Огнем опаленные [Евгений Александрович Левандовский] (fb2) читать онлайн

Е. ЛЕВАНДОВСКИЙ ОГНЕМ ОПАЛЕННЫЕ ПОВЕСТЬ

О КНИГЕ

Эта книга написана непрофессиональным литератором. Ее автор, Евгений Александрович Левандовский, — фронтовик, прошел огненными дорогами войны от Москвы до Берлина.

Написать эту повесть автора призвал долг перед товарищами, вместе с которыми сражался он в те грозные годы, светлая память о тех, кто не дожил до Победы.

Автор решил рассказать о них людям, которые не знали ни трудностей, ни ужасов войны. И материалом для этой книги послужила его собственная военная биография.

Не каждый герой книги «Огнем опаленные» проходит через все повествование. О некоторых Е. Левандовский рассказывает более подробно, о других — менее. Порой книга написана фрагментарно и, может быть, композиционно не так стройна. Но думается, что все это не уменьшает живого, неослабевающего интереса к тому, о чем рассказано в книге. Ибо в ней присутствует самое главное: подлинная жизнь, атмосфера борьбы и подвига, беззаветной любви и преданности Родине.

Автор проводит своего главного героя, Виктора Лесина, трудной дорогой войны. Встретив грозовой час войны на заводе, у станка, Виктор всеми силами стремится попасть на фронт. И в конце концов добивается своего — становится курсантом разведшколы.

Необычны занятия в этой школе. Они начинаются в классе, а кончаются на переднем крае, где «до смерти четыре шага».

Но вот трудные испытания на умение и стойкость выдержаны. Виктора забрасывают в тыл врага. Автор внимательно и напряженно прослеживает судьбу своего героя. Сколько раз Виктор попадает в труднейшие ситуации, когда выхода, казалось бы, нет, нет надежды остаться в живых. Но мужественный боец невидимого фронта с честью выдерживает все испытания.

Художественная повесть «Огнем опаленные» читается с неослабевающим интересом, но это не приключенческая книга. Это — рассказ о войне, о подвигах советских людей, рассказ, рождающий куда более высокие чувства, чем просто острый интерес.

Евгений Левандовский написал интересную, нужную книгу. Думается, что читатель оценит ее по заслугам.

Герой Советского Союза

В. Емельяненко

Помните!

Через века

               через года, —

помните!

О тех,

кто уже не придет

                            никогда, —

Помните!

Р. Рождественский

ЗДЕСЬ ПО НОЧАМ СТРЕЛЯЮТ

Состав задержался в пограничном городке Рава Русская, и во Львов поезд пришел уже глубокой ночью.

Виктор сдал чемодан в камеру хранения и вышел на привокзальную площадь. Не терпелось пройтись по улицам города.

Перед демобилизацией он долго колебался, прежде чем назвать город. Домой, в Москву, где все будет напоминать о Вале? Нет, только не туда.

Друзья, уехавшие раньше него, писали: «Приезжай к нам во Львов. Город чудесный». Виктор так и решил: «Поеду во Львов».

И вот он впервые идет по его улицам.

Здание вокзала разрушено, все в лесах, огорожено деревянным забором. «Начинают ремонтировать», — подумал он, выходя на площадь.

— Стой! Документы! — раздалось в тишине, и свет фонарика ослепил глаза.

— Опусти фонарь.

— Документы! — еще строже прозвучал голос из темноты.

— Вы здесь с ума, что ли, посходили, — проворчал Виктор, доставая из нагрудного кармана документы. — В войну играете?

Виктор разглядел в темноте силуэты трех военных с автоматами. «Видимо, патруль», — подумал он. И вдруг выстрел. Пуля цокнула по мостовой где-то совсем рядом. Фонарик погас.

— Вот сволочи! Держи документы и иди на вокзал, — проговорил один из патрульных.

И все трое бросились на звук выстрела. Виктор побежал вместе с ними.

— Ты куда? — прокричал один из них.

— Я с вами.

— Иди на вокзал!

— Ничего. Потом.

Вместе с патрульными Виктор обошел все дворы близ привокзальной площади. Нигде никого. Словно и не было выстрела.

Полуразрушенные, давно пустующие дома смотрели в черноту ночи разбитыми окнами.

— Все равно не найти, — проговорил один из патрульных. — Разве в этих развалинах можно ночью кого разыскать. Тут и днем трудно пройти. — Он обернулся к Виктору. — Ты что за нами увязался? Шел бы лучше на вокзал, дождался там утра.

— Что у вас здесь происходит? Кто мог стрелять?

— Бандиты. Бандеровцы. Ночью вылезают из своих щелей. Прохода не дают. Увидят кого в военной форме — стреляют. Увидят свет фонарика — стреляют; знают, что фонарики только у патрулей. Раньше, бывало, все по темным углам, а теперь до такой наглости дошли — у вокзала стали стрелять.

— Разрешите, я с вами пойду. Не хочется в этих развалинах сидеть до утра.

— Как хочешь. Только смотри, могут и подстрелить.

— Ничего.

«Совсем молодые солдаты. По первому году служат. Напорются на выстрел, как пить дать. Ишь как расцокались своими сапогами», — думал Виктор.

Они шли по улицам. Иногда заходили в какой-нибудь подъезд перекурить и вновь шагали по звонким в ночной тишине булыжным мостовым.

Начало светать. Солдаты переговаривались между собой. И по их разговорам Виктор окончательно решил: «Первый год служат, на фронте не были. Совсем еще дети. И воспоминания их детские».

Виктор задумался… «Какие у меня были события? Много их было. Разные. Первый прыжок в тыл — событие, первый бой — событие. Расстрел в белорусской деревушке? Да… есть о чем вспомнить…»

Совсем рассвело, и Виктор, попрощавшись с патрульными, зашел в садик. Сел на скамейку. Вспомнил весну сорок четвертого…

Только что прибывшие свежие части разгружались на станции и форсированным маршем шли на юго-запад. Застревали танки, самоходки. Мощные трехосные грузовики «студебеккеры» беспомощно крутили колесами, только перемешивая грязь. Солдаты буквально на руках вытаскивали их, ставили на твердую почву, но они тут же вновь застревали. Техника и обозы встали. А «царица полей» все шла и шла вперед. Противник, отступая, огрызался. Временами в лесах постреливали бандеровцы, и их вылавливали уставшие и обозленные солдаты. Но вот где-то у Ковеля наткнулись на мощную оборону противника. А бой принять уже не могли. Техника, боеприпасы отстали. Чтобы избежать лишних потерь, решили отойти, оставив прикрытие. Вызвали коммунистов-добровольцев. Сохранившиеся патроны, гранаты — все отдали остающимся. Задача стояла одна: задержать немцев хотя бы на полдня.

Виктор тоже решил остаться. Он вырвал из ученической тетрадки лист бумаги и написал: «Прошу принять меня в ряды партии…» Потом аккуратно сложил листок вчетверо и пошел искать парторга.

Примером для Виктора всегда были коммунисты. К ним домой часто приходили друзья отца. Это были чекисты школы Дзержинского, партийные работники. Виктор часами готов был слушать споры этих людей. Стать похожим на них было заветной мечтой Виктора. И вот теперь, уходя, быть может, в последний свой бой, он принял решение.

Заняли оборону у просеки — только тут и могли пройти немецкие танки.

Две противотанковые пушки поставили уступом. Между пушками, в окопах, залегли добровольцы.

Четверо с противотанковыми ружьями, пятеро с ручными пулеметами. Остальные с автоматами. Всего двадцать человек.

Все спешно окапывались. Немцев пока не было.

Но закончить работу им не дали…

Сначала в воздухе появилась «рама». Она не спеша прошлась над просекой, развернулась и, почти задевая верхушки деревьев, пошла обратно, поливая пулеметным огнем артиллеристов, затем взмыла над полем, развернулась и вновь двинулась на артиллерийские позиции.

Из-за холма показались четыре танка. За ними во весь рост шли автоматчики. Никто не стрелял. Молчали наши, молчали и немцы.

А потом началось… Виктор видел, как, словно из-под земли, выскочили к своим пушкам артиллеристы, ударили по танкам, открыли огонь противотанковые ружья, сухо застрекотали немецкие автоматы, танки открыли с ходу огонь. Виктор отложил в сторону автомат и, тщательно прицеливаясь, бил из винтовки по головному танку, стараясь попасть в смотровую щель водителя. Вокруг танков вздымались фонтаны земли — били наши артиллеристы. Отдельные снаряды попадали в танки, но те продолжали лезть вперед, обстреливая наши артиллерийские позиции.

Виктор не заметил, как это произошло — немецкий танк вздрогнул, теряя гусеницу, повернулся боком, а от второго снаряда, пробившего бортовую броню, задымил и сразу вспыхнул ярким факелом. И тут же вспыхнул второй танк. Остальные два попятились, развернулись и скрылись за холмом. Пехотинцы залегли и короткими перебежками стали тоже отходить за холм, унося раненых.

Наступила тишина. Виктор огляделся. Только теперь он заметил, что пушка, которая стояла левей просеки, подбита. От расчета остался один артиллерист с окровавленной повязкой на голове. Справа от Виктора, уткнувшись в бруствер, лежал пулеметчик. Остальных ему не было видно.

Виктор переполз к соседу, забрал у него ручной пулемет, запасные диски и пополз обратно к себе — все-таки пулемет лучше, чем автомат и винтовка.

Передышка длилась недолго. Вновь полезли танки, пошла пехота, начался бой…

Артиллеристам удалось подбить еще один танк, но тут же выполз другой и навалился на их пушку…

Одна за другой замолкли огневые точки…

Немецким автоматчикам удалось пройти лесом и неожиданно ударить с фланга. Наши начали отходить. Но отходить было уже почти некому. Когда проскочили просеку и залегли, осталось четверо. Раненный артиллерист, два автоматчика и Виктор…

Только на следующий день они добрались к своим. Виктор как свалился в окоп, так и заснул. Его разбудили, когда приехал из политотдела фотограф.

Пришли товарищи, друзья. Поздравляли. А на следующий день Виктору вручили кандидатскую карточку.

Этот день Виктор очень хорошо запомнил.

Вспомнился ему и другой день… 9 мая 1945 года. К 8 мая боевые действия окончились, и Виктор вместе со своей частью расположился в небольшом городке километрах в пяти от Эльбы. Целый день бродили по окрестным полям, ходили к Эльбе смотреть на американских часовых, радовались весеннему теплому дню, свежей траве, такой необычной тишине, возможности ходить открыто по городу, не опасаясь выстрелов из окон, с чердаков, из-за каждого угла.

Вечером умаявшиеся ребята быстро заснули. Не спал только Виктор — болела рана, полученная во время прорыва немецкой бронетанковой колонны из Берлина. Он тогда попал в медсанбат. На раздробленную ступню наложили гипс.

А через день приехали друзья и сообщили, что они уходят к Эльбе.

С ними и удрал Виктор — вылез через окно, сел в «виллис» и уехал. Вот теперь и не мог заснуть. Боль была не острой, но все же она не давала покоя. Он уже привык к ней и знал, что, если долго лежать не шевелясь, нога занемеет, боль утихнет и он заснет.

Виктор уже засыпал, когда на улице раздался шум моторов, началась стрельба.

Все вскочили и в потемках, опрокидывая мебель, хватаясь за оружие, побежали на улицу.

Натянув гимнастерку, Виктор схватил автомат, гранаты и тоже выскочил вслед за всеми.

На улице горело несколько машин, бежали немцы.

В городке было много советских войск. Со всех сторон били из автоматов, рвались гранаты. Немцы шарахались из стороны в сторону, попадали под огонь, вновь шарахались, стараясь прорваться на западную окраину города, к дороге, ведущей на ту сторону Эльбы, к американцам.

Только к утру перестрелка стихла. Уцелевших и сдавшихся в плен немцев отправили на восток.

…А утром 9 мая хоронили своих товарищей, погибших в этом ночном бою. Молча стояли у братской могилы солдаты, отдавая последний долг товарищам, которые прошли вместе с ними от Москвы до Эльбы.

В этот момент из соседнего леса, где располагался полк связи, мощные динамики донесли долгожданную радостную весть из Москвы — фашистская Германия капитулировала!..

С того дня прошло немногим менее двух лет… Виктор сидел на лавочке в парке напротив Львовского университета и вспоминал… тот далекий 41-й год… первый день войны… дорогу от Москвы до Берлина… товарищей…

ПРИШЛА ВОЙНА…

Никогда раньше Москва не знала такого раннего многолюдья на своих улицах. С сумрачными лицами люди спешили на работу. Никто не мог усидеть в те ранние часы дома — война!

Когда Виктор приехал на завод, собрались почти все рабочие цеха. Сотни людей стекались на заводской двор через распахнутые двери проходной.

До начала смены еще более двух часов, а все были на месте.

Виктор кивком поздоровался и молча стал рядом с товарищами из своего цеха.

Оглядевшись, он заметил, что пришли не только те, кто работал в первую смену, но и те, кому заступать в вечернюю.

— Товарищи! — На балкон второго этажа заводоуправления вышли секретарь парткома и директор завода. — Товарищи! — немного помолчав, повторил секретарь парткома. — Фашистская Германия подло нарушила Пакт о ненападении. Немецкие войска вероломно напали на нашу страну. Враг бомбит мирные города нашей Родины…

Взволнованно, переживая каждое слово, слушали речь секретаря.

Когда после митинга Виктор пришел к себе в цех, около станка стоял его сменщик — Михаил Кузнецов.

— Ты что сейчас делаешь?

— Корпуса приборов.

— Покажи чертежи.

Виктор достал из тумбочки и повесил на кронштейн перед станком чертеж корпуса.

— И я делаю этот же корпус, — едва взглянув на чертеж, заявил Михаил. — Сколько у тебя корпусов в сменном задании?

— Пятьдесят.

— А сколько делаешь?

— Шестьдесят.

— А я — семьдесят пять.

Он немного помолчал, обдумывая что-то.

— Что, если две нормы дать? — вновь заговорил Михаил. — Как думаешь?

— Две не вытянуть. Даже если без обеда работать.

— Не надо без обеда. Давай по полторы смены. А? И не меньше чем по сто корпусов на каждого? Пока не дадим по две нормы, из цеха не уходить!

— Согласен.

— Тогда ты работай, а я пошел в бюро комсомола и к начальнику цеха. Берем обязательство — работать по двенадцать часов! Давать не менее двух норм каждый. Идет?

К вечеру над главным пролетом цеха появился плакат с надписью:

«Коллектив цеха, поддерживая инициативу комсомольцев Кузнецова и Лесина, берет на себя обязательства:

— работать по полторы смены (12 часов) в сутки;

— обеспечить выполнение плана не менее чем на 200 %.

Товарищи! Дадим фронту больше приборов!»

Прошло два месяца. Радио каждый день приносило нерадостные вести: «После упорных боев наши войска оставили…» Эти слова тяжестью ложились на сердце. Люди ходили хмурые, неразговорчивые. Все рвались на фронт. Каждый день кого-нибудь провожали. В доме, где жил Виктор, тоже многие ушли на фронт.

Виктор спускался по лестнице. Навстречу кто-то шел.

— Виктор! Не узнаешь?

Только теперь Виктор разглядел свою соседку — Олю Николаеву. В ладно подогнанной гимнастерке, маленьких сапожках, в пилотке на стриженой голове — раньше у нее была пышная темная коса — трудно было узнать ту Ольку, которую всего несколько лет назад Виктор поддразнивал, любил дернуть за косу, а однажды даже подрался с ней.

— Оля! А где коса?

— Вот она. — И Оля развернула сверток, который держала в руке. В газете лежала длинная чудесная коса — предмет гордости Оли и зависти всех соседских девчонок.

— Не жалко?

— Очень жалко. Ты даже не представляешь, как жалко. — Голос Оли дрогнул. — Но что поделаешь — иначе не берут в армию.

— Ты куда попала?

— В зенитную артиллерию. Буду здесь, под Москвой. А у тебя как?

— Пока никак. Работаю.

— Я сегодня последний день. Хочешь, вечером пойдем в кино?

— Идем.

— А я не буду тебя смущать военной формой?

— Будешь, конечно. Мне уже сейчас неловко, что ты, девчонка, в форме, а я, парень, до сих пор в гражданском.

— Это дело поправимое — иди в военкомат, в райком комсомола, добивайся.

— Да уж пробовал. Черт меня дернул пойти работать на этот завод. Не берут.

Но дело было не только в заводе. Виктор уже ходил в военкомат и в райком комсомола. И везде получил отказ. В военкомате Виктор простоял несколько часов, а когда подошла его очередь и он наконец попал к военкому, тот спросил:

— Заявление, паспорт. Военная специальность?

— Военной специальности не имею, — пробормотал Виктор, — но вот удостоверение «Ворошиловского стрелка», справка, что я занимался боксом у Градополова.

— Тебе еще нет восемнадцати лет, — открыв паспорт, устало проговорил военком, — и ты работаешь на заводе. Нет. Справки твои мне не нужны. Мы не можем всех отправлять на фронт. На заводах тоже должен кто-то работать.

— Но в порядке исключения?

— В порядке исключения мы берем с заводов только тех, кто имеет военную специальность.

Ни с чем ушел Виктор и из райкома комсомола: «Ты работаешь на фронт. Мы не можем взять тебя даже на трудовой фронт. Иди и работай».

Виктор понимал важность и нужность той работы, которую выполнял на заводе, но примириться с тем, что его не берут на фронт, не мог.

Старшие товарищи, работавшие вместе с ним в цехе, уходили. На их место приходила совсем зеленая молодежь, женщины, девочки.

Ушел на фронт и Михаил. Теперь сменщиком Виктора была совсем еще девчушка Маша Зайцева. Ей было трудно управляться со станком, она едва дотягивалась до обрабатываемой детали.

Виктор пошел в столярный цех и сделал для Маши специальную подставку под ноги, чтобы удобнее было работать.

Маша только что окончила ремесленное училище, работа у нее не клеилась, и Виктору часто приходилось оставаться на вторую смену, помогать.

— Ты не спеши, — уговаривал он Машу, — скорость потом сама придет. Главное, не делай брака. Давай пока штук двадцать, тридцать корпусов. Я буду с тобой оставаться каждый день и помогать. Главное, старайся делать деталь точно по чертежу.

— Ну да… — тянула Маша, заливаясь слезами, — так ты и будешь за меня работать, а я только брак давать… Сам-то, наверное, скоро на фронт уйдешь. Я так и не научусь ничему…

Виктор теперь точно знал, что ему делать. Он уже учился в школе радистов. Ему сказали в военкомате, что радист — специальность дефицитная, и он часами сидел за телеграфным ключом, выстукивая точки и тире.

Фронт все ближе подходил к Москве. Город преобразился до неузнаваемости. Камуфляжные рисунки прямо на асфальте площадей, укрытые мешками с песком витрины магазинов, противотанковые ежи и баррикады на главных магистралях у въезда в город, заклеенные крест-накрест окна квартир. К вечеру Москва погружалась в темноту, в небо поднимались аэростаты воздушного заграждения, на бульварах и площадях, на больших домах снимались чехлы с пулеметных и артиллерийских зенитных установок. Город бомбили почти каждый вечер. Ровно в десять часов вечера, словно по расписанию, прилетали немецкие самолеты, кидали фугасы, посыпали крыши жилых домов зажигательными бомбами.

Вот и сегодня. Виктор задержался после смены — помогая своей маленькой сменщице выполнить норму, и вдруг в цехе заговорили динамики: «Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!» Противно завыла сирена. Выключив станок и схватив висевший у тумбочки противогаз, Виктор вместе с другими дружинниками побежал на чердак.

Взбегая наверх, он услышал за собой чье-то прерывистое дыхание. Оглянулся — Маша.

— А ты куда?

— И я с вами на крышу.

— Нечего тебе там делать. А ну, бегом обратно.

— Но я же без вас всегда…

— Кому сказал, назад! Быстро!

Обиженная девушка, опустив голову, послушно пошла обратно. А Виктор полез на крышу. Он нечасто задерживался так поздно на заводе и не знал, что его сменщица, эта маленькая девушка, вот уже который день во время тревог выходила вместе со всеми дежурить на крышу, что у нее на счету две погашенные зажигалки.

Небо над Москвой было рассвечено яркими лучами прожекторов, вспышками разрывов зенитных снарядов. Прожектора метались по небу, разыскивая прорвавшиеся самолеты. В луче прожектора что-то серебристо блеснуло, и туда сразу же метнулся луч другого прожектора. И уже в перекрестии двух лучей ясно виден самолет, по которому с ожесточением начали бить зенитки. Вспышка — и, оставляя за собой огненный след, самолет стал падать.

…Начали приходить похоронки. Сначала по одной, изредка. Потом пошли сплошным потоком. Люди стали со страхом глядеть на почтальона. Пришла похоронка на Кольку Скобкина, Вовку Данкова. И в заводское общежитие на Мишу Кузнецова. В цехе состоялся траурный митинг. О Мише говорили много и тепло, но Виктор ничего не слышал. Известие о гибели друга потрясло, слова не доходили до сознания.

Он молча подошел к своей тумбочке, достал оттуда резцы, инструменты Миши, завернутые в промасленную тряпочку, вышел с ними на середину цеха.

— Вот… — ему трудно было говорить. — Вот… Миша оставил… Просил сохранить…

Кто-то протянул руку и взял один резец. Виктор глянул — дядя Коля. Потом протянулась еще рука, другая. Виктор медленно шел вдоль цеха, а к нему подходили старейшие рабочие и брали кто резец, кто штангель, а кто просто металлическую прокладку. Брали на память о друге, отдавшем жизнь за Москву.

Виктор, как и всегда, пришел на смену раньше времени — надо было посмотреть, как справляется Маша со сменным заданием.

— Ну как дела?

— Порядок. Полторы нормы готово.

Теперь Виктор знал, что эта маленькая курносая девчонка только с виду казалась такой беспомощной. Не беда, что из-за своего маленького роста ей приходилось вставать у станка на сделанные Виктором подмостья, важно то, что с работой она освоилась быстро. Норму теперь выполняла не хуже Виктора. Знал он и о ее подвигах в дружине самообороны. Правда, после того раза, когда Виктор прогнал ее с крыши, он все же добился перевода ее в санитарную дружину, но и здесь она быстро нашла свое место — сдала санитарные нормы и теперь была среди лучших сандружинниц. Виктор гордился своей напарницей.

— Вить, а Вить?

Виктор оглянулся. Машина детская курносая мордашка выражала такую наивную мольбу, что Виктор невольно улыбнулся.

— Ну что тебе, лиса? Опять что-нибудь надумала?

— Давай поменяемся с тобой сменами?

— Как это — поменяемся?

— Ну так. Я сегодня отработаю вторую смену, а ты придешь завтра в утреннюю.

— Что это ты придумала?

— Ну, мне надо.

— Зачем?

— Ну что тебе, жалко?

— Не жалко, а зачем тебе это нужно?

— Ну, Вить? А?

— Расскажи, зачем. Тогда подумаю.

— Ты знаешь Анну Ивановну?

— Знаю.

Виктор действительно знал Анну Ивановну Шарову, которая работала в Машиной смене.

— Мне надо быть с ней в разных сменах.

— А чем она тебе не угодила?

— Почему не угодила? Наоборот. Она хорошая, только ей очень трудно. У нее трое детей. Старшей девочке двенадцать лет. И два мальчика. Одному меньше года, второму — четыре. Дочка на днях вместе со школой поехала в Волоколамск. Мальчишки остались без присмотра. Днем за ними присматривает соседка-старушка. Но с двумя трудно управиться. Вот я и хочу, когда Анна Ивановна на работе, посидеть с ребятами.

Проводив мужа на фронт, Анна Ивановна в слезах бросилась на кровать. Но и поплакать вдоволь было некогда: трое детей мал мала меньше остались на ее руках. Только старшая, двенадцатилетняя Рая, хотя и ростом не вышла, по уже может быть помощницей матери.

Поплакав немного, Анна Ивановна встала, успокоила ребят и начала хлопотать по хозяйству — надо накормить детей.

Поздно вечером, уложив ребят, она дала волю слезам.

С Иваном Аня, семнадцатилетняя девчонка, познакомилась, когда он приехал к ним в деревню помогать ремонтировать технику, присланную для организации у них коммуны. С первого же вечера Иван не отходил от нее. А закончив работу в коммуне, увез с собой в Москву. Четырнадцать лет пролетели как день. Хорошая получилась у них семья. Иван работал на заводе, Аня занималась хозяйством, растила детей. Летом всей семьей с ребятишками ездили в деревню к матери. Так и прожили безоблачно до самой войны.

На следующий день после проводов мужа Анна Ивановна, оставив своих младших под присмотром дочери, пошла на завод в отдел кадров.

— Хочу работать, — сказала она.

— А раньше где работали?

— До замужества — в деревне. А потом, вот уж четырнадцать лет, нигде не работала, за мужем жила.

— Да… А где же вы могли бы работать, что делать у нас?

— Делать я ничего не умею, но хочу работать там, где работал муж.

— Ну что же, научим.

Так стала Анна Ивановна работать на заводе.

Дочка Анны Ивановны уехала вместе с другими ребятами.

Эвакуированные из Москвы, подальше от бомбежек, ребята жили на самой окраине Волоколамска в здании школы. Кто мог предположить, что этот город скоро станет фронтовым. Несколько классов приспособили под жилье: поставили кровати, тумбочки; в остальных классах должны были с началом учебного года проводиться занятия. Но все получилось не так, как думали. Волоколамск начали бомбить еще больше, чем Москву. Фронт с каждым днем все ближе подходил к городу. О начале учебы не могло быть и речи. Решили помочь колхозникам на уборке картошки.

Вставали рано. Завтракали и сразу же уходили в поле. Здесь же дежурные варили обед. Возвращались вечером.

Однажды, когда поздно вечером ребята вернулись в школу, их туда не пустили — в школе разместился военный госпиталь. Ребят перевели в несколько соседних домов. Город бомбили каждую ночь. Бомбили и днем. Ребята, отсидевшись ночью в погребах, сонные и усталые, утром торопились скорее уйти в поле, в лес, подальше от бомбежек.

Анна Ивановна, встревоженная тем, что по сводкам фронт все ближе подходил к Волоколамску, отпросилась у начальника цеха на несколько дней и, оставив младших детей на Машу и соседку, вместе с другими родителями отправилась в Волоколамск.

На поезде удалось добраться до Нового Иерусалима. Дальше пропускали только военные эшелоны. Пришлось идти пешком.

По дороге встречались подводы с ранеными. Женщины бросались к ним.

— Ну, как Волоколамск?

— Оставили, — говорили одни.

— Да нет, что ты говоришь. Наш еще Волоколамск, — возражали другие.

Эта неопределенность усиливала беспокойство о детях. С каждым километром все слышнее была артиллерийская канонада, тревожнее становились вести, полученные от встречных.

А утром, когда женщины, едва живые от усталости, подходили к Волоколамску, навстречу им попались их ребята. Учителя, видевшие, что город вот-вот будет сдан, решили увести своих учеников. Ребята вместе со своими родителями и учителями побежали к лесу. А позади них, на том самом поле, где они недавно собирали картошку, рвались снаряды.

Добежав до леса, женщины наконец смогли обнять своих детей. Переволновавшиеся, потерявшие всякую надежду увидеться, они обнимали и целовали и своих, и чужих — всех без разбора. И только немного успокоившись, оглянулись назад.

Оглянулись… и застыли… К лесу шел человек. Он медленно шагал к лесу, бережно неся безжизненное тело девочки.

Все бросились ему навстречу. Девочку забрали у отца и положили на землю. Ребята впервые так близко увидели смерть. Они не могли понять, что же случилось с их подругой. С застывшим лицом стоял рядом отец. По его щекам медленно текли слезы.

И вдруг чей-то возглас:

— Школа горит! Госпиталь! Раненые горят!

Все повернулись к городу… Школа пылала. Из окон вырывались языки пламени, клубы дыма. Город совсем рядом, и отсюда все хорошо было видно. По улице ползли танки с черными крестами, перебегали люди в угловатых касках и форме мышиного цвета. Слышались крики раненых, задыхавшихся в огне. А вокруг школы стояли немецкие солдаты и расстреливали тех, кто пытался выбраться в окно из горящего здания…

Отец погибшей девочки какую-то минуту еще не понимающим, затуманенным слезами взглядом смотрел на горящую школу, потом вдруг выскочил из леса и побежал через поле.

— Куда вы, — кричали ему, — вернитесь!

Но солдат спешил на помощь раненым. Он бежал до тех пор, пока черное облако взрыва не заставило его навсегда лечь у самого города.

— Она плачет.

— Кто?

— Анна Ивановна.

— Почему?

— Я не знаю. С тех пор как вернулась из Волоколамска, так и плачет. Стоит только отвернуться, чтобы никто не видел, она уже плачет.

— А ты спрашивала почему?

— Так она и скажет! Молчит! Говорит, что я выдумываю, что это мне все кажется.

Анна Ивановна перечитывала письмо от мужа, из госпиталя:

«Дорогая Нюра! Я сейчас поправляюсь, скоро опять поеду на фронт. Меня ранило, и вот уже месяц лежу в госпитале. Теперь все хорошо, а сначала было тяжело, писать не мог. Ты не беспокойся, ранение нестрашное. Очень волнуюсь, как ты там одна с ребятишками. Наверное, очень трудно? С кем они остаются, когда ты уходишь на работу? Что слышно о маме и всех наших? Удалось ли им уйти? Или остались? Ты мне подробно напиши.

Прости за корявое и короткое письмо, мне пока еще немного трудно писать — болит рука.

Посылаю тебе вырезку из нашей дивизионной газеты — сохрани ее на память. Это мне наши ребята прислали сюда в госпиталь.

Целую вас всех, ваш Иван».

И тут же, вложенная в солдатский треугольник, лежала маленькая заметка из газеты:

«Пулеметчик Иван Шаров

В бою за населенный пункт отличился пулеметный расчет, которым командует Иван Шаров. Отделению бойцов удалось прорваться на окраину населенного пункта и занять круговую оборону. Предпринимая атаку за атакой, фашисты пытались выбить смельчаков из населенного пункта. Но бойцы стойко отражали атаки. Особенно умело действовал пулеметный расчет Шарова. Подпуская противника на близкую дистанцию, он короткими очередями метко разил фашистские цепи, уничтожив таким образом около полусотни вражеских солдат.

Дважды раненный, Иван Шаров не оставил огневого рубежа вплоть до подхода основных сил наступающего подразделения».

Анна Ивановна, уже зная наизусть весь текст письма и заметки, перечитывала их вновь и вновь.

— Баю, баю, баю, бай, ты скорее засыпай…

Худенькая, почти прозрачная девочка, которой можно было дать не больше восьми лет, забравшись с ногами на широкий диван, укачивала на руках годовалого Юрку, который никак не хотел засыпать и громко, охрипшим и злым басом кричал на всю комнату, стараясь высвободить крепко спеленутые руки.

— Да спи же ты! — сквозь слезы кричала ему девочка. — Ну спи, пожалуйста. Замучили вы меня совсем.

Рядом с ней сидел другой ее брат — Шурка. Он только что разбил тарелку, сбросив ее с дивана, и теперь, довольный отлично выполненной работой, сосредоточенно ковырял в носу. Он знал, что, пока Юрка не заснет, Рая, его старшая сестра, ничего не сможет ему сделать, а поэтому, наморщив лоб и не вынимая из носа пальца, воровато оглядывался — что бы еще предпринять. Внимание его привлекла скатерть, свисающая со стола, и на ней ваза. Он быстро оглянулся на Раю и, убедившись, что она не замечает его, потянул за конец скатерти.

Ваза, легонько покачиваясь, поплыла к краю стола. Шурке было очень интересно смотреть, как она медленно ползла, раскачиваясь, словно пароход. Он мысленно пустил из верхнего края вазы — «трубы парохода» — дым, взобрался на «капитанский мостик»: «Право на борт… Лево на борт… Полный вперед!» Ваза рванулась, но вдруг, споткнувшись, с грохотом полетела на пол — бах!

Рая, бросив на диван так и не успокоившегося Юрку, поймала незадачливого и перепуганного «капитана» за короткую рубашонку и, невзирая на его высокое «капитанское» звание, звонко нашлепала.

— Что же ты, негодник, делаешь! — кричала она. — Ты всю посуду перебил. Что скажет мама? — И, схватив Шурку в охапку, заплакала.

Громким басом кричал Юрка, благим матом орал Шурка, а Рая, обняв братьев и уткнувшись в диванную подушку, громко рыдала.

Так и заснули все трое: обнявшись и вдоволь наплакавшись.

Уставшая после двенадцатичасовой дневной смены, накормив ребят и уложив Юрку спать, Анна Ивановна тоже прикорнула возле него. Рая пошла с Шуркой погулять. Анна Ивановна совсем было уже задремала, когда раздался стук в дверь.

— Кто там? — встрепенулась она.

— Открой, Нюра, это я, — раздался за дверью голос матери.

…На мать было страшно смотреть. Грязная, оборванная, с опаленными волосами. Лицо перепачкано чем-то черным — то ли сажа, то ли мазут.

А глаза, раньше такие веселые, с задорной искоркой, смотрели теперь безжизненно. Аня не видела мать около полугода — на Новый год мать приезжала к ним. За эти несколько месяцев она стала старухой с потухшими глазами и трясущейся головой.

— Что же это творится? Всю нашу землю разорили. Жгут деревни, бомбят, расстреливают из пулеметов женщин и детей. — Она говорила как-то особенно медленно, спокойно. — Еле добралась до тебя. Кругом беженцы…

— Что с нашими? Живы? — Анна Ивановна с тревогой глянула на мать.

— Наши… — Мать судорожно вздохнула, глаза подернулись влажным блеском. — Мужики все на фронт ушли… — Она опять замолкла, словно бы набираясь сил. — А дочери… Надежда и Зоя… — Она говорила с перерывами, точно ей не хватало воздуха. — Сестры твои… с детьми… внучатами моими… все… — из ее широко раскрытых глаз по исхудавшим щекам вдруг поползли две крупные слезы, — все погибли…

— А… — Анна Ивановна запнулась. Она теперь уже боялась и спрашивать. — А тетя со своими?

— Не знаю. Не смогла зайти. Там уже немец был, когда я проходила. А этих… Этих на моих глазах…

Прижавшись к матери, испуганно слушала Аня ее рассказ.

Отрешенный взгляд матери, это спокойствие, с которым она говорила о таких страшных вещах, пугали Аню. «Что же довелось пережить ей за эти дни?»

— А где Иван? — Голос матери оторвал ее от мыслей.

— На фронте. Вот уже четвертый месяц на фронте.

— Это хорошо! Правильно! А ты что делаешь?

— Работаю на заводе. На месте Ивана.

— И это правильно.

…Ивану Шарову после госпиталя не удалось вернуться в свою часть. Не смог он заехать и домой.

Из пересыльного пункта его с маршевой ротой отправили на пополнение в действующую армию. И уже через несколько дней он был вновь назначен командиром пулеметного расчета. Его второй номер, молоденький парень, совсем мальчишка, Петр Зацепин, полюбился Ивану. «Молод только еще, с ленцой, — думал Иван. — Тяжело ему будет. Но ничего, пообвыкнет, только не давать бездельничать». И он не давал. И в походе и на привале находил работу и себе и Петру. Тот иногда ворчал, но невозмутимость Ивана, его спокойный голос и искреннее доброжелательное отношение обезоруживали Петра. Не мог он ни спорить, ни возражать этому человеку.

Вместе со своим напарником Иван подровнял стенки окопа, выложил бруствер для маскировки дерном, еще раз проверил пулемет и начал внимательно осматривать местность. Только вчера они заняли эту позицию. За ночь отрыли окопы, прокопали ходы сообщения, а сейчас, пользуясь затишьем, наводили порядок.

Иван и здесь, на фронте, сохранил свою деловитость и работоспособность. Так же как и на заводе, он делал все обстоятельно, с душой. Так же не мог сидеть без работы. Его беспокойные и умные рабочие руки вечно находились в движении. То он выравнивал окоп, то откапывал нишу для запасных коробок с лептами, то пристраивал сиденье, чтобы удобнее было отдыхать в затишье, то смазывал и чистил пулемет.

Вот и теперь, закончив с окопом и внимательно осмотрев местность, вновь нашел работу.

— Слушай, — сказал он своему второму номеру, — а что, если немцы залягут вон за тем пригорком? — показал он левее окопа. — Мы их отсюда не достанем, а они, я думаю, смогут бить вдоль наших окопов. Как ты полагаешь?

— Смогут, конечно, но их должен накрыть пулемет второй роты.

— Должен-то должен, а вдруг пулемет откажет.

— Но почему он должен обязательно отказать? — проворчал второй номер. — Вечно ты, дядя Ваня, что-то придумываешь. — Он уже догадался, в чем дело: опять у дяди Вани идея, а значит, прощай отдых. А много ли им приходится отдыхать. Сейчас затишье, через час бой — тогда не до отдыха.

— Нет, брат, так не пойдет. На соседа надейся, а сам не плошай, — говорил между тем Иван, вновь беря в руки отставленную было в сторону лопату. — Надо, я думаю, нам с тобой запасной окопчик вырыть, вон у того деревца, и ходок к нему подготовить. Вот тогда будет все в порядке — сунутся немцы на тот бугорок, а мы быстренько перетащим пулемет в запасной окопчик и огоньком, огоньком их. А сосед слева пусть нам помогает тоже. Так, я думаю, будет лучше. — И, легко перебросив тело через бруствер, Иван, сжимая лопату, пополз к намеченному деревцу.

С приездом матери много легче стало Анне Ивановне. Несмотря на свои семьдесят восемь лет, привыкшая к тяжелому крестьянскому труду, мать взяла на себя все заботы по дому. Она готовила, возилась с ребятишками, бегала по очередям, доставала что можно по карточкам. Зимой сорок первого в Москве стало особенно тяжело с продуктами.

Воспитавшая пятерых детей, она хорошо знала, где надо строгостью с ними, где лаской. И ребята души в ней не чаяли. Рая так и ластилась к бабушке, Шурка присмирел, да и маленький Юрка, кажется, меньше стал плакать. Так прошла тяжелая зима сорок первого. К весне ребята начали болеть. То ли от недостатка питания, то ли от вечного холода и сырости в доме.

— Вот что, — сказала однажды мать Анне Ивановне, — не сбережем мы с тобой ребят. Надо везти их в деревню — там и свежая зелень скоро пойдет, и грибы, и ягоды. А там, бог даст, и картошка вырастет.

— Куда ж с ними ехать — там еще немцы.

— Да не туда. Встретила я на днях у вокзала женщину из соседней деревни. Говорит, много наших беженцев осело у Павлова-Посада. Нарыли землянок у леса, землю им дали — будут огороды копать. Надо съездить посмотреть.

И уехала.

А скоро вернулась, забрала с собой Шуру и Юрика и переехала с ними в землянку. Рая до окончания учебы в школе осталась в Москве. Только иногда в выходные дни Анна Ивановна, прихватив с собой кое-какие вещички, — авось удастся поменять в деревне на картошку, — ездила с дочерью в Павлов-Посад.

В землянках жили беженцы из разных районов, занятых немцами. В основном женщины, старики и дети — все, кому удалось спастись. У каждой свое горе. У одной дети сгорели в доме, у другой погибли все родные… Жили дружно, одной коммуной, одной семьей. Вместе доставали семенную картошку, дежурные готовили на всех, другие ходили в лес за первыми грибами, кореньями, дровами — тоже для всех, третьи солили, сушили, вялили собранные грибы и коренья впрок.

