След торпеды [Александр Михайлович Золототрубов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

След торпеды

ПРОЛОГ

Всю ночь капитан 1-го ранга Егоров не сомкнул глаз. Состояние настороженности и тревоги не покинуло его и утром, когда он собрался домой. Он тяжко поднялся из-за стола, надел фуражку и хотел было выйти, но тут зазвонил телефон ВЧ. Егоров снял трубку и сразу узнал голос Громова, командира бригады сторожевых кораблей.

— Ах, снова появились «рыбаки»! — воскликнул Егоров. — Так, так, продолжайте… Да, да, я вас понял… И что же сделал Марков? Отпустил «рыбаков»?.. Ну что ж, вам там виднее. Что еще? — Егоров старался говорить спокойно, Громов слышал его плохо, и поэтому приходилось кричать. — Нет, на связь с Ермаковым прошу не выходить. Пока не выходить… Что, что? Я же просил вас, Феликс Васильевич, не тревожить капитана судна Капицу. Поняли, да? Добро. Как быть с начальником погранотряда Радченко? Держите с ним связь. Он в курсе дела. Нет, нет, я буду в кабинете…

Егоров положил трубку телефона на аппарат, вызвал дежурного:

— Ко мне никого не впускать. Я буду очень занят. Через час пусть зайдет майор Игнатов. Ясно?

Дежурный прикрыл дверь. Капитан 1-го ранга снял фуражку и, достав из сейфа папку с донесениями, уселся за стол.

«Секретно. Егорову. 5 августа в 21 час 30 мин. с траулера «Кит» видели перископ подводной лодки в двух милях от острова Баклан. Лодка шла малым ходом. Когда на судне включили прожектор, перископ исчез. По данным штаба флота наших подводных лодок в районе острова Баклан в тот день не было. Полагаю, курсировала иностранная подводная лодка. Приказал пограничном кораблям дозора усилить наблюдение. Ермаков».

«Секретно. Егорову. В квадрате 6/13 (район острова Баклан) 5 августа в 21 час 30 мин. был запеленгован радиопередатчик. На остров прибыла оперативная группа. Поиски ничего не дали. Милях в пяти от острова в это время на якоре стоял траулер «Кит». Учитывая ваш запрет, с капитаном судна в контакт не входил. Остров взят под строгое наблюдение. Радиопередача — дело рук Коршуна. Ермаков».

Капитан 1-го ранга отложил донесения в сторону, задумался. События произошли в один день — 5 августа. Не велась ли эта радиопередача для подводной лодки, если учесть, что в это время лодка шла под перископом и, естественно, могла выбросить приемопередающую антенну? Егоров вдруг ясно понял, что между подводной лодкой и загадочной радиопередачей была связь. Да, непременно была, ибо лодка ушла на глубину лишь тогда, когда на траулере включили прожектор. Передача длилась девять секунд. За это время вполне можно успеть сообщить важные сведения. Егоров мучительно размышлял. Он пытался уяснить, почему лодка оказалась у острова Баклан. Если она дожидалась сеанса связи, то могла бы так близко к острову не подходить. Что же вынудило ее там оказаться да еще всплыть под перископ? Невольно на память Егорову пришли слова начальника пограничного отряда полковника Радченко, докладывавшего о том, что в скалистой пещере, примыкавшей к морю, обнаружены следы человека. Судя по всему, тот человек или был одет во что-то тяжелое, или нес на себе какую-то ношу. Следы остались глубокие. Они обрывались у воды. «Есть предположение, что человек выходил из воды и в воду ушел», — докладывал Радченко. А не могла ли субмарина высадить людей в специальном снаряжении?

Думай, Егоров, анализируй, соображай.

Он перевернул следующий листок. Ермаков сообщал, что по возвращении в бухту траулер «Кит» встал на якорь неподалеку от острова Баклан и боцман Колосов побывал на острове вместе с радисткой судна Леной Ковшовой. Вел себя подозрительно. В связи с этим Ермаков просил Егорова дать разрешение Тарасову на контакт с капитаном судна.

«Вот черт побери, — чертыхнулся капитан 1-го ранга, — сколько говорено: не выходить на связь с капитаном, а он за свое. Нет, надо ему послать грозную телеграмму…»

Егоров взял другую папку с донесениями.

«Ястребу. Прошу Дельфина прибыть в квадрат 6/13 и ждать моего сигнала. Вы сообщили, что Серый перешел границу. Однако на связь со мной он все еще не вышел. Коршун».

«Секретно. Егорову. 4 августа боцман Колосов послал телеграмму в Ригу Колосовой Розалии. Прошу проверить Розалию. Ермаков».

«Секретно. Егорову. Срочно. За объектом веду наблюдение. С «Кита» неподалеку от острова Баклан был замечен перископ подводной лодки. Боцман Колосов тоже видел перископ, однако отказался это подтвердить. Полагаю, у него есть связь с лодкой. Тарасов».

«Секретно. Егорову. 5 августа в 19 час. 30 мин. командир «Алмаза» Марков задержал рыболовецкое судно в трех милях от острова Баклан. Осмотровая группа ничего не обнаружила. Причина нарушения советских территориальных вод — отказал двигатель. Ермаков».

«Коршуну. 5 августа в 21 час 30 мин. Дельфин будет в заданном квадрате. Серого ждите. Будьте осторожны. Ястреб».

Казалось, все ясно, и теперь оставалось ждать, что же предпримет Коршун. Так считал Егоров. Однако вскоре от Ермакова он получил новое донесение.

«Секретно. Егорову. Лично. 5 августа в 19 час. 30 мин. акустик «Алмаза» матрос Егоров неподалеку от острова Баклан обнаружил шумы подводной цели. Неизвестная цель скрылась. В районе острова усилен морской дозор. Жду ваших указаний».

Егорова трудно было чем-либо удивить, но тут он невольно задумался, склонившись над столом. Кто был у острова Баклан? Подводная лодка или еще что-то? А может, ошибся акустик?

Матроса Юрия Егорова капитан 1-го ранга знал очень хорошо — это был его сын. Недавно тот писал ему: «Отец, ты спрашиваешь, как мне служится на море? Интересно… Ты же сам говорил, что море — это тяжкий труд, и все, что связано с ним, несут в своем сердце…» Месяц назад, когда Егоров разговаривал с капитаном 1-го ранга Громовым по ВЧ, он спросил, как служится его сыну, Громов ответил не сразу: кашлянул в трубку, словно бы размышлял, как ему поступить, а потом сказал, что порой ему трудновато, но «музыка моря ему по душе».

«Мне тоже она по душе, по шумы от винтов подводной лодки — это далеко не музыка», — подумал сейчас Егоров. В другом письме к сыну он спрашивал, не «берет ли его в лапы морская болезнь». Юрий признался, что в первом же дозоре, когда море штормило, его укачало, мичман даже подменил на вахте. «Как же я, отец, презирал тогда себя, свое малодушие! Но теперь, кажется, переломил себя…»

Мысли Егорова вновь вернулись к подводной лодке. Показала свой перископ, подразнила рыбаков и ушла на глубину. Ищи ее! Но теперь Егорова тревожило другое: не связана ли активность Коршуна с испытаниями нашей новой лодки? Кто-кто, а Коршун наверняка знает о том, что старший сын капитана траулера Петра Кузьмича Капицы Степан плавает на этой лодке и что он принимал участие в ее создании. Не потому ли, как сообщает в своем донесении Ермаков, боцман Колосов в последнее время обхаживает Лену, невесту конструктора? Все мысли Егорова теперь были прикованы к этому факту. Ему было известно также, что наша подводная лодка днями выходит в море на ходовые испытания. Ее курс — по фарватеру между двумя островами — Северным и Бакланом. Там-то и объявились незваные гости. Что же, если их заинтересовала наша лодка, то они наверняка дадут о себе знать.

В кабинет торопливо вошел майор Игнатов. Он был чем-то встревожен: уронил очки на пол. Протянул Егорову голубой листок, добавив при этом, что донесение от капитана 2-го ранга Ермакова только получено. Первые же строки насторожили капитана 1-го ранга. Оказывается, на рассвете 6 августа наша подводная лодка вышла в море на ходовые испытания. Корабли противолодочной обороны, обеспечивавшие ее, засекли шумы неизвестной подводной лодки, которая появилась у острова Северный, но тут же исчезла. Поиски не дали результатов.

Егоров долго молчал, задумавшись. Майор Игнатов стоял в сторонке и платком вытирал стекла очков. Наконец капитан 1-го ранга сказал:

— Я точно не знаю, но почти уверен, что с лодки пытались организовать диверсию.

— А мне кажется, что это случайное совпадение, — возразил майор. — Если бы у них была задача выбросить из торпедных аппаратов мину, то лодке незачем всплывать под перископ. Тут что-то другое. В перехваченных Коршуну радиограммах, как вы знаете, нет приказа на уничтожение нашей подводной лодки.

Егоров подошел к карте и ткнул острием карандаша в мыс Цып-Наволок:

— В апреле сорок пятого года, за месяц до Победы над фашистской Германией, наш корабль обнаружил в море и расстрелял плавающую мину неустановленного типа. Позже такую же мину уничтожили неподалеку от острова Кильдин. Уже на базе выяснилось, что мины на Кильдинском плесе выставили английский минный заградитель и три эсминца. Да еще где! На наших внутренних фарватерах! Мне стало известно, что против постановки мин англичанами категорически высказался адмирал Арсений Григорьевич Головко, командовавший в то время Северным флотом. Об этом он в тот же день доложил в Главный Морской штаб. «Из штаба сообщили, — рассказывал адмирал Головко, — что согласны с моей точкой зрения и что в таком духе ответили англичанам». И пошла писать «губерния»… Министр иностранных дел Англии обратился к нашему министру иностранных дел… Нам осталось одно: дать согласие на постановку мин. Через два часа, когда английские корабли уже имели разрешение, из Москвы начались звонки. От меня потребовали не сообщать англичанам о нашем согласии. Но было поздно. Через несколько часов английский минный заградитель «Аполло» вывалил мины за борт. К чему я все это говорю? — Егоров посмотрел на Игнатова. — А к тому, что наши «союзнички» в канун Победы над фашистской Германией начали своего рода «холодную войну». Наши внутренние морские коммуникации засыпали минами. Уже после войны, пока наши тральщики не уничтожили их, на минах подорвалось не одно наше судно. И сейчас надо быть начеку. Мины не те, что были в годы войны. Теперь они сами находят корабли и уничтожают их. Вот что, — после паузы заговорил Егоров. — Подготовьте срочную телеграмму на имя капитана первого ранга Громова, пусть свяжется со штабом флота и договорится, чтобы тральщики «пропахали» море у острова Баклан, именно там, где проходит ходовые испытания наша подводная лодка. Срочно готовьте депешу и передайте ее по прямому каналу.

— Есть! — ответил майор.

Егоров остался стоять у карты.

1

Командир пограничного корабля «Алмаз» капитан 3-го ранга Марков сидел в своей каюте угрюмый. Ему так и не удалось навестить в госпитале больную жену. Капитан 1-го ранга Громов строго предупредил его: с корабля не отлучаться.

«К нам прибыл флагман. Он будет руководить учением», — добавил комбриг.

Марков в такой ситуации не мог отпрашиваться на берег. До боли стало обидно, что не удалось увидеть Любашу. Правда, их соседка, жена штурмана с другого корабля, успокоила его, сообщив, что вчера была в госпитале, Люба чувствует себя лучше. И все же Марков волновался. Перед самым выходом в море он позвонил домой. Трубку взял сын. Узнав голос отца, Олег обрадовался:

— Когда прибыл с моря? Почему не забежал домой? Маринка слушается, кушает хорошо. Все просит достать краба. Ждем домой.

— Я снова ухожу в море, — грустно произнес Марков. — Сам дома хозяйничай. Приглядывай за сестренкой. Маму поцелуй за меня. Понял, да? Ну, будь здоров!

Марков положил трубку, поблагодарил дежурного по бригаде за городской телефон и заторопился на корабль. Пожалуй, впервые в жизни ему не хотелось идти в море, хотя оно и стало его главной заботой. «Эх ты, робинзон-мужчина, мечтаешь о береге, — упрекнул он себя. — Объявлена готовность, и тебя никто не отпустит. Да и сам ты не пойдешь, когда вот-вот корабль отдаст швартовы. Лучше думай, как успешно провести учения».

…Марков выглянул в иллюминатор. На море свежо и мглисто. Над горбатыми скалами, причудливо возвышавшимися над водой, курился сизовато-молочный туман. Чайки с криком носились над бухтой. В их крике было что-то тревожное. К соседнему причалу пристал белый пароход, и пассажиры стали сходить на берег. Какой-то лейтенант встречал своего отца, приехавшего в гости на морскую границу. Подскочил к нему, обнял и стал целовать. До слуха Маркова донеслось: «Отец, я так ждал тебя!» Он говорил еще что-то, но ветер относил его слова в сторону, и Марков не смог их разобрать. Впрочем, он уже не прислушивался, потому что будто наяву увидел своего отца. Отец… У Маркова заныло сердце. Так бывало с ним всегда, когда вспоминал отца. Тот не раз приходил к нему во сне, улыбался, напоминал о себе морской фуражкой, что висела в доме на гвозде, залинялой тельняшкой, которую свято берегла мать…

«А мы-то с Павлом так и не узнали, как погиб отец, — вздохнул Марков. — Но где искать свидетелей той трагедии, когда свинцовые волны сомкнули в своих объятиях охваченный пламенем корабль?» С тех пор прошло немало времени — годы и годы, они притупили боль в душе, но заставили сыновей Маркова все чаще думать о своем отце. Однажды эту мысль капитан 3-го ранга Марков высказал своему замполиту. Тот долго молчал, а потом как бы вскользь обронил:

— Многих потеряла Родина, но забывать их никак нельзя. Мы — стражи морской границы…

Поначалу он не вник в слова замполита, а когда вник, то понял их так: ты, Марков, не очень-то пекись о своем горе, потому что не один ты потерял на войне дорогого человека. Так что будь к себе жесток и не впадай в отчаяние. Что ж, замполит прав, и Марков не собирался оправдываться, он лишь тихо молвил:

— У каждой реки — свой исток. Стало быть, и в моей жизни есть свой исток. Ну, а наше военное дело, или, сказать проще, пограничное, никак не пострадает, потому как оно живет в нас самих…

В том, что сказал ему замполит, Марков уловил отзвук собственных мыслей. Здесь, на Севере, о подвиге его отца знали не только люди военные, но и рыбаки. Вот хотя бы экипаж «Кита», где недавно он был желанным гостем. «Я не видела вашего отца и даже не знаю, где он воевал, — говорила ему Лена Ковшова, радистка с «Кита», — но когда услышала от капитана судна Петра Кузьмича Капицы, что в одном из боевых походов ваш отец провел корабль сквозь минное поле, я невольно подумала — вот это смелость!»

«Смелость, — усмехнулся Марков, припоминая слова Лены. — Чего стоит эта смелость, если отец не вернулся домой? Погиб вместе со своим кораблем. И все же Лене можно верить, есть в этой девушке какая-то притягательная сила». Он мог бы наизусть пересказать все то, о чем говорила она ему. И теперь, глядя на море, он будто наяву слышал ее тонкий и нежный голос: «В День рыбака мы решили провести вечер, посвященный героям войны, тем, кто на море Баренца совершил подвиги во имя Родины. Мы очень просим вас принять участие в этом вечере, рассказать о своем отце. Нам стало известно, что в боях на Севере капитан-лейтенант Марков Андрей Петрович совершил подвиг, до конца выполнил свой долг перед Отечеством. Я понимаю, вам нелегко будет говорить о своем отце, но наши ребята это оценят, они умеют слушать. Мужество ведь вырастает не только из действий человека, но и из простых истин, таких, как долг, честь и совесть, ибо побеждает не тот, кто сильнее, а тот, кто умнее».

«Верно, дорогу к подвигу освещает разум, — сказал он Лене. — Человек идет на смерть сознательно, во имя большого и светлого дела. Так и мой отец. Мать говорила, что он не хотел быть на распутье… Да, ему выпал тяжелый путь к славе… Эх, Лена, если бы вы знали, как мне тяжело жить без отца!»

«Я сочувствую вам, Игорь Андреевич, потому что сама перенесла трагедию. Мой отец плавал боцманом на «Ките», он погиб, и мне тяжко вспоминать о нем. Но ведь мы с вами воспитатели молодежи, и важно, чтобы люди видели нас сильными, волевыми. Признаюсь вам, Игорь Андреевич, когда узнала о гибели отца, а погиб он три года тому назад по вине бывшего штурмана «Кита» Петра Рубцова, я чуть слезами не захлебнулась. Хорошо, что рядом оказался Петр Кузьмич Капица, он-то и помог мне в трудную минуту. И вот о чем я думаю: если у меня будет сын, я сделаю все, чтобы вырос он на море, чтобы оно вошло в его сердце…»

Марков пожалел сейчас о том, что «Алмаз» в то время готовился в дозор и он не смог дольше побыть в гостях у рыбаков. А когда через неделю вернулся, в бухте «Кита» не оказалось — ушел на промысел в Атлантику.

В каюту без стука вошел помощник — капитан-лейтенант Сергей Лысенков, крутоплечий, с карими выразительными глазами. Маркову он нравился: эрудированный офицер, педант по части службы. И что особенно импонировало ему, помощник не спешил на берег, хотя у него была семья. Люся, его жена, работала в детском садике воспитательницей, дочурка училась в первом классе…

— Что случилось? — хмуро спросил Марков, когда помощник закрыл за собой дверь каюты.

— С нами в море идет посредник? — выпалил капитан-лейтенант Лысенков, ломая густые черные брови, за которые штурман прозвал его красавчиком. — Адмирал. Я видел его на причале. С виду суровый, взгляд цепкий. Если честно, то у меня, Игорь Андреевич, на душе кошки скребут. Задаст он нам! Помните, весной на «Бриллианте» был посредник? То одну вводную даст, то другую. А когда осмотровая группа собралась на катере, он заметил, что у радиста порван спасательный жилет… Всем досталось тогда…

Марков, выслушав помощника, задумался: зачем посреднику идти на сторожевике, если есть корабль побольше? Там не качает, комфорт. Это насторожило командира, но виду он не подал.

— Превосходно! — воскликнул Марков. Он улыбнулся, отчего его полное лицо вытянулось, а под глазами в пучок сбежались морщины. — Я рад! Чертовски рад! Я даже счастлив, что рядом со мной на мостике будет стоять адмирал. Это же такое удовольствие! Еще лейтенантом я схлопотал выговор от адмирала. И с тех пор не имел дело с посредниками. Помнишь, в прошлом году мы проводили поиск подводной лодки? Командир поблагодарил нас за четкую работу. Потом лодка погрузилась в пучину. На ее борту находился адмирал. Он и объявил нам благодарность. Понял, Лысенков, где бывают посредники? — Капитан 3-го ранга посерьезнел. — Ладно, вопросы есть? Нет? Вы свободны!

У двери каюты Лысенков задержался.

— Я бы все же собрал в кают-компании офицеров…

— Пойду на совещание и все выясню, — прервал помощника Марков. — Комбриг собирает нас в десять часов. Да, а матрос Егоров вернулся на корабль?

— Никак нет!

Марков косо взглянул на помощника, с упреком сказал:

— Вот что должно нас волновать, а не посредник. Вы же вместо акустика не будете прослушивать глубины?

Помощник пришел на корабль год тому назад с Черного моря. Сам попросился на северную морскую границу. Когда об этом узнал Марков, с усмешкой спросил: «Вы что, решили покорять льды на Северном полюсе?»

Капитан 3-го ранга ожидал, что помощник скажет «да», но тот вдруг с усмешкой ответил: «Не один же вы романтик».

— Вы же сами отпустили матроса? — после паузы заговорил Лысенков, — А вот мне не разрешили сойти на берег. Люся все утро ждала. Теперь будет волноваться…

Капитан 3-го ранга в раздумье возразил:

— Что поделаешь, служба у нас особая: сегодня родной причал, завтра — океан. Люся ждала?.. А ты, Сергей, знаешь, где сейчас моя жена? В госпитале. Положили ее, когда «Алмаз» находился в дозоре. Сердце у нее…

Лысенкову стало не по себе. Это заметил Марков и, чтобы хоть как-то сгладить неловкость, весело добавил:

— Такова психология моряка, на берегу ему видится море, а в море — берег. — Командир на минуту умолк. — Так, так… Да, а замполит тоже на берегу?

— Только вернулся из политотдела.

— Пригласите его ко мне.

«Нет, в помощнике я не ошибся, — подумал Марков, когда Лысенков закрыл за собой дверь. — Дело свое знает, и со временем из него выйдет отличный командир корабля».

Заместитель командира по политической части капитан-лейтенант Виктор Румянцев, кряжистый, крепкий как дубок, вошел в каюту хмурый, поздоровался с командиром и погрузился в кресло. Час назад у него состоялся разговор с начальником политотдела. Румянцев жаловался тому, что на корабль дают старые кинофильмы. Начальник политотдела возразил: надо уметь смотреть фильмы. И тут же спросил, какой фильм он имеет в виду. Румянцев ответил: «Чапаев». Начальник политотдела побагровел:

«Чапаев»? Неужели скучно смотреть классику?..»

Румянцеву промолчать бы, но он сказал:

«Пять раз крутили на корабле «Чапаева».

«А я могу его смотреть десятки раз подряд…»

— Словом, пришлось мне изрядно покраснеть, — натянуто улыбнулся Румянцев. — Меня, однако, не это волнует…

— А что? — насторожился Марков.

— Когда я был в политотделе, из Москвы позвонил капитан первого ранга Егоров. Переговорив о служебных делах, он спросил у начальника политотдела, как служит его сын…

— И что вы ответили?

— Не мог же я подводить начальника политотдела, — развел руками Румянцев.

— Скрыл, стало быть, что неделю тому назад я снял матроса с вахты и хочу списать его на берег?

— Не скрыл. Просто не доложил, — смутился Румянцев.

— Это одно и то же, — Марков заходил по каюте. — Не ожидал такого от тебя, Виктор. Ты же знаешь, что у матроса плохо идет служба. Туговат он на ухо. Может, и старается, но не дано ему быть асом глубин. Не дано!

— А я в это не верю, — возразил замполит.

— То есть как не веришь? — растерялся Марков.

— Я беседовал с матросом по душам. Он не оправдывается. Но принять косяк рыбы за шумы надводного корабля мог и опытный акустик. Ты же сам знаешь: новичок не сразу становится мастером. Тот же мичман Капица. Разве он сразу стал лучшим акустиком бригады? — Румянцев посмотрел в лицо командиру. — Ты извини, Игорь, но я против списания матроса Егорова с корабля.

Брови у Маркова дрогнули, он решительно заявил:

— Вот что, Виктор Савельевич, мне решать, кого списывать на берег. Если не согласен — иди к начальнику политотдела.

— А я уже доложил ему, — добродушно молвил Румянцев и попросил у командира закурить.

Теперь Марков понял, почему замполит так долго сидел в политотделе. Задело вовсе не то, что он высказал начальнику политотдела свое мнение, а то, что сделал это за его спиной.

— Мне этот сынок каперанга Егорова в печенках сидит, — вспылил Марков — А тут еще ты…

— Скрывать что-либо я не привык, — сухо заметил замполит. — Тут надо все по совести. Сам же говорил, что воспитание людей — это вопрос политики.

Марков был в душе взбешен, но виду не подал.

— Ладно, Виктор Савельевич, не будем спорить, — примирительно сказал он. — Пусть нас рассудит практика. Она — критерий истины. Поглядим, как матрос Егоров будет нести вахту. Пока я не могу на него положиться в трудную минуту. Хотел бы, но не могу. Если надо, то эти слова я скажу и его отцу. Ну, а с начпо я поговорю. Он мужик умный, и поймет меня. Может, завтра в наши воды войдет субмарина с атомными зубами, и мы обязаны обнаружить ее, не дать свершить ей черное дело. Тут, голубчик, и поседеть можно. Будешь возражать?

Вместо ответа замполит кивнул в сторону кают-компании:

— Не пора ли завтракать?..

«Да, Румянцев, царапнул ты меня за сердце, — подумал Марков. — Может, и не следовало матроса Егорова снимать с вахты? Тут я, видно, погорячился. Но в море, когда надо обезвредить нарушителя, рассуждать некогда. Там важно действовать».

Замполит, шагая следом за командиром, рассуждал иначе: «У молодых ребят могут быть срывы, и окриком тут делу не поможешь. Учить их надо, а кое-кто боится трудностей. Но искусство обучения есть искусство будить в людях чувство сопричастности ко всему, что происходит на корабле».

…Капитан 3-го ранга Марков встал, надел фуражку и, глядя на помощника, распорядился, чтобы тот лично обошел боевые посты, проверил, как идет подготовка к походу.

— А вы, Виктор Савельевич, — обратился он к замполиту, — проводите Ленинские чтения. Потом соберем коммунистов и поговорим, как нам лучше обеспечить поиск подводного «противника». У вас все готово?

Румянцеву и самому хотелось до выхода в море провести на корабле Ленинские чтения о бдительности. Заместитель командира бригады по политической части одобрил его инициативу, высказал некоторые советы.

— Вы подобрали хорошие факты, но их важно увязать с жизнью корабля, — говорил капитан 1-го ранга. — Ленинские чтения, как я понимаю, это не простое перечисление тех или иных заветов вождя пролетарской революции. Надо раскрыть их сущность, связать с жизнью самого Ленина. Ведь все, что мы делаем и чем живем, берет начало от Ильича. Далее, — капитан 1-го ранга полистал свой блокнот, с которым никогда не расставался. — Покажите, как наши люди воевали в годы войны, в чем конкретно проявлялась высокая революционная бдительность. К тому же и на вашем корабле есть люди, чьи отцы в годы великих испытаний на мужество и стойкость стали героями.

— Кто? — насторожился замполит.

— Как кто? — удивился капитан 1-го ранга. — А ваш командир?

Румянцев задумчиво провел ладонью по подбородку.

— Не любит Марков, когда о нем говорят…

— В меру надо говорить и к месту. — Капитан 1-го ранга сделал паузу. — Посоветуйтесь и с ним, как предметнее провести Ленинские чтения. Помните, надеюсь, слова Маяковского «Я себя под Лениным чищу, чтобы плыть в революцию дальше»? Я к тому, что важно говорить и о недостатках на корабле, о том, что мешает экипажу подняться еще на одну ступень в своем мастерстве. Ну а теперь я слушаю вас…

В тот же день Румянцев зашел к командиру. Тот выслушал его внимательно, потом сердито возразил:

— О моем отце не надо упоминать. Я-то и сам толком еще не знаю, где и как он погиб. Мне важно все выяснить до конца… Ну а теперь о Ленинских чтениях. По-моему, подготовились вы хорошо. Но я бы просил не сушить людям мозги, ибо самую интересную мысль можно облачить в такую серую одежонку, что она оттолкнет любого. Что еще? — Марков задумался. — Побольше живых примеров. У нас на пограничном флоте есть целые корабли-герои. Вот, к примеру, сторожевой корабль «Нептун». Вы-то хоть знаете, что он сражался на Севере и первым вписал яркую страницу в историю флота?

— Как не знать? — обиделся замполит. — Корабль возвращался из дозора в Архангельск. А в городе с помощью американских и английских интервентов белогвардейцы захватили власть. На ультиматум сдаться экипаж ответил огнем. Один против целой армады вражеских кораблей «Нептун» принял неравный бой. Многие моряки погибли, но на милость врагу не сдались.

— Вот-вот, на милость врагу не сдались, — подхватил слова замполита командир. — Вот это и есть то главное, ради чего мы тут с вами. Ну что ж, — мягко улыбнулся Марков, — будем считать, что историю пограничного флота вы знаете неплохо. Жаль, что другие ее не знают.

— Кто? — вырвалась у Румянцева.

— Да тот же матрос Егоров, наш акустик. Я как-то спросил его, он замялся, потом сказал, что, мол, еще успеет прочесть о подвиге «Нептуна». Успеет… — чертыхнулся капитан 3-го ранга. — А я хочу, чтобы мои люди узнали о героях сразу, как только придут на службу. Я не хочу и не имею права ждать! Матросу надо знать, что ему продолжать, какое дело для него свято и чтобы это дело его духовно обогатило, приобщило к жизни корабля, а значит, и страны. Идеи, Виктор Савельевич, позволю заметить, сами по себе не внедряются в сознание человека, их надо воспитать. А наши идеи — это идеи партии, и мы в ответе перед всем народом за то, чему мы учим своих подчиненных.

Марков умолк, а замполит не без иронии спросил:

— Ну и как, знает теперь матрос Егоров о подвиге «Нептуна»?

— Еще бы! — воскликнул командир. — Я ему целый час рассказывал…

— А говоришь, что он не знает, а?

— А ну тебя к чертям, замполит, — добродушно махнул рукой командир. — Чего ловишь на слове? Я к тому, что пора нам уже получше знать людей.

Румянцев уважал командира. Марков порой в разговоре с людьми был запальчив, но замполит за это его не осуждал, ибо запальчивость исходила у командира от доброты, из желания сделать на корабле больше и лучше. И когда однажды Румянцев намекнул ему на эту горячность, что, мол, она порой вредит командирскому делу, Марков сказал, что человек он эмоциональный и ничего с этим не поделаешь, так что не следует пытаться «переделать» его. «Я — командир, единоначальник, с меня спрос не только за корабль и его экипаж, но спрос и за тебя, замполит. Так что не царапай меня глазами, а то я кусаюсь». Румянцев не сразу нашелся что ответить. Однако все же нашелся: «Я критикую вас не как командира, а как коммуниста. А перед партией мы все равны».

Марков вовремя прибыл на совещание. Уселся рядом с командиром «Беркута». Капитан 2-го ранга поздоровался с ним, тихо спросил:

— Не знаешь, на каком корабле пойдет в море адмирал?

— Видно, на флагманском.

— Что-то он про «Алмаз» спрашивал у начальника штаба, но я слов не разобрал, — сообщил капитан 2-го ранга.

«Только бы и вправду не пошел с нами, а то станет опекать, не даст развернуться», — огорчился Марков.

Свою задачу Марков уже знал в деталях, однако начальника штаба бригады слушал внимательно — тот возглавлял на учении корабли ПУГ[1]. Начштаба призвал командиров в море проявлять высочайшую бдительность и боеготовность. «Я верю, что морские пограничники будут на высоте», — заключил он.

«Высота манит каждого, только бы не сорваться, не покатиться вниз», — подумал Марков.

Затем слово взял комбриг. По его словам, важно уметь не только обнаружить подводного нарушителя, но и заставить его всплыть, а если потребуется, то и атаковать противника, быть готовым реагировать на любые его выходки. Конечно, лодку обнаружить в море порой тяжело. Тут важно знать и гидрологию моря, и рельеф дна района…

— Я не сделаю открытия, — звенел голос комбрига, — если скажу, что победит тот, кто проявит больше находчивости, воли, мужества, кто сумеет наиболее грамотно и эффективно использовать все возможности оружия и техники…

Марков сделал в своем блокноте пометку: «Проверить гидролокатор, переговорить с акустиками». В прошлый раз «заело» реле прибора, и Марков пережил несколько горьких минут.

Наконец поднялся адмирал. Он сказал, что прибыл на учения в роли посредника и желал бы видеть, как умело и мужественно действуют моряки по поиску нарушителя морской границы. Потом неожиданно адмирал осведомился:

— Здесь командир «Алмаза»?

Марков встал со стула. Не успел назвать себя, как адмирал заявил:

— Я иду на вашем корабле, товарищ Марков. Да, на вашем корабле, — добавил он. — Признаюсь, давно я хотел побывать на вашем корабле, но как-то не получалось. Вы что, недовольны?

Капитан 3-го ранга осторожно заметил:

— Не лучше ли вам, товарищ адмирал, пойти на флагманском корабле?

— Благодарю за совет, — сухо возразил адмирал. — У вас что-нибудь случилось?

— Никак нет, — бойко ответил Марков, — если не считать, что мой акустик еще на берегу.

— Отпустили перед выходом на учения? — удивился адмирал. — Не кажется ли вам, что вы поступаете опрометчиво?..

«Строгий посредник», — подумал Марков, когда после совещания они вместе шли на корабль.

Адмирал шагал молча. Он легко взбежал по трапу на палубу, отдав честь военно-морскому флагу. Дежурному офицеру пожал руку, а потом направился в отведенную ему на время похода каюту. Марков пригласил его к себе. Увидев на столе командира раскрытую книгу, взял ее, полистал:

— О, вы увлекаетесь живописью! Микеланджело… Когда я смотрю на его портрет, мне почему-то становится жаль художника. Это его папа Юлий Второй ударил посохом — завидовал его славе, — адмирал сел в кресло. — В свое время мне довелось побывать с визитом дружбы во Флоренции. Я не мог оторвать глаз от знаменитой капеллы Медичи, усыпальницы рода Медичи. Да, Микеланджело был титаном. Скульптор, живописец, поэт…

Марков признался адмиралу, что ему тоже нравится искусство этого великого художника.

— В прошлом году, когда ездил в отпуск в Москву, я побывал в Музее изобразительных искусств. Честное слово, как зачарованный стоял у копии «Давида». Легендарный библейский мальчик Давид победил великана Голиафа.

— Так, так, значит, любите живопись? — адмирал снял фуражку, присел на диван. — А я, знаете ли, кроме живописи люблю море. И не только на полотнах — там волна не захлестывает. Я ее, соленую, до слез хлебал. Корабль-то ваш как игрушка, а? Звучит гордо — «Алмаз»! Это имя нового сторожевика. А все ли вы знаете про своего предшественника? Одних мин «Алмаз» уничтожил сотни… Кстати, вы слышали о самонаводящейся мине-торпеде «Кэптор»? Иногда ее называют капсулированной торпедой.

Они посмотрели друг на друга, Марков прочитал в глазах адмирала упрек: «Вам-то, голубчик, надо это знать. Вы же командир корабля!»

— Американский специалист Дункан, — спокойно ответил Марков, — утверждает, что морские мины становятся одним из основных видов оружия, существенно влияющих на ход и исход войны. Что же касается мины-торпеды «Кэптор», то она, обнаружив цель на значительном расстоянии, освобождает торпеду, которая сближается с целью, и поражает ее.

— Вижу, «Кэптор» для вас не загадка. Командир корабля всегда должен идти вровень с научной мыслью, изучать технику противника. Пентагон и военные ведомства ряда капиталистических стран поставили перед собой цель превратить морские мины в оружие стратегического назначения. Недавно мне довелось прочесть одно любопытное сообщение, если можно так выразиться, насчет этой самой мины «Кэптор». Вы не читали? — адмирал взял со стола свою папку, вынул оттуда листок бумаги и протянул командиру.

«Военное значение новой мины, — читал Марков, — будет состоять в блокировании советских подводных лодок в Норвежском море либо уничтожении их при попытке возвращения в базы для ремонта. ВМС США предполагают установку барьеров на главных путях советских подводных лодок Северного флота в Атлантику. Одно минное поле будет поставлено в Датском проливе между Гренландией и Исландией, другое — между Исландией и Британскими островами… Планируется применение этой мины для закрытия подводным лодкам путей, ведущих в Тихий океан…»

— Волчьи замыслы, — усмехнулся Марков, возвращая адмиралу листок. — Я этого не знал.

— Командиру пограничного корабля надо знать оружие своего противника, — строго заметил адмирал. — Тогда и бить его будет легче. Василий Окунев, командир «Алмаза», это учитывал. Летом сорок четвертого года он смело вступил в бой с фашистскими боевыми кораблями…

Подвиг Окунева покорил Маркова. В истории части записано, что летом сорок четвертого года «Алмаз» сопровождал советские суда. В районе острова Харлов капитан-лейтенант Окунев обнаружил два вражеских эсминца и подводную лодку. Сообщив об этом в штаб Северного флота, он завязал с ними бой, чтобы дать возможность нашим судам укрыться в ближайшей бухте. «Алмаз» сражался до последней минуты. Корабль ушел под воду со стреляющими орудиями. Конечно, Окунев мог бы остаться в живых, но он, как патриот и волевой командир, предпочел гибель позорной сдаче в плен.

— Совершить такой подвиг, — подчеркнул адмирал, — может только мужественный и честный человек. Вы, Игорь Андреевич, не обессудьте… Я никаких упреков вам не делаю. Просто вспомнил войну.

В тоне, каким адмирал это сказал, не было насмешки, и у Маркова отлегло от сердца. Когда он вышел на палубу, ему стало веселее. А тут на причале появился матрос Егоров. Трап уже убрали, но он, не растерявшись, прыгнул на палубу. Так прыгнул, что поскользнулся и упал. Поднялся с палубы, а тут командир:

— Это еще что?

— Виноват! Так уж случилось… — смутился матрос, хотя в его глазах читался упрек: «Чего придираетесь, Игорь Андреевич? Вы же знаете, где я был…»

Подошел адмирал.

— Ваш акустик? — спросил он, глядя на матроса. — Почему опоздали на корабль?

Акустик по натуре был прям, никогда не хитрил и не сделал даже попытки хоть как-то оправдаться.

— Невеста моя приехала, товарищ адмирал. Встретил ее на вокзале — повез на квартиру, а хозяйка куда-то ушла.

Адмирал задумался. Его прямой лоб изрубили морщины.

— Может, вам на берегу остаться? — участливо спросил он.

— Никак нет, товарищ адмирал. Невеста подождет. Я не могу так… Служба у нас особая.

Адмиралу понравился ответ моряка, но рядом стоял Марков, и он не хотел хвалить его при командире; считал, что излишняя строгость к подчиненным не вредит службе, важно, чтобы эта строгость не подменялась равнодушием и черствостью.

— А к учениям все готово? — уточнил адмирал.

— Так точно! Разрешите пригласить вас в акустическую рубку? Там мичман Капица, глаз у него острый…

— Ну, ну, — неопределенно промолвил адмирал и, ничего больше не сказав, направился на ходовой мостик.

— Подвели вы меня, Юрий Егоров, — угрюмо молвил командир. — Нельзя так, братец, никак нельзя. Доверие — оно окрыляет, а на тебя, видно, плохо действует… Флагман-то строг, узрел? То-то, братец…

Корабль вышел на широкий простор. Небо прояснилось, набухло синью. Капитан 3-го ранга невольно посмотрел на адмиральский флаг, поднятый на сторожевике, и почувствовал, как в груди заколотилось сердце. Да, не каждому командиру доводится идти в море с адмиралом. Маркову хотелось, чтобы этот поход прошел успешно, чтобы люди работали как львы. Адмирал находился тут же, на ГКП[2], и наблюдал за действиями моряков. Командир кашлянул в кулак, давая адмиралу понять, что желал бы услышать от него, все ли на корабле делается как надо. Посредник с хитрецой спросил:

— Простудили горло?

Марков вроде бы стушевался. Помощник поглядел на него с упреком. Капитан 3-го ранга не растерялся, выждал минуту, надеясь, что адмирал скажет еще что-нибудь. Но тот молчал, и тогда командир скупо отозвался:

— Горло в порядке. Скарлатиной и коклюшем не болею.

— А вы, командир, изволите шутить, — добродушно заметил адмирал. — Я шуток не люблю. Я люблю стихи.

— Верно? — удивился Марков и тут же упрекнул себя в душе: зачем так официально? Флагман — человек хотя и строгий, но ничто человеческое ему не чуждо. И вдруг неожиданно предложил: — Хотите, я прочту вам стихи о море?

Адмирал пристально посмотрел на командира:

— Да? Потом, в другой раз…

«Ему не угодишь», — огорчался в душе Марков.

…Корабль шел точным курсом. И хотя штурман был молодой, командир не мог не отметить его мастерство: курс проложил точно, район знает хорошо, а это уже немало для успеха. В серой дымке курилось море. Волны шли накатом, бились за бортом корабля. Чьи-то твердые шаги за спиной заставили Маркова обернуться. Это на мостик поднялся адмирал. Командир шагнул в сторону, давая ему возможность подойти к вахтенному офицеру. Посредник, однако, остался стоять рядом с рулевым. Видимо догадавшись о причине смущения командира, он тихо сказал:

— Вы действуйте как считаете нужным. Меня здесь нет…

У Маркова с плеч будто тяжелый груз свалился. Чего он терпеть не мог, так это опеки. Лучше шишек на лбу набить, но действовать самостоятельно. Особенно дорожил Марков каждым выходом в море, где можно по-настоящему научиться, и проверить себя, и почувствовать свою силу. «Командир рождается в море», — говорил он, и в этой фразе была заключена своя мудрость. Умение, а точнее, искусство командира на учении проявляется по-разному, считал Марков, то ли у него расчет на внезапность, когда противник ничего не видит, ничего не подозревает, то ли неожиданный маневр, сулящий превосходство, пусть даже временное, но весьма важное для атаки нарушителя границы. Непредвиденное в морском дозоре, по мысли Маркова, это то, что не учтено командиром на берегу. Упредить нарушителя — значит навязать ему свою волю.

«Рассуждать всегда легко, — вздохнул Марков. — А вот где затаился подводный нарушитель, не ясно. И посредник молчит, хотя ему многое известно. «Вы действуйте как считаете нужным…» Что ж, спасибо за доверие, товарищ адмирал. Я постараюсь… Вы угадали — я привык полагаться на самого себя».

Марков, однако, волновался как никогда. И не потому, что сомневался в своих людях, нет, работают они слаженно и точно. Неотступно беспокоило другое: когда и где появится нарушитель. Не успел он об этом подумать, как на мостик взбежал запыхавшийся радист и протянул ему бланк радиограммы. Марков буквально вырвал листок из рук матроса. Прочитав текст, задумался. Штаб предлагал искать лодку в районе островов, что высились неподалеку от мыса Белужий. Грунт в том месте каменистый, кое-где из воды торчали глыбы камней. Обстановочка — лучше не придумаешь. Адмирал, видимо, догадывался (а может, и знал) о содержании радиограммы. Он подошел к командиру и словно бы невзначай обронил:

— В море всегда бывают неожиданности…

«Верно, но на этот раз сюрприз мне преподнес родной берег, а точнее, комбриг товарищ Громов», — усмехнулся в душе Марков. Он доложил адмиралу о содержании депеши, потом спросил:

— Разрешите изменить курс?

Адмирал усмехнулся, глядя куда-то далеко в серо-бурое море.

— Сами решайте, сами…

«Ну и посредник. Ничего из него не выудишь», — подумал капитан 3-го ранга.

Корабль зыбко качался на волне. Марков подумал, что к утру на море может подняться шторм. Неделю назад здесь пронесся ураган, выбросивший на песчаный берег небольшое рыбачье судно. Ветер гнал по небу тучи, они летели так низко, казалось, вот-вот зацепятся за мачты корабля. Марков в душе негодовал на ветер. Ему хотелось скорее прибыть в заданный квадрат.

Вскоре показались острова. Над ними курился туман, носились с криками чайки. Командир отметил про себя: птицы кричат к шторму. Вот и мыс Белужий. Штурман доложил: корабль в заданной точке!

2

Марков задумчиво глядел на серое, взлохмаченное море. По нему бежали черно-зеленые, с белой гривой волны. Куда ни глянь — широкий, безбрежный простор, и где-то в его глубинах — подводная лодка. Как иголка в стоге сена. Попробуй найди ее. Марков нервничал, боялся упустить подводного нарушителя. Он даже поставил на вахту акустика мичмана Капицу, хотя замполит возражал, пытаясь убедить его в том, что вахту может нести матрос Егоров. Конечно, акустик он молодой, но хватка у него есть, а опыт приходит со временем.

— Увольте меня, Виктор Савельевич, от ваших экспериментов, — возразил Марков. — Я враг всяких опытов, когда корабль вышел на учения. Да, я за риск, но риск при поиске нарушителя границы — это прежде всего мастерство людей. Тут надо мыслить, анализировать, а не делать опыты. Неужели вы этого не поняли?

Румянцев покраснел, и хотя он никогда не горячился, на этот раз вспыхнул:

— Грош нам цена, если мы делаемставку только на мастеров. Мастера, позвольте заметить, вырастают из молодых матросов.

Он хотел еще что-то добавить, но Марков с обидой в голосе возразил:

— Вы что же, голубчик, хотите, чтобы посредник поставил нам двойку? Нет! Я этих двоек нахватался еще в школе. Теперь у меня должны появиться другие оценки.

…«Алмаз», рассекая грудью волны, шел курсом норд. Маркова, пожалуй, больше других волновал поединок с подводной лодкой. Он был уверен, что мичман Капица непременно засечет ее, если она появится в заданном районе. Хорошо бы обнаружить «противника» на первом же галсе. Правда, на учебных тренировках Марков легко и просто решал поединок с подводным противником. Комбриг Громов не раз ставил его в пример другим офицерам. Но то было на берегу, в классе командирской подготовки, а тут — море. Попробуй узнай, что оно хранит.

Вахтенный радиометрист доложил о надводной цели. Марков посмотрел в бинокль и увидел корабль. На его борту различил надпись: «Беркут». Этим кораблем командовал капитан 2-го ранга Соловьев, опытный мореход. Правда, акустики у него молодые, а старшина команды недавно уехал сдавать вступительные экзамены в военно-морское училище. Марков ему не завидовал. «Только бы обнаружить нарушителя, — подумал он, — а уж атаковать его глубинными бомбами — дело техники».

Корабль сделал разворот, и Марков услышал голос акустика: «Предполагаю контакт с подводной лодкой». Вот она, заветная минута! Мичман засек лодку на первом же галсе. Марков готов был возгордиться, но, увидев, как нахмурился адмирал, сдержался.

Море угрюмо пенилось, покрывшись белыми барашками. Корабль сильно качало, но Марков не двигался, словно прирос к палубе. Он буквально по пятам преследовал подводную лодку. Она маневрировала, то увеличивала, то уменьшала ход, выбросила за борт помехи, чтобы сбить с толку акустика, но так и не могла оторваться от преследования. Когда штурман доложил, что лодка находится в пяти кабельтовых от корабля, идет курсом на север, командир вмиг сообразил, что идет она к мысу Белужий не случайно. Гидрология моря в том районе сложная, лодке легко укрыться.

«Врешь, голубушка, все равно не уйдешь!» — ликовал в душе Марков.

Акустик неожиданно доложил:

— Контакт с лодкой потерян.

Командир помрачнел. Ему показалось, что в случившемся виноват акустик, но он погасил в себе гнев, до боли сжав в руке бинокль. Доклад акустика слышал и адмирал, но он, казалось, не обратил на это внимания, стоял у правого крыла мостика и глядел куда-то в сторону мыса, что каменным утесом высился над серо-зеленой водой. Потом, словно размышляя, негромко сказал:

— До вод сопредельного государства осталось недалеко.

Марков и сам это знал, потому и боялся дать промашку. А то начальник штаба бригады, седоусый капитан 2-го ранга, с серыми, как у него, глазами, когда корабль вернется с моря, непременно с ухмылкой скажет: «Что, показала вам хвост лодка?» Если не эти, то другие колючие слова найдет, а оправдываться Маркову будет нечем. Да и к чему оправдания? Не умел он этого делать, да и не стремился, ибо тот, кто оправдывается, роняет свой авторитет в глазах старшего начальника. Своим авторитетом Марков дорожил… Но почему молчат акустики? Он взял микрофон и спокойно, словно бы ничего не случилось, запросил пост.

— Что слышите? Пока ничего? Слушать, слушать, акустики, на вас вся надежда…

К Маркову подошел капитан-лейтенант Лысенков и тихо, чтобы его не слышал адмирал, сообщил, что он только был у акустиков. На подводной лодке, видно, опытный командир, поэтому ему удалось скрыться. Но мичман Капица не такой, чтобы пасовать.

— Он просил передать вам, чтобы не волновались.

Марков горько усмехнулся, заметив, что ему нужна подводная лодка, а не заверения мичмана. Да и кто сказал, что он волнуется? Нет, это не так. Маркову спокойно, он ни о чем не думает, ему спокойно.

Помощник заметил, что подводный нарушитель далеко уйти не мог. Он где-то притаился неподалеку.

— Все может быть, — поспешно ответил капитан 3-го ранга — Может, и затаилась где-то рядом, а может, ушла на глубину. Ясно одно — я не успел произвести необходимый маневр.

И вдруг раздался голос акустика: есть контакт! Марков облегченно вздохнул. Лодка, как доложил штурман, шла в сторону мыса, видимо, ее командир решил, что в том районе гидрология моря сложная и он сможет оторваться от преследования. Марков это учел, но невольно упрекнул себя в том, что, пожалуй, излишне волнуется. Его охватил азарт поединка. Он все рассчитал, и у него не было сомнений в успехе. Даже когда командир «Беркута» запросил по радио, как у него идут дела, не нужна ли помощь, Марков ответил: держит с лодкой надежный контакт. «Куда ей, голубке, теперь деться? Я заставлю ее всплыть, — говорил в микрофон капитан 3-го ранга. — Сначала брошу за борт гранаты, а если это не поможет, проведу предупредительное бомбометание. У меня на борту находится посредник, и я уверен, что мои действия он одобрит. А если что не так — подскажет. Ты же знаешь, я предпочитаю сам все делать, но если адмирал даст добрый совет, почему бы его не взять на вооружение?..» Командир «Беркута» ответил коротко: «Действуй, но я все же иду следом за тобой».

Маркову доложили, что лодка увеличила скорость и, возможно, готовится к новому маневру.

«Поздно! — усмехнулся в душе капитан 3-го ранга. — Я ее, голубку, сейчас заставлю всплыть!»

Но вот странно — гранаты разорвали черный холст воды, подняв кверху белые столбы, но лодка не всплывала. Что же делать? Какое-то время Марков размышлял, потом подошел к адмиралу и, стараясь быть спокойным, доложил обстановку. Тот выслушал его внимательно, на его лице появилась улыбка, — чего Марков никак не ожидал, — коротко бросил:

— Используйте бомбы…

«Верно, предупредительное бомбометание, другого выхода у меня нет», — возбужденно подумал Марков. Только бы не потеряли контакт акустики.

Наступила напряженная минута. Тишину нарушали только громкие доклады акустика: «Тон-эхо ниже! Тон-эхо много ниже!» Марков, слушая его, радовался: молодец, четко работает! Он мог бы сказать это вслух, как бывало раньше, чтобы выразить свое удовлетворение, ободрить мичмана. Но он молчал — рядом стоял адмирал. Марков видел в его глазах настороженность и от этого был еще более сдержан в эмоциях. Не ясно еще, как посредник оценит работу моряков. «Я должен заставить лодку всплыть в наших водах, — подумал Марков, сцепив зубы. — Должен, в противном случае я не стою и ломаного гроша. Тогда уж начальник штаба раскритикует меня в пух и прах».

Капитан 3-го ранга почувствовал, как его охватило жаром, будто и вправду вел настоящий бой. Марков не знал, кто там управляет лодкой, но теперь уже ясно — выиграл он! «Надеюсь, адмирал будет доволен», — в один миг пронеслось в голове командира. Не мешкая, он отдал приказ на предупредительное бомбометание.

Черные, похожие на бочонки, бомбы одна за другой стали с кормы плюхаться в воду. Взрывы разорвали тишину. У Маркова стучало в голове: всплывет или нет? Должна всплыть! Он стоял на мостике неподвижно, тихо, будто не дышал, цепким взглядом окидывая море. Время, казалось, остановилось. Но вот с правого борта, на противоположной от взрыва бомб стороне, из воды показалась серая, как скала, рубка, потом палуба. Марков, сдерживая вдруг охватившую его радость, только и выдохнул:

— Наконец-то свершилось…

Подводная лодка покачалась, покачалась на пенистых волнах, затем снова погрузилась в пучину.

— Ну, как вам атака? — не выдержав, спросил Марков.

Адмирал одобрил действия командира «Алмаза», заметив, однако, что лодку следовало атаковать сразу же, едва акустик установил с ней контакт. В бою каждая секунда дорога.

— На войне во сто крат тяжелее. Сам я был минером и всякого повидал… И очень жаль мне тех ребят с «Алмаза», что остались в морской пучине. А ведь они могли жить. Но честь корабельного флага была для них дороже жизни. И они отдали ее во имя Родины.

«Алмаз» взял курс в бухту. У мыса, едва корабль развернулся, все, кто находился на ходовом мостике, услышали тревожный голос вахтенного сигнальщика:

— Вижу плавающую мину!

Матрос, видно, растерялся, потому что должен был сначала сообщить курсовой угол и дистанцию, а уж потом сказать, что видит. Марков на эту неточность не обратил внимания. Он схватил бинокль и поднес к глазам. Что-то круглое качалось на темно-голубой волне. Да, это мина! Черная, со свинцовыми рожками. Откуда она взялась, каким образом попала сюда? Марков подозвал к себе вахтенного офицера и коротко бросил:

— Объявите на корабле боевую тревогу!

Колокола громкого боя разбудили вечернюю тишину.

Адмирал вскинул к глазам бинокль. В линзах закачался черный зловещий шар с рогами. Теперь сомнений не было, что это мина. Он немало повидал таких мин на своем веку. Пока посредник разглядывал ее в бинокль, капитан 3-го ранга Марков решал, как ему быть. Он даже вздрогнул, когда точно так же, как адмирал, увидел в линзах «рогатую смерть». Вздрогнул не от испуга — опасных ситуаций Марков не боялся и не избегал их, ибо считал, что только тот командир имеет право повелевать людьми, приказывать им, который на себе испытал трудности. Вздрогнул от неожиданности, что увидел настоящую мину. Ведь сколько она блуждала по морю, пока ее обнаружили.

Корабль застопорил ход. Адмирал подошел к Маркову, спросил:

— Что будете делать?

— Уничтожим, — твердо ответил капитан 2-го ранга.

— Правильное решение, — одобрил адмирал. — Кто пойдет старшим?

— Капитан-лейтенант Лысенков. Он — минер. Ему и карты в руки. Шлюпкой будет управлять боцман.

— Не возражаю…

Лысенков в это время стоял на палубе и смотрел на «рогатую смерть». Лицо его было сосредоточенным. Мина зыбко качалась на воде, круглая, с зловещими рогами. Опасная находка… Он так засмотрелся на мину, что не услышал, как к нему подошел командир.

— Сергей Васильевич, вам поручаю… — Марков не договорил, но Лысенков и так все понял. В его душе шевельнулось чувство настороженности — на море крутая волна, и подцепить к мине подрывной патрон будет не так-то легко. Это не то что лезть в шторм на мачту. Но он улыбнулся:

— Рогатая, еще бодаться станет…

Шлюпка, в которой находились матросы подрывной команды, подошла к рогатому шару. Лысенков лег грудью на транец, вытянул вперед руки и, когда мина подплыла к корме, набросил петлю взрывпатрона на свинцовый колпак. Он даже удивился, как все легко получилось. Потом он зажег фитиль, зашипел шнур, выбросив язык пламени. Лысенков легко оттолкнул от себя мину, глухо крикнул: «Пошли!» Гребцы взмахнули веслами. Шлюпка стала удаляться от мины на безопасное расстояние. Но тут зеленая волна выросла перед глазами боцмана. Она накрыла шлюпку, гребцы оказались в воде. Кто-то испуганно крикнул:

— Мина взорвется!..

Отчаянный крик рванул душу Лысенкова. В одно мгновение он понял, что надо спасать людей, и тут же бросился к мине. Он плыл быстро, как дельфин, рывками преодолевая волну за волной. Вода накатывалась на глаза, слепила их. Рывок! Еще рывок! Пахло дымом, гарью. Наконец вот она, мина! Лысенков сорвал с рожка патрон, бросил его далеко в сторону и тут же поплыл обратно. Стояла грозная тишина, и он слышал, как ему кричали: «Скорее! Скорее!..» Он дышал все тяжелее, но греб воду изо всех сил. Он не помнил, сколько проплыл метров, но когда поднял голову, чтобы взглянуть на мину, взорвался патрон. В лицо ударил горячий воздух, и он потерял сознание.

Мину взорвали после того, как Лысенкова подняли на борт. Пришел он в себя в каюте. Фельдшер растер ему ноги и грудь спиртом. Стало легче, он даже улыбнулся. Вспомнил жену. Потом мысли о жене рассеялись, и он задремал. Сквозь дрему Лысенков услышал за дверью тяжелые шаги. Чей-то голос спросил: «Он не ранен?» Это был голос адмирала. Ему кто-то ответил: «Все в порядке! Он уснул, товарищ адмирал».

У Лысенкова потеплело на душе. Но вспомнил боцмана и помрачнел. Опытный моряк, а допустил промашку. Не успел развернуть шлюпку носом, крутая волна сильно ударила в борт и опрокинула ее. Лысенков взвешивал все до мелочей. А командир в это время отчитывал боцмана:

— Старый морской волк — и вдруг осечка. Негоже так…

Боцману помолчать бы, а он, не смущаясь адмирала, заявил:

— Сам не пойму, як волна ударила! Очнулся в воде, бачу, помощник поплыв до мины…

Ночь для Лысенкова прошла спокойно. Спал он крепко. Едва в иллюминатор заглянул розовый рассвет, встал, позавтракал и лишь тогда поднялся на мостик. В лицо дохнул свежий ветер. Марков встретил его приветливо, шутливо спросил:

— Рогатая не приснилась? Ох и напугал ты меня, когда к мине поплыл. Ну а как самочувствие?

— Готов заступить на вахту! — бодро выпалил Лысенков. — А вы бы отдохнули…

Марков сказал, что на корабле посредник и ему нельзя сходить с мостика. В это время к ним подошел замполит Румянцев. Поздоровавшись с помощником, он поздравил командира с успешной атакой. Сам он находился в посту акустика и видел, как мастерски работал мичман Капица. Настоящий ас! А вахту дублера нес матрос Егоров.

— И что же он? — насмешливо спросил капитан 3-го ранга.

— Тоже держал надежный контакт с лодкой.

— Ну что ж, я рад, — Марков хотел еще что-то сказать, но ему помешал вахтенный радист, сообщивший, что на имя адмирала получена срочная радиограмма. Командир велел помощнику доложить о ней посреднику и, повернувшись к замполиту, спросил:

— Виктор Савельевич, у вас все готово к воинскому ритуалу?

Румянцев развернул морскую карту и указал на кружочек, помеченный красным карандашом. Это была точка, обозначавшая место гибели пограничного корабля «Алмаз». Командир сторожевика Окунев принял неравный бой с врагом. «Алмаз» вел огонь до тех пор, пока над ним не сомкнулись волны.

— Я подготовил радиопередачу, — сказал замполит. — Адмирал не станет возражать?

Посредник выслушал замполита с необычным волнением и сказал, что сию же минуту поднимется на мостик. И тут же уточнил: «Это что, отдание воинских почестей?»

Адмирал, сутулясь, торопливо поднялся на мостик, на ходу застегивая шинель. Он взглянул на серое в заплатах туч небо, потом встал у левого крыла. Увидев рядом с собой Маркова, серьезно, даже сердито сказал:

— Пожалуйста, без меня… Сами все делайте. В данном случае я ваш гость, а не посредник…

Корабль зыбко переваливался, вода за бортом шипела, пенилась. И этот шум напоминал адмиралу роковой день войны, когда в море «Алмаз» доживал свои последние минуты. Ему даже почудился голос командира: «Братцы, огонь по субмарине!.. Огонь! Еще огонь! Ура, мы ее подбили!..»

Адмирал очнулся, посмотрел на море. Какое-то оно неуютное и сердитое. «Эх, жаль ребят…»

Марков заметил, как изменился в лице адмирал. Еще недавно он был весел, в глазах горели искорки, а сейчас лицо какое-то неприступное, словно вытесано из мрамора. Однако Марков вопросов не задавал. Он лишь покосился на адмирала, и тот, уловив его взгляд, по-прежнему и словом не обмолвился. Не было желания и у Маркова о чем-либо спрашивать адмирала. В минуту воинского ритуала он невольно вспоминал отца.

Подошел капитан-лейтенант Румянцев. Марков шепнул ему:

— Посредник чем-то расстроен.

— Ты еще гадаешь? — усмехнулся замполит. — Пойми, человечина, адмирал был на войне, друзей терял в боях…

Корабль подошел на расстояние пяти кабельтовых от места гибели «Алмаза». В это время раздался сигнал большого сбора. Прошли секунды. Моряки, свободные от вахты, выстроились на верхней палубе. Адмирал шагнул к трапу, но тут же вернулся на прежнее место.

«И чего он так волнуется?» — подумал Марков.

На корабле заиграли сигнал «захождение». Вахтенный сигнальщик приспустил Военно-морской флаг. На верхней палубе в корабельных динамиках раздался тревожно-взволнованный голос замполита:

— Товарищи, наш корабль проходит координаты боевой славы. Здесь, в этом районе моря, в годы Великой Отечественной войны героически погиб экипаж пограничного корабля «Алмаз». Честь и слава героям!..

Марков неотрывно наблюдал за адмиралом. Когда был приспущен Военно-морской флаг, он приложил руку к головному убору и застыл, не шевелясь. Так он стоял несколько минут. Потом, когда миновали место гибели корабля, адмирал опустил руку и подошел к Маркову. Сказал тихо, почти шепотом:

— Спасибо, Игорь Андреевич, за память. Спасибо.

И ушел в свою каюту. Вскоре он позвонил командиру по внутреннему телефону и просил срочно прибыть к нему, оставив на мостике за себя старпома.

«Что там еще?» — невольно подумал Марков.

Командир тихо вошел в каюту. Адмирал сидел за столом, в руках у него была радиограмма, которую недавно ему вручили.

— Вот что, командир, нам приказано срочно следовать в базу, — сухо сказал адмирал. — К утру надо быть. Вопросы есть?

— Нет… — замялся Марков. — А что случилось?

— Есть дела. Я должен связаться с Москвой…

Адмирал и словом не обмолвился, почему пожелал быть на «Алмазе». По натуре Марков был человек стеснительный и поэтому не любил задавать вопросов. «Пожалуй, лучше еще подождать, — решил он. — Посредник обязательно что-то скажет, как-то оценит действия личного состава».

Однако адмирал давать свои оценки не торопился и, как показалось Маркову, о чем-то мучительно думал. Вчера, беседуя с капитан-лейтенантом Лысенковым, адмирал спросил: «А что, голубчик, страшно было плыть к мине?» Тот ответил: «Не успел испугаться. А вообще-то сердечко прыгало…»

Адмирал прошелся по каюте, остановился у зеркала.

— Седеем, брат. Седеем… — Он обернулся к Маркову. — Молчишь? Ну, ладно, помолчи. Я знаю, о чем ты думаешь… А помощник у вас — орел! Как он плыл, а? Ну точно дельфин…

Марков распахнул дверь каюты, давая возможность адмиралу выйти на палубу. Ему все не терпелось узнать, почему это посредник пошел в море на «Алмазе». Разве мало было других? На мостике, когда адмирал разглядывал в бинокль далекий берег, Марков наконец спросил об этом:

— Скажите, если не секрет…

Брови адмирала дрогнули, лицо стало серьезным.

— Секрет, да? — усмехнулся он. — Нет тут секрета. С капитан-лейтенантом Васей Окуневым я плавал. На моих глазах он погиб… Вражеская торпеда попала в корму корабля. Страшный взрыв… Сторожевик лишился хода, накренился на правый борт. На воду успели спустить катер и надувной понтон. С командиром осталась лишь горстка храбрецов — комендоры, чтобы, если появится противник, открыть по нему огонь. И что вы думаете? Неподалеку от «Алмаза» всплыла вражеская лодка. Фашисты, наверное, подумали, что корабль обречен. Но стоило гитлеровцам появиться на палубе, Окунев громко крикнул: «Огонь по врагу!»

— Молодцы! — выдохнул Марков.

— Лодка стала погружаться. Наши моряки могли бы вторым выстрелом уничтожить ее, но в это время другая лодка выпустила по сторожевику торпеду… Последнее, что я увидел, это наш корабельный флаг. Он гордо реял на гафеле, пока над кораблем не сомкнулись волны. — Адмирал сделал паузу. — Сколько годов прошло, а все-все помню. Побыл на вашем корабле в море и будто встретился с живым Васей Окуневым. Да, война… Многие она жизни унесла…

— А субмарина что, скрылась? — спросил Марков, взволнованный тем, как стойко сражались моряки «Алмаза».

— Снаряд угодил ей в рубку, но… — адмирал развел руками, — видно, прочный корпус лодки не задело, и она погрузилась.

Неторопливой походкой адмирал снова направился в каюту. Марков стоял на мостике, задумавшись. Вражеская торпеда угодила в корму «Алмаза». Тральщик отца также получил удар торпеды в корму. Что это, случайное совпадение?

— Товарищ командир, — раздался за спиной голос штурмана лейтенанта Руднева, — мы на подходе к бухте. Время поворота.

Марков приказал вахтенному офицеру: курс — сто пять градусов. Тот отрепетовал команду, и корабль начал разворот.

Марков грустно глядел на серо-зеленое, подернутое сизой дымкой море. Из головы не выходил разговор… Ему хотелось еще кое о чем спросить адмирала, но тот все еще находился в каюте. Должно быть, разволновался, вспомнив войну.

Зазвонил внутренний телефон. Марков взял трубку. Адмирал спросил, скоро ли корабль войдет в бухту.

— Минут через тридцать будем швартоваться, — ответил ему капитан 3-го ранга.

— Я поднимусь к вам…

Адмирал молча встал у левого крыла мостика, откуда хорошо просматривалась бухта. Корабли у причалов прижались друг к другу как братья. Маленькие белые домики, крытые серым шифером, приютились на каменистой почве. Издали домики казались сказочными: ночью выпал снег, он лежал на крышах белыми кусками ваты.

— А тогда, в сорок четвертом, в бухте было лишь пять домиков, — нарушил тишину адмирал.

Марков подошел к нему:

— Вы не помните точную дату гибели «Алмаза»?

— Такое разве забудешь? — Адмирал зачем-то взялся за околыш своей фуражки. — Пятого июля сорок четвертого года.

— Странно… — обронил Марков.

— Что странно?

— Корабль отца тоже погиб в тот день…

— Что? — растерянно задергал густыми бровями адмирал.

— Об этом я узнал от ветерана Северного флота, который хорошо знал моего отца. И еще одна деталь, — продолжал капитан 3-го ранга. — «Алмаз» получил удар торпеды в корму, и корабль отца тоже…

— На войне по-всякому случалось… — тихо сказал адмирал.

Марков вдруг понял, что этот человек стал ему ближе, роднее, казалось, что не один день он провел с ним в море. И, может быть, поэтому его вновь влекло на душевный разговор.

— Вы тонули на «Алмазе»? — спросил Марков.

— В тот день я нес вахту на верхней палубе. На мне был спасательный жилет. Взрыв, сильная вспышка огня… Взрывной волной меня выбросило за борт… Очнулся в воде. Что делать, куда деваться? Решил добираться к берегу. Кое-как доплыл. Рыбаки вытащили меня из воды, обогрели, накормили… Поправился, набрался сил и снова попросился на корабли. Словом, повезло мне. Мать, когда ей про все это рассказал, заявила: «Ты, сынок, в счастливой рубашке родился». Может, оно и так… А вообще-то наш брат моряк всегда думает о береге, от которого отошел корабль. Это и сил ему придает, и мужества…

Наступила тишина, нарушаемая лишь голосистыми криками чаек, пролетавшими над кораблем.

— А мой отец, видно, не доплыл до берега, — наконец подал голос Марков.

— Теперь и я это понял, — грустно отозвался адмирал.

«Алмаз» ошвартовался у деревянного пирса. На корабле прозвучал отбой аврала. Но Марков не уходил с мостика. Он ждал адмирала. Тот стоял у штурманского столика рядом с лейтенантом Рудневым и что-то разглядывал на карте. Марков не хотел его отвлекать.

— Оба корабля погибли неподалеку от острова. — Адмирал взглянул на Маркова. — В Москве я постараюсь просмотреть кое-какие архивы…

Лицо капитана 3-го ранга оставалось задумчивым.

— Я очень прошу вас, если узнаете что-либо новое о тральщике, сообщите, пожалуйста, мне. Нам с братом хочется знать все подробности о гибели отца…

Адмирал кивнул головой:

— Я вас понимаю…

— Разрешите построить экипаж для проводов? — спросил капитан 3-го ранга.

— Не надо. Пусть люди отдыхают после похода…

И, пожав Маркову руку, он пружинисто сошел по трапу на берег. Там его уже ждала машина.

Вернувшись к себе в каюту, Марков достал из стола письмо ветерана Северного флота, которое получил еще весной, и вновь перечитал его.

«Сам я в точности не знаю, как погиб твой отец, — писал ветеран. — Но позже слыхал от флагманского штурмана, что их корабль торпедировала вражеская подводная лодка в тот момент, когда он вел траление донных мин на фарватере неподалеку от острова Баклан. Торпеда угодила в корму корабля. В тот же день, 5 июля, субмарина торпедировала и сторожевой корабль «Алмаз»…»

Марков свернул листок. Теперь он знал, о чем расскажет брату Павлу, когда поедет к нему на заставу. А поехать ох как надо! Тут дело такое…

В каюту заглянул замполит.

— Слушай, чем ты покорил адмирала? — спросил Румянцев, улыбаясь краешками губ.

— А что?

— Разрешил тебе не строить экипаж корабля по случаю схода на берег. Редкий случай, скажу тебе. — И, не дождавшись ответа, добавил: — А мне тебя жаль. Погляди на себя в зеркало. Бледный, под глазами синие круги… Всю ночь простоял на мостике. Что, разве у тебя нет помощника?

— У нас был посредник… — начал было возражать Марков, но замполит перебил его:

— Ладно, не оправдывайся… Я к чему все это? — Румянцев скосил на него глаза. — Как бы в ночь нам снова не пришлось шлепать в море. Я только от дежурного по бригаде. Из Москвы от Егорова был звонок… Посоветовал нашему Громову держать уши топориком.

— Что, опять «рыбаки»?

— Может, и «рыбаки». Поживем — увидим.

«Оба корабля погибли неподалеку от острова, — почему-то подумал Марков, когда остался в каюте один. — Прав адмирал, на войне по-всякому случалось. Теперь, наверное, и документов никаких не найти».

3

Была уже глубокая ночь. В густо-синем небе перешептывались звезды. Капитан 1-го ранга Егоров все еще работал в кабинете. Ему никто не мешал, правда, в девятом часу вечера позвонила жена и, узнав, что он задержится, сообщила: пришло письмо от Юрия, ему, видно, скучно там. При этих словах Егоров нахмурился. Будь он сейчас дома, непременно сказал бы Зинаиде: «На службе скучно не бывает. Наш Юрик валяет дурака». По телефону он лишь коротко бросил: «Меня не жди, я буду поздно». Зинаида, за многие годы привыкшая к беспокойной службе мужа, лишних вопросов не задавала, сказала только, чтобы он выпил чаю.

Последние дни Егоров поздно приходил домой; проводилась важная операция, в которую были втянуты многие люди. И что особенно его беспокоило, так это поведение Коршуна — как бы тот не ускользнул. Под этой кличкой на Севере действовал опасный и хитрый враг.

Егоров вздохнул и второй раз прочел донесение, полученное от капитана 2-го ранга Ермакова. Насторожило его не то обстоятельство, что ночью был запеленгован радиопередатчик, а то, что оперативная группа никого не обнаружила. На место выезжал сам Ермаков, а уж он-то человек весьма опытный. Егоров задумался: кто мог вести радиопередачу глубокой ночью? Может быть, это дело рук Коршуна? Если дал о себе знать, значит, торопится. Ему, конечно, нужна связь. Без связи он как без рук.

Егорову было ясно, что главные события еще впереди и в этой операции могут встретиться любые неожиданности, поэтому всем, особенно Ермакову, надо быть осторожными. Теперь для него, как руководителя операции, начался другой отсчет времени, где на учете каждая минута. И все это время, каким бы томительным оно ни было для Егорова, ему не давала покоя мысль о Коршуне.

«Пожалуй, это он вел радиопередачу. Коршун ни о чем не догадывается, не видит, как вокруг него сжимается кольцо. И это хорошо».

В любом деле Егоров старался выявить главное, ради чего следует напрячь свою энергию, свой разум; и, кроме всего прочего, его мысли были там, на далеком Севере, где всеми действиями руководил капитан 2-го ранга Ермаков, человек по натуре неторопливый, но до дерзости отчаянный. Не забыл Егоров, когда в бытность его службы в Заполярье в поединке с нарушителем морской границы Ермаков прикрыл его собой. Пуля врага угодила ему в левый бок, слегка повредила кость. С тех пор прошло немало времени, но тот эпизод он помнит до мельчайших деталей.

Кто же радировал на чужой берег? Если Коршун, то надо ждать важных событий. Совершенно очевидно и другое: хозяева торопят слугу. Видимо, это имел в виду и генерал, когда вчера, анализируя обстановку, строго предупредил Егорова: «Если морской «гость» станет показывать когти, надо их вовремя обрезать». Легко сказать — обрезать, но кто и когда придет с чужого берега? Одна надежда на Тарасова. Парень цепкий, смышленый. Он должен найти подход к Коршуну. Но он пока молчит. В Синеморск доехал благополучно, устроился на судно…

Капитан 1-го ранга закурил, подошел к карте, висевшей на стене у окна. Взгляд его скользнул вдоль гряды ребристых сопок, полукольцом тянувшихся вдоль Кольского полуострова. Квадрат 6/13… Это остров Баклан. Егоров будто наяву увидел этот небольшой клочок земли, затерявшийся в Баренцевом море. Издали остров был похож на огромную шапку горца, только верх у нее не из меха, а из серо-черного базальта. Камни густо поросли можжевельником и карликовыми березками. Высокие, крутые скалы прикрывали остров от лютых норд-остов, и когда море штормило, на острове можно было укрыться от непогоды. В годы минувшей войны по соседству с островом базировались советские подводные лодки. Напротив Баклана чернел остров Северный, а между ними проходил фарватер, по которому ходили корабли и рыболовецкие суда. Егоров не раз бывал в этих местах. Войну он провел на Северном флоте, плавал на торпедных катерах.

Егорову вдруг пришли на память слова его матери о том, что на суше служить легче, чем на море: там земля да травка всякая, если ранят, лежи себе, жди, когда санитар перевяжет, а на море — буль-буль корабль, и над тобой навсегда закрылось небо. И все же Егоров пошел служить на море, потому что на кораблях плавал его отец Григорий Егоров, и хоть с войны не вернулся, память о нем живет в сердце сына. «У тебя есть своя тропа на море, а это уже счастье», — сказал ему как-то адмирал. Эта тропа берет свое начало из станицы Кущевской, что на Кубани. Станица знаменитая: здесь в гражданскую войну Первая Конная Буденного наголову разбила деникинские белогвардейские казачьи полки. На площади горит огонь в память о тех буденновских бойцах, которые пали в бою. И среди них дед Егорова — Федор. Отчаянный рубака! Командарм Буденный лично наградил его серебряными часами. И было за что. Во время боя под командармом убило лошадь. Не успел он пересесть на другую, как белогвардейский офицер вскинул пистолет. Еще секунда — и прогремит выстрел. Но рядом на гнедом скакуне оказался Федор Егоров. Взмахнул шашкой — офицер и пикнуть не успел. Когда рубка закончилась, Буденный велел привести к нему отважного бойца. «Из какой кавдивизии?» — спросил он Егорова. «Из четвертой», — ответил Федор. Буденный ущипнул усы: «У Семена Тимошенко орлы в дивизии! — Командарм обнял смельчака. Потом снял со своей руки серебряные часы: — Награждаю за верность своему долгу».

…Своя дорога на море. И огнем она опалена, и кровью пропитана. Тогда, в сорок третьем, торпедный катер, на котором служил Егоров, атаковали фашистские корабли. Вражеский снаряд угодил в корму, катер, как подстреленная птица, закрутился на месте, и конец бы ему наступил, да выручил Михаил Егоров. Под огнем врага он срастил трубопровод, по которому топливо поступало к дизелям, и катер рванулся вперед. Моряка ранило осколком, но он с поста не ушел…

Да, нелегко прокладывать свой след в жизни, подумал Егоров. В каждом деле есть свое зерно, надо лишь найти его и сделать так, чтобы это зерно дало ростки… Он усмехнулся, сказал вслух:

— Чего ты раскукарекался? Что было, то прошло. Думай о Коршуне. Как ему обрезать когти?..

Закурил сигарету, потом подошел к окну. Город спал. В небе ярко горели звезды. Почему-то на память пришло письмо сына, полученное на прошлой неделе. Акустик противолодочного корабля матрос Юрий Егоров писал:

«Ты спрашиваешь, люблю ли я море? Эх, отец, да ведь оно не девушка!..»


И снова нахлынули мысли о злополучной шифровке. Кому радировал морской «гость»? Едва он подумал об этом, как в кабинет вошел майор Игнатов, коренастый, светло-русый офицер с карими глазами.

— Расшифровали?

— Загадочный текст, — сказал Игнатов и протянул Егорову листок.

«Ястребу. Прошу Дельфина прибыть в квадрат 6/13 и ждать моего сигнала. Коршун».

— Да, не густо… — пробурчал Егоров. — Дельфин… Что это означает?

Майор высказал предположение, что это, должно быть, какое-то рыболовецкое судно. Егоров возразил ему:

— А если подводная лодка? Вот что, Игнатов, мне кажется, что Коршун собирается уходить на тот берег. Как бы он карты нам не спутал. Свяжитесь с морскими пограничниками. Пусть прослушают глубины в районе острова Баклан.

— У них там появились «рыбаки». Судно бродит у острова Баклан. Когда оно вошло в наши воды, его задержали пограничники. С дозорного корабля «Алмаз» на судно была высажена осмотровая группа. Кроме сетей на судне ничего не обнаружили.

— Кто об этом доложил? — насторожился Егоров.

— Марков.

— Павел?

— Игорь, а Павел — начальник заставы.

Братьев-близнецов Марковых Егоров знал давно. С Игорем виделся на Севере, слышал о нем немало лестного, потому и рекомендовал адмиралу назначить его командиром «Алмаза». С Павлом Марковым лично не встречался, но знал, что тот вывел свою заставу в отличные. Маркову-старшему не довелось увидеть своих сыновей, и от этой мысли Егоров испытывал ощущение чего-то потерянного в жизни. Такой он был, Егоров, чужое горе его всегда терзало.

— Странно, — осенило вдруг Егорова, и он мельком взглянул на майора. — А что, если между судном и Коршуном есть связь?

— Вполне возможно, — согласился Игнатов.

Капитан 1-го ранга неторопливо, даже несколько монотонно заговорил о «рыбаках», которые настойчиво появляются на фарватере у острова Баклан. А тут еще этот Коршун. Давно отправил шифровку своему шефу, но с того берега ему не ответили, выжидают, наверное. Если так, то чего выжидают? Неужели Коршуна что-либо насторожило?

— И наш «рыбак» молчит, видно, еще не акклиматизировался. — Егоров прошелся по кабинету, задержал свой взгляд на морской карте, потом посмотрел на майора. — Свяжитесь с комбригом Громовым и передайте мое указание усилить морской дозор в районе острова, обратив особое внимание на узкий проход между скалами…

Взяв папку с бумагами, Игнатов вышел. Было уже поздно, и Егоров устало прилег на диван. В кабинете стояла гнетущая тишина. Луна скорбно светила в окно. Длинные лохматые тени прыгали по стене, скользили по его озабоченному лицу. На днях он разговаривал с капитаном 3-го ранга Игорем Марковым. Спросил, сможет ли пройти между скалами подводная лодка. Марков высказал сомнение: будь командиром подводной лодки, он бы не рискнул. «Впрочем, не стану утверждать, что лодка в тех местах не может пройти». Егоров хотел было на этом закончить разговор, но Марков предложил вызвать водолазное судно и обследовать грунт.

— Согласны? — хрипел в трубке его голос.

Егорову понравилась находчивость Маркова, однако проводить водолазные работы воздержался, чтобы не спугнуть Коршуна. Операция может сорваться. Ничего не сказав Маркову, капитан 1-го ранга поблагодарил его за предложение, добавив, что подводные работы, может, и не потребуются.

Егоров был глубоко убежден, что обследовать глубины в районе островов Баклан и Северный не следует: там орудует Коршун. Если появится водолазное судно, враг затаится.

Егоров встал с дивана, прошелся по кабинету. И еще одна загадка: генерал сказал, что днями на Северный флот прибыла новая подводная лодка. На ней находится один из ее конструкторов — Степан Капица, старший сын капитана судна «Кит».

— Есть сведения, что им заинтересовались на Западе, — предупредил Егорова генерал и назидательно добавил: — Коршун будет стремиться проникнуть на эту лодку. Не спускайте с него глаз.

Егоров сел за стол. Глазастая луна по-прежнему заглядывала в окно. На улице стояла тишина, как перед грозой. Было уже за полночь. Егоров открыл форточку. В кабинете сразу посвежело, и одолевавший его сон исчез. Да, с Коршуна надо не спускать глаз. Не зря он прибыл на Север, значит, ему нужен Петр Кузьмич Капица, чтобы выйти на его сына. Обстановка подсказывала Егорову, что разумнее всего схватить Коршуна. Однако он не стал этого делать, решил подождать, когда к Коршуну придут с чужого берега. Он уже давно убедился, что Коршун хотя и действует осторожно, но вырывается в эфир…

Горячность Коршуна радовала Егорова. Беспокоило его другое: контролирует ли шаги Коршуна Тарасов? Где он теперь и что делает? Не слишком ли передоверился он, поручив молодому чекисту столь тяжкое задание? Прямо-таки странно, почему молчит Тарасов. Егоров поначалу хотел поручить майору Игнатову запросить Ермакова, как там дела у Тарасова, но в последний момент решил этого не делать. Надо подождать еще день-два, а уж потом…

На другой день, едва Егоров вошел в свой кабинет, майор Игнатов протянул ему телеграмму.

«Акклиматизация прошла нормально. За Коршуном веду наблюдение. Тарасов».

На душе Егорова потеплело. «Значит, не ошибся я в Тарасове, — обрадовался он. Хотя и рано делать какие-то выводы, впереди еще столько работы, но он верил Тарасову. — Только бы не выдал себя «рыбакам». Только бы Коршун не клюнул его в голову. Дело наше всегда требует выдержки и острого глаза…» А вслух капитан 1-го ранга воскликнул:

— Вот это уже хорошо! У Тарасова есть чутье. Ей-богу есть! Держите с ним надежный контакт. Может быть, вам, Игнатов, придется к нему срочно выехать. Это на тот случай, если осложнится обстановка. Тарасов должен узнать, кто тот человек, который неделю назад прибыл врагам на помощь. Какова у него задача. Что ему надлежит сделать у нас. Незнакомец, видно, жил на Севере, потому что сумел пройти скалистыми тропами.

— Вероятно, он постарается войти в контакт с Коршуном, — заметил Игнатов.

Егоров промолчал. Он опять подошел к карте, глянул на тот участок моря, где высился остров Баклан. Хмуро спросил:

— Где сейчас находится «Кит»?

— Примерно в ста милях от острова. — Майор подошел к карте и ткнул указкой в точку, окруженную цепочкой береговых скал.

Егоров знал, что у скал очень опасный проход для кораблей. На глубине — подводные скалы, рифы, дно каменистое, поэтому если Коршун просит прислать ему подводную лодку, то вряд ли какой командир, будь он самый что ни на есть опытный и храбрый, рискнет погрузиться на дно моря в этом месте. Весьма опасно. А вдруг рискнет? Что тогда? Конечно, у каждого морехода свои навыки, умение, чутье, позволяющее проводить корабль даже там, где, казалось, и щука не проскочит. Неужто попытаются подойти к острову?

— На верную гибель никто не пойдет, даже если Коршун еще сделает запрос, — подал голос молчавший Игнатов. Он знал Егорова уже давно, верил в его талант разгадывать замысел врага.

— Слушай, Игнатов, какая же это гибель, если лодка пойдет между камнями? — мягко проговорил Егоров. — Лечь на грунт, разумеется, она не может, а погрузиться на глубину… Что ей помешает? Может быть, послать к острову сторожевой корабль? Кстати, как там дела на «Алмазе»?

Игнатов доложил, что вчера сторожевой корабль нес дозор неподалеку от фарватера, севернее острова. На море ничего не заметили. Правда, днем и вечером неподалеку от острова прошли два иностранных судна. Сухогрузы с лесом из Мурманска.

— Грузовозы… — задумчиво промолвил Егоров. — Остров надо блокировать. Свяжитесь с комбригом Громовым и передайте ему мое распоряжение: с утра вновь направить в тот район сторожевой корабль.

Когда Игнатов ушел, капитан 1-го ранга с минуту постоял у карты, а потом поднял трубку внутреннего телефона.

— Слушаю вас.

— Это я, товарищ генерал, Егоров. У меня есть важные сведения. Разрешите зайти?..

4

— Штурман, наше место?

Не успел капитан 3-го ранга Марков выключить микрофон, как услышал звонкий голос Руднева: корабль находится в семи милях от острова Баклан. «Молодец, всегда четко докладывает», — подумал командир о лейтенанте. Ему тот нравился своей исполнительностью, эрудицией и глубокими знаниями. Свою профессию штурмана Руднев любил всей душой, много читал, неустанно изучал морские карты, знал много ценных сведений о морях и океанах. Вчера после ужина в кают-компании Марков, садясь играть в шахматы, спросил: «Ну-ка, штурман, что нового появилось в мировом океане?» Тот сообщил: атолл Суворова, открытый лейтенантом Лазаревым в 1814 году во время кругосветного плавания на корабле «Суворов», объявлен птичьим заповедником. «А правда, что первая морская карта появилась в России при Петре Первом?» — подал голос инженер-механик. Да, подтвердил штурман, карта была издана «под собственным смотрением» Петра I в 1701 году, на ней изображена восточная часть Азовского моря…

— Товарищ командир, показался остров, — прервал размышления Маркова вахтенный офицер.

«Алмаз» грудью припадал к воде. Погода не баловала. Всю ночь дул холодный ветер, но к утру выдохся, зато в небе появились островки черных туч, и, несмотря на август, посыпал снег. К вечеру потеплело, над водой повис молочный туман. Он оседал на лице капельками влаги, и Маркову приходилось вытирать лицо платком. Настроение у него было хорошее: на разборе учения адмирал похвалил его. «Я, как посредник, доволен действиями командира «Алмаза» при поиске подводной лодки противника, — говорил адмирал. — Правда, иногда Марков излишне волновался, но не будем ставить это ему в упрек. Лично я еще не встречал таких командиров, которые равнодушно смотрели бы на то, что делается на корабле».

Тогда же, проводив адмирала, Марков зашел к дежурному по бригаде, нетерпеливо снял трубку городского телефона и позвонил домой. Услышал голос жены, и сердце трепыхнулось: Люба выписалась из госпиталя! «Любаша, это я, Игорь! — кричал он, задыхаясь. — Я только с моря. Как себя чувствуешь? Хорошо, да?.. Так, так, забежать в магазин и купить хлеба… Но я буду поздно… Где, говоришь, Олег? Ушел в школу на вечер? Ну и пусть, он уже взрослый. А Марина? Дома и ждет краба? Придется нырять мне на дно морское за крабом».

Ночной город спал. Сонно плескалось у берега море. Изредка в бухте кричали чайки. Когда он добрался домой, дети уже спали. Люба читала роман-газету. Он обнял жену, шепнул:

— Я так скучал по тебе…

Она так же тихо ответила:

— И я тосковала…

Люба помогла ему снять шинель, быстро приготовила горячий чай.

— Спасибо за цветы, — вдруг сказала она. — В субботу у меня было скверное настроение. К больным приходят близкие и родные, а ты в море… Прекрасные розы. Я долго любовалась ими.

— Розы? — удивился Игорь. — Какие розы?

— Эх ты, рыцарь! — она ущипнула его за нос.

«Так это же штурман все устроил, — догадался Марков. — В субботу он сходил на берег».

Люба, наливая ему чай, говорила, что когда Руднев вошел в палату, она не могла от букета оторвать взгляда. Штурман спросил, как ее самочувствие, а потом вручил ей розы, сказав, что командир достал их с большим трудом.

— Это правда, Игорек?

— Сущая правда. Север ведь, тут цветы на вес золота…

Утром, возвратясь на корабль, Марков заглянул в рубку штурмана. Руднев что-то вдохновенно чертил на карте. Увидев командира, робко улыбнулся, поправил галстук, его серые светлыеглаза будто говорили: «Я же занят, товарищ командир, а вы меня отвлекаете».

— Твои розы? — спросил капитан 3-го ранга.

Руднев покраснел. Да, розы он принес. С трудом достал своей жене по случаю дня праздника, а она уехала к матери. Тогда он решил отнести букет жене командира — госпиталь-то совсем рядом с его квартирой.

— Я вручил ей цветы от вашего имени, — пояснил штурман. — Вы же были на совещании в штабе…

— Спасибо, — улыбнулся капитан 3-го ранга.

Марков прошелся по мостику и не удержался от искушения снова заглянуть в рубку штурмана. Лейтенант что-то писал. Марков не стал отвлекать его. Только бы учел все: и плохую видимость, и течение, и крутую волну на море, и подводные камни. Ведь каждый дозор сопряжен с определенными трудностями. Марков никогда понапрасну не отвлекал людей от дела, вмешивался лишь в крайнем случае. Надо, чтобы каждый мог сосредоточиться на боевом посту, по любой команде действовать осмотрительно и точно. «А вот на траулер «Кит» я так и не попал, — пожалел капитан 3-го ранга. — Надо побывать у рыбаков, рассказать им о своем отце…» Марков окинул взглядом темно-серое море. Не видно ни судов, ни кораблей. Ветер холодил лицо, подхватывал брызги и бросал их на палубу. Миновав шхеры, корабль вышел южнее острова Баклан. Район сложный — что таят в себе сумеречные глубины? Да, море всегда загадочно, попробуй узнай его тайну. При мысли об этом Марков вспомнил своего отца. Воевал тот на Севере. Его корабль не раз проходил мимо острова, и отец, видно, как и он теперь, пристально всматривался в свинцовую воду. Тогда в сорок первом шла война и отец не раз выходил в боевой дозор. Погиб в сорок четвертом году: корабль торпедировала фашистская подводная лодка. Воевал отец храбро; потопил два вражеских транспорта, уничтожил сотни мин, выставленных фашистами на наших коммуникациях…

Погиб отец как герой, об этом сообщалось в похоронке, полученной матерью в том же сорок четвертом году.

«Другие к могилам своих отцов приносят цветы, а у моего бати даже могилы нет», — грустно подумал Марков.

— Товарищ командир, мы в заданном квадрате, — услышал капитан 3-го ранга голос штурмана.

— Понял, — тихо отозвался Марков и поднес к глазам бинокль.

Над морем курился туман. Ветерок нагонял волны. Они глухо бились о борт корабля, создавая впечатление, будто где-то рядом гудел водопад. Марков невольно подумал о своем родном брате Павле, начальнике заставы, расположенной неподалеку от морской бухты, где дислоцировались сторожевые корабли. У брата на суше есть водопад. Гудит день и ночь, будто песню грустную поет. Как-то приехал он к Павлу в гости, и тот повел его к водопаду. Долго стояли молча, а потом Павел и говорит: «Неужели мы так и не узнаем, как погиб наш отец?»

Вскоре после этого Марков получил письмо от ветерана Северного флота, который хорошо знал капитан-лейтенанта Андрея Петровича Маркова, вместе с ним плавал на тральщике.

«В сорок третьем году летом и осенью наш корабль, которым командовал старший лейтенант В. В. Михайлин, ныне адмирал, — писал ветеран, — уничтожал мины, выставленные фашистскими кораблями. Ох и досталось нам тогда! Особенно большую работу мы провели в борьбе с минной угрозой в проливе Югорский Шар и у Диксона осенью 1943 года. Мы прошли с тралами четыре тысячи миль, уничтожили несколько десятков донных мин, провели за тралами 51 транспорт и отконвоировали 7 судов. И как было радостно на душе, когда Указом Президиума Верховного Совета СССР наш корабль был награжден орденом Красного Знамени! А надо тебе сказать, Игорь, что мы рисковали каждый час, каждую минуту. Во время траления мы несколько раз обнаруживали вражеские подводные лодки, которые на перископной глубине курсировали на фарватерах у порта Диксон. Но что мы могли сделать? Когда трал за бортом, скорость хода у тральщика небольшая, и подводная лодка не боится. А откроешь по ней огонь из пулеметов или пушек, она сразу же уходит на глубину. Мы тогда несли потери. 25 августа 1943 года (я хорошо запомнил этот день, потому что родился 25 августа и утром меня поздравил командир) на Глинистых створах в проливе Югорский Шар наскочило на вражескую мину спасательное судно «Шквал». Нас немедленно направили туда, а следом за нами прибыл ТЩ-109, Оба корабля только за три дня уничтожили на этом фарватере пять магнитных мин и акустическим тралом типа «Конго» четыре акустические донные мины. Едва закончили тут траление, как стало известно о том, что гитлеровская подводная лодка у острова Монд потопила транспорт «Диксон» с грузом для Нордвикстроя, а через неделю другая пиратская субмарина проникла скрытно в Енисейский залив и торпедировала транспорт «Тбилиси». Поначалу думали, что транспорт подорвался на мине, и командование флота срочно направило наш тральщик в этот район, чтобы ликвидировать минную угрозу. На месте выяснилось, что тут рыщет «волчья стая» фашистских субмарин. И все же когда мы провели разведывательное траление вместе с ТЩ-109 на подступах к порту Диксон, то выяснилось, что подходы к острову Диксон с севера, востока и юга заминированы донными, магнитными и акустическими минами. Их выставили здесь немецкие подводные лодки еще летом сорок третьего года. Только наших два корабля за месяц траления уничтожили 11 магнитных и 3 акустические мины, а южнее, на Скуратовских створах, — 12 магнитных и 5 акустических мин. Кроме этого, мы провели за тралами немало судов с важным грузом.

К чему я обо всем этом пишу, Игорь? Да чтоб ты, дорогуша, знал, какая тяжкая фронтовая жизнь была у твоего отца, но он никогда не ныл… И для меня война что-то вроде страшного суда, думалось: выдержу ли, не дрогну ли? Нет, Игорь, ни я, ни твой отец не дрогнули. Конечно, порой на душе кошки скребли — а вдруг вот сейчас из мрачных глубин субмарина выпустит по кораблю торпеду? Война, Игорь, делала нас всех взрослее, о себе мы не думали, потому что мы охраняли наше советское море.

Может, твой отец и остался бы жив, да, видно, не повезло ему. В конце октября сорок третьего года его назначили командиром тральщика. Он был рад, что получил повышение, ибо давно мечтал стать командиром. Я верил ему, потому что Андрей никогда не обманывал. Уходил он довольный и меня хотел с собой взять, да командир наш, Михайлин, не отпустил, говорит, ему самому нужен отличный штурман, это, значит, он так сказал обо мне. Прощаясь, Андрей просил не забывать его, а если на корабль придет письмо от жены, то передать ему. Он пожал мне руку и с грустью сказал: «Эх, Гриша, жаль мне с тобой расставаться, да ухожу на повышение. Много мы с тобой исходили штормовых дорог, многое пережили, но веру друг в друга не потеряли. Так вот что я тебе скажу, дружище, не забывай меня и, если какая беда со мной случится, помяни добрым словом». У меня, Игорь, от этих его слов на душе защемило. Видно, знал он, что беды не миновать. Так вот, ушел он, а вскорости погиб. Сразу тогда по горячим следам мне не удалось побывать в соседней бухте, потому как мы далеко были, где-то у Диксона. Сам я в точности не знаю, как погиб твой отец. Но позже слыхал от флагманского штурмана, что их корабль торпедировала вражеская подводная лодка в то время, когда он вел траление донных мин на фарватере неподалеку от острова Баклан.

Клянусь тебе, Игорь, что больно перенес я утрату своего друга! Мы так сроднились с ним за годы службы, что и не рассказать тебе. Да что поделаешь — война, гибли десятки, сотни людей. Меня, правда, несколько раз ранило, но, как видишь, живой остался. А когда закончилась война и я поехал домой, то навестил твою мать и все-все про Андрея ей рассказал. Да, насчет звания. Твой отец был капитан-лейтенант. Это точно, Игорь. И погиб он геройски. В этом я готов голову свою дать на отсечение. Человек он был храбрый, даже отчаянный. Оно, видно, и должно быть так: еще Суворов писал, что побеждают те, кто себя не щадит. Он себя не щадил.

Просьба к тебе, Игорь. В сентябре у меня отпуск, я бы желал приехать к тебе в гости. Страшно хочу повидать, каким кораблем ты командуешь, поговорить с тобой по душам. Может, написать в политотдел бригады, чтобы разрешили приехать или как? Черкни пару слов. Я, конечно, не герой и не претендую на какое-то особое уважение. Нет, я не герой. Я — ветеран. В прошлом году ездил в Сочи отдыхать. И что ты думаешь? Когда рано утром просыпалось море, словно молодел, так оно мне в душу вошло, так сердце бередит, что хоть бросай все и — на родной мне Северный флот. Ну а как ты живешь? К людям у тебя есть подход, и дело свое пограничное до тонкостей знаешь (я читал о тебе очерк в «Красной Звезде»). Так жду от тебя весточки, добро? Кланяйся от меня брату Павлу».

В тот же день Марков ответил ветерану.

«Я буду рад, если вы побываете на моем корабле, — писал он. — К вам у меня особая симпатия — вы знали моего отца. Повидаете и Павла, он служит тут на одной заставе. Вы спрашиваете, как я живу. На морской границе всякое случается. Иногда и на долю экипажа «Алмаза» выпадают тяжелые и опасные галсы. Но что поделаешь? Для нас превыше всего — дело. Тут уж выбирать не приходится…»

Позже Марков получил еще одно письмо от ветерана. Прочел — и на душе стало тоскливо. Строки письма врезались в память и даже теперь волновали его.

«Игорь, дорогой мой человек, — писал ветеран. — Занедужил я. Открылась моя фронтовая рана, видно, надолго приковало к постели. Осколок у меня в легком, вот оно что. Предстоит операция, но как пройдет и чем кончится, сказать не могу. А тут еще сердечко стало шалить…»

В тот день, когда Марков получил письмо от ветерана, дул стылый ветер, море штормило. Он вышел на палубу, ветер бил в лицо, но холода Игорь не ощущал — мысленно он был в селе, где жил ветеран. «Что-то не пишет, небось прикован к постели», — подумал сейчас Марков.

На мостик поднялся капитан-лейтенант Лысенков Он доложил, что на завтра принят прогноз погоды. Ожидается шторм в пять — семь баллов.

Марков промолчал. Когда корабль развернулся и взял мористее, он подал голос. Да, нелегко будет нести дозор у острова. Видимо, плохая погода насторожила и комбрига, потому что «Алмаз» еще не прибыл в заданный район, а он уже вызывал на связь.

— Что-нибудь важное? — насторожился Лысенков.

— Посоветовал близко к острову не подходить, глубины там местами малые. — Капитан 3-го ранга уточнил у вахтенного офицера курс корабля, потом обернулся к помощнику. — Одно мне не ясно, будет ли там судно?

Еще перед выходом в дозор Марков рассказал Лысенкову о своем разговоре с командиром бригады, тот ясно дал понять, что по некоторым сведениям в районе острова Баклан в эту ночь должно появиться судно. Это будут «рыбаки» — или шхуна. «Если говорить прямо, — голос комбрига был напряженным, — то сюда придут «рыбаки», которым рыба не нужна, они попытаются заняться другим делом…» Комбриг Громов не сообщил Маркову, каким они будут заниматься делом, акцентируя его внимание на задержании и осмотре судна. «Только если нарушит. Вы поняли меня?» — переспросил комбриг. Марков заверил его, что в дозоре будет весьма осмотрительным.

Волны глухо бьют и бьют в борта корабля, бросают его из стороны в сторону. Палуба зыбко пляшет под ногами у Маркова, но он стоит не двигаясь, словно врос в корабль. Местами туман поредел, сквозь него проглядывало солнце — холодный шар, повисший над морем.

Марков взглянул на шкафут и у трапа увидел замполита. Вчера вечером, когда он возвращался на корабль, замполит на причале беседовал с девушкой. Она была невысокого роста, с худощавым лицом. Марков, проходя мимо, поздоровался с ней и бросил замполиту: «Я жду вас в каюте». Не успел Марков расчесать волосы перед зеркалом, как пришел замполит.

— Садись, — Марков кивнул на стул рядом с собой. — Я только от комбрига. На рассвете уходим в дозор. Что-то тревожно у острова Баклан. Надо после ужина собрать партийный актив и довести до него поставленную задачу. Как, готовы?

— Я всех предупредил, ждали только вас. Мне тоже есть что сказать коммунистам. Начальник политотдела просил обратить особое внимание на вопросы бдительности…

«По натуре замполит горячий, но башка у него соображает дай бог, — подумал командир о Румянцеве. — Как это он вчера сказал? У каждого из нас и в мирные дни может быть поединок с врагом. И надо иметь силы выиграть его».

Капитан-лейтенант Румянцев, сутулясь, поднялся на ходовой мостик. Лицо у него смуглое, нос прямой, с горбинкой, глаза черные, над ними топорщились мохнатые брови.

— Ну, как тут? — спросил он, глядя на командира. — Ветер как шило — колючий. Далеко еще до острова?

— Миль десять… — Марков посмотрел ему в лицо. — Скажи, что за фея к тебе вчера приходила? Очень милая девушка. Глаза круглые, черные, как вода в омуте. Так кто она?

— Зовут фею Светой. Приходила она к матросу Егорову. Это его невеста. Видно, крепко любит парня, если бросила все в Ленинграде и приехала к нему на Север. Я разрешил матросу сойти на причал. У него от радости глаза сияли. Он любит ее.

— Поживет здесь Света, и надоест ей Север. Кругом вода, карликовые березы, глыбы валунов… Нет, не всякий тут может жить. Жена — другое дело. Муж служит, она дома с детьми.

— А я верю, Игорь Андреевич, в настоящую любовь, — возразил замполит.

— Ну а чего она хотела от тебя?

— Просила помочь устроиться на работу.

— Помог? — Марков смотрел на замполита не мигая.

— Когда? — усмехнулся Румянцев. — Я же не мог сойти с корабля. К тому же вы были на берегу. Все, что пока сделал для нее — позвонил своей жене и попросил помочь Свете. У жены есть такая возможность.

— Служба-то у матроса не ладится? Света, поди, не знает…

— Думаю, ей не надо об этом говорить, — возразил замполит. — Ну а что нам делать с радиогазетой? Она у меня готова.

— Потом, Виктор Савельевич. Скорее бы нам добраться к острову.

Неожиданно в динамике раздался взволнованный голос вахтенного радиометриста. Он докладывал о замеченной надводной цели, сообщил ее пеленг, дистанцию.

«Рыбаки»! — пронеслось в голове Маркова.

Он тут же изменил курс, увеличил скорость хода, поднес к глазам бинокль и сквозь серо-белый туман увидел судно. Оно дрейфовало в наших территориальных водах.

— Вот они, голубчики! — воскликнул капитан 3-го ранга, передавая бинокль замполиту. — Погляди, Виктор Савельевич. Пожалуй, иностранцы умышленно застопорили ход.

Румянцев внимательно всмотрелся в судно. На палубе он увидел троих, один из них был невысокий и полный, в кожанке. Он держал во рту сигару. Наверняка это был капитан. Передав командиру бинокль, замполит не без улыбки заметил:

— Да, конечно, судно дрейфует, видно, что-то с двигателем.

— Наверняка какая-то хитрость, — согласился помощник. — Не беда, я пойду с осмотровой группой и на месте разберусь.

Марков повеселел, с какой-то лихостью отдавал команды:

— Корабль к задержанию!.. Осмотровой группе приготовиться к высадке на иностранное судно!

И вот уже катер спущен на воду. Моряки осмотровой группы — комендоры старшина 2-й статьи Павлов, бывалый матрос Гусев, электрик матрос Зорин и мичман Капица — стояли на корме в полном снаряжении. У мичмана за плечами переносная радиостанция — он шел на судно вместо радиста, который находился в отпуске. Лица у всех серьезные, немного задумчивые, и Марков невольно подумал о том, что моряки, по сути, шли на выполнение боевого задания, ибо для них судно-нарушитель — чужая территория и ты на ней представитель нашей великой страны. Но в своих людей он верил. Правда, несколько дольше обычного задержал взгляд на мичмане. Капица — высокий, худощавый, с голубыми, нежными глазами, что никак не импонировало его суровой натуре.

— Может, вас подменить? — спросил командир.

— Почему? — удивился Капица.

— Ночью ведь вахту стояли…

— Я не устал. Надо же и мне поглядеть на господ капиталистов.

