Не лги себе [Лариса Федоровна Федорова] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

ЛАРИСА ФЕДОРОВА НЕ ЛГИ СЕБЕ

Лариса Федорова — писательница лирического склада. О чем бы ни шла речь в ее произведениях: о горькой неразделенной любви («Не лги себе»), о любви счастливой, но короткой («Катя Уржумова»), о крушении семьи («Иван да Марья»), в центре этих произведений стоят люди, жадные к жизни, к труду, к добру, непримиримые ко всему мещанскому, тусклому.

Лариса Федорова родилась в Тюмени. В 1950 году окончила Литературный институт имени Горького. Несколько лет работала разъездным корреспондентом журналов «Крокодил», «Смена», «Советская женщина». На ее счету сборник рассказов «Ветер в лицо», повести «Катя Уржумова» и «На том стою».

«Не лги себе» — четвертая книга писательницы.

НЕ ЛГИ СЕБЕ

Сказать откровенно, не хотелось мне ехать в эту «южную» командировку. Конец марта хорош и в Подмосковье. Люблю я голубоватые снега этого месяца, шорохи оползающих снегов и радостное свечение сосулек. Дворники к ним безжалостны: нечего тут радоваться, сосулька — враг прохожих!

А в лесу, как в старой квартире, куда должны въехать новые жильцы. Пустовато и голо. И, да простит меня весна, неопрятно. Лесная тропинка потемнела, обтаяли на ней прошлогодние консервные банки. И только деревья стоят, как святые: у каждого ствола свой собственный венчик таяния.

В марте же в нашу редакцию пришло с берегов Каспия тревожное письмо. Человек, пожелавший остаться неизвестным, писал грубо:

«Немедленно пришлите к нам корреспондента. Надавали орденов кому попало. Шахназ Мамедова Золотую звезду на груди носит. А сердце у нее черное. Забыла она о девичьей чести. Позарилась на чужого мужа, отца двоих детей., Вот какой пример подает она остальным девушкам. А если никто не приедет и не разберется, жена Рашида обольет себя бензином и сгорит».

Ни подписи, ни адреса. Аноним. Листок ученической тетрадки, и на нем крупные неумелые строчки.

— Надо ехать, — сказали в редакции. — И помните: речь идет о жизни человека.

Чего уж тут помнить: черным по белому написано!

• • •
Вот и представился случай сравнить две весны. Еще в аэропорту я поняла, что здесь, на берегу Каспия, весна в полном разгаре. Цветочники торговали тюльпанами. А у московского метро в день моего отъезда продавали подснежники.

Пальто пришлось снять сразу. Припекало градусов на двадцать. А какая ликующая зеленая трава сверкала на аэродроме! Ни робости в этой южной весне, ни наших северных недомолвок. Я вспомнила круги под деревьями. Нет, все-таки очень это здорово, когда каждое дерево в своем венчике святости. Выстояли, отмучились — и вот награждены первой радостью. Кругом еще снег, а под ними весна. Такая блеклая, чуть-чуть грустная, наша — северная.

Потом меня захватила радость новизны. Аэродромчик маленький, и, как ни странно, в горах. А ехать надо вниз, к морю. Оно сверкало где-то там, на горизонте. Там же горбатился на холмах и городок, где жила эта негодница Шахназ, посмевшая влюбиться в женатого.

Пока автобус петлял, спускаясь с горы, я думала об этой девушке. Человек она довольно известный. Ее имя я часто встречала в печати и слышала по радио. И корреспонденты к ней, наверное, ездили часто. Вот и я еду. Только с другой целью. «Как же это вы, Шахназ, а?» Нет, я скажу ей что-то другое. И не буду я об этом думать заранее. Как придется, так и скажу. Не надо устраивать самой себе репетиций. Тем более что я еще не знаю своей роли. Сначала надо найти автора письма. А как я его найду, если он аноним? Вот если бы всех этих анонимов ставили на учет! Пришел бы в райком или в горсовет: «Не знаете, кто это баловался?»

Только сейчас, очутившись в незнакомом городке, я поняла, что командировка мне попалась не из приятных. Никто из редакторских «асов» на нее не соблазнился. Сашка Коржиков поехал на сев в Таджикистан, Николай Богданов попросился в заповедник на зубров. «Знаешь, — сказал он мне доверительно, — не люблю я анонимщиков. Зубры, они как-то благороднее». А я была новенькой и внештатной. По выражению Сашки Коржикова, я «клевала даже на голый крючок». Вот и беги теперь к жене какого-то Рашида, спрашивай ее, скоро ли она обольет себя бензином?

Чем больше думала я о своей командировке, тем хуже становилось мое настроение. Вместо того чтобы пойти искать гостиницу, я отправилась на пляж повидаться с морем.

Пляж был пустынен. Каблуки тонули в крупном сероватом песке. Летом здесь, наверно, благодать. Море по-весеннему отдыхало, подставив широко вздымавшуюся грудь тому сухому теплу, что лилось с голубых высот. Пользуясь спокойствием моря, я подошла к воде и потрогала ее ладонью. Холодная! По цвету похожа на родоновую, как на алтайском курорте в Белокурихе. Такая же зеленоватая, цвета драгоценного камня берилла, и, как это ни странно для воды, шелковистая на ощупь.

— Эй, послушай, купаться нельзя! Холодно!

Я оглянулась.

Сзади меня стоял подросток, по щиколотку утопая в песке. На плече удилище с подвешенным ведерком. В черных глазах по вопросу: ты кто такая?

— Ты пришел рыбачить?

(«Ты кто такая?!»)

— Купаться я и не думаю. Потрогала воду, вот и все. Купаются, наверно, в мае, правда?

(«Ты кто такая?!!»)

— А вот молчать, если тебя спрашивают, нехорошо. Это невежливо.

— А чего ты спрашиваешь? — поинтересовался парень.

— Да ничего, — рассердилась я, опять вспомнив о своей командировке. — Раз не ответил, то и не надо.

— Ты гостиницу ищешь, да?

— Сейчас пойду. А где она?

— Близко. Пройдешь консервный комбинат, а за ним улица с тополями. Тут и гостиница.

Я опять наклонилась к воде. Просто нет сил расстаться с нею. И конечно же, голубое море стоит голубого марта!

Подросток встал подле меня неподвижно. Если б не ведерко на удилище, прямо-таки часовой!

— Ты что, моря не видела?

— Нет, почему же. И даже не одно. Разные они. Вот и сравниваю.

— Ну да, разные! Чего там разного. Голубое да соленое. В одной цене.

— Значит, не в одной! — сказала я с досадой. — Ты рыбачь, рыбачь!

— Успею. А вот если ты не пойдешь в гостиницу, то не получишь места. Сейчас поезд прибывает.

Я поблагодарила за практический совет и с интересом воззрилась на парня. Мужчины практичными такими редко бывают! Ну, до мужчины ему еще далеко, хотя он и напускает на себя солидность.

— Насчет гостиницы я не решила. Может, сразу в колхоз пойду. Как до него добраться?

— Садись на автобус. И пешком можно. Это рядом. По той улице, где гостиница, до самого конца. Минут двадцать ходу. Ты к кому, к Мамедовой?

— Откуда ты знаешь, что к Мамедовой?

— К ней все ездят. Она героиня.

— Хорошая девушка?

На удилище звякнуло ведерко.

— Ничего. Культурная.

— Что значит — культурная?

Парень засмеялся.

— В магазин культтоваров часто ходит. Я живу рядом, вижу. То ручку купит, то бумагу. Или пластинки.

— Значит, она учится. Верно? А вот некоторые товарищи во время школьных занятий ходят на рыбалку… Разве сейчас каникулы?

Повернувшись ко мне спиной, подросток молча разматывал удилище.

• • •
Корреспондент не следователь, но общее в нашей профессии что-то есть. Требуется найти ниточку. Главную. Это значит, что будет множество других, не главных. Каждую потрогай, определи начало. За каждой ниточкой человек. Иногда доброжелательный, справедливый. Иногда злой. Такую ниточку обрывай сразу. У меня правило: злым не верить.

Была суббота, и в гостинице торопливо расплачивались те, кто приезжал на совещание. Во всяком случае, отдельный номер я получила без всякого труда. Худенькая дежурная с грустными глазами чем-то не удовлетворенного человека посоветовала мне отдохнуть с дороги, пока на городской площади не включили радиорепродуктор. «Просто покоя никому не дает. Даже решение горсовета было — выключать его в будничные дни, да начальник отдела связи не подчиняется».

Отдыхать я не стала. Оставшись одна, вновь извлекла из сумки письмо, которое привело меня в этот город. Черт бы побрал этих анонимщиков! Тоже ведь ниточка! Только попробуй ее отыскать. «Надавали орденов кому попало»! Да. Что-то случилось у этого человека. Слишком много горечи. «А сердце у нее черное». Ну, эта фраза того же происхождения. Выкрик из толпы. Иди разбирайся, кто. «Позарилась на чужого мужа». Стоп! Это — женщина. Но кто, кто? Соседка? Неудачница-подруга? Подчиненная? Кто из них пожалел жену Рашида?

Ладно, пусть Николай Богданов расписывает своих зубров. А я найду, чего мне надо. Най-ду! Не так уж велик этот городок!

А раз найду, так чего же откладывать. Ступай ищи!

В вестибюле опять толпились. На этот раз приезжие. Судя по нарядным чемоданам и некоторой свободе обращения друг с другом, — артисты. Женщины в светлых весенних пальто, с высокими прическами. Все три хорошенькие. Это приятно, когда артистка хорошенькая, и хотя я не мужчина, но эту мужскую точку зрения разделяю полностью. Вот ребята в этом гастрольном объединении чуточку чем-то «не вышли», хотя за модой и они следили.

В окно к дежурной почти до половины влез, горячо доказывая что-то, толстячок в сером костюме. От усердия он даже приподнялся на цыпочки, показывая протертые на пятках носки…

— Ну хотя бы по двое в номер! — глухо доносилось из прорези окошка. — Люди должны репетировать. Десять человек — пять комнат, чего тут спорить! Одна пара даже семейная. Еще и свадьбу как следует не сыграли, вот разве уж здесь… Не возражаете? Ну и отлично!

Из окошечка толстяк вылез с ключами.

— Товарищи, все наверх!

— Ура, Семен!

— Семочка, дай я тебя расцелую!

— Целуй своего молодожена!

— Уговорить такое изваяние!

— Робот!

— Кто робот? Семен?

— Да нет же. Та, в окошечке…

— Товарищи, имейте же совесть! Человек пошел вам навстречу, а вы…

— Могла бы «выйти» и поскорее.

Смех. Задорный — на всю лестницу. Между тем в окошечке у дежурной безмолвие пустыни. Не удержалась, заглянула. Все та же, утрешняя… Близоруко наклонилась над книгой.

— Штурмуют вас?

— Да ну их!

— Хорошенький у вас шарфик.

— Из пледа. В Москву заказывала, сюда не возят.

И вот я уже узнаю, как идет в городе торговля. Туфли на гвоздике бывают, но редко. Кооператоры считают, что горянкам они не нужны. Так, так. Еще немножко — и разговорчивая дежурная осветит мне торговлю культтоварами. Ведь Шахназ Мамедова, женщина-механизатор, — завсегдатай этого магазинчика. Что скрывается за ее посещениями? Прежде чем встретиться с ней самой, я должна узнать, что думают о ней жители городка. Причем разные. Так нас учили на факультете журналистики. «Прежде чем написать о своем герое, вы должны знать его со всех сторон. Бриллиант сверкает только потому, что на нем нанесены искусные грани. Каждая под своим наклоном». Ладно, Шахназ, ты у меня еще засверкаешь!

Невольно подумала о Николае Богданове. Лазит сейчас где-нибудь по сугробам в заповеднике, изучает характер зубров. Ну, изучай, изучай! Небось зубры не очень разговорчивые. Но Николай все равно напишет здорово. В таких случаях он нажимает на природу, хотя за этот приемчик его уже предупреждали на летучке.

Не буду я больше думать о Николае. Знаю я его три года, и все три года он разводится с женой. Семейные нелады начались у него еще в университете, когда я училась на втором курсе, а он на пятом. Только я тут ни при чем, мы даже ни разу не оставались наедине.

— Значит, за гвоздиками девушки ездят в Москву?

— Ну не все. Кто едет, с тем и заказываешь.

— Мамедова, наверно, часто ездит?

— Шахназ? Конечно. Правда, я к ней не обращалась.

— Почему?

— Гордая очень.

— Вот как?

— Знаете, есть такие. Как в ее глаза ни заглядывай, а они все мимо, мимо…

— Это с вами. А если парень смотрит?

— Есть которые и смотрят… По глупости. Вот недавно агронома им прислали. У нас живет, в пятом номере. Такой хороший человек… И чего он в ней нашел? Ходит, как пришибленный.

И в этот миг с лестницы большим серым мячом — тот настойчивый толстячок.

— Товарищ дежурная! Что же вы такая рассеянная? Дали ключ от номера, а там люди живут. Переселите их на первый этаж.

— Какие люди? В каком номере? Вот в следующий раз не хватайте человека за горло. Вам говорят — занято, а вы не верите. Ждите теперь до вечера.

Ушла моя ниточка. Она и впрямь тоненькая, бестелесная. Самое пышное на ней — это шарф.

Итак, Шахназ пользуется успехом. Не успел приехать в колхоз агроном, сразу влюбился. И, как говорит дежурная, хороший человек. Может, и врут все про Рашида: кому он нужен, женатый?

Я тут же поймала себя на том, что лгу себе. Последнее это дело.

До вечера было еще далеко. Можно было пойти в колхоз, чьи земли начинались сразу за городом, но что-то удерживало меня здесь. Скорее всего магазин культтоваров. Ведь сегодня суббота.

Я вышла на улицу. Надо как следует посмотреть город. В своем роде тоже незнакомец. Ездила по земле я много, и много на моем счету городов-приятелей. На досуге я сравниваю их друг с другом и ловлю себя на желании съездить в тот или иной город… с Николаем. Если не врать себе, то да, с Николаем!

Городок как городок. Горы кажутся далекими. Он стоит в долине при реке, которая протекает сзади. Для хлопчатника это, наверное, важно. Море насыщает воздух солью, река, разливаясь, как бы прочищает почву. Природа всегда умница.

Солнце работало вовсю. Ветерок, налетавший с моря, теребил молоденькую листву южных тополей, которые осеняли улицу с двух сторон. Высокие современные дома чередовались с белыми приземистыми, увитыми виноградом. А вот и кинотеатр с модным архитектурным козырьком, нависшим над тротуаром.

Я посмотрела на часы, они показывали четыре. Пора отправляться на поиски магазина культтоваров, хотя правильней было бы сразу пойти в колхоз, где живет Шахназ Мамедова.

У каждого свой метод поиска анонимов. Моя медлительность смущала меня, но действовать иначе мне что-то претило. А может, сначала отыскать жену Рашида, ведь в письме прямо говорится, что опасность угрожает именно ей.

Ладно. Сначала все-таки культтовары. Вернее — сначала Шахназ.

Найти этот магазинчик не составляло труда. Одноэтажный, с крупными каменными ступенями. На витрине проигрыватели, футбольные мячи, куклы. Ну и, разумеется, авторучки!

Продавщицы (их было три, по количеству прилавков) откровенно рассматривали меня, как я, в свою очередь, рассматривала врученную мне авторучку. Для этого все трое они сошлись за один прилавок.

— Не хотите ленинградскую?

— Пусть посмотрит нашу, местную.

Я рискнула приобрести местную, чем, кажется, расположила продавщиц в свою пользу. Интересно, какие ручки покупает Шахназ?

Продавщицы мне нравились. На Востоке сразу привыкаешь к тому, что девушки здесь смуглые, с тонкими черными бровями на округлом лице. Всем троим хватало и смуглости и черноты бровей. Все три отличались милой расторопностью и желанием угодить покупателю. Впрочем, я не привередничала и тогда, когда в купленном блокноте начали расплываться чернила…

— У нас есть красные чернила, хотите? — и, не дожидаясь моего ответа, крикнули в сторону двери, ведущей внутрь магазина. — Рашид, принеси свои красные чернила, у нас незнакомая покупательница.

Рашид?! Впрочем, мало ли Рашидов на свете. Да, но ведь Шахназ, как сказал мальчишка, бывает здесь довольно часто…

— Красные чернила? Да, если можно.

— Сейчас принесет заведующий.

Но Рашид не спешил. Вместо него из дверей вышла девушка, с головы до пят укутанная в лиловый шелковый платок. Черты ее бледного лица были настолько тонки, что как бы проступали сквозь туман… Она молча протянула мне пузырек с чернилами.

— А что же Рашид? — нетерпеливо спросила ее одна из продавщиц.

Женщина ответила тихо и гортанно.

— Он кушает, — насмешливо перевела мне продавщица. — Что вам показать еще?

Я покачала головой, утверждая, что больше мне ничего не надо. Но уходить не собиралась. Надо все-таки посмотреть этого Рашида.

— Маловато у вас покупателей.

— Откуда им взяться, городок небольшой. Все уже купили свои мячи и радиоприемники.

— Ну, этот товар действительно покупается раз в году или того реже. Я говорю про более ходовые товары. Скажем, авторучки. Они часто ломаются.

Девушки громко засмеялись.

— О да, ручки ломаются часто… У кого есть деньги, тот готов покупать их каждый день. Ха-ха-ха!

— Если испортится моя, я приду тоже.

— Вы не придете. Ха-ха-ха!

Они заливались на весь магазин. Все, кроме той, в лиловой шали. Она стояла за прилавком как лиловое изваяние. Так бледно было ее лицо.

— Ну и веселые вы девушки.

— Нет, это так, — перестав смеяться, сказала одна, постарше. — Вспомнили тут… Есть у нас одна покупательница. Глупой ее не, назовешь, а что надо скрыть — не умеет. Как весна началась — пять ручек купила!

— Наверно, она много пишет.

Продавщицы так и прыснули.

— Не знаем, чего она пишет. Может, дневники. Нет, нет, письма, наверное. Ха-ха-ха!

— Дайте мне еще один блокнот, — сухо попросила я, чтобы прекратить смешки девушек. — Может, найдется с хорошей бумагой. Спросите у заведующего.

И как это не осенило меня раньше?! Вот тут-то я и увидела его. Но прежде чем он появился, исчезло видение в лиловом. Продавщицы что-то сказали ей по-своему, и она ушла в раскрытую дверь, чтобы тут же прислать взамен себя Рашида.

С первого взгляда он мне не понравился. Что-то слащавое было в его черных усиках, оттеняющих по-женски маленький рот. И эти широченные брюки! Хоть бы пришли в магазин модные ребята из гастрольного объединения!

Рашид с достоинством поклонился мне.

— Что вы хотели?

— Хороший блокнот, чтобы не расплывались чернила.

— Маша, — обратился он к той, что казалась постарше, — пойди посмотри на складе.

— Чего это я пойду! Там Фатима. Скажи ей.

Спорить он не стал, хотя посмотрел на всех трех грустными укоряющими глазами. Потом крикнул Фатиме что-то гортанное, на своем языке.

— Приезжая? — спросил он меня.

— Да, из Москвы, — зная, что последует и этот вопрос, ответила я заранее.

Услышав, что их покупательница из Москвы, девушки оживились. Сколько посыпалось на меня вопросов! И о магазинах синтетики, и о ярмарке в Лужниках, о дочке Вали Терешковой.

Я отвечала в меру своей осведомленности и все посматривала на Рашида, как бы приглашая его вступить в наш разговор.

— У вас три продавщицы?

— Бывает и больше. Эти практикантки. Обычно я справляюсь один.

— Ему жена помогает, — сказала Маша. — Здесь принято, чтобы в торговле жена помогала. Иногда жене полезно постоять за прилавком. Эй, Фатима, чего же ты так долго? Покупательница заждалась. А вон и другая торопится!

Все, кто находился в магазине, невольно взглянули в окно. С той стороны тротуара, из-под сени сквозных еще тополей стремительно переходила дорогу девушка. Глухой ворот синей вязаной кофты был расстегнут у горла до самой рискованной пуговки на груди. Девушка как бы вырывалась из своей одежды — так жадно были устремлены вперед ее округло-длинная шея, руки и высоко вздымавшаяся грудь с затененной ложбинкой. Она шла как в забытье, с прижмуренными от солнца глазами, потому что, закатное, оно било ей прямо в лицо.

— Ну, Рашид, становись за прилавок сам. Боюсь, что мы ей не угодим! — затараторили продавщицы.

Ответить он не успел. В тот миг, когда, звякнув подвешенной гирей, открылась наружная дверь, из внутренней появилась Фатима. Схлынул туман с ее дивного лица. Отточенное до боли, оно горело гневом. Лиловой ящерицей скользнула она за прилавок и встала между продавщицами, нетерпеливо толкнув их плечами.

— Что желаешь купить, душа моя Шахназ? — звонко спросила она вошедшую и, прижав руки к сердцу, с издевкой склонилась перед ней.

Так вот кто собирался облить себя бензином!

• • •
Так впервые увидела я Шахназ. И все-таки теперь, через год, в белый-белый день января, когда все деревья кажутся укутанными в вату и оттого еще больше желание увидеть что-то яркое, праздничное, мне начинает казаться, что первая моя встреча с Шахназ произошла не в тот миг, а вечером у нее дома.

Скандала, слава богу, не произошло. Рашид вовремя встал за прилавок, чтобы отпустить покупательнице канцелярские кнопки, укротив Фатиму яростно-ненавидящим взглядом. Смолкли и насмешницы продавщицы. Но все равно при такой ситуации не могла я извлечь из сумочки свое командировочное удостоверение и отрекомендоваться всем трем сторонам этого грустного и столь распространенного в жизни треугольника…

Дорого платила Шахназ за это придуманное ею свидание. Задрожавшие перед Фатимой губы долго не могли произнести нужное ей слово. А взгляда на Рашида она так и не подняла. Руки ее, очевидно уверенно водившие по полю трактор и комбайн, сейчас ослабели от тяжести монетки, тут же упавшей на пол. Потом она уронила весь кошелек, и я помогала ей собирать раскатившуюся подле прилавка мелочь. Она машинально опустила монетки в кошелек, так и не взглянув на меня. Но я успела рассмотреть ее и заметить главное: девушка была некрасивой.

Из магазина я вышла следом за ней. Вот здесь бы и окликнуть ее и сказать, по какому делу я приехала. Но ведь это значило бы еще больше увеличить ее смущение.

Она шла задумчиво, не торопясь, роняя из коробочки ненужные ей кнопки. Коробочку она держала в руке. Встречные прохожие, а их в тот вечерний час было немало, уважительно кланялись ей, она отвечала. Женщина в черном платке, распущенном по плечам, как ослабевший парус, остановила ее перекинуться несколькими словами. Пока они болтали, я посидела на уличной скамье, размышляя о том, что с самого начала делаю все неправильно. Получается какая-то слежка, а на это меня никто не уполномочивал.

Я уже совсем собралась окликнуть ее, как вдруг потеряла из виду. Улица, по которой мы так долго шли, у подножия горы разделилась на два рукава. Два глиняных рукава, с замаскированными в стенах калитками. Один проулок просматривался насквозь — до поля. Другой имел поворот. Конечно, Шахназ скрылась за поворотом!

Я ускорила шаги, потом остановилась, прислушиваясь, не стучат ли поблизости каблучки Шахназ. Нет, они не стучали. Которая из многочисленных калиток поглотила ее?

От горы, что возвышалась поблизости, в проулке было прохладно. Но вместе с этой свежестью воздух был насыщен чем-то нежным и опьяняющим. Вдруг послышалось гудение. Оно не удалялось и не приближалось. Может, ребенок играет на дудочке? Нет, звук был низким и монотонным. И еще он был множественным. Гудело какое-то согласное множество. Пчелы! Ну конечно же, они! Вот так же гудят они после долгого зимнего отдыха над расцветшей ивой. Потом над черемухой. Еще позднее над яблонями и вишнями. И где-то в июле, когда отцвели уже все плодовые деревья, гудит пчелиное облако над липами…

Проскрипела одна из калиток, выпустив на улицу толстую старуху с черным поникшим парусом за спиной.

— Бабушка, где тут живет Шахназ Мамедова?

Старуха критически осмотрела мое короткое платье. Перевела взгляд на мои белые туфли. Как видно, то и другое ей не понравилось. Весна тебя еще обманет, говорил ее взгляд, что тогда будешь делать в своих белых туфлях?!

— Шахназ Мамедова? — повторила я свой вопрос.

— Здесь!

Старуха ткнула толстым пальцем в ближнюю от меня калитку.

— Нет ли у них собаки?

Я тут же устыдилась своего вопроса. Мне явственно послышался барственно-ленивый голос Николая Богданова: «Если ты боишься собак, вози с собой безразмерный намордник. Чтобы для любого пса годился».

— Нет у них собаки, — сказала старуха и, грузно колыхаясь, пошла туда, где глиняный коридор обрывался, как странный сон. Там зеленело поле.

Я толкнула калитку, вошла в нее и остановилась изумленная.

Посреди пустого глиняного двора, который казался глиняной чашей, одиноко и неистово цвел куст алой розы. Высокий, пышный, он стоял в маленьком черном гнездышке, и этой малости земли ему было довольно. Бесчисленные бутоны украшали его. Некоторые из бутонов раскрылись, наполняя воздух ароматом. Над ними-то и гудело пчелиное облако!

Каждый из нас когда-нибудь видел цветущую розу. Не столь уж это редкостное зрелище. Но и у розы бывает свой характер. В подмосковной деревеньке, где случилось мне прожить лето, цвела на огороде белая роза. Хозяева гордились ею: «Невеста она у нас, как есть невеста»! И верно. Другие деревца поневестятся, да, смотришь, и плодами украсились. Значит, пошло на убыль лето. А белой розе все нипочем: не трогали ее глухие знобкие ночи августа, когда с неба то звездный дождь, то холодный, яблочный… Казалось, во всей Вселенной только она одна и взывает о целомудрии. И было в этом белом упрямстве что-то предательское, пустое…

Роза во дворе Шахназ была другой. Неистовая, страстная, кипящая огнем бесчисленных бутонов, она как бы исторгала из земли всю ее весеннюю силу. До осени ей, пожалуй, не протянуть.

Я стояла у куста, завороженная его страстью. Уж не ты ли это, Шахназ?

Я громко позвала девушку.

Скрипнула дверь. В темном ее проеме стояла незнакомая девушка в белой косынке и белом переднике поверх полосатого платья.

— Вы к Шахназ? Она только что ушла в поле. Я сестра ее, Наргис. Заходите, пожалуйста.

• • •
Премилая у нее сестричка! В каких-нибудь двадцать минут она выложила мне всю семейную хронику. Живут они с сестрою вдвоем. Мама умерла в прошлом году («волновалась, были на то причины»), а отца нет на земле уже лет пять. Сестра для Наргис заменяет их обоих. Впрочем, и у самой Наргис голова на плечах. Пусть старухи говорят, что хотят, а школу механизаторов она, по примеру сестры, окончила тоже. Ну конечно, до героинь ей еще далеко, и тут всему виною председатель. Типичный феодал! Для него и Шахназ, что рыбья кость в горле. Так что он сделал? Отвел для Наргис самый плохой участок. Как же ей теперь сколачивать свою бригаду, кто соблазнится такой землей?! Наргис отказалась. Тогда, говорит председатель, поработай с кетменем. Как бы не так! Видала она этот кетмень в гробу! Что? Разве так не говорят? А как же? Ах, значит, председателя в гробу? Тогда еще лучше!

С Наргис было так весело, что мне вовсе не хотелось заводить тот самый неприятный разговор о ее сестре и женатом Рашиде.

— А скоро вернется твоя сестра?

— Не скоро. Давайте пить чай. У меня есть хорошие конфеты.

— Что же ты не спросишь, откуда я?

— Из газеты, наверно. Мы уж привыкли, что все к нам ездят из газеты. Впрочем…

Наргис мгновенно изменилась в лице. Хорошенькое, оно стало строгим. Девушка вся подобралась, вытянулась, как потревоженная на гнезде птица.

— Вы по какому поводу?

С ответом я помедлила. Сказать правду — значило нарушить многое. Обманывать тоже нехорошо. Наргис того не заслуживает. Сидим мы с ней в уютной, увешанной коврами комнате, где белеют две девичьи кровати, посматриваем в окно на алую розу, и так мирно нам обеим… Но стоит мне сказать, зачем я приехала, как все это будет видеться в ином свете. Я превращусь в официальное лицо, которое в домашней обстановке всегда нежелательно.

— Милая Наргис, профессия журналиста — это поиск. А повод, о котором ты спросила, это корзинка грибника, который отправился с ней в незнакомый лес… Впрочем, вы, южане, по грибы не ходите…

— Да, у нас нет грибов, — прошептала она растерянно.

Разговор стал вялым. Я видела, что Наргис точат какие-то подозрения. Она машинально передвигала на столе то чашки, то конфеты, то полоскательницу. Мне стало жаль ее.

— Вот видишь, как бывает. Я остановилась полюбоваться розой и прозевала Шахназ. Совсем не заметила, как она прошла мимо.

— У нас есть другая калитка. Через огород. Хотите, я сведу вас к сестре?

— Я видела ее сегодня. В магазине культтоваров…

Я нарочно сделала паузу, и бедная Наргис, слишком непосредственная, чтобы притворяться, с размаху влетела в эту ловушку. Она негодующе всплеснула руками.

— Опять! Да что же это такое! Когда она прекратит туда ходить?! Фатима способна на все.

— Ты говоришь о жене Рашида?

— Бог ты мой, так вы все знаете?

— Пока еще очень мало, Наргис.

— В нашем городке секретов не бывает. А вы, значит, притворялись? Сказали бы все сразу.

— Скажи лучше ты.

— Ладно, я скажу, слушайте. Рашида она любит давно. Можно сказать, с детства. Они и учились вместе. Потом он пошел по торговой части, а Шахназ — в школу механизаторов. Тут все и началось. Мать у него отсталая такая, в чадре ходит. «Не будет жены из Шахназ, на машину влезла, как словно парень, по разным городам на совещания ездит, там мужчины…» Рашид слабохарактерный, да и мать уважает. У нас принято мать уважать. Сейчас-то она умерла, но успела женить его на горянке из одного аула.

— Фатима красивая.

— А-а! — Наргис с сердцем махнула рукой. — Змея она, вот кто!

Я спросила, почему Фатима змея, но девушка замкнулась. Щеки ее разгорелись, а глаза смотрели сумрачно.

Часы показывали семь. Шахназ все не появлялась. День, пожалуй, закончен. В таких случаях торопить события не стоит.

— Пойду я, Наргис. Устала что-то. Дорога к вам длинная, хотя и на самолете. Повидаюсь с Шахназ завтра. Когда она будет дома?

— Кто знает. Сейчас весна, сеять начали.

— Тогда под вечерок мы с тобой сходим к ней на поле.

— Ладно, — согласилась Наргис, но безо всякого энтузиазма.

• • •
Ночью в гостинице был шумок. Артисты праздновали чей-то день рождения. Я слышала также, как пили за толстяка Семена. Потом за какую-то Нонночку. И еще за Гришу. С каждым новым тостом шум нарастал. Некоторые жильцы-соседи побежали жаловаться к дежурной. Но та, утрешняя, сменилась, и жильцы привели в номер другую, громкогласную, как репродуктор. Она не столько успокаивала, сколько будила других жильцов. «Полина Викторовна! — увещевал ее гастрольный импресарио. — Поймите же, мы не живем дома. Мы вынуждены отмечать семейные торжества в гостиницах». Спустя пять минут я услышала новый тост: «За Полину Викторовну!»

Часам к трем шум затих. Но мне все равно не спалось. Шахназ и ее история не выходили из моей головы. Все тут ясно. И, к сожалению, банально. А для Востока так и вовсе не новинка. Так и скажу в редакции. Но с другой стороны, если так рассуждать, то и посылать меня было незачем. Велика радость разыскать анонимщика!

Последнее размышление напомнило мне о невыполненном долге. Кто же этот, с позволения сказать, доброжелатель? Что хотел он изменить в сложившейся судьбе Шахназ, Фатимы и Рашида? Сделать перестановку фигур? Что же, бывает и такой выход… В самом деле, почему бы и нет, если Шахназ и Рашид любят друг друга. О Фатиме думать почему-то не хотелось. Слишком щеголевато выглядела она для того, чтобы облить себя бензином!

Едва рассвело, я пошла к морю. Знакомый подросток уже рыбачил.

— Здравствуй, — сказала я, заглядывая в его ведерко. — Ну, мне все ясно: учиться ты не хочешь, и экзамены тебя не волнуют.

— А я уже сдал. На пятерки. Заранее попросил. Мы с отцом в отпуск уезжаем. В Москву.

Парень, по-моему, привирал. Знаю я особенность этого возраста!

— С гостиницей устроилась?

— Вполне. Даже отдельный номер.

Парень посмотрел на меня уважительно.

— В командировку, да?

— Да. На консервный комбинат.

— Угу, — сказал парень, сосредоточенно глядя на поплавок. — Мать у меня там компоты закатывает. Что, опять с рецептами начудили?

— Да. Вместо корицы черного перцу бухнули.

— Правда? — удивился парень и, поняв, что я шучу, заулыбался.

Я присела рядом с ним на корточки, еще раз заглянула в ведерко. Там плавали головастые рыбешки.

— А зачем ты врешь? — вдруг спросил парень. — Вчера сказала, что в колхоз приехала, сегодня — на комбинат. Привычка у тебя такая, да?

В самом деле, что за мелкое лукавство? Я покраснела и, чтобы не отвечать, отвернулась. Да парень и не настаивал на ответе. Как истинно восточная натура, молчанием он не тяготился. Так в добром ненадоедливом соседстве мы просидели полчаса. За это время он натаскал с полдюжины бычков.

— Послушай, у вас бывают случаи, что женщина сжигает себя?

— Бывают. Огонь очищает от позора.

— Да ведь это глупость! Я понимаю — броситься в огонь ради подвига. Но спасовать перед сплетней!

— Конечно, — помедлив, согласился парень. — Теперь это редко случается. А почему ты спрашиваешь?

— Так, слышала… Даже верить не хочется.

— У нас так, — сказал парень, положив удочку на песок, — женщина с женщиной поругается и, если про нее что неверно сказали, кричит: «Я сожгу себя, потому что это неправда». Покричит, и все…

Я задумалась. Что же тут было неправдой, из-за чего Фатима собиралась сжечь себя? Рашид обманул ее, уверяя в своей любви? Знала ли она о его прежней привязанности?

Почему я задаю себе все эти вопросы, так и не поговорив с Фатимой? Ведь опасность быть сожженной угрожает именно ей, а не Шахназ, которая, забыв девичью стыдливость, бегает к чужому мужу.

Я решительно поднялась с песка, заранее чувствуя всю правоту своих действий.

— Ну, будь здоров, рыбак! Компоты у вас в полном порядке, вчера в буфете пробовала. И пляж отличный. Если завтра не уеду, приду еще.

Впрочем, едва ли приду. Я-то знала, как стремительно начнет разматываться этот клубок, из которого уже потянута ниточка. Только успевай управлять фигурами.

Уходя, в последний раз оглянулась на море. Солнце ярко освещало прозрачную воду и песчаное дно с длинными редкими водорослями. Движение волн увлекало их то в одну, то в другую сторону. Так хорошо было смотреть на их колыхание. Юркие мальки сновали между водорослями, и когда быстрым движением рыбешки касались дна, на том месте поднималось и тут же рассеивалось легкое песчаное облачко. А сверху до самого горизонта словно разлита голубая эмаль.

— Приходи еще! — крикнул вдогонку парень.

Культтовары открывались в девять, а часы показывали уже четверть одиннадцатого. И тем не менее в магазине ни одного покупателя. Одна из девушек вязала на спицах что-то легкое и пушистое, две другие постигали эту науку, стоя подле вязальщицы.

— Здравствуйте, девушки!

— О-о, ваша ручка сломалась! — дружно заахали девушки.

— Я потеряла ее. Была на пляже и…

— Не горюйте, она все-таки непрочная, хотя отделочка у нее красивая. Хотите шариковую?

— Лучше химический карандаш и какую-нибудь несложную точилку… А где же Фатима?

— Уехала к матери, в горы. Мать у нее заболела.

— С мужем?

— Если мать помрет, поедет и он. Тогда все поедем.

Девушки даже не скрывали, что им очень хочется поехать в горы, хотя бы и по такому грустному поводу. Впрочем, когда вдоволь выпьешь вина и закусишь жареным барашком — этим непременным спутником и похорон и рождений, — думаешь только о том, как хорошо жить на свете.

— А зачем вам Фатима? — спросила одна из продавщиц. В глазах да и в голосе у нее было нескрываемое любопытство.

— Вчера вас было здесь четверо, а сегодня только трое.

Девушки взглянули на меня разочарованно. «Только-то! — говорил их взгляд. — И вы не заметили того, о чем говорит весь город». Право же, не стоило спрашивать о Фатиме ради простого счета! А ведь, пожалуй, в сущности своей они не злые. Просто городок мал и скучен, как все курортные городки в межсезонье.

Огорченная непредвиденным обстоятельством и зная, что за это мне влетит от редактора («Так вы даже и не поговорили с женой Рашида?! Однобоко, однобоко решаете вопросы, товарищ Румянцева!»), я отправилась в дом Шахназ.

И вот вновь я в глиняном коридорчике, у той калитки, за которой гудят пчелы. Они не тронули меня, слишком занятые своим невесомым танцем. Со вчерашнего дня роза расцвела еще сильнее.

— Шахназ в поле, — сообщила мне Наргис.

— Пойдем к ней. Ты сказала, что я приехала?

— Да.

— И как она на это?

— Никак.

От вчерашнего простодушия Наргис не осталось и следа. Она вежливо отвечала на мои вопросы — и только. Пока я стояла у розы, сбегала в дом, переоделась. На ней были бежевые брючки и спортивная курточка синего цвета. Видимо, она всерьез решила бросить вызов местным ворчуньям.

Несколько минут мы шли молча, шли по такой весне, что, право же, грешно было ею не восторгаться. Очень люблю я тепло земли, ждущей зерен. И этот струящийся над нею парок. И дорогу, обсохшую, но еще не пыльную, того черного влажного цвета, какой бывает у дорог только весной.

Зная, что загар не украсит моего простоватого лица, я заслонилась от лучей газетой. Стоит мне хоть на секунду вспомнить о своей слишком обычной внешности, как настроение у меня портится. Когда ты любишь, а тебя нет, хочется выглядеть лучше. Вот жене Николая Богданова такие мысли не знакомы. И загар ее не пугает. В прошлом году вернулась из Крыма, зашла в редакцию: все ахнули — классика! Ее профилем золотые медали чеканить можно, только вот не знаю, кого и за что ими награждать.

— У вас плохое настроение? — спросила Наргис.

— Отличное. Только вот зубы ноют…

— Зачем же тогда босиком? — сразу смягчившись, напомнила Наргис.

И верно. Разулась я совсем машинально. Уж очень хороша и тепла с виду эта черная с твердым накатом дорога.

— Рано еще босиком, — продолжала Наргис. — И почему это все приезжие так весне радуются. В прошлом году фотограф один приезжал, как раз во время сева. Искупался, а потом ангина!

Она вздохнула.

— Вообще-то весной нельзя сидеть дома. А я по милости этого председателя сижу. Может, скажете ему обо мне словечко. Он корреспондентов уважает. Еще не поздно выделить мне хороший участок.

— Дело только в земле?

— И машину, конечно. Все, что положено бригаде.

— А что говорит Шахназ?

Девушка опять вздохнула.

— Она говорит, что я привередничаю. Говорит — бери землю, какую дают. Но ведь это несправедливо. Раз я девушка-механизатор, все должны меня поддерживать… а не вставлять палки в колеса, правда?

Не знаю, не знаю… Наверное, Шахназ начинала иначе. Героиня — значит, борец. И что она «рыбья кость» в горле председателя, тоже все правильно. Почему же Наргис ищет другого пути?

Я осторожно спросила ее об этом. Девушка вспыхнула.

— Думаете, я газет не читаю? Не беспокойтесь, я все понимаю. Только надо и о другом помнить. Одна девушка согласится быть борцом, а другая нет. Не только за себя хлопочу. Сколько на свете еще таких отсталых горянок, как Фатима!

Стоп! Во мне что-то замигало. Так бывает всегда, когда я сталкивалась с фальшью. Не упомяни она имени Фатимы — я бы, пожалуй, поверила. Но Фатима, ненавистная для нее Фатима!..

— Не лги себе, Наргис!

Девушка вспыхнула чуть не до слез. Губы ее жалко раскрылись, но слова остались несказанными.

— Кстати, Фатима уехала нынче к больной матери. Жаль. Я собиралась поговорить с ней.

— С ней? О чем? — быстро спросила Наргис.

— Редакция получила письмо…

— Ах, вот как! — с живостью воскликнула Наргис. — Я так и знала, что она змея. Еще вчера хотела вас спросить, но как-то неловко было. Анонимное, да? Подождите, как это?.. — она на минуту сосредоточилась, как бы что-то припоминая. — «Золотую звезду носит, а сердце у нее черное. Позарилась на чужого мужа, отца двоих детей»? Так?

— Так, Наргис. Но откуда…

— Откуда, откуда! Это уже пятое письмо и пятый корреспондент! Она всем жалуется: в прокуратуру, в Верховный Совет. Грозит сжечь себя. Ну и жги, пожалуйста, зачем столько шуму. Кто хочет сгореть, тот горит тихо.

А ведь и в самом деле Фатима ревновала, злилась, но всем своим существом она боролась, а не сдавалась. Такие страстные женщины самоубийством не кончают.

— И все-таки, Наргис, лучше бы Шахназ оставить его в покое. Значит, она не боролась за него так, как борется Фатима. Верно?

Девушка молча шагала вперед. Черная коса, лежащая посреди спины, чуточку высокомерно приподнимала ее лицо. Но вот Наргис пошла все тише и тише, в задумчивости клоня голову вниз. Потом остановилась, преградив мне дорогу:

— Послушайте, не надо ходить на поле. Правда, другие корреспонденты ходили, но вам не нужно… Нехорошо это для Шахназ. Ведь вам придется отзывать ее в сторону, секретничать, а в бригаде у нее все девушки. И еще… агроном. Его совсем недавно к нам прислали. Молодой парень. Он на Шахназ чуть не молится.

Аргумент, конечно, веский. Кто знает, чем кончатся эти «молитвы». Но — редактор. Что скажет на это мой редактор? К Фатиме не пошла, на поле к Шахназ не пошла. Впрочем, не все ли равно, в какой обстановке произойдет наша встреча.

— Что же ты предлагаешь, Наргис?

— Она придет к вам. Даю слово, она придет. Но только не сегодня. Нынче они сеют. Земля не ждет, сами знаете.

Я быстро прикинула, чем заполнить сегодняшний день. Не наведаться ли мне в женотдел? Но что, если и другие корреспонденты ходили туда? Зачем сгущать тени над головою Шахназ. В конце концов не такой уж зверь наш редактор. Объясню ему всю ситуацию.

— Хорошо, Наргис. Я буду ждать ее завтра.

Она благодарно схватила меня за руку. Глаза ее просияли.

— Спасибо вам. Найдете дорогу? Я пойду к ней… Иногда она разрешает мне сесть за ее трактор. Слышите мотор? Здесь уже недалеко. Конечно, если бы вы с другим заданием…

— Ладно, Наргис.

Я повернула обратно.

И снова передо мною голубой лик моря. Там, внизу. Расступившиеся горы отчетливы до каждой складки. На одной из них видна крепость, вернее — ее отвесная стена из очень ровных отполированных камней. Воздух удивительно легок, и кажется, что в нем можно растворить любую горечь. Но ведь это только кажется…

Было очень грустно — узнать, что автор анонима — Фатима. Теперь она уже не казалась мне такой красивой. А ведь с виду — совершенство! Этакая точеная штучка. Рядом с ней Шахназ, конечно, грубовата. Невыгодно ей появляться рядом с ней. Надеюсь, она понимает это? Когда жена Николая Богданова заходит в редакцию, я тут же нахожу причину удалиться.

Однако неожиданность этого сопоставления ужаснула меня. Может, и надо мной кто-то подтрунивает, как продавщицы над Шахназ. И я ничего об этом не знаю. Не так уж весел этот дурацкий колпачок!

После такого открытия я почувствовала себя несчастной. Господи, хоть бы чем отвлечься! Может, пойти в кино? Фильм шел старый, но не все ли равно!

В кассу тянулась очередь. Ладно, постою. Можно пофантазировать, какой характер у стоящего впереди. Больше всего об этом говорит затылок. Не терплю плоских. Уж где-где, а на черепе природе экономить не надо.

На этот раз мне повезло. Затылок оказался симпатичным и даже хорошо подстриженным. И пахло от него приличным одеколоном. Плечи «очередника» облегал югославский плащ, такой зеленоватый, под ящерицу.

Стоящий впереди оглянулся, и я увидела перед собой Рашида.

— Здравствуйте, — сказал он, узнав во мне вчерашнюю покупательницу. — Решили посмотреть кино?

— Добрый вечер, Рашид. Простите, не знаю вашего отчества.

— Это неважно. Просто Рашид.

— А я думала, вы домовничаете. Девушки сказали, что ваша жена уехала в горы.

Он удивился моей осведомленности. Как-то вопросительно взглянул на меня и не сразу нашелся, что ответить.

— Да… Она уехала в горы. Детишек взяла.

— Большие у вас дети?

— Маленькие. Полтора года. Двойняшки.

— Довольны?

Он тепло улыбнулся.

— Конечно. Два сына.

Очередь продвигалась. Если я допущу, что он купит билет, зрительный зал поглотит его, как и меня, и значит, день пропадет без дела. А ведь я на работе, и такого случая упускать нельзя.

— Рашид, мне хотелось бы поговорить с вами.

— Да? Пожалуйста.

— В кино это не получится.

Лицо его стало тревожным. Впрочем, это вполне естественно. Подходит какая-то незнакомая девица и навязывает себя довольно настойчивым образом.

— Простите, вы из какой организации?

Я молча протянула ему свое удостоверение. Он внимательно прочитал его. Но что можно узнать из единственной строчки: «По заданию редакции».

— Если не секрет, по какому вопросу?

— По личному, Рашид. Очень по личному. Не хотите пройтись со мною к морю?

Ну, восторга он не выразил. Хотя мы и говорили тихо, но все равно наша встреча уже привлекла к себе внимание. Городок-то маленький, и конечно же, Рашида все знают!

Почему я позвала его к морю? Не знаю. Может, потому, что это было заветным желанием Шахназ — пойти с ним к морю. Так же как мне — хоть когда-нибудь хотелось побыть у моря с Николаем. Только я слишком хорошо знала, что это невозможно.

Мы покинули очередь и не спеша, на приличном друг от друга расстоянии шли по прибрежной улице.

— Значит, не по торговле? — опять спросил Рашид.

— Не по торговле.

— Вот я и подумал. С торговлей у меня полный порядок. Премировали недавно. За учениц.

— Бойкие они у вас.

— Болтушки. Но работают хорошо.

— Фатима тоже постигает торговлю?

— Нет. Она больше дома. Дети маленькие.

И опять я уловила в его голосе теплоту.

— Хорошие сыновья?

— Хорошие. Прямо разбойники. Только и следи за ними.

Мы стали прохаживаться у кромки воды. Песок здесь был твердым. Сильно пахло водорослями. И еще смолой — от опрокинутых на берег лодок. Изредка по шоссе проносился грузовик или легковая.

Улица кончилась. Только шоссе и море.

— Так в чем там дело? — не вытерпев, спросил Рашид.

Не буду я больше мучить его. Не гожусь я на эти расследовательские дела. И зачем я взялась за эту несвойственную мне миссию?!

— Как у вас с женой, Рашид?

— Что?

Он даже остановился, даже отступил от меня, словно увидел опасность. На красивом бледном лице очень выделялись эти нелепые черные усики.

— Вы довольны своей семейной жизнью?

— Конечно… Я же сказал, сыновья у меня…

А море-то сердится! Но песок приглушает падение волн. Они глухо ворочаются на нем, словно упавшие борцы.

Рашид закурил. Он нервничает. Хороший парень, если б не эти усики! Высокий белый лоб перечеркнут черной прядью. Он часто поправляет ее, но она все падает, падает…

— Почему вы спросили о жене? Какие-нибудь сплетни?

— Она прислала нам письмо.

— Дайте! — голос его прозвучал сердито.

Ну что же, пожалуйста, как говорит Наргис. Наслаждайся. Правда, я побаивалась, чтобы он его не порвал. Очень уж гневное было у него выражение. Но сдержался. Вернул.

— Почему думаете, что это она? Здесь нет подписи.

— Полно вам, Рашид.

Я почти видела, как в нем тоже что-то барахталось, боролось. Только не шумело.

— Глупая она женщина. Извините, конечно.

— Вы отвечаете за ее поступки. Вы — муж.

— Что я могу сделать? Разве я вижу, когда она пишет?

Весьма уклончиво. О Шахназ — ни слова. Ничего не выйдет, Рашид, придется разговориться.

— Я еще не видела Шахназ. Очень интересно ее мнение!

Он быстро взглянул на меня.

— Не говорите ей о письме. Зачем ее расстраивать. Она хорошая девушка и ни в чем не виновата.

— Кто же тогда виноват?

Я ждала, что он примет вину на себя, но он молчал. Смотрел себе под ноги и молчал.

— Вы хорошо знали Фатиму перед женитьбой?

— Мать знала, — сказал он уклончиво. — В общем, знал, конечно. Наши матери были подруги. Из одного селения.

— Женились по любви?

— Этот вопрос тоже по заданию редакции? — озлился Рашид.

Почаще бы! Совсем другой человек. А то жует какую-то резину.

— Я знаю, вы любили Шахназ.

— Ничего вы не знаете!

Неплохо, неплохо, Рашид. Если она любит тебя — значит, знает за что.

— Все? Я могу идти?

— Нет. Еще не все ясно. Фатима грозит сжечь себя.

— А-а! — он едва владел собой. — Тогда бензину не наберешься. Будут еще такие письма — бросайте в корзинку!

— Вот как! А может, лучше, чтобы их не было? Подсчитайте, во сколько обошлись все эти командировки по милости вашей взбалмошной Фатимы. Разве я здесь первая?!

Он сразу осекся. Но гнев еще ворочался в нем.

— Хорошо. Я вам обещаю. Писем больше не будет.

А Шахназ? И все-то она у него на задворках. Сыновья заслонили. Но сыновья вырастут и уйдут, а ты останешься с Фатимой. С женщиной, которая уже сейчас раздражает тебя безмерно. Конечно, я не сказала ему об этом. Такое говорится только другу.

— Что будете делать с письмом? — спросил он после паузы.

— Отвезу в редакцию. Объясню.

— Да-да, скажите там… Я приму меры. А если будете разговаривать с Шахназ, то намекните ей, чтобы она пореже ходила в магазин. Если что надо, пусть сестру попросит. В прошлый раз сами видели, что получается…

Все. Как говорится, отрезал. Шахназ еще не знает, а мне уже больно.

— Хорошо, я скажу ей об этом.

— Может, проводить вас? Вечер уже.

— Не надо. Я побуду здесь.

— Извините, я тут погорячился…

— Ничего. Бывает.

Я села на днище старой лодки и долго смотрела на разлохмаченный Каспий. Он разыгрался балла на четыре.

• • •
Утром в гостиницу позвонила Наргис и сказала, что сестра придет ко мне в пять. Раньше она не сможет — сев.

— Ты тоже вчера сеяла?

— Да. Немного. Побегу сейчас. Председатель что-то обещал.

— Ну, удачи тебе!

— Только, пожалуйста… как мы договорились. Хорошо? Она сама придет.

— Да-да, Наргис, я помню.

