Дурман-трава [Владислав Аркадьевич Смирнов-Денисов] (fb2) читать онлайн

Дурман-трава

РОМАНТИКИ ВОЗВЫШЕННОЕ ЧУВСТВО…

Как быстролетно время.

Случай свел меня с Владиславом Смирновым-Денисовым в фольклорной экспедиции у Белого моря. Был он высок, худощав, полон энергии и, как показалось тогда, смотрел на весь мир чуть свысока, ибо только что получил ученую степень и еще не обжился с новым своим состоянием. Как позднее выяснилось, то была лишь поза от избытка сил и желания свернуть горы, неосуществленных замыслов: эта уверенность изливалась на нас от его приспособленности к жизни, от силы, знания и умения, когда все, к чему бы ни прикоснулся, кипело в руках.

Уже тогда я заметил у него широкий круг пристрастий. У каждого озерца вдруг добывает он походную снасть, чтобы промыслить на ужин рыбы (но что значит зеленоватая щучонка-травянка перед пудовым таймешком, которых лавливал в сибирских порожистых реках). Вдруг увидит в крестьянской избе черную доску, давно пылящуюся в красном углу, на которой и лика-то не распознать, потрет ладонью и тут же восхитится художеством, определив время, работу и мастера. Подхватит топор, и тот сразу и послушно, прикладисто прильнет к жесткой руке, запоет, погонит слоистую витую щепу точно по отбитой черте. Возьмется за нож и, усердно корпя вечерами, только чтобы зряшно не убивать время, вдруг выпестует из соснового поленца статуэтку. (Одна из них и поныне стоит у меня на столе, привезенная из летнего песенного похода.) Ему ничего не стоит изладить стол или посудницу, шкаф или скамью, срубить зимовье. Это истинный умелец, и от мастеровитости живет во всех повадках Владислава уверенность в себе. Позже я понял, что, несмотря на свою умелость, он оптимист, романтик, странствователь, искатель приключений. Впервые он убежал из дому девятилетним, и дорога его из Ленинграда в Москву длилась несколько дней. Позднее где только не побывал он и за что только не брался: был рыбаком, матросом, инструктором по туризму, боксером, рабочим на буровой, студентом, грузчиком, охотником-промысловиком, коллектором, комсомольским работником, журналистом, редактором. Однажды страсть к путешествиям привела Владислава к русскому писателю И. Соколову-Микитову. Он привез слепому красивому старцу клешню гигантского краба, пойманного в Тихом океане, и прикованный недугом к дому мечтатель Соколов-Микитов грустно признался: «Как завидую вам… А мне уже нигде не бывать».

Дорога не живет без человека: он торит ее, он ее одушевляет, но и сам образ пути, сладко очаровывая, постоянно терзает душу скитальца, склонную к перемене мест. Дороги хороши не только тем, что их преодолеваешь, но более всего тем, что о них можно долго помнить, тешиться ими, украшать воспоминаниями оставшуюся жизнь. При всем том настоящий путешественник не блуждает беспричинно ради утехи и забавы, убивая время и ноги, пригнетая душу долгой телесной усталостью, чтобы после, возвратившись в городской «раек», отходить мощами и радоваться ладности и размеренности домашнего быта. Настоящий путник не разрушитель, он творец, делатель, он ходок по стране по «нужде устроения и украшения», ему надо после себя оставить заделье, что-то крайне полезное и необходимое всем, или открыть, изведать, помочь, обустроить. Я однажды в шутку спросил Владислава, а что же ты, милейший, оставил на тех дорогах, что не грех вспомнить. И он перечислил, став серьезным, насупив брови: поставил, дескать, своими руками три сруба — две охотничьи зимовки и рыбацкую избу, сработал два стола красного дерева и четыре — простого, десятка два деревянной скульптуры и столько же рельефной скульптуры по дереву, отреставрировал несколько десятков икон, одну резную дверь, построил три лодки… Но кроме того, постоянно тянул лямку сезонника работяги, коему ох как трудно и неласково достается скитальческая копейка…

Но пришло время, и Владислав засел за учебу: университет, кандидатская диссертация, Пушкинский дом, где работал семь лет. Итогом дружбы с Соколовым-Микитовым стала чистая, любовно написанная книга о известном русском мастере слова.

Вот оно, сопротивление и борение, и единение противоположных желаний, гнездящихся в душе: но в результате столкновения стихий победила третья, давно дремавшая будто, но и постоянно напоминавшая о себе — П р о з а.

Ныне в большой чести писатели-реалисты. Думалось мне, что мечтатель вовсе исчез с литературного горизонта. Но нет-нет и пробиваются новые ростки романтики, полотна, окрашенные романтической дымкой. Как давно был Дюма, целую вечность назад, но, оказывается, время его не миновало, все новые, и новые поколения искренне льют слезы над его вымыслами. Да и пройдет ли когда время рыцарских и приключенческих романов с их столкновениями безумных страстей, роковыми клятвами, массою совпадений и злоключений и с категоричностью окончательных решений (жизнь-смерть), когда добро безусловно побеждает. И поныне любимые писатели, как и в пору моего детства, Дюма, Джек Лондон и Жюль Верн. Только раньше мы читали их в отрочестве, теперь же зачастую поклонники уже увенчаны сединами. Близится конец двадцатого столетия, и все живое на земле переживает с мучительной страстью и тайным испугом исход века и роди́ны нового: вместе со склонностью к мистике, как бывало не однажды, снова пробуждается в человеке поклонение ко всему, что принакрыто романтическим флером. Читатель ищет отвлечения от будничной равномерной жизни, ему хочется страстей, чтобы отголоски книжных, пусть и чужих, волнений хотя бы ненадолго, но скрасили такую прозаичную жизнь.

Значит, и проза Смирнова-Денисова не случайна, в ней наглядны все уроки романтизма, накопленные за века. Как и положено в романтической литературе, присутствует обязательная тайна, побеги, приключения, громадная черная собака с человечьим взглядом, природная чаша с самородным золотом, есть обязательное побуждение к добру, к подвигу, который нужно исполнить во благо Родины, презирая страдания. И конечно же добро побеждает зло.

Нет нужды пересказывать прозу Смирнова-Денисова.

Лучше откройте книгу и углубитесь в нее…

Владимир Личутин

ПОВЕСТИ

ТАС КАРА

Через открытый полог палатки далеко вниз по долине была видна лента Кызыра, подсвеченная солнцем. Мы часто поглядывали в ту сторону, откуда еще третьего дня должен был вернуться каюр Серафим Саганов со связкой в шесть оленей: привезти почту, курево, продукты, новости из других партий. Это солнечное утро было пятнадцатым в его пути из Верхней Гутары.

Только мы сели завтракать, как услышали голос лайки Буски, а вскоре — и характерный скрип оленьих ног и хруст шагов по ягелю. Подойдя к нам, Серафим не улыбнулся по обыкновению, и руки невесело пожимал, потом молча принялся развьючивать оленей. Мы недоумевали. Однако, зная его характер, никто из нас первым не решался начать разговор. Не любил этого старый охотник. Мы изучили его привычки, оттого и ждали, когда сам он соберется с мыслями и уж потом поведает о происшедшем с ним за эти недели.

Когда багаж был сложен в кладовую-палатку, олени пущены на отдых под дымокуры и мы успели прочитать письма, Серафим, подойдя наконец к костру, сказал:

— Разбился Пафнутий Андреич Долецкий у Пятого… Изломало мужика, живого места нет… Нашел его в четырех часах хода от избы радистов… Насилу узнал…

— Жив ли?

— Жив, жилец ли?..

— Где сейчас-то?

— В городе, в больнице…

Серафим говорил так, будто сердился на всех.

— Нашел-то как, Серафимушка?

— Ночь к вам шел… — недовольно проворчал каюр.

— Завтракать будешь? — спросил студент Федя, бывший в отряде за кухарку, расторопный, хитрый и обаятельный. Серафим, устало посмотрев на него, мотнул головой.

— Не буду. Спать буду… — Потом постоял, подумал… И стал укладываться на оленью подстилку возле костра.

Посудачив о происшедшем, мы стали расходиться — без толку было ждать речей: устал человек. Сколько дней был в дороге и ночь последнюю не прилег: торопился, знал наше волнение. Не дождались бы сегодня, пришлось бы кому-то на связь идти к Пятому ключу — трое суток хода по тайге. Там рация, там всегда кто-то дежурил из людей экспедиции, партии которой были разбросаны по руслам рек Гришкиной и Васькиной, Казыра и Кызыра. Мы стояли на Кызыре, партия из семи человек. Пришлось бы радировать, коль не явился бы Серафим, в поселок Верхнюю Гутару: мол, не дождались Саганова. И значит, надо посылать на его поиски вертолет.

* * *

Люди возвращались из маршрутов в этот день раньше обычного. На памяти у каждого были слова каюра о несчастье с Долецким. «Старики-геологи» бывали с Долецким вместе в поле, хаживали и в маршруты, «из одной миски щи хлебали». Однако не всякий его понимал, но, жалеючи геологическое дело, терпели. Был он неровен, нападала на него мрачность. В тайге удобны люди уравновешенные, терпеливые, открытые. Долецкий был скрытным. Ходил даже слушок, что одного начальника партии он крепко отвалтузил. Вспоминали, что произошло это после пропажи у Долецкого его собачонки Фроси, очень доброй, ластящейся ко всем сучки. Фрося всегда бывала с хозяином в тайге, во все сезоны полевых работ. Впрочем, так никто и не узнал, за что попало красавчику Вьюноше (так его успели прозвать геологи), чуяли, однако, — за дело темное, иначе не исчез бы он так поспешно из отряда; да и почему не отстаивал своих попранных начальнических прав? Это особенно было подозрительно… Но все домыслы были на слуху, на длинных досужих языках, а толком так никто ничего и не узнал…

Долецкого по-прежнему брали в партии: он все умел, был неприхотлив, крепко сколочен и вынослив, мог работать за троих, словом, репутация за ним шла честного человека. Звали его в экспедиции Пашей, чаще — Пафнутей.

Когда явилась к стоянке последняя пара маршрутчиков, студент Федя под одобрительные реплики затормошил Серафима.

— Спишь? — живо заговорил он. — Эх-ха! Эдак, шестикрылый ты наш, можно все твое Кайраганово^[1] царствие проспать. Здрасте.

— Я туда не сильно устремляюсь… — подал голос Серафим, не открывая глаз и не шевельнувшись.

— Твое дело, Серафимушка, не стремись. Лучше вставай давай… Ужин сготовил для тебя пораньше. Вон и народ жмется, поговорить с тобой невтерпеж. С работы люди раньше сроку прибежали, рассказов твоих ждут…

Серафим полежал, подумал… И стал надевать скинутый во сне ватник.

— Вот ведь, Федя, не даешь старику покою с дороги. Может, я до завтрева спал себе и спал. Ну ни субботы на этой работе, ни воскресенья. Уеду в город…

— Я слыхал: в городе тоже работать надо, — заметил коллектор Федотов, въедливый, насквозь прокуренный, неприятный, на взгляд Серафима, мужичонко. Смотрел он на каюра насмешливо, но не зло, на нижней желтой его губе налипли крошки махорки, прокуренные тоже желтые усёнки загнулись в рот. Серафим натянул фуфайку, обернулся к Федотову.

— Я, Федотов, в город не отдыхать еду, однако… — сказал он будто о давно решенном деле.

— Что, прямо счас, на оленях? Серафимушка, погоди, однако, я тебе харюзов в дорогу дам… — съехидничал Федя под общий смех.

— Пристали, Аза^[2] вас задери, никуда я не еду…

— Тогда ешь скорей да говори, что там с Пафнутей Долецким стряслось. Постой, а может, все же едешь? А то я сей момент тебя в дорогу справлю.

Серафим улыбнулся, встал на ноги, подумал… И стал спускаться к воде. Вернулся он с реки посвежевший, в углах глаз исчезли сонные першины, а с отлежалых щек и черной шевелюры — волоски ломкого белого волоса от оленьей подстилки. Туго схваченная в поясе, плотная, приземистая его фигура казалась ладной и легонькой. Узкие черные глаза и широкое лицо разбежались в улыбке. Он снова был нашим обычным добряком Серафимушкой, страстно любившим общество людей и мужские долгие и нескороспешные разговоры. С той же улыбкой отведал Фединой ухи из хариусов, принялся за чай. За третьей кружкой и повел он разговор о Пашином несчастье.

* * *

Серафим добрался от Гутары до избушки-зимовки у Пятого ключа на десятые сутки. Когда в середине дня поднялся он с нижней речной тропы на высокий берег Кызыра и зашел в избушку, то обнаружил там безлюдье, а на столе рядом с рацией увидел записку: «Пафнутя, как ты, однако, долго гуляешь, вечером третий день пойдет. Придешь без меня — ешь щи из подпола, все остальное знаешь. У нас — ни мяса, ни рыбы. Пойду к рыбному ручью вниз по реке, что-нибудь раздобуду. Если не придешь — дам вечером радио на розыски тебя. Будь здоров. Орелов». Последняя фраза была зачеркнута, но Серафим и ее прочел. Затем каюр написал свою записку: «Был я, Серафим. Оставил тебе, Птицын сын, две ноги барана. Гляди в подполье. Когда прилетишь, Орелов, поешь и дай радио — пусть ищут Пашу. Надо было дать утром».

Серафим пожалел, что сам не может «радировать», покрутил-покрутил ручки передатчика и хлопнул себя по лбу: «Учица надо».

Поел, покормил Буску, прибрал холостяцкие хоромы избы, в подполье из бочки извлек небольшую голову кормовой соли, поделил лакомство на шесть кусков, отнес оленям — те принялись лизать угощенье. Когда выходил, обратил внимание, что два нижних бревешка сруба подгнили. Вернувшись в дом, приписал в записке: «Пафнутя! Птицын сын того не сделает. Ты — можешь. Смени нижние правые ряды сруба, упадет изба к зиме. Я тебя очень уважаю, как человека». Довольный значительностью последних слов, старик подумал о себе: «Серафим тоже правильный и справедливый…»

Отдыхал каюр недолго. Он вышел в путь, когда на электронном будильнике в зимовье было два часа дня.

В дороге верхом он почти не садился — жалел вожака, да и не надо было слишком торопиться — по всем расчетам он прибудет в отряд Коникова на день раньше срока. Он представил, как обрадуются ему мужики, и запел от удовольствия, но скоро замолчал… Хотя складывалось все так удачно: он оставил людям баранины, заметил прогнившие бревна и предупредил людей, везет геологу Лодышкину долгожданное письмо от его легкомысленной женки, — все же мысль о Пафнуте Долецком перебивала все эти «большие удачи» дня, рассеивала их вовсе.

Кызыр стремил воды широкой долиной, выписывал в ее темно-зеленом разливе причудливые кренделя. Из-за быстрого течения деревья будто не отражались в воде, а лишь бросали на нее тени. Но сверху не было заметно течения. Серафим вел оленей по высокому правому берегу, когда, забыв о Пафнуте, бурчал тихонько песенку о солнышке-мамушке, о кедрах-папушках, о тайге — доброй тещеньке. Буска бежал впереди, лишь изредка сбрехивал где-то вдали, возвращался к обозу, чтобы убедиться, жив ли здоров хозяин и не встал ли на передых.

Часа, может, через два хода от избушки Буска примчался вдруг к связке с вздыбленным загривком, морщил нос и обнажал подтертые, но все еще белые свои клыки. За ближайшим поворотом внизу на валуне посреди реки лежал медведь, спустив передние лапы в воду. «Охотится за рыбой», — подумал Серафим и шикнул на захотевшего сбрехнуть Буска.

— Пусть он себе охотится, Буска. Хороший зверь всегда занят делом. Молчи, Буска.

Обоз проходил над рекой, мимо медвежьей охоты, как вдруг, скрытые за кустом, два изюбра с детенышем вскочили и встали. Один из них, очень красивый зверь, стоял против громадной березы и тревожно кричал. Медведь, услыхав крик, почуял и связку. После выстрела он бешено помчался на тот берег реки, зажав в зубах хариуса, не сплюнув его от страха, смешно закидывал он вперед задние лапы. Изюбры с детенышем помчались вверх по склону.

Старик, смеясь, проводил взглядом улепетывавших в разные стороны зверей и тихо сказал себе:

— Спасибо тебе, Кайраган, ты отвел от нас страх. Мои олешки идут дальше спокойно. — Он оторвал от голубого носового платка ленту и, подойдя к той самой березе, где только что стояли звери, привязал ленту, свой тотемный знак, к нижней толстой ветке. — Спасибо тебе… — поклонился он неведомому Кайрагану. — Теперь и чайку надо бы закипятить.

Подумал еще старик, неплохо бы прийти на это место зимой за медведем…

* * *

Он допивал вторую кружку душистого подсоленного чая, когда Буска, блукавший где-то впереди, залаял по-особому. Лай был такой, каким Буска приветствовал знакомых. Серафим обрадовался и почему-то сразу подумал о Пафнутии: кому ж еще с той стороны, от Пятого ключа, и быть, как не ему?..

Прибежал возбужденный, счастливо вилявший хвостом Буска. За ним показался на тропе громадный черный кобель. Серафим от удивления встал, поставив кружку на землю.

— Тас Кара^[3] Толжанаи^[4]… Это ты, Тас Кара? — не веря глазам, повторил старик. — Как ты здесь оказался, Толжанаи?..

Мы знали эту громадную черную собаку из Верхней Гутары. Она встречала и провожала всех приезжих. Но никому она не давалась в руки и, казалось, не любила ласк. Пес это был феноменальный не только по размерам, но и, как всем казалось, по уму. Кто-то даже сказал, что по уму он второй после начальника экспедиции Садыкина. Неизвестно, в чью пользу этот комплимент, однако в чем-то пес безусловно превосходил по соображению геологического начальника.

Часто вечерами на площадке перед взлетной полосой он подсаживался к костру туристов или геологов и молча клал кому-то из них лапу на плечо, долго вслушиваясь в разговоры и песни людей. За этот эффект, который получался, когда девушка или парень (которым положил лапу на плечо почти невидимый в темноте Тас Кара) оборачивались, чтобы узнать, кто их сзади обнимает, — пес получил большую известность не только в Верхней Гутаре. Его подкармливали и вообще во всех беседах считали «за человека», «за своего парня».

Силы Тас Кара был необычайной. За семь лет, с тех пор как он появился в Верхней Гутаре, дважды зимой он приволакивал на спине к конторе «Заготпушнина» туши задавленных им крупных волков, за что получил среди тофаларского населения имя «Толжанаи», а бригадир охотников-промысловиков поставил его на общественное питание в маленькой поселковой столовой. Многие из охотников пытались приручить, привадить к своему дому Тас Кару — такой пес сулил большую удачу в тайге. Но черная большая собака никому не отдала предпочтение и жила на правах вольного, свободного охотника.

Пес подошел ближе, внимательно посмотрел Серафиму в глаза, будто убеждаясь, что этому человеку можно довериться.

— Ты один, Тас Кара? Да ты весь в крови, уж не медведь ли с тобой связался, Тас Кара?..

Пес тихо взбрехнул в ответ и, увильнув от протянутой к нему стариковой руки, развернулся и отбежал к повороту тропы. Повозившись там некоторое время, пес вернулся, неся в зубах охотничий нож.

Серафим сразу узнал этот нож, отлично сработанный, с хваткой для руки костяной ручкой. Охотники из Верхней Гутары и Алыгджера с детства запоминали оружие каждого. Хороший нож, как и топор или ружье, всегда были мечены и передавались от дедов отцам, от отцов сыновьям. Серафим помнил обычай своего народа: считать оружие священным даром. И если охотник-тофалар находил в тайге чей-то нож или топор, он обязан был вернуть их хозяину, а тот в знак благодарности давал счастливцу богатый откуп, потому что знал: вновь обретенное оружие принесет ему счастье. Знал об этом Серафим, потому так обрадовался находке Тас Кары, тут же и огорчился, поняв, что с хозяином ножа что-то случилось.

Серафим вытянул из-за спины свой нож, положил его рядом с тем, что принес в зубах Тас Кара. Они были неотличимы. Сработал эти ножи один «очень уважаемый» Серафимом человек — Пафнутий Долецкий. Серафим перевел взгляд на собаку:

— Тас Кара, веди…

Пес, присевший было, встал и будто кивнул головой. Потом дернул старика за брючину. Серафим смущенно прошептал:

— О Пурган!^[5] Он смотрел как человек…

Пес тихонько взбрехнул и снова мотнул головой.

— Идем-идем… — заторопился старик. Быстро собрав пожитки, он проверил надежность ремней в оленьей связке и двинулся следом за большой черной собакой.

* * *

Долецкого Серафим обнаружил часа через полтора. Тот был без сознания. Лицо его было в крови и сильно опухло. Тас Кара подбежал к нему и стал слизывать с его лица комаров, мошку и слепней, роившихся в окровавленной коже.

Старик ощупал тело Пафнутия: руки были сломаны, открытых ран охотник не обнаружил, но тело было изборождено глубокими ссадинами и синё от кровоподтеков. Старик раздел его донага и, обернувшись к черной собаке, попросил:

— Тас Кара, оближи его! — Попросил так, будто уверовал, что перед ним сознательное существо, и не удивился, когда тот послушно принялся тщательно вылизывать искалеченное тело человека. Серафим тем временем помочил водой из фляги полотенце и выдавил несколько капель на губы Пафнутия и, когда тот чуть пошевелил ими, дал ему глотнуть, потом помог сделать еще несколько глотков.

— Как ты?.. Ты слышишь меня, Пафнутя?

Долецкий молчал, но Серафим заметил, как слегка шевельнулись под его опухшими веками зрачки. С трудом натянув на Долецкого изорванную одежду, Серафим вытянул его руки по швам, затем, срезав два толстых березовых прута, осторожно вдел их в рукава Пафнутиной фуфайки, а торчавшие снизу концы прутов связал. Проделав все это, он подволок раненого к стволу дерева и уложил рядом. Больше часа понадобилось Серафиму на изготовление носилок-волокуш. Сначала он было даже попробовал взвалить Пафнутия на плечи, но понял, что ноша эта ему не по силам. Несколько раз Пафнутий стонал, но кроме слова «узнал, узнал…» Серафиму ничего не удалось разобрать в этом полустоне-полубреде.

Когда все было готово, Серафим обнаружил, что оленей на тропе нет, и вспомнил, что не привязал связку от волнения. Он посмотрел в конец тропы, ведшей к Мертвой осыпи, и заметил, что вся дорожка исцарапана когтями. Еще он обратил внимание на то, что лапы черного пса и живот замусолены землей с кровью.

— Ты его волок, Тас Кара, — изумился старик. — Тут до осыпи не меньше часа пути, Тас Кара! — Серафим оценивающе глянул на Долецкого: — Семь пудов, не меньше!.. Тас Кара!

Пес в ответ скульнул. Серафим задумался, потом, подозвав Буску, привязал того на веревку к дереву и обратился к черному псу:

— Тас Кара, олени! Беги за оленями… — и показал на тропу.

Оленей черный пес привел скоро, и все же в этот день до избушки радистов добраться не удалось — стемнело. Ночью с раненым на волокуше идти по тропе было невозможно. Путь, на который у Серафима обычно уходило не больше пяти часов, занял на этот раз и остаток дня и весь следующий.

Долецкий был все время в беспамятстве, мог только пить. Иногда бредил, слов, однако, ни Серафим, ни Орелов, ни прилетевшие потом вертолетчики с врачом разобрать не могли. Серафиму снова показалось, что он расслышал лишь одно слово — «узнал…», повторенное несколько раз.

* * *

Доктор споро осматривал больного — надо было спешить.

— Шесть переломов. Хорошо, позвоночник цел.

Больше всего дивился доктор, что глубокие ссадины «пациента» успели зарубцеваться так быстро и «главное — совершенно отсутствуют поверхностное воспаление и нагноение», Серафима же это открытие не удивило. Он подумал о Тас Каре, вылечившем слюною воспаление, и, захватив кусок мяса побольше, вышел во двор.

Пес дремал в тени под смородиновым кустом, поджарый, большой, черный. Услышав приближающиеся шаги, он поднял голову, открыл глаза и, зевнув, потянулся всем телом. Серафим протянул ему мясо, хотел было потрепать пса по голове, погладить, но тот, мгновенно вскочив на ноги, снова, как и в прошлый раз, не дался.

— Не любишь чужих рук, — сказал ему старик.

Тас Кара уже успел вылизать свою смоляно-черную густую шерсть до лоска. Охотник залюбовался его мощной статью и красотой, крупной развитой грудью и головой, особенно поразили старика человечьи глаза Тас Кары, спокойно и властно наблюдавшие за ним. Пес, казалось, оглядывал старика так же оценивающе, как старик собаку.

— Пурган Аза, — прошептал охотник.

Вертолет-больница с красным крестом на борту стоял на широкой, ослепительно белой под ярким солнцем отмели, среди насыпей нанесенной потоком крупной гальки, неподалеку от заломанной паводком громадной кучи из стволов деревьев: пойма реки в этом месте раздалась вширь на полторы сотни шагов.

Носилки с телом Пафнутия по возможности осторожно впихнули через задние створы в нутро машины.

Громадный, вороного отлива Тас Кара напряженно стоял в десяти шагах от вертолета, вытянув голову Вперед и вынюхивая струю воздуха, текущую из вертолетной утробы, куда упрятали Пафнутия. Он почти неслышно скулил.

Доктор поднялся по приставной лесенке на борт, обернулся и, глядя на собаку, заметил вслух:

— Что-то их связывает… — и махнул рукой.

Заревел запущенный двигатель, и последние слова его ни Серафим, ни Орелов не расслышали.

Несколько минут вертолет, судорожно подрагивая, крутил, не отрываясь от земли, лопастями; в стороны по отмели понеслась галька с песком, выветренные напором воздуха. Таежники отвернулись и закрыли глаза, когда же они их открыли, вертолет зависал уже над долиной Кызыра, потом медленно поплыл меж хребтов в сторону Гутары.

* * *

Верхняя Гутара — деревня дворов в шестьдесят. Там — магазин, почта, на окраине тарахтит динамомашина на двести лампочек. Большинство населения — тофалары (сейчас их немногим более пятисот человек) — небольшая народность, что расселилась издревле по верховьям рек Бирюсы, Уды, Ии, Гутары, Кызыра и других. Тофалары, раньше называемые карагасами, — потомки населения, входившего в семнадцатом веке в пять административных улусов «Удинской землицы» Красноярского уезда. Раньше этот народ вел кочевой образ жизни, долго сохранял и первобытно-общинный строй. Ныне, как и прежде, тофалары — отменные охотники и оленеводы: берут в «своей тайге»^[6] соболя и белку, медведя и росомаху, пасут в горах оленей, шишкуют кедр. Живут в нескольких разбросанных далеко друг от друга поселках.

В Верхней Гутаре посадочная площадка — лужок метров сто. Самолет, взлетая с нее, резко карабкается вверх, чтобы не ткнуться носом в гору. В здешних горах вообще трудно отыскать сколько-нибудь ровную площадку протяженностью хотя бы в несколько десятков метров. Здесь — неверные курумнистые елани, глыбистые склоны, поросшие вековым кедрачом, пихтой, сосной да березой…

Осенью, когда гольцы покрыл несхожий снег и кончился геологический сезон, а охотничий еще не подоспел, мы с Серафимом решили лететь в Нижнеудинск — повидать в больнице Пафнутия Андреевича Долецкого.

В маленьком четырехкрылом самолете разместилось десять пассажиров, в том числе большая кремового цвета корова, которую везли на прививку в город. Корова оказалась самым спокойным пассажиром.

Взлетаем, и приближаются к нам горы, то одна, то другая, облака гладят их пуховыми боками. Уходит из-под ног гутарская гора Синюха, фиолетовая гора-осыпь. Она, сейчас пятнистая, солнцем вся запятнана, словно передвигается вместе с облаками. Это земля, тело ее дышит, меняя лицо, — то грустнеет, то улыбается, то хмурится. А дальше пошли под нами зелено-сизые разливы горного леса — Саянской дремучей тайги, изрубленной синими полосками рек и ручьев. Пролетая над вершинами невысоких гор, мы видим столбики топографических знаков — «марки», так их называют топографы…

Корова, на удивление, хорошо перенесла полет, в тихом посапывании и нежном мычании, остальные вышли на воздух в Нижнеудинском аэропорту с зелеными лицами и потупленными взорами.

* * *

Долецкий заметно обрадовался нам. А его глаза буквально озарились этой радостью. За все годы общения такого, пожалуй, с ним не бывало. Было приятно, что мы явились причиной радости Пафнутия, обычно невозмутимого и даже мрачного.

Многое из того, что случилось с ним, Долецкий знал уже из рассказов раньше нас вернувшихся с «поля» геологов. И все же он попросил Серафима возможно подробнее пересказать о прошедшем лете и особенно обо всем, что касалось его необыкновенного спасения. О себе он обещал рассказать после.

И почти целый день, несмотря на запреты нашего знакомого доктора Ефимова из спасательной авиации, мы не расставались с ним, и нескончаемо говорил старик Серафим о лете, об охоте, переходах из партии в партию, о начальнике Садыкине, потерявшем в маршруте по руслу Гришкиной реки наган, и, наконец, о том, как вывозил он Пафнутия из тайги, и о большой черной собаке. И снова мы подивились тогда силище Тас Кары, неведомо как оттащившего Пашу от Мертвой осыпи по труднопроходимой тропе почти на десяток километров вперед, к развилке Кызыра.

— Тас Кара Толжанаи — спаситель твой! — торжественно заключил свой рассказ Серафим. — Серафим не нашел бы тебя: Мертвая осыпь далеко в стороне от тропы… — добавил он, подумав… И стал собираться. — Ефимов зудит: «Завтра шиш вам, говорит, а не свидание».

Пафнутий весь день больше молчал, лицо его было грустным, лишь изредка он торопливо прерывал наши рассказы вопросами, словно боясь упустить что-то особенно важное для него. К концу, когда Серафим сказал о Тас Каре-спасителе, Пашино лицо стало мрачным. Заметив это и решив, что совсем переутомили неокрепшего человека, мы поспешили договориться о встрече на завтра и уйти. Выходили мы из больницы с мыслью о Пашиной неудачной жизни, больше же всего нас с Серафимом удивила его реакция на рассказ о собаке. Тут Паша явно что-то от нас, да и ото всех, скрывал. Тут была какая-то связь.

— Помнишь, что сказал доктор там, у Пятого ключа?.. — спросил будто самого себя Серафим. Мы ждали завтрашнего дня, ждали рассказа этого неясного нам человека.

* * *

— Может, неприятно вспоминать, Паша?..

— Отчего же, можно, теперь можно… Ночью я все думал, когда же это было, когда надломилась у меня душа… И кажется, припомнил. Да, конечно, в тот самый год, когда мне первый раз не поверили… — Долецкий отхлебнул глоток чая и неловко поставил кружку на край скамьи. Кружка опрокинулась, залив чаем брезент, раскинутый под ноги Серафимом. На брезенте были разложены таежные его пожитки. Старик приготовился к долгой беседе, потому принес в чайнике кипятку из больничного титана…

— Ой-ой, Пафнутя, рука-крюка!.. — воскликнул он, быстрым движением скинул пожитки с мокрого брезента, встряхнул полотнище, снова постелил его под ноги и сгреб на него вещи. — Гармошка твоя сухая, — улыбнулся старик, — сыграешь. Люблю твою музыку… Пафнутя, очень много люблю слушать…

— Видно будет… — Пафнутя улыбнулся в ответ, лицо его подсветило красным восходящее на востоке, игравшее в узких облаках большое солнце. — Поиграю… — Он размял до белизны шрам на правой руке. — Поиграю, если смогу…

— Извини, Пафнутя, когда был тот год, когда тебе не поверили? — Серафим подвинулся поближе к ногам Долецкого, приготовившись слушать.

— Тогда меня выгнали из летного училища… — начал рассказывать Долецкий. — Очень неприятно было, когда выгнали… Только в воздух стал подниматься, только мечтать о небе высоком начал! Если б инструктор был со мной на борту или кто другой, доказал бы: в штопор завело машину не по моей воле — поломка случилась!..

Это был мой третий и последний полет, имею в виду одиночный. Решили: от лихачества машину загубил, сам чуть не убился… Я ж нет! Все делал, как учили, спасал борт до конца… Парашют едва раскрыл, выскочил на последних секундах…

Не поверили! Обозвали безответственным и вышвырнули, как шелудивого пса. Вера! Как мне нужна была тогда вера!..

Мотался потом долго. Все порисковее места искал: и на сплаве был, и лесорубом, и трубы по тайге тянул, и буровиком. Попробовал писать очерки обо всем, что видел, — не мое дело: бросил. Пить стал много — тяжко на душе, погано было.

Потом думаю: «Так не пойдет дальше, совсем сломаюсь, озверею». Мужики все, с которыми работал, вроде любили меня, свойским называли по пьянке, но им тоже сказал:

— Баста! Точку ставлю на такой жизни! Учиться буду, готовиться надо!

Отстали — больше не пил. Стал смотреть на себя, кто же я такой есть? Как мне дальше жить?

Поехал в Новосибирск — Академгородок строить. Общежитие дали. Правду сказать, спал я больше на работе. Два года в «общаге» почти не видели меня, только по праздникам. Верно, не одобряли: «Кто такой этот человек? Деньги платит — сам не живет». А я по-своему думал: «Авось пригодится, понадобится жилье… Ненароком женюсь — возраст-то давно подоспел».

Построили Академгородок. Там и встретил я эту собаку. Для меня тогда самое время было учиться. По медицине решил пойти — очень серьезным это влечение было. Говорили, чтобы поступать в медвуз, нужно и работать по медицине. А какой из меня медик!

Долго предлагал я свои руки, но они все для медицины не годились. Наконец дали мне должность, как-то очень научно она значилась: «Препаратор». Но посмотрел я, кто это такой — «препаратор», понял — влип. Там, в лабораториях, препараторши одни — все сопливые девчонки в халатиках. Одна мне очень приглянулась, хотя и язва сильная. Из-за нее и застрял в препараторах. Смазливая такая была девчонушка, ножки длинные, рожица озорная, сама спортивного складу: Фросюшка моя — так ее звали. Меня «дедом» обзывала. А какой я дед? Тридцати нет.

— Дед, а дед!.. — крикнет бывало на всю лабораторию. — Ты ученый, что ли? — и зальется взахлеб. Зубки востренькие, белые клычки, будто точены. Чистая душа девка. Голосок звонкий…

А я-то и вправду чучелом смотрелся, когда натягивал на себя это пугало белое — колпак, еще стеколышки мне такие малюсенькие сунут в руки, совсем терялся, и борода на халате лежит, и всем-то она покоя не дает, всем-то мешает борода моя. Все эти соплячки мне советы заладили:

— Сбрей да сбрей!

Горько стало, доложу я вам, мужики.

— Нет! — говорю одному другу моему, профессору, вместе мы корпус с ним один научный поднимали во время стройки. — Не по мне «препараторство», не осилю… Стеколышки в руках давятся, не могу…

— Что ж… — говорит, — будешь собаками руководить в лаборатории переливания крови.

Все у них в медицине важно звучит: п р е п а р а т о р, п е р е л и в а н и е, а н е с т е з и я  или  и н ф л ю э н ц а! А если по-русски, так эта инфлюэнца — обыкновенный грипп.

Согласился я. Знал бы, что они делают, — не пошел бы. Каково, вы думаете! Шесть собак забьют, на седьмой, самой здоровой, экспериментируют: кровь в нее переливают из остальных, пересадки производят. Дело важное для науки, но не по мне… И ставка у меня неважная была — полста, это по-научному у них столько полагалось. Нынче вроде прибавили. Сестры в больнице тоже говорят, лучше стало. «Тяжела медицина, — подумал я, — долго на этой работенке не протянешь, благо что халат белый, да им-то сыт не будешь». Подыскал я еще применение своим рукам, а то б и зубы на полку; в силах ли должность медицинская прокормить меня, посмотрите, мужики, на меня…

— Ни в коем разе… — отозвался тихо сидевший Серафим, — не прокормить тебя, Пафнутя.

— То-то и оно. Об учебе мысль меня держала в медицине.

А с собаками, кстати, дело пошло худо. Медицина тогда только на ноги вставала в Академгородке: скоро фонды на собак вышли. Не на что их стало покупать — спирт пошел в ход.

По должности приходилось мне собак добывать по деревням новосибирским. Машину дали, нарукавники меховые, не от холода — для защиты от зубов.

Так и катался по поселкам за псами, а на душе камень лежал: жалко собак, от природы жалостливый я… Привезу в институт, кормлю, пою, холю… Привыкал, словом, к ним, словно к детям. Я-то сам детдомовский, родители и старшие братья в блокаду ленинградскую перемерли. Меня одного и вывезли в Сибирь-матушку.

В дни опытов уезжал я от института подальше, брал за свой счет; чуяли они, сукины дети, заливались блажно. Не мог я их голоса переносить. Решил, поступлю в студенты, так оставлю должность эту постылую — не по мне. Пусть нужно, пусть благородно — не по мне, склад у меня другой. Другой-то раз приду с работы, возьму гармошку, когда на свет божий смотреть тошно, да и успокоюсь играючи.

Незадолго перед экзаменами случай такой вышел, что все решили — в медицине далеко мне идти.

Слух как-то разлетелся по институту, будто в одной деревеньке есть пес-гигант, который любой эксперимент, хоть ему пять голов прирасти чужих, а хоть и все ноги новые пересади, — все выдержит.

Заведующий мой, профессор, как прослышал про то, сам не свой стал, заскучал, осунулся — нужна ему стала эта собака позарез. У него тоже план свой был, а его подопытные больше всё дохли не вовремя, сроков плановых не выдерживали. Смех и грех. А он сильно настырный доктор, заводной… Неделю места себе не находил, потом и вовсе исчез. Приехал через три дня, машину ведет не сам — обе руки в повязках, вместо физиономий глаза одни скучные настырно из-под бинтов искрят.

— Да! Да-а-а! — говорит. — Это, Паша Андреич, феномен. — И слезы у него из глаз выступили.

А я думаю, не дело мужику так убиваться. Я с небом моим, с мечтой детства, расстался, не прослезился. Нашло на человека, так не нашло, а прямо наехало. Однако жалко стало мужика, может, этот пес больше, чем моя мечта детства… Но я молчу. Сам чую — теперь-то он от меня не отвяжется. Хорошо я понимал ход мыслей моего профессора.

— Леонтич! — говорю. — Что хочешь делай, но идею об этом псе оставь. Не поеду за ним. Хоть уволь — не поеду!

Готовиться надо было мне серьезнее — экзамены скоро, и отпуск учебный мне дать обещали. А больше всего жаль было такого пса для эксперимента, хоть и не видел его. Раз хороший такой псина, пусть живет да потомство себе под стать заводит.

Через неделю Пал Леонтич снова пропал. И снова несолоно хлебавши вернулся, только еще больше покусанный, и глаза одичали совсем от расстройства, а два его кандидата молодых, ассистента, прибыли на службу тоже, скажу я вам, не в лучшем виде.

По институту разговоры пошли, мол, директор вызывал на ковер Пал Леонтича и будто приказывал под угрозой отстранения от должности и от операций оставить походы за феноменом. Велел руки беречь — хирург Пал Леонтич был мастерский.

До меня этот слух быстро просочился, и понятно мне стало: профессор мой зачахнет, если феномена ему не достать. Встретил его и намекнул, что все мне известно.

— Слышь, — говорю, — Леонтич, люблю я тебя, и дело ты большое вершишь. Но не лезь ты больше к этой проклятой суке, отъест она тебе мослы…

— В том-то и дело, — говорит, — этот индивидум — кобель!

— Меняет ли это дело? — отвечаю. — Какая разница, какой пол тебя загрызет, профессор.

— В том-то и дело, что разница существенная… Сука мне не нужна, — сказал это он с особым ударением и настырностью.

— Сколько же этот кобель спирта потребует? — спросил я.

У Пал Леонтича заблестели глаза, ему показалось, что я сдался.

— Даром его тетка отдает, только возьми… — сказал намеренно безнадежно, но я-то заметил, что в глазах у него опять настырное сверкнуло. Почуял, к чему клоню.