— Добро, идите. Кто на вахте? Егоров? Так, так… Море читает как книгу. Это вы хорошо сказали, мичман, только я сомневаюсь. Ну, ладно, после поговорим…

Марков подошел к помощнику, возглавлявшему осмотровую группу, еще раз напомнил ему про судовые документы, про карту, на которой следует пометить место задержания судна…

— Товарищ командир, я же не новичок! — обиделся Лысенков.

Марков едва не ругнулся, он упрекнул помощника в том, что не время сейчас «проявлять характер», надо сделать дело, а уж потом делить лавры.

— Лавры — это вам, а мне тошно от них, — возразил Лысенков.

— А ты, Сергей Васильевич, ершистый, — добродушно заметил Марков.

Катер отчалил от борта корабля. Лысенков стоял на палубе и, пряча лицо от колючего ветра, размышлял: как поведет себя капитан, неужели станет отрицать факт нарушения советской государственной границы? Ему уже не раз приходилось высаживаться с осмотровой группой на иностранные судна, и всякий раз, несмотря на очевидное нарушение режима рыбной ловли, капитаны не сразу соглашались с этим, одни уверяли его в том, что напутали курс, другие жаловались на тяготы жизни, третьи заверяли его, что они «не против Советов». Однако Лысенков всегда исходил из фактов, поступал объективно. Был случай, когда он решил не конвоировать судно-нарушитель в базу. Капитан судна со слезами на глазах умолял тогда Лысенкова отпустить его, потому что дома отец-старик и жена больны, пятеро детей. Улов он продаст, чтобы рассчитаться с кредиторами. Лысенков связался по радио с командиром, доложил о своем решении. Марков тогда сделал ему замечание, что нельзя, мол, поддаваться эмоциям.

Ну а как поведет себя капитан этого судна?

Катер пристал к борту. По штормтрапу осмотровая группа поднялась на верхнюю палубу судна. Капитан — рыжий, грузный, с сигарой в зубах — представился Лысенкову: он сообщил свою фамилию, имя, порт приписки судна. Из его доклада Лысенков уловил одно: когда капитан собрался выбрасывать сети, неожиданно отказал двигатель и судно стало дрейфовать. Несмотря на принятые меры, оно вошло в советские территориальные воды. Капитан говорил на ломаном русском языке, по Лысенков не мог не заметить, что русский язык тот знал лучше, чем произносил отдельные слова.

— Вы находитесь в водах СССР, — сообщил Лысенков о цели своего визита. Он потребовал предъявить судовые документы.

— Документ мой рубка, прошу вас пройти, господин русский офицер…

Последние слова иностранец произнес так отчетливо, что Лысенков невольно заметил вслух:

— Русский язык хорошо знаете…

— Я был Москва! Я видал Юрий Гагарин!.. — И, открыв дверь в рубку, добавил: — Мой мать русский, отец немец… Я ест коммерсант. Судно мне подарил дед…

Лысенков проверил судовые документы, уточнил экипаж судна.

— Пять человек, я ест шестой, — угодливо улыбнулся капитан и подозвал к себе матроса-рыбака, стоявшего у двери рубки, сказал ему на немецком языке, чтобы тот принес бутылку коньяка. Мичман Капица, сопровождавший Лысенкова, шепнул капитан-лейтенанту на ухо:

— Двое возятся в машине с двигателем, видно, ремонтируют. А капитан угодничает…

«Угодничает — значит, что-то у него тут есть…» — сообразил Лысенков и сказал Капице:

— Пошлите двоих моряков в трюм…

Лицо у капитана-немца посерело, стало холодным и непроницаемым, правая бровь подергивалась. Заметив испуг иностранца, Лысенков решил уточнить: успели они выбросить сети за борт? Судя по документам и записям в вахтенном журнале, судно рыбачит уже две недели, а рыбы почему-то не видно.

— Где рыба? — поинтересовался Лысенков.

— Там, в море… — Капитан развел руками. — Я долго ищет рыба, нет много-много рыба. Две недели ищет рыба…

«Я не знаю, где ты шастал две недели, рыбу ли ты искал или еще кого, а вот ходить в наши воды нельзя, — хотелось возразить Лысенкову. — И глазки ты мне, как уличная девица, не строй. Ишь, умник нашелся — рыба в море. А где же ей быть? Ты лучше скажи, зачем сюда притащился, где твоя  р ы б а. Что, не понял?..» Внутри у помощника горело от злости, что не может разоблачить иностранца. А тот стоял у двери рубки, курил сигару и нагло поглядывал то на Лысенкова, то на мичмана Капицу.

В рубку вошел матрос-рыбак, высокий, сутулый, с черной бородой и золотыми сережками в ушах. Он принес на подносе бутылку коньяка. Капитан мигом наполнил рюмки.

— Для храбрось, как говорят русские. Прошу. — И протянул Лысенкову рюмку.

«Ты что же, рыжий пес, решил усыпить меня коньяком? — ругнулся в душе капитан-лейтенант. — Дешевый прием!» А вслух произнес:

— Благодарю, капитан, но я не пью… — И, не дождавшись, что ответит ему рыжий, попросил карту.

— Один момент. — Капитан вынул из стола карту. — Я пометил красный карандаш наш место. Понимай? А может, вам подай лоций?

«Интересно, когда он успел пометить место задержания судна? — спросил себя Лысенков, разглядывая карту. — Выходит, сделал пометку еще до нашего подхода? Почему, что его побудило? Если отказал двигатель, то зачем делать на карте пометку? К тому же сети рыбаки не выбросили…»

Лысенков задержал взгляд на радиостанции. Новая, вся сверкает. Похоже, недавно установили. Капитан перехватил его взгляд, поспешно пояснил: радиостанцию недавно он заменил, потому что раньше в рубке стояла другая, маломощная, и он не мог связываться с соседними судами, ведущими рыбный промысел.

— Я ест любитель радио. Мой слабость — музыка, — улыбаясь, похвалился капитан. — Русский музык — карош… — И тут же пискливо пропел: — «Выходил на берег Катьюша, выходил на берег крутой».

«А в судовых документах номер радиостанции другой, — неожиданно для себя обнаружил Лысенков, делая вид, что рассказ капитана его заинтересовал. — Впрочем, видно, не успел внести в судовые документы поправку».

Лысенков вышел на палубу. Тут к нему подошел старшина 2-й статьи Павлов, проверявший с матросом Гусевым трюм. Он доложил, что там, кроме мелкой соли, ничего нет. Сети сухие, похоже, что к ним никто не прикасался. На вопрос Лысенкова, почему он в этом так уверен, старшина ответил: в трюме из мешка брали соль, просыпали ее на сети, так и лежит.

«Сухие сети и соль ничего не значат», — подумал Лысенков. Он приказал мичману связаться с кораблем. Марков ответил сразу же. Лысенков доложил об осмотре, упомянул и о радиостанции, хотя тут же добавил, что капитан судна не скрывает, когда и почему заменил ее; просил у командира разрешение отпустить судно, ибо задерживать его нет оснований. Капитан 3-го ранга ответил коротко: «Согласен». Вот оно что — согласен. А ты, Лысенков, сетовал на командира, мол, не доверяет тебе, придирается. Сам-то ты как барышня — обиды таишь!..» В это время к нему подошел матрос Гусев и, кивнув в сторону надстройки, тихо сказал:

— Там какой-то странный буй…

Лысенков тут же поднялся на надстройку судна. Капитан-иностранец надулся, что-то проворчал на своем языке. Лысенков увидел огромный красно-белый буй с длинным стальным тросом. Не успел он задать капитану вопрос, как тот сам к нему поднялся. Лысенков тихо и, казалось, совсем безразлично спросил:

— Что это?

— Снасть от трала… Нехорош снасть… Капут снасть…

— А это? — Лысенков кивнул на металлический буй.

— Мой бросай сеть, буй бросай, потом далеко видно, где сеть… — заискивающе пояснил капитан.

Пока Лысенков и капитан были на надстройке, команда судна собралась на палубе. Пять матросов-рыбаков… Лица у них сумрачные, взгляды злые, колючие. Тот матрос, что приносил коньяк, ростом был выше всех. Он что-то бормотал своему коллеге, тоже рыжему, как капитан. Старшина 2-й статьи Павлов, стоявший рядом, подумал: «Не сынок ли это капитана?» Свою догадку он высказал мичману.

— Помощник небось заметил. — Капица кивнул на рубку: — Там загадка…

Лысенков вместе с капитаном судна снова зашел в рубку, постоял немного у стола, где была оборудована радиостанция, что-то торопливо записал в свой блокнот и вышел. Следом за ним выскочил капитан и кисловато улыбнулся.

— Я нет ловит рыбу, — сказал он. — Я просит отпустить меня… — он сделал паузу и уже громче заявил: — Я буду жаловаться свой правительство…

Лысенков прервал его, сказав, что судно задерживать он не собирается. Строго предупредив капитана впредь не нарушать советских территориальных вод, он сказал:

— Можете уходить, если исправили двигатель.

Капитан качнул головой, что-то крикнул механику, стоявшему у двери отсека. Верзила исчез. Минут через пять загрохотал двигатель. Судно готово было дать ход.

Возвращался на свой корабль Лысенков удрученным. Ему казалось, что осмотровая группа что-то упустила, что-то недосмотрела, словом, собой он был недоволен. А тут еще этот рыжий капитан. Едва судно вошло в нейтральные воды, как оно тут же, совсем неподалеку от нашей морской границы, легло в дрейф. Зачем? Почему? Что на уме капитана? Эти и другие вопросы мучили Лысенкова. Об этом он прямо заявил Маркову, когда поднялся на палубу.

— Двигатель правда отказал? — спросил капитан 3-го ранга, покашливая в кулак и косясь на своего помощника.

— Когда мы поднялись на судно, они занимались его ремонтом.

— А может, создали видимость ремонта? — вновь переспросил Марков.

— Я же не слепой, товарищ командир, — обиделся помощник. — Или вы думаете иначе?

Марков добродушно тронул его за плечо:

— Не сердись! Все, что делается на корабле, касается и тебя, и меня, разумеется, в первую очередь. Наши ошибки только на руку врагу. Что, строго сужу? — Марков усмехнулся. — Нет, голубчик, не строго. Если человеку дано оружие, то спрос с него бескомпромиссный. Спрос с каждого, кому доверена охрана морской границы. Кстати, что там за радиостанция и как она называется?

— «Дельфин».

Марков задумчиво наклонил голову, что-то вспомнил, потом посмотрел помощнику в лицо.

— Да, вы правы, радиостанция у «рыбаков» необычная. Как правило, такие устанавливают на боевых кораблях. Надо проконсультироваться у флагсвязиста.

«Капитан судна мог связаться с подводной лодкой, если она всплывет под перископ? — предположил Лысенков и сам себе ответил: — Да, мог. Но связывался ли?» Своей догадкой он поделился с командиром. Марков и сам, видимо, думал об этом, потому и выпалил:

— Мог! — И тут же оговорился: — Не утверждаю, но может быть…

— Разрешите идти?

— Добро! — командир встал. — Вот что, Сергей Васильевич, отдохни-ка пару часиков, потом я прикорну. Добро?

— Теперь в базу? — спросил помощник.

Марков поднес к глазам бинокль, поглядел куда-то в сторону далекого острова:

— Нет, в базу идти рано. Надо понаблюдать за судном.

— Оно скоро уйдет, — заявил Лысенков.

Командир засмеялся:

— Сергей Васильевич, ты не провидец! Судно не скоро уйдет далеко в нейтральные воды. У капитана, видно, какие-то свои планы. Видишь, исправили двигатель, отошли от внешней кромки наших вод мили на две и снова легли в дрейф.

На лице помощника застыла ироническая улыбка. В это время вахтенный акустик доложил, что слышит шумы подводной цели, он выдал пеленг и дистанцию.

— Предполагаю контакт с подводной лодкой.

Этот доклад ошеломил Маркова. Он тут же схватил микрофон и, сдерживая свой пыл, попросил матроса уточнить характер цели, квалифицировать контакт. Акустик не сразу ответил, он чего-то мешкал, а потом сказал, что появились какие-то странные помехи и контакт он потерял. Марков чертыхнулся, кивнул помощнику, мол, слышите, какие штучки откалывает акустик? Лысенков угрюмо свел брови, промолчал. Марков вновь поднес ко рту микрофон:

— Это кто, матрос Егоров? Так, ясно… Значит, контакт потерян? А почему? Появились помехи… Добро. — Капитан 3-го ранга выключил микрофон. Глядя на помощника, с укоризной заметил: — Вот вам и мастер! Доложил: предполагает контакт с подводной лодкой, а теперь она куда-то исчезла. Нет, я решительно не понимаю мичмана Капицу. Что он нашел в матросе Егорове?

— Товарищ командир, рыболовецкое судно дало ход, — доложил вахтенный сигнальщик.

«Вот черт, выходит, мой помощник прав», — ругнулся в душе капитан 3-го ранга. Он поднес к глазам бинокль. Судно шло малым ходом, корма глубоко оседала в воду. В бинокль он даже видел, как на мостике раскуривал сигару капитан. Иностранец пучил глаза в сторону «Алмаза», потом подозвал к себе кого-то, видно боцмана, и стал ему что-то говорить. На фоне почерневшего горизонта судно казалось призраком. Небо темнело только вдалеке, оно будто сливалось с водой. «Ну что ж, — подумал Марков, — возможно, судно и случайно нарушило наши воды, но если это не так, то оно вновь придет к Баклану. Кто знает, может, этот капитан с сигарой в зубах самый ярый наш враг, а может, самый мирный человек».

Иностранное судно неожиданно развернулось и взяло курс к острову Северный. Что там надо капитану? Марков приказал вахтенному офицеру сменить курс. «Алмаз» направился к острову Северный. Едва он успел проскочить узкость, иностранное судно отвернуло на север и стало уходить от острова в противоположную сторону.

— Ну вот так бы давно, — вслух сказал Марков и обернулся к помощнику: — Что? Небось рады, что угадали?

— Нет, — смутился Лысенков. — Я не гадал. Я рассуждал логично. Если капитан случайно оказался в наших водах и на судне отказал двигатель, он не станет долго мозолить нам глаза, дабы не вызвать подозрений. К тому же я уверен, что «рыбаки» оказались здесь не случайно.

— Возможно, — пробурчал командир.

Снова послышался голос вахтенного акустика матроса Егорова. Он сообщил, что слышит шумы винтов от надводной цели. Командир включил микрофон:

— Шумы от винтов судна? Так, так… А где же лодка? Ах, куда-то исчезла. Опять напутали! Где там мичман, пошлите его ко мне!

Мичман Капица шел по скользкой мокрой палубе неторопливо, словно размышлял на ходу. Вид у него был сердитый, даже по лицу видно, что на душе неспокойно. Он так же неторопливо поднялся по крутому трапу на ходовой мостик, поддерживая правой рукой фуражку, чтобы ветер не сорвал ее с головы. Командир, как показалось Капице, был не в духе. Выслушав доклад мичмана, он заговорил:

— Что там у вас в рубке делается?

— Вахту несем, — нахмурил брови мичман.

— Да? — удивился Марков. — А я думал, вы там с Егоровым на гитаре играете.

— Про гитару он забыл, — сказал Капица.

— Вот так новость! — воскликнул командир. — Вы слышите, Лысенков? А я об этом не знал. Очень сожалею! Спасибо, мичман, что проинформировали. Спасибо! — Марков прошелся по мостику, словно решая, как продолжить ему разговор.

«Круто берет, — подумал Лысенков, наблюдая эту картину. — Мичман переживает и за себя, и за матроса. Зачем же еще на душу перца сыпать? Ну, ошибся Егоров. Так ведь не по злому умыслу. Опыта у него кот наплакал…»

— Бьешь ты меня, Василий Петрович, в самую печенку. Ты кто, хозяин на посту или гость? Егоров опять напутал, а ты и в ус не дуешь? — горячо выговаривал командир. — Только сейчас докладывал, что слышит шумы винтов подводной лодки. А где она, эта лодка? Нет, я с этим мириться не стану. — Капитан 3-го ранга подошел к рулевому, проверил курс корабля и снова вернулся к мичману. — Когда наконец вы научите матроса бдительно нести вахту? На вашем месте я бы его давно наказал. А вы как та девица… Что, может, вас смущает то, что у матроса Егорова отец большой начальник?

— Нет, это меня не смущает, — возразил Капица. — Я лично знаю его отца, бывал у них в Москве проездом. Отец у него очень строгий и не делает сыну никаких поблажек. Доложу вам честно, тут какое-то недоразумение…

— Вы что, со мной не согласны? — брови командира выгнулись дугой.

— Море для матроса Егорова — музыка. Вот опыта у него еще маловато.

— Вот как! — Марков едва не выругался. — Вы, мичман, романтик. А я не умею сыпать красивые слова о море, о штормах да норд-остах. Не умею. И не хочу! Слова — это шелуха. Мне подавай зерна. В каждом деле есть зерно, вот и отыщи его, а потом сними с него шелуху. Советую вам заняться учебой акустика Егорова, иначе я спишу его на берег. Кстати, на днях я увижу вашего отца. Он наверняка спросит о вашей службе. Что я отвечу ему?

Отца мичмана, Петра Кузьмича Капицу, капитана рыболовецкого судна «Кит», Марков знал давно. Как-то Петр Кузьмич говорил ему, что здесь, в Заполярье, он воевал, здесь сыновья родились и потому вся его жизнь — на Севере. «Ну а что касается Василия, то ему хотелось быть офицером, как и старшему сыну, но на экзаменах в военно-морское училище провалился, теперь вот служит сверхсрочником. Но я им доволен и хочу, чтобы то святое дело, за которое мы сражались в годы войны, было и его святым делом».

— Возможно, матрос замешкался на вахте, — заговорил мичман. — Я разберусь.

— Давно пора, — с укоризной бросил Марков.

Капица уходил от командира расстроенным. Ничего вроде не произошло, и все-таки что-то случилось в том районе морской границы, где они находились. Честно говоря, мичман шел к командиру с надеждой, что тот погорячился, зря обидел матроса Егорова. Но когда услышал суровый голос Маркова, посетовал на себя, что еще не научил матроса отлично «читать голос моря». Егоров был по натуре молчаливым, но характера крутого: другой бы смолчал, когда ему старшие делают замечания, а он вспыхивал, но, правда, не грубил. Однако было в нем что-то загадочное. Однажды мичман беседовал с ним по душам, затем спросил, почему это отец, ветеран Военно-Морского Флота, большой начальник, не устроил его куда-нибудь «потеплее».

— Я вас прошу, товарищ мичман, — задохнулся Егоров от обиды, — такого мне больше никогда не говорить.

Капица поспешил извиниться, добавив, что если Егорову так угодно, то он никогда не вспомнит его отца. Вечером, после ужина, матрос нашел мичмана в каюте и, глядя ему в лицо, как смотрят обычно честные люди, стыдливо пробурчал:

— Утром я погорячился, товарищ мичман. Извините.

Что теперь скажет матрос Егоров?

Акустик сидел в рубке у станции, старательно вслушиваясь в шумы моря. Увидев мичмана, настороженно спросил:

— Ну, что?

— Плохо, Егоров, — Капица присел на стул-вертушку. — Командир стружку с меня снимал.

— Он это любит, — съехидничал матрос.

— Что? — повысил голос мичман, давая понять, что обсуждать действия командира он не позволит.

Егоров присмирел и тихо отозвался:

— Я же не хотел его подводить.

— Не хотел?! Дайте наушники.

Мичман слушал море. Тихо на глубине, где-то рядом с кораблем идет косяк рыбы. Больше — ни звука. Капица отдал матросу наушники и, зевая, хмыкнул:

— Где же подводная лодка?

Он ожидал, что матрос скажет «виноват, спутал шумы», и делу конец. Егоров твердо, как будто высекая огонь из камня, отрубил:

— Я слышал шумы от винтов подводной лодки.

— Когда?

— Минут пять назад. Вот как вызвал вас на мостик командир.

— Куда же делась ваша лодка? Под камни нырнула, да? Ну, Юрий, вы чертовски упрямый парень. — Мичман сердито покачал головой. — Там, у острова Баклан, находится рыболовецкое судно. Шумы от его винтов. Что, не верите? Можете подняться на палубу и посмотреть. Я буду слушать море.

Ни один мускул не дрогнул на лице матроса. Он молча соображал, как ему поступить в данной ситуации. Конечно, он мог бы и не подниматься на верхнюю палубу, но ему было обидно, что все так случилось. «Я мог напутать, — мысленно признавался он мичману. — Мог, но я уверен, что слышал шумы винтов подводной лодки. Они были точь-в-точь похожи на те шумы, когда неделю назад я обнаружил нашу лодку на фарватере. Вы же сами тогда хвалили меня. А теперь?..» Егоров встал и молча направился на верхнюю палубу.

Море окутывали сумерки. Ветер утих, туман рассеялся. Щербатая луна расстилала по воде серебристые дорожки. Егоров посмотрел в сторону фарватера и отчетливо увидел иностранное судно. Его мачта тыкалась в темное небо. «Выходит, и вправду я ошибся?» — устыдился Юрий, ощутив в душе горький осадок. Ему не хотелось возвращаться в рубку, где его ждал мичман, но и стоять на палубе он не мог. И хотя факт, как говорится, налицо, Егоров сам не очень-то отчетливо соображал, что случилось. Была ли подводная лодка или шумы винтов судна он принял за шумы лодки? Ему стало даже страшно от мысли, что он напутал, по существу, ввел командира в заблуждение. Хорошо, что тот не сообщил о замеченной лодке в базу, а то бы поднялся шум. И все же во всем этом было что-то загадочное, чего он никак не мог понять.

В рубку он спускался удрученный и растерянный.

— Ну, что, убедились? — уточнил мичман. — Дизель у них отказал, вот и нет сейчас в наушниках шумов.

Егоров молчал. Еще недавно он ясно слышал в наушниках звук с металлическим перезвоном, протяженность цели была как у подводной лодки. Ему тогда даже показалось, что лодка увеличила ход, выбросила помехи, чтобы пограничный корабль не обнаружил ее. А потом куда-то исчезла, будто и не было ее… Егоров тяжко вздохнул. Капица отдал ему наушники:

— После ужина будем тренироваться…

«Подумаешь, тренироваться! Вернемся в базу, и я еще раз все проверю, схожу к штурману, ведь я же выдал ему пеленг на лодку! Нет, товарищ мичман, я не из тех, кто путает черное с белым. Нет, я не из таких! Я еще покажу себя!»

Егоров обернулся. Мичман стоял задумчивый.

— Кто меня сменит на вахте? — спросил матрос. — Я всю ночь глаз не сомкнул.

— Что? Кто вас сменит?.. — Капица с минуту помолчал. — Скажи, Юрий, ты успел установить с лодкой контакт?

— Вот это-то и мучит меня. Я мог бы не только установить с ней контакт, но и квалифицировать этот контакт, хотя не сомневался, что подводная цель — лодка. Но я не успел… Вернее, я мог бы успеть, но я потерял драгоценные секунды, и она, стерва, куда-то нырнула.

— Куда-то… — усмехнулся мичман. — Под камни, видно, да? Ладно, сын морей и океанов, жаловаться на вас отцу я не стану. А то еще рассердится и приедет.

— Он не приедет, — с грустинкой в голосе заявил матрос.

— Отец ведь, как не приехать? — удивленно пожал плечами мичман. — Может, сын плохо служит, не научился глядеть в глаза океану?

— Товарищ мичман, хочу доложить вам о лодке, — повернул разговор в другую сторону Егоров. — Шумы я слышал четко, хотя лодка создавала помехи, чтобы ее не обнаружили…

«Замял разговор об отце, видно, не ладит с ним», — подумал Капица.

— О лодке мне все ясно, — сухо оборвал матроса мичман. — Советую впредь дорожить каждой секундой на вахте. Ясно?

5

Море гудело надсадно и протяжно. С затянутого тучами неба сыпал мелкий дождь. На мостике было сыро и знобко. Петр Кузьмич Капица продрог. Всю ночь он простоял наверху, и когда на мостик поднялся старпом, он торопливо бросил:

— Погляди тут, Василий Ильич, а я побреюсь…

В каюте, куда он спустился, было тепло и уютно. Петр Кузьмич вдруг почувствовал неодолимую усталость во всем теле, ему захотелось лечь на мягкий диван и забыться крепким сном. Но мысли о том, что трюмы наполовину пусты, а косяки рыбы пока не обнаружены, угнетали его. И порт молчит, хотя дважды запрашивали по радио ориентировку. Капица устало зевнул. «Выспаться еще успею, — подумал он. — Важно найти косяки».

Едва он побрился, пришла судовая радистка Лена Ковшова, стройная, голубоглазая девушка. Она поздоровалась с ним, отбросив со лба кудряшки непокорных волос, и сказала, что из порта получена радиограмма.

«У острова Баклан обнаружены большие косяки окуни, — читал Петр Кузьмич. — Можете менять курс…» Капитан повеселел. Он взял трубку судового телефона, позвонил на мостик старпому и коротко распорядился:

— Курс к острову Баклан.

Положив трубку на рычажок, Петр Кузьмич взглянул на Лену. На ней вишневого цвета шерстяная кофта, черный платок подчеркивал ее белую, как морская пена, шею, бледно-розовое лицо. Но почему-то девушка грустная, и это не ускользнуло от глаз капитана.

— Ты садись, поговорить надо… — кивнул на кресло Петр Кузьмич, но кто-то постучал в дверь. — Да, войдите.

В дверях появился боцман Колосков.

— Простите, Петр Кузьмич, что я помешал вам… — начал боцман, косясь на Лену, — но я вынужден вас предупредить…

— О чем? — удивился Петр Кузьмич.

— Вы приказали идти к острову Баклан, — с тревогой в голосе продолжал боцман, — но там рыбачить опасно. Попадаются плавающие мины времен войны. Недавно пограничный корабль «Алмаз» уничтожил одну «рогатую смерть».

— Спасибо, Юрий Иванович, за информацию, — прервал боцмана капитан, — но у нас нет другого выхода. Мы будем осторожны…

Боцман, потупясь, удалился. Петр Кузьмич вновь взглянул на Лену. «Хоть и не ученая, как мой Степан, но будет доброй женой», — подумал он и почувствовал, как от этой мысли защемило сердце. Поженились бы… Дела у Степана идут хорошо. Он скоро станет старшим конструктором…

Петр Кузьмич часто уходил в море на промысел. На берегу доводилось бывать редко, и он скучал по сыновьям, хотя никому об этом на судне не говорил. Вот только Лене как-то признался, что порой ему до боли в сердце хочется видеть сыновей. Когда Степан подружился с Леной, Петр Кузьмич так возрадовался, что скрыть этого от других не мог. Лену он знал давно, еще когда она училась в школе, и лучшей девушки для Степана не желал. Месяц назад, когда Петр Кузьмич собирался в море, к нему на часок заскочил Степан, и тогда, не мешкая, он спросил:

— Ты когда, сынок, женишься?

Степан загадочно улыбнулся, но ничего определенного не сказал.

— Что, не по душе Лена?

— Чего ты, батя, все допытываешься? — серьезно отозвался сын. — У меня сейчас столько работы, что и дохнуть некогда.

— Ну, ну… — буркнул отец.

И теперь Петр Кузьмич пожалел, что не настоял на своем. Лена, видимо, тоже с этим согласна. Но почему она такая грустная? Лена опустила глаза и тихо, словно боялась в этом признаться, ответила:

— Поссорились мы со Степаном.

— Что, отставку ему дала? — Петр Кузьмич засмеялся, но тут же его лицо сделалось серьезным. — Неужто обидел? Зла за Степаном вроде не водилось. Ладно, дочка, на меня не сердись. Отец я ему. Разумеешь? Ты вот спроси, о чем мечтает старый капитан, и я тебе откроюсь. Хочешь?

Лена улыбнулась:

— Ну, если не секрет…

— Скорее бы ты вышла за Степана да внука бы мне родила. Уж так я о внуке мечтаю, что и про море свое да корабли забыть не грех.

Лена смутилась. Она любила Степана, но почему-то стыдилась признаться в этом Петру Кузьмичу, хотя после гибели отца он стал для нее близким человеком.

— Рано вы о внуке… Я-то ему еще и не жена… — Голос ее дрогнул, и она отвернулась, чтобы капитан не видел ее слез.

— Чего поссорились-то? — вновь спросил Петр Кузьмич, не спуская с радистки пытливых глаз.

— Чудной он… — Лена поглядела в лицо Петру Кузьмичу. — Приехал на полдня, схватил меня за руку и кричит: «Пойдем регистрироваться». Ну разве не чудак?

Петр Кузьмич, улыбаясь шершавыми от ветра губами, рассудил:

— Оно конечно, Степан без всякой стратегии с тобой… Ночеловек он серьезный. Не подумай, что если сын мой, так я его хвалю.

— Как же можно без мамы? — холодно спросила Лена. — Вот приедет, и пусть у нее просит моей руки.

— Ну, это ты зря…

— Нет, я так хочу и по-другому делать не стану.


Капитан стоял у иллюминатора и думал о чем-то своем. Кряжистый, как старый дуб, в черной стеганке и больших кожаных сапогах, он был чем-то сродни морю: крутой нрав, седина на висках, словно соль морская осела. От одежды пахло рыбой, морскими водорослями. Этой ночью особенно тяжко было на мостике: обжигал ветер, не раз накрывала волна…

— У вас стеганка в пятнах соли, — заметила Лена, чтобы нарушить неловкую паузу.

— Пятна водой смоются, — сделал вывод Петр Кузьмич. — Ты, Лена, бойся пятен на душе…

Капитан сел к столу. Лена заметила, что его полное, цвета кофейной гущи лицо стало задумчивым, а в серых больших глазах, над которыми нависли густые брови, застыла настороженность. Лена не знала, как ей поступить: то ли идти в радиорубку, то ли стоять вот так, молча, стоять и ждать, что еще он скажет? Неожиданно Петр Кузьмич заговорил о своей жене:

— А знаешь, как у меня с Машей-то было? И не угадаешь, потому что жизнь, словно метель, закрутить может. Так вот, послушай. Когда Маша провожала меня на службу, клялась дождаться. И я слово ей дал. Да все война спутала. Горе у людей: кровь, слезы… Вернулись мы с боевого задания, после ужина вызвал меня командир в каюту и говорит: «Пойдем ко мне в гости». Неловко мне стало, сама понимаешь, только с моря вернулись, семья его дома ждет… «Нет, — говорю, — уж я как-нибудь потом загляну к вам». А он: «Не разрешаю!» Приказал одеваться и следовать за ним. Шагаю следом, а у самого на душе кипяток, собирался своей Маше письмо написать, да теперь вот время потеряно, на рассвете корабль снова уходил в море.

— И командир молчит? — спросила Лена.

— Как рыба. Потом, значит, вошли мы в комнату. И что ты думаешь? За столом с женой командира — Маша… Вот как у нас с ней было. Капитан достал папиросы, закурил. — Это счастье, когда тебя любят. И еще: надо за свое счастье бороться. Вот что, на той неделе, в воскресенье, у меня будут гости. Придешь? Степан приедет…

Лена поблагодарила за приглашение и тут же поинтересовалась:

— А еще кто будет?

— Младший сын Василий. Он у меня мичман. Служит на «Алмазе» под началом капитана 3-го ранга Игоря Маркова, которого ты приглашала на судно рассказать ребятам о героях-моряках. Колосова я тоже пригласил. Он тут, на Севере, воевал. Ты про остров Баклан слыхала?

— Птичье имя острову кто-то дал, — улыбнулась Лена. — Смешно звучит.

— Вот-вот, птичье. А боцман раненый там был… Корабль торпедировала фашистская лодка… Еле доплыл до острова… Летом все случилось, потому и выжил. На острове ягоды ел, грибы. Кое-как продержался, пока наши рыбаки его не подобрали. — Капитан помолчал. — Так придешь?

— Не смогу я быть…

— Почему?

— Пока мама гостит на Кубани, я должна побелить комнату, пол перестелить… Боцман обещал помочь.

— Колосов, да? — Петр Кузьмич как-то неуклюже опустился на стул, поглядел в зеркало и в раздумье добавил: — Работящий мужик. Он уже на судне полгода. Я им нарадоваться не могу… Холодный, правда, душой, но это для кого как…

— Неправда, — возразила Лена. — Когда мама уезжала к сестре, он ей денег взаймы дал.

— Деньгами сердце, дочка, не согреешь, — Петр Кузьмич провел широкой ладонью по лицу. — Деньги дал взаймы… Ну и что? Нет, я решительно против боцмана ничего не имею, но душа у него холодная.

— Он маме делал предложение, — поведала Лена.

Петр Кузьмич весь как-то напружинился. Лена ждала, что он скажет: «Мне нет до этого дела». Капитан с напускным равнодушием спросил:

— Ну и что Ася Ивановна?

— Отказала ему. Не могу, говорит, дети у меня на руках, да и мужа своего не забыла — три года прошло, как похоронила.

— Небось обиделся Колосов? — поинтересовался Петр Кузьмич, чувствуя, как в душе шевельнулось что-то недоброе. Мать Лены он давно полюбил. Капитан никому об этом не говорил. Когда появился соперник Колосов, Петр Кузьмич и вовсе лишился покоя. Ася была к нему доброй, ласковой. И взял-то он к себе на судно Колосова только по ее настоятельной просьбе. А она, Ася? Когда уезжала к сестре на Кубань, только руку застенчиво пожала.

— Еще как обиделся, — сказала Лена после долгой паузы. — В тот же день взял свои вещи и перешел на другую квартиру. Долго не приходил к нам, а перед уходом «Кита» в море появился. Грустный какой-то был.

— Про вашу любовь знает?

— Даже совет мне давал: выходи, мол, за Степана, таких, как он, на военном флоте единицы.

— Это верно, — поддакнул Петр Кузьмич. Однако ему пришелся не по душе интерес боцмана к Лене. Другое дело Ася, пусть с ней как хочет, а Лена… Нет, он не позволит боцману совать в это дело свой нос. Петр Кузьмич не сдержался и сказал об этом вслух.

Заметив на лице капитана недоумение, Лена вдруг стала рассказывать ему о Колосове все, что знала о нем.

— На долю Колосова, — заговорила с нескрываемым сочувствием Лена, — выпала тяжкая судьба: воевал он на Севере, был тяжело ранен. Отец его погиб в боях под Ростовом. Мать подорвалась на вражеской мине! Невеста была у Колосова, — продолжала Лена, — да не выпало ему счастье. Пока был на фронте, она вышла за другого. Так он и не женился. После войны жил в Риге у родной сестры. В прошлом году приехал на Север. На пенсию собирается уходить, вот и решил деньжат скопить побольше.

Петр Кузьмич слушал Лену внимательно. Когда она умолкла, спросил:

— Ты откуда все это знаешь?

— Я-то? — Лена зарделась. Петра Кузьмича она очень уважала, привязалась к нему, как к родному отцу, и никогда ничего от него не скрывала. И сейчас она сказала, что все это узнала от Колосова, который часто бывает у них дома.

В борт гулко ударила волна. Судно резко накренилось, и Лена едва не упала. Капитан даже не качнулся: четверть века на море!

— Ну и поворот, а? — капитан усмехнулся. — Видно, на руле стоит курсант. — Петр Кузьмич нагнулся к переговорной трубе, запросил ходовой мостик. — Кто на руле? Ты, Кольцов, да? Ты что, парень, на телеге едешь? Ах, ты не рассчитал! Да я тебя завтра спишу на берег, если будешь еще такие штучки откалывать. У меня тут был уже один «герой», Петька Рубцов. Катер угробил, сам погиб и ребят загубил.

— Виноват, капитан, — отозвалась труба.

— Сам вижу, что виноват. — Петр Кузьмич присел к столу. — Ох, этот курсант! И на кой шут мне его прислали на судно?

— Кольцов симпатичный…

— Я не о том, — смутился капитан. — Лезет в каждую дырку. То ему растолкуй, это растолкуй. Ему надо самому набираться опыта. Будущий штурман! А он на руле — как всадник на горячем скакуне. — Петр Кузьмич прикрыл дверь каюты. — Я тебе хочу сказать… Ты Кольцова в радиорубку не пускай…

— Он слушал последние известия, — смутилась Лена.

— А Колосов что у тебя делал? — насупился Петр Кузьмич. — Помолчи лучше… Слушай, дочка, — сказал он помягче, почти ласково, — ты не обижай Степана. Любит он тебя. Что ж, если так, то подождем, когда приедет твоя мать. Ася Ивановна, пожалуй, согласится.

— Может, и нет, — потупилась Лена. Она хотела еще что-то сказать, но в каюту без стука ввалился хмурый боцман. На правой руке у него кровоточил палец.

— Что? — удивился капитан, рассердившись, что Колосов вошел к нему без стука.

— Волной сорвало шлюпку. Я вот крепил ее. Малость палец прищемило. Ты извини, капитан, дело у меня. Голиков-то совсем нет. Когда бросим якорь у острова Баклан, я с ребятами высажусь на часик. Там березняка — уйма. Нарежем — и на судно.

— Добро, — согласился капитан. — Возьмешь с собой и Лену, покажешь ей там пещеру.

— Чего там девушке делать? — сухо возразил боцман. — Да и некогда мне лазить по камням. Я — боцман, мое дело — порядок на судне. Экскурсии устраивать, капитан, не мое дело. Кольцов вокруг нее порхает, пусть он и сводит в пещеру… Ну, я пошел.

Петр Кузьмич взглянул на Лену.

— Ревнует, видать, тебя к Сережке?

— Что вы, Петр Кузьмич… — Лена наклонила голову, отвела глаза в сторону, но тут же вновь поглядела на капитана. — Вы бы знали, какой Колосов хозяйственный человек. Мамы нет, так он и дров мне наколет, и угля принесет, даже рыбы свежей наловит. У него свой катер. Мы ходили с ним на остров Баклан за грибами. Ох и птиц там много! А у вас есть свой катер?

Капитан сказал, что катера у него нет, да и зачем ему катер, когда прогуливаться ему не с кем. Правда, в прошлом году, когда сын приезжал к нему в гости, они рыбачили. Тогда выдался теплый летний день, ветра не было, над морем ярко светило солнце.

— Сынок мой даже искупался, — похвалился Петр Кузьмич. — Ягод мы там набрали, дома варенье сварили…

Наказав Лене держать связь с портом, Петр Кузьмич поднялся на ходовой мостик. Дождь угомонился, и сквозь тучи проклюнулось рыжее солнце. Море заголубело, заискрилось, и сразу на душе капитана потеплело. Он запросил, сколько на румбе. Рулевой ответил:

— Сто пять градусов.

— Так держать, Кольцов. Мы уже на подходе к острову.

Петр Кузьмич задумчиво глядел в сторону каменистой гряды. Слева гряда упиралась в остров Баклан, справа — в Северный. Между островами был узкий проход, которым не раз пользовались наши подводные лодки в годы Великой Отечественной войны. Они скрытно выходили к фарватеру и там уничтожали фашистские корабли и транспорты. Гитлеровцы выставили в узкости мины, и один наш корабль подорвался на них. Петр Кузьмич на всю жизнь запомнил это место. И сейчас он не пошел бы в этот район. Зачем ворошить память? Да окуня здесь много. Как не пойти? План-то выполнять надо!

В разгар обработки рыбы на палубе к капитану подошел Колосов и сбивчиво заговорил о том, что завтра у его сестры день рождения и он хотел бы послать ей поздравительную телеграмму.

— Вернемся в базу, и сбегаете на почту. Сейчас у нас одна забота — рыба.

Колосов, однако, не ушел. Подождав, когда капитан переговорит со штурманом, принялся вновь за свое, но уже с металлическим оттенком в голосе:

— Разрешите, капитан? Я очень люблю свою сестру. Мое молчание она рассудит по-своему. Ну, капитан?

Настойчивость боцмана задела Петра Кузьмича за живое. Он, не повышая голоса, отчеканил:

— Юрий Иванович, не зли меня. Разве не знаешь, что делать это в море не положено?

Боцман смягчился, на его лице появилась улыбка:

— Ты же добрый, капитан… — С минуту он еще постоял на палубе и молча шмыгнул на корму.

К вечеру все трюмы были забиты рыбой. Капитан судна по радио сообщил об этом в порт, умылся и немного прикорнул в каюте. Он не слышал, когда к нему зашла Лена. Ее мягкий голосок развеял дрему капитана.

— Получено разрешение возвращаться в порт, — сообщила радистка. — И вот еще…

Лена протянула листок капитану и попросила его прочесть, добавив, что это писал боцман. Петр Кузьмич с удивлением взглянул на радистку.

«Дорогая Розалия, днем рождения. Я три ночи не спал, все о тебе думал. Вот заработаю побольше деньжат и приеду. Если ты пожелаешь, то приезжай 18 июля. В моем окне всегда горит свет. Твой брат Юра».

— Лирик! — усмехнулся капитан. — Я же ему отказал!

— Уважьте, Петр Кузьмич, — попросила Лена. — Сестра все же…

— Ладно, передай.

Лена улыбнулась капитану и закрыла за собой дверь.

«Кит» застопорил ход неподалеку от острова Баклан. Якорь звонко вывалился из клюза и бухнулся в воду, волоча за собой железную якорь-цепь. Глядя на ее гнутые звенья-кольца, Петр Кузьмич невольно подумал: «И моя жизнь состоит из таких вот колец. Если одно порвется, то судьба даст трещину». Он повернулся к боцману:

— Спускай шлюпку. Нарежьте березняка и — на судно. Времени у нас в обрез. Лену все же возьмите с собой Я ей обещал. Не заблудитесь…

— Места мне до боли знакомые, — задумчиво произнес Колосов. — Я же на Севере воевал…

— У острова Баклан? — спросил Петр Кузьмич.

— Да, — боцман пристально взглянул капитану в лицо. — А вы откуда знаете?

— А чего не знать-то? — Петр Кузьмич усмехнулся. — Я тоже тут воевал…

Капица мог бы рассказать о том, как высаживался с десантом морской пехоты в Лиинахамари в октябре 1944 года. Там его задело осколком, едва ноги не лишился. В ту ночь корабли взяли на борт шестьсот морских пехотинцев и вышли в море. Для маскировки перехода моторы работали на подводном газовыхлопе. Но фашисты засекли их, взяли в «клещи» лучами прожекторов. Грохот снарядов, свист пуль, осколков, стоны раненых… И все же корабли прорвались к берегу и высадили десант. Прорыв возглавлял катер Александра Осиповича Шабалина, ныне адмирала, дважды Героя Советского Союза. Шабалин прекрасно знал место высадки. Он бывал в Лиинахамари еще во время советско-финской войны и хорошо знал навигационную обстановку и пути подходов к причалам. Следом за ним пошли остальные катера. Петр Кузьмич находился тогда на ТКА-208. Обогнув мыс Девкин, катер ворвался в порт. Гитлеровцы били из пушек, минометов, пулеметов. Старший лейтенант Шаповалов не растерялся и повел катер к берегу. Когда застопорили ход, боцман выбросил трап. Десантники рванулись в бой. Неожиданно вражеский снаряд угодил в катер. Судно лишилось хода. Но тут двое моряков спустились в отсек мотористов и, теряя сознание от удушья, исправили повреждения, мотор загудел. Катер вырвался из плена огня… Довелось Петру Кузьмичу вдоволь хватить лиха.

— Война, она многих пометила, — вырвалось у капитана после долгой паузы.

— Факт, пометила, — согласился Колосов. — И мою судьбу она покорежила. А все же моя совесть чиста…

— Вы о чем? — насторожился Петр Кузьмич.

— Когда корабль тонул, объятый пламенем, я спас командира… Вытащил его на берег… Не растерялся… На раздумья времени не оставалось…

«А вот бахвалиться ветерану грешно», — чуть не вырвалось у капитана.

— Я слышал, что вам орден вручал в Москве Калинин? — вдруг спросил Колосов.

— Было такое…

— За что?

— Разумеется, не за красивые глаза… — Петр Кузьмич отвернулся, давая понять, что такой разговор ему не по душе. Однако Колосов неотрывно смотрел на него, ожидал, что еще скажет капитан. — Понимаешь, лодку фрицев мы потопили. Глубинными бомбами накрыли. Троих нас и наградили…

— Стало быть, и вы своей жизни на войне не жалели, хоть и одна она у нас, — хмыкнул Колосов. — От войны уже и следа не осталось, все заросло. А сердце щиплет, когда вспомнишь те горячие деньки. Отчего так?

— Может, на войне не всегда по совести воевал, потому и щиплет…

«Ишь, куда повернул! — возмутился в душе боцман. — Вроде упрек мне…»

Петр Кузьмич вглядывался в подернутое дымкой море. Он не заметил, когда к нему подошел Сергей Кольцов. Голос курсанта вырвал его из плена мыслей.

— Лене бы отдохнуть после ночной вахты, — участливо заговорил он. — Я вместо нее нарежу березняка.

— Суешь свой нос куда не следует, — чертыхнулся капитан. — Не тебе, Лене там побывать надо. Бери лоцию и читай, чтоб с закрытыми глазами знал опасные места в море. Для будущего штурмана дело сие первостепенной важности.

Боцман Колосов улыбнулся:

— Читай, Сережа, лоцию. Читай, витязь студеного моря!

С боцманом у Кольцова наладились хорошие отношения.

Прошлой ночью Сергей отстоял вахту и поспешил в кубрик отдыхать. У капитанской каюты мелькнула чья-то тень. Сергей увидел, как на бак прошмыгнул боцман. Он узнал его по скрипучим сапогам и зюйдвестке с оборванной ленточкой. Сергей, однако, остался стоять у трапа. Ночь была тихая, почти безветренная. В небе крупными бусинами висели звезды. Они горели ярко, словно их только-только зажгли. Но вот острый луч фонарика прорезал темноту, высветил лицо Сергея. К нему подошел боцман.

— Что, звезды на небе считаешь? — спросил он ехидным голосом.

— Дышу свежим воздухом. А вы почему не спите?

Боцман хмыкнул:

— Вот обходил судно. Ты небось озяб, да? У меня есть спирт. После вахты помогает. Я вот выпил малость, и вся остуда прошла.

Они спустились в каюту. Боцман достал из рундука бутылку, налил полстакана и протянул Сергею.

— Только капитану ни-ни!.. Я как-то опоздал на судно, так он чуть не списал на берег. А где я был? Ягоды на острове собирал. Морошку любишь? Вот вкуснятина!

— Возьмете меня на остров? — попросился Кольцов. — Чертовски хочется там побывать.

— Когда?

— Когда-нибудь.

Боцман пообещал взять Кольцова на остров в сентябре, когда ягода поспеет. А сейчас там делать нечего, разве что березняк для голиков резать. К этому времени из отпуска вернется Ася Ивановна, мать Лены. «А чего ей там делать?» — чуть не вырвалось у Кольцова, однако он смолчал, спросив лишь о том, где она. Колосов, как показалось Сергею, усмехнулся, зачем-то снял зюйдвестку, бросил ее на койку и, глядя на Кольцова хитроватыми глазами, сказал:

— Ася мне по душе. С ней и море не в тягость. Ты видел ее? Нет? Не скажу, что красивая, но щедрая на ласку. Заботливая… Когда я приехал сюда, так она помогла мне устроиться на судно, нашла мне квартиру. Словом, обогрела.

— Вы холостяк? — спросил Кольцов, хотя прекрасно знал, что у боцмана нет семьи.

— Бесхомутный, — хмыкнул Колосов и подмигнул Кольцову. — Есть тут у меня одна, Зося… Ну, чего не пьешь?

«Хитрюга!» — смекнул Сергей.

— Ты к нам надолго? — с напускным безразличием поинтересовался боцман.

— А что?

— По душе ты мне пришелся.

— Проболтаюсь все лето. — Сергей на секунду задумался. — Просьба у меня к вам…

— А ты скажи, не стесняйся.

— Одолжить деньжонок хочу. Мать приболела…

Боцман помолчал, размышляя о чем-то, затем переспросил:

— Значит, денег? Так. А почему ко мне обратился?

Сергей улыбнулся:

— Хотел занять у Лены, но у нее скоро свадьба. Жениха ее знаете?

— Степана?

Колосов знал Степана, даже беседовал с ним, когда тот приходил к отцу на судно, но сделал вид, что слышит это имя впервые. Ему страшно хотелось узнать, как на это будет реагировать рулевой.

— Лена — красавица. И он симпатичный… — Кольцов поглядел на боцмана и добавил: — Но мне такие девчата не по душе. Глазастые!..

— Глаза у нее бездонные, — подчеркнул боцман. — В таких зенках любой утонет.

— Степан на днях приезжает — значит, быть свадьбе. — Рулевой помолчал. — Мне бы рублей сорок…

Колосов открыл рундук.

— Бери. Когда отдашь?

— Получу и сразу рассчитаюсь. Только не говорите капитану.

— Почему? — боцман скосил на рулевого глаза.

— Да так… Боюсь, плохо подумает обо мне… А к вам с открытой душой.

Боцман поцокал языком, как скворец клювом, и протянул рулевому четыре десятки.


Сергей стоял у борта, наблюдая за катером. Погода была тихая, солнце клонилось к полудню, на небе косяками лебедей проплывали белые тучи. Море, казалось, отдыхало после ночного шторма.

«Хитер боцман, сделал вид, что не знает старшего сына капитана, — размышлял Кольцов. — Почему он так насторожился, когда я хотел пойти на остров? Видно, мне не доверяет…»

Катер уходил все дальше. К Сергею подошел капитан. Петр Кузьмич был задумчив и чем-то встревожен. Помолчав, он спросил рулевого:

— Кольцов, чего ты так рвался на остров? Небось ягод захотелось?

— Вы угадали.

— Я многое вижу, чего ты не замечаешь. — Петр Кузьмич ладонью огладил рыжие прокуренные усы. — Ты, Сергей, не торопись, все соизмеряй, а уж потом принимай решение. А то был тут у меня штурман Петр Рубцов. Ох и рисковый! Три года назад чуть «Кита» на банку не посадил. А потом он катер разбил. Четверо ребят погибли и с ними отец Лены. Она тебе нравится?

— Симпатичная…

— Степан любит ее. Ты уж, Сережа, глазки ей не строй.

— У меня есть своя девушка.

— Ну-ну… буркнул Петр Кузьмич. Где-то в этом районе затонул корабль, на котором плавал Колосов. В ушах капитана зазвучал голос боцмана: «Один я живой остался. Спасся чудом. Ухватился за бревно… Потом меня к острову прибило…»

— О чем задумались?

— Войну вспомнил, — тихо отозвался капитан. — Я ведь тоже, как и боцман, раненый бывал на Баклане. Пещера там одна есть. Она-то и спасла меня. А ты был на острове?

— Я боюсь пещер. В детстве упал в колодец, всю ночь там пробыл. С тех пор боюсь пещер. — Сергей киснул в сторону острова, к которому подходил катер. — Значит, с Колосовым у вас одна дорога?

— Может, и не одна, — хмуро отозвался Петр Кузьмич. — Ты, Сергей, еще зеленый, как речная куга. Нет, милок, не годишься ты в герои… Я когда лежал на берегу, то задыхался от слез. Не веришь, да? А ты поверь. В крови весь, рана болит так, что губы себе кусаешь. А кругом — ни души. Одно море… Лето стояло, теплынь, так я ягоды ел, чтобы не помереть. Кое-как к пещере добрался… До сих пор не пойму, как меня нашли катерники. Вот случай, да? Я уж не думал, что живой останусь. А вот остался. Судьба, да? Хрен ее знает, а только жизнь мне дарована судьбой, и я не имею права транжирить ее попусту. Тебе, Сережка, тоже пора про свою судьбу думать. Она, чародейка, может так закрутить… Что косишься?

— Размышляю, — отозвался Кольцов. — Вам-то что?.. Ваш Степан, слыхал я, инженер-конструктор…

— У меня и меньший толковый. Акустик. Им нет цены на морской границе.

— Да уж куда там… — засмеялся Кольцов.

Петр Кузьмич, задетый за живое, горячо стал уверять рулевого, что сыновьями доволен. Одна только беда — не женаты. А ему ох как хочется иметь внуков! «Эх, Сергей, — подумал капитан, — ты еще не понимаешь, что у старости есть одно утешение — внуки. Играя с ними, ты будто окунаешься в свое детство, а оно есть у каждого, свое детство, если даже и опалено войной, но есть…» Вспомнил Петр Кузьмич свое голодное и холодное детство, заветную мечту увидеть моря, океаны, плавать на кораблях. И вот его мечта стала явью. Это тоже счастье, а счастье у человека одно.

— А ты, Сережка, и вправду зеленый, — попрекнул рулевого Петр Кузьмич. — На остров тебе захотелось? В пещере захотелось побывать, да? Там кровью пахнет.

— Сам знаю, куда мне идти и что делать, — обидчиво отозвался рулевой.

Петр Кузьмич постоял в раздумье, его лицо закаменело. Кольцов, глядя на капитана, усмехнулся: «Да, я не воевал и не лежал на острове, истекая кровью. Но в пещере я побывал. Недавно я там гулял. Ночью, один. А ты, капитан, в это время крепко спал в каюте».

— Я свожу тебя в пещеру, — неожиданно предложил Петр Кузьмич. Он посмотрел на Сергея с лукавой улыбкой, посмотрел так, словно в чем-то его заподозрил.

Кольцов сухо, даже с обидой в голосе, ответил:

— Спасибо. Но мне там делать нечего.

— Гляди, — примирительно заметил капитан, — а то я могу. Правда, катера своего у меня нет, но мы попросим у боцмана. Ты подумай, парень. Там, в той пещере, еще дышит война. Я даже купался там как-то летом. Глубина большая. Нырнешь — и царство Нептуна как на ладони. Камни, песок и снова камни.

«Я тоже нырял там и не хуже вас знаю, где камни, а где песок. Еще неизвестно, кто из нас там больше пробыл под водой. Вода там зеленая, как глаза у змеи, и холодная. Сам я бы туда не полез, но так надо было…»

Петр Кузьмич, потупясь, заговорил о том, что его старший сын тоже бывал на острове, лазил в пещеру. Привез его капитан на остров и сказал: «Здесь твой отец истекал кровью. Видишь серый валун? Я тогда лежал рядом с ним. Видел голубое небо, звезды, видел, а шелохнуться уже не мог, потому что потерял много крови».

— Да, Кольцов, я тогда чуть не умер, — признался капитан. — Я не жалею, что свозил Степана на остров. Я как бы завещание ему оставил… Может, выразился красиво, но думал я тогда именно так. А когда на катере мы возвращались домой, Степан сказал, что тоже пойдет служить на флот. И он стал морским инженером.

— Не сразу, — серьезно заметил Кольцов. — Окончил кораблестроительный институт, поработал малость в конструкторском бюро, а уж потом… Что, разве не так?

Петр Кузьмич с удивлением посмотрел на рулевого. Откуда Сергей все знает? Неужели завидует? Смешно! У него своя дорога — учиться на штурмана, и только после окончания морского училища ему откроются океанские дали, а Степан уже повидал их…

— Степан не просто учился. Закончил институт с отличием, — с гордостью добавил Петр Кузьмич. — Он даже один корабль сконструировал… Гм… Гм…

Кольцов добродушно улыбнулся:

— Я об этом знаю.

— Кто тебе рассказал?

— Не помню, кажется, боцман.

— Болтун! — вырвалось у капитана. — Я ему так, по доброте душевной, а он раззвонил. Тебе-то зачем все это знать?

Кольцов сделал вид, что не услышал последних фраз капитана, поднес к глазам бинокль и, глядя куда-то на остров, сказал:

— Степана беречь надо…

Петр Кузьмич ответил на слова рулевого смехом. Попробуй убереги его, если он как тот рыбак. В прошлом году, говорил капитан, что-то случилось с корпусом подводной лодки, так Степан ходил на глубину в специальном скафандре. Не он сказал об этом отцу, Петр Кузьмич случайно узнал от одного моряка.

— И все же Степана поберечь надо, — повторил Кольцов.


Катер подошел к острову и ткнулся в песок. Боцман первым выпрыгнул на берег, Лена — следом. С глыбастых камней взлетели чайки и белогрудые мартыны.

— Житуха тут птицам! — воскликнул боцман и повернулся к гребцам: — Ребята, вы тут режьте березняк, а мы с Леной сходим в старую пещеру… Глядите в оба. Ясно?

Когда они подальше отошли от берега, боцман остановил Лену:

— Я не стал говорить ребятам, что мы идем в пещеру, а то еще следом попрутся. Пещера любит тишину…

— А вы, Юрий Иванович, шутник, — засмеялась Лена. — Даже меня не хотели брать с собой. Я Степану пожалуюсь…

— Поздно будет, голубушка! — сказал боцман шутливо.

— А вот и нет, — возразила Лена. Она нагнулась, сорвала веточку можжевельника и укусила ее. — У Петра Кузьмича день рождения. Он меня уже пригласил. И Степан приедет.

— А он что, еще в море?

— Где-то в океане плавает… — Лена замедлила шаг и остановилась. — Он временно плавает на атомной лодке. Испытывает там что-то. Вы же знаете, что он конструктор. Я чего боюсь, — продолжала Лена, — уедет в другой город и меня с собой заберет. А я тут родилась, отец плавал на «Ките». Нет, не так легко бросать родные места.

— Я тебя понимаю, Лена, — соглашался боцман. — Море — не женское дело. Женщина должна рожать детей… А кто Степан Капица? Конструктор! Он строит атомные подводные лодки. Пока молодой инженер. А там, глядишь, и опытным станет. Академик Курчатов тоже начинал с флота. В годы войны он вместе со своими коллегами, учеными из Ленинграда и флотскими минерами, разгадал устройство новых немецких мин, нашел способы их траления. Но это далось дорогой ценой. Люди жертвовали жизнью. У каждой мины было хитрое защитное устройство. Но Курчатов все разгадал. Талант. Так и твой Степан. Эх, и завидую я ему! — воскликнул Колосов. — Ходят на больших глубинах, ныряют под айсберги. А Северный полюс? Там ведь ледяное безмолвие!

Они все дальше уходили от берега. У крутой скалы, что высилась картузом над водой, свернули влево и направились в глубь острова. Боцман шагал торопливо, Лена едва поспевала за ним. Она впервые попала на этот остров, и ей все тут казалось интересным. Угрюмые скалы, заросшие мхом, камни-глыбы, карликовые березки, кусты густого колючего можжевельника. Тихо на острове, только чайки гомонили. Они облепили всю скалу. Издали казалось, что кто-то разбросал на камнях куски хлопка.

«Проворно шагает, камни обходит, как будто тут вырос», — подумала Лена, наблюдая за боцманом. Она то и дело спотыкалась, а ему хоть бы что. Ей хотелось передохнуть, но боцман спешил. Наконец у черного валуна он остановился.

— Вы здесь бывали? — спросила Лена.

— Приходилось бывать… — Боцман смахнул с лица пот. — В войну наш корабль затонул, все погибли, а я чудом остался жив. Даже и теперь не верится… Очнулся в воде и погреб к острову. Вышел на берег, отдышался. Потом стал собирать морошку и есть. Долго жил на острове. Да, тяжко мне тогда пришлось… Ты, наверное, устала?

— Далековато.

Боцман усмехнулся и нежно обнял Лену.

— Я маме пожалуюсь. Она задаст вам. Шутите со своей Зосей…

— Ладно, не сердись, а то не возьму с собой в пещеру, — пригрозил боцман.

— Тогда я пойду одна…

— Там страшно. Одну я тебя не пущу. — Боцман с трудом поднялся на огромный крутой валун, густо обросший мхом, потом подал ей руку. — Прыгай! Вот так, коза-дереза. А про Зосю ты не вздумай матери сказать, а то она ревнивая. Зося так, одна забава. Вот если бы твоя мама… Ах, да что там… Не везет мне в жизни, Лена. В молодости была у меня одна девушка, но, видно, не судьба…

— Изменила? Вы уже об этом рассказывали.

— Я в то время в море находился, она, значит, и выскочила за другого.

Помолчали и зашагали дальше.

— А Розалия? Сколько ей лет? — вдруг спросила Лена.

— Зачем тебе знать?

— Просто так.

— Ей сорок. Мне чуток больше.

Они прошли еще метров сто. Боцман вытер платком вспотевшее лицо и словно бы невзначай осведомился:

— Ты знала Петра Рубцова?

— Еще бы!.. — Лена побледнела. — Я его проклинала. И не раз. Ведь он убил моего отца.

— Разве он? — возразил Колосов. — Твой отец затонул вместе с катером.

— А кто разбил катер на камнях?

— Зря ты… Разве знал Петр, что катер наскочит на камни? Ночью дело было, темно, дождь…

Лена промолчала. В тот памятный день, уходя на судно, отец необычно ласково обнял ее и, теребя за косички, сказал: «Ты уже большая, красивая, а я так постарел! Вот и мать говорит, что я весь седой… — И, помолчав, добавил: — Ты не забывай меня, дочка. Море, оно порой ох как кусает! Насмерть кусает…»

— Он как чувствовал, что утонет, — всхлипнула Лена и, глядя на боцмана, выдохнула: — Не хочу я в пещеру…

— Почему?

— Устала я, и голова разболелась. Сами идите. Я тут вас подожду.

— Ну ладно, возвращайся на катер.

— А березняк?

— Скажи ребятам, пусть побольше нарежут. Я берегом вернусь. Ракушек насобираю. Твоя мама просила.

Лена не знала, сколько прошло времени, когда появился боцман. Он шел напрямик, от черной скалы, шел низко наклонив голову, и Лене показалось, что он плачет. Она даже пошла ему навстречу. Однако на лице боцмана не слезы — улыбка до ушей.

— Ох и размялся я! — похвалился он. — Правда, я задержался, но ты не сердись, ладно?

Лена тоже улыбнулась, скользнула взглядом по фигуре боцмана и увидела, что брюки у него мокрые, видно, выжимал их, потому что складки еще не разгладились. Боцман, заметив ее недоуменный взгляд, торопливо пояснил:

— Ракушки доставал из воды. Вроде не глубоко шагнул — по пояс.

Катер вернулся на судно. Над морем сгущались сумерки, иссиня-голубое небо посерело, горизонт постепенно набухал чернотой. Колосов поднялся на верхнюю палубу, где у трапа его ожидал капитан, отдышался и только тогда сказал, что теперь есть чем мести палубу. А вот Лене он так и не показал пещеру, сама она не захотела туда идти, очень устала. Но не беда, когда приедет Степан, то на своем катере он отвезет их на остров. На рассвете выйдут из бухты, а к обеду вернутся.

— На рассвете опасно, — заметил Петр Кузьмич. — С вами может случиться то, что приключилось со штурманом Петром Рубцовым. Лихость стоила жизни не только моему штурману…

— На Севере я как дома, — усмехнулся боцман. — И туманы предрассветные мне не страшны. Ну, ладно, капитан, я чертовски устал. Пойду отдыхать.

Петр Кузьмич поискал глазами Лену. На палубе ее не было. Видно, озябла и поспешила в радиорубку. У своей каюты Петр Кузьмич остановился, пальцами провел по лбу. Невольно подумал: «На остров боцман шел грустным, а вернулся веселым. Отчего бы? М-да, странный какой-то он…»

6

Колосов вошел в свою каюту и сразу же почувствовал облегчение, будто тяжкий груз свалился с его плеч. Как удачно все обернулось! Может, это и есть судьба? Ему даже не верилось, что на острове он все сделал безупречно; не пришлось дрожать от страха, убегать, прятаться… А Лена, эта красивая дура, так и не догадалась, что он делал в пещере. Ясное дело, она влюблена в Степана, и теперь ей даже серое от шторма море кажется бирюзовым. «А свадьбу я тебе, пташка, устрою, — позлорадствовал он. — Ты еще не знаешь, как у меня это здорово получается. Розалия, моя сестра, знает, а ты не ведаешь. Когда змея жалит свою жертву, не важно, какие у нее зубы. Она жалит смертельно. А я, пташка, не змея, хотя ты — моя жертва. Что, разве я не прав? Я очень просил тебя, Леночка, уговорить маму, чтобы она нашла в своем сердце уголок и для меня. Но твоя милая мама показала мне на дверь. Что ж, благодарствую. Теперь-то я знаю, что мне делать. И жених твой будет под моим каблуком. Перехвачу его морским узлом… А узлы я умею вязать, да такие, что развязать их можно только с помощью ножа… И никто тебе не поможет, Леночка, даже этот рулевой Кольцов. Я-то вижу, как он глазки на тебя пялит, да что толку? Кольцов у меня на крючке, что прикажу, то и сделает. Правда, робкий малый, но скоро я обучу его…»

Мысли боцмана перескочили на Розалию: как она восприняла его радиограмму? Все ли поняла? Передала ли содержание текста тем, кому положено? Розалия… Колосов будто наяву увидел ее морщинистое, как у старухи, лицо, серые, с легким прищуром глаза. «Эта зубастая баба по сравнению с Асей крокодил, — усмехнулся Колосов. — Да, крокодил!.. Мать Лены душевная, не болтлива, мне она пара, да что-то не приглянулся я ей. А может, она что-нибудь пронюхала? Вернется — надо поговорить с ней откровенно».

Колосов посидел-посидел, размышляя, а потом взял полотенце. И тут к нему зашел рулевой Кольцов.

— По делу я, Юрий Иванович, — тихо сказал он и, выглянув из каюты, нет ли кого рядом, прикрыл за собой дверь.

— Заходи, Сережка, будь как дома, — озорно подмигнул боцман. Он поглядел на себя в зеркало, потрогал отросшую бородку. — Идет мне, а?

Вместо ответа Сергей протянул ему маленькую батарейку:

— Нашел на катере под лозняком.

Глаза у боцмана сверкнули, но тут же огонек в них угас, на лице появилась наигранная улыбка.

— Гляди-ка, а я думал, что потерял ее где-то на острове. Ну, спасибо, Сергей, спасибо. Небось носил капитану?

— Зачем? — Сергей пожал плечами. — У него, кажется, другой радиоприемник, а у вас «Селга».

— Да, да «Селга»… — Глаза у боцмана сузились, он похлопал Кольцова по плечу. — А ты чего такой угрюмый?

Кольцов стал жаловаться на капитана. Ему хотелось побыть на практике до сентября, пока начнутся в мореходке занятия, чтобы денег побольше заработать, а тот стал сыпать упреки: «Когда ты, Кольцов, на руле, то у меня душа болит».

— Не доверяет мне, — обиделся рулевой.

Боцман сказал, что три года тому назад у Капицы на судне ЧП случилось: по вине штурмана катер наскочил на скалу и разбился. Пятеро рыбаков утонули. Петра Кузьмича тогда чуть с капитанов не сняли.

— А ты, видно, ему того штурмана напоминаешь…

«Врешь, Юрий Иванович, ты в это и сам не веришь», — подумал Кольцов, но ни один мускул не дрогнул на его лице.

— Вот окончу мореходку и попрошусь на другое судно, — грустно сказал он. — Не по душе мне Петр Кузьмич, ходит чуть ли не по пятам. А я такое не терплю…

Боцман умылся, вытер мягким полотенцем лицо.

— Не горюй, Серега, со мной ты не пропадешь! Да, а Лена пригласила меня на свадьбу, — неожиданно сообщил Колосов. — Приедет Степан, и я прокачу молодоженов на своем катере. Поедем за ягодами на остров Баклан. Там этих ягод уйма!

— А меня возьмете? — спросил рулевой.

Боцман качнулся слегка.

— А что тебе делать-то на острове? — неожиданно спросил он.

— Как чего? — удивленно развел Кольцов руками, делая вид, что вопрос боцмана поставил его в неловкое положение. Заметно волнуясь, он добавил: — Ягоды собирать… Ну, воздухом свежим подышать. Словом, отдохнуть.

— Ягод я тебе на судно притащу, — холодно отозвался боцман.

У Кольцова на душе заныло, и он прямо, без всяких намеков заявил:

— Стало быть, не доверяете?

Боцман молча подошел к двери, открыл ее, выглянул и, убедившись, что никого нет, тихо сказал:

— Я с тобой без опаски. И зла не желаю. Да ты садись, молодняк! Дело одно хочу тебе поручить. Обмозгуешь — считай, денег мне не должон.

— Сделаю все как надо, — заверил рулевой. — Вот только я, как бросим якорь, схожу на почту, отправлю матери перевод, а уж тогда в вашем распоряжении.

— Добро! — боцман потер руки. — Буду ждать тебя на судне. Только Лене ни слова, а то девка еще проболтается — и капитан даст мне по зубам.

На палубе, где рыбаки чинили трал, Сергей увидел Лену. Она о чем-то оживленно беседовала со штурманом. Тот, лихо сдвинув фуражку набекрень, умиленно слушал ее, изредка восклицая: «Ах, Леночка, ради вас я даже на клотик полезу!» О чем они там говорят? И почему Лена косит глаза в его сторону? Постояв с минуту на палубе, Сергей направился к камбузу, где кок чистил картошку.

Кольцов задержался у камбуза, так, для отвода глаз, спросил, будет ли на ужин жареная картошка, а сам взглянул в сторону бака. Лена что-то сказала штурману, помахала ему ручкой и побежала к радиорубке. Когда она поравнялась с Кольцовым у камбуза, Сергей с улыбкой бросил:

— Чао!..

Лена остановилась:

— Зайди ко мне в радиорубку.

— Мне ходить туда запрещено.

— И все же зайди… Так надо… Ну, чего пялишь глаза? Я жду.

Не успела Лена принять прогноз погоды на следующие сутки, к ней пришел Кольцов.

— Ну, чего тебе? — спросил он, садясь на стул-вертушку.

Она сняла с головы наушники, выключила радиоприемник и только тогда посмотрела на него, мягко улыбнулась. Кольцову так и хотелось сказать ей: «Ты, пожалуйста, мне не улыбайся, тебя любит Степан, и ты его любишь. Но чует мое сердце, что твоей свадьбе не бывать. Нет, она, возможно, и будет, но только не в эти дни. Я не могу тебе сказать, когда именно, но только не в эти дни».

— Я к твоим услугам, Лена, — вновь повторил Кольцов, не догадываясь, зачем она позвала его, да еще рискует получить от капитана взыскание.

— Я хочу твоего совета, Сережа, — мягким голосом сказала Лена, отбрасывая со лба метелки темно-каштановых волос.

— Интересно, — улыбнулся Кольцов. — То жаловалась капитану, что я чуть ли не нахально лезу в радиорубку, а тут сама пригласила. А может быть, передашь радиограмму моей невесте в Ригу?

В глазах Лены вспыхнули злые искорки, и она сдержанно заговорила:

— Ну а еще что? Это намек на боцмана? Да, я передала его радиограмму сестре. Ну и что?

Стараясь не обидеть Лену, Кольцов сказал, что она допустила грубое нарушение.

— Кто тебе сказал?

— В училище нам объясняли. Ну, ладно, что у тебя, говори?

Она долго молчала, наконец сказала, глядя не на него, а куда-то в сторону иллюминатора:

— У боцмана почему-то два радиоприемника «Селга».

Кольцов от неожиданности затаил дыхание. Лена по-прежнему глядела куда-то в иллюминатор.

— Это все? — спросил Сергей.

— Да.

— Ну и что же, если два радиоприемника? У меня, например, два магнитофона…

— У меня тоже два магнитофона, но разные. У тебя, надеюсь, тоже разные?

— Да… То есть… — Кольцов сделал паузу. — Ну а почему ты сказала мне, а не капитану?

— Так, значит, надо…

Потом Лена вдруг спросила:

— Скажи, а зачем ты брал «Селгу» боцмана, когда тот стоял на вахте?

Кольцов покраснел:

— Ты что?

— Эх ты, трусишка! Ладно, я боцману не скажу. Но чужих вещей ты не бери. Я ведь знаю, зачем ты брал «Селгу». Сказать?

— Ну?

— Поменял батарейки.

Кольцов готов был расцеловать ее за то, что подала ему прекрасную мысль. Однако он сдержался и, сделав виноватое лицо, слукавил:

— Ты угадала. Моя «Селга» еле пищит. Разрядились батарейки. Вот я и поменял у боцмана. Ты не говори ему, ладно? А то заругается.

Он смотрел на нее с такой надеждой, что Лена даже смутилась.

— Я умею хранить тайну, — сказала она и тут же добавила: — Скоро я выхожу замуж. Будешь на моей свадьбе?

— Если пригласишь, — Кольцов шутливо тронул ее за нос. — А ты чего это свои сердечные дела мне открываешь?

— У меня нет от тебя утаек.

— Да? — тихо произнес он. — Ну добро…

Кольцов ушел, а Лена осталась в радиорубке. Она достала из стола фотокарточку Степана и, глядя на нее, мысленно заговорила с ним: «Ну как, любишь? Эх, Степушка, извелась я по тебе, скорее бы с моря вернулся».

Месяц тому назад, когда судно стояло в бухте, Степан приезжал к ней. Вечер провели вместе. Она рассказала ему, как они рыбачили у Алеутских островов, как однажды ночью в шторм ей пришлось связываться по радио с берегом: на судне заболел механик и его надо было срочно оперировать. Он слушал ее не перебивая, слушал и глядел на ее раскрасневшееся лицо, томные глаза — и грусть была в них, и печаль, и невысказанная тревога. А когда уже прощались, он взял ее за руку и, глядя ей в лицо, сказал:

— Я люблю тебя, Лена…

— Да? — она лукаво повела бровью. — Но почему… почему меня? Это же чистая случайность, что ты увидел меня на судне, когда пришел к отцу. Не так ли?

Степан вздохнул.

— Не озлишься, если я скажу правду?

Она тоже вздохнула, подражая ему.

— Нет.

— Отец давно хотел, чтобы я с тобой познакомился. И весьма жалею, что раньше тебя не увидел.

— И что тогда?

— У нас уже были бы дети…

Она всплеснула руками:

— Дети? Ох и горяч ты, Степа. Чудной. Может, дите? А то «дети». А вот я возьму и брошу тебя… — В глазах девушки метнулись огоньки.

— Ты не шути, Лена. У меня это серьезно.

Лена прижалась к нему и поцеловала.

— Милый.

Степан, собираясь уходить, сказал:

— У меня есть для тебя новость…

— Какая? — она затаилась, глядя на него из-под черных бровей.

— Я ухожу с лодки.

— Куда?

— Мне предложили новую должность в конструкторском бюро. Я согласился. Поедешь со мной?

— А мама? Я не оставлю ее тут одну.

— Получим квартиру, и пусть едет к нам жить.

— А ее ты спросил?

— Нет.

— То-то, Степушка. — Лена помолчала. — Я слишком долго ждала этой минуты, боюсь даже заплакать от счастья. А ты?

В ответ он поцеловал ее.

Они условились, что через три дня, в субботу, когда вернется Степан, о женитьбе сказать отцу. Степан строго-настрого предупредил, чтобы Лена до его приезда не говорила об этом с Петром Кузьмичом.

— Пусть это будет нашим сюрпризом…

— Я согласна, Степа…

В субботу Степан не приехал. Прибыл лишь в конце месяца, поздно вечером, когда «Кит» уходил на промысел. Он был возбужден, куда-то торопился и все умолял Лену вместе пойти к Петру Кузьмичу и объявить о женитьбе.

— Ты меня обманул, — рассердилась Лена. — Где ты был? Я ведь ждала тебя…

Степан пытался убедить ее, что был занят по службе; сначала говорил, что лодка находилась в море, потом заявил, что всю неделю работал на берегу.

— Ты запутался, Степа, — упрекнула Лена. — Не то, милый, говоришь. Придумай что-нибудь повесомее.

Степан побагровел:

— Я не лгун! Но есть вещи, которые сказать тебе не могу… Я человек военный! Ты поняла?

— Ах, так! — вспыхнула Лена. — Тогда мне не о чем с тобой говорить.

Потом она видела, как на палубе, у сходни, Степан простился с отцом и сошел на берег.

Лена долго сидела в радиорубке, пока не вызвал ее капитан. Петр Кузьмич сразу заметил, что она не в духе. Но спросил о другом:

— Прогноз погоды есть?

— Есть, — не глядя на капитана, ответила она. — Шторм до семи баллов, ветер порывистый, восемь баллов, у острова Медвежий выпал снег…

Петр Кузьмич слушал ее молча, насупив брови. Когда она умолкла, спросил:

— А в душе шторм сколько баллов? У Степана, видно, пять баллов. А у тебя небось все девять?

Лена вскинула голову, дерзко глянула на Петра Кузьмича:

— У вас все?

— Пожалуй… — Он встал, открыл иллюминатор. — Я не знаю, что у вас случилось, но сын такой мрачный, расстроенный. Крепко ты, видно, обидела его.

Она тихо спросила:

— А меня вам не жаль? Я же без отца… — И Лена тихо заплакала.

Петр Кузьмич растерянно заходил по каюте, не зная, как утешить девушку. От ее слез у него заходило сердце, и он почувствовал такую к ней нежность, что хотел тут же обнять ее и расцеловать. В своей жизни он повидал немало того, от чего люди порой седеют: и кровь людскую видел, и смерть боевых товарищей, гибель подводной лодки… В такие минуты Петр Кузьмич задыхался от волнения, слова вымолвить не мог.

Он долго сидел неподвижно, ощущая свою причастность ко всему тому, что произошло. Петр Кузьмич и сам бы не мог объяснить, отчего вдруг он, человек не из робкого десятка, отдавший морю лучшие свои годы, становился вдруг беспомощным. Когда была жива его жена, она говорила: «У тебя, Петрусь, сердце опутано нервами, тебе никак нельзя волноваться». Петр Кузьмич, однако, этого не разделял, он говорил ей, что морем просоленный да стылыми ветрами битый, ему и сам черт не страшен. А как увидит у женщины слезы — слабеет душой.

— Лена, ну перестань, слышь? — попросил он тихо. — Степан в океане плавал, потому и не мог прийти. Глупо это — плакать. Тебя я в обиду не дам… — Он помолчал. — Федя, твой отец, моим другом был… Так неужто я, старый морской волк, дам тебя в обиду?.. А на Степана ты не злись, горячий он, как кипяток, а душа у него мягкая. Ну, улыбнись. — Петр Кузьмич заглянул ей в глаза.

Лена рукой коснулась его плеча:

— Спасибо, Петр Кузьмич. Я вам верю. Спасибо.


В море на десятые сутки рейса Лена получила от Степана письмо (на траулеры почту доставили вертолетом). Петр Кузьмич в это время стоял на ходовом мостике и видел, как принимавший с вертолета груз помполит подозвал к себе Ковшову и вручил ей письмо. Она мягко улыбнулась, что-то сказала и тут же убежала в радиорубку. У Петра Кузьмича заныло сердце: ему захотелось узнать, кто же написал ей: может, мать или кто другой? Однако спрашивать Лену не стал: если что важное, она сама ему скажет. Пока капитан, стоя на мостике, размышлял, Лена повертела голубой конверт с пометкой «АВИА» и осторожно надорвала его. Письмо было краткое:

«Лена, моя голубоглазая незабудка, прости. Я был груб с тобой. Сейчас я в море. Работы по горло. Писать больше некогда. Кланяйся бате. Целую. Твой Степан».

Лене тут же захотелось сказать о письме Петру Кузьмичу, но зашла к нему только после ужина. Он сидел в каюте за столом и что-то писал. Наверное, письмо, потому что рядом лежал конверт.

— Можно?

— Заходи, Лена.

— Степан в море. Кланяется вам… Письмо я от него получила.

— Рад, что ты повеселела, — улыбнулся Петр Кузьмич. — А я вот решил черкнуть пару строк своему боевому товарищу. В Москве живет. Приглашает на дачу. Куда мне ехать в такую даль? Хочу поблагодарить за внимание да кое-что написать… Где там Кольцов? Позови его ко мне.

Лена сказала, что полчаса назад видела его на мостике. Он на вахте.

— Жаль, а то бы я всыпал ему, — погрозился капитан и, глядя на Лену, добавил: — Молодой, да хитрющий. Ночью вместо боцмана у трала работал. Ну, куда это годится? Ладно подменить человека, если есть такая надобность, а то ведь боцман храпел в своей каюте.

— Не может быть, — усомнилась Лена. — Я сама видела, как Колосов заваливал трал после ужина.

— А вскоре его подменил рулевой, — Петр Кузьмич чертыхнулся. — И зачем мне дали этого практиканта! Скажи, Лена, ты ничего за ним не замечала?

Лена задумалась. Но тут же вспомнила, что дня три тому назад она постучала в каюту боцмана, хотела сообщить ему о том, что к ночи ожидается усиление ветра, но ей открыл Кольцов. Увидев ее, он растерялся, а на вопрос, где Колосов, лишь пожал плечами. Лена догадалась, что рулевой что-то искал. Она извинилась за беспокойство и ушла. Вскоре Кольцов нашел ее на баке и, смущенно потирая ладонью лицо, сказал:

— Книгу я у боцмана забыл. Свою книгу…

— А мне, думаешь, надо знать, что ты там ищешь? Я бы в чужую каюту не зашла.

Об этом эпизоде Лена и рассказала капитану.

— Ишь какой шустрый! — усмехнулся Петр Кузьмич.

Рулевой не заставил себя долго ждать. Вошел он в каюту капитана робко да так и застыл, словно провинился в чем-то. В карих, чуть раскосых глазах хитринка, не поймешь, то ли он смеется, то ли такая у него привычка.

— Вызывали?

— Садись, Кольцов, как прошла вахта?

— Спасибо, хорошо…

— Так-так… А чего это ты, мил человек, за боцмана у трала возился? Он попросил тебя или как?

— Захворал Колосов, — серьезно сказал рулевой. — Потому, значит, я и выручил его. Правда, вам не доложил, но, извините, я думал, что это сделает боцман. — Помолчав немного, Кольцов добавил: — Я многим обязан боцману, сами понимаете, это надо ценить. Он со мной возится как с ребенком. Короче, учит морскому делу.

— М-да, — неопределенно молвил капитан, и в его слегка охрипшем голосе Сергей уловил раздражение. — А книгу он тебе отдал?

— Какую? — растерянно заморгал ресницами Кольцов.

— Ту, что искал в его каюте, — отрубил капитан и, не дождавшись ответа, строго заявил: — Чтоб ты по чужим каютам больше не ходил. Ясно?

— Не ясно, капитан, — сердито отозвался рулевой. — Боцман мне это разрешил.

— А я не разрешаю! — повысил голос Петр Кузьмич. — На траулере я хозяин и прошу мои распоряжения выполнять.

— Понял вас… — выдохнул Кольцов, а сам подумал: «Лена нашептала ему… А я ведь не книгу искал… Эх, узнай об этом боцман, мне несдобровать».

Капитан вновь заговорил, и, как показалось Сергею, теперь уже дружелюбно, без злости:

— Да, рулевой должен учиться морскому делу, овладевать навыками. Однако судовые законы для всех обязательны и никому не дано право нарушать их…

— Даже радистке… — поддел капитана Кольцов.

— Вы что имеете в виду?

— Радиограмму на имя Розалии.

— Это я разрешил и прошу замечаний мне не делать, — сурово и холодно произнес капитан. — Возможно, я и не дал бы добро, но уж очень боцман просил. Впрочем, кажется, вы правы. Зря я разрешил. Могу от руководства и выговор схлопотать.

«Уж я-то постараюсь, чтобы за это дело вас почистили наждаком!» — мысленно пообещал Сергей капитану. С трудом подавив желание возразить Петру Кузьмичу, Кольцов извиняющимся тоном заверил капитана, что его замечания учтет, извлечет из всего этого суровый урок.

— Разрешите идти?

— Чего торопишься? — одернул его капитан. — Ты, Сергей, вот что… На той неделе у моего Степана да Лены будет свадьба. Приходи, ладно? Я и Лена тебя приглашаем. Хоть и ершистый ты, но я к тебе зла не питаю. И Лена тоже…

После ухода Кольцова из каюты в стоявшем на столе динамике послышался тревожный голос старшего помощника:

— Капитан, я вижу перископ подводной лодки. Она пересекает нам курс…

— Что?! — вырвалось у Петра Кузьмича. Он схватил стеганку, шапку и плечом толкнул дверь. Ветер ударил ему в лицо. Накрапывал дождь. Капица быстро поднялся на мостик.

— Ах, как жаль, капитан, что вы не увидели перископ! — затужил старпом. — Я держал судно носом на волну, вот как сейчас. Метрах в ста от «Кита» я увидел маленький бурун. Перископ! Да, Петр Кузьмич, настоящий перископ подводной лодки. Она шла малым ходом, но почему-то не всплывала. Я приказал включить прожектор. Перископ тут же исчез. Странно все это. Помните, весной мы увидели перископ? Тогда подводная лодка всплыла, матросы даже махали нам пилотками. А эта вела себя настороженно. Может, чужая?

Петр Кузьмич сказал, что на флоте проходят учения и, должно быть, лодка выполняет какое-то задание.

— И все же она могла всплыть, — молвил в раздумье старпом.

— Почему?

— Как почему? — вмешался в разговор рулевой Кольцов, пряча под фуражку рыжий чуб. — Она должна всплыть, чтобы командир лодки поздоровался с нашим старпомом.

Капитан засмеялся.

— Вы, Сергей, лучше смотрите за курсом, а то в этих местах дно скалистое, как бы не напороться, — спокойно заметил старпом. — Шутки оставим до берега.

Капитан, казалось, его не слушал. Он стоял у левого крыла мостика и глядел в темноту, где на фоне посветлевшего горизонта чернел мыс Зеленый. Мыс угрюмо возвышался над черной, как смола, водой. Отвесные скалы в предрассветной мгле выглядели могучими великанами. У этих скал пограничный корабль «Рубин» на пятый день войны уничтожил фашистскую подводную лодку.

— Капитан, вы, наверное, опять вспомнили войну? — спросил Кольцов. Он не раз замечал: когда судно проходило этот район, капитан выходил на крыло мостика и в бинокль разглядывал угрюмый остров. — Бросьте волноваться, капитан. Подумаешь, перископ! Показался, ну и шут с ним.

— А если это чужая лодка? — насупил брови Петр Кузьмич. — Если эта субмарина что-то вынюхивает в наших водах? Молчишь, парень? То-то… — Капица закурил. — До войны я служил на пограничном корабле «Рубин», и мы несли боевой дозор вот в этих местах. А как началась война, то все пограничные корабли, в том числе и наш, были переданы в боевой состав Северного флота. На другой день «Рубин» покинул базу Кувшинская Салма и взял курс в Иоканку. Нам поставили задачу охранять вход в горло Белого моря от кораблей и подводных лодок противника. Прибыли мы на место вовремя. А вскоре командир получил сообщение по радио о том, что в районе острова Светлый замечена чужая подводная лодка. К острову — полным ходом. Мы атаковали субмарину глубинными бомбами. На воде появились масляные пятна, пробка… Вот так, Сергей. Потому и памятен мне этот остров. А еще я потерял тут своего друга Федю. Он был минером. Корабль спас, а сам погиб… Я вот летом ездил в отпуск и заезжал к его матери. Старенькая она уже. Усадила меня под вишней и говорит: «Федя еще сажал, когда маленьким был. Ягоды у этой вишни красные-красные, будто Федина кровь в них…» Вот оно что, Сергей… — Капитан вошел в рубку штурмана, позвал старпома: — Ну-ка, Василий Ильич, покажите, где был замечен перископ?

Старпом взял карандаш и поставил на карте крестик.

«Так это же неподалеку от фарватера, где ходят наши лодки!» — чуть не вырвалось у Петра Кузьмича. Годы жизни научили его многому. Одно правило для себя он усвоил крепко: на море гляди в оба. И все же он высказал сомнение: может, то был не перископ, а сидела на воде чайка, а когда включили прожектор, она вспорхнула?

— Я не слепой, — с обидой в голосе возразил старпом. — К тому же не один я видел перископ, вот и боцман подтвердит.

Капитан взглянул на Колосова:

— Лодка?

Боцман как-то неуклюже переступил с ноги на ногу.

— Это я, значит, видел? — с ухмылкой спросил он. — Нет уж, товарищ старший помощник, галлюцинацией не страдаю. Чайку видел, как она от света луча испуганно вспорхнула и улетела в темноту. А перископ не видел. А какой он, перископ?..

Слушая разговор капитана с боцманом, Кольцов угрюмо глядел на черное взлохмаченное море. Судно рыскало, подскакивало на волнах, как на ухабах, но Сергей крепко держал руль. Когда боцман умолк, он, сделав серьезное лицо, сказал, что старпому просто померещилось. Никакого перископа не было.

Боцман в душе поблагодарил Кольцова за поддержку, однако вслух высказал такую мысль: старпом излишне напрягает зрение, вот ему и почудился перископ подводной лодки.

— Вот-вот, — поддакнул Петр Кузьмич, — так и есть — чайка. А вы тут раздули из мухи слона. Кто станет рисковать в этих местах, где грунт скалистый, подводные камни да рифы? Не думаю, что командиру лодки надоело жить, будь он нашим или чужим. Не думаю, Василий Ильич. Мура, а не перископ. Вам и вправду померещилось.

— Возможно, — угрюмо отозвался старпом.


Траулер легко ошвартовался у причала, хотя ветер нагонял гривастые волны. Над бухтой опустилась ночь. Темная и беззвездная. То там, то здесь холодно мерцали огоньки сейнеров. Петр Кузьмич побывал у дежурного по порту, отчитался за рейс и лишь тогда засобирался на берег. Он неотступно размышлял о том, приедет ли в субботу Степан. А может, он уже дома? Петр Кузьмич вышел на палубу. У трапа кто-то курил, похоже боцман. Капитан подозвал его к себе, строго предупредил:

— Вам быть на судне, пока я не приду.

— Ясно! — по-военному откозырял боцман и тут же спросил, когда капитан вернется. Ах, завтра утром! Что ж, боцман домой не торопится, там его никто не ждет. Разве что к Лене забежать да окно застеклить. Это можно сделать и завтра.

— Глядите тут в оба! — предупредил капитан. — Да, а где рулевой Кольцов? На берегу? А кто ему разрешил? Вы, да? Ах, деньги матери пошел отправить. Ну-ну… — Капица подал боцману руку: — До завтра!

Петр Кузьмич торопливо зашагал вдоль берега, у штабелей из бревен он свернул налево и поднялся на сопку. Глядя ему вслед, боцман думал: «Эх, и не везет тебе, капитан! Ох, как не везет! Ты еще ничего не знаешь, но скоро, уже скоро узнаешь, как я тебя люблю. Просто жить без тебя не могу. И все же в очередной рейс я с тобой не пойду. Нет, капитан, не пойду. Но я тебе благодарен, что приютил меня на траулере…»

Чьи-то шаги раздались за спиной. Колосов обернулся. Это была Лена. Она тоже сходила на берег.

— Может, и меня с собой возьмешь? — спросил лукаво боцман.

— Потом, когда мама приедет…

…Кольцов вернулся на судно поздно вечером. Боцман встретил его сердито.

— Мне тут за тебя капитан чуть не всыпал. Говорит, курсанта на берег не пускать, пусть изучает штурманское дело. Но я за тебя заступился, — пожаловался он и завел Кольцова к себе в каюту. — Ты знаешь, беда у меня, Сережка. Такая беда, что стыдно признаться. Понимаешь, вчера на острове я резал березняк с Леной и потерял паспорт. Видно, платок вытаскивал и потерял. Вот думаю: когда лучше сходить туда? Катер у меня свой…

— Сейчас на острове темно. Лучше идти на рассвете.

— Верно! — обрадовался боцман. — Надо мне вернуться к завтраку, пока капитан на берегу. Только прошу тебя, Сергей, ему ни слова. Уберешь тут палубу, воду с берега подключишь. Добро?

Кольцов долго молчал, о чем-то размышляя, и наконец согласился:

— Давайте на рассвете… Завтра у меня свидание с девушкой. Пригласила на день рождения, а в моем кармане — шестнадцать баллов.

Боцман полез в карман.

— Тридцатка, хватит?

Сергей торопливо взял деньги.

— Спасибо. Вы… вы как родной отец…

— Не люблю сладких слов. Не люблю… — Колосов говорил с курсантом и глядел в иллюминатор, в сторону острова. Он уже видел себя там, входящим в пещеру.

7

Аким Рубцов проснулся глубокой ночью. Ему показалось, что кто-то постучался в окно. И хотя на дворе шел проливной дождь, Аким отчетливо услышал этот стук. Он привстал на кровати, потянулся было рукой к выключателю, но тут же раздумал. Кто пришел к нему в такой поздний час? Аким прислушался. Дождь бил в окно тугими струями. «Вот дьявол, неужто почудилось?»

Аким поднялся с кровати и приник к окну. Темень во дворе — хоть глаз выколи. Ни души. Видно, почудилось ему. Вчера в полдень, когда Аким возвращался с поля домой, над Зорянкой висело уставшее солнце. Вода в реке отливала позолотой. И такая стояла теплынь, что Акиму захотелось искупаться. Он выбрал себе местечко поближе к камышу, где не купались мальчишки, разделся до трусов и вошел в воду. Вот так же с сыном он не раз купался в Зорянке. Любил он сына своего Петра молча и крепко. Не проходило и дня, чтобы Аким не думал о нем. Думая о сыне, он вспоминал свою службу на кораблях военного флота, как он, мичман Рубцов, раненный, добрался до берега, а потом его подобрали матросы с торпедного катера. Не забыл Аким, как лежал в военном госпитале, как приезжала к нему Настя. Увидела его в бинтах да худого, заплакала: «Акимушка, родной мой…»

«Настя умерла, а я — живой, значит, не судьба», — грустно подумал Аким, все еще находясь во власти недавно услышанного стука в окно. Постучали в окно, которое выходило в огород. За огородом — пустырь, там рос густой и высокий бурьян. Глухое место. Днями приходил представитель из сельсовета и потребовал, чтобы хозяин дома скосил бурьян, иначе могут наложить штраф.

— Коса у тебя есть, силенки тоже, так что берись за дело, Аким, — сказал представитель — мужчина лет под сорок пять, с бородкой и черными усами. — Хочешь, я помогу? В память о Насте. Душевная она была у тебя, сердечная. Меня частенько выручала: то побелит комнату, то картошку поможет выкопать, то пирогов напечет.

Аким задумался — была Настя, да нет теперь. Долго и тяжко она болела. Припомнились ему слова жены. «Сердце у меня на волоске держится, — говорила она. — Оборвется волосок — и нет меня. Ты будешь помнить меня, Акимушка?..»

Сердце Акима тогда сжималось от боли, но он не плакал. Все глядел на серое, окаменевшее лицо Насти. Думал: «Почему не приехал Петр? Может, он где-то далеко в морях?» Где бы он ни был, Аким в душе осуждал сына: мать страстно любила Петра и, даже когда умирала, просила мужа, чтобы жалел его.

«Ты скажи Петьке, что я могу и не встать. Пусть приедет», — плакала Настя каким-то чужим голосом.

Аким тогда подумал, что жена до утра не доживет. И чтобы хоть как-то успокоить ее, подсел к ней на кровать и дрожащей рукой погладил ее волосы:

— Ты, Настя, не хорони себя. Ты еще поживешь. И мне на радость, и сыну… Петька в океане. Пока получит телеграмму, пока соберется да сядет на попутное судно…

Она слушала его молча, но мыслями была где-то далеко и думала, видно, о сыне. Ее лицо, некогда полное, румяное, стало бледно-желтым, глаза потускнели, только жар в них и боль неуемная. Наконец простонала:

— Считай, меня уже нет. Я-то чувствую, как из души жизнь уходит. А ты… ты поклянись, что сына будешь беречь…

Вечером Настя скончалась.

Хоронили ее на третий день. Аким все ждал, что вот-вот появится Петр. Сын так и не приехал. Никто не спрашивал Акима, где он и почему не приехал на похороны матери. Только Марфа Костюк, соседка Акима, у которой своих детей было трое, сверлила его острым взглядом и все тараторила:

— Грех, Аким, что Петька не приехал. Грех, Аким…

— В океане он, Марфа. А океан знаешь какой большой. В миллион наших вот станиц, а то и больше.

— А если он не пожелал ехать?

— Такого быть не может! — взбеленился Аким. — Петька совесть не потерял!

Марфа поджала губы и потупила очи. После похорон станичники собрались у Акима помянуть Настю. Соседка полушепотом сказала:

— Аким, дорогой мой соседушка… Ты любил Настю и все, что мог, сделал для нее. Я ж помню, как сродила Настя Петьку и как ты кричал: «Быть сыну мореходом!» Настя еще тогда чуть не умерла. Роды у нее были тяжелые… Кесарево сечение… А вот почему твой Петька не приехал?..

Аким сидел печальный и задумчивый. Под вечер все, кто поминал Настю, разошлись. Он повалился на диван и тихо простонал:

— Остались мы вдвоем, сынок…

Смерть жены покорежила его так, что казалось, вместе с Настей в могилу ушла частица его души. И даже все доброе, о чем говорили соседи, поминая Настю, нисколько не облегчило его страданий. И еще в душе он злился на сына. «Ну, ладно, на судне он штурманом, заменить его, может быть, и некому. Но мог дать телеграмму? Мог. Извинился бы, погоревал. А то — ни слуху ни духу».

Аким очень любил сына, и оттого ему было больно за него. Он никогда не думал, что Петр мог так поступить. Ему очень хотелось, чтобы сын служил на море, на том самом Баренцевом море, где прошла его боевая юность. Когда Петр закончил десятилетку и стал работать в колхозе, Аким пошел в военкомат и стал просить военкома направить сына на флот. «Море, оно хотя горластое да соленое, а мне родным стало, — говорил Аким. — Потому и сын должен испытать на нем себя». Военком заверил ветерана, что просьбу его выполнит, если здоровье Петра не подведет. «Он как молодой дубок, — заулыбался Аким. — Бочки с горючим по сто килограммов таскает». Домой Аким вернулся веселым, открыл калитку и, увидев на крыльце Петра, сказал:

— Поедешь, сынок, служить на море. Военком обещал направить, как срок подойдет. Ты не раздумал?

— Батя, что ты! Моря я не боюсь. Не боги горшки обжигают. Ты небось тоже не сразу стал глотать соленую воду?

— М-да, — задумчиво отозвался Аким. — У моря крутой норов. Голосистое оно да стылое…

После похорон Насти Аким долго не ходил на работу, все дни пропадал на кладбище: убрал могилу, изгородь поставил. Даже Марфа заметила его старание. Сказала сочувственно:

— Ты был хорошим мужем, Аким. Я всегда завидовала Насте. И теперь ты такой же добрый. — И тут же спросила: — А что Петька, так и не объявился?

— В океане он, Марфа, — выдавил Аким.

— Мой Вася на далекой границе служит, а когда занедужила я, так сразу прилетел.

— Петька, может, не получил телеграмму. В том-то, Марфа, и все дело. Может, и не знает он, что уже нет матери…

— Может, и не знает, — развела руками Марфа.

…Утром Аким собрался в правление колхоза, а тут кто-то постучался в калитку, да так громко, что Серко рванулся на цепи. Аким вышел на крыльцо. Дочь Марфы — Зоя принесла телеграмму.

— Небось от Петьки, да? — Аким бросил на табурет дорожную сумку и поспешил к калитке. Зоя почему-то не вошла во двор, как обычно, а стояла у забора. — Слава богу, чертенок, дал о себе знать…

Зоя ничего ему не ответила. Будь Аким повнимательнее, он непременно увидел бы в глазах девушки печаль. Но ему было не до Зои. Глядел на белый листок бумаги, который она держала в хрупких пальцах, и радовался: «Сын… Сынок отозвался…»

— Ты, дядя Аким, только… крепись, дядя Аким.

Прочитал Аким телеграмму и слова вымолвить не мог.

— Петька оставил меня, — давилась слезами Зоя. — И жаль мне его до слез… Я, дядя Аким, любила Петю так, что по ночам, бывало, рыдала… И на море поехала бы к нему, да, видно, не судьба. А теперь вот…

Аким остался стоять у калитки с телеграммой в руках. В ушах звенело:

«Ваш сын трагически погиб. Выезжайте похороны…»

Острая боль сгорбила Акима. Телеграмма жгла ему пальцы. Он застонал, шагнул к крыльцу и тяжело присел на ступеньки. В его больших карих глазах все померкло, на ресницах повисли слезы. Из-за сарая, крытого камышом, выглянуло ярко-красное солнце, ударило теплыми лучами в лицо, но он даже не шелохнулся, только чуть-чуть сощурил глаза.

С трудом Аким поднялся, толкнул плечом дверь и вошел в комнату. Со стены на него глядел улыбающийся Петр в морской фуражке с крабом и в полосатой тельняшке. В уголке фотокарточки размашистым почерком написано: «Батя, я вдоволь хлебнул соленого…»

— Да, Петька глотнул морской водицы, — чуть шевеля губами, промолвил Аким.

Он подошел к тумбочке, на которой стоял макет рыболовецкого траулера, шершавой ладонью провел по гладкой полированной обшивке. «Вот капитанский мостик, вот штурманская рубка… Точно на таком траулере плавал Петр. А теперь его нет — погиб. Трагически. Эх, Петька, и зачем тебе выпала такая судьба?» Аким до боли закусил губу и до хруста сжал пальцы в кулаке. Задышал тяжело и неровно. Куда и кому нести свое горе? Один остался Аким. И что обидно, сын не очень-то понимал его.

В прошлом году Петр приезжал на отдых в родные края. Аким рад был, не знал, куда его посадить. Попросил сына съездить с ним в колхоз, но Петр наотрез отказался.

— Устал я в дороге…

А вечером куда-то ушел. Вернулся домой поздно. С речки дул свежий ветерок, щербатая луна светила тускло и холодно.

— Загулял ты, однако… — сказал Аким, подняв на сына строгие глаза.

— Скучал? — усмехнулся Петр, отпивая большими глотками парное молоко.

— Где был? — Аким сел на диван.

— На ферме у Зои…

Аким долго молчал, потом доверчиво спросил:

— Любишь ее?

— А что?

— Чистая она, Зоя, как родник.

— И сам еще не знаю, — хмыкнул Петр. — Может, женюсь, а может, и нет.

Аким царапнул его колючим взглядом.

— Ты это брось, Петька, — голос его захлебнулся. — Я не позволю… Марфа и так горя хватила в жизни. — Помолчав, строго добавил: — Если любишь — женись. А марать мое имя не позволю!

Петр сказал с наигранной улыбкой:

— Чего гневом кипишь, батя? Не стану я свою честь пятнать. Это уж факт.

Уезжал Петр утром. Взял чемодан, попрощался с отцом. На углу соседней улицы его ждала Зоя. Увидев Акима, тут же спряталась за кустом сирени.

— У нас с ней по-хорошему, батя, — перехватил его взгляд Петр. — Приеду к Новому году — и сыграем свадьбу. Мне надо деньжат еще на свадьбу заработать. Ну, батя, будь здоров.

«Вот и заработал. И Зоя осиротела…»

Во дворе залаял Серко. Аким вышел на крыльцо. Из сарая шмыгнула кошка, и Серко вновь зарычал. Аким присел на приступок. Петр будто живой стоял перед его глазами, и не было сил избавиться от этого видения. Ему бы собираться в дорогу, спешить в Синегорск на похороны, а он сидел неподвижно, пока не пришла Марфа. Она тронула его за плечо.

— Ты что, Аким? Плачешь?.. Ты же моряк!.. Чего сидишь? Где твой чемодан? Надо же похоронить сынка, — Марфа заглянула ему в глаза. — Что, небось сердечко прижало?

— Терпимо… — Аким нахмурил брови. Он встал, ткнул кулаком себя в грудь. — Марфуша, во мне все перегорело. Теперь я окреп…

Они вошли в комнату. Марфа уселась на диван, что стоял у двери. Над диваном на стене в рамках висели семейные фотокарточки. Вот он, Аким Рубцов, в морской форме, на лице улыбка, рядом с ним Настя. А вот Аким заснят на берегу моря с Петькой. Сыну тогда было пять лет, Петька в бескозырке с черными ленточками…

Марфа долго глядела на фотокарточки, хотя не раз их видела, потом вдруг сказала:

— Хорошо, что Зоя не стала женой Петьки. Правда, Аким? А то бы овдовела и дети остались бы без отца.

Дрогнули брови у Акима, Марфа сердцем почуяла: не по душе пришлись ему ее слова.

— Будь твоя дочь его женой, может, и жизнь у Петьки по-другому сложилась.

— Не рви себе душу. Петьку не воскресишь. — Она всхлипнула, поднесла к глазам платок.

— Ты это чего? — удивился Аким.

Марфа призналась, что за сына своего, Васю, переживает. Как он там, на границе? Еще пуля вражья зацепит. А тут еще Ирка, его жена, скулит, тяжело, мол, без мужа, хочет ехать к нему на далекую заставу.

