Комната заблуждений [Даниил Александрович Кобылин] (fb2) читать онлайн

1

Мы договорились встретиться недалеко от моста в свете ближайшего фонаря. Я пришёл первым. Мост был небольшим, узким и абсолютно пустынным; никто не проходил по нему в столь поздний час. По другую сторону от него горели и другие фонари, приглушённо освещавшие небольшие участки вокруг себя, но я точно знал, что встреча произойдёт именно здесь. Позади меня успокаивающе молвила река, всё же не способная до конца заглушить волнение. Чтобы хоть как-то унять возникающую дрожь, я решил закурить, оставаясь одиноко заблудшей фигурой для теоретически возможных прохожих под тускло-оранжевым светом. Пока курил, выпуская дым ввысь, я наслаждался всеохватывающим небом. Сегодня оно было необычайно звёздным. Не разбираясь в созвездиях, мне приносит немалое удовольствие наблюдение и увлечённые разговоры, связанные с ними и пугающим холодом космоса, когда глаза полны огня заражающего знания. Холодный небосвод тлеющими угольками поглощал меня, и сигарета потихоньку догорала до самого фильтра, а его всё не было видно. Я всерьёз запаниковал и, для успокоения, собрался выкурить очередную, как мной завладела уверенность, что кто-то внимательно и недобро разглядывает меня. Оказалось, это был пёс – могучим тёмно-шерстяным вихрем он промчался мимо, фантомом появившись из чёрной бездны, когда я обратил на него внимание, и поглощённый ею снова. Мне не удалось разглядеть его хорошо, но блеск огненных глаз, заставляющих себя почувствовать неуютно, я запомнил прекрасно; в голове возникла ассоциация с псом Тарковского, хоть этот и выглядел намного массивнее и злее. Наверно, я слишком глубоко задумался об этом невольном сравнении и выпал из реальности, потому что не заметил, как он пришёл и легонько дотронулся до моего плеча. Ошеломлённый и испуганный таким прикосновением, я мгновенно вернулся из тягучей думы и посмотрел на него. Мало что можно было различить, но это точно был он, окутанный, словно бездной, странной чёрной накидкой с рассеянными по всей одежде небольшими серебряными звёздочками. Прямо как на небе. Он протянул свою руку, молча передавая записку; я взял её и хотел спросить, поинтересоваться, где он так долго был, хоть что-нибудь вымолвить, прервав неуютную тишину между нами, разбудив застывшую позади нас реку, но он, словно ощущая мои намерения, резко поднял руку, останавливая. Я не видел его глаз, как и его лица вообще – всё скрывал непомерный капюшон, но чувствовал на себе бурлящий поток раздражения и ярости, смешанных с разочарованием. Впрочем, он никогда не был дружелюбен или разговорчив, а непристойный взгляд грубости и жестокости никогда не сходил с его морщинистого лица. Это не удивило меня, вовсе нет; в конце концов, нечто подобного и стоило ожидать. Остановив меня жестом, он высказался громче и выразительнее всех слов, что мог бы выдавить из себя. Смешно, но я даже не помню его голоса. Он сохранял расстояние между нами, что было слишком долго для такого момента, слишком недружелюбно для нашей встречи и слишком уверенно для его бесхребетной халатности, а потом развернулся и ушёл, не проронив ни слова. Снова я остался один под блеклым светом бесчувственного фонаря.

Вокруг был темно, и только другие жёлтые треугольнички, выходившие из фонарей, разрезали темноту, занимая своё место в картине окраины ночного города. Сзади опять послышалась река, отошедшая от мимолётной дрёмы. Теперь никто не придет ко мне, похлопав дружески по плечу, напоминая о том, что не всё потеряно; наша встреча подошла к концу, поэтому я медленно, неуверенный в дальнейшем, побрёл к мосту. Остановившись на его середине, я опёрся рукой об оформленные в виде диковинных зверей перила. Таинственная река, бежавшая неизвестно зачем в неведомые страны, уносила с собой и мои мысли. Стало интересно, куда она впадает и где начинается, как относится к попутным ветрам. Может, это только русло одной из великих рек, что беспокоят разум гениев. Я вспомнил, что в моей руке остался небольшой клочок бумаги, записка, которую он передал. Мне захотелось выбросить её в реку, выбросить навсегда, как и всё, каким-либо образом напоминающее о прошлом. Но не стал этого делать: достал зажигалку и подсветил. Записка оказалась всего лишь жалким огрызком обычного листа, на котором было написано только одно слово: "Лжец". От этого слова исходила странная энергия, неприятно обращавшаяся к тревоге; щёлкнув в голове, какой-то странный огонёк обжёг внутренности, посеяв пожар в желудке. Спрятав неудобную записку в карман куртки, я закурил.

И думал, что же мне делать дальше; так и стоял, не зная, куда идти. Кто меня ждёт? Что будет дальше? Насколько это успешно? Зачем мне вся эта жизнь с бедной фантазией как её провести? Эти вопросы больно отпечатывались в моём сознании, красным проецируясь на звёздном небе. У меня не было готовых ответов. У меня не было предположений. У меня не было уверенности и должной храбрости, чтобы, при необходимости, признать поражение. У меня было только сомнение в правильности и нужности моей жизни. Она представлялась аморфной и никчёмной, лишённой хоть какого-либо смысла. Любая из этих звёзд светит и даёт больше смысла, чем звезда моей жизни. Моё существование – неизбежно сгорающая сигарета в руке заядлого курильщика. Когда он докурит и выбросит её на обочину протоптанной дороги, то тут же забудет про неё, словно она никогда и не существовала в его жизни. Ведь сколько таких ещё будет, и не упомнишь. Что я сделал за всё это время и что смогу сделать в будущем? Всё тщетно и пусто, а я биологический материал, застрявший на середине пути, беспрестанно задающий какие-то вопросы про существование и великое предназначение самому себе, переполненный трагедией. Разозлившись на упаднические мысли, я в последний раз посмотрел на спокойное течение, пытаясь запомнить его красоту навсегда, и направился дальше; грядущее было скрыто за ночной мглой.

Я медленно шёл, осматриваясь по сторонам в незнакомом районе; фонари освещали путь, на время превращаясь в маяки в чёрном море небольших трехэтажных зданий с мутными окнами. Удивительно, но ни в одном из них не горел свет. Неужели сейчас такой поздний час, когда даже заядлые совы закончили свои накопленные дела и теперь отдыхают? Или все разом вымерли, приняв волнующие объятия смерти от беспощадной чумы? Мне казалось, что я остался один на всем свете, пока на очередной скамейке, располагающейся рядом с фонарем, не увидел человека. Он лежал на ней, свернувшись и подобрав под себя ноги. Было невозможно увидеть лицо мужчины, спрятанное от освещения, но он определенно был во владении сна, приятно опьяненным своими путешествиями за грань. В какой-то степени, я ему завидовал: пребывая в полнейшем спокойствии, он просто спал, не обремененным заботами; возможно, его проблемы от этого только нарастали, но сейчас они были иллюзорны, несущественны. Я и сам хотел бы уснуть и забыться, переняв другой облик и другую судьбу, но сейчас это представлялось безответственным.

Спящий остался далеко позади. Тот мост остался далеко позади; такое ощущение, что нас разделяют века – так давно всё произошло. Предчувствие сна обволакивало меня и больше не хотелось о чем-то думать: глаза слипались, добавляя мутные пятна сна, когда я пытался смотреть ясно. Неимоверных усилий стоило переставлять ноги дальше и держать себя в бодрости. Впереди раскинулся перекресток. Имелось три направления для продолжения пути (вариант "идти назад" не рассматривался), но решение не рождалось в голове. Для меня стало настоящей проблемой – определиться по какой дороге я дальше пойду. Я боялся выбора! Выбора! Как будто есть разница, что я выберу! Словно существует другой конец! Словно за меня вечно должен кто-то решать! Я начал проговаривать терзавшее меня вслух, насмехаясь над собой; если бы такое представление нерешительности увидела хоть одна живая душа, она непременно бы тоже начала смеяться над моей слабостью и беззащитностью перед решениями. Но никого не было. Только когда всё терзавшее было высказано этому объятому мраку месту, я решился повернуть направо и продолжить движение. Без сожаления, без упрека в неправильном выборе, без продумывания бестолковых альтернатив, я шёл теперь по более просторной двухполосной дороге, оставив проклятый перекресток, приютивший несчастные души, позади; становилось только темнее. Все звёзды и луна на небе загадочно пропали, скорее всего, спрятанные тучами; теперь это было полотном чёрной материи. Мне бы не составило труда сбиться с пути такой безмолвной ночью, но других развилок более не существовало. Вдалеке различались очертания каменных тварей, пришедших из огненного подземелья нескончаемого ужаса. Но стоило дойти до них, как они растворялись, выдавая достижения неодухотворенного материального характера. Я чувствовал невероятную усталость, проходя мимо очередного однотипного здания, которые никак не менялись, и разочарование, что эти монстры – только моё воображение. И вдруг, я увидел позади себя свет и обернулся: по дороге ехала машина с ярко включёнными дальними фарами, рассеивающими темноту, как масло. Будучи ослеплённым резким освещением, я застыл статуей нелепости на проезжей части; водитель должен был сбить зазевавшегося путника, нарушающего правила, но он объехал меня, затормозил, покрыв пару лишних метров, и остановился. Пронзительные ярко-красные глаза, казалось, принадлежали тому псу. Но это был только седан, не вызывающий опасности, когда им управляет человек, знающий свое дело. Открылась дверь.

– Садитесь, я вас довезу, – донеслось из машины.

Это был первый звук живого человека, который мне довелось за сегодня услышать; оказывается, окружающий мир не страдал немотой. Я побежал к машине, заляпанной застывшей грязью, под которой кое-где пробивалась белая краска, и запрыгнул внутрь.

– Ты выбрал, определенно, подходящее время для прогулки, – сказал водитель и тронулся с места. Он ехал достаточно быстро: один дом неуловимо сменялся другим, превращаясь в одно бесконечно длинное здание. Наконец мы оказались на пустой трассе, вдали от безжизненных построек. Бетонные здания уступили место тёмно густому лесу, наступающему на дорогу со всех сторон; всё это время я молчал и глядел по сторонам. – Знаешь, я кого попало в попутчики не беру, у меня успешно действует своя система принятия, но раз ты сам напросился, то, будь добр, ответь на несколько моих вопросов. Куда ты держишь путь в столь поздний час?

– Честно сказать, не знаю, – и это была чистая правда, казалось, это был незнакомо безразличный ко мне мир, – всё кажется таким чужим, что я потерялся. Да, я устало брёл, но не хотел куда-то окончательно прийти.

– Звучит крайне подозрительно, ведь, в конечном итоге, мы все куда-то приходим, даже если не хотим.

– И это верно, но, порой, интересен сам процесс.

– И тебе был интересен процесс?

– Ни в коем случае.

– И как с тобой поступить? Отвезти домой?

– Нет, я не знаю, где он, да и домой мне обратной дороги нет.

– Почему? – он вообще не понимал меня, как я не понимал его намека на то, что якобы просил помощь, когда этого точно не делал. Он продолжал смотреть только на дорогу, не сбавляя скорости.

– Всегда есть что-то, что лучше оставить при себе, верно? – рукой я вцепился в ручку двери, словно в безумном намерении открыть её, и уже не хотел продолжать этот разговор дальше, не хотел ехать вместе с ним. Он был слишком разговорчивым и не в меру любопытным; мне никогда не нравилось, когда кто-то начинал расспрашивать.

– Эх, тут ты прав, – он бегло посмотрел на меня, и снова вернулся к трассе, – ты какой-то не особо разговорчивый, но ты мне нравишься. Именно поэтому я дал тебе шанс. Что ж, храни свои секреты дальше, а вот я держу путь в бар, чтобы хорошенько отдохнуть, можешь составить мне компанию. Он достаточно уютный, и ты сможешь удобно устроиться там, посидеть, подумать, что наделал и как будешь с этим жить дальше. Ну что, согласен?

– Буду благодарен, – я отпустил ручку двери, но мне стало ужасно некомфортно и душно; любое место сейчас лучше, чем эта машина.

– Вот и договорились.

Я надеялся, впрочем, тщетно, что на этом наш разговор и закончится. Но водителю видно уж очень сильно хотелось поговорить, поэтому он цеплялся за любые темы.

– Представляешь, чуть собаку не сбил, пока ехал, – неожиданно произнёс он, не теряя бдительности в управлении железным созданием, – такой здоровенный чёрный пёс, я сначала его спутал с волком, настолько он был огромен. А потом подумал: "Что здесь мог забыть волк? Это же бред!" Значит, точно пёс. Выбежал непонятно откуда, еле затормозить успел. И взгляд у него такой был дикий, точно бешеный. Странный. Не люблю я их, откровенно говоря. Был у меня похожий случай пару лет назад…, – остальные слова сливались в общую кашу скучных оттенков, что не интересовали меня. Погрузившись в омут своих отяжеленных мыслей, я очнулся только тогда, когда ощутил на себе чей-то беглый, но внимательный взгляд и неуютную тишину, отданную для ответа, – ты сам откуда?

– Из небольшого города на окраине страны, – быстро проговорил я, удивляясь, как он перешел от рассказа про выскочившую собаку к родным городам.

– Хорошее местечко? Там твой дом?

– Нет, я уехал оттуда пару лет назад. А город просто ужасен – самое настоящее чистилище, наполненное туманом и апатичной серостью, да и только.

– А я вот родился прямо в столице – чудесное место, не знающее грусти. Уже потом, по зову работы, я побывал во многих местах в различных городах и увидел, что всё это было только игрой, жертвой для радости одного города. Воистину, я увидел, что значит на самом деле нищета. Я понял, что это хуже болезни: она убивает настолько медленно и незаметно, но необратимо, высасывая все краски жизни, что, когда ты всё осознаешь, уже слишком поздно. И нет бы закричать, испугаться, но ты давно находишься в глубокой апатии. Нищета забирает волю к жизни, делает её безразличной, потому что нет возможностей на эту самую жизнь. Именно тогда умирают мечты и красота, а руки безвольно опускаются. Это осознание поразило меня ужаснейшей молнией, что мне пришлось уволиться с работы и найти себе другую. И, хоть нельзя говорить вслух, я так рад, что нищета обошла меня стороной. Лучше умереть сразу, чем гнить всю жизнь. Я тебе это говорю, потому что мне кажется, что ты как никто другой поймешь меня и не будешь осуждать за такие вольные рассуждения.

– Ты прав, я не собирался этого делать.

– Только почему это происходит?

– Знаешь, – мне вспомнились строчки, которые давно запали в душу, – Платон в одном из своих диалогов сказал, что если люди, стоящие на страже законов и государства, таковы не по существу, а только такими кажутся, то ты увидишь, что они разрушат до основания все государство, и только у них одних будет случай хорошо устроиться и процветать. И я с ним согласен. Только добавил бы, что, если почва благодатна, то растения будут набирать силу и разрастаться, но если почва уже осквернена, то на ней ничего не будет расти. Пока земля будет подвластна заражению и скверне, ничего хорошего на ней не вырастет. Понимаешь?

– С Платоном тяжело не согласиться, это верно. А твоё дополнение, мне кажется, не лишено смысла, но слишком смело сказано для того, кто сам подвержен скверне.

– И тем не менее, я имею право говорить.

– Конечно.

После этого наступила тишина. Нам было больше не о чем вести диалог. Начинать первому мне не хотелось, а он был занят, со всем вниманием поглощенный поездкой; к тому же, я понял, что не настроен на дальнейший разговор; разморенному мне оставалось лениво смотреть в боковое окно, где деревья быстро проскальзывали мимо, пряча за своими стволами мистическую темноту. Рукой я опять нащупал бумажку, про которую успел забыть.

Моему попутчику, скорее всего, стало скучно наблюдать за одинокой дорогой, которая не таит в себе опасностей и вызовов, поэтому он решил включить радио. Вместо песен или болтовни ведущих раздавались только помехи, приносящие с собой тревогу, но водитель не отчаивался, продолжая искать живую станцию. Вскоре, он нашел частоту с не самой дурной музыкой, но буквально через пару минут, и она потухла, заполнив эфир новой волной белого шума. Ему надоел этот безрезультатный поиск и, посмотрев на меня, он спросил:

– Не против, если я поставлю диск?

– Без разницы.

– Хочу заглушить возникающие мысли.

Он потянулся рукой к бардачку, открыл его и ловко вытянул какую-то белую коробку, из которой также быстро достал диск. Заиграла незнакомая тяжёлая песня:

You dig in places till your fingers bleed

Spread the infection where you spill your seed

– Мрачновато, – мне не особо нравилась такая музыка, но это было лучше, чем ничего, – Здесь гитара ревет как монстр из глубины мироздания, разбуженный тревогой.

– Поэтично сказано, но позволь песне увлечь, прими атмосферу этой дорожной ночи. Разве ты не видишь, что этот монстр всё время следит за нами?

Я всмотрелся в изорванное тьмой полотно леса и действительно увидел два бегущих за нами глаза. Больше мы не разговаривали; оставшуюся дорогу я попеременно всматривался то в окно, наблюдая за неотстающим чудовищем, то на водителя. Он часто трогал свой подбородок, словно его вечно терзали какие-то мысли, от которых он никак не мог освободиться, даже занятый другим, и музыка здесь никак не могла исправить ситуацию. Свет вырывал впереди небольшие куски дорожного полотна, и в воздух взмывались опавшие редкие зелёные листья.

Мы достаточно долго продолжали ехать в никуда, следуя дороге и слушая музыку, пока не возник хорошо освещенный участок слева от трассы: деревья в округе расступились, освобождая место для большой двухэтажной коробки – упомянутому в разговоре бару с бестолковым названием "Крылья ворона". По ощущениям, это единственное живое место, к которому тянутся страждущие мотыльки; самые разные машины, включая и мощные фуры, занимали всё свободное пространство вокруг заведения: сложно было представить, где можно припарковаться, но мой компаньон быстро нашел своё свободное место.

– Мы и приехали, – с ноткой предвосхищающей радости, разрушающей очередное инструментальное соло, проговорил водитель, – это тот самый бар, про который я говорил тебе.

– Собираешься напиться в стельку? – решил поинтересоваться я, не излучая любопытства, но хотелось осадить его возникающее веселье.

– Нет! Ты что? Я приехал сюда за другом. Я вообще не пью. Выходи, – и сам быстро юркнул из машины.

