Тимкины крылья [Константин Иванович Курбатов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Константин Курбатов Тимкины крылья

Другу-однополчанину Коле Семочкину и его жене Фене.

Автор

Часть первая. Быть или не быть?

Глава первая. Сорок семь выстрелов


Из стены над моим носом торчал гвоздь. Каждое утро просыпаясь, я прежде всего видел этот дурацкий гвоздь. Его нужно было заколотить или вытащить. Но у меня все как-то не хватало времени, чтобы его заколотить или вытащить.

Я проснулся, посмотрел на гвоздь, вскочил с дивана и стал бить мух.

Феня вышивала для Дома офицеров портрет лейтенанта Грома.

Мама жарила лещей. Ночью перед полетами отец наловил лещей, и мама с утра их жарила и парила. У нас тут, на севере, рыбалка что надо. Особенно по ночам, когда светло как днем и тихо словно в аквариуме.

Из кухни здорово несло рыбьим чадом.

Над островом грохотали самолеты. В распахнутое окно виднелась вдалеке река. За рекой в сиреневом мареве дрожал обрывистый берег с трубами бумажного комбината.

Тюлевая занавеска зацепилась за любимый мамин кактус на подоконнике. Кактус торчал в горшке между трех маленьких кактусят. На прозрачном синем кувшине, который завоевал на лыжных соревнованиях папа, нервно позвякивала стеклянная крышка.

Феня вышивала портрет лейтенанта Грома цветными нитками. Этих ниток у нее была целая наволочка.

Герой Советского Союза лейтенант Гром погиб два года назад. С его самолетом что-то случилось, и он стал падать прямо на Калининский поселок. Гром приказал штурману и стрелку-радисту прыгать, а сам перетянул за поселок и разбился вместе с машиной. Эскадрилья, в которой он летал, теперь называется Громовской.

Парашютная резинка была тугая. Я прицелился в муху. Муха сидела на Фенином зеркале и любовалась своим отражением. Передними лапами она старательно терла шею. Голова у мухи болталась из стороны в сторону.

Наша Феня тоже может часами любоваться в зеркало. Феня любит рассматривать, какая она красивая. Вообще-то она и вправду красивая. У нее длинные белые, словно седые, волосы, большущие карие глаза с лохматыми ресницами и такая тонкая талия, что, того и гляди, наша Феня разломится на две половинки. В городе на Феню оглядывается каждый мужчина. С ней прямо неприлично ездить в город, с нашей Феней.

Я прицелился в муху и отпустил конец резинки. Муха бросила тереть шею, покружилась вокруг люстры и улетела на кухню.

Я подпрыгнул, нырнул головой в свой старый, просиженный диван, на котором сбились в кучу простыни с одеялом, и сделал отличный кульбит. Потом я одной рукой выжал за ножку стул. Стул вывернулся из кулака и трахнулся рядом с Феней. Я поставил стул ножкой на лоб. Стул трахнулся снова.

— Ну и остолоп же ты! — вздохнула Феня.

Я поставил на макушку кувшин с водой. Кувшин не трахнулся: я успел его поймать. От страха, что я мог его не поймать, у меня задергался на спине под лопаткой мускул. Мускул у меня всегда дергается, если что. Он у меня вроде сигнала тревоги. Я прижал кувшин к груди и поцеловал его в длинную скользкую пупочку на крышке. От греха подальше я поставил кувшин под окно у стены. После этого я кувырнулся через голову и скатился с дивана на пол.

Раскинув руки, я смотрел в потолок и соображал, чем бы еще заняться до завтрака.

Заняться было решительно нечем.

Потолок казался маленьким. Мне подумалось, что если дом перевернуть вверх тормашками, то на потолке ни за что не уместится столько вещей, сколько затиснуто в нашу комнату. Я пробежал глазами по комнате и остановился на Фениной кровати.

До кровати я добрался на четвереньках. В затрепанной книжке, которая лежала под Фениной подушкой, не хватало двадцати страниц. Но книжка была, как всегда, про любовь. Двадцать первая страница начиналась так:

«— Матушка, — воскликнула сестра Тереза по-испански, — я солгала вам, это мой возлюбленный!»

Про любовь я любил. Я поджал под себя ноги, поудобнее устроился на половике и принялся за чтение. Разговор шел про какого-то ошеломленного генерала, который влюбился в монахиню Терезу и решил ее похитить.

Похитил он монахиню или нет, я дочитать не успел. Я перелистнул замусоленную страницу, и из книги выскользнула фотография лейтенанта Барханова. Вот это находочка! Руслан Барханов — самый лихой летчик в нашем полку. И самый веселый. На стене в его комнате висит мелкокалиберная винтовка с оптическим прицелом. Он играет на аккордеоне и всегда улыбается. На фотокарточке он улыбался тоже. А на обороте было написано:

«Фене от Руслана. Не вспоминай, когда посмотришь, а когда вспомнишь, посмотри».

Чаще всех в нашем доме вспоминает Руслана отец. Стоит Фене задержаться на работе в санчасти или на танцах в Доме офицеров, как отец начинает ворчать.

— Индюк голубоглазый! — ворчит он. — И чего девке голову морочит? А наша-то дура! Тьфу! Куда смотрит только? Ведь ему не в морской авиации служить, а в цирке кривляться. Ишь, ножкой шаркать научился да духами брызгаться!

Отец шлепает босиком по комнате и во всем обвиняет мать. Но мама только вздыхает и молчит. Она у нас всегда молчит. И потом, ей Руслан нравится. Я знаю.

Мне тоже Руслан нравится. Феня не дура. В такого, конечно, можно влюбиться. Гордый, смелый, красивый. И всегда такой отутюженный и блестящий, словно перед банкетом. И одеколоном «Шипр» от него всегда пахнет. Я, когда начну бриться, тоже буду покупать только «Шипр».

Вытянув в сторону руку с бархановской фотокарточкой, я с чувством продекламировал:

— «Не вспоминай, когда посмотришь, а когда вспомнишь, посмотри»! Классика! «Фене от Руслана». Как, значит, теперь отец вспомнит твоего Руслана, так я ему сразу карточку на стол. Пусть смотрит, раз вспомнил.

Феня оглянулась и вспыхнула.

— Как тебе не стыдно, Тимка! Сейчас же положи на место!

— У-у! — прогудел я, воздев к потолку руку. — «Батюшка, я солгала вам, это мой возлюбленный!»

— Тимка! Нахал!

Феня гонялась за мной вокруг стола. Я швырял сестре под ноги стулья и потрясал в воздухе фотографией. От фотографии пахло «Шипром».

— Ошеломленный старшина шлепнулся в обморок! — вопил я. — Старшина понял, что его дочь скоро похитят!

Под «ошеломленным старшиной» я имел в виду отца. Наш отец — старшина минно-торпедной службы.

— Тимка, отдай, бессовестный! — кричала Феня.

Она придвинула стол к комоду. Я шмыгнул под стол. Феня прижала меня на полу у дивана и зашипела:

— Вот изомни только карточку, изомни!

Мне не хотелось мять Руслана Барханова.

— Да забирай ты его, пожалуйста! — хмыкнул я. — Чего ты!

— Дурак! — сказала Феня, пряча Барханова в сумочку. — Погоди, я тебе это припомню!

Щеки у Фени пылали ярче клубка красных ниток, который, пока мы возились, закатился под шкаф. Когда Феня краснеет, то становится еще красивее. Она стала на коленки и шарила под шкафом кочергой.

Я воткнулся головой в диван, сделал стойку и сказал вверх ногами:

— Индюк голубоглазый твой Руслан, вот он кто. Ему не в авиации служить, а в цирке кривляться. Ишь, ножкой шаркать научился! Подумаешь!

— Перестань, Тимка, противно, — поморщилась Феня.

Она скребла кочергой под шкафом и никак не могла отыскать свои нитки.

— Ах, тебе отцовы слова противны? — зловеще спросил я, соскальзывая по стене на диван. — Отцовы слова, да?

— Да отвяжись ты, ради бога! — простонала под шкаф Феня. — Я тебя по-хорошему прошу.

По-моему, она собиралась заплакать.

Я вздохнул и отвязался.

Если человек «с приветом» и совсем не понимает шуток, то с ним лучше не связываться. А влюбленные, они больше других «с приветом». Это давно известно.

Мы навели в комнате еще тот порядочек. Половики сбились. Со стола сползла скатерть. Кругом валялись стулья. А из-под шкафа в клочьях пыли выплыли раздавленный спичечный коробок, шахматный конь, который затерялся еще зимой, и невесть откуда взявшаяся кирпичного цвета клизма.

— У, вещь! — сказал я и пыхнул из клизмы в кучу пыли.

— Совсем обалдел! — удивилась Феня, отмахиваясь от оседающих серых хлопьев.

Клизма мне могла пригодиться. На всякий случай я засунул ее в карман.

Из кухни заглянула мама.

— Что же это такое? — вздохнула она. — Ты, Феня, совсем как маленькая! Ну посмотрите, что у вас делается в комнате.

Меня мама попросила:

— Слазай, пожалуйста, в погреб, сынок. Мне картошки нужно.

Ход к нам в погреб — прямо из комнаты, рядом с сундуком. Я взял фонарик и ведро, потянул за кольцо, ввернутое в тяжелую квадратную крышку, и полез за картошкой.

Наполнив ведро, я поднял его к люку и крикнул Фене:

— Держи давай, монахиня!

Феня вытащила картошку и сказала:

— А ты остудись немного, балаболка.

Я не успел опомниться, как крышка захлопнулась.

— Фе! — заорал я. — Эй!

В подвале пахло землей, плесенью и квашеной капустой. Я дубасил кулаком в люк и вопил. На меня сыпалась труха.

— Фе! — вопил я. — Ты чего вообще?!

Я нажал на крышку спиной. Крышка не поддавалась. Я догадался, что моя милая сестричка придавила ее сундуком. Мне стало обидно. Я ей таскаю письма от Руслана, а она придавливает меня сундуками! Тут кому хочешь станет обидно.

В погреб не доносилось ни звука. Тишина стояла, как в могиле. Даже самолетов не было слышно.

— Вот скажу взаправду отцу про карточку, он тебе тогда покажет «не вспоминай, когда посмотришь»! — буркнул я, усаживаясь на перевернутую кадушку.

Мне было не знаю как обидно. Я ведь не отцову сторону держу. Записочки Фене таскаю. Не за патроны же я их, действительно, таскаю. Я ни разу еще и не выстрелил из Руслановой мелкокалиберки. Хотя он сам наобещал мне за каждое письмо, доставленное от него к Фене, один выстрел из винтовки. А за каждое письмо от Фени к нему — два выстрела. За ним уже сорок семь выстрелов накопилось. Но я же ничего. Я могу таскать их записки и без всякого. Просто потому, что Руслан настоящий парень. Такого Феня никогда больше не встретит. Таскаю, таскаю, смотришь — и родственником с ним стану. Я же не отец, я — за. И мелкокалиберка у Руслана своя собственная. Когда-нибудь да постреляем.

В погребе было прохладно. Даже очень. Свет электрического фонарика скользнул по замшелым бревнам, по кирпичному фундаменту, по куче хлама в углу. Из кучи торчал венский стул с одной ножкой и матово отблескивал старый алюминиевый рукомойник. В скелете от абажура лежал прогорелый на пятке валенок и меховой шлемофон без одного уха.

И вдруг я обмер. Из картонной коробки от пылесоса, высоко подняв голову, на меня смотрела… змея.

Мне сразу сделалось жарко. Настоящую живую змею я увидел впервые. Я раньше думал, что на севере они вообще не водятся. На спине у меня задергался мускул и по телу побежали мурашки. Я застыл и уставился в змеиную морду.

Мускул на спине дергался так, что у меня плясал в руке фонарик. Змеиная тень на стене и потолке угрожающе покачивалась. Змея готовилась к прыжку.

Она готовилась так долго, что у меня занемела шея. И пересохло во рту. Наверно, змея дожидалась, когда сядет в фонаре батарейка. Чтобы расправиться со мной в темноте.

— У, гадина ползучая! — прошелестел я сухими губами. — Глиста кособокая!

А может, я и не сказал ничего этого. Только подумал. Я чувствовал, что вот-вот зареву. Я больше не мог. А лампочка в фонаре потихоньку тускнела. Со всех сторон на меня наползала густая тьма. И в ней тоже шевелились змеи.

Фонарик у меня прямо краковяк отплясывал. Я держал его в левой руке. Правой я пошарил по земле. Под руку попался кусок кирпича.

Я почти не прицеливался. Но кирпич угодил точно в коробку от пылесоса. Змея крутнулась в воздухе. Я съежился и зажмурил глаза.

Что-то твердо звякнуло о рукомойник. Я не сразу сообразил, что. Это была змея.

Ползучая гадина оказалась обыкновенным высохшим корнем. Из этих корней наш сосед, старший лейтенант Жора Переверзев, мастерит забавных зверюшек и человечков.

Как же я забыл про эти корни? Их тут в подвале целые залежи. Сколько я сам их дяде Жоре насобирал! И сам же забыл. От страха.

Я еле отдышался. Кажется, я и не дышал все это время. А ладонь, которая сжимала фонарик, стала совсем мокрой.

— Ладно, погоди, Фенечка, — облегченно прошептал я, погрозив кулаком черным неоструганным доскам над головой, — я тебе тоже что-нибудь устрою! За мной должок не заржавеет. Ты меня знаешь.

Глава вторая. Как не заржавел должок

В подпол дядя Жора спускался редко. Хотя у него и свой люк из комнаты. Что холостяку делать в погребе? Не капусту же с картошкой держать. Его отлично и в офицерской столовой кормят. Даже шоколад дают.

А я тоже никогда не лазал к нему через погреб. Я к нему и так в любое время захожу. Через дверь. Он ее никогда не запирает. Поэтому я и не сразу вспомнил про второй люк.

По вечерам дядя Жора все время что-нибудь выпиливает, строгает, клеит. В его комнате живут смешные зверюшки и человечки, сделанные из засохших корней. А макеты кораблей дядя Жора мастерит не хуже, чем в музее. В фойе Дома офицеров стоит под стеклянным чехлом остроносый эсминец с малюсенькими леерными стойками и кнехтами. Прямо удивительно, как своими огромными ручищами дядя Жора умудряется делать такие штучки.

Дядя Жора всегда рад, когда я к нему захожу. И даже если его дома нет, я тоже захожу.

Я залез на ящик и нажал на задубевшую крышку люка в комнату к нашему соседу. Крышка подалась с трудом. В щель брызнул свет, и перед самым моим носом оказался заляпанный грязью большущий сапог. Под койкой виднелись меховые унты, несколько пар запыленных ботинок и потертый фибровый чемодан.

Забравшись в комнату, я осторожно закрыл люк. В голове у меня зрел план мести своей родной сестричке. На минуту я задержался у письменного стола, превращенного в верстак. Провел пальцем по миниатюрному токарному станочку, проверил острие стамески.

Со стены, из деревянной рамки с треснутым в уголке стеклом, строго смотрел на меня похожий на дядю Жору человек с чапаевскими усами. В петлицах у человека было по три кубика. Красивые темно-русые волосы волной падали ему на лоб. Так и казалось, что сейчас он взмахнет головой, чтобы откинуть волосы назад, как это делает дядя Жора. Только глаза у человека были не такие, как у дяди Жоры. Глаза у человека на фотографии были усталые и строгие. А так дядя Жора очень походил на своего отца. Только что не носил усов.

Я положил стамеску и махнул через окно на улицу.

Над островом совсем не по-северному полыхало солнце. У колодца со скрипучим воротом обсуждали утренние новости офицерские жены. С грузовика таскали в магазин Военторга мешки и ящики несколько солдат.

Вдоль пыльной улицы, в конце которой блестела под солнцем река, вились над домами дымки.

Взревел на взлете и быстро растаял в синеве самолет. Сколько ни смотри на самолеты, все равно не привыкнуть к ним. К чему хочешь можно привыкнуть, а к самолетам привыкнуть нельзя.

Кто сейчас улетел? Может, Жора Переверзев. А может, Руслан Барханов со своим штурманом Сеней Колюшкиным. А может, Эдькин отец майор Хрусталев.

Эдькин отец — командир эскадрильи. Поэтому Эдька живет в самом большом на острове, двухэтажном доме, который называется ДОСом — домом офицерского состава. И квартира у Эдьки шикарная, две комнаты на троих.

Но я к Эдьке в его шикарную квартиру стараюсь не заглядывать. Эдькина мать, Вера Семеновна, закончила педагогический институт и упражняется в воспитании на Эдьке и мне. Школы на острове нет, вот она и упражняется на нас с Эдькой. Она читает нам лекции о честности и вечно нас в чем-нибудь подозревает. И еще она воспитывает Эдьку другими способами, более существенными. Эдька боится матери больше, чем я начальника штаба нашего полка подполковника Серкиза.

У ДОСа Рита, жена лейтенанта Тараса Коваленко, выколачивала хоккейной клюшкой ковер. Тарас Коваленко тоже летчик что надо. Недаром он дружит с Русланом Бархановым. Рита раньше работала официанткой в офицерской столовой. С Коваленко они поженились недавно, и она по привычке все еще встает за два часа до построения полка. Не то что другие жены.

Кроме Риты, у ДОСа больше никого не было.

Я закинул голову и, вложив в рот два пальца, свистнул.

— Очумел, никак! — сказала Рита. — Спят еще люди-то.

У Риты всюду ямки — и на щеках, и на локтях, и даже на голых коленках. Она выколачивала ковер, и в волосах у нее прыгали накрученные на палочки кудряшки.

— Сколько же спать можно? — буркнул я и снова свистнул.

Не хватало еще, чтобы я топал к Эдьке в квартиру в такую рань!

Прогрохотал, взлетая, самолет. Я посмотрел ему вслед. А Рита даже не оглянулась. Самолеты, по ее мнению, спать людям не мешают. А вот если один раз свистнуть, то это всем мешает.

Из окна выглянул Эдька. Он чего-то дожевывал. Я замахал ему рукой, чтобы он срочно сквозил вниз. Эдькина мать еще, конечно, спала. Она начинала воспитывать сына часов с одиннадцати.

Эдька выскочил на улицу, и я рассказал ему, какую подлость устроила Феня и как я придумал ей отомстить. Эдька мой замысел одобрил.

Заметив, что мы шепчемся, Рита перестала выколачивать ковер и, жмурясь на солнце, навострила уши. Она, наверно, с утра не подцепила еще ни одной новости, а топать к колодцу ей не хотелось.

Рите не понравилось, что мы шепчемся. Она оперлась о хоккейную клюшку и сказала:

— Послушайте, мальчики, помогите мне на второй этаж ковер затащить.

— Ковер? — удивился Эдька. — Как — ковер? А вас, случаем, ничего не беспокоит?

— Что? — не поняла Рита.

— Или, может, вам дует? — заботливо поинтересовался Эдька.

— Дует немного, — растерянно подтвердила Рита. — От стены. Мы потому и ковер купили.

— Все ясно, — сказал Эдька. — Помылись — закройте душ.

Он тронул меня за рукав. Мы бегом обогнули угол дома и спустились в заросшую кустами балку.

— Ну и молодежь нынче пошла! — заворчала нам вслед Рита. — Хулиганье сплошное. А еще отец — майор!

Эдька самодовольно улыбался. Он кого хочешь мог отбрить. А жаловаться к его родителям тоже не очень-то разбежишься. Что он такого особенного сказал? Ничего он такого не сказал. Все совершенно культурненько, ни одного грубого словечка.

План у меня был такой. Эдька приходит и спрашивает у Фени, где я. Феня, конечно, забеспокоится, что я сижу столько времени в подвале и не подаю голоса. Она полезет за мной. А Эдька захлопнет крышку и придавит ее сундуком.

— Нет уж, извини-подвинься, — сказал Эдька. — Я все подготовлю, а придавливай ты сам. Твоя сеструха, ты и придавливай.

Мы договорились, что крышку закрою я, и помчались к моему дому. Я должен был сидеть под окном, чтобы в нужный момент сигануть в комнату и захлопнуть крышку.

Мама все еще жарила лещей. Эдька прошел через кухню и вежливо справился обо мне у Фени.

— К тебе, наверно, побежал, — не отрывая глаз от вышивки, равнодушно отозвалась Феня.

Ее белые волосы падали почти к самым коленям. Во красавица-раскрасавица! Я и не подозревал, что она так здорова врать. Хоть бы смутилась чуточку! Эдька тоже наворачивал дай боже.

Я сидел под окном и слушал, как они друг друга обхаживают.

— Он уже давно убежал, — сказала Феня таким честным голосом, что я даже сам засомневался, сидел ли я вообще в погребе или мне это только приснилось.

— В том-то и дело, что ко мне он не прибегал, — убедительно вздохнул Эдька. — Подполковник Серкиз его, понимаете, к себе требует, а его нет нигде.

— Серкиз? — удивилась Феня. — Чего это он вдруг Серкизу понадобился?

Она даже вышивку опустила. Еще бы! До такого наглого вранья нужно было додуматься. Это было вообще сверхвранье. Начальник штаба нашего полка почище иного генерала. Он наверняка и не подозревает, что у какого-то старшины минно-торпедной службы есть сын Тимка. Что ему какой-то Тимка? Перед ним весь остров дрожит. Его не только матросы и офицеры стороной обходят, но даже офицерские жены. Он так выпучивает свои рачьи глаза, что от одного их взгляда можно спокойно получить инфаркт.

И чтобы подполковник Серкиз потребовал к себе меня, Тимку Грызлова, в такое мог только чокнутый поверить.

Я делал Эдьке в окно сигналы, чтобы он не очень загибал. Но Эдька увлекся и ничего не замечал.

Феня сказала:

— А ты передай подполковнику, что Тимофею некогда, что он занят.

Она вполне серьезно это сказала. Словно речь шла о том, чтобы отнести соседке соли. Некогда, и все.

Эдька красиво захлопал глазами.

— Как… некогда? — поинтересовался он. — Это же Серкиз.

— А Тимофею некогда, — сказала Феня.

— Да нет же, правда, — забормотал Эдька. — Там, понимаете, колдун за мачту замотался, и, кроме Тимки, туда не забраться никому. Вот провалиться мне на этом месте!

— Провалиться? — спросила Феня и взглянула на сундук, под которым должен был сидеть я.

— Ага, провалиться, — обрадовался Эдька. — Мне ведь что. Он сказал, я прибежал.

— А сам-то ты чего не полез?

— Хо-хо! — сказал Эдька. — Сам! Вы видели, там шест какой? Разве мне на него взобраться? Да вы если не хотите, не передавайте. Мне что. Я так и скажу подполковнику.

Эдька врал так правдиво, что даже меня стало сомнение разбирать: может, действительно Серкиз? Я знал, что это чушь, а сам нервничал. Сидел под открытым окном и нервничал. Что, если и вправду меня ждет Серкиз, а Эдька просто позабыл мне сказать? Во тогда будет!



— Отодвинь вон сундук, сказала Феня. — И крышку открой в подпол.

— Зачем? — сделал удивленные глаза Эдька.

— Твой дружок там загорает, — сказала Феня.

Глаза у Эдьки стали совсем квадратными.

— Там?

Он отодвинул сундук, поднял крышку, позвал меня и кисло улыбнулся.

— Разыгрываете, — улыбнулся Эдька. — Нехорошо так делать. Там полеты идут, а вы разыгрываете.

Феня совсем как мама вздохнула и опустилась перед люком на коленки.

— Тим! — позвала она. — Слышь, Тимка! Хватит дурить, вылезай!

Позвав еще немного, она попросила Эдьку:

— Спустись, пожалуйста.

— Я? — удивился Эдька. — Зачем?

— Тащи его оттуда. Он на меня, видишь ли, обиделся. А не пойдет, тогда я сама слажу.

Эдька стрельнул глазами на окно, за которым притаился я, и полез в погреб. И тотчас над его головой угрожающе нависла тяжелая крышка.

— Остряки-самоучки! — хмыкнула коварная Феня. — Давай, давай! Ты же провалиться хотел. Только учти, в соседней комнате я тоже люк придавлю.

Эдька осознал опасность слишком поздно. Последние слова Феня произнесла уже над опущенной крышкой.

Я ринулся на помощь другу. Тюлевая занавеска за что-то зацепилась. Я ее дернул. Любимый мамин кактус качнулся, подумал и рухнул с подоконника вниз. Он рухнул точнехонько на синий графин, который завоевал на лыжных соревнованиях папа.

Я перегнулся через подоконник. В луже воды, среди синих осколков стоял вверх донышком глиняный горшок. В донышке темнела круглая дырочка. Мясистый кактус откатился в сторону. Недалеко от него беспомощно замерли маленькие, величиной с грецкий орех, кактусята.

Эдька воспользовался заминкой, откинул крышку погреба и вырвался через кухню на волю.

— Хо-хо! — ошалело проговорил я и бросился вдогонку за другом.

Разбитый графин и изувеченный кактус не предвещали ничего хорошего. У отца теперь были все основания устроить мне веселую жизнь. Он мне давно ее обещает устроить. И, хотя я боялся отца далеко не так, как подполковника Серкиза, все же я его побаивался.

Очень худо жить на свете, когда всего побаиваешься. Это не то что Руслану Барханову или Тарасу Коваленко.

Глава третья. Во всем виноват козел

Утром во время полетов безлюдно и тихо на единственной улице нашего военного городка. Лишь неумолчно ревут на аэродроме да в воздухе торпедоносцы. Мелькнет матрос в белой форменке, направляясь на вахту, пропылит автозаправщик, прогудит на реке пароход — и снова никого.

Мы с Эдькой промчались мимо магазина с зеленой вывеской Военторга, мимо колодца со скрипучим воротом и, запыхавшись, плюхнулись на лавочку у ДОСа.

— Хурды-мурды, — сказал Эдька.

Когда ему нечего сказать, он всегда говорит «хурды-мурды». Он боялся, как бы вся эта история не дошла теперь до его мамочки. Вера Семеновна умела не только читать нам лекции, но еще и на руку была очень скорая.

Мой отец тоже очень охоч до тумаков и подзатыльников. Поэтому у меня не выходили из головы графин с кактусом. Нужно же было поставить этот графин точно под окно! И что только меня дернуло сунуть его под окно?

С ревом прошел над ДОСом самолет. Хорошо летчикам в небе! Простор! Никаких тебе неприятностей. Крути себе штурвал и лети куда хочешь.

С реки налетел ветер, погнал по дороге облако пыли. А из-за дома появился влюбленный в авиацию полосатый козел Назар.

Назар живет в соседней деревне Сопушки. Как его там ни привязывают, он все равно удирает и, минуя часовых, отправляется на аэродром, где посочней трава. Был случай, когда из-за Назара самолет ушел на второй круг. Один раз козла чуть не подстрелил часовой. Но отвадить его от аэродрома не смогли. Чтобы козел издали бросался в глаза, шутники-прибористы размалевали его наподобие шлагбаума несмывающейся черной краской и оставили в покое.

Нагнув голову с подпиленными рогами, Назар подошел к лавке и уставился на нас с Эдькой желтым глазом. Козел скучал и хотел порезвиться. Но мне было не до резвости.

Желтый Назаров глаз с узкой темной щелкой смотрел мне в самую душу. Я терпеть не могу, когда мне заглядывают в душу. Особенно если у меня плохое настроение.

— Чего вылупился? — шуганул я нахального козла. — Чеши давай, пока жив!

Назар принял мои слова за вызов. Он еще ниже нагнул голову и затряс бородой. Трясение бородой означало подготовку к атаке. Рога у козла были тупые, но шея крепкая. Это он однажды мне уже доказал.

— Вам не дует? — спросил я у Назара.

В ответ он еще резвее затряс бородой. Он прямо ею землю подметал, своей козлиной бородой.

— Оставь ты его, — толкнул меня Эдька. — Тебе что, дырку в животе захотелось?

Я подумал, что, в конце концов, мне теперь все равно. Дырка так дырка. Хуже не будет. Мне только есть очень хотелось. Я ведь так с утра и не позавтракал.

— А что? — сказал я. — Дырка — это вещь.

Тут я вдруг вспомнил про клизму. Клизма оттопыривала карман. Я достал ее и фыркнул в морду козлу клизмой.

Ему, наверно, никто не фыркал в морду клизмой. Он, наверно, страшно обиделся. Мы с Эдькой скатились со скамейки в разные стороны. Подпиленные рога ударили точно в середину скамьи.

Эдька взлетел по пожарной лестнице. Я укрылся за железной бочкой. В бочке плавала в воде зеленая бахрома.

Склонив голову набок, Назар соображал, с какой стороны меня лучше зацепить. Пока он раскидывал своими козлиными мозгами, я набрал в клизму воды и ударил в него крепкой струей.

Козел недоуменно попятился. Затем он взял разгон и бросился на бочку. Мне показалось, что он прошибет ее насквозь. Я кинулся к дверям ДОСа. Я едва успел захлопнуть за собой дверь на лестницу, как в нее глухо кляцнули рога.

— У, зверюга! — сказал я, заглядывая в замочную скважину.

Назар стоял напротив двери и, как боевой конь, бил копытом в доски крыльца.

Перед тем как покинуть бочку, я успел наполнить клизму водой. Я сунул в замочную скважину кончик клизмы и надавил на грушу. Я давил на грушу до победного, пока в ней не захлюпало и не зачавкало. После этого я вновь приложился глазом к скважине. И тут вместо козла я увидел что-то черное с медными флотскими пуговицами.

Приоткрыв дверь, я высунул голову наружу и онемел от ужаса. Брезгливо морщась, начальник штаба полка подполковник Серкиз отряхивал черными кожаными перчатками воду с кителя и с безупречно отглаженных брюк. Я хотел спрятать голову обратно и не смог. На меня напал столбняк.

Назару, кажется, тоже не понравилось появление подполковника. Козел тряс бородой и косил на начальника штаба желтым глазом.

Серкиз щелкал перчатками по штанам и следил за козлом. Как правило, козел, если его не трогали, на людей не кидался. Но на этот раз он был в запале.

Подполковник не дрогнул перед стремительной атакой козла. Он встретил ее достойно. Подполковник схватил Назара за рога. Мгновение, и козел тяжело плюхнулся на бок. Он плюхался еще два раза и упрямо рвался вперед.

Поднявшись с земли в третий раз, Назар отступил. Он задумчиво пожевал нижней челюстью и, вздымая пыль, отправился по дороге к аэродрому. Чем-то он чуточку смахивал на Тараса Коваленко. Наверно, гордой походкой Назар пританцовывал на своих высоких копытцах, точно на цыпочках.

Только тут подполковник обратил внимание на мою голову. Голова боком торчала из двери. Рачьи глаза начальника штаба налились кровью.

Я почувствовал, что сердце у меня вот-вот лопнет. Во мне все заледенело. Я словно на мину наступил.

— Ты чей? — спросил, будто ударил, подполковник.

Если бы я и мог, я бы все равно не сказал, чей я. Но я не мог ничего сказать. У меня отнялся язык. Когда я увидел в подвале змею, я еще что-то лепетал. А теперь у меня язык отнялся начисто. Страшнее Серкиза я не представлял себе ничего на свете.

— И как это вообще прикажешь понимать? — прорычал он, показывая на свои брюки в темных пятнах.

Я не знал, как это приказать ему понимать. У меня лишь мелькнула мысль, что сейчас он нажмет на дверь и без всякого отщемит мне голову. Ее было очень легко отщемить.

— Ну, черт тебя подери! — рявкнул он.

Меня придавило к земле. Моя несчастная голова скользнула в щели и затормозилась где-то на уровне ручки.

— М-м, — выдавил я.

— Что?

— М-м, — сказал я громче, моля его глазами, чтобы он не нажал на дверь.

Он вытащил меня за шиворот на улицу и спросил:

— Так как же все-таки понимать это свинство?

