Адресат неизвестен [Барбара Гордон] (fb2) читать онлайн

Барбара Гордон Адресат неизвестен

1. Гость в дом

«Гость в дом — бог в дом», — говорили наши предки, считая прибытие гостя знаком благоволения сил небесных. Однако автор этой пословицы, живший несколько столетий назад, не был знаком с моим племянником Янеком Лингвеном.

Мой вариант старинной пословицы звучит так: «Янек в дом — хлопоты в дом». Многочисленные примеры подтверждают правильность этой интерпретации. Янек проявлял способность к фантастическим идеям с самого момента рождения. Появился он на свет во время новогоднего праздника, когда его родители в семейном и дружеском кругу приветствовали первый день рокового 1939 года. Произошло это в Лодзи, где сестра моя, Эля, поселилась после замужества. Ее муж, инженер-химик, работал на одном из тамошних заводов. В сентябре во время эвакуации Эля вместе с Янеком успела добраться ко мне в Варшаву, прежде чем началась осада города. И вот однажды мы увидели, что мой племянник с немалым удовольствием катает по кровати неразорвавшийся немецкий снаряд, который влетел к нему через выбитое окно. Янек ревел, когда мы, онемев от ужаса, отбирали у него эту игрушку.

Первое время оккупации Лингвены провели под Варшавой. Мой деверь прятался, потому что накануне войны работал над каким-то изобретением, которое могло заинтересовать оккупантов. Но его нашли, вывезли в Германию, и он исчез бесследно. Мы ни разу не получили от него весточки. Эля переехала ко мне в Варшаву. Янек подрастал. Из подпольных газет он делал голубей или кораблики и пускал их в окно на улицу.

После варшавского восстания мы с Элей перебрались в деревню под Краков. Раздумывали, что нам делать дальше. Я знала, что моя квартира в Варшаве уже не существует. Да и слишком много трагических воспоминаний было связано у меня с развалинами Варшавы. Погибли все мои близкие, я осталась одна. Я решила поселиться в каком-нибудь маленьком городке на Западных Землях.

— Новая обстановка, новые люди, новая жизнь. Мне там легче будет, — сказала я Эле.

— А я вернусь в Лодзь, — категорически заявила она. — Юлиуш жив, Юлиуш наверняка жив. Только в Лодзи мы найдем друг друга. И через знакомых я там скорее получу о нем какие-нибудь вести.

Друзья Юлиуша помогли Эле устроиться, но никаких известий о коллеге у них не было.

Мы с Элей встречались раз в два-три года. Обе мы работали, и у обеих не хватало денег на далекие поездки. Из моего маленького Липова, который стоит чуть ли не на самом берегу Одера, до Лодзи не близко. Время от времени Эля присылала ко мне Янека на каникулы. Он как угорелый носился по городку. Однажды решил с приятелями во что бы то ни стало переплыть на другой берег реки. Мокрых и еле живых выловили их пограничники. Мне пришлось долго объяснять, что ребята наверняка не намеревались перейти границу, хоть сама-то я не была в этом полностью уверена.

Когда Янек окончил школу и поступил в университет, его визиты прекратились. Для молодого человека в нашем городе интересного мало. Прошлой осенью Эля умерла. Я тогда лежала в больнице с переломом ноги и даже не смогла поехать на похороны.

Так получилось, что я не видела Янека лет шесть, и, когда в один июльский день молодое загорелое лицо появилось в окне моего киоска, я в первую минуту не поняла, что это он и есть. Подумала только, что это лицо и веселые голубые глаза кого-то мне напоминают.

— Дайте мне «Спортивное обозрение» и пачку «Грюнвальда», — сказал он задиристо, и тут я почувствовала, что время словно отодвинулось лет на тридцать назад и что в моих ушах снова звучит задорный и чуть капризный голос моей младшей сестры.

Я решила проучить юнца.

— Молодой человек, — проговорила я менторским тоном, — во-первых, любитель спорта должен знать, что очередной номер «Обозрения» выйдет завтра, а поскольку это так, то понятно, что предыдущего номера давно уже в продаже нет, во-вторых, если ты не видел старую тетку шесть лет, то при встрече ей прежде всего следует ласково сказать: «Здравствуйте!»

Он громко расхохотался. Результат моих поучений оказался роковым. Янек немедленно втиснулся ко мне в киоск. Он тут же задел головой за верхнюю полку, и оттуда посыпались старательно расставленные книжки, главным образом такие, о которых говорят «кирпичи». От настоящих кирпичей они отличаются тем, что их трудно продать. Один из флакончиков с духами «Ты и я» разбился, по киоску пошел сладкий приторный запах. Мой племянник уселся на кипу старых газет и продолжал хохотать, пока я растирала плечи, ноющие от его нежных объятий.

— Я сразу понял, что вы не узнали меня, — бубнил он восторженно, — вот и решил вас разыграть. Если б вы и дальше ничего не сообразили, — любезно пояснил он, — я спросил бы у вас адрес гражданки Мильвид.

— Выдавая себя, — в тон ему подхватила я, — за представителя радиовещания, телевидения, кинохроники, а также вечерних газет, желающего получить от меня интервью под названием «Мир, который видишь через окошко газетного киоска». Это на тебя похоже.

Он звучно хлопнул себя по колену. От этого движения почтовая коробка «Роза ветров» слетела на пол, теряя по пути свое содержимое.

— Тетя, вы молоток! — одобрительно сообщил Янек.

— Как ты сказал?

Но Янек не успел объяснить мне, что означает эта формулировка, — Зигмусь Пентка, сын моей соседки, притащил пачку газет и журналов. Зигмусь не бескорыстно осуществляет связь между моим киоском и автобусом, дважды в день доставляющим почту, — я за это откладываю ему «Игры и развлечения».

Только я начала раскладывать газеты и журналы, как в окне киоска показалось улыбающееся девичье лицо.

— Добрый вечер, пани Мильвид, у вас еще есть «Экспресс»? Дайте мне быстренько. Я выскочила на минутку, наш старик будет скандалить.

Из-под длинных ресниц она поглядывала на Янека живыми черными глазами. Янек начал подозрительно вертеться на кипе газет, явно пытаясь выбраться наружу. Но прежде чем это ему удалось, девушка уже исчезла за стеклянной дверью дома наискосок от моего киоска. Там помещалась почта.

— Кто это? Ну, эта… трясогузка? — Янек попытался презрительно отозваться о той, которая явно заполонила его мысли.

— Янек, не выражайся, очень тебя прошу, — строго заметила я и добавила в утешение: — Ее зовут Роза. Она работает на почте. Очень милая девушка, и я прошу тебя…

— Чао, чао, тетя! Явлюсь вечером на кормежку. И пожалуйста, чтоб вареники с вишнями были. Непременно. Вы делаете роскошные вареники.

Рюкзак — кстати сказать, довольно солидных размеров он оставил у разъехавшейся кипы газет, на которой сидел. Конечно, это мне придется тащить домой его багаж.

Ошеломляющее впечатление, которое произвела Роза, очевидно, не смогло перебить Янеку аппетита. У него всегда был хороший аппетит. Я об этом помнила и вздохнула с отчаянием.

Я поглядела вслед Янеку. Он во весь дух мчался к зданию почты. Узкие голубые джинсы и цветастая рубашка навыпуск привлекали внимание прохожих, которых на Рынковой площади становилось все больше.

Кончался день, жители Липова направлялись «в центр», чтобы сделать покупки, прогуляться по Рынку, зайти в пивную либо съесть мороженого в кондитерской, в тысячный раз увидеть знакомые лица и посплетничать. Квадратная площадь с небольшим, заново отстроенным зданием ратуши в центре была освещена теплыми желтыми лучами вечернего солнца. Громкоговоритель призывал к уничтожению колорадского жука. Все как обычно, все знакомо и неизменно. Но высокий светловолосый юноша, энергично захлопнувший стеклянную дверь почты, внес в эту привычную картину нечто новое. И новизна эта слегка тревожила меня.

Кто-нибудь подумает: смотрите, какой чудачкой сделалась эта Зузанна Мильвид с тех пор, как перестала работать в Народном совете и, перейдя на пенсию, начала подрабатывать торговлей в киоске. Неправда. Наверное, я этим брюзжанием просто пытаюсь скрыть волнение, которое охватило меня при виде Янека. На самом деле я его очень люблю. Ведь он теперь единственный мой родич. Я обрадовалась его приезду и сказала ему об этом вечером, когда мы сидели у открытого окна в моей комнате.

Янек уплетал уже вторую миску вареников с вишнями.

— В этом году я уж прикончу эту химию, — сказал он, старательно облизывая ложку, — не знаю еще, куда получу назначение. Может, вы, тетя, ко мне переедете, а?

— Спасибо, но, пожалуй, это не выйдет, — ответила я и невольно взглянула на реку, видневшуюся с небольшого откоса, на котором стоял мой домик. Пахли липы. Река серебрилась под луной. В саду стрекотали кузнечики. Было тихо и уютно. — Видишь ли, мой милый, я, как бы тебе это сказать… привыкла здесь. Но ты приезжай почаще.

— Факт, а не реклама. Хорошо тут, правда. Я уж, знаете, немного забыл Липов. Давно не был. Хорошо! — повторил он и задумался.

Я убрала со стола и заварила кофе. Это маленькое удовольствие я разрешаю себе время от времени, несмотря на запрещение врача.

Янек притих. Я удивилась: неужели новое знакомство настроило его на лирический лад?

— Но ты еще не сказал мне, — заговорила я, ставя на стол чашки с кофе, — какие силы небесные привели тебя сюда. Неужели только любовь к старой тетушке? Признайся, И вообще как ты сюда попал? Ведь автобус прибыл уже после того, как ты появился.

Он посмотрел на меня своими голубыми глазами. Вид у него был серьезный и сосредоточенный.

— Существует еще автостоп, милая тетушка. Самый естественный способ передвижения в пространстве, особенно для безденежной и жаждущей приключений молодежи. Ребята поехали дальше, — продолжал он, — а я от них откололся. Липов — весьма привлекательный объект для летней экскурсии. Не сердись на меня, но я приехал не только потому, что тут живет самая мировая из всех теток в мире. Мне… Мне надо уладить одно важное дело.

Он замолчал и залпом выпил чашку кофе, горячего, как адский огонь. Предчувствия меня не обманули. Важное дело у Янека! Я уже понимала: хлопот хватит.

2. Оборванная нить

На следующий день я была свободна до обеда. Мы меняемся с моей напарницей: один день она работает вечером, а я утром, другой наоборот. Правда, при этом заработок меньше, зато больше времени остается для себя.

Моя напарница, Анастазия Вебер, как и я, одинокая вдова. Наша работа, при которой постоянно общаешься с людьми, помогает нам об этом забывать по крайней мере на полдня. Я, правда, считаю, что пани Анастазия могла бы найти себе более интересное и высокооплачиваемое занятие. Она моложе меня, ее высокая прямая фигура так и дышит здоровьем. Но я не люблю совать нос в чужие дела. И когда она предложила мне сотрудничество, я охотно согласилась.

Итак, пани Анастазия уселась за окошечком киоска, а я с большим удовольствием согласилась на приглашение Янека прогуляться с ним по берегу реки.

Редко где найдешь такие красивые места, как в окрестностях Липова. Даже странно, что их очарование до сих пор не оценили, что здесь нет еще дачного поселка. Может быть, это потому, что живем мы слишком близко от границы. Во всяком случае, мы, жители Липова, получаем тут массу удовольствия. Красивые, пестреющие цветами луга спускаются к реке, в которой и купаться можно и рыбу ловить. Можно и на лодке кататься, даже на парусной. Невдалеке начинаются густые леса, особенно красивые осенью. В них много ягод и грибов. Дороги хорошие, их недавно отремонтировали.

Только развлечений, пожалуй, маловато. Кроме кафе-кондитерской, пивной да городской библиотеки — не очень-то, кстати, богатой, — в сущности, ничего и нет. Кинопередвижка приезжает раз в неделю. Разве если кто любит развалины… Я говорю не о городских развалинах — этих уже и не видно, почти все дома отстроены, — а о тех, которые нравятся молодым искателям приключений и любителям романтики. Сразу за городом на скалистом холме виднеются развалины большого каменного здания. Еще во время войны часть старого дворца графов Розенкранц была пригодна для жилья. А теперь лишь стаи галок гнездятся там, среди закопченных обломков стен. Конечно, существует легенда, что в развалинах спрятаны сокровища, но я сомневаюсь, чтобы в этом была хоть частичка правды. Местные ребята изрыли все закоулки, однако я не слыхала, чтобы кто-нибудь разбогател от этих поисков.

Я думала, что Янек хочет пойти на замковый холм. Приезжая ко мне на каникулы, он все рвался к развалинам, а я ему запрещала туда ходить — боялась, что заблудится в подземных ходах или попадет под обвал. Но занятия химией, видимо, отбили у него вкус к приключениям. И мы пошли к реке.

Янек, как рыба, плавал в раззолоченной и прогретой солнцем воде. А я лежала в густой душистой траве и, прикрыв глаза темными очками, смотрела в ясное, безоблачное небо. Несмотря на все пережитое, я была бы почти счастлива в это мгновение, если б не смутное, но неотступное беспокойство, которое грызло меня со вчерашнего вечера.

Вчера Янек ограничился заявлением, что его привело в Липов какое-то дело. С дальнейшими объяснениями он не спешил. Это было весьма необычно — мой племянник никогда не отличался скрытностью и молчаливостью. Сейчас, когда он кувыркался в искрящейся воде, фыркал, как молодой конь, и все пытался обрызгать меня, я подумала, что зря тревожусь. Какие там могут быть тайны у веселого, здорового, молодого парня, подобно тысячам сверстников шатающегося по стране во время каникул? Может, он просто пошутил, чтобы я не заподозрила его в сентиментальности.

Однако я ошибалась.

Когда Янек вышел на берег и лег рядом со мной, подставив лицо солнечным лучам, он сделал мне довольно неожиданное предложение:

— А что, если мы пройдемся в сторону Заколья? Это, кажется, недалеко отсюда.

— Заколья? — искренне удивилась я. Эта прогулка не вызывала у меня энтузиазма. — Помилуй, да что там интересного?

— Там раньше был завод, — неохотно пробормотал он.

— Ну, был. А теперь стоит пустое здание. Оборудование вывезли немцы. А ты что, собираешься стать там директором?

Он ответил не сразу. Закурил и лениво следил за кольцами дыма, расплывающимися в чистом, дрожащем от зноя воздухе.

— А вам не говорили, какой это был завод? Что там делали?

Я пожала плечами.

— Кажется, какие-то пластмассы.

— Значит, все же… — возбужденно шепнул он.

Я решила объяснить ему все.

— Руководители тут были немцы, они, конечно, уехали. Работали на заводе люди, насильно привезенные из разных мест. Разве что… — но я сначала хотела дознаться, по какой причине мой племянник так интересуется заброшенным заводом, и потому спросила довольно бесцеремонно: — Но тебе-то что до этого, дорогой мой?

Он вздохнул с патетической покорностью.

— Вижу, что придется мне посвятить вас в это дело. Вы все равно мне покою не дадите. Правда, я не люблю доверять секреты женщинам. Впрочем, вас, тетя, я вообще-то не отношу к женщинам, — любезно добавил он.

Я приняла эту похвалу без энтузиазма. Он долго копался в своем студенческом портфеле. Там были главным образом фотографии девушек, одетых довольно скудно, зато украшенных пышными растрепанными гривами. Наконец Янек извлек из какого-то внутреннего отделения небольшой конверт, открыл его и протянул мне клочок пожелтевшей истертой бумаги, предостерегая:

— Только поосторожней, тетя.

Я ничего не понимала. На клочке было написано карандашом: «Док. спр. в З.». Я вопросительно поглядела на Янека. Он опять закуривал, пальцы у него слегка дрожали. Он тихо сказал, не глядя на меня:

— Это последняя весточка от отца.

Я чуть не вскрикнула — так я была потрясена, удивлена, опечалена и тому подобное. Однако я вовремя овладела собой. Племянник, вероятно, рассчитывал на мой здравый смысл, а не на любопытство и чувствительность. Поэтому я только спросила:

— Когда ты это получил?

— Осенью, — в его голосе почувствовалось облегчение; я правильно отреагировала на новость. — В прошлом году, незадолго до того, как умерла мама. Пришел какой-то человек, разыскал нас через знакомых. Он приехал из-за границы родственников проведать. Впервые после войны попал в Польшу. Ну, объяснял, почему он только теперь… Что не хотел по почте посылать… Конечно, если б он как следует взялся, мог бы нас найти через Красный Крест или еще как… Чудак, верно? Хотя, кто знает, может, он и прав.

Тем же свойственным ему телеграфным стилем Янек сообщил, что человек этот под конец войны оказался в одном лагере с его отцом. Юлиуш Лингвен уже угасал и не надеялся дожить до освобождения. Проникнувшись доверием к случайному товарищу по несчастью, он попросил, чтобы тот после войны передал его семье слова, нацарапанные на клочке бумаги. Это касалось изобретения, над которым Лингвен работал много лет и которое стало причиной его несчастий. Кое-кто из его довоенных друзей и сотрудников знал суть вопроса, знал, какова цель упорных изысканий и экспериментов молодого инженера-химика.

— Речь шла, тетя, о синтетических материалах, как это сейчас принято называть. А конкретно — отец нашел формулу соединения, очень легкого и прочного. Ну, понимаете, для самолетов, для деталей машин… Кто знает, для чего еще…

Во всяком случае, немцы прекрасно поняли всю ценность этого открытия. Кто-то, по-видимому, старательно изложил им, в чем суть изобретения Лингвена. Перед самой войной начался пробный выпуск продукции. Прежде чем немцы успели захватить фабрику, Лингвен уничтожил всю документацию. Формула соединения и способ производства остались лишь в памяти изобретателя. Оккупационные власти в конце концов выследили Юлиуша Лингвена. Его увезли…

— В Липов? — повторила я с безграничным удивлением, рискуя, что Янек осудит меня: современный человек, по его мнению, ничему не должен удивляться.

— В Липов, — подтвердил Янек. — Отец, понятно, сообщил этому человеку старое немецкое название местности. Сколько я бился, пока узнал, как это называется сейчас! И представьте себе, тетя, что тут построили или, может, приспособили специальный завод, целое промышленное предприятие, чтобы реализовать его изобретение.

— Но ведь твой отец… — Я не решилась докончить: я не могла поверить в это.

— Мой отец, — заявил Янек, — был хороший человек. Вы же его знали, тетя! Но его шантажировали, что жена и ребенок… ну, вы понимаете. И он делал вид, будто что-то стряпает. Но это было совсем не то, чем он занимался до войны. Какие-то опыты он проводил, ну, конечно, не бессмысленные, чтобы немцы не смекнули, что он их водит за нос. Но он всячески выкручивался, чтобы они от этого ничего не имели. Ну, а вообще-то эти немецкие инженеры предпочитали спокойно отсиживаться на заводе, чем идти на фронт. Так что они тоже берлинскому начальству пыль в глаза пускали.

Посланец Юлиуша Лингвена рассказал, что, когда фронт приблизился, предприятие начали эвакуировать. Оборудование вывезли. Инженеры уехали в Берлин. Рабочих отправили в лагеря. Лингвен разделил судьбу рабочих. Он, однако, не хотел, чтобы его изобретение бесследно исчезло. При помощи одного из товарищей по несчастью он спрятал где-то в Липове восстановленную по памяти документацию изобретения. Записка, которую он вручил лагерному товарищу на случай, если тот доживет до свободы, должна была помочь Эле найти бумаги. Война шла к концу, и Лингвен надеялся, что Липов после войны станет польским городом.

— А этот… из лагеря… — с трудом спросила я. — Он… когда он расстался с Юлиушем?

— Вы хотите знать, присутствовал ли он при смерти отца. Нет, и он не знает, когда это произошло. Его вскоре перевели в другой лагерь.

— А эта записка наверняка от твоего отца? Ты, может, не помнишь, но по Польше после войны шлялось немало обманщиков, плели что попало. Порой из корысти, порой просто так.

— На такого он не смахивал. Он ничего от нас не хотел. Зачем бы ему это? Да и вообще мама узнала папин почерк.

— Так что же ты собираешься делать?

Янек даже удивился, что я задаю такой вопрос. Конечно, он собирался начать поиски: найти документацию изобретения и добиться, чтобы продукцию выпускали именно на этом заводе. В Липове.

— Я хотел вам сразу об этом написать. Но вы тогда лежали в больнице. И вообще я как-то растерялся, когда мама умерла. Да зимой я все равно бы ничего не добился. Наверно, понадобятся раскопки, а я не хочу привлекать к себе внимания. Ну, а потом экзамены… — Это он добавил довольно пренебрежительным тоном.

— А зачем ты, дорогой мой, делаешь из этого тайну? Не лучше ли было бы заинтересовать этим делом соответствующее министерство или какой-нибудь научно-исследовательский институт? Ну, наконец, милицию, что ли…

Он потряс головой.

— Не так это просто, как вам кажется. Я об этом поговорил с одним из наших преподавателей. Толковый человек. Ну и что ж, он сказал — на это деньги нужны. На поиски и так далее. Кто будет рисковать, если это в план не включено? А вдобавок неизвестно, представляет ли это ценность теперь, двадцать лет спустя. Успехи в этой области большие. Меня бы за дурака сочли, вот и все. Нет, нет. Я сам должен все найти и проверить.

— Стоило бы порасспросить у здешних жителей. А вдруг они что знают?

— Я бы этого не хотел. Разве вы можете поручиться за всех, кто здесь живет? А что, если тот, к кому попало вывезенное оборудование, мечтает заполучить документацию? У него бы тогда все козыри на руках были. Только пустить в ход машины — и готово.

Нет, я не могла поручиться за всех жителей местечка. Тут, наверное, жили и те, кто не порвал связей с прежними хозяевами этой земли. Мой племянник оказался более предусмотрительным, чем я. Конечно, начни он расспрашивать да вынюхивать, весь городок только об этом и будет говорить. Однако у меня был один сюрприз для Янека, и теперь, когда любопытство мое было полностью удовлетворено, я сказала:

— А знаешь, именно на Заколье живет человек, который может нам помочь.

Янек вскочил, схватил меня за руки и приподнял.

— И вы мне только теперь это сказали! Кто это?

— Дед твоей новенькой симпатии.

— Какой еще симпатии? — он сделал вид, что не понимает.

— Розы. Той, что на почте. Старый Лагуна говорил мне как-то, что работал на этом заводе.