Мне пришлось поспешить за ним, да и особого желания оставаться одному в салоне тоже не было. Хлопнув дверью машины (недостаточно громко), я начал жадно дышать, снова влюбляясь в давно забытый запах ночи, резины и дороги. Я действительно просто не мог остановиться. Уверен, водитель смотрел на меня как на недалекого идиота. Но я ничего не мог поделать с собой. Запах возвращал моё детство – такие милые сердцу воспоминания снова ярко давали о себе знать. Воспоминания о моем отце, тогда ещё сильном и молодом, о местах, расположенных далеко за городом, ограниченных непроходимым лесом, куда мы приезжали по работе, спокойствие и радость, которые больше не ведомы в этой разочаровывающей жизни – вот что значил этот любимый до боли запах. Мне стало очень грустно. Ностальгия сильно увлекла – водитель ускользнул в бар, не проронив ни слова. Я достал сигарету и закурил – слишком стало приятно и паршиво от всех этих воспоминаний про умиротворенное детство. Окинул взглядом так называемый бар – если бы не свет в окнах, я бы подумал, что он заброшен уже лет десять: обшарпанный, неприглядный и недружелюбный. Там столько народу, должно быть, собралось, а никаких звуков – гробовая тишина. Отвернувшись от него, я сконцентрировал все свое внимание на пустынную трассу и попытку осознать, что делать дальше. Удивительно, как прекрасно запомнились приятные события детства, и никак не хотели вспоминаться другие куски моего существования, произошедшие совсем недавно. Казалось, что они скрываются под несрываемой мантией страха и тревоги, при прикосновении к которой зарождалось беспокойство. Я чувствовал себя так одиноко, не понимая, что происходит. Глубокая тоска, причину которой никак не удавалось установить, нещадно терзала: словно моя душа ищет тот самый дом у могущественного затерянного дерева, находящегося где-то за пределами познания. Я выглядел чужеродным элементом в теле нынешнего мира, не принадлежащим ему, но что оставалось делать, кроме как выбросить докуренную сигарету и нехотя отправиться в этот гнилостный бар.

С того самого момента, как я переступил порог этого дешевого заведения, в моей голове окрепла решительная мысль о том, что надо как можно скорее найти кого потрезвее и уехать отсюда. Куда? Да как можно дальше. Только не назад – та дорога развалилась в результате чувственной катастрофы. Но размышления прервались, когда до моих ушей донесся невозможно громкий гул, слишком болезненно вибрирующий внутри. Здесь было очень много людей: они кричали, пытаясь переорать друг друга; они развлекались, и с каждой новой кружкой местного пойла, что бармен называет пивом, им становилось всё жарче и веселее. Стало тошно от такого количества человеческих душ и жара их липких тел. Но они этого не замечали – продолжали пить и орать, собравшись четверками. Неприятно меня поразили и картины, коих здесь было великое множество – они чуть ли не лепились друг на друга. На некоторых были изображены истерзанные люди в неестественных положениях: кто-то абсолютно голый, другие же облачены в мантии; нашли призвание здесь и омерзительные палачи с железными пирамидами на головах и огромными топорами, с их лезвий беспрерывно стекала тёмная кровь грешников. Моим вниманием завладела картина, в которой жил исковерканный титанический ворон, устремляющий тысячи мертвых глаз-бусинок на зрителя, а сквозь его разлагающееся тело проглядывал красный кусок сердца. Я рассматривал, завороженный, каждое из столь странных произведений, как больной, впиваясь глазами, словно наслаждаясь их мерзостью и гнойностью. Я перескакивал с картины, на которой был изображен мужчина, изрубленный в куски и прикованный к ржавой инвалидной коляске, пребывающий в тошнотворном кроваво-фиолетовом месте, похожем на крыло больницы, к другой, не менее отвратительной, где была изображена странная тварь в пустыне: на ней восседал довольный скелет, позади которого находилась арка, исписанная какими-то странными символами, не виданными мной ранее; к следующей, где сидели мужчина и женщина за столом посреди поля с фиолетовой травой, их лица были слеплены из кусков кожи разных оттенков; и к расположенной выше всех, где в просторной комнате, устроенной, как кабинет муниципального чиновника, песчинками рассыпался провинившийся, на него смотрела целая комиссия из пяти человек в деловых чёрных костюмах и серых галстуках. Но больше всего меня привлекло огромное полотно, которое располагалось выше за барной стойкой – в нем отразилось множество различных элементов, людей и зверей, проклятых демонических созданий и уродов, порожденных больным извращенным воображением: все они засасывались в сферическую пустоту, от которой было невозможно спастись. Вся картина была оформлена в тускло-мрачных тонах с преобладанием выцветевшего жёлтого, как иссохшийся лист старой книги, с ярко-чёрным пробелом прямо посередине. Я подумал, что это и есть та самая смерть, вмещающая всё и всех, при этом находясь в каждом из нас. Все эти картины были настолько мерзкие, но и настолько манящие, что я никак не мог перестать на них смотреть, они затягивали в свои миры, гипнотизируя, вытесняя сознание из тела. Выше, ниже – оккупировав все стены, от них было невозможно скрыться; я не видел свободного места, не занятого очередным изображением адского кошмара. Ужасно закружилась голова, изображение бара поплыло, подкатывая к горлу тошнотворной волной, путаясь, искажаясь, отдаляясь, отравляясь, обесцвечиваясь. Люди начинали еще громче кричать – эти однотипные пьяницы своим диким и распутным ором заполнили абсолютно всё пространство в моем теле, проникли в каждую кость и сосуд, алкоголем распространяясь по венам. Я хотел закричать сам, хотел исчезнуть, утонуть, сгореть, провалиться, раствориться. В этом бреду я не знал себя. Неожиданно возник образ бармена, его голос, тихий и спокойный вывел меня из транса, но я до сих пор не понимал, где нахожусь.

– Будете что-нибудь заказывать? – он смотрел на меня так ясно, будто и не было здесь никого. Он-то уж точно привык к здешней специфической атмосфере, варясь в таком мерзком котле каждый день.

– Что происходит?

– Заказывать будете что? С вами все нормально?

– Бессчётные глаза, наполненные яростью, взирают на меня со всех сторон. Они принадлежат размытым фигурам, чьё предназначение – напоминать…

– Тебе совсем стало плохо? Так не занимай чужое место, – и он стал отходить в сторону от меня, пытаясь принять следующего клиента, который истошно орал позади, что необходимо больше пива, больше веселья. Я развернулся и запнулся за свою же ногу. Уже падая на того подвыпившего, меня успел подхватить какой-то субъект и быстро потащил к незнакомой компании. В отличии от остальных, эта группа занимала круговой стол и состояла из шести человек, что грубо нарушало неписанный закон бара. Каждый из них кричал что-то своё, не обращая внимания на слова других.

– Как тренер продолжает выпускает его на поле, если он с метра не смог вколотить мяч в ворота "старой сеньоры"?!?

– Почему я живу именно так?…

– Этот переезд не дал мне ничего, кроме новых проблем…

– Я чувствую подозрительный запах гари, или мне только кажется?…

– Где моё пиво? Это ты его выпил, старая сука?…

– Его глаза! Могу поклясться, что раньше они были другого цвета…

– Мне вчера приснился сон с покойником, к чему бы это?…

Парень внес меня в эту группу, быстро исчезнув за спинами других, но они даже не заметили присутствие нового человека в моем лице, продолжая кричать своё. Это всё сливалось в знойное многоголосие анонимной толпы:

– твоя вина… он скоро придет, черноокий, бесстрастный… как же надоели эти дожди… давно мы не виделись… бросил бы это ребячество…, – снова вводило в состояние потерянности, произнесенное невпопад, невовремя, без умысла, гипнотизировало, запутывало, зачем? -…если не было возможности спасти, то почему он до сих пор не отпускает… беспросветные и глупые попытки… вы не видели моего друга? Мы вместе пришли… ты не умеешь это делать правильно… луна такая ясная, словно управляет моей волей… не вырваться… гарь … не имею представления, о чем ты вообще говоришь…кипяток…огонь…горим…ОГОНЬ!!!

Я не сразу понял, что это не часть общего монотонного разговора. Кто-то кричал, перекрикивая всех, когда я окончательно очнулся и сразу почувствовал запах гари; горячий воздух обжигал легкие, все заволновались и наперебой начали кричать: "Горим!", "Огонь!", "Пожар!", толкаясь и сбивая друг друга. Вдруг, как по команде, каждый из них умолк, но возня не прекратилась: толпа устремилась к выходу, хаотично и бессмысленно. Послышались словесные тычки оскорблений и удары копошащейся борьбы, быстрые вскрики, но никто не мог вырваться, задерживаемый разъяренно испуганным соседом. Потом снова раздался крик: "Пожар!", и я увидел, как языки пламени облизывают барную стойку, перекидываясь на потолок и соседние стены, уничтожая полотна; дым сузил круг обзора, рядом оказался тот парень, что притащил меня в ту группу, уже растворившуюся в организме суетной толпы; он стремился выйти, как и остальные, грубо отталкивая меня, цепляясь за эгоистичный инстинкт самосохранения. Внезапно на него свалилась горящая балка, прибив к земле, и он истошно заорал, бесцельно размахивая обреченной рукой. Он схватил меня за штанину, продолжая несвязно кричать, умоляя о спасении. В ужасе я попытался вырваться, яростно толкая других поблизости, нанося удары ногой по его цепкой руке, лишь бы отойти подальше от пострадавшего и от раскаленной балки, которая вживалась в него, прожигая одежду и кожу. Беспомощным голосом, в котором чувствовалось звучание смерти, он прокричал мне в последний раз: "Не бросай меня!", затем силы покинули его, убегая от умирающего, хватка ослабла, пальцы разжались, освобождая штанину, а сожженные губы продолжали шепотом повторять последние слова, надеясь на спасение. В ступоре, я ужасался кривляньям его обожжённого лица и невероятно белым глазам. Запахло жаренным мясом. Дым, тем временем, распространялся быстрее, охватывая всё, что мог бы окинуть безумный глаз: мы оказались в общей могиле. Меня не спасло чудо. Стремясь пробиться к выходу, я продолжал толкаться и пытаться пролезть, но это было тщетно. Мне не хватало воздуха, я задыхался и уплывал, не чувствуя тела. Я падал, не осознавая смерти, хоть это и была она, призывающая к спокойствию и мужеству, настигшая нас всех запертыми в деревянной коробке. Спасения нет…

2

Порывисто дыша, парализованный и не понимающий, где нахожусь и что собой представляю, я видел только непроницаемую стену тьмы. Внезапно, справа от меня, послышалось лёгкое шуршание, а следом за ним – звучание знакомого голоса:

– Приснился кошмар?

Да, это был только сон, ощущаемый жизнью, в котором под сомнение не ставилась твердость столпов мироздания. Подробности начали ускользать сквозь пальцы трезвости, оставляя на коже небольшие крупицы, и даже они до сих пор кажутся настолько реальными, наполненные некой странностью и мифологической мистикой, глупые и лишенные привычной логики, но будоражащие тихую гавань сознания. К счастью или к сожалению, скоро и эти песчинки смоются беспощадными волнами забвения. Но, какие люди составляли мир того сна? Они были такие смутные, однотипные и совершенно незнакомые, но пугающие своей сущностью, казавшиеся деталями одного большого механизма, выполняющего свой процесс творческого создания абсурдной картины. Удивительно, но я не ощущал освобождения и облегчения после кошмара, только грузно свалившаяся усталость заняла место на моих плечах и голове.

– Да… Ты права… Ужасный сон… Почему здесь так холодно? – сонно пробормотал я. Одеяло безуспешно защищало от холода, позволяя ему проникнуть под кожу. Меня неудержимо начало трясти, голова пылала, проецируя в темноте странные красноватые узоры.

– Что ты? Здесь тепло, – щекой ощущалось слегка тревожное дыхание от резкого пробуждения; скорее всего, я выпугал Её, дергаясь, вырываясь из темных пут, или крича, будучи охваченным невидимым огнём, – я могу согреть, если тебе холодно…, – Её игривые слова казались такими далекими и неестественными, словно заученными. Она прижалась ко мне и вскрикнула:

– Боже, да ты же весь горишь!

И я услышал, как быстро Она взлетела с постели и направилась к выключателю. Вызванный яркий свет болезненно ослепил меня, увеличивая красноту галлюциногенных образов. Глаза пылали, практически слезились от внутреннего пожара. Я накрыл голову одеялом, чтобы сберечь и без того раскалывающуюся голову. Издалека доносились Её торопливые попытки отыскать позабытый градусник; Она что-то повторяла себе под нос, и это больше походило на жужжание. Стоило мне вспомнить об ушах, как они тоже заболели и воспылали, словно разбуженные по общей тревоге. Попытки унять дрожь проваливались раз за разом, я сжимал, объятый ознобом, одеяло, пытаясь согреться, но достигая противоположного результата. Она подошла ко мне, стянула непригодное одеяло и протянула градусник. С зажмуренными глазами я нащупал холодный термометр и установил его.

– Не удивлюсь, если будет 40. Надеюсь, таблетки остались, – взволнованная, Она вышла в другую комнату в поиске лекарства. Я продолжал лежать, безвольно смотря на потолок, часто моргая разгоряченными глазами – на нём появлялись и расползались диковинные узоры, затем он расплывался, покрываясь волнами. Отяжелевшая голова, пронзённая тысячью ярчайших молний, была источником пожара, распространявшегося по всему телу. Продолжая трястись, я захватил взором всю комнату, ещё узнаваемую, но уже мутировавшую под пагубным влиянием воспламеняющей болезни. Из окна, сквозь прозрачно-белую штору меня внимательно рассматривала заунывная потусторонняя чернота; был самый разгар ночи, когда одинокие воины, что держат яркие фонари, освещая далекий путь домой, несут бремя службы. Как мне удалось подхватить это заболевание?

Всё время, которое я провел в тихом ожидании, перебрасывая взгляд с одного объекта на другой, меня неотступно преследовал шум, сконцентрированный в голове. Я представил, что моё тело успело незаметно для меня принять новую форму или сгореть, обуглившись до костей – подумать о таком было несложно, когда острее всего чувствуешь, как сгорает, словно бумага, тонкий слой кожи. Испытание огнём. Глаза закрылись, медленно открылись, затуманенные, практически слепые, и снова сомкнулись. Последние запасы сил уходили на такие простые действия только для того, чтобы как-то отвлечься от поглощающей боли, от языков пламени, облизывающих тело и душу. И вместе с тем, я чувствовал великое одиночество, заброшенность другого мира, в который меня изгнали на страдание совершенно одного, прокаженного и подавленного страхом, потерянностью и грустью.

Наконец, Она возвратилась, разрушив ту одинокую тюрьму, принесся с собой таблетки и кружку с водой. Её глаза, пучина буйного океана, полны сожаления и грусти, словно Она ухаживает за безнадежным в хосписе. Вольные мысли про смерть всегда продиктовываются злым духом над левым ухом, когда болезнь захватывает новые территории. Это странным образом успокаивает, когда начинаешь вырисовывать в голове места, находящиеся за тонкой непрозрачной гранью бытия. Пока ты одержим въедливыми демонами, они позволяют тебе одним глазом посмотреть, запутывая и сбивая с мысли. Мир идей? Или, быть может, абстрактный рай с воротами из чистого золота и белыми облаками вместо земли с одной стороны и кровавый ад с металлическими котлами для грешников с другой? А может быть, змей, что поглощает самого себя, пугающие параллели и бесконечные лабиринты? Как можно описать недостижимое для слов жизни, её правил и образов место, если там у них нет никакой власти; где, возможно, не существует никаких привычных правил, законов и форм? Никак – это временно закрытая для нас зона, вызывающая страх; именно поэтому мы осуществляем попытку за попыткой, возводим одну крепость успокоения за другой, чтобы было не так страшно безвозвратно уходить туда.

Она поставила кружку на небольшой прикроватный столик рядом с моими наручными часами, забрала градусник, внимательно посмотрела на шкалу и с печалью в голосе произнесла:

– 39,8. Бедный ты мой, надо срочно выпить жаропонижающее, – и протянула кружку и таблетку. В моем теле, кукольном и огрубевшем, погибло всё, кроме ярости; она нашла свой приют здесь, питающаяся плодами выбешивающего света и разрушающего пламени. Усаживаясь, я забрал из Её восковых рук зеленый обжигающий ледник и машинально закинул в рот лекарство, запив жадными глотками освежающей воды. Насколько же сильно распространился пожар, в каких уголках облизывается он, раз его так сложно потушить. Наблюдая за моим страданием, Она молча кивнула, понимая невысказанное желание, и ушла за новой порцией. Шум, словно исходящий от грохочущего дряхлого поезда, отталкивал мою личность в сторону, не позволяя сосредоточиться. Давненько не было так плохо. Лоб гудел и раскалывался, словно к нему приложили раскаленный докрасна древний чугунный утюг и с усилием, которому позавидует видный силач, вдавливали внутрь, расплавляя отброшенное существо.

В таком подавленном состоянии со склоняющейся вниз головой, смотря исподлобья без какого-либо хитрого умысла в старый, давно неработающий телевизор, я ожидал Её возвращения. Чёрный навечно потухший экран вглядывался в меня, засасывая внутрь альтернативной комнаты, наполненной печальными вставками пианино, вынимающими душу из тела своей пронзительностью и чистотой. Здесь всегда играла туманная песня о незаконченном страдании, что призраками окутывали жизнь каждого, напоминая о себе в весенних цветах и шелесте деревьев. На экране, показывающем всё скрытое, начали проявляться силуэты, возникающие позади другого меня, но и я чувствовал их спиной, боясь повернуться, наблюдая происходящее в старом изжившем свой век угнетения и контроля телевизоре. Так молча они и стояли, слегка склонив свои головы поближе ко мне. Все они, похожие друг на друга, олицетворяли только одно явление, взглядом сдавливая плечи и прогибая спину – то было знакомое чувство вины, вновь пробудившееся от беспокойного сна. Появляясь в самых разных состояниях, оно неотступно преследовало и дышало в затылок, наслаждаясь мрачно-тоскливыми мотивами, которые искусно создает – оно любит пианино. Эта музыка и шум сталкивались между собой, перекликались, взрывались и насаждали свои идеологии наказания и вины, когда пришла Она и нежно дотронулась до меня. Силуэты тяжких и вечных наблюдателей растворились, задержавшись на потёртом экране. Вода на этот раз была отвратительно теплой, но это не помешало с той же жадностью испить её до дна. Это была неутолимая жажда, что обычно назойливо напоминает о себе пустынной сухостью. Я отдал Ей кружку и завалился на кровать, чувствуя всю мощь и уверенность своего безысходного положения под прожигающим и обезоруживающим светом. Поставив ненужную кружку на столик, Она прилегла рядом со мной, собираясь приобнять, но я остановил Её, попросив выключить гадкий свет. Та грубость, небрежно брошенная, одернула нежность, и, когда Она вернулась, погасив огни, больше не предпринимала попыток обнять. Она молчала в темноте, но я прекрасно ощущал Её вопрошающий взгляд. Вопросы, интересующие Её, тревожили и меня, но я не знал ответов на них. Наше положение было нестабильным последние годы и его дальнейшая финансовая судьба зависела от следующей пары дней и моего участия в деле, успех которого теперь выглядел призрачно. Всё было зыбко, а теперь грозилось вообще разрушиться. Даже я ненавидел себя за это, бессмысленно, конечно, но злость не знала пощады и не находила иного выхода. Она тоже думала об этом, но все же главной Её тревогой оставалось моё здоровье. От этого я ненавидел и злился и на Неё; в очередной раз именно я поставил нас в критическое положение, но Она словно не хотела на это обращать внимание, пассивно увядая, впитывая мою ненависть. Только челюсть сводило из-за гнева на себя и на Неё.