— Пущай едет, — пробасил Аким. — Молодая, в соку, кровь в ней горит… Оно и понятно, тяжко ей тут без Васьки, да и ему там, видать, не сладко. А пуля вражья его не испугает, если что, смело на огонь пойдет. Батько-то его на войне сапером был, с орденами домой вернулся, и сыну не дело в хвосте плестись! Негоже так, Марфа!

Марфа решительно заявила, что невестке ехать на заставу нечего.

Аким покосился на соседку и сердито попрекнул:

— Ты брось эти штучки, Марфа… Скажу твоему Пашке, он уши тебе надерет.

— Не бывать такому, — улыбнулась Марфа. — Он за меня и в огонь и в воду. Я же ему детей нарожала. А это, Аким, счастье… Большая радость в жизни. Что пялишь на меня глаза? — Марфа помолчала, видимо размышляя о чем-то своем, потом, качнув головой, добавила: — Моя Зоя в твоего Петьку влюбилась, а он-то, Петька, поигрался с ней и на море уехал. Мой Васька на такое подлое дело не способен.

Аким пробормотал:

— Будь он живой, Петька, я, может, и всыпал бы ему. Я, знаешь, хоть и моряк, а у меня, как у каждого человека, есть свой постоянный причал. Это, Марфа, в сказках все хорошо кончается. А в жизни, сама знаешь, порой круто бывает. — Аким закрыл коричневый чемоданчик, прихлопнул по нему ладонью. — Ну вот, я и готов. — Он направился на крыльцо, Марфа следом за ним. — Ты, соседушка, не попрекай меня насчет Зои. По правде, лучше бы она родила от Петьки, я бы этого ребенка, будь он мальчик или девочка, до самого последнего дня своей жизни берег бы.

— Может, это было бы для тебя и отрадно, Аким, а я не хотела, чтобы моя дочь незаконного родила. Стыд и позор… Я могла бы и с Павлушкой-то жить так, на честное слово. А не пожелала, говорю, если любишь, давай распишемся… Ну да ладно…


В Синегорск Аким добрался на самолете. Ночь стояла морозная. Небо посинело от холода. Когда взошло солнце, оно все засветилось, ожило, и сразу стало теплее.

«Теперь мне дорога в порт, — подумал Аким. — Наверное, запоздал я, Петьку, может, уже похоронили?»

В порту его встретил капитан «Кита», Петр Кузьмич Капица. Аким успел заметить, что капитан был высок ростом, сутулый, глаза, как и у Петра, большие и слегка задумчивые.

— Вы Аким Петрович?

Аким посмотрел на капитана настороженно, с недоверием, и если бы Петр Кузьмич заглянул бы в эту минуту ему в глаза, то прочел бы в них горький упрек. Он думал, что Капица тоже виновен в гибели сына. Не зря жаловался на капитана Петька. И взгляд какой-то у него равнодушный, холодный, другой бы на его месте стал бы отвлекать Акима Петровича от тяжкого горя, нашел бы для него теплые, душевные слова, а этот глядит молча и думает о чем-то своем. И так Акиму стало обидно, что он едва не сказал: «Ну и черствый же ты, капитан!»

Пока они поднимались на палубу судна, Аким слова не обронил. Ему стало как-то не по себе, казалось, что он обидел капитана, и подумал о том, что терзало его душу. Здесь, на судне, он еще острее ощутил тяжесть своей утраты. Они вошли в каюту. Петр Кузьмич помог гостю снять пальто, усадил в мягкое кресло.

— Мне о вас Петр много рассказывал. Вы же ходили на кораблях?

— Оно самое… — Аким вздохнул. — Хлебнуть соленого довелось. — И в упор спросил: — Где мой сын? Что, небось без меня похоронили?

Сказал это Аким и почувствовал, как сердце забилось упругими толчками. Он потер пальцами виски, побледнел весь, нос заострился. Капитан подал ему стакан газированной воды:

— Хвати глоток, и полегчает.

Аким искоса поглядел на капитана:

— Я и так водой сыт. Ты не мудри. Скажи, где мой сын?

— В море ваш сын, — глухо произнес капитан и отвернулся.

— Что? — не понял Аким.

Капитан не спеша достал из стола сигареты, закурил.

— Нет теперь у вас сына, а у нас штурмана Петра Рубцова, — с жалостью выдавил Капица. — Катер разбился. На скалу напоролся. Пятеро моих хлопцев погибли. А похороны были вчера. Там, в море… Долго ждали вас, но…

Потрясенный Аким поднял отяжелевшую голову:

— Как же он, а? Ведь штурманом был! Я его отец и должен знать. А потом, в ум не возьму, как это мой сын погиб? — с раздражением в голосе добавил Аким. — Петька мой был не из трусливых. Он что, может, напился до чертиков?

— Вы, Аким Петрович, не обессудьте меня… — Капица помолчал и снова заговорил: — Ваш сын не был трусом. Могу головой за него поручиться. Но был он быстрым, как ветер, все хотел мигом сделать. А вы небось тоже плавали, знаете, что в нашем морском деле торопливость — самый наихудший враг. Да, да — враг! Вот эта торопливость и погубила Петьку.

— Не понял я тебя, капитан, — сухо возразил Аким. — Ты говори как есть. Я тоже соленую воду глотал да от пороховой гари задыхался.

— Тогда слушай. У меня самого все еще мороз по коже идет, когда вспомню эту историю… — Петр Кузьмич снял капитанскую фуражку. — Ладно, слушай, Аким… В ту ночь на море разыгрался шторм. Катер с рыбаками застрял в соседней бухте: получали имущество и продукты к очередному рейсу. Дежурный порта не разрешил катеру выходить в море, велел стоять до утра. Петр нарушил приказ и самовольно повел катер. «Я исходил тут море вдоль и поперек, — сказал он напоследок дежурному, — проведу катер между скалами». На море волна крутая, снег сыпал… — вздохнул капитан. — Катер раскололся и затонул. Водолазы нашли четыре трупа, а твоего сына, видно, закрутило течением и застрял он где-то в камнях. Жаль ребят… У боцмана трое детей осталось… Скажу вам, Аким Петрович, как моряк моряку: виновен в гибели людей только ваш сын, и будь он жив, тюрьмы бы ему не миновать. Я что скажу еще, — продолжал капитан, — ваш сын был лихач. У мыса Перелетный, где зимой мы брали окуня, он создал аварийную ситуацию, «Кит» едва не сел на мель. В другой раз он повел судно в запретную зону, где в годы войны вражеские корабли выставили минное поле. Мины и поныне встречаются. Окуня там уйма. А риск? Наскочило бы судно на блуждающую мину, и всем нам каюк. Я мог бы еще тогда убрать его с судна, но Петр дал мне слово, что больше такого не повторится. А вышло все по-другому… — Капитан закурил сигарету. — Я очень сочувствую вам, Аким Петрович. Потерять сына… Это такое горе, что и не описать. Но кто виноват в его гибели? Только он сам. Тут были родные погибших. Я не мог им смотреть в глаза. Хотя я и не виноват, а смотреть им в глаза не мог. Жена боцмана знаете что мне сказала? «Убивец ты, капитан!» Да, так и сказала. А то не знает, что в войну на этом самом море я дважды тонул. А все ж похоронили мы ребят, в том числе и вашего сына, с почестями. На воду в том месте, где затонул катер, цветы опустили.

— А мне можно там побывать?

Аким все время, пока рассказывал капитан, молчал, даже не шевелился. Голова его с сединами на висках так и застыла, даже когда в каюту вошел механик, чтобы доложить капитану о подготовке судна к плаванию, он не поднял головы и не пошевелился. Сидел в каком-то тяжком оцепенении. Он вспомнил, что Петька частенько его заверял: «Я, отец, скоро буду капитаном судна. Год-два, и ты на моей голове увидишь капитанскую фуражку. Силенки у меня есть…»

«Вот и достукался ты, сынок, — вздохнул Аким. — Даже могилы твоей нет…»

Он поднял глаза и, глядя на капитана, вновь спросил:

— Мне можно там побывать?

— Разумеется, Аким Петрович. Катер готов, и я с вами пойду. Только завтра с утра. Сегодня море шумное. Боюсь я за вас…

«Не ты один тонул на море, мне тоже пришлось глотать соленую воду, — подумал Аким. — И не ты один ходишь с осколком, во мне тоже сидит осколок… А сына ты, капитан, должен был уберечь. Ты ведь ему не только капитан судна — второй отец».

— Поверьте, я ценил вашего сына, — словно угадав мысли собеседника, заговорил капитан. — Парень красивый, горячий. Наша Оля, радистка, по самые уши в него была влюблена.

— Она на судне?

Акиму захотелось увидеть эту девушку, поговорить с ней: ведь если Петр любил ее, то она многое, должно быть, знает о нем. Он даже повеселел, выпрямил спину и посмотрел на капитана не мигая. Капица отвел глаза в сторону и тихо сказал:

— Ушла…

— Как ушла?

— Узнала, что Петр погиб вместе с катером, — упала в обморок. Вся слезами изошла… После похорон пришла ко мне и заявила, что не может плавать на судне, где все напоминает о дорогом ей человеке. Я просил ее остаться, но она и слышать об этом не желала.

— С характером дивчина. И куда уехала?

— Не знаю. Может, в деревню к матери, которая живет где-то под Воронежем. Может, нанялась на другое судно. Может, к брату на Украину уехала. Он служил тут на военном флоте радистом. Брат-то и привел ее ко мне, просил взять на судно… Однажды я увидел, как ночью из радиорубки вышел твой Петр. Наутро я вызвал девушку к себе и потребовал, чтобы посторонних лиц в радиорубку не пускала. Она озлилась на меня, бросила в лицо, мол, для вас, может, и посторонний, а для меня свой человек до самого гроба.

— Смелая девушка, — раздумчиво промолвил Аким.

— Я этого не нахожу, — поспешно возразил Капица. — Вы же бывший моряк и знаете, что на корабле должен быть железный порядок.

— Да, вы правы — железный, — кивнул Аким и тут же добавил: — Важно только, чтоб это самое «железо» не проникло в душу… А где мне тут переночевать?

— В соседней каюте…

Петр Кузьмич приказал боцману заменить постель в соседней каюте и предложил Рубцову стакан чая. Аким от чаепития наотрез отказался, сославшись на усталость:

— Спать я хочу. В дороге глаз не сомкнул.

Пожелав Акиму спокойной ночи, капитан ушел к себе.

Аким присел на стул. По стеклу иллюминатора стекали бусинки воды. Пошел дождь. Косые струи хлестали по бортам и надстройкам судна. Рубцов огляделся. Каюта маленькая, два метра в длину, два — в ширину, но уютная: умывальник, квадратное зеркало над ним, койка, маленький шкаф для одежды. Пахло рыбой и йодистыми водорослями. Аким с дороги крепко устал, освежился холодной водой и, раздевшись, лег на мягкий пружинистый матрас. Сразу как-то полегчало, словно он всю свою жизнь плавал на этом судне, жил в этой каюте. Он лежал на спине и глядел в белый подволок. В бухте было шумно: то прокричит буксир, таща за собой тяжелую баржу, то даст сигнал судно, снимающееся с якоря, то где-то на соседнем судне пробьют склянки. Эхо пронесется над водой и потеряется в каменистых сопках. В иллюминатор доносились голоса чаек, устраивающихся на ночлег, да ласкающий плеск волны за бортом. Давно уже Аким ушел с моря, пора бы забыть ему и боевые корабли, и рыболовецкие суда; забыть все — и сине-зеленую воду в бухте, и звезды на небе, и скалы. Но только этого забыть он не мог. Море жило в нем, текло в его крови, плескалось в памяти. И всякий раз Акиму стоило большого труда заглушить в себе его плеск и шум. «Ты просто безвольный человек, если не можешь порвать нити, связывающие тебя с морем, — не раз упрекал себя Аким. — Море для тех, кто плавает на нем, в ком есть воля и сила, кто не может и дня без него прожить. А ты, Аким, без моря живешь уже десятый год. И не просто живешь — работаешь в колхозе. Был минером — стал механиком. Чудно… А мог быть и рыбаком. Ходить в далекие моря, видеть звезды, солнце, видеть океан…»

Булькает за бортом вода, словно спрашивает Акима: «Как она, жизнь?» А что он может ответить? Жену похоронил и вот теперь приехал на похороны сына, да и то опоздал. Теперь Аким подойдет на катере к тому месту, где разбилось судно, бросит венок и на минуту замрет на палубе… Вот и все. А сын, его любимый Петька, должно быть, лежит где-то в скалах. А может, и ты, Аким, виноват в его смерти? Ведь не Настя, а ты убеждал сына в том, что и ему одна дорога в жизни — море. Не Настя, а ты просил военкома, чтобы направили Петьку на военный флот, и обязательно на Север. А потом, когда Петр отслужил свой срок, не Настя, а ты, Аким, пошел с сыном к рыбакам в порт и попросил направить сына учиться в морское училище. И даже когда Петр получил диплом штурмана и приехал на побывку домой, не Настя, а ты, Аким, поздравив сына, сказал: «Если будешь всего себя отдавать морю, то оно принесет тебе счастье, Петр. Море — оно живет в тебе, если сам ты им живешь». Да, Петр всего себя отдал морю… Вот оно, море, рядом, клокочет за бортом, говорит о чем-то на своем языке, а Акиму его клекот кажется музыкой, и эта музыка проникает ему в душу, она бодрит его, манит куда-то, и ему хочется встать, выйти на палубу.

«Душно в каюте», — подумал Аким и, надев пальто и сапоги, вышел на палубу. Дождь перестал. Небо заголубело. Звезды горят ярко, но веет от них не теплом, а холодом. На палубе сыро, Акиму вскоре стало зябко. На баке послышался разговор, кто-то сказал:

— Спит он в каюте, где Ольга, радистка наша, жила. Думаешь, ему сейчас легко?

«Это они обо мне», — смекнул Аким.

— Оля была влюблена в Петра и этого не скрывала. Она говорила мне, что у штурмана добрая душа, он в отца, и отец его тоже в прошлом моряк, воевал здесь, на Севере. Да, штурман… Ольга его и загубила. Он к ней на день рождения спешил, а попал на тот свет.

Голоса стихли. Этих людей Аким не знал, но зато они хорошо знали его сына. От этой мысли у него на душе потеплело, хотя настроение было самым скверным. Утром он пойдет на катере на место гибели сына и бросит на воду венок. Это будет для Акима мучительно, страшнее даже, чем когда в военную июльскую ночь он прыгнул в воду с тонущего корабля и поплыл к острову.

8

Ночь тихая, глухая, над бухтой вновь нависли черные облака, звезд уже не видно. Сыро и зябко. Аким дышал свежим морским воздухом и думал о сыне. Завтра он бросит на воду венок и замрет на минуту, точно так же, как, бывало, в войну на похоронах погибших моряков. Думалось Акиму тяжко, казалось, утром он обретет в себе живую нить, а уж потом… А что потом? Аким вернется к себе в станицу и больше никогда не приедет в эти края. До слез обидно ему стало, что у сына даже могилы нет. Он почувствовал, как злость закипела в нем, и с укором взглянул в сторону капитанской каюты.

Постоял-постоял Аким на палубе и возвратился в каюту. Посмотрел на себя в зеркало — зарос щетиной, лицо какое-то худое, под глазами синие круги. «Постарел ты, Аким, — сказал он себе, ладонью поглаживая небритую бороду. — И память у тебя притупилась. Не можешь даже вспомнить: когда это Петр говорил об Оле? Когда, Аким? Не помнишь… Стоп, так это же было накануне Майского праздника. Петр звонил, сказал, что пора ему жениться. «А девушка у тебя есть? — спросил тогда Аким. — А то Зоя все о тебе спрашивает». — «У меня есть Оля, тут она, на судне, — отвечал сын. — А Зоя не по мне. Нежная она, Зоя. На море таким тяжко…»

На душе у Акима стало муторно, ему захотелось закурить. Табак с собой взял, а где найти клочок бумаги? Открыл ящичек стола и вдруг увидел маленькую фотокарточку. Так это же Оля! Да, да, она — так и написано на фотокарточке — Оля Пашкова. И еще что-то написано, мелким почерком. Аким надел очки:

«Петеньке от Оли. Смотри не забывай, теперь мы с тобой морем крещенные, одна живая ниточка, не порвать бы ее…»

«Видно, Оля не успела подарить ему фотокарточку», — подумал Аким. И ему до боли в душе захотелось увидеть ее, расспросить о Петьке. Не он, Аким, а Оля видела сына незадолго до гибели, слышала его голос, видела улыбку на лице. Акиму вдруг померещилось, как Петька метался по палубе налетевшего на скалу катера, метался как в огне и не знал, что ему делать. Крики и стоны утопающих людей, а Петька мечется на палубе. Вода лизала палубу, надстройки, остудила Петра, а затем закрутила, понесла на камни… Аким поморщился, положил в карман фотокарточку и улегся на койку. Теперь мысли его потекли по другому руслу: кто такая Оля, откуда она родом и куда уехала? Капитан судна как-то вскользь говорил о ней, говорил небрежно, с холодком. Но тогда Аким не посмел задавать ему вопросов. Теперь ему захотелось знать о ней как можно больше. Но где искать Олю? Куда она уехала? А эта загадочная фотокарточка. Почему Оля не взяла ее с собой? А может, ее оставил сын? Надо поговорить с капитаном.

Уснул Аким лишь на рассвете. Проснулся от стука в дверь. Вкаюту вошел капитан. Аким поднялся с койки, поздоровался.

— Нам пора, — коротко обронил капитан. Был он одет в черный реглан, на фуражке горел ярко-желтый краб. — Прошу в кают-компанию на завтрак, а потом — на катер.

— Спасибо… — Акиму хотелось спросить об Оле, но он сдержался. Молча достал из стола фотокарточку Оли и протянул капитану, пояснив, что нашел ее в столе. Капица взял фотокарточку, посмотрел на нее и утвердительно заметил:

— Оля Пашкова…

— А где она сейчас?

— Я же сказал вам, что не знаю, да и знать не хочу. Радисткой она была хорошей, а как девушка… — Капитан сердито фыркнул: — Нет, я таких не уважаю. Бегать к штурману в каюту, даже если любишь его… Нет, я такое осуждаю…

«А ты, капитан, человек, как вижу, занозистый, — подумал Аким. — Ну, ладно, будь жив Петька — ругай его, кляни… Тут я на тебя не обижусь. А коли погиб парень, то зачем же скверно к нему относиться? Тебе Оля не по душе, а я очень хочу видеть ее, поговорить с ней. Может, и откроется для меня, отца, новая страничка из жизни сына. А ты, капитан, хочешь одним ударом все узлы разрубить. Негоже так…»

* * *
Катер подходил к небольшой подводной скале. Она верблюжьим горбом чернела над серо-зеленой гладью моря. Утро хмурое, солнце запеленали тучи, плывшие над самой водой; над катером с криками проносились чайки. Когда катер застопорил ход, застыв у скалы, капитан судна снял фуражку и тихо сказал:

— Вот тут…

Слова Капицы больно хлестнули Акима. Он снял шапку и неподвижно застыл на палубе. Смотрел на серый базальт скалы, смотрел пристально, как будто этот камень мог поведать ему о ночной трагедии. Но камень нем, как и море, словно не своей, а чужой рукой Аким бросил на воду венок и тихо сказал:

— Прощай, сынок.

Голос Рубцова дрогнул, он весь сжался, словно готовился прыгнуть с палубы в воду. Рядом стоявший с ним капитан тоже молчал. И вдруг над спящим морем заревел ревун. Аким даже вздрогнул. Он обернулся, поглядел на ходовой мостик.

— Этот ревун в честь памяти погибших, — пояснил капитан.

— Спасибо, — тихо отозвался Аким. — Память о погибших — это совесть живых. Спасибо.

Венок подплыл к камням, полежал неподвижно, а потом его подхватила набежавшая волна и стала относить в открытое море.

Аким тихо застонал, прикрыв ладонью глаза. Венок как живой колыхался на волне, его относило все дальше и дальше.

— Не надо, Аким Петрович, — тихо сказал Капица и торопливым движением взял Рубцова под руку. — Мертвых не воскресить. Будем считать, что Петр погиб на боевом посту. Если честно признаться, то во мне борются два чувства: с одной стороны, штурман мне нравился тем, что был смел, решителен, а с другой, был излишне горд, самоуверен, там, где следовало признать свою ошибку, он искал виновных…

— Мертвых не судят, Петр Кузьмич. И я прошу вас, дайте мне постоять молча, а то я приехал на похороны и душа разладилась. У меня нет сил, я так ослаб… — Он пошарил по воде глазами, но венка не нашел. Ветер отнес его далеко, где-то там он, у мыса, потому что над ним кружат чайки. — Ну вот и все! Прощай, сын мой…

На судно возвращались угрюмые, молчаливые. Аким стоял рядом с капитаном и задумчиво глядел куда-то в сторону скалистого берега. Море лежало серое и тяжелое.

«Проклятье, — вздохнул Аким, — и надо же было такому случиться! Глупая смерть, даже могилы Петькиной на земле не будет».

Тяжелое горе и душевное напряжение основательно подкосили Акима. Когда капитан судна пригласил его в кают-компанию на ужин, он отказался, сославшись на усталость:

— Мне теперь надо скорее ехать домой. Извините, если что не так… Гляжу на море, а Петька перед глазами стоит. Будь я помоложе, может, и легче перенес бы потерю сына.

— Значит, такая у Петра судьба, — грустно отозвался Петр Кузьмич. — Ну а насчет поездки… Я бы не советовал вам торопиться. Поживите на судне, пообщайтесь с людьми, глядишь, и горе притупится.

Нет, Акиму надо собираться в дорогу. Может, завтра и уедет. Переночует в каюте, почитает письма сына — и в дорогу. И не успел капитан спросить, подать ли ему поесть в каюту, Аким зашагал на бак.

В каюте он разделся, передохнул, потом собрал вещи сына: темно-серый костюм, тельняшку, фуражку с крабом… Только теперь, когда он остался один, ему немного полегчало. Рубцов даже хотел в ночь уйти на вокзал, но раздумал: надо перечитать все письма сына, и особенно его последнее письмо. Может, что неясным будет, так рядом капитан. Акиму хотелось оставшееся на судне время провести в полной тишине, чтобы ему никто не мешал размышлять. Никто, даже капитан. Он любил тишину. Она помогала ему сосредоточиться, вспомнить свою флотскую юность, на время забыться от забот и тревог. Теперь же он втайне начал размышлять над тем, как и где Петру поставить памятник. Самому ему, видно, это дело не поднять, вот если бы помог Петр Кузьмич, но вряд ли капитан на это пойдет.

Аким достал из чемодана письма сына, разглядывал их пристально, словно это помогало ему понять их смысл и содержание. Письма… Все, что осталось от сына. Ему нелегко было теперь читать их. Эти письма, в которых Петька предстает человеком смелым и решительным, он передаст в станичную школу, где учился его сын, чтобы те, кому предстоит дорога в самостоятельную жизнь, поняли, как важно в тяжкую минуту, когда тебе или другим людям угрожает опасность, закрыть свою «амбразуру». Петька это сделал не колеблясь, и хотя капитан судна смотрит на случившееся как на трагедию, Аким с ним никак не согласен: судьба по-своему распорядилась их жизнями, и было бы коварством теперь уже, после гибели людей, выискивать черные пятна в их душах. Стоит ли удивляться, что его сын погиб вместе со всеми? Для Акима ничего в этом нет удивительного: Петр никогда не был трусом. Об этом он признавался сам. За месяц до гибели катера Петр сообщал отцу, что работа у него идет хорошо.

«Отец, ты знаешь мой характер. Я не могу играть вторые роли. Ты прав, в жизни надо самому добывать свое счастье. Мое счастье — море, и как штурман я уже многое усвоил. Не подумай, что хвастаюсь. Человек должен всегда уметь оценивать себя. Ты как-то говорил, что корабль, как бы надолго ни уходил в океан, всегда возвращается к берегу и что без берега наша морская работа была бы бессмысленной. Да, отец, берег — это и мой причал, откуда берет начало моя морская дорога. Берег — это и любовь. Есть у меня тут одна девушка, не скажу что красавица, но приглянулась мне. Славная девушка, и я, отец, люблю ее. А капитану это не по душе. Недавно я сменился с вахты и зашел к Оле в радиорубку, а тут капитан… Не стану все описывать, но у меня с ним получился плохой разговор, и я заявил, что плавать с ним не буду. Он назвал меня мальчишкой. Я не выдержал и назвал его старой крысой. Вот так, отец! Что мне остается делать? Кажется, я напишу заявление и уйду на другое судно. Сказал об этом Оле, а она в слезы…»

Аким передохнул, поглядел в иллюминатор, где у самого борта старая чайка кормила своих птенцов. Птенцы пищали, кидались к ней, протягивали свои красные клювы.

«Все хотят жить, даже вот эти милые птенцы», — подумал Аким.

И снова — мысли о сыне. В другом письме Петр как-то писал:

«…Отец, ты говорил, что речка, в том числе и наша Зорянка, живет родниковой водою. Так и я живу морем. Я дышу им, я когда смотрю на сине-зеленые волны, то будто вижу твой корабль, твою каюту, справа от трапа, мне даже чудится твой голос. А вот капитан «Кита» не верит, что это так. На днях он до слез обидел меня. Посуди сам: мы долго рыбачили, набили трюмы окунем да треской и взяли курс на базу. В море погода была свежей. Я, заступив ночью на вахту, глядел в оба. Ночью Оля приняла радиограмму из порта, из которой узнала, что к вечеру ожидается шторм, предлагалось всем рыболовецким судам укрыться в фиорде. Я прикинул на карте курс. И что же? Если пройти мимо скал, то в шторм не попадем. Решил об этом доложить капитану. Пошел к нему в каюту, а он спит как убитый. Окликнул — не шевелится. Вернулся я на мостик, а механик и говорит: «Топливо на исходе, надо сокращать путь». Что мне оставалось делать? Ну я и повел судно напрямик. На выходе из узкости ветер отнес судно влево. Я весь похолодел — перед моими глазами из-под воды выросла каменная гряда. Я резко застопорил ход. Судно задрожало. В каютах от резкого толчка кое-где побились плафоны, попадали разные предметы. Сам я едва удержался на ногах. Мы прошли буквально в метре от подводной скалы. Ты знаешь, в таких случаях сердце замирает и сам ты становишься не своим. Такое чувство было и у меня. А как на все это посмотрел капитан? Он взбежал на мостик в одной рубашке, без шапки… Бледный весь, подскочил ко мне и, подняв кулаки, закричал: «Сволочь, куда ты повел судно?..» Он сыпал такими словами, что и описать не могу. Я ни слова ему не ответил, пока он кричал. Когда он умолк, я парировал: «Вы не смеете меня так оскорблять, капитан!» Ты думаешь, он промолчал? Он обозвал меня щенком, салагой и пригрозил отдать под суд.

Что скажет мне завтра капитан, я не знаю. А пока он отстранил меня от исполнения обязанностей и сообщил об этом в порт. Оля плачет, сквозь слезы шепчет: «Если тебя, Петенька, спишут на берег, то я и дня не буду на судне». Видишь, отец, даже Оля понимает, что рисковал я не ради себя, а ради дела.

Всю ночь, пока мы шли в Баренцевом море, я не спал. Вспомнилась родная станица, ты, отец, и то, как провожал меня на флот. Ты говорил: «Не бойся моря, если даже оно рычит, держи его в узде». Я и не боялся, отец. Я все рассчитал, прежде чем изменил курс и повел судно мимо острова, где в годы войны ваш корабль потопил фашистскую подводную лодку и ты был награжден орденом Красной Звезды. Вы победили (как сам ты мне говорил) благодаря риску командира — пошли за лодкой в прогалинах между скалами. Субмарина рискнула тоже, но ее риск не оправдался. Ваш командир корабля перехитрил врага. Я хорошо помню твой рассказ, и, признаться честно — мне тоже захотелось пройти тем же курсом, каким шли вы. Конечно, я не учел поправки на ветер, ну и что? Судно хотя и оказалось в аварийной ситуации, но ни один человек не пострадал…»

Аким читал письмо неторопливо, вдумывался в каждое слово, потому что это письмо сына — теперь вроде как его завещание. Рубцова-старшего жгли строки письма, все как-то мешалось, путалось в голове, и сама голова тяжелая, словно налитая свинцом; а на душа холодно, как будто ее омыли густой степною росою. Теперь только дочитать письмо до конца и все, все обдумать. В каждой его строке Аким слышал голос сына, голос то звонкий, как степной колокольчик, то глухой, как удар грома в глубокой и сырой ночи. Когда он получил телеграмму о гибели сына, то подумал: «А вдруг не погиб?» Читая последнюю весточку Петьки, отец всем своим существом ощутил потерю сына. Он вдруг подумал о том, что ему надо скорее уехать отсюда, уехать домой, где все до боли знакомо, где не так тяжко будет ему при мысли, что нет Петра. Его стал раздражать и даже злить не только голос капитана, но и само судно, где еще недавно по палубе ходил его сын. Впервые за весь день, прошедший как во сне, Аким в иллюминатор поглядел на море. Оно лежало черное, какое-то застывшее, как перед лютым штормом. Над бухтой тревожно кричали чайки. «Чайки не могут жить без моря, но рождаются на берегу», — пришли на память Акиму слова сына. И снова его охватило чувство жалости к Петру. «И чего ему такая судьба выпала? — взгрустнул Аким. — Лучше бы мне на тот свет…» Да, Акиму надо скорее уезжать отсюда; не видеть этого причала, не видеть судна, все то, что связано с сыном, — забыть, вытравить из памяти. А Оля? Как с ней быть? Где она, сирота безмятежная? Аким никогда себе не простит, если не найдет Олю, не заглянет ей в глаза и не скажет: «А в гибели Петьки и ты, красотка, виноватая. И нечем тебе искупить пред ним свою вину. Нечем!..» Надо Акиму уезжать. Надо… Вот вернется с берега капитан, и он скажет ему: «Спасибо за то, что разделили мое горе. Спасибо вам как капитану, но вовсе не как человеку. Моего сына вы плохо знали, может, и ваша есть вина в его гибели. Но я не упрекаю вас, нет, нет, не упрекаю. Море сближает людей, как сближает их горе. Но нас с вами оно не сблизило». Да, так и скажет Аким. Чего ему стесняться? Ведь из писем ясно: капитан не любил Петьку…

Передохнув, Аким вновь читал:

«Мне стыдно тебе признаться, отец, но впервые в своей жизни я струсил — а вдруг меня посадят в тюрьму?.. Ты мне подарил свою любовь к морю, и я, отец, — это сущая правда, — старался оправдать твои надежды. Я и не женюсь потому, что хочется как можно большего достичь в жизни, а уж потом и семьей обзаводиться. Кто будет моей женой, я еще не знаю, но только не Зоя. Девушка она хорошая, но я не люблю ее. Тогда кто же? Может быть, Оля… Ты знаешь, отец, какая она добрая. Нет, не знаешь, а я тебе скажу. Она готова как кошка броситься на любого, кто захочет меня обидеть. Когда судно ошвартовалось у причала, я зашел в спою каюту и упал на кровать, удрученный всем тем, что случилось в море. В эту минуту, отец, я был ко всему равнодушен, мне хотелось куда-нибудь бежать, бежать на берег, куда угодно, только бы не видеть капитана, не слышать его ехидно-вкрадчивый голос: «У вас что, Рубцов, голова на плечах или кочан капусты?» Видишь, отец, какой «чуткий» у нас капитан!..

Я не знаю, сколько времени сидел в каюте, но вот кто-то постучался в дверь, и я вскочил. «Входите!» Это была Оля. Лицо хмурое, в глазах печаль. «Петя, плохи твои дела, — сказала она, и голос у нее дрогнул. — Капитан по радио обо всем доложил в порт. Злой он на тебя. Ты бы сходил к нему, прощения попросил…» Ты знаешь, отец, ее слова больно укололи меня. «Ты о чем?» Она тихо ответила: «Петя, ты конечно же виноват. Ты не доложил капитану, самовольно изменил курс судна и…» Тут Оля умолкла, но я понял, что она хотела сказать. Она потупила взгляд и призналась: «У меня от капитанского рапорта сердце зашлось. Помнишь, в прошлом году у нас был штурман Иванов? Так вот его тоже тянуло на всякий риск, достукался, что капитан списал его на берег. Так он поступит и с тобой. Хочешь, я пойду к нему, попрошу за тебя?» Я, кажется, чуть не ударил Олю, потянулся к ней рукой, но в последний момент сдержался. Я сказал ей: «Пойдешь к капитану — забудь меня!» Ты бы видел в эту минуту ее глаза. Я подошел к ней, ласково обнял: «Я знаю, Оля, ты уважаешь меня, и что бы со мной ни случилось, я никогда тебя не забуду». Оля как-то сразу повеселела, в глазах загорелись искорки. «Я люблю тебя, Петр!» А я молчу: от ее слов стало тепло на душе. Левая бровь у нее мелко подрагивала. А я молчу. Да и что я мог ей сказать в ту минуту? Перед моими глазами маячило хмурое лицо капитана, в моих ушах звенел его настырный голос: «Я вас отдам под суд! Законы мореплавания писаны потом и кровью, в них мудрость и завещание — беречь корабли и людей. Вы, штурман, нарушили эти законы. Вы поставили судно под удар и будете за это отвечать!» Вот так, отец, он мне сказал. Нет, я не стараюсь оправдать себя. И я даже подумал, что плавать на «Ките» не смогу.

Уходя к себе, Оля печально высказалась: «Ты можешь сердиться, упрекать меня, даже бросить, но я скажу капитану все, что думаю о нем. Нет, говорить ему гадости я не стану, и ты, пожалуйста, не волнуйся. Я скажу ему то, чего не могу пока сказать тебе… Да, и еще… Сегодня у меня день рождения. Приходи. Я жду. Понял?»

Она тихо прикрыла дверь моей каюты. Весь день я ходил под впечатлением ее слов. Все гадал: чего это она пока не может мне сказать? Я кое-как поужинал и вышел на верхнюю палубу. Над бухтой смеркалось; то там, то здесь раздавались птичьи голоса. Я взглянул в сторону радиорубки. В иллюминаторе горел свет. Значит, Оля на рабочем месте. Едва я подумал о ней, как она вышла, закрыв радиорубку. «Ты куда?» — спросил я ее. «Капитан зачем-то вызвал». — «А может, сама идешь к нему?» Но она, отец, мне ни слова не сказала. Ушла. Едва я спустился на ют, я снова увидел Олю. Она шла ко мне. «Тебя вызывает капитан», — сообщила она.

Я ожидал: речь пойдет о ней, но капитан приказал мне на катере сходить в соседнюю бухту и получить на складе сети. И строго предупредил: «Погода портится, если поднимется шторм, заночуйте там, а утром — сюда. Только без фокусов, штурман. Места, куда идете, весьма опасные для плавания».

Я слушал его, отец, и мне было смешно. Неужели меня, штурмана, надо предупреждать о таких пустяках? Мне надо было вернуться к вечеру во что бы то ни стало. Оля ведь пригласила на день рождения. Она для меня уже не просто радистка… Ты, надеюсь, понял, о чем я? И тебе, отец, Оля понравится. Добрая она и ласковая.

Кажется, я заболтался. Не сердись, батя, что пишу редко. Сам понимаешь: все в морях да в морях. Но я обещаю тебе писать чаще. Да, а как там наши соседи — Марфа да Зоя? Кланяйся им… Я вот тебе пишу, а ребята давно ждут меня на причале. Ох и даст мне взбучку капитан! Бегу, отец. Целую!»

Аким спрятал письмо в карман пиджака и вышел на верхнюю палубу. Холодное, зыбкое море глухо стонало у берега.

На душе у Акима зябко. Ему не хотелось оставаться на судне. И, сам не зная отчего, он поглядел в сторону капитанской каюты, и вдруг… Кто это стоит у трапа? Стоит неподвижно, не шелохнется, и пристально глядит в его сторону. Но стоило Акиму хорошенько присмотреться, как он узнал капитана. Петр Кузьмич сказал ему, что ушел отдыхать, а сам на палубе. Неужели хочет своим присутствием облегчить его страдания? «Нет, я тебе, дорогой капитан, не мальчишка, чтоб меня услаждать», — злобно подумал Аким.

Петр Кузьмич кашлянул, загасил папиросу и стал спускаться по трапу. Трап скрипел, картавили и капитанские сапоги. Спускался он по трапу медленно, словно размышлял о чем-то. Остановился у надстройки, закурил и уж потом подошел к Рубцову.

— Я так и знал, что вы не спите, — сказал он не то с упреком, не то с сожалением. — Мне тоже не спится…

«Какое вам дело до меня? — едва не сказал вслух Аким. — Пришли с моря, выгрузили рыбешку, заправились и снова на промысел. А мне что делать? Один я остался. Жена умерла, сын утонул… Один-единственный сын, моя радость и надежда… Эх, капитан, да разве тебе это понять?..» И Аким пробурчал:

— Шли бы отдыхать. Скоро опять в море…

Петр Кузьмич в его голосе уловил огорчение, но виду не подал.

— Такая штука, Аким Петрович, — заговорил Петр Кузьмич, попыхивая папиросой. — В войну я товарища потерял. Умер на моих руках. Он очень просил съездить к его матери и поведать ей правду, как он погиб. А погиб парень, скажу вам, геройски. Мог бы и не идти в атаку, ранен был в плечо, а вот пошел. Осколком снаряда его срезало. После войны выкроил я время и поехал в далекий кубанский хутор, неподалеку от Краснодара. Мать его, Фекла Терентьевна, встретила меня как дорогого человека. Не знала куда посадить. Рассказал я все про ее сына. Она выслушала меня, а потом как бы в раздумье молвила: «Угасло мое солнышко. И нет теперь мне покоя в жизни». Сына своего солнышком называла и не ошиблась — в бою он лучом вспыхнул и угас. Долго я переписывался с ней. Она приглашала меня в гости к себе, а я все в морях. А тут сама ко мне приехала. Седая, совсем старенькая. Хочет, чтобы сводил ее на могилу сына.

«Вот и она сына потеряла», — почему-то подумал Аким, а сам спросил:

— Ну и как вы?

— Просил начальника порта задержаться у причала еще на денек. Он не разрешил.

— Черствая у него душа! — чертыхнулся Аким.

— Не в этом дело, — спокойно возразил капитан. — Есть у начальника порта и душа, и сердце, сам воевал на боевых кораблях. Беда в другом: мы и так задержались в порту. Давно пора шлепать за рыбой.

— Значит, уйдете?

— Разумеется.

— А мать погибшего моряка?

Капитан сказал, что хотя он и был занят по горло, однако время выкроил и съездил с ней на могилу ее сына. Ему было тяжко видеть, как старушка припала на колени, поцеловала холодную надгробную плиту, потом набрала в платок земли с могилы сына. Сказала, что повезет в родные края, а то ей сюда больше не приехать. Пора и самой уже на покой.

— Сколько ей?

— Восьмой десяток добивает.

— А ее сыну сколько было?

— Двадцать шесть.

— Ровесник моему Петру, — глухо обронил Аким. — Она хоть щепотку земли взяла с могилы сына, а у меня и этого нет.

— Каждый человек родится для какого-то дела, и умирает он за это самое дело. У вашего сына тоже было большое дело, а вот погиб он глупо…

— Хватит, капитан! — грубо прервал его Аким. — Я больше на судне не останусь. Я уйду.

— В ночь?

— А у меня теперь вся жизнь — ночь, — усмехнулся Аким. — Соберу чемодан и — домой. Не могу тут быть. Петька стоит перед глазами.

В других условиях Петр Кузьмич и свез бы гостя к себе домой, усадил бы за стол, налил стопочку коньяка и выложил бы ему все, что думал о его сыне. Давно, очень давно капитан не встречал таких штурманов, каким был Петр Рубцов. Но отцу не следовало говорить всего, потому что и вовсе обидится. Да и что говорить, когда Рубцова нет в живых, тело его не нашли, видно, затерялось где-то в камнях. Однако Аким не уходил и чего-то ждал. И это ожидание как-то тяготило капитана. Он тоже не мог уйти и тоже ждал. Наконец выдавил из себя:

— Значит, уезжаете?

— Да, — глухо отозвался Аким. — И немедленно. Прощайте. — Он подал капитану руку, повернулся и зашагал в каюту за чемоданом.

«Ну что ж, мил человек, давай, уезжай, может, тебе будет легче», — подумал капитан и, смяв пальцами давно угасший окурок, поплелся в каюту.

Аким в ту ночь так и не уехал. Хотелось еще побыть на судне, где сын сделал последние шаги. До глубокой ночи он не спал, потом вышел на верхнюю палубу. Над бухтой холодно мерцали звезды. Было зябко и сыро. Мысль о том, что никогда теперь он не увидит сына, не услышит его голоса, больно полоснула по уставшему сердцу.

9

Человек, который должен был прийти к Коршуну с того берега, имел кличку Серый. Об этом капитану 1-го ранга Егорову стало известно от генерала, когда вчера докладывал ему о ходе операции. Он высказал мысль, что за Коршуном может прийти подводная лодка, и ждал, что генерал возразит ему, однако тот согласно кивнул головой: «Да, возможен и этот вариант. Давайте думать, как обезвредить пришельца к Коршуну. Кличка у него Серый. Но кто он и какое у него задание, нам пока неизвестно».

Егоров вновь и вновь перебирал в памяти события последних дней. Вполне очевидно, что вот-вот к Коршуну придут с того берега. Но где Серый попытается прорваться через границу? Конечно же скорее всего на участке заставы Павла Маркова, она ближе других к морю. «Вот что, — решил Егоров, — надо переговорить с начальником пограничного отряда Радченко, что там у него…» А через час, когда над городом спустилась ночь, Егоров уже говорил с полковником. Иван Андреевич Радченко доложил, что на участке пока тихо, но есть сведения, что ожидаются «гости». Погода хотя и дождливая, но дозоры усилены, выставлены секреты. Как только будет замечено нарушение участка границы, он сразу же выедет на заставу к майору Маркову. Что касается контакта с моряками, то еще недавно был он у капитана 1-го ранга Громова, так что тот в курсе дела. Выслушав, Егоров одобрил действия начальника отряда, предупредив его сразу же дать сигнал о появлении нарушителя.

Положив трубку, Егоров подумал о комбриге. Громова он знал давно, еще когда тот лейтенантом прибыл служить на сторожевой корабль «Бриз», которым Егоров тогда командовал. При первом же знакомстве, когда речь зашла о том, как «важно скорее научиться смотреть в глаза океану», лейтенант заявил: «По натуре я не романтик. А вы, видно, жить без моря не можете. Угадал?» Его слова хотя и задели Егорова, но он почему-то улыбнулся и сказал беззлобно: «Да, я не могу жить без моря, потому что романтик. Корабли рождаются не для того, чтобы стоять у причалов. И тот, в ком живет море, не может быть к нему равнодушным».

Прошли годы, и Егоров понял: Громов никогда не был равнодушен к морю, вся его служба и все дела были тому порукой. Командуя сторожевым кораблем, он не раз уходил в дозор, и всегда на охраняемом им участке морской границы порядок. Был даже случай, когда экипаж Громова сразу задержал троих диверсантов, пытавшихся проскочить через морскую границу.

«Надо бы сказать, чтобы послал в дозор Маркова, — подумал капитан 1-го ранга Егоров. — У этого офицера острые глаза и крепкая рука».

Но тут его мысли перескочили на Тарасова. Как он там? Что-то нет от него доклада. Может, осложнилась обстановка? Только бы не выдал себя Коршуну. И еще надо предупредить Тарасова, что к Коршуну вот-вот придет с чужого берега агент по кличке Серый…

У двери появился майор Игнатов с папкой. Он вручил Егорову донесение от Тарасова. Сказал с улыбкой:

— Насчет субмарины вы оказались правы…

Егоров читал донесение, ощущая в душе тревогу. Тарасов сообщал, что за объектом продолжает наблюдение. Коршун стал осторожным, дважды ночью ходил на катере на остров. В последнее время неразлучен с Леной Ковшовой, радисткой судна. «Полагаю, что у него есть связь с подводной лодкой», — ставил точку Тарасов.

— Так, так, — Егоров закурил. — Могу вас поздравить. Ваш Тарасов, кажется, превзошел себя.

— У него есть чутье, товарищ капитан первого ранга. Сам он служил на Севере, плавал на кораблях. Там ему знаком каждый камень, каждая бухточка.

Егоров озабоченно поджал полные губы, прошелся по кабинету и загляделся в окно. Дождь прошел, тучи уплыли куда-то на запад. Небо прояснилось, заголубело. А какая сейчас погода на Севере? Небось туманы стоят. Потом обернулся к майору, спросил:

— Может, лодка вовсе и не чужая?

Игнатов доложил, что полчаса назад он выяснил в штабе Военно-Морского Флота: наших подводных лодок в том районе не было, да и не могло быть, поскольку район плавания весьма опасный, даже в войну и то мало кто из наших командиров рисковал.

— Выходит, чья-то субмарина соизволила явиться к нашим берегам? — усмехнулся капитан 1-го ранга.

— Само собой… — отозвался майор, не договорив фразы.

— Если это субмарина, значит, вот-вот будет развязка, — Егоров подошел к столу, положил на него бланк телеграммы, а затем подошел к карте. — Теперь я уверен, что Серый попытается пройти через нашу границу, — вновь заговорил Егоров. — Коршун охраняет объект, а значит, уже действует. Не так ли? А если это так, то ему нужны помощники.

— Выходит, так.

Капитан 1-го ранга долго и молча стоял у морской карты. Молчал и майор. Он знал, если Егоров размышляет, отвлекать его нельзя. Игнатов прибыл в управление год тому назад, до этого проходил службу на Севере, и когда ему предложили новую должность, он воспринял это как высокое доверие. Ему запомнились слова, сказанные Егоровым в первый день приезда: «У чекиста в запасе всегда есть мужество, надо только уметь проявить его в нужный момент».

— А что, если радиопередачу и в том и в другом случае вели с подводной лодки? — наконец заговорил Егоров.

Игнатов пожал плечами, сказал, что пока Ермаков не сообщит текст шифровки, трудно это утверждать.

— И еще вот что, — продолжал майор, — в ноль часов тридцать пять минут по траверзу острова Баклан прошло иностранное судно. Видимо, это не случайно. Перископ и судно. Есть тут что-то общее.

— Возможно, — Егоров подошел к столу. — Передайте Тарасову, чтобы с Коршуном был осторожен, продолжал за ним тщательное наблюдение. Да, о Коршуне что-нибудь еще узнали?

— Есть кое-что, — майор раскрыл папку. — В анкете у Коршуна есть запись о том, что в сорок третьем году он плавал на торпедном катере номер двести девять. На этом же катере, как удалось выяснить в архивах Военно-Морского Флота, — продолжал майор, — плавал в то время мичман запаса Аким Петрович Рубцов.

— Да? — удивился Егоров. — Вот это уже интересно. Я слушаю, продолжайте…

— На этом катере Коршун плавал несколько месяцев. В начале сорок четвертого года его перевели на тральщик. Сохранился даже рапорт на имя командира соединения. Коршуна перевели, а Рубцов так и остался на двести девятом. В ту памятную ночь сорок четвертого года в морском бою двести девятый затонул. Мичман Рубцов, раненный, выплыл на остров Баклан и жил там трое суток, а потом его подобрали наши моряки.

— Где живет Аким Петрович Рубцов?

— На Кубани, в станице Заречной. Я бы хотел съездить к нему и показать фотокарточку Коршуна. Может, что прояснится.

— Дельная мысль! — одобрил капитан 1-го ранга. — Меня очень волнует «рыбак». По документам он Илья Морозов, так? А кто на самом деле? Я уверен, что у него какая-то другая фамилия. И, судя по тому, как он ловко переплыл озеро, не исключено, что это пловец, а если это так, то он был когда-то на море. Может быть, даже плавал на корабле. Словом, сейчас очень важно собрать о «рыбаке» как можно больше сведений. Вы не находите, что между ним и этой подводной лодкой есть какая-то связь?

Игнатов задумался. Егоров продолжал:

— На Кубань вы можете лететь хоть завтра. Пять суток вам хватит?

— Хватит. Но есть тут одна деталь.

— Какая?

Игнатов сообщил, что три года назад на Севере утонул сын Акима Петровича Рубцова — Петр Рубцов. Плавал тот штурманом на траулере «Кит». Ночью повел катер в море и угодил на подводную скалу. Погиб штурман и с ним еще четверо рыбаков с «Кита», в том числе и боцман судна, у которого осталось трое детей. Старшая дочь Лена плавает радисткой на «Ките».

— Капитан судна взял ее к себе, — добавил майор. — Вот я и думаю: надо бы познакомиться с ним, а уж потом ехать.

— Хотите побывать на «Ките»? — спросил в упор Егоров.

— Если можно…

— Не разрешаю. Вы можете поставить под удар Тарасова. Коршун может догадаться. Нет, нет, — строго добавил Егоров. — На судно вам нельзя. Коршун человек весьма осторожный. Разве вы забыли, с каким трудом нам удалось напасть на его след? Простая труженица помогла нам выявить предателя…

В тот морозный вечер, когда над бухтой трепетало полярное сияние, а на море гулял шторм и корабли, стоявшие у причала, сильно качало, к начальнику городского отдела милиции пришла пожилая женщина. На ней была черная фуфайка, насквозь пропахшая рыбой и солью, теплый платок, кирзовые сапоги. Женщина сильно волновалась, лицо у нее было бледным, в глазах светилась настороженность.

— Вам что надо, гражданка? — спросил ее дежурный капитан милиции.

— Мне начальника, — сказала женщина и, достав платок, вытерла руки. — Вот, прямо из цеха к вам… Засольщицей работаю.

Капитан улыбнулся:

— Кто-то напился пьяный и буянит? В рыбном порту есть дружинники…

Он не договорил, потому что лицо у женщины вдруг потемнело. Она подошла к нему так близко, что в ее глазах он увидел огоньки.

— Не дури, капитан…

— Что случилось?

— Не могу тебе пояснить. Мне нужен начальник. Дело важное…

Дежурный сказал, что начальник уехал домой.

— А ты позвони ему. Дело государственное…

Капитан позвонил. В трубке раздался голос начальника.

— Это я, товарищ полковник. Вас срочно просят. Кто? Тут одна гражданка… Нет, нет, она хочет иметь дело только с вами. Да нет же, товарищ полковник, я пытался, но она требует вас… Есть, я пошлю машину… — Капитан нажал кнопку. К нему вошел старшина милиции. — Срочно машину за начальником.

Полковник приехал сердитый. Он пытливо взглянул на женщину, сидевшую в углу комнаты, и строго спросил:

— Вы ко мне?

— Да, товарищ полковник. — Женщина встала, поправила на голове платок. — Засольщица я, Фекла Васильевна Горбунова… Вы уж извините, что побеспокоила вас.

Полковник молча открыл дверь кабинета, снял шинель и кивнул ей на стул:

— Садитесь, Фекла Васильевна. Я вас слушаю.

Горбунова кашлянула, сняла платок, хотя в кабинете было прохладно.

— Предателя я только что видела. Я его узнала… Он убил нашего советского командира… — голос у Феклы Васильевны дрогнул, глаза помутнели. Полковник коснулся ее плеча рукой:

— Успокойтесь, пожалуйста. Расскажите все, как было.

— Мой дедушка, Егор Гаврилович Горбунов, значит, был смотрителем Заозерненского маяка. Вы там бывали? Нет? Жаль, а то бы сразу увидели, что маяк стоит у самой скалы. До войны мы с мамой жили в городе, а когда в сорок четвертом мой отец погиб, мы переехали к дедушке на маяк. Мама носила по отцу траур и все говорила мне, что теперь у нас остался лишь один дедушка и если ему на смену приедет из Мурманска кто-нибудь другой, то мы уедем на Кубань, к его родному брату. И вот как-то утром, значит, мама сказала мне: «Доченька, ты побудь тут с дедушкой, а я съезжу в город за лекарством». У дедушки была язва желудка, ему предлагали уйти с маяка на берег. Он отказывался: «Война, у каждого свое горе, а мне и тут жить можно». — Фекла Васильевна помолчала. — Уехала мама на катере, а я осталась с дедушкой. День выдался теплым, солнечным, и в полдень, значит, я пошла собирать грибы. Перед этим прошли дожди. Грибов — уйма. А дедушка, надо вам сказать, умел их солить. Собираю я грибы, дошла до самой скалы, посмотрела на море и у островка увидела военный корабль. Подумала, к дедушке на маяк кто-то прибыл. Сказала ему, а он смеется: «Феклушка, эти ребята, что на тральщике, вражеские мины ищут, а потом взрывают их, чтобы обезопасить фарватер». Ну, ладно, думаю, пойду собирать грибы. И вдруг на море раздался сильный взрыв. Мы выскочили во двор. И то, что увидели, нас ужаснуло: тральщик, объятый пламенем, тонул. Дедушка, сжав кулаки, сказал: «Это его фашистская подводная лодка торпедировала. Жаль ребят… Надо доложить по телефону в базу». Дедушка пошел в домик, а я следом за ним. И не знали мы, что с затонувшего корабля спаслось двое — мичман и офицер. Взрывной волной их сбросило с палубы в море, и они, уже в воде, ухватились за обломки шлюпки и добрались к берегу. Но об этом я узнала позже… Так вот, слушайте дальше. После того как дедушка передал в базу о гибели катера, ему ответили: «Сейчас к вам пойдет корабль, будьте там внимательны, возможно, гитлеровцы высадят из подводной лодки диверсантов, чтобы взорвать маяк». Дедушка долго не отпускал меня к скале, велел, чтобы я сидела в домике. А я убежала. Сижу себе и смотрю, как чайки ловят рыбу. И вдруг вижу, как неподалеку от берега всплывает подводная лодка. На ее палубе появились люди. Потом от борта отделились две резиновые лодки и направились к берегу. Я догадалась: фашисты! Они были в касках, с автоматами. Я бросилась к домику. Ворвалась в комнату как сумасшедшая. Крикнула с порога: «Немцы! Они идут сюда…» — «Какие немцы? Где?» — встрепенулся дедушка. Он схватил со стены винтовку, выскочил во двор. Я — следом. Мы подбежали к скале. «Диверсанты, они идут сюда», — тихо сказал дедушка. Человек десять с автоматами уже подходили к лесенке, вырубленной в скале. Я испугалась, заплакала. Дедушка и говорит: «Фекла, беги к пещере, там тебя никто не найдет среди камней. Я попробую задержать их. Жаль, нет гранат…» Больше дедушку я не видела…

— Фашисты убили его? — спросил полковник.

— Да. Он только один раз выстрелил. Ранил фашиста. Тот его из автомата. Но об этом я узнала, когда немцы ушли на подводной лодке. Дедушка лежал на траве весь в крови.

— Вот изверги! — выругался полковник. Он встал, заходил по кабинету. Потом закурил. — Извините… Я слушаю, говорите. Что было дальше?

— До пещеры я добежала, спряталась среди камней и стала глядеть на тропинку, которая вела к нашему домику. И прислушалась. Раздались выстрелы, потом все стихло. Я уже собралась идти на маяк, узнать, что с дедушкой, как вдруг ветер донес до моего слуха чьи-то голоса. Это было где-то внизу, за валунами, неподалеку от берега. На острове росла густая трава, и мне легко было спрятаться. Подобралась я к берегу так близко, что ясно увидела людей. У камня лежал высокий, худощавый моряк и тихо стонал. Другой, коренастый, перевязывал ему ногу чуть выше колена и говорил: «Я спасу вас, товарищ капитан-лейтенант. Вот отдохну малость и понесу вас к домику на скале. Там маяк, там кто-то есть…» Раненый ему ответил: «Спасибо, мичман, я этого не забуду». Тут я и выскочила из-за камней, сказала, что сюда идут немцы, что они высадились с подводной лодки. «А ты кто такая?» — спросил меня мичман. Я ответила, что живу у дедушки на маяке. Тогда мичман сказал, чтобы я помогла ему унести раненого. Мы взяли его и понесли к камням. Я сказала, что надо идти к пещере, там есть где спрятаться. «Ты умница, — сказал мне командир. — Если я останусь живой, то приглашу тебя в гости. Знаешь, где я живу? На Кубани, там у меня растут сыновья, им по два годика…» У серого валуна мы остановились. «Послушай, — сказал мне мичман, — беги к деду, зови его сюда…» Я рванулась к домику, пробежала немного и тут увидела немцев. Я спряталась за камни. Мичман тоже увидел их, выкрикнул: «Фашисты идут сюда!..» Раненый с трудом встал, прилег на камень спиной. Я услышала, как он сказал: «Юра, если фашисты узнают, что я командир да еще коммунист, они убьют меня. Я — матрос. Понял?» Мичман ответил: «Не выдам».

Фекла Васильевна задумалась. Полковник загасил папиросу.

— Что же было дальше?

— А такое было… Понимаете, я сидела за камнями и дрожала. Я наблюдала за фашистами. Один из них, ударив раненого прикладом, спросил, кто из них командир. Раненый сказал, что он — матрос, а командир погиб вместе с кораблем. Тогда гитлеровцы спросили мичмана: «Ты есть коммунист?» — «Никс коммунист», — ответил мичман. Немец в кожаной куртке без погон сказал: «Расстрелять». Тот самый немец, который ударил раненого, вскинул автомат. Я ждала, что сейчас раздадутся выстрелы, но тут во всю глотку заорал мичман: «Он командир!» Немецкий офицер подошел к мичману, развязал ему руки и, улыбаясь, похлопал его по щеке: «Ты гут, матрос. Тебья сохраняй жизнь… Ты карош!»

Видели бы в этот миг лицо командира! Оно было желтым, как у мертвеца. Он весь напрягся, встал на ноги и хотел ударить мичмана, но тот отпрянул в сторону. И тогда случилось самое страшное… — Фекла Васильевна передохнула. — У меня аж ноги обмякли. Фашист дал мичману пистолет и велел убить командира.

— И он убил его?

— Убил, — с дрожью в голосе сказала женщина. — Убил! Фашист похвалил его: «Корошо, матрос. Красный командир капут…» Потом подводная лодка ушла. Фашисты забрали с собой и мичмана.

Фекла Васильевна умолкла. Молчал и полковник.

— А вы уверены, что это тот самый мичман? Ведь прошло много лет.

— У него на левой руке нет мизинца. Я это заметила еще тогда, когда мы несли раненого. Звали его Юрием. Это я тоже запомнила. Он не раз был в порту, получал у нас рыбу. Нет, я не ошиблась. Его надо арестовать.

— А может, это не он? — после долгих размышлений спросил полковник милиции.

Сам он человек бывалый, тоже когда-то служил на военном флоте, плавал на рыболовецком сейнере. И все же… Столько лет прошло, и вдруг такая штука получается. Феклу Васильевну, однако, его вопрос задел за живое. Она не то что обиделась, но удивилась, почему ей не верят. Ведь не один день наблюдала за этим человеком. Узнала, что плавает на «Ките» у Петра Кузьмича Капицы, что долгое время квартировал у Аси Ковшовой, с которой Фекла Васильевна целый год работала вместе в цехе копчения. Разве этого мало?

— Может, и нет, — полковник достал из кармана блокнот и стал что-то писать. — А с Ковшовой вы не беседовали?

— Еще как! — Фекла Васильевна махнула рукой. — У них вроде любовь…

Полковник улыбнулся, похвалил ее, что пришла к нему, а потом спросил: кто же был тем командиром, которого убил мичман? То, что он офицер, еще ничего не проясняет.

— Я же говорила: командир корабля. Это можно узнать! Земля ему пухом… — Фекла Васильевна приложила ладонь к глазам. — На другой день на тральщике вернулась моя мама. Мы похоронили офицера и дедушку. В одной могиле.

Долго молчал начальник милиции. Фекла Васильевна сидела, опустив голову, и тоже молчала. Потом полковник еще раз поблагодарил ее, сказал, что свяжется с нужными людьми, и строго предупредил:

— Вы, пожалуйста, никому не говорите, что были в милиции.

В тот поздний вечер капитан 1-го ранга Егоров долго разговаривал с полковником милиции. Они уточнили, что мичманом был Коршун.

Капитан 1-го ранга Егоров еще раз вчитался в текст расшифрованной радиограммы. Коршун сообщал Ястребу о том, что «Дельфина» засекли «рыбаки». Но ему удалось отвести подозрения. Тут, кажется, Егорову все ясно: обычный доклад агента своему шефу, и ничего в этом докладе нет непонятного. Дельфин — это подводная лодка, и Тарасов поступил разумно, подтвердив версию Коршуна, что старпом видел не перископ подводной лодки, а чайку, сидевшую на воде и вспорхнувшую от лучей прожектора. Да, пока все идет строго по задуманному плану. Но вот эти строки радиограммы: «Намечается приезд объекта на восемнадцатое августа» — насторожили Егорова. Когда он сопоставил этот текст с текстом радиограммы в адрес Розалии, которая живет в Риге, то и там есть это восемнадцатое августа. Загадка… Коршун просил Дельфина быть готовым, квадрат — прежний. Ну, тут все ясно: Коршун ждет подводную лодку на восемнадцатое августа, квадрат прежний, стало быть, остров Баклан или Северный, скорее всего, последний, поскольку он расположен неподалеку от сухопутной границы.

Егоров подошел к столу, полистал календарь. В резерве есть тринадцать дней. Только тринадцать. Он не сомневался в том, что Коршун задумал что-то весьма серьезное, иначе Ястреб не дал бы так скоро своего согласия, а тот ответил, что Дельфин будет на месте. Но где точно? Егоров пригласил к себе Игнатова и задал ему этот вопрос. Майор тут же ответил:

— Может быть, семь дробь пятнадцать?

Егоров это отверг: вряд ли Коршун будет радировать из своего укрытия. Тут что-то другое. А Дельфин — это субмарина, в этом он ничуть не сомневается. Она где-то бродит на глубине и ждет подходящего момента.

— Не уверен, что так, но думаю, не последняя роль здесь отводится и иностранному рыболовецкому траулеру. Не зря же он крутится неподалеку от острова Баклан. Не так ли? И не случайно лодку засекли рыбаки «Кита». Впрочем, возможно, и не ее. — Капитан 1-го ранга сел в кресло. — Я вчера был у генерала, и он сказал, что на Северный флот прибыла новейшая атомная подводная лодка. Есть сведения, что одна иностранная разведка очень заинтересовалась ею. На этой лодке находится один из конструкторов капитан-лейтенант инженер Степан Петрович Капица.

— Сын капитана траулера «Кит»? — удивился Игнатов.

— Он самый. Не исключено, что Коршун охотится за ним. Такое предположение высказал и Тарасов. — Егоров встал, заходил по кабинету. — Свяжитесь с Громовым, возможно, что-либо заметили в ту ночь сторожевые пограничные корабли.

Майор спросил:

— Вас, видно, интересует субмарина?

Капитан 1-го ранга посмотрел на Игнатова с укором:

— Вам, разумеется, может показаться мой интерес к подводной лодке излишне дотошным. Не так ли? И неудивительно. У нас с вами одна цель, но пути подхода к ней различны. Если сказать, что меня волнует подводная лодка и только она, этобыло бы неточно. Меня интересует все, что относится к Коршуну…

И тут Егоров признался, что его озадачивает Тарасов. Сможет ли наладить свои отношения с Коршуном? Не даст ли себя раскрыть? Конечно, в прошлом матрос Военно-Морского Флота, он неплохо знает свое дело, однако плавать под началом Петра Кузьмича Капицы, старого морского волка, не так-то легко, и важно не допустить промашки. Тарасова готовил Игнатов, и теперь, глядя на Егорова, он сказал:

— Ермаков на похвалу скуп. И если он сообщил, что наш подопечный вошел в свою роль и играет ее убедительно, то можно этому верить. Во всяком случае, с Коршуном Тарасов подружился.

— А какие у Коршуна связи с матерью Лены Ковшовой? — вдруг спросил Егоров.

Игнатов задумался. Он знал от Ермакова о том, что мать девушки уехала на Кубань к сестре. Вот и все.

— Почему молчите?

— А что сказать? — Майор улыбнулся. — Новых данных у меня нет. Мать девушки еще в отъезде. Я сделаю Ермакову запрос, если разрешите.

— О том и речь. Как бы она не насторожила Коршуна своим поспешным отъездом. Подумайте, посоветуйтесь с Ермаковым. А с морскими пограничниками свяжитесь немедленно.

Когда в кабинете Егорова шел этот разговор, сторожевой корабль «Алмаз» вошел в бухту и ошвартовался. Он тихо качался у деревянного пирса. Свинцово-бурые волны, шипя, закипали у камней. Капитан 3-го ранга Марков решил доложить дежурному о прибытии и уж потом сойти на берег. Давно он не был дома, небось Марина, младшая дочь, соскучилась. «Папка, ты мне краба поймай, я его заспиртую», — просила она. Обещал ей, да разве в дозоре до крабов было? Пришлось вот «пугнуть» иностранное рыболовецкое судно, и хотя капитан уверял, что отказал двигатель и судно ветром унесло в наши территориальные воды, его строго предупредили. Марков, словно наяву, увидел рябое лицо капитана судна, сигару в его крупных белых зубах, наигранную улыбку: «Я просит прощения у господина русский офицер, что мой судно забежал на ваш морской территорий. Я видел Юрий Гагарин, я любит русских…» Марков и теперь был зол на капитана и едва не выругался. Хитрец этот рыжий капитан, вроде к острову за рыбой приходил, а у самого какие-то другие заботы… Зачем, к примеру, ему потребовался огромный красно-белый буй на стальном тросике? А радиостанция «Дельфин»? Ведь на ней можно вести переговоры с подводной лодкой, стоит субмарине лишь всплыть под перископ. Марков, словно наяву, услышал пискливый, слегка охрипший голос рыжего капитана: «Я буду жаловаться свой правительство!» Ишь какой прыткий. А если спросить его, почему он заранее пометил на карте место судна, быстро и без всякого сожаления подписал карту, то вряд ли скажет правду. Да, подающий надежды птенчик и в яйце поет. Нет, господин капитан, хоть вы и птенчик, но поете с чужого голоса. А вот чей это голос — загадочка с тремя неизвестными. Впрочем, не только для Маркова эта загадка, пусть над ней поломают голову и другие, к примеру, капитан 1-го ранга Громов. Как это он говорил? «Талант командира пограничного корабля — это вера в себя, в свои силы, в свое мышление. Талант — это и умение командира сколотить воедино экипаж». Что ж, пожалуй, Громов прав. Но позвольте, разве почувствовать себя сильнее противника — это не талант? Вот тот же рыжий капитан. Это же скрытый враг, и нарушил он наши воды умышленно, а вот схватить его за руку, вывести на чистую воду пока не удалось. Да, не пойман — не вор…

10

Марков торопливо сбежал по трапу на причал.

По бригаде дежурил капитан 2-го ранга Игорь Соловьев, его тезка, у которого в прошлом году он принял корабль. «Алмаз» был в соединении на хорошем счету. Соловьев не скрывал, что с грустью расстается с ним. «Накрепко засел во мне корабль, — признавался он Маркову. — Мой он от киля до клотика. Ты уж, тезка, гляди за ним».

Соловьев добродушно улыбнулся, поздоровался с Марковым, словно не видел его вечность. Забросал с ходу вопросами: «Как там штурман — лейтенант Руднев? Пришелся ли по душе капитан-лейтенант Лысенков? Не уехал ли в отпуск замполит Румянцев?» Потом похвалил Маркова за то, что тот вовремя задержал иностранное судно.

— Молодец! Судно от тебя не ушло. Ловко ты его заштопал, — сказал капитан 2-го ранга и тут же выразил сожаление, что ему не довелось видеть «рыбаков», у которых в трюме не было ни одной рыбешки. — Капитан пытался, значит, укрыться за каменистой грядой? Уж эти «рыбачки»…

— У меня не разгуляется, — усмехнулся Марков и сел на стул. — Дай закурить.

— Нет, Игорь, у тебя определенно талант морехода. — Соловьев протянул ему пачку сигарет.

Марков спросил Соловьева, а знает ли он, что такое талант?

— Гадаешь, да? — улыбнулся капитан 3-го ранга. — А я тебе скажу, дружище. Талант — как породистый конь, необходимо научиться управлять им, а если дергать повод во все стороны, конь превратится в клячу. Не мои это слова — Максима Горького. Понял? А кое-кто именно дергает повод во все стороны.

— Громов? — спросил Соловьев.

— А ты, Игорь, догадливый, — Марков мрачнел. — Что-то я с ним конфликтую… То одно, то другое… Вот вернулся из дозора и не могу утверждать, что сделал все так, как полагалось.

— Значит, ты — породистый конь, а вот управлять тобой комбриг не может. И ты, чего доброго, вместо породистого коня превратишься в клячу. Так? — Соловьев произнес это с иронией в голосе.

— Выходит, что так… — Марков затянулся дымом сигареты. — А как тут?

— Спокойно. Ты небось к комбригу?

— Из дозора только. Доложить надо.

— Я так и понял, — Соловьев взглянул на часы. Было пять минут десятого. — Он с Москвой говорит, кажется, с капитаном первого ранга Егоровым. Подожди, скоро освободится. Да, а что там с подводной лодкой случилось?

— А тебе чего? — удивился Марков.

— Как — чего? Я ведь дежурный по бригаде, — встрепенулся Соловьев. — И потом, я бывший командир «Алмаза». Меня волнует, как живет мой корабль.

Марков пристально посмотрел на Соловьева, загасил окурок.

— На душе муторно, — признался он. — Понимаешь, матрос Егоров, ну этот сын каперанга, подвел меня. Доложил, что подводную лодку слышит, а ее-то и близко не было. Перенервничал я, устал чертовски. Всю ночь глаз не сомкнул — у острова Баклан ходить небезопасно. Сам же говорил: едва не угодил на камни.

— Было такое, — капитан 2-го ранга смял папиросу в черной массивной пепельнице. — Я тогда шел на задержание иностранной шхуны. Ветер. На море крутая волна. Сумерки окутали все вокруг. Мне будто кто-то марлю на глаза повязал. А шхуна неожиданно повернула в узкий проход между островами Баклан и Северный. Вот-вот уйдет. Что делать? Я приказал вахтенному офицеру дать полный ход. Прикинул место корабля на карте. Мы уже почти догнали шхуну, и вдруг рядом с кораблем я увидел глыбастые камни. У меня аж сердце зашлось. «Алмаз» в пяти метрах застыл от скалы. — Соловьев снял с головы фуражку. — Видишь виски? Думаешь, соль морская осела? Седина! Вот так, Игорь. Ты бойся тех злополучных островов.

— Благодарю за предупреждение, — Марков улыбнулся. — Я не из робкого десятка. Мне даже интересно оказаться рядом с камнями. Я видел их. Как клыки мамонта. — Он еще хотел что-то сказать, но Соловьев прервал его и вновь спросил о подводной лодке:

— Ну, ладно, матрос ошибся. А ты? Ты, Игорь, объявил по кораблю боевую тревогу?

Маркова словно укололи иглой, он попытался улыбнуться и не мог.

— Зачем? Акустик ведь ошибся…

— Да ты что, тезка, простые вещи не понимаешь? — удивился капитан 2-го ранга. — Это же после выяснилось, что акустик напутал. Ведь он доложил о лодке. Ты обязан был тут же, немедленно объявить по кораблю боевую тревогу.

«Пожалуй, он прав, — горько подумал Марков. — И в самом деле, почему я не объявил на корабле тревогу? Почему не стал маневрировать?.. Ну берегись! Комбриг нарвет чуб».

— Я допустил ошибку, — признался Марков. И так сурово прозвучал его голос, так искренне, что Соловьев понял: командир «Алмаза» не фальшивил. Он впервые видел его таким удрученным.

— Не волнуйся, — успокоил Маркова капитан 2-го ранга. — Тебе еще придется давать объяснения комбригу. А вот и он, кажется, идет.

Дверь распахнулась, и из кабинета вышел комбриг Громов. Без фуражки, в одной тужурке. Видно, разговор по телефону с капитаном 1-го ранга Егоровым был для него не весьма приятный, потому что лицо у него было хмурым.

— Марков?! — удивился он. — Легок на помине. С моря, значит? Ну и как там, в дозоре?

Марков неторопливо доложил о том, что иностранное рыболовецкое судно нарушило советские территориальные воды и пришлось принять меры. А так все в порядке.

— В порядке? — загадочно переспросил капитан 1-го ранга. — Вот что, вы мне тут розовую водичку, товарищ Марков, не лейте. Я этого не люблю. Вода, она есть вода… Скажите, пожалуйста, кто там на корабле слышал шумы от винтов подводной лодки? Кажется, матрос Егоров? — Громов кивнул в сторону дежурного: — Что, Соловьев выдумал?

— Нет, — смутился Марков. — Я сам ему об этом сообщил, но не для доклада вам, товарищ комбриг. Для ориентировки. Я готов доложить подробности.

— Вот это интересно! — воскликнул Громов. — Заходите ко мне.

Марков начал свой доклад с того момента, когда корабль вышел в заданный район. Комбриг внимательно слушал его, он даже кое-что записывал в свой блокнот, и командиру «Алмаза» это показалось странным, ибо никогда он не видел, чтобы Громов что-либо писал; не делал он этого ни на совещаниях, ни во время докладов; не делал этого сам и скептически относился к тем, кто прибегал к помощи блокнота. Нередко даже иронизировал: «Что, и в дозоре на мостике будете писать? Нет, там писать некогда. Там надо мигом принимать нужные решения». Странно, но Громов не только делал записи в блокноте, но попросил Маркова дважды уточнить время и место появления судна. Потом подошел к карте, которая висела на стене, повел указкой в то место, где находились острова и примыкавшая к ним каменистая гряда, спросил:

— Здесь?

— Так точно.

— И рыба там есть?

— Наши рыбаки говорят, у островов вместо рыбы можно подцепить «рогатую смерть». — Марков, заметив недоумение на лице Громова, поспешно пояснил: — Там в годы войны фрицы выставляли минные поля, чтобы наши корабли не могли пройти вдоль каменистой гряды. А три года назад там разбился катер.

— Все знаю. Однако чужое судно туда почему-то наведалось. Вот и генерала это крайне обеспокоило, — Громов взглянул на Маркова. — Скажите, на судне осмотровая группа ничего не заметила?

— Ничего особенного. Правда, сети в трюме были сухие. Но, видно, капитан не успел их выставить. Мы неожиданно выскочили из-за каменной гряды.

— А еще что?

Капитан 1-го ранга смотрел на Маркова прямо, с легким прищуром глаз, на его худощавом, с черными бакенбардами лице не было и тени удивления, как будто он заранее знал, что скажет ему капитан 3-го ранга. Это и озадачило Игоря Андреевича. Он не сразу ответил, размышлял, старался вспомнить все детали, связанные с задержанием судна. Нарушитель как нарушитель, не спорил, не доказывал свою правоту, а корректно и честно признал свою вину, правда, оправдывался: «Дьяволь, дизель закапризничал, как старый фрау».

— Отказал у них двигатель, — наконец заговорил Марков. И тут же уточнил: — Возможно, капитан сознательно вывел его из строя. И все же…

— Что означает ваше «и все же»?

Марков не выдержал и одним махом выложил свои сомнения:

— Судно рыбачило в опасном для плавания районе… Капитан все же рисковал. На судне обнаружили буй со стальным тросом. Сети были сухими…

— У вас все? — уточнил Громов.

— Я не имею привычки что-либо оставлять на следующий доклад, — с обидой в голосе ответил командир «Алмаза».

Громов сделал вид, что ничего этого не заметил, хотя и нахмурил кустистые брови.

— Вот что, Игорь Андреевич, пока идите. — Громов поднялся из-за стола. — Я тороплюсь в штаб… В этом деле мне не все ясно, да и вам тоже.

— Если честно, то меня больше волнует не рыболовецкое судно, а подводная лодка, — признался Марков.

Он ожидал, что Громов поддержит его, разделит с ним тревогу, но комбриг насмешливо заметил:

— Меня беспокоит вся история с «рыбаками», но не отдельные эпизоды. — Громов достал сигареты. — Теория и практика в нашем деле неразрывны. Не зря ведь говорят, что наука — полководец, а практика — солдат. Я хочу быть и полководцем, и солдатом.

— Вы — старший начальник, стало быть, мой учитель, и я обязан всегда это помнить.

Громов добродушно улыбнулся:

— Жалок тот ученик, который не стремится превзойти своего учителя. Чьи это слова, не помните? Кажется, Леонардо да Винчи. Но суть не в этом — в истине. Не надо думать, что если я комбриг, то все могу, все предвижу. Если вы так думаете, то этим принижаете себя, свои знания. Я верю вам, что подводной лодки не было, что акустик напутал. А вот вы уверены, что это истина? Может, прав акустик? Там, где вы были, весьма важный район. Кстати, лет десять тому назад, когда я был командиром корабля, мы не однажды засекали субмарины. Одну даже заставили всплыть… Вот оно что, Игорь Андреевич. Ну, ладно, идите, потом еще поговорим. И нос не вешайте, а то посажу на гауптвахту.

Марков не принял шутливого тона комбрига:

— Я постараюсь разобраться, была лодка или нет. Но хотел бы заметить, что в дозоре морем не любовался. Старался делать то, что мне положено. Смею добавить, что не экзотика влекла меня на Север…

И, повернувшись, он вышел из кабинета.

«Прыткий, как рысак, надо его сдерживать, а то и до беды недалеко», — подумал Громов, глядя вслед командиру «Алмаза».

Марков еще издали услышал голос боцмана, который что-то говорил матросам, делавшим приборку на верхней палубе. Отдав честь Военно-морскому флагу, Марков заглянул в штурманскую рубку. Лейтенант Руднев сидел за узким маленьким столиком и что-то усердно чертил на листке бумаги, тихо напевая: «Морская граница, морская граница, ты в сердце запала мое…» Увидев командира, он вскочил со стула, добродушно-веселое лицо его стало серьезным.

— Опять чайку белогрудую рисуете? — в карих глазах командира загорелись искорки. Высокий, чуть сутулый, с загорелым лицом, он как-то неловко стоял в рубке, нагнув голову, но, расстегнув пуговицы шинели, тут же сел, тяжко вздохнув, словно нес тяжелый груз. Лейтенант все еще стоял по команде «смирно». — Садись. Ты же знаешь, Руднев, я не формалист… Ты, значит, рисуешь белогрудую чайку? Не лучше ли субмарину нарисовать?

Руднев смутился:

— Не угадали, товарищ командир… Старая фотокарточка, кое-что поправляю. Вот, взгляните…

Марков так и впился взглядом в снимок, на котором был запечатлен корабль. Он стоял у берега, прижавшись к деревянному настилу причала.

— Что это?

— Тральщик номер сто. Им командовал ваш отец, Андрей Петрович Марков. Я обещал вам достать фото этого корабля. Мне прислали его из музея. Возьмите, товарищ командир.

Марков растерянно глядел на старый корабль Северного флота. Вот верхняя палуба, корма… Вот тут, выше палубы, командирский мостик. Во время взрыва торпеды отец, видимо, находился на нем. Потом корабль затонул. Мать рассказывала, что погиб весь экипаж, никто не спасся. Потом, уже после войны, когда Игорю исполнилось пять лет, она ездила на Север. Но ничего нового об отце не узнала. То, что корабль торпедировала немецкая подводная лодка, это подтвердили, а вот нового ничего не узнала. Хотела взять щепотку земли с его могилы, да могилы-то нет.

«Отцу так хотелось увидеть тебя с Павликом, да вот не пришлось», — часто говорила ему мать.

Письма, которые она сохранила, он читал не раз и не два, и особенно одно из них — короткое, как выстрел, но в нем столько было взволнованности, что у Игоря щемило сердце.

«Милая, побереги наших сыновей. А если суждено мне погибнуть, покажи им наше море и те места, где жили мы с тобой. Я верю, что обо мне они будут помнить».

— Спасибо, Павел, — тихо сказал Марков. И, спрятав фотокарточку в карман, заговорил о прошедшем походе: — Может, и вправду была субмарина?

— И я о ней все кумекаю, — сознался Руднев. — Кое-что даже начертил. — Лейтенант подвинул командиру листок бумаги, взял карандаш. — Посмотрите, что получается. Вот остров Баклан, напротив — Северный, а между ними узкий каменистый проход. За островками наша морская граница. Пройдешь узкостью, и главная база нашего флота как на ладони. Вы поняли?

— Хотите сказать, что для подводной лодки места опасные? — задумчиво спросил Марков.

— Верно, опасные, но и самые подходящие, чтобы вести отсюда разведку, — уточнил штурман. — И потом… — Руднев посмотрел на командира, не решаясь продолжать разговор, но, увидев, как тот озабочен, все же продолжил: — Когда матрос Егоров доложил вам о том, что слышит шумы от подводной лодки, я мигом нанес на карту ее курс.

— И что же? — насторожился командир.

Штурман сказал, что она находилась примерно в трех милях от острова Баклан. А в этом районе в годы войны немецкие субмарины выставляли мины, чтобы наши корабли не выходили на просторы Баренцева моря.

Руднев говорил горячо, вдохновенно. Марков не перебивал его. Он умел слушать людей, особенно если речь шла о боевых делах кораблей, о службе… Так было вчера, так будет и завтра, так будет все время, пока он командует сторожевым кораблем. На «Алмазе», казалось бы, все идет своим чередом, все отмерено строго по часам, отлажено до автоматизма. И вдруг — осечка. Казнил он себя в эти минуты, казнил за то, что серьезно не вник в доклад акустика. Ему казалось, если в прошлый раз он снял Егорова с вахты за грубое нарушение инструкции, то и в этот раз матрос допустил ошибку. Вряд ли следовало так легко, даже бездумно относиться к докладу вахтенного акустика. Да, матросу Егорову он не доверял, но ведь и сам он как командир не все сделал…

— Я, товарищ командир, все больше думаю, что лодка могла быть, — нарушил раздумья Маркова штурман. — Я в этом не убежден, но есть такая догадка.

— Я догадок не терплю, — Марков косо взглянул на лейтенанта. — Только не подумай, что красуюсь. Во мне этого нет… Море, где с тобой плаваем, частенько бередит душу. Понимаешь, отец мой тут плавал. И мне тут легче дышится. Я тебе скажу, что в нашем море кровь да слезы. Тут уж весь выкладывайся, не щади себя…

— Щадить, конечно, себя не надо, — согласился штурман и поймал себя на мысли, что командир может превратно истолковать, не понять его слова, поэтому поспешил уточнить свою мысль: — Я к тому, что надо уметь и выстоять, когда надо. Не быть самонадеянным, ибо это может дорого стоить командиру…

Марков согласно кивнул, помолчал с минуту.

— Ладно, давайте анализировать обстановку. Итак, где у нас есть косяки окуня? Севернее острова Баклан! А судно «рыбачило» при входе в узкость. Почему? Это — раз. Во-вторых, была ли там лодка? Я сомневаюсь. Сам же говорил, что в этом месте подводные камни, скалы, легко разбиться. Егоров — молодой акустик, шум винтов судна принял за подводную лодку. Помнишь, был у нас в гостях на День пограничника отец мичмана Капицы? Он рассказывал такую историю. Акустик нашего корабля стадо касаток принял за немецкую лодку. Вышли в атаку. Взорвались глубинные бомбы. А всплыли… оглушенные касатки. Да, музыка моря… Тут, лейтенант, слух у человека должен быть особенный. А есть ли этот слух у Егорова? Теряется он в сложной обстановке. Одним словом — гитарист, а не акустик. И потом, — продолжал капитан 3-го ранга, — проход между скалистыми островами очень опасен для судоходства. Тут и наш «Алмаз» может наскочить на камни.

Руднев не мог разделить точку зрения командира, но промолчал. Матрос Егоров пришелся ему по душе: серьезный, вдумчивый, начитанный. Незадолго до выхода в море на корабль принесли почту. Руднев увидел, как он, уединившись у орудия, читал письмо. Лицо матроса стало хмурым, задумчивым. Штурман подошел к нему, спросил, что случилось. Егоров свернул листок, помялся, а потом с тревогой в голосе заговорил:

— Света едет в Ленинград. У ее матери какие-то неприятности… Прочтите, товарищ лейтенант.

— Неудобно читать чужие письма, — смутился штурман.

— Я прошу вас…

Руднев прочел письмо, и на его худощавом лице появилась улыбка:

— Любит она вас, потому и просит поехать. Кто у нее родители?

— Мать — врач районной поликлиники. Отец работает слесарем на Путиловском заводе.

— Отпуск вам не положен, — заметил Руднев. — Еще и года не прошло, как прибыли на корабль… Вот что, скажите ей, мол, уходим далеко в море, а вернемся, будешь просить у командира отпуск. У вас с ней серьезно?

— Навсегда…

— Понятно… — Руднев помолчал. — А как отец?

— Ее?

— Нет, ваш.

— Я ему ничего не писал. Познакомился со Светой в Кронштадте, на танцах. Скажу вам честно, Павел Семенович, — я люблю Свету и в обиду ее не дам.

— Правильно! — поддержал лейтенант. — Я вот тоже женился в Ленинграде. Привез жену в село и говорю маме: «Вот она, моя подруга жизни, прошу любить и жаловать». А теперь у меня малыш растет…

Вспомнив это, штурман подумал: нет, не может Егоров обманывать, парень он серьезный, а то, что любит играть на гитаре, так в этом нет ничего плохого. Об этом он и сказал Маркову и тут же добавил:

— Я еще покумекаю на карте, посмотрю лоцию, поговорю с акустиком, а уж потом…

Марков прервал его:

— Добро!

Через час по кораблю раздался сигнал на обед. За столом Марков был грустный. Это заметили все, особенно помощник. Он-то и подал первым голос, высказав мысль, что лодка не могла нарушить наши территориальные воды. Однако ему решительно возразил командир электромеханической боевой части, напомнив случай с английской подводной лодкой. В девятнадцатом году она скрытно вошла на Балтике в Копорский залив и предприняла атаку против балтийских эсминцев «Азарда» и «Гавриила». Командир английской лодки, перед тем как произвести торпедную атаку, решил всплыть, чтобы лучше разглядеть советские корабли. Комендор Богов с эсминца «Азард» заметил рубку подводной лодки и первым выстрелом из носового орудия попал в нее. Лодка затонула. И не зря в честь подвига комендора Богова на Балтике сложили песню, ее поют и поныне.

Задетый за живое, капитан-лейтенант Лысенков сказал:

— Если желаете, я могу рассказать, как эта бывшая английская лодка потом плавала под нашим советским флагом.

— Я не историк, и мне это ни к чему, — насупился инженер-механик.

— Вот и зря, — вмешался в разговор командир. — История — вещь полезная…

Лысенков поведал о том, как в 1928 году, то есть спустя девять лет после потопления английской подводной лодки в Копорском заливе, эпроновцы подняли ее со дна залива. По тем временам это была одна из новейших подводных лодок в мире. Вскоре лодку отремонтировали, она прошла ходовые испытания и долгое время плавала под советским флагом.

— Ну, этого быть не может! — возразил начальник радиотехнической службы. — Если лодка плавала в составе советского Флота, то почему ее не переименовали?

Лысенков развел руками.

— А я не верю, Сергей Васильевич, — заметил Марков. — Вы, такой эрудированный офицер — и вдруг не знаете. Небось решили меня проверить?

Лысенков покраснел, сказал, что он действительно не знает деталей.

— А я знаю, — Марков отодвинул в сторону тарелку. — Помните, в прошлом году на нашем корабле ходил в море вице-адмирал Холостяков?

— Помню.

— Георгий Никитич Холостяков в молодости ходил старпомом на этой лодке. Он рассказывал мне немало интересного о ней. При восстановлении лодки обсуждался вопрос: следует ли изменить ее внешний вид? Рубка-то была повреждена снарядом. Решили оставить ей вместе с прежним названием и «английскую» внешность. «Мы видели особый смысл в том, — подчеркивал адмирал, — что в лодке, принадлежащей Рабоче-Крестьянскому Красному Флоту, будут узнавать ту самую Л-55, которая была потоплена в девятнадцатом году. Пусть все, с кем придется встретиться в море, принимают к сведению, чем кончается для любителей военных авантюр вторжение в советские воды». Кстати, — продолжал капитан 3-го ранга, — небезынтересно знать, что составители английского морского справочника, когда им пришлось отнести Л-55 к флоту СССР, сопроводили эту строку странным примечанием: «По неподтвержденным сведениям, снова потонула». Но лодка не потонула. На Балтике она охраняла те самые воды, куда вторгалась врагом. И еще одна важная деталь. На этой лодке побывали народный комиссар по военным и морским делам Климент Ефремович Ворошилов и легендарный командарм Первой Конной армии Семен Михайлович Буденный, в то время начальник инспекции кавалерии Красной Армии. После осмотра лодки командир спросил наркома, как будет называться лодка после введения ее в строй. «А вам не нравится прежнее английское название?» — в свою очередь спросил нарком. «Нет, почему же. По-моему, оно годится», — ответил командир. «Тогда пускай так и останется — эль-пятьдесят пять». Я смотрел на адмирала и завидовал ему. Быть старпомом такой лодки!

— Когда я услышал доклад акустика Егорова о шумах винтов подводной лодки, — заговорил штурман, — то невольно подумал: вот бы и нам атаковать лодку, заставить ее всплыть, чтобы неповадно было ей впредь нарушать наши территориальные воды.

— Никакой лодки в районе острова не было, — бросил реплику начальник радиотехнической службы. — Просто матрос Егоров напутал. Верно, товарищ командир?

Все, кто обедал в кают-компании, устремили взоры на Маркова. Командир ответил не сразу, словно размышлял, надо ли ему говорить, потом тихо произнес:

— Трудно гадать, тут важно все обдумать, взвесить. Я жалею лишь об одном, что вахту в тот раз нес не мичман Капица. Уж он-то не подвел бы! — Капитан 3-го ранга встал. — Прошу всех офицеров быть в кают-компании в шестнадцать ноль-ноль. Поговорим о дозоре. Вам, лейтенант Руднев, к утру приготовить карты, еще раз выверить курсы корабля.

— Будет начальство? — поинтересовался штурман.

— Таких вопросов прошу не задавать, — оборвал его командир. — Вам дано задание — выполняйте!

В каюте Марков задумался: «Может, побеседовать с акустиком? — И тут же отверг эту мысль: — Нет уж, пусть беседой займется замполит. Это его дело — находить дорожки к сердцу…»

В это время матрос Егоров сидел в кубрике удрученный. Минувший дозор оставил в его душе гнетущее впечатление. И злился он прежде всего на себя, потому что, как выразился командир, «принял моську за слона». Неделю назад, когда корабль вернулся из дозора, Егоров всю ночь нес вахту, страшно устал, хотелось спать. Только уснул, и тут его разбудил мичман Капица.

— Ну, чего? Я свою вахту отстоял, — спросонья огрызнулся матрос.

— Письмо вам из дому, — тихо сказал мичман.

Егоров встал, протер глаза.

— Извините… — Он надорвал конверт, и, по мере того как читал, лицо его мрачнело.

— Что, беда? — насторожился мичман.

— Батя жив-здоров. Мать в больнице лежала. Аппендикс ей удалили.

Матрос вновь стал читать письмо.

«Сынок, родной мой, как у тебя служба, все ли идет так, как полагается? Может, тяжко на морской границе, так на отца не сетуй: сам пожелал быть пограничником. Море — строгий учитель, спрашивает чаще с тех, кто плохо его понимает…»

Егоров отложил письмо в сторону. Вспомнил, как провожали его на военную службу. Мать заплакала. Отец все шептал ей на ухо: «Чего ты, Зина? Не на войну ведь идет. Хорошо ему будет на корабле. На море всегда свежий воздух, питание что надо, да и ребята там дружные».

Мать, утирая глаза, говорила, что служба на море опаснее, чем на войне. На войне открытый враг, а тут враг всячески маскируется, попробуй узнай его. Мать вспоминала рассказ соседки, как один нарушитель пытался пробраться на нашу территорию, но его заметили пограничники. Приказали ему остановиться, а он стал стрелять. Одного нашего парня ранил. «Сама я читала в журнале, — говорила соседка, — так что служба на море самая что ни есть опасная…» Света, с которой он дружил, все улыбалась: «Ты не влюбись на море в русалку. Говорят, на море русалок, как чаек».

И только когда уже прощались, робко поцеловала его в щеку и шепнула на ухо: «Буду ждать. Ты не забывай меня».

Когда Егоров начал службу на корабле, он написал матери. Были в его письме такие строчки:

«…Ты слыхала про белый камень, есть такой, и горит он как солнце. Очень дорогой камень. Так вот наш корабль носит имя «Алмаз». И дороже он всяких камней, потому что на нем плавают замечательные ребята. Ты спрашиваешь, что я делаю на корабле. Ничего особенного, сижу на стуле-вертушке и слушаю музыку моря».

Что теперь он напишет домой?

В кубрик вошел мичман Капица.

— Вы здесь. А я вас ищу. — Он сел рядом, ладонью пригладил на голове короткие волосы. — Гитару зачем с собой притащили?

— Подарили, товарищ мичман.

— Кто?

— Рыбаки. Мы у них с концертом выступали.

— И вы, конечно, бренчали на гитаре?

— Нет, я плясал «Яблочко».

— Артист! — удивился мичман. — Так, так, теперь бы нам еще балалайку, аккордеон, и пожалуйста, свой ансамбль. Что-то вроде «Морские витязи», да?

— На корабле можно и ансамбль создать.

— Не густо мыслишь, акустик. Ну а как море? По душе?

— Привыкаю, товарищ мичман. Никак не подберу мотив. Вот если бы вы стали дирижировать, тогда другое дело…

Мичман пытливо посмотрел в лицо матроса:

— Дирижер нужен, значит?

— Ага.

«Я тебе покажу дирижера, сукин сын!» — едва не выругался мичман. А вслух сказал не без упрека:

— Вот что, Егоров-младший, дирижером я не стану, а научить вас «читать» море — постараюсь. До седьмого пота буду гонять на тренировках.

Матрос ехидно спросил:

— Вот вы сказали, что я Егоров-младший? А кто же тогда Егоров-старший?

— Ваш отец, капитан первого ранга Михаил Григорьевич Егоров, в прошлом рулевой торпедного катера. Уж я-то знаю!

Матрос насупился: «А вот и не знаешь!.. И я тебе ничего не скажу, считай меня его сыном, хотя есть тут одна зацепка. Такая, что до слез проймет…»

— Чего притихли? — спросил мичман. — Испугались, что о вашей службе напишу отцу? Нет, Егоров, я не стану жаловаться вашему родителю. Никогда! Почему, да? Отвечу: во-первых, мне неприлично писать ставшему начальнику, каким для меня является капитан первого ранга товарищ Егоров, во-вторых, не в моей натуре жаловаться на своих подчиненных. Ты небось слыхал, что для командира важно понять душу подчиненного.

Егоров улыбнулся:

— Ох и тяжко вам будет понимать мою душу!

— Тот, кто увидел мрак, тот увидит и солнце.

— Я вас не понял…

В дозоре случилось такое, чего мичман никак не ожидал. Ему было обидно за матроса, но Капица умел сдерживать свои эмоции. Говорил он спокойно, ибо знал, как порой раним человек.

— Прохлопали подводную лодку. Это и есть мрак. А солнце… — мичман замялся. — Когда-то и твоя душа посветлеет.

— Душа посветлеет… — тихо повторил Егоров слова мичмана. — А вы уверены, что она у меня темная?

— Может, и не уверен. Впрочем, — добавил мичман, — не стоит ловить меня на слове. Вы, надеюсь, не забыли тот день, когда пришли на корабль?

— Разумеется…

— Я тогда говорил вам, что море — тяжелое ремесло. А охрана границы — это уже не ремесло, а долг. Ваш, мой — всех, кто на корабле. Может, я красиво высказался… Я к тому, что на службе дело не выбирают… Ладно… Скажите мне, что вы решили?

— Как что? — удивился акустик. — Разве вы не слышали, о чем говорил командир? Он сказал: мое место — на берегу. Такие, как я, тугие на ухо, на корабле не нужны. Вот я и собираюсь на бережок. Возьму с собой гитару и где-то определюсь.

Мичман странно поглядел на матроса.

— На берег, значит?

— А что, там не так уж плохо! — бодрился акустик, хотя голос у него слегка дрожал. — Уже и докладную написал…

— Можно прочесть? — спросил Капица.

— Я тороплюсь, командир может уйти в штаб, — и Егоров направился к выходу.

Мичман на секунду растерялся.

— Послушай, Егоров, — окликнул он матроса. — Ты подумай… Разве с корабля ты бежишь? От себя бежишь… Так-то, товарищ сын каперанга. И еще я тебе скажу — безвольный ты, Егоров.

— Я безвольный? — возмутился матрос, покраснев. — Может, я душой прирос к кораблю, а теперь вот надо рвать все. Больно, тяжко — а надо рвать! Что, не верите?

— Чего кричишь? — усмехнулся мичман. — Сила человека не в его эмоциях, в спокойствии… Вот что, Юрий, ты свой рапорт порви…

Но матрос уже выскочил из кубрика.

«Кипяток!» — подумал о нем мичман.

…Кто-то постучал в дверь. Марков встал. Перед ним появился матрос Егоров.

— Разрешите, товарищ командир?

— Ну-ну, заходите, — капитан 3-го ранга закрыл дверь, усадил матроса в кресло, рядом с собой. Глядя на матроса, спросил: — Как дальше жить будем?

Матрос смутился:

— Море, оно, конечно, горластое…

— Я не об этом, — Марков взял со стола лист бумаги, подержал его в руках. — Вот отчет пишу о дозоре и о том, как бы «обнаружили» подводную лодку. Что мне написать комбригу, не подскажете?

На лице матроса появились белые пятна.

— Я уже все доложил вам, товарищ командир. Не могу выдумывать, не могу и отрицать…

— Была, значит, чужая лодка? — перебил Егорова Марков.

— Я уже все доложил вам, товарищ командир, — глухо повторил матрос и тут же встал: — Разрешите выйти?

— Куда?

— В кубрик…

— А зачем вы пришли? — голос командира дрогнул, и Егоров понял, что Марков обиделся. Он вынул из кармана брюк вдвое свернутый лист бумаги и протянул его командиру.

— Тут все написано. Я прошу списать меня с корабля. И как можно скорее. Я не хочу, не желаю плавать на «Алмазе»!

Марков взял докладную, прочел. Однако там была указана другая причина, почему матрос решил уйти на берег.

«Специальность акустика я не люблю, никак не могу научиться по звукам определять надводные и подводные цели, поэтому прошу списать меня на берег».

«Ишь ты, благодетель, — усмехнулся в душе Марков. — Меня, что ли, щадит?..»

Егоров горько усмехнулся:

— Вы — командир, и я не желаю, чтобы вас упрекали… — Он умолк, косо посмотрел на капитана 3-го ранга. Тот курил, глядя куда-то в сторону иллюминатора, и, казалось, думал о чем-то своем. Смутила его не докладная — он хотел, чтобы матрос ушел с «Алмаза» то ли на берег, то ли на другой корабль, а себе подобрать «цепкого» акустика. Смутило Маркова другое — от него бежит матрос. Куда-нибудь, только бы уйти с «Алмаза».

— Ты, Егоров, садись, чего стоять? — миролюбиво сказал командир, перейдя на «ты». — Я, разумеется, рад буду списать тебя на берег, но кое о чем надо нам поговорить. Только ты, пожалуйста, не обижайся…

Маркову не хотелось заигрывать с матросом, это не в его духе, но и не желал он выглядеть в глазах Егорова этаким простачком, с которым можно быть на одной ноге. Для него никогда не существовало людей идеальных, он считал, что, как бы ни был талантлив командир, он тоже может ошибиться. С людьми Марков всегда был прям, категоричен и, что еще очень важно — никогда не лукавил. Не лукавил он и теперь, когда прочел докладную матроса. И все же в душе Маркова шевельнулось недоброе чувство — матрос бежит от него.

— Послушай, Егоров, а я могу поступить с тобой иначе, — вдруг сказал капитан 3-го ранга. Он сделал паузу, посмотрел на матроса. Егоров молчал, крепко сжав губы. — О тебе я напишу твоему отцу, капитану первого ранга Егорову. Он сам плавал на кораблях. Правильно поймет мою тревогу. Я не думаю, что он погладит тебя по головке. У меня тоже есть сын, но если бы мне написали, что он на корабле валяет дурака, я бы ему этого не простил. Чего усмехаешься, Егоров? Конечно, с твоим отцом говорить нелегко. Но мне, командиру, он поверит. И я не побоюсь написать ему все как есть…

Матрос Егоров глухо, но твердо сказал:

— Мой отец далеко… Вам к нему не добраться…

На палубе кто-то пробежал, тяжелый топот сапог стих где-то у трапа.

— Я доберусь, — возразил Марков. — Вот зайду вечерком в штаб и позвоню твоему отцу. Я не постесняюсь это сделать, потому что твоя судьба ему небезразлична. Нет, Егоров, судьба сына для любого отца небезразлична. И ты, пожалуйста, не думай, что я пугаю тебя.

На лице матроса вспыхнула злая, надменная усмешка. Он глухо выдавил:

— Мой отец далеко… — И, пристально взглянув на командира, спросил: — А ваш отец где?

— Мой в океане… Он погиб вместе со своим кораблем.

— Вот-вот, в океане, — вздохнул матрос. — Мы с вами крестники.

— Я что-то вас не понимаю.

— У меня нет отца, — глухо повторил матрос. — Он, как и ваш, погиб в море.

Марков вскочил со стула:

— Как? А капитан первого ранга Егоров?

— Он не родной мне отец. Отчим. Только я не хочу, чтобы об этом узнал весь корабль. Я вас очень прошу…

— Да, да… Я никому ни слова… — заверил Марков.

Матрос продолжил:

— Мой отец был рыбаком. Он плавал на траулере старшим помощником капитана. Мне было семь лет, когда он умер… Я всю ночь с мамой сидел у его постели. Он умер на моих глазах…

— А что случилось?

— Беда случилась, — голос у Егорова звучал как туго натянутая струна, то и дело прерывался. — Траулер ловил рыбу у мыса. Ночью дело было. Выбрали трал, а в нем оказалась мина. Перед этим море сильно штормило, ее, видно, где-то сорвало с минрепа. Она попала в трал. Ну, и взорвалась на палубе. Отец стоял на капитанском мостике, и его ранило в голову. Трое суток не приходил в сознание, а потом очнулся… Он держал мою руку и говорил, чтобы я не обижал мать и чтобы помнил о нем… Я тогда плакал. Ну а потом мы похоронили его. Долго жили в Мурманске. Там мама и познакомилась с Михаилом Григорьевичем Егоровым, стала его женой. Может, он и хороший человек, но я его не люблю. Я люблю своего отца и никогда его не забуду. Никогда!.. А капитану первого ранга Егорову жалуйтесь. Мне все равно.

— Зачем же так? — удивился Марков. — Ты же носишь его фамилию. И потом, Егоров — герой войны. Я слышал о том, что он храбро воевал.

Матрос усмехнулся:

— Он герой, да? Вы что-то путаете… Он бы мне рассказал. Нет, мой отчим не герой. Отец был смелым, решительным и погиб как герой. Капитан траулера рассказывал, что, даже раненный, он спасал людей и судно, а о себе не думал… — голос у матроса дрогнул, он прикрыл ладонью лицо, командир не видел, как из глаз выкатилась предательская слеза.

— Ты извини, — у Маркова перехватило горло. — Я об этом не знал. Извини…

Командир и акустик помолчали. Потом матрос поднялся:

— Разрешите идти?

— Иди, Егоров. Потом…

Матрос шагнул к двери, но тут же вернулся:

— Я забыл свою докладную.

— Возьми. Я не возражаю.

Марков, оставшись один, присел в кресло. Он почувствовал, как сжало сердце, но боль тут же утихла. Дорожка к сердцу матроса… Как-то неожиданно нашел ее Марков. Он еще не знал, как поступит с просьбой матроса списать его на берег, но в одном был уверен — Егоров открыл ему свою душу, доверился. А доверие многое значит…

— Ты здесь? — В дверях стоял замполит Румянцев. — Как дела?

— Все по-старому, — сердито отозвался Марков. — Как там, в политотделе?

— Нас приглашают туда к пяти часам вечера, — сказал замполит. — По вопросу торжественного ритуала. Адмиралу очень это пришлось по душе. Он хочет, чтобы мы поделились своим опытом на совещании партактива. Пойдешь?

— Чего спрашиваешь, сам же знаешь, что пойду, — проворчал Марков.

— Ну а что решил с матросом?

