Заводь: Вековуха [Ольга Алешкина] (fb2) читать онлайн

Аннотация к книге "Заводь: Вековуха"

Санька девушка из простой крестьянской семьи. Тех, что зарабатывают свое право жить бессчётными мозолями на ладонях, бесконечным тяжелым трудом. Вернувшись в родную семью, после четырех лет услужения в господском доме, она верит и ждет, что ее счастье не за горами... Но глубинка царской России, может предложить ей лишь угол в избе и тяжкий труд, ведь пусть крепостное ярмо пало, отголоски его еще слышны. И даже свое право на любовь придется отстоять.

Глава первая

Васяткина взлохмаченная голова свешивалась с полатей, когда я переступила порог родного дома. Меня обдало запахом полыни, которую мать раскладывала всюду во избежание всяких напастей, будь то муравьи или моль, томленого молока из печи и свежего хлеба. Положив котомку с вещами на лавку, делаю несколько шагов, пока брат замечает меня. - Шурка! – лихо спрыгивает он мне прямо в руки. – Маманя, Шурка пришла! - Вот шельма, - покачнулась я от неожиданного прыжка младшенького. Он обхватил меня, словно медведь березу, а я тут же поставила его на пол, целуя в белобрысую макушку: – Здорово. - Саня, дочка, - выглянула из-за печи мать с ухватом в руках.

Я бросилась к ней, уткнулась лицом в плечо, вдохнув родной запах. Васька подбежал к нам и обнял нас обеих за пояса, так и постояли втроем, в молчании.

Только теперь я поняла, как скучала по ним, как нахватало мне их. За четыре года, что я служила в доме купца Кораблева, виделись мы исправно только на пасху и иногда, украдкой, встречались за купеческой оградой, когда они приходили меня навестить.

- Ну, полно, - отпрянула мать первой, вытирая углом платка глаза. – Вась, беги лука надергай. Картошка готова.

Брат как был, босым, бросился в огород, а я, развязав котомку, убрала в сундук свои вещи и прошлась по избе. Вскоре, помолившись, мы втроем сидели за накрытым матерью столом, уплетая картошку с луком, макая его в соль. Васька то и дело беспричинно мне улыбался, а мама вздыхала и хмурилась, поглядывая на пустующее место отца.

- Завтра вернется, - в очередной раз, вздохнув, решилась она. – Пропьется, сенокос справим, а там глядишь и сваты. - Все пьет? – тихо спросила я, зная ответ. - Отец хороший, дочка, ты не думай о нем недоброе. А то, что пьет, так трудно им там…

- А зимой лежать неделями на печи, да рычать медведем не трудно! – вставил осмелевший моим присутствием Васька, за что сразу получил подзатыльник от матери и смолк.

Отец наш, Осип Ильич Фролов, в прошлом умелый и сноровистый сплавщик, был известен на всю округу. Зимой с бригадой рубили лес, к весне строили плоты, а с сезоном сплава гоняли их, то с одним, то с другим купеческим товаром. Опыт перенял он от отца своего, тот барки для заводчиков рубил и сплавлял. Дело это опасное – убиться на воде можно, но прибыльное. Платили им справно за каждый плот, за сезон удавалось до четырех - пяти срубить и сплавить. Хорошо жили.

Пять лет назад в семье случилось несчастье. В возрасте двадцати лет от роду, погиб наш, старший брат Федор Осипович, во время одного из таких сплавов.

Разговоров на эту тему отец не выносил и подробности гибели брата мне до сих пор неизвестны. Отец почернел, осунулся, со сплавом было покончено навсегда.

Он либо ходил, как туча по дому, либо разгульно болтался по селу, пропивая имеющееся в доме добро. Возвращался к ночи пьян, зол и с безумным взором.

Несколько раз, мы с Васяткой, были вынуждены бежать в одном исподнем, с накинутыми сверху шалями или тулупами к бабушке, спасаясь от его гнева и порки.

Мне на ту пору было не полных пятнадцать, а брату шесть. Так продолжалось почти год. Не в силах находиться в постоянном страхе, видеть слезы матери, которые она пускала украдкой, я отправилась на службу нянькой в дом купца Кораблева, почти в шестнадцатилетнем возрасте. В том возрасте, когда девицы думают о приданом, мечтают быть сосватанными, и строят всевозможные иллюзии и планы, на сей счет.

Вскоре отец подался с новоиспеченными дружками в старатели, вверх по реке. С ранней весны до самых холодов они бросали семьи и жили отшельниками, мечтая о кладах и самородках. Грезили байками то о Пугачевом, то о Ермаковом золоте.

Иногда им и вправду удавалось что-то намыть или отыскать и тогда они возвращались в село, сбывали добытое Мокроусихе и пускались в очередную попойку. Зимой он больше времени проводил лежа на печи, был угрюм и необщителен. Изредка совершал вылазки в лес за добычей. Васятку никогда с собой не брал и попросту не замечал его. Тогда как Федора, в свое время, всюду брал с собой с семи лет, была это охота, заготовка дров или другая какая надобность. Вся мужская работа по хозяйству и дому теперь лежала на Васе. - Вот что, - вывела меня мать из раздумий, встав из-за стола. – Сегодня по дому работу сделай, да бабку Усю навести, воды ей наноси. - Может я с вами? А к бабушке вечером, - подскочила я, спешно убирая со стола котелок с оставшейся картошкой. - Дома будь, в себя приди. Сегодня мы сами управимся, а завтра на заре вместе пойдем, - строго отрезала мать, но глаза выдавали ее, излучая любовь и заботу.

Мать поправила платок и вышла в сени. Васька выскочил следом, я проводила их, и еще долго стояла у ограды, глядя вслед удаляющимся фигурам. Братец нес на плече отцову косу, которая была ему велика, но держал ее крепко и уверенно.

Бабушка Устинья встретила меня слезой и молитвой. Долго крестила меня, гладила шершавой ладонью лицо, поправляя выбившиеся из косынки пряди. - Совсем большая ты стала дочка. Красавица, лицом с матери писана, - мягким шепотом, продолжая меня разглядывать, сказала бабуля. – Идем в горницу.

Я прошла вслед за бабушкой в избу и огляделась – ничего не изменилось. Да и нечему меняться: печь, приступок, кровать, стол да образа. Дедова лавка у окна, выходящего на улицу; бабушка подолгу вечерами сидела на ней, вглядываясь, пока пейзаж за окном не накрывала темень. На этой лавке мы и разместились подле друг друга.

- Замуж тебе надо, девка. Вместо службы пора было, да где уж с вашим-то тятькой, - вздохнув, сказала она, лишь только мы уселись. - Баб, - смутилась я. Было неловко говорить с ней на эту тему, хоть осуждений от нее я никогда не слышала. - Надо Санечка, надо. А то не ровен час в вековухи запишут, а там и сваты, и женихи рыла свои воротить начнут. Так гляди и в девках засидишься, почитай товар второго сорта, даром что красавица, - гладила меня рукой по плечу бабуля.

Я смущалась и прятала взор. В какую-то минуту, хотелось рассказать ей, что есть у

меня возлюбленный - Степан, что желает он на Успение сватов заслать, и только его я вижу мужем своим. Да заробела, не сказала. Познакомились мы на прошлую пасху, когда я возвращалась на службу, навестив родных. Он проводил меня до дома купца Кораблева, в следующий раз мы увиделись на Ивана Купала. Гуляли почти до рассвета, держась за руки, а когда на заре я вернулась на службу, поняла, что открылось мне доселе неведомое чувство. При воспоминании о нем сердце билось и норовило выпрыгнуть из груди , а по телу разливалась приятное тепло. За почти год, встреч наших тайных было нещадно мало - можно счесть по пальцам, но после каждой я еще долго пребывала в задумчивости и трепете, все у меня валилось из рук, чем изрядно гневила хозяйку. Вот и сейчас стоило подумать о нем, как кровь хлынула к голове, волнение, охватившее меня, не давало сидеть на месте.

- Баб, я воды наношу, - соскочила я с лавки и бросилась на улицу, пока она не успела меня остановить.

Для наполнения хозяйственной кадки, мне понадобилось сходить на колодец с коромыслом четыре раза, на пятый я уже занесла полные ведра в дом и поставила их на лавку у печи.

- Беги к столу, - окликнула меня бабка.

Мы сели за стол, на который она накрыла уже яйца из печи, два добрых ломтя хлеба, мед, да заварила чай из лабазника и душицы. Я почистила яйцо себе и бабушке, мы съели их в молчании, а когда стали пить чай, она вернулась к начатой беседе. Выказала недовольство своим единственным, оставшимся в живых, сыном

- моим отцом, роптала на нашу судьбу, вздыхала и ахала.

- Совсем разум его золотом затуманился, из доброго мужика превратился в горького пьяницу, - перекрестилась она, глядя на образа. - Уж сколько раз бранила и стыдила его, да куда там! Слышать ничего не желает, дескать - не лезь мать, не твое дело. Раньше думала, забудется - год, два потоскует по Феденьке, да на убыль кручина пойдет. Теперь вижу, мучает его что-то, сидит черным бесом в груди, не вытравишь. К батюшке идти наотрез отказывается, дружков лихих завел, в глаза людям смотреть совестно.

- Может на лад еще пойдет. Вернется он, делом займется, да образумится, - сказала я, желая подбодрить ее.

- Дай бог, дай бог... - печально вздохнула бабушка. - Погоня за богатством и золотом до добра не доводит, дочка. Не один век минет, мы с тобой прахом обернемся, да детки твои, дай бог пойдут, не доживут до этого часа - земля обернется сплошной пустыней. Люди подобно путникам будут бродить неприкаянно, а заметив вдали блеск, понесутся к нему сломя голову. Подбежавши, крепко опечалятся; то не вода блестит - золото.

- Глава вторая

- На следующий день, на заре, собрав наскоро обед с собою, в компании мамы и Васятки, я шла на покос. Нужное расстояние мы проделали минут за сорок и спорно принялись за работу. Брат ловко управлялся с литовкой, скашивая траву, мы с мамой, в ожидании ухода росы, собирали ягоды и травы. Обсохшее уже и обдутое сено, мы сгребли в копну, а за час до полудня присели обедать. - Слыхала ты, Шурка, об Антипе лютом? – хитро прищурив глаз, болтал Васька, припевая молоко из крынки. - Может и слыхала, да брехня все, - желая его подзадорить, протянула я. - А вот и не брехня! Третьего дня в Афонасьево купца тамошнего грабанули.

- Сказывают шайка Антипа лютого. - Тебе то, что за напасть? Ты ж не купец, товару не имеешь, а молотьба языком товар бросовый, цены никто не даст, - стараясь смотреться серьезной, продолжаю я. Хоть и рвался смех из груди, насилу сдержала. - Вот пойдешь по грибы или ягоду, попадешься в лапы разбойников, уж я погляжу, что ты делать станешь! – соскочил Васятка на ноги и для пущей убедительности взмахнул кулаком, так его мое неверие и несогласие распирало. - Так скажу, что Ваську Фролова знаю, дескать, брат он мой, вот они меня и не тронут, - наконец, не выдержала я и залилась смехом.

- Мама, глядя на нашу перебранку, улыбалась, лицо ее светилось, а глаза сияли. Тут и до Васи дошло, что я над ним потешаюсь, он принялся хохотать со мной, повалившись на траву.

- Вскоре мы, доев трапезу, да отдохнув заодно, закончили возможную на сегодня работу, припрятали грабли, чтобы не таскать каждый день, и направились в сторону села. Брат бежал впереди по тропинке в белой долгой, подпоясанной рубахе, доставшейся ему от Феди, сверкая лаптями. За спиной его был короб с травами.

- Мать шла за ним следом, не поспевая и отстав, неся бурак с ягодой. Я и вовсе не спешила уставшая от непривычной работы. Мы уже миновали крутой лог, как я услышала, что где-то рядом хрустнула ветка. Вздрогнув, я обернулась. В голове разом пронеслись байки Васятки про разбойников, но тут же, стыдясь своих мыслей, смело шарю глазами про пролеску. Никого не обнаружив, вероятно, птица взлетела, я снова пошла своей дорогой, пытаясь нагнать мать. Не успела сделать и десяти шагов, как раздалось уханье, похожее на птичье, но была уверенность -человек это. Взгляд мой снова устремился к перелеску, а не ввысь. Из-за большой березы выглядывал мужчина и махал мне рукой. «Степан!», - чуть не вырвалось у меня, но вместо этого я крикнула вслед матери: - Бегите, я вас догоню, или после приду, посмотрю землянку там, - выставила я вдаль руку, указывая направление, обернувшейся на крик маме.

- Мать молча махнула рукой, в согласии, развернулась и пошла в направлении дома.

- Я припустила к лесу, не замечая усталости и стараясь не трясти бураком, чтобы не умять ягоды.

- - Степа, как ты тут? - подбежав, привалилась я к березе. Развязала платок, сняла с головы и обтерла им взмокшее от жары и бега лицо. - Увидеть тебя очень захотелось, взглянуть хоть одним глазком, - тихо сказал он и прислонился спиной к стволу рядом, взяв меня за руку. – Истосковался я.

- Я уткнулась головой в его плечо, а он прижал меня одной рукой, а второй нежно, ласково гладил по голове. Отчетливо слышала я, как жарко бьется его сердце, и прижималась крепче, пытаясь унять свое. Мы стояли так, пока он не почувствовал, что рубаха его намокла от моих слез. Степан отстранился от меня, взяв меня за плечи, и встряхнул слегка. - Санька, чего печалишься? – звонко спросил он и стал утирать мне накатившиеся слезы.

- - Так то, от радости, - улыбнувшись, заверила я. - Ну, если только от радости, - снова притянул меня к себе и добавил уже весело: -Я тоже радуюсь, но можно реветь не буду? - Можно, - рассмеялась я.

- - Вести у меня хорошие. Поговорил я с отцом и матушкой, - подхватил он меня за пояс и стал кружить. – Жди сватов, через неделю, моя красавица.

- Степа повалился в траву и притянул меня за собой. Долго лежали мы так, держась за руки, смотрели в голубое ясное небо, предаваясь мечтам о нашем светлом будущем полным детей и счастья. Степан уверял меня, что семья его не против нашего брака и полюбят меня как родную. Что в планах у него срубить и поставить избу нам справную, а отец и брат его подсобить обещали. Потом ладонь его выпустила мою, а пальцы поплыли вверх по моей руке медленно, едва касаясь, словно травинка щекочет, плавно поднимаясь к шее. Даже через ткань рукава я чувствовала его тепло, ласку мне хотелось, чтобы он продолжал и перестал одновременно. Не знаю, чего больше. Я томилась и робела. Боялась и ждала, понимая, что не время еще. Рано. Потом он поцеловал меня в губы, мне хотелось этих поцелуев тоже, но я была благодарна ему, что они вышли недолгими.

- Расставались мы у края села, разделившись, чтобы войти в село разными дорогами. Опасаясь пересудов, осуждения, - ни к чему до сватов. Я обернулась посмотреть ему вслед, Степан тут же оглянулся. Высокий, статный, с открытым взором, он махал мне рукой, а его светлые волосы подхватил ветерок и колыхал по своему усмотрению. Я помахала ему тоже, повернулась и пошла дальше, а через несколько шагов сорвала ромашку – вышло, что любит. Остаток пути я преодолела быстро, здороваясь с жителями села, всюду попадавшимися. И не удивительно, такой час – кто с покоса, кто с завода, кто скотину гнал. Внутри меня все ликовало и пело, а голову переполняли думки о Степане, да о сватовстве. Ждать осталось недолго, главное, чтоб тятька не подвел. Уж лучше бы и не приезжал, оставался бы на приисках до самой свадьбы, да не положено так...

- Войдя в избу, первым кого я увидела, был - отец. Он сидел во главе стола, на своем привычном месте, глаз его был мутным, борода неопрятной, а рубаха и вовсе срам, будто ей полы мыли, да не раз. Мать суетилась, бегая от печи к столу, спешно накрывая его.

- Пойди Осип, умойся, рубаху вон чистую одень, - тихо она обратилась к отцу и добавила уже громко Васе: - Васька, беги отцу, подсоби, воды полей.

Братец ловко соскочил с полатей и стал у двери его дожидаться.

- Явилась, знать, - заметил меня отец и глянул из-под густых бровей, так, что меня оторопь взяла.

- Здравия, Вам, - робко молвила я и замерла, опустив глаза в пол. Васька топтался рядом и почесывал пяткой свою ногу, знать мошка надолбила.

- Чего встала то? Проходи, чай не чужие тебе, родня, - пьяно завел отец, в мою сторону, совершенно не обращая внимания, что мама просила его умыться.

Я прошла вглубь, взяла плошку, присела за стол хозяйственный и стала ягоду перебирать. С моего места, хоть и был этот стол наполовину скрыт печью, хорошо было видно отца. Он встал, открыл свой большой берестяной туес, настолько грязный, что и понять из чего он, можно разве что по плетению, и шарил в нем.

- Лизавета, - крикнул он матери. - Подашь ты уже чарку?

Мать поднесла чарку без ручки, поставила перед ним и, вздохнув, покачала головой за его спиной. Вот и остается, что только вздыхать. Связываться с ним, себе дороже - никакого покоя и проку. Отец плеснул в нее из бутыли, вытащенной из короба, наполнив и опрокинул не закусив.

- Ну чего смолкли то все? Али горе у вас - не рады? - вроде бы шутил он, но глаза не смеялись. - Я вот гостинцев принес, нате, - бросал он на стол пряники, отрез светлого льна, платок, последними из короба были явлены черные кожаные ботики.

Мы молчали, на отца поглядывая, но подходить не спешили. Мать ожила первой, присела рядом с ним, и тихо, словно уговаривая, сказала:

- Осип, помойся, пойди, Вася тебе польет, да трапезничать станем.

- Вот заладила, дурья баба. Успею еще, - отмахнулся он от нее. - Наперво пусть Шурка штиблеты померяет, про нее принес, - важно поманил меня рукой, подзывая.

Я обулась в принесенные им ботинки, которые оказались мне не по размеру, большими.

- Ну..., - громко спросил он, снова наполнив стакан. - Нравится?

- Нравится, очень нравится. Велики только слегка, - честно сказала я, осмелев и взглянув открыто.

- Велики?! - грозно удивился он, словно сие невозможно. Выпил то, что налил и, покачнувшись, встал, сделав ко мне шаг: - А ну скидавай!

Я быстро сняла ботинки, испугавшись такой перемены, и держала их в руках, не понимая, что с ними теперь делать. Отец подошел ко мне и резко вырвал их. Лицо его кривилось, борода тряслась, глаза недобрым полыхают - вышел из избы, хлопнув дверью. Васька снова забрался на полати и залег так, что его не сразу и разглядишь. Мать устало присела на табурет, свесив плечи и склонив голову, я так и стояла посреди избы, растерянная, не в силах пошевелиться. Молчание. Тягучее, опустилось тяжелой ношей, а мы не смели его нарушить. Только отец, вбежавший вновь, и размахивающий передо мной обувью, с обрубленными топором носами, прекратил его.

- Носи, впору теперь! - бросил он мне их под ноги.

Он еще долго бранился, что встречают его одной картошкой да репою, ровно мы что-то припрятали. Размахивал в воздухе кулачищами, опрокинул крынку с молоком, а потом подхватил свой бутыль и запев дурным голосом: «Вы, пьянчужки, собирайтеся, с деньгами соезжайтеся, найдется для всех винца.», вышел. Потом уже хриплый голос его раздавался с улицы, до тех пор, пока он не ушел далече.

Почти все молоко, из опрокинутой крынки, стекло на стол, с него на пол, а с пола уж по щелям расползлось. Мать взяла ее, унесла за печь, и села там - плакала. Она старалась делать это беззвучно, но я знала, да и Васька тоже, что плачет. Я убежала в чулан, где среди бураков да кадок, раньше с припасами, а теперь пустыми, обитала по лету, легла на сундук, с брошенной на него соломою, и дала себе волюшку. Мне было жаль мать, себя, Васятку и ботики тоже. Выла я громко, не таясь, пока брат не пришел. Долго гладил меня по спине, а потом есть позвал - мамка ждет.

С сенокосом управились за неделю, благо погода позволяла, да и отец подсобил. Не пил. Раньше нас уходил, не сказавшись, отстучав литовку. Еще три дня ушло на то чтобы сено вывезти, отец сам заплатил за лошадь, знать добыть чего удалось - золото или платины, нам не сказывал.

Со Степаном за это время виделись два раза, тайно. Да и некогда. У него кроме сенокоса служба в заводе тяжёлая. Опоздать не моги, халтурить будешь, так приказчик быстро бока то намнет. Оба раза встретившись, расставаться нам не хотелось, и в мечтах подгоняли мы дни и минуты до сватовства, а там уж свадьба недалече. Маме и бабушке я сама рассказала об ожидании сватов, да и узнали бы они - вести по селу расходятся быстро. Отцу сказала бабушка. Просила не уезжать его на свои прииски, не губить дочери судьбу. Стращала его тем, что останусь я в девках, а там и жизнь под откос. К новости он отнесся сухо, не вымолвив и словечка, но не уехал и не пил, слава господу.

На Ильин день сваты пожаловали. Накануне я убирала избу, Васька двор наскреб, бабушка с мамой пекли пироги, раздобыв белой муки. Отец наловил рыбы и принес в дом. Молча. Был угрюм и задумчив. Отношение его к сватовству было не ясное, а спросить все не решались, даже мамка от греха, не обмолвилась. Прибывших было не много: отец, мать Степана, сам Степан, брат его старший, с супружницей своей, сваха Пелагея Поликарповна, да балалаечник Ванька косой. Подкатили к дому на лошади, запряженной телегой, с песнями, прибаутками - сразу в дом прошли. Расселись за стол, как положено. Поликарповна трещала без умолку, Степана нахваливая, а потом на меня переключилась. Вопросы стала обо мне задавать разные. Тут все на меня и уставились. Я сижу - пошевелиться боюсь, неловко мне. Словно я лоскут сукна, выставленный лавочником на обозрение, для заманивания прохожих, и всякий норовит обсмотреть, а то и потрогают осмелевшие. Тут, как раз, заминка и вышла. Отец в молчании, словом не обмолвился. Видя дело такое, речь взяла бабушка.

- Я вам так скажу, люди добрые, - привстала она с места. - Саня наша девушка ладная, работящая и не вздорная. Жена из нее выйдет хорошая, а семья наша вам известная, на виду все, хвалиться не буду тут. Раз явились вы, знать настрой такой, так не станем ходить вокруг, да около.

