Рассказы из далекого прошлого [Петр Павлович Суворов] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Петр Суворовъ РАЗСКАЗЫ ИЗЪ ДАЛЕКАГО ПРОШЛАГО
Нѣсколько предварительныхъ строкъ
Разсказы, подъ общимъ заглавіемъ «Изъ далекаго прошлаго», печатались въ журналѣ «Русское Обозрѣніе» въ теченіе трехъ лѣтъ, а именно: въ 1896, 1897 и 1898-мъ годахъ. Превосходно поставленный въ литературномъ отношеніи, этотъ журналъ неожиданно пріостановилъ свою дѣятельность на майской книжкѣ 1898 года. Одинъ изъ разсказовъ моихъ, относящихся къ серіи «Изъ далекаго прошлаго» и озаглавленный «Изъ тревожной эпохи», появился въ «Русскомъ Обозрѣніи» въ февралѣ минувшаго года. Хотя онъ занялъ также мартовскую, апрѣльскую и майскую книжки этого журнала, но не былъ въ немъ оконченъ. Такимъ образомъ, послѣдняя глава названнаго произведенія нынѣ впервые является въ печати. Что сказать объ общемъ характерѣ моихъ разсказовъ? Годы, ими захватываемые, за исключеніемъ одного очерка «Тетушка Прасковья Егоровна», относятся къ самымъ живымъ годамъ русскаго быта и русской литературы. Тургеневъ почерпалъ изъ нихъ «Отцовъ и дѣтей», Чернышевскій — романъ «Что дѣлать»? Болеславъ Маркевичъ — «Переломъ», Писемскій — «Взбаломученное море», Достоевскій — «Бѣсы», Гончаровъ — «Обрывъ». Авторъ «Изъ далекаго прошлаго» не остался, съ своей стороны, пассивнымъ и безучастнымъ зрителемъ великой послѣ-освободительной эпохи. Герои его разсказовъ суть живые люди, съ которыми авторъ встрѣчался во времена своей молодости, былъ съ ними знакомъ, или, въ силу разныхъ обстоятельствъ, сдѣлался участникомъ и свидѣтелемъ ихъ поучительныхъ поступковъ. Но разсказы писались авторомъ, когда онъ пережилъ пору своихъ жгучихъ страстей, когда холодный анализъ горькаго опыта далъ ему возможность относиться объективно къ далекимъ минувшимъ годамъ нашей общественной и государственной жизни. Поэтому, автору, можетъ быть, и удалось сказать что-либо оригинальное и интересное о годахъ, поведшихъ за собою самыя разнообразныя и отрицательныя явленія въ русскомъ обществѣ. Они, эти явленія, измѣнили весь характеръ нашей интеллигенціи, и вырыли духовную пропасть между ней и основнымъ міросозерцаніемъ нашего народа. Только теперь, послѣ множества нравственныхъ и политическихъ ударовъ, испытанныхъ нами и Западомъ въ послѣднее сорокалѣтіе, мы стали сознавать, что разбивали то, что̀ вѣчно присуще душѣ человѣческой. Безъ присутствія въ сердцѣ нашемъ стремленій къ прекрасному, къ возвышенному, идеальному, неизъяснимому, всѣ величайшія открытія, сдѣланныя въ новѣйшую эпоху положительной наукою, не могутъ имѣть настоящей цѣнности. Удовлетвореніе всестороннихъ потребностей духа — вотъ что должно составлять цѣль истинной цивилизаціи. И авторъ будетъ счастливъ, если онъ своими разсказами подниметъ хотя уголокъ таинственной завѣсы съ сердца своего читателя, за которой скрывается вмѣстилище божественныхъ началъ, недоступныхъ толкованію реализма. П. Суворовъ.Тетушка Прасковья Егоровна
Памятна мнѣ тётушка Прасковья Егоровна. Она была двоюродная сестра моего отца, но, кажется, старше его годами. Маленькая ростомъ, тщедушная, съ лицомъ какъ печеное яблоко, тётушка имѣла замѣчательную способность — залпомъ выпускать тысячу словъ. На лѣвой ея рукѣ постоянно болтался большой ридикюль, вышитый яркими бабочками. Его хозяйка никогда съ нимъ не разставалась. Отецъ увѣрялъ, что въ этомъ ридикюлѣ готовыми лежали сто жалобъ, сто кляузъ. Если ридикюль уменьшался хотя на одну жалобу, тётушка приходила въ безпокойство, придиралась къ кому-нибудь, чтобы наполнить свой завѣтный мѣшокъ опредѣленнымъ количествомъ бумагъ. Онѣ были ея страстью, ея болѣзнью. Присутственныя мѣста, помѣщавшіяся въ крѣпости города Казани, страшно боялись знакомаго дребезжанія допотопной коляски на стоячихъ рессорахъ, принадлежавшей тётушкѣ. На высокихъ козлахъ возсѣдалъ старикъ Кузьма, худощавый, какъ смерть, мрачный, какъ вельзевулъ, одѣтый въ толстый суконный кафтанъ домашняго производства, порыжѣлый отъ времени. Въ рукахъ Кузьмы дрожали веревочныя возжи. Рядомъ съ нимъ помѣщался въ нанковомъ сюртукѣ такой же старый, какъ и Кузьма, лакей Филатъ съ испитымъ, рябоватымъ лицомъ. Пролетку везли двѣ клячи, съ отвислыми губами, которымъ вмѣстѣ было не менѣе пятидесяти лѣтъ. Тётушка сидѣла важно, не смотря по сторонамъ, и трясла головой. Завидя въ окна ее подъѣзжавшею къ присутственному зданію, писцы бѣжали торопливо къ столамъ и наклонялись низко надъ ними, дабы избѣжать взглядовъ тётушки. Бѣда была несчастному, обратившему ея вниманіе! Прасковья Егоровна тыкала дерзкаго въ плечо и произносила: — Вставай, крапивное сѣмя! Что уставился на меня, точно быкъ, котораго ведутъ на убой? Не бойся, не съѣмъ. Куда дѣвался секретарь? Отчего онъ не на мѣстѣ? Все, чай, по мамзелькамъ бѣгаетъ. Вы привыкли только обирать всѣхъ. Гдѣ предсѣдатель палаты? Небось, еще глазъ не продралъ послѣ картежнаго вечера? Ахъ, вы, лежебоки дармоѣды этакіе! Тётушка оглядывалась и высматривала, гдѣ бы удобнѣе присѣсть и разложить бумаги. Неожиданно она подходила къ избранному чиновнику и сгоняла его со стула. — Ну, ты, разсѣлся, точно важная персона! Слѣзай-ка. Передъ дворянкою можешь и постоять. Старушка вынимала изъ бездоннаго ридикюля, къ удивленію оробѣвшаго чиновничества, большую кучу документовъ, измятыхъ и истрепанныхъ. Въ нихъ таились жалобы на всю губернію. Тогдашній предсѣдатель гражданской палаты, Николай Алексѣевичъ Пѣхтинъ, также близкій родственникъ отца, былъ человѣкъ воспитанный, кроткій; съ дамами таялъ, какъ сахаръ. Узнавъ отъ секретаря о готовящемся свиданіи съ тётушкой, онъ тоскливо вздыхалъ въ своемъ роскошномъ кабинетѣ, съ удвоеннымъ усердіемъ курилъ благовонную сигару и пугливо оглядывался на отворявшуюся дверь. Вотъ въ ней показалась Прасковья Егоровна. Но это не обыденная Прасковья Егоровна. Она точно выросла среди предсѣдательской обстановки и, гордо глядя на Пѣхтина, потрясла своимъ ридикюлемъ. — За правдой къ тебѣ пріѣхала! — произнесла старуха, усаживаясь въ глубокое кресло. Замѣтивъ у двери стоявшаго чиновника, она прибавила: — Ты его держи въ строгости. Онъ за мамзельками гоняется. А на нихъ много надо. Чиновникъ скрылся. Николай Алексѣевичъ сказалъ: — Чѣмъ могу служить, глубокопочитаемая Прасковья Егоровна? Гостья замотала головой. — Правду ищу, ваше превосходительство, да нигдѣ ея не найду. Богатый сосѣдъ мой, Сила Львовичъ Балуевъ, проѣзжалъ какъ-то чрезъ плотину у моей мельницы, четверикомъ, да завязъ. Разсердился онъ и темной ночью велѣлъ своимъ людямъ прорыть плотину и спустить прудъ. Однихъ убытковъ я понесла нѣсколько сотъ рублей. Балуевъ говоритъ, что не боится ни исправника, ни губернскихъ властей. Даже архіерей, по его мнѣнію, не особа. Мнѣ, говоритъ, плевать на всѣхъ! Я самъ владѣтельный принцъ! Разсуди ты. Что я могу подѣлать съ такимъ разбойникомъ? Не оставаться же у него въ долгу? Я приказала людямъ также ночью сжечь у Балуева нѣсколько стоговъ сѣна. Все-таки убытковъ своихъ я пожаромъ не наверстала. Къ тебѣ пришла за совѣтомъ. Можно ли съ Силы Львовича доискать убытки судебнымъ порядкомъ? Я и просьбу приготовила. Тётушка закопошилась въ своемъ ридикюлѣ, а Пѣхтинъ съ ужасомъ всплеснулъ руками. — Матушка! Да вы уголовное дѣло совершили! Вѣдь оно Сибирью пахнетъ! Не убытки вамъ искать съ Силы Львовича надобно, а просить его не жаловаться на васъ. Старушка нервно затряслась на креслѣ и ударила маленькимъ кулачкомъ по столу съ такою силой, что зазвенѣла чернильница и заколебалось зерцало. — Я къ тебѣ за правдою пріѣхала, а ты говоришь такія вещи! Да слыхано ли, чтобы можно было обижать безнаказанно столбовую дворянку? Онъ мою запруду разрушилъ, а я не смѣй у него сжечь какіе-то грошевые стоженки сѣна. Что же ты за предсѣдатель, коль не можешь толкомъ разсудить того, что не я начала пакостить, а мой сосѣдъ. Онъ первый зачинщикъ, и ему первый кнутъ. А я не только за правду сѣно сожгу, а и тебя самого поджарю! Пѣхтинъ при этихъ страшныхъ словахъ вскочилъ съ мѣста. Онъ растерянно смотрѣлъ на Прасковью Егоровну и бормоталъ: — Меня поджарить? Матушка, пощади! Я, ей-Богу, не поросенокъ въ сметанѣ! И Пѣхтинъ кротко смотрѣлъ на Прасковью Егоровну. Она, въ свою очередь, съ недоумѣніемъ глядѣла на предсѣдателя палаты и укоризненно говорила: — Вотъ, ты всегда такой странный, Николай Алексѣевичъ. Я тебѣ о своемъ важномъ дѣлѣ докладываю, а ты о какомъ-то поросенкѣ въ сметанѣ толкуешь. Чай, обѣдать еще рано. Тётушка до крайности была вспыльчива. Въ минуту гнѣва она не сознавала, не помнила, что̀ говорила, и простодушно удивлялась, когда другіе ей передавали ея же рѣчи. Привыкнувъ, въ теченіе долгихъ лѣтъ, властвовать надъ многочисленной дворней и надъ тремя стами душъ крестьянъ, она потеряла ясное сознаніе того, что̀ законно и что̀ незаконно, что̀ дозволительно и что̀ претитъ долгу гражданина. Не бывши злою отъ природы, старушка неразсудительно творила зло и часто искренно въ немъ раскаивалась. Въ ея городскомъ большомъ деревянномъ домѣ отъ каждой вещи пахло стариной. Длинные диваны и высокія кресла были обиты кожею. Краснаго дерева столы, пузатые бюро и комоды по краямъ имѣли мѣдныя украшенія. Диванная комната была уставлена мебелью изъ корельской березы, а ея спальню украшала громадная кровать, рѣзанная изъ дуба и съ ангелами по концамъ. Кровать стояла подъ темно-зеленымъ балдахиномъ. Золоченый кіотъ во всю вышину комнаты былъ уставленъ фамильными иконами, блестѣвшими драгоцѣнными камнями. Тутъ въ ночные часы тётушка молилась о томъ, чтобы Богъ простилъ обиды, содѣянныя ею людямъ, а наипаче дворовымъ, которымъ чаще приходилось отъ нея терпѣть. — Господи! взывала тётушка съ Евангеліемъ въ рукахъ. — Сегодня я ударила горничную Варьку за то, что, расчесывая голову, она уколола меня гребнемъ. Ей-же, ей, я не совсѣмъ виновна. Боль она мнѣ причинила, боль и я ей причинила. Прости меня, что я велѣла дать пять розогъ старику Филькѣ. Немощенъ онъ, но вывелъ изъ терпѣнія, чуть не уронивъ меня при выходѣ изъ саней. Грѣшна я предъ Тобою, что отдала въ рекруты Ѳомку, оторвавъ его отъ большой семьи. Но что̀ творить мнѣ, Господи, когда приходится сына отправлять на царскую службу, а денегъ нѣтъ?… Такъ чистосердечно каялась Прасковья Егоровна. Десятки серебряныхъ лампадокъ освѣщали комнату, а старушка все стояла на колѣняхъ предъ образами, и далеко за полночь слышался шепотъ ея грѣшной молитвы. Но, вотъ, она погрузилась въ пухлыя перины, искусно взбитыя горничными. Точно изъ преисподней явились двѣ красивыхъ дѣвушки съ засученными рукавами и стали осторожно тереть пятки своей госпожи. Пожилая экономка Василиса присусѣдивалась у барскаго изголовья и разсказывала тихо городскія или деревенскія сплетни. Слышался сонный голосъ тётушки. — Ахъ, она мерзкая! Или: Что-жъ ты мнѣ раньше не говорила! Напомни написать мнѣ объ этомъ въ земскій нижній судъ. Или: А ужъ Ѳенька добѣгается, что я прикажу обрѣзать ей косу и сослать на птичій дворъ! Охъ, Господи, прости меня грѣшную! Въ молодости тётушка была, говорятъ, рѣзвая барышня. Воспитывалась она въ одномъ изъ провинціальныхъ институтовъ и влюбилась въ преподавателя французскаго языка. Она написала ему признаніе и вложила надушенную записочку въ книжку, которую и подала въ классѣ учителю. Французъ прочелъ не заказанное институткамъ сочиненіе и представилъ его начальницѣ. Съ тѣхъ поръ Прасковья Егоровна рѣшила, что всѣ мужчины — подлецы, и больше въ нихъ не влюблялась. Замужъ она вышла совершенно равнодушною за совѣтника уголовной палаты, Акима Степановича Ратищева, человѣка пожилого и грубаго, происходившаго изъ духовнаго званія. Ратищевъ былъ не взяточникъ, но любилъ судебные процессы, какъ мастеръ; наслаждался разслѣдованіемъ преступленій, старался сбить показанія виновнаго, влѣзть въ его душу. Дома онъ только и велъ разговоры съ женою о томъ, что читалъ въ палатѣ, чѣмъ рѣшено такое-то дѣло. Молодая женщина слушала мужа, и такъ втянулась въ судейскія козни, что, когда Акима Степановича постигъ ударъ, то она настояла, чтобы было произведено строжайшее слѣдствіе о причинѣ его смерти. Несмотря на то, что губернаторъ и прокуроръ старались ее увѣрить, что слѣдствіе излишне, что всѣ знаютъ, что покойный былъ счастливъ въ семейной жизни, Прасковья Егоровна сердилась и кричала: — Правду, мнѣ нужно правду! А ее только чрезъ судъ добудешь. Допрашивайте меня, всю дворню садите въ тюрьму, а правду подавайте. Началось дѣло и продолжалось долго. Ратищева ѣздила въ палату, подавала многочисленныя бумаги, и такъ запутала простой фактъ о кончинѣ бѣднаго Акима Степановича, что предсѣдатель палаты разъ ей сказалъ: — А, вѣдь, васъ придется арестовать. — Сдѣлай, батюшка, милость! Когда прикажешь садиться? Палата, уставъ читать писанія неугомонной слѣдовательницы, порѣшила предоставить дѣло волѣ Божіей; сенатъ утвердилъ такое рѣшеніе. Прасковья Егоровна не удовольствовалась исходомъ процесса. Она подала прошеніе на Высочайшее имя и высказала, что ея Акимъ Степановичъ всю жизнь искалъ правды, и умеръ, по всей вѣроятности, отъ рукъ тѣхъ, которые не хотѣли выпустить правду на свѣтъ; что губернаторъ, прокуроръ и предсѣдатель палаты состояли скрытыми врагами ея мужа, и что она проситъ вновь пересмотрѣть дѣла. Ратищева получила отказъ на прошеніе, и такъ разсердилась на уголовную палату, что перенесла боевыя дѣйствія въ палату гражданскую. Мы знаемъ изъ начала разсказа, какого страху задавала тетушка казанскому чиновничеству. Въ это время ея единственная дочь Олимпіада, съ золотушными пятнами на лицѣ, была уже на возрастѣ, а сынъ Василій, малоспособный и лѣнивый, находился въ седьмомъ классѣ гимназіи. Разгоралась Венгерская кампанія. Извѣстія изъ Австріи читались жадно всею Россіей. Молодые дворяне, достигшіе 18-тилѣтняго возраста и находившіеся въ разныхъ учебныхъ заведеніяхъ, просились у родителей отпустить ихъ сражаться за отечество. Отцы и матери, наэлектризованные геройскими подвигами нашихъ солдатъ за границею, съ радостью отпускали своихъ дѣтей воевать съ мятежными мадьярами. Заразилась общимъ чувствомъ и тетушка. Она призвала неуклюжаго Васю и начала такъ: — Никакихъ радостей отъ тебя не вижу. Въ ученьѣ плохъ, а балуешься съ дѣвками. Ни одну изъ деревни во дворъ взять нельзя. Всякую испортишь. Поѣзжай воевать. Тамъ хоть тебя научатъ дворянскимъ артикуламъ. Василія живо собрали. При немъ назначенъ состоять тотъ самый Филатъ, который сопровождалъ Прасковью Егоровну въ присутственныя мѣста, и, несмотря на старость, подвергался иногда за пьянство тѣлесному битью. Но Филатъ былъ въ трезвомъ состояніи честнымъ человѣкомъ. Надъ каждою барскою вещью онъ дрожалъ; каждый ржавый гвоздь берегъ. Въ періодъ же запоя Филатъ спускалъ все, что̀ попадало подъ руку. Въ такіе минуты, когда его упрекали въ воровствѣ, онъ говаривалъ: — Чего лаетесь? Для пьяницы, какъ для вора, нѣтъ запора! Старушка остановилась на Филатѣ вслѣдствіе того, что запой у него бывалъ рѣдко, и что онъ, кромѣ пристрастія къ вину, не былъ замѣченъ ни въ чемъ дурномъ. Прасковья Егоровна велѣла зажечь предъ кіотомъ всѣ лампады, разостлать по спальнѣ парадный фамильный коверъ, передававшійся изъ поколѣнія въ поколѣніе. На немъ изображенъ былъ рыцарскій турниръ съ фигурами почти въ натуральный ростъ и замѣчательно художественной отдѣлки. На грудь главнаго рыцаря тетушка и поставила колѣнопреклоненнаго Филата. Чувствуя торжественность наступающаго мгновенія, старикъ, блѣдный и взволнованный, мученически смотрѣлъ на иконы и на свою барыню. — Филатъ! — произнесла она, — я ввѣряю твоей охранѣ молодого барина, служи ему по правдѣ; охраняй его, удерживай отъ мотовства. Не води къ нему всякую дрянь, а старайся разузнать, какого поведенія дѣвушка, понравившаяся барину. Денегъ я присылать буду, и что пришлю, расходуй ты. Я даю тебѣ зашитые въ особомъ кожаномъ мѣшечкѣ пять червонцевъ. Ты ихъ трать, когда барину придется ужъ очень плохо. Василью объ этихъ деньгахъ ничего не говори. Ну, теперь молись! Старикъ не только клалъ земные поклоны, но и плакалъ отъ умиленія. Онъ ползалъ по роскошному ковру, цѣловалъ руки и ноги Прасковьи Егоровны. Она перекрестила три раза Филата и надѣла на его шею изящный мѣшечекъ съ завѣтными червонцами. Тихо вышелъ Филатъ отъ барыни, и выраженіе лица у него было точно у святого. Наступилъ день отъѣзда. Стояло холодное осеннее утро; накрапывалъ мелкій дождь. Въ домѣ Ратищевой происходила суматоха. Къ барскому крыльцу былъ подвезенъ двумя кучерами старый рыдванъ на громадныхъ колесахъ. Въ него влѣзали посредствомъ складной лѣсенки, придѣланной къ подножкамъ экипажа. Козлы торчали, какъ эшафотъ. Безпрестанно изъ комнатъ выбѣгали лакеи и горничныя, тащившіе къ рыдвану то подушки и перины, то разные кульки съ съѣстными принадлежностями. Въ воздухѣ разносился рѣзкій голосъ тетушки. Приближался часъ разставанья. Родные и знакомые будущаго героя собрались въ обширной залѣ, обвѣшанной фамильными портретами. На всѣхъ лицахъ виднѣлась печаль, слышались вздохи. Вдругъ послѣдовало восклицаніе: — Да гдѣ же Филатъ? Зовите Филата! Тутъ только вспомнили всѣ про драгоцѣннаго слугу, типичнаго отпрыска крѣпостного права. Его искали всюду въ кухнѣ, въ сараяхъ, въ конюшнѣ, въ подвалахъ, даже подъ скамейками и столами. Филатъ исчезъ; нѣтъ нигдѣ Филата. Прасковья Егоровна кричала: — Я его, мошенника, велю запороть! Въ солдаты отдамъ! Въ Сибирь сошлю! Долго горячилась тетушка, но и она утомилась. Нѣкоторые изъ гостей, бывшіе свидѣтелями скандала, поторопились уѣхать. Остались лишь близкіе родные, дѣлавшіе наставленіе юному воину, какъ онъ долженъ себя вести въ арміи, и помнить, что онъ, хотя съ отцовской стороны и изъ поповичей происходитъ, но съ материнской чуть не доходитъ до одного изъ богатырей святого Владиміра. Въ залу вбѣжала Василиса и доложила, что барыня слегла въ постель, а молодой баринъ сегодня не поѣдетъ. Изъ квартала пришелъ солдатъ сообщить, что въ часть доставили Филата, избитаго, растерзаннаго, въ безчувственномъ видѣ. Когда тетушка сказала, что у мерзавца зашито на шеѣ пять червонцевъ, то солдатъ поспѣшилъ къ квартальному, который и сталъ допрашивать старика о червонцахъ «съ пристрастіемъ». На другой день воинъ уѣхалъ въ заманчивую даль безъ своего Санхо-Панса. Намъ ничего неизвѣстно о дальнѣйшей участи Филата, но преданіе говоритъ, что его дочь была взята въ дворовыя дѣвушки, обучена грамотѣ, и что Прасковья Егоровна оставила ей, по завѣщанію, сто рублей. Другая исторія произошла у старушки при выдачѣ замужъ ея дочери Олимпіады. Мы о ней уже упомянули вскользь. Олимпіада была некрасива, рыжевата, съ веснушками и подслѣповатыми глазами. Талантами не блистала. Воспитываясь въ институтѣ, дѣвушка любила лежать въ лазаретѣ и обожала институтскаго дьякона. Вообще, Олимпіада проявляла наклонности въ родъ отца, оттого и не была любима ни подругами, ни учителями, ни классными дамами. Когда ей минуло двадцать пять лѣтъ, то мать со страхомъ спохватилась: что дѣлать съ дочкой? — Ахъ, рожа! рожа! — говорила укоризненно Прасковья Егоровна и всплескивала руками. — Въ кого ты уродилась? Отецъ твой былъ видный мужчина, а обо мнѣ говорили, что я хорошенькая! Печально смотрѣла старушка на Олимпіаду и мрачно задумывалась. Знала она, что изъ такъ-называемаго «общества» никто не возьметъ ея дочери. Стала Прасковья Егоровна всматриваться въ чиновниковъ гражданской палаты, въ которой бывала чуть не каждый день. Замѣтила она, что протоколистъ Терентій Мартыновичъ Новокрещенскій ей старался первымъ подать стулъ, очинить перышко, закрыть окно отъ вѣтра. Онъ былъ вдовецъ, а курсъ окончилъ въ семинаріи. Дослужился онъ до чина коллежскаго ассесора и получилъ право на потомственное дворянство. Извѣстенъ фактъ, что когда Терентій Мартыновичъ баллотировался въ секретари губернскаго предводителя, то въ избирательномъ ящикѣ оказался мѣдный пятакъ. Собраніе разсмѣялось, а Новокрещенскій громко заявилъ, обращаясь къ дворянамъ: — Еслибъ вы, господа, всѣ положили мнѣ по пятаку, то цѣлый годъ на вашъ счетъ я ѣлъ бы калачи. Съ тѣхъ поръ Новокрещенскаго стали въ городѣ звать «мѣднымъ пятакомъ». Его-то тетушка и намѣтила въ женихи Олимпіады. Она пріѣхала къ предсѣдателю палаты Пѣхтину, и вела съ нимъ конфиденціальный разговоръ: — Скажи, много-ли доходишку имѣетъ Новокрещенскій? Думаешь-ли ты его повысить? Пѣхтинъ, бывши человѣкомъ честнымъ, сконфузился вопроса, поставленнаго слишкомъ безцеремонно. — То-есть, какъ? произнесъ онъ, заикаясь. Протоколистъ у насъ получаетъ очень немного. Но Прасковья Егоровна лукаво улыбнулась, нагнулась къ уху предсѣдателя и прошептала: — Ну, полно, полно скрывать-то. Я знаю, что иные чинюги шкуру дерутъ съ просителя. Такихъ въ зятья никогда не возьму. Мнѣ нуженъ зять съ совѣстью, чтобы бѣднаго не обижалъ, а отъ благодарности богатаго не отказывался бы. Каковъ твой Терентій Мартыновичъ будетъ? Отвѣчай на-прямки. Николай Алексѣевичъ Пѣхтинъ, оправившись отъ неожиданнаго натиска тетушки, постарался ее успокоить и далъ блестящую аттестацію о Новокрещенскомъ. Смыслъ аттестаціи былъ таковъ, что женихъ притѣсненій никому не чинитъ и себя не забываетъ, съ малолѣтства выучилъ твердо десять заповѣдей, а одиннадцатую «не зѣвай» пріобщилъ къ своимъ познаніямъ, находясь уже на службѣ. Свадьба Олимпіады вскорѣ состоялась. Прасковья Егоровна успокоилась, встрѣтивъ въ зятѣ почтительность и скромность. Года черезъ четыре, когда у молодыхъ было уже двое сыновей — Евтихій и Иродіонъ — и дочь Мамика старушка передала все свое состояніе въ управленіе Терентію Мартыновичу. Тутъ съ ней и приключилась бѣда. Новокрещенскій составилъ себѣ отъ имени тещи такую довѣренность, которая предоставила ему право закладывать и продавать ея имѣніе. Оно очутилось въ рукахъ зятя. Ратищева, съ юныхъ лѣтъ выучившаяся судебной каверзѣ, ловко была обведена природнымъ протоколистомъ. Тетушка долго не подозрѣвала, что она давно юридически лишилась власти надъ своимъ имуществомъ. Она, какъ прежде, ѣздила въ палату, писала прошенія, тормошила чиновниковъ. Терентій Мартыновичъ помогалъ ей по многимъ бумагамъ. Но какъ-то Прасковья Егоровна получила письмо отъ сына Василія, бывшаго уже въ чинѣ капитана. Онъ сообщалъ, что потерялъ казенныя деньги, и если мать не пришлетъ ему немедленно трехъ тысячъ рублей, то его предадутъ суду и разжалуютъ въ солдаты. Какъ ни была скупа старуха, но скорбная участь единственнаго сына ее тронула. Наличныхъ денегъ у нея не было, и она рѣшила заложить домъ. Онъ неожиданно оказался заложеннымъ Новокрещенскимъ. Прасковья Егоровна взбѣленилась. Она кричала, топала ногами, ругалась, грозилась, призывала въ свидѣтели чертей для того, чтобы они видѣли, куда она запрячетъ своего любезнаго зятюшку. Гнѣвъ окончился тѣмъ, что тетушка безсильно упала предъ иконами, и, можетъ быть, въ первый разъ искренно заплакала. Изъ богатой она стала нищей, изъ барыни обратилась въ приживалку у своей дочери. Терентій Мартыновичъ повелъ съ ней такую рѣчь: — Матушка, прошу васъ выслушать меня спокойно. Если вы будете кричать, я уйду; но знайте, къ вамъ никто не придетъ. Въ домѣ я хозяинъ. Я не виноватъ, что вы, посвятивъ жизнь судебнымъ процессамъ, оказались настолько мало знакомыми съ людскимъ сердцемъ, что не постигли, что я за человѣкъ. А я васъ проникъ насквозь. Вы любите смиренство, почтеніе, угодливость. Вотъ я васъ и объѣхалъ. Я знаю, что вы имѣете много яду, и потому предупреждаю васъ: при первой попыткѣ сдѣлать мнѣ и Олимпіадѣ мерзость, вы будете выброшены на улицу и умрете съ голоду. Новокрещенскій вытянулся во весь ростъ и безучастно взглянулъ на старуху. Онъ прибавилъ: — Я васъ не жалѣю, и дочь вамъ руку помощи не протянетъ. Терентій Мартыновичъ повернулся и хотѣлъ выйти изъ комнаты. Сзади раздался крикъ: — Извергъ! Я проклинаю тебя и твоихъ… Прасковья Егоровна не договорила страшнаго слова. Ее постигъ нервный ударъ. Она застыла у кресла, опираясь одною рукой о его ручку, а другую простирая къ комнатѣ внуковъ. Чепецъ слѣзъ съ головы тетушки, открывъ на черепѣ рѣдкія пряди пожелтѣвшихъ отъ древности волосъ. Ротъ былъ открытъ, глаза мертвенно смотрѣли въ пространство, а завѣтный ридикюль съ выпавшими изъ него бумагами валялся на бархатномъ коврѣ. Таковы были послѣднія мгновенія старушки. Много она хлопотала, въ сущности была не злая женщина, что-то совершала, что-то любила, и умерла, не возбудивъ ничьего сожалѣнія. Съ кончиной Прасковьи Егоровны Терентій Мартыновичъ сдѣлался крупнымъ человѣкомъ въ губерніи. Онъ владѣлъ нѣсколькими стами душъ крестьянъ, имѣлъ до десятка дѣтей, которымъ давалъ самыя странныя имена для того, чтобы они удерживались отъ празднованія своихъ именинъ. Онъ игралъ въ дворянскомъ клубѣ по гривеннику въ проферансъ. Одного не могъ добиться Новокрещенскій: уваженія и довѣрія мѣстнаго столбового дворянства. Въ выборныя должности онъ былъ забаллотированъ; никто изъ заслуженныхъ дворянъ не навѣщалъ «мѣднаго пятака». Даже въ семьѣ своей Терентій Мартыновичъ не пользовался любовью. Его сыновья, окончивъ учебныя заведенія, разбрелись по свѣту, и не переписывались съ отцомъ. Дочь Мамика, дурная, какъ грѣхъ, и злая, какъ вѣдьма, находила отраду въ монастыряхъ, и то въ мужскихъ. Получивъ послѣ смерти старика львиную часть наслѣдства, она распредѣлила его по церквамъ. Братья затѣяли съ нею процессъ, но, кажется, проиграли. Какъ вышелъ Терентій Мартыновичъ изъ праха, такъ и то, что пріобрѣлъ и оставилъ онъ послѣ себя, все обратилось въ прахъ.Полковникъ Топтыгинъ
Еще и теперь можно встрѣтить, предъ солнечнымъ закатомъ, на Тверскомъ бульварѣ въ Москвѣ, отставного полковника Топтыгина. Плотный, сутуловатый, съ щетинистыми усами, небрежно выбритый, одѣтый въ форменное пальто, съ палкою въ рукѣ, онъ сурово глядитъ изъ-подъ густыхъ бровей по бокамъ главной аллеи, присматриваясь внимательно къ военнымъ. Довольная улыбка показывается на лицѣ старика, когда ему отдаетъ честь солдатикъ. Но грозно сдвигаются брови воина, если вертлявый подпоручикъ пробѣгаетъ мимо него, спѣша на пріятное свиданіе, и не обращая вниманія на штабъ-офицерскіе погоны. Топтыгинъ пристально слѣдить за удаляющимся офицеромъ и громко говоритъ: — Фанфаронъ! Молокососъ! Не знаетъ никакой дисциплины, не признаетъ старшихъ! Кто въ молодости не умѣетъ повиноваться, тотъ въ зрѣлыхъ лѣтахъ будетъ дурнымъ командиромъ. Оскорбленный въ своихъ чувствахъ, полковникъ возвращался домой, пилъ чай безъ удовольствія и долго предъ сномъ не могъ угомониться. Въ эти безсонныя ночи событія минувшей жизни длиннымъ рядомъ пробѣгаютъ въ головѣ старика. Онъ — мой товарищъ по кадетской лавкѣ, а потому я могу сообщить читателю кое-что любопытное о Топтыгинѣ. Звали его Степаномъ Спиридоновичемъ. Родился онъ въ дворянской семьѣ, въ самыхъ нѣдрахъ Пензенской губерніи и въ то глухое крѣпостное время, когда объ освобожденіи крестьянъ даже не было намековъ въ нашей литературѣ. Степа былъ кроткій, неповоротливый, угрюмый ребенокъ. Игръ съ братьями онъ чуждался, съ деревенскими мальчишками въ дружбѣ не находился. Но онъ любилъ сидѣть подъ развѣсистымъ старымъ дубомъ, на берегу рѣки, по ночамъ смотрѣть упорно въ звѣздное небо. Что онъ въ немъ видѣлъ? Что чувствовалъ въ тѣ торжественныя минуты, когда земля спала, и тишина царила кругомъ, когда луна дрожащимъ свѣтомъ озаряла поля и лѣса, охваченные легкой дымкой? Душа ребенка — великая тайна; но все, что въ ней совершается, не рѣдко оставляетъ слѣды на всѣ послѣдующіе дни человѣка. Юный Топтыгинъ былъ загадкою въ семьѣ, но онъ имѣлъ доброе, чуткое сердце. Эти мысли подтверждаются слѣдующимъ фактомъ. Какъ-то утромъ, въ началѣ весны, когда деревья только-что одѣлись зеленою листвой, проснувшійся Степа услыхалъ отдаленные, глухіе стоны. Онъ сѣлъ на своей постелькѣ. Стоны раздавались рѣзче. Ребенокъ быстро одѣлся, отворилъ окно и спустился въ садъ. Такую продѣлку Степа дѣлалъ часто, такъ какъ окна дѣтской находились въ первомъ этажѣ дома. На минуту онъ остановился, прислушался въ ту сторону, откуда шли стоны, и побѣжалъ къ конюшнѣ. Тамъ представилась ему страшная картина. Кого-то сѣкли, а старикъ Топтыгинъ съ трубкою въ зубахъ смотрѣлъ на экзекуцію. Степа мгновенно бросился на колѣни предъ отцомъ и, всхлипывая, воскликнулъ: — Папа, прости его! Высѣки лучше меня! Я все равно когда-нибудь провинюсь! Ребенокъ упалъ безъ чувствъ. Описанный случай имѣлъ потрясающее вліяніе не только на мальчика, но и на его родителей. Они неожиданно узнали о впечатлительности сына и рѣшили его отдать въ кадетскій корпусъ, чтобы передѣлать бабью натуру. Въ корпусѣ Топтыгинъ пробылъ десять лѣтъ. Въ первые годы онъ никакъ не могъ привыкнуть къ заведенію; къ товарищамъ не лѣзъ, но изрѣдка подходилъ ко мнѣ и говорилъ: — Пойдемъ болтать о деревнѣ. Видимо, деревня, со всею ея обстановкой, съ ея радостями и горемъ, глубоко засѣла въ юношѣ. Мы садились на одномъ изъ дубовыхъ дивановъ въ рекреаціонномъ залѣ, и я начиналъ припоминать эпизоды своего дѣтства. Степа молчалъ. Я уставалъ говорить и обращался, наконецъ, къ нему: — Что же ты звалъ меня бесѣдовать о деревнѣ, а самъ — ни слова? Топтыгинъ поднималъ сѣрые глаза и задумчиво произносилъ: — Не мѣшай. Я сижу подъ кустами, близъ рѣчки, и слышу, какъ кричитъ коростель. Удивительно, замѣчательная птица! Но, вотъ, вблизи насъ раздается шумъ, и два кадетика сцѣпились между собою. Одинъ изъ нихъ лежалъ внизу, а другой насѣлъ на него и безъ милосердія тузилъ своего врага. Топтыгинъ забылъ завѣтныя мечты и кинулся къ сильнѣйшему противнику. — Меня бей, а его оставь! И здоровою рукой онъ откидывалъ забіяку въ сторону. Нечего и говорить, что кадеты любили молчаливаго Топтыгина и считали его лучшимъ товарищемъ. Одинъ фактъ сдѣлалъ его даже героемъ среди насъ. Дежурный офицеръ Исаковъ, отличавшійся мелкими придирками къ воспитанникамъ, возстановилъ противъ себя всю роту. Мы рѣшились его проучить и, однажды ночью, закутанные въ простыни, учинили дьявольскую пляску вокругъ спавшаго на дежурствѣ офицера. Онъ пугливо вскочилъ съ дивана, бросился ловить шалуновъ, но въ спальнѣ царила тьма. Лампы были нами потушены. На другой день въ роту явился директоръ и потребовалъ, чтобы виновные вышли впередъ. Рота не шевелилась. Генералъ выхватилъ изъ фронта перваго попавшагося юношу, которымъ оказался Топтыгинъ. Ему приказали назвать виновныхъ. Топтыгинъ молчалъ. Принесли розогъ и кадета жестоко высѣкли. Онъ не издалъ ни звука, и преступники не были выданы. Съ замираніемъ сердца мы, слѣдившіе за экзекуціей, какъ одинъ человѣкъ, послѣ нея бросились къ бѣдному, едва стоявшему на ногахъ, товарищу. Мы цѣловали его и гордились его желѣзною твердостью. Степа не обладалъ блестящими способностями. Учился онъ ровно и въ 1858 году былъ выпущенъ офицеромъ въ артиллерію. Тутъ начинается его новая и оригинальная жизнь. Въ ту добрую эпоху вся артиллерія состояла почти изъ дворянъ, сплоченныхъ между собою одинаковостью происхожденія, воспитанія, привычекъ. Топтыгину, поэтому, хорошо жилось между офицерами, но онъ былъ съ ними сдержанъ, какъ и съ кадетами. Женщинами онъ не увлекался, или, лучше сказать, боялся ихъ. Онъ говаривалъ: — Богъ съ ними! Я какъ привяжусь, такъ и не отвяжусь. А можетъ попасть и дурная. Нѣтъ, лучше ихъ остерегаться. Въ началѣ Польской кампаніи 1863 года, батарея, въ которой служилъ Топтыгинъ, стояла въ Радомской губерніи. Степанъ Спиридоновичъ, находившійся уже въ чинѣ поручика, жилъ въ одной изъ грязныхъ польско-жидовскихъ деревушекъ. Пріятнымъ собесѣдникомъ его, кромѣ товарищей, былъ мѣстный ксендзъ, человѣкъ тихій, искательный, но начитанный. Никогда онъ не высказывалъ своихъ завѣтныхъ идей и всякую фразу кончалъ словами: — На все воля Божія! Въ роковую ночь общаго возстанія Топтыгинъ сидѣлъ въ квартирѣ ксендза и мирно бесѣдовалъ съ нимъ о томъ, что всѣ христіанскія исповѣданія, рано или поздно, а должны образовать единую церковь. — Всѣ люди — братья, объяснялъ ксендзъ, — а поляки и русскіе, кромѣ того, принадлежатъ къ великому славянскому племени. Сама исторія и географическія условія ихъ связали другъ съ другомъ. Послышался набатъ. Унылые звуки раздавались мѣрно и зловѣще отзывались въ сердцахъ собесѣдниковъ. Они вскочили. Молодой поручикъ произнесъ: «кажется, пожаръ»! И взялъ со стола фуражку, направляясь къ двери. Ксендзъ неожиданно перегородилъ ему дорогу, схватилъ за руку и таинственно шепталъ: — Погодите, еще мигъ не наступилъ. За окнами царила тьма; какой-то неопредѣленный гулъ приближался къ дому. Вотъ стали на улицѣ мелькать свѣтлыя точки, точно искры отъ летящей чугунки. Темные силуэты забѣгали по окнамъ дома. И вдругъ, среди царящей тишины зимней ночи, пронесся громовый крикъ: — Еще польска не згинела! Смерть москалямъ! Глаза ксендза торжественно блестѣли. Исчезла съ лица дружеская улыбка. Онъ простеръ руки къ небу и дико закричалъ: — Да свершится воля Божія! За ойчизну! Умри, москаль! Раздался выстрѣлъ. Пуля пролетѣла надъ правымъ ухомъ Топтыгина, отхвативъ кончикъ. Кровь окрасила щеку и погонъ довѣрчивой жертвы. Тѣмъ не менѣе, русскій поручикъ сохранилъ присутствіе духа. Онъ сбилъ съ ногъ своего бывшаго пріятеля, выхватилъ револьверъ изъ кобуры и сказалъ: — Да здравствуетъ Русь! Я сохраняю вамъ жизнь, чтобы вы убѣдились въ непобѣдимости моей великой родины! Топтыгинъ выбѣжалъ изъ предательскаго дома и направился къ своей батареѣ, нисколько не смущаясь врагами, толпившимися на улицахъ пробужденнаго мѣстечка. Смутное время переживала тогда Россія. Освобожденіе крестьянъ только что совершилось. Наша либеральная партія требовала дальнѣйшихъ коренныхъ реформъ и въ польскомъ возстаніи видѣла помощника своимъ дерзкимъ надеждамъ. Герценъ открыто писалъ за поляковъ, а Бакунинъ въ Швеціи формировалъ баталіонъ изъ международныхъ отщепенцевъ для борьбы съ своимъ отечествомъ. Эти люди, охваченные отвлеченными доктринами о свободѣ, утратили ясное понятіе чувствъ патріотизма. Имъ бы слѣдовало учиться послѣднему у поляковъ. Во всѣхъ обстоятельствахъ жизни, при разности своихъ убѣжденій, они остаются вѣрными своей родинѣ. У насъ за Герценомъ и Бакунинымъ поднялись вожаки радикальнаго направленія литературы. Были случаи, что, начитавшись ихъ, наша молодежь безъ стыда отправлялась въ ряды повстанцевъ. Есть указанія, что въ графа Лидерса въ Варшавѣ стрѣлялъ русскій офицеръ Ф., товарищъ по корпусу Степана Спиридоновича. Этотъ Ф. былъ продуктъ тѣхъ воспитательныхъ идей, которыя насаждалъ среди кадетъ, въ концѣ пятидесятыхъ годовъ, подпоручикъ Ларіоновъ, упоминаемый мною въ «Запискахъ о прошломъ».