ЭМАС [Антон Мухин] (fb2) читать онлайн

Антон Мухин ЭМАС

О чем эта история

Начало XX века, как и его конец, стало временем, когда новые технологии врывались в повседневную жизнь и переворачивали ее. И еще — уже в отличие — это было время общественного кипения. Сектанты, террористы, поэты и безумные изобретатели меняли кровь мира так же, как бензин и электричество. И еще — мир меняла война, в которой, не в пример всем предшествующим войнам, воевали не цари и армии, а народы. Потом ее участник, немецкий генерал Людендорф, назовет такие войны «тотальными».

Это фон, на котором в Петрограде развиваются события «ЭМАСа». ЭМАС — социальная сеть, электромеханический адресный стол, созданный на базе телеграфа и механических компьютеров-табуляторов, появившихся в России во время всеобщей переписи 1897 года. Как и всякая соцсеть, она стремится установить полный контроль над своими абонентами. И лишь отверженные, прячущиеся на старообрядческом Громовском кладбище за Варшавской железной дорогой, подозревают, что абонентский номер — и есть предсказанное число зверя. Но не они одни восстанут против ЭМАСа.

Facebook уже банил вас за какой-нибудь неправильный, с его точки зрения, пост? Тогда вы знаете, что помимо законов, издаваемых национальными парламентами, есть законы, издаваемые машинами. Они не такие суровые, как государственные? Подождите, это только начало.

Глава I

Стоило возвращаться в Петроград, чтобы поселиться на грязном Обводном канале напротив Главного газового завода, в огромной сырой квартире, слышать постоянный грохот поездов по эстакаде и сквозь утренний сон — уныло пронзительные фабричные гудки? Но есть ли место лучше, если после всего неслучившегося единственная возможная форма существования — раствориться в этом склизком петроградском воздухе, где невозможность жить ощущается не так остро. Где так легко сымитировать жизнь среди всех остальных, тоже ее имитирующих. И не опасаться при этом обмануться, поверив в подлинность.

Затрещал звонок аппарата ЭМАСа, и из черного эбонитового корпуса на латунных ножках поползла телеграфная лента. Гога с Лялей сообщали, что теперь живут на даче в Мартышкино и звали запросто, без приглашения приезжать в гости. Зубатов посмотрел предыдущие электрограммы, змеей скрутившиеся на столе и продолжавшиеся на полу. Анисимов по-мальчишески задорно уведомлял всех своих знакомых, что отправляется на английском пароходе из Архангельска в Лондон и, если не попадется, как лорд Китченер, немецким субмаринам, вернется в Петроград к Успению. В магазине Фока появились новые книги по естественным наукам с точным математическим расчетом полета на астроплане к Луне. Гучков уведомлял господ читателей, что правительство готовится разделить галицийские земли на несколько губерний, но он считает в высшей степени самонадеянным выводить территории из-под власти военной администрации, поскольку угроза немецкого наступления далеко не миновала. Несколько знакомых прислали новое стихотворение Зинкевича про повешенного террориста:

Зубатов не стал читать, поморщился, скомкал ленты и бросил в корзину.

У двери позвонили, и Фёдор скользнул в коридор, чтобы встретить гостя, проводить его к хозяину и потом всё время неслышно стоять за спиной, следя за руками. Барышни всегда очень быстро вынимают револьверы, с ними надо быть особенно внимательными. Хотя уже сразу, по одному только внешнему виду, цвету лица и блеску глаз Фёдор мог почувствовать опасность. Поэтому в передней вкручена была особенно яркая лампа накаливания.

— Серёжа, здравствуй.

Лиза Шауб родилась, чтобы быть примой Мариинского театра, легко завоевывать сердца мужчин высшего света и в конце концов стать морганатической супругой кого-нибудь из Романовых. Однако природа дала ей короткие ноги и формы несколько более округлые, чем допускали в балете императорских театров. Но эти недостатки Шауб компенсировала умом, темпераментом и внешностью, хотя не позволявшей назвать её красивой в строгом смысле этого слова, но сводившей с ума всякого, кого она только хотела.

Зубатов познакомился с ней почти сразу, как был переведен из Московского охранного отделения в Петербург руководить Особым отделом Департамента полиции. Он подозревал, что через её посредство эсеры готовили покушение на великого князя Николая Николаевича, любовницей которого состояла Лиза. Её же, видимо, заинтересовал человек, в чьих руках было управление всей тайной полицией империи, так не походивший на тот образ, который рисовала фантазия. Не было в нем ничего ни от эстета с каменным сердцем, легко и равнодушно передвигающего фигуры по шахматной доске, ни от бывалого сыщика в засаленном воротничке, который в самой гуще преступников чувствует себя уверенней, чем в собственном начальственном кабинете. Больше всего Зубатов походил на средней руки биржевого торговца и одевался на одну йоту более небрежно, чем то позволяла должность. Был флегматичен и подчеркнуто вежлив, но не пытался спрятать в глазах иронию. Очень молод для своей должности, что свидетельствовало о выдающихся способностях либо выдающихся родственниках.

В действительности Шауб не занималась политикой, поэтому их интерес друг к другу оказался бескорыстным. Они быстро сблизились, но быстро и расстались. Когда Зубатова высылали из Петербурга, Шауб уверенно шла к тому, чтобы женить на себе князя Багратиона. С тех пор они не виделись.

— Ты… здесь живешь?

— Да. Тебя это удивляет?

— На самом деле нет. Ты никогда не стремился к роскоши.

— Пенсия надворного советника, тем более закончившего свою карьеру высылкой, не предполагает широкой жизни. Впрочем, да, мне здесь нравится. Прекрасное место для тех, кого выбросили из жизни и кто не хочет возвращаться. А у тебя дом где-нибудь на Морской?

Шауб усмехнулась:

— На Дворцовой набережной.

— Рад, что я в тебе не ошибся.

— Почему ты не хочешь возвращаться?

— Мне не с чем возвращаться. Кроме того, меня и не зовут. А зачем ты пришла? Надеюсь, не для того, чтобы попросить меня что-то расследовать?

— Именно.

— Извини, я не хочу.

— Помнишь, когда в кинематографе «Пикадилли» в тебя стреляли, а попали в меня, ты говорил, что теперь мой должник?

— Тебе всего лишь руку поцарапали, — усмехнулся Зубатов.

— Так и просьба у меня несложная. Несложная для тебя.

— Хорошо.

Шауб торжествующе улыбнулась и вытащила из сумочки несколько карточек с наклеенными на них лентами электрограмм. Так делали, когда хотели сохранить корреспонденцию. Многие, кто раньше вел дневники, теперь завели большие альбомы, куда вклеивали все сообщения — и свои, и чужие, подписывали дату и время, вкладывали фотографические карточки.

— Вот, это две электрограммы весьма легкомысленного содержания, отправленные якобы мною одному человеку, который передал их моему… мужу, — она усмехнулась. — Абонентский номер отправителя мой, но я их не писала. Кто-то сделал это от моего имени. Я хочу знать — кто и как.

Зубатов повертел в руках картонки. Слово «легкомысленные» было довольно мягким для них, но суть передавало верно.

— Надеюсь, тебя после этого не выселили из дома на Дворцовой набережной?

— Нет. Но могли.

— Хорошо. Я напишу тебе, когда что-то узнаю.

— Спасибо. Мой номер там есть, буду ждать.

Проводив Лизу, Зубатов пошел в кухню, разогрел примус и поставил кипятиться чайник. В такие моменты, когда переполняют эмоции, нужно что-то делать физически.

15 лет назад он начал то, что потом прозвали «зубатовщиной»: при помощи полиции и на её деньги создавались общества фабрично-заводских рабочих, задачей которых было повысить материальный и культурный уровень пролетариев. От клубов и касс взаимопомощи они доросли до защиты прав работников перед начальством. Тем самым низшие городские классы выводились из-под действия революционной пропаганды.

Опыт был более чем успешным, о чем свидетельствовало, в частности, шесть за два года покушений на Зубатова со стороны анархистов, разглядевших в нем угрозу своему делу. Хотя его личность и была засекречена, а публикация фотоснимков с ним воспрещалась. Тогда он подготовил и подал начальству соображения о создании нового общественного порядка, при котором люди, склонные к противоправным действиям, не могли бы получать для этого возможности. С приложением подробного плана, как этого можно достигнуть. Но Зубатов рассыпал бисер перед свиньями. Высказанные идеи шли вразрез с представлениями правящей верхушки и были осмеяны, а его самого, опасаясь скандала, отправили в отставку, обставив её интригами и сплетнями.

Довольно быстро он научился без всякого злорадства читать в газетах новости, что очередной бомбой взорван губернатор или полицейский начальник, а через неделю-другую равнодушно — скупую сводку о состоявшейся казни террористов. Случившаяся вскоре неудачная революция, спровоцированная вышедшим из-под контроля зубатовским ставленником священником Гапоном, сделала окончательно невозможным для него возвращение на службу, но и это Зубатова нимало не огорчило. Ему не дали сделать новый мир, и не было никакого смысла пытаться спасти старый.

Однако, видимо, он не смог до конца пережить воспоминания о том времени, поэтому решительно отказывался от любых предложений заняться разыскной деятельностью в частном порядке. И Лизе тоже бы следовало отказать, но было поздно: она уже, одним своим появлением, разворошила то, что он так тщательно упаковывал в памяти.

Глава II

В адресной книжке абонентов ЭМАСа Зубатов отыскал номер Евстратия Медникова, начальника стола наружного наблюдения петроградского охранного отделения, которого когда-то вырастил из простого филёра. Медников был единственным из оставшихся у него в этом ведомстве друзей. Через несколько минут после отправки электрограммы ЭМАС отстучал ответ: встреча назначена через час в одном из ямских трактиров на Лиговке.

Идти туда было недалеко, и Зубатов решил прогуляться. Прочерченный по линейке Обводный канал был сам по себе неширок, так что 3–4 баржи с трудом расходились на нём, и тянувшие их буксиры отчаянно свистели друг другу. Но таково было пространство канала, что даже две, построенные одна над другой, линии воздушных железных дорог, втыкавшие свои стальные опоры в его берега, не казались громоздкими. На пересечении с Московско-Виндаво-Рыбинской чугункой они расходились огромными петлями и долгими кривыми, так что поезда могли, почти не снижая скорости, переходить с одного пути на другой. И только громко клацали, переключаясь, механические стрелки, распределяя бесконечно движущийся поток составов по одному лишь им ведомому алгоритму.

Обводный канал жил и грохотал всеми своими составляющими — дребезжащими стеклами трамваев, колесами ломовиков по неровным булыжникам, криками извозчиков, клаксонами автомобилей, паровозными свистками и пьяной руганью. И пахнул, как и должна была бы пахнуть любая транспортная магистраль на окраине европейской столицы того времени, когда стремительно начавшийся век машин не смог еще полностью вытеснить прежний уклад: смесью конского навоза, паровозной гари, бензина и повседневной жизни беднейших классов.

Голуби целыми ротами сидели на проводах ЭМАСа, натянутых между телеграфными столбами, с которых переползали на стены домов и входили в квартиры петроградских обывателей.

У казачьего Крестовоздвиженского собора Зубатов свернул на Лиговскую улицу и вскоре оказался на месте — в небольшом двухэтажном извозчичьем трактире, весь двор которого был заставлен пролётками. В душном смраде кислого пива и подгоревшей селянки он нашел Медникова, своим видом — широкой русской бородой и простым платьем — ничем не выделявшегося на фоне прочих, хотя и не имевшего характерной извозчичьей стрижки под горшок.

— Здравствуйте, Сергей Васильевич. Давно ли в Петрограде?

— Уж скоро год, — усмехнулся Зубатов. — А ты не знаешь разве?

— Нет, ей-богу, не знаю. Может, кто и знает, но меня не уведомляли. А вы что же, состоите еще под надзором?

— Нет. Думаю, что нет.

— Но вы в любом случае поосторожнее с этим телеграфом. Чёрт его знает…

— Да, я понимаю. Но другого способа найти тебя не было.

— Вот в этом-то и весь ужас, — вздохнул Медников. — Дали мы этой машине себя приручить, стать для нас незаменимой, — а вот и не заметили, как попали от неё в зависимость. Прежде-то посыльного за пятка можно было отправить, а теперь где они? Перевелись все, и конторы рассылочные позакрывались! Подлинно, про это писано у Иоанна Богослова в Откровении.

— А ты, Евстрат, всё тот же, — улыбнулся Зубатов.

— А чего мне меняться? Это вы верных своих товарищей забываете — уже год в Петрограде, а ни полслова не написали.

— Прости. Я не хотел никак возвращаться в прошлое. Даже к людям, как ты, которых любил, тоже. Но сейчас мне понадобилась твоя помощь. Я знаю, что абоненту ЭМАСа можно послать электрограмму, подписавшись чужим номером. И мне нужно выяснить, как такое возможно.

Медников погладил бороду.

— Сам господин начальник Департамента полиции, а может быть, и господин министр внутренних дел хотели бы это узнать, — усмехнулся он. — Но не могут. Электромеханическим адресным столом управляет Петроградское телеграфное агентство, и все попытки министерства внутренних дел сунуться туда заканчивались неудачей. Есть договоренность с ПТА о предоставлении информации по запросу, но, как мне известно, она не соблюдается.

— Но ведь способы внедриться в систему ЭМАСа есть?

— Конечно, есть.

— И какие же?

— Так в каждой газете это написано… Эй, любезный, поди сюда.

Он подозвал дюжего полового с перекинутым через руку грязным полотенцем.

— Принеси-ка мне газетку.

— Какую изволите?

— Да хоть какую. «Петроградский листок», например, или «Копейку», или еще что есть.

Когда газета оказалась у него в руках, он открыл её на последней странице, где публиковались объявления, и тут же нашел искомое. «Отпр., чт. и проч. эл-телегр. разными спос. Аб. № 8722911».

— Евстрат, мне нужно пару филёров. Для этого дела. Одолжишь? Может быть, Егора Тихонова и Женю Выборгского.

Медников пожевал губами.

— Ох и попадет мне за это, Сергей Васильевич, если узнают. Но отказать не могу. Только Жени нет — убили его. А Егора отправлю к вам. И еще одного дам, Татарина. Он молодой, но толковый.

Глава III

Чтобы отправить электрограмму, Зубатов пошел на Ново-Александровский рынок, имея в виду купить себе паспорт и зарегистрировать на него новый номер. Но оказалось всё гораздо проще: за 10 рублей продавались уже готовые номера.

— А кому он принадлежит? — спросил Зубатов, получая из рук щербатого детины в картузе бумажку с коряво написанным карандашом номером и кодом.

— Кому принадлежит, того уже нет, — ответил продавец и расхохотался собственной шутке.

На пересечении Садовой и Большой Подьяческой Зубатов зашел в будку публичного аппарата ЭМАСа, которые стояли в Петрограде почти на каждом углу. В них можно было, введя свой номер и код, отправить электрограмму, а также получить всё, что прислали с момента последнего подключения.

«Жду вас сегодня в 17.00 в Полторацком пер., 7, в заведении «У Ангела»», — немедленно пришел ответ.

Когда бы Зубатов руководил в Петрограде уголовным розыском хотя бы полгода, то лично знал бы не только все заведения, но и всех обитателей этой улицы. Но он занимался политическим сыском, а потому имел о ней представление только из еженедельных полицейских сводок, когда ему случалось их читать. Лучшего места для встречи, чем Полторацкий переулок, во всей столице не найти. Если Сенная площадь была чревом Петрограда, то выходивший из неё в сторону Фонтанки отросток мог по праву считаться его кишкой, через которую из чрева выходят наружу все нечистоты. Но не грязными облупившимися домами и неровной, местами повалившейся булыжной мостовой (кого в этом районе столицы можно было таким удивить?), а своею публикой славился переулок. Во всех его первых этажах размещались кабаки или трактиры, верхние же занимали притоны и ночлежки, в которых церковные нищие и старьёвщики считались самыми респектабельными постояльцами. Большую часть своего времени, не занятого работой, они проводили в любую погоду, за исключением самых морозов, стоя на улице. Прищуренным взглядом провожали каждого прохожего, и тот чувствовал, будто на глаз и при этом безошибочно они оценили содержимое его карманов, и жив он остался лишь потому, что содержимое это показалось им неинтересным.

Выслав предварительно по указанному адресу филёров, Зубатов отправился на встречу.

Питейное заведение «У Ангела» было под стать самому переулку.

— Вы, любезнейший, что ли, пришли по объявлению в «Газете-Копейке»? — встретил, оглядев Зубатова с ног до головы, половой. — Пожалуйте сюда.

Они подошли к сидящему за столом человеку в надвинутом на глаза картузе.

— Я желал бы отправить электрограмму одному лицу от имени другого, — сразу перешел к делу Зубатов.

— Что является целью? Личные и любовные дела, коммерция, желание продвинуться по карьерному вопросу или, может быть, политика? — равнодушно спросил субъект.

— Что же, от этого зависит цена?

— От этого зависит, будем ли мы вообще браться за ваше дело. Если вы полагаете, что мы, как наемные убийцы или полицейские шпики, исполняем за деньги любое грязное дело, то нам не о чем с вами разговаривать. По вашей просьбе мы вторгаемся в естественный ход вещей, изменяя его нашей волей, и делаем это лишь в том случае, если считаем такое изменение допустимым. С нашей точки зрения.

Зубатов встречал подобных субъектов среди революционеров. Иногда это высокомерие было напускным, и таких ему удавалось перевербовывать довольно быстро, но особого доверия к ним, по причине душевной нетвердости, он не испытывал. Иначе же оно было врожденным или, по крайней мере, глубоко и прочно въевшимся — тогда дело могло кончиться и виселицей. Оба случая ему не нравились.

— Дело сугубо личное.

— Тогда прошу вас предоставить мне оба абонентских номера — корреспондента и адресата, а также текст сообщения. Завтра до вечера я вам скажу, готовы ли мы вам помочь.

— Немного же у вас, наверное, клиентов с таким подходом.

— Ошибаетесь. В очередь стоят.

К вечеру Зубатов знал, что его визави отправился на трамвае на остров Голодай и там зашел в один из жилых домов. Попыток обнаружить за собой слежку он не предпринимал и, видимо, филёров не опасался.

Если бы Зубатов был сейчас на прежней должности в Департаменте полиции, он действовал бы согласно науке. Установил за квартирой и её обитателями круглосуточное наблюдение и вскоре получил список мест, которые они посещают, и людей, с которыми общаются. Затем, начиная от самого дальнего круга, проверил бы их всех, ища не столько подозрительных, сколько тех, кто может оказаться полезным. И так, сужая вокруг квартиры стальное полицейское кольцо, нашел бы способ или внедрить туда своего агента, или завербовать кого-то из членов организации.

Но возможностью такой Зубатов не обладал. В его распоряжении было лишь два филёра, да и их услугами следовало пользоваться очень ограниченно, не злоупотребляя добротой Медникова: если вдруг вскроется, кому он предоставил помощь, ему не сдобровать.

Аппарат ЭМАС на столе снова звякнул колокольчиком и застучал телеграфным ключом. Зубатов усмехнулся. Опять делились своими мыслями Гучков и Амфитеатров, Володя Шмидт погасил долг перед Игонниковым, грозившим упечь его в тюрьму за мошенничество, и звал по этому поводу всех, готовых разделить с ним радость и шампанское, праздновать на Острова. Наверняка наделает новых долгов. Оля Свандерс переезжала на новую квартиру, на Пески. Сколько ленты уходит на всякую ерунду! Надо аннулировать подписку по крайней мере на бюллетени думских фракций: если что-то важное, газеты напишут.

Прямо под окном протяжно свистнул паровоз.

Смысла тянуть время не было. Зубатов позвал Фёдора.

— Через час едем вот по этому адресу, квартира 14. Подождешь меня на улице. Если вдруг услышишь шум драки, приходи на помощь. Когда через час не вернусь, зови городового и входи в квартиру.

— Всё сделаю в лучшем виде, не извольте беспокоиться.

— Револьвер не забудь.

— Это уж само собой.

Глава IV

Посреди невысоких деревянных домишек высилась громада в шесть этажей, в квартире номер 14 которой в полиции был прописан гражданский инженер Иван Степанович Сухоруков с прислугою.

Зубатов позвонил у двери. Она открылась на цепочку, кто-то внимательно посмотрел на незваного гостя и, ничего не спрося, закрыл её снова. Цепочка звякнула, и дверь отворилась окончательно. За порогом стоял туберкулезного вида сутулый молодой человек.

— По какому вопросу изволите?

— По важному. Мне хозяина. Иван Степанович дома?

— Иван Степанович… Да, конечно, прошу вас.

Квартира представляла собой анфиладу комнат, заканчивавшуюся залой, в которой находилось с десяток человек. Среди прочих Зубатов узнал и давешнего визави.

— Иван Степанович, это к вам, господин… — сказал открывавший дверь туберкулезник, забывший спросить имя гостя.

— Надворный советник Зданевич, Петр Николаевич, — отрекомендовался Зубатов.

— Чем обязаны, Петр Николаевич? — навстречу ему поднялся молодой человек, одетый, в отличие от прочих, дорого и элегантно.

— Я вчера общался с вашим товарищем (Зубатов указал рукой) по поводу отправки электрограммы, и он рассказал мне, как щепетильно вы относитесь к вопросу вмешательства в чужие корреспонденции. Это показалось мне столь удивительным, что я решил узнать о вас напрямую.

— Неужели Ваня дал вам наш адрес? — вскинул брови Сухоруков.

— Нет… Но, признаюсь, проследить за ним не составляло труда. Согласен, что с моей стороны это не очень-то вежливо, но, надеюсь, вы простите мне столь незначительный грех. Ведь мотивы мои были чисты.

— Что ж… Вообще-то мы не любим рассказывать о себе, но коль скоро вы наш гость, мы вам не откажем. К нам часто обращаются за помощью: отправить кому-либо электрограмму от чужого имени, или прочесть чью-то переписку, или включить свою корреспонденцию в чужой бюллетень… Думая, что мы — что-то вроде бригады взломщиков сейфов, которые за деньги, не задавая лишних вопросов, откроют любой указанный замок. Наивные!

В прежние времена чтобы властвовать — то есть подчинять людей своей воле — нужно было родиться царем. Лишь он имел полномочия издавать законы — велеть всем отправляться на войну, или брить бороды, или платить подати, сослать в Сибирь или посадить в тюрьму. Мы еще не забрали у царей эту власть, но, по крайней мере, обладаем подобной. Мы тоже управляем людьми: читаем все их мысли, говорим с одними от имени других, отдаем таким образом приказы или ставим запреты. Ужели для того, чтобы, подобно каторжникам, продать первородство за миску похлебки? Мы, простите за некоторую — оправданную, впрочем, — нескромность, подобны богам. Нас нельзя купить, но можно попросить. Хотя, если мы согласимся, то дальнейшее, конечно, придется оплачивать, и недешево.

Этот пафосный монолог Сухоруков произносил, как актер на сцене, и Зубатов думал, что в театре он пользовался бы успехом, поскольку словами своими явно упивался. Остальные его товарищи сидели, не шелохнувшись, и только с восхищением следили за ним, как хорошие солдаты, которым устав велит «есть глазами начальство». С первых же слов Сухорукова Зубатов понял, что выбрал правильный подход: к самовлюбленному человеку достаточно лишь проявить интерес, чтобы он выдал не только все свои преступления, но и красочно расписал их.

— Как же вы это делаете? — спросил надворный советник.

— О, не ждите от нас всех секретов, но если вас интересует принцип, то он прост. Вот Арсений, сидит у окна. Знаете, кто он? Конечно, нет, а между тем именно ему принадлежит честь создания ЭМАСа. Да-да, он создал механизм, который чиновники ПТА беззастенчиво украли, даже не дав ему зарегистрировать патент. Но, прощаясь со своим детищем, Арсений сделал одно небольшое усовершенствование: отправив с обычного аппарата определенный шифр, можно затем подключиться к ЭМАСу под каким угодно абонентским номером. ПТА думало, что обмануло Арсения — а на самом деле это он обманул его. Разум и знания победили глупость силы. И так будет впредь! Каково, а?

— Впечатляет, — согласился Зубатов.

— Вот, извольте, — Сухоруков взял с одной из полок толстую амбарную книгу, — тут содержатся записи о всех поступивших к нам просьбах. Кто просил, к какому номеру хотел подключиться, что сделать. Говорят, на Страшном суде будет список деяний каждого грешника. Думаю, небесная канцелярия существенно упростит себе работу, если позаимствует наше издание. Давайте, например, вас поищем. Вы в конце. Зданевич П. Н., собственный номер 6392741, просит от имени абонента 3620242 написать «Вчерашняя ночь была восхитительная, изнемогаю в ожидании следующей»… Фу, как пошло! Могли бы что-нибудь пооригинальнее придумать для компрометации юной барышни, простите за ремарку. И отправить абоненту 2894230. И вот резолюция: одобрить. С вас 50 рублей, кстати!

— Сейчас же и рассчитаюсь, — пообещал Зубатов.

— Не стоит, с нашей стороны было бы бесчестно, — скривился в ухмылке Сухоруков, — брать с вас деньги за услугу, которая вам не понадобится. Вы же, я надеюсь, понимаете, что, узнав все наши секреты, не уйдете отсюда живым?

— Зачем же вы их рассказали?

— Вы попросили. Знаете, так редко с кем удается об этом поговорить. А когда говоришь — оттачиваются формулировки.

В этот момент кто-то один крепко, но неумело схватил Зубатова сзади за руки, а второй стал неловко обшаривать его карманы и вытащил из-за пояса браунинг. На шею накинули веревку.

— Вы правы, — вздохнул Зубатов, — мне совершенно не нужно отправлять эту глупую электрограмму барышне, которую я даже не знаю.

— А зачем вам револьвер? — вдруг спросил Сухоруков.

— Всякий полицейский чин обязан носить оружие. Возможно, в некотором будущем миром и можно будет управлять с помощью проводов, в которых вы, безусловно, понимаете лучше меня. Но пока хочу вам заметить, что вы пренебрегаете совершенно элементарными правилами конспирации. Обратите внимание на скучающего за окном человека с газетой. Если через 15 минут я не выйду к нему с тем, зачем пришел, он войдет сюда с летучим отрядом охранного отделения. Убийство жандармского офицера — это военно-полевой суд и смертный приговор вам всем, даже присяжных поверенных вызывать не станут. Вы знаете, как больно умирать на виселице?

Зубатов почувствовал, как задрожали державшие его руки, а все сидевшие в комнате с тревогой посмотрели на Сухорукова. Который теперь был далек от прежней уверенности.

— И зачем вы пришли? — наконец спросил он.

— 12 мая сего года в 16 часов от имени Луизы Эдмундовны Шауб были отправлены два сообщения частного характера. Это сделала не она. Мне нужно знать кто.

— И всё?

— Всё.

— Валя, посмотри абонентский номер этой Шауб, — сказал Сухоруков.

Тот достал абонентский справочник ЭМАСа и продиктовал:

— 3233399.

Сухоруков погрузился в амбарную книгу.

— Да. Семёнов П. Д. просил об этом, и за два сообщения им было заплачено 100 рублей.

— Позвольте полюбопытствовать, — сказал Зубатов.

Сухоруков протянул ему книгу. Зубатов вырвал из неё страницу с записью, сложил и убрал в карман.

— Вы что?! Как можно, это же документ?! — закричал Сухоруков.

— Для Страшного суда хватит и того, что осталось. Позвольте мой браунинг, и я откланяюсь. А то до появления здесь полиции остается чуть больше 10 минут.

Кто-то поднял с ковра пистолет и протянул надворному советнику.

Глава V

Директор-распорядитель Петроградского телеграфного агентства Оскар-Фердинанд Иосифович Ламкерт сидел на диване с высокой спинкой в углу своего огромного кабинета и уныло, просто чтобы убить время, листал отчет о посторонних подключениях к ЭМАСу, которые доставлялись ему Сухоруковым еженедельно по пятницам. Подавляющее большинство таких подключений являло собой случаи обыкновенной ревности: кто-либо хотел ознакомиться с перепиской лица противоположного пола с такой же, как у него, фамилией. Ламкерт поджимал свои губы и неодобрительно качал головой. Людям предоставлялись такие возможности, а они тратили их на столь ничтожные вещи. Коммерческий шпионаж тоже не представлял особого интереса: как правило, купцы пытались отследить цепочку посредников. Меньшую долю подключений составляли отправки электрограмм с чужих абонентских номеров. Это было интереснее, поскольку за каждым таким случаем стояла провокация. Но сведения были, к сожалению, не систематизированы. Тут требовалась большая машинная работа.

Отложив отчет, он перешел к папке с корреспонденцией. Первой в ней лежало письмо министра внутренних дел Петра Столыпина, которым тот просил предоставить его сотрудникам возможность самим получать из системы ЭМАС интересующую их переписку третьих лиц. Ламкерт улыбнулся: письмо Столыпина подождет, во-первых, потому, что может подождать, а во-вторых, потому, что дверь кабинета открылась и секретарь сообщил:

— Их величество государыня Александра Фёдоровна изволят подъезжать.

Ламкерт поднялся, поправил вицмундир и пошел на улицу встречать дорогую гостью.

Директор-распорядитель ПТА ввел императрицу в огромную машинную залу, оборудованную в бывшем здании центральной телефонной станции на Большой Морской. Для увеличения полезной площади она была разделена на четыре уровня стальным каркасом, и все эти уровни заставлены табуляторами — высотой в две сажени деревянными ящиками с верньерами и окошечками, в которых постоянно менялись числа. Десятки людей возили между ними на тележках огромные стопки перфокарт.

— В начале июля мы завершили установку всех табуляторов, вчера закончили испытания, и с сегодняшнего дня, с момента вашего посещения, система вводится в эксплуатацию. Новая эра начинается, и безграничные возможности открыты.

— В чём новая эра? — спросила Александра Федоровна.

— Как вашему величеству наверняка известно, Электромеханический адресный стол, ЭМАС изначально появился, когда обычный полицейский адресный стол, содержащий информацию о всех прописанных по адресам в Петрограде жителях, был преобразован в электромеханическую картотеку. Это облегчило поиск нужных людей, но не более. Затем был сделан следующий шаг — человек, сведения о котором имеются в картотеке, мог зарегистрировать абонентский номер и получать на него письма в виде электрограмм от других абонентов. Некое объединение телеграфа и телефона. Этот шаг имел развитие, когда появились бюллетени — подобие газеты, издаваемой абонентом, содержимое которой сразу же доставляется всем, на него подписанным. Изначально мы думали, что бюллетени будут использоваться главным образом в целях рекламы — например, чтобы купец мог известить всех постоянных покупателей своей лавки о появившемся у него новом товаре. Но бюллетени далеко вышли за эти рамки: поэты рассылают через них свои стихи, а члены Государственной Думы делятся своими мыслями.

— Я всё это знаю, любезный Оскар Иосифович, — сказала императрица. — Возможно, для вас будет сюрпризом, но у меня самой есть абонентский номер. Хотя, признаюсь, то, что всякий может делать бюллетени и писать в них всё, что ему заблагорассудится, многим в правительстве кажется опасным.