- А вот это, верно, Устинья Петровна, - подхватил Степкин отец. - Пусть живут миром и нечего им тут кренделя выписывать!

Пелагея недовольная, что дело так ускорилось, но возразить бабушке, не смела. А мужчины и вовсе по рукам ударили, да постучали друг друга по спинам. Мамка со сватьей будущей обнялись. Тут на еду все налегать стали, разговор шибче пошел. Мне же положено за родней будущей ухаживать - я и заботилась. Испив вина хлебного, мужики захмелели слегка, Ванька косой на балалайке фортеля выводил, а я за тятьку волновалась, как бы ни выкинул чего. Да обошлось. Был он строг, да учтив, разговоры вел справные, что казалось вот наш отец - вернулся, сейчас оно на лад и пойдет. К вечеру нам разрешено со Степаном на гулянье отправиться, к пруду, где молодые все собираются. Получив указание от его отца «Чтоб смотрели там! Да не баловали раньше времени!», мы отправились.

Погуляли вдоволь, до ночи. Хороводы водили мы девицами, песни пели, а парни все больше куражились, то боролись, то просто посмеивались. Тут и там шепотки мне слышались, девчата косились, да улыбались. Расставались мы со Степаном с неохотою, уже за полночь. Родня его к тому времени вся разъехалась. Прощались мы, у сарая нашего, еле слышно переговариваясь. Поцелуи его были жарче, смелее обычного, да и я губ своих уже не смыкала.

Глава третья

Не дождавшись сговора, отец на прииски отчалил. На сговоре мать и бабка с родичами Степана общались, решали, что да как. Приданое обсуждали, где молодые жить будут и другие тонкости. После мамка печалилась: «Был бы Федор жив - порешил бы все, и краснеть не пришлось». Свадьбу назначили на Вторые Осенины.

- Тут уж урожай собран, да и затягивать ни к чему, двадцать годков уж тебе! -сказала бабушка.

Так и начали к свадьбе готовиться. Бабушка сундук с приданым показала, что про меня готовила. Там сукно различное, зипунов новехоньких пара, рубахи мужицкие, вышитые, да горшки и кринки. «Да и мать кое-что собрала тебе, все не пустая в дом придешь», - сказала она. А вечерами, когда мы с бабушкой чаевничали, то смородиной, то шиповником, наставления мне разные давала. - Перед Серафимой, свекровью своей, не робей, но и уважение проявляй. Она баба вздорная немного, но не плохая, - кивая головой, наказывала она. – Мне бы дай бог, до правнуков дожить, подсоблю тебе, выдюжим. - Баб, не говори так, – одернула я ее. - Говори, не говори, Санька, а Илье уж недолго меня ждать, - сказала и перекрестилась тут же, глядя на образа.

***

- Вася, Вась, - окликнула я братца, выйдя во двор по утру. - Чего тебе? – выглянул он из сараюшки. - Собирайся, по грибы. Пошли уже, сказывают. - Вот еще, делать мне что ли нечего, - важно протянул он. – Тебе надобно ты и иди, а мне еще прясла править. - Он подхватил топор и ушел в огород, а мне ничего не оставалось, как одной пойти.

Бродила я долго, всюду прошлась на несколько верст в разные стороны. Грибов не много собрала, брешут люди. Зато шиповника полный короб заплечный. Шла домой усталая, но поторапливаюсь, задержалась уже, а дел еще полно - до ночи бы успеть переделать. Я уже миновала крутой лог, ступив на протоптанную тропу, как раздался топот копыт сзади. Обернулась на звук – гнедой красавец на меня несется, крупный. Мужчина правит той лошадью, верхом, незнакомый. Поравнялся со мной, приспустил поводья и задорно так спрашивает: - Куда спешишь красавица, что пятки сверкают? - Да, Антипа лютого боюсь, вот и бегу, – возьми и ляпни я, чтоб отстал, на ходу, не останавливаясь. - Раз такое дело, садись, подвезу до села.

Спрыгнул он с лошади, короб мой забрал, меня подсадил, сам ссади с коробом запрыгнул. Потянул поводья – едем. Лошадь наперво понеслась, страху я натерпелась, вскоре всадник ее усмирил - ровнее пошла. Мужчина, видно решив беседу завести, спрашивает меня лихо так, с удалью: - В коробе то, что у тебя, красавица? - Грибов едва, да шиповник до верху. - Семью кормить, хорошо…, - протянул он. - Мужняя? - Сватанная, - ответила я, подняв голову, да тут же устыдилась, вроде как хвалюсь.

Мигом до села и доехали. Тпру, лошадка! Спрыгнула я, не робея, лошадь с копыта на копыто топчется, всадник улыбается. Молодой, чернявая борода, аккуратная.

Подал он мне короб: - Приехали. В село заезжать не стану, добежишь. - Спасибо, - кричу ему. - Ну, бывай, сватанная, - взглядом меня лукавым буравит, потешается. - До свидания, добрый молодец. - А Антипа лютого не бойся, не страшен я таким, как ты, совершенно не страшен, -сказал он, стеганул коня и ускакал.

Я стояла, как громом сраженная. Вот ведь, надо же… А скажи кому и не поверят.

Мало кто его видел, а тут сам Антип лютый до села подвез, да и не стану я никому сказывать. Недругов полно у него, а за голову его, говорят, награда большая обещана. Мне же он ничего худого не сделал, верно ведь. Долго я стояла, смотрела вслед, пока он не скрылся из вида.

***

Пошла череда дней в заботах и хлопотах. Мы с мамой по хозяйству толклись, Васятка на рыбалку с рассветом чесал, да дрова на зиму готовил потихоньку.

Огородом занимались, да в лес за припасами ходили, когда с братом и матерью, но зачастую одна бегала. Степа в заводе службу нес, трудную, виделись изредка. Ну, а гуляли уж если, то за руку, да глаз отвести друг от друга не могли, насмотреться, надышаться сполна. Серафима, мать его, прибегала несколько раз. С матерью беседы вела, обсуждая свадьбу предстоящую, да советы все раздавала, как капусту квасить, да как грибов лучше посолить. По всем углам у нас в избе глазом нашаривала, любопытная. Сплетни разные пересказывала, хоть и мать пустой болтовни не любитель, ничего, терпеливо слушала, родня все же будущая.

Вторые Осенины все подле делались, с каждым днем стремительно приближаясь.

Оставалась совсем немного, тем волнительнее и приятнее на душе делалось. - Санька, сходи завтра до отца, проси, чтоб вернулся к свадьбе, - наказала мне мать вечером. – Соберу тебе еды с собой, на заре выйдешь, к вечеру управишься.

Васю бы послать, да боюсь его не возьмет в расчет, не послушает. А не то, вдвоем побегите, чтоб не страшно было. - Схожу, мам, одна схожу. Вдоль реки пойду, не лесом, там не запужаюсь.

На заре, прихватив котомку с едой, да туесок небольшой, может соберу чего по дороге, в путь вышла. Путь не близкий, но не сказать, что и незнакомый. Вверх по реке они были, на прииске, в сторону Афонасьево, небольшая деревня в нескольких верстах от нас. Осень теплая нынче началась, не дождливо, идти хорошо. Река то показывалась, то петляя, отдалялась, когда я срезала путь, а шла я спорно, хорошо прибавив ходу, вплоть до Кривого камня. Там уж немного сбавила – в гору идти пришлось. Обходила камень не по самой вершине, а краем, по пологому месту. Брегом не пройти – обрыв, только если водою, а водой только вплавь, глубоко в этом месте.

Добралась до прииска, солнце уже в зените стояло, сопрела вся. Шла косынкой обмахивалась, когда увидела впереди две фигуры мужские. Быстро косынку на голову повязала, да приближалась понемногу. Мужики стояли по колено в воде у одного в руках лоток, у второго лопата. Занятые своим делом они не замечали меня, и я окликнула, не подходя близко:

- Бог в помощь, люди добрые! Не скажите, где мне Осипа Фролова найти?

Мужики повернулись на звук. Тот что с лотком стоял, продолжал трясти его в руках, а тот, что лопату держал, воткнул ее в землю и сплюнул. Потом оперся одной рукой на черенок лопатный, а вторую на лоб приставил, от солнца прикрываясь, и крикнул лениво:

- А почто он тебе?

- Дочь я его, мать меня прислала.

- Ааа, - протянул он. - Дальше ступай, до артели, там он.

Дойдя до артели, первым кого я заприметила был отец. Он катил тележку с грязной жижей к драге, у которой находились еще трое мужиков, занятые каждый своим делом. Рукава рубахи его были загнуты по локоть, а руки до того грязными, что и не уразуметь отмыть ли их. Подкатил он телегу, а молодой парень стал из нее зачерпывать и закидывать эту грязищу в драгу. Я уже хотела крикнуть отца, как этот парень увидел меня, открыл рот от удивления, и ну кричать беззубым ртом:

- Мать чесна, девка!

Вся гурьба их повернула чумазые лица в мою сторону, одни глаза видать, а парень этот чумной, свистеть удумал.

- Данила, хайло прикрой, - сказал ему отец, разглядев меня. Парень под взглядом отца сконфузился и тихим стал, а отец крикнул мне: - Пойди, сядь вон за пригорком, обожди.

Я прошла за пригорок и села в траву сухую, увядшую, не кошенную в этих местах, но хорошенько примятую. Отсюда не видать отца, зато впереди было видно избушку, кривехонькую и худую, знать в ней и живут. Как он тут? И почто дома не живется, чем ему неугодно? Верно бабушка говорит, всю голову ему обнесло, затуманило золото это, как Федор погиб.

- Чего притащилась? - накинулся на меня подошедший отец. - Шастаешь тут...

Я на ноги поднялась, котомку свою к груди прижала и робко прошу:

- Тятя, на свадьбу придите, скоро уже. На Вторые Осенины назначена, мать просила предать.

- Добро, приду уж, - сменил он гнев на милость. - А теперь ступай домой давай, нечего тут околачиваться.

- Перекусим давай, - прошу я, показывая котомку, - вот есть тут у меня, собрано.

- Ступай говорю, нечего, - грозно махнул он рукой.

- Побежала тогда, - только и выдавила я, повернулась и домой припустила.

- Санька, - остановил меня его крик. Я обернулась, а он приказал: - Стой, дожидайся.

Поравнялся со мной и идет вперед молча, я за ним бегу. Никак домой со мной пошел. Идем помалкиваем, он широко шагает, я поспеваю едва, вижу недоволен, гневается. Семеню за ним, да не отставать стараюсь. Как дошли до тех мужиков, что первыми мне встретились, он к ним повернул, а мне сказал строго:

- Побегай, пока засветло.

Я шла, первое время оборачиваясь, слыша, как он с мужиками переговаривается, а сам мне в след поглядывает. Мне тоскливо, что плакать хочется, столько шлепала, а и не поговорили толком. Ладно, обещался, и то хорошо. В низовье Кривого камня поесть присела и умяла почти все, что мать собрала, до того проголодалась. Картошку уплетаю, а сама думаю: «Не дойти ли до болот моховых, клюквы посмотреть, крюк небольшой». Моховые болота к селу ближайшие, хожены- перехожены, от того, что не топкие, все туда и ползут. Обогнула я камень, прошла несколько верст, а в нужном месте к болотам свернула. Обошла где посуше - немного ягод, обобрано уж все. Набрала треть туеса, на более и не особо надеялась, да повернула в сторону дома. Иду себе, задумалась и вроде как заплутала - места незнакомые. Огляделась кругом - лес стеной. Постояла, прислушиваясь, подумала куда идти, вроде как правее держаться надо, пошла. Долго брела и места уже знакомые показаться должны, да нету. Уже боязно стало, тут впереди лес немного расступаться начал, я хода прибавила. На полянку вышла, впереди ручей и избушка, знать заимка чья-то. Одиноко живет кто-то в лесу, пожалуй, и дорогу спросить можно. Постучала - тишина, ни звука, не шороха. Дверь дернула, она поддалась, скрипнув. Низкая, просела совсем, почти по земле идет.

- Есть кто? - спрашиваю, добавив на всякий случай: - Здравия.

Тишина. Избенка маленькая, темная; печь, полати над ней, стол и лавка. У печи хворост лежит. Сама печь теплая, значит живет кто, рядом бродит где, или по надобности какой вышел. Прошла вглубь, присела на лавку, обождать хозяев, дорогу узнать. Пригрелась видно, сомлела я, на руки, сложенные на столе, голову свесив.

Проснулась от того, что и руки, и шея затекли, оглядываюсь, сперва растерявшись, где я. Тут же и опомнилась. Так и не вернулся никто, одна все я, эдак можно и долго прождать - выбираться нужно. К выходу прошла, как заметила кадку на полу у самых дверей. Надо же, зашла не приметила! Не худо бы воды испить. Открыла крышку, а воды то нет - самородки в кадке, да каменья красивые. Полюбовалась немного, да крышку на место опустила. Не моего ума дело, не про меня припасли.

Вышла из избенки, к ручью сходила, воды напилась - студеная. На избу то глянь - старец у двери стоит. Волосы белые, долгие, борода такая же. Подпоясанная рубаха на нем медвежьего цвета, а в руках клюка, больше на жердь похожая, проросла в двух местах зелеными росточками. Смотрел он на меня неотрывно, из- под косматых белесых бровей.

- Здравия, дедушка, - подошла я к нему. - В избе вашей без ведома вашего была, уж не серчайте. Вы мне путь до села не покажите? Заплутала, вот.

- Давно за тобой наблюдаю, - заговорил он, а меня словно ветерком обдало. Ели зашумели верхушками, зашатали лапами, березы ветками заскрипели с последними редкими листами. - Зачастила ты ко мне девица.

- Ошибаетесь, я впервой у вас, - отвечаю, а про себя думаю, может путает с кем, слепенький.

- Да не путаю и не слепец я, - хитро сощурил он глаз. - Почитай день да через день по лесу шастаешь.

- Ваша правда, по лесу хожу, но у вас все же впервые, дедушка, - стояла я на своем.

- Заходи, посиди со стариком, побеседуй, - отворил он дверь и меня в избу пропускает.

Вошла я в дверь и обомлела. Вроде печь там же, а другая - беленая, до того маленькая была, в копоти. Лавка там же, да половиком прикрыта, а на столе котелок дымится, да крынка с квасом стоит. Я шарахнулась было в зад, в испуге, а дед подталкивает меня:

- Проходи, не робей, угощаться станем. - Сам прошел и меня под локоть к столу подводит: - Садись, отведай, - протянул он мне деревянную ложку, и зачерпнул своей из котелка, первый. - Щи. Из капусты заячьей.

Я присела рядом с ним и тоже зачерпнув, отведала - кисленько. Вкусно! Работать лучше ложкой стала. Дед улыбается, щурится, ну и мне светлее на душе сделалось. Наелись похлебки, квасу напились.

- Не страшно тебе девонька по лесу одной бродить? - спрашивает он, вытирая ладонью бороду.

- Иной раз среди людей страшней дедушка. А вам одному здесь не жутко?

- Так не один я, - только было подумала, что, родня у него какая имеется, дети, внуки, как он продолжил: - Птицы и звери окружают, деревья, травы, да и люд разный бродит. Много его стало, люду то. Лес он кормилец, все сюда идут.

- Ваша правда.

Мы еще немного побеседовали, о грибах, о ягодах, да стала я домой собираться, пока засветло.

- Стало быть дорогу тебе показать? - встал он с лавки, хлопнув себя по коленям.

- Хорошо бы. Самой не выбраться.

Вышли мы из избы, он у двери встал, на клюку оперся.

- Вон до той берёзы беги, - показал он мне рукой направление, - а от нее уже прямо, не сворачивай.

- Спасибо, побегу я. Свидимся.

-А то как же, непременно, - ответил он и опять глаз прищурил.

Отошла я немного, спохватившись, обернулась и крикнула:

- А звать то вас как, дедушка?

- Дедом и зови! - крикнул он в ответ, а деревья опять зашатались, колышутся тихим шепотом, словно сказать, что хотят.

Поравнялась я с березой, пошла прямо, как он велел, вскоре и места знакомые показались, тут и до крутого лога недалече, а там уж и дома почти.

Глава четвертая

На следующий день, каким делом бы я не занималась, из головы не шел старик этот. Странный он все же. Вроде старец, а крепкий на вид. Борода, волос - седые, а глаз молодой. У стариков то они блеклые, потухшие, а у этого огнем горят, светятся.

Через день не удержалась я, спросила у матери. -Бог с тобой, дочка, нет в той стороне никакой заимки, - ответила она, удивляясь, -да и не было никогда.

Тут мне вовсе любопытно сделалось, сомневаться стала, как бы мне этот чудной дед не привиделся. Снова в лес собралась – иду. Гостинцев разных несу, отблагодарить за добро. Репы сладкой набрала, вяленок морковных, да тыковку для каши прихватила. Накануне дождь хороший прошел, идти сыро, холодно. Лог уж прошла, дальше иду, березу нашла – поляну и избушку не могу. Ходила-ходила кругом, измерзла вся – нет. Уж уверила себя, что все это, и дед, и изба, мне от страха блазнились, разум замутился, вдруг слышу: - Не меня ли, ищешь, девица?

Обернулась на голос, – дед стоит и клюка в руке. -Тебя дед, тебя.

- Спросить, чего хочешь, - прищурился он, - али так пришла? - Навестить, о здоровье справиться. Угощенья вот несу, - подняла я руку с котомкой, вверх.

Он засмеялся, тихо, беззвучно, колыша плечами, а по лесу опять ветерок пошел. - Ну идем, Александра, гостей будешь, - повернулся и пошел, я за ним припустила. - Дед, так не сказывала же я, тебе имени своего, - догнавши говорю, – как знаешь? - Много чего я знаю, много чем ведаю, - похвалился он. – Ну-ка, подними вон под ногами то хворостины. Печку подкинем, не то зябко будет тебе.

Я послушно подняла хворост, стараясь не отставать, шел он бодро, большим махом переставляя палку. Дошли до избушки, а я диву даюсь. Избенка та же, ручей рядом журчит, но дорогой то шли другой! Не той что я давеча ходила. Вошли в избу, взял он у меня ветки, печь принялся налаживать. Я гостинцы на стол сложила, стою, за ним наблюдаю.

- Садись, Александра, в ногах правды нет, - опять хитро смотрит. - Так вы говорите? - Кто это мы, дед? – села я на лавку, да тоже не отстаю от него. - Люди то, - закрывает он печь и на меня смотрит. - А ты что ж, не человек? – улыбаюсь я.

Он подошел, сел с другого конца лавки, руки на клюку сверху сложил и тихо так отвечает:

- С тобой человек, а с кем и не человек. - Интересный вы разговор ведете, дедушка. Если не человек, то кто же?

Глаза он прикрыл, вроде как задремал, вопрос мой прослушав. Я уж было хотела снова спросить, но тут он, словно очнувшись, заговорил, не открывая глаз: - За лесом следить я приставлен. Много имен у меня: пугливые Голком зовут, для старателей я Полоз Великий, мешающий им самородки добыть. Кто и Лесунькой зовет, Лесным то бишь, а иные и вовсе силой нечистой кличут. - Вот брешешь, дед, ну удумал, - смеюсь я, храбрясь, а сама затрусила. - Вот ты хорохоришься, а сама боишься, - повернулся он ко мне и открыл глаза. – Я ведь много повидал и людей вижу, сразу определю, кто есть, кто.

Я молчала. Поверить не в силах и спорить то страшно, а вдруг! Люди разное сказывали, может и есть какая сила неведомая. - Загляни вон в кадку, - попросил он.

Оробела я признаться ему, что заглядывала уже в нее, подошла, открыла вновь, и уставилась – золото, самородки, все на месте. - Закрой кадку, - попросил он. Я опустила крышку, стою, а он снова: - Открывай сызнова.

Снова открыла, а там угольки лежат. Глазами моргаю, головой трясу, словно наваждение скинуть хочу, а только уголь, так и лежит. - Вот на такие штуки я мастер, - щурится он, да посмеивается надо мной. – Вот люд то говорит, «нечистая водит», то я и вожу. - А зачем водишь, дед? – интересно мне стало, хоть и пугливо. - Так за дело вожу, иной раз, конечно, и от скуки быват, но чаще за дело, - помахал он в воздухе сухим пальцем. - То от птицы раненой отвести надо, то от зверя.

Который и сам заплутает, да на меня грешит, а то и просто люд не годный. - Это какой не годный? – осмелела я. - Ты вот садись ближе, не бойся, не трону, - подозвал он меня, придвинул из-под стола табурет, поставив рядом с собой. – Сама и посмотришь.

Подошла я, села на табурет этот, напротив деда, а он взял мои ладони в свои и глаза закрыть велел. Надавил мне в середину ладошек, большими пальцами - у меня по телу тепло волной разливается, от пяток до самой макушки. До макушки добралось, туманом потянуло, тут я словно взлетела – парю, над лесом возвышаюсь, туман рассеялся, и вижу я все хорошо, ясно. Избушка, полянка, ручей, вокруг лес стеной. Из леса мужик идет, крестьянской породы, обличия.

Дошел до избы, покрутился вокруг, увидел топор, в деревянную болванку воткнутый, что у избы лежит. Оглянулся, подхватил его и пошел лесом. Обошел большим кругом избу, по лесу, и снова в том же месте к ней выходит. Видно дивится мужик, стоит репу чешет. В лес пошел, уже в другую сторону, снова кругом обошел и опять у избенки стоит. Шапку снял, пот со лба обтирает, сам листом трясется.

Опять в лес шмыгнул, идет-идет. Снова к избе вышел, а у двери уже дед стоит.

Мужик ему кричит: «Дед, выбраться никак не могу, кругом водит, подскажи дорогу!» Дед ему и отвечает: «Ты топор то брось, не твой ведь он». Бросил мужик топор, перекрестился и в лес опять бежать. Там уж и ясно стало мне, что на нужную тропу он выбрался.

Тут картинка рассеялась, снова туманом голову заволокло, и тепло побежало, от макушки к пяткам теперь.

- Открывай глаза, Александра, - слышу голос деда и сразу открываю их. – Поняла, что аль нет? - Отчего же не понять, поняла. - То-то же. Ты девка добрая, без корысти. Гостинцев вон нанесла, а сами зачастую

впроголодь живете. - Нынче год урожайный, хорошо пройдет, перезимуем.

- Перезимуете, перезимуете, - тихо повторил он и глаза прикрыл, словно в сон погрузился.

Я подумала, что бежать уж надо, да и деду отдых нужен, заболтала его совсем. Только хотела тихонько подняться, как дед сказал:

- Ты побеги, девонька, побеги. Провожу тебя давай, куда идтипокажу.

