Дамоклов меч [Кристина Борис] (fb2) читать онлайн
- Дамоклов меч 938 Кб, 23с. скачать: (fb2) - (исправленную) читать: (полностью) - (постранично) - Кристина Борис
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Глава 1
Ночь Святого Сильвестра выдалась холодной и снежной. Отец Александр с трудом отслужил ночную мессу, ибо в костёле было так холодно, что от каждого слова ксендза шёл пар, а пальцы его рук занемели настолько, что норовили вот-вот выронить чашу с Телом и Кровью Христа. После службы он пошёл греться у камина в монастыре, что находился неподалёку от костёла. Сестра Моника вежливо преподнесла священнику постную еду, чтобы тот смог как можно скорее согреться. Этой пожилой монашке было безумно жаль Александра. Совсем молодой, красивый юноша, отказавшийся от всех соблазнов и благ жизни, только-только стал настоящим священником, а его уже отправили служить в забытую даже самим Богом деревушку. Монашка испытывала к нему материнскую любовь и жалость, потому всячески пыталась сделать пребывание священника в этом месте как можно более уютным и комфортным, делая незначительные милости. Как сейчас, например. Несмотря на боль в руках, на треснувшие от холода мозоли, женщина приготовила юноше трапезу и принесла её на маленьком деревянном блюдечке. Отец Александр молча принял такой знак внимания и, кивнув в благодарность, начал медленно жевать пищу: – С вашим прибытием пришли и холода. Такого ранее не было, – усмехнулась сестра Моника. – Надеюсь, что и лето не подведёт. Раз уж пришла настоящая зима, так пусть и лето будет настоящим, – поддержал робкую беседу отец Александр. – Лето, обычно, у нас хорошее, жаркое, но в костёле всегда прохладно. – Значит надо обзавестись парочкой летних перчаток, – усмехнулся юноша и посмотрел на свои красные руки. Только сейчас, почти закончив есть, он смог немного ими пошевелить и при этом не чувствовать боли. Сестра Моника отвернулась. – Что вы ищете? – поинтересовался отец Александр. – Надо было раньше подарить их вам, но было ещё рано. Теперь Святой Сильвестр уже наступил, значит пора дарить по традиции подарки, – сестра Моника достала из кармана своей монашеской одежды пару перчаток. – О, сестра Моника, вы так добры! Я тоже для вас кое-что припрятал, – улыбнулся отец Александр. Он достал из кармана своей сутаны крестик с бусинами. – Я помню, как вы горевали, что вас ружанец рассыпался от старости. – О, отец Александр, спасибо! – глаза сестры Моники наполнились благодарственными слезами. – Что ж, подарками обменялись, пора бы и спать идти. Ранком (утром) поздравим остальных, – предложил священник. Сестра Моника утвердительно кивнула. Только отец Александр начал помогать вставать сестре Монике, как к ним влетел мужичок в лаптях, худенькой дублёнке с шапкой наперекос. Лицо его было красным от мороза, а пышные некогда усы свисали мокрыми нитями от прилипшего снега, нелепо обрамляя рот: – Отче, вы тут! Скорее! Скорее! Вы нужны! – задыхаясь выпалил мужичок. – Что случилось? Присядьте! – предложил отец Александр. – Некогда! – махнул рукой мужичок. – Вы нужны! Там-та панночка ждёт! Панночка ждёт! – А что с ней? – удивилась сестра Моника. – Та помирает! – Как?! – ахнула старушка. – Да так-то! Чевой-то захворала. Пять дней встать не может. Чует, смерть близка. Сегодня совсем худо стало. Чует, что смерть приближается к ней. Исповедаться хочет. – Всё так плохо? – спросил священник. – Совсем худа. Горше стало сейчас. – Конечно едем! – отец Александр схватил перчатки сестры Моники и побежал к двери. … Снежная буря разыгралась не на шутку. Отец Александр думал, что они двигаются по кругу. Тьма, снег, хвосты коней, где-то мелькающие огоньки – всё, что священник видел. Как мужичок управлял конями, да ещё лупил их хлыстом, призывая «Едрёну Мать» и извиняясь перед священником, отец Александр не понимал: – Добрались! Добрались! Хоть бы ещё не померла! Матушка наша, панночка! Святой будет наша мученица! – надрывался мужичок, крича сквозь свист ветра. Священник увидел, что они приближаются к деревеньке. У ворот стояли люди с факелами и махали руками. Люди что-то кричали, но расслышать что, было попросту невозможно. Мужичок натянул на себя