Я вернусь [Кирилл Юрьевич Белоног] (fb2) читать онлайн

Москва отвернётся от тех, кто приходит с вокзалов

Е. Фирсова

Мне показалось, что всё будет как обычно, тривиально и избито, что всё проходит и это пройдет, что всё забудется, сотрется, испарится, унесётся. Но.. Я так думал ровно до того момента, пока не приклеился виском к стеклу аэропортовского буса и не отвернулся от помятых граждан в бобровых шапках и вязаных варежках. До того момента, пока огромный ком обиды и неясной горечи не подкатил к моему горлу и не начал медленно тянуче проваливаться сквозь гланды, красться по глотке, выдавливая воду, называемую у баб слезами, а у мужиков никак не называемую, потому что мужики не плачут. Мужики льют иногда воду на пожары несбывшихся желаний. Мужик двадцати пяти лет переживал, как бы не расплакаться и гнал эти комки глубже и быстрее. Я отвлекался, но мысли втягивали в водоворот обиды и раскаяния обо всём, что сделал и нет.

Я снова улетал из города, обманувшего меня. Но я определенно хотел сюда вернуться, потому что этот город со всеми его минусами был заманчивым и привлекательным для всех авантюристов. Как был глубоко в душе и я. И хрен его знает, от чего были все эти комки от Татьяны, которая осталась в Москве или от Москвы, в которой осталась Татьяна.

Часть 1. УТОМИЛА.

Надоедливо-упоительная тоска, тянущаяся словно вязкая сгущенка из синей советской банки с надписью "Сгущеное молоко". Я докуриваю и понимаю, что зря до этого не курил. Чертовски хорошо. Шучу. Конечно, я не стану давиться сигаретами, которые ненавижу, на дух не переношу. Наверное, потому, что мой папа любил задымлять кухню до уровня близкого к критическому для человека. Не то, что для гнилой кобылы. Я думаю об этом и смотрю, как очередная лошадка крутит на зубах папироску. "Эй, девочка, ты не выглядишь круто!". Но всем всё равно. Здесь вообще всем всё равно. Даже полицейским, которые вроде как должны курение в таких местах пресекать. Деревенская лимита, люди из замкадья смотрят с удивлением на москвичек и типа москвичек дымящих и тут и там, а всем остальным плевать.

Да, я в Москве. На календаре второе января я пытаюсь попасть из аэропорта в своё жилище. Или точнее пристанище. Оно принадлежит слишком доброй и милой женщине. Зовут ее, словно работницу «Красного октября», Валентина. Плюньте в меня, но мне кажется, что одну половину работниц «Красного октября» звали Валентинами, а другую – Зинами. О прошлом Валентины я ничего не знал, я знал лишь то, что теперь у нее пятикомнатная квартира в пяти минутах от Кремля. Она в её собственности и она, Валентина, её, квартиру, сдает. Сдает с улыбкой, которая совсем не наигранна и вызывает подозрение. Я слишком долго, кажется, живу, чтобы не ждать подвоха от москвичей, но тут кажется, всё чисто: не только унитаз в огромной ванной комнате, но и порывы души Валентины.

И вот мы с Мишкой пьем чай со спокойной улыбкой. Впрочем, уверенности придает смс, отосланное еще одному замкадовцу – Николаю, приехавшему на день раньше нас. Николай поселился тогда у брата и на моё сообщение "Новый Арбат 17/1, кв.51. Пьем чай. Возможно с клофелином", он ответил "Выезжаю". Но не выехал. Он уснул. Так бывает и с друзьями и с врагами, со всеми. Я и сам, бывает, неожиданно засыпаю.

А знаете, ветер пробирает до самых костей, когда ты в тонком черном пальто, купленном в 2012-м за десятку в Меxx. Будь он не ладен. Надо было с начёсом брать на Вишняках у вьетнамцев. Хотя с брендом на пуговицах мне легче. Я жертва брендов, как и 50% москвичей и типа москвичей.

В Москве я оказался в этот раз более неожиданно, чем в прошлый. Я просто начал отмечать Новый год 30 декабря и купил билет себе на второе число. И еще я очень хотел увидеть Таню. И очень хотел в Москву, хотя и стал, кажется, по привычке, навязанной Минаевым, не любить её. Потому что она, как и всякая не приличная девка. пускает к себе только настырных, настойчивых и удачливых. И мне это не нравится. Я люблю, когда меня зовут. А она не звала. Воспринимайте это как аллегорию. объясняющую, почему я был так зол и почему я не понимал, радуюсь я от приезда в столицу или злюсь. Причем злоба была дурацкая, злоба ни на что.

В первые два раза я видел лишь знаменитую московскую сказку – она как произведения братьев Гримм, только «It consists of Russian dreams». Ну, там знаете матрешки прелестные, пряники вкусные типа тех, что раскидывали на поклонной горе во время коронации последнего русского царя. В общем, я видел только прекрасы: улыбки, культуру, хохлому и мерседесы-спринтеры, перевозящие незадачливых туристов. А еще я тогда видел Внуково натертое швабрами таджиков до блеска и Измайловский кремль, который круче этих ваших пряничных домиков. А теперь вот два хипстера тянули меня узнать настоящую Москву.

Мы вышли на сортировчоной станции. Станция, которая сортирует людей на москвичей, россиян с паспортом и третий сорт. Мы вышли и зашли в место столь узкое, что я тряханул головой. Мне почудилось, что меня накачали транквилизатором и я в беспамятстве оказался в родном Краснодырье. Но нет – я был в Столице и видел как на лубяной домик, который строили еще прицаревские холопы, натянули пару баннеров неполноцветных, но рекламирующих полиграфию, а еще там оказывались компьютерные и интим услуги. Мы продвигались. Навстречу стали ковылять корреспонденты столичных ночлежек – одноногие бомжи и опухшие их омерзительные супруги.

Они даже не попрошайничали. Они просто проплывали мимо. Я чувствовал себя проверкой из роспортребнадзора или из минсоцразвития. У меня то по бумагам – 100% людей обеспечено едой, жильем и мед.обслуживанием, а тут такие расхождения с отчетом моих нерадивых сотрудников: настоящие дети подземелья снимают шапки и прикуривают. Фу, не курите, ей богу.

Тем временем, хотелось есть даже не смотря на всё вокруг происходящее. И экскурсоводы накаляли ситуацию всё больше своим "щас, щас" в момент, когда мы пошли по битому стеклу в подъэстакадье. Навстречу шли таджики в оранжевых жилетах, а по бокам ползли уродливые графити. И я повторял про себя "графити, графити" с нарочито правильным ударением на второй слог, нахваливая себя за то, что когда-то выучил правильные ударения в словах бУнгало, ворожеЯ и графИти. И иногда эти знания помогают мне подковырнуть какого-нибудь умника или забыть о чем-то более волнительном, например, поем ли я в ближайшие пятнадцать секунд или желудочный сок продолжит разъедать стенки собственно мои.

Мы вышли на свет и я обратил внимание на торчащие из-за забора трубы. Одна из них вяло дымила белым паром. Или парила белым дымом. Тут уж кому как нравится, но лично мне в тот момент рисовалась картина, что какая-то московская бабка Яга разожгла свою сказочную домну и закидывает в нее чёрный кокс, чтобы сварить сталь, а вот под кипящим металлом она заботливо печет картошечку в мундире и непременно подаст нам ее на стол, посыпав укропом и сдобрив сливочным маслицем. "Кирь, мы пришли". "Что, – переспрашиваю машинально?". "Пришли".

Сквозь арку из кладки, выполненной старинным строгановским кирпичом, вижу надпись крупными простыми белыми буквами "ВИНЗАВО". "Д" то ли отвалилась, то ли утонула в бликах лимонного света, источаемого солнцем, но она и не нужна была. Человек ведь может понимать текст даже бз чсти бкв. Как-то это свойство мозга называется и оно совершенно атрофировано у корректоров. Поэтому любой корректор немедля воскликнул бы: "Что за винзавО" такое? Это французское слово? А я просто голодный парень и мою волю сломило только современное искусство, которое раскинулось в цехах бывшего алкогольного производства.

И я уже собирался удивляться, поражаться от настоящих инсталляций и перфомансов. Я, не искушенный краснодырский зритель, видевший только Фудфест в Чистяковке и собрание горстки свидетелей вылепления памятника казакам скульптором Аполлоновым на бывшем заводе измерительных приборов, я жаждал московского чуда, но оно не произошло. Из подворотни вывернул бедолага, перемолотый беспощадным новым годом. Он смачно, совсем некультурно отрыгнул и посмотрел на нас то ли с восторгом, то ли с ненавистью, а потом улыбнулся, вдохновенно взглянул на солнце, висевшее в зените, резко отвернулся и расстегнув ширинку моментально начал поливать стену желтой жижей. Хотелось послушать "Любовь поэта" Роберта Шумана и дать пинка этому засранцу под весёлое развитие композиции, а потом смотреть, как он падает в желтый снег, но… пусть себе живет, дышит воздухом и смотрит на серый дым из труб и пусть мама даст ему по жопе. Мама, а не я.

Асоциальная картина сменилась двумя девушками благоговейно рассматривающими стены и исчезнувшими где-то в подвале. Мне туда! Там тепло уж точно. И эти мысли не дают мне стоять на месте. Я иду за барышнями и попадаю в темные катакомбы, где раньше лежали стволы местного мом шон кардоне и Ле бревиль Мон роше 1968 года. Короче, пойло. Слово понятное каждому. А сейчас тут лежал представитель местной интеллигенции, уставший от гнёта бытия и стоял аппарат со снеками и "Пепси". Не задумываясь, кидаю монеты – все, что были двушки, пятерки, рубли и даже червонцы. И не замечаю, что этот мерзавец их просто жрет. Жрет, как хотел бы это делать я, с упоением и сладостным чавканьем. И когда он всё скушал, я понял, что взамен я ничего не получу. Знаете, тут руки опустились, я развернулся к этому бесчувственному гаду задом и просто сполз вдоль него, предварительно присадив ему ногой под его железный "дых".

Трапеза состоялась в заведении напротив. Прекрасное бельгийское пшеничное, сэндвичи, бурито и какие-то еще вкусняшки. Теперь можно было приступить к знакомству с искусством, но 3 января – день не слишком годный для презентации творчества. Это знает каждый член "Винзавода". От того здесь было пустынно только сам собственно винзавод действительно всё еще чадил своими трубами и плескал по бутылкам дешёвое красное. Здорово. Возвращаемся на Киевский, читая по пути про тлен и Цоя, который до сих пор жив…

…Мне кажется, что не стоит трогать Ролс-ройс, если он не просто стоит в московской подворотне, а стоит недалеко от Кремля и прям напротив местного ГУВД. Мишка так не думал и смотрел на прекрасный кожаный салон, который говорят, делают из альпийских коровок, веками делающих "муууу" в приграничных швейцарских "кастомах". Не понятно, чем именно они заслужили такую честь – быть увековеченными, стать частью произведения искусства и рано или поздно оказаться либо в музее, либо в частной коллекции, либо неподалеку от Кремля напротив местного ГУВД.

Коровки до того, как их зарезали у входа в дубильню делали "Мууу", а Миша до того как его застукали за рассматриванием чужих предметов роскоши делал "Ооо". Что между ними общего? Наверное, любовь к жизни: оба до момента возникновения опасности жили себе не тужили и радовались жизни.

"Руки вскинь кверху, э!" – это бравый полковник размахивал волыной с порога полицейского участка и пытался устрашить и без того напуганного Мишку. "Стоять на месте, я сказал". Мишка было стал оправдываться, но полковник передернул затвор и стал прицеливаться. "Ты кто, и какого те надо от моей машины?"– выговорил полковник.

– Я просто посмотреть, извините, я не хотел, – дрожал Мишка.

– А ну, сука! Щас я те дам посомтреть!

– А что я сделал-то? – не терял надежды оправдаться Мишка.

– А ты, ссссука, на чужое позарился!

Полковник сделал пару неуверенных шагов вперед и покачиваясь подошел к стоящей машине и дрожащему Мишке. Подозреваемый даже не думал бежать, он просто стоял в недоумении с поднятыми руками, хотя действительно не был связан с криминалом и просто решил посмотреть на чужой дорогой автомобиль.

– Серёжа! – крикнул полковник в сторону открытого окна. – Серё! Жа!

Из окна высунулась короткостриженная бошка и чуть не застряла в решетке.

– Да! Что? Ох, ё.. Твою.. Товарищ..