Что у Янека ноги длинные, это я знала. Что натренированный парень может быстро бегать — это тоже не открытие. Но что он сумеет и меня заставить передвигаться чуть ли не рысью, этого я не ожидала.

Через заливные луга и перелесок мы менее чем за четверть часа добрались до Заколья. Просторные цехи без крыш и окон выглядели уныло. Люди боялись мин, и никто сюда не ходил. Поэтому, наверное, здания завода находились в довольно приличном состоянии, материалы для отстройки и ремонта домов искали в более безопасных местах.

Неподалеку, в виллах, которые строились для немецких инженеров, жили новые поселенцы. Там обитал и Шимон Лагуна с внучкой. Он был единственным опекуном Розы, родители ее умерли. Лагуна занимался садоводством. Кормился и тем, что продавал цветы, фрукты, овощи, и тем, что давал консультации горожанам, которые сажали цветы.

— Знаете, — говорил он, высаживая весной яркие петуньи на моем балконе, — когда я еще в войну работал в Липове, думал: вот красивые места, хорошо бы тут поселиться под старость…

Мы застали Лагуну как раз в ту минуту, когда он собирался выйти из дому. Он уже укладывал в большую холщовую сумку свое снаряжение — какие-то жидкости, мази, садовые ножницы, нож.

Лагуна обрадовался, увидев меня, но вид у него был озабоченный. Беспокойно поглядывая на часы, он угощал нас великолепной малиной.

— В кои-то веки вы собрались меня проведать, а мне, как назло, уходить нужно. С доктором я условился. Сад у него хороший, ничего не скажешь. Розы я ему сегодня прививать буду. Он даже визиты сегодняшние перенес на другой день. Уж до того он розы любит. Я ему никак отказать не мог.

Янек явно терял терпение. Я представила его Лагуне как своего племянника и сказала, что мы хотели бы поговорить с ним о важном деле.

— Ведь вы мне говорили, что во время войны работали на здешнем заводе. Отец моего племянника тоже работал в те времена здесь. Вот племянник и хотел бы кое-что узнать… — довольно неуклюже объясняла я.

— Простите, а зовут-то вас как? — старик настороженно глядел из-под насупленных седых бровей.

— Лингвен. Ян Лингвен. Отца моего звали Юлиуш.

— Лингвен, — прошептал Лагуна, — боже мой…

— Вы его знали? — горячился Янек.

На лице старого садовника отразилось сильнейшее волнение. Он невнятно бубнил себе под нос: мол, кто мог ожидать… сын нашего инженера, пана Юлека… Наконец он пробормотал, что раз такое дело, ему обязательно нужно с нами поговорить. Но только не сейчас, не сейчас. Он посматривал то на часы, то на небо, которое с севера заволакивалось тучами, предвещавшими грозу. Розы доктора для него сейчас были важнее всего на свете. Янек злился, я видела это по его сжатым губам. Но я-то знала, что с Лагуной ничего не поделаешь, когда он упрется. И никакими силами не заставишь его говорить, если ему неохота.

Мы договорились, что Лагуна придет к нам вечером, после того, как он управится с докторскими розами, а я отсижу свои часы в киоске. Потому что часы и мне напоминали о моих обязанностях. Пани Анастазия не обязана страдать в такую жару из-за моих житейских осложнений.

Вместе, все трое, двинулись мы к городу. Янек все еще пытался немедленно склонить Лагуну к откровенности. Но старик молчал. Молчание это не было, однако, угрюмым или ожесточенным. Казалось, что Лагуна старается переварить неожиданное наше посещение и поразмыслить, как вести себя дальше. Он явно нервничал. Внимательно и испытующе приглядывался к Янеку. Спрашивал, что он делает, где учится, что с матерью. Слушал ответы, кивал и грыз чубук погасшей трубки.

Мы расстались у киоска. Я уселась на свое место, а Янек немедленно воспользовался случаем и побежал на почту.

— Что, сад решили завести? — шутливо спросил мужчина, стоявший перед окошечком, и кивнул в сторону удаляющегося Лагуны.

— Ах, нет, — сказала я. — Мой сад умещается в двух ящиках.

Я вежливо улыбалась, хоть и не очень-то любила начальника пристани и так называемого «спортивно-водного центра». Феликс Свист был скорее любимчиком моей напарницы. Пани Анастазия весело помахала ему рукой. Она уже собралась уходить, но вытащила отложенный для своего клиента новенький детектив.

Я видела, как Лагуна вслед за Янеком вошел в двери почты. Но был он там недолго. Мой племянник провел на почте куда больше времени. Я начала опасаться, что он заделается филателистом.

Вечером мы долго сидели с Янеком на балконе, ожидая Лагуну. Сладко пахли цветы, которые старик посадил весной. Вдалеке взлаивали собаки. Из радиорупора на площади доносилась музыка, потом и она смолкла, и в городке стало тихо. За лесом грохотал гром, сверкали молнии — гроза приближалась. Мы молчали. Янек время от времени поглядывал на часы со светящимся циферблатом. Он нервничал. А я не знала, что и думать. Неужели старик решил не приходить? Может, ему просто не хочется говорить о тех давних событиях?

Наконец Янек не выдержал. Он сунул в карман папиросы и спички, достал из рюкзака солидных размеров фонарик.

— Куда это ты собрался? — спросила я с беспокойством.

— Пойду навстречу Лагуне. Он, наверное, засиделся там и болтает с доктором о нравах тли. Знаю я таких! Вытащу его оттуда, а то мы до рассвета прождем.

— Да ты хоть помнишь, где живет доктор Свитайло? — крикнула я ему вслед, когда он был уже на лестнице.

— Помню, помню! — закричал он так громко, что из соседних дверей выглянула соседка Пентка.

— Дети спят! Разве можно так шуметь по ночам… — проворчала она, но, увидев меня, замолчала: я была для нее неисчерпаемым источником советов по хозяйству и мелких ссуд «до получки».

Я осталась одна. Еще раз внимательно оглядела клочок бумажки, последнюю весть от Юлиуша Лингвена. «Док. спр. в З.» — это ведь могло означать разные вещи. «Заколье», — потому что местные жители, среди которых было много чистокровных поляков, всегда называли так эту местность. «Завод»? Я мысленно перебирала все, что может начинаться на «з». А может, «замок»? Хотя тут обычно говорят «дворец».

Янек не возвращался, а гроза уже бушевала над городком. «Куда он девался?» — думала я, надеясь, что Янек спрятался где-нибудь в подъезде, чтобы переждать ливень. То и дело грохотал гром.

Услышав стук в дверь, еле различимый за шумом и плеском ливня, я с облегчением вздохнула: Лагуна все же решился прийти. А Янека, конечно, нет. Я настежь распахнула дверь, готовясь встретить гостя дружеским упреком. На пороге стояла Роза. С ее непромокаемого плаща струями лилась вода.

— Прошу прощения… Я ищу дедушку. Он сказал мне, что зайдет к вам. Я вернулась домой, а там двери открыты, и все вверх ногами перевернуто. Наверное, воры побывали. Дедушка уже ушел? Давно?

— Дедушка твой, милочка, вообще у нас не был. Мы его уже давно ждем. Янек пошел ему навстречу и тоже еще не вернулся.

Черные глаза девушки расширились. Она прошептала:

— Так где же он может быть? Такая гроза… Не случилось ли с ним чего?

На лестнице послышался топот. Я узнала шаги Янека. Он, видимо, бежал долго и быстро, потому что не сразу смог заговорить. Лицо у него было бледное и взволнованное.

— Он давно ушел от доктора. Еще засветло. Шел сюда… к нам.

Шимон Лагуна не дошел до дома номер семь на улице Акаций. И никогда уже он не будет сажать красивые цветы на наших балконах и прививать розы. Его нашли наутро в прибрежных зарослях, невдалеке от того места, где мы с Янеком жарились на солнышке. Он, видимо, защищался: в руке он сжимал свой острый садовничий нож. В него всадили три пули из револьвера большого калибра.

3. Почему погиб Шимон Лагуна

— Очень трудное дело, пани Мильвид, — сразу сказал мне начальник нашего участка милиции Франтишек Заплата, которого обычно все называли попросту «пан Франь».

— Это почему же? — наивно спросила я. Такую инструкцию дал мне племянник: поменьше говорить, побольше спрашивать.

— Потому что гроза была, — объяснил поручик Заплата с некоторым оттенком превосходства. — Во-первых, никто ничего не слыхал, а во-вторых, дождь смыл все следы. Даже Дора ничего не учуяла.

— Ну, если уж Дора ничего не добилась, тогда действительно, — сочувственно вздохнула я.

Дора — это звезда нашей пограничной зоны, великолепная овчарка с ближайшей заставы. Все мы ее знаем. Чтобы Дора не потеряла сноровки, ее охотно одалживают для, так сказать, штатских дел. Недавно она нашла поросенка, который пропал у секретаря Народного совета. Подозревали кражу, но поросенок просто устроил себе каникулы в камышах.

— Трудное дело, — еще раз пробурчал Заплата не без нотки бахвальства: если б в деле не оказалось никаких трудностей, невелика заслуга была бы и выследить преступника, — но мы уж как-нибудь справимся. Не такие орешки приходилось разгрызать.

— Вы подозреваете кого-нибудь? — вмешался Янек, который до сих пор молча присутствовал при разговоре: дело происходило в моей квартире.

Заплата скорчил пренебрежительную гримасу:

— Нам по опыту известно, что такой ворюга долго не выдержит. Не успеешь оглянуться, а уж кто-нибудь, если не в Липове, то поблизости, начнет сорить деньгами. Выпивки со своими компаньонами будет устраивать. Ну и попадется сразу.

— Значит, вы предполагаете, что это было нападение с целью грабежа? — спросила я с искренним изумлением.

— Наверняка! Наверняка! Ведь в доме-то похозяйничали. Они удирали к реке, Лагуна, наверно, гнался за ними, ну, его там и убили. Или, может, это Лагуна убегал, а воры его застрелили, потому что он их опознал.

Я все еще не могла в это поверить.

— Но ведь Лагуна не был богачом. Сколько можно заработать на садоводстве в нашем Липове? Ну, а Роза получает на почтамте…

Заплата прервал меня, недовольно морщась:

— Так оно вроде выглядело. Но люди разное говорят…

Он не стал разъяснять, что же именно говорят люди, а задал мне и Янеку вопрос:

— В котором часу вы были у Лагуны на Заколье? Ведь вы, кажется, там были?.. Я извиняюсь, пани Мильвид, но это для порядка… Протокол нужен.

Значит, кто-то уже сообщил Заплате о нашем визите к садоводу.

— Кажется, в два часа, может быть, в половине третьего.

— А можно узнать, по какому делу?

Я посмотрела на Янека: пускай он объясняет. Он не задумался ни на секунду:

— Я учусь на химическом факультете. Работаю над проблемой инсектицидов. Охрана садов от вредителей, понимаете. Поэтому меня интересует все, что могут сказать на эту тему люди, практически работающие в садоводстве. Вот я и попросил тетю, чтобы она проводила меня к Лагуне.

Заплата старательно записывал. Моя пословица «Янек в дом — хлопоты в дом» начинала оправдываться в таком темпе, какого я и не предвидела.

Само собой разумеется, мы обязаны были заняться Розой. Девушка совсем потеряла голову. Как-никак ей всего восемнадцать лет, и житейского опыта у нее маловато.

Прежде всего я пошла к директору почтамта, Мариану Мацее. Это был визит не из приятных — характер у Мацеи на редкость брюзгливый.

— Знаю, знаю, все знаю, — угрюмо буркнул он, — наверное, освобождения от работы просит. Чуть что, каждого освобождай. Знаю, знаю, что полагается. До нее тут Пентка работала, так ей то и дело освобождение давать приходилось — то один ребенок у нее заболел, то другой. А теперь у этой деда убили…

— Но послушайте! — возмутилась я. — У девушки такое несчастье, а вы…

— Знаю, знаю. Несчастье. Верно. Но она сама виновата. Уж я вам говорю.

— Каким образом?! Что вы имеете в виду?

— А то, пани Мильвид, что несерьезная она, эта самая Роза. Вертихвостка. День-деньской из-за окошка зубы скалит да глазки парням делает. А их тут полным-полно набьется, вот и треплют языками с барышней. Будто им больше и делать нечего. Государственный служащий должен солидно держаться. А она хи-хи-хи да ха-ха-ха. Вот, наверное, и выболтала кому-нибудь из своих ухажеров такое, чего говорить не следовало. А тут всякие ходят. За иного я гроша ломаного не дал бы.

— Значит, вы считаете… — начала я.

— Ничего я не считаю, — рассердился Мацея, — а только удивляюсь, что вы решили заботиться об этой свиристелке. Вы еще пожалеете, история какая-то скверная. Ну ладно, это уж ваше дело… — Он махнул рукой; лицо его выражало крайнее неодобрение.

Я хорошо знаю, что не всем в Липове кажусь достаточно уравновешенной, и это потому, что я постоянно и живо интересуюсь делами молодежи. Ну что ж, я никому не собираюсь рассказывать, что моей дочери было шестнадцать, а сыну восемнадцать лет, когда они погибли в варшавском восстании. Поэтому, когда зимой в красном уголке при школе, громко именуемом клубом, я помогаю юношам и девушкам готовить любительские спектакли, когда планирую с ними всякие веселые затеи на лето, прошлое у меня смешивается с настоящим, и меня меньше одолевают по ночам воспоминания и тяжелые раздумья.

Роза устроилась в моей квартире на улице Акаций. У меня там комната с кухней. Кухня довольно просторная, можно раскладушку поставить. Туда перешел Янек, а Роза заняла его место на кушетке в комнате.

— Не знаю, как вас и благодарить, — говорила она вечером, послушно глотая горячий чай с малиной.

Она простудилась, когда бежала под проливным дождем, и глаза у нее лихорадочно блестели.

— Глотни-ка аспирину, это тебе поможет, — сказала я, укутывая ее теплым платком.

— Потому что, знаете, — продолжала Роза, — я бы ни за что не согласилась ночевать дома. Я боюсь.

— Там ведь милиционера поставили, — вмешался Янек.

Присутствие девушки в нашей квартире его смущало. Он сделался вдруг молчаливым и застенчивым. На Розу он смотрел, лишь когда считал, что я этого не замечаю.

— Милиционер сегодня постоит, а завтра его уберут, — ответила Роза. — Я этого Заколья вообще не люблю. Просто пустыня какая-то. Я давно говорила дедушке, что надо перебраться в город.

— Дедушка твой любил садоводство…

— А в городе тоже есть дома с садиками. И ведь сколько раз предлагали дедушке, приходили, упрашивали, чтобы он дом продал. Такие деньги давали, что в городе не один, а целых два дома можно было купить.

Янек бросил возиться с моим старым электрическим утюгом, который он пытался отремонтировать.

— А дедушка твой что отвечал?

Интересно, когда это они успели перейти на «ты»? Темпы действительно современные.

— Дедушка… — она заколебалась, — дедушка был какой-то странный. Он говорил, что этому домику цены нет. И что это не только от него зависит, где жить. Что… — Роза снова запнулась, — ну, что он должен стеречь завод, потому что это большая ценность, и не сегодня-завтра завод опять начнет работать. Я думаю, он после войны и после того, как в лагерь попал, был не в себе. Ну, скажите сами: зачем стеречь пустой завод?

— А кто же это предлагал твоему дедушке такую выгодную продажу? — спросила я.

— Разные люди. И сестра нашего Мацей, и Свист, и этот рыжий Зентара, он для сына хотел купить. Не помню, кто еще. Но сейчас, если мне будут предлагать, я сразу продам. Что я одна там буду делать?

Она жалобно посмотрела на меня, и ее черные глаза опять налились слезами.

Янек порывисто отодвинул стул и пошел на кухню, бормоча под нос:

— Эта отвертка не годится. У вас, тетя, не найдется ничего другого? А то я никак не отвинчу этот маленький винтик.

Я поняла, что он хочет поговорить со мной наедине, и вышла за ним.

Он лихорадочно зашептал:

— Теперь вы все понимаете? Ведь правда? Кто-то хотел убрать последнего человека, который что-то знал. А Лагуна знал. Это из-за меня…

— Что — из-за тебя?

— Из-за меня его убили. Чтобы он не успел ничего сказать. Или показать. Или отдать то, что он хранил.

— Мне кажется, Янек, что тут ничего не поделаешь, тебе придется рассказать обо всем Розе. Если, конечно, ты собираешься и дальше разыскивать эти бумаги.

— Я собираюсь искать не только бумаги, — буркнул он с мрачным упорством, — прежде всего я хочу найти того мерзавца, который убил старого Лагуну!

Я одобрила его решение, хотя метод действий моего энергичного племянника вызывал у меня основательные сомнения. Я принялась готовить ужин и постаралась потратить на это вдвое больше времени, чем обычно, чтобы дать Янеку возможность свободно поговорить с девушкой.

Когда я вошла в комнату, неся миску с блинчиками, лица у них были серьезные и сосредоточенные.

— Завтра, тетя, — сообщил Янек довольно категорическим тоном, — мы переезжаем на дачу.

— На какую еще дачу?

Я сделала вид, что не понимаю, о чем идет речь. Ежедневное хождение из Заколья в город и обратно не вызывало у меня особого энтузиазма.

— Не притворяйтесь, тетя, — буркнул он не слишком вежливо.

— Ну, ладно уж, ладно, — кротко согласилась я: в конце концов можно попросить пани Анастазию, чтобы она приглядела за моей комнатой и за петуньями на балконе. — Но какой в этом смысл? На что ты рассчитываешь?

— На то, что те, кто искал добычу, не нашли ее. А если не нашли, то могут повторить попытку. И будут пытаться вести переговоры с Розой. Одна она там оставаться не может.

— А ты что-нибудь знаешь об этом? — спросила я девушку.

Она покачала головой.

— Абсолютно ничего. Дедушка говорил, что когда я буду постарше…

— И поумнее, — ввернул ехидно Янек.

— И посерьезней, — возразила она с достоинством, — то он мне кое-что скажет.

— Долго бы ему пришлось ждать! — едко заметил мой доморощенный детектив.

«Чего он так к ней пристает?» — подумала я. Но сейчас же поняла — помогло постоянное общение с молодежью, — Роза его уже покорила, и грубость была лишь дымовой завесой, прикрывающей этот факт.

Далеко за полночь затянулся наш военный совет. Впрочем, поскольку завтра мы собирались переезжать «на дачу», в Заколье, мне все равно надо было собрать вещи. Под конец совещания мы составили список вопросов, на которые следовало найти ответ:

1. В каком направлении шел Лагуна, выйдя от доктора Свитайло?

2. Действительно ли его убили в прибрежных зарослях или в другом месте?

3. Что случилось с холщовой сумкой и инструментами, которые он взял с собой?

4. Кто из жителей Липова, кроме Шимона Лагуны, так хорошо ориентировался в прежних делах химического завода, что сразу смог связать фамилию Янека с личностью инженера, работавшего там во время войны?

5. Что пропало в ту ночь из дома Лагуны?

Кроме того, следовало обшарить дом на Заколье, чтобы выяснить, не оставил ли Шимон Лагуна какого-нибудь указания, где инженер Лингвен спрятал документы. Мы долго раздумывали над значением «з» в записке. Выбрали два наиболее правдоподобных варианта: «замок» и «завод». Оба эти места надо было исследовать с предельной тщательностью, но так, чтобы это как можно меньше бросалось в глаза.

Во всяком случае, уже не вызывало сомнения, что именно Шимон Лагуна помог Юлиушу Лингвену спрятать документацию изобретения. Он, вероятно, и вернулся в Липов, чтобы выполнить обещание, данное Лингвену, — стеречь тайник. Кто-то постарался устранить единственное человеческое звено, связывающее прошлое с настоящим, отца с сыном. Основной вопрос мы не включили в список. Потому что его можно было решить, лишь ответив на все остальные вопросы. Знает ли этот «кто-то», где тайник, или он будет ходить по пятам за Янеком, думая, что Лагуна уже открыл ему тайну?

4. Камин из черного мрамора

В погожий июльский день добрая половина жителей Липова столпилась на маленьком кладбище за старым костелом, чтобы присутствовать при похоронах садовода.

Несколько дней пришлось выполнять разные неприятные формальности, связанные с похоронами. Вскрытие трупа не дало ничего нового. Приезжал уездный прокурор, еще раз допросил с дюжину людей, в том числе, разумеется, и нас. Наконец Розе дали разрешение похоронить деда.

Все это было уже позади, когда мы во главе погребальной процессии шли по узким тенистым аллеям кладбища к открытой могиле. К торжественной печали обряда все же примешивалась атмосфера сенсации. Собственно, удивляться было нечему: в нашем тихом Липове много лет не случалось ничего подобного. И далеко не все явились на кладбище лишь для того, чтобы выразить сочувствие молоденькой девушке, у которой погиб единственный близкий человек.

— Посмотри, — шептала за моей спиной своей подруге продавщица из кооператива, — это ее новый парень.

— Который, который? — усиленно шипела та.

— Вон тот, высокий, в узких брюках.

— Наш Томек и оглянуться не успеет, как этот блондинчик у него из-под носа девку утащит.

— Неужто Зентара так уж интересуется Розой? И что это он в ней нашел?

В другое время я охотно послушала бы рассуждения о вкусах первого липовского кандидата в мужья, Томека Зентары. Но сегодняменя злила эта болтовня. Я повернулась к девушкам. Они узнали меня и умолкли, смутившись.

Я освободилась от работы в киоске на весь день. Пани Анастазия проявила снисходительность, достойную изумления.

— Я же понимаю, дорогая пани Зузаина! Не надо объяснять, это совершенно излишне. Ведь глаза-то у меня есть, я вижу.

— Что вы видите, пани Анастазия? — спросила я вежливо, но с холодком.

— Ну, не сердитесь же! Не стоит. Красивая девушка, эта Роза. Правда, в большом городе ваш Янек, наверное, нашел бы девушку и покрасивей и вообще более ему подходящую, но с любовью ничего не поделаешь. Хорошо хоть, что она не бесприданница. Говорят, что не все у них забрали. Хватит молодым до конца жизни.

Тут я уже всерьез разозлилась:

— А кто же это такие глупости говорит?!

— Ах, дорогая пани Зузанна, — мне показалось, что в ее голосе слышится нотка злорадства, — вы хоть от меня-то не скрывайте. Столько лет мы с вами знакомы…

— Но я в самом деле ничего не знаю ни о каких сокровищах Лагуны, — с жаром доказывала я. — Это выдумки какие-то.

— Ну, если вы ничего не знаете…

— Ровно ничего, — заверила я.

