Свинобаза (СИ) [notemo] (fb2) читать онлайн

- Свинобаза (СИ) 688 Кб, 142с. скачать: (fb2)  читать: (полностью) - (постранично) - (notemo)

Возрастное ограничение: 18+

ВНИМАНИЕ!

Эта страница может содержать материалы для людей старше 18 лет. Чтобы продолжить, подтвердите, что вам уже исполнилось 18 лет! В противном случае закройте эту страницу!

Да, мне есть 18 лет

Нет, мне нет 18 лет


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

========== Сакраменто 1/2 ==========

— Попахивает наебаловом.

— Какие подводные?

— Это наебалово.

1.

— Я так ненавижу всё это, блять.

Макароны, плавающие в вязком подобии того, что принято называть сыром, отвратительно перекатывались в тарелке, когда Бертольд мешал их вилкой. Это не хотелось есть. Это было похоже на переполненный кафетерий старшей школы: странный, липкий контингент, никак не тянувший на «рабочий класс». Они богатые и красивые, на отцовских или своих тачках, а Бертольд…

Бертольд убрал с подноса тарелку с макаронами. Ларри невзначай глянул на ярко-жёлтое месиво, затем на свою порцию, наполовину уже съеденную. И как-то нахмурился:

— Чувак…

Ларри, вообще-то, не был таким же богатым, как жирная масса вокруг — с ним дружить не особо выгодно. Но, в отличие от остальных, именно он Бертольду понравился из всех ботанов, с кем можно завести полезные знакомства. Имел схожие с ним интересы; комиксы и противостояние Годзиллы с Кинг-Конгом, лишние денежки в кармане и серебристый Линкольн Таункар, завещанный почившим дедушкой. Такие справедливо занимают места в сердцах униженных и потерянных детишек из неполных семей. Бертольд чувствовал себя чужим, как и Ларри, один из затравленных подростков. Но Ларри жрал эту пародию на «мак энд чиз». Да и ему нравилось.

Вот это Бертольд не одобрял.

Они расположились в углу проклятущего кафетерия, откуда открывался хороший обзор на все столики; Бертольд смотрел за горбатую, тощую фигуру Ларри — там, через ещё один стол, сидел парень в светлой джинсовке. Стриженный под Джонни Кэша, прилизанный и холёный блондинчик, в остроносых ковбойских сапогах и с голливудской улыбочкой. В окружении популярных мальчиков и симпатичных девчонок. Вот он нужен Бертольду. Не червь Лоуренс Конрад. Вокруг этого ковбоя крутилось что-то тёмное, это Бертольд чувствовал своей задницей будущего уголовника. На всякую шваль у него давно открылась чуйка — спасибо улице — и Бертольд поэтому давно наблюдал за парнем в джинсовке. Зацепился как за последнюю возможность выйти из школы сразу в люди, а не догнивать в колледже несколько лет и остальную жизнь — на честной пыльной работе.

Бертольд давно понял сквозь регулярные прыжки из города в город — из штата в штат — что близких в школе надо подбирать исходя из выгоды. Добиваться расположения людей с совершеннолетними друзьями; те могут достать банку самого паршивого пива (на что деньги есть). Или защищать ботанов от травли, чтобы всегда иметь под рукой помощника по бесполезным проектам. Просто потрепаться, создать видимость, мол, ты не совсем отбитый, и тебя можно не задевать как минимум потому, что вроде бы с кем-то общаешься.

Ларри был чем-то между. Не самый умный, но и не совсем тупой, как Бертольд. С ним было легко — Ларри всегда не хватало общения, он прилипал к людям банным листом. Парень-ковбой, напротив, выглядел сложной добычей. Она не заглотит наживку под обёрткой лицемерия и якобы искреннего желания общаться. Ему не требуется покровитель, который сможет послать обидчика куда подальше. И уж точно не нужен ботан на побегушках — у таких есть свои прихвостни. Бертольд мог бросить всё это, но обычные люди не ездят на Понтиаке семьдесят седьмого года. Понтовая тачка с золотым фениксом на капоте. Мечта с наклеек, сиротливо приклеенных к доске в отцовском гараже.

Знакомство всегда начинается с нелепости. Можно нарочно продрать Понтиаку бок своим ржавым Цивиком третьего поколения; толку от этого, конечно, как от быка молока — ему просто набьют рожу в лучшем случае. Здесь нужно зайти с козыря. Появиться спасителем, а не жертвой. Подставить лоха. И Бертольд очень хотел бы знать, кто стоял за понтами популярного паренька со стрижкой Джонни Кэша.

Но он всё ещё видел перед собой отвратительные макароны. Ларри почти доел свой скромный обед. Над верхней губой у него красовались «молочные усы» — жёлтый соус.

— Это на вкус как дерьмо, замешанное с крахмалом, и разведённое мочой, — проворчал вполголоса Бертольд, пока отдирал трубочку от пакета с соком. — Ты как это жрёшь?

Домашний мальчик Ларри не очень жаловал говор этого своего нового друга — но пока ни с кем ещё не смог подружиться так, как с приехавшим недавно пучеглазым немцем. Хамоватого вида. В футболке на три размера больше, тактических штанах и берцах. Это не его друг, думал Ларри, и смотрел, как спадали отросшие рыжие волосы на глаза, а Бертольд их сдувал.

— Жрать хочется, — отмахнулся Ларри и пожал плечами. Бертольд напротив него цедил сок — такой же апельсиновый, как он сам. — В принципе, сойдёт.

Джонни Кэш — так Бертольд про себя прозвал подмеченного парня в джинсовке — засобирался и всей свитой прошёл к выходу. Твёрдо, уверенно, но в то же время ощущалась его отрешённость от почти военной выправки. Он делал это так, как делают крутые парни на улицах. И был достаточно высоким и широкоплечим, чтобы не прятать руки в карманы куртки, раздуваясь шаром. Так ты кажешься больше, чем оно есть на самом деле — Бертольд знал по себе.

У дверей Джонни Кэш обернулся: окинуть взглядом кафетерий, его звёздное место первого красавчика в школе, и совсем ненадолго задержал взгляд на крайнем столике. Контраст на уровне гротеска. Абсолютно невзрачный тощий парень — гордость папы, радость мамы. А напротив — мелкий рыжий раздолбай с уродливым шрамом на правой стороне подбородка, и вид его буквально кричал: «Эй, парень, я бью морды лохам за школой!» Они о чём-то разговаривали. Без намёков на травлю, обычный дружеский разговор.

Бертольд осёкся, уловив это движение намётанным взглядом. Это провал. Полный, безоговорочный провал, падение репутации в глазах богатого сынка; тот чуть нахмурился и вышел, наконец, оставив невысказанные мысли за дверьми. Его видели с лохом Ларри. Нет, даже можно без имён — просто с лохом. Лохи везде одинаковые. И если элита увидела, что ты общаешься с кем-то подобным, клеймо «лоховода» можно прилепить к себе до конца школы.

Теперь задачка стала сложнее. Обезличенным предстать куда проще, чем воспоминанием из рода «я видел тебя с чмырём, ты труп, чувак».

В старшей школе Бертольд начал свою новую жизнь — без отголосков средней, где оставил своих подручных «друзей». И тут же её загубил.

— Дома пожрать можно, — Бертольд скривился. Похлопал карманы, нащупал привычные ментоловые Мальборо и дешёвую зажигалку. Пока всё было не так плохо. Жить можно. — Заканчивай, курить пиздец хочется.

Они курили в укромном углу за кафетерием, где можно скрыться за мусорными баками. Негласная курилка. Курил, точнее, только Бертольд, и Ларри держался от него подальше, опасаясь зацепиться за шлейф мерзкого дыма. Противные сигареты; воняли не просто жжёным табаком, а смесью табака и мяты. К этому надо было привыкнуть. Ларри не привык, поэтому ритуал проходил молча. Таскался за Бертольдом куда бы тот ни пошёл, лишь бы не слоняться по шумным коридорам.

С курилки просматривалась часть парковки. Чёрный Понтиак исправно стоял там каждый день. Рядом оранжевый Челленджер. Что за машина справа — не видно, загораживала стена. «Свита, — думал Бертольд и делал глубокую затяжку. Выдыхал тонкой струйкой дым. — Ёбаные псы и их ёбаная шавка, они всегда держатся рядом». Он мыслил и как вор, и как легавый. Как подойти, какие варианты есть, стоит ли камера на эту часть парковки. Может, понаблюдать, в каком месте свита Джонни Кэша оставляет тачки, меняется ли оно или забито намертво, до самого выпуска. То, что подступаться нужно именно через машину, Бертольд решил моментально, не прорабатывая иные варианты. Это единственное, чем мог бы дорожить неизвестный понторез. Главный понт — тачка с фениксом. Самый видный на парковке.

Скучающий Ларри попадался на глаза случайно — смотрел Бертольд только мимо. Ему нужен ларрин Линкольн Таункар. Дедушкина гордость. Строгая чиновничья машина. Момент, когда можно зацепить чужую тачку. И громкие разборки, где он появится как информатор.

Тогда-то всё завертится.

«Прости, дружище», — решил наконец Бертольд и затушил окурок о подошву, чтобы затем швырнуть в мусор.

***

«Пизди так, будто ты сраный коп под прикрытием. Или тебе нужно втюхать пустышки под видом таблеток. Или нужно спиздить чьи-то деньги. Пизди».

Бертольд стоял в ванне. С мокрыми волосами, в одних трусах — перед запотевшим от пара зеркалом. Грязно-зелёная плитка смотрелась отвратительно на фоне потемневших от воды волос. Он рассматривал себя; себя нового, который ощущал совершенно иную страницу жизни на подходе. Это не Бертольд Шульц отражался в треснутом стекле. Кто-то другой, но с его лицом. Безумный до крайностей, наглый и подлый — хуже, чем тот парнишка, что выделывался косухой и своей бледной мордой в гетто, а потом чистил карманы. Никого в своей истории Бертольд не подставлял так подло. Раньше было по мелочи, совсем детские подставы, их не трудно забыть. Что-то вроде свалить на соседа, что тот рисует свастоны в туалетах. У меня есть доказательства, мистер как-вас-там — и дело в шляпе.

Сейчас он не понимал, что дорожка сворачивала не туда.

Влажное полотенце упало в кучу с грязным бельём. Бертольд вышел из ванной, подставляя голое тело прохладному воздуху. Отец храпел где-то на втором этаже. Минус свидетель этого грязного дельца — пробивало приятной дрожью. Когда поднял трубку телефона в прихожей, набрал знакомый номер. Когда нервно облизал губы. Когда, после нескольких непродолжительных гудков, состроив самый несчастный в этом мире голос, выдавил из себя:

«Ларри, привет, говно дело. Цивик сдох, а мне тачила позарез нужна. Да, сегодня. Я утром на ней приеду, тебе ж не сложно будет? Да, давай. Спасибо, жду».

Цивик не сдох; стоял у ворот гаража, даже почти помытый. Он в принципе не подводил, старый и уродливый, неприятного бордового цвета. Бертольд ещё немного послушал тишину и положил трубку. Его потряхивало как после успешно сданного экзамена. Или, как после успешно украденного из кармана кошелька — так было честнее для всех. Конечно, добродушный Ларри согласится одолжить свою машину парню, с которым знаком едва месяц. Он милый, мягкий, податливый — как пластилин. Станет удобной жертвой. Благодарен, что с ним условно общаются, и так же условно одолжит чей-то чужой Линкольн.

Своей горбатой торопливой походкой Бертольд прошёл в комнату. Напялил первую попавшуюся футболку и джинсы, чтобы не щеголять перед Ларри голышом. Посмотрел на плакат во всю стену — «Челюсти» — украденный из кинотеатра. Акулья морда скалилась. Бертольд скалился в ответ.

Он всё просчитал, даже расписал в дневнике. Часто наблюдал из своей машины, как неуверенно парковался Ларри на дедовском Линкольне. Только мордой вперёд — и никогда задницей. Она у него всегда чуть вбок, в зависимости откуда заехал. Маленькие, почти незначительные детали, которые помогут нарисовать чью-то чужую историю. Бертольд-то прекрасно парковался. Бертольд был за рулём с детства — периодически подрывался и ехал забирать отца из какой-нибудь замолченной передряги. На него просто не подумают.

Неаккуратной чертой Бертольд отметил, что названный Джонни Кэш, возможно, уже выучил, кто на каких машинах приезжал. Такие люди всё про всех знают. Сразу поймёт, что Линкольн принадлежит лоху, и даже не станет разбираться с камерами. Пойдёт искать крысу.

Но крысой был только Бертольд. Старый он сидел за своим заваленным банками из-под «спама» столом, перечитывал нацарапанный ночью план, жевал карандаш. Старый он одёрнул бы себя: это не отморозки из гетто, чувак. Это честный человек.

Новый он жаждал удобных знакомств.

Бертольд перевернул страницу. Там собрал свои наблюдения за неделю: когда мистер-ковбой приезжал, кто с ним и где парковался. Практически одно и то же время, одно и то же место, около пяти минут до начала звонка. Челленджер подкатывал уже после, вставал неизменно слева. Справа — трак зеленоватого цвета. Всегда на месте заранее. «Неинтересно, какой-то душный человек», — написано о нём на полях. Попасть в промежуток между Понтиаком и Челленджером, не оставляя свидетелей, представлялось чем-то чертовски сложным.

Никто из живых не должен увидеть, как из Линкольна выползает рыжий чёрт с вороватым видом.

Линкольн из настоящего, не будущего, аккуратно остановился у белого заборчика съёмного дома.

С утра Ларри отзвонился, мол, что-то случилось с бабкой, и он появится только к обеду. Бертольд ликовал. Всё складывалось очень и очень хорошо. Шуршал отец на втором этаже; собирался на работу — а на работу ли? Торговал разной дрянью, уматывал в другой штат с деньгами, таскал рыжую собачонку-сына с собой. Две проблемы друг для друга. Пристрой отпрыска в школу, притворись абсолютно честным человеком. Напейся до беспамятства, чтобы повторить. Преподай нерадивому ребёнку о том, что сбегать из дома очень и очень плохо — набей ему морду.

Бертольд стоял в коридоре, в нерешительности сжимая лямку рюкзака. Посмотрел на часы, почти свободно висящие на тонком запястье. Времени у него предостаточно. Всё просчитано заранее: как, куда, когда. Отец сполз с последней ступеньки, глянул мельком на сына. Такой же нервный, на измене.

У них одно криминальное прошлое и будущее на двоих. Бертольд только с возрастом безошибочно угадал секреты отца, когда полез в открытое окно случайной машины. Так же случайно оставленное открытым на парковке у «Уоллмарта». Тощий как глист, вытянул магнитолу и толкнул кому-то с рук. Понравилось. Повторил. И понял, что ещё за кровь текла в нём, кроме неизвестной немки. Она дала ему имя и свою фамилию. Он — себя.

Поэтому он Бертольд Шульц. Не Диммик. Джон Диммик, его отец, обрюзгший шкаф с густыми русыми усами. Хвост из долгов за ним тянулся с самого Иллинойса до блядской Калифорнии.

Не каждый легавый догадается связать Диммика и Шульца. Спасибо, папа, чёрт тебя дери. Бертольд перекатывал его фамилию по языку, понимая, — звучит отвратно.

— Это чё? — Джон отвернулся к окну. Заметил серебристый Линкольн у забора, встрепенулся петухом, будто чего-то испугался. — Кто?

— Со школы, — буркнул под нос Бертольд. — Пригнали вчера проверить тормоза.

Не особо-то Бертольд и разбирался в механике. Знал, как угнать машину; и то, никогда ещё этим не пользовался на практике — издевался лишь над их общим Цивиком. Джон почесал усы, нахмурившись, махнул рукой:

— Надеюсь, тебе заплатили.

«Да, пап. Заплатили», — Бертольд взял с тумбы в прихожей ключи от дома, поправил рюкзак за спиной. Кинул небрежное «до встречи» — не «пока», которое могло означать что угодно. Ворьё народ суеверный. Счастливой цацки, оберега от предрассудков, у Бертольда не имелось. Только ключи от Таункара и пачка мятных сигарет в кармане.

Он вышел на утреннюю прохладу. Втянул свежий воздух: свежескошенная трава у соседа, роса, остывшая за ночь дорога. Открыл дверь машины ключом, плюхнулся на непривычное место. Подогнал сиденье под себя — Ларри был выше. И упал на руль, нервно вздыхая. Бертольд боялся. Никогда так не боялся, даже когда тискал кошельки у людей в метро, под страхом быть замеченным в толпе. Опустил окно — впустить немного трезвости в строгий спёртый салон Линкольна. Красивая машина, очень аккуратная. За рулём таких не ездили малолетние мошенники, маменькины сынки или «рабочий класс». Богатые люди, выверенные до мельчайшего зазора меж всеми деталями. Как блондин-ковбой из кафетерия.

Но он выбрал резвый «Понтиак Файербёрд».

Бертольд всё-таки завёл чужую машину. Примерился к педалям, включил дворники на несколько взмахов. И закурил — тысячу раз плевать, что в чужих тачках не курят. Он ехал на большое дело. Сегодня можно.

Одной рукой, как привык, повернул руль и отъехал от дома. Обратный отсчёт пошёл.

***

Сухой металлический скрежет: отдался в левый бок, совсем над ухом водителя. Прибавить чуть газу, вжаться головой в плечи — страшно до одури, руль в кожаном чехле впился намертво в потные ладони. Морда медленно поехала вперёд. Бертольд посмотрел в левое зеркало — притёрся. Длинная, серая полоса под содранной краской осталась на заднице идеально полированного Понтиака. После этого он оглянулся по сторонам; на всё не больше пяти секунд. Никого рядом. Идеальное время — как хорошо ложились карты.

Бертольд быстро сдал назад, уже умелыми и резкими движениями загоняя машину так, как это сделал бы Ларри — мордой вперёд и задницей влево. Минус минута. Схватил рюкзак, выскочил с душной машины, закрыл. Он торопился, уходя подальше от места преступления, засунул руки в карманы куртки. Вновь оглянулся в ожидании увидеть за своей спиной ковбоя и его компанию.

Но никого там нет. Стерильная школьная парковка, совсем безлюдная за несколько минут до звонка. Свежий воздух. Шелестящие кроны деревьев. Запах сигарет, ещё оставшийся на волосах.

«Всё идёт по плану, Бертольд. Думай, что уже с ним знаком».

Несколько уроков до обеденного перерыва пересидеть абсолютно мучительно. Со слишком заинтересованными биологией идиотами — ботанами и заучками — Бертольд проклинал себя за то, что предметы выбирал от балды. Но с ними просто. Они не запустят в тебя из трубочки обслюнявленный бумажный шарик. Только косились на подозрительного парня в берцах, как на животное.

В коридоре на плечи свалилось неожиданное облегчение. Скинуть ни разу не открытый учебник в шкафчик, вытянуть оттуда запрятанную пачку сигарет, медленно пройти в кафетерий. Ларри обещал, что будет к обеду. Даже божился. «Буду ждать в столовке».

«Мне срать», — отвечал в мыслях Бертольд.

«Хорошо, я приду почти сразу», — сказал вслух.

Он даже усмехнулся, пока выискивал взглядом нелепого Ларри Конрада с растрёпанной тёмной головой и забитым видом. Нет его. Жрать не хотелось — всё ещё нервно. Джонни Кэша не видно на горизонте. Ни в очереди на получение безвкусной резиновой еды, ни где-то за столиками. Бертольд постоял с секунду у дверей, только потом пошёл к излюбленному крайнему столу — там же обычно и сидел с Ларри. Достал из кармана именную карточку, постучал себя по коленке. Пока наживка терпеливо плавала на поверхности, рыбка не спешила появляться.

Джонни Кэш что, не бегал каждую перемену проверять свою тачку? Его дражайшие друзья не подняли кипиш из-за занятого чужаком места? Звучало как бред.

Бертольд и то — в течение дня периодически выглядывал на парковку и высматривал ведро-Цивик.

Здесь есть за что хвататься. Понты. Такие хорошие, матёрые бандитские понты — теперь с уродливым продранным боком.

Джонни Кэш, ковбой, блондинчик-понторез подсел к нему. Зашёл со спины, как последняя крыса, и напугал своим лоснящимся видом. Без джинсовки, в голубой рубашке-поло с расстёгнутым воротником, в неизменных джинсах и высоких сапогах. На среднем пальце правой руки Бертольд заметил перстень с зелёным камнем. На изящной шее красовалась золотая цепь — он весь такой был: кареглазый, с идеальным прямоугольным лицом, высокими скулами, проницательным взглядом. Выглядел старше предполагаемых восемнадцати лет. Не влетел сразу, не замахнулся кулаком, только спокойное:

— Эй, рыженький, — с закинутой набок головой, насмешливым взглядом из-под ресниц. Наглый, очень наглый. Своенравный. — Выйдем, поговорить надо.

Сиял, тварь. Бертольд съёжился, вспотел, но на лице его играло только чистейшее презрение — я не при делах, парень. Ты ошибся.

Названный Джонни Кэш кивнул в сторону второго выхода из кафетерия, на задний двор. Бертольд молча следовал за ним, зная, что вот-вот объявится Ларри, который надеялся, что его терпеливо ждут. Но липовый друг поймал добычу — считал этого парня добычей — а не наоборот. Это он, Бертольд, всё замутил. И в морду ему не дали даже тогда, когда пришли в курилку. Без свидетелей; он думал, что свита непременно последует за своим главарём. Но нет, это разговор для двоих — и незнакомый богач держал эту границу. Понимал.

Резные перстни простые люди не носили. Тонкими длинными пальцами Джонни Кэш выудил из заднего кармана красный Винстон, прикурил от дорогой зажигалки. Бертольд тоже закурил — свои ментоловые. Лицо его оппонента вдруг изменилось, стало каким-то насмешливым.

— Постой, ты куришь эту бабскую хуйню? — предполагался не такой вопрос. Ожидалось, что зайдёт он спереди, прямо в лицо: что за ублюдок поцарапал мою тачку?

Бабские ментоловые и рядом не стояли с крепким, въедливым Винстоном. Простой парень. Контактный.

— Дерьмо случается, — Бертольд пожал плечами и развёл руки. В правой была сигарета.

— Ладно, — курил ковбой быстро, урывками, точно чего-то боялся, или просто привык смолить украдкой. — Я тебя видел с тем чмом на Таункаре.

Новый Бертольд был очень изворотливый. Мог состроить любое лицо: презрительное, грустное, весёлое. Сыграть недоумение — так, как не учили ни одного сального идиота из Голливуда. Ради одной цели. Ради выгоды. Он цеплялся за большой куш как профессионал. И волновался как новичок, цыплёнок, только выпавший из треснутого яйца; пальцы кололо нервным ознобом.

— Ну, типа, — Бертольд поднял голову, заглядывая в глаза. Блондинчик намного выше. — Ебло мне разобьёшь, да? Я ж с этим, лохом.

Бертольд язвил. Искал подход. Если всё проколется — мордой в параше плавать будет он, а не подставная кукла Ларри.

— Нахуя мне ты? Мне, блять, твой дружок нужен, как никогда, нахуй, раньше, — в голосе, приятном и молодом, сквозь слова лилась агрессия. Может вдарить с замаха крепким перстнем по носу, даже не скривившись. — Серьёзный разговор предстоит.

— А чё? Как такой лох, вроде Ларри Конрада, может тебе насрать?.. — тут Бертольд призадумался, выпуская неприятный ментоловый дым прямо в грудь стоящему напротив. Момент настал. Можно подступиться ближе: — Ты кто вообще?

Его нельзя прочитать по лицу. Оно красивое. Киношное, по стандартам: светлые волосы, тёмные аккуратные брови. Трудно запомнить, но, увидев поближе, легко сказать, что красивый. Уголовникам полезно такие морды носить, да.

Зато эмоциональный и резвый Бертольд читался как открытая книга.

— Ганс, — просто и по-свойски ответили ему. Протянули руку для рукопожатия. — Не петушись ты так, не буду я тебя трогать.

— Бертольд.

И между ними — теперь уже Гансом и Бертольдом — что-то проскочило шальной искоркой, когда Ганс остановился у бака, чтобы выкинуть бычок. Ганс-Ганс-Ганс, крутилось на языке, пробовалось на вкус, что-то грубое и с нажимом; тоже немец? Ганс развернулся, посмотрел с удивлением:

— Ты, рыжий, откуда?

Спрашивал без упрёка. Желая познакомиться или что-то в этом духе, мгновенно снял с себя гневную маску, становясь обычным, своим парнем.

— Иллинойс.

— Техас.

Техас отпечатался на нём. Въелся до самого конца. Красивый парень. Горячий. «Есть контакт», — ликовал про себя Бертольд, не замечая, как жгла пальцы догоревшая до фильтра сигарета.

— Так чего там с Ларри?

Техасского ковбоя Ганса понесло: поцарапал мне тачилу, встал криво, занял место моего ближайшего кореша, криворукий, как вообще дали права; а удобный Бертольд из Иллинойса лепил себя на ходу. Он не говорил, — он пиздел так, будто это последний раз в жизни. Или единственный шанс заявить о себе. Или крупные деньги на перехвате. Если бы Ганс знал, что это неприкрытое воровское враньё — у него бы свернулись уши в трубочку. Но Ганс охотно верил. Или просто видел скачущего перед ним шкета насквозь. Все грязные мысли, всё прошлое. На носатом лице хитренького немца многое написано. Как выдумывал то, чего в жизни не случалось с приличным Ларри Конрадом: штрафы, травка, отсос в туалете. Пиздел, самое главное, так уверенно, что вжился в собственную роль уличной оторвы, активно махал костлявыми руками и без того круглые глаза — округлял ещё больше.

— Он, знаешь, всегда мордой заруливает, — Бертольд зажёг свежую сигарету. Выступал перед Гансом, точно пробы у крёстного отца. — Говорю ему: учись, блять, жопой. Так удобнее. А он ссыт. «Нет, я точно задену кого-нибудь». Ну, доездился.

Ганс ухмылялся одним уголком рта. Конечно, ему обидно. Он сквозил злобой и желанием мстить, только не срывался на честного человека. Этой ценой Бертольд заплатил за знакомство — и не догадается никто, что за рулём был он. Никто изначально так не думал. Всё свалилось на лоха.

— Башлять его заставлю, — это был мертвецки спокойный голос отпетого уголовника, который собирался на новое дело. — Затащу в парашу, один на один, и придавлю нахуй.

Что-то знакомое. Так не говорят тепличные мажоры, или в Техасе все такие? Бертольд не знал про Техас ничего. Мошенник Джон Диммик никогда не оседал там.

— Зарубу кладёшь? — спросил он осторожно.

Ганс посмеялся, ничего не ответив.

Они увидели друг в друге того, кого хотели видеть, но вслух это не сказали. Резвый и эмоциональный Бертольд. Ганс, резко переходящий с гнева на милость, и наоборот. Быть может, сработаются.

Быть может, впредь они и будут уходить из курилки вот так, весело смеясь над нелепо брошенной кем-то из них шуткой.

Конечно, он рассказал, какие уроки у несчастного Ларри Конрада.

Фартовым он был, Бертольд Шульц.

***

С Ларри на обеденном перерыве Бертольд так и не встретился. Общих уроков сегодня у них не было.

«Всё идёт по плану?» — неожиданно он задался вопросом. Остатки совести, оставшиеся ещё в его обиженном уме, трепались, стараясь воззвать к справедливости. Побежать к Ларри, признаться во всём. Предупредить, что после школы с ним очень захочет поговорить мордоворот Ганс с воровским перстнем на руке. Выдать продранный бок за нелепую ошибку. Со всеми же случается, правда? Даже с теми, кто умел парковаться в любую задницу.

Бертольд Шульц не был свободным от понятия чести Диммиком. Лишь его половиной.

Он рисовал в тетради, не следя за темой урока. Вечно под вопросом отчисления с позорной записью в личном деле, Бертольд держался в школах из последних сил, пока отец крутил деньги на стороне и собирался свалить в другой город. Простые каракули превращались в злых чёртиков. Хмурая рожица с двумя рожками — она быстро исчезла за плотным слоем карандаша.

«Всё идёт по плану, — успокаивал себя Бертольд, убирая чертов с полей. — По ёбаному плану».

Досидеть двадцать минут. Осторожно высунуться в коридор — не сдал ли его в ответ Ларри? И вообще, при таком раскладе, поверил бы Ганс ему? Или отморозку Бертольду, что общался с ним на одном языке?

Но нет. Никто не поджидал в коридоре. Народ лишь огибал стоящего посреди дороги Бертольда, одинокого и никому, на самом деле, не нужного. Муть на душе чуть осела — он решил ополоснуть лицо холодной водой, прошёл в туалет, кинул тетради прямо на мокрую раковину. И долго, пристально всматривался в свои бесстыжие карие глаза, игнорируя шум за спиной.

— Дерьмо в глаз попало, чёрт рыжий? — насмехался кто-то.

Бертольд обернулся. Какой-то нелепо выглядящий задира, прыщавый и плешивый, в бейсболке козырьком назад. Широкие штаны — в таких любую волыну пронесёшь и даже громыхать не будет. С ним ещё двое — ржали противно над новичком. Хрюкали, точно свиньи на скотобазе.

И пахло здесь так же, свиньями. У Бертольда в груди скапливался терпеливый гнев.

— Откуда ты такой говнарь приехал? С какой деревни? — не унимался плешивый бейсболист. Они видели друг друга впервые.

Кажется, он сделал шаг вперёд. Бертольд развернулся, упираясь заложенными назад руками о раковину. Пожевал губы. Сделал вывод.

Залез в широкий карман — вытянул длинный раскладной нож. Лезвие вылетело в метре от лица плешивого; тот такого фокуса не ожидал и чуть стушевался, выдав своё удивление сжавшимися зрачками. Бертольд смотрел прямо в глаза. Монотонно, чётко говорил:

— Спрингфилд в ёбаном Иллинойсе, чувак, — он вытянул руку, почти упираясь кончиком ножа в чужой подбородок. — Если ты правда хочешь знать.

Бертольд научился угрожать. Когда каждый первый норовит задеть странного рыжего одиночку — это буквально необходимо. Отыгрывать психа. Строить авторитет. Ничего не бояться.

Кадык на шее плешивого дёрнулся. Шавки стояли молча с раскрытыми глазами.

— М? — переспросил Бертольд, мимолётно вскинув подбородок.

Дверь маленького тёмного туалета влетела в стену. Свора во главе со своим вожаком, увидев спасителя, бросилась наутёк от мелкого психа с ножом.

Здесь появился Ларри.

Рванул вперёд, схватил Бертольда за грудки, впечатал в стену с несвойственной силой — от неожиданности тот выронил нож — звон остался в ушах. Кафель отдавал холодом в вспотевшую спину. Никто не видел приличного мальчика Ларри таким: красным то ли от гнева, то ли от стыда, с мокрыми от слёз глазами. Сам не свой, доведённый до ручки.

Бертольд замер, цепляясь за его запястья, и со страхом ждал. Наверное, сейчас придёт Ганс, столкнёт лбами обоих — Ларри от него бежал, оно чувствовалось.

— Зачем? — цедил сквозь плотно сжатые зубы Ларри. — Зачем?! Ты меня, блять, подставил!

И тряхнул. Голова мотнулась вперёд-назад, впечаталась в вонючие туалетные стены. Казалось, что здесь запотели зеркала.

— Чего тебе это дало, ублюдок? Я тебе доверял, блять!

Трезвый ум вернулся неожиданно; Бертольд встряхнулся всем телом, смог отлипнуть от стены и оттолкнуть Ларри. Тот вцепился в ворот его футболки ещё крепче.

— А что сделаешь? — гордо вскинув голову, щерился Бертольд в ответ. Громкая мелкая псина. — Ты честный, нахуй, как легавый.

Ганс влетел молнией. Яркой спасительной вспышкой: ухватил Ларри за волосы, оттащил к раскрытой кабинке и окунул мордой в парашу. Быстро, с силой, уверенный в себе. Без лишних слов; высказал их заранее и упустил добычу. Но не успел услышать их короткий злобный диалог, думал Бертольд, поднимая свой нож с пола. Он слишком вдохновлён лживыми показаниями Бертольда, парня, что оказался на одной волне.

— Башлять за тачку мне будешь, а? — нельзя было понять, кричал Ганс во всю глотку или нет, но голос его отражался от стен туалета, а кровь стыла в жилах. Громкий, сильный парень. Опускал чью-то морду в сортир не в первый раз. — Или парковаться тебя научить? На четвереньках ползать будешь, сука, пока я буду сидеть на твоей ёбаной спине!

Снова вниз, в воду. Бертольд явственно ощущал — он застыл.

Только бы сюда не зашли. Только бы не запомнили как свидетеля.

Ларри рыдал, сопли сползали по лицу. Ганс держал его за шею мёртвой хваткой, желая получить своё:

— Осторожно едем и смотрим, чтобы ни одна, нахуй, торчащая жопа или морда не оказались подставлены под твоим сраным Таункаром!

Ганс изворачивался, заглядывая в лицо Ларри, и снова макал его башкой в унитаз.

«Это отвратительно», — говорил старый Бертольд. «Так надо», — вторил ему новый.

— Я… Я всё заплачу, — забитым от рвущихся рыданий голосом, причитал Ларри, и смотрел в злые гансовские глаза. Сдался. — Отпусти меня, пожалуйста!

И Ганс отпустил. Швырнул на пол, оставляя лежать на мокром полу. Развернулся, а взгляд у него затянут гневом, совсем чёрный. На адреналине. Бертольд старался делать вид, что расслаблен, но сам натянулся струной, изнутри содрогаясь от увиденного — человек, с которым он строил иллюзию общения, пострадал по его вине. Честный, как мать его, легавый. Сразу бы зарыдал и признался, что задел, если бы оно было так. Нет. Нашёл Бертольда и спросил с него.

По понятиям. Бертольд тоже по ним жил. И богатый Ганс.

Он, с растрепавшейся от пота укладкой, проглотил слюну — перекатился вверх-вниз кадык — и севшим голосом сказал:

— Пошли, рыжий.

От глаз Ганса утаилось, как Бертольд незаметно кинул ключи от Таункара под ноги Ларри.

***

— Что он с тебя спрашивал, чел?

Ганс ещё немного пообщался со своими, попрощался и отпустил тех восвояси, желая уделить немного времени новому знакомому. Личного времени на двоих, на парковке, у капота продранного Понтиака.

«Я его подставил, чтобы ты обратил на меня внимание, техасский чёрт. Выкладывай, какого калибра пушка лежит в твоём бардачке».

— Он думал, будто я спиздил ключи от его сраной машины. Меня, наверное, заложить хотел.

Бертольд изо всех сил старался сохранять вид, и пусть его сознание горело от волнения. Одёргивал себя, стоило нервно перемяться с ноги на ногу или сжать-разжать кулаки. Только уверенная стойка шпаны. Руки в карманы потёртого бомбера, твёрдый взгляд на Ганса. Ганс сидел на капоте, ковыряя асфальт остроносым сапогом. Куртка на его плечах всё-таки появилась — вечерело.

А Бертольду до одури жарко.

— Но ключики-то под ногами валялись. Выпали из кармана, пока ты его башкой в очко мутузил.

— Заслужил, мудила.

Новый знакомый выглядел расстроенным: опускал голову на свою грудь, осматривался по сторонам, цепляя взглядом случайные вещи. Хотел отвлечься от чего-то страшного, что свалится на голову по приезду домой. Может, Понтиак и не его собственность вовсе. Ветер трепал светлые волосы с остатками геля на них.