Серёжа произнес всё, что пришло ему в голову и засунулся обратно. Через секунду во двор выбежали два тяжеловооруженных воина в доспехах, обтянутых черной тканью, сержант и Серёжа без кителя, в одной рубашке, на которой не было погон:

– Что случилось, тврщ Полковник?

– Да вот, сссука, хотел мою машину…! – полковник кивнул на подозреваемого.

Мишка как нервнобольной мотал бошкой по горизонтали.

– Кто такие, граждане? Документы.

Миша дернулся в карман, а полковник дёрнул пистолетом в сторону кармана.

– Спокойно, товарищ полковник – сейчас всё проверим, – Серёжа отодвинул руку полковника с пистолетом в сторону машины и корпусом отодвинул полковника.

– Я их тут ща порешаю! – заорал полковник и отодвинул Серёжу. – А, ну, сука, на землю.

Полковник заорал и нервно стал махать оружием, направляя его то в Мишу, то в меня, всё время стоявшего сбоку и наблюдавшего за падением нравственности в министерстве внутренних дел.

– На землю, сука, я сказал, – полковник для убедительности сделал неловкое движение в сторону преступников и замахнулся на Мишку, но сержант и Серёжа вовремя подскочили и остановили всё это.

Мишка не успел выполнить требования ни Серёжи, ни полковника и так и стоял с рукой во внутреннем кармане видать уже просто грея её и ожидая конца всего этого.

Полковник стал успокаиваться. Остальные ему что-то говорили и вяло боролись с побагровевшим полицейским начальником. Его стали уводить обратно в здание, двое бойца из полицейского ларца подошли к нам и всё-таки проверили документы. Через боль, страдания и минуту прибежал Серёжа:

– Мужики, простите, Новый год. Не обессудьте, – он хлопнул по плечу, посмотрел как сенбернар, вытащивший нас из альпийского снежного плена, только что не лизнул нас и убежал в штаб. За ним потащились и бойцы. А мы переглянулись и пошли нафиг дальше…

Красота. Повсюду, в каждом не изуродованном новодельной лужковской лепниной здании. Каждый поэт и каждый художник обязан воспеть эти стены, эти кирпичи, эту архитектуру. Попеременно вскапываем в голове свои знания об Арбате, Пятницкой, Тверской, Кутузовском. Каждый раз, поднимая голову, невольно останавливаемся и смотрим на знаменитые дома. На пересечении с Газетным переулком стоит дом, увешанный мемориальными досками: Адмирал Кузнецов, Екатерина Фурцева, генералы, командармы, академики… Поражает количество личностей, знакомых по учебникам истории, которые проживали здесь в разное время. Теперь здесь огромный Reserved и маленький очередной «Мак».

Не знаю, как остальные, но я смотря на эти сооружения рисую в голове знаменитые фотографии, увиденные некогда и думаю, сколько же случилось всего здесь. Вот, например, помните фото огромной очереди в первый в России McDonald's? Ну, если и не помните, то загуглите. А я помню и зашел не просто в мак погреться и скушать «кантрибургер», но и почувствовать, как тяжело было моему бате, который и мечтать не мог о такой роскоши. Он когда оказался в златоглавой в 1993-м году, то даже не стал стоять в скоплении бывшесоветских безработных, идущих за американскими плюшками. В очереди из тех самых, которых "так долго учили любить твои запретные плоды".

Из легендарной закусочной нехотя выходим на мороз и следуем мимо Александра Сергеевича Пушкина вниз по Тверской. Постепенно выходим к Красной площади. Около нее слышим звук, знакомый скорее из фильмов или из бессознательной памяти, доставшейся от предков – это звук кующегося железа. В самом центре старой столицы летят рыжие искры из-под молотов здоровенных мужиков. А местные девушки жалуются, что одни гомосексуалисты остались в Москве и кавказцы, так нет же! Вот вам: пот, огонь, щетина. Подходи, налетай. Такой точно гвоздь вонзит куда надо. И сына воспитает, вот так же таская щегла за ухо.

– Эй, эй, полегче, Макаренко! Ты чего это вздумал, педагог херов, – кричит здоровенному мужику женщина в дорогой шубе, точнее даже типовая местная женщина в типовой шубе.

– Он может тогда поймет, что к чему, – старательно тянет гласные мужчина в огнеупорном фартуке.

– Своего так и будешь воспитывать, – женщина вырывает мальца из лап кузнеца.

– Технику безопасности кто будет соблюдать, – подключается второй мужчина со скулистым лицом, – Вон тут одна уже полыхала умная, а я ей говорил: не лезь к жерлу горна.

– Горна, жерла, – передергивает шуба. – Пойдем, сынок.

Невыученный урок заканчивается и пацан уходит в соплях, слезах и обидках. А мастера продолжают ковать неплохие розы из железа и шампуры, подковы и, кажется, части ограды.

Хочется. Хочется старой Москвы с каретами, кузнецами и факельным освещением. Но даже в Кремле уже торчат новодельные кирпичи. Какая уж тут старая Москва. Покупаем у кузнецов свежевыкованую розу и, пройдясь по нарядной главной площади страны, идем в тёплый ГУМ. У нас в руках облепиховый чай за 100 рублей и надежда на согрев.

Главный универсальный магазин. Здесь кажется, что вот-вот в резные деревянные двери ворвутся Коровьев и кот Бегемот и начнут то примус починять, то мандарины пролетарию недоступные употреблять.

Мы прошвырнулись по главному продуктовому, поели глазами лососину и чёрную икру, поглазели на пряники, печенья, соленья, варенья и мёд башкирский в берестяной банке. А на выходе даже попили лимонаду, который изготовили при нас, смешав сироп из разноцветных сосудов и газированную воду из самовароподобного устройства.

…Мишка нырнул в подворотню, я за ним.

– Стой! Стой, дурак, хуже будет!

Я кричу ему, он продолжает бежать. За нами тащится скрипучий, протяжный звук, издаваемый воющим мотором горьковского производства. Миша бежит в переход и попадает в очередной двор. Я сворачиваю на Баррикадную улицу и вижу подземный переход. "Туда не пойдут" – думаю и бросаюсь к гранитным ступенькам, не посыпанным ничем: ни песком, ни реагентами. Хотя это центр и всё должно быть оперативно. Едва не упав, скольжу на дурацкой подошве и счесываю руку о деревянные перила. Деревянные? Да, какого?! Я опять в Саратове? Бегу по переходу, увенчанному портретами Сталина. И вижу тусклый желтый свет. Взбираюсь наверх. Снег серебрится, тёмное небо, спотыкаюсь напоследок и падаю носом прямо к хромовому чёрному сапогу. В нос даёт кирзой и гуталином. Лежу, любуюсь, как белый пушистый снежок садится на чёрный носок тяжелого сапога. "Вот дерьмо!". Хватаюсь руками за сапог и тяну на себя. Нога отбивается, но скользит и юзом загребая рыхлый, влажный снег, зарываясь в него, вытягивается на гладкой блестящей поверхности и оказывается подошвой у моего румяного лица.

"Сссука, не возьмешь просто так!", – вскакиваю и бегу наутёк, но резко торможу. Мне в лицо светят фары и я слышу знакомые из фильмов про тридцатые скрип тормозов и урчание мотора "Эмки".

Часть 2. ТАТЬЯНА

Как мы ехали я не помнил совсем. Через какой-то временной провал я оказался в плохоосвещенном подвальном зале с прекрасной и крепкой каменной выкладкой. Свет был желтый, как будто в воздухе витала пыль от перемолотых в миксере неспелых одуванчиков. Противная зеленая лампа, которая его источала, давно не протиралась и вообще всё здесь было под каким-то лёгким пыльным налетом, словно мы в пустыне и перемолотый песок, висящий в воздухе, совсем никого не удивляет.

Меня допрашивал круглолицый, который постоянной курил, пуская дым мне прямо в лицо. Я морщил лоб, пытаясь вспомнить две шпалы на петличке – это капитан? Я думал над чем угодно, но никак не задумывался, что, собственно, здесь делаю и почему, вообще, я в каком-то сыром здании сижу на скрипучем стуле, и почему светильник тускло светит мне в глаза, кажется, 40-ватной лампочкой. Ну, которая «Была коптилка да свеча – теперь лампа Ильича». Еще не понятно, почему этот Пуаро напротив сидит и смотрит на меня таким неприятным взглядом, словно я надругался над его двоюродной сестрой, а потом сбежал в день свадьбы.

Капитан ничего не спрашивал – просто сидел и уперто смотрел на меня. Я тоже молчал и продолжал задавать все эти вопросы сам себе. Я чётко осознавал только одно: синий околыш на фуражке, кожанка, кобура под наган и синие галифе с малиновой полоской по бокам – это набор, присущий для человека, не несущего ровным счетом ничего доброго. Хорошо, если просто расстреляют, а если будут пытать? И где Мишка?

– Вставай, – двухшпальный продолжал смотреть на меня и произносить это с заботой бабушки. – Встава-ай.

– Странно для энкавэдэшника.

– Что?

– Ничего. Мягко Вы со мной.

Он подошел и похлопал меня по плечу: "Вставай! Пошли. Мы приехали".

Я встал и пошел за ним. Он шел в сторону окна. От туда бил яркий свет и его пятно всё больше расплывалось, а силуэт пропадал. И тут я услышал обрывистый смех…

Миша смеялся с меня, потому что я врезался еще не очнулся ото сна и врезался в столб с прекрасным барельефом, на котором сильный мужчина в крестьянской одежде любовно смотрел на колоски, выращенные в ласковых золотистых южно-русских полях. Мужчина сидел неподвижно, потому что он был бронзовый, а я стоял неподвижно, потому что еще не осознавал, где я и что происходит.

Татьяна как обычно не холодно и не жарко поцеловала меня. Она буквально секунду посмотрела на меня своим игривым, в меру нежным, в меру довольным взглядом и схватила под руку, развернув на 180 градусов. "Привет!" – ко мне притерлась щекой Наташа – Танина подруга.

Мы познакомились с Татьяной по-дурацки просто и детям бы это рассказать было даже не интересно. Если без всяких художественных отступлений и выдумок, то однажды ко мне подсела симпатичная особа с просто милой улыбкой. Такая тёмная брюнетка села ко мне, обожателю блондинок и начала улыбаться и рассказывать истории про «специи» от Ибрагима, «натс» от Карима и кальяны от Мухаммбатта. Я смеялся, потому что был пьян. А вот сердце почему-то колотилось, и жар разливался сначала по груди, а потом и по всему телу. Она показывала фотографии себя в разных фото-позициях, стыдливо, кокетливо и главное замедленно пролистывая фотографии своего шикарного пресса и даже не только его. Она улыбалась и от нее пахло, кажется, Dior и красные её губы что-то шептали и сквозь коньячный туман я уже слабо различал её слова.

Она была непростой девушкой. Она была такой, какой мы, провинциалы, представляем себе москвичку. Красиво упакованной, немного стервозной, недоверчивой, но где-то глубоко чувственной и обнажающей эти чувства лишь раз в год, когда встретит козерога в зените водолея. Или когда увидит именно тёмно-красный шар, проплывающий по дымному московскому небу, кричащий: «Таня, Танечка, не плачь, открывай себя ему!» Она клялась, что по-настоящему открывается только, когда пьяна, но не пьет никогда, потому что.. потому что с ней что-то не так. Она не объясняла, я не спрашивал. Надеюсь, она не врет и всё будет с ней хорошо, но ей лучше не пить и я это знаю, и мне это нравится.

Я еду по эскалатору и смотрю на нее, а она смотрит вверх. Её ресницы, намазанные этими женскими удлинителями или они от природы такие, я не знаю, правда, но она смотрит вверх и лучи проезжающих мимо нас ламп – то и дело проскальзывают сквозь ее ресницы и делают такими ярко-зелёными её большие глаза, зрачки которых походят на полупрозрачный хризолит-оливит. Мои два драгоценных камня, которые я нашел в этих московских стеклянных сталактитовых пещерах.

Мы выходим, она смотрит на меня, а я как Наполеон смотрю на Рогожский вал и думаю, куда двигать свою армию.

– Хей! Не ждали! Ах-ха-ха!

Кусочек ставропольско-краснодарского безумства, заключенный в греческую оболочку – это наш драгоценный экскурсовод в мир ржавого барахла. Он дарит нам на праздник зимнего равноденствия будильники, помнившие моего деда, и оживляет радиолы, способные прямо сейчас принять не только радиоволну из Вильнюса, но и случайный радиосигнал из Генштаба сухопутных войск.