— Как это — даром?

— А так!.. Только бы ты, Паша Андреич, увидел его хоть мельком! — И улыбнулся мой профессор так блаженно, словно дитя малое. Я его только раз таким и видел: когда у него в лаборатории голова одной собаки пересаженной глазами заморгала….

— Быть того не может, Леонтич! — возразил я. — Нынче собаки в цене. Шапки из собачьего меха нашивать стали, сволочи…

— Да при чем тут шапки! — перебил он меня в нетерпении. — Хозяйка мечтает от него избавиться. Боится Черного Дьявола. Тот не изволит ее даже подпускать к себе. И кормит-то его весьма оригинальным способом — на вилах миску протянет, а сама дрожит. Тот, «в знак благодарности», нос гармошкой морщит, гложет и рычит, как зверь дикий. Соседи-старухи говорили, что теткин «покойничек-хозяин, пьяница», бил пса смертным боем, издевался!.. Драгоценный мой пес!.. — У Пал Леонтича снова заблажило в глазах настырностью. — Когда он встанет, упрется горлом в цепь, эта милая женщина ему… как бы поточнее выразиться… ну, так сказать, по пояс. Феномен! — не сказал, а простонал профессор, лицо его стало серым. — И-и-идеальный экземпляр для работы! Будь уверен, я-то уж знаю это абсолютно…

— Ну уж прости! — сказал я ему тогда. На том мы и расстались в тот день.

Долецкий помял шрам на правой руке, поднял на колени гармонь, накинул ремни и растянул мехи.

— Эх, да-а за морем, эх да-а за небом чистым… — тихо запел он.

— Постой, Пафнутя, еще наиграешься… Что-то на тебя не похоже, что отступил…

— Руки ноют, не играется, не поется… — Долецкий отставил гармонь в сторону, отпил глоток чая, осторожно поставил кружку рядом с собой и глянул на Серафима укоризненно.

— Не скажи, Серафимушка… Утром мы с Леонтичем уже ехали в ту деревню и ассистентов прихватили, «испытанных людей». Те всю дорогу зубами лязгали, то ль от холода, то ль от памяти прошлой поездки.

* * *

Профессор указал мне двор своей «милой женщины», владелицы феномена. Я вошел туда, а он и его покусанные друзья-кандидаты замешкались за калиткой.

Я осматривал подворье — пса не видел. Вдруг, я не знаю уж почему, почуял не то зуд, не то дрожь под лопаткой. Тьфу ты! Неловко и вспоминать… Обернулся к вошедшему во двор Пал Леонтичу и замер. Все нутро у меня насторожилось от его взгляда. Он шевелил губами и как-то чудно протягивал вперед забинтованные руки, будто защищался от кого-то, силился он и сказать что-то. Нет, смотрел он не на меня, а куда-то поверх моей головы. Вспомнил я слова Пал Леонтича о размерах собаки… И, прикрыв голову руками, резко я обернулся… И только успел разглядеть его акульи клыки, зарябивший морщинами нос.

Нора собаки была выше фундамента, под выходом из нее сделана была широкая полка, оттуда и прыгнул на меня пес. Торкнул он меня крепко, я сшиб одного кандидата. Пес попробовал дотянуться до меня и когтищами скреб землю, но лишь туго натянув цепь, встал в рост.

Хорош он был, феноменище! Можно считать, что мне повезло на этот раз, он успел выдрать клок ватника и не очень глубоко прокусить правую руку. — Долецкий потер шрам, как бы подтверждая свои слова, прокус был довольно сильный. — Из хаты тем временем, — продолжал он, — вышла тетка в болотных сапогах, с кривым на левый бок лицом. В карих глазах — печаль. Напереживалась «милая женщина» со своим дикарем, подумал я.

— Снова приехали! Порвет он вас. Отступитесь: убытку натерпитесь. Помирать мне с ним… О горе мое!.. — запричитала она, увидев мою разодранную руку, и всхлипнула.

А я ей, дурья башка: «Не боись, мамаша!» — ляпнул, а у самого тяжелокак-то на душе стало.

— Зверь он, зверь, даром что на цепи, — снова заскулила тетка. — Кого хошь заломит, Горыныч, ей-бо, Горыныч… Ух, я тебе! — погрозила она псу, а сама-то, видно, тетка трусливая, ухо держит востро, близко не подступает, хитра́.

Мы уселись на скамейке возле дома. Леонтич забинтовал мне клешню. Сидим, на Горыныча смотрим. Вдруг Пал Леонтич эдак тихо поднимается, а рука у него за пазухой. Подумал было, порешить хочет Горыныча, наган сейчас вытянет… А он колбасы достает.

— Горыныч, — шепчет елейным голосом. — Ты ж меня помнишь, Горыныч, ну вот возьми колбаски, возьми! — И руки забинтованные с шмотом протягивает. Тот пружиной сжался…

И только услыхали мы легкий рык, треск и крик тетки:

— Вон со двора! Укротители окаянные… Я вам покажу заборы ломать, буду жаловаться… — блажила она. — Не выйдет…

Пал Леонтич, стушевавшись, пытался поднять упавший плетень. Глаза он прятал от нас и беспомощно дергая плетень вверх, обламывая одну за другой плетины, давно пересохшие: «щелк» да «щелк», трещали они. Тетка еще пуще взвилась:

— Вредитель, нарушитель!.. Оставь забор, окаянный…

Но Пал Леонтич, не слыша ее крика, машинально продолжал отрывать один прут за другим. Я не мог видеть этого, любил его.

— Не горлопань, — говорю тетке, — человек и без тебя сам не свой. Я попробую еще, совсем-то он меня не сожрет! — И улыбаюсь наподобие удавленника — губы ведет и заводит не туда.

Надел поверх ватника два халата, руки голые, чтоб цепче. Приближаюсь. Гляжу собаке в глаза. На душе нехорошо. Чую, льдом кто-то меж лопаток водит. Только бы, думаю, прокушенная рука не подвела… И феномен в недоумении…

Смотрели мы так друг на дружку долго, мне кажется, не меньше, может, часа… Потом шагнул на него одним махом… Слышу, зубы клацнули — подплечника вместе с двумя халатами как не бывало. Хорошо, под фуфайкой пиджачонко надет.

Ухитрился я его за ошейник прихватить. Уж как он в руках у меня оказался — тут я встряхнул его сильно, от земли оторвал. Стоит он на двух лапах, зверина, передними — воздух молотит, да все, как говорится, мимо денег. Подержал его таким манером с полчаса, встряхивая, — он и сник, задыхаться стал.

Ну а как отвязал цепь — моим стал, притих. Его боялись — страшен был, сам понял силу — так и сник, животному против человека делать нечего. — Долецкий умолк, сощурив глаза, улыбнулся.

— И что потом? — не выдержал молчания Серафим.

Долецкий отхлебнул несколько глотков чая.

— Потом… Все и началось. Проходу не стали давать. Слух о Горыныче весь городок облетел. Стали приходить на него пялиться. Сначала на него поахают, всего с ног до головы обглядят, потом — меня тем же манером.

С того времени с большим уважением ко мне вся институция относиться стала. «Пафнутий Андреич! Пафнутий Андреич!» — только и слышал. Легенды обо мне пошли меж профессуры.

Феномен, однако, так и не привык к людям, так и остался для всех диким, разве что не бросался на людей. Только меня признавал и полюбил, разрешал себя трогать и моей Фросюше, препаратору.

Когда стал я поступать на хирургию, меня уже и комиссия приемная знает. Услышат мою фамилию и: «Долецкий, Пафнутий Андреич, тот самый, — говорят, — укротитель! У него рука надежная, далеко в хирургии пойдет! Герой!» Для меня эта реклама — нож острый, неудобно, вы ж меня знаете.

Я на вечернее поступал… В общем, стал учиться, и Пал Леонтич у нас тоже преподавал. Так прошло года полтора. Горыныч стал моим другом, слушал меня с полуслова, а уж сколько мы с ним у костров ночевали, порыбачили да поохотились… И чему он только не научился! Знал не меньше сотни слов, только что сам не говорил. Добрая, хорошая душа у собаки проявилась… Души мы с ним в друг дружке не чаяли…

* * *

И тут пришло, накатилось на меня это время — черед Горыныча в лаборатории резать. Тут-то я и восстал.

— Не дам, меня режь, а его не дам, — сказал я Пал Леонтичу.

— Но послушай, Паша Андреич, мы же к этому эксперименту столько готовились, столько надежд у нас с ним связано. Да и не забывай, что он собственность лаборатории. Он оприходован, ему фонды на питание отпущены. Он государственный!.. — и настырно поднимает для убедительности палец вверх.

— Может, и я оприходованный? — спрашиваю его.

— Не мешало бы, — отвечает. Ну что с ним после таких слов разговаривать!

Зато после разговора этого и хлебнул я шилом патоки с моим псом. Едим мы с ним одинаково хорошо. И, скажу я вам, кормили его до разговора с Пал Леонтичем отменным продуктом. Как поняли, что под нож не пойдет, что он уже не экземпляр, а мой пес, — закрыли кормежку. И Пал Леонтич недобро стал на меня смотреть, будто за пазухой кирпич держит.

— Вы, — это он уже официально ко мне обращается, — вот что, Пафнутий Андреич, или отдавайте пса, или уходите подобру-поздорову с ним подальше… И на лекции ко мне можете не являться, не могу, не желаю видеть тебя, Паша…

А что я мог поделать! И в самом деле, по ходу его мыслей, вроде я предатель, а по-моему, он хуже предателя. Конечно, и понимал, и знал я, что науке мой Горыныч может как хлеб голодному, но как гляну в его человеческие глаза — знаете, как он может смотреть, — как представлю, что отрежут моему другу голову, невозможно горько и тошно делается. Так и решил про себя, не бывать тому, проживет медицина без феномена и вообще она — не мой полет, не по мне это дело. Тут люди с моим характером — один вред, руки никак здесь дрожать не должны. Так-то оно так… Ан не тут-то было.

* * *

Пришлось мне, конечно, уйти из института и общежитие снова оставить. Снял я сараишко на окраине города, туда мы с Горынычем и перебрались, он из просторного вольера лаборатории, я из своей уютной комнаты «общаги». Живем… И что же вы думаете: все так и пошло на лад? Ничуть не бывало…

Фросюша моя в один из таких дней и сказала:

— Дед, если любишь меня, отдай Горыныча профессору. — Не знаю, сама ли она до этого додумалась, или Пал Леонтич ее надоумил, только приводит она доводы убедительные: — Не могу же я с тобой в сарае жить, с тобой и собакой! В общежитие Горыныча не пустят, нам его не прокормить. Куда денешься, Паша, — такова жизнь. Горынычей, может быть, в жизни много, я — одна, да и жизнь у нас с тобой, Паша, — одна…

Накануне того дня я ей предложение сделал, потому можете представить мое состояние, когда услышал я эти слова. Но и то надо взять в расчет: ведь и Горыныч мне будто сыном родным стал, — столько вместе откоротали дней и месяцев, скоро два года было бы. Раньше его не потребовали — доноров для него подобрать не могли. А за это время столько воды утекло. А как встречал меня каждый день! Радости-то сколько в глазах…

Долецкий улыбнулся и примолк, лицо его подобрело. Не смели мы его даже торопить. Ждали. Так просидел он, блаженно улыбаясь, уставивши взгляд куда-то вдаль, с полчаса. Потом разом очнулся:

— Да. Так вот и дилемма получалась: брать жену и оставлять собаку. Заставила меня Фрося помучиться, решая эту задачу.

А весна в тот год была буйная. Все цвело, солнце морило и распекало душу. На Фросю не мог я легко смотреть, как прежде. Тянуло меня к ней всем сердцем. Как увижу ее мордашку смеющуюся, зубки белые вострые, походку легонькую мягкую, весь возрадуюсь. Уж так мне захотелось ее обнять покрепче и не пускать от себя, мочи не было, голову вздурило.

— Ладно, — говорю, — отведу пса Леонтичу.

А сам решил Горыныча пустить на вольную лесную жизнь. Увез его на следующий же день за двести километров к приятелю-охотоведу. Там наказал ему слушаться нового хозяина и вернулся в город.

Приехал и сразу к моей девочке. Так и так, говорю, собаку пристроил, будем жениться. Пошли в загс. Заявление подали на другой же день.

* * *

Только что от исполкома отошли, а на меня набрасывается Горыныч. На шее перегрызенный канат. Вертится вокруг, не нарадуется, всего облизал, глаза счастьем полнятся. Только что не поет, а скулит от радости.

Фрося сама не своя, смотреть на нас не хочет: развернулась и пошла в обратную сторону от нашего общежития.

— Нет, — говорит, — собачник несчастный, жить я с вами не стану. Мне и у родителей неплохо живется. Живи со своим кобелем один, а меня уволь от такой житухи…

Я ей: «Постой!» — кричу. Люди-зеваки стали любопытствовать, что случилось, она даже не обернулась. А как же я сам мечтал об этом нашем совместном дне. Собиралась она остаться у меня в общежитии. Ребята и стол праздничный приготовили для нашей встречи. Как она хотела этого дня!.. Весна-красна так душу намаяла девке, я-то видел ее состояние… А тут — на тебе счастье: черный пес Горыныч поперек нашей первой ночки стал. Так меня разобрали эти мысли, что в сердцах и повел я друга своего в академию к Леонтичу. Запер его не в вольере, а в клетке: сиди, жди, друг Горыныч, эксперимента: и профессору позвонил, мол, привел собаку к тебе, радуйся. А сам, ног не чуя и души не чая, полетел к Фросиным родителям в дом, да там и заночевал — состоялось мое весеннее счастье, поженились мы с ней, моей красавушкой.

Долецкий горько охнул, приложил руку к груди, глубоко, судорожно хватанул в легкие воздуха.

— Да. Что ж потом?.. Потом не заладилась у нас с моей девочкой жизнь. Что-то пролегло меж нами. Вроде и хорошо ко мне относится, а ни с того ни с сего к каждой юбке ревнует — не верит. А я так не могу. У самого на душе неспокойно, вроде как она и есть причина моего предательства, из-за нее друга я предал. И мысль свербит, мол, раз на предательстве жизнь начата, добром не кончится. Она масла в огонь подлила, говорит как-то, мол, я так легко отдал своего Горыныча в обмен на нее, что придет время и ее, надоевшую, обменяю на другую. Ох и пошла у нас грызня после этого. Верите ль, жизнь опостылела. — Долецкий торопливо отхлебнул из кружки вновь заваренного чайку и снова молчал столь долго, что Серафим не стерпел и спросил:

— Горыныч пропал в клетке, Пафнутя? Пропал ли?..

— Не пропал, — горько прошептал тот. — Не пропал он, Серафимушка. Я пропал, это да, верите ли нет…

Горыныч просидел в клетке неделю, дожидаясь меня. Не ел, никого к себе не подпускал. Люди говорят, даже не брехал, как другие собаки в предчувствии операций. Только, говорили, стонал, будто раненый иль смертельно обиженный человек.

На седьмой день он исчез из клетки. Обнаружили разогнутый прут, решили, что кто-то выручил пса. Кто же мог подумать, что сам он его отжал, этот прут в полтора пальца толщиною. Я-то знаю, что сам спас себя Горыныч, меня не дождавшись в целую долгую неделю страха и тоски. На том отогнутом пруте были следы от его клыков. Люди думали — от ломика. А на боковой стене клетки доски были исцарапаны его задними лапами, — в нее он упирался. Стекло оконное в вольере высадил в прыжке и так оказался на свободе…

Он не пришел ко мне, поняв, что происшедшее с ним вовсе не недоразумение. Он понял, что мне больше нельзя верить. А я был для него, по его собачьим понятиям, не меньше бога. Потеряв веру ко мне, он не мог больше доверять людям.

Впрочем, его несколько раз видели у моего нового дома. Я тогда уже получил свою однокомнатную квартиру, потом он надолго пропал. В последний раз, следующей весной, он пожаловал не один, с супругой, такой рыжей никудышной собачонкой — да ведь сердцу не прикажешь, раз любовь у него к ней собачья. Потом он совсем исчез. Собачонка осталась у меня.

Да, я, кажется, не сказал, — жена моя к тому времени стала жить с другим, поэтому в память о ней сучку, приваженную ко мне Горынычем, назвал я Фросей. Эту Фросю вы, наверно, помните: я всегда брал ее в поле. Кстати, третьего года тому Вьюнош, видели этого хлыща, сладил из Фроси себе зимнюю ушанку. Когда я бил его, он оправдывался, что, мол, собачьи шапки нынче в моде…

Я все еще не теряю надежду встретить и вернуть Горыныча: теперь, да и все эти годы, мне кажется, он где-то поблизости, мой пес. И люди говорили — видели его. Семь лет езжу в поле и на охоту в Гутару и семь лет, как поселился там Тас Кара… И там он не подходит ко мне, мой пес, боится неверных моих глаз, видит в них клетку…

Не пропал бы Горыныч, не ушел бы совсем в тайгу звереть…

Когда он тащил меня от Мертвой осыпи, узнал я его. Может, он простил?..

— Тас Кара не оставит тебя, — прошептал вдруг старик. — Собаке без человека — конец, как человеку — без веры: зверями станут. — Говоря, Серафим смотрел на солнце, и казалось, лицо его улыбается. — Скоро месяц охоты на соболя — Алдылар аи^[7]. Приезжай на охоту в Гутару. Тас Кара любит первотроп, он пойдет с тобой в тайгу. Ты хороший как человек…

После столь значительных для него слов старик еще долго смотрел на солнце. Созерцание светила прервал на этот раз Долецкий:

— Как это ты на солнце так долго можешь глядеть?

— У меня глаз узкий. — Серафим хитро улыбнулся. — Солнце мне — костер, в костер смотреть хорошо… — Он перевел взгляд с солнца на Долецкого. — Почему ты в Мертвую осыпь ступил?

Долецкий смутился, лицо его как-то по-детски скривилось, в глазах показалась растерянность: отвечать — не отвечать?

— За чокнутого не приняли бы? — На этот раз он сказал это мне, а не Серафиму. Охотник подбодрил.

— Дело не злое — бояться не нада…

— Какое уж там злое — бабочек на осыпи ловить!..

— Кого-кого?

— А кого слышали. Мотыльков, говорю, ловил…

Серафим понимающе кивнул:

— Кольке мому?..

— Да… Из-за него Паганелем заделался… Коля твой палых мотыльков собирал, я живых стал губить на осыпи. Живое губил в тайге. Видно, за то Пурган меня твой покарал.

Из их реплик я ничего не понял и переспросил:

— Для чего, Пафнутий Андреевич? — И снова переспросил: — Для чего бабочек?

— А ты, Терентий Куприяныч, лучше у Серафима вон спроси: он расскажет и покажет… — Долецкий в смущенье отвернулся.

Серафим на эти слова загадочно блеснул косым глазом.

— Скажу в Гутаре. Ты, Терентий Куприяныч, не был у сына моего? — спросил он как бы на всякий случай.

— Нет…

— Понимаю… Познакомитесь. Ну, Паганеля, — обратился он к Долецкому, — тогда спасибо тебе. Уважаю тебя как человека! — Последние слова были самой весомой похвалой старика. Долецкий знал об этом и благодарно пожал Серафиму руку.

— Так не забудьте, Терентий Куприяныч, к Николаю зайти, — напомнил он на прощание.

В Гутару летели на этот раз вчетвером: мы с Серафимом и корова с хозяйкой.

— Летунья твоя корова, ей бы летчиком… — сказал Серафим, разглядывая красавицу буренку. — Телиться скоро ль будет?

— Да уж скоро, — сердитым голосом отвечала тетка.

— Куплю у тебя телку. Нонь без коровы нам нельзя: восьмого Мария рожать направилась зимою — молоко нада… А ты что сердита, Зинаида?

— То и сердита, что «летчица» моя от уколу весь ветпункт перевернула-разнесла. Штрафу за урон двести рублев взыщут… А ты что это, Серафимушко, — перевела она неожиданно разговор, — до каких же лет детей клепать собрался! Сколько годов-то тебе?

— Десяток седьмой на исходе… — смущенно отвечал старик.

— То-то: седина в голову — бес в ребро-от… — удивилась и возмутилась бездетная Зинаида.

— Получаются… — извиняюще сказал Серафим. — Куда денисси?

— А я и не сужу, — озорно сверкнула мутными своими глазками Зинаида, — ты б меня с охоты наведал, может, и я понесла бы… ха… ха… ха… — прыснула она, вконец смутив охотника. — У него, ха… ха… корень жизни сильно крепок, — заливалась она, нахально глядя на потерянного старика.

— Денисова постыдилась бы, Зинаида…

— Чего его стыдиться, свой он брат охотник. Так говорю, Терентий Куприяныч? — обратилась она ко мне, едва сдерживая смех.

— Что же вам ответить…

— А можете не отвечать… Так наведаешь, Серафимушка? — снова принялась было она мучить старика да вдруг охнула: самолет провалился в воздушную яму. Она глянула в оконце: — Над Мертвой осыпью летим-от, здесь, аннака, завсегда мятый воздух, не держит…

В Гутаре самолет встречали, по обыкновению, мальчишки и свора собак, бежавших следом до полной остановки машины.

Прямо с посадочного луга, подсобив Зинаиде вывести с борта корову, отправились мы с Серафимом к Николаю, среднему сыну охотника.

Николай уж года два тому как сработал новый сруб с большими не по сибирской местности «итальянскими» (как называли их здесь) окнами. Было Николаю за двадцать, и, говорят, собирался он жениться еще в тот год, когда из «флоту» вернулся. Уж третий год вел переписку с неведомой деревне ленинградской красавицей. Все жалели его, что не едет невеста. Пока летели мы из Нижнеудинска, Серафим открылся: «Нынче, в октябре, обещала приехать, тогда, может, и свадьбу сыграют. Только жаль, что сезон охотничий откроется, как бы в тайге Николай не застрял…»

Мы вошли в дом. Николай встречал в сенях.

— Проходите. Здравствуй, отец, — обнял Серафима, мне пожал руку. — Как Долецкий?

— Выздоравливает, сынок…

— Хорошо… Проходите, гляну, что у меня в погребе, какая еда…

В просторной горнице стоял запах скипидара и масляных растворителей, запах мастерской художника. Ближе к окну — мольберт с прикрытым занавеской холстом. Обернувшись к левой от окна стене, я увидел, что до потолка занимала ее картина: здешнюю тайгу, горы, реки, ущелья, зверей, собак и оленей изобразил на картине художник. Таежную жизнь освещало там большое, игравшее в облаках солнце, и казалось, воздух в его мареве был живым, просветленным… Я отошел к противоположной стене и залюбовался.

— Где он добыл такие краски!

Серафим, понимая, как нравится мне картина, взволнованно вздохнул:

— Сын хорошо рисует тайгу. Это не краски… Бабочки, крылышки. Он собрал их, палых, прошлой осенью после первого заморозка, на тропках собрал. Весь год делал эту картину…

— Сколько же их!

— Не счесть. Помогал собирать Пафнутя. Пафнутя любит Николая. Хочет, чтоб сын ехал учиться в академию…

— Зачем же?..

— Пафнутя говорит: сын может стать большим художником.

— Он и так художник, у него талант!

— И Пафнутя так сказал: «большой».

Вернулся с улицы Николай, стал собирать ужин. Серафим приложил палец к губам.

— Ты, Терентий Куприяныч, хвали его мало, — попросил он тихо. Я кивнул, все еще глядя на картину.

— А это Паша с Горынычем, — узнал я.

— Они… — просто ответил Николай. — Пафнутя душевный человек. Мы с ним друзья. Он и в доме моем живет, когда в Гутаре. Сказал я ему, что летние мотыли самые яркие, оттого и сорвался — там, на Мертвой осыпи, больше всего живет бабочек. Из-за того и разбился…

За дверью кто-то возился, и после мягкого хлопка она отворилась. Сначала в темноте сеней мы заметили блеск глаз, затем в проеме показалась большая черная собачья морда.

— Тас Кара пришел! Заходи, Черный, — предложил Николай. Но собака не решалась войти, недоверчиво поглядывая на меня.

— Свой, черная душа, не бойся.

Пес понюхал воздух, подошел к Серафиму.

— Учуял, — Серафим стащил с головы кепку, подаренную утром Долецким. — Поправляется твой хозяин…

Пес скульнул.

— Ты прости его, Тас Кара… Пойдешь нынче по первотропу на соболя. Возьми! — Серафим протянул собаке кепку. — Жди хозяина. Он хороший как человек.

В мастерскую влился маристый свет заходящего за хребтами большого солнца. Где-то за окнами в высоком небе мы увидели летящих треугольником больших белых птиц. Завтра расстанется с Саянами последний день Чары аттар аи^[8], месяца, когда олений самец — Чары — оплодотворяет самку, и придет в эти места месяц охоты на соболей.

Так и течет таежная вольная жизнь.

ДУРМАН-ТРАВА

Часть первая

1

Он медленно поднимался по трапу, чувствуя на себе ее взгляд. Ему стоило большого усилия, чтобы не обернуться. Он сознавал, что, встретившись с ее глазами, не сможет сделать следующего шага и снова, в который уже раз, они заставят его вернуться. И потянутся долгие уговоры и слезы, и снова она не согласится ехать в далекий, родной ему город.

Он переступил через это неодолимое желание обернуться. Добрел до кресла. И тут заставил себя не прислониться к окошку иллюминатора, и теперь, когда завыл двигатель, он все еще не верил в свою решимость, все еще казалось, что, увидев ее за окнами, рванется с кресла и бросится к выходу…

Между тем самолет дрогнул и стал выруливать на взлетную полосу. Только теперь Терентий прижался к окошку, но увидел за бортом лишь снежный вихрь, проносившийся мимо, и мельканье уходящих желтых и синих огоньков. Оторвавшись от холодного стекла, рухнул на спинку кресла и закрыл глаза.

Он вспомнил первую их встречу, то первое свое спасительное пробуждение, напоминавшее скорее возвращение к жизни…

2

Очнувшись, он увидел ее глаза, слегка суживающиеся к вискам, синие обочья подчеркивали их белизну. Глаза выдавали усталость и удивленную радость. Он смущенно улыбнулся ей. Она улыбнулась тоже, и губы ее мягко раскрылись, обнажая белые зубы, в уголках рта обозначились ямочки.

— Ты кто? — спросил он.

— Меня зовут Майя… Мне казалось, что ты не проснешься. Ты из экспедиции?

Он приподнялся на локте и протянул руку.

Она скользнула рукой по его голове, сняв съехавшее на глаза полотенце, и сказала:

— Третьего дня к избе еще засветло пришел конь с белым пятном во лбу, разбудил меня ржаньем. Он привел меня к тебе. Ты заплутал и провалился в гнилую яму. Не жить бы тебе, не проснуться, там сонный дух. Белолобый тебя вызволил…

— И все дни ты была здесь со мной? — он смущенно посмотрел ей в глаза. Оглядевшись, заметил сложенные на скамье вещи.

«Наваждение какое-то», — подумалось Терентию. Он протер кулаком глаза, будто не веря, и осмотрелся: справа от двери увидел чугунную плиту, рядом с ней — громоздкий, чисто выскобленный стол, над ним — полки-посудницы. Он лежал у оконца на нарах, покрытых овчиной, поверх овчины — спальный мешок. На стене, в изголовье — ружье. «Тулка», — определил он. В углу он заметил стопку книг, прочел имена на обложках. Еще его удивили опрятность и чистота, редкие в геологических и промысловых избушках. В печурке потрескивали в огне поленья. По избе бродил свет печного огонька.

Он опустил голову на подушку и, все еще удивляясь виденному, стал припоминать по порядку свою таежную жизнь.

3

В базовый лагерь геологов и часть снаряжения закинули вертолетом. Навьюченных грузом лошадей пригнали за десять суток таежных переходов.

На просторном левом берегу в верхнем течении реки Воровской сноровисто сладили в землянке под бревенчатым накатом пекарню, настелили полы в камеральных палатках, в ночлежной большой палатке запахло свежевыструганными нарами.

На базе жизнь временная. Редко, когда сюда сходились из отрядов несколько человек. Постоянные жители — лишь пекарь, сторож и два лаборанта. Все работали в партиях, что раскиданы по далеким притокам рек и ручьев, на расстоянии нескольких дней пути.

В экспедиции — табунок из семи лошадей. И если не всех людей Терентий мог бы назвать по имени, то лошадей он знал не только по кличкам, но различал по характерному походному топу. Вожак табуна, Проня, напомнил ему статью и норовом гнедого Доньку из детства, потому и уговорил он напарника, коряка Северьяна, дать Проню в его связку.

В отряде Терентий определился, как и Северьян, охотником, конюхом и проводником обоза, который водили они то вместе, то порознь. Из партий на базу вывозили отобранные на гольцах и шурфах образцы породы, обратно везли свежеиспеченный хлеб и почту.

Иногда приходилось провожать из тайги до «трассы» уволенных работяг — у кого договор истек, а кто и не поладил с начальством или набедокурил: рабочие были в партиях разные, случайные.

Лицо Терентия посмуглело, пообсохла, обветрилась городская белая кожа, и скоро он обжился на таежных тропах.

Радовался Терентий своей работе, с ночевками у костра в шалашике или где-нибудь посреди брусничной поляны, с долгими переходами, с рыбалкой и охотою, с сердечными и простыми разговорами мужиков. Он привозил на базу и в партии чавычу и горбатого кижуча, а раз с Северьяном добыл крупного снежного барана.

4

Шли дни и недели.

Первое время он напряженно и чутко прислушивался и вглядывался, что делается вокруг: не выбились ли из сил лошади, не шатается ли по тропе медведь, не ожидается ли дождь. Мало-помалу напряжение ослабевало, в голову лезли мысли об однообразии и слишком долгом лете, и потянуло в город. «Неужели так живут тысячи людей всегда, — думал он. — Почему же через месяц какой-то вольной житухи так тянет к моей городской, привычно-родной?»

Его тошнило от долгого одинокого тряского пути. Да и природа без людей, без привычной городской среды не оживляла впечатлений. Мерное покачивание в седле, мягкая поступь сонно зевавшей лошади и мелькавшие перед глазами метелки цветов шеломайника навевали неясные воспоминания и смутную дрему, смежая глаза.

Перед ним то проступали картины недавней городской жизни, то лица друзей, то южное теплое море и ликующие на его берегах люди, то снова северный город на Неве, то казахские степи, то онежские озерные дали…

Порой он прислушивался, как над ним гудел настырный овод, как сбрехивал вдалеке встревоженный чем-то Пыж, как мягко шуршали вокруг задеваемые вьюками стебли высокой травы; потом опять и опять тянулись образы и прежние видения, потихоньку тускнея и смешиваясь. Веки тяжелели, голова клонилась.

Когда ходили с Северьяном, тот показывал все новые вехи и зарубки в таежных дорогах, чтоб мог Терентий ходить один в дальние партии. И все больше путиков становились привычными. Еще издали на подходе к лагерю узнавал он высокие увалы. Здесь широкая раздольная долина: тропа вьется в узком коридоре дурманной высокой травы, только верхом, встав в стременах, и можно осмотреться вокруг. Сияли дальние белки на голубом небе. Слева, совсем близко сквозь лес проступала гряда темных гор. Внизу слышался гомон реки. В ослепительно солнечные дни тучно-тяжелый воздух насыщался запахами зацветших трав. Морило. В тени островов березняка и ольхи нападали кровососы. Без мазей или накомарника Терентий пропадал. Матерый крупный гнедой с белой головою мерин Проня, шагавший во главе связки из четырех лошадей, временами шарахался с тропы в гущу трав, чтобы содрать с головы, шеи и боков оводов и мошку. Резко взметывая гривой по верхушкам стеблей, он ржал, беспокоя обоз. Облаянный Пыжом, Проня возвращался на тропу, виновато кося глаз на седока.

Этот многочасовой путь по долине шеломайника был кратчайшим к «трассе», и все же каждый раз, ступая на здешнюю тропу, Терентий незаметно для себя раздражался и даже беспричинно понукал лошадей и зло окрикивал собаку. Причем каждый раз он ловил себя на сильном желании свернуть на другую, долгую тропу, через седловину черневшей на горизонте гряды, но останавливал страх.

Как-то раз, подъезжая к развилке, он придержал лошадей и долго размышлял: свернуть не свернуть — и все же снова не решился: настораживал вспомнившийся остерегающий шепоток Северьяна: «Духи там, хоть идти легче, да опасно…» «Какие, к черту, духи, — подумалось еще тогда, в первом переходе, — азиатские предрассудки». И все же было страшно в одиночку свернуть в неизвестность.

Постояв с полчаса у развилки, и на этот раз Терентий направил связку знакомым путем, и снова, по обыкновению, стала нападать на него дрема однообразной душной езды. Почудилось, что он вовсе и не едет на лошади сквозь тайгу с ее беспокойной тишиной, а оказался возле Невы. Тихие, сонные воды скользят в тугом гранитном русле, и молодая ленинградская весна в теплой свежей зелени, увенчанная остриями и полушатрами сверкающих куполов, насыщает утренней истомой еще не разбуженный городской воздух. И чувствуется за всем этим такая родная жизнь… Он хотел было глубоко вдохнуть весеннюю невскую свежесть, но грудь не подымалась, точно сильно придавленная каменной глыбой. Ощущение было тягостным и внезапным. Он прилагал все усилия, чтоб вздохнуть, — и не мог: что-то неумолимое, неподвижное давило грудь. Он начинал сознавать, что только внешнее что-то выведет его из этого невыносимого состояния, сам же он уже не способен двинуть ни одним мускулом…

— Проснись… проснись… — раздался чей-то близкий сиплый голос.

Терентий открыл глаза, освобождаясь от навеянного качкой и запахом цветущих трав наваждения.

— Вон как привязался к седлу… — флегматично сипел Северьян, толкая его в бок. — Думаю, не помер ли мужик…

— Уснул я. Ты откуда?..

— Известно, назад иду…

Лошади сгрудились; вокруг них роились комары и оводы, мошки шевелились на разъеденных язвах. Парило. Воздух был тяжелый и, казалось, сплывал в долину с окрестных склонов.

— Переждем, пожалуй, дождь… Лошади не пойдут.

Северьян указал на теснившиеся вокруг недалекого кряжа черные перья облаков.

Спешно развьючили и стреножили лошадей, растянули над головами тент.

— Гляди! — громко закричал Северьян, заставив его вздрогнуть. — Огни!

Над головами лошадей занялось голубоватое свечение. Оно медленно сплывало с ушей по гривам на хребет и исчезало, и лишь на ружье, привязанном к седлу, свечение застыло неподвижно.

— Скорее! — взволнованно зашептал Северьян. — Это не к добру.

И только успели укрепить последнюю растяжку, как стало накрапывать, а вскоре во всю мощь ливануло сверху, где бесшумно сомкнулась черная небесная кровля. Ливень будто смыл свечения, и сколько ни всматривались, те больше не появлялись. Все звуки угасли.

Где-то слева полохнуло, и неожиданно дождь быстро стал истощаться и сошел на убыль. Солнце пробило черноту возле кряжа, все вокруг прояснело, и какое-то мертвенное молчание воцарилось в долине.

— Что ж это было? — спросил Терентий.

— Эльма-огни, — ответил охотник будто о чем-то обыденном.

— Что ж ты так испугался?

— Говорят, такие огни и убить могут. Вот и страшно.

Через несколько мгновений солнце окинуло землю. И снова зазвенела она голосами. И… отлегло от сердца.

— О господи, нехорошая эта долина, — сказал Северьян. — Дурной воздух, дурной дождь, плохие огни. Чаю попьем — и скорей дальше.

— Другим бы путем попытать, Северя?

— Длинный другой путь, темный… — неуверенно сказал охотник. — Там совсем худо.

— А воздух?

— Воздух хороший. — Северьян покачал головой. — Пятый год будет, как заказана та дорога.

— А ходили?

— Как не ходили. Теперь нельзя — там земля открытая, жаркая, как в гейзеровой долине, костра не надо — тепло-хорошо. И места промысловые, рыбные. Плесы и ямины хороши для чавычи и кижуча. Зверя много.

— Что же не ходят-то?

— Потому охраняется земля эта. Дух ли, что ль, там поселился, говорят.

— Морочат нам, Северя, голову. Может, рискнем, не сдохнем все ж, как здесь, от дурмана.

— Отцветет трава — дышать легче станет, — уклончиво заметил охотник. — Туда нам нельзя, — добавил он в сомнении. — Лошадь там не идет, собака боится, брешет нехорошо.

— Ты пробовал?

— Было дело. Вьюки на той тропе потерял, убытку большого получил за товар. Хотя дорога там больше все верховая, светлая.

— Так попробуем.

— Хоть вместе, хоть отдельно — не пойду, тайги мало тебе, ли что… — заключил разговор охотник.

5

На этот раз ему недолго пришлось задержаться у развилки. Решение пришло еще в базовом лагере. Попрощавшись с уволившимся рабочим Санькой Летягиным, направлявшимся за расчетом в Петропавловск, Терентий проводил его взглядом, пока тот не скрылся в высокой траве, и направил связку новым путем.

Сначала, сколько он ни всматривался в открывавшиеся перед ним картины, ничего нового и сколько-нибудь интересного не замечал: все виденное было и прежде.

От топота копыт и шелеста трав, стука и карканья кедровок, спархивания птиц с кустов жимолости напряжение мало-помалу стало ослабевать. В голове длинной вереницей потянулись неясные мысли.

Наконец, тропа круто забрала в гору и разрезала собою раздольный каменноберезовый перелесок с широкими полянами, озаренными солнцем и покрытыми ярким разнотравьем. Где-то впереди азартно залаял Пыж, и, когда обоз подошел ближе, Терентий разглядел на одиноко стоящей каменной березе небольшого соболька.

— Будет тебе, — осадил он пса, — хорош брехать.

Пыж недоуменно обернулся к хозяину.

— Рано зверя травить, — пояснил Терентий. — Пошли давай…

Каменноберезник с высокотравьем сменили кедровые стланики, густые кусты жимолости и поспевающей черной смородины.

Терентий спешился у ручья, насбирал кружку ягод, надавил и добрал кружку водою до краев, потом долго сидел на согретом солнцем валуне, медленно жевал душистый белый хлеб утренней выпечки и запивал из кружки.

Из кедрового стланика доносилось попискивание бурундуков, по осыпи под гольцом топтались кедровки, раскидывая носами крупные зерна красного песка. На рябине Терентий заметил соловья-красношейку, беспокойно замолкавшего на брех лайки и снова принимавшегося выводить рулады, когда пес убегал.

Он благостно вздохнул, подумав, что не зря оставил прежнюю тропу, по которой только к ночи вышел бы на чистый воздух с тяжелой головой и дурным настроением. «Эта долина хорошо продувается сквозняком, потому и нет застоя и прели дурмана», — подумал он и посмотрел в ту сторону, где терялась тропа: вдали за стланиками до уровня перевала расстелился яркий цветастый альпийский луг с островками каменистых россыпей курумов.

Над лугом ослепительное стояло солнце. Дальше, почти у самой седловины, среди камней, смутно выделялись темные движущиеся, казалось, игрушечные фигурки снежных баранов. «А мы-то с Северьяном ходили скрадывать их невесть куда», — удивился он. Перевел взгляд под ноги, на прозрачную воду ручья, и показалось: в ямине под противоположным берегом блеснула рыбина. «Надо бы ее…» Он ступил ближе, на мягкую песчаную намывину, и вдруг увидел на ней широкие, с суповую миску, медвежьи следы. «Свежие! Господи, да сколько же их? Два. Второй поменьше. — Он склонился к следам. — Когтищи… Еще не заплыли мокрым песком… С полчаса, как прошли. Ничего особенно удивительного для него в этих следах и не было. Много раз он встречал медведей на пути в дальние партии. И все же эти столкновения настораживали: лошади начинали шарахаться, а то и разбегаться, нарушая связку, хоть и травояден здешний медведь, однако черт его знает, что у него на уме.