«Какую же хуйню ты натворил, Бертольд? — спрашивали оба образа. — Кого на самом деле подставил больше?»

— Ладно. Ты на колёсах?

— Стоит на ремонте.

— Садись, подвезу.

Вот так вот просто. Ганс завалился за руль выёбистого Понтиака с кислой миной, ткнул ключ с пёстрым брелком в зажигание. Скорее всего, он простой человек. Гораздо проще той машины, на которой ездил, и Бертольд конкретно покрылся ледяным потом. Сполз по кожаному сидению, вдохнул запах: едва уловимый парфюм Ганса, натуральная кожа, пластик. Куревом не пахло. Нет этого характерного запаха Винстона.

Странно, наверное.

— Выкинь меня у Wendy’s.

— Окай.

Вот так вот просто! Как дважды два. Никакого интереса больше — у фастфуда, так у фастфуда. Ни что ему там надо, ни предложение посидеть вместе. У Ганса не принято интересоваться лишним. У Бертольда тоже. Он работал в Wendy’s после школы, честно зарабатывал небольшие деньги в перерывах между мелким воровством; так надо, если не хочешь прогореть по полной.

Да и дома лишний раз не появляться. Ездил Ганс аккуратно.

Мутный парень. Но свой.

***

Их собрали во время уроков. Всех, кто был тогда в мужском туалете на первом этаже: мистер плешивый бейсболист с друзьями, Ларри, Ганс и Бертольд. Завуч ходила хмурая, как не самый удачный бюст Вашингтона на столе у директора; завели всей толпой в просторный директорский кабинет, посадили на приготовленные стулья полукругом — прямо напротив дубового стола. Миссис как-её-там с каменным лицом отца Америки приказала дождаться её и мистера Стивенса.

Сама смылась в подсобку. Ганс сел рядом с Бертольдом. Плешивый по правую руку обливался потом — сегодня в футболке Red Sox. Усмешка. Пацан и сам не понял, в какую задницу может попасть, задирая новенького в школе. Ларри за чужими телами не было видно. Сидел в самом конце, с краю, и нервно держался за собственные коленки.

Пару раз они с Гансом переглянулись. Ганс, оказывается, носил очки; такие же точно, как у молодого Джеффри Дамера. На узком лице смотрелось просто отлично, как на Дамере, чью морду крутили по телеку каждый чёртов день. Да и были они чем-то похожи. Душегуб Дамер и Ганс-Ганс-Ганс, красивый парень из Техаса.

Как его фамилия? Он американец? Немец?

Каменное лицо Джорджа Вашингтона почти осуждающе смотрело на собранную толпу хулиганья. Государственный флаг грустно свесился из органайзера с канцелярией. «Тихо как в блядской каталажке», — размышлял Бертольд, и был прав. Кто-то грустно вздыхал, потел, протирал мокрые глаза. Но не он и уж тем более — не Ганс. Отпетые преступники.

Дверь подсобки с полупрозрачным стеклом открылась. Миссис завуч поправила очки и попросила каждого из присутствующих представиться.

Ганс прочистил горло:

— Ганс Хенрик Эвальд.

Эвальд, значит. Немец, даже второе имя немецкое. Увидели друг друга, зацепились.

— Бертольд Майкл Шульц.

Так и познакомились чуть ближе. Завуч записала их имена на листочке и вернулась искать карточки.

Мистер Стивенс горбатый и выглядел как алкаш: закрывал залысину жидкими седыми прядками, зыркал исподлобья. Бертольд занял свою позицию. Раскинулся на стуле, положил согнутую в колене ногу на ногу. Сложил руки на груди. Стивенс сел за свой рабочий стол, сгрёб в охапку их личные дела. Полистал карточки, выискивая имя наглого рыжего пацана. И посмотрел чётко на него:

— Сядь нормально, Шульц.

Бертольд опустил ногу. Выпрямляться не стал.

У каждого должна быть своя версия произошедшего. Первым рассказывал Ганс, сидящий с краю. Задал начало выдуманной истории. Умолчал про разборки с тачкой, но соврал, что защищал Бертольда от напавшего на него Ларри. Бертольд подыграл. Да, на меня набросился Ларри. Хотел подставить, что я украл ключи от машины. Но ключи лежали в его кармане. А Ганс просто оттащил полоумного. Клевета, товарищ прокурор! Я новенький, меня не любят и задирают! Бейсболисты, послушав двух немцев (что явно были заодно, судя по кротким одобрительным взглядам), соврали, что всё так и было: разборки. А они ничего. Поссать пришли, потом сбежали.

Последним остался Ларри. Призадумался под пристальным взглядом директора и завуча, выдохнул, закусил губу. И начал говорить чистейшую правду:

«Бертольд приехал на моей машине. Поцарапал машину Ганса. Ганс подумал на меня. Задел. Я увернулся, пошёл искать Бертольда, нашел в туалете и высказал всё, пока тот угрожал ножом трём другим ученикам. Придавил к стене. А потом появился Ганс и не стал ни в чём разбираться».

Бах-бах-бах! Ларри словно расстрелял их всех, сложив пальцы в пистолет. Финита ля комедия, парни. Негласно сочинённая история рассыпалась.

Бертольд побледнел, выпрямился на стуле, подорванный гневом. Бейсболисты побелели с ним вместе, только уже от страха. Один Ганс сохранял лицо, сидящий с противоположного от Ларри края, в противовес его словам. Я здесь закон. Я здесь крутой. Я здесь в очках а-ля серийный маньяк, аккуратный и зализанный, все верят мне, а не растрёпанному выскочке в почищенной жилеточке.

Стивенс вдруг рассмеялся тяжёлым смехом.

— Лоуренс… — посмотрел в карточку, — Конрад, ты долго это сочинял?

Бертольду показалось, или Ганс улыбнулся?

Ларри и сам не ожидал, что ему не поверят. Раскрыл рот, глаза, обмяк в мгновение. Серьёзно? Директор встал на сторону какого-то богатого сынка, с которым его бывший друг стал заодно?

— Ты понимаешь, что это звучит как какой-то бред? — Стивенс успокоился, сел ровно, прижался к столу полным животом. Взял листок, начал небрежно вырисовывать произошедшее: — Первый приезжает на твоей машине, задевает машину второго. Сговаривается с ним, чтобы подставить тебя, третьего. Третий бежит от второго в туалет, где первый угрожает четвёртому, пятому и шестому. Третий нападает на первого. Первого спасает второй, избивает третьего. Четвёртый, пятый и шестой убегают, — закончил Стивенс, показал лист с цифрами и стрелками всем, точно насмехаясь, — может тебе в литературный кружок, Лоуренс Конрад?

Он растерялся, как и всегда, когда его в чём-то обвиняли. И правда же, наверняка звучало как сюр в глазах того, кого там не было. Но это правда. Такая вот хитрая, запутанная правда, где весомую роль играли только первый и второй.

Проще поверить в историю Ганса. Ларри сам задел машину, сам хотел подставить Бертольда, новенького, с кем был знаком едва несколько месяцев. Парни-бейсболисты просто попали под раздачу. Ганс заступился за слабого. Да, это очень удобная история.

Первый и второй. Бертольд Шульц. Ганс Эвальд. Один будет мозгами, второй силой. У Ларри выступили слёзы от происходящей несправедливости — Стивенс записывал замечание именно в его карточку. А в горле встал плотный ком, из-за которого невозможно что-либо возразить.

И видел он, как выходя из кабинета Бертольд с Гансом крепко пожимали друг другу руки.

========== Сакраменто 2/2 ==========

— Добрый де…

Бертольд поднял голову, выглядывая из-за кассы. Высокий и красивый Ганс Эвальд стоял, навалившись левым боком на прилавок, и улыбался своим солнечным взглядом сквозь стёкла очков.

— День, — Бертольда словно кипятком ошпарило. Он здесь, за кассой ближайшего к школе Wendy’s, в их дурацкой красной форме.

Ганс в голос засмеялся. Бертольд тоже бы посмеялся от души, не будь сейчас на работе.

— Пробей мне два «Дабл-стака» и один «Биг бейкон». И три средних колы.

Их тут трое, значит. Считая Ганса. Кто-то из его школьных друзей или же нет? Он бы с удовольствием спросил, если бы менеджер не крутился рядом с хитрожопой шпаной невзначай, следя за его руками и кассой, у которой эти самые руки скакали. Больше всего Бертольд любил жарить котлеты. Никто не сновал рядом. Никто не лез под нос. Не надо вымученно улыбаться в лицо очередному сальному любителю майонезных булок.

Менеджер следил краем глаза, не отрываясь от своего прилавка. И Бертольд тоже с неговзгляда не сводил — посматривал периодически; два «Дабл-стака» и один «Биг бейкон». Последнее Ганс явно заказывал для себя. Неплохой выбор.

Но Бертольд, честно, жрал бы отсюда только картошку.

Ганс забрал поднос с горячими булками и подмигнул Бертольду. Он кивнул в ответ, а менеджер проводил парня-ковбоя недобрым взглядом.

Уже позже Бертольд заметил Ганса в зале. Нет, не с друзьями. Нет, не с родителями, что из всего меню знали только «Дабл-стак». С двумя уголовными мордами. Здоровенный мужик с мутными наколками на открытых предплечьях, какой-то чернявый; то ли итальянских, то ли испанских корней. И «плешивые усики»: худой, старый, глаза навыкат, словно только что травы курнул. На нестриженных усах у него висела капля кетчупа. Бертольд тыкал пальцами на клавиши кассового аппарата, старался считать падающие в руки деньги и поглядывать на компашку Ганса. Час-пик, мать его. Суббота, два часа дня.

О, какое же дерьмо. Вся биография этих увальней написана на их лицах. Чутьё Бертольда никогда его не обманывало. Ганс — пришит к криминалу Калифорнии белыми нитками. Один похож на налётчика или вышибалу, другой на взломщика. И Ганс. Ели булки, сосали колу из стаканчиков, о чём-то говорили. Ганс рассказывал, жестикулируя худой ладонью. Эти слушали.

Красавчик Ганс. Держал этих двух, что ли? Будучи учеником старшей школы.

Да ладно. Ну и бред.

Его держали эти два урода.

— Бертольд, забери булки!

Менеджер смотрел на него с неприязнью. Бертольд подорвался и в два шага оказался на выдаче.

***

Больше этих мужиков рядом с Гансом Бертольд не видел. И менеджер в Wendy’s не заметил, как накануне увольнения Бертольд тырнул из кассы сотку баксов и мешок картошки фри с кухни. С деньгами всё понятно: накупит себе сигарет или ещё какой-нибудь дряни из немногочисленных увлечений. Но картошка.

А картошку Бертольд просто любил. Близился выпускной.

С работой в фастфуде Бертольд твёрдо завязал: нет, всё, нахер их всех. Ноги просто отваливались после смены. Лучше в каком-нибудь прокате фильмов торчать или на заправке, чем здесь. Негоже продавать булки человеку, который ни разу не напоролся на легавых в процессе своих недокраж. Фартовый. Всегда с удачей в кармане. Таким парашу зазорно драить.

Ганс хорошо с ним сдружился. Лучше, чем с теми, с кем общался с самого начала; а тут с новеньким, переехавшим невесть откуда. Сжалились, нашли место, впихнули в класс. Дружки Ганса недобро смотрели на Бертольда, занявшего почётный стул в кафетерии рядом с вожаком: ты кто вообще? Из Иллинойса — спрингфилдский чертила? Зачем ты вообще в Калифорнии, так далеко?

Да, я. Он самый. Голливуд покорять приехал, мать вашу.

Сидели в тачке Ганса. Ели бургеры из придорожной забегаловки. Бок он машине давно залечил, будто ничего и не было. Забылось под слоем полированной чёрной краски. И Ларри, и плешивые парни, и директор Стивенс.

— Надо валить из этого ёбаного Сакраменто, — рассуждал Ганс вслух, рассматривая освещённую фонарями парковку. В очках отражались желтоватые блики фонарей. Не Джеффри Дамер — Марлон Брандо. — Здесь слишком тихо.

Бертольд щедро обмакивал картофельную дольку в сырный соус. Откусывал половину. Макал снова. Приборная панель, отделанная золотом, сильно выделялась в темноте; Бертольд невольно сравнил этот цвет с сырной жижей.

— Все хотят жить в Майами, чувак, — ответил, прожевав картошку. — Но Майами не хочет, чтобы все там жили.

Ганс зашуршал бумажной обёрткой бургера. Кататься ночью и жрать всякую дрянь оставалось их любимым занятием.

— Нахуй нам Майами? — он откусил, показалось в темноте, сразу четверть. Бургеры здесь и вправду делали неплохие. С самодельными котлетами, не как в франшизах. — Эл-Эй, Бертольд. Эл-Эй.

Это откровенное предложение свалить вместе? Они толком не узнали друг друга.

— А в Эл-Эй слишком громко, — картошка у Бертольда заканчивалась.

— Да ну, — усмехнулся Ганс, вытирая рот от жира салфеткой, — не, нам надо остаться в Сакраменто, найти работу пять на два, и в жизни не скурить ни одного косячка за рулём, ни-ни!

— Завали-ись.

Ганс уже не пытался скрывать, что связан с криминалом, косвенно или напрямую. В Сакраменто большой куш не сорвать, это название не висело у народа на языке. Вот Эл-Эй — Голливуд — это да. Там всякое крутилось, прикрытое кинокамерами. Подумать только, сколько денег отмывается, Бертольд в жизни таких сумм не видел. Тачки, бабки, всякое дерьмо! Он призадумался, размазывая жирные крошки между большим и указательным пальцем. Посмотрел на капот — на феникса. За спрос не побьют.

Город Ангелов, чтоб его.

— Чем ты занимаешься, Ганс?

Ганс уже почти доел и посмотрел на Бертольда, сидящего рядом, зажав пальцами обкусанную со всех сторон булку.

— Рэкет, — ответил спокойным голосом. Что-то вроде: ты чего, не догадывался, дурень? Вор вора издалека видит.

«Какого хуя ты мне это выдаёшь? Откуда знаешь, что я не обращусь к легавым?»

Да потому что они оба такие.

— Рэкет? — в недоумении переспросил Бертольд. Поставил локоть на бардачок меж двумя сиденьями, подтянулся, шурша пакетами. — Гонишь, бля.

— Не-а.

— Тебе же даже пушку не продадут.

— Открой бардачок.

Дрожащими нервными пальцами Бертольд подцепил крышку. Интуитивно понял, что делать: порылся в кассетах, каких-то мятых бумажках, выкинул коробку с презервативами и маленькую записную книжку. И нашёл «Беретту» девятого калибра.

Почему-то заржал очень жирно. Во весь неровный ряд зубов своего лягушачьего рта. Вытащил пистолет, зацепившись пальцем за спусковую скобу.

— Сколько банков с этой пукалкой ограбил?

Ганс поддержал чужой ржач. Доел, наконец, свой бургер, смял упаковку и кинул в лицо Бертольду — шутливо, беззлобно.

— Банки с этой пукалкой и не грабят. Только корейцев в их дебильных магазинчиках, — он двинулся вперёд, чтобы отобрать у Бертольда пистолет и крутануть в руке. В узкой длинной ладони Ганса «Беретта» смотрелась детской игрушкой. — Ты к нему влетаешь, приказываешь кассу выносить, а он смотрит и «не понимаю нихуя, начальник». Потом достаёшь волыну. Из кармана, буквально. И понимает сразу, надо же. Инструмент для разговора. Пе-ре-вод-чик.

С Гансом общаться очень легко. Шутливый, весёлый, любил трепаться по делу и нет, практически за любой движняк. Это тот человек, с которым Бертольд не хотел бы иметь исключительно выгодную дружбу. И так некрасиво всё началось с подставы. Как будто Ганс не заметил бы мелкого вора сам, через какое-то время.

— А ты? Ты кто?

— Ну так, — Бертольд пожал плечами. Ганс положил пистолет обратно в бардачок, придавил хламом. По сравнению с вооружённым грабежом, бертольдовские деяния — детские шалости. — Подворовываю. Кошельки из карманов, с прилавков что-нибудь. Старые машины вскрывать умею.

— Я же это увидел. У тебя на морде написано.

Хитрый взгляд из-под опущенных ресниц, изогнутые губы, вытянутые в хитрую ухмылочку, — Бертольд, юный преступник. Знакомьтесь.

— А много ли честных людей ездит на «Файербёрде»?

— Да мы повязаны судьбой, чтоб её!

Ганс окинул взглядом безлюдную ночную парковку; не хватало для полноты картины только несущегося меж рядов перекати-поля или зловеще мигающего света. Нет, только они здесь жрали в такой час. Старенький Форд в тёмном углу привлёк его внимание: а что, а если проверить Бертольда в деле? Тень на лице Ганса повисла совсем злая.

— Давай вскроем какую-нибудь малышку, а?

И Бертольд ответил:

— А давай.

Давно этого не делал. Успокоился немного на новом месте, устроился в фастфуд как большинство подростков его возраста, честно работал и честно платил недостачу из своего кармана. Только вот на душе кошки скребли: да какого я должен платить за идиота с прошлой смены? Потому, что у одного прилавка стоим? Или что? И менеджер с лоснящейся рожей лишь посочувствовал в ответ, ничего не предприняв. Проще всё повесить на бунтующего Бертольда. Выглядишь как бандит. Общаешься под стать шпане. Да и запашок от тебя так себе, уличный.

Нет, Сакраменто с честной жизнью не для него. Лос-Анджелес: дурь, кино, большие деньги. Ганс собрал весь мусор в один пакет и резюмировал:

— Пойду на шухер.

Вышел из машины. Поплёлся медленно к мусорке на другом конце парковки, щеголяя чёрным кожаным жилетом на белую футболку. Ковбой Джон Уэйн. У Ганса и шляпа имелась, самая настоящая, ковбойская, был уверен Бертольд.

В Форде нашли кассету с Мадонной, упаковку хорошей жвачки, начатую пачку American Spirit, мусор, мусор и мусор. Багажник оказался пуст; инструмент и запаска их не интересовали. Перешёптывались, рассматривали этот хлам, ржали. Ушли с места преступления прогулочным шагом, словно Бертольд только что не вскрывал замки ножом и шпилькой, а Ганс не топтался по периметру, создавая ещё больше подозрения. И кое-что интересное, кроме Мадонны и сигарет, Бертольд всё-таки нашёл — кольцо в подстаканнике. Серебряное, с гравировкой. Цитата на латыни, которую ни Ганс, ни Бертольд не знали.

— Оставь при себе. Может, удачу приносить будет, — сказал Ганс, когда шли обратно к Понтиаку.

И Бертольд оставил. Надел на средний палец, подобно Гансу.

***

Песню «Like a virgin» Бертольд слышал и ранее, по радио в машине. Мадонна не входила в его вкус. И всё же, они с Гансом сунули эту кассету в проигрыватель. Просто так — как-никак, это честно украденный, если украсть вообще можно было честно, — трофей.

Дом у Бертольда скромный. Съёмный. Комната ничем не завалена, как бывает у подростков, только одинокий постер «Челюстей» над кроватью. Стерильный порядок в шкафу, минимум вещей. Джон Диммик не собирался задерживаться в Сакраменто надолго, Бертольд тоже. Закончить, наконец, школу, и свалить куда подальше от отца. А Диммик пусть делает что хочет. Продаёт всякие пустышки, проводит курсы личностного развития или строит пирамиды — абсолютно всё равно. В школе с этим трудно было; не скажешь же, что отец ходил по приличным коттеджным районам и толкал старикам дешёвые витамины под видом чудо-таблеток. Бертольд и сам не всегда знал, чем Диммик занимался. Как-то случайно просёк на пороге средней школы. Куча коробок с таблетками в гараже, такая же куча пустых баночек, напечатанные на огромном листе этикетки. «Да ты, батя, мудак», — размышлял уже сейчас, в более зрелом возрасте.

Нет, мошенник Джон Диммик даже пытался воспитывать Бертольда честным человеком. Щедро раздавал подзатыльники за кражу из своего кошелька, хулиганство в школе или задиристый нрав. Обычно людям Бертольд представлял отца риелтором. Реже — бухгалтером.

Но во всех случаях он оставался мудаком. Закон яблочка и яблони работал не один десяток лет.

Ганс лежал поперёк узкой койки Бертольда, листал найденную в комоде книжечку про бандитов — оставили прошлые жильцы. Бертольд в жизни эту книгу не видел. Единственное, что о доме знал, это как включить стиралку, плиту и разморозить холодильник.

— Жрать охота, — невпопад начал Ганс. Потряхивал ногой в такт Мадонне. — Есть чего?

— А ты жрать пришёл?

Бертольд покрутился на стуле, заулыбался. Книжку Ганс кинул на край кровати.

— Ты знаешь, я много жру.

«Красавчик с идеальной фигурой и лицом, тебе ли это говорить», — думал в ответ Бертольд. И кое-что из пожрать у них дома было, кроме ветчины в банке. Мешок картошки из Wendy’s. Это будет коронной историей; как он тащил этот мешок по ночной парковке, закидывал в багажник своей машины и драл оттуда с пробуксовкой. Уклонялся от расспросов отца: мне разрешили забрать, пап. Не уволили. Все окей.

«Окай» — как говорил Ганс.

— Я спиздил картошку с работы, прежде чем уволиться, — раскинулся Бертольд на стуле с гордым видом. — Можно пожарить.

— Чего молчал? Погнали.

Мадонна продолжила петь.

Раньше Бертольд не понимал, зачем ему столько картошки. Просто захотелось украсть, это уже стало сродни наркотику. Стоило один раз попробовать — не слезешь же, затянуло и тянет в могилу. Так и рэкет. Могилой или тюрьмой заканчивается. Ни первого, ни второго Бертольд в своей жизни не хотел. Но картошка пригодилась — покормить вечно голодного Ганса. Он ел и вытирал пальцы от масла салфеточкой. Аккуратный.

— У меня нет денег на блядский выпускной, — жаловался Бертольд. — Батя жмётся как последняя скотина.

Это, конечно, было предложение тиснуть что-нибудь вдвоём. Ганс заинтересовался, отложил еду. На просторной кухне стало душно после жарки картошки, или это разговор так напрягся? Не хобби и последние выпуски комиксов обсуждали, в конце концов. Бертольд не представлял, где можно найти деньги на нормальный костюм. Не в берцах и футболке ему же идти — хотелось выглядеть рядом с Гансом хорошо, под стать другу и его компашке дорогих ублюдков. Кошельки воровать в таком количестве слишком опасно. Замки вскрывать — тоже. Камеры и сигнализации везде начали ставить, черти.

А в Wendy’s платили не так уж и много.

«Рэкет, — говорил Ганс в чужой голове. — Рэкет. Инструмент для разговора. Пе-ре-вод-чик».

Здесь поблизости стоял небольшой ломбард, провинциальный и зачуханный. Бертольд не знал, кто его держал, но засматривался. Без напарника тяжело, тем более, когда ты всегда предпочитал действовать тихо. И мысли в голове роились разные. С чего-то надо начинать, но не заканчивать работой графиком пять на два.

— Так что я предлагаю навести немного шуму в Сакраменто, — он развил мысль, раскрытой ладонью закинул рыжую чёлку назад. Любимый жест больших разговоров. — Чтобы в Эл-Эй войти как блядские знаменитости.

Может, в глазах опытного вора великие мечты незрелого щенка покажутся бредом. Но Ганс рос таким же щенком. Любил цацки, золото и дорогие машины. Тот, кто ему позволял носить подобное на своих плечах, не слишком обрадовался бы его согласию и хитрой улыбочке, адресованной Бертольду: это хорошо звучит. Этот твой настрой мне нравится.

Те два мужика с уголовными мордами, их Бертольд запомнил неплохо, будут ими гордиться.

— Ради этого сраного выпускного?

— Ради сраного выпускного.

— Ты мне, блять, нравишься, чувак!

Ганс, подкинутый на волну надвигающегося дела, задорно рассмеялся. Сумасшедший рыжий подонок. Навести шуму ради выпускного, что забывается на следующий день. Криминальный мир ещё узнает о Бертольде Шульце. И запомнит его надолго.

Бертольд не смог бы назвать себя сентиментальным до этого момента, но это «ты мне нравишься, чувак» задело нежные струны души, припрятанные под борзым нравом. Ганс Эвальд из Техаса, действительно ли тебе нравился безродный кривой беспризорник? У Ганса есть всё, чтобы влюбиться: деньги, внешность, манеры. Он никогда не придёт в грязном, оставит после себя беспорядок или будет курить у кого-то дома. Ганс — хорошо замешанное тесто. Но его ещё не выпекли. Бертольду хотелось бы попробовать. Какой-то его части: безнравственной или живущей остатками совести.

Они покидали грязную посуду в раковину. Бертольд залил сковороду водой и бросил её отмокать от вязкого жира.

В комнате открыл окно, сел на подоконник, поджёг ментоловую Мальборо. Ганс снова косился на бирюзовую пачку, исчезающую в кармане джинс, но уже молчал. Ночью в скромном жилом районе, где старина Диммик решил залечь на этот раз, очень тихо. Собачий лай где-то далеко от них отражался от стен коттеджа, натягивал совесть внутри: ты правда будешь это делать, Бертольд Шульц? Копы надерут и тебе задницу, и твоему папаше. И Гансу надерут, куда без него.

Две вещи Бертольд ненавидел в своей жизни: закон и его блюстителей.

— Итак, — зажав тлеющую сигарету зубами, Бертольд потянулся к стоящему рядом с подоконником столу. Взял свой ежедневник и карандаш, — пиздуй сюда.

Ганс сел с противоположной стороны. Раскрытый дневник Бертольд уложил между ними, примял и склонился над чистой бумагой. Стряхнул пепел в окно, затянулся. С чего-то надо начать, и покурить в это начало не входило — так, успокоиться.

— Есть тут ломбард недалеко. Не то чтобы зачуханный, не то чтобы очень богатый. Ниггеры туда цацки закладывают, — он нарисовал схему той улицы, подписал ломбард. — Я подумывал угнать чью-то тачку, поставить вот в этом проезде, — карандаш уткнулся в узкую линию между двух домов-прямоугольников, — и смотаться. Тачку кидаем где-нибудь в городе. За «Таргетом», может.

Бертольд никогда не был тактиком. Вытащить кошелёк из чужого кармана задача несложная, только смотри по сторонам, чтобы на тебя не смотрели в ответ. Нападение с их пукалками — «Береттой» Ганса, не будет же у него где-то ещё лежать «Смит-Вессон» — требовало некоторых планов.

Ганс вздохнул, наклонив голову, и отобрал почти сгоревшую сигарету у Бертольда (он и не заметил, что просто сидит с зажжённой сигаретой); крепко затянулся, одной затяжкой выкурив остаток до фильтра, бросил бычок прямо в окно. Выпустил дым через нос.

— Ну и параша же.

План? Сигареты?

Он внимательно рассматривал небрежно набросанную схему квартала. Мадонна, кажется, пела по третьему кругу.

— Слушай, это неплохо, — наконец сообразил Ганс, этим своим ответом мгновенно спихнув камень с души Бертольда. — Но это всё надо сделать быстро. Что тачку угнать, что дебилу в ломбарде по башке постучать.

Ганс знал, что на хорошее ограбление затрачивалось максимум пять минут — копам требовалось ровно столько же, чтобы приехать на вызов. Залететь, припугнуть народ, поторопить менеджера, делать ноги.

— Да и выглядим мы слишком заметно, — Ганс поднял голову. Бертольд вместе с ним; неаккуратный шрам тянулся почти по всему подбородку, затянутый розовой тонкой кожицей. Он в принципе приметный: заляпанный яркими веснушками, пучеглазый и носатый. Гансу проще. Ганс в Голливуде как свой будет. — На лицо, может, нацепить что-нибудь.

— Становится похоже на ебучий вестерн.

— А как иначе, — усмешка, — в панике ты замечаешь что-то, что бросается в глаза. Шмотки какие-нибудь интересные, усы на морде. Да и не факт, что тот педик в ломбарде не зашаренный. Достанет из-под прилавка такую же пушку — и всё. Тогда точно вестерн.

Джон Диммик как-то купил обрез ружья на награбленные деньги. Ни разу не использовал, но сиротливо таскал с собой по штатам, прятал в сейфы, даже пару раз угрожал какому-то бомжу. Не спал только с обрезом.

— У моего бати в сейфе обрез, — оборвал Ганса Бертольд. Посмотрел на его лицо, слабо освещённое прикрученной к потолку одной единственной лампочкой. — Ты стал бы спорить с человеком, который пришёл с обрезом?

— Я не спорю с людьми, которые направляют на меня пушки.

— Вот. Во-от.

Ганс по-разному умел улыбаться. Улыбка красивая, губы по-девичьи изогнуты, но читать его надо и по глазам: плясали черти. Предвкушали первое серьёзное дело с Бертольдом, подвернувшимся под руку вором, перспективным, лишённым принципов морали и до ужаса хитрым. Настоящее сокровище. Ганс видел в нём человека, которому можно довериться, — и доверялся. И Бертольд в ответ видел покровителя, более опытного и с «Береттой» в бардачке спорткара.

Красивого покровителя. Такого, какого можно заиметь только в голливудском кино, где даже бандиты подбирались под стандарты. Он был близко. Наклонись чуток вперёд — сможешь поцеловать.

Впрочем, Бертольд не стал бы этого делать.

«He’s a pretender, why’d I fall in love?»*

***

Цивик третьего поколения, принадлежащий на самом деле Джону Диммику, привлекал гораздо меньше внимания, чем машина Ганса — если вообще внимание привлекал. От смены позиций Бертольду было очень непривычно. Ловить восхищённые взгляды, скалиться на проезжающих мимо ниггеров в золотых цепях: это превратилось в обыденность за два месяца, что они оба — и водитель, и пассажир — скучали в салоне квадратного двухдверного Цивика. Жарко, грязно, слишком скромно. Оба окна спереди открыты, от поднявшейся днём жары не спасало; лёгкий ветерок облизывал упавшую с окна руку Бертольда.

В день «икс» план не обсуждали. Ганс только спросил:

— Курить можно?

И Бертольд ему ответил: «Можно». Сам взял любезно предложенную сигарету, красный Винстон, прикурил от своей пластиковой зажигалки.

Воняло. Резало горло. Отдало в голову.

То что надо.

На заднем сидении грелись школьный рюкзак Бертольда с припрятанным обрезом и широкая спортивная сумка Ганса. Что принёс — не сказал. Так надо, значит. Он опытнее, если не соврал про рэкет.

А у Бертольда руки знобило и голову напекало; он никогда не считал себя бесстрашным, хоть и нередко лез грудью на штык. Странно, но довольно интересное ощущение: адреналин, стучащая в висках кровь, ватные ноги, лёгкие-лёгкие руки. Это могли чувствовать самоубийцы перед смертью, думал он. Минутную эйфорию и последующее облегчение. Преступники в некотором роде все самоубийцы. Прирождённые или нет — Бертольд не знал. Иногда казалось, что от матери в нём только имя, нос и рыжие волосы. Всё остальное отдал Диммик.

«Можно было бы поступить в колледж, — периодически думал Бертольд, размышляя о правильной жизни. И сразу же себя перебивал: — Ну и хуйня».

Лёгкие деньги манили всех. На светофоре Бертольд подрезал какую-то бабульку за рулём, сворачивая направо из левого ряда, и был таков. Нырнул в переулок между домами, где заканчивались старомодные магазинчики на первых этажах, припарковался у подъезда.

— Допустим, мы приехали в гости к тёте, — пытался шутить он. Поднял ручник, закрыл окно.

Ганс последовал чужому примеру. С внушительной сумкой и рюкзаком, в почти одинаковой одежде, светлая футболка и джинсы — так почти вся Америка ходила — они вылезли из Цивика. Приехали пожить у тёти. Похоже, прокатывало. Но пошёл Бертольд не в подъезд, а дальше по переулку, завёл их с Гансом в достаточно отдалённый от места парковки тупик, кончающийся кирпичной стеной. Сыро и грязно, над головой возвышались задницы домов с навешанными на них пожарными лестницами, а у стены стояла одинокая машина.

Белый Шеви. Старый, почти что брошенный хозяином.

— Бьюсь об заклад, на этом дерьме даже нет сигнализации, — бурчал Бертольд под нос, пока Ганс суетливо оглядывался по сторонам.

Шеви ещё умел ездить. Выезжал Бертольд аккуратно и тихо, не как на своей машине. Быстро и без шума. Он бы посадил за руль Ганса с честными правами и чистой историей штрафов, если бы не паранойя. Ганс опытнее, будет прикрывать жопу в случае форс-мажора — но только Бертольд знал эти места как свои пять пальцев. И белый Шеви в одиноком переулке, и как проехать к ломбарду, не столкнувшись ни с одной камерой. Сделал свою часть — неделя на подготовку.

А Ганс будет отрабатывать свою.

На самом деле у Ганса где-то лежал «Смит-Вессон» — в этой самой чёрной сумке под кучей тряпья. Для конспирации, видимо. Бертольд смотрел на пушку, серебристую, массивную и залитую лучами солнца, и мысли скакали вне предстоящего ограбления.

Ганс сменил свои привычные очки на классические пилоты, Бертольд нацепил отцовские — прямоугольные, водительские. Тяжёлая дверь ломбарда буквально перед носом. Стоит только вылезти из машины и перемахнуть тротуар. Дальше судьба-злодейка распишет свои планы; в их сторону или нет, сейчас никто не думал.

— Готов?

Бертольд не видел взгляд Ганса за очками.

— Готов.

Ганс тоже его не видел.

Идеальное ограбление длится не больше пяти минут.

Раз. Выйти из машины, спрятав пушки под одеждой. Преодолеть узкий тротуар, обернуться по сторонам, убедить себя: они ничего не видели. Им плевать так же, как на день рождения двоюродной бабушки или троюродной тёти. Ничего не знают. Не пойдут в этот ломбард. Глубоко вдохнуть, ощущая собственное тело мягкой несуразной кучей. На улице не так уж и жарко. Или кажется. А дверь ломбарда такая же тяжёлая, какой казалась в машине.

Два. Распахнуть дверь, ворваться в маленькую каморку с грязно-зелёными стенами и рекламным плакатом на стене (наверняка висит там ещё с 80-х).

— Выноси кассу, ублюдина!

Ганс умел кричать. Ганс громкий, убедительный и знал это. Тыкал тётке за толстым стеклом пушкой в лоб и смотрел наверняка с невиданным прежде гневом, но этого нельзя разглядеть под очками, а Бертольд чувствовал. Его пальцы дрожали. Обрез отца направлен в сторону растерявшейся женщины, смуглой мексиканки. Пот стекал ручьями, брови сведены на переносице, стойка готового напасть тигра. А внутри страшно до одури, тусклый свет с лампы накаливания прожигал насквозь.

Три. Тётя начинала соображать. У тёти наверняка есть муж, несколько детей и эта работа в ёбаном ломбарде в ёбаном Сакраменто, за которую она держалась всеми силами.

— Вы, парни, прекращайте шутить.

Они не шутят. Никогда не шутили. Она была смелой женщиной, раз подумала о шутке, когда её голова под прицелом сразу двух пушек. Бертольд щёлкнул предохранителем, хотя ощущалось это так, будто пальцы сами двигались под напором адреналина, и происходящее плыло дымкой.

Щ-щёлк.

«Смит-Вессон» в руках Ганса — не игрушечный. Настоящий, заряженный и упирающийся в стекло; но не то, каким обычно отгораживали мистера президента. Оно лопнет. И тётя грохнется на пол с дыркой в башке.