Роман Мокров прибыл в Москву по трем причинам: «о, прикольно, я с вами», «Спасибо, Мишка, за деньги на билет» и «Ну, вроде могу пожить у отца». Совокупность этих причин явила Московии греческого принца вакханалии и сотрясли стены ЦУМа громогласным: «Ох, ни чего себе! Шуба, как моя квартира стоит». Теперь Роман ставил перед собой ясные цели типа «Мне нужен музей АЗЛК» и «Я хочу работать в Останкино» и его безумие приобрело вполне разумные очертания. Так мы оказались в музее допотопной техники, которая, порой, стоит больше, чем апартаменты в центре Москвы.

ГАЗы, ЗАЗы, РАФы, «Москвичи». Мелкосерийные, единичные, редкие, раллийные. Каждый автомобиль с историей и каждый вызывал неописуемый восторг у Ромы. Мы то удивлялись тракторам «Ламборджини» и «Порше», то устало зевали, то фотографировали действительно удивительные экземпляры. К сожалению, здесь, как и в музее палеонтологии ничего нельзя было трогать, хоть руки и чесались особенно у Ромки.

…Москва научила всё-таки внимательнее подходить к выбору связей и перепроверять каждого человека, даже если искомый скепсис подсказывает: этому верить нельзя – кинет, обманет, надует. А он раз и хороший человек. И хотя вера в хороших людей всё стирается, в Москве они остались и, клянусь, это не только полу вымершие коренные аборигены, это, иногда, и приезжие, пожившие, повидавшие.

Ромке повезло больше – он оказал услугу москвичу. Или не москвичу. Сейчас это не важно. Важно то, что человек даже в столице нашел, где заняться любимым делом – копанием в автомобиле.

Прямо рядом с музеем на Рогожском валу раскинулся гараж под открытым небом. Из-за покосившихся дверей то и дело раздавались крепкие матерные слова, сверкали искры сварки и выбегали люди с какими-то канистрами. Пахло ржавчиной и приключениями. Пока я лазил по старенькому ЛАЗу, хипстеры курили, девочки хлопали глазами, а Мишка подглядывал под брезент на стыдливо спрятанную двадцать первую «Волгу», Рома устремился в сторону яркой вспышки, эпицентр которой находился в гараже.

Знаете, Рома настолько любознательный мальчик, что наверняка и к эпицентру ядерного взрыва он устремился с такой же детской непосредственностью, произнося на ходу: «Кру-у-та!» и докуривая синий «Camel». Но, к счастью для него, на военные полигоны у Романа допуска нет и, скорее всего, не будет никогда. Хотя, не поверите, он к получению такого допуска был ближе всех нас: он работал в министерстве обороны Российской Федерации. Пусть и в гражданском подразделении, но всё-таки в службе обеспечения, которая заезжает на закрытые территории.

Вспышка была недолгой. У пацанов в гараже просто что-то пошло не так. Возможно с бензином. В любом случае ни жертв, ни даже криков не было, поэтому за Рому мы не переживали. И когда он исчез в темноте автомобильного тупика со словами: «Мать твою, мужики», мы просто ухмыльнулись и продолжили заниматься своими делами: лазанием, курением, хлопаньем, осматриванием.

– Ты реально её сможешь за-за-завести, – картавый заикающийся парниша в робе и черных очках смотрел то на Ромку, то на чёрную «Эмку».

– Слушай, ну хрен его знает. Патрубки старые. Свечи проверил?

– Проверил!

– Искра есть?

– Ну, есть!

– А фильтр смотрел?

– Смотрел!

– А патрубки проверял?

– Так чё их проверячть? Новые. Ну, посмотрел. Вроде нормальные.

– новые! Они ж стоят тут… Хрен его знает сколько, – Рома щупает патрубки и прикладывается ухом, не выпуская сигарету из зубов.

– Да, проверял! Я сморю – вроде целые.

– Тааа, – машет Рома. – Они ж могли рассохнуться. Я смотрю тут вообще от левого завода стоят. Кислород сочится лишний и всё!

Уже через несколько минут. Стальной, черный кузов блеснул сквозь покосившиеся деревянные ворота и чёрная «энкавэдэшная» машина с гордым, довольным Ромой за рулем, побухивая и детонируя топливом выкатилась из гаража. «Будь благословенен тот день, когда я сел за баранку этого автомобиля! А-ха-ха!». Рома театрально-демонически посмеялся подмигнул Мише, посигналил и нажал на педаль акселератора: «Я вернусь!».

Эмка и Ромка скрылись из ворот музея с диким рокотом и периодическими разрывами тишины московских окраин громкими: «бух!», «бах!», «трах!».

Через мгновение распахнулась дверь музея, и от туда выбежал дедок довоенного года выпуска.

– Ах, ты, сукин сын, – орал бегущий сторож. – Стой, собака!

Мужчина добежал до ворот и, оценив ситуацию, повернулся к нам:

– А вы чего стоите, мать вашу! Машину угнали!

Мы стояли неподвижно, наблюдая, как дед вызывает полицию: «Алё! Да! Угнали! Что значит опять?». Дед продиктовал адрес, а я писал дрожавшими пальцами Роме смску: «Вали оттуда, это угон!». «Всё нормально!» – пришло мне в ответ. Тьфу! Опять он влип. Мало ему осколочного ранения и пары сотрясений. И вот что теперь делать. Мы все стояли в недоумении, пока с диким скрипом у ворот в музей не остановился полицейская «Лада». Двое вневедомственных забежали вовнутрь и вернулись довольно скоро с тем самым дедом. Он был взъерошен и в полушубке и шел вместе с полицейскими, что-то им доказывая. Полушубок, дед и крепкие ребята исчезли в «Ладе»…

Даже не знаю, куда в таких случаях идут. Если бы это происходило в Турции или Египте, например, то мы бы пошли в консульство и дипломаты, выпускники МГИМО, обязательно помогли бы нам, но мы не в Турции и не в Египте, поэтому что делать не понимали. Всё, что нам оставалось – это мерзнуть у входа в музей, ожидая развязки.

Через какое-то время мы услышали тарахтение, грохот, потом снова забористые матерные слова и воздух наполнился ярко выраженным запахом горелового масла. Я стоял и улыбался, потому что из клубов дума вышел немного сутулый, сильно небритый человек в кожаной куртке. Это был Рома.

Это всё здорово, но надо было поскорее убираться оттуда. Дед ведь мог вернуться с полицией вместе. А из всех нас полицию любит только Мокров. Правда, американскую. Это у него с детства, знаете ли. Он фильмов пересмотрел и реально мечтает о Ford Crown Victoria с мигалкой, кричалкой и дубинкой.

Но здесь в России полиция не приезжает на «краунах». Максимум на Mondeo, поэтому Роман здешнюю полицию не очень любит. А может и не поэтому, но это пусть останется на совести Ромы, а мы, огибаем громадный, красивый, белый, золотящийся куполами Храм Христа и через мгновение уже любуемся на то, как кораблик с праздными москвичами крошит, сминает и размешивает своими винтами тонкую ледяную кашу, схватившуюся на реке.

На палубе какой-то праздник, наверное, в честь среды. Там, наверняка, льется шампанское по тонким «неикеевским» фужерам и плюхается на несвежие тарталетки крашеная щучья икра, выдаваемая за чёрную осетровую. Нам туда и хочется, и нет. Я вздыхаю, Николай смачно плюётся, Татьяна улыбается. Я смотрю вдаль, сквозь этот пароход тщеславия и любуюсь отражением бесконечных огней Москвы в тёмно-синей водной ряби, которая пробивается сквозь ледяную кашу.

А на том берегу багровые светодиодные буквы со знакомым с детства словосочетанием «Красный Октябрь». Помните, как манил он в детстве? Только не врите, что не хотели оказаться в ореховом, шоколадном, конфетном цеху, не хотели есть и есть горы «Каракумов», «Красных маков», «Мишек косолапых» и, конечно, «Алёнок». Причем мне казалось, что на «Красном Октябре» непременно работают упитанные барышни в белых рубашках, юбках цвета ириски и багрово-кровавого цвета платках на головах. Они с улыбкой пакуют мои любимые сладости и напевают что-то типа «Мы пионеры – дети рабочих».

Может именно так всё и происходило на фабрике во времена молодости моего деда, но сейчас.. Сейчас знамена Красного Октября развеваются за МКАДом, а здесь, на Берсеневской набережной полный лофт. В цехах обитают хипстеры, художники и прочая пьяная братия, братия бездельников и кровососов, которые никогда бы не пошли работать на фабрику. Хотя, может, как и я в своей далекой юности они вытирали пот засаленным рукавом и кряхтели над железяками: шаровыми кранами, вентилями и задвижками. Но сейчас они точно не пойдут работать на фабрику. Это просто констатация фактов. Ведь не пойдешь на завод и ты, читатель…

В бесконечных бывших производственных площадях можно гулять как ветер по кубанской степи – долго и бесцельно. Здесь кипела работа похлеще, чем на винзаводе, ну и арт здесь теперь уровнем повыше. Правда, мы его так и не увидели. Нам вообще не везло с искусством в Москве. Как не соберемся им полюбоваться – оно от нас скрывается. Может, это и к лучшему, кто знает, какое именно впечатление оно бы произвело на мой неокрепший разум, но в любом случае обидно. Аж руки опускаются. И мерзнут, потому что мы уже битый час кружим между цехов, нарезая очевидные круги. Мне почему-то вспомнился фильм «Спортлото 86», где потерялись два туриста. Они это поняли по оставленной ими же бумажке, которую они видели снова и снова, дела очередной круг. А мы находили снова и снова трех сомнительных типов, которые запихивали что-то в цельнометаллический кузов легкового автомобиля.

– Эй, парни! – кричу им с надеждой.

Тройка резко и одновременно оборачивается. Один с бородой, в очках с роговой черной оправой, в тонкой белой кожаной куртке и крайне зауженных джинсах, второй с бородой, в очках с роговой коричневой оправой, в тонкой синей куртке и крайне зауженных джинсах. Третий не хипстер.

– Парни, где здесь конфетный цех? Там кафешка «Урбан» или что-то в этом роде.

Парни переглядываются, как будто русский им не родной и роняют чёрный себе пакет на ноги.

– Так это.. Самое, – бегло заговорил тот, что с бородой, в очках с роговой черной оправой, в тонкой белой кожаной куртке и крайне зауженных джинсах, – Ты это.. Иди вон туда, за угол. Там «Урбан».

Он даже улыбнулся. Другие два, казалось, даже дышать перестали. Они смотрели на пакет, из которого начала вытекать багровая жидкость.

Знаете, чем отличается инсталяция от перфоманса? Есть шуточка – ходит по интернету: мол, инсталяция – это если ты, допустим, нагадил человеку под дверь, а потом уже позвонил в звонок. А вот если ты сначала человеку позвонил, а когда он вышел из квартиры, то ты сел перед ним и нагадил, – это уже перфоманс. Ну, я чуть не устроил перфоманс, потому что, когда начал пятиться от этих типов, в этот самый момент пакет порвался и из него выпала рука. Рука, твою налево! Человеческая.

Если вы ничего не соображаете в современном искусстве, то нет никакой необходимости ночью, на площадке бывшего «Красного Октября», подходить к бородатым типам, которые запихивают большой черный пакет в машину, подходить и еще что-то у них спрашивать.

Парни стали улыбаться, багровая жижа полилась по мостовой, девочки взвизгнули, а Роман, Михаил, Николай и Кирилл стояли в центре Москвы, ночью, в недоумении. Ровно до тех пор, пока второй с бородой, в очках с роговой коричневой оправой, в тонкой синей куртке и крайне зауженных джинсах не начал просто неистово, нечеловечески смеяться:

– Вызывай ментов! А-ха-ха! Серега, у нас труп! А-ха-ха.

Мне было не смешно. Почему-то, но я машинально начал улыбаться, сохраняя недоумение и прибавляя к нему негодование.

– Ребят, ну хотите мы вас пивом угостим, – заулыбался один из этой тройки. – За причинённый моральный ущерб.

– Ну, давайте, – улыбнулся Коля, уже стоявший за моей спиной.

Оказалось, что Сергей, Джон и Ромео (реальное имя чувака) разбирали выставку в галерее «Петерсон», которую сами же и организовали. И вообще, они настоящие москвичи, улыбчивые и даже снимали кино. Короткометражное. Концептуальное, само собой. Джон протягивает заляпанную искусственной кровью аннотацию: «Яркий представитель офисного планктона мечтал убить своего начальника, но неожиданно в офис ворвались грабители и прикончили обоих. Теперь парень вернулся на землю, чтобы спасти от похожей истории нового раба системы». Ребята хотят снять еще. Но лучше выставку организовать. Правда, лучше.

