело. Как там бабуля наша?

– Спит.

– Ну пусть поспит. Пирожки ей тут, от Гены. Передай.

– Так вы сами.

– Мы вечером зайдём проведать, – сказала Любка и, глядя на растерянную Оленьку, добавила: – Пошли, доведу тебя, что ли.

Они стояли теперь перед самой дверью.

– Спасибо вам!

– Да не на чем!

– А как же вы в такую метель?

– Да разве ж это метель? Так. Крошки.

Любка подняла вдруг руки и закричала в небо:

– Э-ге-гей!!!! Там, наверху, маловато будет!!! Ещё, ещё давай сыпь!!!

Она закружилась на месте, махнула Оленьке рукой и исчезла в метели.

Дома ждал Оленьку дед.

Покачал головой.

– Надо ж было тебя предупредить.

– Про что, дедушка, про что предупредить?

– Про что? Про что? Да про ведро-то! Ну теперь уж чего. Тряпки на печку повесь.

Оленька передала ему пирожки.

Вечером пришлось ей чистить и варить картошку. Дед дал ведро, пакет для очисток и кастрюлю и пошёл в комнату слушать своё радио.

Она никак не могла решить, срезать потемневшие места или оставить. Вот мама говорила, что зелёный картофель есть нельзя, а если он чёрный?

Всё-таки срезала, и дошедший до кухни дед, увидев это, плюнул в сердцах: «И чему вас только в городах-то этих учат?»

Оленька не ответила. Тут дед заметил, что почистила она всю картошку, что была в ведре.

– Ты, девонька, роту, что ль, кормить собралась?

Обиженная, уставшая Оленька чуть не заплакала.

Дед достал кастрюлю поменьше, хотел, видно, переложить в неё часть картошки, передумал, поставив на зажжённую конфорку кастрюлю со всем, что начистила Оленька, велел ей следить, чтоб не утекло, и, получив утвердительный ответ на вопрос: «Справишься ли?» – снова ушёл в комнату.

Как ни смотрела за кастрюлей Оленька, сбежала-таки из неё вода, прямо из-под крышки.

Огонь погас, и она поспешила снова его зажечь. Так, как показывал ей дед. Включаешь газ, подносишь спичку. Крышку сняла – сообразила.

Чиркнула спичкой. Вспыхнуло. Огонёк запылал. Получилось. Так обрадовалась, что хотела даже позвать деда, похвастаться. Только руке вдруг горячо стало, и поняла Оленька, что рукав её любимого свитера горит.

Она упала, вскрикнула, стала стучать рукой по полу. Прибежал дед, полил ей на руку из ковша.

– Больно? – Заглядывал ей в глаза.

– Совсем-совсем не больно, – сказала она и разрыдалась.

Дедушка Лёня обнимал её, постукивал по спине и приговаривал:

– Ну… Хватит… Хватит… Буде тебе убиваться.

Вслед за дедом пришла на кухню проснувшаяся бабушка Настя.

– Что-то палёным у вас пахнет.

Дед лукаво посмотрел на Оленьку:

– А мы тут фейерверки жгли. Вот картошку тебе почти сварили.

Баба Настя посмотрела на кастрюлю.

– Это вы молодцы, хвалю.

Она нажарила котлет, а к ночи пришли Генка с Любкой. Бабушка ругала их, что пришли они без молодёжи, и дети там голодные сидят, а Генка сказал, что дети пирожками наелись, и что они с Любкой возьмут им сухим пайком. Благо картошки было наварено много.

Баба Настя тут же пошла за кастрюльками, а Генка, и где достал, успел-таки пропустить стопочку за быстрое её выздоровление.

Она сокрушённо покачала головой, спросила деда, куда он смотрел, но, не имея больше сил бороться, махнула на всё рукой и попросила Генку и ей налить полстопочки. Выпили за то, чтобы все были здоровы.

Любке не наливали, Оленьке тоже. Да и сама она, после того чайничка, решила больше никогда в жизни не пить. Генка и бабушка Настя шутили, и видно было, что смешит их одно и то же.

Любка смотрела на них будто с любопытством, склонив набок голову. Как и Оленька, она не была здесь своей.

Задребезжал телефон. Все затихли, Оленька вскочила, понеслась в соседнюю комнату.

– Всё хорошо, мамочка, всё у меня хорошо! – боясь, что связь оборвётся, тараторила Оленька. – Кате? Звонила? Ты не волнуйся. Мы на вокзале встретимся, дядя Гена нас отвезёт… Не надо. Мы сами…. Ах да, на костылях. Тогда, конечно, пусть Костя встретит…… Это связь такая, мамочка! Я теперь помогать тебе буду. Всегда-всегда….. Я тоже по вам соскучилась.