Действительно, кроме коротких встреч у киоска или у моих ящиков с петуньями, я почти не имела повода разговаривать с Лагуной. Если б не Янек с его сенсационным сообщением, я и вправду могла бы поверить в сокровища, которые якобы прятал старый садовод. Ведь, по существу, я мало что знала о нем. Кстати, потому-то я за все эти годы ни слова ему и не сказала о моем девере. Как мог узнать старик, что Лингвен — мой родственник? Когда Янек приезжал в Липов на каникулы, он был еще ребенком, и я говорила о нем: «Янек» либо «мой племянник». Лагуна в первый раз услышал фамилию Янека лишь в день своей смерти.

Пани Анастазия нашептывала, пока я укладывала в сумку сегодняшние газеты для Янека:

— Когда он работал тут во время войны, он часто ходил в замок. Мало кто из работников мог вот так разгуливать по замковому холму. Но старый граф Розенкранц выращивал розы, а его садовника в армию забрали. Вот Лагуна и присматривал за розами. Розенкранц раздобыл на это разрешение. А когда немцы отсюда выехали, Лагуна выкопал то, что граф спрятал в подвалах замка. Говорят, там были большие ценности.

Пани Анастазия и не предполагала, как важны для меня эти сведения, хоть и совсем по другой причине.

За обедом я рассказала об этом Янеку. Между нами разгорелась ссора — на тему «идти или не идти». Я считала, что наша экспедиция вызовет ненужные толки. Я хорошо знала наш городок и назойливость его в общем-то добропорядочных обитателей.

— Сразу же скажут: «Ого, пошли за графскими сокровищами». А ведь ты говорил, что хочешь действовать тайком.

Янек был другого мнения:

— Совсем тайно я действовать не могу. Все равно на нас уже все обратили внимание. И даже хорошо, что болтают о каких-то сокровищах. Пускай себе думают, что мы ищем клад. А те, кто знает, в чем суть, увидев, что мы действуем, тоже зашевелятся. Начнут действовать. Выйдут из укрытия. Тогда их удастся поймать.

Роза тоже считала, что надо «выманить волка из лесу». Я настаивала, чтоб она легла и отдохнула, — у нее оставался еще один свободный день. Но Роза не хотела и слышать об отдыхе.

Теплый июльский день клонился к вечеру. От реки тянуло прохладой. Мы шли медленно, будто прогуливаясь, но шоссейной дороге, которая вилась среди лугов, плавно поднимаясь на холм. Лазурь чистого, безоблачного неба и зелень лугов оттеняли белизну шоссе и желтовато-белые глыбы известняка, раскиданные то там, то здесь. Замковый холм как-то неожиданно вырастал на плоской равнине, словно кто-то сгреб в кучу разбросанные кругом глыбы, чтобы выстроить на них свое жилье.

Здание дворца строилось и достраивалось в различные эпохи. На древних стенах, сложенных из грубо тесанных каменных глыб, высились темно-коричневые кирпичные надстройки. Те части дворца, что строились или перестраивались позднее, хуже выдержали атаки огня, снарядов, дождей и снега. Искрошившиеся ярко-красные стены, груды погнутого и проржавевшего железа, осыпи штукатурки и бетона мешали представить, как выглядело раньше это здание. Повсюду пышно разрослись высокие травы, на обломках зеленел мох. Мы невольно понизили голоса. Наши шаги среди этого запустения сопровождало громкое эхо, и казалось, что еще много людей блуждает по развалинам, старательно избегая встречи с нами.

Сначала, чтоб замести следы, мы обошли вокруг замка. Если кто-нибудь за нами наблюдает, пускай думает, что мы тут слоняемся просто, чтобы полюбоваться красотой пейзажа. С холма открывается действительно необыкновенный вид. Липов со своими белыми домиками под красными крышами выглядит отсюда как драгоценный камень, укрепленный на голубой ленте реки и выставленный напоказ на зеленом бархатном фоне.

— Тут, наверное, был розарий, — шепнула Роза.

Знаменитый питомник роз графа Розенкранца сейчас представлял собой подлинный символ бунта растений против человеческой воли, которая в свое время навязывала им формы и размеры. Уже много лет розы никто не подрезал, и они брали реванш за то, что некогда им велели трудолюбиво производить цветы как можно крупней и ароматней. Непроходимая чаща разросшихся, переплетшихся ветвями розовых кустов заполнила большой четырехугольный участок, примыкающий к одной из сравнительно неплохо сохранившихся стен. Одичавшие розы цвели белыми, алыми, розовыми, желтыми цветами; цветы, однако, были мелкими и пахли слабо. Вот об этих розах заботился во время войны Шимон Лагуна. Интересно, заходил ли он сюда потом, чтобы увидеть, как пошли прахом его старания?

— Дедушка любил розы, — задумчиво говорила Роза, будто угадав, о чем я думаю, — он подчас заглядывал сюда.

— Тебя потому и назвали Розой? — спросила я.

Она кивнула. На глазах ее снова показались слезы.

Янек прервал эти грустные воспоминания.

— Знаете что? Я вас сфотографирую на фоне этих роз!..

Он отошел на несколько шагов назад — хотел поймать объективом не только нас, но и потрескавшуюся стену и чащу роз.

Потом мы углубились в развалины. Прежде всего, подсвечивая фонариками, спустились в подвалы. Спускаться туда было не трудно. В поисках сокровищ до нас тут побывали многие, и они по возможности облегчали свой путь. Где перебросили доски над глубокой расселиной, где уложили плоские каменные плиты и обломки так, что получилось нечто вроде ступенек. Нет, если, убегая отсюда, старый граф и в самом деле решился оставить в этих погребах свои сокровища, то их уже давно отсюда выудили.

Сырость, тьма и безлюдие настраивали на невеселый лад. В одном из переходов гнездились летучие мыши. Спугнутые лучами фонариков, они снялись и бесшумно закружились в воздухе, вызывая у меня дрожь отвращения.

Со вздохом облегчения выбрались мы наружу. Выщербленные, почерневшие от огня стены показались мне теперь идиллическим пейзажем. Мы сидели во дворе на срубе старого колодца, когда за углом, у разрушенных ворот, послышались мерные, неторопливые шаги. Может, теория Янека начала уже подтверждаться? Я ждала появления непрошеного гостя настороженно и, что уж там говорить, с некоторым страхом.

Однако, увидев пришельца, я расхохоталась.

— Ну и напугали же вы нас, пан Симони!

— А уважаемая пани Зузанна, может, думала, что это дух графа?

— Тут, говорят, духи водятся, — деловым тоном пояснила Роза Янеку, который недоверчиво приглядывался к пришельцу.

— Янек, ты ведь знаешь пана Бернарда… Пан Бернард, узнаете моего Янека?

Рослый, сильный мужчина лет пятидесяти, с загорелым, свежим лицом, положив руки на плечи Янеку, с веселым любопытством разглядывал юношу.

— Этот серьезный молодой гражданин и есть Янек? Прямо не верится. А помнишь, парень, как я тебя за уши из муравейника вытащил?

— Янек поспорил с товарищами, что целый час просидит в муравейнике, — объяснила я Розе. — Испытание характера. Если б не пан Бернард…

Янек засмеялся.

— Как вспомню, так вся кожа деревенеет. С тех пор я не люблю муравьев.

— Ну и как, ты не потерял вкус к приключениям и экспериментам? — подшучивал пан Бернард.

Я ответила за Янека:

— Как видите, пан Бернард. Поэтому вы нас тут и застали.

— Гм, сокровища, наверняка сокровища, — подмигнул он понимающе. — Сокровища-то здесь есть, только совсем не те, о которых думают. И, к сожалению, они гибнут. Хотите, я вам покажу?

В нашем Липове немало оригиналов. Директор школы собирает пуговицы от мундиров всех армий мира всех эпох. Председатель Народного совета имеет одну из богатейших в стране коллекций бабочек, молодой магистр из аптеки запоем пишет песенки для любительского ансамбля. А пан Бернард Симони, владелец маленького помещения на Рынке, где можно набрать чернил в авторучку и починить сумку, ходит.

Ходит, ясное дело, любой из нас. Но пан Симони ходит ради самой ходьбы. Ходит профессионально и целеустремленно. Эти занятия он называет пешим туризмом. Я называю его пехотинцем, он снисходительно поправляет:

— Трамп, пани Зузанна, трамп.

Помню, как один приезжий отдал ему чемодан в починку и слишком поздно за ним явился. Лавка была заперта. Он узнал домашний адрес пана Бернарда, добрался туда, но на стук выглянула соседка и объяснила:

— Там никого нет. Пан Симони пошел в Щецин.

— Он уехал?

— Вы же слышите, я сказала: «пошел». Он ходит.

В нашем городке нет человека, который так хорошо знал бы ближние и дальние окрестности Липова. Пан Симони изучил и историю этих земель и поселений, умеет интересно рассказать о здешних памятниках старины. Поэтому меня не удивило, что мы встретились с ним на развалинах замка. Он нес с собой этюдник, в верхнем карманчике спортивной куртки пестрели разноцветные карандаши.

— Я была тут несколько раз, но, признаюсь, не заметила ничего интересного или ценного, — сказала я вызывающе.

Пан Бернард скорчил заговорщицкую мину и жестом руки указал нам дорогу. Он привел нас к уцелевшим остаткам какой-то аркады и начал показывать куски барельефов.

— Вот герб над порталом. Пястовский орел. Вы сами понимаете, кому это все принадлежало до Розенкранцев. А тут, посмотрите-ка, что за чудо эта капитель колонны! А это, — он указал на туловище без рук, ног и головы, — несомненно, греческого происхождения. Можно бы из всего этого создать прекрасный небольшой музей. Экскурсантам было бы что посмотреть.

— Наверное, денег на это нет, — трезво заметил Янек: он не обнаруживал особенного интереса, а скорее был раздосадован.

— Этот замок, — Симони вытащил из этюдника пачку вырезок и фотографий, — был почти точной копией замка в Вишниче. Очевидно, строил его тоже Мацей Траполя. Конечно, вот эти постройки семнадцатого века, а не самые старинные.

Он водил пальцем по фотографии, указывая на сходные элементы обоих зданий. На одной из фотографий мы увидели наш замок — еще целехонький. Действительно, плотные покатые стены и в Липове и в Вишниче имели почти одинаковую форму. Еще на одном снимке я узнала стену, к которой примыкали заросли роз.

— Посмотри, Янек, как выглядело когда-то место, на котором ты нас сегодня фотографировал.

Он глянул и ответил не слишком-то умно:

— Ага.

Он явно злился, что вместо того, чтобы шарить по замку, приходится разглядывать какое-то старье. Но пан Бернард не замечал этого и не собирался нас щадить.

— Вам надо осмотреть еще дивной красоты камин. Он сохранился в абсолютной целости. Великолепный образец искусства эпохи Ренессанса.

Образец этот некогда украшал большую комнату на первом этаже, возможно, гостиную либо столовую. Ваятель свил каменный венок из роз. Но это был не веночек вроде тех, которые попадаются ял безвкусных надгробиях начала нашего века. Из черного мрамора вырастал куст, побеги которого поддерживали мраморную, тоже черную, плиту консоли. Даже Янек с восторгом глядел на создание неизвестного художника. Среди роз виднелся медальон, схожий по форме с геральдическим щитом. Я вполголоса прочла вырезанную на нем латинскую надпись: «Credor dixit Rosa».

— Что это значит? — спросила Роза.

— «Мне доверяют, сказала Роза», — я даже удивилась, что еще настолько помню школьную латынь.

— Это геральдический девиз прежних хозяев этого замка, — пояснил Симони. — С ним связана одна легенда.

— Красиво, — шепнула Роза и тихо повторила: — «Мне доверяют, сказала Роза».

Она сдвинула брови, будто стараясь что-то вспомнить.

Потом пронзительно закричала. Мы обернулись к ней. Она, вся бледная, глядела в отверстие камина. Я не успела наклониться, посмотреть, что там такое, а Янек уже стоял на коленях у темного закопченного пролома, зиявшего теперь на месте топки.

Предмет, который он достал оттуда, вызвал у меня сердцебиение. Янек держал в руках хорошо знакомую нам холщовую сумку. Мы недавно видели, как эта сумка висела на плече у Шимона Лагуны.

— Что случилось? — спросил пан Бернард.

— Это… это сумка дедушки, — шепнула Роза.

Мы осмотрели содержимое сумки. Там была банка с мазью, бутылочка с жидкостью, опрыскиватель и еще какие-то мелочи. Не было только острого маленького ножа, который сжимал в руке Лагуна в минуту смерти, и не хватало садовых ножниц.

Не подлежало сомнению, что мы должны отнести это вещественное доказательство достопочтенному Франтишеку Заплате. Впрочем, если б мы даже и захотели скрыть находку, то не смогли бы этого сделать: уж кто-кто, а пан Бернард не сделал бы тайны из такого сенсационного открытия.

Когда мы добрались до первых домов Липова, почти стемнело.

— Красивый сад, — Янек впервые заговорил с тех пор, как мы вышли из развалин.

Мы проходили мимо маленькой опрятной виллы, одной из последних в предместье. Она стояла прямо у дороги, которая ведет на замковый холм.

— Да, у доктора Свитайло красивый сад, — подтвердила я.

Вдруг меня осенило: от дома доктора Свитайло дорога идет прямо к развалинам! Но зачем Шимон Лагуна, выйдя от доктора, вместо того чтоб идти к нам, на улицу Акаций, отправился один в темноте, под проливным дождем, к замку? Кого он там встретил?

Во всяком случае, мы уже получили ответ на два вопроса. Мы теперь знали, куда пошел Лагуна и куда девалась его сумка.

В милиции нас ожидал сюрприз. В ответ на наше приветствие Заплата вежливо, но с оттенком злорадства представил нам высокого худого мужчину с несколько грустным лицом.

— Капитан Себастиан Хмура из Варшавской главной комендатуры.

— Мне поручено провести расследование по делу об убийстве вашего дедушки, — добавил новоприбывший, обращаясь к Розе.

Злорадство в голосе Заплаты означало: «Ну, этот-то до всех вас, наконец, доберется!»

5. Появляются кандидаты

— Значит, вы решительно утверждаете, что из вашего дома ничего не пропало?

Роза ответила, пожалуй, более категорично, чем следовало:

— Я все проверила до мелочей. У нас не так много вещей, капитан, чтобы я не смогла сразу разобраться, украдено ли у нас что-нибудь. Вот, пожалуйста, даже мою сберегательную книжку не тронули.

Капитана Хмуру, по-видимому, не убедили доводы Розы, но для порядка он заглянул в серо-голубую книжечку, указывающую, что сумма сбережений составляет три тысячи двести восемь злотых и шестьдесят грошей. Роза опять спрятала книжечку в ящик шкафа и одарила капитана тем самым взглядом, что, по мнению ее начальника пана Мацеи, подрывает авторитет государственного служащего. Наш гость не спеша закурил папиросу.

Янек будто ничего не замечал и возился у окна с удочками.

Все это происходило на следующий день после того, как мы познакомились с весьма симпатичным капитаном Хмурой. Он обходился с нами необычайно любезно. Например, разрешение на приход в дом Лагуны он испрашивал так, словно речь шла о дружеском визите. Серые глаза его открыто и честно смотрели из-под светлых бровей, но у него была неприятная манера задавать странные вопросы, будто никак не связанные с делом. Вот такие, например, вопросы занимали его:

Нравится ли Розе ее работа на почте?

Люблю ли я цветы?

Что думает Янек о новых ионообменных соединениях?

Какой сорт табака курил Шимон Лагуна?

Будет ли в этом году хороший урожай зимних яблок?

Есть ли у семьи Лагуны родственники под Сандомиром?

При помощи вопросов такого рода капитан Себастиан Хмура выяснил следующее.

Шимон Лагуна по неизвестным причинам уступил дальним родственникам за смехотворно низкую цену весьма неплохое хозяйство под Сандомиром и поселился после войны в местности, которая никак не могла казаться ему приятной после того, что он пережил тут во время оккупации. Под Сандомиром он мог хорошо прирабатывать, а тут вел весьма скромную жизнь. Роза не собиралась покидать Липов и свою работу любила, хотя ее сокровенной мечтой было стать стюардессой. Мои взаимоотношения с Лагуной вовсе не были настолько дружескими, чтобы можно было понять, почему это я после его смерти не только стала опекать Розу, но и временно поселилась в ее доме. Я, например, даже не знала, что он курил самосад: так почему же я вдруг начала заботиться о его внучке, девушке совершеннолетней и имеющей самостоятельный заработок? Янек понятия не имеет о вредителях фруктовых садов, зато превосходно разбирается в современной промышленной химии. А значит, цель нашего визита к Лагуне остается неясной. Об отце Янека капитан Хмура узнал, что тот погиб либо пропал без вести под конец войны в Германии. Знакомство с семейной хроникой Лингвенов Хмура дополнил тем фактом, что летом прошлого года Янек с группой студентов ездил на экскурсию в Берлин. Интересным показалось Хмуре и то, что Янек вышел из дому и искал Лагуну, по-видимому, как раз в то время, когда, по мнению экспертов, было совершено убийство.

После ухода разговорчивого и общительного капитана, с которым я попрощалась изысканно вежливо, Роза мило улыбаясь, а Янек с показной грубоватой небрежностью, разразилась буря:

— И чего вы так заигрываете с этим сыщиком, хотел бы я знать? Старый аист… — безжалостно издевался Янек над длинноногим Хмурой. — Думает, что переловит нас всех, как лягушек…

— Вовсе он не старый, — возразила Роза и погляделась в зеркальце.

— Чего ты, собственно, хочешь? — прервала я зоологические сравнения Янека. — Человек выполняет свои обязанности.

— Разве вы не понимаете, что он нас допрашивает, будто мы…

— Понимаю. Все понимаю, — сказала я. — Мы у него на подозрении…

— Не «мы», а я! — крикнул он с яростью.

— Но, пани Зузанна! — воскликнула Роза. — Вы? Янек? Вы так добры ко мне, так мне помогли… Ведь я же знаю…

— Ты знаешь, в чем дело, и потому наши поступки не кажутся тебе подозрительными. Но тому, кто не знает… И вообще, Янек, не лучше ли во всем признаться этому, как ты его называешь, долговязому аисту…

Янек угрюмо пробурчал:

— Лучше! Лучше! Вы с самого начала были правы. Но я думал иначе. Теперь придется расхлебывать эту кашу. Не можем мы сейчас ни в чем признаваться — вот тут-то мы бы влипли! Немедленно начнут допытываться, почему сразу не сказали. Ничего не поделаешь, надо действовать на свой страх и риск, а потом явиться к этому Хмуре-Буре с конкретными результатами. Лишь это может нас спасти.

Я подумала, что он, пожалуй, прав; только зачем это я, солидная пожилая женщина, впуталась из-за этого ветрогона в рискованную и неприятную историю?

И хоть бы на шаг продвинулось дело. А то ведь ни с места. Правда, найденная нами холщовая сумка служит доказательством, что Лагуну кто-то убил в замке. Но тогда зачем и как убийца перенес или перевез труп на берег реки?

Мы обыскали в доме Лагуны каждую щелку. Но не нашли ни малейшего указания, где может быть спрятано то, что городские сплетники называют «сокровищами старика Лагуны». Пробовали мы искать и на территории завода. Местные ребятишки ходили за нами по пятам, изумленно разинув рты. Мы прекратили поиски. Решили отправиться туда как-нибудь на рассвете, когда обитатели соседних домиков еще будут спать.

Во всяком случае, на следующий день нам с Розой пришлось вернуться к своим привычным занятиям: она уселась у своего окошечка на почте, я — в киоске. Работа, однако, уже не доставляла мне такого удовольствия, как прежде. Ее мелкие огорчения и радости, ее скромное очарование — все отступало перед тревогой, терзавшей меня из-за этой нелепой ситуации, в которой оказались мы с Янеком.

В торговых делах я проявляла легкомыслие, достойное осуждения. Ошибалась, давая сдачу. Забывала откладывать газеты для своих постоянных клиентов. Говорила, что папирос «Зефир» нет, хотя вся нижняя полка была ими завалена. В то же время я с напряженным, обостренным вниманием приглядывалась к людям.

Вот Пентка, моя соседка, бежит в аптеку. Наверно, опять ребенок заболел, и как это она воспитывает детей, что они вечно хворают! А вот продавщица выскользнула из кооператива и исчезла в дверях почтамта. Сейчас же вышла оттуда. Медленно идет через площадь, не замечает, что ее толкают прохожие, чуть под телегу не попала. Читает письмо — наверное, от жениха, из армии. Не может дождаться, пока почтальон принесет письмо домой, не терпится ей. И Роза, конечно, откладывает ей эти письма.

Узнаю ли я хоть что-нибудь, наблюдая вот так за жителями нашего городка и анализируя их поведение? Ни в их жестах, ни в их словах нет ничего значительного…

— Дайте, пожалуйста, пачку «Грюнвальда» и последний номер «Проблем»…

Знакомый голос выводит меня из забытья. Это доктор Свитайло. Интересно, что это он делает поутру на Рынке, когда у него сейчас время приема.

— Пожалуйста, доктор, — говорю я любезно и, чтобы задержать его, добавляю самым восторженным тоном: — Хотела поблагодарить вас за эту изумительную мазь от боли в колене. Как рукой сняло!

Я вру, как нанятая. Во-первых, колено болит по-прежнему. Во-вторых, а может, и во-первых, я вообще этой мазью не пользовалась, потому что она щиплется и воняет. Доктор, по-видимому, сам удивлен результатом своих предписаний. Смотрит на меня подозрительно. Может, это первый случай в его практике, когда мазь помогла. Он откашливается и усмехается в седоватые усы. Доктор Свитайло уже немолод, но полон сил. Он увлекается греблей, плаваньем, рыбной ловлей.

— Вот так история у нас в Липове, а? — облокотившись на прилавок киоска, он затевает разговор, что мне весьма на руку.

— Вот именно, — доверительно шепчу я. — И ведь надо же так, что по дороге от вас ко мне… Вас очень выпытывал этот капитан из Варшавы?

— А как же, а как же. Спрашивал, не говорил ли Лагуна, зачем он к вам идет. Сразу видно, что он не знал Лагуну. От него добиться слова — все равно что из камня выжать воду. Так я и сказал этому варшавянину. И что второго такого скряги, как наш Шимон, я в жизни не видал.

— Что вы говорите? — я изобразила удивление, хоть это-то и я знала о старом садоводе.

— Представьте себе, он скряжничал, даже когда дело касалось цветов.