[1] Ф. былъ другомъ Ларіонова. Роковая судьба свела его съ Топтыгинымъ на полѣ битвы. Недалеко отъ того мѣстечка, въ которомъ жилъ Степанъ Спиридоновичъ, находился лѣсъ, обильный болотами. Въ него забралась польская банда. Въ мѣстечкѣ стояла батарея и одна рота какого-то пѣхотнаго баталіона. Поляки отлично знали приведенныя обстоятельства и открыли по мѣстечку пальбу. Ихъ банда имѣла тысячу человѣкъ, эскадронъ конницы и десять пушекъ. Уже около часа наша батарея выдерживала неровную перестрѣлку. Поручикъ Топтыгинъ, дѣйствовавшій съ своимъ орудіемъ съ холма, прикрытаго деревьями, радовался, какъ ребенокъ, мѣткому выстрѣлу и кричалъ наводному фейерверкеру: — Валяй на Георгія! Шагахъ въ двадцати отъ храбраго офицера упала бомба и осколками взрыла окружающую мѣстность. Раздались стоны, а колеса орудія были подбиты. Топтыгинъ спасся, благодаря защитѣ, оказанной орудіемъ. Не успѣли офицеръ и команда оправиться отъ приключившагося событія, какъ вдали показались летѣвшіе, какъ вихрь, непріятельскіе уланы. Они, видимо, имѣли цѣлью захватить бездѣйствовавшее орудіе. Но молодой поручикъ не струсилъ. Онъ скомандовалъ: «Ребята, ко мнѣ!» И, окруженный вѣрными солдатами, бодро ожидалъ скачущаго врага. Послѣдняго отдѣляло отъ Топтыгина пространство саженъ въ пятьдесятъ, какъ картечь другихъ русскихъ орудій раздѣлила польскую конницу. Мгновенно она повернула коней назадъ, оставивъ на мѣстѣ нѣсколько десятковъ всадниковъ. Въ числѣ ихъ было два офицера. Одинъ изъ нихъ лежалъ на полѣ мертвый, а другой раненый въ ногу. Степанъ Спиридоновичъ съ ужасомъ узналъ въ немъ своего однокашника Ф. Блѣдный, дрожащій отъ гнѣва, онъ наклонился надъ плѣнникомъ и по-французски произнесъ: — Узнаешь меня, презрѣнный негодяй? Бери мой револьверъ! Искупи по-кадетски свое преступленіе! Въ противномъ случаѣ, ты самъ знаешь, что тебя ожидаетъ! Ф. застрѣлился. Топтыгинъ поцѣловалъ въ лобъ несчастнаго юношу и утеръ катившуюся по лицу слезу. Потомъ онъ обратился къ солдатамъ съ такими словами: — Ребята! Похороните его и помолитесь за него. Это мой товарищъ по воспитанію, но… онъ изъ поляковъ. Топтыгинъ не смѣлъ заронить даже мысли въ душу нашего простого воина о томъ, что офицеръ русскаго происхожденія могъ быть измѣнникомъ предъ своимъ монархомъ. Всегда и во всемъ Степанъ Спиридоновичъ былъ вѣренъ себѣ. Онъ не отличался въ обыкновенной жизни ни бойкостью рѣчи, ни энергичностью поступковъ. Но, если обстоятельства выдвигали его на сцену, какъ дѣятеля, онъ не трусилъ, совершалъ даже подвигъ, не подозрѣвая его величія. Вотъ, что съ нимъ произошло уже въ то время, когда онъ находился въ капитанскомъ чинѣ и былъ непосредственнымъ помощникомъ своего батарейнаго командира. У послѣдняго жена любила кокетничать. Обладая молодостью, красотой, образованіемъ, она вертѣла головы военной молодежи, ее окружавшей. Нина Александровна Кривобоцкая не любила мямлей, равнодушныхъ къ жизненнымъ удовольствіямъ. Одинъ ихъ видъ ее раздражалъ, и она злорадно нападала на такого мямлю, тормошила его, требовала его присутствія при своей особѣ. Въ ея батареѣ мямлей былъ Топтыгинъ. Когда онъ находился въ мелкихъ чинахъ, Кривобоцкая мало обращала на него вниманія. Когда же Степанъ Спиридоновичъ сдѣлался капитаномъ и старшимъ офицеромъ въ батареѣ, то ему невольно пришлось чаще видѣться съ полковникомъ. Супруга полковника не могла переносить равнодушія къ себѣ перваго мужняго подчиненнаго. Всѣ удары очарованія были ею направлены на него. У Кривобоцкихъ готовились любимыя блюда Степана Спиридоновича. Даже гречневая каша, которую Нина Александровна не допускала прежде на свой столъ, теперь пріобрѣла въ ея глазахъ уваженіе. Топтыгинъ привыкъ къ кашѣ въ кадетскомъ корпусѣ, а въ зрѣлыхъ лѣтахъ увѣрялъ, что она способствуетъ уничтоженію желудочнаго катарра. Онъ почиталъ также «картофель въ мундирѣ», т.-е. испеченный, но оставленный въ оболочкѣ. И картофель занималъ почетное мѣсто на обѣдахъ Кривобоцкихъ. Такое утонченное вниманіе женщины не могло не пробить брешь въ суровомъ капитанскомъ сердцѣ. Топтыгинъ сталъ задумываться, чаще, и, какъ бы, мимолетно, заглядывать въ лицо командирши. Боже, какое блаженство обѣщали ея глаза! Томные, нѣсколько прищуренные, они тянули къ себѣ встрѣчные взоры съ такою же силой, съ какою Медуза взглядомъ превращала въ камни людей. Но Степанъ Спиридоновичъ боролся съ тайною страстью. Ни словомъ, ни поступкомъ, ни жестомъ онъ не выдавалъ своей любви. Только одна подушка его, перевернутая безконечное число разъ въ безсонныя ночи, знала, что чувствовалъ, что переживалъ ея хозяинъ. Топтыгинъ рѣшилъ какъ-то не посѣщать Кривобоцкихъ, отговариваясь болѣзнью. И что же? Онъ получилъ надушенную записочку, въ которой сообщалось, чтобы онъ обѣдъ не готовилъ у себя дома, что ему кушанья будутъ присылаться отъ полковника. Мало того, въ осенній вечеръ, когда капитанъ сидѣлъ задумчиво передъ самоваромъ въ халатѣ, сшитомъ въ прапорщичьемъ чинѣ, въ кабинетъ вбѣжалъ деньщикъ съ крикомъ: — Вашескородіе! командирша изволила пожаловать! Лучезарная, какъ майское утро, прозрачная, какъ мечта прелестной дѣвушки, въ дверяхъ залы показалась Нина Александровна; Степанъ Спиридоновичъ еще не опомнился отъ слышанныхъ словъ, какъ его голова уже была обхвачена тоненькими, ароматными ручками. — Что, не ожидали? Такъ поступаетъ женщина, которая любитъ! — Топтыгинъ почувствовалъ на щекѣ поцѣлуй. Глядя на чудное созданіе, находившееся къ нему такъ близко, бывшее въ его неограниченной власти, капитанъ дрожалъ, какъ листъ. Но вотъ онъ поднялся на ноги, отстранилъ отъ себя молодую женщину, и, задыхаясь, произнесъ: — Перестаньте! Ужели вы думаете, что я повѣрю вашимъ словамъ? Люблю я васъ, а не вы! Вы это хорошо и давно знали, хотя я никогда не подавалъ повода вамъ жаловаться на мои неумѣстныя чувства. Я таю ихъ въ себѣ и ясно понимаю, что вы никого любить не можете. Но вы не выносите равнодушія къ себѣ мужчинъ. Васъ привело ко мнѣ оскорбленное самолюбіе. Вамъ нужно покорить открыто меня, чтобъ удовлетворить своему уязвленному чувству. Нина Александровна, я не игрушка! Мнѣ мало страсти, которою вы могли бы меня подарить. О, я люблю не такъ! Всю мою жизнь, все сердце, измученное многолѣтнимъ одиночествомъ, я отдамъ той, которая скажетъ мнѣ искренно, задушевно и просто: я люблю тебя! Такой женщины я не встрѣчалъ. Вы же, возбудивши мою любовь, всегда останетесь легкою, порхающею бабочкой. Я сознаю это и не желаю соединить свою судьбу съ вашею. Кромѣ того, есть еще важное обстоятельство, сдерживающее мои чувства: вашъ мужъ. Я не понимаю измѣны людямъ, оказывающимъ мнѣ довѣріе. И теперь я застрѣлился бы, еслибъ обманулъ расположеніе къ себѣ вашего почтеннаго супруга. Нина Александровна! Покорнѣйше прошу васъ оставить въ покоѣ капитана Топтыгина! Степанъ Спиридоновичъ повернулся и хотѣлъ выйти изъ кабинета, какъ сзади его раздался странный, громкій хохотъ. Смѣялась Кривобоцкая и кричала: — Топтыгинъ, остановитесь! Я, кажется, недурно разыграла придуманную мною комедію? Ее слѣдовало вести и дальше въ томъ же родѣ, а не переходить къ серьезной драмѣ. Впрочемъ, вы мнѣ дали хорошій урокъ. Я рисковала, притворившись въ васъ влюбленною, и благодарю васъ за то, что вы оказались тверды и холодны, какъ гранитъ. Вы — благородный человѣкъ, Степанъ Спиридоновичъ, и я перестаю съ вами кокетничать. Скажу болѣе: я недостойна васъ, и прошу извинить мою глупую шутку. Нина Александровна хотѣла протянуть руку капитану, но остановилась на полдорогѣ къ нему. Топтыгинъ стоялъ, упершись головой въ дверной косякъ. Онъ рыдалъ, все тѣло его вздрагивало отъ охватившаго его волненія. — Господи! — захлебывался онъ. — Да что же я сдѣлалъ, чтобы такъ зло надо мною смѣяться? Капитанъ оставилъ Кривобоцкую въ кабинетѣ. Онъ проболѣлъ нѣсколько дней, а потомъ уѣхалъ въ Петербургъ и вскорѣ перевелся въ другую артиллерійскуюбригаду. Страшное испытаніе, пережитое Степаномъ Спиридоновичемъ, еще болѣе повліяло на его нелюдимость. Онъ и раньше рѣдко посѣщалъ общественныя собранія, а теперь и совсѣмъ пересталъ выходить изъ дому. Женщинъ онъ просто избѣгалъ. Каждая изъ нихъ ему напоминала Нину Александровну. Рана сердца его никогда не закрывалась. Когда открылась послѣдняя война съ Турціей, Топтыгинъ былъ уже подполковникомъ и командовалъ батареей. Ему пришлось провести нѣсколько мѣсяцевъ на Шипкѣ, на горѣ Св. Николая. Зарывшись въ снѣгъ, нашъ воинъ стоически выдерживалъ тягости службы, ободрялъ солдатъ, дѣлился съ ними послѣднимъ сухаремъ. Онъ не падалъ духомъ, и въ такой трудный мигъ, когда турки, въ количествѣ тридцати тысячъ, осаждали небольшой отрядъ русскихъ на неприступныхъ каменныхъ высяхъ, Степанъ Спиридоновичъ твердо вѣрилъ, что мы побѣдимъ. Съ биноклемъ въ рукахъ, онъ слѣдилъ по сосѣднимъ вершинамъ за движеніями непріятеля и давалъ орудіямъ соотвѣтствующее направленіе. Душа его скорбѣла, если не были во время доставлены припасы для отряда. Подполковникъ говаривалъ, что сытый солдатъ десяти полуголодныхъ стоитъ. Однажды Топтыгинъ проснулся особенно рано. Вышелъ онъ изъ землянки и видитъ, какъ стали вырисовываться въ полумракѣ обнаженныя вершины, терявшіяся въ небесахъ. Сѣдыя тучи, какъ гигантскія змѣи, ползли по спящимъ долинамъ и пропастямъ. Нигдѣ ни звука, точно кругомъ были необитаемыя пространства. Между тѣмъ, десятки тысячъ людей находились въ горахъ, и никто изъ нихъ не смѣлъ думать, что наступившій день пройдетъ благополучно. Степанъ Спиридоновичъ уперся ногой въ каменную глыбу, торчавшую надъ обрывомъ, и смотрѣлъ, какъ лучъ солнца прокрадывался въ туманную мглу и постепенно окрашивалъ горы въ прихотливыя, разноцвѣтныя краски. Тяжело было на его сердцѣ. Одиночество, душевная безпріютность чувствовались во всей его сорокалѣтней жизни. Правда, служба не была ему мачихой, но особенно и не баловала его. Служба не захватываетъ всецѣло живого человѣка. Хочется ему теплой ласки, и нѣжнаго участія къ судьбѣ, и частичку нравственнаго довольства. Мелькнулъ на минуту предъ Топтыгинымъ соблазнительный образъ Нины Александровны и тотчасъ же исчезъ, какъ бы сознавая неумѣстность своего появленія. Степанъ. Спиридоновичъ вздохнулъ и поднесъ къ глазамъ бинокль. Солнечный снопъ уже озолотилъ гребень вершинъ, а на нихъ, какъ красныя, густыя пятна, двигались турецкія фески. — Ну, будетъ жаркій день, — произнесъ подполковникъ и перекрестился. Въ это время на одномъ изъ гранитныхъ утесовъ, занимаемыхъ непріятелемъ, мелькнулъ густой дымъ, а за нимъ загрохоталъ пушечный выстрѣлъ. Онъ эхомъ разнесся по сосѣднимъ горамъ, какъ роковая вѣсть, скорѣе всего доходящая до слуха земного обитателя. Мы отвѣчали, а чрезъ полчаса всѣ горы, всѣ долины уже обливались человѣческою кровью. Нашъ командиръ переѣзжалъ отъ орудія къ орудію, слѣзалъ съ лошади, повѣрялъ прицѣлы, шутилъ съ офицерами и солдатами. Онъ точно переродился и забылъ самъ себя. Молчаливый обыкновенно, онъ сдѣлался болтливымъ и остроумнымъ. Увидя вдали скопившихся непріятельскихъ начальниковъ, Топтыгинъ обратился къ поручику: — Покажите этимъ господамъ, что русскій офицеръ отдаетъ честь не только своимъ начальникамъ, но чтитъ и чужихъ. Выстрѣлъ грянулъ, и враждебная кучка исчезла. — Браво, поручикъ! Вы будете представлены къ ордену. Степанъ Спиридоновичъ повернулъ лошадь, чтобы переѣхать къ другому орудію, но его конь внезапно поднялся на дыбы, и потомъ тяжело грохнулся на землю съ сѣдокомъ. Одна шальная пуля перебила ногу лошади, а другая пронизала грудь подполковника. Послѣдній успѣлъ только проговорить: — Не прекращайте стрѣльбы! Солдатики освободили изъ-подъ сѣдла своего командира и на носилкахъ унесли его на перевязочный пунктъ. Раненый впалъ въ безчувствіе, но пульсъ его бился. Докторъ, осмотрѣвъ Топтыгина, утверждалъ, что рана сквозная, а легкія не тронуты. Шесть недѣль пролежалъ въ одномъ изъ шипкинскихъ бараковъ нашъ скромный герой, а потомъ былъ отправленъ въ бухарестскій госпиталь. Какъ къ тяжело больному, къ нему относились начальство и доктора съ особымъ вниманіемъ. Степанъ Спиридоновичъ лежалъ въ отдѣльной комнатѣ, и къ нему приставлена была сестра милосердія. Какъ-то Топтыгинъ задремалъ и видитъ сонъ. Нина Кривобоцкая, вся сіяющая, добрая, крѣпко обнявъ его, шепчетъ, какъ въ то роковое свиданіе, когда она пришла къ нему на квартиру, завѣтныя слова страстной мольбы, а онъ… Тутъ больной очнулся отъ страннаго ощущенія въ правой рукѣ, вытянутой вдоль всего тѣла. Топтыгинъ взглянулъ вбокъ, и замеръ отъ изумленія. Сестра милосердія, склонивши колѣна, стояла передъ кроватью и покрывала поцѣлуями его руку. Раненый пробормоталъ: — Сударыня, что съ вами? Вы, вѣрно, ошиблись, принявъ меня за одного изъ своихъ родственниковъ. Сестра милосердія подняла голову, а Степанъ Спиридоновичъ застоналъ отъ сильнаго движенія. Глаза его открылись во всю ширину, а губы лепетали: — Нина Александровна!!! Да, это была она. Но, что съ нею стало? Блѣдная, изнуренная, она глядѣла мученически на Топтыгина. Затаенная грусть свѣтилась въ ея взорѣ и совсѣмъ не напоминала прежней, беззаботной военной барыни. Ея мужъ скончался лѣтъ десять тому назадъ, оставивъ небольшую пенсію. Нина Александровна, избалованная поклонниками и прихотями жизни, должна была значительно сузить свои требованія. Тутъ только и явилась передъ нею вся пустота ея прошлаго, вся безцвѣтность пережитаго ею веселья. Она замѣтила, что и мужчины относились къ ней неестественно, не придавая серьезнаго значенія ея словамъ, ея поступкамъ. Мало того, она убѣдилась, что замужъ ей вторично не выйти, что всѣ смѣются надъ ея мыслями о бракѣ. И Нина Александровна стала задумываться, стала сознавать, что въ ней чего-то недостаетъ, что ей нужно то, въ чемъ она раньше не нуждалась. Это — внутренней дѣятельности, внутренняго сознанія, что нужно что-то сдѣлать доброе не для себя только, а для тѣхъ людей, о которыхъ она не думала, которые составляли для нея нѣчто, ничѣмъ не связанное съ нею. Въ такія минуты самобичеванія она вспомнила о Топтыгинѣ, о единственномъ человѣкѣ, ее искренно любившемъ. Но гдѣ онъ? Кривобоцкая не имѣла свѣдѣній. Въ началѣ кампаніи, когда формировались отряды сестеръ милосердія, она съ радостью отозвалась на голосъ общественнаго энтузіазма и почувствовала, что, кажется, именно такого святого подвига ей и недоставало. Такимъ образомъ, Нина Александровна очутилась въ бухарестскомъ госпиталѣ. Неожиданная встрѣча съ Топтыгинымъ пробудила таившіяся смутно въ ней надежды на неизвѣданное личное счастіе. Ожилъ и бѣдный Степанъ Спиридоновичъ. Онъ, не вѣдавшій женской ласки, чувствовалъ теперь на себѣ всю ея обаятельную прелесть. Онъ даже задавался мыслями: «Какъ же я не зналъ этого прежде! Зачѣмъ я безплодно провелъ лучшіе годы? А въ будущемъ много ли осталось жить? Да и прочно ли чувство Нины Александровны? Не жалость ли къ моей безпомощности заставляетъ ее упорно заботиться обо мнѣ?» И раненый вопросительно взглядывалъ на сестру милосердія, освѣтившую его сумрачный путь. Въ госпиталѣ Топтыгинъ получилъ радостное извѣстіе о своемъ производствѣ, за военныя отличія, въ полковники и о пожалованіи ему ордена св. Владиміра съ мечами. Но блестящія награды блѣднѣли въ его воображеніи предъ тою высшею нравственною удовлетворенностью, которую онъ испытывалъ съ послѣдней встрѣчи съ Кривобоцкою. Продолжать службу во фронтѣ онъ не могъ, и хлопоталъ о переводѣ начальникомъ артиллеріи въ одну изъ крѣпостей Сѣверной Россіи. Онъ болѣлъ отъ раны долго, а жениться могъ только въ 1879 году. Въ началѣ восьмидесятыхъ годовъ здоровье Степана Спиридоновича пошатнулось отъ случайной простуды, и онъ подалъ въ отставку, не дождавшись генеральскаго чина. Онъ поселился въ Москвѣ, въ одномъ изъ ея захолустныхъ переулковъ. Онъ замѣчалъ, что только въ такихъ переулкахъ можно чувствовать настоящую Москву. Топтыгинъ завелъ штатское платье, съ раздраженіемъ говоря, что не можетъ носить форменной одежды, не имѣющей никакого отличія отъ другихъ военныхъ отставныхъ, не состоящихъ въ генеральскомъ чинѣ. Истинный ему былъ праздникъ, когда вышли погоны отставнымъ штабъ-офицерамъ и генераламъ. Степанъ Спиридоновичъ немедленно пріобрѣлъ погоны и, въ первый же день ихъ полученія, вышелъ гулять на Тверской бульваръ. Онъ, старый боевой воинъ, радовался какъ прапорщикъ, когда встрѣчные солдаты отдавали ему честь. Онъ моталъ головой и тыкалъ себя въ грудь: — И мы еще чего-нибудь стоимъ! Насъ Царь отличаетъ! Топтыгинъ занимаетъ маленькую квартирку. Въ ней все такъ комфортабельно, уютно, что сядешь на качающееся кресло и не желаешь оставить комнаты, въ которыхъ заботливо суетится не прежняя, а нынѣшняя Нина Александровна. Она живетъ только мужемъ, его интересами. Она знаетъ всѣ мелкія привычки мужа, понимаетъ его взглядъ, его жесты. Степанъ Спиридоновичъ обѣдаетъ въ два часа. Садится онъ за столъ и выпиваетъ регулярно двѣ рюмки водки. Закусываетъ каждую изъ нихъ бутербродомъ съ хорошею икрой. Поднимая первую рюмку, онъ говоритъ: — За твое здоровье, моя милочка, Нина! За здоровье лучшаго друга моего Анемподиста, за дьякона Павла, учащаго усердно ребятишекъ въ школѣ, за храбраго моего фейерверкера Павлушкина, за понамаря Савкина, спасшаго нашъ деревенскій домъ отъ пожара, и за все православное воинство! Рюмка опрокидывается въ ротъ. Слѣдуетъ обмѣнъ фразъ съ женой или обѣдающимъ пріятелемъ. Затѣмъ наливается вторая рюмка. Произносятся слѣдующія слова: — За упокой души моихъ незабвенныхъ родителей, рабовъ Божіихъ: Спиридона и Клавдіи! За моихъ товарищей по оружію: Николая и Дормидонта, за столяра Василія, выручившаго меня въ юности изъ критической нужды, и за воиновъ, животъ свой за отечество на брани положившихъ! Полковникъ аккуратенъ, какъ старинные часы. Годы проходятъ, смѣняя другъ друга, а онъ остается неразлученъ со своими привычками, любуется на Нину Александровну и изрѣдка ей скажетъ: — А я, вѣдъ, милочка, началъ испытывать настоящую жизнь только съ тѣхъ поръ, какъ женился на тебѣ. Я не добрый былъ прежде. Теперь же, встрѣчая на улицѣ нуждающагося мужичка, я всегда подаю ему что-нибудь; городскихъ же пьяницъ и проходимцевъ обхожу молча. Подавая лепту, я проговариваю: — Помолись за здоровье рабы Божіей Нины! Топтыгинъ цѣловалъ жену. Можно сказать, что онъ вполнѣ считалъ бы себя счастливымъ, если бы не встрѣчи съ молодыми офицерами, не отдающими ему честь. Онъ никакъ не можетъ заглушить въ себѣ оскорбленнаго чувства. — Какъ, — жалуется онъ, — Царь насъ отличилъ! Мы служили и проливали кровь за отечество, а они, молокососы, насъ не хотятъ знать! Такое отношеніе къ намъ, старикамъ, безусыхъ подпоручиковъ, воля ваша, обидно! У полковника былъ отравленъ день, когда ему приходилось произносить приведенныя фразы. Простимъ ихъ ему, читатель. Мы знаемъ прошлую жизнь почтеннаго Степана Спиридоновича; мы знакомы съ прекрасными качествами его простой, русской души. Ну, а маленькіе недостатки ея можно и простить, тѣмъ болѣе, что мы сами далеко не безгрѣшны.Философъ Яблонной Дубровы
«Иной какъ звѣрь, а добръ; другой И ласковъ, а кусаетъ».
I.
Въ тѣхъ привольныхъ мѣстахъ, гдѣ я провелъ свѣтлое дѣтство, Яблонная Дуброва славилась своею красотой. Взобравшись на возвышенность, съ раскидистыми, столѣтними дубами, она виднѣлась кругомъ на десятки верстъ. Когда взоръ мой ее встрѣчалъ, синѣющую на горизонтѣ, тонувшую въ лучахъ утренняго солнца, отрадно дѣлалось на сердцѣ, и рой разнообразныхъ воспоминаній одолѣвалъ душу. Ѣдешь этой волшебной Дубровой въ вечернюю майскую пору, и чувствуешь, какъ сладкая истома охватываетъ тебя. Кругомъ плотно сдвинулись молчаливые дубы, пряча свои верхушки въ далекія небеса. Догарающій лучъ старается прокрасться сквозь густую зелень деревьевъ и освѣтить золотистымъ отблескомъ изумрудныя поляны, пересѣкающія заколдованный лѣсъ. А запахъ дѣвственной, еще нетронутой косою, травы непрошенно волнуетъ грудь и заставляетъ ее усиленно дышать. Да, все хорошо въ Дубровѣ, и не даромъ я ее люблю! По ту сторону ея склона, гдѣ небольшая рѣчка, съ широкимъ прудомъ у мельницы, омываетъ послѣдніе дубровскіе дубы, пріютилась богатая усадьба владѣльца села Яблоннаго. Лѣтъ слишкомъ сорокъ тому назадъ она принадлежала отставному гвардіи поручику Антону Антоновичу Охлопьеву. Это былъ человѣкъ университетскаго образованія, вольномыслящій, увлекающійся, но любившій покутить и творившій иногда неподобающія безобразія. Сосѣди-помѣщики его боялись, а окрестные крестьяне боготворили. Каждый его поступокъ, выходящій изъ предѣловъ законности и общепринятаго приличія, заглаживался имъ великодушнымъ образомъ. Охлопьевъ появился въ нашихъ мѣстахъ неожиданно. Много годовъ село Яблонное, по довѣрію барина, управлялось какимъ-то нѣмцемъ-агрономомъ. И вдругъ, въ одно утро, сосѣди Яблоннаго узнаютъ, что молодой Охлопьевъ пріѣхалъ въ свое имѣніе и поселился въ немъ навсегда. Пошли толки, пересуды. Они были тѣмъ болѣе разнорѣчивы, что бѣглецъ изъ Петербурга нигдѣ не показывался. Разсказывали, что богатый помѣщикъ Львовскій, совмѣстно съ исправникомъ, безъ спросу владѣльца, охотились въ Охлопьевскихъ лѣсахъ. Узнавъ объ этомъ событіи, Охлопьевъ посадилъ на лошадей пятьдесятъ молодцовъ, взялъ нѣсколько своръ собакъ и сталъ ими травить исправника и Львовскаго. Онъ загналъ ихъ на барскій дворъ, продержалъ нѣсколько часовъ въ темномъ сараѣ, а вечеромъ учинилъ гостямъ такую генеральную попойку, что они цѣлыхъ три дня не могли добраться къ своимъ домамъ. Что же послѣ переданнаго представляетъ невѣроятнаго разсказъ, что Охлопьевъ былъ высланъ изъ Невской столицы по особому Высочайшему повелѣнію за слѣдующій поступокъ. Онъ волочился за женою одного аристократа, отличавшагося рѣшительнымъ характеромъ. Заставъ какъ-то весною, на разсвѣтѣ, гвардейскаго офицера въ спальнѣ своей жены, оскорбленный обратился къ своему сопернику съ такими словами. — Вы, милостивый государь, находитесь въ третьемъ этажѣ. Это не высоко и не низко. Вотъ окно, въ которое вы должны уйти въ томъ самомъ видѣ, въ какомъ я васъ засталъ. Въ противномъ случаѣ вы будете жестоко высѣчены. — Хозяинъ квартиры взялся за колокольчикъ и продолжалъ: — Вамъ дается минута на размышленіе. Опоздаете — безчестіе совершится безъ пощады. Роковой прыжокъ сдѣланъ. Офицеръ въ одномъ бѣльѣ, со сломанной ногой, очутился на улицѣ. Его подобрала полиція, а въ полдень Петербургъ узналъ о скандальномъ происшествіи. Охлопьеву было воспрещено выѣзжать изъ предѣловъ своей губерніи. Я еще ребенкомъ слышалъ этотъ разсказъ, и, конечно, заинтересовался таинственнымъ обитателемъ Яблоннаго. Обширный двухъ-этажный домъ, въ которомъ онъ жилъ, носилъ отпечатокъ старины и монументальности. Высокія окна, раздѣленныя бѣлыми полу-колоннами, выходили въ садъ, оканчивающійся длиннымъ скатомъ у рѣчки. Мнѣ всегда казалось, что въ этомъ домѣ, въ этомъ саду должны были происходить необычайныя вещи. Сквозь чащу липъ мелькали мраморныя бесѣдки. Въ одной изъ нихъ, за столомъ, на которомъ лежалъ окаменѣлый каравай хлѣба, сидѣлъ монахъ въ длинной мантіи и съ остроконечнымъ клобукомъ на головѣ. Много десятковъ годовъ онъ наводилъ страхъ ночною порой на людъ, проходящій мимо сада. Колокольчики, подвѣшенные къ вѣтвямъ деревьевъ, окружавшихъ бесѣдку, разносили серебристые звуки по окрестности. Это были странные звуки безъ мелодіи, безъ ритма, но неотразимо дѣйствующіе на нервы. Точно они извлекались изъ самыхъ нѣдръ души. Въ другой части сада, прикрытая старыми вязами, стояла бесѣдка въ иномъ родѣ. Она представляла обширную конюшню, съ высокимъ куполомъ, украшеннымъ гранеными стеклами. Въ конюшнѣ находились десять лошадей, высѣченныхъ изъ камня, и двѣнадцать разбойниковъ, стерегущихъ ихъ вѣчный покой. Массивныя человѣческія фигуры расположились, въ прихотливыхъ позахъ, то у дверей, то въ стойлахъ близъ своихъ вѣрныхъ коней. Яркій свѣтъ, падающій сверху, придавалъ фантастическій видъ бѣлымъ изображеніямъ животныхъ и людей, наполнявшихъ странное жилище. Колоссальный мраморный левъ, съ разинутою пастью, съ выпущенными когтями, лежалъ между двумя рядами колоннъ у главнаго входа въ конюшню. Онъ былъ какъ бы готовый кинуться на непрошеннаго посѣтителя. Я и мои братья давно добирались до чудесъ Охлопьевскаго сада. И, вотъ, счастливый часъ насталъ. Мы въ Дубровѣ, и съ упоеніемъ дышимъ ея ароматнымъ воздухомъ. Тамъ и сямъ соловьи нарушаютъ лѣсное безмолвіе; двурогая луна плыветъ въ безконечномъ небесномъ просторѣ. Мы подошли къ плотинѣ. Спящая серебристая водная гладь лежитъ передъ нами. Гдѣ-то закричалъ коростель. Сердце мое замерло, когда я перелѣзъ черезъ ограду барскаго сада. Широкія аллеи, будто, не имѣли конца. Мы двинулись тихо по одной изъ нихъ. Вдругъ до слуха нашего коснулись невѣдомые звуки: кроткіе и ласкающіе, они не принадлежали никакому инструменту, но держали насъ въ очарованіи. Мы, шалуны, инстинктивно прижались другъ къ другу и подошли къ полукруглому зданію. Одинъ изъ братьевъ заглянулъ въ двери и со страшнымъ крикомъ бросился назадъ, увлекши за собой другого брата. Среди царствующей тишины волшебнаго сада я остался одинъ. Что-то непреодолимое остановило меня отъ постыднаго бѣгства. Въ разноцвѣтныя окна бесѣдки пробивались лучи мѣсяца и упадали на женщину необыкновенной красоты, одѣтую во все бѣлое. Она лежала на полу, распростертая, безъ движенія. Длинные, распущенные волосы падали въ безпорядкѣ по ея плечамъ и прикрывали собою часть лица. Передъ столомъ, рядомъ съ каменнымъ монахомъ, сидѣлъ человѣкъ въ поддевкѣ, среднихъ лѣтъ, съ окладистою бородой. Онъ обхватилъ руками свою голову и тяжело дышалъ. Въ сторонѣ валялся большой ножъ. Волосы встали на головѣ моей дыбомъ. Я затрясся и безъ чувствъ упалъ на холодныя гранитныя плиты.II.
Я очнулся въ обширной комнатѣ, лежа на широкомъ турецкомъ диванѣ. Въ комнатѣ мерцалъ слабый свѣтъ отъ лампы, укрѣпленной въ когтяхъ какой-то птицы. Стѣны были оклеены зеленоватыми обоями, съ золотыми раскидистыми цвѣтами. Персидскій коверъ покрывалъ полъ. На стѣнахъ висѣли охотничьи рожки, ружья, сабли, нагайки, портреты, головы лошадей, оленей, кабановъ, собакъ. Въ вышинѣ парилъ орелъ съ распластанными крыльями и держалъ въ клювѣ люстру, составленную изъ лапъ животныхъ. Вдоль стѣнъ тянулись стеклянные шкафы съ книгами въ старинныхъ переплетахъ. Между двумя окнами помѣщался столъ-бюро изъ рѣзного дуба, а кругомъ разбросаны, въ живописномъ безпорядкѣ, столики, глубокія кресла, кушетки, обитыя тисненою кожей. Въ одномъ изъ угловъ кабинета возвышался особаго устройства столъ со спинкой, достигавшей потолка. На немъ въ нѣсколько ярусовъ помѣщались курительныя трубки съ длинными чубуками и крупными мундштуками изъ янтаря. Оглядываясь съ любопытствомъ вокругъ, я спрашивалъ мысленно себя: гдѣ я? Что со мной? И на эти вопросы, еслибъ они произносились громко, никто не далъ бы отвѣта. Я былъ одинъ. На головѣ моей лежалъ холодный компрессъ. Одна дверь оказалась полуотворенною. Изъ нея слышался мужской голосъ: — Странный мальчикъ! Какъ онъ могъ забраться въ садъ? Никакого экипажа по ту сторону пруда не оказалось. Ужели онъ могъ прійти одинъ за три версты, въ то время, когда уже наступила темнота? Что можетъ онъ думать о видѣнной сценѣ въ бесѣдкѣ? Да и, дѣйствительно, она была ужасна. А все виноватъ твой сумасшедшій мужъ. Я бы могъ его предать полиціи, какъ возвращеннаго изъ Сибири и непринятаго яблоновскимъ обществомъ. Но Богъ съ нимъ. Ты передай ему пакетъ съ деньгами и попроси убраться поскорѣе изъ нашихъ мѣстъ. Не ровенъ часъ, и я не могу за себя поручиться. А мальчика завтра самъ отвезу къ его родителямъ. Они уважаемые люди. Я радъ случаю съ ними познакомиться. Не уяснивъ изъ отрывочнаго разговора ничего цѣльнаго, я, однако, понялъ, что за нимъ кроется нѣчто преступное, таинственное, и что героями неизвѣстнаго мнѣ романа должны быть три лица: сибирякъ, красавица, видѣнная мною, и владѣлецъ Яблоннаго. Проснувшись утромъ, я почувствовалъ, что струя весенняго воздуха ворвалась въ открытое окно. Птички щебетали на сиреневыхъ кустахъ; цвѣтники у подножія террасы усиленно благоухали. Точно брилліанты блестѣли головки нарциссовъ, омоченныхъ росой. Я быстро одѣлся, и съ замираньемъ сердца ждалъ свиданія съ хозяиномъ дома. Онъ не замедлилъ явиться. Охлопьевъ глядѣлъ человѣкомъ лѣтъ тридцати пяти. Онъ былъ средняго роста, смуглый, съ преждевременными морщинами на лицѣ. Его высокій лобъ говорилъ о недюжинномъ умѣ, а густая подстриженная борода о крутомъ характерѣ. Черные глаза Антона Антоновича обладали страннымъ, свойствомъ. Они были ласковы и кротки, но вдругъ принимали такой холодный видъ, что производили впечатлѣніе неумолимости. Къ нему шли, надѣтыя на немъ, русская бархатная поддевка и шелковая голубая рубашка. Вступая, онъ прихрамывалъ на правую ногу и опирался на палку. Охлопьевъ меня привѣтствовалъ такъ: — Здравствуйте, юноша! Очень радъ познакомиться. По всему видно, что вы молодецъ, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, и баба. Охота-то у васъ есть видѣть все необыкновенное, а смѣлость еще младенческая. Испугались каменнаго монаха! Эхъ, вы! Ну, давайте руку, и будемъ друзьями! Помните всегда: кто деньги потерялъ, — ничего не потерялъ; кто присутствіе духа потерялъ, — тотъ все потерялъ. Антонъ Антоновичъ сѣлъ на ближайшее кресло и особеннымъ образомъ свистнулъ. Свистъ былъ молодецкій, но рѣзкій и пронзительный. Моментально въ комнатѣ появился человѣкъ съ небольшой черною бородкой, одѣтый чисто и также по-русски. Онъ рабски ловилъ взглядъ своего владыки. Послѣдній закричалъ: — Подними голову выше, шельма! Ѣшь меня глазами, каналья! Готовы ли лошади? — Стоятъ у подъѣзда, — почтительно доложилъ слуга. Напившись чаю, мы прошли длиннымъ рядомъ комнатъ, убранныхъ старинной мебелью съ бронзой и устланныхъ французскими коврами. Вошедши въ двухсвѣтную залу съ хорами, я остановился. Меня заинтересовалъ занавѣсъ, скрывавшій сцену и изображавшій торжество Вакха, сидящаго на огромной бочкѣ. Его окружали пирующіе фавны и нимфы. Парадное крыльцо было обширное, полуциркульное, съ продольными нишами и со статуями въ ихъ глубинахъ. Нѣсколько лакеевъ въ плисовыхъ поддевкахъ и желтыхъ рубашкахъ стояли по ступенямъ лѣстницы. Насъ ожидала четверка вороныхъ лошадей, убранныхъ въ серебряную упряжь съ крупными бляхами и бубенчиками. У дверецъ коляски торчалъ видѣнный мною лакей, надѣвшій круглую шапку съ длиннымъ цвѣтнымъ перомъ спереди. Сзади экипажа скакали двое ѣздоковъ со здоровыми нагайками въ рукахъ. Мы ѣхали въ наше имѣніе, до котораго было три версты, не болѣе четверти часа. Всю дорогу Охлопьевъ посвистывалъ, или обращался ко мнѣ со словами: — Вотъ я попрошу вашу маменьку отпустить васъ ко мнѣ погостить. То-то мы съ вами надѣлаемъ чудесъ! Уже почти при въѣздѣ въ Тагашево, при спускѣ на мостъ черезъ нашу рѣчку, Антонъ Антоновичъ крикнулъ: — Бомбардиръ! Лошади были осажены, чуть не на дыбы, и съ козелъ, какъ кубарь, скатился чернобородый человѣкъ. — Проѣдемъ ли по мосту, шельма, четверкой? — спросилъ Охлопьевъ. Послѣдовалъ утвердительный отвѣтъ, и мы торжественно, при громкомъ лаѣ собакъ, промчались по Тагашевскому селенію.III.
Въ дневникѣ моей матери сохранился любопытный разговоръ, происшедшій между нею и нашимъ оригинальнымъ сосѣдомъ въ ихъ первое свиданіе. Я приведу здѣсь нѣкоторыя выдержки изъ него. Мать моя, между прочимъ, сказала: — Вы не сердитесь на моего сына за его поступокъ? Онъ у меня мальчикъ любознательный, съ пылкимъ воображеніемъ, и давно бредилъ о вашемъ садѣ. Я въ немъ не бывала. Ваши родители скончались до нашего пріѣзда въ Тагашево, и Яблоннымъ управляли лица, съ которыми мы не имѣли никакихъ отношеній. А разсказываютъ, что въ вашемъ саду много любопытнаго. — Прибавьте: было, отвѣчалъ Охлопьевъ. При отцѣ существовалъ звѣринецъ, въ которомъ помѣщались медвѣди, волки, рыси, шакалы, олени, лисицы. Имѣлся небольшой буддійскій храмъ, съ мѣдной статуей Будды. Отецъ совершалъ въ немъ жертвоприношенія, разумѣется, шутя. Мать строго посмотрѣла на гостя и замѣтила: — Какъ шутя? Да развѣ религіей, какая бы она ни была, шутить можно? Ея источникъ общій для всего человѣчества. Будда былъ величайшій и добродѣтельный человѣкъ. Онъ проповѣдывалъ любовь къ людямъ; онъ доказывалъ, что черезъ страданіе человѣкъ достигаетъ высшаго блаженства въ небытіи, или, какъ онъ выражался, въ нирванѣ. Конечно, отсюда еще далеко до евангельскаго ученія, но, однако, Будда инстинктивно подходилъ къ этому ученію. Антонъ Антоновичъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на хозяйку дома, привсталъ съ кресла и проговорилъ: — Простите, сударыня! Я слышу впервые такія мнѣнія отъ русской помѣщицы. Они такъ любопытны, что я не прощу себѣ никогда, что раньше не представился вамъ. Вы читали много, вы мыслительница. Давайте говорить, давайте спорить. Кто вѣруетъ, тотъ проникается основными принципами своей вѣры. Иначе у васъ не можетъ быть крѣпости убѣжденій. А отецъ мой не имѣлъ христіанскихъ убѣжденій. Иначе сказать, онъ былъ вольтерьянецъ. Онъ любилъ французскихъ энциклопедистовъ: Дидеро, Мармонтеля, д’Аламбера. Руссо онъ не терпѣлъ, какъ мечтателя; Вольтера чтилъ какъ генія, а какъ человѣка — называлъ подлецомъ. Какъ же, послѣ сказаннаго, вы хотите, чтобы мой отецъ уважалъ Будду? Да онъ не признавалъ, вообще, религіи. — А вы? — робко произнесла мать. — Я? Глаза Охлопьева ярко заблистали. — Я, сударыня, вѣрю въ чорта. Его прекрасно обрисовали намъ: Данте — въ своемъ «Адѣ», Мильтонъ — въ «Потерянномъ Раѣ», Байронъ — въ «Каинѣ», Гете — въ своемъ безсмертномъ «Фаустѣ». Во всѣхъ названныхъ произведеніяхъ чортъ является тѣмъ неукротимымъ духомъ злобы, которому суждено постоянно мучить и тревожить человѣческій разумъ. Этотъ духъ глубоко сидитъ въ насъ, оттого и зло, а не добро торжествуетъ въ мірѣ. Вотъ вы, повидимому, добрая христіанка. А Христосъ заповѣдалъ любить ближняго, какъ самого себя. Однако, ни вы, ни я, въ силу евангельской заповѣди, не въ состояніи будемъ разстаться со своими крѣпостными, отпустить ихъ на свободу? Я скажу вамъ больше. Читали вы «Записки охотника» г. Тургенева, «Антона Горемыку» г. Григоровича? На утвердительный отвѣтъ встревоженной моей матери Антонъ Антоновичъ безцеремонно продолжалъ: — Оба писателя, какъ говорятъ, состоятельные помѣщики, а особенно г. Тургеневъ, имѣющій двѣ тысячи душъ. Отлично расписывая страданія мужика въ барской кабалѣ, эти господа нисколько не думаютъ о дарованіи воли собственнымъ крѣпостнымъ. Что же значитъ приведенный фактъ, сударыня? Значитъ то, что ни вы, ни я, ни г. Тургеневъ, ни г. Григоровичъ не проникнуты настолько идеями Христа, чтобы проводить ихъ въ жизнь, отрекшись отъ своихъ личныхъ благъ. Поэтому-то я рѣшился лучше не отягощать себя никакими религіозными обязательствами. «Après nous le déluge», какъ говорилъ Людовикъ XV. А этотъ король былъ тонкимъ знатокомъ эпикуреизма. Когда Охлопьевъ кончилъ свою рѣчь, то мать моя была уже въ крайне раздраженномъ состояніи. Она, что называется, кипѣла, и, забывъ законы гостепріимства, такъ отвѣчала своему гостю: — Излишняя ваша откровенность позволяетъ и мнѣ говорить откровенно. Начну съ того, что вы безсильны разбить человѣческія вѣрованія. Вы не вѣрите не потому, что Богъ не существуетъ, а потому, что вамъ легче жить, какъ Людовику XV, безъ всякихъ нравственныхъ обязанностей, отягощающихъ совѣсть. Ваше образованіе коснулось вашей мысли, но не души, а Тургеневъ и Григоровичъ, написавши по очень хорошей вещи, заронили въ читателѣ не мало добрыхъ чувствъ. Крѣпостное право есть зло. Я, какъ женщина, воспитавшаяся въ Германіи, когда въ ней преобладали идеи романтизма, посѣянныя Шиллеромъ, Шеллингомъ, Фихте, никогда не позволю себѣ защищать идеи рабства. Тѣмъ не менѣе, едва ли можно сомнѣваться, что для Россіи крестьянская эмансипація рановременна. Наша жизнь зиждется на старыхъ началахъ, выработанныхъ Екатериною Второю. Для громадной численности крѣпостныхъ, которыхъ и мы имѣемъ съ вами, въ случаѣ ихъ освобожденія, нужно приготовить новыя формы государственной жизни. А о нихъ еще никто хорошенько не думалъ. Далѣе: русское закрѣпощеніе не есть дѣло личной злой воли, а есть результатъ сложившихся извѣстнымъ образомъ историческихъ условій. Разрубить эти условія, какъ разрубилъ Александръ Великій Гордіевъ узелъ, нельзя. Въ Россіи весь правящій классъ состоитъ исключительно изъ дворянства. Отнять у него крѣпостныхъ безъ соотвѣтствующаго вознагражденія — значитъ подписать экономическую смерть дворянскому сословію. Кто же на то рѣшится? Нѣтъ, милостивый государь, одно время совершитъ то, о чемъ мы съ вами можемъ мечтать. Наше дѣло должно состоять въ томъ, чтобы не злоупотреблять властью, дарованною намъ закономъ. Я всякій день, когда ложусь спать, задаюсь вопросомъ: не обидѣла ли кого-нибудь? И засыпаю, когда примирюсь съ обиженнымъ. Говорю вамъ не фразу, а истину. Я никого изъ крестьянъ не задерживаю въ деревняхъ, отпускаю на оброкъ за самую умѣренную плату, не запрещаю выходить на волю, вступать въ бракъ по личнымъ наклонностямъ. Поступайте вы такъ же точно, и благо вамъ будетъ за то. Вы облегчите зло, происходящее отъ невѣжественныхъ баръ, и которое мы можемъ свободно порицать лишь въ гостиной, но безсильны остановить въ дѣйствительности. Долго, можетъ-быть, продолжалась бы бесѣда между спорившими, еслибы въ дверяхъ, выходившихъ въ залу, не показался мой отецъ, строгій, но честный блюститель Николаевскаго режима.IV.