Начинался третий и, кажется, последний день моей командировки. А Шахназ, главная виновница моей поездки, все еще за кулисами. Опытный журналист вел бы себя иначе, это ясно. Он бы начал с нее. Четверо других, приезжавших до меня, наверное, так и начинали. Это дает мне право быть не похожей на них. И нечего мне переживать. То, что требовалось «по заданию редакции», я выполнила. Аноним — Фатима. И, как говорят школьники, больше она не будет.

Ничто нас так не успокаивает, как сознание выполненного долга. Вот и у меня в тот день было легкомысленно-бархатное настроение. Все идет, как надо, конфликт, несомненно, ликвидируется. И если разобраться, как мало требуется, чтобы Шахназ не ходила в магазин, а Фатима не писала анонимных писем. Тогда никому не нужно тратиться на командировки.

До пяти вечера было еще далеко. Я спустилась в вестибюль и от нечего делать познакомилась с артистами. Поблагодарила их за песенку о черном коте, которую они распевали в два часа ночи. «У нас, видите ли, именины праздновались, — смущенно сказал их импресарио. — Жаль, что поздно познакомились, мы бы и вас пригласили».

Все они мне понравились. Дружные такие, веселые. А Семен для них, как родной отец, хотя все они над ним слегка подтрунивают. Я потихоньку шепнула актрисочкам, чтобы они заштопали ему носки. Тем более что ему часто приходится вставать на цыпочки перед дежурными гостиниц…

— Правда? — удивленно засмеялись актрисы. — А мы и не замечали. Ладно, берем над ним шефство!

Актеры занимали меня не долго, они торопились на репетицию. И вновь мы в вестибюле вдвоем с дежурной. Сидит в своем окошечке, как зябкая птичка, кутается в шарф из клетчатого пледа.

— Здравствуйте. Сегодня у вас спокойно, приезжих нет.

— Были. Разместила.

Она близоруко щурилась на меня. Я облегчила ей задачу тем, что попросила разрешения войти в ее каморку, хотя там порядком сквозило. Села поближе к свету — пусть рассматривает на здоровье!

— Милый у вас городок. Тихий, красивый. И поля рядом.

— С тоски подохнуть можно! — отозвалась дежурная. — Спасибо хоть артисты иногда приезжают.

— И агрономы! — подсказала я, вспомнив нашу первую с ней беседу. — Прижился он тут у вас.

Клетчатый шарфик порозовел.

— Ему здесь неплохо. Когда-то еще колхоз квартиру выстроит. Что же ему по чужим людям мыкаться? Он человек сосредоточенный, много читает… Вот эту книжку, — она порылась на столе под завалью всяких бумаг, — «Этюды оптимизма» называется… Он дал.

— Интересная?

— М-мм… Ничего. Я еще не всю прочитала. Отрывают приезжие…

Напрасно она опасалась, что я стану расспрашивать о содержании. Хотя «Этюды оптимизма» не мешало бы почитать и мне.

— Значит, серьезный человек?

— Очень! Симпатичный такой. На космонавта похож.

Космонавты в этом городке пользовались явным успехом.

— Ага. Надо присмотреться.

— Опоздали. Второй день с поля не уходит. Он у Шахназ Мамедовой в бригаде… — девушка сделала над собой усилие, но желание высказать наболевшее было превыше иных соображений. — Вот интересно получается. Приехал молодой специалист с намерением помочь самой отстающей бригаде. Вы, конечно, знаете про Гаганову? Вот и он тоже. А что получилось? Подробностей я не знаю, но он оказался в бригаде Мамедовой. То есть в самой передовой! Как это понимать?

Тоном этакого балагура, который раздражал меня в других, я сказала:

— Мамедова ему понравилась.

Девушка изменилась в лице. Сразу как-то выщерились ее мелкие зубки. Она поежилась под своим клетчатым шарфиком.

— Не знаю. Едва ли. Ведь она некрасивая. Правда, когда присмотришься…

— Вот он и присмотрелся.

Меня одарили самым неприязненным взглядом.

— Присмотреться, конечно, не мешает. Узнает, что она любит женатого, отца двоих детей…

— Как?!

— А что «как»? Вот так. Думаете, Героиня, золото на груди, — значит, все в порядке. Надо еще честное сердце иметь!

Она! Я чуть не выхватила из сумки то самое письмо, которое вчера почти в темноте читал Рашид. Но ведь это письмо было не единственным. Неужели все пять писем сотворены одной рукой? Тогда почему молчит Фатима? Да откуда я знаю, что она молчит. Ведь колебался вчера и Рашид. «Почему вы решили, что это она. Здесь нет подписи». Что же теперь делать? Поехать вслед за Фатимой в горы? Или достать из сумки письмо и схватить клетчатый шарфик за руку?

А шарфик уже философствует:

— На Востоке свои законы, незачем было отменять их. Думаете, Шахназ не согласилась бы стать второй женой? И разводов было бы меньше…

— Как вы можете…

— Потому что знаю Восток! Всем было бы хорошо: и Фатиме, и Шахназ, и Рашиду. Никакой трагедии нету, главное — чтобы у детей был отец.

— Не думаю, чтобы Шахназ…

— А вы спросите ее. Спросите, спросите! Ведь она придет к вам? Я слышала ваш разговор, когда проходила по коридору.

Наргис клевещет на Фатиму, говоря, что она змея. Если кто и змея, так вот эта! И все-таки самых обыкновенных доказательств у меня еще нет.

Я вернулась в свой номер, упала в подушку лицом и лежала так долго-долго. Образ Шахназ, который я успела создать для себя, теперь качался в моем сознании, как портрет на стене разрушенного дома. Как уживается эта беспринципная любовь с таким мужественным, прославленным человеком, как Шахназ. Не представляю, как бы они с Фатимой стали делить Рашида. А между тем мысль моя уже воровато проникла в дом Николая Богданова. Тоже ведь в какой-то степени треугольник, хотя две из его сторон и не подозревают об этом… Но ведь пофантазировать-то можно. Так вот — я тоже одна из жен. Скажем, вторая. А та — с чеканным профилем — первая. Как бы это у нас получилось, а? Проанализировать ночь у меня недостало сил. Утром. Во время завтрака. Черт с ним, что было ночью, я не видела. А утром все трое мы завтракаем. Николай, в синей рубашке, выглаженной мной (он всегда носит синие рубашки — к глазам), пьет кофе, приготовленный первым номером. Тут я бы, пожалуй, не угодила, знаю, что существуют какие-то тонкости заварки. А она, первый номер, наверно, умеет. Ну, а я просто присутствую за столом. И даже без шапки-невидимки, хотя мне ужасно стыдно. Первый номер держит себя победоносно и раздражающе фамильярно. Не терплю, когда женщины не застегивают своего халата. Была бы плохая фигура, небось застегнулась бы. «Дорогой, ты выспался? — спрашивает она каким-то кошачьим голоском. — Я спала как убитая».

Фу, гадость какая!

Самые снисходительные законы о семейной жизни не могли бы примирить меня с самой собою. Все или ничего. И даже в шестьдесят я скажу то же самое.

В комнате отчетливо стучали модернизованные ходики. Интересно, где их выпускают. Маятник бодро метался по стене — тик-так, тик-так! Полно, разве так уж весело, когда время проходит бесцельно. Проваляться в кровати два часа — безбожно. Правда, Шахназ все-таки реабилитирована. Клетчатый шарфик врет. Ни одна женщина на свете не согласится делить любимого. Любовь должна быть единственной, как твоя собственная тень. Если же тебя окружают другие тени, то любви ты не увидишь, все будет перечеркнуто ими.

Я поднялась и стала укладывать чемодан, хотя вряд ли была надежда уехать завтра. Придется изобличать клетчатый шарфик. А как это сделать? «Я не писала», — вот и все. Почерк-то детский, так любой напишет, стоит лишь постараться. Не приглашать же криминалиста. Да и зачем. От установления истины мой треугольник счастливее не станет. И тем не менее предупредить Рашида надо.

Я подошла к телефону и набрала номер магазина культтоваров. Трубку взял Рашид.

— С вами говорит журналистка Румянцева. Не могли бы вы заглянуть ко мне в гостиницу?

— Что опять такое?

— Лучшее, чем вы думаете.

— Когда мне прийти?

— Можно сейчас.

— Товар принимаю. Часов в шесть — пожалуйста.

Меня это не устраивало. Шахназ обещалась в пять. Получится, что я устроила им свидание.

— Хорошо, я позвоню еще.

Что «хорошо»? Когда позвоню? До шести или после? От такого косноязычия иногда летят под откос поезда. Слава богу, что я не путеец. И все-таки я столкнула две эти судьбы. А ведь у каждого из них давно уже был свой путь, и они, встречаясь, проносились мимо друг друга, каждый со своим криком…

Вначале события пошли как будто нормально. Шахназ явилась на полчаса раньше, и я подумала, что успею распрощаться с ней до появления Рашида.

Я встретила ее, не скрывая своего расположения, хотя она держалась со мной несколько холодновато.

— Здравствуйте, Шахназ. Садитесь вот в это кресло. Ну как ваш сев, успешно?

— Ничего. Спасибо.

— Я много читала о вас и в кинохронике видела. Молодец. Искренне восхищаюсь вами. Даже завидую.

Она не ответила. Только выжидательно посмотрела на меня. В самом деле, чего это я мелю глупости? А если я не знаю, с чего начать? Чувствую: умна. И цену себе знает. Но женщина всегда остается женщиной. Хотя Шахназ и провела весь день в поле, принарядиться, идя в город, она успела. Серое шерстяное платье хорошо обрисовывало ее фигуру. Не сказать, чтобы крупна, хотя плечи хорошо развернуты, как у спортсменки. Заранее, видимо, настроясь возражать мне, в кресло она не села, предпочтя диван, и как ни одергивала платья, длинные стройные ноги ее все-таки оставались открытыми. Прозрачные чулки не скрывали их глубокого ровного загара.

Забывшись, я смотрела на нее во все глаза. Так вот ты какая, Шахназ. Хорошенькой тебя, конечно, не назовешь, но свежесть в лице завидная. Взгляд быстрый и твердый.

— Я вас слушаю, — сказала она с достоинством.

Тщательно подбирая слова, я рассказала ей, зачем приехала. Что редакция в таких случаях обязана… Что, конечно, она понимает деликатность этого поручения. Кое-что я выяснила. Но больше всего меня интересует, что по этому поводу думает сама Шахназ.

— Надоело мне все это, — неожиданно сказала девушка. — Ездят и ездят. Делать вам, что ли, нечего? Сами мы тут разберемся.

— Но я же сказала: мы обязаны. Речь идет о жизни человека.

— Чьей? — спросила она презрительно.

— Фатимы.

Девушка усмехнулась.

— Глупости это. Разыгрывает она вас. Знаю я все ее письма. Не очень-то у нее голова работает. «Жена Рашида сожжет себя». С какой стати? Что она — девушка?

— Вы убеждены, что пишет Фатима?

— А кто же?

Сказать? Нет. Не имею права. Догадки еще не доказательство. Однако, подогретая ненавистью к сопернице, Шахназ думала иначе:

— Она и не думает отпираться. Ей сходит это с рук. Мать двоих детей, чего с нее возьмешь. К тому же она умеет угостить… Вы еще не были в ее доме? Другие были.

Мне показалось, что я вошла в плотный туман, когда в двух шагах ничего не видно. С какой стати Фатима принимает на себя вину? Или эта грязная услуга совпадает с ее намерениями? Не важно, чьи когти, лишь бы они терзали сердце Шахназ!

— А мне кажется, это не Фатима!

— Так уж не я ли? — с тихой угрозой спросила Шахназ. — Не очень-то я люблю корреспондентов. Сочинители! И все врут. Читаешь потом — и стыдно. Совсем я не говорила, что они мне приписывают.

— Я не припишу. Не в моих это правилах. И все-таки аноним не Фатима. А то, что она берет вину на себя, так совсем не трудно догадаться — почему… Действительно, ничего с нее не возьмешь, она полуграмотная горянка. Спросят — уедут, вот и все. И кто-то, кого вы не подозреваете, будет продолжать свое грязное дело.

— Но кто же?! — в нетерпенье воскликнула Шахназ и, рассерженная, ударила по столу ладонью. — Я тоже человек, и у меня есть нервы. И зачем тогда приезжать, если ничего не изменится!

— Писем больше не будет, Шахназ.

Она недоверчиво покосилась на меня. Ноздри ее гневно раздувались. Такой она мне нравилась.

— Могу я задать вам один вопрос?

— Пожалуйста.

Шахназ с готовностью повернулась ко мне.

— Говорят, вы часто ходите в магазин к Рашиду. Это верно?

— Верно.

— Необходимость или желание?

Она закусила губы. Смуглое лицо ее медленно заполнилось краской стыда. Но солгать она не могла.

— Я редко вижу его… Только в магазине. Больше я ничего не позволяю. Неужели нельзя даже этого?

— А если Рашид против?

— Он не хочет?! — это вырвалось у нее криком. — Он сказал вам об этом?!

Нет, она не просила о милосердии! Правды, только правды! Темные, мрачно горевшие глаза сузились.

— Да. Он сказал. Просил передать вам.

— Трус!

Рука потянулась к нитке розовых стекляшек, обвивших шею, но тут же бессильно упала.

— А еще что сказал? — Это уже шепотом, с мольбою.

— Просил не говорить вам о письме. Чтобы не расстраивать. Сказал, что вы хорошая девушка и ни в чем не виноваты.

Она испытующе посмотрела на меня: не вру ли? Я честно выдержала ее взгляд. Даже ободряюще улыбнулась ей.

— Шахназ, мы обе женщины. Видите, я не допекаю вас никакой официальностью. У каждого корреспондента свой метод. Меня послали только разобраться. Крушение вашей любви не тема для фельетона, вы же понимаете. Но мне бы хотелось знать, что у вас произошло. Лично у вас с Рашидом.

Она чуть задумалась. Вернуться назад к счастливым дням, отыскать затоптанное и отдать чужому человеку — не легкое дело. Не буду торопить ее. Тем временем я открыла сумочку, чтобы посмотреть расписание поездов, любезно переписанное рукой клетчатого шарфика. Она сделала это в день моего приезда, на случай, если я решу возвращаться поездом. Два поезда в сутки, и оба проходящие.

— Одну минутку, Шахназ.

— Покажите письмо. Если можно.

— Детский почерк, Шахназ. Ничего тут не узнаешь.

А пальцы торопливо перебирают блокнот, командировку, носовой платок, паспорт. Ага, вот оно! Не вынимая его из сумки, я приложила к нему четвертушку белой бумаги.

Ну, не такая она дура, как я думаю. Названия поездов написаны небрежно, буковки средние, да и много ли их, чтобы сравнить с анонимом! К тому же письмо написано фиолетовыми простыми чернилами, тогда как у дежурной ручка заправлена зелеными.

Я щелкнула замком своей сумки.

— Не стоит пачкаться, Шахназ. Лучше поговорим о Рашиде. Почему вы расстались?

— Что о нем говорить. Что было, того не вернешь. Дети у него.

Слишком разумно, чтобы я поверила. Ждать от нее полной откровенности тоже наивно, не подруга ведь.

— Я слышала, мать его настояла на этой женитьбе.

— Чего на мать сваливать. Не захотел — не женился бы. Покорности искал, вот и вся причина. Наши мужчины покорность любят. С этого и начались наши ссоры. Еду на совещание или еще куда — не езди, там мужчины будут. Что бригадир я — тоже нехорошо, слишком на виду. За границу меня пригласили — откажись! Поехала, вернулась, а в его доме Фатима…

— Значит, он любил вас. Ревновал.

— Вы думаете? — спросила она с надеждой. — Любил — и женился на другой? Так бывает?

— Да. По глупости. И тогда говорят, что сделали это из принципа. Он говорил вам это?

— Больше мы не встречались, — тихо сказала Шахназ. — Только в магазине. При всех…

Потупившись, она перебирала розовые бусы. Воплощение скорби и женственности. И все-таки наш век — это век контрастов и придирок. В скорбный облик Шахназ вдруг ворвались ее неприкрытые колени. И тут же услужливая память вывела мне из давности другую девушку — одну министерскую «юнону», секретаршу по имени Люся. Совершенно необъяснимо, почему она решила при мне принять ванну. В зеленоватой воде она лежала, как статуя. Топорщились ее маленькие розовые груди, очень маленькие по сравнению с большим, несколько глуповатым, каким-то непропеченным бледным лицом. Но главным очарованием во всей ее обнаженной фигуре были даже не груди, а ноги. У меня нет слов описать, как были они прекрасны. Длинные, плотно сомкнутые в бедрах и как бы струящиеся потом до кончиков ногтей, пошло покрытых перламутром.

Ноги Шахназ тоже прекрасны. Необычайно стройные, сильные, с высоким подъемом, отчего черные замшевые туфли казались совсем маленькими. Простит ли она меня, умница Шахназ, за недостойное сравнение с Люсей. У той и фамилия-то была противная: Бизюкова.

Тик-так, тик-так! — пританцовывал на стене маятник.

Я взглянула на часы и замерла. Стрелки подвигались к шести. Позвонить Рашиду, чтобы он задержался? Или пусть придет. И пусть они посмотрят в глаза друг другу. Я знаю, что Шахназ жаждет этого. Нет. Я обязана предупредить!

— Шахназ. Он придет сюда.

— Рашид?! — она вскочила вся просиявшая. — Он знал, что я приду?

— Нет. Так получилось.

— Но как же я? Если узнает Фатима…

— Она уехала в горы.

— Да, да. Я знаю. Наргис говорила. Но она может узнать. Это нехорошо, правда? Что обо мне подумают?

Глаза Шахназ лихорадочно блестели. Она была сама не своя от радости и от страха. Но радости было больше, и я не нашла в себе сил оборвать эту тоненькую звенящую ниточку.

— Ничего особенного, Шахназ. Я буду тут же. Кто посмеет сказать о вас плохо?

И вдруг я вспомнила о дежурной, об этой клетчатой змейке, с ее мерзкой философией о многоженстве. Конечно, она видела, как прошла ко мне Шахназ. И увидит также Рашида. И в следующем анониме будет уже фигурировать встреча их в гостинице при попустительстве корреспондента!

Да плевать мне на это! Я-то знаю, как невинна предстоящая встреча.

— Кстати, Шахназ, любопытный был у меня разговор с одной местной девушкой. Она уверяет, что зря отменен закон о многоженстве. Что этот закон гораздо лучше закона о разводе. Отец остается при детях, а в том, что он возьмет вторую жену, никакой трагедии нет. Я поспорила с нею.

Шахназ смотрела на меня молча. С ответом она не торопилась. Да я ведь и не спрашивала. Я просто рассказывала о своем споре. И все-таки могла бы она как-то отозваться!

— Чужое мнение не шляпка. Зачем его примерять на всех? Все равно кому-то не подойдет. Да и фасон у этой шляпки старый…

Спасибо за урок, Шахназ. Чудовищно было спрашивать тебя об этом, я никогда не прощу себе этой оплошности.

В дверь постучали.

— Рашид!

Как в первый день приезда, я увидела ее всю простертую вперед. Так внезапно налетевший ветер влечет за собой тонкое деревце. Не имея сил сойти с места, оно как бы летит за ветром каждой своей веткой и листом.

Он деликатно переступил порог, комкая в руках серое кепи. Сдержанно поклонился сначала мне, потом с некоторым удивлением — Шахназ.

— А мне сказали, что ты вечерами сеешь.

— Правильно. Весна коротка.

— С агрономом сеешь, да?

— Куда же я его дену? — как-то жутко веселея, сказала Шахназ. — Раз он приписан к моей бригаде, то и должен быть со мной.

— Да, конечно, — с досадой согласился Рашид. — Ну вот, я пришел. Случайно, не твоя затея?

— Моя!

— Неправда, — испуганно вмешалась я. — Шахназ, зачем вы так? Нет, нет, Рашид, она ни при чем. Я не успела вам позвонить, чтобы назначить другой час.

— Она тоже храбрая, — сказал Рашид, улыбаясь. — И очень упрямая. Чего захочет, того и добьется. Верно я говорю, Шахназ?

Она тряхнула головой и засмеялась. Я не узнавала ее. Куда делся ее скорбный унылый вид! Она вся цвела. Ярко блестели ее черные живые глаза. Улыбка необычайно красила ее.

Просветлел и Рашид. Они смотрели друг на друга, совсем забыв, что в комнате есть третий. Смотрели и улыбались, как после долгой-долгой разлуки.

— Как ты живешь? — спросил Рашид.

Девушка помрачнела.

— Как я живу? Ты знаешь, как. Работаю. Много работаю. Плохо работать я не умею. В этом вся и радость. Забываешься как-то.

— А что агроном? — опять спросил Рашид, нахмурясь.

— Ничего агроном. Хороший человек.

Рашид сказал что-то на своем языке. Девушка вспыхнула.

— Говори по-русски. Как тебе не стыдно… При чем тут агроном? И совсем я не похудела. Устала. Потому что день и ночь в поле.

— С ним, — желчно подсказал Рашид.

— Ну, хорошо, с ним! Что тебе? Следи за Фатимой.

— За ней следить не надо…

Шахназ вскипела.

— Послушай, Рашид. Я очень переживала, когда ты женился. Но теперь вижу, что это к лучшему. Не было бы у нас жизни.

— Ну, хорошо, не было бы. А зачем в магазин ходишь?

Не слухом — сердцем я услышала, как из груди Шахназ вырвался крик боли. Она смотрела на него странно остановившимися глазами.

— Я хотел сказать тебе, что пора кончать эту историю. Надо мной уже все смеются. С этими письмами история… Фатима клянется, что это не она. В прошлый раз я побил ее.

— Побил Фатиму? Ты?!

— Довела — побил.

— Рашид, — поспешно вмешалась я, — в письмах она действительно не виновата.

— Вот как! А вчера другое говорили. Как это понимать?

— Для этого я вас и позвала. Чтобы сказать о своей ошибке.

Он недоверчиво посмотрел на меня.

— В конце концов мне наплевать кто. Лишь бы не жена. Надоели эти скандалы. Примите же меры!

— Писем больше не будет.

— Ну и слава богу, — сказал он иронически и опять посмотрел на Шахназ: — Теперь дело за тобой. Выйдешь замуж — и все успокоится.

— За агронома? — спросила она, побледнев.

И вдруг его прорвало. Не владея собой, он стал выкрикивать.

— Хорошо, пусть за агронома, если он так мил тебе! Пожалуйста! Но только оставь меня в покое. Почему я должен бросить детей и Фатиму? Да она по сравнению с тобой красавица! Да, да, красавица!

Он несколько раз повторил это слово с какой-то сладострастной жестокостью. Напрасно! Хватило бы и одного удара. Слезы буквально брызнули из глаз девушки. Они окропили ее светлое платье, и она, растерянная, униженная Рашидом передо мною, малознакомым человеком, даже не утирала их. Несколько минут она пристально смотрела в разгневанное лицо возлюбленного, как бы возвращая его к себе из другого мира. И он вернулся! Я видела, как обмякли его губы.

— Прости, я не хотел, — быстро заговорил он, не смея, однако, приблизиться к ней, сидящей на диване. — Сама знаешь, что дело не в красоте. Дети у нас… Если разведусь, она заберет их в горы. Люблю я их! И тебя — тоже. Вот, сказал, слышишь? При чужом человеке сказал…

Не в силах больше выносить этой сцены, я поспешно вышла. Коридор был пуст. Я стала прохаживаться по нему взад-вперед. Сердце мое колотилось так, как будто все это произошло между мной и Николаем. С той лишь разницей, что супруги Богдановы бездетны, и выбор его был бы облегчен. Ну, а насчет того, что жена его по сравнению со мною красавица, он сказал бы непременно. Даже и без сравнения красавица. И это ему льстит больше всех прочих ее достоинств (о которых, кстати, никто и не догадывается!).

И вдруг я заплакала. Из зависти к Шахназ, которую любят двое. Даже не из зависти, а просто потому, что она любима, а я — нет. Тут уж ничего не поделаешь, хоть криком кричи!

Я сунула руку в карман платья, чтобы извлечь платок и вдруг наткнулась на конверт. Как же он здесь очутился? Видно, еще в Москве положила, когда впервые знакомилась с заданием.

Машинально я извлекла его на свет, взглянула и чуть не подпрыгнула от радости. Адрес был написан зелеными чернилами! Да-да. Письмо — фиолетовыми, а конверт по странной оплошности — зелеными! Ну, голубушка, теперь все! Можешь шипеть под своим клетчатым шарфиком сколько угодно — жальце твое я вырву!

Я уже направилась вниз, к дежурной, как услышала скрип отворяемой двери. Это был Рашид.

— Вы уходите?

— Да.

Он был смущен и старался на меня не смотреть. Плечи его странно поникли, как будто он нес что-то тяжелое…

— Сегодня я уезжаю. Будьте счастливы, Рашид.

— Спасибо.

Скорее в номер, к Шахназ. Что, что произошло между ними? Счастье или несчастье унес на своих плечах Рашид?

Шахназ все так же сидела на диване. Сидела величественная, как царица. А на полу, далеко раскатившиеся друг от друга, розовые бусинки. Пустая нитка — в руках.

— Вы поссорились?

Она молча отрицательно качнула головой.

— Помирились?

И снова тот же отрицательный жест.

— Он вернется к тебе?

— Зачем? Разные мы. Не было бы у нас жизни.

— Но чего же ты добивалась?

— Знать хотела, любит или не любит.

Она прерывисто вздохнула и поднялась, чтобы подобрать свои бусинки. Я стала помогать ей.

— Не надо, — сказала Шахназ, выпрямившись. — Я редко надевала их.

С минуту она держала на ладони собранную горстку, потом равнодушно положила ее в пепельницу, где еще дымилась папироска Рашида.

— Ну, я пошла. До свидания.

Я проводила ее до самой улицы, а потом зашла к дежурной и сказала ей все то, что полагается говорить в таких случаях. Попадание было точным.

Шахназ не выходила у меня из головы всю дорогу. Стучали колеса, мелькали большие и малые станции, приближая меня к Москве, а я все еще была там, в маленьком древнем городке, где вместо окраин раскинулись поля хлопка. Шахназ, конечно, — сеет. Это хорошо, когда рядом весна. Наргис тоже рядом. И агроном, которого я так и не увидела. Но раз он похож на космонавта, то все в порядке.

Так хотелось думать. Но это вовсе ничего не значило. Не подходила Шахназ ни под какие стандарты. Кому-то был нужен любимый, грубо говоря, со всеми потрохами, а ей достаточно одного сознания, что она любима. А что, если жизнь уже выдала ей все свои подарки? Что, если потом ее ждет лишь обыденность?!

Не верю. Потому что нет ничего щедрее жизни.


1965

КАТЯ УРЖУМОВА

Наш век удивляют космические скорости. Но поезда, как и двадцать пять лет назад, бегут по стальным рельсам, не слишком торопясь. На пути множество станций и городов. Теперь, кто торопится, пользуется небом.

Катя Уржумова ехала в Крым не торопясь. Да и не принято было тогда девчонкам летать на дорогих самолетах. Даже на плацкартный билет с трудом нашлись у нее деньги. Путь-то из Сибири до Крыма дальний, многосуточный.

Катя лежала на верхней полке, облокотись на зеленый сундучишко, и смотрела в окно, за которым менялись пейзажи. Родной Успенск остался за Уральскими горами.

На больших станциях она гуляла по перрону с железной коробкой в руках, где позвякивала мелочь. Впервые в жизни ела она мороженое, обжигавшее пальцы, и городские булки с кремом. А мелочь в коробке для того, чтобы без сдачи расплачиваться за вареные яйца, горячую картошку и топленое молоко в бутылках. Так научил ее бывалый успенский путешественник старик Головин, дважды за свою жизнь ездивший к брату в Омск.

Чем ближе к Севастополю, тем легче становилась коробка из-под монпасье. На последнюю мелочь в Бахчисарае Катя купила у бойкого татарчонка красные полевые маки. Подумать только, растут они в степи никем не сеянные!

В дороге Катя не переставала удивляться. Восемнадцать лет прожила без удивления, а тут удивлялась каждый час! Удивлялась тоннелям за Свердловском, кунгурским кручам, широкой Волге, мосту через нее. Особое удивление вызвала Москва.

Сдав свою поклажу в камеру хранения, Катя отважилась посмотреть столицу. И даже рискнула проехать на трамвае две остановки вперед да две назад. Потом, осмелев, прокатилась на автобусе до какой-то площади. Вот так девчонкой лет пяти рискнула она однажды уцепиться за проезжавшие сани, с привязанным к ним коробом, и незнакомый мужик, не подозревая о пассажире, провез ее до самого кладбища. Тут она со страха заревела, была обнаружена, наругана и на тех же санях возвращена обратно к родному дому.

Теперь Катя ехала к тетке. Телеграммы о выезде не давала, и потому в Севастополе никто ее не встретил.

— Ты на трамвай садись, — наставляли ее соседи по вагону.

— В гору поднимешься, тут тебе и Садовая.

Трамвай? А деньги!

— Ладно, я лучше пешком.

Поднимаясь в гору с сундучком на плечах, она узнала, что такое крымское солнце. Как же ей было жарко в своей суконной зеленой кофте, отделанной белым шнуром на карманах, да еще в чулках!

А главное — не надо было брать этот проклятый старомодный сундучишко. Ни одного пассажира не видела она с такой кладью. Ехали люди с чемоданами, на худой конец — с фанерными баулами, а она — с сундуком!

— Где у вас тут Садовая? — спрашивала у всех Катя. Пот лил с нее ручьем. Из кармана кофты торчали завядшие маки.

— Ты бы лучше трамваем.

— Это я и без вас знаю.

Наконец наблюдавший за ней краснофлотец, видимо, смекнул, в чем дело. Некоторое время он шел за ней, соображая, не обидится ли она на его предложение. Девчонка нездешняя, робкая.

— Хочешь, помогу? Слышу, Садовую спрашиваешь. Так мне туда же.

Катя исподлобья взглянула на краснофлотца, а у него глаза синющие, как бухта, что справа.

— Неси, коли охота! Только тут железка оторвалась, не порви свою форменку.

Пока нес, все расспрашивал: откуда Катя и надолго ли сюда. Узнав, что на жительство, обрадовался.

— Приходи вечерком в Краснофлотский парк. Это тут, в центре. Оркестр играет, потанцевать можно.

— Не знаю, — сказала Катя, сразу насторожившись. — Ничего я тебе обещать не могу. У нас в Сибири как-то не принято к незнакомому парню на свидание бегать. Оглядеться надо. А за внимание, конечно, спасибо.

Садовая улица оказалась такой же короткой, как в Успенском улочка Малиновая. Там, сзади, овраг. А здесь обрывается гора.

На Малиновой восемь дворов. И здесь, наверное, не больше. Малиновой улицу в Успенском назвали потому, что в каждом палисаднике по изгороди растет малина.

Пока Катя шла, мысли уносили ее в Успенск. То ли о матери тосковала, то ли о сестренках с братишкой… А может, и о Вальке Черемных, лучшей своей белозубой подружке.

Поставив сундучок возле чугунных ворот, краснофлотец, попрощавшись, ушел.

Улыбаясь и представляя, как обрадуется старушка, Катя вошла в мощенный камнем двор, с большим деревом посредине. Белый трехэтажный дом был сплошь увит виноградом. Где, какие окна ее, тети Поли? Хорошо бы угадать. И вдруг возле клумбы она увидела полную старушку с лейкой в руках.

— Мне бы восьмую квартиру.

Старушка распрямилась, не выпуская из рук лейки, приставила к слабым глазам ладонь.

— Батюшки, никак, Катерина?!

— Тетя Поля! — громко закричала Катя и бросилась к ней.

Сколько радостных слез, вопросов, удивлений!

— Я ведь почему тебя пригласила? — объясняла старушка, ведя Катю по железной лестнице на второй этаж, где находилась ее комната. — Я, Катенька, помереть боюсь в одиночестве. Года мои немалые, шестьдесят стукнуло. Пусть, думаю, поживет подле меня племянница. Эк ты вымахала, Катерина! И в кого только! Мать маленькая, отец незаметный был. А красивая. Это хорошо, что большая. У нас на юге народ все мелкий, несерьезный какой-то. Ну вот и комната моя. На двоих места вполне хватит. Вот твой диванчик. А вон и море, глянь-ка в окно!

Сначала из окна, а потом с берега повадилась Катя смотреть на море. Какая голубая ширь! По ней одна за другой, одна за другой бегут волны, исчезая вдали. Катя ходила к морю утрами, когда вода у берега особенно чиста и хрустальна. Бросишь в нее монетку, та сверкнет в толще воды и, странно уменьшившись, упадет на каменное неровное дно, а то и вовсе канет.

Вальке Черемных, в Успенск, писала:

«Я тебе, Валька, так скажу: если человек моря не повидал, то, значит, не видел он настоящей красоты. Тетя Поля ругается, что я часами на берегу пропадаю, как раньше — на нашем Зимнике…

Помнишь, как я туда на лодке по озеру плавала? Озеро — это что, там все понятно, а тут волны большущие, высотой в наш дом, вода соленая-пресоленая и для питья не годится. Стала я первый раз купаться, как хлебнула ее, так чуть не заплакала от обиды. Такое большое, такое красивое море, а напиться из него нельзя. Это как же по нему на кораблях плавают? Плывешь по воде, а воды бери с собой. Смешно, правда?

В следующий раз о море опять напишу, если, конечно, тебе интересно. А ты сообщи мне, как живешь, кто стоит теперь на моем месте у бумажной машины, а главное — строится ли в Успенске новая ТЭЦ».

На такие письма Валька Черемных не отвечала. Не знала она, как надо отвечать на такие дурацкие письма. Насчет фабричных девчат, она сама хоть и конторская, но все знает и может написать. Ну, а рассуждать о море она не умеет. И вообще, если Вальку спросят, что она думает о своей уехавшей в Крым подружке, то Валька со всей откровенностью скажет, что Катерина всегда была немножко тронутая…

Так Катя Уржумова и не знала — строится новая ТЭЦ или не строится. Письма от матери она, конечно, получала, но они полны были наставлений, — как себя вести в чужом краю, где неопытную девушку всюду подстерегают неожиданности.

Как многие деревенские женщины, Катина мать боялась города. Может, потому, что никогда его не видела. Она и сестре своей Полине наказывала держать племянницу в строгости, не пускать одну вечерами. Но Катя, словно в насмешку над материнскими наставлениями, поступила учиться в вечерний техникум.

Осенью она опять писала Вальке Черемных:

«Работаю я теперь, Валька, на судоремонтном в механическом, а недавно поступила учиться в вечерний техникум на архитектурное отделение. А ты молчишь и ни на одно мое письмо не отвечаешь. Ладно, я не сержусь, ответь хоть на это. Что-то вошло мне в голову поискать в Крыму нашего бывшего директора Антона Петровича Яника. Он ведь тоже сюда уехал и работает с водолазами на море. Может, он писал кому из конторских? У бухгалтера Геннадия Ивановича спроси: ведь к ним-то Антон Петрович и в гости хаживал. Очень мне нужен его адрес. Если здесь, в городе, так тетя Поля за мальчиком могла бы присмотреть и вообще помочь по дому, если только Антон Петрович еще не женился…»

Последняя фраза Вальку весьма насторожила, а потом рассердила. Чего доброго, эта дурочка Катерина сама побежит к нему в домработницы, и тогда никаким архитектором ей не бывать. Знала она подружкину слабость к детям.

Спрашивать Геннадия Ивановича про адрес она не стала. Валька вообще полагалась на естественный ход событий. Судьба — так встретятся, не судьба — значит, и не надо. А на переписку, особенно с подругой, Валька смотрела и того проще — обойдутся они и без писем, нежности какие, еще на марки тратиться! Да и кто же это придумал, что без писем можно забыть подругу! Вот приедет Катька в отпуск к матери — тут уж они поговорят ноченьки напролет!

А Катя, не получая писем от Вальки, вдруг приуныла. И море уже не радовало ее. Сказать по совести, без Валькиных писем она бы прожила. Ведь встретятся же они когда-нибудь. Но Антон Петрович!.. Где же искать его на таком большом побережье без адреса?

Если бы Валька Черемных знала о таких мыслях Кати, она удивилась бы.

«Да ты что? — закричала бы она на подругу. — Ты, никак, влюблена в нашего директора? Как же ты мне не сказала?!»

Скрытность в дружбе — это ли не оскорбление.

Да что же Катерина нашла хорошего в таком долговязом человеке? В рыжем! У него и шаги-то, как у цапли, до того он задирает коленки!

Но ведь так представляет Антона Петровича только Валька. А Катя видит его иначе: высокий, худощавый, с аккуратным зачесом бронзово-медных волос. И вот когда уже знаешь, что у «рыжих» должны быть рыжие или карие глаза, вдруг поражает тебя в самое сердце, что они серые! Подумайте только — серые! Не юркие, не лукавые, а спокойные, очень спокойные серые глаза. Как будто ничего и никогда не огорчало его в жизни. Но ведь это неправда! Огорчало! Валило наземь! В гражданскую пули свистали над его головою. Слепил из-за угла пороховой огонь кулацкого ружьишка.

Катя знала всю его жизнь. Валька же и рассказала, потому что он при ней диктовал конторской машинистке свою автобиографию.

И как же странно все получается на свете. Вальке от этой биографии ни холодно ни жарко, а Катя, подруга ее, была сражена биографией Антона Петровича навсегда.

Вот, значит, какой он!

И уже совсем не из партийной биографии, но весьма немаловажная, опять же романтическая деталь:

Вдовец!

— Зосей ее звали, — рассказывала Валька. — Полька, наверное. Он ведь тоже не совсем русский. Яник! То ли белорус, то ли поляк. Ну, в общем Пелагея, которая у них в няньках, говорит, что жена Антона Петровича была настоящей красавицей. На портрете, что у него над столом висит, эта самая Зося с голыми плечами нарисована. Шейка такая длинненькая, и локоны тоже длинные.

Все фабричные девчата интересовались новым директором. А Катя больше всех. Он и сам захаживал в тот цех, где она работала, но услышать о нем от Вальки, сидящей в конторе и запросто входящей к нему в кабинет, было куда интереснее. Случалось, Валька и привирала. Будто бы в гостях, куда ее приглашали «из-за голоса», Антон Петрович все время просил Вальку спеть одну и ту же песню «По Дону гуляет казак молодой». С чего ему любить эту песню?

Все эти милые подробности недавней жизни одолевают Катю, когда вечерами она слушает лекции в строительном техникуме. Она представляет себе тихий Успенск, от которого до станции пятьдесят километров, успенское озеро, где отражается фабричная труба, а на взгорке за плотиной в густом липовом саду — длинный голубой дом, особняк бывшеговладельца Успенской фабрики англичанина Ятеса. Об этом англичанине Катя и понятия не имеет. Он драпанул в свою Англию в восемнадцатом году. Но в некоторых фабричных семьях еще можно встретить на столах фарфоровые ятесовские тарелки с нарисованными розами. В голодном двадцать первом году их менял на картошку кучер Лука, который и нынче смотрит за фабричными лошадями. Была такая тонкая, нежно-звенящая тарелка и у Катиной матери.

Дремучие леса окружают родной Успенск, такие густые, что даже встреченый волк уходит от человека тихим шагом. Но в последние годы начали эти леса редеть, потому что фабричную котельную топили дровами… Много сосен, елей и берез сожрала фабрика. Целыми днями возили их коновозчики — летом на телегах, зимой на дровнях. От сосновых дров из высокой кирпичной трубы валил легкий рыжеватый дымок, от елей дымовой шлейф был погуще, а от белых красавиц берез стоял над Успенском черный клубящийся столб, легко пронзающий своей чернотою низкие осенние облака…

Антон Петрович Яник приехал в Успенск в 1939 году. Кате только что исполнилось шестнадцать. Из всех предшественников нового директора она хорошо помнила только Сапегу — подвижного, как обезьянка. Любимым его ругательством было — «тварь бездушная». Ругался он всегда с упоением, размахивая длинными руками, несоразмерными с его коротким туловищем.

И вдруг после Сапеги, над которым успенцы незлобиво посмеивались, — Антон Петрович! Вежливый, с неторопливым шагом. А как он выступал с трибуны!

Теперь Катя бегала на фабрику словно бы и не работать, а как на большой праздник — в черной саржевой юбке, в белой батистовой блузке, шитой на груди гладью, в бежевых лодочках. Черные тяжелые волосы ее были причесаны волосок к волоску, и тяжелая коса пушилась только на кончике. Да еще во всю щеку румянец, который хотя и не относился к нарядам, но красил Катю лучше всяких шелков. Валька, например, будучи чересчур белокурой, называла Катин румянец «персиковым». Но как ей верить, если ни та, ни другая персиков и в глаза не видела!

Был ли тому виной румянец или просто семнадцать Катиных лет, но через год после приезда директора от успенских ребят не было Кате отбою. А что ей парни, если Катя полюбила Антона Петровича. И повода он никакого не давал и даже не заглядывался на нее, а вот полюбила — и все.

День, когда случалось он заходил в самочерпку, где стояла главная бумагоделательная машина, Катя считала счастливейшим днем ее жизни. Тогда она, словно во сне, улыбалась и слесарю Сережке, и каландровщику Евгению, и даже кладовщику дяде Степе, чем приводила его в явное замешательство. «Какой сегодня чудесный день», — говорила Катя дяде Степе, а у дяди Степы пятеро ребятишек, и жена тут же работает в соседнем цехе.

Но выпадали и такие серые дни, когда Антон Петрович не заходил в самочерпку. Такой день Катя считала потерянным. И все-таки к вечеру она вытягивала эту потерянную ниточку: к пяти часам бежала на плотину, откуда так хорошо виден голубой ятесовский дом. Бежала затем, чтобы встретить дорогого ей человека, потому что Антон Петрович ввел себе за правило после обеда и краткого отдыха вновь приходить в контору.

Успенская плотина — это деревянный глухой мост с пятью шлюзовыми отсеками на плотине. Внизу речонка, куда сбрасывается вольная весенняя вода, по другую сторону озеро, а по берегу в два ряда липы. В Сибири это дерево самое любимое, самое благородное. Лучшей кадушкой для меда считается липовая. Ну да ладно, сейчас речь не о меде.

Притаившись за липами, будто бы любуясь озером, Катя ждала. По вечеру играли на озере щуки. То тут, то там расходились по зеркальной глади крупные литые круги. Поближе к берегу покачивались на этих кругах белые лилии. А если смотреть прямо, через озеро, там — Зимник — сплошь из молодого сосняка. Там песчаные отмели, заросли камышей, там обязательно найдешь чью-то брошенную, угнанную фабричным озорником лодку.

Обняв черный ствол липы, Катя мечтательно смотрит на Зимник. О времени она не беспокоится. Время успенцы узнают по гудку. В пять часов могучий бас гудка ударяет в барабанные перепонки. Ведь это почти рядом, ну каких-то тридцать метров. Ничего, Катя потерпит. Ведь именно в этот миг и выходит из голубого дома Антон Петрович! Сначала зоркая Катя видела, как шевелилось на воротах кольцо, взятое рукой еще не видимого Антона Петровича. А вот и он — чуточку сутуловатый, без пиджака, в белой вышитой косоворотке. Идет неторопливо, задумавшись, с непокрытой головой, и медно-бронзовые волосы его, аккуратно зачесанные назад, вздрагивают в такт шагам. Косоворотку он носит навыпуск, под тонкий ремешок, как не носит в Успенске ни один парень. Вот он все ближе и ближе. Пора выходить из-за лип и Кате. Они должны встретиться на плотине, где пешеходы, стиснутые перилами, проходят вблизи друг друга. В шлюзовых отсеках журчит вода. В ушах у Кати тоже что-то шумит.

— Здравствуйте, Антон Петрович!

— Здравствуйте, — отвечает директор.

И — проходит. И Катя проходит тоже. Куда? Не знает. Прямо по улице, в гору, где кончается Успенск и где вечерами особенно горько и печально пахнет полынью.

Все? Нет, есть еще один путь увидеть Антона Петровича — уже совсем иного, чем на плотине. Надо только пробраться к голубому дому. И конечно, не днем, когда в липовом саду играет директорский сынишка. Пробраться надо вечером, перед сном. Катя знает лазейку. Школьный сад граничит с директорским. Так вот, если войти в школьный сад, то в самом уголке, где малина переплелась со смородиной, выломаны в заборе две дощечки. В ятесовском доме Катя никогда не бывала. Слышала только, что в нем высоченные потолки, а стены оклеены белыми обоями с золотыми разводами. Ни одному директору не пришло в голову сменить эти буржуйские обои. Видно, хватало хлопот на фабрике.

Однажды Катя решилась. Теплой июльской ночью, когда свирепствуют успенские комары, пробралась она под окна директорской квартиры. В правом крыле особняка живет главный бухгалтер — фабрики Геннадий Иванович, Валькин начальник, в левом — Антон Петрович. У Геннадия Ивановича спать ложатся в один час с курами. У Яников, по рассказам няньки Пелагеи, «лампа с зарею встречается». Сидеть под кустами до зари Катя вовсе не собиралась. Ей хоть бы несколько минут побыть душой возле Антона Петровича. Окна в сад были открыты. Легкие тюлевые занавески хорошо просвечивали. Ничего особенного, если не считать поседевших от времени обоев, в комнате не было. Кушетка, письменный стол, придвинутый к подоконнику, на столе зеленая лампа. Стопка книг, бумаги, массивный чернильный прибор с бронзовым ястребом. Ятесовский. Катя до половины вылезла из кустов, чтобы посмотреть на Зосин портрет, но, видимо, он висел в простенке, чтобы сидящий за столом Антон Петрович мог любоваться Зосей в любую минуту. Он и сейчас сидел за столом, крепко сжав виски ладонями. Глаза его были закрыты. Устал за день, подумала Катя, и как ей захотелось очутиться там в кабинете, чтобы только провести ладонью по его искрящимся волосам. Делала ли так Зося? Катя непременно гладила бы эти удивительные волосы. Ну хоть бы стакан чаю подала ему эта толстая ленивая Пелагея! Будто не знает, что человек допоздна сидеть будет!

Затаив дыхание, Катя шагнула из куста на тропинку, посыпанную песком, и тут под каблуком ее что-то треснуло. «Кто там?» — резко, будто со сна, спросил Антон Петрович. Катя совсем перестала дышать: если он выглянет в окно и увидит ее, она умрет на месте. Господи, только бы не выглянул!

Комары жрали ее нещадно. Катя терпела. Так и стояла на тропке; вся подавшись к окну, с полуоткрытым ртом, как будто ей недоставало в саду воздуха. Потом сняла туфли и, босая, медленно раздвигая ветки смородины, стала пробираться к тому углу, где выломаны две дощечки.

Утром она опять стояла у своей машины, из которой наплывала на сукно, а потом на вал тепловатая и чуточку влажная бумага. Катя не выспалась, и глаза ее были красными. Ей было стыдно. То, что она сделала вчера, называлось в Успенске беспощадным словом «бегать». Бегать за кем-то. Надоедать. Выпрашивать любовь. Утешало только одно, что никто не знает ее унижений. Катя опасливо покосилась на упаковочную, где за длинными столами девчата отсчитывали бумагу. Не дай бог, узнают они о ее безответной любви! «Вот, скажут, Сережка да Евгенька несчастными из-за тебя ходят, а ты не по себе суй заломила». А что ей Сережка? Ну, красивый, чернявый, елисеевская порода вся красивая. Дело-то разве в этом. Или Евгенька Никитин. Самый сильный парень в Успенске. Станет перед конем — конь его грудью, а Евгенька коня плечом. И конь в сторону поворачивает. Но опять же, не нужна Кате Евгенькина сила. Ей нужен Антон Петрович с его сутоловатостью, длинными ногами и чуть прищуренными серыми спокойными глазами.

В обед, когда Катя, присев на рулон бумаги, уплетала картофельные лепешки, заскочила в самочерпку Валька Черемных, с новостью.

— Слушай, Катерина, кавалеры в Успенку едут.

— Какие еще кавалеры?

— Всякие. Известно, комиссия. Если два неженатых попадется, и то хорошо. Ну-ка, дай мне лепешку.

— А что за комиссия?

— Да по торфу, — небрежно сообщила Валька. — Антон Петрович затребовал. Раскопал в архиве какие-то документы, будто торфу у нас на болотах на сто лет вперед. Вот и потребовал: пришлите мне комиссию.

— Да какую комиссию? Сроду толком ничего не расскажешь.

— Ведь говорю же я — по торфу. Чтоб проверили, на сто лет его или меньше. Какой зольности.

— А на кой он сдался?

— Ну и дура ты, Катька. Торф дешевле леса. И даже ближе к фабрике. Все объяснять тебе надо. Ведь семь классов окончила.

Через минуту она опять уже говорила о кавалерах, стараясь заинтересовать подружку перспективой когда-нибудь поехать в Ленинград, если знакомство окажется прочным.

— Умный парень на городской ни за что не женится. Городские девчонки верченые, с ветерком. А сибирячек все любят. В прошлый раз из Свердловска комиссия приезжала, помнишь, какой паренек был? Два вечера с ним провела — на всю жизнь помнить буду. Культурный такой, обходительный, все «Валечка, вы». Так и уехал — все «вы» говорил. Писать обещался, да, видно, адрес потерял… Ты что молчишь?

— А что говорить-то?

Валька передернула полными плечами, аккуратно отерла розовые губы негнущимся накрахмаленным платочком, стряхнула с колен картофельные крошки.

— И чего я с тобой дружу, сама не понимаю. Будто языка у тебя нету. Ой, горюшко ты мое. Ну, пошла я. Да, чуть не забыла. Если тебе сукна на кофту надо — пиши заявление. Антон Петрович добрый, никому не отказывает!

Катя так и встрепенулась. Вон он желанный случай!

— Он сейчас в конторе?

— Конечно. Проси два метра, оно широкое, как раз на кофту хватит. Выкрасим в зеленый цвет.

Фабричные девчата частенько выписывали сукно, снятое с сушильной машины. Чуть поистерлась ворсистость, и машине уже не годится, а на кофты — чудо! И дешево, всем по карману.

— Вам сколько надо? — спросил Антон Петрович, даже не взглянув на Катю.

Он сидел в кабинете один. Когда-то за этим огромным резным столом сиживал англичанин Ятес. Девушки никогда не ходили к нему за сукном. Приглянется ему какая, скажет ей, чтоб пришла вечерком помыть полы в кабинете, и прощай девичья краса — испоганит.

— Мне два метра. В заявлении все указано, — прошептала Катя.

— У вас горло болит? — спросил директор и поднял глаза, серые свои глаза, на Катю.

Она испуганно затрясла головой — ничего у нее не болит! А сама стоит перед ним, как приговоренная, — ни слов, ни голоса!

Склонив над листом бумаги бронзово-рыжую голову, он что-то размашисто написал в уголке.

— Пожалуйста.

Все. Нужно уходить. Но Катя стоит как вкопанная.

— У вас что-нибудь еще?

— Да. Я хотела спросить… Нравится вам у нас?

— Как вы сказали? Нравится ли?

Темные густые брови его чуть дрогнули. Если твоя улыбка начинается с бровей, то и пусть она прыгает вниз, как белка, ну, пожалуйста, пусть! Но улыбка ушла с его лица так же внезапно, как и появилась.

— А вы здешняя?

— Да. Мы на фабрике потомственные. Дедушка тут работал, отец и вот я… Еще братишка подрастает.

— Любите свой Успенск?

— Не знаю… Люблю, наверное. Я нигде еще не бывала. Даже паровоза не видела.

— Вот как! — сказал Антон Петрович и с интересом посмотрел на Катю.

Но что он мог увидеть, кроме ее распылавшихся щек? Она смотрела в резную кромку стола и даже держалась за нее рукою!

— Еще я хочу спросить… — она судорожно глотнула воздух, но кромки стола не выпустила. — Говорят, торф у нас добывать будут. Это вы хлопочете, да?

Вот тут она и упустила миг рождения его улыбки. И в самом деле быстрая как молния, она прыгнула с густых бровей в глаза, прошлась по каждой морщинке, по-доброму приоткрыла губы.

— Вас интересует торф?