В соседней деревне достали старый плужок. Лошадей не было — взяли большую слегу, привязали ее цепью к плугу и, взявшись по восемь-десять человек за слегу, тянули плуг, распахивая землю под огород.

Каждые полчаса менялись — одна группа тянет, другая отдыхает. А то соберутся все вместе, бросятся на землю и ревут в голос — тяжело, ох как тяжело. Поплачут, поплачут, но слезами сыт не будешь. И вновь женская упряжка тащит, надрываясь из последних сил, плуг, тащит, поливая вспаханную землю слезами.

Занятия в школе окончились в том году рано.

— Ну, дочка, собирайся — поедешь к бабушке. Поживешь на свежем воздухе, окрепнешь.

— А ты, мама?

— Я сейчас с тобой поехать не могу — много работы. Ты у меня уже большая, доедешь сама. А будет у меня посвободнее, и я к вам в гости приеду.

Поздно вечером уставшая, голодная Рая добралась до землянок и кинулась целовать бабушку.

Рано утром ватага ребят отправилась в лес собирать первые весенние грибы — сморчки. Вела всю компанию бабушка.

Только закончили рыть запасной окоп для пулемета, как послышалась команда: «Приготовиться, будем отходить на новые позиции».

— Вот, — ворчал второй номер на Ивана, — я говорил, не надо рыть.

— Не ворчи, ворчун. Я думаю, никакая работа зря не делается — все пользу приносит. А что толку лежать на боку — жиром зарастешь, мух ловить перестанешь.

Отойти на новые позиции они не успели. Внезапно с утробно-квакающим звуком упала мина, за ней посыпались еще и еще.

Ухнул снаряд, другой — началась артподготовка. Отходить было поздно — начался бой.

Артподготовка длилась минут двадцать. Как и всегда в таких случаях, Иван отослал своего Петрушу в укрытие, а сам, оставаясь в окопе, зорко всматривался через облака пыли и дыма, не покажутся ли немцы.

Еще рвались мины и снаряды, вздымая комья земли вокруг окопов, когда Иван заметил сначала вдали, а потом все ближе и ближе перебегающие точки в серых мундирах.

— К пулемету! — крикнул Иван. Выскочив из укрытия, Петр занял свое место.

Короткими, меткими очередями, иногда переходящими в сплошное захлебывающееся стрекотание, бил пулемет Ивана, заставляя ложиться фашистов — одних навсегда, других до новой перебежки.

Хорошо замаскированный окоп, вырытый прямо под нависающими ветками густого кустарника, надежно укрывал пулеметчиков от наблюдателей противника.

Атака захлебнулась. Остановленные мощным ружейно-пулеметным огнем, немцы стали окапываться, стараясь быстрее зарыться в землю.

Но вдруг заговорило рядом несколько пулеметов. Били вдоль наших окопов.

— Видал? Видал, что делают? Они ж так всех повыбивают. А ну пошли на запасную. — И, сдернув с бруствера пулемет, выдернув из него ленту, Иван побежал, волоча его за собой по мелкому, еще не отрытому ими как следует ходу сообщения к запасной позиции.

А через несколько минут вновь заговорил его пулемет, выкуривая немцев из-за укрывшего их бугра.

Вода в пулемете кипела, мешая прицелу, пот заливал глаза, но Иван продолжал посылать свинцовые очереди.

Уже перестали бить немецкие пулеметы, и оставшиеся в живых немцы, отступая, выскакивали из-за бугра, когда Ивана вдруг что-то толкнуло в грудь. Перехватило дыхание. Широко открытым ртом он хотел захватить воздух, но воздуха не было. Не понимая, в чем дело, Иван откинулся от пулемета, запрокинул голову — на него опускалось быстро темнеющее небо. «Почему утром черное небо?» — хотел спросить Иван, но не успел, грузно оседая на руки подскочившему Петру.

А на следующий день в дивизионной газете появилась заметка «Подвиг пулеметчика Шарова».

Петр аккуратно вырезал статью из газеты и вложил в конверт с извещением о гибели Ивана Шарова.

«…Умелыми действиями пулеметчик Шаров, — было написано в газете, — вместе со вторым номером, Петром Зацепиным, сумел остановить наступление немецкой части на участке батальона…

…В этом бою пулеметный расчет Шарова уничтожил три пулемета противника и более пятидесяти гитлеровцев…

…Пулеметчик Шаров погиб как герой, память о немнавсегда войдет в историю пашей дивизии».

Петр заклеил конверт, аккуратно надписал адрес и сдал письмо на отправку.

У Виктора сегодня необычный день. Он закончил учебу на курсах и наконец-то получил направление в действующую часть на фронт. Да еще в какую часть! В разведку, в тыл к врагу!

Он заметил, с какой тревогой за ним следит Маша, сколько скорби во взгляде Анны Ивановны, как, насупившись, сначала сунул ему для прощания руку, а потом, словно бы передумав, крепко обнял его старый токарь дядя Коля.

Два дня назад Виктора вызвали к начальнику курсов. В кабинете сидел мужчина в военной форме. Среднего роста, плотный, с обветренным до красноты лицом, короткой стрижкой и очень внимательным взглядом из-под нависших бровей.

— Мы предлагаем тебе, — военный говорил так, как будто продолжал начатый ранее разговор, — служить в разведке. В тылу у немцев. Нужно будет прыгать с самолета, ходить через линию фронта.

Виктор и раньше знал, что от них брали в разные части — и в артиллерию, и в пехоту, и в авиацию. Поговаривали и о том, что кого-то из прежних выпускников взяли в партизанский отряд. Он много думал о том, в какой части ему бы больше всего хотелось служить. Но чтобы вот так повезло, Виктор даже и мечтать не мог.

Работа в разведке, в тылу противника… Мать и отец его были старыми чекистами, учениками Дзержинского. Виктор всегда гордился этим и всю жизнь мечтал быть похожим на них.

— Я согласен! — выпалил он. — Постараюсь оправдать ваше доверие!

— Подожди. Не спеши. Я понимаю тебя — хочешь быть похожим на отца. — Он словно читал мысли Виктора. — Не удивляйся. Мыслей я не читаю. Просто, прежде чем говорить с тобой, поинтересовался твоей биографией. Ты не думай, — продолжал он, — что все так просто. Работа в разведке, тем более в этой войне, много сложнее, чем ты думаешь. Представь себе: ты в тылу врага. Но там не только враги, там и паши, советские люди. Враг пока на пашей территории. Кажется, легче работать, когда кругом свои. Но если ты по заданию должен жить среди врагов? Кругом советские люди, которые тебя презирают, ненавидят, принимают за врага, даже убить готовы? А ты не имеешь права признаться, открыться им. Нет, брат, не так все это легко и просто. Эта работа требует колоссального напряжения сил, выдержки. Это жизнь на нервах. И побеждает тот, у кого они крепче. Эта работа требует полной отдачи — и моральных, и физических сил. Согласия твоего пока не принимаю. Иди. Подумай. Завтра приходи, поговорим. О нашем разговоре никому ни слова. Скажешь курсантам, приглашают… ну, например, в артиллерию.

Сегодня Виктор прощался со своими товарищами — завтра на фронт.

— Ну, лисонька, — он подошел к своему станку, у которого работала Маша, — до свидания. Береги станок.

— Писать-то будешь?

— Конечно. И ты пиши — как тут наш цех, как ребята.

— Ты пока не говори никому, только я скоро тоже на фронт уйду.

— Как на фронт?

— Я поступила на курсы медсестер.

— Тебя же по возрасту не возьмут.

— А я соврала — прибавила год.

— Ай да лисонька! Ну и номер ты выкинула. А сама говорила — комсомольцы не должны обманывать.

— Но я не для себя. Правда? Я думаю, это можно? А, Вить?

В воскресенье Виктор встал рано. Пока мать готовила завтрак, он собрал в вещмешок мыло, зубную щетку и порошок, полотенце, смену белья, тетрадку для писем и все это спрятал, чтобы она не увидела. И теперь сидел притихший. Как ей сказать? Как она останется одна, без него, да и, что греха таить, как он будет без нее. А мать как будто что-то предчувствовала. Хлопоча по хозяйству, она старалась как можно реже выходить из комнаты.

Час дня. Дальше тянуть невозможно, так как он решил выйти из дома в половине второго. Он собрался с духом и выпалил:

— Мама! Ты только, пожалуйста, не пугайся и не плачь. Я подал заявление, и меня добровольцем берут на фронт. Сегодня, через полчаса, я уезжаю. Вещи я все собрал. Ты обо мне не беспокойся.

— Ой, Витя! — Мать всплеснула руками и тяжело опустилась на стул. На глазах у нее показались слезы.

— Мама! Прошу, не плачь. Все будет в порядке. Не один я иду на фронт. Все идут. Так надо.

— Так надо. Боже мой!

Тяжело расставаться. Трудно покидать родной дом. Но пора выходить. Последний поцелуй матери, и он выбежал на улицу. Виктор оглянулся. Мать стоит на балконе. Взмах руки, и он скрывается за углом дома.

Августовское солнце катилось к закату. Его лучи скользили по военным, строгим улицам Москвы — вспыхивали багрянцем на окнах, золотили асфальт улицы Горького.

Потрепанная, выкрашенная в защитный цвет полуторка пересекла площадь Маяковского, промчалась мимо Белорусского вокзала, миновала Аэропорт, Сокол и свернула на Волоколамское шоссе.

Их было семеро. Они сидели в кузове автомашины и, притихшие, смотрели не вперед, а назад, на удаляющийся город.

Только сейчас, глядя на удаляющуюся Москву, они почувствовали по-настоящему всю ответственность, которую отныне приняли на свои плечи.

Кто-то затянул песню:

Песню подхватили, и она зазвучала как последний привет беспечной юности, отчему дому, родной Москве.

ВИКТОР

Сапоги, громко чавкая, проваливались в топкую жижу болота, и каждый раз вытаскивать ногу было сущим мучением. Ноги промокли — вода перехлестывала через голенища. Первое время ребята снимали сапоги, выливали воду, потом, провалившись несколько раз по пояс, махнули рукой. Влажные от пота гимнастерки липли к спинам, а ребята все шли и шли, временами сверяясь с компасом. По карте болото должно было уже кончиться, но ему, казалось, не будет конца. Скоро выходить на связь, а вокруг все та же хлюпающая жижа, накрытая сверху белым покрывалом тумана. Чтобы хоть немного осмотреться, приходилось пригибаться почти к самой поверхности воды, где туман был реже, но и там было видно не дальше чем на десять шагов.

— А мы правильно идем? — спрашивал Сережа Ремнев, старожил этой части, которого послали сегодня с ними.

— Дойдем, увидим, — недовольно бросил Виктор. Он был в этом переходе «штурманом», и на его ответственности лежала прокладка курса. Виктор был уверен в маршруте, но последние полчаса, когда, по его расчетам, болото должно было кончиться, он начал немного нервничать. А тут еще Сережка с его бесконечными вопросами.

«Но все же, — думал Виктор, — сбиться с пути мы не должны — просто болото оказалось более сложным и идем медленнее, чем думали, да и туман мешает ориентироваться». И он упрямо, закусив губу, все так же шаг за шагом, вытаскивая увязающие в болоте сапоги, шел впереди.

Виктор временами и сам начинал сомневаться, но тут же отгонял свои сомнения. Он вновь и вновь мысленно представлял себе карту маршрута. Нет, ошибки быть не может. И он продолжал вести группу.

Болото кончилось внезапно, словно по волшебству. Под ногами появилась твердая почва. Так же вдруг пропал и туман.

Ребята стояли в редком лесочке, а сзади них, в каких-нибудь полусотне шагов, белесой дымкой клубился туман над только что пройденным болотом. Впереди, совсем рядом, могучая сосна, одиноко и гордо вздымающаяся над всем окрестным лесом, — цель их контрольного похода по азимуту.

Вечером, во время разбора результатов выполненных маршрутов, Виктору, совершенно неожиданно для него, крепко досталось.

— Очень хорошо, — говорил инструктор, — прошла группа, которую вел Виктор Лесин. Группа вышла точно к намеченному ориентиру, очень немного отклонилась от графика движения по отдельным участкам. Весь маршрут протяженностью в шестьдесят километров выполнен хорошо. Связь установлена с первого выхода в эфир. Но, — продолжал он дальше, — вместе с этим надо отметить неправильное поведение самого Лесина, которому на этом выходе было поручено выполнять роль командира.

За весь шестидесятикилометровый маршрут сделано только три привала. В результате люди измотаны, требуются по крайней мере сутки для отдыха. А если надо немедленно в бой? Или идти дальше?

И второе. На переходе несколько раз создавалась сложная обстановка. В таких случаях командир должен объяснить бойцам свои действия, задачи, а иногда, если это нужно, и посоветоваться. Лесин, наоборот, замкнулся в себе. Никто не знал, почему он поступает так, а не иначе, почему и какие ориентиры выбирает.

Подвожу итоги, — продолжал инструктор, — прокладка маршрута блестящая. Но за неумение организовать движение, за полное отсутствие командирских, воспитательных навыков контрольный выход Лесина зачтен не будет.

После разбора все ребята сразу же легли спать. Даже от ужина отказались — устали. Устал и Виктор. Устал так, что все тело болело, хотелось лечь и лежать, ни о чем не думая. Но спать он не мог. Слова инструктора больно ударили по самолюбию, вызвали протест, желание поспорить с ним.

Виктор тихо вышел из дома, сел на лавочку возле плетня.

Так он и просидел до утра, перебирая всю свою жизнь, взвешивая каждый поступок, стараясь, как учил отец, смотреть на него со стороны.

Вот уже месяц, как ребята прибыли в воинскую часть. Разместили их в небольшой деревушке. И сразу же начались занятия. Здесь было все. И изучение радиостанций, и учебные стрельбы, и самбо. Очень много времени уделялось изучению различного оружия — отечественного и трофейного, учились работать с топографическими картами. Программа занятий была очень напряженной. Занимались по 10–12 часов в сутки, а если учесть, что каждому давались отдельные задания на самостоятельную проработку, то на сон и отдых оставалось не более 6–7 часов в сутки. Но ребята были довольны: с каждым днем они узнавали столько нового, необходимого для их опасной и такой нужной фронту работы.

В деревне, недалеко от ребят, жил и Сережка Ремнев — старожил части. Он часто присутствовал на занятиях по спецподготовке, принимал участие в контрольных переходах, заглядывал к ним вечерами после занятий, как он говорил, «на огонек».

Сережку ребята любили. Комсомолец, москвич, осоавиахимовец, радист-коротковолновик еще до войны, Сережка с первых дней ушел добровольцем на фронт и с тех пор служил в этой части. Несколько раз ходил в тыл к немцам и всегда удачно. Сейчас он отдыхал после проведенной операции.

Все очень привязались к Сергею за его веселый, простой и отзывчивый характер. Он рассказывал много интересных историй, и все ребята с жадностью слушали его. Сергей хорошо знал обычаи немцев, и, по сути дела, его рассказы превращались в своеобразные занятия.

Ему было что рассказать.

Сергей был одним из немногих, кто с первых дней войны прошел боевой путь с этой частью.

В то время создалась очень сложная обстановка. Наши войска отступали, иногда попадали в окружение. Постоянной радиосвязи с частями не было. Командованию нужно было организовать боевые действия, контролировать отход.

Армейские радисты сбивались с ног, но безуспешно. Их радиостанции не смогли обеспечить связь.

Вот тогда перед разведчиками поставили задачу: связаться с нашими частями, попавшими в окружение, организовать вывод их по наиболее безопасным направлениям.

Одним из первых Сережка был заброшен в район предполагаемого местонахождения наших частей, оказавшихся в окружении. И там, где появлялись наши разведчики, отступление проходило более организованно, с меньшими потерями, части продвигались из окружения в наиболее выгодных для командования направлениях.

Портативные радиостанции, которыми снабжали наших разведчиков, обеспечивали бесперебойную связь.

После наступившей поздней осенью и зимой сорок первого года относительной стабилизации фронта разведчикам поставили задачу — вскрыть расположение, численность вражеских войск, их вооружение.

Начали посылать в тыл разведчиков, в задание которых входило пройти по определенному маршруту по оккупированной территории и вновь перейти линию фронта к своим.

И здесь Сережка был одним из первых.

Рассказы Сергея заставляли вновь вместе с ним переживать весь его путь, по-новому, реально оценивать обстановку за линией фронта.

Обычно во время занятий преподаватели были очень строги. Проверка знаний проводилась тщательно, у каждого в отдельности и по каждому из изученных разделов. Разыгрывались различные комбинации, создавались определенные условия, в которых проверяемый должен был в считанные секунды разобраться, отделить главное от второстепенного и найти несколько вариантов решения.

На первых порах ребята не совсем правильно оценивали обстановку, обижались, роптали, осуждая преподавателей за чрезмерную строгость.

— Вы должны правильно понять, — говорил как-то ребятам комиссар Тюрин в беседе, — низкая оценка во время учебы — это не наказание, не упрек в вашей нерадивости. Это дружеская подсказка, на что обратить внимание. Когда начнется ваша работа, то преподавателя рядом не будет, а война вместо плохой оценки приносит смерть.

Мы, — продолжал комиссар, — не можем вам сейчас дать знаний по полной учебной программе. Будете доучиваться на задании и во время отдыха. Учиться будете все время. Скоро для каждого из вас настанет самый серьезный экзамен — работа в тылу врага.

Позже ребята узнали, что и появление Сережки у них было не простой случайностью. Это комиссар направил к ним Сергея.

И Сергей своими рассказами сделал то, что не могли сделать преподаватели — научил уважать мелочи.

Он не только рассказывал о том, что происходило с ним или его товарищами в тылу врага, по и создавал определенные ситуации, привлекая ребят к их решению, а затем вместе с ними разбирал ошибки в принимаемых решениях.

— Возьмем, — говорил Сергей, — такой случай. Вы идете по деревне. Навстречу идет полицейский. Что вы должны делать, на что в первую очередь обратить внимание?

Прежде всего, — первое время Сергей не обращался к ребятам с вопросами, а сам отвечал на них, — нужно обратить внимание на то, чтобы появление полицейского не вызвало у вас никаких внешних проявлений тревоги, беспокойства. Вы должны идти тем же шагом, которым шли до этого, делать вид, что вы его не замечаете. Чаще всего вы будете ходить под видом беженца, менялы, который забрел в деревню, чтобы разжиться немного продуктами. Вести себя нужно соответственно своей роли.

Но во всей этой игре надо не переиграть. Вот посмотрите, — продолжал Сергей, — как это может выглядеть. — И он, мгновенно преобразившись в деревенского простачка, разыгрывал перед ребятами несколько возможных вариантов встречи с полицейским. — Имейте в виду, — становясь прежним Сергеем, продолжал он, — полицейскими, если это не наши люди (а на это вам никогда не надо рассчитывать), как правило, становятся подонки, тупые, ограниченные люди с низким интеллектом. А чем глупее человек, тем опаснее он в роли начальника, даже самого маленького, тем более падок на любое проявление лести, тем сложнее с ним общаться.

Позже в своих беседах Сергей все чаще стал привлекать ребят к решению различных задач, проигрывать вместе с ними возможные ситуации.

Машину еще раз подбросило, и она остановилась около крайнего дома деревни.

— Можете вылезать, — сказал капитан. — От машины далеко не отходить. Я скоро приду.

Ребята быстро перескочили через борт, помогли сойти девушкам.

— Куда это нас привезли?

— А кто его знает. Какая-то деревня.

— Здесь стоит летная воинская часть. Вон видите, лейтенант в летной форме?

— Может быть, на учебные прыжки?

— Вот бы здорово!

— Интересно, как это будет выглядеть? Из вас кто-нибудь раньше прыгал?

— Я прыгал два раза с вышки в парке культуры.

— И я тоже.

— А с самолета?

Возбужденные предстоящим испытанием, ребята сбились в кружок около автомашины и не заметили, как подошел вернувшийся капитан. С ним было два человека в летных комбинезонах.

— Идемте за нами, — сказал капитан. — Сегодня будем учиться укладывать парашюты, и вы сделаете по два пробных прыжка с самолета.

Укладка парашютов проводилась в большом сарае с плотно утрамбованным земляным полом. Прямо на земле были расстелены специальные брезентовые дорожки.

— Укладку будет делать каждый для себя, — говорил инструктор. — На первый раз мы будем помогать вам. Потом, когда освоитесь, будете делать самостоятельно. Смотрите, как это делается.

Ребятам дали четыре брезентовые дорожки, парашюты, и они начали самостоятельную укладку. Все, что казалось так просто и легко, когда это делал инструктор, оказалось на деле много сложнее. Бесконечно путались стропы, шелк парашюта не хотел ложиться так, как надо. Уже, казалось, совсем уложенный парашют вдруг не хотел влезать в ранец, и его приходилось вновь распускать и укладывать заново.

Наконец под строгим наблюдением и с помощью инструктора парашюты были уложены. Все погрузились в машину и поехали на летное поле.

Здесь, на краю ровного поля, поросшего мелкой травой, замаскированные сверху сетками, а по бокам срубленными елками, стояли самолеты У-2. А рядом, в лесу, целый городок землянок, врытых в землю бревенчатых столов и скамеек, и ни одной живой души, кроме часовых. Экипажи ночных бомбардировщиков отдыхали.

— Сегодня, — объяснил им капитан, — вы сделаете по два прыжка. Один — с высоты трехсот метров с вытяжным фалом, а второй прыжок — с высоты пятисот метров с ручным открытием.

Вскоре начались прыжки… И скоростные со скольжением, и на точность приземления, и с уходом от предполагаемого препятствия, и с отрывом от парашюта перед водой, и на лес, когда скольжением стараешься уйти от удара о дерево, и в порывистый ветер, когда купол уже ложится на землю, а ты еще в воздухе, и ночные, когда земля появляется под ногами так неожиданно…

Но, конечно же, первый прыжок запомнился больше всего.

Виктор прыгал четвертым. Летчик, которому, очевидно, надоели эти однообразные взлеты и посадки, сразу же, едва самолет оторвался от земли, сделал крутую горку. Виктора вжало в сиденье. Но едва он сообразил, что произошло, как летчик заложил крутой вираж.

Наконец летчик вышел на горизонтальный полет и обернулся к Виктору — тот сидел в задней кабине — и что-то ему прокричал, озорно блестя глазами.

— Что? — Виктор ничего не слышал, даже шум мотора доходил как через подушку.

Летчик показал ему на уши, а потом зажал пальцем нос, надувая щеки. Только тут Виктор догадался, что у него от резкого перепада давления заложило уши, и он, как их учили, повторил движения пилота. И сразу же услышал и шум мотора и голос летчика.

— Ну как? — кричал тот. — Здорово?

— Нормально! — ответил Виктор, показывая большой палец. — Отлично. Давай еще раз, а то от неожиданности я и не разобрал, в чем дело.

— В другой раз!

— А теперь?

— Нельзя! Влетит нам с тобой.

Теперь, когда самолет шел в обычном горизонтальном полете, Виктор с интересом огляделся. Сверху все казалось как на макете топографической карты — маленькие деревья, пятачки полян, извилистые линии дорог. Виктор так засмотрелся, что пилоту пришлось опять тряхнуть самолет, чтобы он его услышал.

— Приготовиться! — прокричал пилот. — Ты что там размечтался?

Виктор встал на сиденье, как его учили, перекинул ноги за борт самолета, на какую-то секунду повис над бездной на руках, потом нащупал левой ногой подножку, встал на нее, схватился правой рукой за борт кабины летчика и, перебравшись на крыло, стал рядом с пилотом, ожидая его команды.

— Пошел! — наконец прокричал летчик, и Виктор, слегка согнувшись, головой вниз кинулся с крыла. В лицо, выбивая из глаз слезы, ударила упругая струя воздуха, перед глазами, с каждой секундой приближаясь, видна была пашня, и вдруг — рывок… Это открылся парашют. Ноги сначала подбросило куда-то вперед и вверх, затем опустило вниз; Виктор повис в воздухе, а земля, плавно покачивая далеким горизонтом, стала медленно приближаться к нему. Виктора охватил восторг. Хотелось петь и кричать. И он пел и кричал, а земля все так же кивала ему горизонтом, будто приветствовала расшалившегося мальчишку.

Сегодня у ребят праздник — привезли почту. По этому случаю даже в занятиях сделали перерыв, и ребята, разобрав письма, нетерпеливо разрывая конверты, углубились каждый в свое, в личное.

Почту всегда ждали, приходила она нечасто — не чаще раза в неделю, а на войне эти несколько дней многое могут изменить в судьбе человека.

Виктор, как и всегда, получил много писем. Ему чуть ли не каждый день писала мама, писали друзья с завода, писала Маша.

«Здравствуй, Виктор! — писала Маша. — Наконец я получила твое письмо, а то начала уже думать, не стал ли забывать учитель свою ученицу, уж очень редко ты пишешь. Ребята в цехе тоже обижаются на тебя. Пиши, пожалуйста, если можешь, чаще. Мы все волнуемся за тебя и всегда с нетерпением ждем твоих писем. А мне пиши все-таки отдельно. В цехе до сих пор никто не знает о моей учебе — я боюсь сказать. Учебу я уже закончила и теперь жду, когда направят на фронт. Обещают в ближайшие дни. Вот когда дадут направление, тогда я все и расскажу, а то до сих пор не верю, вдруг в последний момент не возьмут, ребята скажут — болтушка.

У нас в цехе пока все без изменений. Работаем как и прежде.

Я часто бываю у Анны Ивановны — уж очень я привыкла к ее ребятам и полюбила их.

Тебе шлют привет все из нашего цеха и из комитета комсомола завода. Большой привет отдельно, — он так и сказал: «Передай ему большой привет отдельно от меня», — передает дядя Коля.

Дружески жму твою руку.

Маша».

Писали и ребята из цеха. И наконец, письмо от мамы:

«Милый сынок! Здравствуй, дорогой! Ты не очень балуешь меня письмами, а мне так тревожно и грустно без них. Но ты не беспокойся из-за этого. Просто, когда есть хоть минута свободная, черкни мне. Только два слова — жив, здоров. Получу — и у меня праздник. Я только и живу ожиданием твоих писем. Утром первым делом — к почтовому ящику, вечером, после работы — опять к нему. Даже днем звоню домой — не было ли писем. Очень тоскую без тебя, мой родной. Очень хочу увидеть тебя — как ты там без меня? Накормлен ли, обут ли, одет? Но ты не сердись на меня, все мамы на свете одинаковы — все им чудится, что их дети без них неухожены.

У меня все по-прежнему. Так же работаю, так же после работы дежурю в госпитале, а потом в санитарной дружине нашего дома. Так же сдаю свою кровь для наших солдат.

Я беспокоюсь за тебя и горжусь тобой. Ты поступил так, как должен был поступить мужчина.

Вчера ко мне приходила с твоего завода маленькая такая девчушка Маша. Говорит — твоя ученица. Ее сегодня направляют на фронт, и я сейчас, как закончу это письмо, пойду ее провожать. У нее ведь нет родителей, и проводить ее, по существу, некому. Она просила передать тебе привет и обещала мне сообщить свой адрес, чтобы ты узнал, где она служит.

Тебе передают привет все из нашей квартиры и из дома.

Как и при тебе, мы собираемся у моей «пчелки» погреться и попить чаю.

Целую тебя, мой мальчик. Мама».

— Сегодня, — говорил капитан Прибылов, офицер-воспитатель, — занятий не будет. После обеда поедем на передовую, пора вам немного понюхать пороху, обстреляться. Вам предстоит тяжелый вечер и бессонная ночь. Может быть, даже не одна.

А к вечеру ребят повезли на передовую. Перед выездом капитан объяснил:

— Во время выполнения основной работы вам придется неоднократно переходить линию фронта. Вы должны на практике узнать, что это такое. Вы должны побывать под обстрелом, чтобы потом не шарахаться от каждого выстрела и взрыва. Вы должны научиться выходить на нейтральную полосу, забираться в немецкие окопы. Одним словом, вы должны научиться делать то, что каждый день делают полковые разведчики. Когда мы приедем на место, вас распределят по одному человеку в разные разведывательные подразделения. Закрепят за вами опытных инструкторов. Но и сами вы должны быть предельно внимательны и за несколько дней усвоить то, что приобретено боевым опытом армейских разведчиков.

«Языков» брать самим необязательно, на первых порах вы можете нашуметь и только помешать, а наблюдать, как это делается, — нужно. Но от рукопашной, если придется, не уклоняться, заодно проверите, что вам дали занятия по самбо. По возвращении каждый должен сделать подробный отчет.

В штаб соединения, который располагался в небольшой деревушке, приехали, когда начало смеркаться. Здесь их уже ждали, сразу же распределили по полкам, и дальше пошли пешком, каждый со своим сопровождающим.

— Удачи вам! — прощался со всеми капитан Прибылое. — У всех не побываю, но к кому-нибудь из вас зайду.

В проводники Виктору достался невысокий, щуплый, темноволосый старшина с маленькими пижонскими усиками на смуглом лице. Он молча тронул Виктора за локоть и не проговорил, а, казалось, одними губами шевельнул: «Пошли». Так и шел на два шага впереди Виктора, не оглядываясь, не произнося больше ни слова.

Виктор сначала тоже шел молча. Потом не вытерпел.

— Нам далеко идти?

— А это как смотреть. («Ого, — подумал Виктор, — а он, оказывается, разговаривать умеет».) Каждый шаг к передовой — с километр, каждый шаг от передовой — тоже с километр. Это с одной стороны. А с другой так выходит: каждый шаг вперед — к победе ближе, каждый шаг назад — дальше.

— Ну, а если без философии, а в километрах?

— То же и без философии получается. Напрямую — четыре километра идти. Это с одной стороны. А с другой стороны, пройдем мы километра три по прямой, да еще покрутим вокруг три, вот они все шесть и набегут.

— А зачем крутить? Не лучше ли по прямой. Все же четыре километра короче, чем шесть?

— Можно и по прямой, твоя правда: четыре километра короче шести. Это с одной стороны. А с другой — грехи не пускают. Хочешь жить — ходи не где короче, а где вернее. Там по прямой последний километр по открытому полю. А поле пристреляно. В любой точке достанет. Хочешь миной, хочешь снарядом, а где и пулей, если поближе подойдешь. Вот и думаю я: лучше покрутим мы с тобой лишних два километра, чем изображать из себя мишени на стрельбище.

«Юморист попался, — подумал Виктор. — С одной стороны, с другой стороны», — и больше не решался задавать вопросы.

Уже неделю Виктор жил у разведчиков. Наблюдательный пункт представлял собой небольшую щель, в которую могли одновременно влезть три-четыре человека, отрытую немного впереди окопов, на нейтральной полосе. Щель была накрыта в один ряд бревенчатым накатом и соединялась с окопами извилистой линией хода сообщения. А на противоположной стороне от окопов вырыт тоже небольшой, но удобный для отдыха блиндаж.

Первая ночь была спокойной. Тишина. Виктору даже не верилось, что это передовая — не так он себе ее представлял. Он сидел на наблюдательном пункте и до боли в глазах всматривался в черноту. Но ничего не было видно. Только иногда с сухим треском в небо взлетала осветительная ракета или вдруг одну-две короткие очереди скороговоркой спросонья бормотал пулемет — это немцы постреливали для порядка.

Так ничего и не увидев, Виктор по совету все того же старшины, следовавшего за ним по пятам, пошел в блиндаж к разведчикам отдыхать.

Но тех, к его удивлению, не было.

— А куда все ушли?

— Ночь-то видишь какая? С одной стороны — красота. Только и спать в такую ночь. А с другой стороны, самое удобное для нас время. Вот ребята и пошли. Небось лазают сейчас по ту сторону — может, «языка» добудут.

— А почему мне ничего не сказали? Я бы тоже пошел.

— Ишь чего захотел. Каждому свое. Успеешь еще и за «языком» сходить. А теперь отдыхай. Думаю, с утра немцы на нас полезут. Они всегда перед этим затихают. А сегодня видишь какая тишь? Не иначе завтра с утра будет заваруха.

Старшина оказался прав. Проснулся Виктор от странного гула. Было такое ощущение, как будто по земле били огромным молотом. С бревенчатого наката мелкими струйками сыпался песок. Пламя коптилки, которая стояла посреди блиндажа на столе, прыгало во все стороны, бросая причудливые тени на стены. Воздух был наполнен синеватым туманом, пахло чем-то кислым и горелым.

Виктор вскочил с нар. К его удивлению, все разведчики были уже в блиндаже. Они спали, не обращая внимания на шум взрывов, а то, что это были взрывы, Виктор уже догадался. Едва Виктор поднялся, тут же, словно только этого и ждал, на соседних нарах сел старшина.

— Ну что, не спится? Что я говорил? Пойдем на наблюдательный пункт.

— Пошли. А остальные?

— Они пусть спят — только недавно пришли. Их теперь никакая сила не разбудит. Намучились, устали ребята. Но и «языка» притащили. Здоровый громила. Одного нашего подранил немного. Успел-таки финкой его полоснуть.

— Отправили в госпиталь?

— Так он и пойдет тебе. Перевязали — и спит вместе со всеми. У нас не любят по госпиталям ходить. Оттуда, глядишь, и в другую часть направят. А здесь все свое, родное — не ходят у нас по госпиталям.

— А если серьезное ранение?

— Ну тогда другое дело. И опять же, с одной стороны, вроде в госпиталь попал, а с другой — вроде и не ходил туда — отнесли. Если серьезное, тогда деваться некуда.

Когда вышли из блиндажа, по ходу сообщения, по окопам тянуло сизоватым прогорклым дымком взрывчатки, то впереди, то сзади, то в самих окопах вздымались черно-синие облачка разрывов. Все поле перед окопами заволокло поднятой взрывами песчаной пылью. С противным визгом, шипением и бульканьем над головой пролетали осколки, с чавкающим звуком впивавшиеся в земляные отвалы бруствера. Кое-где окопы и ходы сообщения были повреждены, завалены.

И нигде ни живой души — все попрятались.

Часть хода сообщения к наблюдательному пункту была разрушена — обвалилась. И тут же рядом в луже крови лежал красноармеец. Старшина на минутку нагнулся к нему, потом как-то причмокнул языком, покачал головой и, переступив через убитого, побежал дальше.

Виктор впервые вот так близко увидел убитого, увидел кровь и только теперь, в эту секунду, почувствовал, что это война.

Но страха он не испытал, ему не верилось, не укладывалось в сознании, что он, Виктор, такой молодой и сильный, живой и здоровый, тоже может оказаться в любую секунду убитым.

Испытывая легкое головокружение и тошноту, он осторожно перешагнул через убитого и, стараясь не оглядываться на него, побежал вслед за старшиной на наблюдательный пункт. Там находился один из разведчиков, которого еще вчера вечером заметил Виктор. Разведчик, припав всем телом к стенке щели, внимательно разглядывал через широкую амбразуру окопы противника, время от времени делая какие-то пометки на карте, которую разложил прямо под бревенчатым навесом амбразуры.

Здесь, на наблюдательном пункте, вынесенном вперед от окопов на нейтральную полосу и хорошо замаскированном, разрывов почти не было. Так, только отдельные шальные мины или снаряды — весь огонь велся по окопам и за ними, поэтому видимость окопов противника и всей его обороны была прекрасной, и Виктор, достав свою карту, тоже, как и разведчик, бросился к амбразуре. Но, глянув в сторону противника, вдруг понял, что ничего сделать не сможет — не умеет еще ориентироваться в происходящем. Он видел отдельные вспышки в стороне обороны противника, но не мог определить, что это такое — разрыв нашего снаряда или выстрел немецкого орудия или миномета.

Растерянный и подавленный, с приготовленной картой и карандашом, он невольно заглянул в карту разведчика, словно школьник, готовящийся списать у соседа непонятную задачу, потом непроизвольно оглянулся на старшину. А тот спокойно стоял рядом и смотрел на Виктора, улыбаясь одними глазами.

— Смотри сюда, — начал показывать он. — Вот там видишь короткие вспышки? Это орудия стреляют. А вот здесь, — он показал чуть левее, — кустарник. Видишь, как кустарник временами качает — там минометные батареи. Пулеметные точки пока молчат — их время не пришло. Вот закончится артподготовка, пойдет пехота в атаку, тогда засекай пулеметы. А теперь пока давай наносить артиллерию и минометы. Да не спеши, внимательнее. Потом сверим с его, — он указал на разведчика, — данными. Посмотрим, у кого точнее получится.

Слушая объяснения старшины, всматриваясь в оборону противника через бинокль, Виктор уже самостоятельно находил огневые точки, пытался определить ориентировочно калибр орудий или минометов, их количество.

Старшина сначала то и дело поправлял его, подсказывал, обращал внимание на то, что Виктор еще не замечал; потом эти подсказки стали все реже и реже, и Виктор более уверенно стал наносить на карту огневую систему противника, а старшина только молча поглядывал на карту и в знак согласия кивал головой.

Виктор, увлеченный своим делом, не сразу обратил внимание на то, что что-то неуловимо изменилось. Только когда его подтолкнул старшина и кивком головы показал направо, Виктор опомнился и заметил, что к гулу разрывов добавился еще монотонный гудящий звук, а затем увидел и его источник: справа, из-за рощи, выползали шесть танков и, выплевывая из стволов огненные языки, развернутым строем шли в сторону наших окопов. А вслед за танками, в поднятом ими шлейфе пыли и дыма, быстро передвигались маленькие серые фигурки пехоты.

— Время-то не теряй, — опять толкнул его старшина. — Засекай пулеметы.

И вновь Виктор поймал себя на том, что не услышал, как в звуки боя вплелась скороговорка пулеметов, и не увидел, что во многих местах, там, где были окопы противника, резко и быстро застучали пулеметы. Вся оборона противника была как на ладони, и Виктор начал спешно наносить ее на карту.

Пока Виктор отмечал на карте контур передовой противника, обозначал на ней пулеметные огневые точки, он опять не заметил, как танки подошли к ним почти вплотную. Один из них шел прямо на наблюдательный пункт. А пехота залегла. Сзади, со стороны наших окопов, били пулеметы, слышались одиночные выстрелы из винтовок. Его радовало то, что он начинает ориентироваться по звуку, определять, кто и из чего стреляет.

А танк все приближался, огромной махиной загораживая обзор из амбразуры, с каждой минутой становясь все ближе, реальней и страшней.

Разведчик, который был вместе с ними на наблюдательном пункте, схватил две противотанковые гранаты и метнулся к выходу из щели.

— Не спеши! — крикнул ему вдогонку старшина. — Подпусти поближе.

— Знаю! — крикнул тот.

Виктор тоже было рванулся за ним, но старшина успел ухватить его за руку и больно дернуть назад.

— Сиди! Без тебя пока обойдутся.

Но Виктор уже не мог усидеть на месте. Какое-то лихорадочное возбуждение охватило его. Ему казалось, что он должен немедленно куда-то бежать, что-то делать. Все кругом грохотало. Земля дрожала под гусеницами танков. Виктора начал бить мелкий озноб, захотелось выскочить на свежий воздух. Но старшина прижал его к стенке щели.

Виктор пробовал вырваться, но старшина держал крепко: «Сиди, кому говорят».

Виктор все же краем глаза видел, как тот разведчик вдруг откуда-то снизу выскочил на бруствер хода сообщения, взмахнул рукой, посылая вперед противотанковую гранату, и упал плашмя на землю.