— А мы не шутим, блять. Выноси кассу, нелегальщина.

У Бертольда появился голос. Он не мог знать, дрожал ли он.

Четыре. Женщина чертыхнулась, безошибочно определив в руках двух отморозков настоящие пушки, открыла кассу трясущимися руками. Механическим движением пыталась пересчитать внушительную пачку купюр, когда положила её в ящик и толкнула вперёд.

Ганс, не сводя голову кассирши с прицела, забрал пачку, запихнул в карман и махнул Бертольду рукой.

Пять. Они сорвались, убегая из ломбарда на ватных ногах, и Бертольд нырнул в угнанный Шеви на автомате. Кинул обрез назад, скрутил провода мёртвыми пальцами. Он пока не знал, где бросить машину, что делать дальше и как успокоиться. Окружающий мир не ощущался реальным. Дорога плыла под колёсами. Руль поворачивался мучительно, с усилием, скорости не хватало, как бы красноречиво не говорил спидометр — 80 миль в час.

— Всё. Всё, успокойся, — голос Ганса рядом закончил обратный отсчёт. Ровно пять минут, хотя тянулись они как полчаса. — Деньги у нас.

— И чего теперь? — нервно спрашивал Бертольд. Тёмные очки сползли вниз. В его голосе агрессия.

— Дуй туда же, где украли эту тачку.

— Серьёзно?

— В конце концов, народ подумает, что этот хлам просто вскрыли.

— Ну охуеть теперь!

Ганс даже встрепенулся, когда услышал злобный и полный презрения плевок. Он упрятал пистолет в сумку, надел обычные очки, посмотрел на Бертольда: дёргался, глаза навыкат, вцепился в руль как на уроке с инструктором.

Мимо его очумевшего лица пролетали пальмы. Сраная Калифорния.

— Если что-то не нравится — можешь выйти отсюда нахуй, — ощетинился Ганс в ответ. Он нервничал ничуть не меньше, держа несчастную мексиканку под прицелом. Грабил зачуханный ломбард невесть где с невесть кем. — Ты ж, блять, у нас каждый день с пушкой банки выносишь. Чуть полные штаны не насрал в этом ломбарде!

Бертольд хотел выкрикнуть что-то такое же злобное в ответ, но только прерывисто втянул в себя воздух и крепче взялся за руль. Ганс прав. С новичками тяжело, а когда они залупаются в ответ — вдвойне.

Хотя они вроде как одного возраста. И вроде как друзья. Было что-то в беспокойстве Ганса касаемо Бертольда; успокойся, деньги у нас! Какая разница, что будет завтра!

И правильно же. Бертольд жил именно так. Понял, что своей спешкой вызывал только больше подозрения, и наконец перестал стараться обогнать всех и сразу, насилуя чью-то чужую машину. Сбавил скорость.

— Ладно, я правда обосрался, — признал Бертольд. — Погорячился. Извини.

— Извиняю. Всё правда нормально: за нами не тянется хвост из копов.

В зеркале не было ничего, отдалённо напоминающего чёрно-белые патрульные машины. Вдох-выдох. Гансу можно доверять. Он быстро остывал, менялся с гнева на милость. Порывался закурить, но не хотел как-либо оставлять себя в чужой машине. Тоже волновался, тоже на взводе.

На вечеринке после выпускного они должны быть лучше всех.

***

«Выбери жизнь, выбери работу, выбери карьеру…»

Бертольд зашёл в ванную. Грязно-зелёная плитка, чёрная плесень на потолке, запах: мерзкий запах канализации, преследующий все не слишком хорошие гостиницы. И это было похоже. Нет ощущения дома, нет постоянства; только сменяющие друг друга люди, грязные ванны, неприветливые арендодатели: вы точно в своём уме, господа? Сколько раз соседи вызовут полицию на этой неделе? Безымянный мужчина со спортивной сумкой и его рыжий щенок. Два подлых лица в маске обворожительности.

Костюм на худого и невысокого Бертольда подобрать оказалось трудно. Он одёргивал рукава строгого чёрного пиджака, доставал из кармана расчёску. Как джентльмен из пятидесятых и всех тех красивых голливудских фильмов. Галантный, изящный, с какой-то подковыркой. Бертольд зачесал волосы назад, прилизал их гелем, прижимая отросшие хвосты к шее — странно смотреть на себя, непривычно официального. На фоне вонючих зелёных стен и своего прошлого.

Бертольд жил своей прошлой жизнью? Или начинал новую — с новой маской?

«…Я не знаю, что мог бы выбрать из этого списка. Жизнь? Работу? Карьеру? Общество говорит держаться за эти три понятия, но не объясняет, а нахуй оно надо. Для экономики, может? Возможно. Всем хочется быть американской мечтой…»

Человек из зеркала. Безымянная оболочка: с укладкой, в хорошем костюме и с круглыми Ray-Ban в кармане. Эти очки ему к лицу. К острому, носатому лицу Бертольда, что никогда ранее не мог похвастаться дорогими шмотками или цацками. Но это всё ещё он; он новый, на замену старому — где остался, сам не знал. На школьной парковке, в курилке накануне или тесном туалете.

Это жрало изнутри. Бертольд убрал расчёску, вышел из ванной и выключил свет.

Он не видел отца уже несколько дней. Где был Джон Диммик? Что придумал на этот раз, вновь забыв про своего же сына?

«…Если бы меня спросили, в чём смысл жизни, то я бы сначала загадочно промолчал. Потом сообразил и ответил: в твоих пустышках. Слепой вере во что-то. В слова дяди с добрыми глазами. В эти яркие обещания на отпечатанных в ближайшей типографии наклейках. В самовнушении — всё будет окай…»

Это заставляло много думать и искать рациональный ответ, но Бертольд не любил много думать. Нелюбимый, лишний ребёнок. Сегодня он будет блистать — и так будет отныне, хотелось Бертольду. Он стыдливо опускал голову, когда закрывал дверь, точно ведомый к эшафоту, и шёл к машине Ганса. Тянулось это вечно. Мысли тонули в тарахтении заведённого двигателя.

Ганс пах очень хорошим парфюмом. Его волнистые волосы уложены набок, на манер прошлых лет, а костюм такой же, как и у Бертольда. Улыбался, довольный и счастливый. Аккуратные пальцы сжимали холодный руль.

— Никогда не видел тебя с открытым лбом, — почему-то сразу заметил Ганс.

— Я и сам себя таким не видел, — пожал плечами Бертольд. Смотрел на маленький домик в свете фонаря и стоящий у ворот гаража Цивик. На фоне тёмных проёмов окон; никакого тепла, ощущения дома — накрывало волной только сильнее от ненужных мыслей. К чёрту всё: — Поехали.

И они поехали. Ганс в своих движениях очень плавный, Понтиак его слушался.

«…Наверное, я этому поддался…»

— Чего-то ты нервный какой-то. Расслабься.

Они пролетали сквозь яркие столбы белого фонарного света. Ганс потрепал Бертольда за плечо, чтобы он отвернулся от улицы, и Бертольд посмотрел на Ганса. Скошенный лоб, длинный прямой нос, чётко очерченные губы — породистый, как будто специально создали. На фоне скромных домиков скромного Сакраменто, сидящий в тени своей хорошей машины. Это очень романтичное кино. Это делало Бертольда ещё более уязвимым, а съехавшая с плеча тёплая рука — подавно.

— Да я… Не знаю даже, — вздохнул Бертольд. Опустил голову, посмотрел на начищенные туфли, ковырнул носом край резинового коврика. — Что-то мне хуёво.

Если бы не шум — дорога, всё живое под капотом и тихо играющее радио — Ганс бы расслышал нервное придыхание. Бертольд крутил серебряное кольцо на пальце.

«…Я внушил себе, что не хочу жить честно. Не хочу ёбаную работу, не хочу видеть кислые морды в колледже, институте, ссаном офисе с видом на Капитолий. Я знаю твои грязные секреты, папа. И знаю, как тщательно ты их скрывал…»

Что там было выбито? Бертольд никогда не учил латынь.

Они выехали с жилого района на пёстрые улицы. Горящие разноцветные вывески, залитые жёлтым-жёлтым светом тротуары; всё больше напоминало дешёвый фильм про двоих, дурацкий и романтический до розовых соплей.

— Всё будет окай, — посмеялся Ганс, плавно притормозив напротив задницы чужой машины на светофоре. — По крайней мере, пока мы вместе.

«Пока мы вместе», — повторил про себя Бертольд. А потом что, звёздный покровитель? Ты богатый, Ганс Эвальд. Ограбить ломбард для тебя — развлечение, а не необходимость. Нельзя каждый раз подтягивать за собой мелкую запуганную тень, случайное знакомство из старшей школы. Нельзя просто так махнуть в Лос-Анджелес на следующий день после выпускного, бросив всё оставшееся из старой жизни. Нельзя слушать свои мимолётные импульсы. Нельзя ездить на красный, бросать бутылки в легавых и шуметь ночью.

— Ну, я надеюсь, никто не захочет превратить эту вечеринку в унылое говно, — невпопад ответили Гансу.

Первая скорость у Ганса идеально втыкалась, заметил Бертольд, наблюдая за движениями его правой руки. Красивой руки с ухоженными ногтями. И перстень с крупным изумрудом — очень яркий в свете случайного фонаря.

Или это загорелся зелёный.

«…Но я — не неизвестная мне немка с фамилией Шульц. Я — ещё и ты, мошенник Джон Диммик. Симбиоз двух противоположностей. Мне, кажется, тогда было девять. И тогда я пошёл к «Уоллмарту», чтобы тиснуть магнитолу из открытой машины…»

На перекрёстке ресторан Wendy’s сильно выделялся из окружающей серости. Там высадили пальмы, в пасмурную погоду нависающие над ним жуткими тенями. Там горел свет, и на drive-thru скопилась очередь из безликих авто. Бертольд посмотрел на одинокий ресторанчик, бывшую свою работу, и отвернулся. Никаких хороших воспоминаний, кроме ста баксов, он не оставил.

Ганс подъехал к школе. Народ тянулся, весёлый и разодетый. Тащили подарки или пакеты с каким-то праздничным барахлом.

Затрещал поднимаемый ручник. У Бертольда, почувствовал он, рассматривая блёклое серое здание кафетерия, пересохло во рту. Сухой язык перекатывался по гладкому нёбу.

«…Ты мною гордишься, отец?..»

— Бертольд? — обратился Ганс, чуть поворачиваясь в сторону. Мягко и нежно, как бывает в случае только самых дорогих людей.

— Что?

«…Или гордишься собой?..»

— Да на тебе лица нет, чувак. Я понимаю, о чём ты можешь думать, но… Всё нормально.

Он улыбнулся ровным рядом зубов, белых и нетронутых желтизной. Бертольд смотрел в глаза Ганса, медово-карие, закрытые стёклами очков, и не мог оторваться.

— Я знаю, блять. Я знаю.

«…Или тебе стыдно до тяжести собственной руки, когда она со всего маха влетала в моё лицо? Выбери честность. Выбери специальность юриста. Выбери жизнь…»

— Просто дай этому случиться.

«Я дам, — вздыхал Бертольд. — Я уже тут».

Ганс положил ладонь на шею Бертольда, погладил кончиками пальцев зализанные сзади хвосты. В машине стало жарко. Потом резко ударило в холод. А Бертольд раскрыл глаза: округлые, с крупными веками и пушистыми ресницами, и просто смотрел. Давай, делай. Будь смелым, Ганс Эвальд, каким был всегда, кем бы ты ни был или не притворялся.

Ладонь у него тёплая и мягкая. Её приятно ощущать на себе, и в груди тяжесть всех переживаний сменялась трепетанием. Бертольд облизал губы обсохшим языком. В воздухе витало что-то неправильное.

— Ганс?

И он тоже прикрыл глаза. Наклонился вперёд, свободной рукой опираясь о сидение, и сладко поцеловал Бертольда.

«…В любом случае, я не прошу извинений. До встречи в Эл-Эй, папа. Выбери что-нибудь получше пустых таблеток».

Комментарий к Сакраменто 2/2

Эпиграф к работе взят с двача. Буквально

* Madonna – Pretender, альбом 84 года

Технофилам посвящается:

Машина Бертольда – Honda Civic 83 года; Ганса – Pontiac Firebird 77

В этой и последующей главе Lincoln Town Car один и тот же, 80-х годов, только в разных цветах

«Спам» – марка консервированной ветчины

Башлять – платить

Волына – пистолет

Класть зарубу – клясться

Каталажка – изолятор

========== Эл-Эй 1/3 ==========

2.

— Что было раньше — курица или яйцо?

Встречный ветер трепал свободно лежащие волосы Ганса, пропускал сквозь них горячий воздух и уплывал куда-то за пределы резвого двухместного Z3.* В Городе Ангелов было жарко. Жарче, чем где-либо, казалось Гансу; он вытягивался, подставляя своё взмокшее тело солнцу, зачёсывал выгоревшую чёлку назад. Мост вокруг них тянулся унылой вереницей крепких тросов. Впереди маячил крупный город, небоскрёбы отражали палящее солнце.

— Я хуй его знает, — ответил Ганс, приподнимая ворот своей белой майки. — Курица, наверное?

— А нихуя. Яйцо первым было.

— Спасибо за ликбез, дядь Хью.

Дядя Хью посмеялся, перекатывая сигарету с одного уголка рта в другой. Вытер тыльной стороной ладони потный лоб, поправил съехавшие очки.

— Пока срок мотаешь и не такой хуйни начитаешься, — беззлобно ответил он. — Либо ты ниггеров ебёшь, либо тебя ниггеры ебут, либо книжки в библиотеке читаешь и не выёбываешься.

Ганс из детства запомнил его молодым мужчиной, каким-то другом отца, приставленным напарником к одному из людей деда. Такой парень, здоровый как бычара, элементом стал важным. Умеющий бросать гневные взгляды из-под невинно изогнутых бровей, Хью сам вырос отличным налётчиком. Его вырастили. Сейчас уже он выращивал щенков — в настоящих псов. Отмотал второй или третий срок — Ганс не особо знал о его делах — и возвращался к Бате, взращивать новое поколение. Верный и умный мужик. Пестрил наколками и скалился как зверь. Черноволосый, голубоглазый и сильный — идеал многих женщин.

Гансу, по крайней мере, смотреть на Хью всегда приятно.

— Я, кстати, всё-таки нашёл тебе напарника, — Ганс развалился, облокачиваясь на дверь, когда они въехали в город. — Просто сумасшедший ублюдок.

— Ты знаешь, твоего мнения большой папа Хенрик не спросит. Только моё и Хайнца. Если это коп под прикрытием, какая-нибудь сопля или просто мутный хуй — выкинут и ещё под сраку навставляют.

Хью швырнул окурок на дорогу. И добавил:

— Тебе тоже достанется.

— Он всем понравится. Я уверен. Блять, да ты его не знал лично! А я знал! Пошёл выносить со мной какой-то зассаный ломбард и даже не обосрался, — Ганс говорил, размахивая руками, и вспоминал совсем не ломбард — только тухлый выпускной. — Сейчас наверняка на дурь наёбывает кого-нибудь, отвечаю.

— Охуенно ты школу закончил.

— А то.

Новый напарник — это хорошо. И хорошо, если он превращается по итогу в полноправного ворюгу, а не отъезжает в мир иной или на нары — это дядюшка Хью уже не раз повидал. Он привык работать в паре, и за последний месяц перебрал слишком много кандидатов, да сомневались все четверо: сам Хью, Хенрик, Хайнц и Ганс — хотя последнего не спрашивали в принципе. Но Ганс, внук Отца, парнем резвым вырос. Похож на Хайнца и мордой, и хваткой: палец в рот не клади — откусит и прожуёт с костями.

Он ни капли в нём не сомневался — в том, что отыщет кого-нибудь из шпаны — интересно, спасибо, надо как-то новичка попробовать. Хайнца и семью мистер-дядя-Хью с пелёнок, казалось, знал. Люди хорошие, однозначно. Но Ганс — слишком ещё молодой и чересчур на понтах, вызывал желание лишь остро над ним стебаться. И очки тонированные, и рожа вся гладкая, без прыщей или щетины, а волосы — постоянно зализанные. Кроме сегодняшнего дня. Сегодня очень жарко.

Кабриолет Хью упёрся в пробку на светофоре. Дерьмо.

— Так ты говоришь, что он на дурь наёбывает? — постукивая руль пальцами, спросил он.

— Я не знаю, — прежний задор Ганса куда-то исчез, — он переехал в Эл-Эй. И я не особо пытался с ним заобщаться. Нужно дать время обустроиться, знаешь ли.

Джуниор немного обосрался — куда же без этого.

— Ага, — Хью рассматривал номер впереди стоящей машины. Позволил себе недобро фыркнуть. — Чтобы он пропёрся на краже молока из «Уоллмарта» и сел раньше, чем сходил со мной на дело?

— Парень не местный, говорю. ИзСакраменто.

— В церковь баптистов ходил? Потом у пастора кошелёк вытащил?

— Он работал в Wendy’s. Я говорил — ты должен помнить. Или тогда впечатления о книжке про яйца были настолько сильны, что ты всё забыл?

Хью и правда был в Сакраменто; по делам, с одним новеньким со стороны Отца. И с Гансом пересёкся, куда без этого. Пошли жрать бургеры. Никаких подозрений, товарищ офицер.

— Анекдот, однако. А про яйца уж точно не мне думать.

Ганс весь раздулся, как болотная жаба, — задели его истинно голливудский внешний вид.

Криминальному миру иногда стоит работать на человеческих работах или хотя бы на них числиться. Но не в фастфуде же.

Ладно, по крайней мере, таких щенков ему не подкидывали. Даже если его придётся закинуть обратно под мусорный бак, опыт не помешает. Хью включил радио, этим своим жестом заткнув Ганса — не хочу тебя больше слушать, Эвальд-самый-младший.

***

Условный барабан жизни крутился и раз за разом стабильно останавливался на отметке «зеро». Бертольд затерялся на год или два — уже не понимал. Жизнь тянулась как один бесконечный день: сначала это был водоворот; резкий переезд на съёмную квартиру с грошами в кармане. И пачку молока в довесок. Потом это молоко пришлось просто воровать, когда квартирка всё-таки подвернулась, а жизнь подкинула новую задачу — ищи деньги. Честно, нечестно, это никого не волнует. Вокруг шелестящих бумажек жизнь крутится, крутилась и продолжит крутиться — давай и ты, Бертольд Шульц.

Воровать по-серьёзному в незнакомом городе Бертольд боялся. Ходил зашуганной тенью по живым улицам, побрил башку до уставного полицейского ёжика и всё больше походил на наркомана. Лос-Анджелес будто говорил: «Иди нахуй, Бертольд».

Но ни к чему ему было сдаваться. Найти немного денег получалось на разовых работёнках с мексами. Пакетики молока успешно складывались в рюкзак и выносились из магазина. Другие «пакетики» перепродавались в руки не очень высокого социального статуса людей.

Бертольд отвечал Лос-Анджелесу: «Сам туда иди». От проезжающих мимо машин ЛАПД его нередко потряхивало, но едва ли копам интересен замученный парень на задворках. Это роилось в голове. И оставалось. Но Лос-Анджелес, Эл-Эй, Город Ангелов — ещё его не победил.

Свой двадцатник Бертольд проспал.

Квартиру он нашёл по объявлению в газете. На удивление милая женщина не спрашивала ничего свыше. Показала, как пользоваться кранами в ванной и старой стиралкой. Про постер «Челюстей» в спальне (такой же точно, какой был у Бертольда в Сакраменто, чёрт возьми) сказала, что его можно выбросить, если не нравится. Прошлые жильцы оставили.

Но и Бертольд решил плакат оставить. Какое-то напоминание о его становлении.

Акулья морда смотрела со стены прямиком на односпальную койку. Бертольд лежал к стене спиной и смотрел дерьмовый ситком по телевизору — тот стоял напротив кровати, почему-то на комоде и почему-то рябил. На это, впрочем, можно и не обращать внимания, когда вечера одинокие и перебиваются только фальшивым закадровым смехом. Раз за разом звучали шутки про пердёж, затем глупый смешок Бертольда, адресованный пустоте скромной квартирки.

Но его квартирки. Не отцовской.

Это помогало подниматься по утрам и перебиваться каким-нибудь делом, которое обещало утяжелить кошелёк.

Ганс же обещал его найти «когда надо будет» и затерялся в звёздном городе. Расплывчатая фраза из оперы «мы вам перезвоним». Бертольд забыл это обещание, едва сбежал из Сакраменто; без машины, полюбившегося отцовского Цивика, с остатками награбленного из ломбарда на койку и дорогу, без чёткого понимания — а как жить-то? Без покровителя, сильной руки, что толкнёт и скажет: «Всё будет окай».

Оказалось — легко. Просто прыгнуть в цунами. И оно само понесло. Жить на автобусной остановке слишком паршиво, в подвалах — опасно. Надо думать — и Бертольд думал, как взрослый и ответственный человек. Думать даже понравилось. Полезно. Работает. Окай. Ганс даже не вспоминался, красивый блондинчик Джонни Кэш, но сны помнили его машину и губы. Такие же мягкие, как он сам, и горячие.

Бертольд клялся — тогда он и решил забыть старого себя окончательно.

В свободное время он спал, пялил в телек и дрочил. Причём в последнем пункте сладкие фантазии нередко сплывались в одну породистую немецкую морду, и ругался Бертольд грязно, подскакивая на кровати, но оргазмы получались пугающе восхитительными. Вся жизнь целиком в принципе складывалась пугающим комом дерьма. Найди работу, найди деньги, не усни с сигаретой во рту. Помоги себе не сойти с ума от воспоминания двухлетней давности. Всё держалось на тривиальной отметке «зеро».

Ситком закончился надписью «продолжение следует», затем сменился на вечерний выпуск новостей. Бертольд перевернулся на спину и почесал волосы под пупком; липучка для мух, облепленная их мелкими трупиками, покачивалась на нерабочем вентиляторе. С открытых окон лился вечерний галдёж. Спальные районы Лос-Анджелеса воспринимались хуже, чем белые домики Сакраменто. Мысли о лёгких деньгах не покидали ни на миг.

«Нужно протиснуться к Гансу, — думал Бертольд, рассматривая заплёванный потолок. — К его ебучей банде».

Совершить вещь, которая переключит тумблер с «зеро» на гансовское «когда надо будет». Не «когда надо», а когда покажешься и некоторые люди тебя приметят. И это не относилось к еженедельному выносу молока мимо кассы.

Новости закончились. Бертольд выключил телевизор и закрыл глаза.

***

С «зеро» на «уан поинт» колесо перекрутилось как-то само. Удача, нелепое стечение обстоятельств или просто фарт.

В «Уоллмарте» лакей на входе смотрел на него уже не особо приветливо, заметил Бертольд. Давил приветствие сквозь зубы и косился за спиной. Никто не стал бы носить кожанку в такую жару, знал Бертольд. И с особой периодичностью заглядывать в один и тот же магазин, чтобы выходить оттуда с подозрительным видом и оттянутым рюкзаком — так себе идея. Но в гипермаркете меньше шанс спалиться, понимал Бертольд.

Бертольд плыл водомеркой между одинаковыми серыми полками: кинуть в тележку растворимую овсянку, пару пачек порошкового «мак энд чиз», консервированной ветчины, банку сырных шариков. Что подороже, молоко или бекон, запрятать за пазуху. Потом скрыться в отделе с тряпками и там поныкать в рюкзак. И только попробуйте, твари, заглянуть в примерочную. Я буду визжать.

Ганса в отделе с холодильниками Бертольд сначала не признал. В пёстрой гавайской рубашке и шортах он не похож на себя, обычно одетый как стереотипный ковбой. Лишь приметный перстень дал понять — это он самый, Ганс Эвальд. Выбирал полуфабрикатную хрень на обед, как все обычные люди.

И мир Бертольда рассыпался тысячей мелких изумрудов. Ганс открыл холодильник, достал оттуда замороженные котлеты, посмотрел на замершего посреди магазина оборванца с тележкой: подстриженный под копа, в круглых тёмных очках, очень рыжий и очень знакомый. С заметным шрамом на подбородке — как будто когда-то там лопнула кожа. Куртка тоже знакомая, рукава со временем совсем протёрлись. Постойте-ка.

— Бертольд? — негромко, но так, чтобы его точно услышали, спросил Ганс.

Бертольд поднял очки на лоб. Взгляд смеялся.

— Ганс, — он вмиг оказался рядом с ним. Протолкнул вперёд тележку, остановился рядом. — Блять, Ганс!

Больших усилий стоило не броситься в объятия друг друга прямо посреди «Уоллмарта» — они оба держали границы и не стали изображать из себя двух малолетних придурков — только смеялись и рассматривали друг друга, как кто изменился. Старый добрый красавчик Ганс стоял прямо напротив, загорелый, знакомый до боли в душе.

Похоже на утопию.

На кассе, судорожно отсчитывая остатки денег, Бертольд оплатил товары из тележки. В рюкзаке, сокрытая от глаз персонала, болталась бутылка молока, коробка бекона, кусок не самого паршивого сыра и ещё что-то, что Бертольд хотел бы попробовать. Ганс купил сраные котлеты и вонючий красный Винстон.

Уже на парковке закурил, привалившись к капоту Понтиака, и протянул Бертольду раскрытую пачку.

— Как ты тут? — спросил, смотря в глаза, но за тонированными очками взгляда не видно. Только брови нахмурены. — Я и не думал тебя встретить в… Магазине.

— Хуёво, — честно ответил Бертольд. В карманах у него всегда лежала зажигалка, вне зависимости от наличия сигарет, так что прикурить от чужой зиппо отказался. — Денег нет нихуя, работаю с мексами, умираю в маленькой вшивой квартире.

— Хуёво, — вторил Ганс. Почесал бритый затылок. — Это хорошо, на самом деле, что мы встретились.

«Ещё бы», — оскалился Бертольд. Не видел Ганса два года и думал, жив ли он вообще, пока этот чёрт жрал замороженные котлетки и покуривал на капоте своей тачки, потому что боялся завонять салон.

— Потому что… Наверное, скоро найдётся для тебя работёнка.

— Ого, — Бертольд цокнул языком. — Удиви меня.

— На пробы пойдёшь.

Пробы, не пробы — в кино сниматься или же нет, это лучше, чем месить грязь на стройке вместе с иммигрантами. Бертольд был согласен на любое дерьмо, поэтому, когда оба докурили, без слов сели в Понтиак. Рюкзак по-свойски отправился на заднее сидение; с честно купленным и не очень. Подтаявшая упаковка котлет полетела туда же.

Теперь Бертольд позволил себе стать сентиментальным, снять с потного тела кожаную куртку и расслабиться, рассмеявшись. Он счастлив. Ганс ворвался в жизнь яркой рубашкой с пальмами; рядом с ним Бертольд чувствовал себя человеком, а не тенью, бродящей по Эл-Эй в поисках пристанища. Ганс тоже улыбался. Уши у него смущённо розовели.

Два года. Семьсот тридцать дней.

Можно сделать всё что угодно — и умереть, в том числе.

Но Ганс живой. Только стал старше; двадцать один ему, должно быть. Совсем взрослый, покупает пиво с гордым видом.

В этот раз Бертольд поддался сразу, едва Ганс завалился в его сторону, и даже приобнял рукой за шею: изголодавшийся, жадный, нервный. Бертольду всегда было плевать на отношения. Плевать на поцелуи, прогулки за ручку, пьяный секс на вечеринке. Ганс вёл себя иначе, точно прошёл эту кухню за два грёбаных года. Целовал уже с напором, не как на школьной парковке, быстро и нежно.

Он был его первым. И учился Бертольд в темпе. Сообразил: много ума не надо, просто облизывай чужой язык и всем будет в кайф.

Так и лизались как школьники, немного торопливо, грязно, нелепо. И на парковке «Уоллмарта», а не школы. Может, на них пялилась обеспокоенная старушка или семейная пара с полной тележкой, но ни Ганс, ни Бертольд о таком не думали, увлечённые друг другом. Верхняя губа, затем нижняя — прихватить, зализать, повторить.

Человеку на Понтиаке прощалось многое в звёздном городе. Поэтому он целовался взасос с никому неизвестным доходягой, сидя за рулём этой гангстерской тачки.

— Я скучал, — прошептал Ганс в конце.

— Я тоже, — услышал в ответ.

И Бертольд по дороге рассказывал многое. Как приехал, как искал себя в поначалу неприветливом Эл-Эй, как добрая тётя отдала ему ключи от квартиры, где вместе с ним жили ещё и тараканы — вроде всё даже окай, чувак.

Ганс о себе не сказал ничего. Звездой этого дня остался Бертольд; на прощание целоваться побоялись. В записной книжке Ганса появился новый номер.

***

У Ганса, в самом-то деле, целый талант засосать и пропасть без объяснений. Но в Эл-Эй у него определённо больше дел, чем в Сакраменто, где все проблемы заканчивались поцарапанной тачкой и мгновенной кармой.

Бертольд выключил душ и вылез из ванной. Здесь плитка выглядела совсем по-другому: голубоватая, с узорчиками, но снова поеденная чёрной плесенью, как и дома — хотя дома никогда и не было. Сменяющиеся локации. Декорации к не самому лучшему фильму, а Бертольда наконец позвали на пробы. Ганс не скажет сверх того, что ему положено сказать. Пробы — это значит пробы, что бы понятие не носило под собой. И о Гансе толком ничего не известно; как два года назад, так и прежде. Бертольд переваривал это в себе, обтирая мокрое тело полотенцем. Зеркало напротив в этой квартире хорошее. Новое. И отражало не забитого школьника, а уже молодого мужчину. Таким себя видел Бертольд; без свисающих до подбородка волос, кучи прыщей и с щетиной — не особо заметной, но ощутимой.

В коридоре Бертольд раздавил бегущего по делам таракана и брезгливо обтёр ногу о ламинат. Решил не одеваться и лечь спать с голой задницей — всё равно от жары мозги расплавились. Выбрал кассету на вечер из коробки, вроде бы «Кинг-Конг против Годзиллы», засунул в проигрыватель.

И ждал.

Телефон на тумбочке в прихожей зазвонил, «Годзилла» началась с японских иероглифов на голубом фоне. Бертольд завозился, заматерился, вскочил с кровати, щеголяя голой жопой, и подхватил трубку со станции.

— Алло?

— Заебись, ты дома, — это Ганс. По голосу слышно, что подозрительно нервный, торопился. — В общем, я буду около твоего подъезда через полчаса.

Два плюс два в голове не складывалось после душа и с настроем посмотреть фильм.

— А нахуя?

— Ты идиот или чё?

— Ганс, иди нахуй.

— Короче, бля, одевайся поприличнее и дуй на улицу. Я в дороге.

Он скинул звонок, оставив Бертольда с целой кучей вопросов. Потом Бертольд поставил трубку на место, почесал подбородок и вспомнил: что-то ему от Ганса надо. Пробы. Наверное, оно. Устраивать какие-то внезапные свидания не в духе Ганса, поэтому это Бертольд сразу отмёл, хотя потом справедливо спросил себя: какие вообще свидания? Они два мужика, и им просто нравится лизаться — такие ходят в романтичные ресторанчики?

В шкафу под понятие «поприличнее» ничего не подошло. Костюм с выпускного — слишком строго. Футболка с логотипом метал-группы — туповато. Осталась только классическая белая майка, на которую сверху можно накинуть кожанку. И чёрные джинсы. Почти прилично. Как бы Бертольд не хотел оставить «Годзиллу» на потом, нажраться сырных шариков и уснуть с довольной мордой, неугомонный Ганс Эвальд придумал что-то получше.

В ожидании Ганса у подъезда Бертольд курил. Нервно переворачивал зажигалку внутри кармана, всматриваясь в проезжающие мимо машины. Белая, красная, синяя. Нет, не Ганс. Просто с работы ехали — Ганс бы не стал ездить на ширпотребе.

Ганс приехал на чёрном Таункаре, и у Бертольда изо рта выпала почти докуренная сигарета. Разбилась маленькими рыжими угольками о землю. Чёрные Линкольны переделывали под катафалки. Серые Линкольны вызывали приступ жжения в желудке. «Да что за дерьмо», — нервно вздыхал Бертольд, рассматривая наглухо тонированные стёкла.

Окно с пассажирской стороны опустилось; показался Ганс, нагнувшийся над рулём:

— Садись, бажбан.

Бертольд подцепил пальцами ручку на двери, сел по-быстрому, чтобы никто не успел заметить, как он добровольно прыгнул в катафалк. Ганс не тронулся сразу же, скептически посмотрел на одежду Бертольда, его мокрые ещё волосы и убитый вид:

— Я попросил одеться приличнее.

— Во что я тебе должен одеться? — шикнул Бертольд. — В костюм?

— Ох, блять.

Щелчок ремня — темная полоса кожи укатилась назад, звякнув замком. Ганс снял пиджак, затем голубую рубашку с коротким рукавом; всё это очень торопливо (путаясь в рукавах), словно время уже поджимало. Бертольд смотрел, не моргая. Похоже на кино, точно они вернулись на дороги Сакраменто перед выпускным.

— На, — он швырнул свою рубашку Бертольду, оставаясь в белой футболке, надел пиджак обратно. — Дед вообще не любит, когда кандидаты выглядят как оборванцы.

Рубашка пахла парфюмом: сладким, нежно-цветочным, с едва различимой ноткой чего-то древесного, мужского. Бертольд немного замешкался, не заметив, что они уже уезжали из переулка, и только на большой дороге снял кожанку и надел рубашку Ганса на себя, слишком широкую и длинную для его тщедушного тела. Запах вокруг повис невероятный. Унёс в одну бесконечную фантазию, неприемлемую даже для самого Бертольда, где они вдвоём были счастливы.

Хотелось шлёпнуть себя по лицу (или позволить кому-нибудь другому это сделать): всё, хватит, ты не баба, Бертольд Шульц. Соберись и не нюхай эту сраную рубашку. Да и счастье — понятие довольно хрупкое. Сегодня красивая морда Ганса, завтра деньги. А лучше всё и сразу.

Приехали к ресторану. Не типовая забегаловка «У Дороти» с пирамидальной крышей, а солидное приличное заведение, где мощные позолоченные двери со стеклом отражали проходящих мимо. Бертольд вышел из машины на негнущихся ногах, посмотрел на здание снизу-вверх. Называлось как-то по-немецки — рукописным шрифтом написано и подсвечивается белым. Занимало два этажа не самого бедного дома, снаружи слышно приглушённую музыку — в ресторане играл вязкий джаз. Не выглядит как свидание. В таких заведениях, слишком строгих и без фурнитуры на окнах, не тянет на романтику.

«Я попал», — думал Бертольд. Ганс закрыл машину и поторопил его похлопыванием по плечу. Нервный он, щетинился ежом, двери раскрывал резко, не придерживая.

Внутри ресторан так же строг: всё в коричневых тонах, свет жёлтый, неяркий, столики расставлены в ровном шахматном порядке, на каждом — аккуратно сложенная салфетка и вазочка с искусственной розой. Ганс шмыгнул между столами, к широкой лестнице на второй этаж; Бертольд едва поспевал за ним, желая рассмотреть сразу весь интерьер.

На втором этаже стояло несколько больших столов, отгороженных друг от друга. Место встреч. Переговорная.

