Диджериду [Мерлин Маркелл] (fb2) читать постранично


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Мерлин Маркелл Диджериду

1

На улице Двадцать Седьмого Съезда КПСС есть магазин музыкальных инструментов. Если вы музыкант, да к тому же москвич, вы в этом магазине несомненно бывали, и не раз. А если не бывали, то хотите побывать. Иначе — не музыкант вы вовсе. По крайней мере, так нам с братом сказал Лев Василич, который в том магазине заведующий.

Ну, мы с братом и ответили, что были в том магазине раз пять, не меньше. Только потом оказалось, что брат мой взаправду там глазел на флейты и домры. А я соврал. И ладно, все равно о том никто, кроме моего брата, не узнает. Не мог же я выставиться перед Львом Василичем ненастоящим музыкантом!

Брат мой сидит рядом. Гуляш жрет, даром что тарелку вилкой не раскалывает. Притащил меня в музыкальный магазин, чтоб мое вранье перестало быть враньем. Походили, посмотрели. Теперь сидим в столовой напротив магазина. Вон, его вывеска видна отсюда. «Лунная соната». А цвет букв вырвиглазно-желтый. Видно, под цвет луны в воображении рисовальщика этой самой вывески.

В перерывах между жеванием брат треплется про диджериду. И каждый раз, произнося название (причем, упорно «диджери́ду» вместо «диджериду́», что еще больше меня раздражает), мечтательно поглядывает в сторону желтых букв.

— Стасик, — говорит он мне, — это же будет культурный прорыв! Для «Балагуров», для всего Союза!

«Балагуры» — это название ансамбля, в котором играем мы с братом. Только брата там все называют Иван Петровичем, а меня всего лишь Стасиком, что есть воплощение высочайшей несправедливости. Талант-то у нас одинаковый. Но Колька-гитарист вечно «Иван Петрович то, Иван Петрович се», а как меня позвать, так «Стасик, подь сюда». И не только ж Колька! Алька, Юрка, все они как сговорились… А всякие начальники концертных залов и вовсе знают одного Иван Петровича, а про Стасика и не слыхали.

Поэтому я говорю:

— Нет.

Грустно так говорю, будто душа у меня разрывается отказывать любимому братцу в его мечте, а сам чуть не прыгаю на стол этот столовский, чтоб чечетку сплясать.

— Ну Стасик, у тебя же есть деньги… Я тебе потом верну.

— А на что мы папе будем баню строить?

— Он все равно пока живет у меня. Ты ж подумай… У них этот диджериду в одном экземпляре, в одном! Это даже не дефицит, это… я не знаю, как назвать. Если мы сейчас не возьмем — Василич найдет, кому сбагрить, уже сегодня. И все. Не станем первым советским ансамблем с диджериду. Это ж мечта моя… Всегда хотел сделать что-то эдакое. Чтоб нас запомнили, в энциклопедиях описали.

— Эти деньги я уже обещал папе. А ты знаешь: я слово сказал — не собака пролаяла.

Ох чечеточка, ох родимая! Задорней только б на могилке его сплясал.

— Как знаешь, — мрачно говорит брат, отодвигая от себя тарелку. Встает, идет к выходу, в дверях оборачивается и добавляет, уже более мягко, будто пытаясь меня медом намазать: — Что, тут остаешься? Ну, ты еще подумай…

А что тут думать. Я все давно решил. Решил и наслаждаюсь, глядя, как брат идет к своему авто. Машина-то не его, а ансамбля, но брат катается на ней, как на личной.

БАМ!

Машина ансамбля «Балагуры» скрывается в огненном всполохе вместе с моим братцем. В то же мгновение оконное стекло раскалывается на мириад острых ледышек, которые влетают внутрь столовки, врезаются в меня бритвенными сколами. Я кричу, и кто-то еще — тоже кричит.

2

Сегодня в тарелке передо мной не гуляш, а кутья. Внутри как-то муторно. Не знаю, радоваться или нет. С одной стороны, брат наконец-то сдох, и Стасик имеет все шансы стать для всего мира Станиславом Петровичем. С другой стороны, брат стал чуть ли не живее, чем раньше: все эти Кольки-Юрки только о нем и говорят. Хотя о чем еще говорить на поминках, как не о покойнике.

— Так что дальше будет с «Балагурами», а, ребя? — подаю я голос.

И все начинают стенать, что-де без Иван Петровича сейчас все развалится, на одном Иван Петровиче все держалось. Как Земля еще смеет вертеться без надзора Иван Петровича, непонятно.

— Я могу уже завтра начать звонить, договариваться, — робко замечаю я.

Куда ты на поминках о работе, говорят мне. Они ж тут скорбят. Да не о ком-то левом, типа Стасика, а о самом Иван Петровиче.

Фу. Противней прижизненного раболепия только посмертное раболепие. Я встал, будто бы размяться, а на деле — чтобы больше не видеть рожи застольничающих коллег и родственников. Подошел к серванту с сервизами. У брата их было много, штук двенадцать; я знал, что часть их сейчас пылится в коробках на антресолях. Все дарили брату сервизы. Дал он мне хотя бы один? Нет. Все говорил: а вдруг кто к тебе придет и увидит, что я отдал тебе сервиз, будто избавился от подарка, нехорошо ж получится… Да жмотился он, вот и все!

Я замахнулся на сервант кулаком — пусть в меня опять вопьются осколки, мне все равно! — но рука резко затормозила, даже не коснувшись стекла. На полке меж вычурными фарфоровыми чашками лежал диджериду, только неожиданно