— Нет, не торф. То есть, конечно, интересует… Лес жалко. У нас на горе стеной стоял, а теперь пеньки одни. Да еще на шпалы его рубят, да шахтерам сколько отправляют. Разве на все лесу хватит? Это только грибы каждую осень вырастают, а лесу лет пятнадцать расти надо.

— Вы умница, — сказал директор, — и мне очень приятно слышать такие слова от вас. Девушки обычно не интересуются подобными вопросами.

«Ох, я ведь тоже не интересовалась, — чуть не вырвалось у Кати, это любовь моя интересоваться заставила. Но теперь я буду, буду интересоваться всем, чем интересуетесь вы, Антон Петрович».

— А что говорят об этом рабочие? Они одобряют мою затею?

— Да-да! — горячо вырвалось у Кати. — Все как есть одобряют. Вы непременно добивайтесь. Да кому же лесу не жалко?! Может, для комиссии подписи собрать от рабочих — так я пожалуйста!

— Это не потребуется, — мягко улыбнулся Антон Петрович. — Но мне нравится ваша горячность. Вы патриотка своего Успенска. Наверно, и работаете хорошо. Ударница?

Вошел бухгалтер Геннадий Иванович в черных подлокотниках, принес на подпись какие-то бумаги, и Катя торопливо попрощалась с директором, так и не ответив на его вопрос.

Утром в самочерпке Катя не утерпела, сказала сеточнику Василию:

— Знаешь новость? Антон Петрович хочет фабрику торфом топить.

— Ну и что? — не удивившись, сказал Василий.

— Как — что? Лес рубить не станут.

— Лес рубить все равно, голубка, станут. Такова его планида. Не на дрова, так на другое.

Сказала дома матери. И мать почему-то не удивилась. Словно Антон Петрович обязан был спасать успенские леса.

— На то он, доченька, и директор, чтобы о деле заботиться.

— Ах вот как, обязан! — закричала Катя, хотя прежде никогда не говорила так с матерью. — Сапега тоже был обязан, а что он сделал для Успенска?

— При нем вторую машину поставили, — напомнила мать. — Везли ее на сорока лошадях. В Москву хлопотать ездил.

— Подумаешь, вторая машина! Десять лет собирались ставить. А вот о лесе никто никогда не заботился. Ты посмотри, что на горе осталось. Был лес — и нету леса. Если Антон Петрович не вмешается, вокруг все повырубят и даже до Кирсановки за мостом дойдут, вот!

— С горы-то возить его полегче было, — виновато сказала мать, ничуть не устрашенная Катиными прогнозами. — Это еще в голодные-холодные годы там его вырубали. И для фабрики рубили, и мы, рабочие, для себя…

Вот и поспорь с нею и докажи, что Антон Петрович человек особенный. Катя давно уже замечала, что восторженность, которая одолевает ее, легко сокрушима. Может, лишнее это чувство — восторженность. Без него люди живут спокойнее, трезвее. Вот, например, Геннадий Иванович в черных своих подлокотниках. Небось знал, что лежит в архиве доклад изыскателей торфа. А почему молчал? На собрании рабочих ни разу не выступил. Рабочие поддержали бы. Ведь и в кабинете, говоря от их имени, Катя ни минуты не сомневалась, что рабочие ее поддержат. А сеточник Василий? — тут же спросила она себя. «Такова у леса планида». Может, и так, а все-таки Антон Петрович молодец.

Через месяц, как и предсказывала Валька, приехали из Ленинграда «кавалеры». Все четверо лысые. И все четверо «очкарики». Гостиницы в Успенске и по сию пору нет, поэтому разместили их по квартирам, а одного, самого толстого, — к Вальке в дом, поскольку дом их большой и стоит у озера.

— Ну, как твой кавалер? — ехидничает Катя, когда Валька по привычке забегает к ней в обед попить топленого молока с шаньгой.

— Очень умный человек. Культурный, — не сдается Валька. — Ну, пожилой, бывает… Дело серьезное, вот и послали постарше. Думаешь, так просто взять из земли торф и сунуть в топку. Как бы не так! Ты сначала ТЭЦ для этого построй.

— Что это — ТЭЦ?

— Теплоэлектроцентраль, ясно? А для того чтобы ТЭЦ построить, надо кирпичный завод иметь. Сколько миллионов кирпича потребуется!

Валька блистает своей осведомленностью. Как-никак, в конторе человек работает. Но все-таки могла бы она так не важничать!

Катя строго взяла ее за руку:

— Ты мне дело скажи, будут леса рубить или не будут?

— Господи, вот еще привязалась. Думаешь, поверю, что серьезно интересуешься? Ну, будут рубить, дальше что? Пока не построят ТЭЦ, пока колею до болота не протянут, будут лес рубить. Довольна?

Все, что связано с подругой, Валька никогда всерьез не принимает. Вот скажи ей сейчас Катя, что полюбила директора, не поверит! Будет полчаса хохотать. Есть у нее такая манерочка. Запрокинет голову — и пошла заливаться.

— Ты после работы что делаешь? — спросила Валька.

— На болото пойду. Торф смотреть.

— Врешь? — удивилась подружка.

— Сказала пойду — значит, пойду.

И ведь сбегала на болото! Никакого торфа она, конечно, не видела. Но набрала корзину белобокой брусники, в изобилии растущей там на болотных кочках. Каменское болото — сухое. Растут на нем карликовые сосенки. Мох высокий, зыбучий, идешь словно по зеленой перине. Римом зовут в Сибири такие места. В знойный день одуряюще пахнет в ряму багульником. С шумом взлетают из-под ног жирные капалухи — пасутся на ягодах. Промчится вдалеке дикий козел. Покойный отец Кати всегда сюда охотиться приходил.

Комиссия на торфяное болото не пошла. Сидя по своим квартирам, члены комиссии изучали толстенные книги прежних исследователей болота, а в книгах было сказано, что торф от Успенска находится на расстоянии пяти километров, запасов определено на сто лет, торф высококалорийный, малозольный.

Перед отъездом Валькин постоялец на болото все-таки сходил. Но возвращался оттуда странно — не торной дорогой, которой на телегах ездили осенью за брусникой и клюквой, а огородами, напрямую, и даже вброд перешел речонку Бердянку, закатав для этого штанины выше коленок.

— Вот теперь можешь радоваться, — сказала мать за ужином, — утвердили твой торф на нашу голову.

— Что ты, мама, почему так говоришь?

— А потому, дочка, что для торфа колею строить будут и поведут ее как раз через наш огород, что у речки… Самая сладкая земля была.

Огород! Вот и все материнские резоны. Чепуха какая. Главное — что Антон Петрович добился. Сапега и не совался, поставил вторую буммашину и весь на ней выдохся. А этот, если захочет, десять машин поставит. Он все может. И ТЭЦ построит такую, что километров за сто трубу видно будет. С размахом человек!

— И опять к нам новых людей нагонят, — вздыхала мать. Ее почему-то всегда тревожили новые люди. — Одним словом, стройку заведут, а уж хлопот всем хватит. И так люди в Успенск со всех сторон на этот торф едут, словно на праздник какой.

Хорошие слова сказала мать: «Словно на праздник какой». Так именно же — на праздник! Катя всегда гордилась тем, что работает у машины, и не раз говаривала про себя, что она «рабочий класс». Мать до замужества и до того, как один за другим пошли дети, тоже работала на фабрике, в упаковочной. И душа у нее правильная, рабочая, хотя и случается, что заносит ее слегка в сторону, как сегодня с огородом…

— Чего о земле тужить, дадут другую, — сказала Катя. — Пусть хоть на высоченной горе, ты не расстраивайся, я любой огород одолею. Только одно признай: Антон Петрович самый лучший наш директор!

Мать выронила из рук алюминиевую ложку, да так и не подняла ее с полу…

• • •
В Октябрьские праздники пошла Катя в клуб на доклад. На афише, мастерски разрисованной бродячим актером Петькой Свиридовым, значилось, что сначала будет торжественная часть, а потом концерт силами успенской самодеятельности. По бедности Петька до самого снега ходил в парусиновых штанах и белых парусиновых туфлях, а потом сразу влезал в лыжное одеяние и не менял его до первого мая. Дважды в год праздничные афиши служили как бы сигналом к сезонной перемене его одежды. Но когда Катя вспомнила о Петьке в Крыму, он представлялся ей более романтическим, таким, каким она увидела его впервые в старинном спектакле. Петька играл чернокудрого героя-любовника в розовой шелковой рубашке, в плисовых шароварах, несомненно принадлежавших когда-то цыгану. Еще Петька запомнился Кате тем, что он затянул сценический поцелуй с женой режиссера, за что и был изгнан из труппы.

При Сапеге докладов никто не слушал, не умел Сапега заинтересовать успенцев своей речью. Получалось у него это так: сидит за столом президиум. Ну все, как обычно: портреты, знамена, красная скатерть. Потом кто-нибудь из президиума объявляет: «Слово предоставляется товарищу Сапеге». Тут бы директору степенно встать из-за стола, откашляться, выпить водички и заговорить издалека, с подходом, как делают это настоящие ораторы. А Сапега при объявлении его фамилии срывался с места и начинал сыпать скороговоркой. Минут пять он ругал капиталистов («твари бездушные!»). Тут он пил воду из стакана. Потом переходил к значению Октябрьской революции для мирового пролетариата. И сразу — к фабричным делам.

Первые двадцать минут никто его не слушал, потому что все знали, какие сволочи буржуи. Значение Октябрьской революции для пролетариата было также всем известно. Вот почему под гортанный говорок Сапеги женщины равнодушно грызли кедровые орешки, а мужики курили, пуская дым в рукав.

Про фабричные дела слушали хорошо. И даже сердились, что слишком уж скор на язык директор.

Антон Петрович в роли докладчика выступал в Успенске впервые. Дня за три до этого Катя словно бы невзначай спросила Вальку, готовится ли директор к докладу. Валька сказала, что ничего о докладе не слышно и вообще, какое это имеет значение — будет доклад или не будет?

— Мама собиралась пойти послушать, — неловко солгала Катя. — Может, о стройке что говорить станет.

И вот торжественный день наступил. Подружки в белых шелковых блузках, с бисерными висюльками (кои сотворила жена отставного царского полковника, сосланного в Успенск), в черных шевиотовых юбочках до колена (а в Москве носили уже длинные) сели в первый ряд. От Вальки пахло паленым волосом, потому что, нетерпеливая, она никогда не могла приноровиться к щипцам, нагретым в десятилинейной лампе, Катя никогда не завивала свои волосы, слишком тяжелые и густые для кудрей.

— Петька сегодня монолог Сумасшедшего будет читать, — многозначительно шепнула Валька. — Помнишь, про васильки?

Она обожала стихи, особенно в исполнении Петьки Свиридова, который, читая, раскачивался на тонких ногах и ломал бледные руки.

Выбрали президиум: директора, председателя фабзавкома, секретаря партийной организации. От рабочих вышел на сцену Сережка Елисеев, и Валька многозначительно толкнула ногой подругу. Потом объявили фамилии еще двоих, тоже рабочих.

— Хоть бы конторским почет оказали, — громким шепотом сказала Валька.

Катя, затаив дыхание, смотрела на Антона Петровича, который скромно сидел на краю скамьи, чтобы, как только объявят доклад, сразу шагнуть к трибуне. Он спокойно смотрел в переполненный зал, не выражая ни малейшей озабоченности своей нелегкой ролью неподготовленного докладчика. Зато Катя волновалась за него. Рука ее непроизвольно теребила бисерную висюльку модного воротничка блузки.

— Чего ты к ним привязалась, осыплются же! — предупредила Валька.

Ах, Валька, Валька, у тебя очень маленькие заботы: чтобы в президиуме покрасоваться да чтоб висюльки не осыпались. И никогда тебе не догадаться, что сейчас в сердце у твоей подруги.

— Слово для доклада имеет Антон Петрович Яник.

В зале захлопали, а у Кати на лбу выступила испарина. Быть в центре внимания всего зала — это ужасно. Только раз пришлось ей выступить на комсомольском собрании, и Катя так волновалась, что с первых же слов начала заикаться.

Антон Петрович, казавшийся на сцене еще выше в черном костюме и белоснежной рубашке, вдруг улыбнулся и сказал:

— Дорогие товарищи, должен вас предупредить, что никакого доклада не будет. Читать доклады я не люблю, да и скучно повторять прописные истины. Если вы разрешите, я просто расскажу вам о том, как мы, питерские рабочие, дрались на фронтах за Советскую власть.

— Просим, просим! — закричали в зале.

— Вот это лучше всего!

— Да тише вы там, сзади!

— Это Печорина. Она всегда с младенцами на вечера ходит!

— Да с кем же я их оставлю, если муж в президиуме сидит!

Председатель фабзавкома Воинов, бритоголовый и кривоногий, как многие бывшие кавалеристы, отчаянно потрясал колокольчиком. Наконец все стихло. И все равно ничего-то Катя не слышала. Сердце так ходуном и ходило. Она сидела потупившись и такая жаркая, что Валька даже отодвинулась от нее. Антон Петрович рассказывал, как добровольцем вступил в отряд, как убили у них командира и боем стал командовать он, шестнадцатилетний рабочий парень.

— Ни в стратегии, ни в тактике я, конечно, не разбирался. Знал только одно: перед нами враг, и его нужно уничтожить. Знали об этом и остальные бойцы. Случись иначе, возьми верх белые — уничтожили бы нас. Мы дрались за землю и волю, они, белые, отстаивали право помыкать нами, владеть тем, что создали мы своим трудом и своим трудом наши отцы и деды.

Если тогда ему было шестнадцать, соображала Катя, то, значит, сейчас около тридцати шести. А ей — семнадцать. Столько пережил человек. Ну о чем стал бы он с ней разговаривать? Нельзя ей любить этого человека, нельзя!

— …Бежит он за мной по болоту и кричит: «Эй, большевик, отдай мою соль!» А у меня, командира, даже винтовки нет!

— Кто за ним бежал? — быстро спросила Катя.

Валька отмахнулась от нее.

— В лесу дубинок много! — подсказал кто-то в зале.

— Не понадобилась дубинка. В трясину белополяк попал. Сразу в нее ушел, с головой.

— А вы сами-то как же? — невольно вырвалось у Кати.

Все вокруг засмеялись. Горячечному ее румянцу и ярко блестевшим глазам дружески улыбнулся и Антон Петрович.

— Я? Я дальше пошел. Встретился со своим отрядом и в первом же бою добыл себе винтовку.

И долго еще рассказывал. Все про войну. Как тяжело было одерживать победы, и как трудно было там, в Питере, голодным рабочим, друзьям Антона Петровича. Женщины в зале давно перестали щелкать свои орешки. Некоторые, не стыдясь, вытирали слезы.

— А теперь припомните своих героев. Тех, которые лежат в братской могиле на площади, под простой деревянной звездой. Завтра мы придем поклониться их праху… Мертвые не воскресают, но есть дела, достойные памяти погибших. Товарищи рабочие! Мы с вами должны переделать нашу отсталую фабрику в передовое социалистическое предприятие. Стране нужна бумага. Для книг, которые вы любите, для газет, для школьных тетрадей. До сих пор наша фабрика давала мало, а пожирала много. Миллионы кубометров ваших прекрасных лесов вышли дымом через ее трубу. А рядом лежит торф — дешевое и бесхлопотное топливо. Но как всякий клад, его будет нелегко взять. Придется поднатужиться, проявить рабочую смекалку. Вот, например, нам нужен кирпичный завод, чтобы не возить кирпич со станции за пятьдесят километров. Мне кажется, если поищем, найдем нужные залежи глины.

— Чего доброго, а глины полно!

— За кладбищем у нас глина.

— Если перестраивать — кирпич первым делом нужен.

— Куда лучше топить торфом. Давно бы надо.

— Товарищи рабочие! Мне приятно, что вы по-хозяйски подхватили мою мысль. Значит, надо полагать, я могу рассчитывать на вашу помощь. В связи с этим у меня просьба. Торф будут возить по узкоколейке, а ее надо еще построить. Значит, нужны шпалы. Просить их в плановом порядке — дело затяжное. А у фабрики есть своя лесосека. Сами заготовим и вывезем. Как вы смотрите на это, товарищи?

— Дело! — загудели в зале.

— Тогда ловлю на слове. После праздника в первое же воскресенье устроим воскресник по вывозке шпал.

Доклад окончился. Хлопали Антону Петровичу ото всей души. Потом директор и другие члены президиума сошли в зал, и после небольшого перерыва начался концерт самодеятельности, где главным режиссером, актером и даже хормейстером был Петька Свиридов.

• • •
В золотую крымскую осень, когда весь город пахнет яблоками и ананасными дынями, когда прямо на асфальте высятся зеленые пирамиды арбузов, думать о сибирской зиме вроде бы и не в пору.

Но Катя думала. Сидя на лекциях по алгебре, она вспоминала тот первый в ее жизни воскресник, организованный Антоном Петровичем.

Был теплый и очень пушистый белый день. В полную грудь зима дышала только на дорогах да на озере, остекленном еще непрочным ледком.

На лесосеку с утра выехала целая вереница лошадей, запряженных в дровни. Выехали не только коновозчики, но и все те, кто могли управлять лошадью, валить лес и очищать его от сучьев. Отведенный лес находился километров за пять до поселка. Заснеженный, он встретил людей застоявшейся тишиной. Облюбовав сосну, люди приминали вокруг нее снег, сбрасывали с рук варежки и, широко расставив ноги, пригибались к стволу. Глухо заводили свою равнодушную песню пилы. А людям было весело, жарко, и пильщики вскоре посбрасывали с себя овчинные полушубки. Евгенька Никитин, стараясь показать перед Катей свою силу, пилил дерево только до половины, а потом, набычившись, толкал его обеими руками, и оно с хрустом, осыпая с верхушки снежную пыль, задевая другие деревья, падало на земь. Кате с Валькой досталась мухортая лошадка, запряженная в длинные легкие сани. Они ехали по грани — так называются в сибирских лесах просеки, — отбирая друг у друга вожжи, твердые и не гнущиеся от мороза. Девчата в веселой возне совсем не чувствовали холода. Наоборот, они сняли даже варежки, и Катя потеряла одну из них, красного кашемира на кроличьем меху, вернулась за ней, утопая в пушистом снегу по колено. Лошадка оглядывалась, оглядывалась да как взбрыкнет! Валька завизжала на весь лес. И тут же из чащобы, будто сохатый или медведь, вышел на грань Антон Петрович в белом полушубке и меховой ушанке.

— С чего это вам так весело, девушки?

И в самом деле, с чего бы?

— Да вот попался нам конь-огонь! Честное слово, Антон Петрович! Сейчас ка-а-ак взбрыкнет!

Не верит Антон Петрович напраслине на коня, улыбается. А Валька рада случаю потрещать:

— Антон Петрович, как построят дорогу, чур мы первые на ней прокатимся. Не забудете?

— Придется записать. Ну, а сколько шпал вывезли?

— Нисколько, — признается Валька. — Первая ездка. Говорю же, конь брыкастый, не сладишь с ним.

А навстречу по свежерыхленой дороге груженые сани, потом еще одна подвода, третья. Налегая грудью на хомут, тянут лошади нелегкую поклажу, покрикивают на них мужики, шагающие рядом, и кажется, что голос на морозе не гнется тоже, как вот эти холодные вожжи. Чтобы уступить дорогу встречному, надо выехать из колеи на снежную целину, но Валька медлит, зубоскалка этакая, и тогда Антон Петрович сам берет под уздцы смирную лошадь.

— С вами, я вижу, каши не сваришь. А кататься вот первыми собрались, — отечески журит он подружек.

Этот белый зимний день в лесу, мухортая лошаденка, Валька с запрокинутым смеющимся лицом и уходящая вдаль просека, по которой они ехали на длинных санях, запомнились Кате навсегда. А ведь ничего особенного в этот день не произошло. Почему же он запомнился? — спрашивала она себя через много лет и не находила ответа.

Весной прибыли в Успенск строители ТЭЦ, а с ними вместе и торфяники, чтобы сразу начать заготовку торфа. Напоследок бабы еще разок сбегали на Каменку за клюквой. Ягода из-под снега самая вкусная, самая налитая и мягкая. Катя тоже пошла на Каменку и встретила там Пелагею.

— Кто же это у вас клюкву любит? — спросила Катя, довольная, что может поговорить с Пелагеей, которая живет под одной крышей с Антоном Петровичем и не ценит своего счастья.

— Вся интеллигенция клюкву любит, — рассудительно отвечала Пелагея. — Витамину в ней больше, чем в другой ягоде.

Пелагея грузно склонилась над бурой кочкой, всю ее обшарила ладонью и, нащупав ягоду, положила в корзинку.

— С глазами у меня что-то делается. Сливаются предметы. А ягоды и совсем не вижу. Вот отправлю своих — съезжу в город.

— Кого отправите?

— Антона Петровича с мальчонкой.

— Уезжают? — ахнула Катя. — Куда?

— Куда партия прикажет, туда и поедет. Он человек особенный, где какая проруха, тут он и есть.

— Но ведь говорил же он, куда едет! — настаивала Катя. — Значит, на другую фабрику, да?

— Да нет, на море, слышь, назначают. Как раз по его специальности. Корабли утонувшие поднимать.

Помолчав, Пелагея продолжала:

— С собой меня зовут, а я не еду, боюсь чужих краев. Лучше, говорю, женитесь Антон Петрович, не век бобылем жить. Постарше бы какую взял, а то за красавицей погонится — опять, вроде Зосеньки своей, хилую возьмет… Певица была, до сих пор афиши ее хранит. Бог дал, бог и взял, чего о ней убиваться, баб-то нынче вон сколько! Ты чего ягоду не подберешь, не надо, что ли? Ну, так я подберу. Ох, и ягода нынче крупная!

Он уедет! Он уедет! — больше Катя не могла думать ни о чем. Он уедет!

Неверным шагом, спотыкаясь, пошла она прочь из ряма.

Ночь была бессонной и жуткой. Майский дождь глухо стучал по деревянной крыше, и уже возле самой земли с ревом вырывался из водостока.

Он уедет! Он уедет! Как ты будешь, жить, Катя, если он уедет?!

Утром мать сказала:

— Огород нам новый дали, на пашне. Посмотреть бы надо. Картошку давно садить пора, люди уж все управились. После дождика хорошо будет.

— Сходи да посмотри, — вяло сказала Катя, собираясь на работу. — Подумаешь событие — огород! И без него прожить можно.

Удивленная мать не знала, что сказать на слова дочери. Как это так — не нужно огорода. А жить чем? Пенсия за отца пустяковая, да и Катин заработок не велик. Что же с ней такое приключилось?

На фабрике уже все знали, что Антон Петрович получил новое назначение, и очень огорчались, гадая, кого теперь пришлют взамен. Говорили даже, что могут поставить директором председателя завкома Воинова, поскольку он на фабрике уже давно, знает рабочих, да и неплохо подвешен язык. Как будто для директора самое главное — уметь болтать. Эти разговоры Катю злили. К Воинову у нее была прямо-таки антипатия. Это он вызвал однажды ее в завком и сказал, что лучше ей не дружить с Валентиной Черемных.

— Почему? — удивилась Катя.

— Потому что отец ее был торговцем.

— Торговал керосином во время нэпа, — уточнила Катя.

— Все равно чуждый класс.

— Да он же на фабрике потом работал!

— Политическую незрелость проявляешь, Уржумова.

— Отстаньте вы от меня! — вспыхнула Катя. — Сама я знаю, с кем дружить, с кем ссориться. Чего вы к ней придираетесь?

— Зубоскалка она. Только и слышишь «хи-хи» да «ха-ха». Стишки в альбом переписывает, сам видел… Одним словом, мой тебе совет: найди себе подружку из цеха. Это я тебе, как отец, советую.

Сравнил! Да Катин отец зря ни одного человека не обидел… А ведь тоже, как и Воинов, революцию делал, хотя и не на фронтах, а в родном Успенске Советскую власть устанавливал.

Об этом разговоре Валька так и не узнала. Зачем обижать девчонку, отец ее тоже в могиле, да и нэпман из него был весьма сомнительный, поскольку торговал он всего три месяца.

Наконец настал день, когда Антон Петрович пошел по цехам прощаться. Катя стояла у машины ни жива ни мертва. Равнодушно вращался огромный вал, наматывая бумагу. Мерное гудение работающих механизмов наполняло самочерпку. Майский день врывался в пыльные окна, которые забыли помыть к празднику. Теперь уж ни к чему, подумала Катя, все равно летом пылятся, к октябрьским вымоем…

— Что-то у тебя нынче обрывов много, — сказала Кате уборщица, забирая в охапку испорченную бумагу.

Тут жизнь обрывается, а она про бумагу! Нет, не жизнь, конечно, а любовь, но это все равно.

Антон Петрович был уже в упаковочной. В раскрытую дверь было видно, как окружили его женщины, побросав работу. Он прощался с каждой за руку, продвигаясь вперед, но они шли следом, и некоторые из них вошли в самочерпку, продолжая разговор.

— Сапега у нас три года прожил, а вы всего один.

— Разве нам хорошего оставят! На хороших-то и Москва зарится.

— Да нет, не в Москву я, — с улыбкой отвечал Антон Петрович. — В Крым еду.

— Там небось жарко!

— Как в Крыму, — пошутил Антон Петрович.

— Чтобы счастье вам было! Много-много счастья!

— Спасибо. И вам тоже.

— Так всю жизнь и колесите по свету?

— Наш свет не так плох.

— Нет, надоест, пожалуй. Человек — он что дерево, корни пускать любит.

Сейчас пройдет мимо. И уже навсегда. Хоть бы машина остановилась, молила Катя. Но бумага с мягким шуршанием неслась по сукну прямо на нее.

— Поди-ка, милок, попрощайся! — заметив ее страдания, сказала уборщица. — Я посмотрю, ступай. Хороший человек, отчего не попрощаться.

Она едва сдержала себя, чтобы не побежать. Ведь он уже был в конце упаковочной, и работницы панкамеры заметно приотстали от него.

— А со мной-то забыли! — крикнула Катя. — До свидания, Антон Петрович!

На жалобный ее крик он обернулся. И увидел бледное ее лицо, светло-карие глаза, всем своим выражением зовущие его остановиться.

— Простите, я не заметил вас. Заговорили тут меня. До свидания! — Он взял ее руку, и дрожь Катиной руки невольно передалась ему. Странное чувство тревоги овладело им мгновенно. И вдруг он вспомнил. Да ведь это она приходила к нему в кабинет выписывать сукно на кофту. Девушка, не видевшая паровоза!

— Скоро вы увидите свой первый паровоз! — сказал Антон Петрович, чтобы хоть шуткой смягчить непонятную напряженность. — Очередь прокатиться на нем давно занята. Я помню.

— Вы едете в Крым? — спросила Катя. — В какой город?

— Еще не знаю.

— И никогда сюда не вернетесь?

— Я не люблю слова «никогда»… Но очевидно.

— Ну хоть в отпуск приехали бы. Как же так — не посмотреть на свою стройку, неужели сердце не позовет?

И вновь от ее настойчивых взволнованных слов повеяло на него чем-то необычным. Как будто мчался он на курьерском поезде, а стрелочник с запозданием сигналил ему красным…

— В отпуск — возможно.

— Да-да, приезжайте! — словно в забытьи твердила Катя и лепетом своим стала вдруг похожа на Зосю, которая всегда пугалась разлук. «Катя Уржумова — кажется, так ее зовут. Даже глаза у нее Зосины, светло-карие, теплые, как молодой мед».

— Прощайте, Катя. Я буду помнить о вас, будьте счастливы.

— И вы, и вы тоже!

— Милая, что же вы плачете?

И в этот миг, словно угорелая, вбежала в цех Валька.

— Антон Петрович, скорее! Москва на проводе!

Эх, Валька, Валька, недогадливая подруженька!

• • •
Лето в Сибири короткое: июнь, июль. Август уже не в счет. В августе по первому инею рыжики собирают.

Все свободное время Катя пропадала в лесах. То ходила за ягодой, то за грибами, то просто так — поплакать. Возьмет старый отцовский челн, легонькое весло, источенное волною, — и на Зимник. Плыть туда два километра, умаешься, махавши веслом. Зато как хорошо на Зимнике, так тихо. Только шуршат камыши, пропуская лодку. За камышами у самого берега вода теплая-теплая. Снявши юбчонку, в одной рубашке бродит Катя по воде, пугая юрких пескарей, или влезет на черную корягу и, обхватив мокрые коленки, смотрит, как шевелятся на песчаном дне длинные водоросли. И все думает, думает, думает об Антоне Петровиче. Ведь он назвал ее милой. «Милая, что же вы плачете?» Ах, если бы он знал, что первое время после его отъезда она плакала о нем все ночи напролет.

Нового директора еще нет, и делами фабрики, как и предполагали, вершит Воинов. Ничего, справляется. Нашли залежи глины, построили немудрящий заводик, и уже появились в заводских сараях первые тысячи обожженных кирпичей. Приехали из Ленинграда строители ТЭЦ, обнесли место стройки дощатым забором, и сразу принялись выкладывать новую кирпичную трубу. Могучее красное горло ее с навесной воздушной лесенкой так и уперлось в небо. Теперь в Успенске две трубы — старая и новая, но старую, наверное, потом сломают. Скоро фабрика будет отапливаться торфом, а не дровами.

— Посмотрел бы Антон Петрович, что тут без него делается! — частенько говорила подружке Катя. И не без умысла говорила. Вдруг болтливая Валька возьмет да и скажет: «А знаешь, Геннадий Иванович письмо от него получил, всей конторой читали».

Но не шлет писем Антон Петрович: видно, захватили его горячие крымские дела.

А через год — письмо от тети Поли. Зовет она к себе племянницу Катерину на постоянное жительство. Ох, как обрадовалась Катя возможности попасть в Крым, а может, и найти Антона Петровича! Но радость ее тут же померкла. Как же оставит она мать с ребятишками?

— Ничего, поезжай, доченька. Мите нынче шестнадцать минет, пойдет на фабрику. С коровой как-нибудь перебьемся. Я Полю знаю. Двадцать лет терпела не звала, а теперь, видно, помирать собралась. Свой человек глаза закроет, и то легче. Да и что тебе сидеть с нами?

И вот Катя в Крыму. Работает, учится, бережет тихую старость тети Поли. Мысли об Антоне Петровиче стали спокойнее. Если он в Крыму, то найдет его Катя во что бы то ни стало. И если она выжидает, то лишь затем, чтобы явиться перед ним не успенской неловкой девушкой, а настоящей горожанкой. Катя много читала, «сбивала с себя успенские сучочки», как писала она матери. И ни за что не надела бы теперь самодельную зеленую кофту из отработанного фабричного сукна.

Однажды в трамвае услышала разговор: неподалеку от города, в рыбацком поселке работают водолазы.

— Корабли затонувшие поднимают, да? — поспешно спросила Катя. — А вы не скажете, как туда проехать?

Почему бы и не сказать?

Едва дождалась воскресенья, чтобы уехать в поселок с первым трамваем.

И вот мчится она в открытом вагончике по виноградникам, мчится мимо лиловатых гор (солнце взошло багровое, к ветру), мимо редких белых домиков татар-хуторян. Уже с утра день обещает быть жарким, млеющим, как говорят в Сибири, и таким сухим, что перехватывает дух, словно в жаркой бане. Вагончик гудит, как закипающий самовар. Гудят рельсы. И глухим гудением вторят им лиловатые горы. А за горами, наверное, гудит море, только здесь, в долине его не слышно.Давно надо было поехать в этот поселок и поспрашивать, не работает ли там товарищ Яник. Заметный же человек, и фамилия такая, что сразу запомнишь. Ох, как недостает Кате напористого и нетерпеливого характера сибирской подружки. Валька давно бы нашла адрес! У той в жизни никаких сомнений. Полюбила — знайте все, кого она любит! Разлюбила — и об этом знайте! А уж если обидится Валька — не взыщите, на всех перекрестках кричать станет.

Вот и поселок. Небольшая бухточка среди гор, с очень узким выходом к морю. Вода в бухте, как застоявшаяся, — зеленая. Легкие рыбацкие лодочки застыли у берега. Тихая вода в бухте, никакой зыби не видно. Белые каменные дома окаймляют берег, а на противоположном берегу стоит санаторий, а может, и дом отдыха.

Катя постояла подле купален, где в этот ранний час никого еще не было, и, не зная, с чего ей начинать поиски, пошла в гору к видневшейся башне. Узкая тропка вела ее все выше и выше, чистый сухой воздух ласкал лицо, потом вдруг сразу повеяло свежестью моря, и оно открылось перед нею, как второе небо… Такой ласковой голубизны, такого утреннего покоя, когда не бьется еще ни одна волна, Катя никогда не видела. Голубой простор заворожил ее надолго. Антон Петрович мог быть только там. Теперь она знала это точно. Меньше всего водолазы живут на берегу, особенно в такую погоду. Она стала вглядываться вдаль из-под руки, но сверкающее море слепило.

Было очень жарко. И Кате хотелось есть. Она так торопилась утром, что даже чаю не выпила. А тут еще тетя Поля со своими расспросами — куда да к кому. Ничего она не знает, просто едет в рыбацкий поселок.

От голода Катю даже подташнивало, и она покинула берег, чтобы спуститься в столовую. Здесь, несмотря на ранний час, уже сидели посетители. Надменная официантка принесла Кате стакан киселя и пирожок с повидлом.

— Скажите, пожалуйста, — обратилась к ней Катя, — у вас тут водолазы работают?

— Кто-кто?

— Водолазы.

— А вам зачем?

— Знакомого ищу.

— Хорош знакомый, если скрывается!

Грубиянка, даже кисель не дала доесть, так и выхватила стакан из рук. Что ж, Катя не гордая, спросит у кого-нибудь еще. Она вышла в городок и направилась вдоль набережной, читая вывески. Их оказалось не много: сапожная мастерская, парикмахерская, починка примусов. Набережная была еще пустынной — выходить на улицу жители, видать, не торопились. Даже пляж оказался пустынным, и Катя, сбросив платьишко, с удовольствием растянулась на песке. Так и пролежала здесь часов до трех, время от времени окунаясь в воду. Позднее, конечно, народу было полно, и та злющая официантка прибежала на часок, чтобы поплавать в глубокой зеленой воде. Одеваясь, она весьма подозрительно посматривала на Катю. У Кати даже настроение пропало спрашивать о водолазах. Да и нехорошо как-то.

«Может, на работе спросить?» — думала Катя, возвращаясь домой из поселка. Рабочие, конечно, знали про водолазов, но как это будет выглядеть, если она вдруг спросит. «А тебе зачем?» Ну как им объяснить?

Цех, где работала Катя, назывался механическим. В нем было много инструментальных станков, и Катины обязанности заключались в том, чтобы смазывать их маслом. В основном здесь работали мужчины, народ грубоватый и по-южному шумный. Нет, решила Катя, не буду я никого спрашивать. Поселок невелик — найду.

В следующее воскресенье она опять мчалась среди гор в открытом трамвае. Чтобы не заходить в ненавистную столовую, она захватила с собою еды. «Купаться еду», — сказала она тете Поле. Пришлось захватить и купальник.

В этот день нарядилась Катя в новое шелковое платье с бледной голубой полоской. Оно очень шло к светлому Катиному лицу. Загар еще едва-едва коснулся тонкой кожи. Среди смуглых курортниц и южанок она очень выделялась своей белизной. Рыбаки-греки посматривали на нее с откровенным удовольствием.

— Ай-яй-яй, какая беленькая девушка! Наверное, снегом умываешься? А где снег берешь?

— Послушай, разве так можно: волос черный — лицо белое? Иди прокачу на лодке.

Видя, что она не оглядывается, молодой грек вылез из своей лодки, пошел за ней следом в гору.

— Куда ты идешь, там змеи. Хочешь провожу?

— Только посмей! — разозлившись, крикнула Катя. — Камня дождешься!

— Ай-яй-яй, как нехорошо! — омрачился парень, но отстал сразу.

Зачем она полезла в гору, когда надо было обойти всю бухту? Это из-за окаянного парня! И вернуться назад нельзя. Ладно, пусть пропал в поисках еще один день. Хоть башню посмотрит.

Возле развалин и впрямь было страшно. В лопухах что-то шуршало, шмыгало — не то осыпающийся кирпич, не то и вправду змеи. Через тропку скользнула ящерица. Катя громко запела. Она всегда пела, когда было страшно. Далеко внизу плескалось море, как и в прошлый раз, все залитое ослепительным блеском. И все-таки Катя рассмотрела на горизонте неподвижно маячившее судно. Другие суда двигались, дымили трубами, это же оставалось неподвижным.

«Зря я обидела парня, — подумала вдруг Катя. — Домчал бы он меня на своей лодочке куда хочешь. Может, то судно и есть водолазное?»

И все-таки не хотелось ей обращаться к парню. Да и странной выглядела бы ее просьба — доставить ее к неизвестному судну.

Оставалось одно — заняться осмотром башни. Катя запрокинула голову и стала смотреть вверх, туда, где зияли пустые бойницы. Во все века люди боялись войн. И все-таки воевали. Но строившие башню не столько собирались нападать, сколько отражать нападение. Нападать должны были те, с моря. Кто же именно? Ничего-то не знала Катя. Грек, наверно, знал, он ведь местный. И вообще не слишком ли часто она вспоминает этого парня?

Катя подумала о том, что вот уже год живет в Крыму, но так ни с кем из ребят и не дружит. Словно за семью печатями ее сердце. И моряки заговаривали с ней не раз, и курсанты-зенитчики. Но Катя напускала на себя строгость. Ведь могла бы время с кем-нибудь проводить. Севастопольские девчонки и в кино с моряками ходят, и на танцы. Катя в кино тоже ходит, но одна или с тетей Полей. Танцевать она не умеет, да и нет желания научиться. Ведь Антон Петрович наверняка не увлекается такими глупостями.

О чем бы ни думала Катя, что бы ни замышляла, она непременно адресовалась к этому неуловимому человеку. Иногда ее охватывала досада на такую зависимость, но она ничего уже не могла поделать с собой. Казалось, ни он, ни она никуда не уезжали из Успенска и все остановилось на той прощальной минуте, когда он впервые сказал ей «милая».

Внезапно она ощутила такую одинокость, такую затерянность в этом синем, скалистом, мреюще-теплом краю, что невольно опустилась на большой камень, лежащий у подножия башни. Как и все вокруг в этот знойный день, башня тоже источала жар. Что же это я на самом солнце устроилась? — подумала Катя и поискала глазами тень. А какая может быть тень на голой горе? Если только от башни, но солнце стояло как раз над головой.

И вдруг Катя вскочила с камня, словно ее ужалили. Она не издала ни звука, хотя все ее существо было потрясено. Да вот же он, Антон Петрович! Человек, поднимающийся по тропинке! Человек, ведущий за руку мальчика!

Как все идущие в гору, он шагал, наклонив корпус вперед, зорко всматриваясь в тропинку под ногами. Катя еще не видела его лица, но эта сутуловатость, эти волосы — единственные в мире! Как сверкали, как искрились они, рыжевато-бронзовые, под крымским солнцем!

Прижав руку к сердцу, как бы усмиряя его неистовое биение, Катя ждала. Кого ей благодарить за эту минуту? Кто эти люди, которые так верно направили их пути, чтобы они пересеклись именно здесь, на вершине?

Двое приближались. Сынишка такой же худенький, с острыми коленками. Сын Зоси! Вот он поднял камень. Протянув его отцу, о чем-то спросил.

— Эта башня разрушается давно, но ее хватит еще на несколько веков. Это даже не камень, как ты думаешь, а раствор, которым скреплялась кладка. Генуэзская крепость — памятник средневековья.

— А сейчас строят крепости?

— Строят. Правда, в другом роде. Скажем, подземные сооружения, неуязвимые для авиации. А вообще самая надежная крепость — сам человек.

— Ну да-а? — недоверчиво протянул мальчик. — В войну всех убивают, ты сам читал мне книгу.

— Не всех, Витя. Бывает, убьет человека пуля, а слово, которое он крикнул, ведет вперед. И люди побеждают.

Ждать не было больше сил. Катя рванулась вперед.

— Антон Петрович!

Увидев ее, они остановились. Остановилась и она.

— Катя, вы! Катя Уржумова?

Помнил! Он помнил ее фамилию!

— Откуда вы здесь? Это какое-то наваждение.

— Я вскоре после вас из Успенска уехала. В тот же год.

— В Крым?

— Да. В Севастополь. Живу у тетки. Работаю тут.

— А мы с Витей у рыболовов обосновались. На том берегу бухты.

— Я искала вас. Только спрашивать боялась. Вдруг, думаю, секреты какие. Приду к морю, посмотрю на суда — и обратно. Вон то судно не ваше?

— Наше, — засмеялся Антон Петрович. — А как вы догадались?

— Да не плывет никуда. Значит, на дне чего-то ищите. Правильно?

— Правильно, Катя. Витя, ты знаешь, откуда эта девушка? Помнишь Успенск?

Мальчик угрюмо взглянул на Катю. Ну и что? Вот если бы няня Пелагея встретилась!

— Пойдем! — потянул он отца за рукав. — Мы же купаться шли.

— Ну теперь и Катя с нами. Как же это хорошо, что мы встретились. Вы не удивляйтесь, но я часто вспоминал вас. И даже досадно, что по-настоящему увидел вас один раз, тогда в самочерпке, когда зашел прощаться… Вы помните это, Катя?

Помнит ли она? Катя шла рядом с ним по узкой тропинке, глядя в белокурый стриженый затылок мальчика.

— Так вы помните? — спросил он настойчиво.

Он тронул ее за руку, и она остановилась:

— Как же это забыть? Первое время я все плакала…

— Плакали? — удивился он. — Почему плакали?

Катя отвернулась, чтобы не отвечать. Руки то расплетали, то вновь заплетали черную косу. Потом, преодолев смущение, тихо сказала:

— Не надо об этом спрашивать. Встретились — и хорошо.

Удивленный, он некоторое время шагал молча, и Катя жадно, хотя и украдкой, рассматривала Антона Петровича. Она не видела его полтора года! Нет, он не изменился. Только загорел. И еще — в Успенске он никогда не носил синей рубашки. А синее к бронзовым волосам — очень красиво. Постой, Катя, что же ты рассматриваешь его, как своего собственного? За полтора года нельзя состариться, но жениться-то можно! Эта простая мысль настолько поразила ее, что Катя, не умея скрывать своих чувств, опять остановилась.

— Что с вами? Вы что-нибудь забыли? Или, наоборот, вспомнили?

— Нет, я ничего… Только вот о мальчике подумала. Вы в море, а он с кем же?

— Женщина за ним смотрит. Тут одна из поселка.

У Кати защемило сердце и, казалось, дыхание остановилось.

А он закончил фразу:

— Никаких изменений в нашей судьбе не произошло…

О, как легко стало на сердце! Обычно сдержанная, Катя готова была сейчас петь, смеяться, козой прыгать вот по этому крутому спуску.

— Ну и жарко в этом Крыму! А у вас в поселке и того жарче. Как на сковородке живете. Никак я к этому климату не привыкну. И море зачем-то соленое.

Замедлив шаг, Витя обернулся, серьезно посмотрел на странную девушку. Неужели папе интересно с такой дурочкой? Словно поняв его жест, отец снисходительно объяснил:

— А вот Витя у нас моряком хочет стать. По вечерам у глобуса мы с ним совершаем всякие морские путешествия. Вчера, например, попали в бурю на Индийском океане. Витя был капитаном, я — пассажиром. Ну, ничего, спаслись. Капитан дал приказ ложиться судну в дрейф. Иначе хлебнули бы мы этой соленой водички! Он ведь вырос за это время, правда?

И зачем он спрашивает, разве ей не все равно? А мальчик все смотрит, смотрит на нее…

Острой болезненной памятью рано осиротевшего ребенка Витя вдруг вспомнил свою мать. С тех пор как она умерла, прошло три года. Жили они тогда в Ленинграде на Моховой улице. Дом был серый, высокий, с каменными лестницами, очень гулкими, если на них засмеяться… И тесный, высокой коробкой двор тоже был гулким. Они жили на втором этаже, и когда мама пела, песни ее долетали до самого пятого этажа. Все соседи слушали ее голос. Папа говорил, что благодаря устройству двора соседям можно не ходить на мамины концерты. Витя с этим не соглашался. Как же тогда они увидят, какой красивой бывает мама в черном бархатном платье, с розовым жемчугом на открытой шее и лакированных туфлях?

Крутая тропинка привела их к небольшому пляжу. Витя, не обращая внимания на взрослых, разделся и бросился в воду. До чего же он худенький! Видно, плохо смотрит за ним та женщина.

— Папа, а ты?

— Будете купаться, Катя?

Раздеться при нем, да как же можно? Она выразила это столь красноречиво, что Антон Петрович и сам отказался от своего намерения.

— Что же, тогда посидим на песке. Рассказывайте мне об Успенске. ТЭЦ уже выстроили?

Катя вынуждена была признаться, что ничего об этом не знает, вот поедет скоро в отпуск повидаться с родными, тогда все и расскажет.

— Может, и мне вместе с вами? Страшно любопытно. Я люблю бывать в тех местах, где что-то начал. Сибиряки народ хороший, отзывчивый. Помните, как возили лес на шпалы?

— Вы тоже запомнили этот день? — удивилась Катя…

— В каком смысле? — быстро спросил Антон Петрович и проницательно посмотрел ей в лицо. Катя вспыхнула. Может, взять да и сказать ему всю правду разом? Ну хотя бы о том, что она подстерегала его вечерами на плотине.

— Антон Петрович, хотите, я расскажу вам одну тайну. Об одной успенской девушке.

— Если это чужая тайна, то зачем же ее рассказывать? Это, наверно, нехорошо? — глаза его добродушно смеялись.

Катя обиженно отвернулась. Чего же тут насмешничать, вроде бы подчеркивать, что он взрослый, а она совсем девчонка?

— Вы обиделись? Ну, простите. Рассказывайте вашу тайну, я не болтлив.

— Не буду я…

— Ну вот, и опять вы похожи на Зосю!

— Что? — вся замирая, спросила Катя. — Как вы сказали? Я похожа на вашу Зосю?

— Чем больше я смотрю на вас, тем больше в этом убеждаюсь. Она всю жизнь была ребенком.

Что угодно, но не ждала она этих слов. Выходит, врала Пелагея, разрисовывая портрет Зоси. Если б было так, как говорит Антон Петрович, то Пелагея выразилась бы так: «Да вот, чтобы лишних слов не тратить, на Катьку Уржумову она похожа!»

Кто же из них двоих говорит неправду?

— Так что за тайна, Катя?

— Девчонка одна успенская, наша работница, очень любила вас. Вы-то, конечно, не знали об этом. Она даже лучшей подруге в том не призналась. Вот я и думаю: как же это можно не знать, если тебя другой человек так любит?

— А что, если я знал? — тихо спросил Антон Петрович. — Что, если я догадался об этом в самую последнюю минуту? Катя, милая девочка, к чему эта таинственность? Да я понял тогда, что вы меня любите. Но что я мог сделать? Посмотрите на мои виски — они же седые. Какое право имею я на вашу молодость?

— Лучше бы мне не говорить, — в отчаянии прошептала Катя, — только себя опозорила…

— Нет, нет, — горячо запротестовал он, беря ее за руки. — Теперь я знаю, какая вы, Катя. Вам трудно будет жить на свете. Вы очень искренняя и щедрая. Ваше сердце не терпит скрытности, всех этих мещанских правил, придуманных ненужными людьми. Вы сказали мне о своих чувствах первая, и я благодарю вас за это.

Он привлек Катю к себе и крепко обнял.

— Не надо, Антон Петрович. Вон Витя смотрит…

— Ничего, я объясню ему потом. Странный, счастливый день. Говорят, бывают предчувствия. Черт возьми, какие там предчувствия! Никаких! Ну хотя бы какой-нибудь интересный сон приснился. Но мне ничего не снилось. Я спал как убитый. Зачем вы отнимаете руки? Я просто держу их в своих. Держу и глажу…

Витя вышел из воды и медленно приблизился к ним. Он не мигая, в упор, тяжелым недетским взглядом смотрел на Катю.

— Пойди сюда! — позвал его отец, нетерпеливый, как все счастливые. — Крабов, что ли, ловил? А мы тут с Катей все о Сибири говорили. Ведь хорошо там жилось, правда?

Витя неопределенно пожал худенькими плечами. Конечно, они вспоминали с отцом об Успенске, но не так же часто, как сегодня! Может, пока они жили в Крыму, там произошло что-нибудь особенное? Он спросил об этом у отца.

— Ну конечно, произошло! — весело вскричал отец, переглядываясь с Катей. — Там выстроили огромную новую трубу. Теплоцентраль построили. Там, где мы жили с тобой, живут новые люди. Кстати, кто там теперь директор, Катя?

— Я не знаю. Мама об этом не пишет.

— А вот мы все трое в отпуск туда поедем. Как ты на это смотришь, Витя?

Мальчик опять пожал плечами. Что за странный отец. Еще вчера шел разговор о том, что в отпуск они поедут на Кавказ.

— А помнишь, я говорил тебе, что в Сибири есть девушка, похожая на твою маму. Посмотри-ка, разве это не так?

Болезненная гримаска исказила остренькое лицо мальчика. И эта боль отозвалась в Катином сердце.

— Неправда! — металлическим голосом сказал мальчик. — Она не похожа!

— Что значит «неправда»! — нахмурился отец.

— Мама была беленькая… Ты забыл, папа!

— Я не забыл, — смутился Антон Петрович. — Но мне приятно, что Катя похожа на нее.

— Не надо! — резко оборвала девушка. — Зачем вы это? Никто ни на кого не похож. Это только кажется. Пойди ко мне, Витя. Я знаю, что твоя мама была лучше всех на свете.

Как он ни отстранялся, она все-таки привлекла мальчика к себе и, чтобы не выглядело это объятием, наскоро обтерла его полотенцем.

— Мы будем дружить с тобой, вот увидишь. И мешать я вам с папой не стану. Я же в Севастополе живу, а вы в рыбацком поселке. Может, в гости ко мне приедешь? Наш дом на горе, и прямо из окон море видно.

Голос ее журчал все тише и тише. Шумело только море, с размаху бившее о скалу волною.

• • •
Наконец-то Валька Черемных соизволила ответить. Всякому письму Катя рада, особенно Валькиному. Но вот ведь противная, хоть бы побольше написала, а то всего две страницы. Катя с жадностью принялась читать: «Здравствуй, дорогая Катя. Еле собралась тебе написать. Сама знаешь, не люблю я этого занятия. Ладно, отвечаю на твои вопросы. Наконец-то прислали нам нового директора, а Воинов опять в завкоме. Ничего директор, толковый, только уж очень серьезный, даже не улыбнется никогда. А рабочие все Антона Петровича вспоминают. Ну как, не повстречался он тебе в Крыму? Насмешила ты меня тогда. Неужели пошла бы к нему в гости? Здрасте, я Катя из Успенска. Он, поди, и Успенск наш забыл, не только тебя?

Ну что еще. ТЭЦ построили. Где поленницы были, теперь дома стоят, двухэтажные, даже с горячей водою. Фабрику топят торфом, лес больше не рубят, успокойся, пожалуйста.

Мамаша твоя ничего живет, не сказать, чтоб богато. Но и не хуже других. Очень я без тебя скучаю, ни с кем почти не дружу и чуть было замуж за приезжего не вышла, да потом раздумала — надо еще погулять годика три.

А больше новостей никаких нету. На первый май комсомольцы устроили большое гулянье на Зимнике, буфет туда вывозили, и два аккордеона играли. В общем, было весело. А как у вас в Крыму? Небось от жары замаялась?

Пиши, не ленись, я теперь тоже отвечать буду.

Твоя задушевная подруга Валентина Черемных».


— Тетя Поля! — затормошила племянница старушку. — Послушайте, чего мне Валька про Успенск написала. Не рубят там больше леса! Торфом теперь фабрику отапливают. И дома новые стоят — двухэтажные, как в городе.

— Валька Черемных, говоришь? Не помню. Не при мне родилась. А что она насчет лесу пишет? Или весь его на дрова перевели?

