Раскалённая [Елена Тальберг] (fb2) читать онлайн

Раскалённая

Прижимаю ладонь к щеке и иду. Утро уже теряет свою прохладу, ноги устало черпают песок на тротуарах, людей я стараюсь не замечать, чтобы не натыкаться на их удивлённые и поспешно отводимые взгляды. Вчера меня толкнули на раскалённую плиту, а щека до сих пор горит. Щека вся пышет жаром изнутри, я уже не могу его сдерживать, но и открыть лицо тоже не могу. Скоро ладонь моя горит так же, как щека. Я продолжаю идти. Мне нужно успеть сходить на перевязку, чтобы днём уже не выходить из дома. Днём на город падает жара, она уже и сейчас льётся с неба, но её пока можно терпеть. Мне же и собственного жара хватает. Если на меня прольётся хоть капля – боюсь, щека моя не выдержит, запылает самым настоящим огнём, опалит волосы и всё, что ещё осталось во мне неопалённого.

Сегодня мне исполнилось восемнадцать лет. Вчера к раскалённой печке меня толкнул соседский мальчишка, за которым меня попросили присмотреть, он совсем ещё малыш и очень плакал, когда увидел мою щеку. Мама бы тоже плакала, но она не видела пока, я при ней хожу только в повязке. Мама вчера пришла позже всех, уже после «скорой». Я сказала ей, что обожглась чуть-чуть, совсем не больно, но надо носить повязку, чтобы зараза не попала. Врач не сказал ничего, и мама поверила.

Медсестра, перевязывающая мне лицо, так торопится, что рвёт бинты вместо того, чтобы аккуратно их разрезать, и злится от собственной неловкости. Я не знаю, торопится ли она скорее от меня уйти (но ведь она столько лиц перевидала!) или же у неё свои неотложные дела есть… Мы расходимся с ней быстрее, чем успеваем решить, от чего же все-таки бежим – она от моего горящего лица или я от её ранящей меня торопливости.

На улице уже так жарко, что кое-где плавится под ногами асфальт. Мне нужно скорей домой. Там мама ждёт меня. Никто ведь к ней теперь не заходит. Раньше хоть соседка приходила, но она переехала в другой район. Теперь заглядывает, только если сына навещает (квартиру она ему оставила). Я её уже почти и забыла – ни лица, ни имени не осталось… А вот сына её помню хорошо. Его зовут Слава, он дружил с моей сестрой – Нией.

Ния умерла пять лет назад. Сгорела.

Маме позвонили и сказали, что Ния упала с моста и спасти её не успели. Через неделю после Нии умер папа, всю эту неделю он пил, пил и умер. И мы с мамой остались вдвоём. Мама запретила мне и близко приближаться к воде. А когда я сказала, что это напрасно, ведь Нию сгубил огонь, а вовсе не вода, она посадила меня на колени (хотя мне было уже тринадцать лет) и долго-долго уговаривала не ходить к воде. Никогда. Я пообещала, что не буду. Ведь после папы и Нии у мамы никого не осталось, кроме меня. А у меня – кроме мамы. Есть у меня, правда, друзья – воспоминания. О том, как мы с Нией и её приятелями ходили в поход, и Слава учил меня плавать… О том, как папа возил нас в Москву, а мы с Нией отстали и потерялись в метро, и шли совсем одни по городу… О том, как мама шила Ние выпускное платье, а я обижалась и завидовала, что мне такое не шьют… Это мои единственные друзья, самые верные, самые дружные, они всегда приходят по первому зову. Но есть у меня и враги – фотографии, на которых ни Нии, ни папы нет уже. Мама, конечно, хочет, чтобы я подружилась с кем-нибудь ещё, но я, видно, совсем не умею искать себе друзей. Ниины приятели меня позабыли. Только Слава иногда узнает меня на улице и, проходя, кивает головой. Я киваю в ответ, но кивками не привяжешь к себе человека. А, между тем, Славу я знаю очень хорошо. По услышанному – от Нии, и по увиденному – собственными глазами. Он очень «беспокойный» человек, все время куда-то рвётся и бежит – в горы, в небо, к морям и океанам. Все думают – вот неймётся парню! – а я знаю: в нём горит огонь, он жжет изнутри и гонит то глухими горами, то зыбким облаками себя испытывать.