Еще бы Ламкерт не знал, что у государыни есть абонентский номер! Он даже помнил день, когда она его получила. Список людей высшего общества, подключившихся к ЭМАСу, составлял особую гордость директора-распорядителя ПТА. В нём не хватало пока только нескольких министров, премьера, великих князей и самого государя. Осознание того, что вся их переписка находится на расстоянии вытянутой руки, кружила Ламкерту голову. И иногда вечером, после коньяка, крамольные мысли на этот счёт лезли ему в голову, но он тут же в ужасе гнал их прочь.

— Надеюсь, ваше величество довольно технической стороной вопроса? За содержание я, по понятным причинам, отвечать не могу… Однако, должен заметить, что князь Мещерский, издатель в высшей степени уважаемой и благонадежной газеты «Гражданин», планирует делать её также и в виде бюллетеня, рассылая подписчикам электрограммы с кратким содержанием статей текущего печатного номера.

Александра Фёдоровна кивнула.

— Теперь позвольте рассказать вам о том, что означает собой новая эра. Прежде все электрограммы каждого абонента записывались на телеграфную ленту и хранились в архивах. Как только абонент подключался, то есть либо вводил свой номер и код в публичном аппарате, либо включал в электричество домашний, всё, что он еще не успел прочитать, отправлялось ему и одновременно сохранялось на ленте у нас. Но чтобы еще раз прочитать собственное сообщение хотя бы недельной давности, вам нужно было отправить шифр, служащий находил ленту за нужный период, перечитывал её и посылал искомое. Разумеется, ни о каком анализе всего этого огромного объёма сообщений не могло идти и речи. Теперь мы перешли на работу с табуляторами — это машины американской фирмы Холлерита, которые уже использовались ранее в России для обработки информации, собранной во время переписи 1897 года. Все электрограммы хранятся теперь на перфокартах, которые табуляторы сами могут прочесть и сообщить нам результат. Что это значит? Например, мы хотим узнать, сколько раз за сегодня в сообщениях жители Петрограда упоминали… — Ламкерт запнулся, задумавшись на секунду, правильно ли раскрывать сразу все карты и брать в качестве примера царственного супруга Александры Фёдоровны, но решил, что не стоит: — …Невский проспект. Прошу вас следовать за мной.

Он провел её в кабинет, главным предметом интерьера которого была печатная машинка, подсоединенная к толстой связке проводов, уходивших в стену, и напечатал «Невск! проспект!». Через минуту из окошка над машинкой вылезла телеграфная лента с числом 1341.

— К сожалению, мощности машин позволяют анализировать информацию только за последние 72 часа, потом перфокарты заменяются на новые, а эти отправляются в архив. Видите этих людей с тележками? Все они заняты только тем, что меняют перфокарты. В скором будущем мы надеемся существенно увеличить парк машин и, соответственно, объёмы сообщений, хранимых на перфокартах, заряженных в машины. Это дает огромные возможности абонентам. Чтобы еще раз прочесть вчерашнее сообщение, вам нужно отправить только шифр, табуляторы сами его найдут и перешлют вам. Или, например, вы хотите перечитать весь вчерашний бюллетень Тэффи. Она пишет в своем бюллетене по три-четыре электрограммы в день, и у неё несколько десятков тысяч читателей. Одна минута! А чтобы прочитать месячной давности, который придется брать из архива, — не более шести часов. Таков у нас норматив. Это выглядит как забавный курьез, но имеет огромное значение. Например, вы хотите узнать, много ли раз употреблялось сегодня слово «социализм»…

— Зачем?

— Чтобы сравнить, сколько раз оно употреблялось неделю назад. И месяц назад. Табулятор может даже построить и напечатать график за любой период. А еще он может посчитать, сколько раз жители Петрограда упоминали Гучкова, Столыпина, Плеханова. И сравнить. И найти тех, кто призывает к противоправным действиям. А также приостановить отправку их электрограмм. А еще… допустим, на службу в какое-то министерство хочет поступить некий человек. Он изъявляет преданность, но как узнать, что у него за душой? Достаточно ввести его абонентский номер и интересующие нас слова, которые он мог упоминать в переписке с друзьями год или два назад. Он уже давно забыл о них, но машины всё помнят. За сутки они перечитают её всю и напечатают нам те сообщения, где фигурировало слово «революция».

Глаза Александры Фёдоровны сузились.

— Кто имеет доступ к этому кабинету?

— Э-э-э… — растерялся Ламкерт. — Ваш покорный слуга, директорат, обслуживающие механизмы рабочие… И, конечно, ваше величество в любое время дня и ночи.

— Ключ должен быть только у вас. Прислуга — минимальна, и только самая надежная.

Сердце Ламкерта забилось. Александра Фёдоровна поняла и оценила все возможности ЭМАСа. Она, несомненно, умная женщина. Теперь — самое время нанести главный удар.

— Кроме того, Пётр Аркадьевич Столыпин, а также другие чины министерства внутренних дел проявляют живейший интерес к ЭМАСу и не оставляют попыток забрать его под свой контроль. Мы взаимодействуем по общим правилам: они направляют нам запросы, мы их рассматриваем. Но они хотят получить доступ сами. Я, признаюсь, с большим трудом отбиваю их посягательства, но если такова будет воля вашего величества, то, конечно, и для Петра Аркадьевича, а также его чинов доступ в кабинет будет открыт.

Прекрасно зная о ненависти императрицы к Столыпину, он повторил его имя дважды.

— Нет, к Петру Аркадьевичу это не имеет никакого отношения. Если министерству нужны какие-либо данные, пусть пишет запросы. Я вас, Оскар Иосифович, прошу и дальше ограничивать ЭМАС от посягательства посторонних лиц. Можете рассчитывать в этом на мою полную поддержку.

Если бы Ламкерт был православным, он бы тем же вечером поставил Николе десятирублевую свечку. Но вместо этого написал наглое письмо Столыпину, предложив ему в вопросах получения информации из ЭМАСа действовать «общим порядком, то есть путем запросов в ПТА».

Глава VI

Утро было сырым и холодным. Неплохо бы растопить печку в комнате, да все дрова, что были, Фёдор спалил в кухонной плите, на которой приготовил себе и хозяину скромный завтрак. Зубатов пошел на кухню, где между висящих на стенах тазов и сковород стояла теплая плита, и протянул к ней руки. Уже 15 минут, как он написал Лизе «всё готово, приходи», и аппарат ЭМАСа мигнул лампочкой, подтверждая, что электрограмма отправлена. Но ответа пока не было.

Зубатов взял трость, перчатки и вышел на улицу, свернул с Обводного и пошел бродить по тихим, как будто не тронутым XX веком улицам Семенцов, между невысоких домов с облупившейся краской и грязными окнами, вдоль которых стояли деревья с пыльной листвой. Здесь не слышно было современного города, и только повисшие на столбах жилы телеграфных проводов, вползавшие сюда с громких улиц нового, модернизированного Петрограда, привязывали его к нынешнему времени.

Ицхак, грустный торговец старым барахлом, открывал свою подвальную лавку. Но уже на оживленном Клинском проспекте у будок ЭМАСа толпился народ. Район этот был небогатым, и немногие могли позволить себе поставить в квартирах частные аппараты, поэтому пользовались публичными. Зубатов встал в очередь и, когда она подошла, оказался в кабине. Аппарат был заряжен самой дешевой, желтоватой и тонкой, лентой, а её обрывки, уже не помещавшиеся в корзину, валялись по всему полу. С клавиатуры Зубатов ввел свой абонентский номер и код, аппарат мигнул лампочкой, но ни одной электрограммы не выдал. Не только Лиза не отвечала — никто не делился новостями своей жизни, не присылал глупых стишков и политических новостей. Даже в бюллетене Гучкова не появилось ничего нового.

Внезапно, совершенно неожиданно для себя, Зубатов почувствовал какую-то пустоту, которая усугубилась грустью от скоротечно выполненной просьбы Лизы и плохой погодой. И даже прогулка, всегда действовавшая благотворно, не помогала. Купил газету и пошел обратно. Но, не доходя до дому, не выдержал, остановился и стал жадно вчитываться в новости, чего никогда прежде не делал, даже во время службы. Как будто хотел убедиться, что течение времени не остановилось и в мире по-прежнему что-то происходит. Однако и чтение не дало ему ощущения, что жизнь вокруг идет как прежде.

За день он не получил ни одной электрограммы.

К вечеру Зубатов решил пойти к кому-нибудь в гости, но понял, что не может предупредить о своем визите. Пошел наугад, хотя это уже было совершенно неприлично, к Маше и Жоржу Сандомировым, но их не оказалось дома.

— Ахти, господи, барин с барыней только-только ушли, — всплеснула руками открывшая ему дверь кухарка. — Вы б им в ЭМАС-то написали заранее, они бы и дождались.

Утром следующего дня не было ни одной электрограммы, и Зубатов отправился в центральную контору ПТА на Большой Морской. Там служитель вежливо выслушал его и предложил оставить письменную рекламацию, ответ на которую будет дан в течение трех дней.

Пока Зубатов разговаривал со служителем, молодой человек явно сумасшедшего вида ходил из угла в угол залы, то вставал, то садился на скамейку, а потом вышел на улицу вслед за ним.

— Что, — сказал он, нагнав Зубатова, — и вас вычеркнули?

— Что значит вычеркнули?

Безумец рассмеялся.

— А то и значит. Живете вы, вам электрограммы пишут — кто в гости зовет, кто о себе рассказывает. Новости всякие узнаете, сами кому-то о себе сообщаете. А потом раз — и как отрубило всё. И вы ни о ком не знаете, и о вас никто. Мир окружающий для вас закончился, а вы — для мира. По телефону бы позвонить — да уж и номеров ни у кого не осталось, и адресов ничьих не помните. Вот и не стало вокруг вас людей. Газету бы купить — да там вчерашние новости все, и не о том, к тому же. Мертвые новости, не живые. Вот и привычного мира вокруг вас нет. И сами вы натурально как будто умерли. Вы сюда бежите — вам отвечают: не извольте беспокоиться, милостивый государь, это у нас ошибка, сию минуту исправим. И раз — снова вас обратно к жизни подключили. И все про вас вспомнили, снова в гости зовут. А могут и не подключить. Я вот уже месяц пороги обиваю, а меня всё не починят. Сию минуту, говорят, подождите. А толку нет.

— И что же, вы думаете, они специально? — заинтересовался Зубатов.

— А то! — усмехнулся безумец.

— Зачем же?

— А это у них такой социальный эксперимент. Смотрят, крепко ли люди к ним в зависимость попали и как без них жить будут. Я в социальных экспериментах понимаю, сам у доктора Бехтерева лечился! Каждую неделю кого-нибудь отключают и следят за ним: то ли повесится, то ли с ума сойдет, то ли обычной жизнью заживет. Я-то вот сошел. А за мной следят. Вон то горохово пальто, я его каждый день вижу, куда бы ни пошел.

Безумец ткнул пальцем в толпу. Зубатов обернулся. В толпе стоял человек и смотрел на них.Разумеется, профессиональный филёр никогда бы не позволил дать себя заметить, но не все же филёры профессиональны! Хотя, скорее всего, это был бред больного человека.

— Так что если и вас вычеркнули, то можете сюда не ходить, они обратно не подключат. Ну, а если сломалось что-то, то починят. Когда через 3 дня не заработает — можете к нам приходить.

— К кому?

— К нам… кто номера ЭМАСа не имеет. К безномерным то есть.

Глава VII

Не в добрый час рабочий Путиловского завода Егор Хрулёв, поддавшись моде, открыл в ЭМАСе свой собственный бюллетень. Бюллетени были у Вани из 2-го литейного цеха и Макара, вместе с Егором работавшего в трубочном. Да и много еще у кого. Ванин пользовался наибольшей популярностью — всего за несколько недель у него образовалось больше ста читателей, главным образом парни из цеха и все, жившие в их бараке за Нарвской заставой. В том числе с десяток барышень. В своем бюллетене Ваня публиковал похабные стишки собственного сочинения, и тем объяснялся его успех. Макар же рассылал новости: каждое утро он покупал «Газету-Копейку» и сначала по дороге на завод, а потом в обеденный перерыв бежал к будке публичного аппарата ЭМАС, стоявшей на Петергофском шоссе у заводской проходной, чтобы передать сообщения в своем бюллетене. Но не просто передать: что-то Макар додумывал, «для интересу», как он говорил, а где-то и вовсе перевирал от начала до конца. Получалось любопытно. То как ломовик, перевозивший вещи одного доктора с Гороховой в новую квартиру, на Садовую, спьяну опрокинул воз и из раскрывшегося сундука вывалился иссохший труп докторовой жены, которую он объявил пропавшей десять лет назад, а сам убил и всё время держал при себе. То как трамвай старухе голову отрезал. А то — что у императрицы теперь вместо Распутина новый конфидент: выписанный из Германии через Швецию колдун, склоняющий её к обращению обратно в лютеранскую веру. Егор одно время даже был подписчиком этого бюллетеня, да потом бросил: что на небылицы время тратить, да еще и число читателей Макару собой увеличивать?

Егор не хотел подражать ни тому, ни другому. Он хотел рассказывать, как смешно и нелепо устроен мир. Как странно смотрятся на одной газетной странице рядом объявления о высылке французских открыток в закрытом конверте на указанный адрес за три почтовые марки и о книге заклятий на розыск погибших и пропавших без вести, которую вышлют за две. И с какою тоской будут вспоминать свои сегодняшние жалобы на дороговизну ситного те, кто завтра попадут на фронт. И не стали ли уже паровозы, проносящиеся по эстакадам в несколько уровней над улицами, более важными жителями города, чем сами люди, которые столько труда прикладывают, чтобы обеспечить им удобное скольжение по рельсам в небесах? Обо всём этом писал Егор в своем бюллетене, но имел всего 8 читателей.

Тогда он стал писать на политические темы — про социалистов и борьбу рабочих за свои права. Это, казалось Егору, одновременно и умно, и затрагивает чувства большого числа людей. Читателей прибавилось, но незначительно: их стало 14. Он читал бюллетени видных социалистов и находил, что они ничуть не умнее его, но, однако ж, насчитывали десятки тысяч читателей.

Егор рекламировал свой бюллетень как мог. «Всякий, кому интересны новейшие события политической жизни рабочего класса, могут найти их описания в бюллетене № 45842849», — писал он химическим карандашом на клочках бумаги и рассовывал всюду, где, по его мнению, могли встретиться будущие читатели. В щелях деревянных рабочих бараков у себя за Нарвской заставой, у Народного дома на Обводном канале и в станционных ретирадниках на Балтийском и Варшавском вокзалах. Он даже рассылал по случайным абонентским номерам приглашения читать его бюллетень, хоть и знал, что подобного рода «досаждающая реклама от лиц, абоненту лично незнакомых» категорически запрещена правилами ЭМАСа.

— Ты, Егорка, пиши, как Ваня из литейного: про титьки, ну, или, хи-хи, сам понимаешь… — говорила чернявая Маша, которой он жаловался на непонимание всего окружающего мира. — Не смотри, что мы, барышни, такие стеснительные, это только на публику, а так-то нам знаешь как нравится…

— А разве про то, как странно устроен наш мир, не нравится? — удивлялся он.

— Нравится, и про это нравится, — покорно соглашалась Маша.

Но читательницей Ванькиного бюллетеня она была, а Егорова — нет.

Кто-то посоветовал Егору обратиться к мастерам, которые могли помочь не только разослать приглашение читать бюллетень другим абонентам, но и даже встроить его электрограмму в бюллетени других. Однако цены они заламывали совершенно бессовестные, от 100 рублей, то есть больше всей Егоровой месячной получки. И он ушел от них несолоно хлебавши.

Жизнь больно резала его по сердцу. На празднике в Екатерингофском парке, отданном на откуп рабочим, а потому не очень чистом, но родном, он видел, как не только знакомые девки вились вокруг Ваньки, но и даже незнакомые, с Обводного канала и Лейхтенбергской улицы, от Калинкинского завода подходили со словами, что-де читают его бюллетень и приходят от него в восторг. А Иван расцветал и обещал писать больше.

Егор говорил себе, что и не хотел бы внимания этих дур. Он бы и бросил вести бюллетень, но чувствовал, что если в его жизни и есть смысл, то только в том, чтобы выражать себя, а как это можно было сделать иначе?

Раз вечером, идя вдоль линии Балтийской железной дороги, у старообрядческого кладбища он встретил старичка, разговаривавшего с пьяненьким чиновником.

— Истинно говорю: последние времена наступают. Видишь, уже по сказанному пророком всем номера выдают. И без тех номеров никто не сможет ничего сделать. «И дано ему было вложить дух в образ зверя, чтобы образ зверя и говорил и действовал так, чтобы убиваем был всякий, кто не будет поклоняться образу зверя. И он сделает то, что всем, малым и великим, богатым и нищим, свободным и рабам, положено будет начертание на правую руку их или на чело их и что никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его».

— А я вот не имею сего числа и видите — живу-с, — икнул пьяный чиновник.

— Блажен ты, яко не обольщен зверем. В той же главе сказано: «И поклонятся ему все живущие на земле, которых имена не написаны в книге жизни у Агнца, закланного от создания мира». Твое же, значит, имя записано, и уготована тебе жизнь вечная.

— Ишь, — снова икнул чиновник, — думали прежде, что раз мы без номера, то оттого, что голь перекатная. А оно вот как: блаженны и в книге у Агнца записаны!

Егора, который прислушивался к этому разговору, как будто ударило током. Он мигом перемахнул через невысокий деревянный заборчик и подошел к разговаривавшим.

— А кто ж это мы? — спросил он.

— А тебе, мил человек, что за печаль? — подозрительно покосился на него старик.

Но чиновник был рад рассказать любому.

— Мы — а это, стало быть, которые тут живем, без адресов, а у кого нет адреса — тот и в стол адресный, вестимо, не попадает. Пойдем, покажу вам.

И он потащил обоих на кладбище. Суеверный старичок испугался.

— Да не бойся, живые мы.

Чиновник повел их мимо могил богатых купцов и их вдов и завел в один из склепов, откуда лестница вела вниз.

— Тут, видишь, староверы раньше хоронились, пока им собираться нельзя было. А теперь, когда свободы дадены, они церковь себе построили. Ну, а мы тут, значит… жить стали. Ты, отец, не старовер?

— Избави бог! — перекрестился старик.

— Ну, и я тоже, а этот (он кивнул на рабочего) — и подавно, пролетарий.

Чиновник толкнул дверь в склеп, сошел по ступеням вниз и оказался в большой подземной зале, служившей, видимо, старообрядцам молельной комнатой. Теперь вдоль стен там стояли в два яруса полати, на которых размещались люди: кто спал, а кто, проснувшись, с интересом глядел на пришедших. Всё очень напоминало ночлежку.

Старик уселся на табуретку, обвел ночлежников взглядом из-под косматых бровей.

— Что ж, никто, что ли, из вас номера в машине этой не имеет? — спросил он.

— Нет, отец, безномерные мы, — раздались голоса.

— О, блаженный день! Сподобил меня Господь увидеть праведников, укрывшихся от зверя и не носящих печати его! Блаженны вы, отринувшие соблазны!

Старик начал проповедовать и, постепенно заводя сам себя, дошел до состояния, близкого к трансу. Он то крестился, то вопил, то шептал, то падал на колени, пытаясь поцеловать ноги ночлежников. Из его завываний становилось понятно, что он считает пришествие Антихриста состоявшимся, а кладбищенских обитателей — теми праведниками, которые спасутся, поскольку единственные не носят на себе его печать.

Егор внимательно следил за их лицами. Удивленные, некоторые даже раздраженные вначале, они все теперь явно сочувствовали словам старика, и мысль о собственной исключительности нашла дорогу в сердце каждого.

— Фарисеи погибнут, богатые не войдут в царствие небесное, лишь вы, нищие, будете блаженны! — вопил старик.

Ночлежники слезали со своих полатей и сползались к нему, как к разложенному на опушке холодного сырого леса костру, вытягивали из грязных воротников немытые шеи и беззвучно шевелили губами, как будто повторяя слова старика. Впервые, наверное, в жизни их превозносили, а не унижали — и тем легче они открывали изголодавшиеся по одобрению сердца. Про Егора они совсем забыли.

Потом старик совсем выдохся.

— Идти мне надо, отцы, — сказал он. — Хорошо у вас, да надо другим рассказать, что нашел я наконец обитель праведников. Придем мы к вам — уж не гоните!

— Приходите, отец, приходите, места хватит, — бормотали ночлежники.

Егор подал старику руку, и вместе они поднялись на поверхность.

— Ну, отец, здесь наши пути разойдутся, — сказал Егор. — Чай, свидимся тут. Ты когда будешь?

— Да вот, Егорушка, мы же с братьями на Шлиссельбургском тракте живем, у моста Финляндского. Соберемся и придем сюда с нашей квартиры. Днями, Егорушка, днями.

Старик повернулся и заковылял в сторону Обводного. Егор посмотрел ему вслед. Такой шанс, как сегодня, выпадал только раз в жизни, и упускать его было бы преступным. Тем более если старик приведет сюда еще каких-то братьев — наверняка таких же, как и сам. Егор не мог поступить иначе. Он наклонился, поднял с земли камень потяжелее, в два прыжка нагнал старика и со всей силы ударил в затылок. Тот даже не вскрикнул — легко, как соломенное чучело, повалился на своих иссохших ногах в дорожную пыль. Егор схватил его и поволок к железной дороге. Стариково тело было легким, не тяжелее дохлой собаки. Он положил его на пути так, чтобы первый же паровоз скрыл всё преступление.

Утром следующего дня Егор пошел в сторону порта. Там, в трущобах Канонерского острова, ютилось много разных подозрительных людей, и в том числе легко было найти книгонош. Гонимые официальными церковными властями, они собирались почти так же тайно, как и социалисты, набивали свои котомки книгами и шли с ними по рабочим окраинам, нести свет правды их обитателям. Но только были эти книги не Марксовым «Капиталом», а Святым Евангелием. Побродив по улицам с четверть часа, среди обывателей низшего класса — портовых докеров, профессиональных нищих-богомольцев, жёлтобилетниц и простых забулдыг — Егор легко увидел нужного ему человека: в дешевой, но чистой одежде, с осоловелым взглядом и большой торбой за плечами.

— Эй, — окликнул он, — ты, что ли, книгоноша?

Человек подскочил.

— Как есть я, а вам что ж угодно?

— Да мне бы Библию почитать, с откровениями.

Книгоноша заулыбался.

— Извольте, будьте так любезны.

Он вытащил из торбы дешево изданную, почти на папиросной бумаге Библию и отдал Хрулёву.

Весь день Хрулёв читал Апокалипсис и Евангелие, заучивая наизусть понравившиеся ему цитаты, а вечером пошел на кладбище. Давешнего чиновника он не встретил, поэтому сам отыскал нужный склеп и по лестнице спустился вниз.

— Отец Афанасий, — сказал он ночлежникам, — велел мне к вам прийти и слово от него сказать. Поди, говорит, поклонись блаженным и свидетельствуй мое к ним почтение.

— Что ж сам-то дед не пришел, коли мы у него в таком почете? — лениво спросил кто-то.

— Говорил, говорил, а чего хотел — непонятно, — отозвался другой.

— А ты чего пришел? — спросил третий.

В животе у Егора похолодело. Он понял, что не сможет повторить ту легкость, с которой старик вчера завладел умами кладбищенских проживальщиков. И напрасно было на это рассчитывать. Земля уходила из-под ног, хотя сам он был под землей. И не жаль было старика, но неужели судьба, поманившая его возможностью, вдруг так жестоко её отнимет? Егор закрыл глаза. Нужно было отвечать, сразу, это был единственный шанс. Но он не знал что.

— А потому и не пришел, — Егор говорил наугад, не зная наперед, что скажет после, — вера, говорит, моя в них велика, но велика ли их вера в самих себя? Сказано: много званных, да мало избранных. И не уподоблюсь ли я тому, о ком речено у Матфея: не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас. Иди, говорит, и спроси их: избраны ли или свиньи? И кто избран, кто блажен и хочет в чертоге Отца Небесного быть превыше князей мира сего, кто отринул печать зверя, то пусть встанет рядом с тобой. А кто хочет последним среди людей остаться — что ж, пусть остается лежать, как лежал. Вы — соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь её соленою? Она уже ни к чему не годна, как разве выбросить её вон, на попрание людям!

Неизвестно, какое действие произвела бы на ночлежников проповедь Егора, произнесенная хоть и не так надрывно, как мог бы давешний старик, но для начинающего вполне неплохо. Но как раз в этот момент раздался треск — подломилась одна из опор полатей, и лежавший на ней человек — тот, что возмущался отсутствием деда, — скатился прямо под ноги Егору.

Вся компания была поражена явно явленным чудом.

— Я, я, я… — испуганно забормотал упавший, — я не свинья. Я — соль, соль земли. Бог меня ведет!

И следом, один за другим, ночлежники начали вставать с полатей и — возможно, первый раз в жизни осмысленно, — крестясь, стали подходить к Егору. В этот момент своего первого триумфа он вдруг подумал, что совершил чудовищную ошибку, бросив тело старика близко от кладбища, так что кто-нибудь из ночлежников мог его увидеть.

— А отца Афанасия не будет, — сказал он, исправляя эту ошибку. — Преставился вчера дедушка. И благословил меня к вам идти.

Тою же ночью Егор рассказал ночлежникам о своей жизни: что был он сыном купца первой гильдии и богатой помещицы, учился в университете, снимал квартиру на Каменноостровском проспекте, но занятия не посещал и всё больше любил ездить с барышнями на Острова к цыганам. Про барышень и кутежи он рассказывал особенно подробно, насколько только хватало его фантазии, со всеми почерпнутыми из Ванькиных стишков подробностями. И конечно, о том, как, имея абонентский номер ЭМАСа, переписывался с ними по десяти электрограмм на день, а также состоял в переписке с градоначальником, министром двора, Куприным и Игорем Северянином. Последний даже посылал ему на редактуру свои стихи, прежде чем рассылать их через бюллетень. Был, конечно, бюллетень и у самого Егора, с 91 тысячей читателей.

Но в один день увидел он в жизни своей все знаки скорого прихода Антихриста. Тогда стер он номер, что дал ему зверь, отказался поклоняться ему и за то был извергнут из общества. Надел бедную одежду, и давешние барышни стали воротить от него нос. Пошел работать на завод, и встречные городовые уж не вытягивались перед ним во фрунт, а презрительно смотрели: мол, хоть я и всего лишь городовой, а ты против меня — мазурик, захочу — в участок пойдешь! Жалко было Егору барышень — каково-то им будет, когда из их белых чресел полезут опарыши. Что останется тогда у них? И как будет скулить — не от боли, а раздираемый бессильной злобой — городовой в пламени, снизу вверх глядя, как те, над кем он властвовал, теперь пируют в небесах. Так как же будет скулить? А вечно!

Так дал Егор ночлежникам новую жизнь. Всё то, чем не могли они обладать, пропитал он таким ядом, что и прикасаться к этому стало противно. Презрение, питаемое к ним обществом, возвел в достоинство. Отверженность — в избранность. С высоты своего купеческого происхождения и распутной жизни на Островах спустился он к ним и сказал, что они — лучшие. Последние стали у него первыми.

Когда последние из них уснули, он поднялся из-под земли на кладбище. Эмоции рвали Егора на части. Что какой-то бюллетень? Он чувствовал себя генералом, у которого была хоть и маленькая, но собственная армия. Послушная и верная. Присягнувшая лично ему. И как хороший генерал, он любил каждого своего солдата, заботился о нём как о себе — чтобы иметь возможность в нужный момент по своему желанию отправить на смерть.

В армии (именно так Егор называл её про себя) у него было пока восемь человек. Почти все — обычные кладбищенские нищеброды, каких полно в Петрограде. Летом живут в заброшенных склепах, а как похолодает — перебираются в ночлежные дома. Могут, как прижмет нужда, поработать и подённо, на разгрузке барж или на стройке, но предпочитают службу по похоронному ведомству: факельщиками, в данных на время церемонии цилиндрах и фраках, идти перед катафалком или побирушками.

Из них Егор сразу выделил двоих — всегда пьяного и икающего чиновника с всклокоченными волосами, который, конечно, уже давно нигде не служил, но всё равно носил продранный вицмундир и фуражку с треснутым козырьком. Второй был спившимся профессором и даже имел не то квартиру, не то комнату, которую нанимал на свою жалкую пенсию, но жил обыкновенно вместе со всеми. Мозги свои, впрочем, профессор не пропил.

— А вы, Иван Францевич, что же, тоже солью земли себя считаете? — спросил Егор, когда они вдвоем шли по кладбищенской дорожке.

— Что вы, Егор, хотите этим вопросом узнать?

— Не думал, что вы веруете.

— Так ведь и вы не веруете.

Егор просиял. Профессор отвечал так, как будто говорил по написанному Егором сценарию.

— Признаю, вы очень наблюдательны. Но что же, мне было бросить этих людей, оставить их заживо гнить в склепе, отверженными и презираемыми? Или я должен был воспользоваться возможностью дать им почувствовать себя людьми, и даже лучшими из людей?

— Вы правы, Егор. Именно так всегда поступают те, кто ведет общество вперед. И я рад, что оказался в этот момент с вами и могу поучаствовать в общем деле.

— Спасибо, Иван Францевич, — Егор обнял старика, поморщившись от исходившего от него запаха. — Я знал, что вы меня поймете и поддержите. И что я могу на вас рассчитывать.

Профессор поковылял куда-то в сторону Обводного канала, где у него, надо думать, и была квартира. Егор остался один. Итак, у него внезапно появилась своя армия, но куда он должен был её вести и, главное, зачем? Хрулёв понимал какие-то вещи не хуже выпускников Николаевской академии Генштаба: армия должна воевать. Он видел, как огромная машина ЭМАСа растет, распуская свои щупальца по улицам Петрограда, облегчая жизни многим, играя на их амбициях и корежа жизни остальных. И даже если не сама она корежила, а социальное устройство мира, эксплуатация и неравенство, — всё то, о чем писал Маркс и говорили в рабочих кружках, — ЭМАС был символом. Обладание абонентским номером, как паспортом, еще не давало само по себе никаких прав, но его отсутствие делало и вовсе нечеловеком. Обладающим же нужно было бежать за всеми, чтобы быть не хуже прочих, показывая себя. И в этой гонке многие оступались и падали и попадали под колеса. И все, кто искореженным вылетел из-под них, были его будущими солдатами. Как пойдут они на бой и с кем? Бог весть.

Самым бесхитростным ночлежникам, с грошовыми душами, Егор рассказывал про их избранность и призывал спасать заблудших, вырывая их из лап Антихриста. Этих солдат он про себя называл рядовыми. Тем, что посложнее, как профессор, объяснял свои действия желанием спасти самих рядовых и призывал их себе на помощь в этом благородном деле. Они были у него унтер-офицерами. Пока унтеров двое, но будут и другие. Будут в его армии и те, кто встанет над ними, — штаб-офицеры. Ей, гряди, Господи Иисусе!

Следующим же днем Егор отобрал двоих рядовых, казавшихся ему наиболее толковыми, сводил их за свой счет в баню и постирал одежду. После чего отправил в город с заданием: ходить мимо аппаратов ЭМАСа да приглядываться к людям. Если кто в слезах выходит или недовольный, то аккуратно расспрашивать, в чем причина, и выводить на мысль, что, может быть, вина в самой машине. А когда так — тогда вести такого человека к нему.