– Милый, тебе необходим покой, – прервав ночную тишину, произнесла Она, – если вдруг проснёшься и тебе будет плохо, сразу разбуди меня. Утром я зайду в аптеку и куплю антибиотики, чтобы поскорее вылечить тебя. Хорошо?

– Хорошо, хорошо, хорошо, – машинально и бессвязно, очень тихо, словно молитву, я начал повторять это слово, не понимая, что произношу. Поймав себя на бессмысленно странном проговаривании одного слова, распадающегося и не имеющего прежнего звучания, я замолчал, закрыв глаза в поиске забвения.

Больше Она ничего не говорила, только укутала меня одеялом и продолжила думать о своем.

Становилось очень душно и хотелось хоть немного выпутаться, чтобы слегка охладить кожу. И в то же время не хотелось совершать какие-то действия, не хотелось больше думать о проблемах, которые съедают меня каждый день лучше любой болезни, не хотелось переживать и страдать – все было противно до смерти. Особенно противно было находиться в этом несовершенном теле, зараженном, разлагающемся, грязном, омерзительном. Не хотелось чувствовать его, будучи заточенным в грудной клетке этого отвратительного существа. Не хотелось находиться рядом с Ней, готовой страдать и обманываться дальше. Я стремился впасть в первородную бездну, когда закрывал глаза, но меня подхватил Гипнос и унёс в другую область.

3

И нашёл себя распростертым посреди невероятной красоты. Зелёный мир, завораживающий и обдуваемый освежающим ветерком. Тело приятно ощущало под собой мягкость высокой травы, утопая, как в потерянном море, таком девственном и свободном. Поднявшись, передо мной предстало поле, охваченное миллионами удивительных растений, напоминающих взрывы красок в миниатюре, многие из которых заявили о себе впервые. Вблизи от меня находилась охапка ярко-красных растений; их цветки напомнили маленькие рупоры граммофонов, но это было бы слишком грубое сравнение для столь изящных творений с выходящими по центру длинными тычинками. Рядом приютился и белый дурман, знакомый по старому книжному увлечению. Глаза узнавали скопление жёлтых тюльпанов и такого же цвета растений, напоминающих небольшие солнца, отправляющее свои лучи навстречу всему миру; справа кучкой сгруппировались небольшие кремовые таблеточки, похожие на ромашки; чуть дальше гордо и хладнокровно приютились несколько слезинок пастушка, переносящие любые морозы; не обойтись было и без нарциссов и удивительно распушившихся красных пионов, что образовали небольшой пылающий круг слева: своё пристанище нашли самые разнообразные прекрасные представители, собранные вместе из самых далеких уголков земли. Эта картина радовала глаз своей красочностью и невероятно опьяняла букетом уникально приятных запахов, не мешающих и не сталкивающихся друг с другом. Среди этого теплого собрания сильно выделялись синие растения, что пушистыми шариками недружелюбно отделились от остальных собратьев. Рассматривая все эти цветы, я удивлялся, как природа смогла создать такое необычное, неповторяющееся чудо. Словно впервые обретя настоящее зрение, я гулял по этому полю, позволив себе не думать ни о чем. То самое место, о котором так часто и беспокойно грезил, желая скрыться от быстро происходящего, окружающего, неподвластного, убегающего мимо. Здесь всё не имело того важного значения скорости и быстроты, безумного темпа, от которого голова начинает ходить кругом и все мысли сводятся к остановке. Тут можно было прислушаться к самому себе. Но внутренний голос, бушующий и неуспокаивающийся, не мог позволить так долго чем-то наслаждаться; он начал ронять другие семена в эту непорочную землю, и то были семена сомнения и паники. И всё вокруг стало только наигранно спокойным, не потеряв свою изумрудную чистоту, но обретя новый, невиданный ранее, оттенок тревоги. Сразу же, без предупреждения, меня охватило мрачное состояние – я никогда не должен был оказаться здесь. Сердце болезненно разрывалось, находясь посреди первозданной чистоты. Словно, я что-то забыл, но тревога и паника от этого не исчезли, тяжело и нудно надавливая на органы, вызывая тошноту. Вдыхая поглубже ничем не оскверненный воздух, наполненный ароматами, вызывающими теперь рвотные позывы, я услышал неожиданный звук; то было ржание лошадей. А через небольшой промежуток времени я воочию увидел тех, кто нарушил эту благоговейную тишину. Гордые существа, чтограциозно играли, наслаждаясь природой, не обращали внимание на осквернителя столь волшебного места. Захотелось подойти поближе, но что, если они испугаются меня и убегут, прекратив резвиться, как беззаботные дети, видящие кристальную чистоту мира? Я продолжал завороженно на них смотреть, желая только обнять лошадь за её теплую шею, посмотреть в понимающие огромные глаза, погладить, ощущая рукой трепет вольной жизни. Не всем повезло так, как им, избежавшим оковы рабского угнетения. И пусть они никогда не узнают страданий внешнего мира. Но и мне не стоило простаивать попусту, необходимо было куда-то идти. Отвлекшись на лошадей, я позабыл про боли, но они предательски вернулись только стоило мне сосредоточиться. С иглами в животе и тошнотой, подкатывающей к горлу, чувствовалась неудовлетворенная потребность в постоянном движении. Оставляя животных наедине с тихим царством, я ушёл, не позабыв про переживание скрытой тревоги. Она заполняла мою голову, и от неё не представлялось возможным избавиться. Впереди раскинулся неизведанный мир, и каждый шаг позволял ощутить себя первопроходцем, пишущим новую историю. Травы не становилось больше или меньше: она равномерно окружала меня, внешне не меняясь, куда бы ни обратил взор, и было неприятно грязью осквернять священную землю. Я шёл с усиливающейся болью, с каждым шагом все более угнетающей, а окружение и не помышляло измениться, заставляя думать о бессмысленности такой ходьбы, и своей красотой начинало вызывать отвращение, словно намекая на ту темную субстанцию, глубоко засевшую во мне, имя которой вертелось на языке, но оставалось безымянным.

Когда я полностью разочаровался в своем пустом путешествии, меня кто-то окликнул. Обернувшись, я увидел путника, уверенного, в отличии от меня, в целесообразности и успешности своего испытания. Он подошел ближе, и мне удалось его лучше рассмотреть: то был мужчина средних лет с ярко выраженными надбровными дугами и густой чёрной бородой, содержащей в себе редкие седые волоски. Его внешность была приятна и располагала к себе любого, кто вступал с ним в разговор, хоть плащ странника и был покрыт пылью и грязью, это не отталкивало от него – наоборот, создавалось впечатление много видевшего и пережившего мудреца, продолжающего своё восхождение. Он добродушно посмотрел на меня, узнав, возможно, обо всех переживаниях в моих глазах, и, после небольшой передышки, заговорил:

– Это очень красивое место, не правда ли? Мне, несомненно, нравится это время года. Середина лета. Ещё не успевшая состариться природа дышит жизнью и наслаждается своим великолепием, увлеченно ловит мгновение, позабыв о смерти. Видите эту птичку? – он показал на крохотный комочек жизни, почтительно держащийся на безопасном от нас расстоянии; даже отсюда в глаза бросались его невероятно прекрасные жёлтые пучки перьев, расположенные на плечах: они выделялись на фоне угольной окраски, словно благословленные солнцем. Казалось, что она не знала покоя, постоянно отлетая и прилетая обратно; чёрный продолговатый клюв издавал странные звуки, напоминавшие "тук-тук", но брошенные явно с призывом продолжить путешествие. – Она преследует меня в течение всего интересного и тяжёлого восхождения. Я не против её милой компании.

– Куда вы идете? Ведь здесь сплошь цветущие поля и больше ничего.

– Неужели? Каждый идет в том направлении, которого хочет достичь. Если вам на самом деле интересно узнать, куда я направляюсь, а не из праздного любопытства, то с радостью отвечу – в Анор-Лондо.

– Анор-Лондо? Это где?

– Да вот же, сами посмотрите, – и он указал пальцем на диковинный замок, которого раньше здесь не было. Великолепие и идеальность его башен завораживали меня, не отпуская, – но мне придется вас предостеречь – это очень опасное место. Красота этого города, да, это город, вы видите только небольшую его часть, иначе бы он свел вас с ума, поражает глаза, а знания, хранящиеся в его библиотеках – умы. Сотни искателей сгинули, посчитав себя достойными прикоснуться к Великим Тайнам. Это смертоносное место, не дайте себя обмануть. Предвосхищая ваш вопрос, отвечу сразу: нет, мне не страшно отдать жизнь в поисках знания, страшнее бродить, не зная, чему эту жизнь посвятить. Я вижу, что вы до сих пор не решились с предназначением. Тяжёлое и грустное время, не поспоришь; к нему невозможно подготовиться. Вы хотите охватить всё и в то же время понимаете, что всё охватить – невозможно; количество ограниченно временем, влияющим на нас. Не печальтесь о прошедшем. Столько всего произошло за такой короткий промежуток. Я знаю. В ваших глазах читается страх. Не позволяйте прошлому затуманить настоящее и разрушить будущее.

– Я не знаю, что мне делать…

– Определиться. И не стоять слишком долго на месте: эта трава может схватить вас и больше никогда не отпустить.

– Но как мне решить?

– Не мне выбирать за вас Путь. Вы сами должны это сделать, определив у которого из них есть сердце – именно такой путь будет верным и не разочарует вас в конце. Чуть не забыл, мне надо отдать это, – и он достал из одного из множества карманов плаща небольшой резной ключ, – Вы найдете ему применение лучше, чем я. Что ж, мне надо продолжать движение.

Мы попрощались с ним, словно были давно знакомы. Кого-то он мне напоминал – кого-то из очень далекого прошлого. Он последовал дальше, и дорога возникала под его ногами, уверенно, без промедления. Верный спутник, в течение всего времени внимательно вникая в наш разговор, отправился за ним. Удивительное создание, как и всё, что мне довелось повстречать здесь. В голову пришла интересная мысль: быть может, те лошади, являются моими проводниками? В таком случае, они бы не испугались и не сбежали. Мой путь тоже непрост; в одиночку мне не дойти до конца. Озаренный такой простой мыслью, навеянной птицей, я побежал было обратно, но вот где было это "обратно", если из ниоткуда возник город, мной ранее не виденный, появилась дорога, не принадлежавшая мне, и небо так и оставалось чистым, без облачка, только расчерченное самолетными полосами. Я потерялся на священной земле.

Решив, что надо держаться подальше от странного города и дороги – они не были моими по праву, я отправился искать своё предназначение и свой путь, ведь именно поэтому очутился здесь. До меня смутно стало пробиваться осознание, как я могу вернуться домой. Только, где был мой дом и что он из себя представлял? И стоило ли туда возвращаться? Было ли это всего лишь зданием, или там действительно забудется ощущение тяжести существования чужим? Достаточно ли будет приложенных усилий? Я отдаю всего себя. Надеюсь, мысли выстроили правильную картину.

Долго моё странствие кидало к рассуждениям о безнадежности и страху остаться здесь навсегда – периоды гнева сменялись стыдливыми испугами, когда хотелось лечь на траву, так и оставшись лежать, пока она не затянет меня, прекратив глупые страдания. И все же я держался, думая об этом слишком часто и непозволительно долго, но не позволяя дурному взять вверх окончательно; приходилось подгонять себя, уверяя, что этот план никуда не денется – трава была везде, значит, и обвить она тоже всегда успеет. Так я и продвигался вперед, порой перенося внутренний монолог в шепот и внезапные выкрики: тут некому было на меня странно и осуждающе смотреть. Это и увлекло – монотонная ходьба постепенно вытеснилась из головы. Не сразу я заметил, как вдалеке что-то появилось. По началу, это было очень неотчетливо, и никак не удавалось разобрать, что же это. С каждым пройденным метром вопросов становилось только больше, увиденное неприятно поражало; не стоило и думать о чем-то благожелательном: эта действительность таила в себе разного рода опасности и ловушки, прикрываясь девственной красотой.

Странное место выжженной травой очерчивало круг, внутри которого на разных расстояниях друг от друга навсегда застыли мёртвые животные, принятые сначала за большие глыбы и маленькие камни: несколько оленей, волки, зайцы, птицы и огромный бурый медведь; вздохнув в последний раз, они, окоченевшие, остановились на том месте, где их настигла неестественная внезапная смерть. В центре этого загадочного круга устремлялся вверх чёрный алтарь, напоминавший утонченно заостренную кверху пирамиду; его странные ярко-кровавые символы, незнакомые, вычерчивались давно забытым первобытным страхом – они проявлялись и затухали, пульсируя в такт сердцу. Создавалось впечатление, что этот алтарь наделен своей жизнью, тихо ожидающей новых жертвоприношений. Но больше меня поразил тот, кто расслабленно стоял, прислонившись к этому странному архитектурному сооружению; то было странное создание, походившее на человека, но определенно не бывшее им. Выше меня где-то в полтора раза, пугающий монстр был облачен в темный балахон с оторванными рукавами. Нижняя часть его лица была скрыта алым платком, и кто знает, каких размеров пасть, наполненная самыми острыми клыками, свернутая в хитрую ухмылочку, располагается там, где у людей находится привычный рот. Ничем не прикрытые руки, были обтянуты чем угодно, кроме живой человеческой кожи, больше напоминая загноенный улей. Я обратил внимание на тяжелейший двуручный меч с ничем не запятнанным лезвием, который монстр спокойно держал одной рукой, не напрягаясь. Его рукоятка напоминала пасть огромного дикого зверя, охраняющего запретные врата от заблудившихся живых. Обуянный страхом, я не мог не только что-то вымолвить, но даже сглотнуть, в горле пересохло, а в висок больно ударило от ужаса, что такое создание существует наряду с обычным человеком. Неужели у нас один создатель? Взгляд пустых глаз, чёрных как смоль, имевших только зримое сходство с человеческими, был направлен в никуда, слепо охватывая каждую деталь.

– Как славно, что ты сам нашел центр. А то я немного засомневался. Вот уж правду говорят, что вина сама приводит человека к наказанию, – голос его был похож на людской, но манера произношения, спокойная, как у покойника, не выражала ничего, – как ты можешь понять, я тебя жду уже очень долго, непозволительно долго, но, благо, что время для меня не имеет значения. Есть те, кто умеет подчинять себе время и выходить за его пределы, стирать, при необходимости. Но к такому я решил не прибегать – чувствовал, рано или поздно ты придешь. И, если быть откровенным, это не в моей компетенции – нарушать естественный ход вещей. Такие понятия как "рано" или "поздно" для меня значат примерно одно и тоже, поэтому и ожидание может быть очень приятным, – существо мечом поочередно указывало на жертв своего развлечения, что я принял не так давно за каменные глыбы, и нежно погладило алтарь, – Она требует подношений и преданности своему делу.

– Кто ты? -тихо спросил я, пытаясь отличить монотонные слова, исходившие из-под платка, – зачем ты меня ждешь?

– Вы, люди, даете нам разные имена, пытаясь тем самым скрыться за словами от ужаса, что охватывает ваши пылающие страданием сердца в самое неподходящее время. Ты бы и сам мог догадаться, кто я. Ты же не можешь быть таким тупым, чтобы не признать старых знакомых, ммм? Ладно, не пытайся вспомнить, я сам поведаю. Я тот, кто принесет тебе заслуженные страдания, исполнив старые обеты. Ты запутался и натворил много спорных вещей, за которые должен понести наказания. И нет лучшего мастера, кто мог бы полностью и точно осуществить исполнение. Поэтому ты видишь меня палачом, уродливым и бесчувственным мясником, верно? Что ж, этого не изменить. Твоему испуганному трусливому сознанию надо зацепиться за какой-нибудь образ, чтобы окончательно не потеряться в омуте вины, – с каждым произнесенным им словом, звонко взрывающимся в моей голове, нарастала тревога. Волны, пробегающие по глади сознания, пробуждали самый парализующий и воодушевляющий страх – страх за свою жизнь. Палач не менял своей вольной позы, внимательно наблюдая за тем, как я перевариваю его слова; он действительно не торопился.

– Да, ты начинаешь понимать, – продолжал Палач, – Я вижу это в твоих пугливых заячьих глазках. Поверь, что я с тобой сделаю, ты даже представить не сможешь. Но ты сполна получишь за все, что успел натворить. Прошлый смог бы это подтвердить, если бы не разучился говорить.

– А кто был твоей прошлой жертвой? – внезапно, со сбивчивостью, произнес я. Не ожидал, что получится открыть рот в такой ситуации. Мне только хотелось вырвать пару лишних минут на обдумывание побега, но куда? От испуга ничего не возникало, кроме мимолетных образов да жалких обрывков. Придется бежать назад, к замку. Он продолжал мертвенно жевать слова, что обретали свою естественную интонацию внутри меня, отзываясь тошнотой и болью.