Потом рвануло, залязгало, дохнуло в щель гарью, затрещал накат, сверху посыпалась земля, что-то ухнуло, обдало жаром, и Виктор провалился в темноту.

Отовсюду сыпался песок, сверху полыхало жаром. «Засыпало», — подумал Виктор и тут же почувствовал чьи-то руки, ощупывающие его.

— Живой? — прозвучал голос старшины.

— Живой.

— Завалило нас. Думаю, танк сверху горит. Ничего, откопаемся. Здесь лопатка где-то была, сейчас найду, надо быстрее, а то зажаримся.

Когда они откопали узкую щель и через нее кое-как вылезли в ход сообщения, снаружи, как и прежде, шел бой. Немецкий танк, глубоко вдавив гусеницу в накат наблюдательного пункта и завалившись набок, чадно дымил. По его броне змейками пробегал огонь. Рядом с танком безжизненно лежал тот самый разведчик.

Старшина взял его за плечи и, втянув в окоп, осторожно опустил вниз.

— Погиб наш Ленька… А какой был парень… Какой разведчик…

Целый день длился бой. Немцы наседали. Вновь и вновь бросали танки и пехоту, снова и снова обрабатывали передовую артиллерийско-минометным огнем. Спасибо, облачность была низкой, а то и самолеты кинули бы.

Батальон, в расположении которого находился Виктор, нес большие потери. Временами казалось, что удерживать позиции уже некому. Но каждый раз, когда немцы подходили совсем близко, полузасыпанные окопы огрызались таким огнем, что те вновь и вновь откатывались назад, теряя убитых и раненых, оставляя на поле подбитые танки.

В бой шли все, кто мог держать оружие. Раненые не уходили с поля боя. Как простые бойцы вставали в окопы штабные командиры и писари, кашевары и ездовые. Даже разведчики, которых так берегут на фронте, даже связисты пошли в окопы. А к вечеру, когда атаки стали еще ожесточенней, когда стало совсем трудно, по цепи передали: «Раненых коммунистов и комсомольцев просят вернуться в строй». И из ближайшего леска, оттуда, куда выводили раненых, по ходам сообщения в окопы потянулись люди с окровавленными повязками. Шли все, потому что каждый из них считал себя сегодня коммунистом.

Сначала, после возвращения с наблюдательного пункта, Виктор по настоянию старшины вместе с ним сидел в блиндаже. Потом, когда разведчики пошли в цепь, Виктор схватил стоявший в углу ручной пулемет и пошел в окопы, а старшина устроился рядом с ним с автоматом. Так и провели они вместе с ним целый день, то перебегая с места на место и ведя огонь, то в короткие передышки набивая магазины патронами.

Только с наступлением темноты немцы прекратили атаки…

От батальона за этот день боев осталось двадцать человек, а из двадцати разведчиков — только трое, не считая Виктора. Ночью их сменили — подошла свежая часть, а остатки батальона и разведчиков отвели в тыл на отдых и пополнение. Только Виктор со старшиной, выполняя ранее полученное задание, не ушли вместе со всеми. Они разыскали в повой части взвод разведки и остались с ним.

Бойцы новой части сразу же принялись приводить в порядок окопы, ходы сообщения, отрывали новые укрытия, а Виктор со старшиной, передав командиру нового взвода разведчиков карту с нанесенным на ней расположением огневых точек противника, улеглись на нары отдыхать. «Интересно, — думал Виктор, — почему новые разведчики выбрали именно тот блиндаж, в котором жили разведчики старой части? И новый наблюдательный пункт стали готовить рядом с подбитым танком, там, где был старый. Это случайность или закономерность?» Не найдя ответа на свой вопрос, Виктор закрыл глаза — день был тяжелый. Но заснуть, как ни пытался, не смог, несмотря на усталость. Ему все вспоминался бой, как днем, после обращения к коммунистам и комсомольцам, к нему подполз молодой красноармеец с перебинтованной головой и ногой в лубке. Тяжело дыша, видимо нелегко ему дались эти полторы сотни метров от леска до окопа, лег у ног Виктора, прохрипел:

— Буду диски заряжать, браток, больше ничего не могу. А когда гады подойдут поближе, положишь меня на бруствер и дашь винтовку. Может, еще сколько-нибудь фрицев подстрелю.

Так, лежа, он и работал — заряжал диски ручного пулемета для Виктора и для автомата старшины. А когда они перебегали на другое место, полз за ними и тащил еще за собой ящики с патронами. Кругом рвались снаряды, мины, окопы почти совсем завалило, а он все полз и полз, перетаскивая за ними патроны и диски. Так и остался он лежать в окопчике, добитый шальным осколком.

Какая сила заставила этого солдата и многих других раненых уйти из укрытия и вновь встать в ряды бойцов? Приказ? Его не было. Была просьба к коммунистам и комсомольцам, ко всем, кто может держать оружие. А был ли этот солдат комсомольцем? Возможно. Но необязательно.

Потом Виктор вспомнил, как он испугался там, под танком, и как хотел бежать, а его удержал старшина. «Он, по-моему, и не догадался, что я струсил. Но завтра я ему скажу об этом и всем скажу, как я испугался и хотел бежать». Виктору было стыдно своей трусости, хотелось сейчас же, теперь разбудить старшину, разбудить всех и сказать, что больше такого не будет. И ему еще что-то хотелось объяснить всем, но он не успел додумать, потому что сон наконец сморил его.

— Видно, им тоже холку здорово намяли, — говорил наутро старшина. — Теперь дня два-три будет тихо. А потом опять полезут. Не у нас, так рядом.

Половину дня Виктор со старшиной провели в окопах. Побывали на новом наблюдательном пункте, сходили к соседям, а потом легли спать. Вечером разведчики собирались идти за «языком» и в этот раз Виктора и старшину должны были взять с собой. Надо было отдохнуть, запастись силами.

Их разбудили, когда уже совсем стемнело. Покормили ужином, и все пошли на наблюдательный пункт — выходить решили оттуда. Уходили в поиск трое новых разведчиков, Виктор и, конечно же, неизменный старшина. Виктор теперь уже знал, что старшина — один из лучших армейских разведчиков — прикреплен к нему в качестве инструктора-наставника.

Осмотрев внимательно местность, разведчики один за другим перемахнули через бруствер и бесшумными тенями поползли по нейтральной полосе.

Немцы, как и прежде, время от времени бросали осветительные ракеты, постреливали из пулеметов, но это мало кого беспокоило. Пока светили ракеты, замирали, а на пулеметную стрельбу вообще не обращали внимания.

Старшина, как человек, лучше всех знавший местность, полз первым. За ним следом — сержант новых разведчиков. Виктор полз предпоследним. Он, сколько можно было в темноте, внимательно присматривался к действиям и поведению разведчиков, приглядывался к местности и был рад, когда по отдельным приметам определял, где они находятся. Вот они доползли до немецких окопов, быстро перебрались через них и двинулись к кустарнику, за которым находилась минометная батарея. А вот и этот кустарник. Здесь старшина свернул налево, прополз еще метров сто, а потом встал. Следуя его примеру, встали и остальные, а затем осторожно, ступая шаг в шаг за старшиной, все двинулись в лес. «Туда, где артиллерийские позиции», — подумал Виктор. Но старшина, не доходя до артиллеристов, вновь свернул.

«Теперь мы подходим к артиллеристам с тыла, — подумал Виктор. — Еще немного — и прямо на них напоремся». А старшина, словно бы услышав предостережение Виктора, остановился, прислушался, а потом, останавливаясь и прислушиваясь через каждые два-три шага, медленно пошел опять вперед.

Вдруг что-то щелкнуло, и, казалось, ослепительный свет осветил весь лес. Это часовой-немец, загородив рукой зажигалку, прикурил сигарету. Все мгновенно замерли. Потом по знаку старшины подошли к нему. Старшина молча ткнул пальцем себя, сержанта и еще одного разведчика, а потом показал в сторону часового. Виктору и оставшемуся с ним разведчику показал на кустарник —дескать, «ждите там», после чего обе группы разделились — одна пошла к кустарнику, другая скрылась в направлении часового.

Виктор вместе со своим напарником стоял в кустарнике, прислушиваясь. Было тихо. Казалось, что все в лесу вымерло. Только легкий шелест ветвей. Виктор напрягал слух и ничего, кроме шелеста листьев, не слышал, напрягал зрение и ничего не мог увидеть. Но вот вдруг впереди показалось что-то странное. Большое и длинное существо медленно двигалось прямо к кустарнику. Виктор обернулся к напарнику — тот стоял спокойно, словно ничего не видел. Виктор еще раз взглянул в сторону странного существа и чуть не рассмеялся — трое разведчиков, осторожно ступая, несли здоровенного немца: один держал за плечи, другой за пояс, третий за ноги. Ни слова не говоря, старшина кивнул головой, и все так же молча двинулись в обратный путь.

Неделю пробыл Виктор на передовой. За это время он хорошо научился разбираться в звуках боя, точно определять калибр и вид оружия, из которого вели огонь, знал, как и где лучше перейти линию фронта, узнал и увидел много такого, что ни в каких учебниках не прочтешь. А через неделю его отозвали, и он опять увидел капитана Прибылова и своих товарищей в той же деревне, в которой они прошлый раз простились.

Но не все вернулись. Один погиб во время бомбежек передовой, другого ранило, и его отправили в госпиталь.

В части их снова ждали занятия и почта.

Виктор получил три письма. Одно от Маши, одно от неизвестного ему адресата и одно от мамы.

Как и всегда, мамино письмо отложил «на потом», чтобы самое дорогое читать позже.

Маша писала:

«Дорогой Витя! Вот я и на фронте! Можешь поздравить меня! Когда мы, а нас было пять девушек, приехали, то меня сначала хотели направить в медсанбат. Говорили, что мала ростом и мне будет тяжело на передовой. Но я все-таки своего добилась и теперь служу санитаркой в пехотном батальоне, на самой передовой.

Я рада, что попала именно сюда. Ко мне все очень хорошо относятся, и я стараюсь, как могу. Скажу по секрету, сначала было очень трудно. Мы проходили практику в госпитале, но там все по-другому.

А здесь, прямо в поле, в окопе, на земле — и вдруг с открытой раной… Это было страшно.

Я сначала очень скучала по Москве, по заводу, по нашим ребятам, но потом начался бой, который длился пять дней подряд, и мне скучать, откровенно говоря, было некогда. А вот кончился бой, отоспалась и опять скучаю. У тебя тоже так? Или это только у меня? Я была у твоей мамы. Какая она у тебя хорошая. Ты очень счастливый человек, что у тебя такая мама. Она пришла меня проводить, когда я уезжала на фронт.

Теперь ты будешь знать мой адрес, а я буду ждать твоих писем. И писать тебе.

Мне бы очень хотелось увидеть тебя, мой «учитель», и еще хотелось бы, чтобы ты не обижался, если я тебя поцелую. Маша».

Письмо неизвестного адресата:

«Уважаемый Виктор Лесин!

Мы много хорошего слышали о тебе от Маши Зайцевой, нашей санитарки, поэтому решили написать тебе. Нет больше с нами Маши. Не уберегли мы эту славную девочку. Вчера в бою она погибла. Случилось это так. Мы атаковали деревню. Маша шла сразу следом за нами, перевязывала раненых, а санитары перетаскивали их в укрытие.

Когда ворвались в деревню, ранило нашего командира. Маша и еще один солдат остались около него, а мы пошли вперед, освобождать деревню. И не углядели. В доме, у которого ранили командира, оставались два фашиста. Когда мы отошли, фашисты выскочили из дома и нарвались на Машу с солдатом. Одного из них наш солдат успел застрелить, а второй выстрелом в упор застрелил Машу, солдата и добил командира.

Маша была очень сердечной и ласковой девушкой. Мы все ее очень любили и скорбим о безвременной утрате.

С боевым приветом. Однополчане Маши Зайцевой».

И письмо от мамы:

«Здравствуй, мой родной! У меня сегодня гости — товарищи с твоей работы. Пришли дядя Коля, Анна Ивановна, твои друзья-комсомольцы. А свела нас вместе большая беда, горе, свалившееся на нас. Не стало Маши, этой замечательной девушки.

Мы никогда ее не забудем…

Тебе привет от всех.

Целую. Твоя мама».

Встали, как всегда, рано — около пяти часов утра — и сразу после завтрака принялись за занятия. Виктор лучше всех работал на ключе, и Шаповалов, преподаватель радиодела, поручил ему проводить утренние занятия по приему на слух.

Прозанимались уже около трех часов, когда к дому подъехала машина с офицером связи штаба, который объявил, что Виктора срочно вызывают к полковнику Макарову.

В комнате полковника Виктор застал преподавателей капитана Орлова и капитана Вадима Петровича Прибылова.

— Товарищ полковник, по вашему вызову…

— Ладно, ладно. Вижу, что прибыл. Здравствуй. Садись. Рассказывай. Как учеба, как самочувствие?

Виктор начал рассказывать. Здоров, занятия идут успешно, нравится ему все здесь, но хотелось бы скорее приняться за настоящую работу.

Он знал, что учеба их подходит к концу и что скоро всех новеньких по одному начнут вызывать в штаб, распределять по группам, давать задания и отправлять в тыл к немцам.

Он понимал, что вызвали неспроста, что, очевидно, и до них дошла очередь и он оказался в этой очереди первым.

Полковник слушал ответы, внимательно смотрел на Виктора и остался доволен.

— Так вот, Лесин, вашей учебе настал конец. Вся ваша группа в ближайшее время получит задания. Тебя я вызвал первым, как наиболее подготовленного радиста. Ты, наверное, слышал о Лапишеве. Его группа была несколько дней назад заброшена в тыл к немцам. Там они напоролись на засаду. Имеют потери. Погиб радист, и практически они лишены связи. Тебя вместе с двумя подрывниками и санинструктором мы решили направить к Лапишеву. Вылет завтра ночью.

Виктор сидел в задней кабине У-2. Самолет медленно полз над ночной землей. Виктору вспомнилась напряженная подготовка к полету. Согласование расписания связи, проверка радиостанции, упаковка запасных батарей в непромокаемые мешки, передача карт, оружия. Уйма советов и инструкций провожающих и ответственных за подготовку вылета. Все это позади. Наконец, аэродром. В последний раз сверяют знание шифра, проверяют подгонку снаряжения.

И Виктора, такой неповоротливой куклой, засовывают в тесную кабину У-2. Последние рукопожатия, традиционный удар в плечо: «Ну, давай!» — и самолет в воздухе.

Виктору нравится ощущение полета. Это необычайное чувство свободы и легкости, удары воздушных потоков, которые мягко, как на качелях, то подбрасывают, то опускают самолет. Пожалуй, лучше этого только ощущение свободного спуска на парашюте.

Неожиданно перед ним замигала лампочка. Из передней кабины махнул рукой летчик. Виктор привстал и наклонился вперед, чтобы лучше расслышать, что он кричит.

— Подлетаем! Приготовиться! — донеслось до него сквозь гул мотора и шум ветра.

Виктор медленно и неуклюже поднялся, перебрался на крыло самолета, стал ждать команды.

— Пошел!

Виктор согнулся и вниз головой пырнул под хвост самолета.

Когда парашют раскрылся, Виктор увидел рядом с собой парашюты товарищей, немного поодаль — грузовые парашюты. Внизу — костер. Возле него кто-то суетится, стараясь побыстрей погасить.

Виктор выхватил привязанный нож, разрезал стропу, крепившую к груди автомат, поставил его на боевой взвод и щелкнул предохранителем, проверил, на месте ли гранаты. Теперь он готов был к любым неожиданностям.

РЕЙД ПО ТЫЛАМ

Группа Василия Лапишева третий день уходила на юго-запад. Там большие леса, легче будет оторваться от преследования.

Совсем рядом за ними шла погоня.

Радиста Володю вчера похоронили. Несли двоих раненых, меняясь каждые полчаса. Передвигались почти без остановки. Только иногда, днем, забравшись в чащу леса и выставив часовых, засыпали на полтора-два часа.

Надо же было такому случиться. Приземлились все одиннадцать человек хорошо, без происшествий, а утром, на первом же переходе, нарвались на засаду.

Шли лесом. Василий шел первым, замыкал группу его заместитель Миша Звонарев. Только вышли на просеку, как вдоль нее, сбоку, ударил пулемет. Группа залегла, а затем короткими перебежками проскочила на другую сторону просеки и, отстреливаясь, начала уходить. Володю убило во время первой же перебежки.

Преследование длилось целый день и только к ночи прекратилось. Но немцы за ночь продвинулись по боковым дорогам, и теперь группа оказалась в кольце.

Оставалось одно: прорваться с боем и уходить в сторону большого леса. И не тянуть, так как немцы по неизвестной причине сконцентрировали здесь большие силы.

Прорваться все же удалось. Но в результате — трое раненых. Двое тяжело, а сам Василий — легко, в мякоть руки.

Василий шел и злился на себя.

За три дня потерять трех человек, оказаться без связи и, не нанеся противнику ни малейшего ущерба, отступать, каждый день уходя все дальше от цели задания. Василий простить себе этого не мог.

Василий Лапишев родился в Донбассе в семье шахтера. Когда ему было восемь лет, на семью обрушилось горе — умерла мать. Он помнил, как, вернувшись с похорон, отец, не проронивший до этого ни слова, обнял Василия:

— Вот мы и осиротели с тобой, Василий. Нет больше с нами мамки. — В горле отца что-то захрипело, его начала бить судорожная дрожь, и он, опустившись на стул, уронил голову на руки и громко, навзрыд заплакал.

К ним все чаще стала заходить соседка Варвара. Каждый раз она приносила с собой то пироги, то еще что-нибудь вкусное. Как у себя дома, доставала из буфета тарелку — высыпала все на нее. Угощала Василия пирогами, а встретив на улице, все старалась сунуть конфету или затащить к себе в гости.

Но Василию не нравилась Варвара, на улице он убегал от нее, а дома забивался в угол или лез на печку.

— Может, постирать чего надо, — всегда начинала она разговор, обращаясь к отцу. — Так ты, Митрич, скажи — я мигом. А то бобылем-то, знамо дело, тяжело с хозяйством управиться.

Отец, и без того нелюдимый, с приходом Варвары темнел лицом и молча садился на лавку.

Варвара, осмелев, начинала командовать. Засучив рукава кофты, подоткнув подол юбки, мыла полы, скребла стол, наводила порядок.

Но все это продолжалось недолго. Василий, наблюдавший с печки, видел, как с каждым разом все больше суровело лицо отца, в глазах появлялись недобрые огоньки.

— Ты вот что, Варвара, — сказал он однажды Варваре, — шла бы ты домой. И не ходи сюда больше. Негоже это. Да и люди могут что подумать. Извиняй.

Сказал как отрезал. А сникшая, враз побелевшая Варвара повернулась к двери, ухватилась за косяк, постояла немного и медленно пошла. Больше она не приходила. Не встречала и Василия на улице. А потом окна соседнего дома забили досками. Говорили, что Варвара совсем уехала из их поселка.

Отец еще некоторое время походил мрачный, а потом все пошло по-старому, как и до Варвары.

Утром Василий вставал вместе с отцом. Они завтракали. Отец уходил на работу, а Василий, помыв после завтрака посуду, шел в школу. Иногда по выходным дням отец говорил: «Ну, сынок, сегодня у нас стирка». И тогда Василий бегал на колодец за водой, натягивал во дворе веревки. Отец стирал, кипятил, а потом они вместе развешивали белье на веревках.

Когда Василий закончил седьмой класс, он вдруг заявил отцу:

— Пойду, батя, работать.

— А учиться как же?

— Учиться буду вечером. В горном техникуме.

Василия определили учеником к отцу — опытному взрывнику. Теперь по утрам, наскоро позавтракав, Василий с отцом шел на шахту, а вечером бежал в техникум.

Однажды, Василий к тому времени уже больше года работал на шахте, они с отцом взрывали скальную породу.

Как и всегда, внимательно проверив заряды, они подожгли шнуры и, выскочив из забоя, стали считать взрывы, которые, гулко отдаваясь под сводами и выталкивая из штрека упругие волны теплого воздуха, следовали один за одним почти через равные промежутки.

Но что это? Не хватает двух взрывов.

Спустя несколько секунд ухнул еще один взрыв, но какой-то необычный, не резкий, а шипящий и рыхлый. Последнего взрыва не было. В тревожном ожидании простояли еще несколько минут — взрыва не было.

— Ну, я пойду, проверю, — сказал отец и направился к забою.

— Я с тобой, — рванулся Василий.

— Сидеть! — резко сказал отец, словно кнутом стеганул, и пошел в забой. Но у входа обернулся: — Я сейчас. Только взгляну. — И скрылся.

А секундой позже рванул взрыв. Последний…

После похорон отца Василий пришел домой и, как был, одетый бросился на кровать. Так и нашли его пришедшие с работы друзья. У Василия была высокая температура, он бредил.

Месяц пролежал он в больнице, а выйдя, заколотил дом и переехал в общежитие.

В начале финской войны Василий Лапишев с сотнями других шахтеров добровольцем пошел на фронт. Много работы досталось на долю саперов при штурме «линии Маннергейма». Пригодился и опыт Василия. Не один дот был подорван специальной штурмовой группой, в которой служил Василий.

Когда кончилась финская война и Василия Лапишева спросили, что он собирается делать дальше, он, не задумываясь, ответил: «Служить в армии».

Василий Лапишев стал кадровым военным.

Невысокого роста, плотный, с выдававшимся вперед раздвоенным подбородком и глубоко спрятанными под бровями глазами, Василий производил впечатление борца. Таким он и пришел в разведку и сразу же привлек внимание собранностью, цельностью, какой-то несокрушимостью. Неразговорчивый, на вид суровый, Василий был очень добр и отзывчив.

Василий был самым опытным подрывником, он охотно и щедро делился своими знаниями. Не располагая в тылу врага крупными силами, достаточными для ведения боя, он и здесь устраивал немцам «сюрпризы». Это он ввел «поле смерти», сущность которого сводилась к тому, что на дороге устанавливалась одна или две-три мины нажимного действия, причем задние срабатывали от передней по ходу движения. Мины устанавливались таким образом, что если подрывается передняя машина, то она подрывает и еще одну-две машины, следующие за ней. Одновременно с этим вдоль движения колонны, по кюветам, устанавливались немецкие трофейные противопехотные мины. При взрыве машин уцелевшие немцы кидались к кюветам и попадали на эти поля.

Наконец оторвались от преследования. Расположились в глухом еловом лесу, поросшем густым подлеском. Перевязали раненых, привели все имущество в порядок. Василий развернул рацию и передал радиограмму.

Сообщил о случившемся, о своем местонахождении и запросил радиста и санинструктора.

Вечером сообщил свое решение товарищам:

— Пока ждем радиста, необходимо как следует разведать местность. Михаил Звонарев пойдет на связь с партизанами, действующими в соседнем районе. Будем просить принять от нас раненых. После прибытия радиста начнем действовать по маршруту, вдоль железной дороги.

Михаил подходил к станционному поселку. На базе он переоделся, и теперь вряд ли кто-нибудь узнал бы в нем советского десантника. Легкое полупальто, брюки галифе, яловые сапоги. На голове темная фуражка с лаковым козырьком и витым шнурком. Нарукавная повязка полицейского и надежные документы в кармане.

Он спокойно прошел по центральной улице, свернул в переулок и остановился у небольшого аккуратного домика, окруженного большим садом.

Постучал в дверь. Не дожидаясь, когда откроют, постучал еще раз. Дверь медленно открылась. На пороге появился мужчина лет шестидесяти, высокий и худощавый. На плечи наброшена форменная железнодорожная куртка. Бледное лицо, коротко стриженная борода, маленькие усики. Подслеповато вглядываясь в посетителя из-под очков, съехавших на самый кончик носа, он неожиданно густым басом спросил:

— Вам кого угодно?

— Михайлов Терентий Павлович здесь живет?

— Нет, молодой человек. Но, может быть, вы ошиблись и вам нужен Михаил Терентьевич Павлов?

— А, черт вас тут всех знает, может, и Павлов. У меня здесь записано, надо посмотреть. Да вы что на пороге-то встали. Давайте в дом войдем, у меня дело есть.

— Проходите, пожалуйста. Только уж вы извольте здесь сапожки свои вытереть, я пол только что вымыл.

— Ничего, не бойтесь, не наслежу.

Мужчина отступил в сторону, и Михаил прошел в дом.

— Ну, здравствуйте, молодой человек. Располагайтесь как дома. Я сейчас один, так что рассказывайте, с чем пожаловали.

— А вы разве не один живете?

— Жил до последнего времени один, а вот, извольте видеть, месяца два назад немцы на постой своего унтера поставили. Сейчас-то он на службе, а вечером может пожаловать.

— Ну, хорошо. Я к вам, Михаил Терентьевич, по делу. Мы с группой с Большой земли. Находимся километрах в тридцати от вас. Имеем двух раненых. Нужна связь с местным партизанским отрядом и необходим врач.

— В отряд вы сможете попасть к утру. Врач у них есть. А теперь давайте я угощу вас чайком, отдохнете немного, а там и в дорогу. Ну те-с, а как вас величать прикажете?

Михаил улыбнулся:

— Зовут меня Михаилом, фамилия — Звонарев.

— Ну, что же, Миша, дорогой мой тезка, давай чай пить.

Провожатого, рекомендованного Павловым, Михаил увидел еще издали. Недалеко от деревни, рядом с дорогой, мальчишка лет двенадцати пас козу.

— Здравствуй, Антон!

— Здравствуйте, дяденька. Вы откуда знаете, как меня зовут?

— Я, брат Тоша, все знаю. Вот иду и смотрю: парень козу пасет. У козы рога кверху, а хвост сзади и вниз торчит. Кто, думаю, козу в таком неопрятном виде может пасти. Конечно, Антон, больше некому.

— Вы от дяди Миши?

— Да, Антон, от него. И просил он проводить меня к Николаю Ивановичу.

— Тогда, дяденька, вы идите через деревню, а как пройдете ее, увидите слева густой ельник. Зайдите туда и подождите. Я быстро. Только козу к тете Оле отведу и догоню вас.

Лесными, только ему известными тропами Антон вел Михаила в партизанский отряд.

— Ты, Антон, в этой деревне живешь?

— Да, у тети Оли. Только она мне совсем не тетя, а так просто. Раньше я с дедом жил. А когда фронт проходил, его убило миной. Вот теперь и живу у тети Оли. Мама с папой поехали перед войной в Волоколамск — они там работали. Где теперь — не знаю.

Они помолчали.

— А вас, дяденька, как зовут?

— Меня, Антон, зовут дядей Мишей, как и того, что прислал к тебе. Как же ты, Тоша, не побоялся заговорить со мной? Не испугался полицейской повязки?

— Ну, да, что я маленький, что ли. Вы мне все сказали правильно, как дядя Миша учил и Николай Иванович. И про козу и про меня. Разве бы кто другой так сказал? А повязка что… У нас в деревне дядя Яков и дядя Федя тоже полицаями работают. Только какие же они полицаи, если они нашим помогают. И в отряд дорогу не хуже меня знают. Или дядя Миша. Он тоже у немцев работает. Все они партизаны, все воюют. Только меня все никак Николай Иванович в отряд не берет. Я даже пистолет себе достал. А Николай Иванович, как увидел, рассердился. Меня отругал и пистолет забрал. Ты, говорит, тоже воюешь. Каждый должен воевать там, где его поставили. Вот и пасу свою козу. Недавно немцы проезжали по дороге, так один из автомата застрелил козу. Сначала жалко было, а потом я обрадовался. Побежал к Николаю Ивановичу, думал — теперь-то он меня в отряд возьмет. А он нашел другую козу и опять меня послал к тете Оле.

— Эх ты, Тоша-Антоша. А я-то думал, что ты уже взрослый, настоящий партизанский разведчик.

— Какой же я разведчик? Вот сижу целыми днями с козой, а люди воюют, немцев бьют. Какой же я партизан, если даже пистолет у меня забрали.

— А тетя Оля, а дядя Миша, как по-твоему, партизаны или кто?

— Да, сравнили, дядя Миша… Его сам Николай Иванович слушается, а тетя Оля у него связная. И с нашими полицейскими она связь поддерживает, задания им передает…

— А ты что делаешь, когда козу пасешь — галок считаешь?

— Не, не галок. Смотрю, сколько и куда немцев поехало, сколько пушек, сколько танков прошло, потом все тете Оле рассказываю.

— Вот видишь. А ты говоришь — хочу воевать. Да разве ты не воюешь? Ты, Антон, не только связной, но и разведчик, а разведчик должен уметь воевать не столько оружием, сколько головой.

Только на рассвете Михаил с Антоном добрались до партизанского отряда. Михаил долго беседовал с Николаем Ивановичем — командиром партизанского отряда — и тем же вечером вместе с группой партизан вышел на свою базу.

Василий остался с двумя ранеными один. Остальные разошлись для выполнения разработанного им плана.

В первый же день он сделал два больших шалаша из елового лапника, еще раз пересмотрел все имущество, проверил боеприпасы, еще и еще раз просматривал карту района их будущего рейда. Старался представить все возможные пути отступления противника.

Особо тщательно изучал переправы через реки, железнодорожные узлы, каждую проселочную дорогу, возможные места скрытого прохода к ним.

Вечером на третий день подготовил на соседней поляне костер, подбросил в него две банки сухого спирта, чтобы быстрее разгорелся, а рядом положил несколько плащ-палаток, чтобы можно было быстрее тушить.

С двенадцати часов сидел у приготовленного костра, вслушивался в тишину ночи.

Василию с самого начала не хотелось оставаться одному, но он был единственный после гибели радиста человек, который хоть и плохо, но умел пользоваться радиостанцией и мог обеспечить связь. Правда, за эти дни он только трижды выходил на связь. Сообщил о принятом им решении, а потом подтвердил, что у него никаких изменений не произошло.

Штабные радисты, зная его возможности, медленно отстукивали ему коротенькие радиограммы.

Вот и сегодня во время дневного сеанса ему передали: «Жди сегодня в час ночи радиста, двух подрывников и санинструктора. Ждем связи сразу же после приземления группы, непрерывно до вашего выхода в эфир».

Василий посмотрел на часы. Было десять минут второго, а самолетов все не слышно.

Лапишев уже жалел, что послал Михаила. Зачем? Если пришлют еще столько парода, то незачем отправлять куда-то раненых. Их можно будет оставить на базе в лесу с санинструктором и радистом. Так будет вернее, да и ребятам спокойнее.

Без пятнадцати два Василий услышал в небе далекий, нарастающий рокот моторов. Прислушался. Да, это они. Василий из сотен других мог различить работу мотора У-2. Сколько он перелетал на них. И тренировочные полеты, и полеты на задания.

После войны этому самолетику обязательно должны поставить памятник. Сколько незаметной на первый взгляд работы он выполнял. Ему давали десятки смешных, а порой и обидных названий. Но этот «рус-фанера», как его называли немцы, продолжал обеспечивать разведку, связь, заброску разведчиков, бомбить немецкие передовые.

Василий поднес спичку, костер вспыхнул, и его заметили. С первого самолета приветливо заморгали бортовые огни, и Лапишев, затушив плащ-палатками уже ставший ненужным костер, стал подавать сигналы карманным фонариком. От первого самолета оторвался комочек, и почти сразу над ним с сухим треском раскрылся купол парашюта.

Самолеты подходили один за другим, и вот уже небо над поляной усеяно куполами. Василий начал считать. Шесть парашютов. Значит, два грузовых. С последнего самолета, просвистев, упали на край поляны два мешка, и Лапишев догадался — сухари. Это их так сбрасывали. Обвязывали мешки с сухарями досками и бросали.

Самолеты развернулись над лесом, прошли над поляной и покачали на прощание крыльями.

Василий в ответ мигнул им еще раз фонариком, желая удачного возвращения. Нелегко им, может, придется на обратном пути. Забирая десантников, они снимают с задней кабины турель с пулеметом и берут пассажира вместо стрелка.

Десантник может прикрыть их автоматным огнем. А на обратном пути они оказываются безоружными.

Первый парашютист приземлился, и Василий подбежал к нему. Радист — догадался он, увидев привязанную сбоку рацию.

Пока Лапишев помогал радисту, остальные парашюты были уже на земле. Только один висел над поляной, и его, плавно покачивая, относило в лес. Но вот он приземлился. Парашютист стоял на земле, яростно дергая за стропы, пытаясь стянуть парашют, запутавшийся в ветвях сосны.

— Ну и угораздило тебя, — сказал, подходя, Лапишев. — Давай помогу. Что ж ты не догрузился перед вылетом? Хорошо, ветра нет, а то унесло бы тебя черт знает куда.

— Да я догрузилась, но, наверное, мало.

Василий удивленно вглядывался в парашютиста. Перед ним стояла маленькая девушка. «Вот так санинструктора прислали, — подумал он, — с ней горя хватишь».

Василий с силой дернул за стропы, и, ломая ветви, парашют соскользнул с дерева.

— Как тебя зовут-то, санинструктор?

— Тоня.

— Ну пойдем, Тоня, посмотрим, как там наши хлопцы управляются. Ты что, в первый раз в тыл прыгаешь? Я тебя раньше у нас не видел.

— Нет, не первый — второй раз. Я ходила с группой Гаевого. Неделю назад вернулась. Узнала, что у вас раненые, санинструктора нет, я и попросилась.

— Сама-то ты откуда родом?

— Из Волоколамска. А как немцы стали к городу подходить, мы с мамой в Москву перебрались. Окончила курсы санинструкторов и попала на аэродром, откуда вас забрасывают. Позже меня перевели к вам. Полковник Макаров помог.

Когда они вышли на поляну, десантники уже стащили груз к лесу, собрали парашюты и ждали их.

— Здравствуйте. С благополучным приземлением вас. Я — Лапишев, командир группы. Знакомиться будем позже, а сейчас за дело. Идемте, покажу, где наша база, а потом двоим — закопать парашюты и притащить грузы на базу, санинструктору — осмотреть раненых, радисту — связаться со штабом.

Только под самое утро закончили все работы. Пока работали, перезнакомились, а после работы поговорили. Василий рассказал об обстановке, ребята — о новостях с Большой земли.

За исключением Виктора Лесина — радиста, который впервые на задании, остальные были не новичками, бывали в тылу у немцев. Подрывники — бывшие армейские саперы, с первых дней войны на фронте.

Днем пришел Михаил, привел с собой целую группу — врача и десять партизан из отряда.

Врач вместе с Тоней еще раз осмотрел раненых: «Ничего страшного. Через недельку будут здоровы». И Василий окончательно решил оставить их у себя.

Михаил рассказал Лапишеву, что партизанский отряд, в котором он был, разбит на несколько групп, расположенных в 30–40 километрах друг от друга. Штаб отряда находится в одной из групп. Почти в каждом населенном пункте есть свои люди. Есть своя рация. Они поддерживают регулярную связь с Большой землей. Командир отряда дал Михаилу подробную информацию о расположении воинских частей во всем районе, расписание работы отрядной рации.

Василий отправил с партизанами письмо к командиру отряда с благодарностью за помощь и договорился о связи и совместных действиях.

Партизаны вскоре ушли, а к концу дня собрались на базе все остальные разведчики. Они доложили, что на дорогах движение довольно интенсивное и в основном в сторону фронта. Судя по опознавательным знакам на бортах машин — мотострелковые части. Идут на больших скоростях, колоннами по пять-восемь машин. Машины с пехотой и грузом. Если грузы, то одна машина в колонне с охраной: видно, побаиваются партизан. Мосты хорошо охраняются.

Ночью лагерь снялся. Лапишев решил перебраться поближе к району действия. Новое место выбрали в глухом лесу, подальше от проезжих дорог.

Шли всю ночь. За ночь пришлось пересечь две дороги — Василий еще раз убедился, что движение по ним достаточно интенсивно и по ночам. Утром остановились отдыхать. Василий выставил часовых, остальные заснули. Следующую ночь тоже шли. Пришли на место только под утро. Немного отдохнули и начали оборудовать базу. Вырыли склад для хранения боеприпасов и взрывчатки, из лапника построили большой шалаш, соорудили в нем нары, накидали на них еловых ветвей, застелили плащ-палатками, а сверху положили парашютный шелк.

Наутро Лапишев собрал всех у шалаша.

— Товарищи! С сегодняшнего дня мы приступаем к выполнению боевого задания. Я разбиваю вас на пять групп. В каждую входят по три человека. Звонареву поручаю разведку. Он будет действовать пока один. Лесин и санинструктор Акимова остаются на базе.

Первая наша задача, к которой мы сегодня приступаем, — затруднить движение противника по основным магистралям.

Каждая группа будет действовать в своем секторе. Нужно одновременными взрывами на большой площади создать иллюзию больших отрядов.

Категорически запрещаю вступать в перестрелку. Действовать только наверняка и осторожно. Немцы движутся группами по пять-восемь машин, а обстреливать их мы не можем из-за нашей малочисленности, советую ставить комбинированные минные поля.

Связь держать со мной через Лесина. Ему же сдавать донесения. О второй части нашей задачи будете информированы позже.

Жизнь в лесном лагере потекла строгим размеренным порядком. Приходили с рапортами и уходили на новую работу разведчики, передавались на Большую землю радиограммы. Тоня ухаживала за ранеными, учила азбуку Морзе. По ночам она и Виктор по очереди охраняли лагерь.

Тоня видела сон. Еще с детства она любила, ложась спать, заранее заказывать — что бы такое сегодня увидеть. Вот и сейчас, раскинув руки на плащ-палатке, набитой сеном, она улыбалась во сне.

Она видела свой небольшой домик на окраине города. Дедушку, сидящего на завалинке. Маму, показавшуюся в конце улицы с букетом цветов. И себя, еще совсем маленькую девочку, бегущую по пыльной дороге ей навстречу.

— Мамочка приехала!

Рано оставшись без мужа, Александра Васильевна всю свою любовь сосредоточила на дочери. Она работала хирургом в городской больнице, врачей не хватало, часто приходилось задерживаться на работе, времени свободного оставалось немного. Но все оно — для дочери.

Тоня оставалась дома вдвоем с дедушкой. Дед плел корзины, мастерил что-нибудь по хозяйству, готовил обед. Тоня во всем старалась помогать ему. Вместе с ним чистила картошку, мыла посуду, полы.

По вечерам они вдвоем с дедом садились на завалинку, дед рассказывал свои бесконечные сказки-истории, и оба ждали возвращения мамы с работы.

С приходом Александры Васильевны в доме закипала работа. Быстрая и энергичная, она накрывала на стол, и все садились ужинать.

А после ужина — гулять. Уходили мама с дочерью, дед оставался.

— Внучка! — кричал он им вдогонку деланно сердитым голосом, грозно нахмурив брови. — А где же коза? Что же ты старого деда без козы оставила?

И «коза» тотчас появлялась. Развернув ладошку, Тоня подносила деду козью ножку, туго набитую крепчайшим дедовым самосадом. Большими, прокуренными до черноты руками он осторожно брал из Тониных рук свою «козу», закуривал.

— Эх, хорошо! Ну и угодила внучка старику.

Дедов табак по всей округе славился не только необычайной крепостью, но и особым ароматом.

Тоня знала, сколько дед тратил сил на свой знаменитый самосад. Прищипывал его еще на грядке, сушил на чердаке, смачивал молоком и опять сушил — в русской печке, и опять смачивал — на этот раз водкой, настоенной на травах, и вновь сушил перед рубкой.