В первые два дня его посланцы вернулись ни с чем. Сам Егор к этому дню бросил свою работу на заводе, съехал из барака и снес все накопления в сберегательную кассу, а сам вместе с ночлежниками поселился в склепе. Из дешевых бульварных книжек, которые читал, он знал, что в каждой секте (а ведь по сути это была именно она!) обязательно должны появиться богатые экзальтированные сторонники, которые будут оплачивать её существование. И хотя Егор понимал, что книжкам этим верить нужно с осторожностью, во-первых, других у него не было, а во-вторых, примеры успешных старцев во главе с самим Распутиным стояли перед глазами.

Но вот прошел день и два, а посланцы его приходили с пустыми руками. Победы же армии были нужны не меньше войны. Егор совсем пал духом и почти полдня пролежал на нарах, глядя прямо перед собой и осознавая, что предприятие его, вероятно, закончилось крахом. И тут случай вновь оказался на его стороне.

В те дни началось новое наступление Юго-Западного фронта в Галиции, и с театра боевых действий пришла радостная весть: армией генерала Каледина, героя Луцкого прорыва, вновь взят оставленный нами в 1915 году Львов. Незнакомые люди на улицах поздравляли друг друга и обнимались, как на Пасху. Газеты, отставшие в конкуренции с бюллетенями ЭМАСа, воспряли, печатая пространные и не всегда достоверные подробности славных боев, которые не могли позволить себе короткие сообщения электрограмм. Мальчишки на улицах звонкими голосами выкрикивали заголовки, пророчившие скорое возвращение наших войск и в Перемышль, и публика расхватывала газеты на лету. На фонарных столбах и стенах домов вывешены были флаги — истосковавшаяся по победам столица радовалась им, как солнечным дням, с такою же редкостью случающимся в Петрограде. А уж радость петроградских обывателей солнцу является баснословной.

По случаю победы в Народном доме ПТА был назначен абонентский маскарад со сбором средств в пользу увечных воинов и семей погибших при занятии Галиции. 20-этажный дом этот, самый высокий в Петрограде, был построен на средства агентства по образцу небоскребов в Северо-Американских Соединенных Штатах, облицован известняком и увенчан пирамидальной башней. Он стоял на углу Невского и Фонтанки, по диагонали от Аничкова дворца и, говорят, очень раздражал своим гигантским размером проживавшую там вдовствующую императрицу Марию Фёдоровну.

Как и положено Народному дому, в нём проводились увеселения для обывателей, имеющие целью привлечь их к общественной жизни: показывали фильмы соответствующего содержания, читали лекции, работала дешевая библиотека, различные кружки и даже репетировал собственный духовой оркестр. Верхние этажи небоскреба предназначались для более взыскательной публики и даже имели отдельный вход с Невского. Там-то и проводились абонентские маскарады.

Маскарады состояли в том, что пускали на них только абонентов ЭМАСа. Там следовало быть в костюме и соблюдать главное условие: ни при каких обстоятельствах не использовать своего подлинного имени, а обращаться к другим только по номерам. Для чего номера прикреплялись на видное место одежды.

Последнее время Народный дом пустовал. Его, по установившейся тогда в высшем свете моде идти на жертвы, разделяя судьбу всего воюющего народа, взялись переоборудовать под госпиталь. Однако какое-то колесико в благотворительной машине не повернулось должным образом, и процесс застопорился: публику в нём уже не развлекали, но и раненых еще принимать не стали. И надо же было случиться катастрофе в тот единственный день, когда в Народном доме решили провести маскарад: в самый разгар праздника паровоз, шедший по эстакаде над Фонтанкой на уровне 5-го этажа со стороны Летнего сада, сошел с рельсов. Стрелка, переключавшаяся на ответвление в сторону Николаевского вокзала, почему-то не сработала до конца, колеса выскочили из колеи, и огромная стальная махина, пробив стену, влетела в залу, где проходил маскарад. Более того: она пролетела всю её насквозь и пробила вторую стену, выходящую на Невский. 73 участника маскарада были раздавлены насмерть, причем более 30 из них выброшены на главный проспект столицы. Ужас всего происходящего дополняло то, что паровоз вез для погребения тела скончавшихся от ран в лазарете Училища правоведения — их должны были выгрузить в покойницком павильоне Николаевского вокзала и везти на Волковское кладбище. И гробы эти из разломившегося вагона тоже вывалились на улицу.

Страшная картина предстала гулявшим по Невскому. Уже начинавшие высыхать, бескровные тела воинов лежали вперемежку с еще теплыми и румяными от карнавального азарта ряжеными, имевшими номера вместо имен. И плыл по проспекту запах карболки, смешанный с дорогими духами.

Так, собравшись веселиться для того, чтобы помочь увечным и семьям погибших, номерные теперь обрекли свои собственные семьи на такую же судьбу. Символизм произошедшего был столь очевиден, что агентам Хрулёва, которых он талантливо посылал в самые важные точки — на место трагедии, в траурную процессию по Невскому, на похороны, без труда удалось поймать сразу несколько душ. В помощь им оказалось и то, что ряженые, у которых не нашлось ни родственников, ни друзей, чтобы опознать их, были похоронены под своими номерами. Хотя ПТА ничего не стоило сообщить имена абонентов, оно почему-то этого не сделало. А может, у него никто не справлялся. Через несколько дней австрийцы, усиленные четырьмя немецкими дивизиями, нанесли удар по Львову, который мы вынуждены были оставить с большими потерями. Но из-за катастрофы на Невском это известие прошло мало кем замеченным.

Так армия Хрулёва пополнилась следующими солдатами. Барышня, которая после гибели на фронте брата совершенно не понимала, как мир может оставаться прежним, а все вокруг — всё так же пить вино, ходить в рестораны и синематограф, влюбляться и изменять. С ней удалось разговориться в толпе на месте катастрофы. Совершенно экзальтированная и, кажется, весьма состоятельная особа неопределенного возраста, со дня на день ожидавшая Второго пришествия и с готовностью ловившая каждое слово, подтверждавшее её ожидания. Безнадежно юродивый Юрочка, всё время плакавший о похороненных под номерами, так как они не попадут в Царствие Небесное. Средних лет доктор, пораженный цинизмом общества, считающего само собой разумеющимся устраивать карнавалы для помощи сиротам. Он тоже видел в катастрофе знак свыше, хотя, кажется, был человеком рациональным. Солидного вида, но совершенно безумный инженер, всё время повторявший mea culpa, что, как объяснил Егору Иван Францевич, по-латыни значило «моя вина». Во всём остальном инженер был совершенно нормален, но на любые вопросы о его прошлом или хотя бы об имени впадал в паническое состояние и ничего не мог объяснить. И еще несколько простых людей, не заслуживающих отдельного внимания.

Хрулёв был счастлив. Все, за исключением экзальтированной особы, могли вербовать в его армию новых солдат, а она — обеспечивать материальную составляющую. Понимая, что сплоченность рядов зависит от отсутствия контактов с внешним миром, он легко решил эту задачу, потребовав от всех новоприбывших отказаться, у кого она была, от «печати зверя» — абонентского номера ЭМАСа.

Глава VIII

Дородный министр внутренних дел с щегольски закрученными усами Пётр Столыпин, закинув ногу на ногу, сидел в мягком кожаном кресле в углу своего кабинета и читал ответ ПТА на свой запрос. Собственно, ничего неожиданного, кроме выходящего за всякие рамки хамского тона ответа, в нём не было. Министерство просило агентство предоставить чинам Департамента полиции, и в частности, охранного отделения, техническую возможность негласной перлюстрации всех электрограмм по своему усмотрению. Директор-распорядитель ПТА отвечал, что указанное требование противоречит провозглашенным Манифестом 17 октября гражданским свободам и потому никак не может быть исполнено. Более того, у агентства вызывает удивление, что министерство не понимает таких очевидных вещей, и только полнейшее лично к господину министру благорасположение директората агентства не позволяет ему тотчас же обнародовать факт такого обращения.

Понимая необходимость и важность задачи по выявлению преступников, в том числе германских шпионов, а также террористов, ПТА предлагает министерству в каждом конкретном случае сообщать в агентство, какую именно корреспонденцию и от каких абонентов оно желает получить. Агентство изучит её и, если обнаружит там что-либо противозаконное, немедленно уведомит полицию.

Столыпин этому письму нисколько не расстроился и даже, наоборот, порадовался. Несмотря на свою репутацию сторонника крутых мер и «вешателя», он сам считал себя человеком мягким или, во всяком случае, не делающим зла первым. ПТА давно нужно было брать под контроль, а сейчас, когда они непонятно с какой целью закупили 200 табуляторов, настало время переходить к решительным действиям. Письмо развязывало ему руки.

За свою карьеру на посту министра внутренних дел Столыпин чуть не каждый день слышал прямые или завуалированные намеки на свои амбиции, простирающиеся далеко за пределы полномочий возглавляемого им ведомства. Это было неправдой. Он давно понял механизм устройства административного аппарата России: если МВД просто не будет во что-либо вмешиваться, дела сами собой сложатся так, что его вмешательство станет востребованным и желаемым всеми классами общества.

Столыпин усмехнулся, подкрутил правый ус и вызвал по телефону начальника Петроградского охранного отделения полковника Герасимова с докладом об организации Павлюченко, арест которой, как он помнил, планировался в ближайшие дни.

Террористическая организация Павлюченко, называвшая себя Петроградским боевым отрядом эсеров, освещалась сразу двумя внедренными в неё агентами, которые не знали друг о друге и поэтому каждый характеризовал коллегу как идейного и опасного боевика. Но во всём остальном картина, выходившая из их докладов, была общей. Всего в отряде 5 человек, не считая агентов. Как и другие боевые группы эсеров, они только формально подчинялись руководству партии, получая от него деньги и имена чиновников, приговоренных революционерами к «казни». Дальше же действовали самостоятельно.

На счету Павлюченко уже было три успешных теракта: он организовал убийство генерала Самохвалова, чьи солдаты с крайней жестокостью подавили крестьянское восстание в Херсонской губернии, полковника Димитрова, председателя военно-полевого суда, который повесил трех эсерок, и одесского генерал-губернатора Шмидта. Теперь его группа, состоявшая в основном из новичков, готовила убийство министра просвещения Ларова, по инициативе которого все студенты Петроградского университета, участвовавшие в политической манифестации, были отчислены и забраны в солдаты.

Хотя, как сообщали агенты, одна из террористок, Ольга Никонова, предлагала себя для того, чтобы записавшись на прием к министру, застрелить его из браунинга, этот способ совершения теракта был отвергнут как старомодный и недостаточно эффектный. Министра решено было взорвать бомбой, по пути на Царскосельский вокзал. Покушение планировалось через неделю, и пока террористы разъехались разными путями из Петрограда, чтобы не рисковать лишний раз. Но охранное отделение знало все их планы и готовилось совершить арест, устроив засаду на квартире, в которой будут собираться и храниться бомбы.

— Расскажите, любезный Александр Васильевич, — прервал рассказ Герасимова, в общих чертах ему известный, Столыпин, — о коммуникациях членов отряда посредством ЭМАСа?

— По донесениям агентов, коммуникации осуществляются довольно открыто, в нешифрованном виде, за исключением, разумеется, упоминания определенных слов. Думаю, для суда это будет достаточно красноречивым доказательством. Но самими электрограммами мы не располагаем, так как, в целях сохранения секретности, не запрашивали их в ПТА. Однако, полагаю, это не составит труда, если таково будет желание вашего высокопревосходительства.

— Нет-нет, секретность — превыше всего, нельзя посвящать в это дело неопределенный круг лиц из ПТА, — улыбнулся Столыпин.

Он поднялся и близко подошел к Герасимову. Начальник охранного отделения был, безусловно, преданным ему человеком. И всё-таки министр секунду колебался. Даже не в надежности Герасимова было дело, а в цене — человеческой жизни. Столыпин стрался быть гуманным. Но, с другой стороны, за высокие цели нужно платить высокие цены. А цель была высока — предотвратить появление дестабилизирующего элемента, который один Бог знает, к каким последствиям может привести. Да и значение министра Ларова не следовало переоценивать.

— Нам, Александр Васильевич, нужно, — сказал Столыпин вполголоса, — чтобы означенные террористы были арестованы не до совершения ими этого ужасного преступления, а после.

Герасимов был столь деликатен, что не позволил себе даже понимающей заговорческой ухмылки, которая поставила бы его на один уровень с шефом. Он только наклонил голову и также тихо сказал:

— Как будет угодно вашему высокопревосходительству.

Умение подбирать людей — одно из главных качеств хорошего руководителя, и Столыпин, безусловно, им обладал.

Он посмотрел на лежащее у него на столе письмо ПТА, подписанное красивой размашистой подписью Ламкерта. Понимал бы этот дурак, под чем подписывается. Конечно, можно было бы и не доводить дело до убийства Ларова, но эффект тогда будет совсем не тот: общество извлекает уроки из ошибок тем лучше, чем печальнее у них последствия.

Глава IX

Сообразуясь с правилами конспирации, за несколько дней до назначенного убийства министра просвещения члены Петроградского боевого отряда разными путями покинули город. Это необходимо было сделать для того, чтобы сбить со следа полицию, если она вдруг за кем-то уже следила и, кроме того, чтобы подготовить сами бомбы.

Фауст уехал в Гельсингфорс, где с помощью финских товарищей соберет снаряды и потом без запалов привезет их в Петроград. Он остановится в меблированных комнатах Вассоевич на Гулярной улице в доме 7 и к 21 августа приведет их в боевую готовность. Янек, Бартоломей, Шулякова и Ольга заберут их у него рано утром и займут свои места по дороге Ларова от здания министерства на Чернышёвой площади до самого вокзала. Автомобиль министра выедет на Фонтанку и поедет до Введенского канала. Там на повороте он притормозит и, если до этого не будет взорван бомбой Ольги, его достанут Янек и Шулякова.

Ольга жила на Выборгской стороне и до Варшавского вокзала ей быстрее всего было добраться по линии воздушной железной дороги. Но она предпочла ехать на трамвае № 13 через весь город. В ранний час вагон был пустым, она сидела одна на деревянной скамейке и переживала совершенно неожиданные для себя ощущения.

Ольга родилась в этом городе, жила с родителями на Васильевском острове и каждую весну ехала оттуда на таком же трамвае на этот же Варшавский вокзал, откуда поезд вёз их в Мартышкино, где до осени снималась дача. Родители и сейчас живут в большом доме со швейцаром и подъёмной машиной, но Ольги там больше нет. Пять лет назад она ушла, решив начать самостоятельную жизнь, нанялась машинисткой и сняла квартирку на окраинной Выборгской стороне.

Трамвай дребезжал стеклами на стыках рельс, ленивые дворники поливали пыльную мостовую из шлангов, уже начали падать первые желтые листья. Девушка вспоминала, как любила возвращаться в это время с дачи в город, запах городской сырости. Но теперь Ольга прощалась с городом, потому что вернется в него уже совсем другой. Щемило сердце. И ведь можно было сойти с трамвая, он как раз сейчас остановится у Биржевого моста, и вернуться к родителям, и уехать за границу переждать, пока отец-полковник, седой усатый добряк, через своих сослуживцев по Преображенскому полку решит все дела, и вернуться, и быть с этим городом, который она так любила. Но нельзя, жребий брошен. Вокзал — возвращение — бомба и смерть — сразу или через неделю-другую на виселице.

«Зачем ты едешь? Представь, как отец будет читать о тебе в газетах. Нет, так поступают лучшие люди, и если еще можно было отказаться до того, как попасть в их число, то теперь-то уж, конечно, нет».

Трамвай дребезжал по Измайловскому. Где-то здесь Сазонов кидал бомбу в Плеве. В окнах мелькали реклама, люди, автомобили и лошади, будки ЭМАСа на каждом углу и хвосты перед ними. Она смотрела на людей в хвостах, ждущих своей очереди, чтобы сообщить знакомым: я купил новый галстук у Кнопа. Или: был на выставке «Бубнового валета», не понравилось. Или: Ляля поступила в первый класс прогимназии. Или вообще какую-нибудь выдуманную ими чушь. И будут жить еще долго. А её жизнь будет короткой, но лучше длинных бессмысленных.

Покидая довольно спонтанно, после очередной ссоры, родительский дом, она думала освоиться и поступить в медицинский институт или на Бестужевские курсы.

Пока Ольга жила одна, радуясь новой самостоятельной жизни. Она просыпалась рано, с фабричными гудками, и смотрела, как дымы застилают небо, смешиваясь с тучами. Всё было так не похоже на родной чопорный Васильевский остров! Получив свободу, она не помышляла о борьбе за права еще кого-то и жила в своё удовольствие. Появились друзья и подруги, они приходили к ней на квартиру. Заработка ей хватало, тем более что (но в этом она ни за что бы не призналась) отношения с родителями довольно скоро восстановились, и те не оставляли дочь своей заботой.

Политические разговоры заводили в основном молодые люди, а барышни слушали, глядя на них влюбленными глазами. Но потом в компании появился Фауст, которого она сначала знала просто как Мишу Павлюченко, и всё в её жизни встало с ног на голову. Он, в отличие от прочих, не говорил пламенных речей и всё больше помалкивал. Этот молчаливый человек с добрым, немного детским лицом, бородой и большими руками заинтересовал Ольгу, и кто-то шепнул, что Павлюченко кого-то убил. Это не отвратило её, наоборот, его видимые серьезность и надежность получили фактическое подтверждение. И если убил — то какого-то подлеца, потому что такой добрый и чистый человек, понятно, не может сделать ничего плохого. В нём было что-то от отца, не её родного отца — человека со всех сторон положительного, но видевшего в ней ребенка. А другого, кто заботливо, но по-взрослому ведет за руку.

После дождливых дней вдруг внезапно стало тепло, но теплые дни августа в Петрограде — это тоже прощание, последний привет уходящего лета. Вокзал, носильщики с бляхами, топчется унылый городовой. Счастливее ли они её? Ведь им жить и жить, а ей нет. С соседней платформы отправлялись на фронт запасные. Стриженные, испуганные, с набитыми едой вещмешками, они отрешенно глядели на людей, суетящихся по перрону. Похожа ли Ольга на них? Они ведь могут и не умереть…

Оркестр заиграл на мотив «Прощания славянки»:

Музыканты тоже были в форме, но они не ехали на фронт, вся их служба состояла в том, чтобы приходить на вокзал и прощаться с отправляющимися под немецкие бомбы. Но в ЭМАСе они числят себя защитниками Отечества. А те, которые в окопах? Ах, да, в окопах ЭМАСа нет.

Три дня в Киеве, который дышал близким фронтом. Хорошо, что Фауст придумал ей ехать именно сюда, а не в веселую беспечную Москву. Шулякова как раз хотела в Москву — погулять. И Миша отправил её, снабдив достаточными деньгами и сразу выдав паспорт харьковской дворянки, с которым она должна вернуться. А Ольгу отправил в Киев, где жизнь и смерть были рядом — и можно было начинать к последней привыкать.

Вернулась Ольга уже в совсем другой Петроград. Ничего родного в нём не осталось, он был похож на любой транзитный город, где с вокзала надо быстро добежать до порта, чтобы сесть на пароход, или на другой вокзал на другой поезд. Только адреса — куда зайти за бомбой, где встать с нею, когда кидать. В киевском поезде Ольга боялась, что город будет звать её остаться, что родные улицы заманят и не отпустят, что в подворотне мелькнет платье гувернантки с запахом малинового варенья, в трамвае — свисающие над высоким воротником кителя седые бакенбарды отца. Но, слава Богу, она уже начала отвыкать от жизни и привыкать к смерти.

Хвоста, кажется, не было. Один, похожий на гороховое пальто, шел следом. Ольга остановилась, а он пошел дальше, сел на трамвай и уехал. Она зашла в дом на Гулярной. Обычный дом. Взяла бомбу, уложенную в коробку от торта. Понесла бережно, как ребенка, потом поняла, что так торты не носят, и, конечно же, первый шпик её раскроет, она будет арестована и подведет товарищей. Ужасно на себя разозлившись, Ольга перехватила коробку одной рукой, как торт, да так резко, что внутри что-то звякнуло. Не рискуя больше, взяла извозчика до самой Чернышёвой площади. По плану, построенному Мишей, она должна была стоять с другой стороны Фонтанки, откуда хорошо были видны двери министерства. Когда там начнется суета и подадут министерский автомобиль, Ольге следовало медленно двигаться по мосту с левой стороны и, поравнявшись с машиной, бросить бомбу.

Любил ли Миша Ольгу так же, как она его? Ей казалось, что такой светлый человек не может, вернее, не должен любить её одну, а еще вернее — она не имеет права претендовать на исключительность: эта любовь в равной мере должна доставаться всем, ведь все так её хотят. Но порой женщина в ней брала верх, и она ревниво следила, кому и сколько внимания уделяет Миша, а потом жестоко ругала себя за это.

В одну ночь она осталась у Миши, но радости ей это не доставило. Даже как будто разочаровало. Но чувства к нему от этого не ослабли, а наоборот, усилились: она поняла, что любит его не плотской, а духовной любовью. И хорошо, что плоть оказалась столь ничтожна, что она не может бросить и тень обыденности на их отношения.

В последнюю их встречу наГулярной, когда она пришла за бомбой, Фауст обнял её и, крепко прижав к себе, стал расстегивать застежку на юбке. Но Ольга мягко отвела его руку, и он не настаивал.

Глава X

Вот засуетилась челядь у парадного министерского подъезда, взвился швейцар, шпики, как тараканы, бросились по углам площади, двое выкатили велосипеды, готовые сопровождать поданный автомобиль, и, наконец, из дверей вышел толстый, с взлохмаченными остатками волос по бокам головы, министр Ларов.

Все шаги были отсчитаны. Когда автомобиль тронется, надо медленно сосчитать до 7 и пойти в сторону моста, тогда поравняешься с ним ровно в тот момент, когда он притормозит на повороте. Она досчитала и пошла, и в этот миг взгляд её упал на экран сообщений ПТА, установленный на крыше углового с Фонтанкой дома Чернышёвой площади. Он изображал рекламу дачных участков, нарезанных из бывшей земли герцогов Лейхтенбергских под Петергофом. «Помнишь лето на даче в Мартышкино?» — высвечивали буквы электрические лампочки.

Ольга вздрогнула. Иногда ей казалось, что ПТА читает её мысли. Конечно, она помнила дачу в Мартышкино и её лето. Необыкновенно жаркое, душное, когда только к вечеру наступала прохлада, и они шли с отцом гулять на берег залива. Местные крестьяне вывозили в воду закрытые купальни на телегах, кабинки, в которых можно было переодеться и сразу нырнуть. Но Ольга пренебрегала правилами приличия и, как деревенская девчонка, сбросив платье на берегу, бежала в воду, а потом надевала его на еще мокрый купальный костюм. Отец фыркал в свои александровские усы, но ничего не говорил, а от глаз его разбегались веселые морщинки.

Потом шли по берегу, отец покупал ей лимонад, и они сидели в гранитной беседке, точно такой же, как эти башни на Чернышёвом мосту. Ольга подняла голову. Да, и каменный свод над ней был точно такой же.

Толстые чугунные цепи свисали с углов башни. Нет, это не беседка, этот гранит вокруг неё — гранит Петропавловской крепости, и цепи — это её цепи.

Бомбы у террористов были большими, их приходилось маскировать под связку книг, под коробку для шляпы или торта, заворачивать в одеяло вместо ребенка. Охрана это, конечно, знала, и в первую очередь обращала внимание на людей с такими предметами в руках, вдруг оказывающихся на пути следования охраняемой персоны. Но барышня с нежной улыбкой нахлынувших воспоминаний не могла вызвать подозрения у шпиков, хотя бы и с коробкой в руках.

И правда: автомобиль министра медленно проплыл перед ней на расстоянии вытянутой руки, объезжая остановившуюся посреди моста телегу со сломавшейся осью, а девушка даже не посмотрела в его сторону. И только потом, когда он свернул на набережной направо и мимо Госбанка поехал в сторону Забалканского проспекта, Ольга вдруг опомнилась и бросилась его догонять, но безнадежность этих попыток была слишком очевидна. Даже и шпиков на мосту уже не было.

В диком, парализующем отчаянии, с трудом осознавая происходящее, она смотрела вслед автомобилю. Потом оттуда как будто бухнули в колокол, но только глухо, так, что непривычные к такому звуку лошади заржали, а прохожие на улицах остановились. Несколько мужиков, догадавшиеся, в чем дело, сняли шапки и стали креститься.

Сначала Ольга хотела пойти и бросить свою бомбу под ноги первому попавшемуся городовому, потом решила, что честнее отправиться в полицию и заявить о себе, но она не знала, что с товарищами — может, они и не схвачены, а организация продолжает действовать. Мишину инструкцию — сразу после взрыва, вне зависимости от того, будет ли он успешным, ехать в Финляндию и встретиться на квартире в Иматре, она тут же забыла. Или совершить нападение на полицейскую карету, когда их повезут в крепость. Если бросить бомбу под ноги лошади, то в охрану можно стрелять из револьвера. Или прийти на суд и застрелить судью. Или, если не получится, после суда.

Мысли кружились в голове Ольги, как на карусели, она не могла ухватиться ни за одну из них, вынужденная просто беспомощно созерцать эту круговерть. Бомбу свою Ольга просто оставила на мосту и пошла по Разъезжей в сторону Лиговки и Ямской слободы, не позаботившись даже о том, чтобы дойти до места взрыва и узнать, мертв ли Ларов.

Уже через несколько часов население Петрограда был извещено о случившемся. Прохожие толпились перед экранами ПТА, на которых высвечивались последние электрограммы: «Взрывом бомбы убит министр просвещения Ларов. Преступники схвачены». Позже произошел взрыв на Чернышёвом мосту, погиб неизвестный, предположительно — один из преступников, у которого взорвалась в руках собственная бомба.

Хотя сам министр был разорван в клочья, бросавший бомбу преступник получил лишь контузию и потому стал легкой добычей полиции. Хотя он пришел в сознание только через сутки, остальные были задержаны и без помощи его показаний. Полиция как будто знала всё про состав боевого отряда. Руководитель его, Фауст, был задержан в купе финляндского поезда, на последней русской станции Белоостров, так близко от границы великого княжества Финляндского, которое хоть и входило в состав империи, но жило по своим законам и покровительствовало русским революционерам.

Полицейский информатор, правда, сообщал, что пятым членом боевого отряда была некая женщина, Ольга, а взорвавшийся с бомбой в руках оказался мужчиной, 25-летним крестьянином Новгородской губернии, торговавшим вразнос папиросами. Но полиция обратила мало внимания на этот факт — судить собирались живых, а мертвые своего суда еще дождутся.

В безумии Ольга дошла по Разъезжей до Лиговской улицы, по ней до Обводного, оттуда до кладбища. У кладбища её встретил агент Хрулёва. Опытный взгляд его уже уловил главное: барышня была хорошо одета, а значит нервическое состояние, в котором она явно находилась, наступило только что и имело какую-то конкретную причину. Она была годным человеческим материалом. Хрулёв уже столько набрал людей в свою армию, что брезговал юродивыми, если только они не приставали к ней сами и не требовали тратить на себя время. Люди же из имущих и образованных классов были ему дороги.

У всех вербовщиков Хрулёва был свой метод завязывать разговор. Марфа Ананьевна, купеческая дочь и старая дева, называла себя охотницей. Вначале нужно было выследить дичь и сделать один, но точный выстрел. Ошибка, промах — и дичь улетела. Но если выстрел точен, она уже никуда не денется. У миловидной столичной барышни вообще не так много оснований внезапно впадать в безумие. Но во время войны этот самый вероятный повод становится единственным.

— Когда живешь в городе, привыкаешь к тому, что вокруг тебя люди, — сказала Марфа, подходя сзади к Ольге. — Но когда приходит смерть, оглянись — ан никого и нет. Одна. Все заняты своей какой-то радостью: кто в кинотеатр бежит, кто на трамвай, кто к Жоржу Борману. И всё, что вчера было и твоим тоже, теперь — только их, а твоего теперь ничего нет. А знаешь почему?

Ольга обернулась. К ней, кряхтя, шла старуха-охотница. Осторожно, боясь упасть в грязную воду канала, она спускалась по крутому, поросшему высушенной солнцем травой, с большими проплешинами земли, берегу.

— Что вам нужно?

По виду девушки невозможно было понять, попала старуха или промазала.

— Что, открыточку получила, попом подписанную? Господь принял душу воина своего? А и не к кому с открыточкой пойти. Все вздыхают, соболезнуют, да видно: только и думают, как бы улизнуть да к ЭМАСу броситься: не прислал ли кто приглашение на ужин.

— Какую открыточку? — растеряно спросила Ольга, но старуха, хотя и промахнулась, не сдалась, вцепилась в нее паучьими старческими лапками и стала опутывать своей липкой слюной.

— Каждый город — это обман. Обман сродства. Людям страшно, и вот они жмутся друг к другу, и тем успокаиваются. А случись смерть, и они видят: зря успокоились, не спастись от смерти-то. И что делать? Они выкидывают тебя с твоей смертью из своего города, чтобы ты не отравляла им жизнь, их город больше не для тебя. Город построен, чтобы убежать от смерти, а только убежать-то нельзя. Большой город — большой обман, а столичный — столица обмана, Вавилон, и блудница на звере едет по нему. Радуйся, радуйся, что тебя исторгли из этого смрада и ты пришла к нам.

— К кому?

— У кого не жизнь общая, а смерть общая! Пойдем.

Старуха протянула ей сухую, как ветка, руку. Ольга покорно поднялась. По эстакаде над ними прогрохотал паровоз, и, видимо, балованным ребенком выброшенное из окна, недоеденное эскимо в золотистой бумаге упало в пыльную траву.

Глава XI

Когда Ольга появилась на кладбище, в армии Хрулёва было уже больше сотни человек. Все, кого выбрасывал Петроград с его машинами, оказывались у него. Здесь были и нищебродые, никогда не бывшие в мире счастливых людей и красивых витрин, и те, кого чья-то смерть разом изъяла из этого мира, и жертвы ЭМАСа.

Пётр Ипполитович, бросивший пить очкастый чиновник, своим сухим лицом с острым носом и ушами летучей мыши невероятно похожий на Победоносцева, стал теперь доверенным лицом Хрулёва и однажды сказал ему:

— А знаете, Егор, что вчера мне говорил наш Юра, юродивый?

Юра испокон века жил на кладбищах и получил за это прозвище Божедом.

— Что на этот раз?

— Что вы, Егор, и есть мессия. Второе пришествие Христа. В смысле, что вы — и есть Христос.

Егор сплюнул с досады. Превращать свою армию в полоумных сектантов, а самому становиться их вожаком ему совершенно не хотелось. Он, конечно, сам отчасти был в этом виноват, начав тогда, в первую свою ночь на кладбище, рассуждать о втором пришествии. Но тогда другого выхода не было, а сейчас, когда на ощупь найдены новые механизмы вербовки, религиозный имеет право сохраняться только в отношении ограниченного числа людей. И уж тем более он не должен выливаться в религиозное сектантство, которое, помимо всего прочего, неминуемо привлечет к нему внимание полиции, пока счастливо избегаемое.

— Этому нельзя давать ходу.