— Да не весь, не весь. Я же вам объясняю — на торф перешли. И все это сделал мой друг, знакомый хороший, бывший директор… Я его на днях в рыбацком поселке встретила, он… инженер.

— Это бывает, — согласилась старушка. — Другой раз в самом непредвиденном месте человека встретишь…

Катя засмеялась, словно серебро просыпала, кинулась к зеркалу посмотреть на себя — хороша ли?

— В эту субботу он меня в гости звал. А потом вместе приедем к тебе. Он хороший, вот увидишь. И жена у него была хорошая, да померла в одночасье от слабого сердца. Уж так он ее любил, так любил!

— Не дай бог за вдовца выходить, — сказала старушка. — Все и будет тебя с прежней женой сравнивать да корить, если чем не угодила…

— Не будет, — заверила ее Катя, — вот увидишь, не будет!

— Постой, — опешила тетка, — да, никак, ты замуж за него собралась?

Племянница ужасно смутилась. В самом деле, разве он говорил ей о женитьбе? Почему она решила, что это произойдет?

— Отвечай, Катерина, тебя спрашивают.

— Давно я его люблю, тетя Поля. Директором он был в Успенске. Сказать откровенно, он еще не говорил о женитьбе, но чего же медлить, ведь немолодой он. Да и сирота на руках.

— С ребенком? — ахнула тетя Поля.

— Я и мальчика его люблю.

— Опомнись, глупая. Этакую ответственность на себя брать. Неужто свободного парня не найдется!

Чуть не поругалась с теткой. Разнервничалась старая, собралась писать в Сибирь, чтобы отозвала мать Катерину обратно. Но когда узнала, что за человек Антон Петрович и каким неласканым выглядит мальчик, направление ветра переменилось. Теперь тетя Пеля сама настаивала, чтобы Антон Петрович как можно скорее пришел к ним в дом и непременно с сыном, которому небось и сказок никто не сказывает.

— Матери все же написать надо. По всему видать, пойдет у вас дело на свадьбу, такая весточка в радость ей будет.

Теперь Катя целыми днями мурлычет песенки, тормошит тетку, а про занятия в техникуме совсем забыла… Вызвали ее отвечать по алгебре, стоит она у доски и крошит об нее мел. Профессор просит написать ее уравнение с тремя неизвестными. А у нее в голове ни одного.

— Ставлю вам единицу! — рассердился профессор.

Вот позор-то! Это сразу снизило ее настроение.

В четверг, когда она кончала смену, забежал в цех новый секретарь комитета комсомола — не то Петрищев, не то Ветрищев. Разговаривая с ребятами, он жестикулировал растопыренной пятерней. На коротком носу толстые очки, сквозь которые голубые глаза его казались огромными, как у фантастического марсианина.

— Это ты Катерина Уржумова? — спросил он, останавливаясь у станка, где она возилась с масленкой.

— Ну, допустим, что я.

— Так. Значит, ты?

Катя ждала, что он скажет дальше. Он удостоверял ее, как справку, только что печать не пришлепнул.

— Так вот, Уржумова, есть сведения, что ты пассивная комсомолка. Ни в одном кружке не состоишь, политграмотой не занимаешься.

— А зачем мне политграмота? — поддразнивая его, спросила Катя.

— То есть как это зачем? Ты должна понимать, что к чему.

— Я и так понимаю. Вот ты, например, секретарь неважный. Подхода у тебя к комсомольцам нет. «Есть сведения, что ты пассивная». Ну и фразочка!

Секретарь растерянно потрогал очки на толстой переносице. Потом взглянул на рассерженную Катю и громко рассмеялся.

— Ой, молодец, Уржумова! Откуда ты взялась такая ежастая. Правильно критикуешь. Так и держи курс. Ну, здравствуй. Ветрищев моя фамилия.

Он энергично тряхнул ее руку, продолжая улыбаться.

— Надеюсь, у тебя все хорошо.

— А ты не надейся. Я по алгебре кол получила.

— Кол? — Ветрищев перестал улыбаться. Простодушное лицо его с белесыми бровками на смуглом лбу стало озабоченным. — Это в переводе — единица?

— В переводе — единица.

— Плохо. Я бы сказал, позор. Вечерница?

— Да, Петрищев.

— Ветрищев, — поправил он, не обидевшись. — Как же тебе помочь? Способностей, видно, к математике нет.

— Да не ставь ты мне диагнозов! — взмолилась Катя. — За две минуты все определил: и пассивная я, и не способная… А если я просто сплоховала — этого ты не допускаешь?

Катина рассудительность ему понравилась. Но еще больше нравилась она сама. Силой и здоровьем веяло от ее рослой фигуры.

— Если у тебя не ладится с математикой, приходи ко мне в комитет, позанимаемся.

Эту готовность помогать ей примечала она и в других заводских ребятах. Говорят о математике, а сами в глаза глядят…

— Спасибо, Ветрищев.

— Зови меня лучше Алексеем.

— Спасибо, Алексей. В общем, запиши меня в безнадежные.

Тут уж он возмутился по-настоящему и стал уверять ее, что безнадежных на свете нет, кроме капиталистов. И то некоторые перевоспитываются. Бросить техникум ей никто не позволит. Еще два года, и она станет хорошим специалистом. Одним словом, он берет над нею шефство!

И снова Катя усмехнулась. Горячность Ветрищева она одобряла. И вообще, видимо, он славный, искренний парень, хотя и некрасив. Такому парню можно довериться, как подруге, и даже определенно можно. И вдруг она ощутила в себе эту странную потребность — довериться. Высказать все, как на духу. И послушать, что на это скажет такой правильный человек, как Ветрищев. В его порядочности она не сомневалась ни минуты. Есть такие люди, которым веришь сразу.

— Послушай, Алексей… Вот что я хочу сказать тебе… — Катя еще робела, не зная, как продолжить свою мысль, и главное — какими словами сказать о себе, чтобы он понял ее не превратно. — В общем, я недавно у вас работаю, подружек не завела, а надо мне посоветоваться. Очень деликатный у меня вопрос, ты даже удивишься.

— Что такое? — встревожился Ветрищев, полагая, что Катя хочет признаться ему еще в одной провинности. — Я надеюсь, ты не настолько легкомысленна, чтобы…

— Успокойся, отметок я не подчищала. Ты ведь так подумал, да?

— Так значит, это не по учебе?

— Да что мне учеба? — рассердилась Катя его недогадливости. — Право, я думала о тебе иначе. Пожалуй, и говорить теперь не стоит.

— Нет, скажи, — попросил Ветрищев. — Если что томит, скажи.

Но он уже вспугнул ее внезапную доверчивость. Стоит ли? А Ветрищев ждал. И голубые глаза его под толстыми выпуклыми стеклами смотрели на нее ободряюще, с неуловимой улыбкой.

— Какой-нибудь сердечный вопрос, да? Что ж, бывает. Мне всякое приходилось выслушивать, должность у меня такая. Ты не бойся, я не болтлив.

— Чего мне бояться, — прошептала Катя, наклоняясь к станку, который она выключила, чтобы смазать. — Просто посоветоваться надо.

— Но ведь не у станка же ты будешь советоваться, раз вопрос такой деликатный. Кончишь работу — зайди в комитет.

— Ладно, там посмотрим.

Она вся покраснела, словно уже призналась Ветрищеву, что любит Антона Петровича. А сердце, уставшее от радостной тайны, по-прежнему требовало: скажи!

— Может, зайду, — пообещала наконец Катя. — Только ты сделай так, чтобы у тебя посторонних никого не было.

И вновь Ветрищев посмотрел на нее умными, все понимающими глазами.

Он и в самом деле думал, что у Кати произошла какая-то сердечная катастрофа. Совсем недавно одна комсомолка советовалась с ним, оставить ей ребенка или не рисковать, потому что парень оказался ненадежным.

Поэтому когда Катя под вечер зашла к нему и сказала, что все у нее в порядке, что человек, которого она любит, честен и дело, очевидно, кончится так, как и положено кончаться благополучным историям, он посмотрел на нее несколько разочарованно.

— И это все, что ты хотела сказать?

Катя ошеломленно молчала. Ей казалось, что сказала она непомерно много.

Но она ошиблась. Только в первую минуту показалось Ветрищеву, что вся эта история обычна.

— Постой… Я как-то сначала не осознал, извини, пожалуйста. Значит, ты все эти два года любила его, а он не знал. Но теперь он знает и все-таки…

Дальше этого «все-таки» Ветрищев определенно еще не разобрался.

— Может, ты все-таки ошиблась? — спросил он Катю. — Ну, сколько лет может продолжаться его горе?

Катя об этом не думала.

— Ты не понял главного, Ветрищев. Когда любят, никаких вопросов себе не задают. Задают вопросы те, кто смотрит со стороны. Во-первых, им виднее, во-вторых, они любят пофилософствовать на этот счет.

Он обиделся.

— Выходит, я тоже со стороны, и ты уличаешь меня в желании пофилософствовать? Но, согласись, я вовсе не набивался в истолкователи твоей любви. Зачем же ты мне все рассказала?

Катя виновато опустила голову.

— Я здесь совсем одна. Как-то легче, если поделишься. Столько лет молчала, даже Вальке, подруге своей, не призналась. А теперь не могу — надо было мне рассказать, понимаешь?

— Ну-ну, — сказал Ветрищев, смущенный ее откровенностью, — разве я упрекаю тебя за это? Со мной многие ребята делятся.

Тут он невольно посмотрел на Катю дольше, чем бы следовало. А у нее после откровенного разговора так нежно алели щеки. По давнишней своей привычке теребить косу теребила она ее и сейчас, небрежно перекинув через плечо.

— Все у тебя будет хорошо, — почему-то грустно сказал Ветрищев. — Вот увидишь, и даже скоро.

— Ты так думаешь? — встрепенулась Катя. — А почему? Почему ты так думаешь, Ветрищев?

Ответа она не получила. Ему так хотелось, чтобы она поскорее ушла с глаз долой.

• • •
С этого дня не шли дела на ум Алексею Ветрищеву. Вновь и вновь принимался он вспоминать необычный свой разговор с Катей Уржумовой.

Хмурый, бродил он по заводу, умышленно не заглядывал в механический, где работала Катя. А как его тянуло заглянуть туда! Может, у нее есть новости? И тут же спрашивал себя: какую именно новость хотел бы он услышать? Во всяком случае, не о том, что она выходит замуж!

Потом он засел в своем невзрачном кабинетике, чтобы ни один черт не спрашивал его, о чем он вздыхает. Надоели ему эти расспросы. И кто бы мог ожидать, что его комсомольцы проявят такую повышенную чуткость?

В субботу после гудка Катя опять зашла в комитет. Она уже давно поборола свое смущение, и теперь видеть Ветрищева для нее было необходимостью. Скромный парень, выдержанный, даже пооткровенничать с ним можно. Ведь подруги у нее на заводе все равно нет.

— Здравствуй, Алеша. Ты что такой хмурый?

— Нет, я ничего. Присаживайся.

— Некогда мне. В поселок сейчас поеду. Может, поручения какие будут?

Он посмотрел на нее с удивлением. Какие могут быть у него поручения в рыбацком поселке?

— Ну как же, ведь ты сказал, что я пассивная, так хочу исправиться. Там пионерский лагерь. Может, заехать?

В ее словах был резон. В пионерском лагере он не бывал с той поры, как его открыли.

— Ладно, сам как-нибудь соберусь.

— Так поедем вместе, — предложила Катя, — это как раз по пути.

Ветрищев даже испугался. Нет, он не хотел быть третьим.

— Нет, Катя, нет. Сегодня я никуда не поеду.

— Тогда в следующий раз. Мы вместе заедем в лагерь, а потом к Антону Петровичу. Ты должен с ним познакомиться. Он тебе понравится, вот увидишь.

— Можно будет, — без энтузиазма согласился Алексей. Воровато оглядел Катю. Он ненавидел себя за этот взгляд, но чувствовал, что иначе смотреть на нее не мог.

А между тем она вела себя непринужденно. Открыла шкафчик с книгами, полистала Пушкина и Алексея Толстого. «Дай-ка мне тряпочку, я хоть пыль с книг сотру». Потрогала кактус: «Что же ты его не поливаешь?» И наконец, плюхнулась на диван, прислонясь, к его потертой спинке.

— Расскажи мне что-нибудь, Алеша!

— Так ведь ты же ехать настроилась.

Она вскочила, засмеялась.

— Да, да, еду! Ну, тогда прощай.

Уже с порога махнула ему маленьким чемоданчиком, в котором она носила спецовку. И стоило ей закрыть за собор дверь, как она тут же забыла о хмуром Ветрищеве. Ее наполнило чудесное ожидание встречи. Она забежала домой только затем, чтобы швырнуть чемоданчик и сказать тете Поле, куда она едет. «Смотри, поздно не задерживайся», — наказала старушка. «Да-да, — беспечно отозвалась Катя, — все будет в порядке».

Она всегда любила субботы, а эту — особенно. Первая ее суббота с «ним».

Едва дождалась трамвая. Дачники торопились за город, и потому оба вагона были полными. Рядом с Катей сидела расплывшаяся женщина, уперев в толстый живот корзину. В ней попискивал цыпленок, видимо оставшийся от продажи, и все пытался высунуть клюв сквозь прутья. Женщина, всякий раз вызывая смех пассажиров, легким щелчком отпугивала его в глубь корзины.

В этот субботний день все казалось Кате доступным, возможным, овеянным радостными красками юга. Горы в сизоватой дымке, изумрудно-зеленая бухта, шпалеры виноградников, оранжевые горки абрикосов у лоточников — все вместе это имеет одно название: счастье! О, если бы знала Катя, что произойдет на раннем рассвете! На рассвете двадцать второго июня сорок первого года…

Легким шагом вошла она в рыбацкую слободку и, тихонько напевая, направилась на ту сторону бухты, где стоял заветный дом. Он стоял у самой воды — каменный домик, крашенный синей краской. В прошлый раз прямо с пляжа они пришли сюда и на терассе пили чай, который кипятила на керосинке Катя. Заслышав, что Яники дома, пришла было тетя Настя, соседка, выполняющая ту же роль, что и Пелагея в Успенске, но Антон Петрович тут же отправил ее обратно: «Не беспокойтесь, у нас теперь Катя есть». Ну кто бы еще так сказал, чтобы порадовать ее сердце? «Катя есть»!..

…Тот берег бухты был усеян купающимися. О, как тиха, как зелена глубокая вода залива.

На каменных ступеньках террасы Катя увидела мальчика. Витя! Только сейчас она поняла, что совсем забыла о нем.

Остановились подле ступеней и легонько вздохнула. Мальчик обернулся.

— Здравствуй, Витя. Вот и я приехала к вам. Папа дома?

— Он в море.

— Ах вот как… Ну, что же, — она решительно присела на ступеньку. — Тогда я побуду с тобой, ладно? Ты, стало быть, один дома?

— Да.

— А что же ты играешь на самом пекле? Голова заболит.

— Я не играю, — серьезно ответил мальчик. — Я строю корабль.

На ступеньках повсюду валялись щепки. Зажав худыми коленками выдолбленную дощечку, мальчик ладил к ней паруса.

— Это линкор или крейсер? — спросила Катя, хотя и сама не знала, какое должно быть между ними различие.

— Фрегат, — неожиданно ответил Витя.

Катя покраснела. О фрегате она тоже не имела понятия.

— Ты любишь море? — спросила Катя, чтоб только что-нибудь спросить.

— Море все любят, — по-взрослому ответил мальчик, и Катя почувствовала в его ответе нескрываемую неприязнь к себе.

— А тебе не скучно? — опять спросила она.

— Скучно, — односложно ответил Витя. Он не понимал, как можно спрашивать о таких ясных вещах, и перестал обращать на нее внимание. Теперь Катя наблюдала за его усилиями придать мачте вертикальное положение. Потом предложила носовой платок. Витя взял.

— Придется его гвоздиком приколотить. Ничего?

Катя разрешила.

— Что же вы мне голубя не привезли? — спросил вдруг мальчик. — Не догадались, да?

— В следующий раз обязательно привезу!

— Так, значит, вы еще к нам приедете?

— Но ведь нужно привезти тебе голубя, — нашлась Катя.

Мальчик улыбнулся. Он улыбнулся совсем как взрослый. И глаза у него были взрослые, серые, с холодком.

— Папа не оставлял записку?

— Оставлял. Вот…

Оказывается, записка все время была в его ладони, и Катя с трудом прочитала, что в море ей следует добираться при помощи дяди Кости. О содержании записки Витя, оказывается, знал.

— Поедете к нему, да? Он ждет вас, — добавил мальчик, глядя ей прямо в глаза. — Я бы тоже поехал, папа разрешил, но мне не хочется. Нынче они баркас поднимают, а потом сюда его притащат.

— Тебе правда не хочется? — низко нагнулась к нему Катя. — А то поедем со мной? Вдвоем как-то веселее.

Он упрямо мотнул головой.

— Нет, мне не хочется. Мы с тетей Настей за продуктами поедем. В горы, к знакомым. За брынзой и за яйцами. У них как раз собака ощенилась, так я щенка себе выберу. Папа мне разрешил. А вы обратитесь к дяде Косте. Он скоро хлеб повезет водолазам… Папа любит теплый хлеб.

— Но как же я найду дядю Костю?

— Во-он там, у причала, в желтой майке.

Дядя Костя восседал на корме лодки, как смуглый бог.

— Это вы дядя Костя? — робея, спросила Катя.

— Ну, я, — сказал грек и сплюнул в зеленую воду окурок.

— Мне нужно в море, к водолазам. Антон Петрович велел обратиться к вам. Вы хлеб туда повезете?

— Хлеб уже в лодке, — сказал Костя, показывая на небольшой деревянный ящик с кованой крышкой. — Вот сюда и садись, удобно будет.

Он так ухватился за весла, так заиграл каждым мускулом обнаженных рук, будто собирался доставить Катю к самому Нептуну. Покойная зеленая вода забурлила, запенилась за кормой, погнала на берег ленивую волну. Лодка стремительно вылетела через горловину, радостно взмахнула красными веслами-крыльями, словно ахнула при виде открытого моря. И понеслась. Крупная зыбь подхватила ее и начала шлепать по бокам. Катя инстинктивно ухватилась за борта.

— Сиди, сиди! — приказал грек.

Лицо его было залито солнцем. Он грудью налегал на весла и ритмично откидывался назад. А берег отплывал назад, тоже весь сверкающий и праздничный от солнца. Наконец Катя увидела подъемное судно. Квадратное и широкое, как противень, низко, но самые борта, сидело оно в воде. Из трюма доносится стук мотора. Толстый, туго натянутый трос наискосок уходил в глубину, как будто это была леса с наклевкой. Лодка чуть стукнулась носом в стальную обшивку судна, и Костя, сложив ладони рупором, гортанно крикнул.

Из кубрика вышел Антон Петрович.

— Вот «племянницу» свою привез, — сказал Костя. — Пришла к моей лодке, «дядю» спрашивает. Где тут, говорит, дядя Костя?

Стыдясь грека, который, впрочем, не смотрел на нее, и зажимая подол коленками, Катя взобралась на судно. К борту подошли еще три молодых рабочих.

— Смелее, девушка, смелее!

— Европа на быке! Эй, Костя, видел такую открытку? Как Европа на быке море переплывала.

— А при чем здесь бык? — обиженно спросил Костя. — Вот увезу сейчас хлеб обратно. Зубоскалы!

— Спасибо тебе, Костя, — просто поблагодарил Антон Петрович. — Приходи вечерком, посидим на веранде.

— Теперь вам не до меня будет!

Антон Петрович засмеялся, махнул ему рукой, и лодка вновь запрыгала по волнам — уже в обратный путь, в бухту.

— Ну вот, Катя, вы первая женщина, посетившая наше судно. Располагайтесь. Жаль, немного опоздали, водолазы уже поднялись.

На палубе валялись скафандры, шланги, все это остро пахло морем. Лебедка, у которой стоял голый до пояса загорелый парень, с усилием поворачивала огромную катушку, выбирая мокрый трос. Чувствовалось, что идет тяжелая работа.

— Я так рад, Катя. Я ждал все эти дни, хотя мы и условились о субботе. Почему вы не приехали раньше?

— Но вы же сказали в субботу. Я и раньше могла…

Он взял ее прохладные пальцы и приложил к своему разгоряченному лбу.

— Я думал о вас все эти дни. Откуда вы взялись, Катя?

Он был в синей рубахе, парусиновых брюках и сандалиях. Счастье светилось в его обычно холодноватых серых глазах.

— Идет! — крикнул рабочий, и оба они вздрогнули.

— Кто идет? — не поняла Катя.

— Баркас идет. Из моря. Стойте здесь и наблюдайте.

Он скрылся в машинном отделении, оставив ее на палубе с тем рабочим, что управлял лебедкой.

А снизу от машин уже поднимались наверх люди, чтобы смотреть, как работает лебедка. Стоящий у лебедки рабочий что-то объяснял им вполголоса и, когда смотрел на Катю, улыбался.

Катя подошла к этим людям и стала расспрашивать, как нашли затонувший баркас, кто именно нашел и страшно ли ходить по морскому дну.

— А вот сейчас водолазы поднимутся, ты у них и спроси. Они по дну морскому, как по Примбулю, гуляют, только что без девушек.

Примбуль — это Приморский бульвар, быстро сообразила Катя. Примбуль, Примбуль! Ну и словечко!

— Чего смеешься?

— Да любопытно, как вы там гуляете. Дельфинов не боитесь? Хоть бы меня когда на глубину взяли.

— Рыбы тебя испугаются. Они красивых боятся. К водолазам, правда, привыкли, у тех глаза всегда выпученные, как у самих рыб.

— А почему выпученные?

— Выходи за водолаза, узнаешь.

Надсадно гудел мотор, сотрясая судно. Парень кричал что-то еще, но Катя не слушала. Из воды лезла темная громадина. Виднелась кургузая будка, густо облепленная ракушками. Не заметила, как подошел Антон Петрович.

— Ну и денек сегодня! С утра хлопочем. Этот баркас лежал днищем кверху. Пришлось перевернуть. Но бывали случаи, когда килем кверху — приходилось тянуть. Например, линкор «Марию» на севастопольском рейде. Техника была слабая, пятнадцать лет бедняги возились.

Мертвое суденышко заколыхалось на воде. Мотор продолжал гудеть. Нагнулся кран, и подъемное сооружение осело еще больше.

— Сейчас мы его в воздух поднимаем, — оживленно сказал Антон Петрович. — Так в воздухе и потащим. Ослабить трос!

— Есть ослабить трос! — отозвались внизу.

Все это походило на рыбную ловлю. Не дай бог трос оборвется и баркас снова уйдет в глубину! Он висел над морем, чуть поворачиваясь из стороны в сторону. Вода выливалась из него шумной струей.

Подошел водолаз. Глаза у него были красные, и он прижмуривал их.

— Это и есть ваша сибирячка? — спросил он у Антона Петровича, здороваясь с Катей. — Ждали мы вас сегодня. Ну как, хотите на дно морское?

А рука у него горячая, сильная, он так сдавил Катины пальцы, что они заныли.

«Что же он всем рассказал обо мне? — дивилась Катя. — Зачем он это?» Но ей было приятно среди этих дружелюбных людей. Вот достали со дна погибший баркас и радуются. Не столько, очевидно, ценности своей находки, сколько тому, что они умеют это делать, что человек властен над глубиной моря.

Витя ждал на берегу в окружении мальчишек. Они дружно крикнули «ура».

Потом ужинали втроем на веранде. Кате все здесь нравилось. Особенно простота обстановки. Она и отдаленно не напоминала успенского особняка. Ни позолоченных тарелок, ни старинной мебели с кривыми, словно, рахитичными ножками. Прямо на клеенке лежали вареные яйца и первые помидоры с толстой кожицей. По примеру Вити они тоже ели их не разрезая, круто посыпая солью и перцем. И наконец, к чаю — брынза, залитая крутым кипятком.

— А щенка я потом возьму, он еще маленький, велели подождать, слышишь, папа?

Катю мальчик словно не замечал, хотя, если она спрашивала, отвечал вежливо и внятно. Ему просто хотелось, чтобы она поскорее ушла, оставив их вдвоем с отцом. А Кате тоже хотелось остаться вдвоем с Антоном Петровичем.

— Тебе не пора спать? — спросил отец.

— Но ведь завтра воскресенье, — слабо запротестовал мальчик. Антон Петрович ласково привлек его к себе.

— Я скоро приду к тебе. Вот посидим, поговорим с Катей — и приду.

Но разговора долго не получалось. Он курил, осыпая в темноту с веранды золотистые искры, Катя мыла посуду, очень стесняясь своей нечаянной роли хозяйки.

— У него какая-то болезненная привязанность ко мне, — после долгой паузы сказал Антон Петрович. — Я бы этого не хотел. Он уже пережил одну утрату. Ему было четыре года, когда умерла мать…

— Почему вы так говорите? — испугалась Катя. — Вы как-то странно сказали — «уже пережил одну утрату».

— Моя профессия опасна.

«Зачем же вы стремитесь туда, где опасно? — чуть не вырвалось у Кати. — Почему вы не остались в тихомУспенске, где вам ничто не угрожало, кроме моей любви?..»

— Может, вы заночуете? Мы постелим вам на террасе.

Катя вспыхнула до корней волос. Она и сама не знала почему, ведь ничего дурного он не сказал.

— Нет-нет, меня ждет тетя Поля!

— Вы боитесь меня, Катя?

Он спросил это насмешливо и грустно.

— Я приеду к вам завтра, — не поднимая глаз, прошептала Катя.

И никогда в жизни она не могла себе простить этих слов, этой боязни. Завтра! О, будь оно проклято это завтра!

Севастополь встретил ее ярко освещенными улицами, нарядными толпами гуляющих. Так было всегда по субботам. На Краснофлотском бульваре гремела музыка. Другая мелодия, тише и нежнее, неслась с Исторического бульвара.

Поворчала тетя Поля за то, что племянница разбудила ее на первом крепком сне. Ах, милая тетя Поля, да разве в такую ночь до сна?

Не закрывая глаз, долго лежала Катя на своем диванчике, слушая ночные звуки. Под раскрытым окном в скудной крымской траве неумолчно звенели цикады. Вызванивали склянки кораблей, стоявших на рейде. Слышались твердые шаги патрулей. А из смутного далека приближалась другая страшная поступь. Поступь войны.

В два часа ночи город вздрогнул. Грохотало, звенело, рушилось. Кричали женщины.

— Ох, война это, война! Катенька, зачем я тебя вызвала? — причитала тетя Поля. — Убьют, убьют тебя, мою красавицу!

Она совала ей деньги, требуя немедленно бежать на вокзал и ехать, немедленно ехать в Успенск.

— Какая война, чего ты придумываешь? — сердито крикнула Катя. — А если и война, я никуда отсюда не поеду. Слышишь, никуда!

Все ее мысли были там, в поселке, в синем домике.

Накинув платьишко, Катя выскочила на улицу. Всюду были люди.

— На Судоремонтный бомбы сбросили!

Катя бежала туда. Толстая коса развевалась за плечами. Скрипело под ногами битое стекло. Дворники ходили с метлами, разговаривали друг с другом, но не мели. Ждали полного расчета.

Бомба попала в один из цехов. Оттуда густо валил дым. Работали пожарные машины. Собирались рабочие. И всюду разговор о войне. Что же это такое, если не война? Но радио ничего еще не объясняло.

И вдруг — Ветрищев. Смешной Ветрищев с белесыми бровками.

Он потерял очки и не сразу узнал Катю.

— Боюсь, что война, Катя.

— Да-да, — шептала Катя, идя за ним следом. — Надо что-то делать, правда? Зови комсомольцев в комитет.

— Да без очков-то я никого не узнаю. Вот черт, куда они девались? Ты ребятам сама скажи, ладно? Они все здесь. Пройди по цехам.

И когда она уже пошла, словно опомнившись, схватил ее за руку.

— Постой, ты почему здесь? Езжай сейчас же в слободку. Утром объявят мобилизацию…

Это длинное слово ударило Катю сильнее, чем воющий шелест бомбы. Если мобилизация — значит, Антон Петрович…

— Ты думаешь, он?.. А как же я?

— Ты — как все.

— Я буду с ним. Я могу. Надо только попросить кого-то.

Ветрищев с досадой махнул на нее рукой.

— Послушай, мне тебя некогда убеждать, да это и не нужно. Поедешь в поселок и увидишь сама, кому ты нужнее. Парень-то с кем останется?

Как просто и мудро он все решил, этот смешной Ветрищев. Да и не так он смешон, как это ей казалось. Он умный парень. Ей вспомнился вчерашний ночной разговор с Антоном Петровичем о сыне. Да, это ее долг.

— Я хотела бы остаться в Севастополе.

— Не говори глупостей, Катя. Ты — мирное население, которое будут эвакуировать уже завтра. Поезжай за мальчишкой.

И опять Катя бежала по улице, опять скрипело под ее ногами стекло. Прытко мчался небольшой открытый вагончик. Жарко припекало солнце. Здесь, в горах, еще не было войны. Все дышало миром. И мелкие зеленые кисти винограда вбирали в себя солнце. Белые лохматые собаки ревностно сторожили дачи. День был полон нелепостей и ненужностей.

Витю она застала одного. Сидел он на ступенях, безучастно глядя на зеленую воду. «Папа уехал в военкомат», — сообщил он Кате. Она обняла его, прижала стриженую голову к своей груди и заплакала, еще боясь сказать ему, зачем приехала. Так и сидели они вдвоем на ступенях, молчаливые от горя, каждый ожидая своего единственного.

Но раньше, чем Антон Петрович, пришла в дом Настасья Ивановна, чтобы по заведенной привычке приготовить еду. Большое дряблое лицо ее было заплакано.

— Сын у меня на границе, — сдавленным шепотом сказала она Кате. — Пропадет парень.

Все валилось у нее из рук. Она часто сморкалась в фартук и громко стучала ножом, нарезая овощи. А Катю клонило в сон. Всегда клонит в сон, когда напряжены нервы. Клевал носом и Витя.

— Ступайте оба в холодок, подремлите, пока готовлю. Нынче и сна ни у кого не было. Придет Антон Петрович — разбужу.

Она провела ее не в первую комнату, где в прошлый раз уже была Катя, а в следующую, служившую спальней. Катя придирчиво осмотрела ее убранство, как будто собиралась тут жить. Скромность обстановки поразила ее: здесь стояли две узкие железные кровати, канцелярский письменный стол с одной тумбой, венские стулья.

— Не буду я спать, — упирался Витя, — папа скоро придет.

— Так ведь я тоже не буду. Вот только прилягу, и все.

От близкой воды, освещенной солнцем, на потолке играли зеленоватые блики. В простенке Катя увидела портрет. Тот самый, который описывала Пелагея. Ну вот, и встретились мы с тобой, Зося!

Сочинила Пелагея. Красавицей она не была. Черты ее лица были, пожалуй, мелковаты, особенно нос и рот. Но брови взлетали неожиданно высоко и тонко, распахивая светлую ширину глаз, наверное голубых. Шея и грудь Зоси были обнажены, и это не казалось бесстыдным. Наготу прикрывали только пепельные локоны. Вот и вся Зося. Немножко удивленная, с притаившейся улыбкой.

Катя смотрела на портрет, не отрываясь. Пыталась представить ее живой и не могла. Если любил — значит, стоила она топь Когда-нибудь Катя узнает всю ее жизнь, все ее мысли, поступки. Он сам расскажет ей об этом.

— Это моя мама, — неожиданно сказал мальчик. — Папа возьмет ее с собой, он уже сказал.

«Ну что? — лукаво спросила со стены Зося. — Мне-то с ним быть просто».

Тяжелые мысли одолевали Катю. Как мало значила она для мальчика и его отца! О падучей звезде, прочертившей темное небо, и то дольше помнят! Разминулись на перепутье — вот и все. Да и перепутье-то какое страшное — война.

И все еще не было решения остаться ей в городе или, как советовал Ветрищев, уехать с мальчиком в Сибирь.

Она задремала и проснулась потому, что услышала голос Антона Петровича. Плотно прикрытая дверь заглушала слова, но было понятно, что он просит Настасью Ивановну как можно скорее увезти мальчика в безопасное место.

Катя вскочила с кровати, босиком выбежала на террасу.

— Почему вы просите Настасью Ивановну? У нее свое горе. Витю я увезу в Успенск.

— Катя, вы здесь?

Это обидело ее больше всего на свете.

— Где же мне быть, Антон Петрович, как не здесь.

— Я искал вас в Севастополе. Заходил на Садовую, но никого не застал. — Он был уже в военной форме, черные петлицы зенитчика оттеняли его бледное лицо. — А вы, Настасья Ивановна, идите домой, мы тут обо всем договоримся.

Они вместе проводили ее.

— Если бы вы знали, как я тревожился за вас! Ну потом увидел, что дом цел, успокоился. Да, Катя, вам нужно уезжать.

Они присели к столу на плетеный диванчик, и он сразу обнял ее за плечи.

— Милая, какое короткое было у нас счастье. Теперь уже ему не бывать.

— Почему не бывать? — запротестовала Катя. — Окончится война, и вернетесь. Я буду писать вам.

— Конечно, будете. Катя, милая моя Катя… Да ведь не для того мы встретились, чтобы сразу потерять друг друга. Кто знает, чем кончится эта разлука…

Катя едва сдерживала слезы. Она смотрела ему в лицо не отрываясь, чтобы запомнить его навсегда. В военной форме он был совсем другим, каким-то незнакомым.

— Вам когда надо явиться?

— Через три часа я должен быть в городе. Давайте поговорим о Вите. Вы так молоды, Катя, сумеете ли? Пусть вам поможет Пелагея Ивановна, я потом напишу ей.

— Не надо писать Пелагее. Я сделаю все сама. Почему вы не верите мне? — спросила она с упреком.

Он помолчал.

— На всякий возможный случай.

Катя вскрикнула, обвила его шею руками, спрятала лицо на груди. «Нет, нет, нет», — глухо, сквозь слезы повторила она. И он ничего не мог поделать с этим трагическим «нет».

— Я верю вам, Катя. Ну, право, не надо так. Хотите, пойдем к морю?

Они поднялись к башне, где встретились в первый раз, остановились у кромки обрыва. Все так же маячили на горизонте суда, все так же весело играли со скалами волны, окатывая их пеной и брызгами. В слободке громко говорило радио.

Они сели на камень. Морской ветер со свистом врывался в пустые бойницы башни. Сама она, как всегда в полуденный час, источала сухой жар.

— Я знаю, Катя, мы победим. Я уже немолод, чтобы ошибаться. Жизнь знаю и народ знаю. Выстоим. Но кто-то и голову сложит. Многие, очень многие.

«Нет, только не ты, только не ты! — про себя повторяла Катя. — О, если бы можно было пойти вместе с ним!»

Он отечески заглянул в ее лицо.

— Только я прошу вас, Катя, не устраивать моих розысков на фронте. Конечно, вы можете поступать, как вам хочется, но я не хочу на войне быть счастливее других. В конце-концов воевать — дело мужское. Не так ли? Когда вы поедете в Успенск?

— Завтра. Ветрищев обещал помочь.

— Кто такой Ветрищев?

— Наш секретарь. Очень славный, душевный парень. Бескорыстный такой.

Она и мысли не допускала, что у Ветрищева могут быть к ней какие-то иные чувства.

— Ну, прощайте, Катя. Мне пора идти. Простимся здесь, чтобы никто не видел.

Они встали и обнялись. Только море видело их первый поцелуй. Море да старая башня.

• • •
Годы войны Катя провела в Успенске, работая на прежнем месте у громадного крутящегося вала, который наматывал теперь дешевую солдатскую раскрутку.

Известие о гибели Антона Петровича пришло в начале сорок второго, когда началось наступление под Москвой.

С одобрения родных Катя усыновила Виктора Яника. В тот год ему было восемь.

А жизнь шла, как ей положено. Вышла замуж Валька Черемных. Вышла не за приезжего, как ей пророчили, а за Петьку Свиридова, который вернулся с фронта, увешанный медалями.

Катя очень радовалась счастью подруги. А у нее было свое, нелегкое: она воспитывала сына. Бегала в школу, на родительские собрания, штопала его курточки, чулки, ночами просиживала у изголовья, когда трепали парнишку корь и скарлатина. Она делала все, что делала бы Зося или другая женщина, родившая сына. Если первое и главное назначение женщины на земле быть матерью, то Катя была ею.

Однажды Валька Черемных, носившая теперь фамилию Свиридовой, сказала:

— Послушай, Катерина, а ведь парнишка на тебя похож. Честное слово, похож. Улыбнется, и тут же глаза опустит, словно спохватится, не зря ли. Да и карандаш в руке по-твоему держит, щепотью.

Вечером, когда Витя делал за столом уроки вместе с младшей Катиной сестрой, взглянула Катя на его руку, державшую перо, и обомлела: верно заметила Валентина — держал он перо по-уродски, всей пятерней.

— Учительница тебя за это не ругает?

— А тебя тоже ругала? — вместо ответа спросил мальчик.

Этот ответ был ей высшей наградой. Он копировал ее потому, что любил.

Потом, когда мальчик подрос, списалась она с ленинградским приятелем Антона Петровича, и он помог ей перебраться в этот город, чтобы устроить мальчика в мореходное, как было у них задумано с отцом.

Там в Ленинграде, уже немолодой, встретилась она со своим будущим мужем Петром Николаевичем, который во время блокады потерял всю семью. Первая любовь осталась первой и единственной. С Петром Николаевичем ее связывала общность профессий (к тому времени она заочно окончила архитектурный институт), очень теплая дружба и горячие заботы о Викторе Янике. Именно сын и уговорил ее принять предложение Петра Николаевича.

— Я думаю, папа вовсе не хотел, чтобы ты осталась одинокой. И знаешь, Петр Николаевич мне очень нравится. По морскому делу он все понимает.

— Ну если тебе, то и мне, — улыбнулась мать.

Так появился в их семье третий, кто всей душой любил море, хотя в жизни занимался совсем другим.

Она никогда не раскаивалась ни в том, что усыновила Виктора Яника, ни в том, что позднее послушала его совета. Бывает ведь и спокойное счастье. Когда она думала о своей жизни с Петром Николаевичем, ей почему-то представлялась маленькая, глубокая и очень милая рыбацкая бухта, рядом с которой за высокими горами плескалось бескрайнее море…


1963

РАССКАЗЫ

ВДОЛЬ РЕКИ, СПРАВА

Сверху оно казалось неживым и, конечно, безмолвным. Сверху это и не море, а голубая равнина, если хотите, даже пустыня. Так рисуют море плохие художники. Так видится оно детям и космонавтам. И Лида Архипова, девушка, приехавшая в Крым из далеких северных лесов, увидела его с высокой горы точно так же. Потом, когда автобус спустился вниз, море заговорило, запело, задвигалось, но Лида даже под конец своего отдыха все-таки помнила море таким, каким она увидела его впервые, — голубым и беззвучным.

Теперь до отъезда осталось пять дней. И снова маленький лесной поселок на берегу Унжи, бревенчатая контора леспромхоза с шумливым директором и бесконечные приказы, которые Лида должна писать под диктовку. И все о лесе: вырубка, вывозка, посадки. Иногда ей кажется, что и сама она в этом лесном краю не больше, чем сосенка — юная корабельная сосенка, потому что Лида тоже высокая и тоненькая, а летом еще и рыжеватая.

В тот день ее ждало письмо от мамы. Оно лежало в вестибюле, где обычно находили свою почту отдыхающие, возомнившие почему-то, что им должны писать каждый день, и не только родственники, но и знакомые. На этот счет Лида никогда не заблуждалась, но все-таки, поддаваясь общему настроению, всякий раз заходила в вестибюль, когда возвращалась с пляжа. И вот наконец ей тоже письмо.

Она взяла его и пошла к беседке — месту уединенному и опасному, поскольку именно здесь высокий берег дал глубокую трещину.

Старенькая библиотекарша никаких особых новостей дочери не сообщала. Только подтверждала, что Лидино письмо получено и что все конторские радуются за Лиду, наконец-то увидевшую море. Потом мама, которая всегда любила книги и описания природы, сама пустилась в пространные и удивительные для Лиды рассуждения: «Вчера ездила я в Макарьев, попросилась вместе с директором. Посадил меня с собой в кабинку и всю дорогу спрашивал о тебе. Ничего, говорю, хорошо отдыхает, спасибо, что охлопотали путевку. А сама во все глаза на природу нашу любуюсь. Ты вот морем восторгаешься, а по мне так лучше наших мест на свете нету. Река-то какая! Чистая да плавная такая. Макарьевские берега высокие, а по ним все деревеньки лепятся, одна другой краше. И никакому дому на задворки уходить не хочется, все по бережку, да по бережку. Одна деревня кончится, тут же другая начнется. Зато на нашем берегу — леса. Отмели песчаные, а за ними леса темным-темны. Дух занимается, вот какая красота. Стали к Макарьеву подъезжать, Федор Лукич и спрашивает: «А замуж она там не выскочит? Оставит меня без секретарши». А я ему: «Не беспокойтесь, Лидочка у меня степенная, на первого встречного не бросится. Она с писателем подружилась». — «С каким? Как его фамилия?» А я говорю: «Про фамилию она ничего не пишет, а зовут его Михаилом Никитичем…»

Лида положила письмо на колени и задумалась. Чудачка эта мама. Ну зачем она разболтала Федору Лукичу о писателе. Михаил Никитич человек семейный, не дай бог до жены донесется, что дружит он на курорте с какой-то девушкой. А жена вдруг ревнивая, скандалы начнутся. Даже представить немыслимо, что такого человека, как Михаил Никитич, какая-то женщина, пусть и жена, начнет допекать ревностью. Он и оправдаться-то не сумеет. Будет смотреть на нее своими тихими серыми глазами и улыбаться.

— Что пишет мама?

Лида вздрогнула и покраснела. Это Борис Николаевич, земляк из соседней области. Пожилой, а подкрадывается, как молоденький. Они сидят за одним столом: Лида, Борис Николаевич и Михаил Никитич. На днях четвертого посадили — одну москвичку в голубых шортах, хотя в курортных правилах совершенно ясно сказано, что в шортах положено ходить только на пляже.

— Откуда вы знаете, что письмо от мамы?

— Я все знаю. Угадываю мысли, предсказываю судьбу и даю полную картину того, что было.

— А у меня ничего не было, — с улыбкой сказала Лида.

— Совершенно верно. Вы только что родились. Вот здесь, у моря. Отсюда все и начнется.

Войти в беседку прорицатель все-таки не решился. Так и стоял в кустах, с купальными тапками под мышкой.

— А что начнется? — поддаваясь игре, спросила Лида.

— Любовь.

Лида вспыхнула. Беда, когда краснеют блондинки. Румянец окатывает не только лицо, но и шею.

— Любовь? Вот придумали! Да с чего вы взяли?

— Девочка, это видят все!

Лида чуть не плакала. Щеки ее горели до боли, а глаза то вниз, то в сторону…

— Вы говорите о Михаиле Никитиче? Но какая же тут любовь?! Зачем придумывать, это нехорошо. Мы — друзья.

Борис Николаевич, довольный, что нашел повод повеселиться, облокотился на барьер, подперев свои дряблые щеки, не спуская с Лиды смеющихся глаз. Какой же она ребенок! Ведь и впрямь влюбилась. Напрасно, напрасно! Все, что происходит на море, на его берегах, забывается. Но об этом знают только пожилые. А юность всегда чему-нибудь верит!

— Значит, не любовь? Тогда прошу прощения. Считайте, что разговора не было… Скучно здесь. Купаться холодно, флиртовать неудобно — стар. И все-таки, дорогая Лидочка, я никогда не ошибался — Михаил Никитич к вам неравнодушен.

И ушел. Смущение девушки занимало его какую-то минуту. Ему и впрямь было скучно, а когда скучно, то все равно, какие семена бросать в почву — добрые или злые.

Семя было сладким и злым. Неужели, неужели Михаил Никитич полюбил ее? Нет. Это невозможно! А почему? Сколько угодно таких случаев, когда художники или писатели влюбляются в самых обыкновенных. Гейне, например, или Гете. Лидина мама все их биографии знает. Или вот еще один писатель — русский, в секретаршу свою влюбился. Правда, она очень красивой была. Но ведь и Лида не дурнушка, чего уж тут прибедняться. Все говорят, что цвет лица у нее прямо-таки необыкновенный. А с чего ему быть плохим — в лесу живет!

Если уверенность — черта характера, то приобрести ее внезапно страшно. С этой чертой надо родиться. Иначе она заметна, как зажатый в руке нож. И Михаил Никитич заметил.

— Что это с вами? — спросил он ее вечером, когда они перед ужином встретились на дорожке к пляжу.

— Как что? — задорно тряхнула Лида косичками. — Сегодня тепло и ветра нет. Я люблю, когда тихо. А солнце, посмотрите, какое солнце!

— Какое? — чуть насмешливо спросил писатель.

— Оно большое и желтое, как ваша шляпа. Вечерами оно всегда покачивается, будто раскланивается со всеми.

— Возможно, — согласился Михаил Никитич и посмотрел на нее не то что задумчиво, а с каким-то хорошим вниманием. Потом взгляд его задержался на Лидиных сережках из дикого хмеля. Тут он, не сдержавшись, улыбнулся: — Вы какая-то новая, Лидочка!

— Правда?

— Сущая правда. — Появилось в вас нечто вроде пружинки… Это хорошо. Человек должен быть динамичным, летящим вперед. Конечно, не без оглядки…

— Жить с оглядкой? — удивилась Лида.

— Вы не поняли. Не оглядываются на пройденный путь только машины. А человек думать должен. Сравнивать. Вернуться назад за каким-то своим утраченным качеством.

А мне и возвращаться некуда, и качеств у меня никаких нет, с грустью подумала Лида. Вот все завидуют молодости, песни о ней поют, а разобраться — что в ней? Трава и трава. Ну ладно, пускай цветок, а толку что? То ли дело Михаил Никитич! Пожил человек на земле, повидал за свои сорок лет всего, теперь и оглянуться есть на что. А ей до этого срока еще двадцать лет. С ума сойти можно!

— Нынче я письмо от мамы получила, — вроде бы виновато сказала Лида, потому что ничего другого сказать сейчас философствующему Михаилу Никитичу она не могла.

— От мамы, значит, с Унжы. Ну как там на Унже?

— Мама расписала ее бог знает как. Прямо под Тургенева. Ну, река и правда красивая.

— Не видел. Все большие реки, такие, как Амур или Ангару, знаю. Они чем-то похожи друг на друга. А вот маленькие речушки запоминаются навсегда. Они трогательные, и к ним привязываешься, как к детям. Да, да, именно, как к детям. Маленькая река — вечный ребенок.

Когда он начинал вот так импровизировать, играть словами, образами, Лида вся замирала. Кажется, слушала бы его всю жизнь. А ведь он тоже когда-то в лесах работал. Почему же это так: одни люди все на свете замечают и рассказать о том умеют, а другой по земле, как слепой, ходит. Значит, он все большие реки видел? Ой, как интересно! Надо порасспросить его об этом. И спросила первое, что пришло в голову:

— Не страшно на большой реке?

— Почему страшно? — удивился писатель, припоминая, однако, все возможные случаи, когда ему могло быть страшно. И вспомнил: страшно на плоту ночью, когда река тащит тебя на своей спине мимо невидимых молчаливых берегов. Но говорить об этом ему не хотелось. Давно уж он не работает плотогоном, это было в юности. Но теперь, когда он живет в довольстве и ночами спит на поролоновом матрасе, иногда кажется ему, что юности тоже не было, а просто слышал он, как о ней — трудной и смелой — рассказывали другие.

— Нет, Лида, на реке не страшно. Море — зверь более косматый и коварный. В прошлом году, когда я был в Египте, мы проходили Босфор…

Он долго и с увлечением рассказывает ей о морской стихии, которой он сам поклоняется как прекрасному богу. Но Лида напугана не на шутку. А мама еще предлагала ей в круиз отправиться, ну хотя бы по мелкому Балтийскому морю. Ни за что на свете!

— Экая вы трусиха! — смеется Михаил Никитич и накрывает своей большой ладонью ее стиснутый кулачок. — Зато послушайте, что мы после морских испытаний увидели в Египте…

И пока привычно льются слова (он много раз рассказывал об этом путешествии своим друзьям), в памяти его, как по темной реке, несется массивный плот, и ночной ветер играет костром, что разложен на листе железа. В паре с ним был Лешка Сыроегов — лихой, но пакостный на язык парень. Интересно, где он сейчас? В армию их взяли одновременно. Лешку на флот, а его в авиацию, откуда к реке он уже не вернулся. Служба их началась в последний год войны, так что Лешка, конечно, уцелел, и, пожалуй, надо попробовать разыскать его, сделав запрос в тот поселок, где они проживали.

И если Михаил Никитич бродит сейчас мыслями где-то в Карельских лесах, то Лида со всей своей молодой жадностью познавать и видеть — вся в Египте. Какое чудо эти пирамиды! А кто их сделал? Рабы! Значит, еще с тех времен было в человеке стремление к высоте, и даже, как доказывают ученые, в своем собственном физическом росте человек слегка прибавил.

Лида выпростала свой кулачок из-под широкой ладони Михаила Никитича, потому что вновь почувствовала себя сильной, способной на любую трудность.

— Уеду я, Михаил Никитич, из нашего поселка, хватит мне в лесу сидеть. Столько везде строек, и всюду люди требуются!

Писатель усмехнулся. К этим «чеховским», как он называл их, разговорам, Михаил Никитич относился по-своему. Все это ложно, что герой непременно должен куда-то уехать и совершить положенное ему в другом месте. Совершай здесь, где ты живешь. Неужели смысл жизни заключается в том, чтобы с кем-то поменяться местами. Скажем, Лида уедет на самый север, а северянин приедет на Унжу, сядет на ее место и будет считать за подвиг, что живет в глухом лесу и участвует в заготовке и вывозке древесины.

— Уезжать, Лидочка, надо в двух случаях. Во-первых, чтобы получить новую специальность; во-вторых, если эта новая специальность не может быть применена здесь.

— Значит, всю жизнь ничего не видеть? — запальчиво спросила девушка.

— Почему же. Занимайтесь туризмом. Хотя бы на «мелких» морях, — с улыбкой посоветовал Михаил Никитич.

«Проповедовать» что-либо он не любил, берег для книг. Да и как объяснить этой девочке, не озадачив ее, что счастливее он был, пожалуй, тогда, когда ночами плавал на плотах, а Лешка Сыроегов, с наглыми своими речами, варил на костре уху, и здоровенная морда его, озаренная красными бликами, была такой же круглой, как вот эта восходящая луна. Годы, прожитые в городе, были умными, насыщенными, его окружали интересные люди, которым Лешка и в подметки не годился, но странно: эти умники научили его скептицизму, язвительности, тогда как в обществе Лешки он радовался любому пустяку, и хотя случалось, ворчал на жизнь, но это было ворчанием здоровой собаки, аппетитно грызущей найденную кость.

— Пойдемте, — сказала Лида, первой поднимаясь с их любимого камня. — Поздно уже, официантки ругаться будут.

Да, пожалуй, пора. Море не только шумит, не только ласкает взгляд. Оно великий пожиратель времени. Так обворожит — обо всем забудешь. А ведь некоторые из отдыхающих, наверное, думают, что у писателя с Лидой роман. Больше всего выражает эту уверенность дама в голубых шортах, Людмила Викентьевна. Никак не мог припомнить, где он ее видел прежде. Оказывается, соседка по дому. Вот одолжил бог! Михаил Никитич терпеть не мог всяких о себе разговоров, если только они не касались его книг. Да и что о нем судачить. Он примерный семьянин, хотя с женой у него не очень ровные отношения.

И все же Лидочка его чем-то коснулась. Бывает, что иногда в гавани нет места для нового прибывшего судна, и вот оно ходит там вдали — просится, дает гудки. А иногда мимо пройдет, в другую гавань… Лидочка из тех кораблей, которые проходят своим курсом. Но все равно хорошо, что он увидел ее. Ему нравится просвещать ее, будить в ней что-то новое, еще не ведомое для нее самой.