Вышли мы из избы, дед встал у двери, на клюку привычно оперся.

- До свидания, дед, пошла я.

- Листвянку ту видишь? - ткнул он клюкой в сторону леса. - Эвон охрой покрылась вся.

- Вижу, до нее, а там прямо? - догадалась я.

- Верно. Смышленая, - улыбнулся дед, а я побежала, но вскоре голос его догнал: - На судьбу злодейку не ропщи, не простая она у тебя, но ты справишься, выстоишь.

Я помахала ему рукой, да подумала: «У кого же она простая, всем тяжело, даже помещикам». Вон хоть купца Кораблёва возьми, денег полно, а покоя не приносят, лада в семье нету.

Перед самой свадьбой Степан мне обмолвился, что прийти я на завод к нему завтра должна.

- Зачем же это? - спросила я.

- Обычай такой. Молодую обязан привести, показать. Все так делают, давно это заведено, разве не знаешь? - удивился он. - Не то обед твой принимать не станут, от злобы, да потешаться еще начнут. Принесешь обед мне, а тебе в ответ: «Кто такая? Не знаем мол, не ведаем», и не примут. Сейчас то мамка носит, а потом уж тебе придется.

- А может после свадьбы? - пыталась я оттянуть момент.

- Лучше завтра. Управитель в отъезде, не хочу, чтобы он тебя видел, - пряча взор, ответил Степан.

Да я догадалась, чего глаза прячет, - слышала. Управитель местный злой, не годный, с палкой по заводу ходит, а молодым велит к нему прибывать - для знакомству, тем, что понравились. Люди сказывали даже, но не больно то и верилось, то же раньше было, при крепостном. А теперь ведь волен человек сам распорядиться. Не будет он приглашать девиц, да и женат он.

На следующий день, в обеденное время, собрав в берестяную корзину еды, пошла я к заводской проходной. Там со Степаном мы встретиться условились. Провел он меня к цеху, объяснившись с приказчиком, кто я, и по какой надобности. Цех длинный. Мужикам уже обеды разнесли - едят, кто где. Кто перед цехом на земле, а кто и в цеху. Одежды на всех черные, лица красные от жара печного, местами чумазые. Увидели меня, загалдели, разные шуточки выкрикивают. Мне не по себе сделалось, за Степана прячусь, и с ним глубже в цех захожу.

Мужики встали со своих мест по разные стороны, словно стенка на стенку, а мы посередке. Один воды из бочки ковшом зачерпнул и на чугунный пол плесканул. Другой взял в руки щипцы большие, подобно кузнечным, достал из печи раскаленную железку и бросил ее на мокрый пол. Раздался взрыв, я вздрогнула, испугавшись. Мужики засмеялись, а железки летели и летели на пол, взрывов было больше и больше, и при каждом я вздрагивала.

- Не бойся, это они тебя приветствуют, поздравляют так, - шепнул мне Степан.

Да и вправду, все были веселы и радостны, улыбались и подкидывали вверх шапки. Я мнусь, корзинку в руках теребя, а сзади, у самого входа, раздалось: «О, начальство пожаловало!». Мужики подобрались, тот, что щипцы в руках держал, отложил их в сторону. В цех вошли трое мужчин. В одном узнала я приказчика Калабурду, известен на всю округу уродством своим и скверным нравом. На половине его лица, и с одной стороны шеи, кожа была страшная, бугристая, стянутая и на теле говорят такая же. Глаз в этом месте впалый, да прикрытий - нет его, глаза то, одна глазница. Да виноват он сам, в беде своей. Залез мокрым ломом, в печи что-то поправить, да в него и брызнуло выплавкой - насилу выжил. Окреп, так злой на весь мир сделался, вот его в приказчики то и взяли. Народ то дубасить, не чай пить.

- Что происходит, почему не работаем? - зычно гаркнул, самый нарядно одетый.

- Так молодую поздравляем! - отвечает один из толпы мужиков.

- Молодую? - окинул он всех взглядом, тут же заметив меня, и пошел в нашу сторону. - Чья ж эта такая будет, как звать? - осматривал он меня, впившись темными глазами.

- Анатоль Константиныч, - обратился, сделавший шаг между нами, загородивший меня, Степан. - Александрой кличут, избранница моя.

- Шустрый ты малый, - отодвинул он за плечо Степана, палкой с хлыстом, вроде тех, что коров да лошадей гоняют, только опрятнее, гладкой и ровной. - Ты невесту не прячь, дай и нам полюбоваться.

В цехе воцарилось молчание. Мужики роптали и хмурились, два приказчика, вошедшие с управителем, взглядами их мерили, готовые в любую минуту надавать неугодному. Я больше по сторонам, да в пол смотрела. Очень уж взгляд управительский тяжелый, острый, да масляный. Обернуться бы сейчас птицею, упорхнуть, и поминай, как звали.

- Анатоль Константиныч, - нарушил молчание Степа. - Провожу до проходной Саньку? Мигом обернусь, да и обед заканчивается.

- Проводи, проводи молодец.... - услышав разрешение, поспешили мы к выходу. У самых ворот, когда я уже почти выдохнула, догнал нас приказ управителя: - Вечером пусть невеста твоя ко мне явится! Гостинцев, подарков соберу. К девяти пусть идет.

Провожает меня Степан, а приказчик, тот, что уродлив, за нами следует. Мне и без того страшно сделалось, а от его присутствия - просто жуть.

- Не бойся, Санька. Я измыслю что, придумаю, - шепнул мне Степа на прощание и под надзором приказчика в цех отправился.

Как во сне шла до дома родного. Сразу в чулан шмыгнула и наревелась всласть, только проку нет. Грусть-печаль змеей в груди притаилась, и ну кольца вить. Пойдешь, а вдруг одними гостинцами дело не обернется? Не ходить, ослушаться, - не смей. Жизни Степану никакой не будет - станут только трудную работу давать, от которой люди мрут. Обратиться за помощью не к кому. Все жандармы на стороне управителей, да приказчиков, черноту не жалуют.

- Это, что ты там, почивать удумала? - постучала мать в двери чуланные, - а ну, выходи, работы полно.

Вышла я, умылась дождевой водой, в дворовой кадке, и за работу принялась. Перетрясла да выскоблила бураки, перемыла крынки молочные, избу вымела. С матерью заговорить о несчастье не посмела - стыдно. До самого вечера я маялась: то не пойду, вот шагу из дома не сделаю! То пойду - Степану худо будет, то опять не пойду. Чем ближе подходил назначенный час, тем больше била меня дрожь и тем яснее становилось, что пойду я, куда деваться. Вышла из дому, не сказавшись, накинув зипун из сукна уже в сенях. Смеркалось. Осень ступала полным ходом, стороня лето, хотя днем солнце еще грело. Не успев сделать и пары шагов от избы, приметила бегущего Степана - смена дневная в заводе закончилась.

- Идем, присядем за косогором, - повел он меня за руку, в сторону от домов.

Присели на сухой траве, обнял он меня за плечи. Молчим. От него тепло исходит, жар.

- Вот чего, сам пойду, - первым сказал Степа. - Пусть что хотят то и делают, скажу, что не можешь ты, хворая, а гостинцы, если имеются, мне вручите, все передам.

- Степа, а не озлобится ль он?

- Пущай злобится, если угодно, я и до города дойду, властям пожалуюсь, - запальчиво говорил он, сжимая руку в кулак. - Где это видано, такое самоуправство, давно уж такого нет!

Мы еще немного посидели, вздыхая и прижимаясь друг другу, потом Степан расцеловал меня в щеки, уста, весь лик, покрывая жаркими, горячими поцелуями.

- Бежать надо Санька, промедление, лишний повод для гнева, - поднялся он и поднял меня за руки. - Ты домой дуй. Все пошел.

- Степа, - окликнула я, а когда он повернулся, перекрестила его в воздухе. - Ты приди после, покажись. Я спать не смогу. - Он кивнул мне и пошел, быстро, размашисто, а я снова вдогонку крикнула: - У бабки Устиньи ждать буду.

Бабушку я застала на лавке. Маленькая, сухонькая, изрезанная морщинами, она сидела, печально склонив голову, не сразу заметив моего присутствия. Толи молилась, толи дремала. Мужа хворь в землю загнала, детей молодыми потеряла. Старшего во время бунта крестьянского убили, среднего медведь задрал, а младший Осип, чужим сделался. Как ей с потерями живется? Молитвами спасается.

- Шурка, ты чего? - заметила она меня. - Отец вернулся? Буянит?

- Нет, баб, не вернулся, можно я у тебя посижу? - спросила я и тут же обеспокоилась, - ты ложись, спи, я мешать не буду.

- Не спится, мне Санечка, сиди. Я только рада.

Она встала, прошла за печь, я скинула зипун и присела на лавку. Взгляд мой к окну прикован, хоть и рано ему возвратиться еще, да и невидно уж ничего. А смотришь, ждешь, пытаясь разглядеть чего. Сердце жмется, заходится.

- Печку закрою, да чаю налью морковного, давеча пила, горячий еще, - гремела бабушка на кухне печной заслонкой.

Принесла чаю, разлила, села рядом. Тишина. Степана нет, вот уж с час видно прошло, а может мне только так кажется. Ходу туда на пятнадцать минут, ну обратно еще, пора бы и обернуться. К чаю я так и не притронулась, бросила взгляд на образа и молитву прочитала.

- Где же ты Санечка? - взяла меня бабушка за руку. - Ровно не здесь, не со мной. Тревожит что тебя или замуж боязно?

- Не боязно, бабушка, замуж, не боязно, - только и обронила я, как расплакалась.

Все ей рассказала и что в заводе была, и что Степан ушел и куда ушел, и почему домой не иду. Васятка с мамой спать залягут, мне глаз не сомкнуть, и не пройдись, в окно не взгляни, а в чулане совсем тоска. Она слушала, не мешая рассказу, а потом прижала меня к себе и по голове рукой гладила.

- Худо мне, баб, маетно, - закончила я. - Побегу, гляну, не идет ли он.

- Да куда ж ты одна, затемно?

- Побегу, не сидится мне, мигом я.

Я шла и в темноту вглядывалась, не покажется ли фигура. Про себя загадывала: через десять шагов появится встречу, через еще десять. Мало, видно мало. Пять раз шагов по десять загадать надо. Не заметила, как до завода дошла - тишина около. В глубине шум идет, работают, из большой печи огонь валит. К управе сбегала - там и вовсе не огонька, ни звука. Походила рядом, не разглядишь ничего. Платок сбился, поправила, задрожала, совсем зипун не греет, а может и не от холода. Может дома он? А и вправду, знать домой ушел с устали. Точно ушел, а я тут себе навыдумывала.

Добежала до дома его, упрела вся, пока неслась. Холод уже не бьет. Постучать, или не надобно? Неудобно тревожить, спят люди. Постояла рядом. Стукну слегка, чай услышит, ведь только поди воротился. Походила под окнами, не решаясь, покрутилась, послушала. Вроде дверь скрипнула.

- Кто тут? - раздался окрик шепотком.

Мать его вышла. Я услышала ее мягкие шаги по двору, знать босая выскочила. В страхе я припала к срубу дома, прижавшись спиной, в этот момент ворота и открылись.

- Степан, ты ли бродишь? - вглядывалась она в темноту, кутаясь в платок. - Аль поблазилось, - сказала она сама себе и бойчее добавила: - Степка?

Она постояла еще немного, послушала, прикрыла ворота и ушла. Я спиной скатилась по срубу, присев на землю, затылком пересчитав бревенки, и обхватила свои колени. Меня снова знобило и лихорадило, с реки холодом потянуло. Нет его, не воротился. Снова к заводу побежала. Мамка поди меня хватилась, потеряла.

У завода опять бесполезно побегала, кроме шума рабочего не слыхать ничего, за оградой и не разглядишь, что происходит. Так у бабушки он, разминулись, пока до дома его бегала. Пришел, а меня нет. Так искать можно всю ночь друг дружку! Только бросилась бежать, как калитка заводская открылась - человек вышел. Я за дерево спряталась. Не Степа это. Идет в мою сторону, может спросить его, обратиться: «Мил человек, не видал ли такого-то ты?». Поравнялся со мной, вернее с деревом, за которым стояла, - Калабурда одноглазый. У такого, пожалуй, не спросишь. Нет. Постою еще, может и Степан выйдет. Он обернулся, прикурил цигарку, осветив лицо свое страшное спичкой, посмотрел своим одним глазом, вроде как в мою сторону. Видит, что ли меня или чувствует? Нет - дальше пошел. Мне совсем жутко сделалось, дождалась, когда уйдет подальше и бежать бросилась.

Глава пять

Не было его у бабушки. Не приходил. До рассвета просидела на лавке у окна, а под утро сон сморил, голова сама на стол опустилась. Проснулась от бабушкиной молитвы. Она стояла на коленях под образами и тихо шептала. В такой момент к ней не лезь - не ответит, да и нельзя. Пока я лицо умыла, да по нужде справилась, вернулась в избу, она уже и закончила. Не успели с ней и словечком обмолвиться, мамка вбежала. Лицо огнем горит, платок в руках болтается. - Санька, там Степана мужики принесли, - встала она в дверях, покачнулась, и за сердце схватилась. – Весь забит. - Живой? – соскочила я.

- Жив, отец его за доктором поехал, - сказала она, пропуская меня в двери, а я из избы выскочила.

Мигом добежала, как стрела, пущенная из лука вогулов. Возле дома его народ толпится, мужики, что его принесли, соседи галдят да перешептываются.

Расступились, я мимо них, без промедления. Сразу в избу вбежала. Тут и обомлела. Степан лежал на кровати, в одном исподнем, рубаха на нем была грязной, в засохшей и свежей крови, порвана на груди пополам. Один рукав одет на руку, другой за спиной лежит. Вся грудь его была в кровавых рубцах, синяках, ноги тоже сплошь исполосованы. Мать его Серафима, у него в ногах, на полу, на коленях сидела, держа его за пальцы ног, боясь прикоснуться к нему, чтобы боль не чинить. - Ой, девка, аа а…, - протяжно вывела она, увидев меня. – А на спине и вовсе живого места нееет.

- Степа, Степушка, - кинулась я к нему, взяла за руку, мну ее, глажу, к губам подношу. – Родненький, слышишь? Ты слышишь меня?

Серафима заглохла, замерла в ожидании. Тишина стала в ушах. Сдавила голову, грудь. Лишь Степан дышит крупно, всем телом, грудь израненная ходуном ходит, словно рыба, выброшенная большой водой на берег. Глазами оплывшими смотрит, а видит ли, не уразумею. Рот израненный, в спекшейся крови, приоткрыл слегка.

Слова не идут - тока хрипы, да дышит, дышит страшно. Руку мне сдавил, легонько совсем, одними пальчиками, силы на большее не хватает. Слезы сами у меня покатились, на него капают, а я думаю больно ж ему - соленые, вытираю их, чтоб не лились, а они льются и льются.

Прибежала бабка - травница, давай тряпки в отварах мочить, к груди его прикладывает, бормочет что-то, вздыхает. Я чуть сдвинулась, не мешаться чтоб, но на полу и сидим – я у головы, Серафима в ногах. Тут задышал он чаще, захрипел сильнее, прерывно, задергался, а изо рта юшка пошла темная, бурая. Недолго он так бился. Вскоре смолк. Я как сидела, так и оплыла на пол. Последнее, что я помню - крик его матери горловой, надсадный: «Убили, убили Ироды! Сыночка маво загубиилиии». Приехавший доктор привел в меня чувство, а Серафиме каплей надавал. Домой меня Вася с маманей под руки тащили, идти не могла, ноги не слушались.

До следующего дня пролежала без движения, в беспамятстве. Мать изредка подходила то попить, то поесть просила, я не реагировала, а Васятка ко мне вообще не совался. На следующий день Серафима пришла. Вбежала, зипун нараспашку, грудь ходуном ходит, рукой в воздухе трясет. Я голову подняла с постели, подалась, вставать было… - Это ты курва, виновата! - пригвоздил меня ее крик. – Сына мне на тот свет отправила! Проклинаю тебя!

Она сплюнула на пол, посреди избы, и выбежала. Упала я на постель, к стене повернулась, так и пролежала два дня, тихо скуля и беду свою оплакивая. Мать меня насильно поила, на улицу выводила и снова укладывала. Бабушка приходила, подолгу сидела подле меня, молитвы читала и тихие песни пела, как в измальстве, баюкая.

- Саня, дочка, вставай, - повернула меня за плечо бабушка, а я растерянно на нее посмотрела. – Вставай, милая, пойдем, Степана проводить. - Не хочу, не хочу, нет, - завертела я головой, затряслась, как лист ветром растревоженный.

- Надо, Саня, надо, - поднимала меня она словом и руками. Усадила в кровати, к себе прижимая, одевала, как куклу соломенную, приговаривая: - Изыщи силы, пойдем, проводим в последний путь. Сто раз потом пожалеешь, что не пошла, не простилась.

Мама к ней на помощь подскочила, одели они меня, на воздух вывели, понемногу в себя пришла. Идем тихонько, к бабушке жмусь. На могильнике народа тьма, пол села собралось, не меньше. «Это когда стариков провожают никого, а к молодым то сбегаются», «Ты поплачь, поплачь, девка, все легче будет», -шепчет мне бабушка.

Да только не могу я плакать. Слез во мне не осталось, все выплакала. И не верится мне, что Степан там лежит. Не он это, не он. Чужак какой-то, его и провожаем, а Степа в заводе, трудится. Картинами, что в голове своей рисую, как саваном белым прикрылась, ото всех спряталась. На картинах тех Степа в поле стоит, в рубахе льняной, улыбается мне и литовкой сноровисто работает. А на другой во дворе своем, дрова рубил, так, что вся удаль напоказ. Стою, в платок черный кутаюсь, стараясь на Серафиму не смотреть, не слушать ее. Потому, как глянешь на нее, услышишь, как она голосит, и все на места свои встает. И гроб, и Степа, и отчаяние.

Когда кругом проститься все пошли, бабушка меня под руку взяла и тихо шепчет: - Пойдем, милая, простимся.

Народ подходил к домовине, кто просто крестился, с молитвой, кто за руку держал, а кто и с поцелуем к челу склонялся. Мы плавно приближались, я глаза то и дело прикрывала, взглянуть боясь. Казалось, увижу его тут лежащим, и картинки рисовать себе в голове уже не смогу. Шаг, еще шаг… - Не подходи, не подходи, - раздался хрипящий голос Серафимы.

Она почти легла на Степу и прикрывала его от нас, всей своей материнской грудью, тряся головой в разные стороны. Платок ее сбился в сторону, из него пучки волос торчат, глаза мутные от слез, лицо кривится. - Мать, мать, - просил ее брат Степана, поднимая под обе руки. – Встань, дай

людям то подойти. - Не пущу, не пущу, - шипела она.

Бабушка перекрестила ее в воздухе, себя, прошептав: «Прости господи, душу грешную, не ведает, что творит», и повела меня. Отошли мы в сторонку, прислонилась я к стволу березовому, задыхаться стала, голова кругом идет, поплыло все. Раздались еще громче, еще судорожнее всхлипы и рев Серафимы, несколько голосов ей вторили. Степу опускать в землю начали. В сердце, словно булавку воткнули, нестерпимо больно.

- Степушка, сынок, - лихорадочно крикнула Серафима и за домовиной в яму прыгнула.

Не могу больше, сил нет! Воздуху, воздуху мне не хватает... Кинулась я бежать... Холмики могильные обегаю, до Фединого добежала, не задумавши, само так вышло, и упала на него. Здесь уже и крик и плачь рвались, что есть мочи. Лежала и выла, руками в сухостой впившись, а после свернулась калачом и еще долго всхлипывала.

На девятый день пошли с бабушкой на могилку, дождавшись, когда родня Степана ушли с кладбища. Вот он холмик, вот он крест. А Степа где? Где он?!

- Здесь он дочка, здесь, - положила мне бабушка руку, на грудь, туда, где сердце стучит, ровно вслух я сказала. - Помолимся за раба божьего Степана.

Бабушка про себя молилась, а я со Степой разговаривала, сама за него отвечая.

Потом уже выяснилось, что управитель приказ отдал Степана наказать, дескать, дерзость его непростительна. Исполнить приказ Калабурда вызвался, окаянный. Всю-то ненависть и злобу свою, на него он выместил. Вместо назначенных двадцати плетей - сто двадцать раз высек, никак думаю не меньше. Сказывают и палкой бил, и кулаком. Только душегубство их, с рук им сошло. Управитель так дело обернул - вором Степана выставил, словно в управу он залез, скрал что-то, да попался.

Несколько дней из дома не входила, больше лежала да в стену глядела. Только, когда уж совсем совестно становилось, вставала и шла помогать матери. Расходилась понемногу, даже до бабушки дойти решила, ей помочь с водой поправиться. Пока шла улицей, то с одной, то с другой стороны неслось вслед: «Невеста-вдовица», «Вековуха», «Невеста-сиротка». Ладно бы только ребятишки несмышленые, а то и бабы взрослые и девицы глумились. От этого горе становилось совсем безутешным. Злые люди. Сторониться их стала.

С наступлением холодов, отец домой вернулся, как обычно, сердит и неприветлив. Пил часто, помногу. Долго лежал на печи, бездельничая, потом уходил по селу шатался, по дружкам - приятелям, возвращался пьян, в дурном настроении. Часто скандалил, выискивая для этого малейший повод. Из дома хоть вовсе беги. Если и шла я на улицу, все больше в лесу ходила. Покойно в лесу, дышится справно, сердце не заходится. Часто к деду уходила, каждый раз неожиданно, находя его, и избу, в разных частях леса. Он мне фокусы разные показывал, как с тем мужиком, что топор унес. Которые мне нравились, а которые и злыми считала. Так и говорила ему, он лишь щурился. Сказками их звала.

Осень к концу подошла, приближались короткие зимние денечки. По селу ходить я все так же сторонилась, без большого повода не шла. На сороковой день мне Степан во сне явился. Видела его так ясно, словно явь. Он стоял в длинной белой одежде, возвышаясь. Такой ладный, красивый, светлый, волосы кольцами вились. Улыбается и говорит мне: «Ты прости всех. Управителя, Калабурду, мать мою прости и людей этих, со злыми языками. Не держи черноту в душе, не носи ее - губит она». Я руку к нему тяну, прикоснуться, а он отдаляется, шагов не делая. Я за ним бегу, догнать хочу, а он мне пальцем грозит: «Тут будь, не ходи». Кричу ему: «Степа, Степа, обожди!», а слов своих не слышу, словно говорить разучилась, только рот открывается. Он в воздухе растворяться стал, а меня мать за руку трясет, я и проснулась. Сказала, что задыхалась я, да Степу звала.