— Когда бы он говорил это только мне — возможно. Но так считают многие. Я вас, Егор, прекрасно понимаю. Кому ж хочется становиться новым Распутиным и вести за собой толпу экзальтированных особ!

— Каких особ?

— Потерявших разум от своей веры.

— А.

— Но вы недооцениваете смысл религии. Это не просто сказки. Люди привыкли строить свою жизнь по религиозным механизмам, хотя бы и не верили в самих богов. Просто потому, что их так воспитывают уже по крайней мере тысячу лет.

— И что же это за механизмы?

— Вы, Егор, даете этим людям новую жизнь. А они привыкли думать, что новую жизнь дают боги. И с этим ничего не поделаешь.

— И что мне теперь — гвоздями себя прибить? — раздраженно сказал Егор.

Пётр Ипполитович усмехнулся.

— Это дало бы кратковременный эффект, но в целом сказалось бы негативно, так как мы потеряем лидера.

— А?

— Нет, так делать не стоит. Хотя к разговору сегодняшнему нам, видимо, еще предстоит вернуться. Спокойной ночи, Егор.

Он ушел, и Хрулёв остался один. Пётр Ипполитович помогал ему, внося организационное начало, но всё же и раздражал. От него он усваивал слова иного, прежде непонятного ему мира, и хотя еще не научился пользоваться ими в совершенстве, но уже прекрасно понимал.

Впоследствии Егор часто вспоминал этот разговор, ловя на себе взгляды солдат своей армии, исполненных чем-то большим, чем отношением солдат к командиру. И, главное, его личная борьба, с которой всё начиналось, приняла теперь характер общей борьбы. Это была борьба с лицемерием сложившегося мира, мира счастья и машин, отбрасывающего всё, что не укладывалось в его рамки. Готовясь повести свою армию войной на этот мир, Егор чувствовал свое мессианство — одно из любимых слов чиновника, которое он, как ему казалось, понимал.

Ольгу, как и всякого нового человека, первым делом отвели в подземелье, дали поесть, указали, где она может лечь, и показали отхожее место. Община жила своей жизнью: люди уходили и приходили, готовили еду, кто-то спал. Хрулёва пока не было, и всем заведовал его офицер, бывший половой из трактира.

Егор появился на следующий день и сразу, еще до того, как ему сообщили про «новенькую», заприметил Ольгу. Её исстрадавшееся лицо стало еще более красивым, Хрулёв подошел и укутал ее плечи одеялом.

— Зачем ты сюда пришла?

— Меня позвали, я и пришла, — просто ответила Ольга. — Мне некуда было больше идти. Но я могу уйти.

— Нет, оставайся. Меня зовут Егором.

— А я — Ольга.

Два дня Егор ухаживал за Ольгой. После пережитого она не разговаривала, только куталась в одеяло, сидела у огня, не выпуская из рук горячую кружку чаю, который, кажется, вовсе не пила. В отличие от большинства других обитателей подземелья, пережитые страсти никак не обезобразили её. Наоборот, она казалась наполненной какой-то святости, но не страдальческой, а тихой и спокойной. Как будто в темное помещение принесли лампу, и все сразу же стали подсаживаться к ней поближе, погреться в её лучах.

Только Пётр Ипполитович, казалось, не радовался Ольге.

— Егор, — сказал как-то раз он, — нам надо с вами серьезно поговорить. Про Ольгу.

— Да, — вздохнул Хрулёв, которому скепсис чиновника не нравился всё больше. — Что вам угодно?

— Егор, Ольга не нужна нам. Она попала случайно, она — не наша. Её присутствие многих расслабляет. И вас, кстати, тоже.

— Не понимаю вас. И продолжать этот разговор не хочу.

— Егор, вы всё погубите. Вы знаете, кто она?

— Нет.

— Она ведь появилась 19 августа?

— Не помню, вероятно. И что?

— Как раз в тот день, когда был убит министр Ларов. Вот, почитайте.

Чиновник протянул Егору «Петроградский листок».

«Полицейское следствие пришло к заключению, — прочитал Хрулёв нарочно отчеркнутый карандашом абзац, — что мещанин Ковров, погибший на Чернышёвом мосту вследствие взрыва в его руках адской машины, отнюдь не был членом террористической организации и пострадал по роковому стечению обстоятельств, подняв коробку с бомбой, оставленную настоящим преступником. В связи с этим объявлена в розыск предполагаемая участница группы: девица Ольга Никонова. На вид лет около 25, среднего роста, глаза голубые, волосы светлые, платье серое…»

Егор поднял на чиновника встревоженные глаза.

— Только полиции нам не хватало, — сказал тот. — Я удивляюсь, почему они до сих пор к нам не наведались, но теперь наведаются точно.

— Отдать им Ольгу? — спросил Хрулёв так, будто кто-то хотел забрать у него любимую его вещь.

— Хуже. Отдать им всё, что вы проделали, всю вашу жизнь. Всю нашу армию. Сдать её еще до первого выстрела.

— Ольга очень хорошая. Светлая. И я, и все остальные — мы полюбили её.

Пётр Ипполитович посмотрел на Егора. Несколько секунд он взвешивал в голове риски от последствий того, что собирался сказать.

— Я вижу, что все полюбили, — сказал он. — И только потому, что верю в вас, Егор, в ваше мужество и целеустремленность, говорю вам это. Помните, вы собирались прибить себя гвоздями? И я сказал, что тот эффект, который мы получим, не компенсирует потерю вас как лидера. Но жертва нужна, Егор. Жертва, которую все любят. Чем она дороже, тем ценнее.

Егор побледнел.

— Нельзя быть мягким, Егор. Если вы оставите Ольгу, вы погубите всё.

— Что вы мне предлагаете?

— Я предлагаю позволить Ольге самой жить своей жизнью. Дайте ей вот это.

Он протянул ему позавчерашнюю газету.

Егор брезгливо поморщился и отвернулся.

Глава XII

Вопреки сложившейся практике, террористов судили не военным, в глухом Трубецком бастионе Петропавловской крепости, а открытым гражданским судом. Сделано это было, как вскоре выяснили газетчики, по приказу министра внутренних дел. Попытка запугать общество открытым судом и предрешенным жестоким приговором обернется только большей рекламой взглядов революционеров, писала пресса, обращая внимание на близорукость Столыпина. Но близорукими были они сами, не понимая, в какую игру играет министр.

Следствие, ввиду очевидности произошедшего, заняло лишь несколько дней, и уже на пятницу назначили заседание суда. Зал был полон репортеров не только столичных, но и иностранных газет. ПТА, Reuters и Associated Press передавали новости. Преступники отказались давать показания, но вины своей не отрицали, заявив, что действовали в соответствии с решением верховного руководства своей партии, постановившем казнить министра Ларова за его решение отдать студентов в солдаты. Улик против них и без признания было достаточно. Следствие представило копии электрограмм, которыми обменивались террористы, обсуждая подготовку к убийству и назначая встречи.

— Если полиция всё так досконально знала, почему же не предупредила? Не имеем ли мы здесь пример провокации? — воскликнул один из защитников, присяжный поверенный Алексеев.

— К сожалению, полиция смогла получить их только после преступления, — вздохнул обвинитель. Тогда диалог этот пресса, увлеченная судьбой 4 террористов, оставила без должного внимания. Но маленькая пешка на шахматной доске была сдвинута вперед на одну клетку.

В тот же день суд ожидаемо вынес смертный приговор всем участникам группы.

Утро следующего дня было в Петрограде обыкновенным. Уже заканчивался август и было прохладно, но с дач еще не возвращались, и по вечерам паровозы везли отцов семейств со службы в Терийоки, Лигово, Сиверский и Ораниенбаум, где ждали многочисленные их домочадцы. В поездах только и разговоров было, что о суде да о речи защитников. В некогда принадлежавшем тайному екатерининскому мужу Потёмкину, а ныне отданному под парламент Таврическом дворце бурление было не меньшее, чем в пригородных вагонах.

Лидер октябристской партии Александр Гучков, необыкновенно бодро для своего возраста и комплекции перепрыгивая через ступеньку, поднялся на трибуну.

— Господа члены Государственной Думы, — начал он. — Все мы были шокированы убийством министра просвещения и пристально, хотя и с разными чувствами, следили за процессом.

Тут Гучков покосился на левое крыло, где сидели социалисты.

— Думаю, — продолжал он, — никто из здесь присутствующих, каких бы политических взглядов ни придерживался, не может порадоваться смерти человека. И в этом смысле не только трагическая смерть Павла Карловича, но и казнь четырех преступников, хотя и заслуженная, вызывает печаль и сожаление.

— Неправда, неправда, — раздались отдельные голоса, но не слева, а справа. Левые молчали, ожидая, что будет дальше.

— Тем более ужасно, что все эти смерти легко могли быть предотвращены. Мы упрекаем полицию, что она не предотвратила преступление. Возможно, и справедливо. Но в ходе суда были предъявлены доказательства, что для назначения места и времени покушения преступники сносились друг с другом посредством электрограмм ЭМАСа. Петроградское телеграфное агентство предоставило их следствию по запросу. Не далее как вчера вечером я получил от министра внутренних дел Петра Аркадьевича…

— Позор! Рука руку моет! — закричали, наконец, левые, среагировав на ненавистную им фамилию и имея в виду известную дружбу Гучкова со Столыпиным.

— От Петра Аркадьевича Столыпина, — повысил Гучков голос, — копию ответа, полученного им от директора ПТА Ламкерта с собственной подписью оного.

Он потряс бумагой в воздухе.

— 12 августа Столыпин просил ПТА предоставить чинам департамента полиции доступ к корреспонденции всех абонентов ЭМАСа. Эта просьба не содержала в себе никаких элементов нарушения закона, в том числе о тайне личной жизни, поскольку не требовала открывать имена абонентов, но только текст их электрограмм. Техническая сторона дела такова, что машины ЭМАСа позволяют обнаруживать корреспонденцию с заранее определенными словами, то есть для отслеживания переписки преступников не потребовалось бы даже перечитывать её всю, отвлекая на это большой штат сотрудников.

Однако же директор ПТА Ламкерт отказался предоставлять полиции такой доступ, заявив, что готов делать это «в общем порядке», то есть предоставлять только отдельные электрограммы отдельных абонентов, поименованных в присланном ему запросе. Иными словами, буквально сказал: когда кого-нибудь убьют, тогда и сообщим. И вот, господа, я вынужден констатировать, что страшное преступление, повлекшее за собой смерть шести человек, могло бы быть предотвращено, и вина в том, что это произошло, — на совести директора-распорядителя ПТА.

Гучков специально уравнял смерти министра и его убийц — это был реверанс в сторону левых. На правых и центр он безусловно рассчитывал, но социалисты могли отказаться голосовать за предложение помочь полиции в чтении переписки, а для победы ему необходимо было продемонстрировать как можно большее единство думских голосов.

— Да, господа, и я прошу присутствующих здесь корреспондентов так и записать: кровь министра Ларова — на руках директора ПТА Ламкерта. Именно его нежелание сотрудничать с полицией привело к взрыву на Введенском канале! Мною подготовлен закон о безусловном обязании ПТА предоставлять полиции всю корреспонденцию без указания имен принимающей и отправляющей сторон. Последние же — в соответствии с существующим порядком, по запросу прокурора. Борясь с террором, мы остаемся верными нашим принципам свободы личности, провозглашенным Манифестом 17 октября.

Гучков выдохнул и оглядел зал. В нём висела растерянная тишина. Так бывало, когда ни с какого края — ни левого, ни правого — не могли придумать, к чему придраться. Это еще не значило безусловной поддержки, но, по крайней мере, было хорошим началом.

— Спасибо, Александр Иванович, — услышал он сзади голос председательствовавшего Михаила Родзянко. — Давайте приступим к обсуждению вашего предложения. Оно роздано всем господам — членам Думы.

Не дослушав прения, корреспонденты бросились в телефонную комнату надиктовывать статьи, и вечерние газеты вышли с заголовками, что кровь министра Ларова — на руках директора ПТА Ламкерта. А на следующий день, перечитав свои публикации с суда над террористами, корреспонденты процитировали все электрограммы, которыми обменивались преступники, безусловно свидетельствующие: если бы у полиции был к ним доступ, министр остался бы жив.

Глава XIII

Вечером следующего дня Гучков зашел в отдельную кабинку ресторана «Медведь», где ему была назначена встреча. Вообще, лидерам думских фракций ходить на такие встречи не полагалось ни из соображений безопасности, ни по статусу, но Гучков, который трижды дрался на дуэли и воевал с англичанами в Трансваале, мог себе позволить пренебрегать предостережениями охраны. Что же до статуса, то он бы и сам не хотел быть замеченным в компании человека, назначившего встречу.

Его старый знакомец инженер Иванов пришел вовремя.

— Я имею сказать вам, Александр Иванович, что ваши слова про кровь на руках просто оскорбительны.

— Вот уж не думал, что судьба Ламкерта вас в хоть какой-то мере беспокоит.

— Это бросает тень не только на Ламкерта, но и на всю систему.

— Что ж поделаешь, когда это — правда.

— Вот именно о правде я и пришел с вами поговорить.

Иванов был из банды инженера Сухорукова с острова Голодай — как и прочие его присные, он служил агентом, собирая заказы на незаконное подключение к системе, поскольку сам Сухоруков ни с кем не встречался. Гучков являлся постоянным клиентом Иванова, заказывая чаще всего чтение переписки своих политических врагов, но, что много хуже, иногда и союзников. Более того, однажды он попросил отправить электрограмму от имени Столыпина, что стоило ему 500 рублей, а Ламкерт, когда Сухоруков донес ему об этом, на радостях в одиночку выпил за вечер бутылку пятидесятирублевого коньяка.

Все просьбы Гучкова, как и прочих, тщательно протоколировались, и теперь были ему предъявлены.

— Вынужден сообщить вам, что 10 процентов ваших обращений — пока наименее болезненные для вас — вероятно, будут опубликованы в ближайшее время. Это, конечно, не идет ни в какое сравнение с тем ущербом, который нанесли вы, но мы поступим благородно. Это будет некоторым залогом, подтверждающим серьезность наших намерений. В дальнейшем, если с вашей стороны не будет никаких недружеских действий, ничего нового не появится. Ну и, разумеется, вы должны отозвать свое предложение об обязании ПТА более тесно сотрудничать с полицией.

— Вы поступаете не только бесчестно, но и неосмотрительно, — сказал Гучков, стараясь не выдать своей тревоги.

— Насчет бесчестности не вам судить, а про неосмотрительность — не согласен. Вы же понимаете, что я являюсь не единственным хранителем этих материалов и, если со мной что-то случится, они будут опубликованы все.

Гучков ничего не ответил.

— За сим прощаюсь, — инженер встал. — И, кстати, рекомендую вам проверить число читателей вашего бюллетеня.

Когда он вышел, Гучков досчитал до тридцати и позвал официанта.

— Ушел ли господин, который со мной обедал?

— Так точно, ушли-с.

— А есть ли здесь публичный аппарат ЭМАСа?

— Публичного не держим-с, но для уважаемых гостей можем предоставить услуги собственного.

— Где он?

— Извольте следовать за мной.

Гучков вскочил на ноги. Число подписчиков его бюллетеня внезапно уменьшилось ровно на 10 процентов.

Глава XIV

Кладбищенское подземелье давно перестало удовлетворять потребностям быстро растущей армии безномерных, и она переместилась в находящийся неподалеку пакгауз Товарной станции Варшавской железной дороги. Хотя он и был заброшен, стоя с заколоченными окнами, всего саженях в трехстах высилась караульная вышка, и луч её прожектора, обшаривая периметр станции в поисках немецких шпионов, регулярно пересекал тропинку, ведущую к пакгаузу. Но никто ни разу не наведывался проверить, что делается за заколоченными дверьми.

Почему? Если кто-то из его офицеров задавал Хрулёву вопрос о надежности штаб-квартиры, он отвечал, что среди начальников Товарной станции есть сочувствующие их делу лица. Еще более удивительным было то, что они до сих пор избегали внимания полиции. Но и в этом случае ответ Хрулёва, будь ему задан вопрос об этом, был бы подобным.

Пакгауз, длинное одноэтажное кирпичное здание с островерхой крышей, превратился в подобие казармы: был разделен на секции и заставлен сколоченными из досок двухъярусными кроватями. И только в одном его конце оставалось большое пространство, где устраивались собрания. Прямо над ним проходила эстакада воздушной железной дороги, двумя большими кривыми соединявшаяся с линией, протянутой над Обводным каналом. Под ними старухи-кликуши катались по булыжной мостовой, и извозчики били их длинными кнутами, чтобы не задавить. Задавить-то и ладно, но потом же попадешь в участок, а оттуда, если очень не повезет, то и на фронт. И когда ветер был со стороны Измайловского проспекта, то доносил обрывки музыки из патефонов-автоматов, стоящих у подъезда меблированных комнат Третьякова, аккурат на том месте, где взорвал бомбу Егор Сазонов.

Внутри было всё чисто подметено и вымыто, и на печатях в каждой комнате уютно кипели чайники.

По вечерам пакгауз набивался людьми — и теми, кто жил здесь постоянно, хотя таких было меньшинство, и имевших собственные квартиры, даже ходящими на службу. Только здесь, не дома и не на улицах города, им было спокойно.

— Издревле люди собирались вместе, в города, и само слово город происходит от ограды, они отгораживались от всего остального, — учил Хрулёв вечерами, когда безномерные сползались к нему на проповедь. — И вот внутри этой ограды люди стали строить рай. Да, а вы не замечали разве, что город — это рай? Здесь жить легко и весело, здесь есть кинематографы и кабаки, водопровод и электричество, трамваи и паровозы, по ночам здесь светло от фонарей. Здесь — жизнь. Но знаете, что оказалось? Что в городе, в этой ограде, очень много людей. Очень тесно. И болезни, от одного к другому, передаются очень быстро. Но болезни можно лечить — и построили больницы. А как вылечить несчастье? Несчастье не лечат в больницах. И чтобы несчастливые люди не отравляли собой общее счастье города, их стали выдворять из него.

Внезапно Хрулёв вскочил, голос его стал яростным.

— Если ты беден, если нет денег на магазины со стеклянными витринами во весь этаж и на квартиру с водопроводом, — вон из города, за Обводный канал, снимай угол, имей в своем распоряжении лишь квадратную сажень пола да плесневелые стены в комнате, которую не протопить сырыми дровами. Нет и на это — иди побирайся, чтобы добрые люди дали тебе пятак на ночлежку, и радуйся кружке кипятка, называемого почему-то чаем. Да смотри из грязного окна на чужой рай!

Он перевел дыхание.

— Но если ты богат, если весь город со всеми его ресторанами, луна-парками и скетинг-рингами — твой, погоди радоваться. Придет, проникнув за городскую ограду, и к тебе несчастье — болезнь ли со смертью, или предательство, или еще что — и вот и тебя изгонит город! Нет, не выгонит из твоей квартиры с коврами на полу, но закроется от тебя. Не для тебя будут больше его яркие витрины, его шумные улицы, свет газоэлектрических трубок его рекламы. Он отделит тебя от себя и отрежет. То, что было родным, станет вдруг чужим, нужное — ненужным. А другого нужного не появится. Окна твоей дорогой квартиры покроет пыль, и сквозь них, точно так же, как сквозь окна ночлежки, ты будешь глядеть на чужой рай.

Но может быть, есть шанс вернуться? Забыть предательство и похоронить мертвых? Есть, но — берегись! Вырвавшись из рабства, не спеши возвращаться!

Как я сказал, люди стремятся в город, чтобы сгрудиться, столпиться, и в толпе забыть свои страхи. Они организуют общество счастливых. Пока еще счастливых — потому что каждый, как придет его время, будет оттуда исторгнут. Но этого городу мало — они еще недостаточно порабощены! Они еще могут хвататься друг за друга. И тогда появляется ЭМАС!

Кажется, ЭМАС создан, чтобы облегчить сношения между людьми, но это обман. Он разъединяет. Каждый прикован к своему аппарату, каждый сидит и ждет электрограмм. Да, электрограммами еще приглашают в гости, но это пока. Зачем ходить в гости, когда всё, что вам могут там рассказать, быстрее напишет лента? Уже отказались от писем, телефонов и газет — скоро откажутся и от последнего способа общения. А знаете, что потом?

Он обвел публику глазами.

— Потом ЭМАС покажет свою власть! Он сам будет решать, кому вы можете писать, а кто может писать вам. А то и вовсе лишит вас этой возможности. И тогда вы всё равно что умрете: мир будет к вам глух, а друзья забудут о вас. Уже сейчас, знакомясь, люди не записывают ни адресов, ни даже фамилий друг друга — только имя и номер. Не будет номера — и всё, не станет человека! Если ЭМАС захочет — он даст вам возможность сообщать свои мысли тысячам и сотням тысяч. Не захочет — и их не прочтет никто! Так политики окажутся в его власти. Остальные же, давно отказавшиеся от газет и привыкшие узнавать новости из бюллетеней, будут узнавать только то, что захочет он.

Хрулёв остановился передохнуть. Безномерные сидели молча — не все понимали его слова, но и тех, кто не понимал, он захватил своим голосом. В тишине послышался шорох — это лежавший свернувшимся, как котенок в тряпках, юродивый Юрочка сел, оперев одну руку об пол, а вторую подняв, как его коллега с картины Сурикова «Боярыня Морозова».

— Это всё от того, что в Царствие Божие не верите! — взвизгнул он. — Зачем вам тут существовать, а? А?

Он стал ползать по полу, тыкая пальцем то в одного безномерного, то в другого, ожидая от них ответа на свой вопрос.

— Когда хотите тут, на земле быть, в царстве князя мира сего, то и ЭМАС вам подавай, и число зверя! А когда бы о жизни вечной думали, то и не нуждались бы ни в чём.

Так же внезапно, как проснулся, он уснул, снова свернувшись по-кошачьи калачиком на тряпках, служивших ему одеждой.

— Счастливы вы, — снова стал говорить Хрулёв, — что несчастны, что вас признали недостойными общества счастливых. Вас вывезли на кладбище, как покойников, от вас избавились! Но тем самым вы спаслись из этого лжерайского Петрограда. Петрограда, который выпивает из людей жизнь, а потом выбрасывает, как паук высосанную муху. И теперь вы в безопасности, среди настоящих друзей. Он ничего не сможет вам сделать!

Вы спаслись сами — так теперь идите и спасайте других. Открывайте им глаза. Рассказывайте, что их счастье — на самом деле несчастье. Идите по улицам и несите правду. Торжествуйте над ними: они выбросили вас, а вы оказались лучше их, вы поняли обман города и избавились от него. Вы лучше настолько, что готовы протянуть руку помощи тем, кто плевал в вас. И когда наша правда захватит город, лжерай рухнет!

Вдохновленные Хрулёвым, а еще больше — осознанием своего превосходства, из изгоев, людей с поломанными судьбами ставшие цельными, со смыслом существования, они каждый день шли по улицам Петрограда. Караулили у покойницких на вокзалах, где женщины в черных платьях встречали своих возвращавшихся с фронта любимых, у публичных аппаратов ЭМАСа, искали в толпе, собиравшейся вокруг каждого юродивого или кликуши, ждали у ночлежных домов и просто вглядывались в лица прохожих, ловя отрешенные взгляды и покрасневшие, заплаканные глаза. У музыкальных автоматов поджидали тех, кто заказывал «На сопках Маньчжурии». Почему именно её — никто не знал, но замечено было, что с такими всегда что-то получается.

Глава XV

Когда Зубатова, как и любого новообретенного, привели в пакгауз, он сразу же вспомнил атмосферу многочисленных виденных им революционных кружков. Всё было ему знакомо, еще даже не слыша ничьих слов, он мгновенно дал Хрулёву кличку Предводитель, очкастому чиновнику — Канцлер, выделил из толпы нескольких «сотников», и только Ольга заставила его запнуться. Все вокруг относились к ней благоговейно, но это было не отношение к «мамке», которая требует себя уважать, а к ребенку. Так монахини или старые девы опекают случайно и временно оказавшегося у них на руках малыша, а он, ничего от них не требуя и даже не очень понимая происходящее, без всякой задней мысли принимает их заботу. Ольга повернулась в его сторону, безразлично, как и на всех прочих, посмотрев, и он на мгновение заглянул в её глаза.

Они были бледного, чистого голубого цвета, которые он прежде видел лишь однажды, у курсистки Женского медицинского института Ани Савицкой. Зубатов познакомился с ней в квартире у каких-то общих знакомых в доме с высокой башней на Среднем проспекте и с тех пор, когда ему случалось бывать на Васильевском острове, всегда обходил этот дом за квартал. Ей было уже 25 лет, ему только 19, он любил её без памяти, а она состояла в революционном кружке и брала его с собой.

Вместе они ходили за Невскую заставу, в выстроившиеся вдоль Шлиссельбургского тракта барачные казармы рабочих Обуховского и Александровского заводов. Сначала ехали на трамвае, а потом шли пешком, пробираясь через грязные лужи, в которых ползали голопопые дети, между развешанного на веревках сырого штопанного белья. Разговаривали с товарищами, они сначала подозрительно смотрели на Аню, на мягкую гладкую кожу её пальцев, так не похожую на их собственные пятерни и лапы их баб. Но она была страстной, её глаза горели, и они кивали головами, соглашались, оглаживая усы, прятали за пазуху напечатанные на папиросной бумаге прокламации. Какой она была умной! Зубатов заучивал Кропоткина страницами — лишь бы быть ей ровней. Возвращались обратно в город поздно, светлыми летними ночами, когда все фабрично-заводские спали мертвым сном и только по Неве, дождавшись разведения мостов, сновали и выли пароходы.

В конце июля, в самую жару, под Финляндским железнодорожным мостом, спрятавшись за широкую железобетонную его опору, Зубатов дрожащими от возбуждения пальцами расстегивал бесконечный ряд мелких пуговиц на её блузе, а Аня улыбалась, покусывая губу и запрокинув голову, совсем ему не помогая.

Агитационная работа не давала результата, и Зубатов даже не понял, как пришло понимание необходимости террора. В кружке ничего не обсуждали — и без слов выходило, что стрелять должна Савицкая. Она, бесспорно, была лучшей. Все занялись подготовкой к покушению, и происходило это так буднично, как будто речь шла о доставке нового транспорта листовок из Финляндии или установке подпольной типографии. И Зубатов тоже включился в общее дело, горячо обсуждал сначала, кого именно следует убить, а потом участвовал в слежке, установлении маршрута и графика. И встречи с Аней были прежними, и она всё так же закусывала губу.

Но однажды утром Зубатов вдруг осознал, что покушение, к чему бы оно ни привело, будет для Анны концом. Два дня ходил он, пораженный этой мыслью. Не ел, не видел ничего вокруг себя, наталкивался на прохожих и каким-то чудом избежал падения под трамвай, так что вагоновожатый, успев затормозить, даже оставил своё место и выскочил на улицу, намереваясь его вздуть.

— Аня, — сказал Зубатов, глядя в пол, когда они были вдвоем. — Так ведь это же конец. Совершеннейший, неминуемый конец.

— А? Ты о чём, Серёженька? — она действительно не поняла.

— Ну как же. Ну вот об этом, что мы задумали. Ведь тебе же конец.

— Ах, ты об убийстве великого князя? Так ведь это же надо. Какой ты глупый, Серёжка! Читаешь, читаешь книги — а всё без толку. Как же иначе? Сам ведь видишь. Но что думать об этом вперед!

Она вытянулась на кровати, и волосы её растрепались по подушке.

Зубатов остался сидеть на стуле.

Он и сам понимал, что говорит вещи совершенно недопустимые, которые могут разом опустить его в глазах Ани в самую гущу обывательского класса, перечеркнуть всё то, ради чего они вместе жили и трудились. Но и сил не сказать у него не было.

— А как же мы? Как же я без тебя?

Аня поднялась на кровати. Зубатов думал, что она сейчас отчитает его, как школьника, и может быть, даже выгонит.

— Серёжка, Серёжка, — она подошла, обхватила его голову и прижала к своему голому животу. — Какой же ты еще ребенок! От маминой сиськи оторваться не можешь. Надо вырастать. Вырастать.

Всю ночь он, и правда как ребенок, плакал на её плече. Впоследствии Зубатов часто думал — что чувствовала в этот момент Аня? Колебалась ли? Был ли у него шанс удержать её от задуманного? И надеялся, что не колебалась, потому что на виселицу нужно идти с твердым осознанием правильности всего сделанного — иначе это совсем страшно.

Но, наверное, что-то было в её душе, потому что в день накануне покушения, когда все члены кружка собрались еще раз обсудить детали, она шепнула ему на ухо: «Не приходи сегодня». И больше у них не было возможности увидеться.

Следующим утром Аня, зная, что великий князь Владимир Александрович приедет в Академию художеств на торжественное заседание, зашла под видом посетительницы академического музея в фойе. Там она постояла у книжного киоска, и, когда он зашел, почти в упор выстрелила 5 раз из браунинга. Был убит какой-то генерал из свиты, но сам великий князь получил только касательное ранение. Савицкую схватили, отвезли в Петропавловскую крепость, где через несколько дней судили военно-полевым судом и ожидаемо приговорили к повешению. Казнь состоялась в Лисьем Носу через неделю.

Той ночью Зубатов не спал, и около 6 утра, когда обыкновенно совершалось повешение, чувствовал, как сдавливается его шея.

На следующий день их кружок, прекративший в целях конспирации свои заседания, собрался впервые после покушения (от присяжных поверенных Савицкой было известно, что она не назвала на следствии ни одного имени, поэтому угрозы арестов не было). Зубатов не знал, какими увидит своих товарищей после произошедшего, ожидая найти их в состоянии, подобном своему, то есть на грани помешательства. Но, к величайшему изумлению, обнаружил, что никаких перемен ни в ком не произошло. Хотя они и были огорчены смертью Анны, но деловито продолжали свою работу. Так наступающая в штыки солдатская цепь лишь на мгновение замечает, как падает убитым товарищ, и шагает вперед. Анина смерть не перевернула мир. И сколько нужно времени, чтобы стул у буфета с гнутой буковой спинкой, на котором она обыкновенно сидела, откинув назад голову и подсунув под себя ладони, пока еще остающийся пустым, занял случайный член кружка? Неделя? Две?

— Нельзя было позволять это Ане, — сказал он бородатому Максиму, студенту-политехнику, который был в кружке главным.

— Вот как? — искренне удивился тот. — А кому же?

— А почему, например, не тебе? — неожиданно зло спросил Зубатов.

— В каждой организации есть те, кто придумывает, и те, кто исполняет. И первые должны иметь шанс выжить, чтобы продолжать. Я понимаю причины твоей злости и совсем на тебя не сержусь. Но, в конце концов, я рискую не меньше — если организацию раскроют, меня повесят первым. Но ты, кстати, тоже мог бы.

— Да. И за это я на себя сержусь, — резко ответил Зубатов.

Он ни с кем больше не разговаривал. Ни о Савицкой, ни о чём другом. Товарищи не трогали его, понимая, что он скорбит не только по покинувшей их душе, но и по телу. Но Зубатов не скорбел. Он действительно именно удивлялся.

В тот же вечер он явился в охранное отделение и сообщил имена всех этих людей, не достойных того, что Аня за них умерла.

С тех пор прошло больше 20 лет, и Зубатов ни у кого больше не видел таких глаз.