Сегодня, когда после обеда они сидели на берегу, он объяснял ей, вернее, показывал изменчивый цвет моря. В том месте, где они встречаются, берега идут очень прямой линией. Это дает большой разбег волне, и сами волны кажутся протяжными. В полдень они хорошо высветлены солнцем.

— Смотрите вот на эту волну, — говорил он Лиде, чуть повернув ее плечи в свою сторону. — Видите, как она приподнялась. Теперь она вся на свету, начиная с хребта. Знаете, на что она похожа? На гигантский светящийся ствол.

— Но она же зеленая.

— А ствол тополя разве не зелен?

— Да, — соглашалась девушка.

— Осина?

— Тоже.

Он принялся смеяться.

— А вы подумали, зачем тополю или осине быть в воде? Разве их сплавляют? Эх, вы, а еще лесной человек!

Ему хорошо с нею. Она уводит его к тем дням, где в его обществе не было скептиков и эрудитов, где он был здоровым и сильным. Часто он просил Лиду рассказать что-нибудь о ее леспромхозе.

— Да неужто вам интересно? — простодушно удивлялась Лида и тут же рассказывала о директоре Федоре Лукиче, которого за горячность, за малый рост да еще за галифе прозвали рабочие «самоварчиком». Про то, как не любит он совещаний, а кричит на каждого провинившегося по одиночке, за что ему частенько влетает от райкома. А рабочие его все равно любят и в обиду не дают.

Сегодня она тоже рассказывала о Федоре Лукиче и даже выразила желание повстречать такого человека или похожего на него в новой книге Михаила Никитича. Что ему стоит?

О сложности писательского труда она и понятия не имеет. Может, читателю так и должно. Ведь зритель в театре также не ведает, какие сложности происходят за кулисами, чтоб показать на сцене то, что задумано автором.

— Степью пойдем или берегом? — спросил Михаил Никитич, потому что они с Лидой стояли все еще подле своего камня.

— Степью, — решила девушка и тут же объяснила свое решение. — Я люблю, когда полынью пахнет.

Степью — это значит двадцать минут замирания сердца от одной мысли, что Михаил Никитич вздумает поцеловать ее. Ведь когда парень ходит вечерами с девушкой, он всегда целует ее, правда? Так рассказывала Лиде ее подружка Вера. «Мы с Борькой вчера возле клуба ходили, целовались». С ума сойти можно! Когда целуются в заграничных фильмах, Лида всегда отворачивается.

— Ну вот мы и пришли. До завтра, Лидочка!

Ночью Лида спала плохо. На балконе хлопала дверь, сухо шелестели деревья и однотонно ревело внизу море. А луне хоть бы что — влезла в окно и уставилась на Лиду.

— Ты что не спишь? — спросила вдруг соседка.

Ее звали Клавдией. Московская крановщица. Рослая, большерукая и отчаянная модница. Если юбка — так вот с такими подсолнухами. «А что же мне, такой лошади, в крапинку ходить?» — самокритично говорила Клавдия и встряхивала жестковатой черной гривкой.

— А ты что не спишь? — в свою очередь спросила Лида.

— О муже, Сережке, думаю. Чего это он так легко на курорт меня отпустил? Небось завел кого-нибудь.

— Ну, что ты. Сама говорила — любовь у вас.

— Верно. Я и забыла.

Клавдия громко расхохоталась.

— Тише. Разбудишь Людмилу Викентьевну.

— Эту балалайку?!

Лида похолодела от ужаса.

— Конечно, балалайка. «Ах, как у меня расшатаны нервы!» А сама спит, как сурок.

— Скажи, Клава, тебе нравится наш писатель?

— Ничего, вроде скромный. Я блондинов уважаю.

— Да не о внешности я…

— Тогда Викентьевну спроси. Она с ним в одном доме проживает.

Спросить о жене или не спросить?

— Хорошая у него жена?

— Заело, значит?

— Но ведь могу я поинтересоваться…

— Актриса она. Благородных старух играет.

— Перестань. Я серьезно спрашиваю.

— И я серьезно. Викентьевна — ее поклонница. Правда, лично они не знакомы, но кто же в доме не знает, какие в нем живут актрисы или писатели? А вообще, знаешь что, девочка? Разводиться он не собирается.

Грубая эта Клавдия. Намахала топором во все стороны, теперь и Михаил Никитич кажется какой-то щербатый. Про жену и говорить нечего — прямо убила ее Клавдия этими благородными старухами. Вот ведь язык какой безжалостный!

Прошло еще два дня. Уехала Клавдия. Теперь Лида осталась в комнате вдвоем с Викентьевной. Новых им не подселяли, так как ждали большого заезда.

Сказать по правде, Лиду уже потягивало домой, на Унжу. Хорошо бы попасть туда до дождей. Очень ненадежна эта береговая, хваленная мамой дорога! Интересно, как там Вера? Вышла она замуж за своего Борьку? Вера такая — ждать не будет. «Счастье расторопных любит» — вот ее теория.

Еще Лида вспомнила (уже напоследок, когда передумала почти о каждом, кого знала) о трактористе Нурулле. Очень смешной парень. Они с директором, как два петуха-забияки. Черный петух да рыжий. Скачут, скачут друг перед другом. «Не буду я перегружать машину! — кричит Нурулла. — Хотите, чтобы гусеницы слетели?!» А у Федора Лукича свои соображения. Ему вывозку подай, план! Выполнишь план — всему леспромхозу премия будет.

Ну как не рассказать о татарине Нурулле Михаилу Никитичу?!

— А слышали бы вы, как он свои татарские песенки поет. Играет на гармошке и поет. Песенки эти какие-то кругленькие. Так и наматываются на гармошку, как цепь из колодца.

Она была польщена, что это ее сравнение тут же попало в записную книжку писателя.

Посмотрела на него — загорелого, широкогрудого, на тихие серые глаза его, которые навсегда запали в ее душу, и вдруг сказала:

— Разлука нам с вами, Михаил Никитич. Уезжаю я завтра.

Он искренне огорчился. Вроде бы и не ожидал, что может такое случиться.

— Неужели завтра, Лидочка? Вы ничего не говорили.

— А что говорить? Тут уж ничего не сделаешь.

— И то правда. Ах вы, стрекоза моя милая!

Он обнял ее, привлек к себе и как-то бережно, обидно для Лиды, поцеловал. Обидно потому, что следующего поцелуя не последовало.

— Обещайте мне, Лидочка, что вы никуда не уедете из своего поселка.

— Зачем? — шепотом спросила Лида.

— Я приеду. Город Макарьев, правда? Старинный купеческий город. Он был ярмарками своими знаменит. Там белые каменные дома, правда? И ресторан «Унжа». Если город стоит на реке, так непременно в нем имеется ресторан такого же названия. А чтобы добраться к вам от Макарьева — нужно долго-долго ехать высоким берегом. И река все время будет справа. Видите, я все запомнил. Хорошо, что мы встретились. Помолодел я лет этак на десять…

А я стала старше, с грустью подумала Лида, и тоже, наверное, на десять. Так почему же ему хорошо, а мне тягостно? Нет, нет, спохватилась она, все это неправда, я стала богаче. Он многому меня научил. На море научил смотреть, песни научил слушать… Только… только почему же все-таки мне хочется тех поцелуев, о которых рассказывала Вера?

Возвращались они опять в темноте, и на черной неубранной пашне таинственно желтели последние дыни. Лида была спокойна и уже не боялась, что спутник ее как-то проявит свое чувство. Одни учат любви, другие красоте. Вот и вся правда.

Михаил Никитич вспоминал Лиду долгие годы и всякий раз, когда ему не давалось задуманное, собирался ехать в лесной поселок. В тот самый, куда ведет заманчивая дорога — вдоль реки, справа.


1965

ШУРКА-ЛЕТЧИК

В конце марта Шурка в последний раз катался на лыжах. Снег уже рассыпался, как сахарный, и теплый ветерок свистел в ушах, когда Шурка, пригнувшись, летел с пригорка, норовя не попасть на обтаявший бугорок. Старой лыжне, казалось, нет конца, потому что в Антроповском колхозе земли хватало. Недаром именно здесь в конце войны совершил вынужденную посадку боевой самолет Ивана Брусницына.

Иван Брусницын — это Шуркин отец… А Василий Егорович, муж матери, — тоже отец. Только не Шурке, а старшим его брату и сестре. Вся эта путаница потому, что Василий Егорович погиб на фронте, и она, вдовая в двадцать пять лет, встретила на своем пути летчика Ивана Брусницына. Пока чинили самолет, он прожил у нее два месяца. Говорят, что обратно на фронт она провожала его в желтом шелковом полушалке, в праздничной жакетке и, несмотря на март, в летних туфлях, купленных еще покойным Василием Егоровичем.

Двинь-цвинь! — донеслось из леса. Шурка помчался на голос птицы. Чтобы там на тесной лесной тропинке постоять, задирая голову к посветлевшим макушкам сосны. Его всегда тянуло смотреть ввысь. За эту его привычку Да еще за отца Ивана Брусницына прозвали парнишку на деревне Шуркой-летчиком. Он не обижался: летчик так летчик, чего же в этом плохого!

Чуткая тишина вечернего леса встретила его на знакомой тропинке. Снегу на деревьях совсем не осталось. Он лежал только на земле и казался клочьями грязной ваты. Еще деньков пять, и от зимы помину не останется. Шурка опять задрал голову: где же певунья?

И вдруг сзади налетело что-то лохматое, жаркое, подшибло Шурку под коленки и, пока он пытался подняться, стало лизать его прямо в лицо.

— Бобка, пошел прочь! Да откуда ты взялся?!

Бобка покорно лег рядом. Рыжие бока его тяжело ходили. Он был чем-то похож на лису. Наверное, лукавством. И как бы в довершение этого сходства на кончике его носа белела подозрительная пушинка…

Ну, так и есть, опять он гонялся за курами!

— Это у тебя откуда? — закричал на собаку Шурка, уже предчувствуя те неприятности, какие ожидали его дома. — Ты кур треплешь, а я отвечай?!

Бобка лег на спину и поднял лапы кверху. Капитулянт он был заядлый. Тогда Шурка вздохнул, подобрал лыжные палки и помчался в деревню.

Первое, что он увидел, войдя в калитку, — это множество перьев. На крыльце спиной к Шурке сидела мать и отпаивала из блюдца странно кургузого петуха…

— Где собака?

— Так ведь живой петух-то…

— Где собака? — повторила мать уже сердито. — Или ты не слышал, что я спрашиваю.

Шурка, конечно, слышал. Но он пытался спасти Бобку, который предусмотрительно задержался на улице.

— Не шуми, — степенно попросил Шурка. — Привычка у тебя шуметь по пустякам.

Кажется, что он такого сказал? Но мать вспылила и стала упрекать его за все на свете: и за собаку, совсем не нужную во дворе, и за оторванные на ботинках подошвы, и даже за то, что он без спросу (будто ему пять лет!) убежал кататься на лыжах.

— Тебе что! — шумела она. — Ты разве о чем-нибудь думаешь? Это моя забота хозяйство вести, да еще одеть-обуть тебя надо! Вон какой дылда вымахал!

— А ты не обувай, — обиделся сын. — Я обновок не прошу.

— Может, и кормить тебя не надо?

Шурка опешил. От новых ботинок он еще мог отказаться, но от еды…

— Чего глазами моргаешь? Виноват, так и помалкивай. Всего тринадцать, а разговаривает, как взрослый. Обновок он не просит! Да с каких доходов мне их покупать? Отец притаился, глаз сюда не кажет. Люди говорят, в Москве его видели. Окликнули, а он скорей в троллейбус влез…

— Иван Брусницын? — не поверил Шурка.

— А кто же еще! Наши, антроповские, его видели, зачем им врать. Лучше бы не говорили. Так заболело мое сердце, так заболело…

Она выпустила петуха из рук, выпрямилась во весь рост и прошла мимо Шурки на огород, чтобы там, прислонившись к старой яблоне, наплакаться вволю.

• • •
Утро застало Шурку в пути. По талой мартовской дороге он шагал в соседнюю деревню, к родственникам. Вчерашний разговор с матерью так и оборвался. Не посмел Шурка бередить ее рану. Мать считалась на деревне брошенной. Это горше и обиднее, чем вдова. Сразу после окончания войны она еще пыталась отыскать летчика, писала на Украину в то село, что было его родиной, но никто оттуда не отозвался. То, что он не погиб, она знала твердо. Последние письма его были мечены маем, месяцем победы.

Шурка и раньше подумывал, что надо бы разыскать отца. Но мать сказала, что обойдутся они и без Ивана Брусницына. Видно, стыдилась старших своих детей — Виктора и Лидии.

Теперь же, после вчерашнего разговора, сомнений у Шурки не было. Разыскать отца должен он, Шурка. Ну, не совсем самостоятельно, а при помощи дяди Степана, бывшего фронтовика, разведчика. От него, брат, не ускочишь, найдет!

Хорошо, допустим, найдет дядя Степан летчика, а дальше что? — спрашивал себя Шурка, старательно обходя на дороге большие талые лужи. Что будет дальше, он не знал. Да и не важно это. Главное — убедиться, что летчик Иван Брусницын действительно есть на свете. Пойдет Шурка служить в армию, а там все ребята отцами хвалятся, особенно у кого отцы военные.

Так в серьезных размышлениях дошагал Шурка до деревни. Вот и знакомый дом с нарядным крылечком, изукрашенным резьбой. Дядя Степан старательный. Он и сам, как добротная хоромина, — крепок, высок и надо лбом желтая резьба кудрей, которым завидуют все девки.

Но дяди дома не оказалось, а тетка стирала, согнувшись над корытом, и едва обернулась на почтительное Шуркино «здравствуйте».

— Каким тебя ветром?

— Каникулы у нас…

— Ну, раздевайся. Мать-то как поживает?

— Хорошо, — не совсем уверенно ответил Шурка.

Тетка сразу обернулась красным распаренным лицом.

— Уж, поди, хорошо… Как лишилась законного мужа, так и не живала она хорошо. С Василием Егоровичем, верно, обеспеченно жила. Да и так не бросил бы ее колхоз — вдовы все в почете. И зачем она с летчиком этим связалась?

Шурка побагровел. Тетку Дарью он всегда недолюбливал: уж больно она языкатая, и нет у нее к людям подхода, как говорит мать.

— Пойду я на улицу, — сказал Шурка, — там подожду дядю Степана.

— Ладно, раздевайся, уж больно обидчивый. Вон идет твой дядя Степан, сейчас обедать станем.

Шурка облегченно перевел дух и в нетерпении сам распахнул дверь, чтобы впустить в нее хозяина.

— A-а, это ты, сынок, — приветствовал тот племянника. — А я вот с фермы, телятник перегораживал. Давно ты у нас не был. Когда же я тебя плотницкому делу обучать стану? Может, сегодня и начнем?

Речь дяди Степана лилась легко и весело. Шурка отвечал ему в тон, что, дескать, плотничать он готов, да только не сегодня, не уйдет от них время, а вообще-то он уже подумывает, кем ему стать — может, летчиком?

— А что же, вполне доступно, — ответил дядя, садясь за стол рядом с племянником, — парень ты здоровый, да и голова у тебя смекалистая. Небо, оно, брат, каждому не дается…

Так и вертится на языке у дяди словечко о летчике Брусницыне: дескать, давай, племянник, равняйся на отца, но не сказал дядя Степан этого словечка по своей деликатности. Шурка благодарно посмотрел на него.

— А я к вам, дядя Степан, за советом пришел. Отца хочу разыскать.

— Брусницына? — удивился дядя. — Ну и ну. Чего это?

Тетка сразу затараторила:

— Я сразу догадалась, как только в дверь он ввалился. По глазам его прочитала. Стоит на пороге, мнется, шапчонку то на лоб, то со лба сдвинет. Нет, скажи, чего надумал! Да зачем он тебе спонадобился?

— Подожди, Дарья. Это кто же тебя надоумил, рынок?

— Никто, — поспешно заверил Шурка, боясь, что тетка начнет строить всякие догадки насчет матери.

— А может, мать? — осторожно спросил дядя.

— Нет, нет, ничего она не знает. Я сам по себе. Не маленький ведь. Наши, деревенские, говорили, что в Москве его видели, в автобус он садился…

— Разговаривали с ним?

— Да нет… — покраснев за отца, ответил Шурка. — Они окликнули, а он…

— Ошиблись, — сказал дядя. — Поверь мне, сынок, ошиблись. Не поверю я, чтобы Иван Брусницын к знакомым людям не подошел.

— А ты почем знаешь? — загорячилась тетка. — Нынче мужчины ветреные, от законных детей скрываются, не то что…

— Помолчи! — прикрикнул дядя.

Потом подсел к Шурке, обняв его за плечи, как бы оберегая от чего-то.

— Плохо об отце не думай. В тот год, как он у матери твоей жил, я как раз на побывку домой приезжал, дело-то к концу шло. Видел его. Располагающий человек, лицо такое открытое, честное. Вот только понять не могу, что у них с Ольгой произошло. Разве повздорили чего? Гордая она да на решения быстра. Может, написала ему, что ты родился, а он того письма не получил. Пишет ей о том о сем, а о тебе ни слова… Это я, конечно, предположительно…

Верно, подумал Шурка, письмо о моем рождении могло потеряться. А мать обиделась, что летчик Брусницын никак не реагирует на эту радость. О том о сем, а о Шурке ни слова. Будто и не нужен он на свете! Ну, а если мать обиделась, то Шурка может себе представить, что написала она летчику Брусницыну!

— Не знаю я, что у них там вышло. Не говорит она, — краснея, прошептал Шурка.

— А то еще вариант есть, — продолжал фантазировать дядя. — Может, Иван с фронта калекой вернулся. Слепой или безногий. Бывает так? Не хочет быть обузой, вот и молчит.

Шурка осторожно освободил плечо из-под горячей дядиной руки. Прислушался к себе: жалости к инвалиду не было. Вот если бы повидать его хоть разок!

— Или же, наоборот, удачником Иван оказался, — продолжал дядя. — Может, в генералы вышел… зазнался.

— Нет, — сказал Шурка, решительно пресекая этим «нет» всякие иные догадки, — до генерала ему далеко. Он лейтенантом был.

Тетка Дарья усиленно моргала, стараясь сдержать слезу. Потом встала и ушла на кухню. Ну и чудачки эти женщины!

— Как хотите, дядя Степан, — сказал Шурка, — а найти мне его надо! Давайте официальный запрос сделаем.

Дядя задумчиво курил, смахивая пепел в кадку фикуса. Потом примял папиросу, побарабанил пальцами по столу и пошел в кладовку за чернильницей.

• • •
Через неделю началось половодье, снесло на реке мост, и почту в Антропово возили на лодке, с запозданием. Шурка нервничал. По его расчетам, давно должен был прийти ответ из военкомата, а письма все не было.

— Будет — сразу принесу! — успокаивала его почтальон тетя Мотя.

Мотя старенькая, с ревматизмом в ногах, забывчивая на фамилии. Едва растолковал ей Шурка, что если будет письмо на имя Горячева Александра Ивановича, то Горячев это он, Шурка!

— Ну-ну, — кивала тетя Мотя. — Раз по матери фамилия, то, значит, Горячев.

Мать об отце больше не говорила, но в голосе ее и в обращении с младшим сыном чувствовалась виноватость. Этого в ней Шурка не любил. Готов он стерпеть от нее любое, только не виноватость! Больно ему также видеть, как заискивает она, гордая, перед старшими своими детьми, когда те по субботам приезжают в родной дом из города с учебы: «С малиной не возитесь, Шуркино это дело, он и перекопает ее и сушняк обломит»; «Нынче Шурка скворешник новый сделал, сам догадался, я и не просила»… Дескать, не считайте его обузой, он парень с понятием.

Зря она это. С братом и сестрой Шурка живет ладно. Если б и Василий Егорович вернулся, не стал бы он ругать жену за Шурку. Все поминают его добрым словом, и конечно, права тетка Дарья; если б не постоялец Иван Брусницын, чем-то улестивший свою хозяйку, колхоз всегда бы оказывал помощь вдове героя.

Когда Шурка в избе один, он смотрит на портрет Василия Егоровича, который висит в простенке. То ли фотограф так постарался, то ли впрямь был такой неотступный взгляд у Василия Егоровича, только Шурке всегда кажется, что он ищет его глазами. Ищет, однако, не строго, а с едва уловимой усмешкой. Тогда и Шурка опускает свои голубые, брусницынские, глаза и тоже едва заметно улыбается. Сказать по правде, об этом человеке он осведомлен больше, чем о родном отце. И мать и старшие ее дети часто говорят о невернувшемся. Еще не так давно мать вслух читала его фронтовые письма. Было это в одну из грустных годовщин его смерти.

В сундуке, где хранятся письма Василия Егоровича, лежат и другие письма — Шуркиного отца. Они притягивают его словно магнитом. Спросил как-то у матери, нет ли у нее фотографии Брусницына, сказала, что нет. Просто не хочет показывать. А между тем все уверяют, что Шурка похож на него. Может, и верно. У матери волосы черные, гладкие, а у Шурки волнистые, как на ветру пшеница. И левая бровь у него слегка приподнята. Значит, было так и у летчика Брусницына.

Сегодня, когда мать уходила на ферму, Шурка, вроде бы углубленный в книгу, сказал:

— Ты не верь, что его в Москве видели. Дядя Степан этого не допускает. Говорит, не такой он человек. Чего ему от нас таиться?

— Вот как! Ты и у дяди Степана побывал? Зачем?

— Так… Повидаться. Дядя Степан говорит — может, он инвалидом стал, обузой тебе быть не хочет.

— Наговорит твой дядя Степан!

— А бывает, памяти человек лишится. Помнишь; картину смотрели?

— Ох, Шурка, Шурка, ты меня не успокаивай. И сам о нем не думай. Забудь. Мало ли чего я сгоряча скажу. Жили мы с тобой без него, проживем и дальше.

Она толкнула дверь и, сгорбившись, вышла. Из окна он проводил ее взглядом. По улице она шла уже прямо, в плюшевой своей потертой жакетке и в клетчатом полушалке. Походка у матери быстрая, а ведь Шурка точно знал, как тяжелы сейчас ее мысли! Ну, ничего, на работе рассеется. На работе-то она веселая, никому виду не подаст, что тошно ей жить без Ивана Брусницына. А Шурка знает. Ему тринадцать лет, и книжки, которые он выпрашивает у библиотекаря, рассказывают ему о многом, о Том, в чем никогда не признаются взрослые своим детям.

В окно кто-то постучал. Шурка выглянул, и сердце его дрогнуло: Мотя!

Он выскочил на крыльцо босой и чуть не смял поднявшуюся на ступеньки Мотю.

— Господи, вот чумовой-то! Давай расписывайся.

— Где, где расписываться?

И наконец, конверт в его руках. Он бросился с ним в избу, охваченный бурной радостью. Ответили! Ай да дядя Степан! Он и тогда уверял, что в военкомате сидят очень аккуратные военные люди. А ведь Шурка даже не открыл им, что он сын летчика Брусницына. Сделал запрос от имени бывшего однополчанина и боевого товарища.

Когда он вскрывал конверт, руки его дрожали. У него хватило выдержки посмотреть сначала на штамп, потом на подпись в конце бумаги. Писал какой-то подполковник Нестеров. В письме было не больше пяти строчек. «Уважаемый товарищ Горячев, — сообщал полковник, — на ваш запрос о летчике Брусницыне сообщаю, что таковой в личном составе армии не значится. Младший Лейтенант Иван Алексеевич Брусницын погиб в 1945 году при выполнении боевого задания».

Шурка сдавленно охнул и уронил бумажку на пол. Он тут же поднял ее и, все еще не веря, прочитал снова. Никак он не ожидал такой вести. Не ожидает ее, вероятно, и мать. Как она воспримет это известие? Какой Брусницын ей нужен — живой или мертвый?

«Не скажу, — решил Шурка, — покажу письмо лет через десять».

Он подобрал валявшийся конверт и сунул в него злополучную бумажку. Положить надо в сундук, на самое дно.

Щелкнув ключом, он приподнял тяжелую крышку и, перегнувшись, стал шарить в сундуке, на ощупь различая одежду. Рука его наткнулась на прохладный атлас материнской кофты. Она берегла ее и носила редко. Желтенькая, с белыми пуговками на груди. Шурка сдвинул ее в сторону и вдруг почувствовал, что в нее завернуто что-то плотное, небольшое, похоже, пачка писем! Отцовские!

Шуркин лоб стал влажным. Взять или не взять?

Он достал из сундука пачку и повертел ее в руках. Мать накрепко перевязала ее шпагатом. В душе Шурки шевельнулась обида. Перед кем она притворялась, что письма Ивана Брусницына ей безразличны? Насупившись, он развязал тугие узелки и вытащил из середины одно письмо, самое толстое. Оно было датировано январем сорок четвертого года.

Каждую минуту могла войти мать. Если она застанет его с письмом, неизвестно, чем это обернется. Пришлось бы сказать всю правду, а он отложил ее на десять лет.

После недолгих раздумий Шурка, чего с ним сроду не бывало, полез на печь. Если скрипнет дверь, он спрячет письмо в валенок. Кирпич был горячим. Шурка подстелил телогрейку и, примостясь поближе к свету, стал читать:

«Дорогая Леля, — писал отец, — я все еще не могу привыкнуть к тому, что мы с тобою расстались. Тысячу раз спасибо председателю колхоза, что привел меня к тебе на постой. Не сердись, я шучу даже тогда, когда мне грустно. Очень далеко мы с тобою друг от друга. Ты в одной стране, я в другой. Но куда бы я ни шел, все кажется, что иду к тебе, вхожу в твои сени с маленьким застекленным окошечком, открываю обитую войлоком дверь. А ты сидишь за столом в желтой атласной кофточке, которая тебе так к лицу!..»

Несколько строк в письме Шурка прочитал с пунцовыми ушами. Его удивило, что такой сильный, мужественный человек, как летчик, может писать женщине такое смешное и нежное. Потом стал читать дальше.

«У нас в полку новости: двигаемся вперед. На задания летаем далеко, выполняем их, кажется, неплохо. Настроение самое боевое. Столько накопилось злости за все наши беды, за невинные жертвы, за тебя, за твоих сирот, Леля. До сих пор перед моими глазами тот страшный и счастливый день, когда я застал тебя перед портретом мужа. Ты говорила с ним, как с живым… Не моя вина, что мои утешения перешли в любовь. Если случится, что я никогда больше не увижу тебя, помни, что я ушел из жизни счастливым. Нет, зачем я тебе пишу это. Я верю в свою счастливую звезду! Буду жив, Леля! Буду жив!..»

И еще несколько строк нежных и сумбурных. Шурка ничего в них не понял, кроме того, что Иван Брусницын прямо с ума сходит от желания поскорее встретиться с его, Шуркиной, матерью…

«Ты пишешь, что ждешь ребенка. А ты не обманываешь меня? Я просто боюсь поверить в такое счастье. Вернусь, а у меня сын! Сына, Леля, только сына! Назови его Шуркой. Так звали моего лучшего друга, который геройски погиб в бою. Я писал уже тебе об этом…»

Шурка вытер глаза и прерывисто вздохнул. Теплое чувство к отцу, которого он никогда не видел, нахлынуло на него. Теперь и мать виделась ему в ином свете. А он-то считал ее старой! Вот она какая. Вспомнил, что однажды ночью проснулся от ее всхлипываний. Окликнул. Она не отозвалась. Был еще один случай, когда сын застал ее над раскрытым сундуком, с желтой кофточкой в руках. Странным взглядом смотрела она тогда на эту кофточку.

Растревоженный, Шурка ходил из угла в угол, чувствуя, что с ним что-то произошло, как будто к его безмятежным тринадцати годам приплюсовалось еще лет пять или шесть осмысленной и горькой на вкус жизни. Конечно, в некоторых, еще запретных для него книгах он уже читал про любовь, но там все было иначе — дальше от Шурки и проходило стороной от его детского сердца. Нет, очень это трудное дело — соприкоснуться с любовью самых близких тебе людей!

Шурка прилег на материнскую кровать, закинул руки за голову и стал смотреть на деревянный, темный от времени потолок, с чуть прогнувшейся матицей. И вдруг все это исчезло. Осталось только небо, мягкое и почему-то теплое. Шурка летел в самолете. Машине было тяжело, он чувствовал это по занемевшей руке на штурвале. Шурка был летчиком. Самолет ложился на крыло, взмывал вверх и делал мертвые петли. Все это Шурка видел в кино, когда показывали воздушный парад. Только вез он сейчас не солдат с парашютами, не военные грузы; даже единственной пушки не было на Шуркином самолете. Он доставлял куда-то ящики с инкубаторскими цыплятами. Желтые пушистые комки бегали по самолету, лезли к приборам, шмыгали под ногами.

— Смотри не вытряхни! — сказал кто-то строгим голосом.

Шурка обернулся и увидел, что за его спиной, очевидно уже давно, стоит младший лейтенант авиации с голубыми погонами. Глаза у него такие же, как у Шурки, и точно так же приподнята левая бровь…

— Вы — Брусницын? — шепотом спросил Шурка и вдруг закричал на все небо: — Папка!

Что-то щелкнуло над его головой, и сон оборвался. Он открыл глаза. В избе, зажженный матерью, горел свет, а сама она стояла рядом, как всегда поражая Шурку своими темными тоскующими глазами…

— Ты что кричишь? Отец, что ли, тебе привиделся? Ну, какой, какой он, говори!

Шурка молчал. А она присела рядом, мягко проводя своей загрубевшей ладонью по его спутанным волосам.

— Сначала по фамилии его назвал, а потом — папка! Думал о нем, да? И я, сынок, думаю. Нет, видно неживой он, если столько лет вести о себе не дает. Надо бы сразу часть запросить, а я в обиду ударилась. Не ответил, и я молчу… А там войне конец, думаю — домой уехал, невесту себе нашел… Может, оно и так, — закончила она со вздохом.

Этого Шурка стерпеть не мог. Он решительно приподнялся на локоть:

— Мама, мы с дядей Степаном запрос о нем сделали. Военкомату. Или в министерство. В общем, дядя Степан скажет тебе, куда. И сегодня ответ пришел. На мое имя… Погиб он. В сорок пятом погиб.

— Нет, — сказала она, слабо отмахиваясь от него, как от наваждения. — Нет, нет, сынок! — И вдруг закричала страшно, каким-то не ее, одичавшим голосом: — Н-е-е-т! Нет!

С постели она сползла на пол и, ткнувшись лицом в половицы, все повторяла это короткое, страшное для Шурки слово — «нет». Он хотел выбежать, позвать кого-нибудь на помощь, но вдруг она затихла. Он поднял ее с пола, она не противилась. Теперь они сидели на кровати вдвоем, обнявшись, как сидят возле пепелища погорельцы или беженцы на вокзалах.

— Ну, что ты так убиваешься, — сказал Шурка, — давно это случилось, сама знаешь.

— Я ждала его. Может, думала, в плен попал… В плену подолгу бывают. Только никому не говорила, о чем думала.

— Ладно, — сказал Шурка, — чего теперь об этом говорить. Показать тебе бумагу?

Она горестно качнула головой. И в самом деле — зачем ей бумага?

ИВАН ДА МАРЬЯ

Большой и черный на белой снегу, Иван перешел дорогу и остановился у своего дома. Ночь была лунной, высокой, белой. Такие ночи бывают только по молодому снегу.

Деревня спала. Огонь в окнах горел у тетки Лизаветы, откуда он вышел, да у Марьи, жены Ивана. И все же он медлил постучаться. Стоял, переминаясь с ноги на ногу, как чужой, и снег не скрипел под его сапогами, потому что молодой снег не скрипит.

Стоял и слушал. Из-за двойных рам звук едва просачивался. Он был плетен из двух голосов: звонкого — жены, и густого, с басинкой — ее гостя…

• • •
Марье Сиверихиной письма с фронта приходили редко. Иван писать не любил. Марья же писала ему часто, как он того требовал, сообщая новости колхозной жизни. Новости тогда были известными: работают на полях одни бабы и, конечно, маются. Марья ходила за плугом, косила, ворочала мешки с картошкой, воевала с конями. Она жаловалась в письмах, что у нее болят руки, и спрашивала мужа, когда же придет конец этой проклятой войне.

Иван и сам не знал, когда. Но раз началось наступление — значит, скоро.

На фронте судьба к нему была милостива. Оба раза ранило его легко, без увечья, и после госпиталя он снова попадал в свою часть, но уже к новым товарищам… Потери друзей ожесточили его сердце, хотя и раньше Иван нежностью не отличался. В письмах он спрашивал больше о детях, нежели интересовался женою.

Но совсем недавно, когда воинская часть стояла на отдыхе под Москвой, Марья вместе с другими солдатками приезжала к нему повидаться. Встреча их была коротка и печальна. Сводил он Марью в лес, вот и все. И вдруг письмо от тетки Лизаветы. «Здравствуй, честной воин Иван Никифорович, — писала соседка, — кланяйся нашим землякам Лаврентию и Петру, если они служат с тобою. Похоронки на них, слава богу, еще не получали, так что должны они быть живы.

Иван Никифорович! Жена твоя Марья, родная моя племянница, гуляет. В открытую водится с солдатом Пашкой, не знаю, как его фамилия. Ихняя часть неподалеку от нас стоит. Вот он и ходит к ней по субботам. Пресеки разврат, пока не поздно. А как приедешь, зайди сначала ко мне, расскажу тебе все по порядку. На том до свиданья. Тетка Лизавета».

Получив это письмо, Иван Сиверихин страшно выругался и до крови закусил-губу. Чем же этот Пашка лучше его? Тем, наверное, что рядом. Что может бегать к ней каждую субботу. Как же она людей не стыдится, от детей не хоронится?! Ладно, Марья, поговорим!

Уведомительное письмо тетки Лизаветы пришло на берега Оки. А родная Шаркуновка — там, где течет речка Сизая, не нанесенная на гражданские карты. Если ехать из Москвы, то с одного вокзала, что и на Серпухов, но линии разные, и черт его знает, как теперь туда добираться. Когда приезжала Марья, он за краткостью встречи так и не расспросил ее о дороге. Скорей всего, что до станции она шла пешком пятнадцать километров, если, конечно, не догадалась спросить колхозную лошадь.

И он представил себе эту осеннюю черную дорогу, по которой с котомкой за спиной шагала Марья. Лесом идти, значит, страшно. А Марья баба красивая, кудрявая, и глаза у нее с таким блеском, словно собралась она заплакать, да раздумала. Карие глаза — открытые, веселые.

Подумав о Марьиной красоте, он слегка приостыл в своем гневе и даже удивился тому, что думает о ней как-то непривычно. Не было между ними никаких нежностей, как читаешь иногда об этом в книгах. Какие могут быть антимонии с женой. И неужели Пашка обращается с ней как-то иначе?

Сиверихин ушел с письмом в лес и долго ходил там, не зная, как объяснить командиру, зачем ему требуется трехдневный отпуск. Потом, так и не решив, пошел к нему и, не говоря лишних слов, протянул полученное письмо и рапорт об отлучке.

— Н-да, — протянул майор, внимательно прочитав донесение Марьиной тетки. — Зачем же она, старая дура, написала тебе об этом? Вот кому накостылять надо! А вообще, по-моему, сплетня это. Поругались между собой бабы и, дескать, дай напакощу! В деревне это бывает.

— А солдат? — раздраженно напомнил Иван.

— Ну что солдат? И солдаты по домам ходят. Купить что или, наоборот, продать. Может, сало под выпивку потребовалось.

— Сало! Каждую субботу сало?! Марья и свиньи-то не держит.

— Ну, тогда не знаю, — сдался майор. — Смотри сам.

Круглое, с ямочкой на подбородке лицо майора заметно вытянулось. У него своя жена в городе. Молодая. И в комнате живет одна. Обкрутит ее какой тыловик-броневик, и никто о том не сообщит.

— Вот что, Сиверихин. Время военное, отпусков не полагается, но на трое суток так и быть. Только услуга за услугу. На обратном пути завернешь по одному адресочку. Тоже под Москвой… В общем, по той же линии, где и твоя станция. Привет моей жене передашь… Ну, а в Шаркуновке чтоб все было в ажуре. Без убийства, ясно? Тут уж я за тебя отвечаю, не подведи. Пашка, конечно, подлец, и если будет тебе по силам — морду ему набей.

Молчаливый от природы Иван яростно сжимал кулаки.

Майор подписал ему пропуск на следование через Москву, выдал увольнительную на трое суток и еще раз предупредил, чтоб дело обошлось без убийства.

Иван поехал.

До Москвы он добрался сравнительно легко, но уже к ночи, и огромный город с зашторенными окнами произвел на него гнетущее впечатление. Чтобы хоть как-нибудь разогнать темень, дворники не очень-то убирали снег. А может, и сил у дворников было маловато из-за скудного питания. Иван не осуждал их за это. Он постоял у вокзала, прислушиваясь к неясному гулу площади, и пошел в помещение обратно, потому что на улице морозило.

К нужной ему станции Иван подоспел на рассвете. Теперь вроде бы и дома, но пятнадцать километров пешком — тоже расстояние, даже для солдата. Поискал было попутную машину до главного шоссе, но, раза три посигналив рукой, понял, что попытки его сомнительны, и крупным шагом стал одолевать дорогу, рассчитывая только на свои ноги.

Хорошо играет солнышко на рассвете, и особенно если поднимается оно среди свежезеленых елей, обступающих дорогу. Никакое иное дерево так не приметно зимой, как ель. Сосна — та слегка блеклая и вся сквозит на фоне блеклого же неба. То ли дело елка! На морозе вся распушится и стоит себе как полногрудая девка, зная, что все на нее любуются.

«А ведь соскучился я по Марье, — вдруг с удивлением понял Иван. — Что же это за напасть такая — баба! Вот вроде убил бы ее сгоряча, и вдруг этакие мысли…»

Иван шагал да шагал по дороге и к девяти утра был уже на главном шоссе, теперь военного значения. Часто попадались грузовики с солдатами и оружием. Солдаты, завидев своего служивого, махали ему, что-то кричали, но он не отзывался, а только шагал, шагал, шагал… Как же ты, Марья, спрашивал он жену, словно сидел с нею за столом в своей избе с глазу на глаз, — как же ты, стерва такая, надумала изменить мне?! Чем же я тебе не муж? Дом сам поставил, баню срубил, одета ты была и обута не хуже других. Выходит, просто в постели тебе заскучалось. Так ведь и мне невесело в холодном окопе лежать или в землянках на нарах, когда глаза крутит дымом.

— Эй, шинель-пехота, садись! — обдав его снегом, застопорил возле Ивана воинский грузовик. — Куда шагаешь?

Иван влез в теплую кабинку и кратко объяснил, куда ему надо.

— Так ты в Шаркуновку? — удивился парень. — Надо же. Наша часть поблизости тут стоит. Ходим мы в Шаркуновку.

— Зачем? — хрипло спросил Иван. Сердце его билось так, что даже медали позвякивали. Вдруг это и есть тот самый Пашка?!

— Ходим-то зачем? А к девкам.

— Может, к солдаткам?

— Чего же. Если вдовая. Не пропадать же добру.

— А если не вдовая?

— Нам разбираться некогда. Может, ей от нашего внимания полегчает. Бабы разные бывают, сам знаешь. Ну, все, слезай, солдат. Вот твоя дорожка.

— Послушай, а как тебя зовут?

— Меня-то? А зачем? Увижу на дороге и так подкину. Бывай!

Грузовик помчался дальше. Иван постоял на шоссе, оглядываясь по сторонам. Он не был здесь три года. В лесу-то как поредело! Видно, дровишками колхоз подторговывает!

Марья писала, что жить в колхозе все-таки можно, председатель попался изворотливый, хотя и на одной ноге. И все же нехорошо так расправляться с лесом. Оголили шоссе, теперь и дорогу переметать станет. А была здесь одна сплошная береза, одна к одной — белая да высокая. Звон стоял от этой белизны, вот какая была роща!

Ивану показалось, что измена жены каким-то образом связана вот с этой потерей, словно вырубили белое не здесь, а в ее, Марьином, сердце.

До родной деревни оставалось два километра. Не очень торная дорога вела в ее сторону. Машины здесь не ходили, путь был только санный, оголенный до черноты тяжелыми конскими копытами. За три года Иван, работавший в колхозе конюхом, соскучился о лошадях и с удовольствием повозился бы теперь в конюшне. Особенно любил он обихаживать маток и жеребят — одних трогательно-заботливых, как всякая мать, других диковато-глупых. Вот как раз на этом взгорочке, помнится, повстречал он, возвращаясь как-то из города, двухмесячного жеребенка, гнедого, с белым ухом. Бежал, видимо, за телегой и отстал. А телега свернула с дороги в лес, за штакетником. Но жеребенок знал вот только эту — прямую дорогу от шоссе до деревни. С жалобным ржанием носился он по дороге туда и обратно, носился до тех пор, пока Иван не словил его на ременной поясок.

В молодом соснячке, сквозь который просвечивали сутулые спины задних дворов, Иван остановился. Нельзя ему приходить в деревню днем на всеобщее обозрение. Даже к тетке Лизавете нельзя. Узнает Марья, прибежит туда с ребятишками, станет спрашивать, почему не пошел домой. Соседи соберутся. Этого он бы не хотел. Иван и сам не знает, как все получится: то ли ударит он жену, то ли, не выдержав характера, обнимет.

Надо переждать. Иван круто повернулся и зашагал обратно к шоссе, где ссадил его с машины солдат. Там, в четырех километрах была еще одна деревенька, а в ней — Иванова мачеха. Но к этой чужой ему женщине Иван никогда не чувствовал расположения. Ведь пришлось бы объяснять ей, какие ветры занесли его не в свою деревню.

И тут он вспомнил, что Марья писала ему о недавно открывшейся чайной в районном городке, до которого отсюда шесть километров. Когда колхозницы ездят туда на совещания или на базар, то отогревают там душу чаями да пирожками с повидлом.

Скорей всего, что греться Ивану да рассиживаться в незнакомом месте не придется. Час туда, да час обратно, вот тебе и сумерки. Огородами проберется к тетке Лизавете, снег еще не глубокий. Из ее окон и родной дом виден как на ладони. Хоть бы Петька перед сном на улицу выбежал, а то и не повидаешь его вовсе.

Сердце Ивана зашлось в неистовой нежности к сыну. Когда уходил на фронт, было ему пять лет. Значит, теперь восемь. Длинненький, смуглый лицом, а глаза большущие, удивленные. Весь в мать. Петька истаивал добротою к паршивым кошкам, к пойманным воробьям, которых только ради того и ловил, чтобы погладить, и вообще ко всему живому. Отец старался привить ему суровость, иногда нарочно казнил при нем кур на праздники, но Петька от этого зрелища обливался слезами.

Интересно, каким же он стал теперь?

Потом он подумал о дочери Любе, которую просто не представлял, поскольку она родилась уже после его ухода на фронт. Марья писала мужу, что девочка у них белокуренькая, в отца, но поскольку Иван не видел ее, то и думал о ней как-то чужевато.

Главное для него — Петька. И… Марья. Да неужели же нет в нем никакой гордости, чтобы возненавидеть ее, такую гадину?! Почему же чем дальше он уходил от деревни, тем острее тянуло его обратно. И тут он понял, что дело не только в Марье. Ему хотелось к своим, деревенским. Хотелось досыта наговориться с ними, причем о самом житейском. Узнать, каков был на все урожай и осталось ли хоть сколько-нибудь хлеба в колхозных закромах или все отдано фронту. Еще про вишню узнать. Как раз перед войной привезли в Шаркуновку целую машину саженцев, и все хозяева разобрали крохотные деревца, чтобы у каждого на задворках росли вишни. Так вот: задались ли эти вишни? Он несколько раз опрашивал об этом Марью, но, видимо, ей было не до пустяков. Она писала ему о картошке и о том, что дети давно уже не видят сахара…

Да, на деревне жили трудно. Значит, тем более не имела Марья никакого права на забавы с солдатами! Какой же надо быть сукой, чтобы на глазах у голодных детей отца их родного позорить!

И тут мысли его, обойдя грешную Марью, вернулись в те дни, когда она была девушкой. Любила она плясать на кругу в черных своих ботинках на высоком каблуке. И плясала не днем, а в сумерки, видно стыдясь не очень новой плюшевой жакетки. Высокая, она возвышалась среди других девчонок на целую голову. Посмотреть на пляски шаркуновских приходили ребята из других деревень. Они то и дело чиркали спичку за спичкой, чтобы осветить резвые каблуки плясуньи.

— Это кто на кругу, Маня, что ли?

— Она! А ну, Маня, поведи плечиком!

— Эх, милашечка!

Иван теснил чужих ребят широкими плечами, задувал неверные огоньки спичек: «Чего сюда повадились, или своих нету?»

После, когда поженились, все корил жену: «Это ты их в деревню наманивала», — и прибавлял грубое слово, обидное для честной девушки. Особенно придирался он к ней спьяну по праздникам, и теперь, зная его ревнивый характер, Марья уже не плясала и не пела, сколько бы о том ее ни просили. Она и праздникам уже не радовалась, потому что именно в праздники и лились ее слезы…

Единственно, в чем не был волен Иван, — это лишить Марью кудряшек. Так они и вились у нее, кучерявя виски, выбиваясь из тугой прически. Петька пошел в нее же, кучерявый.

На какое-то мгновение Иван прикрыл глаза и скрипнул зубами. Тугим узлом связан он с Марьей. Допустим, не послушает он майора и убьет жену. Сгоряча он мог. А Петька? Так всю жизнь и смотрел бы на него сын живыми Марьиными глазами!

Иван нашарил в кармане кисет с махоркой, остановившись на обочине, послюнил цигарку. Ноги у него замерзли, да и шинель, если все время на ветру, а ветер дул в спину, не очень-то грела. Обратный путь будет трудным. А тут еще повалил снег. Иван то и дело стряхивал его с воротника, но все равно спина была влажной. В желудке подсасывало. Ладно, в чайной чего-нибудь перекусит, небось не одним кипятком пробавляются районцы. Если б не повернул он обратно, то сидел бы теперь в теплой избе тетки Лизаветы — этой старой колченогой ведьмы — и пил бы топленое молоко с рыжими пенками. Картошки бы она сварила, груздочков достала из-под полу…

Голодное воображение Ивана настолько ударилось в фантазию, что заставило тетку Лизавету, как в лучшие мирные времена, выставить на стол веселую поллитровку. Даже и не верится, что было такое. И всего-навсего шесть рубликов за бутылку!

Между тем из темного леса, что стоял по обе стороны шоссе, медленно наползали сумерки. Еще часок-другой, и стемнеется. И тогда: здравствуй, любезная Марья!

Все-таки как же это произойдет? Бросится она к нему навстречу или стушуется? Другие взглядом казнить умеют. Артисту что, он разыграет, как хочешь. А Иван притворяться не мастак. Не в его это натуре. Вспомнил жену при последнем свидании в подмосковном лесу, куда водил ее под смешки товарищей. Она шла за ним вся красная от стыда, не поднимая глаз, и прерывисто дышала, расстегнув пальтушку у горла. Лес был сырой, намокший от затяжных дождей.

— Господи, ты хоть подальше куда уведи, — просила Марья, отбиваясь от жадных рук мужа. — Ведь сыро же тут, Иван…

Обратно в лагерь она с ним не вернулась, а тут же попрощалась под красной осинкой и сама была вся красная, знобкая, потупленная.

— Я сразу на станцию пойду, Ваня. Ну их, твоих дружков, насмешники какие…

Нет, не была Марья бесстыжей. Это жизнь с нею что-то сделала. А Иван перед Марьей был грешен уже и тогда. Два года терпел, на третий сдался. Это было вскоре после того, как они вышли из окружения и ночевали в полусожженной деревеньке. Муж у хозяйки пропал без вести еще в начале войны.

Звали ее Анной.

Наутро она сунула ему в мешок теплые мужнины портянки, ржаных пирогов с луком да на тетрадочном листке свой адрес… Ни разу не написал ей Иван. Зачем? Встретилась она ему на пути, как встречаются идущему реки, вот и все. Чистая прохладная река в жаркий день. Река по имени Анна…

Когда Иван дошагал до чайной, ноги его окончательно застыли, и первое, что он сделал, войдя в помещение, — это сел к топившейся печке, чтобы разуться. Грудастая буфетчица, сидевшая за никелированным ведерным самоваром, поспешно налила ему кружку кипятку с сахариновой таблеткой.

• • •
Этот сахариновый кипяток да триста граммов неразгрызаемых коммерческих пряников, половину из которых он рассовал по карманам для ребятишек, грели его до самой Шаркуновки.

Огородами, по каменно-твердым грядам, чуть припорошенным снегом, пробрался он к заднему двору тетки Лизаветы. Лохматая черненькая шавка, которой прежде здесь не было, пыталась ухватить Ивана за сапог, но ее отвага кончилась жалобным визгом, а на визг вышла и сама хозяйка.

Потом было все так, как и представлял Иван. Кроме, разумеется, водки. И даже высмотрел он в окно Петьку, который возвращался домой с салазками. А Петька даже и не поглядел в его сторону.

Тетка Лизавета, еще сильнее приседавшая на правую ногу, трещала ему не переставая, но он слушал ее плохо, а все глядел и глядел на родные окна… Вот в кухне засветилась лампа. Это Петька хозяйничал. Худенькая острая мордашка его была серьезна. И на спичку он сначала поплевал, а уж потом бросил. Видно, так наказывала мать. Потом, опять же осторожно, как старичок, водрузив на лампу стекло, он взял на руки сестренку. Вот тут Иван, чувствуя, как наливаются слезами его зоркие глаза, и рассмотрел дочку! И верно — белокуренькая! Она потянулась к лампе, и Петяша отошел с ней подальше. Он что-то говорил ей, показывая рукою на огонь, но девочка только смеялась, закидывая назад голову, как делала это в часы веселья Марья…

— Чем она ребятишек кормит?

Тетка Лизавета вздохнула.

— Корову продала. Говорит, не по силам держать. У меня молоко берут.

— С какой стати продала? Другие держат.

— Да кто покосничать-то будет? У других баб хоть старик в доме есть. А у Марьи один Петяшка из мужиков.

— Так, — сказал Иван, уловив какое-то раскаяние в голосе тетки Лизаветы. — Чего же ты мне в письме набаламутила? Где этот солдат?

— Я тебе потому прописала, — уже в который раз принялась объяснять тетка Лизавета, — что мне детей жалко. Ну, как бросит она их да следом за Пашкой уедет. Сказывают, орловский он. Освободят ихнюю местность, и очень даже просто, что сманит он за собой чужую жену.

— Он же солдат, — удивился Иван наивности тетки Лизаветы.

— Да я не про него. Я про Марью. Прямо как сбесилась бабенка. Так хвост на отлете и держит. Уедет к нему на родину и будет его там с войны дожидаться.

Иван хотел сказать тетке Лизавете, что она дура, если говорит фронтовику такие зудящие, беспокоящие слова, но сдержался.

— Где она с ним познакомилась? — спросил он через минуту.

— Нюшка! Это все Нюшка! Нюшка Ползунова ее сомустила. Как у нее мужа убили, так словно ошалела бабочка. Сначала руки на себя наложить хотела, а потом говорит: «Да пропади все оно пропадом». И ударилась она в веселую жизнь! Днем до кровавых мозолей работает, а вечером полон дом народу к себе зовет. И девок, и солдаток, и вдов. Где бабы — там и парни, там и солдаты. Сидят на скамейках — семечки лузгают, песни поют. Ну и Марью туда позвали. Она ведь голосистая. Раза два сходила — понравилось. Кофточка у нее пунцовая есть, поди, помнишь? Так вот, в нее, в пунцовую, наряжаться стала. Как увидел ее Пашка в этой пунцовой кофте, так сразу и присох!

— Хватит! — оборвал Иван, увидев перед собой Марью поющей, веселой, в знакомой ему пунцовой кофточке. — Сукой была, сукой и осталась!