Внутри похолодело так же сильно, как от мыслей про катафалк-Линкольн. За одним из столов собралась не самая честная компания: все как один в пиджаках, с приятными блестящими лицами, но лживыми улыбками. В центре сидел сухой дед с проплешиной на макушке (свет бил пятном по лысине) и обрюзгшим старым лицом. Справа от него не особо молодой мужчина, тоже блондин, как Ганс, носил короткий хвостик и толстую цепь. Сын деда, должно быть. Или отец Ганса.

А чернявый мужик слева — всплыл перед глазами неприятным воспоминанием.

Они посмотрели на него: дед, здоровый мужик в наколках, и похожий на Ганса фраер.

Джаз притих. Гансу пожали руку все трое; как положено, вставая и чуть наклоняясь вперёд. Вежливые ублюдки — но только со своими. С Бертольдом не здоровались.

Он сел, избегая желание засунуть руки в карманы и сгорбиться. Одного человека Бертольд уже знал. Этот элемент развалился рядом, жевал зубочистку, изредка поглядывая на кандидата. Ганс оттянул воротник футболки, проглотил слюну:

— Я тебя не подвёл, дядя Хью. Вот он. Давай, смотри.

Ухмылка у Ганса получилась тревожная, выдающая скопившееся внутри напряжение. У Бертольда пот струился по телу крупными каплями, взгляд бегал с одного лица на другое, скользил по столу: сигареты, бокал с недопитым виски, зажигалка, ежедневник, пепельница, набитая раздавленными окурками, кетчуп «Хайнц». Сидели долго. Чёрт-чёрт-чёрт!

И дядя Хью показался именно в черноволосом уголовнике. Посмотрел на дёрганного рыжика как на мусор, даже плюнул зубочистку изо рта.

Морда — «во», нос — «у», плечи — «вот так», и всё это с размахом рук в сторону.

Но ему нужен кто-то чистый. Не с длинными рекомендациями и условными послужными значками, как у легавых, а совсем зелёный и не успевший нигде засветиться кандидат. Научим здесь всему, дадим подзатыльник если надо будет, да направим на путь истинный. Ты только не сдохни. Не сбеги. И не сдай копам — иначе найдём, трахнем и яйца отрежем.

— Ты, парень, откуда? — проскрипел дед. Мелкие глазки зыркали из-под густых седых бровей. — Местный? Сан-Франциско? Сан-Диего?

Ну охуеть теперь.

А откуда он? И Бертольд вздохнул, натужно делая свой голос крепким, словно не прилип спиной к собственной майке:

— Сакраменто.

Мужик с хвостом многозначно шмыгнул носом. Дядя Хью сидел с таким видом, будто всё знал заранее. Сложил руки замком, голову наклонил как блядский судья на заседании.

— Мы доверяем праведникам из Сакраменто, отец? — это говорил батя Ганса — так для себя решил Бертольд — уж слишком они похожи. Хвост, нос, морда скуластая.

— Я доверяю только делам, — сипел дед.

Подошла официантка. Кетчуп «Хайнц» стоял здесь явно не просто так: они собирались жрать и пробовать новенького на вкус.

Бертольд заказал минералку, и звучало это на фоне вискаря как детская шалость. Старшие Эвальды переглянулись: презрительно и едко. Один Хью, выбивающийся из этой звёздной семейки, ухмыльнулся и озвучил:

— А принеси-ка мне сока, Маргарет. Яблочного там. Или фруктового.

Маргарет, молодая официантка, и та не особо одобрила эти шутки. Как-то быстро ушла. Дедок сохранял невозмутимое спокойствие на лице. Ганса аж покосило от иррациональной злости — ревновал, что ли. Он хотел последовать примеру семьи, заказать себе что-нибудь покрепче и усадить Хью за руль, но отец дёрнулся — пнул сына по ноге под столом.

И секрет прост — у Бертольда не было денег на что-то дороже минералки.

— Ладно, в моём заведении было и молоко, и пепси-кола, и даже детский обед найдётся, — поспешил ответить на эти шалости дед. Достал из-за пазухи толстую папиросу, раскурил. — И лучше бы ты, Ганс, последовал примеру своего дружка и не упражнялся в игре «я здесь самый важный».

Ганс промолчал. Лицо его покрылось красными пятнами — от стыда или злости.

Отец и Дед. Семья Ганса. Криминальная семья, немецкая мафия. У Бертольда тоже лицо рисковало поплыть пятнами, только зелёными — от страха.

— А расскажи мне сказку, мальчик из Сакраменто.

Голос у Хью прокуренный и отдавал какой-то нежностью, но очень наигранной. Он достал сигарету из пачки и зажёг её, не сводя взгляда с Бертольда. Они все не сводили с него взгляда.

«Пизди так, как не пиздел ещё никогда».

Или: «Притворись психопатом. Тебе это не надо — трахаться с блядской мафией».

Но Бертольд встал, снял кожанку и повесил на спинку стула. Прикурил ментоловую Мальборо — зажигалкой с ближайшей заправки. Посмотрел на них так, будто те уже высказали одобрение и показывали пальцы вверх как блядскому гладиатору. И трындел. Так вжился в роль, что смотрины действительно стали похожи на кастинг в авторское кино.

«Я, значит, работал в Wendy’s. Это была школа, это были голодные времена, это было хуёво. Я не мог каждый день вскрывать тачки ниггеров и пиздить их магнитолы. Я числился, нахуй, в одной из самых нормальных школ Сакраменто…»

Пепел сыпался куда-то на пол. Сигарета просто плясала в подвижных ладонях Бертольда, пока он крутился перед своими судьями.

«…И под конец года я решил, что ебал их всех в рот. Сначала они ебли меня: в кассе недостача, это ты спиздил, мистер криминал, и нам срать, что работал в ту ночь другой человек. Так что на отработке я действительно спиздил из кассы сотку баксов. Четыре утра, никого нет на drive-thru, парни залипают кто куда…»

У каждого плода есть кожура и мякотка. У каждой криминальной истории есть доля правды и совсем чуточку пиздежа, разделённое на враньё. Лицо Отца заметно помрачнело от подобной сказки; тому на вид было не меньше семидесяти, и вряд ли кто-то ранее успел его поразить рассказом про работу в фастфуде.

«…А я всё. Это моя последняя смена. Я могу забрать у них то, что мне причиталось. И я спиздил мешок картошки. Из морозильника. Просто вынес и кинул в багажник. Мне было поебать!»

Бертольд нагнулся над столом, ткнул окурок в стекло пепельницы и примял. Сигарета с белым фильтром сильно выделялась на фоне классических пробковых.

Маргарет вернулась с подносом. Бутылка виски, два стакана, минералка и яблочный сок. Дед расплылся, обозлился:

— Ты собираешься убедить нас историей про картошку? Это, блять, анекдот какой-то?

— Не кипишуй, Хенрик, — перебил Хью, попутно стряхивая пепел со свежей сигареты. — Парень просто удивляет.

— Удивляет? — подключился хмурый отец Ганса. — Нет, мужики, я понимаю, что последнее слово не за мной, но как-то… Это правда анекдот, рыжик?

Ганс пнул локтем в бок. Так, чтобы никто не заметил, просто намекнул: это тухлый номер. Бертольд сел, налил себе минералки и смочил пересохшее горло.

Задор рассеялся облепившими стакан пузырьками. Стало очень страшно.

— Я рассказал то, что посчитал наиболее интересным, — после такого выхлопа отступать уже глупо. Пан или пропал. — Но на моём счету с десяток вскрытых машин, одна угнанная, один ломбард.

«И я сосался с вашим сыном», — однако за такое били бы в шесть ног, унизительно и в пах. Поэтому Бертольд оставил это при себе.

Хенрик почесал густую бровь, выпуская воздух изо рта. Забыл про свою папиросу и перестукивал пальцами по столу:

— Парни? Хайнц?

— Не уверен, — покачал головой Хайнц. Бутылка с одноимённым кетчупом стояла как раз рядом с ним. Вот ирония. Сын авторитета, а назван как кетчуп.

Взгляд Хенрика перешёл с сына на Хью. Тот пожал плечами.

— Посмотрим.

Ганса не спросили. Он сидел молчком, сгорбившись и избегая Бертольда. Даже попить ничего не заказал, насупился в нелепой детской обиде.

— Оставь чаевые Маргарет и свали отсюда, — категоричный взмах рукой указал на выход.

Всё-таки пропал. Бертольд нашёл в кармане смятую пятёрку; единственное, что было с собой, бросил на стол. Забрал со стула куртку, не выражая на своём лице ни злости, ни обиды, и ушёл без прощаний.

***

Хайнц придержал отца за локоть, когда тот заползал на пассажирское сиденье своего чёрного Линкольна. Ганс сидел за рулём и нервно грыз леденцы из подстаканника. Хью с довольной мордой уселся сзади, позже рядом подсел Хайнц — два закадычных дружбана, которым всегда есть о чём перетереть.

Хенрик приказал ехать.

— Нужно быть либо очень смелым, либо полным идиотом, — заворчал он, едва Ганс отъехал от бордюра. Солнце давно село, улица погрузилась в оранжевый. — Я в жизни таких отчаянных не видел. А срисовать по памяти любое досье могу.

— Просто сумасшедший ублюдок, — Хью идеально спародировал сладкий тон Ганса и сразу же увидел, как тот тянется за очередным леденцом. — Но из любого говна можно слепить конфетку.

— Конфетка останется с говном, — вмешался Хайнц.

— Но конфетка.

— А говно жрать — нормально?

— На прошлой неделе у нас был мужик, который рассказывал, как воровал трусики своей черножопой мамаши. По-твоему, это лучше ограбления фастфуда?

Хайнца как-то перекосило отвращением и он, нахмурившись, шутливо ткнул Хью между рёбер. Хью — абсолютно всё равно. Эти смотрины не для Хенрика, это для дядюшки Хью, одного из лучших среди всей массы и давнего дружка этой семьи. Справедливо, что именно он решит судьбу безымянного пацана из Сакраменто. Раз уж ему понравился этот придурок, нужно цепляться за что-то более веское, чем слишком простая легенда.

А ничего плохого о нём не известно. Как и хорошего. Тихий какой-то, но на лице абсолютно точно видно: ужасно хитрый.

Хенрик похлопал рукой по торпеде. С недовольством высказал:

— Говно на улице обсудите.

— Как скажешь, папа Хенрик, — Хью выставил ладони в примирительном жесте. — Но посуди сам. Если он знал, к кому идёт, то точно хотел чем-то удивить. А подобное многого стоить может. Стали бы мы церемониться?

— Он не знал, — задушенно отозвался Ганс. — Я не сказал.

— Тем более. Настоящий и честный парень.

Хайнц оставался скептиком:

— Как ты представляешь такую соплю в деле, Райан?

Мало кто знал настоящее имя дяди Хью. Только Семья. Или те, кому бы он стал доверять на все сто. Или оба эти пункта.

— Так и представляю. Много кто начнёт затирать про мешок картошки перед нами? Мы бы все здесь начали выёбываться послужными. А пацан не дрейфит. На приколе.

Никому не известный Бертольд Шульц наделал неожиданно много шуму, и Ганс думал об этом, объезжая вечерние улицы Эл-Эй. Его попросили найти зелёного напарника — он это сделал. И клиент, вроде бы, остался доволен. Райан за его спиной откинулся на спинку, расставил широко ноги и уверенно выдохнул, ударяя кулаком в грудь:

— Я за этого шкета буду отвечать головой и яйцами, Хенрик. Мой парень, мой.

Хенрик привык доверять своим внутренним ощущениям: не фартовый этот рыжий плут, не будет с ним удачи. Сосало под ложечкой — и всё там. За юным вором с умильными глазами и острыми зубками тянулся чёрный хвост.

Но напарник Райану нужен был позарез. Времени искать идеального по всем параметрам кандидата не осталось.

========== Эл-Эй 2/3 ==========

Бертольд думал, что теперь его непременно найдут и закопают заживо. Что-то из бандитских законов: ты, парень, больше так с нами не шути. Вообще больше не шути — покойся шестью футами под землёй.

Но смерть не приходила. Ни спустя день, три и неделю. Даже нашлась разовая работёнка на ночь, помыть в ресторане посуду, и жизнь утекла в прежнее русло. Только голубая рубашка Ганса висела на стуле в углу комнаты, и запах сладкого парфюма всё никак не выветривался. Перед сном Бертольд пялился на неё — не понимал, почему не засунет подальше в шкаф. Может, находил оправдание, вроде «ну, он придёт и заберёт»; но Ганс давно пришёл бы, если сильно надо.

Если бы — всё снова упиралось в сугубо товарные отношения. Нужна ему больно эта рубашка. Новую купит.

Подачка в виде брендовой тряпки в голове Бертольда расценивалась как нечто сопливо-романтичное. Он не мог ответить себе, зачем так цеплялся за Ганса уже несколько лет; как и то, почему Ганс всё-таки не забывал придурка из школы.

И сосался с ним. О, боже.

Снились сны. Тревожные, яркие и наполненные образами из прошлого. Каждый день Бертольд выключал свет в квартире, открывал окно, пялился на висящую рубашку — затем падал глубоко и надолго в чёрную яму. Снилась школа в Сакраменто. Маленький мужской туалет на первом этаже, злой Лоуренс Конрад, чьё лицо практически стёрлось из памяти, но оставалось в мыслях — это он. Преданный пацан, дружба с которым строилась исключительно из выгоды. Использованный лох. Он хватал за воротник, бил раз за разом затылком о голые кафельные стены, пока там не появлялись красные брызги, и повторял: «Ты, блять, нихуя не фартовый, Щульц. Сдохнешь, похороненный своим самомнением».

Иногда не отличалось от реальности. Отражалось поутру на лице, бледном с зеленцой; Бертольд тогда себя не узнавал.

Этот сон непременно перетекал в другой. Пустая ферма: огромный ангар с рядами загонов для животных, чья-то чужая кровь на полу и Ларри. Старый добрый Ларри в чёрной полицейской форме и жетоном на груди — стоял в самом конце, в проходе между клетками, а силуэт его тут же расплылся, стоило кинуться навстречу. Отдалялся, улетая, и Бертольд падал в пропасть вместе с ним. В воздухе запах гнилого мяса. Свиньи — разных пород — жрали плоть, перемалывая зубами смердящие куски. Отрывали от костей, вдыхали воздух пятаками. Во сне не больно. Наяву очень страшно.

Лоуренс Конрад нависал сверху судьёй, смеялся грязно и громко — голос его отражался от железных стен ангара.

«Тебе к лицу быть мёртвым, Бертольд Шульц».

Резкое пробуждение отзывалось в теле болью. Вдох-выдох. Мокрая от пота подушка, липкая испарина на груди, прыгающее под рёбрами сердце. Бертольд вскочил с кровати, чтобы залпом выпить стакан воды и высунуться в открытое окно; вдохнуть побольше свежего воздуха и подавить тошноту. Желудок скручивало спазмом, во рту скопилась слюна — он не переносил крови и боли. Не переносил реалистичные в своём ужасе кошмары: пришлось очень долго смотреть в тёмные окна дома напротив, чтобы найти в себе силы лечь в пропитанную потом постель.

Ганс появился как раз после этого сна. Рано утром, когда Бертольд наконец заснул под впечатлением от свиного пиршества и разлёгся поперёк кровати, навстречу прохладному утреннему ветру. Ганс, как обычно, был настойчивым: стоял у двери, долбил кулаком до победного — раз-два-три — пока Бертольд не проснулся, различив границу между сном и реальностью. Оглядел каморку, пыльный телек и разбросанную одежду, посмотрел на пустой стакан у кровати и в окно: утро, светало. Полоса рыжего света нависла над Калифорнией. Никакой крови на полу нет. Всё окай.

Глаза слипались. Бертольд открыл дверь. Ганс на пороге держал здоровый товарный ящик, а выглядел не лучше живущих на кухне тараканов — такой же суетливый вид. Опять что-то мутил.

«Вот же тварь», — казалось Бертольду; он предстал перед ним в одних трусах, растрёпанный и с ужасным выражением на роже, достойного лучшей пародии на жизнь сонных клерков.

Его нагло сдвинули локтем. Ганс прошёл в квартиру, не дожидаясь никаких приглашений, и перед дверью на кухню обернулся:

— После проб мы дали шанс ещё одному человеку, но Хью зацепился именно за тебя.

Ганс был рад? Был рад за свою семью? Ничерта непонятно. Ящик опустился на стол.

— С чем я и поздравляю.

— И тебе привет, Ганс, — промычал Бертольд из прихожей.

Раздавленный таракан так и остался лежать в коридоре, рядом с ванной. Ящик с непонятным содержимым заколочен плотно, а отпечатанная надпись значилась на испанском.

Но, оказалось, крышка не была прибита. Ганс снял её, и содержимое вспыхнуло в глазах ярким рыжим пятном — почти как восход над Эл-Эй. Это апельсины. Крупные яркие апельсины, пахнущие свежим цитрусом. Все как один ровные, без помятых бочков. Бертольд пялился — ничего не понимал, но радовался в душе как ребёнок. Не бутылка виски, не безделушка вроде зажигалки или портсигара, а ящик свежих фруктов.

— Разгрузили ночью судно. А они, оказывается, всё в апельсинах везли, — объяснил Ганс, внимательно наблюдая за расцветающим лицом Бертольда.

Сон как рукой сняло. Бертольд рассмеялся, обнажая улыбкой дёсна, и прикрыл рот рукой:

— Блять, ты ёбнутый. Какие, нахуй, апельсины?

— Ты тоже рыжий.

Это было романтично?

Бертольд засмущался. Ему хотелось бы спросить слишком много: что между ними происходит, почему Ганс появляется так редко, но обязательно с каким-нибудь сюрпризом, и что случилось в понтовом немецком ресторане его деда. Но Бертольд произнёс совсем другое, совсем скромное:

— Останешься?

Ганс посмотрел на сонное лицо Бертольда, залитое восходящим солнцем. Он чуть щурился, поднимая подбородок, а глаза становились ярко-каштановыми в отблесках света. Сомнений не было:

— Останусь. Пошли.

Ужасно хотелось спать. Ужасно хотелось избавиться от кошмаров, найти покровителя, который схватит за руку и не даст провалиться в тёмную дыру к голодным свиньям, к Ларри в форме копа, к туалету и упавшему ножу (этот звон преследовал по пути), признанию своей слабости, зависимости, нужды. Переключить с «зеро» на «окай». Бертольд на ватных ногах прошёл в мрачную спальню, отпихнул лежащие у порога вещи, посмотрел на Ганса. Ганс снял джинсовку, кинул на стул — к своей же рубашке. Что-то заставило остановиться.

Но сразу отпустило. Под одеждой Ганс Эвальд, чей-то примерный сын, ничуть не хуже, чем казалось ранее. Длинный, с крепкой загорелой грудью, выступающими мышцами живота, скользящими плавной линией под резинку трусов, и плотными ногами. Не перекачанный урод с зала, что стало в последнее время модно. Нет, он занимался совсем другим. Разгружал ящики или реставрировал свой Понтиак сам, с нуля. Не выглядел как идеальный мужчина с рекламы Кельвин Кляйн. Тем Бертольду и понравился, что он без доли смущения уложил своё тощее тело в постель и пригласил к себе.

— Я тоже хочу спать, чувак, — Ганс лёг рядом. Лицом к лицу — можно уловить горячее дыхание на губах.

— Давай поговорим потом, — ответил Бертольд. Сонный и с прикрытыми глазами.

Ганс погладил Бертольда по веснушчатой щеке. И поцеловал, притягивая к себе. Апельсины остались на кухне.

***

— Мне сегодня в три утра набрали. Говорят, мол, пиздуй на точку, товар приехал. Манзиковать не стали, продукт действительно довезли. Но они его, сука, распихали по апельсинам. Килограммы порошка в тонне апельсинов! Куда мне, бля, сбывать тонну апельсинов?

Бертольд, отходя от сна, почувствовал, что снова всё не так: он поперёк кровати, и под правой щекой вполне себе живой и тёплый человеческий живот — шевелился при вдохе-выдохе.

— Да иди нахуй. У нас весь склад до потолка в апельсинах. Всё воняет апельсином. Я нажрался апельсинов — теперь срать неделю ими буду.

Открывать глаза не хотелось. Ещё послушать надменный голос Ганса, лёжа на его мягком пузе.

— Так езжай и забери. Хоть всё увезти можешь. Меня никто не предупредил, что это будут сраные апельсины. Обычно привозят чистоганом. А тут на-нах — загадочка тебе, юный Эвальд. Как раскидать по Калифорнии апельсины и не спалиться, что нихуя ты не поставщик. Окай. Я не у себя. Завтра буду. Бывай.

Только когда трубка шлёпнулась на тумбочку, Бертольд открыл глаза. Ганс вольготно развалился на подушке; под головой действительно он, его светлые волосы на животе и мягкая кожа. Из окна видно: солнце уже высоко, небо примерило обычный голубой цвет — сменило с апельсинового.

— Сколько я спал? — всё-таки Бертольд засмущался, поднялся и сел на согнутые колени.

Ганс сразу же вытянулся, хрустя позвоночником.

— Много. Я пожрать успел сварганить.

И ткнул сидящего в пупок. Бертольд механически согнулся.

— Сходи поешь. Худой, как модель с туалетного журнала.

Бертольд протёр глаза, жирный нос, рот с подсохшей кожей в уголках; встал, переваливаясь через ноги Ганса, и пошёл на кухню. Ящик с апельсинами стоял уже в углу, прикрытый полотенцем, на заляпанной нагаром плите сковородка, под крышкой — добрая порция яичницы с консервированной ветчиной. И турка с кофе. Хозяйка квартиры говорила при заселении: оставили кофе, можешь варить. Бертольд не варил. У Бертольда на каждый день есть мексиканский завтрак — сигарета и вода.

Странно видеть в своей конуре еду. Не изысканное блюдо, конечно, Ганс готовил из остатков в холодильнике, но этим реально набить желудок и не сдохнуть от проблем с пищеварением. Бертольд посмотрел ещё недолго на остывшее блюдо, нашёл зажигалку на подоконнике и зажёг конфорку. Запахло жареным.

Апельсины оказались вкусными. Чистились с трудом, но под кожурой дольки сочные и сладкие — как Бертольд любил в детстве, на Рождество. В комнате Ганс снова разговаривал по телефону. Решал судьбу блядской тонны цитрусов — ну и анекдот. Специально забрал ящик, привёз сюда и не побоялся заявиться с утра пораньше.

Наверное, так звёзды сложились.

Потом Ганс сам пришёл на кухню, когда наевшийся Бертольд уже без интереса ковырял остатки яичницы вилкой. Сел рядом, немного раздражённый; спрашивай что хочешь, Бертольд. С апельсинов смеётся уже весь штат.

Бертольд и спросил:

— Что между нами происходит? Это отношения?

Такой вопрос, который следовало задать ещё давно, он летал между ними на парковке у школы. Ганс посмеялся, не поднимая взгляда, покрутил перстень на пальце. Бертольд сидел напротив, а взгляд его невольно падал на прикрытый ящик.

— Ты мне приятен, чувак, — теперь Ганс вскинулся, поставил локоть на стол и подпёр рукой подбородок. — Я не хочу причислять это к какой-то категории, понимаешь? Отношения там, свидания, любовь. Ты просто честен со мной, не мутишь там какую-то бадягу на стороне, не пытаешься наебать. Я таких людей люблю — и целовать их приятнее, чем королеву выпускного, которой ты нужен только из-за крутой тачки. Ловишь?

«Я подставил человека, чтобы узнать тебя поближе, потому что ты мне понравился, Ганс. Я шёл вскрывать машины и нападать на ломбард, но мне было ужасно страшно, и не надо этого вовсе, каких-то громких нападений — но я шёл вперёд потому, что ты был рядом».

Яичница вдруг стала блеклой и безвкусной, но Бертольд совсем не подал виду. Он улыбнулся, кокетливо стреляя глазками:

— Ловлю.

— И Хью ты за это понравился. Какой ещё смелый ублюдок расскажет историю про мешок картошки? Только ты. Так что скоро на первое дело пойдёшь.

Теперь уже совсем-совсем по-серьёзному, с пушками и музыкой, прямо как в боевиках. Бертольд не думал, что у него есть шанс отказаться — это лёгкие деньги. Всего лишь перетерпеть страх и не дрейфить перед старшим. Перед покровителем.

За аренду надо платить, и детские мечты о всех деньгах этого мира ещё теплились глубоко внутри. Поэтому Бертольд быстро перекатился от сопливых сожалений к жажде наживы.

— Хью мужик хороший. Не покровительствует слишком сильно, как над любовницей, но и не ставит ни во что.

Потом Ганс хрустнул пальцами и добавил:

— Бате Хью нравится. И деду тоже. А понравишься Хью — понравишься и им.

Привилегии — это всегда хорошо. Бертольд закинул в рот кусок остывшей яичницы, закусил задумчиво вилку.

— А чтограбить-то?

— Казино.

В казино и настучать по башке могут. Не то чтобы Бертольд испугался заранее, желая убежать в другой город и скрыться на несколько лет, лишь бы не нашли незнакомые мафиозники. Естественный мандраж перед неизвестным, а скоро — понятие растяжимое. У Ганса оно могло сложиться в бесчисленные месяцы. Но не время важно; названный дядей Хью уголовник доверия у Бертольда не вызывал. Его насмешливое грубое лицо, крепкие руки с обилием наколок, стеклянный взгляд — и вот кто пугал сильнее, чем перспектива быть пристреленным. Непонятный, нечистый человек. Про таких говорят — скелеты в шкафу — и у Хью их предостаточно.

Посмеялся над ничейным щенком, передразнил. Заказал сок на фоне его минералки. Даже Отец и Сын реагировали сдержанно, не позволяя себе излишних насмешек. А тут сразу видно, кто стоял у них на высоком счету, почти на одном уровне с Гансом, родной кровью.

Больше о незаконном не разговаривали.

***

Вечером всё-таки сунули «Годзиллу» в проигрыватель. Бертольд ликовал: наконец-то, бой ящерицы-переростка с гориллой-мутантом! Культовое кино на определённый круг лиц!

Ганс изначально не был заинтересован в фантастике шестидесятых годов, какой-то узконаправленной теме, от которой Бертольд просто тащился, и даже замирал в его объятиях, спиной вжимаясь в грудь, когда на экране большой ящер делал что-то злое. Это скучно. Не то, что обычно приятно посмотреть перед сном. Те кассеты, которые выбираешь в подсобке и не особо задумываешься над содержанием — порнуха или просто фильм с рейтингом далеко повыше PG.

Бертольд чистил апельсины один за другим, и Ганс думал, как же хреново наутро ему будет в туалете.

Ещё он думал, что рукой удерживал Бертольда за худой живот, а задница его упиралась прямо в пах. Нет, оно не смущало — смущать должно Бертольда, Ганс же нередко делил кровать с кем придётся, спал в чужих квартирах и просыпался на полу в коридоре. Привычно, знакомо, но что-то в этом есть — Ганс наклонился, носом зарывшись в отросшие до коротких прядок волосы.

Остаться на целый день и просто сосаться было бы скучно. В этом заключался план.

— Пиздец скучный фильм, — Ганс честно прокомментировал появление Кинг-Конга на экране.

Бертольд в его руках извернулся неудобно, чтобы посмотреть на наглое лицо.

— А ты предлагаешь что-то интереснее? А?

В принципе, всё что угодно интереснее старого фильма, если под боком очаровательная рыжая тварь. Ганс поднялся, прижал Бертольда к матрасу за плечо, наклонился сверху и целовал в губы, крепко удерживая чужое лицо в раскрытых ладонях. Он ответил страстно, положил обе руки на затылок — и ближе. Прикусывал губы острыми зубками, они у него неровные снизу, и наверняка царапались, когда дело доходило до серьёзного.

— Пиздец интересно, Ганс, — выдыхал Бертольд в мокрые губы.

Иногда Бертольду очень хотелось, чтобы их поцелуи зашли чуточку дальше. Иногда Бертольд боялся предложить Гансу переспать. Иногда просто дрочил в душе, отгоняя это всё от себя — какой, нахрен, секс? Они что, два пидораса?

В общем-то, они оба были с этим согласны. Только не признавались вслух. Лучше ходить окольными тропами.

Бертольд пропустил сквозь пальцы волосы Ганса, направил его голову чуть ниже — к шее. Просто попробовать. Как оно, в шею? Ганс всё понял правильно и подлез под острую челюсть, оставил влажный поцелуй где-то около уха. Потом ещё несколько, вдоль мышцы, спускаясь к ключицам. Оставил след и там, точно меж косточками.

Тело горело. Мозг умолял: сделай же что-нибудь крутое, Ганс. Годзилла на экране уже не так интересна.

— Мы могли бы перепихнуться, — Ганс положил ладони Бертольду на колени, развёл их в стороны и сел совсем рядом, между ног. — Под Годзиллу и Кинг-Конга. Под их потные битвы.

Этот тон Ганса, сбитый, горячий, с грязной насмешкой; его тёмный взгляд с поволокой и руки на костлявых коленях — оно возбуждало и будоражило не хуже, чем предстоящее ограбление.

— Какое перепихнуться, блять. У меня ни гандонов, ни смазки нет.

Он помнил, что в машине у Ганса есть презервативы — но бежать на улицу значило убить весь момент.

И Ганс не предложил ничего, просто наклонился и снова засосал Бертольда с влажным звуком. Убрал руку с одного колена, положил на горячий крепкий хер в трусах, сжал несильно у головки. Бертольд застонал, и клялся он: случайный прохожий услышал в открытом окне то, чего не следовало бы. Это лучше, чем собственная рука. Это лучше, чем эротические сны. Он позволил спустить с себя трусы, обнажить лежащий на боку член; тонкий и не слишком длинный — почти идеально, если рассматривать какую-нибудь умильную порнуху с тридцатилетними мужиками в школьной форме.

Кто-то дрочил его член — это был даже не сам Бертольд. У Ганса нежная ладонь — и перстень на среднем пальце, дразнящий кожу холодком золота. Вскинуть бёдра, почувствовать спазм в паху. Неудобно потянуться к резинке чужих трусов, оттянуть и дотронуться до выпрыгнувшего кончика.

Ганс помог раздеть себя. Когда Бертольд обхватил член полностью, двинул неуверенно рукой, примеряясь, шепнул ему на ухо: «Вот так». И прижался ближе к чужому животу. Снова целовал, языком проводя по кривому ряду зубов, пока рукой внизу, между их животами, тёр влажную головку. Спускался ниже. Ускорялся. Бертольд неудобно выворачивал запястье, но старался как в последний раз. Хватал поджатые яйца, сгребал в горсть, сжимал. Затем возвращался к члену. Делал по-своему — наверху потереть, да кончить.

А в голове при этом пусто. Немного стыдно и непонятно, что сейчас происходило, но, если закрыть глаза, позволив целовать себя так глубоко, как только хочется — даже нормально.

Здесь можно потеряться далеко и надолго. Фильм закончился на удивление быстро.

И мысли у Ганса нехорошие.

***

«Я позвоню в понедельник. Жди звонка в понедельник», — предупредил Ганс перед уходом после переломного вечера, и не верилось ещё, что от поцелуев они перешли к торопливой дрочке с фильмом на фоне — чтобы не так стрёмно. Поцеловались на прощание, около открытой двери, как принято у глубоко влюблённых, да разбежались кто куда. Бертольд тогда суетливо повернул все замки на двери, привалился лбом к обивке и глупо рассмеялся сам себе: надо же, как бывает в жизни. Мнишь себя одиноким волком, однако влюбляешься в школьного красавчика на раз-два. Но Ганс резвый. Рядом с таким не пропадёшь — польза есть.

В понедельник позвонили. С утра, когда приличные офисные крысы встают и идут жрать «инглиш брэкфаст», а остальная часть населения просто спит — противное пиликанье стационарной трубки разбудило, не на шутку обозлив Бертольда. Он выпутался из простыни спустя несколько секунд и, шатаясь, поплёлся к тумбе в коридоре, при этом воображая предназначенные звонящему эпитеты.

Но звонил не Ганс. Голос этого человека Бертольд не мог воспроизвести в памяти: глубокий и прокуренный.

Неизвестный на том конце был категоричен:

— Собирайся и дуй на улицу.

Одна лишь короткая фраза, затем щелчок и гудки. Бертольд застыл у тумбы, прикинув, что оно могло значить. Ганс предупреждал о звонке. Да, сходится. Но исправился, сказав: не обязательно от меня. Просто жди звонка, бажбан.

Бертольд нервно облизал губы, помялся и прошёл на кухню, выглянуть в окно. Облокотился на подоконник и увидел напротив своего подъезда чёрный Таункар.

Тот самый. Катафалк. Катафалк — и ничего больше, проводник между миром живых и мёртвых, именно так в глазах Бертольда выглядели чёрные Линкольны, до ужаса строгие и грубые в своём исполнении. По телу пронеслась волна резкого жара, какое бывает от опьянения; кончики пальцев похолодели, ноги ослабли. Бертольд отошёл от окна, открыл кран с холодной водой: пару раз смочить лицо, смыть с себя первую волну паники и жар, сменяющийся резким трупным холодом.

«Твой шанс, — отзывалось мрачной мыслью в голове. — Месяц кончается, а добрая тётя-хозяйка не будет церемониться».

Пан или пропал. Как тогда, в ресторане перед семьёй Ганса. В тот раз он чудом вылетел живым — скользнул ножом по маслу. «Чудом» — оно пугало больше, чем перспектива снова сесть в катафалк. Бертольд быстро оделся в более-менее чистую одежду, умылся и пригладил волосы мокрыми руками — ну, за нормального человека можно сойти, если оно вообще требуется, конечно. Не будет же гансовская мафия каждый день париться в костюмах.

По дороге, узкой и очень короткой, от подъезда к машине, Бертольд размышлял, как жаль, что из оружия у него имеется только откидной нож. Такое себе, сойдёт пугать хулиганов в туалете, но не более. Против огнестрела (а у Эвальдов предостаточно оружия на всю компашку, оно понятно) с ножичком не пойдёшь. Но тяжесть в кармане придавала и уверенности: да всё будет нормально.

Сел Бертольд назад. Поздоровался неловким «хай», задумался, стоило ли вообще так делать. В машине только он — и тот самый дядюшка Хью. Ну и жопа.

Хью чуть опустил зеркало, чтобы разглядеть бесценное выражение паники на лице нового протеже: сидел, вроде ничего особенного, а взгляд бегал то по салону, то цеплялся за лицо. Руки в карманах куртки, ноги сведены. Ну и пугливый же щенок. Ну и ничего же страшного, всего один раз, пройти боевое крещение, — и как по маслу. Зеркало Хью вернул на место. Всё так же, избегая прямого контакта, повернул ключ зажигания. Линкольн затарахтел.

— Ну, и тебе привет, — сказал он, выводя машину на дорогу. — Апельсиновый барон слёзно просил за твою тушку… Как там тебя?

Бертольд не представлялся ранее. Ганс, наверное, должен был это сделать за него.

— Бертольд.

— Хуясе, — ёмко прокомментировал Хью. Немцы внедряли в штат немцев, давно такого не было. — Зови меня просто Хью.

Что Бертольд запомнил из своего часового позора в ресторане, это один бесполезный факт: никто из главных не упоминал имени Хью. Кроме Ганса. Дядюшка Хью. Не мог он называться таким именем; странное чувство подталкивало ткнуть пальцем в небо:

— Но это не твоё имя.