Снег в эту ночь выпал белый, пушистый. Он и утром шел, покрывая остатки голой земли, облепляя, словно кутая, палки сухой травы. Васятка возрадовавшись, на улицу побежал, предвкушая скорое катание на санях с ребятней. Мы с бабушкой да мамой на могильник ходили, навестили и Степу, и Федю, и деда. Помолчали, каждый о своем, а когда выходили с погоста, бабушка, вздохнув, сказала вслух:

- Вот и славно, вот и хорошо, укрыло их белым саваном, покойно им там. Отпусти его, Санька, отпусти. Не себя, ни его не мучай.

Уже по хорошо выпавшему снегу, шла я в лес к деду. Долго он ко мне не являлся, не показывался, насилу нашла. При встрече услышала от него:

- Ты не бегай пока больше, снега скоро по колено будет, потом и по пояс. Пимы у тебя старые, да и зимой сплю я больше, отдыхаю. Присмотра меньше в лесу, привык уж спать.

- Дед, я и по снегу могу, обо мне не беспокойся, - сразу уверила я.

- Мне вообще тебя привечать не положено. Вот и весь сказ, - строго отрезал он.

Спорить же не станешь, в летах человек, да и совсем запуталась я кто он. Дедом для меня являлся, дед и есть. Сказку в этот день он показал опять недобрую, про двух старателей. Нашли они самородок огромный, что нести не могут. Первый говорит второму, чтобы тот домой за лошадью бежал. Второй домой убежал, лошадь запряг, да еды с собой взял, яду в нее положив. Увидел первый, подъезжающую лошадь, подбежал ко второму, ножом его и убил. Перед тем, как самородок грузить, поесть решил и отравился. Самородок тот камнем обычным обернулся.

От деда возвращалась грустная, от сказки худой или от того, что не знамо, когда увидимся, подружилась я с ним. Жизнь итак словно остановилась, а без него совсем тоска, отдушина он мне.

Накануне Заговенья бабушка в лавку сходить попросила, крупы ей на кашу принести. Я хотела поручить Васе, да передумала - сама пошла. Все Вася, да Вася, а о меня проку нет. Закупив, все что нужно, я вышла из лавки. Лошадь едет, упряженная санями, в которых восседал управитель. Шуба на нем барская, да шапка соболем тисненая. Наши взгляды встретились, а он кучеру тормозить приказал. Глаз я не отводила, не прятала - стояла, как параличом охвачена, с места сойти не могла. Вот он, враг мой. Вот она, причина бед моих.

- Как вас там? Александра? - узнал он меня, поманил пальцем небрежно, с самым скучающим, будничным видом, открыл кошель и монеты тянет. - Примите вот, соболезнования по утрате.

Я подошла, взяла монеты, поглядела на эту горстку восполнения утраты, так ненавистно мне сделалось... В лицо его довольное, эти монеты бросила и припустила бежать, ожидая в любую минуту грозных окриков: «Держите ее!». Но никто не кричал и не гнался за мной.

Ближе к Рождеству, к нам приказчик в дом пожаловал. Не Калабурда, другой. Отец пьяный с утра, по лихим людям бродил, компанию искал. Васятка на улице с ребятнёй забавы чинили, хорошо, что не видел срама такого, не присутствовал. Мать спросила его, с чем пожаловал.

- Девку, вашу Анатоль Константиныч, управитель наш, в гости зовет, - отвечает и улыбается бесстыдно.

- Побойтесь бога, что ж это вы такое говорите, - опешила мать, а я за печь схоронилась.

Он отворил дверь, впуская в избу зимний холод, и сказал, прежде чем выйти:

- Дело хозяйское, но замуж-то ее теперь не возьмут, разве что вдовый какой, а он мужик щедрый - не обидит.

Я ревела, сидя за печью, на стуле, в подол подошедшей матери. Она хлопала меня по спине рукой, жалея, а потом утерла мне слезы своим передником.

- Ну, будет, будет. Пустое. Беги на пруд, Санька, рубахи ополосни.

И пока я полоскала рубахи в проруби, до ломоты в пальцах, хотелось мне сигануть в нее - бултых, да грех ведь это.

Зима тяжелая была, лютая, но и отступать начала спорно, еще весенний отсчет не пошел. Сложнее всего было душой отойти, оттаять. После визита в дом приказчика, житья совсем не стало. На улицу только выйди, сразу насмешки, намеки в мою сторону. Даже отец, по пьянке, назвал меня «перестарок», обидой ранив, словно по сердцу серпом резанув. Пил он часто, безмерно, мучая нас и себя. Бранился безбожно, ругая нас последними словами, или ревел, свесив голову, жалобно, ругая себя. Я его, то люто ненавидела, до выворота души, то хотелось прижаться к нему, как в измальстве, сесть на коленки, спросить, что его так мучает, о чем печаль его.

На масленицу, подкатили к дому сани с управителем. Масленица поздняя, почти весенняя. На управителе шуба меховая, распахнутая, сам навеселе, сразу внутрь избы прошел и расселся барином, нога на ногу. Корзинку, что с собой принес, перед этим, на стол поставил. В ней вино, угощения разные. Отец бутылку из корзины выудил, налил себе, управителю, с праздником его поздравляет. Мне за отца стыдно сделалось, а еще крепче, хотелось огреть, чем-нибудь потяжелей, гостя. Управитель расписывать принялся, как хорошо мы все жить станем. На ту пору случилось бабушке у нас быть, она его и спрашивает:

- Никак в толк не возьму, Анатоль Константиныч, вы, что же это, сватаетесь?

- Да, помилуйте. Человек я женатый, сие всем известно, ясен статус ее - полюбовница.

Бабушка подняла со стола корзинку, бутылку в нее сложила и, поставив ему на колени, сказала, что гостям мы рады, а с такими предложениями ходить в этот дом не нужно. Управитель поднялся, лицо недовольное, обвел нас всех тяжелым взглядом.

- Прибежит сама, прибежит, уверяю вас. Уж я добьюсь этого, тогда и посмотрим, - вышел, со всей силы дверью хлопнув.

И пошла по селу слава, языки злые такого навыдумывали... Я прибывала в страхе и опасении, ожидая в любую минуту подлости со стороны управителя.

Глава шестая.

Не стой стороны печаль пришла. Дома беда разразилась. Отец, когда ему пить не на что стало, в пьяном бреду зарезал корову. Мать плакала, бросалась на него, пытаясь удержать, кричала ему: «Опомнись, Осип!», он только кулаком на нее замахнулся, да толкнул сильно. Мы, с Васяткой, кричали, тянули его за руки, бросались под ноги, пытаясь оттащить, да проку нет – вытолкал нас взашей.

Закрылся в хлеву и сделал чёрное дело. Корова была стельная, теленок совсем большенький был.

Горе, настигшее негаданно, гнало из дому. В слезах и кручине я бежала в лес, пытаясь разыскать деда. Дума, охватившая меня, представлялась единственно верной: дед – виновник бед моих, не иначе дружба с ним тому виной. Ведь сила нечистая. Долго бегала я по лесу, искала, кричала, звала. Остатки снега, покрывавшего весенний лес, липли к пимам, делая их тяжелыми. Ноги зябли и крючились. Я плутала, замерзшая и взвывшая от боли, дерущей меня изнутри. - Деед! Дед, выходи! - крикнула я, в который раз, заглушая свой рев, и запнувшись, без сил, повалилась на землю.

Упав, ткнулась щекой в колючий комок снега, отбила себе бок, и заплакала горше, толи от боли, толи от навалившихся обид. Долго я пролежала так, обессиленная, сквозь пелену слез видя белку, спустившуюся с соседней ели. Она опасливо глянула на меня и, взмахнув хвостом, припустила наверх. Я промерзла, казалось, до самых костей, но двинуться была не в силах. Меня начало клонить в сон или забвение и, толи во сне, толи взаправду увидела лошадь, упряженную санями, и человека правившего ей. Он заметил меня, остановил кобылку, и стеная и охая подбежал.

Мужчина загрузил меня, словно поклажу, в сани подле тюков и узлов. Стеганул лошадь, повозка, дёрнувшись, покатила. Лежать среди мешков было теплее, но я все равно исправно стучала зубами, не в силах остановиться. Щеки, замершие от слез, распухли и затвердели. Иногда я впадала в забытье, а потом снова открывала глаза, чуть приподняв голову, видя, что мы по-прежнему катим по лесу. Временами под полозьями попадали совсем большие проталины, чувствовалось, что лошадке тяжело тянуть нас. Сколько мы проехали вёрст, точно не скажу, но вскоре возница сказал:

- Как ты там, жива, дуреха? Приехали, тпру, Веснушка!

Он потянул поводья, остановив кобылу и спрыгнул с саней. Оглядывать было нечего, кругом лес. Мужик забегал, закружил вокруг меня, приговаривая, "сейчас, милая, сейчас". Вытащил меня за зипун из саней, перехватился, взяв меня под мышки, нырнул под них, перевесив на своём плече мою правую руку, спросил: "Шагать то можешь?" и повёл в сторону леса.

Идти худо-бедно получалось, еле переставляя ногами, а мысли куда и зачем он меня тащит не явилось. Тащит и тащит, все равно уж. Да и шагать недолго пришлось. Совсем рядом с тем местом, где он остановил лошадь, обнаружился вход в землянку, которую скрывали остатки не стаявшего снега. Он помог мне спуститься, отворил маленькую низкую дверь и завёл меня внутрь. Усадил на широкую скамью, служившую кому-то лежанкой, и бросился к печке. -Тёплая ещё, не простыла, подтоплю сейчас, - он бросил в неё поленья, лежавшие рядом, а мои ноги укрыл тулупом, висевшим у входа в землянку. - Согреешься тихонько. Растереть бы тебя, обожди у меня было припрятано.

Он кинулся шарить на полке, за печью, сдвинув тряпицу, прикрывавшую её. Я куталась в тулуп, сотрясаясь в ознобе, рассматривая своего спасителя. Босяцкого вида мужик был годов отца моего, или чуть старше, войлочная шапка от волнения и суеты, которую он наводил, сбилась набекрень, открыв пегие, курчавые волосы.

Крупный нос выделялся на небольшом лице, густо усеянном морщинами и конопушками под глазами. Борода и усы были опрятными, ровно, как и кафтан. - Вот, - показал он бутыль, обтирая его, и спрыгнул с табурета, - прогреет, избавит от хвори.

- Что Вы, что Вы, не нужно, - впервые подала я голос, замахав руками, испугавшись, что он вздумал меня натирать. Забралась с ногами на лежанку, прижимаясь к стене. - Пимы то сыми, сырехоньки, давай подсоблю, - присел он подле меня, помогая снять. - Натирать не даёшь, да я не настаиваю, а вот внутрь принять заставлю.

Мироном звать меня, мирный я, не бойся. - Он плеснул, в деревянный небольшой ковш, жидкости из бутылки и протянул мне: - На коть, выпей, давай.

Я послушно опрокинула налитое мне, не чувствуя вкуса и запаха, но горло и внутренности тут же обожгло, словно огнём. Постепенно я перестала трястись, клонясь в полусне и прикрывая глаза. - Беги-ка, на те нары, перестелил там, - тронул меня Мирон за руку. – Эвон, что за печью… теплее там, поспи, девица. - Санька я, - тихо прошептала я, пытаясь приподняться, не чувствуя сил. - Вот эть, Александра, беда с тобой, - приподнял он меня, и перенес на руках. Снял с меня мокрый зипун и платок с головы, укрыл льняной тряпицей, а сверху тулупом: - Спи, спи, сил набирайся.

***

Сквозь сон я слышала голоса. Один тихий, ровный, немного суетливый, принадлежал Мирону. Второй суровый, крепкий, требовательный, ругал Мирона: - Ты кого это приволок сюда?! - Так померла бы она, помёрзла бы, чай ведь живой человек, - давил на жалость собеседника Мирон.

- А и так, тебе какое дело. Ты зачем отправлен был, для порядка? А ты чего, девок пропащих подбираешь, лекарем подвязался! - Так готово у меня, Антип, всё почти готово. Обе землянки протоплены, провизия завезена, две ходки уж сделал... - Готово у него, - перебил его этот суровый голос. - А с ней чего потом? Всех повяжут, загремим. Думал ты, своей худой головой про это?!

Я слышала, как мужской кулак стукнул по столу. Слабо приоткрыв глаза, сквозь туман, застилавший глаза, увидела двух мужчин, сидящих за столом, и снова уснула, под тихий голос Мирона: - Так ночью вывезу её до села, по темени, да попетляю основательно. Она и не

вспомнит где была, не укажет место.

Ночью он меня не вывез, как обещал, и даже на следующую тоже. Начавшаяся у меня лихорадка, жар и последующая долгая болезнь помешали ему. Мирон долго выхаживал меня, отпаивая клюквой и отварами, покрывал лоб мокрой тряпкой, без конца смачивая ее, и обтирая ей же лицо, покрывшееся испариной. Когда я перестала бредить и худо-бедно пришла в себя, оправляясь, первым кого я увидела, открыв глаза, был Антип. Тот самый Антип лютый. Разбойник, лихой человек, встретившийся мне однажды в лесу, о котором слышала я не раз, много страшилок и баек. Он сидел за столом, занятый своим делом, старательно что-то мастеря.

- Пить, - тихо прохрипела я, пересохшим горлом.

Антип поднял на меня взгляд, обтер нож об штаны и, убрав его в ножны, молча вышел. Вскоре в землянку прибежал суетливый Мирон, подскочил ко мне, приподнял мне голову и напоил из ковша. У меня разом всплыли воспоминания, как он ходил за мной, пока я была хворой, поил, кормил, водил по нужде, щеки мои враз запылали маками.

- Раскраснелась, - довольно протянул он. - Это хорошо, это годно. Знать на убыль хворь твоя идет. Напугала ты меня, Александра, ой напугала. Думал, не ровен час, преставишься тут. Покормлю, давай тебя, да баньку про тебя справлю, - соскочил он с табурета, стоявшего рядом с моей лежанкой.

- Спасибо, вам, дядь Мирон, - взяла я его за руку и слабо сжала ее.

- Поправляйся, силы береги. Лежи, скоро я, - погладил он меня по руке и вышел.

Через пару часов он помог мне подняться и отвел в другую землянку, приспособленную под баньку. Выйдя на свет божий, я с удивлением подметила, что остатки снега стаяли, весна набирала силу. Об этом трубили взволнованные птицы, орудующие кругом, и поправляющие гнезда для будущих выводков. Банька, служила помывочной, только по надобности, истолковывал мне Мирон. В обычные дни, она служила ночлегом и пристанищем для нескольких мужчин. Он давал мне ряд наставлений; в каком углу мыться, где брать воду, куда лить, чтоб погреться.

- На коть, мужицкая, но чистая, не побрезгуй, - Мирон протянул мне рубаху и вышел, оставив меня одну.

Я осмотрелась, прикрыла дверь на палку, которая нашлась у входа, и стала раздеваться. Помыться хотелось неимоверно, раздумывать не пришлось. Самое пригодное, кроме тепла и воды, что поджидало меня в бане, было кусок «народного» мыла, которым я намылась всласть, но стараясь не слишком измылить. Мыло я видала и ранее, у купца в услужении, а дома мы могли побаловать себя им не часто, моясь в основном золой, да щелочью. Вскоре намывшись, и одев предложенную мне рубаху, подпоясав ее кушаком, я состирнула свою одежу и вышла на улицу. Дядька Мирон крутился рядом, вероятно, поджидая меня, и сразу подоспел ко мне. Проводил снова в избушку, где я обитала ранее, показал, как у печи развесить одежу, и принялся хлопотать о отваре. Мне он велел забираться в постель. В избушке мы были одни, Антип отсутствовал, что позволило мне быть немного смелее, близость лютого страшила и смущала. Я уселась, полулежа в постели, на подушку, набитую соломой, и довольная наблюдала за Мироном.

- Ты не робей, Санька, в обиду я тебя не дам, - начал беседу Мирон, разлив отвару

по глиняным чаркам. - Оправишься, на ноги встанешь, домой тебя свезу. Откуда ты родом то? - Я ответила, а он дальше расспрашивает: - А в лесу чего делала, в такое-то время, как очутилась?

- Заплутала я, дядь Мирон, заплутала.

- Вот эть, - хитро глянул он, улыбаясь. - А в лес знать по грибы ходила?

На меня нахлынули раздумья, о положении моем незавидном, враз сделав меня тоскливой и печальной. Я не торопилась с ответом, но и он не спешил, вопроса не повторял, распивая отвар, вроде забыв обо мне.

- Зазря вы, меня подобрали, зазря, не нужно было, - наконец, сказала я и к стене повернулась, вытирая невольно нахлынувшую слезу.

- Ты вот, чего, брось мне это. Жизнь она раз дана, живи, - строго сказал он, а потом добавил помягче: - Всяко быват, и худо, и радостно, много человеку на его век отпущено, все стерпеть должен. Хорошо все будет, дочка, наладится, поверь, - похлопал он меня по плечу.

Минуло еще несколько дней, на протяжении которых Мирон продолжал проявлять обо мне заботу, не позволяя без особой нужды подниматься, приговаривая, что я еще слишком слаба. Особенно он усердствовал в присутствии Антипа, да и я в его присутствии становилась тихой и кроткой. Он вроде бы и не бранил меня, не гнал, но довольным моим присутствием не выглядел. В землянке мы ночевали втроем: Мирон на печи, я на одних нарах, что были за печью, Антип на тех, что у двери. Иногда в землянку заходили и другие мужчины, ища то Мирона, то главаря. Видела я не каждого, так как дядька снабдил мою лежанку занавеской, но слышала по голосу нескольких. По наспех брошенным мужиками фразам, по услышанном от людей ранее, смогла разобраться куда я попала. А попала я аккурат в самую шайку разбойничью. Только никакой опасности я не чувствовала, обычные мужики, каких и у нас в селе и в других местах полно.

Выяснилось и то, что зимой они жили, кто где придется, отсиживаясь по своим, кто не в розыске, да чужим домам, это уж те, кого стало быть ищут. Весной собирались в свою шайку, и до поздней осени, до глубокого снега промышляли делом своим недобрым. Мирон на ту пору, когда меня подобрал, ехал завозить в землянки провизию, да готовил их к проживанию. Он у них был за хозяйством смотреть приставлен. Кроме землянок, у них имелись шалаши, но те заполнялись людьми только летом, увеличивая банду в размерах.

На чистый четверг, все мужики этого поселения разъехались, мне, знамо дело, не докладываясь. Завернув юбки, да связав их узлом, чтоб не препятствовали, я шастала по землянке убираясь во всех углах. Когда у меня была протоплена печь, да сварены пустые щи и каша, из имеющихся припасов, а я толклась у входа, убирая последний мусор, они и воротились.

- Да итишкино коромысло! - грозно ругнулся Антип, заметив происходящее, и меня спешно оправляющую юбки. - Ты часом не обживаться ли тут выдумала, сватанная?!

- Я залилась краской, растерянная и застанная врасплох, а ещё пуще перепугалась рыка его звериного. Обида обожгла в самое сердце. Угодить не получилось, но завидев одобрительные кивание Мирона головой, за спиной Антипа, робко пролепетала все ж:

- - Так ведь четверг чистый. Я и поесть сготовила.

- Антип молча, поспешно вышел, еще раз ругнувшись, про себя, а Мирон принялся меня бодрить:

- - Ты, не серчай, Александра, на него. Непривычно ему, что ты здесь, не должно тебя тут быть, вот и гневается. Он хороший человек, не гнилой.

- - Да разве разбойник бывает хорошим человеком! - в сердцах выпалила я и тут же осеклась, поняв, что сказала. Ведь и дядька получается такой, раз с ним в одной упряжке.

- - Может и твоя правда, -спокойно ответил он, задумавшись. - Вот дела отроблю, Веснушку распрягу, расскажу кое че, а там сама уж и решай.

- Глава семь.

- Вечером того же дня, Мирон поведал мне историю рождения Антипа, в его отсутствие. Лютый был в землянке мужиков, а мы с дядькой сидели у печи. Мирон строгал деревянную ложку, которых хватало, да он не привыкши бездельничать. - Давно я уж его знаю, двух аршинов еще росту в нем не было, - плавно начал он. – Кормаковские мы, слыхала про такое? - Кормаково слыхала, недалече от нас, верст тридцать будет. - Помещик тамошний много людей в услужении имел, прорву, - продолжал он. – Мать Антипа с раннего возраста в девках у них была, еще до вольных. А когда подросла, стал барин слюни в ее сторону распускать, да умасливать по-всякому.

- Сладили, вот ребеночек у них и приключился. Антип этоть и был. Только помещик ее, еще брюхатую, в дворовые перевел, с глаз подальше, а потом и вовсе прогнал с младенцем на руках. Тут и начались ее мучения, недоедала, за любую работу бралась, даже мужицкую. Изнурена до немощи ходила, от красоты ничего не осталось, одни глаза на лице. Людей сторонилась, народ то сама знаешь какой, списал ее в прокаженные. А на голодный год, когда совсем нечего в брюхо положить стало, пошла она до помещика, подати попросить, для мальца, не для себя. Прогнал. Крошки не подал, да велел дворовым близко не подпускать. Не пережила она ту зиму то. Потому как последние крохи добытые, сыну скармливала.

- Антипа мать моя пригрела, взяв на время, да так и оставила. Я на ту пору парень молодой был, а мать уж год как вдовица. Детей то у нее, окромя меня не было, мерли все, по рождению. Так и вырастила, худо-бедно, земля ей пухом, -перекрестился Мирон.

- Я сидела на низком табурете, сложив на лицо руки, и внимательно слушала, не перебивая. Дядька замолчал, вздохнув, а я не стерпела и с вопросом полезла:

- - А дальше что?

- - Дальше? – словно очнувшись, переспросил он. – А ничего, стало быть, вырос он.

- Эвон, какой вымахал. Только с тех пор он, всю эту братию помещичью, люто ненавидит и лишает добра помаленьку. Мужики то все тут от корысти, а он нет. - Ой, ли, такой уж прям благородный, - поддела я, все еще злясь на Антипа, но ему ведь я сказать слова, не смею. А Мирон, ничего, добрый, с ним мне просто. - Про благородство я и не сказывал, - хитро сощурился он. – Про хороших и плохих ведь толкуем. Сама выводы и делай, а теперича спать пошли, засиделись и то.