Терентий не боялся встречи с медведем, знал, где на него можно натолкнуться — Северьян рассказывал. Здесь же тропа была незнакома, все могло произойти неожиданно — это тревожило. По другим тропам разбежавшиеся лошади всегда приходили на базу, найдут ли они дорогу отсюда, коль их шуганет зверь?.. Эти мысли сейчас и занимали Терентия.

Поднявшись от ручья, медведи брели теперь где-то впереди обоза, а может, и паслись на черничнике. «Надо переждать», — подумал он и сказал уже вслух подбежавшему Пыжу:

— Не будут же они нас всю дорогу пасти, свернут небось. Как думаешь, Пыж? — он стал развьючивать лошадей, решив здесь же и заночевать.

6

Столб серого дыма, вехой стоявший на левой закраине долины, привлек его внимание, когда страх, казалось, совсем сковал…

С восхода солнца он бессмысленно метался по незнакомой тайге, кружась с обозом по бесконечным путикам и выходя на одно и то же место — к теплой, булькающей пузырями болотине, где тропа разбегалась в разные стороны.

Взяв направление на дым, он спешился и повел лошадей напрямик. Дорога эта была нелегкая, и все же, как ему показалось, дым понемногу приближался…

За полдень он вышел на открытое место и направился вдоль протоки, по направлению к озерку или речной заводи.

Заводь была забита отнерестившимся лососем. Стоял нестерпимый запах падали. Объеденные хищниками, расклеванные птицами, рыбины валялись по краям озерка.

Терентий свернул от озерка в сторону и двинулся медвежьей тропой по затоптанному пожухшему шеломайнику. В узком извилистом лабиринте тропы пахло, как в зверинце, валялись обглоданные кости больших рыбин. Не столкнуться бы здесь с «хозяином»… Продираясь сквозь заросли, обоз снова потерял направление, Терентий высмотрел неподалеку высокий ветвистый кедр и, подойдя к нему, привязал Проню к стволу, а сам полез на дерево.

Вдали он заметил чуть видную вешку дыма, оказавшуюся на этот раз справа от избранного направления. «Прав был Северьян… Бес меня попутал идти сюда…»

Он слез, наскоро перекусив, отвязал связку и снова углубился в чащу. Время от времени дорогу преграждали болотца, затуманенные с краев. Он слышал покрякивание уток. Иногда какая-нибудь из них снималась со свистом и низко неслась к противоположному берегу, врезаясь в туман. Несколько раз Терентий слышал глубокий трубный голос и даже видел пролетавших больших птиц, но все далеко. Он остановил Проньку, подозвал блукавшего в кустах Пыжа и замер. Крупная гагара, будто черный лебедь, мелькнула с солнечной стороны и скрылась за деревьями.

Родившийся откуда-то ветерок толкнул туманную пелену на озерце, отнес в лес тучу мошки и комаров, и шагах в ста от обоза Терентий увидел медведя. Тот мирно лежал на берегу, облизывал лапу и чесал ею загривок. Его, видно, тоже одолели кровососы. Он смахивал их с морды, тряс головой, темно-бурая шкура прокатывалась волнами и блестела на солнце. Медведь был очень велик. Глядя на добродушного громадного зверя, Терентий на всякий случай снял с плеча ружье.

Лошади почуяли недоброе, замерли, в упор уставились на медведя. Терентий затаил дыхание. «О господи, только бы не рванули!» — едва успел он подумать, как Проня, страшно заржав, шарахнулся в лес, а следом за ним и остальные.

Медведь вскочил и, зыркнув настороженно в сторону шума, пустился наутек. Он бежал вдоль берега, по открытому месту, на мгновение останавливаясь, оглядывался. Тяжело покачиваясь в неторопливом галопе, медведь достиг горловины озерца, откуда вытекал ручей, и скрылся за кустарником.

Пыж, взъерошив на хребте шерсть, подрагивая всем телом, смотрел ему вслед.

И началось новое кружение по тайге в поисках сбежавших лошадей. Солнце стало сваливаться к закату, когда Терентий наткнулся на источник «дыма» — большое глинистое озерцо без воды, похожее на громадную медную сковородку. В одном месте из него просачивалось подземное тепло. Пар поднимался высоко и на фоне темных склонов казался серым. От «сковороды» шел неприятный кислый запах. Пыж ринулся было к столбу пара, но, взвизгнув, отскочил на край кальдеры, завалился на бок и, поскуливая, стал облизывать обожженные лапы. Потом, поведя носом, он замотал головой и, будто сердясь на кого-то, громко залаял. Пожаловавшись, он не взглянул на хозяина и умчался в лес.

«И этот сбежал! Чего же это я Северьяна не послушал», — подумал Терентий. Он окликнул собаку и, не услышав ответного лая, поспешил следом.

Когда солнце ушло за хребты и стало темнеть, Терентий провалился в яму, стены которой были теплыми, а сонный воздух успокаивал.

7

Он был гораздо выше ее, хотя и она не была маленькой. Она поднимала глаза на него, но тут же отворачивалась, потому что он смотрел пристально. Молчание и то, что он шел совсем рядом, вызывали чувство смущения и неловкости.

— Скоро ли ты снова заблудишься? — спросила она, чтобы что-то сказать.

— Скоро… Постараюсь в ближайшие же дни… Если не посадят за пропавших лошадей.

— Почему? — Она посмотрела на него с тревогой.

— Если они не вернулись на базу, мне за них не рассчитаться. Один Проня у меня молодец.

Мерин, ступавший им вслед, услышав свое имя, тихо заржал. Майя улыбнулась.

— Если все лошади такие же умные, тебе волноваться нечего…

Внезапно Терентий схватил ее за руку и притянул к себе.

— Медведи, — прошептал он, взволнованно показывая на далекий склон, — те самые, я видел их следы, когда шел сюда. Гляди! Скорее!

Он прижал ее к груди, и под его сильный рукой, обнявшей плечо, она не могла пошевельнуться. Лицо его было так близко, что она почувствовала тепло его щеки.

Она не видела никаких медведей, потому что закружилась голова. И ощущала только его близость.

Вспомнилось его беспомощное, парализованное сном большое тело; как приятно было все эти дни, пока он был в беспамятстве, ухаживать за ним, не боясь, что кто-то увидит, любоваться им и гладить его лицо, обросшее мягкой щетиной, касаться гладкой кожи груди… Она высвободилась, старалась не оборачиваться к нему, чтобы он не заметил ее смущения и горевшего лица.

— Это они! Это точно они!..

Она недоуменно пожала плечами и, почувствовав по голосу, что он не заметил ее волнения, весело ответила:

— Да, это они, только я не знаю, о ком ты говоришь…

Оба громко рассмеялись, удивив насторожившегося Проню.

Она проводила Терентия. На полпути остановились у ручья попить чаю, там и расстались.

Лошади и Пыж были уже в лагере. Северьян удивленно встречал его, что-то бубня себе под нос.

— Однако, не послушал меня, — сказал охотник укоризненно. Но, не заметив и тени тревоги и раскаяния в глазах напарника, удивленно спросил: — И что ж, ничего?

— Так заблудился, Северьяша, что не приведи господь…

— Где же ты блудил столько? Я собирался мужиков на поиск брать. Вон лошади вернулись одни…

8

И тогда произошло несколько совпадений.

В нижнем течении Воровской нашли убитого мужчину.

Выяснилось, что человек этот не из экспедиции. Во всех партиях и отрядах люди живы-здоровы. Ходили слухи: в тайге видели двух вооруженных людей, которых разыскивает милиция. И они будто бы мотаются где-то в пределах района изысканий.

Из Крутогоровской партии был уволен рабочий Демид Киреев за воровство. Он украл у Северьяна ружье, у геолога патронташ с патронами шестнадцатого калибра, у рабочего — яловые новые сапоги. Демида разоблачили свои же люди из партии, разве скроешь в тайге зло, и крепко поколотили.

Начальник решил передавать дело в органы, но рабочие пожалели, уговорили просто уволить, отобрав награбленное. Канавщиком он был отменным, рыл что экскаватор. Проводить его к трассе поручили Терентию.

Начальник экспедиции Василий Нилыч Ступаков получил в середине лета деньги для расчета с сезонными рабочими и на экспедиционные нужды. Деньги доставили в тайгу в сейфе на вертолете. От вертолета к палатке начальника Терентий вез сейф на волокуше с помощью Прони. Хозяйственная палатка была самым капитальным строением в базовом лагере: домик, сшитый из горбыля, обитый фанерой и сверху обтянутый палаточным брезентом. На двери —амбарный замок. Внутри — геологический инструмент, ценное снаряжение, личные вещи некоторых геологов, итээровцев, приборы и вот сейф, в котором помимо денег — личное оружие начальника.

Сейф втаскивали в палатку впятером с помощью ваг. Ключ вертолетчики передали начальнику, другой — в Петропавловске, в управлении экспедиций. Василий Нилыч в присутствии вертолетчиков и Терентия вскрыл пломбу, отворил сейф и стал пересчитывать деньги. Хотя сумма оказалась внушительной — семьдесят две тысячи — считать пришлось недолго. Деньги были аккуратно упакованы в пачки, оклеенные крест-накрест липкой бумажной лентой.

Приняв деньги и проверив реестры, Василий Нилыч пригласил всех, кто был в это время на базе, отобедать, благо Северьян постарался: по базе разносился запах жареной рыбы.

Демид Киреев крутился рядом. Он попросил вертолетчиков подкинуть его до Петропавловска. Но те отказали, сославшись на рейс в Хайрюзово, где они должны были застрять на несколько дней. Тогда Демид решил, что пешим ходом с обозом он скорее доберется до города.

Вертолет улетел. Все заночевали в лагере, чтобы наутро отправиться в путь.

Утром в общую палатку ворвался Василий Нилыч.

— Где Демид?

Тот снаряжал лошадей в дорогу, лукаво поглядывая на начальника.

— Ты куда это собрался, сучий сын? — закричал Ступаков.

— Как куда?! — Демид ухмыльнулся.

— Ты еще и ухмыляешься! — Лицо Василия Нилыча покрылось красными пятнами. Таким он бывал в самой сильной ярости.

— А чего ж, еду к женке, расчет получил, ты меня, Нилыч, сажать не стал, и за то спасибо тебе — чего ж не лыбиться.

— Я те поулыбаюсь, — запальчиво кричал Нилыч на замороченного вконец Демида, — ты у меня еще посидишь!

— А вот это ты зря, Василь Нилыч, это ты зря…

— Я тебе покажу тыкать… — Нилыч обернулся к Терентию, — пошли…

— Ключ от сейфа пропал, — почти шепотом сказал Василий Нилыч, когда они отошли, оставив ошарашенного Демида. — И ключа от моей палатки нету, закрыть нечем. Сторож ушел заутро на рыбалку…

— Кому нужен ключ-то?

— Вот и я думаю, кому он нужен. И проверить не могу: на месте ли деньги. А этот еще улыбается! — Василий Нилыч кивнул в сторону Демида и зло сплюнул. — Жуликов приходится брать на работу. Может, он ночью сейф обчистил и теперь надо мной насмехается.

— Не похоже…

— Что ж он тебе так и выложит: «Сейф взял!» Ему теперь только и ухмыляться. Придется задержать ваш выход.

— Где ж вы, Нилыч, ночью были?

Василий Нилыч смущенно отвернулся.

— А может, у нее выронили ключи? — Терентий покраснел от догадки. «Вот те и старый конь, то-то он все Саше-лаборантке вчера пельмешек и рыбки подкладывал…»

— У нее все обыскали — нету… Пойдем!

Два часа обыскивали они ночлежную палатку, потом камералку, палатку начальника. Суетно обшарили пекарню и всю окрестную траву и кочки, где вчера успел побывать Нилыч.

— Спину ломит — больше не могу, — заявил он наконец и, усевшись посреди брусничной полянки, безнадежно уставился на навьюченных, готовых к походу, лошадей. Из лаборантской вышла Саша, поглядев на Нилыча, она обиженно фыркнула, всем своим видом показывая неудовольствие сегодняшним пробуждением; прошла мимо, не оборачиваясь.

— Ишь, егоза, как крутит… — Нилыч грустно улыбнулся, глядя на вертлявую ее фигурку. — Хороша! — Он подозвал Северьяна: — Ты иди уж, старик, чего зря время проводить — в отряде Деколяды второй день как хлеб вышел… Иди уж. — И махнул рукой, не то благословляя Северьяна в путь, не то в сердцах, за пропажу. Потом позвал Терентия в камералку, достал из ведомого ему одному тайника фляжку коньяка, разлил в кружки.

— Может, я тоже пойду, — сказал Терентий. — В партии меня заждались, — добавил он и подумал, что потерял лишних три часа, застряв на базе, вместо того чтобы бежать к Майе, «целых три часа отняли эти чертовы поиски».

Но Нилыч задержал. Он еще долго рассуждал о пропаже, прикидывая, кто и как мог украсть деньги.

Если взял Демид и схоронил поблизости в тайге, то брать он их скоро не будет. Здесь им сохраннее, чем в городе, где много глаз, да и мусорить деньгами страшно — быстро засекут, он стреляный воробей — два срока тянул. Если кто-нибудь другой — то причитаниями делу не поможешь, мало ли бродит по тайге народа.

Связь с Петропавловском через пять дней. Тогда и надо запросить, чтоб прислали запасной ключ. А пока продолжать дело, будто ничего не было, тем более что Нилычу срочно надо идти в партию Васи Круглого — отнести «контактную печать», привезенную вертолетчиками, и поговорить-покумекать с ним по результатам аэрофотосъемки, прикинуть новый фронт работ до конца сезона.

Решили, что Терентий доведет Демида до развилки на трассу, попытается у него что-нибудь выведать, потом завезет хлеб в верхнюю партию и вернется за день до радиосвязи. За это время и Нилыч уже обернется. Больше всего волновал слух о тех двоих, что скитаются, может быть, неподалеку от базы.

Сторожу Сереже наказали дежурить по ночам до прихода Нилыча, а пекарю и лаборантам — внимательно присматривать за базовым лагерем днем.

Наконец вышли с Демидом в путь. По дороге Терентий не выдержал и заговорил с ним о пропаже, хотя тот и сам все донял: слишком недвусмысленно кричал на него начальник утром. Терентий не очень доверял Кирееву, и все же по тому, как тот говорил, было ясно, что деньги он не брал.

Узнав, что деньги могли пропасть, Демид всю дорогу грустно размышлял:

— Эх, Терешка, кабы мне! И зажил бы!

— Как зажил?

— Красиво бы зажил: пятистенок просторный срубил бы, столярного струменту накупил бы… Деревянну скульптуру резать бы стал… Любо мне это дело, условиев нету… Прямо я тебе скажу, Терешка, фарту бы свово не упустил бы, пришлись бы деньжонки ко двору.

Говорил Демид так, что ясно было, попади к нему ключ, не задумываясь выгреб бы сейф. Теперь же жалел, что такой удачи ему не вышло. Удивил он Терентия.

Расстались у развилки. Демид вошел в высокую траву и исчез, обоз двинулся в Раздольную долину.

9

Терентий утратил всякое представление о времени, как только расстался у развилки с Демидом Киреевым. Он гнал лошадей, временами спешиваясь, быстро шагал по тропе, таща за собой на узде Проню, иногда переходил на бег. Дыхание сбивалось, и он замедлял ход. К полудню он почувствовал голод и усталость…

День выдался жаркий, во влажном воздухе была разлита томительная лень. К полудню ветер ослабел и наконец совсем улегся, и даже листы на каменных березах перестали беспокойно дрожать. Все живое маялось и томилось в лучах яркого солнца под небесной синевой.

Он остановился и осмотрелся. Удивительно, это было то самое место, где он расстался с Майей, и тот самый валун, у которого он спешился тогда и пил воду с ягодами жимолости. Вон и та песчаная намывина. Прошло всего десять дней, а у рябины уже стали гроздья наливаться. Тогда в первый раз он потратил на путь почти весь день, теперь же, потеряв несколько часов, он добрался сюда так быстро.

Терентий спустился к ручью и, напоив лошадей, стреножил их пастись, а сам, скинув одежду, хлопнулся в ледяную воду. Холод взбодрил, тут же налетел и гнус. Он поспешно оделся, разложил на старом пепелище костерок, поставил таган, заварил чай. Поев, растянулся на траве и задремал. И что-то странное творится в голове, кровь ударяет в лицо. Он чувствует, будто кто-то целует его, и поцелуй горит на губах.

«Майя», — шепчет он. Трава сухо шуршит на склоне, вторит тихому шороху, а может, это шаги? По воде идет дрожь, поднимается пар, это, верно, вздох Майи, — кажется ему.

— Майя, Майа-айя! — кричит он.

— Я здесь, здесь.

— Я люблю тебя, Майя, — хотел он сказать, но не мог. Он видел перед собой ее глаза.

— Я люблю тебя, Тереша… Со мной никогда такого не было. С самого начала, все дни, пока ты был совсем беспомощный, еще до первого твоего пробуждения, я старалась не позволять этого себе… Поняла, что все происходит помимо моей воли. Меня будто кто-то толкал навстречу. Я все говорю себе: «Этого нельзя допускать, с этим надо покончить».

Глаза ее мигали, их застилала поблескивающая на солнце пелена слез, губы дрожали, и он подумал, что оба они бессильны остановить все, что теперь происходит. Она закрыла глаза и тихо всхлипнула.

— Ты самая красивая, — сказал он с нежностью. И понял, что впервые говорит чистую правду.

Губы ее крепко прижались к его губам…

Ему показалось, что он на мгновение вздремнул. Открыв глаза, позвал: «Майюшка!» — и как будто услышал ее голос издали: «Жду тебя, приходи-и!»

— Я приду, — прошептал он, я не могу без тебя…

10

Спустившись к ручью, он стал умываться, вода упруго обтекала сапоги, на дне по галечнику бежали солнечные блики. Он неловко ступил в глубину, и тут же в сапог проникла ледяная вода. Еще раз глянул в сторону дальней скалы. Солнце озаряло многоцветный луг в верхнем конце долины.

Решив переобуться, вытащил из вьючника рабочие ботинки. Натянул правый, а левый не смог: что-то мешало внутри. Перевернул его вверх подошвой, и о камень звякнуло.

— Вот и похититель нашелся! — Терентий поднял ключ и засмеялся. — Слава богу, нашлись…

Он без труда догадался, как ключи попали в ботинок, вспомнив свои давешние ночные сборы в дорогу. Ботинки стояли у нар, как раз там, где сидел тогда Нилыч, тот и обронил ключи, а Терентий запаковал обувь в сумку. Утром Демид, навьючивая лошадей, конечно же не подозревал, что в одном из мешков — ключи.

Терентий посмеялся над тем, как все просто: через три дня он передаст ключи изумленному Нилычу — и вдруг неожиданно подумал: «Больше полумиллиона на старые!» От этой мысли захватило дух, сильно застучало сердце…

И хотя он пытался прогнать от себя эти мысли, но снова и снова возвращался к ним. Все больше возбуждаясь, он уже прокручивал в голове навязчивые планы. На него и думать никто не стал. Вернулся бы в лагерь раньше Нилыча. Доступ к начальниковой палатке для него свободен: он развозит инструмент и вещи в отряды, ключ от палатки сторож дает всегда. Тем более Серега знает, что с Нилычем у него приятельские отношения. Так что и тот ничего дурного не подумает — знай выгребай средь бела дня эти тысячи из сейфа…

Потом их зарыть где-нибудь поближе к трассе, да и сам Нилыч на это надоумил, говоря о Демиде Кирееве. Можно перевезти мешок с деньгами даже на лошади. Никому и в голову не придет проверять обозные вещи…

И подозрения пали бы на кого угодно из экспедиции. Ведь Нилыч ни на минуту не усомнится, что деньги пропали именно в ту ночь… А той ночью он был на людях, из палатки не отлучался, и разбудил его утром сам начальник — не алиби ли! Все это промелькнуло в сознании, пока он натягивал ботинок и разглядывал старинный ключ, рядом с которым амбарный казался никудышным ржавым крючком. «Умели работать люди! — восхитился он. — Однако, эк до чего я додумался, прямо второй Демид Киреев. Нет, нет, нет. Помаялся дурью и будет…» Он попытался отвлечься, подумал о Майе. И все же мысль о ключе, оттягивавшем нагрудный карман штормовки, снова и снова приходила и не отпускала. Она неотступно возвращала к сейфу, набитому состоянием. Этот полубред-полуявь преследовал его и тогда, когда он вел обоз в верхний отряд…

Он разгрузил в верхней партии хлеб, навьючил на лошадей мешки с образцами. От обеда отказался, сославшись на долгий обратный путь, и, распрощавшись с мужиками, быстро вывел обоз в дорогу.

К полудню следующего дня добравшись до знакомой душной долины, он привязался к седлу и, когда обоз вошел в коридор высокого шеломайника, задремал. Снова наплывало уже знакомое дурманное состояние. Воспоминания — и недавно пережитое, и прежнее — как-то смешались и отступили — и Майя, и ключи, и Нилыч, все будто погрузилось в зелено-белый шелест, испарявших дурман цветов. И если и осталось ощущение, то лишь покойного покачивания в седле.

«Когда же это случилось впервые?» — смутно думал он и вспомнил, что это впервые пришло к нему вместе с цветением трав в четвертом по счету пути к трассе. «Дурман-трава цветет, — сказал как-то раз Северьян. — Теперь это надолго».

Еще не до конца очнувшись, он подумал о сейфе и непроизвольно заторопил лошадей. И что удивительно: как-то само собой получалось, что затуманенный мозг словно приказывал торопиться. Уже на подъезде поймал себя на мысли, что спешка эта не случайна: ведь он стремится обогнать Нилыча.

Вернувшись, почти машинально разнуздал лошадей; лишь Проню оставил под седлом. Затем заметался по базовому лагерю в поисках сторожа, хотя второй ключ от палатки у него был. Показалось, будто на базе никого нет. Побежал к пекарне, что была в низке, у берега Воровской. Сережа-сторож как раз проверял закваску для вечерней выпечки.

— Ты чего? — Сергей, протягивая ему руку, улыбался.

— Что чего? — не узнавая своего голоса, резко спросил Терентий.

— Белый весь, чего белый, говорю?

— Нездоровится… — уклончиво ответил он.

— Да ты весь в какой-то белой дряни!

— Да-да, — Терентий осмотрел себя. С ног до головы одежда его была в толстом слое пыльцы. — Черт, как въелась… — он яростно стал отряхиваться.

— Привидение ты наше, — дружелюбно улыбнулся Серега. — Ладно, пошел я.

— Где остальные? — задержал его Терентий.

— Загорают на острове, духота одолела…

Терентий облегченно вздохнул и, проводив взглядом сторожа, побежал к палатке начальника. Сняв амбарный замок, он юрко проник внутрь, заперся на крючок. Не откидывая занавески с окошка, запалил керосинку и долго не мог вставить ключ в скважину: руки дрожали, прошиб пот. Сдерживая дрожь, он вставил ключ и, сделав два оборота, распахнул дверцу. Перед ним, аккуратно уложенные в пачки, лежали деньги. Он замер в нерешительности, удерживаясь от соблазна тут же выгрести их. Некоторое время бездумно смотрел перед собою. Наконец протянул все еще дрожавшую руку, потрогал верхнюю пачку, в которой были упакованы пятьдесят сторублевок, потом повертел в руках пистолет начальника… Вытащил с нижней полки припрятанную там трехсотграммовую фляжку с коньяком, открутив винтовую крышку, немного отхлебнул, машинально сунул бутылку в карман. «Что ж я наделал, — спохватился он, — пахнуть будет!» Схватил большой упаковочный полиэтиленовый мешок, стал скидывать в него пачки денег, выбирая сначала с купюрами помельче, потом без разбора. Вдруг показалось, что с северной стороны донесся гул, прислушался. «Вертолет!..» — прошептал настороженно. Наскоро свернув мешок, запихал его во вьючник, схватил тряпку и стал протирать ею сейф. Замкнул дверцу и выбежал из палатки. Спохватившись, сунул ключ от амбарного замка под порожек. Свистнул Проню. За конем увязался и Пыж. Вскочив в седло, поскакал в сторону трассы. Вертолетный гул был близко. Обернувшись, заметил, как большая машина выплыла из-за ближайшего к лагерю склона. Гикнул. Проня, привыкший к неторопливому шагу, удивленно повел ушами и не подчинился. Тогда резко пришпорил коня каблуком, тот заржал и пустился в галоп. «Кажется, не погасил керосинку! — спохватился было Терентий, однако возвращаться не стал, вспомнив, что стоит она в безопасном месте — на самом сейфе. — Пути не будет, сама выгорит, а если и сгорит — так и черт с ней!»

Через полчаса он свернул на тропу в Раздольную долину и, проскакав еще часа полтора, оказался у знакомого ручья. Тут спешился, спустился к ручью и, упав на колени, припал к воде, рядом с жадно лакавшим Пыжом. Храпя, пил ледяную воду и Проня.

— Загнал я тебя, старик, — Терентий глянул на взмыленного коня, поднявшись с колен, подошел к нему. — Ты погоди напиваться. — Стащил с него вьюк, снял седло, подседельник, стал обмывать разгоряченную его спину и бока. — Ну и хорошо… — потрепал гриву и пустил пастись. Взвалил на плечо седло и подседельник, подхватил вьюк и поднялся к кострищу.

Еще в первую ночевку он приметил бурундучью нору и подумал тогда, что поблизости должен быть лабаз-запасник зверька. Осмотрелся. Под ветвями кедрового стланика, возле сухой колодины, обнаружил второй бурундучий лаз. «Наверно, здесь», — подумал он и стал разгребать руками сухую землю, подрезая охотничьим ножом сплетения корней. Кладка ореха была на глубине не более одного локтя.

— Вот и старые твои запасы, — он оглянулся на пищавшего с ветки кедровника зверька, — запасай новые…

Горстями стал пересыпать орехи во вьючный мешок. Затем плотно скрутил полиэтиленовый пакет и сунул его в лабаз, но, подумав, что стоило бы пересчитать деньги, извлек его и высыпал пачки денег на подстеленную штормовку.

Оказалось сорок девять тысяч пятьсот шестьдесят рублей.

«Что же я все-то не взял? — удивился было он. — Вертолет помешал… Может, и к лучшему. Можно еще платить расчеты остатками до поры, работяги шума не поднимут на Нилыча…»

Подскочил сидевший рядом Пыж, обнюхал деньги и, схватив в зубы одну из пачек, отбежал в сторону, припал на передние лапы, задрал хвост и весело залаял, приглашая хозяина поиграть.

— Фу, оставь, — в раздражении крикнул Терентий, — на кой черт ты за мной увязался! — несколько минут он мрачно гонялся за собакой, ругая и подманивая ее. Наконец упаковка размусолилась, и двадцатипятирублевые кредитки рассыпались по поляне. — У, чтоб тебя, — Терентий стал собирать измятые бумажки. И все же, как ни искал, двух не нашел: то ли затаил их где-то Пыж, то ли, подхваченные порывом ветерка, улетели они в ручей. Терентий поспешно сунул собранные деньги в пленочный мешок и, скрутив его, запихал в бурундучью яму, затем засыпал сухой землей. Вспомнив, что видел у ручья большой валун, спустился туда и с трудом покатил его вверх. Пригрузив тайник, он уселся на камень и облегченно вздохнул: «Сделано дело!..»

Через мгновение у него стало невыносимо тошно на душе, впервые за все прошедшее время сознание прояснилось. «Господи, что ж натворил!» Он вскочил с камня и попытался сдвинуть его с места, но камень не подался. «Что ж такое, как я его приволок?. — Он оглядел валун и удивился, только сейчас поняв, до чего тот велик. — Откуда сила взялась! Дьявольская сила… — подумал он. — Будто кто-то мною водит». Он осмотрелся, ища кого-то невидимого. Перед ним было пепелище костра, где третьего дня пили они чай. Терентий насторожился, резко глянул в дальний край долины. «Она в любой момент может прийти!» В прошлый раз он тоже не ожидал увидеть ее.

Напугав ластившегося к ногам Пыжа, он внезапно наклонился, уперся в камень что есть силы и сдвинул его. «Надо вернуть, все вернуть! Что натворил, что натворил!.. — но тут же с испугом подумал, что сегодня уже не вернуть. — Нилыч, должно быть, уже на базе, и вертолетчики зачем-то прилетели… Что ж это на меня нашло такое, напасть какая-то…» Вернуть камень в прежнее положение недостало сил. Он поднес бинокль к глазам и посмотрел туда, где за скалою скрылась в тот раз Майя. Почудилось там какое-то движение… «Неужели она!» Неожиданно кто-то толкнул его в спину.

— Кто здесь! — вскрикнул он в ужасе и обернулся к отпрянувшему в испуге коню. — А… это ты… напугал, черт…

Подозвал Проню, скормил ему ломоть хлеба, оседлал.

По дороге на базу он подумал, что обо всем расскажет Нилычу, и это решение успокоило. В лагерь он добрался к полуночи. Расседлал и пустил коня. Сам пошел на голоса, доносившиеся из палатки.

11

Дверь была открыта, оттуда шел запах жареной рыбы. Терентий, войдя, поздоровался со всеми, понимающе переглянулся с Нилычем, но тот отрицательно качнул головой, мол, все по-прежнему и, как бы невзначай, приложил палец к губам. В свете керосинок он различил знакомые лица вертолетчиков, Нилыча, геоботаника Ирины Северцевой, Саши-лаборантки, сторожа Сереги, Рифа-рабочего из орловской партии, в темных углах сидели еще какие-то люди, но их не разглядел.

Оказалось, что вертолетчикам дали нелетную сводку, — и экипаж заночует в лагере.

Терентий кинул на нары вьючный мешок с орехами.

— Угощайтесь, мужики, прошлогодними запасами.

Все оживленно потянули руки к мешку.

— А это что такое? — Володя-вертолетчик протянул смятую бумажку. — Ишь разбросался, хе-хе…

Кровь ударила в лицо Терентия. «Вот и пропажа», — подумал он и в испуге глянул на Нилыча, но тот был занят едой и даже не заметил, что передал Володя.

— Завалялась… — стушевавшись, прошептал Терентий, в горле запершило, и сунул двадцатипятирублевку в карман штормовки, заметив, что Северьян пристально смотрит на него. Словно испугавшись этого взгляда, он отвернул лицо от света, вздохнул и, уняв волнение, спросил:

— Как орехи, мужики?..

— Надо бы их подпечь, — подал голос Северьян. — Дай-ка сюда вьючник. — Взяв его, Северьян высыпал в угол на брезент орехи. — Вытряхнуть бы надо, — проворчал он и сунул мешок под нары, при этом бросил острый взгляд на Терентия, от чего тому стало не по себе.

Но старик уже ловко переворачивал на большой сковородке куски рыбы, поглядывая на вертолетчиков в ожидании свежих камчатских новостей, чтобы назавтра же развезти их по «таежному народу».

Терентий хотел было тут же вызвать Нилыча на двор, чтоб, не откладывая, сказать о случившемся с ним, но что-то останавливало. Первоначальная решимость пропала. «Что подумает? А вдруг скажет остальным или начнет срамить при народе?.. Нет. Надо уловить момент, когда окажемся с ним один на один». Решив так, Терентий успокоился и присоединился к общей трапезе. Северьян потчевал вертолетчиков красной икрой и чавычей. Командир Володя Голубев, черпнув из таза кружку икры, смачно испивал ее, закусывая свежеиспеченным хлебом. Он был главным балагуром. Витя Бузина, бортмеханик, все больше помалкивал, лишь от случая к случаю кивал, а иногда понимающе добродушно усмехался и вставлял одно-два словца «для оживляжу». Радист Устин спешно закусил и, захватив Северьяновы марек и ружье, ушел в ночь, сказав, чтоб ждали его утром.

— Приезжала в Петропавловск на днях столичная комиссия… — заметил Голубев.

— Так-так-так… — Северьян выполз из дальнего угла палатки, куда он только что спрятался. — Чего ж они, Вавачка, приезжали?

— Комиссия на самом верхнем уровне. Слухи пошли — будет она урезать камчатцам дальневосточный коэффициент, мол, изрядно хорошо мы живем — рыбы много, ягод завались, икра есть и вообще жизнь не хуже, чем в Европе. Возили мы эту комиссию в Мильково, в Ганалы, на горячие источники и в долину гейзеров, и кто-то из комиссии еще пуще подкрепил «мнение». «А вам, — говорит, — и Сандуны не нужны, и красоты такой природной мы не видывали».

А деньки, скажу я вам, выдались! Солнце и жар не хуже южных. Вот комиссия, глядя на нашу чудную жизнь, об ней, об жизни и выводы для высшего начальства подготовила — слишком вольготная…

— Сандуны? Что это Сандуны? — спросил Северьян.

— Баня в Москве, с бассейном и массажем… Да… И только им всем в Москву на другой день лететь, как ночью Камчатку-то нашу и затрясло. Тряска для Петропавловска — рядовая, баллов не больше трех… Но на того самого, что о Сандунах говорил, ночью с потолка люстра обвалилась, да так дала, что мозги тут же у него в обратном направлении заработали: оставить коэффициент и убираться отсюда подобру-поздорову. В этой мысли их и погода укрепила: на другой день с Тихого дунуло — ливня с мокрым снегом нанесло… Они два дня из порта — в гостиницу, из гостиницы — в порт, все улететь не могли…

— Так-так-так-так… Значит, по-прежнему живем, землетрясенье спасло… Тут уж не без него обошлось, — Северьян многозначительно поднял палец вверх. — Хотя теперь-то наши края балуют, а без того невозможно, потому — народ сбежит, они, наверху, понимают…

Терентий закемарил. Сквозь дрему до него долетали отдельные обрывки рассказов, хохот, какой-то шум…

И все же он уловил во всем гомоне ее имя. Говорил как будто Виктор Бузина:

— Забрали у Майи несколько бочонков с икрой, копченого и вяленого балыка, солонины. Чуть не целую загрузку вертолета сделали у нее… Отвезли в колхоз…

— Она что, опять на договоре нынче? — услышал Терентий Северьянов голос. — В прошлом году она с Маринкой из Паланы на пару работала. Что-то разругались… Маринка ушлая баба, говорили, будто на себя почти весь пай записала. Майке — нечего и получать. Нынче рыба идет хорошо… Я-то, дурак, зря с геологами связался, надо бы и мне на промысел… Кто знал, год на год не приходится. И здесь полегче, все больше ногами работаешь…

— И задом в седле, — подколола Саня-лаборантка, — вон твой напарник так уморился, что спит без задних ног…

— Тереша целый день в пути, Ирка-то тоже, смотри, давно дрыхнет… — кивнул он в угол. — Их дело молодое. Это у нас бессонница…

— Северьян, кто такая эта Майя?

— Хорошая девушка…

— А я разве плохая? Чего она одна по тайге шастает?

— В добытчицах. Четвертый год промышляет.

— А лет сколько ей?

— Марина говорила, не больше двадцати… Не из наших. С Севера откуда-то приехала, вроде с Анадыря иль с Тикси. Зимой-то ее в Палане нет. И видел я ее раз всего-то… Но хороша… Мать вроде русская, учительница. Отец — из здешних: то ли коряк, то ли чуванец. На зиму она к деду в тундру ездит…

— Чего это тебя, старик, замкнуло, — услышал Терентий голос Володи Голубева, — на этой Майке, ловит она рыбу и ловит, и черт с ней… Грубая девка…

Терентий слушал затаив дыхание, он еле сдержался, чтобы не кинуться с кулаками на вертолетчика. После возникшей было заминки послышался голос Виктора Бузины:

— А нечего было к ней подъезжать… Она командира чуть на марек не наколола, что ту чавычину. Крута, не дается…

У Терентия отлегло от сердца. «Майка, Майка, совсем ты одна, моя Майка, — подумал он о ней с нежностью, — жаль, что я не с нею, все было бы просто… И никакой дурман меня бы не охмурил».

— Неповадно тебе, Вавачка. Майя — красавица, спору нет, но к брату нашему холодна. Она и подстрелить может. Ты ее лучше не тревожил бы. Да и женка тебе, рябому, Вавачка, зенки выцарапает, не поглядит на твою фуражку… Вот шепну ей…

— Я тебе шепну, — послышался голос Володи, — я те так шепну…

— Ну вот, а говоришь, грубая. Сам-то — какой противный… — Раздался Сашин смех. — Тебе не с нами, а с железкой твоей летучей только и возиться… Противный…

— Да ну вас к черту, пойду я спать в машину. — Володя Голубев неуклюже повернулся и, коснувшись раскаленной плитки, вскрикнул: — О!.. Привязались!..

В сердцах хлопнув фанерной дверью палатки, он вышел. Из ночи слышались его тяжелые шаги и ругань. Заварили еще чайку. Сон сняло. Из темноты выполз Риф.

— Северьяша, может, раздавим твой фуфырек…

— Нельзя. Начальник недоволен будет…

Ступаков скосил глаза к Рифу:

— Когда кончишь бичевать, мужик?.. — И, помолчав, еще спросил: — Сколько лет на Камчатке?

— Здесь уж восьмой, до того был еще в Магадане пару лет. Все никак не оформлюсь в рейс, а без денег опять же смысла нету домой ехать…

— И дети не узнают тебя, бродягу. За все годы небось не навестил…

— Лет шесть тому бывал — не ласково приняли. Моя еще двух короедов завела, без меня ухитрилась — что ж мне теперь там искать?

— Я так и не пойму, кличка у тебя такая Риф-чернявый или имя такое мудреное. Нынче жулики какие-то понанимались! Теля, Коля-колченогий, Сева-Мурло, вот и ты черт-те что…

— Обижаешь, начальник, этим именем меня батя наградил, он в штурманах жизнь провел. Я у него в доме вроде коралла из большого атолла…

— Это как же?..

— А так, Риф и есть Риф, подводная скала…

— Ишь ты — скала, — улыбнулся Северьян и спросил: — А что, в Магадане много бичей?

— Теперь нет, раньше было.

— Тебя за что выгнали с Морфлота? — спросил Нилыч, закуривая папиросу.

— Побил одного гада, вот и списали, того-то тоже списали, да мне не легче. Все визу не дают…

Терентий подсел ближе:

— А воры среди бичей есть?..

— Мало, разве что по бродяжьему делу соврет, а так в основном народ честный.

— Слушай, Риф, а новой семьей не хочешь обзавестись? — спросил Терентий. — Годы идут, ни угла у тебя, ни детей, ни семьи.

Риф задумался и пояснил:

— Спросил я одного так же, как ты, Тереша. Опять же, говорю, заработал ты прилично. Подался бы ближе к югу. Жену толстую завел бы, домик поставил — пятистенок меж виноградных лоз, и нужды б в бродяжьей жизни не стало. Он в ответ: «А если б я на полу, в своем этом пятистенке, поперек порога бы лег? Как думаешь, жена перешагнула б через меня? Или что другое со мной сделала? Подняла бы, говоришь, в постелю теплую уложила. А-а-а, то-то и оно, что не перешагнула… А может, опять же, говорит, хочу я поперек порога в чем есть лежать, об жизни думать. А она мне, толстая жена, думать разве ж дасть? Во-от, о том и речь. На кой же ляд мне такая песня. Уж лучше как есть. Две недельки повеселиться, потом год лежать, думать. Задумчивый я…» — Риф сказал, будто свою сокровенную мысль выдал.

Терентий улыбнулся:

— Весело живешь, Риф.

— Да не тужу… Опять же, если б нас не было, скитальцев, кто б на изысканиях да в тайге лес валил да тебе, Нилыч, канавы рыл? А-а-а, молчишь, то-то… Не всякий за эту работу возьмется…

Риф задумчиво смотрел на свои руки.

— Сколько ж они перевидели-переделали. Да… Теперь к бичам строго. Бомжами стали называть. Кого переловили, а кто и на постоянную работу определился.

— Ладно, я пошел, скоро, видать, и мне на такую жизнь определяться, а то и похуже того… — Василий Нилыч подмигнул Терентию. — Эх, Тереша, тошно на душе, тошно… — Он пожал руку Тереше, Северьяну и вышел из прокуренной палатки. Следом выскользнула Саша-лаборантка.