вожжи, прорычав «Пррру», и измотанные лошади остановились, повозка с мужичком и священником свалилась набок. Люди подбежали к повозке и принялись доставать сильно припорошенного мужичка и священника: – Жива ещё? – спросил отец Александр. – Да, успели! – благоговейно ответил пожилой крестьянин, поднимая священника. – Может исповедь излечит, да хоть бы легше стало родименькой нашей. Поднявшись, священник стряхнул с себя снег и побежал в ту сторону, куда его чуть не понесли люди. Женщины плакали и умоляли юношу спасти их панночку, «голубушку». … У поместья отца Александра встретил сам граф. Несмотря на суровый вид, было понятно, что он нервничает. Граф молча повёл его к спальне своей жены и, остановившись у самой двери, повернулся к священнику и сказал: – Если пойдут какие-нибудь грязные слухи о вашей исповеди, я сдеру твою шкуру. Уж поверь мне, я в этом мастер. Не знаю, что она хочет тебе такого поведать, но только попробуй кому-то это рассказать. – Всё, что говорится на исповеди, не выходит дальше уст священника и грешника. – Я прослежу за этим. Отец Александр знал, что шутить с графом не стоит. Это был человек неслыханной жестокости, в отличие от его жены, которую люди звали ласково «панночка» за доброту и ласку к крестьянам, спасавшая не раз жизни людей от жестко карающей руки графа. Её хворь действительно многих опечалила. Войдя в комнату, священнику стало дурно – смрадный запах был очень сильным. Отец Александр подошёл к кровати, на которой лежала панночка. Девчушка, стоящая у изголовья кровати, поила чем-то хворавшую. Панночка стонала. Незнакомка обратила лицо на священника: – Это уймёт на время боль. Она хочет выговориться, – пояснила девчушка. Затем она снова обратила взор на панночку и увидела темное пятно на одеяле женщины. – Надо бы сменить одеяло. – Не надо, – слабо просипела женщина, но девчушка уже отдёрнула одеяло. Новой волной накатил запах гнили – лоно женщины полностью сгнило. На секунду священник охватил ужас от увиденного, мысли роились в голове: «Бедная! Какие муки она испытывает! Женщина гниёт заживо, но что стало причиной гниения? Неужели чума? Но ведь это было двести лет тому назад. И почему тогда никто больше не болеет? Почему девчушка не боится ухаживать за ней?» – Ну вот, теперь могу идти, – бодро сказала девчушка, укрыв женщину новым одеялом. Она быстро ушла, тихонько прикрыв за собой дверь. – Что бы я делала без своей травницы? Она всё знает обо мне, – голос панночки стал бодрее. Она даже сделала попытку улыбнуться. Но это выглядело так, будто её желтая кожа просто сморщилась в определённых местах на лице. – Это была она? – Да. Как вас называть? – Отец Александр. – Меня, думаю, вы знаете. – Да. – Я…достаточно давно не исповедовалась. Точнее, если уж говорить честно, никогда. – Ну да, ваш муж не верит в Бога. – Дело не в этом. Он хороший. Только его трудно понять. В нём надо усмирять зверя. – Это он с вами сделал? – священник глазами указал на прикрытое разлагающееся место. – Нет. Почему вы так подумали? – Он сказал, что … – А, понимаю. Нет, он просто не хочет слухов. Он не знает, о чём я с вами буду говорить. – Почему же вы, – на слове «вы» священник сделал акцент, указывая на то, что женщина слыла своей чрезвычайной добротой, – решили исповедаться, если ни разу в жизни не делали этого? – Потому что…мне страшно…не за себя…а за дочь, – глаза женщины увлажнились. – Я сделала много ужасных вещей, боюсь, что после моей смерти, моя дочь пропадёт. Может так я вымолю прощение, и всё с моей дочкой будет в порядке. Помогите мне. – Я обязан вам помочь, – юноша присел у кровати умирающей, разложив на коленях мокрый от снега фиолетовый палантин для исповеди. – Спасибо, – слеза скатилась на перину. – Тогда начнём. Какие грехи ты совершила, дочь моя? – сказал священник, а в мыслях он уже снова грелся у камина, ибо надеялся, что вся эта затея с исповедью лишь предсмертная истерия. У такой женщины грехов за всю свою жизнь накопится меньше, чем у обычного работяги за день. Вот быстро они закончат это, и священник отправится в монастырь читать ночную молитву за здравие несчастной. Женщина снова слабо улыбнулась: юноша называет её, женщину, у которой дитя почти такого же возраста, как и он, дочерью…