— То есть как это сукой была? — разобиделась тетка. — Ты не суку брал, а честную девицу. Это вся деревня знает. А почему она гулять начала, так ты сначала у себя спроси. У нас на деревне сколько хочешь верных баб имеется. Значит, не каждая гулять расположена.

Стиснув зубы, Иван молчал. Марья по-прежнему оставалась для него загадочным существом. Загадочным и желанным…

Пришла она домой часов в семь и сразу задернула занавеску. Теперь Иван видел, как на белом мелькает ее высокая проворная тень, и эта тень была ему почему-то ближе самой жены. Во всяком случае, зла к тени он не имел.

— Продрог я, на печке, пожалуй, полежу. Не могу я идти к ней, тетка Лизавета. Не готов, понимаешь? Злости, что ли, недостает. Ты вот что… Понаблюдай в окошко. Как придет этот ее… как его… Пашка, что ли, так и скажи мне.

Там на печке, в душном тепле, где он не бывал с детства, Иван вдруг заплакал. Слезинки были крохотными, как бисер, но жгучими, до самого сердца. Плакал Иван оттого, что не знал, как ему поступить с проклятой Марьей. Он любил ее.

• • •
В теткином рассказе о Марье была и правда и неправда. Да, она ходила на вечерки к Нюшке Ползуновой. Да, она пела там песни. И когда встретила там Павла, стала для него носить яркую пунцовую кофточку.

А неправда заключалась в том, что Марья, полюбив молодого солдата, с вызовом себя не держала. Она стыдилась этой своей любви, как стыдятся уродливого ребенка.

Пашка взял ее юмором. После мрачного подозрительного Ивана это было для нее как раз тем, по чему стосковалась душа.

Пашка любил позубоскалить, с хохлацким придыханием рассказать что-нибудь невероятное и смешное, хотя речь шла о войне. Смешное о войне?! Да, о войне. Пашка знал множество таких историй. Он знал и другие. Но зачем рассказывать страшное замученным тяжелым трудом женщинам? Пусть они лучше посмеются.

В первый вечер знакомства, заприметив Марью, Пашка рассказал собравшимся, как он получил на фронте свое первое боевое крещение. Так вот, будучи стеснительным, он решил по нужде уйти подальше в лес. А там снайперы. И вот когда он только-только расположился, на него прямо с сосны как прыгнет что-то холодное, белое…

— Батюшки, — думаю, — да ведь это немец! Схватили мы друг друга за горло и вот катаемся среди пеньков… И все втихую, все втихую. А у меня еще и штаны сваливаются… Вот, думаю, гад, задушит, так утром и найдут без штанов. И как только я это представил, такая на меня злость напала, что сграбастал я этого немца да о пенек головой!

Марья смеялась громче всех. Во-первых, от радости, что Пашка остался жив. Во-вторых, для кого же он все это рассказывает, как не для нее. Ведь он же с нее глаз, глупый, не сводит! Ну и пусть, думает Марья, ну и что же тут такого, если он на нее посмотрит. А потом она уже ждала его взгляда, и когда Пашка однажды спросил, можно ли проводить ее до дому, ничего не ответила, а молча пошла вперед и зачем-то оглянулась…

Измена ужаснула ее. Она проплакала всю ночь и решила не ходить больше на посиделки. А Пашка пришел к ней в дом сам. И развеселил ее какой-то новой историей. И попросил ни о чем не думать, а только любить его, вернее — отвечать на его любовь.

— Да пойми ты, замужняя я!

— А я холостой. Хоть завтра могу на тебе жениться.

— Люди-то что скажут?

— Что увидят, то и скажут. Дай им бог счастья — скажут!

— А Иван?

— Сама говорила, что грубый он, что обижал тебя. Так и напиши ему: люблю, мол, другого.

— Убьет он меня!

— Для этого сначала вернуться надо. И чтоб война кончилась.

Марья строго взглянула на Пашку.

— Ты запомни, Павел: смерти я ему не желаю. Дети у нас. Этот узел просто не разрубишь. Как будет потом, так и будь! А пока люби меня, Пашенька, люби!

Женщина эта страшила и влекла Пашку, как омут. Вот только дней для разгоравшейся любви оставалось немного.

Отдохнет часть, пополнят ее новыми солдатами — и прощай, Марья!

И к Марьиным детям Пашка привязался легко. Особенно нравилась ему девочка, хотя она и не была похожа на мать. Такая льняная, с податливым прохладным тельцем, с туманной синевою в глазах. И тогда опять что-то шевелилось в совестливой душе Пашки, словно смотрели на него глаза Ивана, который где-то стоит насмерть…

Мальчик, настроенный теткой Лизаветой, на ласку не поддавался. Стоило незнакомому солдату появиться в избе, как Петька тут же молчком лез на печку, и нельзя было вызвать его оттуда ни консервами, ни сахаром.

В тот день, когда Иван Сиверихин прибыл в родную деревню, ничего не подозревавший Павел встретил Марью в сенцах с пустыми ведрами и тут же принял их, чтобы самому сбегать к колодцу. В этих дощатых, пахнущих морозом сенях он стал целовать ее, поставив пустые ведра на пол.

— Вот какой, право, — отбивалась она от него, оглядываясь на ведра. — Разве можно чистое на пол ставить?

— Машенька, соскучился я…

— Позавчера виделись.

— Все равно соскучился.

— А как на фронт уйдешь, тогда что?

— Так ведь пока не ушел.

Верно. Об этом лучше не думать. Теперь они и к Нюшке в избу не наведывались, торопливо наслаждаясь своим счастьем. Марья и сплетен страшиться перестала. Да и мужу, если суждено ему вернуться, давно приготовлены слова. Он и не подозревает, какая смелая у него Марья. Пакостить втихомолку она не станет. Она и сейчас уже ушла от него. Вот только написать об этом фронтовику стыдится.

Марья не боится, а Пашке что! Бегает к колодцу с ее ведрами, лихо отгрызаясь от языкатых баб, колет во дворе березовые поленья, а то, смотришь, метелку для Марьи вяжет.

Нет, не знали они в тот вечер, какой сюрприз приготовила им тетка Лизавета. Дети давно спали на печке, а Пашка с Марьей ужинали тут же на кухне. Как всегда, Марья отварила картошки, достала из-под пола квашеной капусты да огурцов. Да луковицу очистила — выбрала какую подлинней да позолотистей. И, чуточку подумав, поставила она перед Пашкой топленого молока, розовеющего сквозь тонкий стакан. Понимала, что лакомство это редкое для солдата. Пашка пил его маленькими глотками, сдабривая им во рту горячую картофелину, что так смешно, по-детски оттопырила ему щеку.

Марья, сидевшая за столом напротив, ела мало, смотрела на Пашку ласково и грустно. Тут как ни гадай, а разлука приспеет скоро.

— Ты чего не ешь? — спросил он Марью.

— Не хочется.

— Как так не хочется? Целый день работала.

— О тебе вот думаю. И чего ты к чужой жене привязался?

— Теперь уж поздно спрашивать. Вот кончится война, если буду жив, увезу тебя на Орловщину. Я матери уже написал.

— Зачем? — испугалась Марья. — Ну-ка, скажет, с детной связался.

— Ничего, она добрая. Полюбит ребят.

— Да ничего же неизвестно, Паша.

— Все известно. Вернусь — значит, к тебе.

— А Иван? С ним-то как же?

— Забывчивая ты, Маша. Помнишь, как сказала мне — «отвыкла, не нарадуюсь»?

— Верно это, отвыкла… И все-таки муж он мне.

Громкий стук в дверь оборвал ее фразу. Пашка тревожно замер, отведя стакан от губ. Марья засмеялась.

— Эх ты, вояка. Не бойся, это не Иван. Тетка Лизавета, наверно.

Нет, не по-женски барабанили в Марьину дверь! Пашка понял это мгновенно. Он вскочил из-за стола и как был разутый, в распущенной гимнастерке ринулся в сени.

Марья успела схватить его за руку.

— Постой, я сама.

Она отстранила его и выскочила в морозные сенки.

— Кто там?

— Открывай, паскуда!

Марья замерла у двери, сотрясаемой от ударов.

— Что, не успела спрятать? — гремел на весь двор Иван. — Теперь уже не успеешь.

Она метнулась в дом, бледная до синевы.

— Паша, это Иван!

Побледнел и Павел. Оглянулся на сапоги. Они лежали на печурке, прислоненные подошвами к трубе. Махнул рукой. Обуваться было уже некогда.

— Ладно, так выйду!

— Нет, Паша, нет. Он же драться кинется.

— Ну и что? Разве я не справлюсь?

Даже в такую минуту пошутить осмелился! Она благодарно взглянула на рослого сутуловатого Пашку.

— Не хочу скандала. Детишки проснутся. Не дай бог напугаются.

Казалось, дверь вот-вот рухнет под ударами. Марья сняла засов, отступив к стенке. Больно толкнув ее в грудь, Иван стремительно прошел на кухню.

— Так, — сказал он, быстрым взглядом окинув понурого Пашку, — значит, муж воюет, а супруга Марья Иванна с тыловой крысой развлекается?!

— Где ты видишь тыловую крысу? — поднимаясь из-за стола, спросил Пашка.

— Не с разведки же ты вернулся! Вон и сапожки сушить поставлены!

— Хаживали в разведку. Дальше что?

— А дальше то, — сказал Иван, заметив на столе молоко, — дальше то, что ты детей моих объедаешь. Чье молоко жрешь?

Пашка побагровел. Мордастый, как многие молодые солдаты, он стоял перед Иваном беспоясный, безвольно опустив большие руки. Постепенно краска отлила с его лица, и Пашка твердо выдержал ненавидящий взгляд своего противника.

— Неправда, не объедаю я твоих детей. Для них ношу — это верно.

— Господи, да всякий раз несешь! — засуетилась по избе Марья. — Да об этом вся деревня знает. То сахарку, то хлебушка, то консервов. Павел — добрый и о детишках заботится.

— Давно заботится? — с прищуром поинтересовался Иван. Лицо его было нехорошим, как во хмелю. — Когда мы с тобой в лес ходили, неужто прямо от него приезжала?!

Марья мучительно зарделась. Покраснел и Пашка. Покраснел от несправедливости слов Ивана.

— Ты вот что, — повышая голос, сказал Пашка, — ты разговор веди по-честному, без козьей ножки… Ты ее сердце не ковыряй!

Иван махнул на них рукой и тяжело опустился на лавку. Он вдруг почувствовал страшную усталость, как будто только что совершил большой поход со всей солдатской выкладкой. Ноги его гудели, да и голова работала плохо. Не сообразуясь, к месту ли это, он спросил Марью совсем не о том, что сейчас его занимало:

— Зачем же ты корову, не спросясь меня, продала?

— Так она же, Ваня, старая была да еще яловой осталась. Нам и сена-то косить не давали… Надоело мне воровать по охапкам. А тут тетка Лизавета и говорит: продай, не мучайся, а молоко у меня бери…

Пашка, пользуясь минутой затишья, отыскал свой ремень и застегнул его на последнюю отметку. Потом по-быстрому обулся. Теперь его вид был совсем гвардейский, и ревнивый Иван тяжело проутюжил его своими горячими воспаленными глазами.

— Собрался, так ступай, — напомнил он гостю.

— Не уйдет он, — отстраняя в сторону Пашку, сказала Марья. — Сам, Иван, понимаешь, что разговора у нас еще не было. Раз все вместе собрались — надо все выяснить. Про себя, Иван, я так скажу. Все твои упреки я знаю и оправдываться не собираюсь. Хоть сейчас казни, хоть после, а Павла я люблю. Только сейчас и узнала, какая она любовьбывает.

— Ах ты, сука! — растерянно прошептал Иван.

— Теперь хоть за дело, а раньше за что честил? Когда-нибудь приласкал ты меня, пожалел? Может, поцеловал когда? Да ты припомни, кулаки не сжимай, обидеть меня Павел не позволит.

— Да ты в своем уме? — опешил Иван.

— В уме, не бойся. Это хорошо, что ты нагрянул. И что Павел тут — хорошо. Без него ты бы расправу надо мной учинил.

— Только попробуй, — предупредил Пашка. — Пальцем тронешь — убью на месте!

Иван усмехнулся. Занятно получается. Ему, Ивану, законному мужу, наказано командиром не убивать ни жену, ни соперника. А Пашке, видно, не наказано. Пашке, видно, все можно!

— Ты ступай, — сказал он Пашке безразличным голосом. — Даю тебе слово, не трону я ее.

— Как быть, Маня?

— Как хочешь, — прошептала она. — Если говорит, что не тронет, значит, не тронет. Хватит уж, нашумел. Хорошо хоть ребята не проснулись.

Злость в Иване окончательно иссякла. Он и сам ушел бы сейчас вслед за Пашкой, но желание повидаться с детьми было в нем сильнее чувства обиды. И еще, что уж совсем странно, — он испытывал к Пашке что-то похожее на уважение…

— Ребята на печке? — спросил он жену, когда она вернулась, проводив гостя.

— Спят они, утром повидаешься, чего их тревожить.

Но втайне ей хотелось, чтобы он разбудил. При детях разговор пойдет иначе, без той боли, которая тяжело ворочалась в груди у обоих. Однако, видя, что Иван не собирается будить их, она сказала:

— Домой пришел, так раздевайся. Ужинать будешь.

И пошла за чем-то в сени, скорее всего ни за чем, а просто так — опомниться. А Иван остался за столом, грузно опершись на него локтями, и уже равнодушно смотрел на недопитый стакан молока, который молчаливо напоминал ему о случившемся. Так… Значит, Пашка у нее появился. Смелый парень, ничего не скажешь. Да к тому же еще кавалер, обхождение знает. «Только через него и узнала, какая она любовь-то», — вспомнились ему бесстыжие слова Марьи. Он усмехнулся, передвинул стакан подальше, потому что был соблазн раздавить его в ладони, как горло гадюки. Так яростно ненавидел он теперь Пашку. Кажется, случись им быть в одном бою, убил бы он его, не дожидаясь атаки, когда пули летят со всех сторон и трудно найти виноватого…

Иван встал и прошел в горницу, чтобы посмотреть, нет ли и тут каких-нибудь Пашкиных следов. Следов не было. Зато увидел он семейную эмблему сиверихинского дома — засушенные цветы под названием иван-да-марья, кои торчали из-за черной рамки стенного зеркала. Любимые цветы жены — желтые и синие на одном стебле. В июне Шаркуновка становится островом среди моря этих цветов. Они растут по межам, на луговинках, жмутся к ивовым кустам и черемухе. Раньше он и внимания на них не обращал, но когда поженились, Марья сразу стала носить их в дом, говоря, что цветок этот счастливый, уживчивый… С кем же теперь уживаться Ивану, с Пашкой, что ли?

— Иди сюда, — позвал он жену, — давай поговорим.

— Не о чем, Иван. Кончились наши разговоры. Наслушалась я твоих грубостей, по горло сыта. Думала, так и полагается с мужем жить.

— Спьяну чего не скажешь. Ревновал я тебя.

— Да разве была причина?

— Была не была, чего ты мне под кожу лезешь? — крикнул он с надрывом. Марья посмотрела на его красное воспаленное лицо и сбавила тон.

— Сам ты во всем виноват. Помнишь, как я к тебе приезжала? Три года не виделись, а ты даже не поцеловал меня, потащил сразу в лес, как телку…

— До поцелуев тут!

— Тебе всегда было некогда. А жизнь проходит, Иван. Мне скоро тридцать будет. А что хорошего видела я с тобой? Сына родила и то спасибо не сказал.

— Придумаешь! — недоверчиво усмехнулся Иван. — И где только набралась?

— Ночи у солдатки длинные, а мысли горькие.

Иван посмотрел в окно. На улице было тихо. У тетки Лизаветы горел свет. Не спит старая перешница! Небось богу молится, смирения для воина Ивана просит… Ох, как долго продолжается этот страшный день. Иван никак не мог припомнить, когда он сегодня встал. Да и ложился ли он? И эта бесконечная дорога вдоль леса по холодному ветреному шоссе. Спина и до сих пор влажная…

— Что-то холодно у тебя, — сказал он, зябко поводя плечами. — Дров, что ли, нету? А рощу-то белую порешили. Дурак ваш председатель. Такую красоту на дрова пустить!

Иван нагнулся, чтобы снять сапоги, но голову обнесло жаром. Он прикрыл глаза и откинулся на спинку стула.

— Когда теперь чего вырастет, — бормотал он, прислушиваясь к тому красному, токающему, что застилало его глаза, — этим березам по тридцать лет было, мои ровесницы… Да и твои, Марья… Зачем же их, а?!

— Ты бредишь, — испугалась жена. — Какие березы? Где? Продрог, что ли? Так я печку мигом, дров у меня сколько хочешь. Чиркну, она и загудит…

Схватив коробок спичек, она на коленях стала собирать раскиданные мелкие дрова, складывая их в печурку. Иван тупо наблюдал за ней. Старается. Показывает, что заботливая жена. А помри он завтра — обрадуется. Нет ей теперь веры.

— Ты сапоги сними, — сказала Марья, просительно останавливаясь перед ним, — мокрые они у тебя, а зима еще молодая, ненадежная.

— Как ты, — усмехнулся Иван, — пригрел молодой парень и растаяла. Целоваться они умеют и слов наговорят столько, что всех не упомнить. Жизнь-то не на слова меряют… Ладно. Только подожди, когда домой вернусь, если суждено… Ну, а убьют — тогда как знаешь.

Марья молчала, возясь у печки. Багровое пламя освещало ее милое худощавое лицо с опущенными веками. Еще усмотрел Иван на кучерявых ее висках слабую проседь. Когда же она появилась? Может, и тогда она приезжала уже с нею? Не рассмотрел. Марья права, слишком он тогда торопился…

— Слушай, брось ты этого Пашку. Ну, виноват я, чего там… Не ради себя прошу, детей жалко.

Молчание ее становилось страшным. И все бросала, бросала в печурку мелкие дрова, как будто сжигала с ними что-то дорогое.

— Вот говоришь, любовь только с ним спознала, — неверным коснеющим языком продолжал Иван. — Как же так, Маша, а замуж за меня разве не по любви шла? Ты вспомни, вспомни! Все ночи напролет с тобою прогуливал. Ты все домой торопилась, а я не пускал… И ревновал-то потом от любви. Красота твоя верить мне мешала.

Марья поднялась с пола, села насупротив за стол, положив на него маленькие натруженные руки. И все смотрела куда-то в сторону, избегая просящего взгляда Ивана.

— Может, поужинаешь? — глухо спросила она.

— Не хочу я. У тетки Лизаветы поел. Побоялся в родной дом зайти, вот до чего довела. На родных детишек из чужого окна…

— Хватит, Иван, тошно мне.

— А мне, думаешь, сладко? Лучше бы мне на фронте пулю получить.

— Чего ты к пуле рвешься?

— Теперь все равно. От любви нашей один сухой цвет на комоде остался. Были Иван да Марья, и нет их!

Он усмехнулся и как-то боком стал сползать со стула вниз — туда, к печному жару, который гудел и плясал перед ним, как маленькая война.

• • •
Он провалялся в постели месяц. Марья не отходила от него ни на шаг. Сквозь бредовые выкрики мужа, сквозь сумятицу его слов, овеянных жаром больного тела, все дальше, все невозвратнее уходил из Марьиного сердца солдат Пашка. Только через год заплакала о нем Марья, когда узнала, что погиб он на подступах к Берлину.

А Иван с войны вернулся.


1963

ЧУЖАЯ ЛЮБОВЬ

В тот год лето долго не уступало осени своих солнечных дней, и даже старики перестали ворчать, что «прежде в сентябре было теплее…» Замешкались где-то непогоды. Уже давно вызолотила осень хлебные поля, давно рассчиталась земля с теми, кто потрудился над нею, а небо все еще оставалось высоким и голубым. Иногда налетал короткий увесистый ливень, но ему только радовались — к грибам! Лес стоял торжественно тихим, словно никогда не потрясали его вершин раскатистые громы, не падали с высоты жалящие змейки молний. Осень перепутала траву, запаутинила малинник и ржавые заросли папоротника. Здесь по низинам, между молодыми осинками, искали ребятишки во влажном зеленом мху утонувшие в них черноногие грибы с красной шляпкой, а чуть повыше — на рыжих от хвои пригорках — попадались боровики и сырые грузди.

Старый бор начинался сразу за Черной речкой, прозванной так за непроглядные омута. На обратном пути из леса ребятишки гоняли в ней лягушек, а бабы, пристроившись на какой-нибудь коряге, которыми был усеян берег, мыли в похолодевшей воде засолочные грибы, чтобы принести их прямо в кадку.

У Капыловых в сенях кадка стояла тоже, но никто еще не удосужился принести в нее хоть груздочек. У матери, Анны Петровны, запоздала нынче наседка — приходилось сторожить цыплят то от кошки, то от ястреба. Старшая — Настя — работает на ферме и о хозяйстве думает мало. А младшая — Ленка — и рада бы услужить матери, да слишком много задают уроков в десятом классе. На все есть свои причины, а люди таскают и таскают грибы мимо окон, и Анна Петровна, глядя на пустую кадку, только вздыхает…

— Сходила бы ты, Настя, — нерешительно начинает она разговор со старшей дочерью. — Один день не помрут без тебя телята. Мы вон раньше и детишек так не нянчили.

Мать права. Настя давно могла устроить себе выходной, но ведь это значило бы целый день не увидеть нового зоотехника!

— У меня сегодня репетиция… Не могу же я бежать туда прямо из леса… Пока переодеваешься, пока что…

Пожалуй, это верно, думает Ленка, на минутку отрываясь от разложенных учебников: если Настя начнет переодеваться, то это никак не меньше часа.

— Давайте уж я схожу, — предлагает Ленка. — Честное слово, мне даже хочется за грибами. А уроки потом сделаю… Нам сегодня поменьше задали.

Ленка лукавит, но как же иначе прекратить этот спор. Ей жаль матери, на которой лежит все хозяйство, и в то же время она понимает, как нелегко сестре поддерживать свой авторитет лучшей телятницы. С тех пор как Настин портрет напечатали в журнале, ею интересуется вся страна. Говорят, даже студенты к ней на практику приедут. Кроме того, Ленка чувствует себя виноватой перед сестрой. В семнадцать лет Настя работала на ферме и не помышляла ни о каком аттестате. Так уж получилось, что ей, как старшей, пришлось помогать внезапно заболевшей матери.

— В лесу я долго не пробуду, — сказала Ленка, обращаясь к сестре. — Если к вечеру платье какое надо, оставь, я поглажу.

Она сунула ноги в брезентовые тапки, накинула на голову материнский платок, взяла корзину и уже в сенях столкнулась с почтальоншей.

— Насте? — спросила девушка, увидев в руках у почтальонши письмо.

— А кому же еще? — спросила та, поскольку была с Ленкой ровесницей. — Не тебе же! Нам с тобой никто еще не пишет. А тут вот он! — она помахала перед Ленкиным носом треугольным конвертиком. Видишь, обратный адресок? Пирожков! Военный!

Ленка решила вернуться.

— Ты слышишь, Настя, военный!

Ее разбирало любопытство. Она испытывала это всякий раз, когда сестре вручали письма. Настиного знакомства добивались, как ни странно, даже моряки с Тихого океана. Подумать, сколько понадобилось бы им ехать оттуда до Охлопкова!

Почтальонша ушла, и Ленка присела на лавку, дожидаясь, когда сестра выйдет из комнаты. Почему она не торопится? Неужели ей не интересно поскорее распечатать письмо и узнать, о чем пишет Пирожков. Вот Ленке действительно никто не пишет. Да это и понятно. По сравнению с яркой, пышущей румянцем сестрой она обыкновенная курносая девчонка, которая уже с апреля страдает от веснушек.

— Что это еще за Пирожков? — насмешливо спросила Настя, распечатывая солдатский треугольник. — Наверное, и сам как из печки: кругленький, рыженький и нос расплылся… Не дыши мне над ухом! Уж если не терпится, возьми и читай вслух!

Ленка взяла письмо, посмотрела число и подпись, пощупала зачем-то бумагу и поинтересовалась почтовым штампом. Письмо шло десять дней. А Настя о нем словно забыла. Вертится перед зеркалом, примеряя голубую косынку.

— «Добрый день, дорогая Настя, — тонким голоском начала Ленка. — Извините меня за беспокойство, но мне очень хочется поздравить вас с успехом по выращиванию телят…»

— Это пропусти.

— «Журнал с вашим портретом попал в нашу часть, и я сразу…»

— Дальше, дальше!

— «Через год служба наша кончается, и я надеюсь…»

— Ну, я пошла. Если хочешь, ответь ему что-нибудь повежливей.

— Я? Да как же это? Ведь он догадается. Обидеться может.

— Откуда ему догадаться. А впрочем, как знаешь. Можно вообще не отвечать. Удивляюсь я на этих ребят — увидели портрет в журнале и пишут, пишут… А я, может, замужем или жених у меня ревнивый.

Какой жених? — хотела спросить Лепка, но сестра уже хлопнула дверью. Нет у Насти никакого жениха, просто к фамилии придралась. Да разве человек виноват, что родился Пирожковым. Ленка в задумчивости повертела конверт и еще раз прочитала обратный адрес. Он ей ни о чем не говорил. Длинный номер полевой почты. Даже странно, что по такому адресу доходят письма. Где запрятан этот городок или поселок, какие живут там люди? Если письмо шло десять дней — значит, это очень далеко. Нигде не бывавшей Ленке уже представлялось, как повезут ее ответное письмо то степью, то лесом, то через горы. А может, и через море. Везде стоят на своих постах солдаты. Интересно, будет ей ответ или не будет? Она еще раз повертела перед собой письмо, но читать его дома не стала. Лучше сделать это в лесу, на первой же полянке. Ленка подхватила корзину и торопливо вышла из дому.

• • •
Домой Настя вернулась только к вечеру. Как всегда после возни с телятами, от нее пахло луговым сеном и парным молоком. Голубая косынка сбилась на затылок, лоснящиеся каштановые волосы растрепал ветер, но теперь все это ее почему-то не заботило…

— Ой, что я тебе скажу! — начала Ленка, и карие глаза ее весело заблестели. — Пирожков-то ведь из Каменки. Выходит, земляк наш. Помнишь, в прошлом году на массовке в роще один военный был. Он еще с Гошей Сафоновым ходил. Они в одной части служат, вместе и на побывку приезжали.

— Не помню.

— Да как же не помнишь? А я помню. Симпатичный такой, загорелый. Фуражечка у него с малиновым околышем. С Гошкой все и ходил.

— Я и Гошку не видела. Очень мне он нужен — рыжий!

— Господи! — ужаснулась Ленка. — А он так складно пишет…

— Гошка, что ли?

Пора бы Ленке знать, что когда сестра не в духе, разговаривать с ней не очень большое удовольствие. За последнее время она часто приходит с фермы сердитая на весь белый свет. Может, с новым зоотехником не ладит? Ленке хочется об этом спросить, посочувствовать, но она видит, что Насте не до нее. Повернувшись к Ленке спиной, она молча расчесывает свои каштановые волосы, и они льются с ее плеч, как пышный шелк.

— Пирожкову-то я, пожалуй, отвечу, — отваживается напомнить Ленка об утреннем разговоре. — Все-таки земляк наш, неудобно…

— Делай, как знаешь, — соглашается Настя.

• • •
Однажды Ленка показала сестре какую-то фотографию. На фоне скал и опрокинутого полумесяца стоял молодцеватый старшина, должно быть образцовой строевой выучки. Все в нем — и начищенные до блеска сапоги, и аккуратная полоска белоснежного воротничка, и волос к волосу прическа — говорило о том, что человек этот любит порядок не только внешний.

— Кто это? — спросила Настя.

— Вася Пирожков…

— Ты ему разве ответила?

— Так ведь я же тебя спрашивала.

— Ах, да, — вспомнила Настя. — Ничего, симпатичный. Лучше Гошки. Ну и что же он тебе пишет?

Вопрос как будто простой, но Ленка вспыхнула и затеребила кромку школьного фартука. Не так-то легко признаться, даже сестре, что вот уже полгода, как незнакомый Ленке человек изливает ей свою душу, и она отвечает ему тем же самым… Можно бы сказать: «И совсем это не интересно, так, пустяки всякие пишет». Для Насти уже достаточно, чтобы она тут же забыла о своем вопросе. Но Ленка лгать не умела.

— Если хочешь — посмотри… Все его письма вот здесь, в шкатулке… Он все больше про любовь пишет.

— Про любовь? — усмехнулась Настя. — Представляю. Нет, нет, не показывай. А чего это ты такая красная? Уж не принимаешь ли за чистую монету?

— Нет, что ты, — пробормотала Ленка.

— Видела, сколько у меня писем? Все про любовь. Глупо. В первом письме разные сведения о себе — кто он, что он, о чем мечтает. Во втором — о дружбе распространяются. А с третьего письма обязательно про любовь.

— Ну, а если вправду ты им нравишься?

— Об этом и пиши. А то сразу — любовь! Так я и поверила.

У Насти всю жизнь трезвая голова. При такой-то красоте! Никогда ни разу не слышала Ленка, чтобы Настя о ком-то вздохнула. Ей стало жаль сестры. Все-таки скучно жить, когда никто на свете тебе не нравится.

И вдруг Настя, босиком ходившая по горнице (сегодня она рано собралась спать), остановилась перед Ленкой в полуобнаженной своей девичьей красоте и сказала:

— Я нынче всю ночь глаз не сомкнула. Пришла домой, легла, а спать не могу. Мама спит, ты спишь, а я никак не могу. Потому что такой у меня был разговор, такой разговор!

Настя прижала к груди полные руки, загорелые с прошлого лета, и крепко зажмурилась. На губах ее блуждала счастливая улыбка, больше всего озадачившая Ленку. Какой разговор. С кем? Почему из-за этого разговора нельзя спать?

— А про что же был разговор-то? — спросила Ленка и даже приоткрыла рот, надеясь услышать нечто особенное.

— Разговор был на ферме… Сначала о телятах, о рационе… Потом… потом он говорит: «Может, на улицу выйдем, погуляем немного…» Я говорю: «Что же, можно и погулять», а сама думаю: «Наконец-то!»

Ленка смотрела на нее, часто моргая, как на что-то яркое и непонятное. «Телята», «рацион» и это таинственное «наконец-то»… Что случилось с Настей? На ферме только сторож Коныч.

— Что-то я не пойму, — сказала Ленка, — ты о ком рассказываешь?

— Господи, ты прямо дуреха! — счастливо засмеялась Настя. — Ну, о ком я еще могу рассказывать, как не о зоотехнике Борисе Ивановиче. Давай ложиться, поздно уже, и я тебе все расскажу.

Они шептались часов до двенадцати. Впрочем, Ленка только поддакивала, говорила одна Настя. Она рассказывала о зоотехнике, который вначале показался ей придирой, поскольку он с дипломом и приехал из города. Но вот было совещание районных животноводов, и там-то все Насте открылось. Он делал доклад и дважды упомянул ее имя. Потом, когда фотографировались, он сел рядом. И когда ехали с совещания домой, он нарочно взял места в автобусе с самого краю, у дверей, чтобы никто не мешал их разговору…

Дальше Ленка не слушала. Конечно, зоотехник человек приятный, но разве можно его сравнить с Васей Пирожковым. Она видела его один-единственный раз, в роще, и запомнила навсегда. После него на мешковатого Гошку даже смотреть не хотелось. Лучше бы он и не стоял с ним рядом!

А письма? Какие он писал ей письма! Как интересно умел он рассуждать на любую тему, как правильно и мужественно думал он о жизни. Постой, как это? «Легкие дороги меня не привлекали и привлекать не будут».

— Слушай, Настя…

— Чего тебе? — сонно откликнулась сестра.

— А ведь я Васю… тоже… в общем, симпатизирую ему…

— Какого Васю?

— Пирожкова.

Она ждала, что Настя возмутится, осудит ее, потребует все его письма и тут же, среди ночи, напишет ему грозное, первое и последнее свое письмо… Но Настя не отозвалась на ее признание. Настя спала.

• • •
А Вася Пирожков, только что вернувшийся из учебного похода, усталый и мокрый, потому что в горах от дождя не укрыться, держал в руках очередное Ленкино послание и перечитывал его по крайней мере в десятый раз.

Был час солдатского досуга. В большой казарме, несмотря на то что все были в сборе, многолюдности почти не ощущалось. Каждый втихомолку занимался подоспевшими делами. Одни писали родным письма, другие брились перед складными зеркалами, третьи, собравшись человек по пять, вполголоса обсуждали сегодняшний поход. Мужчины в отличие от женщин умеют беречь тишину. Они отлично ладят с соседом по койке, хотя за годы службы этот сосед мог бы изрядно надоесть.

Василию Пирожкову службы оставалось меньше чем на год. Раньше он думал об этом с чувством сожаления. Как-то уж привык к товарищам и к тому ритму жизни, которым пренебрегают штатские. Вначале было трудно, ломая сон, вскакивать по учебной тревоге, помнить, где что у тебя положено, и в одиночку стоять на часах. Неловко было в первый раз мыть полы и чистить на кухне картошку. Потом все это стало настолько привычным, что Василия даже сердила нерасторопность новичков и немужская их тоска по дому.

Переписка с Ленкой внесла в его размеренную солдатскую жизнь некую смуту. Теперь он чаще вспоминал родную Каменку, куда ему предстояло вернуться, хотя в Каменке никто его не ждал… А если думать о Каменке, то в нее никак не попадешь, минуя Охлопково. Даже автобус из города ходит до райцентра таким маршрутом.

Читая Ленкино письмо, где она описывала, как цветет нынче на лугах черемуха и что к кустам не подобраться из-за полой воды, Василий живо представлял себе эту картину. Бывал он мальчишкой на этих лугах, помнит, как гуляет веснами смирная тихоня речка Черная. Неторопливая, течет она по лугам в зарослях дикой смородины и черемухи, а потом, покидая их, держит путь через пашни в березовую рощу. Здесь, где дружные деревья вновь обступают ее берега, он впервые увидел Настю. Он ни за что не вспомнил бы, как она тогда была одета. Настя прошла, ни на кого не глядя, как бы спасаясь от слишком внимательных глаз охлопковских кавалеров. Крупные каштановые пряди рассыпались по ее плечам, отчего весь ее облик казался праздничным… «Ты ее знаешь?» — спросил он у товарища.

— Настю-то? — Гошка сделал гримасу, которую можно было истолковать как угодно. — Кто же ее не знает! Сколько красоты — столько и гонору.

Чувствовалось, что в свое время Гошка как кавалер потерпел поражение. При таких обстоятельствах настаивать на знакомстве было бы не по-товарищески. Да и день этот был последним днем их побывки. Потом, когда друзья ехали обратно в часть, Гошка сказал, что ничего у него с Настей не было, а просто стороной он слышал, что она называет его «рыжим»…

Через полгода Василий еще раз увидел Настю, но уже далеко от Охлопкова, на цветной фотографии в журнале. И хотя Василий в судьбу не очень верил, все же не странно ли, что дважды случай показывал ему Настю только издали. На портрете она выглядела еще лучше, еще добрее, хотя выросший с нею Гошка уверял, что здесь ее «малость подретушировали».

— Да хоть бы я для печати понадобился, — рассуждал приятель, — разве они оставили бы меня в естественном виде? Такую красоту наведут — сам в себя влюбишься!

Журнал переходил из рук в руки, и красивой девушке, обнявшей теленка за шею, в тот вечер было отпущено немало комплиментов.

— Эх, не теленка бы ей обнимать! — вздыхали солдаты.

— Да-а… Девушка авторитетная.

— Пиши ей, Вася, ты земляк, вот и зацепка.

Но старшина долго сомневался. Не хотелось ему быть так называемым заочником, которые вели переписку с незнакомыми девушками. Такие письма читались в казарме вслух и отвечали на них чуть ли не коллективно, хотя подписывался, разумеется, один. Эти невинные развлечения скрашивали несколько однообразные солдатские будни, приносили вести о том, что происходит в «гражданке». Личным знакомством дело кончалось редко. Переписка легко завязывалась и легко обрывалась. Этого-то Василий и боялся. Не отложить ли знакомство с Настей до конца службы? Но опасение, что за это время с Настей, как с любой хорошенькой девушкой, могут произойти нежелательные перемены, заставило его действовать более решительно.

Тогда-то он и написал то памятное письмо, которое пришло в Охлопково в грибной день и отвечать на которое довелось Ленке. Вот и теперь, не замечая, что побрившийся Гошка давно скептически посматривает в его сторону, Василий перечитывал ее последнее письмо.

— Ты, случаем, в самодеятельности завтра не выступаешь? — ехидно спросил Гошка.

— Нет, а что?

— Сдается мне, что ты эту бумажку наизусть разучиваешь. Может, думаю, рассказец какой или басня…

— Письмо это от Насти.

— Так, так… Новости интересные?

— Да нет, ничего особенного. Черемуха вот цветет…

— Скажи на милость! А со стороны посмотреть — ну прямо правительственное сообщение человек читает…

Василий не обижался. Каждый раз, когда он получал письмо, Гошка просто изощрялся в ехидстве. Никакие журналы не могли, бы убедить его в том, что Настя переменилась. Росла заносчивой девчонкой, училась кое-как и вдруг такая слава!

— Ну, что же, — задумчиво возражал ему приятель. — Разве так не бывает? Была плохой, стала хорошей. А в славе сомневаешься — так лучше бы ее совсем не было… Я-то ведь обыкновенный старшина.

Гошка махал на него рукой, как на конченного человека.

• • •
И вот снова вернулась в Охлопково осень, снова одаривала она людей всеми щедротами, словно хотела заручиться, чтоб и на следующий год они ждали ее столь же хлопотливо. Уже начали играть в Охлопкове веселые свадьбы, потому что к осени как-то всегда поспевают и невесты… Еще весной сдавали они свой последний экзамен в школе или на агротехнических курсах, еще весной носили в косах наивные ленты, а летом, посмотришь, придет в кино степенная девушка — в вязаной городской кофточке, к которой косы требуется укладывать особенным образом. На таких деловито посматривает председатель, прикидывая в уме, какой еще участок в колхозе нуждается в грамотных кадрах. В свое время так была замечена и Настя. Но прежде чем она стала знатным человеком, председатель хлебнул с ней немало горя…

В этот вечер Настя возвращалась с фермы в особенно приподнятом настроении. Только что взвешивали телят, и бригадир сказал ей, что теперь у нее, пожалуй, больше оснований поместить свой портрет в печати. Слушать об этом было радостно и слегка досадно. Не виновата Настя, что понравилась тогда столичному фотографу. Как он объяснил ей, журналу требовалась какая-то «вкладка» и будто бы Настя подходила для этой цели по всем статьям. А потом выяснилось, что фотограф искал просто хорошенькую девушку, у которой бы недурно шли дела и по работе…

Вспомнив всю эту историю с портретом, Настя нахмурилась, но тут же улыбнулась. Сегодняшние дела были приятнее прошлогодних. Зоотехник Борис Иванович намекнул, что после репетиции у него будет к ней серьезный разговор…

Ленка встретила сестру у калитки. Лицо у нее было встревоженное и как будто заплаканное.

— Приехал!

— Кто приехал? — почему-то похолодев, спросила Настя.

— Вася Пирожков приехал. Из армии. Совсем.

— Что значит — совсем? К кому совсем?

Карие большие глаза Ленки заморгали:

— Не знаю. Ой, ничего я не знаю. Сидит в комнате, спрашивает тебя. Ой, что теперь будет, Настенька…

— Подожди, — нахмурилась Настя. — Почему он спрашивает меня? Ведь писала-то ему ты.

— Подписывалась я не так…

— Что значит — не так?.. Моим именем? Ты с ума сошла!

— Ой, ничего я не знаю, — в лихорадочном ознобе твердила Ленка. — На меня он даже и не смотрит.

Зато Настя окинула сестру весьма внимательным придирчивым взглядом. Ленка стояла перед ней в затрапезной юбчонке и какой-то линялой майке, видимо гость застал ее за рытьем картошки. Об этом же говорили перепачканные руки сестры.

— Эх ты, золушка! Поди умойся! — коротко приказала Настя.

На крылечко Настя поднималась настроенная к гостю весьма критически. Не многого стоит такой парень, который гоняется только за хорошеньким личиком. Как это так — не заметить Ленки? Да у Ленки что глаза, что румянец, что фигурка… А уж про характер и говорить нечего, редкостной доброты. Надо еще посмотреть, что он сам-то собой представляет, все более закипая, подумала Настя и, на всякий случай придав себе немыслимо гордое выражение, вошла в комнату.

• • •
Мать поила гостя чаем. На столе, покрытом новой скатертью, сердито пофыркивал самовар, словно выговаривал хозяйке: «Зачем поставила? Зачем поставила?»

«И в самом деле ни к чему», — подумала Настя.

Гость поднялся ей навстречу. Он сделал это так поспешно, словно хотел взять под козырек.

— Здравствуйте! — сухо сказала Настя.

Васю это порядком озадачило. Не такую встречу обещали ему в письмах!

— Вот, приехал, — смущенно улыбаясь, начал Вася. — Отслужили с Гошей — и по домам. Я, правда, дома-то еще как следует не побывал. Дружка обидеть не хотелось. Знаете ведь, какой Гоша.

— Знаю, — озорно согласилась Настя. — Он все такой же рыжий?

— Что ты, доченька! — сконфузилась перед чужим Анна Петровна. — Какой же он рыжий, разве что чуточку… Вот говорят, Егор Кузьмич («Это Гошка-то Егор Кузьмич!» — Настя чуть не фыркнула.) даже отличился по службе.

— Там, наверное, все отличаются, — все тем же тоном, но заметно веселея, отозвалась Настя. Она лукаво посмотрела на гостя, который все еще стоял, возвышаясь над белым столом. Он ответил ей недоуменным взглядом. Глаза у него были серые, пристальные. «С характером», — решила Настя, и это открытие было ей почему-то приятно. Молодец Ленка, если сумела зазвать в дом такого парня. Любопытно, что она ему писала?

И в это время скрипнула дверь, пропуская младшую сестру. От Золушки не осталось и следа. В комнату вошла нарядная девушка, хотя и с потупленным взглядом, но вполне сознающая свою миловидность. Только сейчас Настя заметила, как повзрослела ее сестра. Чистый белый лоб венчали два жгута белокурых кос, заплетенных, как видно, наскоро и потому пушистых. Умытое разгоревшееся лицо невольно привлекало мягкостью выражения. Его не портили даже кое-где проступившие веснушки.

И сразу успокоилось сердце Насти. «Ничего, разберутся, — весело подумала она о сестре и о госте. — Ну посердится он на нее малость, экая беда».

— Это моя сестра, не знакомы?

— Нет, не приходилось, — пробормотал гость, но руку Ленке пожал крепко, с удовольствием.

— Садись, доченька… Это моя меньшая, самая главная моя помощница. Тоже вот собирается на ферму идти, как Настенька. Любит она животных. Поработает, а там, может, и в институт поступит…

— Это не обязательно, — вспыхивая и бросая на гостя быстрый взгляд, сказала Ленка. — Никуда мне отсюда уезжать не хочется. Разве что на курсы какие, ненадолго.

Гость поддержал ее, что в Охлопкове действительно так хорошо, что уезжать отсюда никуда не хочется, да и колхоз первый в районе, так сказать прославленный… Но при этих его словах Настя опять усмехнулась и, присев было на минутку к столу, поднялась.

— Вы меня извините, — сказала она гостю, — но я вас должна покинуть. Беседуйте тут, угощайтесь. Мне в клуб пора.

— Если разрешите, я провожу.

Неизвестно, что бы ему ответила на это Настя, но в это время звякнула калитка. Кто-то высокий мелькнул под окнами, взбежал на крыльцо и густым баритоном попросил разрешения войти.

— Входите, входите! — разрешила Настя.

Гость насторожился, и Ленка, заметив это, грустно сказала:

— Это зоотехник наш, Борис Иванович, приятель Настин…

Еще во дворе, умываясь и приводя себя в порядок, Ленка решила, что будет вести себя с Васей Пирожковым, как на суде. Расскажет все, как было, и попросит прощения. Не было у нее никакой надежды, кроме как на это прощение…

Но как обрадовалась она приходу Бориса Ивановича! Именно он своим нечаянным приходом помогал Ленке в ее трудной и неотложной задаче.

— Мы вас ждем, Настя! — тоном упрека сказал вошедший. — Все собрались, а главной героини нет… — И вдруг заметил, что за столом сидит военный, вернее — бывший военный, если судить по следам отпоротых лычек. И это, должно быть, не понравилось зоотехнику.

— Впрочем, у вас, кажется, гости…

Вася привстал и сдержанно поклонился. Пристальные глаза его мгновенно оценили красиво сросшиеся брови зоотехника, его изящную худощавость городского человека. Только зря он здесь носит полуботинки на каучуковых подошвах! Обувь эта хотя и прочная, но не для охлопковской осенней грязи!

— Гости это не мои, Борис Иванович! — как бы пропела Настя. — Это к Лене приехал, земляк наш. Переписывались они с ним. Вы, кажется, из Каменки? — любезно поинтересовалась Настя.

Солдат подавленно молчал.

Анна Петровна поперхнулась чаем и оторопело воззрилась сначала на старшую, потом на младшую дочь. Ленка сосредоточенно комкала в руках носовой платочек. И сама она сжалась в комок, готовая провалиться сквозь землю от этих пристальных удивленных взглядов. Ах, какая решительная, какая дерзкая эта Настя!

Далеко, на другом конце деревни, пели озорную частушку:

У моего у милого
Голова из трех частей:
Вентилятор, карбюратор
И коробка скоростей.
— Н-да… — усмехнулся Вася. — Обстановочка!

Он призывал на помощь всю выдержку бывалого солдата, попавшего в сложные условия. Что случилось с Настей? Почему она притворяется перед ним и перед этим фертиком? (Иначе он просто не мог назвать своего неожиданного соперника.)

— У нас хорошо, — ворковала Настя, — не раскаетесь, что приехали. Другие после армии все в город рвутся, а по мне так здесь лучше. Правда, Борис Иванович? — И уже только к нему, так и не сошедшему с порога: — Сейчас я, одну минуточку, только жакет накину…

Они ушли счастливые, занятые собою, забыв даже распрощаться. Мелькнула под окнами голубая Настина косынка, так и льнущая к плечу высокого спутника. И тогда неприятный холодок сомнения тронул Васино сердце. Настя не притворялась, не играла, она любила другого. Вся ее любовь была напоказ — к человеку, который носит туфли на каучуке. Но зачем же эти письма, добрые слова и робкие уверения?

Анна Петровна завела было разговор о погоде, но, видя, что гостю не до погоды, вышла.

— Мне, пожалуй, тоже пора, — сказал Вася и потянулся за фуражкой.

Ленка не двигалась с места. Она только подняла на него добрые карие глаза, и он удивился, прочтя в них смущение. «Стыдно ей за сестру, — догадался Вася, — щеки так и полыхают». И вдруг ему захотелось поговорить с ней, узнать причину Настиных перемен.

— Вот какие дела, Лена… Ехал — планы всякие строил, а выходит, зря. Ненадежные у меня землячки, с ветерком…

— Ой, что вы! — ужаснулась Ленка. — Да Настя никогда… она у нас не такая…

— Какая же? — прищурился гость. — Эх, адвокат из тебя неважный. Хитрости маловато. Настя — та бы извернулась. Ну, скажи на милость, зачем она мне писала?

Нет, не подготовлена была Ленка к такому натиску. Несколько мгновений смотрела она на гостя, порываясь что-то сказать ему в защиту сестры, но так и не нашлась, что именно. Губы ее жалко дрогнули, карие глаза наполнились слезами.

— Лена, что с тобой? — перепугался Вася и участливо склонился к ней, все еще сидящей перед нетронутой чашкой чая. — Ты о чем, Лена?

И от этих участливых слов, и оттого, что он заглянул в ее глаза, так и не поняв, что они выражали, Ленка уронила голову на скатерть, и плечи ее стали вздрагивать.

Вася Пирожков растерялся и того больше. Из-за него ни одна девушка еще не плакала, не было у него такого случая в жизни. Впервые пришел в чужой дом, и вот, пожалуйста!

— Да ты хоть объясни! — нерешительно тронул он за плечо Ленку. — Что же это такое получается? Если так, я сейчас уйду.

— Это… это я вам писала, — всхлипывая, призналась Ленка.

— Что? — переспросил Вася. — Кто писал?

Ленка не отвечала. Черная бретелька сарафана сползла ей на локоть. Легкие шпильки не сдержали тяжести белокурых кос… Чистым золотом сверкали они на белом полотне скатерти, и Василий смотрел на них как завороженный. Он был смущен не меньше Ленки. Но к этому чувству примешивались еще и другие чувства…

— Ты не расстраивайся, — предложил он, ощущая в себе странное и радостное желание погладить ее по голове. — В общем, конечно, неловко получилось, но спасибо за внимание… Хорошие у тебя письма, душевные… Разреши мне оставить их у себя на память.

Как затихающий дождь вдруг неизвестно откуда набирает новые силы, так успокоенная было Ленка разразилась снова слезами. Золото ее удивительных кос вздрагивало и переливалось. Они были такие тяжелые и… пушистые. Вася опять поймал себя на том, что смотрит на них не отрывая глаз, и это было тем более нехорошо, что девушка продолжала плакать.

— Я даже не пойму, из-за чего ты плачешь? — искренне сказал Вася. — Я и Настю упрекать не стану.

— Стыдно-то как… — прошептала Ленка.

— И вовсе нет! — Вырвалось у Васи. — Веришь, я даже доволен, что так получилось, потому что… А в общем, чего же тут объяснять, по-моему, и так все ясно!

Ленка вздохнула и стала подбирать свои косы.

Я — ИЗ ДЕРЕВНИ

С утра повалил снег. Густой и легкий, он опушил карнизы высоких домов, покрыл белизною грустный вымокший скверик. И сразу стало ясно, чего недоставало все эти короткие серые дни.

В доме, где жила Клава Синицына, к снегу отнеслись равнодушно. Дом большой, хлопотный, с длинным коридором на старый московский манер, с бесконечными дверями и множеством почтовых ящиков на лестничной площадке. И народ здесь жил трудовой, рано встававший по утрам, озабоченный.

Клава, недавно приехавшая в город из глухомани, очень даже обиделась, что горожане не ценят снега.

— Хлеб все едят, а откуда он берется, никто не думает. Озими-то покров нужен!

— Ну это в деревне, а здесь снег ни к чему, — отозвалась одна из соседок. — Выскочишь на улицу в последнюю минуту, а тут — на тебе! — снежище валит. Ну и опоздаешь на работу. Троллейбусы как черепахи ползут.

— Вставали бы пораньше, — спокойно рассудила Клава.

Она без конца дивилась на эту торопливую хлопотную жизнь. На улице посмотришь — все бегом бегут. Уж разве старушка какая степенность соблюдает. Но и старушки здесь зачастую бегучие. Сыплет себе с хозяйственной сумкой, откуда торчат белые батоны, даже палочки в руках не держит.

Поразмышлять Клава любила. Главным коньком ее разговоров была природа и всякие там приметы. Дожди, например, Клава называла по-разному. Были у нее дожди «капустные», «грибные», «сеянцы», которые годились для любого огородного овоща. Она различала закаты, инеи, росы. Курчавый, похожий на рассыпанные хризантемы иней сулил рыжики. А гладкий, когда трава, уставши за лето, приляжет, — к сладкой рябине.

Ее замечание насчет озими, которой нужен покров, услышал Сережка, порядочный лентяй восьмиклассник. Он сознавал, что у него трудный возраст, и вячески пользовался этим, чтобы не заниматься.

— Значит, этот снег к озими? — спросил он Клаву, выглянув из ванной, где чистил зубы. — А еще какой снег бывает? К пареной репе не бывает снега, а?

— Еще снег бывает к двойкам, — незлобиво ответила Клава. — Ох, парень, и о чем только ты думаешь. Тоже мне, космонавтами увлекается! Куда тебе до них!