— Как же? Не понимаю.

— А так. Я сколько лет просил его, чтобы он привил в моем саду ту розу, что растет у него перед домом, на Заколье.

— Такая красивая, очень темная, цвета бордо?

— Бордо, бордо, — ирония, звучавшая в голосе доктора, означала, что я говорю о розах без малейшего понимания. — Особая, очень редкая разновидность, Rosa Nigra, или Nigrette, гибрид чайной розы, выращенный на розе дамасской; здесь ее зовут «Черная роза». Говорят, один-два таких куста росли когда-то у замка. Оттуда Лагуна ее и взял.

— Ну, а почему же он не хотел привить вам эту розу?

— А я знаю, дорогая пани Зузанна? Не хотел, и все тут. Уперся старик. Чтобы можно было хвастаться, что только у него есть такая диковинка. Уж каких я только денег ему за это ни предлагал!

Глаза доктора горели от зависти и злости. Я знала, что наш доктор выделяется среди всех коллекционеров и оригиналов Липова особенным накалом своей страсти. А его страстью были розы. О сделках, которые совершал доктор, чтобы раздобыть какой-нибудь особо редкий экземпляр розового куста, ходили легенды. Говорили, что жертвой этой страсти пал даже серебряный сервиз, фамильная ценность, «Душу он готов продать за эти цветы», — с горечью говорила мне Агата Свитайло, худая, болезненная женщина с грустным лицом.

— А как вы думаете, пани Зузанна, — он наклонился к окошку и возбужденно зашептал, — его внучка, Роза, не согласится ли она продать мне этот самый куст? Ведь ей же некогда за ним ухаживать, в этих делах разбираться надо.

Когда он отошел от киоска, тихо и неожиданно легко ступая при своей массивной фигуре, я подумала: «Для кого еще смерть старого садовода означает решение какого-то жизненно важного вопроса?»

Несомненно, к этой категории следовало отнести и Зентару, директора нашего кооператива. Я пришла к этому выводу, когда он появился у моего окошка, криво улыбаясь и нервно помаргивая глазками, один из которых был зеленоватый, а другой бурый. Вдобавок он сиял на весь Рынок своей рыжей щетинистой шевелюрой. Моя суеверная бабушка предостерегала меня против людей рыжих, да к тому же разноглазых. Но я, наверное, не из-за этого не люблю Зентару. И не из-за того, что он, как здесь говорят, тутошний, то есть жил в Липове до того, как эти земли опять стали польскими. Здесь осталось десятка полтора таких семейств, и с некоторыми из них я нахожусь в самых дружеских отношениях. Мы все сжились, сыновья и дочери «тутошних» вступили в брак с приезжими, и я, как и все другие жители городка, перестала даже обращать внимание на шероховатость «тутошней» польской речи. Но Зентара попросту несимпатичен. Он как-то настойчиво раболепствует, навязывает свои услуги. Каждый раз, как видит меня, он предлагает отложить мне дюжину стаканов, либо отрез новомодного ситца, шикарно разрисованного фиолетово-желтыми квадратами. Мне не нужно столько стаканов, потому что гости ко мне толпами не ходят, и я не собираюсь носить платье в фиолетово-желтых квадратах. Он это знает, но не может удержаться и угодничает, будто хочет связать меня благодарностью. Вдобавок мне совершенно непонятно, зачем ему подлизываться к кому бы то ни было, а тем более ко мне. Зентара — человек зажиточный. На прекрасно налаженной птицеводческой ферме и на огороде ведет дела его единственный сын, Томаш, об ухаживаниях которого за Розой шептались девушки на похоронах.

Зентара попросил «Панораму», купил одеколон, которого вполне хватает у него в магазине, нарядный почтовый набор, два бакелитовых стаканчика, пачку безопасных бритв и, выбирая мундштук для папирос, сообщил мне будто невзначай:

— Прибыли безразмерные носки, пани Мильвид.

— Не ношу, — ответила я лаконично.

— Но вашему племяннику, может, нужно. Я отложу.

— Спасибо. Я ему скажу.

— Горячий юноша, этот ваш племянник.

Я молчала надменно, как сфинкс.

— Это правда, что он хочет жениться? — Зентара прибавил к своим покупкам стеклянный мундштук.

— Он ничего не говорил мне об этом, — в полном соответствии с истиной заявила я.

— Красивая барышня. Только слишком зубастая.

На «тутошнем» польском говоре это означало, что Розе недостает скромности и послушания, с чем я готова была согласиться.

Зентара, ничуть не обескураженный моей сдержанностью, продолжал фамильярно:

— Я-то не очень хочу, чтобы мой Томаш на ней женился. Нет, нет. Это невестка не по мне. Нехозяйственная она. Но если ваш племянник на ней женится, они, наверное, в город переедут?

— Я в самом деле не знаю, просто понятия не имею, поженятся ли они и где будут жить. Мой племянник еще учебу не окончил.

— Знаете, если б эта Розочка вышла замуж за вашего племянника и уехала с ним, так я бы, может, купил у нее этот домик с садом на Заколье. Старик-то не очень умный был, он все думал, что восстановят завод и он опять там будет работать. Может, даже директором стать мечтал. Сколько раз я ему предлагал, чтобы он мне продал дом, но он и слушать не хотел.

— А на что вам этот дом, так далеко от города?

— Сын женится, а в одном доме двум хозяйкам не ужиться. Вот мы с женой на старости лет и облюбовали себе Заколье. Вы поговорите с Розой? Вы же рассудительная женщина. Я дам хорошую цену.

Он еще пообещал, что по первому требованию будет поставлять мне кур и яйца по более низкой цене, чем на Рынке, если мне удастся уладить это дело, и ушел, нагруженный покупками, которые очень помогут выполнить план по товарообороту в моем киоске.

— Наши предвидения сбываются, — сказала я вечером «детям», как я их мысленно называю.

— Какие, тетя? — Янек на миг оторвался от «Спортивного обозрения».

Роза чистила наловленные Янеком плотвички с таким, усердием, словно это были форели.

— Наверное, появился тот, кто жаждет купить домик? — догадалась она.

— Вот именно. Откуда ты знаешь?

— Потому что он уже приходил сегодня утром ко мне на почту.

— Сам Зентара или его сын?

Она удивилась:

— Зентара? Нет. Свист.

Я напомнила Янеку:

— Такой черный, высокий. Начальник пристани.

Значит, появилось уже два человека, которым по неизвестным причинам очень хотелось заполучить в собственность скромный домик со старательно ухоженным садиком и красавицей «Черной розой», гордо цветущей на центральной клумбе.

— А Зентара может знать, что производил завод во время войны? — раздумывал Янек.

— Думаю, он мало что знает об этом, — сказала Роза. — Дедушка мне говорил, что завод считался военным объектом и был совершенно отрезан от мира. Никто не знал, что там творится, никому нельзя было туда войти, и никто из городка там не работал.

Мы с таким увлечением рассуждали о кандидатах на покупку дома Лагуны, что я забыла сказать о просьбе доктора Свитайло. Впрочем, Янек тоже принес новости. Он не сидел весь день с удочкой, а исследовал территорию завода, воспользовавшись случаем, что поблизости никого не было. Легко было заметить, что после нас там еще кто-то шарил.

Уже смеркалось, когда в дверь постучали и на пороге появилась пани Анастазия. Я об заклад могла бы побиться: она явилась сюда под пустячным предлогом, чтобы проверить, действительно ли я составляю компанию молодой паре. Если б она застала их наедине, да еще вечером, вот уж была бы ей пожива! Она была из тех местечковых сплетниц, которые везде вынюхивают нарушения морали.

Однако у пани Анастазии оказался вполне достойный предлог для позднего визита. Пока Роза угощала ее чаем с лепешками, она вытащила из объемистой черной кожаной сумки какое-то письмо, снабженное множеством пометок на конверте, и протянула Янеку.

— Я сегодня зашла полить ваши петуньи, пани Зузанна, и увидела это письмо. Подумала, что, может, оно срочное, вот и принесла. Впрочем, вечер такой чудесный после этой жары, что я с удовольствием прогулялась.

Янек с большим интересом повертел конверт и, ни слова не сказав, сунул его в карман. Когда пани Анастазия ушла, он вынул и распечатал письмо. Оттуда выпал листок с короткой фразой, написанной на машинке: «Приезжайте немедленно. Я. Л.».

Однако наиболее поразительным было то, что письмо это отправил из Липова Ян Лингвен, проживающий по улице Акаций, 7, адресовав его некоему Курту Гинцу, в Лодзь, на Орлиную улицу, 27. Лодзинская почта решительно утверждала, что такой адресат ей неизвестен.

6. Лодка № 13

— Откуда вы знаете, что письмо написано на вашей машинке? Вы уверены в этом? — горячился Янек.

— Абсолютно уверена, — ответила я.

Мы плыли в лодке. Янек и Роза гребли, я сидела на скамье лицом к ним, опустив руки в прохладную, сверкающую воду. Мимо нас проплывали другие лодки, с берега доносились крики и смех, из репродуктора лилась песенка о мишке и лягушке. В летние воскресные дни тут всегда полно народу, многие даже издалека приезжают — не везде есть такой хороший пляж. С берега мы удрали. Нам надоели любопытные, испытующие взгляды и перешептывания, сопровождавшие каждое наше движение.

Сегодня пани Анастазия, явившись на свое послеобеденное дежурство в киоск, будто мимоходом спросила меня:

— А вы знаете, что говорят в Липове по поводу убийства Лагуны?

— Воображаю, — кисло пробормотала я.

Я хорошо понимала, что равнодушное лицо пани Анастазии всего лишь маска. Прирожденную страсть к сплетням невозможно обуздать.

— Ах, нет, нет, дорогая пани Зузанна. Этого вы даже представить себе не можете. А впрочем… Может, я лучше промолчу. Зачем вам нервничать?

Своей цели она достигла. Я начала нервничать.

— Ну, говорите уже! — крикнула я с отчаянием.

— Вы ведь знаете, что на свете много людей злоречивых… Я бы сказала даже — людей злой воли! И я вас умоляю, не обращать никакого внимания на эту болтовню.

Я уверила ее, что не обращу никакого внимания.

— Говорят, — благоговейно сообщила она, — что Янек ухаживал за Розой. Но Лагуна решительно воспротивился этому браку. Ну и Янек… в гневе, чтобы получить эту девушку… ну, вы уже понимаете, что он сделал.

— Ага, — догадливо ответила я, — он жестоко убил неумолимого старика. Возможно. Знаете, это мне действительно не приходило в голову.

Я оставила пани Анастазию с полуоткрытым от изумления ртом и ушла.

Чтобы продемонстрировать наше полнейшее презрение к сплетням, мы отправились втроем на пляж, где собирались сливки липовского общества. Не знаю, то ли наше присутствие, то ли обычное желание отдохнуть привело сюда же и симпатичного капитана Хмуру. Он улегся неподалеку от нас и пользовался вниманием публики наравне с нами. Однако Хмура не обращал на это никакого внимания. Он равнодушно и терпеливо жарил свое худое тело на горячем песке и носовым платком с узелками, завязанными на углах, защищал голову от солнечных лучей. Нашу лодку он проводил взглядом, полным меланхолии.

С лодкой не обошлось без маленького конфликта. Феликс Свист, любезно кланяясь, но глядя на нас довольно угрюмо, решительно не советовал брать лодку, которую облюбовал Янек. Предлагал другую — она, дескать, полегче и весла у нее лучше. Янек, однако, уперся и настоял на своем. Свист неохотно, почти со злостью, выписал нам квитанцию и пробурчал:

— Предупреждаю, это тринадцатый номер.

— Долой предрассудки, омрачающие свет! — патетически продекламировал мой племянник и, гогоча от удовольствия, спихнул лодку на воду.

Лодка № 13 пока что не выказывала никаких роковых свойств. Мы спокойно двигались вверх по реке, по направлению к замку, то есть в сторону, противоположную Заколью, и обдумывали, что может означать это странное письмо с пометкой «адресат неизвестен».

Еще вечером, когда мы внимательнейшим образом разглядывали листок с двумя машинописными строчками, у меня возникло какое-то неясное подозрение. Чем-то тревожили меня эти мелкие закругленные буквы, отпечатанные на ленте бледно-голубого цвета. Характерные дефекты некоторых букв показались мне странно знакомыми. Голубых лент для машинки в продаже сейчас нет, во всяком случае, у нас. Но именно такая голубая лента, добытая из давнишних запасов в здании ратуши в первые годы моего пребывания в Липове, была на моей машинке. Я давно не пользуюсь этой машинкой. Работая в Народном совете, я иногда брала работу на дом, чтобы скоротать время в ожидании сна. А когда я ушла с этой работы, то машинка оказалась мне не нужна, и, чтобы она не занимала лишнего места в моей небольшой квартире, я убрала ее в подвал.

Разные мысли не давали мне спать всю ночь. Я заснула лишь под утро и чуть не проспала. Пришлось поторопиться в киоск. И когда меня сменила пани Анастазия, я, прежде чем отправиться на Заколье, забежала на минутку домой, на улицу Акаций. В квартире было прибрано, пыль старательно вытерта, петуньи были политы — явные следы забот моей напарницы. Я спустилась в подвал. Висячий замок на моей кладовушке болтался на оторванной скобе. В кладовушке кто-то явно похозяйничал. Пишущей машинки не было. Я вернулась в квартиру, разыскала старые бумаги, некогда старательно отстуканные мной на этой машинке фирмы «Континенталь», и сравнила шрифт. Даже профану было ясно: эти старые бумаги и таинственное письмо напечатаны на одной машинке.

Тут, на реке, вдалеке от берега, мы могли говорить об этом, не опасаясь, что нас кто-нибудь подслушает.

— Кто-то подкапывается под меня, — кратко констатировал Янек и со злостью хлопнул веслом по воде.

— Кто-то следит за каждым нашим шагом, — добавила Роза.

— Но кто же это может быть? — шепнула я с ужасом. В памяти, как в цветном, быстро движущемся фильме, мелькали жители моего тихого солнечного городка, но я не могла ответить на этот вопрос.

По-видимому, Янек тоже блуждал мыслью в потемках, потому что опять проявил свое дурное настроение весьма характерным для него мальчишеским образом: снова хлопнул веслом по воде. Досталось ни за что ни про что и мне и Розе. Роза пискнула, а я подпрыгнула на скамеечке — вода обдала мне колени. Лодка закачалась. Еще немного, и предостережение Свиста оказалось бы пророческим: мы чуть не попадали в воду. К тому же Янек в запальчивости не заметил вовремя буруна у подводного камня. Борт лодки со скрипом проехался по краю камня, и я, пытаясь сохранить равновесие, внезапно качнулась всем телом. Ноги мои при этом скользнули под скамейку, и один каблук застрял в чем-то. Я почувствовала боль в щиколотке. К счастью, берег был невдалеке. Янек быстро подвел лодку к песчаной полосе, и оба они с Розой кинулись мне помогать. Однако мне уже самой удалось высвободить ногу, и на дно лодки с металлическим лязгом упали садовые ножницы. Очевидно, они заклинились в креплениях лодки.

Роза быстро подняла ножницы. По выражению ее лица мы сразу поняли: она узнала собственность деда.

Каким образом попали эти ножницы в лодку, в ту лодку, которую никак не хотел нам дать Свист, если сумка с другими садовыми инструментами оказалась в камине из черного мрамора?

Янек изложил нам на этот счет свою теорию. Лагуну убили в развалинах замка, и там осталась его сумка, спрятанная убийцей. Затем труп перевезли в лодке к зарослям. Ножницы, очевидно, выпали из кармана, когда Лагуну выносили из лодки.

— А твой дедушка, Роза, носил ножницы, нож и тому подобные вещи в карманах?

Роза ответила не задумываясь:

— Ну, конечно, нет. Они бы ему все карманы продырявили. Он всегда укладывал инструменты в сумку, как только заканчивал работу.

— Значит, он, видимо, не окончил работы, если в руках у него был нож, а в кармане ножницы. Что это может означать, Янек, как ты думаешь?

— Это означает, что вам, тетя, нужно поскорее отправиться на прием к доктору Свитайло. Надо посмотреть, как поживают розы, которые прививал в его красивом саду пан Шимон.

Однако, прежде чем я пошла к доктору Свитайло, чтобы пожаловаться на новое обострение болей в правом колене, что, разумеется, можно было сделать лишь в понедельник после обеда, в Липов вернулось второе письмо. На этот раз Яну Лингвену возвращали письмо, адресованное Адаму Горну в Быдгощ, на улицу Первого мая. Однако по данному адресу никакого Адама Горна не значилось. Этого человека Ян Лингвен тоже срочно вызывал в Липов, Шрифт машинки был тот же, что и в первом письме. Я вдобавок установила, что бумага и конверты в обоих случаях были взяты из почтового набора с претенциозным названием «Роза ветров», который в Липове можно приобрести лишь в моем киоске. Именно этот почтовый набор Янек уронил и рассыпал, слишком бурно приветствуя меня в день своего приезда. Несколько таких конвертов с бумагой я недавно продала Зентаре.

У пани Анастазии в этот вечер не было времени доставить нам это письмо. Всегда готовый услужить Бернард Симони, которому она поручила эту миссию, лукаво подмигивая, объяснил, что Анастазия сейчас устраивает воскресное чаепитие для большой компании пожилых дам, своих приятельниц. Я представила себе, как там мелют языками, обсуждая дела нашей несчастной троицы, и у меня даже мурашки по коже забегали.

Янек удивился, что письмо доставили в воскресенье. Но этому нашлось объяснение. На конверте было написано: «Срочное». Директор Мацея очень заботился о репутации своего почтамта. Там работали безукоризненно. Срочное так уж срочное.

7. Очень приятная девушка

Тому, кто начал плохо воспринимать радость и красоту жизни, я решительно советую посетить сад доктора Дориана Свитайло. Это настоящий ботанический сад в миниатюре. Я нигде не видела такой богатой коллекции редкостных растений, собранной на таком сравнительно небольшом пространстве. В зависимости от времени года сад этот, будто по мановению волшебной палочки, меняет колорит и формы. Даже зимой он сохраняет какой-то сказочный вид. Доктор умеет так искусно укрывать розы соломой, что они не портят пейзажа, а скорее походят на танцоров, застывших в замысловатой балетной позе.

Сидя в приемной и ожидая, пока доктор окончит разговор с очередным пациентом и примет меня, я подумала, что, быть может, этот сад служит доктору убежищем от его собственного дома. Потому что дом у него мрачный и холодный. Резкий, разительный контраст с садом, который за окнами будто излучает свет и краски, вызывает желание как можно скорее уйти из дому и покрепче захлопнуть за собой дверь.

Квартиры в Липове бывают разные. Одни из нас обошлись тем, что застали здесь по приезде, и их квартиры обставлены как попало, самой разнообразной мебелью. Другие, более привередливые, выписали в рассрочку из больших торговых центров современную легкую мебель, яркие занавеси, кустарной работы ковры. И тот и другой вариант в какой-то мере отражают перемены, наставшие в жизни Липова после войны. А в вилле Свитайло время будто остановилось, и вдобавок на эпохе довольно отдаленной. Старинная тяжелая мебель и панели из мореного дуба; на стенах — потемневшие картины в толстых золоченых рамах, оружие, оленьи рога; оловянные кувшины и миски на полках. Все это, начищенное до блеска, ухоженное, застывшее в неподвижности, заставляет чувствовать себя здесь непрошеным гостем, угнетает и отталкивает.

И только жена доктора, Агата Свитайло, вполне подходит к этой обстановке. Неразговорчивая, унылая, она производит такое впечатление, будто целиком погружена в воспоминания. О чем она вспоминает, никому не известно. Супруги Свитайло приехали в Липов давно, в первые годы после войны. Родом они с Виленщины, но еще до войны поселились в Гдыне. Почему они не вернулись после войны в Гдыню, неизвестно. Доктор в ответ на вопросы неохотно давал понять, что какая-то семейная трагедия вынудила их забиться в тихий уголок.

Третий обитатель этого унылого жилища — прислуга. Эта пожилая, серая, худощавая женщина своей неразговорчивостью и вечно кислой миной вполне под стать хозяйке. Она, как мне показалось, неохотно впустила меня в дом.

Пациент все еще сидел в кабинете доктора. От нечего делать я подошла к книжному шкафу, заполненному книгами в красивых кожаных переплетах с золочеными надписями.Книги, и вдобавок старые, — это моя страсть. Я с интересом приглядывалась к именам авторов и названиям книг. Ю. Качинский, Розы, год издания 1881; Lindley, Rosarum monographia^[1], 1820; Jamain, Les roses^[2], 1872; Lebl, Rosenbuck^[3], 1895. В книге Жорэ говорилось о розах в древности и средневековье. Комплект «Rosenzeitung»^[4], издававшейся в 1866 году во Франкфурте-на-Майне, по-видимому, недавно или даже только что просматривали. Он лежал на полке плашмя, и в нем было несколько закладок.

Я взяла «Rosenzeitung» и открыла на первой закладке. Там была статья под названием «Легенда черной розы». Автор иллюстрировал свой текст старательно выполненной гравюрой, изображающей замок Розенкранцев. Статью замыкала виньетка — камин из черного мрамора, венок черных роз и латинская надпись: «Credor, dixit Rosa».

— «Мне доверяют, сказала Роза»… — прошептала я.

Что-то тревожило меня в этих словах. Странно: ведь роза — это символ красоты и любви, цветок богини Венеры, он чужд всему страшному и темному. Я быстро пробежала глазами статью, которой недавно интересовался кто-то из жителей этого дома. За дверью послышался тихий шорох, и я поспешно положила книгу на полку. Никто, однако, не вошел. Кладя книгу, я заметила, что на корешках многих томов золотились внизу маленькие готические буквы «C. R.». Это, несомненно, были книги из библиотеки замка. Она, как говорится, разошлась по людям, и я уже не в одном липовском доме видала такие книги.

Статья не дала мне никаких новых сведений. Бернард Симони, доставив нам второе загадочное письмо, постарался, чтобы мы не скучали. Он подробно рассказал нам легенду, о которой я, правда, и раньше что-то слыхала. В четырнадцатом веке Христиан Розенкранц провел много лет в Индии и Египте. Под влиянием восточных верований он, вернувшись в Европу, основал общество, которое должно было способствовать совершенствованию нравов человечества. С тех пор это общество, которое приняло название «Ордена Розы» (в числе его членов был, между прочим, и граф Калиостро, знаменитый «чародей» и любитель приключений), подвергалось различным превратностям судьбы, боролось против ордена иезуитов, вступало в союз с масонами и вообще было тайной организацией. В конце девятнадцатого века оно существовало лишь как союз мечтателей-художников и поэтов. И вот липовская легенда гласила, будто владельцы здешнего замка вели свою родословную от основателя «Ордена Розы», Христиана Розенкранца. И будто он из своих странствий по Азии привез знаменитый розовый куст, который стал с тех пор гербом рода Розенкранцев^[5], двести или триста лет тому назад поселившихся в Липове. Традиционные черные розы они посадили у своего замка. В легенде содержалось и предостережение: когда черные розы перестанут цвести на замковом холме, кончится благополучие владельцев замка, и счастье перейдет к тому, кто станет новым обладателем черной розы.