Ния никогда не рвалась – ни в высь, ни в даль, но сгорела, а Слава сумел удержать свой огонь. Я всё время пытаюсь найти баланс между этими двумя точками. До сих пор мне это удавалось, но теперь, когда так жжется огонь и к щеке невозможно прикоснуться, я не знаю – сумею ли… Чтобы не сгореть надо быть такой, как Слава.

Я дома. Мама смотрит Игоря Моисеева. Я стою у неё за спиной и тоже смотрю. Сиртаки и Игорь Моисеев уводят её в прекрасное далёко. Из этого далёка мама меньше тревожится за меня, и я вижу, как хоть ненадолго разглаживается складка у неё между бровей, такую носят всё мамы, но моя – самую глубокую. Сейчас огонь так горит во мне, что к щеке невозможно прикоснуться, и я не знаю, как мне быть. Мне невыносимо хочется остудить своё лицо, но сделать это при маме я не могу. Я озираюсь и тихонько выхожу из комнаты в поисках чего-нибудь холодного. На кухне я прислоняюсь к холодильнику, но он быстро нагревается от моего жара, да и неудобно его обнимать. Мне нужно что-то более постоянное и более холодное. Я быстро прохожу по квартире, в зал я не решаюсь заглядывать, чтобы не потревожить маму и не привлечь её внимание, в маминой спальне ничего нет. Я вспоминаю, что в моей комнате есть чугунные статуэтки – очень тяжёлые и очень холодные. Я бегу туда. Нахожу спасение в олимпийском мишке и девочке с портфелем, есть ещё всадник, но он весь в острых выступах – как его не приложи, больно будет. Слышу, как триумфально завершается сиртаки, и бросаю мишку на кровать. Мама заходит в комнату, счастливо улыбаясь мне, и спрашивает: «Хочешь чаю?» Я качаю головой – слишком жарко – и снова припадаю к олимпийскому медвежонку…

Утро тянется. Чувствую, как жар ползёт из кухни, успокаивая и искушая запахом корицы и ванили. Мама приносит мне чашку грецких орехов – на, погрызи, да не сиди ты на полу и сними эти джинсы, я тебе халат постирала, жарко ведь, переоденься – я киваю и жую орехи, чтобы не отвечать. Прижимаю ладонь к щеке. Уже тёплая. Скоро день переплавится в вечер, можно будет пойти гулять. Одной. В спасительную темноту – только шагнёшь за порог, как августовские сумерки потянутся тонкими, влажными пальцами к тебе. Я дойду до реки, поброжу и бегом домой. Мама ждёт меня.

Но вечером жар возвращается, и я делаю вид, что читаю в своей комнате, а сама считаю минуты. Через полчаса начнётся «Щелкунчик», и мне можно будет идти. А раньше нельзя – мама больно сморщит брови (на её широком лице вся боль, вся тревога сразу становится видна): «Куда ты? Зачем так поздно? У тебя что-то случилось?» Балет же уведёт её в прекрасное далёко, и она только попросит: «Не позже десяти, Дашенька, сейчас уже рано темнеет».

Я – Дарья, Божий дар. Сестру назвали Ниобеей. Почему, я до сих пор не знаю. Но, наверно, мама сразу почувствовала горький привкус того, что греки зовут роком, когда Ния родилась. Хотя и ссылалась на греческие корни нашей прабабушки, если спрашивали о чудном имени.

Сегодня мама особенно рассеянна. Утром она поздравила меня с именинами, но мой день рождения мы с ней никогда не отмечаем. Завтра пять лет, как Ния прыгнула с моста. Мама думает, что она должна была удержать Нию. Но удержать было невозможно! Ния сгорела. Она всегда была так плотно закрыта, что никто не видел, как она горит, поэтому никто и не успел её остановить.

По улицам мне нужно пройти очень быстро. Быстро! К реке. Я иду дворами новостроек. Здесь полно собак, они чуют мой жар и бегут с лаем ко мне. Я останавливаюсь.