До позднего вечера Тоня с мамой бродили по соседним лугам, забирались в чащу леса, собирали цветы. Часто в выходной, захватив еду, уходили на весь день. Они пекли на костре картошку, обжаривали ломтики хлеба, нанизанные на прутик. Мама рассказывала о папе, о своей работе.

Годы шли. Тоня взрослела.

Когда она поступила в медицинское училище, мама не стала ее отговаривать. «Это даже лучше. Окончишь училище, поработаешь фельдшером, посмотришь, какую бы ты хотела выбрать специальность, а годика через два-три пойдешь в институт».

Училище Тоня не успела окончить…

В тот выходной они с мамой собирались пойти на монастырские пруды.

Дед поднял их раньше времени.

— Война!

Тоню разбудил стон. Она вскочила, подошла к раненым. Стонал во сне Николай Пухов. Она поправила ему подушку, пощупала лоб. Ничего, все в порядке. Наверное, во сне что-то приснилось. Легла, но заснуть больше не смогла.

Вспомнились первые учебные прыжки с самолета, выброска в тыл с группой Василия Гаевого, большой рейд по лесам Калининской области, встреча с Михаилом, который в одиночку выполнял задания в том же районе.

Отправляясь в свое первое задание, Тоня больше всего боялась страха, но он не приходил, и это еще больше пугало ее: «Как бы не испугаться в самый ответственный момент».

Когда группа Гаевого вынуждена была принять бой и они все вместе, перебегая от кочки к кочке, от куста к кусту под пулеметным огнем, отстреливаясь из автоматов, медленно продвигались к лесу, она не испугалась. И когда бежавший рядом с ней боец вскрикнул и боком ткнулся в траву, она кинулась к нему и, не обращая внимания на пулеметный огонь, начала перевязывать.

Возвращаясь с задания, группа снова переходила линию фронта. Была темная ночь. Они ползком пробирались по нейтральной полосе. И вдруг, словно из-под земли, перед Тоней — лицо немца. Тоня даже в темноте видела, как у немца от удивления расширились глаза. Какую-то долю секунды они молча глядели друг на друга, потом Тонина рука, сама, помимо ее воли, потянулась за пистолетом, который лежал у нее за пазухой. Она только удивилась, когда прямо через нее, больно прижав ее к земле, метнулось тело, в воздухе мелькнул нож. Послышалась глухая возня, и через минуту все стихло.

— Тихо!.. — поворачиваясь к ней, сказал Гаевой. — Пошли дальше… — и подтолкнул ее вперед.

Впервые по-настоящему она испугалась не за себя — за Мишу. Ей сказали, что он с группой Лапишева пошел в тыл на задание, и когда стало известно о потерях в группе, она попросила направить ее туда вместе с подрывниками.

Тоня и раньше с удивлением прислушивалась к внутреннему чувству, которое заставляло ее выделять Мишу. Может быть, он просто поразил ее девичье воображение своей необычайной работой? Но теперь, когда она шла вслед за ним на задание, этих сомнений уже не было. Она твердо знала, что полюбила…

Первый раз она увидела Михаила, когда работала в авиаполку. Он шел по деревне, в которой располагался штаб полка, даже не взглянув в ее сторону.

Вторая встреча состоялась в тылу у противника. Ночью группа Гаевого должна была захватить и уничтожить предателя, выдавшего немцам наших бойцов, оставленных в деревне. Разведчики, высланные в деревню, где жил предатель, вернулись в сумерки. С ними шел человек в немецкой форме. Это был Михаил Звонарев. Он опередил их.

Как потом она узнала, воспользовавшись немецкой формой, Миша под вечер свободно вошел в дом предателя. Тот был один и, увидев перед собой немца, заулыбался, залебезил. Омерзительно смотреть на предателя и уж совсем невыносимо видеть, когда он, поняв, что его песенка спета, ползает на коленях, заливается запоздалыми слезами раскаяния, вымаливая себе пощаду.

Звонарев объявил ему приговор трибунала…

У околицы к Михаилу подошел узнавший его разведчик и привел в группу.

Тогда Звонарев недолго пробыл у них. Поскольку в деревне делать было больше нечего, они отошли в глубь леса и остановились на ночевку. Миша завернулся в плащ-палатку и сразу же заснул.

Тоня сидела в стороне и смотрела на спящего. Она видела его уставшее, осунувшееся лицо, с которого даже во сне не сходила напряженность.

И ей хотелось прижать его лицо к груди, загородить от всего мира, укрыть от беспокойной, полной опасности судьбы.

Незаметно для себя Тоня заснула, а когда проснулась, Миши уже не было.

Для Виктора потянулись нестерпимо длинные дни. Он совсем приуныл. Нет, не так представлял он свою работу в тылу врага. Разве же это фронт? Он сидел с Тоней в лесу, как в туристском лагере. Кругом тишина и покой, запах леса, травы, цветов. Не верится, что где-то совсем рядом идет война, люди сражаются и погибают.

Вот подрывники — это совсем другое дело. Почти каждый день то один, то другой, а то и целой группой они появлялись на базе. Приходили усталые, докладывали, сколько машин, мостов подорвали, сообщали ориентировочные потери противника.

Немцы стали нервничать, почти прекратилось движение по ночам, усилилась охрана железных дорог, по поспевать всюду за группой Лапишева и партизанами они не могли.

Ребята, отдохнув, отоспавшись, забирали новую порцию взрывчатки и опять уходили.

Виктор уже несколько раз обращался с просьбой к Лапишеву — взять его с собой, но Василий был неумолим.

— И не проси. Твое дело быть здесь и обеспечивать связь. Сейчас это важнее. Да и потом, какой из тебя подрывник? Помощь от тебя будет небольшая, а по неопытности можешь и беды наделать. Вот подожди — перейдем ко второму этапу работы, тогда и ты пойдешь. Не беспокойся, хватит и для тебя. А сейчас сиди и обеспечивай связь.

Раненые — Николай Пухов и Борис Антонов — начали уже поправляться.

Виктор учил Тоню радиоделу, приему на слух и передаче на ключе.

Время между тем шло, а обещанный второй этап так и не наступал.

Наконец из штаба пришла радиограмма:

«Подготовиться к выполнению второй части задания. После выполнения выйти в квадрат 17».

Прочитав радиограмму, Виктор воспрянул духом и передал ее Звонареву.

Звонарев написал записку для Лапишева и оставил ее вместе с радиограммой Виктору.

— Всех, кто будет приходить, оставляй в лагере. Передай Лапишеву — я скоро вернусь, — сказал он на прощание и скрылся в лесу.

Василий с группой пришел только на четвертый день после ухода Звонарева, когда все остальные группы уже были на базе. Они пришли измученные, закопченные. У Василия разорванная гимнастерка в крови, а голова перевязана грязным бинтом.

Тоня бросилась за своей сумкой и медикаментами.

Виктор протянул Василию записку Звонарева.

— Все собрались?

— Да.

Тоня потянула Лапишева за рукав.

— Сядь, я перевяжу. Что у тебя?

— Да пустяки. Вскользь задело. В горячке не заметил, вот кровью и перемазался весь. Еле прошли. Пришлось прорываться с боем.

После перевязки Василий умылся и пошел в шалаш.

— Посплю немного. Придет Звонарев — разбудите.

А случилось с группой Василия вот что. Взяв с собой двух подрывников, он пошел на самый трудный участок, туда, где две дороги, скрещиваясь, выходили на один мост через небольшую речку. По данным разведки, именно здесь движение немецких колонн было наиболее интенсивным. Нагрузив на себя по две противотанковые немецкие мины, по нескольку гранат и по десятку противопехотных мин, они медленно, размеренным шагом шли через лес — идти далеко, надо экономить силы.

В лесу тишина — ни один листок не шелохнется. Разогретый последними лучами осеннего солнца, воздух стоял над полянами легким маревом.

На место пришли поздно ночью. Дорога была пустынной — теперь по ночам немцы опасались ездить. Только у моста маячили фигуры двух часовых.

Василий решил воспользоваться затишьем и, несмотря на усталость, установить по две мины на каждой дороге, подходящей к мосту с запада.

Обе дороги были без асфальтового покрытия — обычные грейдерные, поэтому мины было установить легко, и через какой-нибудь час работа была окончена. Чтобы избежать преследования, прошли несколько километров лесом, опять вышли к реке и переправились на другую сторону.

А с наступлением рассвета началось движение. Машины шли сплошным потоком.

Василий с тревогой прислушивался — взрыва все не было. «Неужели что-то сделали не так?» — думал он.

Но мины сработали. Почти одновременно раздалось два мощных взрыва, потом наступила мгновенная тишина. Затем воздух стали рвать автоматные очереди — видимо, немцы в панике били из автоматов.

Одна за другой сработали несколько противопехотных мин, и немцы усилили огонь. Теперь били не только из автоматов, заговорили пулеметы. Лес начали обстреливать из минометов. «Хорошо, что мы перешли на эту сторону реки, — подумал Василий, — чего доброго, полезут прочесывать лес».

Стрельба продолжалась около часа. Потом все стихло. И сразу же прозвучал новый взрыв — сработала еще одна противотанковая мина, и стрельба началась с новой силой.

Четвертая мина так и не взорвалась — очевидно, немцы ее обнаружили и обезвредили.

Всю ночь и следующий день машины шли почти беспрерывным потоком. Выйти на дорогу, а тем более установить мины было совершенно невозможно. Но и уходить отсюда Василий не хотел. «Надо обязательно повторить», — говорил он.

Днем, подобравшись поближе к мосту, у которого прошлой ночью устанавливали мины, они увидели на обочине четыре сгоревших грузовика — результаты их ночной работы. На мосту теперь дежурили по четыре солдата — охрану усилили.

Только через два дня между колоннами стали появляться все большие разрывы, а иногда движение вовсе затихало.

— Этой ночью снова попробуем поставить мины, — сказал Василий своим товарищам.

Ночь выдалась темная, облачная. Над самой землей, особенно у реки, стлался густой туман. Вечером, когда начало темнеть, на большой скорости прошли на восток две колонны по десять машин с солдатами. Потом все затихло.

Переждав еще некоторое время, Василий со своими помощниками вышли к дороге. Мины установили быстро. Так же как и прежде, тщательно их замаскировали. Сразу же переправились через речку и решили утром возвращаться на базу, проследив предварительно за тем, как сработают мины.

Под самое утро, когда началось движение, сработала только одна мина, но на этот раз немцы сразу кинулись прочесывать лес.

Надо было уходить, и Василий с товарищами пошел вдоль реки, подальше от дороги, в глубь леса.

Они прошли уже более пяти километров, когда заметили впереди мелькавшие в лесу тени. Немецкий отряд, не менее роты, развернувшись цепочкой, шел им навстречу.

Кинулись в сторону, но вскоре увидели и с другой стороны цепи немецких солдат.

Их пока не заметили, но положение с каждой минутой становилось все серьезнее — с трех сторон немцы, а с четвертой река. Что за рекой — неизвестно, может быть, тоже немцы.

— Придется принимать бой и пробовать прорываться.

Пользуясь тем, что их пока не заметили, они постарались выбрать наиболее удобное место — густой кустарник.

— Пробиваться будем по-одному, — говорит Василий, — расположимся подальше друг от друга, а когда подойдут, откроем одновременно огонь. Чтобы они не могли определить, что нас мало, огонь вести короткими очередями, все время перемещаясь с места на место, а потом коротким рывком попробуем проскочить через цепь, забросав их гранатами. После прорыва огонь прекратить и по возможности скрытно оторваться от преследования. Отстреливаться только в случае крайней необходимости.

Потом они договорились о встрече, и каждый пошел занимать свое место. А немцы между тем приближались. Обычно, прочесывая лес, они производили много шума. Теперь же шли тихо, без единого выстрела.

Василий лежал, вжавшись в землю, стараясь как можно ближеподпустить вражеские цепи. Только в этом надежда на успех — подпустить ближе, ошеломить внезапными очередями из автоматов, закидать гранатами и сразу, рывком проскочить в тыл.

Василий уже наметил для себя план — ближайшего немца скосить из автомата, в сторону правого и левого бросить по гранате, дать еще одну-две короткие очереди по сторонам и идти на прорыв. Он лежал, затаив дыхание, ожидая, когда немцы подойдут совсем вплотную.

«Пожалуй, пора», — подумал Василий, когда до ближайшего немца было не больше двадцати метров.

— Огонь! — скомандовал он и нажал на спусковой крючок автомата. И сразу тишина леса разорвалась автоматными очередями.

И тут же вскочил, швырнул одну гранату, другую, третью. Услышал, как в лесу рвутся гранаты его товарищей, и, посылая по сторонам автоматные очереди, рванулся вперед. Вдруг все смолкло. Только гулкие удары сердца и свое тяжелое дыхание слышал Василий. Какие-то мгновения тишина продержалась, потом лес наполнился сплошным, захлебывающимся перестуком немецких автоматов.

Но Василий уже не отвечал им. Проскочив через немецкую цепь, он немного пробежал прямо, потом резко изменил направление, продолжая уходить все дальше и дальше.

Звонарев пришел поздно ночью не один. С ним было человек тридцать партизан и одноосная бричка. Он вошел в шалаш, разбудил Лапишева, и они долго о чем-то говорили.

Затем Лапишев вызвал Лесина и Тоню.

— Передай радиограмму — «сегодня ночью приступаем к выполнению второй задачи». Когда передашь радиограмму, сворачивай рацию и все свое имущество грузи на одноколку.

А тебе, Тоня, нужно отправить на бричке Пухова и Антонова. Забирай в сумку все необходимое и тоже пойдешь с нами.

Через полчаса все было готово. Бричка с ранеными и лишним имуществом в сопровождении двух партизан уехала.

Все оставшиеся собрались на поляне.

— Товарищи! — произнес Василий. — Наши войска сегодня на рассвете перешли в наступление. Мы с вами переходим к новой фазе борьбы. Наша задача — помешать врагу уводить живую силу и технику, угонять в рабство советских людей, увозить награбленное добро. С этого дня наша тактика заключается в следующем: засады, налеты на охрану, вывод из строя мостов и железнодорожных разъездов, обстрел движущихся по дорогам воинских частей. Особое внимание обратить на штабные машины и захват документов. Серьезный бой не завязывать, сохранять своих людей и отходить. Отходить для того, чтобы внезапно напасть вновь. Напасть там, где враг меньше всего ждет.

Первый самостоятельный свой бой (то, что было на передовой, он не считал) Виктор запомнил на всю жизнь. Брали железнодорожный мост. Часовых сняли быстро, несколькими выстрелами. Все рванулись к мосту. Вот тут-то и началось. Виктор на бегу видел, как из блиндажа выскакивали немцы и разбегались по окопу. Слева длинными очередями бил пулемет. Виктор бежал, посылая автоматные очереди по окопу. Потом кинул гранату в окоп и прыгнул с высокого бруствера. За шумом боя он не слышал, когда взорвалась граната. И вдруг тишина. Мост наш. Виктор видел, как два подрывника бегут по мосту, ныряют под его настил. А вот и Лапишев. Слышен его приказ: «Всем осмотреться, забрать раненых. Отходить обратно. Прикрытию — занять исходные позиции!»

Виктор бежит к лесу, по дороге нагибается, подхватывает немецкий автомат. Видит, как из-под моста выскакивают подрывники. Они бегут к лесу, пригнувшись к земле. Взрыв! Ферма моста поднимается и медленно, боком падает в реку. Моста нет!

Пять дней. Пять дней и ночей почти без сна, еда всухомятку, все время на ногах. Сколько раз за эти пять дней был в бою? Пять? Или десять раз? Виктор не мог этого точно сказать. Не мог, потому что смертельно устал, и все эти дни слились в один бесконечный день, непрерывный бой.

Виктор убедился, что не трус, что в каждом следующем бою чувствует себя увереннее и свободнее.

Сейчас группа шла лесом. Усталые, с ввалившимися глазами, почерневшими лицами. Несли раненых. Убитых сегодня похоронили.

Они выполнили порученную работу и шли к своим.

А Михаила уже не было в группе Лапишева. После окончания операции он двинулся на следующее задание, на запад. Туда, где намечался следующий этап наступательных операций наших войск.

Может быть, через некоторое время туда придет боевая группа Лапишева, может быть, другая группа, а пока он шел один. Шел для того, чтобы разобраться в обстановке, наладить регулярную связь с подпольем, с партизан-сними группами, находящимися в том районе, обеспечить их взаимодействие, подчинение единому плану командования.

Тоне казалось, что Миша до сих пор не разглядел ее, маленькую, курносую, обыкновенную девчонку, не понял, почему при каждом, даже незначительном, разговоре Тоня смущалась, краснела, еле находила слова для ответа.

Но Тоня ошибалась. Михаил давно приметил эту маленькую девушку с длинными пушистыми ресницами и в мыслях отдал ей свое сердце. Но только в мыслях. Он боялся больше всего, как бы Тоня не узнала о его чувствах. Поэтому и был с ней так сдержан и неразговорчив. Каждый раз, увидев Тоню, прежде чем начать разговор, Михаил, как перед прыжком в воду, набирал воздух, задерживал дыхание. Но разговора так и не получалось. А оставшись один, мысленно произносил ей длинные монологи.

Михаил не помнил своих родителей. Много раз он напрягал память, но безуспешно. Думая об отце, он видел человека в солдатской гимнастерке с поясным ремнем, перекинутым через плечо. И почему-то кругом было поле. Пахло скошенным сеном. Человек высоко подбрасывал Мишку, а тот визжал от удовольствия. Но лица… лица Михаил не помнил. Ему даже припоминалось, что от отца пахло махоркой и потом, он помнил, что рядом стояла какая-то женщина и весело смеялась, запрокинув голову, — это, очевидно, мать. Но вот лиц их он не помнил.

Только много позже он узнал, что на их деревню ночью налетели бандиты. Они вырезали всех деревенских активистов, а дома подожгли. Мишку нашли мужики, сбежавшиеся гасить пожар. Он лежал без сознания в лопухах, недалеко от дома.

То ли мать, чуя беду, в последний момент выбросила, чтобы спасти от смерти, Мишку в окно, и он, ударившись при падении, потерял сознание, то ли другим каким путем он там оказался — никто не знал.

Все остальные детские воспоминания Михаила были связаны с детским домом, в который его доставили после гибели родных.

Разные ребята жили в детдоме. И такие, как Мишка, осиротевшие и сразу же оказавшиеся там; и такие, что до этого прошли большой, полный лишений путь, познавшие недетские горести и недетские радости.

Разные впечатления остались и у Мишки. Сначала, когда его только привезли (ему тогда было около шести лет), Мишке все казалось странным и необычным. Да и запомнилось очень немногое — какая-то серая ребячья толпа. Вечно куда-то бегущие, кричащие, дерущиеся и голодные.

Мишке помнится теплый майский день. После уроков он выбежал из школьного здания и, радуясь приятному весеннему солнышку, пошел к спальному корпусу.

— Эй ты, сопля! — раздалось вдруг рядом.

Мишка оглянулся — на бревне сидели несколько ребят из старшего класса.

— Тебе, что ли, говорят, — обращаясь к Мишке, сказал длинный худой парень из старшего класса, которого, как это знал Мишка, все боялись, а за глаза звали «Дылдой», — иди сюда.

Мишка подошел.

— Чего тебе?

— Возьми тетрадки. Снесешь в мою спальню.

— Сам снесешь, — вырвалось у Мишки.

— А в морду хочешь?

— Не.

— Так неси, а то враз схлопочешь.

— Сам снесешь, — Мишка заупрямился.

И вдруг, ни слова больше не говоря, не вставая с бревна, а быстро вытянув вперед ногу крюком, Дылда едва уловимым движением поддел Мишку за ноги, и тот под общий хохот Дылдиных друзей с размаху сел на землю.

— Ну как? — спросил Дылда. — Хватит или еще надо по морде бить? Бери тетрадки, пока я добрый.

Мишка секунду сидел на земле, удивляясь, как это Дылда ловко его поддел, потом вскочил на ноги и неожиданно для самого себя бросился на обидчика, а тот, не ожидавший такой прыти от малыша, не удержал равновесия и, увлекая за собой Мишку, перевернулся через бревно.

Ох и досталось тогда Мишке. Дылда бил его с остервенением. Все тело болело. После каждого удара Мишка падал, старался подняться, но Дылда вновь и вновь очередным ударом валил его на землю.

Потом Дылда отсидел в карцере, а Мишка отлежался в больничном изоляторе. Мишка тогда остался доволен — все-таки тетради Дылде пришлось нести самому.

Мишка был невысокого роста, худощавый. В душе он сам, как и Дылда, называл себя «соплей». Может быть, именно эта меткость прозвища и взорвала тогда Мишку, заставила его вступить в неравный бой. А может быть, и не только это. Было что-то в характере его твердое, непокорное, что заставляло его держаться в стороне от нечестных ребят, говорить всегда правду, хотя это многим и не нравилось.

Случай с Дылдой заставил Мишку ежедневно часами торчать на физкультурной площадке. И это дало свои результаты.

Маленький и проворный, он обладал необычной цепкостью, резкостью удара, и вскоре не только Дылда, но и более старшие ребята стали относиться к нему с уважением, дав ему новую кличку — «Клещ».

Михаил Звонарев не вернулся с этого задания, и никто не знал, что с ним случилось. Судя по тем радиограммам, которые поступали из партизанских отрядов, он выполнил большую часть задания. А потом исчез — как в воду канул. Пытались найти его, но безуспешно.

В одном месте местные жители говорили, что видели русоволосого паренька небольшого роста среди погибших в облаве беженцев, скрывавшихся в лесу, в другом месте говорили, что гитлеровцы, наткнувшись на какого-то парня, ночевавшего на колхозном току, окружили его. Парень долго отстреливался из пистолета, а потом подорвался на собственной гранате.

В третьем месте говорили, что видели, как в город везли на подводе связанного по рукам и ногам, всего в крови парня, по приметам похожего на Михаила.

Который из них был Михаил и был ли он действительно одним из этих трех парней или встретился со смертью в другом месте, так никто и не узнал.

Все, кто знал и любил Михаила, тяжело переживали его гибель. Глубоко в сердце затаила свое горе Тоня.

МАРШРУТНИК

Для перехода линии фронта ночь была самая подходящая — темная-темная. Только у самой земли высвечивало от снега, и казалось, что он сам светится, предательски показывая людей, которые, закутавшись в белые маскхалаты, обвязав оружие белыми марлевыми повязками, неслышно ползли по его целине.

Иногда с той стороны в небо с резким хлопком и шипением взмывала ракета. И тогда все замирало — люди превращались в неподвижные заснеженные кочки.

Когда ракета гасла, люди не вскакивали, не торопились воспользоваться слепящей темнотой. Нет, они так же неторопливо двигались вперед к только им одним известной цели.

Сергей полз как бы в полукольце — впереди, справа и слева были полковые разведчики, обеспечивающие безопасность его перехода через линию фронта. Еще дальше, впереди, ползли два сапера — прокладывали путь всей группе.

Сергей знал, случись что — и эти ребята, с которыми он успел сдружиться и которых по-настоящему, по-фронтовому уважал, придут ему на помощь, а если надо, то и прикроют, — да, да! — прикроют своим телом. Сергей знал и верил, что они отвечают за его жизнь не только по приказу, а из чувства того уважения, которое возникает на фронте к людям, которым предстоит большая опасность, более ответственное задание.

Это Сергей уже не раз испытал на себе. Впервые он столкнулся с этим в первые дни войны — его должны были забросить на самолете для вывода одной из наших частей из окружения. Погода в тот день выдалась нелетная — зарядил дождь, облака буквально цеплялись за верхушки деревьев. Уставший за беспокойный день подготовки к полету, Сергей забился в угол штабной землянки и задремал. Он не спал, а находился в состоянии такой сладкой дремоты, когда вдруг ощущаешь необычайную легкость во всем теле. И в то же время сохраняется чувство настороженности. До его сознания дошло, что в землянке стало тихо, люди начали говорить шепотом. Он слышал, как кого-то из вновь пришедших оборвали: «Тише, дай человеку поспать».

И Сергею захотелось сказать: «Да бросьте вы, я не сплю», а чуть позже: «Спасибо, братцы», но язык не слушался его — он отдыхал. Но когда до него долетел приглушенный шепот: «Погода улучшилась, надо, пожалуй, будить», он мгновенно открыл глаза.

Потом Сергею не раз приходилось сталкиваться с такой на первый взгляд необычной опекой, но позже, когда ему самому приходилось провожать товарищей на задание, он также готов был их прикрывать своим телом, угадывать и предупреждать любое их желание. Сергей понял, что это — закон фронтовой дружбы, закон локтя товарища. Сергей понял и принял этот закон.

Так и теперь, в тесном окружении полковых разведчиков, Сергей молча повиновался этому закону.

Линию фронта переходили мучительно долго. У немцев на этом участке хотя и не было сплошной обороны, но отдельные окопы с блиндажами и огневыми точками располагались в несколько эшелонов, поэтому приходилось все время менять направление, находя очередной проход между окопами. В случае малейшей неточности разведчики могли быть мгновенно уничтожены перекрестным огнем.

Наконец немецкие окопы остались позади. Разведчики распрощались с Сергеем и скрылись в темноте. Последним мимо него прополз лейтенант — командир разведчиков, огромный детина. Толкнув Сергея в знак доброго напутствия в плечо, он что-то незаметно вложил в его руку. Только когда тот скрылся, Сергей на ощупь определил, что это была немецкая граната. «Чудак, — подумал Сергей о лейтенанте, — мне же нельзя иметь при себе оружие». Он закопал гранату в снег.

Оставшись один, Сергей еще некоторое время лежал. Потом пополз дальше, каждые несколько метров останавливаясь и прислушиваясь.

То тут, то там он натыкался на землянки, часовых, накрытые брезентом автомашины, какие-то ящики, очевидно боеприпасы. Он уже не полз, а медленно переходил от дерева к дереву, внимательно вслушиваясь в каждый шорох, стараясь разглядеть в непроницаемой темноте подстерегающую на каждом шагу опасность.

К рассвету Сергей был в десяти километрах от передовой, около небольшого железнодорожного переезда, превращенного немцами в разгрузочную станцию.

На станции разгружали состав — судя по размеру ящиков, боеприпасы и продовольствие. Ящики тут же грузили на автомашины и увозили в тот лес, из которого недавно вышел Сергей. Очевидно, в этом лесу были прифронтовые склады — это мимо них-то и шел всю ночь Сергей.

Чтобы проверить интенсивность движения, Сергей просидел полдня в густых зарослях ельника на опушке леса. К середине дня подошел еще один эшелон с таким же грузом. Теперь все ясно, можно идти дальше.

Деревня, к которой к концу дня вышел Сергей, словно вымерла. Большинство домов сгорело. Остались только два дома.

Возле сгоревшего дома показался мальчик лет десяти, а следом за ним — крохотная девочка, закутанная в какое-то тряпье.

Девочка ухватила мальчика за руку, и они медленно, как старики, еле передвигая ноги, пошли в сторону от деревни.

«Странно, — подумал Сергей, глядя вслед удаляющейся паре, — как они живут одни?»

На оккупированной территории тысячи детей были лишены крова. Горели деревни, гибли люди. Родители, погибая в горящих домах, выбрасывали на улицу детей, пытаясь сохранить им жизнь, и, умирая, надеялись, что хоть дети останутся жить.

Бомбили эшелоны с эвакуированными, расстреливали колонны беженцев. Оставались дети, много детей со страшными, наполненными болью глазами, видевшими смерть и страдания.

Многих детей брали к себе в семьи жители городов и сел, согревали и воспитывали их, но многие гибли на дорогах войны.

Встречал таких детей и Сергей. Вот и теперь с болью смотрел он вслед двум маленьким фигуркам.

На ночь Сергей устроился в густом ельнике, недалеко от станции.

На станции мелькали огоньки карманных фонарей, стояли эшелоны. Сергей решил пока ближе не подходить — можно наскочить на патруль, а до утра вряд ли что изменится.

Сергей натянул полупальто на голову и, прикрыв лицо полами, задремал.

Утром Сергей увидел, что в поселке живут гражданские.

Рано утром несколько человек медленно побрели в сторону станции — очевидно, на работу. Испуганно оглядываясь, закутав лицо платками, женщины шли за водой. Шли по два-три человека. «Боятся ходить в одиночку», — подумал Сергей. Он видел, что, прежде чем выйти из дома, они выглядывали из сеней, внимательно осматривали улицу и, только убедившись, что все в порядке, обменявшись с соседками одним им понятными знаками, одновременно выходили за ворота.

Сергей снял с себя маскхалат, зарыл его в снег и зашагал к поселку.

Медленно, чуть сгорбившись, шел он по улице вдоль железной дороги. На запасных путях стояло три эшелона. Один из них разгружался, остальные два, транзитные, ожидали отправления. Разгружали боеприпасы и тут же куда-то отправляли. Сергей зорко присматривался к номерам машин, эмблемам воинских частей на кузовах и дверцах кабин. Судя по всему, разгружали артиллерийские снаряды. Каждая немецкая воинская часть помечала свое имущество различными знаками, определяющими принадлежность к определенному роду войск и воинскому соединению. Это помогало разведчикам ориентироваться в собранной информации, делать правильные выводы.

Два других эшелона — один тоже с боеприпасами, а второй с танками — ждали отправления на соседнюю прифронтовую станцию.

Только вот принадлежность танков он долго не мог определить — танки были накрыты брезентом, и опознавательных знаков видно не было. Выручили три связных фургона радиостанций, и два штабных автобуса, также погруженные на платформы, но не покрытые брезентом, — на их бортах четко вырисовывались эмблемы воинских частей.

Сергей медленно шел вдоль улицы. Вдруг его остановил окрик:

— Эй, парень! Иди-ка сюда.

Сергей оглянулся. Возле дома двое мужчин старались вкатить по ступенькам крыльца бочку. Рядом у завалинки стояли два немецких карабина. На рукавах пальто — повязки полицейских. Один — высокий, сутулый, с темными волосами, вьющимися из-под сдвинутой на затылок кубанки, приплюснутым носом и черными, широко расставленными глазами, второй — небольшого роста, плотный, почти квадратный, с непокрытой лысой головой.

— Ну, что встал? — обратился к нему высокий. — Не видишь, что ли, люди умаялись. Иди подмогни.

Сергей подошел, и они втроем начали вкатывать по ступенькам бочку. Та не поддавалась. Едва поднявшись на ступеньку, проворачивалась, скользила и вновь падала на землю, вызывая яростную ругань полицейских.

Сергею надоела эта пустая работа и злобная ругань полицейских, и он, взяв валявшийся рядом обрезок доски, положил его поперек ступенек. Бочка легко вкатилась по доске на крыльцо, и они втроем втащили ее в сени.

Больше делать было нечего, и Сергей, повернувшись, пошел к выходу.

— Эй, парень, постой, — окликнул его все тот же высокий. — Ты кто такой?

Сергей повернулся к ним. Высокий зло смотрел на него.

— Да никто. Просто человек.

— Откуда взялся, спрашиваю, что надо в поселке?

— Прохожий. Я иду к тетке, — и Сергей назвал деревню, километрах в пятидесяти от поселка.

— Много вас тут шляется. А документы есть?

— Документы есть, а шляюсь потому, что дом сгорел, деваться некуда, вот и собрался к тетке — может, у нее переживу.

— Ну и вали отсюда, пока жив, — впервые за все время неожиданно высоким голосом проговорил квадратный. Он секунду помолчал, глядя на Сергея, и вдруг словно взорвался: — Вали, говорю, падло, пока не пришили. Ну…

Сергей повернулся и быстро пошел от дома.

Эту ночь Сергей ночевал в деревне. Дом, где он остановился, стоял на краю. Рядом — дорога, по которой проходили колонны автомашин. Немцев здесь не было, но был назначенный ими староста и несколько полицейских. В доме жили старик со старухой и их дочка — молодая женщина лет двадцати пяти с грудным ребенком и старшей дочерью — девочкой лет пяти-шести.

Впервые за эти дни Сергей ел горячее — на ужин была отварная картошка, капуста и огурцы. После ужина — чай. Правда, без сахара и заварки, зато горячий.

Сергей наслаждался теплом. Лежал на широкой лавке, на которую заботливая хозяйка постелила толстое ватное одеяло из лоскутов. Сон не шел. Вспоминался разговор за ужином.

Хозяин дома, жилистый, согнутый годами старик с большой бородой и умными серыми глазами, по-молодому зорко глядевшими из-под нависших лохматых бровей, расспрашивал Сергея — из каких он мест, куда идет, что видел по дороге.

Разговор шел об отступлении наших войск, о «новых порядках», принесенных фашистами, о старосте, полицейских.

Старуха, пристроившись напротив Сергея, прислушивалась к разговору, заботливо подкладывала ему то картошку, то огурчик.

Несмотря на свои девятнадцать лет, Сергей выглядел совсем мальчишкой.

— Родом-то ты откуда? — спрашивал старик.

— Из-под Калуги.

— Ишь ты, куда тебя занесло. И все пешком?

— Пешком. У меня тетка, сестра матери, тут недалеко живет. К ней и пробираюсь.

— А дома что же не сидел? Время-то сейчас вон какое, не очень находишься.

— Дома у меня теперь нет. Деревня сгорела.

— А родители где?

— Отца, как началась война, в армию забрали, а мама была дома, когда в него бомба попала.

— Ох, беда, беда, — вздохнула старуха. — И когда же это кончится. Чем мы господа-то прогневили. За что, за какие грехи напасть на нас такая. Сколько сирот, сколько бездомных осталось.

— Много, бабуся. Вот вчера видел мальчика лет восьми-десяти, а с ним девочка совсем маленькая. Деревня сгорела, а они одни в погребе живут. Того гляди, с голода умрут. Видел я, вылезли они из погреба и пошли в поле, там картошку из-под снега копали. Хотел я их забрать, но куда мне, бездомному, с ними деваться?

— А где та деревня? — впервые заговорила молодая женщина, с ребятишками. — Может, сходить бы за ними. Забрать к себе.

Сергей рассказал, как пройти к той деревне, где найти ребятишек. Может, и правда заберут к себе, а то пропадут ребята.

— Я схожу за ними завтра.

— Сиди уж ты. Так тебе и завтра. Где это видано, чтобы по нынешним временам одна женщина по дорогам ходила. А своего кто грудью кормить будет? Нет уж. Ты посиди, а вот я завтра схожу к старосте — он у нас неплохой мужик, — обращаясь к Сергею, пояснил старик. — Попрошу дать справку — вроде за племяшами сходить. Так оно вернее будет — кому я, старик, нужен. Вот и схожу.

— И то… — ожила старуха, — разве дело оставлять в беде малых детишек. Сходи, старый, сходи.

Сергей неторопливо рассказывал о себе. Но что он мог сказать этим добрым людям? Правду? Не мог. Он говорил то, что заучил по «легенде» вместе со своим новым именем и фамилией, уходя на задание.

Ссылаясь на то, что якобы слышал разговоры в прифронтовых деревнях, Сергей рассказывал, что отступление наших войск практически остановлено, передал отдельными намеками правду о положении на фронте. Теперь, наслаждаясь теплом дома и лежа с закрытыми глазами, он вспоминал последние слова старика перед сном.

— Ты, парень, не думай, я хоть и старый, но все понимаю. Не видать немцам земли нашей. Никто никогда не смог покорить Россию. И не сможет! Нет такой силы! А за разговор твой спасибо.

Больше двух суток Сергей прожил у стариков. Не привлекая внимания, он мог наблюдать за шоссейной дорогой.

В ночь на третьи сутки Сергей тепло распрощался с приютившими его стариками и ушел дальше. Еще десятки километров предстояло пройти ему по заданному маршруту.

И вновь трудные переходы, ночи, проведенные на морозе под открытым небом, еда всухомятку. Днем он в зависимости от обстановки или отдыхал, или входил в деревни, проходил через железнодорожные станции.

Однажды целый день валил снег. Сергей, вымокший и продрогший, решил заночевать в деревне, немного обогреться.

Для ночлега он выбрал деревню, находившуюся в стороне от дороги, и долго пробирался к ней по занесенной снегом тропинке, а добравшись, наконец, подошел к небольшому покосившемуся дому, глядевшему на дорогу двумя маленькими окошками.

На стук в дверь долго никто не отвечал, и Сергей уже собрался идти дальше, когда раздался голос:

— Входи, что стучишь, дверь открыта.

Сергей толкнул дверь — она со скрипом распахнулась.

— Кто там? — опять раздался тот же низкий грудной голос женщины.

— Прохожий.

— Ну входи, если ты прохожий. Да дверь не забудь прикрыть, а то холода напустишь.

В доме было темно. На столе едва теплилась коптилка — в железной банке горел маленький фитилек, опущенный в масло, и Сергей не сразу разглядел, что у стола в углу, закутанная в платок, сидит женщина.

На вид ей было около тридцати лет. Темноволосая, с низко надвинутым на лоб платком, женщина смотрела не мигая прямо перед собой, совсем не обращая внимания на Сергея.

В доме было холодно, почти так же, как на улице.

— Добрый день, — поздоровался Сергей.

Женщина ничего не ответила. Она все так же сидела неподвижно, глядя в одну точку.

Сергей растерялся. Он не знал, что же ему делать — повернуться и уйти или попытаться узнать, какое горе у этой женщины, помочь ей, что-то сделать.

Подумав, Сергей решил, что лучше остаться. Он нашел под печкой топор, наколол лучину от лежавших там же дров и разжег огонь в лежанке, установленной недалеко от большой русской печки, занимавшей почти половину дома. Выйдя в сени, нашел ведро, налил воды в чайник и поставил его на конфорку лежанки, разыскал лаз в подпол, достал оттуда полный чугунок картошки, тоже поставил его на огонь.

В доме от растопленной печурки быстро стало набираться тепло. В открытой дверце уютно мерцало пламя, потрескивали горящие поленья.

Поставив чугунок с горячим картофелем и чайник на стол, Сергей налил в стаканы кипятку, поставил солонку и все это пододвинул ближе к женщине.

— Скушайте картошки.

Женщина опять ничего не ответила, но когда Сергей начал есть, она машинально взяла в руки картофелину, быстро очистила ее, макнула в солонку, надкусила и вдруг, вздрогнув всем телом, громко зарыдала.

Она схватилась руками за края столешницы, упала головой на стол и, громко причитая что-то невнятное, билась головой о стол. Сергей растерялся, оказавшись один на один с женщиной, бившейся в истерике, он не знал, что ему делать, чем помочь?

Наконец, он вспомнил, побежал в сени, набрал холодной воды и, выплеснув половину кружки прямо в лицо женщине, вторую половину заставил ее, отпрянувшую от неожиданности, выпить. Во время этой суеты он и не заметил, как в комнату вошла еще одна женщина. Она стояла сзади Сергея какое-то мгновение, сложив на груди руки, потом подсела к хозяйке дома.

— Успокойся, Оля, — говорила она, — слезами горю не поможешь.

Она гладила голову Ольги, быстро ей что-то говорила на ухо, а та, припав к ее груди, слабо всхлипывала.

— Ты кто такой? — обратилась она к Сергею, когда ей удалось успокоить, отвести в соседнюю комнату и уложить на кровать Ольгу.

— Прохожий. Зашел в дом попроситься на ночлег, а тут вот что.

— Дочку у нее два дня как убили. Вышла на улицу, а там грузовик с немцами. Не проехал мимо, шофер специально повернул машину, чтобы на девочку наехать. Шести лет еще не было. Вот она, сердечная, и убивается.