- Долго ко мне в ту ночь сон не шел. Уж и Антип давно вернулся, спать завалившись, вниз головой. Мирон тихо похрапывал на печи, а мне не спится. Думала о матери Антипа, о судьбе ее нелегкой, да жизни короткой. Своих вспомнила, слезу пустив, заскучала по ним. А когда, почти на рассвете, приспала, наконец, управитель во сне явился.Леденцами меня сахарными подманивает, а сам руки тянет и смеется, смеется…

- ***

- Весна шагала привольно, размашисто. Тут и там цвету набросав, украсив землю зеленью и красками. Дни наступили теплые, почти летние, солнце, лаская, пригревало. Начала и в себе перемены замечать. Все чаще и чаще ловя себя на мысли, что не так мне и противен человек этот, не так и боюсь его. Мне нравилось наблюдать за ним, как он твердо, уверенно ступает, как мужики подбирались, в его присутствии. Сильные руки Антипа могли похвастать удалью, лицо строгостью, а зеленые глаза светились весной, жизнью, но смотрели, как будто сквозь меня и лишь иногда обжигали. Я старалась меньше попадаться ему, видя, что каждое мое присутствие не любо ему, боясь быть прогнанной. Все больше слонялась по округе, или помогала Мирону по хозяйству, взяв на себя часть забот. К реке ходить любила, протекающей неподалеку от их обитания, и на достаточном расстоянии, чтоб не набрели случайные люди. Сяду на берегу, на траву молодую, песни тихонько бабушкины распеваю.

- - Завтра поутру, Санька, за провизией поеду, в Афонасьево, - сказал мне вечером Мирон. – Со мной не желаешь? - Это он тебе велел меня вывезти? – спросила я, сжав зубы, и насупилась. - Да, помилуй, девица, - открестился он. – Предлагаю просто, скучно же тебе. Да и одной среди мужиков станет боязно, а не хошь так оставайся.

- Еще до зари Мирон запряг Веснушку, и мы поехали. Половину дороги я подремывала в телеге, а вторую мирно беседовали. Дядька мне разные истории рассказывал, а я исподволь про Антипа расспрашивала. Очень уж мне интересно сделалось венчан ли он.

- - Да где уж нам, при такой жизни, - воскликнул Мирон. – По молодости было дело, сватался он к одной, да родичи невесты отказали – неугоден. Не богатством, ни хозяйством похвастать не мог.

- Душа моя возликовала, но виду стараюсь не показывать, а дядька улыбается, вроде как, ясно мол, к чему вопросик. Я платок поправила, да руки кренделем на груди сложила, вот еще… А перед самым Афонасьево, он со всей серьезностью спрашивает: - До села твоего от сюдова рукой подать, если желание имеешь, могу свести.

- Только ты не серчай на меня и обиду не держи, должен я спросить тебя об этом, понимаешь. - Я молчала, раздумывая, а действительно может домой воротиться?

- Дома мамка, Васятка, бабушка. При мысли о них, внутри меня все поджалось, в тугой комок, но я старалась не дать тоске овладеть мною. Не вернусь пока, нет. – Обидел небось? – заговорил он вновь. – Я тебя, Санька, не гоню, родная уж ты мне теперь, но в толк никак не возьму, есть он, дом, у тебя? - Есть, - тихо обронила я и отвернулась. - Мы вот что, Санька, - не дождавшись от меня ничего более, бодро крикнул Мирон, повернувшись ко мне, через плечо. – На ярмарку приедем, одежы тебе купим и обувку, износилась уж твоя. - Так целехонькая еще, дядь Мирон. - Не гоже, Санька, девушке в одной рубахе ходить, - сказал он. – Непременно купим!

- Он стеганул слегка Веснушку, чтоб бодрее пошла, оживился, улыбаясь, и куплеты вдобавок завел. Только ясно было мне, что он это нарочно делает, приободрить меня хочет.

На ярмарке Мирон разошелся и набрал мне кучу добра. Красный сарафан, пару

рубах ситцевых и одну расшитую, юбку, пояс, ленту в волосы, а самое радостное - башмачки. Красивые остроносые башмачки. Я упиралась, просила не тратиться, но он и слышать ничего не хотел. Вскоре, я поддалась уговорам и, выходя с ярмарки, прижимала к себе узелок с обновками, будучи счастливой и радостной. Мирон закупил провизии, закинул мешки в телегу, найдя помощника, и мы покатили возвращаться.

По пути назад на меня нашло чего-то... Толи забота дядьки так на меня повлияла, или еще что, только доехав до того места, где он меня про дом спрашивал, предлагая свести, я все ему рассказывать стала. Про всю свою жизнь горькую, неказистую. Ехала на мешках, смотрела в небо ясное и сказывала тихонько. Мирон на локоть один оперся, склонившись на спину, не поворачиваясь, и помалкивал. Слушает или спит - не ясно, но все одно рассказываю. А когда замолчала, он крякнул, перехватил поводья и, махнув головой, протянул с печалью:

- Да. дела, Санька, натерпелась ты всякого., - вздохнул, а потом уверять меня, что все хорошо будет, принялся.

А мне легче сделалось, чище что ли, свободнее. Он еще болтал о том, что и жениха мне найдет ладного и прибаутки разные сказывал, а я лишь посмеивалась.

Вернулись мы уже к вечеру, довольные, Мирон зычно гаркнул мужикам, чтоб поклажу выгружали, а сам Веснушку распрягал. Я в землянку побежала. В дверях с Антипом столкнулась, ткнувшись ему прямо в грудину. Душа на секунду в пятки прыгнула.

- Воротились вот, - подняла я глаза на него и улыбнулась слегка.

- Да не слеп еще, - обронил он, посторонив меня, и вышел.

Я не обиделась, не на тон его, не на жест небрежный, хоть и неприятно было такое его отношение, как к месту пустому. Лишний раз словом не обмолвится, словно не замечает. Юркнула к себе за занавеску и принялась на лежанке добро свое, обновки, рассматривать. Вертела, трогала, к телу прижимала, а после разложила все аккуратно.

Поздно уж есть сели, смеркалось. Втроем за столом сидели, щи вчерашние хлебали. Мирон рассказывает Антипу, что на ярмарке видел, что люди сказывают, тот кивает, слушает. На лице не понять, доволен, аль нет - серьёзен. Тут дядька и про меня давай, веселым таким голосом сказывать:

- Саньке штиблеты купили, да сарафан. Упирается, брать не хотела.

- Ты, Мирон, сбрендил никак, в толк не возьму, - говорит Антип. - Долго ты еще с ней нянькаться собираешься?!

- Много я доброго в жизни сделал?! - крикнул ему дядька, а я вздрогнула от его голоса. Он соскочил с табурета, стукнул кулаком по столу и, тыча в меня пальцем, дальше орать принялся: - А она может и есть то светлое, чего не будет в моей паскудной жизни! Помочь ей хочу, помочь. Потому что, паскуды мы с тобой, а она человек!

- Ну, вот что, помощничек, - поднялся Антип и схватил его за рубаху на груди. Встряхнул и в лицо самое рычит ему: - Ты мне не шуми, Мирон, не шуми. Не люблю я этого.

- Отпусти его, медведь! - вырвалось у меня, что я сама не ожидала. Мужики, на звук голоса моего, головы повернули, а я глаза опустила и поднялась с табурета - бежать намылилась.

- Сядь, Санька, - строго сказал Мирон, как отрезал.

Я послушно на место опустилась, а Антип выпустил рубаху Мирона и рукой махнул. Потом подошел к своей постели, скрутил настеленное, под мышку сунул и хмыкнув: «Защитнички!», вышел прочь. Я только глазами хлопала, опустив руки, чувствуя виновной себя в их разладе. Мирон подошел, по плечу меня стучит, вроде успокаивает.

- За что он так меня не любит, дядь Мирон? - тихо спросила я. - Что я ему плохого сделала?

- Да почему ж не любит то, сразу! - всплеснул он руками. - Прав он в чем-то, Санька, прав. Каждый день мы рискуем, не должно быть тебя здесь, не должно, - он вздохнул тяжело и закончил с печалью: - Это я, старый дурень, прикипел уж к тебе, привык. Ты мне вместо дочери стала, которой уже никогда у меня не случится.

***

С того дня Антип ночевал в одном из шалашей, коих настроено у них было всюду. Даже на дереве один имелся, со стороны подъезда к укрытиям, откуда всегда наблюдал один дозорный. Погода совсем уже такие ночевки позволяла. В банду прибыло три новых человека, среди которых был неприятный кривозубый мужик Сенька. Сразу мне он не понравился. Взгляд блудной, да и шабутной он какой-то: шумный, от таких людей неприятности случаются. Я старалась обходить их всех стороной и в разговоры с ними не вступала. Да и не о чем мне с ними трепаться. Они часто, во главе с Антипом уезжать стали, порой на несколько дней уедут, а как вернутся, Мирон уходил к ним, подолгу беседуя. В дела их я не вникала, дядьку об этом не расспрашивала. Если уж и беседовали с ним, так больше про хозяйство или про житье-бытье свое прежнее.

В одни из таких дней, когда Антип с остальными, еще на заре, по делам своим лихим отчалили, ходила я по лесу. Первую душицу на солнечных местах собирала, для заваривания. Набрала пучок добрый, повернула назад.

- Александра! - вдруг услышала. Обернулась - дед стоит. Клюка и рубаха те же. Вот он, Санька, скажи ему, что водиться с ним негоже, беды от него. Молчу. Смотрю и молчу, и боюсь, что видит он меня насквозь, знает, о чем я сейчас думаю. - Я смотрю, ты совсем в лес перебралась, - щурится опять. - Зайдешь, по проведаешь, али как?

- Некогда мне, дед, побегу я.

- Ну побегай, побегай.

Повернулась и пошла быстро, но вскоре невольно обернулась - нет уже деда. Я перекрестилась, да побежала.

Мужчины вернулись за полночь. Голодные, шумные и довольные. Мирон их встречать выбежал, потом кормил, за столом на улице. Стол был из обычных досок, прибитых прямо к соснам. Раньше они в нашей землянке, в два этапа ели. Это Мирон такой стол измыслил, чтоб не шастали лишний раз, сказал. Антип, наскоро поев, в шалаше своем укрылся, прилег, вероятно. После трапезы я помогла дядьке убраться, да спать пошла, а они еще долго сидели, галдя и переговариваясь.

А на следующий день жара стояла - страсть. С самого утра солнце палило, прогревая, как угли самовар. Мужики долго не показывались из своих нор, устали. Ближе к полудню не выдержала, и сказавшись Мирону, к реке пошла окунуться. Спустилась ниже по течению, к тихому месту, без быстрой воды, скинула сарафан и в воду ступила. Студеная! Проплыла немного - хорошо. Быстро пообвыкла и вода теплее казаться стала. От души наплескалась. На берег выбралась, рубаха мокрая, к телу липнет. Сразу, пожалуй, и не пойду, обсохну немного. Долго я сидела на берегу, а потом увидела человек из лесу выходит, и в мою сторону двинул. Я сарафан натянула, да заспешила нырнуть в ельник, скрыться. Оглянулась - Сенька кривозубый, за мной чешет.

- Постой-ка, девица, че скажу, - кричит. Не отвечаю, быстрее пошла. Пусть там, на месте говорит, среди всех. Догнал меня в два счета и схватил за руку: - Ты не оглохла ли часом, кому говорю?

- Пусти, закричу, - грозно предупредила я и дернула руку, а он снова схватил, крепче уже.

- Кричи, кто услышит, лес ведь кругом, - смеется он кривыми зубами, и за вторую руку хватает. Я пытаюсь отбиться, вырваться, а он вцепился, как клещ, да уронить меня пытается.

- Аааааа, отпусти, гад, - закричала я, дернулась, что есть мочи, у него только клок ситца, от рубахи, в руках остался. Побежала... Трех шагов не сделавши, догнал и уронил в траву. Навалился сверху, и давай мне сарафан задирать. Тут уж я и заорала во всю силу. Одной рукой мне рот затыкать принялся, бормочет, дышит в лицо противно. Я его скинуть пытаюсь, из всех сил и руками, и ногами работая. - Не надо, не надо, пусти, - начинаю я завывать, от того, что справиться не могу.

- Тише, тише, не брыкайся, - успеваю я разобрать, что говорит он, прежде чем сильная рука Антипа отбросила его с меня.

Я присела резко, колени обняв, сарафан на ноги натянула, слезы рукавом утираю. Испугалась так, что дрожу. Антип стоит между нами, ко мне спиной, в одной руке топор держит, а пальцы так сжимает, что побелели. Сенька, отброшенный в сторону, встал, бровь, разбитую вытирает.

- Духу твоего чтоб здесь не было! - сказал Антип.

- Да помилуй, Антип, стоит ли, из-за бабы то? - удивленно просит Сенька. - Сам не пользуешься, так другим хоть попользовать дай.

- Я сто раз не повторяю. Сгинь с глаз моих, покуда жив! - грозно рыкнул лютый. - Долю свою получишь, что заслужил, и вали.

- Приказчик какой! - ухмыляется Сенька. - Хорошо приказывать, когда топор в руке. Антип, поднял руку, швырнул топор, что он аккурат в ствол сосны воткнулся.

- Санька, а ну домой! - крикнул мне Антип, повернувшись вполоборота, и кулаки сжал. Я на ноги соскочила и растерялась куда бежать. Домой? Где он? Разберись вот! Дернулась, и опять замерла. - Ну..., чего замерла? К Мирону, говорю, беги. Одни мы поговорим.

Конечно, я бежать бросилась. А пока неслась, много чего в голове измыслила. Но главная дума, которая вытеснила все остальные, о том, что первый раз он меня, по имени назвал. Сердце стучало, норовя выпрыгнуть, толи от испуга, толи от радости.

Глава восемь.

Сеньку он все же прогнал, перед этим изрядно намяв бока, но и Антипу досталось. Вернулся он в грязной рубахе, зайдя сразу к Мирону, а мне обронил равнодушно:

- Выйди, нам потолковать нужно.

- Недалече будь, - крикнул мне Мирон, вдогонку.

Я послушно вышла. Мужики в карты играли за столом, громко споря, и не обращая на меня внимания. Я прошлась немного кругом, ища себе место для одиночества и покоя, вскоре найдя его. Большая, раскидистая ель в середине ствола раздваивалась, образуя два деревца. Ветви ее были крепки и начинались почти от низа. Забраться до середины почти не составило труда, благо с ребятнёй, будучи мальцами, проделывали это без счета раз. Один ствол почти прямо, горделиво тянулся ввысь, второй кренился, загогулиной, и только после, смотрел вверх. На кривой я оперлась спиной и уселась с удобством. Отсюда хорошо была видна часть занятой бандой территории, особенно землянка мужиков, но самое главное, что немного свесившись, крепче держась, можно было подглядывать за шалашом Антипа. Жаль не разглядишь что внутри - только вход. Но я знаю, что он часто сидел у шалаша, с какой-нибудь заботой: то точа нож, то чиня сбрую, на стоящем рядом чурбане. В последующие несколько дней я не раз сидела на этом дереве, развлекая себя наблюдением и мечтами. Если мне пришла охота, прятаться в своем укрытии, то я одевала свое старое платье, сберегая новый сарафан, от шершавого ствола ели, да смолы.

Явившаяся одним днем женщина, была для меня ударом, громом, потрясением. Она прибыла верхом, в задранной кубовой юбке, обнажив босые ноги, свешавшиеся по бокам кобылы и мерно покачивающиеся в такт хода. Рубаха на ней была пышная, расшитая, красными цветами. Со своей елки я очень хорошо ее видела: она то появлялась среди ветвей, то исчезала вновь, пока совеем не остановилась, приструнив лошадь. Она была красива. Темные волосы ее, заплетенные в две косы, обвивали голову, и лишь несколько непослушных, высокую шею. Спрыгнув на землю и подняв к верху руки, она потянулась расправив спину, и только после одернула юбку.

- Тонька! - окликнул ее Мирон, которого мне было не видать отсюда. - Вот дурья баба! Ты почто заявилась?

- Жив еще, старый хрыч, - ответила она ему весело и уперла руки в бока. Голос ее, оказался задорным и свободным. Такая не будет мямлить, как я. Тонька неспешно пошла, в сторону Мирона, на ходу крича ему: - Антип где?

- Был, да весь вышел, - ответил ей он.

- Ну и трепло ты, Мирон.

- За своим языком следи, чертовка! - миролюбиво прикрикнул он.

Чтобы разглядеть, я свешивалась так, что норовила упасть в любую минуту. Я видела, как из шалаша вышел Антип и направился в ее сторону. Она заметила его: красивым небрежным жестом поправила волосы и ждала, когда он приблизится. Но он, не дойдя до нее нескольких шагов, кивнул ей головой, зазывая, и пошел в сторону от землянок. Ступив в лес, на несколько минут скрывшись за деревьями, он вскоре явился моему взору, словно нарочно, встав неподалеку.

- Зачем приехала, Антонина? - сурово спросил он, как только поровнялась прибывшая.

- Антип, люб ты мне, - протяжно ответила она и провела ладонью по его лицу, губам. - Истосковалась я вся. - Он взял ее руку за запястье и опустил вниз. Тонька привалилась спиной к дереву, заведя свои руки за спину и зазывно улыбнулась: - Или не рад видеть?

- Не глупи, я тут не развлекаюсь.

- Так стало быть, рад, - сказала она довольно. Грудь ее торчала наполовину, из развязанной рубахи и чуть поднималась, при каждом ее вздохе. Антип оперся рукой на ствол, выше ее головы, и сказал ей в прямо в лицо:

- Поезжай домой, Антонина.

- Как же, Антип, так сразу, я ж с зимы тебя не видела, соскучилась, - она потянула к нему руки, взяв за лицо и принялась покрывать его поцелуями, нашептывая: «Мой, мой, мой».

- Тоня! Антонина, - отстранил он ее, взяв за руки. - Остынь, говорю. Не место тут.

- Да не уж то, прям так и отправишь?! - воскликнула она, повысив голос. А потом принялась притягивать его руки и класть себе на груди, шепча: - Я такой путь проделала, увидеть тебя, ощутить... - Он не позволил своим рукам сжимать и трогать ее грудь, выдернул их и сказал отрешенно:

- Зря приехала. Больше не смей сюда появляться. Едем, провожу пол пути, - пошел он, тянув ее за собой. Она послушно шла и твердила:

- Обещай, обещай, что навестишь меня вскоре.

Что он ответил ей, я не услышала, да и не поняла ответил ли. У меня еще долго в ушах стоял ее шепот: «Мой, мой.», словно вода, в загороженном по весне ручье, набираясь, заполняя и накапливаясь. А когда они вскочили на коней и поехали; статные, красивые, я смотрела вслед и утирала катившиеся по щекам слезы. Долго еще просидела на дереве, пока не услышала, как Мирон кричит меня по имени, потерявши.

Немного обождав, чтобы не выдать свое тайное место, я спустилась и вышла к нему, а он всматривался в мое лицо, пытаясь разгадать заметила ли я гостью. Потом начал расспрос: где я была, что делала. Я думала, что ответить. Как лучше? Расспросить, причиняя новую боль, сильнее, тянущее, или постараться забыть, словно ничего не видела.

- Ходила недалече, смотрела ягоды пошли ли, - все же ответила я, а спросить и после смогу...

***

Когда спать улеглись, Антип еще не воротился. Мирон вскоре принялся посапывать, а я лежала, вглядываясь в темноту и слушала. Ждала и торопила время, боясь, что не воротится. Потом заставляла себя заснуть, чтобы не знать час возврата, опасаясь, что он будет слишком поздним. Ожидание не давало находиться на месте, сердце, бившее бешеным стуком, гнало наружу - посмотреть, узнать, вдруг что увижу. Одевшись, я выскочила и получила награду. Топот копыт. Все отчетливее раздавался в ночи, внятнее, разрезая тишину. Сердце замерло, и тут же застучало вновь, стоило его фигуре, тенью, показаться.

- Сватанная, ты чего тут? - удивленно спросил он, завидев меня.

- Услышала вот..., - не нашла я другого ответа.

- Пожрать чего-нибудь принеси, - попросил он.

Я кинулась в землянку, собрать поесть, на ходу подмечая, что голоден. Может и проводил только, не доехал, покормила бы мужика то... Когда я вышла с краюхой хлеба и плошкой каши, он уже распряг лошадь.

- На стол поставь, да спать беги, завтра заберешь, - обронил он мне, стоявшей у него за спиной, не поворачиваясь.

Сделала, как он велел, и ушла. Заснуть получилось только на заре. Стоило Мирону зашевелиться, слезая с печи, как я тут же проснулась, вроде и не спала совсем. Почти весь день прошел в трудах. Кроме ежедневных забот о пропитании, нашлись и другие дела. Дядька сказал, что мужики через два дня, на заре, отчалят и не будет их почти неделю, без малого. Подготовили им чистые рубахи, стопили баню, хотя многие бегали в реку ежедневно. Вечером завели опару, назавтра хлеба в дорогу напечь.

Стоило только приблизиться ночи, как мысли о том, что Антип вернется не скоро, нагоняли тоску и смятение. А еще не к месту вспомнила Тоньку, которая итак не шла из головы, хоть и гнала ее образ, но безуспешно. Красивая, смелая, познавшая близость мужчин женщина, вызывала зависть, но признаться в этом, даже себе, было тошно. Я снова долго вертелась, пытаясь уснуть, но чем больше думала, тем сильнее меня охватывало волнение. Дрожь, бившая меня, была сродни той, что бывала и раньше, при встречах со Степой, особенная, охватывающая. Я еще немного помаялась и в самом деле решилась. Вот прямо сейчас и пойду. Я одела красивую, расшитую рубаху, купленную Мироном, и ни разу так и не одеванную. Тихо выскользнула, боясь разбудить дядьку, и прислушалась... Тишина.

Едва различая тропинку под ногами, я пробиралась к шалашу Антипа, стараясь не наводить шума. Стоило только подойти, как решимости враз поубавилось. Я замерла у самого входа, где вместо двери служило холщовое сукно. Судорожно занесла руку ко лбу, чтобы перекрестить себя, мигом опомнившись. Пожалуй, бог в таких делах не помощник. Прикрыв глаза на мгновение, вздохнула глубоко, тут же спустив воздух, приоткрыла завесу и, нагнувшись, ступила внутрь шалаша. Пока не передумала. В самой верхней точке крыши, из веток, по центру, мне можно было стоять в полный рост. Я вошла и встала, а Антип тут же проснулся, открыв глаза, и присел, тряхнув головой.