— Любовь у них, кажись, — сказал кто-то в дальнем углу палатки. — И чего ему тошно…

— У него трое дитяшей в Петропавловске, вот и тошно от измены, — проворчал Северьян. — Эх, я б эту Шурку… выдрал бы нерпячным ремнем. Как она его скрутила — мается мужик, а все ж и такая маета в радость…

Терентий молча слушал Северьяна, и от этих слов и слов самого Нилыча стало ему знобко на душе. «Знал бы ты, Северьяша, причину тоски Нилыча, не то бы говорил, — подумал он и, сунув ноги в сапоги, вышел на воздух. — Эх, Майюшка, что же это со мной сделалось, — прошептал он. — Вор я, хуже последнего бича…»

12

Вертолет провожать вышли все. Он медленно оторвался от земли и несколько мгновений стоял в воздухе посреди сиренево-розового луга как большая голубая стрекоза над цветком. Из окошка выглянул улыбающийся Виктор Бузина, что-то крикнул, но за шумом двигателя не было слышно даже исступленно лаявших на машину собак.

Терентий подошел к Нилычу с намерением переговорить, но тут же оказался и Северьян.

Вертолет уже уходил за темный хребет, подсвеченный с востока ярким солнцем, когда Нилыч обернулся наконец к ним и необычно для последних дней бодро сказал:

— Северьян остается в лагере, ты, Тереша, на недельку пойдешь на русло правого притока Воровской, поможешь Ирине Северцевой.

Терентий, собравшийся было с духом все выложить Нилычу, замялся.

— А что связь с Петропавловском? — спросил он.

— Погодем. — Нилыч улыбнулся и положил на плечо свою легонькую руку. — Кажется, все образуется. — Он подмигнул бесстрастно смотревшему на Терентия Северьяну.

Ничего не поняв, хотел что-то спросить Терентий, но почему-то передумал, уловив на себе взгляд старика. «Что это с ним? — Глаза Северьяна были необычно жесткими, он видел их такими лишь на охоте, во время скрадывания зверя. — Неужели старик что-то понял и скрадывает его теперь как зверя в тайге», — ужаснулся он.

— Надо бы поговорить, Нилыч, — сказал он нерешительно, все еще глядя в глаза Северьяну. Но Ступаков, игравший в это время с Пыжом, не расслышал. Терентий хотел попросить Северьяна отойти и оставить их с Нилычем наедине, но почему-то под взглядом старика вовсе смутился и только сказал: — Ты чего, Северя?

Северьян, будто очнувшись, неожиданно мягко улыбнулся и, словно читая его мысли, как-то уклончиво ответил:

— Потом поговоришь с Нилычем, а может, и совсем не стоит?.. Иди давай с Ириной… — Посмотрел на Пыжа, резвившегося у ног Нилыча, и добавил: — Собаку с собой не бери, Пыж мне нужен… Хорошая будет охота… — И подтолкнул вконец стушевавшегося Терентия. — Иди, все образуется.

— Что образуется? — почти выкрикнул Терентий.

— Иди, не волнуйся, сынок… Я говорю, все будет хорошо. Поверь старику и ни о чем не думай… Друг я тебе, Тереша…

— Все расстаться не можете? — спросил подошедший Нилыч. — Сегодня с Ирой должны на месте быть. Надо обнажения посмотреть, пока погода… Скоро дожди пойдут… — Нилыч протянул ему руку и, подмигнув, добавил: — Ключ Северьян обещал найти… и нашел…

Терентий вздрогнул и еле удержал руку, потянувшуюся было к карману штормовки.

— Как нашелся? — выдавил он с трудом.

— Под нарами, плохо мы с тобой смотрели в тот раз…

— А деньги?

— Деньги найти — дело техники. Северя говорит, пустяковое дело…

Терентий выдавил из себя улыбку.

— Но и ладно… — Он почувствовал в своей руке махонькую холодную ладонь Нилыча и непроизвольно крепко сжал ее. Тот вскрикнул.

Терентий удивленно посмотрел на сморщившегося от боли Нилыча и, отпустив руку, вдруг обнял начальника.

— Пошел я… Извини, Нилыч…

— Да ты нездоров, кажется, — Нилыч обеспокоенно отстранился. — Рука горячая, и бледный…

— Нет, нет… Все в порядке. Не выспался я. От недосыпу все, Нилыч. — Терентий посмотрел на Северьяна и вдруг совсем успокоился. — Помощь моя нужна? — спросил он старика.

— Да ступай уж… Видать, дурман-травой надышался, дурман-травой…

Терентий же, подходя к палатке Ирины, с удивлением подумал, что из его штормовки ключи никак выпасть не могли.

В дорогу снарядили Проню и Ромашку, остальных лошадей брать не стали. До места восемь часов пути. Пошли в западную сторону вниз по Воровской, потом вверх по высокому крутому берегу правого притока, хорошо наторенной тропой. Река постепенно сужалась и становилась упруже. На подходах к ней видели выводки уток.

Часа через три пути подошли они к большому плесу. Ирина предложила подстрелить несколько селезней про запас. Удачная оказалась охота. Двумя выстрелами Терентий накрыл в выводке четыре птицы, и всех удалось достать с отмели, ни одна, к радости Ирины, не пропала в реке.

Остановились на ночлег неподалеку от обнажения, на лесовой галечной косе, продуваемой ветром. Терентий обнаружил много свежих следов, пересекавших косу вдоль и поперек: снежных баранов, оленей, медведей. Река растекалась на широкие протоки: сквозную и слепую. Звери в этом месте переходят реку вброд.

Костер Терентий развел споро — на галечной косе было много наносного сушняка. Тем временем Ирина трепала, потрошила и палила уток. От костра пошел запах пали, вскоре забурлил в кастрюле бульон.

Натаскали кедрового стланика, сверху еще настелили березовых тонких веток. Терентий, к недоумению Ирины, поставил две палатки. Поели, посидели у «камелька», попили чайку с жимолостью.

— Кто-то еще подойдет? — спросила. Ирина, глядя на палатки.

— Нет-нет, — сказал в замешательстве Терентий. — Я беспокойно сплю… встаю ночью…

— Беспокой ради бога, — удивилась она. — Мне беспокойство на пользу. — И улыбнулась неотразимо.

— Не могу с вами в одной палатке спать, привык один, душно мне. Видите ли, я встану часа в три-четыре на рыбалку, — привел он, как ему казалось, самый веский аргумент, но и тот не помог. Лицо Ирины стало недовольным. Кажется, это ее доконало. Она, фыркнув, обиженно отвернулась и полезла в свою двухместную палатку. Он пропихнул туда же ружье. — Это для спокойствия. Если зверь будет тревожить…

Она не ответила. Он дал лошадям по миске овса и но ломтю хлеба. Привязал их на длинных постромках к торчащему из громадного залома на берегу стволу, почти что отполированному, окоренному в паводок на бурных перекатах.

Проснулся он от плача, который доносился от Ирининой палатки. Он выбрался из теплого спальника.

— В чем дело?

— Одна боюсь!.. Там кто-то ползает…

— А ружье?

— Стрелять не умею, — сказала она и всхлипнула.

Терентий перетащил спальник в ее палатку. «Вот тебе и боевая питерская дева, которой море по колено…» Забрался в спальный мешок. Ирина подкатилась под, его бок и моментально заснула, тихо посапывая, как ребенок. Он подумал о Майе, о прекрасных ее лесовых глазах, вспомнил, как она разулась и закатала брюки…

— Майя… — зашептал он и тут же вышел из сладостной полудремы. Он тихо выполз прямо в спальнике из палатки. Лежа на галечнике, уставившись в тоске на звезды, долго еще не мог заснуть.

Утром пошли на маршрут. К левому обрывистому берегу — путь не долгий. Скальные обнажения тянулись здесь на несколько километров. Он смотрел, как Ирина записывала в пикетажную книжку: «Чередование сланцев, алевролитов, песчаников мелкозернистых, дайки…» Потом он скалывал эти самые дайки и сланцы, а она что-то говорила об одном из заседаний, где крупный ученый не сдержался и набил морду другому, убеждая того, что возраст здешних пород не триста, а всего шестьдесят миллионов лет, и все же не убедил того в своей правоте…

— Да бог с ними, с научными спорами… — сказал он равнодушно, лишь отчасти догадываясь, о чем речь. — Вы не сорвитесь в воду… — Уже с утра к тоске по Майе прибавилось и другое беспокойство: навязчивая мысль о нелепой краже и вчерашнем разговоре с Нилычем и Северьяном… День тянулся томительно долго, образцы отбирались на разных уровнях, потом Ирина долго что-то записывала в книжку, а он безучастно сидел рядом и молчал…

Где-то в верховьях прошли обильные дожди. Когда они вернулись на косу, увидели, что лошади беспокойно натягивали арканы, река подобралась совсем близко. Терентий перевел их на высокое место к перешейку, а после ужина — и дальше, на соседний высокий зеленый мыс.

Ночью вода поднялась еще немного, а затем пошла на убыль.

И опять новый день тянулся монотонно. Терентий занимался по хозяйству: жарил уток, начиненных жимолостью, над костром развесил вялиться рыбу, варил уху из хариусов, пойманных на зорьке… Утиное мясо было вкусным, рыбой не пахло, и все же жевал он его как мякину, тоскливо глядя на увлеченную едой Ирину.

Потом он долго отскабливал кастрюлю, хотя и надобности в этом не было, перекладывал с места на место отобранные в маршруте образцы, уложенные в отдельные мешочки. Ирина, подсев рядом на спальник, расстеленный у палатки, томно потянулась и легла, положив голову ему на ноги. «Напасть!» — подумал он и поднялся. Попытался улыбнуться. Потом, сославшись на раздавшееся издали ржанье Прони, пошел к лошадям.

На четвертые сутки заморосил дождь. Вернулись из маршрута рано. Сидя под тентом, камерили: Терентий автоматически бездумно вытягивал из мешочков образцы, приклеивал к камням квадратики пластыря, ставил порядковые номера, заворачивал камни в пергамент, потом снова укладывал их в мешочки, а те — во вьючные сумки.

К вечеру, когда все камни были запакованы, он отправился вниз по течению по пологому берегу реки, думал поймать немного рыбы, но здесь вода была мутна, много плыло вывороченных коряг и целых деревьев. И все же при впадении чистого ручейка, что в трех километрах ниже косы, ему удалось надергать десятка три хариусов на блесенку-жучка.

Утром вышли в направлении базы и только поздно вечером были там. Когда подходили к палатке Саши-лаборантки, Ирина вдруг выпалила:

— Знала бы, что такой дурак, попросила бы у начальника другого помощника. — И, люто сверкнув глазами, отогнула полог, сунула в палатку голову.

«Мне бы твои заботы», — подумал он, а когда развьючивал лошадей, то слышал заливистый, доносившийся из палатки смех.

Он попытался вспомнить все прошедшее со дня их выхода в маршрут и не мог.

«Что ж это со мною?»

И тут он увидел, шедшего навстречу, дружелюбно улыбающегося сторожа.

— Чего сияешь?

— Да деньги нашлись!

— Как?

— Пыж помог Северьяну…

Терентий виновато улыбнулся и протянул руку сторожу:

— Здорово, Серега, спасибо на доброй вести.

— Нилыч на радости чуть не спятил. Говорит, Пыжу памятник поставит при жизни…

— А Северьян что?

— Северьян пришел — деньги сдал и молчком ушел…

— А кто ж украл?

— А может, ты…

Терентий мгновенно покраснел, не зная, что и сказать в ответ, но Серега, подмигнув, сказал:

— Ищи теперь, свищи…

— А Северьян на кого думает?

— Он, если и знает, не скажет, потаенная его душа. Нилыч ему премию обещал не меньше, говорят, тыщи…

— Когда он будет?

— Утром обещал быть…

Несколько недель Терентию удавалось не встречаться ни с Нилычем, ни с Северьяном. От одной мысли, что оба знают, кто вор, разъедала душу тоска. Они так снисходительно скрыли от всех его поступок, что общаться с ними было бы сейчас невыносимой пыткой. Это был тот случай, думал он, при котором ничем не искупишь и не исправишь дела: невозможно же было сказать о человеке, предавшем хоть раз, что он не предаст снова. Теперь он вечно будет заклейменным в сознании Северьяна. Тут не может быть случайности, коль украл — вор тебе имя, другого быть не может.

Надо бежать… Надо увольняться скорее из экспедиции, чтобы никогда больше не встречаться с людьми, которые знают о тебе то, чего и сам бы не хотел знать. А сам-то знаешь, что не вор? Сам-то разве не присвоил бы этих денег?.. Если бы успел рассказать обо всем Нилычу — тогда не было бы сейчас этой горечи на душе, не было бы презрения к себе.

Эти мысли теперь неотступно следовали за ним, куда бы он ни вел обоз.

Прежнее легкое общение с ребятами надломилось. Он не мог радоваться рассказам и шуткам, спешил поскорее покинуть общие отрядные застолья. Точил червь душу, разъедала язва неисправимого, что можно понять и простить, но забыть нельзя…

Дни шли пасмурные, дождливые, и пожухла в долинах дурман-трава, и настроение с каждым днем становилось все невыносимее.

Он перестал замечать время, радоваться солнцу и хорошей охоте. Время проходило для него монотонно, в тягостном ожидании завершения срока полевых работ, указанного в трудовом соглашении.

И как он ни избегал встреч с Северьяном, однажды на базе столкнулся с охотником — увиливать было поздно. Тот поздоровался, открыто улыбнулся. Вытащил из-за пазухи ключи и, протянув их, передал просьбу Нилыча отвезти в нижнюю партию деньги — шесть тысяч двести рублей.

— Люди из Соболева возвращаться на базу не станут, торопись, сезон у них полевой кончился, пойдут теперь на морской промысел, — сказал от себя старик.

— И больше ничего ты мнене скажешь, Северя? — спросил Терентий, и губы его как-то само по себе повело на плач, и он отвернул лицо…

Тот, приобняв за плечи, тихо сказал:

— Вези, Тереша, деньги в Нижнюю партию. И забудем об этом. Да, погоди… — остановил старик. — Я видел у ручья, куда привел меня Пыж, Майю. Тебе от нее привет. Скорее надо кончать здесь дело и начинать у нее… Она ждет тебя.

— Ты сказал ей?! — Терентий взволнованно заморгал, перехватило горло. — Ты сказал, что?!

— Нет, — прервал его Северьян, — сказал, ты скоро будешь. Все хотел тебе передать, что видел ее, но ты стал исчезать.

— Нилыч знает?

— Нилыч знает лишь, что ты добрый мужик, ему и знать больше ничего не надо, Тереша… Не мучь себя… Иди же, люди ждут.

— Спасибо!.. — сказал Терентий и задержал охотника за руку. — Могу попросить тебя еще об одном деле?

— Да.

— Я пока не могу видеться с Нилычем, ну, ты понимаешь… Ты бы привез от Нилыча мой расчет под каким-нибудь предлогом…

— Хорошо, — Северьян протер кулаком глаза. — А может, ты теперь не захочешь и меня видеть? Я ведь собирался к тебе в Питер… Да! И Майе лучше не говори ни о чем, не поймет.

Терентий улыбнулся в ответ и благодарно сжал его руку.

— Спасибо тебе… Я сейчас к ней.

Встретившись с Майей, он со страхом подумал, что могло бы произойти, не верни Северьян деньги. Все считали бы его вором. Да и теперь репутация сомнительна. Страшно подумать, как бы отнеслась Майя, узнай она обо всем. И она конечно же заметила его рассеянность, даже некоторую отчужденность, поспешила принять его новое поведение на свой счет, фальшь вкралась, недоговоренность. «Неужели охладел ко мне?» — подумала она. Другого объяснения теперешнего состояния их отношений она не находила, и тем больнее для нее была эта неожиданная перемена.

А сколько раз он собирался сказать! Но в последнюю минуту его словно кто-то удерживал. Если бы Северьян не надоумил, может, и не сдержался бы, выложил все, как есть, — и с плеч долой. Что ж делать? — переживал он, близко принимая к сердцу ее смятенное состояние. Со дня его прихода прошло не больше двух недель, а сознание, что его страдания и сомнения мучают ее тоже, становилось невыносимо. «Пусть знает все. Простит — не потеряна жизнь, а коль нет… Уж лучше правда, чем изматывающая душу недосказанность, усугубляющая недоверие и отчужденность… А может, побыть одному, все еще раз обдумать без горячки. Да-да, именно так — одному, — решил он и неожиданно для самого себя стал спешно собираться в дорогу. Майя, наблюдавшая за ним, забеспокоилась.

— Что с тобой, куда?..

— Гейзеры… Гейзеры хочу посмотреть, — соврал он и добавил: — Долина-то в двух днях ходу, обидно не повидать чудо.

— Конечно, — она грустно улыбнулась. — Конечно, быть на Камчатке и не повидать… — Она хотела пойти с ним, но он не предлагал, а потому только спросила: — Надолго?

— Я скоро вернусь.

— Тереша, но я буду скучать и жалеть, что не смогла пойти с тобой.

Не оборачиваясь, он торопился уложить рюкзак.

— Ты тяготишься мною, — продолжала она, хотела еще что-то сказать, но он, бросив рюкзак, шагнул к ней, обнял.

— Нет, родная, что ты, не думай… Мне очень хочется увидеть их самому. — Поцеловал и долго не отпускал, нежно поглаживая по спине. — Я люблю тебя, что ты, не думай ничего…

Она объяснила, как идти в Долину Гейзеров, а он понимал и чувствовал, с каким трудом она сдерживается, чтобы не заплакать.

Вернулся он через шесть дней с твердым намерением теперь же открыться.

Выслушав его рассказ, Майя проговорила:

— Бедный мой Терешка… Как теперь жить? Изведешь ведь себя укором! — И столько боли было в ее словах и сострадания, что он испугался за них обоих, за будущее. — Знаю, не виноват. — И, помолчав, будто борясь с собственным сомнением, повторила несколько раз: — Не виноват…

Но ему тут же и показалось, что не стоило ей этого говорить, убеждать и себя, и его самого в невиновности, ведь эти слова сами были подтверждением сомнения, оставшегося в душе. А как же жить-то теперь с неверием в сердце?

Он молчал, не зная, что и ответить, и вдруг окончательно понял — откровение вовсе не облегчило душу, не сняло вины, и вообще, он-то себя не простил и простить не может.

— Чтобы пришло спокойствие, надо отдать в тысячу раз больше, чем взял, — прошептал он, тяжело вздохнул, посмотрел на Майю. «А до тех пор нам не быть вместе, замучает она и себя и меня состраданием, не стерплю я каждый день видеть ее глаза…»

Прожили они в лесной избушке до конца осени, когда последний косяк красной рыбы пришел в реку на нерест. Вместе выпрастывали они сетки, вместе наливали бочонки икрой и ждали последнего в этот сезон вертолета. Над тайгой загорланили перелетные птицы…

Она собиралась к больному деду-оленеводу в чукотскую тундру, но вертолетчики привезли весть о его смерти, приведшую ее в новое смятение. Решила ехать к Терентию в Ленинград и тут же поняла, что нельзя им быть вместе, ему надо остаться одному, чтобы самому решить свою дальнейшую судьбу. Ей показалось, что он может быть с ней, только став прежним… Но как? Она отказалась лететь в Ленинград, не помогли и его уговоры…

13

В московском аэропорту Терентий оформил транзитный билет на ближайший рейс в Ленинград. А уже через три часа самолет в обложном дожде бежал по посадочной дорожке аэропорта Пулково.

Улицы родного города после камчатской глухой жизни казались чужими, Нева — темной и неприглядной, набережные — мертвым гранитом, от домов веяло неживой отчужденностью.

Такси остановилось под аркой, у входа на темную, знакомую с детства лестницу. Расплатившись с шофером, он отворил дверь.

Несколько дней он приходил в себя от смены впечатлений, от недавнего расставания с Майей — обычное знакомое состояние возвратившегося в родное гнездо после долгих скитаний. Мать радовалась его рассказам, его здоровому, окрепшему виду и все улыбалась, глядя на него — заматеревшего, крупного мужчину в истертой, вылинявшей штормовке с неведомыми ей раньше повадками, — и все же улавливая в обличье прежнее детское, знакомое и любимое ею: улыбку, стеснительность и нежность.

Прошла всего неделя после возвращения домой, когда, придя из университета, Терентий обнаружил на письменном столе повестку в районное отделение милиции, и хотя причин для волнений не было, все же что-то неприятно задело сердце.

— Старший лейтенант Корнев, — представился поджарый светловолосый парень, показывая ему на стул. Терентий обратил внимание, что один глаз парня смотрит не на него, а направо, в распахнутое окно, откуда были видны узкая улица и троллейбусные провода, по которым время от времени пробегали дуги, выбивая на стыках искры. Провода были протянуты как раз на уровне окон второго этажа, где располагался кабинет Корнева, поэтому чудилось, что искрят они в самой этой комнате, заставляя Корнева и Терентия вздрагивать. Терентий улыбнулся, подумав, что вот из-за городских причуд у человека образовалось рассеянное зрение. Жить бы этому веснушчатому красавцу где-нибудь в рязанской деревне и хлопот не знать — ходить по утрам по грибы-ягоды, на рыбалку, хлеб растить, и глаза бы были в порядке…

— Откуда вы родом? — не удержался и спросил он.

— Касимовский я, с Рязанщины… — ответил тот, удивившись вопросу. И Терентий снова улыбнулся своей догадке. — Только вопросы задавать буду я, — добавил Корнев, и лицо его неожиданно показалось Терентию не добрым мальчишеским, а сухим, будто съежившимся от морщин. — Терентий Куприянович, к нам поступил запрос из камчатских следственных органов. Мне поручено снять с вас свидетельские показания о пропаже, вернее, хищении из сейфа экспедиционных денег на сумму сорок одна тысяча пятьсот двадцать рублей…

— Может быть, сорока девяти? — спросил неожиданно для себя Терентий и покраснел.

— Нет, нет, именно сорока одной, но давайте по порядку. Прошу вас ответить на вопросы. Кто, кроме начальника экспедиции Ступакова Василия Нилыча, имел ключи от сейфа? Как выплачивалась заработная плата рабочим? Другие вопросы будут касаться деталей дела, я их буду задавать по ходу. Прошу вас рассказать об этом возможно обстоятельнее. Если хотите, можете на все мои вопросы ответить письменно.

— Так все же они пропали? — спросил Терентий.

И Терентий стал рассказывать о своей жизни на Камчатке: о Демиде Кирееве и вертолетчиках, о биче Рифе и Нилыче, о приятеле-охотнике и, наконец, о своем нелепом, неожиданном хищении из сейфа сорока девяти тысяч пятисот шестидесяти рублей, о «таинственном» возвращении денег Северьяном… Когда Терентий рассказал об этом, то заметил, как напряглось сморщенное лицо Корнева и правый глаз, словно блуждавший взглядом где-то за окном, вздрагивавший при каждом проезде троллейбуса, вдруг насторожился. Корнев стал записывать что-то на отдельных листах, нумеруя каждый.

Терентий не упомянул в рассказе лишь Майю и все, что было с ней связано, и закончил своим увольнением из экспедиции.

«Нет уж, — подумал он, — сам заварил кашу — самому и расхлебывать. Ее в это дело путать нельзя. А назначат наказание… может, в том единственное избавление… Ее не назову ни за что».

— А в сентябре вы уже не работали? — спросил Корнев.

— Не работал…

— Деньги пропали двадцать девятого сентября. Мне надо знать, где и что вы делали с момента увольнения? — Корнев, заглянув в свои записи, уточнил: — С двадцать седьмого августа?

— Я не хотел бы об этом говорить, это личное, — замялся Терентий, покраснев.

— Для следствия важно знать, где и что вы делали с момента увольнения, хотя вы вправе и не отвечать.

— Я не могу этого сказать.

— Ну что ж, тогда разговор наш окончен, — сказал Корнев, протягивая Терентию свои записи, — по крайней мере, я надеюсь с вами больше не встречаться. Жаль, — сменил вдруг Корнев официальный тон, и в голосе его Терентий уловил жалость к себе, — что та не хочешь сказать, где был до момента кражи.

— Я больше с людьми отряда не общался.

— Это я уже записал в твоем объяснении… На вот, подпиши протокол нашей беседы. Вот здесь: «Записано с моих слов старшим лейтенантом Корневым Валерианой Иванычем верно тринадцатого ноября с. г.» — и распишись на каждом листе.

Терентий подписал листы протокола, протянул их Корневу.

— Что же, не читая, подписываешь? — глаза Корнева дружелюбно замигали.

— Верю. Все правильно…

— Скажу я тебе, парень, влип ты со своим объяснением в историю. По нему ты выходишь единственным человеком, прямо причастным к краже. Ох и сомневаюсь я, чтоб тебе поверили на суде так же, как я сейчас, — сказал Корнев и вздохнул, то ли жалея Терентия, то ли с облегчением, что окончилось затянувшееся на несколько часов откровение Терентия.

— Хорошо хоть ты веришь.

— Моей веры для такого дела мало. Скажу тебе, Тереша, по объективному взгляду, объяснение твое целиком против тебя. Единственное противоречие в показаниях — это сумма, а все остальное эмоции; кто может поверить твоему бредовому состоянию? Все это из области фантазий, на суде будут смотреть на дело реально, помяни мое слово. Хотя если б крал, то не стал бы на себя лишние деньги вешать, да и скрыл бы все, что сейчас рассказал мне. А? Так?.. — Он снова вздохнул. — А так, вообще, дай тебе бог не загреметь. Завтра высылаю твои показания на Камчатку, а там разберутся… А сам-то ты кого подозреваешь?

— Кого же подозревать, если меня там не было месяц?

— Вот и плохо, что неизвестно, где ты был… Кто подтвердит, что ты был в это время в другом месте, может, ты для отвода глаз уволился, а сам был поблизости, выжидая удобного момента, да и спер деньжата?

— Зря ты так, есть человек, — сказал Терентий и осекся.

— Ну договаривай!

— Нет, не хочу я этого человека вмешивать в мои дела.

— Ну и дурак, дел-то пока никаких нет, а если не скажешь, будут… Ну ладно, держи, — Корнев протянул ему руку. — Не выезжай пока из города, можешь потребоваться.

— Надолго?..

— До конца следствия, им там на Камчатке еще месяц прибавили, так что месяцок побудь дома.

— Да я и не собираюсь никуда.

— Ну и лады.

14

После разговора с Корневым, вернувшись домой, он подумал, что наказание, которое ему теперь сулят, так мало́ по сравнению с изнуряющей душу тоской, что, по существу, оно будет лишь избавлением от этой тоски. Эта мысль успокоила: грядет искупление, подумал он. И все же кто украл? Перебирая всех в памяти, непроизвольно остановился почему-то на Рифе, вспомнил его рассказ, его манеры, рассудочность и совершенно уверился в своей правоте. Но легче ли от этого? Хоть тот и вор, но ведь я тоже вор, от этого никуда не денешься. Разница лишь в том, что за меня деньги вернул другой, а Рифу, когда его выловят, придется самому возвращать.

Матери дома все не было. Терентий, думая о Рифе, разложил на столе материалы для диплома. Перебирая «дипломные заготовки», как он их называл, он вдруг пожалел, что потерял для науки все лето и камчатская экспедиция не приблизила его к защите ни на шаг, а может быть, и отдалила навсегда?.. И на север полуострова, где можно было собрать материалы для темы, попасть недостало времени, прожил это время в заимке Майи. Вспомнил, что весной просился пройти практику на Саянах, в местности, близкой к его теме. «Закономерности, сопутствующие образованию золотоносных пластов» — так она была сформулирована его научным руководителем. Терентий вот уже несколько лет пытался оказаться в районе легендарного деминского месторождения, чтобы подтвердить некоторые свои догадки. Но пока ему не везло. На практику направляли по старым университетским тематическим договорам с экспедициями страны. Да чего уж греха таить, когда предложили ехать на практику на Дальний Восток — обрадовался. Приходилось бывать уже во многих местах, а тут мечта детства — Камчатка! Не раздумывая, согласился и нашел там свое счастье…

Теперь, разглядывая предполагаемый маршрут Демина, который он разрабатывал по многим найденным за последние годы сведениям и архивным источникам, никем до него не обнаруженным, он снова пожалел, что не удалось побывать там. Уж он не ломал бы голову, свел бы концы с концами. И остался-то, казалось, пустяк — проследить на месте особенности залегания пород, закономерности их чередования. Потом заложить полученные данные в машину и попытаться вычислить оптимальное направление поиска. Контактная печать аэрофотогеологической разведки в какой-то мере была подспорьем в его работе, и он много-много раз мысленно пересекал отснятые с самолета горы и вдоль и поперек; казалось ему, что уже привелось не раз ступать по золотоносным жилам. Сейчас он машинально перечитывал сведения о Дмитрии Демине: «…в 18… году Демин вышел в селение Тунка, здесь у местных властей за полпуда золота выкупил свободу, потом поставил избу и безбедно прожил оставшуюся жизнь…» «Надо не только теоретически выйти на это золото! — подумал он вдруг. — Надо самому его найти… Самому! Вот! Вот оно — искупление! Найти в миллион раз больше! — Возникший было восторг тут же и угас. — Одному это невозможно. Но Демин выжил. Нашел и выжил… Это удача, одна на сто тысяч, не больше чем случайность. А не найду — и жить зачем. — Он почувствовал, как учащенно забилось сердце. Еще раз перечитал запись о Демине. — И все же это — несерьезно. А кто больше меня знает об адресе месторождения?» Он долго еще изводил себя размышлениями подобного рода и пришел к выводу, что пока самостоятельный поиск — тщетная идея, ничем не подкрепленная: ни материально, ни технически, а потому в нынешней ситуации и совсем неподходящая. Бред — и больше ничего. Подумав так, Терентий тут же и постарался забыть эту несбыточную мечту — чего пустое бередить…

Через три недели после разговора с Корневым Терентий был доставлен по вызову народного суда на слушание дела о хищении из сейфа экспедиционных денег. На него легло подозрение. Свидетелями на суд были вызваны охотник и проводник Северьян, начальник отряда Нилыч, Сережа-сторож, лаборантка Саша и, к его крайнему удивлению и досаде, Майя. Как потом выяснилось, Северьян рассказал на предварительном следствии об их отношениях, потому она и была приглашена в суд. Других свидетелей опросили раньше, ничего существенного для следствия они не рассказали, потому и не нужны были теперь, а некоторые уже разъехались по стране по окончании сезонных работ, след их затерялся. Приехала на суд и мать Терентия.

Судебное разбирательство продолжалось несколько дней. В зале заседаний Терентий увидел много знакомых лиц: все это были люди, постоянно работавшие в экспедиции Петропавловска: рабочие-канавщики, техники, коллекторы, геоботаники и геологи, шлиховщики… Он встречал их на таежных тропах, у костров, на базе, возил им продукты, письма, и всегда его дружелюбно встречали, радовались ему. Теперь же показалось, что все они были как-то настороженны, будто фальшь вкралась в их взгляды, они словно почужели. Сначала свидетели и все, кто был в зале, не могли поверить в его вину. По мере опроса приглашенных и выступлений прокурора все меньше дружелюбия теплилось в их глазах, все отчетливее читалось на лицах отчуждение. Он лишил их честно заработанных тяжелым трудом денег. Тогда же он вспомнил предречение ленинградского следователя Корнева. Действительно, ни суд, ни эти люди, сидевшие в зале, никто и слушать не хотел о том наваждении, которое произошло с ним. Все это теперь выглядело несерьезным и наивным домыслом.

Государственный обвинитель на процессе, прокурор общего надзора предложил суду разбирать дело в два этапа, так как находил, что состав преступления делится на два эпизода: попытку хищения и последующее непосредственное хищение. Сначала он представил в своей речи материалы по первой части дела, в чем особенно помог ему сам «подозреваемый», признавший свою вину и простодушно поведовавший суду все, что ранее рассказывал следователю Корневу и Майе. Его признание было прямо подтверждено показаниями свидетеля Северьяна и косвенно Сережей-сторожем (вспомнившим панику Нилыча, утренние поиски ключа и неестественное поведение, «как ему почудилось», самого Терентия в те дни), Саши-лаборантки, Нилыча и, наконец, Майи, также подтвердившей все. Однако все, кроме Северьяна, были убеждены, что красть денег повторно Терентий не мог. Северьян время от времени бросал на Терентия сухие резкие взгляды, и виделась ему в тех взглядах непримиримость: «…а я-то тебе верил, как другу, — словно бы говорил он, — как же ты мог близкого своего друга-товарища обмануть! Не будет тебе за то прощения!..»

В полной мере доказав первый эпизод хищения Терентием и последующего «благополучного» возвращения сорока девяти тысяч рублей в сейф охотником Северьяном, обвинитель потребовал у суда взятия Терентия Лукьянова под стражу. Суд удовлетворил его требование. На следующем заседании Терентий был уже в качестве «подсудимого», а прокурор перешел к доказательству второго эпизода — «хищению сорока одной тысячи». Терентий запомнил его обстоятельную, деловую, бесстрастную речь. Тот говорил, что, отделавшись легким испугом, будучи не наказанным за содеянное — кражу из сейфа государственных денег, по счастливой случайности возвращенных на место честным человеком, подсудимый не оставил своего преступного умысла о повторной краже, означенной выше суммы, что подтверждено всем ходом предварительного расследования. В тот момент, когда ему были доверены ключи от сейфа для изъятия из оного шести тысяч двухсот рублей на выдачу заработной платы уволившимся рабочим, им была осуществлена первая подготовительная операция для выполнения повторного преступления — он снял отпечатки с ключей: от сейфа и наружного висячего замка хозяйственной палатки. По заключению экспертизы замки были отомкнуты именно ключами, а не отмычками. Свидетели показали, что подсудимый, несомненно, мог изготовить по слепкам эти ключи. Ранее на базовой стоянке им отремонтированы два оптических прибора, к которым он изготовил из подручных материалов детали, также он неоднократно ремонтировал сбрую. На заимке свидетеля Собольковой Майи Николаевны им была отремонтирована бензопила «Дружба», недостающие металлические детали к ней весьма сложной конфигурации подсудимый выпилил при помощи надфилей и напильников, имеющихся на базе и на заимке. Следствие представило суду, как вещественные доказательства, фото всех изготовленных подсудимым предметов. Подсудимый имеет достаточные слесарные навыки для изготовления кустарным способом по образцам различного вида ключей. Ключи им были изготовлены в том же помещении, где ремонтировалась бензопила в отсутствие хозяйки заимки Собольковой. Экспертиза подтвердила, что металлические опилки на тисках и под тисками обнаружены в сарае заимки в количестве значительно большем, чем понадобилось бы для изготовления двух деталей для бензопилы. Причем детали были изготовлены из латунных брусков, тогда как там же в сарае обнаружено большое количество свежих стальных опилок. Подсудимый утверждает, что помимо деталей для бензопилы он изготовил стальной марек (острие остроги для ловли крупной рыбы) для охотника Северьяна Кижучева. Однако Кижучев этой снасти не видел, как не видела ее и промысловик Соболькова. В этой связи Лукьянов утверждал на предварительном следствии, что марек был случайно утоплен им во время пробной ловли гольца, что звучит не убедительно.

Следующее обстоятельство, доказывающее вину подсудимого. Как показала свидетель Соболькова, в период между пятнадцатым и двадцать пятым сентября Лукьянов отлучался с заимки на семь дней под предлогом экскурсии в Долину Гейзеров. Именно в те дни из сейфа экспедиции были похищены деньги в сумме сорока одной тысячи пятисот двадцати рублей. Это является существеннейшей уликой против Лукьянова.

И наконец, главное звено в цепи доказательств вины подсудимого — его сапоги японской фирмы. В качестве вещественного доказательства они предъявлены подсудимому, признавшему их своей собственностью. Следы этих сапог, с особой конфигурацией подошв и дефектов, были обнаружены следствием на свежей кротовой копанке близ хозяйственной палатки и датированы в заключении экспертизы двадцатым — двадцать четвертым сентября — временем пропажи денег из сейфа.

И последнее — показания свидетеля Северьяна Дионисовича Кижучева, ранее дружившего с подсудимым, который в очном разговоре с гражданином Лукьяновым прямо уличил его в хищении… и подсудимый не опроверг обвинения, высказанного Кижучевым…

Государственный обвинитель приводил множество других доводов, подтверждавших, что он, Терентий Лукьянов — преступник. И как бы он ни подыскивал теперь слова, которые бы убаюкали совесть, заменили бы пугающее слово «воровство» каким-нибудь другим, не таким страшным, ничего из этого уже не получалось. В глазах всех, как доказано было в ходе судебного разбирательства, он — вор. «Преступление — что же это такое, — размышлял Терентий, пряча глаза от сочувственных взглядов матери, Майи, Сереги-сторожа и от непримиримых взглядов, словно двустволок, нацеленных на него из зала суда. — Смысл слова этого прост, оно происходит, видимо, от «переступить», перейти через границу дозволенного». В тот день, когда он обнаружил в ботинке ключи, которые без тени сомнения и раздумий следовало бы и вернуть, уже тогда он переступил. Да. Конечно. Теперь почти невозможно переубедить их, всех, кто смотрит на него в зале, что не мог бы он после первого, так измучившего его душу шага сделать и второй… Да куда там — нет ему веры, правы, видно, обвинитель и Северьян. Кто ж мог бы теперь разуверить всех? Как это нелепо, подумал Терентий, но ведь только настоящий похититель, в которого никто и верить не хотел, кроме него самого, мог бы быть его защитником. Да где ж тот — ищи ветра в поле. Даже защитник и тот, как показалось ему, был убежден в том, что защищает настоящего преступника, и защиту-то он свою перестроил на новый лад, желая, как видно, лишь смягчить его вину, добиться меньшего срока наказания. Он читал сомнение в глазах любимых, родных людей — матери и невесты. Еще и еще раз вспомнил он, как вспыхнули на очной ставке глаза Северьяна, его слова: «…Ты чужой мне, ты вор, нет тебе прощения…» Неужели и они, родные мои, почужели, горевал он, поглядывая то на Майю, то на мать, и, уверовав в эту мысль, больше не отвечал на вопросы, только упрямо твердил сквозь зубы: «Нечего мне сказать, нечего…»

Когда же судья спросила, признает ли он себя виновным, он в который уже раз пробубнил: «Нечего мне сказать…» И подумал: «Коль переступил, коль изменил чистой совести, так пусть очистится она наказанием, какое б оно ни было. Понести его уж за то одно, что преступил, изменил совести, а то, что не один, но с кем-то, не известным ни ему, ни суду, имеет ли теперь значение. Придется отвечать за двоих. Может быть, когда-нибудь ответит за свою вину другой, пока же неси, Тереша, крест за двоих…» С этого момента время, казалось, остановилось для него, он перестал различать присутствующих, бездумно сидел на скамье подсудимых, не слыша и не видя ничего вокруг, пока кто-то грубо не подтолкнул его в плечо: «Встать, суд идет!»

При вынесении приговора суд учел безупречную биографию подсудимого и положительные характеристики — с места учебы и данную Ступаковым Василием Нилычем. Однако, принимая во внимание его собственные показания, вызвавшие не только недоумение, но даже удивление у суда, прямые улики, представленные следствием, противоречивые показания некоторых свидетелей, все же косвенно подтвердивших вину Лукьянова, суд приговорил его к пяти годам заключения с последующими вычетами из его заработной платы по исполнительному листу денег в сумме сорока одной тысячи пятисот двадцати рублей, а так же судебных издержек, выразившихся в сумме трехсот пятнадцати рублей одиннадцати копеек.

Так Терентий Куприянович Лукьянов оказался в заключении.

Часть вторая

1

В конце апреля в тайге прошел сильный снегопад. Снег лег на елани, окутал кедры и сосны, перекинул мосты над бурными ручьями в ущельях, зацепился толстым слоем на крутых склонах гор, подсвеченных теплым весенним солнцем. Дневное тепло и ночные заморозки укрепили южные склоны и долины настом.

Начальство двое суток не допускало людей к работе. Снег глубокий — к стволам не подступиться, наст неверный, то и дело проваливаются люди по грудь. Выдали некоторым передовым бригадам лыжи для походов на дальние делянки лесоповала, куда и трелевки с трудом проходят. Заактировали три дня и погнали план дальше.