…Да ты покушай картошку, пока горячая, — после недолгого молчания продолжала женщина. — Я тебе сейчас капустки и огурчиков достану. Да ложись здесь на лавку, поспи, а я посижу, посмотрю, как бы Ольга опять чего с собой не сделала. Давеча из петли вытащили, еле отходили.

Уже много дней Сергей не ел горячего. Не торопясь, он принялся за еду.

Женщина сидела рядом, рассказывала о первых днях оккупации…

— Митька! Митька, пострел, куда ты подевался!

— Зинка! Тащи скорей мешок. Чего ты там возишься?

— Но! Но! Пошел!

— Да у тебя что, глаза повылазили? Куда ты лезешь?

— Выводи, выводи коня скорей!

Люди наскоро, вытаскивая из домов первые попавшиеся, иногда совсем ненужные вещи, бросали их на подводы, усаживали старух и детей, наскоро грузились, стараясь побыстрее выбраться на пыльную дорогу, уйти подальше от родных мест — к селу подходил немец!

И вдруг над всем этим криком и шумом, заглушая его ровным гулом, затарахтели моторы. Неторопливой скороговоркой где-то на краю села коротко проговорил пулемет: «Ту-ту-ту-ту», потом донесся леденящий душу женский крик: «А-а-а», вновь коротко пробубнил пулемет, и все стихло.

На улицах, возле домов, во дворах еще стояли запряженные, груженые подводы, а людей не стало. Их словно ветром сдуло, как будто и не было только что человечьего гомона по селу — мертвая тишина. Только дед Панкрат, как и раньше, остался стоять на улице. Опершись на свою клюку, он глядел своими слезящимися, подслеповатыми глазами навстречу приближавшемуся облаку пыли.

В центр села въехала колонна мотоциклистов, за ней несколько автомашин с солдатами в непривычных русскому глазу, резко обрубленных касках, в серо-зеленых мундирах.

Несколько солдат подошли к одной подводе, к другой. Заглянули в них, потом начали рыться в повозках, со смехом разбрасывая груженный в них скарб.

Село молчало. Только гортанные выкрики солдат, шнырявших по домам, расхаживавших по улицам. И вдруг опять:

— Люди добрые! — несся истошный женский крик. — Помогите! А… а… а!

И… выстрел, другой, и все стихло. Потом опять крик: «А… а… а!» — опять выстрел, и вновь тишина.

Возившиеся у подводы солдаты не заметили, когда к ним подошел дед Панкрат, и, словно ошалелые, отскочили, когда он, подняв свой посох, начал охаживать их по головам.

— Вон! Вон с нашей земли! — выкрикивал он. — Насильники! Бандиты!

И вновь прозвучал выстрел. Дед Панкрат, выронив посох, боком осел и опрокинулся на спину.

Над селом нависла тягостная тишина.

Немцы недолго пробыли в селе. Еще не опустились сумерки, как вновь затарахтели моторы мотоциклов и грузовиков.

По селу будто смерч пронесся. Валялись у домов пристреленные солдатами лошади да ветер развевал сброшенные с подвод пожитки. У дороги на спине лежал дед Панкрат, неподвижно глядя в подернутое предвечерней дымкой небо. Уткнувшись головой в кровавую лужу, лежала во дворе женщина.

Повисший над селом стон и плач доносился неведомо откуда; казалось, что стонет и плачет сама земля, стены этих домов, сам воздух.

Ночью село всем миром хоронило убитых.

Люди боялись днем показываться на улице. Только с наступлением темноты спешили управиться со своими хозяйственными нуждами, сбегать за водой, сходить к соседям. А днем все сидели дома, закрыв окна ставнями и выглядывая из-за них на шоссе, — село стояло рядом с шоссейной дорогой, по которой сплошным потоком целыми днями шли и шли на восток машины с солдатами, танки, пушки.

В деревню никто не заезжал. Только на пятый день прикатила легковая машина, а следом за ней грузовик. У школы из легковой машины вышел офицер в сопровождении двух солдат и человека в штатском. С грузовика соскочили люди в гражданской одежде, с винтовками и белыми повязками на рукаве. Офицер со своим попутчиком в штатском вошли в школу, солдаты встали у крыльца, люди с повязками пошли по селу созывать народ.

Вскоре всех согнали на площадь у школы.

— Господа русские, — неожиданно на довольно хорошем русском языке заговорил офицер, когда все собрались. — Доблестные немецкие войска навсегда освободили вас от ужасов коммунизма, принесли вам новый порядок.

Он долго объяснял им, как теперь хорошо станет при новом порядке, какую большую честь оказывает русскому народу Германия, принимая его под свое покровительство.

В заключение он сказал:

— Я вам привез в село нового старосту, — он ткнул пальцем в сторону человека в штатском, — и блюстителей нового порядка, — жест в сторону людей с нарукавными повязками, — полицейских. Они будут в этом селе на практике проводить в жизнь основные законы великой Германии. Я призываю вас сохранять спокойствие и дисциплину, работать на благо великой Германии.

Офицер уехал, а «новый порядок» начал внедряться на практике. Было запрещено ходить вечером, собираться группами, говорить слово «товарищ». Старосту и полицейских нужно было называть «господин». На стенах появились различные объявления и приказы: сдать оружие (даже охотничье), зарегистрироваться всем коммунистам, комсомольцам, евреям, ударникам, активистам.

Прошло еще две недели, закончен маршрут, собраны ценные сведения, и Сергей вновь готовится к переходу линии фронта. Теперь — в обратную сторону. Позади десятки пройденных километров, ночи без сна в тридцатиградусный мороз, встречи с разными людьми.

Много раз повторены, затвержены и накрепко закреплены в памяти данные о расположении воинских частей, штабов, складов с военной техникой, порядок передвижения и многое другое, что представляло интерес для нашего командования, позволяло учитывать эту обстановку при планировании предстоящих боев.

Все это позади, но теперь один из опаснейших, труднейших этапов работы, на котором могут быть потеряны все добытые сведения, — переход линии фронта.

Разведчик должен ощупью находить наиболее верный маршрут перехода. На предварительную разведку пути у него не оставалось ни времени, ни возможности. Успех обеспечивался только в том случае, если он успевал за одну ночь преодолеть всю прифронтовую полосу, найти передовую и перейти ее. Любая остановка на день в прифронтовой полосе почти всегда кончалась провалом — днем разведчика обнаруживали. Поэтому, если не удавалось благополучно нащупать проход за одну ночь, приходилось вновь в гуще немецких расположений отходить назад, чтобы в следующую ночь опять повторить все сначала.

Сергей незаметно перемещался вдоль линии фронта, прислушивался к звукам боя, доносившимся оттуда, стараясь по ним определить место передовой. Вел днем и ночью наблюдение. Изучив собранные сведения по обстановке на фронте, он решился на последний рывок.

Ночь была беззвездная, такая, о которой говорят — «хоть глаз выколи». Сергей передвигался в заранее выбранном направлении. Иногда наткнувшись на немцев, мгновенно замирал и, изменив направление, продолжал свой опасный путь.

Когда, по его расчетам, он стал выходить к самой передовой, пришлось ползти по-пластунски. Обзор уменьшился, и Сергей с тревогой думал: «Не сбиться бы с пути».

Как назло, на фронте было затишье — ни звука, ни выстрела. Даже немцы, такие охотники до осветительных ракет, не бросали их.

Мутная дымка над землей, особая темнота с изумрудной подсветкой. Сергей понимал, что скоро начнется рассвет, а он до сих пор так и не знал: где он? Такое впечатление, что еще не добрался до передовой. Неужели сбился с пути и рассвет застанет его у самых немецких окопов?

Но раздумывать сейчас некогда, менять план и направление — тем более. И Сергей продолжал ползти.

— Стой! Кто идет? — прямо над головой прозвучали такие знакомые, родные, русские слова.

И сразу сзади ударил пулемет, секундой позже в небо взвилась осветительная ракета, и линия фронта, как по команде, ожила.

А Сергей с удовольствием поднял руки вверх. Он с радостью разрешил вывернуть себе карманы, ощупать свою одежду — линия фронта позади!

Сергей улыбался, глядя на удивленные лица остановивших его солдат, которые не могли понять, чему улыбается этот задержанный ими человек.

КОЛЬКА

Анна Ивановна с нетерпением поглядывала в окно вагона — скоро выходить, а поезд еле тащится. Вчера она получила письмо из недавно освобожденной от немцев деревни, где жили ее родственники. Сразу же побежала на завод, отпросилась на два-три дня и вот едет, еще и еще раз перечитывая:

«Добрый день, незнакомая мне тетя Нюра! Большое горе пришло на нашу землю. И от нашей деревни ничего не осталось. Немцев прогнали, а они перед тем, как уйти, всю ее сожгли — когда мы пришли, то не узнали родных мест. Теперь нарыли себе землянок и живем пока.

И еще, тетя Нюра, сообщаю, что ваша тетя Катя сгорела вместе с домом, а вашу сестру двоюродную Зою и ее мужа Андрея убили немцы. Дядя Миша, наверное, в армии, а дом его на станции тоже сгорел.

После Зои и Андрея остались их дети, ваши племянник и племянница — Колька и Варя. Только Варю забил до смерти полицейский. Они жили в погребе — в деревне никого наших при немцах не оставалось, и они жили одни. Потом Кольку забрали люди из другой деревни.

А теперь мы взяли его к себе в свою землянку, но он никак не отходит, не отпускает его горе, хоть мы и стараемся, но не знаем, что с ним делать.

Пропишите нам, тетя Нюра, как нам быть с Колькой.

Незнакомая вам Ирина Малышкова».

Когда началась война, Колька не мог понять, почему мама так расстроилась, почему так плакала, когда получила повестку о призыве папы в армию.

Все-таки странный народ, эти взрослые. Коля всегда мечтал о войне. Он хотел, чтобы его папка был таким же, как у соседского Петьки, — в красивой военной форме, перетянутой желтыми ремнями, с такой же большой настоящей шашкой и шпорами на сапогах.

Они с ребятами часто играли в войну. Отец смастерил Кольке хорошую деревянную саблю, вырезал из дощечки совсем как настоящий пистолет, а из длинной доски сделал пику и винтовку.

Обвешанный всем этим оружием, Колька вызывал восхищение соседских ребятишек, девчонки почтительно расступались перед ним, когда он проходил мимо.

Только такой, как у Петьки, буденовки не было у Кольки, да и папа его был не военным, а просто трактористом. И это очень огорчало Кольку. Ему хотелось, чтобы его папа приезжал в отпуск и ходил по деревне в полной военной форме, звеня шпорами, чтобы и он, как Петька, мог важно прогуливаться с отцом.

Правда, Колькино желание раздваивалось. То ему хотелось, чтобы папа был кавалеристом, как Петькин отец, то, чтобы оставался по-прежнему — трактористом. Трактористом тоже хорошо и интересно — все-таки трактор, это тебе не лошадь. Трактор почти танк, а Колька хотел быть танкистом. Иногда ему хотелось быть летчиком, истребителем.

Иногда отец брал Кольку с собой на работу, на полевой стан. Кольке очень нравились такие дни. Тогда, рано-рано утром, Колька вставал, и, взобравшись вместе с отцом на трактор, они ехали в поле.

Колька брал с собой все свое оружие — он знал, что они едут на несколько дней, придется ночевать на полевом стане, а каждый понимает, что ночью может случиться всякое, поэтому надо быть вооруженным.

Устроившись поудобнее рядом с отцом на тракторе, Колька пристраивал получше свое «ружье» и на всякий случай всегда держал под обстрелом дорогу.

Когда они с отцом приезжали на полевой стан, отец сдавал Кольку на попечение тете Груне, которая готовила трактористам обед, а сам уезжал работать.

Оставшись с тетей Груней, Колька опытным взглядом «военачальника» осматривал местность, выбирал себе удобный наблюдательный пункт. И тогда ползающие по полю трактора превращались в танки противника, клубы поднятой ими пыли — в пехоту пли конницу.

Иногда, утомившись, Колька засыпал на своем наблюдательном пункте, а тетя Груня осторожно переносила его и укладывала под навес на охапку свежего сена.

Вечером с поля возвращались трактористы. Набегавшийся за день и отоспавшийся, Колька бежал встречать отца.

Он еще издали безошибочно узнавал трактор отца и со всех ног бросался к нему. Отец останавливал трактор, Колька забирался на сиденье, и они торжественно въезжали на полевой стан.

Колька очень любил отца и гордился им. Потому что он у него был самым добрым, самым веселым, от него после работы пахло полевыми травами и трактором, он был большим и сильным, умел все делать: и трактор водить, и дома строить, и пилить, и строгать, потому что… Колька даже сам не знал еще почему, но он твердо знал, что его папка самый хороший.

Вечером, после ужина, уставшие за день трактористы устраивались на ночлег в копне свежего пахучего сена. Но засыпали не сразу. Еще долго разговаривали, рассказывали разные истории, а иногда Колькин папа брал гармонь и начинал песню.

Кольке очень правилось, когда отец пел. Мягкий густой голос его далеко разносился над ночным полем.

Тракторист Андрей Юрасов, Колькин отец, не был местным уроженцем, он родился на Волге. Но после смерти жены отец Андрея не захотел жить в родной деревне, так и оказался Андрей на новом месте.

Он рано начал помогать отцу в его работе, научился плотничать, вступил в колхоз. Когда появились трактора, стал трактористом.

Здесь Андрей схоронил отца, здесь женился. Отсюда ушел служить в армию, сюда и вернулся.

Кольке особенно нравились дни, когда папа и мама были свободны от работы и оставались дома. Тогда — Колька знал — папа его разбудит рано на зорьке, и они, мужчины, пойдут на рыбалку за два километра от деревни. Мама с младшей Колькиной сестренкой, Варей, придут к ним на речку позже, принесут завтрак, и они целый день проведут у реки, будут печь на костре картошку, а если рыбакам повезет, сварят уху.

Любил Колька и тихие вечера, когда вся деревня выходила погулять по улице. Обычно собирались все у дома Юрасовых. Соседи просили Колькиного отца, и он выносил гармошку. Начинались песни. И Колька был горд, что среди всех голосов выделялся красивый папин голос.

В тот воскресный день, рано утром, они пошли на железнодорожную станцию, которая одновременно была и районным центром. Там же была и школа, в которую Колька пойдет этой осенью. На станции, недалеко от школы, жил мамин двоюродный брат — дядя Миша. К нему они шли — договориться, чтобы Колька на время учебы жил у него.

До станции от их деревни было пять километров. Шли лесом.

Пахло грибами, прелыми листьями. Колька был очень рад этой прогулке — не часто доводилось ему вот так вместе с папой и мамой куда-нибудь идти. Но его расстраивало то, что пришлось надеть новый костюм и еще не разношенные и немного тесные ботинки. Папа с мамой тоже сегодня приоделись. Папа в новый костюм, а мама в легкое нарядное платье.

Колька чинно шел на несколько шагов впереди родителей и прислушивался к их разговорам. А говорили о нем. И такие интересные вещи. О том, что надо купить Кольке портфель и книжки, чистые тетради и ручки. И еще многое, многое другое.

Все радовало Кольку. И эта прогулка вместе с родителями, и предстоящая учеба, и новые портфель и книжки. Только одно его огорчало: придется жить далеко от дома.

Дядя Миша очень хороший и добрый, и Колька его любит, но как же Колька будет без папы и мамы, как он будет без бабушки и сестренки.

У дяди Миши всегда бывает интересно — у него много книг, радиоприемник и патефон с пластинками, и все это он Кольке разрешает трогать.

Настанции было многолюдно. Обычно небольшой районный центр днем в воскресенье замирал. Редкие прохожие шли на станцию, с деловым видом по улицам расхаживали куры.

Сегодня все было по-иному. У каждого дома о чем-то переговаривались люди. У всех озабоченные лица. Необычно притихшие дети молчаливо толпились возле взрослых. Казалось, все население поселка вышло на улицу обсудить важные новости. Дом дяди Миши был вторым от края, поэтому как только Юрасовы появились на улице, он бросился им навстречу.

— Война! — еще издали прокричал он. — Немцы сегодня ночью начали войну!

Дядя Миша рассказал, что он уже был в военкомате и получил повестку на завтра, что и Андрею надо туда сходить за повесткой, а завтра к десяти утра быть с вещами у военкомата…

На следующий день утром вся деревня пошла на станцию. В каждом доме кого-нибудь провожали. В деревне остались только женщины, старики и дети.

С заплаканными лицами, покрасневшими от слез глазами шли женщины провожать мужей, братьев…

В военкомате было не протолкнуться — со всех соседних деревень района пришли люди. Кольку огорчало, что папка так и не надел военную форму — повезут в областной центр и только там ее выдадут.

Всех призванных построили, и они, окруженные плотным кольцом провожающих, направились к железнодорожной станции. Там уже стоял состав из стареньких вагонов пригородного поезда.

На всю жизнь запомнил Колька этот день. Как папка подхватил Кольку на руки, прижался к нему своими мягкими пшеничными усами, как другой рукой прижал к себе маму.

Они долго стояли так, все втроем, обнявшись. Мама что-то быстро, быстро говорила. И в ее словах сквозь всхлипывания ничего нельзя было разобрать, кроме одного слова, повторявшегося на все лады: «Андрюша, Андрюшенька, Андрейчик, Андрюшка…»

А потом команда: «По вагонам!» — прощальный гудок паровоза и стон, крик вдогонку отъезжающему составу и громкий голос мамы: «Андрюшенька! Милый!..»

Отстучали и скрылись за водокачкой вагоны, а провожающие долго еще бежали вслед за поездом, а потом медленно, нехотя стали растекаться ручейками в разные стороны — пошли по домам.

Колька шел рядом с мамой. Она на ходу утирала слезы, всхлипывала. Рядом шли женщины из их деревни. Шли молча, каждый занятый своими мыслями, своим горем…

Когда подходили к лесу, услышали гул самолетов. К станции на большой высоте целой тучей, как пчелиный рой, подлетали самолеты, и Колька остановился, залюбовался ими. Остановились и женщины. Запрокинув головы, все смотрели в небо.

А от этой стаи вдруг отделились несколько самолетов и резко пошли вниз. Вслед за ними еще несколько. Воздух распоролся тревожным визгом, затем раздались взрывы. Над станцией, над поселком взметнулись клубы дыма, сверкнуло пламя над крышами. Из домов выбегали женщины и дети.

Колька как завороженный стоял на опушке леса. Отсюда был виден весь поселок. Видно было, как бегают люди, как они размахивают руками посреди улицы. А воздух продолжал сотрясаться взрывами, трещоточным стрекотом пулеметов, визгом пикирующих самолетов, а все это вдруг заглушил протяжный и отчаянный женский крик: «А-а-а-а!»

Поселок пылал. Самолеты еще некоторое время покружились над ним, продолжая нести смерть и разрушение, кровь и ужас, а затем, словно по команде, группами кинулись вдогонку только что ушедшему поезду.

Самолеты скрылись за лесом, а люди стояли в оцепенении и смотрели на поселок, который на их глазах превратился в груду горящих развалин. А вдали вновь загремели взрывы, затрещали пулеметы, из-за леса взметнулся высокий столб дыма. И тут кто-то из женщин закричал:

— Наших бомбят! У моста!

И разом все сорвались с места, кинулись через поле, к дальнему лесу, туда, где рвались бомбы, где разрастающийся столб дыма подтверждал догадки женщин — эшелон с их близкими разбомбили.

…Колька старался не отставать от матери, которая вместе с другими бежала впереди.

Так, ни на секунду не останавливаясь, задыхаясь и обливаясь потом, они молча пробежали поле, добежали до дальнего леса и, не обращая внимания на густые заросли, больно хлеставшие ветками по лицам, рукам и ногам, выскочили из леса и на секунду оторопели — остановились. Состав, который они только что провожали, стоял около разрушенного моста. Паровоз окутан клубами дыма и пара, вагоны горели…

И вновь все бросились вперед. Сбрасывая на ходу туфли, теряя косынки, женщины кинулись к поезду.

А там уже сновали люди, вытаскивали из вагонов раненых. Подбегая, Колька видел, как мама прямо с разбегу, с истошным криком «Андрюшенька!» упала на колени у лежащего около насыпи отца, обхватила руками его голову, прижала к своему лицу.

Так Колька узнал, что такое война.

А война с каждым днем приближалась к их дому. Деревня пустела. Люди эвакуировались. Вывозили скот, грузили на повозки нехитрое имущество и уходили на восток.

…После похорон Андрея у бабушки отнялась правая рука и нога, и Колька помогал ей — приносил попить, кормил, мама управлялась по хозяйству, помогала грузить колхозное имущество. Но сама из-за болезни матери не могла никуда уйти из деревни.

Почти каждый день, а то и по нескольку раз в день немецкие самолеты прилетали бомбить станцию. Бомбили и обстреливали из пулеметов и их деревню.

Во время бомбежек Колька хватал сестренку Варьку и бежал с ней во двор, в погреб. Мама приводила туда бабушку, и они все вместе пережидали налет.

…В тот раз, когда началась бомбежка, Колька вместе с Варей помогал маме в огороде. Мама подхватила Варьку, и они побежали к погребу.

— Сидите здесь, я сейчас. Сбегаю за бабушкой, — сказала мама, усадив Варьку на деревянный ящик. И побежала наверх.

А там что-то грохало, стрекотало. Варька сидела смирно, доверчиво прижавшись к Кольке.

Кольке очень хотелось выглянуть, посмотреть хоть с верхней ступеньки погреба — что там происходит на улице, но он не мог оставить Варьку одну. Поэтому он сидел, положив руку на русую головку сестренки, прислушивался.

Мама и бабушка что-то уж очень долго в этот раз не шли, и Колька начал беспокоиться.

— Варь! А Варь! Ты посиди здесь одна, — немного погодя попросил Колька сестру. — Я схожу помогу маме привести бабушку. Что-то долго их нет.

Когда Колька распахнул дверь погреба, в лицо ему дохнуло жаром — горел их дом. А на тропинке между погребом и домом… лежала мама.

Теперь Колька вместе со своей сестренкой жил в погребе. Он разыскал старые железные трубы, принес кирпичей, сложил маленький таганок, вывел от него трубу в слуховое окно. На пепелище дома среди обгорелого кирпича нашел два чугунка — в один набирал воду, в другом варил картошку. Картошку он выкапывал на огороде, а больше у них ничего не было.

Из старых мешков Колька соорудил в углу погреба подстилку, где они с Варькой и спали, накрываясь теми же мешками.

…Незаметно подкралась зима. На станции хозяйничали немцы. В деревне появились полицейские. Они жили в двух уцелевших домах. Но Кольку с сестренкой они не трогали. Один только раз к их погребу подошел полицейский с винтовкой. Открыл дверь, заглянул, выругался:

— Эй вы, выродки! Чтоб я вас не видал в деревне, пристрелю. — И ушел.

Вначале Колька ходил на огород, выкапывал картошку, и еды у них хватало. Потом пришли полицейские, выкопали всю картошку, погрузили на подводу и увезли.

С колхозного поля тоже все убрали. Есть стало нечего. Тогда Колька стал ночью, чтобы не попасть на глаза полицейским, ходить на дальнее поле — там, если хорошо порыться, можно было набрать кормовой свеклы. Свекла, правда, не картошка, но жить все же можно.

Варьку в такие походы он брал с собой — одна оставаться в погребе она боялась, да и Кольке страшновато было оставлять ее без присмотра.

Зимой стало еще хуже. Найти свеклу под снегом, в смерзшейся земле было трудно. Приходилось рубить мерзлую землю обломком лопаты, перебирать руками каждый комок, переворачивая десятки метров снега и земли. Да и следы на снегу оставались — могли увидеть полицейские. Обычно Колька ползком двигался по полю, отбрасывая снег лопатой, ощупывая землю, обрубал ее вокруг свеклы, а потом руками отдирал комья земли. Варька двигалась следом за ним, подтаскивая мешок. Они старались набрать побольше, чтобы реже ходить. Набирали по полмешка. Этого им хватало на восемь-десять дней.

…Колька полз по полю, обдирая в кровь руки, выкапывал свеклу. Варя маленьким комочком передвигалась сзади, подтягивая за собой такой непослушный мешок. Она всем своим весом откидывалась назад, чтобы передвинуть те несколько свеколин, которые перекатывались в мешке.

Варька боялась отстать от Кольки, боялась в темноте остаться одной. Ей было страшно. Каждый раз, когда наступали сумерки, она вспоминала обожженное тело бабушки, лежавшую навзничь в луже крови маму. Вспоминала, как Колька расчищал под сгоревшим домом подпол, как он рыл в еще теплой, дымящейся земле яму и они с Колькой перетащили туда маму и бабушку и как страшно было засыпать их землей, потому что Варьке казалось, что им от этих комьев земли должно быть очень больно. Вспоминая это, Варька каждый раз старалась быстрее оказаться рядом с Колькой, дотянуться до его руки, прижаться к нему, почувствовать, что она не одна, что рядом с ней надежный защитник.

Вот и сейчас, видя, что Колька отползает от нее все дальше и дальше, Варька изо всех сил тянула мешок, стараясь догнать брата.

И вдруг мешок перестал поддаваться, как будто зацепившись за что-то, она оглянулась и обмерла. Обмерла и слабо, как мышонок, пискнула — на мешке стояла чья-то нога в огромном сапоге. И вдруг сапог сдвинулся с места и больно ударил Варьку в бок. Она перевернулась и отлетела от мешка.

Колька не сразу заметил, что происходит сзади него, а когда увидел — кинулся к Варьке.

— Не бей ее! Она маленькая, — закричал Колька и бросился под сапог, прикрывая своим телом Варьку.

Полицейский — это был тот самый полицейский, который еще осенью заглядывал к ним в погреб, — с новой силой начал работать сапогами.

Было очень больно, но Колька старался как можно лучше прикрыть своим телом Варьку, отвести от нее удары.

…Когда Колька пришел в себя, полицейского уже не было, не было и мешка с собранной свеклой.

Колька поднял Варю на руки и медленно, пошатываясь, побрел к своему погребу.

…Варя лежала в своем уголке на мешках и большими от ужаса и боли глазами смотрела на Кольку. Колька давал ей воду, остатки вареной свеклы, но Варька ничего не брала.

Она лежала молча. Маленькая и жалкая. И не сводила глаз с Кольки, судорожно сжимая его руку. Колька не отнимал у нее руки, пока не почувствовал, что маленькая Варькина ладошка стала холодеть. Варька умерла так же беззвучно, как и жила последнее время, без стона, без жалобы, словно бы вдруг заснула.

А потом Колька вырыл в углу погреба яму — на улице рыть он не мог: земля смерзлась в камень, — опустил в нее Варьку, накрыл ее мешком и осторожно засыпал маленькое тельце землей.

Так остался Колька один.

Анна Ивановна переступила порог землянки и, когда глаза немного привыкли после улицы, увидела — в углу сидел мальчик и смотрел на нее серьезными, полными недетской скорби глазами.

— Колька!

Мальчик все так же молча сидел на лавке.

— Это я, твоя тетя Нюра, — срывающимся голосом сказала она, подбегая, и, обняв, прижала мальчика к себе…

ТЫ НЕ ВЕРНЕШЬСЯ ДОМОЙ…

Короткий отдых у разведчика. Кажется, только вчера пришел с задания, и вот уже вновь уходит он навстречу опасности. Только десять дней пробыл Сергей на Большой земле, в кругу друзей. Десять дней… И опять летят от Сергея короткие радиограммы с донесениями. По этим радиограммам определяли, где Сережка находится, что успел сделать. И вдруг его радиостанция смолкла…

В тревоге штабные радисты прощупывают эфир. С надеждой прислушиваются к каждой новой радиостанции. Сидят на дежурстве сутками. Вновь и вновь по радио вызывают Сергея: «Откликнись, Сережка!»

И вдруг телефонный звонок: «В только что освобожденной деревне армейские разведчики обнаружили труп. Говорят, знают его. Это ваш разведчик».

Его увидели сразу. Еще издали. Он лежал на земле, чуть припорошенный снегом. Сразу же за деревней, на опушке небольшого леска.

Вокруг столпились мужики и женщины в тулупах и ватниках. Женщины вытирали концами головных платков слезы. Мужчины упрямо смотрели себе под ноги. Все молчали.

Он лежал прямо на земле. Руки неестественно заброшены за голову. Кисти в крови. И на лице кровь. На груди несколько жженых ран. Губы упрямо, насмерть сжаты. Ему было очень больно. А кричать не хотел.

Неделю назад его провожали. Сидели в аэродромной землянке. Он играл на гитаре и пел. Ему подпевали. Пели песню, которую он сам сочинил. В шутку. О себе. Ее так и называли — песня о Сережке:

Все уже привыкли к тому, что кого-нибудь надо провожать. И все-таки в последние минуты грустно.

Никто не знал, куда летит Сережка. Но знали, что он может не вернуться. Так бывает… И не редко. Но всегда старались верить, что скоро увидятся снова.

Все очень любили Сережку за его характер. Он никогда не унывал. И не давал унывать другим. Он очень хорошо чувствовал настроение и мог развеселить любого. Ребятам взгрустнется, и Сережка подсаживается рядом, на лоб свисает русый чуб, руки бегают по струнам гитары. Ему начинают подтягивать. И вот уже все вместе поют любимую песню. Грусти как не бывало.

Красное потное лицо немца. Удары хлыста. Ожог раскаленной кочергой. Один, второй. И вопросы, вопросы. Одни и те же. А рядом русский. Он переводит. Хорошо говорит по-немецки. Переводчик. Кто ты, парень? Как ты оказался с ними? Кем ты был раньше? Как ты можешь спокойно смотреть на все это?

Вопросы и новые удары сыпались на Сергея. Он не слушал их. Старался не слушать. Какой смысл слушать то, что спрашивает этот парень, если все равно Сережка будет молчать.

Здорово больно. Ох, как больно. Об этом не надо думать. Надо о другом. А то еще хуже будет. Еще труднее.

Сергей смотрел на переводчика. Простой русский парень. С таким до войны спокойно можно было сыграть в волейбол, шахматы. Почему все же он здесь? Что его заставило?

«Больно! Черт возьми, страшно больно! Мама! Бедная мама. Сколько ей пришлось пережить… Следом за отцом два сына, а теперь и я…»

Боль с новой силой пронзила сознание Сергея. И когда это все кончится? Уже трудно устоять на ногах.

Нет, нет, нет. Нельзя кричать, нельзя говорить, нельзя об этом думать. Надо о другом. О хорошем. Так легче…

…Вдруг дикая, не сравнимая ни с чем боль пронзила Сергея, и он упал.

…Сергей попробовал повернуться. Руки связаны за спиной. Все тело и одежда мокрые — обливали холодной водой. Открыл глаза — сквозь маленькое отверстие наверху пробивался тусклый свет. На улице лунная ночь.

Руки онемели. Несмотря на жгучую боль во всем теле, особенно болят ожоги, чувствуется сковывающий холод.

К Сергею медленно возвращалось сознание. Он начал вспоминать все, что произошло с ним за последние дни…

…В полной темноте самолет поднялся и, медленно набирая высоту, пошел над лесом. Впереди прорисовывалась ровная линия горизонта.

Вдали видны отдельные вспышки — там передовая. До нее 30 километров. Ровным голубоватым светом светятся стрелки на приборной доске. Альтиметр показывает, что самолет все время продолжает набирать высоту. Время от времени на самолет натыкаются легкие, полупрозрачные облачка. Линия фронта приближается и словно уходит все ниже и ниже под самолет, горизонт отодвигается дальше. В стороне и немного впереди различается второй самолет. Там штурман, мешки с взрывчаткой, запасное питание к рации.

Линию фронта прошли спокойно с выключенными моторами, на планирующем полете.

Дальше пошли над самым лесом.

Высота сто метров.

Внизу мелькали забеленные снегом поляны, чуть припорошенные поля, темные силуэты спящих деревень.

С ведущего передали сигнал — приготовиться.

Сергей, еще раз проверив, хорошо ли привязана рация, мешок с продовольствием и боеприпасами, автомат, нож, выбрался из кабины на крыло самолета.

Команда «Пошел» — и Сергей, слегка наклонившись, летит вниз головой с плоскости самолета.

Приземление прошло благополучно. Купол едва скользнул по кроне, и Сергея не успело ударить о ствол дерева. Оба мешка с грузом легли точно в центр поляны. Сергей оттащил их в густой ельник, достал лопату и зарыл вместе со своим парашютом.

До утра продремал. С рассветом пошел определяться на местности и через час вышел к опушке. По ту сторону большая деревня: молодцы летчики — выбросили точно.

Задание Сергея было разбито на две части.

Сначала он должен был встретиться с группой Лапишева, которая возвращалась с задания и обнаружила в тридцати километрах от фронта, в лесу, склад боеприпасов, передать им взрывчатку и принять участие в уничтожения склада, а затем перейти западнее, туда, где, по имеющимся сведениям, действовали несколько малочисленных партизанских отрядов. Сергей должен был добиться их объединения и обеспечить связь с Большой землей.

Мягко поскрипывал под ногами снег, гулко лопался наст. Сергей осторожно, чтобы не вызывать излишнего шума, шел по лесу. До места встречи с группой оставалось полтора-два километра, до полудня — времени встречи — еще больше часа, торопиться некуда.

Немногим больше года назад он был заброшен на свое первое задание. Как с тех пор все изменилось.

Тогда ему казалось, что за каждым кустом его подстерегает опасность, каждый шаг вызывает такой невероятный шум. Даже сердце, казалось ему, стучит слишком громко, на весь лес. Потом постепенно привык, осмотрелся.

Когда Сергей подошел к условленной опушке леса, из-за кустов вышел Василий Лапишев — командир группы.

С Василием Сергей был знаком и раньше. Встречались в своей части, были встречи и в тылу у немцев.

Они поздоровались, Лапишев рассказал о складе боеприпасов, обнаруженном их группой.

От кирпичного завода на соседней станции к песчаному карьеру в лес уходила узкоколейка. Немцы укрепили полотно, положили широкую колею, натянули колючую проволоку, лес вырубили, подступы заминировали, а в карьере устроили склад боеприпасов.

У склада — блиндаж, в котором живет охрана из одиннадцати человек. Один унтер-офицер и десять солдат. Караул меняют каждый день — привозят смену со станции. На посту находятся одновременно пять человек. Четыре у карьера и один у блиндажа. Смена часовых проводится каждые два часа.

Василий предлагал такой план. Через 20 минут после смены часовых две группы по два человека снимают дальних от блиндажа часовых, пятый проникает в карьер с взрывчаткой и устанавливает заряды. Василий с Сергеем идут к противоположной стороне карьера и заходят с тыла к землянке. Если все идет гладко, то подрывник, закончив свою работу, дает сигнал выстрелом, по которому Василий с Сергеем снимают часового и забрасывают блиндаж гранатами.

Если часовых не удается снять бесшумно, то четыре человека занимают оборону на месте часовых и прикрывают действия подрывника, открыв огонь по двум оставшимся постам.

В этом случае Василий с Сергеем сразу снимают часового, забрасывают блиндаж гранатами и тоже прикрывают действия подрывника огнем.

Подрывник дает сигнал об окончании работы двумя ракетами в сторону леса. После операции все расходятся самостоятельно и собираются на рассвете в месте прежней встречи с Сергеем — в пятнадцати километрах от карьера.

Сергей лежал рядом с Василием. У каждого рядом приготовлены гранаты. Метрах в двадцати от них спокойно, мурлыча себе под нос песенку, прохаживался часовой. Стволами своих автоматов они следили за каждым движением часового. Время тянулось медленно. Сергей прислушался: «Что поет немец? Ах, да, модное танго — «ком цюрюк их варте дих» (приходи, я жду тебя). Ну, подожди еще немного, — думает Сергей, — дождешься».

Сергей смотрит на Василия — по его позе можно определить, как напряжены у него нервы, как он весь собран. Даже в темноте видно, как поблескивают белки его глаз.

Выстрел, которого ждали с таким нетерпением, прозвучал совершенно неожиданно. И сразу тишину разорвали две автоматные очереди — это Сергей и Василий одновременно хлестнули в часового. Блиндаж громко ухнул, и далеко по лесу разнеслось эхо взрыва.

Сергей и Василий бегут по лесу. Сзади слышна беспорядочная, паническая стрельба двух оставшихся часовых. Небо освещается мертвенно-зеленым светом — видимо, один из часовых со страха бросил осветительную ракету. И опять темнота, еще более непроницаемая после света ракеты.

Вдруг небо как бы раскололось, стало светло словно днем, земля вздрогнула, по лесу пронеслась упругая волна теплого воздуха, начали рваться снаряды. Склад больше не существовал.

«Ну что же, кажется, работа сделана на совесть, — думал Сергей на бегу. — А теперь подальше от этого места, пока немцы со станции не прислали подкрепление и не началась погоня».

Сережка успешно выполнил и вторую часть задания. Нашел партизанские отряды, помог им связаться с Большой землей, вызвал радиста. Теперь возвращался обратно. Впереди село, в котором он в прошлый раз останавливался. Здесь решил он отдохнуть и в этот раз.

Но что это? В деревне немцы. Отступать уже поздно — Сергея заметили. Надо идти вперед. «Спокойно», — мысленно командует себе Сергей и продолжает путь.

Трое немцев возились у автомашины, которая стояла у крайнего дома. Из окошка им что-то кричал четвертый.

Сергей шел спокойно. Оружия у него не было, документы хорошие. От дома напротив отделился человек с винтовкой — полицейский. Ничего особенного — проверка документов.

Сергей расстегивает телогрейку, протягивает полицейскому документы. Тот долго их крутит, медленно читает. Сергей смотрит на него спокойно, ждет, переминаясь с ноги на ногу. «Сволочь, даже читать как следует не научился», — думает он. Наконец полицейский прочитал все бумаги и протянул их Сергею. Сбоку раздается поскрипывание сапог — это, наверное, немец.

Сергей медленно поднимает глаза. Какую-то секунду они смотрят друг на друга, потом немец с истошным криком «партизан» кидается на Сергея.

Сергей тоже узнал его. Это был тот самый немец, которого в прошлом месяце партизаны захватили в плен и привели в свой лагерь. Сергей был тогда у них в отряде, видел немца, несколько раз с ним разговаривал, присутствовал на допросе. А ночью немец бежал. Подняли всех, но поймать не удалось.

Сергей метнулся в сторону, немец за ним. Опешивший было полицейский кинулся следом.

Из дома выскочили еще несколько человек. Сергей продолжал бежать, но вдруг страшный удар в спину — полицейский ухитрился все-таки догнать и со всей силой ударил его прикладом карабина в спину. Сергей упал, на него навалились. Скрутили руки, потащили в дом… И допрос…

Утром, после допроса, избитого, полузамерзшего за ночь в подвале, Сергея вытащили на улицу. На грудь надели деревянную дощечку с надписью «Партизан». Веревкой привязали руки к мотоциклу с коляской и поехали по деревне. Сначала медленно, потом быстрей…

Через полчаса мотоциклист вернулся. За мотоциклом тянулся обрывок веревки…

ВАЛЯ

Виктор возвращался с очередного задания. Он шел лесом. Шел почти круглые сутки, останавливаясь лишь ненадолго перекусить или поспать часика два. Потом вновь шел. Идти было тяжело. В лесу глубокий снег, а выйти на дорогу нельзя — почти беспрерывным потоком к фронту шли машины. Проваливаясь по колено в снег, оставляя за собой глубокий след, он упорно, шаг за шагом продвигался к линии фронта — оставалась добрая сотня километров. «Вот бы лыжи, — думал Виктор, — за один день можно было пройти». Но лыж не было, а без них и десять километров в сутки — хороший переход.