Алё, пап, привет!.... Всё хорошо. Как ты?.... Знаю, что лучше всех! Я по вам очень соскучилась…… Скажи им, пусть тётю Лёлю ждут и папу слушаются.

Мама… Что? Предложение? Костя? Я же не против. Ты не думай. Все теперь вместе будем…… Мама, ты очень устала?..... Нет. Нет. Всё хорошо. Мама, мамочка..

Телефон отключился.

–Я люблю тебя.

Оленька снова нажала вызов.

«Абонент в сети не зарегистрирован».

Она вернулась в залу.

– Ну, что там у вас хорошего? – прервал всеобщее молчание дед.

– Костя, брат, предложение сделал Виолетте.

– Это кто ж такая?

– Девушка его. Они уже несколько лет вместе. Близнецы у них.

– Предложение – это хорошо. Я вот тоже Гене говорю.

Баба Настя посмотрела на деда:

– Сами они разберутся.

– Вот что, Геннадий Леонидович, пойдёмте-ка домой. Дети ждут, – сказала вдруг Любка.

– Любаша, – Генка будто и не слышал разговора этого, – хорошо ж сидим.

Любка молча встала из-за стола, накинула шубу.

Баба Настя тоже встала, пошла за кастрюлями.

– И правда, Ген, ночь уже, как дорогу-то найдёте.

– Да я свой дом с закрытыми глазами из любой точки мира отыщу. Подожди, Любаша, без меня ни шагу.


Ночью заснула Оленька быстро и спала, не просыпаясь, до самого утра.


Глава 11

Топили наконец-то баню.

Баба Настя сказала:

– Иди первой мыться. Ты Генке-то напомнила, чтоб завтра на вокзал тебя отвёз?

– Как завтра?

И правда, уезжать ей уже завтра. Счастье-то какое! Перетерпеть одну только ночку. Только бы всё было хорошо и Катя ждала её в городе! Оленька знала уже, что больница её рядом с вокзалом.

Оля намылась и, заглотив чаю с вареньем, отправилась к Генке. Ей почему-то казалось, что бабушка хочет поскорее спровадить её.

Выйдя из дома, Оленька остановилась.

Прислонившись к стене, стояла с банным пакетом баба Настя. Длинные седые её волосы были распущены, она тяжело дышала.

– Иди, девка, иди, от греха подальше.

Оленька подумала было, не позвать ли ей деда, но бабка так на неё посмотрела, что она, не посмев её ослушаться, не пошла уже, а побежала.

Любка, со спутанными, прилипшими ко лбу волосами в распахнутой фуфайке, катала по очереди на деревянных санях своих четырёх детей с ледяной горки. Она всё время смеялась, и дети смеялись, вторя ей. Заметив Оленьку, она крикнула: «В доме он. Заходи. Только без толку».

На светлом крыльце стояло несколько кошачьих мисок. Чёрный кот на высоких лапах неспешно подошёл к ней и потёрся о её сапог. Она погладила его гладкую шёрстку и подумала, что Серка нагуляла Тишку от него.

Оленька постучала. Никто не ответил. Она зашла. Сквозь большие окна в просторную залу просачивался солнечный свет, освещая разбросанные на полу игрушки, и стол, за которым, судя по всему недавно обедали. Под столом лежал Генка. Он был пьян. Увидев Оленьку, он попытался встать, но стукнулся головой об столешницу.

Оленька, как ни старалась, так и не смогла привести его в чувство.

Она вышла от Генки, твёрдо решив идти завтра до города пешком. Всего-то сорок километров. Главное – найти дорогу.

Пошла сразу к будке, чтобы дозвониться наконец-то до Кати и сказать ей, что сил её больше нет, а дядя Гена – раздолбай.

Баня ещё топилась. Телефон не ловил. По-другому и быть не могло. Она собиралась уже уйти, как вдруг услышала снова тот голос. Он звал её.

И тот же самый аромат разлился вокруг. Оленька подошла ближе к бане. Набат поднялся, виляя хвостом. Она наклонилась погладить его. Рядом с будкой рос на тоненькой зелёной ножке фиолетовый цветок.

Это была лаванда. Оленька вспомнила наконец-то: так пахло в доме её покойной прабабки.

Но там, в бане, была молодая девушка, Оленька уже знала об этом. Эта девушка могла заговаривать боль, и все, что были в твоей душе, тревоги исчезали вдруг, и так хорошо становилось.

Эта девушка ждала Оленьку. Она убаюкает её, и Оленьке снова станет хорошо. Так хорошо, как когда-то у маминой груди, в младенчестве.

Нежный, словно звенящие в лесу колокольчики, голос звал её:

– О-лень-ка-о-лень-ка-о-лень-ка…

Набат поднял голову, навострил уши.

– Что ты, пёсик, что ты?

Набат залаял, рванулся к бане, но цепь не пускала его.