И вот после обрушившейся лавины старший конвоя Омырзяк Сыдыкбеков не досчитался троих: Терентия Лукьянова, бывшего студента-геолога, Родьки Соболева — тунеядца с Петроградской стороны и продавца-мясника Кольки Сушкина, сбывавшего государственное мясо по завышенным ценам.

Сыдыкбеков уяснил обстановку: «Может, она сбежала — далеко от делянки не уйдет, застрянет в тайге в глубокий снег, — говорил он товарищу по конвою, Мише Неверову, о пропавших. — А может, ее лавина захватила, тогда скорей копать надо».

Вызвали из поселка людей. За трое суток перелопатили сотни кубов снега. Нашли одну фуфайку с номером Кольки Сушкина, две пары кирзовых сапог и задавленного лавиной бурого медведя. Людей не отыскали. Может быть, они застряли в глубине лавины под многометровой толщей снега, куда лопатой не докопаться, а может, затащило их другим краем лавины в стремительный и холодный ручей Обходной, и тогда трупы нужно искать за сотню верст ниже по течению, — так рассудило начальство, и поиски на месте прекратились.

На дорогах в радиусе на многие километры были выставлены патрули, о пропавших сообщили на все пункты возможного их продвижения. Все это делалось скорее по заведенному порядку, чем с надеждой, что пропавшие заключенные живы.

Сыдыкбекову была объявлена благодарность «за быструю ориентацию в сложной обстановке и за самоотверженное несение караульной службы в трудных метеорологических условиях».

В течение четырех дней синоптики сообщали, что наблюдалось и было зафиксировано движение снежных лавин в южном направлении. Специалисты поражались, что свержение лавин идет точно на юг с одинаковыми временными интервалами в пять-шесть часов. Кое-кто из серьезных ученых даже успел выдвинуть гипотезу относительно «линеарного колебания на юг земной коры в этом районе Саянского горного массива».

2

Когда Терентий подрезал лавину, стремглав проскочив на барахляных лыжах под громадной шапкой снега, плотно надвинутой на пологий хребет Крестового гольца, то первым делом он услышал за своей спиной звук, похожий на рычание какого-то зверя. За те мгновения он не успел припомнить, какой именно зверь может так рычать, как раздался треск ломающихся деревьев. В следующую секунду над тайгой с грохотом взметнулось белое облако снега, закрывшее все, что осталось позади. Вслед за первой снежной стремниной, как по цепочке, загремели встревоженные воздушными колебаниями все новые и новые горы снега. Словно с узды срывались полчища снежной стихии.

И Терентий, увидав огромные, опаленные по краям солнечным маревом облака снега, будто обезумел. Он один низверг снежные горы… Из его горла вырвался дикий хохот восхищения и ужаса, казалось, покрывший шум лавины. Потом, застыв в оцепенении, Терентий любовался снежным валом, слушал громовые раскаты неповторимой дикой музыки гор.

Очнулся неожиданно. Кто-то резко дернул за плечо. Сразу подумалось, что это узкоглазый сержант Сыдыкбеков стоит сзади и зовет в укрытие или, того прозаичнее, собирает народ в зону. На мгновение упало настроение, прошло безумное ликование. Он даже повиновался и, опустив голову, шагнул вправо, чтобы развернуться и двигаться к бригаде, но услышал за спиной Родькин голос:

— Бежим… Больше не сорвется… Не будет больше такого…

— А конвой? — насторожился Терентий, но тут же подумал, что обманывает себя, вольная он сейчас птица, расставь руки — взлетишь в небо выше гор. Какой уж тут конвой, никакая сила не могла бы сейчас его остановить или напугать, если бы он захотел.

— Бежим, Родька, бежим! — крикнул Терентий во все горло и посмотрел Родьке вслед, и почудилось ему, что лыжня, торенная Родькой, засияла синими искрами.

Снова сзади грохнуло — и потемнела тайга. Как в солнечное затмение — жутко и дико стало вокруг. Закружилась голова.

— Тебе же, Родька, всего ничего осталось, года не будет, а мне и того меньше. Куда же ты, Родька! — крикнул Терентий, убегавшему вперед Родьке.

Нехотя он обернулся назад, на мгновение вспомнил Ленинград. Четыре с лишним года, тысячу шестьсот двадцать один денечек просыпался он с мыслью о милом городе, о маме; и в каждый из этих дней стояли перед его глазами ее слезы во время свидания, когда рассказала, что писала в суды бессвязные, неубедительные слова о том, что без отца вырос Тереша. Не видел в детстве ни баловства, ни сладкого, и хлебнули они вместе с ним шилом патоки. Оттого и захотелось ему повольготнее пожить. Не верила она, что способен сын на кражу. Вспоминала и о влиянии улицы, ведь один он всегда оставался дома, сам себе предоставленный — вот и подпал, видно, под влияние… И адвокат тогда на суде его курсовую по геологии судьям показывал, рецензию хвалебную зачитывал, грамоты и призы его за выступления по слалому — «как-никак за республику выступал» — перекладывал с одного конца стола на другой, все до единого приволок на суд — целый чемодан набрался призов, не поленился из Ленинграда в Петропавловск привезти. Словом, человек Терентий Лукьянов — красивый и талантливый, а то, что похитил деньги, — это нелепость, невозможное. А если все же украл — это случайность, юношеская глупость — из-за тяжелого детства. А юноше-то, почитай, за двадцать один перевалило, а все мама его мальчиком числила.

— Мамочка, — тихо сказал Терентий и остановился.

— Жми за мной, не тормози! — просипел впереди Родька и, съежившись в три погибели, отчаянно понесся под крутой обрыв.

«А говорил, что и на лыжах стоять не умеет. И шею не сломает, — подумал Терентий. — Откуда прыть. И зачем нам лыжи выдали на работу, небось попадет начальству за самовольство такое?»

— Давай жми, — снова подстегнул его Родькин голос.

Чем светлее становилось в тайге, чем меньше грохотали лавины, тем спокойнее, трезвее стучало сердце, свободнее дышалось, даже подумалось: «Зачем? Куда несет тебя, Терешка?»

И тут же успокоилась душа. Он разглядел: Родькин след бежит по готовой чужой лыжне, что петляет по насту ровными полянками, обходя теневые рыхлые, неплотные сугробы. Вот почему так быстро и легко летит Родька, торить не надо…

— Эй, стой! — крикнул он. — Вернись!.. — Но Родька не остановился и бежал вперед, слышны были только хлопки лыж по насту. Одному возвращаться не хотелось, да и страшно было идти обратно. Снег уже был подрезан их лыжней, и в любой момент он мог сдвинуться со склонов, по которым они пробежали часом раньше. Потому и шел только вперед.

Вот и просека — обратная дорога. Всего верст пятьдесят по прямой, не больше. Но не просека это была — широкая долина реки Сашкиной стрелой пролегла на юг, и на ней сверкающая Родькина лыжня — «млечный путь» на свободу или на смерть? Нет, на свободу, волюшку вольную…

— Да стой же ты, Родька…

Догнал наконец. Вот он остановился, конь белобрысый, но еле сдерживается, чтоб не побежать дальше. Эх ты, Родька Соболев, дурья башка. Куда же мы с тобой летим, Родька. «Черт знает кто там додумался лыжи дать? — удивился Терентий. — Прямо по заказу…» Родька заметно сбавил ход, можно было обдумать все, что случилось. Он припомнил ушедшие впустую годы, и по спине пробежал холод, предчувствие… Бежал-то когда? Осталось всего ничего! Дни, месяцы и годы ежечасно обдумывал Терентий способы поиска деминского золота, сопоставляя в голове сведения о нем и привязки, сделанные здесь, по месту, столь близкому по характеру и особенностям, описываемому в источниках…

А потом пришел день, когда он догадался, его будто озарило, что именно в распадке Китоя, где, по описаниям, есть карстовые провалы, и надо искать месторождение. Он понял, как близок он к открытию и что способен сделать его даже в одиночку. Ох уж как нестерпимо долго потянулось время с того самого дня. Какая неодолимая жажда свободы обуяла голову, и таким нелепым показалось с того момента это добровольное наказание, принятое по юношеской глупости и гордыне, на потрафу разыгравшемуся раскаянию. А действительное искупление по его же вине отодвинулось на долгие годы. Если и раскаивался он теперь в чем-то, так это только в облачении себя веригами заключения, невозможности действовать, в том, что избрал это жутко долгое времяпровождение на лесоповале. Особенно смятение одолевало его теперь, когда в голове улегся весь условный маршрут, когда пришла почти полная уверенность, что найдет, и даже — нашел. Лишь плен, добровольная клетка мешала сбыться идее-мечте, не отвратимой теперь никем и ничем, окрепшей за годы и не отпускавшей его ни днем, ни ночью. Каждое новое утро начиналось для него мыслью: «Докажу, всем скоро докажу. Только бы поскорей, сил нет ждать!»

И только сейчас, на тропе, возникли сомнения. А когда выдали лыжи, ни на секунду не сомневался, что надо бежать: и буханку хлеба прихватил, и передачу будто нарочно не извел, и смена портянок в сидоре, жаль, топор прихватить не удалось.

— За кем бежим? Чью лыжню утаптываем?..

— Догоним — увидим, — махнул рукой Родька. — Другой дороги теперь нет, поди, уж беглыми нас числят… Эх… — И опять надавил по сверкающей тропке.

Позади время от времени взрывались в буйстве лавины-спасительницы, хороня сверкающую тропу, путая карты преследователям. Никто не рискнет теперь идти следом, никто не полезет под страшные потоки снега, ни одна собака не возьмет след лыжни.

На последней мочи протянули еще два перевальца. И когда сил больше не стало, увидели они на склоне коренастую фигуру Кольки Сушкина. Кто другой мог торить им тропу на нелегальное положение?

— Теперь никто не догонит. — Родька посмотрел Кольке вслед, удивился. — Гляди, солнце от Сухаря уходит из-под ног, не догнать, поди, теперь черной душе света божьего не настичь.

Сухарь добрался до кедрача на середине склона, остановился, поджидая их.

— Думал, погоня за мной, — сказал он мрачно, встречая измученных людей. — Первый раз сверху на перевале голосов ваших не узнал, да собачий лай померещился, ну и наддал, испугался. Кабы не так, шпарил бы потише. Ух, запарился! А то бы вам дорожку уступил… Молодым у нас дорога, — ухмыльнулся он. — Умотался…

— Хорош вздыхать, Сухарь. Что дальше делать? — спросил Родька.

— Каждому свое, — сказал тот неопределенно.

— Как думаешь, далеко ушли?

— Да вроде как порядком, почитай километров за шийсят уканали… Далеко — не близко…

— Да, много, — вздохнул Терентий.

— Возврату нету, — скучно сказал Родька.

Терентий промолчал.

— А ты и точно мастер спорта, — оживился Сухарь. — Вот сучий потрох, молодец. Заждался я такого случая, когда тебе стукнет, чтоб ты гору снежную подрезал. Редкий случай в моей биографии. Теперь ты, если что, и за подстрекателя у нас сойдешь, культурно говоря. Групповой побег. Вот и прикинем. Нам, поди, несчастным мученикам до трояка накинут, а тебе и на пятак может подлететь, это как полкило поддать, ха-ха… ха…

— Заткнись, тошно…

Родька спросил:

— Который раз бежишь, Сушка?

— Не первый — не последний, все мои…

— Так что дальше делать будем, коль не последний?..

— Не гоношись, зануда, поднимись выше, увидишь, — промычал сердито Сухарь.

Поднялись выше. Тропинка вела вдоль хребта, мимо больших темных кедров. Сухарь шел прямо на красную скалу.

— Изба! — вскрикнул Терентий, выглянув из-за его спины, и попытался обогнать Сухаря.

Тот резко ударил его носком тяжелой лыжи в спину.

— Не рви глотку, Теря, убью, — ухмыляясь и вытягивая Терентия из снега, Сухарь тряхнул его, выругался.

— Ты не очень, Сушка, — пробубнил тот и скинул Колькину руку с плеча.

— Стращаешь здоровьем, на здоровье у нас и тесак припасен, Теря. Лучше не перечь, зануда… Об этой хате я давно проведал, привык думать о себе заранее. А ты на дыбы… Да куда вы без меня годитесь, щенки, пропадете, как шальная вша у мартышки в пальцах. Это как полкило поддать, ха… ха… ха…

— А ты веселый, Сухарь, — сказал Терентий, разглядывая выступившую из-за деревьев охотзимовку — сруб три на четыре. Шелонок его украшала громадная подкова. Стены снаружи заросли серым мхом, местами лесины выщербились в двух-трех местах, на уровне оконца, и вовсе прогнили, просвечивая изнутри. Следов вокруг дома не было ни звериных, ни человечьих. Внутри было темно и холодно. Заткнули лапником дыры.

— Печку жечь не будем, — сказал Родька, — пожрем и спать, еще засекут по огню, как думаешь, Сухарь?

— Как пить засекут, и подкова не спасет, не будет нам счастья…

— Надо б осмотреться…

— Завтра будет день, — сказал Терентий, укладываясь на солому в углу.

3

Проснулся Терентий от непрерывного шелеста. Открыл глаза, насторожился. Вспомнил прошедший день. В щели избушки намело снега — он-то и шуршал снаружи. Родька и Сухарь спали, прижавшись друг к другу в углу на соломе, напомнив ему бездомных псов, что жили после войны за сараями в ленинградском дворе.

Он опять закрыл глаза, задумался. Теперь окончательно сообразил, какая нелепая, грустная перспектива ожидает впереди, если не удастся задуманное: хоронись по темным углам, шакаль у добрых людей куски хлеба. И это когда до звонка осталось сто семьдесят четыре дня. В дурацкую историю втравила его идея. И еще, если бы не Родькины сумасшедшие глаза, если бы не голос призывный, не побежал бы. И не видеть теперь ни мамочки, ни Майечки, ни родившегося на первом году его заключения сына, ни дорогой сердцу Петропавловки, о геологии и вовсе надо забыть — все осталось там, в колонии… все надежды. Еще и начальник обещал написать рапорт о досрочном освобождении. Может, к Майским праздникам вышел бы… Если не к маю, так к осени и дома был бы. Теперь гоняйся, прячься, бойся всех…

— Ну и дурак! — крикнул Терентий, бессильно ударил кулаком в дверной косяк, кулак ссадил до крови. Вскочил на ноги Родька, протирая глаза и озираясь.

— Ты чего?

— Сволочь! Ух и дерьмо я… — почти простонал Терентий.

Вскочил на ноги и Сухарь. Коротко зыркнув в их сторону и подскочив сбоку, он резко влепил Терентию по затылку.

Когда тот пришел в себя, Сухарь, растирая ушибленную руку, зло посмотрел на него:

— Убью, мелюзга. Попал в дело, не хрена и рыпаться, раньше б думал…

— Если б я раньше соображал! — тоскливо сказал Терентий. — Только напрасно ты меня пугаешь, Сухарь… Еще раз замахнись.

— Ах вон ты куда гнешь, зануда. Назад ходу нету… — Сухарь замолк на мгновенье, его словно осенило: — А ты ж… ты и заложить могешь, — просипел он, засовывая руку за пазуху, — как пить полкило настучит… А, Родя? Как ты думаешь? — Плоская рожа Сухаря исказилась угрозой, он сощурил глаза. — А?.. Родя? — повторил он тихо.

Родьке стало не по себе, он отступил на шаг, заглядывая в злобные Сухаревы глаза.

— Может, нам, Родя, шлепнуть мелюзгу… — как бы размышляя, протянул Сухарь, и Родька увидел, что тот уже держит в руке нож. Лезвие было поржавевшее, клинок белел хромом.

— Как? Родя? — ожидая поддержки, просипел Сухарь. Но Родька, бледнея, попятился в угол, к отворенной настежь двери.

— Вот ты даешь, Сухарь, — заикаясь, прогундосил он, — ты чего говоришь?!

— Вот и даю… Точняк ментов на нас наведет в первом же поселке. Уж лучше сунуть его головой вперед под избишку да землицей присыпать, и концы в воду. Ищи-свищи… А?..

Родька заорал, но спазмы схватили глотку. Открыв, словно рыба на воздухе, рот, он сглотнул слюну и протянул удивленно:

— Ну ты даешь… — Замолчал и, глядя на Сухаревы руки, вдруг визгливо захохотал. Снова замолчал. — Ты… пошутил… Сухарь? Или ты людоед, аха-ха… — и захлебнулся в злом приступе смеха. Спустя минуту, все еще подергиваясь всем телом, он внимательно посмотрел в Колькины пожелтевшие глаза. — А, нет! Ты не пошутил, гад, — сказал и резко отпрянул ближе к двери, — какие уж тут шутки, коль перо в руке зажато… Ах ты, сволота. Меня в союзники брать! Да я… ух… — Родька, словно зачарованный, уставился на лезвие ножа, по коже у него прошел озноб, нижняячелюсть подрагивала.

Сухарь запихнул нож за пазуху, презрительно глядя на Родьку.

— Пошутил, — согласился он, — так это я, для понту. Боялся, Теря делов натворит. Вон, глянь, как кулак ссадил себе, аж до костей…

— А ты, Сухарь, больше так не шуткуй, а то я псих, смотри, ненароком и сам на нож сядешь… Тьфу, черт, мать твою! — Родька, шмыгнув носом, сплюнул на порог, его стошнило. Терентий, вскочивший было, тяжело рухнул на солому, вздохнул.

— В лоб меня не возьмешь, Сухарь. Так что и напрасно ты затеял эту комедию, — сказал он возможно спокойнее. — А заложить я вас не заложу. Да ты и сам, со своими дешевыми замашками, скоро влипнешь. Дерьмо ты, Сухарь. Ей-богу, залетишь…

— Нет уж, я влипать больше не намерен, — застегивая фуфайку, сказал Сухарь. — Мое дело предупредить. Твое дело принять к сведению. Меня на свободе деньга ждет не дождется. Боюсь, не заплеснели бы кредитки… Нет уж! Будьте нате. Зябнете на парах сами, сизы голуби. Я шесть лучших годов моей жизни рогом упирался, чтоб ударником в строгом прослыть, чтоб к вам, бледным людям, на общий режим попасть… Тошно вспомнить! Душно мне в Советах дорогих. Словно кислород в глотке моей наполовину перекрыт, вот вам крест… Другие края меня поджидают… Так-то, — закончил он многозначительно и добавил: — Так что, Теря, лучше сам задавись, коль очко у тебя мельтешит, предупреждаю… Дело у меня. А кто станет на пути, не прощу…

— Перестань, — попросил Терентий. Его бил озноб, к горлу подступила тошнота. «А ведь убил бы, и рука не дрогнула… И сдох бы здесь Тереха Лукьянов шарлатаном, бесславно и нелепо. Гнил бы заодно с обветшалой избенкой посреди глухой тайги… и никто бы никогда не узнал обо мне…» Осмотревшись вокруг, он стряхнул с себя налипшую солому, встал и вышел на воздух. «И не видать бы мне всего этого больше… чего я его боюсь, гниду? Совести в нем нет, а такой зарежет — не дорого возьмет. И силы-то во мне куда больше, а боюсь, страх глаза застит… Пословица правильная: страшись не большого зверя, но хищного… Против такого я щенок, да и Родька хоть и пыжится, а, видать, и ему не по зубам Сухарь. Тут боишься боль причинить, а у него об этом и мысли нет».

Над кедрами неслась с северной стороны серая тяжкая хмарь. Он прислушался к шелесту снежной крупы, карканью кедровок. На высоком дереве, попискивая, бегали но веткам два бурундука. Снизу из долины долетал рокот ожившего ручья. «До чего тупая смерть», — подумал Терентий.

Тишину нарушил Родька.

— Шутки шутками, — сказал он грустно, — а пожрать бы не мешало. Да и срываться отсюда надо бы… А? Если погода наладится, вертолеты могут послать…

Терентий промолчал. Он вообще решил теперь больше молчать. Вытащив буханку хлеба, шмот корейки, оставшиеся от свиданья с Майей, пару луковиц, захваченных вчера после ночного дежурства на кухне, и даже одно большое яблоко, «антон», он выложил все на полог возле буржуйки. Родька без особой охоты, поглядывая на Сухаря, сделал то же. Ждали Сухаревых действий — не дождались. Тот с презрением осмотрел их харч и заключил:

— Вас кормить не собираюсь, у меня дело! Я вас с собой не гоношил. Здоровья у вас много, — могет быть, и дотянете. Я и говорю…

— Поговори, поговори, — перебил его Терентий, сам удивляясь своей смелости, — хорош, Сухарь, слышали твои разговоры. А дохнуть нам ни к чему, хоть тебе и больше повезло, только пайки в твоем рюкзаке бригадные, наши. Слямзил — делись! Дашь нам половину хлеба и селедки. Не дашь — украду ночью, все сопру, зуб даю…

— Это как понимать? — возмутился было Сухарь, но передумал, поняв, что деваться ему некуда. Полез в мешок.

— Только предупреждаю — больше половины не дам. Говорю я вам, дело у меня…

— Слышь, Сухарь! Сколько нам шлепать и куда подаваться теперь? — спросил Родька.

— Сезону охотному кончина сейчас, зимовья освободились до середины лета. Я так думаю, на базовую заимку ихнюю пойти. Там и сруб, и ледник, и сарай — харч припасен у охотников и геологов. Ну… там до геологов и перебиться можно, пока дороги в тайгу и обратно откроются… Опосля — каждому свое… А ты что предлагаешь?..

Терентий, услышав речь о геологах, подумал, что хорошо бы и остаться с ними. Наняться можно кем угодно. Вслух сказал:

— Нынче поле у ребят будет позднее. Снег поздно выпал. Вон все остановиться не может. Гольцы долго не откроются. Да в этих местах и добычи почти нет, здесь все больше съемочные партии работают, а им чистые обнажения нужны, без снега, гольцы открытые. Здесь полевой сезон короткий. Дай бог, если к началу июля или к середине июня появятся геологи. Это от снега зависеть будет, как растает. Да и самим-то нам поспешить надо — а то так развезет, застрянем в половодье, что Мазаевы зайцы. Солнце здесь горячее… Да чего говорить, сами знаете.

— А ты что, бывал в этих краях до лесоповала? — удивился Родька.

— Профессия у меня, Родя, геолог, а не зек, — с горечью ответил тот. — Да… И эти края пришлось изучать довольно обстоятельно, в поле здесь побывать не удалось, но знаю.

Ели отдельно. Сухарь в углу, медленно пережевывая каждый кусок хлеба, задумчиво уставив глаза в открытую дверь. Двое — поделили продукты на семь дней и, быстро управившись со своими пайками, стали разматывать портянки, готовясь в путь.

4

Этот новый день побега показался Терентию особенно однообразным и тяжелым и вымотал всех троих больше чем первый. Особенно устал он сам. Сухарю с Родькой пришлось полегче — шли они долиной. Он же, как было решено, заметал следы, раза три забирался на склоны, так же как вчера, и стремительно проносился под крутыми наростами снега, рождая новые лавины. Моментальные обвалы снега он делал не на всем пути, а с промежутками в пять-шесть часов хода, остальное время подрезал склоны более пологие, так, чтобы лавина оборвалась не тут же, но когда они уйдут вперед, подальше от опасной зоны. Если б не наст, умотался бы он скоро, не помогли бы и чемпионские титулы. Он уже не чувствовал себя победителем. И не потому, что устал, не от физической усталости страдал он, не жаловался на здоровье Терентий, выматывала тоска. Целый день один, не видел впереди даже Родькиной спины, не слышал его безумного веселого крика: «Жми, Тереха! Бежим… давили!» Были минуты, что казалось, это он одни, Терентий Лукьянов, бежит в заведомо безнадежное, обрекает себя на долгие мучения. И все, что он делает сейчас, бессмысленно. Тогда он специально терял время на то, чтобы спуститься к лыжне, ведущей на юг. Да, вот она эта залитая полуденным резким солнцем снежная дорожка. Шли впереди: друг по случаю, Родька Соболев, и вор Колька Сушкин. И как ни хотелось идти вслед этим людям, как ни боролись в нем противоречия, все-таки шел, шел беглый зек, Тереша Лукьянов, вслед им. Не хватило духу повернуть назад, одуматься. Втянулся в дурную стежку-дорожку Тереша, не зря, значит, говорили на суде, что подвержен он чужому влиянию, да уж какое чужое — сам словно в омут… Только бы найти его…

Однообразно, голодно, холодно, без костров, согревающих тело и душу, с ночевками на еловом лапнике, нарубленном топором, прихваченным в избенке-зимовке, под новые и новые взрывы лавин утекли еще два дня. На четвертый стало полегче, развели в ущелье костерок, попили чаю, пообсушились, спали хорошо, а на пятый, утром, Родька, торивший лыжню на пологом спуске, налетел с ходу на припорошенную колодину — сломал ногу. И перелом-то был закрытый и, наверное, незначительный, может, и не перелом, а просто трещина в ступне, только ходом Родька смог пройти лишь до полудня. Потом сел на снег. Застонал. Заныл что малое дитя. Посмотрел вслед удаляющейся фигуре Сухаря — и страх пробрал. Тихо в тайге, ни души. Хлопают лыжи впереди, а встать невозможно, сил нет. Крикнул раз, другой, трети. Заорал истошным голосом Родька. Увидел, как обернулся Сухарь, и голос его услыхал. Тихо, но четко прозвучал он в долине: «Пропадите оба пропадом, гниды, мать вашу…»

Кричал в бессильной, безысходной злобе Родька Соболев той черной спине, но показалось, только наддал шагу проклятый Сухарь, а через несколько минут и вовсе не различить было той черной точки на сверкающей радужной дорожке.

Пробовал Родька подняться, двинуться дальше — сил не хватило, тоска разобрала, слезы обессилили. Сидел посреди снежной таежной тишины, жалко стало себя Родьке Соболеву. Пропал человек не за понюх табака. И Тереша не заметит, пронесется где-то в вышине по хребту, обрушит на Родьку лавину, и все кончено. А вечером скажет ему Сухарь, что утонул Родька в ручье, или придумает что-нибудь поправдоподобнее. Да и Тереша не жилец на этом свете, пришьет его Сухарь на какой-нибудь ночевке и денег не возьмет, мерзавец. Ищи-свищи по тайге. Жили-были люди — и не стало их, горемычных, поминай как звали. Так думал и рассуждал, всхлипывая и задыхаясь от тоски, Родька Соболев, «грозный» тунеядец с Петроградской стороны, отбывавший наказание в колонии общего режима за то, что не захотелось ему, Родьке, жить на высылке положенные два года. Сбежал домой, год прожил по чердакам да у сердобольных девиц. Потом даже работал на путине в колхозе рыболовецком под чужим именем и тут не сдержался. Показалось Родьке, что мало рыбаки зарабатывают. Набил, придя из моря, рокан колхозной салакой и давай продавать дачникам, на зиму «капитал» сколачивать. Рыбацкая, общественность восстала против Родькиных действий. «Не наш человек, — говорят. — В море, — говорят, — честные люди ходят, с чистой совестью». Разоблачили Родьку, предупредили. А потом и знакомый следователь встретил его. В красном рокане брел Родька но побережью Финского залива. «Соболев, — говорит следователь, — как?! Ты уже вернулся с высылки? — И не поверил он Родькиному объяснению, вечером выловили Родьку в электричке, летящей к Ленинграду, с двумя самоварами с тульскими старинными клеймами в рюкзаке да с иконой божьей матери, завернутой в рокан, выпрошенными в рыбацкой деревне у местных людишек. Как салаку выловили, осудили за побег из мест высылки, припомнили и ту, проданную дачникам рыбу и собранные у населения для продажи реликвии. За мошенничество добавили, и получилось, что нужно Родьке три года поработать в заключении. Лежал Родька Соболев посреди тайги, и серой тенью пролетала в его мозгу автобиография. И ведь на тебе, думал Родька, как ни зарекался, как ни давал судьям обещаний работать добросовестно, и работал, еще как работал в колонии, обещал еще не озоровать, а вот случай подвернулся — и сидит, ждет смерти. Тоска, раскаяние, злость на самого себя, на Сухаря, суку злобную, поднялись и забродили в его душе. Запрокинул он голову на белый снег и, глядя в чистое голубое небо, стал ожидать, когда же он придет, «мучительный, заслуженный и неизбежный» конец.

Вдруг сбоку на лыжне услышал он шаги. Подумалось — Сухарь возвращается, совесть заговорила. Нет. С другой стороны скрипело. «Слава-то богу, погоня нагнала», — прошептал Родька, обрадовавшись. Поднял голову и к своему разочарованию увидел на лыжне Терентия. Шел тот быстро, легко, будто и не было прошлых изнурительных дней.

— Что случилось?

И как прозвучал тот голос, добрый, сочувствующий, пенял, что только на этот голос и надо надеяться. Единственная надежда — на Терешу.

— Да вот, думаю, вывих у меня, болит, стерва, спасу нет, — виновато, словно оправдываясь, сказал Родька. «Тоже может оставить, кому обуза нужна», — мелькнула недобрая мысль в Родькиной голове, глаза у него стали как у пса побитого. — Вот посижу немного, может, пройдет, а? — сказал Родька просительно. — Подожди меня немного, скоро пройдет, думаю…

— Где болит?

— Да вот здесь… ступня, — отвечал Родька, про себя соображая, что, пожалуй, и не оставит Терешка его. И держаться надо в дальнейшем только за него, за Терешку. Двоих никто не осмелится тронуть.

— Похоже, трещина у тебя, — прервал его размышления Тереша. — Это в лучшем случае, да и связки порвал. Я в этом деле мекечу. У ребят наших из команды часто бывало. Полежишь месяцок в изоляторе, пройдет…

— В каком, Тереха, изоляторе?

— А где Сухарь?

— Утек, пожелал нам веселой жизни на том свете и пропал.

Терентий посмотрел на юг. Куда приведешь ты, долгая тропинка? А это только начало.

К ноге прикрутили рогатину-сушину. Получилось подобие шины. Съели дневную порцию хлеба…

— Да. С поддержкой оно легче. Это не то что держать меня надо за руку, душе легче, Тереха. Теперь я и сам поковыляю.

— Конечно, Родя… И у меня то же на сердце. А иди ты не спеша, куда нам спешить. Волоки себе потихоньку мосел. Только старайся не особо подгибать.

— Спасибо тебе, старый, — тихо сказал Родька. — Человек ты. И не бросишь меня…

— Посмотрим на твое поведение, — проворчал Терентий и подмигнул.

После полудня, до сумерек, прошли не больше десяти километров. По вчерашним подсчетам, до зимовья оставалось около семидесяти. Ночью они снова разложили костер, решив, что бояться теперь нечего, коль накроют — живы будут, а без тепла тоже нельзя. Терентий насобирал на береговых проталинах жухлой прошлогодней крапивы и стеблей конского щавеля, прибитых осенним снегом. В консервной банке (котелок остался у Сухаря) в три приема сварили похлебку.

Всю ночь Родьку знобило. Во сне он видел, как сжимается вокруг него кольцо всесоюзного розыска. И несколько собак уже впились клыками в его ногу. Пасть у них была красная, горячая, пылала жаром. Открыл в страхе, смятении глаза. Увидел белые звезды над головой. Рядом с больной ногой лежала большая тлеющая головешка. Тереха спал. Родька, постанывая, поднялся на ноги. Приятеля будить не стал — намаялся тот за день и без того. Подбросил в костер несколько больших сушин, прилег и, глядя в огонь, снова задремал.

5

— Терех! — тихо позвал Родька.

— А?

— Слышь, брось ты меня. Выходи из тайги в одиночку…

— Долго думал?

— Третьи сутки мекечу, Тереха. Голова от мыслей раскалывается. Кто тебя на побег соблазнил? Из-за кого ты сейчас маешься? Вижу, ведь зол ты на меня за то…

— Молчи, Родя, лучше молчи, не береди душу…

— Считай меня, Тереха, сукой, брось подлеца. Вдвоем не выбраться — снег день-другой — раскиснет вовсе. А мне все одно: нога озябла, скоро вовсе пропадет, а что мне без ноги жить, сам подумай?

— Дурак ты, Родька. Ну, позуди, потоскуй, поной. О ноге плачешь, а она уж через неделю будет здорова. Напрягай мышцы и расслабляй всю дорогу — кровообращение наладишь…

— Какие там мышцы, Тереха. Какое там кровообращение, куль я теперь с дерьмом. Тошно, Тереха, брось волокиту, а я тихо тут посплю…

Холод все глубже пробирал Родьку, все невыносимее ему было смотреть на напряженную шею и широкие уставшие плечи приятеля, прорезанные туго натянутой лямкой. Да и в полном покое он не так чувствовал боли в ноге, ее как будто и не было. А на ходу нога начинала ныть. Каждый шаг отдавался болью, до бедра. Родька лежал на связанных вместе лыжах, словно на санях. Третий день Терентий волок его по снегу. На предельной усталости за эти дни они протащились половину оставшегося до избы пути. Может, удалось бы пройти больше, да на перевалах туго пришлось. Тяжел был Родька, не утащить его было по крутому склону. Измотали перевальцы Терешу. Особенно тот, на речку Гешкину, был крут. Родька сам кое-как ползком выбирался наверх. После спуска на просушку время терялось, промокали вещи до последней нитки, наст на перевалах был слабый, ползли, словно в снежной траншее, по пояс в снегу.

С едой вопрос решился просто и неожиданно. К вечеру третьего дня как повредил Родька ногу в узком коридоре между отвесными гранитными скалами, увидели они под могучим, в три расходящихся ствола кедром медведя. Черт знает что на уме у весеннего, тощего шатуна? Казался он с виду чудным зверем: худой, на длинных ногах, глаза желтые, алчные, на Сухаревы похожие. Быстро, злобно разрывал он под корнями кедра бурундучий лабаз. Медведь, прерываясь, поглядывал на полосатых зверьков-бурундуков, пищавших с ветвей кедра, рыкал в их сторону.

Ожидали они с Родькой, пока медведь разроет бурундучью кладовку да пожрет вволю орехов. Обойти верхом по тропе обжору невозможно — слишком круто, сил не было. Сидели и ждали. Когда медведь стал жевать орехи, смачно чавкая и ворча от наслаждения, Терентия чуть не стошнило от голода. Шатун не спешил. Загребая в пасть новые и новые порции орехов, медленно, задрав вверх голову, пережевывал он душистые орехи, втягивая носом ароматный дух. На беглецов он не обращал внимания.

— Шугнуть бы его, Тереха.

— Здоровый очень, да и сил не будет убежать…

— Что делать? Надо рискнуть. Не ждать же его, проглота, пока он кишку набьет. В норе у бурундука там, может, мешка полтора ореха запасено.

Терентий кивнул. Снял лыжи и, взяв их в руки, подобрался поближе к медведю. Поставил лыжи на попа. Повернул их полозьями внутрь… Медведь лишь скашивал на него темный глаз, продолжая жевать орехи… Хлопок лыжами получился громкий, как выстрел. Эхо долго носило его звук по ущелью. Медведь от неожиданности высоко подскочил на месте и, рыкнув, бросился наутек. Отбежав на значительное расстояние, он присел на зад и стал смотреть в сторону бурундучьего лабаза и людей. После нового хлопка медведь снова вскочил на ноги и, уже не оборачиваясь, быстро побежал вверх по склону и скрылся в кустарнике.

— Видать, пуганый зверь, — улыбнулся Родька, — вон как наподдал ходу.

На ночь остановились подле бурундучьей кладовой. Оказалось, медведь успел поглотить лишь малую часть запасов. Орех был крупный, ядреный.

— Ими не объешься, тем они и хороши с голодухи, только язык скоро защемит. Пока разгрызаешь шапку орехов, несколько часов пройдет.

— Это кто как умеет, — щелкая орехи, рассуждал Родька, — и силы подкрепит…

До полуночи просидели у костра, лузгая орехи. Настроение поднялось. Родька впервые за последние ночи спал спокойно, не стонал, не охал, не видел сны.

И утром они не спешили в путь. Двинулись лишь тогда, когда совсем не ворочался язык от оскомины. Хорошо было сидеть у теплого костра, смотреть, как занимается рассвет и говорить «за жизнь».

Подрагивая макушками под солнечным теплом, кедры сбрасывали с ветвей шапки снега. Белка пробежала в пяти шагах от костра и, вздернув пушистым хвостом, махнула на елку. На вершине ее темно-лиловые шишки, и прыгают по ним два клеста. А внизу на кустах жимолости рассыпались красные снегири. Налетели нахальные кедровки, расселись по кедровой кроне и поглядывают на Родьку, лузгающего внизу у костра орехи. И почуялось ему в ожившей холодной тайге подступавшая теплая весна, забеспокоилась, а вместе с тем и обрадовалась его душа счастью таежному — годовому обновлению.

— Почему я раньше не замечал этого? Ведь такое удовольствие смотреть на небо и на лес, грызть орехи, — говорил он в какой уже раз, высыпая на ладонь поджаренные в консервной банке душистые коричневые зерна.

— Повезло нам, Родь, это просто нам повезло… — сказал Терентий, подумав, что, может быть, завтра или даже сегодня к вечеру он не смог бы тащить за собой Родьку. А в этот день, когда надо было радоваться, когда стало полегче и удалось набить голодный желудок и вернулись силы, Терентий опять затосковал. Тоска пришла в образе чистой, со вкусом обстановленной комнатки с большим дедовским, под зеленым сукном, письменным столом возле окна, запахом масляных красок для живописи, даммарного лака и живичного скипидара. И чем ближе было до большого зимовья, чем крепче была уверенность в том, что они доберутся до него, тем, казалось, дальше уплывали эти милые сердцу видения, тем яснее Терентий понимал, что каждый новый шаг на свободу отдаляет от него реальную настоящую свободу, встречу с матерью, работу за зеленым столом, этюды на Невском и Кировском или на набережных Невы, лица знакомых, запах красок, открытую, не тайную, встречу с сыном и женою.

— Что же делать-то будем, Родька? Что делать? — спросил он в отчаянье.

Родька понял, о чем спрашивает Тереша, но ответил совсем не то, что хотел бы тот услышать.

— Найдем девочек — и вся печаль, — сказал он бодренько. — Будем сыты — не помрем, Теря…

— А дальше? Что дальше-то, Родя?

— Как пойдет, — протянул Родька неопределенно и, подумав, добавил: — Были б только деньги… Будут деньги — все будет: и бабы, и что хочешь. А так… Так ото всех зависишь. У каждого попроси, еще и расскажи, для чего тебе монета. Понимаешь, никто не хочет сообразить, что просто на пожрать нету. Мол, как это так, у человека на еду нет, да такого у нас и не бывает. Вот и выдумываешь в нашем положении легенды.

— И помогли тебе твои легенды?

— Нет, я невезучий… А еще, — раззадорившись, продолжал Родька, — и это и проще, и надежнее, одинокую официантку обворожить или, скажем, работницу общественного питания. Тогда и карманная деньга есть, и сыт, и нос в табаке… Ой, Тереха, да где наше не пропадало? У меня прошлый раз, как с высылки я ушел, была одна такая, вся рыженькая, одинокая, худенькая… Или одна такая дура мечтательная еще была. Только, с ней надо было беспрерывно о литературе говорить или глубокомысленно молчать. Знал бы ты, как она мне надоела, эстетка… Они, бабы, дуры. Сделай грустную, опальную физиономию, скажи, что ты не понят, и привяжется, как банный лист.

— Ладно, хорош. Не люблю я эти басни, Родька, — остановил разомлевшего от воспоминаний и собственного красноречия приятеля Терентий.

Родька расстроился. Тошно вдруг стало на душе.

— Не любишь! Придумай лучше, — огрызнулся он. — А только я думал, если поговоришь, легче…

— Да ты не сердись, Родя, только я думаю дальше. Всю-то жизнь по разным рыженьким да сумасбродным эстетствующим девицам и бегать надоест? А к одной причалишь — тут тебе и конец, свободе твоей привет придет… Невозможно так жить. Да и облапошивать женщин подло, это легче всего…

— Легче всего! Это ж ты меня спрашиваешь, «что делать?». Я отвечаю… А так, тогда сам думай. Тебе что, у тебя баба есть, да еще смазливая. Только не хочется мне больше сроки получать. Вот я и рассуждаю. Мне они, да и эти рожи в колонии, обрыдли. Вот… До горла.