Намаявшись за день, Виктор присел у высокой ели, перекусил и, привалившись спиной к стволу, задремал.

— Руки вверх! — разбудил его окрик.

Сна как не бывало. Виктор медленно поднял руки. Оглянулся.

Рядом стояли двое на лыжах. В руках автоматы.

— Кто такой?

— А вы кто?

— Вопросы задаем мы! Кто такой?

— Прохожий.

Спрашивал высокий стройный мужчина, в перепоясанной армейским ремнем телогрейке, сдвинутой на затылок каракулевой кубанке.

На Виктора внимательно смотрели строгие глаза. Второй был невысокого роста, щупленький паренек лет шестнадцати в длинной и широкой телогрейке, перетянутой в поясе узким брючным ремнем.

— Оружие есть?

— Нет.

— А ну, Сашок, — обратился высокий к пареньку, — подойди посмотри.

Саша неожиданно быстро и ловко подскочил к Виктору и сноровисто прохлопал его по бокам, груди…

Теперь они шли втроем. Шли медленно, потому что Виктор, проваливаясь на каждом шагу в снег, сильно тормозил движение.

— Стой! — сказал высокий. — Дальше так не пойдет. С такой скоростью мы и до вечера не дойдем до своих. Вот что, мы здесь посидим, а ты, — сказал он, обращаясь к Саше, — сбегай и принеси для него лыжи.

Через час, дружно взмахивая палками, все трое ходко шли по проложенной Сашей лыжне. Лыжня сначала шла прямо, потом, попетляв среди густых зарослей подлеска, неожиданно вышла на небольшую, хорошо обжитую полянку.

Вокруг полянки было видно несколько землянок с конусными крышами. Еще на дальних подходах к поляне Виктор заметил в лесу хорошо замаскированные сторожевые посты, которые их не останавливали: очевидно, Сашок, когда бегал за лыжами, предупредил. Ни на поляне, ни возле землянок никого не было — то ли после ночного задания люди отдыхали, то ли предупрежденные тем же Сашей они пока сидели в своих землянках.

Виктора подвели к одной из них. Высокий, оставив его на попечение Саши, спустился вниз по ступенькам.

Прошло не менее получаса, прежде чем он вновь показался из землянки: «Заходи», — произнес он, пропуская Виктора в приоткрытую дверь.

В землянке, помимо Виктора и его рослого конвоира, находились еще трое. Они сидели на сколоченных из тонких бревнышек нарах, застеленных немецкими плащ-палатками. Перед ними на столе ярко горела коптилка, сделанная из медной гильзы снаряда.

Все трое приблизительно одинакового возраста — по тридцать пять — сорок лет. Один из них, стриженный наголо, сворачивал карту.

Все трое молча разглядывали Виктора. Виктор тоже смотрел на них, пытаясь угадать, кто же из них командир. Стриженный наголо был, очевидно, кадровым офицером — уж очень ладно на нем сидела гимнастерка с подшитым белым подворотничком.

Двое других наверняка до войны и формы-то не носили.

Военные гимнастерки сидели на них по-граждански, словно обычные рубашки. Рядом со стриженым сидел темноволосый человек в очках с маленькими усиками — ни дать ни взять колхозный бухгалтер или счетовод — только брезентового портфеля не хватает. По другую сторону от «бухгалтера» сидел круглолицый с короткой стрижкой человек.

— Ну, — нарушил молчание «бухгалтер», — рассказывай.

— А что рассказывать?

— Кто таков, откуда, куда?

— Мне нужен командир отряда.

— А больше тебе никто не нужен?

— Я серьезно. Есть среди вас командир?

Все находившиеся в землянке заулыбались.

— Ну, хватит, — продолжал «бухгалтер». — Делу время, потехе час. Некогда нам с тобой шутками заниматься. Выкладывай — кто, откуда, куда?

— Мне тоже не до шуток. Буду говорить только с командиром либо с кем-нибудь из командования отряда, заместителем или начальником штаба. Но говорить буду только с одним человеком. Один на один.

— Ну, парень, ты начинаешь нас смешить. А что, если я тебя отправлю сейчас на губу? Может быть, ты там поумнеешь?

— Я еще раз прошу дать мне возможность встретиться с кем-либо из командования. А шуткам действительно здесь не место.

— Ну, ладно, — усмехнувшись, сказал «бухгалтер». — Товарищи, выйдите, пожалуйста, на минутку, оставьте меня с ним одного. Говори, — сказал он, когда все вышли.

— У вас есть рация?

— Допустим.

— Я прошу вызвать вашего радиста. Пусть передаст на Большую землю шифровку, которую я составлю. Там вам дадут разъяснения — кто я такой. А пока дайте мне возможность обсушиться и отдохнуть.

— А на словах мне ты можешь сказать, кто ты?

— Могу, но вы не поверите.

— А все-таки.

— Разведчик. Работаю по заданию в тылу. Возвращаюсь на Большую землю к своим. Но об этом, кроме вас, никто не должен знать.

— Хорошо. Подожди минутку. — «Бухгалтер» встал, подошел к двери и выглянул наружу. — Сашок! — крикнул он.

— Есть! — откликнулся голос все того же паренька, который сопровождал Виктора.

— Ну-ка сбегай, позови Тоню.

Через несколько минут дверь открылась, и в землянку вошла девушка в накинутой на плечи телогрейке.

— Вы звали меня, Иван Филиппович?

Виктор, присевший по приглашению «бухгалтера» на край нар, оглянулся.

— Виктор!

— Тоня!

Молодые люди бросились друг другу навстречу.

— Какими судьбами?

— А ты давно здесь?

Перебивая друг друга, не обращая внимания на удивленно глядевшего на них Ивана Филипповича, они засыпали друг друга вопросами.

— Ну, — наконец перебил их Иван Филиппович, — я вижу, никакой шифровки на Большую землю не надо, все и так ясно. Вот что, Тоня, — продолжал он, — забирай товарища к себе в землянку. Я понял, что ему действительно лучше с остальными нашими без нужды не встречаться, а у тебя он отдохнет спокойно. О делах поговорим после.

Землянка, она же радиостанция, куда Тоня привела Виктора, оказалась очень маленькой, но по-женски уютно обставленной комнаткой, разделенной на две половины плащ-палаткой. В одной половине — жилой — находился сколоченный из бревнышек топчан, аккуратно застеленный одеялом, небольшой столик и полочка со столовой утварью.

В другой половине, на прикрепленном к стене столе, стояла радиостанция, маленькая скамья, на которой могли уместиться два человека в ожидании связи. Напротив радиостанции стоял большой обрубок дерева, поставленный на попа и служивший, видимо, табуреткой во время работы.

Тоня усадила Виктора на топчан — ближе к столику, быстро поставила банку консервов, хлеб. Она куда-то убежала, а через несколько минут появилась с тремя котелками. В землянке нестерпимо вкусно запахло кислыми щами, картошкой с мясом. В третьем котелке что-то плескалось. Виктор заглянул.

— Это водка, — сказала Тоня. — Ты весь промок. Выпей немного, а то простудишься.

Она быстро нарезала хлеб, открыла банку консервов, налила в тарелку щей, в кружку налила водку и все это пододвинула Виктору.

— Ешь, а я сейчас. — Она опять вышла из землянки.

Виктор с удовольствием глотнул обжигающую жидкость, закусил луком, обмакнув его в соль, и принялся за горячие ароматные щи.

Пока он ел, вернулась Тоня. На этот раз она притащила целую охапку одежды — белье, брюки, гимнастерку, сапоги, телогрейку.

— Переоденься, — сказала она, — а я твое все выстираю и высушу, пока ты будешь спать.

Она то подливала Виктору щей, то подкладывала тушенной с мясом картошки, обильно добавляя в нее жирные, ароматные мясные консервы. Все это делала быстро, непринужденно, как радушная хозяйка, встретившая своего давнего друга. Виктор чувствовал себя хорошо и уютно.

— Вот и отлично, — сказала Тоня, когда Виктор, наконец, отодвинул миску. — А теперь переодевайся в сухое и спать. — И она скрылась за занавеской.

За многие беспокойные дни и ночи на чистой простыне, под одеялом, на белой подушке, в сухом чистом белье Виктор впервые заснул по-настоящему крепко и спокойно. Так крепко, что не сразу проснулся, когда почувствовал, что рядом кто-то лежит. По привычке он не открыл глаза, не пошевелился — сначала вспомнил: где он. Только потом открыл глаза.

В землянке едва мерцала коптилка. Рядом с ним, поверх одеяла, одетая, накрывшись телогрейками, спала Тоня. «Черт! — ругнул себя мысленно Виктор. — Как же я не подумал, что ей-то спать негде».

— Тоня, — сказал он, дотронувшись до ее плеча, — ложись, я встану.

— Спи, спи, мне скоро выходить на связь. Потом лягу.

Утром отоспавшийся и отдохнувший Виктор составил подробное донесение. Антонина зашифровала и передала его во время дневного сеанса. Вечером они получили ответную шифровку. Виктора поздравляли с выполнением задания, предлагали два-три дня отдохнуть в отряде, сообщали новый маршрут и место перехода через линию фронта. Отдельно командиру отряда предписали оказать Виктору необходимую помощь, обеспечить условия отдыха. Тоню тоже просили лучше устроить Виктора и проследить, чтобы он ни в чем не нуждался.

Но Виктор и так ни в чем не нуждался. Тоня ухаживала за ним, как за маленьким ребенком.

На следующий день перед обедом отправила его в баню. Одна из землянок в отряде была приспособлена под баню. Посреди землянки, подальше от входа, был сложен из булыжника большой очаг. Топилась баня по-черному.

Воду грели в деревянной бочке, опуская в нее раскаленные булыжники. Виктор любил попариться — усталость как рукой снимает.

Когда распаренный Виктор лежал на полке, осторожно захватывая веником из-под самого потолка воздух погорячее, и легкими взмахами, чтобы не ошпариться, плавно опускал его себе на тело, в дверь постучали.

— Виктор, — раздался за дверью голос Тони.

— Что?

— Ты жив?

— Все в порядке. А что?

— Очень ты долго. Я уже начала беспокоиться — не угорел ли?

— Да нет, все хорошо.

— Ну, ладно. Ты там не долго, смотри. Я вот тебе принесла квасу. На, возьми.

Дверь на секунду приоткрылась, в образовавшуюся щель Тоня просунула котелок и поставила его на пол.

Это был деревенский хлебный квас. Наверху плавал густой слой лесной брусники.

Квас был холодный и душистый. Виктор напился, плеснул квасу на раскаленные булыжники очага, и воздух наполнился запахом деревенской избы в день выпечки хлеба.

Два дня Виктор почти не выходил из землянки. Спал, просыпался, ел и вновь спал. От этих двух дней в памяти у него сохранилось приятное ощущение теплоты, покоя и уюта. И еще запомнились заботливые Тонины руки, которые во сне поправляли на нем одеяло, стирали, гладили и штопали одежду, приносили еду, подкладывали в его миску лучшие куски, — руки, остригшие его отросшую шевелюру…

Однажды вечером они сидели у радиостанции. Тоня только что окончила очередной сеанс связи и переключила приемник на Москву.

— Ты давно не был на Большой земле?

— Около месяца.

— Что там у нас нового?

— Да почти все без изменений. Все ребята на заданиях. Несколько человек отдыхают, но, наверное, скоро тоже уйдут.

— Из наших старичков ты кого-нибудь видел?

— Видел Василия Лапишева — он недавно вернулся. Гаевого видел. После ранения его перевели временно работать в штабную радиостанцию, так что они теперь там вдвоем с Сашей Михайловым работают.

— А про Мишу Звонарева что-нибудь слышал? Где он теперь? — дрогнувшим голосом тихо спросила Тоня.

— Не знаю. Мишу я давно не видел. Пожалуй, с тех пор, как мы вместе с тобой были в группе Василия. Как он тогда ушел, с тех пор я ничего о нем не слышал.

Тоня молчала. Разговор оборвался. Но Виктор чувствовал, что она ждала и надеялась услышать что-то о Мише.

…В глухом лесу затерялась эта крохотная избушка. До войны смастерили ее себе охотники, приезжающие сюда побродить по зимнему лесу, пострелять дичь. Много, наверное, необыкновенных историй было рассказано в этих стенах.

И теперь избушка сослужила добрую службу. Затерянная в самой непролазной лесной глухомани, она была скрыта от непрошеных гостей. Найти ее мог только человек, хорошо знающий эти леса. Вот и собрались в ней беженцы из окрестных деревень. Старики, женщины да дети.

Сначала поселилось в ней несколько человек. Потом жильцов прибавилось. Наконец, избушка не могла уже вместить всех. Рядом с ней вырыли одну землянку, другую. Вырос вокруг целый подземный городок. В избушке вдоль стен — нары, посредине длинный стол, в углу печка.

У единственного небольшого окошка на нарах, закутанный в одеяло, лежал человек. Несколько дней назад женщины нашли его в лесу. Весь в крови лежал он в овражке, куда они пошли за малиной. Принесли в дом, промыли раны, обложили их подорожником — лекарств не было, перевязали бинтами из простыни. Так и лежит он, не приходя в сознание. Молодой, совсем еще мальчишка. Ни документов, ни оружия при нем не было. Кто такой — неизвестно.

Женщины поили его отваром из лесных ягод и хвои, по очереди дежурили возле него. Вот и сейчас сидит рядом с ним одна. Вяжет. Временами посматривает на раненого — не очнулся ли, не надо ли чего ему. В комнате тишина. Только постукивание вязальных спиц да уютное пение сверчка. Женщина вдруг откладывает свое вязание, склоняется к больному — показалось, что-то сказал он или простонал в беспамятстве.

Словно в ответ на ее взгляд, ресницы раненого дрогнули, он шевельнулся и открыл глаза.

— Пить, — чуть слышно проговорил он.

Женщина кинулась к столу, схватила кружку и, придерживая перевязанную голову, стала осторожно поить его отваром.

А через две недели он уже без посторонней помощи вставал с нар, осторожно, придерживаясь за край нар, доходил до дверей, выходил на улицу и садился на ступеньки избушки погреться на солнышке, подышать свежим воздухом.

Здоровый молодой организм быстро восстанавливал силы, и Михаил Звонарев уже прикидывал, когда он сможет вернуться к своим на Большую землю.

На третий день Тоня по просьбе Виктора достала у партизан карту, и он целый день просидел за изучением, стараясь запомнить названия всех деревень по новому маршруту, расположение дорог, лесов. Сотни раз, вглядываясь в карту, он закрывал глаза и мысленно старался до мелочей представить ее себе. Просил Тоню проверить его и называл все населенные пункты с севера на юг, с запада на восток, потом в обратном порядке. Для самопроверки чертил на листе бумаги весь маршрут и прилегающие к нему участки, а затем сверял свой чертеж с картой.

…Утром Виктора провожали. Он был в своей старой, потрепанной одежде, с тем же холщовым мешком за спиной.

Кроме Тони, провожать Виктора пошел заместитель командира отряда. Тот самый в очках и с усиками щеточкой, которого Виктор прозвал в первый день «бухгалтером».

По рассказам Тони — самому ему так и не довелось поближе познакомиться — Виктор знал, что Иван Филиппович — бывший учитель. С первых дней оккупации пошел в лес, а потом после организации отряда был назначен заместителем командира. Отряд был не очень большой, но действовал активно. Базировался он не в одном месте, а повзводно — так было легче маскироваться зимой, да и радиус действия значительно расширялся.

У отряда на счету было уже много уничтоженных гитлеровцев, разгромленных комендатур, подорванных поездов, автомашин и взорванных мостов.

Третьим провожающим был Саша. Тот самый Сашок, который так тщательно обыскивал Виктора в первый день их знакомства. Теперь Иван Филиппович дал его Виктору в проводники до расположения другого взвода.

Шли не торопясь, широким размашистым шагом. Сухой пушистый снег мягко шуршал под лыжами. Виктор шел на лыжах, подаренных ему Иваном Филипповичем. Утренний морозец приятно обжигал лицо. Незаметно прошли около пяти километров. Здесь надо прощаться, кончилась зона постов отряда, дальше Виктор и Саша пойдут одни.

— Ну, Виктор, — первым заговорил Иван Филиппович, — желаю тебе удачи. Дожить до конца войны, до победы.

Они крепко пожали друг другу руки, обнялись.

— Спасибо, Иван Филиппович. Постараюсь дожить. — Он повернулся к Тоне. — До свидания, Тоня. Спасибо тебе за все.

— До свидания, Виктор, — Тоня поцеловала Виктора, потом крепко, по-мужски пожала ему руку. — Ну, давай! — сказала она традиционные слова напутствия и, толкнув его в плечо, отступила назад.

…Виктор и Саша быстро шли на лыжах. Иногда останавливались, осматривались, прислушивались и вновь устремлялись вперед. Уже добрый десяток километров позади. Скоро их путь должна пересечь шоссейная дорога. Они пошли медленнее, внимательно вглядываясь, вслушиваясь в каждый звук. В лесу было тихо. Только иногда с гулом срывались с высоких деревьев шапки снега. Потрескивали замерзшие стволы деревьев да легко шуршал снег под лыжами. Время от времени они натыкались на заячьи следы. Даже не верилось, что где-то рядом враг, что идет война, страшная война не на жизнь, а на смерть.

Через некоторое время послышался шум моторов — значит, шоссе близко. Они стали продвигаться еще медленнее, еще осторожнее. Наконец подошли к опушке — впереди шоссе. По нему почти непрерывным потоком в одну и другую стороны шли машины. Шли в одиночку и небольшими колоннами по три-четыре машины.

Виктор с Сашей постояли, посмотрели. Дальше идти невозможно — придется ждать вечера. Немцы опасаются ездить с наступлением темноты: не дают им покоя партизаны.

Делать нечего. Пришлось вернуться назад, забраться в гущу леса и устроить привал. Разогрели на сухом спирте банку консервов, поели, наломали елового лапника и прилегли отдохнуть.

— Ты давно в отряде? — спросил Виктор.

— Почти с первого дня. Осенью сорок первого к нам в деревню пришли немцы. Сперва все было тихо, спокойно. А потом начались аресты. Первыми арестовали Капманов. Их забрали всей семьей. Забрали и увезли. В город, говорят. Так больше мы их никого не видели. Иудам, говорят, нечего делать в новой Германии. Потом стали коммунистов, комсомольцев забирать. Забрали и мою мать. Отец-то в армию ушел. Где он сейчас, и не знаю. Должно, воюет где-то. Всех, кого позабирали, сначала держали на скотном дворе. Потом увезли. Тоже, сказали, в город. Только потом мы узнали — расстреляли их. А с ними и маму… — Он на минуту умолк. Тяжело вздохнул. Потом заговорил снова.

— Тогда и я в лес ушел. Из нашей деревни многие поуходили. И я упросил Ивана Филипповича взять меня. Он у нас до войны в школе учителем был.

Зимой смеркается быстро. Виктор и Саша с наступлением сумерек подошли ближе к шоссе. Все реже и реже проходили машины, движение постепенно замирало. Можно было рискнуть. И они, выбрав момент, никем не замеченные, проскочили на ту сторону и вновь легко и быстро заскользили по лесу.

Прошли уже около двух километров, когда совсем рядом услышали шум заработавшего мотора.

— Что за чертовщина, — остановился Саша. — Откуда в лесу быть машине? Здесь и дороги-то нет. Неделю назад я ходил — тут ничего не было.

Мотор несколько раз резко изменилобороты и ровно загудел на высоких оборотах.

— Пошли посмотрим, — сказал Виктор и осторожно стал продвигаться вперед.

Они медленно, шаг за шагом шли на звук. И вдруг совершенно неожиданно вышли на дорогу.

В лесу была вырублена свежая просека. По бокам ровными штабелями аккуратно уложены срубленные деревья. Хорошо укатанная дорога шла в глубь леса, в ту сторону, откуда доносился шум мотора.

Ночь была темная. Спрятанная за густыми облаками луна, освещая землю неровным загадочным светом, бросала обманчивые подвижные тени и вновь скрывалась, делая темноту еще непрогляднее.

Они сняли лыжи, чтобы не оставлять следов, и осторожно пошли по дороге, готовые каждую секунду скрыться в лесу.

А лес молчал. Только все громче доносился шум работающего двигателя.

Вдруг впереди, совсем рядом, показался полосатый шлагбаум, перекрывающий дорогу. А рядом с ним — навес. Под навесом маячила фигура часового. Они быстро юркнули в лес и затаились у штабеля бревен. Тихо. Все спокойно. Так же ровно гудит мотор. Значит, их не заметили. Это хорошо. Но придется идти лесом. Только было пошли, заметили табличку, прибитую к дереву со стороны дороги. Подошли. Прочитали: «Achtung! Minen!» Только этого не хватало — зашли ночью в лесу на минное поле.

Пришлось след в след по старым своим следам идти обратно к дороге и по самому ее краю, рискуя каждую секунду быть замеченными часовыми, идти вдоль дороги подальше от шлагбаума.

Каждый шаг, каждое легкое поскрипывание снега под ногами отдавалось громкими толчками сердца. Но часовой, рядом с которым работал двигатель, не слышал ни их шагов, ни тем более громких ударов сердца.

Наконец, отойдя на безопасное расстояние, они вновь вошли в лес.

«Что же теперь делать? — думал Виктор. — Идти ночью по незнакомому лесу к минному полю — глупо. Нарвешься на мину. Искать другого подхода к охраняемому участку еще глупее. Здесь хоть известно, где его начало, да и предупреждающая надпись о минах только у дороги. Со стороны леса ее наверняка нет. Уходить по своему маршруту, так и не узнав, что здесь прячут немцы? Это исключено. Ждать на месте рассвета нельзя. Утром будут замечены следы — наследили они порядочно, и их сразу обнаружат. Надо уходить, сделать лесом большой крюк, а на рассвете подойти осторожно с другой стороны».

Они вновь встали на лыжи и двинулись, описывая большой полукруг по лесу.

Но зимой ночи длинные. Рассвет еще далеко. Они успели обойти вокруг и вновь услышали звук двигателя, когда едва минула полночь. Приходилось ждать. Теперь, когда торопиться было некуда, Виктор прислушался к звуку работающего двигателя. «Да это и не автомашина вовсе. Это движок походной электростанции так работает», — решил он. «Наверное, для освещения», — подумал Виктор. Пришлось целую ночь ждать. Разговаривать боялись — кто знает, где немцы. Может быть, в темноте не разглядели, а они здесь совсем рядом. Так и сидели молча до самого рассвета. Время тянулось медленно. Тишина леса и вынужденная бездеятельность угнетали.

Наконец начало светать. Темное небо приобрело свинцово-серый оттенок, воздух посинел, потом стал перенимать цвет неба. И тут же, словно по команде, пару раз чихнув, остановился движок — немцы аккуратный народ, — освещение больше не нужно. И сразу наступила звонкая тишина. Такая, что сломай сучок — и кажется, треск его слышен на весь лес.

Крупными хлопьями посыпал снег. «Это хорошо, — подумал Виктор. — Заметет наши следы у дороги. Но как бы не ухудшил видимость».

Они осторожно, еле переступая лыжами, пошли вперед, цепко всматриваясь в каждый бугорок, каждую неровность — не нарваться бы на мину.

Впереди показалась полоса леса, аккуратно расчищенная метров на двести от подлеска. Срубленный подлесок тут же был уложен в ровные штабеля хвороста. За расчищенной полосой — изгородь с колючей проволокой. А дальше ничего не видно.

«Расчищенная полоса — минное поле, — решил Виктор. — Здесь не пройти. Но как же заглянуть по ту сторону колючки?» Он огляделся.

— Смотри, — сказал Саша, указывая в сторону.

Метров за триста от них — небольшой косогор, на нем несколько могучих, возвышающихся над всем лесом елей.

— Оттуда, я думаю, далеко видно.

Когда Виктор влез на дерево, он увидел совсем рядом, в каких-нибудь двадцати метрах, свежесрубленный дом. Из трубы поднималась струйка дыма. «Немцы», — подумал он. А дальше за колючей проволокой — ровные ряды ящиков, покрытых маскировочной сетью. «Снаряды», — определил Виктор. Немного поодаль — длинные тела авиационных бомб. «Склад боеприпасов».

Он быстро соскользнул с дерева. «Надо срочно сообщить нашим. Неспроста немцы за неделю устроили этот склад, — подумал он. — И быстрее уходить, пока не заметили. Только взглянуть на дом, узнать, что там».

Он прошел несколько шагов по еловому подлеску и стал наблюдать за домом.

Вдруг совсем рядом раздались шаги. Кто-то шел по лесу, тихонько насвистывая немецкую песенку. «Немец», — подумал Виктор. И тут же увидел его.

Из-за кустов появился немец. Какую-то секунду они оба оторопело глядели друг на друга.

Виктор первым тугой пружиной прыгнул на немца, стараясь своим весом сбить его с ног и руками схватить за горло. Но немец встречным ударом отбил его руки, и Виктор промахнулся. От толчка оба упали. Но тут же вскочили. Виктор вновь бросился на него. У немца падали брюки. Левой рукой он лихорадочно подтягивал их, а в правой сверкнул нож, длинный и узкий. У Виктора оружия не было.

Виктор заметил нож, которым немец хотел нанести ему удар снизу, и попытался схватить руку немца, но промахнулся, и нож вонзился в кисть руки. Несмотря на боль, Виктор заученным движением ударил немца под локоть, выворачивая руку, и тот выпустил нож. Они вновь упали, вцепившись друг в друга. Вдруг что-то хрустнуло, немец беспорядочно задергался, всхрапнул и затих — это подошедший сзади Саша ударом автомата помог Виктору.

Виктор вскочил. Его еще била нервная дрожь напряжения схватки, но нельзя терять ни секунды, и они бросились к своим лыжам.

Раненая рука Виктора распухла, кровоточила, но идти нужно как можно скорее. Шли ходко. Поднявшаяся утром метель все усиливалась, и ей теперь радовались — она надежно заметала следы: через час-два от них ничего не останется.

Саша уверенно вел его через лес, и к середине дня они были на месте.

Виктор составил донесение, а Саша сразу же ушел с ним обратно — радиостанция была только в одном взводе отряда, в том, из которого они ушли.

Дальше Виктору идти было пока нельзя. Покажись он с раненой рукой, при первой же проверке документов на нее обратят внимание и задержат. Поэтому он решил несколько дней переждать в отряде.

Здесь все было так же, как и в том взводе. Те же небольшие землянки, так же хорошо организованная охрана лагеря. Во всем чувствовался порядок и дисциплина. Виктора поместили в землянке разведчиков. Правда, самих разведчиков не было. Все они ушли на задание, так что Виктор оказался предоставленным сам себе.

Он взял из аптечки разведчиков свежие бинты, йод, перевязал руку. На полочке, прибитой к стене, лежало несколько книг, Виктор просмотрел их. Маленькая книжечка «Спутник партизана», томик Лермонтова, два томика Пушкина, несколько школьных книг по литературе для разных классов, большая книга «Песни народов СССР», «Три мушкетера» Дюма.

Взяв с полки Дюма, Виктор устроился на нарах, пододвинул ближе коптилку и погрузился в чтение.

К вечеру следующего дня пришел Саша. Он принес ответ на радиограмму Виктора. В ответной шифровке ему предписывалось по возможности в кратчайшие сроки перейти линию фронта.

Рука здорово болела. Ее всю раздуло. Входное отверстие раны между большим и указательным пальцами левой руки, выходное около запястья начали гноиться — очевидно, грязный кортик занес инфекцию. Виктор промазал руку йодом, засыпал рану стрептоцидом, перевязал ее так, чтобы было удобно держать лыжную палку, и решил все же утром идти.

По распоряжению Ивана Филипповича провожать Виктора до прифронтовой полосы пошли несколько партизан, а в течение первого перехода шла даже целая группа, которая отправлялась на задание в попутном направлении.

Вышли рано утром, еще затемно. Вся группа растянулась длинной цепочкой, выслав вперед двух человек для разведки. Зимой в лесу было спокойно — с наступлением холодов немцев туда силой не затащишь.

Огромные леса надежно охраняли партизан. Опасность подстерегала их только у населенных пунктов, где при подходе к прифронтовой зоне квартировали немецкие части или располагались полицейские. Серьезные трудности возникали при переходе через шоссейные или железные дороги, по которым в дневное время почти всегда непрерывно катились машины.

Группа шла довольно быстро. Иногда приходилось делать большой круг, чтобы обойти населенный пункт или железнодорожную станцию.

К концу дня прошли более пятидесяти километров. Ночевать решили в маленькой глухой деревушке, расположенной в стороне от основных дорог. Маловероятно, чтобы в ней были немцы. Лес примыкал к деревне почти вплотную. Подошли к опушке, расположились отдохнуть, в деревню для проверки обстановки послали двоих партизан. Те скоро вернулись: «Все в порядке — в деревне ни немцев, ни полицаев нет. Можно идти».

Для ночлега присмотрели дом, расположенный ближе других к лесу. Хозяева — старик со старухой. Обоим за шестьдесят. Встретили приветливо, без опаски: «Заходите, заходите, милые. Будете дорогими гостями».

В избе жарко натоплено. В красном углу — иконы, целый иконостас. У икон горит лампадка.

Бабка засуетилась, забегала, из подпола достала кислой капусты, поставила варить картошку. Дед откуда-то вытащил спрятанную бутылку самогонки.

Партизаны достали хлеб, концентраты, банки трофейной свиной тушенки.

Дед и бабка суетились, подавали все на стол. Но когда хозяев пригласили ужинать, те наотрез отказались: «Мы только что поужинали».

Хорошо после целого дня пути по заснеженному морозному воздуху посидеть в тепле, поесть нехитрой солдатской каши, круто заправленной мясом, попить горячего чая из самовара. Сидели за столом распаренные, разомлевшие.

Все устали.

Хозяева немного постояли в комнате у печки, потом ушли за перегородку и замолкли.

В самый разгар чаепития с резким ударом открылась дверь.

— Руки вверх! Ни с места! — И поверх голов прозвучал выстрел.

На пороге стояли двое, направив на сидящих за столом винтовки.

— Вы окружены, сдавайтесь. Выходи по одному.

Оружие партизан, их вещмешки — все лежало в углу у входной двери.

Какую-то долю секунды в избе царило молчание. Потом…

Трудно припомнить, что произошло потом. В момент, когда прозвучал выстрел, Виктор подносил ко рту кружку с чаем. Мгновенным движением он бросил ее в керосиновую лампу, висевшую под потолком.

Прозвучали еще три выстрела, слившиеся в один залп.

Кто-то опрокинул, страшно ругаясь, стол, кто-то высадил раму из окна. На улице началась стрельба.

В избе прозвучало еще несколько выстрелов, потом ударила автоматная очередь.

Топот, крики, стон, ругань — все слилось в единый шум ожесточенной рукопашной схватки. Виктора ударили по больной руке. Он ударил в темноте кого-то. Потом, споткнувшись, упал. На полу ему попался под руку финский нож — кто-то, видимо, выронил его. Но ножом бить нельзя — теперь уже все перемешалось, не поймешь, где свои, где чужие.

В сенях рванула ручная граната, и сразу же оттуда полыхнул огонь — начался пожар. В избу ворвалось еще несколько человек с винтовками.

Вытаскивали их всех уже через окно — сени пылали. Вытаскивали и сразу же связывали руки. Виктор огляделся. Осталось четыре человека. Двое были убиты и лежали на снегу возле пылающего дома. Один партизан тяжело ранен. Троих не хватало. «Или успели выпрыгнуть в окно, — подумал Виктор, — или, раненные, сгорели в доме».

Среди полицейских — а это были они — один убитый, второму перевязывали раненую руку.

Горящая изба освещала все вокруг.

Виктора и остальных пленных со связанными руками построили по одному и, подгоняя прикладами, повели.

Пленных провели по всей деревне и, не останавливаясь, погнали по той же дороге, уходящей в поле.

Но шли недолго. В полутора километрах было большое село. В него и привели их.

А там… там их спокойно, методично и зверски избили.

— Завтра отвезем и сдадим немцам в комендатуру, — сказал один из полицейских, видимо старший. — Там их и спросят, — сказал он. — А теперь давайте «поучим» их малость.

Связанных по рукам партизан по одному ударом в лицо валили на землю и били. Били зверски, но умело — так, чтобы не изувечить совсем. Били ногами, прикладами по пояснице, под ложечку, неторопливо, выбирая наиболее болезненные места. Особенно старался тот, которого ранили в руку. Виктор не помнит, когда перестали бить. Сначала он еще пытался увертываться от ударов, стараясь подставить другое, менее болезненное место.

Потом боль стала нестерпимой, всеобъемлющей. Отдельные удары уже перестали ощущаться — болело все тело.

Потом начало туманиться сознание, и наконец Виктор провалился в темную, бездонную яму.

Тем троим действительно удалось уйти. Как только в доме началась свалка, они выскользнули в сени, а через них на скотный двор и оттуда по огородам выскочили к лесу. Раздетые — телогрейки остались дома, без оружия, они сидели на опушке леса, ожидая, не вырвется ли кто еще.

Они слышали взрыв гранаты, видели, как пылал дом, из которого только что ушли, и, прождав около часа, решили, что остальные погибли, стали уходить обратно к отряду с печальной вестью.

А через день Тоня передала на Большую землю сообщение о гибели Виктора.

«Дорогая Анастасия Андреевна! Милая мама! Вы разрешите нам так называть Вас? Мы боевые друзья Виктора, а он нам много о Вас рассказывал, и мы полюбили Вас, как родную мать. Сегодня у нас большое горе: погиб Виктор — Ваш сын, а наш брат…» — писали Василий Лапишев и Саша Михайлов.

Виктор очнулся в полной темноте. Руки и ноги развязаны, но шевельнуться больно.

Пошарил рукой вокруг. Нащупал чью-то ногу. Подполз — человек без сознания. Начал делать искусственное дыхание, похлопал по щекам. Человек вздохнул и застонал. «Тише», — прошептал Виктор.

— Кто это? — тоже шепотом спросил человек.

— Это я, Виктор. Давай посмотрим, что с остальными, только тихо.

Теперь они вдвоем стали шарить по темной комнате. И скоро все четверо собрались в кружок и, тесно прижавшись голова к голове, обсуждали создавшееся положение.

Они обследовали помещение. Это был скорее всего склад зерна. Бревенчатые прочные стены, крепкие пол и потолок, надежные, плотно пригнанные двери. Часового не слышно. Или он стоит неподвижно, или ушел, понадеявшись на крепость замка.

— Надо еще раз проверить пол и потолок, — предложил Виктор. — Может быть, удастся найти слабо закрепленную доску.

И вновь все четверо, забыв о боли, разошлись, ощупывая каждый сантиметр пола, срывая в кровь ногти, старались сдвинуть с места хоть одну доску. Только бы одну, дальше будет легче.

— Нашел! — вдруг раздалось в темноте.

— Тише ты, — зашипели на него. На минуту замерли, прислушались, а потом двинулись все в его сторону.

Одна из потолочных досок немного подавалась вверх и в сторону. Все четверо влезли на опрокинутую возле стены бочку, уперлись в доску руками и нажали. Доска подалась еще немного, потом застонала — наверно, вылезал гвоздь — и медленно пошла вверх. Со второй и третьей доской было легче — их просто развернули в стороны.

Чердак, пропитанный многолетней пылью и пахнущий так, как пахнут все чердаки мира, встретил их непроглядной темнотой.

На ощупь обшарили его. Крыша покрыта дранкой, торцы забраны досками. Над входной дверью — маленькое слуховое оконце.

Начали потихоньку отрывать дощатую забирку с противоположной от слухового окошка стороны. Доски подавались туго и медленно. Чтобы не шуметь, приходилось находить выступающие концы гвоздей, руками выправлять их и, осторожно раскачивая, выдавливать наружу. Затаив дыхание, осторожно, чтобы не вызвать шума, нажимали на доски руками и постепенно одну за другой вынимали из отверстия.

Наконец отверстие готово. Прислушались — все тихо. Выглянули — непроглядная тьма. Осторожно, по одному выскользнули на улицу и, проваливаясь в сугробы, побежали в сторону от деревни.

На десятые сутки после побега, на рассвете, Виктор, усталый и продрогший, сидел в блиндаже командира разведвзвода стрелкового полка и ждал, пока по каналам связи уточняли названный им пароль, а к вечеру его уже обнимали крепкие руки друзей.

Утром следующего дня он мчался на попутной машине домой, в Москву.

— Срочно поезжай, — сказал ему комиссар Тюрин, — может быть, успеешь перехватить письмо матери. Почта сейчас работает медленно. За три дня оно не успело дойти.

Москва встретила Виктора радостными улыбками, деловитой суетой на улицах.

Разгром немцев под Москвой, мощное наступление под Сталинградом — все это вселяло новые силы, уверенность в победе, вызывало улыбки на лицах людей.

Машина миновала поселок Сокол, станцию метро «Аэропорт», свернула в сторону.

От «Аэропорта» Виктор решил ехать на трамвае. Ни машина, которую ему предложил дежурный, ни метро, на котором можно было добраться до Кировской значительно быстрее, его не устраивали.

Нет, только на трамвае — уж очень хотелось ему посмотреть на Москву и москвичей, а разве в метро или машине их так увидишь?

Он устроился на открытой площадке — здесь окна не замерзают и можно смотреть на город. Какие-то девушки помогли ему снять с плеча рюкзак — у Виктора раненая рука была на перевязи — и, разглядывая его, о чем-то между собой перешептывались. Трамвай медленно тащился по улицам, а Виктор смотрел и радовался наступившим переменам в облике Москвы. Исчезли стоявшие раньше на перекрестках противотанковые ежи, разобраны баррикады из мешков с песком.

Заклеенные крест-накрест окна домов и магазинов еще напоминают о войне, но эти смеющиеся лица девчонок и много других неуловимых примет — все говорит, что смертельная опасность уже позади.

Мамы дома не было — она еще на работе. Дверь открыла соседка, Валентина Семеновна.

— Виктор! Живой! Вот мама обрадуется! А что это такое? — добавила она, показывая на руку. — Ты ранен?

Виктор жил в большой коммунальной квартире. Жили дружной семьей, особенно в войну, когда все делились друг с другом чем могли.

Виктор сунул руку за дверной косяк — там, как и всегда, на прежнем месте висел ключ от комнаты. Он провел рукой по косяку — как и прежде, вбитые еще отцом, торчали два гвоздя для ключей: один низко — это когда Виктор был маленьким, другой гвоздь выше.

В комнате все было по-прежнему. Как и до отъезда Виктора на фронт. Только уже не было маленькой жестяной печки «пчелка», у которой так любили собираться вечерами соседи обогреться, обсудить последние сообщения с фронта.

Все в комнате было такое родное и привычное с детства. Сколько помнил себя Виктор, у них в комнате всегда стояла одна и та же мебель, купленная родителями еще в первые годы их совместной жизни.

Отец и мать Виктора после революции служили в ЧК.

Вечно занятые, всегда в командировках, отец с матерью мало уделяли внимания быту, удобствам. «Не будем обрастать бытом, — говорил отец, — а то недолго и в мещанство скатиться!»