Глава 2
– История моих грехов начинаются ещё с тех пор, как я жила на хуторе до одиннадцати лет и звали меня просто Маркой… Священник поднял голову: – Вы раньше жили на хуторе? – Да, ночь будет полна чудес, – слабо улыбнулась женщина. – Вы убедитесь, что я очень грешна, и все люди ошибаются, думая, что я святая. Они сильно ошибаются. Не знаю, простят ли меня там за мои грехи? – Главное, просить прощения от всего сердца, искренне и с жаром. Понять, что вы действительно грешны и просить… – То, что я грешна, я поняла, но вот с прощением… – из груди женщины вырвался хрип. – Воды! – Держите! – священник протянул стоящий на маленьком столике кувшинчик с водой. Рука его слабо дрожала. – Можно продолжать? – Конечно! Не бойтесь прерываться, Господь нас слышит, даже если мы не говорим чего-то вслух. – Нет, я хочу произнести всё своими устами, – голос женщины окончательно окреп. – Хорошо, – кивнул священник. – Что значит жизнь на хуторе? Это голод, холод, ни одной живой души и смерти от нападения голодных диких зверей. Я жила в одном из десяти домов, спрятанных в глубине леса. Всё, что моё нутро помнит из той жизни, это то, что я постоянно хотела есть. Еды никогда не хватало, не просто потому что я была самой младшей в семье, среди четырёх братьев. Её всегда было мало без каких-либо на то причин. Жизнь на хуторе была несладкой. Женщины рожали в лесу и шли с плетёной корзинкой ягод или грибов в одной руке, а в другой держали новорожденного младенца и шли обратно на хутор к повитухе, которой не знали, сколько уж ей лет, чтобы та порезала нить да помыла. Говорили, будто этой старой ведьме уже больше ста лет, что она так долго живёт, потому что ест рубашки младенцев, в каких они рождаются. Боялись её, проклинали, но и без неё не могли жить. Видно, одно проклятие всё-таки получилось. В последнее лето, когда я там жила, померла вся семья из-за того, что дети собрали не те грибы, которые можно есть. Что поделать, и такое случалось. Агнежке было тогда шесть лет, а Гришке и того пять. Это были внуки повитухи. Какие грибы они могли собрать? Кинули в чан, да в печь и съели всей семьёй вечерой (вечером). Сама бабка выжила – она принимала роды у Марыйки. Тяжело носила Марыйка. Весь день и всю ночь повитуха жгла над её головой травы, не была она с внуками. Помогла родить хлопца, а своих не уберегла детей. Была бы с ними, не ели бы это. Она все грибы знала. Такое не только у неё было. Кто-то всегда находил отраву да ел. Ещё волки ворошили наши сараи. Зимой часто недосчитывались скотины из-за них. Один раз и на человека напали. Так жили и остальные хуторские дома. Мужчины уходили в лес, а мы, женщины и дети, не знали, что за этим лесом есть куда больше домов и людей, хотя мужчины говорили нам это постоянно. Почему никто из них не взял свою жонку (жену) и детей, не посмел уйти туда, перестав морить себя голодом, я не понимала. Целыми днями братья пропадали на охоте или у пана, к которому надо было идти через лес с рассветом, а я подметала дом гусиным пером, общипывала худого петуха, которым даже одного человека не прокормишь досыта и задавала матери вопросы: «Почему? Почему мы родились на этой скудной земле? Почему мы не можем уйти в другое место, где есть солнце и мягкая земля?» Мать всегда вздыхала и говорила, что на Юрьев день мой татка (отец) пойдёт просить у пана место поближе к нему, вместо вольной на день. Что такое Юрьев День, я не знала, да и про Бога я не ведала ничего. Никогда не задавала вопросов, что это за деревянный крестик висит у всех на груди, и откуда он и у меня. Ничего. Я думала, что тот пан, к которому братья шли работать и был Богом. Но когда я такое сказала при братьях, меня засмеяли. А я не понимала почему, они же так о нём говорят, об этом пане, будто он был не человеком. … Однажды татка пришёл с братьями после повинной у пана. Смочили этого петуха в воде с травами да репой – вот и вся еда. Сидим да едим, да только татка в тот вечер на меня глядел всё и глядел, и вздыхал тяжко. Матка (мать) его и спросила, что случилось. Тут-то татка и сказал: – Та пан будет молодуху (молодую невесту) себе в нашем хуторе