Обретя крылья. Повесть о Павле Точисском [Борис Евгеньевич Тумасов] (fb2) читать онлайн

Борис Тумасов, Обретя крылья. Повесть о Павле Точисском

ЧАСТЬ 1 «ТОВАРИЩЕСТВО САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКИХ МАСТЕРОВЫХ»

ГЛАВА 1

Октябрь 1884 года.

Павлу Точисскому было двадцать, когда поезд Москва — Санкт-Петербург вез его в столицу Российской империи.

Выстукивали колеса на стыках, зеленый вагон третьего класса, набитый людом разного низкого звания, кряхтел и стонал, как старый больной человек.

Павла довольно тесно прижали к окну старик в латаном, отдающем овчиной кожухе и две молчаливые старухи. Скамью напротив занимали краснощекий приказчик, кокетливая девица и чиновник в потертой до блеска шинели.

Усатый кондуктор задул фонарь над тамбурной дверью, и блеклый рассвет заглянул в вагон. Народ ожил, задвигался. Заплакал ребенок, кто-то выругался, закричала баба.

Приказчик сладко дремал, зажав в руке «Правительственный вестник». Вчера, ухаживая за девицей, он читал ей эту газету и девица умилялась: в Гатчине собственный его величества конвой, состоящий из лейб-гвардии первой кубанской и второй терской казачьих сотен, праздновал свой юбилей, и государь император изволил пить за здоровье конвойцев.

Точисский заметил с усмешкой:

— О да, конвойцы должны быть здоровы.

Приказчик глянул на худощавого молодого человека в очках и с бородкой: нигилист, известное дело, нигилист. Вон сколько расплодилось их на Руси. Чиновник кашлянул недовольно. Однако молодой человек отвернулся к окну.

Колеса вагона продолжали выстукивать: «нет, нет». А Точисскому хотелось упрямо твердить в ответ: «да, да», как когда-то, надумав бросить учебу в гимназии, он твердил своим товарищам, отговаривавшим его.

Темно-русый, кареглазый, Павел смотрел, как за стеклом, исхлестанным частыми дождями и обдуваемым ветрами, убегали поселки и деревни, поля и луга, будки путевых обходчиков, вокзальные постройки с дежурными и жандармами, базарчиками и мужиками с подводами.

Подняв воротник полупальто, Точисский поежился от холода в стылом вагоне. Осень выдалась злая, слякотная. Ненастная погода сопровождала Павла от самого Урала. Редкие дни без дождя. Уныло и грустно.

Вчерашним полднем на станции Малая Вишера увидел Точисский, как грузили в зарешеченные товарняки этап заключенных, и вспомнилась ему тюрьма неподалеку от родительского дома у рощи, караульные вышки острога и глухие, обитые полосами железа ворота. По дороге к тюрьме часто тянулись серые арестантские колонны, и Павел на всю жизнь запомнил окрики стражников, звон кандалов и песню:

Динь-бом… динь-бом…

Слышен звон кандальный…

Совсем недавно, и месяца не минуло, как Точисский покинул Екатеринбург, где родился и прожил два десятка лет. Воспоминания перенесли его в ту пору, когда они, гимназисты, — Точисский, Паша Бирюков и Поленов — организовали кружок и, собираясь у Бирюкова, читали Червышевского и Добролюбова, народническую литературу. В те времена они преклонялись перед террористами, которые мечтали бомбой и пистолетом переустроить общество на социалистической основе.

Нелегальные книги и сама жизнь заставили Точисского задуматься, засомневаться в справедливости окружающей действительности…

В гимназическом кружке он познакомился с произведениями Адама Смита и Прудона, Лассаля и Томаса Мора. «Утопия» особенно поразила его своими идеями социализма и равенства.

Как-то Бирюков принес книгу, тоненькую, напечатанную на серой бумаге. Называлась она «Манифест Коммунистической партии».

Книгу прочитали не отрываясь. Она поразила молодых людей своей ясностью и логичностью. «Манифест» побуждал дать иную оценку народническому движению. «История всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов», — говорилось в «Манифесте Коммунистической партии».

О классовой борьбе писали и раньше. Однако мысль Маркса и Энгельса о том, что классовая борьба рабочих приведет к свержению господства буржуа и власть возьмет в руки пролетариат, потрясла Точисского. Пролетариат — «могильщик» буржуазного строя. «Оружие, которым буржуазия ниспровергла феодализм, направляется теперь против самой буржуазии. Но буржуазия не только выковала оружие, несущее ей смерть; она породила и людей, которые направят против нее это оружие, — современных рабочих, пролетариев».

Развитие капитализма и рабочее движение. Отныне Павел не сомневался: России не избежать капиталистического пути и цель, которую выдвинули авторы «Манифеста», — «формирование пролетариата в класс, ниспровержение господства буржуазии, завоевание пролетариатом политической власти» — могла стать смыслом всей его жизни.

Коротышка Поленов кипятился, доказывал: «Россия не Европа, и новая Россия народится не скоро, а путь ей расчистят террористы-герои».

Когда Точисский заявил, что намерен покинуть гимназию, Бирюков и Поленов приняли это за шутку. Но Павел твердо заявил:

«Да, да, мой уход — дело решенное. Я поверил в силу пролетариата и хочу стать пролетарием. Буду презирать себя, если отступлю от задуманного… Я не боюсь сделать этого шага, порву с прежней жизнью, начну новую».

«Нет, нет, нет!» — стучали колеса уже не так уверенно: поезд Москва — Санкт-Петербург тащился пригородами столицы. Уплывали заводские постройки, высокие кирпичные трубы, рабочие бараки… Пассажиры засуетились, принялись собирать узлы, корзины…

Выйдя на перрон, Павел чуть помедлил, осмотрелся и, перехватив из руки в руку кожаный баул, начал выбираться на привокзальную площадь.

Город навалился на него людской сутолокой, серой громадой домов, разноголосыми выкриками бойких лихачей, расположившихся под березами с пожелтевшей листвой.

— Домчим? — окликнул Точисского шустрый малый, и, едва Павел уселся на сафьяновые подушки, пристроив у ног баул, поплыли особняки Невского, витрины роскошных магазинов и булочных. Проносились лакированные экипажи, фаэтоны, скакали верховые.

Прямой и открытый Невский проспект с первой встречи ошеломил Точисского зеркалами магазинов, огромными окнами ресторанов, архитектурной строгостью и красотой строений, чугунными решетками оград, поразил богатством нарядов публики: дамы и мужчины в меховых шубах, кое-кто в форменных шинелях департаментов и министерств с ярко начищенными пуговицами. Редко когда промелькнет в толпе прохожих мастеровой в рабочей одежде, видать, случаем завернул на Невский.

Лихач катил быстро, весело покрикивал. Проспект вывел к Аничкову мосту с неистово вздыбившимися клодтовскими конями, сдерживаемыми бронзовыми юношами, к Фонтанке и горбатым мостам. И снова застучали копыта по мостовой.

Миновали Казанский собор с полукольцом бесчисленных колонн. Кружило воронье над куполом, на паперти толпились нищие и калеки. Сыро и промозгло. А впереди по Невскому, как стрела, упиралась в затянутое тучами небо золотая адмиралтейская игла.

Но вот здания будто расступились, дав простор Дворцовой площади. Зимний в лепке карнизов и скульптур, с чугунными кружевными воротами; Александрийский столп, воспетый поэтом, а напротив темная арка Главного штаба с «Колесницей Победы», запряженной шестеркой лихих коней. Через Неву — Дворцовый мост, стрелка Васильевского острова, серая стена Петропавловской крепости и шпиль…

Нева набегала волнами на гранитные берега, покачивались корабли, стоявшие на якорях.

Въехали на мост, и липкий ветер ударил в лицо. Павел сдвинул кунью шапку низко на лоб, прищурился. Сидевший вполоборота на облучке лихач прокричал:

— Злится матушка, морозы чует! — И кивнул на реку.

Точисский промолчал, подумав: «Дома, за Уралом, холоднее, однако не так сыро, как здесь. Наверное, дыхание моря».

Коляску покачивало на рессорах.

Потянулись мастерские ремесленников, торговые лавки, домишки мастерового люда. Иногда за глухими заборами прятались купеческие особняки.

Эта сторона Петербурга напомнила Павлу Екатеринбург, Екатеринбург казенных палат и ремесленных слобод, гимназий и магазинов, пакгаузов и церквей, кабаков и полицейских участков…

В конце лета Мария Точисская перебралась в столицу и поступила на Бестужевские курсы. Невысокая, хрупкая с виду, она на самом деле отличалась завидным здоровьем, «Сибирью закаленная», — шутила улыбчивая Мария.

О скором приезде брата ее известила мать, однако, когда именно, ее сообщила,

В этот воскресный день с самого утра Марию не покидало радостное предчувствие. И оно ее не обмануло: брат ввалился в комнату, заросший за долгий путь, пропахший дорогой. Пока умывался и приводил себя в порядок, она, разрумянившаяся, бегала от стола на кухню, то и дело тормоша Павла вопросами. Ее интересовали все екатеринбургские новости.

И потом, когда он ел, она, по-старушечьи подперев щеку ладошкой и изогнув тонкую бровь, не сводила с брата глаз.

— Ты, Павлуша, весь в маму. Даже щуришься, как она.

Точисский улыбнулся:

— А у тебя глаза отцовские, серые. Ух, в какой ярости он был, когда я бросил гимназию.

— Как мама, как дядя Станислав?

И слушала брата внимательно, мысленно уносясь в родной дом, такой дорогой и желанный. Она почувствовала это особенно остро за те полгода, что провела в Петербурге.

— А какие новости в столице? Я в дороге и газет не читал. — Павел улыбнулся, вспомнив приказчика в вагоне с его «Правительственным вестником».

— Ты слышал, на прошлой неделе в военно-окружном суде закончилось дело четырнадцати народовольцев. Среди них — Вера Фигнер. Первоначальный приговор — смертную казнь — заменили пожизненной каторгой.

— Мужество обреченных, иначе действия народовольцев не назовешь, — мрачно сказал Павел.

— Уж не винишь ли ты их? — удивленно вскинула брови Мария.

— Нет конечно! — Павел даже вскочил. — Как ты могла подумать? Преклоняюсь перед их смелостью и во всех этих царских приговорах вижу единственное намерение — запугать, сломить тех, кто выступает против самодержавия. Помнишь, Мария, екатеринбургскую тюрьму, сколько политических перебывало в ней, а смирились ли, замолчали?

— Возмужал ты, Павлуша.

— Я усвоил наконец, за кем сила.

Мария вопросительно посмотрела на брата.

— Не за народниками. Тем более террористами. Рабочее сословие — вот за кем будущее.

— Да, да, — покачала головой Мария, — конечно, ты ведь только о рабочих и говоришь и заводской жизни успел попробовать…

— Если заводом можно назвать нижнетагильские мастерские, где нет настоящего пролетариата, полукрестьяне, полумастеровые.

Мария спросила:

— Не жалеешь? Может, по-иному надо строить свою судьбу? Прислушаться к голосу отца.

Точисский решительно покрутил головой:

— С прошлым порвал раз и навсегда. Я стыжусь мира, в котором провел детство и юность, ибо все, что ел и пил, добыто не своими руками.

— Боже, как ты говоришь: «стыжусь»… — Мария тронула его щеку. — Бородой зарос. А в моем представлении ты еще гимназист, мальчишка. Помню тебя всегда с книгой. Поди, все с запрещенными?

— От такой литературы, сестрица, и на жизнь иначе смотреть начал…

К вечеру Мария отвела брата на квартиру в переулке со смешным названием: «Дунькин».

Комната маленькая, однако хозяйка держала в ней двух жильцов. «Покуда второй квартирант еще не сыскался», — сказала ему владелица дома.

Переступив порог, Павел осмотрелся. Комната темная, полуподвальная, оконце под самым потолком, вдоль стен две кровати, посреди комнаты крытый несвежей скатертью стол, два стула. В сенях тазик и бадейка. Из сеней дверь в комнату хозяйки, торговки битой птицей, оттого в квартире пахло пером и сыростью.

Проводив сестру, Точисский снял шинель и фуражку, повесил на гвоздь. Ну вот. Он в Петербурге. Впереди новая жизнь. Но встреча с Марией расшевелила в нем совсем недавнее прошлое…

Далеко-далеко за Уральскими горами, что разделяют Европу и Азию, в глухих лесах запрятался город Екатеринбург, город его детства и юности, где Павел знал каждую улицу в липах, каждый дом в густых зарослях. Где жил друг Петька Дроздов, по прозвищу Дрозд. Мальчишками по воскресным дням они ловили на Исети рыбу, купались, ходили в лес за грибами.

У Дрозда детство кончилось быстро, и отдали его в обучение к жестянщику. Здесь, в мастерской, работали и два старших брата Петьки.

Иногда, возвращаясь из гимназии, Павел делал крюк, чтобы проведать товарища. Но у Петьки ни минуты свободной, кивнет Павлу и снова стучит киянкой, громыхает железом.

На праздники, когда Точисский бывал у Дроздовых в их старенькой покосившейся избенке, его усаживали за сбитый из сосновых досок стол, и на выскобленной добела столешнице появлялись картошка в мундире, селедка, щедро посыпанная кругляшами лука, соленые грибы и ломти ржаного хлеба.

Дружная семья Дроздовых за едой держалась чинно, говорили мало, на Павла смотрели как на равного. Лишь однажды за обедом он услышал от старшего Дроздова слова, обидевшие его, Точисского, но позже он понял: прав отец Петьки.

— Вы, барчук хороший, в нашей жизни мало чего смыслите, — сказал старший Дроздов. — Ваше дело утречком ранец-шанец за спину и в гимназию, а Петруха, дружок ваш, спозаранку хребет над верстаком гнет. И он не то в гимназию, грамоте как след не обучен. Хлеб ест в поте лица своего.

Припомнился и тот нелегкий разговор с отцом. Для Варфоломея Францевича он означал конец радужным мечтам о будущем сына.

Первым начал отец, когда они с Павлом остались вдвоем в гостиной.

— Ты оканчиваешь гимназию и нора подумать о продолжении учебы, — сказал отец. — Я хочу видеть тебя инженером. Надо готовиться к поступлению в Технологический.

Павел промолчал. Варфоломей Францевич нахмурился:

— Разве ты не согласен?

Павел мучительно думал, как ответить отцу, с чего начать? Как объяснить, что его влечет иной путь, что он давно уже не может жить так, как они, Точисские? Поймет ли отец, как ему стыдно, что семья Петьки ютится в завалюхе, живет впроголодь.

— Скажи, отец, — заговорил наконец Павел, — ты никогда не спрашивал у себя, отчего Петька Дроздов и его братья грамоте не обучены, а другие в университет поступают?

Откинувшись на спинку дивана, старший Точисский строго посмотрел на сына:

— Запомни, пока существует мир, были, есть и будут имущие и неимущие. Воздай же хвалу всевышнему, что родился имущим.

— Неужели ты считаешь это справедливым?

— Если такое сотворено господом нашим, значит, да, — тихо, но голосом, не приемлющим возражений, сказал незаметно вошедший в гостиную ксендз Станислав, родной брат Варфоломея Францевича, приехавший из Житомира погостить к близким.

— Прошу, брат, присутствовать при неприятном разговоре отца с сыном, — вставил Варфоломей Францевич. — Меня не касается, отчего Дроздов и иже с ним лишены возможности приобрести образование, а вот кем будет мой сын, мне знать нелишне.

— Но, отец…

— Я не желаю слышать твоего «но».

В разговор вмешался ксендз Станислав.

— Позволь, брат, спросить Павла, как он намерен распорядиться своей судьбой.

Отец передернул плечами.

— Я буду зарабатывать на хлеб своими руками, и тогда никто не назовет меня барчуком, барином, — с вызовом произнес Павел.

— Павел Точисский — мастеровой? — отец засмеялся. — Отдаешь отчет своим словам?

— Да! И труд рабочего не считаю зазорным. Мое решение никто не изменит, отец. Даже ты.

— Подумай, сын мой, — укоризненно прервал Павла дядя-ксендз. — Ты выступаешь против воли родителя. Бедный мальчик, ты под влиянием нигилистических веяний. Помнишь библейское: «…погублю мудрость мудрецов и разум разумных отвергну». Не поступаешь ли ты по подобию?

— Он не насмотрелся на тех нигилистов, которых гонят этапами, — сказал отец. — Они заканчивают жизнь в тюрьмах и ссылках. И ты еще горько пожалеешь о своем решении.

Не проронив больше ни слова, отец покинул гостиную.

…Вспомнилось и то время, когда, расставшись с гимназией, устроился в обучение к слесарю в нижнетагильские мастерские, именуемые заводом.

Слесарь, мужик с хитринкой, себе на уме, обучать не спешил, все больше держал Павла на посылках. Разговаривал редко, с издевочкой:

— Чё, гимназия, это тебе не ранец таскать, не книжечки почитывать.

В мастерских полумрак, стук молотков по металлу, ругань. А в дни получки рабочие тянулись в ближайший трактир.

Жил Павел в казарме, вместе с другими подмастерьями, питались артельно, из одного казана. После Екатеринбурга жизнь в Нижнем Тагиле казалась Павлу каторгой, но он терпел. Когда становилось особенно невмоготу, думал о Петьке Дроздове: он такую жизнь отродясь хлебает. Или взять других подмастерьев… Нет, возврата к прежней, сытой жизни не будет, он, Павел, не согнется, выдержит.

На дощатых нарах вплотную к постели Точисского спал Никита Лопушок, ушастый парнишка. Прослышав, что Павел покинул гимназию и по доброй воле пришел на завод, долго удивлялся:

— Енто от жиру! А може, за какое прегрешение выгнали, признай?

Точисский собрался было обучать подмастерьев грамоте, но Лопушок и его товарищи потешались над ним:

— Ха, чего гимназер удумал! У нас без твоей грамоты роздыха нет!

— Братцы, гимназер на книжной премудрости умом тронулся!

Подмастерья сторонились его, величали нередко барчуком и упорно не хотели признавать своим.

Но Павел настойчиво искал сближения с ними: он работал так же, как они, поздними ночами читал им книжки, пытался раскрыть перед ними жизнь, как сам ее понимал.

Отчужденность медленно отступала. И когда через полгода Точисскому пришлось уволиться из мастерских (от пыли в цехе и постоянной темени начали болеть глаза), подмастерья провожали его с сожалением.

На Васильевском острове и Выборгской стороне, на Нарвской, Московской и Невской заставах небо Санкт-Петербурга подпирали фабрично-заводские трубы. Они гудели властно, будоража рабочие казармы.

Первые недели в столице Павел жил случайным заработком, иногда он пытался писать короткие заметки о жизни рабочих. Случалось, их публиковали.

В поисках работы обивал пороги заводских контор. Мыкался по мелким предприятиям, пока не устроился наконец на завод Верда.

Рабочий день начинался рано, едва небо серело. Народ проходил через заводские ворота, растекался по цехам, включались моторы, запускались станки, и завод сотрясали уханье молота и звонкие стуки. В литейке слепил яркий свет печи. Жидкий огненный металл тягуче лился по желобу в формовки. Скрипели цепи подъемников, грохотали прессовальные машины. Едкий запах гари и окалины лез в нос, мешал дышать.

К концу дня у Павла болела спина, не чувствовалось рук; ладони покрылись крепкими мозолями.

Однажды, проснувшись, Точисский почувствовал: что-то изменилось в его подвальной каморке — было необычно светло, через оконце лился слабый мягкий свет. Догадался: выпал снег. Встал, поеживаясь от холода, оделся торопливо, вышел на улицу. Пушистый снег укрыл землю толстым слоем, лежал на крышах домов, решетках заборов, на ветвях. Он падал легко и плавно крупными снежинками. Мороз забирал.

Подняв воротник, Точисский перешел на противоположную сторону улицы. Народ тянулся цепочкой, след в след, протаптывая тропинку.

Идти Павлу неблизко, однако на конку он денег не тратил. Полтора рубля в месяц — сумма для Павла немалая.

Обычно первая конка обгоняла его где-то на полпути. Лошади рысью тянули по чугунным рельсам открытый вагончик с пассажирами. Кондуктор с кожаной сумкой через плечо позванивал в медный колокольчик.

Конки ходили по Невскому на Васильевский остров, на Выборгскую сторону…

На прошлой неделе хозяйка предупредила — наконец-то сыскала второго жильца: «Не пьет, зелья не курит, человек аккуратный».

Но он не пришел ни в тот день, ни на следующий, а появился субботним вечером. Подвинув свечу к краю стола, Павел читал «Историю Пугачевского бунта». Впервые в Екатеринбурге он брал ее у Поленова еще в гимназии, но и сейчас перечитывал с не меньшим удовольствием.

Кто-то без стука открыл дверь, заплясал огонек свечи, Точисский оторвался от книги, поднял голову. Порог комнаты переступил бородатый мужик в тулупе и мохнатом треухе, надвинутом на глаза. Мужик поставил у ног ящик, скинул рукавицы, осмотрелся и только потом, поздоровавшись, сказал хрипло:

— Тесновато жилье. — И метнул на Павла из-под кустистых бровей зоркий взгляд. — Меня Егорнем кличут, по батюшке Зиновеичем, а тебя как, мил человек?

— Павлом. Павел Варфоломеич Точисский.

— Чудно!

— Отец поляк.

— Инородец, одним словом. Так какая моя постеля будет, мил человек?

Задвинув под кровать ящик, снял тулуп.

— Где работаешь, Павел Варфоломеич?

— На заводе Берда.

— А я на лесной бирже плотничаю. Не женат? Ну-ну… у меня в деревне баба на сносях. Деньжат подкоплю, вернусь, избу поставлю, хозяйством обзаведусь… Ну, спать будем.

Павел закрыл книгу, задул свечу.

По воскресным дням Петербург пробуждался не от фабричных гудков, а от колокольного перезвона. Звонили к заутренней в церквах от Невской лавры до Васильевского острова.

Новый жилец поднялся рано. Долго, основательно умывался. Выдвинув из-под кровати ящик, достал чистую сатиновую рубаху с густым рядом белых пуговиц. Заметив, что Павел открыл глаза, спросил:

— В церковь-то идешь, Варфоломеич?

— Не ходок, Егор Зиновеич.

Тот брови вскинул:

— Живешь не по-христиански.

— Верую, Егор Зиновеич, в святую идею, — усмехнулся Павел. — А чтоб не случилось из-за меня раздора между попами и ксендзами, так лучше ни к тем, ни к другим.

— Богохульствуешь? А от богохульства и до тюрьмы недалече. Бона сколь разных государевых преступников развелось. На помазанника божьего замахиваются. Господи, прости, страшно и помыслить…

Марию Павел застал не одну. За столом чаевничали и оживленно беседовали с сестрой удивительно похожие друг на друга девушка и юноша. Оба смуглые, черноволосые, носы с горбинкой. Юноша был почти ровесник Точисского.

— Знакомься, Павлуша, Верочка Лазарева, моя подруга по курсам, а это ее брат Дмитрий. Хорошо, что ты пришел сегодня. Мы как раз обсуждаем тут кое-что. Митя снял просторную квартиру, не поселиться ли вам вместе…

— Соглашайтесь, Павел, уверен, нам с вами будет неплохо, — подхватил Дмитрий.

— Принимайте приглашение, Павел, — подала голос Вера.

Точисский подвинул стул, сел.

— Ну, коли коммуною, диктую условия. — Прищурился, посмотрел на Лазарева: — Поступаем в ремесленное училище, раз.

— Сразу так категорично? Однако в ваших словах есть смысл. Меня не приняли в этом году в Технологический.

— Бессмысленного времяпрепровождения вам не обещаю, два. Книги любите?

— Они страсть Дмитрия, — оживилась Верочка. — У нас в доме довольно неплохая библиотека. Батюшка выписывал все сочинения.

— Постараюсь познакомить вас, Дмитрий, и с иной литературой, — сказал Точисский.

— Буду рад. Хотя замечу — я читал довольно любопытные книги, принадлежащие перу известных экономистов и философов. — Лазарев на какое-то время помедлил, будто решая, говорить дальше или нет, потом все-таки сказал: — Я даже знаком с «Манифестом Коммунистической партии». Встречалась ли вам эта книга?

Точисский засмеялся:

— Теперь я вдвойне убежден — нам необходимо поселиться вместе.

ГЛАВА 2

Новый год начался событием, не прошедшим незамеченно для официальной России. В Орехово-Зуеве с помощью солдат, полиции и жандармерии удалось подавить стачку ткачей на фабрике Морозова.

Были и раньше стачки на других фабриках и заводах России, но чтобы сразу тысячи выступили! Пришлось арестовать шестьсот мастеровых, тридцать три из них, признанных руководителями, отдать под суд.

Министр внутренних дел граф Дмитрий Андреевич Толстой лично докладывал Александру Третьему о причинах беспорядков, умышленно опустив часть из них. Однако министр не мог не отметить, что на фабрике только за два года пять раз снижалась заработная плата, а штрафы составили четверть от каждого заработанного рубля. Граф посмел также обратить внимание государя на то, что подобное встречается не только у Морозова, а события в Орехово-Зуеве могут зародить у фабричных пролетариев чувство собственной силы.

Последние слова министра внутренних дел вызвали неудовольствие его императорского величества.

После морозной зимы Петербург долго не мог согреться. Весна наступила промозглая, с ночными заморозками, ветрами с Невы, пронизывающими, сырыми.

Но тепло все-таки подступало, начали распускаться деревья, нежно зазеленело в Александровском саду. За чугунной оградой тонким ковром пробивалась первая трава. Ожили аллеи. Вечерами здесь становилось людно. Солдаты музыкальной команды усердствовали, военный оркестр играл марши и вальсы. В саду допоздна гуляла публика. Собирались здесь студенты и курсистки, обменивались новостями, шептались, вели какие-то разговоры. Иногда появлялся в саду Павел, чаще с Лазаревым.

В тот вечер он пришел один. Заложив руки за спину, побродил по аллеям, мимо мраморных статуй. Остановился у помоста, где сияли медью трубы оркестра. У музыкантов наступил перерыв, и они отдыхали. Насладившись весенним воздухом, видом нарядной толпы, Павел уже намеревался покинуть сад, как вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Огляделся, но никого не заметил, все лица незнакомые. Хотя нет, кажется, вон тот, в тужурке. Присмотрелся. Неужели Богомазов? Тот самый Иван Богомазов, который появлялся в их екатеринбургском доме, его приводил к Точисским Евгений Лебеденко!

Ссыльный народоволец Лебеденко работал в те годы в екатеринбургской газете и познакомился с отцом Павла, полковником Варфоломеем Францевичем. Видимо, Точисский-старший и пригласил Лебеденко в гости. С той поры Евгений и Богомазов не раз навещали их, вели долгие и интересные разговоры, и зачастую в гостиной разгорались жаркие политические споры. У ксендза Станислава серые глаза делались холодными, и он покидал комнату, а Павел — ему тогда исполнилось шестнадцать лет — слушал все с нескрываемым любопытством; это вам не разговоры о карьере и чинах, о доходах и приданом. Отец, Варфоломей Францевич, незлобно поругивал возмутителей спокойствия, доказывая, что все это бесплодные мечты, что самодержавие вечно и непоколебимо.

Урания Августовна, мать Павла, неизменно принимала сторону Лебеденко и Богомазова, на что полковник посмеивался:

— Французы, известно, веселая нация, а наша Урания к тому же якобинского корня…

То, о чем говорили Богомазов и Лебеденко, будоражило Павла. Народничество… Социализм… Крестьянская община… Фабрично-заводской пролетариат…

Запомнилось, как однажды отец спросил:

— Страшно, поди, когда тебя в тюрьму ведут?

— Как вам ответить, Варфоломей Францевич, — улыбнулся печально Лебеденко, — не то слово! Горько, когда на долгие годы от борьбы отрывают. Для меня равнодушие мужика страшнее. Придешь в деревню, начинаешь с ними о революции говорить, а у них в глазах пустота, а то и хуже, озлобление. Бывает, вяжут, властям выдают. — Лебеденко кивнул на Богомазова: — Вон Иван о крестьянском социализме речь ведет, а я в крестьянскую революционность и в общину крестьянскую веру потерял.

— Ренегатство, — прервал товарища Богомазов.

— Поживем — поглядим, — философски изрек Лебеденко. — В одном убежден: самодержавие — корень зла в России. Просвещенная Европа давно живет по иным канонам, а у нас со времен Рюрика привыкли к идолам, все надеются плохого царя заменить хорошим, мужицким.

— Как я вас понимаю, — сказала Урания Августовна, — вы против царя и желали бы для России европейского пути?

В разговор снова вмешался Богомазов:

— Сегодня мы не можем отрицать фабрично-заводского развития России, но у нее, как и прежде, самобытный путь развития,

Лебеденко поморщился. Урания Августовна попросила:

— Поясните, пожалуйста.

Богомазов театральным жестом руки откинул назад длинные волосы:

— Через сельскую общину, любезная Урания Августовна. Крестьянин своим общинным землепользованием готовит себя к социализму. Фабричный же трудится за копейку. Дай ему на гривенник больше, и он уймется. На этом его революционность закончится.

— Вы, Евгений, говорили о равнодушии мужика, дескать, идете в народ, а народ от вас отворачивается, — вставил полковник. — А вы, господин Богомазов, отрицаете революционность фабричного. Выходит, что народ к вашим идеям равнодушен.

Лебеденко горячился:

— Уважаемый Варфоломей Францевич, но мы-то понимаем, что надо что-то делать, надо жить для людей, для этого народа. Совесть-то куда деть? Да и сколько можно жить рабски, покорно? А равнодушие крестьянина имеет свое объяснение. Мужику веками вбивали в голову, что царская власть божественного происхождения.

— Вашей ненависти к государю можно отдать должное. Сколько покушений народовольцы на него организуют, да бог миловал.

— Не бог — господин случай! — сказал Иван.

— Пусть будет по-вашему. Однако что даст убийство царя? Разве нет наследника?

Богомазов откинулся на спинку стула:

— Вам, Варфоломей Францевич, далеки наши идеи. Убийство царя — исходная точка революции. Мы страстные противники царского строя, царизм — наш враг. Хотя вам, полковник, это может быть непонятно.

Отец нахмурился. Лебеденко прервал товарища:

— Мы уважаем вас, Варфоломей Францевич, и в вашем доме находим людей честных и добрых.

Полковник промолчал, Урания Августовна принялась накрывать на стол.

Никогда прежде Павел не задумывался, почему отец и мать привечали политических ссыльных? Желание ли скрасить однообразие провинциальной жизни двигало ими либо еще что?

Правда, полковник царской службы не опасался водить знакомство со ссыльными потому, что за Уральским хребтом нравы были иными, нежели в центральных губерниях России. Гостеприимство и сочувствие к «политическим» в восточной глухомани воспринималось как вполне нормальное явление, а весьма возможно, как признак хорошего тона, нечто напоминающее моду.

Павлу нравился Лебеденко, случалось, они ходили вместе на охоту.

Однажды, набродившись по лесным чащобам, они с Евгением расположились в низине у реки, развели Костер, и, как водится, завязался доверительный разговор. В лесу тихо. Иногда вскрикнет птица или треснет обломившаяся ветка.

— Вы правы, Павел, мы живем в пору исканий, — задумчиво говорил Лебеденко. — Ищем пути спасения России. То, что она нуждается в хирургическом вмешательстве, понимает старая и молодая Россия. Отмена крепостного права тоже врачевание. Но врачевание, предпринятое самодержавием. Из него ровно ничего не получилось, наоборот, болезнь усугубилась. — Помешал прутиком в огне, помолчал. Потом продолжил: — Переживаем время исканий и мы, народники. Одни потянулись к «Народной воле», к террору, другие — к «Черному переделу».

Достав из портсигара папиросу, закурил.

— Преклоняюсь перед подвижниками, ходившими с революционной проповедью в народ, от села к селу, от избы к избе, — снова начал Лебеденко. — Благоговею перед народовольцами, обнажившими оружие против тиранов… Говорю так, Павел, а сердцем чую: не та сила революцию совершит, не та.

— А какая же? Евгений пожал плечами:

— Сказал бы, коли знал. Может, даже фабрично-заводские пролетарии, как утверждают марксисты. Хотя как сказать, Павел, рабочий класс в России малочисленный. Взять ваш Екатеринбург, всякие мастерские заводами да фабриками именуют. Хотя местные пролетарии хозяйский гнет испытывают не меньший, чем на крупных предприятиях… Но революционности у рабочего люда не отнимешь. Читали ли вы речь рабочего Петра Алексеева на суде? Любопытно! Непременно дам.

Взяв топорик, срубил ветку, начал ладить рогатины.

— Принесите воды, Павел.

Подхватив чайник, Точисский сбегал к реке, Евгений подвесил его над костром, сказал:

— Побалуемся чайком. — И вернулся к прерванному разговору: — Я о рабочей сознательности сейчас подумал. Да, да, не удивляйтесь, как видите, народоволец — о рабочей сознательности. Убеждаюсь: сознательности-то у рабочего человека гораздо больше, чем у мужика… Послушайте моего совета, Павел, не задерживайтесь в Екатеринбурге, год-другой, и уезжайте в столицу. В Санкт-Петербург, в гущу революционной жизни. И еще мой вам совет: не поддавайтесь первому порыву, какой бы он ни был, пусть даже прекрасным покажется. Разберитесь, где верная дорога, и уже тогда становитесь на нее, не сворачивайте…

Сейчас Точисский смотрел на Богомазова. Тот подходил к нему, протягивал руку.

— Здравствуете, Павел, не ожидал встретить вас. Точисский обрадовался:

— Давно ли вы из Екатеринбурга?

— И месяца нет. Перед отъездом собирался побывать у ваших родителей, да не выдалось свободной минуты. А Лебеденко в Тобольск сослан. Кто-то донес — литературу недозволенную хранил. — Взяв Павла за локоть, повел к выходу. — Не потеряли интереса к революции?

— В каком смысле?

— Ну-ну-ну, не конспирируйте, я ведь помню вашу гимназическую тягу к революционным идеям.

— Мне думается, это преувеличение.

— Скромничаете. А я, грешным делом, собирался пригласить вас завтра на товарищескую встречу послушать кое-кого. Один из бывших народовольцев переметнулся к марксистам и теперь обрушился на нас с нападками. Так как?

— Ну что ж, — сдержанно согласился Точисский.

— В таком случае жду завтра в восемь вечера на Литейном мосту.

На следующий день, вернувшись из мастерских, Павел умылся, перекусил наспех и отправился на встречу с Богомазовым.

Иван дожидался его. Смеркалось. Солнце коснулось краем Невского залива. На Литейном было оживленно.

Богомазов выглядел уставшим и вялым. Молча прошли часть пути, Павел немного волновался: что-то принесет ему сегодняшний вечер?

Вошли в добротный, солидный подъезд и поднялись по широкой лестнице на второй этаж. Богомазов потянул за шнур звонка. Дверь открыла молоденькая горничная.

В прихожей на стульях небрежный ворох пальто и студенческих шинелей.

Квартира просторная, богатая. Полы коврами устланы, на стенах картины в массивных золоченых рамах.

Богомазов поймал взгляд Точисского, заметил:

— Отец нашего товарища — известный адвокат, его квартира.

В гостиной расположились студенты в форменных двубортных тужурках, гимназисты старших классов, курсистки. Шумно, говорили о чем-то, доказывали друг другу.

Богомазов уселся на подоконник, а Павел остановился у стены. На него не обратили внимания, зато появление Ивана встретили одобрительными приветствиями. Видно, здесь он пользовался особенным вниманием.

Наклонившись к чубатому студенту, Богомазов спросил:

— О чем речь, друзья?

К нему повернулась стройная розовощекая курсистка с тугой косой через плечо.

— Вы ведь слышали о новой книге Плеханова? Кинув первую бомбу в нас, своих бывших товарищей, — я иначе не расцениваю книгу Плеханова «Социализм и политическая борьба», — он швырнул в народников вторую бомбу. Вот полюбопытствуйте. «Наши разногласия», — и протянула Ивану книгу. — Непременно прочитайте. Это разногласия между группой «Освобождение труда» и нами, народниками.

Точисский взял у Богомазова книжку, полистал. В Петербурге он уже слышал имя Георгия Плеханова, однако прочитать его работу «Социализм и политическая борьба» не удалось.

— Свой характер Жорж показал еще в «Черном переделе», — заметил студент в пенсне. — Плехановскую группу в Женеве рассматривают как рождение российской социал-демократии.

— Я слышал, социал-демократию проповедуют и здесь, — подал голос юноша, стоявший рядом с Точисским. — Вы что-нибудь о Димитре Благоеве знаете? Этот болгарин, обучаясь в Петербургском университете, занялся пропагандой социал-демократических идей в рабочих кружках. Говорят, полиция имеет сведения о деятельности благоевцев.

— Мда-а, — протянул Богомазов, — порвал с народничеством Плеханов, переметнулся к марксизму. А жаль, талантище. Но с характером, себя любит, эгоцентризм развит до крайности.

— Друзья, друзья, а ведь какие зажигательные речи говорил Жорж на студенческих сходках… Их и сегодня вспоминают те, кто слушал Плеханова, — заметил студент в пенсне, и на худых болезненных щеках его заалел румянец.

— Прекратите, Сивцов, — оборвал юношу чубатый студент. — Ваш Плеханов плюет в народовольцев. И это тогда, когда Вера Фигнер и другие товарищи проявили такое мужество на суде.

Обстановка в гостиной накалялась, все говорили громко, горячились. Студент в пенсне, призывая к вниманию, захлопал в ладоши:

— Надо дать бой плехановской группе, Как там она называется?

— «Освобождение труда». Чубатый студент бросил категорично:

— Надо действовать, друзья, действовать! Точисский повернулся к нему:

— Как вы себе представляете эти самые действия? Студент посмотрел на него холодно и насмешливо:

— Так и не понимаете? Динамит — вот действие. А разговаривать в кружках с фабрично-заводскими — бездействие. Первое — удел народовольцев, второе — марксистов.

Павел пожал плечами.

— Теория Маркса для России неприемлема, — вмешался в спор Богомазов. — Маркс хорош для Европы.

— Плеханов — марксист! — снова раздался голос курсистки с косой.

— И что же? — поднял брови Павел. — Разве Плеханов выступает в защиту царя? Нет! Он подверг ваш метод борьбы с самодержавием критике, отстаивает марксизм и пропагандирует его.

— Защищаете? — накинулись на Точисского сразу несколько человек. — Что значит подвергать критике теорию народничества? Если так, то когда же Плеханов был искренен, прежде или теперь?

— Отступничество в революции осуждается, — бросил чубатый студент. — Он плюет в нас, бывших товарищей!

— Но тут не отступничество, а коренное изменение во взглядах, продиктованное жизнью, — вставил Павел.

Молчавший до того Богомазов сказал:

— Плеханов со своей группой «Освобождение труда» толкает русского мужика под фабричный маховик.

— Жорж не революционер, он — предатель! — вскочила курсистка. — Вспомните слова Иисуса Христа на тайной вечере. Еще трижды не прокричит петух — . и один из вас предаст меня. Георгий Плеханов выступил в роли библейского Иуды. А Аксельрод, Дейч, Игнатов? Мне стыдно за Веру Засулич! Как скоро они забыли кровь, пролитую товарищами. Нет, мы гордимся памятью казненных за дело революционной России! Надо стрелять в царя, его министров, губернаторов, генералов. Чем больше мы убьем душителей народа, тем ближе будет час революции! Так что вы уж молчите со своей защитой Плеханова.

Павел провел пятерней по волосам и негромко, чуть глуховато сказал:

— Нет, я не смолчу. Плеханов прав, наступает пора социал-демократии и в России. Радоваться надо такому явлению, а вы бой марксистам объявляете. Вам за это государь император благодарность объявит.

— Молоды, почтеннейший, — заговорил пожилой народоволец с бородой старообрядца. — Надо чтить жертвы, понесенные в революции нашей партией.

— Да разве есть такой революционер, который бы не преклонялся перед памятью казненных? — заволновался Точисский. — Гибли прекрасные борцы, а цари как восседали на троне, так и поныне восседают. Идея должна опираться на реальную силу, а ею будет рабочее сословие. Вспомните стачку ореховозуевцев.

— Морозовскую? — рассмеялся чубатый студент. — У нее один конец, как и крестьянским восстаниям.

— Не отрицаю, подавили, но какая организованность! А если по всему государству российскому поднимутся разом пролетарии, представляете? Прочитайте «Манифест Коммунистической партии».

— Читали и имеем свое суждение! Курсистка метнула на Павла сердитый взгляд.

— Почему вы здесь, если вас не устраивает наша идея?

— Могу уйти.

— Извольте, мы вздохнем облегченно!

Точисский резко повернулся, не прощаясь, покинул гостиную. Уже по дороге вспомнил: книгу-то «Наши разногласия» он впопыхах так и не отдал Богомазову, несет с собой. Рассмеялся. Ну да она им, народовольцам, не нужна. Небось выбросят в гневе.

А дома, положив книгу на стол, сказал Лазареву:

— На собрании народовольцев побывал. Как видишь, не без пользы. Там, Дмитрий, говорили о Благоеве. Будто он организовал среди петербургских рабочих кружки и едет пропаганду идей социализма. Мы должны с ним ознакомиться и, если он примет нашу помощь, работать ним.

— А как ты его отыщешь?

— Говорили, будто он студент университета.

С того дня минуло больше недели. О стычке с народовольцами Павел вспоминал с улыбкой. Пожалуй, еще немного — и вытолкали бы взашей. Наверное, после его ухода Богомазову тоже досталось: зачем, дескать, привел марксиста?

Иван появился в воскресный день, когда Точисский и Лазарев обедали. Пригласили к столу. Иван скинул пиджак, повесил на спинку стула. Усаживаясь, глянул на Павла насмешливо.

— Книжечку-то унесли.

— Без умысла. Ваши-то не отличаются гостеприимством.

— Вы тоже хороши. Петух задиристый. Видели, народ на Плеханова обозлен, а вы масла в огонь подлили. Однако книжечку вам дарю. Могу отдать и «Социализм и политическая борьба». Мне она ни к чему. — Иван повернулся, вытащил из внутреннего кармана пиджака книжку, протянул Точисскому. — Вы мне понравились, умеете драться. Поэтому и пришел сегодня к вам. Знаете, о чем я подумал в тот день? Драться нам надо вместе против общего врага, самодержавия, а не между собой. Ведь мы, члены группы народовольцев, не признаем, как и марксисты, существующий строй и решительно выступаем против него.

— Да, вы правы, Иван, цель у нас одна, но средства борьбы разные. У вас, народовольцев, благородные порывы, но метод, которым вы хотите преобразовать Россию, неприемлем. Разве поражения вам это еще не доказали?

Богомазов нахмурился, широкие брови сошлись на переносице:

— Так что же вы собираетесь делать? Вести политическую пропаганду среди питерских рабочих? Но я сомневаюсь, что наладите ее. Вас ждут поражения.

— Что вы хотите сказать?

— Разве вам ничего не известно о Благоеве? Полиция напала на след организации, а сам Благоев арестован.

Лицо Точисского сделалось суровым, он поднялся:

— Когда?

— Точно не знаю… Но сведения об аресте верные. Не исключайте, Павел, нашего метода. Повторяю: перед нами один враг — царь.

— Спорить не стану, но к террору ни сам не склонюсь, ни рабочих призывать не буду.

Богомазов отодвинул чашку.

— Народники! Слово-то какое, полновесное, торжественное. Слышите:народники! — подняв палец, посмотрел на Точисского и Лазарева. — За нами народ, масса. А кто. стоит за спиной социал-демократов, марксистов? Малая толика населения России, работный люд, мастеровщина, испорченный городом деревенский мужик. Фабрично-заводской уклад во вред России. Что характерно для политической жизни российского капитализма? Деспотизм, бесправие, мракобесие.

— Согласен, — подхватил Точисский. — Добавьте безземельного мужика, наводнившего город, и разный бродячий люд. Россия голодающая и безграмотная. Но при капитализме растет рабочий класс. Процесс этот связан с ростом промышленности. Вот вы изволили выразиться — рабочих малая толика. Однако только в Питере их до двухсот тысяч. Вон какая силища!

— Нет! — Иван решительно затряс головой. — Рано или поздно бомба героя-террориста всколыхнет всю крестьянскую Россию. Помните в «Колоколе»: к топору зовите Русь?! Вы, Павел, отказываетесь призывать рабочего к террору, но я верю — он к нему склонится.

— Значит, намерены идти к фабрично-заводскому сословию за подмогой?

— Не отрицаю. Точисский рассмеялся:

— Будем драться с вами, а пролетариев народовольцам не отдадим. И на «Колокол» не ссылайтесь, Иван, не то время. Надо считаться с реальностью. Вам ведь знакомы слова из «Манифеста Коммунистической партии» о том, что пролетариям в революции терять нечего, кроме своих цепей, приобретут же они весь мир.

— Марксизм применим к европейской действительности, но не к российской.

— Повторяетесь.

— Да, и буду повторять: мужик прошел школу социализма в сельской общине. Она веками приучала его к коллективизму. А где получить подобное обучение пролетарию? В трактире?

В разговор вмешался молчавший до того Лазарев:

— Крайности, Богомазов. Долг интеллигента подготовить фабрично-заводской люд к восприятию социалистических идей в рабочих кружках самообразования.

— Знакомые речи, — усмехнулся Богомазов. — У вас это называется бороться за единство пролетариата. Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Позвольте спросить, сколько столетий вы будете ждать этого единения?

— Хотите знать, Иван? — Павел подался вперед, положил на стол локти. — Недолго. Может быть, наше поколение уже увидит, как рабочий класс социально обновит землю, создаст общество, где не будет ни царя, ни фабриканта, тогда и мужик получит освобождение.

— Это по Марксу? — снова усмехнулся Богомазов.

— Я не причисляю себя к глубоким знатокам марксизма, но надеюсь, что именно по Марксу, — сказал Точисский.

— У России свой самобытный путь, — снова завел Богомазов.

Разговор начинал тяготить Павла. Битый час все об одном.

Он не успел возразить — заговорил Лазарев, который во время спора с интересом глядел то на одного, то на другого.

— Да бросьте, вы и деревни толком не знаете.

— Ах, простите, запамятовал, вы, Дмитрий, имеете знакомство с селом и русским мужиком через родственничков. Ведь ваш дядюшка поместьем владеет изрядным, не так ли?

— Совершенно верно, я насмотрелся на деревенскую жизнь в отрочестве в поместье дяди. — Лазарев не принял иронического тона. — Ваши же товарищи, Иван, деревню знают по кратковременным вояжам. Откуда им понять, увидеть, что деревня давным-давно неоднородная. Кто деревню в кулаке держит? Крестьянин с крепким хозяйством. А община самодержавию — для удобства выколачивать подати. Повидал я, как община на сходе подати распределяла: всем поровну — и богатею и бедняку.

— Стыдно, Лазарев, на мужике вся Русь держится. Мужик Россию кормит и еще хлеб Европе продает, а вы о деревне с издевкой. И коли существуют сильные мужики, которые фабрично-заводскому люду свою продукцию продают, то этому мужику в ноги поклонимся. Было бы их поболе на Руси. Такие мужики корнями в землю вросли, они основа общины. Крестьянская община — наша гордость, основа России, ее прошлого, настоящего, ее будущего.

— Ну, договорились, — поднял брови Павел, — до сильного мужика. Тот ровно клещ впился в безземельного, безлошадного крестьянина. И гнет мужичок-бедняк хребет на поле у мироеда. Кредо народников — сильный мужик. Ему служат, его защищают. Социализм ли это, позвольте вас спросить? Нет, здесь никаким социализмом не пахнет.

Богомазов резко отодвинул стул.

— Нет, господа, вы не созрели для революции. И в суждениях опрометчивы. Настанет время, будете сожалеть, скажу больше — каяться в своих действиях. Идя к вам, я еще не терял надежды убедить вас. Печально. Премного благодарен за теплый прием. — Раскланялся полушутливо.

Когда за Богомазовым закрылась дверь, Павел вслед ему проговорил:

— Как сказано в священном писании: не ведают, что творят.

И долго молчал. Потом сказал с горечью:

— Значит, арестовали Димитра Благоева. Только-только начали зарождаться рабочие кружки, а по пим уже ударила полиция. — Встал, походил по комнате и, остановившись перед Лазаревым, произнес в раздумье: — А что, Дмитрий, мне одна мысль богомазовская пришлась по душе. Я имею в виду политическую пропаганду среди питерских рабочих. Принимаем? Создадим кружки самообразования, будем воспитывать в них социал-демократов. Но надо, чтобы наша пропаганда доходила до рабочих. А то будем рассказывать им о прибавочной стоимости, сыпать Марксом, а рабочему непонятно. Надо на примерах их жизни растолковывать, как российский капиталист угнетает пролетариев.

Министр внутренних дел граф Дмитрий Андреевич Толстой, седой, властный, изменив на сей раз своим привычкам, изволил чуть понежиться в широкой кровати под голубым атласным балдахином. Но, вспомнив, что пригласил на девять шефа корпуса жандармов, резко позвонил в серебряный колокольчик.

Лакей, годами не моложе самого Дмитрия Андреевича, помог облачиться в мундир, после чего граф важно проследовал в домашний кабинет.

На столе пачка писем и газет. Но граф к письмам даже не притронулся. Их он оставлял на вечер, знал — в них прошения.

Вошел щеголь-адъютант, Доложил о прибытии директора департамента полиции.

— Проси! — Толстой поднялся, двинулся навстречу Дурново.

— Рад, рад видеть вас, уважаемый Петр Николаевич! — Министр широким жестом указал на кресло, сам уселся напротив. — Итак, наш разговор, вероятно, о Благоеве?

Дурново согласно кивнул.

— Вы правы, граф. Именно по этому поводу позволил себе вас побеспокоить.

Накануне охранное отделение обнаружило преступную организацию, занимающуюся пропагандой социал-демократических идей среди петербургских мастеровых. Однако главный виновник, инициатор создания группы — студент Петербургского университета Димитр Благоев оказался болгарским подданным, и департамент полиции уведомил об этом министра внутренних дел.

— Я внимательно ознакомился с вашим сообщением, Петр Николаевич, — снова заговорил Толстой, — и считаю: вы совершенно правы. Этого мерзавца в каторгу бы, в каторгу. Однако, учитывая его национальное происхождение, ограничились, как вам известно, высылкой за пределы Российской империи. Пускай им займется болгарская полиция.

— Граф, — с почтением выслушав министра, заметил директор департамента полиции, — искореняя социал-демократическую заразу у нас в стране, нам надлежит помнить, что она угрожает нам и за ее пределами: в Женеве — плехановская группа «Освобождение труда».

Адъютант внес поднос с кофейником и двумя чашечками саксонского фарфора, разлил кофе. В кабинете повеяло ароматом. Министр, сделав глоток, сказал:

— Но, Петр Николаевич, есть ваш департамент, и вы располагаете многочисленной заграничной агентурой. Слава богу, Россия имеет хороший полицейский аппарат.

Наслаждаясь кофе, он блаженно прикрыл глаза.

— Если речь зашла об агентуре, граф, то, пользуясь случаем, хочу заручиться вашей поддержкой.

— В чем она? — поднял веки Дмитрий Андреевич.

— В просьбе к его императорскому величеству о расширении сыскного аппарата.

— Хм, понимаю, понимаю. Думаю, государь вас поддержит при скудости наших нынешних финансов. Сейчас, когда удалось напасть на след преступного сообщества, убежден — самое время для вашей просьбы.

Толстой взял со стола бумагу, протянул Дурново:

— Здесь, уважаемый Петр Николаевич, предписание о ведении дела других членов группы вашим ведомством. Кому намерены передать следствие?

— Вероятно, ротмистру Терещенко. Предполагаю пустить его по социалистам.

— Специализация, Петр Николаевич, узкая специализация, — губы министра дрогнули в усмешке.

— Имею опасение, граф, что со временем нам потребуется немало таких следователей.

Знакомство вышло совершенно случайное. Оба в одно время оказались в трактире, на Литейном, сели за один стол. Час поздний, однако в трактире людно. Чадили свечи, махорочный дым плавал под самым потолком. То и дело хлопала дверь, впуская и выпуская народ. Компания извозчиков шумела о конях, сене, овсе. У стойки бранился с трактирщиком пьяный верзила. Баба в сбившемся платке, слезно причитая, тащила к выходу обвисшего кулем мужика в лаптях и расстегнутом армяке.

Сосед Павла, высокий рабочий со скуластым лицом и крупными мозолистыми руками, хлебая щи, заметил с огорчением:

— Вот она, Россия, пей — веселись, пробудился — прослезись.

Разговорились. Соседа Павла по столу звали Нилом. Был он значительно старше Точисского и работал на «Арсенале».

— Мы, Васильевы, отродясь петербуржцы, — с гордостью подчеркнул Нил. — Отец тоже арсенальцем был. Ты говоришь — из Екатеринбурга? Не слыхал.

— Город за Уральским хребтом. А в столицу приехал недавно, устроился на завод Берда.

— В Екатеринбурге почему не остался?

— Захотелось настоящей заводской жизни испытать.

— Настоящее мастерство у станка, а не на подсобке.

— Вы правы, — согласился Точисский.

— А велик город ваш, есть ли какие заводы?

— Из государственных — фабрики гранильная да механическая, на ней машины для золотых приисков делают. А кожевенные, свечной и водочный хозяевам принадлежат. Рабочих на них не более полтысячи насчитывается.

— Они, поди, каждый своим хозяйством живут?

— Водится такое, спайка слабая, друг за друга не постоят.

— Откуда спайке взяться? Думаешь, здесь она? Как же, на мастера с оглядкой смотрят. Своя рубаха ближе к телу. Когда невмоготу станет, вроде взбунтуют, раскипятятся, кажись, горы своротят. Но все порознь. Мастер на контору укажет, и хвосты поджали. Возьми хоть наших арсенальцев. В формовочном мастер, истый котяра, до девок охочий, одну поедом ел за то, что от него нос воротила. В прошлом месяце довел до белого каления: с лопатой на него кинулась. Ее с завода вышвырнули, формовочный шум поднял, а по остальным цехам отмолчались. Поостыли, и все прежним чередом… — Помолчал, хмурясь, потом спросил: — Ты что же, в подсобниках так и намерен ходить? Нет, брат, тебе рабочим ремеслом овладеть надо.

Павел кивнул головой:

— Сам того же мнения. Намерен в училище поступить…

— Ремесленное? Это хорошо, имея профессию, и работу отыскать полегче.

Трактир покинули вместе. Шли набережной канала, связывающего Адмиралтейство с лесными складами. У Манежа Павел остановился. Пологая лестница. Мраморные скульптуры Диоскуров.

— Диво дивное, какие руки надобно иметь, чтобы сотворить такое чудо? — восхищенно проговорил Нил. — Того и гляди — кони вырвут поводья.

— Это, Нил, итальянский мастер Паоло Трискорни высек. Близнецы Диоскуры, братья Елены, из-за которой разгорелась Троянская война… — Помолчав, Точисский спросил: — А вы знаете, Нил, что в декабре двадцать пятого года на Сенатскую площадь вышли восставшие полки? Их вывели офицеры с намерением отменить крепостное право и провозгласить конституцию. Россия, по их мысли, должна была получить управление, подобно Французской республике. — Павел воодушевился, чувствуя в собеседнике благодарного слушателя. — Знаете такое стихотворение?

Во глубине сибирских руд

Храните гордое терпенье,

Не пропадет ваш скорбный труд

И дум высокое стремленье…

Пушкин, Александр Сергеевич. Из его послания на каторгу ссыльным декабристам.

— Тебя бы к арсенальцам, вот бы послушали, а то дикарь дикарем, не то что грамоте, иные букв не знают.

— Не откажусь, если пригласите.

— По всему видать — ты, Павел, в гимназиях обучался, из интеллигентов, меня на «вы» величаешь, а тебе бы с нашим братом попроще, как равный с равным. Чтоб рабочий за барина тебя не принимал, с доверием к тебе. Ты ведь с трудовым сословием говорить намерен. Ко мне заходи по свободе, рад буду. Запомни адресок. По воскресным дням я завсегда дома.

И, уже отойдя, вдруг повернулся, окликнул:

— С ремесленным ты правильно сообразил, польза непременная.

До Нарвской заставы Точисский добирался на конке. Народу ехало не так много.

Воскресный день выдался тихий, хмурый. Над куполами церквей кричало воронье, на папертях теснились нищие и юродивые.

Лошади бежали весело, конка легко катила по рельсам. На перекрестках кондуктор названивал в колокольчик, покрикивал на зазевавшихся прохожих.

Обгоняя конку, на рысях проскакал разъезд драгун. Бравые молодцы один к одному, на подбор.

Потянулся фабрично-заводской Петербург с рабочими казармами и хибарами, зловонными улицами и кабаками, ночлежками и притонами.

Конка остановилась. Конец пути. Павел без труда отыскал приземистый, с двумя оконцами домик. Через чистое стекло виднелась на подоконнике герань.

Павла встретила жена Нила, круглолицая, с ямочками на румяных щеках. Подавая стул, ладонью обмахнула сиденье.

— Нил скоро придет, в булочную пошел.

Из-за двери, что вела в другую комнату, высунулись две кудрявые головы. На Павла глянули любопытные глаза. Мать прикрикнула на мальчишек:

— Марш гулять! — И улыбнулась добро: — Погодка. Но смирные. Завтра в деревню к родным повезу. Там в хозяйстве от них подмога. Коровенку пасти, да и сами, может, молочка попьют, все сытней, чем здесь.

На столе книга.

— Кто читает?

— Нил. Он к книгам шибко пристрастился. Воротился Васильев. Увидав Точисского, обрадовался:

— Держи хлеб, Варвара. Стол накрывай, гостя потчевать будем.

Сидели втроем. Варвара наливала в рюмки из граненого лафитничка, закусывали хрустящими груздями. Нил довольными глазами указал на жену:

— Она у меня мастерица.

Варвара, смущаясь, отмахнулась и встала из-за стола.

Вскоре ее голос послышался со двора.

— Видать, к соседке отправилась, — заметил Нил. — Муж той в мастерских на железной дороге работал, под поезд попал. Насмерть.

Павел щурился, последнее время снова начали побаливать глаза. Васильев, бесспорно, нравился ему, серьезный, вдумчивый. Спросил, кивнув на книгу:

— Графа Льва Толстого читаешь?

— Справедливо пишет.

— Любишь читать?

— Умные — да, однако книга на книгу не приходится, в одних сказка, а за другие в тюрьмах гноят.

— Верно. Тебе какие по душе?

Нил посмотрел на Точисского внимательно: с виду прост парень, а вишь какие вопросы кидает! Ответил неопределенно:

— Сказками сыт по горло,

— Где книги берешь?

— На Александровском базаре. Там, ежели порыться, всякую найти можно.

И снова общие, ничего не значащие разговоры. В трактире Нил показался Точисскому проще, открытей, а теперь таится, видать, приглядывается, кого в дом ввел.

Точисский с вопросами все ближе и ближе подступает: как арсенальцы живут и сильно ли мастера душат рабочего, есть ли у Васильева хорошие друзья и среди них грамотные?

Нил посмотрел на Павла несколько удивленно. Сказал:

— Товарищи есть, а чтоб грамоте? Откуда ей, грамоте, взяться? Так, со пня на колоду бекают.

Тут Точисский и спроси в упор:

— А что, если организовать кружок, самообразованием заняться, книги читать?

— Не знаю, что и ответить. Думаю, ежели заинтересуются, ходить будут.

— Ты посоветуйся с заводскими. Будем по воскресным дням собираться.

— Хочу заранее предостеречь, Варфоломеич, если к цареубийству будешь рабочего клонить, тут я тебе не помощник. Ухлопали царя, а у него наследник, и он на трон тут как тут: здрасьте, я ваш государь-батюшка.

— Нет, Нил, я тебе обещаю — к народничеству склонять не буду.

— Интере-есно, — протянул Нил.

— Что же тебе интересным кажется?

— Как ты вот, умный человек, на жизнь смотришь. Значит, так и будет во веки веков в России самодержец?

— Не-ет, такому не бывать. Наступит конец народному терпенью, обновится российская земля.

— Кто изменит жизнь-то?

— Сам народ. Рабочие.

— Гм, — неопределенно хмыкнул Васильев.

— Да, Нил, это так. Когда пролетариат поймет, в чем его сила, он свернет горы. Ты о социал-демократах что-нибудь знаешь? О программе их слышал? Она «Манифестом» называется. Говоришь, ваши арсенальцы грамотой едва-едва владеют. Не беда, дай срок. Ты вон книги читаешь, и они научатся, лишь бы интерес к самообразованию имели.

— Значит, пролетарий — сила? Это, пожалуй, верно. Когда мы сообща, нам сам черт не страшен. Но скажи вот что: допустим, начнем мы жизнь изменять, а мужика деревенского, куда его подевать?

— А он революцию от рабочего сословия примет. Нил крутанул головой, и не поймешь, одобрил ли он Точисского или нет.

Павел засиделся у Васильевых допоздна. Когда возвращался, будочники, хотя ночь и светлая, зажигали фонари. Бледно-розовые огни светильников вспыхивали на улицах.

Училище на Выборгской стороне, поблизости от «Арсенала», посещало около сотни ремесленников. Все в возрасте, иным за тридцать перевалило. Обучение платное: были группы токарей, слесарей, столяров, изучали чертежное дело. Теория чередовалась с практикой в мастерских училища.

В ремесленное Павел и Дмитрий ездили на конке. У «Арсенала» конечная станция.

Жили Точисский и Лазарев коммуною, складывались наперед, тратились экономно. У Павла никогда денег не водилось, из дому не присылали: поступил против воли отца — живи как знаешь, а вот Дмитрию отец раз-два присылал, и тогда они, позвав с собой Веру и Марию, отправлялись в кондитерскую Вольфа, пили кофе с пирожными, потом бродили по Английской набережной.

Здесь был второй Петербург, Петербург знати, Петербург особняков и чугунных ажурных решеток, брусчатых мостовых и богатых ресторанов. Петербург, где не было темных, разбитых подворотен, зловония помоек и выгребных ям…

На церковный праздник преподобного Сергия Радонежского в училище разразился скандал. Один из учащихся покончил с собою. Стало известно: в гибели его был повинен старший мастер.

Ремесленники взбунтовались. Собрались в мастерских на митинг. Взбирались на верстак, говорили гневные речи. Дмитрий заметил — Павел нервничает, то расстегнет пуговицу черной косоворотки, то снова застегнет. Наконец пробился вперед, легко вскочив на верстак, взмахнул рукой:

— Друзья, здесь нужны не разговоры, мы должны письменно потребовать увольнения старшего мастера.

— Господа, господа, Точисский прав, мы не можем смириться, директор обязан удовлетворить наши требования!

И снова заговорил Павел. Голос у него негромкий, но ясный.

— Пусть администрация знает — либо мы, либо старший мастер! Нас не удовлетворят полумеры.

Точисскому поручили передать письмо.

— Кого еще в делегацию? — спросил черноглазый крепыш из слесарей.

— Тебя, Луковцев!

Их принял инспектор училища. Седые бакенбарды, крупный мясистый нос, через стекла очков в железной оправе смотрели холодные глаза.

— Нуте-с, господа, ваше поведение попахивает дурно. Павел решительно протянул лист бумаги:

— Господин инспектор, мы полагаем, дурно пахнет поведение старшего мастера. Он повинен в смерти нашего товарища, и мы ожидаем его увольнения.

— Нехорошо-с, молодые люди. Павел переглянулся с Луковцевым.

— Господин инспектор, просим не забывать, мы ведь в училище и платим за обучение в кассу. Пока не получим положительного ответа, к занятиям не приступим. Мы решительно против старшего мастера.

— Хорошо, вы получите ответ сегодня. Не смею вас задерживать.