— А хочешь не хочешь, как не опостылели, вернуться нам придется, Родька. Другого выхода у нас нет. А такая жизнь, как ты предлагаешь, это не жизнь. Такого только самому заклятому врагу можно пожелать…

— Да ты что, — опешил Родька, — в своем уме? Дадут-то теперь тебе сколько!.. — Он замолчал, его лицо стало грустным. — Хотя в колонии хоть вылечат. И все-таки пусть нас лучше выловят? Самим в руки правосудия уж очень-то идти неохота?

— Надо, Родя, надо… Нет у нас другого пути…

— Верно-то, верно, рассудком-то я согласен с тобой, а вот душа не соглашается… Явка с повинной нам, конечно, на пользу зачтется… — Родька посмотрел на Терешу, умоляюще попросил: — Ну, хоть малость погуляем, Терех? А?

Тот промолчал.

— Хочу я в метро посидеть на скамеечке. Так давно я не спускался под землю на эскалаторе. Люблю я метро, чисто там, уютно. Сиди себе целый день на станции Невский проспект… Люди идут, идут… Нет… Надо мне туда, Тереха, позарез надо… Одну женщину мне надо повидать. Один взгляд бросить, и все, больше мне ничего, Тереха, весь я закис в доме нашего отдыха.

— И мне надо, Родька, — Терентий вздохнул, — но нас там тоже прихватят. Не сидеть в метро, а успеть бы за это время искупить и побег наш, и все…

— Это как же, чтоб срок скостили?

— Я не о том, Родя… Просто долго придется заниматься не своим делом, отсидеть ведь все равно придемся… Состояние души поправится, совесть прояснит. Постой, повтори, что ты сказал…

— Что сказал? Срок, говорю, скостят, если что нибудь полезное сделаешь, так я подумал…

— Идея хороша, Родя. Замечательная. Ведь точно, если совершить что-нибудь великое?

— Тогда выйдет, что и бежали, чтобы совершить. Да, Тереха?

— Да, да, Родя, все так, — сказал Терентий взволнованно. На душе вроде полегчало. Уютная комнатка с зеленым столом и мольбертом будто приблизилась. Ему даже показалось, что уже сейчас он ощущает запах красок… Терентий, возбужденно лузгая орехи, смотрел на Родьку бессмысленным взглядом.

— Ты чего? — удивился тот.

— Есть у меня одна мыслишка, Родька, денежная, очень денежная. Ты даже не поверишь — горы денег! Золото, Родя… — Терентий возбужденно смотрел перед собой на кедры, чистое небо, снег, на Родьку.

Родька икнул.

— Так говори!..

Терентий медленно осмотрел Родьку с ног до головы, будто прицениваясь. Тот даже скривился, увидев такой взгляд.

— Ты что задумал? Не рехнулся ли, Тереха?

— Когда к большой зимовке доберемся, с Сухарем увидимся. Без него эта затея может не получиться, слишком тяжело будет. Он нужен, хоть и сволочь.

— Грабануть Сухаря? — крикнул Родька. — Во даешь! Его стоит, гада. Только я с валютой дела иметь не хочу, — весело пропел Родька.

— Там поймешь, не будем спешить… А пока надо добраться до большого зимовья, все хорошо обдумать. А дело, Родька, чистое, честное, зуб даю, хорошее дело! И в этом нам поможет, ты даже и представить не можешь, Родька, моя женка. Она теперь близко от нас. Не в смысле дела, но деньгами для его осуществления, снаряжением… Это точно. Пока же не будем спешить… Скажу только, что Манка в этих краях живет, да ты и сам знаешь, видел ее во время свидания. Нет у нее никого на свете — я да мой сын. Меня она, может, и до сих пор любит. Она учительницей в леспромхозном поселке… Ну ладно, не об этом сейчас… Как-нибудь еще поговорим. Как сейчас она меня встретит?

6

На перевал в Раздольную долину добирались до полудня, потратив на три километра пути несколько часов. Когда поднимались, слышали лай собаки, принесенный издалека утренним ветром.

На седловине торчали из сугробов малахитовые горбы обнажений, выветренные сквозняком. Воздух напружно давил в грудь, дышать было трудно. Из-за близкой скалы выползло яркое солнце — открылась ослепительная, замурованная в снега Раздольная долина. Слева и справа ее склоны окаймляла темная гряда лесистой тайги. Громадные пихты, кедры, сосны, ели в той долине, казалось, вздохнули, освобожденные утренним упругим ветром от снежных спудов. Будто ожив, дышали они могучей кроною, шевеля синевой ветвей. От них плыл прогретый хвойный дух. Внизу по дну долины тек меж камней прозрачный ручей.

Глубоко проторенная Сухарем снежная тропа вела в глубь долины по ручью, местами уже изъеденная горячим солнцем, подмытая весенним таянием. Ветром, летевшим из южных долин, донесло до перевала запах дыма.

К концу дня увидели дым, им отчетливо был слышен теперь и лай собаки.

Терентий волочил Родьку, глубоко зарываясь в водянистый талый снег. Дым не пугал, грел сердце; кто, кроме Сухаря, мог быть сейчас в этом непролазном краю тайги, вот только лай собаки казался неуместным, навевал беспокойные мысли.

— Приблудная, — решил Терентий, — или кто-нибудь из охотников застрял с промыслов в большом зимовье до прихода геологов.

— Тереша, а может, Сухаря повязали, и пост выставили? Может, это овчарка ихняя брешет?..

— Куда теперь деваться, Родя. Пост так пост, и то лучше, чем с голоду в снегу дохнуть, — отвечал он спокойно, без боязни.

Русло ручья, ставшего уже довольно широкой рекой, делало за редким перелеском поворот — оттуда несся грозный, басистый рокот водосброса.

— Вот и подходим, Родь. Потерпи, помокни еще чуток, — Терентий обернулся к лежащему на волокуше Родьке. — Слышь, иль ты вымер?

— Слышу.

— Там, где шумит река, — большое зимовье.

Скоро с высокого крутого поворота реки проглянулась просека, ведущая напрямик к широкой поляне. Дым шел из избы, крытой позеленевшей щепленой доской. Отсюда, с бугра, было видно, как парит зелень крыши под горячим солнцем.

Подошли ближе. Ухоженная изба отапливалась не по-черному, как прошлая избушка. Поставлена она была на высоком левом берегу неподалеку от водопада. Поодаль виднелись навесы из горбыля, а ближе к реке Терентий приметил небольшой сруб.

— Баня! — чуть не крикнул он. — Слышь, Родька, тут все коммунальные услуги имеются.

— Слава-то богу, — отозвался снизу Родькин голос, — погреемся, похлещемся. Любимое занятие мое.

Рядом с баней, ближе к воде, показалось, зашевелился вдруг большой черный камень… Собака была очень крупных размеров, под стать хорошему северному волку, если не крупнее. Терентий наблюдал, как пес встал на ноги, широко зевнул и, выставив вперед лапы, томно потянулся, изогнув дугой большое свое тело. Встряхнувшись, он медленно повернул квадратную морду, внимательно глядя на пришлых людей, потом неторопливо побрел в их сторону. Родька, приподнявшись на локтях, с ужасом наблюдал за приближающимся псом.

— Не люблю собак! — тихо изрек он и, втянув голову в плечи, громко икнул.

— Охотничья. Не бойся, Родь, — улыбнулся Терентий, глядя на испуганную физиономию приятеля. — В нашем положении зверь не страшен. Человек хуже — объясняться придется. Собаки охотничьи — сторожа плохие, потому и добрый у них нрав, злости, кроме охотничьего азарта, нет в их характере.

Пес подошел ближе, показав крепкие белые зубы, сморщил нос и тихо зарычал. Мол, хорошему человеку бояться нечего, а так, знайте, в обиду себя не дам. Родька сжался в комок, прошептал:

— У-у-у, страшила небесный…

— Иди, иди, — спокойно сказал Терентий, — не бойся.

К удивлению Родьки, пес, подойдя и обнюхав их, не дал себя потрепать по холке, отпрянув от протянутой Терешиной руки.

— Веди в хату, — обратился Терентий к собаке, и пес, будто поняв, что от него требуют, не спеша потрусил в сторону зимовья, останавливаясь, чтобы дождаться медленно тянувшихся за ним люден.

На снегу вокруг избы были следы кирзачей Сухаря. Остановившись возле дома, Терентий стащил с плечей лямку, вздохнул облегченно.

— Все. Дошли, Родя…

Родька ожил, встрепенулся, нетерпеливо разматывая веревки, крепившие к лыжам его и рубаху, набитую кедровым орехом. Попробовал встать на ноги, но тут же со стоном тяжело осел на колени. Глаза его стали мокрыми — расчувствовался парень. Впервые за два года он оказался у настоящего человеческого жилья. То первое, черное, зимовье он не брал в расчет. Давно пропали там запахи жилья, да и память о Колькиных угрозах не красила ту избушку на курьих ножках. Тут же, на берегу, стояла настоящая банька, где можно было до боли в уставшем теле париться вволю, и никто не будет торопить, никто не толкнет тебя голой задницей, не сопрет мыло или мочалку, пока рожа у тебя намылена.

Тут была река, где наверняка можно будет посидеть на зорьке с удочкой, подумать о жизни, вытаскивая серебряных хариусов или тяжелых, брюхастых тайменей. Прислушиваясь к шуму водопада, Родька представил себе, как по крутым водяным струям, выбиваясь из сил, выжимается вверх горная рыба, как по весне мотаются по залитому паводком, набродившему лесу серые линючие зайцы… А над избой медленно и вольно струится сизый дымок — как тут не растрогаться. Сколько дней и ночей напролет мечтал Родька о таком блаженстве. Думая так, Родька благодарно посмотрел на Терентия. «Крепче мне за него надо держаться, хоть он и сейф взял, а все ж крепкий он душой и телом мужик». Ведь не поверил Родька Терешкиному рассказу, тоже решил, что украл Тереха денежки и заныкал в тайничке до времени. Не поверил, даже когда Терентий сказал ему, что из кожи вылезет, но отыщет теперь настоящего грабителя, для реабилитации своей.

— Что ты? — удивился Терентий, заметив, как пристально вглядывается в его глаза Родька, будто заново видит.

— Хорошо, Тереха. Как хорошо-то! — вконец растрогался Родька. — Ты спаситель мне, и по гроб не забуду я этого…

Подошел пес. К его удивлению и страху, облизал Родьке соленые глаза и отошел.

— Да отстань, скотина, без тебя скучно, — улыбаясь, отмахнулся вслед ему Родька.

В сенях повеяло на Терентия березовым веником и теплым избяным запахом. Он задержал дыхание. Вдохнул полной грудью, и у него голова пошла кругом и сердце застучало неровно. Как непривычно показалось ему теперь все это. И сейчас, уже почти через две недели, он ожидал услышать другой, ставший привычным за два с половиной года запах потных портянок и натруженных тел, табачного чада и затхлой сырости, накапливающейся в бараках от человеческого дыхания в долгую зимнюю пору… Неужели с этим покончено! Терентий осторожно коснулся внутренней двери. Она отворилась, тихо ерзнув низом по половице.

В избе было довольно светло. Окна смотрели на берег реки. Он подошел к массивному, выскобленному добела столу, положил руку на гладкую, теплую столешницу, погладил ее. Поглядел на скамейки, большую, ладно сложенную плиту с чугунным верхом и кольцами на конфорках. В топке потрескивали головни. Оглядел полки с чугунными котелками и глиняными кринками, посудницу с рядами алюминиевых, деревянных и эмалированных чашек, плошек и кружек. Увидел даже шкафчик, сколоченный из окоренного соснового горбыля. На полках и в отделениях аккуратно разместились брезентовые мешочки с крупами и сахаром, обернутые в полиэтиленовую пленку, трехлитровая банка соли. Выше были уложены охотничьи причиндалы: снаряженные патроны шестнадцатого калибра, на глаз, пара сотен, не меньше; в ячеях охотного ящика дробь разных калибров, картечь, жаканы, пули, гильзы, рыболовные снасти. На верхней полке стояла большая жестяная банка из-под повидла, наполненная порохом, рядом лежал нож с усами для выдергивания гильз из ствола. На него Терентий смотрел долго. «Надо прибрать, — подумал он. — Видать, коротышка Сухарь сюда не доглядел». Дотронулся до лезвия — острый. Сунул за спину под ремень. «Ножны вот только надо выстругать, или берестяные, еще лучше», — рассудил он, довольный своей находкой. Осмотрев содержимое шкафа, заглянул и за его заднюю стенку… К своему удивлению, нашел там закатанный на палки бредень. Пощупал пальцами дель — капроновая, хорошая вещь, кто понимает. «Но как же можно в ледяной воде бродить?» — спросил он сам себя. Под сетью он нащупал металл. Ружье?! — удивился он еще больше, извлекая из-за шкафа «тулку» шестнадцатого калибра. «Вот те подарок, — подумал он, в восхищении осматривая ружье, заглядывая в дуло. — И в хорошем состоянии…» Осматривая ружье, он в то же время почувствовал на себе чей-то взгляд. Он обернулся, машинально выставив вперед руки с ружьем, как бы защищаясь от кого-то. Из темного угла на него смотрел Колька Сушкин. Даже в темноте Терентий узнал его глаза. Свет керосинки почти не доходил в тот угол, где молча лежал Сухарь на нарах, устланных давно перетертыми оленьими шкурами, в просторном спальном мешке. Когда Терентий обернулся, Сухарь, молча наблюдавший за ним, зашевелился, поспешно расстегивая мешок.

— Явился, не запылился, — проворчал он недовольно, — а я без тебя соскучил. Что так долго?..

Терентий промолчал.

— Ты что ж, один? — спросил настороженно Сухарь.

— А ты?

— Как же! Со мной барбосина.

«Выродок», — подумал Терентий, с трудом сдерживаясь, чтобы не расквасить его нахальную физиономию. «Ждет, что скажу о Родьке. Видно, что ждет».

— Вот что, Сухарь, сучий потрох… эх, как бы я тебя сейчас, — зло прошипел он, но сдержался и спокойно закончил: — Разогревай жратву, да поживей…

Сухарь вздрогнул. Он уже выпростался из спальника и сидел теперь на нарах, свесив босые ноги на пол. Рука его, сама по себе, потянулась в изголовье. Он не спускал глаз с вошедшего и тянулся медленно, напряженно.

— За пером не лезь, я маху не дам, — остановил его потуги Терентий. — Слышишь, падла. И запомни, гад, если хоть раз я почувствую, что ты только подумал об этом, пеняй на себя. Если там я позволял тебе шалости, сучий ты потрох, уважая твою старость, то уж теперь, натаскавши за лямку Родьку, я тебя этими самыми руками задавлю, и ни одна жилка не дрогнет. Исправила меня эта дорожка от болезни, ох исправила.

— Вот ты как запел, малек, — удивился Сухарь и замигал левым глазом, но тут дверь отворилась.

На пороге, опираясь на палку, стоял Родька. Лицо его было похоже на гипсовую маску. Сухарь не мог долго смотреть в его жаркие глаза, видел он в них смерть свою, уловил и решимость, отчаянную и непрощающую. Сухарь потупил глаза.

— Спрячь нож, говорю!

— Ты понял, что тебе говорит человек. Вот, Сухарь, теперь мотай на ус! Если ты мизинцем своим грязным заденешь его или даже плечом коснешься… Так я, никудышная твоя мать, из гроба вывернусь, но твою гнилую глотку перегрызу, аж до самого нёба, отродье твое поганое, кровь из тебя пущу, сука… — Родька в бешенстве хлопнул палкой об пол и медленно, волоча за собой больную ногу, поковылял к парам Сухарь замешкался перед ним, растерялся…

— Да сгинь ты, гнида! Дай человеку сесть, — брезгливо оттолкнув его, Родька тяжело опрокинулся на нары. Отдышавшись и переведя дыхание, уже спокойнее он добавил: — А вину свою, выродок, искупай честь по чести. Если я к приходу геологов не встану на ноги, лучше сам подохни. Да лучше бы я тебя и вовсе не знал, даже думать о тебе и то тошнит, какая ты есть сука.

Сухарь, слушая его с беспокойством, злобно зыркнул на Терентия:

— Перевел в свою веру… быстро. — Потом, словно спохватившись, спрыгнул с нар и заюлил вокруг плиты. — После чайку и в баньку не мешало бы с дороги-то, — добавил он изменившимся вдруг шестерочным голосом.

— Не мешало, не мешало. — Родька крепко выругался, плюнув в сердцах в Колькину сторону. — Вишь, Тереша, это гнидское отродье и шестерить выучено. Все сумею, все поспею… Ух! — Родька сжал кулаки. — Убью… — сказал он, помолчав, приваливаясь к стене. Еще через минуту он спал.

Терентий напился чаю и, задержав Сухаря за рукав, сказал:

— Не шути больше, мужик. Лучше хреновый мир, чем веселая резня. За чай спасибо, — добавил он, расслабляясь.

Покачиваясь от усталости, добрел он доы пар и, не раздеваясь, рухнул рядом с Родькой. Сон одолел его в то же мгновенье.

7

Проснулся он от звона кастрюль и мисок, запаха кислых щей. Открыв глаза, увидел сгорбленную фигуру Сухаря у плиты, тот запекал сухари в масле.

Терентий, постонав и расправив затекшие плечи, сел на нарах, сонно протирая глаза, потом перелез через Родьку и отправился на запах еды. Подойдя к столу, он долго с наслаждением смотрел на расставленные там угощения.

— Вставай, Родька, — позвал он, — тут такое творится!

Родька пошевелился. Приподнялся на локтях, втянул носом пряные запахи.

— Сухарь-то! Кулинар, оказывается, — удивился Терентий. — Ты чего ж не ушел, Сухарь, аль одиночества боишься?

Сухарь, не обращая на них внимания и уставившись в шкварчившую сковороду, заметил:

— Мой пахан был шефом в этом деле, князьям готовил… Не ушел, потому половодье на дворе, скоро весь лес зальет…

— Тогда день добрый, Сухарь, коли так, — сказал Родька, кряхтя и потягиваясь, — значит, ты не совсем пропащий, раз дело хорошее знаешь, а уйти всегда можешь, за полу тебя не держат…

— Здоровы и вы, — уже без эмоций в голосе сказал Сухарь. — Какое это дело… Вот если б было у меня свое заведение. Ну хоть маленький кабачок, — с тоской, мечтательно протянул Сухарь. — Отбою бы не было от желающих вкусно покушать.

— А что, твой старик в самом деле шефом был? — поинтересовался Родька. — Без вранья?

— Без дураков… А сейчас бы, к примеру, я его в удовольствие одно задавил бы. Только кадычина шваркнул бы меж ладошек. Поди, не помер на вольготной житухе. Так бы взял за глотку и «рррасс»… и с памяти вон…

— За что так-то? — удивился Родька.

Сухарь, заскрипев зубами, встал и хмуро оглядел комнату по углам, словно отыскивая там обидчика своего, старика. Лицо его стало угрюмым и плоским. Заметив перед собой присмиревших Терентия и Родьку, он вдруг грубо выругался и неожиданно ухмыльнулся.

— Ишь, хвосты-то поприжали, огольцы… А твое-то какое такое дело, сопля, до моей жисти? — спросил он и, не ожидая ответа, отвернул глаза от света и по-прежнему стоял у плиты непроницаемый, только сгорбившийся и будто постаревший на глазах человек.

«Старик совсем!» — впервые за все время общения с ним подумал Терентий, глядя на сутулившиеся Колькины плечи.

Сухарь сдвинул с конфорки сковороду, надвинул на место кольца, потом бросил все как есть и шагнул к двери.

— Идите мойтесь, баня простынет, мужики, — сказал он, отворяя дверь, — чертова жизнь… эх… — услышали они тяжелый его вздох. На его лице, мелькнувшем при дневном свете в сенцах, Терентий как будто заметил даже слезы. «И от злости бывают слезы», — подумал он. Дверь захлопнулась. Стало тихо. Во дворе послышались тяжелые Сухаревы шаги и поскуливание приблудного черного пса.

— Дела-а-а, — нарушил тишину Родька. — Вот так житуха-бытуха, — добавил он, раскрыв рот. — Даже аппетиту нету…

— Накормил нас от души Сухарь…

— Пошли в баньку, Тереха, — предложил Родька.

В предбаннике было душно, угарно. Пахло прелой древесиной. Баня была отменная. Просторная, рубленная из толстых сосновых бревен. Полок выстлан кедровыми плахами. У дверей в углу — каменка с вмурованным над топкой котлом для нагрева воды. У окна под крышками кадушки с холодной водой и корыто, глубокое и большое, на ножках. На гвоздях в предбаннике веники из березовых веток вперемешку с пихтовыми.

— Ух, хорошо, — задыхаясь от жара, засмеялся Родька. — До чего душевная обстановка, пропаримся до мозгов, всю хворобу выбьем. — Родька плюхнул ковшичек воды на каменку. Снизу поднялись клубы пара. Пар расползался, густо жался к стенам. — А больше я в Белозерских банях мылся, это недалеко от дома моего, да ты знаешь их, у Сытного рынка. По два-три часа из парилки не вылазил. Батя меня приучил, он тоже любитель парка. Шляпу на голову с наушниками натянешь, на руки перчатки, чтоб не жгло, и давай, понеслась душа в рай… Только кричишь: «Подбрось-ка там, грамм двести пийсят!» А там уже кто-нибудь за ковшик хватается, а ты ему поясняешь, орешь: «Да не холодной воды-то, горячей наливай, дурья башка!» Из духовки густой голубой пар выпахивает. А ты хлещешь себя по спине. Другие, бывает, не выдерживают моего парка, тут и совсем весело на душе становится, — Родька блаженно улыбался, нахлестывая себя, исчезая время от времени в клубах пара.

Терентий распластался в просторном рубленом корыте, утонув в мутноватом зелье, приготовленном Колькой. Он захмелел от тепла и пряных запахов раскаленного воздуха. Ошпаренный кипятком, Родькин веник разбух и засочил хвойной прелью и нежной березовой сладостью. Заботы исчезли, вспомнилась Майя, показалось даже, что она рядом…

— Счастье-то какое, Тереха, — закричал Родька в изнеможении, — и нога почти что прошла, не чую боли больше.

— Конечно, счастье, Родя. Да уж коль нам прятаться по углам придется, даже в твоей парилкеБелозерской быть настороже, что это за счастье?..

— Ну вот. Весь кайф сбил, — расстроившись, Родька опустил веник на колени, схватил кадку с холодной водой и окатился. — Да, — согласился он, — это счастье хреновое…

— А что ж делать-то нам, Родя?

— Слушай, — осенило Родьку, — а ведь ты говорил насчет денежного дела… Ну помнишь? Так ведь надо с Сухарем переговорить?

8

Разнеженные, пили после баньки брусничный морс.

Много еще вкусных вещей припасли охотники, геологи в кладовке под рыжей скалой, в ледничке: соления, маринованные, сухие грибы, варенья из черной и красной смородины, брусники и жимолости, канистру подсолнечного масла, бочку соленого хариуса, сушеный картофель в целлофановом мешке, капусту сухую и квашеную, и даже балыки вяленого тайменя и копченой изюбрятины.

Сев к столу, Родька торопливо хлебал щи. «Плохо мы жили эти годы», — думал Терентий и как бы заглядывал в прошлую жизнь будто сторонний наблюдатель. Ему, нынешнему Терентию, показалось все это настолько глупым и жалким делом, что он чуть не завыл от тоски. И это всего несколько дней свободы. «Видно, Родька еще не вырвался из колонии, из прежней своей житухи-бытухи. Не чувствует Родька и вкуса душистых щей, гложет их залпом, как в столовке колонии. Вон как кишку набивает».

— Ты куда гонишь, Родька? От столовки не сбежать? — спрашивает он. — А… Родь?

Тот замирает. Ложка останавливается на полпути ко рту.

— Вот так раз! — хохочет Родька. — И в самом деле, там я еще…

— Щи-то вкусные?

— И в самом деле, вкуса не почуял. Отменные, Тереха, — смущенно говорит Родька и доедает остатки медленно, смакуя каждую ложку.

Дверь заскрипела. Поцарапав когтями дверь в горницу, просунул морду пес. Посмотрев на людей, сидевших за столом, он вошел внутрь, понюхал пол возле печки и, покрутившись, лег около дров, не сводя с них глаз.

Терентий слил в чугунок остатки щей, накрошил туда сухарей, поставил еду перед носом пса. Через несколько минут тот вытащил перепачканную морду из посудины, облизнулся, почесал лапой мокрый нос, улыбнулся. Увидев, что на него смотрят, тихо заскулил и благодарно покачал головой.

Терентий с Родькой удивленно молчали. Тогда пес, закусив в пасти чугунок, поднес его к столу и поставил на скамью рядом с ними.

— Молодец! — сказал Терентий и сунул ему в пасть кусок копченого балыка. Пес тихо заворчал и побрел к выходу.

«И пес на свободе выглядит по-человечески», — подумал Терентий, глядя вслед собаке.

— Умная скотина! — заметил Родька. — Позавидуешь ему! Ни тебе зависти людской, ни обмана. Чистая, вольная жизнь. Во дожили мы с тобой, Тереха, собачьей жизни завидуем.

— Да. Ему хорониться не от кого, ничего, Родь, все встанет на свои места, мне верится, ей-богу…

9

Кольки не было до вечера. Вернулся он хмурый.

— Вкусно ты готовишь, Сухарь, — закинул удочку Родька, не выдержав молчания, воцарившегося с приходом Сухаря.

— Без тебя известно, — отвечал тот сухо.

— Серьезно. Порадовал после дохлого нашего рациона. Что спасибо, то спасибо. С обеда от стола отойти нет сил, — говорил Терентий, поглядывая на Кольку.

— Кушайте на здоровье, не подавитесь… — Сухарь подошел к нарам и с остервенением стал взбивать и теребить единственную в доме подушку.

— Спать будем? — спросил, подмигивая Терентию, Родька.

— Кто спать, а кто гулять, — Сухарь, покончив с подушкой, схватил с нар кошму и, сложив ее вчетверо, направился было к выходу.

— Что ты как сыч, Сухарь. — Родька усмехнулся, поглядывая искоса в его сторону. — Ночью работаешь, днем спишь.

— Характер у меня такой, — огрызнулся тот, почесывая подрастающий ежик волос на голове. — Да и что вы зенки на меня вывалили? Красивый я… а? — Он провел крупным узловатым кулаком по плоской своей роже. — Образина… — добавил он раздраженно, схватил со стола кусок балыка и, сунув его за пазуху, пошел к дверям.

— Да постой ты, злобная душа. Поговорить надо. — Терентий задержал его за рукав. Сухарь отдернул руку.

— Все обговорено. Трогать вас не стану… Только и вы мне душу не выворачивайте…

— Худого тебе не желаем. Сам исповедуешься, потом сам и дуешься. Да ты постой, послушай, что тебе скажем.

— Ну что? — Сухарь остановился в дверях, недоверчиво поглядывая.

— Денег много у тебя на свободе? — спросил Терентий и тут же догадался — не то бы надо говорить.

— Все мои, — отвечал Сухарь.

— Это естественно… На них и не рассчитываю. Скажи тогда, твердо ли решился на свое дело или другого выхода не нашел?

— Да что ты ко мне прилип! Ну как стукач. Давно мне вопросов не задавали…

— Так как? Твердо? — не обращая внимания на Колькины слова, повторил Терентий. — Я предлагаю другое дело, Сухарь… и, кажется, если выгорит оно, нас и простить могут. Во всяком случае, срок скостят, уверен. А ежели нет, то после и отсидеть не зазорно, а может, и умереть. Дело стоящее.

— Не крути, говори, что задумали, да в баню я полезу. — Сухарь вернулся к нарам, сев, стянул сапог, заглянул в голенище. — Ага, гвоздь в пятке торчком, — он вытянул руку из сапога и поглядел на Терентия. — Ну слушаю, слушаю…

— Я лучше других знаю места нахождения деминского золота, — начал Терентий.

— Что, что? — Сухарь поставил сапог на пол и заинтересованно посмотрел на Терентия, забыв о гвозде в сапоге, натянул его на ногу.

— Мы находим это месторождение, передаем его координаты государству. Открытие это важное. Дело жизни, и не одной. И если бы нам удалось его найти… — Терентий передохнул. — Тогда и умереть можно со спокойным сердцем…

— А я не собираюсь подыхать, — категорично заявил Сухарь, — с чего это ты взял, что Колька Сухарь решил подыхать… Это все? — Колька опять стащил с ноги сапог. — Ты поешь, словно это золото уже у тебя в кармане. Дуришь, парень. Да где ты это золото найдешь, остолоп… Ты что, тут всю жизнь прожил?

— Снаряжение кой-какое я достану, живет тут неподалеку, суток пять ходу, жена моя. Карты снимем у геологов или туристов, этим я тоже сам займусь, тебе с твоей харей и татуировками никто не поверит, что ты просто в отпуске и прогуливаешься по тайге. И потом, видишь ли, Сухарь, я этим занимался раньше и о деминском месторождении узнал задолго до колонии. И если бы не попал в нее, быть может, это месторождение больше бы не искали. Без хвастовства, дай бог, чтоб кто-нибудь в Союзе, хоть и самый именитый ученый, собрал бы о деминском золоте столько материалов, сколько удалось мне. И потом, Сухарь, не забывай, что, если бы не моя тупая башка, диплом бы я получил как раз четыре года назад. Причем не просто дерматиновые корки, но заслуженные, в том уверен я абсолютно…

— Постой, разошелся. Верю… Только зачем казне передавать?

— Как же зачем? Кому же тогда?

— Никому. Самим жить вволю…

— На какой воле! Опять по строгим мыкаться? Хорош… Ты вот рассказывал о своей житухе…

— Ты это не трожь…

— Нет, уж ты договаривай свою историю. Где семья твоя? Где твой дом родной? Ага, застыл… Вот я и говорю, какая ж это воля? Век бы такой воли не видать…

— Ты что, в натуре агитатором заделался, — снова запихивая ногу в сапог, недовольно отозвался Сухарь. — А ты меня не агитируй, я сам кого хочешь сагитирую…

— Как хочешь. Только дело это честное и самое толковое в нашем положении.

— Дело говорит Тереха, — подтвердил Родька и спросил: — Слушай, а что, мы сразу и заявим о себе… Тут же, не заезжая в Ленинград, Тереш?

— А что ты предлагаешь?

— Думаю, что лучше б нам сначала домой попасть…

— Для этого денег порядочно надо, на троих… Тут сотней не перебьешься. В наших робах в Питере долго не проходишь, в момент повяжут. А раздевать я никого не собираюсь, Родя.

— Так-то оно так, и я влипать на грабеже не собираюсь. Загоним немного золотишка какому-нибудь деляге стоматологу — и ладушки. Так как, Сухарь?

— Что касается загнать — это мне подойдет, — впервые улыбнулся Сухарь, опять стягивая сапог.

— Но это опять же под статью подходит, мужики. О чем вы говорите…

— А что в нашем положении, Тереша, под статью не подходит? — Родька удивленно посмотрел на приятеля. — Выхода у нас другого нет.

— Не торопи его, Родька. До середины нюня есть еще время подумать, — остановил Терентий. — Дело серьезное, не шуточное. Долго придется в тайге блукать. И тебе самому надо крепко подумать. А что касается купли-продажи, от этого меня увольте. Тогда на кой черт мы будем искать это золото? Ведь если нас засекут на продаже, тогда никого не тронет наше самопожертвование, повяжут, уж будьте нате. Если взялись за чистое дело, все должно быть чисто, от начала до конца, главное, чтоб самим нам совесть не напомнила потом дурного. Понял ты меня, Родя?

Родька в недоумении посмотрел на Терентия. «Идиот он, что ли? Ради чего совсем-то блага отвергать? Что за бред? Какое, к черту, очищение совести? Да и так ее разве очистишь? Нет уж, я отказываться от дармового честного не могу. — И хотя он и кивнул будто в знак согласия в ответ приятелю, а понимать-то вовсе того и не хотелось. Мечтал еще пожить на всю катушку, посорить потом добытыми денежками. — А этот — государству! На кой мне ляд эта филантропия? Без меня оно не обеднеет…»

— А что касается все ж таки денег на дорогу — они будут, Майка даст, — продолжил Терентий. — Да надо бы, пока мы здесь стоим, небольшой промысел организовать, здесь ведь и норка есть, и соболишка попадается…

— Скоро линять зверь будет, — сказал Сухарь, — не выход это.

— Ладно, подумаем, там видно будет. Да и рано нам об этом говорить… Рановато…

10

Как заметил через несколько дней Терентий, с Сухарем что-то произошло, и в этом он видел причину перемены в их отношениях; жизнь в большом зимовье стала спокойнее. То ли почуял прибыльное дело, то ли что-то замыслил сам.

В те дни, когда таяли глубокие саянские снега, когда в низовьях начинали зеленеть елани, отправляясь по утреннему морозцу на охоту или рыбалку, Терентий постоянно чувствовал на себе изучающий Колькин взгляд. И если раньше он вздрагивал от этого взгляда, чуя неприязнь и злобу, таившиеся в глазах Сухаря, теперь он, без опасения за жизнь свою и за Родькину, вешал ружье на стену и не прятал под голову патроны. Мало того, он чувствовал в потеплевших желтых Колькиных глазах как будто даже радость при своем появлении. Но молчалив был Сухарь и теперь, поэтому Терентий каждый день раздумывал: «Поверил ли тот в чистое дело или все-таки затаил в душе свою бредовую идею о бегстве за кордон. Неужели не понял, что только верное дело — их путь, лишь оно может изменить к ним отношение добрых людей… Поверил или нет?» — мучался Терентий, поглядывая на возившегося возле плиты Сухаря. Томился Терентий, размышляя так. И другое он видел и чувствовал — как далек Сухарь от них с Родькой, как далеки они душевно от его судьбы, от его мыслей. Согласится ли он изменить свою жизнь, может ли решиться он, дремучая душа, на это?

Родькина ступня заживала быстро. Когда стаял снег, открыв серый ягель и прошлогоднюю вылинявшую траву на поляне перед избой, Родька стал ходить на рыбалку самостоятельно далеко вверх по реке.

В путь готовились основательно. Ремонтировали старые, невесть кем еще оставленные на чердаке энцефалитки, несколько рудных мешков пошло на ремонт рюкзаков. Шили берестяные стельки для сапог, сушили рыбу. Выделывали шкурки. В начале июня оставили зимовье, выйдя в путь, когда в лесу был еще снег.

11

На подходе к деревне, у озерца, под самыми кедрами однорукий, старообразный мужик гнал самогонку, к небу поднимался синий дымок.

— Угощайся, — просто сказал мужик подошедшему Терентию и, дружелюбно поглядывая хитрыми глазами, протянул ему в узластой длинной руке пол-литровую банку с мутной жидкостью на донышке. — У меня он подходячий… Пей на здоровье…

— А что, деревня большая ваша? — поинтересовался Терентий, переведя дыхание…

— Дворов двести будет, не все еще застроились. Лесорубов в запрошлом году понаехало, однако, тьма…

— А ты раненько за дело взялся.

— Севка на свадьбу заказал, два ста стаканов… А кого тебе надо у нас? — спросил он.

— Магазин, хлеба купить, сахару, чаю…

— А сам-то геолух, — спросил мужик, оглядывая Терентия, и, не дожидаясь ответа, предложил: — Ну иди, иди с богом. Скоро продмаг откроют, — он перелил из медного тазика новую порцию сырья. — Иди…

Тут же от озерца за леском, вдоль дороги, пошла деревенская улица с маленькими, синеющими в утренней дымке избами, в окнах которых перегорала заря. А с дальнего конца деревни уже слышен был стук топоров. «Сосну, видно, окаривают», — подумал Терентий.

На обочинах стояли лесовозы, трелевочные тракторы и вагончик-будка. Из-за того сооружения, которое он принял за колодец, вышли две нелюбопытные собаки и не спеша потрусили по дороге. Над рекой нависли накаты окоренной сосны. По деревне бродил крепкий запах живицы и сопревшей коры. Много было поставлено в деревне новых срубов.

У забора стояла молодая женщина в платье цвета рябины. Терентий улыбнулся ей, но она отвернулась и пошла в избу. «Не узнала меня, — он остановился. — Конечно же это Майя. Неужели я так изменился, — подумал он, тронув рукою густой волос отросшей бороды, и медленно пошел дальше. — Не ожидает меня увидеть, это скорее всего…» И ему стало страшно идти за ней.

Помнил Терентий, как встретились они через два года после расставания. В неказистой избенке для свиданий прожили они с Майей трое положенных суток. Радовалась она его улыбке, когда он разглядывал фотографии сына Ярошки, привезенные ею из Ленинграда.

— Яроша с матерью твоей остался, — сказала она тогда. — Наталья Николаевна души не чает в нем…

Терентий внешне почти совсем не изменился, и вместе с тем Майя уловила незнакомые ей прежде интонации в его голосе, властные, жесткие. «Он не тот уже мечтательный и стеснительный мальчик-студент, каким знала и любила его на Камчатке, — думала она, слушая его рассказы о нынешней жизни. И все же резко переменившийся внешне Терентий ей по-прежнему нравился, так же хотелось его ласки, так же волновалось ее сердце и радовалось ему. Все искрометные три денька с лица ее не сходила знакомая ему счастливая блаженная улыбка.

В Майе он не заметил сильных перемен, стала она лишь как-то мягче в движениях, женственнее. Он подумал, что не только здесь, в темном, забытом добрыми людьми углу таежном, но и там, в громадном городе, она не потеряется и среди тысяч красавиц. Подумав так, он устрашился мысли о ее нынешнем одиночестве, ревность засвербила душу.

— Хахали тебя там атакуют? — спросил он жестко, а она улыбнулась в ответ.

— Родной мой, Терешка, рожу я тебе после этих наших ночек еще одного Ярошку, ты уж не сомневайся. Куда ж я без тебя…

— Зачем же Ярошку, давай уж Павлушку… Майка-а-а! — закричал он, поднял на руки и, прижав к себе, целовал под ее счастливый смех.

Все, что с ней было в эти годы, он знал из писем. Поздней осенью, как только оказался он в Сибири на лесоповале, написал матери, чтоб забрала Майю с Камчатки. В январе Наталья Николаевна уже встретила невестку в Ленинграде, а в марте та родила Терентию Ярослава. Из Магаданского пединститута Майя перевелась в Ленинградский и училась, как и прежде, на заочном отделении, устроившись ради сына воспитательницей в детсад…

И хотелось тогда Терентию верить, что не из сострадания к попавшему в беду, не из-за сына переехала Майя в Ленинград, хотелось думать, что все еще любит его Майя, значит, и верит… Тогда и рассказал ей о дипломных своих исследованиях и мечте, передал ей сделанные за два года записи. Тогда же и понял, что тронули ее и взволнованный рассказ, и мечта его. Почуял Терентий сердцем, что нет у нее бабьей жалости, видит она в нем не жалкого и сломленного, но сильного мужика…

«Вот откуда эти властные его интонации и уверенность», — радовалась она. А ведь поначалу вздумалось, что от нового влияния, от очерствения души и озлобления. А сейчас готова была вся быть в его власти. Оказалось, не только лесоповальное дело и новую лексику изучал ее Тереша, еще и свою мечту приближал…

Начальство разрешило ей, после недолгих уговоров, посылать мужу книги для занятий. Сколько ж он перечитал их с первого до последнего свидания? Сколько тетрадей исписал?

Да. Он помнил их последнее свидание, незадолго до побега. На этот раз его отпустили в ближайшую деревню. И снова были пять дней счастья, и снова он рассматривал фотографии уже двоих своих сыновей Ярошки и Павлика и смеялся от счастья и мысли, что если и дальше так пойдет у них, то Лукьяновы заполонят всю Сибирь-матушку. Два года, как окончила Майя институт и жила теперь неподалеку от Терентия, в каких-нибудь двух сотнях верст, в большом сибирском лесопункте работала учительницей. До окончательной их встречи и до начала его поисковой работы, о которой он грезил, казалось, чуть ли не сильнее, чем о встрече с семьей, — оставалось немногим больше полугода. И вот теперь это нежданно-негаданное свидание и для него и для нее… Идти за нею не было сил, ноги не слушались и словно приросли к земле.

