Напоминание о жизни [Сергей Кашлачев] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Был день. На кухонной плите, испуская клубы пара, доходил борщ, разносящий по квартире убаюкивающий запах домашнего быта. Поблескивая, томилась в ожидании уже расставленная столовая утварь. И телевизор, сияя пестрой улыбкой, шептал что-то о любви и вечном счастье. Дом ждал. Ждал, как всегда. Ждал того, кто был его частью, и без кого дом уже перестал бы называться домом. Долгие годы, словно хранимый небесами, стоял он посреди мирских несчастий и печали, и ничто не могло поколебать этот оплот радости, выстроенный из камней семейного счастья. А потом был звонок в дверь. И этот голос, родной и беспощадный. Он запомнил его на всю жизнь: «Сынок, иди сюда, с ним что-то случилось, они мне не говорят, а тебе сейчас расскажут». Но в этот миг, когда вместе с ввалившей толпой в согретый домашним очагом мирок влетел ледяной ветер, она уже поняла все – без слов и объяснений. Это был тот ветер, от которого годами укрывали непреступные стены, но который траурным вороном ворвался в распахнутые настежь двери, чтобы окутать все ледяными путами оцепеняющего ужаса и скорби.

На душе не было никаких эмоций, одна только растерянность. Как будто где-то на улице его за руку остановила цыганка и, убаюканный ее голосом, он был способен только утвердительно кивать головой, не понимая, что происходит вокруг. Какая-то женщина рассказывала о том, как это произошло, когда привезут тело, что все расходы они берут на себя, и еще много-много всего. Он молча со всем соглашался, записывал телефоны, имена незнакомых людей. Не потому, что это было ему надо, просто голова тогда не могла заниматься поиском смыслов и безропотно выполняла любые указания. Все, что он слышал, походило больше на нелепую выдумку или злой розыгрыш. Ему только что сказали, что случилось самое ужасное из того, что может случиться в жизни, но при этом все в доме оставалось прежним. Точно таким, каким было еще минуту назад, когда отец был жив. Жив для этого дома. Тот же будильник на столе, стопки чертежей и документов, подаренная на юбилей именная кружка. Все это было неотделимо от того, кого уже не существовало. Но как отца могло не существовать, если его вещи не превратились в пыль, не испарились, а остались такими, какими тот каждый день держал их в руках? Голова не могла представить, как это возможно, и в ней судорожно пульсировала одна мысль: «Что-то просто пошло не так и сейчас мы все переиграем! Надо только перезагрузиться! Но как это сделать?! На что нужно нажать?!». Ужаснется этой мыслью он позже, осыпав проклятьями творцов виртуальной жизни, с ее простотой и бесконечностью, в которые так просто поверит и от которых так мучительно трудно избавится, когда жизнь реальная заставляет вернуться в свою, совсем иную действительность, записывающую «experience» не цифрами на мониторе, а кровавыми насечками на сердце. Тогда же иллюзия была частью действительности, еще больше затуманивая и так сбитое с толку сознание, пытавшееся разобраться почему оно не находит возможности отыграть жизнь назад, как это обыкновенно бывало, когда кто-то умирал под обстрелом где-нибудь в лабиринтах заброшенной космической станции или на огромной скорости вылетев с Бруклинского моста. Разум понимал, что происходящее вокруг не игра воображения и что смерть непоправима, но какая-то его часть, очарованная лукавством виртуального мира, в котором смерть лишь досадная заминка перед очередной попыткой, никак не могла смириться с тем, что случившееся невозможно изменить.