– Жертва? Что за пошлость? Это не жертва, его вина была признана высшим судом, – не меняя своей позы, он схватился за эту тему, словно самый непринужденный разговор о пустяке, – Он был самым, что ни на есть, грешником. Понес суровое наказание, но он его заслужил, вплоть до самого последнего прикосновения. Больше скажу, втайне от своего пугливого начала, он мечтал о том, чтобы его хоть кто-то наказал. Годами ожидал, страдая. Ты спросишь зачем? Под душевными страданиями люди сильнее ломаются. Он снова желал стать чистым. Никогда вас не понимал до конца, наверно, и не пойму – вы существа более низкого класса и любите всё усложнять в голове, борясь с внутренним голосом души. Я видел, что он был искренне благодарен, когда дробились кости его руки, правда, сказать об этом сам он не мог, но все прочитывалось в глазах, позади боли, позади его булькающих хрипов. Обидно, что он не пожелал полюбоваться результатом моего труда, ведь я по-настоящему старался, вкладывался. Ладно, это просто очередное давно закрытое дело, не будем попусту ворошить память о грешниках.

Палач принял более серьёзное положение, но его длинные тонкие пальцы задержались пару секунд на алтаре, принимая силу кровавых знаков. Затем, из отверстий на его плече начали молниеносно выбегать мохнатые точечки. С отвращением я разглядел в них мелких пауков, быстро перебирающих тонкими лапками. Они обгоняли друг дружку, участвуя в небольшом забеге, проходящем через ладонь к затупленному острию двуручного меча, спускаясь на землю, наполняя её тягуче чёрной водой, и разрастающейся струйкой направляясь ко мне.

– Хватит пустых разговоров. Время начать наш личный процесс. Не смотри на меня так, ты прекрасно знаешь, что я нужен тебе.

Я не смог больше контролировать себя и рванул обратно, надеясь спрятаться в городе, выслушивая его последние слова, брошенные в спину:

– Что ж, беги. Это ненадолго.

Маневрируя по выжженному полю мимо каменных животных, в моей голове бешено пульсировала кровь. Дикий ужас подгонял бежать дальше, без остановок; уже запыхаясь, чувствуя, что моё сердце вот-вот выскочит, я не замедлялся – жить хотелось сильнее. Зловещий памятник с неторопливым Палачом остался далеко позади, а вся местность в очередной раз изменилась. Я не мог сосредоточиться, когда мысли полностью соответствовали движению и накалу страстей – спотыкаясь и неудержимой волной водопада срываясь со скалы вниз, к подводным камням смерти. Без разбору, ноги несли вперед, и краем глаза, кажется, мне приметилась кристальная гладь небольшого озера, которого раньше не существовало. Высокая трава затормаживала бег, забирая всё больше сил, словно, весь этот мир был настроен против меня, увлеченно приняв сторону палача, желая избавиться от такого грязного и лишнего элемента. В какой-то момент этого безостановочного побега в неизвестность, но с определенной целью – выжить, я не успел вовремя среагировать на внезапно возникшую миниатюрную преграду, споткнулся, и пролетел, невероятно паршиво приземлившись: лодыжку пронзила острая боль. Ситуация становилась только хуже – так обычно и происходит, будь это жизнь или просто фильм ужасов; абсолютно всё настраивается назло тебе, чтобы сломать. Ко вкусу железной крови во рту примешался посторонний вкус земли, частички которой я выплевывал, обожженно сухим горлом хватая воздух. Наблюдая за бешенным ритмом движения моей грудной клетки, готовой разорваться и выпустить кровяной насос в своё свободное путешествие, мне было трудно подняться: разрастающаяся в геометрической прогрессии паника забирала всю энергию воли, приколачивая к земле. Все надежды ссылались на то, что мне удалось достаточно здорово пробежаться, и этому здоровяку понадобится много времени, чтобы догнать; к тому же, это была необъятная земля, и создание могло выбрать совершенно другой маршрут. Только я начал успокаивать себя, постепенно веря проговоренному в голове, как услышал знакомый безэмоциональный голос, заполняющий всё, словно он издавался из каждого травинки, из каждой частички земли и одновременно отчетливо и размеренно бьющийся в моей разгоряченной голове – его нельзя было игнорировать.

– Неплохая попытка, но посмотри – ты сам себя остановил. Грациозное падение, – после этих слов я нашел в себе силы совершить рывок и поднялся. Палача рядом не было, тогда как он видел? Продолжая ковылять дальше, скрипя зубами от невыносимой боли в ноге, ответ уже возник внутри меня:

– Не задавай вопросов, на которые боишься дать себе ответ. Ты правильно догадываешься: я знаю каждый твой шаг, вижу каждую твою мысль. Ты можешь бежать куда угодно и сколько угодно, но ты не сбежишь от Меня. Ты в тупике, как те юнцы в лабиринте Минотавра. Жалкое зрелище. Лучше бы ты просто принял свое наказание, а не пытался отсрочить неизбежное. Что ж, это твой выбор, беги, но с такой ногой ты не скроешься от меня.

Палач продолжал говорить, перескакивая с одной темы на другую, но каждый раз не забывая сделать вставку, что я окружен, беззащитен перед наказанием, слаб, как духом, так и телом, и все остальное в подобном роде. Его слова невозможно было перебить, они навязчиво находились в голове, каждой буквой отстукиваясь в черепной коробке. Идея скрыться на его территории выглядела безумно, он прав. Слова, составляющие грандиозный монолог перед казнью, неплохо действовал на нервы, сбивая и без того сильнее дезориентируя. Я переставлял больную ногу, продолжая бороться, скорее по инерции влекомый инстинктом, прочь страха. Возможно, что моё движение было частью замкнутого круга. Возможно, намного разумнее было бы принять наказание, дождавшись его и покончив всё разом. Перестать скрываться, беспочвенно надеясь, что всё забудется, сотрется. Но, разве, неупокоенное может уйти назад, более не возвращаясь? Не страх ли перед покойниками гонит меня вперед, быть может, к более худшей участи? Боялся ли я страданий острых лезвий и внешности тёмной стороны или встречи с настоящим собой? Исполнитель приговора, тем временем, не прерывался:

– Ты наивен в своей слепой вере. Тем же хуже. Я помню, как давно, в старом деревянном амбаре исполнял решение по поводу такого здоровенного парня, который был туп как пробка, до последнего отрицая свою вину. Ты мне напоминаешь его. Когда я перерезал ему сухожилия, он мямлил, проглатывая сопли и кровь, что его с кем-то перепутали. Но Они видят всё и не могут ошибиться. Они не верят словам, ибо знают, что это ветер, такие же беззаботные и лживые. Вы все, за редким исключением, пытаетесь доказать, что невиновны, подсознательно желая получить искупление, но неимоверно сильно вырываетесь, когда получаете то, о чем так сильно мечтали. Не стоит забывать, что существует такие места, где нет возможности скрыться от своей вины и самого себя.

Осматриваясь вокруг, я никого не заметил, только показалось, что немного потемнело, и трава стала более грубых оттенков. На горизонте выросла цепь неуместных гигантских гор. Их вершины пробивали тучные пушистые облака в яркой синеве неба. Донеслись выкрики приближающихся птиц, и сразу надо мной, не умолкая, пронеслась мрачная пернатая стая, состоящая из сотни представителей – дурные вести они разносили в своих чернейших клювах, под стать их одеяниям. Птицы направились дальше к угрюмым горам. Всё время не затихал голос таинственного палача – он продолжал говорить, запугивая и обманывая. Я пытался заглушить его, подавить, но каждое слово находило глубокое отражение внутри меня, приобретая свою невыразимо отвратительную окраску, живо пробуждая чувство вины, от которого невозможно было отмахнуться. Ему не надо было проявлять какую-то интонацию, она великолепной мрачностью окрашивалась сама, как возникала в голове.

– Ты только не подумай, что я садист. Нет, ни в коем случае. Просто выполняю свою работу, ведь я сделан для неё. Ты думаешь, что это легко, но это не так: каждое дело оставляет свой отпечаток на моем теле. К тому же, ни в коем случае нельзя нанести больше повреждений, чем указано в индивидуальной программе, что основана на постановлении. Исходя из её содержания подбираются инструменты, а для утверждения собирается целая команда специалистов. Они обычно не находят общий язык, принимая окончательное решение только на третий раз, постоянно корректируя и изменяя программу, сверяясь с установленной таблицей наказаний. Затем она отправляется на одобрение в комитет, который также не захочет принимать с первого раза. Разгораются дебаты, некоторая часть состава демонстративно уйдет из зала, обдумывая улучшения. Они пропадут на несколько человеческих недель, может, и месяцев, но обязательно найдут к чему придраться и что исправить. И программа возвращается на доработку. После четвертого раза, когда никто не вымолвит ни слова, каждый из них кивнет, поставив печать. Потом копия постановления, программа, инструкции, рекомендация и специально созданное оружие будут предоставлены мне. И вся эта работа проводится только для того, чтобы ты сам смог увидеть всю картину целиком, чтобы ничего не ускользнуло и не было поставлено под сомнение. И я ещё не раскрываю всех подробностей создания инструментов и их доставки. Постановление – важный документ, с которым нельзя распоряжаться, как с дешёвой бумажкой. Постановление требует уважения и определенных условий хранения – после исполнения наказания оно отправляется в архив, где хранится, если снова потребуется. Больше ты знать не имеешь право. Даже я не имею. Но я могу поделиться другим – на этой должности я уже достаточно долго, многое видел, многое слышал, но есть только один полезный совет: ты должен мужественно перенести своё наказание, не притворяясь святым мучеником, ибо ты не святой, ты только преступник, не заслуживающий и капли сострадания. Но в конце приходит облегчение, в конце появляется свет, даруется прощение. Представляешь меня монстром, но это не так: ты намного хуже и сам знаешь это. Но можешь ли ты себе признаться? Хоть раз ты мог бы сказать правду? Ложь покрыла тебя мерзким слоем гноя, превратив в ужасного монстра, а ты смотришь только на оболочку. Так, прими же своё и окунись после всего в святую воду искупления, дарующую новую чистую жизнь.

Это не кончалось, только бесконечно долго растягивалось, замедляя и окутывая легкой дымкой небытия, ощущением несуществования. Я шёл, как умирающий странник, заблудившийся в необъятной пустыне без воды и шанса на помощь. Горы угрожающе высились и были так же далеки от меня, как и в самом начале, когда выросли из ниоткуда. Всё темнело, пряча надежду под своим плотным покрывалом, или темнело только в моих уставших глазах: небо приобретало чёрно-фиолетовый оттенок, не улыбающийся звездами. Возможно, при более удачных обстоятельствах, природа выглядела бы менее грустно и более вдохновляюще, но сейчас она олицетворялась оплотом тревоги. Я сильнее загонял себя в тупик. Голос то возникал, то затихал, но не удавалось насладиться небольшими перерывами тишины: горным эхом разносились его последние слова, которые не требовали большего акцента.

– Ты до сих пор не устал? Не хочешь прекратить это раз и навсегда? Не хочешь получить спасение? Неужели, ты готов так сильно мучать себя, оттягивая неизбежное? Ты ничего не понимаешь. Ты наносишь вред нам обоим. Мы связаны. Вместе. Но ты ничего не хочешь слышать. Не хочешь понять смысл моих слов. Ты хочешь только сбежать. Сбежать как можно дальше. Ты безнадежен. Ты жалок.

И наступила тишина – голос исчез, но я увидел фигуру Палача во плоти. Он неспешно шёл в мою сторону, сокращая расстояние между виной и наказанием. Паника сбивала дыхание, и было невозможно на чем-то сосредоточиться. Всё плыло перед глазами, как при головокружении после упомрачительного аттракциона. Казалось, что слепота наслала проклятие, но это только горячие слезы обжигали кожу и глаза. Тогда я и встал, словно загнанное животное, не собираясь более сопротивляться – было слишком печально и страшно держаться за мужественность, для такого нужна смелость и сила, которые я растерял на половине пути. Но что-то изменилось. Не столько во мне, сколько в окружении. Невдалеке возникло складское помещение, словно навязчивая идея, оно захватило мысли в плен и больше не позволяло думать о чем-то ином. Я мгновенно очнулся, не понимая, кто управляет моим телом, и направился к спасительно окрашенному зданию, стремясь сбежать от Палача, но он только приближался. Его движения были спокойны и размерены – мои же резки и грубы. Он прикрывался благом и постановлением, пряча за спиной клинок агрессии, а я боролся против несправедливости. Меня недружелюбно встретила металлическая дверь склада. Попытка открыть её не увенчалась успехом: она была накрепко заперта. Каратель постепенно сокращал отставание, растягивая свои шаги и продлевая, таким образом, удовольствие для себя и пытку напряжением для меня. Он заигрывал, предоставляя возможность побегать и окончательно осознать то, что я не жертва, но пленник в тюрьме. И хоть это становилось всё яснее, коварные лапы страха опускались на мои плечи и устремляли свои огненно-злые глаза, находящиеся на ладонях, обхватывая голову, сверля и тенью проникая внутрь через уши, растекаясь по венам, смешиваясь с кипящей кровью. Я пытался выбить дверь плечом, но она никак не поддавалась. Голова склонилась к холодной двери, и, неожиданно, вспомнился ключ, который мне отдал странник. Может, он подойдет? В спешке я начал осматривать каждый карман, совершая нелепые движения непослушными руками, пока не нащупал небольшой ключик, что резко вытащил из кармана и попытался вставить в дверь, но ничего не получалось: с испугом, смешанным в одинаковых пропорциях с яростью, трясущимися неловкими пальцами осуществлялись новые безнадежные попытки отрыть спасительный проход, но каждая из них завершалась промахом; когда же это получилось, после стольких попыток и огненного пота, заливавшего глаза, ключ не захотел поворачиваться до конца, словно его кто-то удерживал. Навалившись на металлический рот, прилагая неимоверные усилия, чтобы провернуть ключ полностью, он принял подаяние. Истошно скрипя, дверь попятилась назад, и мне удалось проскользнуть внутрь, забыв ключ снаружи. Я оказался в полной темноте, и только небольшой лучик света проникал сюда, быстро отрезанный паникой.

Через растянувшиеся секунды, привыкшие глаза смогли выцепить очертания объектов, наполнявших комнату – то были всевозможные ящики. Противоположно входной двери находилась лестница, ведущая на второй этаж. Не успев отдышаться и собраться с силами, я решил подняться наверх – входная дверь не могла быть настоящим заслоном от кошмара. Металлическая лестница издавала ужасный шум при подъёме, словно она истерически страдала от каждого чужого шага. В проёме, разделяющем лестничную клетку от комнаты, отсутствовала дверь. На этом этаже было светло за счет боковой стены, что представляла собой цельное окно, открывая вид на затерянную природу свысока. Я бросил беглый взгляд в окно и удивился тому, как сильно отличалось новое окружение от прошлого. Теперь это был не летний мир зелени, а самая настоящая осень – все деревья без исключения облачились в золото, став самым настоящим рыжим лесом, скрывающим под собой много тайн и странных вещей, напоминая пляску дикого огня. Где же Палач? Неужели он незаметно зашел внутрь? Прислушавшись к посторонним звукам, я ничего не выловил, за исключением кряхтения немолодого здания. Словно от непомерной тяжести, склад постанывал непростой участью работника, забытого на тихую смерть в разрухе, а теперь наполненного забитой жизнью и её волнением. Взор мой обратился к внутренностям комнаты. Она выглядела одинокой с потолками в несколько метров в высоту, занятая огромным количеством деревянных ящиков, как важно закрытых, так и беспорядочно поваленных и разбросанных по полу, из которых что-то выглядывало, но что именно было невозможно разобрать – вся комната была окутана толстым спрессованным слоем пыли; она припрятывала неприглядные органы этажа и выдавала направление моих шагов, запечатляя следы, как на старом снимке. Стояли здесь и массивные железные шкафы, открывать которые совершенно не хотелось, и полки, заполненные небольшими картонными коробочками. Осторожно, выверяя каждый шаг, я направлялся к выходу из комнаты, утопая в потревоженной пыли. Подойдя к вальяжно раскинувшемуся ящику, преграждавшему путь, мне захотелось узнать, что же он молчаливо хранит, как и остальные, поэтому не удержался и вытащил некий предмет, захватив объемную горсть невесомости. Пыль, что начала медленно разлетаться по комнате, вызывая короткие приступы сухого кашля, поведала, что таинственная, полная загадок и подозрений вещь являла собой обыкновенную упаковку с зубной щеткой. Весь ящик, да, скорее всего, и остальные тоже, были наполнены таким необычным для этого места предметом. Хотя, что было бы привычным здесь, в этом странном помещении, в мире, который изменяется незаметно для тебя? Эта находка заставила меня странно улыбнуться, но нельзя было терять драгоценное время попусту, рассматривая содержимое поваленной коробки – следовало продолжить искать лестницу на следующий этаж.

В конце этой просторной комнаты, заполненной удручающими предметами, находился проем, обещающий продолжение. Ручка была в пыли, и рука снова ощутила эту неприятную грязную мягкость, когда повернула её – дверь с легкостью поддалась, открывая новое пространство, занятое похожей на прошлую лестницей на третий этаж. Я аккуратно прикрыл дверь и начал подниматься. В отличии от своей сестры, эта предпочитала помалкивать, когда кто-то ступает по ней. В неисследованном помещении не было шкафов и потолок оказался намного ниже, как в обычной жилой комнате, но в ещё большем количестве располагались хаотично разбросанные коробки: создавалось впечатление, словно весь персонал просто взял и бросил свои дела в самом разгаре смены, потревоженный чрезвычайной ситуацией. В конце комнаты ящики были поставлены друг на друга так, что они создавали пирамиду. Сразу бросилось в глаза, что здесь нет ни пылинки. Забрался в тупик – эта мысль тревожно скреблась, пока я исследовал здание, но заявила о себе она во весь голос только сейчас. Сразу же стало душно и на сцену моего представления вышел слегка подзабытый страх, отвлеченный болью и поспешным исследованием. Его выступление продолжалось, захватив зрителей. Мясник растерзает меня на части – как гром прозвучали слова в голове. Сразу за этим раздался звук вылетающей из петель двери: казалось, что она впечаталась в стену, а потом грохнулась на пол, оглушая громкостью приземления. Четко прозвучал голос Палача:

– Я дома.