- Санька, случилось чего? - с беспокойством спросил он.

- Нет, - шепотом ответила я и принялась развязывать рубаху, трясущимися от боязни и волнения руками. Отчаянно трусила, но была полна решимости.

- Ты чего удумала? - дивился он, тут же прикрикнув: - А ну брысь, отсюдова. - Я замерла на месте, уставившись жалобно, и сотрясаясь всем телом, а он повторил громче: - Брысь, кому говорю!

Я развернулась и выскочила, побежав, уже не таясь. Забежала в землянку, забралась на лежанку и укрылась с головой. Глупая, глупая, на что я надеялась. Тонька она вон какая, вся ладная, пышная. Да я для него пустое место, так было и будет.

На следующий день я старалась не попадаться ему на глаза, да и без надобности из землянки не выходила, лишний раз. Стыд, охвативший меня с рассветом, заставлял прятать взгляд даже от Мирона. Мне казалось, что вся округа знает, что я задумала этой ночью и чего не случилось по вине, или благодаря, Антипу. Ночью на смену стыду явились тоска и горечь, от того, что на заре простимся на целую неделю. Да и где же... простимся! Это я, мысленно буду его обнимать, крестить, а он даже не взглянет, слова не скажет - просто уедет.

Так и случилось. Я выскочила вместе с Мироном их провожать. Проводы вышли недолгими, да не было их совсем. Дядька помог запрячь Веснушку, мужики погрузили приготовленную в дорогу еду, да различные нужды, по своим делам. Я, все это время, стояла в стороне, не мешаясь. Мужики расселись в телегу, Антип вскочил на своего Буяна, и уехали. Без лишних слов.

Стоило им скрыться, за ближайшими деревьями, как меня охватила тревога. Странное дело, они уезжали уже много раз и никогда подобного не бывало. Испуг и опасение, предчувствие неприятностей, завладели мной полностью, что я первый раз полезла к Мирону с расспросами.

- Ни к чему тебе знать, - был мне ответ. - Знать этоть быть впутанной, Санька.

- Тревожно мне, - тихо сказала я, сжавшись и обхватив руками свою шею.

- Хорошо все будет, Антип знает, что делает, - похлопал он меня по плечу. - Идем, дело какое замыслим, все время быстрее побежит.

***

В ожидании возвращения Антипа, дни казались длиннее обычных и не торопились сменять друг друга. Я бродила по округе, собирая землянку, вечером уплетали ее с дядькой, запивая чаем из ромашки и душицы. Мне вспомнилось, как вкусно есть ягоду с молоком, так мы и делали дома.

- Когда Васятку первый раз землянкой накормила, маленького еще, ходил едва, - рассказывала я Мирону, улыбаясь, - все лицо перепачкал. Чуть в туес целиком не залез. До того он смешной маленький был... Круглый, ножонки толстые, колесом, а бегать рано начал, только и смотри за ним. То топор схватит, утащит куда-нибудь, затеряет, то еще чего. А мне получай из-за него, что недосмотрела. Как силы то хватало, тяжелый ведь он, топор то.

- Вот ты про дом свой рассказывать начала, а лицо то посветлело разом, глаза то залучились, - сказал Мирон. - Может домой тебе все же, Санька?

- Может и домой, - вздохнула я.

- Так вернутся, давай и свезу? - предложил он.

- Вернутся, а там и поглядим.

Оставшееся до возвращения мужчин время, я пребывала в раздумьях. В один день я решала вернуться домой, а в другой нет. Мама, Васятка, бабушка. При мысли о них сжималось сердце. Но стоило подумать, что там не будет Антипа, как начинала противиться возврату. Пусть и тут он не мой, но могу видеть его, наблюдать за ним, слоняясь тихой тенью, или сидя у себя в укрытии.

Возвращение вышло неожиданным. Мирон убежал за водой к реке, а я сидела возле землянки, связывая травы в пучки, готовя на просушку. Услыхав топот копыт, бросила занятие и подскочила бежать навстречу: Антип примчался на загнанном Буяне, с ободранными боками, в окровавленной рубахе.

- Где Мирон? - крикнул он мне, спрыгивая.

- По воду ушел, - растерянно сказала я, подбежав. - Что стряслось?

Антип направился в землянку мужиков, бросив мне:

- Как вернется, посылай ко мне.

Я кинулась поторопить Мирона. Только завидев его, замахала руками и закричала:

- Скорее, скорее, там Антип вернулся, кровь у него.

Дядька побежал, я хваталась за одно ведро, помогая, таща. Туда, показала я рукой, на землянку, когда подбежали. Я проникла внутрь, вслед за Мироном, перепугавшись и дрожа. Уж больно напомнила эта картина, кровавой рубахи, погибель Степана. Мирон сноровисто снял, с сидящего закрыв глаза Антипа, рубаху, отшвырнув на пол.

- Настой тащи, рубаху чистую, - скомандовал он мне.

Исполнивши приказ, я тут же вернулась. Антипа лежал на лавке, а Мирон промывал ему руку. Рана была неприятной. Рассечённая кожа плеча, раскрывала мясо, сочившаяся кровь, словно не собиралась останавливаться. Дядька принял из моих рук настой и велел мне разорвать рубаху. Рубаха была моей, та что расшитая, и никак не желала рваться. Тогда я хватила ее зубами, надорвав. Мирон полил рану настоем, а потом посыпал золой из печи и стал заматывать кусками рубахи. Когда рана была замотана, он впервые обратился к Антипу:

- Остальные где?

- Кто где.... - ответил он и попросил меня: - Санька, выйди.

- А если не выйду? - попробовала я, воспротивиться.

- А ну брысь, - сказал он и чуть заметно мигнул, а я залилась краской и выбежала.

О чем они говорили, неизвестно, но вернулись вместе. Антип завалился спать в нашей землянке, на место где спал раньше, пока не перебрался в шалаш. Дядька вышел посмотреть и прибрать Буяна, а мне велел собирать вещи, самое необходимое. «Завтра с рассветом уходим отсюда - опасно тут теперь», сказал он.

Утром Мирон, взяв мешок и лопату, запрыгнул на Буяна и наказав мне перевязать руку Антипа, ускакал. Я размотала рану и невольно зажмурилась на мгновение. Рана была неприятной, багровой, с черными от пепла разводами.

- Давай сам, подай мне настой, - сказал Антип.

- Несподручно самому, это я сначала только испугалась, больше не буду.

Он выставил плечо, а я, поддерживая одной рукой его руку, второй лила понемногу настой. Рана снова принялась кровоточить. Сложив кусок рубахи в несколько раз, обильно смочила его в настое, и приложила к ране, а потом постаралась перевязать потуже.

- Возьмем с собой остатки настоя, а по пути нужно найти камыш, - сказала я, закончив перевязку.

- Камыш? Зачем он нам? - спросил он.

- Бабушка говорила, что он кровь хорошо останавливает.

- Вот оно что., - улыбнувшись, сказал Антип и взял меня за руку. - Спасибо тебе, Санька.

Я подняла взор, чтобы ответить, наши глаза встретились. Я тонула, я пропадала в этих двух безднах, этой пристани, с цветущей по жаркому лету водой, словно в заводи. Хоть и был его взгляд, не таким, как обычно, без озорства и без неприязни, я все же первая отвела свой. «Да. гляделки не для тебя, Санька», только и успела подумать я.

- Едут, уходите, - вбежал взволнованный Мирон. Он не кричал, не поднимал шума, но говорил четко, словно приказывал. - Душ пять, а то и больше. Антип, увози Сашку, я их отвлеку.

- Уходи заячьей тропой, немедля. А мы на Буяне, - поднялся Антип, схватив меня за руку. - Идем, Санька.

Мы выскочили из землянки. Я только и успела подумать, что не взяла ни тряпья, ни настой для Антипа, как он уже подсадил меня на коня. Забрался сам и, стукнув Буяна пятками по бокам, крикнул Мирону:

- В Кормаково не суйся, к Харитону иди.

Буян уже набирал ход, как я услышала наших преследователей. Они немного притормозили у землянок, а потом разобравшись, услышав нас или заметя, пустились в погоню.

Глава девять

Я постоянно поворачивалась, пытаясь рассмотреть, далеко ли преследовавшие.

Лохматые лапы елей и, щедро усыпанные листвой, березы, не позволяли разглядеть в полной мере. Буяну было тяжело, он был измотан, это было понятно, даже мне, ничего не смыслившей в лошадях. Мне казалось расстояние, разделявшее нас, сокращалось неумолимо, все ближе были слышны их возгласы, окрики и звук копыт. Антип сильнее погнал коня, принуждая его развивать прыть и скорость, пытаясь оторваться. Ветки ельника хлестали по лицу мне, да по морде Буяну. Склонившись к нему на шею, я обняла коня, обронив взгляд назад. Теперь я их не видела и голоса раздавались чуть дальше. Мелькнула надежда: «Уйдем, должны уйти!»

Впереди, чуть левее, начиналась чащоба. Резко остановив Буяна, Антип спешился, а я не успев удивиться, была им же сдернута с коня. Антип поймал меня в руки, поставил на землю, не давая опомниться. Постучал Буяну по холке, бросив: «Прости, родимый, прощай», и потянул меня в самую чащу. - Только так есть шанс, Санька, только так, - говорил он прерывисто, быстро несясь и тянув меня за собой. – Буяна надолго не хватит, ослаб он.

Мы бежали, не останавливаясь, хрустя сухими ветками под ногами. Антип, всем телом, раздвигал ветви деревьев, не позволяя им прерывать наш побег. Люди, гнавшие нас, словно добычу, поступили ровно, как мы, оставив лошадей, преследовали самоходом. Я чувствовала себя обузой. Силы мои были на исходе, только благодаря Антипу, я еще не свалилась, под ближайшей корягой. Он на мгновение сбавил бег, оглядевшись, прислушавшись, и снова потянул меня, только уже чуть правее. Вскоре мы подбежали к просеке, пред которой Антип крикнул мне: - Сейчас, Санька, поднажмем!

Мы выскочили на открытую поляну, аршинов в триста, и лихо пресекали ее. Когда нас почти скрыли новые дебри, заботливо укрывая, грохнул выстрел. Я вздрогнула и упала, потянув за собой Антипа. Он устоял, крепче перехватив мою руку, в мгновение поднял меня, и вновь - наутек. Я задыхалась, ноги совсем ослабли, но сказать об этом ему не хватало сил. Он бежал, не пытаясь путать след, таща меня глупую, изо всей мочи, пытаясь оторваться. - Слушай меня и не перечь, - на бегу заговорил он. – Скоро мы уткнемся в реку.

Берег высокий и каменистый. Повернешь влево, на самом камне увидишь сосну, небольшую. За ней лаз, ты легко пролезешь в него. Внутри – пещера, в ней и схоронишься. Да не высовывайся, смотри! Я спущусь вниз, к реке. Нужен им я, за мной они и пойдут. Обходить больше версты, я выиграю время. Все поняла? - Ему пришлось повторить вопрос громче, я не сразу дала ответ, думая о том, что сейчас наши руки разнимутся: - Сосна, за ней лаз, мне туда, - ответила я, тяжело дыша.

Мы взаправду выбежали к реке, только берег был не каменистый… Вместо берега, был камень-боец, коих на этой реке множество, да резкий обрыв. - Тут они будут спускаться, - махнул он рукой направо. – А тебе сюда. Вон сосна, беги, давай, прячься.

Я уставилась на него во все глаза, понимая, что сейчас мы разойдемся, а найдемся то как? Он прижал меня к себе, крепко, обнял на мгновение. Тут же отстранился и, взяв за плечи, стал говорить прямо в глаза: - Выйдешь, когда они все уйдут. Да не сразу, убедись наперво. Возвращаться к землянкам не смей, там засада. Село твое вверх по реке, по ней и иди. Ты поняла меня? - Я хотела сказать, чтоб не оставлял меня, с собой взял, не хочу без него, но он тут же потряс меня за плечи, прикрикнув: - Поняла, поняла? - Поняла, - тихо ответила я, тут же услышав приближающуюся погоню. - Быстрее, беги! И чтоб ни звука, мне там! - крикнул он мне, поцеловав меня, взявши за лицо, и сразу толкнул, чтобы я начала шевелиться.

Я была у сосны, когда обернулась. Он стоял, смотрел на меня и сразу махнул мне рукой – лезь! Почему он не бежит. «Почему не бежишь?», хотелось крикнуть мне. Я нырнула в узкий лаз, который был таким, только у входа. Далее он расширился в небольшую пещеру. Тут же улеглась у самого входа, подглядывая наружу. Половину вида загораживала сосна, но Антипа, который все еще был здесь, я видела хорошо.

Он стоял у самого края камня, лицом к лесу. Чего он там замер?! Выстрел! Я вздрогнула так, что ударилась о каменный верх лаза головой. Антип не шелохнулся.

Мимо, выдохнула я. Пока я терла ушибленное место, кривив лицо, Антип, едва видно, приложил палец к губам…, развернулся… И прыгнул! Я зажмурилась на мгновение, зажав во рту кулак, больно кусая себя, чтобы не закричать. Из леса тут же показались люди, трое. Подошли к краю отвесного камня и, вытянув шеи, уставились вниз. Я тихо скулила, задом отползая вглубь пещеры.

***

Я сидела, на острых камнях, валявшихся всюду, склонив руки и голову на колени.

Молилась, сквозь слезы, едва слышно шевеля губами. Мне было страшно. Не за себя – за него. Потом мне захотелось бежать, вниз, за ним. Нужно было знать, увериться, что с ним все в порядке, что он … Жив? Слово, несказанное вслух, больно кольнуло меня. Нельзя, нельзя, даже думать про это нельзя, так и беду недолго накликать. Жив, точно жив! Утерев, рукавом рубахи, сырость, что развела на щеках, я выбралась наружу.

Пробралась туда, где еще недавно стояли, преследовавшие нас люди, и залегла на самом краю камня. От высоты кружилась голова. Река не выглядела устрашающе, я верила, что там, внизу, куда прыгнул Антип, глубоко. Иначе.… Да вправду, глубоко.

Я видела этих людей, они уже были внизу. Шли по берегу, до места где камень входил в реку, дальше берега не было. Им пришлось идти в воду. Одетыми они ступили в воду, заходя глубже и глубже, а потом поплыли, течение им помогало.

Поравнявшись с тем местом, откуда смотрела я, один из них задрал голову вверх, а я быстро схоронилась, отпрянув. Снова выглянув, увидела, как они пытаются нырять, но вскоре поплыли ниже по ходу реки. Вертя головами, всматриваясь в берега, с обеих сторон, медленно и упрямо плыли они, пока не скрылись за

поворотом.

Как? Как я найду теперь его? О том, что с ним что-то случилось, я старалась не думать вовсе. Я словно осиротела враз. Потерянная и одинокая, скрываясь под ближайшим ельником, я просидела здесь почти до вечера. Антипа все не было. Да и не обещал ведь воротиться.

- Ну, что, Сашка, домой дуй, - сказала я, сама себе, вставая. - Вот и Антип так велел.

И пошла. Вверх по реке. Сначала медленно, опустив плечи, оглядываясь, пытаясь разглядеть камень и фигуру, стоящую на нем. Вот-вот, сейчас, появится. Не было. Когда камень скрылся из виду, быстрее пошла, с каждым шагом добавляя хода. Пить захотелось неимоверно, и я спустилась к реке. Напилась, зачерпывая в ладони. Солнце садилось, прятавшись за лесом, на той стороне реки. Сделав небольшую передышку, сидя на берегу, снова отправилась в путь, до темноты еще несколько верст пройти успею. Я шла по самому краю леса, опасаясь идти берегом, но и углубиться в лес нельзя. Заблудишься, а там и зверье на подходе. Чем ближе наступали сумерки, тем шустрее я приглядывала место для ночлега. Вскоре оно обнаружилось. Старая, худая лодка, брошенная кем то, за ненадобностью. Воды в ней не было, погоды стояли сухие, а лодка была полностью на берегу. Я устроилась в ней, свернувшись калачом, прогретые за день бока ее, были еще теплыми. Вот и я, как эта лодка - ненужная и одинокая. Небо прикрыло россыпью звезд, разглядывая их, я и уснула.

Проснулась стуча зубами от холода. Ранний летний рассвет, только загорался, принося туман с реки и прохладу. Зябкое утро не позволило больше уснуть. Умывшись и напившись, я двинула в путь, пытаясь согреться ходом. Через пол версты показалась деревня, немного с вечера не дошла. Маленькая и незнакомая, вероятно, Кутиха, где-то тут быть должна. Подумала обойти, в таких местах все на виду, но все же пошла берегом. Кого мне здесь бояться?

На узком плотике, мальчишка, Васяткиных годов, удил рыбу.

-Эй, рыбак с печки бряк, - окликнула его я, с задором. С этим братом только так и надо, иначе никак. Мальчишки. - Хлеба не найдется, горбушки?

Паренек посмотрел на меня, с интересом, прикидывая что бы мне половчее ответить.

- На червя ужу, ступай себе, рыбу только пугаешь, - проворчал он.

- Нет, так нет. Бывай.

Не сделав и десяти шагов, услышала оклик:

- Погодь уж.

Я обернулась. Мальчишка сложил удочку на плот, и бросив мне: «За добром смотри», юркнул в ближайший огород. Вернулся с ломтем горячего хлеба, только из печи. Вкуснятина. Я поблагодарила, от всей души, а он, ответив:

- Иди уж, - вернулся к своему занятию.

Деревня эта, и встреченный мной мальчишка, напомнили о доме, подгоняя вперед. А еще мысль, упование, на то, что меня может там ждать Антип. А следом пришла другая: как он найдет меня? Да и станет ли искать? Кто я для него... Санька, подобранная в лесу, за жалостью?

Еще до полудня, я нашла хороший пригорок, усеянный землянкой. Наевшись ягод, запив их водой, не давая себе много отдыхать, шла и шла. Ближе к вечеру, округа знакомой показалась, а вскоре я к нижнему месту вышла. От него аккурат верст восемь до моего села. Тут, пожалуй, и в лес свернуть надо бы, короче. По реке то с дюжину выйдет. Повернула, не боясь заблудить, бывала здесь несколько раз. Меня охватило волнение и трепет, от близости дома родного. Но вместе с тем, горести и обиды все вспомнились. Вот ведь, печаль и радость бок обок идут. Что ждет меня дома, неужто одни горести, да обиды. Что за груз такой. Доля вековухи?!

Половину пути прошла, как в лес свернула, совсем уж недалече осталось. Сердце стучать сильнее принялось.

- Александра, - услышала я знакомый голос, не торопясь оборачиваться, зная кого увижу. Вот ведь, какое дело, подметила я, как не попадется он мне, так все наперекосяк идет. Обернулась все же - дед стоит у избушки. Только не было ее тут, секунды назад не было! - Домой вернутся решилась? Верное решение. Не место в лесу то.

- Ни в лесу, ни дома, места нет мне. Ваша, дед, работа?

- Помилуй, о чем это ты, девица толкуешь?

- О том, как ты мне повстречался, так одни беды меня поджидают, - обвинила я его.

- Заходи, потолкуем, - предложил он миролюбиво и в избушке скрылся.

- Поняла я все, все мне теперь ясно, - зашла я следом, решительная и смелая. - Это ты, ты виноват! Добрым прикидывался, а сказки твои злые и сам ты злой! Правильно народ говорит - сила нечистая!

- Злой говоришь? А в чем злоба то моя? - сощурился опять.

- Все несчастья от тебя, людям головы туманишь. Отца вон моего водишь, - уверенно заявила я. - Ты ведь, твоя вина? Признавайся, говорю!

- А ну цыц! Раскричалась, расшумелась, - прикрикнул он и глазом недобро сверкнул, я и осеклась. - Даром тебе я все показывал?! Дура. Не поняла ничего. От человека то больше зла, во стократ. Садись, последний раз покажу, сама все увидишь.

Меня трясло, от волнения, от горячности сказанного, и изба была в этот раз неприветливой, холодной, но села я, деда послушала. Он стал против меня, я глаза прикрыла, и снова тепло разлилось по телу, и туман рассеялся.

Вижу, плот плывет по реке, вода большая, весенняя, на плоту отец и Федор, братец старший.

- Федя, Феденька, - кричу я ему, а звук не идет, не слышит он меня.

Прикоснуться к нему захотелось, да не могу; парю, возвышаюсь, с места не двинусь - тело непослушное. Время вечернее, Федя на поносной сидит - правит. Тут тятька ему говорит, что вздремнуть ляжет, а он, чтоб рот не разевал, да свистнул ему, когда к бойцу-камню подплывать будут, чтоб вместе отробить. Дальше плывут, с час плывут, отец спит, Федор правит. Смотрю, Феденьку сон морить начал, головушка так и клонится, клонится, то вздернет ей - глянет по сторонам, то опять клонится, клонится. Так и приспал, свесив голову. Впереди уже камень показался, плот быстро к нему приближается, летит, а он все никак не проснется. Крикнуть ему хочу: «Проснись, Федя, камень!» - не могу! Только дух заходится, сердце того и гляди, из груди выпрыгнет, беду чувствуя, понимая. Стукнуло плот о камень, разлетелся, распался на бревна. Отец в воду, Федя в воду. Плывут, барахтаются, за бревна цепляются. Выплыли к берегу, отец на Федю и накинулся, трясет за грудки, мотает, как бабу соломенную.

- Ах, ты, паскуда! Ротозей! Уснуть выдумал?! Это ж, сколько труда загубил, гад! - размахнулся и хрясть ему со всей дури, кулачищем! Федя на ногах не устоял, пал и головой о камень, коих под ногами множество, стукнулся. Отец над ним склонился, зовет его, кричит, а Федя не отзывается.

Тут мне снова туманом голову заволокло, тепло в пятках сделалось. Открываю глаза, дед передо мной:

- Человек сам себе зло, девочка, сам себе сила нечистая, запомни это, - сказал, и словно в воздухе растворился.

Сколько я пролежала в избе на лавке, не помню. Знаю, что трясло, как в ознобе, плакала, а потом знать уснула. Мне тепло сделалось. И решила я, что помираю, потому что Степа ко мне пришел. Прижал меня к себе, качал. Слова добрые говорил, а я к нему жалась и ластилась. Убаюкал меня, спустил с себя и пошел. Я руки к нему тяну, он мне пальцем грозит:

- Помни, всех простить должна, не то опутает злоба черная, уподобишься.

Когда я открыла глаза, темно было вокруг, растерялась сперва, где я. Огляделась,

глаза к темноте привыкать стали, в избушке на лавке лежу. Выбираться надо.