Глава XVI

— Вот, господин Клыков, — студент подвел Зубатова к Хрулёву, — изволят быть жертвой эксперимента ПТА по отключению абонентского номера.

Хрулёв внимательно, исподлобья посмотрел на Зубатова, прикидывая, какие мотивы задействовать в беседе с этим господином. Понятно, что не о Страшном суде, но в достаточной ли степени он отвержен, чтобы обличать перед ним лицемерие этого мира? Тут так легко напугать, а человек, видимо, состоятельный и неглупый, такие сейчас особенно нужны.

— Вам, господин Клыков, извините, не знаю вашего имени-отчества… — начал Хрулёв, взяв Зубатова под руку.

— Сергей Владимирович.

— …Сергей Владимирович, в известной степени повезло: поставив над вами эксперимент и лишив вас абонентского номера, система исторгла вас, но и утратила свою власть над вами. Разрыв был мучительным — вы потеряли связь со всем, что было дорого, — но зато вы, глядя со стороны, понимаете, каково тем, кто не потерял эту связь. Как опутывает их паутина проводов и как безнадежно они попадают под власть ЭМАСа. Вам тем более повезло, что вы оказались в нашем кругу — тех, кто делится своими чувствами и мыслями без помощи машин. У кого, таким образом, их невозможно отнять. Оставайтесь с нами!

— Благодарю вас за приглашение. Но какова же цель вашего собрания?

— О, явижу, вы зрите в корень, — обрадовался Хрулёв, подумав, что Зубатова хоть сейчас можно ставить унтером. — Вы знаете, в чем цель эксперимента, поставленного над вами? Проверить, сколько дней вы сможете прожить без абонентского номера, прежде чем наложите на себя руки или лишитесь рассудка. Таким образом они проверяют, достаточно ли уже поработили людей, чтобы переходить ко второй части плана, или еще нет, и люди еще могут без них обходиться.

— Что же это за вторая часть?

— Известно что: управлять. Давать одним голосам звучать громко, других приглушать, третьих затыкать совсем, а четвертых и вовсе выкидывать. Будь ты доктор, купец или член Государственной Думы, даже писатель — всякому нужна реклама. Не в том обыденном смысле, как аптекари рекламируют свои пилюли, а купцы — новые товары. А в том, что всякий человек рекламирует себя окружающим, подавая таким, каким хочет чтобы они его видели. И вот, они хотят монополизировать всю эту рекламу, а потом ранжировать, кому и сколько прав на неё давать.

— И что же вы предлагаете?

— Мы хотим открыть людям глаза. Мы говорим им: не позволяйте машинам подменять мир вокруг вас. Если каждый день к нам будет приходить хотя бы один человек, и он расскажет правду хотя бы двоим, а каждый из них — еще двоим и так далее, много через год люди в Петрограде победят машину. ЭМАС останется, но будет не более чем удобным средством сношений. Как подзабытый уже телефон. Так что же… вы с нами?

За свою полицейскую карьеру Зубатов видел много таких организаций. В некоторые по молодости он входил сам. Потом, уже будучи начальником, вникал в их жизнь по рапортам секретных агентов и филёров. То, что было сейчас перед его глазами, укладывалось в общую схему и не представляло интереса. Но слова Хрулёва про ЭМАС звучали любопытно. А главное — здесь была барышня с глазами Ани.

— Я, конечно же, с вами, любезный Егор Петрович, — сказал Зубатов.

Хрулёв уже мало походил на рабочего: пострижен был как лондонский клерк, коротко на пробор, и носил костюм, хоть и сидящий пока еще мешковато, с галстуком и часами в жилетном кармане.

К 10 часам вечера из пакгауза стали расходиться: те, кто жили на своих квартирах, — домой, а кто ночевал тут — перебирались на жилую половину. Зубатов оставался — он ждал, чтобы пошла Ольга. И когда она, накинув макинтош, потому что на улице шёл мелкий дождь, вышла за дверь, он поднялся следом.

— Далеко ли вы живете? — Зубатов нагнал Ольгу.

— Я? Я живу здесь, в пакгаузе. Просто вышла погулять.

— А прежде?

— Прежде? Прежде я не помню. Да и ни к чему это.

По темному двору Варшавской товарной станции они шли к ярко освещенному фонарями Обводному каналу. Только в лужах между шпалами и непонятно как проросшими в этой засыпанной угольной крошкой земле клочками травы иногда отражался свет недалекого города. Черным силуэтом перед ним поднималась церковь Общества распространения трезвости, колокольней своей напоминавшая графин с водкой.

Сам канал, несмотря на поздний час, ревел моторами, ломовиками, трамваями, баржами и патефонами-автоматами пивных. Под фонарем пьяный мастеровой поносил матом жену и силился ударить её, но, не удерживаясь на ногах, падал, потешно размахивая руками и расшибаясь в кровь о грязную мостовую. Собравшаяся вокруг них толпа маклаков, проституток, вокзальных попрошаек, китайцев и прочего сброда хохотала, а баба, жена мастерового, выла, одновременно и тщась увести мужа с этого позора, и страшась попасть под его кулаки. Вскоре позор, однако, кончился — толпа заскучала от одноообразия происходившего и переместилась к другому фонарю, где начинал кликать юродивый. Увидев, что ему удалось заполучить внимание публики, он забился в конвульсиях еще сильнее, принялся кататься по булыжникам, нимало не смущаясь опасностью угодить головою в лошадиную кучу, и стал пророчествовать о скором падении Петрограда, последующим в семь дней за смертью царевича. Баба подхватила уснувшего мастерового, взвалила на плечо, не боясь замазаться его кровью, и потащила домой, в свою теплую постель.

За ними, над заплеванной водою канала, по эстакаде проносились лучи прожекторов скоростных поездов. А еще выше и дальше, на крыше дома с той стороны, на углу с Измайловским, где убили Плеве, светился тысячами лампочек экран ПТА. «Бюллетень Северянина: В дожде петроградском, туманно-бензиновом, в свете тысяч огней на рекламах неоновых, вы уходите в платье своём крепдешиновом, оставляя амантов, тоскою окованных. Новый стих, предлагаю вниманию публики, полностью выйдет уже в октябре», — сияла надпись. Через минуту её сменила другая: «Бюллетень конторы Крузе: сообщаем о продаже последних участков в Лигово, у ж/д станции, есть электрическое освещение, аб. н. 323-7848». Потом и она погасла, чтобы появиться третьей: «С Юго-Зап. фронта: вчера под Тарнополем германцами предпринято наступление, отбитое нашими войсками. К наградам представлено 38 офицеров и нижних чинов, из коих 34 — посмертно. Сообщ. ПТА».

— Егор говорит, что город обманывает людей: сначала прельщает их, заставляет поверить, что одиночества нет, а потом бросает один на один с бедой, — сказала вдруг Ольга. — Я много думала об этом. Это город моего детства, я была здесь счастлива. Он — хороший. Это люди, которые живут в нём, плохие.

— Мне казалось, Егор говорил, что люди хорошие и надо помочь им вырваться из этого обмана.

— Он лжет, — коротко ответила Ольга.

— Тогда отчего вы здесь?

— Я с ним потому, что, во-первых, мне больше быть негде, а во-вторых — он борется с ЭМАСом.

— Вы ненавидите ЭМАС?

— Вы читали протоколы судов над террористами, убившими министра Ларова? Пётр Ипполитович, товарищ Егора, давал мне газеты с подробными репортажами из суда. Всё, что они посылали друг другу через ЭМАС, узнала охранка.

— Полиция и прежде могла читать письма, — пожал плечами Зубатов.

— Тут другое. Знаете, у Егора для всех свои слова. Нищим он дает чувство превосходства над богатыми, брошенным — возможность спасать других, умных посвящает в планы переустройства мира. А фанатикам рассказывает о пришествии Антихриста. И только им он не врет. Всё по Иоаннову сценарию: эти провода опутали нас, прельстили своим удобством и стали незаменимы. Но теперь тот, кто владеет ими, читает наши мысли как в открытой книге и слышит все наши разговоры. Мы порабощены. Прежде в черных кабинетах распечатывали письмо того, кто заранее вызвал подозрение. Теперь же мы все стоим перед ним обнаженными и совокупляемся на его глазах, а он видит нас всех и жмурится от удовольствия. И что мы решим сделать завтра, он знает уже сегодня.

— Зачем он это делает?

— Он хочет власти над людьми.

— Нет, я про Егора. Зачем он собрал всех и каждому говорит разное, в чём его цель?

— А. Всё равно, ответ такой же. Он хочет власти. И, кстати, он как-то говорил, что всё началось после того, как его отверг ЭМАС. Любопытно, правда? Вообще, конечно, Егор ничем не лучше машин, и тот, кто уничтожит их, следом должен будет уничтожить и его.

— Надо сказать, с вашей стороны было весьма недальновидно сноситься через ЭМАС при подготовке теракта, — сказал Зубатов.

Риск был невелик. Конечно, она могла испугаться и закрыться, но Ольга, очевидно, умна, а умные люди никогда не избегают противостояния с себе подобными, пусть даже и на свою погибель. Она отошла от него на шаг, пристально посмотрела и усмехнулась.

— Много ли чести указывать барышне на ошибки её молодости, господин Зубатов?

— Отчего же Зубатов?

— Оттого, что в книге революционной мести была и ваша фотография. Не в числе первых, конечно, но могло так случиться, что я бы в вас стреляла и потом за это была бы повешена.

Зубатов, конечно, знал про такие книги. Небольшие тетрадки, напечатанные за границей на деньги смертельно больного Михаила Гоца, тратившего своё огромное наследство, доставшееся ему от отца, московского купца, на дело революции, они контрабандою ввозились в Россию в огромных количествах. И, не имея конкретного адресата, распространялись наравне с прочей нелегальной литературой. Так что любой кружок или даже отдельный гимназист мог найти на их тонких папиросных страницах фотографию доступной для себя жертвы, её имя, звание и суть преступления, за которое она приговаривалась к казни. Зубатов видел несколько таких тетрадок и со своим портретом, но типографское качество было таково, что этому портрету соответствовал любой мужчина среднего возраста без особых примет, поэтому уже забыл и думать их бояться.

— Вряд ли моя смерть стоит вашей, — сказал Зубатов.

— Именно, — Ольга улыбнулась. — А вы ведь тоже закончили свою жизнь?

— Не знаю.

— Подумайте сами. Полицейский чиновник, руководивший некогда всей тайной полицией империи, отправленный в отставку, теперь в довольно… скромном платье приведен студентом-сектантом в самую эту секту, знакомится там ночью с барышней-террористкой и отправляется гулять с ней по городу. Разве вы сами не видите, что жизнь ваша разделена на две части.

— Пожалуй. Хотя я мог бы прийти сюда по долгу службы.

— Нет, конечно. По долгу службы вы отправили бы какое-нибудь гороховое пальто. Не от трусости, конечно. Но у человека в вашей должности должно быть слишком много бумаг, докладов и аудиенций, чтобы осталось время на ночь, город и меня. Впрочем, не расстраивайтесь: я тоже закончила свою прежнюю жизнь. Я не умру теперь так дешево. Видите, как мы с вами похожи.

По проспекту они дошли почти до самого Троицкого лейб-гвардии Измайловского полка собора. Он поднимался из-за темных силуэтов домов своими огромными куполами, и бронзовая богиня Ника перед ним, взгромоздившаяся на триумфальную колонну из трофейных турецких пушек предпоследней с ними войны, поднимала руку с лавровым венком над проносившимися под ней автомобилями. От дождя воздух стал совсем мутным, и неоновые рекламы расплывались в нём яркими пятнами.

На 1-й роте они свернули направо и пошли в сторону Забалканского проспекта. Когда-то в этой части города стояли одноэтажные казармы гвардейцев, а теперь громоздились, давя друг друга, многоэтажные махины, нависая над пространством улицы эркерами, с трудом удерживаемыми облезлыми краской атлантами с вытаращенными от напряжения глазами. Под ними на столбах с изящно изогнутыми в стиле арт-нуво перекладинами в несколько рядов висели телеграфные провода. Они перекидывались на дома и оплетали их тонкой паутиной своих окислившихся в сыром воздухе медных отростков, как в дебрях английских и французских азиатских колоний дикие растения оплетают древние заброшенные города. По ним электрограммы с частотой в десятки герц летели в квартиры жителей Петрограда.

У старого двухэтажного, непонятно как выжившего в эпоху охватившего город строительного бума дома, перед уличным аппаратом ЭМАСа толпилась публика. На крыше же дома стоял огромный ламповый экран, высвечивавший вместо обычных сообщений из бюллетеней какую-то частную ерунду. Толпа, однако, с интересом на неё глядела.

— Вон, вон, вишь ты! — схватил в эмоциональном переполнении проходившего мимо Зубатова за локоть какой-то солдат, тыкая пальцем в экран: — Читайте, барин!

«Третьего дня прибыл с фронта и целую неделю радуюсь жизни в Питере. Встречай, столица! Ряд 122 тамбовск. полка Степченко».

— Ты, что ли, Степченко будешь?

— Я, — гордо ответил солдат.

— А зачем ты это написал?

Солдат смутился.

— Как же это зачем? Известно зачем. Чтобы все знали.

— Так а что ж ты ни адреса не написал, ни номера своего абонентского? Как же тебя найдут?

— Кто ж меня будет искать, когда я в Питере первый раз в жизни и ни единой знакомой души у меня тут нет?

— Тогда зачем же ты написал?

— Так я ж и говорю: чтобы весь мир знал про меня и радость мою. Что вот, значит, рядовой Степченко не просто так, в окопах гниет, а видишь, в Питер выбрался. Дворец, где государь живет, видел. А то, может, вернуся я на фронт, а меня немец — раз! И что? И всё, поминай, как звали. А так, значит, уже нет, уже не просто так, уже миру показался. След свой имею.

Зубатов и Ольга с интересом смотрели на солдата.

— Похвастаться, значит, хочешь? — спросила она.

— Да не похвастаться! — солдат раздосадовался, что не может объяснить себя господам. — А жизнь свою миру явить. Ведь когда она во мне только, со мной и прекратится. А так я как бы в мире есть. Ах ты, господи, как же сказать-то…

— Да поняли мы, — сказал Зубатов. — Когда следы твоего существования видны — ты существуешь, а если нет — то уже как бы и нет.

— Во-во, — подтвердил солдат. — Одно слово — ученый, как ловко сказал!

Тут он воровато огляделся и, приблизившись к Зубатову с Ольгой, доверительно сообщил:

— А мне тут один маньчжурец, или чёрт его знает, кто он, сказал: в наших, говорит, книгах пишут — бывает такое, что человек помер уже, а сам этого еще не понял. Так вот, надо оглядеться: остаются ли за тобой следы. Если остаются следы — значит, есть ты. Я-то не поверил, потому что у православных христиан известное дело — как помер, так душа твоя и улетает. А только сейчас вот вспомнил, когда вы сказали. Совсем как маньчжурец тот.

Зубатов усмехнулся и вытащил из кармана серебряный рубль.

— На вот тебе, на папиросы.

— Что ж вы, барин, думаете — русский я солдат или нищеброд какой? Погодите, еще до Берлина дойду и самого кайзера на штык подыму!

От этой мысли он развеселился и даже заулыбался обросшим щетиной ртом с выбитым передним зубом. Но потом всё же взял рубль, сам этому смутился, пробормотал «благослови вас Бог, барин и барыня» и исчез в толпе.

— Идущий на смерть благословил нас за папиросы, — хихикнула вдруг Ольга и прижалась к плечу Зубатова.

— Morituri te salutant, — задумчиво повторил он из гимназического курса латыни.

— А вообще, конечно, это как есть дьявольская прелесть, — уже серьезно сказала Ольга.

— Что?

— ЭМАС дал ему возможность существовать. Но он же может её и отобрать, если захочет. Даже ты, хотя твои портреты есть в книге революционной мести и многие готовы умереть ради твоей смерти, ты, чей след и, значит, существование неоспоримы, — и то почувствовал себя вне жизни, когда тебя отключили от ЭМАСа. А каково им? Только ЭМАС позволяет им существовать. Но вообще — правильно Юрочка-Божедом говорит: это всё от безверия. Не верят в Царствие Небесное, на земле хотят утвердиться.

Ольга показала на людей, глядевших на экран.

«Сын Пашка Георгия вчера получил в Галиции! Миронов» — высветили лампочки счастье какого-то Миронова.

Только сейчас Зубатов понял, что толпа — это не просто толпа, а выстроившийся к аппарату ЭМАСа хвост из желающих сообщить о себе миру. И, сообщив, поглядев на себя на экране, они тут же уходят, нисколько не интересуясь тем, что напишут после них. Да и то, что читают они, стоя в хвосте, читают только от нечего делать, безо всякого интереса, и сразу забывают. И давешний тамбовец, значит, обманулся: нет его в мире.

«Женюсь завтра на дочери мастера! Юзеф Ладовский» — осветили темноту осеннего вечера лампочки.

— А ты? Ты не нуждаешься в ЭМАСе? — спросил Зубатов.

— Нет. Мое существование в другом. И вне зависимости от того, удастся ли мне задуманное, оно уже есть во мне. Поэтому мне не нужен ЭМАС.

— Всё-таки ты решила кого-то убить, — вздохнул Зубатов. — Надеюсь, не меня?

— Не думай об этом, — весело сказала Ольга.

Она схватила его за руку и потащила вперед. Если бы Зубатов дал себе труд посмотреть по сторонам, он бы увидел господина, на которого показывал безумный студент перед конторой ПТА на Морской улице. Но и господин этот тоже не заинтересовался Зубатовым с Ольгой.

Они дошли до Забалканского, когда часы на башне Технологического института пробили одиннадцать. Но Петроград и не думал засыпать. Весь сиял рекламой уходивший в сторону Невского Загородный проспект, на мокрые панели уютно падал свет из окон заведений на первых этажах, и звуки румынских оркестров оглашали его, вырываясь из открывавшихся дверей. И выше, в квартирах, тоже горели окна. Там прислуга грела на кухонных плитах медные чайники и в чай добавляли наливки и ликеры, потому что нет ничего приятнее, чем, придя домой с промозглой улицы, согреть себя этой смесью, впитать её аромат и, укутавши ноги в плед, почитать новости с фронта. А в других квартирах лежали, обнявшись и уткнувшись друг в друга, слушая, как дождь бьет в стекла, и даже если с карточки на комоде смотрел вчерашний юнкер, опершись руками об эфес шашки, с нервно написанным уже на перроне посвящением на обороте, а в углу перевязанный черной лентой, — так что ж? Не вечно же теперь ждать его невозможное возвращение.

И ползли по стенам провода, заползали в квартиры, к дорогим, в черных лакированных корпусах, аппаратам ЭМАСа. И бесконечно струились из них ленты: каждый сообщал прочим, что он существует, и прочим не было до этого дела, но было важно, что им сообщают. Поскольку таким образом признавалось и их существование тоже.

Возьмись кто-нибудь изучать вопрос, почему городская управа допустила, что провода подводятся по фасадам зданий прямо к каждой квартире, а не заводятся изнутри, как, например, электрические, он едва ли найдет ответ. Но если всё произошло умышленно (что можно предположить наверное, не боясь облыжно обвинить членов управы во мздоимстве), то надо признать: придумавший это обладает талантом великого декоратора. Поскольку паутина, которой ЭМАС оплел город, стала не только фигурой речи, но и зримой реальностью.

Но Зубатов с Ольгой не пошли на Загородный, а свернули налево, в сторону Сенной, и оттуда дошли по Николаевскому мосту до Васильевского острова.

Она крепко держала его за руку.

— Я родилась здесь и выросла, между ровных, как отрезанных ножом, брандмауэров до неба, на брусчатке гулких узких дворов. Когда я была маленькой, мой отец еще не зарабатывал много, и мы не могли позволить себе никого, кроме приходящей кухарки. Никто не надевал на меня шляпу, как у взрослых, и не вел за руку гулять в сад. Нам обыкновенно доставались квартиры на высоких этажах, я сидела на кухне на подоконнике и смотрела, как капли дождя пролетают мимо меня вниз, в темноту, освещенную пятнами качающихся фонарей. И, знаешь, сидя на этих подоконниках, я думала, что лучше ничего и быть не может, потому что ровно так и выглядит вечность, а есть ли что-либо прекраснее, чем сидеть на краю вечности и ощущать себя?.. Ты молчишь?

— Разве тебе нужно, чтобы я что-то говорил?

— Скажи, что в мире есть множество гораздо более красивых видов из окна, и я отвечу, что да, но все они отвлекают на себя. И только пятна фонарей в темной глубине двора позволяют остаться тебе один на один с собой. Поэтому, когда Егор говорит, что Петроград обманывает, завлекает и бросает, он лжет. Петроград не обманывает. Каждый обманывается сам. Мы пришли. Здесь я родилась. Я просто хотела тебе показать.

Двор на 6-й линии, в котором они стояли, был зажат четырьмя стенами, из которых только в одной были окна. Остальные представляли собой глухие брандмауэры невероятной, этажей в семь, высоты. Два дровяных сарая, единственные его обитатели, сиротливо жались друг к другу, как будто даже им было тут тоскливо. Из маленького неба вниз с огромной высоты падали капли и вдребезги разбивались о круглые булыжники.

— Не говори ничего, — сказала Ольга.

Глава XVII

Окна квартиры Зубатова, наоборот, выходили в бесконечность Обводного канала. Вместо пустоты двора с фонарями в нём была гонка огней и звуков улицы.

Ольга сбросила одежду на стоявший у печки стул и лежала, прижавшись к Зубатову всем телом, от пальцев ног до мягких, растрепанных по его груди волос. Вдвоем они смотрели в это окно на жизнь Петрограда, с каждым паровозным свистком и с каждым треском искр на сырой контактной сети трамваев чувствуя удары его сердца. В этот раз Фёдор оставил хозяина один на один с гостьей, благо ей некуда было спрятать револьвер, хотя, как знать, возможно, вывод, что она не представляет для него угрозы, и был опрометчивым.

Можно было одеться, спуститься вниз и погрузиться в этот город, стремительно проносящийся за стеклом вагонного окна, в котором отражаются их лица. И сверкающие, такие уютные в дождь, улицы для двоих. И теплые ночные рестораны с темными кабинетами или, наоборот, столиками с видом на продрогших, торопящихся прохожих.

Именно та прелесть города, от которой предостерегал Егор, но следовало ли её бояться? Чего такого мог им дать, а потом лишить Петроград после того, что было в их жизнях, и во что такое мог ввергнуть, к чему бы они не были готовы?

Оба они думали об этом. И оба понимали, что раствориться в городе уже не смогут, что детство, когда это было возможно, кончилось. И даже чувство начальной влюбленности, легко подчиняющее себе или затирающее все остальные чувства, не поможет. Это уже пережито и прожито, и сделаны шаги, не позволяющие вернуться.

Ольга провела пальцами по груди Зубатова вниз, потом поднялась над ним на руках, нависла, и её волосы свесились ему на лицо, скрывая их обоих от всего мира, даже от Фёдора.

— Ты ведь поможешь мне наполнить мою жизнь смыслом, ваше высокоблагородие?

— Если ты затеяла убийство, довольно странно брать в сообщники бывшего начальника тайной полиции.

— Ничуть. Во-первых, бывшего. Во-вторых, не преувеличивай свой собственный след: ты ведь так и не сделал то, что хотел и ради чего пострадал. В-третьих, вокруг тебя не так много умных людей, с которыми интересно делать общее дело. В-четвертых, ты сам внутренне со мной согласен. Взвесив всё это, я решила приехать к тебе и сделать тебе предложение.

— Да? Мне казалось, это я позвал тебя сюда.

— Это тебе казалось, — рассмеялась Ольга.

Глава XVIII

Воздушные железные дороги сплетались над Петроградом паутиной рельсов. Сами как пауки, опираясь на длинные стальные ножки, покрытые ровными рядами заклепок, они шли по улицам на высоте трех саженей, бесцеремонно мимо окон вторых и третьих этажей, над крышами невысоких николаевских особняков, легко перемахивали через городские каналы и соединяли свои линии в самых причудливых фигурах. Тысячи механических стрелок ежеминутно переключались, проводя по этой паутине пассажирские составы к вокзалам, с углем — на электростанции и заводы, а с прочими товарами — в порт и на сортировочные станции финляндской и имперских железных дорог.

Каждая стрелка была соединена кабелем с Главной конторой управления воздушными железными дорогами, где электромеханические машины, выполняя заложенные в них алгоритмы, посылали импульсы, какой из них в какое положение следует встать. Людям нельзя было поручить эту работу: слишком велика цена ошибки, только машины мощностью 7,5 тысячи футов зубчатых передач могли дать нужную точность. Десятки инженеров обеспечивали работу машин, следили за их исправностью и каждую неделю задавали с помощью перфокарт нужные алгоритмы переключения стрелок в соответствии с меняющимся графиком движения.

Инженер путей сообщения Пётр Фадеевич Толоконников, старший смены Главконтупра, жил в роскошной квартире в Волынском переулке, прямо напротив Торгового дома Гвардейского экономического общества, маскароны которого заглядывали в его окна пятого этажа. Квартира эта была выбрана им еще и потому, что находилась недалеко от немецкой лютеранской Петрикирхе на Невском проспекте, куда Пётр Фадеевич ходил на воскресные мессы.

Вот уже третий день он приходил со службы раздраженным, бурчал что-то на приветствия прислуги и односложно отвечал на расспросы жены, Марии Францевны. Она, отчаявшись добиться от супруга хоть чего-нибудь вразумительного, подписалась на все известные ей бюллетени о городских происшествиях и каждый день отправляла кухарку на улицу за газетами. Страшась прочесть в них о ревизии в Обществе воздушных железных дорог или чём-либо подобном.

Строго говоря, волноваться Марии Францевне было нечего: в наступивший век науки и электричества инженеры в Петрограде были самой востребованной профессией и, даже если бы её супруга вдруг рассчитали в воздушных дорогах, он, с его послужным списком, тут же был бы принят в какой-нибудь банк заведовать цехом счетных машин, на службу на завод или даже в ПТА. А судебных последствий она тем более могла не опасаться, так как Пётр Фадеевич был человеком науки, мало интересующимся деньгами.

В субботний вечер, собираясь в Путейный клуб, он всё же рассказал жене, что правительство постановило изъять у Главконтупра и передать ПТА резервный машинный цех. Услышав о такой ничтожной причине печали супруга, Мария Францевна успокоилась и даже развеселилась, решив, как только он уйдет, выйти на Невский, в Пассаж или Гостиный двор, и купить себе какую-нибудь обновку. События же, однако, предстояли самые мрачные.

Клуб инженеров-путейцев располагался в новом неоклассическом сером здании на пересечении Фонтанки и Забалканского проспекта, по другую сторону от Министерства путей сообщения. Угол его формировала высокая башня, поддержанная двумя мускулистыми атлантами — одним славянским, а другим азиатским, с раскосыми китайскими глазами, — олицетворявшими соединение этих двух народов железными линиями рельсов, положенных русским царем. А наверху башни, подсвеченное с четырех сторон прожекторами, сияло огромное крылатое колесо. По прихоти управления воздушными железными дорогами, Забалканская линия в месте своего соединения с линией над Фонтанкой изгибалась и проходила сквозь здание Путейного клуба, в котором помещалась станция. Сто лет назад вельможи строили пандусы, чтобы кареты могли подъезжать прямо к дверям их дворцов, а инженеры подвели к своей парадной сразу железную дорогу.

Заседание клуба обыкновенно начиналось по субботам в шесть. Без четверти Пётр Фадеевич выходил из дверей своего дома, на Невском проспекте садился на трамвай и ехал до Фонтанки, где поднимался на станцию воздушной дороги, паровоз которой отвозил его прямо в клуб. В клубе сегодня только и разговоров было, что о письме, третьего дня написанном Толоконниковым министру.

— Его превосходительство видел ваше письмо, — сразу на входе перехватил инженера товарищ министра Кофман, — и велел передать вам признательность за беспокойство о судьбах железнодорожного сообщения внутри столицы, но, учитывая, что решение носит высочайший характер, он не видит возможности подвергать его обсуждению и доводить до государя ваши опасения считает нецелесообразным.

— Иными словами, Владимир Сергеевич согласен с тем, что я написал, но боится вызвать гнев государыни и потому умывает руки? — усмехнулся Толоконников.

Кофман молча наклонил голову, что в равной степени выглядело и как знак согласия, и как вежливый поклон, означавший окончание беседы, где стороны больше не имеют ничего друг другу сказать.

Под высокими сводами главной залы клуба, украшенной изразцовыми изображениями мостов Транссиба над водоносными сибирскими реками, каждую субботу собирались петроградские инженеры. Хотя клуб был построен путейцами, в него милостиво пускали и всех остальных, но главный голос всё равно имели хозяева. И чем больше рычагов управления повседневностью в городе переходило к машинам, тем важнее становился и клуб. В плане его заседаний на сегодня стояло рассмотрение проекта типовой тяговой подстанции для линии пневматической почты между Петербургом и Москвой, но его отложили из-за письма Толоконникова. Поэтому инженера ждали с вниманием и нетерпением, и лишь жесткие правила, запрещавшие присутствовать на заседаниях кому-либо, кроме членов, оставили за дверью репортеров столичных газет, писак злободневных бюллетеней и политических агентов.

В зале не было специальной трибуны, поэтому инженеры расселись на собранных по всему зданию стульях, а Толоконников встал перед ними и, благодаря прекрасной акустике, мог говорить не напрягая голос.

— Господа, все вы, я знаю, встревожены известием, что 2-й машинный цех Главконтупра планируется передать для нужд обслуживания ЭМАСа. Это не только сомнительная с точки зрения закона процедура, предполагающая отчуждение, хотя и с компенсацией, собственности частного акционерного общества, но и совершенно недопустимая по сути акция. Правительство утверждает, что 2-й машинный цех является резервным, и ссылается на закон, разрешающий изъятие неиспользуемых мощностей в военное время. Однако эти мощности именно что используются. Они дублируют работу основных машин, выполняя те же алгоритмы и, если выдают отличный от них результат, сообщают о произошедшей ошибке. Иными словами, независимо работающие по одинаковым программам машины должны давать одинаковые команды стрелкам на переключение. Надеюсь, вы понимаете всё значение 2-го цеха.

— А бывали ли случаи ошибок? — спросил кто-то из собравшихся, видимо, симпатизировавший идее изъятия машин.

— К счастью, пока нет.

— Откуда бы им тогда взяться?

— Мы опасаемся, что ошибки могут возникнуть, во-первых, из-за неравномерного износа зубчатых передач, которые не удастся скорректировать естественным образом, во-вторых, из-за повреждения картонной перфокарты, с помощью которой машине сообщаются необходимые данные, или по какой-либо иной причине. Наши сотрудники, конечно, осуществляют регулярный контроль за состоянием машин, но этого нельзя исключать. А цена ошибки — сотни человеческих жизней, повреждение железнодорожной сети и транспортный коллапс.

Толоконникову казалось, что его аргументы настолько неопровержимы, что даже не вызовут обсуждений и будут немедленно одобрены собранием с уведомлением о сём министра. Однако вслед за ним слово взял гражданский инженер Фещенко.