С требованием ремесленников инспектор отправился на квартиру к директору училища. Советовались долго, наконец решили — резонанс будет неприятным, предай дело огласке. Надо уступить.

Ремесленники торжествовали.

— Наглядный урок преподан, — говорил Точисский Лазареву, — наглядный! Отныне многие поймут: сила не в одиночке, а в коллективе.

Собрались в воскресный день у Васильевых. Пришли товарищи Нила Кондрат Голов, белобрысый стеснительный парень, невысокий щупловатый Егор Климанов и кряжистый, медлительный Иван Тимофеев, корабел с Балтийского. Варвара выставила круглобокий медный самовар, сварила картошку в мундире, нарезала селедки. За столом потекла непринужденная беседа.

Дмитрий удивлялся умению Точисского легко сходиться с людьми, втягивать в откровенный разговор.

Рабочие жаловались на произвол мастеров, обсчеты и штрафы. Сетовали на кровопийцу-лавочника. С виду добр, улыбочки, шуточки, ну, ровно свой брат. В долг товар отпустит, а в получку втридорога сдерет. Еще и припишет, чего не брал…

— Вчерашний день мастер Василия Хромого уволил. Так, ни за что, придрался.

— Васька этому зверю поперек горла давно стоит, — поддакнул Кондрат Голов. — Все оттого, что не молчит, А Василий — токарь, какого по всему Петербургу поискать.

— Слыхал, — Иван Тимофеев повернулся к Точисскому. — Где справедливость, чуть что — и уже на улице, ищи места.

— Жизнь наша — копейка, — почесал затылок Климанов. — Отстоишь за станком часов четырнадцать за восемь-девять рубликов в месяц и кашляешь кровью. Но не пикни, слова сказать не смей.

— А все оттого, что нет среди рабочих единства. А когда будут сообща, тогда их не сломят. — И Точисский рассказал о случае в ремесленном училище.

— Ежели друг за дружку, дело верное, — согласился Тимофеев. — Да у нас как-то больше привыкли врозь тянуть.

— Мне это известно, — сказал Павел. — Чтобы почувствовать свою силу, рабочие должны быть сознательными, образованными, понимать, за что бороться.

— А поймут ли? — засомневался Кондрат Голов. Егор Климанов горько усмехнулся.

— Ты ему говори, а он либо в кабак, либо в церковь.

— Да, русский мужик веками горе и нужду в вине топил. Его в темноте держали, — вмешался в разговор Лазарев. — Царю и фабриканту не грамотный рабочий нужен, а покорный. Темного и забитого легче в страхе и повиновении держать.

— А когда рабочему человеку гимназии кончать-то? Рады бы в рай, да грехи не пущают. Оно что кому на роду написано, батя мой говаривал.

— Нет, Кондрат, — вмешался Павел, — чтобы стать грамотным, необязательно в гимназии обучаться. Вот здесь собрались мы и будем считать, что в этом нашем кружке мы и займемся самообразованием. Познакомимся и с экономическим учением.

— Куда хватил, — недоверчиво протянул Егор Климанов.

— Не надо сомневаться. У рабочего человека голова не слабее, чем у фабриканта и заводчика. Настанет время — рабочие и государством сумеют управлять.

— Сказа-ал!

— А вот послушайте! — И Точисский рассказал им о Парижской коммуне, о том, как сражались на баррикадах коммунары и почему коммуна погибла. — Придет время — и мы прочитаем книгу Карла Маркса «Гражданская война во Франции». Вы узнаете, что, взяв власть, пролетарий должен непременно сломать буржуазный государственный аппарат управления и создать рабочий аппарат. Пролетариат России придет к этому, когда свергнет самодержавие и провозгласит рабочее государство…

— Гляжу я на тебя, Варфоломеич, — сказал Тимофеев, — поразительный ты человек. Годами не взял, а голова варит, дай бог. И так понятно все раскладываешь. Одним словом, начинаешь верить тебе…

К началу осени кружок на «Арсенале» посещало более десяти рабочих. Засиживались допоздна, прочитали «Манифест Коммунистической партии» и «Наши разногласия». Спорили о самобытности развития России, долго не могли понять, почему марксисты ругают народников, если они борются против царя. Ведь и те и другие против самодержавия!

В кружке царил дух товарищества, атмосфера непринужденности, дружбы.

Однажды, когда расходились с очередного занятия, Тимофеев задержал Павла:

— Заглянем ко мне, Варфоломеич.

Жил Иван поблизости от Васильева, в приземистой бревенчатой избе, потемневшей от непогоды и времени. Едва Тимофеев открыл дверь, как навстречу ринулась толпа ребятишек. Иван заметил со смешком:

— Не пугайся, Варфоломеич, трое моих, остальные братневы. — И, склонившись над сундуком, достал две газеты. — Погляди, может, заинтересуешься.

— «Рабочий»! — удивился Точисский. — Это же благоевская газета.

— Видишь, Варфоломеич, как Димитра арестовали, решил я их сберечь.

— Вы знали Благоева?

— Он у нас на Балтийском кружок организовал…

В тот вечер Точисский прочитал статьи Благоева «Чего недостает рабочему народу?» и «Чего добиваться рабочему народу?». Павел удовлетворенно заметил, что его желание политически просвещать рабочих совпадает с тем, что делала группа Благоева. Воспитывать сознательных борцов за свое освобождение. Да, да, именно сознательных, для них борьба против самодержавия должна стать целью жизни.

Во втором номере газеты внимание Точисского привлекла статья Плеханова «Современные задачи русских рабочих (Письмо к петербургским рабочим кружкам)». Задача социал-демократов, как писал Плеханов, — создать с помощью революционной интеллигенции из разрозненных подпольных кружков социал-демократическую рабочую партию…

Что у Нила собираются мастеровые и обучаются грамоте, а еще почитывают недозволенную литературу, Василию Шелгунову шепнул Климанов.

Звал Егор и Василия:

— Приходи, ребята хорошие, без глупостей. Никаких рюмок. Лектор у нас отменный, объясняет понятней понятного. И не из студентов, свой брат, рабочий, хотя и в гимназиях обучался.

Загорелся Шелгунов, однако сразу не пошел, все часа свободного не выдавалось. Отличался Василий упорством завидным, сам, своим умом грамоту одолел и писал хотя и с ошибками, но, коли требовалось какую бумагу нацарапать, помощи ни у кого не просил.

Егор Климанов при новой встрече снова свое:

— Недавно читали «Манифест Коммунистической партии», всем книгам книга.

На вопрос Василия, о чем же она, только и сказал:

— О пролетариях, как они власть у буржуев отнимут и господствовать будут.

«Видать, стоит сходить», — подумал Шелгунов.

Год назад побывал Василий в кружке на Александровском заводе. Лектор Герасимов, из благоевцев, рассказывал все больше по-научному, словами мудреными, Шелгунову непонятными. Переспрашивать Василий постеснялся. А когда Благоева арестовали, и Герасимов исчез.

— Полиция и до вашего кружка доберется, — заметил Шелгунов Климанову. — Пронюхают.

Егор присвистнул:

— Волков бояться — в лес не ходить. Покуда фараоны прознают, о чем мы в кружке речи ведем, мы многому научимся.

— Я ведь так просто сказал, не подумай, что боюсь. И, коли вы по воскресным дням собираетесь, приду в следующий раз непременно.

Привел Климанов новичка, представил:

— Вот, Павел Варфоломеевич, товарищ хороший, Шелгунов Василий.

Был Шелгунов роста невысокого, но крепкий, с упрямым, твердым подбородком. Его пытливые глаза цепко прощупали Точисского: лектор с виду ничем не примечателен, молод. Однако промолчал. Павел повел обычные расспросы, где работает, что да как.

— Нынче на судостроительном, а раньше в переплетной мастерской. Там и благоевский кружок посещал.

Павел обрадовался:

— Значит, из благоевских? Прекрасно! Не знаете, сохранились ли где кружки?

— Всего-то два-три раза и был на занятиях, — ответил Шелгунов, — по слышал — на медеплавильном вроде бы.

— На «Атласе»? — спросил Павел.

— Чего не знаю, того не знаю.

— Не поможете свести меня с товарищами?

— Отчего же?

После занятий Павел вышел вместе с Шелгуновым. Сгущались сумерки. На Невской заставе светили редкие газовые фонари без колпачков накаливания. Не то что на Невском. Павел и Василий шагали по дощатому тротуару, мимо приземистых, невзрачных домишек. Прохожие встречались редко.

— Я книжку любопытную читал — «Положение рабочего класса в России», — сказал Шелгунов. — Худо живет наш брат мастеровой.

— Да уж куда хуже! По пятнадцать-шестнадцать часов у станка простаивает, в холодных бараках спит вповалку, в грязи, за труд платят гроши, и молчи, иначе на твое место очередь из тех, кто из деревни в город на заработки подался.

— Во Франции, — снова сказал Шелгунов, — у рабочих свои профессиональные союзы. Они отстаивают интересы пролетариата.

Точисский кивнул.

— А в России, — продолжал Василий, — рабочие никаких прав не имеют. Наш пропагандист-благоевец рассказывал об английских экономистах Адаме Смите и Давиде Рикардо.

Павел посмотрел на Шелгунова.

— В свое время я читал эти труды. Но знаете, Василий, не Адама Смита и Давида Рикардо надо изучать русскому рабочему, а Маркса. Слышали про такую книгу — «Капитал»? Она и на русском языке издана. Ох, трудная книга, зато ради рабочего человека написана.

Случалось, они захаживали на квартиру к Точисскому. Явятся, посидят, поделятся новостями и, попив чаю, получив какую-нибудь книгу, уйдут.

Для самостоятельного чтения Павел подбирал книжки, учитывая подготовленность каждого слушателя. Голову и Егорову больше рассказы Толстого или стихи Некрасова, а такие, как Шелгунов и Васильев, те попросили перечитать «Манифест» и «Гражданскую войну во Франции».

Сказали как бы невзначай:

— Товарищи кое-какие любопытствуют, надежные товарищи.

Проводив гостей, Павел довольный заметил Лазареву:

— Кажется, приходит время расширять кружок либо новые организовывать…

В день, когда стало известно о принятии правительством закона о штрафах, они, Шелгунов, Тимофеев, Климанов и Васильев, явились к Точисскому в поздний час, радостные, возбужденные. Не успев расположиться, приступили к Точисскому с вопросами:

— Что делается, Павел Варфоломеич, а? Вишь, но стали дожидаться воскресного дня, решили прямо к тебе.

— Вот и дельно, молодцы, что пришли, — Павел потер руки от удовольствия. — Пока Дмитрий чай вскипятит и перекусить приготовит, мы с вами «закон» и обсудим.

— Сколько живу, а такого не помню, — сказал Егор.

— Неудивительно, — кивнул Точисский. — Я вам рассказывал о крестьянских восстаниях, о целых мужицких войнах… Бывало, пол-России на помещиков поднималось. А заканчивалось чем? Порками и виселицами. Но вот, друзья, — голос у Павла зазвенел, глаза сверкали, — начал борьбу рабочий класс. Сначала робко, потом осмелел. А когда поднялся дружно, с конкретными требованиями, царь испугался. Да, друзья, я не оговорился, царь испугался. Закон о штрафах — это не от жалости к нам, пролетариям. Это уступка под нажимом. Морозовские ткачи преподали наглядный урок не только самодержавию, по и нам. Они убедительно доказали, чего стоит рабочий класс, если он действует организованно и не отступает перед угрозами.

И тут все заговорили.

— Ореховозуевцы начали, а нам, питерским, продолжать.

— Не только питерским, а и москвичам.

— Россия велика, и повсюду наш брат пролетарий.

Лазарев поставил на стол пыхтящий самовар, чашки, насыпал в блюдечко колотый сахар и весело объявил:

— Сегодня наш пролетарский праздник. Даже не верится, на какую уступку пошел царь…

Все шумно расселись.

— Представляем, — рассмеялся Шелгунов. — Не единожды посылал проклятья на нашу голову. С потрохами бы сожрал.

Тимофеев хохотнул:

— Тебя, мосластого, не сожрешь.

— Мной подавится, — довольно согласился Василий.

— Да, друзья, — сказал Павел. — Это наша победа. Победа пролетариата. Пусть малая, но она первая, и в этом ее ценность. Знаете, как-то вышел у меня спор с одним народником. Вот тут, за этим столом. Народник, в спорах поднаторевший, все прижимал меня, на лопатки пытался положить, рабочему классу никогда-де не видать победы. Попадись он мне теперь, — Павел погрозил пальцем, — уж я бы его одним этим «законом» припер к стенке…

Точисский пересек Марсово поле, остановился у Невы в ожидании Лазарева. На той стороне грозно темнели стены Петропавловской крепости. Стрелой тянулся в небо шпиль. Позолоченная кровля играла на солнце. Высоко, в бескрайней голубизне плыли белесые облака. Как давно был уютный родительский дом, детство. Как далеко он ушел из той жизни.

Припомнился последний разговор с дядей — ксендзом Станиславом. Брат отца никогда не отличался многословием и редко баловал племянника особым вниманием.

Но перед самый отъездом он усадил Павла в кресло напротив, спросил:

— Ты твердо решил покинуть дом?

— Да, дядя.

Скрестив руки на груди, Станислав пожевал топкими губами:

— Это очень серьезный шаг, мальчик мой, и тебе будет нелегко, когда окажешься вдали от родителей. Хочу предостеречь, будь осторожен в выборе пути. Время ныне смутное, молодые люди увлекаются революционными идеями. Идеи пьянят, играют на тщеславии человека. Есть бог и вера, мальчик мой. Всевышний один судия человеку. Для господа все равны, царь ли, нищий ли с сумой. Бог сотворил мир, и только он, всевышний, вправе преобразить его. Безумная храбрость молодых людей страшит меня. Ты спросишь, к чему веду я разговор? Молю всевышнего, чтоб вера в господа нашего вечно жила в твоем сердце и спасла от дурного увлечения…

Дядя, дядя! Павел не вступил с ним в пререкания, по хотел огорчать перед прощанием. Но разве мог он разделять взгляды ксендза? Может ли честная, горячая молодость взирать равнодушно на горе народное?

— О чем думы? — неожиданно раздался голос Дмитрия.

Точисский вздрогнул, повернулся:

— Припомнил напутствие дяди, ксендза. Велел держаться подальше от революционеров.

— Небось говорил: «Всякая власть от бога»? Знакомо, от отца слышал.

Шли вдоль Невы, переговаривались. На Сенатской площади у памятника Петру задержались.

— Всякий раз, когда здесь бываю, не могу не представлять… Вот так, в каре строились полки… Каховский… Бестужев… Рылеев…

— А оттуда Каховский стрелял в Милорадовича, — указал Лазарев и продекламировал:

Товарищ, верь: взойдет она,

Звезда пленительного счастья,

Россия вспрянет ото сна,

И на обломках самовластья

Напишут наши имена!

— Замечательные стихи. — И Точисский повторил: — «Россия вспрянет ото сна…» Друг мой Дмитрий, как иногда радостно чувствовать себя приобщенным к такому большому делу!

Помолчали, проникшись своим братством, общностью. Лазарев чему-то улыбнулся. Павел вопросительно поднял брови:

— Я подумал, не воспользоваться ли нам каникулами в училище да не махнуть ли на лоно природы, в село, к моему дядюшке. Всего на недельку. Места те поглядишь. Красотища! Ярмарка собирается!.. Не хуже, чем в Сорочинцах…

ГЛАВА 3

От Харькова до усадьбы добирались на старом скрипучем шарабане, высланном на станцию дядей Дмитрия. Кучер, кудрявый, белокурый, в видавшей виды холщовой свитке, нахлестывал, лошадку, понукал. Копыта чавкали по раскисшей дороге, клейкая грязь налипала на колеса. Дождь прекратился, но тучи низко висели над степью, угрожая пролиться снова.

Уныло и грустно. Павел подумывал, что поездка никчемная и не лучше ли было бы остаться в Петербурге.

Дмитрий молчал, смотрел по сторонам.

Вдали показалась каменная церковь. Блеснули купол и крест. Шарабан въехал на пригорок, и в низине открылось село в садах. Несколько порядков беленьких хаток, проглядывавших сквозь зелень деревьев, спускались к берегу реки. Тут же просторная луговина, где, по рассказам Лазарева, собиралась ярмарка.

В стороне, на возвышенности, темнела каменная усадьба. Лошадь побежала резвее.

Они миновали распахнутые настежь ворота, подкатили к крыльцу. Здесь их уже ждали высокий подтянутый старик и дородная тетка в цветастом сарафане.

Едва Дмитрий спрыгнул с шарабана, как тут же попал в суматошные объятия. Наконец, освободившись, он повернулся к Точисскому:

— Вот, дядюшка, мой товарищ, Павел. Хозяин усадьбы пожал Точисскому руку.

— Рад, молодой человек, рад, располагайтесь как дома. Ваша комната на втором этаже рядом с комнатой Мити. — Пригладил пышные запорожские усы. — Приводите себя в порядок и спускайтесь к столу…

Ночью Точисский долго не мог уснуть. Погода разгулялась, и небо очистилось. Звездное, ясное, оно торжественно раскинулось над землей. Со степи тянуло влажным, свежим ветром. Слышно, как пиликали, стрекотали на своих скрипицах кузнечики.

В селе и на усадьбе давно угомонились, и полуночный покой действовал умиротворяюще.

Дядя Дмитрия и добродушная тетка пришлись Павлу по душе. Веселые и гостеприимные, они с утра и допоздна потчевали гостей, расспрашивали о Санкт-Петербурге, об их совместном житье-бытье, о Верочке… Разговорам не было конца.

Встреча с родными Дмитрия растревожила Точисского, и тоска по дому, по матери и отцу, щемящая грусть до боли захватила его.

Скрипнула дверь, вошел Дмитрий, остановился у открытого окна, — степь сладко и томительно дышала разнотравьем.

— Не спится? И я не могу уснуть. Тихо-то как, ни тебе фабричных гудков, ни городского шума.

— Не верится, что есть такие места, — согласился Павел. — Как будто и нет заводской каторги и не надо остерегаться филеров…

— Здесь свои проблемы. Поживешь — увидишь. Как тебе мой-то приглянулся?

— Хороший старик! Запорожец!

— Крутого норова, когда не по нем. Прадед его с Кочубеем против гетмана Мазепы выступал.

— «Богат и славен Кочубей…»

— Ты это дядюшке продекламируй, в большой милости будешь, — рассмеялся Дмитрий. — Он тебе порасскажет про старину и про свою бывальщину, как добровольцем на Балканах братьям-болгарам помогал… А слышал, как он революционеров именует? Злоумышленниками! Знал бы, какие у племянничка мысли в голове и чем он в Петербурге занимается.

— Помнишь, Дмитрий, я говорил, что нам пора расширяться. Надо создать еще три-четыре кружка. Ты спросишь, где брать учителей, пропагандистов? А не поговорить ли нам с бестужевками? Не откажут, поймут.

— Мне такая мысль тоже приходила в голову. Непременно поговорим с ними по возвращении.

Дмитрий разбудил Павла на заре:

— Искупаемся до завтрака!

Еще висел предрассветный туман, а уже благовестили заутреню колокола сельской церкви. Вот туман разорвало, растащило, растянуло вмиг, и над чистой, омытой вчерашним дождем степью краем выглянуло солнце, стали розовыми легкие облачка. Павел и Дмитрий шли по росистой, прохладной траве. Скрипели колодезные журавли, громко переговаривались бабы, собирая стадо, звонко хлопал бичом пастух. На закрытой мажаре выезжал из села мужик в соломенной шляпе с широкими полями и белой льняной рубахе. Поклонился с достоинством.

— Гончар Антип за глиной отправился. В детстве, когда я тут подолгу гостил, он мне разных зверей лепил и свистульки. Нет тут того мальца, кому бы он чего не смастерил, — рассказывал Дмитрий.

На той стороне реки берег обрывистый, в щуриных норах, а этот пологий, песчаный. Густые ивы полоскали сочные листья в воде, покачивалась на волне привязанная к дереву лодка.

На середине рыбак выбирал сеть.

— Здравствуй, Прохор! — окликнул его Дмитрий. Рыбак вскинул голову, узнал.

— Ты ли, Митя? С прибытием! Приходи на уху! Небось давно не едал.

— Порядком. В Петербурге такой не умеют варить, как твоя Ганна.

Купались долго, потом валялись на прохладном песке. Поднялось солнце, выгрело.

— Тишь да гладь, и нет никакого самодержца и никакой полиции, — мечтательно промолвил Точисский,

— Если бы так…

— Помнишь, как надеялся Лермонтов: «Быть может, за стеной Кавказа сокроюсь от твоих пашей, от их всевидящего глаза, от их всеслышащих ушей…»

Они замолчали, задумались. Первым заговорил Павел:

— Знаешь, о чем я? Такие, как Иван Богомазов, твердо верят в социализм сельской общины, а мужик задыхается под налогами, и никакая сельская община его не спасает. Помню, об этом еще в Екатеринбурге от Лебеденко слышал.

— В здешнем селе тоже свои богатеи. Немного, два-три крепких мужика, но всех к своим рукам прибрали. Землю арендуют, на пахоте и косовице у них полсела спины гнут, кто взропщет, пристав и волостные утихомирят. Крепко мужиков в кабале держат. Отчего Прохор рыбой промышляет? Коровенку у него за недоимки со двора свели, конь года три тому назад пал, землю чем обработаешь? Таких в селе разве он один?.. К Прохору сегодня на уху сходим непременно. Я мальчишкой у того ивняка тонул, он поблизости оказался, вытащил…

На уху попали к вечеру. Шли селом мимо плетней, хат, выбеленных известью. Посреди улицы бревенчатый сруб колодца, журавль. На верхнем конце шеста деревянная замшелая бадейка, на нижнем привязан тяжелый камень.

На пустыре, поросшем травой, церковь, рядом поповский дом, высокий, просторный, а чуть поодаль сельская школа и домик учителя.

— Презанятный и умный старик, этот учитель здешний Паисий Аристархович. К книгам и философии страсть великую имеет, — заметил Дмитрий. — Мальчишки его Колобком звали, такой он смешной внешне.

Пригнувшись под притолокой, Павел переступил порог, осмотрелся. Две лавки вдоль стола, в углу божница с лампадой, русская печь с лежанкой. На подвесной полке посуда.

Глиняный мазаный пол устлан привялой травой, оттого в хате пахло свежим сеном.

— Ганна, погляди, какие у нас гости! — позвал Прохор жену.

Она появилась в хате незаметно, молодая, красивая, всплеснула руками:

— Митя, паныч!

И засуетилась. На столе появилась миска, деревянные резные ложки.

— Угощенье у нас хоть и не знатное, но свежее. Сазанья уха густая и сладкая. Верно говорил Дмитрий, ох, Ганна — мастерица. И хозяева радушные.

За столом разговор вели в основном Дмитрий и Прохор. Лазарев расспрашивал, что нового на селе, кто свадьбу сыграл, кто умер. Прохор рассказал, что прошлой осенью с двух дворов за недоимки коров свели и теперь их хозяева батрачат у Прони, отрабатывают зерно, которое весной брали у него на пропитание.

— А мы так и живем с Ганной. Не дал бог детей. Может, оно и к лучшему: без детишек бедовать.

Ганна поднялась из-за стола, вышла из хаты. Прохор замолчал.

Павлу стало неуютно, жалко хозяев. Возникло чувство какой-то вины. Дмитрий встал:

— Спасибо, Прохор, тебе и хозяйке за хлебосольство.

Ярмарка оглушила Павла и удивила множеством людей,обилием привоза. Пестрят на лугу цветастые рядна, белеют снегом куски холста. Выстроили свои макитры и глечики, кувшины и миски гончары. Деревянных дел умельцы разложили ложки и половники, солонички и кружки. Торгуют кожами кожевники, шорники — сбруей и хомутами. Кузнецы предлагают серпы и косы, топоры и лопаты.

На загляденье хозяевам мажары и телеги.

А там, дальше, бабы хлебом и медом, маслом и сметаной, рыбой вяленой и салом соленым торгуют. В стороне живность продается: визжат поросята, кудахчет и гогочет птица в корзинах, мычат телята на привязи…

Хорошая ярмарка собирается здесь, многолюдная. Приезжий шинкарь открыл свое заведение, спаивает мужиков, обирает. Тут же пристав и волостной старшина прохаживаются, за порядком следят.

Из шинка, пьяно пошатываясь, выбрался тощий мужичок в поношенной свитке, запел голосисто. Тут Проня навстречу мужичку.

— Звона, голубчик! — ухватил мужичок Проню за вышитую рубаху. — Мироед, креста на тебе нет!

Как из-под земли урядник вынырнул, мужичка — за шиворот и поволок. А тот плачет пьяно, ругается:

— Проню, грабителя, забирай, он над всей общиной измывается, кровушку пьет! Лучшие земли заграбастал, в кулаке мужиков держит.

Раскололась ярмарка: кто за мужичка вступается, кто сторону Прони держит.

Потолкался Точисский, насмотрелся. Богатая ярмарка! И хоть всего навезли крестьяне, однако не скажешь, что всем живется хорошо. По одежде судить можно. Одни в свитках новеньких, сапогами хромовыми поскрипывают. И хоть сентябрь, теплынь еще, а они в шапках серого каракуля. Кто победнее, у тех и свитки старые, латаные, и сапоги из юфти, дегтем смазанные, а у кого и вовсе постолы из кожи-сырца на ногах. Вот тебе и самобытный путь, вот тебе и крестьянский социализм!

Выбрался из толпы Точисский, пошел улицей села. За плетнем Прониной усадьбы метались лютые псы. У Прони есть что сторожить: бревенчатый амбар не пустой, в сарае и на конюшне коровы и кони, в подвале бочки с соленьями. Дом у Прони высокий, на каменном цоколе, окна светлые, ставни с железными запорами.

Сутулый, длиннорукий Проня слыл на селе не только крепким хозяином, но и первым мироедом.

Едва Павел миновал усадьбу Прони, как навстречу выкатился Паисий Аристархович, сельский учитель. Точисский сразу узнал его. Колобок, ни дать ни взять, маленький, кругленький, с редкой сединой в волосах и черной как смоль бородкой.

Остановился.

— Вы, молодой человек, не иначе как из Санкт-Петербурга с Митей Лазаревым прибыли? Отчего же не пожаловали в гости? Ведь я Митю отлично знаю. Да, — спохватился Паисий Аристархович, — что же мы стоим на дороге, извольте зайти ко мне. Не отказывайтесь, не обижайте старика, образованные люди — у нас на селе гости редкие, разве что пристав нагрянет, да тот больше к зелью пристрастен. Страж законности во хмелю. — И безнадёжно махнул рукой: — С кого и спрашивать, ежели наши российские законы оставляют желать лучшего? Прошлой зимой миром школе ремонт устроили, а когда денег на учебники у инспектора попросил, так он меня отчитал, не шибко ли, говорит, грамоту крестьянским детям вдалбливаешь, мужику она зачем? Не усердствуй!

Павла поразило обилие книг у Паисия Аристарховича. Они лежали и стояли на полках в горнице. И не только на русском, но и на греческом и французском…

Заметив интерес Точисского, учитель сказал:

— В них мудрость черпаю и силу жизненную обретаю. То и юным школярам преподношу.

И, внимательно посмотрев на Павла, продолжил:

— Батюшка нашего прихода на уроках закона божьего призывает гордыню смирять: человек-де червь земной. А я иного требую — мыслить и искать ответы на вопросы. Дух правдолюбия во мне с годами зреет, не угасает.

С любопытством смотрел Точисский на Паисия Аристарховича. Действительно, прекрасный учитель на селе.

— Садитесь, молодой человек, к столу. Не изволите ли вишневочки? Сам настаивал. Вас как звать-величать? Павлом Варфоломеичем?

Сел напротив, уставившись на Точисского умными глазами.

— Небось думаете, какими заботами обуян старый? Чудит и блажит. Ан нет. В вас вижу человека доброго и честного. Горе человеческое, Павел Варфоломеич, — вечная рана саднящая. Боль людская — моя боль. Несовершенство устройства бытия вижу и не ведаю пути его исправления. Нынче вы, молодые, силой вознамерились преобразовать мир, но ваши прожекты несостоятельны. Пролилась кровь, как вы, молодые люди, изволите величать, кровь тирана. Бомбометатели убили скипетродержателя и взошли на эшафот с гордо поднятой головой, а мир каким был, таким и стоит. Эх, молодой человек, молодой человек, знаю, правдоборцы и вольнодумцы во все века имелись. Грехи молодости…

«А ведь учитель делит человечество на старых и молодых, — подумал Точисский, озадаченный его рассуждениями. — Первым отводит роль защитников бытия существующего, вторым — ниспровергателей».

И, посмотрев на него, с веселым оживлением спросил:

— Отчего же не верите в возможность революционного преобразования мира? Согласен, не в убийстве тиранов путь к изменению действительности и не на мужика возлагаю надежду. Слышали вы, Паисий Аристархович, что-нибудь о социал-демократах?

— Знаете ли, молодой человек, то, что я видел, для меня достаточное основание сомневаться. Скажу одно: блажен, кто верует.

— Да, именно вера и вселяет в человека силу. Печально улыбнулся старый учитель.

— Вы мне нравитесь, Павел Варфоломеевич. Помоги вам бог.

Мария жила на втором этаже старого бревенчатого дома. От первого до последнего венца дом порос мхом, и запах ветхости встречал каждого уже в подъезде. Скрипучая лестница с перилами, освещенная боковым, вечно запыленным окном, вела к двери Марии.

В соседней комнате по коридору жили Вера Лазарева с Любой Аркадакской, маленькой полной блондинкой.

Сегодня обе они были у Марии. Кроме них Павел застал у сестры Лизу Данилову, застенчивую девушку с голубыми глазами. Бестужевки оживленно беседовали, и Люба Аркадакская смеялась так заразительно, что, глядя на нее, Точисскому тоже сделалось смешно. Увидев Павла, Лазарева удивилась:

— Вы один? Что с Дмитрием?

— Готовится к занятиям с рабочими.

— Но ведь ваши слушатели — полуграмотные мастеровые.

— Недооценивать их нельзя, — укоризненно заметил Точисский. — Рабочие — народ серьезный.

Мария смотрела на брата влюбленно. У него доброе сердце, и она не забыла, как дома, в Екатеринбурге, маленький Павлик, сложив в корзинку провизию, бегал к роще, где делали привал арестанты.

Мария сходила на кухню, принесла чай, поставила на стол коробку леденцов, булочки. Услышала, как Люба Аркадакская спросила:

— Говорят, вы открыли воскресную школу для рабочего сословия?

— Не совсем точно, кружок самообразования, и теперь намерены создать подобные кружки за Невской заставой, на Выборгской и Петербургской стороне, Васильевском острове. Нам не обойтись без помощи. Будем просить ее у вас.

Лизочка Данилова спросила:

— Какую же роль вы отводите бестужевкам?

Аркадакская усмехнулась:

— Конечно, учителей, не так ли?

И рассказала, как у них в деревне поселился учитель из университетских, призывал крестьян к деревенскому социализму. Кончилось тем, что явились выборные от общины и заявили: «Ты, господин, коли желание имеешь, детей наших учи, а в мужицкие дела не суйся». Учитель про школу забыл, вещички в руки да из деревни.

Павел нахмурился?

— Мы проповедуем не деревенский социализм, а заботимся о развитии рабочего. Вы представьте, когда рабочий поймет суть жизни, суть эксплуатации, какая это будет сила!

— Я не хотела вас обидеть, Павел, — смутилась Аркадакская. — Девочки, разве не в наших силах нести знания рабочим? Почему русский мастеровой должен быть неграмотным?

— Сейте разумное! Помните Некрасова? — подхватила Вера. — Я смогу заниматься с фабрично-заводскими природоведением.

— А мы с Любой — географией, — поддержала ее Данилова.

— Тебе, Мария, сам бог велел быть учительницей литературы, — сказал Павел. — Нам яге с Дмитрием остается история и политическая экономия.

— Мы можем организовать сбор книг, — воодушевилась Мария. — Покупать их на Александровском базаре. У рабочих будет своя библиотека.

Отправляясь к бестужевкам, Точисский был уверен — они поддержат его, но, чтоб с таким энтузиазмом, не предполагал. Он даже заволновался, встревожился, как бы излишняя девичья экспансивность не повредила делу, не привлекла бы внимания полиции. Павел решил предупредить Марию и ее подруг. Пусть знают — работа нелегальная, под обстрелом охранки. И неожиданно для себя сказал по-профессорски назидательно:

— Смысл жизни интеллигента в просвещении народа. Русский революционер желает видеть отечество свободным и просвещенным. Вы пойдете в рабочие кружки, понесете знания, но никто не должен знать, что вы занимаетесь пропагандой. Постоянно помните о конспирации. Кто не надеется на себя или боится угодить в ссылку либо на каторгу, пусть откажется сразу. Лучше сделать это заранее.

— Какие у вас основания считать нас трусливыми? — обиделась Лазарева. — Что касается конспирации, то мы будем соблюдать ее не хуже вас с Дмитрием.

У Лазарева именины. Днем они пили на Невском кофе и ели пирожное с бестужевками, а вечером, когда воротились на квартиру, застали Шелгунова и Тимофеева с пакетами в руках.

Пришли поздравить по русскому обычаю с днем ангела.

Посмеиваясь, Шелгунов выложил на стол круг колбасы, сыр, булочки, достал из кармана пиджака бутылку «Смирновской».

Подвинули к столу стулья, заговорили, в воспоминания ударились.

— Меня на моего ангела отец за руку — и на завод. Приучайся, говорит, к делу. А мне в ту пору девять стукнуло. С той поры, покуда мальцом был, все обучение в подзатыльниках и состояло, — сказал Шелгунов.

И задумался. Видать, нерадостно на душе сделалось. 'Тимофеев свое:

— Я своих праздников не помню. Сиротой рос. Точисскому стыдно было рассказывать, как по утрам его, именинника, ждали поздравления и дом делался праздничным и веселым.

— Отчего молчишь, Варфоломеич? — Шелгунов положил ладонь на плечо Павлу.

— О чем говорить, — улыбнулся Точисский. — Детство у меня не в пример вашему, в достатке рос.

— От сладкого-то небось отвыкнуть трудно было, — проговорил Тимофеев.

— Главное — решиться, — предположил Шелгунов!

Точисский задумался, повертел в руке вилку. Потом, глянув в глаза Василию, сказал:

— Решиться, говоришь? Не то слово. Понять надо, понять. Сердцем, понимаешь? Точнее, чтоб в тебе человек заговорил, совесть пробудилась. Легко порвать с прошлым? Нет. Больно и мучительно. Я ведь мог избрать себе иной путь, сытый, спокойный. Из гимназии в институт. Лекции, студенчество, увлечения девицами, балы и театры. Мог, да не мог… И заслугой своей не считаю, что отказался от проторенной дороги. Я уже тогда на человека по-другому смотрел. Говорят вот — «порядочный человек», значит, состоятельный, так сказать, кредитоспособный, и вся его порядочность в кошельке да в чиновном кресле. Для меня порядочность означает в первую очередь честность, жизнь своим трудом, чтобы кормили и одевали свои собственные мозолистые руки. Вот она, в чем правда жизни, друзья. И еще, я убежден, человек должен быть выше личного, жить ради идеи.

— За это и любим мы тебя, Варфоломеич, — растроганно сказал Шелгунов. — Наш ты человек…

— Братцы, а не пора ли именинника вспомнить, — весело спохватился Тимофеев. — Василий, разливай по стопкам, выпьем за здоровье Дмитрия, раба божьего…

Засиделись допоздна. Перед уходом Шелгунов попросил:

— Не откажи, Варфоломеич, прочитай что-либо. Очень люблю послушать.

Павел не заставил просить дважды, любил хорошие стихи. В чем-то поэзия и революция были для него неразделимы. Он считал, что хорошая литература воспитывает в рабочих свободомыслие, ненависть к самодержавию, веру в собственные силы и мечту о будущем…

— Хорошо, — повторил Точисский. — Что же вам прочитать, друзья?

— Некрасова желательно, — сказал Тимофеев.

Павел прикрыл рукой глаза, начал глухо, негромко, и товарищи слушали его затаив дыхание.

Мы надрывались под зноем, под холодом,

С вечно согнутой спиной,

Жили в землянках, боролися с голодом,

Мерзли и мокли, болели цингой.

В комнате тишина, лишь голос Павла:

Да не робей за отчизну любезную…

Вынес достаточно русский народ,

Вынес и эту дорогу железную -

Вынесет все, что господь ни пошлет!

Вынесет все — и широкую, ясную

Грудью дорогу проложит себе.

Жаль только — жить в эту пору прекрасную

Уж не придется — ни мне, ни тебе.

Закончил. Все молчали. Вздохнул Шелгунов:

— Разбередил душу. Сжалось что-то внутри. Доживем ли до поры прекрасной?

— Доживем, Василий, непременно доживем, — сказал Точисский.

— Завидная уверенность, — заметил Лазарев.

— В ней — наша сила. — И, немного помолчав: — Подошло время новых кружков, друзья, кружков, где вы сами будете пропагандистами. Наш кружок станет центральным, о его существовании никто не должен знать, даже ваши будущие слушатели.

У Казанского собора Павел замедлил шаг. Уже издали заметил Лазареву. Она кого-то ожидала, все посматривала по сторонам. Люди проходили мимо, но Вера ни на кого не обращала внимания. Точисский окликнул ее, поздоровался:

— Павел? Откуда вы? А я ожидаю Генриха.

— Брейтфуса?

— Да! А вот и он сам.

К ним подходил высокий студент в тужурке и форменной фуражке, из-под которой выбивались черные кудри.

— Извините, Верочка, извозчик попался нерасторопный.

Кивнул Павлу, как старому знакомому:

— Давно что-то мы с вами не виделись, еще с Бестужевского кружка.

Разговор на ходу явно не клеился, Верочка была слегка смущена, и Павел поспешил раскланяться.

Они ушли.

«Кажется, братья Брейтфусы заслуживают того, чтобы узнать их поближе», — подумал Павел.

Приход Генриха напомнил Точисскому то время, когда он, Павел, приехал в Петербург и случайно оказался в кружке самообразования, одном из тех, что были организованы на Бестужевских курсах. Собралась студенческая молодежь, без твердых убеждений, как заметил Точисский. В завязавшемся споре лишь Брейтфусы — а их было три брата: Генрих, Людвиг и Эдуард — доказывали, что единственное право на социализм имеют рабочие… Брейтфусы были тем более убедительны, что сами совсем недавно преодолели народнические заблуждения.

О братьях Павел имел весьма скудные сведения, однако понял, слушая их у бестужевцев, что они поклонники Георгия Плеханова.

Домой Точисский вернулся поздно и еще дверь не открыл, как догадался — Дмитрий стряпает. Чад висел по всей комнате. Пахло жареным луком и горелой колбасой. Лазарев гремел посудой, ворчал:

— С меня достаточно, принимаю условия хозяйки.

— Не возражаю. Особенно когда твоя очередь кухарничать. Пансион, так пансион. А сейчас подавай свою стряпню. Кстати, почему ты меня не спрашиваешь, где я был и кого видел?

— В Петербурге миллион жителей…

— Но твоя сестра из этого миллиона тебя интересует? Я видел ее с Генрихом Брейтфусом.

— Удивил, — махнул рукой Дмитрий. — Они давно друг к другу неравнодушны. Я сегодня Людвига встретил, говорит — с завтрашнего дня в университете ожидается студенческая забастовка, исключили двух студентов за распространение недозволенной литературы.

— Генрих об этом ни слова…

— Поразительно, как вообще в присутствии Веры он тебя увидел.

Точисский рассмеялся.

— Ну а ты-то? Не замечаешь, какими глазами смотрит на тебя Лизочка Данилова? — перешел в наступление Дмитрий.

— Эко хватил…

Дмитрий сказал с сожалением:

— Меня она не замечает. — И не поставил, швырнул сковородку. — Ешь за этим столом в последний раз. Будем питаться у хозяйки.

— Не брюзжи, ты не раз грозил.

— Смотрю я на тебя — и чем ты Лизочке приглянулся?

— Теперь понимаю, в чем причина твоего плохого настроения! Лизочка Данилова — яблоко раздора…

Ели, подтрунивая друг над другом. Когда убрали посуду, возвратились к разговору о Брейтфусах. Лазарев сказал:

— Иван Богомазов побывал у Брейтфусов, пытался вернуть в свою веру, Людвиг выставил его. Братья жаждут работы, но не народнической. Намерены создать кружок на верфи.

Точисский задумался.

Брейтфусы — интеллигенты, а он, Павел, с сомнением относился к революционности интеллигентов. Интеллигент, по его мысли, мог только играть в революцию, ибо у интеллигента нет стойкости. А когда у человека нет стойкости, он способен предать идеи революции, идеи, которые Точисскому были дороже всего. Самое большее, на что способна интеллигенция, как считал Точисский, — просвещать народ.

Слова Лазарева насторожили Павла. Допустить Брейтфусов к работе, не подвергнуть ли опасности то, что достигнуто им, Точисским, и его друзьями? Может нарушиться дисциплина, конспирация.

О своих сомнениях сказал Лазареву, но тот реши-тельпо возразил:

— Брейтфусы искренние и твердые. Их отличает зрелость суждений.

— Хорошо бы с ними повстречаться. Если мы создаем центральный кружок и сеть фабрично-заводских, значит, у нас появляется своя организация. А без дисциплины и единства руководства она не может существовать. Согласятся ли на это Брейтфусы? Если да, мы протянем им руку, нет — пусть работают самостоятельно.

— Полагаю, Брейтфусы спорить не станут, подчинятся общей дисциплине.

Рубанок резво бегал по доске, и белые, пахнувшие смолой стружки, завиваясь кольцами, сыпались к ногам Василия. Шелгунов обновлял дверь. Давно бы пора, да все недосуг.

За работой Василия не покидала мысль о Точисском. Нравился ему Павел своей хваткой, начитанностью. А сейчас из головы не выходило сказанное Точисским о правде жизни.

«Гляди ты, — думал Шелгунов, — кремень. От богатой жизни отречься, своими руками на хлеб зарабатывать, на такое из их барского сословия мало кто решится. Да еще знаниями своими с трудовым человеком щедро делится…»

Полгода походил Шелгунов в кружок Точисского, а сколько познал нового, каких книг начитался! Теперь Василий знает цель, стоящую перед пролетариатом…

Его окликнули, позвали обедать. Отложив рубанок, Василий отер лоб. За столом, хлебая щи, продолжал думать о своем. Прежде, бывало, соберется народ в цехе, станки выключат, изойдутся в крике, а дальше что? Уволит мастер одного, другого заводилу, остальные хвосты подожмут, в кулак ругаются.

Нынче же иное дело: стачка без руководителей не обходится. Вырабатывают требования, их отстаивают.

Посещая кружок, Шелгунов понял то, чему учит Маркс: чтобы победить, нужны организованность и стойкость. Именно это им постоянно разъяснял Точисский. Классовая борьба до полной победы пролетариата. Стачка морозовских ткачей наглядно убедила мастеровой люд, что эта победа возможна.

Василий прочитал «Манифест Коммунистической партии» дважды и кое-кого из друзей познакомил с ним. С Точисским Шелгунов полностью согласен: надо создавать кружки самообразования и на других заводах. Правда, Василию боязно, как лично он, рабочий человек, справится с поручением. Быть пропагандистом — ответственность немалая.

Шелгунов изъявил желание руководить кружком на Александровском заводе. Здесь Василий знал людей и сам когда-то начинал посещать кружок благоевцев. Коли оробею, думал Шелгунов, товарищи поймут, поддержат. Да и то: чего пугаться, кое-чему обучился у Павла Варфоломеевича. Нужда будет — поможет. Главное — с первого часа убедить рабочих, завоевать их доверие так, как он, Василий Шелгунов, Иван Тимофеев, Егор Климанов и другие прониклись доверием к Точисскому.

На занятия кружка Патронного завода Мария явилась вместе с Аркадакской. Сначала бестужевки ехали на извозчике, а у продовольственной лавки расплатились и не спеша, будто прогуливаясь, направились по адресу. Петляли по малолюдным улочкам, осматривались, не увязался ли филер.

Легко разыскав указанный домишко, проскользнули в дверь. С виду домик неказистый, однако внутри просторный. Вдоль длинного стола разместились десятка полтора рабочих, все принарядились, будто в церковь. Сидят чинно, на пропагандисток смотрят с любопытством, этакие птички-перепелички, о чем расскажут?

На столе, сияя медью, красуясь медалями, попыхивал самовар, расставлены чашки. Посреди стола нераспечатанная бутылка. Все как положено, когда собрались друзья на вечеринку, ничего предосудительного.

Встретил бестужевок Егор Климанов, пожал руки — осторожно, ладошки больно нежные, — усадил на почетное место в торце стола. Работал Егор кузнецом в «Экспедиции заготовления государственных бумаг», а на Патронном руководил кружком самообразования. Из заводских мало кто знал Климанова под настоящей фамилией, все больше Афанасьевым звали.

Егор налил чай из самовара и, подавая девушкам, сказал:

— Мы здесь до вашего прихода разговор вели… И так понимаем: темному человеку как свои права определить, как за них бороться? Забитый жизнью, бесправный пролетарий — именно такой-то и нужен хозяину…

Обычно бойкая, Люба Аркадакская под пристальными взглядами сидевших перед ней рабочих сначала растерялась, но скоро немного освоилась, успокоилась. Один из мастеровых подал голос:

— Что нужно хозяину и как гнуть горб на него, нам известно, а вот о правах наших желательно послушать!

Климанов поднял руку:

— Дайте срок, будет вам и белка, будет и свисток. А сегодня мы начнем занятия с литературы и географии. Узнаем, какие народы населяют Россию, как им живется под властью белого царя и о тех сочинителях, которые про жизнь народную пишут… Послушаем наших уважаемых пропагандисток.

Аркадакская развернула карту, поискала глазами, где бы ее повесить. Тут на помощь Любе подхватился парень в синей сатиновой косоворотке. В комнате дружно рассмеялись.

— Ай да Петька, проворен!

Парень укрепил карту на стене, поднес лампу. Повертев в руке карандаш, Аркадакская посмотрела на слушателей, потом перевела взгляд на карту.

— Перед вами карта России, — сказала она и уточнила с нажимом: — Российской империи. — Обвела карандашом границы. — Вдумайтесь, империя! Государство, где над всеми народами возвышается император, самодержец. Но кому должна принадлежать власть в государстве и кто хозяин того, что есть на земле? Человеку труда, который сеет и убирает хлеб, стоит у станка. Людям, которые создают, а не тем, которые живут чужим трудом. Именно отсюда и несовершенство устройства государства российского…

Мария слушала Любу. Хорошо у нее получается, и слушают ее с интересом. С чего же ей, Марии, начать? С Пушкина? Нет, пожалуй, это в другой раз. Она начнет рассказ с Чернышевского, с его книги «Что делать?», как писал ее заточенный в крепость…

На механическом кружок возглавил Голов.

Жизнь Кондрата не баловала, с детства рос сиротой. На завод попал лет с десяти хилым, белоголовым заморышем. Думали, помрет, не выдюжит заводской жизни, однако справился. В малолетстве, кроме побоев и ругани, ничего не испытал, может, оттого скуп был на улыбки Голов, а к добрым людям тянулся сердцем. Потому на предложение Нила Васильева послушать умного человека Кондрат откликнулся охотно. С первого взгляда лектор не приглянулся Голову, слишком молодой. Однако вежливый, слова резкого от него не услышишь. Видать по обличью — из интеллигентов, а одежда на нем мастерового. Может, из тех, кто, вырядившись под рабочего, звал фабрично-заводских идти в народ либо бомбы метать? Видал Голов и таких.

Но когда послушал лектора, диву дался — башковитый малый. Хорошо поясняет, доходчиво и книжки интересные читает. До сознания Кондрата многое доходило не сразу, но слова лектора о борьбе пролетариата за свои права уяснил быстро. Только выступая сообща, говорил им, кружковцам, Точисский, рабочие добьются лучшей жизни. Это Голову было ясно. Мог ли он один перечить мастеру? Кондрату даже смешно делалось от такой глупой мысли. Да тот бы его, как слепого щенка, в одночасье с завода выпер. А встань они всем цехом, плечом к плечу, тут не то что мастер, хозяин и тот оробел бы…

Походил Кондрат в кружок Точисского, поднаторел, кое-чему научился, на себя по-иному стал смотреть, с уважением: великая честь быть пролетарием и осознавать себя как силу.

Теперь Голов сам кружком руководит.

Очень хотел Кондрат, чтобы у них на механическом выступил Точисский, условились о дне…

Путь был не близок, они долго шли по тесным, грязным улицам, мимо рабочих бараков, темных подворотен, наконец у бревенчатой избы Голов остановился:

— Иди сюда, Павел Варфоломеич, тут наш университет.

В горнице рабочие сидели на скамьях и топчанах, сундуке и кадке у входа.

Павла усадили к застланному чистой льняной скатертью столу, подвинули стул, на Точисского смотрели с явным любопытством: наслышаны о нем от Голова.

Точисскому Кондрат сказал дорогой, что у них на механическом еще помнят стачку, организованную Петром Моисеенко и Степаном Халтуриным. Степана кое-кто даже знал. Помнят и демонстрацию у Казанского собора, принимали в ней участие. И потому Павел решил начать беседу с демонстрации, когда впервые в Санкт-Петербурге парод поднял красное знамя политической борьбы.

В горнице оживились, заговорили, принялись вспоминать:

— Студентов тогда привалило видимо-невидимо.

— Со всего Петербурга собрались. Тут и полиция подоспела.

— Рабочие не оплошали. Один из наших от меня недалече стоял, полицейскому, чего изволите, так въехал, тот и не охнул, — мелко рассмеялся старик с морщинистым лицом.

— Кулак у него крепкий, знаю я того парня, — заметил рабочий с кустистыми бровями и шрамом на щеке. — Я с ним в столярке работал. Бывало день намаешься, сил нет, а он топориком поигрывает, будто и усталь не берет.

— А помнишь, Дормидонт, речь студента? Как поминал Разина и Пугачева, мучениками за народное дело называл их? — снова сказал старик.

— Отчаянный малый, — согласился Дормидонт, — порядки-то нонешние на чем свет честил.

— Студента звали Георгием Плехановым, — уточнил Павел. — Потом, спасаясь от жандармов, уехал за границу, в Швейцарию, и создал в Женеве группу «Освобождение труда». Плеханов проповедует марксизм, призывает к борьбе за социализм. Я понимаю, что сейчас вам, возможно, не все это понятно. Но я объясню, расскажу…

Незаметно разговор перешел на теорию прибавочной стоимости. Говорил Точисский легко и уверенно. Видел — его слушают охотно, вникают.

— Для капиталиста рабочая сила — товар, он использует ее для получения прибыли, — пояснял Точисский. — Он прикрепил нас к станкам, и мы трудимся сообща двенадцать, а то и больше часов. Из них капиталист оплачивает нам час или два, а то, что мы производим за остальное время, присваивает себе на правах владельца орудий и средств производства. Именно это и есть закон прибавочной стоимости, открытый Марксом. Фабриканта, заводчика не волнует, как живет рабочий, имеет ли еду, жилье? Заболел, получил увечье — вон с фабрики, твое место займет другой. У ворот толпятся безработные. Это невольничий рынок, где капиталист покупает наемных рабов.

— Спину гнем, а платят копейки, концы с концами едва сводим. Знаем, почем фунт лиха.

— Нелюдимы — лошади ломовые.

— Ска-азал! У хорошего хозяина лошадь ест сытно… Сидевший рядом с Точисским рабочий попросил:

— Ты, друг, о социализме расскажи. С какой кашей его едят? — И кивнул на Голова. — Мы тут с Кондратом разбирались, а ты пояснее, глядишь, и мы кому-никому растолкуем.

Точисский поправил очки:

— Социализм — это такой общественный строй, где нет частной собственности на заводы и фабрики, где все в руках самих рабочих. Никто их не эксплуатирует, и работают они только на себя. Прогнали царя и капиталистов и сами себе хозяева.

— Прогнать царя и капиталиста? Несбыточно! У них солдаты и жандармы, садовая твоя голова, — засмеялись несколько человек. — Вот и Кондрат нам те же сказки плел.

Павел растерялся было, нахмурился, но потом произнес убежденно:

— Друзья мои, вы смеетесь потому, что вы еще сущие дети. Но когда повзрослеете и поймете, кто ваш враг, будете действовать сообща, вас не устрашат ни царь, ни солдаты, а уж тем более полиция. Слышали, как ваши товарищи рассказывали о демонстрации у Казанского собора? Почувствовали рабочие свою силу. А почему? Потому что рабочие и студенты действовали дружно… Настанет час, у пролетариата появятся свой вооруженные отряды, и их не остановят никакие преграды…

— Тогда иной коленкор, — раздался голос мастерового с чахоточно горящими глазами. — А то был тут один, уговаривал стрелять в царя, мужика деревенского на революцию поднимать.

— Ныне такие лекторы не в почете, — заметил старый рабочий. — Они свое сказали. Поначалу им веру давали, теперь уразумели, что к чему.

— Почто нам в пристяжных ходить, когда мы, рабочие, коренники!

— Верно, — сказал Точисский, — фабрично-заводской пролетариат — главная сила, она и преобразует Россию.

— Скажешь про такое, и в участок потянут, — почесал затылок рабочий у двери.

— Эх, мозга куриная, — рассмеялись товарищи, — ты беседуй, да знай с кем. А тот — с другим. По цепочке.

Провожали Точисского как старого знакомого. Павел слышал, кто-то из рабочих говорил:

— Свой, нашей кости.

К осени начались занятия в кружках на Путиловском и Балтийском заводах, Александровском и Обуховском, Бсрда и «Атласе», в мастерских Нового адмиралтейства и на фабрике Шау. А на квартире у Нила по-прежнему собирались кружковцы: Шелгунов, Васильев, Тимофеев, Климанов…

В гостиной музицировали. Доносились приглушенные звуки рояля. Играли полонез Огиньского.

В кабинете Брейтфусов массивный письменный стол, шкафы с книгами за стеклом.

Людвиг, стройный, черноглазый юноша, скрестив руки, откинулся на спинку дивана, а Павел, стоя к нему спиной, рассматривал книги. Они плотно заполняли полки, сияя позолотой корешков. Философы Аристотель, Юм, Спенсер, Шопенгауэр, Кант… Божественный Гомер — «Илиада» и «Одиссея», а за ними Гейне. Интересно, кто у Брейтфусов читает на немецком?..

А вот великие русские: Пушкин, Гоголь, Некрасов, Тургенев, Толстой, Лесков, Достоевский…

Рука потянулась к Толстому. Услышал голос Людвига:

— Вы любите сочинения графа?

— А кто их не любит?

— Официальная Россия. Говорят, граф Лев Николаевич писал Александру Третьему, прося о помиловании Перовской, Желябова, Кибальчича… Подал прошение через Победоносцева, однако воспитатель и наставник наследника письма не принял. Граф был потрясен.

— Да, Людвиг, официальная Россия не очень-то чтит великих писателей…

Пришел Иван Шалаевский, высокий, кудрявый блондин с голубыми глазами. В Санкт-Петербург он переехал из Перми недавно, поступал в Институт инженеров путей сообщения, однако вступительных экзаменов не выдержал. С Точисским Шалаевского свел Людвиг Брейтфус. Иван уселся в кресло, прислушался к разговору:

— Иногда я думаю, — рассуждал Людвиг, — отчего некоторые талантливые, авторитетные люди принимают государственные посты, верой и правдой служат ничтожному человеку, имя которого — царь? Тотлебен — герой Севастополя и Плевны — стал одесским генерал-губернатором; Дрентельн, участвовавший в боях за освобождение братьев-болгар, принял Третье отделение…

Точисский улыбнулся:

— В либерализм играют многие. Вот граф Дмитрий Андреевич Толстой! Разве начинал он не с либерализма? А нынче министр внутренних дел… А что касается ваших авторитетных людей, как вы говорите, Людвиг, то и Тотлебен, и Дрентельн — они прославились на войне. Однако всегда были верными слугами самодержавия…

— Но честь и совесть? Разве им чужды такие святые понятия? — возмутился Шалаевский.

— Дорогой Иван, эти звучные слова и трактуются ими в своем понимании, с позиций своего сословия. — И перевел разговор, снова обратившись к книгам:

— О, Маркс… Здесь, кажется, все, что переведено на русский. А вот и Плеханов — «Социализм и политическая борьба», «Наши разногласия»…

— Я преклоняюсь перед Георгием Валентиновичем, — сказал Людвиг. — Какой ум!

— Да, иметь смелость порвать с прошлым не каждому дано, — заметил Точисский. — Чтобы отречься от прежних идей, я имею в виду народнических, и принять марксизм, надо было свято поверить в силу марксизма. — Он улыбнулся. — В этом заслуга Маркса, сделавшего из Плеханова-народника Плеханова-марксиста. Точисский снял очки, протер стекла:

— Но, друзья мои, давайте о главном: не пора ли нам устроить собрание?

— Лекторов?

— И членов центрального кружка, рабочих непременно.

— Можно собраться у нас, квартира позволяет.

— Нет, мы соберемся в лесу. Во-первых, безопасней, во-вторых, подышим чистым воздухом. Не так часто нам это выпадает.

ГЛАВА 4

Осень набирала силу. В омытом дождями воздухе зеленели сосны. Набегавшие ветры срывали пожелтевшие листья берез и опускали на землю, запорашивая траву и грибы, обильно уродившиеся в тот год.

В деревнях начали основательно протапливать избы. Мужики вспахивали последний клин под озимые.

В день, когда наметили провести учредительное собрание, погода выдалась теплая и ясная. Солнце едва выглянуло, как к опушке леса у дороги, неподалеку от деревни, один за другим подкатили извозчики. Приехали Точисский с Лазаревым и Климановым. Тимофеев задерживался, а у Васильева заболела мать, и Нил отправился к ней, но обещал вернуться к этому дню. Павел его ждал.

Показалась пролетка с Генрихом Брейтфусом, с ним Шалаевский, при нем неразлучная гитара. Не успели извозчики отъехать, как появились бестужевки. Весело, шумно выгрузили на зеленую, еще не тронутую осенью поляну корзины со снедыо. Но располагаться никто не хотел, предложили побродить по лесу. Однако Павел отказался: ему хотелось побыть одному. Почему-то вспомнилось, как когда-то ходили они с Лебеденко на охоту. Точисский теперь испытывал к нему благодарность: умный, добрый Лебеденко… Его сомнения в народничестве, мысли о сознательности рабочего, разве не заставляли они задуматься Павла?

У сломленной ветром березы Точисский остановился. Где-то перекликались товарищи, слышался смех. Какой звонкий смех у Лизы Даниловой… Скорее бы приехал Васильев… Как пройдет первое собрание? Он, Точисский, очень надеялся, что сегодня их общество оформится организационно. Речь должна пойти о более четком устройстве. Наступит время, и они выработают свою программу. «Северный союз русских рабочих» Степана Халтурина имел ее… Однако программа пока на будущее, в ближайшем предстоит расширить сеть кружков, улучшить работу пропагандистов, установить связи с печатниками, наладить выпуск социал-демократических прокламаций…

Павел вышел на поляну и увидел Шалаевского. Иван стоял задумавшись. Под ногой Павла хрустнула ветка, тот обернулся и сделал широкий жест, как бы обнимая рукой окрестности.

— Даль-то какая, а? Леса и леса, дымка синяя…

— Да вы поэт, Иван, — с теплом в голосе сказал Точисский. Шалаевского все любили. Скромный до застенчивости, он разбирался в физике и математике, в истории и литературе, обожал музыку. — Взгляните туда: Санкт-Петербург фабричными трубами ощетинился. Это не просто другая сторона света, другой пейзаж, это другая сторона жизни, которая не дает спокойно любоваться природой. — И перевел разговор: — Намерены снова пытаться поступить в путейный?

— Нет, раздумал. У меня одна мать, и ей трудно содержать меня.

— Почему бы вам не поступить в ремесленное училище? Станете рабочим человеком, и, если избрали путь революционера, это поможет сблизиться с фабрично-заводской массой… А вот и наши собираются. Смотрите, какую корзину грибов волочет Климанов. Зимой будем с солеными грибами.

— Милости просим, — широко улыбнулся Егор. — Гостям всегда рады. Адрес прежний…

Генрих Брейтфус притащил хворост, разжег костер. Шалаевский взял гитару, тронул струны. Играл и пел он хорошо. Голос несильный, но приятный.

Ах вы, сени, мои сени…

— Не эту! — категорично потребовала Люба Аркадакская.

Иван тряхнул волосами:

Много песен слыхал я в родной стороне,

Про радость и горе в них пели;

Из всех песен одна в память врезалась мне,

Это песня рабочей артели…

Павел, а за ним другие подхватили:

Ой, дубинушка, ухнем!

Ой, зеленая, сама пойдет, сама пойдет,

Подернем! Подернем! ухнем!

— Браво! — захлопала Аркадакская, когда песня кончилась. — Ваня, вы молодец!

Шалаевский смутился, а Климанов пожал ему руку.

Тут на поляне появился Нил Васильев, уставший, но оживленный, рад, что наконец добрался до своих.

— Теперь, друзья, настал час, ради которого мы собрались, — сказал Павел. — Но прежде накроем стол, ведь у нас пикник, не правда ли?

Засуетились, разбирая корзины. Разбросали по траве скатерть, выложили еду: колбасу, яйца вкрутую, ломти нарезанного сала, бутылки с молоком, с пивом.

— Друзья, — начал Павел, — будем считать наше организационное собрание открытым. Я не ошибся, назвав его организационным. Меня могут поправить и сказать: «Мы существуем уже почти год». Верно! Но верно и другое: мы не оформились организационно, существуем пока стихийно. Точнее, ведем кружки самообразования, и этим ограничивается вся наша деятельность. Ясно ли я излагаю мысли?

— Куда яснее? — произнес Дмитрий.

— Быть или не быть группе, решайте сами, — поставил вопрос Павел.

Все молчали. Первым подал голос Генрих:

— Не понимаю, что изменится в нашей работе? Как проводили занятия на фабриках, так и будем…

— Вот именно! — поддержала Люба.

Павел глянул на нее: что это? из-за солидарности с Брейтфусом или на самом деле недопонимание?

— Одной работой в кружках ограничиваться нельзя, — пояснил Точисский. — Нам необходимо иметь кассу взаимопомощи, рабочую кассу для поддержки стачечников. Рабочие, овладев грамотой, тянутся к чтению книг, и мы создадим хорошую библиотеку, проведем сбор книг, прогрессивная интеллигенция откликнется на наше начинание, будем покупать книги в лавках и на развале.

— Да, организация нужна, — поддержал Точисского Климанов. — Вопрос поставлен правильно.

Прилившись спиной к дереву, Лизочка Данилова смотрела на Павла завороженно. Она никогда не скрывала своего восхищения его умением говорить, покорять слушателей аргументацией.

— Благоевцы имели свою газету, и если у нас будет организация, то и нам можно подумать о ее выпуске, — снова сказал Климанов.

— Со временем установим связь с печатниками, мы уже говорили об этом, — согласился Точисский. — Они помогут. Нам надо учиться у группы «Освобождение труда». Нельзя переоценить издание литературы по проблемам марксизма.

Лазарев поддержал Павла.

— Плехановская группа переводит на русский язык научных социалистов — Маркса и Энгельса.

— Точисский прав, без организации нам не обойтись, — сказал Шалаевский.

— А какой она мыслится? — подняла брови Аркадакская.

— Что ты имеешь в виду? — спросила Мария.

— Ее состав.

— Полагаю, преимущество за интеллигенцией.

— Нет, — резко ответил Павел. — Не организацией интеллигентов вижу ее, а рабочей. Да, пока интеллигенты обучают рабочих, но сегодня, я уже не говорю — завтра или через полгода, пропагандистов-пролетариев будет много больше. Но ведь не только пропагандисты составляют организацию, в нее объединятся все социал-демократы из рабочих.