Когда по пол-литра тёмного было допито, люди искусства извинились и ушли. А мы остались и уставились на Рому. Он долго молчал, потом вытаращил глаза и начал вопить:

– Да они нормальные ребята. Дед, хозяин «Эмки» уже пятый раз катает заяву. Он не в себе. Там как по кругу. Они ему дают денег, он отдает пацанам ключи, они заводят с трудом, уезжают и дальше вы видели. «Эмка» сурка какая-то.

– Ну, допустим, – отхлёбываю я новое пиво из стакана. – А документы, а номера, а договор.

– Ну. Вроде всё на руках. Договор сейчас не нужен. В общем, дед пока не помрет – будет такая канитель. А ребята из Норильска, хорошие пацаны. Студенты МГТУ. Бауманки, – как бы увеличивая лимит доверия, добавляет Рома. – Завтра к ним идём в гости, Кирюха.

– Спасибо, не надо, – я приобнимаю Таню и улыбаюсь ей. – Завтра я иду гулять по Москве.

Часть 3. ЧАЙ-ХАНА

Ты знаешь, папа, Москва стала выше. Эти высотки, они раскиданы повсюду и возникают в самых неожиданных местах. Я бы сказал, что прям как в Краснодаре, если бы я был ЛихоНОСовым, а не БелоНОГом и написал заведомо ложную книгу «Мой маленький (мать твою!) Париж». Вы, кстати, читали эту книгу? Я пробежался глазами. Валерий Александрович, вот не вру, не могу гулять по «маленькому Парижу» уже вторую неделю, потому что нагулялся по Москве. А до отлета я, так же как и Вы, любил родной город. Я уж молчу, что было бы со мной, если бы я побывал в Париже.

Нет, я искренне обожаю столицу Кубани, но упаси господь, наш город с чем-то сравнивать. А то ушлые коммерсанты вцепятся своими железными капиталистическими зубами в рожденный вами оксюморон и начнут звать кафе в заброшенном сквере, усыпанном разбитыми надеждами, «Маленький париж» или даже будут использовать ваши фразы в рекламах типа: Новоторжская ярмарка прямо в центре маленького Парижа. Ну, блевотно же.

Вот как бы теперь не облажаться и не сравнить таки Крэснодар и Москоу? Сижу в углу и плачу. Вспоминаю громкие цитаты из Интернета. Один автор небезызвестной энциклопедии «Луркоморье» написал в статье про Краснодар «местный (краснодарский) Лужков понатыкал свечек в историческом центре, не обременив территорию парковками». Вот. На том в сравнениях и остановимся. Свечки Москвы тоже торчат. Но более комплексно. И самый прекрасный из всех этих новоделов – Москва Сити.

Мы приехали в новую Москву на метро и уехали тоже на метро. Транспорт здесь настолько гармоничен, что ты, порой, не понимаешь, что вкатился в здание. Так произошло с Сити. Мы полчаса прогуливались по какому-то торговому центру, ели в курином фаст-фуде и радовались низким ценам. Потом мы долго шли по какому-то переходу через Москва-реку и любовались видами ночного неспящего города.

Зажравшегося города. Представляете, ленивые москвичи придумали использовать эскалаторы, параллельно земле, горизонтально, без движения вверх. Понимаете? Ты просто становишься на эскалатор и едешь вперед. Не вверх! Вперед! Я теперь понял, что в старости буду нормально гулять по Москве, потому что вместо тротуаров будет вот это. Просто едешь такой и без отдышки.

На другой стороне реки мы вышли на морозец и весело гигикая, перекидываясь снежками завернули за уголок. Я невольно открыл рот. И подошел к парапету. Хорошо, что он есть. Передо мной открывалась, казалось, сюрреалистическая картина. Будто огромный три-дэ принтер напечатал для Москвы гигантский постер с завихренными свечками изогнутыми во все стороны через запад на восток, знакомыми нам по Американским фильмам прямоугольными коробками, скребущими небо и такими гигантскими стеклянными туями. Да, да именно Туями:

– Таня, Танечка, а мы до Москва-Сити доехали?

– Мы в ней вообще-то только что были.

– Как были?

– Ну, вот так…

И я поклялся себе, что в рабочее время я вернусь и обязательно поднимусь на самый верх, чтобы мне завидовал Иван Грозный. Чтобы я сказал: ляпота или ни туя себе. Что мне там скорее придет в голову, и смотрел чтобы на Москву и, кажется, на всю остальную Россию.

Я думал обо всем этом и любовался башнями неблизнецами и в голове крутилась песенка Coldplay «Paradise». Я становился хипстером и это меня пугало. Меня мог вылечить только дешёвый коньяк.

После смски: «Ты знаешь, папа, Москва стала выше» и ответа: «Нет, сынок, это люди стали мельче», вспоминаю небрежно подкинутую мне в двадцать четыре года книгу Гиляровского «Москва и москвичи». Я никогда не видел и не увижу теперь старую Москву, но я всё равно грущу по ней, как всякий фантазер в десять лет мечтавший не о стриптизерше, а о построении машины времени или внедрении в кротовью нору, которая завихрит тебя как башню Москоу Сити и отправит в желаемый год. Например, в 1888, в трактир к Бубнову или Аксёнову.

Почему в трактир? Да потому что с питейных заведений начинается любой город. Ну, ладно, начинается он с достопримечтаельностей, а вечером заканчивается в питейном заведении. Потому что оружейная палата и Останкино закрыты в 23 часа, а «Жигули» и «Чайхана» работают. Как и работали трактиры в позапрошлом веке. И еще в начале прошлого. В них всегда «пьянство, гвалт и скандалы каждый день до поздней ночи». Здесь можно начать с утра «гуляние своё с друзьями».

Теперь место трактиров заняли многочисленные кафе, закусочные и бары. Бары повсюду, их много и в шаговой доступности от станции метро. Достаточно клацнуть в «Яндексе» вкладку бары на карте и вся Москва утыкивается синими флажочками. Не все, правда, круглосуточные. Это минус, потому что в день, когда ты остаешься с сумкой на плече выселенным от гостеприимной Валентины (не за пьянство, а ввиду окончания срока ренты), в такой день очень хочется где-нибудь присесть и желательно до отправления первого вагона метро, а это примерно до пяти сорока утра. Но как назло в такие дни бар-кругляк найти не так просто, а шансы замерзнуть на Большой Ордынке и приехать с обморожением в «московскую городскую» очень велики.

Татьяна встретила нас у станции Добрынинской. С ней были подруги. Неместные, но со знанием дела кривящиеся от знакомых названий баров. Ну, не библиотеки же им оценивать! Зачем их оценивать. Вряд ли я бы в 11 часов вечера сказал одной из них по имени Катя: «детка, давай пойдем в Ленинскую!», а она такая: «фу, там же устаревший фонд и нет свежих подшивок «Коммерсанта», пойдем лучше в Пушкинскую!». Поэтому гораздо более предсказуемой оказался другой наш диалог с Екатериной:

– Ну, что? У нас подруга в «Мухе», – говорю я Катюхе. – Пойдем туда!

– Фу, там же паленое бухло. Пойдем лучше на Пушкинскую (площадь) – там найдем чо-о.

Она так противно протянула в конце это «чо-о», «шо» мне ей хотелось врезать по её жирным прокуренным губам, но она же девушка в центре Москвы, которую я сейчас хотел снять гораздо меньше, чем двушку. Потому что в двушке теплее.

Ну, пошли. «Чо-о» уж там. Мы снова ныряем в метро, проходим мимо уснувшего полицмейстера и двоих с нашивкой «охрана» и ступаем на эскалатор.

Вот что мне полюбилось, так это эскалаторы. Порой бесконечные в Парке Победы, порой короткие, как жизньлётчика Чкалова, на Чкаловской. Но они неизменно одинаковые и жутко атмосферные. Представляете, сколько они перевезли москвичей, типа москвичей и гостей столицы. В общем, всех тех, к кому постоянно обращается стальной голос, обращая внимание на возможные кражи, предполагаемые террористические акты и неизбежные столкновения с попрошайками.

А вечером вместо надоедливых «носково-чулочных ярмарок» и «скидок в Burger Kingе 50% на всё!» слышатся звуки с потертых пластинок. Над стальными эскалаторами мягким голосом поют о Москве и чудесном времени былом Марк Бернес и Леонид Утёсов. А может и еще кто. Но поют одинаково хорошо, и мне на душе приятно. Не то, что вон тому улыбчивому таджику. Ему совсем не понятно. Я улыбаюсь, поправляю шапку из собачей шерсти и вискозы и всматриваюсь в глаза редких пассажиров, проезжающих на встречном эскалаторе.

Мысли о былом, настоящих москвичах и метро утыкаются в Таню, смеющуюся с Екатериной и Мариной. Тут я понимаю, что у меня уже голова кружится, как у Вовки из рассказа Носова и я сейчас начну хныкать:

– Пойдем отсюда!

А Таня опять спросит:

– Куда ж мы пойдем?

А я ей отвечу:

– Все равно куда! Я наверх хочу.

И тут Таня добьет:

– А что тебе наверху делать?

А я надую щеки и реветь начну:

– Не хочу под землей!

Так и получилось, когда девочкам не понравилось ни на Комсомольской, ни у Парка культуры, ни на Достоевской и мы едем на Новослободскую.

– Тань, мы приедем когда-нибудь?

– Да!

Отлично.

Таня, казалось, была всё дальше, её подруги, словно нимфы из Одиссеи, похитили мою Танюшу, заливая в её уши сладострастные речи. А еще Танюшу похитила необъяснимая тоска и вечная неопределенность, но их я не видел, их я только чувствовал. И ежился, и внимал гудению подземки и смотрел на загорающийся красный огонёк нашего паровозика, который движется по коричневой кольцевой ветке и то и дело подмигивает нам, намекая, и как бы спрашивая сквозь своё фирменное «у-у-у»: «не с-сдесь ли вам-с, сударь-с, сойти-с у-у-у». Я опять заснул от этого «у», мигания, усталости, холода бесчувственной зимней Москвы и нечувствительной московской барышни. Да и ламповая теплота метро подействовала.

…Ааааа! Ах, вы мрази-и-и! Аааа! Сссука! Боль-но! Аааа! На всю станцию раздавались нечеловеческие крики. Полночь близилась и, согласно поверьям, было самое время для превращения людей в оборотней. Кажется, что даже запахло мокрой собачатиной, но возможно, это от моей шапки, хоть она и из вискозы на 50%.

Атмосферка так себе. Даже щебечущие нимфы заткнулись и смотрели по сторонам. «Аааа! Аааа!» Воздух продолжали колебать звуковые волны, вылетавшие из хриплой глотки. Крики усиливались и развязка явно близилась. Хотелось на нее посмотреть, поэтому мы поспешили туда же, куда спешил сотрудник пэпээс. В углублении входного блока станции, в каморке охраны летали стулья и журналы, звенели бутылки, стаканы. Даже старенькому чайнику «Тефаль» довелось стать героем – он подлетел вверх, а потом спикировал прямо по темечку взъерошенного молодого человека, который тут же слёг на пол и замолчал. Второй молодой человек молчал давно, он просто улыбался и смотрел на происходящее, как в кино. Он купил билет в этот чудесный иллюзорный мир у незадачливого барыги и теперь смотрел очумительный, сумасшедший экшен в реальности. Такое московское 99 D. Интересно, почём. Услуги в Москве дорогие.

Третьего героя программы «Чрезвычайное происшествие» вязал крупный сержант и пару щуплых сотрудников метро. «Пэпээсник» Аркаша, как его назвал сержант, подоспел вовремя. Буйный уже переколотил всё вокруг и собирался идти дальше, но прилетевшая по почкам дубинка и щелчок наручников остановили вакханалию. Пацанов повязали.

…Добродушный Ахмед на входе раньше ничего хорошего не сулил. Но теперь это норма. И куча ресторанов «Чайхана», от которых веет платаном, каштаном и вишней раскинулись по Москва-баду, распространяя по городу пряные ароматы и пресные слухи о своих ценах и о своем хитроватом персонале. Заведения с национальным названием столь же часто попадаются при беглом осмотре, сколь часто попадались монголо-татары русским князьям.