Фещенко был человеком известным. До войны он публиковал в популярных журналах статьи о технических новинках, которые в наступающем веке изменят устоявшийся порядок вещей во всем мире. С её началом, когда мир увидел эти новинки и они оказались совсем не теми, которых ждали, — вместо летающих по небу и к другим планетам автомобилей и неутомимых механических рабочих миру были явлены отравляющий газ, танки и авиаматки, — Фещенко стал начальником лаборатории подводного оружия Балтийского судостроительного завода, и это формально открыло ему доступ в Путейный клуб. Говорили, что назначением своим он обязан каким-то придворным интригам и будто бы ему покровительствует государыня, а сама его лаборатория занимается чуть не оккультными исследованиями. Но Фещенко мыслил здраво, говорил зажигательно, и вскоре стал кумиром молодой или, как она сама называла себя, «прогрессивной» части клуба.

— Можно было бы сказать, что вместо усиления надежности своих машин и повышения контроля за служащими господин Толоконников отвлекает дополнительные мощности в тот момент, когда они нужны воюющей родине в другом месте, — начал Фещенко. — Но это слишком поверхностный взгляд. Вопрос глубже: он не понимает сущности машин. Он по-прежнему, как сто, и двести, и тысячу лет назад считает, что машина — это некий вспомогательный предмет в руках человека, инструмент, лишенный собственного разума, с помощью которого человек лишь облегчает свой собственный труд. Так, действительно, было. Но сейчас уже не так, и кто не понимает этого — тот отстал на целую эпоху. Машины достигли той степени совершенства и развития, что уже не нуждаются в няньках или надсмотрщиках. Тем более — в дублировании. Вместо того, чтобы ставить перед ними новые задачи, мы заставляем их делать то, что уже сделано. Мне возразят: возможны ошибки. Теоретически — да. Но вероятность ошибки машины меньше, чем вероятность внезапной смерти человека. Хороши бы мы были, если бы к каждому работающему приставляли второго, выполняющего то же, что и первый!

В зале раздался смех и аплодисменты.

— Вы, Пётр Фадеевич, не доверяете машинам и, стало быть, не верите в них. Инженер, не верящий в машины! Экий пердимонокль! Но Пётр Фадеевич не только не верит в машины, не понимает их, он не понимает и новую роль машин. Они больше не просто разумные помощники в его физических, так сказать, животных делах — перемещении в пространстве, труде или даже в убийстве представителей своего биологического вида. Они помогают ему в его сугубо человеческих функциях. Машины гуманизировались! И речь даже не просто об общении или получении информации — для этого достаточно телефона и типографского станка. Они хранят наши жизни. Наше существование вне самих себя происходит с помощью машин. Вы пишете про себя в бюллетенях, эти записи — то, как вы хотите, чтобы видели вас. Это вы вне себя. Благодаря машинам вы существуете.

Это не значит, как думают некоторые, будто машины стали выше людей. Они — плод нашего разума. Наш разум создает их, и они существуют постольку, поскольку он позволяет им существовать. Они — свидетельство его торжества! А вы, Пётр Фадеевич, хотите лишить нас этого торжества, свести машины — к механизму по переключению стрелок.

Речь Фещенко потонула в овациях. О том, чтобы поддержать письмо, не было и речи. Толоконников почувствовал, как кровь прилила к голове, лицо стало красным, не хватало воздуха, и идеальные стальные конструкции транссибирских мостов вдруг утратили свою разумность, начали крениться, наваливаться на него, он сильно потянул галстук, заколотая в него золотая булавка глубоко проткнула кожу, и на белой накрахмаленной рубашке выступило кровавое пятно.

Инженер опустился на стул. Больно было от позора и предательства, которое он пережил, но мысль, что ему не удалось спасти 2-й резервный цех, машины будут оттуда изъяты и никто не подстрахует от ошибки, ранила больнее. Катастрофа представлялась ему неизбежной. Искореженные рельсы, падающие на улицы паровозы, раздавленные ими люди, лошади, поваленные фонари и деревья, растекающаяся по панелям и булыжникам кровь.

— Не расстраивайся, Пётр Фадеевич, тебе катастрофу все одно было не остановить.

Инженер поднял глаза. Перед ним стоял начальник движения Московско-Виндаво-Рыбинской железной дороги, его старинный друг по Институту путей сообщения Миша Шанц-Щербаков.

— И ты за них, Миша? — отрешенно спросил Толоконников.

— С чего бы мне быть за них? — хмыкнул Шанц-Щербаков. — Они — дети, увлеченные новой игрушкой, и, как всякие дети, считают своих отцов дураками. У них, видишь, гуманизация машин. А у меня только 2,5 тысячи верст путей с полутысячей паровозов, загруженных военными перевозками так, что, случись самому царскому поезду ехать в ставку вне заранее согласованного расписания, он встанет где-нибудь под Дном на пару суток. Но вот скажи: допустим, машины первого и второго цехов обсчитывают алгоритм по-разному, что тогда?

— Тогда стрелка, по которой произошла ошибка, отключается, всё движение переводится на другие маршруты. Наша сеть это позволяет.

— Вы проводили испытания?

— Конечно.

— Хорошо, а потом?

— Что — потом?

— Ты выключил стрелку. Что потом?

— Потом дежурный инженер ищет причину ошибки и исправляет.

— Сколько ему понадобится времени, чтобы определить причину, почему один цех посчитал так, а другой — эдак?

— Не знаю, — пожал плечами Толоконников. — Это не регламентировано.

— У тебя какая мощность в одном цеху?

— 15 000 футов зубчатых передач.

— Это не меньше чем на два дня. Если повезет, что инженер будет умным и бригада толковой. Так вот, два дня у тебя будет отключена стрелка. Хорошо, если где-нибудь в тупике, а если нет? Если это ключевая стрелка? Представляешь, как возрастет нагрузка на остальные? Но машины на это не рассчитаны. Немедленно начнутся новые ошибки. Они повалятся валом. Ты должен будешь остановить все линии, если успеешь, но скорее всего нет, и несколько составов всё же рухнут на улицы.

— И что же ты предлагаешь?

— Ничего. Это случится неизбежно. Надо только молиться. Молиться, чтобы случилось, когда ты уже выйдешь на пенсию.

— Так нельзя, Миша. Нельзя понимать, что ты сотворил Молоха и спокойно ждать, когда он кого-нибудь сожрет.

— Молох уже сотворен, — равнодушно пожал плечами Шанц-Щербаков. — Мы уже заложники машин, потому что они уже не могут работать под нашим контролем. Мы можем или довериться им, или полностью от них отказаться. В каком-то смысле Фещенко прав: ты отстал на целую эпоху.

Не поправив даже галстук, Толоконников вышел из клуба, провожаемый взглядом своего оппонента, внимательно слушавшего весь диалог. Минут через пять раздался свист приближающегося паровоза, он скользнул, выворачивая, лучом прожектора по стенам проходившего сквозь здание клуба тоннеля и остановился у перрона. Высота и геометрия сводов были рассчитаны так, чтобы под ними всегда шло движение воздуха, и паровозный дым не коптил их, а выдувался на улицу. Обо всём заботились инженеры.

Толоконников сел в последний вагон и, когда поезд тронулся, прильнул к заднему стеклу. Гигантская башня клуба выросла над Фонтанкой, атланты удерживали её с трудом, и инженеру казалось, что сейчас они дрогнут, конструкция накренится, крылатое колесо на её вершине сорвется и покатится по Петрограду, сминая линии рельсов на тонких паучьих лапках и обрывая телеграфные провода, сокрушая дома и давя людей, и перед ним, на его пути, лишенные электричества, будут гаснуть фонари, рекламы и экраны ЭМАСа.

Вагон качнуло, и Толоконников понял: стрелка. Поезд свернул, потом нырнул под эстакаду, сверху пронесся товарный состав, потом прямо перед ним с какого-то бокового пути выехал такой же городской маршрут — с десяток секунд они ехали по одним путям, друг за другом, но на очередном разъезде, над Введенским каналом, тот свернул в сторону Царскосельского вокзала.

За окном безумной каруселью летели линии огней: окна домов и вагонов, фонари встречных паровозов, прожектора на разъездах и семафоры, которые всегда и для всех горели зеленым, потому что схема движения по воздушным железным дорогам Петрограда была рассчитана с такой точностью, что не предполагала остановок иначе как на станциях.

Толоконников считал стрелки. В каждый момент десятки тысяч шестеренок, вращаясь с разной скоростью, отрабатывали алгоритм, и если где-то сломается один только зубчик, выскочит из гнезда ось, в перфокарте будет неровно пробита дырка, поезда не разойдутся и вместе повалятся с высоты трех саженей на заполненные трамваями и автомобилями улицы.

«Безумцы, — шептал инженер, — безумцы. Они не понимают, что совершают».

Письмо не было поддержано Путейным клубом, последняя надежда рухнула. Через три дня, много через неделю, 2-й резервный цех будет изъят у Главконтупра и передан ПТА. Это несложно — машины даже не будут демонтировать, просто отключат от центрального пульта воздушных железных дорог и подсоединят к машинам ЭМАСа. Акционеры получат хорошую выплату и, наверное, останутся довольны. Но до конца войны, пока Россия отрезана от Европы линией фронта, приобрести на них новые табуляторы невозможно.

«Безумцы, — повторял Толоконников. — Когда случится катастрофа, они поймут, но какую цену мы заплатим… Когда случится катастрофа…» Внезапная мысль пронзила его голову. Привыкший к систематической работе, он не часто переживал озарения, но это было именно оно.

С трудом дождался инженер утра следующего дня и, хотя был выходной, отправился в контору. Целый день, не разгибая спины, просидел Толоконников над расписанием следующей недели, которое в ночь на понедельник, остановив на час всё движение, инженеры на перфокартах вводили в машины.

Поезд должен был быть не пассажирским, но и не грузовым, легким, чтобы нанести наименьший ущерб. И место — не людное, но приметное, чтобы привлечь внимание публики. Наконец, он нашел то, что нужно: каждый вторник Училище правоведения заказывало поезд, чтобы везти тела умерших в своём госпитале на Волковское кладбище. Если стрелка у поворота на Итальянскую встанет в промежуточное положение, разогнавшийся состав вылетит с рельсов и врежется в стену Народного дома ПТА, который теперь стоит пустым. Вероятность жертв среди тех, кто окажется в это время на мостовой, нельзя исключать, но это ничтожные жертвы в сравнении с теми, которые могут быть. Итак, решено: как только резервные табуляторы будут изъяты, Толоконников иголкой немного расковыряет дырку на перфокарте, показав всем, к чему приводит отказ от дублирования машинной работы.

Глава XIX

Ольга по-прежнему ежедневно появлялась в пакгаузе безномерных, так же молча сидела, так же позволяла за собой ухаживать, но её отрешенность, прежде не вызывавшая сомнений, теперь казалась Егору деланной. Для самой секты в ней была польза: своим присутствием она воодушевляла мужские тела, но при этом, не выcказывая никому знаков внимания и не позволяя ничего в свой адрес, не давала поводов для конкуренции и ревности.

Но Егор не понимал Ольгу, и от этого злился. А еще более — от того, что сам не отказался бы от её внимания, одновременно осуждая себя за это, так как был уверен, что связь с женщиной в его деле будет помехой. В общем, если бы она попыталась вступить с ним в отношения, но он благородно отклонил их, причем на виду у всех, было бы лучше.

Как-то Ольга сидела за длинным обеденным столом и слушала рассказ купчихи Марфы Павловны, нарумяненной и пышной, как будто сошедшей с кустодиевского полотна. Она говорила, что отказалась от номера по религиозным соображениям, но, вероятнее, просто была недостаточно грамотна и не хотела в этом признаваться. Влившись в хрулёвскую армию, она превратила этот свой совершенно банальный отказ в политическую манифестацию и сразу стала одной из ярых егоровых приверженцев. Наверное, он получал от Марфы какие-то деньги, потому что был всегда с ней особенно ласков и обходителен.

Отказаться и никогда, ни при каких условиях не пользоваться ЭМАСом было обязательным условием для вступление в армию Хрулёва и единственным, за нарушение которого он нещадно выгонял. Поэтому все, кто состоял в ней, лишались привычного круга общения, и пакгауз становился одним во всём мире местом, где они могли найти себе собеседника. Ольга же была внимательной слушательницей с умными, понимающими глазами, и в иные дни из желающих излить ей душу выстраивалась очередь, как у попа на исповедь перед двунадесятым праздником.

Марфа несла какую-то околесицу, и Ольга слушала вполуха, попутно размышляя, может ли она пригодиться для её плана. Ничего путного в голову не приходило, но, в любом случае, купчиху стоило иметь в виду.

Она взяла её ладонь, пухлую, как свежеиспеченная булка, с золотыми перстнями, и сжала в своих, маленьких и сильных. В приливе нежности купчиха упала на её плечо и разрыдалась. Нужно было что-то сказать, Ольга силилась вспомнить хотя быпримерно, о чём был этот продолжительный монолог, но не могла.

Стоя поодаль, Хрулёв внимательно наблюдал за ними. Он не слышал слов, но понимал, что происходит, поскольку сам много раз оказывался в таком же, как Ольга, положении. О, как они похожи! И как бы много добились вместе… И еще — как она красива!

— Пригрели вы, Егор, змею на груди. Погодите еще чуть-чуть, и раньше, чем за ней придет полиция, она всех ваших людей себе заберет.

Пётр Ипполитович следил, как Егор наблюдает за Ольгой. Хотя в его нелюбви к ней была известная доля ревности первого канцлера к возможному новому фавориту, была в ней и правда. Егор понимал: Ольга во всех смыслах была не его и не будет его.

— Ходите как сыч, — мрачно бросил он, недовольный тем, что очкастый чиновник вмешивается в это дело.

— Молодая кровь бурлит. Ох, сколькие захлебнулись в собственной бурлящей крови, сошли со своего пути, сколько Александров Македонских и Наполеонов могли бы явиться миру, но не явились, запутались в простынях.

— Я же сказал, что хватит! Нет ничего того, что вы себе в голову взяли, — взбесился Егор.

Пётр Ипполитович, казалось, как раз и ставил себе целью его разозлить.

— Ну и хорошо, что нет. Я, впрочем, думаю, что Ольга послана нам Богом.

— Каким? Который циферки запрещает?

— Тем, который понял, как мир устроен.

— Понял или придумал?

— Сам придумал или понял — неважно. Важно, что за всё в этом мире надо платить.

— Еврейский бог, значит.

— Очень остроумно, Егор! За всё надо платить, чем важнее желаемое, тем дороже оно стоит. И тут два следствия: не может важное быть купленным задешево. И не может приобретенное дорогой ценой быть ерундой. Помните, я вам говорил про жертву?

— Помню, — Егор сжался, мгновенно поняв, к чему клонит чиновник.

— Разве вы не видите, что это — жертва, прекрасная во всех отношениях? Посмотрите, как все её любят!

— И как же вы предлагаете принести Ольгу в жертву?

— Упаси меня Бог приносить в жертву эту нежную барышню. Разве я похож на туземного шамана или жреца каких-нибудь дикарей? Был грех, вы помните, — я дал ей почитать газеты о суде над террористами, которых полиция могла бы уличить, но не уличила по переписке в ЭМАСе. Но и как сказать грех… Разве открыть глаза на правду — грех?

— И что же?

— Не сомневаюсь, что мысли в её голове сейчас — это мысли о мщении. Она сама хочет положить на его алтарь свою молодую жизнь Надо лишь помочь ей, направив разящую длань против истинного источника зла — ЭМАСа. Её подвиг покажет сущность нашей борьбы, а ужасная смерть в петле будет той великой ценой, которая, будучи заплаченной, не позволит уже никому отступить и опустить руки.

— И потом мы все пойдем на каторгу как соучастники?

— Нет, — улыбнулся чиновник, радуясь возможности показать силу своего интеллекта. — Мы предупредим полицию и тем самым зарекомендуем себя как люди в высшей степени благонадежные, обезопасив на долгое будущее. Полиция, я уверен, не успеет помешать страшному преступлению.

— Почему это?

— Ах, вы совсем не следите за газетными новостями. Полиция ненавидит ЭМАС не меньше нас!

Пётр Ипполитович сладко потер руки. Егора передернуло, он повернулся к Ольге, которая всё еще сидела на скамейке с Марфой. Её длинные волосы струились по плечам. Он представил, как их перетянет толстая веревка, и стало дурно. Конечно, он не позволит так сделать.

Он отвернулся от чиновника, чтобы скрыть выражение лица.

— А вот этот чиновник, который у нас был… Зубов?.. — спросил Пётр Ипполитович ему в спину.

— Клыков?

— Да, именно, Клыков. Он что же, больше не появляется? Не видел его.

— Появляется, но редко. Примеривается. Или останется, или уйдет. Хорошо бы его проработать, но сил моральных совершенно нет. Хотя сегодня, кажется, он был здесь.

— Да, вот как? А что у него с Ольгой?

— Что — с Ольгой? Ничего. Они особо не общаются, по крайней мере я не видел.

— Надо же, не общаются… А ведь Ольга у него несколько раз ночевала, и вместе они часто ходят по городу.

— Откуда это известно?

— Топтуны наши рассказывали.

Егор в ярости повернулся к Петру Ипполитовичу.

— Я, кажется, говорил вам, что любое использование филёрской службы возможно только по моему приказу?!

— Конечно, Егор, конечно, извините, это я запамятовал, — сказал чиновник голосом, в котором не слышно было ни капли сожаления или признания вины.

Собственную филёрскую службу Егор создал, движимый тщеславием, но она оказалась и весьма полезной с практической точки зрения, выявляя, в частности, тех, кто продолжал пользоваться ЭМАСом. Как и всякая секретная служба, она должна была подчиняться только ему — за этим Егор следил ревностно, не подпуская к ней ни чиновника, ни других своих офицеров. Но сейчас его, конечно, разозлило не только и не столько нарушение дисциплины. Слова Петра Ипполитовича попали в цель.

Егору нужно было всё осмыслить и, чтобы безномерные не видели вождя встревоженным, он поспешил на свою квартиру — отгороженный угол за общей залой. Однако вскоре крик, раздавшийся в жилой половине, заставил его вернуться.

Кричал юродивый Юрочка, потрясая в воздухе какой-то черной коробочкой. Он встал на ноги (до этого Хрулёв всё время видел его ползающим по полу и теперь подивился огромному Юрочкиному росту) и поднял её высоко, а безумный инженер, за которым закрепилось прозвище Кульпа, старался выхватить коробочку из рук. Все находившиеся в этот момент в пакгаузе безномерные собрались вокруг них, ошарашенно глядя на происходящее.

— Что здесь происходит? — грозно спросил Хрулёв.

— Волк, волк прокрался в стадо овечье и хочет агнцев совратить, — закричал своим высоким голосом Юрочка, свободной рукой тыкая в инженера. — Машину имеет, чтобы число зверя на чело отпавшим ставить. Твоя машина, а? Говори, твоя?

— Моя, моя, отдай! — кричал инженер, прыгая, как собачка, за высоко поднятой рукой юродивого. — Не смей брать, она моя!

— Что это? — строго спросил Хрулёв.

— Это, видите ли, не машина для числа зверя, как говорит этот несчастный, — сказал инженер, заглядывая в глаза Хрулёву. — Это конпутатрум, что по-латыни значит всего лишь вычислитель. Прибор для определения корректировки в зубчатых передачах.

— По-латыни? — закричал Юрочка. — Вся скверна из латыни идет!

— Ну вы же, вы же, Егор Петрович, образованный человек, — чуть не заплакал Кульпа. — Вы же понимаете, что я не виноват. Дело в том, что современные машины, табуляторы, используют огромное число зубчатых передач, они изнашиваются, из-за этого необходимо постоянно вносить корректировку в скорость их вращения. Такой коэффициент обычно высчитывают вручную по сложной формуле, но на самом деле там всего две переменные — длина передач и время, прошедшее с последней корректировки. Я сам придумал её, сам, здесь нет никакого числа зверя, только кнопки, чтобы ввести эти переменные, а потом это окошко — здесь появится необходимый коэффициент. Я оставил её себе как память, как последнюю память. Пожалуйста, не отнимайте, скажите этому человеку, чтобы он её отдал….

Инженер сморщил лицо и вот-вот готов был зареветь, как маленький ребенок, у которого отобрали любимую игрушку. Егор хотел было сказать Юрочке, чтобы тот вернул ему его вещь. Но юродивый заголосил сам.

— Дьявол искушает тя, Егор, как Христа в пустыне. Разжалобить слезами хочет. Пойман, пойман волк и изобличен перед твоим лицом, Егор, и перед всем миром. Вели же предать его смерти! Или сам уже под власть его попал и печать зверя носишь?

Егор оглядел собравшихся. На беду, вменяемая часть безномерных, которая была в большинстве, находилась на охоте, в пакгаузе же собрались в основном подобные Юрочке. Но и они, пожалуй, были настроены мирно или, по крайней мере, оставались управляемыми.

— Вели им забить его, — внезапно услышал Егор шепот стоявшего позади чиновника. — Вели, такой шанс нельзя упускать. Мы должны сплотить их кровью.

Хрулёв, разумеется, не собирался этого делать, но молчал, отчаянно пытаясь придумать слова, которые, с одной стороны, нивелировали бы все обвинения Юрочки, а с другой — помогли красиво выйти из ситуации.

— Если ты не скажешь, скажу я, — прошипел Пётр Ипполитович.

Этого, конечно, допускать было нельзя. Но вместо того, чтобы развернуться и отрепетированным в кабацких драках ударом в челюсть уложить тщедушного Победоносцева, Егор пошел по самому простому пути.

— Смерть ему, — закричал он.

Юрочка толкнул инженера, удивленно глядящего на Егора, на пол, и принялся яростно лупить его кулаками. Несмотря на высокий рост, ручки у него были тоненькими и слабыми, так что выглядело это скорее комично, чем опасно. Но остальные безномерные вдруг с неожиданным остервенением бросились на Кульпу и стали избивать его ногами, норовя попасть по лицу.

— Изыди, дух сотонинский, изыди! — голосил юродивый.

Он отбросил конпутатрум, который покатился по полу прямо к ногам стоявшего в углу и молча наблюдавшего за всей этой сценой Зубатова.

Егор в ужасе бросился из пакгауза.

Глава XX

В ожидании Ольги время тянулось медленно, как долгий состав из барок с дровами, который, пыхтя и испуская дым, тащил по каналу небольшой буксир. Над ним стремительно неслись паровозы-экспрессы, как будущее над прошлым, и он ласково коптил их стальные брюшки. Вместе с буксиром по воде плыл мусор. Безработные, бродяги и дети сидели на грязных берегах канала и медленно двигали руками — из окна было не понять, что они делают. Бородатые дворники в белых фартуках лениво перемещались по пространству набережной, сметая невидимый сор. Зубатов с удивлением заметил, что стало тихо, словно бы время совсем остановилось.

Надворный советник Зубатов, бывший начальник Особого отдела Департамента полиции, конечно, не мог участвовать в террористическом акте против ЭМАСа, который задумывала Ольга. Но мог ли студент Серёжа Зубатов, участник революционного кружка, собиравшийся стрелять в великого князя Владимира Александровича? Ах, да, он же назвал полиции имена всех своих товарищей, предал, но разве и они не были предателями? Разве не помог он им, надев на них кандалы и отправив на каторгу, стать вместе с Анной героями неслучившегося подвига. И не настала ли теперь его очередь?

Все эти последние дни Зубатов жил в состоянии эйфории. Её можно было списать на влюбленность, но на самом деле он переживал возвращение в прошлое. Анна под видом Ольги вылезла из петли, совсем не оставившей следов на её шее, и вернулась к нему.

Ольга пришла тихо — привыкший к ней Фёдор открыл входную дверь и тактично исчез, и Зубатов не услышал её, глядя в окно, пока девушка не бросила на стул перчатки, звякнувшие маленькими пуговицами. Потом, ни слова не говоря, она стянула всю одежду и вытянулась на коленкоровом диване.

— Холодный же, — сказал Зубатов.

— Иди, ты меня согреешь, — весело ответила она.

Но Зубатов не двигался. Он чувствовал, что сегодня всё решится, что слова будут произнесены, всё, как тогда. Глупый, глупый, зачем он позволил себе влюбиться, зачем повторять!

Ольга встала с дивана, подошла к нему сзади и обхватила руками.

— Ты, я надеюсь, понимаешь, что стрелять буду я?

— Послушай, — он повернулся. — Ты же сама говорила, что среди безномерных есть несколько человек, из которых можно создать боевую группу и организовать покушение по всем правилам. Расставим их по местам, обеспечим бомбами. Мы тоже будем с тобой рисковать. Случись что — нас, как руководителей, повесят первыми. И даже, скорее всего, вместе.

— Ты же понимаешь, что нет. Что убивать чужими руками еще подлее, чем не убивать.

— В каждой организации есть те, кто придумывает, и те, кто исполняет. И первые должны иметь шанс выжить, чтобы продолжать.

— Я не организация. Я не хочу продолжать. Я просто хочу остановить ЭМАС.

— Тогда давай сделаем это так, чтобы тебя не схватили.

— Нет. Я должна повиснуть. Я должна была повиснуть вместе с Фаустом еще тогда. Я долго не понимала, почему этого не случилось, и теперь только поняла. Бог дал мне время, чтобы отомстить за них. А потом я встречусь с ним… в Вальгалле. Или где-нибудь еще. Нет, мне нравится Вальгалла! Я буду валькирией.

Ольга встала, откинув голову назад и отведя руки, изображая себя летящей в порыве ветра, сама подставляя свою ничем не защищенную шею.

— Ты любишь Фауста больше, чем меня?

Она опустила глаза.

— Не спрашивай. Я благодарна тебе. Без тебя я бы не осознала всё это, осталась бы среди Егоровых безумцев и сошла вместе с ними с ума. Ты дал мне воздуха, вытащил. Не спрашивай ничего. Иди ко мне.

— Извини, я сейчас не могу.

— Ты мне нужен, именно сейчас. Ты останешься и напишешь про меня книжку, как Савинков. Ты останешься, и тем самым позволишь мне существовать. Ты будешь ЭМАСом!

Ольга потянула его на диван, но Зубатов покачал головой и остался у окна. Тогда она легла сама и стала ждать, пока он придет.

Второй раз Аня сыграла с ним эту шутку. Второй раз оказывалось, что его она любила меньше, чем свою смерть.

Далеко справа, если смотреть по каналу в сторону залива, над Варшавско-Балтийским вокзалом, возвышалась причальная башня Общества трансъевропейских воздушных линий, цеппелины которых, по причине войны в Европе, летали только над нейтральной Скандинавией, до Стокгольма и Осло. И были деньги и паспорта, чтобы прямо сейчас, собрав чемоданы, вдвоем выбежать на улицу, доехать, подняться на долгом лифте наверх башни, закрыть дверь уютной каюты и уже через 8 часов быть в Стокгольме и поселиться в каком-нибудь маленьком отеле на одной из этих перепутанных средневековых улочек, в комнате на последнем этаже, под черепичной крышей. И вечером, смеясь другу другу, идти под дождем по скользким булыжникам, выискивая кафе, где съесть булки со сливками.

Что мешает, почему нет, почему лучше умереть?

Ольга лежала, положив голову на валик дивана.

— Убив Ламкерта, ты не остановишь ЭМАС.

— Глупая беспомощная ложь тебя совершенно не красит.

Конечно, это была ложь, и они много раз обсуждали — убийство директора ПТА именно что остановит систему. Старик боялся покушения, но не террористов, а Столыпина, и поэтому рассказывал где только мог, что машины не могут работать без секретного кода, который знает только он. Таким образом директор ПТА, действительно, обезопасил себя от тех, кто хотел установить контроль над созданной им системой, но сделал сам себя главной мишенью для желавших её уничтожения.

— Мне холодно, Серёжа, мне нужно твоё тепло, а не все эти глупости, которые ты говоришь. Иди ко мне, — снова позвала Ольга.

Глава XXI

Зубатов не знал, зачем Аня решила второй раз сыграть с ним в эту игру, но зато он придумал, как её обмануть. За полчаса до того, как Ламкерт должен был выйти на Большую Морскую, чтобы быть застреленным Ольгой, он сам зашел в главную контору ПТА и поднялся на второй этаж, где помещалась приемная директора-распорядителя.

— Что вам угодно? — поднялся ему навстречу из-за стола секретарь.

Зубатов оглядел приемную. В углу за конторками сидели два скучающих письмоводителя — скорее всего, охранники.

— Охранное отделение, по неотложному делу к Осипу Иосифовичу.

Зубатов махнул перед носом секретаря своим старым удостоверением, в котором тот всё равно не успел ничего заметить, и решительно толкнул дверь. Существовал, конечно, риск, что дверь открывается только при нажатой — секретарем или самим директором — кнопке, но, судя по тому, как была организована внутренняя охрана, о таких тонкостях здесь не думали.

Дверь действительно открылась, и Зубатов оказался в кабинете Ламкерта. Тот сидел за столом — живой старик в очках — и с интересом поднял на него глаза.

— Господин Ламкерт, Осип-Фердинанд?

Зубатов опустил руку в карман и взвел курок браунинга. Второй раз Анна не обманет его — она останется жить, потому что Ламкерта убьет он.

Федя, Миша, Янек, Фима и Катя, которых он 20 лет назад отправил на каторгу, смотрели сейчас на Зубатова и думали, что это будет справедливым: ведь он заставил их заплатить после Анны, но сам еще не расплатился.

— Здравствуйте, господин Зубатов. Погодите в меня стрелять. Во-первых, с такого расстояния попасть мудрено, и, хотя вы наверняка хороши в этом ремесле, я всё же опасаюсь, что вы можете не убить меня сразу, и я буду мучиться. Надеюсь, вы не ненавидите меня до такой степени. Во-вторых, я имею вам кое-что сказать.

Зубатов вытащил руку из кармана. Только в этот момент дверь кабинета распахнулась, и в него ввалились делопроизводители во главе с секретарем, но Ламкерт махнул им рукой удалиться.

— Располагайтесь, — он указал Зубатову на кресло перед собой. — Давайте сначала я отвечу на ваш вопрос, а потом мы перейдем к делу. Полиция знает, что вы готовите покушение на мою скромную персону. Подозреваю, ей сообщили ваши друзья, как их бишь… безномерные. Разумеется, чинам полиции категорически запрещено вести любые служебные сношения посредством ЭМАСа. Но… знаете, все тайны делятся на два рода: свои и чужие. Врать не буду: ни один филер, следящий за вами, ни разу не посылал своему шефу электрограмму. Однако его коллеги, не работающие по этому делу, но что-то слышавшие, переписываются и сплетничают безо всякого зазрения совести. Потому что это для них — чужая тайна. А уж как переписываются жены и любовницы этих коллег! Конечно, такие сведения обрывочны и, что гораздо хуже, многочисленны. Но что для людей хаотическая бездна сводок, для умных табуляторов — всего лишь переменные в давно обсчитанных функциях. Выбираем множество абонентских номеров штатных и тайных сотрудников полиции, добавляем множество их постоянных корреспондентов и ищем среди них упоминание моей фамилии. Можно добавить слово «наблюдение»… И вот, лишь незначительное напряжение ума — и я знаю всё, что знает обо мне вся сеть филёров охранного отделения. А очень скоро мои машины станут умны настолько, что и эту работу можно будет поручить им.

— И что же вы знаете в данном случае?