— Не умалим ли мы роль интеллигентов и не преувеличим ли тем самым роль рабочих? — Аркадакская посмотрела на Точисского.

Тот ответил:

— Нисколько. Изучите «Капитал», и вы узнаете не только о происхождении пролетариата, его росте и сути капиталистического производства, но и в чем великая историческая миссия рабочего класса.

— Читали!

— Не читать, а изучать призываю, — уточнил Точисский. — Если не возражаете, напомню речь на суде рабочего Петра Алексеева: «…русскому рабочему народу остается надеяться самим на себя и не от кого ожидать помощи, кроме от одной нашей интеллигентной молодежи… — Павел сделал паузу, обвел взглядом сидящих и продолжал: — Она одна братски протянула нам руку… И она одна неразлучно пойдет с нами до тех пор, пока подымется мускулистая рука миллионов рабочего люда и ярмо деспотизма, огражденное солдатскими штыками, разлетится в прах!..» Слышите? Интеллигенты обязаны идти с рабочими и помогать им в их революционном просвещении.

— Верно, — промолвила Данилова, — ничего не добавишь.

— Мда-а, — протянул Шалаевский.

— А как мы назовем нашу группу? — спросила Мария. — Может, оставим прежнее: «Общество содействия поднятию морального, интеллектуального и материального положения рабочего класса в России»?

— Слишком громоздко, — возразил Шалаевский, — а что, если «Товариществом мастеровых».

— «Товарищество мастеровых»! Звучит-то как! — поднял палец Климанов. — Союз трудовой!

Точисский предложил:

— Друзья, а не дополнить ли нам название еще словами «санкт-петербургских мастеровых»? Тогда будет так: «Товарищество санкт-петербургских мастеровых».

— Отлично! — воскликнул Лазарев.

— Пока, Дмитрий, санкт-петербургских, пока, — поправил его Точисский. — Но настанет день, и мы будем налаживать связи с московскими пролетариями и с рабочими других городов России.

— Начало положено! — воскликнул Генрих Брейтфус. — Но, как говорят немцы, всякое начало тяжело.

Павел достал из кармана лист, поднял над головой и, когда все утихли, заговорил:

— Мы утвердили нашу организацию, теперь нам требуется принять устав «Товарищества», Предлагаю его основные положения. Организация делится на две части: действительные члены и члены-соревнователи.

— Поясни!

— Действительные — активные члены организации, они костяк, ядро ее, соревнователи — пассивные, та часть, которая возникает вокруг ядра по мере работы. Действительными членами «Товарищества санкт-петербургских мастеровых» надо считать всех пропагандистов и учителей, а также рабочих, которые прошли обучение в центральном кружке и сегодня сами создают кружки на заводах и фабриках, занимаются пропагандой социализма.

— Кружки непременно социал-демократические, — вставил Лазарев.

— Да, только социал-демократические, иначе наша организация и не мыслится.

— Чем будут заниматься первые и чем вторые? — спросил Шалаевский. — Ведь и те и другие — члены «Товариществасанкт-петербургских мастеровых».

— Действительные — организационной работой. За ними — лекции, беседы, библиотека, касса. Они руководят «Товариществом». Это центральная группа, и в целях строжайшей конспирации ее членов не должны знать соревнователи. Будем беречь «Товарищество» от полиции. За соревнователями остается изыскание денежных средств, а они будут поступать от добровольных пожертвований, взносов членов «Товарищества». Соревнователи участвуют в сборе книг и распространении литературы среди фабрично-заводских мастеровых.

— Как определять размер взноса? Предположительно!

— Дифференцированно, — ответил Точисский. — Думаю, если действительные члены ежемесячно вносят полтинник, то соревнователи — половину.

— Приемлемо!

Климанов предложил:

— Надо внести в устав: вовлекать в организацию фабрично-заводских пролетариев. Ведь она создана как товарищество мастеровых.

Павел одобрил:

— Предложение Егора не только правильное, но и необходимое.

— Хорошо, тут речь вели о повседневной работе «Товарищества», а какая конечная цель у организации санкт-петербургских мастеровых? — спросил кто-то у Точисского.

— Умственное развитие пролетариата, рост его классового самосознания, без чего немыслимо сплочение рабочего класса. Главное — готовить пролетариат к будущим революционным битвам.

— К пролетарской революции, как говорится в «Манифесте Коммунистической партии», — подал голос Клапанов.

— «Товарищество санкт-петербургских мастеровых» — социал-демократическая организация. За ней настоящее и будущее! — с чувством произнес Павел.

Его дружно поддержали.

К концу зимы морозы и снегопады не уменьшились, казалось, и весны не будет. В комнате постоянный холод, и Точисский с Дмитрием отогревались кипятком.

В тот вечер, возвратившись домой, раздули самовар, Павел открыл дверцу шкафа, порылся на полках, но, кроме засохшей краюхи хлеба и нескольких картофелин, сваренных еще вчера, ничего не отыскал.

— Дожили. Но, друг Дмитрий, соль у нас еще есть.

— К этой бы картошке да масла, — мечтательно ска-вал Дмитрий.

— И чего тебя на роскошную жизнь тянет?

Поели быстро, зато чай пили долго и с наслаждением. Хорошо — сахар нашелся.

Еще со стола не убрали, как ввалился Шалаевский, в снегу, лицо с мороза красное. Отряхнул шапку, разделся.

— Засыпало, дворники расчищать не успевают.

— Садитесь чаевничать, — предложил Точисский. Иван уселся к столу, молча выпил чашку. Вздохнул от удовольствия.

— Приятно-то как.

Налил еще. Дмитрий улегся на кровать поверх одеяла, спросил:

— Какая нечистая сила тебя в такую пору из дому погнала?

— Не торопи, чай надо пить обстоятельно, иначе вкуса не поймешь.

За второй чашкой третья последовала. Лазарев открыл книжку, а Точисский принялся пришивать пуговицу к пиджаку.

Но вот Иван, закончив чаевничать, опрокинул вверх дном чашку, проговорил:

— По каждой жилке разбежалось. Блаже-енство. Теперь и поговорить можно. У меня кое-какая мысль зародилась.

— Интересно! — Дмитрий отложил книгу. — Какие же у тебя после чая мысли появляются?

— А ты не смейся, Шалаевский попусту людей не беспокоит.

Павел невозмутимо продолжал пришивать пуговицу.

— Послушайте, Павел Варфоломеич, кажется, представляется возможность наладить связь с солдатами Новороссийского полка на Охте.

— Казарма не завод, а солдаты не рабочие, — невозмутимо заметил Павел, обрывая нитку. — Поясните, как вы это представляете?

— У меня по соседству живет работница с фабрики «Лаферм». К ней унтерок захаживает. Ну, ходит себе и ходит. Вчера пришел, а соседки дома нет. Пригласил я его к себе, посидели, разговорились. Унтер, оказалось, в полку почтмейстером, а родом из ивановских ткачей. Грамотный. Книги увидел, обрадовался. Читать, говорит, люблю… И о чем я подумал, Павел Варфоломеич, не попытаться ли нам через того унтера Анютина наладить работу среди солдат полка? Книжечки им разные передавать?

— Вы, Иван, унтера за чашкой чая узнали и хотите ему довериться, — сказал Точисский. — А ну как он офицеру доложит?

— Чувствую, честный он. Душа подсказывает.

— Может, и честный, но стоит ли нам работать среди солдат? Вчерашние мужики, им пролетарская идеология недоступна, — заметил Лазарев.

Шалаевский нахмурился:

— Ошибочное суждение. Когда рабочий поднимается на борьбу с самодержавием, он обязан перетянуть на свою сторону войско. Если солдат к этому не готовить, они будут опорой трону.

— Вы правы, Иван, — сказал Павел. — Выясните, есть ли у Анютина солдаты, которым он доверяет, которые не донесут начальству. Пусть грамотные солдаты помогут своим товарищам, научат читать. Начнем с передачи в полк книжек издательства «Посредник», они дозволены цензурой, а солдатам будет интересно узнать, как граф Толстой описывает жизнь народа. У нас в библиотеке есть «Чем люди живы», «Бог правду видит, да не скоро скажет»…

Капля камень долбит, а правдивое слово, принесенное в народ, как семя в благодатной почве, давало щедрый всход.

С созданием организации пополнилась библиотека «Товарищества». Особенно удачливыми в сборе книг оказались Мария и Вера. Книги покупали в книжных лавках и на Александровском базаре на развале. В библиотеке «Товарищества» была художественная литература, книги по истории и вопросам экономических учений. В особом списке — «Манифест Коммунистической партии», «Гражданская война во Франции» и «Речь Петра Алексеева на суде», «Социализм и политическая борьба» и «Наши разногласия». Потрепанные книги переплели, вели им счет…

«Товарищество санкт-петербургских мастеровых» объединило первых русских социал-демократов. Точисский верил: скоро появятся тысячи борцов, потому что рабочие, освоив идеи марксизма в кружках самообразования, сами становились пропагандистами социал-демократии. Для революционной России работа «Товарищества» не пройдет бесследно…

Выкрутив фитиль до предела, Павел читал. Лампа «семилинейка» отбрасывала на стену причудливую тень. У стены, на койке, подложив под голову руки, лежал Дмитрий. После ремесленного Лазареву удалось устроиться в железнодорожные мастерские. Домой он возвращался поздно, измотанный, уставший.

— Через неделю мастер обещал принять на работу и тебя, — сказал Дмитрий и прикрыл глаза.

Время позднее, скоро двенадцать. За окном темень. На той стороне улицы тускло светил фонарь.

В дверь стукнули. Павел поднял голову от книги, а Дмитрий вздрогнул, — видимо, засыпать стал. Стук повторился.

— Кто бы? — удивленно спросил Точисский и пошел открывать.

Воротился не один, с Головым. Кондрат был возбужден.

— Раздевайся, рассказывай, что стряслось?

— Раздеваться не буду, тороплюсь.

Взял стул, сел.

— На механическом взрыв, погибло трое. На заводе никакой безопасности, люди работают до изнеможения, платят мало, обсчитывают, измываются над рабочим человеком. Плохо живем. В общежитиях теснота, грязь, вонища. Нет просвета. Народ волнуется. Говорят, пускай зарплату повысят, в бараках ремонт сделают, расселят. Постановили начать стачку. С утра объявить. Избрали комитет стачечный.

Точисский подошел к Кондрату:

— Главное — держаться. Слышите, держаться! — говорил Павел напористо. — Старайтесь подбодрить товарищей. Если стачка затянется, у нас касса «Товарищества». Выделим особо нуждающимся помощь. О стачке немедленно сообщить всем. Попытаться заручиться поддержкой рабочих других заводов. Правительство применит силу, ну да волков бояться — в лес не ходить.

С приходом Голова Дмитрий поднялся:

— Мастерские я беру на себя.

— Судостроителей и металлистов поручим Тимофееву и Буянову. Завтра же с утра свяжемся с ними, — сказал Точисский. — Шелгунов с обуховцами поговорит.

— Мне пора, товарищи дожидаются, — Кондрат поднялся. — Хорошо, если конка будет. — От двери повернулся: — А некоторым семьям мы поможем.

— Непременно, — кивнул Точисский и потряс ему РУКУ- Удачи вам…

Едва рассвет тронул город, как фабрично-заводские гудки начали свою перекличку: сипели, свистели, басили.

День на механическом начался обычно: людской поток торопливо вливался в заводские ворота, растекался по цехам. Постепенно завод наполнился привычным шумом и грохотом. Кондрат встал к станку, подтянул ключом гайки, посмотрел по сторонам: каждый занят своим делом.

«Неужели сорвется, испугается народ?» — подумал Голов и тотчас прогнал непрошеную мысль. Не может быть. Стачечный комитет постановил начать забастовку с девяти утра, когда появится заводская администрация.

Гул станков, звон металла, окрики мастера, как удары бича. Любит распекать рабочих, особенно новичков. За спиной Кондрата мастер задержался. Голов спиной почувствовал его взгляд, будто сверлом просверлил.

Удалился мастер в другой конец цеха, а Голов достал часы: до сигнала еще сорок минут. Медленно тянется время в ожидании.

И снова мысли вернулись к вчерашнему заседанию. В высказываниях комитетчиков не было разногласий, за стачку высказались все, единогласно. А как домой воротились, небось жены в слезы: выбросят с завода, чем жить будем? Того не хотят уразуметь, что и это не жизнь. Горе горькое мыкают…

И вдруг заревел гудок. Не как всегда, возвещая начало или завершение рабочего дня, а призывно. В токарном наступила полнейшая тишина. Замолчали, как будто в изумлении, станки. Рабочие вытирали паклей руки, а гудок ревел, подбадривал: «Конча-ай!»

Мастера из цеха словно ветром выдуло.

— Во, двинул! — рассмеялись ему вслед токари. А на заводском дворе уже собирался народ:

— На весь Питер нашего ревуна слыхать!

— Знай дело!

На штабель ящиков легко вскочил Кондрат Голов, скомкал в руке шапку:

— Товарищи! По вине хозяина и администрации погибли наши братья — рабочие! Не смолчим! Не стерпим! Стачечный комитет решил объявить забастовку. Выработаны требования к администрации, не отступим от них!

— Ни в жисть! Пускай хоть из пушек палят!

— Костьми ляжем!

— Читай, чего комитетчики постановили? Кондрат поднес к глазам лист, повысил голос:

— Довести оплату до двенадцати рублей, и никаких вычетов!

— Пра-авильио, обдирают, как белок! Выждав, пока успокоятся, Голов продолжал:

— Рабочий день не более десяти часов… Построить новые бараки, чтобы жили по-человечески, не скопом. Не допускать произвола мастеров…

Из толпы выкрикнули:

— Горой стоять будем!

— Не уступим!

Кондрат спрыгнул на землю, смешался с народом. Тут раздались голоса:

— Управляющий, управляющий!

Он шел от конторы в окружении администрации. Приблизился вплотную к людям. Лицо невозмутимое, спокойное. Спросил голосом тихим, но властным:

— Почему прекратили работу? И толпа взорвалась:

— Людей убиваете!

— Жилы из нас тянут!

— Голодом морите!

— Не бараки, бочки с тухлой селедкой! Управляющий будто не слышит, смотрит поверх толпы,

Когда выкричались, сказал:

— Выделите представителей, всех одновременно слышать не хочу.

Кто-то присвистнул:

— Не валяй ваньку, так и жди, выделим! Ты их гамузом в полицию и на каторгу!

— Передайте ему наши условия!

И из рук в руки пошел небольшой лист бумаги. Инженер из администрации подскочил, взял требования,

— Пускай их управляющий прочитает!

— Ознакомлюсь в конторе. Немедленно по цехам!

— Нет уж, к работе встанем, когда наши требования исполнят…

А перед наглухо закрытыми воротами сгрудились женщины, дети. Кричат, плачут, норовят на завод прорваться к мужьям. Полицейские стали стеной, оттесняют.

— Ра-азойдись, крапивное семя! Мужиков ваших, бунтовщиков, в Сибирь упекут!

— Солдат пришлют, всыплют, будут знать кузькину мать.

Мария торопилась. Время за полдень перевалило. Снуют по улицам Петербурга городовые, их гораздо больше, чем обычно. И чем дальше от центра, тем они чаще. Район механического малолюден, лишь сереют шинели полицейских. Десятка полтора их топчется у железных ворот, сторожат стачечников, запершихся на заводском дворе. Подъехали казаки, от полицейских держатся особняком.

Марии необходимо встретиться с Головым; она должна передать — наши отправились по другим заводам за поддержкой…

Городовой в круглой каракулевой шапке и шинели, опоясанной ремнями, придерживая рукой саблю, окликнул Марию:

— Барышня, дальше ходить не дозволяется.

Шея у городового закутана башлыком, и говорил он простуженно.

Точисская сделала удивленно-испуганное лицо: ведь она идет к родственникам и живут они совсем недалеко, вон там, в ближнем переулке.

Городовой строго кашлянул;

— Фабричные бастуют, стрелять могут, барышня. А пуля, она того-с, не разбирается, где хам, а где благородный.

— Позвольте, я бегом…

Городовой пригладил прокопченные табаком усы, посмотрел по сторонам, не увидело бы начальство.

— Ну-с, коли бегом…

Точисская свернула в переулок. Навстречу ехал казачий разъезд. Кони разбрасывали снег, звенели удилами, косили глазом. Казаки веселые. Молодой, сытый казачок едва не задел Марию стременем. Она прижалась к забору. Казаки проехали, дружно гогоча.

— Не робей, деваха, без соли съедим.

Вот и домик Головых. У калитки Точисскую уже дожидалась встревоженная жена Кондрата:

— Говаривают, солдат нашлют. Вот кашу заварили-то. И как расхлебывать будем?

На пороге Мария увидела самого Голова. Тот торопливо спросил:

— С какими известиями?

— Наши за поддержкой отправились, велели тебе держаться, — выпалила Мария одним духом.

Лицо рабочего посветлело:

— То-то обрадую комитетчиков.

— Как на завод проберетесь?

— Дело нехитрое.

Жена Кондрата улыбнулась:

— Не беспокойтесь, ему тут с детства все переулки-закоулки известны…

В департаменте полиции, на Фонтанке, в четырехэтажном доме с тревогой ждали следующего дня. Агенты доносили о возможных стачках на других заводах. Товарищ министра внутренних дел, директор департамента полиции Дурново доложил министру внутренних дел графу Толстому. Градоначальник столицы генерал-лейтенант Грессер затребовал войска.

«Деловой» Петербург негодовал. Однако было решено рекомендовать администрации механического удовлетворить требования рабочих. Достаточно одной морозовской стачки. И так много шума…

В портерной, что на Морской, в подвале двухэтажного дома, дымно от махорки и чадно. Мечется кудрявый, длинноносый половой, через руку полотенце переброшено, в другой поднос, уставленный пивными бутылками и кружками. У буфетной стойки хозяин, ражий детина в картузе и поддевке, стрижет по залу взглядом.

Шелгунов зашел в портерную, снял шапку, пригладил пятерней волосы и, усевшись за столом, заказал бутылку пива и мяса, жаренного с луком. Достав часы, щелкнул крышкой. До прихода Точисского оставалось десять минут…

О предстоящей забастовке на механическом Павел сообщил Шелгунову той же ночью. Проводив Голова, Точисский на лихаче добрался до Невской заставы и, отпустив извозчика, на случай, если тот связан с полицией, пешком добрался к Шелгунову.

Успех на механическом окрылил членов «Товарищества». Теперь рабочие Питера говорили не таясь: «Мы тоже кое-что можем».

Открылась дверь и в портерную зашел Точисский. Задержался у порога, отыскивая взглядом Шелгунова. Василий махнул рукой. Павел не торопясь двинулся между столиками. Возле Шелгунова остановился, пожал руку:

— Давно здесь?

— Нет. Выпей пива, поешь мяса.

Точисский подсел к столику, ел с аппетитом, С самого утра во рту ни маковой росинки. Отодвинул тарелку, отер губы:

— На механическом мы, конечно, многого добились. Однако я, Василий, тебя не для того позвал, чтобы сказать об этом. Мне с тобой посоветоваться необходимо. Через несколько месяцев исполняется десять лет со дня смерти поэта Некрасова. Надо использовать такой день, чтобы весь пролетарский Питер забурлил. Но готовиться к этому надо заранее.

— Что делать?

— Потребуется выпускать прокламацию о том, как поэт в своих сочинениях бичевал самодержавный строй. Через верных людей отпечатаем ее в типографии, а члены «Товарищества» распространят ее по заводам и фабрикам. Справимся?

— Не сомневаюсь, Варфоломеич, все включимся… Была бы только прокламация…

Владелец типографии близ Михайловского театра, кругленький, благообразный старичок в пенсне, лавируя между печатными машинами, катился впереди Павла. Перекрывая шум, кричал:

— Не забыли! Помним, какие вы заметочки нам носили!

Точисский на ходу поздоровался со знакомым печатником. Тот ответно кивнул и, поправив очки на худом лице, склонился над наборной кассой. Руки летали от ячейки к ячейке, выхватывая нужные буквы.

Павел знал, что печатник болен, чахотка у Федора, Свинцовая пыль добивала его. Жил он вместе с матерью где-то за Нарвской заставой, на самом краю города. Федор любил книги и покупал их, экономя на еде.

Точисскому непременно надо было переговорить с Федором один на один, но он не мог этого сделать: хозяин типографии вел его в свою конторку.

Павел все чаще был безработным. Мастер, обещавший Дмитрию взять Точисского в железнодорожные мастерские, отказал. Павел знал — в этой типографии все места заняты, да и работало в ней всего с десяток человек.

Вчера Точисский получил письмо из дому. Мать жаловалась на его молчание. Что ж, она права. Никакая занятость не оправдывала его, и Павел решил, что сегодня сразу, как только вернется на квартиру, напишет им большое письмо. Оно будет теплое, и ни строчки огорчительной. Он расскажет родным, что работает, много занимается, часто видится с Марией… Он ни словом не обмолвится, как ночами врывалась тоска по дому. Напутствия дяди Станислава он не усвоил, больше того, вовлек в свое опасное дело и Марию…

Хозяин типографии повернулся на каблучках.

— Вы, господин Точисский, умеете писать, и перо у вас бойкое. Но, повторяю, излишне горячее-с. Конечно, если бы мы располагали возможностью… — он развел руками. — К сожалению, таковой не имеем-с. Советую обратиться в другие типографии. Надеюсь, в рекомендациях не нуждаетесь? А вообще, наведывайтесь к нам. Весьма возможно, и потребуется наборщик…

Когда возвращался, приостановился у наборной кассы:

— Поговорить надо, Федор. Наборщик поднял глаза:

— Подожди на улице, выйду.

Федор не задержался. Постоял, щурясь от яркого солнца, сказал Павлу:

— Как воробьи расчирикались. — И улыбнулся. — Мальчишкой любил зимой силки ставить… Звал чего? Сказывай, а то хозяин и так косится. Говорит, руки не такие проворные, как прежде. А я виноват? — Федор печально взглянул на свои пальцы, пошевелил ими.

Точисский обнял его за плечи.

— Не забыл, Федор, какого поэта почти десять лет назад хоронила Россия?

Наборщик с удивлением повернулся к Павлу.

— Некрасова? И ты спрашиваешь? — Помолчал, потом снова сказал: — Знаешь, когда хоронили Некрасова, мы оставили работу и всей типографией шли за гробом…

— Хорошо было бы к десятилетию со дня его смерти по заводам и фабрикам распространить прокламацию о нем, он хотел видеть Россию свободной и счастливой…

— Ты напиши такую прокламацию, Павел. Все обскажи, как мне сейчас, а мы ее напечатаем, хозяин и знать не будет.

В жандармское отделение прокламацию доставил Егор Зиновеич. Жандармский ротмистр Терещенко, лицо одутловатое, глаза навыкате, бесцветные, сидел за массивным двухтумбовым столом. Егору Зиновеичу на приветствие кивнул в ответ. Прочитав прокламацию, потер руки.

— Ваше скародие!

Ротмистр поморщился. Этакий дуболом агент, «ваше благородие» и то правильно выговорить не может. Агент снова:

— Ваше скародие, прихожу я, значит, к куму своему в мастерские Нового адмиралтейства, а они читают.

— Кто, кум?

— Никак нет, ваше скародие, кум грамоте не обучен.

— Кто же читает? — недовольно пошевелил бровями ротмистр.

— Барышня, ваше скародие. Обличьем на мастеровую не схожа. Ее рабочие дочкой звали, а как по имени, не ведаю. Из себя барышня ростом невеличка, круглолица, коса русая. Все о народе плела. Некрасова поминала.

— Проследил, куда и с кем отправилась, где живет?

— Никак нет, ваше скародие, конфуз случился. Покуда я туда-сюда, меня от нее оттерли. Видел, как уходила. Я за ней, тут мне ножку подставили, а она исчезла.

— Упустил? — Терещенко нахмурился.

— Исправлюсь, ваше скародие, виноват.

Ротмистр забарабанил пальцами по столу, спросил хмурясь:

— Ты кто?

— Филер, ваше скародие.

— Фи-илер, — презрительно скривил губы ротмистр. — Филер должен иметь голову с мозгами, а у тебя дерьмо собачье.

Егора Зиновеича страх пробрал.

— Кум твой ее знает? — спросил ротмистр.

— Спрашивал, впервой видит.

— Врет, поди.

— Никак нет, ваше скародие, он верующий и престолу послужить завсегда готов.

— Гм! Однако допрос снимем, может, чего и расскажет. Фамилию кума хоть помнишь?

— Как же, ваше скародие? — обиделся Егор Зиновеич. — Вместе мастерству плотницкому обучались.

— Вот мы с ним и побеседуем.

Едва за агентом закрылась дверь, ротмистр задумался и сказал сам себе вслух:

— Тэк-с, голубчики, — ротмистр снова забарабанил по столу, — уж не с вашей ли помощью на механическом…

Прокламации распространяли все члены «Товарищества санкт-петербургских мастеровых» на заводе Берда и на Александровском, на Обуховском, у путиловцев, среди рабочих Нового адмиралтейства и на Патронном, на «Арсенале» и на Новой бумагопрядильне. Шли с прокламациями к своим товарищам рабочие кружков самообразования, передавали из рук в руки, читали неграмотным.

Фабрично-заводской Петербург готовился по-революционному отметить десятилетие со дня смерти Николая Алексеевича Некрасова. Чествовали русского поэта-демократа, борца с самодержавием, певца будущей, свободной России.

ГЛАВА 5

В Петербург пришла весна. Еще не пробилась первая зелень, и чернели голые кусты и деревья, а на Марсовом поле но утрам уже играл военный оркестр. Сияли медные трубы, звенели литавры, выстраивались войска, далеко раздавались команды, и в церемониальном марше шли полки. А по краям Марсова поля толпилась праздная публика, останавливались фаэтоны, кареты.

В сопровождении пышной свиты приезжал на учения «божьей милостью государь император и самодержец Всероссийский, царь Польский, великий князь Финляндский и прочая и прочая», чья власть казалась для большинства его подданных вечной, незыблемой. Барабаны выбивали «встречу», склонялись знамена, солдаты и толпа горланили «ура», но бородатое лицо царя непроницаемо, взгляд угрюмый.

Ротмистр Терещенко в эти дни появлялся на службе спозаранку. В жандармском управлении царила нервозная обстановка. Близился день панихиды по покойному Александру Второму, убиенному злоумышленниками, и все силы жандармерии и полиции были брошены на охрану Александра Третьего.

О террористах агенты ничего конкретного не доносили, однако поговаривали об активности студентов, появлении у Аничкова дворца одних и тех же лиц. Арестовать, но какие улики? Хотя, если бы надзор за подозрительными поручили не ротмистру Лютову, а ему, Терещенко, он рискнул бы. И начал бы с ареста и допроса с пристрастием студента Пахома Андреюшкина. Слишком подозрительным отдавало письмо, написанное им собственноручно и перехваченное полицией. Писал Андреюшкин товарищам об ожидающихся в столице необычайных событиях и что, дескать, есть люди, готовые в ближайшем будущем надеть терновый венец.

«Надо бы этого Пахома брать», — думает ротмистр.

В первый день весны, часам к восьми, в подъезде жандармского управления Терещенко столкнулся с ротмистром Лютовым. Крупный, мясистый, он выглядел усталым и растерянным.

— Нюхом чую, — сказал он Терещенко, — замышляется чего-то, а брать не смею. Сам шеф не велит.

Терещенко, сочувственно пожимая ротмистру руку, сказал:

— Не в моем ведении, но хочу дать вам добрый совет. «Лучше недосолить, чем пересолить» — это хорошо в кулинарии, но в политике!.. Короче, хватайте всех подозрительных. Коли безвинен, извинитесь. От шефа нагоняй. Ну, а ежели?.. — И Терещенко сделал многозначительное лицо.

Лютов перекрестился:

— Спаси бог. Нынче сам отправлюсь туда и, коли чего, решусь…

К моменту выезда царской семьи на богослужение ротмистр Терещенко был у Аничкова дворца и лично наблюдал, как ражие городовые и агенты охранки ловко выхватывали из толпы ротозеев подозрительных и, выворачивая им руки, усаживали в пролетки, увозили в жандармское управление.

Ротмистр Терещенко посмотрел на часы: пятнадцать минут двенадцатого.

1 марта 1887 года…

В тот же день Санкт-Петербург облетело известие: готовилось покушение на Александра Третьего. Называли имена бомбистов: Ульянов, Генералов, Осипанов, Шевырев, Андреюшкин…

Говорили, что царь спасся только чудом.

Два месяца шло дознание и суд. Рассказывали с восхищением о мужестве революционеров-народовольцев, достойно встретивших приговор. Их казнили на рассвете 8 мая 1887 года во дворце Шлиссельбургской крепости.

Тяжело переживали Точисский и его товарищи смерть героев-народовольцев.

— Какое огромное мужество надо иметь, чтобы пройти через все это! — сказал Павел сестре.

В Санкт-Петербурге ожидали беспорядков. Весь сыскной аппарат столицы работал день и ночь,

Послужной список Петра Николаевича Дурново был блестящим. Окончив военно-юридическую академию, восемь лет прослужил в ведомстве министерства юстиции, а с восемьдесят первого, перейдя в министерство внутренних дел, быстро пошел в гору. Когда его однокашники еще протирали штаны рядовыми чиновниками, Дурново уже хаживал в директорах департамента полиции,

Петр Николаевич к службе относился ревностно и добросовестно, потому ни одну докладную не оставлял без внимания. Однако за редким исключением оставался ими доволен, хмурил брови, супился. Статистика без мысли. А по твердому убеждению директора департамента полиции, жандармы должны быть умными, инициативными, ибо имеют дело не с уголовной скотинкой, а с политическими преступниками.

Костоломов, которых так ценят в полиции, Дурново терпеть не мог. «Думайте, думайте, — любил повторять он своим подчиненным. — Меняйте свой облик, коли потребуется. Жандарм тот же актер на сцене».

Ротмистр Терещенко хотя и был для него фигурой мелкой, но запомнился по делу Благоева, и теперь, читая докладную ротмистра, Дурново считал ее заслуживающей серьезного внимания.

Терещенко писал, что, по его глубокому убеждению, существует прямая связь между событиями на механическом, волнениями фабрично-заводского люда в Санкт-Петербурге и распространением некрасовской прокламации. Ротмистр категорично утверждал: в столице действуют не одиночки социал-демократы, а целая организация.

Директор департамента полиции еще раз внимательно просмотрел докладную и, обмакнув перо в бронзовую чернильницу, вывел размашисто: «Расследование дела о социал-демократической группе поручается ротмистру Терещенко, а посему выделить в его полное распоряжение несколько агентов, а также осведомителей для внедрения в рабочую среду».

На чем держится русская земля?

Священник, обучавший Павла закону божьему в Екатеринбургской гимназии, поучал: «Русь держится на вере в бога, преданности государю, помазаннику господа, на послушании пахарей и мастеровых».

Однако заколебались вековые устои, крестьянские бунты потрясли Россию, на Сенатскую площадь вывели мятежные полки офицеры-декабристы, а выступления рабочих означали рождение новой силы — пролетариата. Нет, рабского послушания не было.

Точисский глубоко верил: социал-демократия, имея такое оружие, как марксизм, объединит рабочий класс, приведет к обновлению русской земли, созданию общества социального равноправия, благоденствия и свободы. В кружках самообразования говорили об этом члены «Товарищества санкт-петербургских мастеровых», на заводах и фабриках — пропагандисты из рабочих.

Целый день Точисский провел в дороге. Было намерение установить связь с социал-демократами Москвы. Накануне отъезда из Петербурга Тимофеев дал адрес московского знакомого…

От вокзала Точисский направился к Кремлю.

Цветными мусульманскими чалмами застыли маковки Василия Блаженного. Небесную синь подпирал крест позлащенного купола Ивана Великого.

Первопрестольная встретила Павла колокольным перезвоном и оглушительным вороньим криком. Неугомонные птицы кружили вокруг верхушек церквей, над древними соборами Кремля. В переулках Зарядья, на Старой площади, Балчуге и Лубянке — лавки и обжорки, толкучки и базары, вонь и духотища, людской гомон, крики зазывал и торговок. Зашел Точисский в трактир. В нос шибануло распаренной кислой капустой, лапотным духом. Гомон и стук ложек, от мисок пар валит.

Нашел место, уселся. Из смрада половой выскочил. Точисский попросил ухи и котлет, жбанчик квасу. За едой прикидывал: знакомый Тимофеева жил в Марьиной роще, свет не близок, надо брать извозчика.

Подкрепившись, Павел выбрался на свежий воздух. У трактира дремал на козлах разлохмаченный малый. Нюхом учуяв седока, встрепенулся и, поигрывая кнутом, спросил:

— В каку сторону, в гостину аль на постоялый двор?

— В Марьину рощу!

— Эвона! — присвистнул малый. — Туда не мене полтинника.

Ехали долго. Из центра, где улицы мощеные, особняки и дома в два-три этажа, магазины и торговые ряды, просторные площади, свернули в тихие улочки с домами бревенчатыми, особнячками купечества, огороженными высокими заборами, домишками мещан, казармами, церквами каменными и рублеными, все больше маленькими, едва ли не на полсотню прихожан. Такие церкви на Руси обыденками именовали, их артельно в один день ставили.

По сравнению с Петербургом Москва казалась патриархальной. Но Павел знал: первое впечатление обманчивое. Фабрично-заводская Москва хотя и уступала Петербургу, однако росла быстро.

Въехали в район Марьиной рощи. Словоохотливый извозчик поведал Павлу, что Марьина роща на всю Москву слывет воровскими притонами и гулящими девицами. Ночами здесь шалят, и, если господин пожелает, он обождет и доставит в порядочные номера.

У покосившегося домика извозчик осадил коня. Попросив подождать, Точисский постучал. Открыла болезненного вида женщина с серым, землистым лицом. Павел извинился, сказав, что он из Петербурга от Ивана Тимофеева, спросил хозяина. Женщина всхлипнула, вытерла глаза.

— Год как схоронили. На заводе ремнем под маховик затащило.

— Экая беда, — помрачнел Павел и, попрощавшись с хозяйкой, направился к извозчику.

Женщина неожиданно окликнула его, вернула:

— Может, адрес Силантия Силыча дать? Мастеровой, краснодеревщик, с моим из одной деревни. Силыч на Пресне живет.

Точисский записал адрес, поблагодарил.

На Пресню попал к вечеру. Отпустив извозчика, разыскал указанный адрес. Дом двухъярусный, деревянный, ветхий. В квартиру Силантия Силыча вела узкая скрипучая лестница с покосившимися перилами.

Еще не старый, чуть сутулый, с крупным носом и крепкими мозолистыми руками Силантий Силыч, узнав, что Павел из Петербурга от Ивана, принял приветливо:

— Как же, избы паши в разных концах деревни стояли, а деревня у нас в семь дворов. — И рассмеялся. Оборвав смех, сказал с сожалением: — Петра завод сожрал. Сердечный был человек.

Пили чай, разговаривали.

— Я, как десять лет назад в Москву из деревни подался, так в мастерских и столярничаю. Неласковая жизнь. Да оно, видать, везде одно.

— Надолго, Силантий Силыч, терпения не хватит. Когда прорвет гнев, и царю и хозяевам достанется.

— Надо, чтобы наш брат фабричный до всего своим умом дошел…

— Именно, Силантий Силыч. Однако на один ум полагаться — значит все самотеком пустить. Надо рабочему человеку самообразованием заняться.

— Истину сказываешь, — согласился Силантий Силыч. — К примеру, обязан пролетарий знать, что он сила большая…

— По «Манифесту Коммунистической партии», Силантий Силыч, по «Манифесту», — заметил Точисский и рассмеялся.

— Аль не так сказал?

— Да нет, Силантий Силыч, правильно вы говорите, а рассмеялся я потому, что рад, единомышленника встретил…

К исходу второго дня Силантий Силыч воротился не один, с ним были еще два человека.

— Знакомься, Павел, мои друзья, верные люди. А это, ребята, Павел Варфоломеевич, питерский социал-демократ. Пришли мы, Павел, чтоб сообща обмозговать, как нам наперед жить-поживать, связь между собой держать. А то варимся каждый в своем котле…

Спать не ложились до полуночи. Точисский рассказывал москвичам о кружках самообразования, кассе взаимопомощи и рабочей библиотеке.

— Да, позавидовать можно, — сказал Силантий Силыч. — Я думаю — мы тоже не лыком шитые, попробуем перенять дело питерских…

Пронзаясь, условились о будущей переписке, как кого в письмах именовать: агентов охранки — «Докторами», аресты — «болезнью», стачки — «именинами», социал-демократов — «сватами», а работу пропагандистов — «невестой».

Договорились встретиться зимой и тогда конкретно решить, как наладить совместную работу социал-демократов Петербурга и Москвы.

Заседание «Товарищества» наметили на пять вечера, а в полдень Павел успел выступить у балтийцев и теперь довольный добирался к Брейтфусам.

Пообедать ему уже не хватало времени. Он сел на копку. Кони бежали резво, легко тащили вагончик. На улице людно, день воскресный и не дождило, как всю последнюю неделю, благовестили колокола петербургских церквей, перекликались.

Конка подкатила к центру. Оставшуюся дорогу Павел шел пешком. У булочной его окликнули:

— Варфоломеич, господи, сколько не видались!

К Точисскому подходил Егор Зиновеич в суконной поддевке, хромовых сапогах гармошкой и новеньком с лаковым козырьком картузе. Бывший сосед из Дунькина переулка.

— Праздник, Павел Варфоломеич, святое воскресенье, — говорил Зиновеич, протягивая Павлу руку. — Отстоял обедню, теперь гуляю. Слава тебе господи.

Точисскому Егор Зиновеич неприятен. Однако делать нечего, коли встретились.

— Семью перевез или все в деревне?

— Я не так, как другие: деньги по кабакам просаживают. Домишко купил, помогли добрые люди. А ты никак из церкви? Эко, запамятовал, ты ведь инородец и в бога не веруешь. От неверия в бога до тюрьмы рукой подать.

— Спасибо, Егор Зиновеич, за предостережение. Позвольте попрощаться, спешу.

— Не стану задерживать, — сказал старый знакомец, однако семенил рядом и, похоже, еще поговорить пытался: — А я вот к стихам интерес заимел, прости господи, Некрасова почитываю, не знал такого, да случай помог, листочек ко мне попал занятный. — И цепкие глаза из-под кустистых бровей впились в Точисского. — Не видывал? Коли желаешь, покажу…

На заседание Павел явился, когда все были в сборе. В просторной гостиной сидели в креслах, на диване, шумно переговаривались товарищи. Лазарев спросил:

— Задержался почему?

— Дорогой повстречался с бывшим соседом из Дунькина переулка. О прокламации некрасовской меня дотошно выпытывал. Презанятный тип, от него филером за версту отдает.

— Может, ты и не ошибся. Такие для полиции находка.

— Дмитрий, не забывайте, сегодня вам исполнять обязанности старосты, — подал голос Людвиг.

— Помню, — кивнул Лазарев. И тут же обратился ко всем: — Друзья, вопрос сегодня о кассе «Товарищества». Людвиг, вам слово!

Брейтфус неторопливо расстегнул пиджак, вытащил из внутреннего кармана свернутую в трубочку тетрадь и, развернув, положил на колени. Павел заглянул в нее со стороны. Брейтфус разбирается в этих буквах и цифрах, как заправский бухгалтер.

— Короче и внятно! — сказал Нил Васильев. Брейтфус пригладил волосы:

— Можно и внятно. Здесь наши взносы в кассу, здесь пожертвования от рабочих, здесь общая сумма поступлений. Тут вот выплаты на поддержку уволенным, семьям погибших, покупку книг…

Людвиг перечислял фамилии и суммы, его одобрительно слушали. Когда закончил и закрыл тетрадь, все дружно загудели:

— Молодец, кассир!

— Все правильно!

— Ай да министр финансов! Поднялся Точисский:

— Претензий к кассиру не имеем, справляется он со своей должностью. Но у меня есть предложение: давайте создадим еще одну кассу — на оказание материальной поддержки политическим ссыльным и заключенным рабочим, которых самодержавие гноит по тюрьмам и каторгам.

— Решено! Мы обязаны протянуть братскую руку узникам царского произвола.

— Я сегодня у балтийцев выступал, мне один из рабочих вопрос задал: может ли быть у российского пролетариата своя социал-демократическая партия? — снова повернул разговор в новое русло Павел.

— А мы чем не партия? — бросил реплику младший Брейтфус. — Сами постановили считать себя организацией.

Точисский отрицательно повел головой:

— Но у нас нет программы.

— А какая необходимость? — спросил Людвиг.

— И на какой основе? — добавил Шалаевский.

— Мне кажется — на основе программы германских социал-демократов, — вставил Дмитрий.

— Как сказать, — пожал плечами Точисский. — Спору нет, германские социал-демократы сегодня имеют большой опыт работы и по организованности, пожалуй, очень сильны. Но не следует забывать об особых условиях работы здесь, у нас, в России. Надо основательно изучить программу германских социал-демократов и программу плехановской группы «Освобождение труда».

— Когда рабочие осознают необходимость изменить существующий строй, они будут передавать эту убежденность своим товарищам, — сказал старший Брейтфус. — А есть ли у нас программа, нет ли, рабочих сие по заботит.

— Может ли организация не иметь программы? — вскипел Точисский. — В ней ее цель определяется. Да, да, письменно изложенная цель.

— Не горячись, Варфоломеич, — остановил его Шелгунов.

— К программному вопросу следует вернуться. Пока мы к нему не готовы! — заявил Генрих.

— Именно! — поддержали его Лазарев и Аркадакская. Павел вскинул брови:

— Разве я поставил вопрос об утверждении несуществующей программы? Речь о необходимости в будущем иметь ее.

— Мы не против! — сказал Дмитрий.

Квартиру Брейтфусов Точисский покинул вместе с Шелгуновым, дошли до угла, пересекли дорогу.

— Я, Павел Варфоломеич, тебе работу подыскал, в Колпино, на оружейном.

— Уехать из Петербурга? — удивился Точисский.

— Во-первых, долго без работы ты не протянешь, а во-вторых, Колпино под боком, — заметил Шелгунов.

— А «Товарищество»?

— Связь наладим. А потом, может, здесь место подвернется. Да и колпинцам помочь надо, а?

— Эх, Вася, и все-то ты за меня обдумал.

Федот, а в миру Егор Зиновеич, хотя и получил разнос от ротмистра за промашку в мастерских Адмиралтейства, однако в охранном отделении у начальства продолжал числиться агентом исполнительным, благонадежным и со сметкой. Егора Зиновеича учили: охраняя устои империи Российской, должно помнить, что если не каждый, то каждый второй студент — враг престола. Особенно те из интеллигентов, которые подались в мастеровые. Егор Зиновеич вспомнил об этом, когда встретился с Точисским. Потом все сожалел: экая промашка, не узнал, на какой завод тот устроился.

Помнится, сестра у него в столице проживает. Однако видеть ее ему не доводилось и где живет, не знает.

Вчерашний день Егор Зиновеич весь вечер просидел у кума, маленького, худощавого человечка с совершенно лысой, как биллиардный шар, головой. Выдули целый самовар, пропотели не раз. Деревню вспомнили, повздыхали. Обзаведясь в Петербурге домиком и имея приличные, как он полагал, деньги, Егор Зиновеич о деревне думать, однако, не переставал. Землицы бы своей да хозяйство крепкое, чтоб все издалека спину перед ним ломили. Зиновеича подмывало похвалиться куму своей новой службой, однако умолчал. За вторым самоваром наконец подступил с вопросом, который из головы не вылезал, не видел ли кум на Новом адмиралтействе тех молодых людей, что народ на смуту подбивают?

Спросил и в кума глазками этак прицелился. А кум только плечами пожал: не замечал, дескать.

Об угрозе жандармского ротмистра вызвать Зиновеичева кума на допрос Федот умолчал. Без надобности. Понимать надо, нынче он, Егор Зиновеич, человек не обычный, государственный. И от сознания, что ему доверен покой империи, Зиновеич горд и важен. Разбуди его даже ночью и спроси, каким обязан быть филер, Зиновеич отчеканит: политически и нравственно благонадежным, твердым в своих убеждениях, честным, трезвым, смелым, ловким, сообразительным…

Своими подозрениями о Точисском Егор Зиновеич до поры решил ни с кем не делиться. Даже с ротмистром. Отыщет своего «соседушку», тогда иной сказ…

В жандармском управлении кум Зиновеича раскрылся, что называется, мигом, ничего не утаил. Да и как можно, когда с тебя в самом отделении по охранению общественной безопасности и порядка в столице при санкт-петербургском градоначальнике допрос снимают? Сказал все, как есть, ходят-де неизвестные к ним в мастерские Адмиралтейства. Все больше девица да студент. И внешность каждого описал. Студент смуглолицый, кудрявый, а девица глазаста, белолика и волос русый. Ее, сам слыхивал, мастеровые «дочкой» кличут, может, по ее молодости, а может, и прозвище у нее такое.

Ротмистру Терещенко кум Зиновеича приглянулся. С виду неказистый, по усердие чувствуется. Ротмистр кивнул важно. Сказал, будто одарил:

— Вот что, любезнейший, не желаешь ли государю императору поусердствовать?

Кум Зиновеича от такого предложения даже в струнку вытянулся:

— Как же, извольте, мы люди верные, не какие-нибудь христопродавцы. Мы слуги царевы и порядок уважаем.

Сказал, а в душе надежда скачет: «Видать, жалованье приличное положат. Оно же и наградные пойдут, коли старание приложить. Эвона, с чего бы Егорка разбогател».

Терещенко с юмором оказался, в кресле откинулся, хмыкнул и, еще раз с прищуром посмотрев на маленького с лицом печеного яблока мастерового, сказал насмешливо:

— Ну-с, как звать-именовать тебя, мил человек, по сыску будем?

— Как вашему благородию угодно, — изогнулся покорно кум Егора Зиновенча.

— Тэк-с, Тэк-с! Куманька твоего Федотом, а тебе отныне имя в делах охранного отделения Сюнька.

Старый мастер Семеныч, худенький, бородка клинышком, на колпинском оружейном, посчитай, полвека трудится. Лет с восьми к верстаку приучился, всякого хлебнул.В мастера выбился, свою горькую жизнь помнил и к рабочему человеку хоть и строг был, но справедлив, с добром относился.

В просьбе Шелгунова походатайствовать за Точисского не отказал. Только и спросил: «К работе прилежен? Баловства не потерплю, так и скажи».

Павла мастер встретил строго, через повисшие на самом кончике носа очки испытующе смотрел на него. Каков, дескать, в деле токарь, поглядим, дай срок. Полюбопытствовав, где обучался, и узнав, что в ремесленном, неопределенно пожал плечами.

Минул месяц, как Точисский в Колпино. Первые недели присматривался к рабочим, пытался завести знакомства, однако заводские к нему как к чужаку относились, настороженно.

В один из приездов Марии Павел попросил привезти «Манифест Коммунистической партии». Надеялся — кружок самообразования из заводских организовать все-таки удастся.

Однажды, когда сумерки сгустились над Колпино, наведался Шелгунов. Точисский обрадовался товарищу. Сколько было у Павла кружковцев, всех уважал и ценил, а Василия любил особенно. Приглянулся как-то сразу, а вскоре увидел в нем ум и сметку необычную. Читал много и судил обо всем зрело. Иногда Точисский ловил себя на мысли, что марксист Шелгунов выше многих из их общих друзей.

— Слыхал, не доверяют тебе колпинцы, — обнимая Павла, весело сказал Василий. — Откуда им тебя знать, может, ты агент полицейский. Сейчас таких по заводам развелось немало.

— Ох, Василий, не шути так, а то побью — будешь знать полицейского агента.

Несмотря на поздний час, Шелгунов отправился к Семенычу.

— Пойду навещу старика Семеныча.

Вскорости воротился в сопровождении старого мастера. Выставил на стол бутылку.

— Выпьем за встречу, Семеныч. Чуть не родственники мы, да вот видимся редко. Жизнь, она такая, проклятая, крутимся, как белка в колесе. — И, положив руку на плечо мастеру, сказал: — Ты, Семеныч, Павлу доверяйся. Он человек верный. Меня на ум-разум наставлял, а нынче имеет намерение из ваших заводских кружок самообразования организовать, грамоте народ обучать. Только людей, Семеныч, ненадежней ему сыщи: среди нашей братии, мастеровых, и сволочь всякая может сыскаться.

— Чать, не водку пить зовешь, — обиделся Семеныч, — сами разбираемся, чем грозит ваша затея. Однако с людьми сведу. Да и самому не грех послушать умные слова.

Шелгунов в Семеныче не ошибся. Неделю спустя подвел к Точисскому рабочего средних лет, с прокаленным лицом.

«Верно, литейщик, загорел от жара», — подумал Павел.

— С ним знакомство держи, — буркнул старый мастер и отошел…

И теперь, когда приехала Мария, Точисский с радостью рассказал ей, что кружок на колпинском оружейном начал работу…

С Колпино Павел расстался неожиданно. На заводе рабочие не раз заводили речь о стачке. А когда администрация уволила, нескольких женщин-подсобниц, было решено бросить работу. Точисский предложил избрать стачечный комитет, пройтись по цехам, поговорить с народом и выработать совместно требования к администрации. Но стачка вспыхнула преждевременно, стихийно. Не успели к ней подготовиться, как на другой день прекратили работу в формовочном цехе.

Явился заводской инспектор, пообещал вызвать солдат.

— Грозишь? Ты наши нужды выслушай, — взбунтовался народ.

— Кровушку нашу пьют!

Подступили к инспектору, злые, готовые ко всему:

— Фабричная лавка нас душит, продукты — гниль.

— Неугодных увольняют, в казармах теснота, разве это жизнь?

— Полицией, солдатами стращаешь?! Толпа бурлила, как горная река на перекатах… Ночью Точисского разбудил Семеныч. Пришел взволнованный:

— Собирайся, уходи. Не жди рассвета. На заводе солдаты и полиция. Жандармский офицер тобой интересовался, спрашивал, кто таков и откуда взялся на заводе да кто за тебя в заводоуправлении ходатайствовал…

Закончилось лето. Осень полновластной хозяйкой вступала в свои права. Заалела рябина, над болотами и реками стлался густой молочный туман; жировали, сбивались в стаи перелетные птицы, и курлыкали в высоком небе нитки журавлей; щетинились скошенные нивы, и пахло в стогах свежее сено.

Они приехали в деревню Токсово, что пряталась в бескрайних лесах. Расположились у озер с финскими названиями Хинноярви и Ряттиярви. Им предстояло прожить здесь до следующего полудня. Пока не смерклось, соорудили два шалаша — один для девушек, другой для мужчин, поставили на озерах жерлицы на щуку, запасли хвороста на костер.

И никто из них не догадывался, что это последнее заседание «Товарищества». Охранка еще не обнаружила их, но буквально следовала по пятам, круг поиска сужался, и агенты вот-вот должны были выйти на след группы. Наблюдение велось на заводах и фабриках города…

Павел возвращался к костру вместе с Шелгуновым. Под ногами похрустывал сухой валежник. Василий промолвил:

— На зорьке щука разгуляется, уха будет.

Прохладно. Точисский закутался в пальто. Ночь тихая, звездная, темная стена леса подступала к самым озерам. Костер полыхал ярко. Сухие ветки потрескивали, выбрасывая в небо искры, они роем взмывали ввысь, гасли.

— Знаешь, — сказал Точисский Шелгунову, — у мепя такое чувство, будто я уже когда-то бывал здесь. И бывало не раз: попаду в новое место, а такое ощущение, словно видел раньше. Может быть, это красота природы живет в, нас постоянно, а увидим ее вокруг — и кажется, что уже знакомо.

— Случается и со мной, — согласился Василий.

А у костра Людвиг Брейтфус, кудри рассыпались по плечам, декламировал:

Самовластительный Злодей!

Тебя, твой трон я ненавижу,

Твою погибель, смерть детей

С жестокой радостию вижу.

Лиза Данилова подняла голову:

— Не приемлю насилия, Людвиг.

— Как же тогда свержение самодержавия? — спросил Генрих.

— Да, я за свержение самодержавия, однако надо сделать все возможное, чтобы — без применения силы.

— Интересно, — не без иронии заметил Климанов, — неужели царь-батюшка сам себя низложит? Снимет царский венец, позовет пролетариев во дворец: «Правьте Россией, рабочие люди!»

— Я приму насилие, если буду убеждена: иного пути нет, все исчерпано.

— Порочная теория интеллигенции. — У Точисского глаза сощурились в усмешке. — Насилие непременно. Революция без насилия не победит. — Повременив, сказал: — Иногда у меня возникает мысль, что интеллигенция с нами до первого переворота, до первой конституции…

— Позвольте не согласиться, — обиделся Шалаевский. — Вы признаете за интеллигенцией право на оказание помощи пролетариату в политическом воспитании, подготовку рабочих к созданию социал-демократической рабочей партии, не так ли? А это, как и следует, приведет пролетариат к взятию власти.

— Именно! — согласился Точисский. — Я этого не отрицаю. Интеллигенция просто не имеет рабочей закалки, и ее пути с рабочим классом рано или поздно могут разойтись.

— В таком случае почему интеллигенции по пути с пролетариатом только до конституции? — задал вопрос Шалаевский. — Вы путаете, Павел. Передовая интеллигенция, принявшая марксизм, — друг и помощник рабочему.

— Пока это только слова, — возразил Точисский.

— Почему же? — вмешался Лазарев. — А бестужевки, Брейтфусы? Разве ты, Павел, сомневаешься в них? У интеллигенции есть знания, и она их применит в государственном переустройстве России.

— Бестужевки, Брейтфусы — исключение, — резко сказал Точисский.

— Знаешь, Варфоломеич, а я ведь с тобой не согласен, — подал голос Шелгунов. — По крайней мере, я и мои товарищи-рабочие всегда протянем руку интеллигентам, которые с нами. Конечно, могут найтись и такие, о которых ты говоришь, но люди честные, для которых превыше всего новая Россия, пойдут с нами, пролетариями, до конца.

Точисский поднял руки:

— Жизнь нас рассудит.

— Товарищи, — сказал Шелгунов, — мне кажется, появление наших пропагандистов на заводах делается слишком заметным.

— Если для рабочих, то и прекрасно! — воскликнул младший Брейтфус.

— А вот это совсем лишнее, — повернулся к нему Шелгунов. — Под одеждой мастерового может скрываться враг. Вы думаете, среди рабочих не сыщутся те, кто побежит с доносом в полицию?

— Шутки в сторону, — поддержал Шелгунова Точисский. — Мы начали нарушать конспирацию. Надо обдумать, как будем работать впредь. Конспирация — первейшее требование, предъявляемое к революционеру, иначе сам угодишь на Шпалерную и товарищей потянешь.

Точисский подошел к окну. Тихий, мягкий свет ложился на белую землю. Вот и снова зима, снова морозы а холода. Четвертую зиму встречал он в Санкт-Петербурге.

Как-то Шелгунов сказал: «Раненая душа саднит», Верно заметил. Душа и совесть… Нищета и бесправие рабочего люда постоянно ранили душу Точисского. В его восприимчивом сердце жила любовь к человеку горькой, трудовой судьбы…

Воротившись из Колпино в Петербург, Павел устроился в типографию Авсеенко. Двадцать печатников работали от темна до темна. И так везде, где бы ни трудился Павел: рабочий человек ест свой хлеб в поте лица. Тяжкая каторга во имя процветания трутней. Как можно с этим мириться?! Да, он, Точисский, смело может смотреть в глаза рабочему, — он не только принял на себя его судьбу, но и смысл своей жизни видит в борьбе за его счастье.

Точисский работал наборщиком. Уставали глаза. Однако, возвращаясь на квартиру, еще долго не ложился. А поднимался рано, до фабричных гудков.

И в эту ночь Павел бодрствовал долго. Подошел к окну. Шумел ветер. Облепленный снегом фонарь светил тускло, раскачивался. Пустынно на улице. Проехали санки, и снова никого.

Вспомнился Екатеринбург. Верно, спит засыпанный снегом их старый дом. Как там мама, может, думает сейчас о нем и Марии…

Прошелся по комнате. Дмитрий спал, свернувшись калачиком, на полу раскрытая книга. Павел прикрутил фитиль лампы, убавил огонь.

Вчера Точисский убеждал Людвига в необходимости программы для «Товарищества санкт-петербургских мастеровых», утверждая, что цель «Товарищества» не только кружковая работа. Программа необходима. И она не будет копировать программу немецких социал-демократов. В России иные условия, чем в Германии. Что касается женевской группы, то у Плеханова в программу «Товарищества» непременно нужно взять непримиримость к народничеству и убежденность в необходимости пропаганды марксизма…

Программа «Товарищества санкт-петербургских мастеровых» должна открываться ближайшими задачами, и первая из них — политическое воспитание российского пролетариата. Рабочий класс должен иметь политическое образование, тогда он поймет свою цель…

Четко видятся Точисскому и другие, дальние задачи — свержение самодержавия, власти капиталистов, торжество научного социализма в России…

Взяв со стола часы, Павел открыл крышку. Стрелки показывали начало второго. Раздевшись, Точисский улегся под одеяло, но заснуть все равно не мог. В последнее время чувствовалась какая-то неудовлетворенность делом. Первое время даже не мог ответить, откуда она. Занятия в кружках идут своим чередом, деньги в кассе имеются, библиотека работает…

Почему-то вспомнилась благоевская газета «Рабочий». Вот бы их «Товариществу» наладить выпуск своей газеты. Однако до этого ох как далеко. Непростое это дело. И хотя он, Точисский, работает в типографии, ему надо установить тесную связь с печатниками, узнать каждого, сделать своими единомышленниками. А еще потребуется бумага для газеты. У Авсеенко ее не добудешь: тут каждый лист на учете…

Всю недозволенную литературу Мария перевезла к Брейтфусам, сложила в комнате Людвига. Ему передали и деньги «Товарищества»: у Брейтфусов безопасней, а Васильев, кажется, попал под подозрение.

Беговые санки катили легко и быстро. Снег на мостовой поскрипывал под полозьями, на поворотах санки заносило, того и гляди опрокинутся, но кучер правил лихо.

Скоро год, как Точисская и другие бестужевки окончили курсы. С Павлом Мария виделась только по воскресеньям, и то чаще вечерами. Днем он проводил время в центральном кружке.

Мария стала замечать: Павел часто раздражался, чем-то озабочен. Спросила, он лишь усмехнулся. Бывшим бестужевкам Точисский настоятельно советовал помнить о конспирации.

Пришло письмо от родных: они звали ее и Павла хотя бы несколько дней пожить у них. Девушка твердо решила: наступит весна и они съездят в Екатеринбург. Пусть на неделю, две, весной, когда все будет в зелени и тепло выгреет солнце…

Катятся санки от Невского на Васильевский остров, поскрипывает полоз. Мария подумала о просьбе Людвига побывать с ним в мастерских Нового адмиралтейства. Условились о времени: через день, когда она будет свободна от дежурства. Как-то они уже выступали вместе, и, кажется, удачно. Точисской Людвиг нравился: он хороший пропагандист и товарищ.

У дома, где она снимала комнату, Мария остановила извозчика, взяв пустую сумку, сошла на тротуар и, посмотрев по сторонам, открыла дверь подъезда.

Потребовалось срочно сменить квартиру. В воскресное утро, возвращаясь с ночной смены, Павел каким-то особым чутьем уловил слежку. Чье-то движение в унисон с его. Ускорил шаг, тот, покуда невидимый, не отставал. Свернул в улицу, филер следом. Приостановился, и тот затаился.

У витрины продовольственного магазина Точисский задержался и только теперь увидел… Так вот кто тянется за ним хвостом. Егор Зиновеич!

Павел невольно подумал: когда же он оказался под подозрением? И по своей ли охоте, хотя вряд ли, скорее, приставлен к нему Егор Зиновеич! Значит, предположение, что Зиновеич — агент охранки, подтверждается. Прав Шелгунов, говоря, что полиция внедряет осведомителей в фабрично-заводскую среду из самих мастеровых. Создавая новые кружки, непременно надо учитывать тактику охранки.

Долго блуждал Павел по улицам города. Насилу на Лиговке оторвался. Даже посмеялся в душе: уж если по собственной ретивости следит Зиновеич, то бедолага и в церковь не попадет, вырядился-то к обедне.

В тот же день, посоветовавшись с Дмитрием, решили сменить квартиру, а покуда подыщут, пожить Лазареву у Шалаевского, а Павлу — у Шелгунова…

Был поздний час, когда Точисский постучался к Василию. Тот, как был босой, прошлепал в сени, открыл дверь. Холодный осенний ветер ворвался в избу.

В темноте узнал Точисского, посторонился:

— Случилось чего?

— На день-два приютишь?

— Можно и навсегда, — пошутил Шелгунов. — Так что же стряслось?

— Кажется, попал на крючок.

— Когда обнаружил?

Точисский поставил баул, снял короткое поношенное пальто, рассказал о случае с Зиновеичем.

— Точно, филер, — согласился Василий. — Такие богобоязненные для полиции и охранки клад. Их медом не корми, лишь бы людям пакостить. Людям напакостить — престолу послужить. — И засуетился: — Ты, вот что, Варфоломеич, покуда я на стол соберу, располагайся тут.

Засиделись до рассвета. Обо всем переговорили. Шелгунов интересовался:

— Ты, Павел Варфоломеич, все верно продумал. Я имею в виду цель «Товарищества», а одного в толк не возьму, куда ты крестьянство подевал? Мужика деревенского, откуда весь рабочий люд корень ведет?

— Будущие социалистические преобразования непременно коснутся и деревни, — ответил Павел, — но революцию совершит пролетариат.

— Без крестьянина? Нет, позволь не согласиться с тобой, Варфоломеич, потому как сам я из псковских крестьян и знаю: найдутся мужики из бедноты и с рабочими на самодержавие поднимутся. Да и всегда находились мужики, за дубину брались…

— Ох, ошибки народников повторяешь, Василий, это ни все в мужика верили.

— Почему — народников? Я к мужику с иной меркой, ем они, подхожу. Народник ряженый в деревню шел, а я сам деревенский и так считаю: пролетарий на царя и капиталиста встанет, а мужик — на барина.

— Ишь ты, как в тебе, Шелгунов, псковский крестьянин заговорил, — улыбнулся Точисский. — А ты подумай, может ли сознание крестьянина подняться до уровня развитого пролетария?

— Ты меня, Павел Варфоломеич, к стенке не припирай, я все равно при своем останусь.

— Ладно, нас время рассудит… — снова и, кажется, уже не в первый раз произнес Точисский.

Минует несколько лет, и Точисский, познакомившись с книгой Владимира Ульянова «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?», изменит свое мнение о роли крестьянства в революции, признав в нем союзника пролетариата.

Квартиру нашли на Литейном, в доходном доме купца Чуприхина, маленькую, дешевую. Останавливались в доходном доме в основном люди случайные, приезжие. Таких, как Точисский и Лазарев, совсем мало.

Павел любил Петербург Васильевского острова, Нарвской заставы, Выборгской стороны. Любил рабочие районы, где он в своей одежде мастерового чувствовал себя спокойно и уверенно. Его не сторонились, опасаясь испачкать дорогие наряды, не косились, как на чужого.

В пролетарских районах, где копоть фабрично-заводских труб густо покрывала крыши казарм и домишек, редко жили равнодушные обыватели, здесь селились близкие Точисскому люди, а за мрачными кирпичными заборами, где от рассвета и дотемна грохотало и ухало, ревело и стонало, металось пламя и сыпало искрами, трудились прокопченные гарью товарищи Павла Точисского.