Ганс мог наговорить лишнего, и Хью ему поэтому не доверял от слова совсем, однако с годами старшие Эвальды всё настойчивее пихали джуниора во все дыры. Это их решение, вводить бестолкового Ганса в курс дела, но Хью мнения не менял: не буду я с ним работать, если вы оба уйдёте. Дурной он. Без мозгов. Пусть свою команду собирает, а я в Мексику под пальмой жить.

С апельсинов Хью смеялся. Но молчал об этом. Рыжий шнырь на задних сидениях впечатление производил куда более приятное, чем Ганс.

— А ты, мальчик из Сакраменто, очень догадливый. Мы работаем без имён. Но твоё я уже забыл, так что можешь не париться, Баптист.

Сложное немецкое имя из головы вылетело моментально, едва прозвучало в душном салоне. Бертольд подумал, что мог бы сократить фамилию по первой букве, и всем сразу оно запомнится — американское и простое:

— Окей. Зови меня Эш. Так лучше?

— Намного.

Они выехали на пустые утренние улочки, и Хью ужасно захотелось потрындеть. Он включил радио — какая-то передача «нахрен всеми забытые песни из восьмидесятых» — пощёлкал пальцами в такт мелодии, обернулся ненадолго к Бертольду. Бертольд в это время смотрел на его короткий орлиный нос и классические «рэй-бэны».

— Ты знаешь, Эш, самое главное в нашей работе — позволить себе стать чуточку психопатом, — Хью называл грабёж не иначе как работой; так всем легче жить. — В нужный момент приказать мозгу: «эй, чувак, нам надо шмальнуть по той бабёнке за кассой — сейчас она нажмёт на кнопку сигналки».

Бертольд машинально, и сам того не желая, закутывался в куртку, несмотря на духоту в машине и на улице. Чёртовы нервы. Чёртов уголовник за рулём, совершенно спокойно втирающий о криминале.

— Ты любишь мокруху?

— Нет. Какая, нахер, мокруха? Просто над головой — чтобы контузило. Звук выстрела, знаешь, действует как международный язык. Все понимают.

Ганс тоже говорил что-то похожее. Про «Беретту» маленького калибра и корейский магазин. Вот с кого слизывал образ — с товарища своего дедушки. Они все связаны: здоровый орёл Хью, папашка Ганса («крысиный хвост на затылке»), подвижный облысевший дед. И сам Ганс — прихвостень прихвостней. Наверняка тёрся рядом с Хью и впитывал его повадки как губка.

— Ага. Я стрелять не умею, — равнодушно ответил Бертольд, сгорбился и опустил руки на колени.

— Ну пиздец, а я же сразу не догадался, правда? — на удивление, Хью печальное объявление рассмешило. — Ганс рассказывал, чего стоишь. Знаю я, что ты шныпарь, но ничего, с двух рук стрелять научу.

С двух рук палить по несчастным кассирам — только этого в жизни не хватало. Но ничья жизнь не стоит брюликов или шуршащих долларов, это правильные мысли. Страховка всё украденное покроет.

Дядя Хью страшный только на первый взгляд. На самом деле опытный вор, немного свой в доску, немного островат на язык. Свою задачу, дать цыплёнку почувствовать себя взрослым, выполнил — Бертольд немного расслабился и перестал теребить зажигалку в кармане куртки. Увлечённо слушал трындёж и рассматривал пролетающие мимо машины.

Сначала было яйцо. Только потом — курица.

За городом, на довольно одинокой лесистой местности, в нескольких милях от фермерского поселения их встретил огромный комплекс: три ангара, склады и парковка для хозяйственной техники, даже один накрытый брезентом трактор имелся в наличии. Хью завёл Линкольн в широкие ворота, оградившие всё это великолепие, а Бертольд прилип к окну, и что-то в этом было не так. Это какие-то фермы? Просто помещения под аренду?

Но нет. Всё было хуже. Машину Хью оставил между одним из ангаров и маленьким домиком, больше похожим на коробку — административное здание. Бертольд беспокойно вышел из машины. Они здесь не единственные. Ещё две машины рядом. Небо затягивалось серыми тучами на фоне голубого. Металлические коконы возвышались перед грязными облаками.

— Это что? — осторожно спросил Бертольд по дороге к администрации. Он крутил головой и пытался совладать с собой. — Мы где?

— Свинобаза, — ответил Хью.

У Бертольда по всему телу вылезли мурашки. Вещих снов не бывает, правда же? И никаких свиней там давно не содержится, и Ларри в форме легавых не поджидает, готовый скормить голодной толпе?

Бертольд считал себя взрослым. По крайней мере, взял себя в руки и пошёл за новоизбранным напарником, хотя перестать думать о тревожном совпадении не мог.

В зале для совещаний, буквально на десяток мест, толпились такие же, как и Хью, уголовники. Реагировали холодно, смотрели с неприязнью, но видно, что трогать не собирались — парень пришёл вместе с Хью, его лучше не дразнить. Среди них Бертольд увидел ещё одно знакомое лицо: жабьи глаза, седые усики над губой, костлявые наркоманские руки; этот мужик сидел рядом с Хью в Wendy’s, очень дёрганый тип. Вблизи оказался хуже, чем казалось из-за прилавка.

Жаба охотно включался в общий разговор. Его слушали и слышали.

«Тоже авторитет», — казалось Бертольду. Не такой важный, как дядя Хью, но весомый в этой своре.

Как стало понятно, ждали последние звенья — Хенрика с сыном. Те опаздывали, намеренно или же нет, но ожидание тянулось хуже, чем понимание происходящего. Бертольд, ничем никогда не выделяющийся, встал на большой криминальный путь. Это считалось за достижение. То, чем гордились в определённых кругах, напыщенно хлопая себя по груди. Да и стоило, по сути, немного. Однако, чем больше думаешь — тем хреновее спишь.

Хенрик передвигался с тростью и довольно резво, но рядом всё равно маячил сын, готовый придержать за локоть. Сегодня без хвоста, просто убрал волосы ободком-пружинкой, и у Бертольда оно почти вызвало смешок. Такой весь из себя фраер, косил под молодого, но самому уже сорокет минимум. Размытая картина в голове, касательно личностей Эвальдов, приобретала чёткость. Старший из всех, Хенрик, их всех тут ставил ниже себя — видно в едком взгляде на собравшуюся толпу оболтусов. Я ваш наниматель, а вы только выполняете работу, получаете свою долю и не выёбываетесь. Песок из жопы сыпался, но за место держался как за священный Грааль — и Бертольд старика понимал.

Сын — Хайнц — козлячья морда. С таким подбородком, каким можно орехи колоть, и почти военной выправкой; стоял около маркерной доски как на службе. Ганс во многом похож на отца. Не касательно поведения, но внешности как минимум. Хайнц за ними следил. Всматривался в небритые морды, читал насквозь, знал грязные мыслишки заранее. Человек на подскоке старшего из Эвальдов.

И Хью, чьё настоящее имя оставалось загадкой. Свита Хенрика Эвальда, в которую не включался Ганс, оборвыш под ногами, — но по его ли рекомендации Бертольд сидел здесь, в администрации обезличенной фермы? Или сам Хью тыкнул пальцем — вот он мне нравится. Ощущать себя зацепленным на крючок, а не рыбаком, очень боязно. Но наживка уже проглочена. Адиос, амигос.

Хенрик из кармана рубашки достал очки, нацепил на нос и посмотрел на толпу ещё раз. Вскинул руку с неаккуратными толстыми пальцами и принялся крестить:

— Беркшир, — указал на длинного мужика спереди, кудрявого и черномазого, Бертольд его лицо не запомнил. — Пьетрен, — тот самый доходяга-наркоман с усиками. — Лакомб, — лысый скинхэд, морда башмаком, но вроде бы не гордый, как понятно из чужих разговоров. — Темворс, — толстый мексиканец с сальным ртом.

И взгляд Хенрика ненадолго задержался на сидящих рядом Хью и Бертольда, прежде чем он объявил две последние клички:

— Ландрас и Дюрок.

Бертольд нихрена не понял и подал вид — напрягся, нахмурился. Звучало красиво, конечно, но названный Пьетреном старый наркоман взъелся на лидера:

— С хрена ли мы в этот раз свиньи?

В этот раз, значит. Не первое дело, не первая встреча. Знали все друг друга — и Бертольд не знал никого. Как только опытные люди могли подобное допустить? Или в этом был весь замысел?

Но отныне Бертольд стал Дюрком и, как сообразил, то была порода свиней.

Свинобаза — и такие говорящие погоняла. Ну Хенрик, ну юморист. Вещий, мать его, сон.

— А с того хрена, что мне некогда выдумывать для ваших задниц что-то особое. Свиньи — так свиньи.

На стене, за их спинами, но лицом к Хенрику, прибито два крупных плаката со свиными тушами разнообразных мастей. Те самые дюрки, ландрасы и пьетрены. Что стоят, какие породы, размеры и мясо. Вы для меня лишь скотина, намекал Хенрик Эвальд. Животина в расход.

Объяснил стандартные правила. Без имён (пользуйтесь кличками), ни слова о личной жизни, прошлом и количестве судимостей. Только рабочие моменты. Бертольд хотел было переглянуться с Хью, но себя одёрнул. Раз он сам представился как Хью, значит всё понимал, и погоняло свиньи тут не при чём — есть своё. И у мужиков этих были клички для работы. Породы — лишь обозначения для Хенрика, на одно конкретное дело.

У доски лежало несколько цветных маркеров. Коричневый, красный, ярко-розовый, чёрный. Ими Хенрик обозначал определённых свиней на спешно нарисованной схеме. Где-то чистым цветом, где-то мешал с коричневым. Красной точкой был Дюрок — Бертольд — в связке с неоново-розовой. Так обозначили Ландраса-Хью. За ним стояла самая главная работа — пробить путь. Ворваться и припугнуть веселящийся народ. Бертольд должен держать на прицеле менеджера или хозяина, Хью брать деньги. Скин Лакомб пасёт сзади, удерживает панику. Беркшир с ним рядом. Пьетрен ждёт у входа — подаёт сигнал Темворсу на машине. Ландрас с Дюрком и деньгами прыгают в подъехавшую машину. Остальные дуют в подставную тачку и едут в противоположном направлении. Пять-семь минут на всё это — не больше. Встречаемся на свинобазе. Там ждёт Хайнц с банкиром. Неделя до дня икс. Можно замолить всё грехи за это время. А потом — стреляй, принцесса.

Бертольд слушал внимательно. Почти что врос в стул от напряжения.

— Дресс-код — что-то стерильное, — Хенрик щёлкнул колпачком на маркере и кинул его в общую кучу. — Деловые костюмы, но не разноцветные, чтобы тырка не превращалась в выступление клоунов.

Вот и костюм с выпускного пригодится. Вот и не зря тратил почти половину от кругленькой суммы ради пяти минут выебонов. Бертольд, в принципе, и без огромного багажа знаний понимал, что к чему: у легавых меньше точек соприкосновения, когда никто ничего не знает. Кто был с тобой? А не знаю, Ландрас какой-то. Честное слово — не знаю, не говорили имён.

— Свободны.

Толпа загудела словно улей. Мужики вставали со стульев, охотно обсуждали происходящее. Пьетрен и Беркшир подошли к Эвальдам, прямо вплотную, и старый будто шептал на ухо. Бертольд подумал — это точно о нём. Пускать зелёного новичка в мясорубку, пусть и под крылом прожжённого боевика — полное безрассудство. Но ладони Хайнца, он внезапно обрёл голос, двигались мягко. Что-то объяснял.

С другой стороны, Бертольда никому не жалко. Как будто они потеряют невероятно важный элемент. Да и без него все бы справились. Сдохнет — и хер с ним, закопают прямо же за этой фермой. А если задрейфит на месте, то застрелят свои же. Справится — молодец, добро пожаловать в большой мир.

Это не карт-бланш. Это путёвка на тот свет — и Хенрик старик очень предусмотрительный.

Но с Пьетреном и Беркширом Эвальды обсуждали вовсе не Бертольда.

На улице Хью ужасно захотел почесать язык с лысым Лакомбом и мексикашкой Темворсом. Беркшира рядом с ними не было, хотя, по идее, они связаны. Но Бертольду он тоже не понравился.

Он стоял в сторонке и курил, дожидаясь, пока эти кореша закончат говорить. Но Хью внезапно его подозвал, так что Бертольд замер с сигаретой у рта:

— Подойди, рыжий.

Смотрели всё ещё недобро. Темворс, такой же мелкий, но широкий и довольно неповоротливый на первый взгляд, излучал неприязнь. Лакомбу же похер на новенького, даже не смотрел в его сторону. Хью решил взять его — пусть берёт. Какие вопросы?

— Полагаю, без мокрухи на этом деле не обойдётся, — говорил Лакомб, неторопливо вытягивая сигарету из пачки. — Эти бляди русские, а русские насрать умеют как никто другой.

— Папа Хенрик их не любит, — уточнил Хью. — Смекаешь?

Обращено к Бертольду. Он шмыгнул носом:

— Допустим. Злой и добрый коп, да?

— Людей не мочим. Только русских.

У русских связи всегда крепкие. Крепче, чем чёртовы золотые цепи на их шеях. Разрушить один такой гадюшник — подорвать жизнь всем остальным.

— Руссо-туристо, — Темворс говорил с сильным испанским акцентом. Он сложил руки на груди и спародировал какой-то русский танец на согнутых коленях, — водка-водка, балалайка!

Парни гоготнули. Бертольд только улыбнулся.

Хенрик ничего не сказал про убийства. Только то, что соблюсти обязательно: связки и роли. Он знал всех и каждого, кто чего стоил, кого сунуть подальше, кого поближе. Опытные, проверенные люди. Если всё пойдёт не по плану — они заранее знают, что делать. Так что перебить парочку русских считалось за шалость.

— А как их там увидеть, русских? — спросил Бертольд, щурясь от ползущего вверх солнца.

— Узнаешь, mi amigo,** — ответил почему-то именно Темворс, хотя казался совсем не дружелюбным. — Такие, побритые и с цацками. Ошибиться трудно.

— Короче, как только деньги будут у вас на руках, начинаем светомузыку, — с большим хладнокровием вещал Лакомб, выпуская плотный дым из носа. — Будет сигнал для Пьетрена, чтобы через минуту Темворс подкатил за вами. Как раз успеете кассу забрать. Этим прихвостням нужно какое-то время, чтобы показаться из толпы.

Расхождений с планом Хенрика, по сути, не было. Они с Хью всё ещё отвечали за деньги, Лакомб и его напарник — за зал.

Бертольд не планировал палить по русским. Он стрелять не умел, как честно признался Хью, так что пригласили его чисто условно, но это льстило — считали за звено в этой цепочке, слабое ещё, но такое же, как остальные. Без него связка распадётся.

В машине Хью обрадовал заманчивым предложением:

— Ты занят сегодня?

Бертольд сидел на переднем сидении, но смотреть на Хью не стал.

— Нет.

— Поехали тогда, учиться стрелять будем.

Это не звучало вопросом. Утверждение: теперь я твой учитель и буду натаскивать на криминал. Хотелось этого Бертольду или нет, но едва ли такой как Хью потерпит картонное тело рядом с собой.

Ожидаемого страха не было. Никто не предложил выкинуть новичка, никто не спросил чего-то грубого. Он вновь под крылом покровителя. Бертольд слушал песенки с радио, заглушавшие молчание, обдумывал их роли — интересно понять эту иерархию, найти лазейку: два Эвальда и Пьетрен — их старый опытный советник. Или дознаватель. Или ещё кто. Старик слушал старика. Его не швыряли в эпицентр. Его поставили у входа, на шухер. От этого человека зависел исход, смогут они уйти в положенное время или нет. На плечах вся операция. Запасной вариант на случай, если всё пойдёт не так. Хью — не менее важный. Самое крепкое кольцо связки, кремень и хладнокровный стрелок. Он, кажется, нравился Хенрику — даже не столько Хайнцу, может быть, и Сын этот выбор безоговорочно одобрял. Папа Хенрик был уверен на все сто. Поставил в центр, подрисовал скромную красную точку рядом. Хью дозволено грохнуть Бертольда — в случае, если молодой петушок начнёт расправлять перья. Поэтому Дюрок здесь — одна невзрачная точка на фоне цветных кругляшков. Головорез Лакомб и загадочный Беркшир — на зал. Два шкафа, что с пушками произведут нужное впечатление, завалят кого надо и удержат особо напуганных. Резвый мексиканец Темворс подскочит на колёсах по сигналу Пьетрена. С ним всё понятно. Заключительный элемент, финал и счастливый исход. Или как получится.

Для Ганса в этой иерархии места не находилось. Из него не лепили боевика, боевиком станет Хайнц. Пустили на задворки; переговоры и прочую дипломатию.

Бертольд лишился одного покровителя, но обрёл другого. Ганс своё дело сделал — провёл дружбана в дорогую жизнь. Иногда тусил с ним и развязно целовал. И Бертольду это нравилось. Теперь его задачей стало не опозориться перед Гансом. Доказать, какого человека он внедрил в свинобазу.

И ещё заплатить за аренду.

***

У Хью в багажнике нашёлся ящик пустых бутылок и два пистолета под ковриком. Он, значится, готовился, и в его ежедневное расписание оказалась включена стрельба с одним недоумком. В редком тихом леске, куда они приехали, пахло свежестью. Бертольд рассматривал зелёные ели с пригорка; местечко живописное, романтичное и безлюдное. Ещё бы ушли тучи — они никак не могли пролиться — вообще шикарно. Хоть картину Ван Гога пиши.

Или кто там рисовал природу; Бертольд не знал. Хью отмерил некоторое расстояние от машины, поставил перевёрнутый вверх дном ящик и сверху три бутылки — мишени. Сначала поближе. Потом подальше, как только Бертольд научится держать пушку в руках. Выглядывающее из-за плывущих туч солнце светило на стекло, окрашивая в изумрудный.

Ну, снять пистолет с предохранителя он умел. И нацелиться тоже. Но Хью за спиной схватил за плечи и как-то вывернул их назад: Бертольд даже услышал, как хрустят кости.

— Спину старайся держать прямо. Руку не напрягай. Как легавых стрелять учат — по стоечке смирно — тут не прокатит, — Хью был выше минимум на голову, так что, думал Бертольд, проблемы поправить его не возникало вообще. Близкий контакт на руку не играл, но отнюдь. — Придётся на бегу отстреливаться. Или лёжа. Или как получится вообще.

Бертольд закрыл левый глаз, прицелился к крайней мишени. Выстрелил. Отдача прошлась от кисти и прямиком к плечу, прокатилась по мышцам волной. Запах хвои перебился горьким порохом. Бутылка разлетелась на осколки.

Хью вышел из-за спины, из кармана джинсовки достал сигареты. Марку Бертольд разглядеть не успел, но увидел чисто красную пачку — наверняка Винстон. Ганс слишком много копировал с дяди Хью. Здесь догадаться нетрудно.

— Неплохо.

Одобрительное «неплохо» — так хлопают хорошую лошадь по крупу. Бертольд разбил ещё бутылку и на третьей промазал; пуля пролетела мимо, врезаясь в землю. С непривычки очень тяжело отстреливаться по несколько раз подряд, рука дубела. Второй пистолет торчал где-то у Хью — он добил последнюю бутылку, не сдвигаясь с места, и Бертольда подкинуло от подобной резкости: выстрел прозвучал рядом с ухом, а изумрудное стекло в это же мгновение разлетелось по сторонам. Хью ржал, скотина эдакая; тёплый смех разливался по лесу.

— Ну, вроде начал уверенно, — подвёл итоги Хью. Переставил ящик дальше, намного дальше сброшенных на землю осколков. Принёс ещё бутылку — но только одну. — Не зассал.

— Да это пиздец, — вырвалось резко у Бертольда. Пальцы его крепко вцепились в рукоять, а накладка впилась в кожу. Нервы, нервы. — У меня рука трясётся!

Хью подошёл ближе (если бы были одного роста, стукнулись бы пряжками ремней), взял Бертольда за запястье и выкрутил предплечье. Пушка упала на землю; Бертольд ойкнул, закачался и машинально схватил руку — хотя никакой боли Хью не причинил, только след от захвата остался. Сжал-разжал кулак, встряхнул. Вроде легче.

Ему снова впихнули пистолет в руку. Работаем дальше.

Отследить бутылку, маленькую полоску зелёного цвета, с такого расстояния откровенно трудно. Бертольд щурился одним глазом, кривил залитое солнцем личико, а Хью пялился, рассматривал, приценивался — так же, как сейчас Бертольд к импровизированной мишени. Некомфортно до ужаса. Не будь его здесь, или сиди он в машине — стало бы легче. Но нет, смотрел. Указательный палец дубовый, гнулся неуверенно, выстрел такой же. Мимо.

— Ещё, — поддакивал Хью сбоку.

Рука ходуном ходила, уже с мозгом слабо связанная. Выстрел. Мимо!

— Ещё! — вновь раздалось рядом. Уже громче. Требовательнее.

Бертольд не считал выстрелы. Хью не успокоился, пока пацан не всадил весь магазин мимо и последней пулей — о, чудо! — попал точно в цель. И бутылка взорвалась, как взорвалось большим пузырём облегчение внутри Бертольда. И тот победно вздохнул, кинулся в сторону Хью, тыкнул пустым пистолетом в его живот. Мол: я, мужик, быстро учусь. Его шутливо потрепали по голове, взъерошили ещё сильнее волосы.

— Молодчага, — крепкий тон покровителя.

У Хью в багажнике нашёлся полный магазин. Он перезарядил свой блестящий «Смит-Вессон», заткнул за ремень с противоположной от второй пушки стороны, собрал в два захода оставшиеся бутылки и расставил их ровным рядом на месте, где стоял ящик. Ящик взял с собой. Кинул небрежно под колесо, вынул пистолеты, бросил Бертольду:

— Смотри, как это делают профессионалы.

И шмалял по стеклу с двух рук. Бертольд только и успевал смотреть: одна бутылка, вторая, третья, тринадцатая — картинно рассыпались осколками и дымом, а лицо у Хью при этом до ужаса сосредоточенное, холодное и нечитаемое — пиф-паф — сказка закончилась. Таким его запомнят те, кто попадутся под горячую руку, вполне себе живые люди. Разлетятся красным. В ошмётки.

«Людей не мочим. Только русских».

Бертольд без слов похлопал в ладоши, размеренно и громко. Покачал головой, восхищённо высказался:

— Невероятно.

Кто знал, какие демоны обитали в голове Хью, ведущего стрельбу с двух рук. Кто знал.

========== Эл-Эй 3/3 ==========

Визиты Ганса сменились визитами Хью. Большой пёс держал щенка на коротком поводке. Чтобы не соскочил в последний момент, не удивил в день икс неприятным «я передумал».

«Прыгай в мою Шелби, прокатимся до Dollar Tree», — однажды пошутил Хью. И Бертольду эта фраза так въелась в сердце, что он мог бы описать ею свою жизнь. Он прыгал не в Шелби, а в катафалк-Таункар, и катались просто по Эл-Эй, живописному в шумных улицах. Роскошные автомобили на дорогах, гудящие потоки туристов, девочки в бикини, фотки, кино, бухло у забегаловок льётся рекой! Бертольд лыбился в открытое окно, подставлял лицо горячему солнцу, смеялся и был необъяснимо счастлив.

Привет, Даунтаун. Привет, Эл-Эй. Теперь я часть этой тусовки.

— Покажи мне Малибу, — просил Бертольд, разваливаясь на нагретом сидении. — Я хочу увидеть чью-нибудь голливудскую рожу.

Хью бы всё в этом мире показал очаровательному парню с лисьей мордой. Когда Ганс обрисовывал его досье по пути в Даунтаун, и представить было невозможно, что матёрым безбашенным ублюдком окажется парнишка лет двадцати, совсем ещё живой, пугливый, падкий на деньги и сильную руку рядом. Но Хью зацепился за историю про картошку из Wendy’s. Бился за него перед Папой. Дал понять — моя собственность. Отвечу за него, если подведёт. И Хенрик согласился с тяжёлым сожалением. Русские насрали старому немцу. Решать нет времени.

— Ну да. Тебя там будет ждать Джей-Ло, покажет сиськи и распишется на заднице, — съязвил в ответ Хью, но решение принял твёрдо: съездим в Малибу. Пожрать и понюхать океан.

— Мне не нравится Джей-Ло, — вскинул руки Бертольд. — Не люблю современное кино.

— Сопляк.

Бертольду нравилась классика шестидесятых, подъём комиксной культуры. Да и женская грудь, по праву, не очень-то его привлекала. Но в кругу настоящих мужиков, конечно, о таком лучше не зарекаться.

Дорога вдоль южного побережья тянулась длинной кишкой и открывала нереальный вид на голубой океан, белые пески и раскинувшие листья высокие пальмы. Чайки кружили над машиной, краска на капоте чёрного Линкольна отливала тысячей мелких блёсток, а по радио шла передача с последними хитами этого года. Бертольд не отлипал от окна. Раскрыл глаза, точно ребёнок, и смотрел на тёплый океан, ранее ещё не виданный вживую. Ганс был прав — в Сакраменто очень тухло. Если бы Бертольд до сих пор вёл личный дневник, то обязательно упомнил бы Малибу. Здесь пахло свободой и деньгами.

А Хью бы проехался здесь на малышке Z3, но посчитал безрассудным палить личное авто малознакомому человеку. Полностью открыл окно со своей стороны, впуская в салон морской воздух, и выставил руку наружу. Таункар из автопарка Эвальдов тоже ему нравился.

— Мы поедем на пляж, Хью? — Бертольд отлип от окна, но только чтобы обратиться к Хью с вопросом.

Эл-Эй для Хью — золотая жила. Этот яркий город он знал лучше самого себя, заученных фраз тюремщиков и матушкиного рецепта печёного мяса. Как мать, кстати, в Эл-Эй никто не умел готовить. Это Хью тоже знал, хранив бережно внутри вкус того самого «фирменного блюда мамы».

Линкольн въехал на парковку у пляжа, чистого и немноголюдного, непременно привлёк взгляд охранника: звезда пожаловала? Или просто дядя-толстосум? На самом деле — лишь случайные воры, и никому лучше об этом не знать. Бертольд резво выпрыгнул из машины навстречу жаре, пока Хью возился с парковочным талоном и своими вещами. Надел тёмные очки и раскинул руки в стороны, вытянулся ближе к солнцу — счастливая собачонка, радовалась совсем нелепо. Хью за спиной хлопнул дверью. Бертольд обернулся; веснушек на его лице, казалось, прибавлялось с каждым днём.

Они пошли вдоль по набережной.

— Знаю тут неподалёку хорошую жральню, — рассказывал Хью. Бертольд на его глазах снял рубашку и остался в майке. Худые плечи также усыпаны веснушками. Интересно. — Ценник хороший. Жрачка вкусная. И подкинуть чего из-под прилавка могут.

«Из-под прилавка» — это Бертольд не в настроении. Изредка покупал и перепродавал за дорого — бывало, но чтобы самому — как-то не хотелось. Есть что-то полегче белого порошочка, излюбленного местными звёздами, а цена кусалась, и Хью едва ли станет платить за голодранца.

— Я не собираюсь сегодня нюхать.

— Ну, а я не курю за рулём. Так, к слову. Тебе полезно знать то, о чём дешёвый мир не подозревает.

Ясен хуй — полезно. Но внутреннего ребёнка Бертольда не интересовали взрослые штучки. Морской воздух опьянял лучше любого наркотика — разве Хью на это всё равно? Или он вырос в Эл-Эй, в богатой семье, а потом пошёл воровать по принципу «просто догнаться»? Или приехал сюда вообще с другого штата. Многое хотелось узнать; предостерегал голос Хенрика, оставшийся в голове Бертольда с собрания на свинобазе. Никаких разговоров о жизни. Только о работе или сиськах с экрана — если совсем скучно стало.

Бертольд снял обувь и опустил босые ступни в белый песок. Он не мог поверить, что чувствовал так много эмоций от, казалось, банальных вещей. Не надо думать о мокрухе. Русских в казино, расстрелянных на поле бутылках, морде Лакомба, нечитаемой в своей скрытой злобе. Хью спустился с набережной и любовался юным напарником. Как подставлял плечи солнцу, смешно щурился под стёклами очков и убегал от прибоя. Был бы с собой фотик — сделал бы эти фотки. Он бы хотел эти фотки.

Океан унесёт всю дурь под воду.

К вечеру Бертольда подбрасывали до хаты. Он возвращался домой, раздевался, брал апельсин из ящика — ящик перенёс в комнату, поставил на стул, на котором до сих пор висела рубашка Ганса. И ел под кислую передачу с телека. Радость сменялась грустью. С утра наоборот: грусть на радость. Так по кругу, ебучее колесо Сансары. Неделя не хотела заканчиваться, всё тянулась как «Друзья» на NBC. Бертольд без интереса наблюдал за этим сериалом; больше на фон, разгрузить голову. Пососать апельсиновые дольки, размыслить о насущном.

Хью внимания уделял куда больше, чем Ганс, думал Бертольд. Они не всегда находили темы для разговоров, да и смотрелись как отец с сыном — не наставник и протеже. Но рядом с ним хорошо и спокойно, и Бертольд ловил себя на неприятной мысли, что ему подобного более чем достаточно, чтобы довериться на все сто процентов, словно наивному дураку. Хью заинтересован в его карьере. Ганс — не особо. Приоткрыл эту дверь, а дальше как-нибудь сам. Может, вспомню о тебе, когда в очередной раз хер зачешется.

Бертольд заметил, что бездумно ломал апельсиновые дольки на две половинки. Они рассыпались сочной мякотью на изломе.

В одном он уверен: Хью снова приедет завтра. Будем стрелять, где-нибудь жрать и посмотрим на очень красивые места. Много интересных мест он знал. Весь Чайнатаун, полный своеобразной азиатской культуры: маленьких, тесных до ужаса пёстрых магазинчиков с иероглифами, китайцев, туристов с ними вперемешку, запахов восточной кухни. Но Бертольд смотрел на азиатскую суету и тянулся к пляжу в Малибу — вновь и вновь.

Две половинки. Два огня. Красавчик Ганс и громила Хью.

«Узнать бы его имя», — Бертольд закинул в рот ту половинку, что сжимал пальцами правой руки.

«Увидеть бы как-нибудь Ганса», — и заел левой.

Если бы Хью не тащил за собой тюремный душман — женщины бы вешались кучей. У него выразительная внешность какого-нибудь плохого парня из кино. Типичный американец, влюбляющий в себя с первого взгляда: у меня зализанные в причёску чёрные волосы, голубые глаза и очень милый взгляд из-под бровей. Я такой мощный, что могу выносить быдло на улицах пачками. Я ношу золотые часы, я очень богат, красив и обходителен.

Только я сидел несколько раз и не работаю по графику пять-два. Плавающий, понимаешь, график. Когда мой Папа захочет. Да и вообще — иди-ка ты подальше. С двух рук зашибить могу. Угадай с какой.

Нахуй апельсины. Бертольд поднял с пола джинсы и достал сигареты. Вытянул из-под кровати банку с окурками. Поставил себе на живот, смотрел мимо, стараясь въехать в происходящее на экране. И вспоминал рекомендацию приглашённых в школу пожарных Сакраменто, что курить в кровати так себе идея.

Хью, наверное, тоже срал на рекомендации федералов. В прямом смысле, сидя за решёткой.

Этой ночью трудно решить, кого представлять рядом с собой в кровати.

Медленнее всего тянулся понедельник. Вязким дёгтем. Той чернотой, осевшей внутри.

Бертольд надел костюм с выпускного. Стряхнул пыль с плеч, поправил галстук, проверил карманы — не завалялось ли чего с тех лет. Он выглядел как школьник. До сих пор. Смешно и нелепо; не вписывался в кучу амбалов, самый заметный из них, мелкий и худой. В этой толпе разношёрстных пород дюрки, яркие рыжие свиньи, выделялись пуще других. И Хенрик намекнул на это. Я тебя, шкет, уберу. Не скажу Хью, но обязательно пущу на мясо. Сделаю так, чтобы ты сам попал в мясорубку.

Кольцо на среднем пальце так и сияло неизвестной латинской пословицей. Прошло с ним ограбление ломбарда, переезд в Эл-Эй и принятие на свинобазу. Бертольд поцеловал его перед зеркалом, расчесался и вышел из квартиры.

Хью спокоен. Слушал музыку, покачивал головой в такт. Бертольд сел в его машину, застал водителя со здоровенным стаканом из Wendy’s. Посмотрел на губы, сомкнувшиеся вокруг трубочки.

— Будешь? — предложил вместо приветствия. — Я ещё картошки купил.

Бертольду показалось — или ему подмигнули? В подстаканнике лежала средняя картошка в упаковке с улыбающейся девочкой.

У Хью всегда всё хорошо. О чём бы ему беспокоиться? Не первый раз. И не последний уж точно.

— Давай.

Это был апельсиновый сок. Кислота осталась во рту до самого момента «икс» — апельсиновая, рыжая как закат, веснушки на морде, поросята дюрков.

***

У русских развалилась страна. Они были злыми, как ебучие шершни. И в это гнездо не следовало соваться.

class="book">Внутри русская музыка играла громко. Торжественно, задорно, весело. Проигрыш на пианино — и вкрадчивый женский голос звучал на всё казино.

«Мне надоело петь про эту заграницу!..»

Бертольд чувствовал себя зомби; бежал за широкой фигурой Хью — Ландраса — а он наперёд знал эту историю. Красный свет падал на чёрный пиджак. За спиной Лакомб с Беркширом начали палить по стеклянным вставкам дверей. Лопалось оглушительно стекло. Как бутылочное. Как чья-то бритая башка. Рассыпалось изумрудными осколками, а народ начинал медленно соображать.

В фильмах грабители кричат: «Всем лечь на пол! Это ограбление!». И массовка послушно ложится на пол. Закрывает ручками головку и терпеливо ждёт копов.

В реальности орали отборным матом, надрывая глотки до противного першения. Звуки смешивались в один адский крик: визжали молодые подружки богатых жиробасов; жиробасы орали такими же отборными матюками, обещая грохнуть каждого из этих клоунов, крутилась русская попса на фоне.

Хью направил чистенький «Смит-Вессон» на голову паренька в костюмчике у игрального стола.

Бертольд подошёл с другой стороны — тоже с волыной. Вцепился в неё намертво. «Представь бутылку. Не чью-то мордочку», — успокаивал себя попутно, а пот впитывался в рубашку.

Когда всё пошло не так. Когда всё пошло не так — тогда началась настоящая пальба, не сравнимая с простреленными дверьми. Старожилы казино ожидаемо сдаваться без боя вовсе не были намерены — и начали огонь первыми, превратив ограбление в кровавый замес раньше намеченного плана. Гораздо раньше. Четыре свиньи договорились между собой: успеваем забрать деньги, только потом начинаем дискотеку. Но дискотека уже началась, и без них.

Русские сейчас в состоянии перманентной готовности. И — ох — лучше бы никто сюда не лез.

Не Пьетрен нужен Хенрику на случай, если всё пойдёт не по плану, понимал Бертольд в момент, когда левая рука стала очень лёгкой, а песня на фоне — с куплета вязко перетекла на припев. Хью сообразил раньше. Дал ребятам знак, шмальнул вверх в этом кавардаке — делаем ноги. Дело хуйня. Схватил Бертольда за шкирку, змеёй уползая от озверевших русских и Беркшира, с военным хладнокровием расстреливающего всё живое в казино. Успел опознать в месиве свиней и русских своего бритого Лакомба в костюме, дёрнуть за рукав.

Тогда до Бертольда всё дошло. Тогда он верил, что сорвал голос.