Вышла из избы - темень, страшно, подумала было воротиться, повернулась, а избенки то нет! Тут же, как поднесенная, звезда на небе зажглась яркая, большая, осветила дорогу. По ней я до села и выбралась. Степан это был, я уверена.

Домой ноги не идут, видеть отца не желаю. Душу на части рвет, как же простить такое?! Где же силы для этого взять. До бабушкиной избы дошла, на дворе стою, зайти не смею. Сердце колотится, норовит выскочить. Дверь избяная открылась:

- Кто тут? - с беспокойство спросила бабушка, подходя, со свечой в руках.

Я стояла не шелохнувшись, а она, разглядев меня, поднося свечу, села, как подкошенная.

- Саня, дочка, - обняла она меня за ноги и реветь принялась. Я склонилась, поднимать ее, да опустилась рядом. Мы плакали хором, обнимая друг дружку.

- Глава десять

- Утром, когда я проснулась, бабушкауже вовсю возилась у печи, а в избе сделалось жарко. Значит она давно поднялась, помолилась и накормила курей. - На-ка, рубаху чистую, - увидела она, что я встала. – Да воды вон теплой возьми, сходи вымойся. Вид чумной у тебя, - разглядывала она меня, вздыхая, - отощала совсем.

- Я помылась и, одевши свежую рубашку, вернулась в избу. Бабушка уже накрыла стол. После благодарной молитвы, за еду принялись. Ели в молчании, а уж когда за чай приступили бабушка спросила: - Где пропадала, Санька? - Среди людей была, баб, среди людей. - Не обижали хоть, люди то? - Нет, не обидели. Ни словом, ни делом. - Ну и хорошо, жива и слава господу, - похлопала она меня по руке. - Мы места себе не находили, не дело так, Санька, не гоже это, пропадать так. - Простите меня, - уткнулась я ей в пояс, обняв ее. - Будет, будет, нашлась, и славно, и миром все, - гладила она меня по голове. – Давай со стола приберем, да пошли. - Куда пошли? – взволновано спросила я, зная ответ. - Знамо дело куда, домой. - Нет, нет, - замотала я головой. – Не пойду. - Да чего ж ты боишься, - всплеснула она руками. – Не тронет он тебя. - Не пойду, говорю, и все тут, - твердо отрезала я. – Видеть его не желаю. - Отец ведь он тебе, Санька, родной отец, нельзя так. Да и мать пожалей, сердце у ней не на месте, извелась по тебе вся. - Мамку сюда позови, да Васю, а я не пойду, - отрезала я, и поднялась со стола убирать.

- Вскоре они, всполошенные, растроганные, но довольные, прибежали в избу к бабушке. Мы обнимались все вместе, потом по очереди. Мать пустила слезу, а Васятка скакал козлом, вокруг меня, заполошно рассказывая, сколько всего нового произошло. Когда радость первой встречи пошла на убыль, мать принялась меня ругать и бранить, наказывая, чтобы я не смела так больше делать. Мне сделалось стыдно, только теперь до глубины поняла я, что они пережили, пока меня не было. - Побегу, тятьке обед снесу, да подсоблю, - подскочил брат, когда понял, что я не спешу рассказать, где была все это время. Мамка с бабушкой еще попытали немного, да, наконец, бабушка сказала: - Попустись, Лизавета, придет время, сама расскажет. - Чего уж, - вздохнула мать. – Пошли домой, дочка. - Нет, мама, не пойду. У бабушки буду, - ответила я. - Не пьет он теперь, как ты пропала, с тех пор и не пьет, - начала уговоры мать. – Лодки мастерит сейчас. - И пускай не пьет, все равно не пойду.

- Мама ушла не с чем, ни уговорам, ни приказам я не поддалась, но бабушка, после ее ухода, добавила:

- - Осип ведь, в самом деле, не пьет, Санька. Если уж не прежним сделался, то почти.

- С нами-то почти молчком, а с Васей нет-нет и обмолвится словечком. С ранья уходит столярить, то на заготовку, почитай до вечера и не виделись бы. Дело то на лад пошло у него, телку купить обещал. - Хватит! Не отец он мне больше! Слышать ничего не хочу, - в сердцах выпалила я, соскочив с лавки, на которой сидела. Бабушка суетливо замахала на меня руками, словно мух гоняла, а потом креститься принялась, да меня крестить: - Свят, свят, да что ты такое говоришь то!

- Я, сказав, что разговор закончен, за дела принялась. До вечера занимала себя разной работой, то на дворе, то в огороде, стараясь меньше попадаться бабушке.

- Пока, ближе к вечеру, она не прикрикнула, что негоже так, голодом себя изводить. «Быстро в дом говорю», - закончила она.

- На следующий день, под предлогом сбора ягод, я Васю в лес потащила. В другое время он, скорее всего, не пошел бы, но соскучившись, даже рад был. На самом деле, мне хотелось осмотреться, сообразить короткий путь лесом, до землянок. Не уверена, что стоит туда ходить, но душа маялась и томилась неизвестностью. И так и эдак прикинув, выходило, что вот так сразу, не плутая, мне ни за что не найти дороги. Тут либо по реке идти, как пришла, либо никак. Заблудиться проще простого.

- - Антипа лютого шайку то разогнали, не слыхала небось? - спросил Вася. Он и до этого что-то трещал, рассказывая, то про лодки отцовы, то про односельчан, да не больно я слушала, отвечала невпопад, занятая своими мыслями. А после этого вопроса напряглась, стараясь не выдавать своего интереса. - Когда же это? – спросила, как можно невинно. - Давеча, дней пять что ли минуло, - ответил он. – Двоих говорят ухлопали на месте, одного повязали… - Кто говорит то, кто?

- - Так люди, у Кольки Обрубка, брат старшой возле жандармов крутится, в помощники метит, он и сболтнул, по секретному, - важно сказал Вася, вот мол, какие у меня знакомцы.

- - И чего он еще секретно поведал? – толкнула я братца в бок. - Облаву сказывал на них учинили, Антип ушел ловко, да еще может кто, - пожал он плечами. - Только кто-то из своих и сдал его, шепнул где искать. Снарядили за ним погоню, нашли схронку их, где они обитали, да гоняли его по лесу.

- - Не уж то поймали?

- - Это ж лютый, не так и просто его взять! – махал Вася в воздухе, указательным пальцем. - Так уж и не просто?

- - Сиганул Антип прямо с Ревун камня и был таков…, - вещал братец, с паузами, словно байки сказывал, а я отвернулась и пошла быстрее, чтобы не выказать ему запылавших щек. Он заспешил за мной и стал говорить громче, вдогонку: -Течением может снесло, может и ушел, кто его знает. Только камень то тот, уж больно крут…

- - Брехня все, домой пошли, - махнула я ему головой, не желая слушать и боясь услышать не то, чего хочется. - Чего ж сразу брехня? – обиженно засопел он. – И вообще, сказывают девка с ним была, так он ее первую толкнул, а потом и сам прыгнул. - Ну точно, враки, - всплеснула я руками, стараясь лыбиться залихватски. – Еще и девку какую-то навыдумывали!

Когда мы вернулись из леса, у бабушки находился отец. Сидел у стола, словно дремавши. Одежда и вид его, были до того опрятными, что казалось и лицом посветлел, но меж тем, словно годов ему прибавилось, или усталый вид тому виной.

- Тятька, - подскочил к нему, радостный братец. - Отробил уже?

- Нет, Вася, зашел вот пока, - ответил он ему и поднял на меня взор, а я отвернулась. Ягоды на лавку поставила, да быстро вышла из избы, чтоб заговорить со мной не успел.

Убежала на огород, да принялась дела изображать. Полоть, и без того прополотую морковь, вырывая редкие травинки. А когда на огороде появился отец, поднялась с корточек, побежала воду таскать, наполняя огородную кадку. Мне было слышно, как он объяснял Васе, что они поправят, да починят первым делом, на дворе бабушки.

- Санька, - крикнул мне отец, когда я, наполнила кадушку. Я обернулась, глянула исподлобья, насупившись, а он заробел под моим взглядом, вот крест, заробел и спросил тихо, просящее: - Словом, не перекинемся ли?

- Словом перекинуться, говоришь? - прошипела в ответ. - Камнем только с тобой перекинуться могу! Камнем! - кричала я последние слова, убегая.

Сбежала недалеко. Запинаясь, с вцепившимися в подол репьями, встретившись, в конце огорода, с препятствием, я повисла на пряслах, свесившись вниз головой и завыла. От бессилия, от слабости своей, от горького камня в душе, да от любви своей, нерастраченной.

- Как тут простить, Степа, как?! - возвела я глаза, полные слез, к небу. - Не могу, нет сил на это, нет...

***

Минуло несколько дней, на протяжении которых, я не находила себе места. Неизвестность за долю Антипа заставляла тревожиться и мучаться, не позволяя крепко спать, сполна есть. Да и брошенная со злобы фраза отцу, ела меня изнутри. Бабушка, наблюдавшая все мои смятения и беспокойства, только вздыхала, да охала, усердно молясь за нас. Нужно было решиться. Забыть и вырвать. Похерить в недрах воспоминаний эту встречу. Словно и не было ничего, словно не знала я никогда этого человека. Смириться и жить. Просто, буднично, как вечное солнце, встающее по утрам, исполняя свой долг, лишь изредка дуря нас, скрываясь за тучи.

Вместо этого, я собрала еды, сказалась бабушке, что меня не будет три дня, не терпя возражений, и пошла. Ведь я не солнце. Нет у меня вечности. Полтора суток я шла до камня. Немного постояла на нем, вглядываясь вдаль, дожидаясь озарения или подсказки, а потом повернула в лес. Найти землянки, оказалось не так и просто. Путь, проделанный с Антипом на бегу, не отчетливо сохранился в памяти. Но все же нашла. Я взаправду надеялась найти здесь Антипа? Вот уж не знаю. Разум кричал о напрасном, бессмысленном походе, а сердце не слушало. Оно до последнего верило, ждало, надеялось.

Землянки были разворочены изнутри, с поломанными печами, изрубленными нарами, а в разобранных полах, тут и там, нарыты ямы. Остатки припасов всюду раскиданы и даже пучки травы, заготовленной мной и Мироном, сдернуты кем-то со стен. Я обошла по округе, найдя еще несколько вырытых ям и не понимая к чему они, кем копаны. Трава была всюду изрядно примята, а стол, на котором питались мужики, сожжен. Зато шалаш Антипа сохранился, словно нарочно, оставаясь не тронутым. Я залезла внутрь и легла, прикрыв глаза. Он не сохранил не тепла, ни запаха его, но находясь в нем, я словно окунулась в те дни, часы, минуты. Когда могла находиться рядом, наблюдать, тонуть в омуте глаз. Так и заснула, плененная воспоминаниями.

Проснулась на заре, умылась росой, оглядела все еще раз, словно прощаясь, да в путь обратный поспешила. Шла бодро, потаскивая сухари из мешка холщового, что на плече висел, спешила воротиться. На следующее утро, я уже вернулась, идя почти без остановок, даже ночью.

- Никуда не пойду больше, не переживай, - сказала я суетливой бабушке, да завалилась в постель, отвернувшись к стене, дабы избежать расспросов.

Вопреки усталости, сон не шел. Я долго лежала, уставившись в лоскутный коврик, что висел на стене, сшитый бабушкой из кусков поношенных рубах, да юбок. Неужели не свидимся никогда? Мне бы только знать, что здоров он, хорошо все у него, ладно. С этой мыслью уснула, с ней же и проснулась.

На следующий день, бабушка пироги печь с утра придумала, а после обедни, мать пришла. Поманила, присесть рядом, и сверток сует:

- Вот, дочка, сарафан новый одень, впору, нет.

- Зачем, вы, мама, этот еще цел, не нужно, - забеспокоилась я о тратах.

- Да где же? Вон, какой не годный уже, подол истрепался, пятна от смолы никак на нем.

Я не стала спорить и надела предложенную вещь, хоть и был тот, купленный Мироном, дорог, как напоминание. Сарафан оказался впору, я поблагодарила мать, а она взяла ленты, оказавшиеся тут же, в свертке, и предложила:

- Давай, ленты еще в косу вплетем.

- На что они мне, никуда не хожу, - равнодушно отмахнулась я.

- Молодая ведь ты, радуйся, - уговаривая, сказала мать. - Успеешь еще, с затрапезным видом то, находишься.

Не слушая моих возражений, она усадила меня и принялась сама мне косу налаживать. Я больно и не возражала, все равно. Есть лента - нет, без разницы мне. Вскоре она закончила и отошла в сторону, глядя на меня, любуясь на дело рук своих. Подошедшая бабушка встала рядом, смотрела тепло, вздыхая привычно, а я заподозрила неладное.

«Неладное», вскоре явилось в дом, в лице бородатого мужчины, с кустистыми бровями, а с ним маленькая, юркая старушка. Бабушка за стол приглашает гостей, а мужчина на меня косится. Присел, подбоченился, крякнул в кулак, а потом спросил у матери:

- А Осип что же не уважил?

- Будет скоро, Фрол Фомич, за лодкой заказчик к нему явился.

- Ну добре, - успокоился гость и на стол бутыль из сапога выудил. - Я вообще не пью, не подумайте, - сказал он, глядя в мою сторону, - но сегодня за знакомство, так сказать, сам бог велел.

Я посмотрела на мать, на бабушку, дивясь происходящему. Мать глаза отвела, а бабушка сказала мне спокойным своим голосом:

- Садись, дочка, с хорошими людьми отчего бы не посидеть.

Так мне обидно сделалось. Старушка эта, пришлая, скоро во мне дыру прожжёт, взглядом цепким, только что не обнюхивает. Устроили за спиной смотрины, да еще женишка подобрали! Стою, ленту из косы разматываю: «Эх, вы!», - обронила им, положила на стол ленту, да бегом из избы, только меня и видели. Убежала к широкому берегу, который Волосатиком зовется, от того что коней на нем моют, да сидела там почти до вечера, в ивняке прячась.

Когда домой явилась, подслушивать, под избяной дверью, принялась, ушли ли гости. Слышно было отца, да бабушкин голос. Она тихо, степенно говорит, не разобрать почти, только половину слов. Но ясно, что спор у них с отцом происходит.

- Да что ей, обязательно возле мужика греться, - крикнул отец. - Сами прокормим, завязывайте блажить. - Бабушка, что-то ответила тихо, на что отец ей строго отрезал: - Дело, не дело, а упрядить ее можно, большая уже.

Я услышала тяжелый шаг отца, но успела отпрянуть, да два шага назад ступить, до того, как он дверь открыл. Он замер в дверях, не ожидавши меня увидеть, а взгляды наши встретились. Нависла тишина, которую он нарушил первый:

- Здравствуй, до..., - споткнулся он на слове, отвел первый взгляд и вышел.

Не успела я в избу ступить, как мать поучать и отчитывать меня кинулась.

- Эвон ты какая стала, перечишь. Бродишь, неизвестно где, - выговаривала она. - Не срами хоть перед соседями.

- Это чем же я вас посрамила?

- Пропадала не знамо где три месяца, разговоров знаешь сколько пошло! - почти кричала она, тряся руками, пред моим лицом. - Где вот ты была, где, скажи мне на милость?!

- Полно, Лизавета, будет, не шуми, - одернула ее бабушка.

Мать ее беспрекословно слушала, безмерно уважая. Так и на этот раз случилось. Она махнула рукой на нас, и бросив: «Побегу покуда», ушла.

- Сядем давай, Саня, - я села, бабушка опустилась рядом, на лавку и продолжила: - Бегаешь все, бегаешь, места себе не найдешь. То от людей, то от разговора бежишь, а вот ты меня послушай сейчас. Не со зла ведь мы, добра тебе желаем. Жизнь ведь она, Санька, и короткая, и длинная одновременно. Это смотря как жить. Одной то не сахар, да в голоде и холоде не мед. Фрол Фомич мужик добрый, слово худого никто про него не скажет и не обидит тебя.

- Смотря как жить? - нахмурившись, перебила я ее. - Так вот с ним век то за два будет! Уж лучше одной, с земли есть, чем с ним.

- Ты не смотри, это он с виду такой, а сорока ему нет еще. Вдовый он, детей не имеет. Мужчина он деловой, хваткий, хозяйство хорошее у него, с работником.

- Да пусть, хоть сто раз помещиком будет, хоть императором, не нужен он мне! - стучала я кулаком в грудь.

- Ну станем нужного ждать, - не обращая внимания на мой раззадоренный вид, спокойно сказала баба Уся. - Пошли почивать не то, раз сладу нет.

Мы приготовились ко сну, бабушка помолилась, а когда забралась на свою постель, сказала вслух:

- Ждешь кого-то, вижу, может и стоящий, - вздохнула она. - Главное дождаться, а не прождать.

- Глава одиннадцать

- Минул почти месяц с тех пор, как я вернулась домой. Мать и бабушка, с найденным женихом для меня, больше не приставали. Проявить смирение и безропотность миру, в котором не будет Антипа, я не могла. Глупая мечта и вера в нашу встречу, не давала забыться и жить как прежде. Я часто загадывала день, когда мы свидимся вновь, и каждый раз печалилась, что этого не происходило. Изредка отвлекаясь дневным заботам и хлопотам, но особо тоскуя тихими, короткими ночами.

- Спрашивать и выведывать кого-либо, надеясь узнать хоть что-то о судьбе Антипа, я не могла. Навредить боялась. Да и узнать все одно, не у кого. Все беседы вела только с семьей своей, в которую перестал входить отец. Соседей и остальных знакомцев, я по-прежнему сторонилась. А когда уже опустились руки, да терялись с каждым уходящим, тоскливым закатом, последние крохи надежды, когда прекратила всматриваться вдаль, ища в проходящих мужчинах знакомые черты, именно тогда, одним обычным вечером, судьба или господь, проявили ко мне благосклонность.

- Мы с бабушкой ужинать закончили, я плошки мыла, да котелок скребла, когда раздался тихий, несмелый стук. - Вроде как на задворках стучит кто? – прислушалась бабушка. – Кому бы там бродить, огородом? Васька что ли балует, - гадала она, а у меня сердце вниз ухнуло. С чего бы? Ведь и вправду поди-ка братец прибег. - Посмотришь или мне сходить? – замерла я. - Домывай, милая, гляну я, - помахала она сухонькой рукой в воздухе, обулась в чуни и вышла.

- Я спешно ополоснула котелок и сушиться на шесток сунула. Сняла передник, поправила выбившиеся волосы, да губу прикусила нижнюю, от охватившего волнения. «Да чего же ты удумала, глупая, нет ведь там никого», - сказала сама себе, успокаивая дрожь. В эту минуту бабушка воротилась. Я к стене прижалась спиной, поглядываю на нее, чего скажет… Смотрит на меня внимательно - молчит.

- И тишина такая, окаянная…, даже стук сердца не слышу, не остановилось ли? - Стало быть он, - с печалью покачала головой бабушка, нарушив ее. – Под кривой рябиной ждать станет.

- Я стояла не шелохнувшись, словно обессилила, а глаза слезой наливались, и лишь только первая капнула на дощатый пол, встрепенулась. Хватилась в дверь, но была остановлена бабушкой.

- - Да куда ж ты, - цепко одернула она меня за руку. – Сарафан поменяй, отправься.

- ***

- Я бежала. Неслась через огород, к кривой рябине, что находилась сразу у перелеска. Ноги путались в исподней юбке и сарафане. Сердце бешено колотилась, а дышать, мне казалось, я и вовсе забывала. Стоило только перемахнуть через прясла, оказавшись по ту сторону огорода, как увидела знакомую фигуру. Он сидел прямо под рябиной, наполовину скрывшись в густой, некошеной траве. «Живой!» - билось внутри. Сама собой, не приказывая себе, я пошла медленнее, степенно. Не к месту вспомнив Тоньку и стараясь идти плавно, красиво, как она. Он завидел меня и поднялся на ноги, поджидая, когда я приближусь. Я подошла и замерла в двух шагах, ближе не решилась, шаря глазами по его лицу, выискивая перемены. - Ну, здравствуй что ль, Санька, - распахнул он руки и сделал шаг навстречу. - Здравствуй, - только и промямлила я, отведя взор, но все же сделала тоже шаг и очутилась в его руках, которые тотчас же сомкнулись на моей спине.

- Моя голова опустилась ему на плечо и я, не выдержав, заплакала. Он не мешал мне, словно зная, как это мне сейчас нужно, необходимо, просто прижал меня крепче и гладил по спине широкой ладонью. То были слезы успокоения, утешения.

- Все напряжение, вся тоска, заполнившая меня весь этот месяц ожидания, выходили вместе с ними, уступая место радости и покою. А еще хотелось благодарить этот миг, господа и весь мир за эту встречу. За теперешнюю и за то, что она случилась в целом.

- Когда я утерла слезы, прекратив реветь, и отлепилась от него, мы недолго смотрели друг на друга, а после, не сговариваясь, пошли в сторону леса. Антип не спешил заговорить, а я и подавно. Мне просто было хорошо идти вот так, рядом, ощущая его присутствие возле себя. Да и робела я немного. Поравнявшись с лесом, мы пошли вдоль него, по хоженым ребятней тропинкам в поисках земляники или какой другой добычи.

- - В лес бы нам войти, - предложил он. – Не с руки мне светиться здесь. По темноте хотел прийти, да напугать боялся. - Чуть правее давай, там береза поваленная, присесть можно.

- Он кивнул и спросил: - Ну как ты, Санька? Здорова ли? Не обижает никто? - Здорова, то здорова, а обид нет никаких, - начала я, сворачивая в лес. – Переживала сильно. Боялась подумать даже, что с вами, живы ли… - За меня не бойся, Мирон тоже порядок. Приветы тебе шлет, свидеться разве что не доведется, - нарочито бодро сказал он. Было явно, что для меня старается, придать разговору небрежность, убавить значительности.

- Мы дошли до березы, я присела на нее, а Антип рядом в траве устроился. Оперся на левый локоть, повернувшись ко мне вполоборота, и травинку сорвав, в рот потащил. Жует кончик, сам вдаль глядит – молчит, слова подбирает, дураку ясно. Я не тороплю, неизвестно, что еще уготовлено услышать, не думаю, что к душе придется сказанное. Руки лодочкой сложила в подоле, сижу тихой мышкой, выжидаю. Так и вышло. - Я ведь… проститься пришел, - вскоре сказал он. – Уезжаю я, Санька. - Как уезжаешь? Зачем проститься? – бессвязно забормотала я, соскочив с дерева.