Проведя языком по губам, я трясущейся рукой протянул ему рыжую клизму.

Я протянул ему клизму без всякого умысла. Я протянул ее только потому, что у меня отнялся язык. А я хотел показать Серкизу, что я облил его вовсе не нарочно, что во всем виноват только козел. Но глаза у подполковника стали совершенно дикими, нижняя губа посинела, задрожала и полезла куда-то к скуле.

Я помню лишь, как мчался потом сквозь кусты и огороды, что-то сшибал и опрокидывал. Меня подгонял и душил леденящий душу ужас. Не страх, не испуг, а именно ужас, который заглушил во мне все человеческое. Я ничего не видел перед собой, кроме перекошенного гневом лица, дрожащих синих губ и диких глаз. Так, наверно, в панике уносил ноги от пещерного медведя мой далекий предок, когда еще не умел говорить, но уже научился трусить и спасать свою шкуру.

Эдька догнал меня только на берегу реки, недалеко от дебаркадера. От страха я потерял всякий рассудок. Я мог, наверно, через реку пешком убежать. И вообще. Со мной это случилось впервые, чтобы я от страха начисто потерял рассудок.

— Хо-хо, — сказал Эдька, — как ты Сервиза передрейфил!

Эдька был такой храбрый, что за глаза называл Серкиза не иначе, как Сервизом.

Мы сидели на траве. На дебаркадере женщины поджидали из города «Кирилку». Пароходы у нас называют «Кирилками» потому, что до революции весь здешний речной флот принадлежал купцу Кириллову. Как их звали до революции «Кирилками», так, по привычке, и до сих пор зовут.

— На длинные дистанции ты теперь первое место по школе займешь, — сказал Эдька.

Я молчал. Я сидел и думал, что раз я таким трусом родился, значит, таким трусом и помру. С этим теперь ничего не поделаешь.

— А Назара подполковник здорово за рога скрутил, — сказал Эдька. — Смелый вообще-то Сервиз. Видал, у него колодок сколько?

Орденских планок сияло на груди у подполковника в четыре ряда. Это я каким-то образом все же успел заметить.

— А я ему, знаешь… — фыркнул вдруг я. — Как вжал до отказа…

На меня ни с того ни с сего навалился такой смех, что я даже задыхаться стал. И Эдька тоже от меня заразился. Мы как с ума посходили. Мы катались по траве и гоготали, словно психи.

— У-ха-ха! — задыхался я. — Прямо… понимаешь… У-ой-ой!

Лежа на спине, я работал ногами, как на велосипедных гонках.

На дебаркадере улыбались женщины. Мне было противно, что я хохочу, как последний идиот, но чем больше я хотел остановиться, тем сильнее меня разбирал хохот.

Спас нас от хохота лейтенант Руслан Барханов. Он появился со своим неизменным дружком Тарасом Коваленко будто из-под земли и сказал:

— Умру от зависти, если не узнаю, отчего такая радость.

Руслан стоял над нами и сиял веселыми голубыми глазами. Все у него было ладным и веселым — и узкий хлопчатобумажный китель, и планшет с воткнутой в него ромашкой, и коротко постриженные, точно еще не успевшие отрасти спускающиеся мысиком на лоб темные волосы. Говорят, что это особенно красиво, когда у человека голубые глаза и темные волосы.

— Ей-богу, умру! — жалобно повторил он.

Русланов друг Тарас Коваленко, который недавно женился на официантке Рае, разглядывал нас, недовольно прищурившись. Он был очень гордый, лейтенант Тарас Коваленко. Ростом он, правда, немного подкачал, но зато ходил лихой танцующей походкой, словно у него в каблуки были заделаны пружинки. А на голове у Коваленко шевелился прозрачный цыплячий пушок.

— Нашел тоже с кем ла-ла разводить! — сказал Коваленко. — Идем, слышишь?

Но Руслан не слышал. Руслан клялся нам, что в самом деле помрет, если мы скроем от него причину своей радости.

Нам нечего было скрывать. Мы рассказали ему, какая штука приключилась у нас с Серкизом.

— Клизмой?! — обрадовался Руслан. — Врете!

Кажется, Коваленко даже и тот улыбнулся. А Руслан прошелся вокруг нас в лезгинке и заявил, что отныне он мой неоплатный должник.

— Требуй чего хочешь, — сказал он.

Мне нечего было от него требовать. Разве что пострелять из мелкокалиберки с оптическим прицелом. Но я не стал напоминать ему про мелкокалиберку. А тут Эдька заметил, что я с утра еще ничего не ел, и Руслан потащил меня на дебаркадер к дяде Косте.

Коваленко с нами не пошел, остался на берегу.

— Только ты побыстрей там, — сказал он Руслану.

Дядей Костей у нас зовут толстую буфетчицу в замусоленном белом халате. Она торгует пивом, папиросами, бутербродами и из-под прилавка — водкой. Когда-то здесь работал взаправдашний дядя Костя. Если кому из офицеров хотелось выпить, то он звал друзей к дяде Косте. На острове не говорили «выпил». Говорили: «Сходил к дяде Косте». Потом дядя Костя проворовался и попал под суд. Но офицеры так по-прежнему и ходят «к дяде Косте».

Бутерброды с краковской колбасой оказались у дяди Кости твердыми, как подметка. Для себя и Коваленко Руслан взял две коробки сигарет «Друг». Они курили только самые дорогие сигареты, с золотым кончиком.

О просмоленные борта дебаркадера тихо плескалась вода. На дощатом потолке переливались отраженные от воды зайчики.

Мы вышли из буфета. Над рекой скользили белые чайки. У трапа нас поджидал Кит.

— Я вас везде искал, — сказал Кит. — А вас, так же само, нигде нету.

Кит учился с нами в одном классе и жил в Сопушках со своей прабабушкой. У него было плоское лицо и косые глаза. Он то молчал, словно утопленник, то произносил длинные речи, в которых через два слова вставлял «так же само». От его умных речей нас с Эдькой выворачивало наизнанку.

У перил, поджидая «Кирилку», грелись на солнце женщины. Руслан прошел мимо них походкой главного героя из кинофильма «Великолепная семерка». В глазах у него голубело небо. Женщины завидовали, что он такой красивый и смелый. Ни у кого из них не было такого красивого и смелого мужа.

— А ну-ка! — Руслан подмигнул нам и легко махнул через перила.

От дебаркадера к вбитой на берегу свае тянулся стальной, в палец толщиной трос. Руслан осторожно поставил на трос ногу. Трос провисал и раскачивался. Внизу, между песчаным берегом и бортом дебаркадера, плавали апельсиновая кожура и грязные щепки.

Балансируя руками, Руслан скользнул по тросу и спрыгнул на берег. Взлетела сзади легкая планшетка с воткнутой в нее ромашкой. Одобрительно закачали головами женщины. Высунулась из окна буфета толстая дядя Костя, послала вслед Руслану воздушный поцелуй:

— Ягодка Русланчик! Душенька!

— Очень проворный человек Руслан Барханов, — изрек у нас за спиной Кит. — Все может. У меня отец моржей бьет. Бабушка говорит, что он, так же само, все может.

Меня подмывало обернуться и тюкнуть Кита по кумполу. Терпеть не могу умных речей, особенно когда не нужно никаких речей! Но разве этот косоглазый чего-нибудь понимает?

Руслан закурил с Коваленко по толстой сигарете с золотым кончиком и помахал нам рукой. Они отправились в сторону санчасти. Руслан все свободное от полетов время торчал у Фени в санчасти.

Глава четвертая. Герой — голова с дырой

Домой я вернулся лишь поздно вечером. Я чувствовал себя последним трусом. И с этим ничего уже было не поделать. Это как цвет волос. Вот родился я блондином и теперь буду всю жизнь блондином. Можно, конечно, перекраситься в черного, в такого, как Руслан Барханов. Только под краской я все равно останусь блондином. Каким был, таким и останусь.

Пробравшись огородами через высокую картофельную ботву, я заглянул в окно к нашему соседу. Дядя Жора сидел за столом-верстаком и что-то мастерил. В окно отсвечивало спускающееся к горизонту солнце.

Летом солнце у нас почти не заходит. Зато потом оно на всю зиму прячется. Зимой у нас такие морозы, что на улицу носа не высунешь. Пока до школы добежишь, весь инеем обрастешь.

Я стукнул в стекло. Дядя Жора оглянулся и махнул мне рукой, чтобы я заходил. Я влез в комнату и сел у стены на липовую чурку. Я всегда сижу на этой липовой чурке.

— Что ты там натворил-то? — спросил дядя Жора.

Разговаривать с нашим соседом — одно удовольствие. Если на его вопрос не ответишь, он не станет хватать тебя за горло и вытряхивать из тебя душу. Не ответил — и ладно. Значит, не хочешь.

На полочке замерла на одной ноге балерина. Был обыкновенный сучок — получилась балерина. И крокодил вон с открытой пастью тоже был сучком. Тот сучок нашел я. Мы ездили с дядей Жорой в Калининский поселок в баню. По дороге я подобрал сучок. А дядя Жора повертел его в руках, достал нож, и, пока мы дошли до бани, крокодил уже был готов.

Интересно ходить с дядей Жорой в баню. Он залазит с березовым веником в парилку и хлещется так, словно изгоняет из себя злого духа. А потом умоется холодной водой и становится таким разговорчивым, просто удивительно.

Дядя Жора сидел ко мне спиной и что-то молча строгал. Я подумал, что хорошо бы сейчас съездить с ним в баню. Вот бы где мы поговорили! И про страх, и про то, как от него излечиваться. И неужели вообще все так боятся подполковника Серкиза и своих отцов, как я? А чего я, собственно, боюсь отца? Что я, специально его графин раскокал, что ли? И потом, неужели он такой страшный, мой отец? Чего он может мне сделать? Ничего он не может мне сделать.

С реки донесся гудок «Кирилки». Идти в баню было, конечно, поздно. За стеной шумел отец. Наверно, ругал меня. А может, и Феню, если она еще не вернулась.

Я вертелся на чурке и думал: вернулась Феня или еще не вернулась? Хорошо, если она еще гуляет со своим Русланом. Тогда и мне меньше попадет.

Мы сидели с дядей Жорой в сонной тишине комнаты и молчали. За окном плыли далекие звуки баяна да волнами набегал шум со стадиона, где шел футбольный матч между эскадрильей, которой командовал Эдькин отец, и громовцами.

Чурка была маленькая. На ней долго не усидишь. Я и одним боком на ней пристраивался, и другим.

Что, интересно, получится из этой чурки? Торпедный катер? Подводная лодка? Смелые, наверно, люди служат на подводных лодках. Ничего, наверно, не боятся. Под водой ведь еще страшнее, чем в воздухе. С самолета хоть на парашюте можно выпрыгнуть. А с лодки?

Просто больше невозможно было сидеть на этой чурке. Как пытка какая. Я пересел на пол, а чуркой изо всей силы трахнул о половицу. Я нарочно ею трахнул. В тишине она грохнула, словно выстрел.

— Что это тебя заносит? — обернулся ко мне дядя Жора.

— Не заносит вовсе, — сказал я. — Вы вот не испугались. А я от неожиданности вздрагиваю, точно меня током швыряет. Я вообще… это самое… несмелый.

— Брось ты, — сказал дядя Жора и протянул мне какую-то деревяшку. — Это вот что здесь?

— Где? — не понял я.

— Да вот. Видишь? Стамеска соскочила, когда ты грохнул.

— Соскочила, — сказал я. — Так у вас и соскочит. И нечего меня успокаивать. Я же знаю, что я несмелый.

— Послушай, — сказал дядя Жора, — кончай сопли распускать. Тебе не идет.

Тогда я рассказал ему, как облил подполковника, как у меня отнялся язык и как я, позабыв обо всем на свете, в ужасе драпал сквозь кусты.

— Ну и что? — сказал дядя Жора. — А кто его не боится, этого Серкиза? Он как перед строем разойдется, так у меня поджилки трясутся.

— Так уж прямо и трясутся, — хмыкнул я.

— Понимаешь, Тимка, — сказал дядя Жора, — страх — ведь это, в конце концов, штуковина вполне нормальная. Он в каждом здоровом человеке живет как инстинкт самосохранения.

Дядя Жора разговорился, словно в бане. Он даже сел напротив меня на койку. Он так и этак пытался втолковать мне, что ничего стыдного в страхе нет, что нужно только уметь держать себя в руках.

— Больно уж у меня инстинкт этот сильный, — буркнул я. — Графин разбился, а я домой идти боюсь.

— А ты заставь себя.

— Чего же заставлять, если я все равно боюсь?

— А ты знаешь таких, которые ничего не боятся?

— Ясное дело, знаю.

— Например?

— Руслан Барханов, например, — сказал я. — Или его друг Тарас Коваленко.

Дядя Жора задумался.

Конечно, противРуслана Барханова и его друга Тараса Коваленко ничего не возразишь. Весь полк знает, какие они парни.

— Барханов, значит? — проговорил дядя Жора. — И Коваленко? Ну-ну… А почему, между прочим, ты решил, что смелый тот, кто ничего не боится? Гром, думаешь, ничего не боялся? Дудки. И Серкиза он побаивался, и еще кое-чего. Можешь мне поверить. Я с ним в училище бок о бок три года, и еще в полку. Вот то, что Гром оказался сильнее своего страха, — это да. Выпала ему в жизни решительная минута, и он оказался сильнее страха. А это и есть настоящая смелость. И ничего нет стыдного в том, что каждый человек чего-нибудь да боится. Один мертвецов боится, другой высоты, третий подполковника Серкиза.

— Выходит, трусишь — и трусь на здоровье, так, что ли? — буркнул я.

— Ну зачем же так? — сказал дядя Жора. — Настоящий человек закаляет свою волю, сознательно идет на страшное, чтобы отучить свои коленки от дрожи. Страх в человеке все равно остается. Это физиология. Но человек зажимает страх в кулак и улыбается. Помнишь, как Овода расстреливали? Думаешь, ему не страшно было?

Дядя Жора курил сигареты и давил их в пепельнице. Дым пластами плавал по комнате и утекал в открытое окно. За окном догорало солнце, и оранжевый квадрат медленно полз по оклеенной обоями стене. Я слушал дядю Жору и размышлял о разных страшных вещах, на которых можно воспитать в себе смелость. Например, бормашина в санчасти у зубного врача или беседа по душам с подполковником Серкизом. Остановить бы на улице Серкиза и спросить у него, как здоровьице, не тревожат ли его по ночам клопы. Можно еще о супруге его поинтересоваться. И чтобы все слышали. Во потом разговорчиков в полку будет!

В самый разгар моих размышлений о разных героических поступках в дверь постучали, и в комнату ввалился отец.

— Не спишь? — спросил он у дяди Жоры. — Дай гитарку пуговицы подраить. Моя запропастилась куда-то. Наверно, все этот разгильдяй наш.

Разгильдяй — это я. Хотя мне его гитарка — как зайцу подсвечник. А гитарка — такая дощечка с прорезью для пуговиц. Вставляются в нее сразу все пуговицы кителя и драются.

Меня отец не заметил. Наверно, потому, что я сидел под окном, а в окно било солнце. И еще я сжался в комок от страха. Сжался и сразу подумал: о смелости размышляю, а сам как мышь. Много я так в себе навоспитаю!

Я хотел подняться и не мог. Я даже пальцем пошевелить не мог. У меня, вероятно, очень сильная эта физиология.

Но я все же пересилил свою физиологию. Я приказал себе встать. Мне хотелось сказать отцу что-нибудь твердое и решительное. И обязательно с улыбкой. А губы сами собой выдавили:

— Я не нарочно его разбил. Честное слово. На него кактус упал.

Лицо мое от стыда и обиды залила краска. Я почувствовал, какое оно стало горячее, мое лицо. И говорил я совсем не то, и голос у меня звучал, как у последнего хлюпика.

— Ах, вот ты где? — удивился отец. — И начальника штаба ты тоже не нарочно облил? А ну, живо марш домой! Мы с тобой дома потолкуем.

Опустив голову, я поплелся к двери. Отец подтолкнул меня в спину.

— Чего ты еще? — огрызнулся я.

— Разговорчики! — рявкнул отец, и его жесткая ладонь съездила по моему затылку. — Быстро домой!

Дядя Жора сидел на койке и сосал окурок. На лоб ему волной падали светлые волосы. Перехватив мой взгляд, дядя Жора тыльной стороной ладони приподнял свой подбородок. Он показывал мне, как нужно держать голову. И я поднял голову. Поднял и сказал отцу:

— Ты не имеешь права драться!

— Что?!

— Не имеешь…

От крепкой пощечины у меня вспыхнула щека.

— Я тебе покажу, какие у меня права! — пригрозил отец.

— Все равно не имеешь! — повторил я, глотая слезы. — Это гадко — драться. И низко.

— Что такое?

— Гадко, гадко! — твердил я сквозь слезы и, морщась, прикрывался руками от шлепков.

Если бы не дядя Жора, мне бы досталось как следует. Но дядя Жора сердито засопел и втиснулся между мной и отцом.

— Ладно вам, — приговаривал он. — Хватит, говорю. Тимка у меня спать ляжет. Мы уже с ним договорились. На тебе гитарку. На.

Он чуть ли не вытолкал отца из комнаты и закрыл за ним дверь.

Вытащив с койки второй матрац, дядя Жора кинул его на пол.

— Стелись. Простыни вон там. Герой — голова с дырой…

Я и сам знал, где у него простыни. Будто я у него первый раз ночую!

На стене, за которой шумел отец, тускнел квадрат заходящего солнца. На стадионе уже давно окончился матч. А Феня, наверно, еще так и не вернулась. Фене хорошо. Феня у нас взрослая.

Глава пятая. Туз бубей

Мы сидели в приемной санчасти, и в ботинках у меня хлюпала вода. К нашему зубному врачу Алле Францевне, как всегда, стояла очередь. К Алле Францевне приезжали лечить зубы даже из Калининского поселка.

В ботинках у меня хлюпало потому, что я все же прошел по стальному канату с дебаркадера. Я воспитывал в себе смелость. И Эдька с Киткой тоже воспитывали в себе смелость. Мы даже пробовали сигаретой прожигать на руке бумажный рубль. Но никто из нас не смог прожечь на руке рубль. Не хватило выдержки. Жжет очень. А по тросу я прошел. Хоть немного, но прошел. Я разделся до трусов, перелез через перила и поставил правую ногу на трос. Я поставил ногу в точности как Руслан Барханов. А потом я отпустил перила и сделал один шаг.

В воду я бултыхнулся рядом с просмоленным бортом дебаркадера. Хорошо хоть, не зацепил за него головой.

Эдька от хохота приседал и подпрыгивал, словно делал физзарядку. А мудрый Китка сидел на сходнях и укоризненно качал головой. Оба они по тросу идти отказались.

— Сначала нужно, так же само, на чем-нибудь другом потренироваться, — сказал гениальный Кит.

Буфетчица дядя Костя высунулась из окна и ругала нас на чем свет стоит.

— Шеи себе хотите посворачивать! — кричала она. — Тут еще с прошлых летов сваи под водой остались!

Интересно, Руслану — так она воздушные поцелуйчики посылала, а я так ей чем-то не понравился.

— Помылись — закройте душ! — крикнул я ей с берега, пытаясь попасть ногой в штанину.

Дядя Костя ничего не поняла, но душ закрыла и даже окошко за собой захлопнула.

А мы отправились в санчасть к Алле Францевне. Следующей по плану у меня была Алла Францевна. Я сказал Эдьке с Киткой, что они вообще-то могут не ходить. Воспитываю в себе смелость я, и это мое личное дело. Но они все же пошли.

Впереди нас к Алле Францевне стояли трое: стрелок-радист младший сержант Евстигнеев с длинным, как у артиста Филиппова, лицом, Люба-парикмахерша, которая работает в Доме офицеров, и тетка в кирзовых сапогах. У теткиного подбородка был завязан платок в синий горошек. Тетка держалась за щеку, раскачивалась из стороны в сторону и тихонько подвывала.

От теткиного подвывания Эдька с Киткой сразу скисли. Они думали, что зубы — это просто так. Младший сержант Евстигнеев вертел в руках бескозырку. Мы уставились на его бескозырку. Чтобы мы не подумали, будто он крутит бескозырку от волнения, младший сержант Евстигнеев повесил ее на гвоздик. Тетку в сапогах он пропустил без очереди.

Тетка прошла в кабинет сгорбившись. Потом вдруг за дверью раздался такой вой, что у бескозырки на стене затрепыхали ленточки. Тетка взвыла и задохнулась, словно ей заткнули рот подушкой.

— Нет, я так не могу, — сказала за тонкой перегородкой Алла Францевна. — Не хватайте меня за руки. Я всего-навсего сделала вам укол. Плюньте вот сюда и идите посидите в приемной.

Тетка в сапогах плюнула и вышла. Она вышла мокрая и взлохмаченная. Платок в горошек съехал с головы на спину. Младший сержант Евстигнеев поднялся и, прежде чем шагнуть за порог, расправил под ремнем складки на белой форменке.

Мы сидели и ловили каждый звук. За дверью постукивали о стекло инструменты и зудела бормашина. Потом младший сержант Евстигнеев стал мычать. Он мычал носом. Его мычание хватало меня за самую печенку.

— Фокус показать? — шепнул Эдька и вытащил из кармана бубнового туза.

Не знаю, как Кит, а я был готов смотреть любые фокусы, лишь бы не слышать евстигнеевского мычания. Он как-то уж больно занудно мычал. Как все равно нечеловек. Фокус с картой Эдька показывал нам тысячу раз. Он вычитал про этот фокус в журнале «Наука и жизнь». Из одной карты можно было мгновенно сделать туза, тройку, шестерку и четверку. Все зависело от того, какое место прикроешь пальцем.

— Валяй, — сказал я.

— Эрики-мерики, — сказал Эдька и подтянул рукава рубашки. — Ловкость рук, и никакого мошенства. Оп-ля! Что за карта?

— Шестерка бубей, — определил Кит.

— Допустим, — согласился Эдька. — Оп-ля! А эта?

— Туз! — удивилась Люба-парикмахерша.

— Верно, — заморгала тетка с уколом. — Скажи-к ты!

— Оп-ля!

— Тройка бубей! — обрадовалась Люба.

— Оп-ля!

— Шестерка!

— Оп-ля!

— Снова туз!

Они отвечали хором. Хор перекрывал зудение бормашины и мычание младшего сержанта Евстигнеева.

Тут в двери с надписью «Аптека» отворилось оконце, из него выглянула моя сестричка Феня и сказала:

— Потише немножечко можно?

На белых Фениных волосах красиво сидела накрахмаленная шапочка.

— А вас чего, фокусники, сюда принесло? — разглядела нас Феня. — Вам что, на улице места мало?

Она спрашивала нас, а смотрела на меня.

Я молча открыл рот и ткнул пальцем в зуб.

— Понятно, — сказала Феня. — А дружки твои, конечно, за компанию. Но вы все же немного потише.

Феня была красивая, как королева. Она хотела уже спрятаться в свое оконце, как распахнулась дверь, и в санчасти появились Руслан Барханов и его штурман Сеня Колюшкин. Возвращаясь с полетов, Сеня Колюшкин тоже никогда не проходил мимо санчасти.

— Привет здравоохранению! — провозгласил Руслан и нажал пальцами на козырек фуражки. Козырек прижался ко лбу. Фуражка с белым чехлом подпрыгнула на затылке.

Сеня Колюшкин тоже поздоровался и смущенно потупился. Он был какой-то недотепа, этот Сеня Колюшкин.

За тонкой перегородкой мычал младший сержант Евстигнеев.

— Зубы! — торжественно произнес Руслан. — О, зубы! Зубная боль уступает только сердечной. Если в сердце дырка, пломбу на нее уже не поставишь.

Щеки у Фени налились краской.

— А вы, гвардия, чего здесь? — обратился к нам Руслан. — Небось лягушками нынче объелись и у вас животы разболелись?

— Тьфу ты! — плюнула в углу тетка с уколом.

— Чего, бабуся? — мигом обернулся к ней Руслан. — Зубик? А ты, родимая, без очереди. Старикам везде у нас дорога — хоть тебе в плавательный бассейн, хоть тебе зубы дергать.

— Бабусю себе выискал! — озлилась тетка. — Черт тебе бабуся!

Язык у нее ворочался плохо, словно рот был забит кашей.

— Слышь, — тронул Руслана за локоть Сеня Колюшкин, — на разбор полетов мы не опоздаем?

— Что? — сказал Руслан. — До разбора еще знаешь…

Он вдруг что-то вспомнил, хлопнул себя ладонью по лбу и вытащил из кармана комбинезона над правым коленом букетик незабудок:

— Прошу.

Голубой букетик повис над оконцем аптеки. Феня протянула к нему руку и покраснела еще сильней.

— Летим мы сейчас, — сказал Руслан, — семечки щелкаем. Я автопилот включил и природой любуюсь. Гляжу, синеет что-то. Закладываю вираж. «Штурман! — кричу. — Что под нами?» А этот глухонемой отвечает: «Незабудки». Выпускаю щитки, иду на посадку. Гляжу — мать честная! Кочка на кочке. Хоть плачь. Захожу на второй круг.

Руслан резал ладонями воздух, показывая, как он закладывал вираж и заходил на второй круг. Тетка с уколом слушала его уважительно. Ей, наверно, нравились летчики, которые садятся специально за незабудками.

— Слышь, — буркнул Сеня Колюшкин, когда Барханов заложил второй круг, — еще занятия сегодня со старшим инженером. — Он снова просительно тронул Руслана за локоть.

— Да ты что вообще? — дернул рукой Руслан.

Феня ткнулась носом в голубой букетик и улыбалась. Она смотрела на Сеню, как мать на непутевого ребенка.



— У самолетного кладбища они растут, — пробормотал Сеня, перехватив ее взгляд. — Полно их там. А мы сегодня и не летали вовсе. Честное слово.

Я подумал, что Сеня Колюшкин здорово похож на Китку. Кит тоже то молчит, как глухонемой, то, когда его не спрашивают, целые речи толкает.

— Знаешь, — сказал Руслан своему штурману, — ты чего вообще сюда пришел? Тебя сюда звали? Или, может, тебе опять соды нужно? Так забирай и катись.

Дома Феня смеялась: такой чудак этот Колюшкин, каждый день приходит в санчасть за содой. Говорит, что изжога замучила.

Не отнимая букетика от носа, Феня спросила:

— Может, вам и правда соды, Семен?

Он совершенно смутился и неуклюже попятился к выходу. Мне даже обидно за него стало, что он такой растяпистый.

— Не, — пробормотал он. — У меня еще есть. Я так. Спасибо.

Дверь за ним закрылась, и в приемной стало тихо. Руслан шептался у окошечка с Феней. За младшим сержантом Евстигнеевым, который вышел из кабинета с таким видом, будто он никогда и не мычал, снова отправилась на мучения тетка в сапогах. Мы стояли за Любой-парикмахершей. Приближалась наша очередь.

— Хурды-мурды, — тяжело прошептал Эдька, которому больше нечего было прошептать.

В это время зазвонил телефон на стене. Руслан вытащил голову из аптечного оконца и снял трубку.

— Да, минуточку. Тебя. — Он посмотрел на Феню.

Феня щелкнула задвижкой и вышла из своей каморки. В белом халате и шапочке она была страшно красивая. И туфли у нее были на таком высоченном каблуке, что прямо удивительно, как они не ломались.

— Хорошо, — сказала Феня в трубку, — сейчас я принесу.

Руслан сел рядом со мной, снял фуражку и погладил себя по голове. Это он так причесывался. Погладит свои коротенькие волосы ладошкой ко лбу, и готов, причесался.

Феня повесила трубку и сказала:

— Мне идти нужно.

— Куда? — спросил Руслан.

— Я быстро.

— Звонил-то кто?

— Жена Серкиза.

— Серкиза? Чего это ей от тебя потребовалось?

— Порошки от головной боли.

— Порошки? — удивился Руслан. — И ты понесешь?

— Он все же начальник штаба, — сказала Феня.

— Так это он. А она кто такая?

Фене некогда было спорить. Она уже снимала халат.

— Да не пойдешь ты никуда! — вскочил Руслан и, сорвав трубку, попросил у телефонистки квартиру подполковника Серкиза.

В санчасти запахло взрывчаткой, и первым моим позывом было драпать отсюда, пока не поздно. Но я вспомнил, зачем я здесь, и бодро шепнул Эдьке:

— Сейчас он Серкизихе выдаст.

Эдька хотел мне что-то ответить, но ничего не ответил, потому что в этот момент завопила за перегородкой тетка. Она завопила как зарезанная.

— Простите, — сказал в трубку Руслан, — это вы звонили сейчас в санчасть? К сожалению, вашу просьбу выполнить не смогут. Фармацевт по квартирам лекарств не разносит. Что? Да, да. Кто говорит? Все говорят.

Он аккуратно повесил на рычажок трубку и развернул перед Феней халат, предлагая снова надеть его.

— Ну, Руслан, — покачала своей красивой головой Феня, — ведь иногда все же нужно думать, что делаешь!

— Нужно, — согласился Руслан. — А ты не думаешь. Хватаешь порошки и сломя голову несешься к какой-то барыне!

Халат надевался спереди. Феня сунула в него руки. Руслан соединил полы халата за Фениной спиной и прижал Феню к себе.

— Руслан! — оттолкнула его Феня и оглянулась на нас. — Очумел совсем!

— А-а-а! — взвыла за стеной тетка.

— Некрасиво толкаться, — сказал Руслан. — Я с тобой по-хорошему, а ты толкаешься.

Руслан завязывал на спине у Фени тесемки халата, когда снова зазвонил телефон.

— Да, — сказал Руслан в трубку и тут же подтянулся. — Лейтенант Барханов слушает. Что? Так точно, товарищ подполковник! Я, товарищ подполковник. Никак нет, товарищ подполковник.

Я толкнул Эдьку и шепнул:

— Туз бубей звонит.

Будто Эдька сам не видел, кто это звонит.

Прежде чем повесить трубку на хромированный крючок, Руслан посмотрел в нее, как в зеркало, покрутил вытянутыми губами и состроил смешную физиономию.

— Серкиз? — тревожно спросила Феня.

— Они самые, — сказал Руслан. — Они гневаются. Говорят, что не нужно толкать симпатичных лейтенантов в грудь.

— Ну Руслан же, — вздохнула Феня, — когда ты наконец станешь серьезным?

— Я серьезно, — сказал Руслан. — Еще он напомнил, что сегодня в Доме офицеров танцы. И поэтому я приглашаю тебя на первый вальс. И на второй я приглашаю тебя тоже. И на третий. Я приглашаю тебя на все танцы, которые прозвучат сегодня под сводами нашего благословенного Дома офицеров.

Бедный Руслан и не подозревал, что в нашем благословенном Доме офицеров в тот вечер ему не достанется ни одного танца. И мы тоже ничего не подозревали. И, уж конечно, мы совершенно не думали, что моя родная сестричка Феня окажется подлой и низкой изменницей.

Глава шестая. Женщина — не рыцарь

В зале Дома офицеров пахло духами и воском. Мы сидели в углу за грудой стульев и не сводили глаз с Фени. Предательница Феня танцевала с Сеней Колюшкиным. Три люстры с хрустальными подвесками разливали по залу яркий свет. Из мощных динамиков с шипением рвалась музыка. «Топ, топ, топает малыш!» — пели динамики простуженным женским голосом.

— Ну, я бы на месте Руслана твоей бы сеструхе устроил! — сказал Эдька.

— Ничего ей, однако, не устроишь, — возразил умный Кит. — Все женщины одинаковые. Я недавно прочитал, как в средние века одна дама специально уронила на арену со львами перчатку. А потом послала своего рыцаря, который ее любил, чтобы он достал ей эту перчатку.