Рыжий цыплёнок Райана Хьюберта, ближайшего к Семье человека, человека, с чьим мнением считался сам Хенрик Эвальд, — попал под пулю. Глупый, ничего ещё не знающий, не понял, какой пиздец закрутился — не успел сообразить. Неизвестно ещё, чей огонь задел — своих или чужих — но Бертольд заверещал от боли в общей панике, и продолжил верещать тогда, когда Райан волочил его за шиворот на выход и буквально закинул в машину, ненамеренно приложив головой об торпеду.

— Блять, извини, пацан! — Райан паниковал не меньше, чуть не заглох и тронулся с таким визгом, каким мог бы разбудить целый район. — Всё окай будет, ты только веди себя тише!

Бертольд замычал, корчась от боли, и схватился за левое плечо. Рука мгновенно испачкалась красным — кровь, много крови. Он хотел ответить очень грубо: какое, нахер, тише? И тут же прикусил губу, потому что знал, как будет кричать, и как быстро жар от простреленного плеча перетекал вниз, к животу, скручивая в узел пустой желудок. Бертольд совсем не переносил боль и кровь. Мотало из стороны в сторону, мутило до скользкой тошноты в горле, а ноги внизу елозили по резиновому коврику, сбивая его в угол. Как будто не он. Как будто не с ним.

Райан так и гнал на пятой скорости. Вслед летели протяжные злобные гудки. Хенрик Эвальд мог обосраться и обозлиться на весь мир — на подставной тачке укатил Ландрас с раненым Дюрком, а остальные свиньи набились в трак мексикашки Темворса. Неизвестно, в полном ли составе. Неизвестно, с деньгами ли.

У старика Хенрика прихватит сердце. Он хотел стрясти долг с процентами, но получил кровавую русскую баню.

— Я сдохну, — голос Бертольда содрогался от рыданий. Слёзы чертили мокрые дорожки по щекам. — Я, нахуй, сдохну!

Он всхлипнул, ударился головой об окно и сполз вниз, лбом упираясь в торпеду. Испариной прошибало всё тело сразу.

Матёрый дядя Хью обычно не испытывал жалости в той мере, которую можно назвать душераздирающей. Но раненый в плечо парень, даже не доросший до тупого американского совершеннолетия, вызывал именно эту жрущую жалость — не у дядюшки Хью, но у Райана. Райан помнил кухню мамы, её тушёное мясо и цветник на заднем дворе их домика в Мадисоне. Райан понимал пацана, который корчился на пассажирском, истекая кровью, и боялся за плёвое ранение так, будто пробили лёгкие насквозь.

— Кто сказал, что ты сдохнешь? — Райан положил руку на спину Бертольда, слегка потряс его, не отвлекаясь от дороги. Он хотел ударить его по башке. Выбить всю эту дурь. — Кто здесь такое сказал, а?!

И Райан срывался, кричал от паники, злости, желания быстрее доехать до квартиры врача и засунуть эту рыдающую морду в руки профессионала. Чтобы понял: это всё хуйня. Будешь жить, и лучше всех.

— Мне так страшно! — скулил Бертольд в пол. Сопли и слёзы стекали туда же, вместе с кровью. — Мне так страшно… Блять, мужик, скажи своё имя!.. Я не хочу… Не хочу…

Бертольд жадно глотал воздух, моргал мокрыми ресницами, и смотреть на него очень больно.

Райан забыл своё имя. Он видел бесконечную серую дорогу, и помнил сейчас только вычурное имя своего напарника. Бертольд бредил. Бертольд утекал из этой реальности, до ужаса напуганный и с одним только желанием. И руль в руках казался неповоротливым, когда мягкая сторона души умоляла нарушить главное правило.

— Райан! Я Райан!

— Не бросай меня, Райан.

Бертольд взвыл последний раз и замолк, закашлявшись, согнувшись совсем к низу. Блевал желчью, рыдал и изодрал собственные губы в кровь, надеясь убежать от жгучей боли. Ему стало легче, надеялся Райан. Глупый парень; бросать его на дорогу — всё равно, что добровольно сдаться копам.

— Мы едем к мяснику, Бертольд. Слышишь меня? Сейчас подлатают тебя и как новый будешь.

Плана, если всё будет не по плану, не было. Сочиняли на ходу. Пьетрен только и успел шмальнуть в воздух, вызвать тележку. Всё, что в его полномочиях. Райан услышал этот выстрел у себя за спиной, когда уже кинул Бертольда в машину и прыгнул за руль — старый волк, скорее всего, увидел их раньше двух громил, вовлечённых в пальбу внутри казино. Флаг красный — пиздой план пошёл. Сматываемся. И именно Пьетрен будет рассказывать Бате всю правду. Самую неприглядную, от которой у старого заклинит сердце. Может, он расценит всё по-своему: Дюрок стушевался и решено было прибить. Труп забираем с собой и прячем от копов.

Но про «может» Райан не хотел думать. С папой Хенриком каждый поговорит лично. Папа Хенрик говорил с Райаном наедине. Не доверял Бертольду, видел насквозь, что не фартовый он, несчастье для новой команды. Старика уверяли в обратном: я воспитываю молодёжь под себя, всё будет окай. Кто-то из них был прав.

«А счастье будет, если есть в душе покой».***

***

Бертольд только выглядел худым и лёгким. Райан взвалил его на себя, перекинув здоровую руку за спину, и потащил вверх по лестнице. Один пролёт, второй. Обшарпанная дверь предстала перед глазами безликим полотном — Райан колотил по дереву со всей силы, в мыслях отсчитывая прошедшие секунды. Один-два-три-тридцать. Тридцать один. Слышится осторожное шарканье резиновых тапок.

— Кто там? — приглушённо отозвалось с той стороны. Сонным, ничего не понимающим голосом.

Переклинило злостью. Конечно, что ещё мог делать их доверенный врач, кроме как спать. Райан со всей силы ударил в дверь и почти заорал:

— От Эвальда, блять! Свинобаза!

Хезер тут же завозилась и быстро открыла дверь. Ни один из Эвальдов не предупреждал её, что среди ночи в квартиру завалится Райан с тушкой какого-то пацана наперевес. С ужасно злой мордой, вонючий, взмыленный. Отпихнул от порога, сам понёс тело куда надо.

— Что за хуйня? — Хезер вошла в рабочий кабинет — «операционную» — от названия здесь только стол и синие жалюзи на окнах.

— А ты не видишь? Или тебе на пальцах показать?

Пацан и вправду хреново выглядел. Побледнел, мычал что-то нечленораздельно, катался свободно по кушетке — явно нихрена уже не соображал.

— Ох, блять, — вздохнула тяжело Хезер и тут же забегала. Рыскала по шкафам, шуршала пакетиками с инструментом, параллельно успела помыть руки и натянуть перчатки. — Раздевай его.

Бертольд сопротивлялся. Чувствовал боль, пытался закрыться; Райан снял с него пиджак, стараясь сделать это аккуратно, но с рубашкой уже церемониться не стал — просто сорвал все пуговицы, выдернул из брюк, швырнул на пол. Быстро отстегнул кобуру и отложил на подоконник. Хезер вернулась со шприцом в руке, забралась сверху на изворотливую тушу, села на ноги. Кивнула Райану — прижми его сверху.

И Райан навалился, прижал грудь коленом, удержал правую руку. Хезер воткнула шприц в вену и что-то вкачала внутрь — новокаин или морфин.

— Придётся потерпеть, — врачебная жестокость здесь была лишней.

Они так и удерживали Бертольда. Хезер, нагибаясь совсем близко, ковырялась в развороченном плече. Её белая сожжённая химией чёлка падала вниз, нависала над Бертольдом: взгляд его хаотично бегал с неаккуратного лица хирурга на Райана, который пригвоздил его к холодному столу — дышать тяжело, ноги сами по себе брыкались, всё порывалось вырваться, сбежать отсюда. Сволочи удерживали крепко. Мясник ворошил свежую рану, искал пулю — с каждым новым движением Бертольд всхлипывал и кусал щёки изнутри. Так не обращаются с людьми. Только со скотиной.

Никогда ещё Бертольд не жалел так, как сейчас. Плыло в глазах: безымянная врачиха и Райан сливались в размытое нечто. Белый свет сверху выжигал сетчатку.

— Закрой ему рот, — вдруг приказала Хезер.

Ладонь Райана, потная и вонючая, опустилась на плотно сжатые губы. Бертольд тут же замычал, задрыгался с новой силой, распахнул глаза. Дурной, совсем дурной парень, снисходительно думал Райан, и только крепче держал чужое тело.

— Есть! — удовлетворённо зашипела Хезер, вцепилась в пинцет и выдрала из мяса пулю.

Если бы не Райан — Бертольд бы верещал на весь дом. Хезер слезла со стола, ушла вместе с пулей, зашуршала новым пакетиком. От боли Бертольд гнулся дугой, царапал стриженными ногтями стол под собой, плакал, смотрел с нечеловеческой жалостью. Или гневом. Он в сознании и всё понимал — отвратительный факт. Райан не мог помочь. Только услышал Хезер, подошедшую со свежей дозой:

— Кто у вас там такой отбитый? Пулька-то от автомата.

— Если бы я, блять, знал.

И теперь она сама придержала Бертольда за кисть. У русских на дискотеке не было автоматов. Автоматчик был у них — и Райан понял это только сейчас.

— Успокойся, пацан из Сакраменто. Теперь всё будет окай, — Райан не умел успокаивать людей. Не по его части оно было — но утешить Бертольда посчитал обязанностью. Огонь, блять, по своим.

Бертольду действительно стало легче. Та химия, которую в него залили, разогналась по крови. Так что зашивала Хезер уже спокойное тело.

После всех процедур Райан просто сел на пол. Снял пиджак, обнажая плечевую кобуру и всё ещё заряженную волыну, откинул окровавленную рубашку Бертольда подальше. Хезер не надо объяснять происходящее — сама знала. Она слетела с последнего курса медицинского из-за проблем с законом, и там её подобрал Эвальд как очень перспективного хирурга. Сказал: будешь парней моих латать. А что за парни, думать не надо было. Ей платили долю, защищали от неприятностей, доставали интересные ампулки — и Хезер работала.

— Я спала, — призналась Хезер.

Оно и видно. Босая, в трусах и футболке — выскочила из кровати и никак не ожидала услышать от приходящего в ночи пароль — «свинобаза». Хезер убирала беспорядок, раскладывала упаковки по шкафам и принесла швабру с ведром. Райан пялился на её закрученные вензелями татуировки под задницей: «Hate Me».

И сейчас уж точно он Хезер ненавидел. Расскажи кому, что людей Эвальда оперирует алкоголичка в трусах — не поверят. Так грубо зашить рану молодому парню, как сраной свинье, ещё надо постараться. Но Бертольд живой. В отрубе — но дышал. Со стен на них смотрели всякие рекламы косметических штук. Накрашенные ретушированные лица и всё такое. Хезер здесь обычно рисовала модные нынче брови-ниточки, а по ночам штопала раненое ворьё.

Райана ударили шваброй по жопе.

— Двинься, — шикнули.

Он скривился, встал, опираясь о кушетку, и захватил лежащую на полу одежду. Хезер повозила шваброй по месту, где только что сидел Райан, но лишь размазала кровь ещё сильнее. Организм требовал догнаться. Утро обещало быть тяжёлым.

— Есть чего под жабры плеснуть?

— У меня шесть месяцев трезвости. Иди в жопу.

Вот это звучало как удар пониже пояса.

— Разверни лучше диван на кухне. И забирай своего подбитого.

Похоже, завтра к Хезер на бровки никто не придёт. Хезер знала по опыту: Райан плохо переносил, когда его напарников ранили. Принимал на свой счёт, как любой заинтересованный наставник: не уберёг, не смог защитить, направить. Этот новенький под вкусы Райана не подходил — их Хезер тоже выучила. Мелкий, угловатый, похож на жабу. Не шёл в сравнение с крепкими парнями, ранее уже прошедшими через её чудо-кабинет. Видимо, тюрьма из Райана — дяди Хью — не выветрится уже никогда.

***

Каждое случайное пробуждение долбило по голове крепким отходняком. Тело пылало. Будто сжигали в костре, на раскалённых углях или иглах, или вообще в крематории — Бертольд не различал границу сна и реальности; лежал на спине, намертво прилипшей к тонкой простыне. Левая рука никак не ощущалась. Правой удалось пошевелить, нащупать край дивана. Сквозь веки не проникал никакой свет, никаких оранжевых отсветов. Это не утро. Апельсиновая кислятина на языке. Или железо. Или горечь желчи.

Глубокая тяжёлая ночь. Бертольд застонал, попытавшись облизать израненные губы, но во рту ужасно сухо. С противоположной стороны кто-то возился. Шорохи либо наяву, либо в голове.

Но вот случайное прикосновение к плечу — очень яркое. Как по ожогу хлопнули.

— Ты пить хочешь?

Бертольд бы ответил что-нибудь, но потерялся. Голос Райана не звучал как нечто, находящееся вне головы, рядом с собой. Бульканье под толщей воды. Райан дал попить. И вроде бы потрогал лоб, погладил сальные волосы у корней; грязные свиньи вернулись с разгромной вечеринки. Отрывки этого фильма иногда мелькали в мыслях, отзывались изнутри женским визгом, разбитой дверью, попсятиной с колонок.

О чём пела их местная звезда? Звучало весело.

Хотелось рассмеяться. И, о господи, как же хотелось жрать.

Тьма затягивала вновь.

Отпускала, не забыв укусить на прощание. Жар накатывал волнами и спадал мягким отливом. С каждым пробуждением реальность подбиралась ближе и ближе, пока не вернулась окончательно. Как резкое переключение рычага: щёлк — и нету. Райан приносил воду ещё два раза. Скорее всего из-под крана, с острым запахом хлора, но какой вкусной сейчас казалась эта муть!

А утро от ночи можно отличить по свету. У утра он мягкий. Над головой шептал телевизор. Через стенку долбила струя воды об ванную. И говорили по телефону.

«Что я должен был сделать? Он кричал и думал, что сдохнет прямо в машине, а я что? Отвечу: иди ты нахуй, мы поедем в ангар за три пизды отсюда, подождём там всех и потерпим развороченное в мясо плечо!»

Слова пробивались сквозь шум воды. Бертольд прислушивался и не спешил просыпаться.

«Ты можешь это понять, мужик. Мы всё ещё люди. И всё ещё команда — схуяли я должен бросать её члена? Пацану двадцать, и он буквально нихуя не понимает в этой жизни».

И Бертольд даже сквозь сон понимал — это о нём. Тёрли кости с кем-то из верхушки. Может, с самим Хенриком. Может, пытались отмазать через Хайнца.

«Если бы он сдох от страха или боли — я бы заставил тебя рыть могилу».

«Думаешь, мне не похуй? Беркшир не взял оружие Бати. Он притащил ёбаный полуавтомат — он хотел, блять, перебить всё казино! И нас тоже! Зацепил Дюрка, моего Дюрка!»

«А я, нахуй, и не сомневался. Там без нас мутится пиздец. И без тебя».

Видит бог, Райан держался изо всех сил, чтобы не перекричать намеренно созданный шум. Но Бертольд-то уже не валялся под действием непонятной дряни. И сам всё слышал. Хайнц, точно он. Так разговаривать с Хенриком никто бы не стал.

Вода стихла. Остался только телек, висящий над диваном.

Бертольд в относительной тишине немного задремал. А проснулся оттого, что кто-то намеренно раскрыл его правый глаз и посветил фонариком. Подкинуло от неожиданности так, что здоровой рукой он выбил фонарь из рук Хезер.

— Блять! — воскликнула она. Пациент смотрел на неё бешеным взглядом, корячась на локте — ну извините, ошибочка вышла! — Ряха у тебя зелёная совсем была… Доброе утро, болезный.

Это кухня. Большая грязная кухня, больше притон, с раскладным диваном, над которым прикрутили огромный японский телек — планировка логическому объяснению не поддавалась, да и конструкция выглядела ненадёжно. Бертольд быстро осмотрел себя: левое плечо — в мясо. Примотанная бинтом марля пропиталась бурым, сам он полуголый и с расстёгнутыми брюками, в собственной засохшей крови, потный, немытый и вонючий.

Просто отвратительно.

— Ну не смотри ты на меня так, — Хезер отошла к столу и развела руками. — Я боялась, что от такой дозы ты окочуришься.

Желудок переваривал сам себя от голода. Тошнота перекатывалась по пищеводу к горлу.

— Где Р… Хью? — Бертольд не узнал собственный голос. Шелестящий листвой, совсем тихий на фоне новостей.

— Ушёл на улицу. Ты бы пожрал чего, полегче станет.

Но он знал, что будет блевать. Да и чистотой обиталище Хезер не блистало. Стена за плитой пожелтевшая от нагоревшего масла. Пол под столом залит чем-то липким. Мухи свободно летали туда-сюда, ударяясь об окно. Сама Хезер выглядела не лучше Бертольда: сальные волосы убраны в высокий хвост. Нет, спасибо.

— Не хочу.

Бертольд встал — сразу ударило по голове. Он скорчился и застонал, но всё-таки смог подняться и застегнуть брюки: кое-как, одной рукой, не застёгивая верхнюю пуговицу. Хезер не стала препятствовать. Никаких благодарностей за спасение ободранца она не услышала.

Райан нашёл у Хезер две пятилитровые канистры, набрал у ближайшей колонки воду и мыл тележку: вытряс коврик, слил смесь крови с желчью, обильно залил водой сверху, чтобы следы утекли в сток. Зажал нос локтем, стоило сунуть голову глубже — салон будто пропитался горьким запахом. Воняло всё — хотя кожа не могла провонять. Засело, скорее, у Райана в носу. Ещё с ночи.

Он не увидел Бертольда, выскользнувшего из подъезда. Сидел на ступеньках, весь перемотанный, бледный, без своего лица, без озорного взгляда. Полуголый, как оставили на диване — но брюки застегнул. Расцветала на груди засохшая кровь, дёргались нервно пальцы. Закурил одной рукой, затянулся один раз и закашлялся в приступе тошноты. Выкинул только что зажжённую сигарету, привалился к стене с болезненным вздохом.

— Прости, — прохрипел он. Райан это услышал.

— За что? — спросил в ответ.

— Я обосрал твою машину.

«Я обосрал всё ограбление», — хотел сказать. Но они оба прекрасно это понимали. Боевое крещение состоялось, и очень неудачно.

— Машина не моя.

Кадиллак из автопарка Эвальдов следовало загнать на чистку. Райан не знал, что говорить. Боролся с жалостью и злостью у себя внутри. Как Инь-Ян. Маленькое хорошее в большом плохом — но даже хорошего сейчас не виделось. Пацан остался жив. Зелёный и заторможенный, но надо ли ему оно? Райан не знал Бертольда близко. Бился за него исключительно как за симпатичного напарника, однако слова Хенрика находили подтверждение.

Да нет, быть не может. Если не психопат Беркшир, всё бы прошло по плану. Хезер, накачавшая слабое тело двойной дозой; привыкла штопать злых взрослых мужиков. Как штаб вообще терпел такого медика — загадка. Прошлого упекли в тюрячку, нынешний подводил. У немцев либо идеально вплоть до мелочей, либо раком. Иначе не бывает, выяснил Райан.

— Маленьким неприятностям нужно позволять случаться, — Райан промыл коврик ещё раз, встряхнул хорошенько. Вылил немного воды на пассажирское кресло и протёр тряпкой. — Такова наша работа.

— Это, по-твоему, маленькая неприятность? — справедливо заметил Бертольд. И заметил: если шевельнуть левой рукой, будет больно.

— Я пытаюсь тебя утешить, чувак. Ты сидишь с зелёной мордой, как ебаный мученик, и тебя буквально корёжит от боли.

Бертольд опустил голову. Соврал себе, что из-за солнца.

— Извини, но по-другому никак. Или выживаешь, или идёшь нахуй как баба. Я знаю, что ты умеешь быть смелым.

— Прости, — только и сказал вновь Бертольд.

— Да за что? — Райан хлопнул дверью. Вонь из машины выветрится как-нибудь потом. — Выше нос, щенок.

Когда в детстве Бертольд разбил подбородок об лёд, он не слышал в свой адрес даже подобного. Пропитанного воровским безразличием и человеческим участием.

Райан подбросил Бертольда до дома, как обычно. Только за всю дорогу не проронили ни слова. Никакого, он даже не ругался на подрезавшего их водилу. Молчание имело запах желчи — так запомнил эти два дня Бертольд. Ехал, завалившись набок, и рассматривал пролетающие мимо фонари на фоне вновь голубого неба. Пытался считать их, снующие туда-сюда такси, туристов в футболках «люблю Эл-Эй». Помогало ровно нихуя.

«Надо ли мне всё это?» — вот что старой пластинкой играло внутри. И не находило никакого адекватного объяснения.

Чистые домики Сакраменто, ночные смены в Wendy’s, смазанная рожа отца.

У подъезда Райан дал свой номер:

— Будет плохо или ещё чего, ни к кому не обращайся. Набери мне.

Почерк у Райана красивый. Бертольд сунул написанный на клочке номер в карман и вышел.

***

Сначала не находилось сил просто помыться. Потом скрутило спазмом живот, буквально в узел, и Бертольд от этого проснулся посреди вечера, лежащий на сбитых простынях. Титаническими усилиями заставил себя подняться, сходить на кухню. Нашёл в холодильнике бутылку кисловатого молока и выпил половину. Присел на стол, слегка сжимая замотанное плечо, закусил губу — сразу осёкся. Больно.

— Блять… — выдохнул в пустоту.

Бертольд совсем один. Ганс и не собирался беспокоиться или сделать вид. А он всё знал — не может не знать. Его дед с папашей заправляли ссаной бандой. И он. Дипломат ебучий, уже наверняка подставлял задницу русским мафиози. Разрывало от боли и злости; позвонить, отыскать номер, высказать наболевшее, дать по наглой холёной роже — и срать, что ростом не вышел. Тогда закрутить яйца, вдарить коленом между ног. Показать, как больно бывает быть использованным.

Молоко не пошло. Бертольд перекинулся со стола к раковине и сблевал.

Наверное, так и выглядело отчаяние. Становишься копией себя; вонючим уродом, отбросом на роскошных улицах Эл-Эй — и Эл-Эй вновь обращался к тебе: «Иди отсюда нахуй, Бертольд». Выбрасывал из кишок улиц наружу. Бертольд ненавидел себя-подростка. За то, как тот ошибался, принимая кражи магнитол за серьёзные дела. Я фартовый, я буду отличным вором! Отличные воры прострелили ему плечо. Вот и всё — жизнь состоит из закономерностей, словно начинающийся от курева вместо еды гастрит. Одно следует за другим.

Маленькая квартирка милой женщины превратилась в притон. На кухне вешались мыши и иже с ними — тараканы, им попросту стало нечего жрать. На полу в ванной кучей лежала грязная одежда, сортир заплыл жёлтым ржавым налётом. В спальне Бертольд от досады пнул банку с окурками — разлетелось остатками табака и белыми бычками. Хозяйка имела полное право его выкинуть. Вытащить за шиворот и пустить вниз с лестницы, лаская вслед самыми крепкими ругательствами.

Только «Челюсти» висели на месте, крепко прибитые к стене кнопками. Та женщина, плывущая над пастью здоровенной акулы, — Бертольд отлично её понимал.

На улице играла русская попса. Или так казалось; Бертольд подошёл к окну и посмотрел на живую вечернюю дорогу.

Ему очень плохо. Настолько плохо, что ломало позвонить Райану, признаться в собственной беспомощности. Он ведь для этого дал номер, для сопливых откровений?

Номера Ганса-то никто не знал. Гансу срать.

Бертольд снял трубку, достал из-под станции клочок с аккуратно выведенными цифрами. Не подписанный никаким именем обрывок страницы из блокнота. Подачка с царского стола. Руки дрожали похуже, чем два с половиной года назад, в день предательства ботана Ларри Конрада. Как далеко он ушёл? Бертольд почему-то не хотел знать. Набрал Райана и слушал гудки.

Долго слушал. Смотрел на себя в зеркало, считал веснушки на морде. Хотел уже сбросить звонок — и на десятом гудке Райан ответил.

— Да? — на фоне что-то шумело. Вода или жарилась еда на сковороде.

Ах, да, сейчас вечер. Люди обычно вечером ужинают. Бертольд подумал было представиться, но сказал сразу:

— Мне хуёво. Я могу приехать?

«Нет, иди ты нахуй. Я жрачку готовлю на себя одного». Или: «Конечно приезжай, любимый мой, так тебя люблю, всегда готов принять!»

Нет. Райан сдержан: продиктовал адрес и наказал взять такси, не геройствовать поездкой на собственном авто или автобусе. Сразу вот так, пригласил в волчье логово, да ещё сказал, что выйдет и заплатит водиле — ну совсем святой образ.

Свои красные от недосыпа глаза Бертольд спрятал под очками. Плечо — под курткой. Если не сильно всматриваться, даже не видно, что примерно три дня Бертольд не был в ванной даже условно — помыть лицо. Назвал таксисту адрес и поехал.

Ну, Райан жил в нормальном чистом районе. С нормальными людьми, госслужащими или примерными работниками различных частных контор. Эдакая стерильная атмосфера тихой американской мечты царила в здешнем месте; и у Райана оказался самый неприметный домик из всех, похожий больше на конуру. Новый, но маленький, с цветником у порога и недавно выпущенной Z3 у ворот гаража. Жирный намёк для остальных — я при деньгах, но скромный. Проживал чью-то чужую историю, не свою. Притворялся каким-нибудь дебилом с плавающим графиком. Напоминало Сакраменто.

Бертольд попросил водителя посигналить, выманить Райана с деньгами. Райан показался через минуту-две, всунул свернутую двадцатку в открытое окно и сам, почти за шкирку, вытянул Бертольда из такси.

И не зря. Стоял на ногах тот откровенно хреново. Райан зацепил его подбородок двумя пальцами, поднял и заставил посмотреть себе в глаза.

— Ты был в отключке целый день. Ты бы позвонил мне ещё вчера.

До этого казалось, будто с момента их последней встречи прошло всего несколько часов. Поднялся домой, уснул, проснулся к вечеру. А тут вот оно что. Не то чтобы в принципе удивило, но Бертольд опустил взгляд вниз, забыв, что смотрел сквозь линзы тёмных очков.

— Откуда знаешь?

— На твоей морде написано. Пошли.

Так и вели до порога, придерживая за ворот куртки. Как заключённого в тюрьме. Как смертника к эшафоту. У обходительного палача Райана дома чисто, пахло жареным, включен телевизор в комнате и всё залито приятным оранжевым светом. Бертольд поначалу растерялся. Здесь даже обувь в прихожей стояла на полочке — от кроссовок до высоких ковбойских сапог. Ощущение, словно у Райана когда-то была семья: ну не может мужик-налётчик содержать в такой красоте свою хату! Не верится.

— От тебя воняет как от натуральной свиньи, — Бертольд разулся, и Райан повёл его вглубь дома; но не в гостиную или на кухню, как обычно бывает. В ванную, — помойся.

В ванной пахло чем-то косметическим. Всё сияло, блестел отмытый белый кафель, даже сраные полотенца лежали по полочкам — для морды, тела и жопы, — и параша как новая! В душевой кабине не воняло канализацией, нет огромных кусков плесени на полу, нет тараканов. Это всё так искренне удивляло Бертольда, и он не понимал, что может быть по-другому. Не как дома.

Райан закрыл дверь. Бертольд вздрогнул от резкости. Так и стоял столбом посреди, таращась на великолепие. Одно зеркало над раковиной врать не хотело. Вонючая небритая свинья. Из общей картины этого книжного уюта выделялся лишь строгий костюм Ландраса, сваленный кучей у корзины с грязной одеждой. Что-то, что педантичный Райан хотел бы выкинуть из своей жизни.

Бертольд разделся догола и также свалил всё кучей, но уже рядом с душевой. Оставил очки на полочке — положил к бритве и сиротливо стоящих в стаканчике щётке с пастой. Отодрал от себя повязку, навалился вперёд, рассмотреть сшитую неаккуратными стежками дырку. Ну и пиздец. Как же некрасиво и больно — но ничего сверхъестественного. Не сгнило, не воспалилось. Даже за этот потерянный день.

В душе он просто сел и сидел под горячими струями, голову уткнув в колени. Райан нашёл у себя старую одежду, майку и шорты; всё ещё слишком большие для тощего шныря, но получше остального гардероба. В ванной кинул на закрытый унитаз, собрал в кучу грязное, забросил в стиралку. Куртку унёс с собой — и даже не сказал ничего. Без стука, по-свойски. Бертольд смотрел на его размытый силуэт сквозь запотевшие створки, безучастно вздохнул.

Стало стыдно.

Потом Райан помогал обработать рану. Уже на кухне, пока Бертольд пытался поесть. Но не жареное мясо с жирным гарниром (или что он там себе жарил) — свежий рис и нарезанное яблочко. Так кормят в хосписах.

Выёбываться было бы лишним. Бертольд ел.

— Ты видел, кто в меня стрелял? — спросил он, ложкой набирая слипающийся ком риса.

Райан боялся этого вопроса. Он обязательно бы прозвучал, рано или поздно, но хуже только знать горькую правду.

— Хуй знает. Там мало что было понятно.

«Ландрас уехал с Дюрком — подстреленным или уже мёртвым — неизвестно. Забрали подставную тачку. Беркшир пришёл с полуавтоматической пушкой. Явное намерение перебить как можно больше народу. Вышел с деньгами. Лакомб — без вопросов. Темворс — без вопросов. Два и четыре».

Или один и пять. Маленькую красную точку Хенрик сразу мысленно закрасил, ещё сидя в ресторане. Ему не нравился присосавшийся к Райану пиздюк. Райан никогда не работал с такими молокососами. А тут порвало его нежную натуру, видите ли. Это стало бы идеальной подставой. Но русские в злосчастный вечер — подготовлены хреново. Без автоматов.

— Дерьмо, — разочарованно ответил Бертольд. — Я бы набил ему ебало.

И Гансу бы набил.

— Сначала проспись, — Райан размотал остатки бинта, подвязал левую руку Бертольда к шее — чтоб меньше двигал ею. — Кому ты ебло бить собрался в таком состоянии?

— Ну, во сне хотя бы.

Все медицинские приблуды Райан аккуратно сложил в контейнер и отнёс в ванную, где и взял. Вернулся и решил озвучить некоторое из разговора с Хенриком:

— Батя вообще думал, что ты сдох. Пьетрен так сказал, хрыч ебаный. Затем я объявился, обрисовал как было.

— А я?

— Успеешь ещё. Ты, типа, официально на больничном.

Плечо так близко к голове. Несколько сантиметров решили бы всё. Райан поправил стул и снова сел рядом.

Бертольд боялся своих чувств. Иногда их порождалось слишком много: самых разных, грустных, тёмных, светлых до невозможности — что сменялись непроглядной тьмой. Его опускало на глубины к мёртвому дну и выкидывало обратно на горячую сушу. И он щетинился, притворялся циничным изворотливым вором, чтобы скрыть мягкое нутро от окружающих. Шёл делать вещи, о которых не подозревал раньше, когда смотрел на отца и не чувствовал с его стороны никакой отдачи. Когда сталкивался с пустым взглядом и дежурной отмашкой: я занят. Я занят, Бертольд, найди себе занятие. Когда Джон Диммик закрывал глаза на замкнутость сына в детстве. И позже — на борзое желание выёбываться. Таскал за уши и громко кричал:

«Ты не должен повторять за мной! Жить мою собственную жизнь! Учись! Увлекайся чем-нибудь, общайся с новыми людьми, ищи возможности! Работай где угодно, пытайся поступить в колледж, находи своё место в жизни — только не заканчивай как я, ради бога! Выбери жизнь, Бертольд. Выбери жизнь!»

Когда… Бертольд истосковался по любви и был готов упасть в любые руки, что этот ресурс дарили. Искренне или притворно. Насыщала эта любовь энергией или наоборот, отнимала, Бертольд продолжал бежать за ней. Влюблялся в тех, кто мог покровительствовать над его страхом. И гладить по колючим иглам. Принять все грехи. Впустить в дом затерявшегося в Городе Ангелов щенка.

Когда он твёрдо решил, перемешивая скользкие макароны: я буду там. Хотят они этого или нет. Стану ночным кошмаром и самым счастливым человеком на земле. Заберу все деньги этого грёбаного мира.

Когда мечтал о чистом и простом, пересчитывая пролетающие мимо фонари. Вспоминал отца. Проебал жизнь.

Поэтому заел горький ком яблоком и осторожно попросил:

— Можешь меня обнять?

Комментарий к Эл-Эй 3/3

* BMW Z3

** Мi amigo – товарищ мой

*** Комбинация – Бухгалтер

Бадяга – здесь в значении какого-то обмана

Бажбан – дурак, придурок

Мексы – мексиканцы

Манзиковать – обманывать

ЛАПД – полиция Лос-Анджелеса

Фраер – не имеющий к криминалу отношения. Хайнц в фокале Бертольда, скажем так, больше жеманный гей

Шныпарь – взломщик

Dollar Tree – магазин «все за доллар», американский фикс-прайс

Плеснуть под жабры – выпить

========== Свинобаза ==========

3.

Бертольд не оставил себя старого в Сакраменто. Он просто треснул на две половины: одна его жила, приспосабливаясь к упрямому Эл-Эй, шла за авторитетами, тогда как другая — тянулась к нормальной жизни. Жизни дешёвого мира, офисных крыс с неудобным графиком, фиксированной зарплатой — и Бертольд, ополовиненный, крутился вокруг себя. Поросёнок бегал за собственным хвостом. Поросёнка кусали за хвост сородичи. Свинарник больше похож на поле битвы.

Он не до конца понимал, к какой из частей принадлежал сейчас. Скорее застрял между ними, в трещине, никак не названной. Пустота.

Если сравнить с Гансом — Райан кусачий. Царапал шею зубами, хватал за бока, и отросшие ногти совсем нешуточно впивались в кожу. Бертольд беспомощно гладил его по голове, пропуская волосы сквозь пальцы, и хрипло дышал. Ему было очень жарко, несмотря на работающий в комнате кондиционер; это всё водка виновата. Погремела на тумбочке, задетой кроватью. Русские во всех бедах виноваты, да. Так удобно думать.

У Райана нашлась кассета с песнями тех самых русских певиц. Это дуэт, на самом деле. Неизвестно, о чём пели, но иногда проскакивало знакомое «рашн-рашн-гёрлз» и поддатый Бертольд вертел костлявой задницей под припев.

Райан тогда его звонко шлёпнул. И у Бертольда покраснели оттопыренные уши — до самых кончиков. Зона отпечаталась не наколками едиными, вблизи довольно кривыми. Ещё в сознание забралась, или Райан с рождения тянулся к мужикам. Хер его знает. Бертольда не особо оно парило. Как-то стёрлось из памяти, когда именно Райан раскрылся с этой стороны, однако подсознательно понятно.

Если не Бертольду, то Эвальдам точно. Странно так всё это.

Он резкий в своих движениях и Бертольду, незнакомому с полноценным сексом в принципе, очень непривычно. Сравнивая с Гансом — пусть и нельзя их в такой момент сравнивать — совсем другое. Нет внутренней зажатости, нет торопливого «давай подрочим и всё», только твёрдые решения. Как и всё остальное у Райана — даже в постели.