Когда, послѣ обѣда, уѣхалъ отъ насъ обитатель села Яблоннаго, то разговоръ о немъ въ домѣ происходилъ до самаго вечера. Выказались слѣдующія интимныя стороны его жизни. Еще при старикахъ Охлопьевыхъ въ ихъ деревенскій домъ была подкинута трехъ-мѣсячная дѣвочка. Никто не могъ объяснить: чья она? откуда? Злые языки увѣряли, что это «бариново дитя», прижитое отъ хорошенькой горничной Кати, сосланной барыней въ дальнюю деревню и вскорѣ умершей. Катя провинилась въ томъ, что подала своей госпожѣ плохо накрахмаленную юбку. Антонъ Григорьевичъ Охлопьевъ былъ въ полномъ повиновеніи у своей жены, а потому только, молча и съ затаенной грустью, разстался съ своей возлюбленной. При всѣхъ разнообразныхъ слухахъ о ребенкѣ, барыня, сверхъ ожиданія, не приказала его отправить на деревню или къ становому, а оставила его на барскомъ дворѣ и велѣла отыскать ему кормилицу. Малютка, которой дали имя Ираида, выростала на правахъ дворовой дѣвочки, пользующейся благосклонностью своихъ помѣщиковъ. Ее выучили грамотѣ, даже французскому языку, дозволили читать разныя книги. Въ восемнадцать лѣтъ Ираидочка была красивою дѣвушкой. Высокая ростомъ, стройная, съ голубыми глазами, застѣнчиво опущенными внизъ, съ русою, густою косой почти до колѣнъ, Ираида отнимала покой у деревенскихъ парней. Они всѣ къ ней, а она отъ нихъ. Не любила она никого и была удивлена, когда ее неожиданно призвала барыня и объявила, что женихъ ей отысканъ. Ираида вздрогнула при этомъ извѣстіи и пытливо подняла свои чудные глаза на барыню. Нехорошій огонь въ нихъ свѣтился, и Охлопьева невольно замѣтила: — Какъ ты смѣешь такъ дерзко смотрѣть? Ты непремѣнно выйдешь замужъ за мельника Михайлу. На то моя воля. Кланяйся мнѣ въ ноги и благодари. Ираида съ минуту стояла въ нерѣшительности, но потомъ быстро упала на колѣни и воскликнула: — Дѣлайте со мною, что хотите, а я не пойду за Михайлу! — Старуха побагровѣла. Она что-то хотѣла сказать, но отъ сильнаго гнѣва лишилась языка и безпомощно махала руками. Непокорную жертву заперли во флигель и приставили къ дверямъ сторожиху. Когда еще не совсѣмъ стемнѣло, у оконъ плѣнницы кто-то постучался. Былъ сентябрь мѣсяцъ въ началѣ. Погода стояла прохладная. Ираида открыла форточку и увидала старика Охлопьева. Онъ сдѣлалъ знакъ рукой, чтобъ она молчала, и робко проговорилъ: — Ираидочка, покорись! Михайла не дурной человѣкъ; я позабочусь о твоемъ обезпеченіи. Онъ получитъ вольную, а ты хорошее приданое. Ради Бога, не огорчай меня. Противъ барыни идти опасно. Въ голосѣ старика было столько молящей кротости, много лѣтъ таившейся нѣжности, что на душѣ Ираиды вдругъ стало легко и свѣтло. Она смутно почувствовала, что Охлопьевъ ей не чужой, и не удержалась отъ наплыва рѣдкихъ, но добрыхъ порывовъ. Съ глазами полными слёзъ она душевно прошептала: — Баринъ, милый, хорошій мой баринъ! Для васъ я перенесу все, все! Идите, Господь съ вами! Усните покойно. Еслибъ даже муки меня ожидали, я ихъ вытерплю за вашу ласку. Михайла смотрѣлъ коренастымъ человѣкомъ, лѣтъ тридцати. Рябоватое его лицо, бѣгающіе сѣрые глаза, волосы, прилипшіе ко лбу, говорили, что обладатель всего этого былъ нервный, непокойный человѣкъ. И вправду: Михайла все чего-то искалъ, и, уловивъ одно, уже стремился къ другому. Онъ находился, если можно такъ выразиться, всегда въ дорогѣ, но никогда не чувствовалъ себя дома. Женившись на Ираидѣ и поселившись съ нею на мельницѣ, онъ уже чрезъ мѣсяцъ сдѣлался равнодушнымъ къ своей прекрасной женѣ. Михайла получилъ вольную и хорошія деньги. Упомянутое событіе совершилось скрытно отъ барыни. И досталось же за то бѣдному старику! Послѣдніе его годы были отравлены упреками жены за то, что Ираида стала свободною женщиной, и что Михайлу нельзя пороть. Неудивительно, что между барыней и Михайлой отношенія обострились. Старуха къ нему придиралась, но терпѣла его. Когда же Михайла объявилъ женѣ, что уходитъ въ городъ и что беретъ ее съ собою Ираида отвѣчала, что никогда и никуда не уйдетъ отъ своего благодѣтеля. Михайла, вспыливъ, избилъ Ираиду. Барыня, узнавши о побояхъ, безъ всякой церемоніи приказала жестоко высѣчь свободнаго человѣка. Ночью того же дня сгорѣла мельница. Долго держали Михайлу въ тюрьмѣ, томили разспросами, но не могли найти ясныхъ доказательствъ его преступленія. Лѣтъ черезъ шесть послѣ совмѣстнаго пребыванія съ арестантами, онъ былъ оставленъ въ подозрѣніи и сосланъ на поселеніе въ Западную Сибирь. Въ это время старый Охлопьевъ умеръ, а Ираида осталась въ барскомъ домѣ. Барыня къ ней совсѣмъ измѣнилась. Она сосредоточила на ней всю потребность къ привязанности. Умирая, старуха завѣщала Ираидѣ десять тысячъ рублей. Но и съ этими деньгами послѣдняя не покинула деревни. Женихи даже изъ дальнихъ мѣстностей являлись къ ней, но она обдавала претендентовъ такимъ презрѣніемъ, такимъ властнымъ взглядомъ, что имъ дѣлалось жутко. Мало-помалу Ираидѣ удалось отвадить ихъ. Сосѣди села Яблоннаго и его крестьяне называли гордую красавицу «добрымъ духомъ», стерегущимъ заброшенную барскую усадьбу. Зимой Ираида рѣдко выходила изъ дому, но съ наступленіемъ весны, какъ туманная тѣнь, она бродила по ночамъ то по широкимъ аллеямъ густолиственнаго сада, то по тропинкамъ Яблонной Дубравы, то по плотинѣ забытаго пруда, то по церковной оградѣ у могилъ своихъ стариковъ. Она склонялась къ подножію Ангела, стоящаго съ крестомъ въ рукахъ на мраморномъ пьедесталѣ, сверху прикрытаго кудрявыми вѣтвями двухъ соединившихся между собою дубовъ. Протекали минуты, а Ираида была неподвижна, точно все дорогое для нея таилось подъ той плитой, которая отдѣляла окружающую жизнь отъ неразгаданной вѣчности. Ираида ходила въ бѣлой блузѣ, съ распущенными волосами по плечамъ. Въ рукахъ ея была нерѣдко книга, и только она знала ея завѣтныя думы. Но что же могло скрывать на душѣ это загадочное, никѣмъ непонятое существо?… Тогда-то въ селѣ Яблонномъ неожиданно появился новый его владѣтель Антонъ Антоновичъ Охлопьевъ. Читатель уже знаетъ, что онъ прибылъ въ свое родовое гнѣздо изъ Петербурга, гдѣ прослужилъ съ небольшимъ десять лѣтъ. На другой день своего пріѣзда Охлопьевъ поднялся рано и, принявъ ванну, отправился въ садъ. Каждая дорожка ему напоминала далекое прошлое. Онъ заглядывалъ въ заброшенные уголки родныхъ аллей, рѣшилъ возстановить разбитыя статуи, обновить бесѣдки, оживить засохшіе цвѣтники, дать движеніе умолкшимъ фонтанамъ.V.
Антонъ Антоновичъ дошелъ до павильона съ двѣнадцатью разбойниками и удивился, увидѣвъ женщину, сидѣвшую на сторожевомъ львѣ, погруженную въ чтеніе Услышавъ приближающіеся шаги, Ираида подняла голову. Лицо ея моментально вспыхнуло, но она не смутилась, а быстро пошла на встрѣчу владѣльцу имѣнія. — Вы, конечно, знаете, кто я? — произнесла она. — Прошу у васъ дозволить доживать мнѣ вѣкъ во флигелѣ, въ которомъ я поселилась съ дозволенія вашей матушки. Сказавъ это, Ираида скромно потупила глаза. Несмотря на то, что ей было уже тридцать лѣтъ, но ея блѣдное, съ легкимъ румянцемъ, прекрасное лицо, умный взглядъ, женственность движеній производили обаятельное впечатлѣніе. Охлопьевъ стоялъ, словно очарованный, и любовался Ираидой. Онъ низко поклонился ей и почтительно проговорилъ: — Я знаю, какъ любили васъ мои родители. Позвольте просить васъ быть, по-прежнему, хозяйкой здѣшнихъ мѣстъ, а во мнѣ видѣть покорнаго исполнителя вашихъ желаній. Антонъ Антоновичъ поцѣловалъ руку Ираиды. Угрюмая его наружность приняла мягкое выраженіе. Онъ продолжалъ: — Мы оба провели дѣтство въ этомъ домѣ, и онъ намъ одинаково дорогъ. Девяти лѣтъ меня увезли въ одинъ изъ петербургскихъ корпусовъ, въ которомъ я, впрочемъ, находился недолго. Вслѣдствіе болѣзненнаго состоянія меня исключили изъ кадетъ. Я поселился въ Москвѣ у родной бабушки, ходилъ въ гимназію, а потомъ въ университетъ. Окончивъ въ немъ курсъ, я не захотѣлъ сидѣть по канцеляріямъ. Я поступилъ юнкеромъ въ лучшій гвардейскій пѣхотный полкъ. Въ немъ проведено мною нѣсколько лѣтъ. И теперь продолжалась бы моя служба, еслибы не одно несчастное событіе… Охлопьевъ провелъ рукой по лбу, разгоняя печальныя мысли, и глухо выговорилъ: — Съ отъѣзда изъ Яблоннаго я не видѣлъ своихъ родителей. Они отвыкли отъ меня, а я, живя въ Петербургѣ, привязался къ прелестямъ большого свѣта. Я, въ сущности, несчастный человѣкъ. Природа и задачи жизни мнѣ понятны. Много я читалъ и думалъ, но не могу сладить съ собой, съ своими порывами. Когда они овладѣваютъ мною, я забываю всякія условія, даже приличія. Передо мною только одна преслѣдуемая цѣль, одна идея, которую я вижу, чувствую. Я, Ираида, странный, невозможный человѣкъ. Вы меня избѣгайте! При такомъ неожиданномъ концѣ рѣчи, Охлопьевъ быстро заходилъ между колоннъ бесѣдки, и полною грудью вдыхалъ въ себя утренній воздухъ. Ираида жадно слѣдила за его движеніями, смутно сознавая, что натолкнулась на ту силу, которую такъ тщетно искала ея душа. Она восторженно воскликнула: — Антонъ Антоновичъ, я ничего не боюсь и отъ васъ не убѣгу! Вы мнѣ завѣщаны вашими родителями, и на мнѣ лежитъ долгъ охранять васъ, пока вы не найдете себѣ подруги по сердцу. Охлопьевъ подбѣжалъ къ ней, схватилъ обѣ ея руки и покрылъ ихъ поцѣлуями. Слышались слова: — Никого мнѣ не нужно! Въ одной васъ все мое счастье! Въ эту минуту показался у бесѣдки лакей и осторожно доложилъ: — Чай поданъ. Антонъ Антоновичъ вскипѣлъ мгновенно, какъ буря. — Вонъ, негодяй! Какъ смѣлъ ты безъ зова явиться? На конюшню тебя! Спустя четверть часа послѣ описанной сцены, Охлопьевъ подъ руку съ Ираидой направлялся къ дому. На террасѣ, выходящей въ садъ, былъ сервированъ чай. У дверей въ диванную толпилось нѣсколько лакеевъ. Между ними, блѣдный и взволнованный, стоялъ виновникъ нарушеннаго свиданія. Баринъ, проходя мимо несчастнаго слуги, потрепалъ его по плечу и весело сказалъ: — Получай вольную. Я напрасно тебя обидѣлъ! Прошло около двухъ лѣтъ съ возвращенія Охлопьева въ Яблонное. Антонъ Антоновичъ жилъ совершенно семейнымъ образомъ. Ираида оказывала огромное вліяніе на его необузданный характеръ. Она умѣла смирять его порывы, защитить провинившагося, заставить сдѣлать доброе дѣло. Такъ жизнь Охлопьева текла до внезапнаго возвращенія изъ Сибири Михайлы. Свиданіе послѣдняго съ женой произошло въ бесѣдкѣ съ монахомъ и окончилось тамъ трагически въ тотъ самый моментъ, когда мнѣ пришла въ голову сумасшедшая мысль забраться ночью въ Охлопьевскую усадьбу. Несмотря на то, что Михайла не имѣлъ никакихъ юридическихъ правъ на Ираиду, какъ ссыльный, онъ все-таки грозилъ женѣ за ея связь съ бариномъ. — Смотри, — говорилъ онъ, — проклятыя деньги я отъ тебя беру и ухожу, но со мной уходитъ тайна. Во всякое время она можетъ разбить твое счастье. Михайло исчезъ, точно въ воду канулъ. Но слова его глубоко запали на сердце Ираиды. Что означали эти слова? Несомнѣнно, въ нихъ скрывалось что-то роковое, съ чѣмъ, быть можетъ, связано ея рожденіе. Ни она, ни Антонъ Антоновичъ, ни односельчане не знали, кто ея отецъ. Всѣмъ было извѣстно, что ея мать, Катя, славилась красотой среди дворовыхъ дѣвушекъ, что за нею ухаживали нѣсколько молодцевъ, что самъ баринъ ее ласкалъ, но чтобы онъ былъ съ нею въ связи, о томъ навѣрняка никто сказать не могъ. Ираидой овладѣвалъ холодный трепетъ при одной мысли, что она дочь старика Охлопьева, и живетъ съ своимъ роднымъ братомъ. Бѣдная жертва невѣдомыхъ обстоятельствъ лишилась сна, вскрикивала по ночамъ и пугала Охлопьева. Любя горячо Ираиду, онъ никакъ не могъ постичь, что съ ней стало со дня свиданія съ Михайлой. Онъ страшно озлобился противъ послѣдняго, кричалъ, что затравитъ его собаками, утопитъ въ пруду, повѣситъ на первомъ деревѣ. Только слезы и ласки Ираиды нѣсколько успокоивали Антона Антоновича. Но время, какъ исцѣлитель всего, шло; о Михайлѣ не было ни слуху, ни духу. Я пробылъ въ кадетскомъ корпусѣ девять лѣтъ и пріѣхалъ на родину офицеромъ. Въ то лѣто въ Тагашевѣ гостилъ другъ нашей семьи, профессоръ Нордстремъ, даровитый выходецъ изъ Швеціи. Онъ былъ величайшимъ поклонникомъ Шопенгауэра, тогда почти неизвѣстнаго въ русской литературѣ. Услыхавши разсказы о чудачествахъ Охлопьева, Нордстремъ сильно имъ заинтересовался. Мы рѣшили отправиться къ сосѣду, но предварительно послали узнать къ Ираидѣ: въ какомъ положеніи находится Антонъ Антоновичъ? Можетъ ли онъ насъ принять? Отвѣтъ получился благопріятный.VI.
Сколько свѣтлыхъ воспоминаній тѣснилось въ моей головѣ, когда я проѣзжалъ Яблонною Дубровой! Миновала она, мы спустились къ плотинѣ, и передъ моими очами явился тотъ же зеркальный прудъ, съ нависшими надъ нимъ березами, который я такъ любилъ въ своемъ дѣтствѣ. Вотъ и мельница, но уже новая, и не маленькая, какъ была. Мы ѣхали мимо сада и слышали мелодичные переливы колокольчиковъ у монашьей бесѣдки. Давно, давно знакомые мнѣ звуки! Мой шведъ также восхищался окружающею поэтическою мѣстностью. На заднемъ крыльцѣ дома насъпривѣтствовала Ираида; парадный подъѣздъ, какъ оказалось, со времени роспуска большой дворни, былъ наглухо забитъ. Закрытъ былъ и рядъ парадныхъ комнатъ, уже успѣвшихъ покрыться пылью и паутиной. Антонъ Антоновичъ оставилъ себѣ для житья — столовую, кабинетъ, прилегающую къ нему диванную и комнату для Ираиды. Послѣдняя, несмотря на свои сорокъ лѣтъ, сохранила красоту лица. Только нѣсколько пополнѣвшій станъ выдавалъ годы. Крѣпко пожавъ мнѣ руку, Ираида скороговоркой спросила: — Кто съ вами? Я отрекомендовалъ Нордстрема. Ираида обратилась къ нему съ словами: — Ваше посѣщеніе доставитъ большое удовольствіе Антону Антоновичу. Онъ много читаетъ, слѣдитъ за иностранною печатью, и несомнѣнно вы его оживите. Охлопьева мы нашли въ томъ самомъ кабинетѣ, въ которомъ я провелъ единственную, но памятную ночь. Онъ былъ въ халатѣ и глядѣлъ опустившимся сибаритомъ. Спина его сгорбилась, лицо стало одутловатымъ. Только взоръ изъ-подъ густыхъ бровей свѣтился прежнимъ огонькомъ. Прошло не болѣе пяти минутъ свиданія, какъ хозяинъ дома уже одушевился, кричалъ на моего друга и на меня. Споръ возникъ по поводу того, что я замѣтилъ объ отсутствіи многочисленной челяди въ комнатахъ. Антонъ Антоновичъ возразилъ: — А у васъ много осталось лакеевъ? Всѣ они, батюшка, разошлись, бросивъ навсегда насиженныя гнѣзда. Рухнуло крѣпостное право, на которомъ мы съ вами сложили свое міровоззрѣніе. Ваша матушка не ожидала освобожденія такъ скоро, а оно совершилось и уноситъ съ собою въ могилу старое поколѣніе и старые порядки жизни. Идеи развиваются въ человѣчествѣ въ независимости отъ отдѣльной личности. Послѣдняя умираетъ, а идея продолжаетъ жить въ потомствѣ. Да мнѣ-то, чортъ возьми, развѣ легко переносить разныя пертурбаціи общественной мысли, а? Я отчего кутить сталъ? Оттого, что я родился отъ крѣпостника, воспитывался крѣпостникомъ, о трудѣ не имѣю никакого понятія. Веселиться, жить хочу, а средствъ не ма! Кто въ этомъ виноватъ? Вотъ вы, человѣкъ ученый, рѣшите задачу. Но прежде, чѣмъ Нордстремъ успѣлъ что-либо отвѣтить оригинальному помѣщику, послѣдній уже спрашивалъ: — Что пьете: водку, вино или наливку? Охлопьевъ свистнулъ. Вошелъ человѣкъ сѣдой и чрезвычайно растолстѣвшій. Къ удивленію моему, то былъ бомбардиръ. Антонъ Антоновичъ, указывая на слугу, замѣтилъ: — Вотъ единственная шельма, не покинувшая меня. Десять борзятниковъ еще живутъ со мною. Надѣюсь, что они ужъ до конца останутся при мнѣ. Умру, всѣхъ вознагражу. Бомбардиръ! Живо накрывать столъ, притащи Торквемадо! Слово «Торквемадо» поразило меня и шведа, но Охлопьевъ любезно намъ разъяснилъ его значеніе. — Названный мною мошенникъ, сказалъ онъ, сжегъ на кострахъ до двухсотъ тысячъ испанскихъ еретиковъ. Согласитесь, что эта каналья должна быть обезсмерчена. У меня въ честь его сооружена двухведерная бутыль, наполненная спиртомъ и настоенная двадцатью пятью воспламеняющими экстрактами. Вино заслуживаетъ вашего благосклоннаго вниманія. Я и Нордстремъ со страхомъ посмотрѣли другъ на друга. Гостепріимный хозяинъ не унимался и приставалъ къ шведу. — Вы что читаете въ университетѣ? Можете ли вы говорить, какъ говорили старые профессора? Я ученикъ Грановскаго; давно онъ спитъ подъ землей, а голосъ его я слышу какъ бы теперь. Онъ училъ насъ любить все прекрасное, носить его въ сердцѣ, воплощать въ жизни, стремиться къ духовному совершенствованію. Ну-съ, а тутъ молодость, жажда наслажденій, обиліе средствъ! И пошла писать! Да и можно ли было въ крѣпостной Россіи держаться на высотѣ идеаловъ, проповѣдуемыхъ намъ съ университетской каѳедры? Антонъ Антоновичъ поглядѣлъ вопросительно на Нордстрема. Послѣдній не вытерпѣлъ и горячо оппонировалъ. — Вы затрогиваете общія идеи. Позвольте и мнѣ высказать, относительно ихъ, свое мнѣніе. Недавно умеръ въ Германіи геніальный философъ, не оцѣненный еще ни своими соотечественниками, ни остальными цивилизованными народами. Но я глубоко убѣжденъ, что люди будущаго преклонятся передъ этимъ гордымъ мыслителемъ. Я говорю о Шопенгауэрѣ и о его «философіи воли». Шопенгауэръ утверждаетъ то же, что и вы. Зло господствуетъ въ мірѣ какъ въ физическомъ, такъ и въ нравственномъ. Но признаніе упомянутой истины не значитъ, чтобы все человѣчество, а въ частности и Россія, опустили руки передъ торжествующимъ зломъ. Шопенгауэръ учитъ, чтобы мы не питали стремленій къ земному счастью, а совершенствовались и искали бы счастья въ себѣ самихъ. Отчего же вы, дворянинъ образованный, даровитый, богатый, не хотите возвыситься надъ вашими страстями? Вы оставили во мракѣ не только свою душу, но и другія многочисленныя души, врученныя вамъ судьбой? Вы утверждаете, что въ крѣпостной Россіи нельзя было оставаться на высотѣ идеаловъ? Ну, а Пушкинъ, Гоголь, Лермонтовъ, Жуковскій и другіе писатели Николаевской эпохи развѣ могли бы развить свое творчество до изумительныхъ размѣровъ, еслибъ ихъ давила, какъ свинецъ, окружающая бытовая и политическая атмосфера? А область науки… ужели она мала для васъ? Кто мѣшаетъ вамъ въ нее погрузиться столь глубоко, какъ погрузился въ нее вашъ мѣстный дворянинъ, теперь знаменитый химикъ, А. М. Бутлеровъ? Нѣтъ, если въ крѣпостяхъ образованные арестанты, лишенные пера, чернилъ, бумаги, карандаша, находятъ возможность записывать свои мысли на бездушномъ камнѣ, то люди, охваченные божественнымъ огнемъ, не дадутъ себѣ духовно умереть, застыть ни при какихъ житейскихъ обстоятельствахъ. Я вѣрую въ вѣчный прогрессъ, въ безостановочное движеніе идеи впередъ. Вы, кажется, также высказали упомянутый афоризмъ? Развѣ не идея совершила русскую эмансипацію? Подъ вліяніемъ ея и вамъ слѣдуетъ воспрянуть духомъ, подняться надъ умершимъ барствомъ, снять съ себя халатъ г. Обломова, недавно воспроизведеннаго Гончаровымъ въ своемъ безподобномъ романѣ. Читали вы Обломова? Трудно выразить, что произошло съ Охлопьевымъ при этихъ словахъ. Онъ поблѣднѣлъ, затрясся, вскочилъ съ кресла и побѣжалъ прямо на профессора. Я думалъ, что онъ обрушится на него съ кулаками, но нѣтъ! Антонъ Антоновичъ только поднялъ кверху правую руку, сжатую въ кулакъ, и ревѣлъ, какъ дикій звѣрь: — Я Обломовъ? Я Обломовъ? Неправда! Мы, всѣ дворяне, живущіе по деревнямъ, носимъ въ себѣ задатки обломовщины! Развѣ одинъ Гончаровъ подмѣтилъ въ насъ эту типическую черту? А «Лишніе люди» Тургенева? Развѣ они не составляютъ благородной отрасли той же самой обломовщины? Да позвольте: много ли развитыхъ, но неимущихъ людей, скажутъ вамъ, что они не испортились бы при крѣпостной обстановкѣ? Вы указали мнѣ на писателей, подобныхъ Пушкину, на ученыхъ, подобныхъ Бутлерову? Названныя лица выходятъ, по своимъ дарованіямъ, изъ ряда обыкновенныхъ. Ихъ нельзя брать въ примѣръ для характеристики благодѣтельности общественной спячки. Извините, профессоръ, но ваши обвиненія меня въ ничегонедѣланьи не выдерживаютъ критики. Вы указали также, что я не позаботился вывести изъ мрака людей, врученныхъ мнѣ судьбой. Но что же мнѣ оставалось съ ними дѣлать? Ужели обучать грамотѣ? Я скажу, что это была бы не только ошибка, но преступленіе, заслуживающее висѣлицы. Пробужденный духовно рабъ не есть уже рабъ. Онъ врагъ своей среды, онъ страшный врагъ государства. Пусть рабъ лучше спитъ и не сознаетъ своего позора. Вы, конечно, слышали о прошедшемъ петербургскаго профессора Никитенка, вышедшаго изъ крѣпостныхъ графа Шереметева? Передъ самымъ поступленіемъ въ университетъ онъ еще числился слугой своего барина. Какія нравственныя муки долженъ былъ испытывать просвѣщенный юноша, стремившійся къ свѣту, къ свободѣ изъ позорной кабалы? О, господинъ ученый! Васъ пробираетъ трепетъ при этомъ разсказѣ! Такъ знайте же, что только теперь настала для Россіи пора безостановочнаго шествія впередъ по дорогѣ къ умственному, экономическому и политическому развитію. Результатомъ послѣдняго воспользуются не дѣти наши, а внуки и правнуки. Мы же стоимъ на линіи Рудиныхъ. Мы изрекаемъ прекрасныя и громкія фразы объ общемъ благѣ, а поступаемъ какъ свиньи, обманываемъ и позоримъ нашихъ героинь. Эхъ, г. профессоръ! выпьемъ лучше вина, приготовленнаго крѣпостными руками, и къ чорту все, что я наговорилъ! Охлопьевъ отворилъ двери кабинета, и мы увидѣли столовую большихъ размѣровъ, со свѣтомъ, устроеннымъ въ куполѣ. Большая бронзовая люстра спускалась надъ серединой обѣденнаго стола. Онъ былъ уставленъ бутылями и бутылками самыхъ прихотливыхъ формъ. Въ центрѣ возвышался «Торквемадо», имѣвшій внушительный кранъ изъ серебра. Я не буду описывать подробно яствъ, но гостепріимный хозяинъ былъ въ ажитаціи, пилъ много и безпрестанно подливалъ вина гостямъ. Одна Ираида едва прикасалась къ кушаньямъ, съ грустью смотрѣла на Охлопьева и осторожно останавливала его отъ излишествъ. Мой благородный шведъ едва помнилъ себя, когда вышелъ изъ-за стола. Садясь въ экипажъ, онъ пробормоталъ: — Необузданный, но несомнѣнно интеллигентный человѣкъ! Гдѣ на Западѣ можно увидѣть подобное сочетаніе двухъ противуположностей въ одной и той же личности?VII.
Мы ѣхали почти шагомъ, благодаря темной ночи, окутавшей окрестность. Мой собесѣдникъ бормоталъ что-то подъ носъ. Яблоновская Дуброва дышала прохладой. Въ воздухѣ царила такая тишина, что стрекотаніе кузнечиковъ было отчетливо слышно. Мы приближались къ выѣзду изъ Дубровы, когда въ сторонѣ, позади насъ, послышался лай собакъ и не то крики, не то неопредѣленные вопли. Кучеръ Петръ повернулся на козлахъ и съ испугомъ сказалъ: — Баринъ, а баринъ! За нами Антонъ Антоновичъ гонится; кажись, онъ собакъ взялъ съ собою. Вотъ бѣда, прости Господи! Петръ, очевидно, растерявшись, попридержалъ лошадей. Собачій лай становился ближе. Вотъ вдали замелькали какъ бы безчисленные огоньки. Послышался мѣрный, гулкій топотъ лошадей и людскіе голоса. Я растолкалъ дремавшаго Нордстрема и объявилъ ему, что происходитъ наяву. Ученый былъ такъ пораженъ моимъ сообщеніемъ, что мгновенно отрезвился и произнесъ: — Сумасшедшій… Пожалуй, въ насъ еще стрѣлять будутъ! Мы очутились во власти нѣсколькихъ стай собакъ, кидавшихся на лошадей и коляску. Среди нихъ гарцовали всадники со вдѣланными въ шапки небольшими свѣтящимися фонарями. Надъ нашими ушами раздался громовый голосъ: — Что, разбойники, далеко уѣхали? Обломовъ вамъ мститъ за оскорбленіе! Вылѣзайте изъ экипажа. Обращаясь къ охотникамъ, Охлопьевъ крикнулъ: — Шельмы, стелите коверъ на лугу! Вино давайте и закуски! Шведъ! будемъ еще веселиться! Намъ подали по стакану венгерскаго вина. Красный, какъ ракъ, съ вытаращенными глазами, верхомъ на лошади, озаренный пламенемъ горѣвшаго костра, владѣтель Яблоннаго высоко поднялъ свой стаканъ надъ головою и, отчеканивая каждое слово, громко произнесъ: — На рубежѣ двухъ эпохъ: крѣпостнической и свободной, я, послѣдній изъ могиканъ, пью за Россію прошлую, за Россію настоящую и за Россію будущую! Всѣ три Россіи неразрывно связаны таинственными судьбами между собою. Я презираю безпочвеннаго западника Герцена; я не становлюсь на сторону славянофиловъ, отрицающихъ дворянство, а люблю русскій народъ, въ религію котораго плохо вѣровалъ. Но православіе — основа могущества Россійскаго царства, и съ нимъ Русь будетъ всегда сплоченной, непобѣдимой. Напрасно западники подкапываются у насъ подъ православіе и самодержавіе. Безъ нихъ отечество наше умретъ. Это говорю я, послѣдній могиканъ, послѣдній дворянинъ въ родѣ, чувствующій, что онъ не пригоденъ для своей родины! Но не все же во мнѣ дурное. Я много дурилъ, но никого не сдѣлалъ несчастнымъ изъ крѣпостныхъ. Скорѣе себя обижалъ, нежели ихъ. Нынѣ дарю имъ надѣльную землю — двѣ тысячи десятинъ, и выстраиваю въ селѣ школу. Пусть яркій свѣтъ просвѣщенія прольется въ ту среду, которая цѣлые вѣка была скована цѣпями рабства. Пей, шведъ! Пей, юный офицеръ! И не поминайте лихомъ старика Охлопьева. Ура! Старая и новая — освобожденная Россія!!! Спящая Дуброва огласилась неистовыми криками кутящаго люда. Собаки громко выли и лаяли. И этотъ концертъ, единственный въ мірѣ, разносился эхомъ по окрестности версты на двѣ. Наши сердца трепетали, а мысли пьянѣли и путались… Бѣлая заря посеребрила верхушки дубовъ и прокралась на зеленую поляну, представлявшую странное зрѣлище. Подъ деревьями валялись вразсыпную собаки и дремали охотники съ бичами въ рукахъ. Верховыя лошади, спутавшись вмѣстѣ и, положивъ морды на спину другъ другу, забылись также въ сладкомъ снѣ. Профессоръ лежалъ на коврѣ врастяжку, а его голову обнималъ одной рукой Охлопьевъ, а другою сжималъ опороженный стаканъ. Выглянуло уже и солнце изъ-за лѣсной чащи, зазвенѣли между вѣтвями птичьи голоса, въ воздухѣ стало тепло, а воинственный Охлопьевскій лагерь еще не пробуждался. Его спокойствіе нарушилъ верховой, посланный отцомъ изъ деревни, очевидно, безпокоившимся о моей судьбѣ съ Нордстремомъ. Всѣ очнулись разомъ.VIII.
Года два спустя послѣ описанныхъ событій, Охлопьевъ получилъ большой казенный пакетъ съ бумагами. Въ одной изъ нихъ сообщалось о смерти мужа Ираиды, Михайлы, а въ другой значилась его предсмертная исповѣдь. Въ ней Михайла признавался, что нажилъ честными трудами большой капиталъ, который онъ распредѣляетъ такъ: сумму, данную Охлопьевымъ, возвратить ему съ процентами, такъ какъ чужое добро онъ въ могилу уносить не желаетъ; остальной капиталъ вручить роднымъ племянникамъ, сыновьямъ его родного брата. Объ Ираидѣ Михайла упоминалъ, что въ деньгахъ она не нуждается, но что ей слѣдовало бы быть не за нимъ; что «пава во̀рону не подруга». При исповѣди оказалась приложенною собственноручная записка отца Антона Антоновича. Она относилась къ тому времени, когда Михайла избилъ свою жену, и не хотѣлъ въ томъ раскаяться, несмотря на угрозы барыни — быть высѣченнымъ. Старикъ писалъ: «Смирись, Михайла. Просить прощенія у жены, оскорбленной тобою, есть дѣло доброе, угодное Богу. Вынужденъ сказать тебѣ, что Ираида не простая баба, а дочь моя, прижитая отъ покойной Кати. Ты долженъ былъ догадаться объ этомъ уже потому, что слишкомъ много получилъ за нею: и вольную, и капиталъ. Я и въ будущемъ не оставлю тебя и Ираиду. Смирись, Михайла, покайся, а безъ воли барыни и пропадешь, и погубишь жену». Долго сидѣлъ въ раздумьи надъ письмомъ Охлопьевъ. Онъ былъ пораженъ открытіемъ, что Ираида его кровная сестра, и что онъ жилъ, какъ мужъ, съ родною сестрой. Хотя Антонъ Антоновичъ не былъ человѣкомъ религіознымъ, не боялся Божескаго наказанія, но тайный ужасъ охватывалъ невольнаго преступника при одной мысли о поруганіи природы. Въ Охлопьевѣ было оскорблено то нравственное, святое чувство, которое присуще человѣку, имѣющему живую душу, несмотря на то, вѣрующій онъ или нѣтъ. Но инстинкты животной жизни также сказывались въ Охлопьевѣ. Они-то и внушали ему гнусныя думы: скрыть роковое письмо отъ Ираиды и обвѣнчаться съ нею. Благородныя соображенія, однако, взяли верхъ надъ низменными поползновеніями. Баринъ свистнулъ и приказалъ бомбардиру позвать Ираиду. Ираида читала письмо и сперва ничего не поняла. Строчки мелькали передъ ея глазами, руки тряслись, въ виски било. Наконецъ, когда для нея уяснился весь смыслъ, хранившійся въ ничтожномъ лоскуткѣ бумаги, она вскинула на Антона Антоновича тѣ чудные, голубые глаза, которые такъ рѣдко были видимы. Въ ихъ выраженіи ясно читалась будущая судьба обоихъ существъ, невинныхъ въ своихъ преступленіяхъ. Это напряженное состояніе продолжалось не болѣе минуты. Сильная воля, таившаяся въ Ираидѣ, поборола порывы страха, любви, недоумѣнія. Скрестивши кисти рукъ, она твердо проговорила: — Несчастные мы оба. Что̀ намъ дѣлать? Что̀ намъ дѣлать? Продолжать жить, какъ мы жили, немыслимо. Я любила и люблю тебя! Божья душа въ тебѣ сидитъ, хотя ты ни во что не вѣришь. А Богъ есть, и это Онъ посылаетъ намъ тяжелое, но заслуженное испытаніе. Я ему повинуюсь, и тебѣ больше не жена! Какъ я могу ласкать тебя; какъ смѣю согрѣвать тебя, добраго, честнаго на своей груди, когда ты братъ мой по рожденію, по крови! Ираида тихо опустилась передъ растерявшимся Охлопьевымъ, и, увлеченная потокомъ охватившихъ ее чувствъ, продолжала: — Я люблю тебя! Люблю моего желаннаго, несравненнаго! Безъ тебя я не понимаю прелести жизни, ея сокровенныхъ благъ. Ты раскрылъ передо мною таинственную книгу природы; ты далъ мнѣ новый міръ высшихъ ощущеній. О, благодарю тебя за все! Ты мнѣ больше, чѣмъ человѣкъ, ты для меня что-то высшее послѣ Бога…… Но, Господи! Жить съ тобою послѣ того, что мы узнали, нѣтъ моихъ силъ! Да я и не смѣю этого сдѣлать. Любовь тогда благодатна, когда ея голосъ доходитъ до небесъ, когда всѣми изгибами души мы чувствуемъ Бога!.. Антонъ Антоновичъ! прости меня, но благослови мое рѣшеніе… Я иду въ монастырь! Только тамъ, въ его стѣнахъ я найду необходимое успокоеніе…. Ираида склонила голову на колѣни Охлопьева и плакала слезами, данными намъ для облегченія истерзаннаго сердца. Плакалъ вмѣстѣ съ нею и Охлопьевъ, тотъ Охлопьевъ, который смѣялся надъ всѣмъ, что носило на себѣ печать слабости, мягкодушія. Въ первый разъ въ немъ заронилась мысль о томъ, что есть надъ нами нѣчто Высшее, Неуяснимое, чьей воли ни предвидѣть, ни отвратить нельзя, что тайно управляетъ нашими судьбами, разбиваетъ въ прахъ наши горделивыя мечты и суетные разсчеты. Уста Охлопьева безсильно лепетали: — Какъ ничтоженъ человѣкъ! Но гдѣ же Ты, Невѣдомый, Незримый, Непостижимый?…Ку-ку
I.