Как-то зашел Павел на почтамт. Ждал ответа от Силантия Силыча. В письме в Москву Точисский ставил вопрос о необходимости более широких встреч. Назрела пора, писал Павел, установить контакты «Товарищества санкт-петербургских мастеровых» с социал-демократами Москвы, обменяться опытом самообразования рабочих, политического воспитания…

На почтамте Точисский лицом к лицу столкнулся с Богомазовым. Оба встрече обрадовались. Пожали руки, отошли в сторону.

— Небось списали меня со счета, черт побери, а я жив, курилка, — сказал Иван. — Возмужали, Павел, возмужали, истый пролетарий. Совсем не тот гимназер, каким видел вас в Екатеринбурге. Этак года через три-четыре увижу, не узнаю.

— Да и вы не молодеете. Небось заботы старят? Хотя чего спрашивать?

Богомазов помрачнел:

— Обстановка в нашей организации действительно тяжелая. Казнь Ульянова, Генералова и других товарищей сказалась. А совсем недавно полиция еще двоих взяла. Вы, может, их помните, они были на том собрании, куда я водил вас… Курсистка и студент… Их ждет если не казнь, то каторга непременно. На квартире у них обнаружили запас бомб.

— Все бомбами играете, Иван…

— А как понимать программу ваших товарищей — благоевцев? Они террор не исключали.

— Вы правы, но Благоев и его друзья принимали террор как исключение. Да у вас же, народовольцев, они это и позаимствовали.

— Да, хорошо было бы обновить наше течение фабрично-заводскими рабочими.

— Напрасные мечты. Этого мы вам не позволим. Богомазов рассмеялся:

— Не ершитесь, Павел, иначе мы с вами снова расстанемся как неприятели. А на деле нам бы союзничать, идти плечом к плечу, чтоб локоть друг друга чувствовать,

— Не получается, — развел руками Точисский.

На почтамте многолюдно. Постояли еще немного в тихом, полутемном месте, поговорили и разошлись.

ГЛАВА 6

Широко отмечала церковные праздники Россия. В январе гуляла от рождества до самого крещения. Официальный Санкт-Петербург горел огнями, сиял фейерверками, ярко светился окнами дворцов и особняков.

В праздники побывал Точисский у Васильева и Тимофеева, зашел к Шалаевскому. Иван звал:

— Приезжайте, должен быть Анютин…

Домик у Шалаевского небольшой, но в комнатах чисто, цветы вокруг и вкусно пахнет сдобным тестом. Старая мать Ивана накрыла стол, внесла самовар и удалилась, оставив сына с гостями.

Анютин сидел напротив Павла. Расслабленный домашней обстановкой, чаепитием, он, казалось, никого не замечал. И лишь сделав последний глоток, перевернул чашку вверх дном, протянул с наслаждением:

— Ре-едкое удовольствие чайку по-человечески вкусить. А этак за самоваром, да еще с пирогом сдобным я не упомню, разве что дома изредка до службы.

— Вы рабочий? — спросил Точисский.

— Ивановский ткач. В роте нас из мастеровых четверо, остальные деревенские.

— Есть ли кто грамотный?

— А когда и где мужику грамоту постигать? Тем же, кто кое-как букает, читать не дозволено. Тайком, чтоб офицер не увидел… А за книжки, которые солдатам посылаете, спасибо превеликое. Даже удивительно, граф Толстой, а нужду народную понимает и верно, описывает. Видать, сердцем добрый.

— Льву Толстому его сострадание к горю человеческому в вину ставят, — заметил Шалаевский.

— Чего же тут предосудительного? В России куда ни глянь, темень дремучая и нищета беспросветная, — сказал Анютин. — Граф-то не слепой.

— Мы дадим вам еще одну интересную книгу, написал ее Берви-Флеровский. Прочитаете ее товарищам, которые из деревни, пускай они узнают о положении рабочего сословия в России, и тогда солдаты из крестьян увидят в фабрично-заводских пролетариях таких же угнетенных, как и они, — сказал Точисский.

Шалаевский подошел к шкафу, достал книгу.

— Возьмите. Она хоть и цензурой дозволена, однако для самодержавного строя нежелательна.

— Оно точно, в России правды не любят. У нас в полку не то что за правду, за одно супротивное слово офицер — в зубы, а то и в карцере уморит. — Анютин поднял голову к часам на стене, спохватился. — Засиделся. — И повернулся к Шалаевскому: — Матушке поклонитесь. Она у вас сердечная. Как в вашем доме побываю, тепло в душе долго держится.

Проводили Анютина, Шалаевский вопросительно посмотрел на Точисского. Павел поправил очки, улыбнулся:

— Таких бы, как унтер, побольше, и среди солдат мы бы социал-демократов имели…

К исходу дня Павел пришел на Невский завод. Снег вытоптан множеством ног, грязный от копоти и окалины. Из распахнутых настежь ворот валом валили рабочие.

Кружок на Невском молодой. Пропагандист Тимофеев заболел, и Точисский заменил его.

Остановился в стороне. Как условились с Иваном, достал из кармана пальто газету, свернул в трубку. Рассчитывал на ожидание, но к нему сразу приблизился невысокий мастеровой с изрытым оспой лицом, в промасленной куртке:

— Товарищ Сентябрь? Я Софрон. Наши собрались.

Павел с трудом поспевал за мастеровым. Софрон будто катился в своих подшитых валенках-опорках. Он вел Точисского переулком, дворами. У дальнего, запрятавшегося между сарайчиками домика остановился, оббил снег с ног, пропустил Павла вперед.

За столом сумерничали несколько человек, в самоваре блестели угли. На стук двери оглянулись, поздоровались. Софрон сказал:

— Лампу зажгите, чего в темени?

Завесили окна, зажгли свет. Рабочий, сидевший у самовара, нацедил чаю, подвинул чашку к торцу стола:

— Согревайтесь.

— Охотно, — сказал Павел, снимая пальто и шапку. — Мороз к вечеру действительно прижал.

— Нежарко.

На Точисского смотрели выжидающе, свой, рабочий, руки мозолистые, а о чем рассказывать станет?

Павел будто прочитал их мысли, легкая усмешка тронула губы.

— Я, пожалуй, начну с закона о штрафах, — сказал он.

— Чего о нем толковать? — удивился рабочий, подавший Точисскому чай. — Раньше штрафные денежки в карман заводчику шли, а теперь, сказывают, на наши нужды расходуют.

— На какие это твои нужды? — возмутился Софрон. — Может, тебе домишко построили либо прибавку денежную дают?

— Плетешь такое, — обиделся рабочий. — В цехах, вона, окна застеклили, хоть ветер не гуляет.

— Ай да Трифон, божий дар с яишней спутал. На наши штрафные деньги завод ремонтируется, сетку перед маховиком установили. Ему бы, хозяину нашему толстобрюхому, на такое дело свой карман потрясти, ан нет, в наш залез.

— Верно заметили, — поддержал Точисский Софрона. — Однако сегодня я хочу, чтобы вы еще с другой стороны на закон о штрафах взглянули. Разве правительство о фабрично-заводских пеклось, когда закон принимало? Раздобрилось, думаете? Нет, испугался царь силы рабочего класса. Вспомните, какие стачки прокатились не только в Петербурге, а и по всей России. Одна морозовская чего стоила. Они напугали самодержавие. Принятие закона о штрафах — это результат успеха организованного пролетариата…

— Не одним заводом на хозяев нажимать, всем пролетариям сообща, — заметил бородатый мастеровой. Оп смотрел на Павла в ожидании какого-нибудь знака одобрения. — На такое дело всем фабрично-заводским стакнуться.

— Боевые качества пролетариата в организованности, — обрадованно подхватил Точисский, — и сознательности.

— Не возражаю, господин хороший, — вступил в разговор седой старичок. — Одного не пойму, Христос самолично определил, кому богатому быть, кому бедному. А ты переиначить взываешь. Говоришь, социал-демократы ентого добиваются.

Павел, пальцем прижав дужку очков, посмотрел на старичка.

— Вы правы, отец, церковь действительно призывает к смирению и покорности. Во все времена религия служила господствующему классу, защищала его порядки.

— Фабрикантов, значит, и заводчиков, — добавил Софрон. — Нет уж, уволь, мне нужда во как надоела. — Софрон резанул ребром ладони по горлу. — Сердце кровью заливается, когда вижу, как детишки голодают. И все разом заговорили:

— Настрадались вдосталь, лиха хлебнули, а заводчики жируют.

— Организованность — дело хорошее, да как добиться, чтоб мы не врозь тянули, как по той басне лебедь, рак и щука. Рабочий брат не всегда мозгой шевелит.

— Для того и кружки самообразования. Они — первая организованность пролетариата, — ответил Павел. — Такие кружки имеются не только у вас, но и на других заводах и фабриках. А настанет день — вы наладите связь друг с другом, будет между вами смычка, настоящая пролетарская солидарность, и тогда не устоит царь. О стачке на механическом помните? Почему добились уступок? Потому, как нас готовы были поддержать рабочие других заводов. Вы ведь тоже готовы были выступить?

— А как же, было такое дело!

— Известно, один прутик легко сломать, а метлу попробуй, — сказал Софрон.

— Однако организованны-с. Несомненно организованны-с!

Терещенко почесал карандашом затылок, глянул на развернутую карту Петербурга: проспекты и улицы, каналы и мосты, заводы и фабрики.

Карта лежала перед жандармским ротмистром на большом письменном столе. Ротмистр обводил острием карандаша рабочие районы, проставлял даты, когда было замечено появление в них пропагандистов из социал-демократов, потом пунктирными линиями сводил все отмеченное в один узел.

— Любопытно-с, весьма любопытно-с!

Выйти на организацию социал-демократов — так поставлена задача перед агентами, филерами и осведомителями. Теперь дело времени и сыскного опыта.

Терещенко потянулся с хрустом, снова сказал сам себе:

— Ну-с, еще неделя-другая — и пора забрасывать невод. — Он улыбнулся самодовольно: — Итак, господа социал-демократы, радетели народные, камеры для вас подготовлены…

Ротмистр поднялся. Цивильный костюм висел на пем несколько мешковато. Надевал его Терещенко, когда собирался посетить явочную квартиру, снятую им на Обводном канале. Сегодня жандармский ротмистр ждал там своих филеров — Федота и Сюньку.

Точисский понимал: деятельность, развернутая «Товариществом санкт-петербургских мастеровых», не может остаться незамеченной полицией, поиски начнутся непременно. В действие вступит весь ее разветвленный аппарат. А у царской охранки недремлющее око и многочисленный штат сыщиков. На заводах и фабриках Петербурга Точисский и его товарищи не раз обращали внимание на подозрительных. Платные осведомители из фабрично-заводских бродили по цехам, приглядывались, прислушивались к разговорам, старались присоединиться, подзуживали, подначивали.

Выявить осведомителя удавалось без особого труда: не опасаясь мастера, он оставлял верстак или станок, увязываясь за тем, кого считал подозрительным, старался не упустить, передать дежурившему у ворот агенту. Однако рабочие любым способом задерживали осведомителя, давая возможность пропагандисту или распространителю книг скрыться.

В один из дней, когда Мария и Людвиг в обеденный перерыв проникли в мастерские Нового адмиралтейства, осведомителю Сюньке удалось проследить за «дочкой» и ее товарищем до проходной, но здесь на месте не оказалось филера Федота. Осведомитель порыскал вокруг, но агент как в воду канул, а тем часом «дочка» и ее товарищ вскочили на проезжавшего извозчика…

Возвращаясь из Варшавы, ксендз Станислав проездом остановился в Санкт-Петербурге в Демутовой гостинице, что на набережной Мойки. Старые петербуржцы звали ее чаще трактиром Демута. В номерах гостиницы останавливался Пушкин, здесь написал он «Полтаву», сюда из Москвы привез молодую жену…

Павел и Мария пришли проведать дядю. Ксендз Станислав увидел их, прослезился. Он смотрел на племянников печально, и белая от седины голова старчески тряслась.

— Ты хорошо съездил, дядя? — спросила Мария. Ксендз Станислав вздохнул:

— Как милости прошу у всевышнего, чтоб покой вековечный нашел я в родной земле.

— Почему у тебя такие мрачные мысли, дядя? — спросил Павел.

— Сын мой, ты верно забыл мои лета? — Ксендз устало прикрыл глаза. — И еще, вспомни: ведь ты принес нам, твоим близким, немало огорчений.

— Но ты ведь не осуждаешь меня, дядя Станислав? Я вижу — нет! — мягко спросил Точисский.

Ксендз не ответил, а заговорил о другом:

— Я обрадую ваших родителей, они ждут не дождутся вас в гости.

Мария прижалась к нему:

— Да, дядя Станислав, весной мы приедем обязательно.

Точисские шли по вечернему Невскому, особенно оживленному в эту пору суток, даже несмотря на колючий январский ветер. Горели огни, светились витрины богатых магазинов, доносилась музыка из ресторанов, когда швейцары распахивали двери. По очищенным от снега тротуарам тек говорливый людской поток. По мостовой тащились конки, скользили быстрые санки, мчались извозчики.

Павел молчал, подавленный встречей с дядей.

— Несчастный дядя, — сказала Мария, — он тревожится о нас.

— В словах дяди я слышу голос отца. Они оба хотели видеть нас покорными, слепыми и глухими.

— Вероятно, ты прав, хотя они по-своему желали нам добра…

— Я не могу понять людей, которые рабски взирают на существующий мир. На таких, как, например, Делянов: запретил доступ в средние учебные заведения детям кухарок, кучеров, поваров, лакеев, мелких лавочников и подобных им людей. А ведь этот Делянов не кто-нибудь, а министр народного просвещения. Вдумайся, как звучит издевательски: на-род-но-го. Как не протестовать? Как, скажи на милость, сидеть сложа руки?.»

Условились провести весеннюю сходку, собраться за городом, и непременно с красным флагом и речами, заранее подобрать место получше, чтобы филеры не пронюхали. Прийти всем членам «Товарищества» и привести знакомых рабочих, кому можно доверять. Должны выступить Павел и Василий Шелгунов.

О весенней сходке говорили как о завтрашнем дне. Но до нее два с половиной месяца под пристальным оком охранки. И лютовала зима. С Балтики в город врывались пронизывающие ветры, по улицам гнало поземку, а небо сеяло колючую порошу. Конка не спасала от холода. По дороге в типографию Павел промерзал до костей. Пальцы долго отказывались держать свинцовый шрифт. В типографии гудела железная печка, но тепло улетучивалось быстро…

Собрание центральной группы «Товарищества санкт-петербургских мастеровых» Точисский назначил на один из воскресных дней февраля 1888 года. Погода унялась, потеплело.

Местом сбора выбрали деревню Заманиловку, станция рядом, и агенты не рыщут. Ни у кого из деревенских встреча не должна была вызвать подозрения, здесь петербургские летом снимали дачи и зимой иногда наезжали.

Под видом молодоженов Верочка и Генрих приехали в деревню заранее, сняли комнату в просторной чистой избе, объявили хозяйке, что в воскресенье у них будут гости. Генрих привез несколько корзин с продуктами, попросил хозяйку приготовить праздничный обед…

В воскресенье Точисский и Лазарев встретились с Людвигом на Финляндском вокзале, Брейтфус неспешно прогуливался по перрону. Немногие пассажиры рассаживались по вагонам. У медного колокола, что висел на станционном здании, стояли дежурный по вокзалу и высокий, краснощекий жандарм. Паровоз пыхтел, выбрасывая пары.

Людвиг удивился:

— Мария не с вами?

— Что-то задерживается, — беспокойно ответил Павел. — Условились встретиться у поезда…

Агенты охранки Федот и Сюнька прилипли к вокзальному окну, глаз не спускали с перрона. А когда к поезду подошли Точисский и Лазарев, Егор Зиновеич даже ахнул.

— Удача-то! На ловца и зверь бежит. — И толкнул кума под бок. — Теперь не упустить. Гляди в оба, как тронется, прыгаем в соседний вагон. На станциях тебе выходить, мне ни-ни. Знакомец мой, ежли меня узрит, враз догадается. А ты, коли чего, знак подашь.

Звякнул колокол. Паровоз загудел протяжно, лязгнули сцепления.

— Садимся! — коротко кинул Павел.

Пропустив в вагон Людвига и Дмитрия, Точисский вскочил на подножку. В последнюю секунду оглянулся в надежде увидеть Марию и тут неожиданно заметил, как из здания вокзала выбежал Егор Зиновеич и другой, маленький, худосочный, вскочили в следующий вагон.

Поезд набирал скорость. Павел постоял в тамбуре. Ему сделалось тревожно. Значит, не остереглись, допустили промах. Как-то надо выпутываться. Зашел в вагон, поманил Дмитрия.

— За нами увязались филеры.

— Не ошибся?

— В соседнем вагоне тот самый, помнишь, я говорил, Егор Зиновеич и с ним еще один.

— Что решаем? — спросил Людвиг.

Точисский обвел глазами вагон, как будто в поисках ответа.

— Один способ оторваться — спрыгивать, как только выедем за город.

— А как предупредим товарищей?

— Прыгать будете вы, а я попытаюсь добраться до места, — предложил Лазарев.

— Нет, это сделаю я, — категорично возразил Павел. — Вы спешите в город, перепрячьте кассу и всю недозволенную литературу. Увезите к Даниловой, она дома, приболела.

— А ты? — спросил Дмитрий.

— Не доезжая до Парголова, последую вашему примеру. Сообщу товарищам, постараемся добраться в город на санях, в деревне наймем.

Когда за Людвигом и Дмитрием закрылась дверь тамбура, Точисский поднял воротник, приник к окну. Он ожидал немедленных событий, шума, криков, но все было тихо. За окном вагона белел снег, поезд шел лесом, у самого полотна красовались запушенные ели. «Не иначе Зиновеич и его напарник отогреваются в вагоне, наверное, не заметили Лазарева и Брейтфуса», — подумал Павел.

И еще он решил, что надо временно отменить встречи и условиться, как члены «Товарищества» будут держать связь между собой.

Повернулся на шаги. По вагону проходил проводник с металлической бляхой на груди. Точисский спросил:

— Сколько до Парголова?

— Версты две осталось!

Дождавшись, когда проводник ушел, Павел не спеша направился в тамбур, постоял с минуту и потянул за дверную ручку. Морозный воздух хлестнул в лицо, стиснув дыхание. Точисский зажмурился. Потом, спустившись на подножку, оттолкнулся, полетел вперед. Удара не ощутил: угодил в сугроб. Подминая шпалы, поезд прогрохотал совсем рядом.

Когда стук колес удалился, Точисский поднялся весь в снегу, отряхнулся и, отыскав шапку, направился лесом в деревню.

Итак, охранка нащупала их. Это уже факт. Однако Павел не мог допустить мысль, что пришел конец «Товариществу санкт-петербургских мастеровых». Даже если агенты обнаружили центральную группу, обязательно должны продолжить работу кружки на заводах и фабриках, там опытные пропагандисты…

Выбравшись на опушку, Точисский увидел избы, заторопился.

Тревога не покидала его. Что могло случиться с Марией, почему она опоздала к поезду? Если взяли, то какие обвинения могут предъявить?»

А Мария в тот день вышла из дому заранее, намереваясь до поездки побывать у Даниловой. Настроение у нее хорошее, впереди предстоял интересный день, соберутся все вместе…

И еще ее сердце стучало радостно оттого, что рядом будет Людвиг…

Закрыв дверь подъезда, Мария осмотрелась. Неподалеку стоял какой-то господин с палочкой. Он коротко, но цепко взглянул на нее. Неужели слежка? Повременив, она перешла дорогу, не торопясь направилась к извозчикам. Тот, с палочкой, двинулся следом. К извозчикам подошли одновременно. Усаживаясь в сани, Мария бросила:

— В кондитерскую Вольфа!

Краем глаза заметила: неизвестный вскочил в другие сани и едет следом.

Пока лошадка резко выстукивала копытами по мостовой, Точисская мучилась, как предупредить Павла?

У Полицейского моста, около кондитерской Вольфа в Беранже, извозчик лихо осадил. Рассчитавшись, Мария вошла в кондитерскую.

Подсев к столику, взяла пирожок и чашечку кофе. Пила не спеша, обдумывая положение. Если это агент, то он будет следить за ней. Нет, лучше всего оторваться от него в людном месте. Мария с безмятежным видом покинула кондитерскую. У обочины дороги выстроились извозчики. Точисская приостановилась, соображая, куда лучше ехать. Решила — в Пассаж, там, в галереях, она сможет легко затеряться…

Невский проспект, Итальянская улица, крытые стеклом переходы, магазины и лавки, кофейни и рестораны. Людно, шумит Пассаж.

Толпа завертела Марию, понесла по торговым рядам. Из галереи в галерею, выбралась из Пассажа, села в сани. Пока ехала к Финляндскому вокзалу, торопила, еще надеялась успеть. Извозчик гнал, покрикивал зазевавшимся прохожим, а Марии казалось — лошадь едва плетется.

На перрон выбежала, когда уже и последний вагон, простучав на стыках рельсов, скрывался из виду. Мария едва не заплакала от досады. Постояв на перроне, она через вокзал вышла на площадь. Светило солнце, но Мария этого не замечала. Волновало какое-то предчувствие, беспокойство.

Вернувшись домой, убедилась — обыска у нее не было, и успокоилась, отнеся свое смятение на счет сорвавшейся поездки.

Переправив книги к Даниловой, Дмитрий расстался с Людвигом. Теперь можно и к себе.

Первые волнения улеглись, и Лазарев даже подумал: не померещилось ли все Павлу? Дмитрий распахнул дверь и замер. Жандармы! Они рылись в вещах. Холеный, одутловатый ротмистр увидел его, обрадовался, как родному человеку:

— Прошу! Будем знакомы. Ротмистр Терещенко. И живо улыбнулся.

Жандармы усердствовали. На столе высилась стопка книг.

— Литературу недозволенную почитываем, социализм проповедуем? — Ротмистр положил руку на стопку. — Мы вас давненько дожидаемся, с самого утра. Устали и, признайтесь, проголодались. А где ваш товарищ? Не поранились, прыгая с поезда? Может, ответите, куда путь держали, не на сходку ли?

Ротмистр показал тетрадь Павла, полистал:

— Мда-а, крамолой попахивает. Не поясните? Лазарев промолчал.

— Не желаете? Воля ваша. Ай-яй, дети почтенных родителей в революцию играют. Против своего же дворянского сословия выступают. Сты-ыдно!

Дмитрий слушал плохо. Удалось ли Точисскому сообщить о провале товарищам? Самое лучшее, если бы Павел скрылся из Петербурга. Уехал бы в Москву или еще куда…

Дмитрий хотел встать, но ротмистр знаком велел сидеть.

— Не суетитесь, господин Лазарев, не суетитесь. Спешить вам некуда, обыск закончен, — и иронически усмехнулся. — Вы лучше скажите, где ваш друг, господин Точисский? Может, он отказался покинуть поезд? Однако, смею вас заверить, ему не избежать ареста. Явится на квартиру, а мы его здесь поджидаем, и трах-бах, пряменько в тюрьму, в камеру-с.

Везти в Петербург согласился хозяин избы. Они расселись в больших дровнях, устланных сеном, ехали долго. Переговаривались тихо, чтобы мужик не слышал.

Когда Точисский появился в избе, весь запорошенный снегом, усталый и встревоженный, всем стало ясно: провал. Совещались коротко, условились связь поддерживать через Данилову и Аркадакскую, если те вне подозрений.

— Друзья, пришло время испытаний для нашего «Товарищества», но, что бы ни случилось, нам необходимо сохранить кружки рабочих. Они будущее российской социал-демократии. Кружки должны работать, если даже арестуют центральную группу. Мы многого достигли, главное — подготовили пропагандистов из рабочих, опытных социал-демократов, и они продолжат начатое нами, — сказал перед отъездом Павел, понимая, что трудно предсказать, когда придется вот так собраться и придется ли.

Темнело. Лошадка трусила по плохо накатанной дороге, и дровни резали снег широкими полозьями. Он шуршал, поскрипывал. Иногда кто-нибудь из молодых людей, насквозь продрогнув, выпрыгивал, бежал рядом.

Ночной Петербург открылся издалека огнями.

— Как развозить велите? — спросил покладистый возница.

Ответил за всех Павел:

— При въезде в город остановите, нам в разные места. Мужик хлестнул лошадку веревочными вожжами.

Дровни дернулись, покатились быстрее. Вот и предместье, первые домики столицы, фабрично-заводская окраина, Проехали еще немного. Точисский тронул крестьянина за рукав тулупа;

— Здесь!

Оставили дровни, поблагодарили нелюбопытного, на их счастье, мужика, сбились кучно, прощаясь.

Точисский с Шелгуновым большую часть дороги шли вместе. Когда надо было расходиться, Василий предложил:

— Переночуй у меня, Варфоломеич, утро вечера мудренее.

— Нет, не могу в неведении. Я должен знать, удалось ли Дмитрию и Людвигу переправить литературу. Если охранка не обнаружит недозволенных книг, ей будет трудно без вещественных доказательств завести дело о пропаганде социализма.

— Э-э, Варфоломеич, ежели жандармы уцепятся, церемониться не станут, такая уж у них должность собачья.

— А я, Василий, на легкую жизнь и не рассчитывал…

— Верно говоришь, Варфоломеич, у охранки свое дело, а у нас свое и за нами будущее.

Крепко пожав руки, расстались.

Путь далекий, и мысли далеко уводят: кто уцелеет, кого заберут, выдержат ли те, кто окажется в охранке, как перенесут тюрьмы и ссылки, останутся ли революционерами, не свернут ли с пути?

У дома Точисский остановился, поднял голову, Окно в их квартире светилось. Обрадовался: значит, Дмитрий дома. Постучал. Дверь распахнулась, и Павел оказался лицом к лицу с жандармами.

ГЛАВА 7

Заскрипели засовы, с лязгом закрылась тяжелая железная дверь. Ключ в замочной скважине повернулся о враждебным, раздражающим скрежетом.

«Не смазывают, — подумал Точисский. — А может, специально напоминают заключенному о его безнадежном положении…»

Его доставили в тюрьму. В конторе долго оформляли дело, обыскивали, записывали.Скрипело перо, и голос резкий, грубый:

— Имя, фамилия… Место рождения… Вероисповедание… Лета… Грамотность… Родители…

Потом множество решетчатых дверей, коридоры. И вот камера.

Небольшая одиночка — пять шагов в длину, пять в ширину. У стены железная кровать, покрытая серым суконным одеялом. Здесь же металлический столик, грубо сколоченная табуретка. Окошко заделано решеткой, забелено известью, чтоб арестант вольной жизни не видел.

Точисский постоял около кровати и, преодолевая брезгливость, не раздеваясь, лег, подложил ладонь под голову. Итак, взяли его и Дмитрия, а как остальные?

Когда везли в тюрьму, надеялся попасть в дом предварительного заключения, на Шпалерную, в общую камеру, однако начали с одиночки. Когда первый допрос? Какое обвинение предъявят?

Глухая мертвая ночь за стеной и цокот подков на сапогах надзирателя по железному полу коридора. Шаги у двери, вот открылось дверное окошечко, надзиратель крякнул недовольно, пригрозил:

— Заключенный, извольте раздеться, если не желаете в карцер!

Раздеться! Понимает ли он, о чем говорит? Павлу зябко даже одетому. В камере холодно и степы влажные от сырости. Но вступать в конфликт с администрацией тюрьмы еще рановато.

Сняв пальто и пиджак, Павел залез под одеяло. Вытертое до дыр, оно совсем не грело. Сколько арестованных пыталось согреться под ним? Многовато, надо полагать…

Точисский заставил себя уснуть. Он обязан явиться на допрос с ясной головой, и следователь не должен заметить никакого волнения на его лице.

Утром Павел проснулся по подъему. Тюрьма гудела и стучала. В камеру внесли таз с водой для умывания. Надзиратель ждал, пока Точисский вымоет руки, ополоснет лицо, потом поставил на столик кружку с кипятком, положил ломоть ржаного хлеба.

Бряцая ключами, покинул камеру. И снова Павел один на один со своими мыслями.

Накинув на плечи пальто, Точисский поежился. Видать, тюремное начальство ворует дрова.

Сел на край кровати, принялся рассуждать. Итак, арестовали Дмитрия. Обнаружили несколько недозволенных книг. Где нелегальная библиотека? Успели ли Дмитрий и Людвиг переправить ее к Даниловой?

Предъявят обвинение. Вероятно, грозит ссылка. Но она не пугала Точисского. Опасался одного, как жить без дела, которому подчинено было все его существо. И в то же время думал, что нет, он, социал-демократ, не будет бездействовать. Везде есть люди, даже под надзором в ссылке, он продолжит пропаганду научного социализма,

Павел мерял камеру шагами, вдоль, поперек. Щедрая на тюрьмы Россия, а камеры тесные, одиночки особенно. Маленькая камера должна была подавить волю арестанта, дать ему почувствовать, что он уже не человек, а жалкий узник, уничтожить всякую попытку к сопротивлению, согнуть. В камере-одиночке душа заключенного должна наполниться страхом и смятением.

Арестованный проходил как бы психологическую подготовку перед допросом…

И снова мысли о допросе. Почему не вызывают?

Раздались голоса, шум шагов, стук. Из соседних камер заключенных вывели на прогулку. Разве он, Точисский, лишен этого права?

Павел стукнул в дверь. В окошко заглянул надзиратель, видно лицо от бровей до подбородка,

— Я требую прогулки!

— Не велено! — И с силой захлопнул дверцу. Надежда увидеться с Лазаревым исчезла.

И снова топот ног в коридоре, крики надзирателей. Разводили по камерам.

День тянулся томительно. Надо потребовать у следователя разрешения на прогулки и чтение книг. Интересно, позволят ли ему свидания? Кто придет? Если Мария на свободе, она навестит. Остальным нельзя, могут оказаться под подозрением…

Принесли обед, миску пустых щей и ложку каши, приправленную прогорклым маслом, и такой же, как утром, ломоть черствого хлеба.

К вечеру появился новый надзиратель. Он редко заглядывал к Павлу, не делал ему замечаний.

Прошел первый день в тюрьме.

Неделю Точисский оставался без прогулок и его никуда не вызывали.

— К следователю!

Длинной железной галереей Точисского вели вдоль закрытых камер. Им не было конца. Высокие решетчатые перила в рост человека ограждали галерею, а там, внизу, тоже камеры.

Надзиратель подвел Павла к конторе. Здесь рядом еще дверь. Стражник постучал и, получив разрешение, впустил Точисского в кабинет. Яркий свет ударил через чистые оконные стекла. Павел осмотрелся. За письменным столом едва виднелись плечи и круглая плешивая голова следователя. Он смотрел на Точисского усталыми глазами и молчал.

Не дожидаясь приглашения, Павел подвинул стул. Следователь встрепенулся, раскрыл папку:

— Как самочувствие, господин Точисский?

— Справляться о здоровье, господин следователь, когда в камере лютый холод и стены мокрые, как в погребе, — издевательство.

— Тюрьма есть тюрьма, — ответил тот философски.

— Почему меня лишили прогулок и книг? Я буду жаловаться на администрацию тюрьмы.

Следователю скучно, он зевнул, прикрыл рот ладошкой:

— Прогулки мы вам дадим, а книги, извините за строгость.

— Уж куда строже,

— Я рад, вы меня поняли. Смею напомнить, чистосердечное признание облегчит вашу участь. К вам, господин Точисский, несколько вопросов, извольте ответить.

— Насколько возможно.

— Гм! Скажите, чьи недозволенные цензурой книги обнаружены у вас в квартире? Ваш товарищ, Лазарев, утверждает, что его.

— Господин следователь, Лазарев так ответить не мог. Вы имеете в виду книги Маркса и Плеханова, не так-ли? Данная литература принадлежит мне.

— Так и запишем, недозволенные книги — собственность господ Точисского и Лазарева, поскольку каждый в отдельности признался в этом. На каких фабриках и заводах вы занимались противоправительственной пропагандой?

— У вас имеются такие данные? Прошу предъявить. Точисский понял: следователь не располагает точными сведениями.

— Прошу задавать мне вопросы по существу, господин следователь.

Тот нахмурился.

— Когда потребуется, предъявим. Назовем и сообщников. Кстати, кто пользовался вашими книгами? Судя по грязным страницам, их листали пальцы рабочих.

Павел усмехнулся.

— Я и мой товарищ Лазарев хотя и дворянского происхождения, но кормимся своим трудом, руки у нас, как видите, — Павел даже вытянул перед ним ладони, — рабочие… Книги наши, и мы их листали.

— Прискорбно, господин Точисский, своими поступками порочить дворянское происхождение. Я ведь тоже дворянин и считаю за честь верой и правдой служить престолу. Таким вижу долг перед отечеством.

— Каждый человек имеет собственное понятие о чести, долге и отечестве.

— Гм! О вашем представлении я догадываюсь,

— Вы человек умный, господин следователь.

— Весьма польщен. Мне кажется, наша первая беседа затянулась. С вашего позволения, мы ее продолжим в следующий раз.

— Разрешаются ли свидания?

— С моего согласия. Но пока никто этого не домогался. Хотя позвольте, обращались барышни, ваша сестра и невеста.

Павел растерялся на мгновение, но тут же нашелся:

— Положение, в коем я нахожусь, заставляет меня отказываться от свидания с невестой, господин следователь.

— Разумно, господин Точисский, для коллежского советника Данилова такой зять доставит много неприятностей.

— Я прошу свидания с сестрой.

— Касательно вашей сестры, если она обратится, я выдам разрешение.

Короткая первая прогулка.

Внутренний двор, высокие стены и охрана. Злобные стражники, где и набирают таких, поразительная ненависть к человеку. А может, стражники не считают заключенных людьми?

Арестованные дышат воздухом. Пусть ненастный день, тучи низко висят над тюрьмой и влажно, но заключенные глотают вольный воздух, глотают жадно, потому как в сутки на это отведено всего пятнадцать минут.

Стражники рыщут глазами, прислушиваются; слова не проронить, не то что переговариваться.

Павел взглядом поискал Лазарева, Дмитрия не было. Неужели не выпускают или содержат в другой тюрьме? Скорее всего, выводят на прогулку в разных партиях и увидеться им не придется.

«Ладно, стражничек, не своди с меня глаз, думать-то мне ты не помешаешь».

Вчерашний допрос, хотя какой это допрос? Павел понимал: состоялась первая беседа, следователь прощупывал заключенного, составляя о нем мнение, Ну что ж, он, Точисский, готов к очередной встрече,

— Эй, топай бойчее, чего ногами еле двигаешь? — горланит стражник.

Кому он, неужели ему? Павел возмутился, но охранник наскочил:

— В камеру захотел?

Однако время кончилось, арестованных разводят, передают надзирателям. Те запирают камеры, и тюрьма выбрасывает во внутренний дворик следующую партию.

Сняв пальто, Точисский сел на кровать. Вспомнил слова следователя о невесте. Лизочка, она придумала, лишь бы добиться свидания. Добрый друг Лизочка! Прикрывает глаза, и ему видятся они, его товарищи, он запомнил их на всю жизнь.

Мысли нарушил мерный стук кованых сапог по железному полу галереи. Шаги надзирателя. Он уже у двери. Остановился, открылось окошечко, и голос сиплый, тупой:

— На постели сидеть воспрещается! Захлопнул окошечко, удалился.

Павел не встал. Впереди томительный, долгий день, еще настоишься,

Мария добилась свидания.

Пять минут, но какие важные для Точисского,

Павла от нее отделяет стол, а в торце сидит охранник. Его лицо непроницаемо. Он все видит и все слышит.

Мария бледная, под глазами тени. Переживает, но вида не подает, крепится, Она улыбается, и Павел подмаргивает ободряюще.

— Здравствуй, сестрица! — И первый вопрос: — Дома как?

Мария опирается локтями о стол:

— Все хорошо, ходят на работу. Дмитрий заболел, положили в больницу. Доктора диагноз не установили. Вера навещала его. Все наши тебе кланяются.

Точисская говорит торопливо, она спешит выложить все. Недозволенное надо передать иносказательно. Точисскому радостно: «ходят на работу», значит, «Товарищество санкт-петербургских мастеровых» действует. «Сестрица, как я тебе благодарен», — хочется крикнуть Павлу, но он только подает ей знак глазами, понял, да. А она расспрашивает его, и он отвечает:

— Обо мне не беспокойтесь, доктор один раз меня прослушал, обещал посмотреть еще, но я на здоровье не жалуюсь.

Охранник, ухо настороже, кое о чем из разговора политического с барышней догадывался, но придраться не к чему, ни одного предосудительного слова. Разговаривать о родственниках и о болезнях на свидании не возбраняется никаким циркуляром. Но на всякий случай кашлянул недовольно. Однако заключенный и бровью не повел, будто не его касается, знай свое продолжает.

Опершись кулаками о стол, охранник медленно поднялся:

— Свидание окончено. Барышня, прошу удалиться. Заключенного в камеру!

Дело Точисского принял ротмистр Терещенко, а он не спешил. Ознакомившись с материалом, ротмистр сказал сам себе:

«Каков орешек! Да, политическим в упорстве не откажешь».

И он потер тяжелый подбородок.

«Что же признают Точисский и его друг? Книги, литературу нелегальную. А куда деваться, здесь факт налицо, целая пачка изъята на квартире. Молодость, молодость! Однако не зелена, знают, канальи, чего хотят. И характера им не занимать, могут стоять на своем».

Через руки жандармского ротмистра сколько революционеров прошло! Вел дознания народников, чернопередельцев и землевольцев. Смелые до отчаянности, особенно те, кто на террор упирает. Ведь знают — на смерть идут. Ан не служит горький урок впрок…

В последние годы в России социал-демократы активизировались. Из Женевы господин Плеханов свои брошюрки шлет. Здесь благоевцев едва ликвидировали — Точисский появился, марксизм среди фабрично-заводских проповедовал…

Терещенко озабочен. Нет, он не относился к тем немногим чиновникам, которые недооценивают социал-демократов. С появлением социал-демократов в России ротмистр сразу учуял опасного врага. Хотя социал-демократы и не подстерегали императора с револьвером и бомбой где-нибудь у Манежа или на Марсовом поле, они посягали на святая святых, существующий государственный строй, на самодержавие.

В уме жандармскому ротмистру нельзя отказать. Он перечитал и Маркса и Плеханова, в социал-демократии разобрался, понял, в чем ее сила, что борьба с ней будет трудной. Надо душить ее в зародыше. По этому поводу шеф корпуса жандармов имел беседу с ротмистром и остался суждениями Терещенко весьма доволен.

Нынче цена социал-демократам высокая. Сведения о них поступают к министру внутренних дел и на Фонтанку в департамент полиции. Точисский — птица не простая, не какой-нибудь увлекшийся гимназист, для которого революция будто для дитяти погремушка. Но как накинуть на Точисского силок? То, что арестован, еще не все. Теперь надобны факты, конкретные факты, уличающие в крамоле. Нужны признания самого заключенного. Где доказательства, что вел пропаганду против правительства среди фабрично-заводских? Агенты и осведомители оказались беспомощными, Точисского вообще не видели среди фабрично-заводских, а осведомитель, показавший на Лазарева, исчез неизвестно куда.

Агент Федот утверждал — Точисский злоумышленник, но слова есть слова. Федота и Сюньку ротмистр распекал на все жандармское управление, проморгали, не выследили. Лишил наградных, но что из того, когда упустили возможность затянуть петлю на всей организации социал-демократов. Уж верно Точисский с Лазаревым ехали не к теще на блины, не иначе намечалась сходка. Окажись агенты проворнее, преступная социал-демократическая группа оказалась бы в руках Терещенко, а это означало повышение по службе и чины.

Следователь больше не вызывал. Томила бездеятельность, руки тосковали по труду, постоянному, ежедневному, а куда подевать их здесь, в камере? Оставив от еды клейкий хлебный мякиш, Павел лепил фигурки, ломал и снова принимался за свое. К удивлению, оп обнаружил у себя способность. Пожалуй, передалось от матери, Урании Августовны. Та, доставляя им радость, делала из глины всевозможные игрушки.

В тюрьме Точисский вспоминал родителей. Ему не хотелось, чтобы они знали об его аресте.

Мария больше не приходила. Видно, ее лишили свиданий. Почему? Павел хотел выяснить, но надзиратель пробурчал что-то насчет начальника тюрьмы.

Вскоре появился начальник тюрьмы. Добродушный с виду толстяк, на коротких, словно обрубки, ногах. Пришел не один, с ним в камеру вошли прокурор и жандармский ротмистр.

Толстяк провел пальцем по столу, глянул на заправку постели. Прокурор сопел недовольно, а ротмистр смотрел, казалось, безразлично.

— Так, какие жалобы? — спросил начальник тюрьмы и поднял брови.

— Мне не дают свиданий, запрещают читать и писать. Я лишен книг, не переписываюсь с родными.

— Вы слышите, господин прокурор? — в голосе начальника тюрьмы неподдельное удивление. — У заключенного о тюрьме превратное представление. Тюрьма, милостивый государь, не курортный пансион.

Прокурор Сибирцев — лицо землистое, болезненное — поморщился: печень давала себя знать почти постоянно.

— Почему вы уверяете, что вам отказано в свиданиях? — спросил прокурор и приложил руку к боку.

— Меня всего один раз посетила сестра,

— Больше она не просила разрешения.

— Позвольте этому не поверить.

— Воля ваша. Вы дерзите, молодой человек, не забывайтесь.

— А переписка, книги?

— Требования необоснованные. До окончания следствия политическим не дозволено. И вы должны помнить: замахнувшись на августейшую особу, на строй государственный, ждите ответного удара. И вы, господин Точисский, смею вас уверить, его получите.

— Говорите, до окончания следствия запрещены переписка и книги, но со мной следователь беседовал всего один раз. И потом о каком дознании вы ведете речь, в чем меня обвиняют?

— Дело ваше передано в жандармское управление господину ротмистру, — прокурор кивнул на Терещенко. — Когда он посчитает необходимым, вас вызовут.

Прокурор вышел первым. За ним, сердито набычившись, что выглядело комичным при его внешности, начальник тюрьмы. Терещенко чуть замешкался, но, так и не сказав ни слова, покинул камеру.

— Ваше мнение, господа? — спросил прокурор, когда все собрались в кабинете начальника тюрьмы.

— От надзирателей жалоб не поступало. — Стриженный под ежик тюремный начальник наморщил низенький лобик. — Заключенный ведет себя в основном пристойно. Разве только вот требования…

— Обратите внимание, господа, — снова сказал прокурор и одернул мундир, — у политических в тюремных условиях появляется книжный и сочинительский зуд. В разговор вмешался Терещенко.

— Мы живем, господа, при зарождении российской социал-демократии.

— Социал-демократы столкнулись с народниками за влияние на рабочий класс. Их лидеры пишут по этому поводу целые трактаты, и весьма умные.

— В начале своей службы, когда я был следователем, — прокурор уселся на диван, мне поручили дело студентов, которые у Казанского собора учинили беспорядки. Среди них находился Георгий Плеханов, он речь крамольную произнес. Скрылся, не взяли его в тот раз, а потом сбежал в Швейцарию.

— Теперь Плеханов — лидер российских социал-демократов, основатель целой группы. — Ротмистр щелкнул пальцами.

— Насколько слышал, она малочисленна, — заметил начальник тюрьмы и открыл шкаф.

— Мал золотник, да дорог, — вставил Терещенко. — Не о социал-демократах будь сказано. И этот Георгий Плеханов стоит всех политических, сидящих в тюрьмах.

Начальник тюрьмы достал графинчик с водкой, три стопки, поставил на стол. Прокурор поднял руки:

— Спасибо, господа, не пью, печень.

— А вы, ротмистр? — начальник тюрьмы приготовился наливать.

— Не откажусь.

Выпили. Терещенко вернулся к разговору.

— Касательно Точисского мое первое мнение: не прост и воли сильной. Полагаю, умен. Его друг Лазарев тоже крови попортит немало.

— Тем более что вы располагаете столь малыми данными, — согласился прокурор. — Ищите соучастников и свидетелей, иначе дело могут вернуть из судебной палаты на доследование.

И недовольно фыркнул. Начальник тюрьмы покосился на него. Прокурор продолжил:

— Я господин ротмистр, по вашей просьбе не даю свиданий сестрам ваших подследственных, но в конце концов буду вынужден уступить их настояниям, ибо они грозят обратиться к министру.

— В таком случае, господин прокурор, позвольте подать в камеру заключенному Точисскому бумагу и книги, — ехидно заметил Терещенко.

— Как ни прискорбно, такое право за ним сохраняется. — Прокурор не обратил внимания на едкий тон ротмистра.

Начальник тюрьмы в разговор вмешиваться не пожелал, он предался воспоминаниям… Вчерашним вечером в Александрийском театре в антракте имел знакомство с премиленькой особой…

Терещенко бубнил, мешал начальнику тюрьмы думать.

— Еще не знаю, как обернется следствие, но, смею вас заверить, господа, ссылку Точисскому и Лазареву я обеспечу.

— В этом я ваш помощник. — Прокурор сцепил пальцы. — Вы сказали, господин ротмистр, что в России зарождается социал-демократия, так вот наша задача — рождение превратить в похороны.

— Браво! Иначе я считал бы свою службу безнравственной.

— А не использовать ли вам влияние отца на сына? Он имеет чин полковника и рекомендуется благожелательно… — предложил прокурор.

— Ежели не изыщу ничего другого, прибегну к вашему совету. Однако надежды не питаю. А относительно Лазарева-старшего, то, судя по донесениям, он от сына откажется.

— Остается вам только посочувствовать. — Прокурор встал, подошел к окну. — Экипаж подан, господин ротмистр.

— Не угодно ли на посошок? Начальник тюрьмы оторвался от воспоминаний, посмотрел на Терещенко. Тот расхохотался:

— Ох, искуситель! А как господин прокурор?

— Господа, с превеликой радостью, однако… — прокурор приложил ладонь к животу.

— Поезжайте летом в Железноводск, — посоветовал начальник тюрьмы. — Моя знакомая…

— Смотрите, — прервал его прокурор и лукаво погрозил пальцем. — Знаем мы ваших знакомых. Известно-с…

Теперь рассмеялись все трое.

ГЛАВА 8

Следствие продвигалось медленно, грозя зайти в тупик. Вопреки предположениям ротмистра, Лазарев-старший, не поверив в виновность сына, приехал в Петербург и подал жалобу министру внутренних дел.

Департамент полиции требовал завершения дела.

На допросах Павел замечал — ротмистр сдает, начинает нервничать и нередко переходит на крик и угрозы. Не помогла и очная ставка, устроенная Точисскому с бывшим жильцом из квартиры в Дунькином переулке. У агента, кроме предположений, ничего не имелось.

На вопрос, куда ехали в поезде с Финляндского вокзала, Павел и Дмитрий, не сговариваясь, отвечали одно: намеревались совершить прогулку по зимнему лесу. Однако, доехав до станции Парголово, передумали, решили, что выбрали неудачный день, погода испортилась.

Вменить в вину Точисскому некрасовскую прокламацию ротмистру не удалось.

Осведомителя, показавшего на Лазарева, так и не отыскали. Администрация завода сообщила жандармскому управлению: недавно слесарь взял расчет.

При встрече с прокурором ротмистр Терещенко сетовал на скудость материала. А прокурор и сам видел — в жандармском управлении начали торопиться, дело ведут примитивно, грубо.

Дальнейшее ущемление прав Точисского и Лазарева прокурор считал недопустимым и разрешил свидания с родственниками, а также чтение книг, дозволенных цензурой.

Ротмистр Терещенко все поджидал подозрительных визитеров, но, кроме сестер, разрешения повидаться с заключенными никто не добивался.

Все передачи в камеры подвергались строжайшему обследованию, однако ничего предосудительного обнаружить не удавалось.

Допросы подходили к концу, и как ни ловчил жандармский ротмистр, нового в дело ничего не прибавил. А всю вторую половину марта, когда Точисский и Лазарев пребывали в тюрьме, осведомители продолжали доносить — пропаганда социал-демократических идей среди рабочих не прекращалась.

К концу марта Точисский уже знал — попытка собрать материал для процесса над группой социал-демократов провалилась. Ему и Лазареву грозит административная ссылка.

Однажды зашел в камеру начальник тюрьмы, придвинул к столику табурет, сел,

— Скоро тюрьму покинете, господин Точисский. Желаю вам впредь у нас не появляться.

— Пожелание приятное. — Павел стоял спиной к стене.

— Все будет зависеть от вашего благоразумия. Человек сам готовит судьбу.

— Я на свою судьбу не сетую.

— «Не сетую…» А какую жизнь ведете, не позавидуешь. Вы, молодой человек, вероятно, живя в Петербурге, даже и в театре-то ни разу не были? Искусство, все прекрасное на что променяли?

— Искусство люблю… — Точисский посмотрел на начальника тюрьмы насмешливо. — Однако вы правы, театры посещать действительно не удавалось. На хлеб зарабатываю собственными руками и временем не располагаю. Да и кто из фабрично-заводских в театры ходит?

Кустистые брови начальника тюрьмы шевельнулись.

— Что может быть общего между вами и плебеями? У вас состоятельные родители, они могли дать вам образование. Позабыли заповедь: «Чти отца своего и матерь свою и да долголетен будешь на земле».

Павел молчал, но тюремное начальство настырное.

— Социал-демократия… — Начальник тюрьмы поднял глаза к зарешеченному окну. — На улице весна снег ест, днем ручьи потекли, а вас сошлют, милейший, в северные Палестины, где медведи да олени, а то и собакам рады будете, и ни тебе теплого солнышка, ни травки, волком вой.

— Люди живут всюду.

— То люди, а то самоеды.

— Не стращайте.

— Ох, уж эта юность самоуверенная. К благоразумию вашему взываю. — Взял со столика томик Шевченко, Марая принесла в свое последнее посещение, повертел в руке. — Не люблю сего пиита, мужик, нет возвышенного, прекрасного.

— Чтобы любить Тараса Шевченко, надо иметь сердце, воспринимающее чужое горе.

— Э-э, молодой человек, молодой человек, никогда люди не будут равными, все бред нигилистов. И ваше сострадание — плод попустительства родителей ваших да болезненного воображения. Вы не первый, пребывающий в данной тюрьме. Если не потеряли здравого рассудка, измените образ жизни.

— Благодарю за отеческую заботу.

Начальник тюрьмы уловил иронию, нахмурился:

— Напрасно шутите, господин Точисский. — Встал, отодвинул ногой табурет. — Я ведь к вам по-доброму, молодость жалея, да и о родителях ваших пекусь, каково им. Видывали на Марсовом поле парады? Помножьте полки на воинство по всей России — поймете, на что замахнулись.

— На выход, с вещами! — надзиратель широко распахнул дверь.

Неужели в ссылку?

Надзиратель передал Точисского стражнику, и тот привел его в тюремную контору. Дмитрий был уже там. За барьером сидели начальник тюрьмы и писарь. Надев очки, начальник тюрьмы заговорил монотонно:

— Прокурор санкт-петербургской судебной палаты, ознакомившись с делом, пришел к убеждению до суда оное не доводить, решить в административном порядке. Как лиц политически неблагонадежных судебная палата приговорила вас, господа Точисский и Лазарев, к выселению из Петербурга в город Житомир под надзор полиции. Запрещается проживание в столичных губерниях вплоть до высочайшего на то соизволения. — Начальник тюрьмы посмотрел на Павла многозначительно: — Оное вы можете заслужить своим безукоризненным поведением…

В тюремной карете их привезли на Шпалерную, в дом предварительного заключения и поместили в общей камере, где содержались еще три человека, как оказалось, народники. Их ссылали в Мезень за хранение бомб. Два студента и гимназист, совсем мальчик, с горящими глазами и бледным румянцем на щеках. Кашляя, он подносил платок к губам, и Павел заметил на нем темные, будто ржавые, пятна. Было ясно — в мезеньской глухомани окончится жизненный путь гимназиста-революционера, и Точисскому по-настоящему становилось его жаль. Гимназист весь вечер задирал Павла. Он совершенно не знал Маркса, о марксизме судил понаслышке, зато о терроре говорил с жаром, доказывая преимущество его перед всеми другими формами борьбы с царизмом.

Точисский не вступал с ним в спор, жалел. На вопрос гимназиста, читал ли Павел книгу Степняка «Подпольная Россия», Точисский и ответить не успел, а юноша запальчиво продолжал:

— Нет, вижу, нет! Да и откуда? Ведь вы не владеете итальянским, а она издана в Милане. Я знаком с этой прекрасной книгой. Если попадется в русском переводе, прочитайте непременно, и вы поймете, где ваше истинное призвание…

Народников увезли ночью. Никто в камере не уснул до утра. Ни в тюрьме, ни позже, в ссылках, не будет Точисскому так горько, как при прощании с гимназистом.

В доме предварительного заключения арестованные не задерживались, двое-трое суток — и на этап. Здесь режим, не то что в тюрьме. На свидания большого запрета нет, и дежурные полицейские к разговорам родственников с заключенными не прислушивались, особенно к тем, кто назначен в пересылку. Известное дело, прощаются.

Павла и Дмитрия по-прежнему навещали только сестры. Хотя дело и закончилось, Точисский считал — не исключено, что охранка продолжает наблюдение за ними, появление новых людей на свиданиях ее заинтересует, начнется слежка, которая может привести к провалу «Товарищества».

Легкий из черной кожи баул, с которым три года назад покинул Екатеринбург и ступил на перрон санкт-петербургского вокзала, а в бауле все вещи и книги в дорогу.

Местожительством определен город Житомир. «Определен»… Не сам выбрал. Что за город, только и известно Павлу о нем, что на Украине, за Киевом.

А есть ли в Киеве организация социал-демократов, или они разобщены…

Павел подошел к окну, поднял голову. Пасмурное небо сыпало дождем, плакали стекла. Скоро полностью сойдет снег и тронется Нева, подумал Точисский, но они с Дмитрием уже будут далеко от Петербурга…

Павла ввели в кабинет ротмистра. Терещенко сидел за столом, откинувшись на спинку стула, и внимательно смотрел на Точисского.

— Ну-с, вот и сам виновник.

Точисский снял очки, протер стекла. Он даже не поглядел на того, кто сидел у стены. Но тот поднялся, шагнул к Павлу, Точисский повернулся и растерялся на мгновение:

— Отец!

Варфоломей Францевич, с осунувшимся лицом, постаревший, прижал его к груди.

— Павел, сын!

Терещенко шумно отодвинул стул.

— Долг службы, господа, не позволяет мне оставлять вас наедине, но ради вашего мундира, полковник Точисский, я нарушу порядок.

И покинул их.

Варфоломей Францевич обнял Павла за плечи, усадил в кресло и долгим, пристальным взглядом смотрел на сына. Потом вздохнул тяжко:

— Не тот, не тот наш Павлик… Стал мужчиной… Да и в этих рабочих одеждах в тебе ничего не осталось от того, домашнего. Эх Павел, Павел, я предупреждал, просил тебя…

— Я ни о чем не жалею, отец. Я многое открыл для себя, понял, что такое жизнь. Мои товарищи, фабрично-заводские мастеровые, уважают меня, и на их верность я могу положиться.

Варфоломей Францевич принялся ходить по кабинету.

— Мне сообщили из жандармского управления, и я немедля помчался в Петербург. Твоя мать в сильном огорчении, дядя Станислав тоже. Ты считаешь, что твоя жизнь обязательно должна пройти в ссылках и тюрьмах?

— Нет, отец, — улыбнулся Павел. — Я так не считаю. Но если ради достижения моих идеалов потребуется отбывать каторгу, я готов.

— Что я слышу, Павел?

— Да, отец. И прости, если я огорчил тебя и маму. Дядя Станислав догадывался о моих мыслях.

Варфоломей Францевич снова заходил по кабинету.

— Я не могу согласиться с твоим образом мыслей и твоими поступками. Мой сын — государственный преступник! Когда ты покинул гимназию и поступил на завод, я надеялся, что жизнь научит тебя и ты вернешься в свою среду. Ты уехал в Санкт-Петербург, и я все еще уповал на твой разум. Но я глубоко ошибался в твоем благоразумии, ты встал на порочный путь.

Павел вздохнул:

— Отец, тебе сейчас больно, очень больно, я попи-маю, Но когда пройдет время и ты успокоишься, ты поймешь, что моих поступков не следует стыдиться.

— У тебя обнаружили недозволенную литературу!

— Отец, книги, которые я читал и ты назвал недозволенными, в просвещенных европейских странах продают во всех книжных лавках и они хранятся на полках библиотек. А у нас в России за одно хранение определяют ссылку. И еще, отец, известно ли тебе, что Россия сплошь неграмотная? Фабрично-заводские рабочие и деревенские мужики не умеют читать и писать, что вполне устраивает правительство: темный, забитый народ меньше понимает и дольше терпит. Но давай лучше о другом, я так по вас соскучился, отец, по тебе и маме… Мы с Марией этой весной собирались приехать…

Варфоломей Францевич отвернулся, достал платок, незаметно вытер глаза.

— Мама седеть начала, болеет. Все время вспоминает вас, как она радовалась, когда дядя Станислав сообщил о вашем намерении. Наш дом пустой, в нем уныло и скучно, особенно зимой… — Варфоломей Францевич нахмурился: — Ты зашел слишком далеко, Павел, и если не поздно, одумайся. Скажи мне, и я тотчас напишу прошение министру и самому императору. Тебя помилуют…

— Не надо, отец! Я по-другому не могу, да и не считаю себя виновным.

Павел поднялся. Варфоломей Францевич подошел к нему, заглянул в глаза.

— Не ожидал увидеть тебя таким, сын. Ты возмужал, и тебя не переубедить. — Обнял Павла. — Я ухожу, а тебя завтра увозят. Если сможешь, пиши нам. Мама всегда радуется, получая ваши с Марией письма, это для нее утешение.

К месту ссылки их сопровождал полицейский урядник, въедливый, ограниченный умом детина, однако поразительной выносливости. Третьи сутки в дороге, а он бодрствует, караулит поднадзорных. Ночью сомкнет веки, но стоит кому чуть пошевелиться, как он уже настороже.

В разговоры с политическими урядник не вступал: законом не положено, зато соседей по вагону одолел. Менялись попутчики, а у него речь об одном: как парнишкой прибыл в Петербург, бегал на посылках у лавочника и его расторопность приметил господин полицмейстер, взял на службу — и вот, ныне чин урядника имеет.

Точисский с улыбкой вспоминал, какие проводы устроили им друзья на петербургском вокзале. Их привезли, когда уже смеркалось. Стояла обычная суета, какая наступает перед скорым отправлением поезда.

У вагона их неожиданно окружили товарищи: Мария, Вера, Лиза, братья Брейтфусы, Шелгунов, Климанов, Шалаевский, с кульками, свертками. Полицейский урядник едва рот открыл: «Не дозволяется!», как Василий ему бутылку в руки и узелок: «На дорожку!»

Обнимают Лазарева и Точисского, все говорят разом, напутствуют. Урядник опомнился, толкнул Павла и Дмитрия в вагон, а Климанов ему: «Погоди, служба, дай товарищей проводить!» Тут звякнул трижды колокол, отправление поезду дали, прощаться начали…

Из Петербурга выезжали по холоду, едва снег с земли стаял, а на Украине тепло, все зазеленело. Дмитрий глаз от окна не отвадит, все зовет Точисского:

— Полюбуйся, красотища-то!

И на самом деле дивно: степи травой покрылись, речки блестят и на плесах стаи диких уток. Белые мазанки в садах и тополя до самого ясного неба.

А на станциях и в поездах людно, душно. В дороге чего только не насмотрелись. Вокзалы, забитые народом, вагоны третьего класса переполненные. Узлы и чемоданы, сундучки и корзины. Сидели и спали на полу и скамьях, в пристанционных сквериках и на вокзальных площадях. Одних гнал заработок, другие переселялись в поисках лучшей доли, а где та земля обетованная, спроси, махнут неопределенно.

На ходу вагон вздрагивал и раскачивался. Поезд тащился к югу. На станциях и полустанках простаивал подолгу. Однако час за часом все ближе Киев, а оттуда до Житомира недалеко, конец пути, место их ссылки…

ГЛАВА 9

Дважды в неделю жандармский ротмистр Терещенко после восьми вечера являлся на квартиру, что на Обводном канале, зашторивал окна, зажигал висевшую под голубым стеклянным абажуром лампу и дожидался филеров.

Нелегальная квартира устраивала ротмистра вполне. В меру комфортабельная, в тихом, неприметном доме, — кто вошел, кто вышел, никто не видит. Было и еще одно обстоятельство, делавшее квартиру привлекательной для Терещенко. Хозяйка, жена акцизного чиновника, отлучавшегося из столицы по делам службы довольно часто, молодая, интересная особа, была не прочь пококетничать с господином ротмистром.

Сняв пиджак и повесив его на спинку стула, Терещенко развалился в мягком кресле, погладил ладонью чисто выбритое лицо.

В последние дни жандармского ротмистра снова заинтересовало дело Точисского, уже полгода отбывавшего ссылку в Житомире. А все началось со студенческой сходки в Технологическом институте, где, по доносу агента под кличкой Профессор, наибольшего внимания заслуживал Людвиг Брейтфус. Он призывал студентов поддержать борющихся рабочих и оказать им материальную помощь. Студенты собрали сто пять рублей, и пожертвованные деньги Брейтфус взялся передать в рабочую кассу. Какую именно, агент не узнал.

Людвига сразу брать не стали, но за домом установили слежку. Вскоре у Брейтфуса состоялась встреча с Марией Точисской, и ротмистр Терещенко затребовал материалы на Точисского и Лазарева.

На стол ротмистра легла пачка с делом на неизвестную «дочку». Интуиция подсказывала Терещенко: между Точисской и «дочкой» имеется прямая связь. Скорее всего, это одно и то же лицо. Ротмистр даже удивился, как ему раньше не приходило в голову вывести для опознания на Марию Точисскую агента Сюньку.

За окном сгустились сумерки. Жаль, весьма жаль — акцизный дома. А мадам недурна, весьма недурна… Да-с. Но, однако, дело главное. И жандармский ротмистр вернулся к прежним мыслям.

В свое время, передав материалы на Точисского и Лазарева в судебную палату, он чувствовал: следствие не окончено, не все раскрыто, но его торопили. Теперь Терещенко знал точно: с арестом Точисского поспешили…

Агенты висели на хвосте у Брейтфусов уже две недели. Братьев видели на Патронном заводе и в железнодорожных мастерских, но ни с кем, кроме Марии Точисской, они контакта не поддерживали. Вчера, как сообщил филер Федот, она зашла к Брейтфусам, а оттуда направилась домой.

Размышляя о слежке, ротмистр чувствовал себя как на охоте, когда дичь на мушке, стоит лишь спустить курок. Завтра к исходу дня ротмистр сделает выстрел. Но прежде агент Сюнька должен подтвердить, являются ли Мария Точисская и «дочка» одним и тем же лицом…

Робкий стук развеял видения Терещенко. Дверь приоткрылась, и в комнату заглянул филер Федот.

— Ну-с, не топчись гусаком, выкладывай, — нахмурился ротмистр.

— Ваше скародие, весь день протолкался в наблюдении. Никого из сомнительных не обнаружено, и девица Точисская ни с кем не встречалась.

— Может, ты пиво отлучался пить?

— Никак нет, ваше скародие, — обиделся Егор Зиновеич, — мы-с понимаем свою службу. А вот к вечеру девица Точисская снова отправилась к студентам.

— К Брейтфусам?

— Так точно, и покинула их квартиру с тяжелой сумкой.

— Все?

— Так точно, ваше скародие.

— Пшел вон…

Терещенко раздраженно встал, ничего нового этот Федот не разнюхал. Нечего тянуть, завтра — обыск у Брейтфусов, а к вечеру арестовать Точисскую.

В ожидании ротмистра жандармы укрылись в подворотнях. Унтер, командовавший ими, нетерпеливо поглядывал на часы. Смеркалось, а ротмистр задерживался.