искать. Приедет в воскресный день, кали все отдыхать будут. – Пан? А что с панной? – Та ещё одна померла на сносях. Ни дитя, ни жены. Надоело пану это. Здоровая баба ему нужна. Вон у нас какие, сами рожают. Сына он хочет! Вот и смотрю на нашу Марку. Некрасивая. Не выберет её пан. – Да. Худющая. И глаза такие, будто вот-вот заплачет. Рот кривой, хмурая, – поддержала тогда разговор матка. – А чевой он из панских не выберет? Одобрят ли хуторскую? – Так хто ж узнает, что молодуха хуторская? Приоденет как панну, хорошенькой станет, та будут панной величать. Что значит жизнь у пана? Это дом, тепло, еда. А что ещё надо простому мужичку? Кабы в этом добре жили его дети! Вот и смотрели батьки (родители) на меня, да не видели во мне счастья. Не жить мне у пана. Я и сама знала, что есть у нас девки пригожие (красивые), да обидно было, что я не была такой. Ну почему я родилась такой? Я тоже хочу жить у пана в добре! Убирала я всё со скамьи и тихонько плакала от обиды, что не судьба мне быть с паном. Но могу ли я судьбу обмануть? Чего нет у пригожих наших девок, что есть у меня? Розум (ум)! Вот за что меня пан повинен выбрать! До воскресного дня ещё долго было. Тогда я счёта не знала, у пана уже научили, и по памяти помню, что было десять домов на хуторе, а вот сколько было у меня дней до воскресного дня никак не вспомню. Задумала я сделать всех пригожих на воскресный день больными. Вспомнила, в лесу видела синий цветок, матка просила голыми руками не брать, то отрава, обожглась бы. Вот и продумала на следующий ранак (утро) подарить нашим девкам эти цветки, чтобы ими себя к приезду пана украсили. Обожгутся, покраснеют, а я пригожей буду среди них! Так я и сделала. Собрала цветы, руки были в меху, что тата носил в морозы, да принесла показать всем нашим красавицам, что украшу себя перед паном этими цветами, да выберет он меня. Девки смеялись, чего я руки в меха замотала, обманула, что зимно (холодно) мне. Смеялись тогда с меня, но позавидовали и пошли в лес за цветами. Накликала я беду на наш хутор. Тот цветок был пёсьей смертью. К воскресному дню похоронили тех пригожих девок. Ядя, Авгия, Агнеся, Богуся и Геня. Приехал пан, а выбрать то нечего. Стою я, да ещё три девки. И тут он выбрал не меня, а другую! Не думала я, что люба она будет пану! Горе мне было! Выть хотелось, упасть в ноги пану и просить забрать меня. Только хотела сделать это, а он и сказал, что заберёт ту девку завтра ранком, привезёт одежду паненки, кабы за ночь простилась с батьками да приданое собрала. Вот моё спасение! У меня был ещё день. Уехал пан, а я думать начала как погубить, да уехать завтра с паном. Ту девку звали Аделей. И люб ей был хлопец(мальчик) хуторский Вильдан. Не хотела она к пану, да батьки её ей счастья хотели. Вот и спасли меня Вильдан да Аделя. Подговорила Вильдана этой ночью с Аделей на прощание в каханни (любви) признаться, да вместе побыть. А потом и с Аделей поговорила, что больше Вильдана она не увидит и будет всю жизнь ложиться с нелюбым (нелюбимым) паном, да детей его носить. Прослезилась тогда Аделя, уговорила её. Встретились ноччу Вильдан и Аделя в нашем сарае. Обещала им, что посторожу, каб никто их не увидел, а сама глядела за ними в щёлку меж брёвен. Как только услышала писк Адели, что Вильдан начал своё дело, так и побежала к родне своей и рассказала, что сейчас делают Вильдан и Аделя. Быстро весь хутор узнал о голубушках, прибежали тогда батьки Адели и вытащили обоих за космы. Пороли при всех. Приехал пан ранком, да рассердился, увидав, что девка побита. Быстро кто-то ему из наших рассказал о случившемся. Зол был, не тем, что девка порчена, а тем, что может носить дитя Вильдана. Туто (тут) я выскочила, пощипав себя перед этим за щеки и губы, каб (чтобы) пригожей выглядеть, да просила пана меня выбрать, рассказывая, что моя мать сама рожала без повитух, а одного из моих братьев вообще у реки родила, когда рушник мыла. Худой была, такой же, как я зараз (сейчас), да после родов первых и стала больше в боках. Так он и решил меня забрать вместо Адели. Наспех накинула панское платье. Уехала я в этот же день. Уезжала и видела гордость в глазах батьков и слезы обиды Адели.