— В данном случае я знаю, что группа боевиков, выкристаллизовавшаяся из секты безномерных во главе с бывшим начальником Особого отдела надворным советником Зубатовым готовит на меня покушение. Они установили за мной наблюдение, а полиция — за ними. Мне следовало бы обратиться к помощи детективного агентства, поскольку министр Столыпин, не зная, как поступить, занял какую-то конфуцианскую позицию: он, видимо, не будет убивать меня сам, но и не помешает это сделать кому-нибудь другому. Однако вместо этого я оставил дверь своего кабинета открытой и стал ждать вас, Сергей Васильевич.

— Почему же вы решили, что именно я приду вас убивать?

— Это не я решил, а охранное отделение. А они в этом разбираются. И, видите, оказались правы.

— И зачем вы меня ждали?

— Вот!

Ламкерт самодовольно улыбался, как кот, наевшийся жирной сметаны. Он явно упивался своим божественным всезнанием, почти как инженер Сухоруков. Зубатов удивился, что именно таким людям приходит в голову создание ЭМАСа.

Ламкерт ткнул пальцем в длинные стеклянные книжные полки вошедшей тогда в моду шведско-американской конторской мебели, встал из-за стола и подошел к одной из них.

— Вот тут, на видном месте, у меня хранится папка, любезно списанная по моей просьбе из архива Департамента полиции, чтобы никому больше она не попалась на глаза. Три донесения надворного советника Зубатова по вопросу развития сыскного дела с нелицеприятными комментариями министра, ему не показанными. Благоволите ознакомиться или помните наизусть?

Зубатов вздрогнул. Еще бы он не помнил эти соображения, писанные им летом 1904 года!

«Подходы к развитию общества в России так же, как и в странах Европы, очевидно устарели. Исповедуется принцип, что личность может делать всё, не запрещенное законом. В случае же его нарушения её ждет жестокая кара. Стремительное развитие науки, и знаний вообще, дает индивидууму в руки всё больше возможностей, которыми он пользуется бесконтрольно — до тех пор, пока не преступит закон. И чем большими возможностями он обладает, тем большее преступление может совершить, нанеся вред и себе (в виде последующего наказания), и окружающим.

В практическом плане мы видим, в частности, всплеск революционной борьбы и революционного терроризма. Развитие общества дало некоторым его членам возможность подняться над рутиной повседневности и, поставив перед собой философские вопросы, истолковать их ложным образом, допустив возможность насилия. Технический же прогресс (облегчение перемещения, коммуникации друг с другом, изготовления нелегальной литературы и взрывных устройств и т. д.) облегчил реализацию их планов.

В итоге с одной стороны — жертвы терактов, с другой — жертвы справедливого, но сурового правосудия. Разве же умножение числа жертв — то, к чему стремится Россия?

Злободневным вопросом является создание системы, при которой всесторонне исследуется благонадежность каждого члена общества. Коль скоро таковая признается достаточной, он получает возможность пользоваться всеми достижениями современности. В противном же случае доступ к оным ограничивается.

Таким образом мы придем не только к снижению революционной угрозы, но и к ограждению тех людей, кои способны на совершение тяжких преступлений, от неизбежной за них расплаты. То есть к тому, что гораздо ближе к понятию «гуманизма», чем проповедь «свободы человека», звучащая из иных уст».

Далее Зубатов излагал перечень ограничений, которые могут быть налагаемы на неблагонадежных членов — запрет на поступление в учебные заведения, публичные выступления, в том числе в печати, проживание в определенных местах, перемещение в пределах империи, выезд за границу и т. д., вплоть до постановки под гласный надзор полиции.

При этом, указывал Зубатов, чрезвычайно, первостепенно важно отойти от казенного понимания принципа благонадежности. Несогласие с существующим порядком и желание его улучшить в рамках своего понимания есть естественная реакция любого думающего индивида, особенно молодого. Неблагонадежность начинается там, где это желание переходит в противоправные, насильственные формы.

Особо он подчеркивал, что меры эти должны применяться не выборочно к тем, кто уже известен революционной деятельностью, а полностью ко всему населению — сначала только в Петербурге, потом Москве и других крупных городах, а далее — повсеместно, включая и Финляндию. В особенности же — к молодым, только формирующимся личностям, удерживая их от пути насилия. Благонадежным государство должно было предоставлять возможности, неблагонадежных — ограничивать.

Зубатов в общих чертах описывал механизмы контроля за благонадежностью. Внешним проявлениям — задержаниям полицией за участие в политических манифестациях, публичным выступлениям и т. д. — он уделял наименьшее внимание, так как они характеризовали ничтожное меньшинтво. С определенного возраста (14 лет) Зубатов предлагал заводить на каждого отдельное досье, куда включал результаты гимназических сочинений на провокативные темы, книги, получаемые в библиотеке, печатные издания, на которые осуществлялась подписка, а также внешние характеристики. Эти характеристики должны были давать специальные агенты, которыми мог стать любой, изъявивший желание регулярно сообщать полиции о взглядах своих знакомых. Для избежания необъективности в случае, если на человека поступало менее трех характеристик от разных агентов, Зубатов предлагал их не учитывать.

На основе всего этого полиция выводила каждому специальный балл благонадежности, который сообщался в министерство образования, министерство внутренних дел и иные ведомства для принятия конкретных решений.

Соображения эти, попавшие в руки только что назначенному либеральному министру внутренних дел князю Святополк-Мирскому, вызвали у него раздражение. Тем более что сопровождались комментарием директора Департамента полиции о крайней сложности воплощения их в жизнь с использованием выражения «оголтелые фантазии» и тому подобных. Хуже того: кто-то из чинов департамента передал их корреспондентам кадетской газеты «Речь», которые направили министру запрос о подлинности документов. Назревал грандиозный скандал, которого Мирскому удалось избежать, лишь пообещав кадетам в обмен на непубликацию донесений немедленно отправить Зубатова в отставку. Что и стало настоящей её причиной, скрытой слухами об его участии в убийстве предыдущего министра внутренних дел Вячеслава Плеве.

Достаточно насладившись видом впавшего в воспоминания Зубатова, Ламкерт снова самодовольно улыбнулся и продолжил:

— Надо сказать, я ознакомился с вашим докладом еще в 1904 году, когда он получил распространение среди некоторых журналистов. Но вспомнил о нём несколько месяцев назад, когда сам пришел к таким же размышлениям. Должен признать, единственный аргумент ваших противников, с которым я согласен — необходимость колоссальных трудозатрат. Но то, что кажется невозможным для людей, легко делают машины!

Он принял какую-то театральную позу.

— Итак, Сергей Васильевич, позвольте вас позвать в будущее, которое вы придумали 15 лет назад и которое я сегодня сделаю реальностью. Оно начинается прямо здесь.

Ламкерт открыл дверь, изнутри обитую войлоком для звукоизоляции — машинная зала начиналась прямо за его кабинетом.

Ряды табуляторов, как гвардии на параде, уходили в её бесконечность. Монотонно гудели миллионы вращающихся шестеренок.

— Нам не нужны будут никакие агенты, не будет никакой необъективности. Люди сами будут рассказывать нам самое сокровенное, потому что они не способны хранить свои мысли в себе. Машины прочитают каждую электрограмму и оценят её на благонадежность. Надо только научить их этому! Каждому абоненту будет присвоен свой балл, с каждой его электрограммой он будет меняться.

— Зачем вы рассказываете это мне?

— Знаете, у меня много помощников, все как один толковые, но — инженеры. Хорошо разбираются в шестеренках, а полета фантазии — никакого. Когда мы получили машины 2-го резервного цеха Главконтупра и увеличили мощности настолько, что появилась возможность думать о развитии, я не нашел никого, кто мог бы меня понять. А потом вспомнил о вас. Но, судя по вашей переписке в ЭМАСе, с которой я ознакомился, вы были, извините за формулировку, несколько выпавшим из жизни. Вас надо было немного взбодрить — и мы отключили ваш абонентский номер.

— То есть это не обезличенный социальный эксперимент?

— Эксперимент? А, это то, о чём говорит Егор? Нет, в целом он прав — мы действительно отключаем номера случайным людям и следим за их поведением. То есть, конечно, не совсем случайным — выбор делается по полу, возрасту, классу, роду деятельности и так далее, чтобы иметь картину, пропорциональную всем жителям Петрограда. Но имена значения не имеют. Вы были исключением. Хотя — в некотором смысле это тоже эксперимент, причем удачный: я отключил вас от ЭМАСА и привел сюда. Согласитесь, вам надо было увидеть то, что вы увидели, чтобы лучше понять, как всё работает.

— И вы действительно отключаете людей, чтобы узнать, насколько зависимы они от ваших машин?

— Конечно. Пока у нас около 7 процентов самоубийств, кто-то уезжает на фронт, кто-то впадает в более или менее сильное душевное расстройство, пьянство. Но 40 процентов, к сожалению, переживают отключение без серьезных последствий. Это много, я думаю, когда показатель снизится до 10–15 процентов, можно будет считать, что ЭМАС достиг достаточной неизбежности. Впрочем, экспериментов много. Например, с общедоступными экранами. Может быть, вы видели. Когда в будке можно набрать сообщение, и оно тут же высветится. Считается, что это — ошибка в работе механизма, но на самом деле мы придумали такую штуку, чтобы подтвердить нашу догадку: ЭМАС нужен людям для того, чтобы ощущать своё существование, и для большинства это — единственный способ получения такого ощущения. У каждого такого экрана есть наши агенты, они составляют подробные отчеты — клянусь, по ним одним Бехтерев мог бы учить студентов своего Психоневрологического института.

— Егор сам всё это понял?

— Егор появился сам по себе, если вы об этом. Но там есть такой очкастый, Пётр… не помню отчества. Мы кое-что ему рассказываем. Хотя Егор — умный парень, надо отдать ему должное.

— Зачем рассказываете?

— Когда создаешь новый мир, лучше сразу предусмотреть в нём уголок для зла и следить за тем, что в этом уголке происходит. По крайней мере, будешь знать, где зло находится и как выглядит. А то еще вызреет где-нибудь само… Так вот, новый мир. Государство издает законы, а тюрьма является средством принуждения к их исполнению. Когда угроза отключения станет сопоставимой с угрозой тюрьмы, ЭМАС сможет создавать свои собственные законы — и они будут сильнее государственных! А потом мы покроем сетью наших проводов империю и всю Европу. И распространим на них свою власть. Но это всё — впереди. А пока мы внедрим балл благонадежности. Он будет нужен для занятия любой должности — от ординарного профессора до министра. И этот балл буду устанавливать я!

Ламкерт перевел дух.

— Вот, таков будет новый мир. Вы придумали его 15 лет назад и подверглись осмеянию. А теперь я предлагаю вам помочь мне его создать… Впрочем, у вас есть возможность застрелить меня и отправиться на виселицу. Как угодно.

В этот минут за окном грохнула полуденная пушка.

— У вас еще минута на размышление, — улыбнулся Ламкерт. — Кстати, чтобы быть честным, я предупрежу вас об одном условии. Впрочем, вы, вероятно, про это знаете, но всё же. Если вы решите укокошить меня, вникнув во все детали и договорившись со Столыпиным, что он поддержит вашу кандидатуру на пост директора-распорядителя, то у вас ничего не выйдет. Поскольку шестерни находятся в постоянной работе и изнашиваются, а у нас тут, на минуточку, 65 721 фут зубчатых передач, каждый день в 12 часов я должен вводить в головную машину специальную корректировку скорости их вращения. Корректировка рассчитывается по формуле, которую знаю только я. Если со мной вдруг что-то случится, уже через несколько дней машины начнут давать сбои. Надеюсь, я не умру внезапно и успею сообщить формулу тому, кого изберу наследником. Не исключаю, что даже и вам.

— 65 721 фут? — переспросил Зубатов.

— Именно!

Ламкерт подошел к небольшому ящику на стене и открыл его. За дверкой было три верньера с цифрами, похожие на кодовый замок сейфа. Ламкерт повернул их и закрыл крышку обратно.

— Приходится каждый день в 12 быть в конторе. Тяжело. Но доверять никому нельзя… Итак, ваше решение?

— Всё-таки довольно странно, что вы готовы сделать своим ближайшим помощником человека, только что собиравшегося вас убить.

— Странно — это когда наоборот. Из гонителей христиан всегда получаются самые крепкие духом апостолы, тогда как из верных учеников — Иуды. Впрочем, не забывайте: благодаря машинам, я вижу все закоулки вашей (как, впрочем, и любой другой) души. Я понимаю ваши мотивы, мысли и эмоции. Не интуицией, как какой-нибудь Распутин, а математически, то есть точно. Я рассчитал вас и разработал алгоритм, предложив вам решение на перфокарте.

— Вы всё сделали правильно. Я согласен.

— Иного и не ожидал, — улыбнулся Ламкерт.

Зубатов вынул часы. Они показывали семь минут первого. Ольга уже давно была внизу, в ресторане напротив подъезда ПТА, за ближайшим к двери столиком, нервно взбалтывая на дне чашки остаток кофе.

Вдвоем с Ламкертом они вышли в приемную.

— Александр Владимирович, позвольте документ, который я утром просил вас подготовить, — обратился директор к секретарю.

Тот подал машинописный лист на конторском бланке ПТА.

— Это приказ о вашем назначении моим товарищем, — сказал Ламкерт. — К работе можете приступать с завтрашнего дня. А сейчас мне надо идти.

Секретарь поднял трубку телефона и вызвал директорский мотор к подъезду. Они вместе вышли на лестницу.

— Вы не хотите мне ничего сказать? — спросил Ламкерт.

Зубатов пристально посмотрел на него.

— Когда сядете в автомобиль, занимайте место не как обычно, а рядом с водителем. И езжайте не на Невский, а под арку на Дворцовую, — соврал Зубатов.

— Спасибо, — улыбнулся Ламкерт. — Именно на совет такого рода я и рассчитывал.

Он спустился по лестнице, а Зубатов отстал и подошел к окну. Ольга вышла из ресторана, как только подали машину, и теперь стояла, сжимая ридикюль, и Зубатов не видел, но чувствовал, как побелели её пальцы. Потом Ольга бросилась к нему — конечно, не к нему, а к вышедшему Ламкерту, на ходу доставая браунинг.

Директор-распорядитель был так уверен в себе, что даже не испугался подбегавшей к нему барышни, хотя ему хватило бы времени, чтобы укрыться за автомобилем. Ольга выстрелила раз, наверное, пять — с каждой попадавшей в него пулей Ламкерт взмахивал руками, таращил глаза и хватал ртом воздух, как рыба в аквариуме, а на дубовые двери за его спиной вылетали брызги крови и кусочки мяса. Потом он, наконец, грузно осел на землю, упал затылком о мостовую и посмотрел вверх, на Зубатова, удивленными мертвыми глазами.

Ольгу схватили за руки — за одну дворник, продолжавший отчаянно свистеть в свисток, который забыл выплюнуть изо рта, за другую — городовой. Они неловко повалили её на землю, на спину, и — Зубатов был уверен — она увидела его в окне. Он посмотрел на часы — 12:19.

Потом Зубатов много раз возвращался в памяти к двум минутам начала первого часа этого дня — седьмой и девятнадцатой.

Он собирался умереть за Ольгу, но ей это было не нужно. Она любила Фауста и хотела пройти его путем — в чём же была его вина, когда он позволил ей сделать то, что она желала? И если не было его вины в предательстве её, то не предал ли он самого себя? Да, предал, но — какого? Того прежнего себя, проводившего время в бессмысленном существовании, невостребованного и непонятого. Но нового, обретшего смысл и цель, — нет, не предал. А старого разве теперь жаль?

Он мог бы спасти Ламкерта от смерти — но вот это-то было бы настоящим предательством Ольги. И его самого, потому что новому смыслу и цели старик был совершенно не нужен.

Глава XXII

Придя в обед домой, Зубатов достал из ящика конпутатрум — единственное, что осталось от инженера Толоконникова. Ввел длину зубчатых передач и время до ближайшей корректировки — 24 часа. Прибор зажужжал колесиками и выдал число 32. Зубатов усмехнулся, достал из ящика стола лист бумаги и сел писать.

«Ваше высокопревосходительство Пётр Аркадьевич!

Вам, вероятно, известно о необходимости регулярно, в 12 часов дня, вводить специальный код в ЭМАС, что до своей сегодняшней трагической гибели делал О-Ф. И. Ламкерт. Так случилось, что я был назначен товарищем директора-распорядителя за несколько минут до этих несчастных событий и являюсь единственным обладателем указанного кода. Готов прибыть к вам в любое время для обсуждения возможности назначения меня на пост директора и перспектив тесного сотрудничества ПТА с вверенным вам министерством.

Примите уверения в совершеннейшем к вам почтении,

надв. сов. С. В. Зубатов».

Запечатал конверт и подписал «П. А. Столыпину в собственные руки весьма срочно». Потом вызвал Медникова электрограммой и, пообещав, что на этот раз просьба будет последней, попросил передать адресату по полицейской линии. Тот покривился, но исполнил, потому что уже через час ЭМАС отстучал электрограмму «Жду как можно быстрее у меня на Фонтанке. П. С.».

Зубатов был знаком со Столыпиным: встречался с ним по полицейским делам еще в бытность последнего саратовским губернатором, но когда звезда министра начала восхождение в Петербурге, уже давно находился в опале. Столыпин, однако, Зубатова вспомнил. Или сделал вид, что вспомнил.

Надворный советник рассказал, что был приглашен Ламкертом, который оценил его соображения об отделении благонадежных людей от неблагонадежных и предложил пост товарища директора по вопросам совершенствования ЭМАСа.

— Я подозревал, что рано или поздно блаженной памяти Оскар-Фердинанд Иосифович может стать жертвой покушения — полиция делала всё возможное, чтобы его предотвратить, но, вы сами знаете, это не всегда удается, — ответил министр. — И всякий раз с ужасом думал, что вслед за ним мы потеряем и ЭМАС, или, по крайней мере, он остановится на продолжительное время, пока инженеры не найдут способ наладить его работу. А такая остановка была бы губительна для населения столицы, поскольку разом прекратила бы все коммуникации между людьми. Поэтому я был несказанно рад вашему предложению и благодарю Бога, что Ламкерт выбрал именно вас, человека, безусловно преданного престолу и имеющего большой опыт службы в МВД, своим преемником.

Столыпин, несомненно, знал всю историю подготовки покушения от начала до конца, раз её от полицейских кругов знал и сам Ламкерт. Но всё это было неважно, а важно — что Зубатов владеет кодом и пришел за поддержкой именно к нему, а не к премьеру Трепову или даже к Александре Фёдоровне. На него надо делать ставку — эта партия казалась министру хорошей. Тем более что Зубатов, действительно, человек из полицейского ведомства, то есть свой.

— Вопрос о назначении директора-распорядителя формально относится к компетенции министерств почт и телеграфа, но, учитывая его значимость, будет обсуждаться на заседании кабинета министров. Думаю, я сумею отстоять вашу кандидатуру, и уверен, что мы с вами одинаково понимаем нашу службу как следование интересам России, — сказал Столыпин, имея в виду подчеркнуть, что рассчитывает на полное взаимодействие со стороны Зубатова.

Однако на кресло главы ПТА был и еще один претендент — инженер Панкрат Фещенко. Новость об убийстве Ламкерта нашла его на Балтийском заводе, в лаборатории, в самый разгар опытов по изучению животного магнетизма. Узнав о траических событиях на Большой Морской, Фещенко, не теряя ни минуты, отправился к Распутину. Он не ожидал убийства директора ПТА и не готовился к борьбе за его пост, но, по здравому рассуждению, имел на него все права. Ведь никто так, как Фещенко, не понимал машины, не чувствовал их и наступающую эпоху. Если Бог существует и он справедлив, то, безусловно, должен отдать ЭМАС ему.

Старец не признавал электрограмм — не из опасений за свои тайны, а, вероятнее, по суеверию или малограмотности, поэтому Фещенко помчался к нему на Гороховую, где от лакея узнал, что Григорий Ефимович в монастыре на Карповке поклоняется мощам о. Иоанна Кронштадтского. Там инженер действительно застал Распутина и долго объяснял ему, что надо ходатайствовать перед государыней о своем назначении. Влиятельный старец, однако, был плохим помощником в этом вопросе, поскольку не понимал могущества ЭМАСа и не видел в этом предприятии своей выгоды. Но, поскольку Фещенко казался ему перспективным, он пообещал помочь и даже написал на следующий день императрице записку, весьма, впрочем, малоубедительную. Однако к этому моменту Столыпин уже известил всех лиц в правительстве, что Ламкерт накануне гибели назначил себе товарища и передал ему код для управления машинами. Позиция Александры Фёдоровны, таким образом, оказалась заведомо проигрышной.

Глава XXIII

Егор отказывался верить, что Ламкерт убит Ольгой, хотя не верить в это не было никакой причины. Уже вечерние газеты сообщили первые подробности, назвав имя убийцы — разыскиваемая полицией за покушение на министра Ларова девица Никонова. Да и логика всех последних событий подсказывала, что это не мог быть никто иной.

В пакгаузе все были ошарашены, и даже не радовались смерти этого ближайшего пособника зверя, а только говорили «наша Оля» и потерянно смотрели по сторонам, как будто надеялись увидеть её, как обычно, в углу, сжимающей ладонями кружку горячего чая.

Егор же и вовсе физически ощущал, как рухнул мир. Да, теперь уже не было смысла скрывать от самого себя — он любил её. И то, что она пошла на убийство одна, без этого хлыща Клыкова, доказывало — их ничего не связывало. Ольга была чиста.

— Поздравляю вас, Егор, всё складывается как нельзя лучше, — Пётр Ипполитович, обыкновенно очень тонко чувствующий настроения, в этот раз как будто ослеп. Впервые за всё это время он выпил — видимо, на радостях от того, что его план реализуется почти буквально, — и потерял связь с окружающим миром.

— Как же это складывается? — зло спросил Егор.

— Всё по моему сценарию, — гордо ответил чиновник. — Ольгу, такую хорошую и безгрешную, повесят. У нас будет свой распятый Бог!

— Ольгу повесят… повесят, — повторил Егор, как будто только сейчас осознав её будущее.

— Пойдемте на воздух, — сказал чиновник. — Здесь много ушей.

Он вышел на улицу, и Егор следом за ним.

— Всё, как я говорил. Тысячу лет людей воспитывали, что Бог будет принесен в жертву злу и тем самым победит его. И вот это случилось! Вы боялись, как бы вам самому не пришлось им становиться — но обошлось. Ольга — мертвый Бог, а вы — её живой пророк. Можем даже выкопать её потом из могилы и объявить, что она воскресла. Ха-ха! Нельзя недооценивать глупость и суеверие народа!

Победоносцев явно упивался своей мыслью.

— Мы должны её спасти! — решительно сказал Егор.

— Что?

— Мы её спасем. Всего сейчас безномерных около тысячи, из них процентов 10 готовы на любое действие. Кареты, перевозящие преступников, обычно имеют слабое охранение — сто человек передушат жандармов голыми руками. А ведь мы можем достать и оружие! А если напасть на месте казни, то легко будет спрятаться и сразу уехать в Финляндию!

— Егор, я вас не узнаю. Вы с ума сошли.

— Ваше мнение меня не волнует. Довольно и того, что благодаря вам мои руки в крови этого несчастного инженера.

— Егор, вы не имеете права всё разрушить, — Пётр Ипполитович, казалось, даже протрезвел.

— Не имею? Да кто вы вообще такой, чтобы говорить мне о моих правах?!

— Я? Да я, если вам угодно знать, имею право называться отцом всего нашего движения не меньше, чем вы, Егор. Пока вы ходите по лавкам Гостиного двора, выбирая себе костюмы, и снимаете барскую квартиру на Садовой, в которую по вечерам приезжают непонятные девицы, я занимаюсь всеми делами организации!

— Так вы и за мной шпионили, — прошипел Егор.

— Более того, зная, как вы поступили со старичком Афанасием, я попросил сделать мне несколько ваших фотографических карточек с этими барышнями, которые, если меня найдут мертвым, будут распубликованы во всех газетах, о чём мною дано поручение нотариусу. А товдруг вам придет в голову огреть меня камнем по голове и бросить на рельсы?

— Не найдут, — мрачно сказал Егор, вынимая из кармана нож.

— Егор, что вы делаете?! — в ужасе закричал чиновник.

Не отвечая на этот вопрос, Хрулёв несколько раз ударил его ножом.

Глава XXIV

В действительности, однако, Егор переоценил свои силы. Он давно ночевал в пакгаузе ночь через ночь, часто отлучался, а повседневными делами заведовал Пётр Ипполитович. Без него было трудно, и только на то, чтобы собрать сотню самых надежных безномерных понадобилось три дня. Хрулёв справедливо полагал, что нападать лучше на месте казни, которая, как он знал, обычно совершается в Лисьем Носу. Но точное место было ему неизвестно. Еще два дня, и, озадачив всех безномерных поиском хоть каких-то сведений, он нашел человека, чей зять служил в крепостном гарнизоне и дважды сопровождал преступников. От него стало известно, что часов около пяти утра специальный поезд прибывает на станцию Лисий Нос, откуда осужденных с небольшим конвоем ведут на место, находящееся саженях в пятистах, где к тому моменту уже готова виселица.

Из этих слов выходило, что план Хрулёва мог иметь шансы на успех. Виселицу строят заранее, значит, можно успеть подготовиться. В распоряжении Егора было около 30 револьверов, и вооруженные ими люди отбыли, под видом дачников, в Лисий Нос. Они распределили между собой дежурства, следя одновременно и за станцией, и за указанным солдатом местом, что позволяло вовремя организовать засаду и отбить Ольгу. Сам Егор ликвидировал квартиру на Садовой, переселился в пакгауз, откуда почти не выходил, велел доставлять себе все газеты, особенно экстренные выпуски, и погрузился в долгое томительное ожидание. Несколько раз он слышал тихое Ольгино дыхание и видел её закутанный в одеяло силуэт в углу, но оказывалось, что это просто переходное состояние между сном и явью, когда сознание дорисовывает реальность вокруг желаемыми, но невозможными деталями.

Жизнь в общине между тем потихоньку входила в привычное русло, и в четверг один чиновник-охотник, сам человек думающий и осмысленно выступающий против ЭМАСа, привел в пакгауз любопытного, как он сказал Егору, новообретенного. Человек этот был встречен им на улице шедшим с совершенно потерянным видом и охотно откликнулся на рассуждения о пагубности машин.

Егор нехотя поднялся со своей лежанки, отчего сидевшая в углу Ольга вздрогнула и поспешила исчезнуть, и вышел встречать приведенного.

— Что же, говорят, вы видите в ЭМАСе преграду на пути человеческого счастья? — спросил Хрулёв.

— Я считаю, что машины только и способны сделать человечество счастливым, однако лично меня они оскорбили, и оскорбление это таково, что не может быть ни прощено, ни забыто. Я, извините за метафору, нахожусь в состоянии отвергнутого любовника, поэтому готов совершенно бескорыстно помочь вам в уничтожении ЭМАСа, — сказал Фещенко.

Утро принесло дурную весть. Еще до того, как появились газеты, экран ЭМАСа на Обводном, видимый от пакгауза, высветил: «Свершилась казнь над террористкой Никоновой, убившей О-Ф. И. Ламкерта, сообщ. ПТА».

Еще какое-то время Егор надеялся, что это ошибка, поскольку отправленные в Лисий Нос безномерные должны были немедленно послать гонца, как только обнаружится приготовление виселицы, а его не было. Но вскоре из газет стали известны ужасные подробности: Ольгу доставили из крепости не на поезде, а пароходом, и казнили в другом месте, недалеко от берега. Паровозом, как уже слишком поздно догадался Егор, пользовались только зимой.

Ольга, сидевшая в углу его комнаты, теперь не уходила даже когда Егор вставал с лежанки, и исчезала, только если он приближался к ней вплотную и пытался схватить за руку.

Всё происходило ровно так, как говорил Победоносцев, чьё исчезновение, кстати, на фоне казни Ольги никто не заметил. Егор, который почти не вставал с лежанки, вдруг случайно обратил внимание, что у кого-то из безномерных вместо распятия висит на шее маленький тряпичный узелок. Приглядевшись, он понял, что такие носят многие. Это были тряпочки, в середину которых клали камешек, а потом перетягивали ниткой так, что свободная ткань свисала вниз, и сверху получался шарик. Выходило как фигурка висящей Ольги с надетым на голову мешком.

Егор ничего им не говорил и давно уже не выступал с проповедями, но видел, как все сжались, приткнулись друг к другу, разговаривали вполголоса и не смеялись. Уже мало кто уходил из пакгауза ночевать домой, в нём стало тесно и появился запах.

— Машины со стороны кажутся непобедимыми, но на самом деле их слабость в их силе, — сказал Фещенко, войдя без стука в комнату Егора. Он один из всех, казалось, сохранил здравый рассудок.

Егор лениво повернул голову и вопросительно посмотрел на него.

— У вас в общине больше тысячи человек. Если каждый будет отправлять в день хотя бы по 10 электрограмм, за несколько месяцев можно оповестить весь город. Не говоря о том, что число ваших сторонников будет расти.

— Позволить зверю возложить на себя печать? — безразлично спросил Егор.

— Хоть вы-то не повторяйте эту чушь, разумный же человек, — скривился Фещенко.

— Даже если я разумный — не все здесь такие.

— Не все. Разумные, которых большинство, будут писать о неразумных.

— А что о них писать?

— О том, как они умирают.

— Как же они будут умирать?

— Они будут умирать, останавливая машины. Послушайте, вы знаете, как в Риме первые христиане — изгои общества, чужеземцы и вольноотпущенники — победили язычников — богатых, могущественных, ученых и умных? Их травили в театрах дикими зверьми на потеху публике, а потому эта публика приняла их веру. Римляне убивали их, кротких и покорных, но задавались вопросом: а не лучше ли они нас, погрязших в разврате и обжорстве? И чем больше убивали, тем больше понимали: да, лучше. Ты жрешь неделю или год, но потом тебе надоедает, и ты спрашиваешь себя: а что кроме? Но всё, что кроме, — у них.

Фещенко не знал очкастого чиновника, но сравнивая общину безномерных с христианами, говорил ровно как он. Ольга (она теперь не куталась в одеяло, а носила шаль так, чтобы, перебросив свободный конец через плечо, закрыть шею) встала со своего места в ногах Егоровой лежанки.

— Я уйду пока, а ты послушай, он дело говорит, — сказала она.

— Хорошо, как скажешь, — ответил Егор.

— А? — переспросил Фещенко.

— Нет, ничего. Так и что вы предлагаете?

— Вам нужно разделить людей на две части. Наиболее… — тут Фещенко запнулся, подбирая слово, — убежденных, кто не приемлет ЭМАС и готов умереть. И тех, кто может в ЭМАСе об этом писать.

— И что будут делать первые?

— Видите ли, специфика машин — в том, что они хорошо работают, пока всё происходит по заложенным в них правилам. Но как только ситуация выходит за рамки правил, машины ломаются. Поэтому победить их легко, нужно только знать, где эти рамки. Я — знаю.