А Оленька шла уже к ней… Ей всё равно теперь было, что с Катей и кто на самом деле дед с бабкой.

Та, что была там, звала её.

Оленька открыла дверь. В предбаннике на скамейке лежала кучка серого штопаного белья и старенькое махровое полотенце.

Оленька остановилась. Прислушалась. Стало тихо. Только потрескивали поленья в печурке. Она вытерла о коврик сначала один сапог, потом другой, стянула с головы шапку, запихала её в карман.

Набат лаял и рвался с цепи.

Оленьке так странно всё это было. И так… покойно.

Она распахнула дверь и перешагнула через порог.

И снова, словно дивное пение, зазвучали колокольчики.

Сначала, в пару, при свете мутной лампы, она никого не увидела.

Почудилось ей, что там, за парным туманом – девушка красоты неземной и доброты бесконечной. Вечно юная, вечно любящая, та, что всегда защитит и никогда не бросит.

На тёсаной жёлтой лавке стоял таз с водой, и лежала мочалка. Внизу стоял ещё один таз. Оленька посмотрела на него и будто онемела.

Никогда не видела она такой бабу Настю.

Скребя по деревянному полу жёлтыми длинными ногтями, ползла к ней голая старуха.

Была она похожа на обтянутый тонкой в коричневых пятнах кожей скелет. На голове её почти не осталось волос. Один глаз подёрнут был белой пеленой, а второй, чёрный, смотрел на Оленьку, и Оленьке показалось, что в этом глазу хранила она всю накопившуюся за её жизнь злость. Худыми, словно обглоданные кости, мокрыми пальцами она потянулась к Оленьке, схватила её за руку, и просипела беззубым ртом:

– Ты ли, девка?

Оленьке стало немного больно, но она не пошевелилась. Колокольчики всё ещё пели свою переливчатую песню. Ей показалась, что кровь её остановилась, престала течь по венам. Она услышала, как бьётся её сердце.

Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук.

Настала тишина. Земля перестала кружиться. Время замерло.

Раздался выстрел. Набат громко лаял. Звон прекратился. Оленька отдёрнула руку и выбежала.

С бабкиной палкой в руках, с ружьём шёл к бане дед. Лицо у него было такое, что Оленька поняла, что сейчас он будет кого-то убивать.

Она отскочила в сторону и побежала. Послышался женский крик и мужской, видимо дедов, окрик. Ей было всё равно. Она пробежала через всю деревню, мимо Генкиного дома.

Любка так же катала детей с горки.

– У большой дороги направо поворачивай. Машину попробуй поймать. – крикнула она, увидев Оленьку.

Добежав до указателя «Горбунки», Оленька повернула на просёлочную дорогу.

Она шла, и шла, и шла. С левой стороны появились дома. Все они были старыми, с заколоченными крест-накрест окнами. Оленька поняла, что деревня эта брошенная, и прибавила шагу. Она вышла на шоссе. Повернула, как велела Любка, направо.

Снег шёл хлопьями. Как в тот, самый первый день.

Оленька шла, шла и шла. Она ни о чём больше не думала.

Наступил вечер. Оленька почувствовала, что хочет есть, вспомнила бабушкину тушёную картошку. И бабушку…

Остановилась. Стряхнула с какого-то пня снег и села. Джинсы сразу намокли. Ей было всё равно. Из кармана куртки она достала сотовый.

Там же обнаружила записанный на клочке бумаги телефон какого-то Славки. «Это такой славный мальчик», – вспомнилась Катина записка.

Сеть ловила. Она набрала номер. Послышался мужской голос, и тут же перебивающий его женский:

– Оленька, Оленька, это Катя! Мне Генка позвонил. Что у вас там творится? Ты где?

– Не знаю, – Оленька оглянулась. – Здесь в лесу какой-то столик и предупреждение про пожары.

– Сиди там! Нет, лучше не сиди! Оленька! Слышишь? Бегай, вставай и бегай! Мы скоро будем.

Последние крупные снежинки легли на кружащуюся землю. Наступила тишина. Где-то крикнула истошно птица. Вечернее солнце кирпичным светом осветило лес. Впереди показалась машина. Старенькая красная «девятка». Она остановилась возле Оленьки, а Оленька в своей жёлтой курточке всё бегала вокруг скамейки. Кто-то позвал её, она повернулась и увидела Катю. Катя опиралась на костыли. Рядом с ней стоял славный парень Славка.


Глава 12

Домой его не отпустили. Выделили место на печке.

Дед Лёня так был счастлив увидеть внучку, что ходил за нею тенью, и она шутила, чтоб он сохранял дистанцию, а то чего доброго зашибёт его костылём, мало не покажется.