Филеры Федот и Сюнька затаились в подъезде дома на противоположной стороне улицы. Отсюда им хорошо видно, кто выйдет или войдет к Брейтфусам.

Сюнька сияет. Ему показали Точисскую, и он без труда узнал в ней пропагандистку с Нового адмиралтейства.

Из дома, за которым наблюдали агенты, вышли три студента, сели на извозчика, Федот и Сюнька засуетились: ну, как упустят? Вскочили в проезжавшую мимо пролетку, помчались следом. Унтер подал жандармам знак — и все остались на своих местах. Вскорости прикатил Терещенко. Черный кожаный верх коляски поднят. Сытые кони остановились у подъезда. Застучав сапогами по булыжной мостовой, подскочил унтер, доложил. Ротмистр выслушал с интересом. До возвращения агентов обыск временно велел отложить. Сказал унтеру:

— Задержите пару извозчиков!

Тот кинулся исполнять приказание. Терещенко снял фуражку, вытер пот. Куда же отправились Брейтфусы? Только бы не проворонили филеры. Кажется, братья нарушили его планы…

Вернулся Сюнька один, без Федота, взобрался на подножку коляски, шепнул что-то ротмистру. Указав агенту на облучок, Терещенко поманил унтера:

— Снимите засаду.

С Людвигом Мария условилась — на нелегальную квартиру братья поедут без нее, она задержится.

Вчера нежданно появился Лазарев, сказал, что они с Павлом воспользовались болезнью пристава и уехали из Житомира, надеются к его выздоровлению незаметно возвратиться. Павел в Нижнем Новгороде, а он — тут вот.

Вечером Лазарев повидался с Шелгуновым и Тимофеевым, а сегодня должен встретиться с Брейтфусами. Он просил подготовить литературу, они с Точисским намерены организовать в Житомире кружок самообразования.

Вот уже полгода, как Павел в ссылке. По письмам брата, Житомир — город маленький, фабрично-заводская промышленность — мельницы, маслобойки, кирпичный заводик да винокурня…

Мария представляла Житомир в зеленых садах, где белые мазанки покрыты красной черепицей, реку Тетерев, спокойную, величавую, с берегами, местами скалистыми, местами пологими, поросшими сосной и лиственницей, густым кустарником и сочным разнотравьем…

Вчера она так и не поговорила как следует с Дмитрием. Пока известила Шелгунова, потом Брейтфусов…

Деревянным гребнем Мария причесала длинные волосы, забрала на затылке в тугой узел. Одобрительно подсмотрела в зеркало и, взяв сумочку, заперла квартиру»

Улица встретила ее прохладой осени. Вечер свежий, но сухой.

Ее мысли отвлек цокот копыт. Пролетка миновала Точиескую, остановилась. На землю спрыгнули два жандарма и унтер, направились к Марии. Унтер сказал хрипло:

— Барышня, мы за вами.

Она не возмутилась и не стала спрашивать, за что арестовывают. Мария восприняла случившееся спокойно, будто знала: рано или поздно такое случится.

В дверь забарабанили настойчиво, властно.

Чужие! У своих стук условленный. Ломятся, требуют открыть. Так и есть, жандармы…

Людвиг показал глазами на дверь, потом перевел взгляд на вторую, запасную, в противоположной стене, Лазарев понял. Подошли осторожно, стараясь не скрипнуть, потянули за ручку.

Но тут на них навалились, оттолкнули: комнату, гремя шашками, топая сапогами, заполнили жандармы.

Появился жандармский ротмистр, из-за его спины выглядывали агенты Федот и Сюнька.

Терещенко смотрел на Брейтфусов и не сразу заметил Дмитрия. Увидев, ахнул:

— Господин Лазарев?! Поднадзорный из Житомира! Сами явились, не дожидаясь, когда привезем! Жаль, нет с вами вашего товарища Точисского, но не беда, доставим,

И повернулся к унтеру:

— Лазарева и этих двух Брейтфусов в управление, а этого, — Терещенко ткнул в Людвига, — со мной. Поедем, господин Брейтфус, произведем у вас тщательный обыск, Думаю, не с пустыми руками вернемся.

Будучи по долгу службы в охранном отделении, что на Гороховой, прокурор Сибирцев заглянул к ротмистру Терещенко. Тот поднялся, указал на кресло и тут же кивнул на стол, где лежал засургученный пакет. Сибирцев знал, в таких пакетах жандармское управление запрашивает о лицах, разыскиваемых по политическим делам.

— Народоволец-террорист скрылся… — И тут же изменил разговор: — Рад видеть вас. Как ваша печень?

— Ох, не напоминайте, страдаю, покоя нет. — И землистое лицо прокурора болезненно передернулось. — Поздравляю вас, вы оказались правы. Точисский — птица не простая.

— Представьте, взяли в Нижнем Новгороде, говорит, к невесте ездил. Знаем, что за невеста… Держится Точисский упрямо, а его сестрица и сотоварищи — Лазарев, братья Брейтфусы — от всего отнекиваются. Утверждают, больше в их группе никто не числится. Врут, уверен, врут. — Жандармский ротмистр поправил ворот мундира. — Запираются, сукины дети. А знаете, как они именуют свою организацию? «Товарищество санкт-петербургских мастеровых». Что же, всего пять человек — «Товарищество»?

— Вы уж постарайтесь дознаться, иначе снова конфуз. Судебная палата вас не поддержит, — заметил прокурор. — Иногда задумываюсь, отчего эти, как вы изволили выразиться, сукины дети столь мужественны? Вам ни разу такое не приходило в голову?

Ротмистр рассмеялся:

— Господина прокурора революционеры заставили философствовать!

— Есть от чего.

— Покоя на нашей службе нет, согласен. Возьмите хотя бы Точисского. Двадцать четыре года, а уже нелегальное зловредное «Товарищество» возглавил, социал-демократию проповедует, кружком самообразования прикрывался. Нет доказательств, а убежден — марксизм среди фабрично-заводских пропагандировал. — Ротмистр Терещенко нахмурился. — Думаю, Точисский для того и в рабочее сословие подался, чтоб ближе с мастеровыми сойтись, своим среди них быть.

— Опасен, — сказал прокурор, — других в смуту вовлекает. Желаю вам успеха, господин ротмистр. Надеюсь, удастся запрятать Точисского с друзьями в места отдаленные…

День за днем велось следствие. Изнурительные полгода Точисский провел в одиночке. Но вот Терещенко поставил последнюю точку и переслал материалы в судебную палату, а в докладной на имя министра внутренних дел и директора департамента полиции уведомлял: «Товарищество санкт-петербургских мастеровых» имело «своей целью развитие и поддержание в среде рабочих противоправительственных идей в интересах революционной партии, подтверждением чему служат устройство при библиотеке этого сообщества отдела книг преступного содержания и существование кассы для помощи ссыльным и заключенным…».

Жандармский ротмистр настаивал на крупном судебном процессе. Требовал посадить на скамью подсудимых группу социал-демократов. Однако за отсутствием конкретных улик и малодоказательностью материала чиновники из судебной палаты не согласились.

Дело «О преступном «Сообществе санкт-петербургских мастеровых» затребовал министр юстиции. Он поддержал судебную палату, предписав решить вопрос в административном порядке и отправить Точисского в ссылку под гласный надзор полиции.

ЧАСТЬ 2 ВЕРНОСТЬ ДОЛГУ

ГЛАВА 1

Конец 1892 года. Заканчивался срок высылки. Долго и обстоятельно выбирали Точисские, куда податься. Саша, жена Павла, предлагала остаться в Екатеринославе. Она родом из этого города, здесь все свои, работала на Брянском заводе, да и Павел за время ссылки приобрел немало друзей и знакомых. Однако Точисский возражал: жить два года на положении гласного поднадзорного, когда тебя каждая полицейская собака за версту узнает, — значит не то что заниматься революционной работой, но и дышать трудно будет.

Въезд в Санкт-Петербург и Москву Точисским категорически воспретили, и они остановились на Киеве.

Поезд уходил ночью, и Екатеринослав прятался во тьме. Светились редкие огни. Точисский прильнул к окну вагона. Позади остался вокзал, уплыла будка стрелочника.

Казалось, совсем недавно привезли Павла в ссылку. Здесь, в Екатеринославе, он познакомился с сестрами Заславскими. Они жадно интересовались Петербургом и революционной жизнью столицы.

В Екатеринославе существовал кружок самообразования, и Заславские попросили Точисского прочитать несколько лекций по политической экономии. Первые занятия обнаружили, что кружок посещают и социал-демократы и народники, а потому выступления Точисского нередко вызывали целую дискуссию.

Позже в Екатеринославе появились еще два социал-демократа — маленький кругленький Донковский и тонкий как жердь, высокий Бромберг — вылитые Санчо Панса и Дон Кихот. Они разыскали Точисского.

— Прослышали о вас от Заславских, — сказал Донковский. — Меня выпроводили из любимой Одессы, а мой товарищ — студент Бернского университета. Похоже, что своим приездом из Швейцарии он осчастливил все ека-теринославское движение.

Позже Павел убедился, что, несмотря на молодость, эти юноши — убежденные марксисты, и Точисский нашел в них хороших товарищей.

— Послушайте, — весело говорил Донковский, — он думает, я привел его, чтобы показать как пожарную каланчу. Ведь ты марксист, Бромберг, и имел знакомство с членами группы «Освобождение труда» и даже с самим Георгием Плехановым.

— Ты не совсем точен, друг мой, с Плехановым я беседовал всего один раз. Он настолько занят, что нам, молодым, к нему не подступиться. Мы пришли пригласить вас к себе, Павел. К счастью, за нами нет такого надзора, как за вами. Вас, говорят, опекает полиция и сторожит околоточный.

Студенты поселились на одной квартире, совсем неподалеку от Точисского. Они оказались поистине богачами: Донковскому и Бромбергу удалось привезти в Екатеринослав целую марксистскую библиотеку.

Бромберг вытащил из-под кровати чемодан из желтой кожи, с гордостью раскрыл, и Павел увидел книги. Все, или почти все, написанное и переведенное на русский язык группой «Освобождение труда».

С приездом Донковского и Бромберга идейное размежевание в екатеринославском кружке резко обострилось. Устраивались диспуты о путях социально-экономического развития России, характере и перспективах освободительного движения и роли различных классов в революционном преобразовании общества. К диспутам писали два реферата, с одним выступал народник, с другим социал-демократ. Чаще всего докладчиком от марксистов был Точисский.

Народники сопротивлялись упорно, нередко дело доходило до резких выпадов против марксизма, но, как правило, собрания они покидали, потерпев поражение.

Кружок Заславских раскалывался на глазах. Осенью сторонники народничества не выдержали, отказались посещать его. Влияние марксистов возросло, но все-таки Павел понимал, что победа над народниками — лишь половина успеха. Требовалось вовлечь в кружок фабрично-заводских мастеровых, начать пропаганду научного социализма среди них.

Постоянная забота, как избежать подозрений полиции и отвести удар от кружка. Екатеринослав не Петербург, нелегальную работу здесь проводить трудно даже при хорошей конспирации. Изобретательная Людмила Заславская посоветовала изучать произведения Маркса и группы «Освобождение труда» в кружке под видом художественной самодеятельности. Рабочие будут принимать участие в спектаклях, а пьесы не должны вызывать сомнения у полиции. Организацию спектаклей Людмила брала на себя.

— Начнем с пьесы Островского, — предложила Заславская, — «Не в свои сани не садись».

Ее поддержали, но тут же возникли резонные вопросы:

— Где найдем деньги для декораций и костюмов?

— Декорации изготовим своими руками, — сказал Точисский, — а на костюмы пустим подписной лист. Оставшиеся средства станут началом нашей кассы взаимопомощи…

На репетициях нередко появлялись городовые, ротозейничали. А когда настал день постановки, Заславская пригласила екатеринославского полицмейстера. Он явился, сел у самой сцены, одобрительно хмыкал и уехал довольный. И ни он, ни его многочисленные полицейские не сообразили, что все время, пока репетировалась пьеса, за кулисами, в укромном месте, читали недозволенную литературу, говорили и спорили о марксизме…

В Киеве сняли квартиру на Подоле. Небольшая комната и темные сени. Выгребли мусор, побелили стены, устроились. Павел занялся поисками работы. На заводах ничего утешительного, везде ответ один: «Мест нет». Не предлагали работу и в типографии.

Когда уезжали из Екатеринослава, товарищи собрали немного денег, теперь они таяли поразительно быстро. Когда уже совсем отчаялся, зашел в контору железной дороги. Едва дверь открыл, как чиновники подняли головы и тут же снова занялись своими делами, зашелестели бумагами.

Поискав глазами стол помассивней, за которым восседал осанистый чиновник, Точисский направился к нему, поздоровался. Чиновник, сдвинув очки на лоб, по-барственному взглянул на посетителя:

— Чем могу служить?

— Я ищу работу.

— Гм, сейчас все ищут ее. У вас есть бумаги? К сожалению, пан Точисский, вы из поднадзорных. Но я поляк, как и вы, а потому мне хотелось бы вам помочь. Пойдете с моей запиской в Киевский округ путей сообщения к пану Брониславу.

Чиновник за соседним столом встал и пошел вслед за Павлом. В коридоре произнес с усмешкой:

— Пан Юзеф делает протекцию пану Точисскому, а недавно отказал бывшему тюремному Ювеналию Мельникову.

— Ну не отказываться же мне от этой протекции, если в ней отказали другому, — примирительно произнес Павел. — А он кто? Социалист?

— Вот уж не знаю, но слышал, что будто одно время служил он на электростанции, видно, там не испугались генерала Новицкого, тот голову снимает за послабления социалисту.

— Так все-таки социалист? Чиновник пожал плечами. Дома, с порога, обрадовал Сашу:

— Меня приняли на работу конторщиком в Киевский округ путей сообщения!

— Тебя в конторщики? И они видели твои бумаги? — удивилась Александра.

— В том-то и дело, что видели, — рассмеялся Точисский, — но национализм сослужил на этот раз хорошую службу: принявший меня чиновник — поляк. Но в сторону контору, службу а национализм. Сегодня мы с тобой, Сашенька, пируем по случаю окончания наших мытарств. Отправляемся на Крещатик в кондитерскую. Я угощаю тебя пирожным и кофе. Мы будем пить, как бывало в Петербурге в кондитерской на Большой Итальянской.

Пока Александра одевалась, Павел держал ее пальто и передавал в подробностях разговор с раздосадованным чиновником.

— Да, Саша, я услышал фамилию Мельникова Ювеналия. Мне эта фамилия ничего не говорит, но сквозь чиновничий туман я понял, что он вернулся из тюрьмы и социалист. Может, нам удастся разыскать этого Ювеналия. Ты ведь, Сашенька, понимаешь, как мы нуждаемся в связях с киевскими товарищами?

— Я готова! — Саша вышла из-за ширмы, красивая, статная.

— Сашенька, жена моя! — воскликнул Павел. — Ты настоящая королева!

Она звонко расхохоталась:

— Договорился! Сам против царя, а королеве в любви объясняешься.

Точисский помог ей надеть пальто, открыл дверь, и они вышли на снежную подольскую улицу.

— По сусекам дометает, — сказала Саша.

— Мети не мети, а весна-красна на телеге едет.

— Не выдержу я, Саша, службы в конторщиках, дай бог хотя бы на годок терпения. День-деньской в конторе невылазно, в голове стук костяшек счетов, перебираешь бумаги, отчеты строчишь, страницы мельтешат, и каждый чиновник, даже самый мелкий, из себя важную птицу строит. А мне бы на завод, к фабричному человеку, по душам поговорить.

— Сочувствую тебе всей душой, а чем помочь? Точисский разделся, вымыл руки, Александра накрыла на стол, зажгла лампу.

— Тебе никогда не хотелось тихой, спокойной жизни, Павел? Чтоб ни тревог, ни волнений. Одно знать — дом, семью.

Отодвинув тарелку, Точисский недоуменно посмотрел на жену:

— Тихой жизни? Нет! Знаешь, вспомнил я, как перед первой ссылкой отец, приехав в Петербург, уговаривал отказаться от революционного дела. Для него оно бесполезность, суета сует. Я не обиделся на него, ему не понять, что моя жизнь — в этой борьбе. Но ты-то, Сашенька?..

— Прости, — она положила ладонь ему на руку. — Прости, я так спросила… Не подумай, что требую от тебя отказаться от любимого дела. Ведь знала, за кого замуж иду.

— Я, Саша, вот о чем мечтаю: подкопить денег и, если бы позволил департамент полиции, съездить за границу. Не на отдых и не ради праздного любопытства, давняя мечта моя — встретиться с членами группы «Освобождение труда», может быть, повидать Георгия Плеханова и Димитра Благоева, а заодно поучиться работе у европейских социал-демократов.

— Я начну экономить, Павел, и мы соберем деньги на твою поездку.

— Э, нет, если ехать, то непременно вместе,

Молодая зелень на Крещатике, медь оркестра в саду «Шато де Флер», праздная публика и блюстители порядка. Мчат лихие рысаки, звонко цокают по мостовой железные подковы. Первым электричеством сияет Крещатик. Фонари ярко освещают выложенную кругляшами Думскую площадь, подъезд к городской думе.

Затихла горластая биржа извозчиков, ожил ресторан «Древняя Русь», не закрываются зеркальные двери. Бородатый швейцар в золоте галунов низкими поклонами приветствует именитых гостей.

У театра людно, подъезжают и укатывают кареты и фаэтоны, коляски и невесть как уцелевшие старомодные рыдваны, высаживают разодетых господ. Запах французских духов висит в воздухе. Паны не идут, они плывут степенно, предвкушая приятное театральное развлечение.

А неподалеку от театра гордость городской думы электрическая станция. Пыхтят машины, вертится маховое колесо, гонит динамо. Свет машинного зала льется через окна на улицу. Невидимый ток бежит по проводам; поражая киевлян, зажигает стеклянные пузыри на столбах по Крещатику.

А в стороне от центра мрак и глухомань. Редкие, тусклые керосиновые фонари, блеск воды в лужах, грязь в колдобинах. Неуютен ночной окраинный Киев.

Не раз и не два, несколько вечеров кряду ходил Тачисский к электростанции, но удобного случая увидаться с Мельниковым так и не подвернулось. Спрашивал у рабочих, отвечали: бывает, наведайся как-нибудь днем.

Но днем из конторы ему не отлучиться.

Летит время, и Павел Варфоломеевич решает — без помощи Саши ему никак не обойтись, она одна сможет побывать днем на электростанции и попытаться встретиться с Ювеналием.

С утра машины замолкали и на электростанции наступала тишина. Выждав, когда парень в замасленной блузе выскочил во двор, Александра окликнула его:

— Добрый день, пан. Не приходил ли сегодня сюда Ювеналий Мельников?

Мастеровой с кудрявой шевелюрой с любопытством глянул на нарядную барышню и, вытирая паклей руки, спросил:

— Зачем вам Ювко, чем я хуже? Саша пожала плечами:

— Погляжу на него, тогда и решать буду, может, вы и правду говорите.

— Чем он вас покорил? — парень кинул паклю на землю. — Не успел жену схоронить, как экая краля с неба свалилась…

Побежал в машинное отделение, и вскорости оттуда донесся его голос:

— Ювко, там молодичка дожидается! Видать, ты в сорочке родился.

Из машинного зала вышел мужчина в сером пиджаке, направился к ней. Мельников, догадалась Саша.

Нелегкая жизнь посеребрила голову этого худощавого, средних лет человека. Идет, чуть сутулясь, шаги тяжелые.

— Вы ко мне? — спросил он глухо и пригладил усы. Добрые, опечаленные глаза смотрели на Александру.

— Ювеналий Мельников? Простите, не ведаю отечества.

— Он самый. Батюшку Дмитрием звали.

— Я к вам от моего мужа. Очень мы просим вас, выберите свободный часок, навестите, будем рады.

Мельников насторожился:

— Кто ваш муж?

— Вы его не знаете. Мы приезжие. Устроился конторским служащим в Киевском округе путей сообщения.

— Его фамилия?

— Точисский Павел Варфоломеевич.

— Точисский? — Мельников поднял брови, лицо посветлело. — Знакомая фамилия. Вы сказали — Точисский? — еще раз переспросил он. — Давно в Киеве?

— Месяц как из Екатеринослава. А до ссылки муж жил в столице.

— Передайте, я обязательно приду. Сегодня. Назовите адрес…

Александра зашла на Бессарабский рынок, выбрала мяса получше, купила первой зелени. Хотелось угостить Мельникова, он с такой охотой принял приглашение побывать у них. Ювеналий сказал, что фамилия Павла ему знакома. Интересно!

Александру судьба свела с Точисским на сходке в Екатеринославе. Социал-демократы проводили ее на днепровской круче, далеко за городом, где вербы росли целой рощей.

Саша пришла вместе с несколькими товарищами с Брянского завода. Принарядились по-праздничному. Собралось в роще человек пятьдесят. Пробирались тайно, опасаясь шпиков. Погода преподнесла участникам сходки подарок — чистое небо и теплое утреннее солнце.

Рабочие приходили группами, рассаживались на поляне, весело переговаривались. Александра обратила внимание на крупную женщину с пышной копной волос. Позже Саша узнает — это была Софья Заславская.

Какой-то заводской парень подал Заславской палку, и она, прикрепив к ней кумачовое полотнище, подняла над головой флаг.

— Товарищи! — сказала Заславская. — Красное знамя — символ борьбы народа за свою свободу. Оно реяло над баррикадами парижских коммунаров! Его поднимали рабочие в Петербурге!

Едва она замолкла, как заговорил рабочий. Прежде Александра его не замечала. Было ему лет около тридцати, небольшая бородка, очки в металлической оправе. Рабочий поразил Александру речью, была она ясной и четкой. Он рассказывал о международной пролетарской организации — Интернационале.

— Интернационал объединяет рабочих всего мира, Они совершат революцию, и будет она социалистической. Будущее — за рабочим классом!..

Рабочему хлопали. Были еще речи, но Александре они понравились меньше.

А после сходки растекались небольшими партиями, и Саше довелось идти вместе с приглянувшимся оратором. Познакомились. Его звали Павлом Точисским, и оказался он ссыльным социал-демократом…

Поженились они незадолго до окончания срока ссылки Павла…

Когда Точисский возвратился со службы, Александра поспешила передать ему разговор с Мельниковым. Точисский обрадовался: наконец-то! Он найдет пути к украинским социал-демократам и включится в работу. Он обнял жену:

— Саша, ты у меня молодец!

Ювеналий пришел вскоре, едва Александра зажгла лампу и накрыла на стол. Постучал и, переступив порог, остановился, внимательно разглядывая Павла. Потом протянул руку:

— Кто бы мог подумать? Так говорите — Точисский Павел Варфоломеевич?

— Здравствуйте, Ювеналий Дмитриевич. Если не секрет, откуда узнали мое имя?

— Погоди, Павел, дай гостю в дом войти, — радушно говорила Александра, — Ювеналий Дмитриевич, садитесь за стол.

Мельников разделся, прошел к столу.

— Интересуетесь, откуда знаю? Слышал о ваших столичных делах, о «Товариществе санкт-петербургских мастеровых». Вам неизвестна фамилия Бруснев? Михаил Бруснев? Нет? Меня же судьба свела с ним в Петербурге. В рабочее движение он вступил позже вас, а когда арестовали вашу центральную группу, Бруснев собрал и объединил ваши рабочие кружки с той же целью, что и «Товарищество санкт-петербургских мастеровых».

— Неисповедимы пути твои, господи, — пошутил Точисский.

Глаза у Павла светились радостью. Ай да молодец Саша, ай-да Сашутка, умница, что отыскала Мельникова.

Кто он, какое место занимает в киевской социал-демократии — у Точисского такого вопроса не возникало. Главное он знал: перед ним сидит его товарищ. И оп, Павел Точисский, отныне в этом большом городе не одинок. Мельников попросил его:

— Расскажите, Павел Варфоломеевич, как в Киеве оказались, откуда обо мне узнали?

И смеялся до слез, услышав от Точисского о поляке-чиновнике.

— Так говорите — пан чиновник пана революционера поддержал? — Вытер глаза. — Действительно, заходил я к ним в контору, но мне поворот от ворот. Да и с электростанции выбросили. На работу принимали, когда в рабочих острая нужда была. Крещатик спешно осветить… Вот и терпели политического, социал-демократа. — Ювеналий махнул рукой. — Была бы шея, ярмо найдется. Я из тюрьмы в Киев попал, всякого повидал, досталось…

— Слышал, у вас, Ювеналий Дмитриевич, беда стряслась?

Лицо Мельникова помрачнело:

— Жена умерла. Мальчик без матери остался.

— Может, помощь нужна, я нянчить могу, — участливо предложила Саша. — Вы не думайте, мне такое не хлопотно, и детей я люблю.

— Спасибо, уже сыскалась добрая душа, хлебает лиха…

Встряхнул головой, будто прогоняя грусть, изменил разговор:

— Значит, Павел Варфоломеевич, помогать нам будете?

— Для того и знакомство с вами искал, Ювеналий Дмитриевич.

— И добре. А покуда распрощаемся. Я к вам на днях загляну. Обещаю — скучать мы вам не дадим, впряжем в колесницу.

— Бруснев Михаил, Бруснев, — сказал Точисский довольным голосом. — Прекрасно. Значит, начатое нами подхватили, наше дело продолжают. Я предвидел, что, если уцелеют фабрично-заводские кружки, они непременно будут объединены. Жаль, Саша, ты не знакома с Василием Шелгуновым и его друзьями — пропагандистами из рабочего сословия. А ведь они получили подготовку социал-демократов в нашем «Товариществе санкт-петербургских мастеровых».

— Чувствовалось из слов Мельникова — он о «Товариществе» доброго мнения, — подхватила Саша.

— Да, у нас была хорошая организация, мы не теряли времени. Не подумай, Саша, что я бахвалюсь, действительно наши пропагандисты заслуживают похвалы.

Точисский мог часами рассказывать жене о Ниле Васильеве и Шелгунове, Климанове и Тимофееве, о любом из тех рабочих, кто посещал центральный кружок «Товарищества санкт-петербургских мастеровых».

Приезжала в Киев Мария. Нагрянула нежданно. Сестра жила в Житомире.

Она с трудом отыскала домик на Подоле, где поселились Точисские. Павел был еще на службе, и Марию встретила Александра. Добродушная и приветливая, взгляд открытый, честный. Марии она понравилась, приятна была ее манера подмешивать украинские слова в речь.

Павел появился к вечеру. Увидев сестру, обрадовался несказанно. Они не встречались с того дня, как отправились в ссылку по разным местам.

Мария обняла брата и, отступив на шаг, изучающе посмотрела на него: морщины у глаз, в висках первая седина, усталость в выражении лица.

— Стареешь, Павлуша, — И усмехнулась печально: — Да и я не молодею.

— По тебе не замечаю.

— Не обманывай.

— Как отец и мама? Мария нахмурилась:

— Дома трудно. После смерти дяди Станислава отец совсем замкнулся, сделался раздражительным.

— Меня бранит? Сестра замялась:

— О тебе и слышать не желает. Нет у меня сына, говорит, есть государственный преступник.

Точисский произнес с грустью:

— Бедный отец, он так и не понял меня,

— У тебя, Павлуша, отличная жена, — постаралась изменить разговор Мария. — Мы уже подружились.

Александра покраснела, а Павел повеселел:

— Не хвали, за ужином оценим. Павел не мог наговориться с сестрой.

— Отошла от нашего дела?

— Я еще не смогла наладить связь с социал-демократами. Подчас мне кажется, что их вообще нет в Житомире.

Точисский потеребил волосы, возразил:

— Ты не права. Если социал-демократов нет в городе, есть ты со своим опытом пропагандиста…

— Даже дома я не чувствую себя свободной, — перебила его Мария. — Отец постоянно следит за мной. У меня такое впечатление, что он, заподозрив меня, сам донесет в полицию.

— Оставь Житомир,

Сестра посмотрела на него с печальным укором:

— Мать постоянно болеет и с отцом они стали совершенно чужими.

— Прости. Давай сядем за стол…

Позже Точисский не раз корил себя за напрасный упрек сестре. Мать, Урания Августовна, действительно нуждалась в поддержке, и заботу о ней он, любящий сын, взять на себя не мог. Эта забота легла на плечи Марии.

Поразительно быстро промелькнуло лето. Жаркое, с грозовыми ливнями, со слепыми дождями при солнце и радугой через все небо. А потом неделями парило и дули суховеи.

Летом вельможные паны отдыхали на дачах, а Шулявка и Лукьяновка, Подол и железнодорожный район Соломенка задыхались в зное и горячей пыли.

В то лето Ювеналий Мельников познакомил Точисского с киевскими социал-демократами Ляховским, Эйдельманом, Чорбой.

На конспиративной квартире, где произошла встреча, Мельников представил Точисского как одного из видных пропагандистов марксизма в Санкт-Петербурге.

Бородатый студент-медик Борис Эйдельман заявил, что они готовы принять Павла Варфоломеевича в киевскую социал-демократическую группу, пусть только он подробней расскажет им о петербургской организации.

Павел согласился охотно. Он начал с того, как создавал первый кружок и о занятиях в нем, как потом сами рабочие становились пропагандистами марксизма. Говорил о своих друзьях по «Товариществу».

— Именно этого, работы среди фабрично-заводского люда, недостает киевским социал-демократам, — заметил Чорба.

— С этим нельзя не согласиться, — заметил Мельников. — Петербургские товарищи включились в пропаганду социал-демократии среди питерских рабочих несколько лет назад, и сейчас, несмотря на аресты членов «Товарищества санкт-петербургских мастеровых», организация снова возродилась.

Ляховский развел руками:

— Нельзя сравнивать петербургский пролетариат с киевским. Там крупные заводы и фабрики, рабочие организации, а в Киеве промышленность только начинает развиваться и процесс формирования пролетариата еще только идет.

Ляховского оспаривать не стали, однако Мельников сказал:

— Именно поэтому мы и должны заняться марксистским воспитанием рабочих.

— Ювеналий прав, — поддержал Чорба. — Если мы не хотим оторваться от рабочего класса, превратиться в талмудистов, нам надо использовать опыт «Товарищества санкт-петербургских мастеровых»…

В следующий раз на собрании Павел прочитал реферат о рабочем движении в Петербурге. Когда расходились, Ювеналий произнес с чувством:

— Наши прониклись к вам глубоким доверием. Теперь нам не дает покоя мысль о создании кружков самообразования. Да чего греха таить, нас, политических, к работе на заводы не допускают. Отчего пан чиновник не устроил вас в железнодорожные мастерские, а определил в конторщики? Все потому же, боится генерала Новицкого, его жандармы повсюду глаза свои имеют.

— Пока киевские социал-демократы не подготовят из рабочих хороших пропагандистов марксизма, им не проникнуть в фабрично-заводскую среду, Ювеналий Дмитриевич.

— Замкнутый круг: нас, социал-демократов, не принимают на заводы, а создание кружков самообразования упирается именно в это, — посетовал Мельников. — Не всякому рабочему доверишься. Однако дайте время — и мы разорвем проклятый круг, проникнем в пролетарскую среду. — Пожимая руку Точисскому, добавил: — Если потребуюсь, передайте через сапожника Якова Осиповича, он держит мастерскую напротив городской думы.

Рефераты, споры, всевозможные прожекты, но где живое дело, где работа среди пролетариев? Киевские социал-демократы без связи с рабочим классом. Где выход из положения? Над этим Точисский задумывался не раз.

Взять его, Павла, положение. Он, служащий, конторщик управления железной дороги, сможет ли связаться с рабочими железнодорожных мастерских? Доверятся ли они ему, чиновнику?

Точисский вспоминал слова Ювеналия о замкнутом круге. С какой стороны подступиться? Не думал, не гадал, что столкнется в Киеве с подобной сложностью. Мечтал о кружках самообразования, объединенных в целую группу, а здесь и одного не создали. Даже в Екатеринославе выход нашелся. Не такой, как хотелось бы, но все-таки самодеятельный театр Заславской помог отобрать несколько преданных революционному делу рабочих. А если и в Киеве начать с самодеятельности? Но для этого нужны помещение и руководитель. Нужен такой человек, как Людмила Заславская. Вот когда Павел оценил ее по достоинству.

Надо посоветоваться с Ювеналием, зайти к сапожнику Якову Осиповичу, а прежде еще раз все осмыслить, взвесить. Если речь пойдет о самодеятельном театре, то в Киеве одним полицмейстером не ограничиться, здесь потребуется разрешение жандармского управления, а, по слухам, у генерала Новицкого железная хватка и поразительный нюх…

Время, требуется время.

В воскресенье утром к Точисскому заглянул сапожник Яков Осипович, передал — в полдень на Владимирской горке Павла ждет Ювеналий…

Они стояли с Мельниковым вдвоем на продуваемом холодным ветром обрыве, а под ним разбросался Подол и синел Днепр. Ювеналий был, как всегда, бодр.

— Кажется, есть способ проникнуть нам на заводы и фабрики. Может, через год-два и мы создадим социал-демократические кружки по всему Киеву. И знаете как? Открываю я мастерскую, обучаю рабочих слесарному делу. От меня они куда? Прямая дорога на заводы, в железнодорожные депо.

— Постойте, постойте, теперь начинаю соображать.

— Здесь и суть вся, помимо слесарного ремесла мы их еще кое-чему научим, к социал-демократии повернем.

— Все простое гениально. Или наоборот: все гениальное просто, — рассмеялся Точисский. — Значит, ваша мастерская, она же школа пропагандистов. Отдаю должное вашему уму, Ювеналий Дмитриевич. А вы не опасаетесь, что кто-либо из ваших учеников помчится с доносом в полицию?

— Все возможно. Но будем стараться, чтоб такие не попадали к нам. Иного же пути связаться с фабрично-заводскими не вижу.

— А как с мастерской, деньги на обзаведение?

— Снял флигель на Лукьяновке, место удобное, в стороне от жандармских глаз. Немного денег есть, да и товарищи помогут. Остановка за учениками, постараемся подобрать понадежнее.

— Как же вы к мысли о школе пришли?

— Представьте, совсем неожиданно. Вспомнил ваш рассказ о том, как вы с товарищами собирались открыть мастерскую в Житомире, а тут мать прислала ко мне брата, чтоб обучил токарничать. Одно к другому — и родилась идея. Нам бы первых человек десять — пятнадцать пропагандистов подготовить, а там все своим чередом пойдет. Думаю, Павел Варфоломеевич, не откажетесь прочитать несколько лекций, скажем по рабочему движению или по вопросу классов и классовой борьбы. Однако это не сразу, чуть позже, присмотримся к слушателям, отсеем тех, какие нам не подходят. Мы уже говорили с вами, нам надо быть осторожными, ведь задача стоит ответственная.

— Это вы верно, у ищеек охранки нюх тонкий. А ваше предложение, Ювеналий Дмитриевич, принимаю с радостью. И чем раньше вы меня позовете, тем лучше. Я ведь подал прошение на выезд за границу. Если позволят, намерен провести там месяца четыре, хочу познакомиться с европейским рабочим движением. Только выпустит ли департамент полиции, биография моя весьма сомнительная.

— Чем черт не шутит, вдруг да попадет к чиновнику, который все на скорую руку решает и проглядит. А поездка, думаю, будет полезная.

С Ювеналием с той встречи на Владимирской горке виделись всего раз. Мастерская работала, и, по рассказу Якова Осиповича, первые занятия прошли успешно.

На Лукьяновку Точисский попал, когда по-весеннему холодное солнце, спрятавшись, уступило место сумеркам. Из труб валил дым, за заборами перебрехивались собаки, метались по дворам. Сумерки быстро таяли, переходя в темный вечер, становилось как будто холоднее. Попадались редкие прохожие.

Павел шел, приглядываясь. Кто-то встречный приостановился, поздоровался. Точисский узнал Чорбу.

— Третий двор направо, — шепнул Чорба. — В глубине флигелек. Стукните три раза, а я покараулю, чтоб никто не наскочил, чем черт не шутит.

Во флигеле темень, лишь в боковом окне через тонкую щель в ставне едва заметно пробивался свет. Павел потрогал дверь — закрыто. Стукнул трижды и вскоре услышал шаги.

В мастерской лампа-десятилинейка под низким потолком освещала тесное помещение и собравшихся. На полу и на полках вдоль стен инструменты, заготовки. По-видимому, до прихода Точисского Ювеналий проводил урок токарного дела. В мастерской терпко пахло металлом и табаком. С первой минуты почувствовал себя свободно, легко, будто попал к своим, петербургским, заводским.

Из знакомых Точисский увидел Якова Осиповича. А вот со своей окладистой бородой Эйдельман. Мельников упоминал как-то, что Борис решил освоить мастерство токаря. Большинство слушателей — парни из рабочих семей и к Мельникову попали по рекомендации знакомых,

Ювеналий подвинул Павлу стул, сказал:

— Сейчас перед вами выступит товарищ лектор. Павел поправил очки и негромко, подбирая понятные и убедительные слова, принялся рассказывать о возникновении классов, о том, как начиналась классовая борьба и почему она обострилась с появлением буржуазии и пролетариата…

Павел говорил, и ему казалось, он находится в своем первом петербургском кружке самообразования. Вот стоит сейчас повернуть голову — и увидишь Васильева, Тимофеева, Климанова, Шелгунова…

— Классовая борьба, — говорил Точисский, — главное в учении марксизма. Заслуга Карла Маркса в том, что он научно доказал, как эта борьба пролетариата неизбежно приведет к победе рабочего класса над буржуазией. Рабочие станут владельцами всего. Им будут принадлежать заводы и фабрики. Рабочий класс возьмет на себя управление государством.

Раздался чей-то недоверчивый голос:

— Без царя, значит?

Парень рядом с Мельниковым сказал со смешком:

— Завод мой, а я буду капиталистом!

Точисский улыбнулся:

— Ошибаетесь. Пролетариат не для того совершит революцию, чтоб, прогнав капиталистов, занять их место. Рабочие научатся руководить заводами и фабриками, они станут трудиться как свободные граждане в стране, где нет буржуазии, и все заработанное их руками будет принадлежать только им…

Уходили домой вместе с Эйдельманом. Светила луна, дул резкий, порывистый ветер. Холод забирался под старое, вытертое пальто. Павел запахнул полу, поднял воротник.

— А вы отличный популяризатор марксизма, — заметил Эйдельман.

— Это цель моей жизни, — сказал Точисский.

Он был возбужден общением с рабочими, чувствовал себя уверенно и продолжал весьма задиристо:

— Вы видели, как эти люди слушают, какие они толковые, способны понять сложнейшие вещи… Убежден: в жизни освобожденной России наступит невиданный перелом, когда революция обеспечит народу свободу и грамотность и то, о чем писал Некрасов: «Где народ, там и стон…», останется только в памяти потомков.

— Не отрицаю, Павел Варфоломеевич. Однако путь к обновлению России лежит через испытания. Но верю, верю: «Свободной, гордой и счастливой увидишь родину свою!..»

Из департамента полиции наконец-то получили ответ, им разрешили выезд за границу. Еще несколько утомительных и неприятных дней оформления документов, и настал час, когда Точисские приехали на вокзал, заняли купе международного вагона.

Павел расставлял вещи, а Саша стояла у окна. На перроне шум и суета. Лавируя в толпе, носильщики с жестяными бляхами тащили чемоданы, корзины, на тележках везли багаж. Маленький пузатый паровозик подтянул почтовый вагон, и в него принялись грузить посылки.

Заложив руки за спину, прогуливался усатый жандарм. Шнырял в толпе подозрительный тип, он заскочил в станционный буфет и вскоре снова появился на перроне.

Неожиданно Саша увидела Мельникова. Тот уверенно направлялся к их вагону.

— Павел, идет Ювеналий!

Точисский открыл дверь купе, выглянул в коридор. Мельников уже шагал по вагону. Увидев Павла, кивнул.

— Думал, не застану.

Они сели в купе. Ювеналий смотрел на них с грустью.

— Расстаемся, Павел Варфоломеевич, и кто знает, не навсегда ли?

Точисский положил ему обе руки на плечи.

— Как это «расстаемся», Ювеналий Дмитриевич, нам с тобой работать и работать, — Павел впервые назвал Мельникова на «ты».

Не думал Точисский, что прав окажется Мельников. Когда Точисский возвратится в Россию, въезд в Киев ему будет воспрещен, а через шесть лет Ювеналий Мельников умрет в астраханской ссылке…

— Давай прощаться, Павел!

Обнялись. Мельников повернулся к Саше, пожал руку:

— Будьте счастливы, Александра Леонтьевна. Вытащив из кармана сверток, встряхнул цветастую кашемировую шаль.

— Едва не забыл!

И накинул шаль ей на плечи. Саша зарделась.

— Носите, Александра Леонтьевна; память о моей Ганне. У нас с ней все было пополам — и горе, и радость. И вы для Павла… я знаю…

ГЛАВА 2

Июнь 1894 года.

В Петербурге выходит первое издание первого выпуска книги Ленина «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?», отпечатанное нелегально, на гектографе, в количестве 50 экземпляров.

В июне 1894 года в Варненском порту поднял якорь «Лойд», небольшой нарядный корабль австрийской компании, и, пуская в небо густой дым, взял курс на Одессу.

Погода в эту пору стояла тихая и теплая. Море, казалось, замерло на многие версты, не шелохнется. Оно играло синими, зелеными и черными красками, а ночью при луне мерцало и светилось.

С утра и допоздна пассажиры гуляли на палубе, отдыхали в шезлонгах, сидели в ресторане. Разношерстная публика, плывшая третьим классом, толпилась на корме, где все было заставлено мешками, ящиками, корзинами.

Точисские подолгу стояли у борта, рассматривали дальние берега. Они возвращались в Россию после четырехмесячного пребывания в Европе, побывав за это время в Германии, Франции, Швейцарии и Болгарии.

Европа поражала своей внешней чопорностью, опрятным обликом городов, порядком в крестьянских хозяйствах, всем укладом жизни.

Но Павел, отлично знавший историю, не удивлялся. Он помнил нелегкую судьбу России, прикрывшей собой Европу от татаро-монгольского ига. Обескровленная, более двухсот лет терзаемая Ордой, она не допустила разорения европейских земель. Благодаря российскому мужеству Европа сохранила многовековую красоту своих городов, в огне пожарищ не сгорели ее ценности, а пыльными шляхами не гнали в Орду полон, не скрипели длинные груженые обозы. Искусные европейские мастера не продавались на невольничьих рынках, а продолжали творить у себя на родине.

Когда Точисские пересекли границу и поезд покатил по Германии, Павла поразила не чистота германских городов и чинные бюргеры, не ухоженность юнкерских хозяйств, а военные оркестры и казармы по всей Германии. Здесь господствовал дух милитаризма, прусской военщины.

Представления Точисского о рабочих союзах в Германии и свободе социал-демократии оказались сильно поколебленными. Немцы еще не забыли исключительного закона Бисмарка против социалистов.

В Швейцарии Точисский убедился: профессиональные союзы необходимы рабочему классу, они сплачивают пролетариат в борьбе с фабрично-заводской эксплуатацией. Объединенные в профсоюзы рабочие выступают против капиталистов единым фронтом.

Глухо рокотали машины, «Лойд», вздрагивая, резал носом море. Вода с урчанием обтекала белые борта, бурлила и пенилась за кормой.

Павел поправил шаль на плечах жены:

— Холодно?

Она отрицательно покачала головой.

С тех пор как они сели на пароход, Сашу не покидала забота: где им предстоит жить? Павел рвался в Петербург или Москву, но позволит ли департамент полиции? Деньги, с таким трудом сбереженные в Киеве, заканчивались, хотя Точисские жили за границей весьма экономно…

Теперь, когда все позади, оставалось чувство неудовлетворенности. Хотелось большего. Точисскому не удалось многое, о чем мечтал, отправляясь в Европу. Не все встречи состоялись. В Германии не представилась возможность познакомиться с лидерами немецких социал-демократов, а приехав в Женеву, узнал: Плеханов болен и никого не принимает. Точисскому устроили короткую встречу с Аксельродом, активным деятелем группы «Освобождение труда». Она состоялась в маленьком уютном кафе Ландтольта в утренний час. Кроме них за столиками сидело всего три посетителя. Аксельрод и Точисский пили крепкий кофе. Откровенного, душевного разговора не получалось, и Павел огорчился. Может, оттого, что Аксельроду нездоровилось? Землистое, худое лицо, поминутно грудной кашель. Вид Аксельрода произвел на Точисского удручающее впечатление.

Павел Борисович интересовался, как воспринимается марксизм в России, расспрашивал о кружках самообразования рабочих.

…Из открытых окон корабельного ресторана неслись оживленные голоса, смех. Кто-то запел и тут же смолк. Пассажиры первого класса продолжали жить варненскими пляжами, лазурным берегом и весельем отдыхающих.

Саша повернулась к Павлу:

— Пойдем в каюту.

Ей недомогалось, и Точисский был к ней особенно внимателен.

В каюте тесно, полумрак, но Павел сразу же заметил: в их вещах рылись, чемодан сдвинут с прежнего места. Точисский ничего не сказал Саше. Уложив ее, присел к столику.

Значит, слежка за ним ведется. Неужели даже за рубежом? Скорее всего, он попал под наблюдение в Варне. Тот человек, маленький, неопрятный, в светлом, засаленном костюме. Уж не он ли? То-то он все приглядывался к Павлу. И на корабле Точисский приметил его. Вероятно, и в каюте он побывал.

Саша задремала, а Точисский, прикрыв глаза и откинувшись к перегородке каюты, продолжал размышлять… Значит, охранка не оставила его в покое, требуется учесть на будущее и не расхолаживаться ни на минуту. А чего греха таить, попав за границу, он в какой-то мере потерял осторожность.»

По привычке запустив пятерню в волосы, слегка потеребил их, А может, подумал Павел, агент взял его на примету, когда встречался в Варне с Благоевым? Димитр приходил к Точисским в пансионат, и они просиживали подолгу, вспоминая Петербург, кружки самообразования, рабочих и фабрично-заводские окраины.

Павел рассказал, что в библиотеке «Товарищества» имелась газета «Рабочий».

— Первый номер газеты мы выпустили зимой, в начале 1885 года, — вспоминал Димитр. — Можете представать, какой радостью встретили ее рабочие и студенты. Целое событие в революционных кругах Петербурга — социал-демократическая газета, и к тому же «Рабочий», напечатанная в собственной типографии…

Потом Благоев рассказал Точисскому о распространении социал-демократических идей в Болгарии. Разговор перекинулся на тяжелую долю, выпавшую болгарскому народу, пять веков томившемуся под османским игом. Димитр сказал, что болгары никогда не забудут помощи, которую оказала им Россия в борьбе за независимость.

— Мы выдержали гнет османов, — говорил Благоев, — и сумели сохранить свой язык и культуру. Перед Болгарией стоит важная задача — объединить балканских славян и дать отпор Османской империи. Раз и навсегда покончить с опасностью турецкого вторжения. И знаете, что меня сегодня волнует в нашей политике? Опасность германского влияния на Болгарию. Для болгарского народа такая ориентация грозит опасными последствиями. Мы привыкли видеть в русских своих старших братьев. И задача социал-демократов Болгарии — воспитывать рабочих и крестьян в духе единства с рабочими и крестьянами России.

Димитр Благоев произвел на Точисского глубокое впечатление. Немногим старше Павла, общительный и дружелюбный, он проявлял к Точисскому поистине братские чувства. Приходил в пансионат с кульками ранних помидоров или лакомств для Саши, угощал домашней сливовицей. С его появлением в комнате Точисских становилось светло и радостно. Теперь имя Димитра Благоева связано для Павла с Болгарией, солнечной, зеленой и гостеприимной.

Ни агент охранки, ни одесские таможенники ничего предосудительного у Точисского в вещах не обнаружили. Однако начальник киевского губернского жандармского управления генерал Новицкий доносил в Петербург в департамент полиции, что, как ему стало известно, 17 июня в Одессу из-за границы прибыл известный революционерсоциал-демократ Точисский и поселился в гостинице «Крым». Генерал Новицкий просил директора департамента не дозволять Точисскому проживание в Киеве.

Новый директор департамента полиции Петров весьма ценил начальника киевского жандармского управления. Генерал Новицкий службу знал. Когда директору департамента положили на стол письмо генерала, Петров пребывал в отличном настроении: вчерашним вечером состоялась удачная помолвка дочери. Просьба Новицкого была обычной, с ней не раз обращались начальники губернских жандармских управлений. Никому из них не хотелось лишнего социал-демократа в своей губернии. Слишком много хлопот доставляли эти люди.

Вместе с письмом генерала Новицкого чиновник департамента полиции принес письменную просьбу Точисского, в которой тот ходатайствовал о предоставлении ему права на проживание в Санкт-Петербурге или Москве.

Ознакомившись с делом Точисского «Об организации им преступного сообщества «Товарищество санкт-петербургских мастеровых», директор департамента полиции наложил резолюцию, предписывающую Точисскому немедленно покинуть Одессу и уехать на Волгу, в Саратов.

ГЛАВА 3

Саша родила дочь, когда его уже забрали в тюрьму. Дочь назвали Марусей. Господи, какая она? Саша утверждает — похожа на него…

Павел остановился посреди камеры, задумался.

Верный друг Саша, едва он заикнулся, что отныне она не поедет за ним в ссылку и останется в Москве, возмутилась. Она с дочкой последуют за ним даже на край света.

Вот уже больше года Павла содержали в московской губернской тюрьме. Одиночка и допросы, частые в первые месяцы, теперь редки. Последнюю неделю и совсем не вызывали. Объявили: дело передано в судебную палату.

Набросив на плечи пальто, он снова заходил по камере.

Мысленно вернулся в Саратов.

…Они с Александрой теплым воскресным утром переправляются через Волгу. Старик лодочник гребет сильно, размашисто. Остров наплывал на них поселком и деревянным причалом, березовой рощей и тальником. Поселок пробудился, гомонил.

У причала Точисских дожидался Иванов, темнобородый, в очках. На нем светлый костюм и белая сорочка с галстуком. Иванов элегантен. Никто бы не подумал, что это питерский рабочий, сосланный сюда под гласным надзор. Он взял у Александры корзину, и они направились к березовой роще. Редкие, белокожие деревья, мелкий, темно-зеленый лист, тяжелый и сочный, а воздух чистый, настоянный до густоты.

Остановились на поляне, разожгли костер. Пламя заполыхало вовсю, Охватило подвешенный над огнем котелок. Вскорости забулькала уха и ароматный пар поднялся над костром.

Появились Андреев с Мироновой, красивой, средних лет женщиной.

— По запаху ухи отыскали, — пошутил большеголовый Андреев. Был он начитанным марксистом, держался уверенно и среди товарищей пользовался уважением.

— Позвольте, Сашенька. — Миронова, взяв ложку, зачерпнула из котелка. — Не умею готовить и к еде равнодушна, — Прихлебнула, пожала плечами. — Кажется, съедобно.

— Господи, какая жестокая женщина, — простонал Андреев. — Ежели вы когда-нибудь выйдете замуж, мадам, вашему избраннику предстоит короткая жизнь.

— Не извольте беспокоиться, вам сие не грозит. — И неожиданно изменила разговор. — У меня новость. В Петербурге «Союзу борьбы за освобождение рабочего класса» полиция нанесла удар. По столице — много арестов. Кое-кто оказался в Саратове. По имеющимся сведениям, один устроился в железнодорожные мастерские, его фамилия — Соколов.

— Это облегчает нашу возможность проникнуть в рабочую среду, — сказал Точисский. — Надо как можно быстрее установить контакт с петербургскими ссыльными.

— Вы идеалист, Павел, — покачала головой Миронова. — Прежде чем идти в пролетарскую среду, нам бы, интеллигентам, познать себя. Считаю хождение к рабочим не чем иным, как народничеством, с тою лишь разницей, что те ходили к сельскому мужику, а вы, Павел, зовете на фабрику, к городскому мужику.

— Не мудрствуйте, Миронова, — вмешался Иванов.

— Какой вздор, милейшая, — хмыкнул Андреев. Миронова вскинула брови:

— Подобные аргументы в споре — признак бессилия. Иванов укоризненно посмотрел на Миронову, а Точисский заметил:

— Подчас мне кажется, что вы умышленно вызываете нас на спор. Действительно, социал-демократы должны работать среди пролетариев, рабочим как воздух необходима своя организация. Прочитайте вторую главу «Манифеста» Маркса и Энгельса и вам станет понятно, почему создание партии пролетариата должно лечь на наши плечи…

— Браво! — воскликнул Андреев.

— Любезнейшая Сашенька, вашему мужу в эрудиции не откажешь, — улыбнулась Миронова. — Идти к рабочим? Вот и подайте пример, у вас есть опыт.

— Ох и задира вы, Миронова, — рассмеялся Иванов. — В душе ведь вы согласны с Точисским, и чего задираетесь.

— Уха стынет, прекращайте спор, — позвала Саша. — На голодный желудок вы стали злыми.

Весь день они провели на острове. Саша пела родные украинские песни. Ее мягкий голос вызвал у всех восхищение…

Потом он, Точисский, разыскал Антона Соколова. Тот поселился на окраине города. С виду медлительный, походка вразвалку, Антон в деле расторопный, товарищи по Семянниковскому заводу могли бы подтвердить. У Соколова, проработавшего на этом заводе горновым больше десятка лет, кожа задубилась, стала коричневой, и оттого белесые волосы, брови и коротко стриженные усы казались еще белее.

Когда Антона ссылали под надзор саратовской полиции, по делу Владимира Ульянова еще велось следствие…

Соколов не раз встречался с Ульяновым. Впервые он увидел его в воскресной вечерней школе на Шлиссельбургском тракте, которую Антон посещал. Занятия вела Надежда Константиновна Крупская. Однажды она привела невысокого молодого человека в старом драповом пальто. Представился Николаем Петровичем. Разговор вел доходчиво, умно, обнаружив большое знание фабрично-заводской жизни…

Когда же Бабушкин организовал из рабочих Семянниковского завода кружок, Антон был одним из его активных участников. Такие кружки имелись и на других заводах города. А прошлой осенью разобщенные рабочие кружки Петербурга объединились в «Союз борьбы за освобождение рабочего класса».

От Василия Шелгунова Антон узнал: «Союзом» руководит тот самый лектор Николай Петрович. А позже Соколову стало известно и его подлинное имя — Владимир Ильич Ульянов…

Домик, где поселился Антон Соколов, Точисский отыскал с трудом. Хибарка в глубине двора, у порога чернела смолистым дном ветхая лодка, ждала своего часа на дрова. Толкнув низкую дверь, Павел вошел в тесную комнатушку:

— Мне нужно повидать Антона Соколова.

С топчана поднялся хозяин, одернул рубаху навыпуск:

— Чем обязан? По-моему, я где-то видел вас?

— Весьма возможно, я служу на железной дороге конторщиком. Десять лет назад жил в Санкт-Петербурге, работал на писчебумажной фабрике братьев Варгуниных, на заводе Берда, в типографии Авсеенко.

— Значит, питерский? Рад знакомству. Сейчас чаем угощу.

Антон взгромоздил на стол медный самовар с помятыми боками, аккуратно положил баранки, поставил блюдечко с колотым сахаром.

— Так говорите — Точисский? Вот ведь как случается: гора с горой не сходится, а человек с человеком… О вас я много наслышан от Климанова Егора и Василия Шелгунова. Помните их? Они «Товарищество санкт-петербургских мастеровых» добром вспоминали, говаривали, первую-де школу марксизма у вас получили…

— А я ведь к вам за помощью, Антон.

— Коли в моих силах… — Соколов положил руки на стол.

— Никак не наладить связь с саратовскими рабочими, нет у них ко мне веры, кто я им, конторский служащий.

Антон пристально посмотрел на Точисского:

— Задача не из легких, Павел Варфоломеич, пролетарий тут не то, что в Санкт-Петербурге, одно название «рабочий», каждый сам в себе варится.

— Вот и помогите мне, надо организовать кружки самообразования, создать кассу взаимопомощи…

— Попробуем сообща, Павел Варфоломеич…

Всю осень и до самых декабрьских морозов Павел и Андреев вели занятия среди рабочих железнодорожных мастерских.

Воскресными вечерами сходились на квартире Антона Соколова, слушали лекции Павла, читали «Манифест» и книгу Владимира Ульянова «Что такое «друзья народа»…»,

На заводе Беринга и табачной фабрике фирмы Нобель в кружках выступали подготовленные социал-демократы…

В секретном циркуляре департамент полиции уведомлял, что «революционная пропаганда социал-демократического характера, найдя для своего распространения благодатную почву в среде фабричных рабочих, начала приобретать внутри империи серьезное значение… В Москве, Владимире, Нижнем Новгороде, Киеве, Казани, Самаре, Саратове, Харькове и Ростове-на-Дону имеются уже вполне организованные революционные рабочие кружки, преследующие чисто социал-демократические цели…»

Перебравшись из Саратова в Москву, Павел был уверен: полиция не оставит его в покое и негласный надзор сохранится. Так и случилось.

Когда уезжал из Саратова, товарищи по организации дали московскую явку. На Сухаревке в доходном доме на стук Точисского дверь ему открыл худощавый, но широкий в кости парень лет двадцати пяти в потертой студенческой тужурке. Он изучающе посмотрел на Павла.

По описаниям саратовцев Точисский узнал Акима Сергеева, старшекурсника медицинского факультета.

— Вам привет из Саратова, — сказал Павел. Сергеев посторонился:

— Проходите.

Комната длинная, темная. У стены — железная кровать, застланная шерстяным одеялом, у окна стол, заваленный медицинской литературой. Стопка книг и на старом брюхатом комоде в глубине комнаты.

Павел снял пальто, сел на рассохшийся стул.

— В Москве проездом?

— Нет. Переехал на жительство. С большим трудом добился этого разрешения.

— Устроились на службу?

— Намерен в типографию.

— В Москве печатных заведений предостаточно. Обратитесь в «Русское слово» либо «Русские ведомости», можно спросить в «Московском листке». Здесь у вас есть знакомые?

— Нет. Хотя когда-то была у меня встреча на Пресне.

— Вы социал-демократ?

— Марксист.

— Прекрасно! Нашего полку прибыло. Скажу сразу — живем мы нелегко. Еще не все кружки под нашим влиянием, нередко чувствуется изолированность и обособленность. Я, например, вхожу в «Кружок интеллигентных пропагандистов», и мы распространяем марксизм в рабочих кружках. Но, к огорчению, не все социал-демократы придерживаются твердых взглядов. Кое-кто потянулся за Эдуардом Бернштейном. Вы читали его статьи в германском журнале «Новое время»? Называются они «Проблемы социализма».

— Широко взято. В Саратове я отстал от времени, — заметил Павел. — В революционном движении появились новые имена.

— Не сожалейте. — Сергеев с досадой передернул плечами. — Если бы такие, как Бернштейн, не всплывали на гребень волны, движение от этого лишь выиграло бы. Бернштейн призывает к пересмотру марксизма, отрицает классовую борьбу и диктатуру пролетариата. Подлейший прием. Убежден, еще при жизни Фридриха Бернштейн вынашивал эту мысль, да опасался Энгельса, который вместе с Марксом постоянно его критиковал. К великому сожалению, в России сыскались почитатели Эдуарда Бернштейна. Слышали о Прокоповиче и Кусковой? — горячо продолжал Аким. — Опаснейшая публика для российской социал-демократии. Вколачивают в головы рабочим, что их удел — экономическая борьба, а борьбу политическую за пролетариатом отрицают. Нам, бесспорно, не хватает Ульянова. Знакомы ли вы с его книгой «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?»

Точисский кивнул утвердительно. Они в Саратове читали эту книгу коллективно, и ни у кого из присутствующих не вызвало сомнения: отныне с народничеством покончено и начатую Плехановым борьбу с народниками завершил Ульянов.

А когда он, Павел Точисский, прочитал, что «русский рабочий, поднявшись во главе всех демократических элементов, свалит абсолютизм и поведет русский пролетариат (рядом с пролетариатом всех стран) прямой дорогой открытой политической борьбы к победоносной коммунистической революции», все они, саратовские социал-демократы, в один голос заявили, что книга Ульянова — манифест будущей марксистской партии в России.

— Ульянов в ссылке, а его мать и сестры нынче в Подольске проживают, — сказал Сергеев. — Чистой и ясной души люди…

В камере холодно. Застегнув старое, выношенное пальто и подышав в ладони, Точисский прилег на кровать.

Его увозили в тюрьму, а денег у Саши оставалось совсем мало, но она успокоила: «Не волнуйся, проживу, пока не решится твоя судьба».

Позже, когда ей разрешили свидания, он узнал — товарищи помогли Саше. К ней приходил Аким Сергеев, принес деньги.

За дверью камеры тяжелые шаги надзирателя. Распахнулось смотровое окошко:

— Заключенный, днем лежать не велено. Вдругорядь будете наказаны карцером.

Медленно тянется время. Павел меряет шагами камеру, вспоминает.

…В Москве произошла встреча с жандармским ротмистром Терещенко, который вел следствие по «Товариществу санкт-петербургских мастеровых». Однако это был уже не тот прежний петербургский ротмистр, а старший следователь московского охранного отделения, ближайший помощник полковника Зубатова, начальника московской охранки.

— Ну-с, старый знакомый, — басил Терещенко, постукивая ладошкой о стол. — В каком качестве, говоря вашим филозовским языком, нынче выступаете?

— Ведь и вы в новом качестве, — заметил Павел. — Не ротмистр, ныне подполковник.

— Не без вашей помощи, — довольно хохотнул Терещенко. — За раскрытие вашего «Товарищества» получил повышение в чинах и должности…

Встав, он подошел к окну.

— Докладывают мне осведомители: прибыл в Москву некто Точисский… В Саратове-де ни в чем предосудительном не замечен, характеризуется положительно. Вы думаете, я этому поверил? Нет, не тот вы, Павел Варфоломеич, человек, чтобы менять взгляды. Затребовал бумаги на вас и надзор за вами установил. И, как видите, не напрасно. Замечали вас на заводе Гужона, Прохоровской мануфактуре. К чему бы?

Павел пожал плечами:

— Не помню! Не ошиблись ли ваши филеры? Терещенко рассмеялся:

— Не хитрите, господин Точисский, факты достоверные. На заводах вы по-прежнему занимались пропагандой марксизма. — Терещенко полистал дело. — Дальнейшие наблюдения подтвердили наши догадки. Может, расскажете о своей организации? Советую вам быть откровенным. Не желаете? Что же, в камере у вас будет предостаточно времени на обдумывание.

Вспомнилось первое заседание московского «Кружка интеллигентных пропагандистов», на котором он, Точисский, присутствовал. Собрались на квартире Наума Гросса, инженера с механического завода Листа, что на Софийской набережной.

В гостиной шумно. Павел и Сергеев расположились у окна. Аким смотрел, как по освещенному газовыми светильниками Тверскому бульвару гуляла праздная публика, а Точисский стоял спиной к окну и слушал представительного мужчину с седыми бакенбардами и высокими залысинами, одетого в темную дорогую пару. Баритон мужчины звучал безапелляционно:

— Господа, государство — вечная надклассовая категория… Искони российская некультурность заставляет нас идти на выучку, с вашего позволения, на поклон к Европе.

Тронув Сергеева за рукав, Павел спросил:

— Кто этот буржуазный либерал?

Аким обернулся, безнадежно махнул рукой:

— Адвокат Лещинский, поклонник «легальных марксистов» — Петра Струве и Туган-Барановского.

— Туган-Барановского, автора «Русской фабрики»? Книга небезынтересная, чего не могу сказать о произведении Петра Струве. В Саратове довелось познакомиться с его «Критическими заметками к вопросу об экономическом развитии России».

Аким с прищуром посмотрел на Павла:

— Чем же вам не понравился Петр Струве, он ведь в лидерах у «легальных марксистов» ходит.