— Эта женщина не учительница? — зачем-то спросил Терентий у мальчишки, будто усомнился самому себе.

— Не наша… Старших она учит, Майя Николаевна.

У магазина стоял дед, жевал, словно хлеб, большой шмат колбасы, созерцая пчел, гулявших по его рукаву. Временами его взгляд переползал на кирпич, лежавший у ног.

Терентий подошел к нему.

— Нельзя ли у тебя, отец, остановиться на денек, до завтра? — обратился он к старику.

— Останавливайся, коли надо, — ответил тот.

Избенка, где жил-бедовал Африкан, стояла у реки, на высоком берегу, глядела окнами в поле, на выгон. Всякому глазу отлична была из всей деревни покосившаяся на правый бок Африканова избенка. Крыта она погнившими пихтовыми плахами. Была она без крыльца, без сеней, дверь со скрипом елозила по кривой половице комнаты. Тут же, у входа в избу привалена была горка колотых полешек. Патлатый кот, подобравши хвост, шкрябал ножку скамейки, притулившейся возле входной двери. Спертым жилым духом, вонью квашни и замоченной рыбы хлынуло из избы, когда Африкан распахнул дверь. Войдя в хату, дед скинул фуфайку, смахнул крошки со стола, поставил горячий еще самовар на стол. Стали пить чай, и потянулся разговор. У деда было такое лицо, точно вспоминает о чем-то очень приятном, а голос — будто не за столом сидит, а кричит с дальнего края деревни. Сам Африкан до дремучих глаз оброс густым медведячьим кудлом.

После чая стали говорить о жизни вообще, и проговорили бы еще долго, если бы в избенку не вошла Майя.

— Тереша… — сказала она, смотря ему в глаза. — Собирай пожитки…

Терентий шевельнулся и, покраснев, посмотрел на деда, потом на Майю, резко сел на лавке.

— Господи… А я-то утром узнал ведь тебя и не поверил, а потом испугался неведомо чего…

— И я не поверила, весь день сомневалась… Зарос-то как…

— Вон куда тебя распределили, — сказал он, одеваясь. — А ты одна живешь?..

— Одна…

— Пошел я, отец. Завтра зайду, Африкан, спасибо за гостеприимство. Будь здоров, — пожал руку старику, пока тот что-то соображал. Потом показал большим пальцем на Терентия:

— Муж он тебе, училка?

— Да, Иваныч, угадал, — ответила она. — Ну, что ж ты, — прошептала она Терентию.

Африкан довольно ухмыльнулся:

— Исшепталась вся, обнимайтесь, чего меня бояться, — прогремел по избенке его голос, так что Майя вздрогнула.

Они шли к дому по темной улице. Редкие огни окон освещали ее.

— Почему не писал? — спросила она, включая свет в комнате.

— Не мог. Видишь ли, мне нужно встать на ноги. Только теперь еще труднее, — ты понимаешь меня?

— Неужели сбежал? Тереш, что ж ты наделал… — Она заплакала. — Я-то, дура, подумала, приехал меня забирать в Ленинград… Теперь все сначала. Ой, не могу больше ждать, Терешенька. Сколько ж ты будешь мучать меня…

— Все уладится, — успокаивал он. — Другой я уже, Майя, не тот легкомысленный дурак. Не тот, Майюшка. Маме дай знать, что я жив-здоров, объясни ей все, пока она не получила извещения от начальства о моей гибели. Это убьет ее. Почему они до сих пор не сделали запрос обо мне?

— Как же, приходил участковый, спрашивал, не слышала ли я чего о тебе, не получала ли писем? А я-то, дура, не догадывалась.

— Я расскажу тебе обо всем. Ты должна знать, на что мы решились. Ты должна поверить, и мне будет легче, сейчас мне нужна поддержка как никогда, Майя. Ты должна мне верить…

— Я верю, верю, родной мой. Как же могу не верить-то. Ко мне ж ты пришел. Как не верить! — И заплакала, неясно отчего — от горя ли, с радости.

12

Утро начинало просыпаться. На небе за восточными склонами выплыло молочное солнце. Туман нехотя поддавался и стекал в низины. В комнату сквозь щели ставен просачивалось солнце и светило все ярче.

Терентий сторожко встал, быстро оделся, посмотрел на Майю. «Надо спешить, ждут ребята», — подумал он и поспешно начеркал записку: «Майка, буду к осени. Не ищи меня, пошел к Шумаку. Беру с собой кое-что из продуктов и шмоток, «Зенит», а двести рублей верну осенью. Не хочу тебя подводить, пусть думают пока, что я сгинул. И как-нибудь предупреди Африкана, что не видел меня. Целую, Тереша». Он осмотрелся, натянул рюкзак, взял ружье и на цыпочках вышел из комнаты.

Терентий миновал крайнюю хату, смотревшую на него темными окнами с обочины дороги, оглянулся в последний раз на тихую деревню и быстро пошагал в сторону Шумака, где его поджидали Колька с Родькой. Рюкзак с продуктами давил плечи. «Обрадуются мужики, — подумал он, — чайку давно не пробовали, а тут еще цейлонский попался. Роскошь…»

Было прохладно. Просека долго петляла вокруг сопок, огибая то недоступные скалы, то большие завалы и зыбкие топи склонных натеков. Дальше шла целина тайги и гор: смешение зеленых, голубых, стальных, желтых, красных цветов — вереска, ягеля, саранки, жимолости, смородины, кедров, сосен, кварца, красноватых осыпей… Терентий посмотрел назад — откуда пришел. Тропа уходила на несколько сот метров к болоту и пропадала за поворотом студеной шиверистой реки. Деревни давно уже не было видно. К югу и северу — всюду спокойная тайга: ни намека на людей, ни надежды на помощь — все осталось за просекой лесорубов.

Тайга не пугала его, лишь одиночество пробуждало в нем тихую тоску, сознание своей ненужности и беззащитности; только на Камчатке приходилось ему испытывать это. И тогда тоже невольно вспоминался обжитой, даже какой-то домашний лес в окрестностях Ленинграда…

Он шел, улыбаясь, легко минуя обтертые погодами колодины и крутые спуски, радуясь всему, что окружало его, разглядывая пестрые, повеселевшие под чистым небом склоны гор, любуясь игрой хариусов в прозрачной речной воде.

Тропа вывела его на поваленный через речку кедр. Он легко вскочил на него, дошел до середины и остановился. На противоположном берегу послышался голос Сухаря:

— Схожу на ту сторону, удочки с вечера оставлены у меня там.

Потом Терентий увидел и Сухаря.

— Здорово, Сухарь, как живы-здоровы?

Глубоко внизу, под сводами темно-красных обрывов-берегов, несла свои воды горная река; она густо, маслянисто обтекала угловатые обломки скал, застрявшие навечно в ее извилистом теле, а дальше, стиснутая крутыми стенами берегов, напружинившись в исполинской мощи, падала с гигантской каменной ступени-трамплина, искрясь и пенясь, в бездну, широко растекалась и успокаивалась на раздольном глубоком плесе, окруженном кедрами-великанами.

— Слышь, Сухарь, давай щелкну на память. Красота-то какая.

— Валяй, — согласился Сухарь, — для всесоюзного розыска сойдет. — Сухарь прислонился к большому суку кедра, что торчал посредине таежного «моста», и встал в позу.

Терентий расчехлил фотоаппарат и вдруг почувствовал какое-то непонятное беспокойство. Сначала он услышал треск, заметил посыпавшиеся у левого берега мелкие камни. Кедр медленно стал сползать вниз. Терентий рванулся было к правому берегу, но опоздал: подгнивший старик кедр, затрещав, надламывался в нескольких метрах от макушки, лежавшей на скале. В какое-то мгновение он успел заметить исказившееся в страхе Колькино лицо и сообразить: если он не оттолкнется от ствола, то будет придавлен к воде всей тяжестью громадного дерева, падающего с многометровой высоты. Поток подхватил Терентия и понес к водопаду.

Рюкзак смягчил удар, и все же он крепко хлопнулся затылком о воду и на несколько мгновений потерял сознание. Когда он всплыл в нескольких метрах от скалы, в которую вгрызался стремительный поток, то увидел настигающий его кедр; он успел нырнуть. Жестко ударило спиной обо что-то твердое, потянуло ко дну — потом снова поплавком вытолкнуло вверх. Он попытался освободиться от рюкзака, но туго пригнанные размокшие ремни не поддавались. На этот раз он вынырнул около стены берега и, услышав приближающийся рокот водопада, отчаянно закричал: «А-а-а!..» По ущелью пронесся голос эха: «Ааа-ааа-ааа», — громкий и безнадежный. Гул разрастался, извивающееся тело реки становилось все более упругим и сильным. Неожиданно Терентий увидел прямо перед собой у подножия стены куст ивняка. Одним судорожным движением он схватился за него — вода резко надавила на грудь, куст натянулся струной, корни стали медленно выползать из щели. Терентий успел перехватиться за соседний куст, но и тот, не выдержав тяжести, вырвался из скалы. Теперь ничто не могло его спасти. В нескольких метрах впереди несло кедр. Терентий настиг его и ухватился за ветви.

Он почувствовал сильный удар в грудь, а еще через мгновение ему показалось, что уже конец: его прижало к стволу мощным потоком — дерево, вставшее поперек протоки, застряло в ущелье над водопадом, упершись комлем и обломанной вершиной в его стены, и дрожало, словно в лихорадке, под напором воды.

«Долго так не выдержит», — подумал Терентий. Он задыхался.

Неподалеку в гранитном берегу-скале Терентий заметил уступ, заваленный наносными обломками деревьев, кустов и сучьев; до них было не больше полутора-двух метров.

«Скорей туда!» — пронеслось в голове, и он медленно стал отжимать себя от ствола, продвигаясь мало-помалу к уступу. Прошло не менее получаса, прежде чем он добрался. Последними усилиями Терентий подтянул себя на край островка и в изнеможении растянулся, не в силах поднять даже головы. Он не видел, как кедр, разломавшись пополам, словно спичка, рухнул наконец в пучину котлована. Не видел он и того; как сначала выкинуло на камни за водопадом тело Кольки Сушкина, неузнаваемо исковерканное, а потом смыло волной и понесло дальше по реке, как следом за ними устремился черный пес.

Первое, что он почувствовал, — сильнейший голод. Он отвязал рюкзак и, пошатываясь, встал на ноги, они дрожали от слабости. К горлу подкатил комок. Он подавил его смехом, но от скал понесся такой гулкий и неприятный звук, что ему стало жутко, но щекам сами собой покатились слезы.

— Ну, будет тебе, все хороню… — сказал он себе, — будет тебе…

На противоположном берегу, на скале он увидел фигуру Родьки.

— Жди-и-и, — кричал Родька. — Пойду искать переправу, плавать не умею, — донесся его голос.

Терентий в знак согласия помотал головой, кричать он не мог. Затем он разложил костер. Топливо было под рукой, наносные сучья да трава. Костер быстро принялся. Терентий переоделся в сухое белье — содержимое рюкзака, обернутое в пленочные мешки, стянутые резинкой, не промокло. Действовал он без суеты, привычно и размеренно.

Смеркалось. С реки потянуло холодным вечерним туманом. Водопад гремел совсем рядом.

Тепло горячего чая расслабило его. Он не спеша выкурил сигарету, разложил под скалой спальник, забрался в него и сразу уснул.

13

Давно она не просыпалась в таком хорошем настроении. На душе у нее было легко.

— Тереш, ты встал? Не прячься, я слышу, что ты здесь. Иди ко мне…

Никто не отозвался.

Она беспокойно вскочила с постели. Рюкзака не было. В комнате было пусто, только отворенная дверь раскачивалась от сквозняка. На столе лежала записка. Прочитав ее, Майя бросилась в постель, заскулила, теребя подушку.

— Дурак… На Шумак… Пропадет, — затряслась она.

Потом схватила ружье, побросала в заплечник все, что, попалось под руку, и бросилась вон из хаты.

Она не замечала ни мужиков, ни баб из соседних домов, ни лесорубов, работавших за выгоном на окаривании сосны, уставившихся ка нее, опустивши топоры и крючья.

Она бежала и видела впереди только дорогу, кусала сухие губы, и слезы слепили ей глаза.

Просека оборвалась.

Майка устало присела на землю. Сердце колотилось в груди, руки тряслись, по ногам потекла тяжкая теплота усталости, мышцы оцепенели, и не могла она больше бежать.

Рассеянно оглядевшись вокруг, только теперь она стала различать деревья, скалы, увидела шлемы гор, обступивших долину, услышала журчанье ручья.

Подойдя к воде, опустила лицо в холодные струи и жадно стала пить. Сколько же часов она бежала?

«Может быть, он пошел в другую сторону? — спохватилась она в страхе. Поднялась к дороге. — Нет. На просеке следы его сапог», — рассудила она и успокоилась.

Было далеко за полдень. Горы дышали, от белков лениво поднимались клочки пара, сливаясь над черным хребтом в белое легкое облако. По кедрам сновали бурундуки, отстукивал дробь дятел, перелетали с дерева на дерево клесты и кедровки. Стебли ярких оранжевых саранок и больших горных колокольчиков оплетали ноги.

Просека кончилась. Дальше шла целина тайги: белые перевалы и темный густой лес с холодными реками и ручьями, берущими начало в многочисленных снежинках и ледниках. Майя, размякнув от усталости, привалилась к валуну и заплакала.

Горы на горизонте тускнели в лиловой хмари. Показалось ей, что виднеется вдали в горном распадке дым. Вскочив, она пристально всмотрелась.

«Показалось…» — вздохнула она и, закинув за спину ружье, побрела по тропе, что вела вдоль реки.

«Надо идти до ночи, иначе за ним не угонишься, — думала она. — К тому же другой дороги к Шумаку и нет; только бы он не сошел с нее!» С каждым шагом она ступала все быстрее, постепенно перейдя снова на бег. И бежала, не обращая внимания на колодины и жесткие елозистые кусты, среди безмолвного темного леса.

Ночь подкрадывалась густыми черными тенями горных хребтов. Тропа то терялась, то будто оживала, хватая невидимыми руками кустов. Майя остановилась.

На бегу она не чувствовала страха перед угрюмым лесом, перед грозно рокотавшей внизу рекой. Но теперь стало страшно, она боялась пропасть, оставить сыновей и любимого одних… Костер согрел, отогнал страх. Майя поела, и сон сморил быстро и неожиданно.

«Я пойду с ним, больше ни за что ни оставлю…» — засыпая, подумала она. Утром они встретились.

Часть третья

1

…Некоторое время Терентий стоял на месте, не двигаясь и не присаживаясь на землю… вытащил из кармана куртки вяленый сущик медвежатины… стал жевать. Неосторожно привалился к тонкой сосенке; сверху на него полетели сырые холодные комья снега. Он крепко выругался, но остался стоять.

Далеко впереди растекалась помертвевшая тайга, снег забелил пестрые склоны гор и елани, зашпаклевал мелкие ручьи, лощины и россыпи курумника. Лишь кое-где заметно потускневшее солнце успевало за день вытопить небольшие зеленые островки прошедшего лета.

Терентий шел уже много часов с промокшей под грузным рюкзаком спиной, шел почти не останавливаясь и не отдыхая — он знал, что нужно пройти бесконечно долгий путь Если он перестанет шагать, то не дойдет: болезнь повалит, и никакой помощи, никакой надежды тогда, и никто не узнает, что ему удалось найти деминское месторождение. Он останется лежать в сыром снегу, может быть, до весны, а может быть, проходящая росомаха или волк задерут его, бездвижного, еще живого. Кашель его был похож на крик глупой кедровки, пролетавшей над макушками кедров.

Он выпустил из рук тонкий ствол сосенки и, качаясь и спотыкаясь, потащился дальше, низко нагнув голову, словно желая боднуть кого-то. Лицо не выражало ничего, кроме усталого сознания, что надо идти. Он то медленно переваливался с ноги на ногу, то, вдруг задумавшись о чем-то, ускорял шаг. Он не смотрел по сторонам, а видел перед собой только несколько метров белой вытоптанной зверем тропы и свои затекшие, огрубевшие, с толстыми синими венами руки.

— Может быть, Серафим и прав… нечего человеку одному делать в тайге, — шептал Терентий, — да и где угодно… И умирать-то в компании веселей, вот ведь как мы устроены, — он ухмыльнулся невесело. — Живым ни к чему одиночество.

Кончилась болотина. Потянулись сопки: горы каменных глыб и щебенки, прослоенные мхом, болотной жижей и снегом. Он споткнулся и больно протер рукой по острому шершавому валуну. Пнул в сердцах куст жимолости и, странно посмотрев на него, побрел дальше. Ноги его то пружинно проваливались в мох и трясину, то неожиданно проскальзывали в щели курумника и подворачивались.

К вечеру он увидел впереди озерцо.

«Нужно обойти левым хребтом. В других местах топь».

Совсем недавно, в последний месяц лета провожали они с Родькой, у этого глухого, спрятавшегося в болотах и мхах озера Майю. Отсюда ушла она к геологам. Он заставил ее уйти.

Шалаш по-прежнему стоял на берегу, привалившись косым настилом-потолком к сизым сосенкам. Пихтовый лапник, постланный прежде на полшалаша-балагана, пожелтел и осыпался, но внутри по-прежнему было сухо и уютно.

Терентий стащил с онемевших плеч рюкзак, аккуратно поставил его в шалаш, достал продукты, затем не спеша вытащил из внутреннего кармана куртки капроновой пакетик и, медленно развернув его, извлек оттуда две спички, потом также не спеша свернул и спрятал его за пазуху.

— А это что такое! — воскликнул он, увидев под крышей шалаша висевший на пестрой веревке рудный мешок. — Мы ведь как будто ничего не оставляли! — он нерешительно протянул руку к мешку и резко схватил его — открыл.

— Ага, записка! — руки его затряслись, ноги ослабли, он тяжело опустился на землю возле балагана и заплакал, перед глазами поплыли мутные крупные круги. Он не сдерживал себя, слишком много горького накопилось в душе за прошедшие дни и месяцы. Он вздрагивал всем телом и тяжело всхлипывал…

Посидев так несколько минут, он снова принялся за костер. Повесил на таган чайник, потом, подойдя к ближайшему кедру, отвалил от его корней валун и извлек из тайника мешочек.

— Забота ты моя… — тихо сказал он. — Умница ты моя. На какие муки обрекла ты себя…

2

Тоска подобралась к Терентию незаметно, вместе с наступающими сумерками. Он лежал один в шалаше, стоявшем посреди угрюмых гор на берегу замерзающего озера. В шалаше густо пахло хвоей и озерной студеной болотиной.

Он безнадежно и мрачно слушал веселенькую транзисторную музыку, глубоко вздыхал. Потом зажег свечу. Извлек из мешка осколок зеркала. Отражение в зеркале ему не понравилось. Еще раз взглянув на осунувшееся, воспаленное лицо, стер со стекла жирное черное пятно сажи и, уронив зеркало на грудь, тихо всхлипнул. Голова нестерпимо горела, и слезы, катившиеся сами по себе по жарким запавшим щекам, казались тоже горячими…

Неожиданно неподалеку в лесу кто-то истошно застонал, вытягивая низкие, протяжные звуки. Терентий недвижно замер, до боли стиснув пальцы, чтобы не закричать. Потом резко дернул к себе ружье, свернув с места рюкзак. Он заметил, как из-под рюкзака разбежались мыши. «Сволочи, ждете, пока я здесь сгнию», — прошептал он. Стон повторился, и через мгновение Терентий услышал, как где-то близко от шалаша захлопала крыльями невидимая птица.

— Выпь… ничего сверхъестественного… Отчего же не улетела? Однако злобно ухает, зараза, — прошептал они тяжело размяк, расслабив напрягшие было мускулы. Прислушался. Стоны удалились, вместо них на крышу шалаша кто-то сыпнул горсть гороха. Через несколько мгновений посыпалась снежная крупа. И без того озябшую тайгу затянуло иссиня-белой пеленой.

Тяжести в груди Терентий как будто больше не ощущал, только болели глаза и сводило ноги. Он старался уснуть, но тело было болезненным и ломотным, от боли в ногах он застонал. Открыл глаза, отвинчивая крышку фляги, снова вспомнил Майю. Отлив немного спирта в холодную кружку, разбавил его водой, выпил, разливая влагу по подбородку и груди. От спирта зажгло в груди, затрясло, заколотило в натужном кашле, отбирающем много сил. Терентий стащил с ног кирзачи и портянки, чуть плеснув на ладонь спирта, он растер им замерзшие ноги, накрутил портянки и сунул ноги в сапоги. «Надо бы немного вздремнуть. — подумал он. — А что дальше?.. Пожалуй, стоит еще выпить. — Он потянулся было за флягой, но остановился. — Кашель затреплет, — рассудил он, — и так дальше некуда, замучил. Что ж делать?»

Он выключил преемник. По щекам текли слезы. «Совсем раскис, — подумал он, вытаскивая из-под головы кисет; скрутил «козью ножку», задымил махрой. — А вдруг придется остаться здесь?» Он оглядел молчаливую черноту балагана. Вокруг свечного огня мельтешила ночная бабочка. Откуда она здесь? Он задул свечу и прислушался к темноте.

— Живи сколько сможешь, — сказал он тихо, прислушиваясь к шелесту крыльев ночного мотыля. «Значит, надо хорошо надеяться. Искать путь к тому, на что надеешься. Кто плохо надеется — умирает быстрее» — так рассуждал Терентий, слушая тишину, пыхая самокруткой в мокро-зеленый сумрак балагана, иногда захлебываясь в злом кашле. Постепенно сердце его успокоилось, голова потяжелела — он засыпал наконец под монотонно шелестящую снежную крупу, не унимавшуюся в ту холодную ночь до самого нового дня.

3

Во сне Терентий снова, в какой уже раз, увидел ту громадную, скрытую под прозрачным кратером водопада чашу, наполненную желтым металлом. Над чашей горит-плывет осеннее солнце. Мириады ослепительных зайчиков скачут и мечутся по желтому дну.

Впервые увидев эту сокровищницу, он обрадовался, от счастья сердце готово было выскочить из груди. Снова, как тогда, рядом со взорвавшейся лавиною, он почувствовал себя великаном. Он смотрел вниз долго, не отрывая глаз от золотых бликов. Сколько искателей счастья лежат нынче в глухой, каменистой земле, храня адрес находки? Он обернулся, осмотрелся вокруг, словно ища, с кем можно было бы поделиться своей радостью, поведать о подвиге, о лишениях и муках, которые преследовали его на протяжении всей этой долгой дороги.

Тайга смотрела на него угрюмо. Наполняя долины густым паром, таял под застывшим в небе неподвижным солнцем снег. Осыпались с деревьев желтые и красные листья, и лишь в самом конце распадка, спрятанные от ветра темно изумрудными скалами, краснели в осеннем наряде березы и осины…

— Эй! Я нашел его-о-о… — закричал Терентий. Жутко отозвалось в распадке эхо: «О-о-о-о».

Три ручья выносили хрустальной чистоты талые воды на чуть покатую гигантскую ступень, по краям посеребренную изморозью и снегом. Среди омываемой водяными струями зелени желтыми искорками поблескивал на солнце застрявший в траве тяжелый золотой песок. Ручьи, слившись воедино, разгоняясь по кварцевой ступени, с рокотом проваливались в розоватую мраморную чашу, наполняя ее все новыми и новыми крупицами тяжелого песка. Ниже Терентий насчитал еще несколько подобных колодцев-чаш, в которые тысячелетиями водный поток нес из стареющих, крошившихся пластов благородной породы бесчисленные порции песка, даже целые слитки вымывались из трещин.

К другим колодцам подступов не было, они схоронились в глубоком ущелье. Только с того места, где стоял Терентий, с края этого водопада, можно было увидеть, как поток, стремительно ворвавшись в ущелье, несется по кварцевым, сверкающим белизной трамплинам внутрь горы и затем пропадает где-то в невидимой глубине земли. Края этого громадного золотого логова густо поросли хвойными деревьями. «Вот почему ни с самолетов, ни со склонов, ни с долины невозможно было обнаружить деминское золото. Вот какова его тайна, — подумал он, восхищаясь хитростью природы. — Жаль, не смогли увидеть этого Родька и Майя, Сухарь тоже, наверное, порадовался бы. Вот оно золото, под ногами, бери сколько хочешь… Напрасно усмехался старик Саганов. Ведь нашел же, шельма…» — хвалил себя Терентий, улыбаясь. И никто не восторгается, не хлопает его по плечу, радуясь его удаче. Но теперь все это будет, только нужно выжить, добраться назад. Теперь-то ему поверят, во имя чего он готов был погибнуть, чем занято было все это время его сердце… Поверят… как же не поверить? Только бы дойти к людям.

Вспомнил Родьку. Вспомнил его остановившийся взгляд, как сидел возле водопада, как долго не хотел уходить, поджидая Кольку. …Сломался тогда Родька, душа надорвалась. Даже не обрадовался ни людскому обществу, когда вышли к геологам, ни снаряжению, которым поделились с ними добрые люди. То и дело Терентий ловил его испуганный, порою же, напротив, совсем безразличный, блуждающий, отсутствующий взгляд.

Вспомнил, как расставались с Майей у далекого, заброшенного среди гор, дремавшего, заболоченного озера, как долго убеждал ее уйти, заверяя, что с ними ничего не случится. Ушла она в конце августа вниз по реке к геологам. Заставил уйти.

Остались они вдвоем с Родькой. После ухода Майи еще больше почернело Родькино лицо. Во время трудных переходов, на перевалах с крутыми осыпями, на обрывистых тропках Родькины глаза наполнялись ужасом. Часто приходилось вздрагивать от неожиданных судорожных его криков. Стоило Терентию оступиться, как Родька хватал его цепкими руками и долго не мог отпустить, разжать судорожно сведенные пальцы. И показалось тогда Терентию, что не боится Родька за себя, но если что-нибудь случится с ним самим, то этого парень не вынесет.

— Родя, может, жив Сухарь, рано ты его хоронишь, — успокаивал он, но очень странно смотрел на него Родька, и в глазах его Терентий читал неверие и страх.

Однажды, переходя вброд который уже за тот день ручей и поскользнувшись, Родька выполз на карачках из воды и долго сидел на берегу, мокрый, посиневший от холода. Сидел недвижимо, засунув окоченевшие пальцы в рот, безумно уставившись в воду.

Терентий, не заметивший вначале его отсутствия, ушел вперед. Вернувшись, он увидел сгорбленного, коченеющего Родьку, мертво сидящего на сыром прибрежном мху.

— Ты чего? — спросил, испугавшись, Терентий. — Что с тобой, Родя?

Он обернулся к нему, по лицу его текли слезы.

— Не могу, Тереха, больше не могу. — Он схватился за голову руками и сталмотать ею из стороны в сторону.

— Да ты что, спятил? — закричал Терентий.

Родька опустил руки и жалко посмотрел на него.

— Родька, Родька! — Терентий, схватив его за плечи, стал тормошить. — Родя! — закричал он отчаянно.

— Не могу, Тереха… — Родька вдруг размяк, склонил набок голову. — У меня перед глазами… Мне кажется, — зашептал он, — что ты тоже умрешь… Стоит ли все золото, которое мы найдем, одного тебя, зачем оно тебе мертвому?

— Что ты несешь?!

— Мне все время видится твое окровавленное лицо. Я не могу, Тереша, отделаться от этого видения.

«Переутомился мужик, — решил Терентий. — Нужно отдохнуть от дороги, мы ведь еще ни дня не стояли. Беспрерывно шли в любую погоду. Он устал, просто устал».

— Отдохнем, Родька, может, пройдет, — сказал Терентий как можно спокойнее.

Палатку поставили тут же у ручья. Три дня Терентий позволил себе и Родьке беззаботно отсыпаться, подкреплять силы бульоном из рябчиков, лакомиться черной смородиной и жареными грибами. Ловить хариусов в ручье. Несколько месяцев беспрерывной, изматывающей дороги по безлюдной тайге подорвали силы обоих. Терентий только теперь почувствовал жуткую усталость. Одна лишь казавшаяся близкой цель давала новые силы для преодоления крутых перевалов, подъемов в длинных ущельях, для короткого сна, да и после Родькиных слов цель будто померкла. А к концу августа все сложнее становилось обследовать горы. Ночи в горах стали холодными. Мокрый снег, таявший в долинах днем, вновь и вновь застилал по ночам тайгу. На перевалах снег уже не таял совсем. Дневное солнце, правда, и в начале сентября было ослепительно ярким и горячим, но от него тайга наполнялась лишь холодным промозглым паром и сыростью.

Ночью третьего сентября Родька ушел, оставив наколотую на сухой ветке сосны записку:

«Буду тебе обузой. Не могу отвязаться от проклятого видения. Видно, с годной у меня что-то не в порядке. Не обижайся. Башка у меня все время кружится, когда вспоминаю Сухаря. Теперь из меня ходок никудышный. У тебя благородные мысли, цель своя. Чем и силен ты, Тереха, против меня. Я — другой. Для оправданья мне это золото не нужно. Не засветит оно мою дурью башку нимбом ангельским, ей-богу. Грешен я, брат Тереша, поверх маковки. И согласен другой раз с тобою, с мыслями твоими, но как их на себя примеряю, так и вижу над собой власть не твою. Это золото, появись оно у меня в руках, будет сильней всех твоих слов. Чую, не совесть шел я с тобой на пару очищать. Пожить кучеряво хотелось — в том и смысл видел во всей нашей затее. Не судьба мне сравняться с тобой. Как ни стремился всю дорогу, а ничего не получается, на другое мои мысли годны. Какая там к черту честь! Да получи я мешок золота, может, и зверем на тебя смотреть стал, кто знает. Но точно знаю, — не мог бы я с ним расстаться, верняк… А раз так, то и не компаньон я тебе. И сил больше нет, и злость вся вышла. Один страх берет, что ни золота, ни жизни. И какое мертвяку золото? А я уж на грани. Не судьба… Иду сдаваться… Извини уж, Тереха. Место, где я тебя оставил, сориентировал. Компас оставил тебе, карты тоже. Только переписал на бумажку схему обратной дороги. Когда приду к геологам, скажу, где ты и куда путь держишь. Еще раз прости. Удачи тебе. И все ж пусть бы нас посадили, жизнь дороже всего на свете. Пока, брат Тереша. Спасибо за все. Твой Родька».

Так и остался посреди глухой тайги Терентий. Спасибо Родьке — догадался оставить ружье, взял лишь самое необходимое на трехнедельный путь. Знал бы он, что всего через несколько деньков Терентий будет стоять у края желтой чаши!

4

Снилась ему то холодная ночевка в темном ущелье, то встреча и неожиданная помощь геологов экспедиции Коникова, ехидный и добрый проводник экспедиции тофалар Серафим Саганов, Майя и мать, снился громадный пес. Снилась тяжелая обратная дорога. Во сне пытался припомнить, когда же подкралась к нему простуда. Быть может, там еще, у мраморной чаши, где несколько заходов пришлось сделать Терентию в студеную талую воду — нырять в самую глубь многометрового колодца, вымытого водопадом. Хорошо хоть слив воды осенью был в реках не такой сильный, как в паводок и до середины лета, когда потоки сшибали с берегов целые деревья. Вода здесь насачивалась в ручьи и реки из высоких снежных каров, где пристыли к скалам слежалые годами белые наросты. Холод этой чистой безвкусной воды сжимал дыхание, сковывал грудь, сводил ноги… И все то время, пока колготился он вокруг бездонной студеной ямы, отогревался у костерка и снова, обняв камень потяжелее, спрыгивал с ним в белый мраморный колодец и все не мог дойди до его дна, испугавшись, отпускал балласт, раньше времени всплывая оттого наверх, — все те часы казалось ему, что кто-то неотступно следит за ним, смотрит в затылок. Он резко оборачивался… и, никого не обнаружив, успокаивался, продолжая дело.

Слиток он все же ухитрился выхватить со дна, когда и забыл счет погружениям. Слиток был не очень большой, но приличного веса, с более крупным не хватило бы сил всплыть. Другой, побольше он высмотрел чуть позже, его будто специально кто-то оставил у берега, в несильной струе воды. «Уж теперь поверят!» — воскликнул Терентий. Лишь бы допереть. Он взвесил на руке сначала мешочек с намытым золотым песком, потом по очереди оба слитка, побольше пуда будет. «Только бы сил хватило вернуться…» — подумал он опять и не успел запаковать золото в рюкзак, как почуял за спиной дыхание. Испугавшись, резко обернулся, схватив лежавшее рядом ружье, и встретился взглядом с жесткими, холодными глазами Сухаря.

— Ты жив?! — почти закричал он. — Жив, Сушка! — И по сводам ущелья понеслось громкое эхо.

— Почто горло дерешь, горлопан… как видишь, — проворчал Сухарь и как-то крадучись подошел ближе. — Вот и встретились, Теря, благодетель ты мой… еще и тебя переживу, живучий я… Все поджидал, когда ж ты достанешь золотишко. Исполнил ты, Теря, обещание…

— Не с того ли ты света? — все еще не веря своим глазам, проговорил Терентий.

— Может, с того, меня Он пасет… — Сухарь ухмыльнулся. — Черная собака меня оттуда вызволила…

— Это как же? — Терентий присел на корточки у костерка, положил ружье на мох, протянул к огню руки.

— Унесло меня потоком тогда на много километров ниже зимовья. Пес выволок из воды, совсем окоченевшего к перебитого, можно сказать, с того света выволок… Дичину я поначалу сырой жрал, пес таскал. Отпился теплой кровью.

— А шмотки?

— Дело прошлое — зимовья по тайге еще не перевелись, — там и одолжил. А ружьишко я у тебя, — не договорив, он схватил «тулку» из-под рук Терентия и направил дуло ему в грудь.

— Не свихнулся ли, Сухарь? Что делить нам с тобой? Жратвы и вещей у меня — кот наплакал. Чего делить, дурья твоя башка?

— Не по ндраву рожа мне твоя. — Сухарь ухмыльнулся. — И делить мне с тобой нечего — я все заберу…

— Что все-то?!

— Золото…

— Этого добра не жалко, — усмехнулся Терентий, все еще не веря этому неожиданному повороту дела, — забирай… Один вот слиток оставь, чтоб мне в воду больше не лезть. Остальное бери, все одно не допрешь, путь долгий…

— А ты за меня, Теря, не расстраивайся… Обойдусь, сынок, перебьюсь, будь спок… Золотишко меня вывезет, оно и сил даст. Вдруг да ты на выходе с тайги соблазнишься? В запале и башку мне отвернешь… Я уж лучше один, сынок, это верняк… Я и вешки по бродам наставил — даст бог, дойду, не сгину, меня Он пасет, а там и поминай Кольку Сухаря — в зону, как пить, меня и на аркане больше не затянешь… Покеда, мне с тобой лясов точить расхотелось боле…

Он отошел с Терентьевым рюкзаком в сторонку, ближе к обрыву, и, положив рядом с собою ружье, вывернул там содержимое рюкзака на мох.

— Что мы имеем? Так, спички тебе оставляю, своих вдоволь, топор не нужон, — рассуждал он вслух, запихивая нужные ему вещи в свой сидор и настороженно зыркая на Терентия. — Фуфайка мне ни к чему, письма и записки — одна обуза, нехай на разжигу тебе пойдут твои мемуары, тушенку, пожалуй, возьму, и сгущенку я уважаю… — Набив доверху мешок, он оторвал его двумя руками от земли. — Тяжеловато, однак… Две банки тушенки и сгущенку оставлю, да и веревка твоя тяжела, теперь уж она ни к чему. У меня теперь ружье — свежатины с меня хватит, сухарей тебе твоих оставлю — много места берут. Вишь, повезло тебе, Теря, на мою доброту, — ухмыльнулся он, перетянул полиэтиленовый вкладыш сидора бечевкой, накинул петлю на горлышко мешка и затянул ее. Взвалил сидор на плечи. — Однако тяжело золото, много ты его натрудил. Мне-то на старости лет его уж и не достать бы… Благодарствую, благодетелюшка ты мой… — оскаливши желтые крупные и крепкие еще зубы, Сухарь весело рассмеялся, повел плечами, поправляя мешок за спиною. — Пуда полтора, куда больше… И все ж ноша така не тяжка. Что ребеночка родного на спине нести. Ха… ха… ха… А ты, коль надо тебе самородков, еще нырнешь, не сахарный, сынок…

Терентий все это время молча смотрел на Сухаря, в глазах его не было ни сожаления, ни обиды, ни злобы, одна тоска. Быть иначе не могло, подумал он. Видно, и Родька, увидев золото, по-другому бы запел… Нет, Родька, пожалуй, не стал бы… И ладно, черт с ними, сволочами… Себя бы дотащить, оно-то сил не прибавит и жрать его не будешь… Ружье жаль, Майкино ружье… Вот и страсти разгорелись, Тереха, ельдорадовы…. Он усмехнулся своим мыслям, присвистнул и неожиданно громко пропел:

— Жадность фра-ай-айера погуби-и-ит… — И эхо понесло по ущелью: «Бит-бит-бит…»

От неожиданности Сухарь вздрогнул, резко склонился к ружью, но не дотянулся: сидор колобком перекатился по сгорбленной спине на голову и тяжесть подломила ему ноги в коленях. Выставив, словно паук, руки, Сухарь уже падал с уступа следом за мешком в светло-золотую, подсвеченную полуденным солнцем студеную водную чашу. Терентий успел заметить, как все живое в Сухаре воспротивилось этому неожиданному падению, как напряглись и налились кровью жилы на когтистых его руках и как поползли эти набрякшие щупальца, царапая когтями белую, почти отвесную, кварцевую стену, вниз. На какое-то мгновение паук этот задержал было поджарое тело, но мешок, сорвавшись с головы, дернул его лямками под мышки и увлек в крутизну.

И страшно было смотреть Терентию на это неистовое животное сопротивление… Собственное его тело кто-то словно бы удерживал на месте: чтоб он не кинулся, не уцепил Сухаря за мелькнувшие ноги в грязных кирзачах, в подошвах которых блеснули желтизной крупицы прилипшего золотого песка. Через мгновение внизу раздался всплеск, и Терентий увидал, как нырнуло в прозрачную воду черное паучье тело и медленно стало уходить навстречу желтому дну, сцепившись с мешком и не отпуская его. «Неужели не отпустит», — подумал Терентий, но увидел, как у самого почти дна отпустил сидор и стал всплывать на поверхность, он уже видел лицо: жалкие, наполненные ужасом, глаза Сухаря смотрели в небо, а пальцы цеплялись за шероховатости отполированного водою колодца.

— Ох, гнида, все же всплыл, — прошептал Терентий и понял вдруг, что не хватит у него злости, чтобы бросить Сухаря. Кляня себя за малодушие, он уже выхватил из своего рюкзака единственную, оставленную Сухарем вещь — капроновый репшнур и, стянув конец петлей, бросил его барахтавшемуся в воде Сухарю. Тот судорожно перехватил веревку, сунул в петлю руку, и снова Терентий увидал его ничтожные, молящие глаза. Окрутив скользкую веревку вокруг пояса, Терентий стал понемногу отступать от края обрыва, чувствуя, как на другом ее конце шевелится и брыкается, отталкиваясь от стены, Сухарь.

Вытащив Сухаря, он, не глядя на него, так же машинально накинул на топорище веревку и затянул петлю, спустил топор в глубину и как кошкой несколько минут шкарил им по дну золотого колодца. Зацепив за лямку мешка, он осторожно вытянул и его. Наконец обернулся к Сухарю. Тот сидел на камне, стучал зубами, потерянно глядя перед собою, еще не очухавшись от пережитого потрясения… С него обильно стекала вода. Терентий молча распаковал его сидор, вытащил оттуда свои вещи, часть все же положил назад; из рудного мешочка извлек один лишь слиток золота, похожий по форме то ли на летучую мышь, то ли на какую-то неведомую птицу, остальное сунул назад. Упаковав его и натянув на плечи Сухарю, он все так же молча встряхнул и поставил Сухаря на ноги, оттолкнул от себя и резко пнул сапогом в направлении тропы.