Только две перемены в обстановке квартиры запомнил Виктор, и те были связаны не с приобретением нового, а с потерями. В раннем детстве — Виктор помнил — в их комнате стоял рояль и висела большая хрустальная люстра. Но маленькому Виктору, которого в отсутствие родителей оставляли на попечение няньки, нравилось безнаказанно сшибать «висюльки» с люстры и отдирать тонкие пластинки из слоновой кости с клавиш рояля. Эта забава продолжалась долго — родители были в длительной командировке, а когда приехали, ахнули и вызвали старьевщика.

С тех пор мама не играла на рояле, а под потолком висел большой шелковый абажур.

Вечером пришла с работы мать. Виктор услышал ее неторопливые шаги, потом шуршание за наличником двери — искала ключ от комнаты — и бросился к ней навстречу.

— Витя! Сын!

— Мама!

Лицо матери выразило сначала испуг, удивление, потом вдруг глаза наполнились слезами, она кинулась к Виктору, обняла его и уткнулась лицом ему в грудь.

— Что ты, что ты, успокойся, мама. Я жив и здоров. Видишь, вернулся.

— А что у тебя с рукой? Ты ранен?

— Да нет, пустяки. Просто царапина.

Весь вечер мать буквально ни на шаг не отходила от Виктора, ревниво оберегая его от соседей и знакомых.

А те, несмотря на ее протесты, заходили: «на минутку, посмотреть на нашего героя». Заходили на минуту и оставались. Постепенно у них в комнате собралась вся квартира. Сидели, пили чай, разговаривали. Собственно, не столько разговаривали, сколько забрасывали Виктора вопросами: «Как там на фронте? Будет ли открыт второй фронт? Сколько немцев убил Виктор? Когда кончится война?..»

Виктор, возбужденный встречей, общим вниманием, вначале старался поговорить с каждым, принимал участие в общем разговоре, но потом начала сказываться усталость последних дней, разболелась раненая рука.

Гости заметили его состояние и начали расходиться. А Виктор улегся на застеленную свежим, хрустящим от крахмала бельем постель и впервые за долгие месяцы заснул крепко, безмятежно, как спят только дома.

Утром Виктор сходил на почту, узнал, когда доставляются письма, зашел к начальнику почтового отделения и попросил, рассказав, в чем дело, взять под контроль доставку писем на имя матери. Начальник отделения, симпатичная женщина, пообещала лично просматривать все письма, адресованные в их дом, тут же при Викторе вызвала к себе почтальона и тоже предупредила его.

Договорились, что как только придут письма, то их задержат и тут же позвонят Виктору.

Вернувшись с почты, Виктор уселся за телефон. Друзей дома не было. Все на фронте. Дома оказался только Павел, сосед. Он учился в институте и получил отсрочку от призыва в армию. Павел уже собирался идти в институт, по, услышав, кто звонит, закричал в трубку:

— К черту институт, бегу к тебе.

Он сразу же развил бурную деятельность.

— Как не стыдно? — кричал он. — Приехал вчера и до сих пор не позвонил. Сидишь дома. Нет, так не пойдет! Сейчас же поедем ко мне в институт — там есть ребята из нашей школы. Ты их знаешь. Уведем их с лекций и пойдем все ко мне. Я устраиваю прием по случаю твоего благополучного возвращения. Нет, нет, молчи, — шумел он, расхаживая по комнате и размахивая руками, — и слушать ничего не хочу! Ребята наши все будет очень рады. Мы часто вспоминаем тебя. А ты как уехал, так и пропал.

И все же Виктор не поехал к Павлу в институт. Договорились, что Павел поедет один и никого с занятий снимать не будет, а просто вечером, когда все освободятся, встретятся.

Виктор тоже уехал. Он получил у начфина деньги — до сих пор, за все время службы в армии, он ни разу о них не вспомнил: все было некогда, а теперь получил все сразу.

Выписал на две педели сухой паек, по дороге заехал на Центральный рынок, купил еще кое-какие продукты и нагруженный — он знал, что, несмотря на весь свой оптимизм, Павел не сможет, конечно, устроить никакого приема, — приехал домой. А дома уже ждала и беспокоилась мама — ее по случаю приезда Виктора отпустили с работы пораньше.

Радостная и счастливая, она хлопотала на кухне, стараясь сделать для сына что-нибудь повкуснее. Узнав, что Виктор вечером собирается к Павлу, сразу загрустила.

— Ну зачем тебе уходить куда-то? Позови лучше товарищей к себе. Не оставляй меня опять одну. Только приехал и сразу убегать?

Виктор согласился, что так будет лучше. Мать опять расцвела и начала из привезенных Виктором припасов готовить все необходимое для приема гостей.

Вечером у Виктора собралось неожиданно много гостей. Павел пригласил всех, кого мог найти в тот день. Это были бывшие ученики той школы, в которой раньше учился и Виктор, по все они были из младших классов, и многих из них Виктор знал только в лицо, некоторых вообще не знал.

Теперь они все были студентами, и Виктор сначала боялся, что не сможет найти с ними общего языка. Но все получилось хорошо.

Павел притащил патефон, много новых пластинок. Таких, о которых Виктор ничего даже и не слышал. И непринужденная обстановка возникла сама собой как только все собрались.

— А где Валя? — спросила одна из девушек, которую Виктор не знал, по смутно припоминал, что она училась в их школе.

— Она немного задержится, — ответил Павел, — ей надо обязательно зайти домой.

— А она знает, куда идти?

— Знает, знает. Я ей все подробно рассказал.

— Какая это Валя? — спросил у Павла Виктор, — Исаева?

— Нет, не Исаева. Исаеву я не нашел. Она куда-то совсем пропала. Это Валя Владимирская. Ты ее знаешь. Она была пионервожатой в пятом классе, и у нее что-то не ладилось с отрядом. Она еще тогда на комсомольском собрании выступала. Такая интересная, с длинными косами.

— Да откуда мне ее знать, я уже работал, когда вы заканчивали школу.

Только собрались садиться за стол, раздался звонок, и Виктор пошел открывать дверь.

На пороге стояла невысокая стройная девушка. Из-под меховой шапочки смотрели большие серые глаза, на плече лежала пышная темно-русая коса.

— А, Валя! — раздался за спиной Виктора голос Павла. — Заходи скорее, мы заждались тебя.

Виктор не помнил, что было дальше. Сидели за столом. О чем-то говорили. Говорил что-то и он, но все это проходило как-то вскользь, мимо его сознания.

Он словно оцепенел. С того момента, там, у двери, когда появилась Валя, он не мог думать ни о чем другом. Даже не глядя на нее, он видел только ее серые глаза, косу, неповторимый поворот головы, улыбку. Для него не существовало никого и ничего, кроме Вали.

Валя сидела наискосок от Виктора. Сидела притихшая. После ужина Павел завел патефон, начали танцевать. И тут только обнаружилось, что Виктор танцевать не умеет — некогда ему было учиться: то учеба и работа, потом фронт. Так и не научился.

— Ну, это дело поправимое, — улыбнулся Павел. — Валя! Иди сюда. Ты что это сегодня не танцуешь? Виктор, имей в виду: лучшего учителя не найти — все призы на институтских вечерах всегда ее. Тебе, — продолжал он, обращаясь к Вале, — комсомольское поручение — научи Виктора танцевать, а то он на фронте совсем медведем стал.

— Вы серьезно не умеете?

— Да, вот не пришлось как-то.

— Тогда, если не возражаете, я и правда могу научить вас.

— А разве это можно так сразу научиться?

— Но когда-то учиться надо? Не все ли равно когда.

— У меня ничего не получится.

— Не говорите пустяков. Ну давайте. И обещайте быть послушным учеником.

— Попробую.

Весь вечер Виктор протанцевал с Валей. Он видел, что ей трудно с ним. И дело вовсе не в танцах. Каждое прикосновение к ней, каждое сказанное слово, каждый ее взгляд пронзал Виктора как электрический разряд. И он, и без того не умевший танцевать, без конца сбивался с такта и внезапно останавливался…

— Можно я провожу вас? — спросил Виктор, когда поздно вечером все стали расходиться по домам.

— Проводите.

Они шли по притихшим московским улицам. Под ногами поскрипывал снег. Мягкие крупные снежинки медленно опускались на землю.

Виктор говорил и говорил без остановки, как будто боялся, что, если он на минуту остановится, Валя исчезнет, исчезнет навсегда.

Он рассказывал о друзьях по работе, о первых днях войны, о том, как погиб его сменщик, Миша Кузнецов, как он попал на фронт. Рассказывал о своих фронтовых друзьях. О Василии Лапишеве, о Мише Звонареве, о Сережке Ремневе.

— Ну, а вы? — неожиданно перебила его Валя.

— Что я?

— Как вы воюете? Вы мне рассказывали о своих друзьях, а о себе?

— Я тоже, конечно, воюю. Так же, как и все.

— А рука? Что у вас с рукой? — допытывалась она. — Расскажите.

— Да что рассказывать, — пряча руку за спину и смущаясь, сказал Виктор. — Легкая царапина.

— А все-таки — где вы получили эту царапину? Покажите руку, не прячьте ее. — И она осторожно потянула руку из-за спины Виктора.

— Вот видите, — вдруг заговорила она задрожавшим голосом, — я же говорила, что вы перетрудите руку. Смотрите — кровь проступила через бинт.

— Да нет, это так, — опять пряча за спину руку, проговорил Виктор. — Это так и было.

— Не надо говорить неправду. Этого не было. Я же видела, когда мы танцевали.

Теперь Виктор целыми днями ждал, когда Валя закончит заниматься. Сразу после института она приходила к Виктору домой. Они обедали и уходили из дома. Ходили в кино, в театр, просто бродили по улицам до поздней ночи.

Павел обижался, обижалась мама. Но скоро они поняли, в чем дело. Мама как-то сказала: «Вы бы дома посидели. Что целыми вечерами по улицам ходить. Холодно».

Но им было тепло. С каждым днем им все труднее было расстаться, и они гуляли почти до утра. «Замучил совсем девчонку, — сказала мама. — Смотри, на ней лица нет. До утра гуляете, а ей потом сразу на лекции. Тебе хорошо — днем поспишь, а ей каково?»

Но им было не до сна. Прошло уже десять дней с тех пор, как Виктор приехал. Рука почти совсем зажила. На второй день после приезда по настоянию Вали он пошел в поликлинику. Там его как следует отругали. Затем прочистили рапу, наложили повязку с мазью и велели ходить каждый день на перевязку. Теперь рука почти не болела. В любой день могло прийти письмо, которое он ждал, и тогда…

Спустя день после приезда Виктора к ним домой приехали его товарищи по заводу. Приехала Анна Ивановна, дядя Коля.

Вспомнили Мишу Кузнецова, Машу Зайцеву. Рассказывали о заводских новостях, расспрашивали Виктора о фронте.

Завод, как и прежде, выпускал продукцию для фронта. В цехе появилось очень много новичков — молодежи, женщин.

Слушая рассказ Анны Ивановны о Кольке и Варе, Виктор вспомнил, что однажды, после возвращения с задания, слышал от Сергея о двух маленьких ребятишках, которых по его просьбе хотели забрать к себе крестьяне. «Значит, не успели спасти девочку», — думал он.

Горе не сломило Анну Ивановну. Теперь она стала квалифицированным токарем и пользовалась в цехе общим уважением и любовью.

Виктор вспомнил о своих боевых товарищах. Рассказал о Василии Лапишеве, Михаиле Звонареве, Сереже Ремневе.

Проговорили до позднего вечера.

Чувство к Вале, которое возникло у Виктора в первый день их знакомства, с каждой новой встречей крепло.

Он не мог понять, как жил раньше, не зная Вали. Трудно было представить неизбежное расставание, когда вновь надо будет ехать на фронт. Много раз он пытался объясниться с ней, признаться в своем чувстве, но всякий раз терялся и не мог произнести самые нужные слова.

Каждый раз, проводив Валю и возвращаясь поздно ночью домой, он ругал себя за такую нерешительность, давал слово завтра же все сказать. А на следующий день все повторялось сначала.

Целыми днями, пока Валя занималась в институте, он не находил себе места. Стараясь как можно быстрее с ней увидеться, приходил встречать ее к концу лекций. Потом стал заходить в институт и, если это было возможно, добросовестно просиживал с ней на лекциях.

— Тебя скоро зачислят в нашу группу, — шутил Павел. — Все преподаватели тебя уже знают. Или отчислят Валю за невнимательность.

А Вале действительно было не до лекций. Расставшись вечером с Виктором, она думала только о нем. Представляла, как грустно и одиноко ему в этот поздний час идти домой по безлюдной Москве, и мысленно проделывала весь путь вместе с ним. И только тогда, когда, по ее расчетам, он уже должен был дойти, сама ложилась спать, пожелав и ему спокойной ночи.

Утром она просыпалась с радостной мыслью: «Скоро его увижу». И потом с нетерпением ждала той минуты, когда он появится в институте. Обычно Виктор приходил сразу же после первой лекции. И если опаздывал, она начинала волноваться.

Виктор ничего не говорил о своем чувстве, но Валя давно поняла, что Виктор ее любит, — для этого не нужно было слов. Она видела, с какой радостной, праздничной улыбкой встречал он ее. Каким счастливым блеском загорались глаза, когда он на нее смотрел. Она любила Виктора и была счастлива, что доставляет ему радость.

Ей было приятно, когда Виктор брал ее под руку. Так тепло и спокойно идти, прижавшись к нему, чувствуя его твердую добрую руку. Но на сердце у нее было тревожно. Она знала — еще несколько дней, и он уедет на фронт.

Однажды они, убежав пораньше из института, зашли в Сокольники. Шли молча по аллеям. Валя взглянула на Виктора. И такую любовь прочитала в глазах Виктора, таким счастьем светилось все его лицо, что невольно радостно рассмеялась.

— Ты что смеешься? — спросил с улыбкой Виктор.

— Да так, ничего.

— Ну, а все-таки?

— Просто хороший солнечный день. И весь ты такой же солнечный и радостный.

— Но ведь это все понятно.

— Почему?

— Потому что я люблю тебя, Валя.

Долго в тот вечер они бродили по парку, потом по притихшим улицам Москвы.

Слова были сказаны, и теперь они, радостно смеясь, выясняли и спорили, кто из них первый полюбил, и вспоминали, как оба мучились оттого, что Виктор никак не мог произнести эти слова…

Они уже подходили к Валиному дому, когда она вдруг расплакалась.

— Что с тобой, родная, ты о чем? — встревожился Виктор.

— Ты опять скоро уедешь на фронт…

— Но я должен ехать.

— Когда?

— Еще не знаю. Рука уже почти зажила. Теперь жду только письма.

— Какого письма?

И Виктор, не объясняя подробностей, рассказал ей, какого письма он ждет, по какому случаю получил отпуск в Москву.

— Я приеду к тебе, можно?

— Можно-то можно, но теперь ввели пропуска на проезд в прифронтовую зону. Как же ты без пропуска?

— А я уже узнавала. Очень просто. Возьму в деканате справку, что работаю на строительстве оборонных сооружений или на заготовке дров, и приеду.

В тот день Валя решила не ходить в институт. Они сидели у Виктора дома, когда в дверь постучала соседка.

— Виктор! Тебя к телефону.

— Это товарищ Лесин? — спросил незнакомый голос.

— Да!

— Говорят из почтового отделения.

— Что, пришло письмо?

— Да. Пришло сразу три письма на имя вашей матери. Почтальон понесла сейчас их вам. Я предупредила ее, чтобы письма вручили вам лично.

— Спасибо.

А через несколько минут они с Валей уже читали эти письма. Одно было от комиссара Тюрина, другое — от Василия Лапишева и Саши Михайлова, а третье — официальное извещение — «похоронка», как его тогда называли.

— Вот видишь, видишь… — захлебываясь слезами, говорила Валя. — А сам что говорил? Как все…

— Но я живой.

— Жи… во… й, — она прижалась к нему, — жи…во…й, а теперь опять у…е…дешь… — повторяла она сквозь слезы.

Виктор гладил ее шелковистые волосы, целовал заплаканные глаза, мокрые щеки, бессвязно повторяя: «Ну не надо, не надо… успокойся. Я с тобой…»

Поезд уходил рано утром. До самого рассвета Виктор с Валей не расставались. Они сходили к ней домой. Валя жила не с матерью, как говорил Павел, а с подругой матери — мать умерла накануне войны. Отец, когда уходил на фронт, чтобы Валя не осталась одна, попросил их соседку — подругу матери — присмотреть за ней. «Я никому не говорю, что живу одна, — объяснила Валя. — Не хочу, чтобы жалели».

Матери Виктор ничего не сказал накануне отъезда. «Не надо ее волновать раньше времени. Скажем завтра утром».

А утром, когда они пришли, мама еще спала.

— Мама, я уезжаю сегодня. Отпуск кончился.

— Уже? — Губы ее задрожали. — Когда же ты едешь?

— Через час ухожу. Ты не провожай. Меня проводит Валя.

…На вокзале было шумно и бестолково. Люди лезли в вагоны, кричали, толкались. Патруль внимательно проверял документы. Виктор нашел свой состав, предъявил документы, и они с Валей стали около вагона, ожидая отправления. Стояли, крепко прижавшись друг к другу, не обращая внимания на прохожих, на любопытных, выглядывающих из вагонов: для них сейчас ничего и никого не существовало — весь мир был только в них.

— А где те страшные письма? — вдруг спросила Валя.

— У меня в кармане.

— Ты порви их, не надо этих писем.

— Порву.

— Нет, сейчас порви. Где они?

Виктор достал из кармана письма. Валя схватила их и стала рвать на мелкие части.

Поезд дал гудок и лязгнул буферами. Валя выронила обрывки писем и судорожно обняла Виктора.

— Я приеду, обязательно приеду. Через неделю. Запомни. Ровно через неделю. На этом же поезде, — торопливо говорила она. — Если сможешь, встречай. Или сама доберусь.

— Я буду ждать тебя, Валя!

Валя бежала рядом с вагоном, потом стала отставать все больше и больше.

— Я при-и-е-ду! — донеслось до Виктора.

Он еще долго стоял на площадке вагона. Давно не видно Валю, скрылся вокзал. А он все стоял и смотрел на уплывающую вдаль Москву, где теперь оставались два родных ему человека — мама и Валя.

В тот же день Виктор был в своей части. А через неделю он поехал встречать Валю.

На станцию приехал раньше времени. Поезд опаздывал. Он ходил нетерпеливо по перрону, проклиная опаздывающий поезд, и думал: «Приедет или нет? Сейчас так трудно доехать. И сможет ли она достать пропуск. На словах все просто, а вот получится ли на деле?» Наконец, опоздав на несколько часов, показался поезд…

На площадке третьего вагона Виктор увидел Валю и побежал вслед за поездом.

— Валя! — кричал он, догоняя вагон и вскакивая на площадку. — Валя, дорогая, приехала!

Поезд остановился, и они сошли на перрон…

Взявшись за руки, не спуская друг с друга глаз, медленно шли по перрону.

— Воздух! — вдруг разнесся чей-то крик. — Воздух!!! — многоголосо повторило уже несколько голосов. Ударил станционный колокол, тревожно загудели паровозы. И тут же раздался душераздирающий визг и грохот взрыва.

Виктор глянул вверх. На станцию пикировал самолет, чуть в стороне кружились еще десятка два самолетов. Рядом со станцией затявкали зенитки, посыпая небо вокруг самолетов белыми хлопьями.

— Бежим! — крикнул Виктор, хватая Валю за руку.

И они побежали с перрона через железнодорожное полотно к лесу. Сзади все полыхало. Рвались бомбы, что-то рвалось в горящих вагонах, подталкивая их в спину горячими, упругими волнами.

Они перескочили через последнее железнодорожное полотно.

— Ложись! — крикнул Виктор, увидев впереди воронку и подталкивая к ней Валю. Они свалились в воронку, и Виктор посмотрел опять на небо.

Там все так же кружились немецкие самолеты, методично по одному вываливались из строя в пике…

Станция вся пылала. Земля вздрагивала. Над составами в густых облаках пыли и дыма летели какие-то обломки, рельсы вздыбливались, вагоны, как живые, подпрыгивали и катались взад-вперед.

— Виктор! — позвала его Валя.

— Ничего, Валюша, не бойся. Это скоро кончится, — сказал Виктор, оглядываясь.

Валя лежала рядом с ним бледная как полотно.

— Виктор, — вновь позвала она, — посмотри, что у меня там… на спине… Жжет и дышать больно.

…Из спины у Вали торчал большой, длинный, весь в заусенцах осколок.

Кровь упругими волнами била из раны, растекаясь по пальто, окрашивая землю.

— Валечка!.. Валя… родная… Подожди, я сейчас…

Виктор лихорадочно шарил по карманам, разыскивая индивидуальный пакет, в ужасе все повторяя: «Валечка, подожди, подожди, я сейчас…»

Но Валя с каждой минутой слабела, силы покидали ее, и Виктор, уже повидавший много крови в этой войне, понимал, что такие ранения смертельны…

— Виктор… любимый… — последний раз прошептали ее побелевшие губы, и она замолкла.

…Виктора нашел уже под вечер шофер из их части, который привез его на станцию. Весь перепачканный в крови, он сидел в той же воронке, положив к себе на колени Валину голову и устремив в пространство глаза.

73!

На первый взгляд это была самая обычная радиограмма. Десятки подобных принимали радисты штаба. В ней говорилось, что задание командования будет выполнено, и просили срочно выслать боеприпасы, продовольствие, табак и питание для радиостанции. Но оканчивалась радиограмма цифрами «73!».

На условном языке разведчиков этой группы «73!» означало: попал в беду, нахожусь в руках врага, радиограмме не верьте, связь прекращаю, прощайте.

На просьбу встревоженного радиста штаба повторить текст радиограммы получен лаконичный ответ: «Вас понял, 73! связь кончаю».

С тех пор прошло три тревожных дня. Круглосуточное дежурство у радиоприемников, неоднократные вызовы в часы сеансов остались безрезультатными. Рация молчала.

Что же случилось с девчатами?

Вера и Надя попали в часть около года тому назад. Обе москвички.

После окончания десятилетки поступили в институт иностранных языков. С первых дней войны девушки через райком комсомола добились направления в школу военных радистов, а оттуда на фронт.

Они сразу вошли в коллектив. Уже дважды были в тылу врага, прекрасно справлялись с порученными заданиями и благополучно возвращались.

Что же случилось с ними теперь?

Десять дней назад их провожали на прифронтовом аэродроме. Они вылетали в партизанский отряд, который был недавно организован.

Маленькие, в ватных брюках, полушубках, надетых поверх телогреек, они напоминали двух медвежат. Ждали сигнала к вылету. Обменивались последними напутствиями, проверяли в сотый раз, не забыли ли что-нибудь.

Девушки сидели внешне спокойные, веселые. Только иногда в глубине глаз все-таки проглядывало беспокойство. Что-то ждет их там, в тылу врага, через два-три часа.

Они вылетели около трех часов ночи, а в начале шестого вернувшиеся из полета пилоты доложили, что девушки приземлились хорошо, сообщив световыми сигналами, что все в порядке.

С тех пор шесть раз выходили в эфир, обменивались радиограммами — и вдруг… «73!».

На совещании у полковника Макарова было принято решение — направить в район расположения партизанского отряда опытного разведчика с заданием разыскать отряд и узнать, что с девушками. Действовать под видом беженца осторожно, себя не расшифровывать.

— Я думаю, надо послать Лесина, — после некоторого раздумья предложил Тюрин.

— После всего что с ним случилось? — возразил Макаров. — Отдохнуть парню надо, а не на задание. Нет, надо послать кого-нибудь другого.

— Именно его. И никого другого. Нельзя оставлять человека наедине с горем. Нужно направить его на работу. Только в работе он может забыться. Отдых погубит его.

— Что-то ты, комиссар, по-моему, перегибаешь. Ему же и девятнадцати нет. Совсем мальчишка. А навалилось на него — дай бог таким, как мы, расхлебать.

И все же комиссар настоял на своем. Послали Виктора.

А на следующийдень после совещания от Виктора уже пришла радиограмма: «Приземлился хорошо. Рацию оставляю лесу. Иду поиски отряда. Следите эфиром расписанию».

Дмитрий Локтев всегда считал себя незаслуженно обиженным. Ничто ему не удавалось, ни в чем не везло. И дома была необычная, не такая, как у всех, обстановка.

Отец Дмитрия работал мелким служащим — то кладовщиком, то товароведом. Но на одном месте долго не задерживался. Год, от силы два, а там увольнялся. И сразу вся семья снималась с еще не обжитого места, переезжала в другой город. Сначала Митя не понимал, что толкало отца на эти вечные скитания, потом подрос и понял. Несмотря на незначительную зарплату отца, семья всегда жила хорошо и больше всего боялась показать свое благополучие.

Мать и отец внушали сыну: «Деньги заменят тебе все. И друзей, и товарищей. С деньгами и с головой ты сможешь все».

И Митя оказался способным учеником. После окончания девятого класса он продемонстрировал своим родителям, что их уроки не пропали даром.

— Мне нужны деньги, — заявил он как-то родителям.

— Зачем? Хочешь что-нибудь купить?

— Нет. Я поеду отдыхать.

— Но мы через неделю едем все вместе. Папа уже оформил себе отпуск.

— Я поеду один. Мне надоело все время держаться за ваши ручки.

— Ты в своем уме? Борис, ну скажи же ты ему что-нибудь.

— Никуда один ты не поедешь и денег не получишь.

— Но я так решил. Поэтому мне нужны деньги. Уезжаю я завтра. Так что не будем спорить.

— Щенок! — повысил голос отец. — Как ты разговариваешь с родителями! Если не хочешь ехать с нами, будешь все лето сидеть дома. Я проучу тебя. Ни копейки ты не получишь.

— Спасибо за науку, папа. Только нам не надо ссориться. Думаю, некрасиво получится, если оставленный без средств к существованию любимый сын пойдет к тебе на работу и попросит твоего начальника написать письмо на твою личную подмосковную дачу с просьбой выслать одинокому сыну немного денег.

— Негодяй! Я убью тебя! — Разъяренный отец с кулаками бросился на Дмитрия.

Но Дмитрия он не убил. Даже не ударил. Отец легко загорался, но так же мгновенно и остывал — чувство благоразумия и осторожности было в нем необыкновенно сильно. Дмитрий знал это. Поэтому на следующий день он уехал, бросив на прощание «любимым» родителям:

— Если денег не хватит, пришлю телеграмму на дачу.

И он действительно скоро прислал им телеграмму и сразу же получил требуемую сумму.

Так и повелось с тех пор у них в доме. То на школьные каникулы, то просто, как он выражался, чтобы «встряхнуться», Дмитрий на несколько дней уезжал из города. В городе сын «мелкого служащего», как он звал теперь своего отца, «встряхиваться» опасался — мешало врожденное чувство осторожности и благоразумия.

После окончания десятилетки Дмитрий не пошел ни в институт, ни на работу.

— Годик надо отдохнуть, осмотреться, — заявил он родителям.

И уехал. Где он был, чем занимался — родители не знали. Телеграммы с требованием выслать деньги приходили из разных городов.

Война застала Дмитрия на подмосковной даче, и он не сразу поверил в ее реальность. «Это меня не касается», — решил он. Только через неделю до него дошел ужасный смысл всего, что произошло: «Ведь меня могут забрать в армию. Могут убить». И он помчался домой: «Отец все может. У него колоссальные связи. Пусть знает — в армию я не пойду».

Дома он застал заплаканную мать — она только что проводила в армию отца. На имя Дмитрия лежала повестка из военкомата.

Часть, в которую попал Дмитрий, находилась на отдыхе, но уже через две недели ее бросили в бой. После тяжелых боев был оставлен Смоленск. Части медленно отходили все дальше на восток.

«Какой смысл подвергать себя смертельному риску, — думал Дмитрий. — Все равно скоро конец. Немцы в своих листовках пишут, что большинство крупных городов уже в их руках. Скоро возьмут Москву, и тогда все пропало».

Надо что-то делать. Воспользоваться листовкой — пропуском — и перейти к немцам? Нет. Это не подходит. Надо скрыться и переждать. Немцы возьмут Москву, установят новый порядок, а тогда, оглядевшись, можно будет решать, что дальше делать.

После очередного боя наши части стали отходить. Дмитрий заранее наметил укромное место в лесу, в котором решил остаться. Первым делом он сжег документы. Потом шел лесом, стараясь держаться подальше от дорог и населенных пунктов.

В густом лесу выбрал подходящее место, построил землянку. Три дня Дмитрий устраивал свое убежище, затем пошел на разведку, осмотреться. Километров через пять вышел к небольшой деревушке.

Три дома обозначались только обгорелыми печными трубами. Остальные тоже носили следы недавно прошедшего фронта. Покосившиеся, простреленные снарядами, с сорванными крышами. В деревне не чувствовалось признаков жизни. Локтев прошел по домам. Порылся на чердаках, в подвалах. Нашел старую рваную рубаху, брюки, замасленную телогрейку и еще какую-то рвань. В одном подвале разыскал немного картошки, в чулане немолотую рожь. Все это собрал и вернулся в свою землянку.

Следующий день потратил на штопку и стирку собранного барахла, которое затем надел на себя. Теперь Локтев выглядел вполне приличным парнем в рабочей одежде. Он был доволен собой. Война ушла далеко на восток и скоро кончится. Устроился хорошо, спокойно. Он даже не очень беспокоился, что может встретиться с немцами. На нем не написано, что он красноармеец.

Прошло около месяца. Дмитрий зарос, опустился, и теперь вряд ли кто-нибудь признал бы в нем того пижона, каким он был прежде.

Однажды, возвращаясь из очередного похода в деревню, сгибаясь под тяжестью мешка с картошкой, Дмитрий получил удар сзади и, еще не успев ни о чем подумать, упал лицом на землю. На него навалились, крепко сдавив вывернутые назад руки. Кто-то проворно ощупывал карманы. Вынули пистолет. После этого отпустили. Локтев приподнялся, сел. Лицо от удара о землю болело, из разбитой губы сочилась кровь.

Дмитрий огляделся. Перед ним стояли трое. В телогрейках, сапогах, военной форме, но без знаков различия. В руках немецкие автоматы, но по виду русские.

— Кто вы такие и что вам от меня надо?

— Ты, мил человек, с вопросами погоди. Спрашивать пока будем мы. Кто такой? Куда? Откуда? Врать не советую. Земляночку твою мы уже нашли. Пистолет твой — вот он.

Локтев рассказал, что он попал в окружение, отбился от части, а теперь сидит здесь в лесу и не знает, что делать.

Ему вернули пистолет, сказав, что отныне он будет в их группе красноармейцев, попавших в окружение. Всего их девять человек. Они организовали боевую группу, нападают на немцев, бывают в окрестных деревнях. Километрах в пяти у них большая землянка, вдоволь продуктов.

Локтев быстро прижился. Правда, раньше одному ему было спокойнее, но зато здесь было хорошо с питанием.

Командир группы Иван Овчаренко приблизил его к себе, и Локтев стал его ближайшим помощником.

На первых порах Дмитрию казались странными порядки, которые установил Овчаренко в группе. Потом постепенно разобрался. Изо всей группы, кроме Локтева, еще только четверым доверял Овчаренко. Эти четверо вместе с Дмитрием и Иваном всегда оставались в лагере. Остальных Овчаренко лично разводил на посты подальше от землянки. Эти же четверо, а иногда с ними и Овчаренко, время от времени куда-то таинственно исчезали, возвращались поздно вечером, а то и вовсе только к утру. От них попахивало спиртным. Вскоре и Локтев был посвящен в их дела.

— Хочешь немного встряхнуться? — как-то спросил его Овчаренко.

— Что значит встряхнуться?

— Ну выпить, погулять. Что — маленький?

— А как? Разве можно?

И он отправился вместе с ними. То, что произошло во время этой «вылазки», очень удивило и встревожило Дмитрия. Но деваться было уже некуда.

Они свободно, не таясь, прошли по деревне и вошли в чей-то дом. Хозяевами оказались полицейские, которые встретили вошедших как старых знакомых.

— А, «партизаны» пришли. Раздевайтесь, будьте как дома.

Вечер, проведенный в пьяной компании с полицейскими, заставил Дмитрия еще раз с сожалением вспомнить о своей прежней жизни в землянке. «Там я отвечал сам за себя, — думал он, — не лез ни в какие истории».

Больше всего не нравилось Локтеву и Овчаренко то, что отряд начал расти.

Приходили отбившиеся от своих частей, попавшие в окружение красноармейцы, приходили люди из сожженных немцами деревень. Все они рвались в бой, настаивали на активных боевых действиях.

Иван и Дмитрий, как могли, ограждали отряд от роста, проводили тщательную «фильтрацию», отсеивали «подозрительных». И все же вскоре в отряде насчитывалось уже двадцать человек, потом тридцать. Недовольство бездеятельностью росло.

Чтобы как-то сдержать боевой пыл людей, по совету Локтева заставили их строить запасную базу в двадцати километрах от основной, потом решили послать на Большую землю связных — «пока нет инструкций, действовать не имеем права». Одним словом, тянули, как могли, а сами начали подумывать: не пора ли улизнуть из отряда — «пусть воюют, если охота». Но тут вмешались «полицейские дружки», которые сказали, что немцам все об их отряде известно. Знают они и про Овчаренко и Локтева. Передали требование немцев: под личную ответственность Овчаренко и Локтева сохранить отряд, ждать инструкций. Вскоре Овчаренко вызвали в немецкую комендатуру.

Вернулся Иван мрачный, повел Дмитрия в лес.

— Ну и влипли мы.

— В чем дело, рассказывай.

Дмитрий с Иваном давно уже знали все друг о друге. Дмитрий знал, что Овчаренко такой же любитель легкой жизни, как и он сам.

Вырос в детском доме. Потом нашел «хороших» друзей и бежал с ними из детдома. Воровал. Попался. Два года отсидел. В конце сорокового его выпустили. Он подобрал себе помощников и занялся прежним. Война застала его под Оршей. Некоторое время он со своими дружками скитался по оккупированной территории. Потом встретил своего старого знакомого, с которым вместе отбывали срок заключения. Тот служил в полиции. Приглашал и Ивана, но тот воздержался и осел в лесу со своими «дружками».

И вот чем теперь это кончилось. Приятель передал его немцам.

Овчаренко рассказал, что немцы предлагают организовать из отряда группы провокаторов, связаться с партизанским отрядом, нащупать подпольную организацию в городе и сведения передавать им.

— Ты, я надеюсь, отказался?

— Попробуй откажись. Быстро схлопочешь пулю в лоб или веревку на шею. Что я — дурной?

— А что же делать?

— Не знаю.

— Ты им сказал, что здесь за парод? Как мы создадим группы? Нам и опереться здесь, кроме четверых твоих дружков, не на кого. Да и они еще неизвестно как посмотрят на это. Одно дело выпить с полицаями, другое дело работать на немцев. А остальные? Попробуй только заикнись — разорвут. И так еле сдерживаем. Ты им говорил?

— Конечно, да что толку. Говорят, надо уметь работать с людьми. Обещают снабжать водкой, продуктами. Говорят, не справитесь — заменим.

А на следующий день с Большой земли вернулся их посланец. Вместе с ним пришли две девушки-радистки. Накануне ночью их выбросили с самолета недалеко от базы отряда.

День выдался замечательный. Солнце так радостно светило, что и мороз не ощущался. Слегка потрескивали сосны. Снег искрился всеми цветами радуги.

Девушки сидели на поваленной сосне около землянки рядом с их часовым — пожилым красноармейцем, около месяца назад попавшим в отряд. Разговаривали о погоде, о немцах, о войне и, конечно, о Москве.

— Вот что, девоньки, — заговорил неожиданно часовой, — гляжу я на все, что творится в отряде, — то ли партизаны мы, то ли еще кто. И не пойму.

— Ты о чем это?

— Ну как, о чем. Что же вы не понимаете. Люди воюют, умирают. Немец топчет нашу землю, а мы сидим сложа руки, сами себя охраняем. Только от кого? Немец к нам и носа не кажет. И не знает, что здесь «партизаны» скрываются.

— Почему ничего не делаем? Вот мост взорвали, сожгли машины, убили немцев. Это же правда? Это и есть война. И мы бьем немцев.

— Ну уж не знаю, а правда-то ваша выходит для кого как. Никаких мостов, никаких немцев не было. А вот что вчера ребята перепились спирта, который прислали с Большой земли, так это было. И Овчаренко там был.

— Как же так?

— А вот так. Собралась здесь кучка дармоедов и всех держат в своих руках. Пьянствуют, разлагают народ. Войной здесь и не пахнет. А Большая земля им помогает через вас. Да и немцы-то про нас, я думаю, знают. Знают, а не трогают. Вот два дня назад каратели приезжали, так они сюда и не пошли, а в соседнем районе на партизан облаву делали. Вот вам она, правда-то. А вы заладили — правда, правда.

— А ты-то как же? Ты тоже с ними заодно?

— Бес попутал. После ранения прятался я здесь недалеко в деревне, а потом пошел партизан искать. И нашел на свою голову. Бежать не могу — раненая нога не дает. Вот и хожу в карауле. Такого насмотрелся. Подживет нога — убегу.

Вдали послышались шаги. К землянке подошел Локтев.

— Привет, землячки! Ну как у вас тут дела? Не скучаете? А я к вам по делу зашел.

Они вошли в землянку.

— О чем вы здесь со стариком чирикали, птички? Что нового, есть радиограммы?

— Да, есть. Вот радиограмма. Читайте.

Локтев взял радиограмму.

— Ого. Отлично, отлично. Поздравляют с выполнением задания. Дают новое поручение. Ну что же, очень хорошо. Передайте, что любое задание будет выполнено. Попросите подбросить еще боеприпасов и продовольствия.

— Хорошо, все передадим.

Локтев повернулся и вышел из землянки.

— Ну, Надя, что будем делать?

— Передавай пока радиограмму. Потом подумаем.

Вера села у передатчика и начала готовиться к связи. Надя шифровала радиограмму.

Выходя от девушек, Локтев подумал, почему они сегодня такие встревоженные? Уж не сболтнул ли чего старый хрыч. Угораздило же Овчаренко поставить старика к радисткам. Ясно же, что старик опасен. Уже несколько раз докладывали, что он держится особняком. Отказывается от выпивки, ворчит на людей, называет их бандитами.

Локтев подошел к старику.

— Ты что же это, старый черт, здесь наболтал?

— А! Уже донесли, сучки? А еще комсомолками прикидываются! Ну и что? Сказал! Да, видать, не туда сказал. Такие же они бандитки, как вы все.

— Ах ты, старая падаль. Ну, получай же. — И Локтев в упор выстрелил в старика.

Вера уже кончала передачу радиограммы, когда у землянки раздался выстрел. Не оборачиваясь, она сказала:

— Посмотри, что там такое.

Надя выглянула из землянки и сразу захлопнула дверь. На снегу лежал мертвый старик. К землянке бежал Локтев. В руке у него был пистолет. Лицо красное, перекошено от злобы.

— Вера, передавай «73!». Локтев убил старика. Бежит сюда. Я подержу дверь.

Виктор приземлился не очень удачно. Парашют зацепился за дерево, и Виктора с силой ударило о ствол. Просигналив вверх фонариком «все в порядке», он стал спускаться. «Это даже хорошо, — подумал он, — что сел на дерево. Нет никаких следов».

Спрятал парашют в сугроб.

В лесу было тихо. Виктор посидел, послушал и, когда начало светать, позавтракал. Кусок шоколада, кусок масла и глоток спирта. Развернул рацию и передал: «Приземление прошло хорошо. Рацию оставляю лесу. Иду поиски отряда». С сожалением сбросил с себя полушубок, валенки. Последний раз посмотрел на карту и все это вместе с рацией зарыл под елью. Теперь можно идти. Оружия нет, костюм подходящий, документы надежные.