И зачем я зашел сюда? – осуждающе и безнадежно заскреблась следующая мысль. От злости на самого себя и резко возникшей горести, я сильно ударил себя по лбу. Случилось самое ужасное – паника завладела моим телом, моим сознанием. Судорожно оглядываясь по сторонам, словно загнанный зверек, сейчас я выглядел убого – таким жалким и беззащитным человека делает только страх перед смертью. А внизу раздавались размеренные, как удары барабана, шаги. Палач шёл медленно, не скрываясь, полный уверенности в истинности закона и своей работы. Он был хозяином положения, разыгрывающим этот сценарий, который каждый раз заканчивался единственно верным событием – наказанием. Слившись с тенями, он всегда мрачно наблюдал, незаметно отдавая свои четкие команды, которые я считал своими решениями. Не давая сосредоточиться и подумать, он ловко отвлекал словами, манипулируя жертвой. Поэтому возникло это здание, эта пыль и ящики – в конечном счете, всё подчинялось его воле. И Палач с издевкой загнал меня в угол, наслаждаясь безотказно работающим методом.

Затряслась лестница на переходе с первого на второй этаж. This is the end. Только не было здесь моего прекрасного и единственного друга, что услышал бы мои последние слова. Я сел на ящик. Что оставалось делать? План, выработанный в голове, под влиянием тумана сознания был поглощён и что-то изменить не представлялось возможным. Мне было страшно. Возможно, Палача можно как-то остановить, но здесь только щетки (скорее всего) да неподъемные ящики. Шаги его гвоздями забивались в мою черепную коробку гроба, пробивая глаза. Перед смертью не надышишься. Он приближался.

Палач медленно проходил до конца второй этаж, порой останавливаясь – создавалась мертвая тишина, своей громкостью только усиливающаяся от кряхтенья здания. Это было ожидание, тревога, повисшая в воздухе, напряженная и наэлектризованная, ожидающая развязки. Я не совру, если скажу, что меня начинало колотить только сильнее, когда он приближался ближе и останавливался, выжидая моих нервных криков. Немного раньше я думал, весь ужас состоит в тех словах, что произносил палач, когда вёл свой пространственный монолог, но это была ошибка – намного кошмарнее ощущалась тишина, смешанная с темнотой и неторопливыми шагами. Казалось, что паника выдыхалась из моих легких и поступала вместе с кислородом – она била через край, и сознание отстраненно воспринимало картинку склада и сидящего на коробке человека, заляпанного пылью. Словно это происходило не со мной, а с персонажем в триллере. Я не осознавал, где нахожусь на самом деле. То есть, где нахожусь я сам, а не моё тело, этот несовершенный механизм. Я был где-то выше и наблюдал со стороны, но где? И кем?

Случайно, продолжая нервно бегать глазами, я посмотрел наверх. И замер. И, словно, остановил время. На сером низком потолке проглядывался силуэт закрытого люка. Уже было не важно, куда он вёл или как здесь оказался, для чего его предназначение – то спасение, о котором было невозможно помыслить с отчаянной надеждой, находилось рядом. Резко проскочила мысль: а что, если он закрыт? – но, пока я забирался на ящик, пытаясь дотянуться рукой до люка, она растворилась в других, более сильных и уверенных. Мне удалось дотянуться и схватиться за холодную ручку – она поддалась и резко открылась, спуская лестницу.

– Готов приступить к исполнению? – спросил Палач, вошедший в комнату. Он был удивлен и обескуражен, точно не ожидал увидеть враждебное ему приспособление, мешавшее его планам, – этого не может быть.

Он ускорил свой шаг, быстро преодолевая расстояние и уже занося над головой свое смертоносное оружие, а я в спешке начал подниматься, руками цепляясь за скользкую ступеньку, пытаясь удержаться и ускориться. Я лез в самый мрак, оставляя не удел палача, который должен был привести приговор в исполнение, но меня не за что было наказывать, а это самое что ни на есть реальное доказательство моей если не полной чистоты, то невиновности по делу. Снизу издавались какие-то крики, настолько непривычные, что страх снова взял мои руки под контроль, и стоило труда не поддаться и удержаться, не слетев обратно на этаж в цепкие лапы того, кому принадлежали эти кошмарные вопли, наполненные человеческой яростью. Они становились более тихими, пока не превратились в эхо, а потом полностью растворились в безмолвном мраке. Я продолжал лезть, перебирая ступеньки, не зная, когда это кончится. В голове всё утихло, впустив окружающую темноту, и не существовало ни малейшего представления, куда лестница, в итоге, выведет.

Скорее всего, произошло небольшое помутнение сознания, когда я начал воспринимать себя бестелесным невидимым духом, поднимающимся наверх, успешно покидая чистилище и ожидая увидеть врата. И действительно, густая тьма стала редеть, слоями становясь светлее – крышка оказалась закрыта не до конца, пропуская частички внешнего мира. Я вылез и сразу захлопнул люк, надавливая на него как можно сильнее; он начал уходить под землю, пока полностью не исчез, словно его никогда и не было. Палач сюда не попадет. Это радовало. С облегчением я провел глазами по сторонам, осматривая место, в котором оказался по счастливой случайности, место, ставшее спасительной колыбелью. Это была небольшая возвышенность, открывающая живописный вид на небольшую деревеньку, располагающуюся очерченным прямоугольником внизу. Судя по огонькам, которые нежно освещали улицы, можно было предположить, что там кто-то тихо живет, не обремененный муками. Прикасаясь взглядом к неизвестным жителям, я больше не чувствовал себя одиноким. Меня это начало успокаивать, и даже снег, редкими и небольшими хлопьями падавший на промерзлую голую землю не вызывал отвращения, а только сильнее убаюкивал своим равномерным полетом. К деревне вела единственная дорога, расположенная чуть левее меня – колея, проторонненая ногами живущих крестьян, да рабочими лошадьми. Начался мой спуск по замерзшей грязи в направлении жилых домов. Всё произошедшее казалось неудачным проявлением воображения, панической атакой, оставшейся далеко позади; по телу растекалось приятное чувство опустошенности, свободы от надоедливых терзающих мыслей, словно я долго бродил невесть где и, кажется, нашел свой дом. После длительного путешествия по чужим землям, это являлось освобождением. И возникло стойкое ощущение дежавю, как давно позабытый, но внезапно всплывший факт моего прошлого, что, когда-то давно я был здесь, проходил этой дорогой летним днем к небольшому домику, который принадлежал мне, доставшись по наследству. Только не хватает размашистого леса по сторонам, не знающего конца своей пышности. И правда, здесь были деревья, но не такие дружелюбные. Эти были уродливы и отталкивали своей внешностью. Я остановился, чтобы рассмотреть некоторые из них, наиболее близкие и выделяющиеся под загадочным сиянием полного месяца в беззвездном небе. Своей старческой скрюченностью они были ужасны, но в них проглядывалась мощь, несоответствующая их виду и формам – то были деревья висельников, где на каждой проклятой извилистой ветке висело по телу, бывшему ранее греховным сосудом для жидкости жизни. Воры, насильники, убийцы – различного вида сброд и преступники, смешанный с невезучими жертвами обстоятельств – все они, вздернутые рукой правосудия, отдали свои жизни старым богам, и деревья помнят каждого из них; их тени, единственное, что не забылось во времени, тихо раскачиваются в тех позах, в каких их застала смерть, забирая принадлежащее ей. Вот какая сила поддерживает ужасающие стволы на протяжении сотен лет, подпитывая кровью из оскверненной земли. Внезапно меня окатила холодная волна ветра, возникшего непонятно откуда и потревожившего мирное течение жизни, сбившего с ритма неторопливые снежинки и раскачавшего корявые ветви как в те самые старые дни, которые стали в чьих-то непродолжительных судьбах последними и назывались смутными, чернейшими в истории.

Пропал и след былого спокойствия – впереди расположилась не тихая деревня, наполненная живыми крестьянами, а кладбище мертвецов, забывших и больше не признающих покоя. Холод мёртвого ветра пробирал до костей, разглашая заунывную песню голосами покойников с их пустыми глазницами, но это оказалось не самым страшным, что донеслось до моих ушей во тьме, окутавшей бесплодную землю. Из огня да в полымя – в мёртвой округе прозвучал повелительный вой на одинокую луну, наполненный великой скорбью по давно ушедшим и великим гневом по незванным. Зверь опустошающе воет и по мне до сих пор. Он учуял присутствие лишнего человека. Горячая кровь сообщила ему о местоположение чужака. Туман, подсказывающий о присутствии сверхъестественного существа, постепенно начал пожирать землю, обволакивая и раскусывая деревья, неспеша приближаясь ко мне, чтобы прикоснуться множеством языков к свежей плоти. Следующий рык адского пса поведал мне о том, что он, единственный охотник, начал незатейливую быстрозаканчивающуюся игру в жертву. Жертва – я. Где-то позади с хрустом сломалась ледяная ветка, быстрое дыхание и твердый хрип разнесся по округе. Он незаметно проносился рядом, постепенно сужая круг, подготавливаясь напасть со спины и разорвать острейшими когтями. Своей цепкой пастью мощный зверь способен без особых усилий вырвать руку, как зажравшийся правитель отрывает надежду у тех, кого он поклялся защищать. Беспросветный туман стал неловко прикасаться ко мне, с каждым разом умножая свои усилия, чувствуя себя сильнее путника, попавшего в ловушку. Всё смешалось в голове: качающиеся тени висельников, нечеловеческие крики завывающего ветра, мягкий звук подступающих быстрых лап, еле видимые многочисленные тени наблюдателей, обволакивающий туман. Видимого места оставалось меньше, а тени увеличивались; забыв про деревья, они замкнутым кругом не давали мне пройти, ожидая хозяина, до этого существовавшего только в легендах. Туман облизывал ноги, по-хозяйски собираясь отправить меня в иные места. Я проваливался вниз, к Нему. Я понял это. За нарушение покоя, за неоплаченное наказание, за грехи – кара настигнет везде, оставляя следы, видимые для его охотников, непривередливых исполнителей, но кто останется цел, когда услышит пробирающе протяжный звук рога, ознаменующий начало дикой охоты…

4

Меня вернули обратно в комнату, запутав, для пущей неудобности, одеялом. Исследователь, пришедший из дальних перевернутых миров, не доступных для замкнутых, дышал над левым ухом, собираясь сказать нечто важное, нечто, открывающее тайны мироздания, покрывая холодной слизью ужаса моё тело. Но он передумал, а затем исчез, вернулся домой, с отвращением вспоминая наш видимый мир.

Первые секунды после пробуждения ощущались проведенными в камере сенсорной депривации; чуть позже жизнь стала наполнять больное тело. Я почувствовал себя лучше: температура снизилась, но усилилась ломота в костях, содержащая в себе крохотные ростки освобождения. Удалив красные силуэты припрятанной болезни, она привела зрение во временный порядок.

С тяжестью вспоминалось приснившееся, любовно огороженное пропастью забвения, но отчетливо в желобке воспоминания лежал корчащийся сгусток страха и тревоги. Ничего удивительно, когда мы просыпаемся выспавшиеся и бодрые, вспоминая приснившееся как мистическую нарезку порой несвязных фрагментов, глупых и бессмысленных; но с поражением тела, осязая проклятие ночи, тревога сна начинает восприниматься как нечто подозрительно странное, содержащее всебе плохие предзнаменования. Словно перед тем, как окунуться в другой мир, я испил из того же кубка забвения, что и Рип Ван Винкель. Может, нам с ним и не стоит помнить свои путешествия полностью. Вместо болезненного шума, в квартире на первый план вышли звуки, такие привычные и спокойные при ненавязчивой легкости дня, что напоминают о размеренной жизни соседей и домашней утвари, но тесно сжимают в тиски сердце под неярким светом луны, навевая пугающие образы и вдыхая в каждый шорох значение потустороннего мира, являющегося к нам в самых отвратительных кошмарах. Они сообщали об иллюзорном присутствии кого-то ещё, передвигающегося совершенно иначе, чем любое знакомое человеку создание, испуская неловкие постанывания, выдающие иноземца. И мне, обреченному на долгое заточение в постели, хотелось немного походить и развеять этих призраков, обратно изгнав их в обиталище безумных фантазий. Стараясь действовать как можно тише, чтобы не потревожить Её личное откровение, я аккуратно ступил на прохладный пол и на цыпочках отправился к окну. В какой-то момент я обернулся проверить, не разбудил ли Её, и случайно заострил свой взгляд на выделяющейся книжной полке, задумавшись немного о другом. Мы переехали сюда недавно, окончательно порвав с родным городом, и чувство отчужденности ещё не покидало, делая враждебной абсолютно каждую вещь, нашедшую свой приют здесь. Те книги, вывезенные ценными трофеями, переняли пленку неприятной новизны и на себя, обесцениваясь и отвергая преданность мне. Кем-то иным были совершенны все эти безвкусные покупки, а эти обложки испортились до неузнаваемости – то были совершенно незнакомые книги. И так было со всем в этом доме – с желанием или без него, но они согласились изменить форму, обманув меня. Они выбрали красоту иллюзий, поклоняясь лжи; кровать стала олицетворением чистоты и безопасности, а эти уродливые книги – мудрости. Но на самом деле всё перемешалось и искать эти блага там было окончательным безумием, дуростью слепого – в них поселилось полчище злобных демонов, распространяющих сухими устами обман и выплевывающих желчь тяжёлых болезней; один из них заразил и меня. И, тем не менее, сбежать из города, где от каждого знакомого лица начинает тошнить, а каждое здание хочет засосать тебя в глубину своей серости – оказалось правильным решением, свежим глотком воздуха в спёртом помещении, порабощенном скверной. Это был трудный шаг, а теперь нужно было справиться с давящими чудовищами последствий и создать свою крепость, изгнав потусторонних тварей.

За окном, нежно прикрытым шторой, раздался вой сирены проезжающей мимо машины скорой помощи, огоньки мигалок которой смутно отпечатались в стекле. Ночь не собиралась отступать, сохраняя тот же беззвёздный мрак, что и в прошлый раз – создавалось впечатление замкнутости времени, петли или статической комнаты экспериментов. Сирена ворвалась в Её недоброе сновидение и вытянула на поверхность. Не найдя меня, Она приподнялась, слегка прикрытая одеялом, окончательно оторванная из цепких лап сна, и посмотрела в сторону окна:

– Что ты там делаешь? Тебе нужно оставаться в постели и спать!

– Я не могу больше спать и хочу размять ноги. Мне уже лучше.

Она окончательно поднялась с кровати и приблизилась ко мне. Её обнаженное тело, столь призрачное в блеклом свете, возбуждающе очерчивалось в темноте, вырисовывая каждый грациозно кошачий изгиб.

– Меня разбудила проезжающая мимо машина.

– Их здесь много проезжает, даже ночью; всё время куда-то торопятся.

– Но эта везла с собой обреченного на смерть. Как давно ты проснулся?

– Я сам не знаю.

Она взглянула на меня, и грустная улыбка тонких губ, от которых ничего не скрыть, возникла на Её лице. Она ждала меня, ждала, что я произнесу нечто, разгоняющее темноту и позволяющее свету наконец войти; мои же слова оказались заражены вязкой чумой:

– Я устал и потерян, словно испытываю голод, но ничем не могу утолить его. Я не вижу дальнейшего развития событий и не могу предугадать даже самого простого исхода. Только блуждаю, запутавшийся в указателях и обозначениях.

– Ты болеешь, – начала Она успокаивать меня, прекрасно справляясь каждый раз, – и ты носишься среди своих бредовых мыслей, как в дремучем лесу. Но ты выздоровеешь, наступит день, и солнце осветит тебе единственно верную, твою дорогу.

Она легонько взяла мою руку в свою и повела обратно к постели. Находясь рядом с Ней, убаюканный простыми словами, но произнесенными именно Её голосом, я уверовал, что утром станет намного легче, а всему виной только болезнь, горячая и запутывающая. Последовав за Ней, я позволил уложить себя на кровать. Она накрыла меня одеялом и сказала, что скоро придет и измерит температуру. Прикрыв глаза, я ждал, уверенный в том, что их не осилит ни сон, ни физическая усталость.

И очнулся привязанным к деревянному креслу, избитому временем и изъеденному насекомыми. Я оказался за столом, на котором ничего не было, кроме единственной белой тарелки, наполненной какой-то тёмной твердой на вид субстанцией. Голова не была привязана, поэтому можно было не торопясь разглядеть, что из себя представляла клетка – обычная заброшенная комната. На стенах, обклеенных старыми оборванными в некоторых местах обоями с жёлтыми узорами, висело несколько картин отталкивающих людей – их лица выражали презрение к потомкам и уверенность в своей бессмертности. К столу было приставлено, словно ожидая новых гостей, со всех сторон множество таких же безвкусно сделанных кресел, как и то, к которому приковали меня; их вид вызывал отвращение и непонимание мышления их создателя, к тому же, у большинства из них с мясом были вырваны подлокотники, а другие выглядели настолько убого и хрупко, что, казалось, превратятся в груду обломков при лёгком дуновении ветра. Противоположно мне, за другим концом стола, располагался старый кинескопный телевизор – он включился сразу, как я рассмотрел его более внимательно, заметив пару крупных царапин на чёрном корпусе. Изображение долго настраивалось, борясь с шумом, но в итоге приняло образ единственного глаза с бешенно скачущим зрачком, обрамленного веком. Сзади проявилось хриплое учащенное дыхание, и огромная рука, цвета запёкшейся крови подтянула тарелку ближе ко мне; на ней лежал кусок протухшей сырой свиной печени. Некто, располагающийся позади, казалось, захлебывался хриплым туберкулезным кашлем. Из телевизора донесся звук, человеческий голос, далекий и приглушенный, словно нас с ним разделяла широта непреодолимых миров, но твердый и повелительный, внушающий благоговейный ужас перед его носителем:

– Ты должен это съесть.

И рука туберкулезника взяла этот скользкий кусок и поднесла к моему рту. Приступ рвоты, вызванный запахом тухлости, сочащийся из печени, повернул голову вправо. Боковым зрением я частично заметил монстра, что стоял позади – сгоревший, с раздувшимся от жира и плотной жидкости скверны бурлящим животом, еле заметно содрогающийся от боли, но продолжающий служить своему хозяину.

– Ты должен это съесть, – так же повторил голос из телевизора.

– Зачем?

– Тебе необходимо подготовиться.

– К чему?

Голос затих. Другая огромная рука монстра грубо схватила челюсть и беспардонно впихнула в меня отвратительный кусок печени.

– Не поддайся искушению.

Моя слюна наполнилась ужасным вкусом, проглотить который было невозможно. Я стал давиться и задыхаться, а потом очнулся в отправной точке, тщательно пережевывая край обслюнявленной подушки.