— А что решать? — воскликнул Марков. — Будет служить на «Алмазе». Ну а подводная лодка… — Капитан 3-го ранга встал. — Не все мне ясно с этой лодкой.

«Странно, вчера кричал на Егорова, а сейчас — будет служить на корабле», — подумал замполит, но решил поговорить об этом с командиром после партактива.

11

Скрипнула дверь, и в каюту заглянул капитан Капица.

— Можно? — спросил он и, не дождавшись ответа, вошел. — Вещи сына собрали? Ну вот и хорошо. — Он сел рядом, вздохнул. — По правде, мне жаль штурмана. Большие надежды я на него возлагал. Парень хоть был ершистый, но смелый, решительный, такими море живет…

Смысл слов капитана не доходил до сознания Акима, в его ушах все еще звенел, переливался голос сына: «Я обещаю тебе, отец, писать чаще…» Нет, теперь уже Петр никогда ему не напишет. И боясь, что это письмо может потеряться, Аким прижал его к груди. Капитан пристально поглядел на Рубцова.

— Скажи, капитан, — сдержанно заговорил Аким, — правда, что ты хотел отдать под суд моего сына?

— Вы только не волнуйтесь… — Капица провел рукой по щеке, затем встал, заходил по каюте и снова сел. — Кто вам об этом сказал?

— Никто. В письме сына… Оно адресовано мне, но, видно, не успел отправить. Хотите почитать?

— Я не люблю читать чужие письма, если там даже есть строчки обо мне… — Капитан растерялся от неожиданного вопроса и не знал, с чего начать разговор, как объяснить тот злополучный случай в море, едва не стоивший жизни всему экипажу. Он понимал: трудно убедить отца в том, что его сын сделал тогда то, чего не позволил бы себе самый опытный мореплаватель. Но Капица смотрел ему в лицо и читал в глазах гостя немой вопрос: «Ну, чего молчишь? Говори, я слушаю…»

— Да, я говорил штурману, что за ЧП ему придется держать строгий ответ, возможно даже на суде. В море он поступил весьма опрометчиво… Надеюсь, об этом он пишет вам?

Не глядя на капитана, Аким ответил:

— Есть и об этом… — Помолчав, добавил: — Петр никогда мне не врал. Может, ему было тяжело говорить правду, но он никогда не врал.

Капитан молча размышлял над словами гостя. Он уже успел убедиться в том, что Рубцов — человек, умудренный жизненным опытом, хорошо знающий море и все то, что связано с ним у каждого, кто выбрал на нем свою дорогу. И, может быть, поэтому у капитана к гостю появилось доброе чувство.

— Я скажу вам правду, Аким Петрович, — наконец заговорил Капица. — В штормовом походе, когда «Кит» едва не наскочил на подводную скалу, был полностью виновен ваш сын. Кстати, к его чести, он еще тогда понял это и не искал оправданий. Он только говорил, что это — риск, а за риск не судят. Но, поверьте, я бы этого не сделал. Я ведь старый моряк, умею ценить все доброе, что есть в человеке. Конечно, история с Олей мне пришлась не по душе. Я почему-то думал, что Петр поиграется с девушкой и бросит. Не знаю почему, но я ожидал такого конца. А в тот день, когда мы вернулись с промысла и я пригрозил Петру судом, Оля вдруг пришла ко мне со слезами на глазах и стала просить за штурмана. «Может, от него у меня ребенок будет, — говорила она. — Петя хочет сына…»

Аким вздрогнул: «У Петьки есть наследник? Надо разыскать Олю».

— Но я не поверил ей, — продолжал капитан. — Она захотела выручить штурмана. Да, да — выручить! Она любила его, потому и решилась натакой обман. Я тоже человек не железный… Пообещал ей, что с головы штурмана не упадет ни один волосок. Нет, не ради самой Оли, я тоже уважал Петра.

«Вот ты какой, капитан, а я-то совсем плохо о тебе подумал», — пронеслось в голове Акима, но он молчал, он ждал, что еще скажет Петр Кузьмич.

— Штурман в сущности человек опытный, — продолжал капитан, — но никто не давал ему права ставить судно под угрозу гибели. Вы сами были на флоте и знаете, к чему приводит иного моряка лихость и, я бы сказал, легкомысленность.

— Значит, этим страдал мой сын? — спросил Аким.

— Мне бы не хотелось плохо говорить о погибшем, — неловко помялся капитан.

— А вы говорите, — усмехнулся Аким. — Во мне сын живет, вы говорите, он все выслушает. Ну?..

Слушал капитана Аким не мигая, ни разу его не перебил, не возразил; недобрые слова о сыне до боли сжали сердце Акима. Раньше он не знал, что Петр стремился как можно скорее стать капитаном судна, а теперь узнал. Он к тому же закрутил на судне любовь с радисткой, это тоже отрицательно сказалось на его работе: заступив на вахту, Петр при подходе к Коршуновым воротам сошел с ходового мостика в радиорубку, чтобы узнать якобы о прогнозе погоды, а сам, конечно же, «разводил шуры с Олей-черноглазкой», как выразился капитан. А она, Оля, еще совсем молодая, неопытная в деле и едва не подвела штурмана, сообщив ему данные об ослаблении ветра, тогда как у Коршуновых ворот норд-ост с каждым часом нарастал. А разве к чести штурмана самовольно менять курс судна?

— Он хотел раньше вернуться в базу? — спросил Аким.

— Я не знаю, чего он хотел. Для меня ясно одно: он создал аварийную ситуацию. Я был вынужден отстранить его от вахты. А на другой день штурман погиб. — Капитан до боли сжал в кулаке пальцы. — Поступил ваш сын опрометчиво. Рассудите сами: на море поднялся шторм, ночь, ветер… Ему бы переждать до утра. Боцман пытался его уговорить, а он свое: «Меня невеста ждет».

— Кто? — переспросил Аким.

— Оля, радистка судна…

— А почему она его ждала?

— Я же сказал вам: она любила Петра… Впрочем, — замялся капитан, — я в этом не уверен, хотя она и бегала к нему в каюту по ночам.

«А вот этого я бы, капитан, не говорил… — осудил в душе Капицу Аким. — У каждого своя любовь. Я, к примеру, к своей Насте добирался под огнем врага. В землянке на острове Рыбачьем она меня двое суток ждала. Ранило меня в плечо, а я все полз и полз. Эх, капитан! И седина твою голову выбелила, а чуткости к людям у тебя ни на грош. Боюсь, что у тебя не будет настоящего экипажа…»

— А почему Оля ушла с судна?

— Я же сказал: не знаю. Уехала, и все. Даже расчет не взяла…

— Может, от горя она?

— Может. Я, Аким Петрович, не доктор. Может, Оля решила навсегда покинуть море. Может, штурмана так ей жаль и всякая память о нем будоражит ее. Она не могла свыкнуться с тем, что Петра нет рядом. Уехала, и я не жалею. На судне нужны люди сильные, волевые. Мокроглазым нет места в море.

— Слезы, Петр Кузьмич, не роса. Они душу не холодят, — раздумчиво заметил Аким.

Капитан поднял на гостя серые глаза, но ничего ему не ответил. Казалось, в эту минуту он отрешился от судна и в мыслях был где-то далеко на суше, думал совершенно о другом, но только не о том, что случилось неделю назад, отчего у капитана еще сегодня утром до боли сжималось сердце, даже пришлось прилечь на часок в каюте. Приезд Акима Петровича не обрадовал Капицу, но открыто своей неприязни к нему он не выказывал. У самого ведь дети, и случись подобное с тем же Степаном, Петр Кузьмич не перенес бы горя. Он опекал сына в чем только мог, а когда надолго уходил в море, неотрывно думал о нем. Когда Степан однажды сидел в его каюте, в это время Оля принесла ему прогноз погоды на сутки. Положила листок на стол, покосилась на Степана, а потом с улыбкой сказала:

— Петр Кузьмич, сегодня в «Альбатросе» кинокартина «Подвиг разведчика». Может, и вам взять билет?

— Я буду на судне… — Капица взглянул на сына: — Степан, может, ты пойдешь?

— Ты у меня очень догадливый…

Недели через две Оля вдруг спросила капитана:

— Куда делся Степан? Уехал, да?

Капица помолчал, потом сердито отозвался:

— Он был в командировке. У тебя есть еще что?

— Не-ет. — Оля зарделась. — Я так… Степан обещал зайти на судно, чтобы проститься. Я ему рубашку погладила… А он… Он молчком укатил… А еще морской офицер…

Петр Кузьмич хмыкнул:

— Он у меня такой!..

— Какой? — она вскинула брови, выжидающе посмотрела на капитана.

— Ну, самостоятельный… И красивый… Тебе вот небось он понравился?

Оля еще пуще зарделась. К удивлению капитана, она вдруг сказала:

— Нет, Степан мне не подходит. Ученый он больно. И потом… — Оля на секунду умолкла. — Степан на год младше меня… Нет, я с ним в любовь играть не стану. Не волнуйтесь, Петр Кузьмич. Он офицер, а кто я? Радистка судна… — голос у нее дрогнул, и капитан понял, что она разволновалась. Решил переменить тему разговора.

— А ты знаешь, Оля, к нам идет на судно молодой штурман. Кто, да? Петр Рубцов. Служил тут на военном флоте, потом после службы поступил в мореходное училище. И вот окончил его. Парень видный собой…

Капитан ожидал, что Оля, как это бывало с ней нередко, станет задавать вопросы, но она, помрачнев, спросила:

— Что, сватаете меня? Нет уж, Петр Кузьмич, сама я в себе разберусь. А вы берегите Степана, а то еще упадет за борт и соленой воды напьется…

Раздумья капитана нарушил Аким.

— А что, твой Степан еще холостой?

Капитан почувствовал, что молчанкой не отделаться. Но зачем это знать гостю? Он скоро уедет и, пожалуй, больше никогда не появится на «Ките». Судьба сына привела его на далекий Север.

— Да, Степан пока один живет… Вы знаете, как он мне достался? Жена моя Маша родила его, когда мы рыбачили в Атлантике. Его родила, а сама на другой день умерла. Вот оно что, Аким Петрович. Теперь понимаете небось, как дорог мне Степан? Молчите, да? Значит, моя мысль до вашего сердца дошла… А вашему Петьке Оля была пара. Может, я излишне был к нему строг, но ведь для самого же Петра старался, чтоб стал он настоящим штурманом. На капитана судна готовил его.

— А суд? — перебил Капицу Аким.

— Что — суд? — усмехнулся капитан. — Я знаю, вы думаете: вот, мол, какой изверг капитан Капица, пристал к сыну, как пиявка. Да, я пристал к нему, потому что ваш сын, Аким Петрович, не видел, как тонули корабли… Он не видел, как седели мы в двадцать лет на море, не слышал криков утопающих… Я все это на своей шкуре испытал. Поверьте, я только добра хотел Петьке. Не знаю, что он написал в письме, но, видно, жалуется на меня. Судом я его действительно припугнул.

— Мне бы Олю найти, — словно не слушая капитана, сказал Аким. Он все больше думал об этом, какая-то неведомая сила влекла его к этой девушке, словно от нее надеялся узнать о последних часах жизни сына. Сам Аким жил честно, ни на кого не был в обиде, и все, что выпало на его долю, он перенес стойко, хотя и кровь пришлось пролить, и тонуть на корабле довелось, а вот сына потерял — и весь обмяк, сник. Если раньше в нем жила надежда, что случилась какая-то ошибка, Петька живой, то здесь, на судне, его надежды рассеялись. Нет Петьки, осталась лишь его морская форма да вот это неотправленное письмо. Слушая капитана, наблюдая за ним, Аким понял: Петьку он держал в руках, а ему, видно, это не нравилось, потому-то и возник конфликт. Может, это и хорошо. Петька был романтик, а романтика требует вдумчивости, серьезности в хлопотном штурманском деле, видно, не хватало у сына этой серьезности, иначе не повел бы он судно в штормовую ночь.

— Может, читали у адмирала Нахимова такие слова: «Дело духовной жизни корабля есть дело самой первостепенной важности, и каждый из служащих, начиная от адмирала и кончая матросом, имеет в нем долю участия». На моем судне есть и моя доля участия. И если для вас гибель сына — трагедия, то, поверьте, для меня это своего рода крушение. Моральное крушение.

— Мне от этого не легче, — вздохнул Аким. — У меня все горит в душе. Я и теперь не могу понять, как он погиб. Ведь от места, где разбился о камни катер, до берега рукой подать. Неужели никто из них не рискнул добраться до берега вплавь?

Капитан пояснил, что все люди находились внизу, кто в машинном отделении, кто в кубрике. Удар был такой силы, что катер раскололся надвое и тут же затонул.

— Я будто душой постарел за эти дни, — признался Капица. — Гибель людей меня пришибла… Вот клянусь вам…

— Вы, Петр Кузьмич, не казнитесь, — посочувствовал Аким. — У каждого в жизни своя судьба, значит, суждено было моему Петьке погибнуть в море. По правде сказать, душа моя изнылась. Даже могилы сына нет. А то бы я оградку сделал…

Аким прислушался. Ему почудился женский голос на палубе. «Может, Оля приехала?»

— Повариха Даша с кем-то спорит, — пояснил Капица.

— Что ж, буду собираться в дорогу, — решил Аким.

Капитан ответил сдержанно:

— Вы, Аким Петрович, только без обиды. Добро? Горе, оно всех роднит. Ваше горе — это и мое горе. Если какая помощь потребуется, дайте знать.

Аким собрал вещи сына в чемодан, хлопнул крышкой. Стоял он перед капитаном грустный, правда, старался виду не подать, но Капица чувствовал, как тяжко ему было. Он достал папиросы, предложил гостю закурить, но тот отказался.

— Вы извините, Петр Кузьмич, но свое горе я увезу с собой, — тихо сказал Аким, при этом лицо у него мучительно передернулось, правая бровь дрогнула, а левая так и застыла на изломе. — Спасибо, что память о моем сыне вы сохранили. Может, я еще когда к вам на море приеду, вы уж не серчайте, если был я излишне горяч…

— Ладно, приезжайте, — согласился капитан. — Только очень прошу вас — не думайте, не грешите, что в гибели сына есть моя вина. А то если станете грешить, то в морях мне не будет удачи. Вы же знаете, что наше морское братство должно быть чистым и святым, кто к нему с ложью да хитростью подходит, тому заказана удача в море. А потом, это наше морское братство кровью омыто. Вот так, Аким Петрович. Ну а насчет могилы сына… Сколько в войну затонуло наших ребят, но их никто не забыл — ни вы, ни я. Никто! И вашего сына помнить будем.

«Ну это уже зря, — усмехнулся в душе Аким. — То судить его собирался, а то вдруг говоришь такие высокие слова. Не надо, я все понимаю…»

Под вечер, сухо простившись, Аким сошел на берег. Петр Кузьмич хотел проводить его на вокзал, но он отказался.

— Хочу один побродить по берегу, поглядеть на море, послушать голоса чаек… — заторопился Аким.

Говорил он серьезно, с болью. Капитану в его голосе послышалось раздражение, насмешка. А когда он заглянул ему в глаза, то увидел в них и скорбь, и печаль. Капица извинился за навязчивость и, как-то неловко подав гостю руку, сказал:

— Глядите, Аким Петрович, не заблудитесь… Ночи тут у нас глухие, темные, как в мешке сидишь…

— А я к темноте привычный. До вокзала доберусь.

— Лучше бы вам лететь самолетом. К утру были бы дома, на родной Кубани.

— Нет уж, капитан, поеду я поездом, — решительно заявил Аким. — В дороге обо всем подумаю… А в городе мне еще Олю поискать надо. Не уехала же она за тридевять земель?

— Не знаю, — нехотя отозвался Капица. — Я не хотел бы видеть ее. Вы простите, что я так прямо. Ведь штурман из-за нее тогда повел катер. День рождения у Оли был, вот он и торопился.

— У самого голова была на плечах. Ему надо было о корабле думать, а не о девушке, — поддакнул Аким. — Что девушка? Ее приласкай, и она вся твоя, хоть что ради твоей ласки сделает… Мне без сына теперь тяжко будет. Я и ехать-то домой не тороплюсь. Что там дома? Одни стены. Успею еще домой. Ну а вам, капитан, за все доброе спасибо… — И Аким зашагал по песчаному берегу.

…Уже совсем стемнело, когда Аким добрался до улицы Полярных Зорь, где в последнее время жила Оля. Вот и дом номер пять, срубленный из толстых бревен, с узорчатыми гребешками на крыше. Такие вот узорчатые гребешки искусно делают и на Кубани. «Наши мастера пилят рисунки интереснее», — невольно отметил Аким.

Постучался в дверь робко, как будто боясь хозяйку оторвать от дела. За дверью послышался чей-то грубый голос.

«Старушка небось одна», — подумал Аким и назвал себя.

— Ты и есть Петькин отец? — послышалось из-за двери. — Оля-то с Петькой твоим гуляла… Ты, да?

«И тут о Петьке помнят», — подумал Аким, и от этой мысли легче стало на душе. Он еще не видел эту женщину, не знал, уважала ли она его сына, но был уверен, что о Петьке она плохо не скажет.

— Я и есть Петькин отец, — выдохнул Аким и потом назвал себя по имени и отчеству. — Да ты не бойся, хозяйка, открывай. Я человек свой… Тут, на Севере, воевал.

Хозяйка, замешкавшись у двери, тихо заговорила:

— А чего мне бояться? Мне Петька про тебя рассказывал… Вот черт, никак засов с места не сдвину.

Наконец дверь открылась, и Аким увидел старушку. На ней было платье из плотной серой шерсти, на худеньких плечах темно-зеленая кашемировая шаль.

— Ты и есть Рубцов-старший? — спросила хозяйка, и в уголках ее губ вспыхнула едва приметная улыбка. И то, как она ласково произнесла эти слова, как мягко, озорно опалила его взглядом, как сказала ему «Добрый вечер» — все это по-доброму тронуло Акима; и не чужой она ему показалась, а близкой, до боли знакомой.

— К вам я, может, на час, а может, и на два, — тихо промолвил Аким и огляделся по сторонам; он успел заметить, что в коридоре чисто, на полу красный ковер, хозяйка — в серых замшевых тапочках. Он смутился, как провинившийся ученик, не смел сделать и шагу в черных кирзовых сапогах. Хозяйка взяла в углу мокрую тряпку и, разложив ее у порога, сказала:

— Снимать сапоги не надо. Вытри их о мешковину.

— Грязные, — смутился Аким.

— Бойся, чтоб грязь всякая в душу не попала. Тут легко смыть, а в душу-то человека не залезешь. Ну, чего стоишь? Заходи, — хозяйка усадила Акима на стул и без всякого передыху затараторила: — Ты небось хоронить сына приехал, да? Оно конечно, живым — живое…

— Угадала. Звать-то как тебя? Вижу, мы с тобой ровесники. Мне семьдесят пятый пошел.

— Марья я. Марья Федоровна, — улыбнулась старушка. Она сидела у стола, напротив Акима, и он мог хорошо ее разглядеть. Роста невысокого, худощавая, лицо доброе, все в морщинах, будто сетку надела, глаза черные, шрам на правой щеке. Он искажал ее лицо. Старушка, видно, догадалась о его мыслях и сказала:

— Шрам-то у меня памятный. В сорок третьем я была медсестрой в отряде морской пехоты. В бою у Западной Лицы меня ранило. Пришлось полежать в госпитале. В молодости я красивая была, а этот шрам всю мою симпатию загубил. Ты знаешь, — продолжала она, — когда шрама у меня не было, то отбоя от женихов я не знала. То один, то другой… Один минер с корабля просил меня стать его женой. Я не могла в то время думать о замужестве. Война, люди бьются с фашистами, гибнут, умирают на глазах… Нет, не вышла я замуж. Теперь жалею. Исказил мне лицо осколок, и осталась я никому не нужной. Ты небось, тоже меня испугался?

Аким с первого взгляда проникся симпатией к старой женщине. И вообще, Аким не мог не уважать тех, кто прошел дорогами войны, у кого от жарких схваток с фашистами память осталась. У нее вот шрам через всю щеку, у другого еще что-то от войны осталось.

— Петька здорово на тебя похож, — неожиданно сказала Марья Федоровна. — И нос, и глаза… А больше похож он на тебя лицом. Я узнала его год назад, когда он стал встречаться с Олей. Приходил к ней, часто приходил, когда судно в бухте стояло, говорил мне, что женится на Ольге, да не повезло ему… Ольга-то от слез вся извелась, а когда хоронили Петра в море, то и слезинки не обронила. Вернулась домой тихая, вялая… Я докучать ее расспросами не стала. Она поглядела на меня пристально, вроде видела впервые, и тихо сказала:

— Тело Петьки, должно быть, куда-то волны унесли. Не нашли его водолазы. Горе-то какое. — А у самой туман в глазах стоит. На другой день она сказала, что уезжает… Собрала свои вещи, даже не рассчиталась на судне — и как ветром сдуло.

— Куда уехала? — поинтересовался Аким, — И почему так быстро?

Хозяйка тихо вздохнула:

— Свое у нее горе, потому, может, и уехала. А куда — не знаю. Я и не спрашивала. Кто она мне? Квартирантка. Я бы и твоего Петьку не знала, если бы он к ней не ходил. И в ночь идет, и в непогодь. Да-да… Вот Ольгу возьми, к примеру. Твердая, как кремень, а как приходил Петька, шелковой становилась. И водочки ему приготовит, и закусочка тут как тут, и сама оденется как кукла. Как-то она всю ночь не спала, ждала его, а он заявился под утро да пьяный. Она стала попрекать его. Он ударил ее. Я бы ему никогда такое не простила, а она после хоть бы что: ни упрека, ни сожаления. Вот она какая, любовь. Мало того что слепая, да еще и горькая, как полынь.

«Ну и чертенок Петька!» — подумал Аким.

— Вот она как сложилась у них, любовь, — тихим голосом продолжала хозяйка. — Твой сын и себя, и своих ребят угробил… Она, Ольга, уехала. Я просила еще пожить у меня, но она не послушалась, сказала, надо ей ехать, пока не поздно. Понимаешь, она очень любила Петьку, говорила, что это и есть тот человек, которому она может себя доверить. Собиралась расписаться с ним. А когда вернулась с похорон, заявила: «Не могу оставаться здесь ни на один день. На судне все глядят на меня с подозрением, будто я виновата в том, что Петя разбил катер и люди погибли». Собралась и уехала.

— Жаль, — вздохнул Аким. — Я хотел поговорить с ней. Ну, что ж, может, еще повидаюсь с ней. А вам, Марья Федоровна, спасибо за добрую память о сыне. Я так им гордился, так радовался, что и выразить все это не могу. Бросал венок на воду, а сам слышал его голос, будто стоял он рядом со мной… Я, по совести говоря, — изливал горе Аким, — и себя теперь презираю.

— Чего так? — уставилась старушка на гостя пристальным взглядом.

— Я тоже повинен в том, что случилось. Вот ты, Марья, на войне пострадала, и я тоже был на войне, и кровь людскую видел, и пули меня кусали, и тонул я… А вот не было в моей жизни ни одной минуты, чтобы раскис я, как сухарь в воде, чтобы усомнился в разумности того дела, за которое жизни своей не пощадил бы. Любовь к морю я сыну своему привил. А он, видно, думал, что есть любовь без чести. Нет, такой любви быть не может.

Хозяйка молча встала, подошла к старому деревянному сундуку, открыла его, порылась в нем и вытащила какой-то сверток. Развернула его, и на свету что-то заблестело.

— Видишь, что это? — спросила она.

Аким удивился:

— Осколок, кажется, от мины, — сказал он.

— Во мне он сидел, — голос у хозяйки стал глухим, скрипучим. — В госпитале после операции хирург отдал его. На память. А сын твой поглядел на этот осколок и знаешь что сказал? Вот, говорит, какая тебе цена, Марья Федоровна, десять граммов металла. А мне, Аким Петрович, поверь, до слез стало обидно. Я же тогда следом за морскими пехотинцами в атаку пошла. Падали они в бою, кричали, звали меня на помощь. А всех разве спасешь? У одного руку осколком отрезало, другой без ноги, корчится в судороге, третий кричит, чтоб пристрелила его. К нему-то я и поползла. Вижу, все лицо у него в крови, грудь тоже, без руки и без ноги… Ты бы видел его, Аким Петрович. А сознания не потерял, в левой руке держит автомат, а правой меня схватил за юбку и просит, мол, пристрели, сестричка, не хочу вернуться домой калекой, жена у меня красивая, сынишка пяти лет, а я — калека, без руки и без ноги… Слезы так и душат меня, а я бинтую его, успокаиваю, говорю, что будешь ты жить, Сереженька, так его звали, и еще дети у тебя будут. Перевязала его и потащила к берегу, где стояли наши десантные корабли. У причала ребята взяли его на руки и понесли. Я снова побежала к окопам, за другими ранеными, а тут вдруг снаряд фашистский разорвался, и меня опалило огнем. Очнулась в госпитале. Гляжу на врача, а вижу перед собой того матроса без руки и без ноги… Я задыхалась от боли, теряла сознание, а все же судьба мне — жить. Хоть и лишил меня всякой красоты осколок, а я не жалею, что пострадала из-за того матроса. Я, Аким Петрович, как и ты, совестью своей перед Родиной чиста. Я не героиня, я — самая рядовая, каких на фронте было тысячи, но я счастлива по-своему, и хоть судьба мне выпала горькая — ни мужа, ни детей, а не жалею. Могла бы давно уехать к сестре на Кавказ, где жаркое солнце, где нет полярных ночей, где нет стылого холода, как у нас тут, под боком у ледяной Арктики, а вот уехать отсюда не могу. Корни свои тут глубоко пустила. Отрежь их, и делу конец.

Долго сидел задумавшись Аким. Послушал хозяйку, и как-то полегчало на душе, горе свое тяжкое притупилось, хотя и знал он, что до конца жизни остался один.

— Спасибо тебе, Марья Федоровна, и от себя, и от имени тех ребят, которых спасали вы на войне, — сказал Аким. — Вот, — он вырвал листок из тетрадки, — мой адрес, дай знать, если Оля появится.

12

Так и не узнал Аким, куда уехала Оля. Сначала жалел об этом — там, на Севере, а когда вернулся домой, пожил день-другой и рассудил иначе: зачем искать Олю, тревожить ее, ведь нет Петра, и она, должно быть, тяжело перенесла его гибель. Не кривила же душой Марья Федоровна, когда рассказывала, что Оля ходила как с креста снятая.

— А может, какие вещи ей оставил Петр? — спросила у него Марфа.

Аким нахмурился:

— Грех, Марфа… Может, и оставил, так что? Любил он ее, Ольгу. Марья Федоровна мне сказывала, ну, хозяйка квартиры, где она жила, да и капитан не станет врать. На море, Марфа, врать никак нельзя, все должно быть чисто, как вода в роднике.

Марфа хихикнула и не то с упреком, не то со злостью сказала:

— Твой сынок тоже тельняшку носил. Да? А как он с моей Зоей поступил? Обещал жениться, а она, дура, доверилась ему. В самую последнюю ночь доверилась. А он уехал и забыл ее. Теперь вот ты говоришь, что у него там была Оля. Выходит, у Петьки твоего на душе грязно было…

— Не смей так! — багровея, выкрикнул Аким. — Разве у Зои своего рассудка не было? Я тебе так скажу: любовь, она не сразу приходит. Живет человек, думает о чем-то своем, а любовь вдруг пришла к нему, и стал жить человек по-другому… У Зои уже дите есть, а ты все Петьку ругаешь. — Аким с ворчливой откровенностью добавил: — Значит, не любил Петька твою дочь. Зоя девушка симпатичная, но, видно, не очень душевная, а мой сын любил ласку. Я его, бывало, попрекал, говорю, зачем тебе Зоя, если не любишь ее. А он смеялся: «Прилипла ко мне, как смола». Поняла?

Марфа махнула рукой:

— Ладно, не будем Петьку вспоминать. Покойники молчат, и мы помолчим. Скажу тебе о своем зяте. Он неплохой человек, правда, огорчился, когда Зоя родила ему дочь. А теперь привык, души в ней не чает…

Слушая соседку, Аким размышлял: «Покойники молчат… Да, Марфа, молчат. Но меня судьба побила на старости лет. Один я остался, как дубочек в поле. А что тебе, Марфа? Дети рядом, внучка есть, зять. Чего тебе-то плакаться? А я — один! Ты, может, спокойно спишь по ночам, а я не сплю. Лежу в темноте, и всякие мысли меня одолевают. Будто сын рядом и я слышу его голос… А это мираж. Нет Петьки, затонул вместе с катером, вот как в войну тонули мои сослуживцы. Ты этого не видела, Марфа. Это страшно. Идет корабль. Ночь. Темнота все окутала. И вдруг — взрыв… А ты про Зою свою тут кукарекаешь. Зоя, конечно, красивая, но что для меня ее красота? Тебе она дорога, ее красота, а мне — пустой звук. Прости, Марфа, но — пустой звук…»

Соседка поведала Акиму и о том, что скоро молодые поедут на морской курорт, а она с внучкой остается и, если он не возражает, будет с ней приходить.

— Тебе небось одному скучно, вот мы и придем, а? — Марфа заглянула в глаза Акиму и вдруг отшатнулась от него — он плакал. — Акимушка, да что с тобой, милый? — Марфа вскочила со стула, схватила на столике пузырек с нашатырным спиртом и тут же поднесла его к носу Акима. Тот смахнул ладонью слезы, сказал задумчиво:

— Так я, Марфа… Настя завещала мне поберечь сына, а я не уберег. Слышь, Марфа, а что, если снова мне поехать на море да найти Ольгу?

— Сама бы к тебе она приехала, да, видно, кроме поцелуев меж ними ничего не было.

— А если было?

— Тогда она сама найдет тебя…

Время шло, но Ольга к Акиму так и не приехала. Где она теперь? Куда унесла ее судьба? Временами, как вспомнит Аким сына, по его телу пробегает холодная дрожь. Сядет он во дворе под вербой, глядит на далекое синее небо, а дрожь все равно не проходит, холодит душу.

— Отчего так, Марфа? — спросил он как-то соседку.

— А потому, видно, что не научил ты сына уму-разуму, вот и бродит в тебе совесть, — пояснила Марфа. — Я вот замечаю, худеешь ты, Аким, на лице желтизна появилась, и стал ты какой-то пугливый, будто мучает тебя что-то. Может, пойдешь со мной в церкву да свечку за здравие свое поставишь?

— Ты, Марфа, меня в свою веру не обратишь, и не старайся, — грубо возразил Аким. — Хоть и прожила ты немало на свете, а своего главного дела так и не поняла.

— Это какое такое дело? — Марфа ехидно усмехнулась. — Детей я родила, мужу верна… Хотя без греха на свете людей не бывает, но я не грешная. Вот клянусь тебе, — и Марфа несколько раз торопливо перекрестилась.

— А ты сама рассуди, грех это или еще что, — заметил Аким. — Главное-то не детей родить. Ты дай толк своему ребенку, научи его землю любить. А ты научила этому Зою? Нет, не научила…

— Ты, Аким, не тихоня, — сквозь зубы процедила Марфа. — За что попрекаешь? Небось обидно, что я Петьку попрекнула?

— Стыдись, Марфа, — уколол соседку жестким взглядом Аким. — Сорок годов рядом живем. Чего нам спорить, а? Петька мой покойник, а о них, сама ведь сказала, плохо не говорят. Я вот на войне как бы весь изнутри обгорел…

Марфа частенько забегала к Акиму в слезах, жаловалась на зятя, который, как уверяла она, ни за что ни про что обижает Зою.

— Ты, Аким, поговорил бы с ним, а? Отчего он как кобель цепной на Зою рычит. Она ему дочку родила, а он кулаки распускать.

Аким, наслышавшись от людей, что Зоя с бригадиром шашни завела, осторожно заметил:

— А скажи, Марфа, твоя Зоя чиста душой? Мужа своего, Федора, любит?

— Как росинка она чистая, вот богом клянусь, — сказала соседка и перекрестилась. — А что, небось сплетня какая, да? Ценит она Федора…

— Это я так… — уклонился от прямого ответа Аким, решив переговорить с Зоей. Это ему удалось сделать вечером, когда она пришла к нему попросить спичек. Она была в синем с белыми горошинками платье, на голове — косынка.

— Муж еще на работе, а мне надо ужин сварить… — сказала она и почему-то покраснела.

Аким пригласил ее сесть. В нем сейчас появилось какое-то странное чувство: вспомнил своего Петьку, и захотелось ему узнать правду — неужто Зоя состояла в близости с его сыном? Он давно хотел поговорить с ней, да все не решался — такие разговоры для него были мучительны и неприятны, потому что невольно заходила речь о его сыне, а Петьку Аким никак не мог забыть. Три года как погиб сын, а казалось, что это было вчера. Аким покосился на Зою, и она мигом почувствовала, что тот о чем-то важном хочет с ней поговорить, да все не решается. Аким встал, заходил по комнате. Поглядел на себя в зеркало, потом перевел взгляд на фотокарточку сына, которая висела в квадратной голубой рамке.

«Нет Петьки, и погиб он по-глупому, — вновь подумал Аким. — Погиб как-то странно. Ведь там, где затонул катер, неподалеку берег, и он мог бы доплыть, обсушиться у маячника. А могли спасти его и рыбаки. Видно, ушибся сильно и выбраться на берег не хватило сил».

— Гляжу на фотокарточку, и не верится, что нет больше Петра, — признался Аким. — Что это, а?

— Память, Аким Петрович, — серьезно заметила Зоя. — Я тоже, как вспомню Петра, так и рвется что-то в душе.

Аким шагнул к столу, уселся на диван.

— Значит, любила его?

Зоя зарделась и потупила глаза.

— Не доверилась бы ему… — она махнула рукой. — Не надо об этом вспоминать.

— Отчего же?

— Муж меня иной раз попрекает, мол, другого я любила… Может, и прав он, да не люблю я, чтобы в моем прошлом кто-то копался. Я сама к Петьке в ту ночь пришла… Уезжал он, проводить его пришла… Он не обижал меня. Обещал: «Как вернусь с моря — поженимся». Но он не вернулся!

— В мореходку экзамены сдавал, — пояснил Аким. — Уж очень ему хотелось штурманом стать.

— Стал им на свою погибель, — всхлипнула Зоя. — Может, это и к лучшему, что я не стала его женой. Теперь бы вдовой была, — добавила она и тут же поднялась. — Я пойду…

Аким встал проводить ее. На крыльце тронул за локоть. Она обернулась. В ее черных, как перо грача, глазах застыл немой вопрос: чего еще надо? Аким под ее молящим взглядом стушевался, поник головой и, не глядя на нее, вдруг спросил:

— У тебя что с бригадиром?

Она засмеялась, но тут же сникла:

— Работаем вместе, а Федор ревнует. Ну, разве не чудно, а? Ревнует, и все…

— А ты почему ночуешь в бригаде? Дома муж, дочурка…

— Я только один раз заночевала, — смутилась Зоя. — Один раз… Назло Федору. А бригадир наш парень душевный. Моей дочери на день рождения подарил белые туфельки. Мама довольна, и мне это приятно, а Федька…

Аким слушал ее внимательно, а сам думал о том, что Федора она не любит, живет с ним, видно, ради дочери. Но сказал ей о другом:

— Ты сторонись бригадира, Зоя. Не нужен он тебе… Береги Федора. Знаешь, что он мне сказал? Говорит, ты для него самый дорогой человек и всякое твое дело, то ли работа, то ли вечеринка какая — все в нем болью отзывается. Может, это и ревность, я не знаю. Но я знаю одно: если человек любит тебя, то каждый твой шаг или взгляд живет в нем. А туфли… — Аким замялся, почесал затылок. — Я бы не стал их брать… Обидно Федору, и я сочувствую ему. Кто тебе бригадир? Брат? Сват? Кум? И глазки ты ему не строй.

Домой Зоя ушла грустная. Аким стал упрекать себя: зачем заговорил с ней о бригадире? Может, между ними ничего и не было? Он заметил, как она вздрогнула от его слов, и голос у нее стал другой, и глаза затуманились. Не зря же, уходя, она бросила:

— Я, Аким Петрович, чистая была перед Петькой. А Федор… он не в счет. Он пришел ко мне, когда сердце мое очерствело. Я ждала Петьку. Это было как сон.

— Смирись с тем, что у тебя есть, — посоветовал Зое Аким. — Любовь, она не всегда лебединой песней оборачивается. Бывает и горькой, как полынь.

В тот вечер Аким долго не ложился спать. Сидел на крыльце и все думал: «Почему так устроена жизнь? У другого, глядишь, трое детей, и все рядышком живут, сил набираются, потом женятся, выходят замуж — и все равно рядом с отцом и матерью. А у меня один сын — и тот погиб. И Настя раньше времени ушла из жизни. Да, лихая судьбина выпала на мою долю…»

Аким в тот вечер вспомнил себя мичманом боевого корабля, свои боевые походы, как женился на Насте. Она тогда плакала от счастья и все шептала ему: «Сына я тебе рожу…» Родился сын… Четверть века вместе прожили.

— Что еще тебя ждет? — спросил себя вслух. — Одиночество и старость? Эх и невезучий я!

Рубцов до ночи сидел на крыльце. На небе зажглись, захороводились звезды, но вот наплыли тучи, брызнул дождь. Аким закрыл двери и вошел в спальню. Вскоре он услышал стук в окно.

Встал, постоял у окна. Во дворе тихо, только дождь шумит. Что же это такое, неужели ему почудилось? И вдруг в голове родилась новая мысль: «Почему не залаял Серко? Может, это ветка акации стукнула в окно?» Налетел ветер, раскачал дерево, и ветка царапнула по стеклу.

Аким опять улегся на кровать.

«Почудилось, видать, мне. Старею я, ох, старею. — Он лежал на спине, глядел в черный потолок и думал о том, что утром расскажет Марфе о ночном эпизоде. — Может, и к ней кто-нибудь стучался?»

Лежал Аким долго и неподвижно, мысли роились в голове, ни одна из них так больно не кольнула его, как мысль о Петре. Три года назад ездил Аким на похороны сына, и с тех пор его не покидало чувство обиды. Как же так, сын погиб, а он не видел его мертвого. Что, судьба так распорядилась или виноват в этом капитан судна? Тела четырех ребят нашли, а где же штурман? Когда этот вопрос он задал капитану, тот пожал плечами:

— Море огромное, может, течением отнесло труп, а может, где-то в камнях застрял. Четырех рыбаков нашли в кубрике судна, где они в ту ночь находились. А штурман стоял на ходовом мостике. Вы, Аким Петрович, не волнуйтесь, если уедете, а труп где-нибудь всплывет, я тотчас же дам телеграмму. Но это так, на случай… — Он помолчал, давая возможность гостю собраться с мыслями. — У нас тут еще была одна авария. Шлюпка с рыбаками перевернулась. Шестеро ребят добрались к берегу, остались живы, а седьмой, рулевой, исчез. Долго искали его, но тщетно. А через месяц труп нашли у берега, волной прибило. Видно, застрял где-то в камнях, а когда шторм поднялся, море закипело у камней и труп всплыл. Похоронили парня мы сами, матери не сообщали. А зачем? Труп такой, что и не узнать рулевого.

«Видать, и вправду мой Петька где-то в камнях застрял», — подумал Аким. От этой мысли ему стало больно, какая-то тяжесть в голове появилась, словно она налилась свинцом. Ему хотелось уснуть, чтобы ни о чем не думать, никого не видеть, ничего не слышать. Завтра в ночь он уедет на молочно-товарную ферму и будет там жить всю неделю. Трактор надо отремонтировать, провести электрический свет в телятник… А еще председатель просил наладить холодильник. Дни стояли жаркие, и молоко прокисало.

— Я исправлю холодильник, Иван Петрович, — пообещал Аким председателю. — Там обмотка мотора сгорела. У меня есть новая…

«Обмотка сгорела, — подумал Аким. — Тонкая-тонкая, как волосок, проволока. Раз — и сгорела. Так и в человеке что-то тонкое может порваться, и нет его. А Петька? Что-то оборвалось в нем самом, потому и погубил себя. И меня, отца, обидел, и Ольгу… Что-то опрокинулось в нем, что-то озлило сына, а у злости глаз нет, она ведет человека в самую глубокую яму…» Аким вспоминал о сыне, а на душе стояла какая-то горечь, будто в нее швырнули горсть перца.

Он перевернулся на правый бок, закрыл глаза, и так ему стало тепло, мягко, будто окунулся в теплую Зорянку. Река ворчит, лижет его своими волнами, не пускает на середину, где бьют родники, где глубина с головой. Под шум дождя Аким вскоре заснул. И такой сон ему приснился, что в дрожь бросило его. Вдруг видит он себя на берегу реки. Глядит, а из камыша весь в зеленой тине выходит Петька. У Акима так и опустились руки. А сын смеется:

«Что, не признал? За три года я изменился?»

«А что это у тебя за одежда? Вся зеленая — и брюки, и рубашка, и картуз…»

«Маскировка, отец…»

«Какая еще маскировка? От родного отца прячешься?»

«От соседей прячусь. Не хочу, чтобы меня увидели Марфа или Зоя. Для них я погибший…»

Настойчивый стук в окно разбудил Акима. Он сбросил с себя одеяло, поднялся с кровати, но к окну не подошел. Сидел на кровати, сидел не двигаясь, глядя на окно. С минуту было тихо, только дождь шумел во дворе, потом раздался стук — резкий, требовательный.

— Кто там? — спросил Аким, напряженно всматриваясь в темное окно.

— Это я, отец…

У Акима сердце зашлось. Это был голос Петьки. Аким молодцевато соскочил с постели, но к окну близко не подошел. Он ждал, когда снова с ним заговорят. Во дворе залаял Серко, потянув за собой длинную цепь, потом Аким отчетливо услышал, как пес ласково завизжал, заскулил.

Аким снял со стены ружье, загнал в ствол патрон и, не зажигая в комнате света, подошел к окну. Вгляделся. Далекий горизонт уже набухал синью. У окна кто-то был, потому что сломан подсолнух, чьи-то следы.

«Неужто почудилось?» — Аким хотел было повесить на место ружье, но послышался стук в дверь. Серко не лаял, значит, кто-то из своих.

— Кто там? — спросил Аким, стараясь не дышать.

— Отец, это я. Петр… — послышалось за дверью.

У Акима мигом голова затяжелела, голос куда-то пропал, хочет заговорить — и не может; какая-то тяжесть появилась во всем теле. Он шагнул к двери и застыл у дивана.

— Петька, ты, что ли?

— Я, отец.

— С того света?

— Да нет же, отец. Я вовсе и не был там. Катер затонул, а я выбрался на берег…

Аким поставил в угол комнаты ружье, зажег в коридоре свет и открыл засов. На пороге стоял его сын. Зарос весь, борода рыжая, как жито. Улыбнулся, обнял отца и поцеловал.

— Я так спешил к тебе…

У Акима по всему телу дрожь прошла. Сон ему страшный приснился, и вот он видит Петра не во сне, а наяву. Живой его сын, пополнел, правда, но глаза остались прежними — голубыми, как у Насти, зоркими.

— Боже, как с неба свалился, — вздохнул Аким. — Где же ты был все это время, сынок?

— Потом, отец… — Петр прошел в комнату, снял плащ и плюхнулся на диван. — Устал я чертовски, батя… А спишь ты крепко, старина. Не сразу услышал стук в окно… Ладно, не двигай бровями, я не сержусь… — Он оглядел комнату, спросил: — Ну а как ты живешь? Я приехал к тебе из дальних краев, так что рассказывай.

— Как живу, да? — сипло, с хрипотой в голосе переспросил Аким. — Не живу, а существую, потому как твоя мнимая смерть меня поначалу в дугу скрутила. А там, на судне, где ты плавал, я, кажется, малость отошел. Петр Кузьмич, твой капитан, по-сердечному принял меня.

Видно, слова про капитана пришлись сыну не по душе, потому что он сердито отозвался:

— Хрен с ним, с капитаном, теперь дороги у меня с ним разошлись.

— Что, на море не вернешься? — спросил отец, насторожившись.

— У меня теперь, батя, есть другое дело, — насупился Петр. — Да, а что это на стене у дивана я не вижу свою фотокарточку?

— Там она висит, сынок, — Аким потянулся к стене, чтобы включить свет, но Петр перехватил его жилистую худую руку.

— Не надо… — Он встал, подошел к окну. Посветлело на улице. И тихо. Петр снова сел на диван. — Марфе обо мне — ни слова. Если узнают, что я живой, — тут же арестуют.

— Может, и так, — хмуро отозвался Аким.

13

Мичман Капица неторопливо спустился в пост. Матрос Егоров суетился около стеклянной банки. Он то тряс ее, то запускал в воду пальцы и звонко смеялся, причитая:

— Ишь ты, хозяин глубин! Да я тебе, пират, клешни свяжу!

Увидев мичмана, матрос заулыбался, сказал, что краб в море просится, что ему тут скучно.

— Вот псих, а? — чертыхнулся Егоров. Для большей убедительности он поднял стеклянную банку, в которой сидел краб. Краба ему поймали водолазы, которые с утра обследовали причал.

«Я себе места не нахожу, все про эту лодку размышляю, а он с крабом веселится», — выругался в душе мичман. Но он знал, что, если отругает матроса, тот замкнется и слова из него не выудишь, поэтому коротко бросил:

— Уберите краба.

— Товарищ мичман, я ж его не для себя выпросил.

— Убрать! — повысил голос мичман.

Матрос молча поставил банку в угол отсека. «Вернется из штаба бригады командир, и я отдам ему краба, — решил он, — пусть отнесет своей дочурке».

— Вам не совестно? — сурово спросил Капица. — То гитару на пост притащили, а теперь еще и краба? Вот что, вы мне эти штучки бросьте. Надо учиться слушать море. На вахте небось растерялись? Шум от винтов лодки услышали. Ну и герой!.. Да в том месте не то что лодка, акула не пройдет. А вы — шумы винтов лодки. Чудак!

— А может, и вправду лодка была? — возразил матрос.

— Эх, Егоров, — тяжко вздохнул мичман. — Я же учил вас, как различать шумы. От винтов лодки звук глуховатый, с металлическим оттенком. Смекнули?

— Я не напутал, — угрюмо возразил Егоров. — Шум был с металлическим оттенком, и звук такой, как звенит струна гитары, если на нее пальцы положить, а потом ударить…

«Ну и упрямый, как цыган», — выругался про себя мичман. А вслух сердито сказал, что дождется Егоров того дня, когда он, мичман Капица, напишет письмо его отцу. Ох и распишет, как его сынок «любит» море, как он тут всем мозги крутит. Ведь наверняка отец ничего этого не знает.

— Не станете вы жаловаться на меня капитану первого ранга, — ухмыльнулся Егоров. — Тут нужна субординация! А то товарищ Егоров Михаил Григорьевич может и рассердиться.

— А я не боюсь вашего отца, будь он сам хоть адмирал! — грозно воскликнул мичман. — Я напишу ему как коммунист коммунисту, ясно вам, дорогой мой, любезный Юрочка, черт вас побери! Вот сяду и напишу. Все, все напишу, даже расскажу, как нос дерете тут перед всеми. Да, да, еще как дерете! А я-то, дурень, за вас горой стоял. Видно, надо было давно погнать с корабля, да так, чтоб от радости море качнулось у берега.

Слова мичмана произвели на матроса магическое действие. Он вдруг подошел к Капице и, глядя ему в угрюмые глаза, тихо, словно бы боялся, что его услышат другие, сказал:

— Не надо писать… Очень вас прошу…

— Струсили, да? То-то! Памятуй — если еще дашь промашку или грубость какую проявишь, тут же сяду писать…

На трапе послышались чьи-то шаги.

— Товарищ мичман, к командиру! — раздался голос рассыльного.

— Иду, — отозвался мичман, а когда рассыльный исчез, он поглядел на матроса и с упреком сказал: — Опять небось про эту лодку… А мне уже тошно от этих разговоров. Вот если бы вы, матрос Егоров, засекли подводную лодку, то я бы знал, что сказать командиру. А так буду молча стоять да пожимать плечами. Вы слышите?

— Не глухой я, товарищ мичман, — отозвался матрос, и в его голосе прозвучала обида. Все, что соединяло Егорова с Капицей и чем он восхищался, глядя на мичмана, вдруг угасло в нем, потускнело. До боли в душе он обиделся на мичмана. Не за то, что тот был строг, а за то, что усомнился в правильности его доклада. И теперь ему не хотелось разубеждать Капицу, он хмуро сказал:

— И все же шумы были от винтов лодки.

Мичман молча заспешил к трапу.

Капитан 3-го ранга Марков сидел в каюте, размышляя над тем, почему сети на палубе сложены в кучу. Значит, их не выбрасывали в море? Тогда почему капитан говорил, что в том районе рыбы много? Прав Громов. Есть над чем задуматься. Марков отпросился у капитана 1-го ранга сходить на берег, хотя бы на часок забежать домой, давно ведь не видел жену и детей, но теперь раздумал. «Разберусь во всем, а уж завтра сойду на берег», — решил он. У Маркова было такое чувство, как будто он вошел в темную комнату и вокруг себя ничего не видит, ничего не слышит. Судно занималось чем-то другим, только не промыслом. Для него главным было то, что иностранное судно нарушило нашу морскую границу, что оно плавало в наших водах, а все остальное как-то отошло на задний план. И даже когда на «Алмаз» вернулась осмотровая группа и помощник Лысенков доложил, что кроме сетей ничего больше не обнаружено, он равнодушно заметил:

— Вы что, хотели на судне найти диверсанта?

Эти слова тогда озадачили штурмана, стоявшего рядом, и то ли в шутку, то ли всерьез он заметил:

— А что, там мог оказаться и диверсант. Два года тому назад на подобном судне капитан второго ранга Соловьев обнаружил в трюме нарушителя границы. Нарушитель даже не успел снять ласты…

Марков возразил ему, что, мол, то судно умышленно нарушило нашу границу, а это судно случайно оказалось в наших водах.

— Ваше дело, Игорь Андреевич, — буркнул штурман. — Но ядругого мнения на этот счет.

«И у меня есть свое мнение», — вздохнул Марков. Он стал одеваться. А тут — мичман Капица. Вошел в каюту робко, словно чувствовал свою вину. Марков снял шинель, бросил ее на диван.

— Садись, мичман.

— Опять на море поднимается шторм, — мичман глубоко вздохнул, посмотрел на командира. Марков понял это по-своему, усмехнулся в душе: «Я же вижу, что тебя мучает случай с Егоровым. Что теперь доложу комбригу?»

— Зарезал ты меня, Капица, — сердито заговорил Марков. — Без ножа зарезал. Мне так и не ясно: была лодка или нет? Ты же опытный акустик, вот и поясни: лодка то была или косяк рыбы?

— Нет моей ясности в этом деле, — угрюмо доложил Капица. — В том районе моря грунт каменистый, полно всяких звуков. Мог ошибиться даже опытный акустик. Егоров к тому же специалист молодой…

— Ты, Капица, насчет грунта не прав, — возразил капитан 3-го ранга, глядя ему в лицо. — Ишь, куда гнешь. Ну а если Егоров и в самом деле подводную ледку засек? Ну, чего брови хмуришь?

— Размышляю, — уклонился от прямого ответа мичман.

Маркову не хотелось верить в то, что шумы, обнаруженные Егоровым, принадлежали подводной лодке. Тревожное чувство, родившееся в нем еще там, в море, до сих пор не покинуло его. С одной стороны, ему нравилось упрямство матроса, с другой — он злился на мичмана: почему в те минуты не он нес вахту? Хотя в душе вынужден был признать, что район дозора не сложный. И чтобы хоть как-то сгладить эту неловкость, он сказал:

— Путаник ваш Егоров. А вы уверяли меня, что есть у него музыкальный слух. — Марков с минуту помолчал, потом вдруг спросил: — А не взять ли нам акустика с другого корабля?

— Хватка у Егорова есть, а опыта как кот наплакал. Учить его надо. Сталь и та закаляется…

Марков взял папиросу, закурил.

— Ладно, — сухо сказал он, — закаляйте. Но чтобы в дозоре срывов больше не было! Кстати, у меня с матросом был откровенный разговор. Кажется, он кое-что понял…

— Небось на меня обижался? — спросил Капица.

— Да нет, о вас речь не шла. А что?

Мичман сообщил, что когда матрос написал докладную с просьбой списать его на берег, он, Капица, так обиделся на Егорова, что едва не повел его к замполиту.

— Почему же?

— Тот, кто бежит с корабля, предает корабль, — твердо сказал мичман. — И меня предает, и вас, товарищ командир. Любовь к кораблю — первый друг храбрости, а уж про честь пограничника и говорить не приходится. Испугался матрос трудностей, потому и сердится. Вы же сами как-то говорили, что истинная сила моряка не в порывах, а в ежедневном ратном труде, когда в любом деле надо уметь видеть свою романтику. Или я что-то напутал?

— Истина! — улыбнулся Марков. — Но я уверен, что матрос Егоров не уйдет с «Алмаза». Раньше он собирался на берег, но теперь… Словом, он передумал. — Марков загасил папиросу, взял шинель. — Пора мне к комбригу.

Капитан 1-го ранга Громов сидел в это время в кабинете задумчивый. На столе разложена карта района Баренцева моря, черным тонким карандашом комбриг делал на ней какие-то пометки. Марков кашлянул. Комбриг даже не шелохнулся, по-прежнему работал с картой. Тогда он громко сказал:

— Разрешите?

— А, это вы, — Громов оторвался от карты. — Я давно жду вас. Садитесь, пожалуйста, и расскажите мне все с самого начала.

— С чего начать доклад? — угрюмо спросил Марков, и в его слегка охрипшем голосе, в косом взгляде, даже в усмешке, что таилась на припухлых губах, комбриг уловил недовольство, даже равнодушие, которое обычно появляется у людей самонадеянных.

— С чего начать? — усмехнувшись, повторил Громов. — Начните с главного.

— Так ведь я уже докладывал вам, — горячо выпалил Марков и подавил в себе вздох, потому что мог сорваться на задиристый тон, а этого комбриг не терпел; сам он голоса не повышал, но находил такие слова, которые невидимыми лучами проникали в самое сердце.

— А вы еще расскажите, — тихо, глядя на морскую карту, сказал Громов. — Я анализирую данные, сопоставляю. Мне так легче найти слабое звено. А оно, слабое звено, есть, я это чувствую. Вот вы говорите, что матрос Егоров притупил на вахте бдительность и ложные шумы принял за шумы подводной лодки.

— Факт, товарищ комбриг, и я бы его наказал, но… — Марков беспомощно и, как показалось комбригу, в сердцах махнул рукой, хотя лицо его оставалось напряженным. — Но я не уверен, что матрос ошибся, — откровенно добавил капитан 3-го ранга и так посмотрел на Громова, словно хотел сказать: «Бейте меня, если находите нужным». Комбриг ощупал его холодным взглядом.

— Вот это и плохо, — жестко сказал он. — В сложной ситуации вы не сумели надлежащим образом организовать поиск подводной лодки. Огорчает меня и то, что, судя по всему, — все так же жестко продолжал Громов, — вы рассматриваете бдительность как чисто психологическую категорию: дескать, беда в том, что матрос растерялся на вахте, чего-то недосмотрел, где-то зазевался… Я с этим не согласен. Решительно не согласен! Узко, весьма узко вы понимаете бдительность, — капитан 1-го ранга встал, прошелся по кабинету, выглянул в окно: море хмурое, свинцовое, корежится мелкой, как рыбья чешуя, зыбью. Корабль в бухте слегка вздрагивает, как ребенок во сне.

«Кажется, он мне сейчас всыпет», — грустно подумал Марков, неотступно наблюдая за комбригом. А тот, остановившись у стола, уже говорил о том, что в широком смысле бдительность предполагает способность как отдельно взятого специалиста, так и экипажа корабля в целом не только быть начеку, проявлять внимание, зоркость, но — и это весьма важно — быть в высокой готовности эффективно решить любую внезапную задачу.

— Учтите — внезапную! — Громов поднял палец кверху, потом, опустив руку, сел за стол и, загасив папиросу, спросил: — Что, не согласны?

Марков с минуту молчал и, судя по тому, как недобро хмурил брови, как нетерпеливо ерзал в кожаном кресле, был явно расстроен; он полагал — обменяется двумя-тремя фразами с комбригом, и делу конец — ведь подробный доклад он уже сделал! Но, выходит, ошибся. Громов, как понял теперь Марков, настойчиво искал «слабое звено».

— Иное поражение считается победой, — улыбаясь, сказал Марков и уже без улыбки добавил: — Корабль выполнил возложенную на него задачу, и я считаю, что…

— Что вам полагается вручить медаль за доблесть? — усмехнувшись, прервал его комбриг. Он глядел на Маркова с прищуром, его серые лучистые глаза светились укором, и Марков почувствовал, как к его лицу хлынула кровь. Он был зол на себя, произошло то, чего он никак не ожидал. Мог покаяться перед комбригом, но едва подумал об этом, как бросило в жар. Нет, не в его натуре каяться. Пусть будет все так, как решит комбриг. Марков вдруг подумал: всему виной — он сам. Мог бы не пренебрегать докладом акустика, даже если тот ошибся. На то ты и командир, чтобы выявить истину, а не бурчать на подчиненных. Марков и теперь жил дозором, ощущал на своем лице стылый ветер моря, казалось, что по щекам катились горошины брызг.

— Задачу свою корабль выполнил, но с частичной утратой бдительности, — вновь заговорил комбриг. — И причина тут одна — ваш тактический просчет. Я уже не говорю о том, что командиру положено проявлять разумную инициативу, с учетом создавшейся ситуации мыслить в тактическом плане, держать все нити управления кораблем в своих руках.

— Это, бесспорно, так, — поддакнул Марков, ощущая на себе холодный взгляд комбрига.

— Вот-вот, а вы даже не объявили на корабле боевой тревоги, когда акустик доложил о шуме винтов подводной лодки. Вот он, ваш просчет! Что, разве не ясно? А ведь в таких ситуациях уровень бдительности, как и уровень напряженности в действиях моряков, должен быть максимальным, — густым голосом добавил Громов. — Так-то, Игорь Андреевич, и не крути носом, а мотай на ус. А теперь рассказывай все по порядку. Это очень важно.

Пока Марков говорил, Громов курил, стоя у карты. Со стороны казалось, что капитан 1-го ранга думал о чем-то другом, но это далеко не так. Громов чутко ловил каждое слово командира «Алмаза», по ходу доклада анализировал данные. Правда, в душе был раздражен, хотя внешне казался спокойным. Его огорчило, что Марков по существу повторил лишь то, о чем уже говорил; правда, он все же признал, что в дозоре поступил неосмотрительно, тут же заметив, что увлекся судном. Пока он говорил, комбриг неторопливо и раздумчиво прохаживался по кабинету, заложив руки за спину. Но едва Марков умолк, он резко обернулся. На его лице застыло выражение суровой сдержанности, которое обычно замечается у людей, прошедших тяжкими дорогами войны.

— Значит, проявили неосмотрительность, так? — ехидно спросил комбриг. — Ну, спасибо, хоть это признали. На войне такое дорого обходится. Да что я толкую, не понять вам… — угрюмо обронил комбриг, глядя куда-то мимо Маркова.

— Чего не понять, товарищ капитан первого ранга? — набравшись храбрости, спросил капитан 3-го ранга.

— Чего, да? — комбриг сурово, даже зло взглянул на него. — Я про войну… Попадись ваш «Алмаз» немецкой подводной лодке у острова, она бы всадила в него торпеду. Вот о чем я подумал. Теперь о дозоре… На мостике вы не были собранным, осторожным. Да, да, и, пожалуйста, не возражайте. Я вас прекрасно изучил, Игорь Андреевич. Если вы в чем-либо правы, то никто эту веру в вас не поколеблет. А если не правы, то нет и логики в ваших рассуждениях.

— Я был уверен, что шум исходил от винтов судна, которое мы потом задержали, — признался Марков. — Но теперь вижу, что ошибался.

Громов долго молчал, о чем-то раздумывая, потом сказал, что рано утром ему звонил из Москвы капитан 1-го ранга Егоров. Разговор для комбрига был нелицеприятный. Есть сведения, что где-то вблизи острова Баклан рыщет чужая подводная лодка. Более того, вчера, 5 августа, в 21 час 30 минут с траулера «Кит» видели перископ подводной лодки неподалеку от острова Баклан. Лодка, как сообщил Егоров, шла малым ходом, и когда рыбаки направили на перископ луч прожектора, она погрузилась. Это случилось вскоре после того, как сторожевой корабль «Алмаз» осматривал рыболовецкое судно. Кстати, продолжал капитан 1-го ранга, в сумерках с технического поста наблюдения заставы майора Павла Маркова также видели перископ подводной лодки, о чем сразу же было доложено начальнику отряда полковнику Радченко.

— Вы, кажется, с ним знакомы? — спросил Громов.

— Да, знаком, — Марков сказал это полушепотом, словно боялся нарушить тишину кабинета. — Я часто бываю у брата на заставе, не раз встречался и с полковником Радченко.

Громов молча подошел к столу, сел в кресло.

— У меня был ваш замполит Румянцев, — вновь заговорил он. — Трезво рассуждал насчет лодки. Он почему-то верит в то, что матрос Егоров засек шумы подводной лодки. Он вам не говорил?

Марков неловко взялся за фуражку, которая лежала у него на коленях. Сказал сухо:

— Говорил… Вы знаете, о чем я подумал?

— О чем?

— Не перехитрил ли меня командир чужой лодки?

— В каком смысле? — не понял Громов.

— Лодка появилась в тот момент, когда «Алмаз» находился рядом с рыболовецким судном. Попробуй определи, чьи шумы. Матрос мог напутать.

— А вы прозрели, Игорь Андреевич, — уколол его Громов. — Меня это радует. Не верите? Даю честное слово. И на меня уже не злитесь, а раньше готовы были с кулаками броситься. Ваша промашка и мне по башке дала, — с легкой грустью добавил капитан 1-го ранга.

«Вы правы, только не сыпьте мне перца в душу», — подумал в сердцах Марков, но комбригу сказал о другом:

— Матрос Егоров подводил меня, и я решил, что и в этот раз он допустил ошибку… — Марков взглянул на комбрига. Тот стоял у карты Баренцева моря. — Разрешите закурить?

— Курите, — сухо отозвался Громов. — Но лично меня курево не успокаивает.

Марков пошарил по карманам тужурки, но сигарет не было. Должно быть, остались в каюте. Громов это заметил и протянул ему пачку папирос:

— Сигареты я не курю, если хотите, пожалуйста…

Марков закурил, жадно глотнул дым и закашлялся.

— Крепкие, черт… — ругнулся он. И снова повторил то, о чем сказал минуту назад: — Да, я увлекся судном, а лодку упустил…

В серых, чуть раскосых глазах Громова вспыхнула усмешка:

— Вот-вот, «рыбаками» увлеклись, а лодку упустили. Кстати, видимо, между судном и лодкой есть связь.

— Какая? — вырвалось у Маркова.

— А вот этого пока никто не знает.

— Тогда почему вы уверены, что между судном и лодкой есть связь?

Громов усмехнулся, снисходительно посмотрел на Маркова. Хотелось ему сказать с горечью: «И как же это вы, командир корабля, не подумали о том, зачем надо лодке всплывать под перископ?» Комбриг, однако, не позволил себе какой-либо иронии, ибо Марков и в самом деле не догадывался, зачем лодка всплывала под перископ.

— Видно, выходила на связь, иначе командир лодки не стал бы рисковать, — твердо ответил Громов.

Но Марков этого понять не мог. С кем лодке выходить на связь в наших водах? Это в годы Великой Отечественной войны лодки всплывали под перископ, не рискуя быть обнаруженными. А теперь радиометристы-береговики, да и сторожевые корабли мигом засекут перископ, где бы он ни появился.

— И все же лодка всплывала, — задумчиво молвил Громов.

Марков молчал. В голосе комбрига слышалась твердость, и открыто возражать он не стал. Мог бы, конечно, и возразить, но не находил для этого убедительных слов. Он стоял неподвижно, глядел в сторону открытой форточки — там в бухте плескалась вода, настырно гомонили чайки.

— Вот что, — капитан 1-го ранга взял с вешалки шинель, надел ее. — Пойдемте к вам на корабль. Там все обговорим, поглядим курс «Алмаза» и курс подводной лодки, потолкуем с офицерами, в первую очередь со штурманом. Он на корабле? Ну вот и хорошо. Кстати, Егоров приказал, как только «рыбаки» вновь появятся в районе островов, сразу же послать туда сторожевой корабль.

— Зачем кого-то посылать, когда я был там? — возразил Марков. — Прошу мне это поручить.

— Потом решим.

Громов добавил, что через два часа, в десять ноль-ноль, Москва ждет его доклада. Поэтому важно выяснить все до мелочей.

— Я полагаюсь на опыт ваших офицеров, особенно штурмана и помощника. Вы же сами хвалили их, не так ли?

— Не всегда опытные офицеры могут разгадать замысел противника, — возразил Марков, хотя ему хотелось сказать совершенно другое: «При чем тут штурман Руднев и помощник Лысенков? Я вел корабль, мне и решать. За ошибку сам отвечу. Но мне, как и вам, товарищ капитан первого ранга, нужна истина. Была ли там лодка, или это воображение акустика. Ради истины я и себя не пожалею. Нет, я не боюсь признать свою вину, это не в моем характере. Я привык отвечать не только за себя, но и за своих людей».

У Громова была привычка до мелочей во всем разобраться, а уж потом делать выводы. Этому учил и офицеров штаба бригады. Был он необычно строг, ценил волевых людей. «Без воли нет характера, нет командира», — любил он повторять. И никто не мог ему возразить, ибо в его словах чувствовалась железная логика.

Комбриг быстро и легко поднялся по сходне и, приняв рапорт дежурного по кораблю, цепко осмотрел верхнюю палубу, заглянул на некоторые боевые посты, поднялся на ходовой мостик. Резким рывком открыл рубку штурмана. Здесь находились лейтенант Руднев и замполит Румянцев. Оба смутились при виде комбрига, вскочили с мест, даже не успев застегнуть тужурки.

— О чем вы тут гутарите? — шутливо спросил капитан 1-го ранга, улыбаясь. — Что, закавыка случилась? Эх вы, герои «Алмаза». Лодка ускользнула из-под вашего носа. Что теперь делать будем, а? — Громов сел на стул, рядом с ним уселся Марков. — Я лично был знаком с Леонидом Соболевым. Он говорил: хорошо, когда человек твердо знает, чего он хочет. Я бы его слова перефразировал так: хорошо, когда командир знает, чем живут его подчиненные. Вот, например, штурман Руднев.

Под пытливым, колючим взглядом комбрига лейтенанту стало неловко, однако он смело заявил:

— Игорь Андреевич знает, чем мы живем, — и, помедлив, торопливо спросил: — Вы, наверное, пришли выяснить, была ли обнаружена подводная лодка?

— Допустим. И что же? — в глазах комбрига плеснулась настороженность.

— Рядом с «Алмазом» было судно, и шум его винтов мог…

— Вы что же, лейтенант, бросаете спасательный круг своему командиру? — грубо прервал комбриг штурмана.

Руднев густо покраснел. Комбриг продолжал:

— Вот что, лейтенант, давайте сюда карту. Разберемся во всем по порядку. Мы должны быть всегда начеку, этого требует дело охраны границы, — твердо добавил он. — Надеюсь, никто из вас не забыл заявления ТАСС?..

Это заявление капитан 3-го ранга Марков знал наизусть. В нем отмечалось, что за последний период имел место ряд нарушений морской государственной границы Союза ССР иностранными подводными лодками. Они входили в советские территориальные воды в подводном положении, производили маневрирование и вели наблюдения с целью разведки… В связи с этим даны инструкции Министерству обороны СССР впредь при обнаружении в советских территориальных водах иностранных подводных лодок, нарушивших государственную границу Союза ССР и находящихся в подводном положении, — принимать меры.

В тот день Марков лично зачитал заявление ТАСС перед строем всему личному составу. От себя он добавил, что это заявление касается и морских пограничников, и долг каждого моряка утроить в дозоре бдительность. «В годы войны люди умирали и за то, чтобы мы, живые, последователи героев войны, надежно охраняли морские рубежи Родины, — горячо говорил Марков. — И я верю, что каждый из вас не дрогнет в опасной ситуации, до конца выполнит свой долг».

А теперь, что теперь скажет Марков своим людям?

— Вот вы, штурман, расскажите, когда вы услышали доклад акустика и что предприняли? — вновь заговорил Громов, глядя на карту. — Только прошу учесть, что я не прокурор и не следователь. Я — ваш старший начальник и хотел бы услышать из ваших уст правду, только правду. Речь идет о делах государственной важности. Да, товарищи, о делах государственной важности. Так и велел передать всем вам товарищ Егоров. На рассвете он звонил из Москвы… Ну, лейтенант, я слушаю вас.

Руднев пояснил, что, когда услышал доклад акустика, он тут же нанес на карту пеленг подводной цели. Но это, пожалуй, все, что успел он сделать, — контакт с подводной целью был потерян.

— И все? — капитан 1-го ранга смотрел на него не мигая.

А штурман перевел взгляд на Маркова и сказал:

— Я попросил командира продолжить поиск в другом секторе, но Игорь Андреевич почему-то этого не стал делать. Я очень сожалею, но он ничего не сказал акустику.

Марков слушал его покусывая нижнюю губу.

— Я тоже считаю, что нам следовало вести поиск цели в разных секторах, — подал голос помощник.

Комбриг улыбнулся, глядя на Лысенкова, но тут же согнал улыбку с лица, строго спросил Маркова:

— Что вы скажете? Я слушаю вас…

14

Марков сидел в своей каюте удрученный. Уходя с корабля, капитан 1-го ранга Громов коротко бросил: «У меня сложилось впечатление, что вы задрали нос после того, как адмирал похвалил экипаж. Славы вам захотелось, вот она вас и ужалила». Что же, может быть, комбриг и прав. Кажется, никогда еще Марков так не переживал, как в этот раз. Обидно, что его отругал человек, которого он так уважал и с которого брал пример. Капитана 1-го ранга Громова Марков знал давно, еще когда пришел на корабль лейтенантом. В то время Громов командовал «Алмазом». Знал Марков и о том, что Громов, будучи еще капитан-лейтенантом, отличился в дозоре. В трудных условиях шторма, когда над морем стоял густой туман, ночью вахтенный радиометрист обнаружил надводную цель. В тумане с помощью осветительных ракет Громов увидел шхуну. Она пыталась уйти и на сигналы пограничного корабля не обращала внимания. И тогда командир «Алмаза» принял решение — отсечь шхуне курс в нейтральные воды. «Самый полный!» И вот уже шхуна рядом, она застопорила ход, легла в дрейф. Осмотровая группа высадилась на ее борт. Капитан пытался уверить пограничников, что, мол, «заблудился» в тумане, сбился с курса. «На мой борт шхуна ничего нет», — сказал капитан на ломаном русском языке. Но при осмотре шхуны в трюме был обнаружен лазутчик и аппарат, специально сделанный для плавания под водой.

Так на груди Громова появился орден Красной Звезды.

«Корабль — это крепость, только плавающая, — говорил как-то комбриг. — «Алмаз» для меня не кусок железа. Корабль — это вехи человеческой жизни. Моей жизни тоже…»

Марков верил ему, потому что в жизни Громову довелось повидать немало кораблей. В годы войны он командовал пограничным кораблем «Рубин», о котором по всему Северу гремела слава. В апреле 1942 года командование Северного флота начало первую крупную операцию по высадке десанта в губе Большая Западная Лица. Морским пехотинцам 12-й отдельной бригады предстояло с ходу атаковать гитлеровцев в районе Западной Лицы. В состав десантных кораблей входил и сторожевой корабль «Рубин». Командующий Северным флотом адмирал А. Г. Головко пригласил лейтенанта Громова к себе в кабинет. После детального ознакомления с предстоящим походом он спросил:

— Вы, надеюсь, понимаете, как тяжело вам придется? Во время высадки десанта морской пехоты ваш корабль будет отвлекать на себя огонь артиллерии и минометов противника. Но вы будете для врага не просто мишенью, а мишенью действующей — будете подавлять огневые точки фашистов. Возможно, «Рубин» понесет тяжелые потери, но иного выхода у нас нет.

— Я постараюсь все сделать, товарищ адмирал, — заверил командующего Громов. — К переднему краю, да и к огню нам, морским пограничникам, не привыкать…

— Семь футов под килем! — тепло пожелал адмирал.

Когда над морем сгустились сумерки, «Рубин» отдал швартовы и настороженно вошел в бухту Озерко, откуда хорошо просматривался поселок Титовка, где располагались гитлеровцы. Удар для врага был внезапным, но уже через некоторое время гитлеровцы опомнились и сами открыли огонь из орудий и минометов. Снаряды рвались вокруг «Рубина», свистели осколки. Но Громов своевременно подавал рулевому команды, и корабль уходил из-под прямого попадания снарядов. А в это время на берег, занятый врагом, высаживались морские пехотинцы. Их внезапность ошеломила фашистов. Под прикрытием корабельного огня катера и десантные баржи подошли к самому берегу, и морские пехотинцы с криком «ура» рванулись в бой. А «Рубин» продолжал посылать снаряды в сторону врага. Когда все морские пехотинцы сошли на берег и уже вели прицельный огонь, натиск фашистов усилился, и тогда командир «Рубина» на полном ходу смело направил свой корабль к берегу. Корабельные орудия били по врагу прямой наводкой. Одним снарядом уничтожили орудийный расчет фашистов на высоте, с которой хорошо просматривалось море, другой снаряд угодил прямо в крышу дома, в котором размещался фашистский штаб… Затем комендоры перенесли огонь по вражеской батарее.

— Восемь раз я водил в тот день свой корабль к вражескому берегу, — как-то рассказывал морякам комбриг Громов. — Бой длился четыре часа. По кораблю били орудия, минометы, сбрасывали бомбы «юнкерсы», но мы сбили два «юнкерса», а сами не потеряли ни одного человека…

Вспомнились Маркову слова комбрига о том, как осенью 1942 года гитлеровское командование сосредоточило свои подводные лодки на позициях в Баренцевом море. У берегов Новой Земли они действовали особенно активно. Вот здесь и нес свою патрульную службу «Рубин». За два месяца корабль отконвоировал в своей зоне около 30 транспортов с ценным грузом для фронта, отразил 11 атак подводных лодок противника и 42 атаки самолетов. Пограничный корабль действовал смело и дерзко.

Уже много лет спустя, когда Марков был назначен командиром «Алмаза», его вызывал на беседу Громов. В тот вечер они говорили о многом.

— Вы не забыли свой корабль? — задал Марков скорее риторический вопрос, ибо знал твердо — свой корабль не забывается, как и не забывается первая любовь, если даже она была горькой.

— Забыть? — Громов резко откинулся в кресле. — Разве можно забыть то, что породило мои седины? Игорь, ты вот не знаешь, а я служил по соседству с твоим отцом. Ты садись. — Громов ласково тронул его за плечо. — Твой отец плавал на тральщике, в лицо я видел его только один раз, когда с нами беседовал командующий Северным флотом адмирал Головко. Он приехал к нам в июле сорок второго года. В те дни сторожевой корабль «Бриллиант», находившийся на линии дозора мыс Святой Нос — губа Савихина, обнаружил неподалеку от себя рубку вражеской подводной лодки. Командир «Бриллианта» капитан-лейтенант Косметюк приказал дать полный ход, чтобы таранить фашистскую лодку. И что ты думаешь?

— Ушла лодка, да?

— Нет, она погрузилась, но Косметюк успел рассчитать маневр с учетом движения субмарины. Прошел над ней и сбросил две глубинные бомбы. Последовало два взрыва, а чуть позже взорвалась на глубине и подводная лодка. На воде появились пятна масла, обломки. Словом, вражеская лодка была уничтожена, и адмирал Головко благодарил нас, морских пограничников. Тогда-то я и познакомился с твоим отцом, ему вручали медаль «За боевые заслуги». Ты очень похож на него. Взял он из рук адмирала медаль и громко сказал: «Служу Советскому Союзу!» Мы поздравили его с наградой. Он был рад и все говорил, что у него растут два сына-близнеца… Потом твоего отца назначили командиром тральщика, и больше я с ним не встречался. А узнал о гибели его корабля осенью сорок четвертого года… Ты понял, Игорь?

— Да, конечно, понял… — глухо отозвался Марков.

— Я в том смысле, — заметил Громов, — что твой отец был не только отчаянным и храбрым моряком, но и умелым командиром. Воевал расчетливо. Да, война… Она каждого задела своим черным крылом. Кому могила, а кому тяжкая, до самых костей рана. У меня на ноге тоже есть шрам. Осколок задел, да так, что в госпитале едва ногу не оттяпали… А ты, ты не печалься. Оно конечно, не сладкая у нас служба, вся в заботах да тревогах. Граница, сам понимаешь… Если что — я всегда готов тебе помочь. Но прежде сам старайся во все вникнуть. Тут не слова нужны, а дела. Ты все понял?

— Понял, товарищ капитан первого ранга, — тихо отозвался Марков. — И еще я понял, что на белой дороге есть и отцовские шаги.

— Есть, Игорь, и не заметут их лютые штормы и снежные бури. Потому что это — память, а она как родник чиста. И всегда найдет себе дорогу, чтобы влиться в могучий поток людских судеб. Море, оно каждого метит, — добавил Громов.

О своем отце Марков никогда не забывал. Прошлым летом он проводил отпуск дома Мать открыла старый деревянный сундук, достала фуражку с крабом. «Это отцовская, — тихо сказал она. — А привез ее в сорок пятом боевой товарищ отца. Вместе они служили на корабле, потом его ранило в бою, пока лежал в госпитале, отца перевели на тральщик. Знаешь, сынок, я в тот день поседела. Очень я любила отца. Я даже замуж больше не вышла. Для вас, сынок, жила. И ты, и Павел очень похожи на отца. — И мать отвернулась, чтобы утереть слезы. Столько лет прошло, а не зажила рана в ее душе, нет-нет да и заноет.

Взял Марков тогда фуражку в руки, и сердце защемило, будто с отцом повидался, будто услышал его голос: «Иди на море, сынок…»

Прав комбриг, корабли — это вехи человеческой жизни. Есть такая веха и у него, Маркова. Помнит он, как просил военкома послать его на морскую границу. «Там служил мой отец, там он и погиб», — говорил Игорь майору, которого война тоже пометила: на правой щеке у него белел рубец.

— А вы танкист, да? — спросил у военкома Игорь.

— А ты хочешь знать? — военком усмехнулся. — Нет, в танке я не горел. Я поджигал «тигры». Бронебойщиком был. А этот шрам, — он тронул рубец пальцем, — на Курской дуге получил. Осколком мины задело… Ну а ты, парень, хочешь на море? Небось любимый твой герой адмирал Ушаков или Нахимов?

Марков вынул из кармана фотоснимок, который вырезал из газеты, и протянул его военкому. Тот удивился:

— Так это же Карацупа! Он ведь не моряк.

— Ну и что? — чуть не обиделся Марков, пряча в карман вырезку из газеты. — И на море есть свои карацупы…

Когда Марков вступил на палубу корабля, глаза так и загорелись. Вот он, красавец! Стоит у причала такой стройный, можно сказать, элегантный. Чуть-чуть покачивается на темно-синих волнах, словно кланяется тебе. «И дышит, как человек», — подумал тогда Игорь.

— С Черного моря? — спросил его Громов и весело улыбнулся. — Да, я вот тоже учился в учебном отряде в Севастополе. Давно там не был. Ну, как там?

— Вода и солнце. Как говорят, полный штиль…

— А у нас тут часто штормы на море. Да такие, что порой слезу вышибает. Но матросы держатся орлами.

— И я буду стараться. Я вообще не люблю играть вторые роли, — сказал с улыбкой Марков. — Мне по душе только первые.

«Парень с характером, это хорошо, — с теплотой подумал о нем командир. — Такому служба на море будет не в тягость».

И он не ошибся. Марков всем сердцем понял, что вся его жизнь, с ее заботами, тревогами, круговертями, — здесь, на корабле, среди морских пограничников. Ребята такие же, как и он, только чуть постарше. Часто на службе ему вспоминались слова учителя географии, который семь лет плавал на боевых кораблях, потом был ранен в десанте и его демобилизовали. Он стоял во дворе школы и, глядя в безоблачное синее небо, говорил: «Видишь небо?» Игорь ответил, что видит небо и перистые облака. «Вот-вот, облака, — подхватил старый моряк-учитель. — А где берега в небе? Нет берегов. Так и в море… Эх, жаль, пуля продырявила легкое, едва выжил, а то бы никогда не ушел с моря. Оно во мне всю душу перевернуло, а про корабль свой «Сапфир» и вспоминать тяжко, ноет сердце, да так, что хоть бросай все и — на море…» Потом учитель пригласил парня к себе домой и показал ему макет пограничного корабля с зеленым флагом на корме. «Это мой «Сапфир», — учитель ласково погладил борт макета-корабля. — Видишь, вот рубка на мостике. Тут был мой боевой пост — радистом я плавал». Когда Игорь спросил, чем же знаменит этот корабль, на котором учитель встретил войну, он сказал: «А ты садись, я тебе растолкую…»

И Марков услышал о том, как в феврале 1943 года отряд кораблей, среди которых был и «Сапфир», получил задание конвоировать транспорты в Мурманск. Вражеские корабли пытались атаковать транспорты, и тогда пограничные корабли «Бриз», «Рубин» и «Сапфир» завязали морской бой. В разгар боя вахтенный сигнальщик принял с советского эсминца тревожный сигнал: «Нуждаюсь в срочной помощи». Полным ходом «Сапфир» направился к эсминцу. Сыпал густой снег, в белой молочной пелене ничего не было видно. Но вот снег стал реже, и командир «Сапфира» увидел неподалеку фашистский линкор «Лютцов». Фашисты, заметив наш корабль, прекратили стрельбу из орудий. Командир «Сапфира» не растерялся. «Мы сделали тогда по «Лютцову» два залпа, — рассказывал учитель, — и скрылись в снежном заряде. И что ты думаешь, Игорь? На линкоре вспыхнул пожар… — Учитель помолчал. — Выпустили по врагу лишь два снаряда, но в них мы вложили все, чем располагали. Глупо, конечно, сторожевому кораблю идти в бой против линкора. У «Сапфира» и скорость не та, и орудия мелковаты. Но мы преподали фашистам хороший урок».

Уже тогда Марков понял, что служба на морской границе нелегка, надо делать то, что велено, делать на совесть, чтобы, говоря словами учителя, «корабль не прерывал своего дыхания». Потому-то он и попросился на корабли, где требуется особая закалка, где экипаж живет одной семьей: твоя радость — всех радость, твое горе — для всех горе, и где по-настоящему можно проверить себя, на что способен. Сколько было походов за эти годы, сколько тревог! Но Марков никогда не забывал одну непреложную истину, о которой как-то говорил Громов: «Твой корабль — это память перед теми, кто не вернулся с войны».

Когда Игорь после двух лет службы на корабле приехал на побывку домой, мать сразу заметила, что сын какой-то задумчивый, но спрашивать не стала. «Пусть отдохнет от моря». С утра ушел на речку, а вернулся только под вечер. Присел на приступок и молчит. Мать примостилась рядом.

— Что у тебя на душе, сынок? Может, какая приглянулась?

— Ты угадала — любовь у меня, только другая… Вот что, мать, решил я на морской границе остаться. Учиться командир советует…

— А земля, сынок? — мать встала, выпрямилась. — Ты же говорил, что после службы сядешь на трактор. Ты подумай, сынок, подумай…

Помолчали. Первой заговорила мать.

— Я не против моря, сынок, — сказала она ласково. — Море тоже кует характер. Не стану перечить, ежели корабль по сердцу. Сам понимаешь, моя жизнь — это хлебное поле…

— Мать, я уже все решил. Корабль нужен мне, а я ему. Корабль — это же частица родной земли!

Игорю казалось, что мать обиделась, но в день отъезда она налила себе и ему по рюмке и сказала:

— Давай выпьем, сынок, чтоб твоя дорожка на море была без ухабов.

Когда тронулся поезд, мать крикнула:

— Пиши, сынок. Не забывай!..

Поезд умчался в неоглядную даль. Мария Васильевна вернулась домой грустная.

Через неделю она написала командиру корабля письмо.

«…Сынок мой, Игорь Марков, у вас на корабле плавает. Хотелось мне, чтоб на трактор он после службы сел, да по-моему не вышло. Море у него на уме. Я верю, что душой он не кривит, толк из него выйдет. Это хорошо, когда человек к одному делу привязан. Я не стала отговаривать сына, сказала ему, если для него корабль частица родной земли, пусть остается на морской границе. Вы уж, товарищ командир, помогите ему там определиться. Я вот как поправлюсь, непременно приеду в гости к сыну. Посмотрю ваш корабль».

«Вот бы приехала!» — обрадовался капитан 3-го ранга Громов.

Он вызвал к себе матроса Маркова. Вошел тот робко, щурясь от лучей солнца, светивших в открытый иллюминатор. Море глухо стонало у каменистого берега, накатывалось упругими белыми волнами так, что в каюту доносился шум.

— Садитесь, Игорь, — пригласил командир. — Значит, мать не против вашего решения?

— Она рада, что я стану офицером.

Громов с минуту подумал, потом твердо сказал:

— Пишите на мое имя рапорт. Пошлем вас в военно-морское училище… А мама у вас добрая. Я получил от нее письмо. Хотите прочесть?..

Вскоре Марков уехал в Ленинград сдавать экзамены.

Прошли годы, и судьба вновь свела его с Громовым: по предложению комбрига Маркова назначили командиром сторожевого корабля. Громов от души поздравил капитана 3-го ранга.

— «Алмаз» — отличный корабль, — сказал проникновенно капитан 1-го ранга. — Ты береги его, как самого себя. И еще запомни: граница — это огневой рубеж, и тот, кто окажется сильнее на этом рубеже, не даст застать себя врасплох, тот победит. Что, станешь возражать?

— Истина!

— То-то… — Громов одернул тужурку — И море учись держать в узде… Ну, Игорь Андреевич, дай я пожму тебе руку!

— Спасибо, Феликс Васильевич, спасибо, — стушевался капитан 3-го ранга Марков. — Вы и так многое для меня сделали. Еще лейтенантом взяли к себе на корабль. Я этого никогда не забуду.

— Эх, Игорь Андреевич, не в том суть, что тебя взял, — возразил капитан 1-го ранга. — Не тебя бы взял, так другого. Прирос ты к морской границе. Мне это по душе. Я не знаю, чем это объяснить, то ли любовью к морю, то ли тем, что в годы войны здесь погиб твой отец. Но ведаю одно — ты знаешь, чего хочешь, а это немало для жизни. Я вот перед морем, как перед своей совестью… Все честь по чести, потому что море — это наша граница, а границу не каждому дано право охранять. Да, да, не каждому. Потому что граница — это передовой рубеж, ей всего отдай себя, без остатка…

«Верно, на границе не каждому дано право служить», — подумал Марков. Это он давно понял, но стремился, чтобы эту истину поняли его люди — те, с кем он уходит в дозор, с кем делит радость и тяготы походно-боевой обстановки. На корабле нельзя жить, замкнувшись в себя; здесь — единый коллектив: и радость на всех одна, и беда тоже.

В каюту кто-то робко постучал. Марков разрешил войти. Он надеялся увидеть помощника, которого ждал с берега, а в дверях стоял матрос Егоров. В руках он держал литровую стеклянную банку. Ему было неловко, он даже покраснел. Марков это заметил и, чтобы хоть как-то сгладить неловкость, поздоровался с матросом.

— Что у вас?

Он так спросил, хотя ясно увидел в банке краба.

— Это Марине, товарищ командир, — Егоров шагнул к столу, поставил на него банку. — Чудная она у вас девочка. Приведите ее на корабль, и я выпилю ей из дерева маяк.

— Спасибо, Юра, — необычно тепло молвил капитан 3-го ранга.

Все эти дни он не раз думал о злополучном случае с подводной лодкой, и непременно перед его глазами вставало лицо матроса Егорова, то хитрое, улыбающееся, то лукавое, с легким прищуром глаз. Порой ему даже чудился его неторопливый, въедливый голос: «Вы не дали мне сектор поиска, а теперь от комбрига всем досталось на орехи».

— Ну, как жизнь, Юра? — наконец спросил Марков. В свой вопрос он не вкладывал никакого смысла, спросил так, ради приличия, но был немало удивлен, когда услышал от матроса то, чего никак не ожидал.

— Вы хоть что говорите, но я виноват… — тихо заговорил матрос. — Шумы от подводной лодки уловил, но потерял с ней контакт. Она применила какие-то помехи. Шумы слились в сплошной гул…

— Не будем ворошить прошлое, — вздохнул Марков. — Извини, Юра, в тот раз я погорячился… Ну а за краба еще раз спасибо.

Марков сошел на причал, чтобы от дежурного по бригаде позвонить домой. В трубке услышал мужской голос:

— Слушаю вас…

— Это я, отец. С моря только вернулся. Ты один дома? Так, так… А где мама? Ах, она пошла с Мариной в кино. Так, так. «Подвиг разведчика». А чего ты не пошел? Завтра у тебя сочинение? Ну что ж, готовься.

— Ты когда придешь домой? Марина никак тебя не дождется. Краба поймал?

— Поймал, — ответил Марков. — Приду домой вечером. Скажи маме, чтобы приготовила пельмени. Ты понял?

Вернувшись на корабль, Марков уединился в каюте, но побыть ему наедине с собой не удалось. Вскоре скрипнула дверь, и в каюту вошел замполит Румянцев. Он был в кителе, видно, озяб, потому что потирал руки.

— А я вас ищу, — сказал капитан-лейтенант.

— Что случилось?

— Срочно к дежурному по бригаде. Там на телефоне ваш брат майор Марков.

— С заставы звонит?

— Да, с заставы…

…Марков, запыхавшись, взял трубку. Голос Павла далекий и глухой, он едва слышал. Брат сказал о том, что, когда «Алмаз» был в дозоре, на заставу звонила мать. У нее там все по-старому, спрашивала, когда они приедут в отпуск.

— Я на днях буду в отряде у полковника Радченко, заскочу и к тебе, — пообещал Игорь.

— Приезжай, я жду…

На корабль Марков вернулся тотчас же. Его поджидал озабоченный комбриг.

— Нас приглашают в областное управление госбезопасности, — тихо сказал Громов. — Кажется, придется снова выходить в море, к тем самым островам.

— Я готов, — тихо отозвался Марков.

Они сели в машину и уехали.

15

Начальник пограничного отряда полковник Радченко давно знал капитана 3-го ранга Игоря Маркова, у которого, как он говаривал, «море булькало в душе». Сероглазый, косая сажень в плечах, он был высок ростом, красив лицом и своей манерой говорить басом напоминал полковнику его родного брата, плавающего на Балтике штурманом противолодочного крейсера. Игорь нередко бывал в их доме, он привык к семье начальника отряда еще и потому, что его брат Павел был начальником заставы. Быстрый и, как казалось Радченко, не в меру горячий, Игорь не раз, глядя на полковника, говорил:

— До чего же хорошо у вас на заставе! Кругом зелень, воздух чистый, тишина. Выйдешь на крыльцо дома — и море как на ладони. — И, щуря озорные глаза, в которых блестела хитринка, добавлял: — И все же, Иван Андреевич, море на сушу я не променяю. Вот скажите, что нас с вами роднит?

Радченко, пощипывая черные буденновские усы, неловко пожимал плечами:

— Мужики мы, чего же еще?

Игорь невозмутимо улыбался:

— Эх, Иван Андреевич, да вы шутник! А я вам скажу, что нас роднит. И вы, и я носим в себе каплю океана. Только во мне эта капля бурлит в крови, а у вас… — Тут он сделал паузу и многозначительно пояснил: — У вас она, эта волшебная капля, в застывшем состоянии.

Радченко смеялся. Но однажды, к удивлению Маркова, он не улыбнулся, а серьезно спросил:

— А скажи, Игорь, ты слыхал, что чайки не могут жить без моря?

— Глупо, какая-то нелепость, но чайки плачут по воде.

Радченко скосил на Маркова взгляд, в его глазах читался упрек.

— Вот-вот, плачут по морю, а рождаются-то чайки на берегу! — И уже громко добавил: — Земля, Игорь, наша крепость, она и корни наши живительным соком поит. А ты — не могу жить на суше. Эх, романтик… Важно дело свое знать, а не то, где ты находишься, на корабле или на берегу. Высшее, что есть в жизни — это вовсе не романтика, а умение быть самим собой, делать то, чего от тебя ждут другие.

— А я боюсь ограниченности, — признался Игорь.

— А знаешь, с чего она начинается? — усмехнулся полковник. — С самонадеянности. Эта красивая дама — самонадеянность — что хочет может с тобой сделать.

Марков не возразил ему, он лишь задумчиво сказал:

— Я по натуре хоть и романтик, но не самонадеянный.

— Обиделся? — спросил его Радченко.

— Откуда вы взяли, Иван Андреевич? Разве можно обижаться на мудреца, дающего уроки жизни?

— Это я-то мудрец? — улыбнулся Радченко. — Нет, Игорь, я сам еще учусь. У жизни учусь, она дает нам суровые уроки. Ты влюблен в морскую границу, я — в сухопутную, но дело у нас одно, святое и нерушимое.

— Дело породнило нас, — отозвался Игорь.

…В это тихое августовское утро полковник Радченко собрался сходить за грибами в лес, но тут приехал на «газике» Игорь Марков. «Частенько он ездит к своему брату на заставу», — подумал Радченко. Гостя в выходной день он никак не ожидал.

Игорь поздоровался с ним, сдвинул фуражку на затылок и, весело улыбаясь, спросил:

— Не ждали, Иван Андреевич?

— Садись. В ногах правды нет, — также улыбаясь, пригласил Радченко.

— Ну, как тут мой брат Павел?

Радченко не сразу ответил, будто размышлял, как ему быть. Впрочем, решил он про себя, Игорь приехал сейчас не ради того, чтобы спросить о брате. Бухта, где стоят пограничные корабли, находится от заставы в нескольких десятках километров. Игорь мог бы ему, Радченко, и позвонить, спросить о брате, но нет, самолично приехал. Значит, есть у него какое-то важное дело.

— Что, небось уже слыхал? — спросил полковник и кивнул ему на рядом стоявший стул. — Да ты садись.

Игорь присел, снял фуражку.

— Конечно, слыхал. Громов собирал командиров кораблей и доводил до сведения, что двое пытались проникнутьчерез границу.

Радченко кивнул, мол, двое, но эти двое стоят десятка.

— А как там на море, небось штормит?

— В душе был шторм, — добродушно усмехнулся Марков. — Провинился перед комбригом, так он мне нервы пощекотал. Говорит, тебя, Игорь Андреевич, надо держать в узде.

— Резвишься? — спросил полковник.

— Да нет, — угрюмо ответил Марков. — Иностранное судно осматривали, а в это время из-под носа ушла чужая подводная лодка. Пришлось выслушать горький упрек. Ну, что еще? Ходил на катере на остров Баклан со школьниками.

— Что там увидели?

— Следы войны, — на лице Маркова застыло выражение суровой сдержанности, которое обычно замечается у людей, немало повидавших в своей жизни. — Окопы, ржавая проволока, куски металла от снарядов и бомб. На память взял солдатскую каску. Пробита пулей. Кто-то из наших бойцов погиб. А вот это я нашел рядом с солдатской могилой, — он вынул из кармана тужурки медную гильзу от винтовки. — Когда поднял ее, то в нос ударил запах горелого пороха. Сколько лет прошло, а запах еще остался.

— Остров Баклан, — тихо произнес полковник, разглядывая гильзу. — Там в годы войны были наши моряки. У острова их корабль потопила фашистская подводная лодка, но несколько человек из экипажа спаслись. Но потом на остров высадились фрицы из подводной лодки и раненых перестреляли.

— Это сущая правда, — грустно кивнул Марков. Он устало провел рукой по лицу. — А вы были на острове?

— Был, только на другом…

Радченко встал, вынул из письменного стола фотоальбом и, полистав его, нашел заветную фотокарточку. На фоне деревьев был заснят лейтенант. Когда Игорь спросил, кто это, полковник пояснил: лейтенант Девятых, начальник той заставы, где он начинал свою службу. Жили они тогда на острове Тайкассари, в переводе на русский язык — остров Игривый. Застава охраняла северную часть острова, а на южной находились армейские зенитчики и связисты.

— Ох и досталось нам тогда, — признался полковник. — Война навалилась внезапно. Лейтенант Девятых решил на мыс отправить часть людей, чтобы потом ударить во фланг, если фашисты высадятся десантом на остров. Я тоже попросился на мыс, но лейтенант сказал: «Вы, рядовой Радченко, останетесь со мной!» Вечером налетели самолеты и стали бомбить остров. Загорелся лес. Дым ел глаза. В это время вражеские катера высадили десант на остров. Ну и заварилась каша. В ход пошли гранаты. В разгар боя ранило начальника заставы. Я наскоро перевязал его. Он и говорит мне: «Ванюша, давай на материк, доложи командованию, что будем стоять насмерть. Это мой приказ, и ты обязан его выполнить». Я побежал к берегу, а шлюпок нет. Была у нас одна, но на ней мы отправили на материк раненых. Тогда я нашел на берегу толстое бревно и покатил его к воде. Переправился через пролив и обо всем доложил командованию.

— А как же лейтенант? — тихо спросил Марков.

— Погиб начальник заставы. Тяжело это сознавать… Когда у ребят кончились патроны, гитлеровцы бросились в атаку. Но Девятых, хотя и потерял много крови, поднялся с земли и шагнул им навстречу с зажатой в руке гранатой. — Полковник умолк, прикурил папиросу и вновь заговорил сиплым, простуженным голосом: — Так и потерял враз и командира, и старшего боевого друга. Потом я не раз ходил в атаку, меня дважды ранило, но лейтенанта Девятых не забыл. Живет он во мне… У каждого из нас есть свой первый учитель в армии — командир. У меня был лейтенант Девятых. А кто у тебя?

— Петр Кузьмич Капица.

— Кто? — удивился полковник. — Капитан траулера «Кит»?

— Да.

Игорь почему-то отвел глаза в сторону, он не смотрел на начальника пограничного отряда, задумался о чем-то своем, далеком и тревожном. Ему не хотелось рассказывать о том, как он, матрос Марков, впервые ступил на палубу боевого корабля, как принял его в свою боевую часть капитан-лейтенант Петр Капица. Вспомнив все это, Марков взглянул на полковника. Радченко молчал. Потом Марков сказал:

— Тогда я плавал матросом. Капица был штурманом…

— Ну-ну… Радченко встал с дивна, тяжелыми шагами прошелся по комнате, выглянул в окно, надеясь увидеть во дворе жену, но Веры все не было, и от этого ему было не по себе — гость в доме, пора завтракать, а жены нет. Огорчился в душе, но виду не подал. Обернулся к Игорю: — К брату поедешь на заставу?

Марков озабоченно сдвинул брови, неожиданно его лицо сделалось строгим и холодным.

— К Павлу еще успею, а вот к вам, Иван Андреевич, у меня дело от самого комбрига Громова. Понимаете, такая штука. «Рыбаки» у нас появились и все норовят подойти ближе к острову Баклан. Что-то их там уж очень интересует. Мы осматривали судно «рыбаков». Однако ничего существенного не обнаружили.

Полковник чуть ли не рассердился:

— Чего же ты время теряешь? С этого бы и начинал — Он встал, потянулся к вешалке, где висела фуражка, взял ее, надел. — Вот что, поедем в отряд, там обо всем и потолкуем…

Вернулся домой Радченко поздно. Жена сидела за столом и что-то шила. Едва он вошел в комнату, тонко задребезжал звонок телефона. Радченко взял трубку. Вера заметила, как у мужа дрогнула правая бровь.

— Ясно. Вас понял. Еду.

Звонил дежурный отряда, доложивший о том, что на заставе майора Павла Маркова дозор обнаружил признаки нарушения государственной границы в районе Черного камня. К месту обнаружения вышла тревожная группа.

«Выходит, не зря меня предупреждал начальник разведотдела, — подумал полковник. — Появился все-таки нарушитель. А на море «рыбаки», как говорил каперанг Громов. Не одна ли это цепь?»

Радченко шагнул к двери.

— Что-нибудь серьезное? — спросила жена.

Он уклончиво ответил:

— Да так, Вера… Служба…

В словах мужа Вера уловила беспокойство. Подошла к нему так близко, что в ее темных глазах он увидел искорки.

— Ладно, иди. На твоих плечах граница, — тихо сказала она.

Уже сидя в машине, которая мчалась вдоль крутого берега моря, ярко освещая фарами дорогу, усыпанную мелким гравием, полковник подумал: «Что там на заставе?» У Радченко было немало забот, порой столько наваливалось дел, что допоздна засиживался на службе. Охране границы он отдавал всего себя. Даже Вера, с которой немало лет прожил на границе, как-то рассердилась: «А памятник тебе, Ванюша, все равно не поставят». Он почувствовал, как защемило сердце. «Ты о чем говоришь, Вера? Я же не могу с кем-то делить свой долг. Долг — не булка хлеба, милая…» Ночью, в непогоду он спешил на заставу, где нарушен охраняемый участок, старался организовать поиск нарушителя так, чтобы не подменять начальника заставы, но помочь ему определить наиболее вероятный путь захвата нарушителя. Так было не раз и тогда, когда Радченко возглавлял заставу, которой сейчас командовал майор Павел Марков. К нему полковник питал не только уважение, но полагался на него во всем, ибо не было еще случая, чтобы на этой заставе безнаказанно прошел нарушитель. Сам Марков был офицером бесстрашным. Охраняемый заставой участок он знал как никто другой.

Радченко шумно вошел в штаб. Дежурный по отряду доложил о том, что его вызывала Москва. Звонил майор Игнатов.

— Что-нибудь передал? — полковник снял фуражку, причесал волосы.

— Он снова позвонит. И вот еще что, — продолжал дежурный, — майор Марков выехал с тревожной группой. Обнаружены следы у реки. Старший наряда ефрейтор Костюк…

— И все?

— Все.

— Ну-ну… — задумчиво проговорил полковник. — Вот что, вызови ты мне Маркова по рации. Немедленно! Я буду с ним говорить.

Но тут зазвонил другой аппарат, и Радченко снял трубку. Когда услышал голос Игнатова из Москвы, насторожился.

— Так, так… Понимаю. Принять необходимые меры… Кто-кто? Илья Морозов… Есть, записал. Где Марков? На участке заставы с тревожной группой. Пока лишь обнаружены следы у реки, неподалеку от берега моря. Слушаю. Вас понял. Все учтено, так и доложите генералу. Я лично займусь этим делом. Вас понял. Если что — сразу дам знать. До свидания.

Радченко глубоко задумался. Молчал и дежурный. Наконец он протянул полковнику трубку, доложив, что на приеме майор Марков.

— Слушай внимательно, майор! — громким голосом заговорил полковник.

Радченко предупредил, что на левом фланге заставы должен появиться нарушитель границы. Видимо, он попытается скрытно переправиться через реку, лесом добраться в село, а уж там затеряться среди людей. По паспорту он — Илья Морозов. Новые хозяева дали ему кличку Серый.

— Нарушитель матерый, вооружен, места ему хорошо знакомы, так что будьте начеку. — Полковник сделал паузу, потом жестко добавил: — Постарайтесь взять живым. Резервы штаба отряда выходят к лесу, они блокируют выходы к селу. Может, обнаруженные следы и есть следы Серого?

— Пока не ясно, товарищ полковник, — голос Маркова был спокойным и твердым. — Я принял все меры. Поиск сложный… Но мои ребята в грязь лицом не ударят.