Капитанъ Гречухинъ стоялъ съ своею ротой въ богатомъ имѣніи отставного генералъ-лейтенанта Циклопова. При ротѣ находилось два младшихъ офицера, изъ которыхъ поручикъ Калитинъ принадлежалъ къ потомственному дворянству и воспитывался въ одномъ изъ московскихъ корпусовъ. Другой офицеръ, по фамиліи Анѳисовъ, быль изъ оберъ-офицерскихъ дѣтей, служилъ юнкеромъ лѣтъ восемь и получилъ эполеты, лишь благодаря наступившей венгерской кампаніи. Анѳисовъ ничѣмъ не интересовался. Онъ жилъ и служилъ равнодушно. Калитинъ подсмѣивался надъ товарищемъ и своимъ начальникомъ, читалъ Бѣлинскаго, Герцена, Конта, Некрасовскій Современникъ, порицалъ существующіе порядки и ухаживалъ за молодыми помѣщицами. Старикъ Гречухинъ принадлежалъ къ типичнымъ людямъ. Ему перевалило за шестьдесятъ лѣтъ, а маіорскій чинъ ему не давался. Капитанъ былъ, какъ тогда говорили, изъ «сдаточныхъ». Онъ прошелъ всю палочную школу, и такъ пристрастился къ военной обстановкѣ, что съ ужасомъ помышлялъ объ отставкѣ. А, между тѣмъ, спина у него побаливала, ноги ломило и голова требовала покоя. Капитанъ пробуждался въ четыре часа утра и училъ роту. Непримиримымъ врагомъ его былъ поручикъ Калитинъ, то опаздывавшій на службу, то отправлявшійся верхомъ съ генеральскою дочерью на охоту въ сосѣдніе лѣса. Поручикъ, такъ-таки, и доносилъ рапортомъ командиру, что «по личному приказанію его превосходительства, владѣльца села Березоваго, онъ, сынъ Калитинъ, вмѣсто обычнаго ротнаго ученья, будетъ сопровождать маркизу Антонину Вавиловну де-Марсельякъ въ ея поѣздкѣ по отцовскимъ землямъ». Гречухинъ злился, но изъ страха передъ генераломъ махалъ только рукой и добродушно ворчалъ: — Ну его къ Богу! Молодъ еще, авось перебѣсится. Село Березовое тянулось на версту по крутому берегу извилистой рѣчки Меши. Его домики, выстроенные изъ камня, были тщательно выбѣлены. Между домиками зеленѣлись деревья, насаженныя, по распоряженію владѣльца, у каждой избы. Домики стояли точно солдаты, не смѣя выдвинуться изъ линіи. Чистота на улицахъ въ крѣпостные годы наблюдалась большая. Бѣда была старостѣ, если бумажка попадалась подъ генеральскую ногу. Барскій домъ высился въ концѣ села, пріютясь къ церковной колокольнѣ. Онъ стоялъ въ глубинѣ обширнаго двора, поросшаго травой, охваченный съ обѣихъ сторонъ густолиственнымъ садомъ. Домъ былъ деревянный, оштукатуренный снаружи, покрашенный въ желтый, казенный цвѣтъ. Его поддерживали четыре массивныя колонны съ двумя балконами. Изъ нихъ нижній выходилъ въ палисадникъ. Генералъ, сидя на балконѣ, точно на наблюдательномъ посту, видѣлъ, кто слѣдовалъ мимо открытыхъ воротъ, кто въѣзжалъ на барскій дворъ. Вавила Акиндиновичъ Циклоповъ помнилъ еще Екатерининскія времена. Онъ былъ мальчикомъ, когда великій покоритель Очакова и Измаила посѣтилъ его отца, состоявшаго въ чинѣ преміеръ-маіора. Суворовъ поднялъ на руки ребенка и воскликнулъ: — Помилуй Богъ! Славный бѣсенокъ! Выростай, Богу молись, царю служи! Какъ бы исполняя завѣтъ непобѣдимаго старца, Циклоповъ провелъ пятьдесятъ лѣтъ на военной службѣ. Онъ участвовалъ въ кампаніяхъ начала нынѣшняго столѣтія, состоялъ при Аракчеевѣ въ новгородскихъ поселеніяхъ и былъ впослѣдствіи начальникомъ карабинерныхъ полковъ, этихъ достопамятныхъ выправочныхъ академій Николаевской эпохи. Циклоповъ такъ втянулся во фронтъ, что и во снѣ командовалъ. Женился онъ по увлеченію. Супруга его, скончавшаяся послѣ перваго ребенка, была кроткая и любящая женщина. Бывало, она приласкается къ мужу, онъ ее цѣлуетъ, а потомъ кричитъ: — Смирно! Руки по швамъ! Глаза на-лѣ-во! Вавила Акиндиновичъ вышелъ въ отставку въ тотъ самый годъ, когда новый военный министръ провелъ законъ объ отмѣнѣ тѣлеснаго наказанія для солдатъ. Циклоповъ торжественно произнесъ: — Баста служить! Конецъ дисциплинѣ! Старый солдатъ умеръ. И генералъ заперся въ деревнѣ. Но чтобы ему не было дико и одиноко въ ней, онъ нанялъ десятка полтора выбывшихъ изъ гвардіи сѣдоусыхъ унтеръ-офицеровъ. Они замѣнили у него крѣпостныхъ поваровъ, лакеевъ и кучеровъ. Циклоповъ, окруженный солдатами, какъ бы не прекращалъ своей воинственной дѣятельности. На парадномъ подъѣздѣ дома, по боковымъ выступамъ лѣстницы, стояли четыре мѣдныхъ пушки на высокихъ колесахъ. На гранитной колоннѣ, не доѣзжая крыльца, покоилась громадныхъ размѣровъ бомба, упавшая въ сраженіи подъ Бородиномъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ генерала, и почему-то не разорвавшаяся. Циклоповъ вставалъ по пушкѣ, въ двѣнадцать часовъ дня по ней обѣдалъ, а въ девять часовъ вечера слушалъ вечернюю зорю, играемую на барабанѣ и рожкѣ. Вавила Акиндиновичъ былъ старикъ небольшаго роста, приземистый, съ нѣсколько горбатымъ носомъ, съ красноватымъ лицомъ и быстрыми глазами. На головѣ его былъ рыжеватый парикъ съ торчавшимъ хохломъ съ завитушками. Съ генераломъ жила замужняя дочь, оставшаяся въ наслѣдіе отъ рано покинувшей его жены. Онъ не чаялъ души въ дочери, а она любила лошадей, охоту и читала американскіе романы Купера съ захватывающимъ увлеченіемъ. Въ описываемую нами пору, Антонинѣ Вавиловнѣ было уже за тридцать лѣтъ. Обладая соблазнительнымъ бюстомъ, высокая, стройная, она не была хороша собой, но въ ней все было повелительно, задорно. Ея сѣрые глаза смотрѣли смѣло и прямо, ея прекрасный ротъ и губы манили неосторожнаго за заколдованную грань. Воспитывалась маркиза въ Патріотическомъ институтѣ, вышла замужъ потому, что избранный ею, маркизъ де-Марсельякъ, былъ человѣкъ деликатный и податливый. Онъ извинялъ всѣ странности жены, ни въ чемъ ее не стѣснялъ, вѣрилъ ей, но хладнокровно и съ достоинствомъ всадилъ бы пулю въ лобъ тому, кто затронулъ бы его семейную честь. Маркизъ съ похвальною покорностью также переносилъ суровый характеръ своего тестя. Онъ не пожималъ изумленно плечами, когда генералъ, съ бѣлымъ георгіевскимъ крестомъ на пальто, равнялъ со своими старыми служивыми стулья и столы по комнатамъ и командовалъ: — Осади назадъ! Выдвинь впередъ! Поправь ногу! Хорошо! — Рады стараться, ваше пре-вос-хо-ди-тель-ство! — слышались солдатскіе клики и эхомъ разносились по генеральскому дому.II.
Длинный рядъ парадныхъ комнатъ Циклоповскаго жилища отличался замѣчательною простотой въ отдѣлкѣ. Обой нигдѣ не полагалось, а стѣны были окрашены бѣлою клеевою краской. Ковры имѣлись лишь подъ диванными столами; полы представляли сплошную, натертую воскомъ, желтовато-красную площадь. Генералъ терпѣть не могъ, чтобъ его ноги задѣвали за что-нибудь мягкое. Онъ говаривалъ: — Всякое прикосновеніе къ чему-то рыхлому меня бѣситъ. Стѣны были увѣшены масляными картинами, гравюрами, изображавшими историческія сраженія и солдатъ въ различныхъ вооруженіяхъ. Въ залѣ, кромѣ портретовъ императоровъ Александра I и Николая Павловича во весь ростъ, красовались закоптѣлыя изображенія: Чесменской битвы, Бородинскаго боя и сраженія подъ Лейпцигомъ. Въ той же залѣ были достойны вниманія и еще два предмета: это почтенныхъ размѣровъ органъ, отлично сохранившій свой тонъ и игравшій маршъ на взятіе Парижа въ 1814 году и патріотическую пѣсню:III.
Май мѣсяцъ былъ въ началѣ. Деревья, одѣтыя первою зеленью, весело глядѣли на окружающую окрестность, утопавшую въ привѣтныхъ лучахъ весенняго солнца. Соловей свисталъ; гдѣ-то вдали, на горизонтѣ синѣющаго лѣса, слышались однообразные возгласы кукушки. Генералъ ихъ любилъ, увѣряя, что они заставляютъ его испытывать тѣ же позывы къ жизни, тѣ же мысли о тайнахъ гроба, которыя онъ разъ чувствовалъ самолично, лежа тяжело раненый на полѣ оконченнаго сраженія. Каждый вечеръ генеральская семья проводила на балконѣ, выходившемъ въ палисадникъ. Тутъ подавался чай, къ которому обязательно приглашались офицеры пѣхотной роты, квартировавшей въ селѣ Березовомъ. Капитанъ Гречухинъ почтительно усаживался на кончикѣ стула, возлѣ генерала, а поручикъ Калитинъ, съ притворнымъ смиреніемъ, нашептывалъ ядовитыя остроты маркизѣ Антонинѣ Вавиловнѣ. Онъ разъ имѣлъ дерзость просить у нея позволенія звать ее для краткости «мадамъ де-Вавила», и продекламировалъ экспромтъ:IV.
А въ это самое время генералъ, маркизъ и капитанъ бесѣдовали на балконѣ барскаго дома. Циклоповъ внимательно слушалъ разсказъ капитана о томъ, какъ онъ производилъ парадные смотры ротѣ. — Я считаю, ваше превосходительство, повѣствовалъ Гречухинъ, дурнымъ того солдата, который забываетъ своего командира. Солдаты расквартированы по обывательскимъ избамъ. Хорошо они живутъ съ хозяевами, и имъ хорошо. Солдатъ къ молодушкѣ пристроится, и то ничего. Не нарушай только положенной тишины и дисциплины. У насъ на баталіонныя ученія рѣдко собираются. Да гдѣ имъ быть-то, когда рота отъ роты стоитъ на нѣсколько десятковъ верстъ. Ну, солдатъ большую часть года и свободенъ. Работаетъ онъ на сторонѣ и деньги наживаетъ. Какъ же не поблагодарить за всѣ льготы своего ротнаго? Вотъ я и наблюдаю: кто изъ солдатъ радѣетъ о своемъ капитанѣ, тотъ и въ унтеры проходитъ. Смотръ — великая вещь! Тутъ солдатъ является въ новомъ мундирѣ, и сквозь него душа солдатская видна. У хорошаго солдата для капитана въ ранцѣ складено гарнчика по два овсеца, десяточекъ другой яичекъ, фунтика два маслица. Курочка, ваше превосходительство, по зернышку набираетъ, а все сыта бываетъ. Дурной солдатъ выходитъ на смотръ съ пустымъ ранцемъ. И лицо у него плутовское. Значитъ, онъ вмѣсто заработковъ все пьянствовалъ. Какъ же такого лѣнтяя не исправлять? Ну, бывало, и поучишь его! Старикъ Циклоповъ, слушая капитана, сердито крутилъ усы и хмурилъ брови. Онъ поднялся съ мѣста и рѣзко замѣтилъ: — При графѣ Алексѣѣ Андреичѣ попадались такіе же гуси, какъ ты. Онъ съ ними расправлялся живо, не доводя до Высочайшаго свѣдѣнія. Снимутъ съ виновнаго офицерскій мундиръ и надѣнутъ на него солдатскую шинель. Щеголяй въ ней, да жалуйся на графа. Теперь времена измѣнились. Солдата сѣчь запрещено, а обижать его не запрещено. И ты смѣлъ разсказывать мнѣ, генералъ-лейтенанту Циклопову, о своихъ гнусностяхъ. Что же ты думаешь: я одобряю ихъ? Я вѣрой и правдой служилъ тремъ царямъ! Я любилъ муштровать, ибо муштровка — душа фронтового успѣха. Безъ муштровки и баба вѣдьмой смотритъ! Но я запрещалъ трогать солдатскую копейку. Она — святая, эта солдатская копейка! Солдатъ служитъ двадцать лѣтъ, въ отставку выходитъ старикомъ. Силы его надорвались и работой доставать хлѣба ему почти не приходится. Понимаешь ли ты, какъ солдату дорога копейка, пріобрѣтенная на службѣ? Вотъ, ты воруешь, и если не попадешь подъ судъ, то въ будущемъ тебя ждетъ пенсія. А неимущаго солдата ждетъ одинокая старость, потому что родные успѣютъ умереть во время его службы. Слышишь ли? Понимаешь ли ты, что тебѣ говоритъ генералъ Циклоповъ? Не смѣй являться на мои глаза, пока не услышу, что ты исправился! Генералъ оставилъ оторопѣвшаго капитана съ маркизомъ. Послѣдній старался успокоить офицера, у котораго руки и ноги дрожали. Капитанъ бормоталъ: — За что такъ обидѣлъ меня его превосходительство? Не я первый, не я послѣдній. Солдаты не жалуются на меня. Ей-Богу, они мной довольны и имѣютъ деньги. Гречухинъ былъ искрененъ въ своихъ словахъ. Онъ не сознавалъ всю ихъ гнусность, всю преступность своего поведенія относительно подчиненныхъ. Бывшій государственный крестьянинъ, видѣвшій, какъ наживались сельскіе головы въ былое время, онъ видѣлъ и въ солдатствѣ, что фельдфебеля и унтеры не забывали себя. Прошедши всю николаевскую фронтовую школу, отдѣленный цѣлою пропастью отъ барина-офицера, Гречухинъ зналъ одно утѣшеніе — это зашибить копейку на черный день. По его скудному умственному пониманію, онъ не совершалъ зла, если, давая солдату заработать, бралъ отъ него часть заработка. Это, по мнѣнію капитана, былъ нѣкотораго рода братскій дѣлежъ общей прибыли. И можно ли было убѣдить въ противномъ человѣка, не видавшаго духовнаго свѣта съ самаго рожденія? Маркизу стало жалко Гречухина, стоявшаго передъ нимъ беззащитнымъ, оплеваннымъ. Затянувшись папироской, г. де-Марсельякъ настоятельно промолвилъ: — Капитанъ, есть, конечно, люди, совершающіе мерзости, но о послѣднихъ виновнымъ слѣдуетъ молчать. Благоустроенныя общества дорожатъ принципами, завѣщанными имъ религіей, просвѣщеніемъ. Эти общества не могутъ равнодушно относиться къ поступкамъ лицъ, оскорбляющихъ ихъ нравственныя чувства, священныя понятія. Такимъ лицамъ лучше не являться въ чуждое имъ общество. Успокойтесь, капитанъ, и не волнуйте пока своимъ присутствіемъ заслуженнаго человѣка.V.
Маркиза неслась, какъ ураганъ, жадно вбирая въ себя животворный воздухъ благодатной весны. Отъ быстрой ѣзды шляпка спала съ ея головы, волосы распустились и, подхваченные вѣтромъ, точно покрывало, развѣвались по плечамъ амазонки. Тысячи мыслей толпились въ ея головѣ. Вся жизнь, проведенная безъ горя и безъ радостей, въ сытомъ однообразіи, представлялась ея воображенію. Своего мужа, обладавшаго благороднымъ характеромъ, изящнаго, прилично равнодушнаго ко всѣмъ явленіямъ жизни, Антонина Вавиловна уважала, но не любила. Ея душа, очевидно, спала, но въ глубинахъ ея клокотали, какъ металлы въ горнилѣ, неизрасходованныя чувства. Они жаждали выхода, но были незримы для обыденнаго наблюдателя. Что̀ же удивительнаго, что, встрѣтивъ Калитина, вслушиваясь въ его рѣчи, пропитанныя отрицаніемъ къ тѣмъ идеямъ, которыя она привыкла слышать въ институтѣ, дома, въ гостяхъ, маркиза стала задумываться. Вѣдь, рѣчи эти осмѣивали старыя преданія, надоѣвшія установленія быта, ходячую мораль и обѣщали въ перспективѣ нѣчто новое, нѣчто неиспытанное, освѣжающее. Она вспомнила, что Калитинъ ей однажды сказалъ: — Вы обманываетесь, воображая себя счастливою и довольною. Быть всѣмъ довольнымъ — это счастье коровы. Человѣкъ мыслящій вѣчно будетъ стремиться обновлять свои впечатлѣнія. Послѣднія подобны перчаткамъ. Они грязнятся, изнашиваются. Чтобъ ихъ сохранить дольше, необходимо ихъ чистить, а еще лучше — чаще мѣнять. Такіе парадоксы, ложные въ своемъ корню, но соблазнительные по формѣ, имѣли на молодую женщину сильное вліяніе. Они волновали ее, вселяли въ ней недовольство окружающею дѣйствительностью. Маркиза отлично понимала, что Калитинъ не изъ тѣхъ, въ которыхъ влюбляются, но онъ тотъ, который, какъ пропасть, неотразимо притягиваетъ къ себѣ неосторожныхъ путниковъ. Кромѣ того, она переживала потребность мести, потребность покорить человѣка, безпрестанно задѣвающаго ея завѣтный внутренній уголокъ, гордо закрытый для посторонняго міра. Наша амазонка нѣсколько одумалась, когда врѣзалась въ опушку сосноваго бора. Смолистый запахъ пробужденныхъ отъ зимней спячки вѣковыхъ сосенъ пріятно щекоталъ грудь. Она остановила взмыленнаго коня, погладила его и удивилась, увидѣвъ распущенными свои волосы. Не успѣла она ихъ откинуть назадъ, какъ послышался чей-то бѣшеный топотъ. Съ обнаженною головой, съ дамскою шляпой въ лѣвой рукѣ, приподнятой кверху, мчался Калитинъ и кричалъ: — Вы, какъ счастье, все бѣжите впередъ и увлекаете людей, тщетно желающихъ его остановить. Маркиза не была поражена появленіемъ своего постояннаго недруга. Она испытующимъ взоромъ оглядѣла его. — Это вы меня называете счастьемъ, бѣгающимъ отъ васъ? спросила Антонина Вавиловна. Что̀ вы съ нимъ стали бы дѣлать? Вы не сумѣете счастье запереть въ шкатулку, а выпустите его, и не потому, что вы добрый, а потому, что не созданы его хранить. Калитинъ усмѣхнулся и продекламировалъ:VI.
Всадники въѣхали въ лѣсъ. Въ немъ царило то безмолвіе, та торжественность, которая охватываетъ нашу душу при непосредственномъ прикосновеніи ея къ чудесамъ природы. Каждый посторонній звукъ слышался отчетливо въ лѣсномъ пространствѣ; скромная пѣсня невѣдомой птички затрогивала въ чуткомъ сердцѣ разнообразные позывы и ощущенія. Сосны глядѣли; какъ исполины, столпившіеся вмѣстѣ, къ чему-то чутко прислушивающіеся и чего-то ждущіе отъ судьбы. Солнце едва проникало сквозь иглы деревьевъ и склонялось уже къ закату. Кругомъ было такъ хорошо, что даже Калитинъ задумался. Дорога сдѣлалась узкою, и ему пришлось пропустить свою спутницу впередъ. Онъ любовался ея стройнымъ станомъ и, какъ сатиръ, наслаждался чудесными вожделѣніями. Калитинъ не былъ никѣмъ любимъ. Еще въ кадетскомъ корпусѣ онъ не проявлялъ возвышенныхъ, рыцарскихъ чувствъ, но участвовалъ во всѣхъ скандалахъ, затѣянныхъ задорными товарищами. Онъ находилъ удовольствіе мучить пойманныхъ крысъ, совершать не поддающіяся наказаніямъ непріятности учителямъ и дежурнымъ офицерамъ, подтрунивать надъ робкими кадетами, злорадствовать, когда они нечаянно въ чемъ-нибудь попадались. Такимъ Калитинъ остался и за стѣнами корпуса. Онъ вносилъ пессимистическій ядъ въ ту среду, въ которую вступалъ. Нѣжностей, духовныхъ увлеченій онъ не понималъ и увѣрялъ, что наслажденія есть только внѣшнія, освященныя опытомъ; что неудачи существуютъ для глупцовъ. Калитинъ былъ страшенъ въ своихъ увлеченіяхъ. Если они имъ овладѣвали, то преградой служила одна смерть. Понятно, что, познакомившись съ маркизой, всмотрѣвшись въ ея домашнюю обстановку, нашъ герой пришелъ къ убѣжденію о возможности обладать ею. Но онъ встрѣтилъ достойную соперницу въ молодой женщинѣ. Она вѣрно уяснила натуру своего новаго поклонника, нашла въ себѣ ему отпоръ, но, какъ мы замѣтили выше, была оскорблена и жаждала мести. Проѣхавъ версты двѣ по лѣсу, всадники выбрались на обширную долину съ густою травой, усѣянную желтыми и лиловыми цвѣтами. Кругомъ горная мѣстность съ разнообразными деревьями. Тутъ и царственный дубъ съ вершины холма озиралъ лѣсное пространство, и старая береза дружески склоняла къ нему свои вѣтви. Въ самой глубинѣ долины, подъ охраной нависшихъ кленовъ, ольхи и плакучей ивы, журчалъ ручей. Тамъ, гдѣ онъ серебряною грудью разбивался о каменистый обрывъ, пріютилась часовня съ металлическимъ крестомъ на крышѣ. Внутри ея помѣщалось нѣсколько почернѣвшихъ отъ времени иконъ безъ всякихъ украшеній. Желѣзный черпакъ для воды былъ прикрѣпленъ на длинной цѣпи. Маркиза набожно перекрестилась, и въ этотъ мигъ услышала голосъ кукушки, пріютившейся гдѣ-то въ потаенныхъ мѣстахъ вѣковой чащи. Антонина Вавиловна, привыкшая къ этой птицѣ, почему-то вздрогнула и схватилась за сердце. — Что она нынче такъ грустно кукуетъ? — произнесла она. Точно мнѣпредвѣщаетъ несчастье. Калитинъ пожалъ плечами и замѣтилъ: — Ужели вы вѣрите въ предразсудки? Непонятная вы женщина. То въ васъ проявляется сила, желающая пользоваться тѣмъ, что намъ добровольно не дается; то вы молитесь, какъ жалкая нищенка; то придаете таинственное значеніе крикамъ глупой птицы. Ничего не поймешь. Надобно держаться одного чего-нибудь: или быть дуракомъ, — и по дурацки поступать, или жить такъ, какъ не всѣ люди. Обладайте большею крѣпостью духа, и вамъ все будетъ доступно. Кукушка черезъ нѣкоторые перерывы возобновляла свое унылое ку-ку. — Странная вещь, продолжала какъ бы про себя Антонина Вавиловна: никогда мнѣ не было такъ тяжело, какъ въ настоящую минуту. Нѣтъ, не къ добру расходилась кукушка. Да и вы говорите все нерадостное. Существуютъ, г. Калитинъ, въ жизни такія вещи, надъ которыми стыдно смѣяться. Вотъ вы замѣтили, что я молилась, какъ нищенка. Что же тутъ достойнаго осужденія? Наука, въ которую вы вѣрите, не доказала, что Бога нѣтъ. А что Богъ есть, мнѣ о томъ говоритъ каждый предметъ, которымъ я любуюсь, каждая мысль, которая освѣщаетъ мою жизнь. Что же вы даете человѣку взамѣнъ того, что вы отрицаете, надъ чѣмъ такъ безжалостно издѣваетесь? Вы все разрушаете, но этимъ занимается и одномыслящій съ вами тургеневскій Базаровъ, пожалуй, и г. Герценъ.VII.
Во время рѣчи, которую произносила маркиза, Калитинъ иронически улыбался. Когда же она умолкла, онъ отвѣчалъ ей порывисто, отчеканивая каждое слово: — Вы, сударыня, затрогиваете идеи, которыя выше женскаго пониманія. Что я исповѣдаю, что я признаю или отрицаю, надъ тѣмъ думали люди многихъ вѣковъ. Религія создана людьми, а не Существомъ, котораго никто не видѣлъ. А чего я не видѣлъ, тому не вѣрю. Мой умъ требуетъ объяснительныхъ доказательствъ всему, къ чему я прикасаюсь, чѣмъ хочу владѣть или наслаждаться. А что мнѣ необъяснимо, то не въ области моего знанія. Журавлемъ въ небѣ меня не обманете. Когда я былъ маленькимъ и учился, мнѣ твердили: помолись, и получишь хорошій баллъ; я молился, и получалъ единицы. Теперь я не молюсь, и получаю, что хочу. — Позвольте, прервала нетерпѣливо собесѣдника Антонина Вавиловна: вы слишкомъ самонадѣянны. Какъ вы можете получить все, что хотите? Напримѣръ, если вамъ понравится женщина, но не будетъ заинтересована вами, вы ее, все-таки, покорите? Калитинъ въ упоръ смотрѣлъ на маркизу. Его глаза какъ-то странно блестѣли. Онъ нагнулся надъ ея плечомъ и произнесъ съ разстановкой: — Не-пре-мѣн-но! И молодая женщина почувствовала жгучій поцѣлуй на своей шеѣ. Вслѣдъ за нимъ раздалась пощечина и чей-то ударъ нагайкой. Калитинъ съ конемъ шарахнулся въ сторону. Одна щека офицера горѣла отъ пощечины оскорбленной женщины, а на другой красовался огненный рубецъ, простиравшійся отъ лба вплоть до праваго уха. Ударъ былъ нанесенъ г. де-Марсельякомъ, долго ожидавшимъ свою жену домой и безпокоившимся о ней. Проѣзжая по окраинѣ долины, онъ видѣлъ всадниковъ, былъ невольнымъ слушателемъ послѣднихъ словъ Калитина и свидѣтелемъ его дерзкаго поступка. Послѣ полученнаго тяжкаго урока Калитинъ въ бѣшенствѣ выхватилъ нагайку изъ рукъ обидчика и ея рукояткой ударилъ его въ правый високъ. Маркизъ опрокинулся мертвый навзничь. Его жена была такъ потрясена происшедшею сценой, что нѣкоторое время, какъ въ столбнякѣ, не могла сообразить, какая драма разыгрывается передъ ея глазами. А офицеръ уже спрыгнулъ съ лошади, стащилъ трупъ своего врага на землю и оставилъ одну ногу запутанною въ стремени. Онъ ударилъ нагайкой коня, который и скрылся въ лѣсной чащѣ съ роковою жертвой. Все разсказанное произошло быстро, по наплыву инстинктивныхъ ощущеній, охватившихъ преступника. Онъ былъ страшенъ. Онъ подтверждалъ собой, что человѣкъ превращается въ звѣря, когда чувство безсознательнаго самосохраненія заглушаетъ въ немъ голосъ совѣсти и сожалѣніе къ участи ближняго. Одна мысль спасти себя руководитъ озвѣрѣвшимъ человѣкомъ. И вотъ, что сказалъ Калитинъ маркизѣ, оставшись съ нею опять вдвоемъ послѣ катастрофы, настигшей ихъ врасплохъ: — Совершилось подлое дѣло, Антонина Вавиловна! Какъ оно произошло, объяснить не могу. Но виноватъ одинъ я. Поправить совершеннаго нельзя, но васъ изъ неловкаго положенія вывести можно. Если вы согласны молчать о происшедшемъ, то всѣ подумаютъ, что маркиза убила лошадь. Если же вамъ угодно начать уголовное преслѣдованіе, я противъ того ничего не имѣю. Но мнѣ больно будетъ видѣть васъ прикосновенною къ дѣлу. Люди такъ дурны, что трудно бываетъ обѣлить даже самыхъ чистыхъ людей. Позвольте васъ проводить домой, хотя ради приличія. Маркиза схватилась рукой за лобъ и, точно въ забытьи, произнесла: — Боже, что со мной? Потомъ, обратившись къ Калитину, она съ ужасомъ крикнула: — Прочь, негодяй! Прочь, убійца! И, поправивъ волосы и шляпку на головѣ, бѣдная женщина повернула лошадь и направилась по дорогѣ къ родному селу.VІІI.
Человѣку суждено переживать неожиданныя событія, выбивающія его изъ обычной колеи, путающія его мысли, парализующія волю. Маркиза, бывшая женщиной съ энергіей, не знала, что предпринять въ настоящую минуту. Ей представлялись три исхода. Первый изъ нихъ былъ легкій, но и позорный. Это — согласиться на послѣдніе доводы капитана и молчать обо всемъ. Тогда она передъ свѣтомъ будетъ незапятнана, но останется навсегда мученицей, влачащею за собой грозную тѣнь неискупленнаго преступленія. Притомъ, она отдавалась, въ силу роковыхъ обстоятельствъ, въ нравственное рабство человѣка, внушавшаго ей теперь одинъ ужасъ. Другой исходъ дѣла не сулилъ ей также ничего свѣтлаго. Оглашеніе всего, что произошло въ дѣйствительности, влекло за собой тяжелый процессъ. Съ нимъ связана душевная пытка, которой, быть можетъ, и конца не предвидится. Судъ не оставитъ въ покоѣ ея отношеній къ Калитину, на самомъ дѣлѣ, безукоризненныхъ, но бездоказательныхъ передъ голосомъ общественнаго мнѣнія. Оставался третій исходъ, заключавшійся въ томъ, чтобы самой явиться передъ властями безпощадною обвинительницей забывшагося офицера, — но кто повѣритъ истинности ея обвиненія? Калитинъ былъ правъ, утверждая, что люди въ большинствѣ такъ дурны, что не вѣрятъ чистотѣ самыхъ лучшихъ намѣреній. Что же дѣлать? Что же дѣлать? Антонина Вавиловна выбралась изъ лѣса, когда майскій полусумракъ, какъ саванъ, обхватилъ окрестность. Она, повидимому, пришла къ рѣшенію, чтобы о происшедшемъ молчать. И вдругъ ея слухъ былъ пораженъ заунывной пѣснью кукушки. Птица куковала гдѣ-то вблизи, точно совѣсть, стучавшаяся въ потаенныя двери сердца. Извѣстно, что обыкновенная кукушка по ночамъ не кукуетъ, и ея крики ночью составляютъ явленіе необычное, пугающее людей суевѣрныхъ, воспріимчивыхъ по своей натурѣ. Сердце маркизы болѣзненно сжалось, и она проговорила: — Опять кукушка! Птица точно предостерегаетъ меня отъ чего-то гадкаго, позорящаго. Нѣтъ, такъ жизнь продолжаться не можетъ. Онъ убійца! Я косвенная его помощница. Необходимо покаяніе! Несчастная дала полный ходъ лошади и вскорѣ была у воротъ отцовскаго дома. Дворъ представлялъ странную картину. Люди кричали, бѣгали, сбивали другъ друга съ ногъ, отдавали торопливо приказанія, запрягали лошадей въ экипажи. На крыльцѣ Антонину Вавиловну ожидало новое поражающее извѣстіе. Старый гвардейскій служака, съ медалями во всю грудь, сдерживая слезы, почтительно доложилъ: — Съ генераломъ ударъ. Они лишились правой ноги и руки.IX.
Въ обширномъ кабинетѣ, подъ портретомъ Аракчеева, лежалъ вѣрный служака трехъ императоровъ, трехъ эпохъ, столь разныхъ по своему содержанію. Брови генерала пасмурны, лицо серьёзно, но безъ тѣни отчаянія. Очевидно, Циклоповъ не зналъ, при какихъ обстоятельствахъ произошло роковое событіе. Онъ видѣлъ изуродованный трупъ своего зятя, принесеннаго конемъ. Старикъ и домашніе полагали, что маркиза убила лошадь. Натура героя, согбеннаго годами, не выдержала ужаснаго зрѣлища. И потрясенный, недвижимый, онъ лежалъ на софѣ, покорно ожидая участи, опредѣленной ему Провидѣніемъ. Какъ же было возможно маркизѣ открыть отцу всю правду? Мало того, она настолько собрала силы, что сдѣлалась разумною распорядительницей въ своемъ домѣ. По ея указанію, одни люди летѣли за докторами и въ городскія лавки за покупками къ похоронамъ, другіе въ церковь и за нужными сосѣдями. Съ параднаго крыльца раздались рѣдкіе выстрѣлы, оповѣщавшіе окрестность о томъ, что въ генеральской усадьбѣ совершилось нѣчто необыкновенное. Самъ генералъ приказалъ стрѣлять, позвать священника и капитана Гречухина. Циклоповъ долго исповѣдывался и объявилъ служителю алтаря, что сельская церковь имъ обезпечена по завѣщанію на вѣки. При ней должна быть построена, на особый капиталъ, богадѣльня для тѣхъ солдатъ, которые состояли при генералѣ въ качествѣ его вѣрныхъ ординарцевъ. Съ капитаномъ происходилъ разговоръ иного рода. Вавила Акиндиновичъ его сурово наставлялъ: — Я тебѣ прощаю твои глупыя рѣчи. Ты мнѣ долженъ дать клятву, что впередъ будешь служить честно, солдатъ не обижать. Царю и отечеству нужны слуги строгіе, но вѣрные. За десятилѣтнее пребываніе въ моемъ селѣ оставляю тебѣ пять тысячъ рублей. Какъ извѣстишься о моей смерти, наряди ко гробу на дневныя и ночныя дежурства лучшихъ унтеръ-офицеровъ. Они получатъ по десяти рублей. Одѣнь ихъ въ новые мундиры. При выносѣ тѣла изъ дома, орденъ святого Георгія поручи нести офицеру, остальные ордена унтеръ-офицерамъ. Роту въ полномъ составѣ построй у параднаго крыльца. Брать «на караулъ», когда гробъ вынесутъ изъ дома. Въ эту минуту долженъ бить барабанъ, а органъ играть «Коль Славенъ». Наблюди, чтобы, при опусканіи гроба въ могилу моими гренадерами, солдаты стрѣляли разомъ, а не дробью. Я и на службѣ терпѣть не могъ дробной стрѣльбы. То ли дѣло общее: тррра!!! тррра!!! Вели, чтобы выстрѣлы изъ пушекъ производились одновременно съ ружьями. Ну, теперь ступай. Мнѣ еще надо побесѣдовать съ дочерью. Циклоповъ умолкъ. Онъ крестился лѣвою рукой и смотрѣлъ на Аракчеевскій портретъ. Онъ, какъ будто, бесѣдовалъ съ могучимъ временщикомъ и увѣрялъ его: — Не безпокойся, не осрамлю малодушіемъ твоей памяти. Взоръ умирающаго и его духъ были крѣпки до конца. Окружающіе сознавали, что съ генераломъ умирала сила, создавшая Русское царство, служившая опорой трона русскихъ Монарховъ. Къ утру старика постигъ новый ударъ, отнявшій у него языкъ, а къ вечеру, на третій день, генерала не стало. Пушки оповѣстили о томъ село Березовое. Траурный флагъ взвился надъ барскимъ домомъ.X.
Есть въ глубинѣ человѣческаго сердца незримое существо, которое мы привыкли называть «совѣстью». Въ натурахъ испорченныхъ она чуть теплится, но при благопріятныхъ обстоятельствахъ можетъ загорѣться большимъ пламенемъ. Въ натурахъ, забывшихъ въ жизненныхъ успѣхахъ о присутствіи въ себѣ очищающаго чувства, оно вспыхиваетъ ярко послѣ неожиданнаго паденія. Вотъ почему, совершивъ убійство, Калитинъ очнулся, какъ отъ тяжелаго кошмара. Онъ ощутилъ потребность возмездія, и, не дожидаясь, какъ поступитъ маркиза послѣ похоронъ мужа и отца, подалъ рапортъ по командѣ. Онъ изложилъ въ немъ обстоятельства, происшедшія у «святого ключа». Въ рапортѣ лишь обойденъ «фактъ поцѣлуя», а причина убійства де-Марсельяка объяснена ссорой. Калитинъ судился дореформеннымъ военнымъ судомъ, и его разжаловали въ солдаты, но безъ лишенія дворянскаго достоинства. Впослѣдствіи онъ былъ произведенъ въ офицеры, а теперь, чуть ли не въ чинѣ полковника, командуетъ какою-то отдѣльною частью. Говорятъ, что нравственно потрясенный Калитинъ утратилъ дерзость характера и вѣру въ неприкосновенность матеріалистическихъ началъ. Однако, онъ не женился, такъ какъ не чувствуетъ себя способнымъ къ семейной обстановкѣ. Антонина Вавиловна, о которой злые языки во время процесса толковали, что она была въ интимныхъ отношеніяхъ съ преступнымъ офицеромъ, уѣхала за границу и прожила тамъ около десятка лѣтъ. Ея бальзаковскіе годы прошли подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ двухъ страшныхъ событій. Послѣднія подкосили ее, но не сокрушили. Она нынѣ проживаетъ со своею компаньонкой въ Березовомъ и лично занимается въ школѣ. Маркиза не охладѣла въ привязанности къ лошадямъ, но въ ней уже нѣтъ прежней смѣлости. Она не выноситъ голоса кукушки, и знакомые намъ часы съ этою птицей молчатъ со дня генеральской кончины. Находящіяся въ березовскомъ домѣ бомба и пушки стоятъ въ бездѣйствіи, какъ характерные памятники невозвратнаго прошлаго.Безпочвенники
(Посвящается Е. А. Капканщиковой.)
На степныхъ водахъ
I.
Слишкомъ тридцать лѣтъ тому назадъ іюльское солнце обливало горячимъ свѣтомъ привольныя самарскія степи. Безбрежная даль раскидывалась по сторонамъ, не давая взору остановиться на какомъ-нибудь отдѣльномъ предметѣ. Ровная земля, покрытая зеленымъ ковромъ, точно океанъ, сливалась на горизонтѣ съ голубыми небесами. Ни малѣйшій шелестъ вѣтерка не колыхалъ траву. Сусликъ, какъ вѣрный стражъ степного царства, торчалъ у своей норки на заднихъ лапкахъ и пронзительно свисталъ, переговариваясь съ своими многочисленными товарищами. Телѣжка моя катится по дорогѣ подъ звонъ колокольчика, а мѣстность остается одна и та же. Она такъ однообразно прекрасна, что, кажется, не мы съ экипажемъ двигаемся, а эта ковыльная степь кружится около насъ. По временамъ глазъ отъ нея переходитъ наверхъ, въ безпредѣльную чистую глубь неба, безсильно томясь проникнуть въ его сокровенныя тайны. Я человѣкъ прошлаго. Охваченный страстями, я рвусь въ заоблачныя пространства. Мысль о немъ наполняетъ мое сердце неистощимою радостью, окрыляетъ меня, расширяетъ жизненный горизонтъ. Мыслить и страдать, ошибаться и вѣрить въ торжество истины, за одинъ мигъ духовнаго блаженства умѣть переносить годы неудачъ — развѣ въ этомъ не кроется величіе человѣческой природы? Развѣ возможно не любить жизнь, если разумно уяснять себѣ то могучее содержаніе, которое она таитъ въ своихъ глубинахъ?II.
Въ томъ Бугурусланскомъ уѣздѣ, въ которомъ «тѣсно было жить дѣдушкѣ» С. Т. Аксакова, у безлѣсныхъ отроговъ Уральскихъ горъ, на берегу извилистаго Сургута, пріютились Сергіевскія минеральныя воды. Въ описываемую эпоху онѣ представляли собой небольшую кучу красивенькихъ домиковъ съ садиками, разбросаннымъ тамъ и сямъ у подножія известковыхъ холмовъ. Кругомъ селенія не видно ни одного самороднаго зеленаго кустика. Зато деревья разсажены на большомъ пространствѣ, составляющемъ паркъ минеральныхъ водъ. Въ его привѣтливой тѣни отъ раскидистыхъ липъ пріютились бесѣдки для гуляющей публики, зданіе ваннъ и курзалъ, подъ которымъ течетъ цѣлебный сѣрный источникъ. Онъ настолько силенъ, что въ нѣсколько дней серебряныя вещи, находящіяся при васъ, окрашиваются прочно въ черный цвѣтъ. У источника по утрамъ и вечерамъ игралъ оркестръ и толпились люди, жаждавшіе исцѣленія или развлеченія отъ томящей ихъ скуки. Среди больныхъ мнѣ указывали на почтеннаго старца, бывшаго тобольскаго губернатора, лишившагося мѣста за торжественную встрѣчу, устроенную имъ извѣстному политическому преступнику Михайлову, другу Чернышевскаго. Находился въ числѣ посѣтителей водъ и петербургскій крупный чиновникъ, старый холостякъ, Николай Ѳеофилактовичъ Костоломовъ, имѣвшій двѣ звѣзды, и критиковавшій громко дѣйствія русскаго правительства. Точно онъ не составлялъ собой одно изъ его звеньевъ. Кто-то изъ водяныхъ остряковъ прозвалъ этого чиновника «вольномыслящимъ Акакіемъ». Будемъ и мы иногда называть его такъ. Нашъ Акакій — одинъ изъ героевъ настоящаго разсказа. Несмотря на пожилыя лѣта и внѣшнюю некрасивость, Костоломовъ былъ падокъ до женскаго пола. Онъ, какъ Чичиковъ, не отличался ни худобой, ни толщиной. На его морщинистыхъ, обвисшихъ щекахъ, на его мясистомъ носѣ, украшенномъ массивными золотыми очками, въ его дерзкихъ, но умныхъ глазахъ отражалось что-то ироническое, язвительное. Этою самою язвительностью Николай Ѳеофилактовичъ и женщинъ побѣждалъ, и составилъ себѣ репутацію выдающейся личности. Все сказанное не мѣшало Акакію двигаться по административнымъ ступенямъ и любить награды. Онъ, какъ бы въ насмѣшку надъ людьми, носилъ постоянно на шеѣ владимірскій крестъ и утверждалъ, что дураки тѣ, которые стремятся къ внѣшнимъ отличіямъ, а особенно ими кичатся. — Блаженны мыслящіе, проповѣдывалъ онъ, — и не чающіе никакихъ богатствъ и чиновъ. Всеобщее равенство — удѣлъ человѣчества. Надобно стараться устроить на землѣ рай, ибо онъ только и можетъ быть на ней, а не въ небесномъ царствіи, котораго не существуетъ. Заядлымъ оппонентомъ Акакія на водахъ былъ молодой артиллерійскій офицеръ, Вячеславъ Павловичъ Карабиновъ. Блѣдноватое лицо его съ красивыми тонкими очертаніями, синеватые, смѣющіеся глаза, черненькіе усики, находчивое слово, полное добродушнаго остроумія, привлекали къ нему сергіевскихъ обитателей. Карабиновъ, недавно выпущенный изъ артиллерійскаго училища, уже одержалъ нѣсколько побѣдъ надъ дамскими сердцами. Онъ свободно говорилъ о любви, о жизненныхъ наслажденіяхъ, о томъ, что послѣднія надобно ловить, не заглядывая въ будущее. Обязательствъ и клятвъ юный офицеръ женщинамъ не давалъ, а на ихъ упреки въ измѣнѣ откровенно отвѣчалъ, что онъ въ ней, хотя и виноватъ, но что это небольшая важность. Та, которой онъ измѣняетъ, можетъ и ему измѣнить, и онъ въ претензіи не будетъ. На то жизнь, чтобъ ею пользоваться. Карабиновъ не имѣлъ прочныхъ политическихъ и другаго рода убѣжденій, а къ религіознымъ вопросамъ относился безразлично. Онъ безъ увлеченія не понималъ никакихъ занятій, но дѣла ни одного никогда не кончилъ, а разрушилъ множество. Никто не слыхалъ, чтобы Вячеславъ Павловичъ кому-нибудь сказалъ дерзость. Съ дамами онъ былъ не только предупредителенъ, но и нѣженъ. Для него ничего не стоило, послѣ перваго свиданія съ женщиной, гдѣ бы то ни было, упасть передъ ней на колѣни и молить ее о взаимности. Въ случаѣ отказа онъ также скоро забывалъ о своемъ пораженіи, какъ и о приливѣ любовнаго экстаза. Къ добавленію описываемаго портрета Карабинова прибавлю, что онъ любилъ открытую борьбу, чуждался интригъ и темныхъ подкоповъ. По странному стеченію обстоятельствъ, офицеръ и чиновникъ изъ Петербурга ухаживали на водахъ одновременно за дочерью генеральши Мерзляковской. Генеральша была тучная, неповоротливая женщина, исключительно занятая своимъ здоровьемъ. Она жила по росписанію. Вставала въ извѣстный часъ, ходила положенное количество шаговъ, пила привезенныя съ собой эссентукскія воды, бесѣдовала съ докторами о своихъ немощахъ. Ея дочь Елена Борисовна, или, какъ мать ее называла, Элли, представляла собою чудный, загадочный типъ. Въ ней было все миніатюрно, но все прекрасно, начиная съ ея каштановыхъ волосъ, волнистыми прядями разсыпавшихся по плечамъ. Маленькій ротикъ съ пухленькими губками, бѣлые зубки, зеленоватые, какъ морская волна, глаза, изящно выточенный носикъ, нѣсколько приподнятый кверху, — вотъ изображеніе нашей Элли, обо всемъ умѣло разсуждавшей. Въ паркѣ привыкли слышать смѣхъ Элли. Гдѣ у скамейки собиралась толпа, всѣ знали, что тамъ непремѣнно сидитъ генеральская дочка и происходитъ о чемъ-нибудь горячій споръ. Рѣзко выдѣлялся въ воздухѣ пискливый голосъ Акакія, звонкій теноръ Карабинова, бархатныя сопранныя ноты самой Элли, и пріятный баритонъ путейца, сопровождавшаго на воды генеральскую семью. Общественное мнѣніе минеральныхъ водъ сразу зачислило его въ оффиціальные женихи хорошенькой барышни. Путеецъ, русскій по душѣ и по воспитанію, носилъ старинную нѣмецкую фамилію. Его звали Петромъ Александровичемъ фонъ-Эдельманъ. Невзрачный, рыжеватый, лѣтъ тридцати, гражданскій инженеръ имѣлъ цѣнныя нравственныя качества. Онъ всецѣло отдавался тому, что любилъ. Компромиссовъ Эдельманъ не признавалъ. Что освящено обычаемъ и закономъ, то, по его мнѣнію, должно было исполняться безъ разсужденій, безъ протестовъ. Вотъ почему этотъ добрый и честный осколокъ ливонскихъ рыцарей спорилъ до упада силъ, какъ съ Карабиновымъ, такъ и съ Акакіемъ, поднимавшихъ на смѣхъ, какъ они называли, его «отжившую мораль».III.