Сережка выскочил из ванной разъяренный, с белыми губами от порошка.

— Не веришь, да?! Хочешь, в окошко без парашюта выскочу? С пятого этажа прыгну, хочешь?!

Клава сунула ему в руку тряпкодержатель.

— Прыгни вот на стол, смахни в углу паутину.

— Эх ты, колхоз, — остывая, сказал Сережка. — Никакого в тебе чувства юмора.

Клава легла грудью на подоконник и стала смотреть на улицу. В городе это стало ее любимым занятием. Без конца движутся машины, троллейбусы, без конца бегут пешеходы. А вон стоит на перекрестке знакомый милиционер. В первый день, как она поступила к Милютиным и пошла в булочную, он оштрафовал ее на тридцать копеек. За переход в неположенном месте.

— Я — из деревни, — сказала ему Клава, рассчитывая на милицейское снисхождение. — Недавно сюда приехала. Вы бы хоть посвистели сначала.

— На всех не насвистишься! — сказал постовой. — Оштрафую, так сразу запомните. Мне и городских нарушителей хватает.

Вот они, городские, сами корят и сами сманивают. Сколько везде объявлений понавешали: «Требуется домработница»… К одним зашла, а у хозяйки муж капитан милиции. «Пожалуйста, оставайтесь, у нас маленький ребенок, условия будут хорошие». Клава не осталась — хозяйка не понравилась, какая-то наполовину рыжая, наполовину черная, непрокрашенная, видно. Модница! А у Клавы платьишки так себе, нет уж, найдет она местечко поскромнее.

И нашла. Милютины, молодые научные работники, ждут ребенка. А пока что делать совсем нечего. Выйдет Клава на коммунальную кухню, запоет песенку, и тут же послышится нудный голос пенсионерки Аннеты Пахомовны:

— Клава, до девяти часов утра в квартире должно быть тихо. Надеюсь, ваша хозяйка ознакомила вас с инструкцией горсовета?

А то еще хуже:

— Клава, вы опять заняли мою конфорку.

— Разве она ваша? Вера Степановна говорит, что в коммунальных квартирах все государственное. Так почему же горелка ваша?

— Потому что я за ней ухаживаю.

— Да разве она барышня?

— Ты дерзкая девчонка! — сказала Аннета Пахомовна и сразу побежала открывать форточку, будто ей душно от этого нервного разговора.

Остальные соседи люди приятные, но что им до Клавы. Поспрашивали у нее, что за деревня Самохвалово, далеко ли от станции, как там живет народ да нет ли у Клавы жениха, и больше ее личностью не интересуются. Даже Милютиным нет дела до переживаний деревенской девчонки. И чего, собственно, переживать? Попала в Москву, так радуйся!

В Москву Клава приехала не одна. Наведались однажды в Самохвалово московские геологи; чего они искали в окрестностях и нашли ли, — это секрет, Клава и не допытывалась, но сманили ее с собой, дав приют на первое время, тоже молодые супруги, вроде Милютиных. А Клава у матери одна-единственная. Долго она не отпускала ее в столицу, пугая трамваями, которые будто давят вот таких деревенских да неопытных, но Клавины покровители сказали, что на месте преподадут ей уроки пешеходного движения.

Теперь супруги-геологи опять уехали по своим изыскательским делам, и Клава осталась в Москве ну не то что одинешенька, а все-таки без доброй опеки.

В Москве она живет второй месяц. Всегда здоровается с тем знакомым постовым и уже пожаловалась ему на скуку.

— Кем же вы работаете? — спросил он Клаву.

— Я? Вот в этом доме.

— Сносить его скоро будут. Про новый Арбат слышали? Тут он и пройдет. — И опять: — Какая же у вас профессия?

Ну что она ему скажет? Подумаешь, профессия — чистить кастрюли. Да еще ожидать чужого ребенка!

— Я… по хозяйству, — смущенно пробормотала девушка. — Помогаю тут, в общем, одним. Они научники оба…

— Ага, понятно.

Это было вчера. Вон и сейчас он стоит в своих белых перчатках. Славный парень. Ни одной аварии на егоперекрестке. Прохаживается для порядка. А другой работник милиции в стеклянной будке сидит и регулирует светофор. Ну того, который в будке, Клава не знает. Как с ним заговоришь, если он под стеклом.

В два часа после обеденного перерыва пошла Клава в булочную. Переходит, где положено, и вдруг свисток: «Гражданка!»

— Опять платить? — испугалась Клава, и не столько испугалась, сколько обиделась.

— Да нет, — засмеялся постовой, — я по другому поводу. Может, в кино сегодня сходим. Я в четыре сменяюсь.

В кино с милиционером?! Неужели он так и пойдет в своих белых перчатках? Клава выразительно посмотрела на его руки.

— Не знаю, что и сказать… Так прямо в четыре?

Он догадался о ее опасениях.

— Ну не сразу… Сначала переоденусь. Значит, вон под той стеклянной будкой. Если вы, конечно, свободны…

Клава сказала, что она свободна. Но почему именно в кино? Ей бы хотелось походить по Москве, раз уж у них составляется приятная компания…

— Как хотите, — улыбнулся постовой. — Будем все-таки знакомы. Саша! А вас?

Так появился у Клавы первый поклонник.

Конечно, в московской квартире об этом событии она никому не рассказала, но в письме к матери наряду с заверением, что хозяева ей попались хорошие и в Москве она вполне освоилась, Клава писала: «…правда, с моей пропиской что-то не получается. Но это потому, что Москва город режимный, населением укомплектованный, однако поживем — увидим. Есть тут у меня один влиятельный знакомый, может, и посодействует…»

Между тем «влиятельный знакомый» насчет прописки сказал Клаве так:

— Я, конечно, за то, чтобы ты в Москве осталась, но только на законном основании…

Клава струхнула: неужто сватать начнет? Но старшина милиции рассеял ее неосновательные подозрения.

— На стройку поступай работать. Там и общежитие дадут приличное и пропишут. А сначала пошлют на курсы штукатуров или маляров.

— Да какой же из меня маляр? — тихо сказала Клава. — Там небось по стенкам с кисточкой лазить надо. При моей-то комплекции!

Клавин поклонник посмотрел на нее с удивлением. Какая такая у нее особая комплекция? Чуть-чуть кругленькая, только и всего.

— В поле-то я ловкая, — опять вздохнула Клава. — Как начну свеклу прореживать, ни одна девчонка за мной не угонится. Все десять пальцев у меня в ходу. Я работать люблю!

— А зачем тогда в город ехала?

Девушка вздохнула.

— Москву посмотреть хотелось. Да и принарядиться тоже. Платят здесь хорошо, не то что у нас…

— Это верно, — согласился Клавин поклонник. — И особенно в цене ваш брат, домработницы. Но только для молодых девушек это не должность. Сама говоришь, что на большее способна. Ты девчонка грамотная, по-государственному рассуждать должна. Верно я говорю?

— Верно, — согласилась польщенная Клава. — Но что же мне все-таки делать?

— То, что я советую: иди на стройку.

— Нет, не решусь я.

— Ну, тогда посодействую, — хитро улыбнулся старшина милиции и проводил ее на этот раз до самых дверей квартиры да еще спросил, как фамилия Клавиных хозяев.

А через день ночью к Милютиным постучался участковый.

— Разрешите паспорта.

Смущенные Милютины безропотно подали свои документы. Они уже догадывались, в чем дело, и виновато посматривали на Клаву, которая сладко спала на раскладушке.

— Что за гражданка? — кивнул на нее участковый.

— Это домработница. Дело в том, что мы ожидаем ребенка. И вот заблаговременно…

Тут Клава проснулась и, увидев в комнате военного, в первую минуту почему-то подумала, что это Саша. Но нет. Парень был старше Саши, а главное — ужас какой официальный!

— Гражданка, ваш паспорт!

— Чего это среди ночи? — нахохлилась Клава.

— Не имеет значения.

— А раз не имеет, то и приходите утром!

Не будь у нее знакомства в милиции — конечно, она бы так не храбрилась. На Сашкино заступничество она рассчитывала твердо. Он там, в своем отделении, всех знает, намылит завтра голову этому чернявому! Ишь, какой прыткий, писать чего-то собирается! Ну и пусть. Не покажет она ему свой паспорт.

— Клава, разве так можно? — смущенно сказала хозяйка, зябко кутаясь в свой фланелевый халатик. — Милиция у нас начальство, и нужно ей подчиняться. Это наш товарищ участковый. Скажи мне, где лежит твой паспорт, и я покажу ему сама. — И к участковому: — Извините ее, она у нас из деревни, всех правил еще не знает…

Настороженно, готовая надерзить, следила Клава, как участковый листает ее новенький паспорт. Знал бы он, с каким трудом она его получила! Думает, так это просто — взять да уехать из колхоза в Москву. Недостает в деревне народа, потому что все в город стремятся, а хлеб-то кто же выращивать станет? Вот и придерживают молодежь. Уж как стыдил ее, как уговаривал председатель! И улучшения всякие обещал. Но Клава твердо стояла на своем: она человек свободный, куда захочет, туда и поедет. Может, у нее первый и единственный такой случай — поехать в Москву с людьми, которые обещают свое покровительство… Но оказалось, что геологи тут же поехали в другую экспедицию, какой с них спрос.

— Так… Значит, из деревни Самохвалово? — спросил участковый.

— Мы будем хлопотать, — уверяла хозяйка. — Ее непременно пропишут.

— Двадцать четыре часа, — сказал участковый, возвращая паспорт Клаве. — Двадцать четыре часа на прописку. А потом штраф. Ну, будьте здоровы.

Клава села на раскладушке, натянув на свои круглые плечи одеяло.

— И очень это непорядочно: ни с того ни с сего штрафом человека стращать. У нас в деревне тоже опер есть, Михаил Иванович. Никакого сравнения с вами. Культурный такой, обходительный. Он мне как раз насчет паспорта хлопотал. Не мешало бы вам у него обращению поучиться.

— Разве я чем-нибудь нагрубил? — спросил участковый, едва сдерживая смех от Клавиного «опера».

— Двадцать четыре часа, штраф — это что, по-вашему, комплименты? Хозяйку мою среди ночи разбудили, а она на сносях…

— Клава…

— Не верно, что ли? Завтра же ноги моей здесь не будет. Вот расскажу Михаилу Ивановичу, как в столице обращаются…

И вдруг заплакала, вздрагивая полными загорелыми плечами. Участковый побагровел. Он нерешительно топтался у дверей, засовывая в планшетку так и не заполненный протокол. А хозяева, присев на Клавину раскладушку, с двух сторон утешали Клаву, обещая «завтра же» все выяснить.

— Я бы вам, гражданочка, на стройку посоветовал, — сказал участковый. — Дадут общежитие, прописку.

— Маляром, да? — встрепенулась Клава.

— Можно и штукатуром.

— Так вот, скажите ему… Скажите ему, что завтра же я отсюда уеду. Посмотрела Москву и хватит. Ишь, подослал! Нечего меня агитировать, мне и в колхозе работа найдется.

— Никто меня не подсылал, — заверял участковый, хотя весь его всполошенный вид говорил обратное.

— Ладно, я тоже грамотная, соображаю, что к чему.

Зато Клавины «научники», как называла она своих хозяев, ничего не понимали в этой ночной сценке. Почему обычно смирная Клава дерзит напропалую, а бравый участковый топчется у двери, как уличенный в чем-то мальчишка. Наконец, нахлобучив шапку, он ретировался.

— В чем дело, Клава? Кто его мог подослать! Участковые приходят, когда им вздумается.

— Рассказывайте! Два месяца живу — ни разу не появился. А теперь Сашка его подослал, вот кто! Постовой с нашей улицы. Еще на дружбу набивался, бессовестный.

Она опять всхлипнула и, разобиженная, с головой укрылась одеялом. Расспрашивать ее сейчас было бесполезно, к тому же хотелось спать, и Милютины тут же погасили свет.

Утром Клава заявила им, что решение ее твердо: она едет домой. Никакие уговоры насчет прописки поколебать ее не могли.

— Не хлопочите, все равно уеду. Соскучилась я по деревне. Мои подружки там уже на лыжах бегают. В агрономический кружок запишусь. Есть у меня такая склонность. А вы к нам летом вместе с ребеночком приезжайте. Такого приволья, как в нашем Самохвалове, нигде не сыщешь. Тут тебе и речка, и лужок, и лес рядышком. Денег вам девать некуда, вот и тратите их на курорты!

— Значит, в агрономический кружок? — спросил ее Милютин.

— Зимой, ясно, в кружок. А весной да летом свеклу выращивать. Небось сахар все любят, а свеклу выращивать никому неохота.

Милютины улыбнулись. Клавина пристрастность к жизни, к тому, чем она в ней занималась, не могла не нравиться.

— Ну, а дружок-то твой как же останется? Сашей его зовут? Не жаль тебе с ним расставаться?

— Нисколечко! — поспешно заверила Клава и отвернулась. Как не жаль, жаль, конечно. Сам виноват в своем усердии. Далось ему оставить ее в Москве «на законном основании». Но все-таки подсылать ночами милиционера!..

А может, все-таки остаться? Чем плохо на стройке? Будет она городским культурным человеком, нарядится во все модное и поедет в свое Самохвалово. Туфельки на «гвоздиках», плащ-болонья, а в руки красный зонтик. Нет, зонтик, пожалуй, не годится, засмеют ее в Самохвалове с этим зонтиком. Ну, а «гвоздики»…, подумаешь, проблема! Все модные девчонки в деревне на «гвоздиках»!

Когда с чемоданом в руке она вышла на улицу и разгоряченного лица ее коснулись сухие легкие снежинки, Клавино сердце вздрогнуло и вперед нее рванулось в родную деревню. Подумать только, два месяца там не была! От первого легкого снега каждая крыша в Самохвалове на одуванчик похожа. Дунет ветерок, и вся белизна кверху! Хорошо. А потом снег слежится, успокоится, сольется в одно широкое, белое — от горизонта до кромки леса. Только и различишь тогда крыши по трубам да по утреннему дымку. Утром кто картошку варит, кто молочную лапшу, а Клавина мать картофельные оладьи жарит. Вот каждый дымок и пахнет по-своему.

Клавин приятель стоял на своем перекрестке и регулировал движение. Увидев Клаву, он дал путь пешеходам и, когда она поравнялась с ним, попросил ее минуточку задержаться возле стеклянной будки. Поставив чемодан, Клава подождала. Сказать по правде, Саша ей нравился. Высокий, чернявенький, и выправка, как у настоящего военного. Если хотите, ему даже белые перчатки к лицу!

— Куда это ты направилась? — тревожно спросил Саша, подойдя к ней на минутку.

— Домой еду.

— Глупо, Клавочка.

— Ходят тут всякие по ночам, штрафами пугают…

Саша быстро отвел глаза в сторону, даже погрозил белым перчаточным перстом какому-то чересчур поспешному пешеходу. Небось стыдно. Увидать бы ей средь бела дня того, ночного, чернявого. Нашел на кого протоколы составлять! Думает, деревенская, так глупая. А у нее самолюбие есть. Нежелательна она здесь, так уедет.

— Зря ты это в принцип возводишь, — сказал Саша. — Ну, верно, я Рябчикова подослал. Рябчиков его фамилия. Попросил: приструни, говорю, ее хозяев, чего они девчонке голову морочат. Раз не положено, пусть не обещают. А он перестарался: двадцать четыре часа! Ты уж извини его, ладно?

— Ладно, пускай, — грустно сказала Клава. — Видно, служба у него такая.

Они помолчали. Саша, привалясь спиной к стеклянной будке, волнуясь, комкал свои белые перчатки. А тот, сидящий под колпаком, словно не замечая волнения коллеги, переключая то красный, то желтый, то зеленый огонь, двигал мощным потоком машин на все четыре стороны. Подчиненная этому красивому ритму, Клава невольно залюбовалась оживленным перекрестком. Значит, прощай Москва? Ладно, пути сюда не заказаны. Захочет — приедет!

— Как же мы теперь, Клава, а?

— Никак. Сам виноват.

— Останься. В два счета на стройку определю. А пока у матери моей поживешь.

— Нет, нет, я уж телеграмму дала. Ждут меня там.

— Будто без тебя не обойдутся?

— Так ведь и здесь обойдутся, правда? Там-то я нужнее.

Она стояла перед ним, высоким, уютно-кругленькая, в красной пуховой шапке, вытянутой на всю длину, чтобы казаться повыше, в черном, рассчитанном на стройность, пальтишке. И сапожки у Клавы красные на каблуке, с бою взятые в длиннющей очереди московских модниц.

— Ох, Клава, Клава, — опять сказал Саша. — Занозила ты мое сердце. Давай запишу, где твое Самохвалово и как туда ехать.

— Ты летом приезжай, — обрадованно сказала девушка. — Вот бураны отыграют, ручьи отшумят, тут тебе и лето. Я тебя в рощу свожу по ягоды. Земляники у нас красным-красно.

— Ты и сама как ягода, — неловко пошутил Саша. — Колхоз у вас, что ли?

— Совхоз обещали, когда поехала. Мы, кроме свеклы, еще подсолнечник выращиваем. Приезжай, семечек полузгаешь.

— А что, и приеду! — веселея, заверил Саша. — Этот ваш, как его, «опер», что ли, на пенсию не собирается? Кстати, чего это ты его «опером» окрестила?

— Так он давно пенсионер, бывший чекист. Наш, самохваловский. Интеллигенции у нас хватает, — с неожиданным апломбом сказала Клава.

Саша проводил ее до вокзала и там, не стесняясь, при всех, поцеловал на прощание. Очень нравилась ему самолюбивая насмешливая девушка. «Приезжай, семечек полузгаешь». Ну и чудачка!

Поезд давно скрылся в белых снежных вихрях, а он все стоял на платформе, как бы силясь увидеть сквозь них то суленое ему лето, с красной душистой земляникой под белыми березами.


1964

ВЗРОСЛЫЕ ДЕТИ

В августе и сентябре этот высокий прямой старик с аккуратной белой бородкой изо дня в день ходит на вокзал встречать поезда. Из других носильщиков, одетых по новой форме, которая будто бы соответствует форме носильщиков других стран, Петрович, как зовут старика, выделяется своим белым фартуком, степенностью пенсионера и еще тем, что он работает без тележки, то есть по старинке и опять же вразрез с установившейся вокзальной модой на Западе…

Что ему гнаться за модой? Он пенсионер, и этим сказано, если не все, то многое. Пенсионер-железнодорожник. Бывший стрелочник на тихом разъезде. Когда-то мимо него проносились чужие разлуки, встречи, счастье, а Петрович только указывал им путь своим желтым флажком. Мимо того разъезда поезда проносились и сейчас, тогда как жизнь Павла Петровича уже замедлила свой бег, и он, почувствовав приближение неизбежного покоя, попросился на пенсию, а попутно и в город. Он знал, что в городе жизнь продолжается все в том же весело-хлопотливом ритме, как будто мчится перед глазами бесконечно длинный пассажирский состав.

А хлопотливая городская жизнь нужна даже не самому Петровичу, она нужна взрослым детям — Иринке и Валерию, которые стали студентами в тот самый год, когда Петрович выходил на пенсию.

Заслуженного стрелочника уважили. Дали небольшую квартирку, как и просил он по скромности, в старом, но вполне благоустроенном доме. На новые дома он посматривал с опаской. Переезд в хорошую новую квартиру потребовал бы обновления мебели, шумного новоселья и множества всяких непредвиденных расходов.

Вот уже три года как он на пенсии. Три года учатся дети в своих институтах: Иринка — в медицинском, Валерий — в университете на биологическом. И вот уже три года как Петрович, пользуясь правом пенсионера на временную работу, каждый август и каждый сентябрь встречает поезда на одном из столичных вокзалов.

А вот и дом, где живет Петрович, вернее — семья Лебедевых. Это неподалеку от вокзала, в тихом непроезжем переулке, где тишина нарушается шелестом лип, а в субботние и воскресные дни лета звуками радиол, непременно поставленных на подоконник для всеобщего увеселения. Дом кирпичный, трехэтажный, разумеется без лифта и мусоропровода, и рядом с этим красным, хорошо сохранившимся домом стоят другие дома — где трех, где пяти этажей, и даже есть два домика одноэтажных, аккуратно обшитых тесом и покрашенных в кремовую, под камень, краску. Жильцы особенно ценят свой переулок — детные за то, что по нему не ходят машины, влюбленные довольны тем, что вечерами никто не мешает целоваться под липами, а пожилые не могут нарадоваться тишине, такой редкости в большом городе!

Петрович возвращался домой и размышлял о минувшем дне. Встал он сегодня рано, чтобы поспеть к курортному поезду. Встречать курортников он любил. Чемоданы у них легкие, новенькие, в чехлах. И даже фрукты курортники везут аккуратно, в круглых высоких корзинках, везут понемногу — для гостинцев, потому что фруктов в Москве, особенно осенью, более чем достаточно. Но нынче вместе с курортниками прибыли еще и будущие студенты, вызванные институтами для вступительных конкурсных экзаменов. Ах, боже мой, сколько ожидания и тревоги в их глазах! Но при виде Москвы тревога их тут же гасла, сменяясь восхищением перед великанами домами, перед площадью, где сверкает множество машин и благоухают, благоухают бесконечные ряды цветочниц… Тут уж Петрович, не помышляя о заработке, направлялся именно к такому бездоходному пассажиру.

— Ты, брат, того, не зевай! Москву и потом посмотришь. Машин-то видишь сколько, а сигналы запрещены… Гляди в оба! Небось в медицинский сдаешь?

Ему не терпелось поведать о том, что дочка у него медик. Будущий врач Ирина Павловна. При Пироговских клиниках практикует, в терапевтическом отделении… Но пассажиры народ неблагодарный, особенно молодежь. «Папаша, в энергетический как лучше всего проехать?»

Но все же случалось, вместе с наставлением о переходе в метро пассажир запоминал, что медицина — наука благородная, основанная на любви к человеку. Впрочем, разговаривать Петровичу было некогда. Дело в том, что Иринка, будущий терапевт Ирина Павловна, очень редко получала стипендию, которая, как известно, дается еще и за усердие. Хорошо, что поезда с юга приходят часто, и хорошо, что у курортников щедрая рука и легкие чемоданы.

• • •
Иринка была дома. И сын Валерий дома. И мать. Каждый из них встретил Петровича по-своему. Мать сказала: «Вот и отец». Валерий, приподняв голову от книги, поздоровался с ним одними глазами. А Иринка, не выпуская из рук горячего утюга, которым она разглаживала блузку, чмокнула отца в колючую щеку.

— Что так долго?

— Работал, дочка.

— Конечно, не гулял. Но ты все-таки помни, что у тебя семья. Кто будет меня воспитывать? Валерий говорит, что я совсем испортилась.

«Опять поссорились», — с тревогой подумал Петрович, расстегивая тесноватую тужурку. В последние годы он раздался в кости, огруз, и в нем уже ничего не осталось от когда-то статного молодцеватого Павлушки Лебедева. Годы сделали свое дело.

— Нет, ты все-таки послушай! — теребя его за рукав, капризно требовала Иринка. — Он говорит, что ты ходишь на вокзал из-за того, что я не получаю стипендию.

— Конечно! — подтвердил Валерий. — Неужели ты этого не понимаешь?

— Отлично понимаю. Но есть предметы, которые мне не даются.

— Да бросьте вы! — взмолился отец. — Нашли что обсуждать. Не дали стипендию — и шут с ней. Не столь уж она велика, чтоб о ней печалиться!

Иринка победоносно взглянула на брата. Она так забавно умела вскидывать свою гладкую черную головку, стриженную под мальчишку. Чудачка, отрезала косы. Теперь, когда она надевает клетчатую кофту и серые брючки, ее не отличить от брата. Только у него пошире брови, построже взгляд и в расстегнутом вороте ковбойки виден юношеский кадычок.

— Ах, папа, если бы ты знал, как он меня изводит с этой стипендией. Пилит и пилит! Честное слово, я когда-нибудь препарирую его, как лягушку!

— Да полно вам! — опять сказал Петрович.

Он прошел к себе за ширму и лег. К вечеру усталость давала себя знать. И голова от постоянных дум была не очень ясной. Видно, так уж скроен человек, что надо ему думать, беспокоиться за детей и вспоминать давно ушедшую молодость. Последнее вроде бы и совсем ни к чему. Была и ушла, что ж тут удивительного? Но все-таки думалось, и обязательно о ней, о своей безвозвратной молодости. Если сравнить ее с молодостью детей, то у них она летит беспечной птицей. Чем, например, отягощена головка Ирины? Окончит институт, получит назначение и хорошую зарплату. О том, чтобы искать работу, ей и думать не надо. Предложат не одно, а сразу семь или восемь мест. Выбирай любую больницу, в любом городе или поселке. И квартиру дадут и даже, если понадобятся, дрова. Потом она полюбит хорошего человека, и пойдут у них дети, которых тоже ждет вполне устроенная жизнь. У Петровича все было не так. Молодость прошла в бедности, в трудных поисках работы и счастья. Да, он добывал его с винтовкой в руках в те дни, когда под Москвой на предельной скорости вел мимо белых свой паровоз машинист Ухтомский. Было это в декабре, месяце снежном, когда кровь на снегу особенно ала… Не удержалась тогда Красная Пресня, сложил свою голову молодой Ухтомский… Но Петрович уже знал, как обращаться с винтовкой, и всегда гордился тем, что он был участником также и Великой Октябрьской революции.

Потом мысли его перекинулись к личной жизни. С Серафимой Ивановной он встретился уже немолодым, достаточно привыкнув к своему одиночеству в железнодорожной будке. Первая любовь кончилась тем, что Дашу Карасеву — девушку тихую и безвольную — отдали в богатый дом за единственного сына деревенского торговца. Случай довольно обычный по тем годам.

Обида давно позабылась. Да и Серафима Ивановна оказалась хорошей женой. Даже то, что она некрасивая, огорчало его только в первые годы. Дети пошли в отца — кареглазые, белолицые, с черными, лебедевской породы, волосами. Утром, когда они собирались в институт, Петрович налюбоваться не мог на Иринку — на то, как легко она скользила в тесной комнатушке, как, умывшись, смотрелась в зеркало — вся розовая, вся нежная от недавнего крепкого сна. Но все-таки… Петрович грузно повернулся на кровати, стараясь не приминать белоснежных подушек, — все-таки могла бы она при своем завидном здоровье и при отсутствии всяких забот учиться чуточку получше!

— Иринка! — окликнул он дочь. — Сегодня уже студентов встречал. Экзамены держать приехали. А у тебя ведь на осень какой-то предмет оставался… Сдала?

— Сдала! — ответила Иринка. Ширма скрывала дочь от Петровича, но, судя по голосу, он знал, что она сейчас стоит у шифоньера перед зеркалом, слегка приоткрыв для этого дверцу.

— На тройку сдала?

— Ну, конечно, на тройку. Будешь ругаться? — спросила она чуть обиженно.

Петрович промолчал. Зачем ругаться. Она и так знает, что он никогда не ругается. Стипендия пригодилась бы ей самой. Мало ли соблазнов у модницы?!

— Летом-то заниматься уж больно не хочется, — подала голос Серафима Ивановна. — Подружки то в театр, то на танцы… А Ирочка знай зубри сиди! Уж так нынче спрашивают со студентов, так спрашивают!

— Как же, зубрила твоя Ирочка! — насмешливо отозвался Валерий.

— Конечно, занималась. Сколько могла, столько и занималась, — ответила брату Иринка. — Не могу же я всю жизнь сидеть над учебниками, как ты сидишь над своим сеном…

«Сеном» она пренебрежительно называла травы и цветы, собранные Валерием в далеких экспедициях на Севере.

И что их совет не берет! — думает о детях Петрович. Маленькие росли — водой не разлить. А теперь Валерий все придирается к сестре, все критикует за подружек. В отношении Иринкиных подруг отец ничего сказать не может. Не видел он их. Знает только по рассказам самой Ирины. Вот, например, Ната… Очень бойкая девушка, с профилем гречанки. Ее так и зовут — «гречанка». Летом она носит сандалии на босу ногу. Не босоножки, не танкетки, а именно сандалии, сделанные на заказ. И ремешки от этих сандалий застегиваются где-то на лодыжке. «Очень оригинально, — уверяет Иринка, — так в Москве никто больше не ходит, только моя Ната».

Есть еще подруга — Олечка. Эта — полная противоположность Нате. Лицо у нее круглое, русское, волосы убраны в косу, причем, по настоянию модницы Ирины, слегка набок. Не на затылке заплетена коса, а набоку, и это очень красиво, особенно если коса толстая, пушистая и без всяких лент. Олечка высока ростом, «породистая», как говорит Иринка. «Она такая серьезная, папа, такая серьезная, умнее всех на курсе!»

В Олечку тайно влюблен Валерий. И кажется, она в него — тоже. А Нату он, Валерий, терпеть не может. Именно за эти ее заказные сандалии на греческий манер. Но вот Иринка обожает Нату. Олечку она просто любит, а Нату — обожает. И сандалии не просит себе у отца только потому, что Нате это будет неприятно, такое повторение. Раз уж Ната одна такая на всю Москву, то и пусть она будет единственной.

— Артистка она! — с презрением говорит о Нате Валерий. — Все во что-то играет, притворяется. Помнишь, как она вела себя на институтском вечере? Вырядилась в какую-то тунику. Подумаешь, Эллада! Будущий врач! Даже подумать смешно!

— Зато твоя Олечка была на весеннем балу в черном! Меня она не слушает, хоть бы ты ей растолковал, что это не принято!

— А мне нравится! — заявил Валерий. — Во всяком случае, ей идет.

Петрович очень любит слушать разговоры детей. Он в курсе всех институтских дел и даже дел сердечных… Итак, скорей всего жену Валерия будут звать Ольга. Бог с ней, пусть она носит черное, если это ей к лицу. Отец у нее из рабочих, и это тоже приятно — значит, свой брат. А вот у Наты родители ученые, физики. Петрович очень уважает ученых. И даже если б пришлось встретиться с таким человеком, с удовольствием поговорил бы с ним — сначала, конечно, о детях, а потом о спутниках. Дескать, как это все здорово получается, расчет какой точный.

Но Петрович ни разу не видел ни Наты, ни ее ученых родителей, даже будущей своей невестки Ольги не видел, хотя втайне очень хотел бы увидеть ее поскорее.

— Ты куда собираешься? — спросил Петрович, когда Иринка зашуршала перед зеркалом своей новой пышной юбкой.

— У Наты вечеринка. Выйди взгляни на меня!

Она была обаятельна в своей прозрачной белой кофточке, которая окутывала ее словно облачко. Нет, теперь она не казалась мальчишкой. Широкая шуршащая юбка черного шелка только показывала, как тонка талия Ирины. Прихватив пальчиками подол, Иринка церемонно присела перед отцом, потом сделала реверанс и перед братом.

— Ну, улыбнись же, злюка!

— Все франтишь! — сказал брат без улыбки.

— А когда же еще франтить, если не сейчас. Вот окончу» уеду куда-нибудь в Сибирь или на Север, буду ходить в валенках, в шубе, закутаюсь шалью… Ой, я сейчас заплачу, так мне грустно! Имей в виду, Ольга тоже увезет тебя на Север. И ты тоже будешь ходить в валенках. И оба будете есть чеснок, чтобы не заболеть цингой!

— Болтушка ты.

— Ну и пускай! Мама, дай духи! Нет, нет, я сама. Одну-единственную каплю!

На лице матери был написан такой восторг, такое немое обожание, что Петрович строго кашлянул. Совсем испортила девочку. Надо понять, что дочери уже не десять и даже не шестнадцать лет, когда можно часами простаивать у ее кровати, любуясь длинными ресницами и нежным румянцем. Ирина взрослая!

— Поздно у меня не возвращаться! — приказал отец.

— Папочка, разве я когда-нибудь приходила поздно? Это Валерий приходит на рассвете. Он влюблен, а я еще нет!

Она накинула клетчатый жакет, натянула шелковые перчатки и, еще раз оглянувшись на отца, вышла. В комнате остался нежный, едва уловимый аромат — от той единственной капли, которую растерла на висках Ирина.

• • •
— Папа! — сказал Валерий, как только сестра вышла на улицу. — Я хочу поговорить с тобой серьезно.

Петрович нехотя присел к столу. Если разговор будет об Иринке, право же, это лишнее, говорил его взгляд. Пусть она наряжается и ходит на свои вечеринки. На то и молодость дана. И почему, собственно, Валерий так строг и недружелюбен к сестре? Разве Иринка плохо себя ведет или дурно воспитана?

— Дай ему отдохнуть, Валерий! — сказала мать. — Этот месяц он все время рано встает. Да и сентябрь будет вставать рано…

Валерий захлопнул книгу, резко отодвинул ее в сторону. Не было у него мягкости в жестах, не было. Вот, например, встать из-за стола можно по-разному. Иринка делает все бесшумно, деликатно, чтобы никому не действовать на нервы. Даже каблучками никогда не стучит, если отец отдыхает. А Валерий омедведел в своей тайге — топ, топ, топ! Ведь и дело-то у него вроде легкое — травинки собирать да цветы. А смотри, как топает! И стулом двинул ни к чему, не на дороге стоит, а у стенки.

— Разговор, отец, не длинный будет. Я только хотел попросить вас обоих с мамой не нянчиться с Ириной. Девушка она взрослая, на третьем курсе уже. Пора к самостоятельности приучаться, а она все папочка да мамочка! Вот ты, мама, сегодня у нее за горничную была!

— Господи! — оскорбленно ахнула мать. — Придумает ведь! Духи подала, только и всего.

— Но ты не должна этого делать! Пусть она тебя уважает.

Мать снова растерялась. Что же это такое? Наговоры какие-то на Иринку. Уж не Ольга ли тут действует?

— Мама, пойми меня правильно. Ты очень трудовой человек, а она нет. С детства с ней обращались как с куклой. Делать ничего не позволяли. Ни пол подмести, ни посуду вымыть…

— Врач ведь она, Валерий!

— Ольга тоже врач. Но ты бы видела, с какой нежностью относится она к матери, как бережет ее!

— Да что наша мать, больная, что ли? — спросил Петрович. — Какие дела в городском доме!

— Ладно, — махнул рукой Валерий, — вам ничего не докажешь. Слепые вы оба. От любви слепые. А ее только портите этим. Учится она кое-как, до врача ей еще три года, а вы уже врачом ее величаете.

С укором взглянул Петрович на сына, потеребил свою белую бородку. Экий холодный человек Валерий! Чужую девушку сестре противопоставил. Ольгу! Ту самую, что ходит на балы в черном платье. И косу на одну сторону плетет.

— Ну, какие у тебя еще претензии? — устало спросил отец. — Небось вдвоем с Ольгой обдумывали?

— При чем здесь Ольга? — вспыхнул Валерий. — Я действительно упоминал ее, но… Нет, вы абсолютно меня не поняли. Ольга никогда не будет вмешиваться в нашу семейную жизнь. Она достаточно умна для этого. И потом, как ни странно, она любит Ирину, даже защищает ее. Ее все любят! — добавил он с горечью.

И вдруг Петровича осенило. Валерий обижен. Он ревнив. Ему трудно быть каждодневным наблюдателем неумеренной родительской любви к дочери. Но ведь она слабое созданье, а он мужик! Вон у него какие ручищи! Прямо сказать, не для травинок такие руки. Мосты бы ему строить с такими руками или верхолазом быть на стройке, где требуется быть и цепким и ловким.

— Ладно, сынок! — миролюбиво согласился Петрович. — С завтрашнего дня будут в нашем доме новые порядки, так сказать распределение обязанностей. Мать готовит, Ирина посуду моет, чистоту поддерживает. Труда бояться нечего, тут я согласен! Белоручки нам ни к чему.

— Да ведь нетрудно же мне! — уверяла мать.

— А ты, Ивановна, помолчи, у нас с Валерием разговор мужской.

— Он еще не окончен, папа.

Петрович удивился. Как? Разве это не все, что от него требовалось?

— Вот ты пенсионер, папа. Пенсия у тебя не сказать, чтобы большая, но жить можно. Ведь и мама получает пенсию. И две пенсии в один котел — это уже кое-что, не так ли?

«К чему он клонит?» — соображал Петрович, следя за тем, как ходит, вернее, топает по комнате Валерий. С подходом парень. И все-таки замахнулся… На кого же?

— Два месяца в году ты к этой пенсии еще прирабатываешь. Не буду оспаривать твоего права. Дома сидеть скучно. Да и деньги не лишние. Ведь так?

Скорее, Валерий, скорее! Замах уже нестерпим. Громче топай по комнате. Ты никогда не помнишь — устал отец или нет. Иринка помнит, а ты — нет. Ты — грубый.

— Но мне не хотелось бы, отец, чтобы ты работал эти два месяца. Не хочется из-за Ирины. Потому что эти лишние деньги идут ей, на ее наряды.

— Так, — ошеломленно протянул Петрович. — Интересно…

— Мне этих денег не нужно, я и сам хорошо зарабатываю в экспедициях. А Ирина до сих пор не знает, что такое свои собственные заработанные деньги. Мне жаль ее, отец! Что ты скажешь, мама?

Мать стояла у окна, не повертывая головы, и по напряженным ее плечам Петрович видел, что она плачет, вернее — подавляет рыдания.

— Значит, дома старику сидеть?

— Нет, зачем же. Занятие мы тебе придумаем. Что-нибудь по общественной линии.

Валерий явно затруднялся посоветовать что-либо взамен той работы, какую имел Петрович. И вообще с большим запозданием Валерий понял, что все сказанное им старику — жестоко и даже не нужно. Старик любил свой вокзал, поезда, пассажиров. И он был счастлив принести домой лишние деньги. Что касается Ирины, то таких, как она, лучше всего воспитывает сама жизнь.

— А в общем, папа, мне кажется, зря я тебя растревожил. Поступай, как знаешь. И конечно же, Ирина не такая плохая, как я ее обрисовал. Она славная девчонка, и, поверьте мне, я очень ее люблю. Честное слово, мама!

Высокий, он стоял перед матерью, не смея дотронуться до ее напряженных худеньких плеч. Молча сидел за столом отец. На третьем этаже кто-то включил радиолу, и это уже не позволяло продолжить разговора. Слава богу!

• • •
На следующее утро Петрович вместе с другими носильщиками ожидал поезда из Батуми. Уже объявили номер платформы, и туда покатили багажные тележки, заторопились встречающие. Как ни привычна вся эта картина для Петровича, перед прибытием поезда он всегда волновался. Волновался за встречающих и за тех, кто, может быть, опаздывает на встречу. Волновался и за тех, которые уже стоят в тамбуре вагона, побритые, наодеколоненные.

Электровоз остановился. И в ту же минуту ринулись с подножек нетерпеливые пассажиры. Эти — безбагажные. Багажный пассажир не торопится. Он знает, что носильщик сам войдет в вагон предложить свои услуги. Но та пассажирка, которую увидел Петрович, не была опытной. Она поторопилась выйти из вагона и теперь стояла на платформе с двумя ребятишками на руках. Подумать только — с двумя! Чемодан ее, стоявший на платформе, был громоздок, предназначенный для семейных переездов.

— Папаша! — окликнула его женщина. — Проводите меня до такси. Только не торопитесь. Не отстать бы мне с ребятишками.

«Не торопитесь», — усмехнулся про себя Петрович. С твоих чемоданом не заторопишься, и как ты его, сердешная, из вагона вынесла? Он хотел отказаться, сказать, чтобы она позвала носильщика с тележкой, но женщина уже пошла вперед.

— Сами-то вы не бегите! — попросил ее Петрович, приноравливаясь к ноше. — Вам, значит, до такси? Адресок-то какой?

— К Рижскому вокзалу. С пересадкой я.

Чемодан порядком оттягивал руки. Но не бросать же его посреди дороги! Надо поставить его на плечо, тогда будет легче. Он так и сделал. И толпа сразу подхватила его в своем потоке, и он оказался даже впереди своей пассажирки. К мужу, видать, едет. Куда-нибудь в Прибалтику. А ребята у нее двойняшки, сыновья. Неловко одной в дороге. Ну, видно, помогают люди, не без того. Чай проводница подаст, а за молоком если, так и соседи на станциях сбегают. Человек на людях никогда не пропадет, хоть с десятью вот такими ребятишками.

И вдруг он увидел в толпе Иринку. Лавируя во встречном потоке, она шла к поезду. Хорошенькое лицо ее выражало досаду, потому что толпа влекла ее обратно.

— Иринка! — крикнул он дочери. — Подожди там, я сейчас!

Он не сомневался, что шла она к нему. Однако зачем? Какая срочность?

Он ускорил шаги, но тут же вспомнил о пассажирке, которая едва плелась с двумя ребятишками на руках. Он опустил чемодан наземь, вытер потный лоб и подождал свою пассажирку.

— Уморились с ребятишками? Ну, передохните малость. И я передохну. Кстати, дочка вон ко мне торопится, видно дело есть.

— Как бы мне на поезд не опоздать? — забеспокоилась женщина, вовсе и не глядя на приближающуюся девушку. А ведь Петрович так хотел, чтобы эта женщина оценила его Иринку!

— Ничего, я вас мигом до такси доставлю. Только вот передохну. Да и дочка нагрянула. Медик она у нас… Ну, что у тебя, Иринка?

Он спросил это весело, потому что в присутствии дочери всегда веселел. Ирина в нетерпенье остановилась. Сопротивление толпы утомило ее. Больше того — рассердило!

— Меня совсем затолкали, — жалобно сказала она, глядя на отца. Знала, — ни за что бы! Но у меня такое срочное дело.

— А что случилось? — забеспокоился Петрович.

— Пустяки, не волнуйся. — Она принужденно засмеялась. — Ты торопишься, папа? — И к пассажирке: — Извините, пожалуйста, сейчас я его отпущу. Папочка, мы с Натой решили сегодня поехать за город. И вдруг оказалось, что у нас нет денег… Ну, ни копейки!

— Фу! — сказал с облегчением Петрович. — Вот напугала. А я думаю: что случилось? Сколько тебе?

Он с готовностью полез в карман, где бренчала мелочь, и стал набирать ее на ощупь: помельче — значит, гривенники, крупная монета — рубль. Чуть поменьше крупной — полтинник.

Иринка напряженно ждала. Ей было неловко ждать этих денег. Во-первых, это на дороге; во-вторых, женщина с ребятами явно нервничает, как будто она еще не приехала; в-третьих — и это больше всего волновало Иринку — фартук. Белый фартук!

— Я так тороплюсь! — сказала она просительно.

— Сейчас, дочка, сейчас… Еще в другом кармане посмотрю.

И вдруг Иринка, вся напрягшись, сказала:

— Послушай, вон там идет Ната. Ты не можешь снять фартук?

Рука Петровича замерла в кармане. Кажется, на полтиннике. Рубль или полтинник?

— Я говорю — ты не можешь поскорее снять фартук? Пока не подошла Ната? Она же не знает, что ты носильщик.

— Что? — переспросил Петрович. — Фартук? Снять? Зачем?

— Господи, папочка! — укоризненно сказала Иринка и мучительно покраснела. За него. Да, за него!

— Стыдится она вас! — громко и бесстрастно сказала пассажирка. — Деньги брать не стыдится.

Женщина торопилась. И ей некогда было по-настоящему высказать свое презрение к этой нарядной, словно воздушной девушке.

— Очень прошу вас, доведите меня, папаша. Тут уж немножко осталось. Барышня подождет, куда ей торопиться. А мне на поезд. Иначе сутки еще сидеть.

— Да-да, — спохватился Петрович, стараясь не смотреть на дочку. — Дорожное дело такое, что не терпит. Ты иди, Ирина. Иди, иди! — крикнул он, наливаясь тяжелым гневом. — Домой иди. Домой!

Кажется, он толкнул ее в спину. Да, толкнул. Впервые в жизни. И, спотыкаясь от стыда, Иринка побежала вперед в редеющем потоке пассажиров. Петрович видел, как удивленно посмотрела ей вслед высокая девушка с черными кудрями. В руках ее была белая замшевая сумочка. Вот так иногда и запоминается человек: черные кудри, белая сумка.

— Простите, кажется, Павел Петрович? Ну, вот и познакомились. Я — Ната. Таким вас и представляла! Даже удивительно. Вы похожи на моего дедушку. Иринка вам не говорила? И скажите, пожалуйста, куда она побежала?

Он силился что-то сказать, ответить, хотя бы пожать протянутую руку. И не мог. Уши заполонил какой-то странный гул. Гул вокзала, которого он никогда не замечал прежде.

— Вам плохо? — откуда-то издалека допытывалась Ната. — Пойдемте домой, Павел Петрович. И очень это вам нужно на старости лет чемоданы таскать. Минуточку, носильщик! Возьмите вещи. Она скажет, куда. Счастливого пути, гражданочка!

Вела его под руку, как дочь. Говорила заботливые слова. Как дочь. Словно сама Иринка. И жизнь выползала перед ним, как тяжелый состав из-за крутого поворота. И все, что виделось, еще не было законченной правдой.

Потому что у правды нет конца.

ЯБЛОКИ

В подмосковных садах запах яблок начинается с июля. В сумерки его перебивает аромат цветущего табака. А если день серенький, дождливый, глянцевый от омытой листвы, — пахнет в саду вишеньем. Но только этот запах временный, мерянный часами, тогда как яблоками в саду пахнет до самой глубокой осени.

Если у человека нет детей, вся его радость в саде. Радость эта прочная, и нет в ней ни горчинки, ни обмана, если даже взрослые деревья и не одарят тебя плодами… Будет новая весна и новые ожидания.

У Ольги Игнатьевны детей нет, а сад она вырастила хороший, хотя и маленький.

Она любит его за то, что он весел и без особых претензий. Нет в нем никакой такой скучной научности. Даже стволы в нем не всегда побеленные. Недостает на это времени. Живет Ольга Игнатьевна за городом, работает в Москве по торговой части.

Как только проходил сумрачный октябрь — месяц голый и черный, Ольга Игнатьевна начинала ждать. Сначала белизны. Но белизна не приходила долго. Так долго, что начинали томиться и стонать по ночам даже деревья. И вдруг однажды ночью все расцветало белизною.

Тогда Ольга Игнатьевна начинала ждать весны. И сад первым говорил ей, что весна вот она, пришла! Кажется, еще вчера почки сирени плотно прилегали к ветке. Ветка была гладенькой, робкой. А тут словно вздохнула, и все, что дремало на ней, обозначилось дерзко, как грудь вчерашней девчонки.

С приходом весны как бы просыпалась от чего-то и хозяйка сада. И не только для того, чтобы колдовать над землею и деревьями. Как торговый эксперт, неутомимо бегала она по разным складам, где хранились ковры, и перед ней, как перед капризной принцессой, молодые продавцы — рослые вежливые парни — раскидывали, раскручивали тяжелые жгуты ковров. Надо было проверить, не испортились ли они за сырую зиму, соответствует ли цена артикулу.

Кончался рабочий день, и Ольга Игнатьевна вместе со всеми иными загородниками торопилась домой. Правда, иногда забегала к замужней сестре повидаться с племянниками. У Раисы всегда бестолково и шумно. Громко, на всю катушку работает телевизор. На столе исходит паром электрический самовар. Раисе некогда смотреть за порядком. Во-первых, она тоже только что пришла с работы; во-вторых, она заядлая болельщица, как и сыновья-подростки. Иногда Ольге Игнатьевне кажется, что такие футбольные да хоккейные страсти в сестре неискренни. Уж не заискивает ли она перед сыновьями, чтобы доказать им, что она передовая современная женщина? Мужа-то Раиса не очень любит, да и живут они больше порознь, в зависимости от его частых командировок.

— Оставайся ночевать, — предлагала Раиса. — Может, в кино вечером сходим.

— Нет, поеду я. Приезжайте лучше вы в субботу.

— А что у тебя делать? Скучища за городом.

— Вот когда яблоки поспеют, приедем, — говорят племянники.

Подростки, они безжалостны и лгут только тогда, когда курят или утаивают сдачу на кино.

Ладно, пусть не едут. Не такая уж плохая штука одиночество. Раисе и не понять, как это здорово вернуться из шумного города домой, растопить печурку и посидеть подле огня с книгой в руках. А в комнате так хорошо, уютно. Где что положено, лежит годами. Не то что у Раисы, когда она месяцами ищет потерянную вещь. «Не дом, а какое-то провалище!» — кричит она на сыновей, а сыновья ее и не слушают.

Когда Ольга Игнатьевна думает о своей жизни, она всегда сопоставляет ее с жизнью сестры. Все ее мысли полны плюсов и минусов, и зачастую она не знает, как их распределить. Но стоит ей выйти в сад, как сразу наступает в душе удивительная ясность. О чем, например, думают деревья? Ни о чем. Растут, воти все. Дают радость. Это уже много. Это очень много давать кому-то радость. Быть нужным. Прекрасным. И когда человеку холодно — обогреть его. Голодно — накормить.

Ольге Игнатьевне тоже хотелось бы давать радость. Но кому? Правда, на работе ее любят и ценят. Она прекрасный человек и специалист. Особенно хорошо относятся к ней продавцы, и, когда случается, что при осмотре из-за какой-то малости дорогой ковер меняет свой артикул и цену, они всегда предлагают ей купить этот ковер. Но Ольга Игнатьевна ни разу еще не соблазнилась. «Нет, нет, мне ни к чему, продайте кому придется».

Вот и все ее нечаянные дары человечеству. Мало. Очень мало. У Раисы хоть сыновья. Защитники Родины. Будущие, конечно. Только надо бы как-то иначе их воспитывать. Жаль, что зять всегда в разъездах. Он шофер-экспериментатор и ездит большей частью по плохим, словно созданным для испытания машин, дорогам.

Ольга Игнатьевна едет в поезде и улыбается своим мыслям. Так хорошо бывает улыбнуться самой себе. Или, как сегодня на складе, неопытному продавцу, вчерашнему десятикласснику, который пытался раскинуть перед ней огромный дагестанский ковер, но запнулся и упал на него, ужасно сконфузившись. «И на кой их ляд такие. Полное собрание будущей пыли!»

— Простите, рядом с вами свободно?

Спрашивал человек в синем, с портфелем.

— Пожалуйста.

Пассажир сел рядом. От него приятно пахло одеколоном, а из портфеля, лежащего теперь на коленях и очень выпуклого на боках, — яблоками. Наверное, и от хозяйственной сумки Ольги Игнатьевны пахло яблоками. Она возила их нынче одной заболевшей сотруднице.

— Наверное, у вас был хороший день. Вы все время улыбаетесь.

— Разве?

— Мне так показалось. Нет ли у вас сегодняшней газеты?

Она молча протянула ему «Вечерку». Он просматривал ее минут пять. Пробежал заголовки, сводку погоды, полюбовался юной балериной на прямых, тоненьких, словно соломенных, ножках.

— Удивительное сочетание аскетизма и прелести. Видели?

Они вместе склонились над фотографией. Да, девочка была прелестна. Этакая длинноножка. В детстве Ольгу Игнатьевну часто звали длинноножкой, а злые называли ее долговязой. С тех пор прошло двадцать лет. Аскетизм, кажется, остался, а вот прелесть… И Ольга Игнатьевна опять, сама того не замечая, улыбнулась.

Человек в синем (он был в легком драповом пальто и серой каракулевой шапке) как-то слишком уж быстро вернул ей газету.

— Вот и все интересные новости. Объявления о разводах я не читаю.

— Их уже не печатают, — несколько удивленно сказала Ольга Игнатьевна. — Но я их тоже никогда не читала. Это всегда какая-то драма, и ты о ней ничего, кроме объявления, не знаешь.

— Вот именно! — обрадованно, что она поддерживает этот разговор, сказал пассажир в синем. — Так было со мной. Вы простите за откровенность, но иногда так хочется поделиться… Правда, это было давно. Вернулся с фронта, а у моей жены новый муж и даже ребенок… Ясно, что жизнь сломана. А судьи свое твердят: помиритесь! Грустная комедия…

То, что он говорил, было странным. Неужели в самом деле бывает такая потребность выплеснуть из себя накипевшую горечь? Она незаметно посмотрела на него. Так, лет пятьдесят. Черты лица крупны, правильны. Ничего особенного. Можно встретить и не узнать. Так, наверное, и будет.