…Сидя в камыше, Серый вдруг вспомнил родной дом на Кубани, отца вспомнил, будто наяву увидел его добродушное, морщинистое лицо, услышал голос: «Я, сынок, когда воевал на море, то часто по ночам видел тебя во сне. Для меня это было счастьем». Серый усмехнулся. Счастье… А разве у него нет своего счастья? Он жил своей мечтой — плавать в океане, прокладывать судну курс в штормы и бури… Да, это было для него счастьем. А потом катер наскочил на камни, разбился, и Серый потерял свое счастье. Теперь у него другая жизнь. И судьба у него другая. Кто он — враг? Нет, Серый еще никого не убил, никого не ранил. То, что вместе с разбитым катером утонуло четверо рыбаков с траулера «Кит», — вот это до сих пор тяжкой болью отзывается в груди, и не попади он на чужой берег, ему бы этого никто не простил. А теперь вот ему дали особое задание — перейти советскую государственную границу и встретиться с рыбаком по кличке Коршун. Серый знал, что Коршун хитрый и ловкий, предан Ястребу. Его даже укололо самолюбие, когда Ястреб, инструктируя его, несколько раз подчеркнул необходимость скрытно встретиться с Коршуном, чтобы ни один посторонний глаз этого не видел. «Вы, надеюсь, все поняли?» — строго спросил Ястреб, хмуря брови, в его глазах яростно сверкали огоньки. «Да, шеф, я все понял, и если на мой след нападут чекисты, живым в руки не дамся». Уже когда его доставили к границе, на тот участок, где лесорубы вели заготовку леса, Ястреб после недолгих раздумий как бы вскользь спросил, где находится его отец. Серый, естественно, насторожился. Сказал, что отец живет на Кубани. А может, и умер, в последнее время он часто болел. Ястреб усмехнулся, на его скуластом лице не было и тени добродушия. «Ваш отец еще многих переживет», — сказал он, и в его словах Серый уловил неудовольствие. Потом, ничуть не тая своих мыслей, Ястреб сообщил, что Аким Рубцов чувствует себя хорошо, даже приезжал на Север, на его, Серого, похороны. И, не дождавшись ответа, предупредил: к отцу не ездить, пусть по-прежнему верит, что его сын погиб вместе с катером. «А если вдруг…» — начал было Серый, но Ястреб сердито прервал его: «А если он где-то встретится, то надо его убрать». Серый затаил дыхание: «Убить отца?» Ястреб усмехнулся: «Да, иначе он может вас выдать».

Теперь же, сидя в укрытии, Серый рассудил иначе: к отцу он съездит, только бы пройти через границу. Надо сидеть молча, ждать, когда наступит полночь. Шел дождь, и кто знает, возможно, пограничники и не станут обходить берег реки? Кому охота мокнуть под дождем? Хороший хозяин в такую погоду и собаку не выгонит во двор. Где-то неподалеку закрякал селезень. Серый, раздвигая руками кустарник, стал пробираться ближе к воде. Вот она, песчаная коса — узкая полоска земли, и чтобы добраться до нее, надо перейти реку вброд метров семь-восемь. На это и рассчитывал Серый. Очень утомительно сидеть и чего-то ждать. Уже час ночи, а Серый все еще сидит как в западне. Рядом в кустарнике что-то зашуршало. Серый замер. Но тут же он увидел, как выплыла дикая утка, а за ней селезень.

«У них любовь. И у меня была любовь, а теперь вот один я тут на чужой земле, как тот краб-отшельник», — озлобился Серый и решил, что ему пора идти…

Он тихо вылез из воды, огляделся по сторонам, прислушался и, убедившись, что никого нет, легко вздохнул. Вода в реке была холодной, и он озяб, но ловко, в одну минуту, переоделся в сухое, затолкал вещи в длинный, как рукав от шубы, целлофановый пакет и, завязав его морским узлом, опустил в воду.

«Теперь ни одна живая душа не найдет мой пакет, а вернусь, снова переоденусь, и делу конец».

Серый так думал, а сам дрожал как в приступе лихорадки. Над рекой и лесом стояла глухая, беззвездная ночь. Все небо в черных тучах. Дремал густой сосновый лес, а поверх деревьев, где-то далеко-далеко алел горизонт, постепенно и бесшумно таяла ночь, наступал рассвет. Он немного постоял, нащупал в правом кармане брюк тяжелый браунинг и только тогда двинулся в сторону леса. Он хорошо знал эти места, но шагал настороженно, то и дело останавливался, прислушиваясь к шороху в кустах можжевельника. Дождь был ему на руку — смывал на песке его глубокие и плоские следы. Но прошло некоторое время, и дождь перестал. В зябких предрассветных сумерках стали видны деревья. И все же неспокойно было на душе у Серого; то и дело он оглядывался назад — не следит ли кто за ним, ступал по земле осторожно, как ступает волк, приготовившийся броситься на свою жертву. У густой разлапистой ели он остановился, перевел дыхание. И вдруг его охватил страх: у соседнего куста он увидел чью-то тень. Она медленно поползла, потом метнулась в сторону, к бугорку, поросшему колючим можжевельником. Серый мигом упал животом на землю, выхватил из кармана браунинг и выбросил правую руку вперед, готовясь выстрелить. Чья эта тень? Неужели за ним наблюдают, идут по его следам? Он лежал на сырой земле, пахло прелыми листьями, смолой и еще чем-то терпким. В грудь что-то давило, видно, корневище. Но Серый лежал затаив дыхание. Но что это? Тень куда-то исчезла, у бугорка ее нет; неужели ему почудилось? Нет, его на мякине не проведешь. Человек, который идет по его следам, должно быть, спрятался в кустах и ждет, когда он, Серый, поднимется с земли и зашагает к лесу. Так он лежал долго, пока не увидел, как из орешника, что рос у бугорка, выскочила бурая лиса. У него отлегло на сердце, выругался про себя: вот лесная тварь сколько страха нагнала, расскажи Ястребу — не поверит. А во что он вообще верит? Ничего для Ястреба не свято, даже сейчас, далеко от хозяина, Серого будоражат его слова: «У Коршуна очень важное задание, речь идет о новой подводной лодке русских… Ты уж там постарайся ему помочь». Однако Серый, выслушав хозяина, не произнес своих обычных слов «все сделаю, шеф», а совершенно неожиданно для Ястреба спросил: можно ли полностью довериться Коршуну? А вдруг его выявили чекисты и теперь он ведет двойную игру? Ястреб рассердился: «Серый, не мели чепуху. Коршун старый наш агент, у него есть и опыт, и знания».

Но где же здесь, у Песчаной косы, тропинка? Найти бы ее, проскочить через болото, а там и лес. Он шел долго, однако тропы не находил, и это его беспокоило: уже рассветало. Пока наступит утро, ему надо перебраться через болото. Он торопился и не глядел себе под ноги, то и дело спотыкался, у огромного серого валуна упал, угодив плечом в ствол дерева. Негромко выругался:

— Вот дьявол! Где же тропинка?

Серый считал себя знающим человеком, однако тут он растерялся: в чужом краю все для него было новым, загадочным, не то что у себя на родине, где годами струится милая его душе Зорянка. И вода в этой реке прозрачная, не то что здесь, и камыш высокий, густой, заплывешь, бывало, на лодке, притаишься и ждешь, когда на зорьке появятся дикие утки. Охотой он увлекался, стрелял метко, даже отец завидовал ему. «У тебя, Петька, глаз меткий и рука крепкая…» Теперь охота на уток ему ни к чему, теперь у Серого другая охота, за которую ему хорошо платят. Интересно, думал Серый, как бы повел себя его отец, узнав, что он живой? У Серого даже мурашки побежали по спине, и хотя ему было горько и страшно от мысли, что на родине его считают погибшим, но его подобрали иностранные «рыбаки», он оказался за рубежом. Допросы, пытки… Выбор один — или соглашаться на них работать, или подыхать с голоду. «Попадешь домой — тебя поставят к стенке», — говорил Ястреб. И вот что странно: вспоминая об отце, Серому не было его жаль, наоборот, в его душе росла неприязнь к нему; он и сам не мог объяснить, почему так, но, несмотря на это, твердо решил повидаться с отцом: лелеял надежду, что наверно же после его «гибели» Оля приезжала к отцу. Серый знал, что теперь он никогда не вернется на родину, и все же мысли о тех, кто его знал, мучили его.

16

Серый осторожно пробирался к лесу. И чем дальше он уходил, тем больше росла в нем тревога. И вдруг на душе у него похолодело — он заблудился. Теперь надо снова вернуться к реке, где час назад он вылез на берег и спрятал свою одежду. Едва зашагал через заросли кустов, как из-за бугорка кто-то выскочил. Он схватился за оружие, и тут же страх рассеялся. То был серый заяц. Он отбежал к сосне, постоял на задних лапах, разглядывая, кто это нарушил его покой, потом побежал в сторону песчаной косы. А там из кустарника выскочила бурая лиса. Она было погналась за русаком, но, увидев человека, остановилась, замерла у камыша. Ишь как заяц дал стрекача! Серый подумал: все хотят жить: и заяц, и лиса, и Ястреб… Да, Ястреб особенно хочет жить. Сам не пошел на встречу с Коршуном, его послал. А что выпадет ему? Если удастся пройти болотом, то считай, он в безопасности. Целую неделю Серый наблюдал за соседним берегом, под видом лесоруба до боли в глазах всматривался в лесную поляну, песчаную косу, и за все это время не видел ни одного пограничника. Выходит, прав Ястреб, когда уверял его, что на этом участке заставы тишь да гладь. Но учти, говорил Ястреб, если что, в руки живым не давайся. «Я верю тебе, Серый, как самому себе, и будь я лет на пять помоложе, сам бы пошел… Жизнь — копейка, если у тебя на шее петля. Но у тебя нет этой петли, значит, и жизнь тебе не в тягость…»

«Ты, милый Ястреб, можешь мне не верить, потому что у меня теперь выход один — или петля на шее, или служить таким, как ты, врагам и убийцам, — размышлял Серый. — Но я пуле башку подставлять не хочу. Нет, милый Ястреб, моя жизнь мне дорога. Но это первое мое задание, и я боюсь. Ты, Ястреб, не боишься, потому что уже убивал людей, а я еще никого не убил. Я лишь катер разбил, погибли люди, но я не умышленно его разбил, это случилось ночью, в шторм. Я просто нарушил приказ капитана судна и повел катер в шторм».

На душе Серого стало мучительно-тревожно; и тихо кругом, и никто вроде за ним не следит, а на душе какая-то тяжесть, как тогда, когда катер налетел на подводную скалу у острова Баклан, раскололся надвое и в считанные секунды затонул. Небось Лена, дочь боцмана Ковшова, до сих пор его проклинает. А капитан судна? Попадись ему в руки, так он сам бы ему набросил на шею петлю. Самым мучительным для Серого было то, что отец считает его погибшим, даже приезжал на море хоронить его, небось по старому морскому обычаю бросал на месте гибели судна венок из живых цветов.

Серый подошел к лощине, ее заволокло туманом, кое-где сквозь сумрак просматривались кустарники. Куда идти дальше? Между лесом и рекой неподалеку от Песчаной косы лежал большак, местами заросший бурьяном. Над ним так же клочьями клубился сизо-молочный туман. Еще издали он увидел кряжистый дуб, о котором ему говорил Ястреб. Надо идти левее этого дуба на север, потом, метров через триста, свернуть направо, там и будет тропа к болоту. Кругом тихо, спокойно, только изредка прокричит сова да в камышах пропоют дикие петухи. Уже совсем рассвело, и он заторопился к дубу, чтобы скорее выйти к болоту. Он не шел, а почти бежал. Небо над лесом уже прояснилось, заголубело, где-то далеко за рекой прогремел гром, сверкнула молния. Обойдя дуб справа, он увидел тропу, заросшую бурьяном, и обрадовался. Наконец-то нашел ее.

На траве и деревьях дымилась густая роса. Пока он шел, промок, сапоги раскисли, руки оцарапал о колючий кустарник. Но разве все это может сравниться с тем, что предстоит ему сделать там, у Коршуна?.. Стараясь не поднимать шума, Серый крупными шагами прошел вдоль песчаной косы, ухватился за ветку березы и взобрался на бугорок. Отсюда река была как на ладони; до самого горизонта блестела вода, но не было ни одной живой души. Ему надо было хоть минуту-две передохнуть, а уж потом двигаться дальше, но мысль о том, что пограничный дозор с овчаркой может показаться, заставляла его спешить. Чего он боялся? В сущности, чтобы не выстрелили ему сзади, в спину. В открытом поединке, пусть даже пограничников будет двое, он сумеет увернуться от их огня, а уж потом… Только бы успеть ему вскинуть браунинг и нажать курок. Стрелять насобачился он метко. И все же на душе по-прежнему муторно, холодно, как будто туда попала льдинка. Серому это знакомо: когда затонул катер и он вплавь добирался к маяку, и за эти сорок минут, когда плыл в ледяной воде и судорога могла свести ноги, он буквально поседел. Теперь он также испытывал страх, как будто ему предстояло спуститься в глубокую пещеру с гремучими змеями. Стон, кто же его назвал змеей? Ах, да, Петр Кузьмич Капица. В тот день Петр самовольно повел судно вдоль скал, и капитан так на него рассердился, что сказал: «Ты, Петр Рубцов, как та гремучая змея — так и жди, когда ужалишь». «Эх, капитан, капитан! Теперь тебе не достать меня, — думал Серый, — а я могу и тебя кокнуть, и твоего Степана. Но я не стану этого делать. Мне нужен твой сын. И мне и Коршуну. А ты — плавай себе на здоровье, лови рыбку, большую и маленькую».

Серый свернул влево и направился к болоту. То там, то здесь чернели кочки, но он легко и свободно шел по тропе, петлявшей между кустами. Вот и болото. Над ним висел промозглый туман. Надо поискать кусок жердины, попробовать, глубока ли трясина, а уж потом решить, куда идти.

Наступило хмурое утро. Лес проснулся, ожили птицы: на толстый ствол дуба сел дятел и звонко застучал клювом. Серый у дуба поднял с земли длинную засохшую палку, подошел к самой воде, ткнул перед собой шестом. Шест метра на полтора погрузился в серо-зеленое месиво. Ястреб говорил, что можно пройти вдоль камыша. Кажется, это и есть то самое место. Серый стал шарить по болоту шестом. Наконец уперся в твердую почву.

Нарушитель тихо и осторожно ступал по земле. Все складывалось хорошо, и он даже усмехнулся. Если ему никто не помешает, то через час он выйдет к Черному камню, а там неподалеку и село. Только бы его не заметили пограничники. Серый зазевался, нога соскользнула с твердого грунта, и он по пояс очутился в зловонной жиже. Надо ухватиться за что-нибудь, иначе конец. Серый бросил палку, обеими руками стал цепляться за кочки. Кое-как он дотянулся до ветки березы, схватился за нее и стал подтягиваться к дереву. Наконец он вылез из трясины и, когда очутился на твердой земле, вздохнул. Теперь за болотом его никто не обнаружит. Серый осмотрелся. Прямо перед ним небольшая, как футбольное поле, полянка, густо заросшая травой. Слева протекала река, справа — неглубокая ложбина. Серый подумал, что если бы сейчас его заметили пограничники, пожалуй, и бежать некуда. Разве что в лес. Но от овчарки не уйдешь! Уже однажды, прошлым летом, Серый пытался перейти границу в другом месте, в районе Черного камня. Трое суток сидел он в расщелине скалы, выжидая, когда над землей опустится туман. Ему удалось добраться к опушке леса, но пограничники обнаружили его следы. Пришлось улизнуть… В тот раз его едва не схватили у Черного камня. Он был вынужден отстреливаться, и если бы не убил овчарку, которая почти настигла его, пожалуй, его бы схватили. И вот теперь он снова пытается пройти через кордон.

Передохнув, Серый зашагал вперед. Небо совсем прояснилось над лесом, багряное солнце позолотило верхушки деревьев. Кругом дремала тишина. «Жаль, что задержался на болоте, я бы уже добрался к селу. Придется теперь до вечера отсиживаться в лесу».

Через поляну, однако, он не пошел, обогнул ее, а затем направился в сторону ложбины. И вдруг так и замер у куста — на бугорке, в конце ложбины, стоял человек. Отсюда было трудно рассмотреть, кто он, то ли рыбак, то ли лесоруб, а может, просто житель поселка. Только не пограничник, на нем нет зеленой фуражки. Наверное, человек не видел его, потому что глядел в другую сторону, на реку, где на гладкой тихой воде купались утки. А может, это охотник? Да, так оно и есть, в руке у него ружье. Серый затаился. Человек с ружьем постоял на бугорке и двинулся в его сторону. Он шел торопливо по поляне и на ходу рвал какие-то цветы. Серый, притаившись под кустом, не спускал с него глаз. Когда незнакомец подошел совсем близко, нарушитель увидел в его руке… палку. Человек остановился шагах в десяти от него, повернулся к нему спиной и загляделся на болото. Постоял с минуту и зашагал дальше. У дуба, где недавно стоял Серый, человек остановился и что-то стал разглядывать на помятой траве.

«Так это же мои следы! — обожгла догадка Серого. — Что делать? Следы свежие. Человек может поднять шум. Убрать его?» Серый мигом оценил создавшуюся обстановку. Человек остановился у дуба, к нему можно подобраться со стороны леса и выстрелить в спину. Нет, стрелять опасно — услышат на заставе. Его надо убить ножом. Серый выхватил из-за голенища финку, но в это время человек выпрямился, и в его руках Серый увидел букет. «Что же делать?» — растерялся Серый и снова ощутил холодок в душе, холодок зябкий, сырой, как недавний предрассветный туман. Все тело Серого горело от напряжения и усталости, ноги стали тяжелыми, непослушными. Только страх, что его могли обнаружить, заставлял быть настороже. «Что же теперь делать?» — вновь спросил он себя, однако выхода не находил. Сначала он подумал, что ему следует идти дальше по своему маршруту, но тут же отверг эту мысль: надо ему проследить за человеком в сером костюме. Кто надоумил его рвать цветы в такой ранний час? Откуда он пришел? Кто его сюда послал? Серый задавал себе один вопрос за другим, однако ответа на них не находил. Он осторожно выбрался из кустов, укрылся за толстым стволом кряжистого дуба и незаметно подглядывал за человеком. Тот нарвал букет каких-то цветов и стоял во весь рост, не прятался, не глядел во все стороны, не выискивал чего-то, и это немного успокоило Серого, хотя по-прежнему он был настороже. Хотел было выйти из своего укрытия, подойти к человеку, заговорить с ним, но что-то его удержало от этого шага. Во всем облике нежеланного свидетеля было что-то чуждое, пугающее. Серый услышал, как незнакомец тихо запел: «Прощайте, скалистые горы, на подвиг Отчизна зовет…» Голос у него был тихий, бархатистый. Серый словно прирос к дереву, не мог сделать и шага, какая-то гнетущая боль сковала его. Он стоял на своей родной, советской земле, а был для нее чужим. До боли в сердце пожалел, что ушел с родной земли, вырвал из нее корни и ничто теперь его не связывает с ней. Живя в чужом краю, он надеялся, что забыл уже об отце, о тех, с кем плавал на траулере, забыл Кубань, своих земляков, забыл свою школу, где проучился десять лет. Эх, нет, не забыл! С первого же шага на этой земле его бросило в жар. И, видно, долго ему не забыть родных рассветов, речку Зорянку… «Кажется, я совсем раскис», — упрекнул себя Серый. Ему надо идти дальше, туда, где ждет его Коршун. Но как идти через поляну, если она вся на виду и незнакомец сразу заметит? Выходит, надо таиться до тех пор, пока не уйдет незнакомец. А тот все любовался своим букетом.

«Ах ты черт! И откуда ты взялся? Видно, рыбачил у реки, а теперь забрел на полянку, чтобы нарвать цветов. Молодой, энергичный, должно быть, влюблен…» Неожиданно Серый вспомнил Олю, нежную и такую добрую, радистку с траулера. У нее милое лицо, черные глаза, в которых всегда светились огоньки, а когда он целовал ее, то в них было столько печали, что ему становилось не по себе. В то памятное утро, когда он уходил на катере в соседнюю бухту, она ласково обняла его и прошептала: «Теперь ты, Петя, мой до гроба. Если с тобой беда какая случится, знай — и мне не жить». Слова Оли больно обожгли его, и даже теперь, спустя три года, Серый не мог вспомнить их равнодушно. Он давно, еще на траулере, признался себе, что любит Олю, что будет она ему женой. А потом все рухнуло… Интересно, где она теперь, его милая и добрая Оля? Может, после его исчезновения приехала к отцу на Кубань и живет там? Эх, полжизни отдал бы Серый, только бы взглянуть на нее! Беспокоило и другое. Незадолго до ухода на катере она как бы вскользь обронила: «Ты, Петя, не торопись в море, а то нам тут будет скучно без тебя…» Кому — нам? Тогда же он задал себе этот вопрос, но спрашивать ее не стал. И только потом, когда выбрался с тонущего катера на берег, когда ночевал у маяка, вдруг ясно и отчетливо осознал: у нее будет ребенок!

Размышления Серого прервали чьи-то шаги. Он выглянул из-под куста и обомлел: незнакомец шел в его сторону. Теперь Серый оказался в трудном положении: спрятаться в кустах он не успеет, стоять у дерева и ждать, когда его увидит незнакомец, было бы глупо с его стороны. Человек между тем шел неторопливым легким шагом, на ходу рвал цветы. Он подошел совсем близко, Серый разглядел его худощавое лицо, косой шрам на правой щеке, как будто кто-то приложил к ней раскаленную подкову. Унимая дрожь, нарушитель настороженно ждал, что будет дальше. Он затаился у дерева, надеясь, что его не обнаружат. И — о чудо! — незнакомец, не доходя до него метров пять, остановился, что-то поднял с земли и зашагал в другую сторону. Вздох облегчения вырвался у Серого из груди. Теперь он знал, что избавлен от лишних глаз. Конечно, на случай встречи он нашел бы что сказать, но лучше не встречаться.

Серый присел в траве, достал из кармана карту. Глянул на черные кружочки и вдруг понял, что забрел он так далеко, что рядом должна быть буровая вышка, где работали геологи. Возможно, незнакомец — геолог. Подумав об этом, Серый пожалел, что и словом не обмолвился с этим парнем, глядишь, и выудил бы что-нибудь ценное из разговора.

Серый пересек поляну, вышел к ложбине и справа, у просеки, увидел железную вышку геологов. Значит, отсюда до села километра три, не больше. Он обрадовался, однако свернул влево, чтобы обойти вышку: будет лучше, если его никто не увидит. От греха подальше, как любил говорить Ястреб. Ну и хитрюга этот Ястреб, сам не пошел, а его послал… Но теперь все страхи позади. Серый выйдет на дорогу и направится к поселку. При этой мысли на душе у него стало легко и свободно. Он шел неторопливо, не оглядывался, не смотрел по сторонам — мало ли кто идет по дороге? Оглянулся только тогда, когда услышал сзади какой-то шум, похожий на фырканье. На тропинке схватились два черных кота, выгнув спины и поджав хвосты, готовые вцепиться зубами один в другого. Серый поднял с земли голыш и бросил в котов. Те испугались, нырнули в кусты. Видно, где-то неподалеку живет лесник, если тут бродят коты. Серый уже готов был выйти на проселочную дорогу, как услышал за спиной голос:

— Эй, товарищ…

Серый остановился и когда увидел парня, то страшно удивился: откуда он появился? Это был тот самый незнакомец с букетом цветов. Он шел к нему с улыбкой на лице. Мысль обожгла сердце Серого: «Выследил, гад?» Но тут же он подумал о другом: парень пошел влево, вот и встретились… Что ему надо? Серый стоял на месте, кусая сухую травинку, он старался быть спокойным, но сердце бешено колотилось. Парень подошел к нему, поздоровался, на его лице по-прежнему сияла улыбка.

Серый усмехнулся:

— А ты что, милиционер?

Парень смутился:

— Геолог я… При чем милиция? Я из бывших моряков.

— А, ну-ну, — неопределенно проговорил Серый. И тут же добавил: — Дождик всю ночь дурака валял. Я вот весь промок.

— Что, грибник?

— Да как тебе сказать. — Серый не знал, что ответить, если грибник, то где же корзинка? Помедлив, он вздохнул: — Рыбак я… То есть ходил рыбачить. В совхозе работаю…

— У Песчаной косы рыбачил? И разрешили?

— Кто?

— Там ведь неподалеку застава…

Серый мигом смекнул, широко улыбнулся, похлопал парня по плечу.

— Марков меня знает, он и разрешил.

— Майор? — спросил парень.

— Ага, — Серый равнодушно ковырнул носком сапога землю. — Я знаю его. И брата его знаю, на корабле плавает…

— А вы небось начальство?

— Счетовод совхоза. А вы?

— Вышку видите? — парень кивнул в противоположную сторону. — Слесарь я… У нас там есть девушка Катя, у нее сегодня день рождения. Мастер велел мне цветы достать. — Он сделал паузу. — А где же ваша рыба?

Серый смутился.

— Сеть я выставил… Понимаешь? Ты уж никому ни слова, а то рыбнадзор и сеть заберет, и оштрафует… Недозволенное орудие лова, так сказать.

— Пешочком в село? — усмехнулся парень.

— Размяться надо. Тебя-то как зовут?

— Илья Скребов. А вас?

— Тезки, значит, мы. Морозов я, Илья… — И, тяжко вздохнув, добавил: — Вечером буду сеть трусить, приходи, Илья, рыбы дам на всю вашу братву. Начальник-то у тебя есть?

— Так он же не раз бывал у вас в совхозе, разве не знаете?

— Погоди, запамятовал… — смутился Серый. — Этот, как его… — Он сделал вид, что никак не может вспомнить фамилию, рассчитывая, что парень подскажет. Так оно и вышло.

— Крякуха Иван Иваныч!

— Верно. Вот чертова память, иногда подводит меня. Крякуха, ну да, он. Добрый такой, а?

— А я боюсь его, — признался Илья. — Слесарь я молодой, а он тридцать годов уже геолог. Любой тебе камень прочтет, где и когда он родился, из какого материала скроен. Строгий и знающий свое дело. Послал вот меня за цветами, так я рад побыть один. Вчера Крякуха чуть мне не всыпал.

— Что, провинился?

— Да нет, работу я свою люблю. Мать ему нажаловалась, что домой редко пишу, а она болеет. Ну, значит, и пристыдил меня Иван Иванович. Ну, ладно, я пойду. Может, заглянете к нам? Угостим вас чайком.

— Спасибо, — Серый дотронулся до плеча слесаря. — Тороплюсь в совхоз. А вечерком ты приходи, ладно? У меня всегда богатый улов.

— Не смогу, видно, — пожалел парень. — У Кати день рождения, мы вечеринку устроим… Вы приходите.

— Постараюсь. Мне еще к начальнику заставы забежать надо, насчет продуктов договориться.

— К самому Маркову?

— К самому…

— Когда?

— Сегодня в обед, может, и заскочу. Мы с ним условились.

— А вы захаживайте к нам. Геологи — народ добрый, обогреют и накормят. Я познакомлю вас с ребятами, покажу интересные камешки.

«На кой черт вы мне нужны, — озлился в душе Серый. — Сматывай поскорее удочки, гад ползучий. Хорошо, что не стал допытываться, кто я такой и что тут делаю, а то бы…»

— Ты лучше приходи в совхоз, — улыбаясь, сказал Серый. — Небось холостой?

— Ага. Робкий я с девчатами…

— Ну и чудак. У нас в совхозе девчат что яблок на дереве, выбирай любую. — Серый поглядел поверх головы парня: у корявого дуба кто-то пробежал. Но то был серый заяц. — Так ты приходи, я познакомлю. Только не сейчас, через недельку, например.

— А как вас найти? — спросил парень, лукаво щуря глаза. — Вы там в конторе? Я, может, днями буду в совхозе. Они и нас обеспечивают продуктами.

«Чего он пристал? — засуетился Серый. У него мелькнула мысль убить слесаря. Вернется к своим геологам и расскажет, что видел счетовода, взбредет им в голову позвонить в совхоз, и вся липа раскроется. Нарушитель пожалел о том, что выдал себя за счетовода Илью Морозова. — Впрочем, чего мне бояться? — повеселел он. — В совхозе есть счетовод Илья Морозов. Молодец Ястреб, все предусмотрел».

— Так где вас найти? — вновь поинтересовался парень.

— Приходи в совхоз, и увидимся, — через силу улыбнулся Серый.

Парень, сдвинув высоко брови, растерянно посмотрел на «рыбака». Задержал пристальный взгляд на его сапогах. Его серые задумчивые глаза словно бы говорили: «И чего ты бузу прешь, товарищ Морозов? Кто же ходит на рыбалку в кирзовых сапогах, в костюме, да еще при галстуке? А где твой транспорт, если ты рыбак? Ведь от совхоза до Песчаной косы семь километров. Брешешь же ты, Морозов», — и он неожиданно спросил:

— Куришь?

— Ага.

— Сигареты?

— Точно.

— Угостить?

— Если есть… — Парень явно хотел курить. Нетерпеливо переминался с ноги на ногу, ожидая, когда «рыбак» достанет пачку.

Серый не спешил. Снял фуражку, поглядел на абрикосовый диск солнца и кивнул в сторонку, где валялась груда камней.

— Посидим, а? — предложил «рыбак». — Я зверски устал. Я на велосипеде приехал, да шину где-то проколол, пришлось драпать пехом. Сигареты у меня крепкие…

Слесарь тряхнул каштановым чубом:

— Крепкие — это хорошо. Я люблю, чтобы до кишок продирало.

Они присели на камнях. Здесь росла густая высокая трава, припекало солнце. Серый молча достал сигареты, одну протянул парню, другую взял себе.

— Я, Илья, знаешь сколько исходил морей и океанов? Тебе и не снилось. Житуха на море — это не в совхозе. А что ты видел в своей жизни? Чего добился? Разве что шрам заработал…

Выражение лица у парня стало немного растерянным, и Серый подумал, что собеседник обиделся, потому поспешно добавил:

— Не сердись. Я не знаю, где тебя так угораздило.

— Шрам? — усмехнулся парень. — Бурили как-то мы… Заел стопор. Я бац его молотком. Пружина выскочила и — в щеку. Шрам не беда. Мастер говорил, что надо бояться ран на душе.

— Дельное сказал мастер, — поддакнул Серый и достал зажигалку. — Закуривай…


Серый поспешил к лесу, чтобы напрямик выйти к селу. Сосны и другие деревья росли густо, и это было ему на руку: он не маскировался, не останавливался, как у реки, не прислушивался. Он спешил. Нарушителю хотелось скорее добраться до села, чтобы утром на попутной машине укатить в приморский город.

Серый передохнул и начал раздумывать, то ли ему сейчас встретиться с Коршуном, то ли после визита к отцу на Кубань. «Приехать к отцу надо ночью, чтобы меня никто не видел. Пробуду у бати день-два и уеду. Как объяснить ему свое «воскрешение»?

…Лес кончился. Серый, обогнув заросли можжевельника, вышел на открытое место и увидел белый домик. Неужели он заблудился? Ястреб ничего не говорил об этом домике. Кто в нем живет? Рядом — земля совхоза. Может, здесь живет сторож? Пока нарушитель раздумывал, во дворе появился старик и собака дворняжка. Собака почуяла чужого человека и залаяла. Серого увидел и старик. Но странное дело, он постоял-постоял во дворе, поглядел в его сторону, потом зашел в дом. Нарушителя охватила нерешительность: идти к старику или нет? Наконец отважился зайти. Белая собачка загавкала и умолкла, виляя хвостом. Серый постучался и, не дождавшись ответа, толкнул плечом дверь. В полутемной комнате сидел тот самый старик, которого он видел во дворе.

— Добрый день, дедусь! — Серый закрыл за собой дверь, снял фуражку, передохнул. — Вот порыбачить приехал на субботу. Кто я? Геолог. Ищем в здешних краях нефть.

Старик был низкорослый, жилистый, лицо рябое, с густой сеткой морщин. На приветствие Серого он ответил поклоном, однако руки не подал.

— Нефть — это надо, — улыбнулся старик. Он потрогал пальцами рыжую бороду, потом встал, заходил по комнате. Комната была небольшая, с низким потолком, стены, однако, чисто выбелены, над кроватью висел ковер. — Геолог, да? А документик есть какой? Для порядка, значит. Граница-то рядом!

«Ты, дед, вижу, любопытный», — взбеленился Серый.

— Я хоть и на рыбалку пришел, а документик с собой взял. Да вот беда, в лесу проколол камеру. Пришлось оставить и машину, и снасти.

Серый достал из кармана пиджака паспорт. Старик надел очки и неторопливо прочел вслух:

— Морозов Илья Васильевич, русский, тысяча девятьсот сорок седьмого года. Родился в Ростове-на-Дону, да? — заулыбался дед. — Так мы с тобой, мил человек, земляки! Правда, я на сорок пять лет постарше. Ладно, бери свой пачпорт и садись к столу. Озяб, да? — Старик налил ему чашку чая. — Пей, мил человек. А где твои рыболовные снасти?

— У Черной речки. — Серый снял фуражку, расчесал густые волосы. — Дождь всю ночь шел, а я, видишь ли, легко одет. Что-то знобит меня. Может, я прилягу с дороги, а потом пойду рыбачить?

— Ложись и спи. Я сторожить пойду. Вот у меня плащ, ружье… — старик стал шарить глазами по комнате. — И куда это бабка мою шапку запрятала?

— А ты спроси у нее, — посоветовал Серый, оглядывая небольшую комнату, окно которой выходило во двор.

— Эко учудил! — и старик засмеялся. — Один я, бабка увезла внучку к матери в город, вернется только завтра к обеду. А сынок мой в городе живет. Отслужил свое на военных кораблях и пошел на стройку… Ну, ладно, мне пора… — Он кивнул на старый диван. — Ложись, мил человек, и спи себе на здоровье.

Во дворе старик подумал о том, что пришелец вовсе не рыбак; одет легко, без плаща. Какой рыбак в такую погоду пойдет на речку без плаща? «Илья Морозов, — повторил он про себя фамилию Серого. — Родом из Ростова-на-Дону. Земляк, значит… Погоди, так ведь в совхозе нашем тоже есть Морозов и тоже Илья».

— А ты не родственник нашему колхозному счетоводу? — крикнул со двора старик, хитро щуря глаза.

«И этот гад как следователь! — выругался в душе Серый. — Тоже начинает подозревать. Оно и понятно — неподалеку граница».

— И родственник, и не родственник, — улыбаясь, неопределенно отозвался Серый.

— Загадочка! — крякнул дед. — Стало быть, тебе он такой родственник, как моей Белке волк, — и старик так заразительно засмеялся, что в глазах загорелись огоньки. — Погоди, мил человек, а чего ты рыбачить сюда прикатил? На Черной речке рыба давно перевелась. Наши сельчане ловят окуней да щук на озере.

— Крякуха Иван Иванович, наш начальник, послал меня за рыбой, чтобы к завтраку наловил, а слесарю Илье Скребову велел цветов побольше нарвать. Праздник у нас завтра.

— Это какой же?

— Нашей поварихе двадцать лет стукнуло.

— Крякуха мужик головастый, знаю его, бывал у нас в совхозе, а рыбу он не знает где ловить. Поезжай на озеро, может, пымаешь… Ты, мил человек, пей чай, не стесняйся, будь как дома…

Серый большими глотками отпивал чай. Старик, вернувшись в домик, засобирался на дежурство. Думал о пришельце хозяин с неприязнью. «Нет, не рыбак он. Сапоги у него кожаные, а рыбак, если он идет на речку, да еще в дождь, наденет резиновые… Чужой он человек. Все озирается по сторонам. Да, чужой. А вот как дать знать нашим ребятам? До заставы далеко, а сам я его не возьму, силенки уже не те. А может, попробовать? Надо все хорошенько обмозговать…»

Старик вышел во двор. Серый тоже не усидел в комнате. «Что он там делает? Еще побежит на заставу…» Он вышел во двор.

— Кто там? — окликнул старик, рубивший дрова в сарае.

— Это я, — отозвался «рыбак», подходя. — На дворе, однако, студено, ветер с моря подул. Знаешь, дедусь, замерз я. Может, у тебя есть какое одеяло.

— Есть, мил человек. В сенях на бочке мой кожух. Как в бане себя будешь чувствовать…

Гость ушел в дом. Старик ещесильнее насторожился. «Чужой, наверное, с того берега. Не кожух ему нужен. Проверял, где я и что делаю. Боится, что побегу на заставу… Да, дела нонче у меня. Что же делать?..»

Старик взял охапку дров и направился в дом. Когда открыл дверь, пришелец что-то прятал в карман. Увидев хозяина, «рыбак» смутился.

— Чего ты, дедусь?

— Плащ забыл. На дворе дождь пошел, до вечера озябну. Да, вот что, — спохватился старик, — уж коль я тебя обогрел да ночлег дал, с тебя, мил человек, причитается…

— Сколько? — Серый уставился на хозяина черными, как уголь, глазами.

— Пятерку дашь? — старик сощурил глаза. — Я тут издержался, понимаешь. Мерзавчик раздавил и…

Серый протянул старику червонец.

— Сдачи у меня, мил человек, нет. Как же, а?

— Ладно, бери, — махнул тот рукой. — Когда-нибудь отдашь. Я ведь тут рядом работаю. Можешь и Крякухе отдать, а он мне передаст.

— Дай бог тебе здоровья, — сказал старик и поклонился. — Только нашим, если завтра увидишь кого, про деньги ни гугу. Я имею одну слабость — водочку помаленьку употребляю, ради здоровья, значит.

Серый похлопал старика по плечу:

— Не бойся! Вот что, дед, есть у меня к тебе просьба. Ты уж не серчай. На прошлой неделе мы рыбачили у скалы Северной, которая высится у Песчаной косы. Окуней там взяли, десяток щук…

Старик мысленно возразил ему: «Врешь, рыбу ты не ловил, потому что там окуней нет. Голец и тот перевелся. Ну давай бреши, я слушаю…»

— Сейчас, говорят, пограничники запретили там рыбу ловить, вроде пост какой то установили. Не слыхал?

— Как же, слыхал. Ушли оттуда пограничники. Давно ушли. Там они березняк вырубили и ушли.

— А зачем вырубили? — поинтересовался Серый.

— Если нарушитель появится, чтобы сразу заметить его с вышки. Там ведь безлюдно. Но я не советую идти туда. Камни там, коряги всякие… нет, ты, мил человек, иди на озеро. Рыбы там уйма.

— Ну, спасибо, дед, — Серый улыбнулся, но улыбка получилась какой-то неестественной, и это не ускользнуло от внимания хозяина. Закрывая за собой дверь, он подумал: «Чужой… Как же это так, что наши ребята его не обнаружили? Надо как-то сообщить им, а то, стерва, уйдет. Но как? Выстрелю в воздух. Дозорные услышат… Прибегут».

Эхо выстрела прокатилось над лесом и где-то затерялось. Старик знал, что гость выскочит из домика и захочет узнать, что случилось. И не ошибся. «Рыбак» подошел к нему и испуганно спросил:

— Кто стрелял, дед?

— Иди спи, мил человек. — Старик нагнулся, нарочно ощупал ногу. — Скользко. Упал я. Курок и сработал. Я даже ногу подвернул. Ух, стерва, как болит!

Серый внимательно посмотрел на деда. Плащ на старике не был измазан грязью, и ружье чистенькое. Значит, выстрелил намеренно. «Вот ты какой…» — подумал он, но старику ничего не сказал, а только весело заметил:

— Гляди, дед, еще себя из ружья прикончишь. Ну, я перекурю да пойду спать. Тебе тоже дать сигарету? Ох и крепкие у меня!

Дед отмахнулся:

— Сам кури сигареты. Я привычный к махорке.

— Тогда дай мне спички, — попросил Серый.

— Коробок на печке, — сказал дед, кивнув в сторону крыльца.

— Не нашел я… А что, застава отсюда далеко?

— С версту будет.

— Там у меня земляк служит. Проведать бы. Ладно, в другой раз… Так ты дашь спички?


Старик вошел в дом. Серый сзади ударил его кулаком по голове. Хозяин, охнув, повалился на пол.

Серый выскочил во двор, прислушался. Где-то у речки крякали утки. И вдруг в стороне, где сосновый лес переходил в поляну, мелькнул огонек и снова погас. Похоже, что кто-то включил фонарь и сразу погасил. У Серого невольно екнуло сердце. «Идут сюда, — решил он. — На выстрел торопятся. Куда податься? Обратно к границе, туда, где вчера переплыл речку. Теперь там не пройдешь — наверняка появились пограничники. Надо пробиваться к селу. Там, за лесом, озеро, за ним — шоссейная дорога…»

Серый осторожно раздвигал кусты, колючки царапали руки, стегали по лицу, но он упрямо пробирался сквозь лесную чащу. У черного валуна его напугала лиса: помчалась в сторону речки. Он остановился, перевел дыхание. Пот струйками катился по лицу, солонил губы, почему-то натужно гудели ноги. «Кажется, во мне страх появился», — сказал себе Серый. Едва он поглядел вправо, как в нескольких шагах от него вспыхнул фонарь. Густой длинный луч скользнул по деревьям, выхватил высокие кусты можжевельника. Серый успел спрятаться за кустом. Послышался чей-то негромкий голос:

— Я пойду к дому старика, а ты, Игорь, к речке. Похоже, что где-то здесь нарушитель.

«Пограничники!» — догадался Серый, затаив дыхание.

Он сидел в кустарнике, пока шаги не удалились. Почему-то на память пришел разговор с Ястребом. Ночью в доме «лесника» Ястреб давал ему последние напутствия. «Серый, я вами доволен, но это не значит, что, если сорвется задание, я могу простить вам. Нет, у нас на этот счет свой закон: завалил дело — пулю себе в висок. Что, разве это мерзко? Я вас понимаю, лучше чужая пуля в открытом поединке, чем своя в закрытой комнате. Нет, нет, я пошутил, Серый! Я уверен, что у вас все будет хорошо. Вы же идете в те края, где еще недавно ловили рыбешку. Не так ли?» — и он резко захохотал. Серому неприятен был Ястреб и его смех. Даже противно подавать ему руку, когда здоровался. Но ничего не поделаешь — Ястреб пристроил его к «делу», кормил, поил, водил по ресторанам, и все ради одного: готовил его к засылке в СССР. После недолгой паузы, глядя куда-то в сторону черного леса, Серый в ответ сказал: «Я не стану пускать себе пулю в висок, как выразились вы. Зачем? Я хочу жить… Если бы я не хотел жить, то сел бы в тюрьму за то, что угробил катер и людей, сейчас где-то в лагере возил бы что-то вроде уголька. Я не боюсь идти в свои, родные края. И все же прошу вас, Ястреб, дать мне кроме пистолета ампулу с ядом. Так, на всякий случай». Ястреб был упрям. «Нет, Серый, ампулу с ядом я вам не дам. Слишком легкая смерть. Раскусил — и готово. А вы сделайте так, чтобы не попадать в чужие руки. — Ястреб закурил, потянул раз-другой и тут же загасил сигарету. — Я хочу строго предупредить вас: не вздумайте искать Ольгу. Интересы дела требуют от вас быть предельно внимательным. Куда денется ваша Ольга? Если операция пройдет успешно, я постараюсь найти вашу жену…»

— И что тогда?

— Я сделаю так, что она будет здесь.

«Врешь, милок, — подумал Серый. — Это ты сейчас такой добрый, чтобы я скорее направился к Коршуну. А потом все забудешь. А вот я по Ольге скучаю… Да разве ты поймешь? У тебя ведь нет сердца, ты готов и меня отправить на тот свет, если что сделаю не так, как требуешь. Я уже убедился в этом…»

— Если бы Ольга была здесь, то это другое дело, — ответил Ястребу Серый. — И по отцу скучаю, но жить без него можно. А Ольгу… Я люблю ее.

— Серый, я бы не хотел этого знать, — ледяным голосом сказал Ястреб.

— Что ж, мне пора на тот берег…

Когда они подошли к реке, Ястреб усадил Серого на поваленное дерево и, глядя ему в лицо, сообщил:

— В другом месте в это же время советскую границу нарушит еще один человек. Его задача ослабить охрану участка, где будешь прорываться ты. Смотри у меня! — пригрозил Ястреб пальцем. — Если споткнешься, то я тебе руку не подам. И никто другой руки не подаст. Тут действует закон игры: кто проиграл, тому и не жить на свете.

Все это было произнесено суровым тоном, и Серый не сомневался: если сорвется операция, жизнь его кончена. И все же он не испугался, сказал себе: «А Ольгу я постараюсь найти. Съезжу к отцу на денек, может быть, он знает, где она… А тебе, Ястреб, об этом не скажу. Ты не человек. Ты — мерзость. Руки у тебя по локоть в крови».

…Неподалеку треснула ветка. Серый насторожился. Кажется, где-то рядом прошел зверь. У него созрела мысль идти не к селу, где может быть засада, а в сторону болота. Там он знает одну заветную тропу…

Тяжело дыша, Серый остановился у невысокой ели, чтобы осмотреться. Ночь таяла на глазах. До болота еще с километр, а там — густой березняк, и только тогда покажется село. В этом селе Серый не раз бывал, еще когда плавал на сейнере: там жила мать его дружка с траулера. Брызнул дождь, и Серый обрадовался — следы не так видны. А что, если к болоту не идти, а сразу махнуть к селу? Пожалуй, так будет лучше. Конечно, можно нарваться на пограничников. Но кто не рискует? «Если что, пущу в ход оружие», — подумал он.

И вдруг почти рядом послышались чьи-то шаги. Впечатление такое, что кто-то крался к дереву, где сидел Серый на корточках. Звуки все ближе и ближе. Нервы не выдержали. Он ловко прыгнул к кусту можжевельника и затаился, сжав в руке пистолет. Но что это? Шаги стихли. Серый осторожно поднялся. Капли дождя стучали по листьям, создавая монотонный звук. Он решил двигаться дальше. Но едва шагнул вперед — в лицо ударил луч фонаря и властный голос приказал:

— Стой! Руки вверх!..

Серый в одно мгновение выстрелил. Фонарь погас. Раздался слабый вскрик…

«Попал! — обрадовался Серый. — Теперь уходить! Скорее!»

Он бежал по лесу как затравленный волк. Бежал, не глядя по сторонам и не останавливаясь. Мысль о том, что его могут схватить, бешено гнала его к болоту, где он намеревался укрыться. На востоке горизонт наливался оранжевым светом.

17

— Что скажешь, Марков? — сурово спросил полковник Радченко майора.

— Нарушитель хорошо знал местность. Мы его искали на речке, в лесу, в домике старика, а он ушел на болото. Сердце мое чуяло беду…

— У меня этот нарушитель в печенках сидит, — признался Радченко. — Да, Павел Андреевич, враг хитер и опасен, и не вам это объяснять. Не зря говорят, что ум разумом крепок. Думайте, размышляйте, принимайте меры, но чтобы ни один нарушитель здесь не прошел! Разум — судья истины, а не сердце… А насчет Песчаной косы прошу не забывать. Место там каверзное.

Голос у начальника отряда был необычно строг, насторожен, и это заставило майора Маркова выслушать его до конца, не задавая вопросов. Ему теперь ясно одно: у Песчаной косы что-то затевается, и он как начальник заставы уже в мыслях прикидывал, какие нужно принять меры, где выставить дополнительный дозор. Не исключено, что нарушитель все же попытается проскочить у Песчаной косы.

— Я вас понял, товарищ полковник, — раздумчиво ответил Марков и положил телефонную трубку.

На душе появилась тревога, но Марков никогда не выдавал своего волнения, особенно перед подчиненными, хотя каждый знал: если на заставу звонит начальник отряда, значит, где-то на участке появится нарушитель, и тогда отсчет времени начнется по секундам. «Лазутчик попытается проскочить в другом месте, — повторил про себя Марков. — Но где и когда?» Он вышел во двор. Дул холодный ветер. Море настырно билось о глыбастые камни и густым, тяжелым эхом откликалось в темноте. На посту технического наблюдения то вспыхивал, то угасал прожектор. Когда его луч вспарывал темную густую воду, гребешки волн становились похожими на серебристые облака. Вчера Марков в такое же время проверял службу нарядов. Зыбко купалась в лохматых тучах луна. Под ногами тихо шелестели опавшие листья. Старший наряда ефрейтор Василий Костюк, у которого, как говорили на заставе, не глаза — перископ, доложил:

— Человек себя выдал. Там, на сопредельной стороне, в кустах ольхи…

— А вас он видел? — спросил майор.

Костюк сказал, что когда он и младший наряда пробирались узкой тропой, то у самой воды увидели лису. Она лакомилась свежей рыбой, но вдруг, как изваяние, застыла на песке и к чему-то прислушалась. Это длилось несколько секунд, потом лиса вильнула длинным пушистым хвостом и нырнула в кусты на нашей стороне.

— Там кто-то был. Лиса зверь чуткий и неспроста побежала в кусты. Это уж факт! — твердо проговорил ефрейтор и, поглядев на майора, добавил: — При луне и ярких звездах «гость» не осмелится перейти границу.

— По-всякому бывает. Участок сложный — лес, горы, речка. Нарушитель в один миг может пересечь КСП, махнуть в лес, а там ищи-свищи. Помните, в прошлом году в такую же звездную ночь мы брали чужака? — Марков усмехнулся. — Тут гляди в оба. Нарушитель, он как змея — появляется там, где ее не ждешь, и неожиданно жалит.

Вернувшись на заставу, Марков решил посоветоваться с начальником отряда. Полковник Радченко был человеком простым, общительным и, если дело касалось службы, беспощадно требовательным. Никому не прощал малейших упущений. Внимательно выслушав Маркова, помолчал, покашливая в телефонную трубку.

— Что думаете предпринять? — наконец спросил он.

— Усилить охрану участка у Песчаной косы, — доложил майор. Он ждал, что полковник одобрит это, но тот решительно возразил:

— Полагаю, что Песчаная коса — отвлекающий маневр. Не станут они на мелководье пересекать границу. Тут что-то другое. А лису могли и умышленно спугнуть. Заметили пограничный наряд и спугнули. Уверен, нарушитель имеет виды совсем на другой участок. Как там у Черного камня, тихо?

— Пока тихо.

— А вы и рады небось, да?

— Глаз не спускаем.

Полковник посоветовал не выпускать из поля зрения стык между морем, лесом и рекой. Майор слушал начальника отряда, а сам видел себя у Черного камня. Река в том месте глубокая, моторная лодка легко проскочит. А берег хотя и крутой, но для высадки годится. Честно говоря, Марков и сам подумывал о Черном камне, но не стал докладывать полковнику, почему-то решив, что нарушитель вряд ли пойдет в тех местах. Ему стало неловко, что начальник отряда, по сути дела, все рассудил за него. И он виновато признался:

— Я тоже грешу на Черный камень. Что-то зашевелились там лесорубы.

Полковник сухо сказал:

— А чего же вы ждете? Надо немедленно выставить «секрет». И вот еще что: кто был в дозоре в тот раз? Ах, ефрейтор Костюк. Так, так… Его туда и пошлите. Пусть хорошенько понаблюдает. Парень он сообразительный. Да, тут мне жена его написала. Тревожится, почему не отвечает на ее письма.

Марков засмеялся, и этот смех вызвал на другом конце провода сердитую реакцию:

— Что это вы? Я, майор, серьезно…

— Она и мне письмо прислала. Я поговорил с ефрейтором, он заверил, что напишет ей. Зря она, товарищ полковник, любит ее Костюк, любит. Только ведь служба у него, а не турпоход. Некогда ему каждый день писать.

— Тогда так и ответьте ей, — сказал полковник. — Коль к вам обращалась, вы и ответьте. Как командир. Ясно?.. Ну, до свидания!

Когда майор после разговора проходил мимо комнаты службы, то невольно остановился, услышав из-за двери голос ефрейтора Костюка. Тот кого-то явно поучал:

— Все видеть, хоть днем, хоть ночью, и во всякой ситуации соображать, быть начеку. И еще, значит, набираться опыта. А то окажешься в положении лодки, в которой гребут против течения. Тут нужна силенка, чтобы плыть и плыть. Только остановишься, как тебя мигом отнесет далеко в сторону.

— Это что ж получается, я, рядовой Колотов, остановился, да?

— Может, и не совсем, но холостые шаги у тебя есть. На границе они опасны: врага упустишь. Слышал, как во время поединка с диверсантами погиб начальник заставы Михаил Козлов? Так вот он в землю лег, а мы с тобой вместо него в дозор шагаем, его шаги на границе продолжаем. Вот оно какое дело, Леня. Я тебе что говорил? Гляди в оба. А ты? Прозевал, может, когда лесоруб сел в лодку и поплыл к Черному камню.

— Да я же лес прочесывал.

— Ну и что? — голос ефрейтора прозвучал необычно строго. — Я тоже не у тещи на блинах был — осматривал просеку, а с речки глаз не спускал. Заметил, как этот самый, извини за выражение, лесоруб в нашу сторону глаза пялил. Давай поживее собирайся, а то скоро нам в наряд.

Марков вошел в комнату службы. Пограничники встали. Майор кивнул Костюку:

— Вы мне нужны…

Майор пригласил Костюка в канцелярию, усадил за стол. Посмотрел прямо в лицо. Глаза ефрейтора слегка задумчивые, но зоркие, настороженные, кажется, что он все еще думает о дозоре. И Марков не ошибся. Когда об этом зашел разговор, Костюк сказал:

— Неспроста лиса рыбу бросила и юркнула в кусты. Там, видно, человек прятался. А эти лесорубы у Черного камня? Подозрительные типы… — он почесал за ухом. — Может, «секрет» там выставить? Я готов идти…

— Об этом и речь. Пойдете с Колотовым. — Майор встал из-за стола, подошел к окну и, глядя куда-то во двор, неожиданно спросил: — А скажите, Василий, почему в тот раз вы дали промашку? Ну, когда брали нарушителя при луне?

Костюк покраснел:

— Следы я обнаружил рядом с тропой, что петляла от бурелома к лесу. Следы свежие, даже дождь не успел смыть их. Я понял, что нарушитель где-то рядом, далеко уйти не успел. А тут младший наряда шепчет мне: «Гляди, на опушку выскочил олень». Я, значит, смекнул, что там нарушитель, и мы рванулись к лесу… Ну а дальше вы знаете, как мы сцапали чужака. А ошибка моя в том, что не сразу доложил на заставу о замеченных следах, сделал это позже, когда нарушитель стал уходить к горной тропе.

— Все верно, только я о другом речь веду. Не сумели вы сразу оценить обстановку, все взвесить. За славой погнались. Это хорошо, что обнаружили следы — бдительность проявили. А вот дальше, при задержании, дело пошло хуже — притупилась эта самая бдительность.

— Бдительность — не нож, не затупится, — с обидой в голосе возразил ефрейтор.

— Чудной вы, Костюк, — у глаз Маркова сбежались морщинки. — Да, бдительность — не нож. Я к тому, что нож можно и наточить, а что делать с притупленной бдительностью? Она ведь порождает благодушие. А с ним на границе нечего делать. Я когда решил стать пограничником, то сказал себе: «Это на всю жизнь. Может, и тяжко будет, но это на всю жизнь». Если не секрет, почему вы остались на границе?

Костюк молчал. Почему он попал на границу? Вырос на Дону, где высокое голубое небо, раздолье полей, где над рекой кружат чайки, а над степью неутомимо звенят жаворонки. Будто наяву, видит себя на тракторе, с отцом пашут поле. Лемеха режут черную жирную землю, пласты ложатся ровно, как по нитке… А наутро, в День Победы, отец надел свои ордена и медали и они пошли на братскую могилу советских воинов. Отец возложил на могилу цветы, постоял с минуту неподвижно, глотая горячий воздух, а потом шепнул сыну: «Пойдем, Васек!..» Они уже подходили к дому, где их ждала мать, и отец заговорил:

— Ты знаешь, почему я пошел к братской могиле? Память, сынок… Эти ребята первыми ворвались в наше село, не дали фашистам взорвать мост, а сами наскочили на мину. Люк танка заклинило, и они сгорели… Они, сынок, не зря погибли. Ты, я, все село обязано им жизнью… — Отец задумался, поглядел, как в небе плыли белые облака, похожие на морских чаек, а потом сказал: — Надо, сынок, знать, чего ты хочешь в жизни, и тогда легко выполнить самое тяжкое задание.

Может, на этом и закончился бы их разговор, не подойди к отцу сосед — дядя Сеня. В войну его «максим» не раз поливал фашистов свинцом. А на Днепре ему осколком снаряда оторвало руку.

— Куда идешь, Вася, на море или в пехоту? — спросил дядя Сеня.

— Куда призовут.

— Просись на границу, — дядя Сеня тронул усы. — Парень ты смелый… Иди, а? Мой Федор не жалеет, что попал на заставу. Поединок у него был с нарушителем. Тот пустил в ход оружие, но Федор не растерялся. Вот какие, Василий, дела. Медаль у Федора. Просись в пограничники, не прогадаешь. Там нужен крепкий характер…

— А что, сынок, дело говорит дядя Сеня, — поддержал соседа отец. — Если желаешь, я переговорю с военкомом.

«Вот как попал я на границу, — вспомнил Костюк. — Но тебе об этом не скажу, потому что у каждого человека своя линия жизни. И не медаль меня подкупила, хотя и о ней мечталось, а то, с какой гордостью дядя Сеня говорил о своем сыне, который «на переднем крае». Ефрейтор задумчиво посмотрел на майора, тихо сказал:

— Отец так захотел. А я всю жизнь старался на него быть похожим. Фронтовик он у меня, имеет ордена и медали. А я кто был? Так себе, парень из села Красный Яр, что на Дону… А теперь я чувствую в себе силы и о том, что попал «на передний край», не жалею.

— Отец в колхозе работает? — поинтересовался майор.

— Ему скоро шестьдесят, но еще водит трактор.

— А я своего отца даже не видел, — тихо сказал майор, он закрыл на мгновение глаза, потом открыл их и, глядя в лицо ефрейтору, вновь жестко повторил: — Да, я своего отца не видел. В сорок четвертом он погиб на корабле. Даже не осталось дома фотокарточки, на которой был он заснят в военной форме… Да, а у меня есть родной брат, он командир сторожевого корабля.

Костюку стало жаль майора, но он знал его характер — тот сам не терпел жалости и к другим ее не проявлял — и потому сказал:

— Я видел вашего брата, когда он весной приезжал на заставу. В морской форме. Он ведь тоже пограничник. А почему вы не пошли на корабль?

— Засыпался на экзаменах…

— И что?

— Вернулся домой, а потом послал документы в пограничное училище. Там сдал экзамены хорошо. Оно даже и лучше — Игорь на море, а я на суше. Ну ладно, я пойду.

…Костюк долго сидел под густой елью. Закурил и, выпуская сизые колечки дыма, глядел на озеро, что блестело под косыми лучами солнца, а видел перед собой тихую речку, белый домик, кудрявый клен, что у крыльца…

«Ира небось сейчас на ферме, а Степа в детском садике», — подумал Василий.

Он грустил. Порой его брала такая тоска по родному дому, по семье, что и заглушить ее сил не хватало. Спит и видит во сне Ирину. Как-то в дозоре подошел к речке, посмотрел в черно-голубую воду и увидел лицо жены.

«И чего ты раскис? — уколол он себя. — Не у тебя одного жена осталась в родных краях, но ребята умеют одолевать тоску, прятать ее. А ты?.. Негоже так. Что скажет майор, если заметит? Эх, коммунист Костюк, нет в тебе, голубчик, терпения. На границу ведь сам попросился, значит, все, что тут есть и чем ты живешь, — все твое и за все ты в ответе…»

Он достал письмо жены, полученное месяц назад, и стал перечитывать.

«Вася, Степа подрос, — писала Ира. — Он как ручеек набирается сил. Вчера ходили с ним на речку. Лезет на глубину, а я не пускаю, сам знаешь, родники на глубине, еще застудится или судорогой ноги сведет, а он злится: «Вот я пожалуюсь папке, как он приедет!..» Ну а у тебя как дела, Васек? Очень по тебе скучаю, улыбку твою не могу вспомнить. Уже год, как ты уехал. А мне кажется, что прошла целая вечность. Так, видно, бывает со всеми, кто крепко любит. И я тебя так люблю… Только не думай, что слезы лью. Твое дело на границе серьезное, и я, и сын наш, и мать, и отец, и все наше село за твоей спиной, велика ответственность твоя как солдата границы, велики обязанности, негоже мне отвлекать тебя от них бабскими делами. Сынок то и дело спрашивает о тебе. Вчера поздно вернулась с фермы, бабушка как раз кормила его. Увидел меня, вскочил со стула и бегом ко мне. В глазенках искорки горят, щечки зарумянились. Щебечет: «А я телевизор смотрел. В лесу пограничники шпиёна поймали. А мой папка тоже шпиёнов ловит, да?»

Костюк сидел не двигаясь, письмо перенесло его в родные края. Перед глазами стояла она, Ира. В тот день, когда его провожала на военную службу, она не плакала. В ее задумчивых глазах затаилась глубокая печаль. Он ласково обнял ее за худенькие плечи.

— Как жить будешь? — спросил тихо, коснувшись губами ее щеки.

— Скучать буду, но реветь не стану, — твердо ответила она, зардевшись. — К чему слезы? Дождусь тебя, честно дождусь. Совесть моя при мне остается.

Костюк задумался. Она тоже притихла.

— Сына побереги… — Он заглушил в себе вздох. — И сама не поддайся слабости. Она, как та коса, — режет человека…

Она заглянула ему в глаза и почти прошептала:

— На границе, слыхала я, опасно, да? Ты гляди там… — голос у нее дрогнул, но она поборола себя и, улыбнувшись, добавила: — Уходишь-то целым, таким и возвращайся.

Он улыбнулся.

— Я крепкий, не сломаюсь. Ты вот о границе… Может, и опасно, я там не был и не знаю. Но иду туда с желанием. Служба, она есть служба. Батя-то мой всю воину прошел. Не сломался.

— Батя твой крепкий, как дуб. А ты кто? Молодой, безусый. Не раздвоилась бы у тебя душа, Васек, — грустно вздохнула она. — Попомни: если меня забудешь, прощения не жди.


Во двор заставы въехала машина, из нее вышел майор. Костюк слышал, как старшина заставы доложил о получении продуктов и о том, что завтра утром надо съездить в отряд. Марков что-то сказал ему, кашлянул, потом направился к себе в канцелярию.

«…Васек, я вот о чем думаю, — вновь читал Костюк. — Может, приехать к тебе хоть на неделю? Председатель колхоза не возражает, отпуск дает. Мама тоже советует поехать, отец, правда, против. Когда я сказала, что собираюсь к тебе, он нахмурился, стал выговаривать, мол, его ты поедешь душу ему бередить?» Так и осталась я наедине с тоской. Может, и вправду приехать, а? Знаю, что нелегко мне будет в дороге с малышом, но если ты согласен, — приеду. Напиши, Васек, ладно?..»

Костюк легко вздохнул. Таким теплом повеяло от этих строчек, так они душу растревожили! Он достал из кармана бушлата фотокарточку Иры. Красивая! И добрая! Глаза у нее синие-синие. «Ну что? — мысленно заговорил с ней Василий. — Небось тяжело без меня, да? И мне, поверь, нелегко, только я никому об этом не говорю, даже начальнику заставы, которого уважаю как родного отца. И ты, Ира, не требуй, чтоб я к тебе приехал. Не могу приехать. Служба у меня. И тебе приезжать не следует. Словом, обо всем я тебе написал, скоро получишь письмо…»

— Костюк, где ты? — окликнул ефрейтора Леонид Колотов. — Тебе письмо…

Строчки неровные, пляшут перед глазами, как мотыльки. И не верится ему, что Ира могла написать такое.

«Бессердечный ты, видать, Вася, если не разрешаешь, чтоб приехала я к тебе. А в любви-то клялся. Что, небось все сгорело в душе? А может, тебе и не нужна семья? Ох, Васек, дурное дело ты, видать, затеял. Я разумею, граница — штука серьезная, но если в семье плохо, то и штык может заржаветь… Словом, так, писать я тебе больше не стану. Прощай…»

Костюк свернул листок. Все то доброе, чем жил он еще недавно, мигом улетучилось, исчезло куда-то, и на сердце осталась лишь гнетущая тоска. «Может, зря ей сердитое письмо послал? — спросил он себя. — Так ведь куда же ей ехать, если в горах мы? Граница ведь…»

К нему подошел Колотов, уселся рядом, закурил и вдруг спросил:

— От Иры?

— А от кого еще? Раскалила мне душу, хоть в озеро прыгай.

— Оно и видно… — усмехнулся Колотов. — Раскис ты, Вася, видать, по жене слезки льешь. Так и о границе забудешь. А может, уже и забыл, а?

У Костюка от обиды сжались зубы, но он сдержал себя, чтобы не выругаться.

— Ты это брось… Не до шуток мне… — Он поглядел на майора, который сидел на невысоком пне и глядел куда-то в сторону леса. — Забыть о границе… Ну и скажешь, черт белобрысый. Это же мое первое дело — граница! А без дела какая в жизни радость?

— Ну ты прямо ученый! — засмеялся Колотов и, прищурив глаз, спросил: — А что, Вася, Ира не может там жить без тебя, да?

— Выходит, не может…

— Оно и понятно. Ты видный у нас следопыт, на весь округ один такой, — с хитрецой в голосе молвил Колотов. — Разве ей охота терять такого парня? А границу ты, Вася, все же не любишь, нет у тебя к ней чутья.

Костюк встал с камня, набрал горсть земли и тихо, но твердо сказал:

— Вся наша земля вот тут у меня, в горсти. И дом мой, и дозорная тропа, понял? — И уже глухо, с тоской в голосе добавил: — Люблю я Ирку, вот оно что…

— А она?

— Глупая она, и все тут, — усмехнулся Костюк. — Пишет, что бессердечный я. У меня от этого ее письма голова кругом пошла.

— А ты посоветуйся с майором. Человек он душевный, рассудит, как надо. Чего пялишь глазенки? Если смолчишь, то я доложу…

В это время Костюка окликнул старшина заставы. Кряжистый, с проседью на висках, он стоял у железной бочки с водой и курил.

— Чего ты такой кислый? — спросил прапорщик. — Небось из-за жены? Ох, эти жены… Ты ее не балуй, — добавил он жестко.

Костюк нахмурился:

— Я слушаю вас, товарищ прапорщик.

Тот покачал головой:

— Не нравишься ты мне, Василий Павлович… Я что хочу сказать? Березу рыбаки не трогали. У них бригадир болен, и они уже неделю не выходят на речку. Я только ходил к ним.

У Костюка будто в груди что-то оборвалось. Он даже вздрогнул. Вмиг забылось и письмо жены, и ее колючие строчки.

— Глухой, что ли? — прапорщик сердито повел плечом. — Рыбаки березу не трогали. Уяснил?..

Но ефрейтор уже не слушал его. Он бегом бросился к начальнику заставы.

А майор, докурив папиросу, ходил по канцелярии взволнованный. Утром на сопредельной стороне видели двоих. Один был одет в черный плащ, в резиновых сапогах, другой — в черной куртке и серой фуражке. У поваленных бревен они о чем-то оживленно беседовали. Потом к ним подъехала машина, груженная хворостом.

— Это не лесорубы, я их разглядел в бинокль, — докладывал ефрейтор Костюк, вернувшись из «секрета». — А какого хвороста они набрали? Мокрый, гнилой наполовину. Не нужен он им, так набрали, для отвода глаз.

Майор подошел к стене, на которой висела схема участка заставы, и стал разглядывать то место, где работали лесорубы. Казалось, никогда еще Марков не был так озадачен, как в этот раз.

В дверь постучали. На пороге вырос ефрейтор. Он раскраснелся, тяжело дышал. Одним духом выпалил:

— Беда, товарищ майор… — И добавил: — Я виноват…

— Что случилось?

— Беда, товарищ майор. И как я сразу не сообразил… — он снова глотнул воздух. — Час назад я доложил вам, что на участке все спокойно. А выходит, вовсе не спокойно… Обманул я вас… Березу помните, ну, ту, что у Черного камня? Над самой водой растет.

— Помню.

— Береза-то целая, а вот одной веточки на ней не хватает. Их было десять, сам считал, а теперь стало девять. Вначале подумал, что ветку сломали рыбаки, когда вытаскивали сеть на берег. А прапорщик сказал, что уже неделю в том месте не ловят рыбу, бригадир заболел.

— Странно… — Марков резко встал, нажал кнопку дежурного по заставе и, когда услышал его голос, приказал: — Тревожную группу — в машину!

«Газик» остановился неподалеку от Черного камня. Дальше машина идти не могла: дорогу ей преградил мокрый песок. Тревожная группа поднялась на пригорок. Как на ладони видна узкая Черная река. Вдоль нее растут деревья, на нашей стороне — березы и сосна, кусты можжевельника, а на сопредельной — сплошные заросли ивняка. Но там, где утром начальник заставы видел машину с хворостом, была небольшая опушка. А дальше, в глубь чужой земли, росли большие сосны.

— Я так думаю, товарищ майор, — говорил, едва поспевая за ним, ефрейтор Костюк, — ветку срезали недавно. Срез свежий, даже сок выступил, будто плакала березка. По-моему, это могли сделать на рассвете. Туман густой был, в двух шагах ничего не видно…

— А еще что заметили?

Костюк пожал плечами.

— Вроде бы ничего. Да, вот еще что, — спохватился ефрейтор, — внизу, у корня березы, земля чуть примята.

Марков задумался. В этом месте, где они были, река делает крутой изгиб. Длинные кусты ивняка чуть ли не стелются по воде. Вброд речку не перейдешь, к нашему берегу можно добраться на катере или на моторной лодке. «Допустим, — размышлял начальник заставы, — нарушитель добрался к нашему берегу. Тогда как ему быть дальше? Куда он пойдет? В этом месте дороги нет. До железной дороги очень далеко. Лес хотя и близко от реки, но труднопроходим — густой колючий кустарник, просеки, а вырубок нет. Ясно, что обычный нарушитель сюда не пойдет. Тогда что означает срезанная ветка березы?»

Майор больше всего боялся, что нарушитель уйдет куда-то в лес. Но почему нет следов? Он осветил фонарем песчаный берег. Следов не было. Подозвал Костюка.

— Река течет на восток, значит, в той стороне надо искать следы нарушителя. Ясно, что он плыл. Но на чем? На лодке? Так ее в кустах не спрячешь.

— Мог утопить, — подал голос Костюк.

Майор приказал осмотреть берег. Сам задумчиво остановился у березы. И вдруг раздался голос ефрейтора:

— Сюда, товарищ майор! Следы!..

Марков присел на корточки, тщательно всматриваясь в едва примятую траву. Да, тут прошел человек. Вокруг на траве есть капельки росы, а этот кустик совершенно сухой.

— Скажите, Костюк, когда выпадает роса? — спросил майор, и в глазах его мелькнула хитринка.

— На рассвете. А что?

— Нарушитель прошел здесь, когда над рекой стоял туман. — Марков подозвал к себе солдата с рацией и, взяв в руки микрофон, заговорил быстро, отрывисто: — Стойка пять, я «Первый». Заставу в ружье! Как понял? Прием!

В наушниках тотчас же заклокотал голос:

— «Первый», я — стойка пять. Вас понял. Заставу в ружье!

Тревожная группа бежала к дальней дороге, петлявшей к скале, что каменным картузом нависла над притихшей рекой. Где-то впереди, в знобком тумане, — перевал. Но там ли нарушитель? От этой мысли у Маркова засосало под ложечкой. След у реки потерялся. Верта растерянно закрутилась возле воды. За время службы Маркову не раз приходилось вести поиск нарушителя, и всегда он чувствовал себя по-разному: то задыхался от быстрого бега, уставал, иногда падал в роще, зацепившись ногой за пенек, то безостановочно спешил за овчаркой, на ходу принимая самые неожиданные решения. Однажды глухой ночью солдаты преследовали нарушителя. Тот прыгнул с кручи в речку, надеясь скрыться. Марков прыгнул за ним. В реке он нагнал врага и несколько раз окунул его в воду, потом вытащил на берег и, тяжело дыша, привел в чувство с помощью искусственного дыхания. Потом начальник отряда Радченко спросил его: «Чего вы не стреляли?»

Марков улыбнулся:

— Хотелось взять живым…

Как бы ни складывалась ситуация при поиске, Марков никогда не терял уверенности, что нарушитель будет настигнут и обезврежен. Это чувство владело им и теперь. Он думал не только о себе, но и о тех, кто пошел с ним. Его солдаты готовы были в любой схватке прикрыть собой командира. Это придавало ему сил и бодрости. Кажется, и теперь он сделал все, чтобы нарушитель не ушел. Перекрыта граница и все дороги в тылу. Лес прочесывают дружинники, там у них командиром Артур Павлович. Старый охотник. «А как горная тропа, ведущая к лесу? Успел ли туда прапорщик со своими людьми? Он знает все тропинки, каждый камень на участке».

— А что, если нам двинуть к медвежьей тропе? — предложил сержант, инструктор службы собак, глядя в разгоряченное лицо майора.

— Там уже есть наши люди, — не сбавляя шага, хмуро заметил Марков. — Нам скорее надо достичь перевала. След ведь посыпан химикатом, Верта крутится, а взять его не может.

В сырой ложбинке, где росли трава и кустарник, собака рванула поводок. Она то припадала к земле, обнюхивая ее, то снова бежала. Марков приказал солдату-связисту вызвать по рации прапорщика. Старшина заставы откликнулся сразу. Он сообщил, что находится у Белой скалы, перекрыл тропу.

— У нас тут густой туман. Слева от меня группа резерва, справа — дружинники из колхоза «Заря коммунизма». Пастухи на верхнем пастбище предупреждены.

— «Сосна», я — «Первый». Вас понял. Усилить наблюдение за выходами к Песчаной косе, выставьте «секрет» у медвежьей тропы. Питомник лесничества прочесать совместно с дружинниками. Как поняли? Прием!

— «Первый», я — «Сосна». Вас понял. Выполняю…

«Кажется, все пути нарушителю отрезаны, — подумал майор. — Не станет ли он прижиматься к реке, где помельче? У Песчаной косы, например? Не пришлось бы увеличивать район блокирования».

Верта рванула поводок и устремилась к ближайшей березовой роще. Сержант едва за ней поспевал. Густые колючие кусты до боли жалят руки, лицо. Ефрейтор Костюк, бежавший следом за майором, рассек себе нижнюю губу.

— Колючка, как игла. — На секунду задержался, смахнул рукавом бушлата соленую кровь.

— Не бойся, Василий, Ира не бросит, — пошутил майор.

А про себя Марков подумал: «Если нарушитель добрался до леса, то он нарвется там на «секрет», а если побежит к Песчаной косе, его засечет прапорщик… А может, он уже где-то в поселке?..» От этой мысли у Маркова похолодело на душе. И вдруг голос связиста:

— Товарищ майор, вас просят…

Марков горячей ладонью схватил трубку, прижал ее к уху.

— Что-что? Как ушел, куда? — голос майора срывался. — Ах, к Песчаной косе. Понял… Да, да, до речки еще далеко. Мы его перехватим. — И, обернувшись, крикнул сержанту: — Нарушитель движется в нашу сторону! Быть начеку!

Костюк остановился, вытер мокрый лоб. Ему было жарко от быстрого бега. Дышал он тяжело и неровно, но усталости не показывал.

Неожиданно из-за деревьев выскочил нарушитель. Увидев пограничников, он на секунду опешил, потом отпрянул в сторону и выстрелил. Пуля сорвала с головы Маркова фуражку.

— Не стрелять! — подал команду майор.

Верта, услышав близость чужого человека, рвалась с поводка. Сержант предложил зайти нарушителю в тыл, со стороны просеки.

— Поздно! — возразил майор. — Мы тут в лощинке, а чужак на бугорке, ему все видно. Тут гляди в оба.

— Я все же попытаюсь, разрешите? — настаивал сержант.

— Пока будьте рядом, — сухо ответил Марков.

Он выглянул из-за дерева. Нарушитель затаился у сосны. Но вот он перебежал к другому дереву. И в этот момент Марков громко крикнул:

— Бросай оружие!

Нарушитель выстрелил. Потом еще и еще…

Какое-то время майор тихо и неподвижно лежал на кочковатой земле. Пахло прелыми листьями, осиновой корой и еще чем-то терпким. Марков по-пластунски подполз к поросшему гусиной лапкой бугорку. Еще месяц назад они с женой собирали тут ягоды, смеялись, шутили. Сынишка ел ягоды и все просил: «Папка, я хочу на речку!» Речка от этого бугорка в ста метрах. Там, на другом берегу, чужая страна, чужие люди, и вот один из этих незваных гостей притаился за деревом. Стоит тебе поднять голову — угодишь под пулю. Сюда скоро подойдет прапорщик с людьми. Скоро… Он появится со стороны медвежьей тропы, а она у нарушителя вся на виду — стрелять можно в упор, без прицела.

«Прапорщик парень отчаянный, может сразу выскочить на поляну, а там и до беды недалеко», — подумал Марков, и заныло у него в душе. Он подполз к сидевшему в яме из-под талых вод сержанту и тихо шепнул:

— Лежать тут и не двигаться без моего приказа. А вы, — он кивнул лежавшему неподалеку от сержанта солдату-связисту, — ко мне!

Тот сделал два-три рывка и задышал майору прямо в лицо. Марков взял у него микрофон, вызвал прапорщика. Тот ответил:

— Моя группа идет к медвежьей тропе. Через полчаса я буду на поляне, а там рядом речка.

— «Сосна», я — «Первый». На поляну не выходить. Нарушитель держит тропу под огнем. Это — приказ. Ясно?..

Прапорщик ответил, что ясно, но в голосе его Марков уловил раздражение. Видно, обиделся. «Ну и сердись, а под глупую пулю не пущу». Майор поднял голову и посмотрел в сторону нарушителя. Что-то он притих, должно быть, размышляет, как ему добраться к речке, а уж там по Песчаной косе легко перемахнуть на тот берег.

«Я тебе, голубчик, на тот берег дорогу перекрою, — сказал про себя Марков. — Ты пришел на мою землю врагом и будешь сурово наказан. Лучше бы тебе сдаться».

Наступила глухая, зыбкая тишина. В ушах у Маркова все еще звенел выстрел. Ему послышался шорох у дерева, но он тут же понял, что это ветерок колыхнул листья. Марков затих на траве, не двигался, неотступно наблюдая за нарушителем. Если стал стрелять, значит, птица важная, боится попасть в руки пограничников.

— А может, дать ему возможность добраться к реке, а потом взять на мушку? — раздался за спиной тихий голос рядового Колотова.

— К реке ему никак нельзя, там Песчаная коса и легко уйти на тот берег.

Помолчали, из-за туч выкатилось солнце, в лесу посветлело. Марков отчетливо увидел нарушителя у разлапистой ели. Высунув вперед правую руку с пистолетом, он чего-то ждал.

«Пока вставать нельзя, — сказал себе Марков. — Взял меня на мушку и ждет…»

— Товарищ майор, возьмите фуражку, — шепнул начальнику заставы рядовой Колотое. — У меня есть план. Разрешите?

— Что? — спросил майор, надевая фуражку.

— Я попытаюсь зайти ему в тыл…

Не успел Марков ответить, как нарушитель яростно метнулся от дерева к огромному валуну. Падая, он выстрелил. Пуля просвистела в стороне. Марков в недоумении затаил дыхание. Кто мог вспугнуть чужака? Он взглядом впился в черный валун. Из-за валуна высунулась чья-то фигура. Она ловко перекатилась к дереву, и Марков сразу узнал ефрейтора Костюка. Ему хотелось крикнуть: «Куда ты под пулю лезешь? Но Марков не крякнул. Он думал, что предпринять. В тыл нарушителю не зайдешь — поляна голая, ровная, ни кустарника, ни деревца. Вот если подобраться поближе к берегу, то можно было бы взять его в клещи, отрезать пути отхода. Но как? Майор приподнялся над бугорком. Враг откатился поближе к речке, но сидит, как затравленный волк. Но что это? Костюк пополз к нему по-пластунски. Вот уже совсем недалеко от камня. Но почему он так безрассуден? Ведь нарушителю сейчас легко убить его. И, не помня себя, Марков громко крикнул:

— Куда ты? Назад!..

Костюк вскочил и рванулся к дереву. Раздался выстрел. Костюк плюхнулся на землю. У Маркова будто что-то в теле надломилось, похолодел он весь. Неужели Костюк убит? Нет, шевелится. Значит, ранен. А что же нарушитель? Он укрылся за деревом. Речка совсем близко, еще один-два прыжка, и чужак уйдет на ту сторону. От этой мысли у Маркова пот высыпал на лбу. Надо что-то предпринимать, не то уйдет. Он окликнул сержанта:

— Пускай.

Верта тихо, едва касаясь земли, стремительно рванулась к дереву. Глухо, как удар плети, треснул выстрел, и тут же нарушитель закричал не своим голосом…

Он стоял у пенька в изодранной куртке. Из-под крупного лба сверкали черные, как омут, глаза, в которых затаилась злоба. Он отдышался и сквозь зубы процедил:

— Лес я рубил… Туман густой, заблудился я…

— А это что? — майор кивнул на целлофан, в котором лежала карта лесных угодий, нож-финка, компас, изоляционная лента и советские деньги. Все это нашел Костюк в дупле старого дерева.

— Не мои… — качнул головой нарушитель.

Уже совсем рассвело, с моря подул ветер, а на душе у Маркова тепло, как будто умылся горячей водой. Он был рад удаче. Его солдаты задержали нарушителя. Вот ефрейтор Костюк недавно ходит в дозор на этот отдаленный участок заставы, а уже приметил, сколько веток у березы, какие камни рядом с ней, где какие броды через реку, глубины и отмели…

Марков смотрел на врага. Тот поднял голову, прислушался к реке: в том месте, где лесорубы на днях рубили лес, раздался какой-то шум — не то стук топора, не то визг пилы по сухому дереву.

— Вот что, ты один… в лесу был? — майор закурил папиросу.

— Один. — Нарушитель кивнул в сторону своего берега: — Лесоруб я…

— Оно и видно, что лесоруб, — усмехнулся Марков. — Одежда на тебе не лесоруба. Куртка, костюм. Сухое все, а? — Майор обернулся к ефрейтору Костюку: — Багры привезли? Давайте их сюда.

Нарушителю связали руки, а затем все уселисьв «газик» и поехали. А вот и то место, где росла береза. Все вышли из машины, в том числе и нарушитель. Марков подозвал к себе ефрейтора Костюка и спросил:

— Ты когда-нибудь рыбачил?

— Хлебороб я. Жена — доярка в колхозе.

— Дело поправимое, — улыбнулся майор. — Сейчас вместе будем рыбачить.

Он взял длинный деревянный шест с острым крючком на конце, вошел по колено в воду и стал водить багром по дну речки. То же самое делал и Костюк.

— В этой реке голец водится, — подал голос явно встревоженный нарушитель. Марков заметил, как у него изменилось лицо, а в глазах забегали светлячки.

— А я хочу поймать щуку, — усмехнулся майор. — Она тут, на глубине, блуждает.

Марков почувствовал, что крючок зацепился за что-то мягкое и тяжелое.

— Костюк, ну-ка помогите. Видать, щука будет килограммов на пять…

Они вытащили из воды большой тяжелый сверток. Марков разрезал веревку, развернул его. Это была резиновая лодка и одежда лесоруба.

— Ну вот, теперь, кажется, все, что требовалось доказать, — улыбнулся майор.

У нарушителя от злобы перекосилось лицо.

Когда «газик» въехал во двор заставы, майор Марков увидел начальника отряда полковника Радченко. Он стоял с дежурным по заставе и о чем-то разговаривал. Потом пошел ему навстречу.

— Рад за тебя, Павел Андреевич, — мягко сказал полковник, тепло пожав руку Маркову. — Пытался, значит, уйти на тот берег?

— Пытался, товарищ полковник, — подтвердил майор. — Да не вышло.

— Кто первым его обнаружил?

— Ефрейтор Костюк, — доложил майор. — Считал бы возможным просить вас, товарищ полковник, поощрить его десятью сутками отпуска. Надо ему съездить домой.

— Да? — на лице полковника застыло удивление. — А что случилось?

Майор Марков рассказал о семье ефрейтора, о том, что скучает он по сыну, жене.

— У меня тоже такое было… А я, признаться, очертя голову в поиск нарушителя не бросался, — холодно заметил полковник. — Так, так… Ну а что касается поездки ефрейтора, то это дело отпадает. Там в отряде Костюка давно ждут… Нарушителя сейчас же надо доставить в отряд. Из Москвы звонили… Кстати, от Игоря тебе привет. Я был у него на корабле, кое о чем толковали. У него все хорошо. Собирается в отпуск…

— Жаль, — грустно вздохнул майор. — Мы хотели вместе поехать. Мать просила…

— А чего — жаль? — полковник прищурил глаза. — Я могу вас отпустить.

— Я очень вас прошу, если можно… — проговорил майор. — У мамы будет юбилей, в сентябре ей исполнится семьдесят лет. Хотелось нам собраться всем вместе.

— А как жена? — поинтересовался полковник. — Она ведь у вас работает?

— Ее отпустят.

— Ну-ну… — полковник погладил рукой подбородок. — А что твой Костюк, грустит, да? Так, так… Ладно, пойдем в канцелярию и обо всем потолкуем…

Костюк, усталый, улегся на мягкую постель. Сбоку в окно тускло светила луна. «А у нас на Дону ночи ясные, гулкие, а небо синее-синее, как глаза у Иришки», — подумал Василий, и так засосало на сердце, будто тут, рядом, стояла жена.

— Вася, ты спишь? — услышал он тихий голос рядового Колотова, лежавшего на соседней койке. — Вот дурень, говорю тебе, сходи к майору, скажи про письмо. Может, отпуск тебе дадут.

— Спи, Леня, — тихо, почти беззвучно отозвался Костюк.

Скрипнула дверь, и на пороге застыл Марков. Луна осветила его лицо, и Костюк увидел глаза майора. Они напомнили ему глаза отца, когда тот провожал его на военную службу, в них были и гордость, и волнение. Пошарив взглядом по спящим, майор тихо подошел к койке Костюка, тронул его за плечо.

— Вася, ты спишь? — совсем не по уставному спросил начальник заставы. — Одевайся. Поедешь в отряд. Там тебя ждет Ирина с сыном.

Костюк вскочил с кровати, схватил брюки и стал быстро одеваться.

— А вы не ошиблись, товарищ майор? — спросил он, все еще не веря, что приехала Ира. У него вдруг пересохло во рту, и тихо, чтобы не разбудить ребят, он добавил: — Товарищ майор, а если Ира… — он запнулся, но тут же пересилил себя: — Если Ира вдруг пожелает остаться на заставе?

— Я об этом еще не думал… — тихо отозвался майор.

— Я не знаю, может, она приехала проведать меня и потом уедет, — горячо шептал Костюк. — Я, честно признаться, против того, чтобы она осталась тут. Ну а если не захочет уехать домой, куда мне ее девать? — Он покраснел, растерялся. Приезд жены и обрадовал, и огорчил его.

— Ты не переживай, — успокоил его майор. — Что-нибудь придумаем. Ну а если хочешь знать мое мнение, то это будет хорошо, если она останется… Ты не переживай…

18

Петр сидел рядом с отцом и курил. Он глядел куда-то в прикрытое ставней темное окно. «Итак, Серый, ты добрался к отцу и теперь тебе бояться нечего, — сказал он себе. — Если что, отец не даст в обиду. Ведь один я у него, самый близкий и самый дорогой ему человек…»

Петр знал, что шел через границу не один, что на другом участке, неподалеку от реки, прорывался через кордон другой человек, по сути, его задача была отвлечь пограничников от Песчаной косы, где пробирался он, Петр. Что сталось с тем человеком? Удалось ли ему прорваться? Впрочем, ему все равно, главное — он сидит в доме отца. А Коршун никуда не денется…

Петр задумчиво курил. Аким не сводил с него глаз. И радовался он, что сын не утонул, но радость была какой-то настороженной, вроде Петька и не Петька. Разве что глаза как были веселые, так и есть, а все остальное — и лицо, и голос, и улыбка стали чужими. Аким встал, задернул на окнах занавески.

— Ну, рассказывай, где жил эти три года? — Аким уселся на свое место. — Неужто не мог дать знать, что живой, а? Я-то ездил на Север, на твои похороны. Капитан судна заявил, что твоя смерть спасла тебя от тюрьмы.

Брови у Петра дрогнули.

— А еще что он говорил?

— Запамятовал, — махнул рукой Аким. — Человек он, как я понял, строгий, но справедливый. Ну а как же ты катер угробил?

Петр рассказал все как было, ничего не утаил. У Ольги, его девушки, был день рождения, спешил к ней, а на море туман все окутал. Что делать? Он предложил боцману идти, тот согласился, потому что тоже торопился домой — дочь Лена уезжала в пионерский лагерь.

— Шли ночью, — голос у Петра звучал твердо, и Аким понял, что сын говорит правду. — Я сам встал за руль. И вдруг по носу увидел подводную скалу. Сначала подумал, что она мне почудилась, и не сбавил хода. Но вот с криком взлетели чайки, и я понял, что это скала. Резко застопорил ход, но было уже поздно. Катер глухо ударился носом о базальт, да так, что раскололся надвое. Крики утопающих… Это страшно, отец. У меня мороз по коже прошел… Очнулся я в воде. Криков уже не было, и я понял, что все погибли вместе с катером. Что делать? И тут я увидел неподалеку от скалы зеленый огонек. Вспомнил, что это маяк, и поплыл к нему… — Петр умолк, попросил дать ему чего-нибудь попить. Аким налил стакан молока. Тот выпил залпом, потом продолжил: — До утра, значит, я сидел на берегу. А утром увидел катер с рыбаками, сказал им, что перевернулся на шлюпке. Они дали мне спички, пустой деревянный ящик, я развел костер и согрелся. Вот так, отец… — Петр умолк, потупил глаза.

— А потом? Куда ты уехал? Почему не явился в порт? Ведь тебя ждали на «Ките».

— Ты не знаешь почему? — Петр криво усмехнулся. — Меня бы судили. Дали бы лет десять, не меньше. Я не должен был, не имел права выходить в море в туман. Надо было подождать до утра. А я не мог ждать. Понимаешь? Не мог, и все тут… — Он сделал паузу. — Это во всем виноват капитан Капица. Я его, гада, век не забуду. Перед этим мы рыбачили в море, и он отстранил меня от вахты, грозился под суд отдать за то, что я самовольно повел судно по другому курсу. Вот так, отец…

Помолчали. Потом Петр спросил:

— Оля к тебе не приезжала? Я ей адрес давал. Не знаешь, где она?

Отец нахмурился:

— А чего это я должен знать, где твоя знакомая? Я ее ни разу не видел. Правда, капитан говорил, что на другой день, как ты разбился на катере, она собрала свои вещи и уехала.

— Куда? — насторожился Петр. — Мне надо ее найти. Очень надо…

— Я спрашивал хозяйку, Марью Федоровну, но та не знает, куда она уехала. — Аким поглядел на сына. — А теперь-то зачем она тебе? Не жена ведь, а так…

— Я любил ее, отец.

Аким усмехнулся, качнул головой.

— Ты говорил, что и Зою, Марфину дочь, полюбил, а как все вышло? Переспал с ней в траве, пообещал жениться, а сам укатил на море. Кстати, Зоя теперь замужем, дочь у нее… Ну а ты, где ты был все это время? — вновь спросил отец. Он успел заметить, что Петр что-то утаивает, сидит в комнате настороженно, как на иголках, и все прислушивается, поглядывает на дверь, а когда во дворе залаял Серко, гремя длинной цепью, он выглянул в окно и облегченно вздохнул.

— Мимо двора пробежала чужая собака, а я испугался, думал, что к нам кто-то идет. — Он с минуту помолчал. — Отец, я скажу тебе, где я был. Я уехал на Дальний Восток, там и работаю. Кем, да? Грузчиком в порту. Прошло три года после гибели катера, пройдет еще года два-три, и я дам о себе знать. Меня уже не смогут привлечь к суду за давностью преступления. Вот так, отец. Я все рассчитал. Может, это кажется нелепым, но я все рассчитал. Мне было тяжко жить вдали от тебя, я плакал ночами. Но дать о себе знать никак не мог. Меня ведь никто не ищет, я лежу где-то на дне моря. — Петр при этих словах захохотал. Акиму даже страшно сделалось от его смеха. Но вот Петр перестал смеяться, лицо его стало хмурым, а глаза холодными и колючими. Он прошелся по комнате и, выпив горячего чая, который вскипятил ему отец, сказал:

— Трое суток я не спал. Ты понял? — Он присел на кровать. — Мне надо выспаться. Никому ни слова, что я здесь. Даже Марфе, отец. Баба она болтливая… — Петр снял рубашку, брюки, лег на кровать. — Я пробуду у тебя до вечера, а потом уеду.

— Куда? — насторожился Аким.

— Далеко… Там живут белые медведи да песцы, — Петр снова засмеялся. — Значит, говоришь, капитан посадил бы меня в тюрьму, да?

— Ты чего смеешься, как дурачок? — сердито сказал Аким. — Капитан прав, тебе следовало в море быть осторожным. А ты людей загубил…

Аким говорил и говорил, а у самого в душе кололо: не думал и не гадал он, что сын его живой и теперь, должно быть, под чужой фамилией скрывается. Какой-то иной он стал. Полежал, полежал на кровати, потом встал, заглянул в окно. Рассветало. Небо прояснилось, посветлело. Петр закрыл занавески, снова лег.

— Может, Зое шепнуть, что ты здесь, пусть зайдет, а? — предложил Аким. — Она по тебе так плакала… Узнает, что ты живой, и ей станет легче жить.

Аким ожидал, что сын согласится с ним, и даже подумал о том, как это лучше сделать. Утром Зоя собирается на базар, идет мимо их двора, Аким подзовет ее и скажет: «А у меня добрые вести, зайдем в комнату…» Но Аким ошибся. Услышав эти слова, Петр встал с кровати, глаза у него блеснули холодом:

— Ты что, с ума спятил? Хочешь, чтобы меня схватили? Ни звука! Понял? Когда стемнеет, проведешь меня к Зорянке, на лодке переправишь на другой берег, а там уже я сам доберусь до станции.

— Делай как знаешь, я тебе не судья, — отозвался Аким. Почувствовав на себе пристальный взгляд сына, он встал, взял с вешалки пиджак, надел сапоги. — Пойду на рынок…

— Зачем? — осклабился Петр.

— Кое-что купить надо… Хлеба нет, да и мяса надо…

— Пойдешь завтра, — грубо оборвал его Петр. — Сиди дома, а то еще кто придет.

— Ладно, — тихо сказал Аким. — Я на рынок не пойду. А тебе что дать на завтрак?..

Петр молчал. Аким вышел во двор, бросил кобелю кости, Серко заскулил, порываясь взбежать на крыльцо.

«Угадал-таки Петра. Память у тебя цепкая», — подумал Аким. Уже совсем рассвело, утро пасмурное, умытое густой росой. Дождь хотя и перестал, но кругом стояла вода — и на улице блестели лужи, и во дворе, на сапоги Акима налепилась грязь. Он прошел на густую траву и стал их вытирать. Потом только зашел в комнату.

— Петька, я тебе яишницу сжарю, — сказал Аким. — Ты в детстве любил яишницу.

Но Петр не отозвался. Он храпел, видно, крепко уснул. Аким подошел к кровати, накрыл сына одеялом, потом стал поправлять подушку, и вдруг рука его коснулась чего-то холодного. Аким поднял край подушки, и то, что увидел, бросило его в холодный пот: под подушкой лежал пистолет. Аким взял его, повертел в руках. Не наше оружие, иностранное. Заряжено. Аким не сразу осознал, что оружие принадлежит его сыну, а когда это понял, то недоуменно пожал плечами: кто такой его сын, кем он работает, если у него есть оружие? Петр зашевелился на кровати, и Аким мигом положил пистолет на место.

«Вот так штука, выходит, Петька — это вовсе не Петька, а кто-то другой, — размышлял Аким. — А может, живет он не там, где есть белые медведи да песцы, а в другом месте? Кто же он есть такой и зачем у него пистолет?..»

Аким так растерялся, что ничего не мог делать. Ему даже завтракать расхотелось. Он сидел в темной комнате и все глядел на спящего сына. Нужно было что-то предпринимать, но Аким не знал, что делать. Подумалось: а может, сыну надо явиться в порт с повинной? Рассказать капитану все, как было, а уж потом пусть он решает, как жить дальше штурману. И тут же Аким ухватился за эту спасительную, как ему казалось, мысль. Пусть Петр покается, пусть накажут его.

— Ну и беда свалилась на мою голову, — вслух сказал Аким. И тут он взглянул на брюки сына, почему-то Петр положил их к стене рядом с подушкой. Аким потихоньку встал, подошел к кровати и, едва дыша, взял брюки. Полез в карман. В одном из них обнаружил паспорт, раскрыл его, но ничего не мог разобрать. Тогда Аким прошел в коридор, зажег свечку, надел очки. С маленькой фотокарточки на него смотрел сын, а фамилия владельца паспорта была не Рубцов Петр Акимович, а Морозов Илья Васильевич. В другом кармане брюк Аким обнаружил пачку сторублевок. Боже, какое богатство! Да где же это Петька столько денег взял? Может, это чужие деньги?

Петр снова зашевелился на кровати. Аким поспешил положить брюки на место и посмотрел сыну в лицо. Холодное оно и какое-то чужое. И дышит он глубоко, тяжко, будто ношу какую несет. Аким впервые не испытал к нему жалости, была лишь глубокая печаль, им овладело чувство настороженности, казалось, что это лежит на кровати не Петр, а кто-то другой. Взгляд Акима скользнул на правую ногу сына. Чуть ниже колена чернел глубокий шрам. Аким чуть приоткрыл занавеску, в комнате посветлело и шрам стал хорошо виден. Аким сразу определил, что шрам от пули, пуля наискосок задела ногу, вырвала кусок мяса, и даже шрам свидетельствовал о том, что рана была тяжелой. Такие вот раны от пуль Аким не раз видел на фронте. У него тоже подобный шрам от пули, только на левой ноге. Аким прикрыл занавеску, сел на диван, и ему привиделся раненый сын. Вот он идет на костыле, а кровь сочится по штанине. Кровь горячая, липкая…

Аким открыл глаза и увидел сына. Он лежал на боку и пристально глядел на него. А может, показалось? Аким встал, подошел к сыну совсем близко и заглянул ему в лицо. Глаза закрыты, но дыхание было не таким, как раньше, а тихим, сдержанным.

— Устал он, потому и спит так крепко, — сказал Аким вслух. Он шагнул к двери.

— Ты куда? — раздался властный голос сына.

— Во двор. По нужде мне…

— В коридоре есть ведро…

Аким растерянно стоял на пороге.

— Я же на минуту…

Петр встал, волосы взъерошились на голове.

— Ты не серди меня, отец…

У Акима от этих слов холод пробежал по спине. Он привалился плечом к косяку, хотел шагнуть к дивану. Какая-то скованность появилась в теле: ни шагнуть, ни вздохнуть. Наконец он с трудом добрался до дивана. Присел. Сквозь ставню пробивался в комнату свет, и когда присмотрелся, то увидел, что Петр лежит на спине и глядит в потолок. Глядит и молчит. В это время в дверь кто то постучался. Аким встал, по привычке направился в коридор. Петр в один миг вскочил с кровати, преградил ему дорогу:

— Ни писка, батя! Слышь?

Они замерли. Стук повторился, и тут же раздался голос соседки Марфы:

— Акимушка, неужто еще спишь, а?

— Ну и баба противная, — буркнул Петр.

Марфа еще раз окликнула Акима, а потом шаги соседки удалились и все стихло.

— Чего она к тебе приходила? — спросил Петр.

Аким, глядя на сына, сказал, что к ней приехал племянник Морозов, она, видно, хотела пригласить его в гости. Аким нарочно придумал такую фамилию, он хотел знать, как поведет себя Петр. А тот весь изменился в лице, спросил:

— Морозов?

— Да. А что?

— Странно…

— Что?

— Странно все это, отец… — повторил Петр и почему-то пристально поглядел ему в лицо. Аким в эту минуту думал: «Странно, потому что ты себе присвоил такую фамилию. А зачем? Выходит, ты вовсе и не Петр Рубцов, а какой-то Морозов».

— А я тебя не узнаю, Петя, — сказал Аким. — Какой-то ты чужой.

У Петра загорелись глаза, и такая в них злость была, что Акима пот прошиб.

— Может, кому и чужой, а для тебя сын. Понял? А что, может, ты и в самом деле похоронил меня, а? — Петр хохотнул. — Я, признаться, боялся испугать тебя, когда стучался. От страха, думаю, отдаст богу душу. А ты еще крепкий. — Он натянул на себя рубашку, надел брюки, потом спросил: — А что, мать умерла при сознании?

— Тебя вспоминала. Все ждала, что приедешь. И я ждал, все мы ждали, а ты будто сквозь землю провалился. Грех ты на душу взял, Петька…

— Какой?

— Сам знаешь, — уклонился от прямого ответа Аким. И, сам того не замечая, вдруг сказал: — Покаялся бы ты, сынок? Советская власть гуманная.

— Ты брось такие речи говорить, — злобно отозвался Петр. — У меня теперь другое чувство — и к морю, и к капитану судна, и к тебе, отец.

— Какое же, если не секрет?

Петр неожиданно улыбнулся, тронул отца за плечо:

— Давай лучше завтракать…

Аким собрался ставни на двух окнах открыть — на дворе утро, а они сидят в темноте, как в глубоком колодце.

— Не смей, отец. Я же тебе сказал, чтобы ни одна живая душа меня не видела. Ночью я уйду, и тогда живи как знаешь.

— Чужой ты стал, Петька, — сдавленно выдохнул Аким. — Мне даже страшно… Кровь-то моя в твоих жилах течет. Но чужой ты какой-то. Злость в тебе клокочет. — Он встал, приготовил завтрак. — Садись, молоко свежее, сметана. Вчера Марфа принесла. Ну, чего не ешь?

Петр открыл свой чемодан, и Аким увидел, как он сунул в чемодан деньги, а пистолет, видно, так и остался в кармане.

— Осенью, если все будет хорошо, я опять к тебе заеду, — сказал Петр. — Кстати, ты когда ездил на мои похороны и был на судне, капитан ничего такого не говорил?

— Чего?

— Катер я разбил неподалеку от острова, не подумал ли капитан, что от этого острова до норвежских вод рукой подать? Моего тела ведь не нашли, так? А я мог и уплыть, а? Такой мысли Капица тебе не высказывал?

— Да что ты, неужто мог бы сбежать за границу? — напряженно сказал Аким, чувствуя, как у него гулко заколотилось сердце. В голове стучало: «Твой Петька — враг. Ты воевал с фашистами, стал инвалидом на войне, а твой сын — враг. Что ты, Аким, скажешь своим соседям, как объяснишь, почему твой сын изменил Родине? Может, ты и найдешь такие слова, но перед своей совестью ты, Аким, не оправдаешься. Эх, Петька, Петька, и зачем ты это сделал? В твоем теле — моя кровь, я был на войне и все жалел, что нет у меня сына, если убьют, то некому на мою могилу горсть земли бросить. А потом, после войны, я вернулся домой. Ты родился, когда окопы уже заросли травой, а колючая проволока поржавела. Там, где раньше рвались снаряды, где мы ходили на фашистов в штыковую — заколосились хлеба… Эх, Петька, Петька, и не взять тебе в разум, что заживо хоронишь меня, что все доброе, что было у меня к тебе, — угасло. Ты — враг Родины, значит, и мой враг. Кто вложил в твои руки оружие? А деньги? Нет, я все узнаю. Надо все, все узнать…»

Аким разговаривал с сыном осторожно, анализировал его слова, сопоставлял с тем, о чем он говорил раньше, и к своему огорчению признал, что сын подло обманывает его. Неприятно засосало в груди, горько стало на душе. Но он сделал над собой усилие, чтобы не выдать свои чувства, пусть думает, что отец верит ему. Аким подошел к зеркалу, поглядел на себя. Лицо осунулось, бледно-желтое, таким оно было в сорок третьем, когда на фронте осколок продырявил ему бок… Эх, Петька, Петька… И вот что странно, когда Акиму сообщили, что сын погиб, у него было такое чувство, словно кончилась у него жизнь, он бродил по двору, и на каждом шагу ему чудился Петр: вот он копает огород, вот полез на голубятню, а вот держит в руках ружье и смеется: «Пошли, батя, я волка убью, и будет тебе меховая шапка». Он жил сыном, и там, на далеком и вьюжном Севере, куда Аким ездил его «хоронить», ему и вовсе было тяжко. Прежде чем пойти на то рыболовное судно, где сын плавал штурманом, Аким вдоль и поперек исходил рыбный порт, поглядел на другие суда, стоявшие в порту, и когда немного успокоился, зашагал к причалу, где стоял «Кит». Капитан тогда сказал: «А вы, оказывается, человек далеко не молодой». Аким тогда даже улыбнулся. «Может, и не молодой, но силенки еще есть…» А теперь сын рядом, живой и невредимый, но Акима к нему не тянуло, он даже злился, что Петр нарушил его покой. К тому же сын разговаривал с ним грубоватым тоном, и потому, кроме неприязни к нему, он ничего больше не испытывал.