Было одиннадцать часовъ ночи. Непроглядная тьма царила надъ паркомъ. Сквозь него мелькали при свѣтѣ фонарей отблески пруда, въ отдаленіи котораго слышались мѣрные удары весла. То Карабиновъ и Элли катались въ лодкѣ; ихъ говоръ и смѣхъ рѣзко разносились въ спящемъ пространствѣ минеральнаго городка. У самаго пруда, на эстрадѣ, примыкающей къ курзалу, въ ожиданіи плавающей молодежи, сидѣли Акакій и Эдельманъ. Они вели оживленную бесѣду. Предметомъ ихъ спора былъ отставленный тобольскій губернаторъ. Петербургскій чиновникъ находилъ его дѣйствія, относительно сосланнаго Михайлова, вполнѣ дозволительными, а нѣмецъ утверждалъ, что они не только беззаконны, но и преступны. — Позвольте, возражалъ ему Акакій, Николаевскія времена прошли безвозвратно, совершилась эмансипація, и Россія должна догонять Европу дальнѣйшими реформами. Какое право ихъ имѣютъ тормозить отдѣльныя лица, стоящія у кормила нашего правленія? Зачѣмъ тогда начинать было реформы? А если разъ признано, что морда какого-нибудь Ѳомки должна быть неприкосновенна такъ же, какъ и генеральская, украшенная душистыми бакенбардами, то дайте этому Ѳомкѣ остальныя права гражданина. Что ужаснаго въ томъ, что тобольскій губернаторъ приласкалъ политическаго изгнанника? Онъ совершилъ это во имя гуманности, являющейся результатомъ высшаго человѣческаго развитія. — Вы ошибаетесь, перебилъ нетерпѣливо Эдельманъ. Во всѣхъ вашихъ доводахъ лежатъ ложныя основанія. Прежде, чѣмъ дать гражданскія права вашему миѳическому Ѳомкѣ, его надобно развить до пониманія этихъ правъ. Несправедливо прилагать одно и то же наказаніе, при одинаковыхъ преступленіяхъ, къ двумъ лицамъ, разнымъ по умственному и нравственному развитію. Гдѣ Ѳомку полезно отодрать и отвадить отъ повторенія дурного поступка, виновному интеллигенту довольно сдѣлать публичный выговоръ. Онъ и Ѳомка — несравнимыя величины. Что касается поступка защищаемаго вами губернатора, то я не понимаю васъ. Долгъ — святое дѣло. Если я принялъ присягу на вѣрность службы, то совѣсть моя неразлучна должна быть съ присягой. Нѣтъ благороднѣе для человѣка задачи, какъ служить высшимъ принципамъ жизни. Вашъ губернаторъ нарушилъ присягу, ибо устроилъ обѣдъ лицу, шедшему въ-разрѣзъ съ началами, освященными въ Россіи вѣками. Это лицо было приговорено закономъ къ извѣстному наказанію, и, какъ бы оно тяжело ни было, оно должно совершаться согласно приговору. Тобольскій губернаторъ, поставленный для охраненія закона, самъ его нарушилъ. За то онъ и пострадалъ. Костоломовъ, выслушавъ рѣчь путейца, поправилъ очки на носу и злобно замѣтилъ: — Ваши слова имѣли бы силу, еслибъ не существовало идей времени. Но, къ сожалѣнію, онѣ есть, и имъ подчиняются не только личности, но и народы. Въ эту минуту послышался голосъ съ пруда: — Эхъ, господа, охота вамъ спорить объ отвлеченныхъ вопросахъ, когда ночь такъ хороша, когда только и хочется думать о любви. То кричалъ Карабиновъ, приближаясь въ лодкѣ къ берегу. Его перебилъ серебристый смѣхъ Элли. — О любви? Да ужъ вы мнѣ надоѣли съ ней. Нельзя ли, господа, оставить, хоть не надолго, разговоры о любви и политикѣ. Пойдемте въ курзалъ, я страшно хочу ѣсть. Элли выпрыгнула изъ лодки, когда къ ней протянулись руки Акакія и путейца. Руку Эдельмана шалунья подхватила, а руку Акакія неожиданно бросила. Онъ не удержался, и одну ногу окунулъ въ прудъ. Раздался дружный смѣхъ. Чиновникъ сказалъ: — А я не смѣюсь. Я буду послѣдній смѣяться.IV.
Карабиновъ вернулся домой передъ разсвѣтомъ. Щеки его горѣли отъ выпитаго вина, а въ головѣ блуждали смѣлые помыслы. Онъ былъ влюбленъ до самой макушки. Элли въ лодкѣ его свела съ ума. Она смѣялась, острила, подзадоривала, то выставляла свою ножку, то давала ручку для поцѣлуя, то даже позволила поцѣловать обѣ свои ручки. При этомъ она кокетливо щебетала: — Ужели есть женщина, которая повѣритъ вашимъ признаніямъ? Поймите вы, что семейная жизнь не похожа на катанье въ лодкѣ при лунѣ, при чудной погодѣ. Вы и въ лодкѣ-то безпокойны, того и гляди, что ее опрокинете. Каково же съ вами проводить всю жизнь? Вячеславъ Павловичъ не зналъ, обижаться ли ему на слова Элли или нѣтъ? Онъ восторженно произносилъ рѣчи, похожія на импровизированные стихи. — Любовь — это одинъ моментъ счастья. Если счастье тянется двѣ минуты, то оно уже не счастье. Но за одинъ моментъ счастья я готовъ отказаться отъ долгой, но безцвѣтной жизни. Жизнь? Она хороша, когда на безоблачномъ небѣ блеститъ луна и освѣщаетъ лицо моей милой. Она хороша, когда я держу въ своихъ рукахъ нѣжную, только что сорванную розу и подношу ее къ устамъ моей милой. Но разъ увяла роза, поблекли щечки моей милой, а съ ними исчезли и мои радости. — Что вы говорите? прерывала сумасшедшій лепетъ Элли. Удѣлъ каждой женщины рано или поздно поблекнуть. Кто же за васъ пойдетъ замужъ, когда вы, какъ Рауль, Синяя-Борода, безпрестанно измѣняете женщинамъ? — Однако, у Рауля находились охотницы, возражалъ Карабиновъ. — Но, вѣдь, вы не Рауль? говорила Элли и заливалась звонкимъ смѣхомъ. Всѣ эти безконечные споры припоминалъ юный офицеръ, когда легъ въ постель послѣ описаннаго катанья въ лодкѣ, и не могъ дать себѣ отчета: любитъ ли онъ? И что̀ такое, на самомъ дѣлѣ, любовь? Онъ припомнилъ, что ему нравится и другая женщина, пріѣхавшая на воды. Она — жена значительнаго губернскаго чиновника, отличается красотой и эксцентричностью характера. Это она, въ костюмѣ Клеопатры, читала публично «Египетскія ночи» Пушкина и возбудила не только восторгъ слушателей, но и шумную полемику въ печати. «Что же, думалось Карабинову, я ищу момента счастья, единаго только момента… Она или Элли?»… Вячеславъ Павловичъ заснулъ. На лицѣ его застыла улыбка, та улыбка, которая говорила о томъ, что отъ него недалеки «два момента счастья».V.
Евгеніи Ѳедоровнѣ Беклешовой было тридцать два года, когда она посѣтила Сергіевскія воды. Дѣтей она не имѣла, а мужа, занятаго исключительно служебными дѣлами, не стѣснялась. Госпожа Беклешова обладала классическою красотой. Ея строгій профиль напоминалъ статуи греческихъ богинь, а голубые глаза, какъ будто, изнемогали отъ гнетущей ихъ истомы. Они-то и дѣйствовали магнетически на мужчинъ. Карабиновъ находилъ, что эти глаза похожи на глаза Медузы, заставлявшіе человѣка каменѣть. Евгенія Ѳедоровна не была, въ строгомъ смыслѣ, кокетка. Если ей нравился мужчина, она старалась просто его заполучить. Она проповѣдывала равенство двухъ половъ и находила въ новомъ романѣ Авдѣева «Подводный камень», что герои его, Соковлинъ и Комлевъ, «совсѣмъ тряпки». Первый простилъ виновную жену, а второй увезъ ее, а потомъ бросилъ и страдалъ. Ничего этого, по мнѣнію Беклешовой, не должно быть. Нравится мужчина, — и любись съ нимъ; разнравился, — разойдись. Дика та страна, въ которой закабалена женщина. Гдѣ она свободна, тамъ и процвѣтаетъ только благоденствіе общества. Такъ думала Евгенія Ѳедоровна и потому безъ стыда, въ обнаженномъ видѣ, прочла въ одномъ изъ дворянскихъ собраній знаменитыя «Египетскія ночи». Когда Карабиновъ узналъ о подвигѣ Евгеніи Ѳедоровны, то предвкусилъ блаженство съ такою женщиной. Гуляя, какъ-то, въ курзалѣ, онъ обратился къ ней въ присутствіи Акакія и Эдельмана: — Знаете, еслибъ я находился на вечерѣ, когда вы читали Пушкинскія ночи, то очутился бы невольно въ костюмѣ Адама. Беклешова не нашла эти слова дерзкими, но отпарировала ихъ такъ: — Чтобы владѣть Клеопатрой, нужно быть Цезаремъ или Антоніемъ. — Нѣтъ, вмѣшался ехидно петербургскій чиновникъ, можно быть и однимъ изъ тѣхъ смѣлыхъ рабовъ, которыхъ она казнила послѣ проведенной съ нею счастливой ночи. Такіе пикантные разговоры дѣйствовали возбуждающимъ образомъ на мужское общество минеральныхъ водъ, а среди дамъ поселили непріязненность къ Евгеніи Ѳедоровнѣ. Дамы стали сторониться Клеопатры, а когда она задумала устроить спектакль въ курзалѣ, то на женскія роли не нашлось охотницъ. Карабиновъ кричалъ, что дамы поступили предусмотрительно, потому что на спектаклѣ произошелъ бы скандалъ. Онъ, какъ «jeune premier», въ минуту признанія, такъ увлекся бы своею ролью, что никакими силами его не оттащили бы отъ ногъ Беклешовой. Онъ визжалъ бы, какъ сто чертей, и говорилъ бы отъ имени всѣхъ влюбленныхъ въ мірѣ. Евгенія Ѳедоровна относилась снисходительно къ шалостямъ Вячеслава Павловича, но начинала испытывать не одни чувственныя вожделѣнія къ нему, а нѣкоторое негодованіе за то, что онъ не серьезно къ ней относится.VI.
Эдельманъ не могъ забыть ночного разговора, происшедшаго между нимъ и Костоломовымъ. Потомокъ крестоносцевъ, онъ глубоко носилъ въ своей душѣ чувство долга. Онъ понималъ, что долгъ безъ самоотверженія немыслимъ, что любовь къ семьѣ, къ отечеству, къ традиціонной власти составляетъ неразрушимый цементъ, благодаря которому государство можетъ стоять цѣлыя тысячелѣтія, развивать свои духовныя и матеріальныя силы до безконечности. Петръ Александровичъ недовѣрчиво относился къ новшествамъ, къ моднымъ идеямъ, столь легко проникающимъ въ нашу интеллигентную среду. Онъ вопрошалъ: «зачѣмъ намъ понадобилось вдругъ проводить десятки коренныхъ реформъ заразъ, когда мы не уяснили себѣ, насколько онѣ переваримы русскимъ народомъ, насколько онѣ родственны ему по своей сущности? Нельзя разбивать основныхъ устоевъ государства Россійскаго. А если вы разобьете ихъ, то у васъ образуется на ихъ обломкахъ другое государство, которое, можетъ-быть, и лучше стараго, но уже россійскимъ духомъ въ немъ пахнуть не будетъ. Костоломовы чужды Россіи, не понимаютъ ея исторіи съ ея внутреннимъ содержаніемъ. Они готовы все это отдать, лишь бы нарядить свое отечество въ тѣ наряды Запада, которые ея лучшими людьми считаются не только изношенными, но даже негодными. Послѣднія мысли высказывали Карлэйль, Тьеръ и Гизо. Но почему же Костоломовы, родившись русскими, находясь у подножія вершины власти, не прониклись духомъ своего народа, не служатъ честно по принятой присягѣ? Ужели ихъ не тревожитъ совѣсть, не спрашиваетъ: зачѣмъ ты получаешь чины, ордена, хорошее денежное содержаніе, когда сознаешь, что душу свою не кладешь за того, кто тебѣ даетъ все сказанное? Ужели господа, подобные „вольнодумному Акакію“, никогда не подумали о томъ, что сталось бы съ ними, еслибъ разомъ палъ существующій русскій порядокъ? Не Акакіи ли очутились бы внизу, подъ разрушенными вѣтвями сверженнаго дуба? При новыхъ порядкахъ имъ нечего было бы дѣлать. Новое вино требуетъ и новыхъ мѣховъ. Новые люди, вышедшіе изъ крамолы, конечно, не нуждались бы въ старыхъ, да еще такихъ, какъ привилегированные Костоломовы, порицающіе хлѣбъ, который ихъ питаетъ». Со вздохомъ перерабатывалъ въ себѣ эти печальныя мысли Эдельманъ и удивлялся, что только у насъ возможны подобныя явленія. Революціонеръ-иностранецъ, все-таки, остается англичаниномъ, нѣмцемъ, французомъ, испанцемъ, а нашъ какъ начнетъ либеральничать, то, прежде всего, валяетъ по шапкѣ свою національность. Переходя отъ общаго склада идей петербургскаго чиновника къ его частной жизни, Петръ Александровичъ натыкался, прежде всего, на вопросъ: какую роль онъ, Акакій, играетъ относительно Елены Борисовны Мерзляковской? Разсчитываетъ ли онъ сдѣлать ей предложеніе? И будетъ ли оно принято? Хотя казалось бы смѣшно задаваться подобными вопросами, но ихъ появленіе имѣетъ нѣкоторое основаніе. Во-первыхъ, старуха спитъ и видитъ свою Элли сдѣлать генеральшей; во-вторыхъ, Элли не чуждается ухаживаній Костоломова. Его язвительный умъ, начитанность, бойкость рѣчи несомнѣнно вліяютъ на мозгъ неопытной дѣвушки, не задумывавшейся ни надъ чѣмъ серьезнымъ. У ней какъ бы нѣтъ потребности въ глубокой привязанности. Она легко перепрыгиваетъ отъ одного разговора къ другому, много высказываетъ основательнаго, но мимоходомъ, только зацѣпляя предметъ, а не изучая его. «Элли — Карабиновъ въ юбкѣ, если только она окунется въ жизнь», замѣтилъ разъ Акакій, и это выраженіе своею вѣрностью поразило Эдельмана. Ужели то правда? Его сердце болѣзненно сжалось, но неотразимая прелесть дѣвственнаго образа Элли затуманила въ немъ всякія здравыя соображенія.VII.
22 іюля, въ день тезоименитства императрицы Маріи Александровны, былъ назначенъ балъ въ курзалѣ минеральныхъ водъ. Кругомъ пруда, въ наступившей темнотѣ, горѣли китайскіе фонари, а балюстрады веранды и стѣны курзала украсились разнообразными стаканчиками. Вода, освѣщенная луной, отражая въ себѣ иллюминаціонные огни, представляла плѣнительный видъ. Она тянула къ себѣ гуляющихъ, и потому берега пруда были покрыты таинственно болтавшими парами. Между ними обращала на себя особое вниманіе декольтированная дама въ пышномъ кринолинѣ, только-что входившемъ въ моду въ столицахъ, а на степныхъ самарскихъ водахъ представлявшемъ незнакомое явленіе. Язвительный и удивленный шепотъ прекрасныхъ обывательницъ водъ преслѣдовалъ собой ту, которая прелестью и оригинальностью костюма далеко оставляла за собой своихъ соперницъ. Очаровательная дама была мадамъ Беклешова, а кавалеромъ ея состоялъ Карабиновъ, выступавшій въ позѣ торжествующаго побѣдителя. Его усики съ закрученными кончиками, его синіе глаза сіяли такимъ блескомъ, что вольнодумный Акакій, сидя на одной изъ скамеекъ съ Элли и ея матерью, не удержался и вслухъ произнесъ: — Какъ хороша нынче наша Клеопатра, и какъ красивъ достойный ея Антоній! Вячеславъ Павловичъ слышалъ эти слова и, нисколько не сконфузившись, обратился къ Костоломову съ слѣдующею любезностью: — Привѣтствую Терсита въ ожиданіи, когда онъ будетъ побитъ Ахиллесомъ. Читатель помнитъ, можетъ-быть, что Терситъ есть тотъ прославившійся своимъ безобразіемъ и трусостью грекъ въ Троянской войнѣ, который былъ сраженъ впослѣдствіи быстроногимъ Ахилломъ. Нашъ Акакій зналъ греческую миѳологію и не остался въ долгу у остроумнаго офицера. Онъ успѣлъ вслѣдъ ему пустить фразу: — Не забывайте, какъ плохо кончилъ славный Антоній! Въ танцовальномъ залѣ раздались звуки ритурнеля. Играла музыка самая плохая въ мірѣ. Оркестръ составляли нѣсколько странствующихъ музыкантовъ, думавшихъ больше о предстоявшей имъ выпивкѣ, чѣмъ о своихъ прямыхъ обязанностяхъ. Впрочемъ, для водяной молодежи и такая музыка была хороша, и она съ особымъ увлеченіемъ принялась за танцы. Евгенія Ѳедоровна изъявила желаніе пройтись кадриль, и потому Карабиновъ отправился отыскивать себѣ визави. Но тутъ произошло нѣчто странное: къ кому изъ мужчинъ и изъ дамъ онъ ни подходилъ, отъ всѣхъ получалъ отказъ. Одни говорили, что уже имѣютъ визави, другіе, что не танцуютъ, а третьи просто заявляли, что не желаютъ танцовать ни съ нимъ, ни съ мадамъ Беклешовой. При подобныхъ откровенностямъ лицо Вячеслава Павловича вспыхнуло, онъ сталъ теряться и безсвязно повторялъ: — Что такое? Почему? Я ничего не понимаю! Распорядитель танцами ударилъ два раза въ ладоши, и оркестръ грянулъ. Вся молодежь тронулась съ мѣста. На стульяхъ, расположенныхъ вдоль стѣнъ, остались пожилыя маменьки, и между ними разодѣтая, но прекрасная Евгенія Ѳедоровна. Невдалекѣ отъ нея стоялъ оторопѣвшій Карабиновъ. Не знаю, что было бы съ нимъ дальше, если бы къ нему неожиданно не подскочила Элли. Она схватила офицера за руку и быстро проговорила: — Берите скорѣе свою даму; я и Костоломовъ будемъ вашимъ визави, несчастный побѣдитель! Элли захохотала, а Вячеславъ Павловичъ бросился къ Беклешовой. Онъ уже подходилъ къ ней, какъ сзади него раздался грубый голосъ: — Атанде! Ваша кадриль не состоится! я не позволю г-жѣ Мерзляковской играть мною! Я не позволю мою даму мѣнять на какую-то Клеопатру! Г-жа Мерзляковская и г. Костоломовъ наше визави! Я, чортъ возьми, съ вами и съ г. Костоломовымъ стрѣляться буду! Карабиновъ очутился лицомъ къ лицу съ высокимъ длинноусымъ гусаромъ, щелкавшимъ усиленно шпорами. Гусаръ былъ мѣстный помѣщикъ Оргѣевъ, извѣстный кутила, ловеласъ и азартный игрокъ въ карты. Въ залѣ произошелъ полный скандалъ. Музыка смолкла, пары перемѣшались, съ Евгеніей Ѳедоровною сдѣлалось дурно. Ее унесли въ уборную комнату, гдѣ присутствующія дамы больше разсматривали невиданный ими кринолинъ, чѣмъ оказывали помощь пострадавшей женщинѣ.VIII.
Съ Беклешовой нервная горячка! Беклешова умираетъ! Такая вѣсть разнеслась по минеральнымъ водамъ и составила цѣлую эпоху въ жизни тоскующаго провинціальнаго общества. Многія изъ дамъ сожалѣли о причиненной ими непріятности больной, другія находили, что она страдаетъ по заслугамъ. Дѣйствительно, что такое Евгенія Ѳедоровна, и откуда въ ней явилась та дерзость къ принятымъ приличіямъ, которую она столь рѣзко и столь шумно проявила? Дочь зажиточнаго помѣщика одной изъ сѣверо-восточныхъ губерній, Мураева, она росла и воспитывалась, какъ всѣ дворянскія дѣвочки сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ. Въ семьѣ она не видѣла ни разлада, ни нужды. Гувернанткой у ней была француженка, жившая лѣтъ двадцать къ ряду въ Муравьевскомъ домѣ. Тѣмъ не менѣе свою милую Францію она не забывала и охотно разсказывала своей воспитанницѣ характерные и пикантные эпизоды изъ минувшихъ революцій въ Парижѣ. На одиннадцатомъ году Женю отдали въ одинъ изъ губернскихъ институтовъ, изъ котораго она вышла, когда Россія готовилась къ великой освободительной реформѣ. Юное созданіе впервые услышало въ своей семьѣ, что существуетъ на свѣтѣ Герценъ, ратующій за какую-то свободу; что въ Петербургѣ есть писатели, желающіе избавить нашу женщину отъ брачнаго гнета; что въ Псковѣ полицеймейстеръ Гемпель арестовалъ извѣстнаго литератора Якушкина, какъ бродягу, и что газеты кричатъ о такомъ варварствѣ. Словомъ, кругомъ молодой Мураевой происходилъ кавардакъ мыслей, фактовъ, и голова ея закружилась. Въ ней пробудились новыя желанія, чувство недовольства тою средой, въ которой она жила. Въ мѣстномъ университетѣ нѣкоторые профессора открыли популярныя лекціи для публики, и Евгенія Ѳедоровна бросилась слушать упомянутыя лекціи. Тутъ она узнала, что и семья, и бракъ, и установившіеся обычаи въ русскомъ обществѣ — все это скучныя и отжившія начала. Мураева захотѣла фактически обладать тою свободой, о которой такъ много читала и слышала. Въ это время къ ней подвернулся подъ руку пожилой чиновникъ, обезпеченный, съ положеніемъ и не мудрствующій лукаво. Безъ увлеченія, безъ тревогъ, безъ страданій, прелестное созданіе сдѣлалось госпожой Беклешовой. Съ первыхъ дней брака она уже раскусила мужа — простака, и дала волю своимъ природнымъ порывамъ. Она сходилась со студентами, завела у себя литературные вечера, выписала Современникъ и Искру. Ей стали смѣшны старики — ея родители, ея тетушки, въ допотопныхъ чепцахъ, ихъ разговоры и привычки. Въ Беклешовой явилась мысль разомъ порвать со всею стариной, завести новыхъ знакомыхъ, жить новыми впечатлѣніями и не вспоминать дореформенной Россіи. Она даже запретила, къ большому огорченію своего вѣрующаго мужа, принимать въ домъ духовенство. Отъ такого поступка до публичнаго чтенія «Египетскихъ ночей» оставалось менѣе одного шага.IX.
Когда больная Беклешова приходила въ себя, то вся минувшая жизнь преставлялась ей чрезвычайно ясно. Что вынесла она изъ нея плодотворнаго, питающаго душу, дающаго утѣшеніе въ постигшихъ ее страданіяхъ? Евгенія Ѳедоровна не находила отвѣта на поставленный вопросъ. Въ сердцѣ ея царила безусловная пустота. Она никого никогда не любила, она играла своими страстями. Лишь остановясь на Карабиновѣ, Беклешова грустно задумалась и спросила о немъ. Тутъ, впервые, она почувствовала въ себѣ что-то теплое, нѣжное, что освѣтило темные уголки ея бытія и подсказало, что есть въ мірѣ нѣчто, что̀ лежитъ не въ насъ, но дорого намъ, какъ мы сами себѣ. Любовь человѣческая съ ея безграничными терзаніями тѣмъ и благодѣтельна, что, подавляя въ насъ природный эгоизмъ, вливаетъ въ нашу душу благородный родникъ самоотверженнаго добра. Посмотрите на мать, когда она ласкаетъ свое хилое, уродливое, чуждое всему міру дитя! Посмотрите на женщину, искренно прощающую пороки своего мужа, и вы поймете, что есть отблескъ божества на землѣ, что есть въ жизни святыня, приближающая человѣка къ небесамъ. Беклешова при спросѣ о Вячеславѣ Павловичѣ услышала удивительныя вещи. Старый гусаръ и холостякъ, Левъ Силычъ Оргѣевъ, имѣвшій деревню недалеко отъ водъ, не былъ образованъ и жилъ по прежнимъ помѣщичьимъ завѣтамъ. Проводя дни то на охотѣ, то за картами, то за попойками, онъ не придавалъ особеннаго значенія женщинамъ. Онъ увѣрялъ, что ему нужна баба, а не супруга. Онъ не церемонился въ дамскомъ обществѣ, а съ незнакомыми мужчинами былъ просто грубъ. Лишь къ пріятелямъ и крестьянамъ онъ относился душевно. Первымъ онъ оказывалъ всевозможныя услуги, а вторыхъ охотно выручалъ въ бѣдѣ, крестилъ у нихъ дѣтей, хлопоталъ по мужицкимъ дѣламъ. Когда на водахъ произошелъ описанный нами скандалъ, то въ Сергіевскѣ всѣ были увѣрены, что безъ дуэли дѣло не обойдется. Дѣйствительно, Левъ Силычъ на слѣдующее утро послѣ бала послалъ секундантовъ къ Костоломову и Карабинову. Насвистывая «Malboroug s’en va-t-en guerre», онъ принялся за чистку залежавшихся въ чехлахъ лепажевскихъ пистолетовъ.X.
Вячеславъ Павловичъ проснулся послѣ бала въ отвратительномъ расположеніи духа. Онъ вспомнилъ, что ему предстоитъ стрѣляться съ лицомъ, съ которымъ онъ встрѣтился въ первый разъ въ жизни и не обѣщавшимъ, по самой внѣшности, никакой пощады своимъ врагамъ. Карабиновъ не былъ отъявленнымъ трусомъ, но дрожь его пробирала при мысли о стояніи подъ выстрѣломъ пистолета. Въ данномъ случаѣ играютъ немаловажную роль нервы обыкновеннаго человѣка, особенно цивилизованнаго. Прежде, чѣмъ въ немъ пробудятся самолюбіе, чувство чести, воображеніе уже сыграетъ свою роль. Оно огорошиваетъ васъ, а потомъ уже благоразуміе и сила воли заставляютъ васъ быть стойкимъ и даже храбрымъ передъ непріятелемъ. Отважны съ перваго момента лишь люди хладнокровные или страстные, забывающіе въ минуту опасности самую опасность. Это два разряда героевъ, къ которому нельзя никакъ причислить нашего офицера. О вызовѣ своемъ на дуэль онъ раздумывалъ такъ: — Во имя чего я долженъ рисковать жизнью? Ни я, ни меня въ сущности никто не обидѣлъ. Оскорблена госпожа Беклешова. Но какое мнѣ до нея дѣло? Если она отдалась мнѣ, то получила удовольствіе; я отдался ей, и тоже не безъ удовольствія. Мы квиты, и можемъ разойтись безъ обоюдныхъпретензій. Дуэль, если даже обойдется и благопріятно для меня, можетъ испортить мою карьеру. А передо мной цѣлая необъятная будущность и масса наслажденій. Тутъ Вячеславъ Павловичъ вспомнилъ красивую вдовушку, бывшую на вчерашнемъ балѣ и бросавшую на него недвусмысленно пылкіе взоры. — Чортъ возьми, ворчалъ Карабиновъ, дѣло уже намази, а я долженъ стрѣляться, и, во всякомъ случаѣ, уѣзжать съ минерашекъ, гдѣ мнѣ такъ хорошо жилось. Офицеръ позвалъ денщика и началъ укладывать свои чемоданы. Ни разу мысль его не остановилась на соблазненной женщинѣ, ни на томъ, поправилась ли Евгенія Ѳедоровна отъ приключившагося съ нею обморока? Есть ли кто при ней? — Вотъ, закончилъ свои умствованія Карабиновъ, жаль бросать мнѣ также Элли. Кому-то она достанется? Ужели добродѣтельному и скучному нѣмцу? Встрѣтимъ и ее гдѣ-нибудь. Рыбка не сорвется съ удочки умѣлаго рыбака. Въ сѣняхъ послышались шаги и голоса незнакомыхъ людей. Вячеславъ Павловичъ тревожно накинулъ на себя форменное пальто и вышелъ въ переднюю. Передъ нимъ стояли двое мужчинъ. Одинъ изъ нихъ среднихъ лѣтъ, по фамиліи Тузовъ, съ рыжею бородой и въ штатскомъ платьѣ. Другой, князь Махмутовъ, старикъ съ сѣдыми усами и гладко выбритый. Онъ изъ отставныхъ улановъ. Оба рекомендовались помѣщиками и уполномоченными для извѣстныхъ переговоровъ Львомъ Силычемъ Оргѣевымъ. Карабиновъ нѣсколько поблѣднѣлъ, но сохранилъ видъ приличія. Онъ попросилъ пришедшихъ садиться и, заикаясь, проговорилъ: — Я отказываюсь отъ дуэли. Она противъ моихъ правилъ и чужда христіанскаго духа. Война — другое дѣло. Прикажутъ, волей-неволей, пойдешь. А подставлять лобъ подъ пулю изъ-за житейскихъ мелочей, согласитесь, господа, глупо. Я не имѣлъ чести знать г. Оргѣева до вчерашняго происшествія. Съ какой стати я буду съ нимъ стрѣляться? Я его не обижалъ, и онъ меня не обижалъ. — Какъ, г. Оргѣевъ васъ не обидѣлъ? перебилъ князь, онъ на васъ кричалъ при всемъ обществѣ! Онъ намъ самъ объ этомъ разсказывалъ. — Ну, что же, что кричалъ? — возразилъ нетерпѣливо Вячеславъ Павловичъ. — Я извиняю г. Оргѣева. Секунданты многозначительно переглянулись между собой и пожали плечами. Г. Тузовъ всталъ и замѣтилъ: — Но, г. Карабиновъ, Левъ Силычъ нисколько не скрываетъ, что онъ несдержанно выразился о госпожѣ Беклешовой, а она была ваша дама. — Что же въ этомъ? произнесъ, пожимая плечами, Вячеславъ Павловичъ, у госпожи Беклешовой есть мужъ, пускай онъ вступается за честь своей жены. Князь Махмутовъ шумно поднялся съ мѣста и проговорилъ, отчеканивая каждое слово: — Пойдемъ, Тузовъ! Здѣсь, брать, новымъ, послѣреформеннымъ духомъ пахнетъ. Наши отцы, и мы съ тобой, считали святымъ долгомъ стоять на барьерѣ за беззащитную женщину. А, вонъ, господинъ молодой офицеръ пользуется любовью госпожи Беклешовой и отказывается драться, когда ее явно оскорбили! Ха, ха, ха! Гости такъ хлопнули выходною дверью, что окна въ домикѣ, занимаемомъ Карабиновымъ, отчетливо зазвенѣли. А онъ стоялъ растерянный среди комнаты и чувствовалъ, къ своему стыду, что онъ не герой въ жизни и не актеръ на сильныя роли.XI.
Князь Махмутовъ и Тузовъ навѣстили и г. Костоломова. Тотъ оказался такъ же, какъ и г. Карабиновъ, врагомъ дуэли. Только доводы Николая Ѳеофилактовича были почтеннѣе доводовъ его юнаго пріятеля. Вольнодумный Акакій такъ резюмировалъ свои мысли передъ секундантами: — Я съ роду не бралъ пистолетовъ въ руки. Надѣюсь, что г. Оргѣевъ не захочетъ быть простымъ моимъ убійцей. Я не считаю себя ни въ чемъ передъ нимъ виноватымъ. Мадемуазель Мерзляковская, не спрашивая моего согласія, обратилась къ Карабинову съ заявленіемъ быть его визави и его дамы. Я-то тутъ при чемъ? Съ другой стороны, если бы я провинился въ чемъ-нибудь передъ господиномъ Оргѣевымъ, то стрѣляться, все-таки, не сталь бы. Мои лѣта, положеніе и отличія… Костоломовъ поправилъ на своей шеѣ владимірскій крестъ, и продолжалъ: — Да, все это не позволяетъ мнѣ вести себя легкомысленнымъ образомъ, рисковать мѣстомъ и компрометировать правительство, довѣріемъ котораго я пользуюсь. Гражданскій генералъ важно поклонился секундантамъ, и удалился во вторую комнату, оставивъ двухъ помѣщиковъ въ полномъ недоумѣніи. Они отлично знали по наслышкѣ Костоломова, считали его за либеральствующаго чиновника, котораго типъ сталъ быстро размножаться съ начала шестидесятыхъ годовъ въ петербургскихъ департаментахъ. Но блистательнаго актера, какимъ предсталъ передъ княземъ и Тузовымъ г. Костоломовъ, секунданты никакъ не воображали. По выходѣ съ его квартиры, Махмутовъ обратился къ своему товарищу со словами: — Каковъ гусь! Живетъ и либеральничаетъ насчетъ правительства, а когда добираются до его шкуры, то онъ прикрываетъ свою ничтожную душонку крыломъ того же великодушнаго правительства! Куда идемъ мы? На какихъ гнусныхъ людишекъ долженъ опираться царь, когда задуманныя имъ реформы перевертываютъ весь строй русской жизни? Костоломовы! Костоломовы! Ужели ихъ въ Петербургѣ много? Служили наши предки безъ разсужденій своимъ государямъ, служили такъ и мы лично. И не далеко, кажется, отошло это время. А какая громадная разница между нимъ и настоящимъ! Откуда вдругъ такое недовольство господъ Костоломовыхъ? Мы, коренные дворяне, у которыхъ взяли половину состоянія, покоряемся смиренно волѣ царя, а Костоломовы, вышедшіе, чортъ знаетъ, откуда, выказываютъ громко свое неудовольствіе на правительственныя распоряженія. Чего имъ нужно? Если смуты, то откажись отъ всѣхъ привилегій своего положенія, и иди открыто по стопамъ Михайлова и Чернышевскаго. Такъ поступать, хотя опасно для себя, но честно. А дѣйствовать, какъ Костоломовы, просто низко и подло! Князь плюнулъ въ сторону квартиры вольнодумнаго Акакія.XII.
Костоломовъ и Карабиновъ покинули воды, когда стало смеркаться. Они, точно воры, оглядывались кругомъ, боясь встрѣтить знакомыя лица. Однако, имъ пришлось проѣхать мимо домика, въ которомъ остановился Оргѣевъ. Услышавъ съ улицы дребезжаніе экипажа, послѣдній высунулъ изъ окна голову. Его глаза встрѣтились съ глазами проѣзжающихъ. Офицеръ и штатскій быстро промелькнули мимо злополучнаго жилища, а вдогонку ихъ понеслось вѣское ругательство: — Подлецы!! Льва Силыча мутила вся происшедшая исторія. Что̀ ему Костоломовъ и Карабиновъ? Они ему не враги, но они негодные люди, оставившіе на произволъ судьбы больную и одинокую женщину, къ которой одинъ изъ нихъ былъ близкимъ человѣкомъ. Старому гусару сдѣлалось жаль Беклешову, ту Беклешову, которую онъ на балѣ публично назвалъ: «какою-то Клеопатрой». Оргѣевъ теперь стыдился своихъ словъ. Онъ присѣлъ къ столу, взялъ бумагу и написалъ съ усиліемъ слѣдующія строки: «Милостивая государыня! „Простите старому служакѣ его неумышленную дерзость. Искренно въ ней каюсь. Вашъ кавалеръ подлецъ и не стоитъ васъ. Мнѣ не удалось всадить Карабинову пулю, но, все равно, кто-нибудь ее ему влѣпитъ. Онъ издохнетъ, какъ собака. Забудьте Карабинова. Вы достойны лучшей участи. Простите еще разъ покорнѣйшаго вашего слугу, Льва Оргѣева“». Письмо было отправлено по назначенію, и произвело странное дѣйствіе на больную. Она узнала о внезапномъ отъѣздѣ человѣка, только-что съ нею сблизившагося. Ужели онъ бросилъ ее безъ сожалѣнія? Ужели онъ сошелся съ нею безъ всякаго чувства, безъ всякаго уваженія? Эта мысль глубоко язвила Евгенію Ѳедоровну, и заставила ее задуматься надъ своею прошлою жизнью. Что́ она добыла собственно для себя? Что̀ она создала разумнаго, оставившаго свѣтлый слѣдъ въ ея существованіи? Что́ дали ей модныя идеи, за которыми она погналась и пожертвовала, ради ихъ, своею репутаціей, именемъ своего мужа? А онъ, добрый, безотвѣтный, разбитый, все-таки, ею живетъ, высылаетъ аккуратно средства для ея прихотей и молчитъ, затаивъ свои страданія! Беклешова застонала, упала на подушки и заплакала. Ея первыя слезы были ея духовнымъ возрожденіемъ.На Балтійскомъ прибрежьѣ
I.
Я съ большою неохотой переношусь съ читателемъ на берега Невы, въ сумрачную русскую столицу, въ которой столь весело живется современному интеллигентному люду. Почти такой же былъ Петербургъ и тридцать лѣтъ тому назадъ. Разница между новою и старою жизнью не въ людяхъ, у которыхъ дѣла и удовольствія имѣются во всѣ эпохи, а въ экономическихъ условіяхъ быта и въ характерѣ общественныхъ идей. Въ описываемые годы много лучше было жить невскому франту, чѣмъ его позднѣйшему преемнику. Химія не находилась еще въ такой широкой эксплуатаціи у мошенниковъ, какъ теперь. Поэтому, петербургскій обыватель пилъ и питался съ большею безопасностью для своего здоровья. Да и люди были попроще. Входя въ вокзалъ желѣзной дороги, вамъ не приходило въ голову, что вы пріобрѣтаете въ сосѣдѣ цивилизованнаго разбойника. А нынѣ, видя рядомъ съ собою незнакомаго человѣка въ театрѣ, на конкѣ, въ церкви, вы инстиктивно ощупываете свой карманъ. Таковы плоды того порядка вещей, который мы громко именуемъ общечеловѣческимъ прогрессомъ. Мы безъ глубокой вдумчивости хотимъ имъ облагодѣтельствовать «обездоленныхъ и малыхъ», сидящихъ по разнымъ провинціальнымъ трущобамъ и по старинѣ полагающихъ, что воровать грѣшно, что обманывать безчестно, что семью бросать не слѣдуетъ, и что Богъ все видитъ и все знаетъ. Когда случается вамъ вернуться въ душную комнату съ простора полей, гдѣ ваша грудь жадно дышала ароматнымъ воздухомъ, вы съ неудовольствіемъ глядите на жилище, въ которомъ, при другихъ условіяхъ, вамъ чувствуется недурно. То же самое впечатлѣніе испытывала Элли, когда ѣхала по петербургскимъ улицамъ, возвратившись со степныхъ водъ. Много лѣтъ она жила съ матерью на невскихъ берегахъ, свыклась съ ними, любила ихъ, но никогда не испытывала ощущеній, подобныхъ теперешнимъ. Вѣдь, она уже не m-lle Мерзляковская, а госпожа фонъ-Эдельманъ. И этотъ переворотъ съ нею случился такъ быстро, такъ неожиданно. Элли объяснить не могла, какъ все произошло. Она припоминала, что ей стало скучно въ Сергіевскѣ послѣ отъѣзда изъ него Костоломова и Карабинова. Остался при ней одинъ путеецъ. Онъ былъ деликатенъ и никогда не упоминалъ о своихъ исчезнувшихъ пріятеляхъ, о томъ, съ какимъ срамомъ они удалились съ глухихъ минерашекъ. Эдельманъ понималъ, что Элли лишилась веселыхъ собесѣдниковъ, и что онъ не можетъ такъ острить, какъ острили они, такъ занимать ее, какъ они. Но Петръ Александровичъ любилъ искренно рѣзвое, юное созданіе и сознавалъ, что безъ Элли вся его личная жизнь полна пустоты. Лишь при мысли объ Еленѣ Борисовнѣ въ немъ чувствовался приливъ силъ и энергіи. Что дѣлать? Сердце человѣка есть нерѣшенная загадка. Существуютъ натуры, которыя не могутъ творить, пока не найдутъ предмета, достойнаго ихъ поклоненія. Когда искомый предметъ обрѣтается, онъ дѣлается для творческой натуры точкой опоры, дающей неизсякаемую нить для ея дѣятельности. Боже сохрани, порвать эту священную нить! Вы потушите огонь, горящій на жертвенникѣ. Если бы не существовало Беатриче, Лауры и Элеоноры, то, можетъ быть, міръ на половину не зналъ бы геніальныхъ созданій Данте, Петрарки и Торквато Тассо. Элли не была глупою дѣвочкой, непонимавшею, что Эдельманъ принадлежалъ къ натурамъ цѣльнымъ, неиспорченнымъ, искавшимъ безкорыстной привязанности. Онъ не возбуждать въ ней тѣхъ тонкихъ ощущеній, которыя такъ непринужденно умѣлъ затрогивать въ женщинѣ, напримѣръ, Вячеславъ Павловичъ. Эдельманъ былъ серьезенъ, однообразенъ и даже скученъ. Но его нельзя не уважать; ему такъ хочется все довѣрить. И вотъ, въ силу сказаннаго, Елена Борисовна не поколебалась отвѣтить Петру Александровичу: да! когда онъ ей сдѣлалъ формальное предложеніе черезъ старушку-мать. Свадьба произошла на водахъ безъ всякаго шума и торжества.II.