Он робко вошел в соседнюю комнату, чтобы рассказать самому близкому человеку о том, во что сам еще не верил. Мать, потупив взгляд, сидела на кресле в окружении безмолвно стоящих вокруг людей. Не сказав ни слова, он подошел и обнял ее. Обнял первый раз за много лет. Не потому, что не любил, просто слов всегда казалось достаточно для того, чтобы открыть душу. Сейчас же они могли только умалить ту нежность и трепетность, с которыми он старался надеть на ее сердце траурный терновый венок, не пролив ни капли родной крови. Она, конечно, прекрасно понимала, зачем пришли и о чем молчали эти незваные гости, но только лишь заглянув в глаза сына в ее душе погас последний огонек надежды, вопреки здравому смыслу цеплявшейся за спасительные домыслы о причинах, приведших сюда этих людей. На их смущенных и поникших лицах читалось только одно желание – исчезнуть отсюда прочь (убежав, испарившись, сделавшись невидимками), только бы не быть причастными к беде, принесенной ими в этот дом. Но уйти было невозможно. Они испытывали жгучее чувство вины за то, что беда пришла не к ним и в их жизни все в порядке, и простить себя за благополучие можно было только разделив страдания с несчастной семьей. Хозяевам же не было никакого дела до окруживших их людей, они просто стояли обнявшись и молчали. И даже самая изысканная словесная конструкция была бы слишком громоздка и угловата для того, чтобы выразить заключенные в эти объятия чувства: еще непонятные и не успевшие превратиться ни в боль, ни в отчаяние. В ту минуту они оба знали, что их дом стал другим, и что некогда ярко расписанная воображением картина их будущей жизни с семейными праздниками и посиделками среди детей и внуков обречена поблекнуть, утратив былые цвета и целостность композиции. Однако знание и вера не одно и то же. Открыв Библию в считанные мгновения можно узнать, что Бог создал человека, вдохнув в прах земной дыхание жизни. Но чтобы поверить в эту фантастическую теорию, отвергнув все научно обоснованные изыскания ученых мужей о том, как труд сделал из обезьяны человека, сама жизнь должна предъявить сознанию доказательства реальности божественного промысла. А до этого момента библейская история будет всего лишь нескладной сказкой, сочиненной для легковерной деревенщины. Так же и для него, и для матери случившееся было чем-то фантастическим, лишенным каких-либо доказательств, за исключением круживших вокруг назойливыми мухами слов соболезнования, от которых, казалось, достаточно просто отмахнуться, чтобы они исчезли прочь и все вернулось на круги своя. Ведь в том, что отец отсутствовал дома не было ничего удивительного: он, как это бывало сотни раз, просто остался на совещании и поэтому не пришел на обед, но вечером непременно вернется и сядет ужинать с семьей. Так было всю жизнь. И только когда ночь сменит прожитый в траурном дурмане день, длившийся почти вечность, а дверной звонок так и не разразится знакомым паролем «тире-точка-тире», знание в их головах окончательно перельется в горькую веру в сердце.

Первый раз стало страшно, когда пришло время ехать к старикам. До этого страха не было совсем: ни когда в дом зашла толпа людей с написанным на лицах приговором, ни когда он шел рассказать обо всем матери. Тогда все происходило как на сеансе гипноза: автоматически, без осознания происходящего. Но спустя полчаса, когда в голове начало укладываться все случившееся, он совершенно не мог себе представить, как сообщит двум престарелым людям, нянчившим его в детстве, новость, которую они могут не пережить. Несколько лет назад они уже потеряли одного сына: отдыхая на море, он утонул на глазах жены и детей. Отец тогда решил не оставлять родителей и не полетел на похороны брата, потому что боялся, что они могут не выдержать удара и он вернется домой к новым поминкам. После этого несчастья отец окружил стариков такой сыновьей любовью и заботой, какой ни внуки, ни прочая родня никогда не смогла бы их окружить. С тех пор младший сын стал для них единственной опорой и смыслом жизни. И известие о его смерти обречено было стать для них роковым.