— Может, зря ты так нажрался? — высказал он, придерживая за плечо. Большим пальцем гладил затянувшийся в светлую розочку шрам. — Лучше бы ты был трезвый.

— Я в порядке, — врал Бертольд и раздвигал ноги совсем бесстыдно.

Если где-то в голове существовал индикатор от «всё окай» до «пиздец», то сейчас стрелка бы лихорадочно маячила между этими двумя состояниями. У Райана не нежные и тонкие руки богатого сыночка. Они крепкие и рабочие, царапали кожу от боков к бёдрам.

— Всегда, знаешь, хотел узнать, есть ли у тебя веснушки на жопе.

Бертольд неожиданно для себя хохотнул.

— Их там нет. Можешь посмотреть на плечах.

И перекинулся на живот с необыкновенной лёгкостью пьяного тела. В полумраке спальни трудно разглядеть мелкую россыпь пятен на круглых плечах, но Райан уже заранее знал — они там есть. Запомнил с пляжа в Малибу узкие веснушчатые плечи, улыбку счастливого беззаботного человека и растрёпанный всполох рыжих волос на морском ветру — осознал, как сильно влип. С головой.

Бертольд под его крепким широким телом совсем невесомая пылинка. Отожравшийся с голодных времён — у него наконец скрылись рёбра под кожей — и такой же нелепый. Какой из тебя боевик, парень? Вскрывал бы и дальше машины.

Ягодица у Бертольда почти с ладонь размером. Мягкая и упругая на ощупь. Он под руками Райана ёрзал стоящим членом по простыни, поглядывал из-за плеча. Райан подумал, что никогда не трахал таких. Низкорослых, сжатых будто под прессом мужиков, и Бертольд же был красивый. Типаж с характером играл просто отлично. Бертольду не надо выглядеть мощно, чтобы хорошо выполнять работу.

Райан смазал пальцы и снова, в уже разработанный и раскрытый анус, вставил сразу два. Бертольд отозвался, уткнулся носом в складки сбитой простыни. На жопе действительно не нашлось веснушек. Воображение дорисует — трахаться во мраке удобно.

И может, потом он даже не сильно жалел. Райан трахал его мелкими толчками, удерживая за кости таза, на входе неприятно жгло. Но, кажется, уже посрать — почти законченная ими на двоих бутылка «абсолют водки» громыхала от коротких торопливых движений. Видел бы Ганс. Видел бы Ганс, как Бертольда пялят большим горячим хером, и как он натянуто выдыхает куда-то в сторону, пьяный, непривычно раскрепощённый.

— Ты хорош, малыш, — шептал Райан в затылок.

«Я знаю», — отвечал Бертольд, не совсем уже понимая, вслух или мысленно.

Бертольд плох во всех аспектах своей нелепой жизни. В отношениях, дружбе, сексе, грабеже. Он просто притворялся, мимикрировал с половины на другую, умело переключался под стрелкой индикатора. И позволял завалиться между двух половин.

Райан поднял его одним движением, подхватив под грудь — здоровый хряк — прижал к себе, удерживая, и вбивался до шлепков потных яиц о ягодицы. Дико дышал на ухо в пьяном угаре. Бертольд себя не слышал. Что-то нечленораздельно стонал, сжимал собственный член мягкой рукой — и кончал бурно, щедро пачкая без того несвежую простынь.

Райан не кончал вместе с ним. Брал за подбородок и водил членом по губам, пока Бертольд покорно смотрел прямо в глаза, приоткрывая рот, позволяя трахать себя в глотку. С оттяжкой, удерживая за затылок, на трясущихся коленях. Слюна стекала вниз, руки сжимались на волосатых бёдрах Райана, что-то трезвое пробивалось сквозь пьяные мысли: любовь — не синоним к покорности и подчинению.

Головка упиралась в нёбо, приступ тошноты подкатывал незамедлительно, а Райан этот момент отслеживал и вытаскивал член, чтобы он упал из влажного рта Бертольда, как в какой-то порнухе.

Кончал всегда на лицо. Райан считал его красивым.

Легче не стало.

***

На скромную долю Бертольд оплатил аренду. И мог ещё десять таких аренд оплатить — на целый год вперёд. Бандитам не чужды понятия чести и достоинства: наградили и раненого поросёнка, поздравили как полагает. Ты теперь свой, Дюрок. Маленькая свинка на большой свинобазе. Фартовый малыш для Райана. И главная любовь Ганса Эвальда.

Ганс никуда не пропал. Он приехал, и Бертольд встречал его с самой кислой рожей в мире, нагло навалившись плечом на дверной косяк; держа границу, не впуская дальше порога. Со взглядом победителя.

— Привет, Бертольд?.. — Ганс неловко поздоровался. Кудри с его головы беспощадно срезали машинкой; теперь макушка светилась белыми пеньками волос и прядками чуть подлиннее — ближе к верху. Да и сам Ганс — побитая уставшая псина. — Я слышал…

— Что слышал? — нагло перебил Бертольд. Как умел. Вскинул разъёбанный подбородок.

Всё-то ты слышал, Ганс Эвальд. Если Ганс и пришёл с благими намерениями и целями, то теперь они расплылись под этим едким взглядом.

Какой-то частью своей души Ганс понимал, на что Бертольд обиделся. Оставленный совсем один и беззаботно влюблённый.

— Послушай, я не понимаю, на что ты так взъелся, но просто впусти меня.

— Может хуй тебе соснуть?

— А может тебе, блять, выслушать меня? Прекрати корчить из себя обиженку.

Эта черта — с милости на гнев — у Бертольда всегда вызывала иррациональный страх. Вспоминалась вонючим туалетом, мокрой головойЛарри в грязном унитазе и тёмными-тёмными глазами Ганса, совсем чужими в обманчивом свете. Бертольд сдался. Впустил врага в свой дом. Не без скривившегося в отвращении рта, конечно, но сдвинулся вглубь прихожей.

Ганс громко хлопнул дверью. Иногда стоит чем-нибудь жертвовать.

— Дед отправил меня в Сан-Диего. Я несколько месяцев ебался с их поставщиками, — он зашёл с козыря. Наверняка слезливая история о несправедливой жизни. — Я физически не мог разорваться на два города. Я знаю, что тебя подстрелили. И мне, блять, жаль, поверь. Я бы пиздец хотел оказаться рядом.

— Ты бы оказался, если бы действительно хотел, Ганс.

— Думаешь, оно охуеть как просто? Подай-принеси-встреть-поговори. Дозвонись до бати, чтобы узнать, как там Бертольд справился на деле, и услышать, что тебя подбили! А на тебе груз висит в это время — ну пиздец!

Трудно сказать, кто из них больше выглядел обиженным: покрасневший от злости Ганс, раскинувший в непонятках руки, или униженный и принявший вину Бертольд, потупивший взгляд на чистый, в этот раз, пол. И, может, Ганс в чём-то ошибался, но Бертольд свою вину осознавал куда более явственно.

— Я тебе звонил, блять. Ты не отвечал.

Голос Бертольда утих.

— Я был у Хью. Я был в пизде.

— Я знаю.

Всё рассыпалось мелкими изумрудами. Прямо на руки Бертольда. Он был у Хью. У Райана, уголовника с наклонностями отъявленного садиста. И Ганс — техасский ковбой Ганс, словно постаревший за это время, стоял сейчас в его квартире. Пришёл замолить грехи, найти пристанище. Вернуться в прежнее русло. Тусоваться как раньше, сосаться под старые фильмы и ни о чём не думать.

И Бертольд горел. Тайна, оставшаяся где-то в глубине самого себя, пожиралась внезапно проснувшейся совестью. Сейчас важно смягчить углы. Не дать правде всплыть на поверхность — и утешить беспокойного Ганса простым:

— Извини. И поцелуй меня, наконец.

Бертольд подошёл к нему и закинул вытянутые руки на плечи. Посмотрел на загорелое лицо, подавленное в этом внезапном напряжении; влюбился словно в первый раз. Как он мог, блять. Как они могли.

Ганс положил руку на поясницу. Понял и простил. Сдался и нагнулся, целуя нежно. Это победа? Поражение? На вкус он такой же сладкий, как и всегда, говорила одна из половинок; та, что стремилась к человеческому.

Всё стало хорошо. Или казалось. Но Ганс сказал: «Окай. Проехали».

В общем-то две половины Бертольда прекрасно уживались друг с другом. Ганс лежал в расстёгнутой рубашке, и Бертольд безучастно гладил единичные волоски на его груди, пока тот рубился в карманную «Нинтендо». По NBC опять показывали «Друзей». Каждый раз, когда кто-то на экране обращался к Фиби, Бертольд поворачивал голову к телеку и думал, какое же Фиби дебильное имя. И Ганс тоже отрывался от приставки. Повернул голову, спросил шутливо:

— Назвал бы своего ребёнка Фиби?

— Блять, нет, — Бертольд заржал и лёг рядом, на чужое плечо, макушкой упёрся под подбородок. — Дебильное имя.

Дети с их работой не сочетаются, или сочетаются так себе. Одно такое очаровательное сочетание лежало на грязной койке. И всё было хорошо.

— Короче. Дед как-то шутил, что назвал моего отца в честь кетчупа.

На смотринах Бертольд думал об этом. Бутылка кетчупа стояла рядом с Хайнцем, специально или же нет, оно запомнилось лучше, чем остальные сырые факты. Заказанная минералка и передразнивание — детский сок. Какой-нибудь фруктовый. Райан ещё тогда намекнул. Он мне нравится, я положил глаз.

— И меня в честь того, что я немец в Штатах.*

Ганс родился в противоречивом, жестоком Техасе. Бертольд из Иллинойса с криминальным Чикаго влюбился до чёртиков. И до костей прогорал, валился как сраный коп под прикрытием, стоило вновь поворошить искорки вины. Он не должен был лезть грудью на штык. Но залез. Райан с красивой улыбкой и тёмными намерениями всех переиграл.

— А меня мать назвала, — тихо ответил Бертольд, — она немка, а батя реднек. Перебрался с пизды в жопу, блять.

— Ты из Чикаго?

— Спрингфилд.

— О, чувак, ты не жил в моём Корпус-Кристи. Я так скучаю, пиздец. Когда я был пиздюком, батя с Хью брали меня рыбачить.

В эти слова верилось. Ганс, должно быть, очень хорошо привязывался к вещам, людям и местам. Прилип к Техасу, родео и ковбойским шляпам. Родом из прибрежного и наверняка очень красивого города. Бертольд не помнил, где находился сам. Мотался из рук в руки всю жизнь, запоминал случайные квартиры и случайных людей. Но не мог найти дом. Поэтому в ресторане на вопрос «откуда ты» ответил легко и просто: Сакраменто.

Там познакомился с Гансом. Там подставил Ларри. Там раскололся наполовину — и жил инвалидом, мечась меж двух вариантов: да и нет. Тухлая столица Калифорнии стала его домом.

— Хочешь, когда будет время, я покажу тебе свой дом в Корпус-Кристи? — предлагал Ганс. И гладил по голове, по отрастающим волосам. Причёска стала похожа на ту, что Бертольд носил в школе. — Хочу погонять на яхте. Порыбачить. Романтик там, все дела.

— Хочу, — отвечал на это Бертольд. — Очень хочу.

У Ганса был дом. Ганс отложил приставку в сторону и позволил себя медленно целовать.

Время уходило вспять неумолимо быстро. С каждым прожитым днём хвост, тянущийся от самого Сакраменто до Лос-Анджелеса, обрастал чёрной шерстью всё гуще и гуще. Бертольд часто не мог не согласиться с тревожным предчувствием, но списывал на предрассудки. Ворьё же — люди суеверные. А жизнь — случайная цепочка событий. Ничего нельзя предугадать заранее.

Кое-что, всё же, можно. Бертольд навис над Гансом, локтем упираясь в подушку под его головой, и другой рукой гладил костяшками по острой скуле. Совсем невесомо и осторожно. Любовался.

— Знаешь, я бы хотел съездить в Сакраменто, — неожиданно признался Бертольд и встретился с вопрошающим взглядом Ганса. — Как будто я потерял батю, а не он меня.

— Он пытался с тобой связаться? — Ганс положил руку ему на щёку. Прикосновение почти что жгучее.

— Нет. И я нет. А теперь, ну, знаешь, я вырос. Может быть. За несколько лет и сдохнуть можно.

Ничего хорошо не было. Одно утешало: детей извещают о смерти родителей. А никаких похоронок Бертольду не приходило.

— Съезди, — просто и кратко ответил Ганс.

Бертольд прижался к его тёплому телу и метался в трещине меж двух половин.

***

Не сказать, что Бертольд из миллиарда возможных вариантов предполагал такой исход. Он был конченым фаталистом, в какой-то мере, и необъяснимо суеверным в тот же момент. Он верил в закон бумеранга или похожую лабуду. Но на себе прочувствовал лишь удивительную закономерность жизни — и рассматривал повзрослевшего Ларри Конрада в переулке. Таком переулке, которым не сокращаешь путь, а ищешь чего прикупить на вечер.

Косяк изо рта Бертольда почти выпал от неожиданности.

— Охуеть, вот так встреча.

Ларри гордо носил широкую кожанку и фингал под глазом. Ларри вырос вширь и теперь не напоминал задохлика из старшей школы. У Ларри сбитые костяшки и облезлые ногти. Ларри не выдавал, что когда-то знал рыжее лохматое чучело, решившее накуриться под вечер.

— Ага.

Трава давила на мозг и предлагала потрещать. Человеческая половина размышляла о прощении. Бандитская немногословна, сказала: нахуй его. А Бертольд привалился к стене из красного кирпича и затянулся самокруткой:

— Ищешь чего, примерный Ларри Конрад?

У Бертольда на таких не стоит.

— Не твоего собачьего ума дела, Бертольд Шульц.

Голос у Ларри также покрылся коркой. Стал колючий и прокуренный. Ему нет дела до выёбистого торчка — обогнул, намеренно задев локтем, и спешной, широкой походкой удалялся вглубь, докуда не доставал свет фонаря. Бертольд резко развернулся.

— Эй, а я по-нормальному хотел перетереть! — крикнул вслед уходящей фигуре. И Ларри остановился. Что-то заставило его это сделать. — Сколько, блять, прошло лет?

— Чего тебе, нахуй, надо? — не скрывая раздражения, громко говорил Ларри, но послушно развернулся и шёл навстречу Бертольду. — Мне твоего ебальника ещё в школе хватило, иди в пизду.

Бертольд обкурился и не совсем отвечал за самого себя. Чего ему с бывшего одноклассника, и что конкретно хотелось узнать, опьянённому сознанию не понятно. Но в Ларри определённо поменялась деталь. Очень маленькая и очень важная в огромном механизме.

— В смысле, чем ты занимаешься? Не каждый первый знает эту улочку, чел!

Взгляд Ларри как-то заметался. Но попутно он завозил рукой в кармане куртки — и вытянул оттуда раскладной нож. Череда ярких воспоминаний вспыхнула перед глазами; Бертольд не знал, что такое вообще возможно, и звон металла о кафель туалета будто опять прозвучал в голове.

— Тем же, чем и ты. Вопрос исчерпан? — остро заточенное лезвие слегка коснулось подбородка; там, где когда-то давно лопнула кожа и заросла уродливым шрамом. — Вопрос исчерпан.

— Ладно, — Бертольд поднял ладони вверх, раскрыв пальцы веером, зажав косяк зубами, и глаза его выглядели чёрными из-за расширенных зрачков. — Ладно, блять. Окей.

На самом деле осмыслил, что всё здесь не окей: и школьный тихоня, превратившийся вдруг в криминальное ебло, и расцветающий фиолетовым фингал под глазом, и вот эти потёртые широкие джинсы — ну не Ларри Конрад это. Таких травлей на корню ломают, оставив на всю жизнь душевными инвалидами. И те мучаются, никуда не вписываясь, а тут на тебе. Нашёлся в Эл-Эй.

Но слишком много думают только копы. Бертольд же не коп — а ещё и укуренный насмерть, поэтому только и мог беспомощно хлопать ресницами.

— Пошёл ты нахуй, вот что. Всегда мечтал сказать тебе в лицо. Сдохни — и дружка своего забери, — накинувшись чуть вперёд, осадил Ларри, и всё-таки резко черканул ножом по подбородку снизу-вверх, оставляя неглубокую и неприятную царапину.

В морду не плюнул. Хотя порывался. И эти эмоции — настоящие, прямо как трава у Далласа. К Далласу Ларри и шёл, наверное. Барыга знал бывшего отличника-тихоню? Видел бы кто их дешёвые тёрки, будто у сопливых школьников среднего звена, спросили бы по полной.

Но Бертольд сейчас мир видел в приглушённых тонах, а Ларри глаза застелило красным. Гневом или кровью, мелкими каплями проступившей на подбородке задиристого придурка.

— Много ты тогда за чужую тачку башлял, а? Задело, правда же?

— Больше, чем стоит твоя жизнь.

Бертольд в последний раз запомнил злобное рыло Ларри; наблюдал, как тот резко развернулся, сгорбившись, и ушёл по своим делам. Теперь с концами.

Барыга нихера не знал. В том-то и дело. Ларри переродился в совершенно нового человека, а Бертольд смотрел на его широкую плечистую спину, залитую в полумраке жёлтым светом. И знать, чем на самом деле занимается Бертольд, ему совсем не надо. К чьим рукам принадлежит, кто его держит на коротком поводке, и кто угощает пряниками, чередуя кнутом.

Чем занимается Ларри — тоже знать не следует. Вообще.

***

Ящик с апельсинами опустел и остался как сувенир. Рубашка во время уборки перекочевала в шкаф. Ганс начал приезжать чаще, горячий, влюблённый и заведённый от какой-то херни. Бертольд с радостью впускал его, целовал до остановки дыхания, ржал как бешеный и накидывался вновь, повиснув на шее. Ганс мог легко закинуть Бертольда на плечо и оттащить к кровати, похлопывая по жопе. И Бертольд при этом смеялся звонко — такое простое глянцевое счастье.

Сегодня вечер в Эл-Эй необычно мягкий. Суетливый и загадочный. Полный скрытой под роскошью мути.

Бертольд не отрывался от спешных поцелуев, пока ладонями Ганс гладил его под футболкой, обводя все выступающие кости изогнувшегося в блаженстве тела. Торопливые в беспамятстве прикосновения, чей-то смех с улицы — и одна интересная мысль, пришедшая совсем случайно:

— Я хочу поебаться в Понтиаке.

То, о чём можно иногда подумать, но вслух озвучить — ни за что.

Ганс оторвался от чужой шеи и предупредил:

— Там тесно. Я знаю.

— И что? Много кого ты там трахнул? — улыбался Бертольд, кусал слегка за нижнюю губу.

— Да было один раз.

Ганс как-то упоминал про королеву выпускного, хотя настоящей королевой стал Бертольд, которому он подарил первый поцелуй и разбил сердце. И сердце это билось, надтреснутое на две части.

Бертольд схватил Ганса за яйца сквозь брюки:

— Ну давай. Я хочу.

— Блять, окай, — он сдался. Не мог жить с тяжёлым хреном в штанах, да и признаться, идея перепихнуться с парнем в тачке — оригинальная. — Пошли.

Это победа. Взлохмаченный Ганс вскочил с кровати, утянул за собой. Потный, в наполовину расстёгнутой рубашке. Бертольд бежал за ним, спешно закрыл дверь квартиры на один поворот ключа и думал попутно, что видел Ларри Конрада. Спускался торопливо по лестнице, игнорируя упирающийся в ширинку член; размышлял, когда будет уместно рассказать об этом. Не забыть такую важную деталь одного из вечеров в Эл-Эй, подозрительно похожего на сегодняшний. Не забыть, залезая через пассажирское кресло на тесные задние сиденья Понтиака.

Не забыть…

Ганс залез следом, вечно куда-то спешащий, точно с горячим дрыном в жопе; потянулся к кнопкам на водительской двери, и Бертольд услышал, как щёлкнули замки. Как отщёлкнуло от всего, что случилось за пределами авто. Как съехало вниз стекло спереди. И Бертольд — туда же, вниз.

Ларри же там остался, в переулке. Всё правильно. Не здесь. Какая разница?

Поцелуи обжигали. Одежда падала на грязный пол, и Ганс с полуспущенными трусами согнулся задницей к лобовому стеклу (треснутому с правого угла), коленом упираясь в бардачок — любой желающий мог посмотреть это шоу. Бертольд цеплялся пальцами за его тощие ягодицы, сжимал несильно, будто пробуя. Затем рывками спустил трусы на бёдра, и рассмотрел длинный обрезанный член совсем близко. С неподдельным интересом.

У Райана другой. «Мужицкий», — описывал бы Бертольд, заставь его кто писать порнуху. А хранить слишком много мыслей в голове — бесполезно. Лучше лечь на нагретую жарой кожу и раскрыться целиком. Позволить Гансу порыться в бардачке, нетерпеливо разминая свои же яйца, и затем — провалиться с головой.

Бертольд упёрся ступнёй в тонированное стекло. Ганс, согнувшись в три погибели, засунул ему крепкий хер между раздвинутых ягодиц, придавил согнутую в колене ногу ещё крепче. И задвигался; шлёпались с мокрым звуком яйца о жопу, скрипела кожа дорогого салона. Если смотреть со стороны — тачка наверняка шаталась от их фрикций, и Бертольда оно возбуждало только сильнее, до прижатых к болезненно-липким сиденьям лопаток, урванных от острых вспышек стонов, случайных взглядов на улицу через лобовое стекло. Левой рукой Ганс держался за спинку, затылком упирался в потолок — открыл влажные зацелованные губы, дышал горчим воздухом. Случайно задел лежащее за креслами барахло, свалил вниз.

Мануал по «Понтиак Файербёрд» 1977 года упал Бертольду на лоб. Он тут же вскинулся, недобро скалясь, и зло откинул толстую книженцию куда-то под руль:

— Будь аккуратнее, придурок.

Выпавшие листы рассыпались по салону. Лицо Бертольда с красной отметиной на лбу выглядело бесценно, немного злобное от сорванного удовольствия. Эффектно.

— Тут не дохуя, сука, места, чувак.

Ганс в отместку выскользнул из растраханной дырки почти полностью — чтобы потом проткнуть целиком. И сделался мягче. Эти движения, с острых животных рывков перешедшие на плавные и нежные, вызывали в телах обоих что-то потрясающе невообразимое. Бертольд зажмурился, искривив рот в тихом стоне: дрочил по-разному, выворачивая кисть, но неизменно сжимал у основания каждый раз, когда Гансу удавалось проехаться крупной головкой по простате.

Это очень странно и очень хорошо, трахаться в тесной бандитской тачке; смотреть за проходящими мимо людьми, и как-нибудь изворачиваться перед случайной любопытной мордой: прогнуться в спине, похлопать влажным членом по животу, облизать соблазнительно губы — и наблюдать затем, как прохожий краснел, спешно скрываясь с глаз. Ганс тоже иногда оглядывался. Но больше сосредоточен на процессе. Затылок от давления уже болел, ноги затекли.

— Блять, давай поменяемся, — шёпотом предложил, осознав это в полной мере.

И Бертольду сделаться маленьким гораздо легче. Сдвинуться в сторону, пуская Ганса на своё место, липкое от пота, забраться сверху, красиво откинувшись на согнутые ноги. Ганс раскрытыми ладонями провёл от выступающих костей таза до шерсти в подмышках; перемахнул на грудь, задевая твёрдые соски, и за плечи утянул к себе.

Они сосались, в открытую облизывая языки друг друга, и горячий член Ганса лежал между ног Бертольда. Тот притёрся ближе и завёл руку за спину — вставил ствол внутрь. Ганс выдохнул в чужой рот. Прикрыл блаженно глаза. Бертольд подвигал бёдрами, примеряясь, упёрся руками по обе стороны от головы Ганса. Он положил ладони на округлые ягодицы и направлял, удерживал в цепком капкане, вдавливая ближе к себе. Так, чтобы яйца ёрзали по жёстким волосам на лобке, и подтекающая головка чертила вязкие точки на крепком животе.

— Ты такой охуенный, — шептал в беспамятстве Бертольд. Его волосы липли к мокрому лбу — Ганс убирал руку с бедра и зачёсывал назад. — Никогда б с тебя не слез.

Если Райан даже в сексе был лидером, то они с Гансом здесь на равных; Бертольд резко потянулся к губам Ганса, прижался скользким языком и дождался ответа — нет, сейчас не надо о нём думать. Есть только Ганс. И его красивый обрезанный член, выбивающий из лёгких воздух, а из головы — совесть.

Его апельсиновый барон Ганс. И ласковый-нежный зверь Райан.

И Ларри, ебать его, Конрад, что-то забывший в Лос-Анджелесе.

Бертольд кончил жидкой прозрачной спермой на чуть загорелый живот Ганса, и тому стало нереально хорошо от сжавшихся в оргазме мышц. Но он не хотел кончать вот так. Осторожно приподнял Бертольда с себя и сказал:

— Погоди-ка. Сейчас.

Оставил его отходить, опустошённого, а сам, с ещё стоящим членом, перелез вперёд на пассажирское место. Отодвинул кресло как можно дальше, похлопал себя по бедру.

— Отсосать тебе? — самостоятельно догадался Бертольд. В мгновение вязкой жижей сполз Гансу в ноги.

— Да. Умоляю.

Дважды повторять не надо. Бертольд стянул резинку, кинул её к раскрытому мануалу и заглотил сразу наполовину, жадно работая своим языком. Прижался, ощущая твёрдые вены, выпустил изо рта с мокрым звуком. Ганс смотрел на его пожелтевшие от курева неровные зубы и длинные клыки. Взгляды столкнулись: Бертольд посмотрел в ответ.

И совсем слегка поцарапал грязно-розовую головку зубами. Сгладил мягким поцелуем. Обвёл языком. Головой вниз, почти до самого горла.

«Кто-то научил его сосать», — пробивалось сквозь ещё кучу мыслей и ощущений.

Кто-то, кого Ганс уже давно знал. А ещё Бертольд не брезговал глотать, у него мило подрагивали ресницы, и уставший вид — прекрасен в закатном солнце. Ганс обтёрся салфеткой из бардачка и упал набок; дотянуться до кнопки и опустить второе стекло. Бертольд так и сидел под ногами, ощущая голой задницей скопившийся на коврике песок.

***

— Слушай, может тебе железки на зубы поставить?

Райан аккуратно оттянул нижнюю губу большим пальцем. Присмотрелся к скачущему ряду зубов: где-то просто неровно выросли, где-то не на своём месте. Не критично, но эстетически неприятно вообще. И Райан постоянно на эту деталь пялился.

Бертольд так же мягко отстранил его руку, взяв за запястье. В своё время отцу было насрать на посещение стоматолога, затем на кривые зубы и установку брекетов; теперь Бертольд вырос и знал, что носить эти штуки очень больно. А боли он боялся до потери сознания.

— Не надо. Я боюсь боли.

Когда тычут в недостаток, оно сравнимо с иголками под ногти. У Райана, например, под футболкой нарощенный на отличных зарплатах живот и некрасивые жиденькие брови, но Бертольд мирился и не обращал внимания. Бертольд вообще часто ранился о слова. Бертольд любил, когда его любили, а не лишь покровительствовали над ним.

После Сакраменто жизнь потеряла свой курс. Стала неправильной и искусственной. Находиться в чистой спальне с кондиционером и хорошим телевизором — значит снова потеряться между. Значит беспечно рассматривать интерьер: лежащий на тумбочке мобильник, перевёрнутые оранжевые пузырьки с колёсами и стакан с плавающей в воде пылью. Засмотреться на экран телевизора, в пустую документалку. Посчитать до трёх. Ровно столько неприятных людей засело в голове.

— Я это уже на практике понял, — Райан за его спиной, кажется, сел и закурил. — Ты не расслабляйся, Папа новое дело мутит для наших свиней.

Расположенных к себе людей Райан любил. Специально под себя подгибал, чтобы иметь под рукой верного пёсика, а Бертольд плюсом ко всему красивый. И верил ему. И всё остальное, что обычно говорилось про хороших парней.

— Какое? — развернувшись, спросил Бертольд и, казалось, заинтересовался.

— Банк. Ты же хочешь грабить банки?

Бертольд уже ничего не хотел, что касалось грабежа, породистых свиней и жирного маленького старика во главе. Бертольд сомневался так, что готов был прыгнуть в окно под гнётом собственных мыслей.

— Вообще, не хочу. Одним из двух заканчивается.

Райан грязно засмеялся:

— А придётся.

И тогда стало по-настоящему страшно. Бертольд покрутил кольцо, как обычно делал, если сильно волновался. Подушечкой пальца провёл по гравировке. Во мраке оно фальшиво блестело отсветами от работающего телевизора. Он оглянулся на курящего Райана за спиной, посмотрел на экран, затем снова на кольцо. Заметался между, спросил у каждой из своих частей: надо ли?

— Слушай, Райан, — решился всё-таки обратиться. А почему бы и нет. — Латынь знаешь?

В тюрьме Райан много читал. Не то чтобы сильно пригодилось, цензуру в основном проходили книги про добро и всякое такое, не интересное криминальным ублюдкам.

— Только самое ходовое.

Бертольд снял кольцо и переложил в ладонь Райана:

— Чё написано?

Он покрутил кольцо под лампой, внимательно рассмотрел почерневшую гравировку. Что-то очень знакомое, вроде бы эпиграф в одной из прочитанных книжек. К таким оставляют сноски и переводят в конце страницы. «Abyssus abyssum invocat» — уместили на узком и небольшом кольце. Очень тонкая работа.

— Бездна взывает к бездне, — крутилось на языке и вспомнилось. Он отдал кольцо Бертольду, тот сразу надел его обратно. — Честно, не стал бы такое носить.

Бертольд не слишком понял смысл изречения, сонный и уставший. Ясно одно: что-то недоброе.

А всё началось со звонка. «Моторола» на тумбочке задребезжала посреди ночи. Никто не звонит ночью с хорошими новостями.

Проснулись оба: и Бертольд, и Райан, и последний сразу же убежал из комнаты, прикрыв за собой дверь. Даже если не пытаться вслушиваться, всё понятно заранее по возникшей в доме суете. Бертольд завернулся в одеяло и отсчитывал удары паникующего сердца — в ритме раз-раз-раз. А если они соскочили с тонкого лезвия? А если это полиция? А если — если что-то, что предвещало беду?

Ночь тёмная, луна в окно не пробивалась, не играла светом с оранжевыми пузырьками на тумбочке. Райан потом пришёл и очень быстро одевался без всяких объяснений. Сказал, уходя:

— Буду утром.

И Бертольд уснул только под утро. Не копы. Начальство.

Пять и один.

Дом Хайнца отдавал цыганщиной. Райан раздвинул висящие в проходе бусы, они гремели за его спиной и наверняка путались, если пытаться пройти через них в каком-либо угаре. Хайнц и сам как цыган. Только волосы у него светло-русые, растрёпанные и рассыпались по плечам без укладки. Цветастый халат кое-как запахнут на голом теле. Райан привык видеть его таким.

— Это пиздец, — бросил Хайнц через плечо очень неспокойным голосом. Как впервые влипший во что-то серьёзное подросток. Как шокированный голыми сиськами мормон.

Они оказались в его кабинете, тесном и заваленным всякой чушью с других континентов, где Эвальдам уже удалось побывать. Хайнц зажёг одну лишь настольную лампу, из-под стола достал бутылку скотча и два стакана; быстро сдул с них пыль, протёр халатом. Лицо в свете — просто бешеное.

— Старик начинает меня вымораживать. Когда кто-то слишком дохуя живёт, всегда происходит подобное, — Хайнц разлил скотч по бокалам, на два пальца. Только начало.

— А чего? Ты за этим меня вызвал спирта бахнуть среди ночи?

Райан взял предложенный стакан и посмотрел на плавающую пыль. Но Хайнц свою дозу опрокинул на его глазах.

— Твой рыжий хрен ему не нравился, — пока что Хайнц говорил очевидные вещи, но, предвидел Райан, дальше — только хуже. — И пляски на костях — только чтобы его грохнуть? Да не поверю в жизни, нахуй!

Тут-то и засосало где не надо. Райан, быстро забыв про пыльный стакан, влил в себя обжигающий скотч. Неожиданные догадки больно ударили, словно крепким ботинком по яйцам. Он упёрся о подлокотник кресла, почесал задумчиво бровь: быть такого не может. Какие основания?

— Батя хочет списать меня? Да гонишь. Ну нет. Хуйня.

— Ты хороший боевик, Райан, но не единственный на всю Калифорнию. Тем более, с зоны за тобой такое дерьмо тянется, что отец больше об этом думает.

Бухло продолжило литься.

— Вот этот ебанутый, как его там… Беркшир, — дёрганный от стремительно наступающего опьянения, Райан зло вскинулся, и тыкнул указательным пальцем в зелёную обивку стола, — вот эта тварь отшибленная, она по-твоему вписывается?

— Отец хочет насрать мне. Лишить меня — моих людей. Умру — и насру вам перед смертью, мрази. Ты знаешь Беркшира? Я, блять, его не знаю. Он не мой парень. И Пьетрен тоже, — голос у Хайнца надорванный и хриплый. Его корчило от возникшей внутри свинобазы несправедливости. — Если бы батя хотел закопать малька, сделал бы это уже давно. Без всяких хитровыебанных планов.

Стреляли не в Бертольда. Стреляли в Райана, однако промахнулись в этой мясорубке, и у Райана сорвало башню от злости. Словно лопнула цистерна с паром; он вскочил с места, чуть ли не опрокидывая кресло, и лоб в лоб спросил:

— Казино было ловушкой?

— Казино было ловушкой.

— Не схлопнулась. Хуй ему!

Он широко развёл руками, вскидывая брови, открывая злобный взгляд. Нарваться на Райана в таком гневе — значит лишиться жизни. Райан не боялся открывать в себе психопата. Не боялся Хайнца, с ним можно натворить любую хуйню и не сказать Хенрику. Его правая рука и преемник. И старый не мог смириться. Он сумасшедший собственник, дряхлый маразматик и любитель подставить палки в колёса. Хенрику не нравится, что его сын носит длинные волосы, а внук похож на пидора — и работой их тоже нередко недоволен, но это уже другое.

«Вот в моё время!..» — любил ворчать он. Время Джона Диллинджера и сухого закона. Тогда Хенрику от силы года три было.

— Я не за этим тебя вызвал, — вдруг обрубил Хайнц. Налил ещё скотча, чтобы успокоиться, и до сих пор взвинченный Райан сел на место. — Под нас копали. Долго и упорно.

— Да ёб твою, — спирт обжигал глотку, — что за херня за нами тянется?

— Пока неизвестно. Тот коп клялся, что нихера не сказал своему начальству, но я сомневаюсь. Поэтому лучше готовься к неприятностям. И поглядывай за Беркширом.

— Я его, нахуй, прибью. Прямо там и застрелю.

— Райан.

— Ты меня почти тридцать лет знаешь. Я это сделаю. Отсижу, но мне не в первый раз, а эта тварь уже в земле закопанная валяться будет.

Этим Райан Хайнцу и нравился. Отсидит за их интересы и вернётся обратно, готовый к новому делу. Хенрик Эвальд совершал большую глупость, задумав избавиться от этого человека из-за одной лишь личной неприязни. И Хайнц с папашей в корне не согласен.

— Сначала нам надо разобраться с копом. В подвале сидит, места себе не находит.

Райан Хьюберт не любил мокруху. Но копов, русских и Беркшира едва ли за людей считал.

***

Райан приехал без предупреждения. Сказал с неприятной усмешкой:

— У нас есть небольшой подарочек.