Кит все знал и про все читал.

— Ну, и рыцарь что? — заинтересовался Эдька.

— Полез, — сказал Кит.

— Во дурак! — возмутился Эдька. — Пускай бы сама и лезла, чтобы следующий раз не роняла.

— Интересно, — сказал я, — а почему мужчина должен быть рыцарем, а женщина не должна? Женщина ведь тоже может быть рыцарем, если она человек.

— Ясное дело, женщина, так же само, может быть рыцарем, — подтвердил Кит. — Она даже обязана быть рыцарем. Мне бабушка рассказывала…

Кит понес про то, что ему рассказывала бабушка, вернее его прабабушка.

«Топ, топ, топает малыш!» — басом гудела певица.

Сеня Колюшкин топал вокруг Фени и неуклюже болтал длинными руками. Руки у него были большие и красные. Феня танцевала легко и весело. У нее все тело танцевало — и плечи, и руки. Только голова стояла неподвижно.

У Руслана из-за нее неприятности, а она как ни в чем не бывало выкручивала ногами кренделя с этим дремучим медведем Сеней Колюшкиным. Где только совесть у человека? Ни стыда никакого, ни совести!

Дремучий медведь кисло улыбался. Мне почему-то подумалось, что Феня говорит ему про соду и поэтому он так кисло улыбается. Точно лимон проглотил.

— Ноги бы ему переломать, этому Колюшкину! — заметил Эдька.

Мы промолчали. Такому дяде не очень-то переломаешь ноги. Но я бы ему с великим удовольствием что-нибудь переломал. У меня прямо все горело внутри. И нашла тоже на кого променять Руслана! На недотепу Колюшкина! А Колюшкин тоже хорош. Еще в одном экипаже с Бархановым летает. Да чтобы таким моментом воспользоваться — это же вообще нечеловеком быть нужно!

А Руслан настоящий человек! Я всегда знал, что он настоящий!

Когда в санчасть ворвался подполковник Серкиз, Руслан не очень-то его испугался. Он не спеша поднялся и уставился на подполковника своими небесно-голубыми глазами. Серкиз скользнул по нему диким взглядом и шагнул к аптеке. Руслану он ничего не сказал. А у Фени от страха затрепыхали длинные ресницы.

— Вам что, особые указания требуются? — рявкнул на нее подполковник. — Вы в воинской части работаете, а не на базаре. И извольте подчиняться нашим законам!

— Она, товарищ подполковник, присяги не принимала, — проговорил за его спиной Руслан, — и воинского звания она не имеет.

— С вами у нас будет отдельный разговор, лейтенант, — отрезал Серкиз. — Вы почему не на разборе полетов?

— Собирался как раз.

— И вмешиваться в дела медицинской службы вас, по-моему, никто не уполномачивал.

— Так точно, не уполномачивал, — сказал Руслан. — Только лекарств по домам она все равно разносить не станет.

— Что?!

— Не станет, — повторил Руслан. — В обязанности фармацевта не входит разносить по домам лекарства.

— Лейтенант Барханов! — прогрохотал Серкиз.

У меня внутри все оборвалось. А Руслан невозмутимо сказал:

— Я вас слушаю, товарищ подполковник.

Выкатив красные глаза и подергивая сведенным в сторону ртом, Серкиз на минуту замер. Казалось, он сейчас раздуется и лопнет. Одна бровь у него взлетела на лоб, другая прикрыла глаз. Но он не лопнул. Он негромко и словно взвешивая каждое слово проговорил:

— Передайте вашему командиру эскадрильи, что я арестовал вас на… двое суток домашнего ареста.

— Есть передать командиру эскадрильи, что вы арестовали меня на двое суток домашнего ареста! — отчеканил Руслан. — А если он спросит, за что?

— За неумение разговаривать со старшими! — рявкнул Серкиз и повернулся к Фене.

Он протянул к окошечку ладонь:

— Порошки.

— Что? — шевельнула губами Феня.

— Порошки. От головной боли, — проговорил он раздельно и почти спокойно. — У меня ведь свободного времени больше, чем у вас.

Белый пакетик утонул в кармане подполковника. Подполковник толкнул входную дверь. Дверь от толчка распахнулась так, что даже стукнула с обратной стороны в стену. И мне почему-то вспомнилось, как Серкиз швырнул на землю козла Назара.

Серкиз уже исчез, а мы все еще сидели ни живы ни мертвы. Даже Эдька, который называет подполковника Сервизом и у которого у самого отец — майор, и тот словно ежа проглотил и никак не мог сообразить, что же теперь будет.

Феня прикрыла свое оконце и твердила в оставшуюся щель:

— Иди, Руслан, иди. Честное слово. Сейчас еще Суслов придет. Не хватало, чтобы ты еще с ним сцепился!

И Руслан не стал дожидаться капитана медицинской службы Суслова. Руслан надел фуражку с белым чехлом, вскинул к козырьку вытянутые пальцы, щелкнул каблуками и пропел:

— «Ты не печалься, ты не прощайся, я обязательно вернусь!»

Во человек! Ему двое суток ареста, а он хоть бы хны! И поет еще.

Тетка в кирзовых сапогах вышла от зубного врача с крепко стиснутыми челюстями. Голову она держала, как все равно Феня на танцах, будто несла на макушке кувшин с водой. С краю рта у нее торчал кусочек ваты.

— Следующий, — выглянула из своего кабинета Алла Францевна. — А Русланчик где? Если я не ошибаюсь, мы лишились его визитов на целых двое суток? Кто следующий?

Лицо у Аллы Францевны как на контрастной фотографии. Чернющие волосы и брови, ярко накрашенные губы и совершенно белая, с синеватым отливом кожа. Во рту у нее поблескивал золотой зуб.

— Следующий есть? — блеснула золотым зубом Алла Францевна. — Или вы не ко мне?

Про Аллу Францевну говорили, что она великий стоматолог. Но мы-то своими ушами слышали, какой она великий. У нее в кабинете даже стрелок-радист Евстигнеев и тот мычал.

После всех этих мычаний, воплей и рычаний мне уже было не до воспитания смелости. Мне нужно было немного передохнуть. Я не мог без передышки лезть сразу от Серкиза к Алле Францевне.

— Давай, чего же ты, — подтолкнул меня Эдька.

Я опустил голову.

— Вот он следующий, — сказал Эдька. — Только он стеснительный очень.

— Ай-яй! — сказала Алла Францевна. — Как начальника штаба обливать, так ты не стесняешься, а тут сразу застеснялся.

Про тот случай теперь уже весь остров знал. У нас новости на одном месте не залеживаются.

— Заходи, стеснительный, — сказала Алла Францевна.

Я вздохнул и зашел. Кресло походило на уставшего робота, который присел отдохнуть на перевернутый конус с винтом на макушке.

— Прошу, — пригласила Алла Францевна.

Я взгромоздился к роботу на колени. В глаза мне ударила яркая лампа.

— Повыше, — сказала Алла Францевна. — Вот так. Какой зуб?

Она застучала по зубам железякой. По каждому зубу в отдельности. Стук отдавался в затылке. У меня заныли сразу все зубы. И заодно в животе. Но, собственно, после грохота, который устроил Серкиз, мне было уже не так страшно. Что такое выдернутый зуб по сравнению с Серкизом? Детские игрушечки.

Она еще постукала железякой по зубам. Потом поковырялась в них каким-то крючком и спросила:

— Больно?

— Э-э, — сказал я.

Я не умел говорить с открытым ртом.

— Совсем не больно? — спросила она.

Я закрыл рот и сказал:

— Совсем.

— Худо твое дело, — вздохнула она.

— Почему? — испугался я.

— Раз уже не болят, удалять нужно.

— Удалять?

— Да, четыре штуки.

— Сейчас?

— А когда же? Иначе возможно заражение.

Она бренчала в эмалированной ванночке инструментами. Ванночка была изогнута, как фасолина. У меня под лопаткой забил тревогу мускул.

— Они вообще у меня никогда не болели, — признался я.

— Открой рот, — сказала она.

— А вы без замораживания?

— Открой рот.

— Тетке так с замораживанием.

— Открой рот, тебе говорят! Тут больно?

— М-м…

— Врешь, совсем не больно. А тут?

— М-м…

— Плюнь сюда.

Я плюнул роботу в круглую ладошку с дыркой.

— Больно было?

— Не.

— Вот твой зуб, — сказала Алла Францевна. — Молочный. Он мешал расти другим. Держи на память.

— И всё? — удивился я. — Уже выдернули?

— Всё. Остальные твои зубы можно экспонировать на выставке.

Эдьки с Киткой в приемной не оказалось. Они поджидали меня на лестнице. Дверь на лестницу была открыта.

— Как? — спросил Эдька.

Я молча разжал кулак и показал им выдранный зуб.

— Хо-хо! — сказал Эдька. — Загибаешь. Не на тех напал. Теткин, наверно, подобрал.

— И без замораживания, — сказал я, подставляя им открытый рот. — Нате.

Они заглянули мне в рот, но особого удивления не выразили. И больше всего Эдька.

— Подумаешь, зуб! — брезгливо поморщился Эдька. — Вот Барханов Сервиза отбрил — это да.

Он завел разговор про Руслана Барханова. Специально, конечно, завел. Чтобы меня принизить. А Китку на какой хочешь разговор завести можно. Кит каждое слово за чистую монету принимает. Разные там тонкости и ехидства доходят до него, как до козла Назара.

Я не стал лезть в их разговор со своим зубом. Я завернул зуб в бумажку и спрятал в карман. Мы отправились в холостяцкую гостиницу навестить Руслана Барханова, который сидел под домашним арестом. Хотя Руслан Барханов и неунывающий человек, но все равно сидеть одному под домашним арестом не очень-то весело.

На крыльце гостиницы сметала со ступенек мусор уборщица Параня Цитрамоновна.

— А откуда ж он тут? — сказала Параня Цитрамоновна. — Как утром ушел, так и не приходил.

Вот тебе и двое суток домашнего ареста!

Мы уселись на приставную лестницу, которая лежала набоку у стены. Такие лестницы всегда внизу широкие, а наверху узкие. Я сел выше всех, Эдька — рядом со мной, но чуть ниже, а Кит еще ниже.

Параня Цитрамоновна выскребала каждое пятнышко на крыльце. Скобу, о которую счищают грязь с подметок, она даже кирпичом подраила.

Почему Параню Цитрамоновну зовут таким странным именем, никто не знает. Прилипло к ней это имя с легкой руки Руслана Барханова. А она не обижается, хотя в Сопушках у нее давно уже гоняет по улицам и задворкам голопупый внук Федор.

Руслана мы так и не дождались. Он не появился и тогда, когда офицеры стали возвращаться с аэродрома. Я уже начал подумывать, не заменил ли ему Серкиз домашний арест гауптвахтой. Но тут пришел Сеня Колюшкин и сказал:

— Он, кажется, в бильярд играет.

Руслан действительно оказался в Доме офицеров. Он лежал животом на борту бильярда, качал, словно насосом, кием и говорил:

— Девятка дуплетом в угол.

Кремовые шары щелкнули, раскатились по зеленому сукну, и «девятка» в угол не пошла.

— Пять в середину, — сказал Русланов друг лейтенант Тарас Коваленко.

Коваленко с его невысоким ростом играть было трудней, чем Руслану. Но он не сдавался. Встав на цыпочки, он так тянулся за шаром, что прямо из кителя вылезал. А красные от напряжения залысины на лбу блестели у него капельками пота.

Вокруг зеленого стола толпились офицеры. Дым от папирос клубился такой, что Эдька сразу подался на улицу. Еще бы! Пропахнешь тут этим дымом, а потом доказывай, что ты не верблюд. Раз от тебя пахнет, значит курил. Эдьке от его мамочки, Веры Семеновны, один раз уже досталось за такое дело. И заодно с ним я тоже несколько лекций прослушал. Не мог же Эдька, по ее мнению, курить один. Только со мной!

«Пять» в середину у Тараса Коваленко тоже не проскочил.

— Семь в угол направо, — сказал Руслан Барханов.

Руслан играл себе в бильярд, точно никто не давал ему домашнего ареста и на свете не существовало никакого подполковника Серкиза. Чихал он с десяти тысяч метров на всех подполковников Серкизов.

Но на кино и танцы Руслан все же не остался. Он поговорил о чем-то с Феней и ушел. Сразу было заметно, что он не очень охотно ушел. С Феней разговаривал и даже не улыбнулся ни разу.

И теперь мы сидели в зале за грудой стульев и смотрели, как предательница Феня выписывает ногами кренделя с Сеней Колюшкиным.

Нужно было что-то предпринимать. Эдька сказал, что предпринимать лучше всего мне, потому что Феня не его сеструха и не Киткина.

Мы пробились сквозь толпу в фойе, где стоял под стеклянным колпаком дяди Жорин эсминец. Над эсминцем висел вышитый Феней портрет Героя Советского Союза лейтенанта Грома.

Мы выбрались на улицу. На улице хоть можно было дышать после душного зала. Эдька вызвал ко мне Феню. Я увел Феню к кустам и сказал:

— Как же тебе не стыдно?

— А что такое? — состроила она удивленную мину.

— Его ведь из-за тебя… а ты…

— Тимка, это не твое дело, — сказала Феня. — Ты не дорос еще.

— «Не дорос»! — крикнул я. — Женщина тоже должна быть рыцарем! За декабристами жены даже в Сибирь ехали на каторгу.

— Ну, хватит! — сказала Феня. — Иди домой, тебе спать пора, декабрист.

Домой я не пошел. И к Эдьке с Киткой не пошел тоже. Они дожидались меня в курилке возле зарытой в землю бочки с водой. Мне было стыдно перед ними, что у меня такая сестричка.

В блеклом небе мигала неяркая звездочка. Недалеко от нее — еще одна. Тихая светлая ночь дышала речным туманом. На крыльце широкой веранды при входе в Дом офицеров вспыхивали огоньки папирос. На футбольном поле сражались городошники. Было совсем светло, только все виделось словно сквозь подсиненную кисею.

Я пошел в холостяцкую гостиницу.

Руслан сидел в своей комнате на койке и играл на аккордеоне. Он играл и пел:

— «И лишь тебя не хватает чуть-чуть».

На губе у него дымилась толстая сигарета с золотым кончиком.

— Меня Феня попросила зайти к вам, — сказал я. — Говорят: «Сходи, пожалуйста, может ему нужно чего под этим… арестом».

Руслан нажал кнопку и выпустил из аккордеона воздух.

«Фу-х-х!» — с облегчением выдохнул аккордеон.

— Так и сказала? — спросил Руслан.

— Так и сказала, — подтвердил я.

— Хороший ты парень, — похвалил меня Руслан. — Главное, врать еще не научился. Не получается у тебя вранье. Конфетку хочешь? «Тузика»? Час сосу, час из зубов выковыриваю. Ты разве не знал, что подполковник отменил двое суток?

Он спустил с плеча ремень аккордеона и полез в тумбочку за конфетами.

Я стоял и, как дурак, хлопал ушами.

Не могла уж мне Феня сказать, что он совсем и не под арестом, а так чего-то! Может, снова уже поругались.

Разберешь их тут!

Глава седьмая. Принц Гамлет

С закопченного потолка падали капли. Скользкие деревянные ступени обжигали ноги. Худущий старикан с козлиной бородкой хлестал себя на полке веником и восторженно вскрикивал:

— И-их! И-их!

Дядя Жора ошпарил под краном веник и полез к худущему.

— И-их! И-их! — нахлестывал себя худущий, вскидывая бороденку.

Он был такого маленького роста, что свободно прошел бы под вытянутой дяди Жориной рукой. Не нагибаясь.

Я полез за дядей Жорой. Уши у меня закручивались от жары, как ломтики колбасы на сковородке. От взмахов стариканского веника по телу прыгали пупырышки.

Наверху я ткнулся лицом в таз с холодной водой и кое-как отдышался.

Дядя Жора молотил веником быстрее худущего. Надо мной полыхали огненные смерчи.

— И-их, граждане! — стонал старикан, чувствуя, что начинает отставать от дяди Жоры. — И-их, разъязви меня в печенку! И-их, пресвятая дева, радуйся! И-их…

Рука у дяди Жоры летала через плечо, за спину и по бокам.

— Хуг-хуг-хуг! Хуг-хуг-хуг!

— И-их-их-их! — визгливо подпевала бородка.

Я вывалился из парилки чуть ли не на четвереньках. Непонятно, как я добрался до ближайшей лавки. Я вообще еле очухался.

По-настоящему я пришел в себя только под холодным душем. Но как только я залез под душ, так ко мне сразу скопилась очередь. Плескаться в кабине почему-то разрешается только взрослым. Нашему брату можно плескаться лишь в шайке.

Взрослые стояли полукругом и ждали. Один ждал намыленный. Мыло лезло ему в глаза. Он нарочно не смыл с головы мыло, чтобы давить на мою психику. Другой, с волосатой грудью и щеткой на длинной ручке, смотрел на меня так, словно я задолжал ему один рубль и двадцать копеек. Сквозь густые черные волосы кожа на груди у него не просматривалась. Щетку волосатый держал на плече, как знамя.

Этот, который со щеткой, все же выжал меня из кабинки. Волосы на груди росли у него в десять раз гуще, чем у Тараса Коваленко на голове. Зимой дядя со щеткой свободно мог обходиться без свитера.

— Вам не дует? — вежливо спросил я, когда он меня выжал.

— Ай? — закричал он, морщась.

Вода хлестала ему по ушам. Он все равно ничего не слышал из-за ее шума.

— Помылся — закрой душ! — крикнул я, показывая на табличку над кранами.

Он обозвал меня кретином и замахнулся щеткой на ручке.

— Ну, ну! — отскочил я. — Поосторожней!

Вот ведь народ! Не дал мне помыться и еще замахивается!

Люди в очереди молчали. Они, наверно, думали, что мы родственники и просто шутим. Они, наверно, думали, что он меня по-родственному из кабинки выжал.

Я взял свою шайку и отправился искать свободную лавку. Все лавки были заняты. Мне досталась лавка с трещиной. Кто-то умудрился раскокать толстенную мраморную плиту. Кусок плиты ползал туда и обратно. Трещина подо мной то увеличивалась, то уменьшалась. Дяде Жоре я уступил нетреснутый конец, а сам чувствовал себя, как полярник на льдине. Только полярники боятся утонуть, а я боялся, как бы меня не ущипнуло.

— Дядь Жор, — сказал я, — а мне зуб выдрали.

Про то, что зуб был молочный, я умолчал. Я никому не говорил, что мне выдрали молочный. Не хватало еще в моем возрасте иметь молочные зубы!

— Где? — спросил дядя Жора, будто зубы могут расти не только во рту.

Я распахнул рот и прогудел:

— А-а…

— Силен, — качнул головой дядя Жора.

— И даже не пикнул, — расхвастался я.

— Скажи ты!

— И почти совсем не страшно было.

— Почти?

— Ага.

— А мне у зубного всегда страшно, — признался он, намыливая грудь и руки. — Как в кресло к зубному врачу сяду, так мне гестапо мерещится.

— А вы правда подполковника Серкиза боитесь? — спросил я.

— Еще как, — сказал дядя Жора.

— И страшнее его для вас ничего на свете нет?

— Зачем нет? Страшнее кошки много зверей на свете.

— Почему кошки?

— Ну, это говорят так.

— А чего вы больше Серкиза боитесь?

— Фу ты! — сказал дядя Жора. — Мало ли, чего я боюсь. Я списка не составлял. Накось, тирани спину.

Он вытянулся на лавке. Мыльная иена затекла в щель на мраморной доске. Я тер дяди Жорину спину, словно строгал ее рубанком. У меня даже пот с носа закапал.

— Угу, угу, — приговаривал дядя Жора. — Смой теперь.

Я смыл пену, и мы поменялись местами. Одной рукой дядя Жора держал меня за плечо, чтобы я не выскользнул на асфальтовый пол, а другой надраивал спину.

— Хватит! — орал я. — Довольно! И смывать не надо! Я сам!

Он, наверно, протер мне спину до позвоночника. Спина пылала, как кухонная плита. Пришлось отливать ее из шайки холодной водой.

Дядя Жора все мылся и мылся. Я еле дождался, когда он намоется.

В прохладном предбаннике старикан с козлиной бородкой пил из бутылки пиво и обсуждал с волосатым дядей политику президента Джонсона. Волосатый уже вытерся, и грудь у него совсем закучерявилась, будто на ней сделали химическую завивку.

Если бы, когда я вывалился из парилки, дядя Жора был рядом, волосатый бы небось не выжал меня из кабинки. И щеткой бы на ручке не стал замахиваться.

— Взрослый, — сказал я кучерявому, — а безобразничаете! Будто вам одному хочется помыться!

— Ай? — встрепенулся он и с опаской поглядел на дядю Жору.

— А еще в жилетке, — сказал я.

Про жилетку я, конечно, зря сказал. Но ведь обидно. Там — так замахивался, а здесь — увидел дяди Жорины мускулы, сразу перепугался:

— Видали мы таких! — добавил я.

И в тот же момент тяжелая дяди Жорина ладонь больно залепила мне пониже спины.

Я даже присел от неожиданности. Щелчок раздался на весь предбанник.

— Ваш? — возмущенно спросил кучерявый.

— Наш, — буркнул дядя Жора.

— Безобразие! — сказал кучерявый старикану с бородкой. — Не умеют детей воспитывать, так не заводили бы.

— Знамо, безобразие! — откликнулся старикан. — Но ты не боись, мериканцев все одно во Вьетнаме побьют. А пиво, разъязви меня в печенку, несвежее. Взгляни, сынок, которо здесь число пропечатано. Взгляни, родимый.

Он обращался к дяде Жоре.

Дядя Жора взял бутылку и обследовал подмокшую этикетку.

— Вроде вчерашнее пиво, — сказал дядя Жора.

— Вчерашнее, а в нос не шибает, — заметил старикан. — И на полке я тебя пересидел. Хоша ты и молодой, а я тебя пересидел.

У меня пониже спины горело так, словно туда горчичник приклеили.

— Где — так ты несмелый, — сказал дядя Жора, когда мы добрались до своего места и я прикрыл «горчичник» полотенцем, — а где — так ишь разошелся. Под своего друга Эдьку работаешь?

— Чего под Эдьку? — буркнул я. — При чем тут Эдька?

— А он у вас смелый шибко, — сказал дядя Жора. — Кому хочешь нахамить может. Ты что, на самом деле думаешь, что хамство с храбростью рядышком лежат?

Одевались мы молча. Я сурово сопел носом. На улице дядя Жора стал в очередь у пивного ларька и взял себе большую кружку пива. Мне он взял хлебного кваса.

Распаренные дяди сдували с пивных кружек пену и грызли вяленую тараньку.

Я выпил квасу, и у меня сразу поднялось настроение. Я даже удивился, что от кваса может так подниматься настроение.

— Еще по одной? — спросил дядя Жора.

Мы рванули еще по одной, и я начисто позабыл про нахала в шерстяной жилетке и про обидный горчичник.

По болоту от Калининского поселка до спуска к дебаркадеру лежали деревянные мостки. Под мостками хлюпала вода. Между рыжими кочками и кустиками брусники торчали почерневшие, покрытые синевато-серебрякым мхом пеньки. Чем корявее был пенек, тем больше он интересовал дядю Жору. Вернее, не сам пенек, а его корни.

Мы прыгали с кочки на кочку и высматривали самые замысловатые корни.

— А этот? — кричал я. — Смотрите, как верблюд все равно! Вот горб и вот.

— Берем, — соглашался Дядя Жора.

И я клал склизкий корень на грязное белье в мамину хозяйственную сумку.

Я нашел еще бабу-ягу, пожарного в каске и кота с задранным хвостом.

— Какой же это кот? — сказал дядя Жора, рассматривая корень. — Это натуральная рыба-пила.

И я сразу увидел рыбу-пилу — и хвост, и плавники, и зубы на носу.

— Хотя нет, — проговорил дядя Жора. — Постой. Это же принц Гамлет!

— Принц Гамлет? — удивился я.

— Ну да. Видишь, одну руку он держит у подбородка, а в другой руке у него человеческий череп. Принц смотрит на череп и думает: «Быть или не быть?»

— А это у него что?

— Это? Сюртук у него такой.

— А это?

— Это мы отрежем.

— И это отрежем?

— Зачем? Это он так ногу отставил.

Я, хоть тресни, не видел никакого Гамлета с черепом и отставленной ногой. Кота с задранным хвостом видел, рыбу-пилу видел, а Гамлета не видел.

— Ничего, увидишь, — пообещал дядя Жора, когда мы подходили к лестнице, которая вела под обрыв.

Лестница шла зигзагами от площадки к площадке. А внизу, на средине реки, торжественно плыл наш огромный плоский остров. На зеленом поле аэродрома серебрились ровные ряды самолетов. Отблескивали окна в домах. Противоположный берег реки таял где-то за десяток километров в сизой туманной дымке.

Гуднул внизу «Кирилка», подваливая к дебаркадеру. За кормой «Кирилки» забурлила вода. Мимо нас заторопились пассажиры, запрыгали по ступенькам.

Дядя Жора остановился на площадке у перил и задумчиво уставился в вызолоченную солнцем даль.

— Как ты думаешь, Тимк, — спросил он, — принц Гамлет был смелым человеком или нет?

— Откуда ж я знаю? — буркнул я. — Мы его еще не проходили.

— Смелым, — сказал дядя Жора. — Он все время боролся с самим собой. Он искал и мучился. А настоящее мужество, Тимка, начинается, наверно, прежде всего в борьбе с самим собой. Трусу ведь все ясно. Все вопросы за него решены, никаких «быть или не быть» для него не существует. Очень удобно и спокойно жить на свете без «быть или не быть».

Из маминой хозяйственной сумки выглядывал принц Гамлет с отставленной ногой. Сумка когда-то была лакированная, а теперь вся перетрескалась. Внизу, приткнувшись к дебаркадеру, отдыхал «Кирилка».

— Я еще и на свет появиться не успел, — сказал дядя Жора, — а за меня уже решили, кем я стану. Отец хотел, чтобы я летчиком стал. И в память об отце я пошел в летное училище. Ну, и какой я летчик? Летчиком родиться нужно! Так же,как артистом, скажем, или, поэтом. А я какой летчик? Дал я авиации хоть чуточку своего? Ведь этак и обезьяну научить летать можно. Но у меня, видишь ли, не хватает духу пойти и честно признаться, что я не летчик. В штаб еще, чего доброго, переведут или в аэродромное обслуживание. А там почет не тот, не та экзотика. Вот и выходит, что я разновидность самого обыкновенного труса. Трушу и поэтому летаю.

Он постучал ребром ладони по перилам. Он, наверно, пива перепил или перепарился. Долго сидел с этим тощим стариканом на полке и перепарился. Это же каждому дураку ясно, что в летчики только самых смелых берут.

— Так откуда ж кто знает, какой я — смелый или нет? — усмехнулся дядя Жора. — Этого даже я сам по-настоящему не знаю. А с парашютом, например, меня что-то не очень тянет прыгать. Если есть возможность, все вот так больше стараюсь.

Он показал, как это «вот так». Согнутые и вытянутые пальцы изгибались вместе с кистью руки, обтекая воображаемые преграды.

Дядя Жора всегда становился после бани разговорчивым. И откровенным. Но таким я его еще не видел. Мне даже как-то неловко стало.

— Дядь Жор, — потянул я его за рукав.

Он положил мне на плечо руку, и мы потопали вниз. Лестница была высокая, сто пятьдесят ступенек. А «Кирилка» уже ушел.

Через реку мы переправились на лодке. Дожидаться очередного парохода нужно было не меньше часа. Перевозчик, мальчишка чуть постарше меня, заломил с нас по двадцать копеек с носа. Дядя Жора сунул ему полтинник и отмахнулся от сдачи.

— Ты работай, работай давай, — сказал дядя Жора, и мальчишка навалился на весла.

Глава восьмая. Дерматиновая папка

Теперь солнце било нам в лицо. Приливы подточили пологий берег острова. Вдоль всего острова тянулся невысокий, где по колено, а где ростом со взрослого человека, обрыв. В приливы волна накатывалась на песок, плескалась у песчаной стенки, обламывала по краям остров-блин и уносила с собой в океан.

Мы сидели с дядей Жорой над обрывчиком, и река зализывала наши следы, прострочившие берег от того места, где причалила лодка. За спиной у нас стоял высокий густой ивняк.

— «Аэлиту» читал? — спросил дядя Жора, прикуривая от спички, спрятанной в ладони.

— Читал, — кивнул я.

— Помнишь, там марсиане летают на серебристых крыльях, пристегнутых за спиной. Мой отец тоже хотел подняться в воздух на таких крыльях. Чтобы махать руками и лететь. Леонардо да Винчи еще пятьсот лет назад составлял схемы и чертежи такого махолета. Только полететь на таких крыльях до сих пор никому не удалось.

— Но ведь на самолетах-то летают, — сказал я.

— Люди летают на самолетах потому, что еще только учатся летать, — сказал дядя Жора.



У наших лиц толклась в воздухе мошкара и зудели комары. Я отмахивался от них и слушал. Я думал, люди давно уже научились летать. Оказалось, они еще только учатся. И еще оказалось, что в Москве есть Всесоюзный комитет машущего полета. Пятнадцать тысяч человек ломают себе голову над проектами махолета или, как его называют по-научному, орнитоптера. Уже созданы сотни разных конструкций. Но все они почти не держат человека в воздухе.

— Почему же самолет придумали, а махолет нет? — загорелся я.

— Наверно, создали то, что оказалось проще, — сказал дядя Жора. — Неподвижные крылья и тяговый двигатель — это проще.

— А как у птицы, выходит, сложнее?

— Выходит, да.

На пологом песчаном берегу прыгали шустрые воробьи, взъерошив перья, плескались в ямке, оставшейся от дяди Жориного каблука. Взлетали воробьи без разгона, словно подкинутые пружиной. И садились, будто падали.

А над рекой парили чайки. Медленно и плавно взмахивая крыльями, они делали горки и закладывали крутые виражи. Казалось, для них не представляет никакого труда вот так спокойно плавать в воздухе.

Мне не верилось, что когда-нибудь человек тоже сможет летать, как чайка. Это походило на сказку. Но сказка была интересная. За спиной — свои крылья! В самолете ведь все равно что на корабле или, предположим, в подводной лодке. Какое удовольствие плавать в подводной лодке? Ведь ты в ней как слепой крот под землей. Разве это можно сравнить с аквалангистом, который наравне с рыбой?

Дядя Жора курил и тоже смотрел на чаек. А может, он просто смотрел на противоположный обрывистый берег, по которому спускалась к дебаркадеру лестница со стапятьюдесятью деревянными ступеньками.

Я подумал, что дяди Жорин отец, наверно, разбился, когда прыгал с какого-нибудь обрыва на дюралевых крыльях. Мне почему-то очень хорошо представились эти крылья, укрепленные поперечными нервюрами и продольными трубами лонжеронами. Мне даже показалось, что я нашел, в чем была его ошибка. Нужно было пристегивать крылья не только за спиной, но и к ногам. Это очень важно — пристегнуть крылья к ногам. Иначе не сможешь удержать горизонтальное положение и упадешь. Но к ногам не обязательно пускать дюраль. Можно брезент. И между ног — брезент. Получится руль высоты, как хвост у чайки.

Я так размечтался, что взмахнул руками, словно к ним уже были прикреплены крылья. Мамина хозяйственная сумка с грязным бельем и мочалкой кувырнулась с обрыва в песок. Я спрыгнул за ней, и дядя Жора протянул мне руку, чтобы помочь забраться обратно. Принц Гамлет лежал на песке рядом с мочалкой и разглядывал человеческий череп.