«Эй! Не бойся, иди, не останавливайся, не тронут они тебя. Иди сюда!»

Я узнаю голос и иду к нему из сумерек, жар в щеке заглушает страх за спиной. Подойдя, я всматриваюсь в лица. Здесь Ксюша, школьная подруга Нии. Она кивает мне, но, заметив белую повязку на моём лице, передергивает плечами и отворачивается. Тогда я смотрю на Славу – это он позвал меня.

«Привет… Ты что здесь делаешь одна?»

«Гуляю».

«А что у тебя с лицом?»

«Обожглась».

Слава молчит некоторое время. Всем очень неловко – и из-за моего лица, и из-за моей сестры, которую почти все они знали, они её ровесники – они здоровы и молоды, а моя отмеченность болью и смертью им мешает. Слава снимает свою куртку с перекладины качелей.

«Пойдём, я провожу тебя. Уже поздно, тётя Вера будет волноваться. Она же никогда не отпускает тебя так поздно».

«Мне нужно к реке».

«Ну, пойдём к реке, – он недоумённо хмурит брови. – А зачем тебе туда?»

Я молчу.

«У неё там свидание», – бросает Ксюша, не поворачивая головы.

Щека вспыхивает, я ежусь на ветру, но не даю Славе растеряться и беру его за руку:

«Свидание у меня завтра, а сегодня я погуляю с тобой. Пока», – я киваю Ксюше и ребятам.

Это мой жар выталкивает из меня эти нелепые слова. Мы идём к реке, я привыкла ходить одна, чужое плечо рядом давит и обессиливает (так хочется просто опереться на него!), чужие шаги заставляют спешить и приноравливаться к ним, и ни о чём уже не думаешь – только бы успеть… Наконец Слава говорит: «Сядем», но я спускаюсь к самой реке и становлюсь на камень у воды. Жду, когда влажный ветер немного смягчит мой жар и я смогу говорить, слова перестанут жечь рот и вылетать с ненужной поспешностью.

«Где ты умудрилась так обжечь лицо?»

«Поцеловала раскалённую печку».

«И что теперь навсегда останется?»

«Я не знаю. Наверно».

«Плохо».

Вода шепчет. Здесь тихо и очень много звёзд над головой. Но я чувствую, как стрелки часов, беспрестанно тикая, тянут меня домой. Я говорю Славе об этом, он послушно кивает, хотя о чём-то крепко задумался.

Когда мы пришли домой и стояли на нашей общей площадке, не зная, как лучше попрощаться (по крайне мере, я точно не знала и была совсем растеряна), он сказал мне то, о чем думал всю дорогу:

«Тебе не следовало так надолго оставлять твою маму. Завтра же пять лет, как Ния утонула».

А сказал только для того, чтобы показать мне, что помнит о Ние! Но я и так это знаю.

Я машинально поправляю (я уже привыкла про себя, не вслух, конечно, поправлять маму и знакомых):

«Ния сгорела».

«Что?»

Он не расслышал, иначе посмотрел бы на меня с опаской или уж по меньшей мере с недоверием.

«Сгорела. Она в воду бросилась только потому, что не могла больше выносить огня, который сжигал её».

«О каком огне ты говоришь?»

Слава смотрит неотрывно, не понимая, подходит ближе, под его взглядом я кладу руку на свою раскалённую щёку.

«В ней горел огонь. Я тоже горю сейчас. Только по-другому. Ния сгорела – так много в ней было огня, она всё никак не могла найти… найти, кому подарить его… Мне пора. Мама действительно заждалась меня».

«Постой!.. Я ничего не понимаю…»

«Мама, мама расстроится, мне надо идти!..»

Но мама не расстроилась и даже меня не корила.

«Я видела, как ты со Славой шла. Ты бы почаще с ним общалась, Дашенька, а то всё одна и одна. Он хороший парень». Мама, мама, мамочка! Горит щека, спать боюсь – подушку прожжет.