Молодые поселились въ Николаевской улицѣ. Съ ними устроилась и генеральша, занявшая двѣ комнаты, отдѣленныя отъ инженера и его жены широкимъ коридоромъ. Старушка любила жить самостоятельно, не стѣсняя себя, исполняя привычныя прихоти. Въ крѣпостное время она была строга, умѣла управлять большою дворней, на себя тратила мало, а все нажитое добро копила для дѣтей. У ней ихъ было двое: извѣстная читателю Элли и сынъ Юрій, оканчивающій курсъ въ Московскомъ университетѣ. Онъ вращался въ либеральныхъ кружкахъ древней столицы, ругалъ Каткова, зачитывался Герценомъ и писателями, составлявшими душу тогдашняго Современника. Хотя на языкъ Юрій былъ боекъ, сочинялъ злыя эпиграммы на помѣщиковъ, на государственныхъ людей съ консервативными убѣжденіями, но едва ли его хватило бы на какой-нибудь открытый соціальный подвигъ. Авдотья Ивановна Мерзляковская, въ виду студенческихъ волненій въ обѣихъ столицахъ и частыхъ арестовъ молодежи, страшно опасалась за судьбу своего сына. Она знала, что Юрій могъ быть легко замѣшанъ въ товарищескихъ сходкахъ, на которыхъ любилъ ораторствовать. Генеральша, столь желавшая видѣть свою дочь за Костоломовымъ, однако, терпѣть не могла слушать его вольнодумныя сужденія. А сужденія эти Николай Ѳеофилактовичъ продолжалъ развивать и въ петербургскомъ домѣ Эдельмановъ, которыхъ навѣщалъ довольно часто. Однажды онъ пріѣхалъ къ нимъ особенно тревожнымъ и объявилъ, что вчера, ночью, арестовали вице-директора департамента министерства финансовъ Іосафата Огрызко. — Это чортъ знаетъ, что у насъ дѣлается! — передавалъ Костоломовъ. — Развѣ можно подвергать аресту такое важное лицо? Да и въ чемъ заключается преступленіе Огрызки? Онъ полякъ! Мы не можемъ запретить ему любить свою родину. Правительство должно объявить полякамъ, находящимся у него на службѣ, что оно освобождаетъ ихъ отъ присяги и отпускаетъ въ свое отечество. Это будетъ великодушно и достойно могущественнаго государства. Петръ Александровичъ возмущался подобными сужденіями либеральнаго чиновника и возражалъ ему такъ: — Съ удивленіемъ вслушиваюсь въ ваши рѣчи. Русскій вы по рожденію и по фамиліи, а говорите, какъ человѣкъ, не сознающій важности предмета, котораго касаетесь. Польша и Россія — двѣ историческія величины. У обѣихъ славянская кровь. Онѣ давно слились бы въ одно тѣло, если бъ ихъ не раздѣляла разность религіозныхъ воззрѣній. Позднѣйшій католицизмъ выработалъ изъ поляка тотъ антипатичный типъ, который своимъ фанатизмомъ оттолкнулъ отъ себя всѣ славянскія расы. Въ эпоху реформаціи, т.-е. до проникновенія въ Польшу іезуитскаго ордена, половина ея аристократіи примыкала къ лютеранскому движенію. При Сигизмундѣ Старомъ и его преемникѣ Сигизмундѣ Второмъ польскій характеръ отличался величіемъ, уваженіемъ къ чуждымъ исповѣданіямъ. Но все измѣнилось, когда при Сигизмундѣ ІІІ-мъ іезуиты укоренились въ Рѣчи Посполитой, овладѣли умомъ короля и воспитали въ народѣ ненависть къ православному Востоку. Эта ненависть преемственно перешла изъ поколѣнія въ поколѣніе и отразилась тяжело на закрѣпощенномъ «русскомъ быдлѣ» и на Россіи, какъ на сильнѣйшемъ оплотѣ православія. Политическія войны въ XVI и XVII столѣтіи были, по моему мнѣнію, только результатомъ религіозной ненависти папистской церкви къ ея вѣковому противнику. Изъ сказаннаго вытекаетъ, что поляки, побѣжденные русскимъ народомъ и считающіе себя, поблизости къ Западу, цивилизованнѣе этого народа, никогда не примирятся съ тѣми политическими условіями, въ которыя ихъ поставила судьба. Ихъ самолюбіе, ихъ религіозныя чувства неустанно раздражаются ихъ же духовенствомъ, тонко воспитаннымъ, талантливо подобраннымъ и дѣйствующимъ, преимущественно, на совѣсть женщинъ. Мы, русскіе, должны благодарить Бога за то, что возвеличены Имъ надъ польскимъ королевствомъ. Мы спасли отъ папизма славянскій Востокъ; мы охраняемъ религіозную свободу у подвластныхъ намъ національностей, и у той же самой Польши, которая періодически возстаетъ на своего владыку и благодѣтеля. Какъ вамъ не стыдно защищать измѣнника Огрызко, нарушившаго присягу, продавшаго Царя и государство, довѣрившихъ ему высшій административный постъ? Не смѣю скрыть, что вольномыслящій Акакій былъ сраженъ неожиданною горячею импровизаціей Эдельмана и растерянно поправлялъ очки на своемъ носу. Но онъ вскорѣ ободрился и сострилъ: — Какъ бы то ни было, но Огрызко не проигралъ. Онъ потерялъ департаментъ, а пріобрѣлъ мѣсто на страницахъ исторіи.III.
Немногіе, я думаю, изъ читателей помнятъ эпоху, затрогиваемую въ настоящемъ очеркѣ. Послѣ освобожденія крестьянъ, либеральная партія требовала дальнѣйшихъ политическихъ реформъ, не справляясь съ тѣмъ, приготовлена ли къ нимъ Россія. Вѣнцомъ реформъ являлась въ нѣкоторыхъ смѣлыхъ умахъ конституція, а въ другихъ даже республика. Польша, поощряемая Наполеономъ ІII-мъ, эмигрантами, во главѣ съ Мѣрославскимъ, и русскими либералами, во главѣ съ Герценомъ и Бакунинымъ, подняла открыто знамя мятежа. Внутри нашего отечества работала революціонная партія Чернышевскаго и волновала студенческую молодежь. Слышались среди нея толки о свободѣ, о правовомъ порядкѣ, и ни одного слова о наукѣ, на изученіе которой юность была призвана въ университетъ. Юрій Мерзляковскій, сынъ генерала, имѣвшаго Георгіевскій крестъ и самоотверженно павшаго на Малаховомъ курганѣ въ Крымскую войну, не пошелъ по стопамъ своего храбраго отца. Юрій изъ университета вынесъ демократическія понятія. Онъ скрывалъ свое дворянское происхожденіе и подлаживался къ мнѣніямъ товарищей-разночинцевъ. На одной изъ студенческихъ сходокъ онъ произнесъ зажигательную рѣчь, заканчивающуюся громкими словами: «Свобода! Она уже близка! Я привѣтствую первые проблески утренней зари, за которою взойдетъ лучезарное солнце! Привѣтъ тебѣ, божественное свѣтило! Привѣтъ тебѣ, свобода!» Одушевленные рѣчью пылкаго юноши, товарищи вынесли его на рукахъ изъ университетскаго зданія. Спустя два дня послѣ этого происшествія, Мерзляковскій былъ увезенъ изъ Москвы подъ жандармскимъ конвоемъ и очутился въ Петропавловской крѣпости. Старушка мать такъ была поражена судьбой своего сына, что забыла и свою болѣзнь, и неустанныя заботы о себѣ. Ею всецѣло овладѣло чувство матери. Спасеніе Юрія сдѣлалось единственною нитью ея жизни, единственнымъ ея помысломъ. Она ходила по комнатамъ и шептала дорогое ей имя; она приходила въ спальню дочери и умоляла ее ѣздить, хлопотать, тревожить высокопоставленныхъ лицъ. Элли, обожая свою мать и любя брата, сама была глубоко огорчена обрушившимся на семью несчастіемъ и схватилась, прежде всего, за Костоломова. — Онъ имѣетъ обширныя связи, шептала она, и поможетъ намъ. Къ Николаю Ѳеофилактовичу была послана записка. Онъ не замедлилъ пріѣхать къ Эдельманамъ. Элли сидѣла въ своемъ будуарѣ, совершенно разстроенная, когда ей доложили о пріѣздѣ гостя. Онъ былъ немедленно принятъ. Вольнодумный Акакій, только что оставившій свой департаментъ, вошелъ со звѣздой на фракѣ въ будуаръ и остановился. Передъ нимъ стояла не беззаботная рѣзвушка Элли, а прелестная молодая женщина въ роскошномъ пеньюарѣ, съ широкими рукавами, открывавшими снѣжной бѣлизны изящныя ручки. — О, царица! воскликнулъ шаловливо Костоломовъ, я ослѣпленъ! Увлеченъ! Побѣжденъ! Онъ хотѣлъ поцѣловать протянутую руку, но Елена Борисовна быстро ее отдернула и проговорила: — Оставьте неумѣстныя нѣжности. Не до нихъ мнѣ! У насъ большое горе. Нашъ Юрій въ крѣпости. Она передала все, что знала объ арестѣ брата. Николай Ѳеофилактовичъ, къ удивленію хозяйки дома, слушалъ ее равнодушно. Его глаза упорно смотрѣли то на красный башмачокъ Элли, покоившійся на атласной скамейкѣ, то на ея шейку, избавленную отъ всякихъ украшеній. Костоломовъ, какъ старый котъ, не выдерживалъ соблазна и лепеталъ: — Дайте поцѣловать вашу ручку, и я дамъ вамъ совѣтъ. И, не дожидаясь отвѣта, Акакій овладѣлъ ручками молодой Эдельманъ и принялся ихъ цѣловать. Онъ такъ увлекся этимъ легкимъ, но пріятнымъ занятіемъ, что даже опустился на колѣни, и все повторялъ: — О, моя богиня! Что за блаженство васъ любить! Элли не выдержала и вскочила съ отоманки. — Какъ вамъ не стыдно! — воскликнула она, говорить пошлости! Развѣ я пригласила васъ сюда для того, чтобы слушать ваши страстныя признанія? Забудьте о прошлой Элли! Передъ вами госпожа фонъ-Эдельманъ! Николай Ѳеофилактовичъ, какъ школьникъ, пойманный въ шалости, поднялся съ ковра и, пожавъ плечами, произнесъ: — Боже мой! Какія вы строгія! Ну, хорошо, хорошо! Досказывайте, и я сейчасъ же умчусь, куда надобно, для спасенія Юрія. Выслушавъ уже со вниманіемъ объясненія Элли, Костоломовъ сказалъ: — Успокойте вашу маму. Вечеромъ я надѣюсь привезти ей утѣшительныя извѣстія.IV.
Въ Петербургѣ въ то время былъ военнымъ генералъ-губернаторомъ свѣтлѣйшій князь Александръ Аркадьевичъ Суворовъ-Рымникскій. Онъ смѣнилъ генералъ-адъютанта Игнатьева и отличался въ своихъ административныхъ дѣйствіяхъ большою мягкостью. Кто не помнитъ изъ столичныхъ старожиловъ покойнаго князя? Его величавая, высокая фигура, съ николаевскими усами, внушала просителю бодрость и надежду на исполненіе своихъ жалобъ. Суворовъ жилъ въ небольшомъ собственномъ домѣ въ одинъ этажъ съ мезониномъ, на Большой Морской, почти наискосокъ квартиры министра Государственныхъ Имуществъ. Самымъ приближеннымъ лицомъ къ князю былъ полковникъ Алексѣй Егоровичъ Ивановъ, человѣкъ среднихъ лѣтъ, бѣлокурый, тихій, добрый, честный и благородный. У него, кажется, не имѣлось личныхъ интересовъ. Вся его душа была въ князѣ и въ точномъ исполненіи его порученій. Помѣщался Алексѣй Егоровичъ во дворѣ, въ маленькомъ флигелькѣ, примыкавшемъ къ княжескому жилищу. Здѣсь онъ принималъ своихъ хорошихъ знакомыхъ, а другія лица его находили въ назначенные часы въ генералъ-губернаторской канцеляріи, находившейся рядомъ съ нынѣшнею Адмиралтейскою частью. Правителемъ канцеляріи князя былъ И. Я. Ч―нъ, не вылѣзавшій изъ фрака со звѣздой. Что онъ былъ за человѣкъ, нѣсколько объяснитъ намъ сцена, происшедшая однажды въ офиціальной пріемной залѣ князя Суворова. Къ военному генералъ-губернатору обратилась пожилая дама съ какою-то бумагой. Князь пробѣжалъ эту бумагу и передалъ ее своему правителю канцеляріи со словами: — Немедленно удовлетворить просительницу! Тогда дама громко заявила: — Ваша свѣтлость, моя бумага составляетъ жалобу на г. Ч―на. Я обвиняю его во взяточничествѣ. Удивленный Суворовъ обратился въ сторону приближеннаго чиновника и предобродушно его спросилъ: — Ч―нъ! Правда, что ты берешь взятки? И, не получивъ отвѣта на свой вопросъ, князь, смѣясь, замѣтилъ: — Вы видите, сударыня, онъ не подтверждаетъ вашего обвиненія. Суворова, какъ извѣстно, сильно порицалъ Юрій Самаринъ за униженіе русскаго дѣла въ Прибалтійскихъ губерніяхъ и за потворство въ нихъ нѣмцамъ. Можетъ-быть, Самаринъ былъ и правъ въ своихъ сужденіяхъ, но самая личность князя, мнѣ кажется, стоитъ внѣ всякихъ упрековъ. Онъ былъ рыцарь, не знавшій никакихъ кривдъ, сознававшійся передъ царемъ въ своихъ ошибкахъ, высказывавшій во всеуслышаніе свои порицанія заблужденіямъ другихъ, иногда очень высокопоставленныхъ лицъ. Такъ, князь враждебно относился къ М. Н. Муравьеву, виленскому диктатору; Муравьевъ платилъ Суворову равною ненавистью. Получивъ отъ послѣдняго, какъ-то, въ Вильнѣ телеграмму съ запросомъ: «За что арестованъ такой-то полякъ?» Муравьевъ лаконически отвѣчалъ: «Отгадайте!» Князь ни отъ близкихъ знакомыхъ, ни отъ Императора Александра Николаевича не утаилъ муравьевской телеграммы. Одно изъ приближенныхъ лицъ ко Двору, нынѣ уже умершее, мнѣ передавало, что Государь долго смѣялся надъ оригинальнымъ обмѣномъ мыслей двухъ враждующихъ сановниковъ и остроумно замѣтилъ: — Муравьевъ и Суворовъ на старости лѣтъ принялись играть въ загадки, и, кажется, оба неудачно. Вотъ къ этому-то благодушному администратору нашъ вольнодумный Акакій посовѣтовалъ генеральшѣ Мерзляковской обратиться за покровительствомъ. Костоломовъ взялъ на себя трудъ переговорить предварительно о ея дѣлѣ съ полковникомъ Ивановымъ, съ которымъ находился въ хорошихъ отношеніяхъ. Результатомъ описаннаго было свиданіе Авдотьи Ивановны съ генералъ-губернаторомъ. Суворовъ ее принялъ у себя на дому въ предобѣденный часъ, въ присутствіи лишь одного Иванова, и оказалъ глубокое вниманіе истомившейся матери. Онъ усадилъ ее въ кресло и сказалъ: — Вашему дѣлу я прямо помочь не могу. Оно не въ моей власти. Но Царь милосердъ. Память у него громадная. Онъ помнитъ всѣхъ вѣрныхъ слугъ своего отца. Обратитесь помимо всего къ нему. Вашъ мужъ — заслуженный генералъ. Я его, какъ теперь, вижу на смотру подъ Чугуевымъ. Онъ командовалъ дивизіей, и Государь Николай Павловичъ любилъ его громкій голосъ. Вашъ сынъ не особенно виновенъ? А? Не можетъ быть, чтобы у боеваго генерала былъ сынъ нигилистъ. Не такъ ли? Старуха Мерзляковская успокоила князя, замѣтивъ, что ея увлекающійся Юрій вращался среди либеральной молодежи, много болталъ, но на серьезное политическое преступленіе онъ неспособенъ. Князь страдалъ небольшою глухотой и слушалъ генеральшу, приставивъ руку къ правому уху. Потомъ онъ ее перебилъ: — Ну, вотъ, такъ, такъ. Государь на-дняхъ переѣхалъ изъ Царскаго Села въ Петербургъ и всякое утро совершаетъ прогулку по Лѣтнему саду. Постарайтесь его встрѣтить, мысленно помолитесь и вручите ему просьбу. Что вамъ Онъ скажетъ, передайте моему Алексѣю Егоровичу. Онъ не скроетъ ничего отъ меня. По лицу свѣтлѣйшаго скользнула мягкая улыбка; онъ потрепалъ по плечу своего вѣрнаго друга и полкового товарища.V.
Было сырое ноябрьское утро. Моросилъ тихо едва замѣтный дождь, столь знакомый истому петербуржцу. Я убѣжденъ, что такой докучливый дождь внесъ свою частичку въ душу невскаго обитателя. Оттого послѣдній — и нервный, и язвительный, и недовѣрчивый. Какъ бы то ни было, а Авдотья Ивановна рано встала въ это утро. Долго молилась она передъ стариннымъ кіотомъ съ фамильными образами, съ которыми никогда не разставалась. Она подошла къ спальнѣ Эдельмановъ, тихо пріотворила дверь и перекрестила спящую крѣпкимъ сномъ молодую чету. Спустя двадцать минуть, старушка была въ Лѣтнемъ саду. Оголенныя, столѣтнія липы тянулись длинными рядами на протяженіи версты. Сквозь ихъ стройные стволы мелькало безконечное количество обнаженныхъ боговъ и богинь, питающихъ нѣсколько тысячъ лѣтъ фантазію любопытнаго человѣчества. Смотришь на статуи, и радуешься духовнымъ сокровищамъ нашей натуры, дарованнымъ ей столь обильно Провидѣніемъ. Вѣдь, эта вся красота, присвоенная классическому міру, обитаетъ въ насъ самихъ, иначе мы не любовались бы созданіями греческаго генія, не оцѣнили бы ихъ поражающей прелести. Старый садъ былъ молчаливъ и пустыненъ. Кромѣ сторожей и жандармовъ у входа со стороны Цѣпного моста, внимательно оглядѣвшихъ вошедшую старушку, скромно одѣтую во все черное, вдоль аллеи никого не виднѣлось. Опираясь на зонтикъ, Авдотья Ивановна, нервная, взволнованная, направилась по той широкой аллеѣ, которая идетъ вдоль Лебяжьяго канала къ берегу Невы. Ноги ея едва двигались, точно на нихъ десятипудовая тяжесть. Генеральша прошла съ четверть версты и присѣла на скамейку. Въ головѣ ея туманилось, а правая рука судорожно сжимала бумагу, только что вынутую изъ маленькаго сака. Какъ она подойдетъ къ Монарху? Что скажетъ Ему она, мать единственнаго сына, насильно отъ нея отторгнутаго? Святое слово «мать!» Предъ нимъ стираются всѣ человѣческія положенія. Передъ ней, слабою женщиной, изнуренною родами, заботами о здоровьѣ дѣтей, склоняется благоговѣйно и Государь могущественной страны, и бѣднякъ, живущій въ соломенной хижинѣ. И онъ больной, часто покрытый ранами, находитъ ласку и ободряющую улыбку у того единственнаго живого существа, которое мы именуемъ: мать! Мать — это нравственное солнце. Подъ его живительными лучами воспитывается и формируется въ насъ человѣчность, то-есть тѣ возвышеннѣйшія качества нашего сердца, черезъ которыя познается вся сладость и все величіе нашего земного бытія. Старушка въ задумчивости повернула голову направо и вздохнула. Къ ея скамьѣ неторопливыми шагами приближался Императоръ, одѣтый въ пальто въ рукава и наглухо застегнутый. Сбоку его слѣдовала большая собака, и такъ важно глядѣла по сторонамъ, точно сознавала, съ кѣмъ она удостоилась гулять, кого она сопровождала. Красивая и мужественная фигура Царя дышала спокойствіемъ. Его быстрый взоръ, казалось, проникалъ встрѣчающіеся предметы и пытливо остановился на почтительно склонившейся передъ нимъ дамѣ. Послѣдняя нагнулась еще ниже и протянула впередъ правую руку съ бумагой. Но вдругъ она въ изнеможеніи покачнулась, и онъ, мощный Монархъ, поддержалъ ослабѣвшую женщину. Государь подвелъ Авдотью Ивановну къ скамейкѣ, сѣлъ рядомъ съ нею и спросилъ: — Кто вы? И въ чемъ ваша просьба? Услышавъ фамилію генерала Мерзляковскаго, Царь перебилъ: — Я хорошо помню вашего мужа. Это былъ храбрый и достойный генералъ. Имѣете дѣтей? Сквозь слезы старушка передала въ краткихъ словахъ свое горе. Государь, держа бумагу въ рукѣ и коснувшись ею своихъ бровей, милостиво промолвилъ: — Успокойтесь. Вашъ сынъ будетъ вамъ возвращенъ. Я не хочу знать, насколько онъ виновенъ. Я надѣюсь, что память о славномъ отцѣ и ваше руководительство сдѣлаютъ изъ вашего сына въ будущемъ хорошаго слугу отечеству. Возвращайтесь съ Богомъ домой. Императоръ всталъ и благосклонно простился со старушкой. А она, въ порывѣ овладѣвшихъ ею чувствъ, склонилась передъ Монархомъ, и ея слезы оросили великодушно протянутую къ ней руку.VI.
Генеральша прямо направилась въ Казанскій соборъ, чтобы поблагодарить Бога за ниспосланное ей счастье. Изъ церкви она проѣхала къ князю Суворову. Остановившись у его дома, она отпустила извозчика и вошла во дворъ. Небольшая деревянная лѣсенка вела во флигелекъ, въ которомъ обиталъ полковникъ Ивановъ. Онъ курилъ трубку изъ длиннаго чубука и пилъ чай, когда раздался звонокъ. Квартира, занимаемая Алексѣемъ Егоровичемъ, состояла изъ трехъ комнатокъ и отличалась простотой своей обстановки. Видимо, ея хозяинъ не придавалъ значенія внѣшнему комфорту. Всѣ думы его прекрасной души были направлены на успокоеніе князя и на то, какъ бы кому помочь. Разсказъ Мерзляковской глубоко растрогалъ Иванова. Слезы показались на его добрыхъ глазахъ отъ радостнаго сознанія содѣяннаго добраго дѣла. Онъ приговаривалъ: — Такъ, такъ. Добрый Государь! Дай Богъ Ему здоровья! Князь-то какъ будетъ радъ! Мы пройдемъ къ нему. Генералъ-губернаторъ встрѣтилъ старушку громкимъ восклицаніемъ: — Слава Богу! Самъ Государь устроилъ ваше дѣло! Вотъ видите, за Богомъ молитва, а за Царемъ служба не пропадаютъ! Вашъ мужъ и за гробомъ хлопочетъ о васъ. Ну, вы пока посидите въ моей пріемной, а Алексѣй Егоровичъ съѣздитъ отъ меня съ записочкой къ шефу жандармовъ, Василію Андреевичу Долгорукову. Онъ не замедлитъ получить Высочайшее повелѣніе, и вы увидите сына на свободѣ. Черезъ три часа послѣ разсказанной сцены, Авдотья Ивановна, захвативъ съ собою обрадованную участью брата Элли, летѣла на извозчикѣ къ Троицкому перевозу. Она не замѣчала ни сильнаго вѣтра, ни моросившаго дождя, ни холода, царившаго въ воздухѣ. Мысль ея неслась впередъ, къ тому, кто былъ для нея главною радостью въ жизни. Она безпрестанно погоняла извозчика, и ей казалось, что она ѣдетъ, не видя конца. Но вотъ перевозъ. Нева находилась въ томъ мятежномъ состояніи, которое въ такихъ чудныхъ стихахъ описано нашимъ незабвеннымъ Пушкинымъ. По рѣкѣ съ пѣной ходили сѣрые валы, разбиваясь о темные массивы разведеннаго моста. Кой-гдѣ пароходы ныряли среди набѣгающихъ на нихъ волнъ, или поднимались на ихъ вздымающемся гребнѣ. Прямо за Невой чернѣли граниты знаменитой крѣпости, и поднимался къ небу острый шпицъ съ крестомъ Петропавловскаго собора. Перевозчики отказывались везти, ссылаясь на клокотавшую на водѣ бурю. Но старушка была настойчива и неустрашима. Она предложила яличникамъ пятнадцать рублей за переѣздъ на ту сторону и обратно. Ребята почесали затылки, и одинъ изъ нихъ проговорилъ: — Что же, робя! Деньги хорошія! Богъ не безъ милости! Мать съ дочерью сѣли въ лодку. Испытали ли вы, читатель, чувство, когда послѣ продолжительной внутренней борьбы ваша мысль останавливается безповоротно на какомъ-нибудь рѣшеніи? Робости въ васъ уже нѣтъ, впереди ясна одна цѣль, — эти ощущенія теперь переживала Авдотья Ивановна. Она безтрепетно относилась къ волнѣ, то и дѣло заглядывавшей въ ея лодку; она не утирала лица отъ налетающихъ брызгъ отъ веселъ. Элли, это маленькое, легкомысленное, беззаботное созданіе, съ которою мы познакомились на Самарскихъ водахъ, теперь вся была поглощена заботой о матери. Она укрывала ея голову платкомъ отъ вѣтра, она согрѣвала поцѣлуями охладѣвающія руки старушки. У самой у ней разстегнулся ватерпруфъ, но Элли не замѣчала ничего. А Нева все еще велика, берегъ еще далекъ. Вотъ раздался протяжный перезвонъ крѣпостныхъ часовъ, и дрогнули сердца слабѣющихъ женщинъ. — Да скоро ли переѣдемъ? — шептала, какъ бы въ забытьи, генеральша. — Мама, мы у берега! — воскликнула продрогшая Элли. Стала близка столь желанная свобода Юрія![2]VII.
Костоломовъ не палъ духомъ послѣ урока, полученнаго въ будуарѣ Элли. Благодаря освобожденію ея брата, онъ сдѣлался однимъ изъ близкихъ людей къ семьѣ Мерзляковскихъ. Старушка считала его за вліятельнаго административнаго дѣятеля и души въ немъ не чаяла. Она посвятила вольнодумнаго Акакія въ свои деревенскія дѣла, совѣтовалась съ нимъ и попросила у него чиновника для переписки со своими управляющими. Николай Ѳеофилактовичъ, какъ ловкій стратегъ, предупреждалъ всѣ желанія Авдотьи Ивановны и прочно подводилъ мины подъ ея дочь. Какъ устарѣвшій эгоистъ, онъ полагалъ, что дѣло обойдется легкою интрижкой, безъ серьезныхъ обязательствъ. Къ послѣднимъ онъ былъ непривыченъ, да и не зналъ, какъ ихъ исполнять. Жизнь баловала до сихъ поръ Акакія. Сынъ богатаго московскаго священника, онъ получилъ прекрасное домашнее воспитаніе и поступилъ прямо въ старшіе семинарскіе классы. Также легко досталась ему и академія. Обладая выдающимися способностями, независимымъ состояніемъ, Костоломовъ еще студентомъ сошелся съ нѣкоторыми академическими и университетскими профессорами. Онъ посѣщалъ Кавелина, Соловьева, Грановскаго, и отворачивался отъ погодинской и шевыревской партіи. Такимъ образомъ, воспринявъ въ себя съ юности либеральныя наклонности, будущій генералъ, по выходѣ изъ академіи, предпочелъ гражданскую службу монашескому клобуку. Онъ опредѣлился по министерству Государственныхъ Имуществъ, которымъ заправлялъ способнѣйшій изъ русскихъ людей — графъ Киселевъ. Бывши ближайшимъ сотрудникомъ императора Николая Павловича, Киселевъ, одинъ изъ немногихъ тогдашнихъ администраторовъ, не чуждался прогрессивныхъ началъ. Онъ завелъ въ своемъ министерствѣ сельскія школы, агрономическія фермы, упорядочилъ крестьянское самоуправленіе. Молодому Акакію очень нравился весь дѣловой строй министра, и онъ постарался сдѣлаться ему извѣстнымъ. Николай Ѳеофилактовичъ выкинулъ слѣдующій фортель. Онъ отправилъ письмо графу и изложилъ въ немъ мысли по вопросу о крестьянскихъ надѣлахъ. Эти мысли настолько были здравы и практичны, что министръ потребовалъ къ себѣ автора проекта, бесѣдовалъ съ нимъ и удивлялся его способностямъ. Съ этого момента карьера Костоломова считалась упроченною. Онъ получилъ, обойдя всѣхъ сверстниковъ, должность столоначальника, а черезъ пять лѣтъ сѣлъ на мѣсто начальника отдѣленія. Тутъ ужъ Акакій дѣйствовалъ самостоятельно, хотя и сдержанно. Зато, съ воцареніемъ Александра ІІ-го, когда правительственныя вожжи ослабли, нашъ вольнодумецъ закусилъ удила. Онъ, не стѣсняясь, передавалъ своимъ чиновникамъ содержаніе послѣднихъ нумеровъ герценовскаго Колокола и утверждалъ, что безъ коренныхъ реформъ благоденствіе Россіи немыслимо. Онъ носился изъ дома въ домъ съ «Губернскими Очерками» Щедрина и провозглашалъ его величайшимъ писателемъ, стоящимъ выше Гоголя. Костоломовъ доказывалъ, что обличительная литература полезнѣе художественной, и, при докладѣ директору департамента, убѣждалъ его писать резолюціи въ прогрессивномъ направленіи. — Иначе вы, доказывалъ онъ своему принципалу, непремѣнно попадете въ герценовскую газету. А вы знаете, что обличенныхъ правительственныхъ ретроградовъ у насъ держатъ на дурномъ замѣчаніи. Такими хитрыми внушеніями Акакій старался совратить съ пути своего сомнѣвающагося начальника. Николай Ѳеофилактовичъ въ своихъ служебныхъ дѣйствіяхъ былъ честенъ. Онъ не интриговалъ противъ директора, не думалъ садиться на его мѣсто, а просто усердствовалъ увеличить число господъ либеральствующихъ чиновниковъ. Для чего это было ему нужно? — одинъ Господь вѣдаетъ. Костоломовы крайними революціонерами не бываютъ.VIII.
Прошло два года. Въ это время совершилось не мало событій, волновавшихъ Россію. Каракозовское покушеніе, смѣна Валуева, Суворова, Муравьева — все говорило о неустойчивости нашей внутренней политики и возбуждало неудовольствіе, какъ либеральныхъ, такъ и консервативныхъ людей. Мы не знали, чего хотѣть: итти ли назадъ, остановиться ли, продолжать ли реформаторское шествіе впередъ? Нашъ вольнодумецъ утверждалъ, что намъ нужно выписать на прокатъ государственныхъ дѣятелей изъ Англіи. Онъ проектировалъ послать особую депутацію къ жиду д’Израэли, позже лорду Биконсфильду, и просить его пріѣхать къ намъ въ качествѣ учителя по Министерствамъ Внутреннихъ Дѣлъ и Финансовъ. Въ департаментѣ много смѣялись надъ злыми Костоломовскими выходками. Самъ же ихъ авторъ заканчивалъ успѣшно послѣднюю минную атаку подъ Елену Борисовну фонъ-Эдельманъ. У ней уже была прелестная двухлѣтняя дѣвочка, видѣвшая рѣдко свою мать. Элли вела свѣтскую жизнь. Къ ней приносили дочь по утрамъ и вечерамъ. Она ее цѣловала, произносила нѣсколько ласковыхъ словъ и отпускала въ дѣтскую. Зато послѣднюю по нѣскольку разъ въ день навѣщалъ Петръ Александровичъ. Онъ сажалъ маленькую Лизу къ себѣ на колѣни и занималъ ее игрушками. Ему и въ голову не приходило, что его жена въ тѣ же часы пріятно бесѣдовала съ Николаемъ Ѳеофилактовичемъ, умѣвшимъ занимать молодую женщину разнообразнымъ разговоромъ. Онъ передавалъ ей въ юмористической формѣ пикантные эпизоды изъ великосвѣтской жизни, придворныя новости, чиновничьи и литературныя сплетни. Словомъ, Акакій умѣлъ такъ собою наполнить дневной обиходъ Элли, что безъ него она не только скучала, но чувствовала, что его ей недостаетъ. Поглощенный служебными занятіями даже по вечерамъ, Эдельманъ долженъ былъ отказаться отъ сопровожденія жены на частныя и общественныя собранія. Костоломовъ былъ, поэтому, всегда къ ея услугамъ. Знакомые у нихъ имѣлись почти общіе. И Акакія привыкли видѣть съ Элли въ концертахъ, въ театрахъ и на балахъ. Злые языки свели ихъ гораздо раньше, чѣмъ они сошлись близко между собою на самомъ дѣлѣ. Элли пала какъ-то незамѣтно, безъ особыхъ усилій, борьбы, раскаянія. Она, какъ мы говорили уже, вышла замужъ за Петра Александровича безъ всякаго увлеченія. И послѣ замужества она не была увлечена имъ. Это сознаніе было несчастіемъ для нея и для ея мужа. Отдаваясь Костоломову, Элли не сознавала вины передъ Эдельманомъ. «Въ чемъ мнѣ измѣнять ему? раздумывала она. Я его не любила, я ему не клялась въ любви». Элли стала одумываться тогда, когда мѣсяца три спустя послѣ своего паденія, она замѣтила къ себѣ охлажденіе со стороны Костоломова. Послѣдній увертывался отъ частыхъ свиданій съ Еленой Борисовной и возбуждалъ въ ней не только раздраженіе, но и чувство ревности. Старушка-мать, ничего не подозрѣвавшая, неумышленно своими наивными вопросами подливала масла въ горе своей дочери. Она замѣчала: — Что это, какъ давно нѣтъ нашего Николая Ѳеофилактовича? Скучно какъ-то безъ него. Элли молчала, но кошки скребли ея сердце. Гордіевъ узелъ развязалъ Петръ Александровичъ. Этотъ благородный человѣкъ не могъ выносить никакихъ двусмысленностей. Сообразивъ, что съ женой происходитъ что-то странное, что Костоломовъ ни съ того, ни съ сего бросилъ его семью, Эдельманъ пришелъ къ убѣжденію, что между Акакіемъ и Элли произошло нѣчто очень серьезное, что слѣдуетъ вывѣдать непремѣнно у нея.IX.
Елена Борисовна писала въ будуарѣ какое-то письмо, и слезы изъ ея прекрасныхъ глазъ капали на подложенный платокъ. Петръ Александровичъ вошелъ внезапно въ комнату. Прошла одна секунда. Мужъ и жена взглянули другъ на друга и разомъ поняли, что честное объясненіе между ними необходимо. Эдельманъ поцѣловалъ руку Элли и дрожащимъ голосомъ сказалъ: — Что съ тобою? не скрывай ничего отъ меня! Элли не могла снести ни этого молящаго голоса, ни этихъ мягкихъ словъ, въ которыхъ не слышалось ни тѣни упрека, но было одно покорное страданіе. Она не выдержала, упала на коверъ къ ногамъ мужа и, задыхаясь, воскликнула: — Прости меня! Я тебѣ измѣнила! Я принадлежу ему! Эдельманъ поблѣднѣлъ и опустился въ кресло. — Ну, что же дѣлать! прошепталъ онъ глухо. Можетъ быть, и я виноватъ. Не умѣлъ тебя сохранить! Не умѣлъ и удержать отъ увлеченія! Господь будетъ между нами судьей. Но теперь надо подумать, какъ исцѣлить твою сердечную рану. Инженеръ немного помолчалъ. Онъ прижалъ руки къ головѣ съ такою силой, какъ бы хотѣлъ ее раздавить. Потомъ рѣзко продолжалъ: — Ты должна выйти замужъ за Костоломова! Другой формы связи между вами я не признаю! Всю вину и всѣ расходы по разводу я беру на себя! Петръ Александровичъ еще разъ взглянулъ на распростертую Элли, и поспѣшно вышелъ изъ будуара. Что было въ его душѣ? И въ чемъ онъ былъ виноватъ передъ женою? Для него съ разрывомъ съ Элли оканчивались всѣ прелести жизни. Эдельманы любятъ однажды. Они отдаются любимой женщинѣ безъ громкихъ клятвъ, но беззавѣтно. Любя всѣми силами души, они не анализируютъ, любятъ ли ихъ, въ свою очередь, такъ, какъ любятъ они? Въ этихъ вопросахъ безъ отвѣта — все несчастье Эдельмановъ. Когда Элли выходила замужъ, она не уяснила себѣ, что такое любовь? Да она и не понимала значенія этого слова. Въ ней силы бродили, какъ въ молодомъ винѣ. Ее легко возбуждали: остроумный разговоръ, красота мужского лица, опьяняющій ароматъ прихотливаго цвѣтка, звуки нѣжной мелодіи. Все выходящее изъ творческой природы находило откликъ въ отзывчивомъ сердцѣ даровитой дѣвушки. Мужу требовалось много богатствъ въ своей натурѣ, чтобы разгадать эту дѣвушку и дать правильный исходъ ея духовнымъ стремленіямъ. Въ противномъ случаѣ, такіянатуры безпрестанно будутъ падать отъ неожиданныхъ причинъ, ища тщетно удовлетворенія своимъ порывамъ, не направленнымъ раньше разумнымъ руководительствомъ. Да и теперь: развѣ увлеченіе Костоломовымъ прочно въ Элли? Развѣ оно нормально? Лишь дальнѣйшая жизнь нашей героини можетъ дать отвѣтъ на поставленный вопросъ. Что же касается Эдельмановъ, то въ область ихъ мышленія не входятъ такіе вопросы. Они судятъ обо всемъ по совершающимся фактамъ и, не задаваясь будущимъ, произносятъ рѣшительный приговоръ надъ собственною и чужою судьбой.X.
Костоломовъ жиль на одной изъ Подьяческихъ улицъ. Окна его квартиры, помѣщавшейся въ первомъ этажѣ, выходили на Екатерининскій каналъ у Львинаго мостика. Николай Ѳеофилактовичъ любилъ, сидя у окна своего кабинета, глядѣть на воду и мечтать о человѣческомъ прогрессѣ. Онъ не чуждался мысли, чтобы людямъ жилось хорошо, но съ тѣмъ, чтобы ему было лучше всѣхъ. Занималъ онъ четыре приличныхъ комнаты съ паркетными полами, каминомъ, съ врѣзанными въ стѣны зеркалами. При немъ находились двѣ прислуги: лакей и кухарка изъ чухонокъ. Вставалъ Акакій рано, по-стариковски, и любилъ за чаемъ смаковать петербургскія и міровыя новости. Въ департаментъ онъ приходилъ уже заряженный, какъ пушка, готовый стрѣлять въ непріятелей только что изготовленными снарядами. Однажды утромъ онъ прочелъ въ «Голосѣ», что Австрія раздваивается на двѣ равноправныя политическія части: на Цислейтанію и Венгрію. Костоломовъ вскочилъ и воскликнулъ: — Вотъ такъ Бейстъ! Ухитрился посадить своего государя на два стула. Точно на одномъ стулѣ не лучше сидѣть! По поводу такой новости нашъ герой готовился изложить цѣлый трактатъ передъ своимъ директоромъ, но его развлекъ звонокъ, раздавшійся въ передней. Въ кабинетъ шумно вбѣжалъ Петръ Александровичъ и, не подавая руки хозяину, началъ разговоръ такъ: — Думаете ли вы, почтенный Николай Ѳеофилактовичъ, когда-нибудь жениться? Костоломовъ пожалъ плечами, развелъ руками и произнесъ: — Что за странный тонъ? Что за странный вопросъ? Гдѣ же мнѣ, въ мои пятьдесятъ лѣтъ, думать о женитьбѣ? Лицо Эдельмана мгновенно покраснѣло, глаза налились кровью. Нельзя было узнать этого сдержаннаго и вѣжливаго человѣка. — А вползать, какъ змѣя, въ благородный домъ и красть жену у довѣрчиваго знакомаго въ пятьдесятъ лѣтъ можно? воскликнулъ Петръ Александровичъ. Вы отняли у меня единственное существо, которое я любилъ безумно, безъ разсужденій! Вы разбили мое счастье, которое я готовилъ цѣлыми годами! Вы порвали нить, которою я былъ привязанъ къ жизни. Возврата къ прошлому нѣтъ! Моя семья разрушена, но вы, Костоломовъ, изрекающій такъ легко красивыя фразы, вы должны создать новую семейную жизнь для моей Элли! Для моей бѣдной Элли! Эдельманъ не выдержалъ и зарыдалъ. Передъ нимъ стоялъ Костоломовъ, блѣдный и растерянный. Очки прыгали по его носу, голова тряслась. Прошла минута роковой тишины. Петръ Александровичъ оправился и продолжалъ: — Вы должны жениться! Слышите ли? Жениться непремѣнно и немедленно по совершеніи развода!! Иначе я васъ убью гдѣ бы то ни было: въ вашей квартирѣ, на улицѣ, въ департаментѣ,—словомъ, вездѣ, гдѣ на васъ наткнусь. Что же вы молчите? Отвѣчайте, чортъ васъ возьми! Эдельманъ наступалъ на вольнодумнаго Акакія. Послѣдній проворно отскочилъ отъ гостя и сказалъ: — Успокойтесь! Если вы такъ настаиваете, я готовъ искупить свое увлеченіе. Я не думалъ, что дѣло можетъ зайти такъ далеко, чтобы заставить меня измѣнить основнымъ принципамъ, по которымъ я разсчитывалъ никогда не вступать въ бракъ. — Негодяй! раздалось въ комнатѣ. — Ты погибнешь, какъ собака, или спасешь честь оскорбленнаго тобою дома!XI.
Петръ Александровичъ вернулся къ себѣ и, шатаясь, прошелъ въ дѣтскую. Маленькая Лиза, увидѣвъ отца, прыгнула къ нему на шею и вцѣпилась въ его губы и усы. Эдельманъ сѣлъ съ ребенкомъ въ кресло, слушалъ его лепетъ, и слезы одна за другою повисли на щекахъ страдальца. — Бѣдное дитя! шепталъ онъ. — Вотъ все, что мнѣ осталось на землѣ. Но, Боже! развѣ этого мало для неизбалованнаго счастьемъ человѣка? Несчастный мужъ печально опустилъ голову. Спустя два года послѣ описанныхъ происшествій, Элли сдѣлалась госпожею Костоломовой и уѣхала съ мужемъ въ Восточную Сибирь, въ которой тотъ получилъ выдающійся постъ. Въ Петербургѣ оставаться Николай Ѳеофилактовичъ не хотѣлъ, въ виду громкихъ разговоровъ въ обществѣ по поводу его внезапной женитьбы на разведенной женѣ. Малютка Лиза осталась при отцѣ, также покинувшемъ Невскую столицу и перешедшемъ на службу въ одинъ изъ приволжскихъ губернскихъ городовъ.Въ дальней Сибири
I.