Глава 3
Панночка прервала рассказ очередным глотком воды. Отец Александр уже отбросил мысль о том, что это всего лишь предсмертная истерия невинной женщины. Всё внутри него отрицало то, что сейчас рассказала умирающая панночка. На секунду ему показалось, что это просто лихорадочный бред, но, к своему сожалению, признаки лихорадки не были обнаружены, а речь была поставлена чётко и ясно. Это был не вымысел. Панночка уже самостоятельно отхлёбывала воду с маленького кувшинчика, но руки всё же не до конца приобрели силу, потому вскоре кувшинчик соскользнул и упал. Женщина недовольно цокнула и вытерла рот рукой: – Позвать кого-нибудь убрать? – неловко спросил священник. – Не надо, продолжим, – слабо отмахнулась женщина. Её голос всё равно ещё был сиплым. – Кхм, кхм, кхм. Далее…следует говорить «за все свои грехи прошу…» – робко продолжил юноша. – Я ещё не всё договорила! – возмутилась панночка. – А … продолжайте. – Я не стала женой пану, лишь родила ему троих детей за эти десять лет, что жила с ним. Как только я приехала в панскую хату, пан сразу же повёл меня к лекарям. Холодные и грубые пальцы меня щипали везде, будто я была не человеком, а куском мяса или кочаном капусты. Пану сказали, что со мной всё в порядке, только стоит получше кормить, иначе шерая (серая) буду зусим (совсем). Пан по-отечески предложил мне вместе с ним поесть, на что я адразу (сразу) согласилась. Я никогда не забуду это: я впервые ела и наслаждалась вкусом. То были фляки. Наваристые. В душе я ликовала, что буду теперь всегда так есть, а не просто глотать что-то, что батьки считали съестным. Тогда и пан мне казался красивым мужчиной. Полный, с красноватым лицом, пышными светлыми усами, с хорошими волосами. Я видела в нём отца. Но вместе с тем я к нему испытала отвращение – ведь он меня забрал сюда не для того, чтобы просто накормить, а, чтобы сделать то же, что и Вильдан с Аделей, да ещё и детей родить! Этого я представить не могла. Мне тогда казалось, что он такой старый! А ведь ему было только тридцать дет! Поначалу он меня не трогал. Только нанял учителей, чтобы обучить чтению, письму, мелкому счёту, да правилам треклятого этикету! Как он ни старался меня воспитать говорить по-русски, до сих пор говорю иногда своими хуторскими словами. Сам был не лучше. Бранился на мужичков горше пьяницы! Редко он показывал меня кому. Одна русская приезжая говаривала на меня такое «не жена, а любовница». Спустя пару месяцев он пришёл ко мне в покой (комнату) и сделал саправдной (настоящей) любовницей. Как только я родила первого дитя, мальчика, пан дал вольную моим батькам и разрешил прийти жить в вёску (деревню) поближе. Братья быстро женились на местных вясковых девках с разрешения пана, а батьки вскоре померли, но поспели натешиться внуком. Я стала совсем взрослой с появлением сына и напрочь отказалась отдавать моего сына кормилице. Мой сын сосал только мою грудь! Не соврала я тогда пану, быстро я в бабу превратилась! Там уже появился и второй сын. Пан никак натешиться не мог! А потом я и дочку родила! И все уродились в пана. Светлые да полные! Жилось мне тогда хорошо. Я даже полюбила пана. Не муж мне был по закону, а по детям да по справам (делам) был! Дарил мне ткани диковинные, наряды носила не сносила… – откашлялась панночка. – Да только пусто всё было. Ничто не было моим. Много я слышала от приезжих девиц, что их ухажёры одаривают домами, да скотиной какой-никакой, а мой мне всё платки да гребни дарил. Молодая была, глупая, смеялась с тех дам, что им такие нелепые подарки дарят, да потом поняла, что повезло им! А поняла это тогда, когда в гости к нам приехал сам граф. О, я тогда уже знала о неслыханной жестокости графа! Местные девки постоянно судачили про него, о том, какой он страшный в гневе своём! Загубил не одну душу! Худо живётся у графа людям. Любая вина – и не убежишь от хлыста и столба у окна от его покоев, чтобы мог наблюдать за провинившимся. Интересно было посмотреть на него. С паном граф хорошо ладил, был ему пшиятелем (другом). Раней они были панами, да только как мы часткой (частью) Российской империи стали, так модно было титулы завоёвывать иные. Барон, маркиз, граф! Вот и купил себе титул графа пшиятель пана, с прусаками стал ладить. Были пшиятелями, але пан всё ж пужался (боялся) графа. Тот был богаче