Сегодня иду снимать повязку. Иду медленно, тяну шаги. Мне же к маме потом возвращаться! С таким лицом – и к маме. Мама и моё лицо несовместимы. Жар, прорывающийся наружу, сквозь алые полосы на щеке, как и правду про Ниин погашенный огонь – маме никогда не принять. Когда я сниму повязку, мама увидит, что я уже предельно раскалена – ещё немного и сгорю, как Ния. Ния так долго и так умело скрывала свой огонь и свои истинные желания, что никто и не понял, что она сгорела, а не утонула, упав с моста в воскресное утро. Почему я не могу скрыть! Мама никогда бы не догадалась. Разве понимает Славина мать, какой пожар бушует в её сыне? И что это огонь гонит его вверх, вверх по скалам, с облака на облако, с волны на волну (его недавнее увлечение – сёрфинг), а не шальные друзья?

Мама всегда панически боялась быстрых скоростей, крутых обрывов, скользкого льда. Зато мама не побоялась отстоять Ниину золотую медаль, когда из-за чиновничьей ошибки хотели Нию лишить награды, и спасла папу, своим упорством переборов целую бригаду врачей, думавших, что единственное решение – это операция, но с папиным сердцем оперироваться было нельзя, и только мама это знала. Мамочка моя!

Я плачу на крыльце нашего дома. Когда плачешь – можно лицо в ладонях спрятать. Вот я и прячу. Я согласна плакать хоть всю жизнь, лишь бы лица своего не открывать! Маму ушла путёвку в санаторий мне оформлять, но она скоро вернётся. Её голос и её шаги прозвучат как приговор надо мной. Я подниму лицо – всё красное от слёз и от огня. Мама…

Гремят шаги и голос Славы, как удар хлыста, но я ликую – судьи нет! – и приговор откладывается, а плети палача я вынесу.

Палач берёт мое раскалённое лицо в руки.

«За что, за что ты так коришь себя?»

«Я должна спрятать свой огонь. Почему ни в ком он не виден, а у меня на лице пляшет? Почему я вижу огонь во всех, в ком он есть, когда другие за всю жизнь даже тепла чужого не почувствуют, живя рядом?..»

Я ухожу. А вопросы продолжают шуметь в голове. Почему Ния так упорно скрывала свой огонь? Маму с папой, понятно, берегла, хотя дома томилась, как я томлюсь сейчас. Но и из дома не шла. Дружила со многими, но верила ли кому? Славе?..

Щека моя подживает, шрамы бледнеют, и только я знаю, когда прикладываю ладонь к ней, что она так же горяча, как и раньше. Вместо меня в санаторий уехала мама. Мой жар, кое-как скрытый гримом, чувствуют кошки во дворе – стоит мне выйти, как они, мяукая, обступают меня или светят своими глазищами мне навстречу по вечерам. Я дружу с кошками, но не хочу больше дружить с Славой. Когда я зашла к нему посмотреть отпускные фотографии, я увидела на стене портрет Нии. Я смотрела на него украдкой, через плечо. Слава передавал мне одну за другой карточки, а я взглядами воровала Ниин портрет. Как удалось уговорить её позировать? Ния не любила даже фотографироваться, скупо улыбалась и торопилась вскочить, напряженно смеясь. Но вот её портрет!.. Работа была не закончена. Четко и гладко прописаны только лицо и волосы – чёрные-чёрные, заплетённые в косы и брошенные через плечо. Я не помню, чтоб у Нии были такие темные волосы, и, совершенно забыв про фотографии, спрашиваю, кто рисовал Нию и когда. Слава замолкает, долго смотрит на Нию, ничего не отвечая мне.

«Её писал Олег. Наш с ней общий друг. Он погиб через несколько месяцев после Нии в автокатастрофе, поэтому портрет остался незаконченным. Я забрал его себе. Наверно, надо было подарить его твоей маме. Она имеет на него больше прав, чем я. Но он мне дорог как память об Олеге».

Я протестующее машу руками – нет-нет, маме не надо!

«У нас достаточно Нииных фотографий. Оставь портрет себе», – голос досадно садится, и я хватаюсь рукой за горло.

«Да не в этом дело», – Слава смотрит на меня уже совершенно озадаченно и идет к столу налить мне воды.