Я люблю старую Сибирь, не тронутую ни желѣзной дорогой, ни фабриками, ни заводами, ни прочими атрибутами новѣйшей цивилизаціи. Я люблю сибирскій лѣсной просторъ, гдѣ глазъ удивленно созерцаетъ упирающіяся въ небеса столѣтнія лиственницы и могучіе кедры. Я люблю, протянувшіеся на цѣлыя версты, роскошные разноцвѣтные ковры прихотливыхъ цвѣтовъ, радостно, при солнечномъ блескѣ, встрѣчающихъ проѣзжающаго путника. На безконечную нить грустныхъ мыслей наводятъ васъ встрѣчныя партіи арестантовъ, гремящихъ цѣпями и вытолкнутыхъ насильственно на дальній сѣверъ Европейскою Россіей. Это все подонки цивилизаціи, роковыя жертвы сложившихся обстоятельствъ, продуктъ позднѣйшихъ экономическихъ и политическихъ условій нашего общества. Колодники идутъ покорно въ ту страну, которую давно мы привыкли считать громаднымъ пріютомъ преступнаго люда, колоссальною машиной, перетирающею въ себѣ совокупность человѣческихъ страданій и нашихъ духовныхъ недуговъ. О, старая Сибирь много таитъ въ себѣ того, что выработано особыми, лишь ей присущими условіями жизни, и что, конечно, исчезнетъ съ наплывомъ въ нее по открывающимся желѣзнымъ дорогамъ свободнаго люда изъ-за уральскаго и заморскаго пространства. Сибирь уже не будетъ Сибирью, которую коренные ея жители въ шестидесятыхъ годахъ считали колоніей русскаго царства, именуемаго ими иронически «метрополіей». Истый сибирякъ никогда не глядѣлъ забитымъ человѣкомъ. Въ семьѣ его полный достатокъ; крыша дома его не знала соломы; тесовыя ворота его заперты на крѣпкіе засовы; на окнахъ его избы зеленѣли листья фикуса, герани и фуксіи. Гордо оглядывалъ сибирякъ пришлаго человѣка изъ «Рассеи» и, не стѣсняясь, задавалъ вопросъ: «ну, какъ у васъ тамъ?» Страданія физическія и нравственныя составляли столь обыденное явленіе въ сибирскомъ жителѣ, что на нихъ не обращалось никѣмъ никакого вниманія. Сибирякъ зналъ, что его отдаленные предки страдали, страдалъ его отецъ, страдаетъ и онъ, почему же не страдать и другимъ? Въ силу приведенныхъ философскихъ соображеній онъ равнодушно относился къ житейскимъ радостямъ и къ своему житейскому концу. О первыхъ сибирякъ говорилъ, что они кратковременны, о второмъ, — что онъ неизбѣженъ, и надобно быть готовымъ во всякую минуту къ его встрѣчѣ. Поэтому, въ прежнемъ сибирскомъ обитателѣ не было крѣпкой привязанности къ земнымъ благамъ, хотя, съ другой стороны, онъ отличался большимъ скопидомствомъ и даже скаредничествомъ. Но это уже происходило чисто отъ скудости умственныхъ и матеріалистическихъ желаній. Если интеллигентный сибирякъ и любилъ въ свободный часъ почитать, то не свою, а чужую книгу. Коль скоро онъ достигалъ высшаго развитія, то сразу становился либераломъ, не признающимъ никакихъ компромиссовъ со своими противниками и ихъ принципами. Золотой середины, по самой сущности своей натуры, уроженецъ Сибири не признавалъ, такъ какъ и самъ былъ порожденіемъ ненормальныхъ сочетаній суровой дѣйствительности. Почтенный Николай Ѳеофилактовичъ не имѣлъ никакого понятія о Сибири, когда отправился въ нее съ своею молодою женой. Поѣздка его произошла зимой, въ январѣ мѣсяцѣ, въ самый періодъ трескучихъ сибирскихъ морозовъ.II.
Первые моменты сибирскихъ дорожныхъ впечатлѣній были уже оглушительны для Костоломова. Съ нимъ случилось необычайное происшествіе. Огромный возокъ его, пріобрѣтенный въ Казани и запряженный въ шесть лошадей, нырялъ по глубокимъ ухабамъ, точно корабль среди безконечныхъ бѣлѣющихъ волнъ. Головы и ноги путниковъ, укутанныхъ въ оленьи мѣха, то поднимались кверху, то опускались внизъ, безпрестанно напоминая о комфортѣ традиціоннаго путешествія въ страну изгнаній и страданія. Подъ возкомъ слышался хрустъ полозьевъ, впереди и сзади звенѣли колокольчики. За благороднымъ сановникомъ слѣдовали троечныя сани съ генеральскою поклажей, поваромъ и горничной. Лакей помѣщался въ будкѣ изъ медвѣжьихъ шкуръ, устроенной на лѣвой сторонѣ возка. Но и при такихъ предохранительныхъ мѣрахъ, на одной изъ станцій за Екатеринбургомъ, при сорока градусахъ мороза, петербургскій нѣжный служитель оказался замерзшимъ. Его оттирали часа три въ Камышловѣ. Но вотъ путешественники начали приближаться къ Ялуторовску. Была полночь. Сѣверный вѣтеръ вмѣстѣ со снѣгомъ налеталъ на движущійся экипажъ и леденилъ глаза лошадей и ямщика. Въ возкѣ горѣлъ фонарь съ выпуклыми толстыми стеклами и освѣщалъ молчаливыя фигуры двухъ супруговъ. Хорошенькое личико Элли скрывалось въ собольемъ воротникѣ, приподнятомъ надъ мѣховою шапочкой. Ея зеленоватые глаза блестѣли не прежнею беззаботностью, а глядѣли задумчиво и грустно по сторонамъ. Около нея тяжело дышалъ Акакій, теперешній ея руководитель и неотвязчивый спутникъ жизни. Что онъ для нея? Можетъ ли вытѣснить онъ ея прошлое, столь свѣтлое, столь радостное? Мать Елены Борисовны, мѣсяца за четыре до ея отъѣзда въ Сибирь, скончалась отъ водяной болѣзни. Дочь Элли осталась съ отцомъ, а сама она неожиданно и насильственно очутилась женой совершенно чуждаго ей по сердцу человѣка. Николай Ѳеофилактовичъ, какъ онъ уже и доказалъ извѣстнымъ намъ разговоромъ съ Эдельманомъ, былъ черствый эгоистъ. Онъ жилъ съ женщинами, пользовался ими, но потребностей въ самоотверженной привязанности не понималъ. Ему чуждо было и состраданіе. Видя частыя слезы жены, онъ внутренно злился, подозрѣвая, что то слезы объ утерянномъ мужѣ. Высшихъ чувствъ Элли о разбитыхъ жизненныхъ идеалахъ, объ исчезнувшихъ надеждахъ на жгучую любовь Костоломовъ не могъ подозрѣвать. Онъ грубо думалъ: «подлецъ Эдельманъ! Навязалъ мнѣ женщину, которая ему надоѣла! Что мнѣ съ нею дѣлать? Амуриться съ женой не приходится, какъ съ постороннею особой. Жена не шевелитъ страсти. Она не кокетлива, скучна, не игрива. А тутъ еще вой дѣтей-котятъ! Не терплю ихъ! Они мѣшаютъ личнымъ удовольствіямъ». Костоломовъ съ ужасомъ хваталъ себя за голову при одной мысли, что у него могутъ быть собственные щенки. Онъ иногда даже ненавидѣлъ слабый полъ. Среди подобныхъ размышленій вблизи возка раздался неожиданно шумъ. Что-то подъ экипажемъ треснуло, что-то сильно о него ударилось. Колокольчики смолкли, слышалось ржанье лошадей, ругательства, угрожающіе возгласы. Испуганный Акакій безсознательно стянулъ съ себя массивную доху и въ полушубкѣ, крытомъ сукномъ, выскочилъ изъ правыхъ дверецъ возка. Морозъ и вѣтеръ ожгли лицо его мгновенно. Кругомъ не видно ни зги. Чиновникъ защурилъ глаза, хотѣлъ кричать и не могъ. Онъ схватился за щеки, обо что-то стукнулся, потерялъ очки и куда-то полѣзъ. Въ эту минуту около самаго его уха раздался могучій, грозный голосъ: — А! Разбойникъ! Грабить? Вотъ, я тебя! Въ воздухѣ раздалась полновѣсная пощечина и выстрѣлъ. Николай Ѳеофилактовичъ съ крикомъ упалъ на снѣгъ. Странное событіе! Благодаря темнотѣ ночи, столкнулись два встрѣчныхъ экипажа. Ихъ разводы наѣхали одни на другіе, постромки лошадей перепутались. Военный генералъ Б. ревизовалъ сибирскій арестантскій трактъ и возвращался въ Россію, забившись въ просторную кибитку. Отличаясь тучностью, онъ всегда въ дорогѣ спалъ. И вотъ, сквозь сонъ, ему послышался шумъ около кибитки. Онъ подумалъ: напали разбойники! И, не разбирая ничего, какъ храбрый служака, генералъ, прежде всего, постарался разбить морду нападавшему, а потомъ стрѣлять въ него. Жертвой такихъ лукавыхъ комбинацій сдѣлался нашъ герой. Какъ оказалось, онъ совсѣмъ не былъ раненъ, а упалъ отъ удара здоровенной руки. Лѣвый глазъ Костоломова представлялъ одно безобразіе. Генералъ былъ страшно сконфуженъ, когда распозналъ всѣ обстоятельства приключившагося столкновенія. Онъ вернулся на ту станцію, съ которой отъѣхалъ только пять верстъ, и любезно принялся ухаживать за пострадавшимъ коллегой. Генералъ разсыпался въ любезностяхъ передъ Элли, а къ Костоломову обращался не иначе, какъ съ предварительными словами: «ваше превосходительство!»ІII.
Описанное происшествіе произошло недалеко отъ Омска. Въ этомъ городѣ Костоломову пришлось пробыть около мѣсяца, пока глазъ его не принялъ приличнаго вида. По своему сану Костоломовъ не могъ укрываться отъ людскихъ взоровъ. У него въ номерахъ перебывали всѣ мѣстные генералы, а полицеймейстеръ, отъ имени начальника края, ежедневно почтительно освѣдомлялся о его здоровьѣ. Нельзя сказать, чтобы упомянутые факты были пріятны нашему путешественнику. Они съ быстротой молніи разнеслись по огромному пространству Сибири. Куда Акакій ни пріѣзжалъ, вездѣ его исторія была уже извѣстна. Не успѣлъ онъ въ Томскѣ встрѣтиться съ губернаторомъ, какъ тотъ спросилъ: не подѣйствовало ли происшествіе на крѣпость зрѣнія пострадавшаго? И вольнодумный Акакій, волей-неволей, долженъ былъ разсказать, при какихъ обстоятельствахъ онъ получилъ нечаянную рану. Въ Красноярскѣ ему губернаторша привезла какую-то мазь для скорѣйшаго свода желтизны у подбитаго глаза. Въ Нижне-Удинскѣ исправникъ робко предложилъ сановнику: — Не благоугодно ли будетъ вашему превосходительству приказать, во избѣжаніе повторенія подобнаго случая, чтобы сотскіе и десятскіе съ факелами въ рукахъ скакали по ночамъ впереди генеральскаго экипажа? Николай Ѳеофилактовичъ имѣлъ благоразуміе отклонить ненужныя почести, но морщился при упоминаніи о грустномъ инцидентѣ. На одной изъ ближайшихъ станцій къ Ушаковску онъ былъ свидѣтелемъ слѣдующей сцены. Кь станціи легко подкатили сани съ казачьимъ офицеромъ. На вопросъ пріѣзжаго у стоявшаго на крыльцѣ старосты: — Есть ли лошади? — получился отвѣтъ: — Лошади всѣ въ разгонѣ. Придется подождать нѣсколько часовъ. Офицеръ выскочилъ изъ саней. Онъ былъ высокаго роста, съ выпуклою грудью, съ длинными усами. Нагайка взвилась въ воздухѣ и заплясала по спинѣ старосты и зѣвавшихъ вблизи ямщиковъ. Офицеръ кричалъ: — Чтобъ были лошади! Иначе я тебя и смотрителя запрягу въ сани и заставлю везти себя! Толпа разсѣялась. На постояломъ дворѣ засуетился народъ. Шла быстрая выводка очередныхъ лошадей. Офицеръ въ мѣховомъ пальто съ полковничьими погонами покойно закуривалъ сигару на тридцати-градусномъ морозѣ. Увидѣвъ возокъ и разсмотрѣвъ сквозь стекла хорошенькое личико молоденькой женщины, онъ отворилъ дверцы и развязно проговорилъ: — Извините, пожалуйста, если я позволилъ въ вашемъ присутствіи невѣжливо вести себя. Къ сожалѣнію, безъ нагайки не проѣдешь по проклятой Сибири. Варварскій народъ ее населяетъ! Костоломовъ вмѣшался въ разговоръ и замѣтилъ: — Однако мы двигаемся безъ принудительныхъ мѣръ четыре тысячи верстъ. Полковникъ возразилъ: — Вы составляете счастливое исключеніе. А сзади васъ ѣдетъ генералъ Костоломовъ, такъ ему дорогой такую взбучку задали, что онъ лежитъ при смерти гдѣ-то въ Омскѣ или Томскѣ. Рожа у него, слышно, во-какая! Офицеръ показалъ рукой, какое лицо должно быть въ настоящую минуту у Николая Ѳеофилактовича. Слова полковника привели нашего героя въ совершенное замѣшательство. Онъ что-то промычалъ, захлопнулъ возокъ и скрылся въ дверяхъ станціи. Лошади полковнику были готовы. Ямщикъ въ бараньемъ кафтанѣ, покрытомъ толстымъ чернымъ сукномъ, съ краснымъ кушакомъ, съ мѣдною бляхой на лѣвой рукѣ, сидѣлъ на козлахъ. Онъ робко посматривалъ на рослаго офицера. А полковникъ, закрутивъ нагайку на руку и надѣвая доху, поданную денщикомъ, грозно выговаривалъ ямщику: — Если ты, каналья, будешь меня везти менѣе двадцати верстъ въ часъ, закатаю тебя на дорогѣ! Нагайка предупредительно свистнула по ямщичьимъ ногамъ. Полковникъ развалился врастяжку вдоль просторныхъ саней. Солдатъ укуталъ ноги своего начальника волчьимъ одѣяломъ до самыхъ плечъ. Весело заболталъ подъ дугой колокольчикъ; серебристая пыль брызнула съ обѣихъ сторонъ саней, и скоро офицеръ скрылся въ мертвомъ пространствѣ «немшоной» Сибири, какъ называютъ свою страну ея же уроженцы.IV.
Костоломовы увидали Ушаковскъ раннимъ утромъ. Приблизившись къ многоводной Ангарѣ, кольцомъ обхватывающей городъ, Элли съ удивленіемъ созерцала открывшуюся картину. Передъ ней, точно крѣпости, точно рыцарскіе за́мки, съ остроконечными башнями и стѣнами, выдвинулись со дна рѣки ледяныя глыбы. Безмолвною красотой дышали онѣ, увѣнчанныя на своихъ вершинахъ, какъ коронами, бѣлою пеленой дѣвственнаго снѣга. Каменныя зданія и деревянные домики сибирской столицы прятались въ снѣжномъ покровѣ по ангарскимъ берегамъ, давъ возможность сосѣднимъ церквамъ свободно вознести свои главы въ небесное пространство. Кротко и плавно тянулся къ верху дымъ отъ многочисленныхъ трубъ, и исчезалъ незамѣтно въ невѣдомой выси. Какъ покрывало, окутала воздухъ прозрачная мгла, дробясь игриво въ лучахъ ярко сіявшаго солнца. Холодно было кругомъ, холодно было и на сердцѣ обоихъ путниковъ. «Вотъ настоящая Сибирь, далекая, непривѣтливая, загадочная! Что обѣщаетъ она мнѣ?» раздумывала Элли. И все, что осталось сзади нея, казалось ей чѣмъ-то особенно дорогимъ, милымъ и какъ бы невозвратимымъ. Подъ наплывомъ этихъ чувствъ бѣдная женщина какъ бы инстинктивно прижалась къ своему мужу, но тотъ поторопился отодвинуться къ боку возка. Онъ, недоумѣвая, прошамкалъ: — Вамъ, кажется, тѣсно. Я отодвинусь. Возокъ проѣхалъ по главной улицѣ Ушаковска, ничѣмъ не замѣчательной. Кое-гдѣ встрѣчались на ней прохожіе, укутанные плотно въ шубы. Зданія были старой провинціальной архитектуры, частью окрашенныя въ сѣрый цвѣтъ. Магазины почти отсутствовали. Номера, у которыхъ остановился экипажъ, сдѣлавшій нѣсколько тысячъ верстъ, поражали своею неприхотливостью и допотопнымъ устройствомъ. Къ вечеру весь городъ зналъ, что прибылъ новый важный сановникъ. Въ лентѣ и въ парадной шляпѣ Николай Ѳеофилактовичъ представился генералъ-губернатору, недавно смѣнившему своего предшественника, былъ имъ благосклонно принятъ, и приглашенъ на другой день къ обѣду. Костоломовы скоро устроились домомъ. Мебель ихъ, отправленная заблаговременно изъ Петербурга, давно ихъ ждала, а среди подчиненныхъ Николая Ѳеофилактовича нашлись такіе усердные чиновники, что не щадили своихъ силъ на украшеніе генеральской квартиры. Прошло два мѣсяца, и Элли сдѣлалась лучшимъ перломъ ушаковскаго общества. Послѣднее было разношерстно. Крупное чиновничество, конечно, играло первую роль въ городѣ. Купечество, составлявшее потомство разбогатѣвшихъ ссыльныхъ людей, блестѣло положительною умственною скудостью. Тѣмъ не менѣе, оно въ большинствѣ носило европейскій костюмъ. Интеллигентныя силы таились въ отдѣльныхъ экземплярахъ, не соединенныхъ между собой внѣшнею связью. Къ нимъ принадлежали нѣкоторые штабные академическіе офицеры, поляки, попавшіе въ Сибирь за участіе въ послѣднемъ возстаніи, и наши политическіе вольнодумцы, мечтавшіе по своему перестроить историческія судьбы Россіи. Николай Ѳеофилактовичъ, какъ старый волкъ, быстро пронюхалъ, въ какихъ трущобахъ обитаютъ однородные съ нимъ звѣри. Онъ сдружился съ ними, и его домъ сталъ притономъ разноплеменной либеральности. Нашъ Акакій неожиданно наткнулся въ Ушаковскѣ на Карабинова. По окончаніи курса въ Артиллерійской Академіи, онъ успѣлъ влюбиться, жениться, измѣнить женѣ, бросить ее, и уѣхать къ берегамъ Байкала, выдавая вездѣ себя за субъекта, свободнаго отъ всякихъ обязательствъ къ женщинамъ. По правдѣ сказать, Элли радостно встрѣтила своего прежняго обожателя. Онъ воскресилъ въ ней лучшіе дни ея юности, онъ задѣлъ ея несбывшіяся иллюзіи, онъ поднялъ нѣкоторыя чувства, начинавшія въ ней замирать.V.
Вячеславъ Павловичъ жилъ на берегу Ангары, въ небольшомъ домикѣ, изъ котораго виднѣлась вершина зарѣчной Кайской горы. Все бѣло и тихо кругомъ Карабиновскаго жилища. Въ трехъ уютныхъ комнатахъ помѣщался безпокойный человѣкъ, не цѣнившій того, что онъ бросилъ по ту сторону Уральскихъ горъ, безъ вдумчивости надъ тѣмъ, что онъ встрѣтилъ новаго и оригинальнаго въ суровой странѣ насильственнаго изгнанія. Карабиновъ пользовался тѣмъ, что давала ему жизнь. Мы его застаемъ сидящимъ у себя дома, въ красной шелковой рубашкѣ на-выпускъ, съ многострунною гитарой въ рукахъ. Эта гитара прежде принадлежала знаменитому артисту Соколовскому и была, какъ говорятъ, создана по его указанію. Вячеславъ Павловичъ владѣлъ въ совершенствѣ музыкальнымъ инструментомъ; онъ игралъ, импровизировалъ и пѣлъ тѣмъ бархатнымъ, серебристымъ теноромъ, который душу захватывалъ у слушателя. И теперь ему внимали четыре человѣка. Первый изъ нихъ былъ нашъ старый другъ Акакій; второй — высокій красавецъ-брюнетъ, среднихъ лѣтъ, смахивающій своею наружностью на итальянца. Онъ былъ одѣтъ въ сѣрую венгерку съ черными шнурами, имѣлъ грустный видъ, изящныя манеры, показывающія утонченное воспитаніе и знакомство съ хорошимъ обществомъ. Онъ носилъ благородную фамилію Ульямишева, служилъ когда-то въ кирасирахъ и вышелъ въ отставку съ чиномъ полковника. Впослѣдствіи онъ состоялъ уѣзднымъ предводителемъ дворянства въ одной изъ южныхъ губерній, но оказался замѣшаннымъ въ поддѣлкѣ харьковскихъ серій. Ульямишева сослали на житье въ Ушаковскій округъ. Здѣсь, какъ талантливый художникъ, онъ скоро обратилъ на себя вниманіе мѣстныхъ жителей, рисовалъ ихъ портреты и пристроился къ театру въ званіи перваго декоратора. Новый генералъ-губернаторъ, страстный любитель драматическаго искусства, очень цѣнилъ ссыльнаго аристократа. Третьимъ слушателемъ Карабинова былъ старикъ, одинъ изъ немногихъ оставшихся въ живыхъ декабристовъ, и прибывшій на время изъ Забайкалья. Маленькій ростомъ, чрезвычайно живой, съ гладко выбритымъ лицомъ, съ сохранившимися бѣлыми зубами, этотъ старичекъ горячо говорилъ объ общественныхъ вопросахъ, критиковалъ сибирскую администрацію, самую Сибирь считалъ совершенно отдѣльною страной отъ Россіи. Декабристъ, по фамиліи Оглобишинъ, былъ съ широкимъ образованіемъ, разсуждалъ логично, дѣлалъ ссылки на Священное писаніе, на ученые авторитеты. Онъ писалъ много, вмѣшивался въ дѣла своей новой родины, и надобно сказать, что его съ большимъ вниманіемъ выслушивали мѣстныя власти. Правда, они не приводили совѣты Оглобишина въ исполненіе, но признавали ихъ правдивость, цѣнили ихъ, какъ нѣчто хорошее, но на практикѣ неисполнимое; декабристъ, впрочемъ, не унывалъ. Онъ собиралъ разнообразныя этнографическія свѣдѣнія, ѣздилъ свободно по селамъ и деревнямъ, посѣщалъ школы, читалъ рефераты о своихъ наблюденіяхъ. Онъ женился въ семьдесятъ лѣтъ на молоденькой женщинѣ и имѣлъ отъ нея нѣсколькихъ здоровыхъ дѣтей. Четвертый Карабиновскій гость держался въ сторонѣ отъ прочихъ. Онъ сидѣлъ въ углу залы, облокотившись рукой на столъ, и какъ бы погрузившись въ свои думы. Бѣлокурый, стройный, гибкій, съ тонкими чертами въ лицѣ, онъ ловилъ взглядъ того человѣка, съ которымъ бесѣдовалъ, съ улыбкой его слушалъ и съ улыбкой отвѣчалъ. А, между тѣмъ, бывшій графъ Завадскій, какъ говорятъ, состоялъ въ эпоху послѣдняго повстанья начальникомъ жандармовъ-вѣшателей и славился своею особенною жестокостью. Отбывъ срокъ каторги, онъ проживалъ въ Ушаковскѣ, занималъ приличную квартиру и утѣшалъ городское общество артистическою игрой на роялѣ. Кто слышалъ эту чудную игру, тотъ невольно удивлялся тому, что человѣческая натура можетъ совмѣстить нераздѣльно въ себѣ высшіе дары неба и отличительныя черты сатанинской природы.VI.
Карабиновъ, не стѣсняясь гостей, перебиралъ струны гитары, и, молча, извлекалъ изъ нихъ задушевные аккорды. Онъ поднималъ глаза къ небу, какъ бы ища вдохновенія, или ловя что-то въ своей памяти. И вдругъ онъ запѣлъ. Тихій и замирающій голосъ заставилъ вздрогнуть слушателей и прекратить ихъ разговоры. Послышалась извѣстная арія изъ «Лоэнгрина»:VII.
Пѣніе уже не возобновилось. Между собесѣдниками возникъ разговоръ о томъ, насколько сибиряки, вообще, музыкальны? Этотъ вопросъ диспутировалъ Оглобишинъ. Онъ изложилъ слѣдующее: — Что такое сибирякъ? Это тотъ же американецъ, бросившій свою родину въ Европѣ и нашедшій ее въ другой части свѣта. Сибирякъ въ крови носитъ непріязнь къ тому, съ чѣмъ онъ насильственно разлучился. Въ Сибири онъ очутился въ борьбѣ съ суровою природой. Онъ долженъ былъ все завоевать самъ. Но войдите въ его положеніе. Начальство на него привыкло смотрѣть, какъ на дойную корову. Вслѣдствіе такого порядка сибиряку приходится работать на себя и на начальство. Понятно, что онъ ненавидитъ послѣднее, ненавидитъ и тѣхъ, кто назначаетъ къ нему его начальство. Вотъ, почему, коренной сибирякъ представляетъ типъ мрачный, скрытый, молчаливый. Ему не до пѣсенъ, а своихъ пѣсенъ у сибиряковъ нѣтъ. Сама природа лишаетъ человѣка голоса. Я не слыхалъ, чтобы птица въ Сибири пѣла. Здѣсь иногда поетъ россійскій солдатъ, услаждая воспоминаніями свою невеселую службу въ надзорѣ за колодниками. Поютъ арестанты, сочиняя злые сюжеты на острожную жизнь, а коренная Сибирь про себя таитъ свои пѣсни. Декабристъ замолкъ, посмотрѣлъ внимательно на слушателей и продолжалъ: — Много я пережилъ здѣсь генералъ-губернаторовъ, и ни одинъ изъ нихъ не подумалъ уничтожить въѣвшагося въ сибирскую среду взяточничества. Вотъ, напримѣръ, Муравьевъ безспорно былъ даровитый человѣкъ. Онъ пріобрѣлъ Амуръ, — но мысль о томъ, какъ живется сибиряку? никогда не тревожила графа. Преемникъ его, генералъ Корсаковъ, былъ добрый человѣкъ, но при немъ чиновничество дѣлало, что хотѣло. Такъ, за мою бытность въ Забайкальѣ, собрали съ бурятъ до семидесяти тысячъ рублей на училище для ихъ дѣтей въ Читѣ. Училища этого до сихъ поръ нѣтъ, и денегъ нѣтъ. Слышалъ я, что новый генералъ-губернаторъ — человѣкъ умный, энергичный, честный и опытный администраторъ. Дай Богъ! Сибирь вздохнетъ свободнѣе, тогда и пѣсня, можетъ быть, явится у народа. Акакій слушалъ старика съ оттопыренными губами. Когда же тотъ окончилъ свою рѣчь, нашъ чиновникъ сказалъ: — Я здѣсь человѣкъ новый, присматриваюсь кругомъ себя, но вижу, что начальникъ края начинаетъ круто повертывать администрацію. Нельзя такъ поступать. Надо и другимъ дозволять самостоятельно дѣйствовать. Декабристъ прервалъ: — Позвольте, ваше превосходительство. Какъ ваше главное управленіе дѣйствовало, какъ дѣйствовали его члены и мѣстные губернаторы? — Мы всѣ знаемъ. Теперь посмотримъ, какъ будетъ дѣйствовать новый генералъ-губернаторъ. Вѣдь, Петръ Первый началъ управлять одинъ, а какихъ чудесъ надѣлалъ? Всю исторію Россіи перевернулъ. — Экъ, вы куда хватили? — ехидно замѣтилъ Костоломовъ. — Я такъ того мнѣнія, что «одинъ въ полѣ не воинъ». Надобно властью дѣлиться съ другими. Это новѣйшій принципъ, котораго послѣ совершившихся реформъ мы должны обязательно держаться. Николай Ѳеофилактовичъ взялся за свою соболью шапку, но его остановилъ Оглобишинъ. — Еще на одну минуту, — промолвилъ онъ. Я когда-то думалъ такъ же, какъ и вы. Горькій опытъ привелъ меня къ другимъ мыслямъ. Двигаютъ исторію не народы, а даровитые вожаки, управляющіе ими. Явился Сперанскій, и Сибирь получила учрежденія на нѣсколько десятковъ лѣтъ. Обрѣтется другой Сперанскій въ лицѣ генералъ-губернатора, и Восточная Сибирь возродится отъ обветшалыхъ сперанцевскихъ формъ. Дѣло въ томъ, что для сибиряковъ нужно все сибирское, не наносное: свой университетъ, свои техническія училища, свои фабрики, свои заводы. Все это ей можетъ дать тотъ талантливый начальникъ края, котораго такъ давно ждетъ моя новая родина.VІII.
Графъ Завадскій и Карабиновъ, какъ люди музыкальные, увлекающіеся, сдружились между собой, и оба ухаживали за Еленой Борисовной. Послѣдняя обращалась съ Вячеславомъ Павловичемъ, какъ съ своимъ многолѣтнимъ пріятелемъ, а съ польскимъ аристократомъ тонко кокетничала. Но графъ былъ не новичекъ въ амурныхъ похожденіяхъ. Онъ исполнялъ мелкія прихоти Элли, но не подавалъ виду, что желаетъ получить частичку ея сердца. Въ этой частичкѣ сердца польскій графъ нуждался не только для себя, но и для своихъ соотечественниковъ, сосланныхъ въ дальнюю Сибирь. Супруга Костоломова была видная дама въ краѣ. Прекраснымъ воспитаніемъ, образованностью, красотой она привлекала къ себѣ высшее городское общество. Домъ ея кишѣлъ поклонниками. Каждое лицо, занимавшее значительный постъ въ восточно-сибирскихъ областяхъ, непремѣнно являлось къ ней съ данью уваженія. Какъ же было не примазаться къ Костоломовой графу, научившемуся съ дѣтства пользоваться житейскими обстоятельствами для личныхъ выгодъ? Кромѣ того, Сибирь бѣдна хорошенькими женщинами Если онѣ въ ней и встрѣчаются, то никакъ не принадлежатъ къ ея уроженкамъ. Въ окрестностяхъ Байкала всѣ туземки смахиваютъ на бурятокъ. Маленькіе, косые, продолговатые глаза, широкія скулы, большой ротъ — обычный типъ сибирячекъ. Составляетъ ли типъ продуктъ мѣстной природы или онъ происходитъ отъ смѣшенія бурятской и русской крови? — я рѣшать не берусь. Я утверждаю, какъ фактъ, что сибирячки лишены красоты, граціи, женственности, голосовъ для пѣнія. Ихъ можно любить, какъ аккуратныхъ семьянинокъ, но влюбиться въ нихъ не хватитъ смѣлости у самаго невзыскательнаго европейца. Поэтому, читатель пойметъ, съ какою жадностью схватились за Элли Вячеславъ Павловичъ и графъ Завадскій; ихъ къ ухаживанью поощрялъ Николай Ѳеофилактовичъ, обращавшійся съ своею женой офиціально на «вы», сухо, съ нескрываемою ироніей. Все разсказанное повело къ слѣдующему эпизоду. Новый начальникъ края, задавшійся мыслью кореннымъ образомъ измѣнить жизнь въ Сибири ко благу ея жителей, въ духѣ требованій эпохи, взялся, прежде всего, за интеллигентные классы. У нихъ не было приличныхъ общественныхъ развлеченій. По домамъ шли запрещенныя игры, производилась поголовная попойка. Генералъ-губернаторъ обратился за содѣйствіемъ къ крупнымъ золотопромышленникамъ. Онъ старался въ нихъ пробудить глубоко-человѣческія стороны. Посыпались капиталы, и вскорѣ Ушаковскъ украсился роскошными зданіями благороднаго собранія и городского театра. При послѣднемъ были выстроены флигеля для холостыхъ и женатыхъ актеровъ. Эти мѣропріятія оживили ушаковцевъ, возбудили въ нихъ новые интересы. Субботніе обѣды въ собраніи происходили при участіи начальника края; онъ же остался и «живой душой» для созданнаго имъ театра. На сценѣ появились даровитые артисты въ лицѣ Королева, Кострова, г-жъ Смирновой и Ивановой. Какъ-то на театрѣ шла «Гроза», и Костоломовы сидѣли въ литерной ложѣ съ правой стороны. Противъ нихъ находилась генералъ-губернаторская ложа. Въ глубинѣ ея виднѣлась величественная фигура маститаго сановника. Вольнодумный Акакій помѣщался сзади Элли, разсѣянно лорнировавшей переднія кресла, бенуаръ и бель-этажъ. Николай Ѳеофилактовичъ бросалъ безпокойные взоры на противуположную ложу. Точно въ ней находилась его совѣсть и видѣла всѣ сокровенныя костоломовскія дѣянія.IX.
Любопытное зрѣлище представлялъ ушаковскій театръ. Отдѣланный внутри бѣлымъ цвѣтомъ, съ богатою люстрой, спускающеюся съ потолка, онъ былъ наполненъ разодѣтыми по моднымъ рисункамъ дамами. Это не мѣшало представительницамъ прекраснаго пола щелкать въ антрактахъ кедровые орѣшки или пережевывать сѣру, имѣвшуюся всегда въ карманахъ кровныхъ сибиряковъ. Они увѣряютъ, что жевать сѣру очень пріятно и здорово, что она въ иную минуту можетъ вывести человѣка изъ затруднительнаго молчанія. Значитъ, жуй, а глупостей не говори. Что касается кедровыхъ орѣшковъ, то процессъ ихъ грызни почему-то именовался «сибирскимъ разговоромъ». Въ переднихъ рядахъ партера красовались безукоризненные джентльмены во фракахъ, съ англійскими проборами на затылкахъ. Они развязно оглядывали публику, раскланивались съ знакомыми, обмѣнивались съ ними остроумными замѣчаніями. Но эти джентльмены, если поближе къ нимъ присмотрѣться, были ссыльные, вытолкнутые Россіей за разныя преступленія. Вотъ сидитъ въ креслѣ, уперши ноги объ оркестровую балюстраду, маленькій, толстенькій человѣкъ съ еврейскимъ складомъ лица, съ брилліантовыми перстнями на обѣихъ рукахъ. Онъ съ гордою осанкой бесѣдуетъ со своимъ сосѣдомъ о мѣстныхъ новостяхъ, какъ почтенный гражданинъ Ушаковска. А, между тѣмъ, г. Копфтъ судился въ Москвѣ за мошенничество и сосланъ на житье въ отдаленныя мѣста. Сзади него, во второмъ ряду, просматриваетъ театральную афишу, въ палевыхъ перчаткахъ, нѣкто Ратаевъ, когда-то лицеистъ, судебный слѣдователь одной изъ центральныхъ русскихъ губерній, а позже убійца, зарѣзавшій въ театрѣ, у всѣхъ на глазахъ, своего пріятеля Баклажанца. По отбытіи срока въ каторгѣ, и благодаря снисхожденію властей, Ратаевъ мирно занимался воспитаніемъ дѣтей ушаковскихъ обитателей. Черезъ кресло отъ него крутитъ усы бывшій гусарскій штабсъ-ротмистръ, г. Кучковъ, похитившій у казны пятьдесятъ тысячъ рублей, и пойманный на дорогѣ въ Америку. Онъ также учительствуетъ въ г. Ушаковскѣ и, когда случаются деньги въ карманѣ, вспоминаетъ минувшіе годы, ѣстъ устрицы и запиваетъ шампанскимъ. Въ одной изъ ложъ бель-этажа протираетъ золотые очки батистовымъ платкомъ массивный человѣкъ, солидныхъ лѣтъ, внушительныхъ размѣровъ, бѣлолицый, со свѣтлыми волосами. Это г. Ковровъ, одинъ изъ героевъ «Петербургскихъ трущобъ» Крестовскаго и авторъ нѣсколькихъ громкихъ процессовъ, въ коихъ разсматривались подлоги, фальшивыя завѣщанія на милліонныя суммы. Около г. Коврова находилась вѣрная спутница его похожденій, старая, худая и черная, какъ галка. Она, какъ и Ковровъ, владѣла свободно нѣсколькими европейскими языками. Но упомянутыми лицами еще не исчерпанъ весь кругъ уголовныхъ людей, украшавшихъ Ушаковскъ въ началѣ семидесятыхъ годовъ. Посмотрите на бенуаръ съ лѣвой стороны, и вы увидите старца, кроткаго на видъ, но обладающаго волчьимъ сердцемъ. Это г. Бобровскій, былой ростовщикъ, фальшивый монетчикъ, кончившій каторгу и превратившійся въ купца первой гильдіи, владѣтель нѣсколькихъ крупныхъ винокуренныхъ заводовъ. Онъ вздумалъ и при новомъ генералъ-губернаторѣ распоряжаться судьбами Сибири, скупилъ весь хлѣбъ въ краѣ, и поднялъ его цѣну до четырехъ рублей на пудъ. Но тутъ Бобровскій осѣкся. Узнавъ его продѣлку, начальникъ края арестовалъ хлѣбъ, описалъ его и приказалъ продавать народу по тѣмъ цѣнамъ, по которымъ былъ купленъ. Сибирь была спасена отъ искусственнаго голода, созданнаго алчнымъ жидомъ, не избѣгнувшимъ тюрьмы. Нынѣ онъ присмирѣлъ, и кротко созерцаетъ «Грозу» Островскаго, а не грозу, когда-то разразившуюся надъ нимъ. Элли, съ приходомъ въ ложу графа Завадскаго, беззаботно смѣялась и не обращала вниманія на драму. Завадскій увѣрялъ ее, что главный интересъ не на сценѣ, а тамъ, гдѣ находится Элли. Костоломовъ морщился отъ комплиментовъ, произносимыхъ полякомъ его женѣ, хотѣлъ что-то сострить, но дверь ложи открылась, и въ ней появился генералъ-губернаторскій адъютантъ. Раскланявшись съ Еленою Борисовною, онъ обратился къ Николаю Ѳеофилактовичу и офиціально произнесъ: — Васъ проситъ къ себѣ его высокопревосходительство. Элли и графъ остались одни.X.
Завадскій приблизилъ къ молодой женщинѣ свое кресло, взялъ со стола привезенную съ собой великолѣпную бомбоньерку съ конфетами и, подавая ее Элли, вкрадчиво произнесъ: — Il est bien agréable de concevoir, что начальникъ края оказываетъ особое вниманіе уважаемому Николаю Ѳеофилактовичу. Графъ пытливо глядѣлъ на Елену Борисовну; она молчала. Завадскій продолжалъ: — Новый владыка Сибири, говорятъ, такъ суровъ и честенъ, que tout le monde le redoute. Намъ, несчастнымъ полякамъ, il nous a, cependant, montré quelques marques de son attention. Онъ желаетъ развить ремесленное производство въ Ушаковскѣ и привлекъ къ нему поляковъ. А поляки почти всѣ ремесленники. Если имъ окажутъ денежную помощь, то Сибирь многому научится у поляковъ. Notre civilisation dévance la vôtre. Графъ иронически улыбнулся и, принявъ молчаніе своей собесѣдницы за то, что она недовольна льстивымъ замѣчаніемъ по адресу ея мужа, вдругъ неожиданно бухнулъ: — Какъ я ни уважаю вашего супруга, а точно гора свалилась съ плечъ, quand il n’est plus visible. Графъ дерзко смотрѣлъ на Костоломову и даже слегка дотронулся до ея руки. — J’ai depuis longtemps compris votre position, продолжалъ онъ, вамъ нуженъ не такой мужъ. Vous souffrez, mais vous en faites un mystère. Это вдвойнѣ возбуждаетъ къ вамъ чувства, je n’oserai dire d’amour mais de révérence. Элли не выдержала и вспыхнула. Въ ней затронулось оскорбленное самолюбіе, непрошенность чужого участія. Она отодвинулась отъ Завадскаго и холодно произнесла: — Я, кажется, не подавала вамъ повода говорить со мной такимъ языкомъ. La vie de famille entre des gens réglés est un mystère «à deux». Vous, comte, en homme instruit, deviez-vous faire evidente cette certitude, avant d’y toucher. Подайте мнѣ шаль. Елена Борисовна встала съ кресла и презрительно взглянула на поляка. А онъ съежился, растерялся. Изящная шляпа выпала изъ его рукъ, и онъ бормоталъ: — Pardon, madame. J’ai pensé, j’ai supposé, mais je me suis trompé. Описанный маленькій инцидентъ возбудилъ въ Ушаковскихъ жителяхъ цѣлую бурю. Многіе изъ нихъ, видя Элли выходившею изъ театра въ сопровожденіи Завадскаго, рѣшили, что она уѣхала съ нимъ. Такъ думалъ и самъ Акакій, не заставшій въ ложѣ своей жены. Онъ чувствовалъ себя дуракомъ и злобно переносилъ любопытные взоры легкомысленной публики. Глубоко была несчастлива и Элли. Графъ съ нахальствомъ затронулъ въ ней тотъ сокровенный міръ, который она тщательно скрывала отъ посторонняго глаза. Она не любила мужа и не могла его любить, но это чувство она не выносила на улицу. Между ею и Костоломовымъ лежала цѣлая пропасть. Костоломовъ былъ сухой матеріалистъ, а ея сердце требовало ласки, обмѣна мыслей, отзывчивости. И Элли вспомнила Эдельмана, кроткаго, благороднаго, хотя однообразнаго и скучнаго. Но огромныя снѣжныя пустыни раздѣляли прежнихъ супруговъ, а Елену Борисовну окружали люди, чуждые ея понятій и быта. Она остановилась на Карабиновѣ. Онъ являлся на ея настоящемъ горизонтѣ единою свѣтлою точкой, напоминавшею ея отрадное прошлое. Правда, онъ легкомысленный, безпрестанно увлекающійся человѣкъ, безпринципный, обманывающій женщинъ безъ злыхъ намѣреній, но онъ герой и богатырь въ сравненіи съ сибирскими джентльменами, не мечтавшими ни о чемъ, какъ о личномъ обогащеніи. Слезы выступили на глазахъ молодой женщины и застыли въ нихъ отъ суроваго мороза, царившаго въ воздухѣ при возвращеніи ея изъ театра. Элли ѣхала въ каретѣ, ее укутывала ротонда изъ чернобурыхъ лисицъ, но ей было холодно отъ нервнаго состоянія, переживаемаго ею. Вернувшись домой, она прошла въ свою спальню и заперла ее извнутри на замокъ.XI.
Графъ крѣпко затаилъ въ себѣ злобу противъ Елены Борисовны. Онъ понялъ, что она не такая женщина, которая могла бы служить орудіемъ его не совсѣмъ чистыхъ замысловъ. Холодность къ мужу не отрываетъ ее отъ семейнаго очага, и если что ее въ состояніи покорить,то только сильное увлеченіе. Завадскій съ горестью сознавалъ, что онъ не тотъ избранный, которому Элли отдастся всею душой. Подъ вліяніемъ подобныхъ разсужденій графъ отправился къ Карабинову и разсказалъ ему о томъ, что произошло въ театрѣ между нимъ и Костоломовой. Вячеславъ Павловичъ замѣтилъ: — Вы, батюшка, хотя тонкій политикъ, но плохой знатокъ женскаго сердца. Ну, для чего вы развели бобы объ ея мужѣ? Вы затронули самолюбіе порядочной женщины, вы укололи ее въ самое больное мѣсто. Знайте, что русская воспитанная женщина тщательно скрываетъ отъ свѣта свои семейныя неудачи. Подъ нее надобно итти, какъ выражаются инженеры, «тихою сапой», не тревожа ея добродѣтели, но искусно шевеля ея страсти. Вы не будете въ претензіи, если я возобновлю ухаживанія за Элли? Завадскій медлилъ своимъ отвѣтомъ. Ему жаль было разстаться съ планами, разсчитанными на Елену Борисовну, но онъ вспомнилъ ея презрительный взглядъ, брошенный на него. Графъ обрадовался, что можетъ сдѣлать пакость неподатливому существу. Онъ лукаво отвѣтилъ: — О нисколько! Но, мнѣ кажется, вы слишкомъ самонадѣянны! Вячеславъ Павловичъ былъ задѣтъ за живое. Онъ сказалъ: — Я вліяю на женскій характеръ. Онъ разнообразенъ и капризенъ. Тѣмъ не менѣе, я не видалъ ни одной женщины, которая оставалась бы равнодушною къ внезапной дерзости. Парисъ стократъ правъ, что ею побѣдилъ Елену. Со мной былъ случай. Въ одномъ уважаемомъ домѣ я встрѣтилъ особу, поразившую меня красотой. Я сейчасъ же въ нее влюбился, а къ концу вечера уже изнывалъ отъ страсти. Выйдя съ нею по парадной лѣстницѣ, я не выдержалъ, упалъ къ ея ногамъ и сдѣлалъ признаніе. Свидѣтелемъ сцены былъ сонный швейцаръ. Дама такъ сконфузилась моей атакой, что точно окаменѣла. Съ этой минуты она находилась въ моей власти. Карабиновъ прошелся по комнатѣ, что-то вспомнилъ, приблизился къ Завадскому и съ оживленіемъ повѣдалъ: — Были два брата, оба женатые на красавицахъ. Они имѣли хорошенькую сестру вдовушку, и у одного изъ нихъ жила преаппетитная свояченица. Я васъ спрашиваю: какъ вы распорядились бы въ подобномъ случаѣ? Вѣрьте мнѣ, или не вѣрьте, этихъ четырехъ дамъ я влюбилъ въ себя, у каждой имѣлъ успѣхъ, и былъ пріятелемъ обоихъ мужей въ теченіе многихъ лѣтъ. Правда, въ концѣ концевъ, мнѣ пришлось бѣжать въ Сибирь отъ излишняго счастья, но я остаюсь при убѣжденіи: нѣтъ абсолютной добродѣтели въ мірѣ. Есть добродѣтель относительная, условная. По мѣрѣ того, какъ Вячеславъ Павловичъ развивалъ свои идеи, графъ съ удивленіемъ въ него всматривался. При всей своей испорченности ему становилось гадко видѣть человѣка, открывающаго цинично свою душу, не сознающаго нравственнаго паденія. Завадскій не удержался, чтобы не спросить пріятеля: — Но неужели вамъ все это проходило безнаказанно? — Какъ безнаказанно? переспросилъ Вячеславъ Павловичъ. Меня двадцать разъ собирались убить, но я врагамъ говорилъ: стрѣляйте въ меня, а я ни въ кого стрѣлять не буду. Я никому зла не желаю, ни съ кѣмъ не ссорюсь. Я миролюбивый по природѣ, извиняю недостатки другихъ, и наслаждаюсь тѣмъ, что даетъ судьба.XII.