– Меня не было буквально минуту, а ты уже успел уснуть, – послышался Её голос, и я выплюнул мокрую ткань. И с новой силой болезнь сжала мое горло огненным кольцом, словно рабской цепью, прожигая кожу.

– Сам не ожидал, – ответил я, пытаясь поудобнее сесть. Тёплое одеяло прикрывало бедра, а остальное тело столкнулось с бесчувственным морозом. Она дала мне градусник и не переставала следить, приютившись рядом. Мы молчали некоторое время, пока я рассматривал комнату, а Она – меня. Нет, это, определенно, не моя комната, я не принадлежу этому месту, всё покрыто нематериальной нитью, связывающей весь мир вокруг, образуя коллективным разум, исключивший меня. Практически ничего не изменилось с тех пор, как покинул город, словно он навсегда въелся под кожу. Может, нужно было выбрать другую страну? Но убил бы я прошлое и человека, истерзано заточенного в моем теле? Кем бы я стал? Возможно, мой образ и есть отчужденность, само олицетворение потерянности в зеркале. Она находилась совсем рядом, только слегка наклони голову вниз, чтобы почувствовать горячее дыхание, но всё же ощущалась сложной галлюцинацией, обманывающей меня. Она бы рассеялась на миллионы частичек, растворившихся затем в воздухе, если бы я посветил на Неё фонариком. Так далеко мы никогда не были. В соседней комнате что-то щёлкнуло, наверху, в другой квартире, кто-то ударил по стене – дом продолжал жить своей одинокой жизнью. Глаза устало застряли на одной точке, не принимая поступающую информацию. Громко тикали наручные часы, накаляя молчание двух людей. Она грустно вздохнула и начала первой:

– Я всегда говорила о том, как это обычно заканчивается…

Нечто, содержащееся внутри этих слов, спустило меня с цепи, наполненного яростью, взбудораженного. Некая одержимость взяла под контроль и выплевывала моим ртом стрелы, пронзающие Её теплую податливую плоть, сочно впиваясь и вызывая внутреннее кровотечение:

– И без тебя знаю, что всё плохо. Не надо напоминать, что только из-за меня мы находимся в таком положении!

– Да я только…

– Достаточно! Ты в своем стиле! – я грубо перебил Её и вскочил с постели. Невысказанные слова, обнаженные яростью, выливались на Неё бурным огненным потоком, разрушающим любое сопротивление, – Ты убиваешь меня! Разве ты не видишь, что я и без того страдаю? Почему ты всегда норовишь сделать больнее? Что это за подлые уколы? Ты думаешь, что я глуп и не способен заметить это! Ты думаешь, что я недалек и ничего не знаю! Каждое твоё слово насилует меня! Каждый день ты нещадно насилуешь мою душу!

Ошарашенная, Она проглатывала всё, что я вырывал из чернейшей земли. С каждым произнесенным словом, Её губа начинала сильнее подрагивать, а соленая капелька опалила краешек глаза, но это не подействовало на меня – зарядившись нездорой энергией, излученной гневом, хотелось продолжать, пока рот не иссушит от длительности сумасшествия.

– За что ты так со мной? – тихо проговорила Она, еле сдерживая голос.

– А за что ты так со мной? Вечно выставляешь меня виновным! Вечно давишь на мою слабость! Вечно только и пользуешься мной! Думаешь, я слепой и ничего не вижу? Я знаю про твою игру, я знаю про каждого твоего мужчину!

Подгоняемый огненными всадниками, гнев усиливался с невероятной скоростью. Поддерживая установленный темп, в конце я уже перешел на звериный крик, даже не замечая этого, находясь в чем-то, наподобие забытья, потеряв почву под ногами и наблюдая за всем со стороны:

– Да ты меня за человека не считаешь! Только и думаешь о своей похоти! Я устал от тебя! – сорвавшись, я гневно жестикулировал рукой от невыразимой злости, небрежно прижимая другую, с градусником, к груди. Со стороны это выглядело угрожающе безумно, словно припадок, игра в диктатора – и когда ты собиралась всё рассказать? Когда ты собиралась поведать, что бросаешь меня? Дай угадаю, ты и не собиралась сообщать, подло исчезнув в один прекрасный день! Но твой план провалился! Сгорел в огне! Представляешь, я, такой тупой, всё узнал! Но ты можешь валить к черту! Убирайся прямо сейчас, как есть! Мне надоело всё, что оскверняет мою жизнь! Мне надоел твой яд! Ты отвратительна! И как я только полюбил такую лживую…

Я запнулся. Поперхнулся или врезался в невидимую стену, не важно, но что-то меня остановило. Всю комнату, как после особо сильного раската грома накрыла оглушающая тишина, содержащая в себе тревожное ожидание ухудшения. Хотелось вернуться на прежний ритм, но было невозможно открыть рот. Всё, что оставалось – гневно переводить дыхание. Я вспомнил про градусник. Было 39,6. Пожар продолжал с удовольствием поглощать меня, набирая уверенность. Немного успокоившись, но не погаснув до конца, голос обрел прежний выход:

– С тобой невозможно вылечиться. Ты и есть та болезнь, что гложет мой организм и затуманивает разум. Я понимаю, ты ненавидишь меня и хочешь нанести вред, чтобы я сдался. Все ополчились против меня. Все хотят довести меня до края пропасти и столкнуть вниз. Молодцы. Вы преуспели. Прекрасная работа. Предатели. Сговорились уничтожить меня без шума, без крови. Мудро. Но я раскусил вас. Раскусил тебя! Я ненавижу тебя! – выкрикнув две заключительные фразы сильными ударами непогоды, я кинул градусник, что с ненавистью сжимал в руке, к Ней на постель – Она больше не сдерживала себя, без стеснения рыдая. Мне было без разницы. Я подошел к окну, опрокинув перед этим стул с футболкой и чёрными джинсами, и с важным видом пытался что-то увидеть в сплошной темноте. После таких ссор, обычно, хочется куда-нибудь пропасть. Куда угодно. Ввязаться в дорожное приключение, как у Керуака, не думая о привязанностях и считая весь мир одним большим домом. Придерживая штору дрожащей рукой, я почувствовал, как слабость сковала тело, а осознание того, что произошло, ярко ударило по глазам, наполнив болезненным светом каждый сантиметр комнаты; наваждение, оправдывающее мою агрессивную сущность, умерло, оставив наедине с собой. Я позволил себе выпустить грязный гнев на единственно дорогого мне человека, облив помоями вреда. Я не понимал себя. Затошнило и стало плохо. Ночь, видевшая всё за оконным стеклом, осуждала, признав родство с монстром. Что нашло на меня? Она плакала, не жалея слез и по-детски обхватив ноги.

– Милая я не понимаю, что со мной произошло, – начал я, не представляя, как и стоило ли вообще продолжать. Обжигающий стыд, всепроникающая вина и нервозный шум разрывали внутренности. Охвативший ступор не отпускал, отзванивая в ушах и простреливая каждую часть тела, пока Она не посмотрела на меня и взмолилась: "Хватит, просто прекрати. Пожалуйста". И слезы снова перебили Её голос, и Она умолкла, горько содрогаясь.

Хотелось провалиться на месте, свалиться в пучину кипящей лавы, лишь бы забыть произошедшее. В висках пульсировала обжигающая кровь. Продолжая чувствовать себя, как перед казнью на эшафоте, я медленно дошел до кровати и, обессиленный, завалился на неё, не желая о чем-то думать, но мысли, одна отвратительнее другой, кричали и терзали меня, вызывая затягивающие яркие образы, которые передвигались, извиваясь, и перевоплощались, напоминая течение кровавой реки. Волнующее душу слишком долго подавлялось, похороненное за другими делами и иллюзиями стабильности. Измена, я не хотел признавать, и всё же, её присутствие не забывалось до конца. Чтобы успокоиться, я решил в обязательном порядке извиниться перед ней утром за своё гадкое поведение, но это было не единственное, в чем требовалось разобраться – мы обязаны покончить с этим, пока всё не ухудшилось, открыв нетронутые залежи зла. Мысль об этом уничтожала, оставляя рваную рану в груди, отзываясь тошнотворной болью, но в то же время и успокаивала – нам давно стоило начать новую жизнь, не мучая более друг друга.

5

– Ты готов?

– Да.

Ясность возвращалась, словно умирающая мгла, изрезанная острым светом в лоскутья, тлеющие и тающие, больше не могла стеной держать меня в тумане. Признаюсь, до сих пор страшно смотреть на себя в зеркало, но они не должны иметь даже малейшего подозрения на этот счет, ибо очень мнительны и подозрительны даже к своим. Поэтому изредка я опускаю беглый взгляд на странным метаморфозы, изменившие то, что раньше являлось запутанным вместилищем одинокой души. И новые ощущения, такие непривычные, пугают: становится очень неудобно находиться на суше, словно она изживает и иссушает изнутри. Иногда это невозможно скрыть – невольные движения вырываются из-под моего контроля и удивляют окружающих. А глазастый город подмечает всё; их перешептывания и подозрительно бегающие глаза загоняли на глубину бутылки и депрессии. Поэтому я переехал сюда. Он напряженно стоит рядом, ждет, когда же я встану, чтобы присоединиться к моим родственникам. Третья клятва была последней. Мы находились в каком-то заброшенном здании, настолько обветшалом, что крыша и пол второго этажа провалились, впуская блеклый лунный свет, чей диск завис над нами. Если бы не он, здесь было бы абсолютно темно, но так можно различить скудное очертание редкого убранства дома, окутанного тонкой вуалью паутины. Это здание давно перестало быть уютным, давно позабыв своё привычное значение. Окончательно не привыкнув к новой форме, я неуклюже поднялся и подошёл к заколоченному окну, ступая по печально скрипящим от старости половицам, готовым испустить дух. Стекло было усеяно пометом мух, а их многочисленные иссушенные трупики неподвижно лежали на подоконнике. Он внимательно смотрел на меня, следил за каждым движением, и его рыбьи глаза не выражали абсолютно ничего, кроме усталости от нахождения вне дома. Я хотел прикоснуться к шее, непривычно скованной, но побоялся встретить вместо своей руки странную лапу и передумал. Настала пора отринуть прошлое.

– Я готов, – разнеслось в заброшенной комнате. Он кивнул и отворил слегка прикрытую дверь, приглашая выйти на улицу. Я последовал за ним, но остановился на пороге, заострив внимание на двери. Наши переходы – это двери, двери сосуществующих миров, запертые на особые ключи, которые невозможно взломать, но которые со временем сами открываются для тех, кто избран, кто достоин прикоснуться.

Мы вышли из этого мёртвого здания и до меня донеслись странные лающие звуки – их хозяева находились в стенах других таких же заброшенных и покосившихся домов с выбитыми глазницами окон, выражающих глубокую скорбь и нечеловеческий ужас. Казалось, что некоторые голоса издавались откуда-то снизу, из-под земли, за этой немощёной дорогой.

– Они не готовы, – словно прочитав мои мысли, выговорил сопровождающий. Его голос был таким же странным и клекочущим, как и у тех пленников, ожидающих своего часа пробуждения. Он вывел меня на Федерал-стрит и здесь, под открытым небом, с давно неработающими фонарями, было намного светлее, чем в том доме. Я обратил внимание, что он не стеснял более себя одеждой: его белесый живот выделялся на фоне места, что было создано руками людей и сохраняло их душевную обыкновенность, казавшуюся неуместной здесь, ибо по этой земле уже давно не ходили люди в привычном понимании этого слова; в некоторых ещё оставались жалкие крохи человечности, но это стало рудиментом, что вскоре исчезнет навсегда. Мы медленно передвигались, неуклюже, но удерживаясь на двух ногах. Он стремился ускориться, перейдя на четвереньки, но заметив мою слабость и неготовность, передумал. Неутолимая жажда, что давно преследовала меня, перейдя на кожу, давалась с тяжестью. Он понимал мощность страдания, потому что когда-то прошел их сам. Всё больше мир былой роскоши, что проскакивал слева, вызывал отвращение, поэтому я рассматривал проводника. Его склизкая кожа неприятно поблескивала жиром при лунном освещении; и хоть здесь тяжело было разглядеть её цвет, я знал, что она серовато-зелёного оттенка, больше напоминающая кожу утопленника. Жабры на его шее постоянного пульсировали, а рыбоподобная голова вечно была устремлена в одну сторону по направлению к рифу – так или иначе, он звал нас всех.

Мы подошли к поистине величественному зданию с колоннами, бывшим ранее масонским храмом; теперь же он был очищен от всего лишнего и принадлежал культу. Дверной проем был приоткрыт, нас поджидала фигура в строгом ритуальном облачении и с манящей бело-золотой тиарой на голове. Сопровождающий своей перепончатой лапой остановил меня, а сам отправился к священнику, чтобы что-то сказать ему. Пока я рассматривал старинное здание "Эзотерического ордена Дагона", разносились их гортанные голоса: их понимание ещё норовило запутать, так и представляя собой набор странных пробирающих звуков. Были понятны только отдельные фразы и простые предложения, и то, когда говорил наставник, но он успокоил, сказав, что, как только я попаду домой это перестанет быть проблемой. Мне представлялось это приспособлением к иностранному языку, когда через некоторое время, незаметно для себя, начинаешь думать и бегло говорить на этом казавшемся диковинном наречии так спокойно и уверенно, оперируя словами и мыслями с ловкостью, но это только припоминание возвращает родное. Сейчас, различались какие-то редкие слова, но это не выстраивалось в цельную картину, оставаясь каким-то потусторонним лаем. Они вели недолгую беседу, после которой существо в тиаре обратно удалилось в храм, а проводник, терявший свою мерзость в моих глазах, поманил лапой, призывая пойти дальше. Я подошел к нему, и он стал что-то объяснять. И сквозь непривычные, но уже не пугающие как раньше звуки, выскакивали понятные обрывки:

– Все идут в храм…Служба. Нас не будет…Сказал, что пора…обратился…Риф ждет…получил одобрение, – он безостановочно жестикулировал своими лапами, усиливая эффект и мощность клекота и узнаваемых слов.

– Понял, – лающе ответил я, надеясь, что он восстановит тишину и прекратит кривляния. Это не так просто – стать полноценной частью забытого мира.

До нас стал доноситься шум воды, постепенно становясь громче и отчетливее, а вступив на широкий мост с железными перилами, он поглотил нас полностью, позволяя мне в последний раз подумать о том, как резко это произошло. Вся моя жизнь становилась блеклой и являлась только подготовкой к чему-то более грандиозному и настоящему. С какой стати это барахтанье я называл жизнью, если моё рождение только предстоит. Всё, что окружало раньше было тенью, неявной декорацией, симулякром, пытавшемся заменить реальность, забытую в крови, но не значит мертвую или безумную, как они пытались навязать, сами объятые пастью сумасшествия. Шум текущей внизу реки давал возможность трезво и ясно оценить каждое событие прошлого. Это страх въевшегося обмана, лжи, вскормленной за беспросветные годы, терзал меня, постепенно ослабевая, и контуры видимой нормальности размывались истиной. Сны – якобы абсурдные переживания жизненных событий, были призывами подсознательного подготовиться к будущему, что неотвратимо ожидает. И как глупо было страшиться их и пытаться сбежать, забыть, стереть, всячески избавиться. Я был глуп и слеп.

Мост подошел к концу, и мы вышли на большую полукруглую площадь. Несколько проржавевших легковых машин и фура были беззаботно брошены прямо на проезжей части; они знают, что посторонних быть не может. Глаза сразу же обратились к "Гилман-хаусу", с его вялыми остатками жёлтой краски на стенах. Я чувствовал, что теперь и сам знаю, куда идти. Сквозь объятый зловещей мглой город, риф ярко блестел в голове, завывая и призывая, ожидая меня. Я не заставлю его долго ждать.

Позади доносились какие-то жалкие квакающие попытки остановить меня, но он выполнил свою работу; конечная точка глубоководным маяком ясно призывает к себе. Зов выбрал Марш-стрит как наиболее продолжительный путь, и не мне препятствовать его воле. Преследования не было, но из домов, которые теснились друг с другом, начали выходить жители города; кто-то выглядел точно также, как мой бывший наставник, только одеты они были в лохмотья, что в прошлой далекой жизни являлись роскошными костюмами, их рыбью голову и выпученные без век глаза ничем не спутаешь; кто-то походил на людей, на мерзких и отвратительных, отталкивающих, но все же людей в заляпанных грязью дешёвых старых пиджаках и обтертых рабочих брюках. Их ещё не позвали. Никто из обитателей не боялся, только ждал своей очереди, посещая службы и имитируя надоевшую жизнь. Из каждого дома, будь то совсем обветшалое здание с пробитой крышей и заколоченными окнами или вполне сносное для жизни обиталище, появлялись эти люди с сутулой осанкой и длинными конечностями. Наверно, сейчас на этой улице должна была стоять удушающая вонь, тошнотворный рыбный смрад, но я ничего не чувствовал, кроме зова и путающихся мыслей, пока спускался вниз по улице, а они поднимались вверх, толпой направляясь в сторону церкви, тихо переговариваясь своими гортанными голосами, выкрикивая иногда странные звуки, забывшие некогда родную речь. Как-то быстро я оказался в центре отвратительно шумного организма, мешающего пройти дальше. Мне пришлось продираться, и никто не был против, но их лица, немигающие глаза, редкие плешивые волосы, странной формы уши возникали то тут, то там, запутывая окончательно. Жажда становилась невыносимее, а давка – тяжелее, как неожиданно, это разношерстная банда, пытающаяся выглядеть по-людски и сохранить остатки прежнего вида по привычке, закончилась, забором спин отделяя улицу. Освободившись из их тучного общества, ступив во владения Уотер-стрит, заметно полегчало. На этой улице обосновался небольшой пирс, который и завершал моё сухопутное путешествие. На нем уже маячила знакомая фигура, сопровождавшая ранее; выбрав более быстрый маршрут, он верно ожидал моего появления. Они действительно также сохранили свою индивидуальность, и глаз стал способен увидеть; у этого, допустим, жабры больше, чем у остальных. Интересно, а как выгляжу я? Их внешность больше не отталкивала своей мерзостью, общая кровь соединяла нас, а эти клятвы, данные мной, разве они что-то значили? Мне было суждено уйти в воду по праву рождения. Пирс обдувался небольшим ветерком, приводящим в движения волны и приносящий с собой счастье и освобождение; мрачное прошлое теперь виднелось как на ладони – эти связи и порывы гнева легко объяснялись, как и все принятые решения. Моментами воспоминания прошлого, казавшиеся теперь мнимыми, перебивались более яркими кадрами из подводной жизни – они напоминали про шоггота и собственный дом, в котором кто-то ждал меня. Я знал, что там больше не придется быть одному. Подойдя к краю причала, я всмотрелся в чёрную воду и попытался разглядеть манящий риф, содержащий в себе причину, пещеры и решение, но это было тщетно. Больше не надо ждать, и бессознательный прыжок был совершен, я чувствую, как жажда уходит, а холодная обжигающая вода приятно утоляет её, увлекая поскорее найти свой дом на морском дне.