Вернувшись с стаканом в руке, он садится рядом, и Ния теперь смотрит с портрета нам в спину.

«Понимаешь, я пока тебя не встретил, как-то совершенно забыл, что это Ния на портрете, для меня это было только последней работой Олега и всё, а девушку я воспринимал, как модель, не более. Тебе, наверно, обидно, что я совсем не помню твою сестру? Но на этом портрете её почти и не узнать», – он оборачивается и смотрит на Нию.

Я закрываю глаза. Да, Ния не такая.

Ния была очень красива. Но никогда рядом с ней я не видела ни мальчишки, ни парня, которого можно было бы назвать её. У неё были друзья, были подруги, Слава бы затерялся среди них, если б Ния сама не указала мне на него. Однажды она пришла с чьих-то именин с порезанной рукой. Я была уже в кровати, она села рядом, закатала рукав и сказала: «Смотри. Поспорила со Славкой, что смогу. Кому угодно могу проспорить, я ж не гордая – только не ему!» Я потрогала пальцем тонкий красный след на запястье, испугалась и заплакала. Мне тогда лет восемь было, и я никак не могла понять, почему Ни продолжает с этим Славкой дружить, если из-за него надо руки себе резать. Больше Ния никогда ничего подобного мне не рассказывала и никакими секретами не делилась. Она была старше меня на семь лет. Выше и красивее. Красотой она напоминала мне всегда Вивьен Ли, только не такую утонченную, а более дикую, свободную. Ей все пророчили быть актрисой, а она злилась, едва начинали об этом говорить.

На портрете же она была вылитой Вивьен Ли.

Я спросила Славу: «Правда, она похожа на Вивьен Ли?», но он никак не мог вспомнить, кто это, пока я не крикнула в сердцах: «Ну Скарлетт О’Хара же!», тогда он внимательно посмотрел сначала на Нию, потом на меня и сказал: «Она не смогла бы быть Скарлетт. Никогда. Финал не тот».

Щека вспыхнула таким огнём от его слов, что я уронила стакан, беспомощно посмотрела на его мокрые брюки и убежала, не прощаясь.

Я долго не видела Славу, но он помнил обо мне.

«Огонь плавит металл, питается древесной смолой, в его поцелуе погибают леса. Скрипка, сгорая, поёт свою последнюю, пронзительную песню, арфа – отдаёт свою душу, горящий рояль ужасает – сладким, торжествующим ужасом. Что даст огонь мне? Он не согреет и не утешит в непогоду. Он будет только гнать, гнать вперёд, не давая сердцу успокоиться, он привлечёт других, но их я только обожгу… Вечно древнее одиночество тех, кто горит слишком сильно. Справедливо древнее отчаяние тех, чей огонь слишком слаб и неприметен. Компромисс – подставить ладони под свет, льющийся от свечи, не забывая в кармане припрятать мазь от ожогов и собственной неосмотрительности. Дарья – не Ниобея. Твой огонь вырвался наружу, ты носишь его краски на лице. Ния никогда бы так не смогла. Она боялась. Боялась довериться, боялась открыться. Я звал её с собой, но она не пошла. Не верила, что кому-то нужно не только её красивое лицо, но и то, что жарко томится в груди – всё самое сокровенное… Ушла к реке одна. И не вернулась.

Огонь надо дарить. Отдавать его далям и высям, снегам и морям, людям и камням, строчкам и песням, холсту и струнам. Ты же свой слишком долго держала в себе – вот он и обжёг тебя.

Я сейчас за Полярным кругом, здесь огнем полыхает небо. Посылаю тебе самый его краешек. Слава».

Я иду по улице, в руках открытка, под ногами весенняя грязь. С первым криком птиц я роняю открытку в стекло не оттаявшей лужи. Птицы всегда чувствуют мой жар, они садятся мне на плечи. Я раскидываю руки, и они пляшут на мне, как на раскалённой жёрдочке. Я – раскалённая. Болью и любовью. Принятым и неотданным. Прощенным и забытым…. Я – Дарья, Божий дар.

22 августа 2007 г.

Для подготовки обложки издания использована художественная работа автора.