Глава XXV

Всё началось в понедельник. На углу Литейного и Кирочной, где поезда воздушной железной дороги сворачивали в сторону Думы, на станции перед Офицерским собранием Преображенского полка на рельсы упал человек. Поезд резко затормозил, несколько пассажиров ушиблись, одна барышня разбила дорогую китайскую вазу, но избежать трагедии не удалось и упавший погиб под колесами. Дежурный по станции немедленно сообщил об инциденте, и движение по участку было закрыто, машины Главконтупра пересчитали алгоритмы, и все поезда в Рождественскую часть пустили по Невскому и Суворовскому. Однако затем на этих участках произошло одновременно еще несколько падений, которые имели гораздо более катастрофические последствия. Табуляторы не смогли быстро подыскать нужные пути объезда, чтобы перенаправить на них поезда, и двигающиеся по одним и тем же путям составы стали налетать друг на друга. Три вагона упали на улицы, восемнадцать человек погибло и еще двенадцать покалечились. Лишне говорить, что полиция обнаружила на шеях всех упавших на рельсы вместо распятий странные тряпочные узелки.

На следующий день абоненты ЭМАСа стали получать сообщения, в которых говорилось, что девица Ольга Никонова, застрелившая директора ПТА, не обычная террористка, как называют её провластные или революционные журналисты, в равной степени заинтересованные скрыть истину. Она умерла, чтобы спасти людей от ига машин. И те, кто добровольно бросаются на рельсы, продолжают её дело. Только так они могут показать, что нельзя доверять машинам, которые уже сейчас превращают одну смерть в десятки, а что будет, когда они получат полную власть? Что уже сейчас машины не просто передают мысли людей друг другу, но и запоминают их, читают, а скоро начнут сортировать всех на мыслящих похвально и недопустимо. И что подпали уже люди под машинную прелесть настолько, что лишь смертями — своими и чужими — последователи девицы могут, если кто-то вообще еще может, открыть обывателям глаза. Помимо электрограмм, рассылаемых от одних абонентов другим, появились бюллетени, излагающие в разных видах то, чему учил Егор.

Каждый день люди падали на рельсы, вагоны врезались в дома и срывались с эстакад на улицы. Число жертв росло, вместе с ними росло волнение, и весь Петроград только и говорил о происходящем. Одни возмущались «узелочниками», другие робко предполагали, что они в чём-то правы, иные же ими восторгались. И хотя первых было большинство, вторых и третьих тоже находилось довольно — не тысяча уже последователей была у Хрулёва в Петрограде, а десятки, если не сотни тысяч.

Глава XXVI

К этому моменту директор-распорядитель ПТА Сергей Зубатов уже достаточно освоился в том, как работает ЭМАС и какие возможности он предоставляет. Поэтому на совещание совета министров, где обсуждались происходящие в столице события, пришел абсолютно подготовленным. Первый вопрос — об организации движения воздушных железных дорог — был решен практически единогласно, его предписали сократить до минимально возможных объемов, полностью отказавшись от пассажирских перевозок и оставив только поставки муки, хлеба и других продуктов, чтобы избежать волнений, а также угля в электростанции. Вместе с тем было отмечено, что долго в таком ограниченном режиме дороги работать не могут, так как это приведет к остановке всей столичной промышленности, в том числе выполняющей военные заказы, и вообще к параличу городской жизни, что чревато еще большим возмущением обывателей. По словам министра путей сообщения, через несколько дней, много — через неделю движение необходимо будет восстановить в полном объеме.

Директор департамента полиции Владимир Лопухин доложил о мерах, предпринятых к разысканию злоумышленников. Секта безномерных, из которой происходят все падающие на рельсы, прежде квартировала в районе Варшавской товарной станции, но сейчас там никого нет. Члены секты разъехались по квартирам, а личности их полиции неизвестны. На вопрос о принадлежности абонентских номеров, с которых рассылаются провокационные электрограммы, он ответил, что, хотя теперь полиция имеет полный доступ к ЭМАСу, большая их часть зарегистрированы по подложным документам, кроме того, совершенно невозможно провести четкую границу, где сообщения написаны из преступных соображений, а где законопослушные обыватели просто пересказывают их друг другу. Смысл узелков, висящих вместо распятий, полиция пока не поняла. На беду ценный информатор, освещавший полиции внутреннюю жизнь секты, за неделю до начала всех этих событий исчез — предположительно, убит.

Михаил Павлович Гутуев, министр почт и телеграфа, петроградский градоначальник Майерс и командующий войсками Петроградского округа Балк в разной степени высказывались за ограничение или полное отключение ЭМАСа.

— Сергей Васильевич, что вы думаете? — председательствовавший глава совета министров Владимир Петрович Трепов передал слово Зубатову.

— Полагаю, что ограничивать сношения между обывателями уже поздно. Это приведет к непредсказуемым трагическим последствиям, поскольку известно, что ничто не страшит человека так, как неизвестность, и не успокаивает так, как ощущение, что он не одинок. Полагаю, что мы должны не прятаться, а выйти навстречу врагу и дать ему бой. В связи с этим я предлагаю открыть механизм, используемый пока для служебного пользования, а именно — механизм поиска бюллетеней по образцовым словам, к общему использованию. Речь о том, что сейчас для того, чтобы найти интересующий вас бюллетень, вы должны знать его номер. Однако технические наши возможности позволяют в течение 3–5 минут просмотреть все бюллетени на наличие в них определенного, введенного для поиска, слова и предоставить список таких бюллетеней. Проще говоря, вы отправляете со своего аппарата шифр «поиск» и интересующее вас слово — например, «узелочник». И получаете все бюллетени, в которых оно упоминается за последние 4 дня. В дальнейшем, по мере расширения парка табуляторов, мы увеличим этот срок.

Зубатов замолчал и обвел взглядом присутствующих, оценивая эффект, который произвели его слова. И поймал себя на мысли, что вслед за Ламкертом и Сухоруковым стал склонен к театральности. Видимо, это грех всех, владеющих секретами машин и чувствующих себя распорядителями высших знаний.

Повисла некоторая пауза.

— Вы, верно, Сергей Васильевич, больны, — сказал, наконец, градоначальник.

— Когда мы всеми силами пытаемся остудить общество и сбить панику, вы хотите её только разжечь. По-моему, это какой-то терроризм, — возмутился министр двора.

— Сергей Васильевич, полагаю, не закончил свою мысль, — подал голос Столыпин, но и в нём чувствовалась какая-то неуверенность.

— Именно, Пётр Аркадьевич, благодарю, — подхватил Зубатов. — Как я уже сказал, ограничение коммуникаций приведет лишь к распространению паники. Мы боремся с распространителями информации об узелочниках, но очень выборочно: находим абонентские номера, с которых во все концы рассылаются сообщения пропагандистского характера — то есть те, в которых мы уверены, что они принадлежат членам секты, — и отключаем их. При этом наша задача — не отключать номера реальных обывателей, чтобы не создавалось впечатление, будто власти пытаются что-то скрыть, и не посеять в обществе дополнительную панику.

Вторая часть плана, кроме открытия поиска, состоит в том, чтобы создать некоторое количество бюллетеней, трактующих происходящее в нужном нам свете. В этом нам готов помочь многоуважаемый князь Мещерский, издатель «Гражданина». Так, несколько бюллетеней будут в разных формах проводить мысль, что узелочники — суть сумасшедшие, которыми управляют агенты германского штаба. Другие — что на самом деле число жертв и катастрофичность последствий сильно завышаются силами, заинтересованными в революции. Третьи — что такие аварии бывали и раньше, а также регулярно происходят в Лондоне, Париже, Нью-Йорке и других передовых европейских городах и являются известной платой за цивилизованность общества. Как, например, появление трамваев привело к увеличению числа пострадавших на дорогах. И так далее.

Среди этих бюллетеней абоненты будут находить и некоторое число тех, которые пишут сторонники узелочников. Но таким образом, чтобы они не составляли большинство, и у абонента возникло ощущение, что это — лишь одна из точек зрения на происходящее.

Более того. Со вчерашнего дня работает новый машинный алгоритм, который создает досье на каждого абонента и вычленяет его пристрастия. Если, например, он часто использует в переписке слова «шпион», «германцы» и т. д., то в досье будет стоять пометка «шпиономания». В соответствии с этим досье каждому абоненту в списке найденных будет предлагаться в первоочередном порядке определенный тип бюллетеней. Например, в интересующей нас ситуации если абонент охарактеризован как «патриот», ему будет предъявлено несколько таких, которые призывают сплотиться вокруг государя в этот тяжелый момент войны и внутренних настроений. И между ними — один-два подлинно сектантских.

Зубатов закончил, и в зале повисло молчание.

— Инициативы Сергея Васильевича смелые, неожиданные, — раздался, наконец, решительный голос Столыпина. — Предлагаю их одобрить и согласовать ему дальнейшее развитие предложенных механизмов.

Никто из участников не нашел что сказать, и всякий в глубине души радовался возможности отмолчаться с оставлением всей ответственности на Зубатове и его покровителе.

Об открытии механизма поиска было сообщено электрограммами всем абонентам тем же вечером, и новость сама по себе имела эффект не меньший, чем падение узелочников на рельсы. Из 1,8 миллиона абонентов ЭМАСа его в первые же часы опробовали 400 тысяч, а через сутки — почти 1,2 миллиона. Зубатов ежечасно получал сводные данные о числе и характере искомых слов. Сначала «узелочники», «воздушные железные дороги» и всё, что можно было трактовать как применительное к текущей ситуации, составляло около 30 процентов. Однако скоро абоненты, видимо, изучавшие этот механизм на абстрактных примерах, наигрались, и стали искать то, что их действительно волновало, — к вечеру первого полного дня использования проценты выросли до 70–80.

Князь Мещерский честно отрабатывал свои деньги и создал более 20 бюллетеней разной направленности, которые предъявлялись абонентам вместе с «сектантскими», как их именовали в самом ПТА. Но оценить эффективность этого механизма Зубатов пока не мог.

Спустя два дня совершенно неожиданно прилетел снаряд, видимо, из лагеря, близкого к Александре Фёдоровне, — в Думе правые обвинили Зубатова со Столыпиным в потворствовании разжиганию паники, повторив претензии, звучавшие на заседании совета министров. Воспользовавшись моментом, к этой критике подключились и ненавидевшие обоих социалисты. Официальный орган эсдеков «Наша Заря» прямо заявил, что известный «отец полицейской провокации» Зубатов, «запятнавший себя многочисленными преступлениями», получил в управление ЭМАС и организовал новую провокацию: хочет с его помощью еще более обострить ситуацию и объявить столицу не просто на военном, а на чрезвычайном военном положении. Встревоженный этим массированным ударом с двух сторон, Столыпин велел Зубатову, убедительности красноречия которого он сам только что был свидетелем, ехать в Думу.

Зубатов поднимался на думскую трибуну, чувствуя спиной полные ненависти взгляды обоих крыльев, правого и левого. Только центр сочувствовал ему, да и то — не по сходству взглядов, а по свойству своему всегда поддерживать всё правительственное.

— Многие, — сказал Зубатов, оглядев зал, — упрекают нас, что в минуту паники мы не лишили обывателей возможности сноситься друг с другом, передавая вести, но, наоборот, дали им дополнительные возможности в виде поиска слов в бюллетенях. Тем самым мы якобы потворствовали усилению паники и дали повод членам изуверской секты и далее бросаться под поезда. Это правда.

— Позор! Глупость хуже измены, — раздались крики в зале.

— А теперь пусть тот из вас, кто считает это глупостью или изменой, встанет. И я попрошу господ корреспондентов, — тут Зубатов посмотрел в сторону балкона, на котором по случаю такого действа собралось небывалое число газетчиков, — отобразить в своих статьях, кто именно из членов Думы считает своих избирателей идиотами, не способными разобраться в жизни, от которых нужно скрывать правду.

Кто-то из депутатов вскочил, но, почувствовав себя в глупом одиночестве, тут же сел обратно, а на балконах для публики раздались смешки.

— Тогда я продолжу, — сказал Зубатов. — Привело ли то, что мы сделали, к увеличению катастроф? Я не знаю и никто не знает, но готов это допустить. Кто-то из членов секты, кто в ином случае не бросился бы под поезд, увидев к себе внимание, сделал это. И произошло еще одно падение поезда. И это — цена. Цена, которую мы все — и правительство, и общество — заплатили за возможность знать правду. За правду надо платить, каждый раз разную цену, но всегда — дорогую. Что есть альтернатива? Лишить людей возможности узнавать о происходящем и погрузить их в тьму самых страшных и невероятных слухов. И вот тогда — да. Тогда мы увидим такую панику, такие погромы и бог знает что еще, по сравнению с которыми недавние революционные потрясения покажутся невинными забавами. Правда — вот лучшее оружие против паники. Хотя и да, дорогое.

Зубатов замолчал. Никто из думцев не решился ему хлопать, но и ни один не стал ничего кричать. Так, в гнетущей тишине, он покинул зал Таврического дворца, в котором никто больше не поднимал вопрос об ЭМАСе.

Столыпин, когда ему пересказали эту сцену, долго смеялся.

— Правительство дало людям возможность знать правду? Так и сказал? И не покраснел? — переспрашивал он, хлопая себя по коленке. — А они все смолчали? И Пуришкевич с Марковым Вторым? Стареют, подлецы! Раньше бы Серёжа из Думы так просто не ушел!

Прямейшим следствием выступления Зубатова в Думе стало то, что партийная пресса прекратила нападки на правительство по поводу «кризиса катастроф», как его успели окрестить. И вообще, газеты то ли устали об этом писать, то ли не могли придумать, каким бы еще образом укусить правящую верхушку, без чего, понятно, ни одно издание не может рассчитывать на популярность. Падения на рельсы продолжались, но из-за снижения интенсивности движения поездов они уже не приводили к таким последствиям, как раньше.

Зубатов регулярно получал сводки об использовании поиска и вообще статистику по употреблению слов в переписках. «Катастрофы» по-прежнему оставались на высоком месте, но упоминание сектантов и их требований снижалось. То есть удалось разорвать связь между ними: первые становились чем-то обычным, неизбежным злом и ценой прогресса, вторые же уходили из сферы внимания общества. Обо всём этом Зубатов докладывал Столыпину, подчеркивая роль ЭМАСа в перенаправлении общественного мнения в нужную сторону.

Глава XXVII

Через две недели «кризис катастроф» практически прекратился, и правительство готовилось в полной мере восстановить движение по воздушным железным дорогам, слабость которого грозила новым кризисом — снабжения. Накануне Столыпин имел приватную беседу с Зубатовым с целью выяснить его мнение о безопасности такого шага.

— С момента начала кризиса машины ЭМАСа сделали такой прогресс, которого я, признаться, даже не ожидал, — ответил директор-распорядитель ПТА. — Если сначала досье на каждого абонента мы формировали исходя из частоты употребления слов в его электрограммах, то теперь, благодаря накопившимся сведениям, мы учитываем также слова, которые он ищет, бюллетени, которые читает, и испытываем механизмы анализа не отдельных слов, но целых выражений. Таким образом, мы уверены, что можем подобрать для каждого абонента, обратившегося к поиску, бюллетень с изложением той точки зрения, которая свойственна его собственному мировоззрению. Более того — скоро машины научатся сами создавать новые бюллетени, несколько видоизменять существующие и подавать их абоненту в более подходящем для него виде с добавлением того, что необходимо нам.

В общем, резюмировал Зубатов, ЭМАС позволит не только отслеживать настроения в обществе, но и влиять на него. Поэтому он со своей стороны, как директор-распорядитель ПТА, не видит противопоказаний к запуску движения. Но считает нужным узнать по этому поводу мнение Департамента полиции.

— Очень хорошо, — кивнул Столыпин. — Мнение Департамента, Сергей Васильевич, в целом солидарно с вашим. Лопухин докладывал, ему удалось выйти на след секты и удостовериться, что она практически распалась. Самоубийства её членов не привели к желаемому результату, мы не только не отказались от машин, но и сделали их сильнее. Эти напрасные смерти деморализовали остальных, а рассредоточившись, они потеряли связь друг с другом. Ведь, кроме ЭМАСа, других удобных способов коммуницирования, считайте, что и не осталось. Лопухин полагает, что возможны еще отдельные редкие падения под поезда, но не более.

— А что стало с их предводителем?

— Рабочим Хрулёвым? Исчез. Информаторы Лопухина утверждают, что он якобы решил начать всё с начала. Но больше мы ничего не знаем. Не думаю, что он представляет угрозу.

— Да, пожалуй, что нет. Если только он начнет какую-то деятельность, мы обязательно будем об этом знать, — сказал Зубатов.

— А скажите, — спросил вдруг, немного замявшись, Столыпин, — многие мои коллеги и вышестоящие лица высказывают мнение, что раз всё так благополучно, можно, не опасаясь возникновения паники, исключить из поиска, а может быть, и вообще, бюллетени сектантов и прочих неблагонадежных лиц. Я высказывал им, что вы будете против, но всё же дал обещание обсудить это предложение с вами.

— Категорически против. Доступность в определенной пропорции подлинных бюллетеней самых разных взглядов гарантирует, что абоненты будут полностью доверять ЭМАСу. К тому же — мы с вами работаем для того, чтобы сделать общество лучше, а не для того, чтобы лишить людей провозглашенной высочайшим Манифестом 17 октября свободы слова и совести. Так, по крайней мере, мне представляется.

— Совершенно справедливо, Сергей Васильевич, — согласился Столыпин. — Так им и передам: гарантированные высочайшим манифестом свободы не могут быть попраны.

Выйдя из квартиры министра у Цепного моста, Зубатов, вместо того чтобы велеть шоферу свернуть на Большую Морскую, в контору ПТА, приказал ехать по Фонтанке в сторону взморья. Уже зажглись фонари, прикрепленные вместо фонарных столбов к опорам воздушной железной дороги, и паровозный дым черной ватой висел в воздухе, накрывая город собой, как одеялом. От этого воздух внизу, под ним, оставался теплым, грезящим недавно умершим летом.

Автомобиль Зубатова полетел по набережной, мимо Симеоновской церкви и цирка напротив неё, пересек Невский и уже минут через десять остановился у большого здания из красного кирпича, сразу за Египетским мостом, — бывшего 2-го резервного цеха Главконтупра, ныне переданного вместе со всеми табуляторами в ведение ПТА. Толстые отростки проводов выходили из него в разные стороны и, разветвляясь, расползались по Петрограду.

— Подожди здесь, — велел Зубатов шоферу и вышел.

Два солдата из откомандированной для охраны жизненно важных систем ЭМАСа 2-й роты Измайловского полка вытянулись во фрунт и взяли на караул. Надо было пройти еще три двери, чтобы оказаться, наконец, в главном машинном зале.

Как иных завораживают прободающие облака горы, или стремительное течение воды, или неподвижная гладь лесных озер, так могут завораживать и строгие ряды уходящих в глубину цеха табуляторов, ярко освещенные свисающими из темноты под потолком электрическими лампочками. Изогнутые провода входят в деревянные параллелепипеды их корпусов, как сосуды в клетки организма, неся кровь — электрические импульсы. Миллиарды шестеренок вращаются внутри — каждая бесшумно, но вместе они издают не то звук, не то вибрацию, подобную ровному дыханию здорового спящего организма.

Много раз Зубатов наблюдал, как его инженеры останавливались вдруг, захваченные этим зрелищем, и он думал, что только их специально устроенный мозг может подпасть под власть машин. Однако стал замечать такое и за собой — не само по себе осознание огромной математической работы поражало его, а мысль, что вот сюда, по этим проводам, собираются все думы и слова жителей столицы, что всё их сокровенное, тайное, желанное и страшное превращается машинами в дырочки на картонных карточках. Но зато таковыми они сохранятся навечно.

Нынче машины не только будут слепо выполнять приказы — хранить чужие мысли, искать в них нужные слова и в соответствии с ними подсовывать нужные бюллетени. Они начнуть думать самостоятельно: взвешивать и измерять своих абонентов, понимать их, а потом сами составлять бюллетени для каждого, беря существующие и дополняя их тем, что сочтут необходимым. И каждый, таким образом, будет уловлен в сети, а он, Зубатов, станет тем рыбарем, что держит эту сеть в руке.

Но совершенно не нарушатся при этом свободы, дарованные Манифестом 17 октября, потому что каждый будет волен читать или не читать, а также писать то, что захочет.

Эту сложную, отдельную задачу, про которую он рассказывал сегодня Столыпину, но тот, верно, не понял, Зубатов решил отдать машинам 2-го резервного цеха. И приезжал теперь послушать, как они дышат, как их шестеренки, вращаясь, рожают собственные машинные мысли.

Однажды, выходя из цеха на улицу, он чуть не споткнулся о метнувшегося ему под ноги человека. Первой мыслью Зубатова было, что это террорист с бомбой, и он отпрыгнул назад, сбив с ног совершенно растерявшегося бесполезного караульного. Его винтовка с грохотом упала на гранитные ступеньки. Ничего, однако, не взорвалось, и Зубатов поднялся на ноги. Перед ним на панели сидел юродивый, в порванной одежде которого угадывалась некогда форма инженера-путейца. Наклонив голову к земле, как вынюхивающая след собака, он пополз в его сторону, одновременно шаря руками перед собой, пока не схватил 15-копеечную серебряную монетку, оброненную Зубатовым при падении.

— На, — протянул он, — возьми. Это твоя.

— Оставь себе.

— Нельзя мне себе. Это твоя.

Зубатов не собирался пререкаться, он бы и взял монетку, но юродивый был грязный и пахнул, так что прикасаться к нему не хотелось.

— Нельзя брать то, что другим принадлежит, — повторил юродивый. — Как в народе говорят: на чужом горе счастья не построишь! Возьми, твоя.

В этот момент он поднял голову, и Зубатов с ужасом понял, что перед ним давешний инженер Кульпа, растерзанный в пакгаузе товарной станции Варшавской железной дороги. Но этого, конечно, быть не могло — безномерные оттащили тело Кульпы на берег протекавшей между полуразвалившимися железнодорожными складами Ольховки и, привязав к ногам вывороченный из какой-то могилы железный крест, бросили в её гнилую застойную воду. И не было в этом ничего сверхъестественного: безумие стирает с лиц индивидуальность, делая безумных неотличимыми друг от друга.

Нет, конечно, это не Кульпа.

— Я-то счастлив: я могу чужое вернуть хозяину и себя от геенны огненной тем самым спасти. А ты можешь ли вернуть, что у другого забрал? — засмеялся юродивый. — Спеши отдать, пока хозяин не умер, а то как же? Придется тебе за ним в преисподнюю спускаться!

Он подполз к Зубатову и засунул монетку ему в карман, так что смрад — но не естественными в таких случаях запахами, а какой-то сыростью и кошками, — ударил в нос. Сделав это, юродивый вдруг встал на ноги и, хотя нетвердо, заковылял куда-то в темноту.

Глава XXVIII

Вернувшись к себе в контору на Большую Морскую, Зубатов допоздна совещался с инженерами, обсуждая нюансы подготовки к началу движения. Покойник Ламкерт был прав — все они очень толковые математики, но напрочь лишены полета фантазии. Часам к 11 вечера, наконец, все разошлись, и свет в большинстве кабинетов погас.

Зубатов любил это время, когда все дела уже заканчивались, жизнь вокруг замирала и можно было посидеть в тишине. Он встал из-за своего огромного директорского стола, за которым когда-то впервые увидел Ламкерта, и прошел в угол кабинета. Там стоял аппарат ЭМАС, оборудованный одним из новейших изобретений, уже внедрявшимся, впрочем, в повседневное использование, — большим экраном, состоявшим из тысяч ячеек, которые могли открываться и тогда становились белыми, или оставались закрытыми черными. Телеграфный механизм вместо того, чтобы выбивать точки на ленте, открывал ячейки, и таким образом единомоментно 24 строчки текста электрограмм появлялись на экране.

Зубатов сел за аппарат и напечатал, как печатал каждый вечер, оставшись один, уже давно: «Поиск: Ольга Никонова».

Хоть Зубатов и променял Ольгу на возможность установить в России лучший порядок, она не обиделась на него и без спроса, как старая подруга детства, с которой вместе на даче ловили бабочек (а это, конечно, гораздо ближе любой любовницы), приходила к нему в память. Он сначала просто не прогонял её, а потом уже стал ждать. Но как могла она вырваться из царства теней и вернуться к нему, когда ей не за что было уцепиться в этом мире? Ни фотографической карточки, ни письма, ни даже закатившейся под диван, а теперь вдруг найденной пуговицы от перчаток — ничего не было от неё у Зубатова, кроме вырезки из «Петроградской газеты» о совершившейся над ней казни. Но кому же понравится цепляться за такой крюк?

И тогда он стал искать её в ЭМАСе. Потому что — где же еще?

В ЭМАСе Ольга существовала в сотнях бюллетеней, но обыкновенно уже мертвой. Зубатов искал там её живую — чтобы кто-то вспоминал, как вместе с ней списывал из учебника на контрольной по латыни, как она рассказывала про своего доброго папу-полковника, как на Николаевской набережной с первыми холодами встречали плывущий из Ладоги лёд или провожали его весною и что она говорила тогда.

Что за радость была ему читать, какую ценность имеет её жертва?

Иногда Зубатов находил бюллетени с отрывочными воспоминаниями, и тогда мыслилось в его голове вот что: разве может тот, кто умер, совершать всё новые и новые, неизвестные ему прежде, действия, открываться с новых сторон? Конечно же, нет. А в этот вечер случилось то, к чему Зубатов был внутренне готов уже давно: он обнаружил, что Ольга жива и ведет собственный бюллетень.

Хотя Ольга писала о своей смерти и жертве, которая не напрасна, которая поможет людям осознать и одолеть иго машин, в каждой строчке сквозило, что она жива. И, кажется, она даже не пыталась это скрыть.

Зубатов напечатал на клавиатуре свой личный секретный шифр, дававший доступ к служебным командам, и без труда нашел, что бюллетень 848334 принадлежит абоненту 1893431*. Звездочка рядом с номером обозначала, что он, скорее всего, зарегистрирован по поддельному или утраченному паспорту, что лишний раз подтверждало догадку. Зато адрес, куда был проведен провод ЭМАСа, подделать невозможно.

Зубатов выключил аппарат, оделся и вышел. На Большой Морской шел уже осенний дождь, закутанный в плащ измайловец у подъезда ПТА не заметил его и не отдал честь. Зубатов не стал ждать машину из гаража и пошел пешком в сторону трамвайной остановки на Невском, так как пассажирское движение по воздушным линиям всё еще было редким.

Дом 71 на одной из последних линий Васильевского острова был построен, видимо, совсем недавно — эркеры его держались на плечах вошедших только во время войны в моду атлантов в противогазах и касках. Провода ЭМАСа струились по стенам до самого последнего, 7-го этажа. Ворота были уже закрыты, и Зубатов разбудил дворника нетерпеливым звонком.

— Где, любезнейший, 14-я квартира?

— В третьем дворе, барин, 14-й нумер. Лестница направо и на последний этаж.

— Спасибо! Держи, — Зубатов сунул дворнику мелкую серебряную монетку.

— Много благодарен, — пробормотал тот, стягивая картуз.

Дворы были узкие и гулкие, один меньше другого. Третий, последний, был совсем тесным, неровно вымощенным булыжником, с двумя фонарями. Зубатов поднялся наверх по черной лестнице с высокими ступеньками и запахом подгоревшей еды, скупо освещенной электрическими лампочками. Квартира 14 была по левую руку, и он уже хотел было дернуть дверной звонок, но взявшись за ручку двери, обнаружил, что она не заперта.

Что он скажет Ольге? Простит ли она его? Зубатов не думал об этом.

Ольга явно хотела, чтобы он нашел её, и даже оставила открытой дверь.

Но не заманивает ли она его в ловушку, чтобы убить и исполнить то, за что была повешена: уничтожить ЭМАС?

Конечно, нет. Зубатов толкнул дверь и перешагнул порог.

Сомнений не было: она жила здесь. В темной передней с тремя дверьми на вешалке висело одеяло, в которое Ольга куталась у безномерных, а под вешалкой стояли её башмаки.

Зубатов открыл первую дверь, за которой оказалась спальня. На комоде он увидел фотографическую карточку: известный ему рабочий, предводитель секты безномерных Егор Хрулёв, в пиджаке стоял рядом с невестой в подвенечном платье. Глаза невесты были закрыты, а фата переброшена через плечо, как шаль. Невестой была Ольга. Спальня была пуста.

За второй дверью Зубатов обнаружил кухню, и в ней тоже не было никаких следов Ольги.

За третьей дверью, ведущей в жилую комнату, он увидел Хрулёва, сидящего перед аппаратом ЭМАСа.

— Где Ольга? — просто спросил Зубатов.

— В земле, — осклабился Хрулёв.

Этот ответ, хоть был очевидным и ожидаемым, совершенно потряс Зубатова.

— В какой земле? — переспросил он.

— В земле Смоленского кладбища. Мы опоздали при её жизни, но хотя бы смогли спасти после смерти, пока негашеная известь, которой засыпают казненных, не успела разъесть тело.

— А как же…

— Туфли и одеяло? Вам ведь тоже, господин Клыков, приятно было бы думать, что она живет с вами, и лишь вышла на минуту, оставив на вешалке ненужную одежду и зубную щетку на полке у рукомойника? Но только она живет со мной, и моя, а не ваша, невеста.

Ни слова не сказав больше и забыв даже про браунинг в кармане пальто, Зубатов схватил Хрулёва за шею и, едва не отрывая от пола, потащил к окну. Хрулёв хрипел и дергал руками, но довольно беспомощно. Повалив рабочего спиной на подоконник, так что голова его свесилась во двор, Зубатов прохрипел:

— Прежде чем я выброшу тебя, ответь: зачем ты пишешь бюллетень от её имени?

— Я… я не писал от её имени. Это бюллетень памяти Ольги, об её жертве. Война с машинами началась, но не закончилась…

— Ты писал от её имени, в настоящем времени!

— Нет, клянусь.

И тут страшная мысль, что Хрулёв действительно ничего этого не писал, а написанный им бюллетень в бюллетень от Ольгиного имени превратил сам ЭМАС, сообразуясь с досье Зубатова, поразила директора-распорядителя ПТА. Потрясенный тем, что машина обманула его, что и сам он — не рыбарь, держащий в руках сеть уловленных душ, а лишь бьющаяся в ней рыбка, он ослабил хватку, и в этот момент рабочий, изловчившись вытащить из кармана нож, воткнул ему в живот. Рубашка стала сырой и теплой от крови.

Теряя сознание, Зубатов изо всех сил надавил на подбородок Хрулёва, стараясь перевалить его через подоконник. Мимо вниз, на дно глубокого узкого двора, освещенного пятнами двух фонарей, в вечность улетали капли дождя. В соседней комнате на портрете в подвенечном платье улыбалась победившая Ольга, дождавшаяся их невеста.

Об авторе

Антон Мухин — петербургский политический журналист. Работал в «Невском времени», «Новой газете», «Городе812», на телеканале «100ТВ». Сотрудничал с «Фонтанкой. Ру», «Эхом Москвы», «Московским центром Карнеги». В настоящее время работает в «Деловом Петербурге».

Автор книги «Князь механический».

Оглавление

О чем эта история

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX

Глава X

Глава XI

Глава XII

Глава XIII

Глава XIV

Глава XV

Глава XVI

Глава XVII

Глава XVIII

Глава XIX

Глава XX

Глава XXI

Глава XXII

Глава XXIII

Глава XXIV

Глава XXV

Глава XXVI

Глава XXVII

Глава XXVIII

Об авторе