— Ну и что же, помирились? — из вежливости поинтересовалась Ольга Игнатьевна.

— Нет. Ждал несколько лет. Потом все-таки развели.

Расспрашивать дальше ей показалось неудобным. Но и молчать тоже неловко. Она взглянула в окно, увидела летящий снег и обрадовалась, что можно сказать хотя бы об этом.

— Ну вот, кажется, и зима. Этот уже не растает. Ой, смотрите, сколько уже нападало! Зато как посветлело.

— Я люблю снег. Но только прочный снег. И вообще я люблю все прочное. То, чему можно верить.

Она быстро взглянула на него и вдруг оказалась в плену его улыбки — очень доброй, широкой и ласковой. Так улыбаются дети: всем лицом. А зубы-то у этого человека очень белые!

Поезд замедлил ход, и Ольга Игнатьевна с ее соседом поднялись почти одновременно. Оказывается, он такой же высокий, как и она.

— Вам налево или направо? — спросил он, пропуская ее вперед.

— Налево.

— А мне по ту сторону. Жаль. Ну, будьте здоровы. Я часто вижу вас в этом вагоне.

«Часто вижу». Интересно. Никогда не замечала, что на нее смотрят, замечают. Ну что же, пусть. Только бы все-таки признать его в следующий раз, а то неловко.

Она задумчиво миновала скользкий и белый от снега мостик и все тем же размеренным привычным шагом одинокого человека, которому незачем спешить, прошла маленькую деревеньку и поднялась на пригорок, поросший лесом. А за леском опять поселок — ее поселок.

Когда доставала из сумки перчатки, опять пахнуло на нее яблоками. Завтра надо опять везти в город полную сумку. Иначе они испортятся. А сотрудники всегда рады. Только это утомительно — ездить с полными сумками. Вот сосед Ольги Игнатьевны, тот поступает просто. Продает дачникам. А она не может. Стыдно. «С какой стати стыдно, — говорит сосед, — мне ничуть не стыдно, я навоз покупаю — значит, должен возместить. Мне за яблоки еще спасибо говорят».

Сейчас в домике Ольги Игнатьевны яблочное царство. Плоды лежат на подоконниках, на полу, в плетеных корзинках. Всего десять яблонь, но если урожай — начинаются сложности и вечный вопрос: куда девать? Надо было спросить того пассажира в синем, что с яблоками делает он.

Сегодня она задержалась на терраске, чтобы взять с полу яблоко. От мороза она прикрыла их половиками. И все-таки замерзли, бедные. Держишь на ладони, словно зеленоватую ледышку. Антоновка! Любимое яблоко матери. Она нарезала его ломтиками и пила с ним чай.

— Мой стакан не троньте, — говорила она, когда дочери Ольга и Раиса мыли посуду. — Мне этого яблочка на неделю хватит.

Ольга Игнатьевна внесла холодное яблоко в дом и долго держала его на ладони, как бы взвешивая минувшее время.

Жили тогда Чернышевы в Сибири на Великом сибирском тракте. От прежнего величия да от слез, что кропили его ехавшие и идущие, остались теперь на тракте только вековые березы — толстые, с обломанными сучками и склоненным потоком листвы. Старики рассказывали, что они еще от своих дедов слышали, будто бы по этому тракту декабристов гнали, а потом вслед за ними на почтовых тройках жены проехали.

Где теперь эти тройки? Человек всегда что-нибудь теряет безвозвратно, приобретая взамен новое. Мать пишет, что и машины по нему не ходят — «дорогу новую ладят, и не повдоль железной, как тракт лежит, а все вглубь да вглубь через деревни».

Давно не была на родине Ольга Игнатьевна Чернышева. Раиса и подавно не ездит. Как-то так получается, что мать предпочитает сама приехать в Москву. И всякий раз у нее новости: у того сад появился да у этого. А в пору Олиного детства сады в Сибири редкостью были. Отец ездил за яблоками в город, и как ни странно, только зимой. Потому что в ту далекую пору только к зиме вспоминали в теплых краях, что есть еще на свете Сибирь, где из круглых плодов растет одна картошка.

Много отец не покупал — так, килограмма два, чтобы от вкуса не отвыкнуть. И чтобы подешевле, второго сорта, с гнилыми бочками. Ничего, гнильца для ребятишек — самая вкусность. Кожица сверху толстая, а под ней сахаристая кашица. Вкусно! Только в чай этот гнилой бочок уже не годился, мать всегда его браковала. Она выбирала, да оно и находилось даже во втором сорте, каменно-твердое зеленоватое яблоко с дружными лакированными семечками вокруг сердцевинки. Сестры яростно набрасывались на них, а отец, приехавший когда-то в Сибирь из Подмосковья, робко пытался остановить их.

— Погодите, девчонки, не ешьте семечки, если их посеять — яблони вырастут.

Не выросли у него яблони. Секретов не знал, как их выращивать. А только ведь и требовалось, что пригибать дерево к земле. В Сибири зима такая, что и поклониться ей не стыдно.

Теперь не только детство, и война уже забывается.

Ольга Игнатьевна положила яблоко на стол и принялась за печурку. Когда на дворе снег, хорошо затопить печку. Если ты в доме один, то и огня зажигать не требуется. Сядь на скамейку и слушай, как в длинном горле печи гудит пламя. А над домом сейчас из трубы искры летят. Увидит их соседская домработница Маша, испугается, прибежит посмотреть, что за жаркое дело творит соседка. Так и есть: стучит!

— Ну что, Маша, опять искры?

— Искры. Видать, дрова у вас сухие, а труба низкая. Как бы пожара не случилось.

— Не будет пожара, не бойся.

— У вас-то, может, и не будет, а мой Иван Сергеевич за свой дом опасается. Мы его нынче олифой мазали.

— И у вас не сгорит, ну какой же я поджигатель!

Маша улыбается. Она под белой шалью, чернобровая и, несмотря на то что десять лет живет у культурного пенсионера, все еще слишком деревенская.

— Мой-то что-то занемог. Пойди, говорит, предупреди насчет огня да аспирину спроси.

Пока искала лекарство, Маша с удовольствием болтала.

— Ужас, как мне у вас нравится, Ольга Игнатьевна. Сдали бы мне вторую комнатку. Чего вы все одна да одна. И мне бы у вас ловчее. Девица я, а он вдовый. Болтают про нас люди: дескать, Маша с ним, как жена… Захочу, моложе найду, правда?

— Не знаю, Маша.

— Без загса я не соглашусь, так и сказала. Придираться стал. Может, уйти мне от него?

— Ты десять лет уходишь.

— Привыкла. И жалко его. Мы, бабы, как кошки, к дому привязчивые. Пусть не твой дом. И мужик пускай не твой. Хоть в игру эту поиграть, и то сердцу мягко.

Какие страшные слова говорит Маша. «Хоть в игру эту поиграть». Прибило ее к нему, как щепку к скалистому берегу. Так внизу и останется.

И все-таки сегодня Ольге Игнатьевне веселее встречать зиму, чем бывало. Сама не знает, почему ей так хорошо. Неужели из-за пассажира в синем? Улыбка у него хорошая. Один он в жизни или не один? Судя по жадности к разговору, — один. Хорошо бы подружиться с ним, чтобы встречать в вагоне, как хорошего знакомого. Чтобы он спрашивал, как она себя чувствует и какое у нее настроение. Чтобы шутил с ней, улыбался. Потому что более всего свое одиночество Ольга Игнатьевна ощущает зимой.

Длинны зимние ночи. Длинны и злобливы. Пронзительной голубизной залит сад. Старая яблоня стоит в нем черным-черна. Ломаный рисунок ее ветвей устремлен в сияющее морозное небо. Если затаить дыхание, услышишь, как «стреляет» мороз в ее корявом непрочном стволе. Но было в зимнем саду и прекрасное. Когда луна окатывает деревья своим призрачным голубоватым сиянием, комья снега на ветвях кажутся сказочными пушистыми птицами.

На другой день после встречи в поезде Ольга Игнатьевна проснулась затемно, сделала свои немудрые хозяйственные дела и вышла в сад посмотреть, что с ним стало за ночь. Снегу выпало много. А когда вот так снежно, то использовать даровое добро непременно выходит и сосед Иван Сергеевич со своей Машей. Так было и нынче. У обоих в руках по деревянной лопате. Сосед отменного здоровья — краснорожий, в красном дубленом полушубке, хотя рановато бы еще носить такую одежду.

— Под грушовку, Маша, ступай, под грушовку. Осень нынче сухая была, снежок пригодится. Пляши, пляши, не жалей ножек. Это тебе пользительно.

А у Маши на щеках, видать от усердия, по две свеколки.

— Ольга Игнатьевна! — кричит она соседке низким расслабленным от счастья голосом. — Попляшите с нами за компанию. Уж больно снежок аппетитный выпал!

У каждого своя глубина на счастье. Маше довольно одного глотка. Вчера на квартиру просилась, нынче и думать забыла про тот разговор.

Без двадцати восемь. Надо спешить на электричку. А тропку через лес совсем засыпало. То и дело ботинки сбивались с твердого наста в желтое крошево припорошенных листьев, и тогда сердце замирало. Вообще она была сегодня какая-то тревожная, ждущая, хотя знала, что, в отличие от многих женщин, волнение ей не идет. Лицо становится пятнистым, как в крапивнице.

В тесноте вагона она сразу увидела его. Он занял ей место и теперь манил к себе рукой.

— Сюда, сюда пробирайтесь.

— Здравствуйте. Чуть не опоздала. Тропку совсем замело.

— Стряхните снег. Вот здесь, на берете.

И он сам коснулся перчаткой того заснеженного места. Поезд тронулся, застучали колеса. Все сидели, развернув свои дорожные книжки, газеты. Но Ольга Игнатьевна сидела, как скованная, не поднимая глаз. Странная девическая робость владела ею.

— Я видел, как вы шли.

Она зарделась еще больше. Дело в том, что она не любила своего отражения в зеркале, находя себя излишне высокой, и, как все высокие, плохо держала руки, сутулилась. Значит, такой он и увидел ее проходящей через мосток. На снегу ее длинная фигура в вишневом пальто выглядела, наверное, еще более отчетливо.

— Не надо на меня смотреть, — сказала она тихо, одними губами. — Я не люблю.

Он ничего не ответил, только улыбнулся своей доброй обезоруживающей улыбкой. На коленях у него опять лежал большой желтый портфель с яблоками.

— Хотите яблока?

— Что вы. Я почти не ем яблоки. Привыкла к ним и не ем.

— Это нехорошо.

— Не столько плохо, сколько обидно. Вот что делает привычка. А ведь раньше, когда не имела сада, я любила яблоки. Кстати, у вас большой сад?

— Приличный.

— А вы подгребаете снег к деревьям?

— Разумеется.

— Чтобы больше был урожай?

— Ну конечно, — сказал он, улыбнувшись.

— У вас семья большая, родственники?

— Нет. В общем-то я один.

— Тогда… Я не понимаю, зачем вам большой урожай?

— Плодовое дерево должно работать. Это простая истина, не так ли?

— На кого работать: на общество или на хозяина?

— Сначала на хозяина… Это прописная истина.

Вот чего Ольга Игнатьевна не терпела, так это прописных истин. Ей стало вдруг скучно. Было от чего замирать сердцу! Еще одна разновидность соседа. Купить навоз — продать яблоки. Так живут миллионы. Другие миллионы покупают и говорят садоводам спасибо. И — никакой сложности. Так было всегда. И все-таки продавать яблоки стыдно. Ведь яблоки, как и цветы, — радость.

— О чем вы задумались?

— О яблоках. Вернее, о своем соседе. Вы сказали: дерево должно работать на хозяина. О, если б вы знали, какой это хозяин!

— Какой же?

Ольга Игнатьевна стала рассказывать. Так вот у ее соседа красивая огромная дача, взведенная, как курок на выстрел, — капитал! Продаст он ее — и пятнадцать тысяч рублей в кармане. А не продаст, тоже капитал — дачники. Пять комнат, пять доходов. У него только Маша одна, все остальное во множестве. Особенно деревья.

— Кто такая Маша? — спросил пассажир в синем пальто.

— Теперь уж я и не знаю, кто. При жене домработницей была, но теперь жена умерла, и Маше хочется быть хозяйкой. Да, кажется, и привязана она к нему. Он научил ее любить труд. Эта наука не из легких. Как только начинается весна, мой сосед перестает ходить по земле. Влезет на стремянку, и целый день из-под шапки дерева виднеются только его сапоги — сорок четвертого размера. Ядохимикатов он не признает, обирает гусениц руками.

— А Маша что же?

— Маша на другой стремянке. И тоже видны одни ее сапожки.

Попутчик Ольги Игнатьевны, посмеиваясь, сказал:

— Занятный человек ваш сосед. Надо бы с ним познакомиться.

— Зачем? — насторожилась Ольга Игнатьевна. — Неужели вам по душе такие люди?

— Конечно. Он трудолюбив, как сама природа. Ценнейшее качество. Но беда в том, что он превратился в робота. В него нужно вдохнуть душу.

— Вы идеалист, — усмехнулась Ольга Игнатьевна. — Рядом с ним Маша живет. Хорошая русская женщина. Но что ему Маша. У него свои взгляды, свои законы. Шестьдесят лет ему, перевоспитывать поздно.

— Так-так, — повторял пассажир, внимательно слушая Ольгу Игнатьевну. — Значит, неисправим ваш сосед? Ну что же, бывает… Не буду с вами спорить. Ну, а познакомиться нам с вами все-таки не мешает. Иван Сергеевич.

Ольга Игнатьевна невольно рассмеялась:

— Ну и совпадение. Мой сосед тоже Иван Сергеевич.

Поезд замедлил ход. Все поднялись, зашуршали газетами. Иван Сергеевич надел свою серую каракулевую шапку, потом открыл портфель, достав из него красное яблоко.

— Отведайте, Ольга Игнатьевна. Они у меня особые. А наш сегодняшний разговор мы как-нибудь продолжим.

Сказал — и как в воду канул. Ни завтра, ни послезавтра, ни много дней спустя не встретились два этих человека. Правда, Ольга Игнатьевна целую неделю просидела дома из-за ангины, потом ей выпала короткая командировка в районный город, в порядке обмена опытом.

Но где бы она ни была — дома ли, когда топилась печурка, в незнакомом ли городке, — сердце ее все порывалось к тому странному человеку, которого зовут Иваном Сергеевичем. Ничего он ей не обещал и уговоров насчет встречи не было, но только она точно знала, что он так же ждет этой встречи, как и она. В поисках этого человека она даже переменила вагон и стала ездить то в третьем, то в четвертом.

Зима была на исходе. Мартовские дни легли на снега кроткой голубизною. Вечерами Ольга Игнатьевна по-прежнему топила печь, наслаждаясь привычным своим уютом. Раза два была в театре с Раисой и тогда ночевала у нее. О знакомстве с Иваном Сергеевичем она ей не рассказала. Раиса придала бы этому особую значительность: «Да, да, Ольга, надо подумать о семье. Я своих ребят в двадцать пять родила, а тебе на десять лет больше».

Такие «прицелы» Ольге Игнатьевне противны. В них есть что-то от кошки, увидевшей воробья. «Подумаешь, — сказала бы Раиса, — есть воробьи, и есть кошки, у каждого свое амплуа».

В один из мартовских дней, раскрыв газету, она увидела его портрет. Пожалуй, и не узнала бы его стоящим в профиль у доски, если б не подпись: «Заслуженный педагог Иван Сергеевич Колокольцев вновь выдвинут в кандидаты…» Дальше она не читала. Да и газетная рубрика «Наши депутаты» не оставляла сомнений.

Она записала номер школы и район. Надо позвонить, поздравить.

Но звонить при сотрудниках не решилась. Все пять человек, находившихся в комнате, подняли бы при этом голову. «Попросите к телефону Ивана Сергеевича. Это вы, Иван Сергеевич? Говорит Ольга Игнатьевна. Помните, в поезде электрички? Какая Ольга Игнатьевна? Ну, как вам объяснить, какая. Обыкновенная. Яблоки! Помните, вы дали мне яблоко?».

— Я бы ни за что не позвонила! — скажет старший эксперт Золотухина. — Мужчина должен звонить первым.

— A-а, эти поездные знакомства! — махнет рукой Яков Лаврентьевич Морзиков. — Одного плана с курортными. Приедешь домой и тут же все курортные знакомства вон из головы!

Инженер-экономист Неменский:

— Вы знаете, Ольга Игнатьевна, Морзиков прав. Даже напоминать о таком знакомстве неловко. Оно отпадает, как шелуха.

И две практикантки из торговой школы:

— Те, которые на курортах да в поездах, все женатые.

Так вот: никому она не доставит удовольствия размышлять о своей особе. Слава богу, есть телефоны-автоматы, которые за маленькую монетку умеют сохранять свою бесстрастность.

Она нашла самую уединенную будку. Но долго не решалась набрать нужный номер. Мешали голоса тех пятерых, как будто они стояли тут же, рядом.

— Он сейчас на уроке, — ответили в школе. — Позвоните через десять минут.

Хуже нет вот такого ожидания. Наверное, ему уже сказали, что его спрашивал женский голос, и теперь он перебирает в памяти всех своих знакомых. И ни за что не вспомнит, что есть на свете Ольга Игнатьевна.

Когда Иван Сергеевич взял трубку, она назвала себя и замолчала.

— Вы умница, что позвонили, — услышала она в ответ. — Я давно разыскал бы вас, если б знал фамилию. Куда вы пропали? Я несколько раз ездил за город и даже нарочно бродил по платформе до прибытия вечерних поездов, да только напрасно.

— Я болела, — тихо отвечала Ольга Игнатьевна. — И еще уезжала по делам. Так значит, вы не забыли меня?

Договорились поехать сегодня вместе. В первом вагоне, справа.

Она пришла к поезду раньше и заняла место у окна, положив рядом с собой варежку. И все смотрела, смотрела в окно, но вагон был первым и мимо никто не шел. Платформа была черной, затоптанной, сырой, потому что уже началась оттепель.

Когда она увидела его и он улыбнулся ей своей доброй проникновенной улыбкой, ей стало стыдно, как школьнице. А что, если те, пятеро ее сотрудников, правы?

— Ну, наконец-то! — энергично пожимая ее руку, сказал Иван Сергеевич. — Можно ли так исчезать. Вы сделали это нарочно?

— Я же объяснила вам…

— А выглядите прекрасно. Значит, дело к весне?

— К весне, Иван Сергеевич.

— А потом к яблокам?

— А потом к яблокам, — поддаваясь его шутливому тону, согласилась Ольга Игнатьевна.

— Сосед снег подгребает?

— Господи, вы и это помните!

— И Маша его жива-здорова?

— Маша собирается уходить. На производство.

— А ведь я собирался вас разыскивать. Пойду, думаю, в тот поселок и буду всех спрашивать: «Где тут живет богатый Иван Сергеевич, у которого домработница Маша?» Ведь вы с ним рядом, правда?

Он держал на коленях ее голубую варежку и гладил ее рукой. Крупными были не только черты его лица, но и руки, впрочем очень красивые. Он был в том же пальто, что и осенью. Только добавил к нему теплый бежевый шарф.

— Так значит, на чем остановились мы прошлый раз? — учительским тоном спросил Иван Сергеевич.

— Мы остановились на яблоках, — смеясь, напомнила Ольга Игнатьевна. — Кстати, это так неожиданно, что вы депутат. Я всегда думала, что это какие-то особенные люди.

Иван Сергеевич искренне расхохотался. Беседа их лилась непринужденно, как будто они и не расставались и как будто всю жизнь знали друг друга. Не утерпела — рассказала ему о своих сегодняшних сомнениях у будки и даже о репликах тех, пятерых… Потом спохватилась. О чем она болтает? Сейчас ихняя станция. А главное так и не сказано.

— Иван Сергеевич, нам сейчас сходить. На всякий случай запишите мою фамилию. Чернышева!

— Я запомню.

Но когда сошли, он не стал прощаться, а пошел рядом с нею по направлению к мостику.

— Можно мне проводить вас?

— Если вы не спешите.

— А куда мне спешить. Домишко мой на замке, и ключ у соседки. Провожу вас и поеду в город. Я при этой станции только летом живу.

Они неторопливо пошли от станции, держа путь к лесу. И в деревеньке, которую они минули, и в лесу все было наполнено шорохом весны. Снег падал с крыш, с деревьев. В лесу звук падения снега был глухим, комковатым. Горьковато и пьяняще пахло осиной. Где-то одиноко и нежно тенькала припоздавшая синица.

— Красота-то какая! — сказал Иван Сергеевич, останавливаясь на узкой тропке (Ольга Игнатьевна шла впереди, показывая дорогу). — Человек все время изменяет природе, рвется в город, и за эту измену природа награждает его вечной тоской по ней. Перед природой все мы должники. Вот почему я радуюсь, когда встречаются такие страстные трудолюбы, как ваш сосед с его Машей.

— Да ведь сосед мой стяжатель!

— Природе до этого нет дела. Она ему благодарна.

И опять насторожилась Ольга Игнатьевна. Не странно ли, что такой передовой человек, как Иван Сергеевич, рассуждает подобным образом. Несколько растерянная, она спросила его, что он делает со своим урожаем.

— Ну, это очень просто, — ответил Иван Сергеевич без тени замешательства. — Вот об этом я и хотел потолковать с вашим уважаемым соседом. Конечно, плодовое дерево требует немалого внимания, и тогда на помощь приходят друзья. Все деревья в моем саду, а у меня их пятнадцать, распределены между моими товарищами. Каждый заботится о своем дереве, ухаживает за ним, удобряет. А осенью снимает урожай.

Сначала она не поняла: как это «распределены среди друзей»? С друзьями делят горе и радость. Но деревья?!

— И деревья. Деревья — та же радость. Друзья мои горожане, сада не имеют. А яблок всем хочется. Пожалуйста, вот тебе дерево, расти его, оберегай. Делитесь опытом, спорьте! Ну, спорщиков у меня хватает.

— А если это надоест?

— Друзья-то? Бог с вами, Ольга Игнатьевна. Как могут надоесть друзья? Я только предупредил их, чтобы все враз они не приезжали, а по очереди. Домишко-то у меня маленький. Вот и чередуются. Ну, решайтесь, следуйте моему примеру. Честное слово, очень интересно. А главное — вы станете с аппетитом есть свои яблоки.

— Подумаю.

— И думать нечего!

— Видите ли, мой сосед… Он не поверит, что я бескорыстно. Решит, что я продала деревья на корню.

— Да какая вам печаль, что о вас подумают?

В самом деле, дался ей этот сосед. Убежать от него вот хотя бы таким путем. Бросить вызов! И Маша от него убежит. Останется он один на двух стремянках.

Ольга Игнатьевна, представив все это, засмеялась, но смех ее тут же оборвался.

— Ну, что еще? — обернувшись, спросил Иван Сергеевич (теперь впереди шел он).

— Дело в том, что… у меня нет друзей.

— Нет друзей? — он смотрел на нее строго. — Этого не может быть. Припомните.

Они стояли на голубеющей мартовской тропинке — оба высокие, прямые. Стояли и смотрели друг на друга: одна — с замешательством, другой — с горьким сожалением.

Ольга Игнатьевна знала, что ее открытие не из приятных. В самом деле, как же так вышло? Есть сестра, племянники, сотрудники, а друзей нет. Бедный Иван Сергеевич, ему за нее просто неловко. Нет, не будет он с нею встречаться, это уж точно.

Неожиданно он сказал:

— Ладно. Не обязательно друзьям. Отдайте знакомым. Сколько у вас яблонь?

— Десять, — прошептала она удрученно.

— Отдайте по два дерева. Пять человек найдется?

— Как, даже себе не оставить? — искренне возмутилась Ольга Игнатьевна. — Ничего себе, агитатор!

Неожиданный смех окончательно разрядил атмосферу.

Как же так — нет друзей, думала Ольга Игнатьевна, а Иван Сергеевич? Но только ведь он не возьмет мои яблони. Между тем он все еще продолжал смеяться:

— Милая вы моя женщина! До чего же здорово у вас это получилось! Да и я хорош. Эк размахнулся на чужое. А не жалко? Ну-ка, признавайтесь?

— Ничего мне не жалко, — отвернувшись, сказала смущенная Ольга Игнатьевна. — Как вы скажете, так и будет.

Он потребовал показать ему сад, потому что они уже вошли в поселок.

— Догадываюсь, что вот этот.

— А почему? — с живостью спросила Ольга Игнатьевна, потому что сад был действительно ее.

— Вы не любите плодов и потому не белите деревьев. Самое безответственное отношение к природе. Ну, а теперь я определю, которая из этих дач — дача моего тезки Ивана Сергеевича. Ага. Вот эта!

Ольге Игнатьевне начало казаться, что она участвует в какой-то милой детской игре. Фокусник-иллюзионист Мессинг.

— Как вы угадали? — спросила она растерянно.

— По Машиному носу. Видите, как она наблюдает за нами вон из той форточки. Она не умеет скрывать ни зависти, ни любопытства.

Ольга Игнатьевна вздохнула. Утром Маша обежит всех соседок и «прокомментирует» то, что она видела в форточку. «Подумайте, наша-то тихоня с кавалером заявилась. Ворковали-ворковали у калитки, да и шасть к ней в комнату…» Нет, этого не будет!

— Я не приглашаю вас к себе, Иван Сергеевич. Поздно уже.

— Разумеется.

— А насчет знакомых я подумаю. Вот только какой тут будет принцип? Друзья разные да и деревья тоже.

В ее вопросе прозвучало что-то детски-наивное. И вообще славная она женщина. Другая ни за что бы не призналась, что у нее нет друзей. Заверила бы, что имеются, и даже больше, чем нужно. Ей такой ложный стыд неведом. Он вспомнил вдруг, как при разводе стыдилась (будто бы!) его жена, как, потупившись, отвечала она на вопросы заседателей, а потом, когда все кончилось, грубо сказала ему в коридоре. «Ты ведь знаешь, при каких обстоятельствах появляются дети. У нас с тобой их не было. Значит, чего-то в тебе недоставало». Это было отвратительно по своей грубости и лживости. Потому что детей у них не было по обоюдной договоренности.

Усилием воли он отогнал от себя эту подлую лживую женщину.

Рядом с ним стояла другая — не такая женственная, как та, отнюдь не яркая, но удивительно влекущая к себе чем-то неистраченным и чистым.

— Простите, но здесь так хорошо и тихо, что я несколько отвлекся. Значит, о деревьях? О том, как их дарить? Ну, принцип довольно прост. Во всех случаях исходите из характера ваших знакомых. Антоновку, например, нужно отдать тому, кто терпелив и снисходителен. Ведь это яблоко долго остается зеленым и кислым. Бельфлер предназначен для поэтов или для того, кому жизнь долго горчила.

— Постойте, — перебила его Ольга Игнатьевна. — У нас есть одна сотрудница. Ее фамилия Золотухина. Всю жизнь она была одна, а сейчас взяла из детдома девочку и очень счастлива.

— Утверждено! Пойдем дальше. Белый налив. Первое летнее яблоко. Отдайте это дерево своим племянникам. Молодежь всегда нетерпелива. Или какому-нибудь скептику, ворчуну. «Ты не веришь, что я могу отдать тебе плоды моего сада — так вот они, бери, пожалуйста!».

«Белый налив отдам практиканткам, — тут же мысленно решила хозяйка сада. — И молодые они, и нетерпеливые, и веры у них в людей маловато. Подумаешь, скептики какие: «На курортах да в поездах все женатые!»

Антоновка? Кому же ее? Раисе? Нет, под категорию терпеливых и снисходительных она не годилась. Если кто и снисходителен, так это ее муж. Шофер-экспериментатор. Кому отличные шоссе, а ему одни ухабы!

Итак, три яблони пристроены. Кому же остальные?

— Не горюйте, — сказал Иван Сергеевич. — Друзья появятся. Раз появилось у вас такое хорошее желание, — будут!

— Друзья не яблоки, урожая на них не бывает.

И опять от этой шутки им стало весело на снежной улице влажного марта. У Маши от напряжения даже побелел кончик носа. Так старательно прижала она его к стеклу. И ничего-то не слышно! Надо же было так замазать форточку!

— Так значит, до завтра? — прощаясь с Ольгой Игнатьевной, спросил ее кавалер, и Маша это услышала. И услышав, она забилась там у стекла, как большая давно плененная птица. Сухая бумага заклейки треснула, форточка подалась на улицу, куда сразу повалил теплый пар спертого застоялого духа.

— С ума, что ли, спятила? — грубо закричал хозяин, распаренный от обильного чаепития с медом. — Человек лечится, а она фортку отковырнула. Немедленно заклей, как было. А потом банки на спину мне поставишь. Как медсестра учила, так и сделаешь.

— Ничего я не буду, — слезая с табурета, мрачно сказала Маша. — Люди вон между собой веселятся, а я на вас десять лет без единой смешинки потратила. Теперь все: кончилась моя служба!

— Да ты что, да ты что, Машенька! — выскакивая из-за стола, встревоженно забормотал хозяин. — Да ведь договорились мы с тобою. Поженимся хоть завтра. Один я как перст. Кто у меня, кроме Маши? Никого! А помру, все добро твоим будет — и дача, и сад, и сберкнижечка. Кто там за окном — Ольга, что ли? Ишь, смутительница. Ты не ходи к ней.

Маша прошла в свою комнату и молча стала укладывать вещи.


1966

ПРОДАЕТСЯ ДАЧА

Мы редко задаем себе вопрос: чего нам надо? Одни боятся множества желаний, другие — собственной пустоты. Как это — чего надо? Смотря в каком смысле. И заплутают, заблудятся в ответах, сведя их к привычной норме бытия.

Алла Сергеевна знала твердо: ей нужна любовь. Возвышенная, чистая, яркая, как молния. И такая же недосягаемая, если ее не заземлить. Да, если не заземлить.

В последнее время ее беспокоили странные мысли, вероятно обычные для женщины в сорок лет. Так беспокойно дышит человек, достигший горной вершины. Медики называют это кислородным голоданием. Как бы это ни называлось, но если тебе чего-то недостает, то ты вправе бить тревогу.

Алле Сергеевне недоставало любви. Она вдруг усомнилась в прочности своей семьи, хотя ни муж, ни сын не давали к тому основательных поводов. Да нет, речь не о сыне. Он вырос, женился и работает в другом городе помощником прораба, как некогда отец. И вот когда они остались вдвоем с мужем, когда квартира внезапно опустела, даруя им свободу супружеских отношений, не регламентированных присутствием третьего, Алла Сергеевна растерялась. Свобода была, но такая же нелепая и подавляющая, как солнце в пустыне. Бесконечное чувство жажды, а воды нет. И когда по радио передавали «Болеро» Равеля — однообразно пленительное, как поступь каравана, она саркастически улыбалась.

— Ты чего? — спрашивал муж, заметив ее странную улыбку.

— Ничего. Просто так.

Не могла же она попросить у него поцелуя. Почему он забывает, что прежде целовал ее украдкой — в коридоре, когда снимал с нее пальто, перед зеркалом, когда она завязывала ему галстук, потому что в зеркале отражался и сын, углубленный в свои чертежи.

И вдруг ее осенило: надо переменить обстановку. Пора. Двадцать лет на одном месте. Все давно примелькалось. Одно и то же, одно и то же. Утром на кухне «доброе утро, милый» вечером в спальной «спокойной ночи, дорогая». На лестничной клетке гудит лифт. Улица шелестит колесами троллейбусов и автобусов. Этот шелест уносит ее на работу и возвращает обратно. Так гонит осенью по аллее сухой лист. Впрочем, работу свою она любит, у нее такие славные сотрудники. Океанографы. Они изучают течение и зыби морей, глубины океанов. Бесконечные экспедиции, ученые советы, доклады, кадры кинолент. Алла Сергеевна никуда не ездит. Она заведует библиотекой, где хранятся также всевозможные карты океанов. «Алла Сергеевна, будьте добры, дайте мне Индийский океанчик с последними данными». И она достает с полки двухметровый рулон, весь в цифрах и таинственных знаках по голубому полю.

Муж Аллы Сергеевны — архитектор. Личность творческая и потому безалаберная. Если шелест улицы приносит ее домой в шесть вечера, то супруг возвращается в одиннадцать, когда улицы безлюдеют и на них заметен каждый подвыпивший гуляка. Нет, нет, он не слишком часто, но бывает… И всегда виноваты друзья, которых многовато.

А вот если купить дачу и ездить туда сразу после работы, если у мужа появятся хозяйственные заботы, то, вполне естественно, развлекать дружков ему будет некогда. Господи, как же она не догадалась об этом раньше!

Муж очень удивился ее решению. Дача? Вот никогда не думал. Зачем? Для здоровья? А разве оно уже?.. Спорить он не любил. Если есть деньги, пусть покупает.

Денег у Аллы не было. Так, небольшие сбережения. Но после бабушки где-то под Калугой остался хороший дом. Местные организации хотели взять его под детский сад и предлагали незначительную сумму. Если ее добавить к тому, что есть… Она тут же написала этим организациям, что на их предложение согласна и, когда потребуется, выедет туда для оформления купчей.

А пока стала смотреть объявления. Раньше она не представляла, что витрины Горсправки вмещают в себя столько различных судеб. Кто-то продавал литавры, бронзовые подсвечники, породистых щенков. Живущие в Москве жаждали уехать в Норильск и предлагали в обмен трехкомнатную квартиру. Какая-то Елена Ивановна «из маленькой комнатки» продавала птичье боа… Бесконечные мольбы о домработницах. И наконец: «Срочно, ввиду отъезда…» Алла, волнуясь, записала несколько адресов. Они оказались неудачными. Во-первых, никто никуда не уезжал. Человек с бегающими глазами на сытом рыхлом лице жаждал продать свои хоромы как можно скорее. Уму непостижимо, зачем бездетным людям понадобился двухэтажный особняк с двумя разными ходами и огромными верандами. Маленькие глазки хозяина нырнули под жирные веки: «Вы, простите, покупатель или работник следственных органов?»

Ага, все-таки проговорился!

Остальные дачи были так же велики и явно несоразмерны с честными доходами.

Наконец уже к осени вроде наклюнулось подходящее — две комнаты и веранда, близко лес и река. И главное — с того вокзала, в районе которого проектное бюро мужа. Кончил работу — и пожалте за город, в зеленый рай, с пением птиц и прохладой белых рощ.

Так думала Алла Сергеевна, когда в воскресенье поехала по указанному адресу. Продавал дачу, видимо, какой-то военный. Когда она звонила ему по телефону, он четко и быстро растолковал, как надо идти от станции, где главным ориентиром должна служить бетонированная дорога.

Есть предчувствия, которые не обманывают. Так вот, Алла знала, что здесь ей будет хорошо. Еще на станции она попала в белый плен берез, и они, не расступаясь, узкой тропинкой повели ее в свое молчаливое царство. Молоденькие березки стояли еще зелеными, тогда как другие, высокие, замкнули над ее головой нечто золотое и печальное. Иногда с высоты роняли эти точеные красавицы легчайшие желтые листья, потерявшие от дождей и ветра свою форму. Легкие, они парили между белыми стволами, как плавали бы в мире невесомости золотые монеты. Перестав ощущать свои сорок лет, Алла бегала за ними по роще, подставляя ладони, и так запрокидывала вверх голову, следя полет листьев, что едва не потеряла свой модный сиреневый колпак. «Как здесь хорошо!» — восторженно повторяла она про себя. — Нет, нет, я уже не расстанусь с этими березами, надо непременно договориться о покупке».

А вот и бетонированная дорога, но поселка все не видать. Пошли сады один золотей другого, с ярким убранством яблок. Оказывается, здесь тоже был поселок, но хорошо запрятанный среди деревьев.

— Скажите, — обратилась Алла к двум женщинам с пустыми бидонами за спиной, — правильно я иду к дачному поселку?

Женщины посмотрели на нее недружелюбно. Та, которая постарше, в вязаной серой шали поверх телогрейки, покосившись на клетчатое, с низким поясом пальто Аллы, сердито сказала:

— Не знаем мы вашего дачного, мы в деревне живем.

Вторая смягчила ее ответ:

— Наверно, правильно. Мы туда молоко носим. Там все военные живут, после войны участки им отводили. Заслуженные люди.

Эта нечаянная сценка озадачила Аллу. Народ недолюбливает владельцев дач, какими бы заслуженными они ни были. Народ хочет равенства в самом благородном значении этого слова.

Рассказать или не рассказать об этом мужу? Он бы, конечно, обрадовался случаю не покупать лишней обузы да еще прочитал бы ей лекцию о такте. Идут усталые женщины со своими нелегкими заботами, а ты: где дачный поселок? Да еще, наверное, по привычке спросила, есть ли поблизости озеро для купания.

За двадцать лет они хорошо изучили друг друга. До жестокости. Стоит ей о чем-то подумать, как он уже знает. И так же она. Родство душ или супружеская кибернетика? И от этой мысли Алле стало весело. Плохое настроение в ней не задерживалось.

Номер дачи, которую она отыскала, был девятнадцатый. Девятку она любила в любом сочетании, приписывая ей счастливые свойства. Но тут же и огорчилась. Или хозяин схитрил, зазывая покупателя, или они не поняли друг друга, но выяснилось, что продается только полдома, то есть две комнаты и терраска, как указано в объявлении. Досадуя, что ее обманули и она зря потеряла воскресенье, Алла без интереса, просто из вежливости, осмотрела сад и комнаты, предназначенные к продаже. Жить с чужими людьми за спиной она не собиралась. И вдруг из комнаты, куда она не заходила, потому что там сидели гости, вышел смуглый подтянутый человек, стриженный под ежика. Так лет пятидесяти с лишним. Фигурой он был тонок.

— Хотите купить дачу?

— Хотела. Но половина дома нас не устроит.

— Купите у меня.

— Где же это?

— На соседней улице.

Ага. Значит, ближе к березам. Не перепало ему из их белизны. И мысль эта опять развеселила Аллу. Когда-то муж и полюбил ее за эту смешливость. Она тут же подавила в себе улыбку и спросила то, о чем уже привыкла спрашивать за лето: большая ли дача и какая ей цена?

— Не большая и не маленькая, — сказал смуглый человек, судя по выправке — генерал, как и его товарищ. — Дорогая ли? Обошлась не дешево, сам строил. Но вы не беспокойтесь, цена будет сходной.

Он вернулся в комнату за фуражкой, накинул черное пальто и пошел впереди, показывая дорогу. Они шли вдоль канавки по твердой насыпи, узкой, чтобы идти рядом. Иногда он оглядывался, как бы не доверяя легким бесшумным шагам спутницы, и тогда Алла в черноте генеральских глаз, окруженных коричневым, мгновенно засекала острую жалящую тоску…

— А почему вы продаете?

— Куда мне одному. Овдовел я.

— Давно?

— Два года. Сейчас уже обтерпелся, а сначала было мучительно. Никогда не думал, что хоронить придется мне. Естественней было бы наоборот. Четыре войны прошел, считая гражданскую.

— Дети есть?

— Был сын. Погиб в сорок втором, под Москвой. Они с матерью у бабки жили. Так вот… бабушку и его… при бомбежке. С тех пор жена и хворала. На сердце все отразилось.

Алла вздохнула. Она всегда понимала чужое горе. Лучше бы он ни о чем не рассказывал. Но ведь сама виновата, что затеяла этот разговор. Теперь и торговаться вроде неловко. Впрочем, он сказал, что цена будет сходной. Совершенно ясно, что дача ему не нужна.

Она твердо верила первому впечатлению. Так вот первое впечатление от дачи было самым благоприятным. Небольшая, на высоком каменном фундаменте и необычная терраска с цветными стеклами. И очень поразил сад, не похожий на все остальные, виденные раньше. Деревья стояли в нем, как солдаты в строю, равняясь на затылок переднего. Только эти солдаты не соблюдали никакой строевой дисциплины перед своим генералом. Они бесцеремонно шептались, кивали золотыми чубами, сорили под ноги сухой желтизной, наметенной уже по колено. Откуда-то из-за сарая пушистым белым комком вынеслась ласковая собачонка и стала подпрыгивать, чтобы лизнуть руку хозяина.

— На место, Джина, на место!

Но и она не слушалась генерала.

— Вы идите в дом, — сказала Алла, — а я только пройдусь по вашему саду.

Она осталась в саду одна среди тишины и шороха. Иногда с глухим стуком падало о земь спелое яблоко. Много лежало их тут. Запахом яблок тянуло из сарая, а также из раскрытой двери террасы. Между двумя соснами висел забытый с лета гамак. Веревки его потемнели от дождя. Ей захотелось сесть в него и покачаться. Ну хотя бы на минутку, как будто она уже хозяйка этой дачи. Ах, как же это хорошо! Сосна недовольно проскрипела ей что-то свое, обрызгала сверкающей пылью. «Ничего, мы подружимся, — сказала ей Алла, потому что любила разговаривать с деревьями, — а вот этот сучок у тебя совсем мертвый, его надо обрезать, надеюсь, ты не возражаешь?» Потом она торопливо обошла сад, успев коснуться каждого дерева, и даже набрала полные ладони яблок — холодных, несмотря на их кажущуюся жаркость. И с этим ярким даром осени вошла в дом, чтобы сразу задобрить его, как что-то живое.

Генерал ждал ее на терраске, сидя в плетеном кресле у стола, заваленного плодами. Яблоки лежали и на полу, фантастически отсвечивая от цветных стекол — то зеленым, то лиловым, то огненно-рыжим.

— Сколько же у вас яблок! — вырвалось у Аллы. — С ними надо что-то делать. Мочить, варить, сушить.

— Делали когда-то. Теперь некому. Предлагалсоседям, но у них свои наросли. Ничего, детский сад заберет, тут в ближней деревне.

Алле это понравилось. И вообще, чем дольше она разговаривала с генералом, тем больше он ей импонировал. Жил в городе и каждый день ездил сюда кормить собачонку. Проще было бы отдать ее знакомым, ну хотя бы тем, где он только что был в гостях. Ведь сторожить на даче нечего, да и кто бы испугался белого пушистого комочка, что спит сейчас у ног хозяина.

— Ну что же, начинайте смотреть! — сказал он, вставая. — Только все у меня запущено, вы уж извините.

Да, в комнатах чувствовалась угрюмость забытого жилья. Поседело под слоем пыли стенное зеркало. Давно не мытый пол выглядел старым. Но две комнатки располагали к уюту и той домашности, которой недостает многим домам.

— Жена любила вот эту комнату, — сказал генерал, вводя ее в угловую, где сиротливо торчал скелет деревянной кровати. — Здесь два окна, утреннее и вечернее. Она называла ее «комнатой двух настроений»…

Вдруг он спросил:

— Хотите взглянуть, какой она была?

Он протянул ей фотографию размером с открытку. Как же она поместилась в бумажнике? Алла взяла ее, удивившись тому, что карточка была теплой. После холодных яблок, только что лежащих в ладонях, это ощущалось особенно.

— Нравится? — ревниво спросил генерал.

Неужели она умерла такой молодой? Нет, карточка была давней. Что за удивительное лицо! Белое, как лилия, оно цвело на чем-то черном и таинственном. Должно быть, фотограф, соблазненный белизной кожи, обрамил ее голову черным шарфом. Женщина запоминалась сразу и навсегда. Огромные светлые глаза и маленький, неумело подрисованный рот. Лилия на вечереющей воде!

— Она была очень красива, — сказала Алла. — После такой жены вам не захочется искать другую.

— Искать я и не буду. Это ведь не дача, по объявлению не купишь. Или встретишь такую, что предложит половину себя — половину души, половину сердца, истраченного на других…

— И будете жить один?

— Не знаю. Немолод уже. Загадывать трудно.

Чтобы закончить этот разговор, он предложил ей осмотреть погребок и обязательно беседку, удобную на случай семейных разногласий…

— Есть еще комната наверху, летняя. Хотите посмотреть?

Конечно, почему же нет, а вдруг наверху и поселился тот зловещий домовой грибок, которого боятся все хозяева. За лето, прошедшее в поисках, Алла уже поднаторела и чувствовала себя вполне опытной покупательницей.

Напрасные подозрения! Грибком здесь и не пахло. Обыкновенная светлица, обшитая деревом, с большим окном, где жалобно поскрипывала распахнутая фортка. На столе раскрытая книга и рядом с нею, где на пыльной поверхности отпечатались птичьи следы, оброненное перышко…

— Она приходила сюда в дожди, — сказал генерал о покойнице. — Внизу от сада все-таки сыро, а здесь хорошо. И лес виден, посмотрите-ка. Для сердечников воздух — самое главное.

Резкий порыв ветра шевельнул страницы. Погода, кажется, портилась, и следовало поторопиться. Но одновременно с погодой менялось что-то и в душе Аллы. Она ощутила в себе знакомые признаки беспокойства. Дело в том, что она давно уже сомневалась в прочности любви мужа. Если он еще с нею, то всего лишь по привычке и собственной консервативности. Мужчины не очень любят менять уклад своей жизни. Вот если бы она умерла и он, муж, продавал дачу, то никогда не стал бы говорить интересной покупательнице о своей покойной жене. О, через два года после ее смерти он бы уже ухаживал за другими! И уж, во всяком случае, не показывал бы ее фотографию!

Факты! Факты! — откуда-то издалека негодующе потребовал муж.

Пожалуйста, есть и факты. Разве он когда-нибудь спрашивает ее об усталости, интересуется ее здоровьем? А эта его манера оставлять ее за столом одну и торопиться к себе в кабинет. Когда она выговаривала за это, он отвечал: «Что за тонкости, почему надо есть вдвоем?» Потом он всегда забывает, когда у нее день рождения, и если поздравляет Восьмого марта, то лишь потому, что об этом говорят всюду.

— Дом очень хороший, правда? — спросил генерал, озадаченный ее молчанием.

— Да, да, очень, — рассеянно согласилась Алла, чувствуя себя невыразимо одинокой. Прозрение всегда внезапно и в первую минуту обжигает болью. Так вот о том, что ты нелюбима, можно понять только через любовь других. Генерал любит даже покойницу, а ее, Аллу, и живую не любят. Затея с покупкой дачи была глупа с самого начала. Наоборот, в одиночестве они осточертеют друг другу. В лучшем случае будут играть в Робинзона и Пятницу. А быть Пятницей, обожающей своего господина, она не хочет, не хочет, не хочет!

— Вы устали?

— Нет, ничего. Никак не могу представить себя на этой даче. Концы с концами не сходятся.

Он проводил ее до калитки и вежливо попрощался, тронув козырек фуражки. Есть люди, которые интуитивно понимают друг друга.

Вернулась домой озябшая и взъерошенная, как воробей. Муж сидел на кухне и пил чай с очень сиротливыми бутербродами. И где он откопал этот высохший покоробленный сыр? Наверное, в кульке, где она собирала отходы.

— Ну как улов? — спросил он со своей обычной иронией. — Или сети опять пустые? Подозреваю, что и в кошельке у тебя негусто.

— Видишь ли, — сказала она, отодвигая в сторону сомнительные бутерброды, — видишь ли, всякое общение с людьми полезно, если даже нет денег на покупку. Иногда от чужого человека узнаешь, чего стоит твоя собственная жизнь и как относятся к тебе самые близкие…

Горячась все более и более, радуясь чувству внезапной озлобленности, она высказала мужу все, что думала о нем, не забывая сопоставлять его поступки с поступками генерала. Больше всего ее оскорбило, что он никогда, даже в командировки не брал с собой ее фотографии. Да если бы и взял, то разве была бы эта фотография теплой?!

— Да я бы тут же ее потерял. Ты же знаешь мою рассеянность.

Но ведь не теряет же он паспорт и бумажник!

И тут, помимо ее воли, всплыл в памяти еще один случай, довольно стыдный, давно преданный забвению, потому что он не поддавался объяснению. Бывают в жизни такие некрасивые случаи. Так вот Алла вывихнула ногу, и врачи уложили ее в постель. Сынишка, обычно помогавший ей по хозяйству, находился в пионерлагере.

— Ничего, обойдемся, — заверил ее муж. — Ты знай лежи!

А сам ни в магазин, ни на кухню. Дом скудел с каждым часом. И как на грех, особенно хотелось есть. Встала и пошла сама, поминутно вскрикивая от боли…

Вот об этом она и сказала ему сейчас.

Бог ты мой, как он рассердился! И стал кричать, чтобы она прекратила эти дурацкие поездки по генералам. Что жить на даче он никогда не станет. Не создан! Что денег на особняки у них нет и не будет. И не мешало бы ей, кроме океанов, интересоваться еще газетами, где совершенно ясно пишут…

Алла расплакалась и убежала в свою комнату. Такой ссоры не было уже давно.

В ту ночь одолела ее бессонница. И вдруг из золотого генеральского сада с рассыпанными по земле красными яблоками пришел к ней далекий майский день, когда они с мужем были еще студентами. Жениться им мешали бесконечные ссоры, чаще всего нелепые, когда знаешь только конец, но не помнишь начала.

Горько ссориться весною. Вся природа полна ожидания прекрасного, распускается первый цвет, а душа твоя гола, как осеннее дерево, потому что любимый сказал тебе грубое, очень грубое слово.

Где он взял денег на целую охапку сирени? Первая сирень не по студенческому карману. Хватило бы одной ветки. А он — охапку! Тайком проник в женское общежитие и рассыпал ее на кровати Аллы. Девчата исходили завистью:

— Вот это любовь, Алка! Цени!

А она — забыла.

И был еще один случай. Все из тех же студенческих времен. Как будущий географ, Алла проходила практику на Алтае. Добился туда поездки и будущий архитектор, правда, в другой город. Перезванивались по телефону, писали сумасшедшие письма. И умудрились поссориться. Кажется, из-за стихов Маяковского, которые нравились ей меньше лирики Есенина. «Ты отсталый элемент», — написал ей возлюбленный.

Самолюбивая, как все хорошенькие девчонки, она написала ему, что отныне у них дороги разные, что любви, в общем-то, и не было и что завтра, да, именно завтра, она уезжает обратно в Москву, а не на Телецкое озеро, как было решено прежде.

Поверил. Примчался к ней без копейки денег, да еще сгоряча взял билет на двести километров дальше того городка, где жила Алла. Перепугал квартирную хозяйку, ворвавшись к ней на рассвете, за что Алле тут же было предложено «съехать». Пожалуйста! Зачем им квартира, если они едут на Телецкое озеро! Смеялись даже над своим безденежьем, уповая на доброту дальних родственников.

Так почему же все это забылось? И как знать — было ли когда-нибудь у генерала такое бесшабашное счастье?

«Не было!» — уверенно сказала Алла, сказала довольно громко, потому что дремота ее оборвалась, и в темноте она привычно нашла настольную лампу, вспыхнувшую мягким зеленым светом. — «Да, не было», — опять повторила она, но уже тихо, про себя, и в сердце тоже что-то вспыхнуло, утвердилось и теплотой спокойно разлилось по каждой жилке.

Прислушалась. За стеной шагали. Значит, он думал о том же самом. Расхождений не могло быть. Мысли их сталкивались, как бы выравнивая общий ход в том самом надежном механизме, каким была семья Ларионовых. Ни он, ни она не думали больше о даче. Они думали друг о друге, о взаимных обидах, радостях, о том покое, который неизбежно придет к ним вместе с годами.


1964


Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.


Оглавление

  • НЕ ЛГИ СЕБЕ
  • КАТЯ УРЖУМОВА
  • РАССКАЗЫ
  •   ВДОЛЬ РЕКИ, СПРАВА
  •   ШУРКА-ЛЕТЧИК
  •   ИВАН ДА МАРЬЯ
  •   ЧУЖАЯ ЛЮБОВЬ
  •   Я — ИЗ ДЕРЕВНИ
  •   ВЗРОСЛЫЕ ДЕТИ
  •   ЯБЛОКИ
  •   ПРОДАЕТСЯ ДАЧА