И в машине Бертольд чувствовал, будто точно сел к маньяку. Каким же довольным Райан выглядел, как в неизвестном ритме дёргалась его нога; счастливый головорез ехал за жертвой. Свою подручную собачонку ещё не забыл прихватить, но Бертольд нерешительно смотрел на дорогу, не рвущийся что-либо обсуждать. Дорога вела за город. К заброшенной свиноферме.

Заброшенная свиноферма скалилась открытыми дырами ворот. Тут очень тихо. И сюда никогда внезапно не нагрянут копы, если не вызывать специально. Просто дыра.

Райан провёл Бертольда к дальнему ангару. Там с озабоченной улыбкой сидел в багажнике пикапа Темворс, а за его спиной валялся ком брезента. Или что-то, накрытое брезентом, и в руках сального мексикашки — чьи-то корочки. Бертольд вспотел. Не нужно много думать — сейчас кого-то убьют.

— Хайнц обещал подарки, — радостно прозвучал голос Темворса, и он сунул ксиву в руки Райану. — Хайнц сделал подарок!

Темворс откинул брезент. И Бертольд знал, как его лицо позеленело от шока, а колени подогнулись.

Этого не могло быть. Такого дурацкого совпадения в принципе не могло случиться.

— Под прикрытием? — задумчиво спросил Райан. Взгляд под его очками — бешеный. Бертольд не мог этого увидеть, просто понимал. — И на чём спалился?

— Ксива, — коротко и просто ответил Темворс. Подцепил рукой верёвку, подтащил тело к краю багажника: — Очень тебе обидно, да-а? Ну ничего, милый, иди к папочке.

— Ну, — Райан медленно подошёл к связанному телу, рассмотрел с головы до ног. И улыбнулся, нагибаясь вперёд, — мы не очень любим, когда нас наёбывают, парень. И вы тоже не любите наебалово, правда же?

У Бертольда стрелка зашкалила на отметке «пиздец» и готовилась просто пробить стекло. Он запихнул руки в карманы, заставил себя сделать это — тоже подошёл посмотреть, постарался стать частью этой команды.

— А в жизни есть такой закон.

На грязном полу багажника лежал Лоуренс Конрад.

— И перед законом все равны.

Лоуренса Конрада связали строительной верёвкой, заклеили рот плотным скотчем, разукрасили лицо заранее — оно заплыло от перенесённых ударов, превратилось в уродливую гематому, но Бертольд узнавал Ларри. И Ларри его узнавал. Зло мычал в липкий скотч, прожигая взглядом.

— Я-то в курсе, пацан. Уж поверь мне.

И Бертольд сделал это первым — смачно плюнул Ларри в лицо. Честный как легавый, податливый Ларри, выбрал себе самую идиотскую работу. Как там к нему обращались? Младший детектив Конрад? Или что-то уличное, которое ему навязал куратор, чтобы влиться в зачуханные переулки Эл-Эй?

— Ненавижу блядских копов, — цедил сквозь зубы Бертольд. И ни капли не сомневался.

Темворс и Райан грязно заржали. Выкинули тело на землю, подхватили вдвоём и потащили в свинарник. Бертольд отмерял шаги от пикапа до свинарника. Старый вещий сон. Настолько ли сон — уже как-то терялось среди этих полей, лесов и одинокой фермы. Коп-Ларри был здесь. Разношёрстные свиньи — тоже. А кровь появится чуть позже. Внутри их дожидался Лакомб, Бертольд спустя какое-то время увидел его совсем иным. От него сладко разило чем-то славянским, лягушачья морда с крупным носом, и поросшая русым ёжиком башка как у тех бритых парней в спортивных костюмах. Они слушали русскую попсу и веселились. А старый немец подложил свинью.

Может, у них у всех не было мотива пытать молодого детектива Конрада. Но у Бертольда — был.

Пришли на бойню. Там стоял заржавевший аппарат, на который подвешивают свиные туши для разделки, и пол отделан битым кафелем со сливом. Бертольд подумал было, что сейчас Ларри вгонят крюк в сухожилия и подвесят вниз головой, но нет. Лакомб хитро связал его щиколотки, подошёл Райан, и вдвоём они повесили Ларри. Он мычал, извиваясь из последних сих, и видел мир перевёрнутым.

— Mi casa es tu casa,** — задорно произнёс Темворс на родном языке и заулыбался, шевеля своими подвижными толстыми кистями. Он весь такой был, как на шарнирах, язвительный иммигрант.

Райан снял очки, убрал их осторожно в карман куртки. Сел на корточки перед Ларри, широко расставив в стороны колени. Каблуки его сапог поднялись над землёй.

— Я не люблю мокруху, парень, — мягко объяснял он, поглаживая Ларри за ухом. — Меньше всего мне нравится убирать кровь. Ты знаешь, как тяжело отстирать засохшую? О, чёрт возьми, ты хорошо знаешь.

Взгляд несчастного копа бегал по лицам своих мучителей. Толстый мексиканец с сальной мордой, костолом-скинхэд, Бертольд Шульц. Для последнего имелось точное определение — полное имя. И одна интересная связка, крепкая шёлковая нить между двумя людьми: Шульц и младший из Эвальдов. На них обязательно что-то найдётся, эти имена будут стоять рядом. Ларри тыкал пальцем в небо. Но куратору об этом рассказал — и оказался прав. Бертольд Шульц, неприятное наглое лицо со шрамом, с ними.

И перед противной мордой какого-то педика, вроде бы Хайнца Эвальда, говорил, что ничего не знает. А тот раз за разом бил по лицу. Унизительно, крепко. И кричал.

— Если не кормить свиней несколько дней, то они сожрут труп. А это знал?

Райан говорил мягким тоном психопата-убийцы — теперь Бертольд узнал, что есть позволить стать себе психопатом. Немного, на полшишки; все собравшиеся свиньи, не принадлежавшие к двум другим, открывали эту сторону. Два и четыре. Или пять и один.

Ларри немного шатался, подвешенный на бойню. От него воняло грязным телом и мочой. Он будто сгнил заживо; Бертольд держал сжатые кулаки в карманах, рассматривая его. Челюсть сомкнулась крепко: пришёл по мою душу, ёбаный праведник Ларри? Но карты тебе наврали. Это я по твою пришёл.

— А свиньи очень больно кусаются, знаешь, — Райан поднялся, рукой упираясь о колено, и продолжил говорить уже нависая сверху. — Папа моего друга разводил свиней, когда я был ребёнком. И голодная свинья укусила меня за ногу. Такая большая жирная свиноматка. Ландрасов он держал, кажется.

Из кармана Райан достал нож-бабочку. Раскрыл его одной рукой.

— Мне срать, за что ты держался всю эту жизнь. Мы тебя убьём — чтобы ты не держался за нашу.

И Бертольд сделал шаг вперёд. Затем резко вскинулся — ударил ботинком по лицу со всей силы, что в нём была. Загремела бойня, висящее тело отлетело в сторону. Ларри качался, орошая кафельный пол каплями крови. Здесь снова стало красно.

Это была правая половинка? Левая? Расколотая на две части апельсиновая долька, или же никак не названная трещина? Бертольд не узнавал себя. Ларри пришёл из-за начатого несколько лет назад конфликта. Из-за предательства, унижения, и красавчика Ганса Эвальда со своей рыженькой собачкой на поводке. Он хотел мстить — похожим на тех ублюдков из школы, что любили ходить вразвалочку и общаться жаргоном. Не один Бертольд зацепился за блондина Джонни Кэша. А ещё, пожалуй, полиция всей Калифорнии. И Ларри в её рядах — какой номер был выбит на его жетоне?

Но они закопают его заживо. И всё будет хорошо. Корпус гремел от ударов, сыпавшихся на Ларри. Кафель забрызгало красным. Бертольд бил ещё и ещё, вкладывая всю скопившуюся в себе злость, боль и обиду, пока светлая кожа на его ботинках не стала бордовой, а Темворс не оттянул слегка за плечо:

— Всё-всё, пацан, он отключился, — и посмотрел на жадно глотающего воздух Бертольда. Даже шарнирному Темворсу стало не по себе.

Бертольд ничего не слышал. У него болела голова, и пальцы на руках дрожали очень ощутимо. И Райан действительно знаком со свиньями: вновь присел перед слегка ещё качающимся телом, вогнал клинок своей бабочки сбоку, перерезать артерию. Свинья потом дрыгает ногами, механически пытаясь убежать от опасности. Ларри Конрад даже не двигался.

— Пора спать.

Может, на тот момент он уже умер.

Может, умер ещё в Сакраменто, когда Ганс макал его лицом в парашу.

По приезде домой Бертольд добрался до автопарка и арендовал бирюзовый Форд Таурус.

***

За день до ограбления Бертольд позвонил Гансу — его номер наконец-то появился в телефонной книжке — и попросил приехать. Он волновался. И муть из переулков вылезла на большие улицы, преследуя шаг в шаг. Куда бы ни пошёл. Что бы ни делал. Неясного рода паника накрывала своим одеялом.

Бертольд больше не хотел видеть Райана. И мексиканца Темворса. И страшного бритого Лакомба.

Взрывной характер Ганса немного успокаивал. Как фонарь, с которым в детстве ходишь по тёмным комнатам, когда неожиданно вырубает свет. Никаких чудовищ за занавесками нет — посвети и проверь.

Чудовища крылись в нас. Такой гвоздь, на него крепится картина мира. Джеффри Дамеру не шептал монстр из-под кровати, он просто был больным ублюдком; а потом его молодое еблище в очках очень часто крутили по телеку, и Бертольд смотрел эти новости после школы. Он не пытался разобраться в причинно-следственных связях, он сам примером этой зависимости являлся.

— Я ездил в Сакраменто, — признался Бертольд. Ганс лежал на животе перед ним и смешно болтал ногами в воздухе.

— И как? — перед его лицом стояла банка с мороженым. Он ел, болтал ни о чём, и не знал, что у Бертольда все внутренности переворачиваются, как у бедного мёртвого Ларри.

Домик, в котором Бертольд жил с отцом, вновь сдавался. Пустой, мёртвый, совершенно безликий в потоке таких же ничейных жилищ. Нет бордового Цивика у гаража, нет света в окнах. Нет тепла при взгляде на неубранный пожелтевший газон и табличку в земле: «Сдаётся. Позвоните сюда». Бертольд тогда заглушил арендованный Форд, выключил фары, вышел на улицу. Сел на капот и долго курил, пока не докурился до кашля и горечи.

А потом ехал в Лос-Анджелес и плакал. Совершенно искренне, как обиженный ребёнок. Он безвозвратно потерял дом. Говорил тому шкету в зеркале, себе-школьнику на фоне болотной плитки: вот, где будет спокойно твоей душе. Куда можешь прийти и поплакаться. Почувствовать себя в безопасности.

И это было концом.

— Там больше никто не живёт, — резко севшим голосом сказал Бертольд. Он сидел у стены, подогнув ноги, и синий свет от телека освещал сгорбленную фигуру. — То есть, отец переехал. Дом снова сдаётся.

— Чего? Реально?

— Ага.

— Охуеть, — Ганс поднялся, закрыл плошку с мороженым и поставил её на тумбочку. Готовый всегда поддержать, если Бертольд сейчас разрыдается.

А он готов разрыдаться. Ганс сел рядом, приобнял участливо за голые плечи. Бертольд не мог признаться в том, что Ларри Конрад из школы вырос и стал копом под прикрытием, посланным достать башку Хенрика Эвальда. И теперь лежал, похороненный в лесополосе рядом со свинобазой. Не мог сказать, что трахался с Райаном, когда почувствовал себя забытым и брошенным. И признаться в самом главном.

«В тот день на Таункаре приехал я».

Поздно, очень поздно.

— Если я завтра умру, ты вспомнишь меня?

Ганс тут же шлёпнул Бертольда по губам. Несильно, просто хлопнул кончиками, попросив заткнуться. Пальцы у него пахли мороженым.

— Не говори так.

— Но мне очень плохо, — Бертольд не заткнулся. Съёжился от холода в тёплых объятиях и ощущал, как неприятно щипало веки подступающими слезами. — Меня жрёт хуёвое предчувствие. И я не могу справиться.

— Никто достоверно не знает, что случится завтра, — Ганс вздохнул, точно уставший прожжённый жизнью старик. Он смотрел на заставку новостей. И перебирал нужные слова. — Мы все живём чередой случайностей. И какая подвернётся завтра — одному никому известно. Дай этому случиться, окай?

О, кому Ганс это говорил. Бертольд знал по себе. Случайности сложились в один огромный пиздец, нависший над вечно солнечным Лос-Анджелесом. И иногда Бертольд думал, что недостоин самого паршивого надгробия.

— Но всё-таки. Ответь, Ганс, — он прижался ближе, и Ганс посмотрел на него. — Вспомнишь?

— Вспомню. Придурок ты.

Когда-нибудь криминальный мир узнает о Бертольде Шульце. Фартовый он, этот малый.

***

Когда всё снова пошло не так?

Когда Бертольд переехал в Сакраменто?

Когда подставил Ларри?

Когда сказал Гансу: я вор.

Когда заорала сигнализация, посыпались блестящими на солнце осколками окна, и на улицу спешили чёрно-белые патрульные машины. Их можно увидеть, выныривающих из переулка, точно из засады. На хорошее ограбление требуется пять минут. Копы сегодня уложились в одну. Прогремели первые выстрелы с их стороны, и Бертольда снова, точно в замедленном кино, тащили за шкирку к выходу. В этот раз он вывернулся из-под руки Райана и продолжил бежать сам, нервно оглядываясь по сторонам.

За спиной стреляли. Беркшир. Ёбаный Беркшир начал мясо в русском казино. Ёбаный Беркшир, чей-то чужойчеловек, не понравился трём давним знакомым. И Райан очень ловко увернулся от его пули, поддав огня из своей пушки. Предупреждение для него и знак для Темворса. Не связывайся со мной, тварь. Я теперь на тебя охочусь — явная граница.

Бертольд слабо разбирался в причинно-следственных. Но кое-что догнал, когда залетел в стремительно подкатившийся пикап Темворса на задние сиденья, достал из-за пазухи волыну, прицелился уверенно в безликие тачки с мигалками через окно. Страшно, но рука не дрожала. Страшно, но Райан за его спиной в бешенстве орал Темворсу, куда ехать и как скинуть с себя хвост, а Темворс грязно ругался на испанском.

— Дерьмо-дерьмо-дерьмо! — повторял он на родном и вилял по холодной утренней трассе. Саундтрек получше «нахрен всеми забытых песен из восьмидесятых».

А в Лос-Анджелесе сегодня солнечно.

Если Бертольд выстрелит, то пикап на потолке зальёт красным.

Если Райан выстрелит, он уверен, это будет не собственный лоб.

Испанская матершина легко вписывалась в кавардак, как и здоровый трак в узкий переулок между какими-то бараками. Копы остались тошнить где-то позади. И Бертольд только тогда стёк бесформенной кучей по спинке, заткнул пистолет за ремень брюк. Он молодец, удержал на прицеле копов и прикрыл старшего; только думал Бертольд вообще не про Райана.

— Они, блять, не могли сообразить так быстро, — сорванный голос Райана отзывался пульсирующей болью в висках. — Нас слили как последних мразей!

— Блять, кто?!

— Мы убили ёбаного копа. Закопали на скотобойне, и ты наивно думаешь, что он нихуяшеньки не знал?

— Дерьмо! — плюнул злобно Темворс. Вскинулся, вцепившись в руль толстыми смуглыми пальцами. — А Батя? А Хайнц? А младший этот? Они тоже нихуя не знали?

— Да хуй они знали. Хайнц своими руками его расколоть пытался. Они же, эти уёбища с погонами, всё как один честные и неподкупные, когда очень надо. Тьфу, нахуй!

На выходе из засранного переулка Темворс замолк и поехал спокойнее. Теперь уже по направлению к свинобазе.

— Вообще хуйня, — деловито заключил чуть погодя. Его лоб блестел от пота.

И Райан блестел от пота. Его причёска растрепалась, подвиваясь чёрными кудрями. Бешеная псина.

— Может, коп знал кого-то из наших. Может, каким-то образом разнюхал, какой банк мы собираемся ограбить в этот раз, — Райан не побоялся произнести это вслух: — А может, Батя нас закладывает.

Бертольд притворился пришибленным и вжался в угол двери. На него и не обращали внимания, он умел сливаться с окружением и ничем себя не выдавать. Тайна рисковала выбраться наружу. Распирала, словно за ночь чёрная муть собралась в одну кучу и вселилась в его тряпочное тело.

— Типун тебе на язык!

— Я знаю, что говорю, ебло ослиное, — Райан вылез вперёд, почти что крича Темворсу в ухо, и Бертольд мог наблюдать, как смешно он округляет глаза в ужасе. — Беркшир охотится на меня. По наставлению Хенрика. И на тебя. И на Лакомба. Мы не его люди, блять.

— Я тогда не забрал его у казино. Только Лакомба и Пьетрена.

Райан обессилено откинулся назад. Пейзаж за окном сменился на просёлок.

— Ёбаный в рот, — устало выдохнул он.

Бертольд выпал из мира. Пустота сожрала его, вытеснив всё остальное. А пикап трясся на колдобинах, подскакивал неприятно (отдаётся в прижатое к двери плечо), и солнце сегодня яркое-яркое.

На свинобазе ещё никого не было, когда они втроём приехали к ангару, и там Бертольд устало сел на оставленную кем-то табуретку. Райан измерял шагами помещение, расхаживая туда-обратно меж пустыми клетками, нервно хлопал карманы в поисках сигарет. Бертольд, заметив это, осмелился скромно предложить:

— У меня есть курево.

Скрыть волнение в голосе не вышло.

Курево здесь никому не помешает. Даже бабские ментоловые. Райан деловито покосился на пачку, но вытянул сигарету резко и прикурил — тоже, смазав порывом огонёк зажигалки.

— Ну и говно, — скривился, сделав затяжку. Темворс за его спиной уселся на забор. Райан развернулся и обратился к нему: — Где Эвальд?

— Если б я знал, — развёл руками Темворс, — то был бы самым счастливым человеком на земле!

Из шести приехало трое. Психопат-Беркшир остался в центре со своим блядским автоматом, Лакомб затерялся в толпе, а Пьетрена, кажется, можно поминать — старик на входе наверняка окочурился, нашпигованный пулями, и неизвестно чьими. Бертольд до последнего не хотел думать о самом плохом. На полу фермы с лучших времён осталось сено; он ковырял его носом ботинка, перекидывая по разные стороны, и стебельки непредвиденно сложились по пять и один. Совпадение, получается, но Бертольд почему-то тут же раскидал всё в стороны.

— Дай покурить, рыжий, — нервный до ужаса Темворс соскочил с клетки и быстрым шагом направился к Бертольду. Обернулся на Райана: — Так ты думаешь, что нас слил кто-то из наших?

Бертольд тоже дал ему сигарету. И закурил сам. Кличку Дюрок не хотел применять никто.

— Яйца ставлю на Беркшира, — уверенно ответил Райан. Жестокость в нём проснулась до конца. — Ты его знал?

— Нет.

— Я тоже. Даже Хайнц хуёво его знает. Хенрик решил ничего не оставлять сыну, поэтому происходит… Хуйня!

— О, господь милостивый, — вздыхал Темворс, покачиваясь туда-сюда на негнущихся ногах. — Лучше бы на стройке, блять, работал!

Бертольд кинул окурок на землю. Всё, что сейчас оставалось, это ждать кого-нибудь из Эвальдов.

Когда всё завертелось — Райан уже успел отодрать кормушку и перевернуть её, состроив импровизированную лавку. Дверь в воротах ангара порывисто хлопнула, и появился Ганс. Он говорил по телефону на повышенных тонах, протирал ладонью потный лоб и сильно, сильно нервничал. Бертольд выучил: Ганс нервный — не трогай его. Ганс на взводе; взводе хорошей охотничьей двустволки, а смотрит так, что по одному взгляду понятно: вот сейчас не суйся.

— Где твой дед? — озверевший Райан вскочил с перевёрнутой кормушки и поравнялся с Гансом. Они были почти одного роста. — Где, сука, они?

— Да я почём знаю? — он скинул звонок и всплеснул руками, в правой сжимая мобильник. — Едут где-то. Едут. Ждите.

Воздух в заброшенном свинарнике спёкся. Бертольд смотрел на Ганса — и понимал, что тот совершенно на себя не похож. С побритой башкой, в пёстром спортивном костюме и белых кроссовках — это не его ковбой Джон Уэйн. Это бандит Ганс Эвальд, прихвостень своего деда на работе. Готовый разнести его подопечных, пока громила Райан налегал на него и имел кучу претензий. Ганс держал дистанцию между ними. У Райана развязался галстук.

— Это все? Где ещё трое? — спрашивал лоб в лоб младший Эвальд, это вызывало у Райана ещё больший всплеск агрессии.

— Надеюсь, что в гробу. Выкинуть меня решили, черти?

Молочный щенок двух Эвальдов вряд ли знал про все конфликты. Мотался туда-сюда по просьбам, ручная собачка, и не подозревал, как дражайший дедушка старательно выживал одного из лучших подручных боевиков. Чтобы не досталось Хайнцу. И затем — вот этой хитрой молодой роже.

А может (скорее всего), это просто личные претензии. Хенрик имел право. Но Райан ссал на все его недовольства, пока хорошо выполнял свою работу.

— Ты мне не язви, дядя Хью, — взъелся колко Ганс. — Я всё ещё выше тебя по иерархии.

— Да хуй я клал на тебя, педик ебаный! — выпал в ответ Райан, накинулся вперёд, замахиваясь крепким кулаком.

И он бы точно вдарил Гансу по лицу, если бы Темворс не вклинился в крохотное пространство между ними, как у него обычно получалось, и не раскинул их в стороны:

— Я тут с этим рыжим, один, что ли, спокоен?

Но Темворс кричал; его акцент отлетал эхом от стен ангара, и спокойствием оно не пахло. Все разом обратили внимание на Бертольда. Бертольд продолжал молчать.

Райан пометался в приступе. Лицо его покраснело от жары или злости, а грудь вздымалась под рубашкой очень заметно. Он стремительно ушёл, оглушающе хлопнув дверью в воротах. Ганс шумно выдохнул (Бертольд услышал это краем уха), затем поманил к себе пальцем:

— Подойди, — и порывался назвать по имени, но Темворс за его спиной подозрительно затих.

Вот тварь. Вот они всё твари, думалось сейчас Гансу, и он наблюдал, как тяжело передвигается ватный Бертольд.

Бертольд встал перед, почти уткнулся носом в сине-зелёную ветровку.

— Что произошло? — обратился Ганс к нему, но и к Темворсу тоже; бросил взгляд из-за рыжей растрёпанной головы. — Я, блять, нихрена не понял.

— Беркшир, — Бертольд проглотил горькую слюну, — как и в казино, стрелял по всем подряд.

— Да какой, в пизду, Беркшир! — Темворс хлопнул себя по бёдрам, быстренько подошёл к воркующим голубкам и втолковывал свою правду: — Там были копы. Очень дохуя копов. Очень дохуя, неизвестно откуда взявшихся, копов!

У Ганса чёрные красивые брови поползли совсем некрасиво вверх, затем вниз, сходясь на переносице. Он сжал губы в одну тонкую полоску.

Бертольд говорил о том, что волновало его. Темворса, попрыгунчика на тележке, волновал один лишь хвост из полицейских.

Всё не так с Беркширом. И причиной, по которой тот так хочет завалить Райана.

И с Ларри Конрадом тоже не всё окай; Бертольду кажется, что он вот-вот окончательно расколется на две части.

— Хуёво, — заключил Ганс и достал телефон из кармана. — Просто пиздец.

Он быстро развернулся, ничего более не объясняя, и большим пальцем попутно набирал чей-то номер. В спину Темворс бросил презрительно:

— Ты, блять, очень логичен, mi amigo. Это пиздец.

— И тебе тоже пизды вломить могу, — плюнул Ганс на пороге. — Уёбки.

Хлопнул дверью, так же сильно и громко, как Райан, затем Бертольд услышал уезжающую машину: Понтиак с пробуксовкой проехался колёсами по грунту. Темворс ещё немного повозмущался себе под нос отборной испанской матершиной, а Бертольд снова сел на табуретку.

Он задремал или потерял сознание.

А проснулся когда затекла жопа. Темворс, сидящий на перевёрнутой кормушке, собирал сено и сплетал палочки в венок. Бертольд его не интересовал. Бертольда не интересовал Темворс; он встал и несмело вышел на улицу.

День солнечный. И Райан, сидящий в багажнике пикапа, взмокший. Тигром выслеживает добычу — Беркшира или Эвальдов — пистолет, лежащий рядом, говорит это совершенно искренне.

— Этот пидор тебе что-нибудь говорил? — заметив стоящего поодаль Бертольда, Райан к нему повернулся и сказал громко, чтобы оскорбление Ганса услышал ещё и Темворс, оставшийся в свинарнике.

Под «пидором» Бертольд, конечно, безошибочно угадал обращение к Гансу. Хуже только то, что пидоры они все. И подходить к Райану ближе — уже не так приятно.

— Да нет. Спросил, чё случилось.

Бертольд нелепо залез в багажник. Устроился рядом с Райаном, сгорбившись. На свежем воздухе дышалось легче.

— А Мэнни как?

— Кто?

— Мануэль. Темворс.

Конечно, они знали друг друга, догадка подтвердилась. А после проваленного второй раз дела все наставления Хенрика стёрлись, или Райану в принципе посрать на них. Райану на всё в этой жизни срать, сейчас уже казалось.

— Сидит, — пожал плечами Бертольд, — сено ковыряет.

— Я их знаю, — продолжил рассказывать Райан. Взгляд его направлен на поле за забором. — Лакомб, Слава, парень вообще отличный. Одолжил мне русскую попсятину. А я не отдал.

От Лакомба всегда тянуло чем-то славянским. Под эту кассету Бертольд крутил жопой.

— А Беркшир — хуй знает кто. Хенрик привёл со своей стороны.

— А Пьетрен?

— Его новый дознаватель. Этого ублюдка и так все ненавидят.

Свиньи обрели имена. От подобного едва ли легче. Ожидание тянулось мучительно, схороненная внутри тайна просилась наружу — открыться перед компанией этих свиней, признаться: это я принёс несчастье. От меня горящий фитиль, я сделаю финальный взрыв. Бертольд мучился. Бертольд разглядел на дороге старый синий Форд, ненадолго отвлекающий от мыслей, Райан напрягся вместе с ним.

Улыбнулся, точно заговорщик:

— Хочешь пострелять, Дюрок?

Если выстрелит Бертольд — заднее стекло пикапа забрызгает красным.

Если выстрелит Райан — ошмётки мозгов разлетятся по багажнику и попадут на ангар мелкими брызгами.

Райан слез с багажника, взял лежащий рядом пистолет, достал второй из-за пазухи, посмаковал тяжесть в руках. Солнце на его некогда зализанных волосах играло коричневым отливом. Бертольд понял, что он хочет сделать. Устроить кроваво-красный закат над солнечным Лос-Анджелесом.

— Это ваш конфликт.

За рулём сидел Беркшир — и Райан расстрелял его с двух рук, совершенно хладнокровно, не дрогнув ни одним мускулом. Только выстрелы звучали на территории заброшенной свинофермы, только Бертольд сиротливо наблюдал за тем, как рассыпалось лобовое стекло Форда на мелкие осколки, прошивало пулями обивку на сиденье и Беркшир — мужик с неприятным лицом — дёргался эпилептиком от каждой пробившей его тело пули.

Темворс выбежал на выстрелы и что-то верещал на испанском. В его глазах машина Беркшира стояла, изрезанная насквозь пулями, и сам он истекал кровью, башкой упав на руль. Как минимум один труп у них был. Как минимум один повод злиться для Хенрика. И Бертольд не хотел посмотреть поближе. Даже просто встать, закурить или закричать от страха, показывать себя прирождённому маньяку Райану. Это ваш конфликт, парни. И вы его завершили.

Ценой чего? Правды?

Бутылки рассыпались так же трагично, орошая землю зелёными осколками. Свинобаза горела красным.

Тот, кто желает знать, где сидит фазан, всегда его находит. Райан разгадал загадку от начальства. Такой прозаичной она была.

— Ты, блять, что творишь?! — Темворс широко шагал к Райану, вскидывал руки и страшно кричал. — Ты совсем ебанутый? Я один тут, что ли, профессионал?!

— Это Беркшир, — совершенно спокойно ответил Райан, будто только что не устроил собственноручно особо жестокое убийство. — Или ты был за Беркшира?

Он убрал пистолеты обратно, за пазуху. Темворс беззвучно шевелил губами, как рыба, и плюнул с крепкой обидой в конце:

— Ну вас нахуй! Все психопаты. Вы все чёртовы психопаты! Я ухожу! Я больше не с вами — так и скажу Эвальду!

Та пуля не для Бертольда. Для Райана, против которого на самом деле строился весь заговор Хенрика. Против которого можно выдвинуть веские основания. Против его личности, поведения и стиля жизни. Против вкуса на молодых воров. Против размеренной жизни маньяка в хорошем коттедже. Против всех.

Бертольд чувствовал, будто его повесили. Он уже не помнил, как заставил себя проблеваться в кустах и вернуться в ангар.

Хенрик и Хайнц приехали. Ганс был с ними, в обыкновении рассказывал и показывал. От свинобазы остались только трое: Ландрас, Дюрок и Темворс. Беркшир истекал кровью в машине. Пьетрен лежал в луже собственной крови у банка. Лакомб, кажется, бежал.

А Хенрик готов их убить. С двух рук.

Дверь ангара распахнулась: свита вошла с вожаком, удивительно подвижным на разыгравшихся нервах. Темворс прятался в глубине, прислушиваясь к их действиям. Райан в это время сидел на клетке. Слез и подошёл ближе медленным шагом маньяка, лицом к лицу, как подобает на серьёзных разговорах. За спиной Хенрика Хайнц. За спиной Хайнца Ганс. А Райан — один перед этим лживым миром.

— Это что, мать вашу, за цирк? Какого хера?! — Хенрик орал в гневе, распахнул глаза и, казалось, трясся, как собака.

— Кто-то очень нехороший нас подставил, — таким же тоном Райан говорил, когда убивал Ларри Конрада. — Там были копы. И кто-то очень нехороший пытался меня убить.

А Хенрик лучше всех знал досье Райана Хьюберта, подпорченное последней ходкой. Хотел бы озвучить лично, прибить в одиночку, задушить своей ладонью. Пояснить, что значит честь для мужчины, состоящего в его блядской банде, сколоченной в без того занятом Эл-Эй.

Но Хенрик Эвальд — шулер.

У него есть рычаг, которым можно сдвинуть любую глыбу — и Райана — в том числе.

— Я тебе говорил, что Дюрку нельзя доверять, — Хенрик проигнорировал последние слова, зацепившись за то, что можно было зацепиться. В этом заключался план. — Он нас и заложил.

Щёлкнул пистолет в свинарнике. Злобная морда Хенрика Эвальда повернулась в сторону сидящего на одинокой табуретке Бертольда.

Оружие направлено на него.

И Бертольду в этот момент словно тумблер на башке переключили, а свинобаза расплылась под ногами.

Если играть — то играть по-честному. Не направлять пистолеты на людей, делить поровну до цента, хранить тайны и не только. Дюрок — такая же свинья. С такими же целями и оружием за пазухой. Звено в цепи, без которого она уже станет негодной. Он жил сейчас только по инерции. Он дышал чистым свинцом. Он достал пистолет, вскакивая с табуретки, направил его на башку старика в ответ, и сказал:

— Я был готов представлять ваши интересы.

У малого прорезался голос. Что-то внутри Бертольда лопнуло, он стал бесстрашным, тьма расстелилась по полу свинобазы, земля провалилась вниз, к орущим свиньям. Кому страшно умирать, когда не знаешь себя, ни одну из своих частей, и просто застрял посередине? Когда подставляешь ради выгоды. Когда не знаешь настоящую любовь, а лишь попадаешься на чужие удочки. Когда всё пошло не так.

И Райан направил пистолет на Хенрика:

— Убьёшь моего напарника — сдохнешь сам. Одного я уже убил. Второй валяется в морге при полиции. А чем ты хуже, старикан?

Райан любил хороших парней. Райан не очень любил русских, их музыку и когда к нему имели претензии. Райан плохо вёл себя в тюрьме. А анамнез и колёса на тумбочке у кровати — совсем пугающие.

Дороже всего Гансу семья. Не идеальная, нередко строгая в сводах правил, но эти два мужика воспитали его в умелого и резвого Ганса Эвальда. И Райан, воспитанный когда-то Хенриком, пошёл против своего почти что отца. Прибрал к себе Бертольда. Не смог защитить в казино, использовал как живой щит и прикрытие от мыслей старого маразматика. Его Бертольда, любимого человека, с которым он готовился слетать в Техас.

Пистолет Ганса смотрел точно в лицо Райана:

— Ты мне никогда не нравился.

А Хайнц хотел выстрелить в сына.

Человека, сломавшего ему в молодости жизнь, любителя кутить, трахаться со всеми подряд и долбить замечательный кокс. Незаинтересованного в крупных делах молодняка, отпрыска давно забытой женщины, смертника-камикадзе. Хенрик хотел видеть его в деле. Хайнц хотел быть одним единственным.

— Не смей направлять свою сраную пушку на мою семью.

Свиньи вышли пировать.

Ганс всецело за Бертольда, надеялся он. Как за старого кореша; горькую, словно оружейная смазка, любовь. Человека, которому предложил съездить в родной Корпус-Кристи. Когда будет время. Когда всё закончится. Полюбоваться на набережную, пройтись по узким улочкам. Всполошить сентиментальность в сердце и показать — что значит дом.

Там он рыбачил на катере с отцом, мелкий спиногрыз, и лез к его большому другу на колени. Там всё было хорошо. Корпус-Кристи, край Техаса, — самое дорогое, что было у Ганса. И он приглашал Бертольда в этот мир.

И сейчас дуло его пистолета направлено Райану в лоб. Райан любил Бертольда. Или делал вид. Но забрал под крыло, когда Лос-Анджелес покрылся горькой чернотой перед прекрасным солнечным днём.

Он пытал несчастного Лоуренса Конрада на заброшенной свиноферме. А Лоуренс Конрад оказался умным копом. Связка: где Ганс, там и Бертольд. Где Бертольд, там и Ганс.

Они прикипели друг к другу насмерть. Ещё в школе.

Бертольд подставил несчастного Ларри ради дружбы с Гансом. Ларри вырос в злого копа — и пришёл по их душу после своей блядской смерти. Бездна взывает к бездне — abyssus abyssum invocat — выбитая цитата на кольце.

Кого ты подставил больше, Бертольд Шульц? Себя — или дорогих людей.

Сознайся, скажи правду.

Солги, как всегда умел.

Я не хочу всего этого, Ганс. Я хочу домой.

В этом есть честь, мужество, смелость — то, что хотел бы увидеть Райан, и безграничная, наполненная стеклом разбитых изумрудов, любовь — к Гансу.

Это он, Бертольд Майкл Шульц, запустил.

Солнечный свет всегда беспощаден к тому, чего ты не хочешь видеть.

А сегодня — Калифорния горела.

И Бертольд стиснул зубы до боли в челюсти. Под прицелом, под ядовитыми взглядами, записанный в историю, которая вот-вот свершится:

— Я знаю, кто был крысой.

Этой крысой был я.