Я стояла у окна и глядела на великолепный розариум доктора. Тут были самые разные сорта: и деревца с розами, походившими на огненные шары, и другие, разветвлявшиеся у самой земли и поднимавшие яркие цветы на длинных стеблях прямо к солнцу, и вьющиеся розы, которые обвивали своими длинными гибкими побегами изящно сконструированные решетчатые подпорки. Не хватало лишь одного — куста черной розы. Этот куст рос перед скромным домиком старого садовода, а хозяина его убили, — значит, лжет легенда, что черная роза приносит счастье своим владельцам?

Я так задумалась, что далее вздрогнула, когда за спиной у меня раздался веселый зычный голос доктора Свитайло:

— А! Вижу, что уважаемая пани Зузанна тоже становится пленницей роз! Предостерегаю вас, серьезнейше предостерегаю — гибельная это страсть. Ничто уж потом человеку не дорого. Ничто не волнует. Остаются только розы. Только розы.

Он шутил, но слова его прозвучали удивительно жестко. Я подумала, что он мог бы, пожалуй, для удовлетворения своей страсти уничтожить человека, если тот окажется помехой.

— Доктор, — сказала я, изображая предельный энтузиазм, — я так мечтаю увидеть это чудо вблизи! Но я знаю, что вы…

— Ха-ха-ха! — загремел он во весь голос. — Что я ревную розы больше, чем жену? Верно, верно! Но чего не сделаешь для такой милой, такой очаровательной женщины, как вы… Прошу, прошу вас покорнейше…

Выйти в сад можно было только через дом, отделявший его от улицы. В ограде не было ни ворот, ни калитки. Через мрачный коридор и крылечко мы вышли на солнце. Ходили от одного куста к другому, и доктор сообщал мне их имена и происхождение. Он утверждал, что цветы, а в особенности розы, имеют свой нрав. Даже у роз одного и того же сорта бывают разные характеры, различные привычки.

— Как у женщин, пани Зузанна, как у женщин!

— Но я отнимаю у вас время, доктор, — будто спохватившись, сказала я, — а ведь вы очень заняты. Простите меня, бога ради.

Я уже узнала, что мне было нужно. Ни на одном кусте не было прививок, и лишь кое-где виднелись следы свежей подрезки. И давно пора уже было опрыскать розы, потому что на них завелась тля. Очень странно, что страстный любитель роз так запускает их. И чем же занимался тут несколько часов подряд Шимон Лагуна? Он ведь не был человеком ни вялым, ни ленивым, он умел дорожить временем. Может, он отдыхал в тени розовой беседки, так густо оплетенной разросшимися побегами, что сквозь них не мог пробиться ни солнечный луч, ни человеческий взгляд? Но как это мог опытный садовод неосторожно рвануть нежные ветви — вон сколько их висит теперь, грустных, увядающих?

В кабинете доктора все сверкало чистотой, белизной мебели, металлическими бликами инструментов в застекленном шкафчике. Я через пятое на десятое плела что-то о болях в колене.

— Ничего тут не поделаешь, дорогая пани, ничего другого не придумаешь — придется вам сделать укол.

— Укол? — удивилась я.

— Ну да. Укол в самое колено. Будет немножко больно, зато потом как рукой все снимет.

Я подпрыгнула на своем белом стуле и с ужасом закричала:

— Ох, доктор! Нет, нет! Я ни за что на это не соглашусь!

Мне показалось, что в глазах доктора блеснуло ехидство. Наверное, он подумал: «Вот дура, старая истеричка!» Я, однако, решительно не желала, чтобы доктор Свитайло делал мне укол.

Оказавшись на улице, я вздохнула с облегчением. Я не могла отделаться от впечатления, что мне удалось вырваться из западни.

Я глянула на противоположную сторону улицы. Из открытого окна маленького домика мне махала рукой седая старушка. Она радостно улыбалась и очень громко кричала:

— Пани Мильвид, пани Мильвид! Зайдите к нам!

Ничего не поделаешь, пришлось зайти.

— Как живете, пани Потыч? — крикнула я ей в самое ухо, переступив порог опрятной квартирки.

— У кого животик? У кого, пани Мильвид? — бравая старушка страшно интересовалась тем, что я хочу ей сказать, но была глуха, как пень, и договориться с ней было трудновато.

Раньше она занимала мое теперешнее место, то есть работала в газетном киоске на Рынке. Теперь жила на свою пенсию и на то, что ей присылала дочка из Варшавы. Вместе с ней жила Зося, ее внучка. Зося Потыч принадлежала к «моей» молодежи. Она была примадонной нашего театрального коллектива. И теперь, окончив школу, она колебалась, то ли идти в театральное училище, то ли выйти замуж за Томека Зентару, в которого она, как утверждали ее подруги, была влюблена. Зося всегда была очень приятной девушкой. У нее веселая, душевная улыбка, ослепительно белые зубы, легкая россыпь веснушек вокруг вздернутого носика, большие зеленые глаза и пышная грива рыжеватых волос.

К счастью, она тоже была дома. Она избавила меня от необходимости сообщать бабушке Потыч, как идут дела в Липове, и угостила меня кофе и великолепными рогаликами с маслом. После нервного потрясения, какое я испытала в доме доктора Свитайло, здешняя тихая, идиллическая атмосфера действовала на меня целительно.

«Очень приятная девушка» была, однако, расстроена. Она не стала таить от меня причину своего беспокойства. Речь шла обо мне. Я когда-то открыла ей очарование роли Офелии, и с тех пор она привязалась ко мне. Я не раз уже выслушивала ее признания.

— Знаете, мне просто не хочется ходить по городу, — сказала она, подвигая ко мне вазочку со свежим вишневым вареньем.

— Почему же это? — удивилась я: без «рыжей Зоськи» не могло обойтись никакое начинание в Липове.

— А потому, что я уже не могу слышать про вас все эти сплетни, — открыто пояснила она.

— Я знаю, что люди рассказывают всякую несусветную чушь. Ну и что же! Рано или поздно убийцу найдут. На то у нас милиция. И этот, из Варшавы.

— Но этот, из Варшавы, говорил Заплате, что единственный, кого они на самом деле подозревают, это ваш племянник.

— Откуда ты это знаешь?

— Заплата сказал об этом у себя дома, его Крыся рассказала Марысе, Марыся Юзеку, Юзек…

Беспроволочный телеграф действовал безукоризненно. Я пожала плечами: против него я была бессильна.

Зося продолжала:

— Этот тип из Варшавы лазит всюду, людей выпытывает. Насчет вас тоже расспрашивал. И Розу он выслеживает. Но я вам скажу: вы не думайте, никто из нас в это не верит.

«Нас» означало среди «моей» молодежи. Я была ей очень благодарна за симпатию и сочувствие и доказала это, намазав себе уже третий рогалик душистым желтым маслом. Я вдруг поняла, что Зося, собственно, первая из всех моих знакомых проявила доверие ко мне. Я вспомнила, как вели себя в эти дни мои клиенты. Одни как можно скорей, ни слова не говоря, стараясь не смотреть мне в глаза, брали свои газеты и уходили крадучись. Другие проявляли прямо-таки демонстративную, вызывающую смелость и вели себя почти невежливо. А некоторые заводили длиннейшие разговоры о чем попало. Изъявления сочувствия были слишком навязчивыми и не казались искренними.

Зося держалась совершенно иначе. Ее прямо-таки распирало от желания помочь мне. Но я должна была прежде посоветоваться с Янеком. Пока же мне пришла в голову одна идея:

— А что, твоя бабушка так и сидит все время у окна?

— А как же. Это теперь у нее единственное развлечение. Ведь она радио слушать не может. Газеты читает, но тоже жалуется, что шрифт слишком мелкий и нечеткий для ее глаз. Так что она предпочитает глядеть на улицу. Правда, на нашей улице мало что увидишь. Только клиенты проходят к доктору да экскурсанты к замку. Но она в общем довольствуется этим.

— Я хотела бы ее спросить кое о чем…

— Лучше всего напишите ей. Пожалуйста, вот бумага, вот карандаш.

Я быстро написала крупными, четкими буквами: «Помните ли вы тот день на прошлой неделе, когда была сильная гроза? В этот день Шимон Лагуна приходил к доктору прививать розы. Вы видели, как он выходил оттуда? Вы, может быть, помните, в котором часу примерно он вышел от доктора?»

Бабушка Потыч даже просияла от радости. О, она много чего могла бы порассказать о тех людях, что проходят тут, под ее окном! Только никто обычно не хочет ее слушать. Даже когда милиционер был у доктора после той ночи и она позвала его к себе, он только рукой махнул. Она обиделась и поклялась, что никому и слова не скажет. Конечно, я — это дело другое. Помнит ли она этот вечер? Какой вопрос! Как же не помнить, когда у нее перед грозой всегда так кости ломит, что она места себе не находит. В тот вечер она послала Зоею в аптеку за порошками, которые ей всегда помогают. А Шимон Лагуна, когда шел к доктору, сначала подошел к ней и поздоровался. Он всегда с ней здоровался, не такой был неотесанный, как некоторые другие. Он ей говорил что-то, то ли о грозах, то ли о розах, она не скажет, боится перепутать. Прислуга, эта самая Анна, впустила его к доктору в дом… А она долго сидела у окна — хотела напомнить Лагуне, что он обещал ей принести малины на варенье. Поэтому она, чтобы не упустить Лагуну, все время смотрела на улицу. Но он от доктора не выходил. Это уж точно: если он и вышел, то разве что поздно ночью, когда она уже спать пошла.

8. Одно письмо попадает к адресату

Когда за мной захлопнулись дверцы, заурчал мотор и автобус тронулся с места, я вздохнула с облегчением. Право, я уж думала, что моя поездка не состоится. Покупая билет до Вроцлава, я увидела капитана Хмуру, будто от нечего делать изучающего у кассы расписание движения автобусов. Но, как ни странно, капитан не возражал против того, что Липов покидает пожилая женщина, как-никак замешанная в деле, которое его очень интересует. Он на прощанье отвесил мне низкий, весьма почтительный поклон, а я ответила ему одной из самых своих задушевных улыбок.

Капитан Хмура вообще производил впечатление человека, привыкшего не удивляться ничему на свете. Когда мы принесли ему садовые ножницы Лагуны, найденные в лодке № 13, у него было такое выражение лица, будто он хотел сказать: «Ну наконец-то. Вы справились с этим неплохо, жаль только, что так долго тянули…» Но вместо этого он сказал, мечтательно поглядывая на Розу:

— Вам удивительно везет с вещественными доказательствами…

Произнес он эти слова без иронии, но Янек усмотрел в них сплошную язвительность.

— Что он о себе думает, этот старый журавль? Да раньше он совсем облысеет, чем я ему еще хоть что-нибудь отдам в руки!

— Он думает, — объяснила я терпеливо, — что мы ему нарочно подкидываем разные предметы, принадлежавшие Лагуне, чтобы сбить его со следа и изобразить из себя невинных младенцев.

— Тетя, вы должны писать детективные повести! — решила Роза. — Нашим детям будет на что жить.

— Как бы не так, — надменно ответила я, — о своих детях, пожалуйста, сами заботьтесь. А я хочу до конца дней своих продавать газеты в Липове. Хватит и того, что вы меня втравили в это дело.

— Это Янек, я тут ни при чем.

— Ты тоже. Если б ты была серьезной девушкой, а не ветрогонкой, дедушка бы тебе все рассказал, и не было бы всей этой истории.

Роза печально потупилась. Я пожалела о своей реплике. Роза, в сущности, хорошая девушка. Любовь к Янеку отнюдь не заставила ее забыть о смерти деда. Часто по ночам я слышу, что она не спит, ворочается с боку на бок и сдерживает плач. В один прекрасный день она назвала меня «тетя». Мне оставалось только принять это к сведению. Что вопрос о браке Лингвен — Лагуна уже решен, я должна была сама догадаться хотя бы из объяснения Розы, почему она не хочет никому продавать дом: «Потому что, когда Янек начнет работать на заводе, ему отсюда ближе будет ходить, чем из города, ну и для детей тут воздух лучше». Для них уже существовал завод, существовал общий дом, и они говорили об этом попросту. Мне иногда кажется, теперешняя молодёжь потому так часто ведет себя непонятно и странно с нашей точки зрения, что им легко мечтать. А из этой легкости рождается простота, которую мы, старшее поколение, часто совсем неправильно принимаем за поверхностность.

Однако мои ребята вполне понимали трудности нашего теперешнего положения и хорошо знали, что без старой тетки им из этого не выпутаться. Эта история с письмами становилась день ото дня загадочней. Мы не могли понять, какую цель преследует неизвестный нам человек, когда высылает письма, якобы адресованные Янеком к людям, не проживающим по указанным на конвертах адресам. Два первых имени звучали на немецкий лад. Это могло навести на размышления. Но третье письмо, которое в киоске вручила мне пани Анастазия в то время, как в окошко с любопытством заглядывал Томек Зентара, незадачливый поклонник Розы, адресовано было человеку с сугубо польским именем. Кто мог бы усомниться в том, что Данута Квичол — польское имя и фамилия? А вернулось письмо из Щецина.

— Пан Янек ведет обширную переписку! — с восхищением прокомментировала пани Анастазия этот новый, третий этап операции, окрещенный нами «Операция «Адресат неизвестен».

Янек зловеще заметил, что ни о чем так не мечтает, как о знакомстве не столько с адресатами, сколько с отправителем, но тут мне пришла в голову забавная идея:

— А я, милый мой, именно заинтересовалась адресатами! Не знаю, не ведет ли от них прямая дорога к отправителю, о котором ты так мечтаешь…

Таким образом мы решили, что я — именно я, а не Янек, — как не возбуждающая подозрения почтенная пожилая дама, поеду в Лодзь, Быдгощ и Щецин, чтобы узнать по мере возможности что-нибудь о наших «неизвестных адресатах».

В киоске меня должен был заменить Янек. Пани Анастазии я объяснила, что собралась к хорошо известному мне знахарю, живущему под Лодзью, — может, он, наконец, вылечит мне колено. Пани Анастазия была безмерно восхищена романтической целью моего путешествия. Это было в ее вкусе. Мне пришлось пообещать, что по возвращении я дам ей адрес этого знахаря. Она без конца жаловалась на всякие недомогания, хотя, по моему мнению, была здорова, как лошадь.

Перед самым моим отъездом на автобусную станцию прибежала Роза. Она лихорадочно зашептала:

— Свенцицкий — знаете, тетя, такой маленький, черный, он почтовые ящики открывает и упаковывает потом письма в мешки, — он заболел. Так я вызвалась помогать. У начальника было такое выражение лица, будто он грешницу наставил на путь истинный… А я это сделала специально, чтобы увидеть, не посылают ли новое письмо. И есть! В сегодняшней почте. На обороте, как всегда, Ян Лингвен, улица Акаций, 7, адресат Эмиль Розен, Р-о-з-е-н, Познань, улица Ратайчака, 37.

Я тихо повторила фамилию и адрес. Записывать мне не хотелось.

Хмура, дружески беседуя с водителем автобуса, то и дело поглядывал в нашу сторону.

— Конечно, нечего и думать, чтобы вынуть из мешка это письмо. Янек, впрочем, сказал: пускай письмо идет. Но вам, тетя, придется заехать еще и в Познань.

Долгое же предстояло мне путешествие. Хорошо еще, что у меня было накоплено немного денег. Правда, предназначались эти деньги на покупку демисезонного пальто, но чего не сделаешь ради любимого племянника.

Роза успела еще шепнуть мне, что Хмура, по-видимому, уже знает об этих письмах. Вчера вечером он долго совещался с директором Мацеей. В результате этого разговора Мацея ночью составил реестр писем, которые возвращались в Липов. За последние несколько дней в Липов вернулись только письма, написанные кем-то от имени Яна Лингвена.

Должна признаться, что я не без оттенка злорадного удовлетворения исчезала из поля зрения задумчивого капитана Хмуры.

Вначале вся эта история глубоко тревожила меня, особу уравновешенную и тяготеющую под старость к тишине и спокойствию, но теперь во мне пробудилась странная и непонятная жажда приключений. А может быть, кто-нибудь из моих предков был великим охотником или, допустим, открывателем новых земель и теперь давал знать о себе, требуя, чтобы я вступила на его путь. История, в которую я ввязалась, привлекала меня своей таинственностью, и я не собиралась ни с кем делиться даже листочком из лаврового венка, который я мысленно уже видела на своей голове. Тем более не собиралась я облегчать жизнь капитану Хмуре.

Во Вроцлаве я пересела в поезд и утром оказалась в Лодзи. Позавтракав в маленьком молочном баре на Пиотрковской, я отправилась на Орлиную улицу, где без труда разыскала большой серый дом, в котором будто бы жил человек по имени Курт Гинц. Но я не нашла в списке жильцов этого имени. Подумав, я постучала в дверь с эмалированной табличкой «Дворник». Энергичная пожилая женщина недоверчиво и неприязненно проворчала:

— Опять двадцать пять! Сколько раз надо объяснять, что нету у нас такого. Не живет. А про него все спрашивают да спрашивают. Может, когда и жил тут, но не при мне. А я здесь уж восемь лет работаю. В домоуправлении спросите или в адресном бюро.

Я вежливо извинилась и ушла, раздумывая, кто же это еще мог интересоваться Куртом Гинцем. В домоуправление я идти не собиралась, в адресное бюро тоже. Там пришлось бы объяснять причину моих усердных поисков, а это не входило в мои планы. Вот если б найти кого-нибудь, кто жил здесь во время войны или хотя бы в первые годы после освобождения. Я стояла в воротах, раздумывая, что предпринять, и тут услышала мерные, неторопливые шаги. Так ступают люди, привычные к ходьбе. Так ходит, например, Бернард Симони, наш пеший турист. Так ходил мой дядя, лесничий. И так ходят почтальоны.

Это и в самом деле был почтальон. Вот его бы спросить. Может, этот седой сутуловатый человек с добродушной физиономией поможет мне. Я пошла ему навстречу, придумывая, как начать разговор. Но почтальон сам вежливо спросил:

— Вы кого-нибудь ищете? А то я тут всех знаю. Вы, я вижу, не здешняя.

Заикаясь от робости, я спросила, не знает ли он кого-нибудь из прежних жильцов этого дома. Он с достоинством выпрямился.

— Я тут, знаете ли, уж тридцать лет работаю. Я обо всех все знаю. И хорошие письма людям ношу и плохие. Кто засмеется при мне, а кто и заплачет. Я все знаю: кто когда женился, у кого ребенок родился, кто болен. Меня спрашивайте.

Но когда я ему сказала, кого я ищу, его глаза неприязненно блеснули:

— Курт Гинц? Был такой. Но, извиняюсь, вы до какому делу его ищете?

Я быстро соврала, считая, что цель оправдывает средство:

— Видите ли, такая неприятная история получилась… Он в начале войны одолжил у моей сестры деньги, и немалую сумму, да так и не отдал. Сестра моя умерла. Мы в ее бумагах нашли его расписку, и вот ищем теперь этого типа.

— Вот оно что! — почтальон перестал хмуриться. — Долго же вам придется его искать. И не здесь. Шантрапа он, этот Гинц. Он тут жил и до войны и во время войны. Инженер, на «Беруте» работал. А в сентябре из него сразу гитлеровец вылупился. Подлый тип. Сколько народу из-за него погибло! Когда фронт сюда подошел, этот Гинц удрал сломя голову, даже награбленное не взял. Краденое впрок не идет. Одни говорят, что он погиб, другие — будто он живет в Западной Германии. Одно только вам скажу: на своих деньгах крест можете поставить.

Я жалобно вздохнула и попрощалась с вежливым старичком. На прощанье он посоветовал мне не связываться впредь с кем попало и зашагал дальше, с достоинством неся свою коричневую, видавшую виды сумку.

То, что он сообщил, было как-никак незаурядным открытием. Курт Гинц был инженером; Курт Гинц работал накануне войны на том же предприятии, что и Юлиуш Лингвен. Уж не Курт ли Гинц выдал его тайну оккупантам?

В Быдгощ я попала поздно вечером. На номер в гостинице, конечно, нечего было и рассчитывать. Но в Быгдоще живет моя школьная подружка; мы с ней время от времени переписываемся, и она уже не раз приглашала меня к себе.

Мы с ней просидели допоздна, рассказывая друг другу о своих делах. С Валентиной я могла быть полностью откровенной. Она обещала мне помочь в розысках.

Утром я отправилась по адресу, указанному на конверте второго письма. Дом этот, весьма обширный, находится в центре города. Первый этаж его занят магазинами. На этот раз мне нужно было только просмотреть список жильцов — более подробные сведения об Адаме Горне обещала раздобыть Валентина. Однако списка жильцов тут не было; в подворотне, где обычно висит такой список, размещались входы в магазины и конторы, и все стены были заняты вывесками и табличками.

До квартиры № 10 я поднималась с некоторым сердечным трепетом: что я скажу, если, допустим, столкнусь с кем-нибудь из семьи Горна?

Меня ожидало довольно забавное разочарование. Помещение под номером десять занимал «Союз любителей канареек». Быдгощский филиал». Однако из-за дверей доносились не трели канареек, а зычные мужские голоса. Кто-то с кем-то яростно спорил.

На всякий случай я поднялась выше, а вдруг там окажутся какие-нибудь следы Адама Горна, например, старая медная табличка на дверях. Однако ничего такого я не нашла. Медленно спускаясь обратно, я услыхала, как кто-то выходит из «Союза любителей канареек». Я перегнулась через перила, чтобы посмотреть, кто это хлопает дверьми с такой злостью, что даже стекла звенят. Удивление мое было безграничным — я увидела Томека Зентару. Впрочем, я тут же вспомнила, что во всем Липове он один относится к канарейкам серьезно и по-деловому; у него всегда имеется для продажи десяток-другой образцов этого желтого голосистого «товара».

Я отшатнулась назад, боясь, что он меня заметит. Но Зентара, не оглянувшись, выбежал на улицу.