и могуче, да и моц (сила) была в руках звычайная (обычная). Але узнала об этом, кеды (когда) граф потребовал забрать меня к себе! Да! В тот день пан представил меня графу как «любовницу», с ним он был честен и не стеснялся. Целый день граф искоса наблюдал за мной. Не по себе мне было от его взгляда. Говорили местные девки, что, то не человек, а зверь. Он и был похожим на зверя: грива, острые клыки, острые ногти, такой большой, а голос…настоящий рык! Вечером, за столом, он и сказал пану при мне, что забирает меня. Говори цену! Приглянулась ему. Я возмутилась тогда и встала со стола, сказав, что как он посмел, собака такая, покупать меня! Девки – прислужницы охнули от испуга, пан вместе с ними, а граф разинул свою пасть от удивления и, будто не заметил меня, продолжил с паном беседу по поводу покупки меня. Я и брызнула на него квасом. Пан тут уж вскочил и закричал: «Дура! Угомонись!» Девки меня увели, а я только слышала, как граф смеялся, вытирая со своей бороды и гривы квас, да говорил, что видно, что дикая я, что любит он таких. Ночь я сидела в покоях, да заснуть не могла. Как он смел эта псина ходячая?! А пан как при нём смирно сидит! Да только впервые прогневила пана. Нехорошо так. Что же будет. Выгонит? Открылась дверь, вошёл пан и виновато сказал, что уезжаю я. Я так и припала к ногам пана, умоляя простить меня, дуру, за слова мои на графа, да не выгонять меня. А он и продолжил: «Да к графу едешь. Купил он тебя. Ждёт. Прости, голубушка, не мог я ему отказати. Сильный он. Не плачь. Возьмёшь с собой дочку в потеху своему горю. Граф дал добро забрать её тебе.» А как же сыновья? А пан не хотел с ними расставаться, наследники ему нужны были, а я теперь на что? Да и дочка не надобна. Вот и продал меня с ахвотой (охотой) графу. Была бы я женой пана, не продал бы как мясо. Был бы у меня дом, да скотина, сбежала бы, вышла бы замуж за любого мужичка с таким-то приданым, да не отдал бы меня на истязание графу. Быстро я поняла, что такое «любовница», и какие подарки надо просить. Он продал меня! Продал! Как вещь! И это тот человек, за которого я так боролась! В одно мгновение с моих глаз будто слезла пелена – передо мной предстал трусливый человек, желающий как можно проще получить желаемое, не поранив свою тонкую, дрожащую от страха, шкурку! Убежать? А куда? Без грошей, холёной женщине с тряпьём, да ещё и с дочкой, которой три года от роду! Никто из мужичков да баб не дал бы мне крова – все боялись и наказа пана, и гнева жестокого графа. Ранком собрался народ у повозки графа, да судачили, чевой-то я уезжаю с ним да с дочкой. Шептались, что угневила пана, да выгоняет, а кто-о ворчал, что продали. Тут ко мне побежала девка лет девяти. Предложила забрать её с собой. Травница она. Вестой зовут. Много чего знает она о травах хороших, женских и плохих. Подумала я быстро погубить графа, да к пану вернуться, проситься обратно в ногах. Подошла к графу, да ласково и смиренно попросила забрать девку. Нахмурился, да согласился. Так и уехала я в ту же ночь с графом, дочкой да травницей, мысленно хороня себя.
Глава 4
С графом поначалу жила худо. Богато, но худо. Губить не торопилась. Уж очень умён был да недоверчив. Весту на дух не переносил. Гнал есть на крыльце. Дочь моя столько жахов (страхов/ужасов) увидала в его доме, что вся панская добротность пропала. Стала дочка на меня похожа, кали я жила на хуторе – худая, большеротая, с большими, пужливыми вачами (испуганными глазами). Не любил её граф, да и сейчас её будто не видит. Лупил её за любую провинность. А я быстро привыкла к нему, да стала защищать своих же. Люди знали только, что я от пана, а то, что я их, хуторская, из народа, не знали, да и не надобно это было – принимали меня и так. Общалась с ними, бо (ибо) не было с кем поговорить о своём горе, да и защиты чуть что искала. Но и тут надо было быть осторожной. Один раз я пожалела. Приглянулась я местным музыкантам, умасливали меня речами. Графу не понравилось, да смолчал, а вечером пригласил меня на свойский концерт. Были только я, моя дочка, да граф. Вышли музыканты, а моя дочь взвизгнула, да спрятала лицо руками, а я в той час (в то время) с графом говорила. Повернулась на крик дочери, да и увидела, что у музыкантов руки изрезаны. Граф только гаркнул: «Играйте!», а моя дочь уже и падала без