Женщина преклонных лет, увидев на лестничной площадке знакомые лица, с улыбкой впустила гостей в квартиру. Она растеряно смотрела на них, пытаясь понять, зачем они пришли, и почему среди них нет самого желанного в этом доме гостя. Он не стал пытать ее ожиданием и сказал только два слова: «папа разбился». И эти два коротких слова в один миг превратили остаток ее жизни в дорогу на голгофу с непосильным грузом за спиной, израненной плетьми судьбы. Женщина упала на колени, и с ее губ сорвался стон матери, потерявшей любимое чадо. Не слушая никого и наотмашь отталкивая обступивших ее людей, она как заклинание вторила одно и то же: «нет, нет, это неправда, этого не может быть». Успокоить ее было невозможно, и, видя, как несчастная женщина извивается на полу от разрывающей сердце боли, кто-то из пришедших спешно спрятал все лежащие на виду острые предметы. Он же судорожно разводил в стакане сердечные капли для своего деда, сидевшего тут же. Знавшая их семью врачица сказала, что у старика уже притупились чувства, и тот спокойно воспримет случившееся. Однако обладающий железным характером ветеран войны, некогда отвечавший за все энергоснабжение крупнейшего в союзе радиозавода, казалось, сам был готов упасть рядом с женой, но в ту минуту ему было слишком плохо, чтобы он мог подняться с кресла. Все, что мог пожилой человек, это ослабшим голосом повторять за ней бессильный стон: «нет, нет, неправда».

Все-таки жизнь гораздо страшнее смерти. Осознание этой истины пришло к нему, конечно, не в пылу траурной суматохи. Но однажды, перебирая в памяти события многолетней давности, ему станет совершенно ясно, что душа болела вовсе не за того, кого уже не было, ибо смерть забирает у своих избранников и боль и муки, вызывающие сострадание. Страшно было только за живых: за старика, у которого могло не выдержать сердце, и за престарелую женщину, казалось, от горя теряющую рассудок. Жизнь тогда отчаянно оплакивала жизнь, и все скорбели не от того, что знали что-то о нелегкой доле ступивших за порог смерти, а потому, что близкий человек перестал существовать для живущих в этом мире.

В день похорон пришел священник. Чтобы отпеть отца, тело необходимо было подготовить: накрыть саваном, надеть венчик, зажечь вокруг свечи. Батюшка объяснил, что это убранство не простое украшение, а символы победы над земными страстями и перехода в лучшую жизнь, и отмолить грехи покойного получится, только если будут соблюдены все нюансы ритуала. Он когда-то читал, что по христианским представлениям в момент смерти душа безвозвратно покидает тело, и был очень удивлен узнав, что церковная традиция предписывает обязательное украшение религиозными символами тленного вместилища души, которое имеет уже весьма посредственное отношение к умершему человеку. Ритуал противоречил здравому смыслу и, наблюдая за приготовлениями тела к отпеванию, в его голову вполне естественно закралась мысль о том, что если загробный мир и существует, то вся эта разноцветная мишура призвана, скорее, подчеркнуть важность церкви в деле спасения усопшего, нежели реально помочь успокоению души. Но как только по комнате, наполнившейся терпким запахом ладана, разнеслось распевное: «Живый в помощи Вышняго…», и стоявшие вокруг люди начали креститься, он стал креститься вместе со всеми и просить у Бога милости для отца. И в том, что он делал, не было ни доли лицемерия. В один миг куда-то исчезли и скептицизм, и назойливый шепот здравого смысла. Осталась только надежда. Надежда на то, что жизнь бесконечна. Он не мог знать так ли это на самом деле, но если так, то только обращение к Богу могло стать единственной ниточкой, соединяющей его с ушедшим отцом, и за нее он ухватился изо всех сил.