— Хотите знать? Хотя бы его полемика с народниками по вопросу развития капитализма в России. Мне показалось, ему это понадобилось, чтобы пересмотреть марксизм с позиций буржуазного экономиста. Струве и его сторонники считают разложение деревни результатом малоземелья и перенаселения. Капитализм в России? Однако слышите, о чем говорит этот последователь Петра Струве господин Лещинский? Надо признать-де культурно-историческую мощь капитализма, признать свою некультурность и пойти к нему на выучку…

Павел говорил громко, на них начали оборачиваться, прислушиваться. Аким взмахнул рукой.

— Какая точность, Павел! Вы повторяете то, о чем писал Владимир Ульянов, критикуя книгу Струве и всю сущность «легальных марксистов». — И, повернувшись к Лещинскому, резко произнес: — Надоели ваши разглагольствования о реформах! Неужели на самом деле считаете, что ими возможно изменить жизнь России? Холеное лицо адвоката передернулось:

— Убежден, это единственный путь, — снова зазвучал его хорошо поставленный голос. — Сама история России убеждает. Вы же знаете, к чему приводят революционные потрясения!

— Послушайте, господин Лещинский, — вмешался в разговор Павел, — с такими убеждениями кощунственно именовать себя марксистом.

— Простите, с кем имею честь?..

— С марксистом.

— Не знаю, простите, какой вы марксист, но повторяю: российский народ придет к социализму через реформы.

Павел нахмурился:

— Господин Лещинский, вам, либеральным буржуа, реформистам, марксизм импонирует лишь тем, что считает капитализм прогрессивным явлением по сравнению с феодализмом.

— Браво! — воскликнул Аким. — Прочитайте, господин адвокат, статью Владимира Ульянова «Экономическое содержание народничества и критика его в книге господина Струве». Вы поистине адвокат своих собратьев «легальных марксистов».

Лещинский обиженно замолчал и вскоре незаметно покинул собрание.

По дороге домой Сергеев рассказал:

— Знаете, как у меня вышло знакомство с Ульяновым? Случилось это четыре года назад. В ту пору я колебался между народничеством и марксизмом. Однажды я попал на нелегальное собрание, на диспут марксистов и народников. Народники выставили своего докладчика врача Василия Воронцова, фигура среди московских народников, скажу вам, неординарная, в диспутах боец испытанный. Но приехавший из Петербурга марксист Владимир Ульянов от народничества камня на камне не оставил. Он убедил меня, и я полностью отказался от народнических иллюзий…

Подобное признание Точисский уже слышал в Саратове от Андреева, социал-демократа, работавшего в акционерном обществе. «В свое время я переболел народничеством, — говорил Андреев, — но жизнь убедила: революционные преобразования без социал-демократии немыслимы. — И тут же спросил у Павла: — Вам фамилия Ульянов о чем-нибудь говорит?» — «Да, я хорошо помню, Александра Ульянова, казненного по делу покушения на Александра Третьего, я жил в ту пору в Петербурге». — «Я о брате его, Владимире, спрашиваю, — уточнил Андреев. — По приезде на Волгу я оказался в Казани в кружке Николая Федосеева, где в обсуждении рефератов участвовал молодой студент. Его выступление поразило меня глубиной мысли, логичностью и знанием экономической и политической жизни России. Примеры убедительные, конкретные. Спросил у присутствующих, говорят — Ульянов Владимир. Отчислен из Казанского университета… Вскоре я переехал в Саратов и Ульянова больше не встречал. А недавно узнал, что он проживает в Петербурге и издал книгу против народников…»

Два года, как переехал Точисский из Саратова в Москву, и из них тринадцать месяцев в тюрьме, в сырой и холодной одиночке. По утрам долгая гимнастика, затем короткая прогулка под зорким доглядом стражников. Если не выводили во двор, то шагал по камере. Павел попросил жену принести «Историю государства Российского» Карамзина. В поздний час, когда сгущались сумерки и нельзя было читать, строк не видно, он декламировал со «хранившиеся в памяти стихи.

Иногда из соседней камеры в стену выстукивали тюремной азбукой. Новенький называл свою фамилию, совсем незнакомую для Точисского. Костяшкой согнутого пальца Павел отбивал ответ.

Еще до того, как Точисский попал в московскую тюрьму, в Минске в марте девяносто восьмого года состоялся первый съезд Российской социал-демократической партии. Тогда же, в марте, был составлен «Манифест Российской социал-демократической партии». Манифест определял историческую роль, которую российский пролетариат призван выполнить под руководством своей партии в борьбе за завоевание политической свободы как необходимого этапа на пути к социализму. Но съезд не принял ни программы, ни устава. Вскоре стало известно: полиция арестовала пятерых из девяти делегатов съезда. В социал-демократии произошел раскол. Часть социал-демократов, тяготеющих к экономической борьбе, отрицая борьбу политическую, занялись ревизией марксизма. Они распространяли в организациях принятый ими программный документ «Кредо». Сторонники этого направления крикливо доказывали, что существует теоретический и практический марксизм, что политическая борьба пролетариата исчерпала себя и наступает пора более энергичного ведения экономической борьбы, упрочения экономических организаций.

На собраниях «интеллигентных пропагандистов» Аким и другие революционные марксисты обвиняли сторонников нового направления в отходе от марксизма, в предательстве лучших традиций революционной социал-демократии.

— Мыслимо ли, — говорил Сергеев, — утверждать: Россия-де не имеет условий для политической борьбы, а русские рабочие в отличие от западных пролетариев не имеют организационного духа?

Саше удалось принести в тюрьму между страницами книги тоненький оттиск «Протеста российских социал-демократов» с резкой критикой нового «экономического» направления.

На свидании с Павлом Саша шепнула:

— Автор «Протеста» — Владимир Ульянов…

Шаги в коридоре и бряцание ключей, скрежет замка в соседней камере и голоса. Вероятно, кого-то повели на допрос…

Мысль снова вернулась к «Протесту российских социал-демократов». Владимир Ульянов решительно заявлял: всякая попытка столкнуть рабочих с пути политической борьбы, повернуть на путь экономической несет опасность революционному рабочему движению и важнейшая задача социал-демократов — создать самостоятельную политическую рабочую партию, цель которой — взятие политической власти пролетариатом для организации социалистического общества…

Точисский пятерней взъерошил волосы, откашлялся. Да, именно так, как пишет Ульянов, мыслилась ему деятельность рабочей социал-демократической партии в ту пору, когда создавал «Товарищество санкт-петербургских мастеровых».

И уж никакого доверия и снисхождения сторонникам нового «экономического» направления, никакого с ними мира.

Сегодня снова приходила на свидание Саша, рассказывала о дочурке, улучила момент, сунула записку от Акима. В камере Павел прочитал: «Драка с «экономистами» не утихает. Новонаправленцы тянут в болото…»

Близился к концу 1900 год.

Зима уже в самом начале выдалась в Москве лютая, с метелями и вьюгами, обильными снегопадами и морозами. Ночами ветер, беснуясь, гремел железом крыш, сорванными вывесками, свистел по-разбойному.

Ветер выдул все тепло из тюремных камер, гуляя в длинных мрачных коридорах. Трубы отопления едва теплились. В камере вода в кружке на столике за ночь покрывалась ледяной коркой, а на каменных стенах выступал мучным налетом иней. Под тонким одеялом тело от холода деревенело.

На утренней прогулке мороз обжигал, и заключенные ежились, прятали пальцы в рукава, растирали лицо, уши.

Павел резко похудел, простуженно кашлял. На висках и в бороде прибавилось седины…

То утро, как всегда началось с умывания и уборки камеры. Согреваясь, Павел до блеска вычистил медную сосуду, вытер бетонный пол и думал о предстоящем свидании.

В полдень в дверную форточку заглянул надзиратель:

— Господин Точисский, на выход!

Голос вежливый, такие надзиратели в тюрьме редкость. Он и по коридору вел, не покрикивал. Павел торопился. В зале для свиданий, кутаясь в старенькое пальто, ожидала Саша. Из-под шали, подаренной Ювенали-ем, выбилась прядь волос. Саша держалась молодцом, улыбалась. Они уселись на длинной скамье у стены, а надзиратель стоял рядом и всем своим видом давал понять, что не намерен прислушиваться к их разговору. На свидание отпущено всего десять минут, и разговор получился отрывистым. Саша расспрашивала о здоровье, а он ее о доме и Маше. Чуть слышно шепнула:

— Аким велел передать — Владимир Ульянов возвратился из ссылки и выехал за границу. Готовится выпуск революционной марксистской газеты…

До обидного коротко свидание… Однако для Павла это глоток свежего воздуха. В камере он снова и снова перебирает подробности встречи, вспоминает интонацию Сашиного голоса, прядку волос на ее чистом лбу, думает-передумывает все услышанное.

Проклятая тюрьма! Сиди тут, мерзни, а там такие дола…

Заскрежетал дверной замок, и в камеру, пригнувшись под притолокой, вошел надзиратель с пузатым медным чайником. Налил в кружку кипятку, положил сверху пятикопеечную булку:

— Ужинайте.

Павел приложил ладони к кружке. Железо жгло, но он не замечал этого, приятное тепло разливалось по телу. Надзиратель не уходил, переминался с ноги на ногу.

— Вы о чем-то хотите спросить? — поднял глаза Павел.

— Вопрос имею. Брат мой на металлическом заводе Гужона пятнадцать годов отработал, а на прошлой неделе руку оторвало. Уволили, и никакого пособия. — Надзиратель вздохнул. — Кому жаловаться?

Продолжая держать в ладонях кружку, Павел сказал:

— А всем своим братьям-рабочим и жаловаться да держаться сообща.

— Неуразумею!

— Рабочие должны предъявить владельцу завода требования и, если не удовлетворит, объявить стачку, — пояснил Павел.

— Бунтовать против властей не дозволено.

Точисский развел руки:

— Иного посоветовать не могу.

Тяжело ступая, надзиратель покинул камеру…

Вот она, покорность и терпеливость, болезнь, заразившая многих, думал Павел. Веками вколачивали в людей верность престолу, веру в незыблемость монархии. И мирились с нуждой и невежеством, бесправием и придавленностью.

По железной галерее простучали кованые сапоги. Остановились на минуту и снова зашагали, и так день и ночь: тук… тук… тук…

Иногда, подкараулив минуту, когда надзиратель удалялся от камеры, Павел становился на табуретку, смотрел в окно. Виделось небо и край тюремного двора, караульная вышка с солдатом и каменная стена. А за стеной жизнь города, фабрично-заводская окраина…

Ну-с, пора и погулять. Павел заученно начал ходить, скоро тропинку в каменном полу протопчет…

11 декабря 1900 года.

Выходит первый номер общерусской нелегальной марксистской газеты «Искра» со статьями Ленина: «Насущные задачи нашего движения» (передовая), «Китайская война» и «Раскол в заграничном Союзе русских социал-демократов»,

В истории российской социал-демократии свершилось событие чрезвычайной важности. Появилась газета, которой суждено будет стать не только коллективным пропагандистом и коллективным агитатором, но также и коллективным организатором, как определял эту роль ее основатель Владимир Ульянов (Ленин).

Предыстория «Искры» относилась ко времени острой борьбы марксистов, сторонников Владимира Ульянова, с международными ревизионистами и русскими «экономистами» по вопросу, каким будет социал-демократическое движение в России, боевым, революционным или реформистским, оппортунистическим.

Еще в сибирской ссылке Владимир Ульянов продумал план создания общерусской политической газеты, которой отводил главное место в идейном и организационном размежевании с «экономистами», газеты, где будет изложен проект программы революционной марксистской партии, после чего станет возможным созыв Второго съезда РСДРП, на котором и создадут пролетарскую партию нового типа, и будет положен конец периоду разброда, распада и шатания.

Владимир Ульянов пришел к выводу: в условиях жесточайшей полицейской травли и сыска издание общерусской политической газеты в России нереально, она будет обречена на провал, поэтому и предложил выпускать ее за границей.

Долгий и опасный путь проделывали курьеры «Искры». Из Мюнхена, Лондона и Женевы через скандинавские страны и Болгарию, Францию и Румынию, Австрию и Германию газета транспортировалась в Россию.

Заграничная агентура департамента полиции и армия шпиков и переодетых жандармов в самой империи выслеживала курьеров. А они появлялись в Петербурге и Баку, Батуми и Астрахани, Одессе и Риге. Добирались в Россию нелегально поездами и пароходами, пересекали границу лесными и болотными тропами, плыли с контрабандистами на парусниках.

Поняв значение газеты для революционного движения в России и создания революционной пролетарской партии, Точисский становится убежденным «искровцем»,

В конце января из московской губернской тюрьмы в сибирскую ссылку угоняли политзаключенных. Первый этап 1901 года. Точисский в него не попал. Он ожидал следующего этапа.

Подъем в тюрьме ранний, едва рассвет пробьется сквозь стекла. Чуткий сон прерывал гулкий удар колокола, окрики надзирателей. Тюрьма оживала.

Перед самой побудкой привиделось Павлу, что он у себя на московской квартире с Сашей. У нее печальные глаза, и Точисский отчетливо слышал ее голос. Но о чем она спрашивала? Павлу не терпелось повидать дочку, он порывался сказать об этом, но проснулся.

После скудного завтрака — нескольких ложек пустой каши — в камеру ввалился надзиратель, зашумел:

— Собирайтесь, живо!

Задрав полу шинели, извлек из кармана не первой свежести платок, шумно высморкался. Павел оделся, спросил:

— С вещами?

— Покуда нет, — надзиратель зевнул. Глаза угрюмые. — Не пойму вас, интеллигентов, какие против властей. Живи себе чинно — уважение, почет. Деньги имели хорошие, книжонки почитывали. Может, от них-то у вас в голове круговерть? Оттого и скитаетесь по тюрьмам да каторгам?

Тюремный двор, еще не очищенный от ночного снегопада, ослепил Павла, На миг прикрыл глаза ладонью, но тут же хлестнул окрик надзирателя:

— Руки назад!

Точисского вели к конторе. Снег ярко блестел, морозно поскрипывал под ногами. У ворот топтались караульные солдаты, стояла запряженная тюремная карета. Бравый унтер открыл дверцу, влез вслед за Точисским. Застоявшиеся кони резво тронули с места.

Окна тюремной кареты плотно зашторены, и Павлу не видно, какими улицами едут. Потянул руку, пытаясь приподнять угол шторы, но унтер прикрикнул:

— Не дозволено, барин! Точисский усмехнулся:

— Какой я барин?

Но унтер разговаривать не настроен. Он сидел ссутулившись, а на козлах еще солдат, и они зорко стерегли государственного преступника Павла Точисского.

В охранном отделении щеголеватый жандармский офицер указал унтеру на скамью у входа:

— Подожди, голубчик.

Голос у офицера мягкий, ласковый. Такие на допросах опасны, в душу лезут. А чем встретит его, Точисского, следователь Терещенко?

Знакомый широкий коридор, сколько раз водили на допрос. Знакомая дверь. Павла встретили цепкие, колючие глаза хозяина кабинета. Терещенко улыбался, будто гостя дорогого принимал. Как же, как же, сколько лет знаем друг друга…

— Садитесь, Павел Варфоломеич, Мда-а, сдали, сдали. Не тот юноша, каким помню по Санкт-Петербургу. Лет тринадцать минуло? Успели постареть. А ведь я, закончив дело о преступном сообществе, именуемом «Товариществом санкт-петербургских мастеровых», никак не ожидал новой с вами встречи.

Точисский сел в массивное кожаное кресло, спросил насмешливо:

— Смею ли узнать, чем вызвано ваше признание? Ведь я в московской тюрьме больше года, и вы все это время занимались мною, а сегодня такая трогательность.

Открыв тяжелый серебряный портсигар, Терещенко протянул Павлу:

— Угощайтесь.

— Не курю.

— Похвально. А я не могу отказать себе в удовольствии. Прекрасный табак, аромат. — Однако курить не стал, закрыл портсигар. — Вы о трогательности сказали. Не ошиблись, я ведь вас, Павел Варфоломеич, не на допрос вызвал. Со дня на день ждем приговора. Захотелось мне перед тем, как увезут вас из Москвы, поговорить с вами по душам. Как-никак старые знакомые.

— Простите, господин подполковник, но подобный разговор вы однажды затевали.

— А вы со мной запросто, Павел Варфоломеич, меня Семеном Оттовичем величают. — И усмехнулся. — У нас с вами что-то общее. У вас кровь поляка и француженки, а моя родня из прибалтийских немцев. Только я верой-правдой служу российскому престолу, а вы в политических смутьянах значитесь.

— Вы велели привезти меня, чтобы сказать мне об этом?

— Однако вежливым вас не назовешь. А знаете, в Большом театре «Риголетто» дают, голоса ангельские. Цыган бы послушать… И всего-то вы лишены, Павел Варфоломеич.

— Господин жандармский подполковник…

— Семен Оттович, — перебил Терещенко, Павел будто не слышал.

— Господин жандармский подполковник, я нахожусь в охранном отделении, здесь, насколько я знаю, вежливость за пределами, с позволения сказать, общения.

Терещенко снова открыл портсигар, прикурил, затянулся. В кабинете душисто запахло.

— Живы ли ваши родители?

— Я давно не имею от них вестей.

— Бедные старики, я им сочувствую, вы обрекли их на горькую старость.

— Горькая старость моих родителей — малая капля во всей горечи российской народной жизни…

— Не надо, Павел Варфоломеич, напыщенных слов. Я надеялся, нам удастся найти общий язык, и тогда мы постарались бы облегчить вашу участь.

— Вы имеете в виду охранное отделение? — недоуменно поднял брови Павел.

— Не отрицаю. У начальника московского охранного отделения полковника Зубатова интересные планы, и, если мы поймем друг друга, я предложил бы вам выгодное соглашение.

Точисский рассмеялся:

— Под аршин полковника Зубатова я не подхожу. Рабочие Шуи помнят то время, когда Сергей Зубатов еще называл себя революционером. И вдруг метаморфоза: революционер ценой предательства становится сначала помощником начальника, а затем и начальником московского охранного отделения. Сколько же он, будучи тайным агентом, продал охранке своих бывших товарищей?

— Вас, господин Точисский, ждет впереди ой какая нелегкая жизнь. От вашего разума сейчас зависит, как вы распорядитесь не только своей судьбой, но и судьбой своих близких. А ведь ваша семья выросла, не так ли?

— Господин жандармский подполковник, я ведь эту жизнь веду не со вчерашнего дня и в душеспасительных разговорах не нуждаюсь.

— Да уж что и говорить! — Терещенко повертел головой. — Однако сами-то душеспасительные речи среди пролетарского люда ведете. Чистый миссионер.

— Посчитал бы за великую честь выполнять роль миссионера социал-демократии, быть проповедником учения марксизма.

Терещенко поморщился:

— Снова напыщенность. Но нужны ли ваши идеи вашему пролетарию?

Павел снял очки, протер стекла.

— Нет, господин жандармский подполковник, эти идеи для рабочего класса — его кровные идеи, и они сделают его господствующим классом. — Точисский поднялся. — Вообще, велите отправить меня в камеру, господин подполковник, Семен Оттович, не теряйте времени.

— Что же, пеняйте на себя, заключенный Точисский.

Со времени Николая Первого не было в России более могущественного ведомства в борьбе с революционным движением, нежели Третье отделение и подчиненный ему корпус жандармов. С 1880 года Третье отделение преобразуется в департамент полиции.

Назначенный в московское охранное отделение подполковник Терещенко первое время имел о своем начальнике довольно туманное представление. В жандармской службе, как ему казалось, полковник Зубатов — человек случайный. Однако за два года совместной работы мнение пришлось изменить. У полковника Зубатова оказались завидное служебное рвение и огромная жандармская изобретательность. Ни один губернский начальник охранного отделения, даже глава петербургских жандармов, не догадался создать то, что создал шеф московской охранка. Новое в политическом сыске шагнуло из Москвы и было взято на вооружение корпусом жандармов всей российской империи.

«Пролетариями овладевает социализм, — говорил Зубатов. Извольте, он, начальник московской охранки, не против. Однако рабочие общества должны контролироваться полицией».

Сам царь одобрил идею полковника Зубатова: «Похвально, весьма похвально».

В департаменте полиции иронически замечали: «Маркс — отец научного социализма, полковник Зубатов — полицейского…»

Реплика не могла не достичь ушей начальника московского охранного отделения. Зубатов не обиделся, ответил с гордостью: «Мы практики, и нам помнить надобно, все средства хороши, если они ведут к цели».

В тот день Терещенко был на докладе у полковника Зубатова. Он принес начальнику московского охранного отделения постановление судебной палаты по делу Точисского.

Шеф московских жандармов вздохнул:

— Косность приговоров одолела нас, дорогой Семен Оттович. Судебная палата либеральничает, норовит выпроводить преступника в другую губернию и точку на том ставит. А нам бы крамольников в Сибирь, в глухомань, на вечное поселение. Пусть там бунтуют. Сей социал-демократ Точисский, выпровожденный из Москвы под гласный надзор, не уймется, уверяю вас. Он марксист, а в начавшемся двадцатом веке коммунизм уже не призрак, а реальность, угроза существующему строю… В департаменте полиции надлежало бы не иронизировать, а глубже вникать в существо учения социализма. Подрывать его надобно изнутри. Такие социал-демократы, как Бернштейн за рубежом, а в России «экономисты», дорогой Семен Оттович, — наши надежные союзники. Их оберегать надобно, поддерживать, препятствий им не чинить. А таких, как Ульянов и его последователи, круто брать. И ведь как обмишулились, прохлопали в департаменте полиции — выпустили за границу Ульянова. — Зубатов откинулся на спинку кресла, положив руки на подлокотники. — Нынче в социал-демократии фигур крупнее Плеханова и Ульянова, пожалуй, нет. Я даже больше опасаюсь Ульянова. Молод, активен и в теории марксизма зубр.

— Бесспорно, Сергей Васильевич, — согласился Терещенко. — О чем уведомляет наша служба за границей?

— Господин Рачковский доносит, что Ульянов вместе со своим патриархом Георгием Плехановым выпустили социал-демократическую газету и дали ей название «Искра».

— Оскандалились, Сергей Васильевич. Полагаю, люди Рачковского держат Ульянова на постоянном контроле?

— Я ведь сказал, Семен Оттович, Ульянов удивительно одаренная личность и конспиратор отменный, легко уходит из-под слежки. В общем, хлебнем мы с ним лиха… — И перевел разговор: — Да, так что там вашему Точисскому определили чиновники из судебной палаты, снова ссылка? Напрасно, в кандалы бы его да на каторгу вечную.

ГЛАВА 4

Только весной 1905 года после вынужденных скитаний по ссылкам возвратились Точисские в Москву. Из Златоуста добирались со множеством пересадок, зачастую сутками живя в станционных вокзалах.

Москва встретила Точисских первым весенним дождем, пасмурным, стылым небом. Оставив Сашу с детьми на Казанском вокзале, Павел отправился искать квартиру. Нашел на Лесной улице, в полуподвале двухэтажного бревенчатого дома.

Погрузив немудреный скарб на телегу, Точисские долго ехали по тряской, вымощенной булыжником мостовой. Голые, мокрые деревья, мокрые дома и слякотные улицы. Прогромыхал обоз ломовых извозчиков. Уныло и грустно.

Потом для Павла наступило время поиска работы. Ходил с завода на завод, иногда отказывали сразу, на других обещали: «Наведывайтесь». За квартиру отдали последние деньги. Семья у Точисских выросла: в Новороссийской ссылке родилась вторая дочь — Марина. Худенькие и тихие девочки с печальными синими глазами и пышными русыми волосами.

Долгие мытарства наконец увенчались успехом. Павлу удалось устроиться техником-чертежником в городскую управу. Работа хотя и не совсем устраивала Точисского, хотелось на завод, к рабочим, однако платили достаточно, на жизнь хватало.

А в Москву пришла весна. Она брала свое. Ночами еще держались заморозки, и по утрам в лужах похрустывал ледок, днем солнце выгревало, и снег, сырой, ноздреватый, прятался по оврагам, поросшим густым кустарником.

Как-то незаметно небо сделалось высоким и ясным. Все предвещало близкое тепло.

В марте наконец-то было достигнуто соглашение между Бюро комитетов большинства и Центральным Комитетом по созыву Третьего съезда. Соглашение от имени Бюро комитетов большинства подписал Гусев, а от имени ЦК — Красин.

С Сергеем Ивановичем Гусевым Точисский встречался в Новороссийске после Второго съезда РСДРП.

Тогда Павел Варфоломеевич отбывал ссылку в Черноморской губернии. Новороссийск, куда отправили Точисского, складывался как город пролетарский. Дымились, выбрасывая на всю округу белую мергелевую пыль, цементные заводы, черные клубы дыма стояли над нефтеперегонным, день и ночь работали элеватор и хлебные ссыпки, а в порту сгружали с железной дороги и везли под погрузку тюки и ящики, бочки и лес. На рейде, ожидая своей очереди, коптили небо корабли под флагами многих стран.

Портовые грузчики и цементники, элеваторщики и рабочие разных профессий. Среди всех новороссийских пролетариев выделялись железнодорожники.

В депо, где работал Точисский, сложилась немногочисленная, но крепкая социал-демократическая организация. Здесь Павел особенно сблизился с машинистом Верейским и чертежником депо Захарием Гогвадзе.

Раздираемая открытыми социальными противоречиями, в обстановке революционной напряженности, Россия вступила в двадцатый век.

Накануне Второго съезда РСДРП борьба с «экономистами» обострилась повсеместно. Каким быть социал-демократическому движению в России — революционным или ревизионистским? Признавать ли будущей рабочей партии политическую, теоретическую и экономическую борьбу или оставить только «экономическую»?

Ответы на наболевшие вопросы революционные социал-демократы находили в газете «Искра» и в книге Владимира Ульянова-Ленина «Что делать?».

В Новороссийске «экономистов» возглавлял доктор Исполатов.

Как-то в воскресныйдень, когда Павел оказался у моря и смотрел на парусник, скользивший по волнам, за его спиной кто-то произнес:

— Лермонтовский парус…

Павел обернулся. Опираясь на суковатую трость, стоял доктор Исполатов, кряжистый, лицо мясистое, на носу прочно сидело пенсне.

С Исполатовым Точисского как-то знакомил Гогвадзе, но ни тогда, ни до этой встречи Павел даже не догадывался, что доктор — лидер местных «экономистов».

— Отчего вы избегаете меня, Павел Варфоломеевич? Мы с вами одну ношу несем. Приходите ко мне завтра, после службы. Я познакомлю вас со своими товарищами.

Доктор снимал квартиру в центре, в кирпичном особняке с парадным входом. Павел появился у Исполатова, когда в просторной гостиной уже сидели трое совершенно незнакомых ему молодых людей и девушка.

Доктор представил его:

— Друзья, горячо рекомендую вам Павла Варфоломеевича. Интеллигент по происхождению, рабочий по призванию, социал-демократ по убеждению.

— Браво! — воскликнула симпатичная девушка, напомнившая Точисскому Любу Аркадакскую.

Смуглый брюнет вскочил с дивана:

— Рабочему человеку нижайший поклон.

Павлу не понравился тон брюнета, но он не успел ответить, как доктор сказал;

— Вчерашний день я имел честь видеться с вице-губернатором Березниковым. Он проговорился, что вскоре в Новороссийск из Екатеринодара прибывают две сотни казаков.

— С чем вас и поздравляю! — воскликнул смуглый брюнет.

— Не ерничайте, Трехбратов, казаки хлещут не только по пролетарским спинам, но и по вашим, интеллигентским, — оборвал его доктор. — Предупредите деповцев, Павел Варфоломеевич.

Сидевший у большого круглого стола высокий кудрявый гимназист в тужурке с ярко начищенными пуговицами заметил:

— Вести политическую борьбу у нас, в России, — все равно что класть голову на гильотину.

— Вот именно, — согласился брюнет, — и потому марксизм в применении к России требует пересмотра.

Павел не выдержал:

— Поясните!

— Хотя бы учение о диктатуре пролетариата, — брюнет повернулся к Точисскому. — У нас оно неприемлемо, рабочий класс имеет более насущные задачи. Если хотите, ближайшая — борьба за улучшение материального положения, вы закрываете глаза на повседневную жизнь рабочего. А власть пролетариата в марксистском понимании — для России чистая утопия.

— Разве имеется иное учение о диктатуре пролетариата, кроме учения Маркса? — усмехнулся Точисский. Как я понимаю, имею честь беседовать с господином «экономистом»,

— Вы, искровцы, считаете себя борцами за партию, но того не ведаете, что задержали ее создание, — продолжал разглагольствовать Трехбратов. — Не общероссийская газета, как ваша «Искра», а местная печать — вот в чем нуждается социал-демократия. Печать, все знающая о жизни пролетариата и организаций на местах. Процесс создания партии надо было начинать не с печатного органа, а с созыва съезда.

— Значит, не выработав проекта программы партии и не ознакомив с ней широкие массы социал-демократов и передовых пролетариев, созывать съезд? — спросил Точисский. — Ошибаетесь. Проект программы, предложенный «Искрой», предусматривает создание именно революционной партии, конечная цель которой — победа социалистической революции и установление диктатуры пролетариата. Вы, «экономисты», боитесь «Искры», она разоблачила вас в глазах революционных социал-демократов. И если вы читаете «Искру», то не можете не признать: жизнь на местах она знает… Нынче у вас, «экономистов», нет поддержки российского пролетариата. — Павел повернулся к Исполатову. — Я очень сожалею, доктор, что попал в вашу компанию, и не понимаю, зачем приглашен…

Исполатов пожал плечами:

— Напрасно, напрасно, мы за свободу критики. Каждый социал-демократ вправе высказывать свое мнение. Не надо превращать беседу в спор, а социализм в догму, ибо любое учение существует в развитии.

— Будем считать, мы выяснили наши позиции, — прервал его Точисский. — Мне говорили, доктор, что вы избегаете встреч с рабочими. Теперь, я уверен, рабочие скажут вам за это спасибо. Нет необходимости навязывать им гнилой товар, да еще под социал-демократическим соусом…

В ту пору, когда Точисский отбывал ссылку в Черноморской губернии, Сергей Иванович Гусев руководил в Ростове Донским комитетом РСДРП и на Втором съезде партии представлял социал-демократов Дона. После окончания рабаты съезда большевики по поручению Владимира Ильича предприняли объезд социал-демократических организаций на местах для информирования о решениях Второго съезда РСДРП. В такой поездке Гусев побывал в Новороссийске, рассказал о работе съезда. С новороссийскими социал-демократами Сергей Иванович встретился на квартире Михаила Верейского. Его привел Захарий Гогвадзе.

В ту пору Гусеву было не больше тридцати. Ухоженные усы и коротко стриженная бородка, ладно сшитый костюм делали его похожим на учителя гимназии.

Гогвадзе подвинул Гусеву стул, представил:

— Сергей Иванович принимал участие в работе Второго съезда.

Говорил Гусев в красивой манере, четко. Объяснив расстановку сил на съезде, он обратил внимание, что главными противниками по программе выступили три «экономиста» называвшие себя рабочедельцами, по имени газеты «Рабочее дело». Один из них отрицал необходимость вносить в пролетариат социалистическое сознание. Рабочий класс дескать, и сам стихийно выработает социалистическую идеологию… Неправомерность такого утверждения убедительно доказал Владимир Ильич Ленин еще в книге «Что делать?».

Немало пошумели и бундовцы, а к моменту выборов в центральные органы партии покинули съезд…

Точности слушал, хмурился. Особенно, когда рассказ Гусева коснулся обострившихся отношений между Лениным и Мартовым самими «искровцами».

Нет не раскола между социал-демократами на съезде ожидал Павел, а укрепления единства. И различные формулировки первого параграфа устава сначала показались Точисскому недостаточным основанием для расхождения между «искровцами». А Гусев продолжал говорить:

— КазалоСЬ бы, о чем спор: Ленин требовал обязательной работы членов партии в организации. Мартов — против. Рьяно доказывал, ленинская формулировка изгоняет-де из партии интеллигентов. Но если вдуматься в суть мартовской формулировки, товарищи, то такой устав растворяет партию. А ленинская формулировка первого параграфа сохраняет ее как авангард рабочего класса, сплачивает партию, укрепляет ее боевые качества. Владимир Ильич за железную дисциплину в партии, обязательную для всех…

Гусев рассказал, как прошли выборы в центральные органы партии, о победе сторонников Ленина, что уже после этого ленинцев на съезде начали называть большинством, большевиками, а мартовцев — меньшинством, меньшевиками…

Гогвадзе шепнул Точисскому:

— Проводишь товарища Гусева. У железнодорожной будки ждите товарняка на Екатеринодар. Он должен пройти часов в девять вечера. Дождись, пока Сергей Иванович уедет…

Солнце клонилось к закату, когда они были у будки обходчика. У железнодорожного полотна присели на прижухлую траву. Нагретая за день земля отдавала тепло. С возвышенности открывались город и море. Белые мазанки разбегались к Цемдолине и к предгорью, спускались к бухте. От цементного завода тянулся белый шлейф дыма.

Гусев, помолчав недолго, сказал:

— А ведь мы о вашем «Товариществе санкт-петербургских мастеровых» слышали. Несколько членов «Товарищества» впоследствии стали активными членами «Союза борьбы». А Владимиру Ильичу о «Товариществе санкт-петербургских мастеровых» рассказывал Василий Шелгунов.

— Ваше сегодняшнее выступление, Сергей Иванович, меня огорчило, — изменил разговор Точисский. — Со съездом российский пролетариат связывал надежду на создание социал-демократической рабочей партии. А в результате — раскол. Большевики, меньшевики… Не кажется ли вам, что подобное недопустимо, требовалось сохранить единство. Ведь те и другие марксисты…

— Единство, говорите? Нет, Павел Варфоломеевич. К сожалению, вы еще не поняли всей опасности, которую таит фракция меньшевиков. Они уже на съезде заявили о себе.

— Как именно?

— Смотрят на либерального буржуа как на революционную силу. Знаете, что по этому поводу сказал Владимир Ильич? Не на либеральную буржуазию обязан опираться рабочий класс, а на крестьянство. Крестьянин — вот подлинный союзник пролетариата в революции. А либеральный буржуа заинтересован в революции, покуда она ему выгодна. Он остановит революцию на полпути… Трагедия меньшевиков в том, что они не верят в революционность российского крестьянства… Когда мы покидали Лондон, меньшевики направились в Женеву. Ленин предвидит: они затевают нечестную игру…

Тогда ни Гусев, ни Точисский не знали, что, когда большевистские делегаты работали в России, разъясняли решения съезда на местах, на фракционном совещании 17 меньшевиков в Женеве был создан тайный антипартийный центр оппозиции — бюро меньшинства — в составе Мартова, Дана, Потресова, Аксельрода и Троцкого. Совещание разработало программу фракционной деятельности и наметило меры по захвату центральных партийных учреждений, указав, что для этого необходимо «применять все средства».

Точисский пожал плечами:

— Думаю, вы преувеличиваете.

— Дай-то бог, если мы, большевики, ошиблись в поведении меньшевиков. Вы говорите — в результате съезда раскол. А я говорю — прекрасный результат. Ленинская «Искра» выполнила свою миссию достойно. Большевики именно та сила, которой суждено стать во главе революционного движения в России. Партия есть. Она имеет программу, а настанет время — социал-демократы убедятся в неприемлемости мартовской формулировки устава и изменят ее на ленинскую… Ушли со съезда бундовцы? Что же, стало легче дышать. Ведь их требование признать за Бундом право быть единственным представителем еврейских рабочих и строить партию как федерацию самостоятельных национальных партий, разве с этим можно согласиться? Ленин, бесспорно, прав, отстаивая принцип пролетарского интернационализма как в решении национального вопроса, так и в построении социал-демократической партии.

Издалека донесся короткий гудок паровоза и едва слышно застучали колеса. Шум поезда нарастал. Гусев поднялся, протянул Точисскому руку.

— Нет, Павел Варфоломеевич, ленинская линия на съезде единственно верная. И фракционность меньшевиков мы устраним. — Уже вскочив на тамбурную подножку, прокричал под грохот колес; — Да-айте сро-ок!

Для Павла Точисского все разъяснилось, встало на свои места гораздо раньше, чем можно было предположить. Фракционность Мартова и меньшинства после съезда оказалась слишком опасной и явной. На что уж старейший марксист Георгий Плеханов и тот не устоял под нажимом меньшевиков. Плеханов, который на Втором съезде поддерживал Ленина, Плеханов, гневно назвавший социал-реформизмом утверждение «экономистов», что при современном капитализме улучшается материальное положение рабочих, заколебался, пошел на уступки Мартову и его сторонникам. Ему, Плеханову, принадлежали слова: «Революционный пролетариат может ограничить политические права высших классов, подобно тому, как высшие классы ограничивали его политические права».

И вот теперь, дав запугать себя угрозой раскола, Георгий Плеханов скатился к меньшевизму, о чем достаточно убедительно свидетельствовал пятьдесят второй номер «Искры», поместивший его статью «Чего не делать?».

Изменилась «Искра», круто повернув к меньшевизму, и Ленин вышел из ее редакции. Покидал с болью. Его детище, газета, которой отдал столько времени и энергии, теперь в руках меньшевиков.

Обстановка в партии хуже некуда, фракционная борьба отнимала много сил. Ленин добивался созыва Третьего съезда.

Авторитет Плеханова давил на некоторых социал-демократов. Державший связь с Кубанским комитетом РСДРП Верейский рассказывал Точисскому — в екатеринодарском комитете засилье меньшевиков.

Даже у них в новороссийской социал-демократической группе появились сторонники мартовского меньшинства.

Точисский не поддался искусу, трезвый разум победил, и он встал на ленинские позиции. Мартовское меньшинство подняло на щит либеральную буржуазию. Но если все назвать своими именами, то выходило, что рабочий должен таскать каштаны из огня для буржуазии. Нет уж, увольте. Пролетариат не может сражаться за интересы буржуазии, слишком они у них разные.

И по крестьянскому вопросу, о месте крестьянства в революции, Точисский не мог согласиться с меньшевиками. Крестьянин пойдет за рабочим классом, как определил Ленин в Программе РСДРП.

Фракционность партии непременно скажется на единстве пролетариата, да и выстоит ли сама РСДРП или утратит свои боевьге качества — вот что волновало Точисского…

Ему, Павлу Варфоломеевичу, было обидно и больно за Плеханова. За того Георгия Валентиновича, который два десятилетия считался столпом марксизма. Метаморфозу в поведении и измену — Павел Варфоломеевич иначе не рассматривал теперь линию Плеханова, бывшего первого из первейших марксистов, — Точисский переносил тяжело.

В новороссийской ссылке Точисский принял участие в осенней стачке. Она была организованной, и начали ее деповцы по решению новороссийской социал-демократической группы.

Тогда, на собрании группы, выступил Павел, заявив, что новороссийцы со стачкой затянули непростительно, ведь пролетариат Ростова и Тихорецкой бастует уже несколько дней. Точисский и Верейский написали обращение к новороссийским рабочим, которое заканчивалось словами: «Пусть невинная кровь наших братьев, пролитая царскими холопами в Ростове и Тихорецкой, как цемент, свяжет нас воедино!..»

На рассвете сипло заревел деповский гудок. Ему вторили на цементном и нефтеперегонном. Гудки взбудоражили город. Народ спешил, переговариваясь на ходу:

— Кровососы!

— Поддержим ростовских и тихорецких братьев!.. Собрались у станции, и когда над огромной толпой взметнулось алое полотнище и затрепетало на ветру, двинулись к элеватору. Из ближних улиц и переулков в общий поток вливались люди. От порта спешили грузчики. Народ шел плотной стеной. А в первом ряду слесарь из железнодорожных мастерских нес флаг.

У элеватора остановились. Точисский взобрался на камень-валун. Люди смотрели на него. Павел поднял над головой лист бумаги, потряс им:

— Новороссийский пролетариат объявляет стачку… Донской социал-демократический комитет призывает быть заодно с ростовскими товарищами!..

Точисского сменил Михаил Верейский. Он говорил хрипло, простуженно:

— …Нас будут провоцировать, но мы не поддадимся. Сохраним строжайший порядок!

Пять дней не дымили трубы и были закрыты железнодорожные мастерские и депо. Не приступали к работе портовики и грузчики. А у причалов в ожидании загрузки простаивали иностранные пароходы. Капитаны осаждали вице-губернатора. Однако для Березина стачка в Новороссийске не была неожиданностью. Он предвидел ее с того часа, как поднялись Ростов и Тихорецкая.

Из жандармского отделения поступали сведения об активизации социал-демократов, в городе появились их листовки.

Навалившись массивным животом на край письменного стола, вице-губернатор брезгливо сдвинул пачку прокламаций и подумал, что ротмистр, конечно, не преминул уведомить о беспорядках не только Кубанское жандармское управление, но и департамент полиции.

На глаза попалось требование, которое стачечники вручили ему, вице-губернатору. В нем целый перечень. Зеленым карандашом Березин пометил экономические условия: повышение заработной платы, увольнение ненавистных мастеров, выдача квартирных денег.

Прикрыв глаза ладонью, вице-губернатор вздохнул. Еще вчера, когда в городе находилась сотня казаков и рота Майкопского батальона, подавить стачку силой он не решался. Но сегодня, когда в Новороссийск прибыла рота Анапского батальона, пожалуй, наступила пора использовать солдат.

Встряхнул медным колокольчиком, и в кабинет проворно впорхнул молоденький адъютант, щелкнул каблуками.

— Пригласите жандармского ротмистра. Тот вскоре появился.

— Садитесь, голубчик. — Березин глянул в его красные от бессонницы глаза, спросил: — Отчего в городе вольготно чувствуют себя социал-демократы, как вы думаете, господин ротмистр? — И насупился.

— Если помните, ваше высокопревосходительство, я докладывал: жандармское отделение Черноморской губернии не имеет средств на оплату агентов, филеров и осведомителей. Несмотря на неоднократные просьбы об увеличении ассигнований на содержание данного штата, начальник Кубанского жандармского управления полковник Воронин нам отказал.

— Безобразие!

— Так точно, ваше высокопревосходительство. А вот господа социал-демократы не скупятся. Как стало известно, неделю назад из Новороссийска в Женеву отправлен денежный перевод…

Вице-губернатор недоуменно вскинул брови:

— Задержали?

— Никак нет, опоздали.

Березин снова нахмурился, засопел. Ротмистр сказал:

— Нашим агентам удалось установить личность некоторых социал-демократов.

— В тревожное время живем, господин ротмистр. Ну да бог нам поможет. — Вице-губернатор расстегнул ворот мундира, налил из хрустального графина воды в стакан, выпил большими глотками и, вытерев губы тонким батистовым платком, продолжал: — Завтра выведем солдат и казаков, расчленим стачечников, и, коли что, не остановимся перед силой. А вас, господин ротмистр, прошу заняться социал-демократами. У них есть гектограф. Сии крамольные листы, — Березин ткнул в прокламации, — печатали, как мне думается, у нас в Новороссийске…

Всю ночь по городу рыскали казачьи дозоры. Глухо выстукивали конские копыта по каменистой земле, раздавались окрики патрульных солдат.

— В Новороссийске появились солдаты и казаки — нам ясно, что готовится расправа, — говорил Точисский на собрании социал-демократов города,

На продолжении стачки настаивал Гогвадзе, однако его не поддержали. Верейский заявил:

— Слишком дорого оплачивает новороссийский пролетариат лишний день стачки. Надо беречь силы для нового выступления…

Той же ночью в рабочих кварталах полиция произвела повальный обыск.

Точисские едва уложили Марусю, как в дверь забарабанили:

— Полиция, открывай!

Едва Павел откинул с двери крючок, как комната наполнилась полицейскими. От серых, задубевших на морозе шинелей потянуло холодом. Полицейские вели себя шумно, топали сапогами, громко переговаривались. Пристав выкрутил фитиль лампы, уселся на стул и, поставив шашку между ног, спросил, простуженно кашляя:

— Имеете ли вы, господин Точисскии, крамольную корреспонденцию, книги какие либо еще чего?

Павел глянул на пристава насмешливо:

— Вы забыли, что я под гласным надзором, — Хм, - пристав недовольно поморщился и махнул полицейским, — начинайте!

В служебном рвении они рылись в книгах и бельевых ящиках, на кухне и в чулане. Задирали постельные матрацы, ощупывали подушки.

Проснулась Марусенька, смотрела испуганно.

— Возьмите ребенка! — приказал полицейский. Павел оставался спокойным, ничего нелегального у него не хранилось.

Следующим местом ссылки для Точисского был Златоуст.

В Москве Точисский рассчитывал на Акима Сергеева и потому, едва определившись на службу, отправился по старому адресу. Шел, а тревожное чувство не покидало: ну, как Сергеев там уже не проживает, и тогда, при строгой конспирации, какую соблюдали социал-демократы, он, Павел, может оказаться на неопределенный срок без связи с партией.

А революционная ситуация явно обострялась. На заводах и фабриках Москвы одна за другой вспыхивали забастовки. Нередко стачечники выходили под красным флагом на улицу, и тогда их разгоняли силой. В городе на каждом шагу черные и серые шинели жандармов и полицейских.

В день Кровавого воскресенья Точисский был еще в Златоусте. По поручению социал-демократической организации он написал тогда листовку о чудовищных преступлениях царизма и призывал рабочих бороться с самодержавием…

…Дверь Точисскому открыла молодая незнакомая женщина. На вопрос о Сергееве ответила: сама его не знает, но слышать слышала о прежнем жильце от хозяйки. Работает он в госпитале, где-то у Белорусского вокзала.

Этот госпиталь, где лежали раненые с Маньчжурского фронта, Точисский знал: ходил мимо. У Белорусского вокзала часто покупал у голосистых разносчиков газету «Московские ведомости». Иногда в газетах просачивались скупые сообщения о «беспорядках» в губерниях. Печатались сообщения с фронта. Война длилась больше года, и сводки одна другой унылее: ряд поражений в Маньчжурии, взят Порт-Артур, погиб флот…

Падение Порт-Артура застало Павла в Златоусте. Печальное известие всколыхнуло город. Стихийно возникали митинги. Среди деповцев попытался выступить оратор из либералов. Пронзительным голосом он кричал в толпу: «Государь скорбит вместе с нами. Его величество пишет… — И, уткнувшись носом в газету, забубнил: — «Без твердой надежды на помощь, безропотно перенося все лишения осады, испытывая нравственные муки по мере развития успехов противника, не щадя жизни л крови, сдерживала горсть русских людей яростные атаки врага… Вдали от Родины легли вы костьми за Государево дело, исполненные благоговейного чувства любви к царю и Родине…» Его прерывали, кричали:

— Вот именно «безропотно»! Хватит!

— Кровь народную пролили, а теперь верноподданнического послушания требуют!

— Царь верно заметил: погибли за государево дело, защищали концессии Романовых!

— Не верьте большевикам, они пораженцы! — вопил в ответ оратор, но на него зашикали, засвистели…

А когда добирался из Златоуста в Москву, за дорогу чего только ни повидал Павел. Большие и малые станции, полустанки, разъезды, и повсюду народа разного великое множество. Особняком, семьями, держатся переселенцы. Теснятся в холодных со сквозняком вокзалах, едят и спят на каменном полу. Повсюду бродят нищие и калеки.

Громыхая на стрелках, проносились теплушки с солдатами и казаками, конями и снарядами, платформы, груженные орудиями, полевыми кухнями и разным армейским скарбом. Россия слала на фронт пополнение. А навстречу тащились санитарные поезда с ранеными и больными.

Война с неумолимой жестокостью перемалывала сотни тысяч человеческих жизней.

Да, война проиграна. Давно схлынул либерально-буржуазный угар: война до полной победы. Либеральная буржуазия, как и мартовское меньшинство, выступала за мир. Но фракция большевиков не к миру взывала, а к революции. Точисский всецело принимает ленинское положение: поражение царизма в войне революционизировало народные массы, приблизило революцию…

В дальней дороге времени на размышления предостаточно. Сколько уже раз задумывался Точисский о положении партии. Среди социал-демократов России распространилась книга Ленина «Шаг вперед, два шага назад». Да, Павел не мог не согласиться с ленинской идеей. Именно: единство воли, действий, организованный отряд, авангард рабочего класса — такой должна быть партия.

Узнав, где служит Сергеев, Точисский направился в госпиталь. Вечерело, раненые гуляли в госпитальном парке, стояли и сидели под деревьями, о чем-то оживленно разговаривали.

Красивая, как мадонна, сестра милосердия вызвала Сергеева из палаты. Аким появился в белом халате и докторской шапочке. В приемном покое было не так уж светло, но Сергеев сразу узнал Точисского.

Они обнялись.

— Какими судьбами?

— Дозволено министром внутренних дел проживать в первопрестольной.

— Отлично! Нашего полку прибыло. С семьей? Жилье нашел?

— И даже на службу в городскую управу определился.

— О-о! — развел руками Аким. — Какое доверие. Подожди меня, я скоро освобожусь, и мы сходим кое к кому.

Поджидая Акима, Павел посидел немного на скамейке в парке. Вид раненых, искалеченных людей вызывал у Точисского безотчетное чувство вины перед ними. Как будто он, Павел Точисский, в ответе за их здоровье и счастье.

— Я познакомлю тебя с товарищем Маратом, — сказал Аким, подойдя к нему.

В глазах Точисского блеснули смешинки:

— А с Робеспьером?

— Марат — партийная кличка нашего председателя Московского комитета большевиков Виргилия Леоновича Шанцера. Партиец и страстный оратор. В работе ты его узнаешь ближе. С его приездом мы приобрели прекрасного руководителя МК.

Они подошли к дому.

Дверь открыла молодая, скромно одетая женщина лет тридцати.

— Здравствуйте, Наталья Федоровна, — Сергеев слегка поклонился. — Познакомьтесь, Точисский Павел Варфоломеевич.

— Забываете вы нас, Аким, — укорила Сергеева Наталья Федоровна.

— Ох, Наталья Федоровна, что ни день, то новая партия раненых во славу его императорского величества. И конца не видать…

— Убежден, ждать осталось недолго, — уверенно произнес вышедший из другой комнаты Шанцер. — Прочитайте статью Ленина «Падение Порт-Артура». Царизм потерпел поражение. Да, не русский солдат, а именно царизм.

Пожал руки Сергееву и Точисскому.

— Итак, Павел Варфоломеевич? — близоруко щурясь, спросил Виргилий.

— К вам в Москву на постоянное жительство с милостивого разрешения департамента полиции и министра внутренних дел.

— Молодец министр внутренних дел. Кстати, очень кстати, работы у нас непочатый край. Так вы, значит, читали ленинскую статью «Падение Порт-Артура». И ваше мнение?

— Полностью разделяю, Виргилий Леонович, ленинскую точку зрения. «Дело русской свободы и борьбы русского (и всемирного)' пролетариата за социализм очень сильно зависит от военных поражений самодержавия». Ленин нанес еще один удар по меньшевистской теории «гражданского мира» с ее требованием прекратить революционную работу во время войны.

— Да что же это мы у порога дискуссию открыли? Пройдемте, друзья.

Усаживая гостей, Шанцер теребил кудрявую бороду.

— Видите, теперь, когда в России сложилась революционная обстановка, Николай и его окружение предпримут все меры, чтобы прекратить войну и бросить армию против революционного народа. — И обратился к жене: — Наташенька, чем ты нас потчевать намерена?

— Я поджарю яичницу. У меня неплохой бекон от Елисеева.

— Отлично, — потер руки Виргилий.

И часа еще нет, как Сергеев познакомил Точисского с Шанцером, а у Павла такое ощущение, будто они знакомы давным-давно. Редкая особенность у Виргилия сближаться с людьми.

Высокий, чуть сутулый, в короткополом пиджаке, из-за чего руки у него казались длинноватыми, Виргилий производил впечатление человека нескладного. Но для тех, кто его знал, Шанцер был стремительным, решительным в действиях.

Ужинали за накрытым льняной скатертью столом. Нарезая бекон тонкими ломтиками, Шанцер заметил:

— Любимая еда моего отца. А знаете, Павел, у нас с вами много общего. Вы из дворянского сословия, а мой отец — капиталист. Хотя и мелкий, однако эксплуататор. — И неожиданно рассмеялся. Наталья Федоровна подняла на него глаза. — Я, Наташенька, тебе рассказывал, а товарищи не знают, как Виргилий Шанцер в молодости организовал на отцовском заводе демонстрацию рабочих за повышение заработной платы. Батюшка мой Леон Максимилианович, ох как гневался на меня… да это. Однако отошел. Сердцем он добрый был.

— И добились? — лукаво спросил Павел.

— Повышения заработной платы? Не совсем. Разорился отец.

В разговор вмешался Сергеев:

— Как считаете, когда получим решения Третьего съезда?

— Этот вопрос всех нас волнует, — сказал Шанцер. — Меньшевики, хоть и получили достойный отпор в книге Владимира Ильича «Шаг вперед, два шага назад» и наше ленинское большинство имеет марксистские организационные принципы построения партии, мы все-таки должны признать, что в РСДРП две фракции и меньшевизм — явление сильное, с ним предстоит долгая борьба.

— Влияние меньшевиков со счетов не сбросишь, — сказал Точисский. — Беда, что и на пролетариат они оказывают влияние.

— Раскольнические действия явны, — кивнул Аким. Виргилий отложил вилку.

— В Москве сложная обстановка. Но теперь недолго ждать съездовских резолюций, а пока все силы на работу с массами, на подготовку пролетариата к действию. Выступления на заводах и фабриках наших пропагандистов имеют одну цель — готовить рабочих к выступлению против самодержавия. — Шанцер взял бороду в кулак. — Вы, Павел, устроились в городскую управу, и на вас возложим работу с техниками Москвы. Они непосредственно связаны с рабочими…

— Я думал об этом, — сказал Точисский. — Нам следует создать профсоюз техников Москвы. И он должен находиться под постоянным руководством РСДРП.

— Вы хотите сказать — большевиков, — вставил Аким.

— Непременно.

— Прекрасная мысль, Павел Варфоломеевич, — одобрительно сказал Шанцер. — Потребуется какой-то срок. Давайте обсудим этот вопрос на комитете.

Точисский поднялся.

— Время позднее. Спасибо за гостеприимство, Наталья Федоровна, рад был познакомиться и рад буду работать с вами, Виргилий Леонович.

— А мне остается поблагодарить Акима, что привел вас. За вашими плечами огромный опыт, и нам есть чему у вас поучиться.

Сергеев добродушно рассмеялся:

— Стороны обменялись любезностями.

ГЛАВА 5

В середине мая в Женеве вышел первый номер центрального органа партии — газеты «Пролетарий». В нем помещены «Извещение о Третьем съезде Российской социал-демократической рабочей партии», написанное от имени ЦК РСДРП Владимиром Ильичем Лениным, его статья «Третий съезд» и главнейшие резолюции съезда.

Минуя таможни, агенты Центрального органа партии доставили первый транспорт с газетой в Россию.

На заседании Московского комитета Марат, прочитав резолюции, сказал:

— Товарищи, обратите внимание на следующие строки: «Третий съезд РСДРП признает, что задача организовать пролетариат для непосредственной борьбы с самодержавием путем вооруженного восстания является одной из самых главных и неотложных задач партии в настоящий революционный момент».

Подняв глаза, медленно обвел взглядом членов МК, на миг задержался на Точисском.

— Предельно ясная и четкая постановка вопроса, товарищи, — повторил Виргилий.

Московский комитет принял постановление провести в начале июня городскую конференцию большевиков. На конференции Шанцер сказал Точисскому.

— Надо наладить пропаганду среди печатников Москвы. Вы, Павел, имели дело с печатниками, работали в типографиях и скорее найдете с ними общий язык. А поручение весьма важное хотя бы потому, что мы решили создать свою партийную газету. Здесь, в Москве. Это весьма необходимо. Думаем назвать ее «Рабочий». Точисский улыбнулся:

— Благоевское название.

— Да, да, газета должна отвечать требованиям революционного дня. Она уже орган не нарождающейся социал-демократии, а партии рабочего класса, стоящего веред вооруженным восстанием. Так вот, Павел, если вы наладите связь с печатниками, мы получим все, что нам необходимо для газеты. А о вашем предложении о профессиональном союзе техников поговорим на будущем заседании МК.

Работоспособность Шанцера поражала Точисского. Всего несколько месяцев Виргилий в Москве, но за это время успел глубоко вникнуть в жизнь Московской организации. Он с неукротимой энергией выступал на заводах и фабриках, проводил заседания Московского комитета да еще успевал вести адвокатскую практику. Человека с бородой, в очках, с копной волос и в поношенном костюме видели и знали многие рабочие Москвы.

— Как ваши девочки, Павел Варфоломеевич? — Виргилий никогда не забывал спросить о них. — Передайте поклон Александре Леонтьевне.

Шанцера окликнули, и они расстались…

После окончания конференции, на следующий день, Точисский отправился выполнять поручение комитета.

Настроение у него приподнятое, и тому были серьезные основания. Обстановка в Москве складывалась явно и пользу революционного народа. Это замечалось в возросшей сознательности рабочих. Павел мог судить по печатникам. Совсем недавно, бывало, придет в типографию, слушают с опаской, а случалось — и полицией грозились. Точисский не забыл, как при первом посещении «Московских ведомостей», когда он заговорил о решении Третьего съезда Российской социал-демократической рабочей партии и сказал, что рабочие добьются свобод, лишь свергнув самодержавие, угрюмый наборщик грозно пошевелил усами:

— Ты царя не тронь. Чашки бейте, а самовар — он и есть самовар. Не то, — поднял палец, — там бог, а вон порог!

И, указав на дверь вроде бы Точисскому, сам же и ушел.

Рабочие зашумели;

— К хозяину побежал.

— Он завсегда доносами кормится.

— А ты на смуту нас не подбивай.

— Уходи, брат, подобру, а то под руки уведут…

Ныне печатники прозрели, большевистских пропагандистов слушают охотно, с ними соглашаются.

Да, Шанцер прав, он, Точисский, знает печатников. Сейчас, направляясь к ним, уверен: они поддержат решение МК, окажут помощь в создании партийной нелегальной газеты…

Павел радовался и успехам в работе с техниками. Пусть пока это еще не профессиональный союз, о котором он мыслил, а корпорация, объединение, но начало положено, и многие техники поддерживают большевиков. В этом заслуга его, Павла. Точисский неоднократно разъяснял техникам, что в предстоящей революции их место в одном ряду с пролетариатом…

Но Точисский не обольщался, он понимал: среди техников работа только разворачивается, впереди немалые трудности. Несомненно, будут и противники, которым не с руки с большевиками.

Мысленно Павел прикидывал, какую работу среди техников провести в первую очередь. Пожалуй, избрать стачечный комитет, и непременно, чтобы в нем оказались сторонники большевиков… Хорошо было бы наладить выпуск своего журнала…

В рассуждениях с самим собой Точисский даже не заметил, как добрался до типографии Кушнерева…

Подполковник Терещенко стоял перед генералом, начальником московской охранки в светлом устланном ковром кабинете. За спиной хозяина кабинета во весь рост портрет его императорского величества в форме полковника. Генерал хмурился, поминутно массировал больную руку. Намедни, едучи на службу, он усмотрел в шедшем по тротуару студенте террориста. Прыгнув из коляски, не удержался, упал, вывихнув руку.

Начальство нрава крутого, с подчиненными груб, однако с вышестоящими подобострастен, и Терещенко часто вспоминает полковника Зубатова. Умел работать Сергей Васильевич, умел. И совет подаст, и обхождения с подчиненными вежливого. А уж на идеи разные горазд, не голова, клад.

— Так с чем явились? — баритон генерала возвратил подполковника к действительности. — Вы напали на след руководителей московского комитета эсдеков или изловили террористов?

— Ваше высокопревосходительство, меры…

— Меня, господин подполковник, не меры интересуют, дела. Эсдеки активизировались. По Москве имеет хождение книга Ленина «Две тактики социал-демократии в демократической революции». Книга явно возмутительная. Выражаясь языком фигуральным, в ней вся соль революционной программы большевиков. И что же вы, подполковник? Топчетесь, как гусак. Да, годы мешают вам, отяжелели, стареете. — И генерал брезгливо выпятил нижнюю губу. — Идите, подполковник, и не являйтесь с пустыми докладами.

Терещенко медленно прошел к себе, плотно закрыл дверь. Ноги ватные. Кабинет показался холодным и неуютным. Упал в глубокое кожаное кресло и погрузился в неприятные размышления.

Кажется, этот разговор — предвестник конца карьеры. А будто вчера все начиналось. За тридцать пять лет службы в охранке были и удачи и просчеты. Но больше везения. Он, Терещенко, имел отменный нюх, не на одного социал-демократа завел дело…

Совсем недавно в картинной галерее купца Третьякова (а Терещенко слыл неплохим знатоком живописи) подполковник случайно повстречал Точисского. Седеющий, чуть погрузневший, а взгляд тот же, молодой. С ним была девочка лет шести. Терещенко усмехнулся:

— Дочь просвещаем, Павел Варфоломеич? Похвально! Подполковник видел: Точисскому встреча неприятна, однако разговор продолжал:

— Смотрю я на вас, Павел Варфоломеич, и с огорчением думаю: я старый человек и вы в летах, вон и морщины у глаз прорезались, и седина голову тронула. Улавливаете, к чему клоню? Устал я за вами гоняться. Неужели вам не надоело бегать от меня? У вас семья, дети. Не так ли?

— Позвольте, разве я от вас бегаю? — насмешливо спросил Точисский.

— Соблюдаете конспирацию. Не будем придираться к словам. Продолжаете заниматься политикой?

— Да это допрос, господин подполковник.

— Избави бог, — поднял руки Терещенко, — любопытство.

— Любопытство жандармского подполковника, — рассмеялся Точисский.

— Только и всего!

— Так вот, господин подполковник, не тревожьтесь, я ныне служу в городской управе…

И разошлись, даже не попрощавшись.

Терещенко потер виски, сказал сам себе:

— Неужели устал?

А так ли? Кабы в его силах, он таких, как Точисский, отправлял бы в ссылку навсегда, пожизненно. Неожиданно Терещенко поймал себя на том, что повторяет не свой слова. Об этом говорил Зубатов. А Сергей Васильевич знал цену социал-демократам, понимал — борьба с ними предстоит нелегкая.

В ушах Терещенко начальственный баритон, напоминание о его старости. Подполковник неприятно поежился: ему дали понять, что пора и честь знать.

После убийства Иваном Каляевым генерал-губернатора Москвы великого князя Сергея неизвестно кого больше опасалась московская охранка, социал-демократов или террористов. А тут ко всему новый генерал-губернатор Дубасов требовал от начальника охранки в кратчайший срок ликвидировать Московскую организацию РСДРП. А тот, разумеется, давил на сотрудников своего всесильного, но в последнее время потерявшего сыскную удачу ведомства. Упустили городскую конференцию РСДРП, пропагандисты социал-демократы, почти не таясь, выступают на заводах. А в удаче ли дело? Разве только у московской охранки упущения? А в петербургской? Да и в департаменте полиции. Два месяца толком не знали, какие решения принял Третий съезд большевиков.

Подполковник закурил, немного успокоился. Нет, что и говорить, лет десять назад работать было гораздо приятнее…

Революционные грозы 1905 года. Поднялся на борьбу многомиллионный фабрично-заводской пролетариат России. Волновались крестьяне в губерниях, захватывали земли, жгли помещичьи усадьбы. В деревнях и селах свирепствовали каратели.

В единстве с русскими пролетариями выступали национальные окраины Российской империи.

Император всероссийский срочно перебрасывал войска на усмирение бунтовщиков. Царь искал защиты у армии. Но заколебалась и эта опора трона. 14 июня дворцовый телеграф принял сообщение из Севастополя — восстала команда на броненосце «Князь Потемкий Таврический».