«Лучше бы ты сюда не приезжал, — мысленно попрекнул Аким сына. — Душу мою рвешь на части. Чужой ты стал для меня».

Петр умылся, позавтракал. Аким не стерпел, спросил, кем он работает на Дальнем Востоке.

— Может, я поеду с тобой?

Петр, как ему показалось, с недовольством ответил:

— Я же тебе сказал, грузчиком в порту.

— И оружие там дают?

Глаза у Петра сузились. Он пристально посмотрел на отца.

— Ты что плетешь? Какое оружие?

— Я в том смысле, что ты обещал мне пороха привезти. Где же твой порох?

— Зачем он тебе? — осклабился Петр.

— Для охоты… На Зорянке дичи тьма. Утки, курочки, лыски. Я сегодня как раз собираюсь на охоту. Может, айда со мной?

— Охота подождет. У меня, отец, есть дело поважнее… А порох, как тебе известно, не оружие, а боеприпасы. Так что не путай божий дар с яичницей.

Помолчали. Потом Аким сказал:

— Ты небось денег там заработал? Хоть бы сотню прислал. На пенсию мне тяжко жить.

Петр вынул из кармана деньги и положил на стол.

— Две сотни у меня, одна — тебе, а другая мне. Дал бы больше, но, сам понимаешь, в дороге без денег худо. А мне еще дальняя поездка предстоит…

Аким взял сторублевку:

— Она, чай, не фальшивая?

— Да ты что?!

«У тебя этих сотен целая пачка, где ты взял эти деньги? — размышлял Аким. — Кто тебе дал их, и вообще, кто ты есть? Я думаю, что ты — враг, Петька, все в тебе чужое: и голос, и твоя рыжая борода, и деньги… Ведь у тебя на ноге шрама не было».

Петр, словно угадав мысли отца, сказал:

— Нога у меня болит. Шрам ноет… На гвоздь напоролся, когда рыбачил в Атлантике. Глубокий шрам…

«Врешь, сынок, шрам у тебя от пули», — подумал Аким. И спросил:

— Куда ты теперь едешь?

Петр сказал, что взял отпуск и собирается на море. Поплавать ему охота, понырять в ластах.

— Я пловец, и вроде неплохой, — он улыбнулся. — Хочешь со мной на море, а?

«Ты меня не возьмешь, — мысленно ответил ему Аким. У тебя какие-то свои планы. Ты меня не возьмешь, а если я соглашусь, тут же найдешь причину, чтобы избавиться от меня».

— А что, я поеду с тобой, только на солнце мне быть не положено. Врачи говорят — сердечко шалит. Или поехать, а?

Как и ожидал Аким, сын запротестовал:

— Куда тебе ехать, отец? Сам же говорил, что в бригаде тебя ждут… Жаль, что я никак не могу остаться с тобой. А так я соскучился…

Аким тяжко вздохнул:

— Ты бы покаялся, сынок. И тебя простят. Ну, а если дадут год-два, я с тобой хоть на край света поеду. В Москву подамся, попрошу, чтобы учли твое раскаяние. Я — фронтовик, награды имею. Ну, что скажешь?

Глаза Петра позеленели, налились злостью:

— Ты опять за свое? Не выйдет! Один-два года… А десять не хочешь? Я не дурак, чтобы идти с повинной. Пусть для тебя я стал чужим, но с повинной не пойду. Я хочу жить…

После ужина, когда уже вечерело, в дверь постучали. Аким весь напрягся, стал гадать: кто бы это? Хотел выглянуть в щелку двери, да сын оттолкнул его в сторону, сам поглядел.

— Какая-то женщина на велосипеде.

— Она пенсию мне привезла, — сказал Аким. — Я пойду. Возьму и вернусь. Да ты не бойся, сынок. Я же за тебя свою голову готов положить… Ну?

— Ладно.

Женщина Акиму оказалась незнакомой. Она улыбалась черными, как у Насти, глазами, поздоровалась и ласково сказала:

— Я вам повестку привезла.

— Что?

— Повестку, говорю, привезла. К шести часам вечера вам надо явиться в милицию. Лично к товарищу Кравченко. Только я вас прошу обязательно быть. Я уже приезжала к вам рано утром, но соседка Марфа сказала, что дома вас нет.

— Я только вернулся с работы и снова на ферму собираюсь, — солгал Аким. — Но я приду. А зачем к начальнику?

— Он сам вам скажет. Я не знаю…

Аким вошел в комнату, положил на стол повестку. Сказал глухо:

— В милицию приглашают. Сам начальник просит…

— Зачем? — вздрогнул Петр.

Аким заметил, как изменился сын в лице, и поспешил успокоить его:

— Видно, насчет ружья. Перерегистрация у нас, а я никак не выберусь. Ох и достанется мне! Но ладно, Кравченко меня хорошо знает. Мы с его отцом на одном корабле служили. Погиб он на Рыбачьем. На моих глазах погиб…

— Пойдешь к нему?

— А как же, сынок. А не пойду, так он сюда приедет. Разве мне охота, чтобы он тебя увидел? Я же твой отец, а не палач. Твое горе — мое горе. Твое счастье — моя радость.

Петр немного успокоился. Когда отец собрался уходить, он задержал его в сенях. Поглядел ему в глаза и совсем не своим голосом сказал:

— Гляди там, без лишних слов… Ладно, иди. Я жду тебя…

По дороге Аким все гадал: зачем это он понадобился начальнику милиции? Ружье свое он давно перерегистрировал. Что же еще? А Петр испугался, побледнел весь… Нет, тут что-то не то. Значит, есть за сыном такой грех, что и самому ему страшно о нем думать. А если Петька попал в чужие руки? Что делать? Аким шел по дороге задумчивый. Станица давно уже проснулась, зажила своими заботами. Солнце выкатилось из-за деревьев, припекало. То там, то здесь ворковали голуби, чирикали воробьи. Дорога звонко отзывалась на каждый шаг Акима, а ему казалось, она спрашивала: «Как дела? Как дела?..» Аким вздохнул, никак он не мог понять, почему Кравченко лично приглашает его к себе. Ведь мог бы и домой пригласить, а то сразу повестку. Официально, значит. Вот оно что — официально. И от этой мысли Акиму стало не по себе. Как-никак, а его отец Андрей Кравченко, комендор с эсминца «Суровый», тоже служил на флоте. Погиб как герой. Он уничтожил гранатой дзот фашистов, а сам не уберегся. В атаке его задел осколок. Лежал он на песке, а из левого бока густо сочилась кровь. «Аким, — тяжело дыша, сказал ему Кравченко, — я, кажись, отвоевался. Душа у меня горит, тело печет. Задел меня осколок… А ты поберегись, Аким. Хочу, чтоб лично передал жене моей Варюхе, как помер я». Он умолк, глаза помутнели. Силился сказать еще что-то, губами пошевелил, а слова не вымолвил. «Давай его на корабль, — крикнул капитан-лейтенант. — Может, придет в себя».

Всю ночь, пока корабль шел в бухту, Кравченко лежал без сознания. На рассвете, когда вошли в бухту и ошвартовались, его подняли и снесли на берег. Здесь стояла машина из госпиталя. Стали укладывать на носилки, Кравченко очнулся и ясно сказал: «Не надо, братцы, я умираю…» — и тут же умер.

«Вот какая смерть ему выпала, — сказал командир корабля, — умер в сознании. Рубцов, лично все его вещи отправьте семье. Сын ведь у комендора, может, тоже доведется ему служить на флоте…»

Однако Кравченко-младший на военный флот не попал: служил в пехоте, а потом в органах милиции и теперь стал начальником. Как приехал в станицу, сразу же навестил Акима.

— Ну, как живете, Аким Петрович? — спросил подполковник, усаживаясь на крыльце рядом с ним.

— Не густо, Иван Андреевич. Слыхал небось, сына я похоронил.

— Как не слыхал, — вздохнул Кравченко. — Мать писала мне. Большое горе у вас, дорогой Аким Петрович… Весной я ездил на Север. Ездил отцу поклониться. Могила его, как и других погибших в боях моряков, в хорошем состоянии. Местные школьники чтят память героев. Я стоял у могилы отца, а тут как раз пришли молодые матросы. Привел их седой усатый мичман с орденами на груди. «Вот здесь похоронен мой командир Андрей Кравченко. Это, хлопцы, был смелый, отчаянный моряк. Вы бы видели его в бою… На моих глазах умер. И последние его слова были о сыне… Завещал он, чтобы сын знал, за что погиб отец…» Мичман еще о чем-то говорил матросам, а у меня, поверь, душа разболелась. Я-то все это слушаю. Не вытерпел, подошел к седому мичману и сказал: «Спасибо вам за память о моем отце». Растерялся мичман, вытаращил на меня глаза. Тогда я сказал: «Это я Кравченко-младший. В отпуск приехал…» Да, я многое узнал об отце: и как он учился на комендора, и как ранило его в бою. Побывал на боевых кораблях. И скажу — очень жалел, что не взяли меня на флот…

«Что теперь скажет мне Кравченко-младший?» — подумал Аким.

Вошел в кабинет, с ходу бросил: «Доброе утро, Ванюша!» — и тут же смутился — у окна в мягком кресле сидел мужчина лет тридцати пяти, лицо у него смуглое, как у южан, а глаза не то голубые, не то карие — не разглядел Аким. Кравченко пожал ему руку и, усадив за стол, спросил:

— Что, небось побеспокоил вас?

— Если надо — значит, беспокой, — хмуро отозвался Аким. Он уже понял, что пригласили его в милицию по какому-то важному делу, потому что обычно при встрече Кравченко угощал его чаем, улыбался, не знал, куда посадить дорогого гостя. «Мы с вами, Аким Петрович, до гроба крещеные, — говорил он. — Когда вижу вас, то кажется, будто встречаюсь со своим отцом — так много у вас с ним общего». Кравченко был сдержан, даже суховат и руку пожал как-то холодно, вроде какую обиду затаил. А может, он сдержан потому, что в кабинете сидел мужчина? Кто он и почему ему надо сидеть, когда разговаривают свои люди?

— Аким Петрович, вы не стесняйтесь, этот товарищ, — кивнул он на незнакомца, — свой человек.

— Для меня все люди добрые…

Незнакомец почему-то усмехнулся, подал голос:

— К сожалению, не все люди добрые, даже близкие порой бывают хуже врагов.

У Акима под глазом суматошно забилась тонкая жилка. «Чего это он так начал разговор? Неужто о Петьке это?» В сердце шевельнулось что-то тяжелое, колючее.

— Враги тоже бывают разные, позволю заметить, — обронил Аким, глядя на незнакомца. — Я вот на войне всякого повидал. А подлее фашиста не видел во всей Европе. Значит, враг он был для меня номер один, и бился я с ним до последнего. А ежели что, то и себя не пощадил бы, вот как не пощадил себя ваш отец, Иван Андреевич.

Аким почувствовал на себе пристальный взгляд незнакомца, видел, что тот хотел ему что-то возразить, но сдержался, кивнул головой Кравченко, и тот сразу же заговорил:

— Факт, фашист враг номер один. Тут вы правы. Но война кончилась давно, а у фашистов есть последователи. Всякие недобрые люди пытаются проникнуть к нам из-за рубежа и делать свое черное дело, Аким Петрович.

Аким нахмурился:

— Я-то при чем тут, Иван Андреевич? Живу тихо, мирно, тружусь в колхозе…

Кравченко встал и обнял его за плечи:

— В тебе не сомневаюсь, Аким Петрович. Как родному отцу могу доверить. О другом у нас речь будет идти. — Подполковник вновь сел на свое место, поправил волосы на голове, отдышался. — Вы небось все гадаете, кто это у меня в кабинете? Познакомьтесь. Сотрудник органов государственной безопасности Игнатов Сергей Иванович. Как видите, Аким Петрович, от вас у меня нет секретов. А нужны вы этому товарищу по очень важному делу…

Аким смутился, попрекнул себя в душе, что косился на незнакомца. И чтобы хоть как-то сгладить свое недовольство, он сказал:

— Вы уж, товарищ майор, не серчайте. Старый я, потому и ворчливый…

— А чего серчать-то? — улыбнулся майор. — Мне вот начальник милиции сказал, что вы человек добрый. На фронте были с его отцом.

— Вы уж сразу давайте, чего медлить-то? — прервал гостя Аким.

— Понял… — Майор придвинул стул ближе, в упор поглядел на Акима и как-то странно, без всякого перехода вдруг спросил: — Вы Петра, своего сына, похоронили?

— А как же! — воскликнул Аким. — Ездил на Север, венок бросал в море… Там, на месте гибели катера. На нем все ребята — их было пятеро — затонули.

Майор тихо сказал:

— Ваш сын жив…

Аким засмеялся:

— Он что, воскрес из мертвых?

— Ваш сын и не был мертвым.

Голос майора прозвучал сурово, в нем Аким уловил скрытый упрек и невольно опустил глаза. Ему бы глядеть на майора, делать вид, что известие о сыне удивило, потрясло его, но он как сел на стул, так и не сдвинулся. Еще никогда в жизни Аким не оказывался в таком дурацком положении. И чтобы хоть как-то унять свою растерянность, он, взглянув на майора, сказал с хрипотцой в голосе:

— Живой, да? А может, ошибка какая случилась?

— Нет, — возразил майор. — Он живой, его видели.

— Кто?

— На северной границе ваш сын ночью пришел в дом колхозного сторожа, старика семидесяти трех лет. Выдал себя за геолога, а пришел, мол, порыбачить. Когда сторож дал сигнал на заставу, он его решил убить. Стукнул чем-то тяжелым по голове. Старик, к счастью, живой оказался. Ему показали фотокарточку вашего сына, и он его опознал.

Аким усмехнулся:

— Петька Рубцов, штурман с «Кита»?

Майор ощупал его цепким взглядом.

— И не Петька, и не Рубцов — Морозов Илья Васильевич. Другая у него фамилия. Курите? — И он протянул Акиму папиросы.

— Значит, из самой Москвы сюда, да? — спросил Аким.

— Да…

Раскуривая папиросу, Аким думал: «Да, мой сын живой. Но я вам его не отдам. Он мой сын… Я сам должен с ним поговорить. Я не перенесу, если вы его арестуете. Не перенесу. Разве понять вам мое горе? Жену похоронил, сам инвалид… А ты, Ванюшка, и этот симпатичный майор даже пороха не нюхали. Вы, как судьи, допрашиваете меня, хотите отнять у меня единственного сына. Ну что же, остался он живой, покается, искупит свою вину и снова станет человеком».

— О чем задумались, Аким Петрович? — спросил майор.

Аким смерил его недобрым взглядом:

— Это мое дело…

Кравченко, уловив в разговоре ветерана раздражение, ласково сказал:

— Не обижайтесь, Аким Петрович. У нас ведь служба. Мы обязаны знать все о тех, кто мешает нам мирно трудиться.

— Знать все? — вспылил Аким. — Тогда скажи, как это мой сын остался живым? Ты видел его?

Кравченко молчал. Майор встал, подошел к Акиму так близко, что тот сразу разглядел его глаза, похожие на цвет морской волны.

— Ваш сын, штурман Рубцов Петр Акимович, в ту ночь доплыл до маяка…

— Сильный он. В нем моя кровь, — вставил Аким. Но ни Кравченко, ни майор не обратили внимания на его слова.

Майор продолжал говорить спокойно, неторопливо:

— Нам неизвестно, как он оказался за рубежом. Но нам известно точно, что он учился в разведшколе и теперь заброшен к нам, в Советский Союз…

«Боже, так и есть, мой сын — враг! А ведь клялся, что мои раны осветили ему дорогу в жизни. Клялся, что ни мою честь, ни матери своей не запятнает. Как же это я, ветеран военного флота, проглядел сына? Как же это я, старый моряк, оплошал?..»

Голос майора каплями свинца жег и жег ему душу:

— Во время вооруженного столкновения на границе ваш сын ранил пограничника и скрылся. Возможно, ночью на дороге он сел на попутную машину, а может быть, добрался до железной дороги, хотя и был ранен. Но он, к сожалению, ушел…

«Рану-то я сразу определил, что от пули, — подумал Аким. — Теперь ясно, откуда у него оружие и деньги. И все же я вам его не отдам. У меня с ним будет свой разговор. Разговор отца с сыном. Он мне клятву давал, и я должен взыскать с него полной мерой…»

Когда майор умолк, Аким спросил:

— Чего вы от меня хотите?

— Если сын появится дома — дайте знать.

«Вы же все можете. Вот и ищите его, — усмехнулся Аким. — Что же это, я, отец, буду ему петлю на шею вешать? Нет уж, вам он нужен, вы его и ищите».

— Если сын объявится дома — дайте знать, — повторил начальник милиции. — Мы задержим его.

Аким взбеленился:

— Я еще не так стар! Есть силенка и у меня, чтобы с ним справиться…

В его голосе прозвучала обида. Кравченко не придал этому значения. Он понимал, как тяжко Акиму Петровичу. Посмотрел ему в лицо и сказал не без сочувствия:

— Больно вам, Аким Петрович. У меня тоже душа не на месте. Петьку я почитал как родного брата. Теперь надо его обезвредить. — И, сделав паузу, добавил: — Если явится, будьте с ним осторожны.

— Чего ему тут делать? — Аким косо взглянул на майора. — Тут его все знают, и вряд ли он сунет сюда нос.

— У него ведь жена осталась, — заговорил майор. — Где она теперь живет, он не знает. Не исключено, что заглянет к вам навести справки.

Акима словно ужалили.

— Какая жена? Вы, товарищ майор, шутник. Холостой он. Правда, была у него на «Ките» радистка Оля…

Майор усмехнулся. Аким заметил, как в его карих глазах вспыхнули искорки. Он тряхнул черным чубом и не то с упреком, не то с обидой изрек:

— Жаль, что не все вы знаете.

— Чего не знаю?

— Оля и есть его жена. Правда, расписаться они не успели.

— Значит, побаловался с девкой — и уже жена? — насупился Аким.

— Она была преданна ему, а это и есть любовь. В поисках Ольги сын придет к вам. Я это чувствую…

Аким, округлив глаза, глядел то на майора, то на начальника милиции.

— Когда-то я искал Ольгу, да не выгорело. Дали бы адресок.

— После скажу вам, — ответил майор. — Пока нельзя…

«Мой сын преступник!» — звенело в ушах Акима. Он глядел на майора и не видел его.

— Я уверен, Аким Петрович, если объявится сын, вы дадите знать начальнику милиции.

— Это я-то, отец, должен заявить на родного сына?

— Да, вы — отец. Я верю вам… На вас могу положиться…

Акиму стало ясно, что теперь его сын должен понести суровое наказание. «А я? Разве я оправдываю его? — спросил Аким себя и сжал пальцы в кулаке так, что они побелели. — Теперь его судьба в моих руках. Я должен все обдумать, не торопясь, все обдумать и взвесить…»

— И еще одна к вам просьба, — попросил майор. — Помогите нам установить личность одного рыбака. Как нам стало известно, в годы войны вместе с вами он служил на корабле…

Майор говорил тихо, неторопливо, но Аким не слушал его. Перед его глазами стоял Петр. Где-то там, на границе, он ранил солдата, у которого есть мать, отец и которые так же, как он, Аким, будут проливать слезы. «Ах ты сукин сын, — чертыхался в душе Аким. — Да как ты поднял руку на своего человека! Неужто у тебя вместо совести грязь на душе! Эх, Петька, ты за свои грехи ответишь сполна. Я-то потребую держать ответ по всей строгости. И никуда ты не уйдешь от меня. Я все дороги тебе перекрою…»

Аким встал, выпрямился и, овладев собой, сказал:

— Я пойду… Домой мне надо. О рыбаке потом, ладно? Я не могу, товарищ майор, сердце мечется, как рыба в сети. Я приду завтра.

19

Шел он домой в сумерках. Темень была и на душе у Акима. В его ушах все еще звенели слова Кравченко-младшего: «Петьку-то я почитал как родного брата. А он кто теперь? Враг, Аким Петрович. И ваш враг, и мой. Для всех, кто живет в нашей станице, ваш сын враг».

«Как же ты, старый моряк, не смог воспитать сына? — мучительно задавал себе вопросы Аким. — И зачем я на войне выжил? За что Петька опозорил мои седины? Он предал меня… Предателей судят. Кто будет судья? Кравченко-младший или майор госбезопасности? Я ему отец, и мое право будет решающим…»

Тьма густела с каждой минутой. На небе зажглись звезды. «Только бы не ушел сын! Только бы не ушел!..» И вдруг Аким задал себе вопрос: «Почему я не сказал майору, что Петька явился ночью? Почему скрыл? Совесть у меня есть?..»

Над станцией светила луна. Акиму казалось, что она смеется над ним: «Что, воспитал сына? Он у тебя убийца. Он враг!»

Аким вдруг почувствовал, что вспотел, остановился и увидел, что идет не той дорогой, которая к дому ведет, шагает той, что петляет к Зорянке.

«Куда ты прешь, старый дурак! — упрекнул себя Аким. — Рыбу ловить, что ли?» Никогда еще Акиму не было так тяжело, как в тот вечер. Даже в войну, когда фашист в атаке проколол ему штыком грудь, он не испытывал такой боли, как теперь. Та боль была тупой и короткой, словно молния пронзила, а эта боль мучит его, сосет душу, кажется, что она проникла в кровь, заполнила все клеточки тела. И жжет, и жжет. Душа Акима прошла закалку на войне, а тут вдруг как бы раздвоилась: одна часть при нем, другой — нет. Ее украл Петька.

Слезы навернулись на глаза Акима. И до того ему противен стал Петька, что он готов был ударить его.

«Сволота паршивая!»

И вдруг где-то глубоко в душе шевельнулось:

«А может, и не виноват Петька? Может, кто другой ранил пограничника? Может, не один он там был?»

Ох, если бы Петька не был виноват! Акиму почему-то припомнилась тревожная ночь сорок четвертого года, когда высаживали десант в районе мыса Ахкиониями. Едва вошли в залив, как корабли осветили лучи прожекторов. В небо взлетели десятки ракет. Фашисты обнаружили корабли с десантом и открыли по ним огонь. Снаряды рвались совсем рядом, но пока шла высадка пехоты, Аким стоял по грудь в ледяной воде и держал трап. Мичману Рубцову помогал комендор носового орудия, но едва десантники вступили на берег, комендора убило осколком мины. Трап на себе держал один Аким.

Вот и дом. Ставни закрыты. В доме тихо. Аким огорчился: видно, ушел сын. Где его теперь искать? Аким плечом толкнул дверь — закрыта. Значит, дома Петька. И точно. В темноте раздался его голос:

— Ну и ходишь ты, батя, как на поминки.

Сын закрыл за отцом дверь.

— Хвост за собой не привел?

Аким удивился: так разговаривают между собой бандиты. Но он сделал вид, что не понял сына. Стараясь унять волнение, еле слышно прошептал:

— Устал я, сынок. В глазах темнота…

— Садись, батя. Ну, что там в милиции?

— Ружье… — Аким отдышался. — Ружье, понимаешь… Пришлось уплатить штраф.

Петр злыми глазами уставился на отца:

— Кто брал штраф? Иван Кравченко?

— Он начальник, ему и штрафовать.

— Вот гад! — сплюнул Петр. — А ты ведь в одном бою был с его отцом, да?

— В одном… — машинально отозвался Аким.

— Ну и шкура! — озлился Петр. — Попадись он мне в темном месте, я бы ему кишки выпустил.

Слушая сына, Аким думал: «Вот он, звереныш, коготки свои показывает. А с виду тихоня…»

— А ты, Петька, разве хорош? Катер загубил, рыбаков загубил и себя тоже…

Петр промолчал и стал переодеваться. Когда снимал брюки, Аким возьми и спроси:

— Где ногу поранил?

— Я же говорил: гвоздем на судне задел, — огрызнулся Петр.

«Врешь, пуля задела, — отметил Аким. — И пограничника ты чуть не убил…»

— Собирайся, батя… На тот берег переправишь меня. Там я сяду напоезд и… — он умолк, заметив, как насторожился отец. — Уеду я отсюда подальше. Понял?

— Не глупый…

— И еще, батя, знай: хоть ты мне родной отец, но если выдашь — рука моя не дрогнет. Теперь у меня есть дело, понял? — Помолчал, как бы обдумывая что-то, добавил: — Ты не расстраивайся из-за штрафа. Денег я тебе дам… — Он полез в чемодан, достал деньги и положил на стол. — Две тысячи. Хватит? А потом я тебе еще пришлю.

Аким к деньгам так и не прикоснулся.

— Ты же говорил, что у тебя осталась одна сотенная, — сказал он не без злости. — Выходит, брехал?

Петр собрал чемодан, закрыл его.

— Ладно, батя, не пищи!.. Собирайся. Нам пора.

— Послушай, Петька, чего ты торопишься? — Аким старался улыбнуться. — Побыл бы еще денек? Ты же дома. И мне спокойнее.

— Нельзя, батя. Меня ждут.

— Я бы желал еще денек побыть вместе…

Петр побагровел:

— Собирайся! Переправишь меня на тот берег — и катись на все четыре стороны. Что даст мне еще один день?

— Тебе, может, и не даст, — с обидой отозвался Аким. — Я собирался на вечернюю зорьку. Уток-то на Зорянке уйма!

— Бери с собой ружье. Переправишь меня на тот берег и садись в камыши. На утренней зорьке дичи больше будет.

«Я хотел, чтобы ты клюнул на мою приманку, — обрадовался Аким. — Без оружия я с тобой не справлюсь».

Аким снял со стены ружье, патронташ.

К речке они пошли выгоном. Ночь окутала все вокруг. Стояла тишина. Над Зорянкой длинными языками плыл туман. Значит, наутро похолодает. Аким любил сюда ходить ночью. Сядет в лодку, вокруг тишь да благодать. Дышалось ему тут легко и свободно. Глядел он на речку, а будто наяву видел свой корабль, на котором ходил с десантом. Но тихая ночь не радовала Акима. Луна, бледная, глухая, светила печально, как будто плакала.

— Поспешай, батя, — шепнул Петр, настороженно вглядываясь в темноту.

— Не трусь, — подбодрил Аким. — Кто попрется на рыбалку, если уборка в разгаре. Дорог каждый час. — Он сбавил шаг, тяжко выдохнул. — Эх, Петька, не нравишься ты мне. Чужой какой-то. Зла на тебя не держу, но тратишь себя по пустякам. А жизнь-то одна…

— Сам ты чужой, — огрызнулся сын. — Я, может, в последний раз тебя вижу. Почему, да? Дело у меня такое, что сгореть можно. Спешить мне надо…

«Твоя дорога у Зорянки оборвется, — с болью подумал Аким. — Не моего ты склада человек».

Они подошли к реке. Повеяло прохладой. Зорянка плескалась под луной.

— Лодку где возьмем? — громко спросил Петр.

— Тише, — оборвал его Аким и зарядил ружье. — Утка чутко спит…

— Никакой стрельбы, пока я не ушел! Понял? — пригрозил Петр. — Так надо… А теперь ищи лодку.

«Не стану я лодку искать, — твердо решил Аким. — Посмотрю, как переберешься через речку». А вслух сказал:

— В камыше, может, и есть лодка. Побудь тут, я посмотрю.

Камыш высокий, плотный. Аким шел как в тумане, не разбирая дороги. «Эх, Петька, видно, не судьба нам с тобой жить, — горько размышлял он. — Дождался тебя. А радости — ни на грош. Чужой ты…»

Спустя какое-то время Аким выбрался из камыша. Медленно, словно считал шаги, подошел к сыну.

— Ну? — спросил Петр.

— Пусто…

— Ищи, батя! — зло прошептал Петр. — Меня ждут…

— Кто?

— Надежные люди. — Петр, вздохнув, добавил: — У меня же отпуск кончается…

— Врешь! — вырвалось у Акима. — Ты!.. Ты!..

Петр вздрогнул, отступил в сторону. Отец крикнул ему прямо в лицо:

— Ты шпион, Петька!

— Что? — Петр подошел к отцу вплотную. — Кто я, батя?

— Брось, Петька, дурить!

— Нет, ты, батя, скажи, кто я такой. Скажи! — И он больно сжал отцу плечо.

— Шпион ты! Вот кто! — выдавил Аким и сам удивился, как четко, без дрожи в голосе произнес эти страшные и для него, и для сына слова. Едва он поднял голову, чтобы взглянуть в глаза сыну, как ощутил удар кулаком в переносицу. Речка, небо, серпастая луна — все закувыркалось, заплясало в глазах. Падая, он услышал угрозу Петра:

— Убью, если скажешь еще хоть слово!

Аким упал на сырую, прохладную землю, упал спиной, ударился затылком так, что перед глазами пошли синие круги. Но он и слова не обронил. «Вот ты какой!» — горько вздохнул Аким. И ему стало обидно до слез. Он до крови закусил губу и сказал себе: «Негоже нюни распускать! На фронте слез у меня не было…»

— Ну, чего глядишь на меня волком? — рявкнул Петр. — Вставай! Сам виноват…

Аким с минуту лежал на земле. Ему показалось, что, когда он упал, в его душе что-то треснуло, надломилось, и та боль, которая охватила его в милиции, а потом поутихла, вновь вспыхнула в его душе жарким огнем. Первое, о чем подумал Аким, схватить ружье. Оно заряжено… Только нажать курок.

«Нет у меня сына, а есть враг…» — с тяжкой, ноющей болью в груди подумал Аким. Ружье заряжено, только нажать курок… Но едва вспыхнула в нем эта мысль — и тут же угасла. Она показалась Акиму страшной. Поднять оружие на родного сына… Нет, это свыше его сил. Петр стоял рядом, прищурив глаза. Он с презрением смотрел на отца, неуклюже поджавшего под себя ноги.

— Чего развалился? — рявкнул Петр. — Вставай!..

В голосе сына прозвучала едва скрытая злость. Аким даже вздрогнул, словно его ударили плетью. В эту минуту он страшно испугался — а вдруг не хватит сил подняться с земли? Лет ему уже немало, да и силенок поубавилось. Аким пока не решил, как ответить на такую дерзость сына. Но он знал твердо — отныне дороги у них разойдутся здесь, у глубокой и холодной реки. И чтобы хоть как-то успокоить себя, он поглядел на сына и, смеясь, сказал:

— Рука у тебя не жилистая — мягкая, потому как один только зуб во рту надломился. А я в твоем возрасте однажды в бою так фрица тяпнул, что все передние зубы ему переломал.

Петр едва сдерживал в себе накипевшую злость: надо торопиться, чтобы поскорее добраться к железной дороге. Небось Коршун там сам не свой — где Серый, куда исчез?..

— Ладно, батя, вставай, — Петр подошел к отцу, протянул ему руку. Но Аким отстранил ее. Он вытер платком кровь на лице. Петр так ударил его, что лопнула нижняя губа, правая щека мигом вспухла.

— Ну, спасибо, сынок, уважил ты меня. — Аким поднялся, стряхнул с брюк сухую солому и, глядя на сына, добавил: — Зря бьешь, а то я могу и обидеться. А кто тебе достанет лодку? Река широкая и глубокая, ее вплавь не осилишь… Ладно, я тебе достану лодку. Ты побудь здесь, а я пройду к вербам, вон там, в ста метрах, видишь? Там стоит лодка деда Потапа.

Петру неожиданно стало жаль отца, он сказал:

— Вредным ты стал, батя. Я не хотел тебя бить, но ты вредным стал… Мне противно было слушать твою болтовню. Зачем ты лезешь в мою душу? Мне уже скоро тридцать, и я сам решаю, где мне хорошо, а где плохо жить. Да, у меня есть деньги, есть оружие… Ну и что? Значит, так надо. Я давно уже не тот штурман, каким был. Я совсем другой человек. Там, на море, я сам курс судна выбирал, теперь мне его дают другие. Я заехал домой на один день, чтобы повидать тебя, сказать, что я не утонул в ту ночь. Я — живой. А где жил эти три года, что делал и почему оказался здесь — это тебе знать не надо. Ну, иди за лодкой.

Аким шагнул вперед и остановился.

— Чужой ты, чужой… Сердце меня не обмануло. Но бог с тобой. Живи как хочешь. Только с собой в могилу я тайну о тебе не унесу. Тут мне решать, как быть.

— Ладно, решай, — усмехнулся Петр. — Подавай лодку, потом решай. Я тороплюсь…

Аким причалил лодку к самому берегу. Петр сел, чемодан поставил у ног. Попросил отца:

— Греби, да чтоб тихо…

Не зная почему, Аким сказал:

— Ты бы в дорогу попроще оделся. Костюм-то новый, с иголочки!

— Другой нельзя. На море меня ждут, батя. Там такой корабль, что на его борт надо подниматься во всем белом. На таком корабле, батя, ты не служил. Нырнет на глубину, как акула. И никто поймать его не сможет, даже твой Игорь Марков. Кстати, он уже командир сторожевого корабля «Алмаз». Можешь его поздравить.

— Ты видел его?

— А тебе зачем это знать? — Петр усмехнулся, оскалив белые ровные зубы.

Аким перестал грести и, глядя на черную маслянистую воду Зорянки, тихо обронил:

— Его отец погиб вместе с кораблем.

— Что? — захихикал Петр. — Батя, не сочиняй сказки.

— Сказки? — вспылил Аким. — Ох и гусь ты, Петька! Я Маркова-старшего получше тебя знаю. Плавал вместе с ним. Потом его назначили на тральщик командиром. В него фашистская субмарина всадила торпеду. Взрыв — и тральщик ушел под воду. Погиб весь экипаж. Только боцман чудом уцелел. Погоди, как его фамилия?

— Ладно, ты греби, на берегу вспомнишь.

— Вспомнил! — оживился Аким. — Боцман Колосов. Взрывная волна сбросила его с палубы корабля в воду, а то бы и ему крышка. Вплавь он добрался к острову Баклан, где стоял маяк. В тот же день вражеская подводная лодка высадила на остров группу диверсантов, они убили старого маячника. А боцман спрятался в пещере на острове и жил в ней несколько дней. Думаешь, ему легко было, да? Ты бы такое не перенес, а он выдюжил. Раненый был, питался рачками да медузами. Знал, что ему выжить надо, чтобы бить врага. Потом, уже после войны, когда я уходил на пенсию, боцман плавал на рыболовецких судах. И ты на него не каркай! Он показал себя в боях. А ты?.. Ты, Петька, свой дом потерял…

Лодка тихо двигалась к берегу. Время от времени где-то далеко за рекой вспыхивало зарево, Аким знал, там идет уборка хлеба. И то, что он в лодке, а не в поле, и то, что не один, а с сыном, раздражало его до боли. Он еще не знал, как разойдутся их дороги, но твердо решил вынести сыну отцовский приговор. И чем быстрее приближался берег, тем тяжелее становилось на душе у Акима. Он упрямо греб веслами, ружье лежало у него в ногах. Он глядел, чтобы оно не упало на дно лодки, куда набежала вода.

— Ты знаешь, Петька, о чем я сейчас подумал? — спросил Аким, направляя лодку к ближнему камышу. — Я жалею, что не утонул вместе с кораблем, как Андрей Марков.

Петр серьезно сказал:

— У твоего Маркова была страшная смерть…

— Утонуть вместе с кораблем — героическая смерть! — повысил голос Аким. — В Корабельном уставе записано: командир покидает судно последним.

— Я не о том, батя, — пробурчал Петр. — Твой Марков погиб другой смертью….

Аким так и застыл на месте:

— Ты что мелешь, Петька?

— Не горячись, батя. Если я так говорю, значит, есть у меня факты. Понял, да? Вот и хорошо… — Он помолчал, как бы оценивая, как отец воспринял его слова, но тот молча греб, и Петр добавил: — Твой боцман — шкура! Он не питался в пещере рачками да медузами — жрал белый хлеб.

— Шкура, да? — озлился Аким, не зная, с чего это вдруг Петька мелет такую ерунду. — Может, ты рядом с ним был?

— Шкура твой боцман!

— Что ты плетешь? — сорвалось с губ Акима. — Да я тебя за такую брехню вот из этого ружья…

Петр кашлянул и потянулся к веслам.

— Небось устал? Давай буду грести.

Аким наотрез отказался уступить сыну весла.

— Понимаешь, корабль погиб от торпеды. Это — правда. И маячника фашисты убили. А вот погиб не весь экипаж. Спаслись двое: Андрей Марков и боцман. Они выбрались на берег, а тут нагрянули немецкие солдаты…

— Кто тебе это сказал? — вскипел Аким. — Врешь ты все!..

— Боцман, — тихо ответил Петр. — Знаешь, где он? Плавает на рыболовецком судне. Про «Кита» небось слыхал? Там он… Теперь у нас с ним одна дорога.

Аким всем своим существом вдруг понял, что Петр не просто знает этого боцмана, видно, одного они поля ягодки.

«Петька, значит, враг. И боцман не чище, — подумал он. — Выходит, к нему он торопится?..» И чтобы убедиться в том, осторожно, как бы невзначай, заметил:

— Если ты опоздаешь, боцман тебе не простит.

Он ожидал, что сын насторожится. Петр только усмехнулся:

— Чихать я на него хотел. Мне надо было тебя увидеть, вот я и приехал, а его дело сидеть и ждать. Что боцман? Меня, батя, там больше ценят.

— Где — там?

— За синими морями, за высокими горами, в царстве Кащея Бессмертного.

— Сам ты Кащей, только не Бессмертный, — глухо отозвался Аким. Он хотел еще что-то сказать, но впереди замигал зеленый огонек. Аким повернул лодку правее, чтобы разойтись с зеленым огоньком. Петр вмиг насторожился.

— Кто идет? — спросил он и сунул руку в карман. «Ишь ты, сразу за пистолет», — отметил Аким. Он сказал, что это, видно, рыбнадзор.

— Нас будут обыскивать?

Аким на вопрос не ответил. Петька изредка озирался по сторонам. Когда лодка проходила мимо камыша и в воде взметнулся крупный карп, он мигом засунул руку в карман.

— Ты сильно не греби. Подумают, что мы удираем…

— Могу и тихо, — равнодушно отозвался Аким.

Катер замедлил ход. На его палубе включив и прожектор. Белый длинный нож разрезал темноту. Петр сощурился.

— Эй, на лодке, сети есть? — крикнули с катера. Набежавшая волна подбросила лодку, да так, что едва Аким не выронил весла. Он узнал голос Кондрата, инспектора рыбнадзора, и тут же отозвался:

— Кондрат, ты чего по ночам рыбу пугаешь? Это я, Аким… Куда плыву в такую ночь? Да вот приятеля на тот берег надо переправить. Потом в камыши залезу. На зорьке хочу поохотиться на уток.

— Давай, Аким Петрович, я приду к тебе на жаркое, — отозвался Кондрат. — Твои утки, мои карпы. Сойдет?

— Добро, Кондрат. Приходи. У меня и чарка найдется…

— А у меня радость, Аким, — кричал с борта катера Кондрат. — Сын мой, Пашка, на штурмана учится. В Ростове-на-Дону учится. Отслужил свой срок и теперь учится. Штурман — это здорово, правда? Я хотел, чтобы он к нам шел работать, в рыбнадзор, все-таки рядом дом. Твой Петька ведь тоже был штурманом, да?

— Был, Кондрат…

— Да ты извини, Аким Петрович, Я и сам жалею Петьку. Какой парень был! На всю станицу красавец.

— Правда, Кондрат… — едва выдавил из себя Аким.

— Слыхал я, — продолжал Кондрат, — после уборки ты собираешься в те края, где погиб сын? На Север, да? Понимаю тебя, — родному сыну поклониться поедешь. Эх, горько тебе, Аким. И Настю схоронил, и сына. Себя побереги.

Катер подошел близко к лодке. Петр увидел круглое лицо Кондрата с папиросой в зубах.

— Аким, — вновь заговорил Кондрат, — ты просил меня узнать в городе насчет памятника сыну. Я узнал. Триста рубликов стоит. Только одна закавыка есть: где ставить его? Там, на Севере?

— А то где же еще? — пробурчал Аким.

— Тогда в Мурманске и закажешь, так дешевле будет, а то везти такой груз на Север дороговато. Ты понял?

— Понял, Кондрат. Спасибо тебе. Я знаю, ты завсегда меня выручишь. Только передумал я, Кондрат, памятник не сыну — Насте буду ставить.

— Добро, Аким. Тогда приноси завтра деньги, я поеду в город. Мне это сделать не трудно. Я же помню, как ты за моего сына хлопотал. Ну, будь здоров, Аким. Только себя побереги, вода нонче дюже холодная, не простудись.

Катер набрал ход и скрылся в густой темноте. Отец и сын долго молчали. Наконец Петр глухо сказал:

— Рано, батя, ты меня похоронил.

Аким тут же отозвался:

— Ты сам себя похоронил.

— Но я живой.

— Для меня ты мертвый.

— Странно, тогда почему не заявил на меня?

— Еще не поздно это сделать. Вот вернусь и заявлю.

— А что ты скажешь?

— Скажу, что ты — враг, что у тебя есть оружие и много денег.

Петр ехидно засмеялся:

— А может, ты набросишь мне петлю на шею?

— Не хочу руки марать, да и силенок у меня маловато. Тебя арестуют те, кому положено это делать. Такой, как ты, родного отца убьет.

— Я не зверь, батя, успокойся. А меня ты не выдашь.

У Акима больно заныло в груди.

«Трудно мне будет, — решался он. — Только бы сил хватило и рука не дрогнула. Только бы сердце не размякло». Он греб веслами, но руки были как грабли — гнулись с трудом. В душе росла одному ему понятная тревога. Он понял: в эту ночь должно случиться то, чего никогда не ожидал в своей жизни. Раньше он не знал тревоги, от зари до зари работал в колхозе, а теперь все это отодвинулось назад, кануло куда-то, и перед глазами Акима стоял Петька…

Лодка проходила мимо песчаного островка, заросшего густым камышом. Петр сказал:

— Помнишь, как ночью я тонул в этом месте? Если бы не ты… Помнишь? Мне тогда десять лет было. И как лодка перевернулась, ума не приложу… А плавал ты, батя, тогда хорошо. Дотащил меня до берега, я смотрю на небо, а в глазах звезды прыгают.

— Лучше бы ты утонул тогда, — грустно вздохнул Аким.

Петр качнул головой:

— Небось от злости такое говоришь? Ладно, говори. Я не сержусь… Может, для кого я и вправду враг, но только не для тебя. Ты же мой отец.

Лодка носом ткнулась в корявый берег, заросший камышом. Петр выпрыгнул на землю. Аким подтянул лодку на песок, чтобы ее не отнесло течением. Темнота загустела, с речки потянуло прохладой, в небе зароились звезды. В камышах начали перекликаться утки. Аким ничего не слышал, он видел перед собой сына с чемоданом в руке, видел его злую, ехидную улыбку. Он подошел к Акиму, дерзко хлопнул его по плечу.

— Я, батя, не жалею, что судьба мне выпала такая… Жить-то все хотят! Ты хочешь, и я хочу. А думаешь, твой Кравченко не хочет жить? Я-то немало повидал людей, но никто из них добровольно в тюрьму не идет. Словом, батя, дорога к тебе у меня обрезана навсегда. Иного выбора у меня нет.

— Может, покаяться тебе? — голос, у Акима дрогнул, надломился. — Пошел бы в милицию и во всем сознался. А?

— Что мелешь, батя? Меня к стенке тут же поставят. Нет, я хочу еще жить… Ну, не поминай лихом. — Петр пожал отцу руку. Она была холодной, как лед. — Может, проводишь?

— Куда? — машинально спросил Аким.

— До старого дуба.

— Можно.

Старый дуб… Это было самое несчастливое место неподалеку от Зорянки. Не раз здесь тонули дети, летом исчез бригадир. В прошлом году он вернулся из армии, служил в десантных войсках, и смелости ему не занимать. Пришел под вечер со своей девушкой, разделся, нырнул с обрыва, и больше его не видели. Девушка глядела на густо-синюю воду и ждала, что вот-вот любимый вынырнет, а он так и не появился на воде. На другой день всю реку обшарили рыбаки, но поиски ничего не дали. И только спустя неделю, когда рыбаки тянули есть, вместе с рыбой они вытащили на берег труп.

Они шли молча. Вот и старый дуб. Веток на нем как пальцев на руке, но ветки толстые, крепкие.

— Покурим, батя? — Петр достал папиросы, подошел к самому обрыву. Внизу сонно ворочалась Зорянка. Вода блестела под луной, блестела как море на Севере, и впервые за все это время Петр вспомнил судно, капитана Капицу и Ольгу. И сказал грустно:

— Знаешь, а я любил Ольгу. Но теперь она умерла во мне. Все умерли: и капитан, и море, и Ольга… Ты слышишь, батя?

Аким стоял чуть поодаль от старого дуба, опершись на ружье. Он молчал. Так и стояли они один против другого, отец и сын, и каждый думал о чем-то своем. По небу прокатилась яркая звезда и тут же угасла.

— Кто-то где-то умер, — сказал Петр, вспомнив народное поверье.

«Может, еще кто-то умрет…» — вздрогнул Аким и перекинул ружье через плечо.

— Ну, мне пора, батя, — напомнил Петр. — Давай обнимемся на прощанье.

Аким подошел к сыну. Зорянка тускло блестела под луной.

— Значит, ты, батя, заявишь на меня? — спросил Петр, гася пальцами папиросу.

— Совесть так велит. Я даже на фронте, в пекле огня, ее не потерял, свою совесть, а ты хочешь, чтобы я смолчал? Нет, Петька, пути у нас с тобой разошлись. Теперь у тебя одна дорога — кровавая. А моя дорога — чистая.

— И тебе не жаль меня?

— Для меня, Петька, ты умер.

— Ладно, пусть умер. А проститься мне позволь. Может, больше не увидимся.

Они обнялись. Петр крепко прижал отца к себе, а потом вдруг резко оттолкнул назад. У Акима подломились ноги, и он упал. Глянул вниз и весь похолодел: он был на краю обрыва, вот-вот свалится. А Петька стоял у старого дуба. Чего он стоит? У Акима из-под ног уплывала земля. Он сползал вниз. Аким представил, как сорвется с обрыва, и от злости заскрипел зубами. Закрутит его вода, понесет на глубину. Нет, Аким не боялся смерти. На войне он к ней привык, не раз ходил с ней в обнимку, но судьба даровала ему жизнь.

«Ты, Петька, не спеши уходить, — мысленно приказывал он сыну. — Ты рано торжествуешь победу. Я не умру, потому что мне надо еще пожить… Потерял ты свой дом и право ходить по земле. Приговор тебе я уже вынес. Вот только выберусь наверх…»

У Акима стала кружиться голова, и он хрипло сказал сыну:

— Петька, дай руку!

Сын молча стоял у старого дуба. Аким не понимал, почему он стоит, почему не подает ему руку. И вдруг в его памяти ожили слова Петра: «У меня, батя, и на тебя не дрогнет рука!»

«Он хочет меня убить», — пронеслось в голове Акима.

Он старался дотянуться до ветки старого дуба, которая свисала к самому обрыву. Правая нога Акима уперлась во что-то твердое, видно, корень старого дуба. Он оглянулся… За спиной плескалась Зорянка. Если бы дотянуться к ветке.

— Сынок, дай руку!

Петр по-прежнему стоял как вкопанный. Стоял и молчал. Потом он бросил: «Прощай, батя!» И зашагал прочь. Он уходил… Он все рассчитал: еще минута-две, силы отца иссякнут, и он сорвется с обрыва. Люди скажут: «Охотился Аким на уток и сорвался в Зорянку». Хитро все рассчитал Петька. И какое же у него сердце, если отца родного?..

Аким сжался в комок, собрался с последними силами и всем телом рванулся к ветке старого дуба.

— Родная моя веточка, — шептал Аким, — не ломайся, не дай погибнуть. Не дай мне сорваться с обрыва.

Аким поднатужился и другой рукой схватился за ветку. Она сильно нагнулась, но не треснула. Аким выбрался наверх, встал, отдышался, потом снял ружье. Черная фигура сына удалялась. Аким побежал за ним.

— Сынок, куда ты? Постой. Дай тебя расцеловать на прощание.

В лунном свете на фоне посветлевшего горизонта он увидел, как черная фигура остановилась, замерла. Аким отдышался, еще громче крикнул:

— Сынок, погоди.

Петр остановился.

«Вот черт старый, выполз наверх», — подумал он и полез в карман за пистолетом. А когда отец подошел к нему близко, метров на десять, он крикнул:

— Стой!

Акима словно оглушили обухом.

— Батя, я тебя люблю, — сказал Петр, — но я тебя должен убрать.

Пистолет холодно блеснул в лунном свете. И тут Аким понял, что больше отступать некуда. Он ловко вскинул ружье и выстрелил.

Петр упал без крика. Падая, он схватился рукой за грудь. Когда Аким подошел, он уже не дышал.

— Ну вот, сынок, и все! Сам ты себя загубил!

Аким почувствовал, как из его глаз брызнули горячие слезы, молча поплелся к лодке.

20

Степан Капица очнулся глубокой ночью. Он лежал в какой-то пещере, лежал на сырых камнях, и только теперь ощутил ноющую боль во всем теле. Голова будто свинцом налита. Степан повернулся на бок и тут же почувствовал, что связан по рукам и ногам, во рту торчал кляп.

«Где я, кто меня сюда притащил?» — подумал он.

Степан лежал на спине, слышал, как где-то рядом у скалы закипал прибой, пахло сыростью и йодистыми растениями. Глаза ничего не могли разобрать даже вблизи. Кто же меня так отделал? — думал он, приходя в себя. — Я спешил к Лене, а попал в пещеру. Кто притащил меня сюда и что им от меня надо? А отец? Где он, знает ли, что я в пещере?..» Дышать через нос было больно и тяжело. Степан повернулся на другой бок, качнул головой, пытаясь выплюнуть изо рта кляп, но ударился лбом о камень и тут же притих. Боль в теле скрутила, сжала его железным обручем, казалось, связан он не веревкой — проволокой. Степан вдруг увидел неподалеку от себя дыру в скале, в нее просачивался сумрачный свет, но он никак не мог понять, утро наверху или день.

У входа в пещеру раздались чьи-то шаги. Степан весь напрягся, но шаги тут же удалились. А может, ему померещилось? Он вдруг отчетливо вспомнил, как все случилось…

Под вечер Степан приехал в Синегорск. Сошел с рейсового катера, ему хотелось поскорее увидеть Лену. Но на причале ее не было. Всегда встречала его, а тут… А может, «Кит» еще на промысле? Дежурный по кораблю запрашивал порт, и ему ответили, что «Кит» на рассвете вернулся с моря, стоит в порту. Но где же Лена?

Степан доверял Лене как самому себе, он не мог допустить и мысли, что она обманула его. С каждой встречей Степан все больше убеждался в том, что Лена дорожит дружбой, ничего от него не скрывает, не хитрит. Правда, иногда в ней он замечал сдержанность в чувствах, но так и должно быть. «Она любит меня и потому держится скромно, — думал Степан. — И я люблю ее… Кажется, пора мне обзаводиться семьей. У Павла уже сын родился, а я еще холостой».

Степан недолго постоял на причале, и когда все люди разошлись, а рейсовый катер взял курс в другой поселок, он торопливо зашагал вдоль каменистого берега. По узкой крутой тропе поднялся на сопку. У огромного валуна, покрытого густым мхом, остановился. Здесь любила отдыхать Лена, когда встречала его на причале. Она как-то сказала, что этот огромный валун напоминает ей лицо старика. «Сколько лет этому камню?» — спросила она Степана. Он пожал плечами, может, сто, может, двести лет. Остатки ледника. Вон их сколько разбросано по Кольской земле. Сотни, тысячи. «Я успею еще помереть, а валун как лежал тут, так и будет лежать», — грустно подумал Степан.

Не доходя до порта, он увидел судно. «Кит» стоял у причала.

«Значит, отец и Лена на судне», — обрадовался Степан и заторопился на причал. Сейчас он увидит Лену и сразу же сообщит ей новость: днями он уедет с флота. Отец конечно же станет ворчать, попрекать тем, что, мол, он, Капица-младший, зря ушел с подводной лодки, море и все, что с ним связано. «Я не могу быть кабинетной крысой, — басил отец, когда у них однажды зашел разговор об этом. — Мне по душе море и небо над головой. Я хочу глядеть в глаза океану, я привык к крикам чаек, я люблю свое судно, для меня оно как живое». Возражая ему, Степан говорил, что создавать лодки для флота — это тоже почетно. «Вот поплавал я на атомной лодке, понаблюдал за реактором в море и отчетливо понял, где плюсы, а где минусы атомохода. Главный конструктор, провожая меня на флот, говорил, чтобы я сжился с лодкой, с людьми, чтобы в процессе эксплуатации нашел оптимальный режим работы реактора. Эх, отец, скоро мы такие новые лодки построим, что тебе и не снилось! Да, я молодой конструктор, но я горжусь, что в постройке атомной лодки есть и мой труд».

Слушая тогда сына, Петр Кузьмич испытывал двоякое чувство. С одной стороны, он радовался, что у Степана есть, как он выражался, «клетки в голове», потому-то он и участвовал в постройке нового атомохода, а с другой — отцу хотелось, чтобы Степан был рядом с ним, женился на Лене, а там, глядишь, и внуков она нарожает. Петра Кузьмича можно понять: старый морской волк, прослуживший на Северном флоте четверть века, и вот уже десять лет как рыбачит, никак не может уйти на берег. Море для него стало не просто частицей судьбы, его жизнью.

Степан так задумался, что не заметил, как дошел до причала. Вахтенный матрос узнал его и, весело поздоровавшись, сказал:

— Капитан и радистка судна сошли на берег.

Степан на минуту задумался. Потом спросил:

— Давно?

— Может, час назад, может, чуток больше.

— Спасибо, — поблагодарил Степан и хотел было идти, но на сходне показался боцман.

— Степан Петрович, одну минутку…

Он подошел к нему, поздоровался.

— Вы удручены, что отец ушел, да? — он весело засмеялся. — Мы только с промысла. «Кит» болтало, как пустую бочку. Море штормило. Устали все чертовски, и капитан тоже. А вы, я слышал от Петра Кузьмича, тоже вернулись издалека?

Степан уже был знаком с боцманом, слышал от отца о нем немало добрых слов. Чувствуя на себе пытливый взгляд боцмана, он смягчился.

— Тоже в морях был. Но от шторма не страдал. Ветер разгулялся, нагнал крутые волны, а мы нырнули на большую глубину…

— Да, атомная лодка — это вещь. Будь я помоложе, пошел бы служить на лодку. А вы, я слышал, скоро уезжаете?

— Собираюсь… — уклончиво ответил Степан.

Боцман задумался. Он глядел в лицо гостю и никак не мог понять, отчего он такой взволнованный. Предложил Степану закурить, но тот отказался.

— Тороплюсь я, извините. Отец ждет…

— Я срочную служил тоже на боевых кораблях, был и водолазом и, знаете, на сколько метров погружался?

— Метров на пятьдесят?

— Вы угадали, — большие глаза боцмана смотрели на Степана настороженно. — Пожалуй, метров на сто я бы спустился на глубину, только в жестком скафандре. А к атомной лодке я мог бы добраться, если бы она легла на грунт? — спросил боцман. Степан пожал плечами:

— Трудно сказать… Я же вас совсем не знаю, тут все зависит от тренировки, силы воли, наконец, смелость нужна.

— Вот вы на каком раньше плавали судне?

— На «Баклане».

— И тоже боцманом?

— Ага. У меня практика на этот счет. Я могу любым морским узлом так завязать шкерт или какую другую веревку, что никогда вы не развяжете его. Не верите? Тогда я вам сейчас покажу.

Степан чертыхнулся в душе: «И откуда он взялся на мою голову?» Боцман достал из кармана тонкий пеньковый трос, в один миг завязал какой-то морской узел и протянул Степану.

— Ну, развяжете?

Степан сам вязал морские узлы, но с этим ничего поделать не мог. Он вернул трос, боцману.

— У вас и вправду талант… — сказал он и, помедлив, спросил: — Какой это узел?

— Удавка. Вот и Петру Кузьмичу этот узел нравится. А знаете, меня ведь ваш отец взял на «Кит», — вдруг сказал боцман. — Видно, я приглянулся ему.

Он ожидал, что Степан станет его хвалить, а тот неожиданно, глядя боцману прямо в лицо, спросил:

— Откуда вы узнали, что я собираюсь уезжать? Наверное, отец сказал?

Боцман улыбнулся так, что показались белые крупные зубы.

— Может, он сказал, может, Лена…

— Я ее повидать хочу.

Боцман сказал, что Лена переехала на новую квартиру.

«Так вот она почему не встретила меня!.. — чуть было не сказал вслух Степан. — Телеграмму я послал на старый адрес, и она, видно, не получила ее. — Ему стало весело от мысли, что Лена ждет его, что все у них будет хорошо. — И чего это я подумал, что Лена не пришла встречать из-за прошлой ссоры? Она мне сказала правду, и я ей то же самое. Ей по душе судно, а мне — моя работа. Конструктор — всему голова: он чертит, создает макет атомного реактора, а рабочие делают его. Точно по моим чертежам».

Степан взглянул на боцмана:

— Так Лена переехала, да? Или вы шутите?

В голосе Степана боцман уловил и смятение, и удивление.

— Я, Степан Петрович, шуткую в море, когда стылый ветер сечет лица. Там эти самые шутки да юмор — на вес золота. А с вами я вот как с родным братом, что есть на сердце, то и говорю.

Степан, тяжело вздохнув, стал сетовать на то, что Лена не сообщила ему новый адрес и отец почему-то не написал.

— На той неделе Лена переехала, — уточнил боцман. — Я помог ей окно застеклить, замок поставил. Словом, все сделал, честь по чести.

— А мать ее что, уехала?

— Уехала. К сестре, да приболела там… — Боцман поглядел на Степана из-под косматых бровей. — А Лена, Степан Петрович, по уши влюблена в вас. Правда, есть у вас соперник…

— Кто? — насторожился Степан.

— Сережка Кольцов.

— Курсант?

— Ага. Чирикает с ней все, то в каюту к ней заглянет, то в радиорубку. Ваш отец даже пристыдил его…

Степан молчал. Боцман тут же поспешил успокоить его:

— Да вы не волнуйтесь. Лена… Ах, что там… Она сказала, что на днях у вас свадьба. Так, да?

— Нет, — решительно возразил Степан. — Свадьбы пока не будет. Я должен ехать.

— Далеко?

— Намечена встреча с Яковом Михайловичем Борзовым. Я многим ему обязан.

— Я слышал о Борзове. Светлая голова. Видный конструктор… А вы его ученик, да? Я сразу догадался…

Помолчали. Степан думал о том, как ему поступить: то ли идти к отцу, то ли к Лене. Она дома, и о многом можно переговорить. Он уже видел себя у нее. Вот она открыла ему дверь, бросилась на шею, поцеловала, потом сказала свою любимую поговорку: «Море шальное, а ты, Степан, смирный…» Словно угадав его мысли, боцман сказал:

— Шли бы вы к Лене. Ждет ведь. Она тут весь вечер грустила.

— Найду ли? Вы сказали — улица Полярных Зорь, десять?

Боцман улыбнулся:

— Зачем гадать? Я вас проведу. Мне это не трудно. Схожу вот к себе на минуту в каюту и провожу. На заливе хочу порыбачить малость. Капитан дал добро, только велел к утру быть на судне. В рейс мы готовимся, вот и надо все успеть сделать. А вы торопитесь, да? Вам надо вернуться на лодку?

Степан ответил:

— Командир отпустил на трое суток.


…Неподалеку снова послышались шаги, забулькала вода, словно кто-то выплыл на берег. Степан повернулся на бок и в темноте различил чью-то фигуру. Она помаячила и исчезла.

«Неужели конец? — ужаснулся Степан. — Кто меня связал?»

Мысли вновь, как ручейки, потекли в недавнее прошлое. Вспомнилось, как он и боцман шли вдоль берега. Долго шли. Ночь набухла чернотой, в двух шагах ничего не разберешь. Степан шел следом за боцманом, который ловко прыгал с камня на камень и тараторил без умолку:

— Еще чуток, и мы будем на месте…

Степан почти не слушал его, он все раздумывал над тем, что скажет Лене. Сначала он спросит, когда она уходит в море. А потом? «Я возьму ее за руку, и вместе пойдем к отцу, объявим о нашей свадьбе». А вдруг Лена не пойдет в такую ночь? Тогда Степан вернется на судно и там заночует. А утром посоветуется с отцом, как ему быть.

— Вот сюда, Степан Петрович, где чернеет валун, — нарушил его раздумье голос боцмана. — Небось устали, да?

— Терпимо…

— Ну и хорошо…

— Да, — спохватился Степан, — а почему мы идем вдоль берега?

— Так ближе, — пояснил боцман. — Дом, в котором живет Лена, примыкает к парку. Дорога к парку идет от берега. Вы уж потерпите, скоро будем на месте. Я, признаться, тоже устал. А мне еще рыбачить! — Он звонко засмеялся. — Сейчас двадцать два тридцать. Минут через десять будем на месте…

Залив погружался в глубокий сон, на воде — ни огонька, только у мыса Зеленый в густой темноте то вспыхивал, то угасал яркий огонек маяка.

Боцман, шагая рядом, подумал: «Кажется, пора… Отсюда до острова рукой подать». Он окликнул Степана, сказал, что вот там, у берега, стоит его катер.

— Если хотите, завтра вас и Лену прокачу с ветерком, — добавил он.

— Некогда, Юрий Иванович, — отозвался Степан. — В другой раз…

— Тогда давайте заскочим на катер, я вот свой мешок положу, а то тяжело таскать. Там у меня снасти. На зорьке поеду рыбачить. Вот отведу вас к Лене и поеду. Завтра славная уха будет. Лена очень вкусно готовит… Так зайдемте? Только на минутку. Я вас очень прошу, только на минутку.

Они спустились к самой воде. Боцман включил фонарь. Острый, как клинок, луч разрезал темноту, резко побежал по тихой густой воде, прыгнул на катер и застыл на его палубе. Боцман пояснил:

— Моя шаланда.

Они остановились. Боцман сказал, что он отнесет на катер сумку, а он, Степан, пусть его подождет.

— Я посижу на камне…

— Покурите пока.

— Я не взял сигареты.

— У меня есть. — Боцман достал из кармана сигареты, протянул Степану, потом щелкнул зажигалкой и дал ему прикурить. Степан жадно глотнул дым, и в этот момент что-то тяжелое обрушилось на его голову. Он качнулся, огонек сигареты замелькал перед глазами, качнулось все, что он видел: темнота, катер, тихая вода. Степану вдруг стало так жарко, будто глотнул он кипятку, силился что-то крикнуть, ко ноги подкосились и он рухнул на землю.

— Молодцом, есть выдержка, упал без крика, — тихо сказал боцман и, достав из сумки веревку, стал связывать Степану руки и ноги морскими узлами. С трудом втащил его на свой катер и тихо, без включения бортовых огней отошел от берега.

Когда наконец показался остров Баклан, боцман легко вздохнул:

— Слава богу. Теперь надо подождать денек-другой. — Он сладко зевнул и подумал о курсанте: «Сергей хороший парень, мог бы пригодиться, да все так сложилось, что пришлось действовать одному»…

Катер грузно ткнулся носом в песок. Боцман подхватил на плечи связанного Степана и понес к пещере.

На востоке загоралась заря. Яркая и красная, как кровь. Небо постепенно светлело, вокруг гомонили беспокойные чайки.

«Зря я пошел с боцманом, — ругал себя в душе Степан. — Это же враг! А отец хвалил его, как он мог так доверчиво к нему относиться? А мать Лены? Квартиру ему нашла, к себе в гости приглашала. И Лена не раскусила его… Но зачем он притащил меня в эту пещеру? И куда делся сам?»

Степан, катаясь по земле, старался выбить изо рта кляп, но безуспешно. Тогда он подполз к воде, окунулся с головой, тряпка во рту намокла и легко выпала. Степан устал до ломоты в спине и теперь лежал на боку неподвижно, глядя в черную мглу пещеры.

«И никто не знает, что я на острове», — с грустью подумал он.

Степану казалось, что с той минуты, как боцман привез его на остров, прошла целая вечность. Он не испытывал страха, его мучило лишь загадочное поведение боцмана — что он задумал, чего от него хочет? Зачем притащил сюда? Еще отец рассказывал ему об острове Баклан. В годы Великой Отечественной войны фашисты высадились на этот остров, убили маячника, предварительно перерезав линию связи. Была на острове и дочь маячника с девочкой. Но куда они делись — никто не знал. «Видать, уехали куда-то, — говорил отец. — Похоронили деда на маяке и уехали». Помнит Степан тот день, когда отец ему и Лене предложил съездить на остров Баклан за ягодами. Он говорил, что там много морошки, вкусной ягоды. Из нее можно приготовить на зиму варенье. Лена согласилась, схватила плетеную корзину, оделась, и все трое направились к причалу. Однако дежурный порта сказал, что на остров Баклан сейчас ходить запрещено. Степан огорчился, спросил у дежурного, чем это вызвано. Тот ответил: «Закрыт, и все. Вы человек военный, и мне странно слышать от вас такие наивные вопросы». Степан покраснел, Лена фыркнула: «А что, если военный, так не может собирать ягоды?» Но дежурный не обратил на ее слова никакого внимания. Потом Петр Кузьмич коротко бросил: «Вот что, друзья, ягод можно насобирать и в другом месте. Пойдемте, я поведу вас…»

«Видно, на острове проводились какие-то работы», — подумал Степан, увидев неподалеку от себя груду камней.

Раздались гулкие шаги, и показалась чья-то фигура. Она приблизилась к Степану, включила фонарик. Луч ударил в лицо пленнику. Он зажмурил глаза и зло выкрикнул:

— Выключи, боцман! Ты слышишь?

— Живой, да? Я так боялся…

Степан не ошибся. Это был боцман. Он подошел к нему, присел на корточки.

— Очнулся, да? Ты, Степан Петрович, извини, что стукнул тебя по башке. Так надо было.

— Развяжи! — потребовал Степан. — И вообще, куда ты меня притащил? Кто ты есть?

Боцман хихикнул:

— Мы с тобой, Степан Петрович, тут одни. Сюда никто глаз не кажет. Тишина и покой. Никто, кроме тех людей, кому положено. А развяжу я тебя потом, когда за нами придут. Я уже дал знать кому следует.

— Ты подлец, боцман! — выругался Степан. — Как ты мог, а? Отец взял тебя на судно, заботился о тебе, а ты? Ты предал всех нас! Ты — враг!

— Дурень ты, Степа. — Боцман легко ударил его в плечо. — Может, атомные корабли строишь умно, а вот меня не понял… Я, думаешь, влюбился в «Кита»? Чихать я хотел на эту посудину и на твоего папашу. Но мне надо было устроиться на эту посудину, пожить тут…

— Как ты сюда попал?

— А нервишки у тебя, Степан Петрович, слабые. Как, да? Штурман Петя Рубцов — вот кто привел меня сюда. Папаша твой его хотел отдать под суд, а я приютил его.

Степан ненавидящим взглядом окинул боцмана:

— Что мелешь? Штурман давно на том свете.

Боцман захохотал:

— На том свете, да? Чудак! Живой штурман. Он в ту ночь не утонул с катером. Выбрался на берег. Потом попал к моим друзьям… Они-то и направили его ко мне. А я тебя, конструктора, приглядел. Вот и было решено украсть тебя…

«Неужели Петр Рубцов жив? — размышлял Степан. Эта новость потрясла его. — А что будет с Акимом, его отцом, если узнает он о предательстве сына? Я бы его сам удушил».

— Где же теперь Петр Рубцов? — стараясь не выдать своего раздражения, спросил Степан.

— Скоро объявится…

После недолгой паузы Степан сказал:

— Нас скоро найдут, и вам не поздоровится.

Боцман осветил его лицо фонариком:

— Сам черт тут нас не найдет, понял? Я эту пещеру знаю с войны…

— Что, фрицам еще тогда продался?

— Судьба, она всех метит, — грустно заметил боцман. — У меня, Степан, судьба не такая, как у тебя. Мой отец на Дону имел немало земли, свой сахарный завод. А я кто? Я его сын, я должен был отомстить тем, кто его убил.

— Он получил по заслугам.

— Я бы вас, коммунистов, вешал! — Боцман цепко ухватил Степана за шею. — Эх, задушил бы тебя, как собаку, да нельзя. Приказ начальства — доставить тебя целеньким. Я за тебя, Степан, хорошие деньги получу… — Он помолчал с минуту, потом добавил: — А воевал с фрицами я так, для отвода глаз. Куда денешься в море? А потом даже до слез рад был, как наш корабль на воздух взлетел… Меня, видишь, судьба пощадила. И Петра Рубцова тоже пощадила. Парень что надо…

Послышался какой-то шум, где-то упал камень, булькнула вода. Боцман как кошка вскочил с земли, отпрянул к стене и затаился. Но снова в пещере наступила гробовая тишина.

— Боишься, да? — спросил Степан. — Это где-то наверху со скалы камень упал. Базальт треснул. За день солнце распалило его, а ночью вдруг стало холодно, вот он и треснул.

Степан говорил все это для того, чтобы хоть как-то облегчить свою боль. Веревки врезались ему в тело и нещадно жгли. Он лежал неподалеку от воды, ботинки намокли, сверху капало. Воздух в пещере был сырой, удушающий. Пока боцман куда-то ходил, Степан с трудом подполз к черному камню и стал тереться боком, пытаясь освободиться от веревок. И вдруг его обожгла мысль: «Если сюда, к пещере, подойдет подводная лодка, с нее высадятся водолазы…»

Степану пришлось не раз и не два встречаться с опасностью. Военно-Морской Флот в те годы оснащался атомными подводными лодками. Коллектив конструкторов стремился как можно быстрее сдать в эксплуатацию свое детище. Немало тревожных минут пережил он, когда во время испытаний лодка погрузилась на дно, а потом не могла сразу всплыть — отказал один из приборов. В те тяжелые минуты Степан был спокоен, верил, что в беде их не оставят, что помощь придет. И она пришла. Он помнит, как встречал их адмирал, каждому жал руку за проявленное мужество, а ему сказал:

— Вот уж не знал, что конструкторы умеют улыбаться на глубине, где смерть подстерегает на каждом шагу.

Сравнивая прошлое положение с нынешним, холодел от ужаса. Никто не знает, где он, что с ним. Непривычное чувство тревоги переполняло его душу. Боцман давно уже продал свою шкуру, и от него пощады не жди.

Степан подполз к воде, окунулся в нее головой и лежал так до тех пор, пока не остудил горло. Он вытащил голову из воды и увидел рядом с собой боцмана. Тот довольно хохотал:

— Пей водицу! Пей, не захлебнешься!

Сквозь щели пещеры пробились тонкие струи света; Степан понял, что ночь растаяла и наступило утро. Боцман снова куда-то ушел.Наконец он появился, гулко шлепая сапогами по мокрому песку. Подошел к своему узнику. Сказал надменно, с хрипотцой в голосе:

— Тяжко, да? Крепись, Степан Петрович. Силенка у тебя есть. Я-то знаю. Веревку бы с тебя снял, но боюсь, удерешь.

— Руки развяжите, — тихо попросил Степан. — Как же вы на меня маску наденете?

— А ты догадливый. Теперь верю, что ты инженер мозговитый… А маску я лично тебе надену на голову. Вместе и поплывем, — боцман кивнул головой в сторону воды. — Булькнем и ножками, ножками, а потом нырнем в трубу торпедного аппарата. Обсушимся в отсеке, покушаем чего-нибудь горячего и — курс к далеким берегам…

— Куда? — Степан смотрел на боцмана не мигая.

— В одну заморскую державу, — хихикнул боцман. — Будешь там атомные реакторы делать. Большим человеком станешь. А вот Лену мне жаль. Зачахнет она без тебя, вся слезами изойдет, вот как Оля изошла по Петру Рубцову. Она-то, Оля, родила сына, а Петька не знает.

— За нами кто придет? — спросил Степан, холодея от мысли, что его могут переправить за границу.

— А чего тебе? — грубо отозвался боцман. — Отоспался на мягкой перине, полежи сутки на песке…

Серый утренний мрак совсем растаял, В пещере стало светлее, и Степан смог осмотреться. Пещера была похожа на огромную цистерну, только стены ее неровны, в зазубринах. Один конец пещеры упирался в стену, другой уходил к воде.

— На море прилив, а к вечеру вода затопит пещеру наполовину. — Боцман посмотрел на Степана. — Что, небось замерз?

— Помолчал бы, гнида! — сквозь зубы процедил Степан, сплевывая с губ запекшуюся кровь.

— Нервишки шалят? А ты мотай их на руку, вот как веревку. — И зло добавил: — Я, может, Степан Петрович, дал бы тебе по башке, и делу конец, да не могу. Птица ты нужная для моего шефа. Ты не знаешь моего шефа. Он может убить человека с улыбкой на лице. Ты понял? Постарайся ему понравиться.

Степан поднял тяжелую голову, посмотрел на боцмана и сплюнул:

— Гнида ты. Подлец первой статьи! Да хоть что мне делайте, а я вам ни черта не скажу.

Боцман подошел к пленнику, нагнулся и, глядя ему в лицо, сквозь зубы процедил:

— Замолчи, а то заткну глотку. Ишь, раскукарекался. Женишок! Я бы вам с Ленкой привязал на шею камни — и с обрыва.

— За что такая немилость?

— У меня к вам, коммунистам, особый счет. Моего отца коммунары убили. Я должен мстить. Если за нами не придут ночью, тебе — капут. Вот этим прямо в живот! — В руках боцмана сверкнуло лезвие ножа. — Жаль, что нет тут Кольцова. Мне скучно без него.


Ночной визит Сергея Кольцова озадачил Лену. Она вышла на крыльцо, накинув на плечи пальто, и с удивлением посмотрела на гостя.

— Ты чего так поздно?

Кольцов, прислушиваясь к редким шагам запоздалых прохожих, слукавил:

— Был я тут рядышком и решил заглянуть к вам на огонек. Хотел потолковать со Степаном и боцмана на судно вызвать.

— Постой, а при чем тут боцман? — насторожилась Лена.

— Ты же переехала на другую квартиру. Степану нового адреса не сообщила. Вот боцман вызвался проводить его к тебе. — Сергей хихикнул и настойчиво добавил: — Я должен у тебя подождать их. Это очень важно, Лена. Ты поняла? Больше ничего не скажу. Время все поставит на круги своя.

Лена глубоко вздохнула, размышляя, как поступить. Ей уже приходилось объясняться со Степаном, когда на судне кто-то пустил сплетню, будто за нею ухлестывает курсант Кольцов. Она не придала этому значения, но слухи дошли до Степана. Вначале он не поверил пустомелям, но боцман, стуча себя в грудь кулаком, клялся: «Я сам видел, как Сергей увивался возле Лены. Мне неудобно будет перед капитаном судна. Он меня сюда брал, и я не хочу щекотать ему нервы. И тебя дурачить не намерен».

Лене с большим трудом удалось убедить Степана, что Кольцов для нее просто товарищ. «Я, Степа, чиста перед тобой! Если ты не веришь, давай разойдемся». Степан пристально посмотрел ей в глаза и крепко поцеловал в губы…

— Я посижу у тебя минутку, — настаивал Кольцов. — Это очень важно для нас всех…

— Не сердись, Сережа… Пойми меня правильно. Я не могу…

— М-да! — отрубил Кольцов, прислушиваясь к тишине. — Все ясно… Лена, ты не очень доверяйся Колосову…

— Почему?

— Не стоит перед каждым распахивать душу, — уклонился от прямого ответа Сергей. — Да, не стоит!

— Юрий Иванович ничего плохого мне не сделал, — рассудила Лена. — Иди, Сережа, на судно. Пока они подойдут, я чаек приготовлю. Они долго у меня не задержатся. Если что, я отведу Степана к отцу. Там он и заночует. А Колосов… — Она на секунду умолкла. — Сережа, я давно хотела тебе сказать… Ты знаешь, Степан подарил мне свою фотокарточку. Она висела у меня в радиорубке, но ее кто-то украл.

— Что?!

— Да, похитил. Я подозреваю боцмана. Это было в тот день, когда капитан разрешил послать его сестре Розалии радиограмму.

— Степану скажи об этом… Я побежал. А ты не спрашивала о фотокарточке у боцмана?

— Зачем? Я же не видела, что он взял. Еще обидится…

Кольцов торопился, боясь потерять минуты. Море сонно плескалось у камней, ворчало накатными волнами. Тревога, охватившая Сергея, нарастала. Он ускорил шаги, думая о том, что Степан и боцман вернулись на судно. Когда они пошли, хлынул дождь, и они, конечно, вернулись… В темноте показались лодки, катера. Где-то здесь, на приколе, и катер боцмана. Сергей спустился к самой воде, но там, где обычно стоял боцманский катер, было пусто.

«Боцман увез Степана на остров! — обожгла догадка Сергея. — Надо успеть… Доложу Ермакову — и на судно!»

Кольцов не знал, сколько прошло времени, пока добрался до городского отдела Комитета государственной безопасности. Дежурный, высокий сероглазый прапорщик, узнал его.

— Ермаков у себя? — спросил Сергей, с трудом переводя дыхание.

— Так точно. Доложить?

— Нет, я сам к нему поднимусь…

Кольцов без стука вошел в кабинет. Капитан 2-го ранга Ермаков с кем-то говорил по телефону. На стук двери он обернулся и, увидев Сергея, кивнул на стул, а сам продолжал разговор.

— Да, «Кит» сегодня вернулся с промысла. Нет, с капитаном судна я еще не виделся… Так, понял вас, мне на «Кит» не ходить. Прошу указаний, как быть с атомной подводной лодкой, она в эти дни проходит испытания. Да, в море выходила трижды. Я принял необходимые меры, чтобы исключить диверсию…

«С Егоровым, видно, беседует», — подумал Сергей.

— Кольцов глаз не спускает с Коршуна. Нет, я не думаю, что Коршун может сбежать. Куда ему бежать?.. Что вы спросили? Повторите, пожалуйста… Ах, вот что! Нет, Коршун здесь ни с кем не встречался. Где Кольцов? Он как раз зашел ко мне. Так, ясно… Я вам сразу же доложу, как только все выясню…

Ермаков положил трубку на рычажок.

— Ну, что у тебя, Тарасов-Кольцов? — спросил капитан 2-го ранга. — А почему ты не на судне?

Сергей перевел дыхание, лицо у него было бледное и влажное, губы мелко дергались: он был мокрый от головы до пят, как будто только что вылез из воды. Ермаков встревожился не на шутку.

— Да что с тобой?

— С кем вы говорили? — вместо ответа спросил Кольцов и пристально поглядел ему в лицо.

— С Егоровым.

— Я так и знал… — Сергей сделал паузу и тихо сказал: — Исчез Степан Капица…

— Что? — Ермаков весь напружинился. — Расскажи все по порядку.

— Я еще толком не знаю, но, по-моему, боцман похитил его, — горячо заговорил Кольцов. — Вахтенный на «Ките» сказал, что поздно вечером на судно приходил Степан Капица. Но отца не застал, капитан засветло сошел на берег. Но тут Степана увидел боцман и предложил проводить его на новую квартиру Лены. Что мне оставалось делать? Я не стал терять времени и бегом к Лене. Но их там не оказалось. Потом выяснилось, что нет на приколе и боцманского катера. Значит, Колосов махнул на остров. Вот оно что, товарищ Ермаков, — вздохнув, добавил Кольцов.

У Ермакова недобро забилось сердце. «Идиот, — попрекнул он себя. — Как же ты допустил такое? Не все учел. Конечно же боцман на острове… Надо продумать, как его там взять…» Ермаков посмотрел на Кольцова исподлобья, будто тот виновен в случившемся. Наконец глухо сказал:

— Вот что, Сергей, я сейчас об этом доложу в Москву, а ты собирайся. Возьмем еще двух-трех сотрудников и — на Баклан.

— Я заскочу на судно переодеться. Ермаков возражать не стал.

— Если капитан спросит о боцмане, не говорите, где он, — строго предупредил капитан 2-го ранга. — Пока не говорите. И поскорее возвращайтесь сюда, а то времени у нас в обрез.

На судне Сергей мигом переоделся и вышел на палубу. К причалу подкатило такси. Капитан судна Капица и радистка взошли на судно.

«Это Лена подняла панику», — отметил Сергей. Он поздоровался с капитаном, спросил, как дела.

— Лучше некуда, — буркнул Петр Кузьмич. — Пойдемте ко мне.

Они вошли в каюту. Капитан снял пиджак, уселся за стол. Лена примостилась на диване. Лицо у нее озабоченное, хмурое. Сергей догадался, что она переживает за Степана. Петр Кузьмич крякнул, провел широкой ладонью по настольному стеклу, словно смахивал пыль, потом взглянул на Сергея.

— Где боцман?

— Пока неизвестно.

— Куда он запропастился? — Петр Кузьмич смотрел на Кольцова исподлобья, будто Сергей виновен в его таинственном исчезновении.

— Он мне не докладывал. Ушел, и все. Обещал скоро вернуться.

Петр Кузьмич достал из пиджака сигареты:

— Сына моего видел?

— Он ушел с боцманом.

— Куда?!

— Не знаю, капитан. Вроде пошли к Лене, но… — и Сергей развел руками.

— Они ко мне не приходили, — дрогнувшим голосом заявила Лена.

Сергей, стараясь скрыть волнение, рассудил:

— Боцман, наверное, пригласил Степана к себе. Куда они денутся?

— Видно, Степан решил заночевать у него, — согласился капитан и тут же спросил: — Тогда почему сын ко мне не забежал?

— Причины могут быть разные. Куда им идти в дождь? Я к Лене сходил и до нитки промок. — Сергей взглянул на девушку. — Это ты подняла панику?

— Ты же сказал, что они идут ко мне в гости, — покраснела Лена. — Я их ждала, ждала…

Петр Кузьмич, загасив папиросу, устало заметил:

— Ладно, пора спать. Утро вечера мудренее. А ты, Сергей, куда это вырядился? Опять к своим землякам в порт?

— Не угадали, капитан, — улыбнулся Кольцов. — На почту. Маме в Москву надо позвонить. Она что-то приболела. Разрешите? Я скоро вернусь.

Петр Кузьмич махнул рукой: беги, мол, звони, но горячку впредь не порите.

21

Глубокой ночью в квартире капитана 1-го ранга Егорова раздался телефонный звонок. Аппарат стоял рядом с кроватью, на высокой красной тумбочке, и он сразу поднял трубку. Звонил дежурный.

— Так, так… Молодец Тарасов! Машину уже послали? Еду!

Капитан 1-го ранга включил ночник и стал тихо одеваться, боясь разбудить Зинаиду. Утром жене предстояла поездка в город в химическую лабораторию. Ей надо хорошо отдохнуть. «Миша, я так устаю в последнее время, что ног под собой не чувствую, — жаловалась она. — Профессор просит еще месяц поработать в лаборатории. Ты знаешь, что у него я выросла как научный работник и многим ему обязана».

Егоров надел шинель, выключил ночник, а когда стал закрывать дверь, из спальни послышался голос жены:

— Миша, ты надолго?

— Спи, Зинуша. Вернусь к вечеру.

На улице было темно и сыро. Тускло горели уличные фонари. Накрапывал дождь. «Видно, у Тарасова что-то важное, — размышлял Егоров. — Он не стал бы телеграфировать так поздно». На углу Садовой машина развернулась и покатила к площади Дзержинского. Напротив в жилом доме Егоров увидел свет на пятом этаже. «Чудак какой-то не спит, а тут веки слипаются. Что там у Тарасова? Неужели «рыбаки» появились? Погодка сегодня на Севере — хуже не придумаешь. Впрочем, почти все нарушения границы проходят в плохую погоду… А может быть, какой-нибудь трюк выбросил Коршун? Этого еще недоставало… Все-таки зря Аким Петрович поторопился. Будь Петр жив, мы многое могли бы узнать… Коршун, видно, решил действовать без напарника. Ох, как все некстати! Чего я мурлычу? Как и сообщал «сестре» Коршун, операция скоро начнется… Ладно, Коршун, посмотрим, кто кого…»

В кабинет Егоров вошел не раздеваясь. Едва включил свет, на пороге появился дежурный: — Донесение от Тарасова.

Егоров читал его неторопливо, сдерживая охватившее его волнение. Текст был коротким: «Коршун в квадрате 7/15 с объектом. Ждет Дельфина». Капитан 1-го ранга отложил листок в сторону, задумался. За «объектом» кто-то должен прибыть. И вот его-то надо взять! Наверняка появятся и «рыбаки». Они будут отвлекать пограничников от чего-то главного. Где теперь находится Дельфин и куда он возьмет курс? К острову Баклан? А вдруг не к острову, тогда что? Брать Коршуна. А как быть с Дельфином?

— Игнатов приехал? — спросил Егоров дежурного.

— Он у себя.

Дежурный пояснил: вчера поздно вечером майор прибыл и сразу же позвонил на Север. Ему сообщили, что в десять часов вечера неподалеку от острова Баклан появилось иностранное рыболовецкое судно. То самое, которое задерживал командир «Алмаза» Марков.

— Вот как? — встрепенулся Егоров. Он провел ладонью по лицу, словно смахивая усталость. — «Рыбачки» появились вовремя. Хорошо. Да, а почему мне сразу не доложили? — капитан 1-го ранга посмотрел дежурному в лицо, да так строго, что у того под глазом забилась тонкая жилка.

— Дело ведь не срочное, а вы уже две ночи кряду не спали…

Егоров опалил дежурного недобрым взглядом.

— Позвольте мне решать, что срочное, а что нет, — сердито бросил он. — Делаю вам замечание. Пригласите ко мне майора.

Игнатов вошел в кабинет свежий, подтянутый, и даже не верилось, что он еще не успел отдохнуть.

— Ну, как там на Кубани? — спросил Егоров, закуривая. — Петр Рубцов и Илья Морозов одно и то же лицо? Вы не ошиблись?

— К сожалению, это правда, — с грустью ответил майор. — Жаль, что нам не удалось взять его живым. Кто бы мог подумать, что отец убьет из ружья своего сына?

Егоров глотнул горьковатый дым.

— Суд отца… А как там Коршун?

— По словам Ермакова, Коршун проявляет настороженность. Тарасов ходит за ним по пятам. Кстати, о рыболовецком судне. Сначала оно появилось у острова Северный, бродило там до позднего вечера, а потом взяло курс к острову Баклан.

— Значит, надо ждать Дельфина, — Егоров загасил папиросу. — У нас в резерве остаются сутки. Вы держите связь с Ермаковым. Комбриг Громов в курсе дела. Туда, где в прошлый раз была обнаружена подводная лодка, снова уйдет «Алмаз». Расчет Коршуна прост: «рыбаки» пересекут границу, наш корабль пойдет к ним, чтобы осмотреть судно, а в это время чужие люди постараются проникнуть на остров Баклан, где в пещере их ждет Коршун. Как они хотят попасть в пещеру? Это пока остается тайной. Нам следует быть весьма осторожными. Может быть, они это сделают с помощью подводной лодки? Такой вариант я вполне допускаю. Но есть и другой способ — вплавь под водой… Помните, лет пять назад на Черном море со шхуны нырнул чужак и сумел доплыть к берегу. Правда, уйти ему обратно на шхуну не удалось. Почему бы врагам не воспользоваться таким вариантом? Ведь от острова до границы сопредельного государства рукой подать.

— Они, скорее всего, воспользуются услугами лодки, — высказал свою мысль Игнатов. — Другого выхода у них нет.

Егоров приказал дежурному пригласить к нему в кабинет сотрудников.

«Надо все учесть, обговорить в деталях», — решил капитан 1-го ранга.

Разговор на совещании был краткий, деловой. Каждый сотрудник получил конкретное задание. Когда люди стали расходиться, Егоров попросил майора Игнатова задержаться.

— Сергей Иванович, меня волнует Ястреб, — Егоров поднял на майора усталые глаза. — Помните, Коршун сообщал ему, что Серый на связь не вышел?

— По-моему, Коршун намекал Ястребу, чтобы тот сам прибыл.

Капитан 1-го ранга согласился с выводами майора. Но где ждать Ястреба? То ли его высадят с судна, то ли с подводной лодки? Игнатов заметил:

— Поскольку капитан третьего ранга Марков задерживал иностранное судно, то вряд ли Ястреб рискнет им воспользоваться.

— Логично, Сергей Иванович. — Егоров постучал карандашом о стол. — Еще недавно я больше думал о Ястребе, но вчера генерал открыл мне глаза на Коршуна… Оказывается, этот человек важная «птичка»…

— Что, его надо как можно скорее убрать? — в голосе Игнатова прозвучала настороженность.

Егоров покачал головой:

— В том-то и дело, что Коршуна надо взять совершенно целым и невредимым. Чего бы это ни стоило! Вы поняли? Целым и невредимым! Но только тогда, когда к нему придут с того берега…

— Тогда я должен немедленно связаться с Ермаковым и передать ему ваш приказ.

— Вот-вот, — подхватил Егоров, — для этого я и оставил вас. Свяжитесь с Ермаковым и все объясните. Только не по телефону. Подготовьте радиограмму за моей подписью.

Егоров в раздумье прошелся по кабинету и остановился у окна. Горизонт постепенно набухал синью. День обещал быть солнечным. А там, на далеком Севере, лютует непогода: в минувшую субботу шел густой снег, а ночью выпал град. Егорову не давал покоя Коршун. Его надо в полном здравии доставить в Москву. Но удастся ли? При задержании Коршун может пойти на все, только бы не попасть в руки чекистов. Как это сказал генерал? «За Коршуна Ермаков отвечает головой. Так и передайте ему. Коршун, как мне стало известно, резидент, он знает шифры, явки… Я прошу вас обратить на это внимание».

Массивная дверь бесшумно распахнулась, и на пороге кабинета Егорова вырос дежурный.

— Донесение от Ермакова, — и он протянул листок капитану 1-го ранга. Егоров пробежал глазами текст шифровки, потом взглянул на майора:

— Капица на острове. Коршун неожиданно вернулся в город.

— В город?! — У майора лоб заблестел от пота.

Капитан 1-го ранга снова прошелся по кабинету, закурил. Пуская кольца сизого дыма, он уверенно произнес:

— За Капицей кто-то придет. И нагрянет скоро. Видимо, нагрянет на остров. Насколько мне известно, Коршун не собирался выкрадывать инженера с атомной подводной лодки. И вдруг решился. Выходит, его кто-то поторопил. Но кто?

Майор, слушая Егорова, возразил:

— Все это сложно, и все же Коршун рискнул. Да, тут есть какая-то загадка…

— Загадка в самом Коршуне, а не в Капице, — усмехнулся Егоров. — Самое скверное в нашем деле — неопределенность. Коршун вернулся в город. Зачем? Может, он тоже решил уйти на подводной лодке?

— Лично доставить своему шефу советского конструктора?

— А почему бы и нет?

Егоров взял листок, написал что-то, затем взглянул на майора:

— Сергей Иванович, сообщите Ермакову следующее: «Обратить внимание на остров Баклан…»

…В полдень Егоров вернулся от генерала. Ему тут же доложили:

— На заставе майора Маркова нарушена государственная граница!

— Кто сообщил? — спросил дежурного Егоров.

— Звонил начальник пограничного отряда полковник Радченко.

Егоров сел на диван, задумался: «Серый прошел через «окно» под нашим контролем. А на заставе Павла Маркова задержан другой нарушитель. Это — отвлекающий маневр Ястреба. Хитрецы!.. Вот что, надо Громову усилить дозор в районе островов». Капитан 1-го ранга нажал кнопку, чтобы вызвать к себе Игнатова.


Возвращаясь «с почты», Кольцов подходил к причалу. На рейде дремали сейнеры. На одном из судов кто-то на палубе светил фонарем.

«Полуночник какой-то», — подумал Сергей. «Кит» стоял у причала, мягко покачиваясь на зыбкой волне. Его тонкая мачта разрезала тяжелые мокрые облака. В иллюминаторе капитанской каюты было темно. «Спит Петр Кузьмич и ничего не знает о сыне. Не стоит раньше времени волновать капитана», — решил Кольцов. Он прошел мимо штабелей леса, уложенных в два ряда на берегу, и неожиданно увидел Колосова.

— Я был у дежурного порта, — соврал Сергей боцману. — Капитан поручил узнать метеосводку на неделю.

— Ну и как? — спросил боцман.

— Шторм надвигается… Вы тоже были на берегу?

— Зосю навещал, — махнул рукой Колосов. — Конь баба… Капитан на судне?

— Отсыпается дома после моря.

— Выходит, напрасно я сюда приперся? — чуть охрипшим голосом спросил боцман. — Эх, сейчас бы снова к Зосе под бочок!

— До утра капитан на судне не появится.

Колосов приосанился, соображая, что до рассвета успеет обтяпать свои делишки, слукавил:

— Мне Зося дороже всех на свете! Я, пожалуй, снова к ней погребу. Гулять так гулять. Ты, Сергей, гляди тут в оба. Может, задержусь… Капитану не докладывай. Сам знаешь: месяц не были на берегу. Я тут подожду тебя, а ты смотайся на судно. В моей каюте возьми кожаную сумку. Вот ключ от рундука. Только никому на слова! Капитану накапают.

— Могила, Юрий Иванович.

— Ну, беги!

— Чуть не забыл, — спохватился Сергей. — Завтра получка, я возверну вам должок. Моя практика идет к концу…

Боцман похлопал его по плечу:

— Был должок за тобой, да сплыл. Отработал! Поторопись, время не ждет.

Сергей легко взбежал по трапу на палубу. Вахтенный остановил его, поинтересовался:

— С кем базарил на берегу?

— Грузчик из порта… Закурить просит, а у меня сигареты кончились. Вынесу ему пачку и сбегаю домой. Хозяйке сумку с бельем отбуксирую. Ты не замерз тут?

— Зябковато. Через час смена…

Сергей вошел в каюту боцмана, открыл ключом его рундук и взял сумку с молнией. Замок на сумке был закрыт. Маленький ключик, видимо, хранился у боцмана.

«Только бы, гад, не ушел! — боялся Кольцов срыва задуманной операции. — Надо быть начеку!»

Он торопливо сбежал на берег. Боцман по-прежнему стоял у штабелей.

— Тяжелая, стерва, — передавая сумку Колосову, заметил Сергей. — Не якорь уносишь?

— Зосе рыбы припас, — усмехнулся боцман. — Парень ты хороший, но соображаешь медленно. Ну, погреб я.

Кольцов протянул ему руку:

— До утра, Юрий Иванович.

— Капитану ни слова! — предупредил Колосов. — Сам знаешь, человек он занудистый…

— Вы когда вернетесь на судно? — спросил Кольцов.

— Скоро… У тебя, Сергей, доброе сердце… Но я скажу тебе потом…

— Добро! — тихо отозвался Сергей, а сам подумал: «Иди к своей Зосе, там тебя хорошо встретят».

Боцман ушел, и Кольцов облегченно вздохнул. Теперь он знал, что ему делать, и направился в каюту капитана. У двери отдышался. Свет в иллюминаторе не горел, значит, капитан спал. Сергей постучался в дверь.

— Кто там? — отозвался Капица.

— Это я, Кольцов. Откройте. Дело у меня очень срочное.

Капитан открыл дверь, хмуро бросил:

— Чего тебе, курсант?

— Разрешите войти в каюту? — шепотом произнес Кольцов.

— Ну, давай… — пробурчал капитан и включил свет.

— Я срочно покидаю судно, — предупредил Сергей Капицу. — Так надо, капитан. Завтра все узнаете. И, пожалуйста, не волнуйтесь. Все будет хорошо.

Капица кашлянул в кулак:

— Не пойму я чего-то тебя.

— Всему свое время, — повторил Кольцов.

— Вот оно что! — Капица уронил на диван очки. — Где же Степан?

— Не волнуйтесь, Петр Кузьмич, — Кольцов тронул капитана за плечо. — Ваш сын жив-здоров. Только пока никому об этом ни слова.

Капитан грузно заходил по каюте.

— Я ухожу. Меня ждут.

— А где боцман?

— Он сюда больше не придет. Лене передайте привет. Я желаю ей большого счастья. Степан очень любит ее.

— Спасибо… А я-то… Вот старый дурень!..

— А кто такая Зося? — вдруг поинтересовался Сергей. — Я о ней ничего не слыхал.

Петр Кузьмич скосил на Кольцова насмешливый взгляд, казалось, его глаза говорили: «И чего ты хитришь? Я не психолог, но вижу, что ты мне вроде бы не доверяешь?» Словно догадавшись о его мыслях, Сергей улыбнулся и заверил капитана, что всецело доверяет ему, но кто такая Зося — не знает.

— Она плавала поварихой на «Чайке», — пояснил Капица.

— Ну и что?

Петр Кузьмич на секунду задумался. Сергею показалось, что капитану, неприятно вспоминать о Зосе, но он ошибался. Зосю капитан знал давно, по-своему ценил ее, а после того как она стала работать на рыбзаводе, стал относиться к ней еще теплее. Сколько ему ни приходилось сдавать в порту рыбу, она всегда старалась ему помочь. Однажды суток трое он не мог выгрузить улов, потому что вышел из строя береговой холодильник. Но стоило ему попросить Зосю, как та мигом все уладила с начальником порта. «Я тебе, Петр Кузьмич, завсегда протяну руку, потому как у тебя на «Ките» плавал мой муженек. Я хоть, бывало, и сердилась на него, но человек он был честный».

— Зося — хозяйка! Ольга одно время у нее снимала квартиру, радистка судна, — наконец заговорил Петр Кузьмич, — с которой у штурмана Петра Рубцова был роман. Зося раньше плавала на «Чайке» поварихой. Потом ушла на берег. Я не знаю, как они сошлись с боцманом. Муж у нее тоже был рыбаком. Утонул.

— Смыло с палубы?

— Рыбачили они с боцманом на озере, а потом полезли купаться. Колосов вышел из воды один. Говорил, муж Зоси поплыл на середину озера и захлебнулся.

«Может, боцман его утопил? — хотел спросить Кольцов, но в последнюю секунду сдержался. — Всему свое время».

— Зося плакала, — продолжал Петр Кузьмич. — Да разве слезами горю поможешь! Потом она с Колосовым подружилась. А тебе зачем все это знать? Ах, да!..

— А где Ольга? — спросил Кольцов.

— Уехала к матери под Воронеж.

«Хорошо, что ее здесь нет», — вздохнул Сергей и, пожав капитану руку, вышел из каюты.


Боцман тихонько постучался к Зосе. Он стоял на крыльце и, прислушиваясь к шагам в комнате, глядел в сторону моря. Там, где скалы окутала темнота, угадывался остров Баклан.

«На сыром песочке лежать — не на мягкой перине, — усмехнулся Колосов. — Ночку побудешь там, а потом мы отправимся на другой берег. Вот только бы узнать, где Морозов. Видно, не забыл он свою Ольгу. Может, здесь он где-то, в городе, ищет ее? Ну и пусть ищет. Мне бояться нечего. Возвращаюсь к шефу не с пустыми руками».

— Кто там? — откликнулся женский голос на повторный стук Колосова.

— Зося! — обрадовался боцман и, прислонившись губами к замочной скважине, прошептал: — Это я, Колосов…

Зося открыла дверь и ахнула:

— Юрий Иванович, да ты до нитки промок. Заходи и — к печке. Она еще горячая.

Колосов шагнул в коридор, подождал, когда хозяйка закроет дверь на щеколду, облапил ее и жадно зашептал:

— Зосюша моя!.. Ух, как торопился к тебе!

Зося всем телом подалась к боцману, тоже обняла его и тихо, словно боялась, что ее услышат, спросила:

— Соскучился? А чего ты мне денег в село не прислал? Я с трудом на билет наскребла…

Она включила ночник. Голубой свет залил комнату.

— В морях плавал. Как же я мог послать тебе деньги? — Колосов помолчал. — Ты не обижай меня. Я не скряга. Помнишь, как хоронили твоего Володьку? Я за все платил: и за гроб, и за цветы, и за поминки. Все шло за мой счет. Ну, давай выпьем по чарке?

Зося торопливо накрыла на стол и неожиданно сказала:

— Это правда, Юрок. Да только в толк не могу взять, как это мой Володя утонул? Плавать он умел. Может, лишнего выпил?

— Ты же сама его подпоила, а ко мне ластилась, — блудливо прищурил глаза Колосов. — Ох и аппетитная ты бабенка!..

Зося подняла бледное лицо, испугавшись, спросила:

— Это я убийца? — Она цепко ухватила рукой боцмана за чуб. — Ну, рассказывай, как ты Володьку утопил. Я все тогда приметила: и как ты раздевал его на берегу, и как тащил в озеро…

Колосов отвел глаза в сторону. Зося охмелела и понесла околесицу. Ему хотелось скорее уйти, но надо узнать, где теперь живет Ольга Пашкова, жена Петра Рубцова, у которой, быть может, и находится Серый. Дважды боцман приходил на условленное место, но Серый так и не появился.

— Володька тебя ненавидел, — заплетающимся языком канючила Зося. — Я-то, дура, с тобой миловалась… Володька мой хоть и пил за пятерых, но ум держал при себе.

— Ты, Зося, не ценишь меня, — Колосов придвинулся к ней и, глядя ей в глаза, строго спросил: — В порту была?

— Была.

— Что узнала про Ольгу?

— Она как уехала после ночной трагедии с Петром, так больше у рыбаков не появлялась. Где-то у матери… под Воронежем. Ты опоздал… Она там небось себе уже хахаля приглядела…

— Зося, не дури, — рассердился боцман. — Я же ей должен сорок рублей. Отдать бы надо… Скажи, вчера не было на мое имя телеграммы?

— Брось ты про свои дела! — вспыхнула Зося. — Я так устала…

«Значит, Серый здесь носа не показывал. Куда он делся? Может, его уже схватили и за мной следят?» — тревожно размышлял Колосов. Мысль о том, что на рассвете придут за Капицей люди с того берега, успокоила боцмана. Времени до утра достаточно, рация с судна изъята, Степан на острове. Можно побаловаться и с Зосей. Баба она хоть и красивая, горячая, но глупая. Ее не сравнить с Розалией! Та хитрая как лиса и делу до конца преданна.

— А ты, Юрок, очень хитрый! — налила Зося по третьей.

— Ты о чем, голубушка? — весело спросил Колосов. — Говори прямо. Я намеков не люблю.

Зося и не думала молчать. Ей почему-то захотелось насолить любовнику, обидеть, сказать что-нибудь язвительное.

— А что тут понимать, голубок? — усмехнулась она. — В море я больше не хожу и с моря никого не жду. Когда Володька плавал на «Чайке», я, бывало, на причале днями простаивала, ждала, когда покажется судно. Но теперь нет Володьки, и сама я уже не та…

— Ты на меня в обиде? — спросил Колосов, стараясь не выдать раздражения. — Я тебе ни в чем не отказывал. Ты сорила деньгами! Нет, Зося, ты несправедлива. Я не о себе, о тебе заботился. Ну, ладно, я не сержусь. Давай выпьем?

— Вода, а не вино, — проворчала Зося. — Вот в Риге вино так вино!.. А ты, Юрок, хитрый! — повторила она. — Думаешь, никто не знает твоего прошлого.

Боцман осклабился:

— Магнитом к тебе притягивает. Дотронусь — и дрожь в коленях…

Зося фыркнула:

— Теперь я не такая… Пью много. На душе очень тяжко. Ну а как ты с Петром Кузьмичом ладишь?

— Живем душа в душу, — похвастался Колосов. — Есть на «Ките» у меня еще один друг…

— В Ригу собираешься?

— Через месячишко наведаюсь.

— Как там Розалия? — Зося сощурила глаза. — Милая и добрая сестра! Небось и она уже не подходит?

— Розалия?.. Может, я в жены ее возьму. Родит мне сына…

Зося захохотала:

— Она же твоя сестра!

— Еще чего придумала!.. — Колосов вынул из кармана платок и вытер вспотевший лоб. — Какая она мне сестра? Мне неловко… Понимаешь, ей двадцать лет, а мне за пятьдесят. Но она любит меня. Ждет! — Он сделал паузу. — Ну а каково мое прошлое?

— Ты поначалу скажи: зачем связался с матерью Лены?

«Вот сука, все ей знать надо, — со злостью подумал Колосов. — Я тебе ничего не скажу. Розалии признаюсь. Она моя помощница и делу преданна».

— Чепуху мелешь, Зося! — махнул рукой Колосов. — Я же, как говорят, не имел ни кола ни двора. Первой приютила меня Ковшова…

— Врешь, ты уже кудопчил ее, — вырвалось у Зоси. — Кудопчил, да?