Все-таки жизнь глупее смерти. Для смерти не существует ни тайн бытия, ни суеверий, она не теряется в догадках о реальности Бога и знает, зачем нужна жизни. Жизни же напротив не знает ничего о причинах и последствиях происходящих в ней событий. Порой она похожа на слепого новорожденного котенка, радующегося уюту плотной мешковины, в которой его несут топить, и начинающего отчаянно протестовать, когда его достают оттуда чтобы отдать прохожему, пожалевшему его и решившему забрать себе. Так для него, потерявшего отца, как насмешка звучала тогда произнесенная кем-то пословица: «все, что не делается – к лучшему». Но разве был бы шанс у этих слов стать народной мудростью, передаваемой из поколения в поколение, если бы они были ложью? Ведь смерть близкого это крутой поворот в жизни любого человека, определяющий его дальнейшую судьбу. А большое всегда видится на расстоянии. Ему тоже понадобилось время, чтобы разглядеть в череде жизненных свершений ведущую его руку проведения. Только спустя несколько лет, когда исчезнет горечь утраты и останутся одни счастливые воспоминания, станет очевидным, что именно этот крутой поворот вывел его на дорогу, на которой он обрел свое призвание. И что не случись этой трагедии, его жизнь сама была бы обречена превратиться в трагедию, со смутными перспективами реализовать себя. Но это станет явным лишь спустя годы. Смерть же знала все уже тогда, беспристрастно сплетая нити судьбы его семьи в давно придуманный причудливый узор.

Перед выносом тела в квартире было не протолкнуться. С улицы тянулся нескончаемый поток желающих попрощаться с отцом. Здесь были и директора банков, и близкие друзья семьи, и простые служащие, но очередь была одна, и никому не пришло бы в голову, воспользовавшись статусом, пролезть к гробу в обход других. Смерть тогда на несколько часов уровняла всех еще при жизни. В тот день вообще было много удивительного. К нему то и дело подходили совершенно незнакомые люди, и, выражая соболезнования, вручали конверты с деньгами. Знакомые отца наперебой диктовали телефоны, требуя, чтобы, когда возникнет необходимость, он им непременно позвонил и воспользовался их помощью. А еще первый раз на его памяти в доме собралось такое количество родни. Некоторые из дальних родственников только здесь впервые увидели друг друга. Выяснилось, что одни живут в соседних домах и иногда встречаются на улице, ничего не зная о родстве. У других обнаружились общие увлечения, и их знакомство впоследствии переросло в дружбу, скрепленную родственными связями. Самым же удивительным было то, что для этого праздника человеческой добродетели в жизнь должна была прийти смерть. Прийти для того, чтобы спеть гимн жизни. И эта песнь звучала в сердцах наполнивших дом людей, которые оставили за его порогом и лицемерие, и фальшь, присущие повседневности. Их никто не обязывал приходить сюда, приносить цветы, произносить слова. В этом не было ни финансовой выгоды, ни утехи самолюбию. Только искреннее желание проститься, помочь, быть причастным. Так смерть напоминала людям о том, зачем им дана жизнь.

Мог ли он, объятый горем, тогда понять, для чего человек был создан смертным? Конечно нет. Да и его голова не стала бы озадачиваться подобным вопросом. О смерти он знал одно: она лишила его родного человека, оставив на сердце незаживающую рану, и этого знания ему было вполне достаточно, чтобы ее ненавидеть. Однако с годами именно из тех юношеских воспоминаний в его сознании начнет прорастать ощущение непреложного значения недолговечности жизни. Ощущение того, что бессмертие лишило бы человечество сострадания и обесценило жизнь возможностью рано или поздно все исправить. Много раз ему предстоит встретиться с лицемерием и предательством охотников на мирские блага. В такие моменты он всегда будет вспоминать искренние глаза пришедших проститься с отцом людей, все больше убеждаясь, что смерть нужна жизни больше чем все вещи мира. Порой же, в окружении безумного хоровода мирской суеты, ему будет казаться, что Бог только для того и придумал смерть, чтобы его неразумные дети хоть изредка могли окунуться в атмосферу взаимоуважения и искренности, и вспомнить о том, как он завещал им жить.