Об этих чайханах мне когда-то рассказывал седой наш шофер Иван Иваныч Бочаров. Чуть не каждый раз, когда Иваныч возил меня в командировки, он вспоминал о чудесной стране, в которой парень Ваня, сын сосланных русских Бочаровых, родился: «Бывает в жаркий день, в самую полудню, когда солнышко так припекает, что начинаешь аж стонать, тогда как-раз у нас, у водил обэд был. Я еще и полуторку водил, но уже пересел на «газик» с круглой такой, доброй мордой. У него на бампере два зацепа для троса. Он грелся, шайтан, но работал до тех пор, пока работал я.

А в самую полудню, когда я уже не мог работать, мне узбеки говорили: Иван, совсем не бережешь себя, пойдем кушать. Я буксовал по песочку с прицепом, груженным кирпичами, тормозил, глушил своего «газика», спрыгивал с подножки, потягивался, зевал, и бежал в узкую калитку, в чайхану. Они так кафе называли. Вах, там как хорошо было. Плюхнешься на изогнутый стул, кепку на тонкий сухой столик из стружки кинешь, ножки вытянешь и ждешь покуда плов принесут. А сам смотришь на холоднючий ручей, который бежит прям недалеко. И так он манит тебя своей голубизной, прям чуешь носом прохладу. Пойдешь, руки туда окунешь, голову помоешь, пофыркаешь как лошадь, отряхнешься и опять за стол. А там уже и лагман стоит и лепёшки свежие. Потом чай тебе приносят, в блюдце нацедил с кувшина, чтобы остыл быстрее и сидишь, любуешься ручьем, а сверху абрикоса растет, большая, раскидистая такая. И чай тёплый глотаешь, тебя от него в пот бросает. Зато потом сразу остываешь, от каждого порыва ветерка небольшого. А еще помню, арбузы возил…»

Иваныч продолжал рассказывать, а ты уже словно сидел в этой чайхане и смотрел на холодный ручей, и пил горячий чай. И вот это впечатление от чайханы богатые узбеки перенесли в холодную столицу, чтобы свой брат по родине здесь тосковал, а залетный москвич приобщался к Средней Азии, к встрече фатиха-туй, хождению в мурсаке, теплому окшез в приятной компании и поздравлениям от корбобо, приплетающемуся на ослике в новогоднюю ночь.

…Так и трое москвичей, обучающихся в приличных заведениях столицы, забрели в Чайхану. Витя, Костя и Саша вдохнули ароматный кальян, расслабились и заказали чай. Костя постоянно улыбался и когда подошел официант сказал ему: только, чтоб позабористей, прущий. От слова «прущий» у халдея Исламбека загорелись оба глаза одновременно, прям как у головного вагона метро при въезде в тёмный тоннель. Он слышал это кодовое слово ни раз, особенно когда брал у охранника по кличке Султан пару женщин и пакет насвая. Султан давал женщину, давал пакет и говорил: «прущий». По теории Фрейда, даже у внуков Исламбека, коренных москвабадцев Зульфии и Эрдагана будут загораться глаза от слова «прущий». Как у Иванов и Алексеев загораются глаза от слова «пряник» или «марка». Почтовая. Марка.

«Прущий» напиток не заставил себя ждать. Бариста Нурдин только переспросил Исламбека, уже не раз путавшего слова, словосочетания и даже целые предложения клиентов: «Прущий?». Исламбек неуверенно кивнул, обернулся на Костю, Витю и Сашу и кивнул более уверенно. Нурдин расплылся в улыбке, достойной звания «самая искренняя улыбка гастарбайтера по итогам января» и нырнул в маленькую дверь за своей спиной. При открытии двери, из коморки, в которую она вела, вырвался джин, тоник и пару бутылок вискаря, поставленных кем-то у входа, а еще узбекское матерное слово. Бармен-кальянщик долго рылся в чертогах узбекского злого духа и после пары смачных плевков в сторону своей тяжелой судьбы, он всё-таки одолел бардак самого себя и снова улыбнулся: «На-щол».

Что нужно для счастья? Женщины? Деньги? Власть? Слава? Не знаю. Этого не знали ни Витя, ни Саша. И даже Нурдин только догадывался, что для него счастье – это когда что-то очень требуемое «на-щол». А вот Костя уже попробовал чай, глубоко вдыхал сладкий, дымный паровой коктейль и если и не начал читать мантры, то только потому, что не знал их.

Он видел зелёные луга саратовской области, росу на черешневых деревьях и белокурую Машку, которая наконец-таки взяла Костю за руку и вела на стог столь же пышный и большой как Машкина грудь. Машка едва ли не без чувств упала на тулуп из овчины, начала расстегивать платье на пуговицах и срывать корсет. Костя, кряхтя, стягивал сапоги, расстегивал рубаху и развязывал кушак. Мимо пробежали Витя и Саша совершенно нагие в лопуховых венках, а за ними корова синяя-синяя со значком ролс-ройса на боку. Верхом на скачущей корове ехал полицейский полковник и кричал так медленно и протяжно: «сто-ой, ссу-ка, при-стре-лю»! Да как же тут стоять, если, Машка лежит, а всё вокруг бежит. «Та, это он, наверное, Витьке кричит, – шептал Костя, – пусть забавляются». Костя плюхнулся на Машку и стал вспахивать поле, засеянное пшеницей, а рядом пришел и спокойно сел Сашка и стал смотреть на это всё. А Костя ему рукой машет и пытается на тракторе слинять. И вот он включает передачу и как на грузовике «шишиге» – руку назад заламывает, а потом второй помогает, но в чем-то металлическом застревает. А тут и Вовка на подмогу на корове прискакал. И вот они уже вместе едут на тракторе в то ли саратовское, то ли московское РУВД.

Только это не трактор вовсе, а скрипящий уазик, который каждый день увозит незадачливых постояльцев всяких незатейливых ресторанов. Иногда прямо со станций метро, привычный суетливый покой которых нарушают они своими криками.

Мы нашей компанией досмотрели эту подземную трагикомедию и начали живо ее обсуждать, осуждая слетевших с катушек парней и размышляя над вредом употребления запрещённых веществ, которые бывают «прущими» и таращащими, но неминуемо приводят к плачевным последствиям. Рано или поздно.

Поздно было на улице. Неприлично поздно. Когда мы вышли на улицу, я заметил, что машин стало совсем мало и только оранжевые вереницы тучных камазов тягуче ползли вдоль бордюров, расчищая сыпавшийся с неба крупный снег. Я поднял глаза к небу. В глаза светил фонарь, крупные хлопья жирного, холодного снега падали на лицо, я выдыхал тёплый воздух, который паровыми облачками взлетал вверх. Меня начала проедать тоска, ужасная тягучая тоска. Мысли в голове смешались. Я понимал, что начинал привязываться к этому городу, но нужен ли я ему. И еще грустнее было от моей Татьяны. Я опустил голову и мои глаза невольно встретились с Таней и я поймал ее взгляд и заметил на лице такую странную улыбку: то ли грусти, то ли радости, то ли точно такого же непонимания.

Вспомнилась эта дурацкая песенка «Мегаполиса»: А усталая Москва спит, ей дела нет, что какой-нибудь лимитчик пишет где-то в электричке: "Ах, эти сумасшедшие москвички!". Не вовремя, некстати, и, конечно, не обо мне. Я был тогда безлимитным. Безлимитным тарифом для всех, кто подключился бы ко мне, что скачать печаль.

– Ну, что, мы идем? – обратился, Миша ко всем. – А то я замерз уже как собака.

Ну, раз Миша замерз, значит, действительно, надо было идти, потому что Миша редко мерзнет. А Таня вообще была не в шубе, а в тонком сером пальто и я подсознательно начал переживать за нее. И мы пошли, пошли в какое-то жутко злачное место. Шли долго, вроде по Тверской. Красивые дома тянулись стройной вереницей. Я смотрел по сторонам с жаждой, пытаясь насмотреться на красивую архитектуру, пытаясь всё успеть, всё впитать. Девочки начали спешить от холода и шли чуть впереди. Миша шагал рядом и почти синхронно со мной поднимал голову. Мы молчали. Он понимал мои ощущения, знает то меня не первый день. И может даже вспомнил, как однажды встречал меня замерзшего из Крымска. Где мне как-то раз пришлось пережидать ночь на вокзале в двадцати четырех градусный мороз.

Но я не хотел сравнивать. Сравнивать эти два города. Потому что я договорился не сравнивать. И я настырно продолжал осматривать дома генерал-губернаторов, сенаторов, дипломатов, полководцев. И остановился на пешеходном переходе. Мы с Мишей догнали девочек и теперь стояли в ожидании зеленого сигнала. Машин не было и девочки перешли. А я остался стоять, остался вместе со своими принципами. Девочки подождали нас немного и пошли дальше. И вместе с ними уходила Татьяна. «Вечноспешашие москвичи». Мне пришла на ум эта фраза в первый день, когда мы зашли в метро ранним утром. И в тот вечер, вечер накануне отлета. Да, они вечно куда-то спешат и, наверное, пропускают, забывают в этой спешке какие-то важные вещи. А оставшиеся за МКАДом, обращают на эти вещи гораздо больше внимания.

Девочки были всё дальше и казалось, что еще мгновение и они скроются из вида. А мы ведь даже не знали, куда идти. Но красный всё горел и я всё стоял и Миша со мной, и коньяк в сумке, который наверняка был «прущий».

Часть 4. DE COGNAC

«Хочу, чтоб ты мне снова доверяла свои руки

Вложила их в мою ладонь и показала мне Москву

Не довелось моей любви не умереть от длительной разлуки

Я не дождался, вновь, когда тебя увижу наяву»

Ненавижу. Я понял, что ненавижу её даже раньше, чем разлюбил. А нет. Люблю. Я метался, думал, лечился. Коньяком, песнями, плясками. Январь уходил сквозь пальцы, утекал. Таял, как и горы снега, лежавшие в Краснодаре в день прилета.

Еще месяц точно моё сердце, мои мысли были там, в златоглавой, с ней, черноволосой. Я хотел вернуться, но никак не придумывал повода. Я жадно читал новости о Москве, подписался на страницу Собянина, мэра московского. Но рутина и новые события стирали грани, чувства, стачивали остриё драмы, резавшей мне душу. Становилось всё спокойнее. Таня отпускала. Лишь иногда среди ночи я вставал, шел на балкон и думал об огнях столицы, об их манящем свете, о самолете, который прогревает двигатели со свистом и зовет к себе на борт странников, мечтателей и коммерсантов.

Прошло много времени. Может, стоило остановиться там, на Большом каретном, перед светофором. Но почти через год она вернулась в беседу в какой-то никчёмной социальной сети, стала писать не мне, но нашим общим знакомым и для меня она была уже пустым сосудом, который был испит до дна. Это я понял для себя однозначно. Но удивительно продолжала расти тоска по городу, в котором она живет.

Помню, стояли мы в один из первых дней того январского путешествия на смотровой площадке «ЦДМ». Все москвичи знают эту аббревиатуру: «Центральный детский магазин». И все знают эту площадку. С нее открывается незабываемый вид на старый центр, на Кремль, на Арбат. Там много людей и, несмотря на морозный ветер, москвичи и «москвичи» водят туда гостей прилипнуть глазом к медной подзорной трубе. В нее всё кажется каким-то волшебно-игрушечным. Хочется, конечно, подглядеть за жителями, увидеть что-нибудь интересное в окне, может быть даже заметить преступление и побежать туда, в серый подъезд, взобраться на надцатый этаж, чтобы героически предотвратить убийство, изнасилование или дачу взятки.

А ведь именно в Москве осознаешь свою беспомощность и местами бесправность особенно сильно. Вот, вроде, всё такое сверкает, красивое. А ведь здесь живут люди, которые управляют судьбами миллионов и денег, и людей и как быть, если среди них есть нечестные, злые, корыстные люди. И как быть, если им чего-нибудь захочется у тебя отнять, а ты даже не сможешь им противостоять?

«А что если так?» – думала Катенька Безуглова в ту самую секунду. Она бегала глазами и думала, что делать. Подруга не выходила на связь уже который день. С ней могло произойти всё, что угодно. Еще этот ее новый знакомый Анвар. Откуда он, что хотел от ее подружки. Может в Куршавель свозить. А может и закопать в Бутовском парке.