— Что это тебя дергает последнее время? — спросил дядя Жора.

— А он разбился, да? — тихо спросил я.

— Кто?

— Ваш отец.

— Он в плен попал, — проговорил дядя Жора. — В самом начале войны.

— В плен?

— К фашистам, — сказал дядя Жора. — Его истребитель подбили, и он приземлился прямо в лапы к фашистам.

От сигареты у дяди Жоры остался маленький окурок. Злым щелчком дядя Жора послал его к самой воде. Окурок прочертил траекторию, будто трассирующий снаряд.

— А потом? — осторожно спросил я.

Дядя Жора отвернулся, словно ему было неприятно смотреть на меня.

— Потом фашисты над ним такую мерзость умудрили — хуже Освенцима, — сказал он глухо. — Они его за предателя выдали. Расшумелись, что он специально к ним перелетел. На наши аэродромы листовки стали сбрасывать. С его портретом. И с якобы его словами. Переходите, там, на сторону немецкой армии. Сопротивление все равно бесполезно. Вам гарантируется безоблачная жизнь. Меня окружили здесь почетом и комфортом. Ну, и прочая мура.

Дядя Жора оглянулся и посмотрел на меня так, будто я тоже был каким-нибудь фашистом. И, словно убедившись, что я никакой не фашист, смущенно закончил:

— Говорят, и дураку было ясно, что фальшивка. А доказательств не было. Только много лет спустя стало известно, что отец погиб под пыткой и ничего не подписал этим гадам.

Дядя Жора снова отвернулся, раздраженно прихлопнул на щеке комара. У меня вертелась на языке тысяча вопросов. Но я ничего не спросил у дяди Жоры. Я же видел, как про это трудно рассказывать. Это действительно пострашнее любого Освенцима. Умирать героем и знать, что свои про тебя думают, будто ты предатель и трус! Вокруг гогочут фашисты, и ничего нельзя сделать. Только молчать. И смотреть на этих гадов. А они показывают тебе листовку с твоим портретом и говорят, что ты уже так и так предатель. И теперь можно свободно предавать дальше. Выступить, например, по радио. А чтобы ты побыстрее согласился выступить, тебе иголки под ногти…

Комары одолевали нас все сильней. Мы молча поднялись и пошли по грязной тропке сквозь высокий ивняк. Липкая грязь легко отрывалась от песка и хваталась за подметки. Грязь всегда здорово цепляется за подметки. Вдоль тропки белели комки газетной бумаги.

Ивняк рос так густо, что земля у его корней почти не просыхала. От весеннего паводка на грунте остался блестящий коричневый слой. Казалось, что гибкие прутья растут из шоколадного крема.

Мы выбрались из лозняка и перешли по бревну через ручеек. Бревна у нас раскиданы по всему острову. Их приносит весенним разливом и оставляет где попало.

— А махолет как же? — тихо спросил я.

— Махолет? — переспросил дядя Жора. — Не знаю, как махолет. Чертежи и рукописи отца кому-то очень понадобились. Я ведь и не помню ничего. Мне тогда года еще не было. Мать моя во время родов умерла, и я с няней жил. Ну, когда это дело случилось, какой-то военный пришел и все отцовы бумаги забрал. Так они и уплыли куда-то.

Обходя бревна и перешагивая через них, мы неторопливо брели к дому.

— А няня увезла меня к себе в деревню, усыновила, дала мне свою фамилию, — закончил дядя Жора. — Чтобы, значит, я чистую фамилию носил, незапятнанную.

— Выходит, вы по-настоящему и не Переверзев? — удивился я.

— Выходит, — вздохнул дядя Жора. — Моя вторая мать умерла два года назад. И только перед смертью мне обо всем рассказала. Фамилия моего отца была Горбовский.

Мы вышли на дорогу. Попадающиеся нам навстречу матросы и сержанты отдавали дяде Жоре честь. А у меня было такое чувство, словно я только что познакомился с дядей Жорой. Раньше я его никогда не встречал, а сейчас познакомился. И матросы отдают дяде Жоре честь совсем не потому, что он старший лейтенант, а потому, что у него был такой отец. Вот бы таким людям, как его отец, в каждом городе памятник ставил. И чтобы у памятников почетный караул стоял. С автоматами.

— А фамилию вы почему не меняете? — спросил я. — На свою настоящую?

— Зачем? — удивился дядя Жора. — Моя мать, — ну, та, которая меня вырастила и воспитала, — лучше всех матерей была. Такой больше во всем свете не сыщешь. Всю жизнь только для меня прожила. А кто я, по сути, для нее? Случайный подкидыш.

— Так вы бы двойную тогда фамилию взяли, — сказал я. — Горбовский-Переверзев. У артистов же есть такие фамилии. Почему же у летчика не может быть?

Дядя Жора не ответил. Он шагал себе по острову и нес в сетке грязное белье и перекрученные корни. Шагал и как ни в чем не бывало козырял матросам и сержантам.

— А того человека, который прикарманил бумаги, вы не разыскали? — спросил я. — Куда-то ведь они делись.

Дядя Жора оглянулся и легонько похлопал меня по спине.

— Ладно тебе, Тим, — проговорил он. — Где ж его разыщешь? Через столько лет. Я вообще-то пробовал…

Он проговорил это так, словно извинялся. И я понял, что он не очень-то пробовал. Нельзя по-настоящему что-то пробовать, если ты такой спокойный. Даже не спокойный, а равнодушный какой-то. Я бы ни за что не смог быть таким равнодушным.

У колодца, как всегда, судачили о новостях женщины. Завидев нас, от колодца отделилась Люба-парикмахерша. Поводя плечами с накинутым на них платком, она двинулась нам навстречу. На черном платке горели красные маки.

— С легким паром, мальчики, — улыбнулась Люба ярко подведенным ртом.

В кулаках у нее были зажаты концы перекинутого за спину платка. Она будто придерживала платком голову, чтобы голова не очень запрокидывалась.

— Торопитесь? — спросила Люба, загораживая нам дорогу. — Ай малые дети дома плачут?

Она смотрела на дядю Жору с вызовом и насмешкой. На ее длинных ногах поблескивали черные туфли-лодочки.

— Или, может, хозяйка у самовара поджидает?

Дядя Жора робел при женщинах, как все равно Сеня Колюшкин. Даже еще хуже, чем Сеня Колюшкин.

— Ну, Любка! — крикнули от колодца. — Кому до чего, а кузнецу знай до наковальни!

— До наковальни? — сделала она удивленные глаза и перевела взгляд на меня. — А ты, никак, Тимка, в кузнецы подался? Вот бы не подумала.

— Да чего вы? — покраснел я. — Мы вас и не трогали вовсе.

Люба снова подняла глаза на дядю Жору, повернулась к нему плечом, вытянула вдоль плеча подбородок.

— Летал сокол за лесок, обронил там голосок, — нараспев проговорила она, притопывая по земле черной туфелькой.

Дядя Жора хотел что-то ответить, но голосок он, видно, действительно потерял где-то за леском. Насупившись, он за руку потащил меня мимо Любы. Он тащил меня так, будто самое главное было быстрей утащить меня. Будто все дело было только во мне. А Люба смотрела нам вслед и улыбалась.

И я не вытерпел и крикнул:

— Помылись — закройте душ!

Дяди Жорины пальцы сжали мою руку так, что я запрыгал на одной ноге и навалился на его руку грудью.

— Прибью я тебя когда-нибудь, Тимка, — вполголоса пообещал он. — Ей-богу!

— А чего она? — буркнул я. — Вы так ей сами ничего не смогли ответить.

— Глупый ты, Тимка, — сказал он. — Ничегошеньки-то ты не понимаешь. Стричься мне пора. Видал, какие волосы отросли?

Я посмотрел: никакие у него особенные волосы не отросли. Нормальные волосы. Еще целый месяц терпеть можно.

— Завтра после полетов иду стричься, — сообщил он. — Хватит.

Чего он вдруг придумал с этой стрижкой? Будто я не понимаю ничего. И не вижу. За несмышленыша меня принимает. Мне так обидно сделалось, что я и в комнату к нему не хотел заходить. Он меня сам затащил.

— Идем, идем, — засмеялся он. — Покажу что-то.

Принц Гамлет полетел в угол вместе с двугорбым верблюдом, бабой-ягой и пожарным в каске.

Со стены, из деревянной рамки с треснутым в уголке стеклом, смотрел на меня человек с чапаевскими усами и кубиками в петлицах. Он смотрел на меня спокойно и строго, будто хотел о чем-то спросить.

Дядя Жора вытащил из-под койки чемодан, достал потертую дерматиновую папку, полистал в ней бумаги.

— Вот все, что у меня осталось от отца, — сказал он и тоже посмотрел на портрет в деревянной рамке.

Мы сидели на провисающей пружинной койке, и я разглядывал желтые листки со схемами, набросками и цифрами.

— Как-то я показал это специалисту, — сказал дядя Жора. — Он высказал предположение, что в этих листках содержится ключ ко всей пропавшей рукописи. Здесь — расчеты, там была теоретическая часть.

— А вдруг здесь тот самый махолет, который будет держать человека в воздухе? — прошептал я.

— Все на свете — вдруг, — сказал дядя Жора. — Я вдруг летчиком стал. А мог бы вдруг сделаться скульптором. Из меня неплохой бы скульптор получился. Не то что летчик.

Он поднял с пола липовую чурку, на которой я обычно сидел под окном, повертел ее в руке.

— Попробую-ка я ее портрет вырезать. А?

— Кого — ее? — нахмурился я.

— Любин. Видал, какие глаза у нее?

— Чего глаза? Самые обыкновенные.

— Такие глаза Брюллов любил, — сказал дядя Жора. — Ты когда-нибудь замечал, как выписаны глаза на полотнах Брюллова?

Я понятия не имел, как выписаны глаза на полотнах Брюллова. Да и при чем тут глаза? Я совершенно не понимал дядю Жору. Я просто удивлялся ему. Перед ним лежит папка его отца с бумагами, в бумагах, быть может, скрыта тайна настоящего махающего крыла, а он про глаза!

Он заметил, что я надулся. И ни с того ни с сего опять заулыбался. Пряча папку обратно в чемодан, сказал:

— Быть тебе, Тимка, конструктором и не бывать тебе никогда художником. Это, наверно, один Леонардо да Винчи мог быть сразу и тем, и другим. А папку… Что ж, подрастешь — подарю тебе эту папку. Она для меня только память. А ты, глядишь, и вправду поднимешься в воздух на пристяжных крыльях.

Глава девятая. Птицы не умирают

Как умирают птицы? И куда они деваются после смерти? Я ни разу не видел на острове ни одного дохлого воробья и ни одной дохлой чайки. Может, они куда-то улетают перед смертью?

— Коты их сжирают, вот куда они деваются, — сказал Эдька.

— Такие, как Альфред, — возразил я. — Да?

Большущего рыжего кота Альфреда, который жил в офицерской столовой, Параня Цитрамоновна называла «тигрой». «Кыш отседа, тигра окаянная!» — кричала она, когда жирный Альфред забредал в холостяцкую гостиницу. Параня Цитрамоновна не терпела ленивых. А ленивее кота Альфреда не было никого на свете.

Как-то весной мы с Эдькой возвращались из школы. Лед стоял крепкий, и мы еще не перебрались жить на время, пока вскроется река, в Калининский поселок. Мы всегда до последнего момента оттягивали это переселение. Дорога от реки выходила прямо к офицерской столовой. В других местах уже было не пройти, а здесь еще ходили.

У помойки, недалеко от столовой, сидела на задних лапах и лакомилась отбросами крыса Муська. Солнце грело вовсю. Вокруг текло и капало. А Муська сидела на сухой щепке и проворно двигала у рта короткими передними лапами.

Крысу Муську мы знали давно. Она частенько заявлялась к помойке из Дома офицеров, где обитала под полом в мастерской пошива верхней одежды. Мастерская занимала комнатушку рядом с Любиной парикмахерской. В мастерской работал закройщик Юхан Паю, который носил очки в железной оправе и мятые брюки на засаленных подтяжках. Шил Юхан Паю, сидя на длинном столе посреди комнаты. Он говорил, что у него мерзнут ноги. Но на самом деле Лаюшка, как его звали офицеры, боялся нахальной крысы Муськи.

Наша давнишняя знакомая крыса Муська сидела у помойки и обедала. А от кухни, прижимаясь к почерневшему льду, крался рыжий кот Альфред. Он подбирался к своей добыче, как истинная тигра. Он был раза в четыре больше Муськи.

Муська сидела к коту боком и добросовестно работала челюстями. Метрах в двух от добычи Альфред замер. Мы ждали молниеносного броска и короткой схватки. Но броска не последовало. Окаянная тигра лениво потянулся и, брезгливо отряхивая от мокрели лапы, побрел обратно к столовой.

Понятно, что такой кот, как Альфред, не поймал за свою жизнь ни одной живой птицы и вряд ли позарился на дохлую. Остальные коты у нас на острове не очень отличались от Альфреда. Мне вообще казалось, что они все или его родственники, или даже дети.

— Как же все-таки умирают птицы? — недоумевал я. — Куда они деваются? Ведь если мы не достанем птичьего крыла, то о махолете и думать нечего.

— Давайте чайку пристрелим, — предложил Эдька. — Чего нам.

Но рассудительный Кит сказал:

— В чайку нельзя стрелять. В птиц вообще нельзя стрелять. Только совсем худой человек стреляет в птиц.

— Ух, и до чего же ты умный! — перекривился Эдька. — Тебе самому не противно от того, что ты такой умный?

Мы сидели около заброшенной бани на окраине Сопушков. Внизу журчала речушка. В бане уже давно никто не мылся, потому что в ней подгнила одна стена и прохудилась крыша. Но в предбаннике крыша была еще надежная, и мы частенько собирались под ней для обсуждения всяких вопросов.

— Укокошим одну чаечку, и порядок, — сказал Эдька. — Чего мы его слушать будем? Он нам наговорит тут.

— В чайку нельзя стрелять, — упрямо повторил Кит.

— Чего ты забубнил-то? — взорвался Эдька. — Укокошим, и все!

— Может, одну и правда ничего, — сказал я. — Мы же не просто так. Одну, наверно, можно.

— Ни одной нельзя, — сказал Кит. — Птиц потому и нет дохлых, что они не умирают.

— Что?! — заорал Эдька. — Хо-хо! Видали такого!

— Не умирают, — повторил Кит. — Мне бабушка говорила.

Кит по-турецки сидел на траве и легонько тер ладонями колени, словно катал на них хлебные шарики. Бабушка была для Китки высшим авторитетом. Бабушка и книги. Если он что-нибудь вычитал из книг или узнал от своей прабабушки, спорить с ним было бесполезно.

— Птица солнце на крыльях приносит, — сказал Кит. — Убьешь птицу — солнце убьешь. Ночь тогда все время будет, мороз будет. Никто не может солнце убить, даже последний фашист не может солнце убить.

Он покачивался и катал на коленях шарики.

— Знаешь что?! — закричал Эдька. — Пошел ты… Чего ты за нами таскаешься? Пережиток несчастный! А если нам птицу нужно?

— Птицу? — спросил Кит.

— Нет, бегемота в купальнике! — завопил Эдька.

— Можно у нас во дворе курицу поймать, — как ни в чем не бывало сказал Кит. — Она тоже птица.

Тут даже я не выдержал.

— Как курица, ты можешь сам летать, — сказал я. — Формалист ты. Заладил свое: нельзя и нельзя. Для науки даже собакой жертвуют. А она лучший друг человека.

Но и этот довод на Китку не подействовал. Мы отправились на охоту без него. Нам нужна была чайка, чтобы исследовать ее крыло и по его подобию соорудить крылья для себя.

Из маски от старого противогаза мы с Эдькой вырезали по отличной рогатке и пошли на берег реки.

Мы стреляли по чайкам влет и на плаву. Мы прятались в кустах и стреляли шрапнелью. Но белокрылые красавицы словно издевались над нами.

— Оптический бы прицельчик сейчас! — пробормотал Эдька, ловя на мушку очередную птицу.

Он намекал на то, что Руслан Барханов задолжал мне за переписку с Феней уже пятьдесят четыре выстрела. Эдька все время ехидничал про эти выстрелы. Дескать, не видать мне их, как своих ушей.

— Что, может, не даст? — сказал я. — Ты так думаешь? Руслан не такой человек, чтобы трепаться.

— Хурды-мурды, — сказал Эдька.

— Уж штук-то пять патрончиков он мне безо всякого даст.

— Хо-хо! — заметил Эдька.

— И даст! — уперся я. — Раз мне очень нужно, значит, даст.

Руслан мелкокалиберку мне не дал. Он как-то очень ловко вывернулся и повернул все на шутку. Он быстренько выпытал у Эдьки, что нам нужна птица, и спросил:

— Чучело, что ли, делать?

— Чучело, — буркнул я, боясь, как бы Эдька не проболтался.

Мне почему-то не хотелось, чтобы Руслан знал про нашу затею.

Руслан снял со стены винтовку с оптическим прицелом, пошел с нами за холостяцкую гостиницу и с трех выстрелов подстрелил ворону с черным клювом и большущими крыльями.

Я смотрел на убитую ворону, и мне было не знаю как обидно. Мне прямо до слез было обидно. Будто это я придумал, что за каждую писульку от Фени — два патрона, а за каждую от Руслана — один. Сам наобещал, а теперь крутит. И еще мне было обидно, что вместо шикарной белой чайки мы получили какую-то облезлую ворону.

Но, в конце концов, у вороны тоже были крылья, и не такие, как у Киткиной курицы. В конце концов у нее были настоящие крылья. Мы с Эдькой взяли ворону за крылья — он за одно крыло, а я за другое, — унесли ее в нашу баню и спрятали под лавку.



После этого мы приступили к сбору материала на постройку махолета. Здесь загвоздки не предвиделось. В нашем распоряжении было целое самолетное кладбище, которое находилось на мысе Доброй Надежды.

Мысом Доброй Надежды мы прозвали южную оконечность нашего острова. Она походила на нос огромного парохода. Правда, нос был плоским, как у утки. Но если стать на самый его краешек и смотреть в воду, то казалось, что плывешь вместе с островом по реке. Широченная водная синева стремительно катилась под ноги, взбивала на песке желтую пену и уходила в стороны двумя могучими рукавами. Если еще дул в лицо ветер, то впечатление, что остров плывет, было совершенно полным.

Нам нравилось стоять на носу нашего огромного корабля-острова. За нашей спиной садились и взлетали самолеты. Мы были впередсмотрящими. Мы вели наш корабль с домами и колодцами, с магазинами и детишками через опасный фарватер. И никто — ни летчики и ни их жены, ни жители Сопушков и ни кот Альфред — не знал, куда они плывут. Это знали только мы — я, Эдька и Кит.

Название «мыс Доброй Надежды» Кит позаимствовал у южной оконечности Африки. Кит знал все. Он рассказал нам, что в XV веке этот мыс открыл португалец Диас. В то время у мыса Доброй Надежды останавливались корабли, чтобы пополнить запасы пресной воды. А на берегу под большим камнем моряки оставляли письма. Когда мимо проходили корабли, возвращавшиеся в Европу, они останавливались, брали письма и передавали их адресатам. Кит знал даже, что сейчас этот камень хранится в музее города Кейптауна.

На нашем мысе Доброй Надежды тоже лежал камень — большущий обветренный камень с трещинами и светлыми прожилками. Нам было лишь не к кому класть под него письма.

А за камнем, подальше от берега, громоздилось самолетное кладбище. Сюда свозили поломанные, отлетавшие свое самолеты. Когда-то, еще в войну, на острове стоял истребительный полк, и на самолетном кладбище он был представлен «МИГами» и «ЛАГами». Здесь зарастали травой ветераны «ИЛ-четвертые», которые бомбили Берлин, и американские топмачтовики «Бостоны», переоборудованные у нас под торпедоносцы.

В покореженных фюзеляжах и пустых кабинах с дырками на приборной доске гулко отзывался каждый звук. Самолеты стояли на шасси со снятыми колесами, и их ноги напоминали культяпки инвалидов. Самолеты торчали хвостами в небо. С рулей их была содрана перкаль, и они походили на скелеты доисторических чудовищ. Заваленные чужими плоскостями, самолеты беспомощно лежали на животе и никак не могли вспомнить, были ли у них когда-то собственные крылья или все это только сладкий сон?

Мы нарезали на свалке столько дюрали и разных труб, что еле дотащили до своей бани. Тщательно исследовав воронье крыло и начертив чертеж, мы приступили к сооружению махолета.

По Киткиным подсчетам, каждое крыло должно было быть длиной в полтора метра и шириной в сорок сантиметров. От концов крыльев к ботинкам шла содранная с самолетов перкаль. Из той же перкали мы сшили специальные штаны, похожие на длинную, как у Киткиной прабабушки, юбку.

Мы очень торопились. Мы так спешили, словно в соседней бане мастерили такие же крылья наши конкуренты. Нам не терпелось скорее подняться в воздух. Я почему-то был абсолютно уверен, что поднимусь в воздух. Дяди Жорин отец не успел подняться, а я поднимусь. Он, наверно, когда умирал, думал о тех, кто взлетит на его крыльях.

Отношение площади крыльев вороны к ее весу было точно таким, как отношение наших крыльев к моему весу. Почему же ворона летает, а я не смогу? Конечно, я смогу тоже.

Я подпрыгну, взмахну крыльями и начну подниматься. Я наберу высоту и заложу вираж над офицерской столовой. Я спланирую к, санчасти и пройдусь над ДОСом. Потом на бреющем полете, словно ласточка перед дождем, я пронесусь по нашей улице и уйду через реку к поселку бумажного комбината, к нашей закрытой на лето школе.

Мы сделаем точно такие же крылья Эдьке с Киткой и будем летать втроем. Весной перед ледоходом и осенью перед ледоставом мы не станем перебираться на жилье в холодную, пустую школу. Зачем? Теперь нам река не помеха. Портфель — к поясу, и полетел на уроки. Внизу трещит лед, лезут друг на дружку льдины, а нам хоть бы что! Машем себе крыльями и посмеиваемся.

Мы дадим своим крыльям имя Горбовского. Пусть все знают Горбовского. И тот, кто забрал его чертежи, пусть знает. Он небось хотел сам построить махолет. Да у него не получилось. На чужой беде никогда ничего не получается. А крылья Горбовского будут жить.

Мы обязательно пошлем чертежи крыльев в Москву, во Всесоюзный комитет машущего полета. Нас вызовут в столицу, чтобы испытать крылья. Испытывать их будут в Кремле. Мы взлетим над Спасской башней, над Красной площадью, над университетом, и миллионы москвичей, задрав головы, будут искать нас в небе. И все убедятся, что крылья Горбовского могут парить в воздухе сколько угодно. И каждый москвич захочет иметь такие крылья. В ЦУМе выстроится очередь. А мне позвонит по телефону космонавт Герман Титов и скажет:

«Послушай, Тимофей, мне очень нужно пару крыльев Горбовского, но совершенно нету времени стоять в очереди…»

— Послушай, — сказал мне Кит, — зачем ты, так же само, сюда заклепку колотишь? Сюда совсем не нужно заклепку. Тут и так крепко.

— А в какой цвет мы их покрасим? — спросил Эдька.

Я вдруг ни с того ни с сего разозлился:

— Ни в какой!

— Мы звезды на них нарисуем, — сказал Кит. — На звезды краски мало нужно. А без звезд нельзя. Я сам нарисую красные звезды. Я знаю, как их рисовать.

Наш Кит знал все. Не знал он только одного: готовясь к полету, никогда не нужно торопиться.

Глава десятая. Помылся — закрой душ

Одевались крылья вместе со штанами-юбкой. Старая перкаль шелушилась кусочками зеленой краски. За плечи накидывались ремни. Кисти рук тоже продевались в ремни.

— Дуй давай, — шепотом проговорил Эдька, когда меня снарядили.

Я посмотрел в синее небо над закопченной крышей нашей бани и для разминки легонько помахал крыльями. Я, наверно, напоминал петуха, который, перед тем как закукарекать, взбивает крыльями пыль и гордо выпячивает грудь.

— Дуй давай, — сказал Эдька.

Они с Киткой отбежали в сторону, чтобы освободить мне место.

— За кусты, так же само, не зацепись смотри! — крикнул Кит.

Я снова поработал крыльями. Держались они хорошо, и ветер из-под них шел сильный. Я поработал еще. Мне было никак не решиться. Всю жизнь ходил пешком, а тут вдруг полечу. У меня противно посасывало в животе, словно я уже висел над пропастью.

— Слушай, ты или дуй давай, или раздевайся! — крикнул Эдька. — Мы с Китом тоже хотим.

Кит в подтверждение закивал головой. Его, видите ли, «так же само» тянуло в небо.

Я вспомнил, как взлетают воробьи. Я присел, подпрыгнул и побежал. Я работал крыльями, но они только мешали разбегу. И еще мешала бежать юбка. Я вдруг понял, что стоит мне споткнуться, как из моего носа получится блин и вообще я стану смахивать на Юхана Паю и Китку. Мне не на что было опереться при падении. Мои руки находились в плену у крыльев.

— Нет, — сказал я, останавливаясь, — так дело не пойдет. Во-первых, взлетать нужно против ветра. А во-вторых, не на ровном месте, а с какого-нибудь возвышения.

Эдька послюнил палец, повертел им над головой и определил, что ветер дует со стороны Сопушков.

— Чеши с бани, — предложил он. — Вон в ту сторону.

С бани я чесать не согласился. Она была трухлявая и низкая. Через такую крышу в два счета можно провалиться. И потом, попробуй заберись на баню с крыльями и в юбке.

— С нашего дома тогда, — сказал Эдька.

Я сказал, что ДОС тоже не подойдет: больно уж там народу всегда много.

— Во! — закричал Эдька. — С обрыва в Калининском поселке. Прямо на реку. Лучше не придумать.

На это я заметил, что мне жить еще не надоело. Крылья надо сначала испытать, а потом уже кидаться на них с обрывов.

— Тогда валяй с ясеня у Гнилого пруда.

— С дерева вообще нельзя, — сказал я. — Ветви будут мешать. Нужно чистую площадку.

— Послушай, — ехидно поинтересовался Эдька, — а отдельное купе в мягком вагоне тебе, случайно, не нужно?

— У нас, так же само, за огородом еще можно, — вставил Кит. — Где овраг.

Я знал этот овраг. Высоты над ним не больше метра. С такой высоты не очень-то распрыгаешься.

Освободив руки от ремней, я сидел на траве. Крылья с красными звездами торчали у меня за спиной, как у гигантской бабочки.

Мы перебрали все высокие места на острове и в конце концов остановились на Доме офицеров. Стартовать там можно было с крыши над запасным входом — и высоко, и безлюдно. Этим входом пользовались приезжие артисты. Перед крыльцом запасного входа открывалась довольно большая, окруженная деревьями и кустарником поляна. Она выходила к стадиону. Взял чуть правее — и полный тебе простор.

На крышу Дома офицеров я забрался по пожарной лестнице. За спиной у меня звонко хлопали крылья. Крыша была покрыта волнистым шифером. По ее острому хребту я на четвереньках добрался до торца здания и заглянул вниз. Эдька и Кит наблюдали за мной с открытыми ртами. Я лежал на животе и соображал: полечу я или не полечу? Мне начинало казаться, что я больше рожден ползать, чем летать.

— Давай, — сказал снизу Эдька. — Чего ты разлегся там?

— Сейчас, — проговорил я, боясь разжать руки, которые прочно уцепились за край крыши.

Дюралевые крылья лежали каждое на своем скате: правое — на правом, левое — на левом. Со стадиона дул ветер. Листья на тополе шумели и тянулись ко мне, словно хотели поддержать меня.

— Если ты не уверен, — сказал Кит, — то лучше не лети. Нельзя лететь, если ты не уверен. Это как на охоту нельзя идти, если боишься.

— Кто это боится-то? — спросил я. — Это я, что ли, боюсь?

— Нет, я, — сказал Эдька.

— Тогда, может, и по канату с дебаркадера ты съехал? — спросил я.

— Ты кончай лалакать! — закричал Эдька. — Ты лети давай!

— Может, и зуб выдернул ты? — спросил я, держась за край крыши.

— Во демагог! — вздохнул Эдька. — Разлегся там, как на перине!

Мне очень захотелось, чтобы на перине разлегся не я, а Эдька, а я бы посмотрел, какой он смелый. Что-то он на язык только больно смелый.

По правде говоря, я действительно не очень был уверен, что смогу полететь. Раньше я был уверен, а теперь нет. Теперь я ни капельки не был уверен, что полечу. Я чувствовал, что маршрут моего полета возможен только в одном направлении — к земле. А лететь к земле с железяками за спиной и в юбке значительно опаснее, чем без всех этих приспособлений. Лучше бы я без всего десять раз спрыгнул с Дома офицеров, чем с этими крыльями.

Но отступить я тоже не мог. Я лучше бы свернул себе шею, чем позволил Эдьке посмеиваться надо мной.

— Эй вы, слабаки! — закричал я, поднимаясь на четвереньки. — Внимание! Приготовились! Исторический момент! Наш путь к звездам!

Я сел на конек крыши и вдел в ремни руки. Потом я поднялся на широко расставленные ноги. Бодрым голосом я выкрикивал лозунги. Наверно, если бы я замолчал, то не смог бы заставить себя расстаться с крышей.

— «Нам разум дал стальные руки-крылья!» — орал я. — Мы завоюем все околоземное пространство! Мы построим города на Марсе! Приготовились! Пять, четыре, три…

Я, словно в угаре, досчитал до нуля, крикнул: «Поехали!» — и осторожно подпрыгнул. По бокам у меня сами собой лихорадочно заколотились крылья. Я почувствовал, что поднимаюсь. Я взлетал! Меня потянуло вверх! Меня потянуло по самому настоящему! Я даже привстал на цыпочки, чтобы продлить миг расставания с крышей.

— Пошел!! — завопили внизу Эдька с Китом.

Но я не пошел. Меня лишь какую-то долю секунды тянуло вверх, а потом швырнуло вниз. И тут я с ужасом заметил, что пикирую левым крылом точно на спины двум офицерам, которые неожиданно появились из запасного входа.

Кажется, я заорал, чтобы они посторонились. Крыло я отвел в сторону. Если бы я не отвел крыло, им бы пришлось худо. Алюминий хоть и мягкий, но все же металл. Тот, кто шел на полшага сзади, услышал мой крик и отскочил. Второй отскочить не успел. Я ударил его грудью в спину, сшиб с ног и, с хрустом смяв левое крыло, растянулся на теплой траве.

Меня трясло. Трясло где-то внутри, в животе. Я лежал с закрытыми глазами и понимал, что остался жив благодаря чуду. Чудом оказалась чья-то спина.

Вокруг было так тихо, словно ничего особенного не произошло. Чирикали птицы. Шелестел листвой тополь. Сквозь закрытые веки кроваво-красным пожаром горело солнце. И еще я чувствовал, как медленно и упрямо набухает болью левая рука.

Мне показалось, что я пролежал так целую вечность. Но на самом деле я, наверно, открыл глаза почти сразу. Потому что тот, которого я сбил, только поднимался. И я мгновенно узнал его. Это был подполковник Серкиз!

Он выпрямился и, медленно похлопывая перчатками по ладони, уставился на меня рачьими глазами. Его синеватые губы дергались и ползли к правой скуле.

И под этим застывшим взглядом меня, как всегда, обуял ужас. Упираясь каблуками в землю, я пополз на спине к кустам. Мне хотелось спрятаться от этого человека, провалиться, исчезнуть.

— Раз-гиль-дяй! — по слогам произнес подполковник и ударил носком ботинка в звякнувшее правое крыло. — Встать!