— Дочку бы ее… — Колосов облизнулся. — Лена — кровь с молоком!

— Ты же старик! — закусила губу Зося. — Ты хотел, чтобы Ковшова устроила тебя на «Кит». И своего добился. Может, из-за Ленки туда пошел? Денег у тебя куры не клюют.

Колосов наигранно улыбнулся: «Угадала, стерва! Ленка по ночам мне снится… Жить не могу без нее».

Зося зажевала выпитое вино кислым помидором.

— Володька мой видел тебя у немцев… — неожиданно ответила она на вопрос Колосова. — В Норвегии тебя на острове видел…

Колосов побледнел, пальцы рук задрожали, и, чтобы этого не заметила Зося, он через силу улыбнулся.

— Милая, у тебя в голове туман бродит. Я в плену не был, в концлагере не сидел. Володька там был…

Зося ближе подсела к боцману и заглянула ему в глаза:

— А чего ты, Юра, испугался? Белее стены стал. Володьку я не любила. Жила с ним, потому что одной тяжко было… Володька-то душу врагам не продал…

— Ты на что намекаешь? — прервал Зосю Колосов. — Выходит, я продал душу врагам?

Зося засмеялась:

— Ты же в плену не был… — Она устало зевнула. — Бог с тобой! Я никому про это не скажу…

«Значит, Володька все же проболтался ей, — лихорадочно размышлял боцман. — Я избавился от него. Как поступить с ней? Если я уйду на другой берег с сыном капитана — черт с ней. А если шеф прикажет оставаться здесь? Зося может заложить меня. Надо от нее избавиться».

— Юра, иди сюда, — позвала боцмана Зося. — Я постель приготовила.

— Погоди! — начал отказываться Колосов, решаясь на преступление. «Выпьем еще по рюмке, потешимся — и Зосю на тот свет. Прикончу ее — и на катер. В два ночи буду на острове. В три подвалит «Дельфин».

— Юра, у тебя, наверное, есть другая? — раздался из спальни голос Зоси. — Раньше ты метеором летел ко мне… Покойная мать это замечала…

Колосов прикинулся простачком:

— Тут бутылочка початая… Давай еще?

— Меня уже мутит, — отозвалась Зося. — Больше не могу. Ты поспешай, а то я раздумаю… — И она громко захохотала.

«Задушить ее, облить все керосином и поджечь? — решал Колосов. — Подумают, напилась и нечаянно уронила папиросу. Такое часто случается…»

Колосов налил себе в стакан водки и осушил его залпом. Перебирая в уме способы, как избавиться от Зоси, боцман твердо решил задушить ее в постели. «За горло, и не пикнет…» Неожиданно кто-то постучался в дверь. Боцман шмыгнул в темный угол, где на кровати уже лежала Зося.

— Узнай, кто там!

— Зося Васильевна, — раздался голос за дверью, — это я… Кольцов… Откройте, пожалуйста. Мне срочно нужен Юрий Иванович. Он сказал, что будет у вас.

— Открыть? — насторожилась Зося.

— Это свой человек…

Зося зажгла свет, надела халат, на ходу заглянула в зеркало и, поправив волосы, открыла дверь.

— Извините, Зося Васильевна. Я на минутку.

Кольцов шагнул в комнату. Колосов сидел за столом и держал в руке стакан водки.

— Это тебе, Сережка, штрафная! — сказал он, улыбаясь.

— К вам тут человек один пришел…

У боцмана промелькнуло в голове: «Неужели Серый? Вот так штука…» Тихо спросил:

— Где он?

— Здесь он. Позвать? — Кольцов повернулся к двери: — Василий Иванович, входите.

Колосов так и впился в него сверлящим взглядом. Высокий стройный мужчина в черном пальто и в такой же черной шляпе был серьезен.

— Это я вам нужен? — Боцман встал из-за стола, подошел к незнакомцу. — Позвольте, а вы кто? Может, и вам налить штрафную? Я не жадный, я всех угощаю!

— Вы арестованы, гражданин Колосов! — сурово произнес Ермаков. — Вот ордер на ваш арест!

Боцман побледнел:

— Сережа, скажи ему, кто я такой…

Кольцов жестко отрубил:

— Вы — предатель!..

Боцман на мгновение растерялся и, переведя дух, хотел выхватить из кармана нож.

— Шутки в сторону, гражданин Колосов! — Ермаков вскинул пистолет. — Подобные трюки нам известны! Кольцов, наручники!

— Вот ты кто такой! — Боцман оскалил зубы, протягивая вперед дрожащие руки. — Жаль, что я не раскусил тебя раньше, курсант!

Зося с недоумением наблюдала за этой сценой, а когда Ермаков взглянул на нее, она испуганно отскочила к дивану.

— Я… я ничего не знаю, — заметалась по комнате Зося. — Честное слово, ничего не ведаю…

— На имя Колосова была телеграмма? — спокойно спросил опешившую хозяйку Ермаков. — Вы получили ее вечером.

— Была… — всхлипнула Зося. — Вот она… на окошке лежит.

Ермаков разгладил телеграфный бланк, вслух прочел:

«Милый братишка, дядя приедет пятого. Целую трижды. Розалия».

Слова телеграммы вогнали Колосова в пот. Он обжег Зосю ненавидящим взглядом и почувствовал, как тошнота подкатывает к горлу. Он так долго ждал эту телеграмму, а Зося… «Эх ты, сука, давно надо было убрать тебя…»

— Расшифруйте телеграмму, — потребовал Ермаков. — Немедленно!

— Вы сами мастера, — скривился боцман.

Ермаков задумался: «Дядя приедет пятого…» Боцман пятого августа ждет подводную лодку. «Целую трижды»… Лодка прибудет в три часа ночи…

— Вы пока оставайтесь дома, Зося, — распорядился Ермаков. — А за телеграмму — большое спасибо! Она очень кстати.


Ермаков вошел в кабинет, включил свет. Следом за ним, сутулясь, проковылял боцман в наручниках, конвоируемый Кольцовым. Арестованный сел на стул, попросил Ермакова:

— Нельзя ли попить воды?

Ермаков подал ему стакан. Боцман отпил несколько глотков. В голове у него шумело от выпитого, но мысль работала четко.

«Дурак я, что задержался у Зоси. Они, видно, давно взяли под наблюдение ее квартиру, — казнился Колосов. — И этот Сергей… Как же я раньше не раскусил этого щенка? Теперь — конец!..»

Стоило боцману подумать о расплате, и его опалило огнем. Он больше всего в жизни боялся смерти. В этом убедился, когда вместе с капитан-лейтенантом Марковым, командиром тральщика, плыл к острову Баклан…

— Итак, где ваш командир капитан-лейтенант Андрей Марков? — сурово посмотрел на предателя капитан 2-го ранга Ермаков. — Надеюсь, помните Маркова?

— Умер на моих руках на острове Баклан, — дрогнувшим голосом ответил боцман. — Я делал все, что мог, но у него была тяжелая рана… Наш корабль торпедировала немецкая подводная лодка. Взрыв был такой силы, что мы не успели даже спустить на воду плавсредства. Корабль раскололся надвое и пошел ко дну…

— А как вы остались живы?

— Я? — Боцман растерянно пожал плечами. — Меня подобрали наши рыбаки. Я попал к ним в больницу, и там меня лечили… Потом снова вернулся на военные флот… Что, не верите? Жаль, что во время налета «юнкерсов» на порт бомба угодила в больницу и все погибли…

Ермаков глубоко затянулся папиросой.

— А вот документы, кто и когда там лежал, сохранились. В списках больных вас нет.

— Как? Это какое-то недоразумение! Я три месяца там лежал.

— В больнице рыбаков вас не было, — сухо возразил капитан 2-го ранга Ермаков. — Да и не могло быть. На острове вы убили капитан-лейтенанта Андрея Маркова и согласились служить немцам.

— Вы… Вы… — боцман, казалось, не находил нужных слов.

— Гитлеровцы высадились на остров из подводной лодки, — продолжал капитан 2-го ранга Ермаков. — Они убили старого маячника и вас хотели убить, но вы предали своего командира. Потом вас обучали в разведшколе, позже забросили к нам…

В дверь кабинета постучали. Ермаков разрешил войти. На пороге появились дежурный капитан и седая женщина лет сорока пяти с лицом, усеянным тонкими, как паутина, морщинами.

— Фекла Васильевна, у меня в кабинете находятся несколько человек, среди них вы опознаете кого-либо? Посмотрите внимательно.

Фекла Васильевна подошла к Колосову, пристально пригляделась к нему и с горечью выдохнула:

— Это тот самый моряк, которого я видела на острове Баклан вместе с раненым командиром.

«Боже мой! — ужаснулся Колосов. — Девочка с острова стала седой женщиной! Как быстро летит время. А чекисты, гады, все помнят!..»

— Я его узнала, товарищ Ермаков, когда он поселился у Аси Ковшовой. Еще тогда к нему пригляделась. У него на левой руке нет мизинца…

— Я эту женщину не знаю, — набычился предатель. — Впервые вижу…

Ермаков поблагодарил Феклу Васильевну за бдительность и, проводив ее из кабинета, вернулся к столу. Колосов сидел туча тучей.

— У нас осталось очень мало времени, — отчеканил Ермаков. — Мы знаем, кого вы ждете на острове Баклан. Это подтверждает и телеграмма. Не стоит отпираться. Вы можете частично искупить свою вину.

— Что я должен делать? — схватился за последнюю ниточку в жизни Колосов. — Я к вашим услугам…

Легковая автомашина подъехала к пирсу. Сырая ночь угасала. Над водой висел густой и зябкий туман.

— Куда вы меня везете? — поинтересовался арестованный.

— На остров Баклан, — сказал Ермаков. — Там вместе будем ждать «гостя». Пароль, надеюсь, вы не забыли?

Колосов остановился, поглядел на темное море, кашлянул и, глядя на Ермакова, проканючил:

— Я не хотел этого делать… Я… Он пришел оттуда и буквально взял меня за горло…

— Кто он? — Ермаков взглянул на предателя.

— Ястреб, — тихо отозвался Колосов.

— Как расшифровать телеграмму Розалии?

— Дядя — это субмарина. Я просил прислать лодку. Степан Капица на острове. Я похитил его, — раскалывался Колосов. — В три часа ночи за нами придут с того берега…

Ермаков взглянул на часы — времени в обрез.

— Всем на катер! — скомандовал он. — Курс — на остров. Там нас ждут помощники…

22

После совещания в штабе флота капитан 1-го ранга Громов поспешил домой. Сегодня у Ани, его жены, день рождения. Еще с утра собирался сбегать в универмаг купить ей что-нибудь, да все никак не удавалось сойти на берег. То одно, то другое. А тут еще совещание в штабе, на котором адмирал разбирал действия кораблей на учении по поиску подводной лодки «противника». Очень жалел, что не сможет выбраться домой. Правда, в перерыве Громов выкроил минуту и поспешил в вестибюль, чтобы позвонить жене. Он повеселел, когда услышал ее голос на другом конце провода. «Анюта, ты не жди, ладно? Я сегодня не приду. Только не сердись». Она ответила коротко: «Феликс, я так давно не видела тебя. Может, придешь? Мне ведь сегодня пятьдесят. Ох, как быстро летит время!..»


После совещания начальник штаба собирался обговорить с Громовым некоторые вопросы службы. Но когда узнал, что у супруги комбрига день рождения, возразил: «Нет, голубчик, не станем мы что-либо решать сегодня. Не хочу брать на себя грех… Идите-ка, Феликс Васильевич, домой. А утречком я жду вас». Сказать, что Громов был рад — не то слово. Он как влюбленный юноша спешил к своей Анюте. Но что ей подарить в такой волнующий день?

— Может, вы посоветуете, Игорь Платонович? — спросил капитан 1-го ранга шагавшего рядом с ним командира «Беркута» Соловьева.

— Я бы купил французские духи, — ответил командир «Беркута».

— Где?

— В универмаге, в парфюмерном отделе, — и капитан 2-го ранга кивнул в сторону магазина, где в дверях толпились покупатели. — Я был там вчера. Своей Марине подарил флакон.

«Анюта будет рада подарку, она очень любит духи», — решил Громов. Прощаясь с командиром «Беркута», он как бы вскользь спросил:

— Вы куда теперь?

— На корабль. У нас после ужина партийное собрание. Я — докладчик.

— У меня к вам просьба, Игорь Платонович, передайте, пожалуйста, командиру «Вихря», чтобы не сходил на берег. Рано утром он мне потребуется.

— Дозор?

— Возможно… — насмешливо процедил Громов сквозь зубы. — Вполне возможно, если не ночью, то на рассвете.

— А как «Беркут»? — на лице капитана 2-го ранга застыло выражение суровой сдержанности.

— Вам отдыхать… — Громов замялся. — Пока отдыхать. Кстати, я рад, что адмирал отметил ваше старание в море. Молодцы акустики, первыми обнаружили подводную лодку! Честное слово, я доволен. А вот у Маркова бывают осечки, боюсь, как бы его акустики не опростоволосились. Сам-то он командир грамотный, правда,порой излишне самоуверен, а вот его люди… — Громов вздохнул. — После того памятного случая в море, когда Марков не поверил докладу своего акустика и лодка ушла безнаказанной, он сделал для себя хороший вывод… Вы бы потолковали с ним.

Командир «Беркута» сообщил, что вчера почти весь вечер Марков просидел у него в каюте. Говорили о том памятном случае прямо и честно, ничего не скрывая.

— Я сказал Игорю Андреевичу, что тот случай на его совести. Акустик оказался на высоте, а он, командир…

— Марков небось хмурился?

— Нет. Принял мой упрек как должное. — Соловьев помолчал. — Марков мне нравится. Он честный в своих делах и поступках, в чем я убеждался не раз и не два. Очень переживает свои неудачи. А если человек умеет казнить себя, значит, не зря ему доверен корабль.

— Ладно, поглядим дальше, что будет, — Громов, пожав капитану 2-го ранга руку, направился в универмаг. Мысли переносили его домой, к жене.

Милая, добрая Анюта, как, должно быть, тяжело ей подолгу быть дома одной! Как правило, это случалось нередко: готовится к какому-нибудь празднику, гостей пригласит, а Феликса все нет и нет. Позвонит ему на службу, дежурный коротко бросит: «Товарищ Громов в море!» И все. Она не задавала дежурному вопросов, потому что муж этого не любил, да и сама она за годы совместной жизни уже привыкла к морской службе мужа. Он любил ее, но его любовь проявлялась прежде всего в заботе о детях. Она родила ему сына и дочь, и он был счастлив и всякий раз, когда о ней заходила речь, говорил: «Моя Анюта приросла к морю, как ракушка к днищу корабля». В его словах не было ни юмора, ни иронии, говорил он на полном серьезе, и сама она почему-то не обижалась на эти слова, правда, иногда, — если у них были гости, — она улыбалась и так же весело, с легкой задумчивостью говорила: «Феликс мой сидит на своих кораблях, как краб-отшельник в норе!» Громов тоже не обижался, ему даже нравилось, как произносила жена слово «краб». У нее оно звучало «крап», и даже сын нередко замечал: мама так и не научилась четко выговаривать слово «краб». Анюта любила, выйдя во двор, глядеть на море. Оно гудело рядом, в пятистах шагах от их дома. Гудел порт тревожно, глухо накатывая на каменистый берег пенистые волны. Но больше всего Анна любила глядеть на море рано утром. Оно блестело от красных лучей солнца, вызывая в ее душе грусть. «Море — это не только вода, море — это жизнь, без моря, как без друга, нельзя быть счастливой на земле», — говорила она. И муж ей однажды ответил: «Анюта, в море влюбляешься как в женщину, но если женщину можно забыть, то море из сердца не вырвешь». Она поначалу ничего ему не ответила, ласково провела своей рукой по его худощавому, огрубевшему от ветров лицу и тихо спросила: «Значит, ты мог бы бросить меня?» У него кольнуло в груди. «Почему так думаешь?» Анюта ответила: «Я женщина, а ее, как утверждаешь ты, можно забыть». — «Тебя я не обижу…»

Куда только не бросала их судьба, но Громов был внимателен к жене и всякий раз, бывая дома, старался сделать ей добро, провести с ней как можно лучше те короткие часы, которые отводились ему на берегу. Не раз он слышал лестные слова в адрес военных моряков — и форма у них хорошая, за сердце берет, и корабли у них крылатые, и люди образованные, культурные. Но никогда он не слышал, чтобы говорили, как тяжело военным морякам в море, в океане, где порой лютый шторм слезы из глаз вышибает. Служба на море — служба особая. Она держит человека в постоянном напряжении, она опасна, требует особой выдержки, крепких нервов и большой воли. Даже в мирные дни на границе могут быть потери. Когда однажды на одном из кораблей нарушитель выстрелом из пистолета ранил матроса, Аня грустно сказала мужу: «Я боюсь за тебя, Феликс. Может, пора тебе на берег? В штаб, например, чтобы меньше бывать в море?» Он тогда ответил: «Корабль я не брошу, если потеряю корабль, я обкраду себя».

С тех пор подобных разговоров Аня не заводила. Она смирилась с тем, что его часто нет дома. Однако держалась гордо и на вопрос сына или дочери, когда, мол, вернется отец, отвечала: «Он командир, а разве может командир оставить свой корабль?» Говорила так, хотя сама страшно переживала — где Феликс, как там у него? Если какой-нибудь сторожевик возвращался с моря, она тут же звонила командиру корабля, спрашивала: как там Громову плавается? Однако с годами ее тревоги понемногу поутихли, приглушились в ней, хотя по-прежнему она никак не могла смириться с мыслью, что муж где-то в дозоре, а она все выглядывает в окно в сторону моря — не покажется ли его корабль. Кажется, успокоилась Анюта, когда Громова назначили командиром бригады. Он мог чаще бывать дома, и Аня была этому рада.

«Аня права, я так редко бываю дома, да и то веду себя как краб-отшельник, — упрекал себя Громов. — Ничего по хозяйству не делаю, читаю газету, лежа на диване. Да, Феликс, очерствел ты… А французские духи купить ей надо…»

Громов сник, когда девушка, мило улыбнувшись, ответила ему, что французских духов уже нет, вчера были, а сегодня нет — все проданы.

— Мне только один флакон. Я вас очень прошу. Я так долго не был дома. Море, понимаете…

— Не один вы в море ходите, — улыбнувшись, заметила девушка. — Мой муж тоже на корабле. Он в море, а я скучаю на берегу. Такова уж наша судьба — если полюбила моряка, не хнычь.

Громов посмотрел на девушку:

— Вы замужем? Даже не верится…

— Почему?

— Уж очень молоды… Как вас звать?

— Света. Света Егорова, — и она зарделась.

У Громова екнуло сердце.

— Света Егорова? — переспросил он.

— Да. — Девушка достала из-под прилавка флакон французских духов. — Себе оставила, но решила отдать нам. Зачем мне такие дорогие духи? Муж в море, одна я и… совсем без денег. — И она глубоко вздохнула. — Знаете, я тут временно работаю…

— Не нравится?

— Покупатели — люди разные, есть даже грубые. Вчера один морячок назвал меня куклой и предложил свое сердце. Говорит, отслужу срок и увезу в Севастополь. Там много солнца, растут маки. Чудак, правда?

Громов молча уплатил за духи, взял сверток. Спросил:

— Муж офицер?

— Нет.

— Мичман?

— Нет.

— Кто же он? — в голосе капитана 1-го ранга прозвучало едва скрытое раздражение.

— Военная тайна! — и звонко засмеялась.

Его раздражал ее смех. Было в нем что-то неискреннее. А может, Громов ошибался?

— Я не ради интереса спрашиваю, — наконец признался он. — Может, я смогу вам помочь?

— Да? — удивилась она и уже серьезно, без смеха, сказала: — Юра, мой муж, матрос… Служит на «Алмазе».

«Так это же у Маркова!» — едва не воскликнул вслух капитан 1-го ранга.

— Да вы что, и вправду не узнали меня? Сделала себе модную прическу и так изменилась? Я же с Юрой вас видела там, на причале. Я к нему из Ленинграда приехала. Сама приехала. Все бросила и приехала. Я — учитель старших классов, но в школе пока мест нет. Пришлось идти в магазин…

Света смотрела на Громова пристально, словно хотела что-то прочесть на его лице. Но оно оставалось холодным и бесстрастным. Ему вдруг захотелось сказать ей, что она зря приехала в эти суровые края, где несколько месяцев в году не бывает солнца… Понимает ли она, куда приехала?

— Все бросили и приехали? — спросил он.

— Все. И дом, и маму, и работу… — голос ее чуть дрогнул, словно надломилось в ней что-то. Она передохнула. — Я люблю Юру. Он такой добрый… Еще когда служил в учебном подразделении, я познакомилась с ним. Очень странно познакомились. У меня не хватало рубля рассчитаться за рыбу. А продавец попался злой, стал стыдить меня, что, мол, надо рассчитывать на свой карман. Я так растерялась. А тут подошел он, Юра, и отдал продавцу рубль, да еще пристыдил того за грубость. Вот так… — Она провела рукой по лицу, словно смахивая с него усталость. — Потом я снова увидела Юру. Он пригласил меня на танцы, потом еще и еще…

«И такая любовь бывает», — усмехнулся в душе Громов. Он слушал ее не перебивая и, сам не зная почему, вдруг поверил каждому ее слову. Поверил Свете, как однажды поверил своей Анюте, и навсегда связал с нею свою судьбу. Теперь не жалеет — Анюта родила ему детей и стала для него самым близким человеком. Ради нее он навсегда остался на морской границе, ибо в тот памятный для них вечер она сказала: «Я полюблю тебя, стану твоей, если ты останешься на кораблях». И Громов остался. Даже спустя годы, когда в его волосах появились седины, он так и не понял — была ли это любовь или просто судьба?

— Я слышал от командира «Алмаза», где служит ваш муж, что якобы мать Юрия обидела вас? — спросил Громов. — Это правда?

— К сожалению, правда… — И, тряхнув кудрями, жестко, с нескрываемым презрением добавила: — Я вовсе не нуждаюсь в ее добрых ко мне чувствах. Я очень люблю свою маму и надеюсь, что она всегда протянет мне руку. Когда я собралась ехать на Север, к Юре, она горько и долго плакала. Но не стала отговаривать меня, а наоборот, сказала, что надо ехать к мужу, с мужем и в шалаше рай. Как видите, я уже в раю, — и Света грустно усмехнулась. — Я не знаю, почему с вами так откровенна, но вы чем-то к себе располагаете… А вот мать Юры… — она запнулась. — Она жестокая женщина.

— Жестокая? — у Громова дернулась правая бровь.

— Очень даже. И бессердечная…

— Почему?

— Я призналась ей, что у нас с Юрой будет ребенок. Она побелела вся, стала сыпать упреки. А потом вынула из своей сумки сто рублей и бросила мне. Поезжай, говорит, к врачу, и он сделает все, что надо… Это значит — убить моего ребенка! Вот оно как… А сама-то она кто? Эгоистка!

— Ну это вы зря так… — попытался Громов защитить жену своего старшего начальника. Бывал он у них в Москве не раз, и жена капитана 1-го ранга Егорова всегда принимала его как самого дорогого гостя: и к столу пригласит, и чаек приготовит, и на дорогу предложит что-либо взять с собой. И вдруг такое…

Видно, Света обиделась на его слова, потому что в ее глазах вспыхнул огонек, и уже без стеснения она сказала, что мать Юрия не очень-то любила своего мужа. Как только он умер, она скоро выскочила замуж за Егорова, в то время командира сторожевого корабля.

— Это же кощунство! — воскликнула Света. — Ну хотя бы подождала немного. А меня пытается стыдить… Я не знаю, может, и глупо поступила, что приехала сюда. Но я люблю Юру и хочу быть рядом с ним.

— А он вас любит? — вдруг спросил Громов. Он не хотел задавать ей этот щекотливый вопрос, но как-то не сдержался.

— А как же? Разве бы я приехала сюда?

Громов пожал плечами:

— Бывает и слепая любовь.

— Вы правы, у матери Юры и есть слепая любовь, — высказалась Света. — Вы согласны со мной?

Лицо Громова изменилось. Он вдруг подумал о том, что если бы эти слова услышала жена капитана 1-го ранга Егорова, то Света стала бы для нее врагом. Громов не относился к тем людям, которые легко и быстро находили ответы на острые вопросы. Вот и теперь он некоторое время молчал, размышляя. А она смотрела на него своими черными, как перо грача, глазами и ждала, что ответит этот, как она однажды сказала Юрию, «морской волк». Наконец Громов осмелился:

— Я не стану утверждать, что у Егоровой слепая любовь к сыну. Судить о человеке можно по его делам и поступкам. Вот вы, Света. Все бросили и приехали к Юре. Разумно?

— За свою любовь надо бороться, — ответила Света.

— Да, но как бороться? — спросил Громов. — Вы решили уехать к мужу на лютый Север? Будь на вашем месте другая девушка, она бы ни за что не оставила мать одну. А вы уехали. Я лично не вижу в вашем поступке ничего плохого. Кстати, где живете?

— Юра снял комнату у одной женщины, — пояснила Света. — Там, недалеко от причала. Будем платить сорок рублей в месяц.

— Не густо… — выдохнул Громов.

Она пожала худенькими плечами:

— А что делать? Не стану же я просить мать Юры, чтобы давала нам денег на квартиру. Нет, я никогда ее не попрошу. Да, а жена у вас, Феликс Васильевич, милая женщина, — вдруг добавила Света.

— Вы ее знаете?

— Да. Познакомились в школе, когда я искала себе работу. Милая и очень вежливая. С таким завучем работать одно удовольствие. Ее уважают учителя. Я это сразу заметила.

Громову стало не по себе. Неужели Аня ничем не могла помочь Свете? Ну хотя бы временно взяла ее на работу. Он чувствовал в ее взгляде упрек: «Да, ваша милая и добрая Аня не помогла мне». И от этого Громов густо покраснел.

— Простите, и что же завуч? — спросил он, не назвав жену по имени.

— Рекомендовала зайти к началу учебного года. Что-то у нее будет. — Света сощурила глаза, тихо продолжила: — Я довольна, вот честное слово! Главное — рядом мой Юра. А поработать можно пока и в магазине. Сами понимаете, деньги нам очень нужны. У Юры ведь денег почти нет. Служба… А у нас — квартира, ждем вот малыша… Ох и боюсь я…

Громов вдруг вспомнил о том, что один сторожевик на днях становится в ремонт. Может, перевести на этот корабль матроса Егорова? Все-таки Свете с малышом будет легче — Юра в любое время может прийти. Но вдруг у него возник вопрос — а как на все это посмотрит капитан 1-го ранга Егоров? Еще обидится. Нет, решил Громов, надо спросить у него самого. Она словно угадала его мысли.

— Я просила Юру перейти служить на берег, тем более что ему предлагал командир. А он так обиделся, что мне чуть не досталось. Говорит, мне без корабля будет тоскливо. Вот он какой…

«Гордый парень, это я давно слышал от Маркова», — подумал Громов.

— Вот что, Света, я, кажется, помогу вам, — весело заговорил капитан 1-го ранга. — У нас тут в городе живет моя сестра, но она с мужем уехала в Болгарию. На три года. А квартиру оставили нам. Чего же ей пустовать? Живите там с Юрой. Потом мы что-нибудь придумаем. Дадим вам квартиру. У нас ведь на кораблях мало женатых матросов. Вот Егоров да еще трое.

Она задумалась, потом серьезно посмотрела ему в лицо:

— А как Юра? Нет, сама я не могу решить этот вопрос. А что, «Алмаз» долго еще будет в море?

— Сколько потребуется.

— Понимаю…

— Служба у нас, Света, особая, мы живем беспокойно… Ну а вы берите утром свои вещи и к нам. Аня проводит на квартиру сестры, даст ключи. Я скажу ей. Только, пожалуйста, не отказывайтесь. Вы не миллионеры.

— А как он? — Света насторожилась.

— Кто?

— Капитан первого ранга Егоров. Как бы не обиделся…

Громов заулыбался.

— Это я улажу. Объясню все как надо… Значит, завтра утром, добро?..

Громов пришел домой, когда уже совсем стемнело. Аня надела свое любимое голубое платье с кружевным воротничком, золотую брошь, которую он подарил ей в день их свадьбы. Она была очаровательна: лицо ее сияло, в глазах — искристые лучики, и он понял, что она очень счастлива в этот вечер. Он подошел к ней, нежно поцеловал в щеку и вручил ей французские духи.

— Спасибо, Феликс, — поблагодарила она. — Ты, видно, устал?

Громов снял тужурку, плюхнулся на диван.

— А где дети? — Громов устало зевнул.

— У сына вечер в школе, а дочь пошла к подруге, там тоже вечеринка. А я вот одна… — она говорила тихо, словно боялась, что ее услышат. — Ты не мог раньше прийти?

— Анюта, не терзай мне душу, — Громов нахмурился. — Поверь, я не ожидал, что начштаба отпустит на берег. Я вообще домой не собирался. Корабли в море, и я должен быть там, в штабе. Ну улыбнись.

Аня подошла к нему, ласково провела теплой рукой по его лицу. Она сказала, что не сердится, что день рождения можно отметить и в другой раз, когда он не будет занят на службе. А духи? Разве это не знак уважения к ней?

— Феликс, я тронута твоим вниманием, спасибо, дорогой. А теперь давай выпьем шампанского. Ну, чего такой грустный? Опять что-то случилось?

И тут Громов рассказал ей о Свете, о том, что негде ей жить и что он предложил им поселиться в квартире его сестры.

— Ты не станешь возражать?

— Да что ты, Феликс, — удивилась она. — Если надо, почему бы не помочь? Помнишь, когда я приехала к тебе, а ты был в море? Меня тепло встретили, определили в гостиницу… Нет, Феликс, жить у моря с черствым сердцем нельзя. Море, оно испытывает не только на мужество, но и на совесть. Я пыталась помочь Свете, но пока в школе нет свободной должности. Ира, жена инженер-механика с тральщика, собирается переезжать на Черное море. Вот тогда возьму ее.

— Света ждет малыша…

— Что? — удивилась Аня. — Так ведь они только поженились. Представляю, если узнает жена Егорова, ох и шуму будет!

— Что поделаешь? Это жизнь…

Аня накрыла на стол, и они сели ужинать. Холодное из курицы было вкусно приготовлено, и Громов не удержался, чтобы не похвалить жену:

— Умница ты, Анюта! Хозяйка отменная!.. А мне эти флотские котлеты ей-ей надоели. Ну а что у тебя еще есть? — Громов отодвинул тарелку в сторону, вытер губы салфеткой.

Аня встала и принесла из кухни что-то на сковородке.

— Цыплята-табака, твое любимое блюдо по случаю дня моего рождения, — весело сказала Аня. — Я чувствовала, что ты придешь.

Громов воскликнул:

— Анюта, да ты волшебник, а? Цыплята-табака на вьюжном Севере! Где ты достала?

— Военная тайна! — сказала Аня шутливо и тут же рассмеялась: — Да какая тайна? Ездила в Мурманск и купила там на рынке. Совсем свежие. Ну, ешь.

Ужин подходил к концу, когда Аня вдруг сказала:

— Тебе звонили.

— Кто?

— Твой старый друг… Максим Уваров.

Громов выронил из рук вилку, уставился на жену:

— Где он?

— В гостинице. Завтра рано утром уезжает. Просил, если сможешь, заскочить к нему хотя бы на часок. Сам он почему-то не может сюда добраться. — Она сделала паузу. — Но я бы не хотела, чтобы ты ехал…

— Почему?

— Ты же устал, Феликс. Впрочем, дело твое, сам решай. Он твой друг, и сам решай.

Громов отодвинул тарелку в сторону и стал одеваться.

— Надо поехать. Ведь столько лет не виделись! Вместе когда-то плавали на одном корабле. Интересно, как у Максима сложилась жизнь? Есть ли семья, дети?

Аня слушала его не перебивая. А когда он и ее пригласил с собой, она решительно отказалась:

— Извини, но я не могу…

— Почему?

— Так… Не хочется мне видеть Максима… Извини… Вот что, — заходила Аня по комнате. — Ты поезжай, а я схожу к Свете. Помогу ей собраться. Пусть сейчас переходит в квартиру твоей сестры.

«Пожалуй, она права, Максим будет стесняться, увидев ее, а мне надо о многом поговорить с ним», — подумал Громов и согласился.

Чем ближе Громов подъезжал к гостинице, где обычно жили геологи, тем сильнее стучало сердце. Максим… Его давний друг. Лет двадцать как расстались они, и с тех пор Громов ничего о нем не знал. Максим мог бы ему написать, потому что «Алмаз» корабль известный, но почему-то не писал.

Громов остановился, отдышался и только потом постучался в дверь.

— Давай, входи! — послышался из-за двери суровый голос.

«Он, Максим!» — пронеслось в голове.

Громов не открыл, а рванул дверь на себя да так и застыл на пороге. За столом сидел Максим. Увидев гостя, он встал с места, какое-то время пристально глядел на Громова, а потом подскочил к нему и обнял:

— Феликс, друг! — Он сжимал его своими сильными руками, улыбался, но улыбка была какой-то жесткой, натянутой, потому что ее портил глубокий шрам через всю правую щеку, до самого глаза.

«Вот она, та самая рана… — пронеслось в голове Громова. — Сколько лет прошло, а шрам такой же — неровный и глубокий».

— И я рад видеть тебя, дружище! — обнял Громов друга. Потом они уселись, и Громов спросил:

— Давно здесь не был?

— С тех пор как служили с тобой на «Беркуте».

— Да? — Громов смущенно опустил глаза. — Зря ты…

— А я не мог… — У Максима живые, светло-карие глаза, но сейчас они излучали грусть. — Не мог я приехать сюда… Ты же знаешь, как хотелось мне жить на морской границе. Так мечтал. Я тогда не успел жениться, потому что больше любил море, чем свою девушку. Если честно, то жалею, что потерял Анюту. Все так глупо вышло. Поссорился с ней, а на другой день меня ранило. Потом госпиталь… Эх, черт, мне так не повезло! Ушел с моря по чистой…

— Значит, не забыл ту ночь? — спросил Громов и тут же понял, что зря спросил об этом, — кто забудет день, когда ты едва не погиб?

— Забыл? — Максим расправил широкие плечи, тронул пальцами светлые, как лучики солнца, усы. — Нет уж, Феликс, видать, до самой смерти не забуду. И надо же — свинцовое грузило попало мне в лицо. Что, судьба?

— Я не цыганка, Максим, гадать не умею, — грустно ответил Громов. — Но я ничего не забыл из той памятной ночи. И как ты вскрикнул, и как схватился за лицо, и как потом мы на полном ходу шли в бухту, чтобы отправить тебя в госпиталь. Я всю ночь просидел с тобой рядом…

— Ты просидел, а не Аня, — тихо отозвался Максим. — А ведь я любил ее. А когда она пришла ко мне в госпиталь, я отверг ее. Не захотел видеть. Вот оно что, Феликс. Мне стыдно говорить тебе об этом, но это действительно так. Теперь у меня в душе все сгорело к ней. Выветрилось… Я уже женат, у меня двое детей. Сын в десятом, дочь в пятом. Жена Люся — геолог. Прибыли сюда три месяца назад.

— И ты не мог раньше дать знать о себе? — обиделся Громов.

— Мог бы, но не стал… — признался Максим. — Я не мог ехать в бухту, где начиналась моя юность. Море, корабли, ребята… Нет, Феликс, я бы не перенес все это… Когда твоя мечта сгорела, то и сердце надломилось… Я думал, что умру. Но врачи спасли. Только шрам… Он портит все лицо. Люся любит меня. Веришь, собрался на Север, а она: «И я, Максим, с тобой». Зачем? Говорит, не могу тут без тебя… — Максим умолк.

Громов встал, подошел к окну. Море — как на ладони. В бухте гомонили чайки, они носились над кораблями в поисках добычи. На фарватере бежал буксир, таща за собой баржу. Откуда-то доносилась громкая музыка: «В небе звездочка зажглась, только мне обидно: мне без ваших черных глаз ничего не видно…» Да, в ту ночь было темно, хоть глаз выколи. Иностранное судно выскочило из-за острова неожиданно и взяло курс к нейтральным водам. На «Беркуте» сыграли боевую тревогу. И вот уже советский пограничный корабль стал преследовать судно-нарушитель. Чужой капитан где-то у острова выбросил сеть и теперь, видно, торопился укрыться в шхерах. Когда командир «Беркута» капитан 2-го ранга Егоров связался с берегом и доложил обстановку, комбриг приказал: «Шхуну задержать, не дать ей уйти безнаказанно!» Это был приказ, а приказы командиры кораблей выполнять умеют. Оставляя за кормой пенистый след, «Беркут» устремился за судном. Капитан стал петлять: то он взял курс к острову, то вдруг направился к мысу, а потом почему-то решил идти к маяку. «А что, если сеть выставлена нарочно, чтобы дать возможность нарушителю в другом месте прошмыгнуть через границу?» — подумал тогда капитан-лейтенант Громов.

На сигналы Егорова судно не реагировало, ход не сбавляло, и командир «Беркута» принял решение высадить осмотровую группу на ходу, пока судно не достигло нейтральных вод. Командиром осмотровой группы был капитан-лейтенант Громов. В тот день он чувствовал себя неважно — поскользнулся и упал на палубе, ушиб ногу.

— Я могу идти, — сказал Громов. Но капитан 2-го ранга Егоров и слушать его не стал.

— Отставить, Громов! — возразил Егоров. — Пойдет другой… — Взгляд командира остановился на штурмане. Не успел капитан 2-го ранга сказать ему что-либо, как к нему подскочил командир артиллерийской боевой части капитан-лейтенант Максим Уваров и попросился на катер.

— Я на ходу уже высаживался на судно-нарушитель, и, как вы знаете, все было хорошо. Разрешите?

Катер уже почти вплотную подошел к судну, которое шло малым ходом. Максим, включив фонарь, смотрел на чужую палубу. И вдруг он увидел, как матрос на судне поднял что-то с палубы и бросил в сторону катера. И в то же мгновение Максим ощутил сильный удар в лицо. Он упал, схватился руками за лицо. Кровь, теплая и липкая, брызнула на руку и потекла струйками под китель. Потом закружилась голова. Больше Максим ничего не помнил. Очнулся он на своем корабле, в лазарете. Сильная боль не давала ему даже пошевельнуться. Открыв глаза, он увидел рядом с собою помощника командира капитан-лейтенанта Громова. Он провел рукой по его лицу и тихо сказал:

— В тебя матрос бросил свинцовое грузило, которое прицепляют к сети. Вес — больше килограмма. Я сейчас прикажу перебинтовать тебя.

Максим глухо стонал, все еще ощущая на лице жар и сильную боль. Тихо попросил:

— Только Ане — ни слова. Я, кажется, буду инвалидом, у меня все лицо порвано этим грузилом.

Аня сама приходила к нему в госпиталь, а он даже не впустил ее в свою палату. Сказал медсестре:

— Передайте девушке, что я не желаю ее видеть…

Перед этим Максим поссорился с Аней, и ему не хотелось, чтобы она видела его в палате таким беспомощным. Да и зачем он ей с изуродованным лицом?..

Все это Громов узнал позже, когда подружился с Аней. И теперь, спустя годы, он, словно наяву, видел в больничной палате Максима, его окровавленное лицо.

— Чего задумался? — спросил его Максим, закуривая. — Скажи, а в бригаде есть наши однокурсники?

— Разъехались по всем морям, — весело ответил Громов. Он обрадовался, что наконец-то гость перестал говорить об Анне, лучше бы он больше не упоминал ее имя: капитану 1-го ранга этого страшно не хотелось. У каждого бывает своя тайна, была она и у Громова. Человек открытой души, он, однако, умел сдерживать свои эмоции, редко когда горячился. Больше думал, размышлял. Как-то он сказал командиру «Беркута» капитану 2-го ранга Соловьеву: «Без риска нет командира, это всем ясно. А разве есть командир без педагогических навыков? В этом нас убеждает практика. Командир — тот же учитель… Вот чего я боюсь? Повторения ошибок! Да, голубчик, повторения ошибок! И в службе, и вообще в жизни. Само по себе повторение дело не грешное, и не зря говорят: повторение — мать учения. Может быть, но только не у нас, командиров. И еще весьма важно — не повторять самого себя. У артистов это чаще случается, но беды большой нет. А у нас повторять самого себя — значит стоять на месте, не пополнять своих знаний. Мышление у такого человека куцее, он не поднялся выше моря. Да, Соловьев, выше моря! А надо подняться…»

— Жаль, что кроме тебя здесь никого нет, — вновь заговорил Максим. И тут же спохватился: — Феликс, родимый, а где лейтенант Игорь Марков? Помнишь, как он, будучи вахтенным офицером, обнаружил у острова плавающую мину? Не выдай он вовремя команду на руль, «Беркут» мог подорваться…

Громов сказал, что Марков ныне капитан 3-го ранга, командует «Алмазом».

— Я люблю его и, может быть, поэтому строго взыскиваю за малейшее упущение. А командир он цепкий, любит рисковать.

— Ты всегда был строгим. Я это помню… Да, а что, Марков так и не узнал, где погиб его отец?

— Попробуй узнай тайну моря, — усмехнулся Громов.

— А как ты сам живешь? — вдруг спросил Максим. — Надеюсь, не холостой?

— Что ты, Максим! — воскликнул Громов. — У меня тоже двое детей.

— А жена красивая?

— Я доволен…

Максим задумался. Его лицо было каким-то суровым и даже злым — шрам от свинцового грузила искажал некогда красивое лицо Максима, делал его грубым и каким-то чужим. Такие лица Громов видел на картинах у морских пиратов.

— Я не жалею, что стал геологом, — вдруг негромко сказал он. — С моим лицом надо работать где-то вдали от людей. Геолог грудится среди скал и гор. А Люся… — Он взял папиросу и закурил. — Люся меня любит. Она добрая. Ох, если бы ты знал, как она переживала, когда у меня открылась рана! Всю неделю не отходила от моей койки. Раньше я и не знал, что раны воспаляются.

— Как и сердце порой болит невмоготу… — подал голос Громов.

— У каждого свое, Феликс. Но если хочешь знать, я благодарен своей судьбе, что не отправила меня на тот свет. А ведь я мог тогда умереть. Вспомню ту ночь, и кровь стынет в жилах. Килограмм свинца бросили в лицо…

«Ты сам виноват, что не вовремя включил фонарь и стал высматривать палубу судна, — подумал Громов. — А тебе надо было находиться в кубрике. Матрос-иностранец от злости бросил грузило. Целил в фонарь, видно, а досталось тебе». Но Громов ничего этого другу не сказал.

Максим долго молчал. Молчал и Громов. Над бухтой спустилась ночь. Корабли и суда включили огни, и бухта словно осветилась изнутри. Играла музыка, и чей-то задорный голос пел: «Море в далекие годы пело мне песни как мать, море меня научило грозные бури встречать…»

Максим встал, прошелся по комнате. И тут Громов увидел, что его друг хромает на правую ногу.

— Что у тебя? — настороженно спросил он.

— Это? — Максим ударил ладонью по правой ноге, и под штаниной что-то хрустнуло. — Былое быльем заросло, Феликс… В горах обвал был, ногу мне поломало. Но я освоился с протезом. И ничего — даже бегать могу. А Люся… Люся жалеет меня, говорит, что в жизни я невезучий… Ну а как твою жену звать-то?

— Аня… — В окно светил косяк месяца, и лицо Громова было каким-то загадочным. Видно, в его душе шла борьба.

Максим подошел к нему так близко, что Громов увидел в его глазах блеск.

— Море в далекие годы пело мне песни как мать… — тихо проговорил он слова песни, и такая грусть прозвучала в его голосе, что у Громова защемило на душе. — Так оно и было, Феликс. И теперь я не могу равнодушно смотреть на море. Я вот вчера был в порту, и там стоял пограничный корабль. Увидел его, и поверь — так сердце заколотилось, что едва не хватил приступ. Ты счастливый, Феликс. Ты видишь море. Это же твоя жизнь!..

— Может, и жизнь, я не знаю. — Громов хотел ответить другу какой-то колкостью, потому что его вопрос задел за живое, но раздумал и сказал без обиды: — Ты, друг, не завидуй… У каждого свое дело. У меня — море, у тебя — горы. А то, что на протезе ходишь — прости, не знал. И обиды на меня не таи — сам ведь сбежал куда-то и вот уже сколько лет не давал о себе знать. Не было еще случая в моей жизни, чтобы я покривил душой. Надеюсь, и не будет. О тебе я всегда помнил, честное слово, помнил! И не потому, что несчастье тебя постигло и ты навсегда ушел от морской границы. Нет, не потому. Я к тому, что ты живешь где-то за тысячи километров, а люди помнят тебя.

Максим долго молчал, сидя у окна. А потом сказал:

— Знаешь, я часто вспоминаю Аню. Где она, что с ней? Ведь я тогда был не прав. Ты не видел ее больше? Меня все еще терзает совесть… Так хочется видеть ее! Вот как тебя. Долгое время разыскивал ее, но, может, ты слыхал о ней что-нибудь? Ну, не молчи, Феликс, слышишь? Я не могу видеть твое каменное лицо. И не уеду отсюда, пока не узнаю, где Аня. Я больше не могу так жить… Мне надо узнать, где Аня.

Громов встал, подошел к окну. Глядя куда-то в темноту, он негромко сказал:

— Я видел Аню… Совсем недавно… — И запнулся, не зная, что делать дальше: молчать или выкладывать все, как есть.

— Где видел? — Максим схватил его за локоть и так сжал, что Громову стало больно.

— Аня… Анюта моя жена… — глухо выдавил он.

Максим посмотрел на Громова. Но это было чужое, горькое лицо. В голосе — что-то печальное, и Максим невольно отступил назад. Он вдруг сник и, шаркая протезом, подошел к дивану, сел.

— Вот не знал… — Он хотел еще что-то сказать, но не решился, потому что Громов смотрел ему прямо в лицо.

— Так знай! — грубо сказал Громов. — Я не украл ее у тебя. Она сама… Ты не пустил ее в палату. Она плакала… И даже когда ты уехал, она пыталась найти тебя. Но… — и Громов развел руками. — Я не мог упустить такую девушку. Женился на ней. Что я могу сделать для тебя, Максим?

— Ты и так много сделал, — грубо ответил друг.

— Пойдем ко мне в гости? Анюта будет рада. Я знаю, она будет очень рада. Ну, чего ждешь?

Максим встал, подошел к Громову.

— Она будет рада, да? — зло спросил он, дыхнув Громову в лицо. — А я буду рад? Вот оно что, дружок. Обо мне ты не подумал.

Громов потупил глаза.

— Ты извини, Максим, не мог же я так сразу все открыть, — начал было он, но тот слушать его не стал.

— Мне пора на поезд, — сухо сказал Максим. — Если у тебя есть ко мне хоть капля тепла, выручи…

— Что надо? — обрадовался Громов. Ему не хотелось, чтобы друг уехал обиженным.

— Я поеду через Москву. Позвони каперангу Егорову, чтобы принял меня. Хочу видеть своего бывшего командира. Может, больше и повидать не удастся. А ты… ты не сердись, Феликс. Анне обо мне — ни слова. Очень прошу. Даешь слово?

— Добро…

23

Капитан 1-го ранга Громов сидел в комнате дежурного по бригаде. После ужина он собирался на «Беркут». Но тут позвонил из Москвы Егоров и спросил, как дела на море. Громов доложил, что пока все спокойно, корабли в дозоре.

— Сам что делаешь? — звучал в трубке голос Егорова. — Ах, на «Беркут» собрался. Побудь пока на месте. К вам должны пожаловать «гости». Я вот тоже сижу как на иголках. Гляди там в оба! Добро?

«Я бы охотно ушел в море, но вынужден сидеть на берегу, слушать, как шипит вода у камней, и ждать, — в сердцах размышлял Громов. — Ждать, когда наконец появится сейнер. Появится ли он?..»

В первом часу ночи снова позвонил Егоров. Спросил:

— Как дела?

— Пока «рыбаков» не видно, — ответил комбриг.

— По нашим данным, «рыбаки» вот-вот появятся, — раздавался в трубке далекий и глухой голос капитана 1-го ранга. — Корабли на местах?

— Все как один.

— И «Алмаз»?

— Он ушел раньше других. Я бы мог не посылать Маркова, но он хочет еще раз проверить судно, если рыжий капитан вновь нарушит наши территориальные воды. А в том, что нарушит, я не сомневаюсь.

— Понял тебя, Громов. Гляди там в оба!..

Над бухтой висела черная, зыбкая ночь. С залива порывами дул ветер, море гулко накатывалось на берег. Там, за узкой полоской каменистого берега, несли дозорную службу пограничные корабли. Не раз вот так, проводив командиров в дозор, Громов не находил себе места — как там на кораблях? Почему-то больше других его волновал «Алмаз». Не потому, что комбриг сомневался в Маркове, нет, ему он верил; настораживало другое: если появятся «рыбаки», сможет ли Марков разгадать хитрости рыжего капитана? «Все чисто у честных людей», — почему-то пришли ему на память слова начальника политотдела, сказанные им в беседе с Громовым. Да, Марков — честный человек. И в помыслах своих, и в поступках. Иначе и быть не может — тот, кто к себе взыскателен, не кривит душой. Недавно на партийном собрании Марков хорошо сказал: «Море без каждого из нас обойтись может. Но сможем ли мы обойтись без моря, если свою жизнь посвятили охране морской границы? Я могу смело утверждать — не сможем мы обойтись без моря! Приходилось мне встречать моряков, которые считали, что если на море есть отливы, то могут они быть и в жизни. Нет, я не согласен! Если у тебя в службе появились не приливы, а отливы — уходи с корабля! Значит, корабль для тебя стал мертвым, вроде куска железа». И все же как там, в дозоре? Громова так и не покинуло чувство настороженности. Это заметил и дежурный по бригаде. Он предложил комбригу связаться по радио с командиром «Алмаза». Громов сердито отозвался, мол, пока на связь не выходить, надо подождать, о чем доложит Марков. Он так сказал, хотя нет-нет да и порывался вызвать «Алмаз». Громов вдруг подумал о том, все ли он сделал? Развернул командный пункт штаба бригады, в нем самые опытные офицеры, флагманские специалисты, и, естественно, их тоже волнует обстановка в дозоре. Когда прозвучал сигнал боевой тревоги, то раньше всех в штаб прибыл флагманский штурман — коренастый, сероглазый и усатый капитан 2-го ранга. Еще до выхода «Алмаза» в дозор он сделал расчеты на поиск, на блокировку района. Сейчас на командном пункте штаба он вел прокладку курса сторожевого корабля. Начальник штаба, человек весьма строгих правил, то и дело глядел на карту, где нанесена обстановка, регулярно докладывал о ней комбригу, и если у Громова возникали какие-либо вопросы, начштаба их тут же разрешал.

— Виктор Петрович, вы переговорили с командиром «Вихря»? — спросил комбриг начальника штаба.

— Так точно, он, как и «Беркут», в готовности, — пояснил капитан 1-го ранга. — У острова не раз нес дозор, а в прошлом году, как вы помните, в трудных условиях полярной ночи задержал иностранную шхуну. Правда, вы тогда были в отпуске, но могу вас уверить, что у командира «Беркута» твердая рука и острый глаз.

«У Маркова тоже твердая рука, а дал маху с подводной лодкой», — чуть не вырвалось у комбрига. Он нагнулся над столом и несколько минут смотрел на карту, где помечен курс «Алмаза». Петляют «рыбаки». Нет, неспроста судно повадилось ходить в этот район, думал комбриг; дверь была открыта, и в штаб доносились глухие удары волн о каменистый берег.

Громов вышел на причал, покурил, глядя на темное море, потом зашел в свой кабинет. Снял фуражку и сел за стол. Перед ним на стене висела огромная карта. Невольно взгляд остановился на голубом клочке моря, где находились сейчас сторожевые корабли. Громов хотел выйти в дозор на корабле, но капитан 1-го ранга Егоров строго велел быть на месте. «Я вот тоже сижу как на иголках…» А разве ему, Громову, тут легче? Случайно или не случайно Егоров не разрешил комбригу убыть в море? При мысли о Егорове комбригу вспомнился разговор с ним. Это было вчера поздно вечером. Он уже собрался ехать домой, но тут зазвонил телефон. Громов взял трубку.

— Что там у вас, Феликс Васильевич? — спросил Егоров.

— Пока тихо. Правда, море рычит, как бы к утру шторма не было.

— Ты смотри, чтобы на кораблях не было шторма. А море пусть себе забавляется. Ну, а как там мое чадо? Ты извини, Феликс Васильевич, но я так волнуюсь. Письмо от Юрия получил, пишет, что женился. Шутит, да? Ведь они без квартиры.

— Нет, Михаил Григорьевич, Юрий написал правду, он женился. Света, его жена, добрая и славная. Живут они в квартире моей сестры. Она уехала в Болгарию…

— Что?! — в трубке послышался тяжкий вздох. — Кто вас просил предоставлять им квартиру?

Громов растерялся и не сразу нашелся что ответить.

— Вы слышите — кто вас просил? Вы меня удивляете…

— Совесть мне подсказала позаботиться о Юре. Он мой матрос, а о своих людях я стараюсь заботиться.

— Что, совесть? — голос Егорова громко звучал в трубке. — Выходит, у меня нет совести? Не слишком ли берете на себя?

У комбрига застучало в висках — такого разговора от Егорова он не ожидал. Что с ним, почему так разволновался? Ведь Юрию сейчас очень тяжело, ему нужна поддержка. Он хотел об этом сказать Егорову, но не решился.

— Я слушаю вас, товарищ капитан первого ранга.

— А я вас не хочу слушать, — гремело в трубке. — Я не хочу, чтобы Света была женой Юры. И моя жена этого не хочет. Она прочла его письмо и заболела. Вы знаете, она лежит в госпитале. Что теперь прикажете ей передать? Сказать, что вы взяли младенцев под свое крылышко?

Громов попытался было возразить капитану 1-го ранга, но тот и слушать его не хотел. Посоветовал «лучше смотреть за морской границей, а не за молодоженами».

— Вам ясно? — спросил Егоров.

— Так точно, Михаил Григорьевич. Я вас хорошо понял…

Но Егоров уже бросил трубку.

«Разволновался», — подумал Громов и тоже положил трубку.

На душе у него стало тоскливо. Ожидал, каперанг обрадуется, что сыну помог устроиться, а он накричал. «Так тебе и надо, добряк, чтоб ты не лез не в свое дело», — сказал себе Громов. И тут же возразил: а почему забота о подчиненных не его дело? Что он сделал не так? Предоставил квартиру своей сестры — так это его право. Поговорил по душам со Светой? В этом его тоже нельзя упрекнуть — она сама начала разговор. Эх, Егоров, видно, зачерствело у тебя сердце. Громов не знал, сколько прошло времени после разговора с каперангом, но вдруг он вспомнил, что забыл сказать о просьбе Максима. Позвонить? Нет, лучше потом, после того, как корабли вернутся с дозора. Будет докладывать об обстановке и попутно сообщит о Максиме. Только подумал об этом, как зазвонил телефон. Громов торопливо схватил трубку.

Егоров говорил с ним необычно вежливо, будто хотел извиниться перед ним за свой недавний горячий и даже грубый разговор. (Как-то будучи в Москве, Громов весь день провел у Егорова, с утра сидел у него в кабинете, а вечером тот пригласил его к себе домой. Жена накрыла на стол, и они пили кофе, душевно беседуя о морской границе, о том, как у обоих проходила боевая юность. «Ты, Феликс Васильевич, мне нравишься, — говорил тогда Егоров. — Бригада у тебя на хорошем счету. Так что надо тебя продвигать по службе».)

— Где у вас «Беркут»? — спросил Егоров.

— В бухте.

— А почему не в дозоре?

— Там другие корабли. А «Беркут» у причала.

— Кто принял такое решение?

— Я, товарищ капитан первого ранга.

В трубке — молчание. Потом вновь послышался голос каперанга:

— Вы уверены, что Марков справится?

— Да. Он заверил меня, что будет глядеть в оба.

— В тот раз он тоже заверял вас, а подводную лодку прозевал. Не повторится ли снова такое?

Громов решительно возразил: нет. «Беркут» пока будет стоять в бухте. Этого требует обстановка. Зачем опекать Маркова?

— Я прошу пока держать «Беркут» в готовности, — заявил каперангу Громов. — Если обстановка усложнится, тут же направлю корабль в заданный район.

После недолгой паузы Егоров спросил:

— У вас все?

— Нет, не все, — глухим голосом возразил Громов. — Сегодня у меня была встреча с Максимом Ушаковым, капитан-лейтенантом запаса. Помните тот случай, когда ночью со шхуны бросили ему в лицо свинцовое грузило? Он сейчас геолог. Стал инвалидом. Протез у него… Просит встречи с вами. Через три дня он будет проездом в Москве. Если вы согласны, запишите, пожалуйста, телефон. Он хочет увидеть своего бывшего командира.

— И все?

— Так он сказал мне…

— Я готов встретиться с ним. Диктуйте номер телефона. Да, а почему у него протез? Так, так, обвал в горах и поломало ногу? Вот бедняга… Аня видела его?

— Нет. Но я сказал, что она стала моей женой.

— Да, Феликс Васильевич, доля выпала ему тяжелая. Лицо все такое же?

— Да. Жаль Максима, был бы отличным командиром корабля.

— Кто знает… Ох, смотрите там на границе, а то как бы худо не было. И вам и, разумеется, мне.

— Вас понял, будем стараться…

Громову вновь вспомнился вчерашний разговор с Егоровым. Почему тот ополчился против Светы? Отец у нее рабочий-путиловец, мать тоже из трудовой семьи. Света окончила педагогический институт… Что ему надо? Нет, Громов его решительно не понимал. А может — это проделки его жены? Напустилась на него, попробуй сохрани равновесие. И все же Громов был спокоен, потому что считал себя правым. А если потребуется, то свою правоту он может доказать у адмирала. Вот поедет в Москву на совещание и доложит. Но тут же отверг эту мысль — на Егорова он никогда еще не жаловался. Стоит ли таить обиду? Просто погорячился каперанг.

В кабинет без стука вошел дежурный. Выпалил одним махом:

— «Рыбаки» появились, товарищ капитан первого ранга! Только сейчас доложил командир «Алмаза». Что прикажете?

— Пока держите с кораблем связь и обо всем, что будет в дозоре,докладывайте мне.

— Есть!.. — отчеканил дежурный. Он повернулся, хотел было уйти, но у двери остановился. — А как быть командиру «Беркута»? Может, есть смысл отправить корабль в район островов? Возможно, Маркову потребуется помощь.

Громов едва не чертыхнулся.

— Он что, просил вас об этом?

— Нет, но надо принять все меры предосторожности…

— Пока «Беркут» не трогать, — прервал его комбриг. — Если что, я вам скажу…

Громов в душе был рад за Маркова. Все-таки есть у него что-то свое, уж если в дозоре, то дело свое знает. Правда, срыв с лодкой… Но если честно, то обстановка была сложной, и даже опытный командир вполне мог ошибиться. Да, всем хорош Марков, вот только порой самонадеян. Но случай с лодкой ему пошел впрок, и вряд ли теперь допустит промашку. Громов выглянул в окно, за которым гудело, стонало хмурое и темное море. Где-то далеко впереди, у скалы, что высилась над бухтой, проплыл зеленый огонек — рыболовецкое судно выходило из бухты на промысел. И все же — как там, у Маркова?

— Дежурный! — позвал Громов, чуть приоткрыв дверь своего кабинета. — Вызовите ко мне командира «Беркута».

Капитан 2-го ранга прибыл тотчас. Он стоял перед комбригом высокий, стройный, в черных глазах настороженность.

— Появились «рыбаки», — сказал Громов. — Будьте готовы к выходу в море.

Командир «Беркута» усмехнулся:

— Идти на помощь Маркову?

— Там видно будет, — хмуро отозвался комбриг.

— Игорь Андреевич человек весьма обидчивый, еще подумает, что вы решили мною подстраховать его.

— Вы думаете?

— Уверен, — худощавое лицо капитана 2-го ранга стало строгим, непроницаемым. — Я бы тоже не принял чью-либо помощь. Да, не принял бы. И, пожалуйста, не смейтесь. Я говорю об этом честно, как на духу. Служба для меня не самоцель, а часть моей жизни, причем часть большая, а коль так, кому, позвольте спросить, охота тащиться в шкентеле? У каждого, Феликс Васильевич, есть чувство гордости. Если что плохо делаю — наказывайте, учите, но чтоб на буксир меня взять… Нет, такое не позволю, лучше тогда совсем на берег… Море, оно венец делу… Помните, как в бытность помощником на «Беркуте» я преследовал иностранное судно? У острова Северный оно выбросило трал. Честно признаться, я тогда перетрусил — а вдруг корабль наскочит на подводные камни? В ту ночь море ходуном ходило, шхуна бежала к скалам, а я гнался следом. Потом она резко свернула в узкость, где двум кораблям и не развернуться. А тут еще ветер взбесился. И все же я рванулся следом за «рыбаками», как всадник на лошади. Ох и перетрусил тогда! Но остался доволен.

— Собой доволен? — грустно усмехнулся Громов.

Командир «Беркута» густо покраснел.

— Если честно — да, собой. — И после паузы не без чувства собственного достоинства продолжал: — Я не стану уверять вас в том, что не могу жить без корабля. Но если уйду с морской границы, то счастья мне в жизни не будет. Помните, как лет пять тому назад, будучи в дозоре, «Беркут» обнаружил шхуну, которая рыбачила в наших водах? Командир был в отпуске, и я управлял кораблем. Когда мы выбирали сеть, боцман свалился за борт, а шхуна успела уйти в нейтральные воды. Мне крепко тогда досталось, боялся, что снимут с должности помощника и назначат с понижением. Но что сделаешь — если виноват? А потом вдруг начальник штаба бригады предложил перевести меня на берег. Вот этого я страшно испугался.

— Что, берег не по душе? — в карих глазах Громова командир «Беркута» прочел недоумение. — Или испугался, что без корабля служба будет иной?

— И то, и другое, — небрежно ответил капитан 2-го ранга; в его голосе капитан 1-го ранга уловил едва скрытое раздражение. — Меня обидело то, что вы тогда не вступились за меня. Впрочем, выговор адмирала меня по-хорошему озлил. Дело прошлое, но когда речь заходит о командирской самостоятельности, я всегда вспоминаю этот каверзный случай. Опыта было маловато, к тому же тогда маленько растерялся, вот и поплатился…

— Командиру надо уметь самому защищаться, — обронил Громов.

— Я это тогда сразу понял, — признался капитан 2-го ранга. — Но обида душила…

Громов не сразу ему ответил. Он знал, что, может быть, ночью или на рассвете «Беркут» выйдет по боевой тревоге в море, и ему не хотелось командиру корабля портить настроение. По натуре своей Громов был прям, не терпел фальши, от каждого командира требовал самостоятельности, четкости в действиях на ходовом мостике. И что особенно его бесило, так это то, что капитан 2-го ранга почему-то во всех грехах винил кого угодно, только не себя. Да, он, Громов, мог тогда вступиться за своего подчиненного перед адмиралом, но умышленно не сделал этого: тот, кто набьет себе шишек, лучше будет водить корабль, К тому же командир «Беркута» не в меру самолюбив, а это вредит делу. И все же когда в штабе зашла речь о действиях капитана 2-го ранга и когда адмирал веско заметил: «Рано ему водить корабль», Громов вступился за своего помощника. Он уверял адмирала, что случай на «Беркуте» в сущности не повлиял на выполнение кораблем поставленной задачи. Конечно, то, что боцман свалился за борт в самой обычной обстановке, говорит прежде всего о его личной недисциплинированности. И все же виновен не только боцман… Не зря начальник штаба упрекнул Соловьева в «неумении организовать службу мостика». Вахтенный офицер, когда услышал крик «человек за бортом», в первую минуту растерялся.

— Но ведь ошибка вахтенного офицера не создала угрозы безопасности корабля! — воскликнул капитан 2-го ранга.

— Да, не создала, — согласился с ним Громов. — Но могла создать! Надо помнить о том, что в процессе обезвреживания морского нарушителя могут возникнуть ситуации, способные парализовать волю вахтенного офицера, если он заранее не подготовил себя выстоять против стрессовых перегрузок. Тут все важно: и знания, и опыт, и практика, но главное — в каждой конкретной обстановке принять единственно правильное решение — вот это не каждый умеет делать. И я хочу, чтобы вы, Игорь Платонович, это усекли, — весело добавил капитан 1-го ранга. — Лично я доволен вами, но «Беркут» может лучше решать поставленные перед ним задачи, и я прошу вас об этом помнить. Тот, кто топчется на месте, кто боится себя упрекнуть, тот не способен решать большие дела. Я уже не говорю о самоотверженности, ибо она начинается там, где люди умеют ценить труд, отказывать себе во всем ради общего дела.

— Выходит, прав Марков, когда утверждал, что при поиске нарушителя неподалеку от острова я излишне перестраховался? — грустно спросил командир «Беркута».

— Да, он прав, — жестко ответил комбриг. — Вы не должны были стопорить машину у острова. А вы застопорили, легли в дрейф и стали поджидать, когда снова покажется. А капитан шхуны человек не без таланта, вмиг сообразил, что ему делать. Он прошел узкость, повернул на норд, а потом под покровом прибрежных скал ушел в воду сопредельного государства. Вот оно что, голубчик. По сути, вы упустили нарушителя, и за это надо держать строгий ответ.

— Я проявил осторожность, — обидчиво возразил капитан 2-го ранга.

Громов подозвал к себе дежурного, спросил: как там на «Алмазе»?..

— Пока ничего существенного. Марков идет по пятам иностранного судна. Может, вызвать его на связь? — снова предложил дежурный по бригаде.

— Не надо Маркова отвлекать, — недобро отозвался Громов. — У меня такое чувство, что ему сейчас не до нас. Впрочем, надо мне ему сказать только два слова. Только два слова…

Следом за дежурным капитан 1-го ранга вошел в помещение. Помощник дежурного, черноглазый, стройный капитан-лейтенант, вскочил со стула, держа в правой руке карандаш. Дежурный кивнул ему, чтобы вышел, а сам занял его место и, глядя на Громова, включил радиомикрофон. На панели зажглась ярко-зеленая лампочка, стрелка на приборе резко качнулась в сторону.

— «Барс», я — «Стрела». С вами будет говорить «Первый», — и дежурный по бригаде потянул Громову плашку микрофона. Капитан 1-го ранга зажал ее в руке, поднес ко рту. Он спросил у командира «Алмаза»: что за иностранцы? Если старые знакомые, то надо обратить особое внимание. Он предупредил Маркова, что возможно появление подводной лодки. А это уже дело серьезное.

— Как поняли? Прием…

Голос Маркова задребезжал в динамике, едва комбриг щелкнул переключателем. «Рыбаки» держат курс к берегу, туда, где находится застава майора Павла Маркова. Казалось бы, все ясно, но командир «Алмаза» почему-то стал утверждать, что судно маневрирует, хотя между тем курсом, которым оно шло полчаса назад, и измененным минуту назад разница небольшая, восемь-девять градусов. Тут Громов не выдержал. Он включил микрофон и сердито заявил, что ему градусы не нужны. Важно четко прослушивать глубины у острова. Нет ли подводных целей.

В ответ раздался звонкий голос Маркова:

— Вас понял, подводных целей пока не обнаруживаю…

«Пока… — съязвил Громов. — Значит, и сам он думает о лодке. Это хорошо. Пусть думает».

Громов встал, надел фуражку и вышел на причал. Отсюда, из бухты, ни острова Баклан, ни сейнера не видно. Гулко и протяжно бились у берега волны. Почему-то вспомнился ему разговор с Марковым. Вызвал его Громов задолго до выхода «Алмаза» в море. Доклад командира сторожевика о том, что корабль готов в дозор, он воспринял как должное, зачем-то встал из-за стола, прошелся по кабинету, скрипя ботинками, потом снова сел в кресло. Кажется, Марков сделал все, что требовалось, и все же беспокойство не покинуло комбрига. Особенно это беспокойство усилилось после того, как готовность корабля проверил штаб бригады. Группу офицеров возглавил сам начальник штаба, который когда-то принимал у капитан-лейтенанта Игоря Маркова экзамены на право самостоятельно управлять кораблем. Тогда начштаба придирчиво и обстоятельно задавал помощнику вопросы, на которые тот давал исчерпывающие ответы. Наконец начштаба заговорил о действиях командира в дозоре. Предположим, в море заметили судно, которое ловило рыбу в наших водах. Естественно, командир принял решение задержать судно за нарушение государственной границы СССР и лов окуня в наших водах, конвоировать в бухту. Стали выбирать сети, но сломалась лебедка. А тут неожиданно лавиной надвинулся туман.

— Ваши действия?

— Приказываю командиру осмотровой группы обрубить сети.

— Почему?

— Я бы не рискнул конвоировать судно в густой туман. Опасно для корабля.

— А как же риск? — в глазах начштаба сверкнули искорки.

— В данном случае риск был бы неоправданным, — пояснил Марков. — Хотя сам я риск предпочитаю…

В этот раз начальник штаба, как он ни был придирчив, никаких серьезных упущений на «Алмазе» не обнаружил, о чем и доложил комбригу.

— Значит, корабль готов к выходу в море? — строго спросил Громов и, не дождавшись ответа, добавил: — Присядьте, кое о чем поговорим… Если появится подводная лодка, не дайте ей уйти. И чтоб осечки не было!

Марков покраснел. Его несколько покоробили слова «чтоб осечки не было», вроде у него уйма этих самых «осечек». Один только раз допустил промашку! Но Громов был весьма строг.

— Не стану отрицать, в тот раз я не все учел. Теперь — баста… — Марков улыбнулся. — Я даже хочу, чтобы подводная лодка появилась. А на судне, если оно снова окажется в наших водах, осмотрим каждый отсек.

— Вот-вот! — подхватил Громов. — Каждый! И все вокруг! Но судно судном, а про лодку не забывайте…

С тех пор как Марков вернулся из того памятного дозора, он ни на минуту не забывал упрек комбрига. «Вы мало мыслите творчески. Да, да, Марков, и, пожалуйста, не сердитесь!» Громов был прав. В дозоре Марков действовал не лучшим образом… Потому он и уважает комбрига, что тот никогда не таит зла, все так же прост, суров и не рубит сплеча. Хотя, в сущности, за что наказывать его, Маркова? «Алмаз» в бригаде на хорошем счету… Ну а то, что у него ершистый характер… Так какой толк от человека, у которого характер как воск?

— Я понимаю, — продолжал сейчас комбриг, — что это дело нелегкое. Но поиск подводной лодки нельзя сводить к обычной работе моряков. Это тот же бой, только бескровный…

Капитан 1-го ранга заметил, что командиру всегда важно помнить о факторе бдительности. Империалистическая пропаганда под аккомпанемент мифа о «советской военной угрозе» твердит, что СССР — страна-де не морская, а только континентальная, и поэтому флот ему нужен только для решения скромных задач обороны побережья. Горе-историки явно не хотят считаться с объективными фактами. Ведь Советский Союз не только великая континентальная, но и морская держава. Ее берега омываются водами 12 морей, входящих в бассейны трех океанов. Из 67 тысяч километров советских границ более 40 тысяч — морские. Их протяженность превышает почти в пять раз береговую черту былой «владычицы морей» — Великобритании… Не забыл ли об этом капитан 3-го ранга Марков?

— Свои обязанности я выполню, — сказал он.

— Мне, Игорь Андреевич, этого мало, — горячился капитан 1-го ранга. — Ей-богу мало! Мои ученики ныне охраняют границу на всех морях: на Черном, на Балтике, на Дальнем Востоке. Вы, Марков, не лишены чувства ответственности. Но его надо обострять. В противном случае ваше чувство притупится, угаснет и вас одолеет равнодушие. Мне бы хотелось, чтобы вы помнили один из основных законов боя — проявлять разумную инициативу, мыслить в тактическом плане широко, имея в своих расчетах не только свой участок моря, но и соседние. В дозоре, как и в атаке, может кровь пролиться. Фактор бдительности в данном случае не менее важен, чем выпущенный из орудия снаряд.

Замполит капитан-лейтенант Румянцев, слушавший этот разговор, хотел хоть как-то защитить своего командира, сказав, что Марков в дозоре не теряется, он смел, решителен, лично анализирует создавшуюся обстановку.

— Вы считаете это за доблесть? — насмешливо спросил комбриг. — Позвольте спросить, почему, когда акустик доложил, что слышит шумы подводной лодки, Марков поставил под сомнение его доклад, даже умудрился не объявить на корабле боевую тревогу? Что это? Разумеется, потеря бдительности. Я всегда, будучи командиром корабля, — продолжал капитан 1-го ранга, — стремился подготовить своего помощника, штурмана, наконец, просто вахтенного офицера, чтобы любой из них мог меня подстраховать. А вы, Марков, подготовили своего Лысенкова к тому, чтобы он мог вас заменить в любую минуту?

— По-моему, да, — смутился Марков. — Впрочем, вы можете это проверить.

— Позвольте, я — не ревизор! — сердито возразил Громов. — Вам доверен корабль, и я вправе спросить, как вы обучаете и воспитываете своих людей. Помните тот случай с миной в море? Скажу честно, я был рад, что «Алмаз» сумел не только обнаружить, но и уничтожить ее. Конечно, в море всякое случается, и то, что перевернулась шлюпка, не вина боцмана. У меня она тоже могла сделать оверкиль. Это — случайность. Но бросок Лысенкова к мине — подвиг. А сможет ли ваш помощник командовать кораблем в сложной обстановке? Я, признаться, в этом не уверен… — Громов сделал паузу. — Повторяю, у иного нарушителя морской границы повадки врага! Их надо уметь вовремя разгадать и пресечь!

Повадка врага… Может, и прав комбриг. В тот раз, когда Марков задержал судно, помощник Лысенков спросил рыжего капитана: почему тот ловит рыбу ночью? Ехидно улыбаясь, капитан ответил: «Я нет спать. Я ловит рыбу при луна». Марков сказал об этом Громову, тот махнул рукой:

— Дурит он! Ловить рыбу ночью, да еще в опасном районе весьма нелегко. Того и гляди, напорешься на подводную скалу. Хитрит господин капитан, хитрит…

«Опять пришел рыбачить рыжий, — подумал Марков. — Да, тут есть какая-то хитрость».

Он стоял на ходовом мостике, ощущая на лице свежий ветер. Тучи плыли так низко, что едва не касались мачты. Моросил мелкий надоедливый дождик. Вчера замполит признался, что на далекий и вьюжный Север его поманила экзотика. «Я в благородство играть не умею, — ответил ему Марков. — Мне этот край по душе, хотя не скрою, море до печенок проело».

«И отец ваш плавал на этом море?» — уточнил замполит.

«Да, плавал», — подтвердил Марков.

Марков не кривил душой, когда говорил, что Север «проел ему печенки». Сколько уж плавает он, а морская граница по-прежнему бередит душу. Вся его жизнь — на корабле, среди морских пограничников. Служба на морской границе — тяжкая, тут надо делать то, что велено, делать на совесть, чтобы, говоря словами Громова, «корабль не прерывал своего дыхания». Сколько было походов за эти годы? Сколько тревог? Но Марков никогда не забывал одну непреложную истину: «Твой долг — это долг перед теми, кто навечно остался в море».

На мостик поднялся замполит. По просьбе командира он был у радиометристов.

— Ну, как там?

— Все хорошо, — Румянцев поднес к глазам бинокль. — Море — черное, как деготь. Небо темное, ни единой звездочки. Слышь, Игорь Андреевич?

— А зачем мне звезды? — спросил Марков, задетый тем, что замполит разглядывает в бинокль не море, где вот-вот появится сейнер, а небо, где по-прежнему плыли черные набухшие тучи. Дождь перестал, но туман все еще клубился. — Звезды — это для влюбленных. А для меня вопрос любви давно, давно решен. Итог? Двое детей… Кто на вахте в посту акустиков? Егоров. Я сыт им по горло! Вахту надо нести мичману Капице.

«Круто берешь, командир, — мысленно усмехнулся замполит. — Тебе уже говорил комбриг, что людям надо доверять…»

— Я не могу рисковать, — продолжал капитан 3-го ранга. — Мог бы поставить на вахту и матроса. Но я не могу рисковать. В тот раз Егоров, видать, случайно обнаружил подводную лодку. Ну, что молчишь, комиссар?

Капитан-лейтенант Румянцев опустил на грудь бинокль, подошел к командиру.

— Вот что, Игорь Андреевич, держи свое слово, — сурово посоветовал замполит. — Матрос душу тебе распахнул, даже признался, что капитан первого ранга Егоров ему отчим. А ты? Почему так осторожничаешь? Прежде, когда у матроса было мало опыта, я разделял твою тревогу. Теперь, извини, не могу. Ты ведь и отчиму обещал присматривать за матросом, а сам не доверяешь? Бери пример с комбрига — лично заботу о нем проявил.

— Твой Егоров влюблен по самые уши, — улыбнулся командир. — Эта Света, с которой у тебя был деликатный разговор, приехала сюда и уже работает в магазине… Я уверен: Егоров смотрит сейчас на экран станции и видит ее лицо. Вот оно что, комиссар. Потому я и насторожен.

— Еще что? — поинтересовался замполит.

— Ты о чем?

— О матросе Егорове…

Марков не без раздражения сказал, что два дня тому назад, когда он находился в штабе бригады, ему звонил капитан 1-го ранга Егоров. Речь шла о минувшем походе, об иностранном судне, где осмотровая группа во главе с помощником Лысенковым обнаружила сухие сети, красный буй со стальным тросиком. Марков доложил старшему начальнику все подробности. Егоров вроде остался доволен, хотя вскользь заметил, что в море «надо чувствовать рядом затаившегося врага», тогда легче его и обезвредить. Казалось, на этом разговор закончился, но каперанг вдруг спросил: «Как там у моего чада идет служба?..» Егоров сетовал, что в последнее время Юрий редко пишет домой, зачем-то попросил прислать ему словарь синонимов русского языка, которым обычно пользуются в школе преподаватели русского языка и литературы. «Меня это волнует, и я прошу вас поговорить с Юрием. Это не приказ, Игорь Андреевич, личная просьба. И если она не затруднит вас, сделайте одолжение».

— И что же ты? — замполит насупил брови.

— Я доложил то, что есть. — Марков посмотрел, каким курсом идет корабль. Убедившись, что курс точный, он вновь заговорил: — Разумеется, умолчал о Свете.

— Почему?

По лицу Маркова пробежала тень, и Румянцев понял, что вопрос пришелся ему не по вкусу. И все же нетерпеливо ждал, что ответит командир.

— Видишь ли, Виктор, Света приходила к тебе. У меня она не была… Что же мне сказать каперангу?

«Эх, Игорь Андреевич, зачем лукавить? — мысленно спросил его замполит. — Ты просто испугался, что Егоров мог попросить позаботиться о Свете. И вообще, почему-то ты черствый к семьям своих подчиненных. Может, я не прав, но так мне кажется…»

— Ты мог сообщить капитану первого ранга, что Юрий любит Свету, не зря же она приехала к нему.

— Нет уж, братец, уволь меня от этого, — качнул головой Марков. В его голосе замполит уловил раздражение. — Не умею я про любовь… И потом, ты же знаешь, с каперангом у меня официальные отношения. Мне как-то досталось от него…

— За что?

— Был один случай… — Марков поглядел в бинокль прямо по курсу корабля. — Лет пять тому назад на учении мы отрабатывали задачу по поиску подводного «противника».

— Искали подводную лодку?

— Разумеется. Погода выдалась скверной — моросил дождь, над водой клубился туман. Район моря, где действовали сторожевые корабли, — сложный: шхеры, подводные банки, различные глубины. Прошли сутки, как «Алмаз» начал поиск. Я ни на минуту не сходил с мостика, даже обедал тут. На рассвете с соседнего корабля «Беркут» поступило сообщение о том, что неподалеку от мыса акустик услышал шумы винтов подводной лодки. Я вызвал командира «Беркута» на связь.

— Капитана третьего ранга Романова? — поинтересовался замполит.

— Да. Вскоре после учения он уехал на учебу в академию. Так вот Романов предложил мне совместно искать лодку у мыса. Позиция у него была выгодная — «Беркут» шел по фарватеру, где нет подводных камней, большие глубины. А каково было мне? Слева по борту — скалы, справа тоже, узкость. Как быть?

— Идти узкостью, приняв меры безопасного плавания!

— Ишь ты — герой! — прервал замполита Марков. — Хотел бы видеть тебя в ту минуту рядом с собой на мостике… Да, так вот, слушай дальше. Лодка, учуяв, что ее обнаружили, выбросила сильные помехи и стала маневрировать. Потом вдруг совсем исчезла. Запрашиваю акустика. «Я ее сейчас найду», — ответил мичман. И что ты думаешь? Лодка легла на грунт.

— А как же «Беркут»? Ты сообщил, что обнаружил лодку? — спросил замполит.

— О том, что засек «противника», я доложил в штаб. А потом связался с командиром «Беркута». Я-то видел, что сторожевик то носился у мыса, то у островов. Словом, я заставил лодку всплыть, а командиру «Беркута» сказал, чтобы возвращался в базу.

— Лихо! Узнаю твой характер.

— Да, лихо, это ты угадал… — грустно отозвался Марков. — Мы с Романовым когда-то вместе учились в военно-морском училище, дружили. Но я не знал, что на борту «Беркута» в то время находился капитан первого ранга Егоров. Он-то мне и всыпал…

— Что, ругал?

— Еще как! Нет, не в море, когда вернулись в бухту. На разборе учения он так и заявил: «Не вы, товарищ Марков, взяли верх над противником, а противник над вами». Его слова обдали меня жаром. Конечно же не стал я молчать, выложил все как было. И что лодку «Алмаз» первым засек и атаковал ее… Егоров надменно улыбнулся, спросил: «Почему вы, Марков, отвергли предложение командира «Беркута»? Ведь в то утро вы могли обнаружить подводного противника, а так вам потребовалось трое суток!» Егоров без обиняков заявил, что я побоялся риска. А командир корабля, мол, должен управлять кораблем смело, энергично и решительно, без боязни ответственности за рискованный маневр, диктуемый обстановкой. Вот так…

— Он прав, каперанг?

— Возможно… Но ведь в Корабельном уставе есть и другие слова — командир корабля отвечает за безопасность кораблевождения и маневрирования корабля. Понимаешь — отвечает!

— И ты все еще зол на каперанга?

Это была правда. Марков не раз вспоминал тот злополучный случай. Когда его ставили командиром «Алмаза», Егоров пригласил к себе на беседу. Не стал спрашивать, как ему служится, какие есть неувязки и прочее. Заговорил совсем о другом: любит ли он море? «А как его не любить? — удивился Марков. — Вот и отец мой любил море!..» Капитан 1-го ранга вдруг заявил, что он море не любит, но ему нравится держать его в узде. «Если море штормит, я испытываю величайшую радость, — признался Егоров. — Оно рычит, бурлит, а я стою на мостике, как будто прирос к палубе. Может, это и есть любовь?» Потом поздравил его с должностью командира корабля и сочувственно добавил: «Знаю, поначалу вам будет трудно. А кто из нас легко начинал службу? Да, братец, будет поначалу трудно. Но у тебя есть на кого равняться…» Марков не понял, на кого Егоров намекал, а когда спросил, тот нахмурился: «Так ведь это ваш отец в войну был командиром корабля и, как сказывают ветераны, воевал смело! Или вы, Игорь Андреевич, забыли? Тогда я весьма сожалею, весьма…»

Все это запомнилось Маркову до мелочей. После недолгой паузы он признался:

— Потому-то я и промолчал о Свете…

— Зря, — сурово отозвался замполит. — Я бы вот так не смог… Да, а зачем матросу Егорову понадобился словарь? Могу ему дать. Что он, учит русский язык?

— Ему ли? — улыбнулся Марков. — Эх, Виктор, вроде ты не был молодым! Света преподает в школе русский язык и литературу…

Бухта осталась далеко позади. На скале зеленым глазком светил маяк. Марков не забыл, как в прошлом году штормовой ночью «Алмаз» возвращался с дозора. Глядит на скалу, а огня маяка нет. Что делать? К чести корабельного штурмана, удалось благополучно войти в горловину бухты. А там вскоре показался причал. «У меня тогда мурашки по спине пробежали», — говорил Марков замполиту. Видимо, Румянцев об этом вспомнил, потому что сказал:

— В прошлом году я был на первом атомном маяке.

— Где?

— На Балтике, когда весной ездил в отпуск. В гидрографической службе Военно-Морского Флота есть у меня земляк. Он-то и пригласил на судно. Первый в мире атомный маяк! Даже не верится — как в сказке. Маяк стоит на мелководье, вмурованный в дно моря. Светит на шестнадцать миль окрест!

— От каких же установок он питается?

— На нем смонтированы два радиоизотопных термоэлектрических генератора. Маяк может непрерывно работать несколько лет.

— Небось пришлось надевать специальные костюмы, чтобы там побывать?

— Что ты, Игорь Андреевич! — воскликнул замполит. — Мы входили в атомный отсек без специальной одежды, в своих костюмах. Установки совершенно безопасны…

— Товарищ командир, — прервал их разговор вахтенный радиометрист. — Цель справа…

— Вот они, «рыбачки»! — обрадовался капитан 3-го ранга и приказал вахтенному офицеру увеличить ход.

Набирая скорость, «Алмаз» изменил курс. Марков тут же по радио доложил в штаб о своих действиях:

— Предполагаю — нарушитель!

Капитан 3-го ранга подошел к вахтенному радиометристу, взглянул на экран. Цель — яркая, она медленно передвигалась, значит, шла малым ходом, и настигнуть ее не составляло труда. И все же Марков волновался. С минуту он постоял у штурманского стола, что-то прикинул измерителем на карте, сказал Рудневу:

— «Алмаз» идет на сближение с иностранным судном. Прошу вас строго смотреть за курсом!

«Это делать мы умеем», — подумал Руднев. Как и командир корабля, он прекрасно знал, что сейчас важно не упустить судно, не дать ему уйти в шхеры.

— Игорь Андреевич, — окликнул Маркова капитан-лейтенант Лысенков, — надо идти наперехват судна.

Марков улыбнулся, блеснув белыми зубами.

— Я этот вариант предусмотрел, — согласился он. — Кстати, это то самое судно, на котором вы производили осмотр. Стало быть, там капитаном рыжий бородач. Вам снова придется высаживаться на сейнер. Не возражаете?

Лысенков поблагодарил командира за доверие.

Туча уплыла на запад. Когда из облаков выглянула луна, в прогалинах тумана заблестели волны с белыми пенистыми гребешками. Иностранное судно скрылось в сизой пелене. Маркову стало не по себе. Он волновался, потому что знал: дозор принесет ему что-то неожиданное. Жаль, что на «Алмазе» не пошел командир бригады Громов. Он бы сейчас убедился, что экипаж корабля трудится в полную силу.

«И все же, Игорь, будь настороже», — сказал себе Марков. Он запросил пост акустиков. Ему ответил мичман Капица:

— На глубине тихо.

— Кто на вахте?

— Матрос Егоров. Я — рядом!..

«Ладно, пока на глубине тихо, пусть сидит у станции», — решил Марков. Перед выходом в море мичман докладывал ему о готовности боевого поста, потом, словно бы вскользь, сказал:

— Вахту будем нести вдвоем…

— Я бы предпочитал получать доклады от вас, — сказал командир, не скрывая своего недоверия к молодому акустику.

Теперь же Марков в душе злился на Капицу — все-таки поставил Егорова на вахту!

Штурман сообщил о том, что иностранное судно идет малым ходом.

— Теперь и я вижу, каким оно ходом шлепает, — подтвердил Марков. — Скажи, почему идет малым ходом?

— Сам гадаю… Может, возьмем ближе к берегу?

— Зачем?

— На фоне посветлевшего горизонта нас легко заметить. Укроемся в тени от прибрежных скал. Наблюдать лучше будет.

«Он прав», — отметил Марков и изменил курс.

«Алмаз» выскочил из-за каменной гряды, которая длинной цепочкой тянулась к островам, и Марков хорошо разглядел двухмачтовое судно.

— Курс сто десять градусов! — приказал он.

Вахтенный рулевой тотчас выполнил команду. Корабль круто развернулся, оставляя за кормой вспаханную винтами полосу воды. Марков не сводил глаз с судна. В бинокль он увидел на палубе сети, приготовленные к спуску за борт. У ходовой рубки стояли какие-то люди, на палубе бочки. «Теперь ты легко не отделаешься, — усмехнулся он в душе. — Проверим все трюмы…»

Видно, капитан уже заметил советский пограничный корабль, потому что резко увеличил ход, казалось, он старается раньше «Алмаза» добраться к острову, как это сделал в прошлый раз. Тогда на это Марков не обратил особого внимания, а сейчас насторожился. Лохматые волны прыгали на палубу, угрожающе шипя, снова скатывались в море. Корабль кренился то в одну, то в другую сторону, но шел точным курсом.

«Я должен первым достичь острова, — решил Марков. — Может, пойти судну наперехват?» Но тут же отказался от этой мысли; судно находилось в нейтральных водах. Вот если оно нарушит нашу границу…

— Товарищ командир, судно изменило курс, — послышался голос штурмана. — Идет прямо на нас.

— Свернет! — отозвался Марков. — Не станет капитан на наших глазах нарушать границу. Судно пойдет к острову. Я это нутром чую.

Рассудок подсказал ему другое: рыжий капитан наверняка хитрит. Если ему нужен Баклан, он не стал бы идти курсом на север или подходить к острову с южной стороны. Так было в войну, когда наши корабли шли противолодочным зигзагом с единственной целью — избежать прямого попадания вражеской торпеды. «Многие дожили до Дня Победы, — подумал Марков. — А мой отец так и не вернулся с войны…» На душе у него стало тоскливо.

Море вздыхало как живое. Когда из-за туч выползала луна, оно таинственно серебрилось. В ту минуту Маркову показалось, что вот-вот из воды покажется черный корпус лодки. Он все еще не мог забыть того, как остро и больно обжег его сердце рассказ матери о том, что корабль, на котором служил отец, торпедировала фашистская подводная лодка.

«Отец был очень привязан к морю, — рассказывала ему и Павлу мать. — Когда мы с ним встречались, он плавал на боевом корабле, мечтал покорять океаны. Познакомилась я с ним в Мурманске. По вечерам он водил меня к морю, и мы любовались им. Да, сынки, отец любил море, как любят дорогого тебе человека. Море было для него смыслом жизни. Сами посудите: разве может жить человек без мечты, без дела? И он не мог жить. И полюбила я его прежде всего за это… Потом мы поженились. Практика моя закончилась, и в начале июня сорок первого года я уехала домой. Я сказала, что сдам экзамены и сразу же приеду к нему. Но вскоре грянула война…»

«И ты не поехала?» — спросил Игорь.

«Нет. Я не решилась, сынок…»

«А почему?» — удивился Павел.

«Не думай, что я испугалась огня. Мне и на родине пришлось вдоволь горя хлебнуть. Такие тут бои были, что и не передать словами. Я боялась вас потерять, — говорила мать. — Отец письма писал…»

«А как же ты узнала, что он погиб?» — спросил Игорь.

«Похоронку получила. Отвезла вас к бабушке, а сама весь день голосила. Ох и тяжко мне было! А что я могла поделать? Я так любила вашего отца, что даже замуж больше не вышла. Все старалась для вас и рада, что теперь выросли вы…»

«Вернусь из дозора и буду проситься в отпуск, — решил Марков. — Надо к маме съездить».

Думая о матери, он стал прохаживаться по мостику. Лысенков догадался, что командир волнуется. Он всегда так, чуть что — прохаживается по мостику, то бинокль поднесет к глазам, то запросит какой-либо боевой пост, а то и просто станет рядом с вахтенным офицером и молча глядит на серое холмистое море. Помощник как бы вскользь заметил:

— В таких случаях я спокоен…

— А вот я не могу быть спокойным, — сказал Марков с какой-то внутренней обидой. — Хожу, размышляю… Почему? — И пояснил: — Волю в себе воспитываю. Еще Энгельс говорил, что воля определяется страстью или размышлением. Так вот, я воспитываю в себе волю размышлением. И еще, я уважаю свободу воли… Штурман! — окликнул командир лейтенанта Руднева. — Место корабля?

Штурман выглянул из рубки, громко прокричал: «Алмаз» проходит мыс Дельфинов!» Капитан 3-го ранга вдруг нахмурился, его лицо посерело. Помощник, наблюдавший за ним, вздохнул. Командир, видно, вспомнил о своем отце. Мимо этого мыса корабль проходил часто, и всякий раз Марков вспоминал отца. Однако помощник вопросов не задавал, ждал, что скажет командир. Марков опустил на грудь бинокль.

— У этого мыса мой отец был впервые ранен, — грустно заговорил капитан 3-го ранга. — Утром их корабль сопровождал транспорт. Налетели «юнкерсы». Сбросили десятки бомб, но ни одна из них не попала в цель. Отца ранило в плечо в тот момент, когда корабль открыл огонь по «юнкерсу» и поджег его.

Штурман Руднев не хотел мешать их разговору и не сразу доложил, что судно изменило курс, взяв западнее острова. А когда сообщил, Марков посмотрел в бинокль, потом обернулся к нему и вдруг спросил:

— А где ваш отец?

Штурман поначалу растерялся, но, увидев серьезное лицо командира, пояснил: дома отец. Работает в совхозе на хуторе Гремучем, под Воронежем.

— А что? Хотите знать, был ли он на фронте? Нет, не был. Ваш отец воевал. О нем я не раз слышал. Он был здесь, на Севере.

— Почему был? — обидчиво переспросил Марков. — Он тут и остался.

Наступила неловкая пауза. Штурман сжал губы, кашлянул, потом сказал:

— Значит, мы с вами меченые…

— Как это? — не понял Марков.

— Ваш отец где-то на дне морском, а мой дед утонул в Волге. Он оборонял Сталинград. Раненых переправляли на другой берег реки в июле сорок второго. В катер угодила бомба.

Капитан 3-го ранга держал перед глазами бинокль и все глядел на иностранное судно, идущее малым ходом.

— Что-то петляет сейнер, — вслух подумал Марков. И тут же спросил: — Я не знаю, как воевал ваш дед, но если он погиб на фронте, значит, хорошо воевал. У каждого человека в жизни есть главное дело. Было оно и у вашего деда, штурман. Было оно и у моего отца. А вот у вас оно есть?

Сквозь прогалины туч выглянула луна. На море посветлело. По темной воде пробежала узкая серебристая дорожка.

— Я, товарищ командир, стараюсь, чтобы у меня тоже было главное дело.

— Старайся! Дело будет!.. Почему молчат акустики?

Стоило Маркову поинтересоваться акустиками, последовал доклад матроса Егорова:

— Слышу шум винтов надводного корабля.

— Вас понял, — ответил Марков и пожал плечами, глядя на штурмана. — Ничего не понимаю, куда идут «рыбаки»? Стоп, — вдруг спохватился он, — они уходят подальше от острова и нас манят за собой.

— Да, «рыбаки» хотят заманить нас подальше от острова, — подтвердил штурман.

Марков недоумевал. Похоже-, что судно к острову идти не собирается. К тому же там спокойнее, чем здесь, на открытом просторе, где стылый ветер пронизывает до костей. И еще Марков подумал о том, что, должно быть, на сейнере «рыбаки» маневрируют, а где-то в другом, более удобном месте попытаются высадить на берег людей?

«Эх, мореход, — сказал себе Марков, — ты, видно, и сам не знаешь, что будешь делать, если твои прогнозы не оправдаются. Ты хочешь, чтобы судно пошло к острову. А если оно не пойдет, тогда что? Пока судно идет в нейтральных водах, идет по самой кромке. Но что будет дальше? Нет, господа «рыбаки», от меня вам не уйти, если посмеете нарушить наши территориальные воды…»

Неожиданно мысли Маркова перескочили на другое. Почему комбриг так упорно и настойчиво твердил ему о подводной лодке? Слова Громова все еще звенели в его ушах: «Если обнаружишь субмарину, сумей атаковать ее, не дай уйти…» Он, Марков, и сам понимает, что «рыбаки» от него никуда не денутся, в любое время быстроходный сторожевой корабль догонит сейнер. Озадачивало другое. Почему в тот раз судно маневрировало неподалеку от острова? Бесспорно, рыбы там много, но ведь для плавания это самый опасный район. И все же капитан рискует. Ради чего? Маркова удивило, что иностранное судно часто меняло ход.

Остров Баклан остался в стороне. Судно заметно прибавило скорость, но вскоре уменьшило ход и повернуло на зюйд, к другому острову. Что за чертовщина? Похоже, «рыбачки» собираются выставить сети в наших водах. И вдруг тревожная мысль обожгла Маркова: судно уже выбросило нарушителя…

— Как на радиолокаторе? — запросил пост радиометристов командир.

— Судно идет курсом на зюйд! — ответил вахтенный матрос.

«Ясно, что судно топает к острову, — подумал Марков. — Но почему оно туда топает? Неужели капитан решится выбросить сети? Если он идет на явное нарушение наших территориальных вод, значит, пограничный корабль еще ими не обнаружен. Что ж, постараюсь пока быть в стороне, чтобы понаблюдать за «рыбачками». А может, дать сигнал, чтобы судно отвернуло на норд, в сторону фарватера? Нет, пожалуй, делать этого пока не стоит…»

Он включил микрофон, связался с берегом. Не без раздражения доложил о «чудачествах» судна. Может, его не стоит преследовать? Берег приказал: за судном продолжать вести пристальное наблюдение, а если оно войдет в наши воды — остановить и произвести осмотр.

«Ползет как черепаха, и я должен топать за ним», — подумал Марков и, услышав за спиной чьи-то шаги, обернулся.

— Это я, Игорь Андреевич, — назвался замполит. — Что там на берегу? Комбриг небось кусается?

Командиру эта шутка пришлась не по душе, но он молча глядел в сторону судна, где над водой стоял серо-белый туман. Вместо ответа спросил:

— Как там акустики?

— Прослушивают глубины в два уха. Матрос Егоров старается.

«Что-то командир не в духе, видно, боится, как бы не упустить «рыбаков», — подумал Румянцев.

— Этот рыжий капитан хитрит как лиса, — обронил замполит.

— На этот раз он сухим из воды не выйдет!

Румянцев взял у вахтенного офицера бинокль и поднес к глазам. Вдали в сизо-молочном тумане курился остров Северный. Южной частью он упирался в берег материка. Там, на берегу, находится застава Павла Маркова, родного брата командира «Алмаза». Замполит не раз бывал в гостях у пограничников.

— Может, ближе подойдем к судну? — подал голос замполит.

Марков возразил: если пойти наперехват, то можно вспугнуть капитана. А у него, судя по всему, есть какое-то задание, пусть думает, что судно нас не тревожит.

— Логично, — согласился замполит.

— То-то, голубчик! Моряком надо родиться, — назидательно подчеркнул Марков. — Иные полагают, что, если надел морскую форму, кортик, стало быть, стал морским пограничником. Никак нет! Вот вы, Румянцев, любите ссылаться на авторитеты. А знаете, что думал на этот счет Эйнштейн? Когда молодой Эйнштейн ходил в драном пальто, ему говорили: «Что это вы в таком пальто ходите?» Он отвечал: «Ну, кто меня знает?» Когда он стал великим, то продолжал ходить в таком же пальто и говорил: «Не все ли равно, меня все знают…» Когда я надел морскую форму, то сказал себе: «Игорь, ты еще не моряк, вот когда вдоволь напьешься моря, тогда дело другое».

Марков вдруг заметил, что судно повернуло к острову. Оно вошло в наши территориальные воды и скрылось за скалой. Идти следом или зайти к острову с противоположной стороны? Едва подумал об этом, как радиометрист доложил о том, что надводная цель вошла в узкую полосу моря между берегом и островом.

— Что будем делать, мореходы? — спросил Марков, глядя на замполита и помощника.

Лысенков предложил зайти к острову с противоположной стороны, откуда потом можно будет незаметно наблюдать за судном. Замполит его не поддержал, он сказал, что нельзя упускать «рыбаков» из поля зрения. Марков принял совершенно иное решение: подойти к острову с подветренной стороны и лечь в дрейф, поджидая судно. Оно будет возвращаться тем же путем, каким вошло в узкость.

— Пожалуй, вы правы, Игорь Андреевич, скрытно к судну с другой стороны острова нам не подойти, — заметил Лысенков.

Неожиданно берег вызвал командира на радиопереговоры. Марков взял телефонную трубку и узнал голос начальника штаба. Капитан 1-го ранга редко выходил на связь, когда «Алмаз» находился в дозоре, чаще делал дежурный по бригаде. «Знать, хочет сообщить о чем-то важном», — подумал Марков, вслушиваясь в тревожный голос начштаба. Случилось непредвиденное: на южном участке заставы майора Павла Маркова обнаружен нарушитель, пытавшийся проникнуть через нашу границу. Он вооружен, стрелял по дозору. Его долго искали в лесу, а он ночью, в дождь, пробрался к морю. По словам полковника Радченко, нарушитель взял на берегу рыбачью лодку и ушел на ней к острову. «Прошу задержать нарушителя! — приказал начштаба — Не исключено, что его может взять на борт судно, за которым вы ведете наблюдение. Вопросы есть?» Марков, включив радиомикрофон, ответил: «Приказ ясен. Приму все меры для задержания вооруженного нарушителя».

На корабле прозвучал сигнал боевой тревоги. «Алмаз» на полном ходу устремился к острову.

— На экране радиолокатора две цели! — доложил радиометрист. — Одна — большая, двигается быстро, другая — малая, двигается медленно.

«Это и есть нарушитель на лодке!» — промелькнуло в голове Маркова. Он пытался в бинокль увидеть судно, но мешал туман. Пришлось уменьшить ход. Когда радиометрист доложил, что обе цели сошлись, у Маркова защемило на душе: «Алмаз» не успел подойти к судну. Теперь «рыбаков» надо ожидать на выходе из узкости.

Корабль, застопорив ход, лег в дрейф. С берега запросили по радио обстановку. Марков ответил, что по предварительным данным нарушитель взобрался на борт судна. Едва он это сказал, как дежурный по бригаде сообщил, что передает микрофон «Первому»…

«Комбриг сейчас задаст перцу», — подумал Марков. Громов был спокоен, говорил неторопливо, но в его голосе чувствовалась твердость: «Приказываю задержать судно и снять с борта нарушителя. Будьте осторожны. Нарушителя снять во чтобы то ни стало! Это не только мой приказ, но требование Центра».

— Видно, важная птица, если такой шум поднялся, — Марков выключил микрофон, попросил замполита побыть в рубке, а сам велел вахтенному офицеру вызвать к нему помощника. — У нас дорога каждая секунда…

Лысенков не заставил себя долго ждать. Он тут же поднялся на мостик. Командир посочувствовал ему, что не удалось отдохнуть.

— А я и не спал, — признался помощник. — Лег в кровать, но никак не спалось. Что, мудрят «рыбаки»?

— Мудрят… — сухо отозвался капитан 3-го ранга. — На борт судна неподалеку от острова Северный они подняли нарушителя границы. Только сейчас со мной говорил по радио комбриг. Вам придется иметь дело с врагом. Готовьте осмотровую группу к высадке на судно.

Марков посмотрел в бинокль и не поверил своим глазам — на судне готовили к постановке сети. Неужели еще станут рыбачить в наших водах?

Иностранное судно выбросило сети и полным ходом направилось в нейтральные воды. Марков был уверен, что сети выброшены не для того, чтобы ловить рыбу. Он передвинул ручку машинного телеграфа на «самый полный». На мачте сторожевика вспыхнули зеленые пограничные огни — требование об остановке.

«Поглядим, что теперь придумает рыжий капитан».

Вахтенный сигнальщик тут же доложил:

— Иностранное судно застопорило ход.

— Ну вот и порядок, — повеселел Марков.

24

«Алмаз» застопорил ход неподалеку от судна. На мостике включили прожектор. Тонкие лучи света выхватили из темноты палубу судна, надстройки. Людей почему-то на палубе не оказалось.

— Они что, спят? — удивился помощник.

В лучах прожектора неожиданно появились «рыбаки». Из рубки вышел капитан. Лысенков сразу узнал его.

«Теперь ты из воды сухим не выйдешь!» — стиснул зубы помощник.

— Будьте внимательны, — напутствовал командир корабля Лысенкова, когда тот доложил, что осмотровая группа к высадке готова.