Катенька не надеялась на «ментов» и затеяла собственное расследование. Она ведь уже освоилась в Москве и могла заявлять о правах москвички. У нее всегда так было. Есть жильё в городе – ты коренной, полноправный. В 12 она переехала из глухого села Батуринское хрензнает какой области в южный город Калиновск. Маленький, вонючий, но тёплый. С детства она ненавидела Калиновск за жуткий запах от свиноферм и свекольного завода и с детства мечтала вырасти и переехать в крупный город. Тогда перед ней зеленым светом горела дорога в краевой центр: Краснодон. Позже загорелась Москва (перед ней в смысле, а не как в 812-м году). Позже – это в 24. До этого она просидела на скамьях краснодонского технического университета, где получала гуманитарное образование. Она любила всё розовое, считала себя модной. С мальчиками скручивала губки в трубочку и закатывала глаза, с девочками делилась последними трендами и брендами. С родителями она была умной, прилежной дочкой. Да, она слушала Высоцкого и перечитала Кафку даже не в кратком пересказе, но не объяснимое давление социума запудривало прыщи на ее смазливой мордахе и заставляло вести себя именно таким образом.

Годы ее студенческие были бурные. Она посетила все крупные молодежные тусовки. В нее влюблялись, она вела себя, как ребенок. Не известно было никому, овладел ли ей кто-нибудь, хотя многие хвастались. Мальчики-друзья фоткались с её полуобнаженной грудью, а она всё виляла хвостом и вгоняла во френд-зону новых ухажеров. Особенно ее любили не самые русские ребята.

Она и сама пару раз любила. Точнее влюблялась она постоянно. И каждый день прибегала на пары с новым рассказом, начинающимся с типовой фразы: «Ой, он такой классный, вчера познакомились…». Но один был выше ее, другой ниже, от этого воняло, этот лысый, этот не модный, этот на трамвае ездит. Калейдоскоп чувств двигался со скоростью одна любовь в неделю.

Она была иконой современной глэм-леди и на ней можно было ставить опыты. Но время шло и меняло даже ее. Она переставала сочетать красные блестящие туфли-лодочки с розово-фиолетовыми брюками, переставала обвешиваться дешевой бижутерией и переставала тянуть слова типа «нуууу», «эээээй», «саняяяяяя». Она повзрослела, оперилась и поняла, что олигарха, а значит и любовь ей в уездном городе К. не встретить. Пора двигать в столицу.

В столице её помотало по пиар-агентствам, ею были сделаны «вместе с командой» (зачёркнуто) только командой (выделено курсивом) пара успешных проектов. И может быть Катеньку ждал успех, но подводило и уменьшало зарплату незнание английского и матчасти, которая была прогуляна на гуманитарном факультете. А матчасть то там была основательная. По переводам американских учебников 1991 года. Но это не важно, в любом случае она была упущена и наверстываться не собиралась сама собой. Поэтому Катенька срочно переименовалась в инстаграме в «кэт_лететь». Подразумевая летящую Катерину, но английский снова подвел. Она стала вести свой блог, записывая модные нынче «вайны» с инструкциями на каждую жизненную ситуацию от вселенских вопросов «какие трусы нацепить, чтобы мужика зацепить» до проблем более глубоких «зачем Москве понаехавшие», «почем фунт лиха», «как сделать френч-маникюр, не путая его с френч-прессом».

Кроме того, Катерина обрела постоянную творческую работу и сняла, как говорили в её станице, «частичку» или, как говорят в остальной России, угол в центре столицы: «ну, а шо, до Арбата 15 минут». И это было правдой.

Врала себе Катенька в одном. Никакой не полноценной была она жительницей столицы, как и ее подруга Наташка. Наташку жизнь покидала не меньше. Её выдающийся бюст позволил ей овладеть многими мужчинами далеко не второсортных. Она была шальная, как императрица, когда выпивала еще бокальчик и вполне милой, разумной девушкой на трезвую голову. Впрочем, и в обыденном состоянии ее заносило. Например, на год в Грузию с каким-то Вагиком, который обещал жениться, но лишь подарил билеты в Москву, когда Наташа надоела.

Тяга к «вагикам», впрочем, не стала меньше. Наташка продолжала носить глубокие декольте и делать глубокие вдохи при виде дорогих машин. Катенька знала об этом и очень переживала за подругу.

«Что делать-то, блин, блин. Так. Сейчас выйду на улицу – там разберемся». Это типичное начало для многих глупостей, которые совершают люди. Катя не стала исключением, оделась потеплее и пошла.

Представьте, раз в несколько часов на Земле встречаются два одиночества, два элемента дополняющих друг друга. Кого должен был встретить я? Не ясно. Но сердце колотилось от предчувствия. При том, что, наконец, загорелся «зеленый».

Пару вечеров после московских прогулок мы с Мишей заседали в известном ценителям баре «Жигули». Он находится в самом центре столицы и однажды туда после первомайской демонстрации зашел Владимир Владимирович П. Как вы понимаете, не Познер. Путин пообщался с рабочими, депутатами, крестьянами и даже пропустил кружечку пенного с Дмитрием Анатольевичем. Об этом свидетельствовали фотографии, коим увенчаны стены этого примечательного места. Видимо действующий президент был не первым руководителем страны, который бывал в «Жигулях», потому что напротив туалета в зале висели огромные постеры с Брежневым, любившим не только горячие поцелуи, но и холодные «Жигули». «Жигули» были хороши, они прекрасно дополнялись столами, испещрёнными надписями разной давности. На одном из столов я увидел надпись «8915644777 Майор». Удивительно при моей памяти на точные вещи, но эти цифры врезались в память и было действительно интересно, что за майор выцарапал свой блатной номер на жигулевском столе.

Бар этот мне очень полюбился и благодаря ему мы с Михаилом так и не выпили купленную в «Перекрестке» бутылочку коньячку. Обычно, нам хватало бокальчика тёмного или светлого, а затем, кажется, наставало время приложиться к виноградному продукту. Но всё нас что-то останавливало. Стоп! Пора было догонять Таню. Тут хочется сделать как в телешоу. Если вы хотите, чтобы я догнал Таню, то отправьте смс на номер 8918… Но я без вас решил. Первая в мире интерактивная книга не увидит пока свет.

Без тебя, читатель, я решил твердо «д о г о н я т ь». И едва не навернувшись на проклятом гололёде ускорил шаг, утаскивая Мишку за рукав. Едва я бросил взгляд налево, на вереницу снегоуборочных «КАМАЗов», как из снежной дымки выскочил лоснящийся, как чёрная икра, чёрный же мерседес. Дорогой и мощный, он подрифтовывая по нестабильной дороге, ворошил грязный снег всеми четырьмя колесами, блистал яркими фарами и мчался на нас. Перпендикулярно дороге. У вереницы оранжевых грузовиков, он сделал неуклюжий маневр и, едва не въехав в столб, затормозил. Секунду постоял, а затем медленно пополз вдоль тротуара.

«Идиот» – я, невольно разжал губы. «Пойдем, блин, дальше».

И мы пошли дальше. Девочки всё не показывались. Зато впереди происходило что-то интересное.

«Залезай я те сказал, э!» – кричал какой-то кожаный человекоподобный шкаф из открытой двери мерседеса.

Заметно поволосевшая со времен падения Советского союза рука Валика Акрояна тянулась к собольей шубке, в которую была завернута девушка словно курица в шаурму – неаккуратно, но с любовью. Девушка в машину явно не хотела, отстранялась от руки, но далеко не отходила. Чтобы волосатая рука из Мерседеса кончиками пальцев могла поиграться с шерстью соболя. Радостно было то, что это была не Таня, грустно было то, что ох как не хотелось мне, чтобы эта история приобрела насильственный характер. И ведь не знаешь, правда, что делать в такой ситуации. Уж отучила нас 25 лет правящая демократия от взаимовыручки и благородства.

Валик тому яркий представитель выкорчеванного из человека благородства. Его привез в Москву отец, когда Валику было двенадцать. Это был год, в который сменились век и президент России. Больше особо про двухтысячный я ничего и не вспомню. А вот Валик помнит, как отец его, Сержик Акроян, возил из Азербайджана сладкий вкусный арбуз. Возил на убитых москвичах-комби, знаменитых 41-х, которые покупались на сезон. Бизнес шёл в гору – Москва любила арбузы и ушлых коммерсантов, но в один прекрасный день в съемную двушку в Подмосковье постучались трое лысых крепких мужиков в кожанках. Разговор начался со смачного удара в зубы Акрояну-старшему. От чего те вылетели местами на пол, местами внутрь ротовой полости. Акроян-старший долго пытался уяснить слова «крыша», «доля», «Помощь», «защита», «покровительство», а Акроян-младший смотрел на это тихо-тихо из-за угла и усваивал, что в этом городе либо сила, либо мозги. Мозгов у него было не много, а силы хватало. Он выбежал из своего укрытия и ударил кулаком мальчишеским в икру одного из братков, отец пацана заорал на азербайджанском что-то типа: «че, Валик, че, беги!». Блатные пацаны дружно уставились на малого и перестали бить старшего. Один из братков, приоткрыв рот загыгыкал: «А малой то бандитом растет».

С этими словами лысый подошел к Валику, взял его за голову расстопыренной пятерней, наклонил её назад и сказал, глядя в глаза Валику: «Не так надо бить малой, не так, смари как надо». Он тут же бросил голову пацана и залепил Акрояну старшему такой прямой под дых, что тот отрубился. Валик убежал из дома, он бежал сколько было сил, бежал и бежал. Через год он уже бежал каждым ранним утром вокруг вонючего прудика, еще через год бежал после школы на бокс, самбо, рукопашку по очереди. В 17 он уже служил – не в армии, конечно, а у Анзора Вардоняна, который известен и криминальном мире и в отечественной прессе. Стремительная карьера маленького Акрояна в криминальном мире позволила ему открыть в те годы, когда легализовать свой бизнес стало модным явлением, какое-то агентство то ли риелторское, то ли торговое, купить мерседес и вместе с дружками по криминальному сообществу рассекать по Москве на дорогой немецкой машине.

Моделей Валик вообще любил, хоть и не знал, что это слово на самом деле значит. Он звонил знакомой Татьяне Агеевой и просил её «падвизи маделей, мы сёдня в "Рае" виснем, давай жду». Однажды Агеева привезла уже знакомую Вам Наташку и это была взаимная любовь с первого взгляда. Только вот когда Наташка решила завязать с нездоровыми отношениями Валик ей сказал: « Залезай я те сказал, э! Лезь в машину, сейчас».

Наконец, рука ухватила шкуру и стала тащить её в темную полость мерседеса. Напоминало всё это времена ледникового периода: большая черная пещера, волосатая рука австралопитека с Рублевки и особь женского пола, завернутая в шкуру. Добытчик был настойчив и постепенно полость пещеры стала поглощать Наташку, визжавшую и матерившую всё на свете. Вы, кстати, заметили, что в таких случаях перестали кричать: «Караул!», правильно, потому что бесполезно.

Мимо проехал усталый патрульный автомобиль ДПС, мимо пронеслись КАМАЗы московских коммунальщиков, мимо проходили и мы с Мишкой и в момент, когда надо было принимать решение, что-то сбоку с силой прилетело в меня и повалило с ног.

– Ах, ты сука! – кричал Валик, протирая глаза, я уже с тротуара поднимаясь видел как нечто в темном пальто распыляло что-то в сторону открытой двери мерседеса. Каштанововолосая в шубе отделилась из этой кучи-малы и перепрыгивая через сугроб бежала в нашем направлении:

– Ну, ну чё ты смотришь, – орала она в мою сторону, – звони ментам.

Я продолжал на это всё смотреть в полном непонимании происходящего. Наконец, нога Валика направленным ударом отпихнула черное пальто с баллончиком от машины, дверь хлопнула и «Мерседес», слегка буксуя сдернул с места. Потом остановился. Открылась дверь и из полости автомобиля вылетела сумочка Gucci с громким и отчетливым словом «Шлюха», которое произнес, видимо, Валик. Девушка в черном пальто подбежала к подруге, сидевшей на сугробе. Они обнялись и начали рыдать раскачиваясь:

– Дураааааа, – выла одна.

– Сама такаааааая, – подвывала другая.

Я, наконец, встал, отряхнулся и подошел к ним:

– Всё нормально? Нужна помо… Катя?

Да, Катьку я знал давно и пересекались мы с ней в Краснодаре, когда я еще был связан с миром местного колхозного «фешена». Красивая, стройная, она привлекала меня, но была не то чтобы недостижимой, скорее ненужной мечтой. Мы пару раз общались с ней, были на мероприятиях вместе, потом она исчезла и только по её аккаунту в «Инстаграме» можно было понять, что с ней происходило в эти три года. Она меня узнала, хоть и не сразу, но продолжила рыдать, поблагодарила и махнула рукой. Тут было ясно, что ничем не поможешь. Помешкавшись, мы с Мишкой двинулись дальше. Молча.