Валентина сообщила мне, что Адам Горн не фигурировал в реестре жителей Быдгоща — ни до войны, ни во время войны, ни в послевоенные годы. На Валентину я могла положиться — ее информация была наверняка добросовестной.

Следующим этапом моего путешествия был Щецин. Познань я оставила себе напоследок. Странно, но я чувствовала вовсе не усталость, а скорее возбуждение, удваивающее энергию и живость мысли.

Когда в 1945 году я отправилась из деревушки под Краковом на наш «дикий Запад», то побывала и в Щецине; выбирая место, где осесть после войны, я объехала, пользуясь всеми доступными средствами передвижения, все Западные Земли, от морского побережья до чешской границы, и выбрала Липов. Тогдашний Щецин произвел на меня довольно гнетущее впечатление. Развалины меня ужасали, мне не хватало мужества и фантазии, чтобы увидеть этот город таким, каким он станет позже. Теперь, через шестнадцать лет, все виденное тогда показалось мне дурным сном. Развалины, правда, еще попадались, но жизнь в городе кипела. Я с удовольствием вдыхала свежий ветер с залива, прислушивалась к гудкам корабельных сирен, ко всему этому шуму, гаму, разноязычному говору, такому характерному для портовых городов.

Улица Богуслава находилась в центре. Она была заново отстроена и имела опрятный вид. Дом, который я искала, сверкал на солнце бесчисленными окнами. «Наверное, тут живет тьма народу, — подумала я, обеспокоившись. — Как же действовать на этот раз?»

Для начала я подошла к доске со списком жильцов.

Я довольно долго стояла перед списком, должно быть, с весьма неумным выражением лица. Я не верила глазам. Данута Квичол числилась в списке жильцов этого дома. Наконец кто-то живой человек, не призрак, не беглец! Да, но почему же тогда письмо вернулось с пометкой: «Адресат неизвестен»?

Чтобы выяснить это, я вскарабкалась на самый верхний этаж и постучала в небольшую дверь. Оттуда раздалось громко: «Войдите!»

Из кухни выглянуло потное, раскрасневшееся лицо толстухи. Она стирала, и груда белья на полу у корыта свидетельствовала о том, что работы ей еще хватает. Но поговорить она была не прочь.

— Данка? Эта холера? Да чтоб мои глаза ее вовек не видели, — выкрикивала она, продолжая с невероятной быстротой тереть белье о стиральную доску. Всю свою злость на Дануту Квичол она перенесла на кальсоны, которые сейчас обрабатывала.

— Нет ее, и не будет! — воскликнула толстуха. — И не будет! — торжествующе повторила она. — А вам она зачем понадобилась?! К ее компании вы вроде бы не подходите, она не с такими хороводилась. Ага! Верно, она вас тоже надула, а? Пришли свое вернуть?

— Вот именно, — тихо простонала я, приложив платочек к глазам.

— Небось наобещала невесть чего, денежки взяла, да только вы ее и видели, а? Свитера, чулки, часы? — Толстуха швырнула злосчастные кальсоны в таз и принялась за дамскую рубашку очень большого размера.

Я была страшно благодарна толстухе. Она изо всех сил старалась облегчить мое положение. Я сделала выбор и с горечью шепнула:

— Свитера…

— Ну, так денег своих вы больше не увидите. Ни-ни! А хоть много? Сколько вы ей дали?

— Две тысячи злотых, — нерешительно проговорила я.

Она пренебрежительно махнула рукой, облепленной мыльной пеной.

— Тоже мне дело… Я даже удивляюсь, что она на такую мелочь польстилась. Что для нее какие-то там две тысячи.

— Да что же с ней случилось?

— А что с ней могло случиться? Сидит.

— Не может быть! — воскликнула я, изображая отчаяние.

— Как это не может быть? Вполне даже может, и я уже давно ей это пророчила. Пока она только моряков к себе водила, я помалкивала, только плату за комнату ей повысила. Она ведь комнату у меня снимала. В магазине продавщицей вроде бы работала, а потом бросила. Говорила, что коммерция выгодней, чем работа. Ну и комбинировала направо и налево, как могла. Невозможно, говорите? Вон, пожалуйста, на шкафу газета. Почитайте-ка… — Новая порция белья шлепнулась в корыто, разбрызгивая пену.

Я с интересом прочитала:

«Органы милиции несколько дней назад арестовали в Щецине шайку контрабандистов. Главарями этой шайки были Зенон Л., Ежи Т., а также Данута К. В ходе следствия установлено, что Данута К. занималась не только контрабандой, но и мошенничеством. Она брала деньги вперед за доставку «шикарных» вещей, но вещей этих не доставляла. Расследование продолжается».

Газета была не местная, варшавская. «Курьер Польский», вышедший дней десять тому назад.

— Я эту газету нарочно держу; надоело мне всем рассказывать одно и то же. Как кто спросит про эту мерзавку, я ему сразу газетку, — заявила толстуха в явном противоречии с истиной: она молола языком без удержу, и это ей, безусловно, доставляло удовольствие. — А то к ней тут все еще ходят.

— Я ей даже письмо написала, — попробовала я закинуть удочку.

— Не вы одна. А я их все до одного обратно отсылаю. И всегда велю почтальону, чтоб писал: «Адресат неизвестен». А что мне писать: «В кутузке сидит», что ли? Пускай сами ее ищут. А я ее и знать не хочу. Тут порядочные люди живут. Мой старик ночным сторожем на стройке работает.

Я попрощалась с разговорчивой хозяйкой, сохраняя страдальческое выражение лица.

— Вы лучше всего в милицию пойдите! — крикнула она мне вслед. — Но, конечно, как хотите. Не каждый, кто с Данкой дело имел, захочет в милицию идти. Но вы-то…

Я шла через город к вокзалу, совершенно сбитая с толку. Что все это может значить? Какой логикой руководствуется отправитель этих писем, когда выбирает адресатов? Ну, я понимаю еще — Курт Гинц, гитлеровец. Тут речь могла бы идти о том, что и Янека заподозрят в контактах с такого рода людьми. Допустим, что такую же цель преследовали, высылая письмо на имя несуществующего Адама Горна. Но зачем в Быдгоще указали адрес, которой связывает с этой историей одного из жителей Липова? Ведь Томек Зентара, если б он, допустим, высылал эти письма, не настолько наивен, чтобы указывать адрес учреждения, в котором его, вероятно, хорошо знают. Значит, это сделал кто-то другой. С какой целью? Имя Дануты Квичол этот «кто-то» мог увидеть в газете. Но в газете не был указан ее адрес. Откуда же взяли адрес?

В Познани народ очень вежливый, и приезжему там легко. Шофер такси отвез меня к женщине, сдающей комнаты внаем: у меня денег было уже маловато, и на гостиницу, наверное бы, не хватило. Комната была удивительно чистая и опрятная, постель белая и прохладная. Я вымылась, напилась чаю и легла спать.

Утром села в трамвай и поехала на улицу Ратайчака. Дом, который был мне нужен, оказался почти у самой остановки трамвая. Когда я начала, по установившемуся уже порядку, искать список жильцов, появился дворник и спросил, что я здесь делаю.

— Живет такой гражданин в нашем доме, — благодушно усмехнулся дворник, услышав, кого я ищу, — но вчера он уехал.

— Какая жалость! — воскликнула я с искренним огорчением. — У меня для него такое важное сообщение!

— Как раз позавчера он и получил важное сообщение от своих родственников. Потому и поехал. А вы тоже его родственница?

Я пробормотала нечто неопределенное, что могло звучать и как подтверждение и как отрицание.

— А то он как раз к родным поехал. Скажите хоть вы мне, почему это он с родными как-то не очень ладит? Один, как перст, живет, а ведь уж пожилой человек-то. Говорил я ему уж не раз: мол, либо сюда родственников перевозите, либо сами к ним переезжайте. А он отвечает, что не хочет иметь с ними ничего общего. «И что мне делать в этом Липове, пан Свида, ну скажите?» — так он всегда мне говорил. Но я извиняюсь, если вы тоже родственница, так вам, может, неприятно такое слушать.

Я пошла на почту и заказала разговор с Липовским почтамтом, персонально с гражданкой Лагуна. Я хотела заранее узнать, вернулось ли в Липов письмо, адресованное в Познань Эмилю Розену. Если нет, следует обращать внимание на каждого нового человека, который появится на улицах нашего городка. Роза внимательно слушала. Ответила одним словом: «Нет». Очевидно, ей было неудобно там разговаривать.

Значит, одно из писем дошло-таки до адресата. Но почему же и на этом письме, отправленном реальному адресату, значилось имя и адрес Янека? По привычке его, что ли, отправитель написал?

Я возвращалась в Липов, радуясь достигнутым результатам. Как-никак сведений я собрала немало.

По дороге меня ждал еще один сюрприз. Правда, неожиданные встречи с капитаном Хмурой не выводят меня из равновесия, как моего вспыльчивого племянника, но я была потрясена, когда на узловой станции, где я пересаживалась в автобус до Липова, из того же самого познанского поезда вышел наш длинноногий лысоватый преследователь. Физиономия у него была весьма озабоченная; меня он, казалось, не замечал.

Наступал предвечерний час. В это время Липов особенно красив. Солнце заходит за реку и заливает весь город будто двойным светом, солнечными лучами и их отблеском в воде. В этот любимый мною час мы приближались к россыпи белых домиков под красными крышами. Под одной из этих крыш было мое место на земле. Я думала об этом с радостью. Пусть и Лодзь хороша, и Быдгощ симпатичен, и Познань гостеприимна, и в Щецине чувствуется романтический размах — жить я могу только тут.

К сожалению, «тут» я сразу оказалась в крайне тревожной ситуации. На лестнице моей квартиры нашли труп мужчины. В кармане у него было письмо от моего племянника с требованием немедленно приехать. Документы, найденные в бумажнике, подтверждали, что этого человека зовут Эмиль Розен. При вскрытии обнаружилось, что он отравлен стрихнином.

9. А где окошко?

Собственно, давно уже следовало обо всем уведомить капитана Хмуру. Я изо всех сил старалась подавить в себе это желание, когда на следующий день по возвращении в Липов сидела перед ним и терпеливо объясняла, что никакого Розена не знаю и не знала и что ни от кого не слыхала ни этого, ни похожего на это имени.

Капитан сосредоточил все свое внимание на этом деле. Он поднял большой переполох в Липове. Вызвал из воеводства специальную бригаду. Наш дом на улице Акаций обследовали от чердака до подвала, вызывали на допрос множество людей. Как конфиденциально сообщила мне бывшая моя сослуживица, два сотрудника Хмуры часами изучали в Народном совете все дела.

Тело Эмиля Розена (как выяснилось после тщательного обследования), прежде чем очутиться на моей лестнице, некоторое время, возможно всю ночь, лежало в подвале нашего дома. Капитан Хмура поинтересовался, не пропало ли что у меня из подвала. Я заверила его, что немедленно выясню, в каком состоянии моя рухлядь. Пришлось для приличия заглянуть на улицу Акаций, хоть я и без того могла сообщить Хмуро, что у меня украдена пишущая машинка.

Янек получил фотографии: я и Роза на замковом холме. Мы их за ужином разглядывали с величайшим увлечением. Всей нашей троице так надоели бесконечные попытки распутать свалившуюся на нас тайну, что мы, будто сговорившись, ни слова не сказали о деле. Мы любовались фотографией — великолепные заросли роз, стройная фигурка девушки с темными, развевающимися на ветру волосами и некая пожилая дама, серьезное выражение лица которой никак не соответствовало последнее время ее поведению.

Я спросила Янека:

— А наш знаменитый пан Хилари не пробовал тебе навязать своих открыток?

— Еще как! — рассмеялся Янек. — Мне пришлось купить целый десяток. Только поэтому он мне так быстро и отпечатал снимки.

Он бросил на стол пачку фотооткрыток. Пан Хилари, владелец единственного в Липове фотоателье, определенно злоупотреблял исключительностью своего положения. Он часто применял, в особенности по отношению к приезжим, систему взаимосвязанных сделок: «Купишь мои открытки, быстро отпечатаю твои снимки». Мы в Липове снисходительно относимся к этому. Как-никак его открытки сделаны очень умело и популяризируют красоту Липова, которой мы безмерно гордимся. На одном из снимков была река с плывущими по ней парусными лодками, на других — Рынок с нашей очаровательной маленькой старой ратушей, извилистые улочки, по которым так интересно пройтись. Самыми любопытными были снимки замка. Замок вблизи и издалека, его общий вид и части здания. Замок в развалинах — и замок, перенесенный на фотооткрытку с гравюр и снимков, хранящихся в городском архиве.

Я взяла в руки именно такую открытку. Снимок был сделан с близкого расстояния.

— Посмотрите, дети, — сказала я, — это, пожалуй, то самое место, на котором ты нас фотографировал, Янек.

Обе головы, темноволосая и светлая, склонились над открыткой. Роза придвинула для сравнения снимок, сделанный Янеком. Вдруг Янек подпрыгнул и издал драматическое восклицание:

— А где окошко?!

— Какое окошко? — я надела очки, чтобы хорошенько присмотреться.

— Вот здесь, — он ткнул пальцем. — Видите?

— Вижу, — ответила я.

На снимке, представляющем замок в его прежнем великолепии, на высоте примерно двух метров от земли в толстой старой стене был пробит ряд узких глубоких окон, похожих на бойницы. Под стеной строгими рядами, как солдаты в строю, цвели розы. Это были розы, «хорошо воспитанные», розы, старательно ухоженные, с такими пышными и красивыми цветами, будто их изваял резец скульптора. Не подлежало сомнению, это было то самое место, где непроходимые розовые заросли послужили Янеку фоном для снимка. Но на его снимке среди окошек, отчетливо виднеющихся повыше зарослей, в старой, неплохо сохранившейся стене недоставало одного окошка. На его месте была гладкая однообразная плоскость.

Янек был ужасно взбудоражен своим открытием. Наверняка, утверждал он, именно тут и находится тайник, о котором знал Лагуна. За этот тайник и разыгралась борьба в ту ночь, когда погиб Лагуна. Юлиуш Лингвен обозначил буквой «з» не Заколье и не завод, а замок, в который имел доступ его друг, садовод Лагуна. То, что Лагуна возится в розарии, ни у кого не возбуждало подозрений, он мог спокойно запрятать документы, когда и владельцу замка и немцам на заводе было уже не до садовода.

Разумеется, мой энергичный племянник тут же собрался отправиться на замковый холм и разобрать стену в том месте, где было замурованное окно. Но я молча показала ему на Розу — девушка, несмотря на оживленную дискуссию, крепко спала, положив голову на стол.

Мы решили отправиться на замковый холм завтра, сразу после обеда. Такая прогулка никого не удивит. Многие жители Липова любили гулять именно в этих местах. Но на нас наверняка подозрительно оглядывались бы встречные, если б мы отправились туда в сумерки. Ведь все говорят, что там водятся привидения.

По дороге к замку Янек в предвидении скорой победы над капитаном Хмурой безжалостно издевался над незадачливым, по его мнению, представителем законности:

— Вот вы сами скажите, тетя, разве он не сверхъестественный кретин? Я просто удивляюсь: как это я еще спокойно разгуливаю по Липову? Ведь он же давно должен был меня посадить! У меня было какое-то дело к Лагуне. Я бегаю по Липову ночью, как раз в то время, когда гибнет Лагуна. Я всюду нахожу принадлежащие ему вещи. Я веду странную переписку с какими-то загадочными типами. С моим письмом в кармане на лестнице дома, где живет моя родственница, находят убитым одного из моих адресатов. А ему еще мало!

Что я могла ему ответить? Действительно, Хмура вел себя так вяло и медлительно, что это вызывало по меньшей мере удивление.

На склоне замкового холма мы приятно провели время до вечера. Устроили привал среди зарослей роз. Хорошо поужинали. Полюбовались закатом солнца. Потом Янек и Роза, совсем как ребятишки, бегали взапуски по развалинам. А мне, наконец, удалось закончить свитер, который я начала вязать еще прошлой осенью.

Из близких знакомых мы никого не встретили. Только Феликс Свист сопровождал группу школьников из Белостока, но он исполнял свои обязанности гида в темпе, рассчитанном скорее на спринтеров международного класса, чем на этих чумазых, запыхавшихся, умаявшихся мальчишек в возрасте 11–12 лет. Они промчались мимо нас, как вихрь, вздымая облака пыли, и лишь издалека долетела песенка: «Как хорошо нам…»

Когда стало смеркаться, Янек дал сигнал начинать. Было еще не настолько темно, чтобы пришлось пускать в ход фонарики, но издалека уже нельзя было увидеть, как мы возимся у стены.

Чтобы пробраться к стене, пришлось прорубать дорогу сквозь сплетенные колючие кусты. Другого пути не было; Янек и Роза, бегая по развалинам, постарались проверить, нельзя ли пробраться к замурованному окошку изнутри.

Мы принялись за дело. Из сарая Лагуны мы взяли все инструменты, которые могли бы нам пригодиться для этой цели. Старательно вымерили расстояние между остальными окошками.

— Все правильно, — пробормотал Янек, делая отметки мелом. — В этом месте клали стену в наш век, а не при Христиане Розенкранце или как его там…

Внимательно присмотревшись, можно было заметить, что свежая кладка (хоть кирпичи взяты были старые, темно-красные) образовывала узкий прямоугольник, будто светлая тень легла на стену.

— Дух окна… — пошутила Роза.

Работы у нас хватало. Пришлось натаскать каменных плит, чтобы Янек мог, став на них, разбирать стену.

Становилось все темней. Должна признаться, развалины, и днем не слишком-то приятные с виду, ночью выглядели совсем жутко. Изломанные силуэты башен и стен резко чернели на фоне звездного неба. Всходила луна, заливая все вокруг мертвенным голубым сиянием. Нетопыри и совы, взлетающие над развалинами, казались внезапно ожившими обломками замка. Что скрывать; я боялась.

На мою молодежь все это, однако, не производило ни малейшего впечатления. Янек преспокойно выцарапывал кирпичи из кладки, а Роза держала брезент, чтобы обломки, падая, не наделали шуму. Через некоторое время он спустился отдохнуть. Я смазывала йодом ссадины на его руках, и Янек пищал при этом совсем так же, как лет десять назад.

— Придется повозиться, — тихо говорил он, пока Роза поила его чаем из термоса, — кирпич в два ряда уложен. Но я ручаюсь, что тайник там. На стук отзывается пустота.

Он снова принялся за работу. Через некоторое время мы услышали тихое восклицание: «Есть!» Кирпичи начали сыпаться чаще, Янек работал лихорадочно. Когда он пробил отверстие, мы с Розой взобрались на импровизированные подмости — не терпелось поглядеть, что же спрятано там, за замурованным окном.

Роза посветила фонариком. В отверстии виднелись длинные тюки, старательно обшитые непромокаемой тканью.

Мы не могли слова выговорить от волнения. Да и что удивительного! Наконец-то Янек получит заветный дар отца и сможет продолжатьдело, начатое Юлиушем Лингвеном. Роза теперь знает, что ее дед не напрасно пожертвовал жизнью. И оба они смогут теперь спокойно мечтать о совместной жизни в доме над серебряной рекой, среди широких душистых лугов. И я могу радоваться, что они будут рядом со мной и что кончается это, так невинно начавшееся и так трагически усложнившееся, дело. Может, уже завтра я буду опять преспокойно продавать свои газеты, а об остальном пускай заботится Хмура.

Янек стоял у самого тайника, Роза спустилась чуть пониже, я сошла вниз, на землю. Янек вынимал тюки и передавал их Розе, а она — мне. Я опускала их наземь. Они были очень тяжелые — я еле удерживала их в руках. Мы насчитали двадцать четыре штуки.

Наконец Янек спрыгнул на землю. Мы стояли втроем, совсем как удачливые охотники над пойманной дичью.

— Надо хоть один открыть и посмотреть, что там такое. Остальные трогать не будем, я тут буду стеречь, а вы обе пойдете в город и дадите знать Хмуре. Пускай присылает своих молодчиков.

Я разрезала острыми ножницами упаковку одного из тюков. Внутри оказался дощатый ящик, в несколько рядов обвитый проволокой, которую Янек нетерпеливо перекусил плоскогубцами. Роза помогала вытягивать гвозди. Несмотря на ночную прохладу, нам стало жарко. По лбу у меня струился пот. Крышка ящика, наконец, поддалась, тихо скрипнув.

Мы молчали, не поднимая глаз. Ящик был набит тщательно упакованными гранатами.

Наверное, мы были так озабочены и встревожены, что не слыхали ни малейшего шороха. И когда мы, наконец, оторвали взгляд от ящика, то даже вскрикнули от испуга — то ли я, то ли Роза, то ли все трое.

Рядом с нами, скрестив руки на груди, с выражением доброжелательного любопытства на лице стоял капитан Хмура.

Он тихо свистнул, и из зарослей появились его «молодчики», как не слишком-то вежливо назвал их Янек.

— Заберите это, — распорядился Хмура, указывая на ящики, — только поменьше шуму! Чтобы никто не слышал и не видел. Доставьте в милицию. Будьте осторожны при переносе и распаковке. Немедленно сообщите пограничникам, пускай на всякий случай пришлют сюда саперов. А отверстие надо снова незаметно замуровать.

«Молодчики» хлопотали ловко и тихо, как духи. Если б кто-нибудь увидел эту сцену, наверняка родилась бы новая легенда о целой толпе духов, которые лунной ночью пляшут у развалин.

Хмура обратился к нам с изысканной любезностью:

— А вас я попрошу следовать за мной.

Я не сказала ни слова. Да и что я могла сказать? Случилось самое худшее. Завтра весь городок будет знать, что Зузанна Мильвид, которую до сих пор уважали и ценили как женщину доброжелательную, отзывчивую и серьезную, арестована за незаконное хранение — нет, даже сокрытие! — оружия. Вывод из этого можно сделать лишь такой: разоблачены участники диверсионно-шпионской шайки. А Янек? Бедный Янек. Кто нам поверит после всего, что предшествовало нашей злосчастной прогулке к развалинам? Я глянула на Розу — глаза у нее были полны слез, губы дрожали. Она с отчаянием шепнула:

— Что я наделала… Это все из-за меня… из-за меня!