Катер отвалил от борта «Алмаза». Лысенков, как и в прошлый раз, представился капитану:

— Я офицер пограничных войск Союза Советских Социалистических Республик. Ваше судно остановлено по причине незаконного нахождения в советских территориальных водах. Судно будет осмотрено. Прошу предъявить документы. — Говорил Лысенков четко, не торопясь, но в его словах звучала особая гордость. Он приказал капитану собрать людей в рубке. Рыжий хозяин сделал удивленное лицо:

— Я не понимай, почему офицер нас задержал?

Лысенков объяснил: на судне нарушитель советской государственный границы. Капитан пожал плечами:

— Я ловит рыба…

Он тут же умолк, увидев советского пограничника. Матрос Гусев доложил Лысенкову, что кто-то выбросил за борт сверток. Рулевой катера выловил его из воды. Это был серый пиджак. Лысенков развернул его и стал разглядывать, хотя вода стекала ручейками. У левого кармана — маленькая дырочка, на подкладке — пятна крови. Вода не успела смыть их. «Дыра, видно, от пули, — сообразил капитан-лейтенант. — Одежда нарушителя! Но где он сам?»

Лысенков заговорил с капитаном на немецком языке, спросил, чья это одежда. Тот стал уверять, что никто из его команды такого пиджака не носил. А откуда могли взяться пятна крови, если все его рыбаки живы и здоровы? Нет, сказал иностранец, это пограничники подбросили пиджак…

— Я не согласен, одежда не наш!

Лысенков от злости на капитана до боли закусил губу. Да и кто дал ему право клеветать на пограничников? Ведь наверняка, гад, знает, чья это одежда. В самый последний момент решили на судне избавиться от улики. Другой бы на месте капитана растерялся или придумал бы что-нибудь близкое к истине, а этот решил обвинить пограничников. «Теперь я переверну все судно, а нарушителя найду», — горячился Лысенков. Он холодно посмотрел на него. Иноземец держал в зубах сигару и ухмылялся. Его глаза говорили: «Ну, что еще вам надо, господа русские?..» Конечно, капитан не стал отрицать того, что в наших водах выбросил сети, и тут же выразил желание подписать акт.

— Я признай нарушений, но я просит извинения, — сказал он на ломаном русском языке, и опять на его полном лице появилась улыбка. Эта улыбка задела Лысенкова, и он молча стал листать судовую роль. Вернув документы капитану, пригласил его при свете прожектора осмотреть вместе верхнюю палубу, заглянуть в трюм. Когда они вышли из рубки, матрос Гусев шепнул капитан-лейтенанту:

— Помните тот красный буй? Его нет. Сети выбросили, а буя нет.

Лысенков задумался. В тот раз, когда он спросил, зачем им буй, капитан ответил: «Мой бросай сеть. Буй бросай, потом далеко видно…» Выходит, буй нужен им для ловли рыбы. Но куда он делся? Лысенков спросил капитана, тот развел руками:

— Мой потерял буй. Море большой — ищи буй, господин. Я потерял буй. Ветер далеко унес. Нет буй…

«Вот!.. Буй ему нужен был не для рыбной ловли», — подумал Лысенков. Но что делать? Наверное, нет на границе человека, который, подобно Лысенкову, не волновался бы сейчас так, как волнуются люди перед суровым испытанием или опасностью. Где-то на судне враг, он может незаметно пустить в тебя пулю. Иностранный корабль как неведомая планета, на нем все чужое, особенно люди — загадочные, молчаливые, не знаешь, что у них на уме. А тут еще ночь, туман. Лысенков светил фонариком. Яркие лучи света выхватывали из темноты различные рыболовецкие снасти, бочки с солью, концы…

«Вот я иду по палубе, а где-то здесь затаился нарушитель, — размышлял Лысенков. — Поднимали его на судно, видно, с кормы, потому что борт там ниже. Но как поднимали? То ли бросали ему веревку, то ли спускали шторм-трап. А что, если его здесь нет? Тогда как понимать доклад вахтенного радиометриста? Ведь на радиолокаторе было две точки, одна маленькая, как видно, шлюпка с нарушителем, другая большая — судно. Эх, капитан, и чего ты, дьявол, морочишь мне голову? Надо тебе дать по рукам! Ох как надо! Скажи, куда ты спрятал нарушителя? Молчишь, да?»

— Товарищ капитан-лейтенант, прошу вас посмотреть вот сюда, — подозвал Лысенкова к себе старшина 2-й статьи Павлов и кивнул в сторону мокрой шлюпки. Словно догадавшись о его мыслях, капитан осветил своим фонарем шлюпку и сказал:

— Волна прыгай на палуба. Кругом вода…

«А ведь он прав, дьявол! — подумал Лысенков. — Не могли они спускать свою шлюпку. Комбриг предупредил, что у нарушителя была рыбачья лодка».

Осмотровая группа проверила верхнюю палубу, поднялась на бак и там ничего подозрительного не обнаружила. Лысенков направился к корме судна. Палуба здесь была сухой, казалось, что кто-то недавно вытирал ее шваброй. Луч фонаря скользнул вдоль борта, и Лысенков увидел пятно. Капитан-лейтенант даже вздрогнул: «Это — кровь!» Он отвел луч фонаря в сторону и, остановившись, спросил у иностранца, есть ли на борту раненые? Тот вынул изо рта сигару, помолчал, глядя то на своего боцмана, то на Лысенкова, пытаясь понять, почему русский офицер вдруг задал такой вопрос.

— Мой экипаж пять человек, — хриплым голосом произнес капитан. — Больной матрос нет…

«Значит, кровь принадлежит нарушителю… — подумал Лысенков. — Что ж, с этого и начнем…» Он подошел поближе к тому месту, где увидел пятно крови, вынул из кармана платок, а уж потом включил фонарь. Да, это была кровь. Капитан увидел ее и вмиг помрачнел.

— Кровь, господин капитан! — указал на пятно Лысенков. — Откуда она?

Какое-то время капитан молчал, потом объяснил: во время выбрасывания сети один из матросов свинцовым поплавком поранил себе палец. Он конечно же сказал неправду, но Лысенков сделал вид, что поверил ему, нагнулся, вытер платком на палубе кровь и шутливо промолвил:

— Плохо матрос работал! Прошу показать мне каюты.

Капитан выбросил вперед короткую волосатую руку:

— Пожалуйста, господин русский офицер.

В каютах осмотровая группа тоже ничего не нашла. Лысенков снова поднялся на верхнюю палубу и остановился у сети. Присмотрелся. Из-под сухой сети струилась тонкая жилка воды. Он посмотрел за борт. Волна не могла перекатиться через высокий борт. И Лысенкова осенило попросить капитана переложить сеть.

— Я бросай одна сеть, другая — отдыхай. Она лежит на свой место…

Лысенков все же настоял, чтобы сеть переложили. Капитан отказался это сделать, добавив, что у «господина русский офицер» тоже есть руки…

— Павлов и Гусев, переложите сеть! — приказал Лысенков.

Сеть — легкая, сухая. Пограничники наполовину переложили ее, и Лысенков увидел под снастью что-то черное. Кажется, человек.

— Живее, хлопцы!

Лысенкову вначале показалось, что человек, накрытый сетью, мертв, но когда того перевернули на спину, он застонал. Увидев незнакомых людей, нарушитель выматерился. Он был без сапог, в черных брюках. Левая нога выше колена кровоточила.

— Кто это? — спросил Лысенков капитана.

Иноземец так растерялся, что не мог и слова вымолвить. Лицо его стало бледно желтым, как у раненого «рыбака».

— Я не знай, — начал оправдываться капитан. — Человек тонул море… Кричал помощь… Мы спасай человек.

Лысенков усмехнулся:

— А зачем сетью накрыли?

Капитан развел руками.

«Рыбак» с помощью старшины 2-й статьи Павлова встал. Выглядел он странно: без сапог, в носках. В его глазах пустота и отрешенность. Он с трудом переносил боль — кривился, морщился.

— Ну, что стоишь, болван? — рявкнул нарушитель на капитана. — Принеси глоток спирта. Бегом!

Лысенков потребовал предъявить документы. «Рыбак» попытался достать что-то из левого кармана, но не смог. Лысенков помог ему расстегнуть карман. Документы нарушителя были спрятаны в целлофановый пакет, завернуты так, чтобы вода не попала. Развернув паспорт, капитан-лейтенант прочел: «Кожанец Иван Павлович, рождения 1920 года, русский…» Из документов следовало, что гражданин Кожанец работает грузчиком в рижском порту.

— Почему здесь оказались?..

— Я приехал в Мурманск в отпуск. Пошел рыбачить и… поднялся ветер, лодку унесло в море. Меня спасли рыбаки этого судна. У капитана Ганса Шнариса доброе сердце…

— Что?.. — переспросил Лысенков — Ганс Шнарис? Откуда вы его знаете?

Кожанец понял, что проболтался, и стал хитрить:

— Он так назвал себя, когда я… — нарушитель передохнул. — Когда меня подняли на борт… я разбил ногу. Капитан, где мои сапоги?

Лицо Ганса Шнариса закаменело в испуге.

— Гражданин Кожанец, нам известно, что вы пытались пройти через советскую государственную границу, — заявил капитан-лейтенант Лысенков, — оказали пограничникам вооруженное сопротивление. Мы вынуждены задержать вас.

Кожанец презрительно посмотрел на Шнариса и плюнул ему в лицо:

— Подлец!

— Очень мило! — насмешливо воскликнул Лысенков. — Ганс Шнарис у острова поднял вас на борт, жизнь, но сути, спас, а вы? Пиджачок-то свой видели? Нет, да? Жаль. Там есть дырочка. От пули… Нельзя так шалить. А вы нужны нам живой, тепленький…

Связавшись с кораблем, помощник подробно, стараясь не упустить ни одной мелочи, доложил Маркову обстановку, упомянул также, что протокол осмотра капитаном подписан и судно можно конвоировать в базу.

— Согласен! А нарушителя доставьте на корабельном катере.

Всю ночь Марков не сходил с мостика. Дул свежий ветер, в небе высыпали звезды. Далекие огни бухты горели крохотными светлячками. «Вернусь домой и весь день буду спать», — решил Марков.

На рассвете «Алмаз» вошел в бухту. Над кораблем с криком проносились мартыны. Из-за белых рваных облаков выглянуло солнце. Оно было холодное и скучное. Марков радовался, что наконец-то ветер утих и день обещает быть солнечным.

«Алмаз» приближался к пирсу. Помощник командира отдал команду: «По местам стоять! На якорь и швартовы становиться!» Корабль качнулся на воде и затих. Не успели подать трап, к причалу подкатила черная «Волга». Из машины вышли двое в штатском и комбриг Громов. Он поднялся на палубу и, приняв рапорт командира «Алмаза», спросил:

— Где нарушитель, в кубрике? Пришел в себя?

— Еще там, на судне.

— Молодцы! — пожал комбриг Маркову руку. — Так держать!

— Есть так держать!

25

Усталое солнце скатилось за горизонт. Капитан 3-го ранга Марков возвращался на корабль. В ушах у него все еще звучали голоса детей. Сын просил в субботу прийти в школу на встречу с ребятами, рассказать им об экипаже «Алмаза», охраняющем морскую границу. Дочь передала плитку шоколада, чтобы он отдал «дяде Юре» Егорову за краба. Жена твердила свое: «Игорек, береги себя! Море — злое и лютое». Марков улыбнулся в ответ и дважды повторил любимую фразу: «Выше нас — одно море!»

Подходя к причалу, Марков вспомнил комбрига: «Беспокойный»… Когда вернулись с моря, он выслушал доклад о дозоре, потом заметил, что как бы снова не пришлось кораблю идти к острову. «Считай, что у тебя передышка, как на войне. В бою как: взял рубеж, передохни — и дальше».

Дежурный по кораблю отдал Маркову рапорт и доложил, что звонил на корабль комбриг.

«Боится, как бы я не остался дома ночевать», — взгрустнул Марков.

Он приказал дежурному по кораблю узнать в штабе на завтра прогноз погоды и направился к акустикам. Матрос Егоров играл на гитаре. Он так увлекся, что не слушал, как в пост спустился командир. Увидев Маркова, Егоров покраснел, смутился.

— Садитесь, пожалуйста. Я ищу мичмана, — сказал Марков и слегка залился румянцем, потому что схитрил: мичмана он не искал. Ему хотелось начистоту поговорить с Егоровым.

Матрос сказал, что полчаса назад тренировался на аппаратуре с мичманом, но Капица ушел на соседний корабль за радиолампой.

— Ну-ну, — Марков постоял немного, потом присел на стул-вертушку. — Вы были в музее Северного флота?

— Не приходилось.

— Там есть одна интересная листовка. Знаете, кому она посвящена? Мотористу торпедного катера Северного флота мичману Михаилу Егорову, ныне капитану первого ранга. Признаюсь, читал я эту листовку не без чувства гордости за своего старшего начальника. То, что сделал в бою Егоров, не надломило его. Потому, значит, есть в нем сила воли, без которой ни ты, ни я, Егоров-младший, ничего не стоим.

На лице матроса появилась ироническая улыбка.

— И что же он такое совершил?

— Спас от гибели корабль…

И Марков рассказал, как это случилось. Ничего не утаил: и то, как в бою снаряд угодил в торпедный катер, и то, как Егоров под огнем врага срастил трубопровод, и то, как истекал он кровью, но боевой пост не бросил.

Пока говорил командир, матрос не сводил с него карих глаз. Голос у Маркова порой надрывался, а то вдруг становился глухим. Но вот в глазах командира что-то дрогнуло, и он, глядя на матроса, тихо сказал:

— Дело не в том, что мичман Егоров пролил свою кровь в бою — кровь проливали многие. А в том, Юра, что своей жизнью рисковал, подвиг совершил.

Матрос бережно взял листок.

— Читай… — Капитан 3-го ранга встал, тронул за околыш фуражки, внимательно поглядел на Егорова. — В кадрах я был. Есть на берегу одна должность… Пишите докладную, отпущу вас.

— Вы хотите, чтобы я с «Алмаза» ушел? — с трудом выдохнул матрос. — Света тоже считает, что на берегу нам будет легче жить. Может, и вас она об этом просила?

Капитан 3-го ранга молчал. На днях у него действительно была жена Егорова. Он встретился с ней на КПП, куда она пришла под вечер.

— Я хочу поговорить о Юре… — Она смутилась и тут же добавила: — Простите, мне очень надо.

— Что, обидел вас? — насторожился Марков.

— Нет, нет, тут другое, — поспешно ответила она, волнуясь.

Марков предложил ей пройтись вдоль причала. Она согласилась. И как-то сам по себе у них завязался душевный разговор. Света рассказала о себе, призналась, что очень любит Юру. А вот он ведет себя как мальчишка. В воскресенье ему звонил отец, а он даже трубку не взял.

— Пришлось мне солгать, что его нет дома. А теперь вот каюсь, к вам пришла, — она сказала это с дрожью в голосе, — Поговорите с Юрой, а? Зачем так родных обижать?..

Вспомнив это, Марков подошел к матросу, чувствуя тупую боль в сердце.

— Ты вот что, акустик… Напиши домой. Хотя бы напиши не как своему отчиму, а как ветерану, герою войны. Сделаешь, да?

— Может, и сделаю… — с хрипотцой в голосе отозвался Егоров.

Он взял гитару и хотел было подняться в кубрик, даже шагнул к трапу, но вернулся, положил ее в угол и поднял скомканную листовку. Присел к столу, разгладил ее и стал читать. Действительно, в листовке рассказывалось о мотористе торпедного катера мичмане Михаиле Егорове. Листовка была датирована июнем сорок третьего года и заканчивалась такими словами:

«Товарищи моряки! Равняйтесь на героев войны, таких, как мичман Михаил Егоров. Рискуя своей жизнью, он спас корабль, был ранен, но боевой пост не покинул. Слава ему, бесстрашному и отважному!..»

«Вот тебе и отчим, — подумал матрос. — А мне не рассказывал об этом. Надо сходить в музей флота, сфотографировать листовку и послать ему. Может, он ее и не видел».

Наверху звякнул люк, и в проеме показался мичман Капица. Матрос мигом спрятал листовку. Мичман спустился в пост, хитровато сощурил глаза:

— Зачем приходил командир?

— Так… — уклонился матрос от прямого ответа. — Со мной беседовал…

— О чем, если не секрет?

— О том же, товарищ мичман…

— Я вас не понял.

— Командир сказал, что в дозоре ставить меня на вахту не будет.

— Так, так. — Мичман помолчал, потом собрался уходить. — Я пойду к замполиту, потолкую с ним. А гитару — Капица строго посмотрел на матроса. — Чтоб ее тут не было! Убрать…

Разговор с матросом Егоровым терзал Маркова. Он встал, прошелся по каюте. Как же тебя, голубчик, ставить на вахту, если ты можешь подвести? Нет, хоть и не уважаешь ты меня, но от своего я не отступлюсь. Мичману, кажется, тоже надо всыпать, что не требует от тебя по всей строгости. Ишь ты, музыкант! — Марков посмотрел на часы. — Хочет на берег — пусть идет. Акустика я найду на другом корабле».

— Вы отдыхаете, Игорь Андреевич? — раздался за дверью чей-то голос. Дверь чуть приоткрылась, и Марков увидел боцмана.

— Заходите.

Боцман неуклюже одернул китель, тронул ладонью усы и заговорил о том, что надо бы подписать документы на получение имущества:

— Пора красить каюты. Белила не получены. Кончился пеньковый трос…

— А что у вас утром было с матросом Егоровым? — прервал боцмана командир.

— Да так… — смутился боцман.

— Ну?

Боцман сказал, что матрос взял лак для боевого поста, а сам покрыл им гитару.

— Опять гитара? — Марков едва не выругался.

— Хотел вам доложить… — боцман покосился на командира и отвел взгляд в сторону. — Потом раздумал. Девушка у него, товарищ командир, славная. Все бросила в Питере и к нему приехала… — И неожиданно спросил: — Матрос Егоров уходит на берег?

— Возможно, уйдет!

— Жаль…

— Странно! — воскликнул Марков. — Почему — жаль?

— Он хорошо рисует. Вам понравилось, как отделана кают-компания?

— Ничего, со вкусом…

— Так это он красил. И чайку белокрылую нарисовал.

Командир резко отрубил:

— Нам, боцман, нужны в первую очередь мастера своего дела! Документы с вами? Давайте сюда. — Марков поставил подпись, печать и вернул бумаги боцману. — Завтра получить имущество на складе вы не сможете…

— В море? — насторожился боцман.

— Сам еще не знаю…

Боцман ушел. Марков взял вахтенный журнал и стал его листать. За дверью послышались чьи-то шаги. Кто-то подошел к его каюте и остановился. Марков встал, открыл дверь. Перед ним стоял матрос Егоров.

— Разрешите, товарищ командир? — спросил он тихим, безропотным голосом, будто и не было у него с командиром разговора.

— Заходи, герой! — с усмешкой бросил Марков. — Где докладная, написали?

Матрос вошел в каюту, подождал, когда командир сел на свое место, потом хмуро бросил:

— Не написал.

— Почему? — в голосе командира прозвучал упрек.

— Раздумал.

— А я не раздумал, — откровенно сказал Марков. — Хватит. Я вашими штучками сыт по горло. Да, сыт. Морская граница, Егоров, никому не прощает слабостей. Нет, не прощает. У нас и в мирные дни бывают поединки! Я не хочу, чтобы кто-то пострадал из-за вашей оплошности. Не хочу и не имею права! Почему вы такой?

— Какой? — в глазах матроса блеснул недобрый огонек.

— Равнодушный! И девушке голову замутили… Кстати, у меня был разговор с вашим отчимом. Он просил меня побеседовать с вами насчет Светы. Рано вам семьей обзаводиться. Жить Свете здесь, видно, тяжело. Вы — в море, она — одна. К чему все это?

— Действительно… — произнес Егоров с иронией.

— Вот-вот, — подхватил Марков. — Убедите Свету, чтобы она уехала домой, к матери. После службы о любви надо думать. Я тоже не сразу женился.

— Долго выбирали невесту? — спросил матрос.

— Да нет, просто некогда было. Не мог я делить любовь между девушкой и границей. Служба — долг. А долг надо выполнять.

— Совершенно верно, товарищ командир. Долг — дело святое, его нельзя делить с друзьями, его надо самому нести.

Помолчали. Потом командир сказал:

— Если не уйдем ночью в дозор, я отпущу вас на берег. Пожалуйста, поговорите со Светой. Надо ей уехать домой.

— Поздно, — отрубил матрос.

— Почему?

— У нас будет ребенок…

— Да вы что? — растерялся Марков. — Как… Да вы что?.. Мать знает?

— Нет.

— А отчим?

— И ему не писал.

— Обидятся…

— Я этого не боюсь. Я даже рад, что у меня будет малыш…

Марков слушал Егорова, а сам думал: «Мне о ребенке сказал, а не замполиту. Значит, и я что-то значу для него». Ему хотелось сказать, что Света, судя по всему, добрая, очень к нему привязана и это надо ценить. Однако Марков строго заметил:

— Вот что, Егоров, теперь с вас спрос вдвойне. И за себя вы в ответе, и за свою семью. Я вас не виню за ту лодку, помните? Но боюсь, как бы вы снова не «отличились». У вас я ничего не прошу. Я требую что положено.

— А я боцмана надул, — неожиданно признался матрос. — Взял у него лак для поста и покрасил гитару.

Он, видно, ожидал, что Марков станет его отчитывать, а тот просто сказал:

— Лишь бы душу свою не покрасили…

— Этого не будет, товарищ командир.

Помолчали.

— Может, вам и вправду уйти на берег? — вновь заговорил Марков. — Жена рядом…

У матроса вспыхнули в глазах огоньки.

— Что, за юбку держаться? — грубо выпалил Егоров.

— Не гори порохом! — добродушно заметил Марков. — Ты лучше покажи свой характер в дозоре… А насчет женитьбы все же напиши матери. Коротко: так, мол, и так. У меня, к примеру, от матери не было никаких секретов. Тут все по совести делай.

Матрос грустно посмотрел на командира из-под густых светлых бровей и тихо произнес:

— Может, вы и правы… Кажется, я напишу домой. Света тоже так хочет.

«Задиристый, но характер в нем есть», — подумал Марков, провожая взглядом сутулую фигуру матроса.


Ночь окутала бухту. Маркову не спалось. Он думал о своем разговоре с комбригом. Оказывается, Кожанец не грузчик рижского порта — агент. Настоящий Кожанец был убит фашистами в концлагере. Его документы передали Отто Гюнтеру, разведчику фашистского рейха. Теперь он трудится на новых хозяев. Шел на связь с Коршуном.

«Кто такой Коршун, пока тебе, Игорь Андреевич, не скажу, — заметил Громов. — Скажу другое: Кожанца готовилась взять подводная лодка. Ориентиром для него должен был служить красный буй. Тот самый, который вы видели на судне у рыжего капитана, когда задержали «рыбаков» первый раз. Во второй раз этого буя на палубе судна не оказалось. Значит, капитан ночью его где-то выбросил. Для чего? Как думаешь?»

«Для подводной лодки!»

«Угадал. Этот буй не простой, в нем вмонтирован передатчик. Он принимает сигналы от подводной лодки и передает их, указывая свое место. Вот оно что, Игорь Андреевич».

Марков озяб на палубе. Он проверил службу, потом спустился в каюту. И снова — мысли о матросе Егорове. «Что ж, пусть не пишет докладную. Может, это и к лучшему?»

Марков уже спал, когда дежурный по бригаде объявил «Алмазу» боевую тревогу. И вскоре корабль шел полным ходом к острову Баклан. «Что выпадет на мою долю?» — спросил себя Марков. А вслух сказал рядом стоявшему замполиту:

— Понимаешь, комиссар, худо дело. Погода дрянь, ни черта не видно. Попробуй найди судно, если оно появится. А лодка? Эту царицу глубин не сразу отыщешь.

Теперь и Румянцеву передалась тревога командира. Экипажу поставлена задача — найти и судно, и подводную лодку, если они появятся в наших территориальных водах. Да, задача не из легких.

— Что скажешь, комиссар? Твое слово для меня вроде эликсира.

Капитан-лейтенант с минуту молчал, как бы раздумывая, потом косо взглянул на Маркова:

— Ваша похвала, командир, меня ободряет…

«Хитер, — усмехнулся в душе Марков, — вроде бы шутит, а сам соображает, что и как. Ладно, судно обнаружить постараюсь. Но лодка… Она же как акула дырявит глубины, а то может и вовсе лечь на грунт, затаиться… Я поведу корабль к острову, а вдруг лодка окажется в другом месте? Вот тогда попляшешь…»

На душе Маркова было неспокойно, и дело вовсе не в том, что обстановка осложнилась, — в море такое случается нередко. Тут другое: район, прилегающий к островам, сложный. Мичман Капица рассказывал, что еще в бытность его на «Беркуте» во время поиска подводной лодки в этом районе ему пришлось очень тяжело: эхо отражалось от камней, создавались какие-то посторонние шумы, и он; никак не мог установить надежный контакт с подводной лодкой. «Понимаете, Игорь Андреевич, я засек лодку, выдал о ней данные, и командир собирался атаковать ее, но контакт вдруг исчез. Если бы вы знали, как мне было не по себе! Как я злился! Весь экипаж корабля — как натянутая струна, а лодка от нас ушла. Тут и слезы могут на глазах появиться. Слышу шум винтов, а понять никак не могу — то ли подводная лодка, то ли косяк рыбы, то ли камни…»

Марков стоял на мостике. Ветер колол лицо, но капитан 3-го ранга упрямо смотрел на темное белопенное море. Берег остался по левому борту, и корабль вышел на фарватер. Вдали проплыл белый огонек сейнера.

«Пусть ловят рыбку, а мы возьмем акулу», — подумал Марков. Он знал, сердцем выверил, что в каждом дозоре свои глубины и отмели. Но ему подавай только глубины.

Вахтенный офицер доложил, что командира просит на связь берег. Марков услышал голос радиста:

— «Барс», я — «Стрела». Передаю для вас сигнал «Дельфин». Как поняли? Прием.

Марков ответил, что «все понял, сигнал принят к исполнению». И тут же задумался: сигнал «Дельфин» означал, что в районе, где находился «Алмаз», может появиться подводная лодка.

— Опять эта лодка, — негромко ругнулся Марков, и хотя сообщение не обрадовало его, он виду не подал. Но, поразмыслив, он вдруг отчетливо понял, что сама судьба послала ему эту злосчастную подводную лодку, и если он обнаружит ее, если акустики сумеют держать с ней надежный контакт и если, наконец, он заставит лодку всплыть, значит, комбриг расценит срыв в том памятном дозоре как нелепую случайность. Впрочем, подумал Марков, надо ли ворошить прошлое, если появилась новая возможность доказать, на что ты способен?..

Корабль взял курс на норд, и Марков услышал доклад вахтенного акустика: эхо, пеленг… дистанция…

Капитан 3-го ранга насторожился. Неужели лодка? Сейнер еще не скрылся на горизонте! Он схватил микрофон и сердито запросил пост акустиков:

— Кто на вахте? Вы слышите, мичман?

— Матрос Егоров, — доложил Капица.

— Какая лодка? — сорвалось с губ Маркова. — Вы уверены, что это лодка? Может быть, эхо от сейнера? Вы слышите, мичман? Я прошу, проверьте.

Марков выглянул из-за козырька ходового мостика. От холода покалывало лицо.

— Перестраховался акустик. Вы зря так близко к сердцу приняли его доклад, — доложил помощник, поднявшийся на мостик.

— Благодарю за сочувствие, — пробурчал капитан 3-го ранга. — Хотя, если говорить напрямоту, меня возмутил не столько ошибочный доклад, сколько то равнодушие, с каким матрос реагирует на мои замечания. Вы этого не заметили?

Лысенков никогда не уходил от острых вопросов. Он был прям, честен и даже если в чем-либо сомневался, не скрывал этого от командира.

— Равнодушие у матроса Егорова? — переспросил помощник. — Извините, что-то этого не заметил. Вот хотя бы такая деталь. Однажды на причале матрос с соседнего корабля на гитаре исполнял какую-то мелодию. Егоров долго слушал, а потом в кубрике взял гитару и попробовал сыграть эту мелодию. Не получилось! И вы думаете, он бросил гитару? Нет, не бросил, бренчал, пока не наиграл мелодию.

— А море «читать» не научился, — усмехнулся капитан 3-го ранга.

— Видно, оно дается ему с трудом, — вздохнул помощник. И тут же добавил, что матросу сейчас трудно. Жена к нему приехала.

— Что, разве у одного Егорова любимая? — спросил не без раздражения Марков. — У нас ведь тоже семьи. Жены, дети…

— Мы командиры, и этим все сказано, — возразил помощник.

— Да, с нас спрос большой, — согласился Марков. — Но я о другом… О чувстве ответственности. У каждого оно должно быть острым. А у Егорова оно притупилось…

— Товарищ командир! — раздался в динамике голос мичмана Капицы. — Эхо от подводной лодки. Егоров «вцепился» в нее. Я лично проверил. Ошибки нет.

— Лодка?! — встрепенулся Марков. — Молодец, мичман! Держите надежный контакт. Ясно?..

Услышав доклад акустика, помощник взглянул на прибор. Перо рекордера чертило тонкую линию.

— Как запись на рекордере? — спросил командир.

Капитан-лейтенант доложил: эхо четкое. Безусловно, это подводная лодка.

Марков вдруг ощутил прилив свежих сил, его охватило вдохновение: лицо просияло, сросшиеся брови застыли, а в глазах горели светлячки. «Значит, так, — подумал капитан 3-го ранга, — не дать лодке уйти, атаковать!»

Марков заглянул к штурману. Лейтенант Руднев, расстегнув ворот рубахи, склонился над картой, разложенной на маленьком узком столике, и что-то высчитывал. Его порозовевшее, как у девушки, лицо сосредоточенно, в карих глазах светлячки. Сжав тонкие губы, он торопливо чертил карандашом. К командиру он стоял спиной и не видел его. А Марков не сразу шагнул в рубку, давая возможность штурману проложить курс противника. Руднев — старательный, дело свое знает, морские карты читает как книгу. К любому походу готовится тщательно. Вот и в этот раз он детально изучил маршрут дозора — район плавания. «Бой на море есть сочетание огня и маневра, — как-то говорил Руднев. — А маневр рассчитывают командир и штурман совместно. И ничего в походе не бывает таким болезненным, как ошибка. Я боюсь ошибок, потому что не хочу полагаться на авось».

— Ну, что тут у вас? — спросил капитан 3-го ранга.

Лейтенант обернулся и отошел чуть в сторонку, давая возможность командиру взглянуть на карту, где была обозначена прокладка курса. Но Марков смотрел не на карту, а на штурмана.

— Вы, Юрий Семенович, моя правая рука, — напомнил командир. — Я полностью полагаюсь на вас. Не забыли, что бой на море есть сочетание огня и маневра?

Руднев молча взял циркуль, дотянулся до карты.

— Вот здесь, справа от мыса Полярный, гряда отдельных банок, слева — узкая отмель, она тянется к острову Баклан.

Марков усмехнулся. Выходит, у противника один курс — идти к острову вдоль гряды банок? Об этом он сказал штурману. Тот пожал плечами:

— Возможно…

— Вы со мной не согласны? — усомнился Марков.

— Чует мое сердце, что сюда не пойдет. Слишком уж просто и никакого риска.

— Да, да — никакого риска! — воскликнул Марков.

Нет ничего тягостнее, чем неопределенность. Куда пойдет лодка? Он взглянул на карту. В верхнем ее углу чернел маленький крестик, сделанный штурманом. Марков долго смотрел на этот крестик и, кажется, понял, в чем дело. Руднев, видимо, считает, что противник пойдет более сложным и опасным, но надежным курсом — вдоль мыса. Там лодка свернет влево, к острову. А вдруг она не пойдет к острову? В душе Маркова шевельнулось чувство горечи и даже смятения: обстановка в дозоре изменилась. Что же предпринять? «Исполняй долг свой разумно, тогда и мысли родятся добрые…» Да, хорошо Громову рассуждать на берегу, а побыл бы сейчас на его месте, тоже небось не сразу бы нашелся что делать. Вести поиск подводного нарушителя морской границы для Маркова дело привычное, хотя и нелегкое. К тому же прежде чем приступить к каким-либо действиям, он всегда соизмерял, прикидывал всевозможные варианты, а уж потом отдавал приказ. Он любил свое дело, находил в нем смысл военной жизни на морской границе и никогда не сетовал на трудности — где их нет? Он был привязан к своему кораблю как к живому существу. У него даже в мыслях никогда не было, чтобы видеть в нем причину неудач и горестей, если они когда-либо всплывали наружу. Корабль и все, что связано с ним, стали частью его судьбы. Это он особенно остро понял, когда стал командиром. Еще когда женился на дочери моряка-пограничника, он сказал своей милой: «На первом плане у меня корабль. И, пожалуйста, не сердись. Если я потеряю корабль, я потеряю себя. Ты должна это понять, потому что твой отец — морской пограничник». Люба заметила ему с улыбкой: «Я не стану ревновать тебя к кораблю, я просто хочу, чтобы и в море ты помнил обо мне. Тогда на душе спокойнее и легче дышится».

«Эх, Люба, синеглазка, тяжко мне…» — вздохнул Марков. Его мысли невольно перескочили на лодку — не та ли, что сбежала в прошлый раз? Он снова заглянул в рубку штурмана. Лейтенант четко прокладывал курс противника. Да, Марков не ошибся — лодка шла к острову Баклан, который уже близко, даже было видно, как при свете луны шапками тумана накрыта его вершина. А куда лодка пойдет потом? Не станет же маневрировать у каменной гряды? Ему пришли на память слова комбрига: «У острова Баклан наших лодок нет. Могут быть только чужие». Чужая? Может быть. Тогда она постарается скорее уйти на глубину, чтобы скрыться, замести свои следы. Лечь на грунт в этом месте она не сможет, потому что кругом — подводные скалы. Чуть погодя штурман доложил, что лодка уходит к фарватеру, и это огорчило Маркова. Прошло некоторое время, и вдруг новый доклад — лодка снова повернула к острову.

— Загадочка! — воскликнул штурман, выглянув из рубки.

И тут же Маркову доложили: «Контакт потерян». Лодка куда-то исчезла, будто провалилась сквозь толщу воды. И надо же такому случиться! Командир приказал акустику вести поиск в другом секторе. Матросу Егорову, видно, передалось его волнение, он тут же заверил командира, что лодка не уйдет, она где-то здесь.

— Вы не напутали? — насторожился Марков.

— Ручаюсь головой, товарищ командир.

«Голову держи на плечах, а мне лодка нужна», — повеселел Марков. Ему стало как-то легко, свободно, и он уже не чувствовал того напряжения, которое еще недавно держало его в тисках.

Посмотрев на карту, где штурман вел прокладку курса лодки, командир мигом сообразил, что у острова Баклан лодка повернула вправо. «Вот здесь, у камней, она повернет немного влево, потом снова вправо и уйдет». Оставалось одно — увеличить ход корабля.

Расчет оправдался. Акустик вновь услышал шумы винтов подводной лодки. Марков усмехнулся, сказал вслух, глядя на вахтенного офицера:

— Надо задержать ее до входа в узкость… Мы зайдем ей с носа и начнем предупредительное бомбометание.

Ночную темноту осветило пламя. Ударили реактивные бомбометы. Бомбы взметнули столбы воды. Прошло какое-то время, и стало известно, что лодка вошла в узкость между двумя островами. На время Марков забыл о судне, хотя ему постоянно докладывали, где оно и каким идет курсом. Странным, однако, было то, что, когда раздались взрывы глубинных бомб, судно неожиданно повернуло к острову и теперь уже на полном ходу шло к узкости. И тут тревожная мысль кольнула Маркова: «А если лодка уже высадила где-то нарушителей и теперь уходит на глубину?»

На блекло-матовом горизонте вновь замаячило рыболовецкое судно.

— Иностранцы, товарищ командир, — разглядывая судно в бинокль, сказал вахтенный офицер.

«А не работает ли лодка с «рыбаками»? — Марков тут же включил радиомикрофон, вызвал на связь комбрига и не торопясь доложил о своих подозрениях.

— «Барс», я — «Стрела». Справа от вас по борту «Беркут». Он займется «рыбаками». Как поняли? Прием…

Марков вскинул к глазам бинокль. На западе небо посветлело, туман растаял. Там стоит застава его брата. Недавно Павел приходил к нему в гости. Игорь поздравил брата с присвоением ему очередного звания, а потом как бы в шутку спросил: «Не жалеешь, что попал на сушу?» Тот в ответ улыбнулся. «А чего жалеть? Тебе по душе море, мне — суша. Ты любишь чайку, а я не могу жить без берез. Гляжу на березку, а вижу родной дом, село наше, хлебное поле. И маму вижу. Она несет мне в кувшине теплое молоко…»

Надо бы съездить к нему на заставу. Дочурку его повидать. Да и мать просила проведать Павла…

Марков пристально вгляделся в далекое и мглистое море. На горизонте замаячил сторожевой корабль. Теперь ему стало понятным, почему «рыбаки» отвернули от острова, хотя по-прежнему часто меняли свой курс.

— Вижу зеленую ракету! — доложил вахтенный сигнальщик.

Ракету увидел и Марков. Она огненной дугой прочертила темноту где-то на берегу и угасла. Неужели там обнаружили нарушителя границы? Марков хотел было запросить берег, но в наушниках радиостанции услышал властный голос:

— «Барс», я — «Стрела». На заставе замечен нарушитель. Будьте внимательны. Ведите наблюдение за морем…

Марков ответил, что все понял, и подозвал к себе штурмана. Руднев улыбнулся краешками губ. Марков недоуменно спросил:

— Что?

— А вы разве не догадались, товарищ командир? Это же нарушитель с подводной лодки. Она, видно, хотела взять его к себе на борт, а мы пересекли ей курс. Теперь она, голубушка, мечется в «коридоре». Надо атаковать ее.

«Он прав! — смекнул Марков. — Стыдно будет, если я упущу ее!»

Лодка неожиданно увеличила ход. Капитан 3-го ранга понял: если он сейчас, сию же минуту не атакует лодку в «коридоре», где ей уже не развернуться, чтобы изменить курс, она уйдет в нейтральные воды. Он уже хотел было отдать команду на поворот, как новая мысль испугала его: «Если «Алмаз» наскочит на подводные камни?»

Сильный ветер сносил корабль вправо, к острову. Марков подскочил к рубке штурмана:

— Где-то в этом месте каменистая гряда?

— Гряда правее. Нам можно взять чуть левее, ближе к скале, и идти по прямой. Я эти места знаю, товарищ командир. Мы тут практику проходили. Курс сто пятнадцать…

«Ты, Руднев, хоть и знаешь, а отвечать за корабль мне», — пронеслось в голове Маркова. Он подержал в руках карту, потом бросил ее на столик и, подойдя к вахтенному радиометристу, посмотрел на экран кругового обзора. На нем — светлая точка. Марков догадался — это сторожевой корабль «Беркут», условно называемый при радиопереговорах «Ястребом». Марков, взглянув на рулевого, приказал:

— Курс сто пятнадцать! Полный ход…

«Алмаз» рванулся вперед. И вот уже прошел над лодкой. «Пора!» — решил Марков.

— Атака подводной лодки!..

Глубинные бомбы разорвались неподалеку от лодки. Грохот эхом отозвался над кораблем, и снова наступила какая-то зловещая тишина. Марков слышал даже, как за бортом бились волны. Но это продолжалось несколько секунд, потому что акустик доложил, что лодка повернула вправо и идет на корабль. «Контакт ухудшается! Эхо слабое. Цель набирает глубину!»

— Не уйдешь, голубушка, я все равно заставлю тебя всплыть! — сквозь зубы процедил Марков.

На этот раз бомбы разорвались так близко, что в каютах задрожали плафоны. На поверхности воды показалась глушеная рыба.

— Эхо сильное! — доложил акустик. — Шумы забивают наушники…

— Цель рядом! Она всплывает с правого борта!.. — У Маркова даже захватило дыхание, когда из воды показалась серая рубка подводной лодки.

…Корабль ошвартовался у пирса. Марков стоял на мостике. Замполит Румянцев подошел к нему, тронул за плечо:

— Ну, помнишь, что я говорил о матросе Егорове?

— Ладно, Виктор… — махнул рукой командир и велел боцману вызвать к нему акустика.

Матрос быстро поднялся на мостик.

— Товарищ командир… — начал было докладывать матрос, но капитан 3-го ранга прервал его.

— Молодец, Юрий! — громко сказал он, обнял его и при всех расцеловал. — Спасибо за службу! Теперь верю, что и ты, Егоров-младший, носишь в себе каплю океана…

26

Катер ткнулся носом в песок и застыл на месте. Люди высадились на остров. Стояла натужная тишина. Ветер утих, перестал дождь, густая, зыбкая темнота окутала все вокруг. Капитан 2-го ранга Ермаков посмотрел в сторону спящей бухты. На рейде не было ни одного судна, те, что стояли после выгрузки улова, снялись с якорей и ушли в открытое море. «И пограничных кораблей что-то не видно, — подумал Ермаков. — Хотя почему они должны быть у острова Баклан? Они несут дозор неподалеку от нейтральных вод».

Ермаков, как старший оперативной группы, все учитывал. Не случайно капитан 1-го ранга Егоров предупреждал его, чтобы был осмотрительным. «Коршун должен помочь вам в задержании агентов, но может и схитрить. Ему терять нечего, у него на свете нет никого, и он готов на любую авантюру».

Боцман вел себя смирно, при задержании не оказал сопротивления, хотя и был вооружен. Даже не обиделся, что ему связали руки. Вот только когда прыгал из катера и упал, то выругался:

— Вот дьявол, сколько раз тут бывал, и хоть бы что, а тут шлепнулся. — Он поглядел в лицо Ермакову и сипло добавил: — А жить я, гражданин начальник, не хочу. Ради чего жить, когда у меня никого нет?..

— Не хорони себя заживо, — оборвал его Ермаков и тут же спросил, по той ли тропе они идут.

— Одна тут тропа, — отозвался боцман. — Пройдем еще метров пятьсот, а там и пещера…

Ермаков торопился. В пещере находился Степан Капица. Хорошо, что об этом не знает его отец, Петр Кузьмич. Ермаков то и дело вглядывался в темноту, как будто ожидал, что вот-вот кто-то появится. Ему не приходилось бывать на острове, но от комбрига Громова он слышал, что в годы войны тут наши десантники вели ожесточенный бой с гитлеровцами. Горстка советских военных моряков стояла насмерть… Боцман тоже был на этом острове, но остался живой.

«Продал свою душу фашистам! — Ермаков шагал быстро, за спиной шел боцман, следом за ним шагал Тарасов. — Сергей — молодец. На «Ките» сумел обжиться и выследить Колосова. Надо будет это отметить в рапорте на имя Егорова. Парень заслужил…»

У березы, что росла неподалеку от пещеры, они остановились. Ермаков велел солдату-радисту связаться с берегом, и когда в наушниках раздались звуки, он взял микрофон.

— «Тополь», я — «Чайка». Нахожусь у цели. Прошу блокировать остров с моря. Как поняли? Прием.

— «Чайка», я — «Тополь». Вас понял. Людейпосылаю. Сам нахожусь на берегу. Жду ваших указаний…

«Добро, значит, дело за гостями боцмана», — отметил про себя Ермаков и, глядя на Колосова, спросил:

— Почему таился до сих пор?

— Я давно собирался прийти к вам с повинной и все рассказать, но вы опередили меня…

«Врешь, что собирался явиться, — мысленно возразил боцману Тарасов. — Ты мечтал уехать на Запад…»

Ермаков подумал: «Сейчас час ночи. Если Коршун сказал правду, то в три утра будут гости на Баклане. В резерве — два часа. Надо еще добраться до пещеры».

Он задержал боцмана и спросил:

— Когда выходил на связь с Ястребом?

— Вчера, гражданин начальник, — ответил боцман. — Я передал, как было условлено, что объект, то есть Степан Капица, в квадрате семь — пятнадцать, то есть на острове Баклан, и что его надо немедленно взять. Мне ответили, ждите Дельфина.

— Дельфин — это субмарина?

— Да, подводная лодка.

— А рыболовецкое судно почему маячит у острова?

Боцман сказал, что про «рыбаков» ему ничего не известно.

«Пожалуй, не врет, — подумал Ермаков. — О том, что «рыбаки» контачат с подводной лодкой, ему не скажут».

— Почему вы не искали Серого у Ольги Пашковой, его жены? — вдруг спросил Ермаков.

Колосов не ожидал такого вопроса, замешкался. Но так продолжалось недолго.

— Чего мне его у Ольги искать? — ухмыльнулся боцман. — Пустое дело: Серый не знал, куда она уехала после его мнимых похорон.

— Так ли? — усомнился Ермаков.

— Да, гражданин начальник. Серый просил разыскать ее, но я запретил это делать. Ольгу Петр очень любил, и я боялся, что он раскроется.

«Теперь понятно, почему Серый поехал к отцу, — догадался Ермаков. — У него хотел разузнать о своей жене, да не вышло…»

Колосов споткнулся о валун и едва не упал. Его за руку подхватил Ермаков.

— Не изучил дорогу в пещеру?

— Темень как в колодце, — чертыхнулся боцман.

Показались глыбастые камни. Два огромных валуна чернели у входа в пещеру. Ермаков оставил наверху двух чекистов и солдата с рацией, а сам с Тарасовым и боцманом спустился вниз. Запахло сыростью, йодистыми растениями. То там, то здесь блестела вода в ямах, валялись тонкие прутики лозняка, свидетельствующие о том, что здесь недавно кто-то был. Едва Ермаков подумал об этом, как боцман сказал:

— Это я бросил лозняк…

До слуха Ермакова донесся плеск воды где-то в чреве пещеры. Он спросил:

— Отсюда есть выход в море?

— Есть, гражданин начальник. — Боцман скривил губы, как будто взял в рот что-то горькое. — Местечко тут завидное. В пещеру можно проникнуть и с моря. Там есть глубокий подводный ход. Тянется метров двадцать. Я там бывал, еще когда плавал на корабле.

Тарасов, шагавший следом за Ермаковым, почувствовал, как под ногами зашуршали камешки и песок. Где-то здесь прятался боцман… Тарасов кашлянул. Пещера откликнулась звонким эхом. Ему казалось, что в этой глухой и сырой пещере нельзя и дня прожить, хотя боцман жил тут, ловил рыбу, прятал переносную рацию.

Пещера напоминала собой огромную лисью нору: справа она упиралась в скалу, у подножия которой тихо плескалась вода, слева таинственно высились огромные, обросшие мхом валуны, за которыми угадывалось тревожное море. Ермаков вдруг увидел щель. В нее заглядывало густо-синее небо. На небе сквозь тучи проклюнулась яркая звезда.

«Тут легко скрываться», — подумал Тарасов, наблюдая за тем, как боцман подошел к самой воде и, нагнувшись, глянул куда-то в сторону скалы. Насторожился и Ермаков.

— Что там? — спросил он.

— Рыба выплеснулась из воды, потому и шум, — боцман выпрямился. — Здесь рыбы много. Я как-то летом тут ловил ее. Мне капитан судна отпуск дал, а я никуда не поехал и ловил рыбу. А куда мне ехать? Один я на белом свете…

Они остановились в пещере. Ермаков спросил боцмана:

— Где ваша жертва?

— Тут он, — осклабился Колосов. — Я когда уходил на судно, укрыл его камнями.

«Врешь, боялся, чтоб не порвал веревки и не сбежал», — подумал Тарасов.

Боцман подошел к груде камней:

— Вот он. Я ударил его только один раз. Сейчас он спит.

Степан Капица действительно спал. Когда услышал разговор, проснулся. Увидев Тарасова, обрадовался:

— Сергей, ты?..

Степана развязали.

— Живой, да? — улыбнулся Тарасов. — Заглянул бы на судно, а то сразу пошел с боцманом. И как это он тебя затащил на остров?

Степан отдышался и, взглянув на Тарасова, недоуменно спросил:

— А ты как тут оказался?

Тарасов кивнул на Ермакова:

— Вот он меня сюда взял… А тебя кто по башке саданул?

— Он, паскудина, я бы его своими руками задушил, — Степан, сжав кулаки, шагнул к боцману.

— Не тронь, Степан! — решительно сказал Тарасов.

— Что? — у Степана закипело на душе. — Он меня чуть не убил, а я буду ему улыбаться?

Ермаков подошел к нему и тихо сказал:

— Тарасов вас спас, и вы должны его благодарить. А вы, — капитан 2-го ранга замялся, — вы, товарищ Капица, вели себя в городе весьма неосторожно.

— Возможно, — покраснел Степан.

— Как вы себя чувствуете?

— Боль прошла. А что?

— Отдохните, и мы снова вас свяжем.

Капица удивился:

— Зачем?

— «Гостей» будем принимать, — усмехнулся Ермаков. — В три часа утра.

Слушая Ермакова, Тарасов думал: «В этой лисьей пещере скрывался боцман, убивший капитан-лейтенанта Маркова. Сюда должен был прийти Петр Рубцов, он же Илья Морозов. Но он сюда не пришел, потому что свои приговор ему вынес отец, там, на берегу Зорянки. А теперь вот Колосов хотел переправить сына капитана судна «Кит» за рубеж… Вот он, сидит рядом. Что побудило его предать Родину, боевых друзей? Что заставило его поднять руку на раненого советского командира? Прав Степан, удушить бы его как змею…» И тут же в его памяти всплыли слова из радиограммы, которую он получил вчера ночью от Егорова: «Коршуна надо взять живым. Вы и Ермаков отвечаете за него головой…»

Боцман, сидя на холодном камне, размышлял:

«Моя карта бита. Все! Конец! Сгорел я… Что меня ждет? Если чекисты возьмут тех, кто придет сюда на подводной лодке, и если я расскажу им все, что знаю, может быть, останусь живым. Мне намекнули… Ну а если люди с того берега не придут в пещеру, тогда что? Мне не поверят, подумают, что я скрываю агентов… А кто меня выдал? Неужели Илья Морозов? Нет, он не мог. Зося? Может быть, она… Зря не удушил ее, прежде чем меня схватили».

— Коршун, — прервал размышления предателя Ермаков. — Хочу еще раз предупредить: делайте все как мы условились. Тогда у вас будет шанс облегчить свою вину.

В глазах боцмана замельтешили огоньки.

— Капитан-лейтенант Марков все равно не выжил бы, — сказал он. — У него началась гангрена, и через день-два он бы умер. Он сам просил, чтобы я пристрелил его. Он боялся попасть в плен… — Колосов сделал паузу. — Я виноват, но… Ладно, я буду делать все так, как мы условились… Если мне суждено умереть, то лучше на своей родной земле…

— Вы же хвалились капитану судна, что за «спасение» командира были награждены орденом?

— Пошутил…

— Ладно. Повторите пароль, — потребовал Ермаков.

Колосов раздраженно пробурчал:

— Я же вам говорил! Тот, кто первым выйдет из воды, скажет: «Эта пещера пустая?» Я должен ответить: «Нет, здесь живут волки».

— Кстати, как вы отсюда вели радиопередачу? — спросил Ермаков.

— На катере. Потому и не могли меня засечь. — Боцман помолчал. — Я выходил в эфир на пять — десять секунд… И сразу же полным ходом шел к острову Северный, где вместе с другими рыбаками ловил рыбу. Однажды я увидел, что к острову Баклан прибыл катер с военными. Я понял, что в эфире меня засекли. Пришлось на время замолчать. Желание у меня было другое.

— Какое? — не утерпел спросить Ермаков.

— Я должен был совершить диверсию… Взорвать атомную подводную лодку. Но я решил похитить Степана Капицу, который строил эту лодку. Я был уверен, что это мне удастся. И я бы похитил его, если бы не вот этот гражданин, — боцман посмотрел на Кольцова-Тарасова. — Он следил за каждым моим шагом, но я не догадывался об этом. Я верил, что он курсант…

«Хитрый тип, но нас не проведешь», — усмехнулся в душе Тарасов.

…Где-то у черных валунов послышался плеск воды. Ермаков и Тарасов, спрятавшись неподалеку от связанного Степана, чутко прислушались. Кажется, кто-то заговорил. Нет, это им показалось. По-прежнему Степан лежал на сухом песке, рядом с ним сидел боцман. Руки ему пришлось развязать.

Время тянулось мучительно долго.

Наконец там, где чернели камни, забулькало, из воды показался человек в маске и ластах. Он вышел на песок и торопливо направился к боцману. Вот он снял маску, и Ермаков увидел его худое лицо, черные, с блеском глаза, дышал он тяжело и неровно. Когда боцман встал, человек спросил:

— Эта пещера пустая?

— Нет, здесь живут волки, — ответил боцман и пожал человеку руку. — Я вас так долго ждал.

— Нас чуть не заметили русские.

— Нас? — переспросил боцман. — А где же напарник?

— Через пять минут выйдет из воды.

— А ты хитер! — усмехнулся боцман. — Боялся, что я мог привести за собой хвост?

Человек молча шагнул к связанному Степану.

— Этот?

— Да.

Он достал из кармана фотокарточку, осветил ее фонариком, затем нагнулся к Капице и посмотрел ему в лицо.

— Он самый, конструктор…

Ермаков крепче сжал в руке пистолет. Тихонько толкнул Тарасова в бок. Это означало! «Будем брать!»

Из воды показался второй человек. Ростом повыше первого. За собой он тащил что-то длинное и круглое, похожее на трубу торпедного аппарата.

«Пенал! — догадался Ермаков, которому не раз доводилось тащить такие пеналы с пищей для подводной лодки еще в бытность водолазом. — Они хотят посадить в него Степана, плотно закрыть и доставить на подводную лодку. А там втиснуть его в трубу торпедного аппарата, а потом и в отсек. Нет, ребятки, сделать это вам не удастся…» Ермаков тихо шепнул Тарасову:

— Стрелять в крайнем случае. Бери того, что пониже ростом, а я этого верзилу с пеналом.

Ермаков прислушался к их разговору. Тот, что вышел из воды первым, спросил:

— Почему здесь нет Серого?

— Его убил отец. Из ружья. А это что у вас? — Боцман кивнул на два бруска, похожих на куски мыла.

— Взрывчатка. Магнит… К борту лодки — и лодке капут! За тобой, Коршун, придем в другой раз. Так решил шеф. А ты молодцом, что такую важную птицу сцапал.

«Дурак ты несусветный, неужели не видишь, что на песке следы? — подумал боцман. — Их тут пятеро, чекистов. Два в пещере и трое наверху…»

— Вы прибыли на «Дельфине»?

— Да. Она выбросила нас у острова Северный, а возьмет судно. Оно здесь рядом…

«Пора!..» Ермаков выскочил из-за камня и осветил людей фонарем.

— Руки вверх!

Следом за Ермаковым из-за укрытия выпрыгнул Тарасов и тоже крикнул:

— Бросай оружие!..

В это мгновение человек, возившийся с пеналом, выстрелил. Он целился в боцмана, но Ермаков успел закрыть его собой, и пуля, разбив в его руке фонарь, угодила ему в левый бок. Воспользовавшись темнотой, диверсант мигом надел маску, взял в рот загубник и бросился в воду. Тарасов, пытавшийся схватить его за ногу, споткнулся о камень и упал. Диверсант, который первым вышел из воды, не успел и шагу сделать, как его обеими руками схватил раненый Ермаков.

— Боцман, вяжи ему руки, — крикнул Ермаков. Тот пытался достать из кармана нож, но это ему не удалось. Тогда он укусил боцмана за руку, в надежде, что тот бросит его, но Колосов лишь закусил губы от страшной боли.

— Ишь ты, кусается, как акула, — через силу улыбнулся Колосов.

Тарасов перевязал Ермакова. Он взял из рук солдата-радиста микрофон и глухо заговорил:

— «Тополь», я — «Чайка». Один диверсант ушел. Блокируйте выход из пещеры. Радируйте морским пограничникам, чтобы перекрыли подход к рыболовецкому судну. Пришлите к причалу «скорую помощь». Как меня поняли? Прием.

Катер шел полным ходом. Ермаков лежал на спине и жадно глотал воздух. Над ним висело черное небо, холодные звезды. Сцепив зубы, он терпел адскую боль, но не стонал, не молил о помощи. Ермаков вдруг подумал о том, как, уходя в ночь из дому, сказал жене, что вернется утром. Но теперь он твердо знал, что в это утро не вернется домой, и напрасно его будут ждать жена и сын. «Может, Алешка и не станет спрашивать, где я и почему нет меня дома. У него свои школьные заботы, — подумал Ермаков. — А Лина, пожалуй, станет звонить на службу. Сердечко у нее пошаливает, как бы беды не стряслось. Надо попросить Тарасова, чтоб зашел домой и все ей объяснил…»

Он повернулся на правый бок, тронул за руку сидевшего рядом Тарасова:

— Зайди к моим. Скажи Лине, что чуток задело меня…

— Не волнуйтесь, Василий Иванович… — Тарасов мокрым платком смочил ему пылающее лицо.

Колосов то и дело поглядывал на раненого.

«Он меня спас от пули», — подумал боцман, и ему стало тяжко от этой мысли.

— Я тут недоглядел… — сказал Тарасов Ермакову. — Не успел обезвредить диверсанта. Ведь он стоял у самой воды, а я этот факт не взял во внимание. Если уйдет от нас, то придется мне отвечать перед генералом.

— Не казни себя, Сережа, — тихо сказал Ермаков. — Я сделал это умышленно. Так надо было. Помнишь приказ Егорова?.. Жарко мне, пить хочется…

Потом Ермаков стал бредить, звал к себе мать. И так жалобно звучал его голос, что у Тарасова сжималось сердце.

— Мама, я еду к тебе. Еду, мама… Ты у меня самая лучшая на свете… Я люблю тебя, мама…

Катер причалил к берегу. Двое санитаров в белых халатах осторожно положили Ермакова на носилки и понесли к машине. Раненый дышал тяжело, прерывисто. Врач, проверив пульс, сделал ему укол, и Ермаков затих.

— Пуля застряла в теле, — сказал врач. И, взглянув на Тарасова, добавил: — Нужна срочная операция…


Капитан 3-го ранга Марков читал сводку погоды. Дверь натужно скрипнула, и в каюту заглянул дежурный по кораблю мичман Капица.

— Товарищ командир, вас ждут у трапа.

— Кто? — Марков откинулся на спинку кресла.

— Какой-то мужчина.

— Да? Проводите его ко мне.

Марков встал, посмотрел на себя в зеркало и с огорчением заметил, что пора бы ему подстричься. Никак не ожидал он гостя в такой поздний час. Странно, но Марков вдруг обнаружил, что он волнуется. Кто он, этот мужчина? И что ему надо? Марков подошел к столу и выглянул в иллюминатор. Море коробилось зыбью. У противоположного берега бухты над траулером, вернувшимся недавно с промысла, почуяв добычу, кружились чайки. Сизый промозглый туман окутал вершины скал, и когда из-за туч выглядывало солнце, он серебрился. Казалось, на скалу положили продырявленное белое покрывало. «Может быть, на эту скалу, что у берега, когда-то смотрел и мой отец, — грустно подумал Марков. — Стоит она недвижимо, а отца давно уже нет. Пропавший без вести… Неужели я так и не узнаю о его судьбе? — Он прошелся по каюте, потом снова застыл у иллюминатора. — Возьму отпуск, заеду к брату, и вдвоем махнем в Ленинград. В музее флота, может быть, найдем что-нибудь об отце. И мать волнуется. Я-то вижу, хоть и говорит она, что погиб отец героем, а мучит ее тот же самый вопрос, что и нас».

— Разрешите войти? — раздался голос за спиной Маркова.

У двери стоял мужчина лет тридцати. Высок ростом, лицо широкое, добродушное, но было в нем что-то и суровое. Поздоровался и загадочно сказал:

— Я представлял вас другим…

— Да вы, пожалуйста, снимайте пальто, — улыбнулся Марков. — Садитесь в кресло. Будьте как дома. Вы небось из порта? На рыбаков мне везет.

— Не угадали, — гость поправил ладонью волосы, потом повесил на крючок пальто, фуражку и снова повторил: — Не угадали.

— Разве вы не рыбак? — удивился Марков. — Постойте, где же я вас видел?.. — Он провел ладонью по гладко выбритому подбородку. — Так, вспомнил. На траулере «Кит», у Петра Кузьмича Капицы. Там я видел вас.

Гость улыбнулся и, глядя на Маркова, сказал:

— Вы не ошиблись, Игорь Андреевич. Я плавал на «Ките» в качестве курсанта мореходного училища. Но то было временное занятие…

— Море, видать, разочаровало? — усмехнулся Марков. — А я как ступил на палубу корабля, так и остался на нем. И не жалею.

Гость снова улыбнулся.

— У каждого своя профессия, — сказал он к вынул из портфеля небольшой сверток. — Это вам, Игорь Андреевич.

— Что? — насторожился Марков.

— Письма вашего отца, Андрея Васильевича. А я — капитан Тарасов, сотрудник органов государственной безопасности.

Марков осторожно взял сверток. Письма отца… Тяжело сжалось в груди сердце. Маркову захотелось тут же достать хоть одно письмо, но он сдержался. «Я буду читать их один, чтобы никто мне не мешал, — подумал он. — А то еще расплачусь…»

— Где вы их нашли? — спросил капитан 3-го ранга. — На траулере «Кит»…

— У Петра Кузьмича Капицы?

— Нет, Игорь Андреевич. Я взял их у боцмана.

— Когда? — удивился Марков.

— Недавно. Совсем недавно…

— Он что, знал моего отца?

— Да, знал.

— Я прошу вас все рассказать… — Марков умолк, но тут же продолжил: — Я всегда думал об отце. Я хочу знать: как он жил? Как плавал на боевом корабле? Как оборвалась его жизнь? Мать говорила мне и Павлу, что его корабль затонул. Но вы же понимаете, что корабли сами не тонут! Их топят. Да — топят!

Тарасов слушал молча, ему тоже передалось волнение Маркова, но он старался этого не показать.

— Боцман Колосов плавал с вашим отцом на одном корабле, — вновь заговорил капитан. — И убил его.

— Моего отца? — встрепенулся Марков.

— Да, капитан-лейтенанта Андрея Маркова. Убил жестоко. После того как от взрыва торпеды тральщик раскололся на части и стал тонуть, ваш отец и боцман оказались в воде. Они доплыли до острова. Ваш отец был ранен в ногу, но боцман помог ему выбраться на берег. А потом… убил. Я был потрясен. Я допрашивал убийцу…

Марков тихо спросил:

— Как это случилось?

— Вашего отца убил предатель… Хотите все знать? Тогда слушайте. Только прошу, не перебивайте меня. Я очень волнуюсь. Это был ваш отец, но я очень волнуюсь…

И капитан Тарасов рассказал все, что узнал от боцмана Колосова. Марков достал из кармана кителя сигареты. Закурил. Он глядел в открытый иллюминатор на сияющий вдали залив. Солнце и небо уже погасли, было тихо, в зыбкой дреме застыло море. Марков глотнул дым, а когда гость умолк, тяжело и неторопливо заходил по каюте. Курить уже не хотелось, и он пальцами загасил сигарету. Посмотрел на капитана.

— Простите… — глухо сказал Марков. — Сколько лет прошло, я не знал, как погиб отец, а тут вдруг все разом открылось. Простите… Да, — спохватился он, — скажите, а как мне увидеть убийцу отца?

Тарасов сказал, что это невозможно.

«Его увезли в Москву, и я не смог его увидеть, — пожалел Марков. — А мне так хотелось увидеть хотя бы его глаза».

Тарасов тихо обронил:

— Я пойду. Вечером мне на поезд…

Он ждал, что Марков попросит что-либо передать капитану 1-го ранга Егорову, потому что тот жил в Москве, куда возвращался Тарасов после выполнения задания. Там его ждала жена, дочурка, которой пошел пятый годик и которую он так давно не видел. Но капитан 3-го ранга вдруг спросил о письмах. Откуда их взял боцман, как они оказались у него? Тарасов давно ожидал этого вопроса, поэтому ответил без промедления. Перед войной Андрей Марков стоял на квартире у матери работницы рыбного порта Зоси, той самой Зоси, с которой боцман после войны был в близких отношениях. Находясь в море, Андрей часто писал письма, но жене не отправлял — боялся, что она станет волноваться. А волноваться ей было нельзя — собиралась рожать. В тот роковой день, когда тральщик уходил на боевое задание, Марков спрятал письма в чемодан и наказал хозяйке беречь их. «А если что со мной случится, то прошу вас, Зося, отправить их моей жене, — попросил он. — Только не торопитесь, а то я могу и задержаться в море…» Больше хозяйка его не видела. Вскоре пришел к ней боцман, знавший, где квартировал командир тральщика, и сказал, что тот погиб, а он, Колосов, после ранения едет в отпуск и завезет письма жене Маркова.

— Но он их вашей матери не отвез, — закончил Тарасов.

Марков кивнул на сверток с письмами.

— Вы их читали?

— Читал… Извините, но так надо было…

— А кто он, Колосов? — спросил Марков.

— Его отец был кулаком, — Тарасов вздохнул. — Когда он был на острове с вашим отцом, то поначалу помогал ему, даже рану перевязал, ягоды рвал… Там же отец написал свое последнее письмо. Он дал Колосову свой адрес и просил, если вдруг умрет, вещи и все письма переслать вашей маме. — Тарасов помрачнел. — Но на острове появились фашисты. Стали их пытать! Тут боцман и выдал вашего отца. Себя постарался выгородить, мол, сын кулака, отца большевики посадили в тюрьму за то, что сжег хлеб. Фашисты, чтобы убедиться в искренности, заставили его убить своего командира. И боцман это сделал. А своим доложил, что жил на острове Баклан, что капитан-лейтенант Андрей Марков скончался от ран у него на руках. После войны боцман тщательно скрывал правду. — Гость бережно снял со стены рамку. На фотокарточке Марков кому-то задорно улыбался. — Я был на заставе вашего брата, — вновь заговорил он. — Они там недавно задержали важную «птицу». И хотя нарушитель оказал пограничникам вооруженное сопротивление, уйти ему не удалось. Поиском диверсанта руководил ваш брат. Пулей у него с головы сорвало фуражку… Да, кажется, нарушитель имеет отношение к гибели корабля, на котором плавал ваш отец.

— Да? — Марков приподнял брови.

— Больше я вам ничего не скажу, — упредил его Тарасов. — Не положено. А вот письмо ветерана, друга вашего отца, осталось у меня. Позже верну его вам.

— О чем оно, если не секрет? — Марков поглядел на гостя из-под насупленных бровей.

— О том, как их корабль атаковала немецкая подводная лодка. Ветеран сообщает ее бортовой номер. Это важная деталь. И пока будет идти следствие по делу агента иностранной разведки Колосова, письмо будет у нас.

— Спасибо вам за все, — волнуясь, сказал капитан 3-го ранга, прощаясь с гостем. — Спасибо…

Когда Тарасов ушел, Марков стал разбирать письма. На него будто пахнуло войной. Пожелтевшие от времени листки бумаги, сложенные вчетверо. А вот фотокарточка. На ней мать с Игорем и Павликом. Она, как неживая, застыла в какой-то неестественной позе. Волосы подрезаны, белая шапочка сбилась набок. На оборотной стороне фотокарточки неровным почерком написано: «Папуля, это я с детками. Береги себя. Твоя Надя». И дата: «7 ноября 1943 года». На другой фотокарточке заснята группа военных моряков и среди них капитан-лейтенант Андрей Марков. Они стоят на палубе корабля и улыбаются. В уголке мелким почерком написано:

«Надюша, мы потопили немецкую подводную лодку. Мы победим! И я вернусь. До встречи. Твой Андрей».

«А вот и не вернулся», — грустно вздохнул Марков и развернул другое письмо. Неровные строчки, написанные, видимо, второпях, заплясали у него перед глазами.

«Милая моя Надюша! — читал Марков. — На Севере уже холодно, а у вас, по-видимому, еще тепло. Я и передать тебе не могу, как тяжело мне тут без вас и как сильно я скучаю. И в море, и на берегу, и даже во время боя ты всегда перед моими глазами. Я ни на минуту не забываю вас. Я очень счастлив, Надюша, потому что у меня растут сыновья. И теперь мне не страшно, если погибну; есть кому продолжить мое дело. Я знаю, ох как тебе нелегко там с малышами, но поверь мне, что здесь труднее. Мы все время в море, то сопровождаем транспорты, то ищем вражеские подводные лодки, то высаживаем десанты в тыл врага. Да разве одному мне тяжело? Сейчас весь наш народ сражается с заклятым врагом. Но теперь можно смело утверждать, что баланс войны в нашу пользу, как говорил нам командующий флотом адмирал Арсений Григорьевич Головко. Он был у нас на корабле, перед тем как мы выходили в море, вручал ордена. К медали «За боевые заслуги» у меня теперь прибавился орден Красной Звезды. Адмирал говорил, что победа близка, что она не за горами. Да и фашисты уже не те, какими были в начале войны. Недавно мы потопили транспорт, стали подбирать из воды гитлеровцев. Я подал одному фрицу руку, а он во вез горло орет: «Гитлер капут!»

Но война, Надюша, все еще идет, и я буду биться с врагом до последней капли крови. Ты можешь быть за меня спокойна.

Завтра снова уходим в море. Вернусь — сразу же напишу. Я прошу тебя, Надюша, побереги себя и наших сыновей. Очень я тебя прошу. Будь здорова. Твой Андрей».


«Милая моя Надюша!

Наконец-то могу тебе написать. Ты, видно, гадаешь, что такое со мной случилось, почему так долго нет вестей? Ничего страшного. Днем 15 июля в море, когда мы сопровождали караван судов и транспортов, налетели гитлеровские стервятники и стали нас бомбить. Два «юнкерса» мы сбили. Одна бомба все же угодила в корабль. Загорелась надстройка на корме, где находились глубинные бомбы и мины. Я кинулся туда стал сбрасывать все это в море, чтобы не взорвались от огня. На мне загорелась одежда, но ребята быстро загасили. В эту минуту, Надюша, я не думал о смерти. Клянусь тебе, дорогая, не думал.

…Взрыва не слышал. Осколок бомбы угодил мне в правое плечо, малость оглушило… Попал я в госпиталь. И вот там, Надюша, я впервые подумал о том, что могу вас потерять. На всякий случай попросил у сестры листок бумаги и хотел было написать для тебя несколько строк, но доктор — седой как лунь майор, между прочим, откуда-то с Дона, поглядел на меня с улыбкой. Ты, говорит, морячок, через месяц вернешься на корабль. Я, говорит, латать тебя глубоко не стану, так, слегка… Долго лежал в госпитале. А теперь уже на родном корабле. Не волнуйся, у меня все зажило.

А как там вы? Что слышно о твоем отце, где, на каком он фронте сражается? Черкни пару строк. Целуй за меня детишек».


«Милая моя Надюша!

Сегодня получил письмо, и не верится, что твой отец погиб в бою на Днепре. Человек он храбрый, но я и не предполагал, что может погибнуть на родной земле. Он как-то писал мне, что мечтает бить фашистов на их территории. Ох как он мечтал! Он люто ненавидел врага и делал все, чтобы уничтожить как можно больше фашистов… Я знаю, тебе сейчас горько! Но возьми себя в руки, потому как у тебя двое малышей. У каждого из нас сейчас есть свое горе, но наши руки не устанут бить врага. Я обещаю тебе, Надюша, что сумею отомстить гитлеровцам за смерть твоего отца.

Что и говорить, тяжкое горе, оно мне обожгло все внутри, ненависти к врагам прибавило. Клянусь тебе, что я отомщу за твоего отца.

Ты сердишься, что я долго не писал. Верно, не писал, но вины в этом моей нет: мы были в Америке, там получали катера. Что тебе сказать об Америке? Рядовые американцы относились к нам хорошо. К причалу, где стояли наши катера, готовясь к переходу через океан (кстати, Надюша, американцы были поражены, узнав, что мы поведем катера своим ходом через океан, да еще осенью; разве понять им наш советский характер!), приходили люди, они приносили различные вещи, просили взять их в подарок «храбрым русским солдатам». Мне девушка американка подарила зажигалку и сказала: «Рус карош, рус, бей Гитлер!» Ей лет двадцать, и она понимает, что только мы, советские люди, разобьем Гитлера.

Сама видишь, что сорок третий год принес нам немало замечательных побед на всех фронтах. Чего мне хочется, так это дожить до Победы. Хоть одним глазком увидеть бы своих сыновей. Небось на меня похожи, да? Я знаешь тут о чем подумал? Если со мной какая беда случится, то не падай духом. Советское государство поможет тебе воспитать детей. Но я останусь живой и вернусь домой…»


«Милая моя Надюша!

Уже наступил декабрь, а там не за горами и Новый 1944 год. Три года войны. Я постарел малость, на висках седин прибавилось. Знала бы ты, как тоскую по детям. Я же не видел их, кроме как на фотокарточке. Ты счастливая, что держишь их на руках, кормишь, они всегда с тобой, ты видишь их улыбки, слышишь милые голоса, а я лишен всего этого. Если бы мне дали самое опасное задание и сказали, мол, выполни его, тогда поедешь домой на сутки, я бы немедленно пошел. Помнишь, у Шиллера: верная любовь помогает переносить все тяжести. Это правда, я испытал на себе.

Поеду ли я еще в Америку? Нет, не поеду. Наши союзники ведут себя неприлично, они срывают военные поставки. Адмирал Головко говорил нам, что в этом году (1943) отправка военных грузов северным путем из Англии почему-то и без того резко сократилась. Вчера, 2 декабря, к нам в Кольский залив прибыл союзный конвой: пять транспортов, один танкер и восемь миноносцев. И это после восьмимесячного перерыва! Хоть мы и в дружбе с американцами да англичанами, но скажу тебе прямо: капиталисты остаются капиталистами. Как ни ряди волка в овечью шкуру, он остается волком. Жаль им, видно, что мы бьем Гитлера, вот и тормозят с военными поставками. Словом, они проявляют к нам лицемерие.

А трусы эти англичане невероятные! Когда их корабли подошли к острову Кильдин, там стоял густой туман. И что же? Их адмирал Фрэзер, командующий Британским флотом, срочно шлет депешу нашему адмиралу Головко, мол, дайте, господа русские, лоцманов, а то без них мы отказываемся идти в Кольский залив. Хорош гусь, а? А ты знаешь, что этот самый Фрэзер осенью 1918 года был в России и вместе с генералом Денстервиллем на Каспии воевал против Красной Армии? Он даже угодил в тюрьму. Сама понимаешь, доброты от такого союзничка не жди!

Ладно, хватит об этом. Я лишь хочу, чтобы ты, все мои земляки там, в тылу, не очень-то молились богу за этих американцев да англичан. На копейку помогут, а на рубль шуметь будут…

Ты только не плачь, Надюша. Я ведь всегда пишу тебе правду, только правду. Я очень люблю тебя, и эта любовь помогает мне бить врага, переносить все невзгоды…»


А это письмо длинное, видно, писал его отец в море.

«Милая моя Надюша!

Все эти дни чисто и светло было у меня на душе, и сердце не ныло. А сегодня — беда… Ты помнишь, на нашей свадьбе был Вася Окунев, мой товарищ по флоту? Тут, на Севере, он командовал «Алмазом». Он ко раз говорил, что любит свой корабль, что даже слышит, как стонет он во время шторма. Помнишь, когда мы провожали тебя на поезд, он сказал в шутку, что прощается с тобой навсегда. Ты еще смеялась, просила его рассказать что-нибудь забавное, приглашала его в гости. Теперь, Надюша, нет капитан-лейтенанта Окунева. Погиб. Вражеская лодка торпедировала корабль, и Окунев вместе с ним ушел на дно. В честь героев на корабле мы приспустили флаг…

Те, кто остался в живых, рассказывали, что по советскому сторожевику фашисты выпустили две торпеды. Когда корабль стал тонуть, неподалеку всплыла фашистская подводная лодка. В надводном положении она прошла полным ходом. Гитлеровцы даже не попытались спасти людей, потому что они изверги, а не люди. Потом уже, в базе, когда с нами беседовал командующий флотом адмирал Арсений Григорьевич Головко, он сказал о командире «Алмаза» так: «Этот моряк был с сердцем Данко. Он так любил свой корабль, что даже в самые опасные минуты не покинул его». Надюша, я горжусь, что у меня был такой друг. Если мне суждено будет вернуться домой живым, то я обязательно поеду на родину Васи Окунева и расскажу его родным, как он погиб…

Надюша, мы уже подходим к вражескому берегу, будем высаживать отряд разведчиков. Море рычит за бортом, ночь глухая и темная. Только бы не заметили нас. Мы уже не раз ходили в тыл врага, и все обходилось благополучно. Так будет и в этот раз…»

Марков вдруг почувствовал тяжесть во всем теле и больше не мог читать письма. Но что это? Он взял клочок бумаги, и на нем карандашом было написано:

«Наш корабль бомбили «юнкерсы». Я был ранен в ногу. Лежу в лазарете. Со мной тут боцман Колосов, он достал где-то молока, напоил меня. Рана уже заживает, скоро снова уйдем в море…»

— Втерся к отцу в доверие, а потом убил его, — вслух произнес капитан 3-го ранга и, растревоженный, заходил по каюте.

Пожелтевшие листки… Они вобрали в себя героическую жизнь.

— А я к вам, — в каюту вошел комбриг Громов. Садясь в кресло, он кивнул Маркову: — Письма отца? Вы считали его пропавшим без вести, а он — герой!.. — Громов сделал паузу. — Вот что, Игорь Андреевич, вам надо срочно ехать в Москву.

— В Москву? — удивился капитан 3-го ранга.

— Да. Вас и штурмана вызывает товарищ Егоров. Вы ему очень нужны в связи с задержанием нарушителя и атакой подводной лодки. И еще, — капитан 1-го ранга спросил: — У вас был капитан Тарасов?

— Был. Он передал мне письма отца, — тихо отозвался Марков.

— По этому делу и вам надлежит быть там. Сдайте дела помощнику и сегодня же вечером вылетайте в Москву. А теперь покажите, пожалуйста, фотокарточку вашего отца.


В Москве лил густой дождь. Марков весь промок, пока добрался к площади Дзержинского. Перед отъездом на Север он собирался побывать на Красной площади, сходить в Большой театр. Но капитан 1-го ранга Егоров сказал, что вряд ли у него для этого найдется свободное время. «Вы еще нужны адмиралу», — строго добавил он.

И действительно, после совещания, на котором во всех деталях был обсужден эпизод с чужой подводной лодкой, генерал пригласил к себе в кабинет Маркова и лейтенанта Руднева. Здесь был также адмирал. Марков где-то встречался с ним. И вдруг вспомнил — так ведь адмирал был на «Алмазе» в роли посредника! Может, подойти и поздороваться? Но адмирал сам подошел к нему, пожал руку. Спросил, как поживает капитан-лейтенант Лысенков.

— Ловко он тогда мину укротил, — тепло сказал адмирал. — Только поторопился и не разглядел, что мина была не времен войны. И предназначалась она для нашей атомной подводной лодки… Ну а вы молодцом, товарищ Марков, такого опасного нарушителя задержали. Да и лодка не ушла…

В разговор вмешался генерал. Он тоже похвалил Маркова за четкие действия в море, потом спросил: все ли ему ясно?

— Судно, товарищ генерал… — Марков замялся. — Почему оно маячило у острова Баклан?

Генерал улыбнулся. Он сказал, что «рыбаки» обеспечивали подводную лодку. Когда она шла между островами, судно создавало сильные помехи, и не каждый акустик мог распознать шум от ее винтов. А вот матрос Егоров — молодчина…

— Как он теперь служит? А то его отец волнуется…

— Отлично! — Марков почувствовал, как кровь прихлынула к лицу, и, чтобы хоть как-то скрыть свое смущение, спросил: — А боцман все признал?

— Это знать вам не положено, — улыбнулся адмирал. — Колосов признался, что был завербован еще в сорок четвертом году, прошел подготовку в шпионско-диверсионном центре в Норвегии на одном из островов и был заброшен в наш тыл…

Марков слушал его, а сам думал о том, что всего один год не дожил отец до конца войны. Ему было бы сейчас пятьдесят пять лет. Живи, радуйся, воспитывай внуков. Видно, не судьба ему видеть своих сыновей. Видно, не судьба… «Теперь-то и мама будет знать, что погиб наш отец смертью героя…»

— У меня к вам, товарищ Марков, есть один вопрос, — заговорил капитан 1-го ранга Егоров. — В одном из писем ваш отец пишет о гибели сторожевого корабля, которым командовал его друг капитан-лейтенант Окунев. Когда мы подняли архивы, то оказалось, что «Алмаз» и корабль, на котором служил ваш отец, были уничтожены торпедами. И знаете, что бросилось в глаза? Перед тем как выпустить торпеду по своей жертве, субмарина поднимала перископ, разглядывала свою жертву, а потом выпускала по ней торпеду. Все попадания — в кормовую часть корабля, видимо, в расчете на то, чтобы лишить его хода, а уж потом добить.

— Вы хотите сказать, что все корабли топила одна и та же субмарина?

— А вы догадливы! — улыбнулся Егоров. — Да, такой вывод сделали и мы. Нам удалось узнать, — продолжал Егоров, — что сторожевой корабль Окунева потопила подводная лодка с бортовым номером триста восемьдесят семь. Командовал ею Бауэр. Он торпедировал и корабль вашего отца.

— Он что, живой еще? — спросил Марков.

— Нет, эту лодку в декабре сорок четвертого года у входа в Кольский залив уничтожил командир эсминца «Живучий» капитан третьего ранга Рябченко, которого я хорошо знал. На дистанции трех кабельтовых он обнаружил субмарину, атаковал ее глубинными бомбами, а затем таранил. Возмездие, как видите, настигло морского пирата. Но остался его сын Генрих Бауэр. Ему сейчас сорок лет, он был задержан пограничниками заставы майора Павла Маркова, вашего брата. Кстати, диверсант, которому удалось уйти из пещеры, тоже схвачен. Он пытался подплыть к «рыбакам» и подняться на их судно, но моряки сторожевого корабля капитана второго ранга Соловьева обнаружили его. Жаль, что пострадал Ермаков, он все еще в госпитале…

— Спасибо вам за все, — волнуясь, сказал капитан 3-го ранга, прощаясь с генералом и Егоровым.

На третий день Марков и Руднев приехали в Синегорск. Возвращались на корабль под вечер. Солнце скатилось за горизонт, небо поблекло, а море застыло в зыбкой дреме. Руднев шагал молча, он ждал, что скажет командир. У пирса они остановились, глядя на корабль, который слегка покачивался на воде.

— Ты знаешь, о чем я сейчас думаю? — спросил капитан 3-го ранга штурмана. — Я думаю о тех, кто в море…

27

Утром Аким собирался на рыбалку. Солнце зябко куталось в дымчатых тучах, накрапывал дождик, но вскоре перестал, и небо заголубело. Еще с вечера Аким просмолил лодку, достал из сарая сеть. Она была старая, с дырами. В последний раз ее чинил Петр, когда приезжал домой после окончания мореходного училища. Латал сеть черными нитками — белых тогда не нашлось. Вот они, черные заплаты… При мысли о сыне у Акима холодела душа. Никак не мог он вытравить Петьку из памяти. Бывало, уснет Аким, и тут же появляется Петр. Порой слышался его громкий, с хрипотцой голос: «Батя, мы еще с тобой в океане поплаваем!» Даже перестал Аким ходить на охоту, только бы не вспоминать о сыне. Но ружье берег пуще прежнего. Павел, муж Марфы, просил продать ему двустволку, но Аким никак не соглашался. «Это ружье небось душу тебе холодит, да еще висит оно у тебя на видном месте», — говорил сосед. «У меня душа и так вся в ранах», — отнекивался Аким.

Весной приехал с границы в отпуск прапорщик Василий Костюк, сын Марфы. Приехал с женой и пятилетнем сыном Степой. Малыш колобком носился во дворе Акима, все просил взять его с собой на речку.

— Дедусь, я тебе щуку поймаю, меня папка научил раков на озере ловить! Во какие! — и малыш разбрасывал руки в стороны.

Аким слушал карапуза и горевал: «А у меня нет внучка…» Поначалу Аким пытался узнать адрес Ольги. Долгими зимними вечерами он сидел у печки, и его одолевали мысли о невестке: где она и как живет? Слыхал от капитана траулера «Кит», что уехала Ольга к матери под Воронеж. Но после смерти сына Аким не стал наводить справки об Ольге. Пусть не знает, что он убил Петра. Так будет для нее лучше. Но вот приходила весна, и Аким снова начинал думать о невестке. Не раз собирался поехать в те края, до слез хотелось хоть одним глазом взглянуть на Петькину любовь, да все не решался сесть на поезд. Вдруг Ольга вышла замуж, как ему тогда быть? Да и кто он теперь для нее? Она молодая, как говорил Петр, красивая, такая враз найдет себе мужика. О Петре небось давным-давно забыла. И все же мысль увидеть Ольгу мучительно будоражила его. Понимал Аким, что пора уже забыть и сына, и Ольгу, что о себе надо подумать, о своем здоровье. Под Новый год целый месяц пролежал Аким в больнице. И такая тоска была, что хоть плачь. Особенно тяжко было, когда в выходной день в больницу приходили родственники. Ко всем приходили, а к нему никто. Правда, Марфа однажды была у него. Так кто она для Акима? Соседка…

— Ты, Акимушка, зря не едешь к невестке, — однажды уколола его Марфа. — Может, от Петьки народила тебе внука, да мается одна, горе свое сама несет… Совесть тебя не мучает?

— Марфа, ох ты и жестокая баба, прямо в сердце колешь… — Аким с трудом передохнул. Ей бы помолчать, потому как Акиму сделалось дурно, хоть и терпел он, а она стала говорить, что, мол, если Петр любил Ольгу, то не может она так быстро его забыть.

— Видать, у Ольги и адресок твой есть…

— Не греши, Марфа, — сердито отозвался Аким. — Будь адресок, она бы прикатила сюда. Ну, если не жить, то хоть бы повидать, какой у ее мужа отец-то.

— Боится тебя, должно быть, потому и не едет к тебе.

— А чего бояться?

— Сам же сказывал, что Петр к ней торопился на день рождения и свой катер угробил…

— Как же теперь, а? — вопрошал Аким. — Ехать мне в те далекие края или воздержаться? А может, черкнуть пару слов капитану судна «Кит»? Хотя чего бумагу портить, он, должно быть, про меня уже забыл… Нет, не поеду я… Ищи где-то под Воронежем Ольгу. Смеяться люди будут.

— Павка мой прихворнул, а то бы поехала я с тобой, — посочувствовала Марфа.

Потом, лежа на диване, глядел Аким в темное окно, и щемящая грусть одолевала его. За окном шумел дождь, струйки стекали по окну, и Аким невольно вспоминал те дни, когда ездил на далекий Север «хоронить» сына. По правде сказать, его давно мучила совесть, что не написал он капитану судна о том, как умер Петр. Не раз он собирался это сделать, а духу не хватало — стыдился и за себя, и за своего сына. Тогда он уверял капитана, что Петр — надежный человек, что море для него было главным в жизни. А что теперь?..

Жилось Акиму не в радость. Дни проходили серые, скучные. Уж кто выручал его, так это непоседливая Марфа. Она частенько навещала его: то огород поможет вскопать, то убрать картофель. Когда-то она не скрывала своей боязни, что ее сын пошел служить на границу. «Там пули что осы летают», — сказывала она. А теперь Василий стал прапорщиком и когда приезжал домой на побывку, Марфа наряжалась в костюм, прикалывала к блузке золотую брошь, которую ей подарила мать на свадьбе, и горделиво шагала по улице с сыном. А уезжал сын, она через два-три дня приходила к Акиму и жаловалась, что скучно ей без внука.

«У нее и сын, и дочь, а я один, как березка в поле», — завидовал Аким.

Рубцов свернул сеть, бросил ее в мешок и собрался было уже идти, как появилась Марфа. На ней платье из голубой шерсти, белая с красными цветочками косынка.

— Акимушка, доброе утро! — воскликнула она. — А я к тебе…

Аким бросил мешок, подошел к калитке, отворил ее, чтобы Марфа вошла во двор.

— Ты чего это, соседушка? — спросил он. И вдруг у него мелькнула в голове предательская мысль: «Вот если бы не было у нее Павки, сразу бы женился…»

— Чай, забыл, да? Моя Зоя закончила институт. Диплом получила. Я так рада, так рада, что и не высказать тебе. Вечеринка у нас… Придешь, а?

«Ну вот и твоя Зоя нашла свою судьбу, а ты Петра моего кляла», — подумал Аким. А вслух сказал:

— На рыбалку я собрался. Ты, Марфа, не серчай.

Она не обиделась. Сердце подсказало Марфе, почему Аким не хочет быть на вечере у ее дочери. Зою-тообманул Петр. Ох, как обманул! Но и его кара настигла…

— Я тебя понимаю, — тихо отозвалась Марфа. — Но разве моя вина в том, что Петр не взял Зою в жены? Может, и жил бы еще…

— Не надо, Марфа… Во мне любовь к сыну давно угасла. Вырвал я ее из своего сердца…

Мимо двора вдоль забора прошел дед с мешком за спиной. Серко зарычал.

— Лежи смирно! — прикрикнул на пса Аким. Ему хотелось, чтобы Марфа скорее ушла. Ведь не раз просил ее не трогать Петра, так нет же, снова защебетала. Но Марфа все стояла, о чем-то размышляя. И, чтоб сгладить свою неловкость, Аким спросил: — Павка-то где?

— Дома. Нога у него ноет. Видно, от осколка. И как он угодил на мину? Не одну сотню этих «лепешек» на войне обезвредил, а та, что нашли в балке, где пахали, укусила Павку. Ну, скажи, Аким, где справедливость? Павка трижды лежал в госпитале, горел в машине, тонул в речке… Сколько выпало на его долю! Потому и вся голова белая, словно мукой кто посыпал. А тут эта мина…

— Могло и убить… — поддакнул Аким. — Так ты, Марфа, поглядывай на мой двор. Я тебе свежей рыбки принесу.

Марфу позвала дочь, и она ушла.

Аким сел на приступок крыльца и мысленно перенесся на далекое Северное море, куда пять лет тому назад ездил «хоронить» сына…

Солнце поднялось высоко, лучи его палили нещадно. Акима потянуло в сон. Он привалился спиной к столбу и задремал. Очнулся от громкого лая Серка. Аким поднялся, хотел было открыть калитку, но какая-то женщина с мальчиком лет пяти, одетым в серые брючки и такую же серую кепку, сноровисто открыла щеколду и смело вошла во двор. Женщина — черноглазая, с лицом светлым, как на картинах русских художников, с косами за спиной. Мальчик что-то бросил собаке.

— Петрусь, не балуйся, а то укусит! — и поглядела на Акима: — Гостей принимаете?

— Ты кто будешь, дочка? — спросил Аким затаив дыхание.

— А вы на моего сынка поглядите, — она мягко улыбнулась.

Аким поглядел на малыша и закаменел. Как похож на Петра! Открытый прямой лоб с копной волос на голове, шустрые, слегка настороженные глаза, ямочка на подбородке. С ребенка Аким перевел взгляд на его мать. Лицо ее вдруг обрело какую-то внутреннюю непроницаемость, вроде как судорога его свела. Но вот тонкие губы женщины дрогнули, лицо приняло веселое выражение.

— Ну, похож? — тихо спросила она.

— Ты… ты и есть Ольга? — с трудом выдавил Аким, все еще не веря, что женщина и есть жена его сына Петра. Бывшая жена…

— Да. А Петя — ваш внучек… — Она хотела сказать еще что-то, но вдруг шагнула к Акиму, приникла к его могучей груди головой и заплакала. — Нет у нас ни мужа, ни отца. Утонул Петька в этом проклятом море…

Аким ласково провел по ее голове широкой ладонью.

— Я давно ожидал тебя, Ольга… Рад, что ты приехала, моя милая невестушка. Ну, ладно, пойдем в дом. Пете, чтоб не мешал нашему разговору, я дам мяч. Пущай во дворе кувыркается. Серко его не тронет…

Сидя в комнате на старом расшатанном стуле, Ольга вытерла платком красные глаза.

— Никак не могу забыть Петра. — Ее тонкие длинные пальцы нервно комкали платок. — Этой осенью собираюсь поехать в Синеморск к рыбакам. Буду просить начальство, чтобы ему памятник поставили. Не для меня… Для сына. Пусть знает, что его отец не зря погиб…

У Акима от этих ее слов мороз по коже пробежал. С его губ едва не сорвалось: «Предатель Петр, а не герой!..» Он поглядел в ее лицо, и такая жалость пробудилась в нем к Ольге, что на сердце защемило. Хотелось тут же обнять ее, хоть как-то утешить. Но он сидел не двигаясь. В ее больших голубых глазах затаилась печаль, и ничего не мог сделать Аким, чтобы рассеять в ней эту печаль. Он и в себе-то не мог подавить страха: ведь не знает Ольга, чем кончил ее муж, а говорить Акиму ох как боязно.

Глаза Ольги забегали по комнате, она что-то искала, потом остановила их на хозяине.

— Попить бы воды… во рту пересохло…

— Может, молока? — тихо спросил Аким. — В погребе оно, я мигом достану…

— Нет уж, воды дайте…

Аким поднялся со стула и, пошатываясь, шагнул в коридор, где стояло ведро с водой. Черпнул железной кружкой. Ольга жадно выпила, вернула ему кружку.

— Любила я Петра так, что порой и разум мутнел. И он жить без меня не мог… Про вас часто рассказывал: и как вы на море врага били и как в десант ходили… Пуля-то небось все еще сидит под бедром?

— Она мне не мешает, и я ей тоже, — усмехнулся Аким. — Прошлое чего вспоминать? Одна тоска на душе. А война… — он замялся на секунду, — война разве мне одному душу перепахала? Я-то живым домой вернулся, а мои дружки, земляки, значит, с которыми вместе в школе учился, полегли как один. Все семь дружков! Один погиб под Ростовом, другой наскочил на мину и ничего от него не осталось, третий сгорел в танке… А вот Гриша, брат моей соседки Марфы, разведчиком был. На самолете его в тыл врага забрасывали… Схватили фашисты где-то под Минском и повесили. Жена осталась с двумя малышами… Потому Марфа за сына своего переживала, когда ушел тот служить на границу. А Васька-то прапорщиком стал.

— У каждого свое, — заметила грустно Ольга. — Мой Петр без моря и жить не мог. Мечтал покорить океаны, да судьба не выпала ему…

— Не надо об нем… — еле слышно попросил Аким. — Душа горит…

— Вам своим сыном гордиться надо, погиб как герой. Потому и памятник желаю для него просить. А если начальство не пойдет на такое дело, тогда я сама… Денег соберу, а своего добьюсь. Вы небось пожелаете мне помочь?

— Ты насчет памятника не надо… Не понимаешь, что ли? — глаза у Акима повлажнели.

— Что понимать-то? — удивилась Ольга. — Петр был лучшим штурманом на траловом флоте… Ох и тяжко мне жилось эти годы, Аким Петрович, — призналась Ольга. — Больная мать на руках… Я весь день на почте… А мне хоть бы одно письмо пришло… Ни от вас, ни от рыбаков. Даже капитан «Кита» Петр Кузьмич забыл меня. Горе, оно сближает людей, а у меня получилось наоборот.

Аким встал, прошелся по комнате. Слова Ольги жгли его душу.

— Я вся слезами изошла…

Аким, остановившись у стола, на котором стояла тарелка с яблоками, тихо обронил:

— Не в слезах дело, Олюшка…

— А в чем?

— В нем самом, в Петьке, дело. Так-то, голубка…

Аким решил раскрыть правду невестке, но не знал, как к такому разговору подступиться.

— А чего ты плачешь, Ольга? — голос Акима стал строгим. — Это же к тебе Петька торопился? На день рождения… Капитан «Кита» Капица прямо заявил, что ты виновна в его гибели. Что, не так?

— Может, и так… — глухо отозвалась Ольга.

— Потому и не стал я искать тебя, — признался Аким. — Откуда мне знать было, что дите у тебя от Петра народилось?

— Разве Петр Кузьмич не сказал? — удивилась она. — Я ведь ему во всем созналась… А Петру не успела открыться…

Аким царапнул ее взглядом.

— Не дело это, Ольга… Ох не дело!.. Сколько лет молчала? Небось злость тебя скрутила? Неужто не могла раньше приехать?

— Не могла…

— Почему так?

— Вас боялась… — Ольга подошла к тумбочке, над которой висели фотокарточки, и стала разглядывать их. — Вы же сами говорите, что погиб он из-за меня?

— Разве знаешь, где тебя беда подстерегает? — вздохнул Аким. — Я вот был на фронте. Трое нас сидело в блиндаже. Снаряд угодил в самый верх. Двоих насмерть, а меня даже осколком не задело. Чуток землей присыпало… Вот ты жена Петьки, скажи, что его погубило?

— Горячий он был не в меру, в самое пекло лез…

— А я полагаю, не в этом суть, — решительно возразил Аким, чувствуя, как напрягается все тело. — У меня нет от тебя тайны. Трусость Петра сгубила. Это же надо… Самое святое предал — Родину. Веру в нашу жизнь предал! А кому нужна жизнь без веры? Нет, Олюшка, трус Петр, потому и сбежал…

— Куда сбежал? Он же утонул…

— Утонул, да? — спросил Аким, прищурив глаза.

— Так я же хоронила его на море, венок бросала. Начальник порта даже сказал, что Петр Рубцов был рыцарем моря! Нет, я вас не понимаю.

— Я тебе что скажу, — начал Аким, чувствуя, как горький ком подкатил к горлу. — Вон ружье на стене видишь?

— Вы о чем, Аким Петрович?

— Я Петьку и порешил из него… — скорбно признался Аким.

— Что?!

— Из этого вот ружья Петьку…

Ольга не сразу поняла его слова, а когда осмыслила, то побелела, губы у нее подернулись чернотой.

— Вы его из ружья? — задыхаясь, выдавила она. — Нет, этого не может быть! Родной отец — и вдруг убил сына… Что вы говорите! Ведь Петр утонул в море!

— Нет, он не утонул! — прошептал Аким. — Люди, кто был на катере, погибли. А он не погиб… Он выбрался на берег… А ко мне приехал с чужого берега. Да, с чужого берега. Он продал дьяволам свою душу… — голос у Акима сорвался, и он умолк.

Ольга, потрясенная услышанным, не могла что-либо сказать. Она зачем-то сорвала с головы косынку, вцепилась обеими руками в свои косы и зарыдала:

— А я-то, дура, молилась на него…

Аким тронул ее за трясущиеся плечи, тихо сказал:

— Не плачь, Ольга… Опомнись. — Аким перевел дыхание. — Не плачь, а то твои слезы душу мне жгут… Вон, погляди на себя в зеркало, лицо белее стены. Ну, не плачь, я прошу тебя, ну? Я, может, весь слезами изошел. Один был сын у меня, и того потерял…

— Ну и жестокий же вы… — вырвалось у Ольги. — И как только у вас рука поднялась на сына?

Аким побледнел.

— Это я-то жестокий? — Он вытер со лба выступивший пот. — Эх, Ольга… — он тяжко задышал. — Убил я Петьку, потому что он стал врагом. И твоим, и моим врагом… Родина таких людей карает жестоко… Вот как сын мой предал меня, — закончил свой рассказ Аким. — И поверь, нет у меня к нему жалости…

В комнате стояла мертвая тишина, только слышно было, как на стене тикали часы. Аким был во власти прошлого.

— Вот я фронтовик, да? А спроси, что мне вошло в душу? Не знаешь! А я тебе скажу, Ольга. След торпеды… В море мы нередко транспорты сопровождали. Я тогда плавал на эскадренном миноносце. В тот день ярко светило солнце. Море, правда, дыбилось. Даже не верилось, что шла война. Я стоял на мостике. И вдруг увидел след торпеды — пенистый, бурунчиком. Душа захолонула. Хочу крикнуть, что вижу след торпеды, чтобы командир сделал нужный маневр, и не могу. Вроде язык отняло, все во рту одеревенело. Ноги будто приросли к палубе. Но след торпеды и без меня увидели сигнальщики. Командир, ясное дело, не растерялся. Корабль резко повалился на правый борт, задрав кверху нос. Но поздно. Взрыва не избежать. Неожиданно из-за кормы корабля выскочил тральщик. Он-то и подставил свой борт вражеской торпеде. Перед моими глазами вспыхнул огонь, потом кверху взметнулся белый столб воды. Через минуту все стихло. Лишь чайки горланили.

— А тральщик? — встрепенулась Ольга.

— Разломился надвое и затонул. Ни один моряк не спасся. У моря знаешь какая глотка? Ого-го! — Аким помолчал. — След торпеды… Столько уже лет прошло, пора уже и морю помелеть, а мне все этот пенистый след по ночам снится.

— А вы, вижу, немало горя хлебнули…

Аким обнял невестку и поцеловал в щеку.

— Спасибо тебе, дочка… У тебя небось тоже есть отец?

На лице Ольги выступили розовые пятна.

— Был, да сплыл…

— Бросил семью?

— Помоложе нашел… — Ольга отвернулась, чтобы не видел Аким, как у нее мелко задрожали губы. — Мать так переживала, что заболела…

Аким опустил голову.

— Видишь, мы с тобой породнились. Что ж, будем жить одной семьей. У нас тут солнце льется с крыш. Речка рядом… Дом у меня справный, три комнаты. Как раз нам по одной.

Ольга помолчала, потом сказала, словно высекла огонь:

— Я не смогу тут жить, Аким Петрович. Домой поеду… Подальше от могилы Петра. Вы только Петеньке ни-ни…

— А как же я? — испугался Аким. — Годы не те… Хвораю… И без внучка не смогу теперь жить. Вылитый Петька… — На глаза Акима набежали слезы. — Ты прости, дочка, прости… Это слезы радости, что внучек у меня есть. Наш рубцовский род продолжит. Петр не в счет. Бывает, что и на вспаханном поле сорняк не вымирает…

Ольга ничего не ответила.

Всю ночь Аким пролежал на топчане под деревом. Ночь стояла теплая и тихая. Сон к нему не шел. Уговорил он Ольгу, чтобы та ложилась в комнате. Внука он положил рядом с собой. Петя крепко спал, обхватив деда маленькой ручонкой. Он мурлыкал что-то во сне, но не просыпался. Когда рассвело и солнце брызнуло горячими лучами, он вскочил с топчана и, схватив деда за бороду, звонко защебетал:

— Дедусь, пойдем на речку. У тебя есть лодка?

— Есть, Петрусь…

— А щуки в речке есть?

— Есть, внучек…

Из дома вышла Ольга. Она позвала сына умываться и грустно сказала Акиму:

— Я сейчас иду на поезд. Не хочу, чтобы ваши соседи видели меня…

— Да, да, тебе надо ехать. А как же я?

— И вы с нами, папа…

У Акима подкосились ноги. Он присел на приступок, чувствуя, как заколотилось в груди сердце. Не думал он, не ведал, что судьба сроднит его с Ольгой. Теперь он знал, что до конца жизни у него есть добрые люди.

— Спасибо, дочка… Тоже надо мне дом на присмотр определить, вещи собрать… — Он помолчал. — И вот я о чем думаю, Оля… Нелегко мне отсюда уехать… Корни глубоко пустил. Но буду их рвать, это уж факт. Теперь я без внучка и жить на свете не стану…

Поздно ночью поезд уплывал в темноту. Аким стоял в тамбуре и до боли в глазах глядел на родную станицу. Сколько лет в ней прожил? Вот странно, уходил на фронт, слезы на глазах были, боялся, что не вернется в родные края. А сейчас на душе легко и весело, словно уезжал он из станицы в гости.

— Деду, — подскочил к нему Петя. — Мамка зовет кушать… Деду, а ты лодку мне сделаешь?

— Еще какую! Сама будет бегать по воде!..

Петя помолчал. Потом вдруг спросил:

— Деду, а знаешь, где мой папка? Он далеко в океане. Скоро вернется и привезет мне настоящий корабль.

Аким почувствовал, как по щекам у него покатились слезы. Он незаметно смахнул их и, взяв малыша за руку, зашагал в купе, где их ждала Ольга.


Москва — станица Кущевская

Примечания

1

Поисково-ударная группа.

(обратно)

2

Главный командный пункт.

(обратно)

Оглавление

  • ПРОЛОГ
  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
  • 6
  • 7
  • 8
  • 9
  • 10
  • 11
  • 12
  • 13
  • 14
  • 15
  • 16
  • 17
  • 18
  • 19
  • 20
  • 21
  • 22
  • 23
  • 24
  • 25
  • 26
  • 27
  • *** Примечания ***