- Это ж надо, уже и свидеться не надеялась, а сейчас, когда он рядом – руку протяни и опять уедет?! Замотала головой, лицо руками прикрыла, чтоб не смотреть на него, не расплакаться вновь: – Не могу, не хочу прощаться!

- Бежать мне надо, покуда голова на месте, - резво поднялся он и подошел ко мне. Положил руки мне на плечи, гладит по ним, да втолковывает: - Опасно мне теперь тут, в этих краях, нельзя, понимаешь.

Я убрала от лица руки, подняла к нему взор, и предложила по наивности, понимая, что глупость сморозила, но слова лезли наперед мыслей:

- А ты брось это дело неправедное.

- Поздно уж, Санька, об этом говорить. Поздно.

- А давай я тебя у бабушки схороню, - продолжала я болтать чепуху от растерянности.

- Эх, Санька, - привлек он меня к себе. - Добрая ты душа, да только что же мне, всю жизнь прятаться в избе? Зазря я пришел, смалодушничал, только душу тебе разбередил. - Он прижимал меня к себе, покачиваясь из стороны в сторону, а я уткнулась ему в рубаху и силилась не разреветься. Век бы так стояла, убаюканная его теплом, силой. Говорил Антип тихо, успокаивая: - Хорошо все будет, Сашка, ладно. Все быльем порастет, время оно лечит. Будет еще тебе праздник, обязательно будешь счастливой. Верь мне.

- А ты как же? Куда ты?

- Уеду в город большой, паспортную книжку новую выправлю. Даст бог, затеряюсь, а потом и забудут, что был такой Антип бестолковый, который не сумел жизнью своей правильно распорядиться. Я вот тебе деньжат принес, возьми, не побрезгуй.

Я отпрянула от него, ахнувши. Антип глядел заботливо, лицо страданием переполнено. Эвон, морщинка лоб перерезала. Да только так, вероятно, смотрят на сестру, на дитя несмышленое, а не таких взглядов мне хотелось, не таких слов. Я произнесла, с отчаянием, кулачком себя в грудь стуча:

- На что они мне! Да разве они мне радости добавят, коли тебя рядом нет! Неужто ты еще этого не понял?

- Много ли от меня радости? - мягко улыбнулся он, а я отвернулась от него, чтобы не видеть, потому как боялась за себя. Не хватало еще ему на шею кинуться. - Я тебе худого, Санька, не желаю, ты мне теперь не чужая, я помочь хочу. Деньги они никому не мешают, а у меня этого добра теперь навалом. Радости оно, конечно, может и не всем приносит, но грустить с деньгами куда спокойнее...

- Возьми меня с собой, пожалуйста, - попросила я, неожиданно для обоих.

- Да разве смею я тебе такое предложить? Жизнь беглянки!

Антип развернул меня, взяв за руки, выше локтей.

- Посмотри на меня, - попросил он. Я просьбу исполнила, не стыдясь и не стесняясь слов своих, взгляда не прятала. Уставилась на него, выискивая в его лице, глазах хоть какой-то знак, чтобы понять его отношение к себе. И не понимала. Только лишь проститься приехал, узнать все ли в порядке? Так то, не видя меня, вызнать смог, или есть хоть частичка тепла в отношении меня. - Нельзя тебе со мной, понимаешь, нельзя. Жизнь в ожидании, что правда раскроется, тебя узнают, за тобой придут, шарахаться от каждого встреченного городового, она сродни каторге.

- Лучше каторга с тобой, чем рай без тебя, такое мое слово последнее, - твердо сказала я. Антип молчал, раздумывая, что ответить, а я подтолкнула его, решив облегчить задачу: - А не люба, так уходи. Затянулось прощание.

Я развернулась и пошла, не дожидаясь ответа, тут же жалея об этом, что сама себе путь отрезаю. «Да, на что ты ему нужна, дура неразумная», - сказала сама себе и быстрее пошла, помогая себе руками. А через несколько шагов и вовсе побежала, боясь вернуться, пасть к нему в ноги и молить его, теряя девичью честь.

Уж стемнело почти, когда я к дому вышла. Прокралась тихо внутрь, стараясь не тревожить бабушку. Улеглась на кровать, не раздеваясь, и прислушивалась невольно. И к тому, что за окном, и к тишине и покою дома. Когда сердце перестало стучать заполошно, стало ясно, что бабушка не спала - поджидала. Вскоре дыхание ее стало ровнее, знать уснула. Ко мне спасительный сон не шел, я прокручивала бессчетное количество раз нашу встречу, думая о том, что погорячилась, зазря укоротив ее. Ругала себя за это, порываясь встать, бежать и, вероятно, так бы и сделала, да не знала куда.

Уж и рассвет скоро близился, ночи летние совсем коротки, словно и не было, а мне все не уснуть. И так мне горько сделалось, на жизнь свою никудышную, на долю женскую, осиротевшую, любви и ласки не видывавшую, что дышать трудно стало, словно воздуха ничтожно мало. Встала, в сени прошмыгнула. Вдохнула прохладу ночи - не могу надышаться, голову обложило. На воздух вышла. Села на чурку березовую, рассвет подернулся. Новый день наступает. и завтра придет, и через месяц, год. Это что же теперь без него все будет?

Как подошел, даже не поняла, сидела печально, задумавшись, когда услышала сбоку:

- Лошадь у меня за пару верст в лесу привязана, два раза до нее ходил и возвращался, - присел рядом Антип в траву. Ярмарка, развернувшаяся внутри меня, не давала мне вымолвить и словечка. Более того, было страшно спугнуть. А ну как это сон? И наваждение рассеется туманом, не давши мне налюбоваться им вдоволь. - Сразу ты мне в душу запала. Сначала злился на Мирона, что притащил тебя. Потом лицо знакомым показалось, все вспоминал, откуда тебя знаю. Оказалась знакомка случайная. Подвозил тебя помнишь?

«Помню, как не помню», - хотелось ответить мне, да боялась нарушить этот его рассказ. Мне казалось, стоит только заговорить, и он исчезнет, словно и не было. Я приложила обе ладони ко рту и даже головы повернуть в его сторону не могла. Сидела чуть живая, пытаясь унять поспешное ликование в себе.

- Бесился я, Мирона поедом ел, потому как понимал к чему идет, что со мной происходит, - снова заговорил Антип. - Не пара я тебе. Порченный я человек, проходимец, на судьбу озлобленный. Возьму я тебя с собой? И что? Жизни размеренной дать не могу, да и сколько годков отмеряно неведомо. Может и десяток другой, а может и пара деньков осталась. Потому как в любой момент отловят и голова с плеч. Вот такие дела, Санька. Крепко подумай, прежде чем ехать со мной. Крепко.

- Глава двенадцать

- Прикрыв дверь сараюшки, я к реке побежала. Скинула сарафан в ивняке, да в воду полезла - свежа и прохладна оказалась. А поутру всегда так. Вот если бы ночью пришла охота валандаться в ней, так многим теплее бы казалась. Вода остудила меня, да умерила пыл немного. Прямо на сырую рубаху, чуть отжатую руками, накинула сарафан и домой помчалась, пока соседи из своих изб не показались.

- Спать так и не легла, негоже днем почивать, не барышня. Весь день я летала, словно крылья заимела, каждое дело, за какое бы не бралась, спорилось, да ладилось. Бабушка косилась в мою сторону, приглядывалась, а заговорить решилась только к вечеру. - Козой запрыгала, ожила, - остановила она веретено, да воткнула его в шерсть, что к прялке намотана. Показала рукой мне на лавку, рядом с собой сесть зазывая. Я несведущей прикинулась. Брови вскинула, удивляюсь, дескать, в толк не возьму, о чем ты. – Вся ты на виду, щеки эвон огнем полыхают. Не артачься, прижми зад то.

- Давай, как на духу, кто таков, чего прибегал? - Суженый мой, люблю его, - не стала я лукавить и раскраснелась еще больше. – На край света пойду за ним, баб, хоть босой, хоть хворой. - Суженый? – сложив губы трубкой, протянула она, толи спрашивая, толи удивляясь. – А ты для него тоже суженная? - Тоже, баб, тоже.

- - Да разве ж они так ходят, женихи то, крадучись, словно воры? Если только к полюбовнице, - через паузу, вздохнув, добавила бабушка.

- Я еще пуще огнем вспыхнула, да на прялку уставилась, чтобы в глаза ей не смотреть. Сижу, узор витой разглядываю, словно не видала никогда, а сама словечка вымолвить не могу. А ведь и правда, чего я выдумываю, полюбовница я и получилась, глупая и неумелая. Может он вообще за мной не вернется? «Вернется, его слово верное», - тут же ответила сама себе. Да и сделала бы я по-другому, зная о последней встрече? Не сделала бы, нечего и прикидываться, так и было бы все. Я продолжала изводить себя такого рода мыслями, пока бабка Устинья новых вопросов не отсыпала:

- – Это не с ним ли ты, Санька, три месяца из дома пропадала? Отчего он, как положено не пришел?

- - Не может он как положено, баб, не может, пойми, - заступилась я за него и все ей рассказала. Про то, как Мирона встретила, и как в стане их разбойничьем жила, про судьбу Антипа нелегкую. Даже поведала, как ночью к нему в шалаш прибегала, а он мне отставку дал, мне казалось, что это непременно нужно рассказать, что добавит это значения, весомости, в лучшем свете его выставит. Ведь была у него возможность, а он не попользовался. Говорила я открыто, с чувством, часто брала бабку за кисти рук, сжимала их в своих ладонях, мяла, да гладила. Умолчала только о произошедшем в сарае, сегодня ночью, – будет с нее, переживаний. Бабушка охала, ахала, крестилась без конца, но слушала исправно, не перебивая, лишь изредка уточняя подробность. Закончила я рассказ признанием, что в город податься с ним решила, смысла таиться не видела, да и надежда получить ее благословение была, пусть и слабая. - Держать тебя не стану, коли решимости в тебе экая прорва, да и не удержу, -сказала она, как только я закончила. – Об одном прошу - хорошенько подумай, на такую смуту себя обрекаешь. - Что ж вы все, думать меня заставляете, сердце оно не мыслит, оно другие пляски отбивает. Решила уж я. Постоять он и за себя, и за меня в силе. Все у нас будет в порядке, - заверила я.

- Бабушка вздохнула, взяла с лавки прялку, поставила в угол, прошлась по избе, словно места себе ища, развязала зипун, повесила у печи, постояла немного спиной, а потом ко мне повернулась: - Ну, раз веришь, ступай спать, а я про вас молиться стану.

- Я взяла с нее обет, что она даже словечком не матери, ни отцу не обмолвится и в самом деле спать пошла. Уснула в один миг, под тихое бормотание бабушки. Сон мне приснился мутный, тревожный, но проснувшись, припомнить его не смогла, лишь на душе остались тягучие, размытые обрывки воспоминаний.

- Первое что я сделала, после обычных домашних дел, - собрала себе узелок с вещами. Все боялась много набрать, чтобы не тяжела поклажа была, неизвестно еще как добираться будем, и в тоже время, не хотелось голой сироткой казаться.

- Кое как соблюдя середину, я убрала узелок под кровать и пошла к родительскому дому.

- Мать и Васю я застала за столом. Они вернулись с покоса, где ворошили и отгребали сено, уставшие и румяные. Мне сделалось стыдно, что я ни разу, как вернулась, не подсобила им. Вася был довольным и деятельным, рассуждал уже как заправский мужик. Здорово подрос за этот год, уж и не приласкаешь, голову не взлохматишь – брыкаться начнет. Мамка спрашивала про здоровье Устиньи, мое, но неприятных разговоров не заводила, видно решив, что я намерена возвращаться домой и опасалась меня спугнуть. Если бы знали они истинную причину визита!

- Проститься ведь пришла…, но говорить им, об этом, не намерена. Боялась не выдержать горьких слез расставаний, которые непременно польются и из меня, и из матери, но пуще всего боялась быть остановленной, не отпущенной.

- Мы неспешно поели, хоть у нас так и не принято, рассиживаться, а когда собрались чаевничать, Васятка подскочил со словами: - Мать, про отца собери поесть, до него побегу.

- Мамка засуетилась, собрала еду в корзинку, и братцу ее в руки сунула. - У холодного ручья он, лодки строгает, - пояснила мне она, лишь только Вася за дверь вышел. Я отмолчалась. Мама переключилась на соседей, рассказывать какие у их дочери, роды накануне тяжелейшие были.

- Долго я пробыла с ничего не подозревающей матерью, смотрела, слушала, пытаясь насладиться с запасом, ее присутствием. Мне сто раз хотелось на грудь ей кинуться, прижаться покрепче, а решилась обнять, только когда уходить собралась.

- Чего это ты, Санька? - удивилась мать.

- Соскучилась, просто, - обхватила я ее за спиной, а голову на грудь ей сложила. Она гладила меня приговаривая: «Дитя мое, горемычное, самой уж давно пора деток ласкать». - Пошла я, мам, побегу. - «Клюнула» в щеку и за дверь спешно выскочила, оставив ее в недоумении, пока она подозревать ничего не начала.

К холодному ручью теперь путь лежал. Не далекий он, но чувствовала, не схожу - пожалею. Буду потом каяться, да поздно. Издалека их увидела, потому как в низине они. В этом месте ручей впадал в пруд, тут же, удобно спустить готовую лодку на воду, и переправить к берегу будущего хозяина. Три лодки были почти готовы, отец смолил их, а Вася помогал. Он шустро бегал то к отцу, то к сараю из досок, построенному еще дедом, в котором хранился инструмент и сами лодки. Я поравнялась с ними, сказав привычно: «Здравия», поклонов уж отвешивать не буду. Отец кивнул, продолжая заниматься своим делом.

- Виделись, - бросил важный Васятка.

Я прошла к самому ручью, напилась, зачерпнув в ладонь воды, да на лицо слегка себе брызнула. Свежо. Села у ручья и не лезла к ним, пока они работу не закончили. Наблюдала со стороны, исподволь, находя в них все больше и больше сходства. По завершению дел, отец опередил меня отправив Васю домой, я только было хотела просить братца об этом, раздумывая как лучше подступиться, чтоб не выдумал ослушаться.

- Дождусь тебя, вместе пойдем, - ответил он ему.

- Ты это, Василий, не жди давай, беги. Топор вон еще прихвати, поправим дома, - настоял родитель. Васька тряхнул подбородком, насупился, но сказать ничего не решился, сгреб топор и припустил.

Отец прошел до ручья, умылся, обтер лицо льняной тряпицей, подошел не спеша и присел рядом. Он молчит, я молчу. Вздохнул маетно, ворот рубахи поправил...

- Уезжаю я завтра. Надолго., может и навсегда, - сказала я ему, не ходя вокруг, да около. Он поднял на меня голову, глянул ошалело, да тут же взгляд отвел, не решился видно браниться. А может и не браниться вовсе хотел, но, однако, кадык у него заходил ходуном, да кулаки сжались. - Просить тебя хочу, чтоб мамку с Васей не обижал, чтобы миром жили.

- Из-за меня бежишь? Воздуха не хватает, рядом со мной? - не поворачиваясь, спросил он. - Хочешь, я уйду? Одно твое слово, и я .

- Нет, нет, - замотала я головой. - Не в тебе причина. Я уеду, а ты оставайся, ты нужен им, но тот. прежний.

Он сунул руку, за ворот рубахи и крутил его:

- А мне не хватает воздуха, душит, душит меня, - охватил он пятерней себя за шею, показывая. - Вот оно где, давануть бы мне сюда, что есть мочи!

Видеть его было невыносимо, не только из-за вины его, неумолимой, но и от боли, рвавшей его изнутри, что хотелось встать и сбежать, как делала много раз. Но я нашла в себе силы не делать этого. Пододвинулась ближе к нему, свесившему голову на кулак, погладила по широкой спине, сложила на плечах его руки и сказала тихо:

- Я простила тебя, слышишь. Сам себя ты простить смоги.

- Да как же мне простить то себя! - со стоном воскликнул отец. - Так и стоит он у меня перед глазами! - Он выставил вперед руки, ладонями к небу, сам на них посмотрел мутно, покачал ими в воздухе и взревел, хрипя: — Вот этими лапищами, этими самыми, я его, сучий я потрох!

Он обхватил свою голову руками, сжался весь, протяжно всхлипнул, а потом заревел. Первый раз я видела плачущего тятьку. Было больно, погано самой, но его боль была во стократ сильнее, дерущее, невыносимей. Я обняла его, наклонила за плечи к себе, он покорно рухнул к моим коленям. Долго мы сидели так. Его голова покоилась на моих ногах, свернутых кренделем, прямо на подоле сарафана, я гладила его по непослушным, буйным волосам, словно баюкала. Вспоминала детство, как он баловал меня, мой тятька, подносил пряник или другую сласть, сначала маячил им передо мной, а потом прятал за спину. Я бежала к нему, обхватывала его ручонками, пытаясь дотянуться до угощенья, и выходило, что обнимаю его. Он немного игрался со мной, не давая ухватить гостинец, а потом вручал его и брал меня на руки, да подкидывал вверх, непременно три раза. Я визжала и заходилась смехом.

Я покачивалась из стороны в сторону, едва слышно напевая, или мыча. Отец тихо лежал, что мне казалось - спит, но тут он спросил, едва слышно:

- Санька, покаяться мне им надо, открыться? Знать они ведь должны.

- Не вздумай, не надобно этого делать, - поспешила убеждать я. - На какие муки их обернешь! Пережили они это горе уже, не воротишь его тем. Молись за упокой, за прощение, а их береги.

Вскоре мы простились. Я обещала ему прислать весточку, лишь только доберусь, он мне поклялся, что тайна его умрет вместе с ним. Мамке, говорить о моем отъезде до завтра, я и ему не велела, он согласно кивнул.

К бабушке вернулась уже поздно, она меня искать уж идти удумала. Мы отужинали, после она хлопотала, собирая еду в дорогу, а потом потянулись долгие минуты ожидания. Они превращались в часы, а мне уже стало казаться, что он не приедет

- я все напутала, и вообще сама себе все придумала, а не он говорил вовсе, что вернется за мной.

Бабушка, отмоливши вечернюю молитву, тихо сидела в углу, ждала со мной, спать не шла. Я мерила избу шагами, без конца проверяла узелок свой, садилась, вставала, выглядывала в окно, пытаясь рассмотреть что-то в ночи, повторяя все по кругу и сызнова.

- А буде ляг, поспи, а я тебя разбужу, как приедет, - предложила она.

- Нет, баб, не уснуть мне сейчас, не уснуть.

Только забрезжил рассвет, как я уже в пятый раз, на улицу для проверки, выскочила. Нетерпеливая, отчаявшаяся. Тогда он и показался. Пришел спешно, взял за руки и спросил:

- Хорошо подумала, крепко?

- Крепче некуда.

- Какое твое решение?

- Собралась уже, готова в путь, хоть сто верст пройти, хоть двести.

Он обнял меня и засмеялся:

- Пешком тебя не потащу, пожалуй, хоть и волевая ты, да далече шагать. Устанешь еще, на закорки запросишься. Лошадь готова, не Буян, конечно, но тоже справная.

Мы прошли в избу, проститься, да узелок прихватить. Антип сперва заходить не хотел, да я за руку его утянула.

- Дай-ка, я посмотрю на тебя, молодец, - подвела его бабушка к окну. Оглядела его

и вывела: - Не шибко ты и зелен. Может и ведаешь, что творишь.

- Вы, матушка, не переживайте, я для Саньки постараюсь счастье добыть. Обещаю Вам.

- Ну бог вам в помощь, коли так, - перекрестила нас она. - Езжайте, пока совсем не посветлело.

Бабушка вызвалась нас проводить, до лошади Антипа, что на краю села привязана стояла. Я старалась изо всех сил не реветь, чтобы горечь расставания не подступала сильнее, да и любимому не хотелось слез показывать, но все же не стерпела. Бабушка обняла меня руками сухонькими, прижала к телу худому, безгрудому, тут я и не утерпела, слезу пустила. Расцеловала ей все лицо, да снова прижалась. Она первая отпрянула:

- Ну все, все, поезжайте, не то, - поторопила нас. - Не ровен час передумаю, да не пущу никуда.

- Береги себя, баб. Благодарна тебе за все, низкий поклон.

Антип помог мне на коня забраться, узелок мой закрепил, сам запрыгнул и попрощался с нашей провожатой:

- Здоровья Вам, матушка, бывайте, - стеганул лошадку и прокричал: - Свидимся. Бабушка махала нам рукой, незаметно утирая второй слезы.

- К алтарю ее, глупую, отведи, негоже так, - крикнула вдогонку она.

- Как только до места доберемся, тотчас же! - повернувшись, ответил он ей.

Эпилог

Я налила Васе щей, а сама прислушивалась, не звякнет ли колокольчик в дверях, а пока не звякнул так можно с ним побыть. Первый раз за три года родню свою вижу. Пока устроились, в комнатенке жили, потом Антип дом купил, а при нем лавка готовая. Сукном, материей торгуем. Дальше заботы начались, быт наладили, роды еще мои, так три годочка и пролетело. А Вася неделю уже живет у нас, - никак не налюбуюсь, а братец ворчит и бубнит вовсю. Первые два дня радовался, дивился всему, а потом по дому заскучал видно.

- Не нравится мне все же ваша городская жизнь, - протянул он, уплетая. Я смотрю

на него, улыбаюсь, не перечу. Ну не любо и бог с ним, пускай, не привычно ему тут,

суетно. К лесу привык, тишине, я и сама первое время дичилась. - Лавка у вас хорошая, жизнь сытая, а все одно не завидую, не смог бы тут жить. Выйдешь на улицу, народ так и шастает. То один с козлов кричит: «Дорогу!», то другой, только и успевай, отскакивай. Ребятня попрошайками бегают, снуют, а которые газетки продают, так чисто прилипалы.

Он еще немного поворчал, а мне радостно, я довольная. Пятнадцать уж годков Васятке, совсем большой вымахал - каланча. Больше того, благостно, что через пару недель и мать, и отца увижу. Вот Антип вернется, завезет товару с запасом в лавку, и поедем. Вася меня сопровождать будет, муж не может - не оставить лавку на чужих людей, а одной тоже не с руки. Феденька, сынок наш, совсем еще малец, полтора годочка, да и всякое в дороге может быть.

Звякнул колокольчик, но прежде, чем спуститься к пришедшему, попросила братца:

- Спит Федя, но ты слушай, Вась.

- Слушаю я, слушаю, - по обыкновению забубнил он, и с заправским видом крикнул вдогонку: - Больше всех его вопли, бабка рада послушать будет.