Команда прозвучала, как выстрел. Я почувствовал, что сейчас вскочу и вытянусь перед ним в струнку. Это было как гипноз. Это было хуже гипноза.

— Встать! — рявкнул он.

Я разжал потные кулаки, все еще не выпускавшие ремни в крыльях. Разжал и вскрикнул. Острая боль из левой руки плеснула в плечо и сдавила сердце.

Ко мне бросился начальник клуба лейтенант Тудвасев. Это он шел на полшага сзади и успел отскочить.

— Нога? — проговорил Тудвасев, наклоняясь надо мной.

Я не ответил. Я лежал на спине и не мог отвести взгляд от подполковника Серкиза.

— Лоботряс! — отчетливо выговорил подполковник и махнул в воздухе перчатками. — Кто это из вас додумался? Сам?

Он посмотрел на крышу, откуда я только что свалился. Ко мне подбежал Кит, чтобы помочь мне подняться. А Эдьки не было. Эдька куда-то исчез. Кит и лейтенант Тудвасев помогли мне встать. Ноги у меня тряслись, и дико ныло плечо. У лейтенанта Тудвасева было такое лицо, словно он прыгал с крыши вместе со мной. И у Китки тоже было ничего лицо.



Крыло смялось гармошкой. Изломы в нем торчали острыми рваными концами. Китка осторожно отстегивал за моей спиной ремни.

А к месту происшествия уже сбежались Люба-парикмахерша в белом халате, Юхан Паю в засаленных подтяжках и еще несколько человек.

— Так кто же это додумался все-таки? — проговорил подполковник, взглядом измеряя расстояние от конька крыши до земли.

И все вслед за подполковником посмотрели на крышу и на мои ноги. И я тоже посмотрел на крышу и на свои ноги.

— Ну? — рявкнул подполковник, и Юхан Паю с перепугу сделал несколько шагов назад. — Изобретатели! Вундеркинды! Разве это крыло? Корыто, а не крыло! Махолетчики безголовые! А если бы ты разбился? Кто за тебя, проходимца, отвечать должен? Ну?

Я молча разглядывал зеленые подтяжки Юхана Паю. На круглом животе они заканчивались двумя похожими на циркуль ножками. Ножки держали штаны.

— А с отцом мне твоим что прикажешь делать? — кричал подполковник. — В шею вас прикажешь гнать из гарнизона, да?

Руку у меня от боли выкручивало и дергало. Но я был даже доволен, что у меня гудит и пухнет рука. Мне было не так страшно с рукой.

Юхан Паю смотрел на меня с состраданием. Его косые глаза сузились в щелки. Под стеклами очков были лишь две припухлые темные полоски. И парикмахерша Люба жалела меня. И Кит. Но подполковник Серкиз был сильнее всех, и никто не смел перечить ему. Ни один человек на острове.

— Молчишь? — крикнул подполковник. Налетался и теперь хвост поджал, прохиндей!

Относительно хвоста он был неправ. Я медленно поднял на него глаза и, замирая от какого-то незнакомого мне чувства, тихо спросил:

— Кто поджал, я?

— Что? — рявкнули откуда-то издалека.

— Помылся — закрой душ, — сказал я.

Боль из левого плеча сверлом вгрызлась в голову.

— Душ? — недоуменно переспросил подполковник, оглядываясь на Любу-парикмахершу. — Какой душ?

— Обыкновенный, — сказал я. — Мокрый… Чтобы не расплескивался… Привет супруге…

Страх исчез. Мне сделалось легко и весело. Последнее, что я увидел, были глаза Любы-парикмахерши. Глаза у нее были вправду красивые — продолговатые, с красной капелькой в лунке у переносицы.

Кто-то крикнул врача. Красная капелька растеклась, завертелась разноцветными кругами. Сильные крылья подняли меня, понесли над островом, над рекой, над бумажным комбинатом, из труб которого вытекал горячий рыжий дым.

— Ничего страшного, — произнес голос капитана медицинской службы Суслова. — Небольшой вывих. Вот тут. Это мы… мигом.

Я с маху зацепился левым крылом за трубу, свалился в штопор и, холодея от ужаса, понесся прямо на подполковника Серкиза.

«Разгильдяй! — кричал подполковник, отмахиваясь от меня перчатками. — Прохиндей! Гнать нужно таких с острова! Гнать! Гнать!»

Часть вторая. Мыс Доброй Надежды

Глава первая. Не бывать плешатому кудрявым


Воткнув в небо хвост, «окаянная тигра» кот Альфред потерся о мою ногу, сел и облизнулся. Он нахально уставился мне в глаза и сказал:

— «Мя-ау».

Мы никогда не были с Альфредом друзьями. Поэтому я удивился. Я презирал Альфреда за трусость. Я не мог простить ему крысу Муську.

— Чего это он? — обернулся я к Эдьке.

Мы шли с Эдькой по своим делам в баню и никого не задевали. И рыбой от меня не пахло. Последнее время мы начисто забросили рыбалку. У нас были дела поважнее рыбалки.

Эдька сказал:

— Убей — не знаю!

Я уже поднял ногу, чтобы наступить «окаянной тигре» на хвост, когда Эдька воскликнул:

— Стой! Все ясно. Он благодарит тебя за Серкиза.

— Ладно, имеешь, — пообещал я Эдьке.

Прием был нечестный. Эдька это знал. Но он любил такие приемчики.

С тех пор как я спланировал с Дома офицеров на Серкиза, мне никакого житья не стало. Руслан Барханов, увидев меня, прямо зашелся от восторга. Он плясал лезгинку, кабардинку и еще что-то. Плясал и кричал:

— Будешь следующий раз прыгать, так ты откуда-нибудь повыше! И без крыльев.

— Почему без крыльев? — надулся я.

— Ну, с крыльями давай! — орал Руслан. — Нам все равно. Только будь, Тимка, человеком, от всего личного состава полка прошу: сигани ты ему, идолу, как следует!

Меня прямо воротило от их шуточек. И все об одном. Хоть бы придумали что-нибудь поумнее. И Эдька туда же. Сам перетрусил тогда, а теперь выламывается.

Не знаю, от чего я тогда сознание потерял: от боли или от страха. А руку я просто-напросто вывихнул. Капитан медицинской службы Суслов дернул, и она встала туда, где ей положено стоять.

Оказывается, за капитаном бегал Юхан Паю. И еще Юхан Паю, который всего боится и из-за крысы Муськи шьет, сидя на столе, накричал на подполковника Серкиза. Каким образом он накричал на Серкиза, я себе представить не могу. Но Китка уверяет, что Паюшка кричал по самому настоящему.

А храбрец Эдька смазал пятки. На словах он самый прыткий, и подполковник Серкиз для него не больше чем чайный сервиз, а как до дела, только его и видели. Ему — лишь бы его мамочка ни о чем не узнала. Вообще я раньше был об Эдьке лучшего мнения.

Когда я пришел в сознание, Серкиза уже не было. Люба-парикмахерша проводила меня до дома. К ее белому халату прилипли черные волосинки. Я всю дорогу разглядывал эти волосинки и пытался по ним определить, кто с утра побывал у нее в парикмахерской. Люба молча смотрела на меня выписанными, как на полотнах художника Брюллова, глазами. Она смотрела на меня так, словно я должен был вот-вот снова шмякнуться в обморок. Мне стало жаль Любу. Я взял и сказал, что дядя Жора вырезает из липовой чурки ее портрет.

— Из чурки? — удивилась Люба. — Врешь! А чего же он мне ничего не сказал?

Она ухватиламеня наманикюренными пальцами за здоровое плечо. Я стряхнул с плеча ее пальцы и ушел в дом. С чего это, интересно, я стал бы врать? Да еще в такую минуту.

Люба осталась на улице. Ей очень хотелось зайти к нам. Я видел, что ей прямо страшно хотелось зайти. Она специально для этого и провожать меня пошла. Будто я сам не мог дойти. А что ее в парикмахерской люди ждут, так это ей все равно.

Мама мыла на кухне посуду. Она уже обо всем знала. Я сразу по ее лицу догадался, что она все знает. У нас на острове новости распространяются со скоростью света.

— Как же ты так? — спросила мама.

В ответ я только хмыкнул. Рука у меня еще болела. И притом здорово.

В комнате я сел на краешек дивана. Я сидел очень скромно, втиснув ладоши между коленями. Мама устроилась у стола и, прижав к груди глубокую тарелку, терла ее кухонным полотенцем. Она терла одну и ту же тарелку целый час и смотрела на меня скорбным взглядом.

— Да все же нормально. — сказал я. — Чего ты? И рука нормально. Вот.

Я вытащил ладошку и пошевелил пальцами.

— Совершенно нормально, — вздохнула мама. — Лучше не придумаешь. Хоть бы меня немножко пожалел!

Тарелку она уткнула ребром в живот. Я, думал, она ее насквозь протрет, эту несчастную глубокую тарелку с двумя синими полосками — с одной широкой полоской и с одной узкой.

Отец вернулся с полетов раньше обычного.

Пока он стаскивал в кухне грязные сапоги, в комнату уже полез керосиновый запах. Я совершенно не переношу керосинового запаха. Мне сразу начинает казаться, что я наглотался этой противной жидкости и запах прет у меня изнутри. У меня от керосина мгновенно портится настроение. Тут оно у меня испортилось так, что хуже некуда.

Босыми ногами отец шлепал по комнате и обзывал меня обормотом и другими некрасивыми словами.

— Сообразил, на кого прыгать, обормот! — кричал он. — Ты бы еще на командующего флотом прыгнул!

— Так что я, нарочно, что ли? — пробубнил я.

— Не нарочно! — загрохотал он. — Ты у меня поговори еще!

Он бушевал целый вечер. И все кричал, чтобы я благодарил его за то, что он меня не выпорол. Если бы не моя рука, кричал он, то он бы прописал мне ижицу.

Я ему был очень благодарен, что он не прописал мне ижицу. Он мне даже ни одного подзатыльника не отвесил. Но это не только из-за руки. Меня дядя Жора под защиту взял. Сказал, что виновен во всем только он. Это, дескать, он надоумил меня на эту глупую затею с крыльями.

Глупую! Мог бы вообще-то чего-нибудь и другое придумать. Только уж не глупую. Горбовский знал, над чем работать. И те пятнадцать тысяч человек, что во Всесоюзном комитете машущего полета, тоже знают.

А на улицу после неудачного приземления мне теперь хоть вообще не появляйся. Каждый встречный считает своим долгом хотя бы заговорщически подмигнуть мне и мило улыбнуться.

А меня разбирает злость. Особенно на таких, как Эдька. Его мамочка, Вера Семеновна, меня, конечно, перехватила и часа два воспитывала. Ее очень интересовало, не принимал ли участия в покушении на начальника штаба ее Эдик. Я ее заверил, что Эдика и рядом не было. А он, видите ли, набирается теперь наглости ехидничать еще! Вот и с котом Альфредом тоже. Остряк-самоучка.

— Нет, Тим, правда, — пропел Эдик. — Ты погляди, как он тебе благодарен.

Я не наступил Альфреду на хвост. И Эдьке, который сидел перед котом на корточках, я не поддал. Я обошел их и спокойно отправился дальше.

Тропинка вела по берегу протоки. Вдоль тропинки стояли кусты. Я шел и размышлял о том, что, вероятно, придется увеличить площадь крыльев.

— Кис-кис-кис! — услышал я за спиной и оглянулся.

Троглодит Эдька шел по тропке боком и манил за собой кота.

Я сделал вид, что кот не имеет ко мне никакого отношения. Я сделал вид, что мне чихать на всех котов земного шара. Больше того — я даже сказал:

— Правильно, Альфредушка, не отставай. Вечером я подброшу тебя к Эдиной маме. Она прямо обожает котов. Даже больше, чем ее сыночек.

Эдька понял намек и надулся. Он разобиделся, словно я действительно уже проболтался его мамочке. На эту тему, по Эдькиному мнению, ехидничать нельзя. А на которую он — можно. Хотя я его тысячу раз предупреждал, что мне надоело.

До бани мы добрались в полном молчании.

В предбаннике вокруг смятого крыла ползал на четвереньках Кит.

— Новое, однако, придется не таким делать, — сказал Кит. — Закон Бернули помните?

Не знаю, как Эдька, но я не помнил никакого закона Бернули. На лето я вообще начисто позабывал все законы, которые мы проходили в школе.

Кот Альфред вошел в предбанник с опаской и стал недоверчиво обнюхивать углы. Дойдя до лавки, он колесом выгнул спину и зашипел. Под лавкой действительно что-то темнело. Что-то большущее и вонючее. Шерсть на Альфреде поднялась, как наэлектризованная.

Я глянул под лавку, и мне тоже захотелось выпустить когти и зашипеть. Мне показалось, что под лавкой кто-то ворочается.

— Ой, как медведь все равно!

— Откуда медведь? — сказал Кит, бесстрашно засовывая под лавку свой плоский нос. — Не водится у нас, однако, на острове медведь.

Из-под лавки он вытащил за крыло дохлую ворону. От нее нехорошо пахло.

— Наша собственная, — сказал Кит. — Протухла она. На нее теперь хорошо, так же само, раков ловить.

Он покачал ворону за крыло.

Шипя и фыркая, Альфред попятился к выходу.

— У, трус проклятый! — воскликнул Эдька, пытаясь задержать кота ногой.

И тут совершенно неожиданно Альфред проявил себя, как «истинная тигра». Он взвился, словно развернувшаяся пружина, и вылетел за дверь.

Эдька вскрикнул и схватился за ногу. В образовавшейся в штанине дыре, на бледной колее медленно набухали кровью две багряные, будто проведенные по линейке, царапины.

— Во гад! — растерянно пробормотал Эдька.

На ране росли вишневые капельки и ручейком скатывались вниз.

— Листьями подорожника нужно, — сказал Китка. — Они лучше всего кровь останавливают.

Мы заклеили Эдькину рану листом подорожника, но кровь не остановилась. Тогда мы отправились за медицинской помощью к Киткиной прабабушке. До Киткиного дома было ближе всего. Да и возвращаться Эдьке домой с порванными штанами было никак нельзя.

Жирный кот Альфред нахально поплелся за нами. Эдька запустил в него камнем.

— Геть, паразит проклятый! — закричал Эдька. — Может, у меня теперь через тебя заражение крови будет.

Камень в Альфреда не попал. Но Альфред все же сел и повертел во все стороны ушами. Уши у него вращались, как радиолокаторы. Изучив обстановку, кот поднялся и нагло побрел за нами дальше.

Изба, в которой жил Китка со своей прабабушкой, ничем не отличалась от остальных изб в Сопушках. Высоченное крыльцо, толстые, потемневшие от времени бревна, малюсенькие оконца. Под одной крышей с домом — двор для скота. А фундамент у избы такой высокий, что окна торчат где-то на уровне нормального второго этажа.

Бабушка сидела за некрашеным столом и через лупу на черной ручке разглядывала в «Огоньке» картинки. На ногах у нее болтались меховые лётные унты, а во рту над нижней губой торчало два длинных зуба.

Увидев нас, бабушка всполошилась, подпрыгнула и замахала лупой на черной ручке.

— Сгинь, сатана, нечистая сила! — закричала бабушка. — Сгинь!

Мы попятились к двери, а бабушка ловко схватила от печи ухват. Только тут мы догадались, что кричит она не на нас, а на кота Альфреда, который выглядывал из-за наших ног. Кот тоже об этом вовремя догадался и быстренько сгинул.

Оказалось, что сегодня ильин день. А в этот день собак и кошек в избы не пускают.

— Ишь, как тебе ногу-то! — успокоившись, сказала бабушка. — В ильин день, знамо дело, всякому зверю воля дадена.

— А еще что в ильин? — поинтересовался Кит.

— Олень копыто омочил, вода холодна, — сказала бабушка, забинтовывая Эдькину ногу. — На Илью до обеда лето, после обеда осень. Не туго?

— Нет, спасибо, — сказал Эдька, собираясь подняться с лавки.

— Сиди, сиди, — приказала бабушка и, сжав кулачок, закачала им в такт словам у сморщенного подбородка. — На море на окияне, на острове на Буяне, — заговорила она нараспев, — лежит бел горюч камень Алатырь. На том камне Алатыре сидит красна девица, швея-мастерица. Держит она иглу булатную, вдевает нитку шелковую, рудо-желтую, зашивает раны кровавые. Заговариваю я Эдю от порезу. Булат, прочь отстань, а ты, кровь, течь перестань… Тьфу ты, имечко тебе прилепили, прости осподи! — неожиданно закончила она.

Темные бревенчатые стены дышали стариной. Что-то таинственное и сказочное было и в широких лавках вдоль стен, и в добротном некрашеном столе, и в прялке у окна, и в тусклых иконах, на которых уже и не разобрать было, что нарисовано.

— А тебе, парень, летать, никак, похотелось? — посмотрела на меня бабушка.

Я не ответил. Чего на такой вопрос ответишь? Я разглядывал полки с Киткиными книгами, над которыми был приколот к стене вырезанный из «Огонька» портрет Ленина.

— Похотелось Вольге много мудрости, — снова заговорила бабушка. — Щукой-рыбой похотелось ему ходить во глубоких морях, птицей-соколом похотелось летать под оболока…

На коричневом, ссохшемся лице ее двигались глубокие морщины. Когда она что-нибудь рассказывала, мне всегда казалось, что это не по-настоящему, что все это когда-то уже было.

Она начала рассказ про Вольгу Святославовича и неожиданно замолчала. У нее частенько случалось так: начнет и бросит на пол-пути.

— А дальше? — не удержался Эдька.

— А дальше был себе царь Додон, — сказала бабушка, — застроил он костяной дом. Набрали со всего царства костей. Стали мочить — перемочили. Стали сушить — кости пересохли. Опять намочили. А когда намокнут, тогда доскажу. Скидавай штаны, зачиним.

Эдька снял штаны.

— Отчего перевелись богатыри на святой Руси, знаете? — спросила она.

Мы не знали, отчего они перевелись.

— Возгордились они шибко да расхвастались, — сказала бабушка, разглядывая, как лучше заделать на Эдькиных штанах прореху. — Не намахались, вишь, их плечи могутные, не уходились кони их добрые, не притупились мечи их булатные. Подавай им силу несметную, лишь бы бить им, колоть да расшвыривать.

Она зашивала штаны и рассказывала про богатырей, которые зачали воевать семеро против двух. Первым налетел на воителей Алеша Попович и разрубил их пополам. Стало воителей четверо, и все живы остались. Налетел Добрыня молодец, рубанул мечом, стало их опять вдвое больше. Налетел Илья Муромец, стало их опять вдвое больше. Бились так витязи три дня, три часа, три минуточки. А сила вражья все росла и росла.

— В геометрической прогрессии, — подсказал Кит.

Бабушка, наверно, не знала, что такое геометрическая прогрессия. Она обиделась и замолчала.

Эдька натянул свои зашитые штаны.

— Не бывать плешатому кудрявым, не бывать гулящему богатым, — сказала бабушка и погнала нас на улицу.

Меня она задержала у двери:

— Как сестрица, красна девица?

— Феня-то? — сказал я. — Нормально. Чего ей.

— На море-окияне, на острове Буяне добрый молодец-от оборотнем живет, — проговорила бабушка. — То змеем обернется, то котом наречется. Гляди, Тимофей.

— Это вы про что? — не понял я.

— Про серого волка, что с неба звезды лопатой сгребает. — Она подтолкнула меня к выходу. — Гуляй, гуляй, Тима, добрый человек.

Рука у нее была костистая. Я сбежал с высокого крыльца на улицу.

На кособокой скамейке сидел и жмурился от яркого солнца кот Альфред. Он мигал правым глазом. А мне вдруг почудилось, что кот обратится сейчас в Змея Горыныча, похожего на того генерала, который был влюблен в монахиню Терезу и хотел ее похитить. Вот Змей Горыныч изрыгает из семи глоток пламя и летит к санчасти за Феней. А крыльев у змея нет, и как он держится в воздухе, было мне совершенно непонятно.

Глава вторая. Штурманские часики

Кусты стояли без шороха. Вода в речушке под нашей баней темнела студенистым глянцем. В воде отражались высокие перистые облака, легкими мазками набросанные по синему небу. У земли было тихо. А там, откуда плыл к нам размеренный стрекот ползущего в яркую синь легкокрылого самолета, дул сильный северный ветер. Мы знали о ветре потому, что парашютистов сбрасывали над Сопушками, а уносило их чуть ли не к мысу Доброй Надежды.

Легонький самолет тарахтел старательно и упорно. Нам было хорошо видно, как из задней кабины вываливался человек. Перед этим летчик убирал газ, и мотор затихал, словно у него перехватывало дыхание. Человек падал вниз, и за ним вспыхивала белая точка вытяжного парашюта. За точкой вычерчивалась белая полоса. Она набухала, раздувалась и вдруг мгновенно становилась большим упругим зонтом, под которым раскачивался парашютист.

— Восемь секунд, — говорил Эдька, поглядывая на бегущую толчками красную стрелку штурманских часов, которые он по случаю сегодняшних прыжков выпросил у матери.

Эдька был уверен, что если бы разрешили прыгнуть ему, то он бы тянул не меньше минуты.

— Затяжной прыжочек — это не для слабонервных, — в сотый раз повторял он.

Где-то в траве верещал кузнечик. Вздыхала и копошилась у подмытого берега речушка.

— Затяжным они, однако, не имеют права прыгать, — сказал с бани Кит. — У них задание незатяжным прыгать.

Кит залез на крышу, чтобы было лучше видно.

— Откуда это тебе известно, какое у них задание? — поинтересовался я.

— Было бы другое задание, они и прыгали бы по-другому, — сказал умный Кит. — Военная дисциплинка, однако.

Парашютистов сносило к аэродрому. Было хорошо видно, как они сидят, держась поднятыми руками за стропы. А самолет снова кругами набирал высоту и покачивался с крыла на крыло.

— Почему, так же само, самолет летает, знаете? — спросил Кит.

— По воздуху, однако, — невозмутимо отозвался Эдька.

Кит Эдькиного «однако» не заметил. До него такие тонкости не доходили.

— Самолет потому летает, — сказал Кит, — что у него в крыльях создается подъемная сила.

— Да ну? — удивился Эдька. — Неужели потому, что подъемная сила?

Эдька держал свои штурманские часики, как судья на соревнованиях. Фасонил он этими часами хуже, чем какая-нибудь девчонка новым бантом.

— Мы не закончили профиль крыла, — сказал Кит. — Не закрыли его снизу. Серкиз правильно подметил, что у нас не крыло получилось, а корыто.

— О, если Серкиз, — воскликнул Эдька, — тогда конечно, если Серкиз!

— Наше крыло парашютировало, а подъемной силы у него не было, — развивал свою мысль Кит. — Нам нужно закончить профиль крыла. Воздушный поток создаст разность давления в нижней его части и, так же само, в верхней. Понимаете?

— Где уж нам уж! — вздохнул Эдька. — Но ты гений, Кит. Ты Исаак Ньютон. Ты Чио-Чио-Сан, Китище.

— Чио-Чио-Сан — это кто? — спросил Кит.

— Чио, — сказал Эдька, — это человек, Чио. Дырку сзади видишь?

— В крыше? — спросил Кит.

— В ней самой.

— Вижу.

— Посмотри, что я в ней устроил.

Крыша была трухлявая. Деревянной дранкой ее, наверно, покрывали лет сто назад, не меньше. Кит крякнул и полез к черному проему. Его даже неинтересно было разыгрывать, нашего Кита. Его можно было цеплять на голый крючок, без всякой наживы.

Провалился Кит с шикарным треском. Мы даже испугались, как бы его там не придавило стропилами. Мы помогли ему выбраться из-под обломков. Он выкарабкался из бани перемазанный в саже и виновато сказал Эдьке:

— Я тебе, наверно, все поломал там, что ты устроил.

— Стропы! Стропы! — задыхаясь, твердил Эдька. — Ну чего же ты? Стропы!

У каждого, кто прыгает с парашютом, есть с собой нож. Если зависнет основной парашют, нужно резать стропы и спускаться на запасном. Иначе — крышка. Пилот спасется. Он оставит машину и приземлится на своем парашюте. А тебе крышка. Верная. Если не перережешь стропы.

— Стропы! Стро-пы!! — орали мы в три глотки, забыв, что тот, кто висит под хвостом, нас действительно все равно не услышит.

Мы спотыкались, падали и снова бежали и орали.

Казалось, самолет выбивается из последних сил. Он походил на попавшую на блесну щуку.

Эдька выдохся первым. Он свалился в пыль на перепаханном поле. Он лучше нас разбирался в летном деле. Задрав голову, Эдька следил за мечущимся самолетом и бормотал пересохшими губами:

— Прыгай… Теперь сам прыгай. Прыгай же… Не спасешь теперь.

Эдькины мысли были уже не с тем, кто висел под хвостом, а с тем, который сидел в кабине. Расстояние между самолетом и землей быстро сокращалось. Наставление по производству полетов обязывало пилота давно оставить машину.

Эх, как не хватало мне сейчас наших крыльев! Взлететь бы, догнать самолет, сбросить со стабилизатора проклятый купол! Как все это было бы просто с нашими крыльями.

Эдька сидел на земле, и с висков у него стекали грязные струйки пота. Мы с Китом стояли рядом и не спускали глаз с падающего самолета.

— Все… Теперь все, — пробормотал Эдька, закрываясь ладонями.

Но неожиданно, когда до земли осталось метров пятьдесят, из кабины вывернулся темный комок. За ним белой лентой плеснул парашют и, не успев раскрыться, исчез за деревьями. А неуправляемый самолет резко изменил центровку, почти вертикально задрал нос и скинул с хвостового оперения злосчастный купол.

Зависшему под стабилизатором человеку повезло. Парашют у него уже был раскрыт. Это его спасло. До земли оставались считанные метры, но купол успел наполниться воздухом.

Брошенный самолет, беспорядочно переворачиваясь, рухнул в заросшую кустарником балку. Я думал, взорвутся бензобаки. Но они не взорвались.

Того, который завис, отнесло поближе к нам, на край распаханного поля.

Прыгая через рыжие комья земли, мы неслись к белеющему вдали пятнышку.

Парашютиста мы узнали издали. По голове с прозрачным пушком. Это был друг Руслана Барханова — лейтенант Тарас Коваленко. Он сидел, высоко подняв острые колени и зажав ладонями уши. На груди у него тугим рюкзаком топорщился запасной парашют.

Мы остановились метрах в трех и не решались подойти ближе.

— Видишь, финка вон, — шепнул мне Эдька.

На широком флотском ремне в ножнах у Коваленко висела финка.

Лейтенант не видел нас. Он застыл в своей неудобной скрюченной позе и не шевелился.

Осторожно ступая, Эдька зашел со стороны его лица. И тогда Коваленко поднял глаза и обвел нас отрешенным взглядом. У него мелко дрожал подбородок и прыгала нижняя губа.

— Вам… помочь? — тихо проговорил Эдька. — Давайте мы поможем. Вы не ушиблись?

Лицо Коваленко болезненно сморщилось. Он разжал уши, словно не слышал и болезненно напрягал слух.

— Я говорю: вам помочь? — повторил Эдька. — Давайте парашют снимем.

Коваленко вдруг чего-то испугался, защищаясь от нас, выставил вперед трясущиеся ладони.

— Нет, нет! — срываясь на крик, запричитал он, и я услышал, как у него лязгнули зубы.

Это было страшно. Всегда презрительно-надменный, с гордо выпяченной грудью и танцующей походкой, лысый лейтенант Коваленко неожиданно предстал перед нами совсем в ином виде.

Мы стояли растерянные. Стояли и в упор рассматривали белого, с дрожащими губами лейтенанта.

Наверно, это неприлично — пялиться так на человека. Тем более, когда человек попал в беду и никак не может опомниться.

Мы молча попятились от Коваленко и, не сговариваясь, бросились бежать. Мы не удирали. Мы на всех парах припустили к небольшой осиновой роще, где упал тот, который до последнего спасал лейтенанта Тараса Коваленко.

Летчик лежал на опушке рощицы, закинув голову с выступающим на горле кадыком и неуклюже подвернув ноги. Дыхание вырывалось из его приоткрытого рта с хрипом и бульканьем.

— Дядя Жора! — закричал я, падая около него на колени. — Дядя Жора! Что с вами?

Я затряс его и услышал слабый стон. Из уголка рта стекала к уху черная струйка крови.

Эдька с Киткой подтащили ему под голову скомканный купол парашюта. Дядя Жора внимательно посмотрел на каждого из нас и хотел что-то сказать. Но ему не хватало воздуха. Я видел, что он задыхается. Он глотал воздух судорожными маленькими глотками, как обжигающий кипяток из кружки. Голову мы приподняли на парашют, и струйка крови стекала теперь не к уху, а к подбородку.

Я расстегнул на его груди парашютный замок. Тугие лямки освободили плечи и ноги. Ему, кажется, стало немного легче. Он снова попытался что-то сказать. Глаза его блестели и звали. Я нагнулся ухом к его губам.

— Амба, — еле слышно выдавил дядя Жора. — Позвоночник, Тим…

Кровь с подбородка капала на кремовый шелк парашюта и расплывалась алым пятном.

— Что вы еще?! — заорал я. — Глупости! Сейчас медицина приедет. Медицина в два счета. Вы не имеете права! Сначала всегда кажется, что очень больно. Руку мне знаете как было больно!

Он смотрел на меня и чуть-чуть улыбался. А глаза у него блестели все больше и больше. Потом на нижних веках дрогнули слезы и скатились по щекам.

— Дядя же Жора! — завопил я.

Он прикрыл веки и снова поднял их. Я понял, что он хочет, чтобы я нагнулся. Я приблизил ухо к самым его губам. Дыхание у него стало слабее и чаще.

— Сплоховал… принц… Гамлет, — прошептал он мне в ухо и захлебнулся.

Изо рта вялыми толчками пошла кровь. Глаза расширились, уставились в небо и застыли. Выражение их было немое и чуточку удивленное.

— Дядя Жора, — пробормотал я сквозь слезы и тронул его за плечо. — Дядя Жора!



Я тряс его за плечо и орал. Он не стонал, и кровь, что минуту назад густо лилась по подбородку, стала уже подсыхать, покрываться паутинкой трещинок. А застывшие зрачки не отрываясь смотрели на какую-то точку в небе.

— Что он сказал? — шепнул Эдька.

— Ничего, — ошалело взглянув на него, пробормотал я. — Сказал, что хотел спасти этого… Коваленко.

Я очень спокойно выговорил каждое слово. А потом закрыл лицо ладонями и упал в траву. Я выл и колотился лбом о землю. Я с яростью отбивался от Эдьки с Китом, которые пытались меня успокоить.

— Этого дурака спасал! — орал я. — Идиота! Болвана! Он стропы не мог перерезать, а его спасать!

— Тише ты, ну тише, пожалуйста, — растерянно бормотал Эдька, со страхом оглядываясь на неподвижного дядю Жору.

— Вертолет, однако, летит, — буркнул Кит.

Я поднял голову. Пузатый вертолет ворочал над деревьями острым хвостом, выбирая место для посадки. Сильная струя воздуха волнами шла по траве, пригибала кусты.

— Что же вы, люди? — проговорил я тихо. — Не могли уж немножечко побыстрее!

Ветер волнами клал траву и трепал над широким дяди Жориным лбом его красивые, как у отца, волосы.

И тут Эдька захлопал вдруг себя по карманам и забормотал:

— Часы… Где же часы? Что я теперь маме скажу? Она ведь ни за что не поверит, что я потерял их. Разве она поверит.

Я с ужасом уставился на него. Как он может?

Я никогда в жизни не забуду, как он хлопал себя по карманам и бормотал про какие-то часы.

Глава третья. Вопросительный знак

На кладбище моросил дождь. Капли стекали с листьев на деревьях, с кончиков ребер на зонтах.