Узнав о восстании, Николай Второй немедленно проследовал в аппаратную, лично продиктовал телеграмму командующему Одесским военным округом: «Примите самые жестокие, решительные меры к подавлению восстания как на «Потемкине», так и среди населения нррта…»

Но броненосец, расчехлив орудия, взял курс на Одессу. И царь послал вице-адмиралу Черноморского флота Чухшгау следующую телеграмму: «Какие меры предположены вами к прекращению шатания «Потемкина» по портам? Пора покончить с этим положением…»

Владимир Ильич Ленин:

«…Броненосец «Потемкин» остался непобежденной территорией революции и, какова бы ни была его судьба, перед нами налицо несомненный и знаменательнейший факт: попытка образования ядра революционной армии».

Официальная пресса продолжала информировать российского читателя:

Двадцатидневное сражение под Мукденом… Японцы потеряли более семидесяти тысяч солдат… (О потерях русской армии газеты умалчивали.) Генерал Куропаткин дал приказ об отходе…

В Цусимском проливе погибли эскадры вице-адмирала Рожественского…

А 23 августа 1905 года в далеком городке Портсмут, в штате Нью-Хэмпшир Северо-Американских Соединенных Штатов, был подписан унизительный для Российской империи мирный договор…

Получив известие о подписании Портсмутского договора, Николай Второй устроил в Петергофе прием министров и иностранных дипломатов. Министр двора Фредерике постарался: Петергоф светился разноцветной иллюминацией.

В бильярдной, уединившись с военным министром Редигером, царь наказывал ему не медлить с переброской войск в центральные губернии…

Профессор Академии Генерального штаба Александр Федорович Редигер, подтянутый, седой генерал, выйдя из бильярдной и лицом к лицу столкнувшись с министром финансов Коковцовым, сказал печально:

— Разве не ясно, зачем государь торопит с дислокацией? Дожили, врага внутреннего отыскали, войну объявляем. — Вздохнул. — Попомните, скажется революция на нашей армии. Да, видит бог, к тому времени я уже сниму с себя тяжкое бремя военного министра Российской империи…

И потянулись из Маньчжурии по Сибирской железнодорожной магистрали солдатские и казачьи дивизии. Два раза в неделю в Петергофе царю докладывали о передислокации войск с Дальнего Востока. Николай обводил кружочками станции, сердито сопел. По всему получалось, что первые эшелоны еще находились где-то на подступах к Байкалу.

— Непременно приходите завтра, будет заседание МК, — сказал Шанцер, повстречав Точисского, когда тот выходил из комитета. — Вопрос, касающийся создания боевых дружин и пропаганды. Вы не виделись с Васильевым-Южиным? Прекрасный агитатор, умница, с большим опытом человек, мы не ошиблись, введя его в состав Московского комитета…

Выступление Южина на заседании МК понравилось Павлу. Тот говорил о создании литературно-лекторской группы и ее задачах, летучих митингах на заводах и фабриках, в воинских частях.

Приехавший из Женевы по поручению Владимира Ильича Ленина к морякам «Потемкина» Васильев-Южин не застал броненосец в Одессе, к тому времени мятежный корабль ушел в море, и Южин приехал в Москву.

— В стачечное движение вступает пролетариат всей России, и Москва должна встать в авангарде борьбы. Представьте, товарищи, стачку всеобщей, всероссийской! — говорил Васильев-Южин. — Мы одобряем резолюции Третьего съезда о вооруженном восстании и обоснование их Владимиром Ильичей Лениным в книге «Две тактики…». Один из лозунгов вооруженного восстания — лозунг политическихстачек. Всероссийская стачка должна носить политический характер.

Шанцер на минуту подсел к Точисскому:

— Передайте своим типографским друзьям спасибо за помощь «Рабочему».

Виргилий имел в виду начавшую выходить с начала августа в Москве нелегальную газету Московского комитета, типография которой размещалась глубоко под землей, в сыром и душном подполье, в доме на Лесной улице.

Печатники Москвы дали газете бумагу, шрифт, краски.

— Получено письмо из Женевы от Владимира Ильича, он получил первый номер «Рабочего» и высказался одобрительно.

Павел видел: Виргилию, как редактору, приятна ленинская похвала.

— Я непременно расскажу рабочим типографий; — улыбнулся Точисский. — Большинство печатников сегодня хорошо нас понимает.

И Виргилий вернулся на председательское место и обратился к членам МК:

— Мы получили первый транспорт с оружием, и у нас имеются боевые отряды. Нам надо иметь много боевых дружин, вооружить рабочих Москвы. Но не только вложить оружие в их руки, мы обязаны научить их тактике боя. Пролетариат должен сердцем понять, что в революции надо идти до конца. Мы идем в смертельный бой с самодержавием и выиграем его.

К сентябрю среди печатников Москвы обстановка накалилась до предела. По настоянию Точисского избрали стачечный комитет, составили текст прокламации рабочих типографий к своим предпринимателям. Печатники добивались восьмичасового рабочего дня, повышения заработной платы, улучшения экономического положения.

Стачку начали рабочие типографии Сытина. Через несколько дней бастовали рабочие всех московских типографий. Не выходили газеты и журналы.

Николай Второй долго не ложился спать. В последние дни царь и министры лихорадочно искали эффективные меры успокоения России. Советовали издать манифест и в нем даровать черни некоторые милости.

Пригласив Витте в Петергоф и уединившись с председателем комитета министров, вели с ним затяжной разговор.

— Ваше величество, — говорил Витте, — социал-демократы в своей программе сулят пролетариям власть, а мужику землю. В России на сто двадцать пять миллионов душ, около десяти миллионов рабочих и около сотни миллионов крестьян. И то, что ваше величество решилось на манифест хотя бы с видимыми малыми свободами, должно отвлечь российский люд от революции.

Император всероссийский морщился, недовольно потирал руки. Ах, уж этот Витте. Не случайно его так не любит Алекс. Все бы ему поучать, умничать; И тогда, накануне войны с Японией, тоже все лез со своими советами. Не председатель комитета министров, а оракул дельфийский.

Однако Витте не отступал, продолжал доказывать, что манифест — это необходимость, единственное средство увести страну с революционного пути, он поможет объединить усилия всех верноподданных против смутьянов, подбивающих народ на бунт.

Царь встал из-за резного письменного стола, заходил по кабинету. Ох, как он ненавидел и Петербург и Москву. Крамольные города. Он любил Петергоф, но сегодня чувствовал себя пленником и в этой загородной резиденции. Он стал пленником по вине бунтовщиков-революционеров. Большевики подбили народ на всероссийскую стачку. Царь думал, что только армия может привести чернь в повиновение. Стачка парализовала жизнь империи. Не курсировали поезда даже по железной дороге Петербург — Петергоф, Николай держал связь с петербургским дворцом и министрами морем. Слава богу, были надежные броненосцы. Хотя как сказать, разве он мог подумать, что восстанут моряки на «Потемкине»?

При мысли о том, что революция может коснуться Кронштадта, царя пробрал мороз. Он подошел к столу. Не присаживаясь, долго смотрел на лист бумаги, вверху которого четко написано: «Манифест», взял ручку, повертел в пальцах и снова, в который раз, отложил.

— Поймите, ваше величество, это необходимость, — басил Витте.

— Я имею плохих министров, — посетовал царь. — Там, где требуется решительность, меня толкают на уступки. Не кажется ли вам, Сергей Юльевич, что тем самым мы поощряем смутьянов?

— Нет, ваше величество, сие — требование жизни вашей империи. Получив манифест, все патриотические силы сплотятся в защиту трона.

— Если вы так полагаете, я, пожалуй, соглашусь. Николай вздохнул и, обмакнув перо, вывел размашисто: «Николай. 17 октября 1905 года».

От Охотных рядов к губернаторскому дворцу вверх по Тверской поднималась толпа. Она горланила:

Боже, царя храни-и-и…

Тоненько взвизгивали истеричные дамочки, ревели басы, переливались баритоны. Шли верноподданные лавочники и дворники, мясники и купцы, члены «Союза русского народа». Впереди торжественно выступали два сытых мордатых молодца. На вытянутых руках они несли большой портрет державного государя в тяжелой золоченой раме.

Точисский бегло глянул по сторонам. Редкие прохожие спешили укрыться в подворотнях, испуганно жались к стенам домов. Из толпы рявкали:

— Скидавай шапки!

— Бей жидов и скубентов!

Кто-то бросил булыжник. Со звоном посыпалось на мостовую витринное стекло. И ни полиции, ни казаков. Вот она, свобода, дарованная в манифесте его императорским величеством. А толпа гудела: …царя храни…

— Кипит Россия, бурлит. — Точисский снял фуражку, пригладил волосы. — Посеявший ветер пожнет бурю! Послушайте, Виргилий, я ждал революции двадцать лет. И когда я читал у Владимира Ильича в «Двух тактиках…» о революции как о празднике угнетенных, я думал о своих товарищах, первых социал-демократах, кто не дожил до этих дней. Теперь у рабочих своя партия, сила пролетариата заколебала вековые устои империи, и трон самодержца вот-вот рухнет.

— Царь хотел обмануть народ манифестом, но из этого ничего не получилось.

— Манифест 17 октября отвечает интересам буржуазии, черной сотни и купечества, — сказал Павел. — Однако не будем закрывать глаза на то, что некоторые рабочие все-таки в него поверили.

— Здесь, Павел Варфоломеевич, свои трудности. Надо разъяснять, разъяснять… Есть сведения — губернатор намерен выпустить из тюрем уголовников и всякую нечисть. Правительство надеется толкнуть народ на провокацию. Необходима особая бдительность.

Точисский и Шанцер шли в общем потоке. Рабочие колонны двигались по Пречистенскому бульвару, Никитскому, Тверскому и Страстному, по Трубной площади, заполнили Тверскую улицу. Город гудел растревоженным муравейником. Остановились трамваи, не слышались голоса вездесущих мальчишек, торговавших газетами, закрылись кондитерские и булочные. Шли к центру литейщики и мебельщики, железнодорожники и табачники, ткачи и печатники, гимназисты и студенты. С фабрики Шмита явились дружинники. Народ пел многоголосо;

Отречемся от старого мира!

Отряхнем его прах с наших ног!..

— Вот оно, Виргилий, революционное пробуждение масс. После Кровавого воскресенья Владимир Ильич писал, помнишь? «…революционное воспитание пролетариата за один день шагнуло вперед так, как оно не могло бы шагнуть в месяцы и годы серой, будничной, забитой жизни…» Два десятка лет назад стачка в России была редкостью, ныне вся страна всколыхнулась.

Пронзительно верещали свистки полицейских. Они суетились, пытаясь сдержать манифестантов. Придерживая сабли, бегали, бранились:

— Р-а-азайдись, канальи!

У дома губернатора охрана укрылась в подъезде, затаилась.

Запрудил народ улицу, остановился. Из филипповской булочной притащили ящики, начался митинг. На плечо Точисского легла рука Шанцера.

— Павел Варфоломеевич!

Точисский встал на импровизированную трибуну, поднял руку. Море людских голов и красные флаги. Парод подходил к филипповской булочной по Тверской из соседних улиц.

— Товарищи! — выкрикнул Павел, и головы повернулись к нему. — Манифест — первая уступка царя. Мы вырвали ее силой. Но это еще не победа…

Точисский говорил народу о том, что нельзя верить самодержавию. Царь расстрелял мирную демонстрацию рабочих 9 января, в тюрьмах и на каторге гноят тех, кто не желает мириться с самодержавием. У рабочего класса нет надежды на лучшую жизнь, пока в России существует царь.

— Пора, настала пора свергнуть вековые устои самодержавия! — закончил Павел.

И тут же зазвучал голос Марата:

— Российский пролетариат ведет политическую борьбу за свободу, за счастье, за лучшую жизнь! Трудящийся народ должен быть хозяином в стране. Но враги не уступят власть без жестокого сопротивления. У них армия и полиция… Большевики за вооруженное восстание!

Тверская потонула в криках:

— Долой самодержавие!

— Да здравствует революция!

— Да здравствует республика!

Но вот чей-то резкий выкрик:

— Казаки!

Горяча коней, они наметом вынеслись на Тверскую.

— Принять в нагайки! — раздался зычный голос сотника.

С крыши филипповской булочной посыпался град камней. Натянув поводья, казаки развернулись, ускакали.

Им на смену выступили солдаты. Они шли под барабанный бой легко, как на параде. Взмахнул офицер палашом — и солдаты перестроились в цепи, закрыли улицу. По команде винтовки упали на руку. Первый залп, второй…

Ответно защелкали наганы дружинников. Боевики отходили, прикрывая манифестантов. Тверская очистилась от народа. Забаррикадировавшихся в булочной пекарей взяли приступом солдаты и полицейские.

Народ растекался по переулкам, Точисский и Шанцер оказались на Арбате.

— А ведь отходят-то без паники, — заметил Шанцер, — без страха перед оружием.

— Сегодня и народ имеет оружие.

— Рабочие нам верят и знают: завтра — новая манифестация, а послезавтра — к оружию!..

Листовка московских большевиков призывала в те дни: «От стачки к стачке, от стачки к вооруженному восстанию, от восстания к победе — таков наш путь, путь рабочего класса!»

Московский комитет обратился к народу с призывом ответить на кровавые злодеяния оружием.

Во многих городах России возникали новые органы власти пролетариата — Советы рабочих депутатов. В конце ноября образовался Московский Совет…

В эти дни Точисский приходил домой поздно, засыпал за полночь, с тем чтобы встать с первыми проблесками рассвета.

По поручению МК Павел часто выступал на заводах, шел к печатникам. Стремительно развивающиеся события оттягивали проведение собрания технических служащих. Наконец выбрали время. Точисский написал обращение к техникам Москвы, отпечатал его в типографии Кушнерева. Профессиональный союз, писал Павел, защищает интересы трудящихся от беззакония и самоуправства…

Виргилий, прочитав обращение, отчеркнул строки, где речь шла о том, что работа союза должна строиться в тесном контакте с социал-демократической рабочей партией. Подняв глаза, спросил:

— Павел, очень важно, чтобы не истолковали это превратно, как желание диктовать союзу нашу волю.

Точисский возразил решительно:

— Профсоюз иным, кроме как социал-демократического направления, не мыслю.

Они разговаривали в здании Высших женских курсов, на углу Поварской и Мерзляковского переулка.

— Сегодняшним вечером я должен повстречаться с фабрикантом Николаем Шмитом, — сказал Шанцер.

— С поставщиком двора его императорского величества, чья фабрика на Пресне? — удивился Точисский.

— Именно. Однако по просьбе рабочих завода Гужона я выступаю у них на митинге и не успеваю к Шмиту. Как видите, обстоятельства заставляют меня обратиться к вам. Вы должны пойти на встречу. Вопрос весьма важный, Шмит оказывает нам финансовую поддержку.

— Шмит? Нам?

— Именно, — опять и уже весело сказал Виргилий. — Шмит вручит вам пакет с деньгами. Они предназначены для оплаты транспорта с оружием. О вас Шмит наслышан из моих рассказов, однако надо назвать пароль: «Марат здоров, кланяется вам».

Жил фабрикант Шмит в особняке адвоката Плевако. Постучав висевшим над дверью бронзовым молоточком, Точисский подождал, пока горничная, без лишних расспросов, провела его в гостиную. Навстречу ему уже шел сам фабрикант, молодой, светловолосый, с прямым носом и чуть выдающимся волевым подбородком. Он смотрел на Точисского вопросительно.

Павел Варфоломеевич назвал пароль, и Шмит оживился:

— Что с Виргилием Леоновичем? Мы ожидали его… Точисский объяснил, и Шмит, кивнув удовлетворенно, пригласил Павла в кабинет.

У стены, возле книжных шкафов, стоял высокий, чуть сутулый человек с зачесанными на затылок волосами. Он поздоровался с хрипотцой, окающе.

Точисский обратил внимание на выразительное лицо человека: слегка скуластое, нос широкий, а под выпуклыми надбровными дугами проницательные глаза.

Шмит указал Павлу на глубокое кожаное кресло, сказал:

— Алексей Максимович, это Павел Варфоломеевич Точисский, товарищ Марата. Виргилий сегодня не придет.

— Жаль, очень жаль.

Горький, догадался Павел, вспомнив, как Шанцер говорил, что в Москву приехал Алексей Максимович и поселился на углу Воздвиженки и Моховой. Виргилий близок к Горькому, бывал у него не раз. Там собиралась активная пропагандистская группа большевиков. С Луначарским и Покровским Точисский уже познакомился.

— А мы до вашего прихода речь о январском расстреле вели. В ту пору я в Питере был, и все на моих глазах случилось. Кровавая бойня; и нет ей оправдания. Товарищ Шмит рассказывает — в московской стачке сто тысяч пролетариев выступили за свои права. Месяц длилась стачка. Ненавистному режиму наступает конец.

Алексей Максимович подошел к Точисскому, пожал руку. У писателя крепкая рабочая рука. А Горький внимательно смотрел ему в глаза, спрашивал любопытствуя:

— Давно ли в социал-демократии?

— Впервые сослан под гласный надзор двадцать лет назад.

— О-о! — вскинул брови Алексей Максимович. — Позвольте спросить, за какие провинности перед царем-батюшкой?

— За создание социал-демократической группы «Товарищество санкт-петербургских мастеровых».

— Вы посмотрите, — Горький повернулся к Шмиту, — Павел Варфоломеевич стоял у колыбели российской социал-демократии!

— Нет, Алексей Максимович, — возразил Точисский, — у колыбели российской социал-демократии стоял Георгий Плеханов, а мы, социал-демократы тех лет, воспитывали пролетариат в духе марксизма, сеяли его зерна в русскую почву.

— Скромничаете. Плеханову честь и хвала, но помните и библейское, в послании апостола Павла к галатам сказано: «Малая закваска заквашивает все тесто». — Пригладил усы.

Точисский рассмеялся:

— У вас, Алексей Максимович, был хороший учитель закона божьего.

— Гимназий не кончал… А библию знаю, мудрость в ней многовековая…

— Садитесь, располагайтесь, — мягко говорил Шмит, вновь показывая на кресла. Горький махнул рукой:

— Садитесь, Павел Варфоломеевич. А мне позвольте постоять да на вас, смутьянов, полюбоваться,

— «Буря! Скоро грянет буря!» — процитировал Точисский горьковского «Буревестника».

— Грянула, коли даже фабрикант Николай Шмит дружину боевиков на своей фабрике вооружил, — озорно блеснул глазами Горький.

Шмит улыбнулся:

— Мои коллеги, мебельные фабриканты, снесли даже это. Зато какой гнев у них вызвало мое решение о введении на фабрике девятичасового рабочего дня.

— Вы выполнили программное требование социал-демократической рабочей партии, — сказал Точисский.

— И подстрекаете рабочих других фабрик бороться за подобные преобразования, — добавил Горький.

— Видите ли, Алексей Максимович, девятичасовой рабочий день — это вопрос политический… — заметил Павел.

— Забыл, забыл, что имею дело с испытанным бойцом социал-демократической гвардии, — добродушно рассмеялся Горький. — Сколько лет, как вы вступили в социал-демократическую организацию? Точнее, создавали ее? Два десятка? Изрядно. Патриарх… Как вы думаете, скоро дойдет дело до оружия? Когда в бой вступят вооруженные рабочие, не забудьте меня.

— А вот вас-то, Алексей Максимович, надо поберечь. Вы сражаетесь с самодержавием пером, и успешно. У пролетариата достаточно бойцов, чтобы и без вас свалить царский режим, — сказал Павел Варфоломеевич.

— Вы меня не убедили и не отговорите, я стрелять умею, лучше вашего и на баррикады пойду, а силушкой меня бог не обидел, в грузчиках хаживал. Так-то вот.

Теплело рано, и пока Точисский добирался от городской управы к штабу Московского комитета РСДРП, на улицах зажигались редкие фонари. Сыпал мелкий, колючий снег. Закутав шею стареньким вязаным шарфом, Павел шел сутулясь, выбирая сторону потише. Временами осматривался. Все было спокойно, филера за собой он не вел.

Точисский думал о том, что обстановка в Москве со второй половины ноября обострилась. По заводам и фабрикам рабочие настроены на вооруженное восстание. Выжидали момент. Пригородными поездами дружинники ездили в подмосковные леса, тренировались в стрельбе. Печатники типографий Сытина, Кушнерева и других организовали боевые дружины. Павел Варфоломеевич побывал с ними за Малаховкой, где в сосновом лесу они учились стрельбе из нагана…

Дойдя до угла Поварской и Мерзляковского переулка, Точисский еще раз осмотрелся и, только убедившись, что не ведет за собой хвоста, вошел в помещение.

В классе Высших женских курсов холодно, гул голосов. Павел Варфоломеевич увидел свободное место рядом с Васильевым-Южиным, направился к нему. Михаил Иванович нравился Точисскому своей решительностью, в нем уже с первого знакомства угадывался человек волевой, смелый. Несмотря на молодость, за плечами Южина большая революционная работа в Баку и причерноморских городах. Он был близок к Ленину, выполнял его задания.

Приехав в Москву, Южин принял участие в октябрьской стачке студентов университета.

В штабе Московского комитета Васильев-Южин взял на себя агитационную и пропагандистскую работу.

— Здравствуйте, Павел Варфоломеевич, — обрадовался; Точисскому Южин. — Какие новости?

— Удалось провести собрание корпорации техников, поддержали решения Третьего съезда.

Тут из-за стола президиума поднялся Шанцер, призвал к тишине,

Михаил Иванович поправил пенсне, шепнул Точисскому:

— Сейчас Марат даст мне слово. У нас важное событие: удалось наладить производство бомб. И где бы? Вы никогда не догадаетесь. Мастерская здесь, в подвале Высших женских курсов. После заседания надо разнести бомбы по квартирам. Часть переправлена к Алексею Максимовичу.

— Может, не стоило, а, Михаил Иванович? Неужели нельзя обойтись без Горького? Нас сотни тысяч, а пролетарский писатель один.

Васильев-Южин, осанистый, лоб высокий, открытый, посмотрел на Точисского:

— Да ведь с ним не сладить. Марат вам расскажет, как Горький настойчиво требовал, чтобы бомбы хранились у него. «Если не принесете, заявлюсь сам», — пригрозил Алексей Максимович.

— Товарищи! — снова постучав по столу, сказал Шанцер. — Московский комитет готов доложить вам о состоянии боевых дружин и их вооружении.

Южин вышел к столу неторопливо, уверенно принялся рассказывать о численности дружинников по заводам и фабрикам, сколько оружия имеется у рабочих. Из доклада получалось: в Москве около двух тысяч вооруженных дружинников…

Домой Точисский вернулся в полночь. Вместе с Сашей долго думали, где оборудовать тайник для бомб. Решили — под детской кроваткой. Хоть и опасно, а чтоб полицию обмануть, на случай обыска лучшего места не сыскать.

Филер, не проявивший наблюдательности или неоднократно упускавший подозреваемого при слежке, лишался наградных, он аттестовался как агент без служебного рвения и в сыскной иерархии не мог рассчитывать на повышение.

Вот почему подполковник Терещенко, прочитав очередной донос одного из осведомителей, был раздражен. Агент писал, что в Введенском народном доме имело место собрание корпорации техников Москвы, на котором присутствовало более ста человек.

На митинге выступал неизвестный социал-демократ интеллигентного вида, лет сорока, с бородой и в очках. Он призывал профсоюз техников поддерживать резолюции Третьего съезда РСДРП и всеобщую стачку городских пролетариев.

Установить фамилию или хотя бы кличку выступавшего филеру не удалось. Попытка выследить местожительство оратора окончилась также неудачно.

Насупив брови, подполковник на полях доноса вывел жирно: «С таковой внешностью каждый двадцатый в Москве может быть заподозрен в принадлежности к партии социал-демократов». Он и не подумал, что организатор собрания техников Москвы — старый знакомый подполковника Терещенко Павел Варфоломеевич Точисский…

— Убили Баумана, Грача убили!

Черное известие облетело Москву, потрясло пролетариат. Совсем недавно Баумана выпустили из Таганской тюрьмы, и теперь, когда революция в разгаре, Николай Эрнестович погиб от подлой руки черносотенца…

Чуть свет Точисский вместе с Сашей отправились к Техническому училищу. Непогодилось, ветер и снежная пороша секли в лицо. Но народ шел и шел. И чем ближе подходили Точисские к училищу, тем делалось многолюднее.

— Неужели все они на похороны? — спросила Саша. — Там, в училище, и места не хватит.

Павел не ответил жене, он думал о своем, С Бауманом близко так и не удалось познакомиться. Аким Сергеев рассказывал о Баумане: он был агент «Искры» и революционер-профессионал, смелый, умный. Его не пугали тюрьмы и самые суровые приговоры суда…

Уже у самого училища вдруг тревожно и печально взревели фабрично-заводские гудки. Гул сделался мощный, грозный и разом смолк.

Двор Технического, ближайшие улицы заполнил народ. Издали Точисский увидел Шанцера, он стоял на крыльце. Пробиться к Марату было невозможно, рабочие сбились плотной стеной, слушали Шанцера. До Павла долетели обрывочные фразы:

— …Возможны провокации… обеспечить порядок… охрана за боевиками…

Толпа раздалась, и по широкому проходу поплыл накрытый алым полотнищем гроб. А над гробом, над людским разливом возникло торжественно и скорбно:

Вы жертвою пали в борьбе роковой

Любви беззаветной к народу…

Плакала Саша, плакали многие, Точисский не мог петь, ком подступил к горлу. Рабочие перестраивались в колонны, шли за гробом. Павел оказался рядом с Шап-цером, Землячкой, Южиным и другими членами Московского комитета.

До Красных ворот двигались по узким улицам медленно и тесно. Но на Садовом кольце колонны раздались, ускорили шаг. Народ все прибывал и прибывал, пристраиваясь на ходу. Прижимаясь к тротуарам, по ту и другую сторону траурной процессии цепочкой растянулись дружинники.

С балконов и окон многих домов свисали траурные, красные с черным, флаги. Рабочие несли транспаранты:

«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», «В борьбе ты обретешь право свое!»

«Да, только в борьбе, — думал Точисский. — В жестокой и непримиримой. Дорогой ценой…»

Тянулось печальное шествие на дальнее Ваганьковское кладбище, и ни одного полицейского, ни одного городового на пути. Лишь один раз дорогу преградила казачья сотня, однако не решилась, не устояла перед грозной силой, что двигалась на нее.

Плыл гроб, поднятый на руках рабочих Москвы. Склонилось шитое работницами фабрики Шмита бархатное знамя. Пролетариат Москвы хоронил Николая Баумана, члена Московского комитета РСДРП. Провожали в последний путь революционера, большевика рабочие Рогожской заставы и Лефортова, Замоскворечья и Пресни, Бутырок и железнодорожной Каланчевки. Шла вся трудовая Москва, и никто не посмел встать на ее дороге.

Уже у самого Ваганьковского кладбища гроб приняли Шанцер, Лядов, Южин…

Марат говорил прощальную речь:

— …Мы хороним замечательного товарища, борца, революционера… Пусть его смерть сплотит наши ряды…

Из департамента полиции в охранные отделения к Петербурга, Москвы и других губернских городов поступило сообщение: в Россию из Женевы возвратился лидер большевиков Владимир Ульянов-Ленин…

На Невском проспекте, в доме номер 68/40, что на углу набережной Фонтанки, находилась редакция газеты «Новая жизнь». Владимир Ильич приходил сюда незаметно и работал подолгу. Минуло всего четыре дня, как он сошел с поезда на перрон Финляндского вокзала, но и за этот срок в газете уже успели появиться написанные им обращение ЦК РСДРП «Ко всем партийным организациям и ко всем рабочим социал-демократам» о созыве Четвертого съезда РСДРП, статья «О реорганизации партии» и передовая «Пролетариат и крестьянство»…

Газета привлекла внимание всех петербургских слоев. Тираж газеты резко увеличился. Министр внутренних дел Дурново негодовал. Тон газеты «Новая жизнь» стал явно возмутительным. Распорядившись не спускать с газеты глаз, он написал на докладной департамента полиции: «Установить, где скрывается Ульянов-Ленин и донести в департамент для принятия мер…»

В конце ноября из Москвы в Петербург по поручению МК приехали Шанцер и Лядов, чтобы повидать Владимира Ильича и получить у него разъяснение лозунгов по аграрному вопросу в связи со статьей «Пролетариат и крестьянство».

Владимир Ильич встретил их радушно. В конце встречи проговорил с улыбкой:

— Вот вы какой, товарищ Шанцер. Мне сказали, что в вас течет немецкая и французская кровь. А вы русский революционер и носите партийное имя прекрасного якобинца Марата. — Повернулся к Лядову. — К вам у меня будет особое поручение… Присаживайтесь, товарищи, и рассказывайте, как в Москве.

Шанцер чуть подался вперед:

— У нас зреет вооруженное восстание, Владимир Ильич. К этому все идет довольно быстро. Рабочие Москвы настроены по-боевому.

— Но, товарищ Марат, вооруженное восстание — дело весьма серьезное и ответственное.

— Мы сознаем это, — заметил Лядов, — готовы к нему. Ленин нахмурился:

— Не забывайте, товарищи, что, когда революция движется вперед, контрреволюция сплачивает свои силы. Не упускайте из своих рук Совет рабочих депутатов. Это замечательный орган народной власти. Не отдавайте его меньшевикам, как допустили питерцы. Петербургский Совет, хотя и добился свободы печати, ограничил права цензуры, явочным порядком организовал восьмичасовой рабочий день на заводах и фабриках, но пока еще не создал боевых дружин, не ведет работу среди солдат. И все потому, что Петербургский Совет в руках меньшевиков. Они противопоставили Совет Петербургскому комитету РСДРП. Считают Совет органом пролетарского самоуправления, этаким рабочим парламентом. Меньшевики обольщаются. Им, видите ли, импонирует, что некоторые министры подписались на «Известия Совета рабочих депутатов». Обманчивые идеи меньшевиков могут обойтись дорого. В ответ на восьмичасовой рабочий день фабриканты Петербурга объявили локаут. Массовым увольнением рабочих они намерены вызвать беспорядки и силой оружия расправиться с революционным народом. Это провокация.

Ленин поднялся. Встали Шанцер и Лядов.

— Да, мне передавали, в Москве сейчас Точисский Павел Варфоломеевич?

Шанцер ответил утвердительно.

— Очень сожалею, что мне еще не представилась возможность познакомиться с ним лично. Передайте ему привет и скажите — мы высоко ценим его работу по созданию первых социал-демократических организаций и пропаганде марксизма в России. — Владимир Ильич слегка поднял руку. — Пора, товарищи, нас ждут в редакции. А партийные кадры берегите. Гибель Николая Эрнестовича Баумана — для нас великая потеря.

Москва в снеговых заносах. В рабочих кварталах, у фонарных столбов и стен домов припорошенные угольной пылью сугробы. На рысях, не задерживаясь у фабричных и заводских ворот, с гиканьем проносились казачьи разъезды.

В городе напряжение.

Второй день восставшие гренадеры Ростовского полка не пускают в казармы офицеров. Волнуются солдаты других воинских частей Московского гарнизона.

В Московском комитете мнения разделились. Васильев-Южин настаивал:

— Назрел самый удобный момент начать общегородское восстание. За ростовцами поднимутся солдаты Екатеринославского полка, у них обстановка накалена. Потом и другие…

Против выступала Землячка!

— Здесь товарищи доказывали, что надо вывести солдат из казарм, захватить арсенал, вооружить рабочих, поднять народ на баррикады. Нет, это преждевременно, мы к подобному акту не готовы.

Шанцер предложил немедленно известить ЦК о положении в Москве и дожидаться указаний…

Точисский был болен. Виргилий зашел к нему, рассказал о встрече с Лениным, передал слова Владимира Ильича о «Товариществе санкт-петербургских мастеровых». Павел выспрашивал подробности, довольно улыбался,

Шанцер рассказал о последнем заседании МК.

— А может, Южин прав? — в раздумье проговорил Павел.

— Нет, подождем, что скажет ЦК, а покуда пошлем в казармы наших представителей. Будем поддерживать у солдат революционное настроение.

Точисский пожал плечами;

— Могу спросить, в чем истина? Как мне думается, надо верно Оценивать реальную обстановку, Виргилий Леонович,

Александра пригласила к столу. Разговор продолжался.

— В чем истина, Павел? Истина в том, что рано или поздно мы начнем вооруженное восстание. Но, как говорится, всякое начало тяжело. А здесь речь не о чем-нибудь, о вооруженном восстании пролетариата. Однако ЦК не заставит долго ждать.

Из сообщения градоначальника Москвы министру внутренних дел Дурново:

«…Ростовский полк в полном восстании, в Несвижском и саперном батальоне сильное брожение, остальные войсковые части наготове на случай военного бунта, так что столичный порядок поддерживаю двумя тысячами измученных полицейских чипов и жандармским дивизионом».

Едва Точисский появился в штабе Московского комитета, как навстречу ему поднялся Васильев-Южин. Поблескивая стеклами пенсне, заговорил, будто продолжая ранее прерванный разговор:

— Упускаем момент, упускаем. — Южин имел в виду отказ Шанцера и Землячки поддержать его предложение вывести Ростовский полк на улицы Москвы, захватить Кремль и подать тем самым сигнал к началу выступления пролетариата. — Напрасно убеждал, доказывал, комитет решил обратиться по этому поводу в ЦК. — Васильев-Южин развел руками. — Павел Варфоломеевич, выступите в Несвижском полку, там солдаты митингуют. Вот представитель. — Васильев-Южин указал Точисскому на рослого усатого солдата. — Надо убедить солдат не складывать оружия еще дня четыре, а за это время мы, может, добьемся от МК начать выступление пролетариата Москвы. Надо торопиться, иначе пыл у солдат поостынет, и тогда рабочие потеряют надежного союзника.

Мощенный булыжниками двор Несвижского полка заполнен солдатами. Когда Точисский и его проводник пришли в казармы, митинг был в самом разгаре. Выступал какой-то солдатик, Он потрясал кулаком, выкрикивал в солдатскую толпу:

— Из деревни жена пишет, живут голодно, просвету никакого! Земли, шаг в сторону ступил — и уж топчешь чужой клин!

Тут провожатый Точисского, проталкиваясь вперед, прервал оратора и пропустил Точисского;

— Скажи слово, товарищ.

Павел взобрался на армейскую бричку. Солдаты смотрели на Точисского с нескрываемым любопытством. — Не томи душу, начинай! — раздались нетерпеливые голоса.

— Товарищи солдаты! — заговорил Павел. — Выступавший передо мной солдат говорил о том, как тяжело живется крестьянину. Да, верно. И не будет крестьянину никакого улучшения, пока Россией правит царь.

Павел смотрел в серую солдатскую толпу и видел: его слова задели за живое. И Точисский продолжал говорить. Он рассказывал о борьбе рабочих с самодержавием, о партии РСДРП и чего она добивается для пролетариата и крестьянства, об аграрной программе большевиков.

Выступление Павел закончил призывом не выпускать из рук оружия, поддержать рабочих Москвы, когда они начнут стачку.

— Солдатам по пути с пролетариатом, — говорил Точисский, — у них одни интересы.

Тем же днем, возвратившись из казарм Несвижского полка, Точисский выступил у печатников типографий Кушнерева на Пименовской и Сытина в Замоскворечье, а вечером направился на Чистые пруды в реальное училище Фидлера, где Московский комитет созывал общегородскую конференцию большевиков.

Над Москвой сгустились сумерки. Мороз к ночи забирал. Холод лез под повидавшее виды вытертое пальто, прохватывал до костей.

Весь ноябрь и начавшийся декабрь члены Московского комитета и большевистские пропагандисты проводили на заводах и фабриках. Москва готовилась к вооруженному восстанию.

На углу Мыльниковского и Лобковского переулков дежурили дружинники с фабрики Шмита. То и дело открывались и закрывались двери училища. В зале многолюдно. Прибыли представители Тулы и Подольска, Волоколамска и Звенигорода. Явились делегаты от солдат.

За столом президиума Шанцер и Васильев-Южин совещались о чем-то с приехавшим из Петербурга представителем Центрального Комитета Саммером. Уже было известно: Любич (подпольная кличка Саммера) не уполномочен давать МК конкретных указаний, брать или не брать Москве инициативу вооруженного восстания. В Центральном Комитете было неясно, как поведет себя Петербургский Совет, где хозяйничали меньшевики. Сам-мер лишь сообщил о принятом в ЦК решении начать всеобщую политическую стачку.

Точисский, разговаривавший накануне с Маратом, знал: Шанцер все еще колеблется, остерегается и Землячка, хотя Васильев-Южин, Лядов и некоторые другие твердо за вооруженное восстание. Виргилий от конференции ждал решающего слова. Именно потому на предыдущем заседании Московского комитета Марат посоветовал товарищам выступать на конференции последними, предоставив сначала высказаться делегатам с мест.

Шанцер встал, и зал затих.

— Товарищи! Нет слов, чтобы определить важность нашей сегодняшней конференции. Каждый из нас понимает ответственность, взятую на себя… Трезво и еще раз трезво и спокойно обсудим все, прежде чем примем решение…

На возвышение поднимались большевики, делегаты от заводов и фабрик, железной дороги и типографий. Выступали коротко, докладывали, с чем посланы на конференцию. И по всему выходило — быть вооруженному восстанию. Даже те делегаты, кто сетовал на нехватку оружия, не имели иного мнения.

Слово взял Васильев-Южин:

— Восстание солдат Ростовского полка! Волнения в Троице-Сергиевском полку! Брожения в Астраханском, Несвижском, Перновском, Екатеринославском полках! Если бы на неделю раньше, то уверен — три четверти войск Московского гарнизона пошло бы за нами, но сегодня, когда время упущено, не знаю. Однако и теперь я за вооруженное восстание! Настала пора, когда должно заговорить оружие пролетариата!

«Истина за Южиным, Марат, — подумал Точисский, как бы продолжая тот разговор, который они с Шанце-ром вели у Павла дома. — Надо было ковать железо, пока горячо. Время непростительно упущено. Виргилий проявил нерешительность».

После Васильева-Южина слово взял Шанцер:

— Мы обязаны принять революционное решение. Мы за вооруженное восстание! Московский пролетариат начинает его, и мы надеемся, что рабочие и крестьяне России подхватят этот достойный пример.

В едином порыве зал выдохнул:

— Восстание!

Южин поднял руку, призывая к тишине:

— Предлагаю седьмого декабря в двенадцать часов дня объявить всеобщую политическую стачку и перевести ее в вооруженное восстание…

На следующий день на Мясницкой улице, в доме под номером 20, где размещалось Варваринское акционерное общество, собралось заседание Московского Совета.

О его решении сообщила газета «Известия Московского Совета рабочих депутатов»: IV пленум Московского Совета рабочих депутатов постановил объявить в Москве со среды, 7 декабря, с 12 часов дня всеобщую политическую стачку и стремиться перевести ее в вооруженное восстание.

А с утра по всему городу у расклеенных воззваний комитета РСДРП толпился народ: «Товарищи! День решительного сражения с правительством наступил…»

Хмурая настороженная Москва жила ожиданием. На улицах усиленные наряды полицейских и жандармов, дробно цокают по булыжной мостовой копыта казачьих и драгунских коней. На рабочих окраинах у заводских и фабричных ворот выставлены солдаты в полной готовности, жгут костры, греются…

В полдень по всему городу заревели фабрично-заводские гудки и остановилась работа. Распахнулись настежь заводские ворота, двинулся пролетариат Пресни и Хамовников, Дорогомилова и Замоскворечья, Лефортова, Рогожской заставы и Марьиной рощи, Благуши и Черкизова.

Митинговали у Никитских ворот и на Пушкинской площади, у Трубной и в Охотном ряду. Выступали оратор за оратором. Кто-то запел:

Мрет в наши дни с голодухи рабочий, —

Станем ли дольше мы, братья, молчать?

И люди подхватили:

Наших сподвижников юные очи

Может ли вид эшафота пугать!

Точисский находился среди печатников. Никогда еще Павел не видел такого размаха: с каждым часом стачка разрасталась, вселяя уверенность, что перерастет в вооруженное восстание.

Павел посматривал, нет ли где поблизости Шанцера или кого-либо из членов Московского комитета, но разве в такой массе народа увидишь?

Редкие полицейские на улицах жмутся к стенам домов, группы конных казаков и драгун уступают демонстрантам дорогу, не осмеливаются стать на их пути.

А к полуночи, когда опустели улицы и в наступившей тишине лишь раздавались одиночные выстрелы, окрики солдат и цокот копыт по мостовой, на рабочих окраинах готовились к новому дню.

Однако ни Точисский, ни другие большевики еще не знали, какой удар нанесла охранка Московскому комитету РСДРП.

8 декабря начальник московского охранного отделения в особом донесении уведомлял генерал-губернатора, что минувшей ночью в Косом переулке, что за Страстным бульваром, удалось арестовать активную группу социал-демократов. Среди них сын ныне покойного винзаводчика Леона Шанцера Виргилий, адвокат, занимающийся юридической практикой, и человек без определенных занятий, назвавшийся Михаилом Васильевым-Южиным.

Преступники препровождены в Таганскую тюрьму. В тот же день силой войск и полиции разогнан митинг в саду «Аквариум»…

По этому поводу генерал-губернатор Дубасов имел с начальником охранного отделения особый разговор.

— Среди задержанных — организаторы мятежа?

Генерал-губернатор ткнул пальцем в донесение.

Начальник московского охранного отделения неопределенно помялся. В его ведомстве не знали руководителей комитета большевиков.

— Пока не установлено, ваше высокопревосходительство. Постараемся уточнить.

— Пока вы уточняете, генерал, большевики действуют. Что-то наша российская охранка допускает один просчет за другим. В Петербурге проживает и активно действует Ульянов-Ленин. А здесь, у нас в Москве, состоялась конференция, заседают какие-то депутаты Советов. Нет-с, господин генерал, вы со своей охранкой проворонили, что и говорить. Упустили возможность единым разом ликвидировать руководство московских большевиков и весь актив. Результат-с? — Дубасов потряс листками. — Прокламации!

— Ваше высокопревосходительство, — побледнел начальник охранки, — доподлинно установлено: завтра в училище Фидлера намечен сбор дружинников.

Дубасов тяжело посмотрел на генерала из-под нависших бровей:

— Ну-с?

— Сил жандармского дивизиона и полицейских чинов, ваше высокопревосходительство, недостаточно. Нужны войска.

— Так-с. Войска, — протянул генерал-губернатор. — А какие из них надежные?

— Считаю, драгуны, ваше высокопревосходительство.

— Что ж, пошлем драгун. И усилить их артиллерией. — Генерал-губернатор строго пошевелил бровями. — Сию акцию предпринять неожиданно, когда бунтовщики будут в сборе…

Прокуренный зал реального училища Фидлера плотно забили дружинники. Ни одного свободного места. Стояли у стен, в проходах. Они собрались, чтобы определить Свои задачи в дни стачки и на момент вооруженного восстания. Совещание близилось к концу, когда но окнам и дверям хлестнули пули, застрекотал пулемет. Зазвенели разбитые стекла, посыпалась со стен штукатурка. И снова наступила тишина. Зал на мгновение замер, потом зашумел, народ хлынул к дверям. Рявкнуло, сотрясая здание, орудие, и снова застрочил пулемет.

— Гады, подлецы, что делают! Кто-то выкрикнул:

— Надо отбить выход, оттеснить солдат, будем пробиваться!

Упали первые убитые и раненые. Дружинники отстреливались. Раздавались голоса:

— За оружие!

— На баррикады!

Прорывались с трудом через плотный заслон драгун. Дружинники с фабрики Шмита прикрывали отход.

К вечеру город начал покрываться баррикадами. Снимали с петель ворота, опрокинули несколько телег и карет, разбирали булыжник на мостовых. Московский пролетариат поднялся на вооруженное восстание.

10 декабря 1905 года.

Владимир Ильич Ленин. Биографическая хроника.

Ленин участвует в совещании членов ЦК РСДРП, деятелей Боевой и объединенной военной организации на квартире Л.Б. Красина (набережная реки Фонтанки, угол площади Чернышева (ныне площадь Ломоносова), дом 55/6), где обсуждается вопрос о мероприятиях по поддержке московского вооруженного восстания. На совещании присутствовали: Л.Б. Красин, В.П. Ногин, В.К. Слуцкая, В.А. Антонов-Овсеенко, В.С. Цыцарин и другие.

Предупредив Александру, что домой ночевать не придет, а будет в типографии Сытина, где собиралась боевая дружина печатников, Точисский вышел на улицу. Стояла полная темень. Рука в кармане пальто сжимала рифленую рукоятку нагана. Проскакал конный отряд драгун. Где-то завязалась перестрелка.

Когда Павел добрался до типографии, почти вся боевая группа была в сборе. Вскорости явился связной из штаба Московского комитета с приказом выступить на Пресню и держаться вместе с дружинниками фабрики Шмита…

На баррикадах печатников встретил командир пресненских дружинников Литвин-Седой, коренастый, плотный. Он распоряжался уверенно, неторопливо. Заметив Точисского, сказал:

— Значит, вместе, Павел Варфоломеевич?

Вынув из кармана коробочку с табаком, Литвин-Седой свернул папиросу, закурил:

— Обстановка сложная. Не так все развернулось, как предполагали. Разобщили. Обороняемся, не наступаем. Войска упустили. Больно ударила по нас охранка в первый же день. Обезглавили.

— Арест Марата и Васильева сказывается, — согласился Точисский.

Он видел: потеряв общее руководство, восстание превратилось в отдельные узлы сопротивления. Дружинники героически обороняются, но долго не продержаться…

Помолчали. Литвин-Седой долго кашлял простуженно, потом сказал:

— Светает. С утра, по всему, солдаты двинутся. Рассветначинался морозный, тихий. Слышно было,

как скрипел снег под ногами. Дружинники развели костер, грелись у пламени, переговаривались неторопливо, спокойно.

Взбудораженная баррикадная Москва жила боями,

Стреляли по всей Москве,

Перед двухэтажным дворцом генерал-губернатора, что на Тверской, патрулировали усиленные наряды казаков и драгун. С утра Дубасов приказал выставить на площади у памятника генералу Скобелеву батарею горных орудий и пулеметов. Один расчет дежурил у парадных дверей губернаторского дворца. Дубасов растерялся. Последние известия были крайне неутешительными, даже грозными. Вооруженное восстание усилилось. Сегодня утром губернаторский чиновник флажками нанес на карте Москвы районы, где сосредоточились боевые отряды восставших и баррикады, перекрывшие улицы.

Скрестив руки на груди, Дубасов смотрел на разложенную на столе карту, перечислял вслух:

— Пресня… Зоологический парк… Рогожская застава… Шаболовка… Мытная…

Глаза генерал-губернатора метались по карте, одутловатое лицо стало багровым.

Поздно ночью Дубасов звонил военному министру, просил прислать подкрепление, однако ничего утешительного… Редигер ответил, что в столице обстановка напряженная и пока о переброске войск из Петербурга в Москву речи быть не может.

В кабинет генерал-губернатора вошел командующий войсками Московского гарнизона генерал Малахов, желчный седой старик. Едва успели поздороваться, как явился градоначальник барон фон Медем.

Дубасов сердито бросил:

— Любуюсь, господа, заразой социализма…

— Мда-а! — протянул Малахов, бегло взглянув на карту. — Этим социал-демократам в уме не откажешь. Военной стратегии они не обучены, но боевые дружины расположены удачно. Выбивать их будет нелегко. Своих сил мало, Федор Васильевич. На полки Московского гарнизона, исключая казаков и драгун, расчет держать сомнительно.

— На ваши полки, господин командующий, на ваши! — вставил генерал-губернатор.

Но Малахов не заметил его слов.

— Надобно, Федор Васильевич, просить подмоги у государя императора.

— Я уже имел честь вести разговор с военным министром, — нахмурился Дубасов. — Конкретной помощи нам не обещано. В столице тоже как на пороховой бочке.

— Но, ваше высокопревосходительство, — заметил барон, — если не пришлют верных его величеству солдат, первопрестольная может оказаться в руках мятежников. Социал-демократы получают поддержку даже от некоторых фабрикантов. Николай Шмит дает бунтовщикам деньги и вооружает своих мастеровых.

— Слишком поздно, господин градоначальник, узнали об этом, — оборвал барона Дубасов. — Если бы ваше охранное отделение, столь обожаемое вами, работало как следует, мы бы этих фабрикантов повесили на фонарных столбах заранее, до восстания.

Малахов злорадно посмотрел на Медема, сказал с явной издевкой:

— Ваши жандармы и агенты охранки, господин барон, мух ловят, а их начальство черт знает чем занимается.

Градоначальник вспылил:

— Я, господин генерал, не говорю подобно о ваших солдатах.

— Не обижайтесь, господин градоначальник, я думаю, вам не безызвестно, какие советы восставшим рабочим подает подлая газетенка «Известия Московского Совета рабочих депутатов». Читали? «…Действуйте небольшими отрядами человека в три-четыре… Пусть нашими крепостями будут проходные дворы и все места, из которых легко стрелять и легко уйти». Знаете ли, кто автор сих преступных слов? Боевая организация при Московском комитете РСДРП!

За окном раздались выстрелы. Стреляли залпами и одиночно.

— Слышите? — вскинул брови Дубасов. — Торопитесь, барон, схватить этих комитетчиков, покуда нас с вами не вздернули пролетарии, а такое вполне возможно, если мы не предпримем надлежащих мер.

Генерал-губернатор снова посмотрел на карту:

— Так-с, господа. Прошу любой ценой не позволять солдатам соединяться с мятежниками. Закройте их в казармах, выставьте, коли потребуется, у ворот драгун. Оставшимися верными престолу необходимо блокировать мятежные районы и удержать Москву до прибытия карательных войск. Буду убедительно просить государя императора о присылке таковых.

Николай Второй проводил важное совещание…

За белым овальным столом, отделанным золотом, на таких же белых в позолоте стульях с высокими спинками расположились председатель Совета министров Витте, министр внутренних дел Дурново и военный министр Редигер.

Накануне из Москвы от генерал-губернатора Дубасова получена телефонограмма: «Положение становится очень серьезным; кольцо баррикад охватывает город все теснее; войск для противодействия становится явно недостаточно. Совершенно необходимо прислать из Петербурга хоть временно бригаду пехоты».

— Господа, я могу обратиться к кайзеру Вильгельму за помощью, — говорит Николай и из-под припухших покрасневших век смотрит на министров. Останавливает взгляд на Витте, тот хмурится:

— Обойдемся без немцев, ваше величество.

— Да, но я слышу, Сергей Юльевич, ваши обещания не один месяц. Прежде меня успокаивал Булыгин, теперь вы, а воз и ныне там. Вы, как председатель Совета министров, отвечаете за спокойствие в России.

Витте поднялся, ответил резко:

— Государь, ваш упрек не имеет основания. Одна из причин смуты в империи — неудачная война с японцами.

— Да, да, я ведь не забыл, вы тогда сказали что-то в этом роде! Война-де с Японией — безумство, — со злой иронией заметил Николай.

Однако Витте, игнорируя царское замечание, продолжал:

— Рост налогов на войну вызвал у русского мужика недовольство, а этим пользуются сегодня социал-демократы, и я не могу нести ответственность за политику Безобразова и Плеве.

В разговор вмешался Дурново:

— Революция в России — дело рук социал-демократов. Я имею в виду большевиков. Со всех губерний идут сигналы о беспорядках.

— Вы правы, Петр Николаевич, но сегодня, господа, нас, как никогда, волнует Москва! — Поморгав рыжими ресницами, Николай глянул на военного министра. — Что в Петербурге?

Редигер склонил голову, промолчал.

— Ваше императорское величество, на наше счастье, в Петербургском Совете не такие решительные, как в Московском, — ответил за военного министра Витте.

В разговор снова вмешался Дурново:

— В Москве идут аресты… Витте заметил:

— Я не случайно веду разговор о Петербургском Совете. Верховодят в нем социал-демократы меньшевистского толка, но начавшуюся стачку они не довели до конца. Пока функционирует Николаевская железная дорога, требуется срочно перебросить войска из столицы в Москву.

— Я согласен с Сергеем Юльевичем, — поддержал его Дурново.

— Господа, мы принимаем данное предложение. Надо послать в Москву семеновцев и ладожцев, — сказал Николай. — Сделать это надлежит незамедлительно. Всем генерал-губернаторам на местах применять самые крайние меры к смутьянам. — Поднялся. — Благодарю вас, господа.

Пролетариат Москвы сражался. Бои длились уже седьмые сутки. Баррикады перекрыли все Садовое кольцо. Баррикады в Замоскворечье и Рогожско-Симоновском районе, в Хамовниках, в Бутырках и в Миусах… Яростно дрались на Пресне…

Сражались рабочие дружины заводов «Вестингауз», братьев Бромлей, Гужона, фабрики Шмита и Цинделя, печатники, железнодорожники и трамвайщики. Из Шуи приехал в Москву с боевой дружиной Михаил Фрунзе…

Павел Точисский не покидал Пресню. На исходе патроны и бомбы, а атаки врагов усиливаются. Сдерживать их натиск все труднее и труднее. Конные упряжки подвезли на Пресню орудия. Их огонь разбивал баррикады.

— Не-ет, врешь, нас не убьешь, — со злостью выкрикивали дружинники. — Мы из живучих!

А по Николаевской железной дороге в Москву уже прибыли Семеновский и Ладожский полки, а также воинские части из Твери. Войска повсюду. Артиллерийские батареи стояли на Театральной площади, в Манеже, у Кремля и в районе вокзалов, улицы и баррикады брались с боем, осадой.

Генерал-губернатор Дубасов издал приказ, опубликованный в газете «Ведомости московского градоначальства и столичной полиции»:

«Со вчерашнего дня, с прибытием в Москву отряда войск Петербургского гарнизона, явилась возможность значительно расширить операции по подавлению мятежа, а потому сего 16-го числа заняты, по моему приказанию, войсками все городские станции железных дорог и при-ступлено к восстановлению на них движения.

Сего же числа в Москву прибыл отряд из Варшавского военного округа, что дает теперь возможность распространить операции войск и на те окраины города, в которых продолжают еще гнездиться очаги мятежнического движения…»

Каратели свирепствовали, расстреливали всякого, кто попадал к ним с оружием, они убивали в рабочих районах детей и женщин. Расстрелы и казни чинили семеновцы и ладожцы, драгуны и казаки.

На Пресню обрушились основные силы карателей. Под орудийным обстрелом рушилась фабрика Шмита. Прямо на баррикаду, за которой укрылись Точисский с дружинниками, смотрело орудие.

К исходу дня, когда наступило временное затишье, дружинники по очереди спускались в подвал дома, где тлел костерок.

— Павел Варфоломеевич, сколько у тебя бомб осталось? — спросил командир дружины печатников.

Точисский не успел ответить, как снова загрохотало орудие. Снаряд за снарядом. Поднимались фонтаны земли и булыжника, досок и железа.

Едва артобстрел прекратился, как в атаку двинулись солдаты. Они шли мерно, неся винтовки наперевес. Защелкали наганы и винтовки дружинников, полетели из-за баррикады бомбы. Солдаты не выдержали, повернули назад.

— Не понравилось? — процедил сквозь зубы дружинник, залегший рядом с Точисским. — Нам бы патронов поболе и бомб, мы б им показали!

И никто из дружинников на Пресне ни словом не обмолвился о приближающемся конце…

Ночь над Москвой жестокая, с заревами пожарищ и стрельбой. Минуя солдатские заставы, глухими переулками пробрался на Пресню представитель МК. Он принес решение Московского комитета прекратить вооруженную борьбу и забастовку. Тогда Пресненский штаб боевых дружин обратился к рабочим с воззванием: «Мы начали. Мы кончаем… Кровь, насилие и смерть будут следовать по пятам нашим. Но это — ничего. Будущее — за рабочим классом. Поколение за поколением во всех странах на опыте Пресни будут учиться упорству».

Московский комитет РСДРП и исполнительный комитет Московского Совета призывали сохранить силы на будущее…

В Техническом училище в крайнем по коридору классе собралось человек шесть техников. Усевшись тесно, слушали Точисского.

— Восстание в Москве подавлено, но уже никто не предотвратит крах Российской империи. Царская Россия неизлечимо больна. Настанет час, империя умрет, чтобы родиться новой Россией. Попытка врачевать самодержавный строй силой оружия лишь загоняет революцию вглубь. Никакое кровопускание, никакие жестокости не спасут самодержавие. Вот что пишет Владимир Ильич о современном положении России и тактике партии.

Достав серый газетный лист, Павел Варфоломеевич прочитал:

«Российская социал-демократическая партия переживает очень трудный момент. Военное положение, расстрелы и экзекуции, переполненные тюрьмы, измученный голодом пролетариат, организационный хаос, усиленный разрушением многих нелегальных опорных пунктов и отсутствием легальных, наконец, споры о тактике, совпавшие с трудным делом восстановления единства партии, — все это неминуемо вызывает известный разброд партийных сил».

— Сказано яснее ясного, — заметил высокий худой техник с запорожскими усами. — Что ты предлагаешь, Павел Варфоломеевич?

— Надо наладить выпуск легального журнала, в нем проводить партийную линию, изложенную Владимиром Ильичей. Я советовался в Московском комитете, эту мысль поддерживают. Назовем журнал «Техник». Думаю, оно в какой-то мере и на какой-то срок притупит бдительность полиции.

— А как с изданием?

— Печатники помогут…

Удар по рабочему классу и в первую очередь по РСДРП. Аресты и тюрьмы, казни и ссылки. Тревожные дни и ночи, но, как и прежде, нужно работать и работать.

Июль — ноябрь 1906 года, Павел Варфоломеевич редактирует журнал «Техник». Выпущено несколько номеров. В статьях, подписанных «Павел Твердый», он проводит установку на партийное руководство профсоюзами: «…только в единой организации вся наша сила: без организации каждый из нас — ничто, объединившись в единый союз, мы являемся реальной силой, с которой предпринимателям придется волей-неволей считаться…»

Нелегко подчас разобраться в политической обстановке. Допущены неточности в вопросе, как и в какой форме вести борьбу профессиональным союзам. И тут же ясность позиции революционной социал-демократии: «…чем больше развиваются в обществе капиталистические отношения, тем сильнее обостряется борьба классов… пролетариат только путем беспощадной классовой борьбы добьется царства социализма».

— Жив курилка, жив! — листая журнал «Техник», приговаривал сам себе жандармский подполковник Терещенко. — Вот и снова встретились, Павел Варфоломеевич, на политической стезе…

Иногда Терещенко делал на полях пометки, некоторые абзацы перечитывал дважды. Редактор журнала Точисский не изменил своим взглядам. За иносказательностью написанного неким Павлом Твердым явная пропаганда идей социализма…

Интересно, кто скрывается за этим Твердым, не сам ли Точисский? Если его арестовать, кроме журнальных статей, предъявить Точисскому нечего. Были бы факты, подтверждающие его участие в восстании, но подобными материалами охранное отделение не располагает, хотя подполковник убежден: в декабрьские дни Павел Точисский был с теми, кто поднял оружие на государственный строй…

Терещенко оторвался от чтения, подошел к окну. Долгим, отсутствующим взглядом смотрел, как снег засыпает мостовую, ложится на крыши домов. Ноябрь входил в силу…

Утверждают, что на формирование человека в немалой мере влияет окружающая среда. Подполковник с этим полностью согласен. Взять хотя бы Точисского, в нем ничего не осталось от дворянского сословия. Истинный пролетарий.

Подполковник снова уселся в кресло… Из Москвы Точисского выслать непременно. Основания для подобного акта имеются… И журнал закрыть незамедлительно. Российская цензура хотя и держит круто, однако подчас такое недоглядит, диву даешься. Видать, название ввело цензора в заблуждение: некое издание технических статей…

Отложив журнал на край стола, подполковник подвинул к себе чистый лист и принялся сочинять докладную в департамент полиции…

Политически неблагонадежный Точисский высылается из Москвы с запрещением проживать в Петербурге и иных крупных промышленных центрах…

Десять долгих лет скитаний. Что ни год, то новое место жительства. Зорко следило за своим поднадзорным охранное отделение его императорского величества: Кавказ и Крым, юг Украины и Западную Сибирь исколесил Павел Варфоломеевич Точисский.

ГЛАВА 6

Июнь семнадцатого года. «Здравствуй, Мария!» Выкрутив фитиль лампы, Точисский задумался. Сколько писем послал он сестре, но ответа все не было. Может, Мария служит в армейском госпитале или покинула Петроград?

Павел долго не мог сосредоточиться, наконец снова склонился над листом бумаги. «С нашей последней встречи в Киеве, — писал он, — куда ты приезжала, минуло почти двадцать лет.

Ты знаешь, в эти годы где только не жил я. Постарел изрядно. Поседел. Но я держусь и, кажется, не знаю устали. Участвовал в революционных событиях пятого года в Москве, дрался на баррикадах. Близко сошелся с прекрасными людьми, преданными революции, Виргилием Шанцером, Михаилом Васильевым-Южиным и другими товарищами. А в двенадцатом году, когда снова попал в Москву, поддерживал связь с Петром Гермогеновичем Смидовичем…

Тебе эти фамилии, вероятно, ни о чем не говорят, но для меня общение с этими людьми послужило хорошей марксистской закалкой.

На фронт я не попал по своим годам, все-таки пятьдесят — возраст солидный, а вот под гласный надзор полиции в Омск, в самый раз. В Омске встретил я свержение самодержавия. Наконец-то дождался! Но потом понял, революция победила не до конца. Правительство Милюкова, Гучкова и эсера Керенского не выражает волю трудового народа».

Оторвавшись от письма, Точисский закрыл глаза, вспоминая приезд в Омск. Вековые леса подступали к одноэтажным домишкам сибирского города. Чадили заводские трубы. По мощенным булыжником центральным улицам носились кареты и лихачи.

Первое известие о мировой войне опьянило многих. Ругали немцев. Призывали к войне до победного конца. Но вот из Берна, из Швейцарии, социал-демократы получили манифест ЦК РСДРП «Война и российская социал-демократия». Владимир Ильич определил характер, значение и смысл начавшейся войны. Тактические лозунги, изложенные в этом документе, явились для большевиков боевой программой действий.

Царь заявил министру внутренних дел, что место политически неблагонадежных — фронт. Однако его расчеты не оправдались, казармы и окопы не сломили большевиков. Их голос слышали рабочие и крестьяне, одетые в солдатские шипели. Активизировались большевики и в промышленных центрах, в среде рабочих.

Точисский припомнил, с каким радостным возбуждением читал жене газету с сообщением о приезде 3 апреля в Петроград Владимира Ильича. А совсем недавно он, Павел, побывал в Уфе и привез ленинские тезисы и резолюции Седьмой (Апрельской) Всероссийской конференции большевиков… Отныне никаких колебаний, никаких иллюзий… Нет — двоевластию, нот — двум диктатурам — буржуазии и пролетариата, отныне им, большевикам, разъяснять народу, что власть в России должны осуществлять Советы, орган диктатуры пролетариата, и никакой поддержки Временному правительству, органу диктатуры буржуазии… И четкая экономическая программа будущего социалистического строительства…

Для белорецких большевиков резолюции стали большим подспорьем в борьбе за массы. Павел и его товарищи выступали на митингах в цехах, заходили к рабочим домой, читали им резолюции, разъясняли, чего добиваются большевики.

И снова Павел Варфоломеевич принимается за письмо сестре. Он рассказывает ей, что три месяца назад перебрался из Омска в Белорецк. Случилось это совсем неожиданно. Однажды зашел Павел в Омский комитет РСДРП, и председатель познакомил его со средних лет рабочим в короткополом пальто и заячьем треухе. Тот назвался Березиным, в Омске проездом, работал металлургом на Белорецком заводе. Об этом заводе Точисский наслышался еще в молодости, когда работал на заводе под Нижним Тагилом.