Танька сияла улыбкой и едва ли обратила внимание на моё отсутствие. Она продолжала гулять, шутить и веселиться. Или делала вид? Не знаю. Время рассудит или нет, или это так и останется тайной. Маленький серебристый песок с неба начал сыпаться порывисто и отрешенно, укрывая балконы московских высоток и заметая следы трех девчонок. За ними плелась дворняжка – редкая московская сука и пару кобелей: Мишка и я.

Сука лаяла, выпрашивая кусок докторской или хотя бы сосисочку, а мы с Мишкой сопели, пыхтели и часто выдыхали влажный теплый воздух из ноздрей. Наверное, со стороны мы были похожи на молодых бычков, участь которых плестись со злобной мордой туда, куда их отправит хозяин: на бойню, пожирать овёс или к тёлкам.

– Таня! Эй, погоди, – на финише, перед Таней я выкрикнул что есть сил её имя и изобразил, что бегу, – Подожди, что же вы так бы..

– Ой, а мы вас потеряли. – улыбалась Танюша, – Где вы были?

– Сзади плелись… Куда теперь?

– Мы решили в пивную, давайте в «Харатс»!

Идём. Мерзкая пивнушка, сеть из Питера, разливающая шлак из подмосковных пивоварен под брендами европейскими. За дорого. Ненавидел это место ещё в Краснодаре. Одно в нем хорошо: закос под ирландский паб достаточно натуралистичный: всё в мелкой плитке, окошки размеров модных в средневековье, столы для стоящих, столы для сидящих, зеленый фасад с краповыми полосками, резные навесы и пару этажей, чтобы можно было в пьяном умате здорово упасть вниз и не разбиться, но получить от судьбы знак – «не пей»! В Москве такой паб оказался ещё более блевотного вида: фасад, как у магазина «Магнит» – из дорогого только бренд, из дешевого – всё остальное.

– Ах, барин! Ах… Ну, куда вы меня такую… Зачем я Вам… Пущай погибну тут, сгину. Пустите…

Николай Николаевич Пролесков, пыхтел, сопел и красной мордой своей выказывал недовольство, даже хотел скинуть песцовый полушубок наземь, чтобы не мешал. Но не скидывал, а продолжал тащить Машку за руку по Покровке. Зима выдалась студёная, воздух словно бы звенел от мороза и на улице было темно. Управа давным-давно завела традицию в полнолуние фонари не жечь. Редких прохожих Пролесков отпихивал грузным телом, а то и сильным, большим кулаком свободной левой руки. Машка уже и кричать перестала только беспомощно болталась, сбиваясь с ног и то и дело тащась по брусчатке стонала. Вся одежда её растрепалась, волосы выбились из-под пухового платка, щёки, облитые застывающими слезами жалобно шевелились. Очерченные редкими для простушки дворовой правильными, тонкими скулами, они и были первым предметом вожделения Пролескова. Ими он любовался в первую их встречу в Туле, шесть лет назад. Потом он взял её в прислугу и позже, прижав в кухне обещал жениться: «Женюсь на тебе, щёки эти вовек будут моими, ma cheri!». Так и не отставал от крестьянской дочери, рискуя потерять уважение в обществе, наследство и всё на свете ради законного обладания ею. Нынче Николай был изрядно накачен Demi-Sec MOЁТ, что русскому более понятно, как полусухое шампанское. Машке было совсем ничего не понятно и хотелось в Тулу. Николай Николаевич же, не видя ничего перед собой продолжал её тащить в сторону обратную от Тулы: «В Петербург тебя увезу, дура, а там и Финляндия рядом, уедем, слышишь!»

– Что ты сказала?

– Ничего, – удивилась Танька. – Заходи говорю.

– Не пройдет он с сумкой! – качал головой охранник, страж порядка и нравственности, огромный мужчина в черном свитере, как у спецназовцев из сериала «Спецназ».

– У входа оставим, командир, – панибратское обращение, как попытка подружиться с амбалом у меня иногда проканывало и тут получилось.

– Ладно, заходи.

Звяк.

– А что там у тебя? – остановил нас снова амбал.

– Бутылка коньяку. Всё распить не можем.

– Не со своим нельзя. Или оставь здесь или выпей. Здесь.

– Здесь??

– Да, здесь!

Таня расхохоталась:

– Ну, я то можно хоть зайду, а то холодно.

– Ты? Заходи, – протянул амбал и впустил в «Харатс» трех наших спутниц.

– А ты. Пей, – ухмыльнулся кривой улыбкой амбал и стал надменно двигать челюстями, изображая жевание.

Мишка хотел тоже в тепло:

– Да, брось её к хренам!

Молния расстегнулась и бутылка недопитого коньяка отправилась в снег, снова издав этот противный «звяк».

– Пшли, говорят тебе!

Николай Николаевич, наконец, рванул Машку с такой силой, что она на секунду оторвалась от земли, как это делают очень быстро летящие с горки сани, и снова уже боковыми частями ступней, чуть не вывихнув ноги, приземлилась на булыжники, припорошенные снежком. Слабая рука выскользнула из лап Полевского и Маша оказалась на коленях, а затем и вовсе рухнула всем телом на мостовую.

– Господи, Машенька! Прости!

Щелчком в голове включилось сознание Полевского. Он бросился к любимой и стал горячо обнимать её, укутывая в песцовый полушубок и рыдая теперь.

– Прости, прости дурака, если можешь. Гос-со-поди. Что же я делаю то! Останемся хочешь? Хочешь тут будем жить? Вот здесь. Да, в этом доме. Я всё тебе куплю! Только люби меня, прошу и прости, господи…

Маша тряслась всем телом и слабым взором, чуть приподнимая верхние веки смотрела на дворянское лицо, умолявшее её не пойми о чем. Она то теряла сознание, то приходила в себя и всё, что смогла выдавить из себя и произнести слабыми губами:

– В Тулу хочу, барин, в Тулу.

И умерла.

Танюша не долго была рада «Харатсу», она металась по нему в поисках стола, мы волочились за нею, Миша стал нервничать, девочки тоже стали еще грустнее. Наконец, эта троица уселась, все выпили по бокалу пива вишнёвого, кончено, модно же, мы с Мишкой, так и не заказав ничего переглядывались только и я читал по его лицу: бежим от них.

– Пойдем! Пойдемте отсюда! – Таня подскочила, как она это любила делать: энергично и беспричинно.

– Куда?? – Уже срываясь на крик, я всё пытался держать себя в руках.

– А ещё куда-нибудь! – Веселела Танька.

Я схватил её руку и развернул к себе:

– Нет. Давайте уже никуда не пойдем, пожалуйста.

Таня быстро вывернулась и улыбнувшись ушла. Дверь на секунду открылась, завалился бесцеремонно какой-то питерский бомж и облако московского морозного воздуха, Таня сбивая маргинала, выскочила на улицу.

Веки мои сомкнулись. Миг. Темнота. Тусклый свет бара. Уходят девочки, Танины подруги. Миг. Темнота. Тусклый свет бара. Я не пытался встать и догнать её. В тот момент она для меня умерла. Миг. Темнота. Тусклый свет бара. Не всё так хорошо, не всё так плохо. Пить? Нет, не хочу. Куда дальше? Огромная пустая Москва, ночь, мороз, январь, почти пустые карманы, два билета обратно, на юг. Миг. Темнота.

«Барин! Барин! Что же вы это на коленях. Батюшки! Что с ней?»

Дворник бегал вокруг Полевского и холодеющей Машки. Свист. Экипажи. Городовой. Скандал. Был скандал. Утром в «Голосе Москвы» вся эта неприглядность: «Г-н Полевский, в состоянии алкогольного опьянения явился в одно из московских публичных заведений и вёл себя возмутительно, если не сказать непристойно. Находясь в сопровождении барышни, позднее оказавшейся не его женой, как предполагалась, а служанкой, г-н Полевский оскорбил гусара резервного полка г-на Рыляева, в ответ на замечание о недопустимости присутствия лиц недворянского сословия на светском мероприятии в качестве гостей. На что г-н Полевский выхватил револьвер из под пиджака и стал стрелять в воздух, после он скрылся вместе со своей спутницей. За полночь г-н Полевский был обнаружен вместе со своей спутницей на ул. Покровке, у дома нумер 6. По неустановленным причинам спутница г-на Полевского скончалась». Вернулась жена из Парижа. Всё стало каким-то фарсом, закрутилось, завертелось.

Полевский, говорят, сошел с ума и бродил по улицам, заглядывая в лица прохожим, да что-то причитая. Жутко стало на него смотреть, но никто ничего поделать не мог. От докторов он сбегал и в лечебнице быть не желал.

– Ах, ты же мать твою! – громкий крик заставил всех обернуться. Меня, балансирующего с бутылкой так никем и не тронутого коньяка, Мишку, выходящего за мной из бара и даже амбала, которого вообще было сложно чем-то заинтересовать.

Из подворотни выделилась фигура, которая стремительно приближалась к нам. Огромная чёрная туча всё увеличивалась по мере приближения, пока, наконец, не стало понятно, что это огромных размеров мужчина, бежавший непонятно от кого или от чего.

– У, суки, – пронеслось мимо нас.

За фигурой бежали двое. У угла дома они настигли поскользнувшуюся фигуру и стали его пытаться связать. С диким, медвежьим рёвом крупный мужчина распахнул руки и раскидал преследователей. Мы не вмешивались. Я только и успел повести бровью и глотнуть коньяк. Фигура скрылась в подъезде прямо рядом со входом в «Харатс». А двое вскочили тут же и стали ломать дверь. Амбал не выдержал:

– эээ, мужики! Вы чего!

Мужики пришли в себя, очнулись:

– Это Покровка?

– да, – кивнул амбал

– Шестой дом?

– Да, – начинал злиться охранник.

Мужики бросили ломать дверь. Отряхнули руки и ушли спокойно, словно бы две минуты назад они и не бегали ни за кем по подворотням.

– А чё случилось, мужики?

Они молча продолжили уходить.

– Дай сюда! – рука из темноты вцепилась в мою руку, крепко сжала её и вырвала бутылку коньяка.

– Эээ.. Мужик!

Из темноты выглянуло лицо. Я невольно отшатнулся от перил, за которыми скрывалась фигура. Через всё лицо у мужика был шрам и казалось не было куска носа. Жутко оскалился мужик и вернувшись в темноту стал глотать из бутылка:

– Хорош коньяк! Хорош! Дай бог вам всем здоровья.

Звяк. Бутылка упала на землю, дверь скрипнула и всё затихло.

«Голос Москвы». Выпуск № 52 (612) от 17 января 1913 года. «Сего дня, около полуночи по ул. Покровке, у входа в мясную лавку, располагающуюся в доме нумер 6, произошло при странных обстоятельствах чрезвычайное происшествие. Разгуливающий в непристойном виде гражданин, позднее установлено, что это дворянин Н.Н. Полевский, бросался на прохожих и издавая жуткие, животные звуки, распугивал редких прохожих. В момент, подкравшись к казачьему патрулю, указанное лицо попыталось взобраться на лошадь. От неожиданности нападения, рядовой казак Неклюдов А. выхватил шашку и ударил нападавшего. Полевский скончался на месте. Ведется следствие».

Часть 5. УХОДЯ

Замечали, что со временем? Говорят, священники не успевают прочитать свои тропари за то время, которое им обычно отводится. Скажем, если раньше пасхальная служба заканчивалась в 7 утра, то теперь и к 8 не успевают. Значит, земля вертится всё быстрее и мы с ней. Куда мы все спешим, зачем? Что отведено, то отведено и тут не поспоришь. Сколько бы не старался, быстрее не получится. Быстрее, чем задумала судьба. Говорят, даже сдохнуть не даёт судьба раньше назначенного времени. Но есть те, кто всё равно с ней борется, тягается, пытается преодолеть и ведь побеждает же. Упорству храбрых поём мы песни.

Смирению научила меня лень. Такой получился характер. Восьмая пощечина судьбы или предчувствие бесперспективности и я теряю желание бороться. Даже за любовь, которая меня так сильно завлекла. Или не любовь эта была?