За туманом дождя застыли в кустах деревянные пропеллеры. Под ними лежали те, кто не дожил до реактивных самолетов. Теперь над могилами летчиков пропеллеров не ставят. Теперь ставят звезды.

Начальник политотдела, приехавший на похороны, сухощавый полковник с больными глазами и седой головой, поднялся на кучу скользкой земли и произнес речь. Глаза у него были как после бессонной ночи. Он все время с силой сжимал и разжимал веки. И еще он давил на закрытые глаза пальцами, сводя их на переносице.

— Спи спокойно, наш боевой друг, — тихо закончил полковник и, насупив брови, сердито посмотрел на дядю Жору.

Дядя Жора лежал, уткнув подбородок в черный галстук. Тугой белый воротничок выжал у него на подбородке складку.

Полковник зажмурился, покрутил в опущенных руках фуражку с намокшим чехлом и стал разглядывать, как ему лучше спуститься с кучи. Из-под ног у него скользила и осыпалась земля.

Феня хлюпала распухшим носом и тыкалась в мамино плечо. Мама держала в левой руке зонтик, а в правой мою руку. Почему-то я совершенно безропотно отдал ей свою руку.

После начальника политотдела выступил Эдькин отец, майор Хрусталев.

Эдька стоял под одним зонтиком со своей матерью. У Веры Семеновны были строго сжаты накрашенные узкие губы.

Под ногами у людей чавкала земля. Люди наклонялись друг к другу и шептались. А в кустах тихо шелестел дождь.

Мама поцеловала дядю Жору в лоб. Мы были самые близкие дяде Жоре. Отец наклонился и тоже поцеловал дядю Жору в лоб. И Феня поцеловала. Феня вся тряслась и не могла поднять голову. У гроба ее поддержали под руки Руслан Барханов и Сеня Колюшкин.

Два матроса подняли крышку, которая стояла у дерева, и хотели накрыть гроб. Но тут в толпе кто-то сказал: «Постойте». Все оглянулись, рассматривая, кто это сказал. А матросы растерялись и не знали, что делать с крышкой.

— Постойте, — повторил тот же голос, и из толпы вышла Люба-парикмахерша.

Она подошла к дяде Жоре и смятым носовым платком промокнула скопившуюся у его глаз дождевую воду. Пальцы у Любы дрожали, но стояла она прямо, не то что Феня. И лицо у нее было спокойное и жесткое. Водяная пыль сеялась дяде Жоре на лоб, на впалые желтые виски, на упершийся в галстук подбородок. А Люба стояла и вытирала эту пыль, словно хотела разгладить на застывшем лице морщинки.

Она стояла долго. И все смотрели на нее и молчали. А Феня снова затряслась и ткнулась маме в плечо.

Матросы с крышкой поглядывали то на Любу, то на начальника политотдела. Тогда, скользя по глине, начальник политотдела подошел к Любе, взял ее под руку и кивнул матросам.

— Да, да, — пустым голосом сказала Люба.

Крышку матросы заколачивали большими гвоздями. Они бухали по деревянной крышке, точно заколачивали ящик на складе.

Когда гроб на веревках спускали в яму, грохнул салют. И мне сделалось больно, что все поцеловали дядю Жору, а я не поцеловал. И еще мне было досадно от спешки. Торопятся, словно на обед боятся опоздать.

Та-ах-эх-эх! — распорол низкое небо залп. — Та-ах-эх-эх!

Люди подходили и кидали в яму горсти земли. Земля стучала по крышке. Люди кидали землю торопливо и смущенно, словно сомневались, правильно ли они делают, кидая на человека землю.

Я закусил губу и побрел между могилами вглубь кладбища. Я не хотел кидать землю на дядю Жору. О брюки терлась мокрая трава. В траве блестели хрусталики дождинок. В зеленых чашечках листьев хрусталики катались, как капельки ртути. Из заржавевших овальных жестянок с выцветшими розами венков улыбались парни в шлемофонах и флотских фуражках.

«Герой Советского Союза лейтенант Гром Валентин Сергеевич, — прочел я надпись на гранитном памятнике. — Погиб смертью храбрых при выполнении воинского долга».

Воинский долг… Гром не дал самолету упасть на поселок. Он разбился, но спас десятки людей.

А дядя Жора? Он тоже погиб как герой?

В сиреневой кашке, что взбежала на холмик к подножию гранитного постамента, лежал кривой, потемневший от дождя сук. Я поднял его и повертел в руках. В суке что-то было. Он походил на крюк от подъемного крана и на вопросительный знак. Но что-то было в нем еще. Только я никак не мог угадать, что. Такое умел угадывать один дядя Жора.

— Ты тоже погиб смертью храбрых, — прошептал я, прижимая вопросительный знак к груди. — Тоже. Все знают, что ты был храбрый и спасал этого хвастуна Коваленко, который струсил и раньше времени дернул за кольцо.

Вопросительный знак испачкал мне белую рубашку. Я слишком крепко прижал его к груди. В ушах у меня отчетливо прозвучали последние дяди Жорины слова:

«Сплоховал… принц… Гамлет…»

— Нет, — громко сказал я. — Нет, неправда это!

Ни с того ни с сего я вдруг так разревелся, что никак не мог остановиться. Я уперся лбом в березу и ревел. Мне было хорошо, что я один и никто не видит, как я реву.

Сзади подошел Руслан Барханов.

— Ищу тебя, ищу, — сказал он. — Куда же ты задевался?

Он обнял меня за плечи, и мы пошли с кладбища. Вопросительный знак я сунул в карман. Ноги у меня промокли. Волосы слиплись и висели сосульками.

— Вы с ним очень дружили? — спросил Руслан.

Я подумал, что Руслану хорошо сейчас так говорить. Идти под теплым дождичком и говорить. А дядя Жора остался один. Все разошлись, а он остался. И ночью он там будет один, и зимой, и всегда.

— Я знаю: очень, — сказал Руслан. — Хочешь со мной дружить?

Кому бы, интересно, не захотелось иметь такого друга, как Руслан Барханов? Каждому бы захотелось иметь такого друга. Но я не мог ему ничего ответить. Я боялся, что разревусь снова. Я нагнул голову и думал, что он поймет. Но он не понял и спросил еще раз:

— Хочешь?

— Да, — выдохнул я.

— Вот и порядочек, — сказал Руслан. — Пошли к нам. У нас в холостяцкой гостинице ребята собираются. Жору помянуть.

— Он героем погиб, — сказал я. — Я сам видел. Вы не думайте.

— Все видели, — подтвердил Руслан. — Все.

— А этот ваш… Коваленко… — сказал я.

— Будет тебе, — перебил Руслан. — Нашел о ком говорить. Пускай себе коптит небушко. Его демобилизовать хотят.

Я поднял на Руслана глаза. Он говорил о Тарасе Коваленко так, словно они и не дружили никогда, и на бильярде никогда вместе не играли, и в город вместе не ездили.

Но я понял Руслана. Он был не из тех хлюпиков, которые могут простить труса. Даже если это твой друг.

Я бы тоже никогда не простил труса.


В самой большой комнате холостяцкой гостиницы набилось человек двадцать офицеров. В этой комнате жил с тремя товарищами лейтенант Дручевский, которого почему-то звали паном. Табачный дым мешался с прелым запахом подсыхающей на теле одежды. Руслан сходил к себе в комнату за аккордеоном, и мы кое-как протискались к окну. На койке потеснились и освободили нам место.

Закинув на плечи ремни, Руслан растянул мехи, и по комнате тихо поплыла мелодия песни «Служил ты недолго, но честно».

— Будет душу-то вытягивать! — попросил Сеня Колюшкин. — Честное слово!

На столе, вдвинутом в тесный проход между четырьмя койками, нарезали на газете сало и несколько головок лука, накромсали кусками круг колбасы и вспороли ножом банки с консервами. Водку разлили по граненым стаканам.

— Ну, не чокаться, — сказал пан Дручевский. — Жора правильным парнем был. Поехали.

— Поехали, — подхватил начальник парашютно-десантной службы старший лейтенант Массалов.

Я его почему-то не любил, этого начальника ПДС Массалова. Что-то в нем было не такое, хотя он и носил на груди значок мастера парашютного спорта. Мне все время казалось, что ему нужно было стать начальником дровяного склада, а он случайно пролез в начальники ПДС.

Меня притиснули между Русланом и железной спинкой кровати. У Руслана на коленях стоял аккордеон, а на аккордеоне — стакан с водкой. Я смотрел на стол и думал о том, что Люба-парикмахерша правильно сделала, что вытерла дяде Жоре лицо. У меня перед глазами все время стояло его лицо. Машина с откинутыми бортами медленно ползет на кладбище, на машине стоит гроб, и дядя Жора покачивает головой, словно просит, чтобы его не увозили.

— А ты? — спросил меня Руслан и взглядом показал на стакан, в котором было налито немного портвейна.

— М-м, — мотнул я головой.

— За Жору. Красненького.

Я зажал стакан в кулаке и смело запрокинул его донышком к потолку. Я не хотел, чтобы офицеры подумали, будто я какой-нибудь молокосос.

— Закусывай, — сказал Сеня Колюшкин, протягивая мне через стол кусок хлеба с салом.

Я сидел как равный среди равных. Потому что я был дяди Жориным другом. И все офицеры знали, какие мы были с ним друзья.

Портвейн вышиб у меня из глаз слезы. В животе сразу стало тепло. За столом шумели и пели песни.

— «Славное море, священный Байкал. Славный корабль, омулевая бочка», — тянул Руслан, положив щеку на аккордеон. Пальцы его чуть дотрагивались до мягких клавиш. Короткие черные волосы клинышком спускались на лоб.

Начальник парашютно-десантной службы Массалов пел тоже. Голос у него был дай боже. Как через усилитель. А слуха — никакого.

Широколицый лейтенант Котлов с мясистым коричневым носом закатывал пустые бутылки под койку. Он закатывал их с серьезным видом, будто делал важное дело. Бутылки звякали под койкой на разные голоса.

Из-под кителя у Котлова выглядывала тельняшка. Синие полосы на ней совсем поблекли. Носить такие тельняшки считалось самым шиком. Новые тельняшки специально вымачивали в слабом растворе хлорки, чтобы они стали похожими на полинявшие.

— Он мне еще тот втык устроил, — рассказывал носастый Котлов соседям. — Я, понимаешь, захожу от солнца, с превышением иду. Лег на боевой. Всё тютя в тютю. А в конусе потом ни одной дырочки. Ну, он мне и устроил. Как раз накануне это было.

Котлов пустил под койку еще две бутылки. Откуда нераспечатанные бутылки появляются на столе, я никак не мог усмотреть. Они сами собой появлялись.

— А я с ним как раз утром шлемофонами обменялся, — в десятый раз рассказывал в дальнем углу за сизым папиросным дымом пан Дручевский. — Мой так жал, прямо уши отваливались…

Каждый рассказывал, как он последний раз видел дядю Жору. Если бы дядя Жора не разбился, никто бы и не вспомнил, о чем они тогда говорили.

— Эхма, жизнь наша! — сказал пан Дручевский. — За голубой асфальт под крыльями, братцы! — Он поднял стакан.

— Без выбоин и колдобин! — поддержали его.

— А если что, я бы тоже хотел, как Жора, — сказал носастый Котлов.

— Как это? — поинтересовался начальник ПДС Массалов.

— Чтобы до последнего и не стыдно потом чтобы было.

Массалов опустил стакан к столу, но не поставил его. Спросил:

— Чего не стыдно-то?

Голос у него грохотал так, словно он разговаривал с Котловым через речку.

— Эх, сказал бы я тебе! — проворчал Котлов. — Поехали, ребята. Ладно.

Массалов выпил вместе со всеми и утер ладонью толстые губы.

— Выходит, ему Коваленко стыдно было бросать? — проговорил он. — Так? Один штаны пачкает, а другому за него стыдно. И он от стыда на тот свет отправляется? Так?

Начальник ПДС свободно перекрывал своим голосищем шум в насквозь прокуренной комнате.

— Иди ты, — огрызнулся Котлов, — знаешь…

— Кончай, Массалов! — закричали офицеры. — На примере Коваленко ты нас в штабе повоспитываешь.

— Я не о Коваленко, — сказал Массалов. — Я о другом. Жора второй класс имел, звеном командовал, других с парашютом сбрасывал. Так? А сам он сколько раз прыгнул? Вот вам и результат. Что-то он не очень на прыжки рвался. Все так вот больше.

Массалов показал рукой в точности как дядя Жора, когда мы возвращались из бани. Он словно подслушал наш тогдашний разговор. Меня даже в жар бросило. От стыда. И от злости.

— А что? — сказал Массалов, оглядывая притихших офицеров. — Может, не так?

Руслан поднял от аккордеона щеку, рывком сжал мехи. Они рявкнули басами.

— Это ты к чему же клонишь? — с угрозой спросил он.

— К тому, что наставление по производству полетов кровью нашего брата написано, — сказал Массалов.

— Ну?!

— И в нем точно сказано, где и когда оставлять самолет.

— НПП, значит, вспомнил? — проговорил Руслан. — Пунктик такой-то, параграф такой-то…

— Ребята, действительно, нашли время тоже! — закричали офицеры.

— Самое время вообще-то, — уперся Массалов. — Под крылышко голову спрячете — завтра слова похороны будут… Мы не за ради удовольствия прыгаем. Плесни-ка, — Он протянул соседу стакан.

— Может, хватит? — подозрительно взглянул на него пан Дручевский.

— Да я что, спьяна, что ли? — удивился Массалов.

— Тогда заткнись! — бросил Руслан. — Пока не поздно. Налейте ему, ребята.

— Я не про Жору, — сказал Массалов. — Я его не хочу обидеть. Не думайте. Он со мной всегда откровенным был. И поэтому я его знаю. И сейчас бы он меня тоже наверняка поддержал. Не Коваленко Жора спасал, а… растерялся он…

— Ты заткнешься в конце концов или нет?! — вскочил Руслан. На груди у него дрожал мехами аккордеон.

— А ты, может, иначе думаешь? — ехидно поинтересовался Массалов.

— Все иначе думают, — угрюмо произнес Колюшкин, вылезая из-за стола. — Все! Понял. Только некоторые — по-другому, которые у нас слишком храбрые.

Он в упор смотрел на Массалова, словно подыскивая повесомее слова. Потом махнул рукой и боком стал пробираться к двери. У двери оглянулся:

— Если бы Жора сам о себе сказал, что струсил, я бы не удивился. Про себя — не каждый такое отважится сказать. Про других — этого у нас навалом. Особенно после драки.

Он зло хлопнул дверью.

За столом зашумели. Меня больно прижали к спинке кровати с тонкими прутьями. Я выскользнул под стол и полез между ног к выходу. Я тоже не хотел сидеть с этим Массаловым. Я бы на месте Колюшкина ему бы еще и не то сказал.

В голове у меня гудело, а пол клонился то в одну сторону, то в другую. У стены под койкой лежали пустые бутылки. Пол падал от них горкой. Они лежали на самом верху горки и не катились. Из кармана у меня вывалился вопросительный знак. Я подобрал его и полез дальше. Выбравшись из-под стола, я стукнул вопросительным знаком по столу и заорал на Массалова:

— Врете вы! Ничего он не растерялся! Врете!

Кажется, я попал по блюдцу с окурками. Окурки полетели за все стороны. Я еще больше разозлился из-за этих окурков.

— Он за Коваленко боялся! — орал я. — Ему Коваленко было жаль! Он смертью храбрых погиб!

Офицеры молча смотрели на меня, а я орал и лупил суком по краю стола…

Руслан догнал меня у Гнилого пруда и стал доказывать, что не надо обращать внимания на Массалова.

— Мало чего он ляпнет по пьянке.

В голове у меня гудело, как в распределительной трансформаторной будке. Дождик уже не сыпал, но небо по-прежнему было серым и низким. В зеленой чаше пруда надрывались к дождю лягушка. Над ясенем, перелетая с ветки на ветку, гомонили галки.

— А чего это Феня сегодня? — спросил вдруг Руслан. — Он ей нравился, да?

— Кто? — не понял я.

— Да Жора.

Я не ответил Руслану. Я только удивился, чего он вдруг спрашивает такое. Дядя Жора всем нравился. Я ни одного человека не знаю, кому бы он не нравился.

— Мы ведь теперь друзья с тобой, — сказал Руслан. — Мы должны помогать друг другу, рассказывать обо всем. Часто она к нему заходило?

— Как — заходила?

— Ну, в комнату к нему.

Я отвернулся.

От Руслана пахло водкой, луком и одеколоном «Шипр». Я сам не знаю, что случилось со мной. Мне раньше всегда нравился запах «Шипра». А теперь мне показалось, что «Шипр» пахнет еще хуже, чем керосин. Меня прямо замутило от этого запаха.

— Нравится она мне очень, Тимка, — вздохнул Руслан. — Когда мы с ней поженимся, то и с тобой родственниками станем. И винтовку я тебе тогда насовсем подарю.

Я смотрел в зеленый пруд, где квакали лягушки, и думал о том, что такое «сплоховал принц Гамлет». Не успел вовремя выпрыгнуть? Растерялся? Или не сумел спасти Коваленко? Он ведь так и не узнал, что спас Коваленко. Дядя Жора мог про себя что угодно сказать. Про себя — отважится не каждый. Сеня Колюшкин прав. Сеня даже на дядю Жору чем-то похож — такой же большой и неуклюжей. И волосы у них похожие. И он правильно сделал, что ушел и не стал пить с этим Массаловым.

А если бы дядя Жора выпрыгнул раньше? Тогда, когда ему было положено выпрыгнуть по НПП? Что тогда? Тогда бы он стал героем? Разве смелость это — поступать, как положено по НПП? Разве герои поступают только так, как записано в инструкциях? И Горбовский всегда так поступал? И Гром? И Герман Титов? А если бы Титов хоть раз поступил не по инструкции?

— Фене привет передавай, — сказал Руслан, когда мы расстались с ним у холостяцкой гостиницы. — И не забывай, что мы теперь друзья с тобой.

Он помахал мне рукой. А мне вдруг сделалось стыдно. Хотя, если люди стали друзьями, от этого не должно быть стыдно… Просто у меня настроение было идиотское. Хоть волком вой…

Руслан отправился дальше пить с Массаловым. А я опустил голову и побрел домой. После портвейна с салом мне чертовски хотелось есть.

Глава четвертая. Сургучная печать

У Фени болела голова. Она лежала на кровати лицом к стене, и ее белые волосы почти сливались с подушкой. На розовой пятке осталась у нее от шва на чулке канавка.

Отец ремонтировал дверцу буфета. Дверца уже целый год болталась на одной петельке. Шурупы и разные ржавые гвозди хранились у нас в железной коробке из-под халвы. В коробке не оказалось ни одного подходящего шурупа.

— Ешь ты их, что ли? — проворчал отец, высыпая содержимое банки на стол.

Хотя я наелся щей и пшенной каши с молоком, в голове у меня еще немного шумело после портвейна. Поэтому я сказал:

— Нет, я их не ем. Они невкусные.

Отец уставился на меня, но промолчал. Сразу после кладбища ему было неудобно отвешивать мне подзатыльники.

— Посмотри в шкафчике на кухне, — сказала мама. — Там внизу, где стиральный порошок, еще какие-то гвозди есть.

Отец зашлепал босыми ногами на кухню. Если бы не обязательная для каждого военнослужащего форма одежды, он бы, наверно, и на аэродром ходил босиком.

Не успел отец дошлепать до двери, как в нее кто-то постучал. Дверь распахнулась, и в комнату ввалились начальник политотдела и подполковник Серкиз.

— Не помешали? — жмурясь, сказал начальник политотдела. — Незваный гость, оно дело известное…

Он с силой сжал веки и надавил на глаза пальцами. Пальцы у него сошлись на переносице.

— Не помешали? — повторил он.

Я не помню случая, чтобы наш дом привлек внимание кого-нибудь из начальства. А тут сразу двое. Отец растерялся и замер по стойке «смирно». Потом он спохватился и бросился за своим кителем, что висел на плечиках за кроватью.

— Ну, зачем же вы? — поморщился начальник политотдела, старательно моргая глазами. — Мы ведь на секунду.

Но отец ужезастегивал китель. Нашивки на старшинских погонах походили на посадочное «Т», которое выкладывают во время полетов на аэродроме. Мама ладошкой сгребала со стола в банку из-под халвы гвоздики и шурупы. Я потянул отца за рукав и посмотрел на его голые ноги.

— Ага. Прошу прощения. Сейчас, — забормотал отец и кинулся за ботинками.

Он совсем смешался. Мне его даже жалко стало. Хотя, на мой взгляд, дома человек имеет полное право ходить в чем хочет. Будь он хоть вообще рядовой.

Но в нашем доме меня, кажется, понимала одна Феня. Она как ни в чем не бывало лежала спиной к гостям и лишь одернула на коленях халатик.

— Ну вот, хлопот мы вам тут доставили, — заморгал начальник политотдела. — Разрешите?

Он взялся за спинку стула и посмотрел на маму.

— Да, конечно, — засуетилась мама. Она тоже не знала, как вести себя с такими гостями. То ли посылать меня к дяде Косте за водкой и накрывать на стол, то ли еще что.

Начальник политотдела сел и снял фуражку. Натянутый на нее белый чехол еще не совсем просох. Только на самой середине высвечивала сухая горка.

Оттого, что мы все растерялись и молчали, полковник тоже почувствовал себя не совсем ловко. Моргая и морщась, словно ему запорошило глаза, он посмотрел на Серкиза. Но Серкиз с отсутствующим взглядом стоял у двери и всем своим видом показывал, что ему этот визит — хуже касторки.

— Понимаете, — сказал начальник политотдела, переводя моргающие глаза на маму, — мы, собственно, не совсем к вам. Родных у Переверзева не осталось, так что… В общем, надо как-то с его имуществом вопрос решить. А комнату мы отдадим вам. Тесновато вам тут, и дети у вас взрослые. Замуж им скоро.

Полковник говорил все это маме. И мама слушала его и тихо кивала головой. При последних словах он попытался улыбнуться. Но веки у него сжимались так болезненно, что из улыбки ничего не вышло.

— Замуж им еще не скоро, — зло сказала с кровати Феня. — Откуда вы взяли, что им скоро замуж?

— Вот, пожалуйста, — заморгал полковник, опять силясь улыбнуться, — на воре шапка горит. Но я ведь шучу. Вы понимаете.

— Да, да, понимаем, — заторопилась мама.

А Феня, вместо того чтобы замолчать, отчетливо произнесла:

— Что-то нынче у всех шутки больно однобокие пошли. Вы бы уж заодно и лейтенанта Барханова помянули. Чего уж.

— М-да, — сказал начальник политотдела, и все замолчали.

Молчали в комнате так долго, что у меня чуть сердце не остановилось. Я не выдержал и сказал:

— Папа говорит, что мы этого Барханова все равно к нам и на порог не пустим.

— Как? — удивился начальник политотдела и заморгал еще быстрее. — Почему не пустите?

И в тот же момент на моем затылке прозвенела солидная затрещина.

— Вы не слушайте его, товарищ полковник, — пробормотал отец. — Вы не слушайте.

— А что, теперь так уж пустишь? — спросил я.

— М-да, — сказал начальник политотдела и зажмурился. — Мы бы, в общем, хотели к нему в комнату заглянуть. Вы не возражаете?

— Да как же мы можем? — встрепенулась мама. — Пожалуйста. Она открыта. Он ее и не запирал никогда. У него и замка не водилось. Одевали когда, так я вещички его взяла. А так все как есть осталось.

Для нашей мамы это была целая речь. Но уж больно она обрадовалась, что начальство, кажется, собралось уходить.

Полковник надел сырую фуражку, покосился на Фенину спину и первым шагнул к двери.

— Прошу вас, — пригласил он маму.

За мамой вышел Серкиз, за ним отец в незашнурованных ботинках. Шнурки с железками на концах стукали по полу.

Мы остались с Феней вдвоем. Она посопела в стенку, повернулась ко мне и сказала:

— Я никак не могу понять, откуда у тебя эта дурацкая манера вечно совать свой нос туда, куда тебя не просят!

Я и сам не знал, откуда у меня эта манера. Но вместе с тем совать свой нос туда, куда тебя просят, тоже нет никакого интереса.

— А ты что, поругалась, что ли, с Русланом? — спросил я.

— При чем тут поругалась я или не поругалась? — отрезала она. — Это совершенно никого не касается. И прежде всего тебя.

— Как записочки ваши таскать, так меня касается, — сказал я. — Он тебе, например, привет сейчас передавал.

— Спасибо. Что еще?

— Больше ничего. Только привет.

— Очень приятно, что только привет.

— А Сеня Колюшкин тебе совсем не нравится? — спросил я.

— Дурак! — сказала Феня.

— Он на дядю Жору немного похож, — тихо сказал я. — И волосы у него такие же.

У Фени дернулась губа. Феня засопела и отвернулась к стене. Мне тоже захотелось засопеть, шлепнуться на диван и отвернуться к стене. Но я не шлепнулся. Это только распусти себя, а потом вообще соплей не оберешься. Я рванул дверь и отправился посмотреть, что там делают наши гости.

С тех пор как не стало дяди Жоры, в комнату я к нему не заходил. Я не хотел заходить в его пустую комнату. Все стояло, как он оставил — и стол, и койка, и деревянные фигурки на полках, — а хозяина нету и никогда не будет.

Гости тоже не хотели заходить в комнату. Они теснились у входа.

— М-да, имущества не густо, — говорил начальник политотдела. — Летное обмундирование сдать придется. А комнату мы пока опечатаем. — Он обернулся к маме: — Вы уж нас извините, но такой порядок.

— Да ну что вы! — забормотала мама. — Мы ведь соседи только.

Я протискался между отцом и мамой и первое, что увидел в душной комнате, были Любины глаза. Большие печальные глаза Любы-парикмахерши. Они смотрели прямо на меня из стоящей на столе и обструганной по форме лица липовой чурки.

На столе в стружках лежало узкое долото и нож с кривым лезвием. На токарном станочке висело грязное вафельное полотенце. На полочке рядом с воздушной балериной стоял принц Гамлет и задумчиво рассматривал человеческий череп.

— А это кто? — раздался вдруг голос Серкиза.

Я вздрогнул от его голоса, Серкиз ни слова не произнес, как пришел. А теперь словно выстрелил.

Он смотрел поверх Любиной головы на висящий в деревянной рамке портрет человека с чапаевскими усами.

— Кто это?

— Отец дяди Жорин, — проговорил я и тут же испуганно попятился.

Выпуклые глаза подполковника ударили меня, точно я опять свалился на него с крыши.

— Кто?

— Отец, — пролепетал я. — Он мне сам говорил.

Непонятно было, чего Серкиз взвился. То помалкивал и словно повинность отбывал, а увидел фотографию — и взвился.

Серкиз шагнул через комнату, снял со стены портрет с треснутым в уголке стеклом и повернул его к свету.

— Это отец Переверзева? — недоверчиво спросил он и взглянул на маму.

— Отец, отец, — растерянно подтвердила мама.

И все в комнате снова почувствовали себя неловко. Почему это у дяди Жоры не мог быть отец? И почему портрет своего отца дядя Жора не мог повесить на стенку? Тем более такого отца.

Проведя по глазам пальцами, словно снимая пенсне, начальник политотдела спросил:

— Вы знали его?

Серкиз не ответил. Мне даже показалось, что он смутился. Он как-то слишком поспешно повесил портрет на прежнее место и выдернул из кармана тужурки кожаные перчатки. С зажатыми в кулаке перчатками он вновь стал прежним Серкизом. Смущение лишь скользнуло по его лицу и исчезло.

Он смутился всего на мгновение, но мне хватило этого мгновения. Меня обдало ознобом. Я не сводил с Серкиза глаз. А он с безразличным видом смотрел в окно и похлопывал себя по колену перчатками. Он так похлопывал себя перчатками, словно в комнате никогда не висело никакого портрета. Но кого он хотел обмануть? Ясно же, что он знал дяди Жориного отца. Конечно, знал! И не просто знал. Зачем бы ему тогда скрывать это?

А человек, который украл чертежи махолета, тот скрывается. Тому нельзя, чтобы его узнали. И он давно бы построил этот махолет, да у него нет расчетов. А расчеты лежат здесь, под койкой, в затасканном чемодане.

Я покосился на койку. Мне стало жарко. На всякий случай я отступил поближе к чемодану, чтобы до последнего защищать дерматиновую папку. Я был готов к схватке. Так бы просто я ее не отдал. Дядя Жора сам обещал мне подарить ее. И при начальнике политотдела Серкиз ничего со мной не сделает. Он не посмеет ничего мне сделать при начальнике политотдела.

— Так опечатываем? — равнодушно спросил Серкиз, поворачиваясь от окна.

Он напустил на себя столько равнодушия, что и последнему дураку стало бы ясно, что к чему. Он вытащил из кармана дощечку и кусок сургуча с таким видом, словно только тем и занимается, что по сто раз в день опечатывает разные комнаты.

— Да, давайте, — зажмурился начальник политотдела и вышел в коридор.

Серкиз подтолкнул меня к двери, точно я был каким-нибудь неодушевленным предметом. Я с трудом отклеился от койки и лихорадочно соображал, как мне быть.

Он уверенно, будто у себя дома, захлопнул дверь, продел в петельки для замка бечевку, повесил дощечку и чиркнул спичкой. Сургучная палочка поплыла на огне, закапала в углубление на дощечке. Запахло горьким, как на почте. Когда углубление заполнилось, Серкиз плюнул на печать и вжал ее в коричневое, быстро твердеющее тесто.

Ушел Серкиз первым, еле заметно кивнув маме. Начальник политотдела, моргая и морщась, попрощался с мамой и папой за руку.

— Дочке передайте, чтобы не обижалась, — попросил он. — Я и впрямь не совсем удачно пошутил. Да и не ко времени.

Он нагнулся под низкой притолокой. Папа взял под козырек, смутился и сделал вид, что поправляет на голове фуражку. Непонятно, чего он напялил на себя эту фуражку. А когда за гостями захлопнулась дверь, отец сердито сорвал фуражку с головы и сунул ее на гвоздь.

— Ходят тут, — пробормотал он. — Делать им нечего!

Ему было стыдно, что мы увидели его не таким, как всегда.

Нашел тоже, чего стыдиться! Мы и так отлично знали, что он не генерал, а старшина. А если бы он был генералом, то начальник политотдела и подполковник Серкиз тоже бы перед ним попрыгали.

— Тимка, марш за водой! — загрохотал отец из комнаты.

Он теперь искал, на ком сорвать злость, что он не генерал. А я разглядывал красную печать. За печатью лежала дерматиновая папка. И я обязан был спасти эту папку. Спасти во что бы то ни стало. Иначе она неминуемо окажется в лапах Серкиза.

— Я кому сказал? — зарычал отец. — Мне долго тебя допрашиваться?!

Он, кажется, не на шутку разошелся после гостей.

Я взял ведра и отправился на колодец. Из головы у меня не выходила папка. Но я уже знал, как выудить ее из чемодана и не дотронуться до сургучной печати. Окно Серкиз специально закрыл на шпингалеты. Но я все равно знал, как пробраться в дяди Жорину комнату. Это было проще простого.

Глава пятая. Вам не дует?

Отец побрился, надраил пуговицы и отправился на утреннее построение. У военных людей дисциплинка. Попробуй опоздать на построение полка! Тебе так опоздают, что не обрадуешься.

У Фени в санчасти можно опаздывать на сколько хочешь. Капитан медицинской службы Суслов распустил их до последней возможности. Феня могла одеваться и собираться на работу до обеда. Раньше у нее хоть отговорка была — вышивала портрет лейтенанта Грома. А теперь?