Я тогда не поняла, о чем идет речь. Лишь потом, по секрету от Янека, Роза призналась мне — ибо Хмура по-рыцарски хранил ее тайну до конца, — что она перед роковой экскурсией к замку сделала то, что я должна была сделать уже давно. А именно, пошла к Хмуре и рассказала о наших намерениях. Молодость нетерпелива, она жаждет не только успехов, но и немедленных аплодисментов. Роза хотела, чтобы Хмура стал свидетелем триумфа ее Янека. А кроме того, она, как и полагается влюбленной, оберегала своего любимого. Она боялась, что наши противники, следящие за каждым нашим шагом, отправятся за нами к развалинам. Как мы узнали потом, Роза была права. Присутствие милиции, невидимой лишь для нас, помешало планам противника.

При свете полной луны мы гуськом сошли вслед за капитаном Хмурой к подножию холма. Там, под прикрытием буйно разросшегося ольшаника, ждал милицейский «газик». Хмура усадил нас сзади, сам сел рядом с водителем и тихо сказал ему что-то.

Я совершенно не сознавала, каким путем мы едем. Очнулась я лишь, когда водитель затормозил, и Хмура сказал, что мы приехали. Удивление мое было безгранично: мы находились на Заколье, у домика Лагуны, а вовсе не в тюрьме и не в милицейском участке. «Ну да, — подумала я вслед за этим, — сейчас обыск произведут, ясно».

Однако я не заметила поблизости никого, кроме Хмуры. А он велел шоферу вернуться в милицию. Если будет что-нибудь срочное, добавил он, пускай сюда придут. Он наверняка пробудет здесь по меньшей мере час.

Я совсем уж ничего не понимала. Что происходит? Что это за тактика? Автоматически вынув из сумки ключи, открыла дверь, зажгла свет и пригласила Хмуру войти, ибо он стоял у порога, будто ожидая разрешения. Когда мы уселись вчетвером вокруг стола, Хмура заговорил первым. Он сказал, и я уловила при этом в его глазах насмешливые огоньки: — Нельзя ли попросить у вас стаканчик хорошего крепкого чая? Извините, что в такую пору… Но я ужасно люблю свежезаваренный чай…

10. Марка с зимородком

— Однажды, — говорил капитан Хмура, принимаясь за второй стакан чаю, темного, как старопольский мед, — мы в Варшаве получили странное письмо. Нет, нет, не думайте, оно не было написано на той же машинке, на которой якобы печатал письма и посылал из Липова в разные города Ян Лингвен. Это была обычная анонимка, написанная, как это часто делается, левой рукой. Нам сообщали, что в Липове начал действовать опасный и ловкий диверсант. Просили обратить внимание на одного молодого человека. Он прибыл погостить к своей родственнице и шныряет по окрестностям, ища неизвестно что. Этот молодой человек, сообщали нам, является сыном инженера, который во время войны работал в Липове на немецком военном заводе, а потом был эвакуирован вместе с другими работниками этого завода в глубь Германии и после окончания войны не вернулся на родину.

— А, чтоб их черти побрали! — пылко выругался Янек.

Хмура дружелюбно усмехнулся.

— Вот видите, как по-разному можно осветить факты, на первый взгляд однозначные.

— Не перебивай, Янек, — тихо сказала Роза.

— Мы вообще-то не любим анонимов, — продолжал Хмура, — но в этом случае данные были уж очень конкретными. Мы связались с липовской милицией и узнали, что недавно при загадочных обстоятельствах погиб некий Шимон Лагуна, о котором ходили слухи, будто он спрятал где-то клад.

— Так милиция тоже верит в клады? — я не смогла удержаться от колкости.

— Дорогая пани, — серьезно ответил Хмура, — как же не верить в клады, когда в мире существуют женщины, умеющие заваривать такой чай? Дайте, пожалуйста, еще стаканчик. Вы говорите о кладах с насмешкой. Не надо так говорить. В этой земле кроется еще немало тайн. Тут перед бегством прятали всякие ценности, и бывало, что из-за нашего легкомыслия и легковерия эти ценности потом удавалось вывезти из Польши.

— И это заставило вас приехать в Липов? — спросила Роза.

— Именно. Мне поручили расследовать это дело.

— А когда вы приехали, перед вами предстала небольшая, но теплая компания, которая вела себя так подозрительно, что дальше ехать некуда, — кисло усмехнулась я и посмотрела на Янека: он выглядел так, будто срезался на экзамене.

— Ну да. Должен признаться, что вы очень много сделали для того, чтобы обратить на себя мое внимание. Собственно… слишком много.

— Но, — сказала я поколебавшись, — кто-то направлял ход событий, вынуждая нас вести себя так, а не иначе.

— Безусловно! — согласился Хмура. — Однако вы должны признать, что этот «кто-то» мог так действовать только потому, что вы облегчали его задачу. Если бы вы сразу решились поговорить со мной откровенно…

Я попробовала защищаться:

— Не знаю, лучше бы получилось, капитан. Пожалуй, эта ситуация, при которой противник все больше наглеет и распоясывается, поможет его обнаружить. Во всяком случае, это дает нам некоторые козыри.

— А для меня важнее всего, — заявила Роза, — что капитан с самого начала не верил, что мы, то есть что Янек и тетя… ну и я тоже…

— Конечно, не верил. Слишком уж много улик было против вас. Особенно против Янека. Это было очень подозрительно. Ваш противник, «отправитель», как вы его называете, перемудрил.

— Теперь уже я имею к вам претензию, капитан, — сказала я хмурясь, — что вы позволили нам…

— …валять дурака, — докончил за меня Янек.

— И наверное, вас это очень забавляло! — добавила Роза.

Хмура поднял руки вверх.

— Сдаюсь перед такой дружной атакой! Конечно, это меня забавляло. Но ведь и я имел права на маленький реванш за то, что вы скрывали от меня правду! А впрочем… В том, что сказала пани Мильвид, есть много справедливого. Ваше поведение служило приманкой для врага, и это было таким соблазном, которому я не мог противостоять.

— Но сейчас, — спросила Роза, — когда мы все вам рассказали? Посоветуйте, что нам делать теперь?

— Теперь? — с лица Хмуры сбежала улыбка, оно опять стало сосредоточенным и серьезным. — Мы должны раскрыть «отправителя» и попытаться найти бумаги Юлиуша Лингвена. Не думаю, чтобы они были спрятаны в тайнике вместе с оружием. Происхождение этого тайника мне кажется ясным. Замок должен был стать пунктом обороны. Внезапное наступление советских войск сделало эту оборону невозможной, и в последнюю минуту кто-то замуровал оставшиеся запасы амуниции. Через два-три часа мы узнаем, что находится во всех этих ящиках.

— Я тоже думаю, капитан, что бумаг Юлиуша там нет, — сказала я, — у меня есть предложение, не знаю, согласитесь ли вы на него… Давайте мы будем продолжать играть роль людей, находящихся у вас на подозрении.

— Да вы просто ясновидица, — улыбнулся Хмура, — я думал о том же. Вы понимаете, почему я привез вас для разговора именно сюда?

— Чтобы никто не видел нас вместе с вами! — торжествующе воскликнула Роза, ласково улыбнувшись капитану.

— Потрясающая ясность мысли! — ирония Янека явно свидетельствовала о новом приступе ревности.

Поскольку мы теперь были союзниками, я чувствовала себя вправе задавать вопросы.

— Кажется, вы были в Познани одновременно со мной. Мне хотелось бы знать… Вы интересовались мной… то есть тем, что я делаю? Или Розеном?

— Розеном, — Хмура явно хотел продемонстрировать добрую волю, — конечно, Розеном. Ведь я уже располагал информацией с почтамта, что Розену послали письмо из Липова. Я позвонил в Познань и выяснил, что такой человек действительно проживает по указанному адресу. Я поехал туда сам — не хотел впутывать в это дело тамошнюю милицию, чтобы не спугнуть его. К сожалению, мы разминулись. Я не думал, что в Липове с ним так быстро расправятся.

— Вот именно, в Липове… А вам удалось узнать, к кому он приезжал? Ведь не к Янеку же, по его вызову! К сожалению, мне не удалось узнать, когда я беседовала с дворником на улице Ратайчака, кто именно родственники Розена в Липове. А вы уже знаете?

— Если б мы знали, — Хмура снисходительно улыбнулся, — наша задача была бы разрешена. Однако я допускаю, что Эмиль Розен все же откликнулся именно на вызов, посланный ему от имени вашего племянника. Потому что Эмиль Розен был знаком с семьей Лингвенов, точнее, с Юлиушем Лингвеном.

Мы встретили это известие изумленными возгласами.

— Он не только знал Юлиуша Лингвена, — продолжал Хмура, — но и работал вместе с ним. И в Лодзи, до войны, и тут, в Липове, во время войны.

— Так, может, он… — Янек подумал о том же, о чем и я.

— Нет! — энергично возразил Хмура. — Это не он донес на вашего отца оккупантам. По-видимому, это сделал Курт Гинц. Чтобы еще больше удивить вас, сообщу, что Розен был вовсе не Розен, а Розенкранц, племянник графа Розенкранца, владельца замка. Но Эмиль Розенкранц был воспитан в Польше и чувствовал себя связанным с Польшей. Он не объявил себя фольксдойчем^[6], когда ему это предложили, и его хотели отправить в концлагерь, но дядя благодаря своим связям добился того, что он отделался принудительными работами на заводе в Липове. После войны Эмиль Розен поселился в Познани. Работал он очень хорошо. Это был действительно честный, порядочный человек. По его просьбе ему разрешили изменить фамилию, придав ей польское звучание. Со своей семьей он не хотел иметь ничего общего.

— Но мы ведь никогда не слыхали, чтобы в Липове оставался кто-либо из семейства Розенкранцев! — сказала я, чувствуя себя уязвленной. Как-никак, хоть и в меньшей степени, чем пани Анастазия, я все же могу считать себя всесведущей, когда речь идет о липовских делах.

— Этого я не говорил. Но у Эмиля Розена была жена, с которой он очень давно разошелся, как говорят, из-за идейных разногласий. Дело в том, что, когда мужа увезли в Липов, Луиза Розенкранц осталась в Лодзи. Она была фанатичной сторонницей гитлеризма. После войны она исчезла. Сведения о ее дальнейшей судьбе весьма разноречивы. Одни говорят, что она находится где-то на Западе. Другие утверждают, что она снова вышла замуж, есть и такие, которые думают…

— Что она живет в Липове под другой фамилией! — продолжила я.

— Именно. Именно так, дорогая пани Мильвид. И вот теперь наша задача состоит в том, чтобы разыскать эту особу.

— Должно быть, Розен знал об этом, раз он говорил, что у него есть в Липове родственники. Теперь я понимаю, почему он не уточнял, что это за родственники. Но зачем же он сказал дворнику, что едет к своим? — недоумевала я.

— А что он еще мог сказать? Что едет к некоему Лингвену? Вы же сами убедились, до чего разговорчив этот дворник, впрочем весьма симпатичный и отзывчивый человек. Розен понимал, что дело, по которому его вызывает сын Юлиуша Лингвена, не подлежит обсуждению с досужими собеседниками.

— Теперь я понимаю! — воскликнул Янек, который сосредоточенно слушал все это. — Наконец-то я понял всю историю с этими письмами!

— А я еще не совсем, — призналась Роза.

Мне показалось, что, говоря это, она хочет польстить Янеку, отдавая дань его умственному превосходству. Должно быть, ей хотелось, чтобы он перестал на нее дуться из-за капитана Хмуры.

Мужчины в таких тонкостях не разбираются. Янек, конечно, проглотил приманку и начал, слегка пыжась, объяснять:

— Первые три письма были посланы не столько затем, чтобы меня впутать, сколько затем, чтобы под конец послать это, четвертое письмо, которое действительно должно было дойти до адресата, а не вернуться на улицу Акаций.

— И еще затем, — добавил Хмура, — чтобы раздробить вашу группу. «Отправитель» рассчитывал на то, что либо вы, либо пани Зузанна, словом кто-то из вас, начнет выяснять, в чем дело. А это, по мнению «отправителя», должно было усилить мои подозрения по вашему адресу, а следовательно, облегчить его деятельность в Липове.

— А зачем же понадобилось вызывать в Липов Эмиля Розена? — мне хотелось выяснить все до конца.

— Думаю, что по двум причинам, — терпеливо объяснил он. Право, Хмура был самым терпеливым человеком, какого мне довелось когда-либо видеть. — Заметьте, ваш противник всегда старается убить одним выстрелом двух зайцев — это его отличительная черта. Итак, во-первых, он рассчитывал, что ему удастся заполучить бумаги Лингвена. Но кто сможет определить, представляют ли они ценность в наше время? Кто расшифрует формулы? Ясно, что только тот, кто уже имел с этим дело. То есть Розен. Учитывалось, однако, и то, что Розен может отказаться участвовать в этой истории. Тогда можно и даже надо было бы его убрать, а заодно бросить новое подозрение на Янека Лингвена. Потому что если принять версию, которую нам хотели навязать, то Янек, даже если бы он хотел утаить пользу изобретений в целях личной наживы или сбежать за границу, должен был бы, добыв все сведения, которыми располагал на этот счет Розен, постараться убрать уже ненужного ему информатора и опасного свидетеля.

— Адская интрига, — шепнула я, пытаясь сообразить, кто же из жителей Липова способен на такие хитрые и сложные замыслы.

В то же время я со смущением думала, какими детски-легкомысленными выглядели в глазах Хмуры наши действия. Он не только знал намного больше нас, но наверняка располагал уже некоторыми данными, позволяющими разоблачить преступника либо преступников. Я уже собралась было спросить об этом Хмуру, но в этот момент послышалось тарахтение мотоцикла. За окном блеснул и погас свет — мотоцикл остановился у дома.

Хмура открыл дверь. На пороге, жмурясь от света, стоял Мариан Мацея, грозный, чуждый снисхождения начальник нашей ветреной Розы.

Капитан Хмура усадил его за стол и сказал, что при нас он может говорить свободно.

Вот что мы узнали из сообщения Мариана Мацей, дополненного замечаниями капитана Хмуры.

Как и следовало ожидать, ни пани Анастазия, ни Бернард Симони не собирались держать в секрете сведения о «незначащихся адресатах», которым пишет письма «этот милый молодой человек в джинсах». Я будто собственными глазами видела, как пани Анастазия приближает свое птичье, остроносое лицо с живыми светло-голубыми глазами к собеседнику: «Вы, наверное, видели, как он все разгуливает около реки… с внучкой бедного Лагуны, с этой Розой… В этом не было бы, знаете ли, ничего странного, если б не… ну, вы понимаете, что я имею в виду!» Да, конечно, если б не кольцо улик, все плотнее смыкающееся вокруг Янека.

В результате этих разговоров кое-кто из тех, кого Хмура допросил в связи с делом Шимона Лагуны, сказал мимоходом об этих странных письмах. Тогда Хмура занялся корреспонденцией, которую якобы вел Янек. Проверка подтвердила, что люди говорят правду, и Хмура поручил Мацее обращать внимание на письма, высылаемые от имени Яна Лингвена. Таким образом удалось получить адрес последнего из тех, кому были посланы загадочные письма, то есть Эмиля Розена.

Но как узнать, кто отправил это письмо? В каком деле, в каком тайнике искать машинку с таким шрифтом и бледно-голубой лентой? На конверте, найденном в кармане Розена, было слишком много отпечатков пальцев, и установить дактилоскопическим анализом ничего не удалось. Поэтому капитан Хмура просил Мацею помочь по возможности указать хоть на самый ничтожный признак происхождения этих писем.

У пана Мацеи дел всегда по горло. Если хочешь завоевать первенство в межрайонном соревновании, надо работать на совесть, хотя в городке с десятитысячным населением возможностей проявить себя маловато. Поясняя все это, Мацея извинился перед капитаном Хмурой за то, что закрутился днем и только теперь вспомнил о странном письме, адресованном гражданину Эмилю Розену в Познань. Поэтому-то он и примчался на мотоцикле в такой поздний час в Заколье, где, как ему сказали в милиции, находится сейчас капитан. Он записал адрес для капитана и хотел бы поделиться с ним своими сомнениями, поскольку этот конверт поразил его… своей маркой.

Да, да, его внимание привлекла марка. Потому что это была марка с изображением зимородка, стоимостью в четыре злотых. Кто же будет наклеивать на обычное письмо марку за четыре злотых? Наверное, тот, кто спешит и не имеет другой марки под рукой, или же тот, кто хочет таким образом обратить на свое письмо чье-то особое внимание.

Но это еще не все, что может сказать по данному поводу Мариан Мацея. Ибо он принадлежит к немногочисленной в Липове группе настоящих знатоков филателии. Конечно, тут много таких «филателистов», которые только обмениваются друг с другом любыми проштемпелеванными марками с поврежденными зубчиками. Но он-то и другие настоящие коллекционеры выписывают все новинки прямо из филателистического центра в Варшаве.

Так вот, марки бывают двух видов: обычные, выходящие миллионными тиражами, и специальные, выпускаемые по какому-либо случаю в относительно небольшом количестве экземпляров — таких марок в продаже обычно не встретишь, и филателисты ими особенно интересуются. К такого рода маркам как раз относится серия с изображениями птиц, подлежащих охране; марки эти выполнены в красивой цветовой гамме на пепельном фоне. В эту серию входит и марка с зимородком, которая была наклеена на письмо, адресованное Эмилю Розену.

Эту марку мог наклеить лишь кто-то из филателистов, абонированных в варшавском центре. А таких в Липове всего трое. Он, Мариан Мацея, этой марки наверняка не наклеивал. Его марка находится в альбоме, и ее можно увидеть хоть сейчас — он нарочно привез с собой альбом.

Остаются еще двое: Бернард Симони и Феликс Свист; у одного из них в коллекции теперь должно не хватать этой марки с зимородком.

11. Тени на рассвете

— Тогда не будем терять времени. Поедемте, пан Мацея, — капитан встал.

Мы вышли его проводить. Никто из нас даже не заметил, как прошла ночь. Уже светало.

Пока Мацея запускал мотор, Хмура давал нам указания:

— Вы сегодня с утра в киоске, правда? Ясно, что После такой ночи вы хотели бы выспаться. Но все же я прошу вас начать работу ровно в семь. Да, да, это необходимо. Наша тактика не меняется, и ее девиз по-прежнему: «Ничего не произошло!» Я не хотел бы их спугнуть, понимаете. Вы, панна Роза, конечно, тоже пойдете на работу. А пан Янек… гм, пан Янек, может, пошел бы ловить рыбу, а? За вами, конечно, будет следовать некая тень. Но вы не обращайте на это внимания. Вы ведь по-прежнему «на подозрении». К середине дня, а может, и раньше… да, раньше… он или они будут в наших руках.

Капитан с Мацеей уехали. Мы сразу потеряли их из виду, а трескотня мотора утихла так быстро, будто они тут же сразу и остановились. Причиной тому было то, что все вокруг заполонил густой, молочно-белый туман. Самые ближние деревья и кусты проступали в его плотной пелене едва различимыми тенями, а соседние дома и вовсе исчезли. Временами туман, колеблющийся от малейшего движения воздуха, как бы распахивался, и тогда казалось, что в этом месте, словно из водоворота, выныривали круглые зеленые кусты. Зрелище это было красивое, но какое-то тревожное. У меня даже появилось вдруг ощущение, что мы со всех сторон окружены, и от этого неожиданно стало до того страшно, что перехватило дыхание. Я обернулась к Янеку и Розе. Они стояли обнявшись и целовались.

Деликатно кашлянув, я пробормотала:

— Сегодня будет хорошая погода.

Они расхохотались, и мое угнетенное состояние испарилось. Впрочем, туман начал таять. Это было так красиво, что мы не могли отвести глаз. Белая пелена стала полупрозрачной и порозовела от утренних лучей. Вдруг почти у самых наших ног туман расступился, открыв клумбу. Мы увидели восхитительный куст черной розы. На белесом фоне отступающего тумана и приглушенных оттенков зелени этот куст будто пылал.

— Можно подумать, что тут развели костер, — проговорил Янек.

Роза задумчиво сказала:

— Осенью ее придется пересадить.

— Почему? — спросил Янек.

— Так велел дедушка. Он столько раз говорил об этом, что мне даже надоело слушать: «Помни, как умру, выкопай эту розу и посади на моей могиле. Это мой тебе наказ и завещание».

В этой обстановке — на рассвете, в тумане, над кустом роз, пылающих темным, почти черным пурпуром, — слова Шимона Лагуны, произнесенные его внучкой, прозвучали торжественно и таинственно, будто заклятье или слова из старинной песни. Мне даже стало как-то жутко.

И Янек отозвался каким-то странным, будто не своим голосом:

— Как он сказал? Повтори еще раз.

Роза послушно повторила. На этот раз голос ее звучал менее торжественно, и смысл легче дошел до моего сознания, пробуждая не то ассоциации, не то смутные догадки.

— «Мне доверяют, сказала Роза», — вдруг вспомнив, автоматически процитировала я: древний девиз рода Розенкранцев приобрел новый и неожиданно злободневный смысл.

— Принеси лопату, лягушонок! — скомандовал Янек.

Роза покорно отправилась выполнять приказание, а я стала думать, зачем это Янеку называть Розу «лягушонком», если у нее такое красивое имя, но тут же я вспомнила, что один мой знакомый долго называл свою жену, носившую романтическое имя Виолетта, «таракашкой», а когда он начал именовать ее Виолеттой, они разошлись. Это меня успокоило. Интересно, как же Роза называет Янека?

«Лягушонок» принесла из сарая лопату и мотыгу и, обращаясь к Янеку, проворковала:

— Мишук, розы в такую жару нельзя пересаживать.

Мое любопытство было удовлетворено. Янек стал «Мишуком». О, да ведь их, наверное, вдохновила песенка «Мишка и лягушка». До чего ж сильно воздействие искусства!

Мы выкапывали куст осторожно, боясь повредить его корни. Роза придерживала ветки, чтобы они не поломались. Янек копал, я отбрасывала землю в сторону. Это заняло не много времени — все кончилось куда быстрей, чем с тайником на замковом холме. Когда, наконец, Роза приподняла, держа обеими руками, тяжелый куст, от густого сплетения его корней ударило запахом теплой сырой земли. Роза бережно поставила куст на траву и прислонила его к пышно разросшимся георгинам.

Мы наклонились над ямой. На дне ее явно что-то лежало; сквозь тонкий слой земли тут и там пробивался металлический блеск. Янек счистил ладонью землю, и мы увидели большой плоский ящик. Еще несколько взмахов лопаты, и перед нами, на траве, покрытой серебристой росой, очутилось то, что Шимон Лагуна доверил нежной опеке черной розы, так заботливо перенесенной им из розариума графов Розенкранцев.