По дороге в деревню шел молодой парнишка. Старая, облезлая шапка-ушанка, поношенная телогрейка, подпоясанная обрывком веревки. На ногах обмотки и привязанные веревкой галоши. За спиной холщовая сумка. В ней небольшая краюха хлеба крестьянской выпечки, несколько картофелин, две наволочки, детское одеяло, простыни и маленькое круглое зеркальце. Все это уже не новое. Но, может быть, найдутся добрые люди и обменяют на хлеб, на картошку, на муку или другие продукты, а то дома осталась больная мать и сестренка.

Парень жался к обочине, не обращая внимания на улюлюканье немецких солдат, которые проезжали мимо. Иногда ему приходилось отскакивать в глубокий снег: шофер, чтобы доставить удовольствие своим пассажирам, старался наехать на него. Иногда солдаты ради потехи стреляли в него из автомата. Тогда он испуганно вбирал голову в плечи и приседал на корточки. Довольные солдаты смеялись. Но едва «шутники» отъезжали, парнишка выходил на дорогу, отряхивался и шел дальше.

Вот и деревня. Парень подошел к первой избе, постучал. На порог вышла старуха.

— Добрый день, бабушка! Нет ли у вас картошки или хлеба обменять на простыни или наволочки?

— Что ты, милый. Сами с голоду чуть не умираем. Да и до простыней ли нам теперь? У самих ничего нет.

Парень прошел еще несколько домов, и все безрезультатно. Наконец подошел к маленькой избушке, стоявшей немного на отшибе. Постучал в окно. Из дома вышел крепко сложенный старик лет шестидесяти. С большой бородой, растрепавшейся на груди, крупными руками, покрытыми несмывающимися следами металла, видно кузнец.

— Ты что это, малый, по окнам лазишь? Или дверей тебе мало?

— Дяденька, не обменяете ли мне зеркало на сало?

— Ишь чего захотел. Сала. Да и на что мне зеркало? Бороду, что ли, расчесывать перед ним?

— Зеркало довоенное. С видом Днепрогэса.

— Ну, заходи. Покажи свой товар, купец.

Как только за ними закрылась дверь, парень выпрямился и на глазах подрос. С лица исчезло детски наивное и немного дурашливое выражение.

— Здравствуйте, Николай Петрович. Вы один?

— Здравствуй, сынок. А кому же у меня, старого бобыля, быть-то? Один, один. Ну, рассказывай, от кого прибыл, зачем?

— Я от Владимира Степановича. Сегодня ночью прибыл. Владимир Степанович хотел узнать, что у вас нового. Слух прошел, что в ваших краях появился новый партизанский отряд. Недавно обстреляли недалеко от вашей деревни немецкую колонну, за разъездом подорвали мост. Что вам об этом известно и где они находятся?

— Вот уж не знаю. За последнее время никаких обстрелов на этом участке не было. Да и мост стоит целый. Приходил вчера ко мне человек с разъезда. Что же, говорит, наши ничего не делают? Сообщили же, что через разъезд каждый день идут эшелоны на восток. Взорвать мост — недели на две задержка была бы. Уж они сами надумали взрывать, да я им пока запретил — очень хорошо они устроились на разъезде. Группа небольшая — четыре человека, да нельзя их оттуда снимать. А нового отряда не появилось. Вот, правда, в двадцати километрах отсюда завелась в лесу какая-то пакость — бандиты. Так они больше мирное население обижают. Из соседней деревни полицейский — наш человек — передал, что и немцы о них знают. Да не трогают. Им-то такие «партизаны» на руку. Надо бы до них добраться, до сволочей. Вот, думаю, к ним своего человека подбросить.

— Ну что же, спасибо, Николай Петрович. Теперь все ясно. В отряд пока никого не посылайте. Я туда пойду. Вы мне лучше помогите связаться с тем вашим полицейским из соседнего села.

К деревне Виктор подошел, когда уже начало смеркаться. Выждав, пока совсем стемнело, Виктор вошел в село и подошел к дому полицейского. Тот оказался молодым парнем, лет двадцати пяти. Он рассказал о бесчинствах банды, расположенной в соседнем лесу, — бандиты врываются в деревни, забирают продукты, скот, пьянствуют. Называют себя партизанами. Сказал, что уже получил нагоняй от своего полицейского начальства за то, что донес на нее как на партизанский отряд и предложил устроить облаву. Начальство пригрозило, чтобы он не совал свой нос куда не следует, а то…

Двое часовых сидели у опушки леса на разостланном сене. Они сегодня были в наряде. Хотя Овчаренко и был уверен, что его отряду ничего не грозит, но наряды выставлял по всей округе многочисленные. Надо же чем-то занять людей.

Скоро должна была прийти смена, а ничего особенного, как и всегда, не произошло. Кругом тишина. Поле просматривалось далеко. И нигде ни одной живой души. Только в деревне, которая была в полукилометре от леса, иногда кто-нибудь добегал с ведрами до колодца и торопливо возвращался домой.

Вдруг в деревне послышалась стрельба. Потом показался человек. Он что есть мочи бежал к лесу. За ним гнались трое с винтовками и стреляли с ходу по беглецу. А тот зайцем петлял, проваливался в сугробы, но расстояние между ним и преследователями все росло. Наконец те трое остановились, что-то прокричали вслед убегавшему человеку и пошли обратно к деревне.

Беглец приближался. Он должен был войти в лес метров за сто от часовых.

— Пошли, возьмем его. Доставим в штаб.

Молодой парень был, видимо, избит. На лбу — здоровый синяк, из носа сочилась кровь. От бега задыхался. Подбежав к лесу, повернулся в сторону деревни, погрозил кулаком.

— Ну, гады, вы у меня еще запоете!

— Руки вверх!

Парень оторопело оглянулся — на него смотрело дуло автомата. Он начал медленно поднимать руки. Потом резко присел и рванулся в сторону.

— Тихо, ты!

Навстречу ему вышел второй человек с автоматом.

В боковом кармане у парня нашли финку, в брюках две серебряные ложки, серьги, колечко.

— Ничего себе, жук! По деревням, дурень, промышляешь? Видал такого? Ха! Ха! Ха! Ха! Ну и зверя мы поймали. Что, пацан, досталось на орехи? Чуть не попался?

— Было дело. А вы кто такие?

— Ишь ты какой. Ему сразу доложи. Кто такие. Может, тебе сразу и ключ от квартиры дать? А ну пойдем. Да ты постой, не утирайся. Пусть наш батя на тебя такого посмотрит. Любит он посмеяться.

Виктор уже третий день находился в расположении отряда. Многое узнал, но пока присматривался к людям.

Овчаренко долго раскатисто смеялся, когда ему часовые рассказывали о том, как поймали с поличным на воровстве этого пацана, который назвался Генкой. Приказал его поместить пока в землянку к своим «дружкам», а тем наказал присмотреть за малым.

На следующий день Овчаренко доложили, что парень вроде ничего. В землянке напился. Орал блатные песни, полез в драку и заснул только тогда, когда ему скрутили руки и как следует намяли бока. Овчаренко успокоился. Пусть живет.

Последнее время Овчаренко стал очень подозрителен. Около своей землянки выставил усиленный караул из своих людей. Для беспокойства были причины. Каждый день свои люди доносили ему, что все больше появляется недовольных. Особенно после того, как Локтев убил старика. Да и радистки эти. Овчаренко сразу же хотел их прикончить. Но Локтев заспорил с ним. Пытается договориться. Черта лысого таких уговоришь. Кончать надо с ними. Немцы наседать стали. Вчера второй раз приходил от них человек. Требуют послать людей в соседние районы, разыскать партизан и доложить о их расположении. Пригрозили, что, если не выполнит приказа, пришлют карателей. Придется послать кого-то. И отряд надо немного почистить. Всех особо недовольных убрать.

В землянку вбежал запыхавшийся Локтев:

— Радистки сбежали.

— Что?

Овчаренко вскочил.

— Как сбежали? Ты понимаешь, что говоришь?

Локтев, как всегда, с утра пошел к радисткам. Они находились все в той же землянке. Только в охрану им теперь ставили проверенных людей.

Девчонки забаррикадировались и молчали. Ворваться к ним было трудно. Локтев знал — у них два автомата, два пистолета, гранаты и патронов достаточно. Вот только с продуктами наверняка плохо. Локтев точно не знал, что у них в мешках, привезенных с Большой земли.

Сегодня, подойдя к землянке, он обратил внимание на отсутствие часового. Подошел и толкнул ногой дверь. Дверь скрипнула и приоткрылась. На полу лежал убитый часовой. Ни рации, ни девушек не было.

Ночью, когда все в землянке заснули тяжелым, пьяным сном, Виктор осторожно выбрался на улицу. Тишина. Рядом у командирской землянки лениво переговаривались часовые. Виктор осторожно пошел в другую сторону и скрылся в лесу. Вот и землянка радисток. Часовой сидел на стволе поваленного дерева. Рядом с ним чернел вход в землянку. Часовой курил. Виктор осторожно подкрался сзади. Минуту постоял. Потом резкий рывок — и часовой лежит на снегу.

В эту ночь дежурила Надя. После убийства старика девушки спали по очереди, в любой момент готовые оказать сопротивление. Положение создавалось очень трудное. Они, две разведчицы, дали себя так провести. Нарушили приказ — не занялись с первого же дня подробным изучением людей. Доверились двум проходимцам, бандитам. Ну что же, за свою ошибку они заплатят жизнью. Но так просто не отдадут ее.

Надя сидела, погруженная в свои невеселые думы. Побаливала раненая рука — это Локтев после убийства старика начал стрелять в запертую дверь землянки и ранил Надю.

Мысли прервал осторожный стук в дверь. Надя вскочила, перевела на боевой взвод автомат.

— Кто там? Стрелять буду! Назад!

— Надя! Вера! Это я, Виктор. Откройте дверь. Быстро!

Надя не верила своим ушам. Неужели это их Витька? Голос очень похож.

— Вера! Вставай!

Вера уже вскочила с нар, потянулась за автоматом.

— В чем дело? Кто там?

— Говорит, что наш Виктор.

Девушки взяли автоматы на изготовку и распахнули дверь. В землянку вошел человек. В лицо ему ударил луч электрического фонарика.

— Витя! Ты! Откуда?

— Скорей, девчонки. Собирайтесь, уходим. Помогите мне только часового сюда затащить.

Саша Михайлов сидел на дежурстве. Он тщательно прослушал эфир. Подходило время сеанса с Виктором. Неужели и сегодня ничего не будет? Что там случилось? Пропали девушки. Теперь пропал и Виктор.

Вдруг в эфире раздались позывные. Саша подстроился. Наконец-то появился Виктор. Но что-то странно: позывные Виктора, сеанс Виктора, а почерк… почерк Надин! Неужели?.. Да, сомнений нет, только Надя так частит, и у нее вместо двух букв «д-е» получается одна «б».

…В землянке у нового командира партизанского отряда сидели Виктор, Вера и Надя. Сегодня Виктор и Надя уходили на Большую землю. Вера оставалась с радиостанцией в отряде.

— Ну что же, товарищи, спасибо вам, — говорил командир отряда. — Кажется, все закончено. Предатели и подлецы получили по заслугам. Теперь все будет нормально. А вам желаю удачи.

Командир отряда и Вера смотрели вслед удаляющимся фигурам. Виктор и Надя шли на восток. Впереди трудный день и переход через линию фронта. Как-то они ее перейдут.

…Переход оказался сложным. С первого раза перейти линию фронта не удалось — наткнулись на часового. Их обстреляли. Подняли тревогу. Еле ушли. Надю второй раз ранило в руку. Правда, кость не задело, но рука повисла безжизненной плетью.

Теперь переход стал еще сложнее. Надя не могла ползти, мешала больная рука. А наткнись они вновь на немцев, она не смогла бы бежать. Все это Виктор понимал и старался, как мог, оберегать ее. Несколько дней они пытались все в новом и новом месте найти «окно» для перехода, по безуспешно. Продукты давно кончились, раненая рука у Нади опухла и начала синеть. Временами девушка теряла сознание, бредила. Это было особенно опасно днем, когда они забирались в чащу леса отдохнуть и переждать до сумерек. Опасно потому, что кругом были немцы, могли услышать.

Однажды они вот так же на день забрались в густой молодняк ельника, протоптали в глубоком снегу под елкой ямку и улеглись в нее, тесно прижавшись друг к другу, чтобы хоть как-то согреться.

Надя заснула. Виктор устроился так, чтобы из-под нависших ветвей елки было все видно, всматривался в рассветную мглу, чутко прислушиваясь к беспокойному дыханию Нади. Она дышала прерывисто. Иногда всхлипывала, стонала, что-то бормотала.

Вдруг из-за дерева показались двое. Они шли не торопясь, переговариваясь.

Виктор присмотрелся — немцы. На ремнях надеты через плечо винтовки. У одного в руках топор.

Надя, словно почуяв во сне опасность, затихла. А немцы, так же не торопясь, все ближе и ближе подходили к ним. Вот осталось сто, пятьдесят метров…

Оружия, как и обычно у маршрутников, у них не было. Да и чем бы оно могло помочь? Только поднимешь тревогу, сбегутся немцы. А днем по глубокому снегу с раненой далеко не уйдешь. Оставалось только ждать.

Виктор поднес руку вплотную к Надиным губам — если застонет, чтобы сразу зажать рот, а сам с тревогой наблюдал за приближавшимися немцами.

Те все ближе и ближе. Вот они уже дошли до зарослей молодняка, в котором укрылись разведчики, походили, о чем-то разговаривая, вокруг одной елки, затем вокруг другой, подошли к третьей. До них не больше двадцати метров. Немцы потоптались вокруг елки, а потом начали ее рубить.

Затаив дыхание, Виктор наблюдал за ними. А те, срубив елку, так же спокойно и не торопясь, закурили, потом, очистив ее от ветвей внизу, взяли на плечи и зашагали обратно в лес.

Только через двое суток после этого разведчики наконец нашли удачный проход к линии фронта.

Они совсем ослабели. Последние дни питались только корой березы. Надина рука еще больше опухла, малейшее движение причиняло боль. Она все чаще стала терять сознание.

Но все же они вышли к передовой.

Нейтральная полоса в этом месте была около километра — открытое поле. Судя по всему, летом здесь было болото. Неглубокий снег, в воронках — лед.

В нормальных условиях эту полосу они смогли бы пройти довольно быстро. Но с раненной, терявшей сознание Надей, которую Виктору приходилось тащить на себе, они не сумели ее преодолеть за одну ночь. Перед рассветом Виктор, найдя воронку поглубже, перетащил в нее девушку.

В этой воронке решили провести последний день перед выходом к своим. Днем началась артиллерийско-минометная перестрелка.

Мины и снаряды ложились на нейтральную полосу, совсем рядом с той воронкой, в которой они лежали.

Только когда Виктор осторожно выглянул, он понял, в чем дело. Неподалеку от них, уткнувшись мотором в землю, лежал разбитый самолет У-2, очевидно сбитый накануне. Теперь немцы старались добить безопасного врага.

Наши вели ответный огонь по немецким позициям. Приходилось лежать под огнем и ждать вечера.

Мина рванула на самом краю воронки. Когда Виктор пришел в себя, то кинулся к Наде. Та лежала без сознания в луже крови — осколок попал в бедро и раздробил кость. Винтов не было. Пришлось на морозе раздеться, разорвать нижнюю рубашку, кое-как перевязать раненую.

Но кровотечение было слишком сильным, повязка сразу же пропиталась кровью. Виктор снял брючный ремень и сделал жгут.

Начало смеркаться, перестрелка затихла. Можно пробираться к своим. Состояние Нади все больше и больше беспокоило Виктора, и, едва стемнело, он, взвалив ее себе на спину, пополз. Ползти было тяжело. Вынужденная голодовка и бессонные ночи в последние дни вконец вымотали его. Приходилось останавливаться, чтобы хоть немного передохнуть.

В одну из таких остановок Виктор услышал стон. Он пополз на звук и вскоре увидел в воронке человека в русской летной форме. «Летчик с У-2», — подумал Виктор.

Лицо летчика сильно обгорело. Он был без сознания.

Теперь Виктор двигался еще медленнее: несколько метров тащил летчика, отдыхал, а затем возвращался и тащил Надю. Так с двумя тяжелоранеными он и дополз до нашей передовой.

Всех троих солдаты перенесли в блиндаж. Надя в тепле пришла в сознание. Около Нади лежал раненый летчик — он так и не пришел в сознание: начал бредить, что-то выкрикивать обожженными запекшимися губами. Их срочно увезли в госпиталь.

А Виктора отправили отдыхать.

Обычно возвращение с задания проходило торжественно. И в тот вечер был праздничный стол. Виктора, отпаренного в бане, подстриженного, одетого во все новое, усадили в центре стола. Говорили речи, произносили тосты, поздравляли с возвращением.

Виктору запомнились слова комиссара Тюрина.

— Ты вернулся — честь и хвала тебе, — говорил Тюрин. — Мы всегда радуемся, когда возвращаются. Ты сделал большое дело. Устал, тебе бы сейчас отдохнуть… Да… Только не так устроен русский человек, чтобы отдыхать, когда враг еще топчет родную землю. Нет нам покоя и отдыха, пока льется кровь на нашей земле.

И СНОВА В БОЙ

Виктор очнулся от своих мыслей — разве все вспомнить. Долгими, тяжелыми были годы войны. Неисчислимые беды принесли они людям. В каждой семье — солдат. А сколько их не вернулось? У миллионов людей навсегда останутся в сердцах незаживающие раны, нанесенные этой страшной войной. «Сколько нас было вначале? — вспоминал Виктор. — Около двухсот. А осталось только шесть».

Виктор оглянулся. Вокруг сновала молодежь. Большинство хорошо, щегольски одеты, но многие, как и он, в поношенной военной форме без погон. С портфелями, старыми полевыми сумками, а то и просто держа стопку тетрадей, они торопливо скрывались в подъезде большого здания. На здании большие черные вывески — «Львовский государственный университет им. И. Франко» — с одной стороны надпись на русском языке, с другой — на украинском.

«Студенты, — подумал Виктор. — Счастливый народ. Пора и мне подумать об учебе». И он заторопился к Василию Лапишеву.

Василий Лапишев закончил войну в Чехословакии, а затем с группой товарищей приехал во Львов.

Дом, в котором жил Василий, Виктор нашел быстро. Он оказался недалеко от университета.

На звонок, словно его специально ждали, дверь открылась почти мгновенно. В дверях стояла молодая женщина.

— Василий Лапишев здесь живет?

— Да. Проходите.

И тут же в коридоре показался Василий. Он был в одной майке, с перекинутым через плечо полотенцем и бритвой в руках.

— Кто там?

Минуту он разглядывал Виктора.

— Витька!!! Чертушка!!!

И он, выронив бритву, со звоном полетевшую на пол, кинулся к нему.

Они обнимались, хлопали друг друга по плечам и опять обнимались, задавали вопросы и, не ожидая ответов, задавали новые.

— Может быть, вы все же объясните, что здесь происходит? И дадите мне возможность принять участие в вашем веселье?

— Леночка! — вопил Василий. — Конечно, иди к нам. Ты представляешь — это тот самый Витька, о котором я тебе так много рассказывал. Витя! Знакомься — это моя жена и товарищ. Ты ее, наверно, должен помнить. Хотя нет, постой, она прибыла позже. Одним словом, это моя жена Лена, а в прошлом наша радистка.

— Вы посмотрите на себя. — И Лена, взяв их за руки, подвела к большому зеркалу.

Из зеркала на них смотрели два мужика с всклокоченными волосами, перемазанные мыльной пеной.

— А ну, марш в ванную, домовые.

— Ты очень удачно приехал, — говорил Василий. — Мы с Леной не работаем сегодня, так что целый день проведем вместе с тобой.

— Чуть было не забыл спросить, — говорил Виктор во время завтрака. — В нас сегодня ночью стреляли. Говорят, бандеровцы. Неужели они до сих пор еще существуют? Мне, помню, с ними приходилось встречаться во время войны. Но теперь… Откуда они теперь? Разве они не ушли с немцами?

— Пока это беда Западной Украины. Перед отступлением немцы настроили им в лесах Прикарпатья хорошо замаскированные бункеры, заложили в них большое количество консервированных продуктов, оружия, обучили бандеровцев методам ведения подрывной работы.

— Но разве нельзя их уничтожить? Война уже когда кончилась. За это время, я думаю, всех их давно можно было ликвидировать.

— Э, не говори гоп. Не так все просто. Большинство из них — местные жители. Многие продолжают жить открыто в своих селах. А с наступлением темноты достают припрятанное оружие и идут делать свои черные дела. Другие попрятались в бункерах, скрываются в глубине леса. Выловить их очень трудно. Очень жестоко они расправляются с населением. Да вот погоди, устроишься на работу, встанешь на партийный учет, сам все узнаешь — всех коммунистов в порядке партийного задания направляют в село для проведения агитационной работы, сбора хлебопоставок, организации колхозов. Тебе тоже не миновать этого.

— Кстати, о работе. Чем здесь, во Львове, можно заняться?

— Думаю, лучше всего тебе пойти работать к нам в радиоцентр. Можешь пока поработать в радиобюро, по лучше идти на строительство передающего центра. Там тебе будет удобнее учиться. Ты как — думаешь учиться? Там сутки работают, двое суток отдыхают — самое удобное для учебы.

— А куда здесь пойти учиться? Я сегодня видел университет. Какие институты еще есть?

— Институтов много. Все зависит от того, какую ты себе выберешь специальность. Наши все учатся. Кто в университете, кто в политехническом, кто на дневном, кто на вечернем, а я вот с Леной учусь на заочном.

— Я с осени тоже пойду. Скорее всего на заочное отделение или на вечернее. Хотелось бы на радиотехнический факультет. Есть здесь такой?

— Так мы же с Леной там учимся. Только отделение это называется электронно-физическим. К нам и пойдешь. А пока, до осени, будешь заниматься при политехническом институте на подготовительных курсах — забыл, поди, все на свете, а там быстро вспомнишь.

— А как здесь с жильем?

— С этим делом здесь тоже все будет нормально. Пока поживешь у нас, а там получишь в исполкоме квартиру.

Жилищный вопрос решился неожиданно быстро и легко. Когда на следующий день Виктор пошел в горком партии стать на учет, заведующий отделом учета повел его к секретарю горкома: «Он у нас с каждым вновь прибывшим коммунистом сам беседует».

Секретарь горкома, плотный мужчина лет сорока, встретил Виктора радушно.

— Фронтовик?

— Бывший.

— Это хорошо. Нам сейчас коммунисты, особенно бывшие фронтовики, вот как нужны. — Он провел ребром ладони по горлу. — Как с работой? Что думаешь делать, чем заняться?

— Пойду в радиоцентр на строительство передающей станции.

— Уже успел побывать там?

— Нет, но говорил с другом по фронту.

— Кто такой? Я его знаю?

— Василий Лапишев.

— Ну его-то я знаю. Хорошие у тебя друзья. Это тоже приятно. Вместе партизанили?

— Нет, не вместе. Но встречались в тылу. Мне приходилось работать с ним вместе.

— Отлично. А с жильем как устроились?

— Пока живу у него, а там видно будет.

— Ну-ка подожди, — вспомнив что-то, проговорил секретарь и стал набирать номер телефона. «Как там у вас в жилотделе с однокомнатными квартирами?» Он помолчал, выслушивая ответ. «Вот и хорошо. Да нет, нет. Много не надо. Только одну. К тебе зайдет сейчас товарищ Лесин, Виктор Лесин. Он только вчера к нам приехал. Да! Да! Так вот, надо ему оформить квартиру. И побыстрее. Ты так… ну да… Выдашь ордер, а формальности выполнишь потом».

Вот видишь, — продолжал он, закончив телефонный разговор, обращаясь к Виктору, — тебе просто повезло. Есть у них несколько однокомнатных квартир. Так что иди, получай ордер и становись постоянным жителем Львова. Желаю тебе успеха.

В тот же день Виктор получил ордер и ключи от квартиры. А на следующий день Лена начала ее благоустраивать. Она ухитрилась купить и привезти всю нужную мебель, кое-какую посуду, и скоро квартира приобрела жилой вид. Когда Василий пришел с работы, они отпраздновали новоселье.

Средневолновый радиовещательный передатчик строился в пятнадцати километрах от города. Для монтажа и настройки из Москвы приехали опытные специалисты, которые с помощью будущих операторов проводили все работы по сборке и монтажу. Виктору очень нравилась работа. В городе, в своей однокомнатной квартире, делать было нечего, и он часто, отработав свою смену и немного отдохнув в общежитии радиоцентра, вновь возвращался на работу.

Вот и сегодня, сменившись утром, он не поехал к себе домой, а, проспав несколько часов в комнате отдыха общежития, вернулся обратно в зал передатчика.

Приближался первомайский праздник, и Виктор не знал, чем себя занять в этой предпраздничной суете. Здесь, на работе, по крайней мере занят интересным делом.

Уже совсем стемнело, и Виктор хотел идти в общежитие, когда внезапно прозвучала автоматная очередь. Из окон посыпались стекла, погас свет. Автоматные очереди продолжали хлестать по окнам, с потолка сыпалась штукатурка, наполняя помещение удушливым запахом старой пыли, известки. Люди метались по темному залу, раздавались испуганные женские голоса.

— Ложись! — стараясь перекричать шум, скомандовал Виктор. В зале стихло. Прекратилась и стрельба. В наступившей тишине было слышно, как дежурный по залу стучит по рычагу телефонного аппарата — телефон не работал.

Виктор и еще несколько мужчин из смены двинулись вниз на первый этаж, ощупью находя дорогу. Внизу в вестибюле окон не было, двери закрыты. На окрик никто не отозвался. Зажгли спичку. Забившись в дальний угол и прижав к себе винтовку, стояла старенькая женщина — их охранница из отряда ВОХР.

Забрав у нее винтовку, Виктор приоткрыл дверь и осторожно вышел на улицу. Нигде — ни вокруг здания, ни около электростанции — никого не было.

Только через час по сообщению от Львовэнерго об аварии в сопровождении милиции и солдат на радиостанцию прибыла аварийка.

— Бандеровцы свалили два столба высоковольтной линии, — сообщили они. — Шкодят бандиты, как могут, — хоть мелкий, но укус к Первому мая.

— Виктор! Тебя к телефону.

Виктор подошел к столу, взял трубку.

— Я слушаю.

— Виктор, — раздался голос Василия Лапишева, — ты не можешь срочно приехать в город?

— Зачем? У меня только началось дежурство.

— Очень нужно. Отпросись, возьми отгул, отпуск. Одним словом, любыми путями, но постарайся приехать.

— Скажи, что случилось? У тебя все в порядке?

— Все, все в порядке. Все хорошо. Но ты мне очень нужен. И возможно скорее.

— Хорошо. Я сейчас выеду. Только договорюсь с начальством.

Виктор знал, что Василий не будет его тревожить по пустякам, тем более срывать с работы, поэтому сразу же договорился с начальником смены и кинулся в город.

Всю дорогу он думал — что же такое могло случиться у Василия? И уже через час, встревоженный, в ожидании самого невероятного, он звонил в квартиру Лапишевых.

А там его ждало действительно невероятное.

Дверь открылась. Перед Виктором стояли… — он не поверил своим глазам — Тоня и Мишка Звонарев. Мишку было не узнать. В щегольском костюме, с вытянутыми вдоль губы узкими полосками черных усов на смуглом лице, он напоминал сошедшего с картинки ковбоя.

Тоня, напротив, ничем не изменилась — такая же хрупкая и маленькая, с коротко стриженными волосами, она, как и прежде, напоминала задорного мальчишку.

С минуту они все трое стояли неподвижно. Радостно и удивленно улыбались, разглядывая друг друга, потом бросились обниматься. А сзади них, довольные успехом своей затеи, стояли Василий и Лена Лапишевы.

— Я очень рад, — сказал Виктор друзьям, когда все немного успокоились, — что вы разыскали нас, а еще больше рад, что вы нашли друг друга, рад видеть вас вместе. Признавайтесь, кто из вас кого первым нашел?

— Конечно, я, — выпалил Михаил.

— Неправда, — возразила Тоня, — мы вместе.

— Но так не бывает. Кто-нибудь должен быть первым. А первым был я.

И они, перебивая друг друга, начали рассказывать.

Тоня так и осталась в том отряде, где Викторвстретил ее в декабре сорок второго. Продолжала работать радисткой. Иногда после сильных боев приходилось вспоминать старую специальность санинструктора.

Вскоре после передачи на Большую землю той радиограммы о гибели Виктора началось наступление наших войск. Часть отряда осталась встречать войска, другая, в том числе и Тоня, пошла на запад. Их отряд стал кочующим. Побывали они во многих местах. Дошли почти до Польши.

— Особенно тяжело было в западных областях Украины и Белоруссии. Здесь хозяйничали бандеровцы, бульбаши и прочая националистическая нечисть. Они буквально терроризировали местное население.

Летом сорок третьего после тяжелого ранения Тоню переправили на самолете в Москву. Она разыскала маму, потом демобилизовалась, поступила в медицинский институт. Долго и безуспешно искала Мишу, но никто ничего не мог сказать о его судьбе.

Совсем иначе сложилось все у Миши. Оправившись от ран, он распрощался с выходившими его женщинами из лагеря беженцев и стал пробираться на Большую землю. Во время перехода линии фронта его вновь ранило. Очнулся он только в госпитале.

— Кроме всего прочего, — рассказывал он, — были повреждены сухожилия правой ноги и левой руки. Медики старались вовсю. Больше года пролежал в разных госпиталях. Операция за операцией. Но медики так и не смогли… Зимой сорок четвертого выписали из госпиталя и комиссовали по чистой.

И я сразу в Москву, — продолжал он. — А в Москве в управление кадров Министерства обороны. Я ведь знал, что Тонина мама военный врач. Там мне — адрес. Я приезжаю, звоню, а дверь открывает Тоня. Вы представляете?

До следующего дня продолжалась беседа друзей.

А утром они все вместе отправились на вокзал провожать Звонаревых — они ехали в отпуск.

Только что кончилась сельская сходка. Виктор с напарником возвращались домой.

— Но почему они все молчали?

— Боятся.

— Чего им бояться? Все односельчане. Знают друг друга с рождения.

— Вот поэтому и боятся, что знают друг друга.

— Так все и будут молчать? Ни за, ни против?

— И против ничего не скажут. Нет, здесь так нельзя. Нужно не общее собрание устраивать, а сначала походить по домам, поговорить с каждым. По душам поговорить.

— А сколько же времени мы потратим на это одно село?

— Времени, конечно, много. Но так, на общем собрании, мы еще больше времени потеряем, а ничего не добьемся.

— Хорошо, — устало согласился Виктор, — давай попробуем с каждым отдельно поговорить. Посмотрим, что из этого выйдет.

Они шли после очередного неудачного собрания в дом, где их разместили на ночлег. Вот уже два дня, как Виктор со своим товарищем, тоже коммунистом, приехали из Львова в это село по партийному заданию для организации колхоза. Сегодня второе за эти два дня общее собрание провели. Убеждали, рассказывали о колхозах в Центральной России, на Украине и в Белоруссии, но так ничего и не добились. Слушали их внимательно, даже чересчур внимательно, но ни одного вопроса, ни одного выступления. Даже реплик с места и то нет — сидят, как будто в рот воды набрали.

Вечером, когда Виктор с товарищем собирались уже ложиться спать, в комнату к ним постучали.

— Войдите.

На пороге появился хозяин дома. Осторожно оглянувшись, он плотно прикрыл за собой дверь и на цыпочках подошел к столу.

— Можно с вами поговорить, — шепотом и все так же оглядываясь на дверь, проговорил он, — панове?

— Пожалуйста. Да вы садитесь.

— Не сможете вы сделать в нашем селе колхоза. Люди боятся.

— Чего же им бояться? В других селах уже созданы колхозы, почему же в вашем селе люди не хотят идти в колхоз?

— В других селах тоже не будет колхоза. Те, кто записался сначала, теперь заберут свои заявления обратно.

— Но почему? Разве в колхозе, где все работают сообща, куда государство дает технику, транспорт, хуже?

— Нет, не хуже. И многие хотят в колхоз. У нас в селе почитай без малого все записались бы, но боятся. И никто не запишется.

— Но все же, чего они боятся?

— Бандеровцев. В соседнем селе был колхоз. Только был он всего два дня. А на третий день ночью пришли бандеровцы…

— И что?

— Кого выпороли шомполами, а кому руку отрубили, чтобы не писал заявлений. Вот так и у нас — все хотят в колхоз, но боятся и не пойдут, пока есть бандеровцы.

Учеба в институте, работа, поездки в командировки по районам области совершенно не оставляли у Виктора свободного времени. Он и не заметил, как пронеслись пять лет. За это время многое изменилось на Львовщине. Людям, особенно молодежи, давно надоело вечерами сидеть дома за закрытыми дверями, с погашенным светом, вздрагивать от каждого шороха, ждать, когда постучат к ним бандиты. Молодежь первой встала на борьбу с бандитизмом. По всей Львовщине были организованы молодежные отряды истребителей. На борьбу с бандеровцами встало все население. Теперь только остатки закоренелых бандитов продолжали скрываться в глухих лесах. Они злобно огрызались, но их последний час был уже не за горами.

По всей Львовщине зашумели моторами трактора, распахивая колхозную землю. Радостно светились по вечерам окна деревень.

Виктор уже заканчивал институт.

Мама часто писала, что становится старой. Скоро на пенсию. Не пора ли Виктору приехать в Москву? Не пора ли ему жениться?

Василий и Лена Лапишевы уехали из Львова — потянуло Василия в родные места, к шахтерскому делу. Да и Вадим Петрович Прибылов, который жил в Донбассе, звал Василия к себе.

Виктор и сам последнее время все чаще подумывал, что пора бы действительно переехать в Москву. Он все так же помнил о Вале, но боль утраты притупилась. Каждый год во время отпуска Виктор заезжал на небольшую станцию в двухстах километрах от Москвы, заходил на кладбище, где была похоронена Валя, присаживался у могилки…

Отец Вали не вернулся с войны. Соседка, на которую он оставил Валю, уходя на фронт, умерла вскоре после войны. Навестить этот одинокий могильный холмик приезжали только Виктор да его мама, которая тоже успела полюбить эту девочку.

Теперь Виктор уже не так боялся встретиться с прошлым. Наоборот, его с каждым годом все сильнее тянуло туда, где все напоминало о его тревожной юности.

«Вот только окончу институт — и перееду», — решил он. А жениться сложнее: здесь Виктор ничем не мог порадовать маму.

Ровно гудит мотор. Позади остаются километры пути. Такие до боли знакомые места. Виктор специально избрал этот маршрут. От Львова через Ковель до Бреста, а дальше через Минск, Оршу, Смоленск на Москву — он решил вновь побывать в тех местах, где проходил его боевой путь в годы войны, заехать перед Москвой на могилу к Вале.

Была у Виктора и еще одна цель — в одном из писем мама сообщала, что она с Анной Ивановной Шаровой узнала через бывших однополчан Маши Зайцевой, где ее похоронили. И теперь каждый год весной ездят на эту братскую могилу, недалеко от Духовщины Смоленской области. Он решил тоже побывать там.

Братскую могилу он нашел сразу — мама в своем письме очень точно написала, как ее найти. Огороженная металлической изгородью площадка усеяна цветами, а посреди цветника — каменный обелиск с вырезанными на нем фамилиями. Виктор пробежал их глазами — а вот и она: Зайцева М. К.

Сняв шапку и положив у подножия обелиска букет цветов, Виктор старался вспомнить отчество Маши, но так и не смог — не шло к той далекой, милой, маленькой Маше, которую он знал, отчество.

— У вас здесь тоже кто-нибудь похоронен?

Виктор обернулся на голос. Говорила девушка лет двадцати. Она сидела под кустарником, недалеко от братской могилы, разостлав на земле газету с нехитрой закуской.

— Да. Знакомая девушка. Мы с ней вместе работали.

— Машенька Зайцева.

— А вы откуда знаете?

— Нетрудно догадаться — здесь только одна женская фамилия.

— Правда. Но здесь не написано, что она Машенька — просто М. К. Откуда вам известно ее имя?

— Но я тоже к ней приехала.

— К ней? Вы ее знали?

— Знала. А теперь каждый год приезжаю весной. Крашу изгородь, сажаю цветы.

— Издалека приезжаете?

— Из Москвы.

— Ого! Не близко. Откуда вы ее знали?

— Когда я была совсем маленькой, мама пошла работать на завод, а Машенька приходила к нам домой и помогала мне управляться с двумя братьями.

— Интересно. Так, стало быть, вас зовут Раей?

— Да. Вы откуда знаете?

— А вот тогда, когда вы были совсем маленькой, я вас и узнал — вместе с Машей я несколько раз заходил к вам домой.

— Вы случайно не Виктор Лесин?

— Виктор.

— Вот это встреча!

В Москву они ехали вместе. Рая рассказывала о городе, о братьях, об Анне Ивановне, которая так и осталась работать на заводе.

Недалеко от Можайска Виктор свернул с шоссе на проселочную дорогу.

— Куда это мы?

— Здесь недалеко. Мы долго не задержимся.

— А что, здесь… — начала было Рая, по, взглянув на Виктора, остановилась — он ее больше не слушал.

Виктор и правда уже не слышал того, что говорила Рая, — он был с Валей. Знакомой до мелочей дорогой, мимо «той станции», через «то самое поле», он приближался к кладбищу. В памяти его возник январь сорок третьего. Звучал радостный голос соскочившей со ступенек вагона Вали, потом грохот разрывов… Ему на миг показалось, что он чувствует запах взрывчатки, слышит последние слова Вали: «Виктор, любимый…»

Оставив машину у кладбища, Виктор знакомой тропинкой подошел к Валиной могиле. И только тут спохватился: забыл цветы в машине. Он стоял у ограды, расстроенный своей забывчивостью, вдруг сзади протянулась рука с букетом полевых цветов.

— Возьмите.

Виктор оглянулся. Позади него стояла Рая.

Когда они вновь выехали на шоссе, Рая наконец решилась нарушить молчание.

— Она была очень хорошая.

— Да, — тихо откликнулся Виктор.

— Она вас очень любила.

— Я тоже ее очень… — Он на минутку задумался, в каком времени надо сказать — в настоящем или прошедшем? Потом докончил: — Любил.

— Ее нельзя было не любить. Мне о ней рассказывала ваша мама.

Виктор с благодарностью взглянул на сидевшую рядом с ним девушку и впервые заметил, что у нее на слегка припорошенном веснушками лице очень добрые глаза, падающие на плечи мягкие темные волосы.

Вечерело. Мягко шуршали по асфальту покрышки. Машина, глотая километры, уносила их все дальше. В вечерних сумерках начало прорисовываться далекое зарево большого города — впереди Москва.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Оглавление

О КНИГЕ

ЗДЕСЬ ПО НОЧАМ СТРЕЛЯЮТ

ПРИШЛА ВОЙНА…

ВИКТОР

РЕЙД ПО ТЫЛАМ

МАРШРУТНИК

КОЛЬКА

ТЫ НЕ ВЕРНЕШЬСЯ ДОМОЙ…

ВАЛЯ

73!

И СНОВА В БОЙ