— Ти-иу-ум! — зевнула она со своей кровати. — Ты проснулся уже? Не смотри, я оденусь.

Хорошо хоть, что она надумала одеться. А то бы еще с утра пораньше взялась за какую-нибудь книжку про любовь. Это у нее бывает.

Я лежал под одеялом на своем продавленном диване и смотрел на вбитый в стену гвоздь. Потом я стал смотреть в окно. По улице тянулись к штабу офицеры. Они тянулись по двое и по трое, покуривали и не очень торопились. Время до построения полка еще было. Как всегда, на рысях промчался в столовую носастый лейтенант Котлов, которому обычно не хватало пяти минут, чтобы позавтракать.

Феня шебаршила у меня за спиной одеждой. Я думал, не дождусь, когда она наконец отшебаршится. Потом она полчаса расчесывала у зеркала свои длинные белые волосы. Стояла и водила гребнем по волосам. А у меня внутри все переворачивалось от нетерпения.

Проникнуть в соседнюю комнату, не дотронувшись до сургучной печати, было проще простого. Нужно лишь было дождаться, чтобы все ушли из дому. Маму я в расчет не брал. Она все равно не вылезала из кухни. А отец и Феня должны были очистить плацдарм.

Феня не очень торопилась очистить плацдарм. Она битый час прикалывала к платью брошку — кусочек темной деревяшки с белыми царапинами. Брошка бесила меня по двум причинам. Во-первых, ее подарил Фене Руслан Барханов, о котором она не позднее чем вчера и слышать не хотела. А во-вторых, на этой брошке только при могучем воображении можно было разглядеть лицо девушки с одним глазом и круглыми, как у младенца, щеками.

— Да ведь под халатом-то все равно не увидят в санчасти твою брошку! — не вытерпел я.

Феня моей реплики не услышала. Она подушила платье возле брошки и пробкой от духов потыкала у себя за ушами. Наверно, это очень важно, чтобы за ушами пахло, как в парфюмерном магазине. Если у тебя за ушами не пахнет, то это уже не жизнь.

Я выскочил из-под одеяла, поддернул трусы и, помогая себе кулаками, побегал вокруг стола. Я был единственным человеком в доме, который делал физзарядку. Правда, я делал зарядку не каждый день. Я делал ее, когда у меня было время или когда мне необходимо было рассеяться. Сейчас мне нужно было рассеяться, чтобы чего-нибудь не ляпнуть Фене.

На подоконнике по-прежнему рос мамин кактус. Оттого, что он плюхнулся на папин графин, с ним ничего не случилось. С графином случилось, а с ним нет. У кактуса как ни в чем не бывало отросли новые корни.

— Мама, мне уже уходить пора, — проговорила Феня, подрисовывая черным карандашом уголки глаз.

Я вспомнил, как она вчера ревела на кладбище, и мне стало противно. Вчера ревела, а сегодня опять красится.

— Мама, она же опаздывает! — заорал я.

Мама заглянула в комнату. Она перепачкалась в муке. Руки у нее были в муке, и ухо, и кончик носа.

— Сейчас, сейчас, — сказала мама.

— Поглядите, какой заботливый! — удивилась Феня. — Чего это ты?

— Сон мне приснился, — сказал я. — Приснилось, что тебя уволили из санчасти. Каждый день опаздываешь.

— А тебе не приснилось, кого они вместо меня взяли? — спросила Феня.

Этого мне не приснилось. Фармацевтов на острове больше не было. Были среди офицерских жен педагоги, врачи, экономисты и даже одна балерина. А фармацевтов не было.

Я делал приседания на счет «два».

— Сеня Колюшкин ездил в город… И раз. И с какой-то фармацевтихой там познакомился. И два, — отсчитывал я. — Так что все может случиться. И раз…

— Колюшкин познакомится! — фыркнула Феня.

— Фыркает тот… И два… кто фыркает последним, — сказал я и отправился умываться.

Феня позавтракала и ушла, выдавливая каблуками-шпильками дырочки в сырой после вчерашнего дождя дорожке. Я мог голову дать на отрез, что сегодня, как всегда, Сеня Колюшкин зайдет в санчасть за содой и Феня обязательно у него спросит, с кем он там познакомился. Колюшкин покраснеет и станет отнекиваться. А Феня подумает, что он и вправду познакомился. Она очень не любит, когда ее знакомые с кем-нибудь знакомятся.

Мама стряпала на кухне.

— Может, тебе картошки достать? — спросил я.

— Достань, сынок, — сказала она. — Если тебе не трудно.

Мне было не трудно. Я схватил ведро и полез в погреб.

От света фонарика запрыгали по темным углам тени. Из розового абажура, от которого, кроме скелета, почти ничего не осталось, выглядывали прогорелый валенок и меховой шлемофон с одним ухом. Шлемофон был дяди Жорин. И картонная коробка от пылесоса тоже была дяди Жорина.

Встав на ящик, я приналег на крышку люка в комнату к дяде Жоре. В щель ударил свет и понесло пылью. Пыль кудрявилась по всему полу. У меня, как у настоящего грабителя, перехватило дыхание. И еще немного тряслись руки и взмокла спина.

Я торопился, словно за дверью уже стоял Серкиз. Чемодан, который я потянул из-под койки, зашипел и захрюкал на весь остров. Я никогда не думал, что чемоданы могут вылезать из-под кроватей с таким шумом.

Дерматиновая папка лежала на своем месте, сразу под крышкой. Наверно, дядя Жора и не заглядывал в чемодан с тех пор, как показывал ее мне.



Засунув чемодан обратно, я осмотрелся и прихватил с собой принца Гамлета. В конце концов, я сам нашел этого принца, когда мы возвращались с дядей Жорой из бани.

Из деревянной рамки за мной внимательно наблюдал Горбовский. Он, наверно, удивлялся, как это здорово я сумел перехитрить Серкиза и спасти бумаги.

В последний момент я зажал еще под мышкой чурку с Любиными глазами. Зачем мне понадобилась чурка, сам не знаю.

Я спустился обратно в погреб и насыпал ведро картошки.

Мама гремела на кухне кастрюлями.

Дерматиновую папку я плотно запеленал в целлофан и упаковал в цинковую коробку от патронов. Я слетал на мыс Доброй Надежды, вырыл под почтовым камнем яму и упрятал туда коробку.

Принца Гамлета я оставил в укромном уголке подвала. А чурку с глазами завернул в «Известия» и отнес Любе.

В Доме офицеров стояла тишина. В прохладном полумраке фойе, откуда вчера унесли дядю Жору, еще пахло хвоей и цветами. Под стеклянным футляром летел остроносый эсминец. Над ним улыбался со стены вышитый шелковыми нитками Герой Советского Союза лейтенант Гром.

Юхан Паю сидел на столе в своей комнатушке и обметывал петли у новенького синего кителя. Он обметывал петли и что-то мурлыкал себе под нос. На длинном столе валялись обрезки материи, большие черные ножницы и плоские, словно камешки на море, кусочки мела.

Из парикмахерской несло одеколоном и мылом. Я заглянул в открытую дверь и поставил в угол при входе завернутую в газету чурку.

— Что это? — спросила Люба, не оборачиваясь. Она смотрела на меня в зеркало.

Люба брила какого-то офицера с прямым, как у древнего грека, профилем. Раньше я не встречал у нас этого древнего грека. Но он был ничего себе, представительный. Закинув голову, представительный грек разглядывал Любино лицо. Он, наверно, приехал из штаба флота. Плечи его закрывала салфетка, и я не видел, кто он по званию. Но и так было ясно, что он — начальство.

Вслед за бритвой Люба водила по щекам и подбородку начальства пальцами. Проверяла, хорошо ли выбрито. Пальцами она водила так, словно ласково гладила. И губы ее чуть-чуть улыбались. И красиво нарисованные глаза — тоже.

— Эх, люди! — вздохнул я и хотел забрать чурку обратно.

Но Люба перестала гладить древнего грека, обернулась и толкнула меня локтем. В руке она держала открытую бритву.

— Ну? — сказала Люба.

Губы ее улыбались, а в красивых глазах дрожали слезы.

Я выскочил из Дома офицеров и побежал домой. Над островом ревели самолеты. Затихая и усиливаясь, плыл гул с аэродрома и стоянки, где опробовали двигатели. Все было, как всегда. И полеты, и солнце, и трава. Не было только дяди Жоры. И никого это не касалось, что его уже насовсем нету.

После обеда, еще не успели закончиться полеты, как я увидел в окно подполковника Серкиза. Я сидел у окна и проверял пальцем остроту колючек у кактуса. Кактус потихоньку подрастал, и колючки твердели.

Серкиз шагал точнехонько по направлению к нашему дому. В кулаке у него были зажаты перчатки.

В кухне подполковник кивнул маме и молча прошел к соседской двери. Он сорвал пломбу и закрылся в комнате дяди Жоры. Я ждал Серкиза. Ждал целый день. Я даже боялся, что он вдруг не придет. Но он пришел. Я оказался прав. Это он! Точно! Это он украл бумаги! Он!

Я на цыпочках подкрался к двери. За ней было тихо. Потом мне послышалось, как поскрипывают половицы и будто выдвигают из-под койки чемодан. У меня оборвалось сердце.

— Тима, — недоуменно прошептала мама, прижав к подбородку кухонное полотенце.

Я замахал на нее, чтобы она замолчала. Я представил, как Серкиз откроет сейчас чемодан и увидит, что папка исчезла. Вот он, наверно, выкатит от злости глаза, когда увидит, что нет папки!

Выскользнув мимо мамы на улицу, я прокрался к окну, в которое не раз залезал, наведываясь к дяде Жоре. Подполковник, сгорбившись, сидел на табуретке. Опустив руки между колен, он машинально мял перчатки. Время от времени он поднимал глаза к стене, на которой висела фотография в деревянной рамке. Он ворочал своими рачьими глазами и хмурился. В глазах у него появилось что-то усталое и виноватое.

Он! Он! Теперь я ни на секунду не сомневался, что это он! Чего бы ради подполковник стал смотреть такими глазами на фотографию Горбовского? Он и на живых-то никогда не смотрит такими глазами.

Серкиз ворочал глазами и все мял и мял перчатки. Вдруг сделалось совсем тихо, даже зазвенело в ушах от тишины. Это смолк на стоянке последний двигатель. И стало слышно, как гремит цепь на колодце, брешет где-то собака и плачет грудной ребенок.

Серкиз поднялся, обвел тяжелым взглядом комнату и, сморщившись, потер пальцами щеку, словно у него заныли зубы.

Со стола, подкатившись к краю, упало долото. Он посмотрел на него, но не поднял. Он снял с полки балерину, повертел ее в руке и сунул на место.

Из своей засады я видел, как подполковник вышел из нашего дома на дорогу и повернул к штабу. Он ни в чем не изменился. Он был все такой же прямой и лощеный. И все же что-то сломалось в нем. И я знал, что. У него лопнула последняя надежда раздобыть бумаги с расчетами орнитоптера.


Вечером в Дом офицеров привезли новый итальянский фильм. Детей до шестнадцати лет на него не пускали. Эдька залез в окно костюмерной и открыл нам с Киткой запасной вход, которым обычно пользовались приезжие артисты. Мы вошли и закрыли за собой дверь на крюк. До начала фильма мы сидели на темной сцене за тяжелым плюшевым занавесом. Мы просидели там и киножурнал. Когда во второй раз погас свет, мы выбрались из укрытия и заняли свои законные места на полу у сцены.

Длинноногая Софи Лорен целовалась с главным героем. Эдька сразу подметил, что ноги у нее растут прямо из подмышек. Она целовалась старательно и серьезно, словно делала важное дело. С таким же точно умным видом носастый лейтенант Котлов закатывал под койку пустые бутылки. Пышные волосы Софи Лорен развевались по ветру. Она ругалась с главным героем и целовалась с ним снова. Потом, когда у них уже было три взрослых сына, они поженились. Картина так и называлась: «Брак по-итальянски».

На улице за рекой и бумажным комбинатом горело заходящее солнце. Заметно посвежело. Толпа веером растекалась от Дома офицеров. И тут я увидел Любу-парикмахершу и рядом с ней того самого древнего грека. На плечах у древнего грека поблескивали погоны майора.

— Вон он, этот, — буркнул я.

— Двинули, — сказал Эдька.

Мы догнали майора. Эдька перерезал ему дорогу. Китка мялся сзади меня. Люба прикрыла рот наброшенным на голову черным платком с яркими маками. Это был тот платок, в котором она остановила тогда нас с дядей Жорой у колодца, когда мы возвращались из бани.

— Простите, товарищ майор, — решительно сказал Эдька, — вам не дует?

— Что такое? — нахмурился древний грек.

Люба обернулась и увидела меня с Киткой.

— Это мои, — сказала она. — Спокойной ночи, товарищ майор. Я вам о них рассказывала. Спасибо вам большое. Меня ребята проводят.

Мы молчали до самого Любиного дома. Нам почему-то было стыдно. Люба походила на Софи Лорен. У Любы тоже были длинные ноги и пушистые темные волосы. Мы вели ее, словно под конвоем. Нас было трое. У героини, которую играла Софи Лорен, было тоже трое сыновей.

— Ну? — улыбнулась у своего крыльца Люба. — Теперь шагайте спать, кавалеры.

Мы отправились спать.

От падающего к горизонту солнца все вокруг было оранжевым, точно я смотрел на дома, столбы, дорогу и небо через цветное стекло. Я брел коротким путем, через пустыри и огороды с картофельной ботвой. На куче песка возились детишки, сооружали крепостные стены и подземные переходы. Четырехлетний карапуз Борька, сын заместителя начальника штаба, кружил вокруг кучи на трехколесном велосипеде. Взрослые у нас по ночам занавешивали окна одеялами и спали. А детишки летом сбивались со всякого распорядка. Поди разбери тут, когда ночь, а когда день.

На бревнах за нашим домом сидели в обнимку оранжевые Руслан и Феня. Они не заметили меня. Вид у них был еще умнее, чем у носастого Котлова, когда тот закатывал под кровать бутылки.

Я специально прошел рядом с бревнами. Меня прямо затрясло от злости. Я ненавидел подполковника Серкиза, похожего на грека майора, пижона Руслана Барханова и собственную сестричку. Я ненавидел всех.

— Тим, — негромко окликнул меня Руслан.

Я не отозвался. Я прошел с опущенной головой и в сердцах рванул на себя дверь в сени.

Глава шестая. Бой быков

— Индюк-то этот голубоглазый собирается на Фене жениться, — сказал я. — Мы тогда с ним родственничками станем.

— Какой индюк? — спросил Кит.

— Барханов… Какой!

— Почему индюк? — сказал Эдька. — Раньше ты вроде был в него сильно влюбленный, а с мелкокалиберкой он тебе нос натянул — и сразу разонравился. Да?

— Ты мне тоже вроде раньше нравился, — отрезал я. — Хотя у тебя и мелкокалиберки нет.

— А теперь не нравлюсь?

— Теперь мне кажется, что ты здорово на Барханова смахиваешь.

— Хо-хо! — сказал Эдька. — Хорошо бы мне на него смахивать.

— А ты не переживай, — буркнул Кит. — Ты и правда на него смахиваешь.

Мы лежали у загородки из колючей проволоки, которой обнесен аэродром, и смотрели бой быков. Полосатый козел Назар сердито тряс бородой и самоотверженно бросался на красную тряпку. Похожий на артиста Филиппова длиннолицый стрелок-радист Евстигнеев, который мычал тогда у зубного врача, показывал высший класс матадора. У каптерки сидели вооружейники. Они гикали, улюлюкали и всячески подбадривали козла.

— Смелее, Назарушка! — кричали они. — С тыла ему, дьяволу, заходи! С тыла! На трон его сажай! Да куда же ты тычешь?

Полосатый Назар, как настоящий бык, тыкал рогами в тряпку. Младший сержант Евстигнеев держал ее у бедра и, красиво поджимая живот, вертелся на каблуке. Полосатое тело вздымало красную занавеску и по инерции проносилось еще шагов десять.

— Шайбу! — неслось от каптерки. — В тыл ему выворачивай, в тыл!

Младший сержант работал с презрительно-холодным лицом. Движения его были размеренными и неторопливыми. А хитрый Назар и впрямь норовил завернуть с тыла. Но это ему не удавалось. Красивый поворот на каблуке, и матадор вновь стоял лицом к нацеленным в него рогам.

Вообще-то с настоящим быком делать такие выкрутасы было, наверно, в миллион раз труднее, чем с Назаром. Да еще если бык бешеный. А они все там, в Испании, бешеные, когда увидят красную тряпку.

— В Испании в матадоры, наверно, самые смелые люди идут, — сказал я.

— Конечно, самые смелые, — поддержал меня Кит. — У матадоров очень опасная работа. Каждый день риск. Только, однако, таких специальностей на земле сколько хочешь. И у летчика, так же само, риск, и у водолаза, и у охотника.

Я смотрел на Китку. Щуря свои узкие глаза, он умел с ученым видом рассуждать о самых сложных вещах.

— И твой отец, так же само, рискует, — сказал Кит. — Он дело с торпедами и минами имеет. А минер только один раз в жизни ошибается.

Ну, Кит! Я, конечно, и виду не подал, но на самом деле здорово удивился. Почему это мне самому не приходило такое в голову? Я знал, что наш отец минер, но мне никогда не приходило в голову вот такое. Чем, действительно, старшина минно-торпедной службы хуже летчика? Из самолета хоть выпрыгнуть можно, а мина взорвется — тут никуда не выпрыгнешь. Выходит, мой отец ничуть не трусливее летчика! Просто он не трезвонит об этом на каждом шагу.

А Руслан Барханов трезвонит. Он все для показухи делает. И по тросу он тогда для показухи съехал, и Феню не пустил к жене Серкиза. Он хочет, чтобы его все время замечали. А отец не хочет, чтобы его замечали. И Сеня Колюшкин не хочет. И носастый Котлов не хочет. И пан Дручевский. Никто не хочет. Только один Руслан Барханов хочет. Один на весь полк. Да раньше еще вместе с ним Тарас Коваленко выламывался.

— Кит, — сказал я, — а если бы у тебя сестра была и она бы замуж за Руслана выходила, ты бы что?

Я спрашивал у Кита, а влез Эдька.

— Хо-хо! — воскликнул Эдька. — Я бы сначала с него калым содрал, а потом бы пускай выходил на здоровье.

— Какой калым? — не понял я.

— Ну, часы, например, сверхплоские, с самоподзаводом, секундной стрелкой и будильником.

Эдька хвастливо повертел рукой в воздухе, словно на ней уже красовались сверхплоские часы.

За те штурманские часики, что Эдька тогда потерял в поле, нам от его матери крепенько досталось. Она до сих пор не верит, что он их потерял. Она считает, что мы их куда-то сплавили. И, главное, не один Эдька, а вместе со мной. Как же ее Эдик может один? У него все плохое только от меня.

— Без калыма никак нельзя, — пояснил Эдька.

— Индюк ты, — сказал я. — Самый настоящий индюк с перьями. Недаром ты на Барханова смахиваешь.

— Что-о? — приподнялся на локте Эдька.

— Помылся — закрой душ, — сказал я.

— Ладно, — согласился Эдька. — Учтем.

А Кит, не сводя глаз с Назара, который безуспешно пытался посадить на рога младшего сержанта Евстигнеева, задумчиво произнес:

— Если бы, однако, Руслан Барханов в Испании жил, он бы, так же само, матадором сделался. Их там еще тореро называют. Все видят, какой ты отважный, когда ты тореро.

Во! Прямо как телепатия! Я подумал, а Китка выложил. У нас, наверно, мозги с ним работали на одной волне. Не то что с Эдькой.

— Тореро все видят, а монтажников-высотников никто не видит, — разошелся Кит. — Самые смелые — которых никто не видит. При всех легче быть смелым. А как дяди Жорин отец умирал, никто не видел. И плотогонов на горных реках никто не видит. И охотников.

— Самое главное, охотников, конечно, — съязвил Эдька.

— От монтажников и охотников польза, однако, есть, — сказал Кит. — А от тореро какая польза? В Америке еще, так же само, канат между небоскребами натягивают и по канату акробаты ходят. Какая от тех акробатов польза?

Мне показалось, что Кит даже сам удивился, какой он умный. А Эдька буркнул:

— Может, по-твоему, и от летчиков пользы нету?

— От летчиков польза есть, — заверил Кит. — Летчики, однако, смелые.

— А матадоры, конечно, не смелые. Они трусы, конечно, — хмыкнул Эдька. — И те, которые по канату между небоскребами ходят, они тоже трусы. Хо-хо! Ты бы прошелся взял!

Кит на такой выпад не сразу нашелся, что сказать. Но он все же сказал.

— Нет, — сказал Кит, — они не трусы, но, так же само, и не герои. Герой — это который с пользой для других смелый, а не для самого себя. Вот Горбовский — настоящий герой. И Гром. А за самого себя мы все смелые.

Он с чувством победителя взглянул на Эдьку и на меня. Он словно доказал у доски трудную теорему, которую никто не мог доказать. Никто не мог, а он доказал. И Эдька сразу примолк. Потому что Китка так все разложил по полочкам, как еще никогда не раскладывал.

— Правым рогом цепляй! — кричали у каптерки вооружейники. — В пузо ему цепляй! В пузо!

Назар устал и тяжело водил полосатыми боками. Но атаки его были все такими же стремительными. Он тряс бородой, замирал с расставленными ногами и бросался вперед, норовя попасть младшему сержанту в пузо. Но невозмутимый младший сержант ловко подводил под тугие рога тряпку. Козел проскакивал ее и поворачивал обратно.

Я лежал и смотрел бой быков. У носа шевелились метелочки какой-то травы и крепкие столбики цветков подорожника. Я думал о том, что настоящий герой — это действительно тот, кто совершил свой подвиг на пользу людям. Подвиг — это когда на пользу хотя бы одному человеку. Если же только для себя — это не подвиг. Рубль на руке прожечь — это не подвиг. Дурость это одна. Пижонство. И зуб вырвать — дурость и пижонство.

Вдали, сотрясая остров, тяжело взлетали торпедоносцы. Реактивные двигатели гудели, как горный обвал. С таким ревом несутся, наверно, с горной кручи камни, увлекая за собой в бездну гранитные валуны. Самолет трогался с места, катился, набирал скорость и вот уже, грузно паря над бетонной полосой, устремлялся вдаль, унося на стреловидных крыльях нестерпимый грохот.

Еще я думал о Серкизе. Я теперь все время думал о подполковнике Серкизе. Дерматиновая папка хранилась под камнем на мысе Доброй Надежды. Все остальное было у Серкиза. Но Кит твердит совершенно правильно: «В дом к нему, однако, не полезешь». Ясное дело, не полезешь. А как быть? Ведь отобрать у подполковника чертежи и описание орнитоптера — это не дурость и пижонство. Это для всех. Может, были бы у нас такие крылья, и дядя Жора не лежал бы сейчас под холмиком с красной звездой.

Я сорвал травинку и стал щекотать у Китки в ухе. Кит отмахивался, как от мухи.

— У-лю-лю! — завопили у каптерки. — Даешь дырку!

Я отвлекся от боя быков и прозевал самое интересное. Я увидел лишь, как длиннолицый младший сержант Евстигнеев улепетывал по полю, а разъяренный Назар мчался за ним по пятам. Назар шел хорошим галопом и резво взбрыкивал задними ногами. Евстигнеев оглядывался и пытался уйти от прямого нападения. Он очень походил сейчас на артиста Филиппова.

— Шай-бу! — скандировали у каптерки. — Шай-бу! Шай-бу!

— Падай! — закричал я, вскакивая на ноги. — Падай! На землю падай!



Единственное, что могло спасти Евстигнеева, — это положение лежа. Благородный Назар лежачих не трогал.

Но мой совет утонул, как крик чайки над штормящим океаном. Где уж мне было пробиться сквозь требовательный рык болельщиков у каптерки и грохот самолетов.

Евстигнеев все же упал. Однако сделал он это с некоторым запозданием и не совсем самостоятельно. Он сначала немного взлетел, подкинутый крепкими рогами, а потом уже плюхнулся на землю.

Вооружейники у каптерки тузили друг друга кулаками и повизгивали от удовольствия. Эдька повизгивал тоже. Евстигнеев поднялся и хотел поддать козлу, но Назар своевременно отпрыгнул и опустил рога. Назар сам был немного удивлен исходом поединка. Незадачливый тореро ушел к самолетной стоянке и все время оглядывался, ожидая подвоха. Но Назар был культурным зверем и на людей просто так не кидался.

Представление закончилось, а мы всё лежали в траве у ржавой колючей проволоки и смотрели, как взлетают и садятся серебряные птицы. На это можно смотреть с утра до ночи. Мощные грузовики отбуксировывали самолеты на стоянку и походили издали на муравьев, которые тащат непомерный груз. Медленно передвигались по полю неуклюжие цистерны-заправщики. И всюду, куда ни взглянешь, копошились темные фигурки людей.

И вдруг вся эта спокойная и деловая картина нарушилась. Я не знаю, что произошло, но четкий ритм аэродромной жизни сразу сбился с такта.

Эдька с Китом насторожились тоже. Тот, кто живет на аэродроме, обладает особым чутьем на летные происшествия. Где-то в воздухе что-то случилось. Это «что-то» мгновенно дало себя знать на земле. От КП умчалась к бетонке «скорая помощь» и за ней два «газика». Стихли у каптерки вооружейники. Заторопились грузовики-буксировщики, растаскивая подальше от взлетно-посадочной полосы самолеты. В каждой темной фигурке, в каждом звуке, идущем с зеленого поля, чувствовалась гнетущая, хватающая за сердце напряженность.

Мы вытянули шеи и ждали. У нас лица, наверно, вытянулись не хуже, чем у младшего сержанта Евстигнеева. Мы молчали и ждали.

Но мы так ничего и не дождались. Напряженность сама собой рассосалась. К КП вернулись «скорая помощь» и «газики». Вновь как ни в чем не бывало взлетали и садились самолеты и возились у каптерки с какими-то приборами вооружейники.

— Это… так же само… домой мне, однако, пора, — пробормотал Кит и утопал к своей прабабушке в Сопушки.

Когда где-нибудь что-нибудь случалось, Китка прежде всего летел домой. Он очень боялся за свою прабабушку.

Глава седьмая. Эх, Ваня, Ваня!

О том, что случилось на полетах, мы узнали чуть позднее. К вечеру об этом говорил весь остров. И весь остров раскололся пополам. Одна половина ругала Руслана Барханова на чем свет стоит, а другая хвалила его и даже сравнивала с лейтенантом Громом.

На взлете в кабине Барханова сорвало герметический колпак. Наставление по производству полетов обязывало командира экипажа набрать достаточную высоту и вместе со штурманом и стрелком-радистом оставить машину. Но Барханов не оставил машину и не дал экипажу команды прыгать. В открытую кабину летчика вихрями рвался воздух и бил по незащищенным глазам. Наверно, это было действительно очень трудно, почти ничего не видя, сделать над островом круг и благополучно приземлиться. Но Руслан приземлился.

Он спас самолет и ходил героем. Командир полка объявил ему выговор. Но он все равно ходил героем, потому что не каждый летчик смог бы в таких условиях посадить самолет.

Трещина, которая расколола пополам остров, пробежала точнехонько между мной и Эдькой. Вообще-то Эдька был специалистом в летных делах. Его отец командовал эскадрильей. Но здесь уже пахло не просто техникой пилотирования. Здесь пахло совсем другим.

— Да если бы все летчики такими были, знаешь! — нажимал на своем Эдька.

— Знаю! — орал я. — Если бы все были, как твой Барханов, то и в космос некого было бы посылать.

— Это почему же?

— Потому же по самому!

— Почему же, по тому же?

Говорить ему о том, что НПП написано кровью летчиков и для того, чтобы его выполнять, было бесполезно. Я обозвал Эдьку кретином. Он был действительно последним кретином, ничего не хотел понимать и твердил свое, как заведенный. Он думал, что если человек научился неплохо вертеть штурвалом, то он уже герой.

— Кретин ты! — отрезал я.

Может, я вообще-то зря так отрезал. Но у меня, когда я разволнуюсь, не хватает слов, чтобы что-нибудь выразить. И в школе у меня у доски точно так же: все понимаю, а выразить не могу.

— Мымра! — завопил в ответ Эдька. — Тумак недоразвитый! Все технари тумаки, и дети у них такие же!

Когда Эдька прокатился по моей личности, это еще ничего, я стерпел. В конце концов, я первый по нему прокатился. Но какое отношение имели к нашему спору технари? Технари не имели к нашему спору абсолютно никакого отношения.

За оскорбление технарей я съездил Эдьке по скуле.

— Ага! — взвыл он. — Аргументов не хватает! Дерешься уже! Ага!

Он ухватился за щеку и запрыгал на одной ноге, будто вытрясал из уха воду. Нижняя губа у него оттопырилась и дрожала.

— Что же твой папочка, если он такой смелый, в летчики не пошел? — дрыгая губой, закричал Эдька. — Минер, хо-хо! Один раз ошибается! Герой! А сам старшина! Даже младшего лейтенанта ему не дают!

Я гнался за подлецом Эдькой до самого ДОСа. Его спасли крепкие ноги и глубокое дыхание. Дыхание у него было очень глубокое, не то что душонка.

— Ладно, — пригрозил я ему издали. — Мы с тобой еще расквитаемся! За мной должок не заржавеет. Ты меня знаешь.

Вероятно, я слишком громко разорался. Из окна второго этажа выглянула Эдькина мама и приказала своему сыночку немедленно идти домой.

— А ты, Тима, погоди минутку, — сказала она. — Мне с тобой поговорить надо.

Я думал, меня ожидает лекция на тему о дружбе и товариществе. Но Вера Семеновна повела совсем о другом. Она снова повела про штурманские часы.

— Я все же хочу знать правду, — сказала Вера Семеновна, приглашая меня сесть рядом с ней на скамейку. — Куда вы их дели?

Лекции она читала такие, что на ногах их не переждешь. Я сел. Вера Семеновна строго поджимала узкие губы и говорила о том, что я уже слышал миллион раз. На затылке у нее в такт словах покачивался круглый валик волос. О своем сыночке она была не очень высокого мнения и говорила о нем только во множественном лице. Этим она подчеркивала, что не хочет выгораживать Эдьку, но в то же время все неприятности происходят у него прежде всего из-за меня.

Я слушал про то, что такое честность и порядочность, и разглядывал под ногами щепку. По щепке ползла божья коровка.

— Мне их совершенно не жалко, — твердила Вера Семеновна. — Мы их можем купить десяток, таких часов. Но если Эдуард вырастет лгуном, этого уже не исправишь ни за какие деньги. Ты мне признаешься в конце концов, куда вы их дели?

Я ей признавался в этом десяток раз. Но она не желала верить, что Эдька их потерял.

— Ну хорошо, — вздохнула Вера Семеновна. — Я думала, вы честные люди и признаетесь сами. Хорошо. Тогда придется мне самой сказать, где эти часы. Я уже давно все выяснила. Вы отнесла их на дебаркадер к дяде Косте. Так?

Она брала меня «на пушку». Это я сразу понял. Но мне надоело. И потом, чего она меня-то в это дело впутывает? Я их часы и в руках не держал. Может, Эдька их и вправду не потерял? Похлопал тогда для блезиру по карманам, и все. Видел я, что ли, как он их терял? Не видел. А если он их и на самом деле на дебаркадер отнес? А я его выгораживаю. Выходит, и я заодно с ним?

— Ну? — сказала Вера Семеновна. — Так где же все-таки часы?

— Откуда ж я знаю? — дернул я плечом.

— Ах, вот как? — сказала она. — Значит, ты уже не знаешь?

— Не знаю, — подтвердил я.

— Это уже лучше, — вздохнула она. — Раньше ты уверял меня, что они потеряны.