духу (потеряла сознание). Музыканты начали играть, да уши резало от скрежета скрипки. Больно было всем: и им играть, и мне слушать. Кровь с их рук стекала по струнам. Слёзы выступили у меня на глазах, просила графа остановить их, да он только поговаривал: «Музыка бывает разной, а вот боль звучит всегда одинаково. Будешь ворковать с кем-то, сама поплатишься за это. И не так запоёшь. Играйте ещё! Веселее!» Стала я тогда перед графом, да начала танцевать. Граф смеялся. Так его повеселило это, что смилостивился и выгнал музыкантов залечивать раны – то было в его имении у Балтицкого (Балтийского) моря. Глядела я на ту красоту вечером после концерта, да не любовалась ей, а утопиться хотела, да дочь держала – как же она без меня. Так и жили. Вспоминал граф все провинности крестьян в пятницу вечером, чтобы субботу всю пороть, а в воскресенье гнал их в церковь, кабы исповедались в своих грехах, а сам не ходил. Думал, что Бога придумали крестьяне, кабы жилось в надежде. Собирались тогда в пятницу все крестьяне, усаживал за дубовые столы в зале, подавал им постные кушанья, а потом требовал стать какого-нибудь мужичка да бабку и говорил, что завтра получит тот ти (или) та двеннадцать ударов за то, что во вторэк (вторник) упали, да разбили дюжину яиц. И садился дрожащий от страха крестьянин и ел, ожидая завтрашней порки. А граф сидел и смеялся. Я оправдывала крестьян как могла. Иногда его провинности были просто дурны, ему это и говорила. Не любил он показываться дураком, потому прислушивался ко мне. Над его местом всегда висел на тонкой верёвке огромный меч. Качался он от малейшего дуновения, а граф не боялся под ним сидеть. Спытала (спросила) о нём как-то раз, а он мне и рассказал про легенду о тиране, который показал своему другу каково это, жить правителю. Решили они поменяться местами на день. Богатые ткани, кушания, увещевания – всё было хорошо, пока тот друг не увидел над головой висящий меч. Тиран и объяснил, что такова жизнь правителей – полна подозрений и опасностей. Граф понимал, что кто-то может его убить, потому он всегда готов был принять это. Открылся он мне тогда с другой стороны и стало немного его даже жаль. Степенно с графом я больше сближалась. Он разрешал мне общаться с крестьянами, да порки стали реже получать они. Правда в гневе и я получала тумаки, да к позорному столбу не раз была привязана, но любил он меня, я это видела. Говорил он мне не раз, что не пригожа я, и глаз злой, а характер у меня железный, за что и по нраву ему стала. Научившись от пана, хотела я стать женой графу. Не было той любви, как раней к пану, але больше быть проданной не хотелось, да и поняла я, что не станет меня, моей дочери вообще ничего не достанется. Граф в жёны брать меня не хотел. Обещал, правда, наследство нашим сыновьям, да и дочке от пана что-нибудь достанется. Да вот беда! Ничего не получалось! Так и прошло уж много лет, а графу я никого и не могла родить. Каждый месяц узнавал он, что не вышло ничего, тогда сильнее он наказывал по субботам крестьян. Жалко было крестьян, свои же, да лукавила о подозрениях, а потом правду говорила в воскресенье, чтобы уж в святой день никого не бил. Один раз разозлился он. Понял мою хитрость, да сказал вот что: «Не родишь никого – ничего твоей дочке не будет. Родишь – будет тебе ласка. А коль мне баба другая родит, выгоню и тебя с дочкой ни с чем.» Вот тут я взревела аки (как) зверь. Поняла, что дело худо, а ничего поделать не смогу. Сама ко мне подошла моя травница, как я когда-то к пану, совсем ещё девчушка, наслышавшись о моих хитростях ради людей, да предложила свою помощь…
Глава 5
Видела не раз графа с девицами, да не боялась я этого и не перечила ему до тех пор, пока те страшные слова не сказал. Стала бояться, что любая баба ему приплод принесёт. Как знала, травница предложила мне ласку свою. Просила она, чтобы я была мила к любым девицам графа, да приглашать есть за свой стол. Растолковала мне, что будет им в еду мешать снадобья из можжевельника, болотной мяты, бешеного огурца да дикой моркови. Обняла я тогда Весту, просила и графу делать это, на что она мне отказала, сказав, что травы эти губительны. Не пужало, что гублю других женщин, так боялась за дочь свою. Одна она у меня. Не хотела ей голода и бедноты, как на хуторе. Так и проходило время, а