Сомнений больше не было: мы нашли бумаги Юлиуша Лингвена. Итак, «з» означало Заколье. Я припомнила, что доктор Свитайло очень хотел купить у Розы этот куст. А Феликс Свист и Зентара хотели приобрести весь дом вместе с садом…

Был ли причиной тому рассвет, так непохожий на мрачную ночь в развалинах замка, или на нас подействовало чрезмерное нервное напряжение, которое за последние часы все возрастало, но это открытие мы встретили совсем иной реакцией, чем первый, обманчивый успех с тайником на холме. Янек начал танцевать над ящиком победный танец в ритме рок-н-ролла, а я и Роза обниматься, выкрикивая нечто нечленораздельное.

Потом я начала брюзжать:

— Вот видите… все дело случая! А вы, молодежь, не верите в чудеса.

— Да нет же, тетя, — возразила Роза. — Ведь рано или поздно я-то сделала бы, что дедушка велел, и бумаги нашлись бы. Я только не могу себе простить, что не подумала об этом раньше.

— Надо всегда слушаться старших, — с достоинством изрекла я.

Туман, будто решив, что выполнил свое назначение, наведя нас на путь истинный, растаял. Лишь еще кое-где цеплялись за кусты его прозрачные полосы. Из-за леса все шире разливался по небу карминно-розовый оттенок — свет утренней зари. Было тихо, ранние птицы несмело пробовали голоса. В соседних виллах люди еще спали. Было воскресенье. К сожалению, ни Роза, ни я не были в этот день выходными и должны были, как всегда, отправиться на работу.

Думая об этом, я стояла и глядела вокруг. Вдруг мне показалось, что в густых зарослях орешника, тянувшихся до самой заводской территории, шевельнулась и мелькнула какая-то тень. Вряд ли это был ветер, его вообще не было, потому туман так долго и держался.

— Там кто-то есть, Янек, — тихо сказала я, указывая глазами в ту сторону.

— Пойду посмотрю! — предложила Роза.

— Даже и не думай! — рассердился Янек. — Этого еще не хватало! Что с того, что там кто-то есть? Нам-то что до этого?

— Мне тоже кажется, что нам сейчас следует держаться вместе, — согласилась я. — Пожалуй, будет лучше всего, если мы пойдем в дом.

Домик Лагуны невелик — в нем две комнаты и маленькая кухня. Вдоль фасада тянется цветник, огороженный высокой прочной металлической сеткой; короткая тропинка ведет от дома к калитке, за которой начинается дорога в город. Другой выход из домика находится около кухни; через крохотные сенцы там можно пройти в сад и огород.

Когда мы вошли в дом, я почувствовала сквозняк. «Наверное, открылась дверь со стороны кухни», — подумала я и направилась к кухне, чтобы закрыть дверь, потому что не люблю сквозняков.

Но едва я сделала несколько шагов, как мне преградили дорогу и, целясь прямо в меня из револьвера, холодно приказали:

— Стой! Руки вверх! Не кричать!

Кажется, я застонала. Да и как тут было удержаться от стона из одного только чувства изумления: револьвер-то держал не кто иной, как моя добропорядочная, богобоязненная, добродушно сплетничающая напарница, пани Анастазия! Увы, в этот момент она не казалась добропорядочной и богобоязненной и тем более не собиралась, вероятно, сообщать мне, с кем целуется у реки рыжая Зося Потыч, думая, что ее никто не видит.

Я попыталась оглянуться, но почувствовала у себя под ложечкой твердый предмет и, поняв, что это револьвер, которым так энергично и ловко орудует моя бывшая напарница, покорно подняла руки. Однако, пробуя оглянуться, я успела заметить, что в плен попала не я одна. Белая, как бумага, Роза тоже стояла у стены с поднятыми над головой руками. Черные глаза ее были полны гнева и ужаса. Возле Янека, приставив к его виску револьвер, стоял Бернард Симони. А между всеми нами лежал на столе большой плоский, металлически поблескивающий ящик…

У меня в мозгу беспорядочно мелькали бессвязные мысли. Наверное, они оба вошли со стороны огорода, через кухню, и ждали, пока мы кончим копать. И как это нас угораздило так спокойно влезть прямо в западню? Не их ли я видела в орешнике? Пожалуй, нет, они не успели бы добежать оттуда. Тогда кто же был в орешнике? Должно быть, кто-то еще из их банды стоит там на стреме.

Видно, пани Анастазия была здесь старшей. Она молча кивнула головой в сторону ящика, давая Симони понять, чтобы он взял ящик.

Но для этого он должен был сделать хоть один шаг, хотя бы на мгновение отойти от Янека. «Вот тут-то и надо действовать, — мелькнуло у меня в голове. — И пани Анастазия… не может быть, чтобы женщина так легко выстрелила в другую женщину, тем более в свою хорошую знакомую!» Я решила рискнуть и внезапно повернулась. Я была права. Пани Анастазия только грозно прикрикнула на меня и передвинула дуло револьвера чуть повыше, на ребра. Так мне было даже удобней. Под ложечкой у меня иногда бывают боли.

Теперь я могла видеть все, что делалось в комнате. Не опуская револьвера, Симони отвел его от виска Янека и протянул руку к ящику. Янек только и ждал этого. Он молниеносно присел и сбил Симони с ног. Оба они упали и начали кататься по полу. Симони не выпускал револьвера. Пани Анастазия выстрелила, целясь в Янека, но пуля попала в пол. Тогда на помощь Янеку бросилась Роза. Она старалась вырвать револьвер у Симони. Я видела, как ее тонкие пальцы царапали и дергали его сильную руку, сжимающую револьвер. Кажется, я кричала. Снова раздался выстрел. Это стрелял Симони. В глаза мне блеснуло огнем, я инстинктивно зажмурилась.

В тишине, наступившей после выстрела, вдруг будто эхо снова прозвучало недавнее:

— Стой! Руки вверх!

Я открыла глаза. В дверях, так и оставшихся открытыми, стояли, направив револьверы на пани Анастазию и Симони, двое высоких крепких молодых людей.

Я узнала в них помощников Хмуры.

Солнце уже взошло, в саду пели птицы. «Хмура был прав, говоря, что виновники смерти Шимона Лагуны и Эмиля Розена будут пойманы, — думала я, — только так ли он представлял себе их поимку?»

Пожалуй, я недооценивала его проницательности, ибо не более чем через десять минут я услыхала его голос:

— Дорогая пани! Неужели же вы могли подумать, что я оставлю вас тут одних, без опеки? Да и куда же мне было ехать, как не сюда, если эти милейшие люди отсутствовали в столь раннюю пору дома и кровати их пустовали?

12. А я люблю сплетни

«И жили они долго, в счастье и радости. Крепко любили они друг друга, и все их любили. И я на свадьбе была, мед-пиво пила, а что услыхала, то в сказке рассказала…»

Может, именно так я и должна была бы окончить свое повествование. Потому что я верю не только в сказки, но и в то, что люди, если они того действительно хотят, могут устроить свою жизнь лучше, чем в сказке.

Роза и Янек еще не поженились, но они счастливы. Янек готовит дипломную работу. Роза по-прежнему сидит у своего окошечка на почте. Однако в ее взаимоотношениях с начальником, паном Мацеей, произошли кардинальные изменения. Пан Мацея утверждает, что, если Роза теперь считается одной из лучших почтовых работников воеводства, эта заслуга принадлежит ему, как воспитателю молодых кадров. Я все же склонна приписывать перемену в характере Розы ее любви к моему племяннику. Теперь, появись сам Збышек Цыбульский, Роза обойдется с ним весьма мило и любезно, но и с необычайным достоинством. Будущие супруги Лингвены переписываются, наверное, ежедневно, потому что Роза отлично осведомлена обо всех, даже самых незначительных событиях в жизни моего племянника. Кроме того, она, конечно, просматривает почту, привозимую автобусом, и немедленно вылавливает оттуда письма Янека, тем более что отличить его письмо — дело, не требующее особого труда: Янек пользуется бумагой и конвертами из почтового набора «Роза ветров» и печатает адрес на присвоенной им без зазрения совести машинке со светло-голубой лентой.

У Розы еще побаливает нога, которую ей прострелил Симони, но доктор Свитайло утверждает, что это вскоре бесследно пройдет. «Самое главное — молодость, пани Зузанна», — говорит он мне, когда я прихожу делать те самые уколы «прямо в колено», от которых недавно отказалась с таким ужасом.

У доктора Свитайло, конечно, были неприятности в связи с делом Лагуны, или, точнее, с делом Вебер и Симони. Однако в оправдание ему служило столь многое, что капитан Хмура сделал все, дабы на судебном разбирательстве как можно меньше говорилось о докторе Свитайло. Ибо человек этот, в сущности, был весьма достойный и много переживший. Во время войны он был одним из организаторов подпольной борьбы на Побережье, и в те годы погибла вся его семья, кроме жены. Может быть, его поведение выглядело в доле Лагуны особенно неожиданным, но я понимаю доктора. У пани Агаты тяжелая болезнь сердца, и волнение грозит ей смертью. Нечего и удивляться, что доктор старался ее оградить от лишних переживаний, ибо, что ни говорите, труп в саду — это не средство для успокоения нервов.

А дело было так. В тот день, когда убили Лагуну, пани Анастазия была вечером свободна, так как в киоске дежурила я, и она пригласила жену доктора к себе на чашку чаю. Очень возможно, что она кое-что подмешала в этот чай; во всяком случае, пани Агата внезапно почувствовала себя плохо, и Вебер позвонила ее мужу, чтобы он за ней приехал. Доктор Свитайло рассчитывал посвятить вторую половину дня своим розам и беседе с Лагуной. Но ему пришлось оставить Лагуну в саду и сломя голову мчаться за женой на другой конец города. Во время его отсутствия в сад пробрался Бернард Симони. Перелезть через изгородь для такого тренированного человека, как Симони, не представляло труда. После короткого разговора с Лагуной он застрелил его в беседке и выбрался из сада тем же путем, каким туда попал. Выстрелов не могли слышать ни глухая бабушка Потыч, ни служанка доктора Анна, которая, как обычно, была в это время в костеле. Вернувшись домой, доктор увидел у себя в саду труп Лагуны.

Дождавшись вечера, на его счастье грозового, он перебросил тело Лагуны через изгородь на пустырь, погрузил в свой «фиат» и отвез на берег реки. Но, однако, река была слишком близко от виллы доктора. Поэтому он поехал на пристань, взяв первую попавшуюся лодку, подплыл на ней к тому месту, где оставил труп, и, спустившись довольно далеко вниз по течению, перенес тело Лагуны в прибрежные заросли.

Когда я попрекнула бабушку Потыч за то, что она не сказала мне про отсутствие всех обитателей виллы доктора, она даже обиделась на меня. Разве я спрашивала ее про доктора? Или про его жену? Или про Анну? Я же спросила ее только про Лагуну! А она имеет обыкновение говорить лишь о том, о чем ее спрашивают. К чему приводит любовь к сплетням, можно убедиться на примере этой ужасной Веберши: сплетничала-сплетничала, да вот теперь и сидит. Пожалуй, Хмура недаром говорит, что для расследования дел мне еще недостает необходимой сноровки.

Что, однако, произошло до всех этих событий? Начну с того, что относится к довольно далекому прошлому, но имеет существенное значение. А именно:

Когда ее мужа вместе с Лингвеном увезли в Липов, Луиза — Анастазия Розенкранц осталась в Лодзи и развелась с Розенкранцем: она не желала позорить себя супружеской связью с человеком, не признающим идей гитлеризма. Выйдя за некоего Вебера, присланного из Германии в качестве директора либо заместителя директора «Боруты», она вместе с ним бежала из Лодзи, но по дороге они как-то потеряли друг друга, и Луиза-Анастазия не успела перебраться через линию фронта. После войны она, правда, разыскала мужа, но он написал ей: «Дорогая! Останься там, где находишься. Наши люди очень нужны нам в Липове. Через некоторое время я заберу тебя оттуда». То, что делала вообще пани Анастазия в Липове по заданиям своего супруга, представляет собой материал для специального расследования, и потому я упомяну об этом лишь вкратце. В качестве помощника она избрала своего двоюродного брата, который, прежде чем стать Бернардом Симони, носил совсем другое имя и во время войны выполнял различные полицейские функции в восточных районах Польши.

Со всей историей изобретения Юлиуша Лингвена пани Анастазия была хорошо знакома еще в Лодзи. Благодаря родству с Розенкранцами она знала также, что никаких тайников с сокровищами в замке нет; ибо то, что старый граф впопыхах оставил — ценные картины и фамильное серебро, она нашла сама и помогла переправить к нему через границу в первые годы после войны. Разговоры о «сокровищах Лагуны» заставили ее предположить, что старый садовник хранит то, о чем она слыхала: документацию изобретения, которой так добивались гитлеровцы от Лингвена. Она сообщила об этом мужу. Тот ответил: «Добыть или уничтожить». Однако это было не так-то просто сделать. На осторожные вначале, а потом и настойчивые предложения Лагуна отвечал упорным молчанием. Вебер и Симони решили подождать — авось старик умрет и передаст свою тайну Розе. Может, с молодой, неопытной девушкой договориться будет легче, соблазнив ее деньгами или перспективой выезда за границу.

Для того чтоб добыть документацию изобретения, пусть и ценного (Вебер разузнал о нем подробнее, установив контакт с бывшими владельцами завода в Липове), все же не стоило идти в делах с Лагуной «ва-банк», рискуя провалить всю отлично законспирированную шпионскую группу вообще: у Вебер и Симони было немало других дел, а убийство, даже если б оно наверняка помогло завладеть бумагами Лингвена, принудило бы Вебер и Симони покинуть столь удобное убежище и базу, какими стал для них Липов.

Знал ли Лагуна, кто такая пани Анастазия? Знал, хотя, разумеется, не был осведомлен о ее шпионской деятельности. Он видал ее во дворце Розенкранцев во время войны, когда она пыталась «вразумлять» своего бывшего мужа, Эмиля. Встретив ее снова после войны, он было собирался рассказать кому следует, что это за птица. Но она пригрозила ему, заявив, что тогда ему несдобровать, потому что у нее есть защитник. А Лагуна хотел жить; если он погибнет, кто будет охранять документы Лингвена, кто отдаст их тем, кому следует, кто воспитает Розу. Так что он молчал и держался настороже.

Тот факт, что Лагуна никому не передал документов Лингвена, объясняется просто: он не знал, кто такие «защитники» Вебер, под каким именем они скрываются в Липове. «Оборотней» тут хватало; в этих краях в первые годы после войны бывало всякое. Не искал он и наследников Лингвена, так как Веберша под страхом смерти запретила ему даже попробовать это. Поэтому он и ждал, пока жена или сын Лингвена сами к нему явятся.

Частично обо всем этом рассказала во время следствия и судебного разбирательства сама Вебер, частично же мы узнали об этом из письма Лагуны внучке, которое он вложил в бумаги Лингвена.

Пока Янек был ребенком, когда он приезжал ко мне в Липов, никто не обращал на него внимания. Наверное, никто и не знал его фамилии. Кого могла интересовать фамилия сорванца? Стекло разбил Янек, нос Юзеку расквасил Янек — вот и все. Но когда Янек приехал в этот раз, фамилия его стала известна, и Вебер с Симони принуждены были перейти в наступление. Очевидно, они следили за каждым нашим шагом и, увидев, что мы отправились к Лагуне, немедленно составили план действий. К этому их побуждала не только охота за изобретением Лингвена. Вебер рассуждала так: Лагуна передаст документы Янеку, а освободившись от обязанности стеречь тайник, непременно выдаст тому же Янеку, а то и просто властям тайну Вебер, хотя бы из страха перед ее местью. Значит, в тот момент, когда союз Лагуна — Лингвен будет заключен, окажется под угрозой существование всей шпионской сети в этих местах. Следовательно нельзя допустить, чтобы Янек и Лагуна договорились между собой.

— Молодой Лингвен уже знает что-нибудь? — спросил Симони Лагуну в беседке доктора.

— Нет, — ответил Лагуна.

Тогда раздался выстрел.

После убийства Лагуны они, во-первых, решили навлечь на Янека подозрения, а во-вторых, следовать за ним по пятам, чтобы не упустить момента в случае если Янек все же отыщет бумаги отца: бумаги следовало отобрать и либо вывезти за границу, либо уничтожить. Янека они намеревались убить, а тело надежно спрятать, чтобы думали, что он, захватив документацию изобретения, удрал за границу. На этом заканчивала свою деятельность в Липове и Вебер. Она уже начала хлопотать в Варшаве насчет поездки в Швейцарию, якобы по приглашению своей школьной подруги.

Теперь, припоминая все происшедшее, я не могла понять, как это я ни разу не заподозрила Симони! Ведь именно он привел нас к тому самому месту, где лежала сумка Лагуны, и, конечно же, привел специально, чтобы укрепить подозрения против нас. Эту сумку он взял у мертвого Лагуны, думая найти в ней что-нибудь интересное, но, увидев, что ошибся, оставил ее в развалинах.

Пани Анастазия старалась с помощью сплетен создать вокруг нас, а в особенности вокруг Янека соответствующую атмосферу. Она же стащила мою машинку, пользуясь тем, что по моей просьбе заходила ко мне поливать цветы. Розена отравила тоже она, ибо он действительно не согласился стать экспертом по изобретению Лингвена, а заодно и приманкой для Янека. От него требовали, чтобы он явился к Янеку как друг его отца, что, впрочем, было правдой, и постарался выяснить, знает ли Янек, где спрятаны документы.

Выдумка с письмами тоже исходила от пани Анастазии; Гинца она знала по лодзинским временам, и ей было известно, что он бежал в Германию. Адама Горна она попросту выдумала, а чтобы еще больше все запутать, приплела сюда Томека Зентару, чьи «канареечные дела» хорошо знала. Данута Квичок из Щецина была знакомой Симони и уже не раз помогала переправлять через границу материалы, собранныеВебер и ее помощником в других городах.

Марка с зимородком, однако, отсутствовала не в альбоме Симони, хоть именно он отправлял письма, а у Феликса Свиста. Однако же, давая показания по этому делу, Свист вспомнил, что отзывчивый пан Бернард недавно помогал ему приводить в порядок его коллекцию.

Вебер и Симони приговорены к высшей мере наказания. Вебер, может быть, этот приговор еще заменят пожизненным заключением, но Бернарду Симони петли не миновать, и не только за убийство Лагуны и шпионаж; за ним еще числилось не одно преступление во время войны.

После потрясения, которое наш городок пережил благодаря всему этому делу, он снова, наконец, зажил мирной жизнью. Однако прежняя тишина, пожалуй, уже в Липов не вернется.

Когда документы, хранившиеся под кустом черной розы, были исследованы, оказалось, что изобретение Юлиуша Лингвена ничуть не утратило своей ценности и по-прежнему является открытием мирового масштаба. Янек, конечно, мечтает о космических кораблях из лингвенита, ибо так будет называться материал, изобретенный его отцом. В наш город все чаще приезжают теперь новые люди, которые тщательно изучают, насколько прежние заводские постройки пригодны для производства лингвенита. На территорию завода уже свозят материалы для отстройки цехов и для строительства большого поселка для будущих работников завода.

Кроме того, ходят слухи, что в окрестностях Липова обнаружены медь и еще какие-то ценные ископаемые. Ну что же, значит вскоре вместо курорта, о котором я мечтала, тут возникнет новый промышленный центр. У нас станет шумно, тесно, многолюдно. Жаль, конечно, прежней тишины, царившей над просторными зелеными лугами, но я все равно не покину этих мест.

Все это будет.

А пока я с удовольствием наблюдаю, как с каждым днем растет на наших узких улочках движение и по-прежнему продают газеты. Моей напарницей теперь стала мать Томска Зентары.

Сам же Томек Зентара женился на Зосе Потыч. Он долго колебался — и он рыжий и невеста рыжая… Если б жена, например, была брюнеткой, как Роза, наверное, было бы лучше, но симпатии к Зосе победили. «Две хозяйки в доме слишком много», — сказал старший Зентара. «Пускай молодая жена учится вести хозяйство», — решила его жена. По ее мнению, ничто так не укрепляет семью, как хорошие домашние обеды. Так что Зося теперь ведет хозяйство, а ее свекровь стала работать в киоске, чтобы еще хоть немного пожить светской жизнью.

Знаменитая черная роза цветет теперь на кладбище, на могиле своего друга и опекуна. Летняя пересадка ей не повредила — роза оказалась крепкой и выносливой. Доктор Свитайло упросил Розу дать ему глазок с куста для прививки, и теперь к достопримечательностям Липова, наверное, прибавятся вскоре еще и черные розы.

Стоит уже поздняя осень, но сегодня выдался теплый день. Поступила послеобеденная партия газет, пока я раскладываю их, за окном уже собрались нетерпеливые клиенты. Поручик Заплата, первым получающий свой журнал «Мозаика», сообщает:

— Звонил капитан Хмура. Просил передать, что скоро приедет к нам в отпуск на рыбную ловлю.

Роза, которая на минутку выбежала из здания почтамта, стоит рядом и смеется.

— Хмура влюбился в тетю. А у меня тоже новость. Даже две. Во-первых, Янек уже точно приезжает на практику в Липов. Здорово, правда? А во-вторых, надо поздравить пана Мацею. Он получил награду в связи с тридцатилетним юбилеем трудовой деятельности. Только что пришло извещение об этом.

Все стоящие у киоска с величайшим интересом прислушиваются к нашему разговору и с сочувствием улыбаются.

Липов — это очень милый городок, уверяю вас. И люди там добрые, душевные. Любят, правда, посплетничать. Да ведь и я тоже не без греха в этом деле. А если кто из вас чист, пусть бросит в меня камень — самый увесистый из непроданных мною «кирпичей».

Впрочем, может, вы хотите купить их? Милости прошу…

Примечания

1

Линдлей, Монография о розах (лат.).

(обратно)

2

Жамэн, Розы (франц.).

(обратно)

3

Лебль, Книга о розах (нем.).

(обратно)

4

«Розовая газета» (нем.).

(обратно)

5

Розенкранц означает по-немецки «Венок из роз».

(обратно)

6

Фольксдойч — поляк немецкого происхождения. Эта категория пользовалась у немцев различными льготами.

(обратно)

Оглавление

1. Гость в дом

2. Оборванная нить

3. Почему погиб Шимон Лагуна

4. Камин из черного мрамора

5. Появляются кандидаты

6. Лодка № 13

7. Очень приятная девушка

8. Одно письмо попадает к адресату

9. А где окошко?

10. Марка с зимородком

11. Тени на рассвете

12. А я люблю сплетни

*** Примечания ***