6

Где плавал я, туманом унесенный?

Чувства высосаны поцелуем небытия, я был опустошен и неограничен.

Всё непостоянное, переливающееся из одной формы в другую, изменяющееся в размерах, зигзагообразно проплывающее мимо. Никак не удавалось разглядеть свои руки, словно руки другого человека, расплывчатые и далекие, поддернутые слепой дымкой; такие неживые, скорее игрушечные, белые, на одной – чёрная бинтовая повязка. Пальцы удлинялись и смотреть на это не было сил – к горлу подкатывал отвратительный комок горечи. Я мог свободно ходить, всячески передвигаться по этому месту, но и пространство делало то же самое. Чёрная пустота с белыми контурами каких-то странных геометрических вещей. Они были идеями и материализовывались, внезапно воплощались в разнообразных предметах. Мне казалось, что я управляю этими процессами, но вместо роз появился страх, тягучий и зеленоватый, а ящики становились фиолетовыми отростками апатии, не имеющими запаха; все время возникали какие-то шланги и порванные полотенца, некоторые из них хотели меня обхватить и удержать, некоторые безвольно пролетали дальше, напоследок ударяя и отрывая части моего тела: оно фрагментарно рассыпалось. И, когда этот мир, включающий в себя чужеродные элементы, начал складываться карточным домиком, трансформируя и моё тело, я не испугался, только согласился с его законами и стал ждать в надежде, что здесь и закончу своё материальное существование и клетка будет свободна: мне больше не придется играть в утомляющие чувства.

Мир изменился, изменился и я, и новые формы были совершеннее прежних; частички того, что раньше называлось моим телом, отсоединялись и разлетались в разные стороны, рассеиваясь, имманентно распространяясь. Я видел каждой этой каплей, перелетал из одной формы в другую; был одновременно скоплением эклектичных образов и представлений, находясь не только во всех вещах, но и над ними, взирая с непривычных ракурсов; находился везде, в любой форме, даже если она не подвластна человеческому языку, невозможна для помышления в мире привычных контуров – человек слишком слаб и ограничен барьером восприятия от нечто, несомненно испугавшего и помутнившего бы его рассудок иным порядком. Я был всем и ничем. Я был везде и нигде. Я никогда не существовал и знал не понаслышке, что значит бессмертие. Я был пазлом, в то же время оставаясь только небольшим элементом этого пазла. Мне позволили почувствовать, что значит быть вне времени и пространства. Невозможно словами описать тот трепет, но это было прикосновение к чему-то лично разрушительному, но созидающему общему; к любви, что расщепляет. Нет избранных, защищенных от её чар, и она показала это, когда залезла внутрь меня; не было таких тайных уголков, до которых она не могла бы добраться, свободно и легко.

Я вкусил плод, что называют синестезией. Всё было смешано и всё ярко кричало о себе – я сам, по их примеру, заявлял о себе. Мы были единой частью, как изначально; моя привязка к материальному отягощала и здесь, умоляя увеличить привязывающие образы, облегчающие примеры, чтобы не сорваться в помутнение раньше времени, и она понимала их необходимость. Возник образ книги, тех великих книг, что постоянно ищут в затерянных местах, желая приобрести поистине зловещие секреты; её корешок тихо звучал и отдавал запахом серы. Для меня она создала образ книги, знакомый по мечтам, и начала перелистывать ветхие страницы. На них не было букв или цифр, никаких знаков, но я видел историю, бесчисленное множество параллельных историй, где каждое событие запускало цепочку новых, порождая альтернативные миры: некоторые, начиная из разных мест и проходя совершенно непохожие пути, в итоге пересекались и срастались в узел, это выглядело как синтез двух миров – очень редкое и красивое явление, несравнимое с чем-то, происходящим на земле. Я видел свою прежнюю жизнь, пройденную и оставленную, восполняя пробелы и недопонимания, со всей яркостью развилок принятых решений, и то, что казалось невозможным для осуществления тогда, здесь выглядело очень просто: мои внутренние страхи сковывали и обманывали, но в книге ужасные тени сомнения не затмевали солнце, а гиганты имели слабость карликов. И всё же, несмотря на бесчисленное количество более гармоничных и удачных версий меня, то были другие люди, сам я жил не в книге, только здесь, в этом вдохе, со всем набором решений, желаний и последствий. И хоть тропинок экзистенции было так много, что я запутался, но, под конец, они все ярко встречались в эпилоге, приводя к внутренней энтропии, к людскому угасанию и взрыву красок, наполняющих её к великому продолжению в пустоте. Здесь было множество и других нитей судеб – она с легкостью показывала каждую: некоторые люди совершали фатальные ошибки, но слишком поздно это замечали, а кто-то изначально не уделял внимания своему существованию, затуманенно обращаясь с ним как с дешевкой, не осознавая его ценность и уникальность; многие же были несправедливо лишены той или иной естественной нормы, но в её представлении, все были равны. Она продолжала листать, а я больше не мог принять такого количества новой информации, моля о прекращении пытки: каждая из нитей громко разрывалась в конце, запуская цепную реакцию, переливающуюся всеми цветами, в том числе и теми, что не существовали на Земле, отзываясь болью. Великий стыд и жалость обуяла меня, смотря на всех несчастных, не знающих конца. Стало ясно, что она выбрала не того принимающего; и вина за несовершенство стала на вкус, как кровь и мерзко скрипящим обломком стекла на доске играла свою мелодию на низких частотах. Она не сердилась, нет, она не могла злиться на одно из своих творений.

Её голос, не принадлежавший мужчине или женщине, отдавал обволакивающим теплом, разносясь везде яркостью чистейший цветов, невозможных в человеческом царстве. Она говорила о многих вещах, приоткрывая различные занавесы, скорее подготавливая к неизбежному, чего мне не стоило бояться или тем более сомневаться, когда придет время внизу. Она успокаивала, затрагивая такого объемного меня, но бывшего только маленькой частью, принадлежавшей ей, рассказывая, что именно, как и почему мы исказили. Обретенное чувство дома придавало уверенность, как же далеко оно находилось от тех посещенных мест! Я чувствовал приятную тоску, пахнущую как свежескошенная трава летним утром. Она сказала, что это только мельчайшая часть того, что ждет меня: пустота, без красок и высоких слов, но состоящая из спокойствия; воссоединение в последний раз и вечность молчания, не являющаяся той тишиной, к которой мы привыкли.

Пораженный представлением о таких высоких местах, мне снова стало страшно – на сознание давил испуг безграничности пустоты, заставляя удерживаться за человеческую узкость, исковеркав её святые слова, откровения. Беспокойство, тянущее вниз, пыталось разорвать нашу связь, призывая на помощь страх и сомнение, что уменьшали собственное представление и ощущение, чудовищно увеличивая остальное. Крупица сомнения может превратить человека в маленький комок белых атрофированных отростков, не желающих более иметь отношения с миром, быть частью жизни, открываться и доверяться новому, стесняться, осуждая и уничтожая себя.

Мне позволили побыть здесь некоторое время, открыв в недостижимых далях новые знания, которые теперь пришлось забыть на время. Именно тогда до меня дошло, что тьма, преследовавшая раньше, была тьмой ограниченности познания, а не глаз. Яркий свет сложно было игнорировать, если его источник не закреплялся за одну точку, излучаясь из всего непрерывно и неотразимо. Он не ослеплял, но проникал, одаривая пониманием. А внизу тело препятствовало его проникновению.

Сколько я там пробыл?

Может, моё откровенное путешествие заняло всего несколько минут, а, может, растянулось на долгие месяцы и годы. Для меня это было быстротечностью мгновения и долгой жизнью старца одновременно, и, когда оборачиваешься назад, чтобы вспомнить, кажется, несоизмеримый срок я провёл в откровении.

Домом я называл места, не понимая истинного смысла их значения. Разве те скорлупки имели право называться домами? Именно так мы и обманываем себя, обманываем собственным языком. И если я искал дом, искал ответы на вопросы, хотел разобраться в себе, освободившись от тысячи масок и переосмыслить всё своё горестное существование, то здесь эти тяжёлые вопросы не имели веса, они раскрывались без тяжести, их образы пылинок покрывали только небольшую часть моего тёмного тела.

Я говорил и ощущал аромат небытия; я молчал и слушал звучание Космоса; я впитался в него, и мне больше не требовалось что-то осязаемое представлением, чтобы зацепиться за рассуждение, вступив в диалог – больше не требовались образы, и она перестала себя сдерживать, показав пустоту. Это происходило там, где каждая звезда и скопление больших и малых вселенных были только очередным фоном, чтобы скрыть первородное лоно. И именно там, куда нет доступа человеку в его привычном обличии, я узнал всё то, что ищет человек в материальности жизни, но не смог унести с собой, кроме вернувшейся памяти. И это было драгоценным подарком, более того, она хотела поделиться со мной и дала чудесное видение – и это намного больший дар, который я получил из её благословленных рук. Я поверил, что на самом деле силен, ибо смог распространиться и вовлечься в движение, сохранив себя. Конечно, она оберегала меня: мой черед ещё не пришел.

7

Всё это время материально я не покидал пределов комнаты: лежал в кровати, погруженный либо в глубокие и лживые сны, либо в небесные откровения. Точно не скажешь, только удивлялся, примеривая один мир за другим, как удобные костюмы. Я окончательно открыл глаза. Комната была освещена блеклостью утренних красок. Аккуратно меня окутывало предвосхищение чего-то настоящего, глубоко запрятанного, не облеченного в форму мыслей. Тело ломило от долгих переворачиваний и продолжительных застоев, но жара больше не чувствовалось. Приходило постепенное освобождение от болезни. Я ждал его, не надеясь обрести, погруженный в зловонную топь огненного болота. Где-то в голени, больше не скрываясь под тонкой кожей, болела и пульсировала толстая и длинная, словно русло зеленой реки со своими притоками, вена. Её продолговатое очертание спокойно нащупывалось слабыми пальцами; она гудела и не знала покоя – в спальне, за исключение назойливого тиканья часов, было так тихо, что я слышал её томные негодования. Она хотела вырваться, утянув с собой в бесконечно холодный океан. Откидывая в сторону огненное одеяло, я встал, поеживаясь от весенней прохлады прозрачного утра. Всё было как прежде. Медленным шагом, переставляя ноющую ногу с одного места на другое, я подошел к окну. Сквозь штору виднелся рассвет нового дня; лучики утреннего солнца нежно проходили сквозь стекло, пронзая неплотную ткань, и продолжая свой путь дальше. Мысли, беспокойно копошась серыми червями в рыхлой земле, перебивали друг друга. Они были несобраны и ускользали, полуувиденные. От этого утро приобретало оттенок тревоги и некой скорби, всегда сопутствующей новым главам. На улице было тихо и безлюдно.

Я вернулся к столу, на котором так и осталась забытая с ночи кружка. На дне осталось немного воды, пережившей ночные кошмары и сонный бред озноба. В моих руках очутился сборник Кафки, что притаился, забытый, рядом. Открыл книгу на странице, где покоилась Её закладка, сделанная из старого билета выставки не очень известного художника – мы познакомились там, оказавшись единственными ценителями его работ, непризнанных до конца, но обворожительно гениальных. Бегло я прочитал следующий отрывок:

Я служу по уезду и исполняю свой долг до конца, через не могу и еще сверх того. Тружусь за копейки, но бедным помогаю самоотверженно. Да еще о Розе надо бы позаботиться, а так малый прав, умереть я и сам не прочь. Что я делаю здесь, посреди зимы, которой не видно конца! Лошади моей как не бывало, и никто не дает мне свою. Этих вот вытащил из свинарника, если б не они, пришлось бы ехать хоть на свиньях.

Отложив книгу на место, я вспомнил, как познакомил Её с Кафкой, когда прочитал вслух рассказ про хитроумное изобретение для наказания в одной исправительной колонии – Она заразилась его творчеством и за несколько дней перечитала все книги, что были в моем распоряжении.

С самого пробуждения чувствовалось, что Её больше нет – осталось только развеять призрак Её присутствия. Где Она теперь? Наручные часы – единственный источник шума в комнате, начинавший подбешивать, показывали 6:49. На поднятом стуле, как прежде, покоилась моя одежда, брошенная сюда, кажется, годы назад. Быстро натянув на себя джинсы и футболку, я вышел из спёртой спальни, не желая более возвращаться.

Из ванной доносился какой-то шум, напоминавший о прошлой жизни. Казалось, что всё вокруг поддернуто какой-то вычурной дымкой, застилающей глаза. Возможно, это уже подводило зрение, быстро изменяющееся в отрицательную сторону. Даже собственное тело любит порой истязать человека, заблуждая его, а мозг охотно принимает ложь. Продолжая ощущать выделяющуюся болью вену, я ворвался внутрь.

В истерике билась стиральная машина, в её вращающемся до неприличия барабане крутилось только чёрное белье. По всей комнате были разбросаны полотенца, разные по форме, цвету, узорам и размерам. Из лейки душа выплевывалась быстрая неугомонная струя, наполняя ванную до предела. Я появился вовремя, чтобы выключить воду, что обожгла льдом, на долю мгновения пробрав до костей. От неё несло запахом вареных яиц. В зеркале, висевшем над раковиной, отражался потерянный постаревший мужчина. Он выглядел так, словно не спал несколько недель и за ним велась усиленная погоня. Откуда эти выразительные мешки под глазами? Что за убитое выражение скучного лица? Почему белки его глаз почернели? Я продолжал рассматривать незнакомца, пока нечто небольшое не промелькнуло позади меня, испарившись за дверью. Та самая подозрительная тёмная сфера, посещающая время от времени. Очередной обман, но мне пришлось последовать за ней, ибо тщательности и беспрекословного повиновения требовал обычай. Давно её не было, но тело не забыло покалывание, ознаменующее приход. Я оказался на кухне. На столике, где мы привыкли обедать, стояла Её любимая кружка с недопитым кофе. На плите находилась заляпанная турка. Кофе был холодный и горький на вкус. Эта синяя кружка с изображенной на ней Пизанской башней, вечно падающей в неизвестность, разговаривала со мной без слов и призывала нужные мысли. Всё постепенно становилось на свои места, пробуждая окончательно. Я не мог оторвать взгляд от неё, а она продолжала срывать очередную завесу жизни, проникая в любую тайну моей души не хуже, чем то откровение в мрачной Вселенной, как это вырисовывалось в ускользающем воспоминании. Да, теперь я видел.

Сразу же, как меня пронзило понимание происходящего, я почувствовал затылком упорный и недружелюбный взгляд за спиной. От неожиданности я выронил кружку, и она разбилась, разлетевшись на множество осколков, разрушая архитектурное сооружение итальянских мастеров. Но, обернувшись, мне предстояла встреча только с пустой квартирой. Никого не было и быть не могло. Но что-то мой глаз приметил, что-то настолько маленькое, но в то же время отмеченное принадлежностью к другой природе. На расстоянии в несколько шагов от меня обнаружился подозрительный разрезик, настолько маленький, что его можно было бы и не заметить, но он истекал истинной чернотой, приковывающей взгляд, выделяющейся своей неестественностью. Разрез не принадлежал ни одной вещи, только повис в воздухе, словно рана, нанесенная самой прозрачности, самой идее бытия. Пальцами я ухватился за его края, и они вошли во что-то мягкое и теплое, и начал растягивать, как жевательную резинку. Он с легкостью поддался на подобные манипуляции и стал разрастаться, забирая с собой окружающие цвета и делая всю квартиру и её наполнение очень тусклым, практически серым. Теперь это была кровоточащая рана, извергающая густую и плотную бездну, расширяющуюся дальше уже без моей помощи. Чернь, оставшаяся на пальцах, такая вязкая, начала распространяться, окутывая и меня, словно отсоединяя от своего тела, позволив наблюдать, как оно покрывается пленкой, как и комната. Когда все цвета пропали и не осталось ни одного места, не затронутого новой материей, произошла вспышка, оглушительный взрыв, сильнее, чем тысяча солнц, вернувшая всё на место,включая меня в своё тело, воссоединив союз материи и души. Я снова находился один в потускневшей картине обычной квартиры, поставленный на колени нестерпимой болью. Руки-тиски, сдавливающие раскалывающуюся голову – объект окончательного откровения, ознаменовывали пробуждение от заблуждения. Это была оглушающая боль вины и незаметная свобода, больше ничем не скованная. Они возникают вместе, и когда ты принимаешь вину, начиная трезво смотреть, то получаешь и собственную свободу от осуждающих демонов сердца, проклинающих язычников сознания и ложно направляющих призраков огорчения и неуверенности. Я долго бегал от себя, но теперь выбрал прозрение.

Я – лжец, и впервые честен сам с собой. Всегда я чувствовал себя потерянным и отчужденным, каким-то неестественным. И многое успело произойти неприятного, что пошатнуло меня. Теперь я знаю, что никогда не любил Её. Меня никогда по-настоящему не интересовало ни Её тело, наполненное жизнью и красотой, ни Её душа, сияние которой видел каждый. Я никогда не был хорошим другом или любовником, вечно всматриваясь в прошлое, потерянный в настоящем. Всё наполнение столь непритязательной жизни казалось ложным, глупым и ненастоящим; созданная в начале иллюзия любви только ухудшила моё существование, что стало более неуместным, чужим, одиноким, а вписанная иллюзия измены, созданная чтобы скрыться от вины, сделала его прогнившую суть недостойной, более противной и низменной, чем раньше, усугубив внутреннее неприятие самого себя. Я убил Её, а эта квартира стала нашей могилой. Некоторое время мне удавалось держаться на грани, не замечая, притворяясь здоровым, прикрываясь рутиной, но в один день пропасть разверзлась, и оно вылезло, захватив, забрав с собой и нанеся мощнейшее поражение, что откинуло на далекое расстояние болезни. Меня заперли в комнате коварного заблуждения.