граф бездетен был. Дивился, что я угощаю его женщин, но ничего не говорил. Вскоре зусим (совсем) не приходил ко мне ноччу (ночью) и коли б понесла дитя, то уж точно не от графа бы это сталося (случилось). Жили спокойно, да только дочка моя уже видная была. Замуж пора было. Графу говорила: «Выдай за какого-нибудь мещанина, хай будет просто жить, да только хлеб был да теплая постель». А граф говорил злобно, что не время ещё. Вот не сможет наследника заиметь, тогда и будет думать, а пока рано. Так и жили, знала же, не будет ему детей, пока я сама всё не сгубила. Люб мне стал конюх наш бывалый. Казимеж. И я ему по нраву была. Спочатку (сначала) просто глядела на графских лошадей, да пытала у юнака (юноши), как глядит за ними. Там и байки пошли, жарты (шутки). Да стали кахать (любить) друг друга. Ему я и рассказала, что я хуторская. Всё-всё рассказала. Люб мне был взаправду. О нас с конюхом знала лишь Веста. Лето с есенью (осенью) скончилися, переехали мы сюда на зиму, в эту деревню, близ вашего костёла, да только худо мне стало. То уже было начало грудня (декабря). А я стала замечать за собой худое. Есть не могла. Граф попросил лекаря своего с Сопота поглядеть на меня, гостевал тогда с нами он, кабы графа поглядел по евоной мужицкой силе. Граф пужался, что ни одна женщина ему приплод не даёт. Знал лекарь то, что граф со мной никак меня не посещает давно. Пришёл ко мне в комнату, оглядел меня да сказал, что дитя ношу! Как же? От конюха сталося! Веста попросила лекаря не говорить графу ничего, мол, сама панночка расскажет. Лекарь нахмурился да сделал вид, что поверил. Всё он понял! Всё он понял! Беда мне! Беда моей дочке! Сгинет она в бедноте! А граф меня убьёт. Не оставит он мне жизни, хоть и в гонении да с дочкой. Слишком лёгкая расправа. Я его знаю. Пришла Веста к конюху да рассказала всё. Пришёл ко мне Казимеж да поведал о плане убить лекаря этой ноччу, каб не сказал графу. Уж хитро ён глядел. Згодилась (согласилась) я. На всё была згодна, кабы только моей дочке было добро. Позвала лекаря к себе. Только он зашёл, а Казимеж сзади подошёл и придушил его. Сказала убрать мертвого в реку, утащить да подстроить, будто он сам потонул, а рядом положить бутэльку с полугаром, будто спьяну пошёл в мороз на лед, да потонул. Казимеж сказал, что сам всё зробит (сделает). Ранком позвал меня граф к себе. Почуяла неладное, да только виду не подала. Шла к нему, да ноги подкашивались, не хотела идти. Открыла дверь, а там я и охнула с испугу. Сидел граф на резном стуле, а на крюках висел Казимеж. Израненный, побитый. По одеже и узнала, бо твар (лицо) был избит. Сказал мне тады граф, что лекарь пропал. Нашёл его рыбак местный с бутэлькой полугара. Подумал граф спочатку, что спьяну утопился, да только кто-то ему поведал, что видел ноччу Казимежа, с лекарем на руках. Положил его туда уже мертвого и бутэльку там оставил. Медленно так говорил, будто знал всё про меня. Глядел на меня, говорил, да глаза не сводил. А я виду не подавала. Всё дрожало внутри, да не сказала ничего. Пригласил меня к другому резному стулу, да поставил столик с шахматами рядом. Ещё пан меня навучил им. Граф и сказал, что коли он проиграет, я сама выберу, как пытать юнака будут в наказание, но жить останется, а коли я – сразу прибьют. Играли мы, Казимеж стонал, а я даже не глядела в ту сторону, виду не подавала. Граф тым часом пытал, что лекарь сказал вчера ноччу. Поняла я, что он про меня ещё ничего не знает! Не признался ему Казимеж в пытках! Готова была встать и плясать от счастья! Сказала, что прихворала немного, да нестрашно это. От смелости и спытала, чевой-то он меня позвал сегодня? Он и ответил, что просто хотел сыграть да решить, что делать с конюхом. Хоть знала игру, да проиграла за беседой, но граф уступил мне и дал выбор. Подумала я, коли пытать будут, сознается во всем Казимеж от боли, и тады беда мне и дочке наступит. Сказала я графу, встав со стула, что игра должна быть честной, он победил, конюх должен быть убит. Попросила уйти к себе полежать, бо хворая ещё. Граф улыбнулся, сказал, что исполнит всё обещанное и позволил уйти. Закрыла я дверь за собой и побежала к себе плача.
Последние комментарии
2 дней 22 минут назад
2 дней 4 часов назад
2 дней 6 часов назад
2 дней 7 часов назад
2 дней 8 часов назад
2 дней 9 часов назад