Турбина всё крутится – прогревает двигатели наш самолёт. Дребезжит пластик, щелкают закрылки. Бежать с места? Открыть дверь и вернуться? Нет, это для фильмов. Я не Андрей Миронов, а она не Антония Сантилли, да и нет её, Тани, здесь, в здании аэровокзала. Провожать она нас не пришла и вообще даже не известно, где она, добралась ли вчера до своего Южного Бутова. Не знаю. Больше ни одного сообщения, звонка, телеграммы, письма, ничего. Будто сон.

Сон вроде того, что сейчас видит Мишка. Он храпит рядом, через проход от меня. Мы еще не взлетели, а он уже храпит. Сволочь. Уснул ещё в метро, так почти всё время и спит. Что такое? Почему не взлетаем? А, антиобледенитель. Нас поливают, как на автоматической мойке машин. По стеклу течёт пенообразная жидкость. Она рисует на иллюминаторах разводы, на которых можно гадать человеку с большой фантазией. Как на кофейной гуще. А какая разница. Ведь если судьба захочет, она даст знак посредством чего угодно. Ей плевать, она всё может. Но в разводах зайцы, стаканы, рельсы. Вместе всё это ничего не значит. Да и по отдельности.

Зайка, милый зайка скачет по лесной опушке. Вокруг Москвы всё еще есть леса. Это у нас степь голая, перекати поле, а у них тут леса. Удивительные, непривычные южанам. То сосновый бор, то ореховая роща, то редкие крепкие берёзы, хаотично натыканные кругом.

Like a child a play… Before… Discloses… Слышится из одного сиплого динамика. Старая BMW, года эдак 85-го производства. Открыта одна дверь, пассажирская и багажник. От двери по грязево-снежной смеси тянутся две борозды, словно бы что-то тащили. Тяжелое и не очень ценное. Тащили к канаве, в которой теперь лежит Аня. Студентка пятого курса МГУ, отличница за деньги, медалистка по знакомству. Всё в её жизни делал кто-то и зачем-то, не спрашивая её. Ей не приходилось думать совсем и она этому была рада – не хотелось. Первый курс, общага, новые друзья, парень какой-то мутный не понятно кто по национальности, выпивка, ещё парень, выпивка и не заметно она стала спускаться по социальной лестнице в подвал. Ей было на всё плевать, она была нигилисткой, но не подозревала, что это значит. Училась на журфаке. Второй курс, первый пакетик. Маленький, с белым порошком. Поцелуй с девочкой. Зачем? С родителями разругалась. Деньги наличкой давать перестали. Только за учёбу исправно платили официально и нет. А деньги ведь нужны, необходимы. Она не будет унижаться – она самостоятельная, взрослая МОСКВИЧКА. И откуда их тогда, проклятые, взять? Бесит всё. И этот журфак надоел. Порезы на руках. Глубокие борозды – шрамы остались навсегда. Хорошо хоть не по венам резала. Когда спрашивают, зачем? Улыбается. Зачем она тут – не знает опять. А куда идти работать? Продавец? Промоутер? Всё «фу». Даже в модельное не хотелось – это не для неё. Четвёртый курс. Альберт. Высокий молодой человек с шикарной улыбкой. Сын каких-то богатеев. Вечно «на движняках», вечно бегает, суетится. Ездит на новом «мерсе», пьёт дорогое шампанское, всех угощает, все девчонки его. Да только странноватый. Припадки случаются, глаза бегают, зрачки какие-то не естественные. Как два блюдца в гостях у чеширского кота. И зачем он пришёл? Что? Помочь? Как? Альберт вошел в комнату, когда Анечка только вышла из душа. Она стояла перед ним в одном полотенце и сжимала в руках фен. Который волосы сушит. В комнате никого. Ты что, козёл. Мне спать предлагаешь с тобой? Да, нет? Заработать? Много? Ну, хорошо.

А работа ведь не пыльная – езди себе с Альбертом на «мерсе» по всем клубам, веселись и предлагай фен, который сушит слизистую, другим. Маленькие пакетики с белым порошком. Качество – вышак! Жалоб не было. Всех вставляет хорошо. И клиенты сами, как рыба на прикорм, идут, идут, идут. Ей нужно было просто отдавать – пробовать самой не обязательно,но. Четвёртый курс. И уже кокаин. Эх, вшух. Вдохнула и побежало по всему тело что-то неведанное. Какая-то дрожь, но больше надуманная. Ребята говорили так должно быть. А потом всю ночь на танцполе, с пакетиками и не устаёшь совсем. Ух! Еще и на пары прибегаешь. До обеда бегаешь, как заведённая и весь мир – огромный, яркий холст и все вокруг прекрасные люди. А ещё и секс какой незабываемый. Просто невероятный. И Альберт такой ничего. Ух, ещё, Альберт, ещё! Дерёт Аньку часа два без остановки. И всё такое вокруг яяяяяркое!

Ай, ты, господи, не свети так фарами. Выключи, выключи. Что она тут, за городом делала – она не знала. Или знала, но не помнила. Ну, что ты там копаешься? Альберт тряс Аню за плечо. «Пойдём!». Куда пойдём? Зачем? Ну, как куда НА ДЕЛО. Это же Рублёвка. Здесь денег – куры не клюют. Сейчас, только фары выключу и пойдём.

Под ногами скрипит рыхлый декабрьский снег. Серебристый от света луны, рассыпанный повсюду. Воздух такой, что кажется его можно есть ложкой или лизать, как мороженное. Идёшь по дороге, сквозь стройные ряды сосен или пихт, не разберешь тут. Вот Василий Иваныч, который природоведение вёл, каждое дерево знал. А я то зачем буду это запоминать. Дорога. Хорошая. Укатанная дорога. Надо бы для настроения…

…Дрянь, тварь! Никогда так не делай больше. Никогда. Иначе убью тебя, слышишь, обещаю. Как ты оказалась в машине? Куда ты ехала, зачем? После того, как Альберт отдал последний пакетик через порог огромных железных ворот парню в дорогом кашемировом (разве он в моде еще?) пальто с наушником, вставленным в ухо и связанным спиралевидным проводом с чем-то во внутреннем кармане. Аня больше ничего не помнила. Она только сказала своему работодателю: «Ал, я пойду в тачку, посижу, что-то мне не очень». Взяла ключи от его любимой немки и всё. Дальше, как в тумане. Тачка набитая фасованной дурью ехала между коттеджей и богатых вилл, поворачивала то налево, то направо, то по асфальту, то по каким-то грязным тропам в междулесье. Аня курила одну за одной, слушала какие-то модные сопли по-школьному из динамиков телефона и давила на газ пока не почувствовала удар на одной из тёмных улочек. Резкий толчок чего-то мягкого, но плотного об капот авто, педаль тормоза, стук системы блокировки колёс, и пар между фар…

Она выскочила из машины и бежала, бежала, бежала. Куда? Не понятно. Быть может от самой себя. Альберт кричал, рыдал, мок под липким снегом и без конца набирал Анин номер. Он пытался найти машину – это главное. Ведь там был товар и деньги, там было всё..

Он и сам не помнил, как наткнулся на тачку. Просто брёл и в одном из проулков увидел её с горящими фарами. Он бросился к машине, упал на колени и стал гладить её холодные металлические части: «Как же я рад! Как же! Ты нашлась. Нашлась!» Он не заметил вмятину на капоте, не заметил битое лобовое стекло и не понял, что это было только начало. Начало конца.

Когда он вырулил на трассу и стал ехать домой, его догнал огромный чёрный джип. Кажется, это был хрестоматийно-бандитский «Гелик». Он сигнал, подрезал Альберта, моргал фарами. Из окна вылазил какой-то тип в кожанке. Размахивал вроде стволом и НАСТОЯТЕЛЬНО РЕКОМЕНДОВАЛ ОСТАНОВИТЬСЯ. Дело было плохо. Это Алик понял даже до того, как услышал первый выстрел. Палили по колёсам. Второй. Третий. Альберт пытался доехать до поста полиции. На 6 километре, у лесопосадки его всё-таки вытолкнули в кювет.

«Вылезай, мразь! Вышел быстро!» Крепкие ребята били стёкла, кричали и пытались извлечь Альберта наружу. Когда ему стачали ботинками по ногами на земле, то из коротких, но ёмких фраз братков можно было услышать что-то типа: «Ты знаешь, кого сбил, паскуда? Ты знаешь?» Это конец. Это конец…

…Мишка начал спать ещё в метро. Он везде спал последние часа три. А мне не спалось совсем. Проклятые нервы и мысли. Они не давали ни единого шанса сомкнуть веки. Таня. Танечка. Таня. Танечка. Москва. И всё. И так по кругу. Я тупо смотрел в экран мобильно, где был написан маршрут. Но следил я за ним автоматически. Мне было не до него. Я не мог поверить, что она так легко развернулась и ушла.

После жуткого «Харатса» мы поплелись в центр, там встретили весёлых студентов МГИМО с нашей подругой из Краснодара. Они угощали нас какими-то неведомыми коктейлями и обсуждали котировки «ведущих нефтяных компаний». Я вяло улыбался, Миша пил одну за одной. Мне не хотелось, я не мог. Как мы попали в это заведение, не очень помню. Написал Вере, она как раз давно и очень хотела увидеться. Она дала адрес, мы поехали. Между домов, в каком-то красивом дворе, похожем на Питерский пряталась неприметная дверка. У неё и стояла Вера – встречала нас.

– Мы тебя еле нашли, Вера!

– Ты не понимаешь, – ответила она уже с хорошим московским а-а-а-кцентом, – это мо-одный format. Understand? Ну, типа секретный бар. Без вывесок, как в Америке 30-х.

– Так у нас, вроде, чтобы заливаться, не надо прятаться от полиции. Зачем?

– Говорю, что ты not understand. Это МОСКВА. Ладно, пойдём с ребятами познакомлю и угощу. Вам во сколько в аэропорт?

Аэропорт. С ума сойти. Нам ведь улетать через часа три. Улетать может навсегда. А ведь так не хочется. Не хочется даже думать об этом.

К утру мы выползли из секретного бара, долго прощавшись перед этим с новыми друзьями. Снег, оранжевые спецмашинки, стройными рядами ползущие по сонным улицам, переход, ларёк с пирожками и невнятного происхождения мясом в лаваше, станция метро. Она только открылась и мы тут же заскочили в неё, пытаясь согреться. Турникет. Эскалатор. Вагон. То самое «у-у-у-у» и Мишин храп. Щукинская, Спартак, Тушинская, Сходнеская, Планерная. Еле добудился своего спутника. Выползли наружу и побежали к автобусу. 150 рублей. Водитель. Куча сонных пассажиров. Таджики, русские, узбеки. Баулы, сумки, чемоданы. Трасса. Пустая. Только на одном участке водитель чуть замедлился и все постояльцы ночного автобуса прилипли к окну. На трассе стоял «Гелик» и рядом с ним четыре крепких спортсмена усердно били ногами лежащего на земле. Затем подняли и стали запихивать его в свой огромный чёрный внедорожник. Таджики стали что-то оживлённо обсуждать, когда мы проехали это странное зрелище. Мишу я пытался разбудить, а потом махнул рукой, да и сам забыл тут же увиденное. Вроде как Москва, нормально это. Слишком много здесь пересечений простых людей и властелинов. И последние легко могут вывезти в лес любого, кто перешёл им дорогу. А вот, вроде как, уже и огни «Шереметьево».

Выход. Гогочущая толпа таджиков высаживается на московскую замелю. Сонные русские тащутся в след. Вываливаемся и мы с машкой. Машины разного класса. Рабочие аэропорта снут то и дело. Красивые стюардессы в коротких юбках под красивыми шубками, статные пилоты рядом. Идем в терминал. Который засасывает морозный московский воздух и разночинную толпу. Контроль, улыбчивые проверяющие, полицейские, строго встречающие всяк суда входящего. Регистрация, второй этаж. Перекус в дорогом Subway. Тащимся по коридорам и проходам, панорамный вид на стоянку стальных гигантов. Светает.

С тяжёлым вздохом сажусь в служебный автобус. Поднимаемся по трапу, ещё раз смотрю на бетонно-стеклянное здание аэровокзала. Оборачиваюсь и уже в самолёте. Мило улыбаются бортпроводники, я им отвечаю натянутой улыбкой. Кресло. Щелчок стальной застёжки ремня.

Мы увидимся скоро, Москва, обещаю. Я вернусь.

В оформлении обложки использованы фотографии из личного архива автора

Оглавление

Часть 2. ТАТЬЯНА

Часть 3. ЧАЙ-ХАНА

Часть 4. DE COGNAC

Часть 5. УХОДЯ