С Оленьки потребовала Катя телефон и, сбегав с ним до будки (Оленька наотрез отказалась идти с ней), принесла его с 28-мью наконец-то дошедшими до Оленьки эсэмэсками, отправленными ей Катей. Она и звонила Оленьке несколько раз. А та не только ей не отвечала, но даже не поинтересовалась, как там чувствует себя её сломавшая ногу подруга.

Оленька разрывалась между чувством, что она «опять начудила», и «как хорошо, что Катя рядом, и всё хорошо».

Похолодало.

Машина уже ждала.

Генка обнял племянницу, подошёл к Оленьке:

– Ну, подруга, не поминай лихом. Уж как вышло.

Любка подошла следом за ним. Обняла неловко Оленьку, зашептала:

– Ты летом приезжай, у нас ребёночек уже будет.

– Что ты, Люба, хорошо-то как.

– Я тебе тут адрес оставила, если надумаешь, пиши. Гена из города с почты сам письма забирает.

Славка торопил.

Дед, вышедший их проводить, смахивал наплывающую слезу, а баба Настя, перецеловав внучку, подошла-таки к Оленьке.

– Ну что, девонька? Натерпелась страху? Небось, на всю жизнь хватит?

Оленька, всё ещё немного обиженная, молчала.

– ЧуднАя ты, девонька. Но незлобивая. Приезжайте с Катей летом. Места всем хватит. Научу тебя печку топить.

– Так я ж завсегда.

Баба Настя звонко засмеялась:

– Ладно. Ежели чего не так, ты уж нас прости, мы люди простые.

Славка дал сигнал.

– Опоздаем ведь!

– И вы меня простите, баба Настя! Я всему научусь, правда, – прижимая к себе чёрного Тишку, Оленька залезла в машину.


Глава 13

Второй дедовой женой стала бабы Насти родная тётка. Была она ленивой и злой. Как осталась Настя в восемь лет сиротой и стала у неё жить, так вся работа и легла на её плечи. Говорили, что так она её умучила, что света девчонка не видела. Поговаривали ещё, что тётка эта была ведьмой. И что будто было ей на самом деле в ту пору лет под пятьдесят. Приманивала она невинных девушек старше восемнадцати лет и забирала у них всю красоту. Тётка и правда очень красивой была. И как пришли они из соседней деревни в ночь на Ивана Купала, так и влюбился в неё Лёня без памяти. Страсть у него прям какая-то случилась, будто кто его приворожил. Когда сыновья на тётку пожаловались, что злая она и всех их ненавидит, отец на них цыкнул: «Чтоб слова про неё плохого не слышал. Всяк сверчок знай свой шесток». И только ей и верил, словно ослеп от любви своей. Тогда братья сами решили с ней разобраться. Сказали, что отец её зовёт. Она вышла в сени, а они кинули на неё сверху простыню и били её. Она отцу пожаловалась, и он их всех по очереди выпорол. Как-то вернулся он с охоты раньше времени и услышал, как она Генке, малому, внушение делала, что, дескать, «если перечить мне будешь, сгною и братьев твоих по очереди изведу. Потому как секреты знаю. А об отцовой защите забудь, он теперь под моим каблуком». Каблук-то этот из морока его и вывел. Чуть не прибил он её тогда.

В общем, прогнал он её, а Настя упросила его не оставлять её с ней, потому что не могла уж больше терпеть. Взял он Настю к себе. Сначала как дочь, а потом полюбились они друг другу. А тётка начала всякие гадости творить, так что её из деревни выгнали. И никто не знал, что с ней стало.

Долго ещё не мог простить себе дедушка Лёня, что из-за своей слепой страсти не поверил тогда сыновьям.

А за несколько дней до Катиного приезда заметила баба Настя у старого дома цветки лаванды и поняла, что тётка вернулась. Молодость её ушла. Выпросила она у бабы Насти прощения. И баба Настя стала ей еду носить и кормить её, деду ничего не говоря. Только становилось бабушке Насте всё хуже и хуже. Говорят, тётка эта не одного человека с ума свела. И баба Настя другой стала. Тётка будто все соки из неё вытягивала, а она понять ничего не могла. А в тот день уговорила тётка бабу Настю баню ей натопить и помочь помыться. Она ей и уступила. И стало бабушке в бане совсем плохо. Так плохо, что еле добежала она до избы, упала на кровать и рассказала всё деду. Дед сразу понял, что дело тут нечисто.

– А сейчас-то она где? Там? – спросила подругу Оленька, показывая на оставшийся далеко позади дом-гриб.

– Отчего же? – повернулась к Оленьке с переднего сиденья черноглазая Катя.

Бритый затылок славного мальчика Славки задрожал от душившего его беззвучного хохота.

–Да шучу я, Оленька. Шучу. Нет её больше, – сказала Катя и, обнажив щербинку между двух передних зубов, улыбнулась подруге:

–Ну, что, поедешь со мной сюда летом, в Горбунки-то?