Жаловался Березин, что у них на весь поселок большевиков раз-два и обчелся, зато эсеров засилье полное — и в дирекции завода, и в Совете. Председатель Омского комитета только сокрушенно головой покачал:

— Чем тебе помочь, товарищ, ума не приложу, сами трудно живем.

В тот день Точисский ничего не сказал Березину. Посоветовался дома с Сашей, потом поговорил в комитете РСДРП. С Павлом согласились: нельзя отдавать рабочих целого округа эсерам. Так и оказались Точисские в Белорецке.

Писал Павел Варфоломеевич сестре Марии, что округ их огромный, в нем несколько железоделательных и чугунолитейных заводов, а работы здесь для большевиков непочатый край…

«А знаешь, Мария, кто управляющий заводами? Представь, Поленов, тот самый, румяный коротышка, бывший мой однокашник по Екатеринбургской гимназии. Теперь это лысый, обрюзгший человек, с этаким самодовольным лицом. Он узнал меня, хотя более тридцати лет минуло, как расстались. Вспомнили гимназические годы, наш кружок, где приобщались к политике, но, как выяснилось, что я большевик, несколько скис мой друг детства. Оказывается, Поленов — законченный эсер. Ты бы видела, с каким нежеланием он предложил мне заведовать коммерческо-финансовым отделом заводоуправления…»

Точисский отложил ручку, подошел к окну, отсюда хорошо видно отроги старых Уральских гор, поросших лесом, и верхнюю часть поселка. Если посмотреть чуть в сторону, то можно разглядеть дом Воротинцевых, где квартировали Точисские, реку Белую, разделившую поселок на две части, и трактир, где в дни получек шумели подвыпившие мастеровые…

С эсерами приходилось сталкиваться часто. Однажды на митинге во дворе заводоуправления, где присутствовало тысячи полторы рабочих, когда Точисский говорил о том, что война, которую ведет Временное правительство, и после февраля не потеряла своего империалистического характера, потому как власть в стране продолжает оставаться в руках буржуазии и помещиков, на крыльцо вскочил взбешенный Поленов. Резко, чуть ли не истерично он обвинял Точисского и большевиков в измене, заявляя, будто они не имеют Родины и продались вместе с Лениным немцам. На что Павел Варфоломеевич спокойно, твердо, ответил:

— Старые басни, Поленов. У большевиков есть Родина, потому что для них Родина — это прежде всего народ, во имя которого мы выступаем за немедленное прекращение империалистической войны. Эта война нужна господам капиталистам, интересы которых вы, эсеры, начали так усердно защищать.

Проснулся Точисский рано. В своей жизни Павел Варфоломеевич даже не помнил такого утра, когда бы он поднялся позже заводских гудков. Даже служба конторским чиновником не поколебала устоявшейся привычки.

Точисскому нездоровилось. Накануне, после выступления на митинге, простудился, хлебнув холодной ключевой воды. Александра Леонтьевна предложила отлежаться, но Павел наотрез отказался: сегодня заседание комитета, а он, председатель, будет валяться в постели.

Когда вышел на улицу, солнце едва взошло. Яркие лучи заскользили сначала по отрогам гор, перекинулись на поселок. Теплый ветерок, набегавший с юга, играл в кроне деревьев.

Миновал Павел трактир. С утра в нем посетители редкие, народ собирался к вечеру. На прошлой неделе заглянул Точисский в трактир. За столиком, у стены, местные либералы разговаривали громко, на вошедшего не обратили никакого внимания.

— Поразительно, господа, — басил приезжий из столицы чиновник с пышными бакенбардами, — в Питере страстная борьба партий и никакого порядка.

— Если бы только в Питере! — поднял палец адвокат. — Возьмите наш Белорецк: эсеры, меньшевики, большевики!

— Господа, — снова раздался бас приезжего, — вы слышали о марксистском устремлении отдать государственную власть в мозолистые руки мастеровых?

— Стоять у кормила государства? Ха-ха! — Адвокат весело рассмеялся. — Уморили!

— Не скажите, не скажите, — вмешался в разговор учитель с жидкой бороденкой и высокой плешью. — Знавал я и из рабочего люда рассудительных.

— Послушайте, — чиновник укоризненно покачал головой, — не большевик ли вы случаем?

— Я ни к большевикам, ни к меньшевикам, ни к социалистам-революционерам отношения не имею, — обиделся учитель. — Я за конституционную монархию.

— А меня, господа, в нашем Белорецке вполне устраивают социалисты-революционеры, не мешают нам жить, — сказал адвокат.

Сколько уж таких разговоров наслышался Точисский, но не с этими же болтунами в спор вступать. Точисский выпил чаю и покинул трактир.

У заводских ворот Павел повстречался с Березиным,

— Поторопимся, в литейке Михайлов ораторствует, — сказал тот.

Когда Точисский вошел в цех, инспектор по надзору, взгромоздившись на верстак, перед которым собралось человек сто литейщиков, выкрикивал:

— В трудный для отечества час мы выражаем доверие Временному правительству.

Грузный, с глазами навыкате инспектор подкреплял слова взмахами руки. «Вот тут и потолкуем», — подумал Павел и громко спросил:

— А как по вопросу земли и мира? Что скажете о войне?

— Доверие по всем вопросам, гражданин Точисский.

Павел легко вскочил на верстак, встал рядом с Михайловым:

— Товарищи, инспектор ратует за доверие Временному правительству. Давайте-ка с вами порассуждаем.

— Давай! — согласились литейщики.

— Рабочие и крестьяне совершили революцию во имя свободы. А получили они ее? Освободились пролетарии от гнета фабриканта и заводчика? Отдали крестьянину землю? Нет, ничего рабочие и крестьяне не получили. До тех пор, пока власть в руках буржуазно-помещичьего Временного правительства, рассчитывать на изменение положения в стране нечего. Кто поддерживает Временное правительство? Меньшевистские и эсеровские лидеры. Значит, и они гнут буржуйскую сторону!

— Павел Варфоломеевич, он нам о войне плел, — раздался чей-то голос, — мира, говорит, не ждете, покуда немца не победим.

Точисский сказал уверенно:

— Большевики настаивают на справедливом мире. И ни о каком наступлении на фронте помышлять нельзя. Это авантюризм.

— Изменник! Точисский заслуживает самого сурового наказания. Когда революционная Россия особенно остро нуждается в вооруженной защите, он деморализует народ.

— За чем остановка? — зашумел народ. — Бери винтовку — и на фронт!

— Эсеру Михайлову да окопных вшей кормить?!

— Вши его есть не будут! Побрезгуют!

В тот же день на заседании большевистского комитета РСДРП Павел Варфоломеевич сказал:

— В округе засилье эсеров, они захватили все важные должности, в их руках Совет. У эсеров крепкая опора — зажиточный мужик в ближних и дальних селах, а в поселках — торговцы. Нам, большевикам, надо добиться поддержки большинства рабочих округа и пронести перевыборы в Совет. Изгнать эсеров и меньшевиков. В Совете должны занять места сторонники партии большевиков.

В сенях, гремя корытом, стирала Саша. Павел, написав листовку, сидел задумчиво. Поступавшие с перебоями газеты первое время сообщали о наступлении русских войск на фронте, успехах юго-западного направления. Но вскорости победный тон увял, сник. Временное правительство обвиняло большевиков в разложении армии.

Из сеней в комнату вошла Александра Леонтьевна, вытирая фартуком красные от горячей воды руки.

— Саша, отдохни немного, посиди со мной, послушай, — попросил Точисский жену и, поднеся листовку к свету, прочитал: «Товарищи рабочие! Не верьте эсерам — защитникам интересов мелкой буржуазии — лавочников и обывателей. Они идут одной дорогой со всей контрреволюционной буржуазией, хотят раздробить и обессилить революционный пролетариат. Переходите на сторону большевиков — истинных защитников интересов трудящихся».

— Коротко и, по-моему, доходчиво, — одобрила Александра Леонтьевна.

— Чего не написано в листовке, устно доскажем на митинге. Рабочие жалуются: газет мало и те приходят с перебоями.

Александру Леонтьевну и дочерей Точисского часто видели с газетами у проходной завода.

— Будем просить Уфимский губком помочь нам, — сказал Точисский.

За окном раздался встревоженный голос Березина:

— Павел Варфоломеевич, не спишь?

Точисский откинул крючок с двери, впустил товарища.

— Из Петрограда сообщение, Временное правительство расстреляло мирную демонстрацию рабочих. Питерский пролетариат вышел на улицы с лозунгом «Вся власть Советам!», а ему устроили бойню. В Питер стянуты юнкера и казаки. Идут аресты большевиков. Ленина объявили немецким шпионом.

— Вот она, хваленая демократия Временного правительства, — взволнованно произнес Точисский.

— Но как допустил Петроградский Совет?

— А его состав? Разве забыл, что меньшевистско-эсеровский Совет высказался за доверие Временному правительству? Владимир Ильич вскрыл реформистскую политику меньшевиков и эсеров. Надо рассказать рабочим округа, что Временное правительство повторило кровавые злодеяния царя Николая, расправившись с питерскими пролетариями с помощью меньшевиков и эсеров в Совете.

Стало известно — белорецкие лавочники припрятывают товары. Ухудшилось продовольственное положение» В базарные дни не было привоза из деревень.

— Эсеровские дела, — сказал Точисский жене. — Обработали крепкого мужика.

Большевистский комитет горнозаводского округа сделал запрос в Совет: какие меры собираются принять к саботажникам? Но Совет не ответил. Однако питерские события обсуждали бурно, во всем винили партию большевиков.

Как ни требовал Павел Варфоломеевич предоставить ему слово на заседании Совета, не дали. Выступавшие эсеры требовали ареста и высылки Точисского из поселка.

На другой день Павел Варфоломеевич и другие члены большевистского комитета отправились на завод. Они говорили о лживом поведении эсеровского Совета, о его пагубной для рабочего и крестьянина деятельности, призывали оказывать ему сопротивление…

В заводоуправлении Точисскому сообщили, что его дожидается Поленов. Едва Павел переступил порог кабинета управляющего, как тот, не предложив сесть, сказал резко:

— Весьма сожалею, но мы не смогли найти общего языка, гражданин Точисский.

Холодные, жесткие глаза смотрели на Павла. Поленов думал, что, не знай он семьи Точисского, ни в коем случае не признал бы в нем дворянина. Плебей… Постаревший, изможденный, под глазами синяки…

— Кажется, мы не очень находили его и в прежнюю, гимназическую пору, — усмехнулся Павел Варфоломеевич.

Лицо Поленова покрылось багряными пятнами, однако оп сдержался, чувствуя себя хозяином положения.

— Вы слышали требования членов Совета?

— Да, ваши товарищи по партии вели себя как верные защитники господ капиталистов. Даже кровавая июльская акция взята вами под защиту.

— В расстреле в Питере повинна фракция большевиков. Известно и другое: лидера большевиков Ленина как немецкого шпиона привлекают к суду. Из официальных правительственных источников.

— Ваши официальные источники, тем более правительственные, снабжают вас лживой информацией. Клевеща на Ленина, требуя его к суду, вы тем самым готовите над ним физическую расправу. На заседании Белорецкого Совета вы показали, что боитесь нас, большевиков. Вас правда страшит. А июльские злодеяния не только на совести господ капиталистов, но и вашей эсеровской партии и меньшевиков, Поленов. Отрицаете?

— Довольно. Вам не место в Белорецке.

— Как я вас понял, господии Поленов, вы меня увольняете?

— Пока нет, предупреждаю, — многозначительно ответил тот.

Павел решительно заявил:

— Даже если вы меня уволите, Белорецк я не покину. Не дадим эсерам беспрепятственно мутить народ.

— Боюсь, как бы вам не пришлось раскаиваться.

— Не грозите, Поленов, не из пугливых, Точисский вышел.

Взрыв гулко отозвался в поселке. И тут же тревожно заревел гудок. Из домов и казарм выбегал народ. Точисского догнал Алексеев:

— Случилось что?

— Верно, в литейке, — взволнованно ответил Павел. На мощеном заводском дворе уже собралась толпа.

Плакали, голосили бабы, хмурились рабочие. Говорили отрывисто:

— Доменная… Замертво…

Убитых выносили из цеха, укладывали тут же, в ряд.

Раздались гневные выкрики:

— Где администрация?

— Никакой охраны труда!

— Почему не идет управляющий?

— Поленов в отъезде.

— Ра-азойдись! — накинулся на толпу красномордый, косая сажень в плечах, мастер литейного цеха Жлудь, известный на весь округ любитель кулачного боя. Хриплым, пропитым голосом рявкнул: — Сами виноваты, не уследили, ворон ловили!

Толпа возмущенно зашумела.

Вперед протиснулся прибежавший инспектор Михайлов, проворные глазки зашарили по толпе.

— Спокойствие, граждане! — поднял руку.

— Вот оно, спокойствие… Аль ослеп, не видишь наших товарищей?! — прервали его из толпы.

— Разберемся, найдем виновных, а покуда расходитесь, пускай останутся одни родственники. Точисский пробрался сквозь толпу.

— Товарищи! — раздался его голос — Случилось страшное: погибли наши братья, семьи лишились кормильцев. — В ответ еще сильнее заголосили женщины. Павел продолжал: — Инспектор по надзору обещает установить виновных. А кому неясно, кто виноват? Администрация выжимала из рабочих последние соки, а из завода все возможное и невозможное. Никакой охраны труда, никакой техники безопасности. Вы, господин Михайлов, ответите за это! А разве не знал управляющий Поленов о положении на заводе? Эсеров не беспокоит, в каких условиях работают заводские, как народ живет.

— Не слушайте его! — выкрикнул Михайлов, — Гнать его с завода!

Жлудь двинулся на Точисского, зарычал:

— Изничтожу комитетчика!

Толпа качнулась вперед, заслонила Павла.

— Не грози, не размахивай кулачищами, прошло твое времечко!

— Не в Жлуде корень зла, товарищи, — снова заговорил Точисский, — а в том, кому завод принадлежит, чьи заказы выполняет. Эсеры Поленов и Михайлов верно служат господам капиталистам, и им не дорога жизнь рабочего человека.

Михайлов попятился, потом повернулся, широко зашагал в заводоуправление.

— Администрация завода — эсеры, — говорил Точисский, — эсеры в Совете, эсеры в волостном земстве. Во всем, что творится в округе, повинны эсеры. Они подбивают лавочника и деревенского зажиточного мужика, голодом хотят сломить пролетариат, Эсеры пытаются поставить нас, большевиков, на колени. Посмотрите, как Михайлов и Поленов люто ненавидят меня и членов комитета, но мы их не боимся. А за их смерть, — Точисский протянул руку к лежавшим телам, — ответит эсеровская администрация завода. Но этого мало, мы, большевики, требуем, чтобы заводы округа стали собственностью народа, мы за рабочий контроль над производством и распределением продукции, мы за социалистическую революцию.

И толпа одобрительно загудела,

Осень подкралась к Южному Уралу незаметно. Враз пожелтел лист, посыпался. Перелетные птицы сбились в стаи, косяками носились над поселком. Ночами вдруг затягивал унылые песни ветер, напоминая о надвигающейся зиме.

В один из последних сентябрьских вечеров, когда Поленов готовился ко сну, явились Михайлов и Тремко, лавочник, маленький, юркий и хитрый мужичонка. Среди местных богатеев эсер Тремко верховодил, и потому, когда тот заговорил с Поленовым о намерении перебраться на жительство в Оренбург, управляющего это не столько поразило, сколько испугало. С отъездом Тремко из поселка терялась хорошо налаженная связь с мужиками из окрестных деревень. Поленов и Михайлов долго уламывали лавочника, покуда тот не отступил.

— Оренбург не спасение, — говорил, увещевая лавочника, Поленов, — нам здесь друг за дружку держаться надо. В округе, слава богу, мы, социалисты-революционеры, на коне. Ты лучше попридержи до поры хлеб, какой нынешней осенью скупил.

А из Уфы и Оренбурга неприятные для эсеров и меньшевиков известия: в Петрограде и Москве большевики захватили Советы, поговаривают, они намерены взять власть. Но Поленов не хочет в это верить. Временное правительство не может допустить такого. Однако на душе муторно. Проверив еще раз запоры и спустив пса с цепи, Поленов, проводив своих визитеров, поднялся по скрипучим ступенькам в дом.

В горнице накурено. Точисский вышел в сени, распахнул дверь во двор, снова вернулся к столу. Свежий воздух ворвался в комнату, развеял сизое облако, обволокшее висячую лампу. Она тускло освещала стол, вокруг которого сидели Алексеев, Березин и Кучкин.

Шло заседание комитета. Председатель Павел Варфоломеевич, отгоняя ладошкой дым от лица, слушал товарищей. Алексеев говорил спокойно, неторопливо, и его окающий говорок напоминал Павлу то время, когда отбывал ссылку в Вологде, Березин, наоборот, горячился, частил, а Кучкин был немногословен.

— Белорецкие эсеры голову подняли, — заметил Точисский. — Есть сведения, боевики у них объявились?

Алексеев пригладил пышные усы:

— Жлудь с конторскими крысами и местные лавочники, вот и вся их организация.

— Так-таки ни одного рабочего? — спросил Павел Варфоломеевич.

— Так и нет. Не идет к ним заводской люд, цену знают, — ответил Березин.

Точисский заметил:

— Эсеров питает та же мелкобуржуазная стихия, что и черную сотню времен царя Николая.

— Ты прав, — согласился Алексеев. — Нам бы со своей стороны боевую дружину из рабочих сколотить, порядок наводить. Только найдем ли оружие?

— Оружие есть, — подал голос Кучкин, — у бывших фронтовиков.

И снова заговорил Павел Варфоломеевич:

— Когда речь идет о социалистической революции, мы обязаны помнить: контрреволюция может первой нанести удар. Она цепляется за власть. — Тут Точисский, развернув газету «Пролетарское Дело» и разгладив ее ладонью, спросил: — Читали статью «Политическое положение»? Она об июльских событиях и задачах партии, вытекающих из новой обстановки в стране. — Протер платком очки. — Вдумайтесь: «1. Контрреволюция организовалась, укрепилась и фактически взяла власть в государстве в свои руки.

Полная организация и укрепление контрреволюции состоит в превосходно обдуманном, проведенном уже в жизнь соединении трех главных сил контрреволюции: (1) партия кадетов, т. е. настоящий вождь организованной буржуазии, уйдя из министерства, поставила ему ультиматум, расчистив поле для свержения этого министерства контрреволюцией; (2) генеральный штаб и командные верхи армии с сознательной или полусознательной помощью Керенского, коего даже виднейшие эсеры называли теперь Кавеньяком, захватил в руки фактическую государственную власть, перейдя к расстрелу революционных частей войска на фронте, к разоружению революционных войск и рабочих в Питере и в Москве, к подавлению и усмирению в Нижнем, к арестам большевиков и закрытию их газет не только без суда, но и без постановления правительства. Фактически основная государственная власть в России теперь есть военная диктатура; этот факт затемнен еще рядом революционных на словах, но бессильных на деле учреждений. Но это несомненный факт и настолько коренной, что без понимания его ничего понять в политическом положении нельзя. (3) Черносотенно-монархическая и буржуазная пресса, перейдя уже от бешеной травли большевиков к травле Советов…»

Точисский поднял глаза, посмотрел на товарищей:

— Вот следствие соглашательства меньшевиков и эсеров. Теперь послушаем, какая им дается характеристика: «Вожди Советов и партий социалистов-революционеров и меньшевиков, с Церетели и Черновым во главе, окончательно предали дело революции, отдав его в руки контрреволюционерам и превратив себя и свои партии и Советы в фиговый листок контрреволюции».

— Нашим белорецким эсерам не в бровь, а в глаз, — вставил Березин.

— От Поленова, Михайлова и их дружков никогда революционностью и не пахло, — сказал Алексеев. — Примазались к революции.

— Обстановка у нас сложная, товарищи, — поддержал их Павел Варфоломеевич. — Что касается перспектив социалистической революции, то и этот вопрос поднят в статье: «Всякие надежды на мирное развитие русской революции исчезли окончательно. Объективное положение: либо победа военной диктатуры до конца, либо победа вооруженного восстания рабочих, возможная лишь при совпадении его с глубоким массовым подъемом против правительства и против буржуазии на почве экономической разрухи и затягивания войны».

Точисский свернул газету:

— В Петрограде, Москве и многих других городах Советы очистились от соглашательских партий. Предлагаю распространить воззвание приблизительно такого содержания: «Вожди Советов сделались министрами Временного правительства, вот куда привело соглашательство меньшевиков и эсеров. Но в центре рабочие, убедившись в их предательстве, переизбрали Советы, а у нас в Белорецке и в округе всеми судьбами вершат эсеры. Они захватили Совет. Но посмотрите, что они сделали для народа? Не пора ли и нам прогнать эсеров, избавиться от меньшевиков. Интересы этих партий не совпадают с интересами трудящегося народа. Очистим Советы горнозаводского округа от соглашателей, ставших врагами трудового народа, требуйте перевыборов, выдвигайте своих представителей в Совет…»

И Павел обвел взглядом членов комитета:

— Может, кто чего добавит? Кого пошлем в Верхнеуральск установить связь с печатниками?

— Поручите мне, — сказал Березин. — У меня там наборщик знакомый, думаю, поможет.

На исходе октябрь.

На мерзлую землю прочно лег первый снег. Сухой и пушистый, он завалил Белорецк и узкоколейку. На расчистку железнодорожных путей и подъездов к пакгаузам выходили всем заводом. И без того редкое движение поездов почти полностью прекратилось. Положение на заводе сделалось угрожающим. Такая же обстановка складывалась по другим заводам округа.

В конце октября по Белорецку поползли разноречивые слухи: поговаривали, в Питере Временное правительство арестовало Ленина; другие утверждали, большевики взяли власть…

Слухи обрастали всякой нелепицей, Михайлов на заводе разглагольствовал: Ленин-де привел в Питер немцев. Наступает гибель России…

Наконец дождались из Оренбурга сообщения: в Петрограде социалистическая революция. Власть перешла в руки Второго Всероссийского съезда Советов, Временное правительство арестовано, а Керенский бежал из Питера, сформировано Советское правительство, председатель Совета Народных Комиссаров — Ульянов-Ленин…

Норовистым конем вздыбился Белорецк. Торжественно ревел заводской гудок, в цехах большевистские агитаторы звали на митинг. Из распахнутых настежь широких заводских ворот, подминая снег, валом валили рабочие. Они направлялись на площадь, где собирался народ со всего Белорецка. Над толпами реяли красные флаги. Стучали топоры, плотники спешно сколачивали трибуну. Народ шумел, как река в половодье.

На трибуну поднялся Точисский, в морозном воздухе разнесся его голос:

— Товарищи! — Замолчал. Волнение перехватило горло. Снял шапку. Ветер затеребил волосы. И снова повторил: — Товарищи! В Петрограде пролетариат совершил революцию! Отныне власть в его руках. Что она дает народу? Пролетариат заявляет «нет» войне, которую ведут империалисты руками рабочих и крестьян, одетых в солдатские шинели. Власть пролетариата даст рабочему заводы и фабрики, освобождение от гнета капиталиста, а крестьянину — землю.

Радостно загудела площадь, сотни голосов закричали:

— Да здравствует социалистическая революция!

А Точисский уже рассказывал о большевиках, которым не безразлична судьба фабрично-заводских мастеровых и крестьян-бедняков, о меньшевиках и эсерах, кто служит буржуазии и деревенским богатеям, а в пример Павел Варфоломеевич привел белорецких социалистов-революционеров, по чьей вине простаивают заводы округа, увольняют рабочих, а их семьи голодают.

Точисского слушали внимательно, лишь эсеры грозились, выкрикивали ругательства, порывались стащить Павла с трибуны. Хмурился Поленов, отворачивался, встречаясь с Точисским затравленным и злобным взглядом.

Неподалеку от трибуны среди рабочих Павел увидел Сашу и дочерей. Двадцать пять лет Александра Леонтьевна жила в постоянной тревоге за мужа. Теперь не будет арестов и ссылок, гласного и негласного надзора, полиции и обысков. Рядом с Сашей его товарищи по партии, готовые в любую минуту поддержать своего председателя комитета. В руках у Алексеева знамя. Большим красным полотнищем играл ветер. Плечом к плечу стояли Березип и Горшенин, бывшие солдаты-окопники Косарев и Волков, оба в шинелях и барашковых папахах…

Едва Точисский закончил речь призывом: «Да здравствует Советская власть! Да здравствует правительство рабочих и крестьян!», как площадь подхватила, и над всем Белорецком понеслось тысячеголосое:

— Да здрав-ству-ет!..

Морозная ночь, светлая от снега. Сизые тучи, готовые низвергнуть очередной снегопад, нависли над Белорецком. Первый сон сморил поселок.

Поленов закрыл за Михайловым калитку и, спустив с цепи лютого иса, остановился у крыльца. Ногам тепло в высоких валяных катанках, а дубленый овчинный тулуп не прошибал никакой мороз.

Тишина. Обманчивая. Нет на свете тишины и покоя, думал Поленов. Должность управляющего заводами Южного Урала он принял охотно. Шла империалистическая война, в России назревала революция. Партия эсеров, к которой принадлежал Поленов, как и партия меньшевиков, придерживалась тактики гражданского мира с правительством на период войны.

На Южном Урале, вдали от центра, Поленов искал для себя не тишины и покоя, а власти. И нашел. В горнозаводском округе командовали они, эсеры. В их руках было все. Но появился Точисский — ив привычной жизни наступил сбой. Сначала едва приметный. Поленов сразу его и не уловил, а то бы сразу бывшего гимназического товарища вытолкал взашей с завода. Устоявшийся уклад менялся все заметнее и ощутимее. Сначала большевики объединились в группу, потом создали свой комитет, а теперь их уже больше сотни, а за ними потянулись многие.

Совершившуюся в Петрограде социалистическую революцию Поленов и белорецкие эсеры считали переворотом, следствием большевистского заговора… Непрочная власть. Десять — двадцать дней, и все станет на свои места. Верные Временному правительству войска вступят в Петроград — и диктат большевиков рухнет.

В разговоре с Михайловым Поленов сказал:

— Наша задача настроить народ против Советской власти. Понимаю, трудно, больно лакомые декреты обещаны.

Михайлов рукой махнул:

— Как пузырь мыльный лопнут.

— В наших руках все руководство в округе. Затруднения с сырьем уже привели к сокращению производства, увольнениям и недовольству. Во всем обвинять большевиков, Советскую власть. Ты председатель Совета, используй свое положение. Пока Совет в наших руках, но, избави бог, большевики вытеснят нас.

— Нам удалось настроить зажиточных мужиков и лавочников укрыть хлеб. Голодный люд — первейший враг Советской власти, — сказал Михайлов. — А может, отправим Точисского в мир иной, «где несть ни печали, ни воздыхания»?..

Поленов помолчал, ответил уклончиво:

— Покуда повременим. Уволим. Пусть посидит его семейка на пище святого Антония, поглядим, как прокормят марксистские идеи. Не выдержат, поклонятся либо покинут Белорецк, в иные Палестины удалятся.

— Жалко гимназического товарища? — осклабился Михайлов.

— Дурень, разве не видел, как заводские и вся поселковая беднота на митинге слушали его. Сейчас не время, его смерть против нас обернется.

На том и расстались. И еще долго стоял Поленов, опершись о перила крыльца, ворошил мысли, вспомнил и гимназическую пору. Кто бы мог подумать, что так резко схлестнутся пути, до крайности обострятся отношения между бывшими товарищами. Сломить, заставить Точисского унизиться, и один из методов для этого — голод. Голодная жизнь для его семьи.

Но на следующий день Поленов не уволил Точисского. Он сделал это через неделю. Помешало известие из Петрограда, повергшее на некоторое время эсеров в смятение. Партия социалистов-революционеров раскололась, и, по слухам, ее левое крыло было готово признать власть большевиков.

— Саша, Поленов в растерянности, — вернувшись с работы, сказал Точисский жене.

Сняв рубаху, склонился над тазиком, умылся и, тщательно причесав волосы деревянным гребнем, сел ужинать.

— Ты не спрашиваешь почему?

— Расскажешь. — Александра Леонтьевна поставила тарелку с супом, хлеб. И как это у нее всегда уютно, аппетитно получается.

— Поговаривают — у социалистов-революционеров в ЦК трещина изрядная. Одни против большевиков, другие готовы пойти на переговоры с Советской властью. Белорецкие эсеры в связи с этим не знают, к какому берегу податься, ровно дерьмо в проруби. Встретился с Поленовым — глаза в сторону. Гадость замышляет. — Точисский хмыкнул. — За ним такое водилось еще в гимназии. А раскол эсеровского ЦК скажется на местах. Побегут из своей партии.

— Нынче в лавку ходила, хоть шаром покати. А уж спичек и мыла вовсе не спрашивай. Народ возмущается, а Тремко в ответ: «У Советской власти требуйте, она все товары к рукам прибрала, с германцем расплачивается».

Павел сурово сдвинул брови. Лицо строгое:

— Пока в Совете хозяйничают эсеры, такой клеветы не избежать. И нам за нее расплачиваться придется дорогой ценой.

Вошел Алексеев, пригладил пышные усы:

— Гляжу, окошко светится. Дай забреду на огонек. Отчего не в духе?

— И у тебя настроение испортится. Послушай, о чем Александра рассказывает.

И Точисский передал ему слова лавочника.

— Такая картина вырисовывается. Я ведь о том же собирался поговорить с тобой. Жаловался Горшенин, со Жлудем в литейке сцепился. Тот доказывал рабочим: нехватка-де сырья — вина Советской власти. Представляешь, какие у них планы, народ против большевиков настроить.

— Вот тебе и социалисты-революционеры, в контрреволюцию подались. Этак и до монархии докатятся. Надо противопоставить эсерам нашу пропаганду, в заводских цехах и по людным местам Белорецка разъяснять народу, где правда, а где кривда, и непременно добиться перевыборов в Совет, иначе слова, даже самые умные и правильные, словами и останутся.

Раннее морозное утро. Тускло горит лампа на столе. В доме еще не топлено, но Точисский не замечает холода, он пишет письмо в Петроград в Центральный Комитет: «…Мы окружены со всех сторон врагами, помощь со стороны ЦК в таких местах должна быть сугубая, менаду тем мы не получили ни одного предвыборного листка из Питера. Наше Оренбургское губернское бюро арестовано казаками при содействии эсеров и оборонцев, типографии здесь нет, в ближайшем дутовском городе Верхнеуральске ни одна типография не берется печатать большевистские воззвания».

От имени белорецких большевиков Точисский просит Центральный Комитет РСДРП (б) держать их в курсе событий, присылать «Правду», «Деревенскую бедноту» и другие газеты.

И совсем скупо о себе:

«Я, как лидер и организатор местных большевиков, уволен с завода. Живу под угрозами расстрела и ареста…»

Ни слова о голодных днях, что существует лишь на скудной поддержке, которую в состоянии оказывать семье товарищи по партии…

Хотя почти три месяца, как в Петрограде победила социалистическая революция, в Белорецке и в округе эсеры цеплялись за власть. Большевикам угрожали, их увольняли с заводов.

Павел Варфоломеевич понимал: социалисты-революционеры чувствуют поддержку враждебных революции сил, активизирующихся за пределами горнозаводского округа. В Оренбурге атаман Дутов, в Уфе башкирские националисты во главе с Валидовым.

Новый, 1918 год не принес ничего утешительного. До Белорецка докатывались тревожные известия, участились заговоры и контрреволюционные восстания. Печать сообщала: буржуазный мир злобствует на власть большевиков, раздаются призывы к интервенции.

Белорецкий комитет РСДРП (б) распространил написанную Точисским прокламацию. Павел Варфоломеевич, разоблачая предательскую политику эсеров и меньшевиков, снова призывал очистить Советы горнозаводского округа от соглашателей. «Теперь, — писал Точисский, — эсеры и меньшевики действуют рука об руку с открытыми врагами Советской власти. Нет им доверия. В Советы должны быть избраны сторонники большевиков, ибо только эта партия выражает интересы трудящегося народа…»

Точисские ужинали, когда порог переступил коренастый, смуглолицый человек лет за пятьдесят в коротком полушубке и шапке-ушанке, не спеша оббил валенки у порога, представился:

— Золотов я, Василий.

И протянул Точисскому большую натруженную руку. Павел Варфоломеевич предложил гостю стул.

— Узнал, что большевистский комитет находится на квартире председателя, потому и посмел потревожить в столь неурочный час.

— У нас добрым людям всегда рады, — ответила Александра Леонтьевна. — Угощайтесь, чем богаты.

— Отчего же, разделю трапезу с безработным, — усмехнулся в прокуренные усы Золотое и, достав из чугунка дымящуюся картофелину, перебросил из руки в руку.

— Уже известно? — хмыкнул Точисский, — Из приезжих?

— Не совсем точно. Здешний я, старожил и к партии большевиков принадлежу. А в Питере проживал, с полицией в прятки играл и на Путиловском потрудился. На Шестом съезде за резолюцию о вооруженном восстании голосовал, и в августе корниловщину громить довелось.

Золотов ловко очистил картофелину и, круто посолив, надкусил. Ел он с аппетитом, и его по-детски голубые глаза светились радостно. Павел Варфоломеевич как-то сразу проникся к нему доверием:

— Ко времени приехали. Сложная у нас обстановка.

— Рассказали товарищи. Значит, говоришь, свел с тобой счеты управляющий?

— Сломить решил, — сказал Точисский. — Ан председатель большевистского комитета не из пугливых оказался и с голоду не помер. Спасибо товарищам. Тебе о положении в округе и на заводах известно?

— Об эсеровском засилье по дороге из Питера уже слыхал.

— Значит, рассказывать не стану, а подробности сам увидишь. Одно скажу: по вине эсеров округ не обеспечен сырьем, заводы останавливаются, железная дорога почти бездействует. Рабочие, которые еще не уволены, месяцами без зарплаты. Выгоняют с работы неугодных, особенно тех, кто большевикам верит.

— Методы из царского арсенала, — сказал Золотов. — Когда я уезжал из Питера, в ЦК эсеров наметился явный раскол. Левые готовы войти в Советское правительство.

— Интересно. Однако не верю я в искренность эсеров, — проговорил Точисский. — И мы не изменим своей тактики. — Точисский по привычке взъерошил уже начавшие редеть волосы. — Сегодня могу сказать уверенно: за нами уже немало заводских, а настанет день, когда пойдет большинство. — И, немного помолчав, спросил: — Слыхал, мы послали делегацию в Питер, она заверит Владимира Ильича, что горнозаводской округ будет большевистским… На днях проведем собрание группы, выступи, поделись новостями из Питера.

А товарищ Пухов, возглавлявший делегацию белорецких большевиков в Питер (всего-то три делегата!), имея пропуск лично к председателю Совнаркома, шагал по Невскому и диву давался: красота-то какая, дворцы и Церкви. Поди, дома расскажешь — не поверят. Жили же буржуи!

Вчерашний день товарищ Пухов с другими делегатами в Петропавловской крепости побывал, в казематах долго стояли, обнажив головы. Своими глазами увидели, где настоящих революционеров казнили и страшным мукам подвергали.

Из Петропавловки к царскому дворцу подошли, и Пухов даже головой покачал:

— И зачем одному такой домина огромный? Тут, поди, весь Белорецк разместится.

Когда же узнал, что у царя еще и другие дворцы имелись, ахнул.

Шли делегаты по Невскому — расстояние до Смольного немалое, — то и дело задерживаясь. Сопровождавший их военный, неразговорчивый, серьезный, на часы посматривал. Наконец не выдержал:

— Поторапливаемся, опаздывать нельзя, время у Владимира Ильича по минутам расписано. Да пустяками его не одолевайте, сами должны понимать.

На что Пухов даже обиделся. Разве ехали они за тыщи верст, чтоб такого человека, как Ленин, пустяковыми разговорами занимать? Они ведь разбираются: государственными делами вершить мудрено…

Нет, не таким себе представлял Пухов вождя революции и ростом, и осанкой, даже голосом. А тут стоит перед ним невысокий, коренастый человек с залысинами над большим шишковатым лбом. Щурится, улыбается и, пожав каждому руку, чуть картавя, произносит:

— Прошу, товарищи, усаживайтесь.

Сели делегаты, засмущались. Растерялся и Пухов. А Ленин их будто к разговору приглашает, подбадривает:

— Как добирались? Дорога-то дальняя, транспорт простаивает…

И вопрос за вопросом втягивает в беседу: и как живут горнозаводские рабочие, как Советскую власть приняли, не остановились ли заводы, стране металл очень нужен.

Пухов даже не заметил, как разговорились делегаты, свободно себя почувствовали. На вопросы отвечают, сами рассказывают.

Тут Ленин спросил, сколько коммунистов в округе, и, услышав, что более ста, довольно потер ладони:

— Вы представляете значительную силу, товарищи.

И встал. Пухов наконец вспомнил о тех двадцати минутах, что говорил военный. Уже прощались и Ленин их до двери провожал, как Пухов сказал:

— Владимир Ильич, ежели потребуется, горнозаводские рабочие за Советскую власть жизнь отдадут.

Ленин приостановился, чуть склонил голову к плечу:

— Обстановка у вас мне известна из письма вашего партийного руководителя Точисского Павла Варфоломеевича в ЦК. Сложная, трудная обстановка. И нелегко приходится сегодня рабочему и крестьянину России. Молодая Советская республика еще не окрепла, а классовый враг в силе. Скажите рабочим, что мы покончим с врагами. Пусть ваши рабочие берегут свою жизнь, она потребуется для того недалекого дня, когда мы приступим к строительству социализма. В остальном же у вас есть толковый большевик товарищ Точисский, он знает, что нужно делать. Мы ему верим…

Вышли Пухов и делегаты, день ясный, солнечный. Забыли, что хотели город осмотреть, засобирались, заторопились домой, в Белорецк.

— Нет, товарищи, нам задерживаться здесь негоже, — сказал Пухов, — люди ждут нас, и мы должны передать им, о чем говорил с нами Ленин…

Из Центрального Комитета на имя Точисского получили письмо с предложением о переводе его из Белорецка: «…сообщите… Ваше мнение о перемещении с Урала и в крупный центр…»

И хоть велик соблазн, но Павел Варфоломеевич отклонил предложение. Согласилась с ним и Александра Леонтьевна: в конце концов, с переездом можно и повременить.

«Как в столице?» — не раз задавал себе вопрос Точисский.

Положение в Петрограде волновало Павла Варфоломеевича. Контрреволюция окончательно не сломлена, и мир с Германией еще не подписан, опасность нависла над республикой. Доходили слухи о коварстве Троцкого в Врест-Литовске, непростительно затянувшего подписание договора. Подтвердились слухи о «левых» эсерах, согласившихся войти в состав большевистского правительства.

Это известие повергло местных социалистов-революционеров на какое-то время в растерянность. Тем более что из их партии сразу вышло немало заводских рабочих.

Поленов, Михайлов и другие вожаки местных эсеров заняли выжидательную тактику. Они заявляли о своей принадлежности к «левым», а поступали как правые, саботируя декреты и распоряжения Советского правительства, на что большевистский комитет указывал им не раз.

На неоднократные требования комитета провести перевыборы в Совет эсеры наконец дали согласие, Поленов сказал Точисскому при встрече:

— То, что власть в России делят две партии, вполне закономерно. Никто не смеет умалить роль социалистов-революционеров в борьбе с самодержавием. Сегодня, при сложившейся ситуации в Петрограде, ваше желание иметь места в Совете правомочно.

На состоявшихся перевыборах белорецкие большевики хотя и получили значительное число мест, однако по-прежнему в Совете преобладали эсеры.

Павел Варфоломеевич был убежден: такие, как Поленов, никогда не смирятся с победой пролетарской революции, они на время затаились и в любую минуту можно ожидать от них удара.

— Будьте готовы ко всяким неожиданностям, — предупреждал Точисский товарищей. — Нельзя верить эсерам, они выступят против Советской власти открыто, как только заручатся поддержкой атамана Дутова и оренбургского казачества.

Наконец-то Брестский мирный договор подписан, снята угроза захвата Петрограда немцами, вырвана мирная передышка. Но какой ценой! Аннексия и контрибуция! И не все сразу поняли ту жестокую необходимость, на какую пошел Ленин. В большевистской партии выделились «левые коммунисты», рьяно выступившие против ленинской линии. Кричали о том, что соглашение с одной из империалистических группировок — недопустимо.

Тяжелое положение в партии Точисский ощущал и здесь, в горнозаводском округе. На собрании партийной группы Павел Варфоломеевич с трудом отстаивал ленинскую платформу. Его поддержали Алексеев и Березип.

Но на душе тревожно. Одолевала мысль, как выскажется предстоящий партийный съезд, одобрит ли Ленипа или потянется за «левыми» коммунистами, тогда неминуем острый партийный кризис, что равносильно гибели.

И только когда Точисский прочитает резолюцию Седьмого съезда РКП (б) и убедится, что партия высказалась за Брестский договор, успокоится.

Перед самым утром Точисского разбудили выстрелы. Стреляли где-то вдалеке. Пока он одевался, пальба стихла.

Павел Варфоломеевич с беспокойством подумал об участившихся грабежах, появившихся вооруженных шайках и бандитских налетах, а Совет по вине эсеров не принимал решительных мер по наведению порядка.

Из станиц поступают тревожные известия: зашевелилось казачество, грозятся разогнать Советы. Есть сигналы: эсеры начали налаживать связь с дутовцами. На запрос комитета большевиков по этому поводу Михайлов внятного ответа не дал.

Когда рассвело, Павел Варфоломеевич взял ножницы, принялся подстригать бороду. В треснутое по краю зеркало на Точисского смотрел похудевший от постоянного недоедания, с глубоко запавшими глазами пожилой человек.

Со смешком Павел подморгнул тому, в зеркале, спросил:

— Аль укатали Сивку крутые горки?

Но тут же сам себя одернул, есть еще порох в пороховницах, повоюем…

И снова мысленно вернулся к положению в Белорецке.

…Поленов и Михайлов Советскую власть на словах признают, но слухи об альянсе эсеров с дутовцамн не беспочвенны. Угроза извне, угроза изнутри. А выстоять надо…

На комитете Точисский предложил потребовать от Совета начать создание в округе боевых дружин, взять под контроль лавочников и кулаков. Павла Варфоломеевича поддержали, и на следующем заседании Совета ему предстояло выступить и внести на рассмотрение резолюцию комитета. Точисский представил, как зашумят эсеры…

На прошлой неделе неизвестные подбросили Точисскому записку. Оскорбляя председателя комитета большевиков, они угрожали ему физической расправой.

Записку Павел скрыл от жены, показал только Алексееву. Тот насупился: «Почерк эсеровский».

С улицы вошла Александра, внесла с собой морозную свежесть.

— На метель повернуло.

И принялась затапливать печь.

В последние годы сильно сдала Александра Леонтьевна, славная его подруга. Поседела голова, и исчез прежний блеск глаз. Однако та же доброта и терпение, та же преданность.

Павла поражало, как Саша держит всю семью, когда в доме нет никаких запасов, а он лишен заработка. Но она ни словом не обмолвилась о трудностях.

Забежал взволнованный Березин, сообщил: на пакгауз напала банда, грабеж не удался, двое рабочих из охраны убиты.

Точисский потемнел от гнева:

— Пока нет боевых дружин, бандиты останутся безнаказанными. Пора эсерам в этом убедиться… Хоронить всем заводом будем, весь Белорецк поднимем. Пусть видят бандиты, на какую силу замахнулись.

В степи свистел и лютовал ветер, гнал снежную порошу, сыпал в глаза людям и коням. Всадники кутались в бурки, низко надвигали мохнатые папахи.

— Чертова погода, — хрипло ругнулся один из головных всадников и сплюнул сквозь зубы.

Ему ответил другой:

— Не будь такой коловерти, господин атаман, крас-нюки пошли бы за нами вдогон. Наше счастье.

— Ладно, не каркай, есаул.

Атаман оренбургского казачьего войска полковник Дутов стегнул коня нагайкой. Тот всхрапнул, перешел на рысь.

За передними всадниками скакали сотен пять казаков, а позади растянулась батарея орудий, санитарные двуколки, подводы с фуражом.

Однако скакали недолго. Вскоре усталые кони снова перешли на шаг.

— И-ех, господин полковник, ноне зацепить бы краем белорецких мастеровых, они Советы дюже любят, — сказал едущий за атаманом молодой сотник. — Ко мне знакомец в Оренбург наведывался, сказывал, большевики съезд Советов провели. Требовали исполнить свой Декрет о земле. Луга, пахотье и леса взять в свои руки. У большевиков в Белорецке какой-то Точисский главенствует. Поразмяться бы, погреться, а?

— Мало тебя большевики разминали, — насупился есаул. — От самого Оренбурга согреваешься.

Сотник не успел вступить в перепалку, как вмешался Дутов:

— Прекратите, господа. Сегодня не до Белорецка. Отсидимся в Верхнеуральске, силы поднакопим, а там держитесь, большевички. Достанем и белорецких «товарищей».

Приподнявшись в стременах, как зверь, потянул ноздрями воздух:

— Чуете, дымком запахло, город близко.

В ту зиму, когда Верхнеуральск сделался прибежищем оренбургского контрреволюционного казачества, комитет большевиков поручил Золотову пробраться в Уфу и выяснить обстановку в столице Башкирии.

Золотов привез пачку газет, все, что товарищи из губкома собрали за два последних месяца. Точисский перечитал их. Встречались ленинские статьи, и Павел откладывал эти газеты особо. С ними большевики должны ознакомиться в первую очередь.

Точисский читал вслух, делился мыслями с женой:

— Какая логичность. Обрати внимание, как Владимир Ильич обосновал необходимость переговоров в Брест-Литовске. Что могут противопоставить «левые» и колеблющиеся?

Вскорости снова прервал чтение, обратившись к жене:

— Послушай, Саша, международный капитал и разруху Ленин назвал двумя сильными врагами Республики Советов. Объединенные силы международного империализма, с одной стороны, с другой — подорванная войной экономика, остановившиеся заводы и фабрики, нет движения на транспорте, зарастают сорняками крестьянские поля. А Ленин уверен: преодолеем, справимся. И не когда-то в далеком будущем, а в ближайшие годы, иначе погибнем. Когда думаю о Ленине, Саша, то поражаюсь его завидной уверенности и умению обосновывать каждую мысль. Владимиру Ильичу веришь.

— Вероятно, таким качеством и Должен обладать вождь партии: большевиков, Павел, поскольку она взяла на себя ответственность за новую Россию.

— Иногда я задумываюсь. На наших глазах выросла социал-демократия. Три десятка лет назад нас, социал-демократов, по пальцам можно было пересчитать, а ныне партия рабочего класса, взявшая власть в свои руки.

Александра Леонтьевна пристально посмотрела на Павла. Он уловил в ее глазах тревогу. Она спросила:

— Тебе никогда не приходило на ум, что борьба только начинается?

— Нет, моя дорогая, борьба продолжается.

— Значит, впереди еще немало опасностей?

— Но разве мы к ним не привыкли?

— Ты прав, — вздохнула Александра Леонтьевна. — А помнишь, Павел, как жили в Екатеринославе? — Ее лицо осветилось. — И в Киеве.

— Ну, если перечислять все места, где отбывали ссылку, — улыбнулся Точисский, — нам и ночи не хватит. — Он смотрел на жену добрыми, любящими глазами. — Ложись-ка, скоро третьи петухи пропоют, а я почитаю еще.

Точисский покосился на сидевшего неподалеку Поленова и невольно припомнил Поленова-гимназиста. Тогда, в кружке, он доказывал: террор — единственное средство переустройства России. Убеждения Поленова привели его в партию социалистов-революционеров. И что же, эсер Поленов не только не захотел увидеть рождения новой, народной России, но и сделался ее злейшим врагом.

Шло заседание Совета. Оно было бурным.

В перерыве Поленов неожиданно взял Павла Варфоломеевича за локоть, отвел в сторону.

— Мы с вами, Точисский, не только гимназические товарищи, но и революционеры, так что же нам мешает установить мир и единство? В драке между нами выигрывает третья сила. Как бы она не обратилась в роковую?

— Пугаете?

— Никак нет, предвижу, — и, с досадой передернув плечами, не стал продолжать разговор…

Точисский шел по поселку. Март, а слег хотя и осел, однако держался плотным настом. Ночами нередко прихватывали крепкие морозы, казалось, что до весны ой как далеко. Иногда отпустит холод, подразнит, и снова лютует непогода. А уж как хотелось конца зимы, тепла…

Павел Варфоломеевич не торопился, поджидал, когда догонят товарищи. Мысли вернулись к Поленову, его словам. Интересно, помнит ли Поленов о тех эсерах, которые стреляли в царских сатрапов, бросали бомбы, шли на каторгу и на эшафот, сидели в одних тюрьмах с большевиками? Скорее всего, Поленов постарался забыть их имена. Те, бывшие, верили в царство справедливости и разума. Но нынешние эсеры злобно возненавидели социалистическую революцию и, следовательно, большевиков. Они вступили на преступный путь. Метаморфоза! Хотя вполне закономерная. И прежде они считали появление партии большевиков неправомерным, величали их ортодоксами. Для них Советскую власть подавай без большевиков…

Не бывает дня, чтобы не столкнуться с эсерами: они против боевых дружин и революционных трибуналов, по продовольственной политике у них своя точка зрения, на арест кулаков и лавочников дали согласие лишь после бурных дебатов в Совете. Делали вид, что не верят, что те укрывают хлеб, отказываются продавать населению по твердым ценам, устроили побег заключенным кулакам. Все следы этого преступления ведут к эсерам, хотя они и отрицают. Караульный видел, как подъехали на санях казаки-дутовцы, сбили замок. А накануне Михайлов побывал в Верхнеуральске. Есть предположение, что это он направил дутовцев в Белорецк, чтобы спасти Тремко и остальных дружков. Сам Михайлов на вопрос Точисского, зачем ездил в Верхнеуральск, ответил: ни в каком Верхнеуральске не был, а проведывал знакомого в поселке Узян…

Алексеев, Волков и Косарев догнали Точисского у самого дома. Потоптались на крыльце, сбивая снег с валенок. Алексеев в старом полушубке, на голове заячий треух, а Волков и Коеарев в солдатских шинелях, серых барашковых папахах. Оба еще в окопах в партию большевиков вступили, всю германскую прошли, пороху изведали…

Пока Александра ставила самовар, Павел беседовал с товарищами.

Чуть позже шумно ввалились Горшенин и Моисеев, присели к столу.

— Ваш-то муж, Александра Леонтьевна, в корень глядит. Выступил — эсерам и крыть нечем. А Михайлов — гу-усь, голыми руками его не бери.

— Представь, Саша, сегодня снова схватились с эсерами. Цифирью нас осилить решили. Особенно Поленов усердствовал. А мы им в ответ: не справляетесь — уходите.

В разговор вмешались Косарев и Волков:

— О боевых дружинах вопрос поставлен верно.

— Еще бы, от Верхнеуральска до Белорецка рукой подать, а дутовцы силу набирают. По весне, не иначе, на Оренбург двинутся, могут и сюда завернуть.

— От речей к делу надо приступать, — сказал Точисский и повернулся к Алексееву. — Нам надо, товарищи, готовиться к перевыборам в Совет.

Хлопнула входная дверь. Явился запыхавшийся Северев, бухнул с порога:

— Михайлов сбежал в Верхнеуральск.

Всех оторопь взяла. Первым опомнился Моисеев:

— А мы Поленову поверили: болен-де Михайлов, болен!

Точисский ладонью по столу пристукнул:

— Немедленно созываем съезд Советов. Побег Михайлова к Дутову окончательно разоблачил в нем врага…

Когда собрался съезд, стало известно: с Михайловым сбежали еще несколько эсеров.

Не успел Точисский открыть заседание, как зал гневно загудел. Павел Варфоломеевич долго взывал к тишине, депутаты не унимались:

— Предатели! К суду их! Пусть ответит Поленов!

Поленов подхватился. Вне себя от злости что-то порывался говорить, но ему мешали. А Точисский все стоял с поднятой рукой. Но вот шум улегся, депутаты ожидали, что скажет председатель большевистского комитета. Точисский перевел взгляд на толпившихся вокруг Поленова эсеров. Недружелюбные, настороженные лица. Своей ненависти к большевику не скрывают.

Павел Варфоломеевич начал с обстановки в округе, кулацких происков, попыток голодом уморить рабочих, об усиливающейся опасности со стороны белоказаков:

— По сведениям, которыми располагаем, к атаману Дутову стекаются контрреволюционные элементы. Его армия значительно возросла, и не исключено, что по теплу он начнет поход. Куда направит Дутов свою силу? Мы должны позаботиться о боеспособности боевой дружины… Побег бывшего председателя Совета Михайлова и кучки эсеров бросает тень на других членов этой партии. Сегодня перед нами стоит задача — избрать нового председателя окружного Совета, он должен быть не только уважаемый нами, но и крепкий в политическом смысле. Все вы хорошо знаете товарища Алексеева. Он член РКП (б).

И тут же из группы эсеров полетели выкрики:

— Большевик!

— Не тащите в председатели своего дружка!

— Дай вам власть — вы всех по миру пустите,

— Как пить дать. Бодливой корове бог рог не дает!

Павел нахмурился, подался вперед, ответил резко:

— Не отрицаю, Алексеев — большевик и мой товарищ по партии. Он-то не изменит, не предаст революцию, как эсер Михайлов. А уж пустить нас по миру, так вы, эсеры, постарались. Много трудов надо будет положить, чтобы после вас выправить хозяйство.

Точисского поддержали:

— Председателем Алексеева!

— Пусть большевик!

— Доверяем!

Съезд постановил провести перевыборы Советов.

В ходе предвыборной кампании большевики получили большинство мест. Председателем Совета был избран Алексеев.

Для Республики Советов наступило время суровых испытаний. Убедившись в неспособности внутренней контрреволюции свергнуть власть большевиков, империалисты начали боевые действия, избрав для районов вторжения Север и Дальний Восток. Они поставили целью восстановить буржуазное правительство, вернуть Россию к войне с Германией, захватить богатые российские земли. На мурманском рейде бросили якоря английский крейсер «Глори», американский «Олимпия» и французский «Адмирал Об». Меньшевистско-эсеровский мурманский Совет вступил в соглашение с бывшими союзниками царской России и позволил оккупировать область. Во Владивостоке высадились японцы, а вслед за ними сошла на берег английская морская пехота.

Нарушая условия Брестского договора, германские империалисты оккупировали Прибалтику, Белоруссию и Украину, вторглись в район Дона, захватили Ростов-на-Дону и по соглашению с грузинскими меньшевиками заняли Грузию.

В обстановке грозной опасности Центральный Комитет партии большевиков объявил страну на военном положении.

На съезде Белорецкого Совета Павел Варфоломеевич заявил:

— Международный капитал вступил в сговор с российской контрреволюцией. Царские генералы прибегли к' помощи внешних врагов революционной России… В условиях, когда враг зажал нас в тиски и намерился подавить революцию вооруженной силой, мы будем готовиться к отпору. Наша задача — сохранить для Республики горнозаводской округ…

И большевистский Совет привял решение отдать все силы на защиту горнозаводского округа.

Павла Варфоломеевича разбудили под утро тревожные голоса. Быстро оделся, открыл дверь. На ступеньках курили Алексеев и Волков.

— Беда, Павел! Из Уфы известие: мятеж белочешского корпуса!

— Заходите, товарищи.

Зажгли лампу. Точисский развернул на столе карту, все склонились голова к голове.

— Их эшелоны растянулись по всей Сибирской железнодорожной магистрали — от Урала до Читы, — сказал Алексеев. — Есть опасность, что к белочехам примкнут кулаки и весь контрреволюционный сброд.

— Зачем их выпустили? — пожал плечами Волков, Ответил Точисский:

— Хорошо организованный и вооруженный корпус представляет большую опасность. Поэтому Советское правительство приняло решение как можно быстрее возвратить чехов и словаков на родину. Поскольку немцы не пропускали, приняли решение — через Владивосток, а оттуда кораблями… Вы правы, товарищи, мятеж белочехов послужит сигналом для всех врагов Республики. Окрылит и Дутова. В любую минуту мы должны быть готовы к отпору…

Восемнадцатый год.

Белочехи захватили Новониколаевск, Челябинск, Пензу, Самару…

Центральный Комитет партии призывает рабочих и крестьян к ускоренному формированию Красной Армии.

В обстановке нараставшей опасности Павел Варфоломеевич Точисский занимает пост военного комиссара и председателя военно-революционного комитета Белорецкого округа.

Точисский осунулся, почернел. Носился военный комиссар Павел Точисский по округу, дома бывал редко. Однако на судьбу не жаловался, главное — результат, а он есть: уже сражаются на фронте первые отряды, сформированные в Белорецке…

В штаб военно-революционного комитета одно за другим приходили тревожные сообщения: фронты под Оренбургом, Юрюзанью и Златоустом.

Не успели на картах нанести пометки, как новые сводки: белочехи и белые захватили Уфу и Оренбург, Троицк и Златоуст, Юрюзань и Верхнеуральск, в руках контрреволюции Южный Урал.

Белорецк во вражеском кольце. Оно сжимается. Связь с центром нарушена…

Трудно? Не то слово. Революция в опасности. Но ни у Точисского, ни у кого из белорецких большевиков ни тени сомнения: она выстоит.

По решению военно-революционного комитета часть эсеров арестована, другая затаилась, будто и нет их. Да так ли? Кулаки головы подняли, дутовцы выжидают; По поселку ползут вражеские слухи. Догадывается Павел, чьих рук дело. Вот и Каширина, командира казачьего отряда, прибывшего из Верхнеуральска, эсеры настроила против него, Точисского: военный комиссар, мол, диктаторствует.

Каширин — казачий офицер, вставший под революционные знамена, однако в политике не искушен. Поднять его против Советской власти эсерам не удалось, а тень на него, Точисского, бросили. Последнее время Каширин ведет себя вызывающе. А его начальник штаба и сотники у купцов квартируют, чаи с ними гоняют, в военно-революционном комитете скандалы устраивают — то продовольствие им сверх нормы подай, то оружие…

Продовольствие, продовольствие… Белорецк что военный лагерь, отряды с фронтов отходят сюда, здесь их кормить и одеть надо. И поселковых снабдить продовольствием… Завод работает, оружие готовят… Нет, нельзя, чтоб завод остановился, замрут цехи, не будет у рабочих уверенности в прочности Советской власти…

Расстегнув верхнюю пуговицу рубахи, Павел провел ладонью по груди. Лето. Жарко. Сейчас бы на Белую или в лес… Да какой там! Об этом только мечтать, и то некогда.

С боями, отбиваясь от наседавших белоказаков, пробился в Белорецк Троицкий отряд Томина. Волевой командир, начитанный. В партизанском полку Пирожников, тоже большевик настоящий… Хорошее решение принял военно-революционный комитет: послать в отряды для политработы лучших большевиков Белорецка. Настает пора все разобщенные силы слить в одну партизанскую армию… Белорецк оставлять нельзя, здесь база борьбы с белой контрреволюцией, что наседает на горнозаводской округ. Уйди в леса, дутовцам того и надо… По всем данным, в Белорецк скоро должны прийти с Оренбургского фронта полки Василия Блюхера, тогда картина изменится…

Солнце уползало за горы, бросая розовый свет на крыши домов, верхушки деревьев. По щели пробежал ветерок, шумнул листьями и стих.

Павел достал часы: пора в комитет, явятся верхнеуральцы. Какие еще требования предъявят? Упрямо тряхнул головой и по старой привычке запустил пятерню в волосы. Сам себе вслух сказал:

— Никому никаких уступок, никакого особого положения ни для какого отряда, дисциплина и революционный порядок для всех один.

Сон был короткий и беспокойный. Не сон, забытье. Причину Павел знал: сегодняшнее заседание военно-революционного комитета окончательно выявило размежевание между комитетом и верхнеуральским штабом. Верхнеуральцы настаивали передать им оружие и предо» водьственные запасы. Военно-революционный комитет отказал верхнеуральцам. Точисский потребовал приступить к формированию партизанской армии, а отряд Каширина усилить за счет белорецких коммунистов и рабочих. Павел Варфоломеевич сказал:

— Нам необходимо продержаться до прихода Блюхера.

Начальник каширинского штаба бывший офицер Енборисов и сотники покинули заседание с угрозами…

Возвращался Павел домой вместе с Березиным. Над отрогами Уральских гор, покрытых вековыми лесами, висели крупные звезды. Слышно, как ворчала река. Березин долго и надрывно кашлял. Наконец успокоился, отер лоб платком:

— Следовало бы к Каширину комиссаром Алексеева направить, как мыслишь?

Точисский кивнул:

— Разумно. Проведем такое решение.

— Заартачится Каширин, а особливо его сотники.

— Обяжем. Должен подчиниться дисциплине.

Стонал и охал завод, хоть с перебоями, а не замирал, работал. От литейки взмывали искры. Они роем клубились над трубой. Сипло рыкнул и смолк гудок.

— Разобьем контрреволюцию — строить социализм будем, — сказал Павел, глядя на искры. — Дутовцев на завод не допустим. Эсеры и кулачье ждут не дождутся прихода атамана.

— Остерегайся, Павел Варфоломеевич, ты у них враг главный. На тебя контра давно нацелилась, подкарауливает.

Точисский хитро усмехнулся:

— В свое время нас стращали полиция и жандармы. Мы тут, а где они? Не так ли?

— Что было, то было. — Березин расстегнул ворот темной рубахи, платком вытер шею. — Ты вот скажи, Павел Варфоломеевич, не жалеешь, что отказался от предложения ЦК перебраться в крупный центр?

— Нет, — решительно ответил Точисский. — Сначала обрадовался, сам понимаешь… А потом взвесил все, прикинул, и вышло — здесь я нужнее… Сейчас не до переездов…

Потом они с Березиным пили чай, говорили вполголоса, чтобы не разбудить Александру и дочерей…

Ушел Березин, когда стрелки на часах-ходиках перевалили за полночь. Стянув сапоги и повесив пиджак, Павел прилег на широкую лавку, прикрыл глаза. Тихо, за дощатой перегородкой слышно мерное дыхание жены а дочерей. Вздохнув, Точисский подумал, что Саша — верный друг, ей с ним приходится нелегко, все годы — революционная работа и ссылки. Ни одного спокойного дня…

Чуть забылся в дреме. Но чуткое ухо ловило все. Прошел по дороге караул, и стихли голоса. Лениво взлаивали в поселке собаки. Засвистел паровозик на узкоколейке, и снова тишина.

Павел дремать начал. Но что это? Скрипнула калитка, и чьи-то крадущиеся шаги, все ближе и ближе.

Встрепенулся Точисский, приподнял голову от подушки. Так и есть. Кто-то, скрипнув ступеньками, взошел на крыльцо, потрогал дверь.

Одним прыжком Павел очутился у окна,

Из-за двери голос глухой, угрожающий:

— Выходи, комиссар!

Точисский взвел курок нагана, изготовился. Однако не успел предупредить Александру, как она чиркнула спичкой, и огонек осветил комнату.

— Саша!!

Но те, чужие, успели увидеть его. Хлестнул выстрел, звякнуло стекло…

Июльская ночь восемнадцатого года была для него последней. Он ушел из жизни, но не ушел из благодарной памяти народа.

«…Группа Точисского оставила яркий след в истории социал-демократии России. В ней выросли первые рабочие социал-демократы Петербурга…» — напишут историки.

Над древними, как сама жизнь, Уральскими горами, над рекой Белой загорался рассвет. Он катился по обновленной земле, озаренной величием социализма…

Оглавление

ЧАСТЬ 1 «ТОВАРИЩЕСТВО САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКИХ МАСТЕРОВЫХ»

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7

  ГЛАВА 8

  ГЛАВА 9

ЧАСТЬ 2 ВЕРНОСТЬ ДОЛГУ

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6