Мой внутренний голос, строгий, четкий и захватывающий интонацией – идеальный, одним словом, открывал для меня закрытые двери памяти. Выслушивая его, проносящегося через все тело, излечивая и восстанавливая каждым верным словом, мне возвращались права хозяина.

Здесь больше нельзя находиться. Душная металлическая клетка с примесью иллюзорного бетона сломалась; наступил новый яркий день побега, день свободы, день принятия вины. Я поднялся с колен, и это было похоже на искупление, возрождение в святой воде. Я был чист от порочных тайн и обжигающих недомолвок. Холодные стены, между тем, продолжали стоять и сохранять видимое безразличие, не сдаваясь до конца. Каждый мой шаг в направление к двери эхом разносился по коробке, заполненной мёртвыми, ненастоящими вещами, притворяющимися чем-то безобидным.

Захлопывая дверь, я понимал, что всё осталось позади, и этот враг оказался побежден. Не имело значения, сколько раз пришлось пережить регресс, важность составлял только окончательный итог. Спускаясь по лестнице вниз, я был готов захлопнуть очередную дверь.

На безлюдной улице властвовал день. Тёплый весенний ветерок трепал мои волосы, а молодое солнце, немного стесняясь, раздаривало своё тепло. Недалеко от входа припарковался старый фордик, требующий срочной мойки. Вышагивая по знакомой улице, я собирался дойти до того места, где можно покончить с ложью. Начало там, где конец. И это условие было продиктовано до меня, и даже здесь его нельзя нарушить. В лазурном незамутненном облаками небе кружились небольшие стаи траурных птиц – символы, припадки слабости и колебания уверенности. Кто их не знал, когда брался за что-то стоящее, не зная будущего? Когда бросал вызов системе, догадываясь о возможном поражении? Это были они – смутьяны и посланники страха, вечно непобедимого и наслаждающегося страданиями. Возникнув из ниоткуда, один из мрачных участников сего культа подлетел ко мне, больно клюнул в плечо, вырвав небольшой кусочек кожи, и присоединился к своим сородичам. Я старался не обращать на них внимания, попросту игнорируя их крики, способные остановить кровь в жилах и пустить мороз по коже, потому что в них слышалось что-то от человека. Они сопровождали меня до последнего погашенного фонаря, кроваво ужаливая и создавая ужасные звуки, пока не улетели, испуганные бурной рекой. Здесь я стоял так давно и слепо, не зная дальнейших действий. И перила моста тогда были украшены изящными рельефами загадочных существ, а теперь они превратились в обычные геометрические узоры, не вызывающие ничего, кроме ненависти и уверенности в осуществлении задуманного.

Удерживаясь за перила, я смотрел на чёрную бушующую воду, неограниченный никакими барьерами. Тень сомнения подкралась сзади и удерживала руки, привязывая их к узорам, сплетая в единое целое так, чтобы никто не смог различить, где начинается конструкция моста и заканчивается человек, и ноги, сдерживая их от последнего шага, наполняя свинцовой тяжестью. Это было трудно преодолеть, гораздо труднее, чем представлялось, пока я находился в квартире. Конечно, сделать последний шаг, даже если он верен, всегда сложно. Но за такими шагами открывается новый мир и новая жизнь. Тело не хотело слушаться меня, и страх остаться в этом кладбищенском городе подступал к горлу, прогрызаясь дальше по спине. Неожиданно возникшие голоса начали меня умолять не делать этого, затягивая обратно за перила, туда, где безопасно. Они раздавались везде, по-женски визжа от страха смерти и по-мужски басом говоря о безумном недоразумении, о минутном помутнении рассудка. Простой я так здесь хоть одну лишнюю минуту, вся храбрость улетучилась бы, позволяя голосам "спасти" меня. Глубокий вдох, звон в ушах, и со стороны я вижу, как быстро устремляется растворяющийся человек в пучину чернейшей воды.

8

Как назвать то состояние, в котором я находился, располагаясь в неудобно продавленном кресле и читая газету? Наверно, одиночество подойдет лучше всего. Да, пускай именно так. Я вылетел из букв, составляющих строчки очередной статьи, и попал в чужое противное тело. Или моё "я" находилось в подвешенном состоянии, до конца не определившись, где же остаться в итоге. В голове пульсировала боль; она растягивала и замедляла видимый мир, приковывая именно к этой точке зрения, к этой хрупкой оболочке, концентрируя на себе. В моих руках находилась старая газета трехлетней давности. Скорее всего, пока меня не было, глаза по инерции бегали по заевшим строчкам. Здесь это была единственная газета, которую можно прочитать. Статья о поимке опасного серийного убийцы, потревожившего далекий тихий город и остановившегося на отметке в восемь жертв, больше не вызывала какого-то эффекта, кроме сухих букв да усталости в глазах. В очередной раз пробегая по въевшимся строчками, где преступником оказался криминалист, слова окончательно потеряли свой вкус, свой смысл. Скорее всего, про это событие уже никто ничего не помнит, оно потонуло в куче таких же жестоких монотонных новостей. Зато про него помним мы, пациенты этой лечебницы, но не уверен, что кто-то уже понимает, насколько подобные события ужасны на самом деле. Но я более чем уверен, что современный расклад не изменился, и мир продолжает с радостью закапывать себя глубже, охваченный огнем насилия.

Отложенная на журнальный столик газета кричала, пытаясь обратить на себя внимание, выстраивая слова в новые предложения, набранные заглавными буквами: "ТЫ УШЕЛ ГЛУБЖЕ, ОБЕРНИСЬ". Я находился в большой и пустой комнате, где собрались другие пациенты клиники, наиболее тихие и спокойные. Не все мне знакомы, от некоторых остались только имена или того меньше, но трагедии их жизней никуда не делись; забытые даже ими, они продолжают свой бесконечный марш. Слева от меня, на разваливающемся диване противного бледно-жёлтого цвета, под стать цвету стен этой "успокаивающей" комнаты, сидел мужчина, приблизительно моего возраста. Его история, вызывающая у остальных только видимое сочувствие и недоумение в совокупности со смехом внутри, напугала меня до мурашек. Он имел странное имя – Эстор. Почему именно так, я не стал докапываться, хоть и было очень интересно. Напоминая ворона, важно шаркающего среди прокаженных, он рассказал свою пугающую историю. Однажды в три часа ночи ему позвонил друг. Голос по ту сторону телефона выражал неподдельный ужас и передающийся собеседнику страх, умоляя приехать как можно быстрее и не задавать вопросов, дабы не терять времени, которого, возможно, уже и нет. Последнее, что донеслось из трубки не вселяло надежды: "Кажется, он начинает подходить". На этом звонок оборвался, а Эстор напугался не на шутку. Он быстро собрался и поспешил на помощь, не догадываясь с чем столкнется в итоге. Не решаясь постучаться, он стоял на лестничной площадке, борясь со своим страхом и тревожным недоумением. Когда Эстор пересилил себя и взялся за ручку двери, то понял, что всё это время проход был свободен. На диване с абсолютно невозмутимо усталым лицом лежал его друг, удрученно смотревший телевизор. "Зачем ты пришел так поздно?" – спросил он. Эстор молчал, съедаемый внутренним ужасом, заморозившем органы – с ним разговаривал некто, выглядящий точно как его друг и пытающийся копировать его голос. Незнакомец пытался удивиться, не обрадованный незваным гостям, но нечто механистически неестественное проглядывалось в каждом движении. Эстор ничего не ответил и просто вышел из квартиры, громко захлопнув дверь, осознав, что пришел слишком поздно. В последующие дни изменившийся друг слишком часто оказывался поблизости, пугая одним своим присутствием, заключающем в себе ауру неизвестности кошмарных вселенных и неловких движений, принадлежащих другому. Двойник на то и был жалкой копией, что кроме внешности ничего перенять не смог: походка, манера разговаривать, осанка – всё принадлежало иному человеку. Помимо этого, Эстор подметил, что глаза потерянного друга стали враждебно карие, тогда как раньше они отчетливо излучали спокойствие синего моря. Но остальные, в том числе родители, друзья и девушка не заметили изменений. Словно ничего и не было. Эстор пытался им об этом неоднократно сообщить, но они только смотрели на него, как на сумасшедшего, натянуто улыбаясь неудачной шутке. А двойник вечно о чем-то говорил, оставляя странные намеки, и его голос каждый раз неестественно скрипел, а каждое кукольное движение приводило в ужас. А потом клон стал приходить к нему во снах с угрозой убить. Эстор не вытерпел и напал первым: всадил вилку в глаз монстра, когда тот пригласил его пообедать. Было много крови, много криков и натянутых обсуждений; кошмары только ухудшились, и Эстор пробовал покончить с собой несколько раз, но оказался здесь. Эту историю он рассказал мне спокойным, ничего не выражающим голосом, потому что его накормили огромным количеством таблеток; теперь он с трудом поднимал газету, но сны также окрашивались тревожностью и продвигались дальше. Двойник приходит к нему каждую ночь, оказываясь всё ближе и ближе; он ничего не говорит, только странно улыбается и наблюдает, ожидая дня, когда окажется так близко, что сможет вырвать глаза и забрать их себе, приняв личность жертвы. Эстор понимает, что такой день не за горами, но у него нет сил бояться. Как-то он сказал мне, что сумерки – это трещина между мирами. Я запомнил. Ему казалось, что во время этой трещины в наш мир проникают пришельцы из других измерений, похищая узоры жизни.

Комната наполнилась запахом лекарств, пота и болезненного ожидания смерти – привычные запахи, то появляющиеся, то исчезающие снова. Большинству из пациентов придется умереть здесь, но они об этом не догадываются, или не знают, или не хотят думать насчет такой перспективы.

Эстор пялился в экран небольшого старого кинескопного телевизора, не осознавая, что там происходило. Эту программу показывали вчера и покажут завтра. Рядом с ним на том же диванчике сидел другой парень. Про него я практически ничего не знал. Наверно, одним врачам известна его биография. Так он и сидит всегда на одном месте, раскачиваясь в определенном ритме и проговаривая то про себя, полушепотом, то обращаясь ко всем остальным, переходя на басовитый крик, неудержимо размахивая руками: "щетка, щетка, щетка, щетка. Щетка! Щетка!! Щетка!!! Где моя зубная щетка?!?". Он переставлял эти слова в произвольном порядке, никогда не находя ответа. Мне было жалко его, особенно в те моменты, когда он переставал раскачиваться, и мертвые глаза на какое-то мгновение возвращались к жизни. У меня буквально разрывалось сердце, когда он обретал осознанный взгляд, наполненный болью и страхом, быстро возвращающийся к привычному слепому безразличию; я уверен: в те секунды он ужасался своему положению, желая как можно скорее умереть.

Я продолжал сидеть в кресле, привыкая к телу. Отчужденность осталась, но теперь она перенеслась на окружающую действительность больницы; это была схожая отчужденность, как в тех снах или странных состояниях, что я пребывал. В голову закралась одна мысль, но пока не могу её принять – на все нужно время.

Сзади донесся знакомый голос – с жаром его обладатель пытался занести семена истины в голову молчаливого старого санитара с жесткой щетиной на щеках и впалыми сонными глазами. Хромотой и потерянностью, выражающейся в ещё невинно детских глазах, парень вызывал во мне истинную жалость. Но излишняя уверенность в своей правоте, отказ от рассмотрения вопроса с иных точек зрения, твердолобость и попытка создания образа спасителя часто выводили из себя. В незначительных спорах, разгорающихся по любому поводу, еле сдерживаясь, я начинал закидывать его неудобными прямыми вопросами; не зная, как ответить, боясь провести собственное мышление, он закрывал глаза и что-то шептал про себя до тех пор, пока не избавлялся от агрессивного собеседника. В этой запуганной позе, я видел его истинные страдания, ощущая себя монстром, напавшим на беззащитного и покинутого ребенка. Сейчас он с воодушевлением расписывал санитару, которому без разницы на бессмысленный поток слов, что Хаос отказался от нас, а мы всё равно бессознательно стремимся к нему, вычурно создавая порядок. Видимо, под конец ему самому надоело нести блаженную чушь, которую, к тому же, санитар не слушал, и он, произнеся: "Только избранные вернутся к Нему. Запомни хорошенько, тебе пригодится, Он – необъятная душа, поглощающая весь мир", отошел к холодной стене и прижался к ней, опустив свою беспокойную голову. Напротив их сцены, молча стояли две женщины с длинными спутанными волосами; они не разговаривали, но я помню, что про них поведал другой санитар, больше здесь не работающий: одна попала сюда сразу после меня, когда потеряла всё своё состояние во время кризиса, спустившись с роскошного особняка на холодную картонку улицы, а другая оказалась здесь задолго до многих докторов, и всегда молчаливо, как призрак, ходила из стороны в сторону. Когда-то она занимала высокое место в известной компании, но потом её решили сместить и повесили на неё несколько липовых дел, до этого проведя тщательную и кропотливую работу по травле; уставший организм не выдержал и сдался. Теперь она нашла себе подругу, если так можно было сказать, находясь в этом месте. Бывают ли тут вообще друзья? Лечебница – только красивое название для стен, хранящих внутри всю боль.

Помимо них, в комнате находился один неприметный с виду персонаж, который часто, но тайно утверждал, что в Библии описана ядерная война, доказательства которой незаметны нам только потому, что мы хотим быть слепы и легко поддаемся мировому обману. Также он говорил, что вся история сфальсифицирована, а люди раньше не знали смерти, они были очень высокие и строили огромные дворцы, умея летать и в совершенстве владея магией, но были повержены злобными пришельцами, для которых наша планета была всего лишь экспериментальным полигоном. Его порой интересно было послушать: часто он любил рассказывать про какой-то миф, созданный одним безумцем, который исковеркало до неузнаваемости "Братство Хаоса" и использует в качестве сектантской доктрины. Про такой культ я никогда не слышал, думая, что это плод его воображения и фантазии, не знающей другого выхода. Например, как-то раз он с разгорающимся запалом утверждал, что держал в руках книгу Войнича и более того, смог перевести несколько страниц. Он сказал, что книга сама нашептывала перевод; в его планы входили разгадка всех тайн и мировая известность, но его остановили таинственные агенты и заперли здесь, не позволив закончить начатое. И таких историй содержалось в его неспокойной голове в избытке – послушать интересно, делать-то больше нечего, а вот верить, верить не требовалось даже ему. Но раньше за ним неизменно следовал слушатель, что заворожённо внимал каждому слову – то был мужчина средних лет с излишним весом и вереницей тревог, вечно сдерживающий свой кашель. Он недавно скончался от туберкулеза. А рассказчик остался один, умерив свой пыл и странно посматривая то на меня, то на парня, рассказывающего про хаос.

С приходом очередных трех женщин, мало отличавшихся от двух, уже бывших в этой комнате, достаточно просторной, чтобы вместить практически всех пациентов лечебницы разом, в моей голове до конца сформулировалась мысль. Здесь практически все женщины на одно лицо – иссохшиеся, болезненно спокойные и бледные; впрочем, как и мужчины. Но меня поразило не это откровение. Моя отчужденность объяснялась очень просто – и этот мир такая же иллюзия. Меня не покидает ощущение пустоты и непринадлежности на протяжении всех этих событий, теперь, определенно, сюрреалистических. Разве может такое происходить на самом деле? Конечно, нет. Даже если взять эту больницу, разве могут ещё существовать места так сильно застрявшие во времени? Это же вздор! Теперь я спрашивал самого себя: "А на самом ли деле я нахожусь в реальном мире?". Более того, а была ли реальна моя вина? Или она принадлежит мне пока я здесь, в очередной иллюзии на пути к освобождению? И болезнь может снова ударить исподтишка, когда думаешь, что всё прошло. Так почему же это коварство обошло стороной меня? Оно не обошло. Я до сих пор был пленником иллюзии, более искусной, чем раньше. Сомнения по поводу реальности окружающего мира не возникают только во снах; иллюзии же запутывают сильнее, перенимая некоторые особенности действительности. Необходимо вырваться.

В комнату вошли двое пациентов под руководством второго санитара, с такой же щетиной и впавшими глазами, как у первого, но более молодого и рыжего. Это было щелчком для меня. Я встал с кресла и направился к ним, попросив медицинского работника провести меня до палаты. Необходимо всё продумать. Со мной решил отправиться старый, уставший здесь стоять всё это время, наблюдая за теми, кого он уже не считал людьми. И, в какой-то степени, я его понимаю – мы никчемны для общества, лишние; и наши чувства взаимно погасли. Мы вышли из комнаты и направились в сторону палаты. Мужчины и женщины располагались в разных корпусах, имея возможность встретиться только в общей комнате досуга; для особо буйных и опасных здесь были отдельные комнаты, но туда попасть не хотелось; хоть это и иллюзия, моя уверенность всё возрастает, но оттуда сбежать сложнее в любом случае. Поэтому я продолжу вести себя учтиво, никоим образом не вызывая подозрений. Мимо нас прошла санитарка, молодая девушка, недавно устроившаяся сюда. Она везла инвалидную коляску, в которой сидел непримечательный старичок с выбритым лицом. Хоть он и выглядел перышком, с тонкими ручками и пергаментной кожей, санитарка прикладывала много усилий, чтобы пройти с ним несколько метров. Я посмотрел в окно – в нем отражались наши выцветшие фигуры, а за ними небольшой дворик, высокие стены, где-то вдали реденькие деревья и тучное небо. На улице накрапывал небольшой дождь. Эта картина так впечаталась в глаза, что я не замечал больше ничего, до тех пор, пока мы не оказались возле двери, ведущей в палату.

– Ты сегодня все таблетки выпил? – неожиданно спросил санитар.

– Конечно, – ответил я. По началу, их приходилось пить, потому что не было выбора, а позже меня обучили как правильно избавиться от них, незаметно для врачей. Именно благодаря этому я сохранил трезвость рассудка и не стал безвольной зомбированной куклой, не разбирающейся ни в датах, ни в количестве пальцев на руках. Санитар внимательно посмотрел на меня, словно пытаясь проверить искренность моего ответа, а потом показал рукой на дверь. Я вошел и направился к своей койке. Она была грязная, и, как все остальные, пахла грустью, хлоркой и сыростью. Здесь сильнее всего ощущался намек на болезненную старость, её тяжесть. Спать не хотелось, но надо было продумать план побега, побега не из этой Богом забытой больницы, а из очередного иллюзорного мира, чтобы окончательно пробудиться и перестать блуждать в переходах затуманенного разума.

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8