— Но я их никуда не относил, — сказал я. — Вы не думайте. Я их и в глаза не видел, эти часы. Если вы знаете, что они на дебаркадере, так это Эдька сам. Я тут ни при чем.

Мы с ней расчудесно побеседовали на тему о честности и порядочности. Она из меня прямо все кишки вытянула. А уж Эдьку она теперь должна была совсем живьем съесть и каждую его косточку обсосать и выплюнуть.

Но так ему, троглодиту, и нужно. Это ему за старшину будет, которому даже младшего лейтенанта не дают.

Понуро бредя после лекции мимо холостяцкой гостиницы, я услышал стук в окно. Руслан Барханов жестами звал меня в гости. Мне сейчас не хватало только Руслана Барханова. Настроение у меня после беседы с Верой Семеновной было такое, словно я керосину наглотался. Я опустил глаза и отрицательно замотал головой. Но он забарабанил в стекло и показал мне кулак. Он показывал мнекулак и весело подмигивал.

Хочешь не хочешь, пришлось заворачивать в гости.

Руслан сидел у окна на койке и, лениво растягивая мехи аккордеона, пел песенку про Ваньку Морозова, который влюбился в циркачку. Слова у этой песенки были немножечко «с приветом». В ней были такие слова:

Она по проволоке ходила,
Махала белою рукой,
И страсть Морозова схватила
Своей безжалостной рукой.
И еще в ней было про то, как Ванька Морозов питался медузами и расшвыривал в ресторане сотни, чтобы угодить своей циркачке.

— «Эх, Ваня, Ваня! Что ж ты, Ваня! Ведь сам по проволоке идешь!» — закончил Руслан, и его рука с растопыренными пальцами скользнула по клавишам и отлетела вверх, словно клавиши спружинили.

Сеня Колюшкин сидел за столом и что-то писал. Он готовился в академию и в любой обстановке мог решать задачки по высшей математике. Офицеры говорили, что у него капроновые нервы.

— Где же ты пропадаешь? — спросил Руслан. — Целую вечность тебя не видел. А махолет как? Строится?

— Строится, — буркнул я, разглядывая над его головой веером приколотые к стене фотографии киноартисток.

Киноартистки были красивые. Особенно Быстрицкая. Быстрицкая была даже красивее Фени. И улыбалась она очень ехидно. Смотрела мне в самую душу и улыбалась. Я терпеть не могу, когда мне смотрят в самую душу. Поэтому я стал разглядывать мелкокалиберку с оптическим прицелом, которая висела на ковре. Еще потом я подумал, что глазеть на винтовку тоже неприлично. Руслан может подумать, что меня тянет из нее пострелять. А меня теперь совершенно не тянуло из нее пострелять… Я теперь плевать на эту мелкокалиберку вместе с ее оптическим прицелом.

Я равнодушно отвернулся и стал разглядывать затылок Сени Колюшкина.

— Так ты чего же не заглядываешь? — спросил Руслан.

У Сени Колюшкина был страшно упрямый затылок. Как у борца. В нашем классе учится Генка Толстоба, так у него точно такой же затылок. Упрямый этот Генка, ну! Упрямее не бывает.

— Я аж соскучился по тебе, — сказал Руслан. — Или мы не друзья больше?

Быстрицкая смотрела мне в душу и улыбалась.

— Что же ты молчишь? — спросил Руслан. — Или язык проглотил? А может, у тебя неприятности какие? Так это мы в два счета.

У него своя крыша течет, а он чужую чинить лезет!

Он лез ко мне в душу хуже, чем Быстрицкая со своей усмешечкой. Взрослый человек, а не понимает, что нет у меня никакого желания разговаривать с ним. Почему-то я не лезу к взрослым, если у них нет желания разговаривать со мной. А они лезут.

— А дома-то все нормально? — сказал Руслан. — Может, дома что?

Сеня Колюшкин со своими капроновыми нервами и тот не выдержал и повернулся на стуле. Он повернулся, взглянул на меня и сказал в пустоту между дверью и печкой:

— Чего ты привязался к мальчишке? Ты ведь даже в такой вот мелочи и то до самого пупка эгоист.

— Подь-ка сюда, — улыбаясь, поманил меня к себе Руслан.

Он не услышал Колюшкина. Он показывал мне, что для него лейтенант Колюшкин отсутствует не только в этой комнате, но и вообще во всей вселенной.

— Ну же, — сказал Руслан, подтянул меня к койке и насыпал мне в карман горсть конфет «Тузик».

— Час сосу, час из зубов выковыриваю, — подмигнул он. — Ну что с тобой, Тим? А? — Он потряс меня за плечи. — Да Тим же?

От Руслана пахло «Шипром». Черная челка мысиком опускалась к нему на лоб.

— Может, постреляем сходим? — кивнул он на мелкокалиберку. — Сколько там за мной выстрелов?

Я попытался освободиться из его рук. Улыбка Быстрицкой подсказывала мне, что настоящие мужчины не дуются и не показывают фиги в кармане. Настоящие мужчины говорят в лицо людям то, что о них думают.

— Мне идти нужно, — пробормотал я.

— Да отвяжись ты, в конце концов, от парня! — возмутился Колюшкин и бросил на стол авторучку. Ручка брызнула на лист бумаги созвездием клякс.

— Это знаешь, чего он пыжится? — сказал Руслан, кивая в сторону Колюшкина. — Он, Тима, трусишки сегодня после полетов сменил. И подал рапорт штурману полка, чтобы его перевели в другой экипаж. — Руслан говорил тихо и ласково. — Страшно ему со мной летать, Тим. А он не любит, когда ему страшно. У него от страха расстройство желудка. Понимаешь? А на торпедоносцах туалетов не предусмотрено.

Руслан закинул к окну голову и захохотал. Ему мешал хохотать аккордеон, который висел на груди. Сеня Колюшкин смотрел на Руслана и крутил на скулах желваками.

— Легкую славу себе зарабатываешь, — проговорил Сеня. — А я свою жизнь на шиши разменивать не собираюсь. Мне твое фанфаронство во где сидит!

Сеня скомкал листок с созвездием клякс и, не найдя, куда его деть, сунул в карман кителя. Я никогда не слышал про фанфаронство. Но я знал, что Колюшкин прав. И Руслан, наверно, тоже знал это. Когда он захохотал, то сразу стало видно, что он специально гогочет, а не потому, что ему весело.

— Геройство тогда геройство, — пробормотал я, опустив глаза, — когда оно для людей. Хотя бы для одного человека.

— Браво, Тим! — закричал Руслан и сыграл на аккордеоне туш. — А самолеты для кого спасают, для белых медведей? Молодец, Тимка!

Я даже растерялся от такого поворота. А он напирал на меня и радовался, словно я и вправду похвалил его. И я никак не мог вставить, что самолет — это самолет, а не живой человек. Вот если бы в кабине раненый лежал и он бы не мог выпрыгнуть, тогда конечно. Тогда совсем другое дело. И почему Руслан не дал команды запрыгнуть штурману и стрелку-радисту? Если бы сам разбился, тут уж… что поделаешь. Или — или. А они зачем?

Но Руслан не дал мне этого сказать. Он тормошил меня и шумел.

— А Феня там как? Ничего не говорила?

Я так и знал, что он спросит про Феню. Ему очень хотелось услышать, как она его расхваливала и как задним числом тряслась за него от страха. Он меня и зазвал-то к себе только из-за Фени.

— Говорила, — сказал я.

— Что?

— Про брошку говорила, — сказал я. — Там на брошке у девушки почему-то одного глаза не хватает. Это вы ей такую безглазую брошку подарили?

— Ну, ну! — нахмурился Руслан и бросил быстрый взгляд на Колюшкина. — Соси «Тузика» давай. Чего ты понимаешь в брошках. А Фене передай, чтобы приходила в Дом офицеров на второй сеанс.

— На второй? — спросил я.

— А! — сказал Руслан и погладил свою модную челку. — Сейчас.



Он нервно вырвал из блокнота листок, положил его на аккордеон и стал писать. Написав, свернул и протянул мне:

— Вот передашь, ей.

— Ага, — сказал я и посмотрел в упрямый затылок Сени Колюшкина. — Обязательно передам.

Сеня почувствовал мой взгляд и оглянулся.

— До свидания, — сказал я Колюшкину.

— До свидания, — с грустной улыбкой ответил Колюшкин.

Он улыбнулся так, словно у него опять началась изжога и ему срочно требовалась сода.

Я вышел на улицу. На улице свистел ветер. Он вырвал у меня из рук записку и понес к реке. И я не побежал за ней. Потому что глупо бежать за бумажкой в такой шальной ветер. Что я, скороход какой-нибудь, что ли?

Глава восьмая. Ход конем

В холостяцкой гостинице гулял из комнаты в комнату сквозняк да где-то громко хлопала форточка. Когда Параня Цитрамоновна убирала, она открывала все окна настежь. В прихожей сифонило, как в аэродинамической трубе. Посредине стояло в луже ведро с черной водой. В черной воде лопались рыжие пузыри. Сквозняк, который играл распахнутыми дверьми, пах сырым деревом и свежими огурцами.

— Мы с Китом помогать вам пришли, — потоптавшись у порога, сообщил я Паране Цитрамоновне.

Параня Цитрамоновна пятилась задом из большой комнаты, в которой жил пан Дручевский. В этой комнате мы поминали дядю Жору. Параня Цитрамоновна пятилась и водила по полу из стороны в сторону тряпкой. Тряпка была развернута во фронт. Под натиском развернутого фронта грязная вода отступала в прихожую.

— Чего еще вам? — сказала Параня Цитрамоновна, разгибаясь и втискивая в поясницу кулак. — Нету здесь никого. На полетах народ. Шастайте отседа. Шастайте. — Она снова взялась за тряпку.

— Так мы помогать ведь, — сказал я.

— Как тимуровцы, — добавил Кит.

— Шастайте, я вам сказала! — повторила Параня Цитрамоновна. — Нечего тут.

Про тимуровцев она, наверно, не читала. Она, наверно, читала только, как убирать в комнатах и мыть полы. По уборке она была генералом. На всем острове ни одна уборщица не годилась ей в подметки.

Параня Цитрамоновна убирала — как песню пела. Это сразу видно, когда человек работает, точно песню поет. Дядя Жора, когда вырезал свои фигурки, тоже будто песню пел.

Мы стояли на краю черной лужи и не знали, что делать. Слева, в маленькой, как у Барханова с Колюшкиным, комнате, спал дежурный по полку. Он спал на спине, укрывшись с головой шинелью и положив ноги в ботинках на газету. Из-под шинели торчала рука с синей повязкой дежурного повыше локтя.

— У нас каникулы, — сказал я. — А дел у нас все равно никаких.

— Мы вам воду носить станем, — добавил Кит, разглядывая в воде рыжие пузыри. — Вам самой воду носить тяжело. И выносить вам ее, так же само, тяжело.

Параня Цитрамоновна словно забыла про нас. Я подтолкнул Китку и взялся за дужку ведра. Мы вылили воду в канаву и притащили из колодца свежей. Свежая вода светилась в ведре зеленоватой прозрачностью. Параня Цитрамоновна сполоснула в прозрачной воде тряпку, выжала ее и шлепнула на пол.

— Скаженные какие-то! — проворчала она. — Такой холоднючей водой только ревматизму наживать.

Оказалось, что она брала воду в реке. Мы мигом слетали на реку.

— Так вам чего нужно-то? — подозрительно оглядывая нас, спросила Параня Цитрамоновна. — Вы давайте зараз выкладайте, без выкрутасов. Я вас, тараканов, насквозь вижу.

«Выкладать» ей свои планы в наши намерения не входило. В наши намерения входило одно: войти к Паране Цитрамоновне в доверие. Этот ход конем предложил Кит. Я бы без Кита до такого хода ни в жизнь не додумался. Но с Китом можно было додуматься и не до такого.

Мы теперь ходили с Китом, как веревочкой связанные. Я с утра мчался к нему в Сопушки или он летел ко мне. У меня вообще-то было удобней. Днем в наше распоряжение поступала Фенина комната. Феня давно уже переехала в дяди Жорину комнату. На полочке у окна одиноко стоял там принц Гамлет. Принц по-прежнему разглядывал человеческий череп и размышлял: быть ему или не быть. И больше от дяди Жоры ничего не осталось.

А Эдька влип со штурманскими часами хуже некуда. Он теперь присмирел и обиженно обходил меня стороной. Но и на расстоянии по Эдькиной физиономии было отлично видно, как мать старательно вытряхивает из него часы. Теперь-то она была абсолютно уверена, что он не потерял эти часы.

С Эдькой бы, конечно, ход конем удался у нас значительно лучше. На такие штучки Эдька был великий мастак. Но, в конце концов, мы могли обойтись и без него. Пусть теперь он попробует обойтись без нас.

Войти в доверие к Паране Цитрамоновне нам нужно было потому, что она убирала не только в холостяцкой гостинице. Она еще наводила порядок в квартирах у начальства. Когда с начальством жили жены, она убирала у них раз в неделю, а когда под конец лета жены уезжали к Черному морю, она убирала в квартирах начальства каждый день.

Стояло как раз то время, когда жены старших офицеров, как первые предшественники осени, стали покидать Север. И одной из первых снялась с места Серкизова жена, которая маялась головной болью.

Это было вершиной Киткиной мудрости, когда он предложил устроиться в помощники к Паране Цитрамоновне, чтобы проникнуть в дом к Серкизу.

Мы очень старались перед Параней Цитрамоновной. Но она нам все равно ни в какую не хотела верить.

— Я ж вас, тараканов, насквозь вижу, — твердила она. — Знамо, что-нибудь да нужно. Где это видано, чтобы два здоровенных парня добровольно в помощники к уборщице подрядились!

Мы доказывали свое бескорыстие делом. Мы бегали за волей и протирали в комнатах холостяцкой гостиницы окна. Мы выгребали из-под коек окурки и сосали пылесосом из всех углов пыль.

Параня Цитрамоновна подозрительно поглядывала за нами. Она, наверно, боялась, как бы мы что-нибудь не стибрили. На подоконниках, столах и тумбочках лежали разные интересные вещи. Но мы не замечали никаких интересных вещей. Мы не заметили даже ветрочета, транзисторного радиоприемника величиной с портсигар и толстенного перочинного ножа с десятком разных щипчиков, отверток и других штуковин.

— Знаете, ребятки, — устало проговорила Параня Цитрамоновна, когда мы навели в гостинице порядок, — вы, конечно, люди хорошие и на ногу скорые, только умаялась я с вами, не приведи господи. И за какие это грехи мне наказание такое? Чего вам от меня нужно-то?

Мы сказали, что нам от нее ничего не нужно.

— Аспиды вы! — вздохнула Параня Цитрамоновна. — Что же вы хотите с меня сделать? Милиционера?

Она настаивала, чтобы мы без выкрутасов выложили ей, что нам от нее нужно.

Мы ничего не могли ей выложить. Мы клялись, что мы без всякого.

— А ну, шастайте тогда отседа! — рассердилась она. — Так я вам, тараканам, и поверила! Нечего тут. Шастайте.

Мы «ушастали» с обиженными лицами. Мы заявили Паране Цитрамоновне, что очень зря она так плохо думает о людях.

Когда на другой день мы заявились в холостяцкую гостиницу, Параня Цитрамоновна встретила нас уже не так настороженно. Вроде бы она даже чувствовала себя чуточку виноватой. А Кит еще принес ей почитать повесть Аркадия Гайдара «Тимур и его команда».

Мы и сами не ожидали, что повесть «Тимур и его команда» окажет на Параню Цитрамоновну такое волшебное действие. Через неделю мы были допущены драить полы в коттеджах командира полка и прочего высокого гарнизонного начальства.

Подполковник Серкиз жил в двухкомнатном домике. В одной комнате разместились у него спальня и кабинет, в другой — гостиная. И всюду кричали цветастые ковры, и на стенах, и на полу. Ковры были не то что над койкой Руслана Барханова. Ковры были толстенные и богатые.

В спальне меня сразу потянул к себе письменный, полированного красного дерева стол с двумя тумбами. Тумбы закрывались дверцами, из которых торчали ключи. Ключ торчал и в среднем ящике.

— Тут, — в первый же день шепнул я Китке. — Провалиться мне на этом месте, тут!

Я протирал письменный стол со всех сторон и чуть не облизывал его. Я гладил его холодные скользкие бока и чувствовал, что нахожусь у цели.

Я ходил вокруг письменного стола, как кот вокруг масла. И все время я чувствовал на себе настороженный взгляд Парани Цитрамоновны. В других домах я не чувствовал на себе такого взгляда, а здесь чувствовал. Видно, я вел себя в доме подполковника Серкиза не совсем осмотрительно.

Нужно было спешить. Письменный стол требовал немедленного вскрытия. Мы с Киткой разработали план дальнейших действий.

Параня Цитрамоновна жила в Сопушках. У нее там были взрослая дочь и трехлетний внук Федор. Этот Федор гонял в резиновых сапогах по деревне, и между штанами и рубахой на круглом, как тыква, животе у него торчал крепкий, величиной с хороший желудь, пуп. Параня Цитрамоновна души не чаяла в своем голопупом внуке и, возвращаясь в деревню, непременно тащила ему гостинец — то леденцов, то шоколадку, то какую-нибудь копеечную игрушку, купленную в нашем Военторге. Вот на этом-то Федоре мы и решили построить наш план проникновения в письменный стол подполковника Серкиза.

Это была с блеском разработанная операция. Началась она с того, что в намеченный день Кит на уборку в холостяцкую гостиницу не явился. Я пожал плечом и объяснил Паране Цитрамоновне, что с человеком может случиться всякое.

— Может, ему нужно своей прабабушке горчичники поставить или еще что, — сказал я.

Параню Цитрамоновну такой ответ удовлетворил. Она знала, что Киткина прабабушка больше всего на свете любит, чтобы ей ставили горчичники. Она любила горчичники даже больше, чем жареную треску и разноцветные картинки в журналах.

Мы навели с Параней Цитрамоновной порядок в холостяцкой гостинице и отправились по домам начальства.

Мы подметали, выгребали и протирали.

Когда мы пришли в дом подполковника Серкиза, Параня Цитрамоновна прежде всего распахнула все окна. Она была сама не своя без сквозняков. Я сбегал за водой и вытирал в гостиной пыль. Я нарочно не заходил в спальню, где стоял холодный полированный стол с тремя торчащими из него ключами.

На столе лежали две стопки книг, стояла похожая на гуся лампа и рядом с ней — перекидной календарь, к которому не дотрагивались уже около месяца, с того самого дня, как улетела на юг Серкизова жена.

Рядом с календарем отблескивал черными лаковыми боками телефонный аппарат. Он молчал. Я чувствовал этот аппарат затылком, спиной и плечами. Он давно уже должен был зазвенеть, но он молчал.


Когда он наконец ударил в свои колокола, у меня от неожиданности дрогнули коленки. Я вытирал тряпкой голую бронзовую женщину, которая возвышалась на серванте рядом с хрустальной вазой и пробовала длинной ногой воду. Женщина качнулась и чуть не грохнула мне в объятия. В серванте обиженно запели рюмки.

Телефон грохотал, не умолкая.

— Ну чего, чего? — заворчала Параня Цитрамоновна. — Послухай его, аспида. Кого им там?

— Зачем же нам слушать? — как можно равнодушнее проговорил я. — Это не нас, это Серкиза. А его все равно дома нет.

Телефон передохнул и затарахтел снова. Нудный звон вытягивал из меня жилы. Наконец Параня Цитрамоновна не выдержала и подошла к письменному столу. Нагнув голову, она посмотрела на телефон с одной стороны, потом с другой и двумя пальцами подняла трубку.

— Нет их никого, — с ходу и не очень уверенно проговорила Параня Цитрамоновна и хотела было положить трубку обратно.

Я испугался, что она действительно ее положит. Ведь на другом конце провода, осуществляя наш гениальный план, находился сейчас Кит. Он говорил из холостяцкой гостиницы. Он изменил голос и басом тараторил о том, что голопузый Федя подавился леденцом. Что леденец попал Феде в дыхательное горло и вообще.

Параня Цитрамоновна донесла трубку до аппарата, но не положила ее. В трубке настойчиво шипел и трещал голос. Параня Цитрамоновна сделала умное лицо и прижала трубку к уху.

— Что? — закричала она. — Чего? Ах ты господи, царица небесная!

Она испуганно опустила трубку на аппарат и заметалась по комнате.

Через минуту я остался в доме наедине с письменным столом, а Параня Цитрамоновна в хорошем темпе нажимала по дороге в Сопушки.

Глава девятая. Откуда на земле подлость

В пустой Серкизовой квартире поскрипывали оконные рамы да пузырями надувались тюлевые гардины. Чужие вещи молча обступили меня и ждали, что я стану делать. Бронзовая женщина на серванте стыдливо опустила голову. Размеренно и угрюмо помахивали маятником часы на стене.

Я шагнул к письменному столу. Сердце ошалело колотилось около горла и отдавало ударами в спину.

Ключ в среднем ящике повернулся легко. Я осторожно потянул ящик на себя и не поверил собственным глазам. Поверх кучи в беспорядке накиданных бумаг, записных книжек, почтовых открыток и тупых карандашей лежал портрет дяди Жориного отца. Это был тот самый портрет, что висел в комнате у дяди Жоры. Деревянная рамка, трещина в уголке стекла, по три кубика в петлицах военного с чапаевскими усами.

Дрожащими пальцами я взял портрет и прижал его к груди. Я не мог допустить, чтобы портрет Горбовского лежал в столе у этого человека.

И в тот же момент сзади стукнула дверь.

Я оглянулся. На пороге с перчатками в руке стоял подполковник Серкиз. Его выпуклые глаза буравили меня недоуменным взглядом.

Портрет выпал у меня из рук, ударился об пол, и усатое лицо покрылось сетью серебряных трещин.

— Это еще… что такое? — раздельно проговорил подполковник, и синие губы, дергаясь, поползли у него к правой скуле.

Прижимая руки к груди, я попятился от стола. У меня, как всегда при встречах с Серкизом, отнялся язык и пропал голос.

— Мы… уборку, — пролепетал я, с ужасом чувствуя, что говорю совсем не то.

Действительно, какой мог быть разговор об уборке, когда в письменном столе торчал выдвинутый ящик, а на полу валялся портрет в деревянной рамке? И почему вообще уборка? Почему вдруг я убираю квартиру подполковника Серкиза?

— Уборку… мы, — шепотом повторил я, цепенея от стыда и страха.

Брезгливо дергая ртом, подполковник взмахнул рукой, и кожаные перчатки хлестнули меня по лицу.

— Мерзавец! — выдавил подполковник. — Ворюга!

У меня горело лицо и тряслись ноги. Я прижался спиной к стене и ждал нового удара перчатками.

— Ворюга! — грохотал подполковник, хлопая ящиками стола и что-то кидая.

Щелкали дверцы, звенел в серванте хрусталь, стучали по крашеным половицам ботинки.

— Мерзавец! Подлец! — ухало у меня в голове.

И неожиданно до меня со всей ясностью дошло, что вор — это я. Это я — мерзавец и ворюга. А он, подполковник Серкиз, — очень милый, честный и раззамечательный дяденька. Он ничего не украл и вообще не имеет никакого отношения к дяди Жориному отцу. Он не брал даже фотографии в деревянной рамке. Это она сама каким-то неизвестным образом очутилась тут. А он, подполковник Серкиз, распревосходный дядя.

Не в силах оторвать глаз от пола, я собрался с духом и сказал:

— Я у вас ничего не взял. А вы сами… вор.

Наверно, последнее слово я произнес слишком тихо. Он не расслышал и раздраженно спросил:

— Что?

— Вор вы, — сказал я тверже и посмотрел на подполковника.

Он сидел в кресле у письменного стола и непонимающе хлопал глазами.

— Вор! — отчаянно закричал я, смелея от его растерянности. — И еще хуже, чем вор! Человека в гестапо пытали, а вы в это время его бумаги прикарманили. Мне дядя Жора все рассказал. Все! Вор вы! Вор! Вор!

Меня трясло в горячем ознобе и какой-то дикой лихорадке. И я кричал и ничего не боялся. Я орал во все горло, чтобы в распахнутые окна люди услышали, кто он такой, этот подполковник Серкиз.

Он смотрел на меня остановившимися глазами и молчал. Мне показалось даже, что лицо его как-то сразу осунулось. И уже не осталось в нем ничего страшного. А были лишь усталые глаза и совсем стариковские морщины на лбу, впалых щеках и шее.

— Сядь и замолчи, — приказал он.

Расстегнув крючки на тесном вороте кителя, он указал мне глазами на стул.

Я сел. Меня все еще трясло. Правое колено дергалось так, что каблук отстукивал по полу дробь. Я его изо всех сил прижимал к полу, но он все равно отстукивал.

— Так что же тебе рассказал Переверзев? — спросил подполковник.

— Все, — буркнул я.

— Что? Я слушаю.

Он смотрел на меня внимательно и спокойно. Он смотрел на меня даже слишком спокойно. У него была выдержка. И я понял, что все пропало. Я проговорился, и теперь он эти бумаги ни за что в жизни не отдаст. Сожжет их в печке, и иди что-нибудь докажи. Попробуй докажи, что это он приходил тогда в квартиру дяди Жориного отца, что он вообще знал про эти чертежи. Никому теперь ничего не донижешь.

— Так я слушаю тебя, — повторил подполковник и, дернув рукой, чтобы выскочили из-под рукава кителя часы, посмотрел, сколько времени.

Я уперся взглядом в угол, где отстал от стены плинтус, и рассказывал. Я рассказал подполковнику обо всем, кроме дерматиновой папки, спрятанной под почтовым камнем на мысе Доброй Надежда. Ему совсем не нужно было знать про эту папку. Серкиз сидел сгорбившись и не спускал с меня рачьих глаз.

— А фамилию его отца ты знаешь? — спросил он.

— Знаю, — сказал я. — Горбовский.

— Горбовский, — задумчиво повторил подполковник. — Горбовский… А сын носил фамилию Переверзев. Вот как иногда поворачивается жизнь. Да.

Подполковник встал и прошелся из угла в угол по комнате. Взяв портрет с растрескавшимся стеклом, проговорил:

— Георгий Георгиевич Горбовский…

Я с удивлением смотрел на Серкиза. Это уже был не тот начальник штаба, перед которым трепетал весь остров. Передо мной стоял обыкновенный старикашка с мешками под глазами, с жилистой шеей и густо растущими из ушей волосами.

Сутулясь, он устало опустился в кресло у стола и проговорил:

— Послушай, Тимофей… Тебя ведь, кажется, Тимофеем зовут? Да? Послушай, Тимофей. Тех бумаг, о которых тебе рассказал Переверзев, я не брал. Странно вообще, что тебе взбрела в голову такая мысль. Но я действительно… как бы это тебе сказать?.. Действительно… я хорошо знал Горбовского. Мы были с ним друзья… Но я оказался плохим другом. Когда Георгий попал в плен и немцы сбросили к нам на аэродром листовки, я не сказал в его защиту ни слова. Я молча отрекся от него. Я не верил, что он мог изменить, но молчал… Это очень трудно объяснить сейчас… Война… А вообще-то я, конечно, струсил, испугался за себя. Каждый из нас, кто летал туда, хранил для себя заветную пулю. А что же он? Этими мыслями я, вероятно, пытался оправдать себя… Черт знает, как все запуталось тогда! Гришиного сына увезла какая-то посторонняя женщина. Полуграмотная нянька… А я даже к их дому не подошел, чтобы взглянуть на мальчишку.

Часы на стене зашипели и отозвались коротким хриплым звоном. Стрелки показывали половину двенадцатого.

— Вообще я давно убедился, что большинство подлостей на земле происходит по вине трусов, — глухо произнес подполковник. — Или с молчаливого согласия трусов.

Он снова заходил из угла в угол. А я как-то сразу поверил в то, о чем он рассказал. Так не врут. Конечно, он просто трус. Орет на других, а сам трус.

Мне вдруг почему-то стало даже жалко его. Сам не знаю, откуда у меня такое появилось. Даже удивительно. И тут еще телефон зазвонил. И я подумал: не Кит ли там снова решил позвонить и узнать, как у меня дела? Мы с ним договорились, что он будет ждать меня с бумагами на мысе Доброй Надежды. С бумагами! Плакали теперь наши бумаги.

— Да, — сказал подполковник в трубку. — Что? Почему вы не выполнили приказание? Какие еще блоки? Какие блоки, черт вас задери?! А своя голова у вас на плечах есть?

Он мгновенно снова превратился в обычного Серкиза, и у меня, по привычке, что-то робко трепыхнулось в груди. Трепыхнулось и затихло. Нет, я уже не боялся подполковника. Боятся того, чего не знают, а я теперь знал Серкиза насквозь и даже глубже.

— Меня не интересует, что вы там думаете! — грохотал он в телефонную трубку. — Но если через два часа вы не доложите мне о выполнении приказания, пеняйте на себя!

Он швырнул трубку на рычаги и застегнул ворот кителя. Я понял, что ему нужно уходить, и поднялся. Мне было даже немножечко смешно, что он строит из себя такого грозного. Я знал, что никогда в жизни не испугаюсь теперь Серкиза.

Мы вышли на улицу вместе. Над островом гудели серебряные птицы. Подполковник стиснул в кулаке перчатки.

— Заходи, — сказал он. — Я кое-что понимаю в махолетах. Со мной Горбовский всем делился.

Я посмотрел в его глаза. Как же он мог говорить такое? Какое он имел право даже произносить фамилию Горбовского?

Он, наверно, догадался, какие мысли вертятся у меня в голове, и отвернулся.

— Если что, заходи все же, — проговорил он, словно что-то выпрашивал.

И мне опять его стало жалко. Прямо идиотство какое-то!

Я помчался к Китке на мыс Доброй Надежды.

Кит сидел на почтовом камне и смотрел, как на остров катится безбрежная синь воды. Я сел рядом. Ветер дул нам в лицо. Остров плыл по волнам, и за спиной у нас взлетали и садились торпедоносцы.

— Ну? — спросил Кит.

— Эдьку нужно идти выручать, — сказал я. — Он ведь часы на самом деле потерял. Когда мы через поле бежали. Не мог он их никуда деть. А я его, гад, предал. Отрекся от него. А мать у него знаешь какая.

— Знаю, однако, — сказал Кит.

Самолеты взлетали против ветра и грохотали над самыми нашими головами. А за спиной у нас плыли вместе с нами в теплые страны летчики и техники, их жены и дети, Киткина прабабушка и Сеня Колюшкин, плыли дома, колодцы и деревья, плыло кладбище и дядя Жора, которого похоронили недалеко от Героя Советского Союза лейтенанта Грома.


Оглавление

  • Часть первая. Быть или не быть?
  •   Глава первая. Сорок семь выстрелов
  •   Глава вторая. Как не заржавел должок
  •   Глава третья. Во всем виноват козел
  •   Глава четвертая. Герой — голова с дырой
  •   Глава пятая. Туз бубей
  •   Глава шестая. Женщина — не рыцарь
  •   Глава седьмая. Принц Гамлет
  •   Глава восьмая. Дерматиновая папка
  •   Глава девятая. Птицы не умирают
  •   Глава десятая. Помылся — закрой душ
  • Часть вторая. Мыс Доброй Надежды
  •   Глава первая. Не бывать плешатому кудрявым
  •   Глава вторая. Штурманские часики
  •   Глава третья. Вопросительный знак
  •   Глава четвертая. Сургучная печать
  •   Глава пятая. Вам не дует?
  •   Глава шестая. Бой быков
  •   Глава седьмая. Эх, Ваня, Ваня!
  •   Глава восьмая. Ход конем
  •   Глава девятая. Откуда на земле подлость