Николай Ѳеофилактовичъ страдаетъ, но страдаетъ совсѣмъ не отъ тѣхъ причинъ, о которыхъ думаетъ читатель. Нашъ чиновникъ страдаетъ оттого, что жена мѣшаетъ жить такъ, какъ ему хочется. Костоломовъ по своему характеру не любилъ никого впускать въ свою семью, а Элли сдѣлала ему семью почти открытою для всего общества. Акакій вѣчно былъ занятъ своими мыслями, состоящими въ оппозиціи чему-нибудь и кому-нибудь. Идеи добрыя и злыя онъ различалъ плохо, но становился мгновенно противъ лицъ и обстоятельствъ, когда они насильственно останавливали либеральное теченіе жизни, хотя бы это теченіе вело къ гибели отдѣльную личность и даже государство. Ходъ послѣднихъ сибирскихъ событій сдѣлалъ изъ вольнодумнаго Акакія скрытаго врага новому генералъ-губернатору. Костоломову не нравилась самостоятельность послѣдняго, его широкія начинанія, крутыя административныя реформы безъ совѣта съ такими помощниками, какимъ былъ, напримѣръ, нашъ герой. Николай Ѳеофилактовичъ незамѣтнымъ образомъ принялъ на себя главенство въ лигѣ, направленной противъ начальника края. Онъ посылалъ безыменныя корреспонденціи въ столичныя либеральныя газеты, искажалъ въ нихъ сибирскіе факты и порицалъ генералъ-губернаторскія распоряженія. Вмѣстѣ съ ушаковскимъ военнымъ губернаторомъ, страдавшимъ разслабленіемъ мозга, Костоломовъ задерживалъ отъ опубликованія знаменитые циркуляры даровитаго администратора, клонившіеся къ благу народному. Такъ, циркуляры объ основаніи сельскихъ школъ, о порицаніи взяточничества, объ ограниченіи пьянства по деревнямъ и на золотыхъ пріискахъ, о закрытіи многихъ кабаковъ долго удерживались подъ сукномъ Акакіемъ и его мѣстными вліятельными друзьями. Послѣдніе называли эти циркуляры «самодурственными» и посылали на нихъ жалобы въ Петербургъ. Понятно, что упомянутыя дѣйствія почтеннаго чиновника не могли долго скрываться отъ генералъ-губернатора. Человѣкъ высоко благородный, чуждый низкихъ эгоистическихъ страстей, старый генералъ возбуждалъ къ себѣ въ людяхъ порядочныхъ чувства безграничной преданности. Они-то и разъяснили начальнику края іезуитскія подкопы дѣйствительнаго статскаго совѣтника и кавалера Костоломова. Находясь въ театрѣ въ описанный нами вечеръ, онъ былъ неожиданно позванъ въ генералъ-губернаторскую ложу. Здѣсь, въ небольшой гостиной, убранной просто, но комфортабельно, освѣщенной боковою лампой, сидѣлъ на диванѣ передъ овальнымъ столомъ старикъ въ военномъ сюртукѣ, съ георгіевскимъ крестомъ, державшійся прямо и величаво. Онъ курилъ папиросу и разговаривалъ съ двумя своими адъютантами. Николая Ѳеофилактовича онъ встрѣтилъ словами: — А, любезнѣйшій! Милости просимъ! Садитесь, и будьте гостемъ. Адъютанты вышли изъ ложи.XIII.
— Вы не удивитесь, началъ безъ лишняго вступленія генералъ-губернаторъ, что я буду вести съ вами разговоръ, которому болѣе мѣсто въ моемъ кабинетѣ. Впрочемъ, я всегда и вездѣ на службѣ моего Государя. Скажите мнѣ, пожалуйста, что васъ заставляетъ вести себя несвойственно ни вашимъ лѣтамъ, ни вашему положенію? Сколько я убѣдился, вы человѣкъ съ солиднымъ образованіемъ, а прибѣгаете къ такимъ средствамъ въ борьбѣ со здѣшнимъ главнымъ начальствомъ, которыя не говорятъ въ пользу вашего сердца. Генералъ остановился, посмотрѣлъ на трепетавшаго петербургскаго бюрократа, и продолжалъ, взвѣшивая каждое слово: — Мнѣ доподлинно извѣстно, что всѣ анонимныя корреспонденціи изъ Восточной Сибири, ругающія меня и напечатанныя за послѣднее время въ либеральной петербургской прессѣ, принадлежатъ вашему перу. Вы хорошо знаете, что я не противъ гласности, а, напротивъ, поддерживаю ее, и самъ обличаю мерзости, творящіяся кругомъ насъ. Но я, почтеннѣйшій, не прячусь за чужія спины, а громко говорю: «иду на васъ». Генералъ вновь прервалъ рѣчь. Николай Ѳеофилактовичъ хотѣлъ что-то сказать, но рука благороднаго собесѣдника слегка его коснулась, а звучный голосъ старика, какъ немолчная совѣсть, нарушалъ тишину, царившую въ ложѣ. — Что я вамъ сдѣлалъ дурного, и кому я сдѣлалъ дурное? Генералъ-губернаторъ грустно поникъ головой. — Я ненавижу взяточниковъ, но ихъ ненавидитъ каждый честный человѣкъ. Я хочу внести умственный свѣтъ въ среду народную, но объ этомъ долженъ заботиться и частный образованный гражданинъ. Я принимаю мѣры, чтобы народъ меньше пьянствовалъ, но, вѣдь, отъ пьянства въ деревняхъ страдаетъ цѣлое государство. Я ограждаю беззащитныхъ людей отъ поголовнаго обирательства, и этимъ исполняю часть своего долга и волю Государя. Онъ послалъ меня въ здѣшній край и сказалъ: «Я увѣренъ, что Сибирь будетъ тобой довольна». Чего же хотятъ мои враги? И чего стоютъ они сами? Старикъ поднялся съ мѣста и вытянулся во весь свой гигантскій ростъ. Онъ глядѣлъ на собесѣдника, точно съ горы, съ полнымъ сознаніемъ своей нравственной мощи. Быстро вскочилъ со стула, какъ ужаленный, Костоломовъ, и казался такимъ маленькимъ въ сравненіи съ своимъ начальникомъ. — Я васъ не удерживаю больше, ваше превосходительство, произнесъ протяжно генералъ, и кивнулъ головой. Онъ позвонилъ, и приказалъ режиссеру поднимать занавѣсъ.XIV.
Шила въ мѣшкѣ не утаишь, и приведенная сцена во всѣхъ своихъ подробностяхъ передавалась на другой день изъ дома въ домъ среди ушаковскихъ жителей. Николай Ѳеофилактовичъ пересталъ появляться въ общественныхъ собраніяхъ. Онъ что-то писалъ и отправлялъ кучи пакетовъ на почту. Прошло мѣсяца три, и изъ Петербурга получилась бумага о командированіи Костоломова въ распоряженіе министерства. А на дворѣ стояла весна; суровая природа сняла съ себя снѣговые покровы. Солнце припекало, Ангара торопливо катила свои воды въ мутный Енисей; ея лѣсистые берега покрылись молодою листвой. Растворились окна съ тройными рамами на сѣверъ у сибиряковъ, и они жадно пользовались наступившимъ теплымъ временемъ. Вячеславъ Павловичъ проектировалъ увеселительную поѣздку на Байкалъ. О своемъ проектѣ онъ заявилъ восторженно Еленѣ Борисовнѣ, укладывавшей свои вещи для обратной поѣздки въ Россію. Карабиновъ ей говорилъ: — Какъ же вы уѣдете изъ Сибири, не видавши Байкала? Онъ такъ близко отсюда, и полонъ дикихъ красотъ. Я непремѣнно устрою partie de plaisir; мы взберемся на Лиственничную гору, обхватимъ взглядомъ зеленые хребты, окаймляющіе Байкалъ, и забудемся отъ земныхъ дрязгъ. О, при одной мысли объ этой блаженной минутѣ душа моя молодѣетъ, и я хочу вновь любить. Вячеславъ Павловичъ схватилъ руку Элли и горячо ее поцѣловалъ. Глаза его метали искры; онъ вѣрилъ въ искренность своихъ словъ. Элли боязливо отодвинулась отъ своего собесѣдника и сказала: — Перестаньте, Карабиновъ! Я слышала, что вы отецъ двоихъ дѣтей. Пора вамъ остепениться! Но Карабиновъ, что называется, закусилъ удила. Міръ для него уже не существовалъ. Передъ нимъ была одинокая хорошенькая, пикантная женщина, и онъ находился на небесахъ. Вячеславъ Павловичъ схватился за голову, бѣгалъ по комнатѣ и шепталъ: — Какъ она хороша! Боже, какъ она хороша! И гдѣ же это? Въ нѣдрахъ Сибири, въ которой родятся все какія-то рожи калмыцкія, бурятскія, монгольскія! Нашъ герой опять хотѣлъ броситься къ Элли, но ея странный голосъ вдругъ остановилъ приливъ его экстаза. Онъ внималъ неслыханной рѣчи: — Карабиновъ! Ужели вы не сознаете, что около васъ находится несчастная женщина? Жизнь моя разбита. Не до легкихъ развлеченій мнѣ. Вы знаете, какъ я стала женой Николая Ѳеофилактовича? Онъ вынужденъ былъ на мнѣ жениться, или, иначе сказать, гнусная трусость заставила его быть моимъ мужемъ. Я вышла за Эдельмана безъ любви, но онъ былъ вполнѣ джентльменъ, и я не могла его не уважать. Костоломовъ — холодный эгоистъ, либеральный фразеръ, лицемѣръ-чиновникъ, не любящій никого и ничего. Онъ терпитъ мое присутствіе до поры до времени изъ боязни поставить себя въ неловкое положеніе передъ мѣстнымъ обществомъ. Онъ въ немъ играетъ крупную роль. По возвращеніи въ Россію, мужъ броситъ меня безъ сожалѣнія, хотя воспользовался всѣми моими деньгами. Что будетъ со мной? Я и сама не знаю. Елена Борисовна замолчала и поднесла платокъ къ глазамъ, на которыхъ блеснули слезы. Вячеславъ Павловичъ стоялъ растерянный. Онъ дрожалъ, онъ забылъ, что хвастался передъ Завадскимъ тѣмъ, что увлечетъ Элли, не любя ее, а лишь играя ею. Нѣтъ, въ данную минуту Карабиновъ любилъ Элли всѣми силами своей легкомысленной души. Онъ думалъ, что будетъ вѣчно ее любить! Вячеславъ Павловичъ кинулся къ ногамъ Елены Борисовны, и страстно ихъ обхватилъ. Но въ швейцарской раздался звонокъ; офицеръ внезапно вскочилъ съ колѣнъ, и старался принять невинный видъ. Языкъ его несвязно ворчалъ: — Чортъ знаетъ что! Въ который разъ въ моей жизни неожиданный приходъ мужа разрушаетъ самые интимные моменты. Въ залѣ слышались тяжелые шаги Николая Ѳеофилактовича.XV.
Когда Пушкинъ прекратилъ свой романъ, оставивъ Онѣгина почти въ томъ положеніи, въ какомъ находился и Карабиновъ, поэтъ зналъ, что читатель не совсѣмъ удовлетворенъ. Но послѣдній не смѣлъ роптать на геніальнаго творца. Онѣгинъ и Татьяна уже ничего новаго не могли дать читателю. Любуйся ими, и все они будутъ изображать собой Онѣгина и Татьяну, какъ законченные, на вѣкъ отлитые типы, безъ прибавленія къ нимъ лишней черточки. Не къ такой категоріи лицъ принадлежатъ герои настоящаго разсказа, перемѣнчивые, какъ время, въ которое они процвѣтали. Никто не можетъ быть увѣренъ, что при однихъ и тѣхъ же обстоятельствахъ Карабиновъ и Элли поступятъ одинаковымъ образомъ. Нѣтъ, они дѣти минуты, и потому судьба ихъ полна разнообразія и неожиданностей. Вячеславу Павловичу дѣла нѣтъ до того, что такое-то дѣяніе воспрещено нравственными законами, и подлежитъ общественному осужденію. Онъ увлеченъ, и этого довольно для того, чтобы дѣяніе имъ было проведено въ дѣйствительность. Правда, Карабинову приходилось раскаиваться въ своихъ поступкахъ, но онъ продолжалъ ихъ повторять. Воображеніе заявляло ему права прежде, чѣмъ мысль, обсуждающая плоды воображенія. Теперь Вячеславъ Павловичъ всецѣло былъ поглощенъ поѣздкой на Байкалъ. Ему уже чудилась грозная водяная стихія и прекрасный образъ Элли съ распущенными волосами, стоящей на гранитной скалѣ надъ бездной клокочущаго моря. А онъ держитъ трепетное созданіе въ своихъ объятіяхъ. Шелковистые волосы Элли развѣваются по воздуху и прикрываютъ собой стыдливо лицо Карабинова. Въ этотъ святой моментъ нѣтъ жизни въ мірѣ, кромѣ его жизни, нѣтъ въ ней и страданій! Въ ней одно блаженство!XVI.
Было ясное, теплое, майское утро, когда задушевное желаніе Вячеслава Павловича клонилось къ исполненію. Онъ, Елена Борисовна съ мужемъ, графъ Завадскій, Оглобишинъ и Ульямишевъ въ трехъ экипажахъ пріѣхали въ село Лиственничное, расположенное вдоль берега необъятнаго Байкала. Небольшіе, но опрятные домики жителей тѣсно примкнули къ подошвѣ горныхъ высей. Невзрачная колокольня деревянной церкви съ жестянымъ крестомъ робко тянулась къ небу, какъ смиренная молитва забитаго сибирскаго жителя. Казалось, тихій миръ спустился на путника, когда онъ смотрѣлъ на эти скромные домики, на дѣтей, рѣзвящихся передъ ними. Но стоило зрителю поднять глаза на зеленыя цѣпи горъ, торчащія надъ селеніемъ, — и впечатлѣніе его мѣнялось. Отвѣсныя скалы, съ вѣковыми лиственницами на вершинахъ, упирались въ облака, и своимъ дѣвственнымъ величіемъ давили собой человѣка. А вправо отъ него разстилался цѣлый океанъ, точно вылитый изъ свинца, и, какъ дикій звѣрь, непрестанно рычалъ, требуя себѣ живой жертвы. Байкалъ никогда не покоенъ. Онъ рокочетъ, и его рокотъ, какъ нѣчто могучее, таинственное, неизбѣжное, слышится на нѣсколько верстъ въ окрестности. Единственная гостиница, снабженная допотопною мебелью, пріютила наѣхавшихъ гостей. Оглобишинъ, какъ знатокъ мѣстныхъ обычаевъ, заказалъ на завтракъ пельмени, начиненные фаршированною рыбой. Это кушанье, традиціонное въ Сибири, бываетъ спасительнымъ средствомъ для путешественниковъ. Зимой пельмени замораживаются и укладываются въ экипажи въ мѣшкахъ. При остановкахъ на станціяхъ пельмени сто́итъ только распустить въ горячей водѣ, и вкусное кушанье готово. Вотъ такіе-то пельмени ожидали гостей послѣ прогулки, предпринятой ими по берегу Байкала. Оглобишинъ былъ проводникомъ, и разсказывалъ слѣдующее: — Я неоднократно плавалъ по озеру и всегда его боюсь. Ему нельзя довѣряться. Оно капризно, какъ женщина. Не широко оно здѣсь, всего какихъ-нибудь сто сорокъ верстъ до Посольска, у котораго пристаютъ пароходы. А попробуйте переѣхать озеро! Кротко оно васъ приметъ, даже слегка покачаетъ, точно въ люлькѣ. Но стоитъ подуть вѣтру съ сѣвера, и вы очутитесь въ рукахъ судьбы. Какъ щепку, начнетъ швырять пароходъ изъ стороны въ стороны. Вѣтеръ загонитъ его за сотни верстъ, и тогда уже нечего думать о берегѣ. Сложи руки, и молись Богу! Случалось пароходамъ находиться въ морѣ недѣли по три. Вотъ, почему, до сихъ поръ не удавалось упрочить пароходство на Байкалѣ. По немъ ходятъ, и то не регулярно, два парохода. Глубина моря хорошо не промѣрена. Ссыльные поляки Дыбовскій и Черскій оказали Восточной Сибири серьезные заслуги этнографическими изслѣдованіями ея большихъ рѣкъ. Первый изъ нихъ, слышно, предполагаетъ заняться и измѣреніемъ глубины Байкала. Вода его такъ чиста, что видны горы и деревья на днѣ простыми глазами. А какъ до нихъ добраться? Озеро богато рыбой. Его омуль питаетъ собой цѣлый край. Онъ представляетъ видъ европейской селедки, но крупнѣе, мясистѣе и вкуснѣе ея. Въ Байкалѣ водится нерпъ, измѣненный видъ тюленя. Онъ любитъ солнце и тишину на водѣ. Забавно смотрѣть, какъ онъ, подобно ребенку, плаваетъ на волнахъ, ныряетъ, рѣзвится, морщится отъ солнечныхъ лучей и, при видѣ опасности, исчезаетъ въ пучинѣ. Путники проходили мимо мѣста, у котораго была привязана многовесельная лодка. Набѣгавшія періодически волны то опускали, то поднимали къ верху судно стариннаго устройства. — Не хотите ли покататься по озеру? спросилъ Оглобишинъ мужчинъ. Они взглянули другъ на друга, а Карабиновъ замѣтилъ: — Ну, что за удовольствіе кататься по морю, о которомъ вы наговорили такіе ужасы. Лучше пойдемте на Лиственничную гору. Съ нея, по крайней мѣрѣ, чудный видъ. Но, увы, и на восхожденіе на гору охотниковъ не оказалось. Тогда Элли, оживленная окружающею мѣстностью, обратилась къ кавалерамъ: — Стыдно вамъ, господа, такъ безучастно относиться къ природѣ. Я иду на гору. Кто храбрый и сильный, тотъ пойдетъ за мной! Послѣ этихъ словъ мужчинамъ стало стыдно. Кромѣ Оглобишина и Костоломова, они двинулись къ верху за быстро бѣгущею Элли.XVII.
Лиственничная гора почти отвѣсно поднимается надъ Байкаломъ. До половины она была вырублена, но на ея вершинѣ зеленѣли исполинскія сосны и лиственницы. Элли, какъ козочка, легко взбиралась въ высь, а за нею неотвязчиво слѣдовалъ, точно неизбѣжный рокъ, Вячеславъ Павловичъ. Польскій графъ и Ульямишевъ оказались далеко не горными туристами. Они карабкались по оголеннымъ скаламъ съ неловкостью тюленей и завистливо тянулись взорами за смѣлою парой, преодолѣвавшею всѣ трудности подъема. Мало-по-малу Завадскій и его товарищъ стали пріуставать. Обернулись они книзу, и голова ихъ закружилась. Находившіеся на берегу Байкала Оглобишинъ и Костоломовъ казались маленькими точками. Графъ боязливо закричалъ: — Я дальше не полѣзу. Ульямишевъ отвѣтилъ: — Тутъ кости переломаешь! Но, какъ намъ спускаться? На ногахъ невозможно, такая крутизна! И два героя, обернувшись лицомъ къ землѣ и цѣпляясь за встрѣчные кусты, принялись ползкомъ спускаться съ горы. А Элли и Карабиновъ неустанно поднимались къ небу. Николай Ѳеофилактовичъ и его товарищъ съ любопытствомъ слѣдили за тѣмъ, что происходило на горѣ передъ ихъ глазами. Долго они молчали, но, наконецъ, Оглобишинъ сказалъ: — Меня удивляютъ не эти господа, которые ползутъ вспять, а Елена Борисовна, почти добравшаяся до вершины. Какой характеръ, какая настойчивость! Вотъ такъ и въ нашей жизни. Всѣ мы карабкаемся на гору. Одни изъ насъ остаются у ея подошвы и бываютъ счастливѣе тѣхъ, которые добиваются желанныхъ высей. А то являются и неудачники, какъ Завадскій и Ульямишевъ, возвращающіеся со срамомъ въ покинутую долину. Эхъ, жизнь! Старикъ вздохнулъ, а Костоломовъ раздражительно тыкалъ палку въ песокъ. — Ну, я вамъ замѣчу, обратился онъ, показывая рукой по направленію горы. Итти вверхъ не бѣда, когда есть цѣль, а какая цѣль у моей супруги лѣзть, чортъ знаетъ, куда и рвать платья о деревья? Это даже неприлично! Оглобишинъ философски возразилъ: — А говорить такъ, какъ вы говорите, даже не либерально. Не вы ли ропщете на генералъ-губернатора за то, что онъ не даетъ много разсуждать своимъ подчиненнымъ, стѣсняетъ ихъ дѣятельность? Не то же ли вы проявляете теперь относительно своей жены? Слова декабриста передернули свободомыслящаго Акакія. Онъ безмолствовалъ и кряхтѣлъ. А Элли съ ея спутникомъ были уже подъ облаками. Они мелькали, какъ два пестрыя пятна на зеленомъ фонѣ, и, навѣрно, чувствовали себя довольнѣе, чѣмъ тѣ, которые внизу обсуждали ихъ участь. Оглобишинъ продолжалъ разсуждать: — Когда я нахожусь, какъ теперь, окруженный непосредственно красотами природы, я, прежде всего, думаю о всемогущемъ Зодчемъ, создавшемъ эти красоты. Дарвинъ въ своихъ наблюденіяхъ о происхожденіи міра просмотрѣлъ незримаго Зодчаго. Костоломовъ злобно прервалъ: — Потому что онъ съ очевидностью доказалъ, что человѣкъ произошелъ отъ высшихъ животныхъ особей, и что борьба за существованіе является главнымъ закономъ, которому подчинено все живущее на землѣ. — Неправда! увѣренно протестовалъ декабристъ. Теорія Дарвина никого не разубѣдила изъ вѣрующихъ. Человѣкъ стоитъ особнякомъ отъ животныхъ высшаго типа. Его разумъ, его даръ слова, суть такія двѣ особенности, которыя не повторяются ни въ комъ и ни въ чемъ, и подтверждаютъ присутствіе въ мірѣ творящей, непостижимой силы. Человѣкъ обожествляется, когда мыслитъ объ этой Силѣ, и дѣлается животнымъ, когда осмѣливается Ее обходить. Дарвинъ разсматривалъ міръ, какъ кропотливый естествоиспытатель, копался въ растеніяхъ, присматривался къ способности животнаго царства приспособляться къ разнообразнымъ условіямъ жизни, но онъ не рѣшилъ вопроса: какъ зарождаемся самая жизнь? Какъ образуется красота одушевленныхъ и неодушевленныхъ твореній? Какъ создался законъ жизни, которому подчиняется все во вселенной? Старикъ снялъ шляпу съ головы, обвелъ рукой «Святое море», ярко освѣщенное солнечными лучами, и благоговѣйно произнесъ: — Боже! Какъ хорошъ Тобою созданный міръ! Ты не бесѣдуешь лично съ человѣкомъ, но все Тобой сотворенное нспрестанно заставляетъ насъ бесѣдовать о Тебѣ. «Я есмь, конечно, есть и Ты!» Николай Ѳеофилактовичъ насмѣшливо смотрѣлъ на восторженнаго Оглобишина и презрительно шепталъ: — Неисправимый идеалистъ!XVIII.
Въ томъ горномъ пространствѣ, гдѣ очутились Карабиновъ и Элли, былъ царственный покой. Кругомъ дремали, какъ «сторожевые великаны», сосны, лиственницы, кедры и, какъ бы недовольные тѣмъ, что и гора ихъ не сблизила съ небомъ, продолжали къ нему тянуться и задумчиво качали своими вершинами. Изумрудная трава покрывала поляны и, нетронутая человѣческою ногой, говорила о своей дѣвственности. Острый, смолистый воздухъ жадно вдыхался путниками и давалъ имъ удвоенно чувствовать всю прелесть торжествующей жизни. Личико Элли горѣло, какъ пурпуръ; ея глазки блестѣли, какъ два алмаза, отражавшіе въ себѣ всю симпатичность ея увлекающейся души. Но она была женщина и слишкомъ понадѣялась на свои силы. А онѣ ее оставили. Взобравшись на гору, Елена Борисовна упала на лужайку, закрыла глаза и нѣсколько времени тяжело дышала. Ея локоны распустились по плечамъ; верхнія пуговицы, скрѣплявшія платье, оторвались и открыли бѣлоснѣжную шейку необычайной красоты. Вячеславъ Павловичъ, несмотря на усталость, не могъ остаться равнодушнымъ къ волшебной дѣйствительности. Онъ склонился къ головкѣ очаровательнаго созданія и сказалъ: — Ну, не правъ ли я, утверждая, что счастье — это одинъ мигъ! Что можетъ быть теперь важнѣе для меня на свѣтѣ? Ничего! Я все забылъ, и живу мгновеніемъ! Пройдетъ ли оно вѣчность или минуту, но я живу въ немъ, забывая все земное! Элли! Вы должны меня полюбить безъ разсужденій, безъ клятвъ, безъ засматриванія въ будущее! Мигъ нашъ! Потерять его, и онъ уже никогда не вернется! Но какой мигъ! Карабиновъ, какъ опьянѣлый, смотрѣлъ на молодую женщину, хотѣлъ ее поцѣловать, но Элли быстро поднялась съ травы, оглядѣлась кругомъ, и крикъ восторга вырвался изъ ея груди. Передъ ней, какъ гигантская золотая чаша, наполненная до краевъ, колебалось водное пространство, пронизанное насквозь солнцемъ. Волны, какъ чешуя, рябили собой воду и, доходя до берега, разсыпались въ серебристыя брызги. На туманномъ небосклонѣ прорѣзывались горныя выси, вздымавшіяся однѣ надъ другими, и вѣнчанныя, въ предѣлахъ Станового хребта, снѣговыми коронами. Элли забылась. Вячеславъ Павловичъ, дотронувшись до ея стана, страстно лепеталъ: — Наконецъ-то, здѣсь насъ никто не смутитъ! Ты моя, хорошая Элли, моя передъ этимъ океаномъ! Моя передъ сѣнью этихъ сѣдѣющихъ кедровъ! Моя передъ этими синѣющими небесами! Элли внимала говору Карабинова, какъ чуткій слушатель внимаетъ звукамъ жизнерадостной музыки. Она млѣла и, поднявъ руки къ небу, воскликнула: — Богъ свидѣтель! Я люблю тебя! Ты, Вяча, не обманешь меня! И слабѣющая, очарованная дѣйствительностью, Элли упала на грудь Карабинова. Онъ клялся ей въ вѣрности, но старыя деревья не подтверждали Карабиновской клятвы. Они шелестомъ своихъ вѣтвей какъ бы выражали ропотъ противъ совершающагося рокового факта.XIX.
Когда мнѣ, въ моей продолжительной жизни, приходилось быть свидѣтелемъ человѣческаго счастія, я всегда вспоминалъ слова Льюиса: «есть что-то грустное въ мимолетной прелести удовольствія». Элли отдалась, поддавшись охватившей ее нѣгѣ, но, очнувшись отъ нея по возвращеніи въ Ушаковскъ, она задалась вопросомъ: какъ поступать ей дальше? День отъѣзда Костоломовыхъ въ Россію былъ назначенъ, а Вячеславъ Павловичъ и не думалъ ей намекать о томъ, чтобы она осталась въ Сибири. Онъ навѣщалъ Костоломовыхъ, хлопоталъ объ укладкѣ ихъ вещей; однажды привезъ огромный мягкій чемоданъ, шнурующійся особыми ремнями внутри, но ни разу не сказалъ, что онъ горюетъ объ отъѣздѣ Элли. Онъ цѣловалъ ея ручки, глядѣлъ ей, улыбаясь ласково, въ глаза и говорилъ: — Поѣзжайте, поѣзжайте! Я самъ скоро надѣюсь быть въ Петербургѣ. А стороной Елена Борисовна узнала, что Карабиновъ ввязался въ какую-то золотопромышленную компанію, нашедшую обильное золото на китайской землѣ. Онъ написалъ своимъ роднымъ, что раздѣлитъ съ ними ожидающіяся богатства, и отправляется въ невѣдомую землю въ сопровожденіи нѣсколькихъ предпріимчивыхъ людей. Злые языки узнали, что Вячеслава Павловича верхомъ будетъ сопровождать по непроходимой тайгѣ одна молодая дама, бросившая года три тому назадъ семью, гдѣ была законтрактованною гувернанткой. Она имѣла отъ нашего героя ребенка. И это дитя также осуждено было раздѣлять сумасбродныя приключенія своихъ родителей. Когда Элли сообразила все сказанное, ее охватилъ холодный ужасъ. Только что лучъ свѣта озарилъ темные дни ея существованія, какъ она вновь оказалась погруженною во мракъ, благодаря поступкамъ того человѣка, котораго сама же знала давно за легкомысленнаго. Она сдѣлалась вдругъ безчувственною, безучастною ко всему живому. Ея мужъ, мало обращавшій вниманія на то, весела ли его жена или нѣтъ, теперь сталъ догадываться, что съ Элли совершается что-то неладное. Онъ торопился выбраться изъ чуждой для него Сибири, надѣясь, что за ея границами для него найдется и новое счастье, и новая карьера. Въ началѣ іюня Костоломовы тронулись въ дальній путь. Ихъ провожалъ до первой станціи весь ихъ кружокъ, т.-е. Карабиновъ, Ульямишевъ, Оглобишинъ, Завадскій и нѣкоторые изъ бывшихъ подчиненныхъ Николая Ѳеофилактовича. Въ Боковѣ, при перепряжкѣ лошадей, подали шампанское, и Вячеславъ Павловичъ держалъ такую рѣчь: — Господа, отъ насъ уѣзжаетъ человѣкъ, поднявшій высоко знамя либеральныхъ воззрѣній, дѣятель государственный, пролагающій новые пути въ сферѣ административной. Его прелестная спутница освѣщала насъ своею лучезарною красотой, согрѣвала насъ своимъ теплымъ привѣтомъ! Пожелаемъ имъ обоимъ, господа, дальнѣйшихъ успѣховъ въ жизни! Будемъ утѣшаться, что мы ихъ увидимъ вновь, вносящими всюду съ собой источники просвѣщенія и добра. Иначе мотивировалъ чувства сожалѣнія объ отъѣздѣ дружескаго семейства изъ Сибири Оглобишинъ. Онъ сказалъ: — Мы теряемъ домъ, въ которомъ всегда находили радушный пріемъ, умное слово. Но я, какъ гражданинъ, искренно сожалѣю, что насъ покидаетъ способный дѣятель, который при другомъ сочетаніи обстоятельствъ, былъ бы блестящимъ помощникомъ новаго генералъ-губернатора, этого высоко честнаго и даровитаго администратора! Костоломовъ поморщился отъ словъ правдиваго декабриста, но перечокался со всѣми присутствующими. Когда Карабиновъ подошелъ поцѣловать руку Елены Борисовны, то она едва держалась на ногахъ и прошептала: — Мы больше не увидимся.XX.
Костоломовы ѣхали медленно, съ разстановками. Іюнь былъ холодный, и Элли, простудившись въ дорогѣ, чувствовала себя весьма плохо. Только сѣвши на пароходъ въ Томскѣ, путники нѣсколько ожили. Переѣздъ изъ Томска до Прикамска по разбитой дорогѣ, изрытой глубокими колеями, до того истомилъ бѣдную страдалицу, что въ Прикамскѣ она окончательно слегла. У нея открылось кровохарканье, боли въ сердцѣ, и доктора сказали Николаю Ѳеофилактовичу, что женѣ его нуженъ абсолютный покой. Такое рѣшеніе разсердило сановитаго чиновника. Жалость была незнакома Акакію. Не вѣдая также, что такое нравственное страданіе, онъ полагалъ, что Элли больше нервничаетъ, чѣмъ болѣетъ. Онъ ворчалъ и не предпринималъ ничего рѣшительнаго. Познакомившись съ губернаторомъ, Костоломовъ узналъ отъ него, что въ городѣ проживаетъ Беклешова съ мужемъ, занимавшимъ мѣсто предсѣдателя одной изъ палатъ. Евгенія Ѳедоровна очень обрадовалась, увидѣвши стараго знакомаго, и немедленно навѣстила Элли. Встрѣча была грустная. Бывшая Клеопатра удивленно вглядывалась въ прекрасныя, но помертвѣвшія черты лица той женщины, которая нѣкогда ей выказала все благородство своей души. Беклешова также не напоминала прежнюю красавицу, прожигавшую жизнь. Вся ея теперешняя наружность дышала смиреніемъ, покорностью судьбѣ. Ея побѣлѣвшіе волосы были гладко причесаны. Ея станъ обхватывало черное шелковое платье безъ лишнихъ украшеній. Говорила она съ Элли о ея болѣзни, о нуждахъ города, о его больницахъ, о школахъ, о церквахъ, о благотворительныхъ обществахъ, и ни разу не упомянула о театрѣ и балахъ. Елена Борисовна, какъ ни была слаба, но не могла утерпѣть, чтобы не спросить Евгенію Ѳедоровну: отчего она такъ измѣнилась? Беклешова отвѣчала: — У каждой женщины, живущей чувствами, бываетъ такая точка, на которой страсти дѣлаютъ поворотъ. Для меня поворотомъ этимъ были: открытое презрѣніе общественнаго мнѣнія и любовь къ Карабинову. Когда я убѣдилась, что была лишь его игрушкой, что общество клеймитъ меня за то, что я открыто пренебрегла его обычаями, преданіями, во мнѣ проснулось сознаніе, что виновата я, а не общество, меня казнившее. Нельзя смѣяться безнаказанно надъ тѣмъ, во что вѣровали тысячи поколѣній; что люди чтили прежде, чтутъ теперь и будутъ чтить вѣчно. И вотъ, мой другъ, послѣ тяжкой болѣзни, перенесенной мной на водахъ, я вернулась къ мужу и стала его вѣрною подругой. А тутъ и церковь пришла ко мнѣ на помощь. Я нашла великое утѣшеніе въ забытой молитвѣ. Элли слушала съ трепетнымъ вниманіемъ свою собесѣдницу и вдругъ схватила ея руку. — Значитъ, вы сильно любили Карабинова? — спросила она. — Да. — И я его любила, и онъ также легко бросилъ меня, какъ и васъ. Елена Борисовна закашлялась, кровь окрасила ея батистовый платокъ. Немного помолчавъ, она кротко продолжала: — Я слишкомъ страдаю, и скажу вамъ по секрету: меня скоро не станетъ. Исполните мою послѣднюю просьбу: телеграфируйте Эдельману въ Казань, чтобы онъ торопился сюда пріѣхать. Пусть онъ закроетъ мнѣ глаза. Я много виновата передъ нимъ. У него чудное сердце, которое, по своей молодости, я не умѣла цѣнить.XXI.
Элли не дождалась Эдельмана. На берегу широкой Камы, въ городѣ, не представляющемъ ничего замѣчательнаго, въ гостиницѣ, лишенной тонкаго комфорта, она кончала свои дни. Убѣдясь въ опасномъ положеніи своей подруги, Евгенія Ѳедоровна привезла въ номера священника со Св. Дарами, чтобы исповѣдывать и причастить больную. Костоломовъ, увидѣвъ поповскую рясу, пришелъ въ негодованіе. Онъ замѣтилъ Беклешовой: — Это еще къ чему? Евгенія Ѳедоровна не выдержала и рѣзко возразила: — Стыдно вамъ лишать вашу жену послѣдняго земного утѣшенія. Если вы не вѣрите, то это не значитъ еще, что истина на вашей сторонѣ. Кого Богъ наказываетъ за грѣхи, у того Онъ отнимаетъ и вѣру. Жалкій вы человѣкъ! Елена Борисовна послѣ причащенія сдѣлалась покойнѣе. Она что-то писала, считала часы, прислушивалась къ шагамъ въ коридорѣ; ей чудилось, что скоро она увидитъ того, кто одинъ безгранично ее любилъ, кто никогда ее не обидѣлъ. Элли почти не видала Костоломова. Онъ былъ вѣжливъ, но сухъ; ни разу нѣжное слово не вырвалось изъ его устъ. Однажды больная передала Беклешовой какую-то бумагу. — Это для Петра Александровича, сказала она. Пусть онъ прочтетъ мои предсмертныя строки, проститъ и не осуждаетъ меня; пусть онъ внушитъ моей дочери уваженіе къ моей памяти. Элли скончалась ночью, во снѣ, безъ страданій, отъ разрыва сердца. Николай Ѳеофилактовичъ, убѣдившись въ кончинѣ жены, не пролилъ ни одной слезы. Его глаза только моргали чаще обыкновеннаго. Немедленно онъ занялся похоронными приготовленіями. Но въ то время, когда умершую облекали въ парадные покровы, у дверей занимаемаго номера показался маленькій, сгорбленный человѣкъ съ густою просѣдью въ бородѣ и усахъ. Онъ остановился передъ картиной, представившеюся ему, всплеснулъ руками вверхъ, подбѣжалъ къ хладѣющему тѣлу, впился въ лицо погибшей страдалицы и дико воскликнулъ: — Моя бѣдная Элли! Что вы сдѣлали съ моею бѣдною Элли? Въ комнатѣ раздались такія страшныя, искреннія рыданія, которыя современному міру, погрязшему въ матеріализмѣ, все рѣже приходится слышать. Насытившись изліяніемъ горя, Эдельманъ мутнымъ взглядомъ обвелъ окружающіе предметы и остановился на Костоломовѣ. Онъ подбѣжалъ къ нему, схватилъ его за руку и, не давъ опомниться, притащилъ его къ трупу, когда-то вмѣщавшему въ себѣ живую, чуткую душу. — Это вы ее уморили! кричалъ изступленный человѣкъ. Для того ли я вручилъ ее вамъ? Для того ли я отказался отъ счастья обладать ею, чтобы видѣть ее безвременно въ когтяхъ всепожирающей смерти? Боже, она навсегда осталась бы чистою, если бы не вы, бездушный фарисей либерализма, со своими ложными теоріями, не нарушили ея нравственный покой! Вы, отрицающіе вѣковыя установленія государства, преданія семьи, завѣты церкви и высшіе идеалы жизни, вы свернули съ прямого пути и мою Элли! Но вы ей обѣщали новое счастье! Вы ей открывали новые міры самостоятельности и свободы! Что же вы не исполнили своего обѣщанія? Гдѣ этотъ новый міръ счастья, самостоятельности и свободы? Отвѣчайте мнѣ, безкровный убійца!! Забывши все на свѣтѣ, Петръ Александровичъ съ адскимъ хохотомъ потрясалъ за плечи оторопѣвшаго Николая Ѳеофилактовича.XXII.
Я кончилъ свое повѣствованіе. Не много мнѣ приходится добавить къ нему. Послѣ происшедшей сцены между Эдельманомъ и Костоломовымъ, послѣдній поспѣшилъ тихонько ночью на пароходѣ отправиться внизъ по великой рѣкѣ, по направленію къ Петербургу. Распоряжались похоронами Петръ Александровичъ и Беклешова. Послѣ отпѣванія тѣло Елены Борисовны было отправлено въ ея родовое имѣніе, Пензенской губерніи, гдѣ лежатъ ея предки, гдѣ похоронена и ея мать. Эдельманъ повезъ дорогіе останки на томъ пароходѣ, на которомъ отправился и самъ. Онъ остался навсегда вдовцомъ, говоря, что не было никого въ мірѣ прелестнѣе его Элли; что если она измѣнила своему долгу, то остальныя женщины и подавно ему измѣнятъ. Прощаясь съ Беклешовой, онъ поцѣловалъ ея руку и сквозь слезы произнесъ: — Да будетъ благословенна минута, возвратившая васъ семьѣ. Нѣтъ ничего въ жизни выше семьи. Она ячейка, изъ которой образуется благоденствіе и счастье цѣлаго человѣчества. Читатель, быть-можетъ, спроситъ меня: что сталось съ Костоломовымъ и Карабиновымъ? Позволяю себѣ отвѣтить: вотъ уже слишкомъ тридцать лѣтъ, какъ не только Россія, но и прочіе европейскіе народы находятся подъ давленіемъ матеріалистическихъ идей. Результатомъ сказаннаго явились тѣ отрицательныя отношенія къ существующимъ условіямъ общественной жизни, послѣдователями которыхъ явились среди насъ Костоломовы, Карабиновы и ихъ многочисленные собратья. Мы еще и нынѣ не уяснили себѣ всѣхъ болячекъ нашего государственнаго организма, завѣщанныхъ намъ теченіемъ мысли шестидесятыхъ годовъ. Несостоятельность старыхъ идеаловъ совсѣмъ не доказана точною наукой, да у нея не существуетъ и доказательствъ этой несостоятельности. Только религія, красота, философская мысль опредѣляютъ собой наши вѣковѣчныя стремленія къ постиженію божественной тайны. Поэтому, будущность человѣчества не задохнется въ тискахъ нынѣ торжествующаго реализма. Духъ нашъ, по своей сущности, тяготится земными условіями. Его стремленія, а не требованія матеріализма, обусловливаютъ окончательную цѣль мірового бытія. Мы должны постепенно совершенствоваться. Лишь благодаря нравственному, а не умственному, развитію, мы избавимся отъ отрицательныхъ доктринъ и отъ такихъ отрицательныхъ типовъ, какъ Костоломовъ и Карабиновъ. Не одна земля, но и небо открыты грядущему человѣчеству.Изъ тревожной эпохи
Посвящается В. В. Байковой-Семигановской.
Последние комментарии
14 часов 53 минут назад
1 день 6 часов назад
1 день 15 часов назад
1 день 15 часов назад
3 дней 22 часов назад
4 дней 2 часов назад