— Чтоб глаза мои тебя не видали, я за себя не ручаюсь… — прошептал он, но Сухарь услышал это напутствие, обернулся, и Терентия поразил злобный, алчный блеск его дремучих, казалось, мертвых глаз… Еще он заметил или показалось, как резким движеньем руки Сухарь перекрестился и губы его что-то зашептали. «О, черт возьми, до чего ж изменчив человек, — думал он, следя за удалявшейся спиной Сухаря. — И он, этот черный паук, еще и верует, возможно ли такое? Этот паук, который с таким трудом отпустил клешню от мешка с золотом там, на дне. И ни чуточки благодарности за спасенье, одна алчная злоба. И он еще крестится — это непостижимо…»

Терентий подбросил в костерок сухих веток, согрел чаю, пополдничал и стал собираться в путь. Перед выходом в дорогу он еще раз глянул, словно не веря своим глазам и самому себе, в глубину золотой чаши, не веря, что видит там внизу деминское золото. Перевел взгляд на кварцевые и мраморные долгие уступы и ступеньки реки, прорезавшей в горе глубокий извилистый каньон, сплошь укрытый исполинскими кедрами и соснами. Ему стало вдруг тошно. Может, и зря все это было, может, и не стоило столько рисковать собою, Майей и Родькой ради этого? Сколько же людей погибло в поисках его!

Еще раз глянув под обрыв, он передернул плечами от мысли, что мог бы по воле Сухаря еще не один раз, рискуя жизнью, нырять в этот ледяной колодец, чтоб добыть золото — единственное пока оправдание побега, единственное доказательство того, что не взял он эти проклятые камчатские тыщи. «И все ж надо было его найти, — думал Терентий. — Только он снимет с совести неверие даже близких людей. Что ж, Демин когда-то выкупил им свободу, я очищу совесть…»

5

В тот день он попал под ливень и не остановился, чтоб просушиться, а ночью впервые проснулся от нестерпимой сводящей боли в икрах и пальцах ног. Поторопился, боялся большого снега и до самого вечера так и шагал по холодному промозглому ветру, в шмотках, напитанных насквозь водою. Лишь к ночи обогрелся у костра, напился горячего чаю и все ж озноб не прошел.

Терентий видел себя во сне, одиноко бредущего по громадной Земле, среди стволов гигантских деревьев. Видел себя микроскопическим существом, букашкой, бесконечно и бесплодно пробирающейся по нескончаемым тропам. И казалось ему, что с каждым новым шагом все больше удлиняется этот путь. Страшно стало ему, остановился он посреди дороги, боится сделать хоть шаг… Кричит Терентий, зовет людей, Родьку, мать… И когда они появились в глубине леса, он ринулся им навстречу, но сколько ни шел, не мог их достичь…

Пробудился он, когда рассвет едва брезжил, еще раз перечитал Майкину записку:

«Тереша, мы с Сагановым были здесь, на озере, 5 октября. Оставили вам смену обуви и теплые носки, немного патронов и еды. Все это я закопала под кедром и привалила валуном. Ждем вас до 15 октября, конечно, если не задержится вертолет. Пес пропал через день после моего возвращения в партию к Павлу Николаевичу, пошел к вам, с ним не пропадете. Я тебя очень люблю. Жду и верю, что все закончится, как задумано. Привет Родиону. Скорее выходи из тайги. Береги себя, Терешенька. Целую и люблю, Майя».

«Как же это я вчера не обратил внимания! Она пишет «привет Родьке»… Значит, он за целый месяц не добрался до них, господи, неужели погиб?.. А может быть, пошел к поселку коротким путем? — Беспокойство появилось на сердце у Терентия. — А может быть, Родька где-нибудь на пути к лагерю; может, просто опоздал к отлету и теперь дожидается меня там, горемыка?.. Надо торопиться», — заспешил он.

Собирался он в путь недолго. Напившись чаю и плотно закусив медвежатиной с черными сухарями, он оставил шалаш, направившись в дорогу.

Мысль о Родьке торопила его, давала новые силы. По дороге он внимательно всматривался в склоны, кричал до хрипоты: «Родька! Родька!..» Три дня разносился над дремучей тайгой его голос.

На четвертый день, двадцать седьмого октября, в горах повалил густой мохнатый снег. Это был первый настоящий снегопад, который укрыл Саяны до весны. Он упрятал звериные тропы, нарядил кустарник и деревья, остановил ручьи, реки застелил белым салом, укутал болотные проталины и трясины.

А двадцать восьмого Терентий проснулся и обнаружил, что нет под боком ни рюкзака, ни ружья. Он осмотрелся. От елки, под навесом которой он коротал ночь, по снегу уходили к реке следы сапог. Терентий сунул руку под лапник, там был нож и завернутый в тряпицу золотой слиток. «Цел», — прошептал Терентий и, поднявшись на ноги, похрамывая, побрел по следам, уходящим к реке. На берегу он обнаружил выпотрошенный свой рюкзак и разбросанные по сторонам вещи, вокруг были натоптаны сапогами следы. «Словно пакостница росомаха поработала», — подумал он и стал собирать вещи, среди которых недоставало лишь части продуктов, все остальное, даже патроны, валялись здесь же.

У края обрыва он обнаружил листки из своей пикетажной маршрутной книжки. Глянул под обрыв в стремнину. «Унесла река остальные. Пакостник! Чего ему записки-то мои, поганцу?!» Поодаль кинут рудный мешок из-под сухарей, брошенное под куст жимолости ружье торчало из снега. Терентий осмотрел следы кирзачей, заметил на правом отпечатке след подрезанного каблука… «Сухарь… Неужели и здесь шакалу неймется? Что ж ему еще-то надо? Что шакалит, поганец? Слиток ему понадобился, мой слиток». Вспомнилась последняя встреча, и словно озноб по коже прошел.

«Что ему помешало выудить у меня этот слиток? — Терентий возвратился к навесу. Только сейчас обратил внимание, что и следы Сухаря тоже вернулись от реки. Подле навеса еще кое-что заметил: следы большой собаки и пятна крови на снегу. Разрыл снег, по убедился, что крови вытекло из раны немного. — Кто ж кого? — недоумевал Терентий. И вдруг он отчетливо представил себе недавнюю картину происходящего: Сухаря вот-вот готового убить его (следы показали, что крался тот к его изголовью), и громадного пса в последний миг кинувшегося на бандита и прокусившего тому запястье (откуда и кровь) — вон и нож остался лежать на брезенте, видно, не позволил зверюга забрать оружие, стерег. — Вот так псина! — восхитился Терентий. Во дьявол! А я-то все проспал».

Собрав разбросанные вещи, наскоро позавтракав, Терентий двинулся. Больше он не встречал ни следов Сухаря, ни его самого. И жалости к нему не испытывал, жалел лишь об одном, что вытряхнул Сухарь вместе со шмотками маршрутные записки, скороспешное полевое исследование, составленное за эти долгие месяцы.

Перед самым выходом Терентий осмотрелся и вдруг столкнулся глазами с большим черным псом, недвижно, казалось, мертво застывшим поодаль, словно не решавшимся подойти к нему ближе.

— Цыган! — обрадованно позвал Терентий. — Легок на помине. Я было подумал, за злодеем ты увязался, а ты — вот он.

Пес встал на ноги, понюхал воздух, тихо заскулил.

— Видать, будем живы, станем выходить из тайги вместе. Ну пошли давай. — Терентий потрепал прильнувшего к ногам пса, улыбнулся. — Не пропадем.

Двадцать девятого октября снова повалил снег. Идти стало невыносимо, ноги утопали и проваливались в сугробы и постоянно теперь были мокрыми. На стоянках пес скулил, обгрызая ледяные култышки на лапах…

Эпилог

1

Поздней осенью закончили мы полевые работы и ждали вертолета. Прибыл он с опозданием на девять суток. Вертолетчики пережидали непогоду. Нас доставили в небольшой таежный городок, в котором была наша подбаза. В тот же день мы стали паковать образцы, собранные за лето, заканчивали камеральные работы и радовались близкому возвращению домой.

Когда за нами прилетел вертолет, первым делом я спросил у пилотов, не слыхали ли они что-нибудь там, в городе, о двоих ленинградцах, вернувшихся из тайги. Те ничего не знали.

Думалось мне почему-то, что Терентий Лукьянов с приятелем просто не захотели прийти к нам, а пошли через поселок Серафима Саганова к железнодорожной станции, что давно уже поджидают они нас где-нибудь в Ленинграде. Однако перед самым отъездом я все-таки не выдержал и отправился в райисполком, чтобы сообщить о них и обзвонить поселки и лесопункты, где они могли проходить. Сидел я в приемной в ожидании начальства и вспоминал минувшее лето, тот день, когда Серафим Саганов, наш проводник, впервые нашел их следы.

2

Мы миновали широкую, раздольную, с хорошо проторенной тропой долину. За ней началось нагромождение больших красных скал, черных кедров и пихт, подсвеченных неярким в серой дымке солнцем. Горы парили от недавнего дождя. Тропа спряталась в тесно обнявшихся зарослях деревьев и стланика. Проводник то и дело смахивал с лица паутину и ворчал: «Плохая тайга, неверная, сырая, э чок», что на тофаларском языке означало — неразбериха, бедлам.

Вскоре тропа пропала совсем. До лагеря оставалось несколько часов хода. Утомленные дорогой, мы решили пораньше встать на бивак. Проводник пошел к реке поискать удобное место для стоянки. Вернулся он в каком-то мрачном настроении.

— Что случилось, Саганов? — спросили его.

Он нашел чьи-то следы, которые привели нас к брошенной стоянке, что была на скале под большими кедрами.

— Однако, мужчины, это бивак не тофов, — сказал проводник, обернувшись к нам. — Были они здесь на несколько дней раньше нас, их было трое. Люди наши не ставят так таган, да и свиную тушенку не каждый может есть, тушеное мясо как гнилое, лучше свежее или вяленое мясо кушать. И сухарь сладкий в бумажках не берут в тайгу, плохой сухарь, быстро крошится. — Он показал на огрызок ванильного сухаря. — Один человек хромает, левые вмятины глубже, у него что-то с ногой. Однако маленький человек с ними, похоже, женщина по следам…

Ночь прошла, как и все предыдущие, без происшествий. Назавтра добрались до лагеря.

С тех пор мы часто натыкались на следы этих людей. Беспокоила их близость. Мы не могли теперь оставлять базовый лагерь без присмотра, мало ли что можно было ожидать от них. Раз они новички в тайге, значит, плохо знают ее законы. Саганов, возвращаясь с охоты, рассказывал о них что-нибудь новое, так что, даже не видев их, знали о них все: и какого калибра ружья, удачна ли была охота и какого зверя они добыли. Знали, что у них кончился запас курева и сухарей. Судя по всему, эти люди знали и о соседстве отряда, но почему-то не хотели встречаться.

Шли дни за днями. Кончался июль. С того дня, как в первый раз мы обнаружили их, прошло больше месяца. По-прежнему ходили в маршруты, делали геологическую съемку окрестных гольцов, вырубали образцы пород, маркировали их, картировали район Восточных Саян. Работа отнимала время, возвращались с маршрутов усталые, с отяжелевшими от увесистых образцов рюкзаками. А к мысли, что поблизости бродит эта странная троица, все настолько привыкли, что она уже почти не волновала, как поначалу.

Как-то, вернувшись с охоты, Саганов сказал:

— Однако, мужики, как наступит Энтинай, — то есть месяц сбивания шишек: август, — так ждите гостей. У них кончились и патроны. Скоро им нечего будет есть.

Отсутствие продовольствия и патронов заставило этих людей выйти из леса к нашему базовому лагерю, где дежурил в тот день молодой Чулков. Впечатление они на него произвели угнетающее, поэтому тот пододвинул ближе ружье и, не зная, что делать, уставился на гостей.

Но двое пришедших мужчин и женщина явно не имели злых намерений. Они тяжело повалились на шкуры у сагановского скороспешно поставленного чума и, отдышавшись, заговорили, Чулков успокоился и попросил подождать возвращения начальства, сказав, что сам он не может распоряжаться продуктами и вещами отряда. Потом Митя покормил их, и те уснули.

Первое, что произошло, когда все вернулись, особенно удивительное, — это встреча рабочего отряда Пафнутия Долецкого с тем самым громадным псом, о котором он так много рассказывал, о котором предупреждал нас Саганов. С этого момента пес не отходил от Пафнутия.

Вечером, расположившись вокруг костра у чума Саганова, когда примолк крик кедровок и писк бурундуков, беседовали мы с пришельцами. Начальник партии Коников спросил, что они делают в тайге и почему скрывались? И рассказал все, что о них известно в отряде. Сведения эти для них были неожиданным откровением и настолько удивили, что если бы у них и была вначале мыслишка что-то скрыть, то после того, как Коников указал им даже сроки, когда у них кончилось курево, потом сухари и крупа, и рассказал, как они сделали последний патрон, набив его дробью, извлеченной из убитой кабарги, стало понятно, что люди эти вовсе уже не собираются что-либо выдумывать.

Все ждали, что расскажут эти трое. Смотрели на огонь и слушали. Ночь была тихая, потрескивали поленья в костре, река однозвучно гомонила наверху, на склонах, лопались остывающие в ночной прохладе скалы.

Высокий мужчина говорил один. Это был человек лет тридцати, хотя судить о возрасте было трудно, он был голоден, устал и изрядно зарос. Говорил он четко и быстро, лишь иногда задумываясь ненадолго. Другой больше молчал, отчужденно поглядывая по сторонам. Видно было, что все прожитое им мало уже трогает его. Слушал он рассказ приятеля без особого внимания и без волнения, время от времени задремывая.

Очнувшись от нападавшей дремоты, он отворачивался и поглаживал голову громадной собаки, приютившейся возле него.

— Мы в этих краях не случайно, — сказал высокий мужчина. — Золото ищем.

— Вы не зарегистрированы? — спросил Коников.

— Разве это имеет значение?

— Все люди, отправляющиеся в тайгу, берутся на заметку на случай несчастья, — разъяснил Коников.

— Нет, нет, мы не зарегистрированы. Мы, так сказать, дикари, — он улыбнулся.

— И вы не боитесь ничего не найти и застрять в тайге? Может, вы и приспособлены к лесной жизни, только со снаряжением своим вам долго не протянуть, по-моему, это не так смешно, как вам кажется.

— Если б не вы, нам, конечно, стоило б вернуться… Да мы и сами думали возвращаться, но лишения послужили хорошим уроком, тайга в сравнении с ними сущая ерунда, если мы выдержали такое…

— А что, если мне нечем вам помочь, а? Что бы на это скажете? — спросил Коников.

— Конечно, если не поможете, мы уйдем… Но лишь для того, чтоб вернуться, но из-за этого нам придется, быть может, потерять год жизни.

— Так уж это необходимо?

— Видите ли, теперь нам особенно обидно было бы уходить, когда мы только нащупали путь к нашей цели. Собственно, много мы не хотим. Надо бы продержаться здесь хотя бы до зимы, хотя бы еще пару месяцев поискать…

— Меня поражает ваша наивность. Не имея опыта, сведений о месте нахождения, думаете найти золото, которое столько лет ищут…

— Что касается этого района, то я довольно хорошо представляю его себе и без карт.

Саганов, рассеянно слушавший начало разговора, вдруг оживился и, посмотрев пристально на Терентия, сказал:

— Однако, мужчины… так, та-а-ак, слыхали о таком, ходит у нас на Саяне легенда об этом золотишке. — Он ехидно скривил лицо. — Вы что ж, за ним приехали, хе-хе, думаете разбогатеть или как? Х-хе, бытары, сухарики сладкие грызут, а о золоте думают. — Охотник презрительно сплюнул через плечо и отвернулся.

— Постой, Серафим, пусть расскажут, — заерзал от любопытства Чулков. — Расскажи, это интересно…

— Давай, давай, рассказывай, — зашумели остальные из темноты.

— В общем-то, историю эту почти наизусть знаю, — Терентий отхлебнул глоток чая и стал рассказывать.

— Сто лет назад из одной сибирской каторжной тюрьмы — Александровского централа — бежали заключенные Они долго мотались по тайге, мытарились по глухим углам леса, и большинство из них погибло в непроходимых ущельях реки Китоя. Это, кажется, рядом, вон за теми хребтами, — Терентий показал на недалекие вершины и продолжил: — Один это и был Демин. И, надо сказать, был он из них самым здоровым и сильным мужиком. Один, только он один выжил, Дмитрий Демин. Верно, он был удачливым человеком: мало того что тайга не свалила его за два года скитаний, так еще и в долине одного из притоков Китоя он наткнулся на богатое месторождение золота. Это была объемистая каменная лоханка, в ущелье под водопадом, наполненная желтым металлом, который намывался в нее окрестными ручьями и речками веками. — Терентий улыбнулся и, отхлебнув глоток чая, рассказывал дальше. — Демин добрался до деревни Тунка, за полпуда драгоценного металла купил у местных властей свободу и право на землю в деревне. Он построил себе дом, обзавелся семьей и всю жизнь хранил ото всех свою тайну. Перед смертью, однако, открыл он «адрес» находки своим сыновьям. Сынки Дмитрия Демина в ближайшее же лето вышли в тайгу на поиски отцовского «клада», да, видно, не в отца были здоровьем и волей. На одном из многочисленных бродов им не повезло — плот их ковырнуло о скалу, а самих ледяная стремнина изрядно потрепала об камни. Выбрались из тайги голодные, напуганные и больше не осмелились рисковать. Вернулись несолоно хлебавши домой.

Но удивительно: слух о золоте Демина как-то просочился. И мало того, скоро о нем знал даже далекий по тем годам Иркутск. Местный предприниматель, некий Кузнецов, он же владелец прииска Нюрун-Дукану на северном Байкале, решил лично взяться за поиски. Он шаг за шагом проследил все засечки, копанки и затеси Дмитрия Демина, нашел-таки, шельма, золото и заявил об этом в Горное управление, намереваясь стать главным пайщиком в его добыче, но умер от скоротечной чахотки так внезапно, что ни один пройдоха-золотоискатель не успел выведать у него адрес клада. Кое-что о золоте Демина удалось узнать служащему Кузнецова — Шнеллю, хитрый это был человек, то ли еврей, то ли немец по происхождению. Он решил организовать экспедицию и пригласил в «дело» горного техника Новикова. Но как ни горячо было у Шнелля желание — отыскать клад ему не удалось и за три года странствий по руслам бесчисленных таежных рек и ручьев, подорвав здоровье себе и людям за тошные годы участия в «деле», Шнелль отказался от дальнейших поисков. Да и революция грянула — бежал он… Бежал сначала в Монголию, потом след его и вовсе затерялся.

Но не успокаивался горный техник Новиков, продолжая кропотливо собирать сведения о Демине, настырный был мужик и силы недюжинной. Для того в тысяча девятьсот двадцать шестом году приехал он в Тунку и поступил на работу в местное отделение Центросоюза. Через год, накопив денег, — в Центросоюзе тогда были фонды мизерные, — он опять попытался найти золото. Собственно, это и не была настоящая экспедиция, — так: два энтузиаста, коммунисты Шведов и Дорожный, которые намеревались передать адрес деминского золота государству, сам Новиков и еще два рабочих из местных — братья Леоновы. — Терентий задумался на минуту, видно было, что он волнуется. — Вы только подумайте, каков был этот мужик Новиков! Несколько лет скитаний со Шнеллем, лишения, голодовки, все, что могли бы пожелать человеку только враги, — и не сдался… Вот это был мужик!

В начале августа тысяча девятьсот двадцать седьмого года в Тунку возвратились братья Леоновы и заявили, что вся остальная экспедиция погибла на Китое, мол, снесло людей на броду, забило водой о камни. Но в конце зимы проводник экспедиции Союззолото Краснов нашел в низовье Шумака, на стоянке, следы убийства. Это проверила специальная комиссия. Леоновых арестовали и обыскали дом У них оказались спрятанными в погребе большие слитки золота и несколько килограммов металла песком. Их посадили на десять лет, полностью вину их не доказали — Краснов на время следствия пропал в тайге, говорили, что боялся мести родичей леоновских.

Сведения о золоте снова оказались утерянными, правда, один из братьев, уже будучи в тюрьме, описал дорогу к золоту, но очень приблизительно. Это описание было передано официальным органам в Иркутск. Это золото здесь где-то рядом… — Мужчина отхлебнул чая. — В каком-то ледниковом ущелье, где-то под водопадом… представляете! Огромная чаша…

— Хех-хе, — подал голос Серафим, — однако, мужчины, сколько здесь этих цирков, сколько водопадов с этими самыми чашками, только нагибайся за золотишком. А сколько правых притоков у Китоя, — насмешливо пропел проводник, — а сколько левых…

— Постой, Саганов, — прервал его Коников. — Терентий, вы считаете, что с тех пор это золото не искали?

— В двадцатые годы еще искал профессор Львов, вы, наверное, слышали что-нибудь о нем, кто из геологов его не знает? Позднее в поисках принимали участие и ленинградские геологи, и все они подтверждали золотоносность этого района. А вы, случайно, не тем же занимаетесь? — спросил вдруг мужчина Коникова.

— У нас тематическая работа. Мы ищем для наших будущих поколении! — заметил с гордостью техник Чулков.

— Я так и думал, что нынче у нас все на перспективу, на столетия вперед, а когда же нынешней жизнью жить?

— И вы думаете, что вам повезет больше других? — поинтересовался Коников.

— Не думаю, скорее, надеюсь… Нам с Родькой необходимо, чтобы повезло. Правда, Родь…

— Правда, Тереша, — отозвался его попутчик, — правда, Тереш, и даже больше, чем они думают…

— Простите меня за нескромный вопрос, но я хотел бы в таком случае узнать, что вы собираетесь делать в случае удачи?

— Там видно будет, — ответил он неопределенно.

— Что ж, тогда желаю удачи, — заключил разговор Коников.

Серафим тем временем пристально посмотрел в глаза Терентию. Тот смутился и отвел взгляд.

— Кладоискатели! Однако, мужчины, посмотрите на них, — проворчал он и потрогал головешки в костре. Искры осветили лица людей.

У всех был утомленный вид. Майя дремала под боком у Терентия. Родион, уткнув голову в колени, посапывал. Дальше разговор не клеился.

В тот день я остался в лагере, не пошел в маршрут, а наша новые знакомые проснулись поздно. Все уже позавтракали, некоторые разошлись. Серафим с Чулковым помогали Терентию собираться в путь. Коников распорядился дать им по пять килограммов сухарей на брата, которых было запасено с весны вдоволь, соли, несколько банок сгущенки и тушенки, отсыпали две литровые банки махры и столько же сахару. Серафим показал им, как лучше шить из бересты стельки для сапог, и оторвал от рулона кусок байки на портянки. Отдали им брезентовые брюки, чтоб они лохмотья, висевшие на их голых коленях, сменили, и десятка четыре патронов шестнадцатого калибра. Еще Серафим напихал им в рюкзаки вяленого медвежьего мяса. Это все, чем отряд мог им помочь.

— Теперь вы матерые золотоискатели, хе-хе, — иронизировал проводник. — А этот, Майя, — он указал на девушку, — этот как не женщина просто. Этот сейчас не хорош, а потом плохо ему будет сильнее, чем теперь. Встречал я на своем веку многих… Все ли возвращались? — Последние слова старик сказал тихо ни для кого, куда-то в сторону, но Терентию, услышавшему их, стало не по себе.

— Злой ты человек, Саганов, — сказал он старику неодобрительно. Но Серафим опять усмехнулся и, обернувшись к Коникову, сказал:

— Я знаю, что говорю, начальник, не для всех тайга добрая. Этим она не помощница. Женщину я бы не отпустил с этим верзилой. — Он осмотрел по очереди сверху вниз мужчину и женщину, стоявших перед ним, потом осмотрел их хмурого попутчика Родьку, будто уже похоронил их.

— Ты, кажись, из наших? — спросил с сомнением Серафим. — Откуда ты, Майя?

— С Чукотки, — ответила она.

— Ты не больна ли, девка, куда тебя повело, родная… — сказал Серафим, разглядывая красивое осунувшееся ее лицо.

— Через месяц мы вас ждем, — сказал Коников возможно непринужденнее. — Дайте слово, что к концу августа вы прекратите свои скитания и придете к нам. — Они пожали руки. Коников отвел Терентия в сторону. — Тереша, за свои сумасбродства с Родионом ты сам отвечаешь, — сказал он, — но девку губить нельзя. Плоха она, Серафим не шутит, он зря говорить не станет. Отошли ее назад через несколько дней.

Терентий замялся, не зная, что и ответить.

— В общем, чтоб она была в лагере… и чем раньше, тем лучше.

Терентий понял и, улыбнувшись, кивнул в знак согласия.

Отряд попрощался с ними. Заметно было, что наши люди немного завидуют им и все же жалеют. Тучи комаров и мошки звенели в потеплевшем дневном лесу. Лица скитальцы густо измазали серой глиной и были похожи на привидения. В воздухе разливался неясный сероватый свет поздно проступившего солнца. Туман, все еще стоявший неподвижно в долине, будто нехотя открывал перед ними мокрую росяную тропу. Все долго смотрели в сторону кедров-гигантов, поглотивших мужчин и женщину. Пса Пафнутий заставил идти следом.

— Подсобляй этим людям, — напутствовал он собаку. — Тяжело им без тебя будет, — тихо сказал он, вспомнив, что Терентий, смущенно замешкавшись, не договорил вчера чего-то сокровенного. Что ж они хотят купить на золото, если найдут? «Вот и мы хотим…» — этот обрывок мысли Пафнутий повторял несколько раз, провожая взглядом громадного черного пса Тас Кару. Я стоял рядом с Пафнутием.

3

Заместитель председателя райисполкома, Алевтина Силовна, вошла в приемную, увидев меня, поздоровалась:

— Снова вы у нас, что нового в тайге? — спросила она праздно.

Я рассказал ей обо всем, что, сидя у нее здесь, припомнил о встрече с «золотоискателями».

— Знаю, знаю, — ухмыльнулась она. — Лежат в городской больнице. На днях из-за озерья привезли. Одного, говорят, большая собака приволокла. Говорят, он того… Да. Вы, наверное, знаете Серафима Саганова, проводника, каюра из тех мест? — спросила она.

— Как не знаю. У нас он нынче и работал, — ответил я.

— Так он-то второго доставил. Правда, и тут без собаки не обошлось. Умная, говорят, собака. Парни совсем плохи. Своими силами, пожалуй, мы их не вылечим. Отправим, как окрепнут, домой. Там у вас, в Ленинграде, больше возможностей…

— Да-да, конечно…

— Чтоб вы знали, они ведь беглые, только один был осужден неправильно. Наш начальник милиции сказал, что в Москве выловили в августе какого-то бандита. Тот украл в экспедиции на Камчатке деньги и за хищение был осужден не сам, а этот наш золотоискатель, Терентий Лукьянов. Теперь его реабилитировали, но он пока об этом не знает. Плох, врачи беспокоятся за него.

— Ну дела! Спасибо, что сказали!

— Кстати, вроде бы этот Лукьянов спрашивал о третьем человеке, — она заглянула в отрывной календарь, перевернула несколько листков и уточнила: — да, вот — о Николае Сушкине. Не нашли его. Но мы о таком не слыхали. По приметам — видели, похожий человек из тайги в конце октября вышел, но куда подался, неизвестно. Ищи-свищи по Союзу… Лукьянов пугал, что тот человек опасен, милиция розыск объявила…

— Нет, о Сушкине знаю не больше вашего…

— Еще советую с Кряквиным поговорить… — Алевтина Силовна сморщилась вдруг в улыбке. — Он все знает.

Старший лейтенант Кряквин Панкрат Ермилыч, представившись и выслушав меня, извлек из ящика письменного стола пачку бумаг и стал перелистывать их. Не прошло и десяти минут, как он протянул мне несколько листков, сказав:

— Сергей Васильич, уж какой раз по нашим краям ходите? Ну, держите ксерокс — показания Рифа Навтолича Грантова. Выуживали его чуть ли не пять лет. Матерый… Читайте, читайте… Я снял для себя еще пару копий. Это можно и Лукьянову почитать тоже…

Я стал читать ксерокопию показаний Гранатова по делу о хищении экспедиционных денег в сумме сорока одной тысячи пятисот двадцати рублей. Почерк Рифа был на редкость своеобразным, мне подумалось, что его автор любуется каждым словом, этакая старинная каллиграфия. Кряквин заметил мое удивление и не без гордости в голосе пояснил:

— Запись магнитофонная, расшифрована на машинке секретарем, эту копию я снял сам лично и прокатил на «Эре».

«…Я и усек, — начал я читать, думая, до чего ж витиевато вывел буковки Панкрат Ермилыч Кряквин, — я усек, как старик Северьян у вьюноши Терехи из кармана ключи той ночкой слямзил. Тут же и прикорнул рядком с ним, а засопел Северя — так я ключики на минутку и позаимствовал у Севери, влепить их в мякиш привычное дело. Тут же сунул ключики на место, прихватил выкинутые Терехины мокроступы (один порезан был в подъеме и на подошве зарубина от топора с внутренней стороны), прихватил, чтоб в Питере их подклеить, опять же сапожки легонькие, фирмо́вые, чего добру пропадать. И мотанул в сей же час заместо ручья своего — делянки, на трассу. Тут же, на трассе на Петропавловск, голоснул тягачу — и за полдня добрался в город. Ключики дружки-товарищи сей момент сварганили, сапожки Терехины я заклеил, а через три денечка я уж долбал свою канаву, кубы вырабатывал, потому больше меня никто выработки не даст ни в жисть — передовик. Тут выждал неделек несколько. Ближе к кончине поля, к расчету, ночкой, на базе сейф и взял. Ключи — в воду, сапоги Терехины — в грязь, потому заклейка разошлась, — и сей момент на канаву свою. Подле делянки кюпюры под курч до сроку заныкал, а сам, как ни в чем не бывало, за расчетом к Нилычу на базу заявляюсь, а Нилыч, известное дело, — кукиш мне в зубы. «Грабанули, — сказывает, — денюжки… В Питер, в контору отправляйся за расчетом». — «Следствие было ли?» — спрашиваю. «Прошло, — говорит, — уж два дня, как уехали, а на кого клюнуло это следствие, неведомо…» Вот тут-то и вспомнил я про Терехины мокроступы, ведь я-то в них вокруг сейфа наследил. Уж в Питере разнюхал — из Тереху дело покатилось. Ноне каюся за мало́го, потому мне все одно, хоть мульён вприбавок навешивай — тяжести в мой мешок не прибудет, а он пяток годков без дела прокантовался, хорошо строгача не влепили, на обшей лямку тянул… А те кюпюры я так и не спустил. Гниют они там же в тайге, где оставлены. Недосуг было идти за ними, да и накрыть могли. Я, как расчет получил, три тыщи по́том лопатным да кирковым заработанные, — махнул в столицу, а тут — и делов покруче завертел. Вст и вышло, кюпюры на черный день остались, что в госбанке медведюки их стерегут. Они мне теперь смягчающим обстоятельством послужат, а Терехе — польза какая-никакая, может, из тех денег ему все пятилетние вычеты возвернут… А что отсидел щенок — не моя вина — сам дубье… Береженого и бог бережет… Ему я зла не желал, работной он парень».

Я не сталдочитывать все до конца, последнее его дело меня мало волновало. Итак, мне стало ясно, за кого пострадал Лукьянов.

А у меня на Лукьянова свои виды имелись — хотел привлечь его к научной работе. Нравилась мне его упорность фанатичная — такие люди в геологии как раз нужны. С той мыслью и пошел к нему.

В больнице было чисто и тихо. В приемной дежурила совсем молоденькая сестра. Она не решалась пропустить меня к больным, но после долгих уговоров, узнав, что я завтра улетаю, да к тому же знаком с Кряквиным, она мигом оттаяла и, покраснев почему-то, сказала:

— Ладно…

Терентия Лукьянова я узнал с трудом. Только глаза по-прежнему остро и любопытно мелькнули в мою сторону.

— Сергей Василич, а я вас и не признал в костюме.

— Я на минуту, — ответил я, замявшись, не зная, что и говорить.

— Ты уж, Сергей Василич, не темни. Неспроста небось, любопытствуешь — нашли ли золото? Так иль нет? То-то вижу, так. Сразу я понял… Я ведь нашел… Координаты определил. Только записи все там, в тайге, посеял. Не веришь… — Он, показалось, всхлипнул. — Выходит, и никто не поверит!

— Верю, верю, — успокоил я его, боясь, как бы с ним не случился припадок — вид был слишком болезнен, губы потрескавшиеся, в кровавых рубцах.

— Пошарь в тумбочке… У меня руки, вишь… Гм… Пошарь! Все остальное в тайге похоронил — записи, рюкзак. Его, единственную нашу с Родькой улику, не бросил. Слышь меня, Василич? Возьми меня в поле будущим летом. Я тебя так дожидался. Я ведь знал, что придешь, — он улыбнулся мягко, по-детски.

— До лета дожить надо, — ответил я нерешительно и, вытащив из нижнего ящика тумбочки увесистый сверток, протянул его Терентию. Тот остановил мое движение.

— Разверни, Васильич, я ж не могу, руки, видишь, какое дело… Сам давай… Это честная цена за них, за все… Не правда ли?

— Может быть, — сдержанно ответил я, почувствовав, однако, напавшее волнение. Развернул газету, тряпицу — и не поверил глазам.

— Что застыл? — отвлек меня его голос. — Возьми сейчас с собой. Думаю, не ошибешься, если скажешь, что это деминское…

Я слушал восторженный его смех, казалось, даже дикий в его-то положении, и позавидовал. Знакомо ли вам это великолепное радостное состояние счастья и легкости душевной, когда достигаешь почти недостижимого… Ты словно бы сам и зачарован своим великим успехом. Я все еще не мог поверить своим глазам: средней величины самородок был необычной формы, он напоминал свободно парящую на широких крыльях птицу.

РАССКАЗЫ

К СВЕТЛОЙ ПОЛОСЕ

Что-то родное находил Серафим в тропах, пересекавших горные перевалы, повторявших изгибы чистых и звонких студеных рек, торенных многими поколениями охотников-тофаларов, его предков.

Знал он тропы по-домашнему, как часть своего таежного житья-бытья, и шагал по ним с тех самых пор, как помнил себя. Ботаники и топографы-геодезисты бывали его спутниками. Еще до появления вертолетов водил Серафим связки оленей под вьюками с образцами пород, отобранными геологами на горных кручах, подвозил на базовые стоянки медикаменты, продукты, снаряжение.

Много вокруг происходило событий для мечтательной души старого охотника. По тропам нужно идти не спеша, и можно обстоятельно обдумать каждый день, повстречавшись с людьми, посидеть у костерка, поговорить о жизни, узнать мнения о последних делах в мире людском.

Сидеть тофалару-непоседу дома без охоты, рыбалки, дороги, без дела — невыносимая тоска. Поэтому так любит Серафим эти родные тропки и исходил по ним многие годы.

Новые и новые люди принимали его к сердцу из года в год таким по обыкновению веселым, общительным и дружелюбным. Вообще, людей он уважал и, выходя из тайги, всегда спешил к приятнейшему в жизни занятию — к общению с новыми собеседниками и был при этом терпеливым и внимательным слушателем и сам хорошо умел поговорить. Правда, некоторые стали поговаривать, что он отжил свое и теперь разве только для женской работы годен — детей нянчить да шкуры выделывать. Но он не слушал насмешников — он был таежником. Таежник и умрет на тропе, а не в душной избе в Верхней Гутаре. Серафим как бы покровительствовал всем нам, это выражение покровительства и даже превосходства в таежных делах мы видели в его глазах. Причем люди без сомнения допускали это. Пусть кто-нибудь из этих пришлых людей попытается посоревноваться с ним в охоте, в знании потаенных тропок, глухих речушек и перевалов. Они и названия-то не все знают. Не случайно начальники партий, такие же старые, как Серафим, брали помощником в сложные маршруты именно его.

Ему жалко было людей. Он жалел всех подряд, и плохих и хороших, понимая, что трудно им в тайге, как в чужом доме. Он удивлялся нашим мирским заботам, часто пустым: чего это мы там копошимся, сердимся, ругаемся, злимся друг на друга…

Уже несколько лет, как Серафим стал для нас своим человеком. И теперь, когда он бывал в дальней дороге, мы скучали без него, и радовались его возвращению. Часами тогда расспрашивали его о каждом прошедшем дне, о новостях в соседних отрядах, о его встречах в пути, об охоте и рыбалке, о приметах на погоду. Обо всем говаривал он с обычной обстоятельностью и сам с видимым удовольствием слушал нас.

И вот как-то раз заметили мы, что с Серафимом что-то неладное: не находит он себе места да посматривает куда-то в сторону, и даже чурается общения и веселых вечерних разговоров у таганка.

Не долго, однако, он мог хранить тайну своей перемены.

* * *

Он подошел ко мне, криво усмехнулся, как-то не похоже на себя. Искоса поглядывая в сторону лежавших у дымокуров оленей, попросил отойти подальше и сказал с легкой досадой в голосе:

— Плохи мои дела, Емельяныч, эх плохи… Аза попутал. Не знаю, но вишь, как бывает… — Он взял меня за руку и доверительно спросил: — Веришь ты в чудо?

Я подумал, грешным делом: разыгрывает. Чуть было не обидел старика.

— Прости, — говорю не очень-то вежливо так, — недосуг мне сейчас, Серафим, мистикой заниматься, тороплюсь… — Но разглядел в его лице растерянность. «Много я с тобой наговорил», — выражало оно.

— Прости, — говорю уже по-другому, — замаялся я.

Он примирительно пожал плечами.

— Ответь все же, Емельяныч, веришь ты в чудо или, там, в духов?.. Вишь, я и сам вроде не очень верил во всякую чертовщину, так, может, самую малость, и вдруг, понимаешь… — Он огляделся и сказал по обыкновению, когда волновался: — Прости меня Кайраган! — Потом смущенно потупился, поглядел на меня с сомнением. — Я видел его! Понимаешь, чудо!

— То есть как?! — переспросил я и разом перестал сомневаться, что это розыгрыш.

— Я видел его, — повторил он тихо.

Мне показалось, что в его словах что-то есть. К тому же вспомнил я, что в последние дни он был чем-то сильно озабочен, и временами даже чуял: порывается он что-то сказать, но боится неведомо чего. Припомнил я и то, что перемена в нем случилась с неделю назад, когда он вернулся к утру в лагерь, промокший и измученный. Именно с того дня его и не видали во всегдашнем доброжелательном состоянии духа. И даже ночью он спал беспокойно, к неудовольствию нашему, из его наскоро поставленного чума, что через куст жимолости от нашей палатки, доносилось и ворчание, и резкие возгласы, и вскрики с поминанием Пургана и Кайрагана. Удивительнее всего было то, что с того самого дня он не радовался анекдотам, которые особенно «уважал», и скучал даже в тех случаях, когда мужики его разыгрывали или озорничали — уж этого с ним не случалось!

До этой самой минуты, как и все наши, конечно же я не придавал особенного значения этой перемене в его настроении. Мало ли, человек о жене заскучал, по дому тоскует — какой уж месяц мы в тайге… И похмуриться нельзя. Пусть себе, небось отойдет, отстанет печаль.

Но тут стало проясняться наконец, что за его дурным настроением кроется что-то сильно поразившее его в ту грозовую ночь, какое-то чудо… Но что может удивить тофалара в тайге, в которой он провел всю жизнь, и в стужу, и в зной?

Проследил за его взглядом, но ничего нового не заметил: озябшие под первым снегом склоны курились паром, подогреваемые блеклым солнцем. Кедры стояли в унылом предзимнем оцепенении. Над долиной нависло забвение. Гомон ручья скалистого ущелья тихо пробивался к нам из-за выступов больших бело-розовых скал. Слышно недалекое потрескивание поленьев в костре, и приветливый посвист бурундуков, и назойливое карканье кедровки.

Меня уже разбирало любопытство, но от вопросов удерживался. Обидится ненароком на неумелое слово, ляпнешь невпопад, и так он не в своей тарелке. Я ждал, чувствуя, что самому ему не терпится поговорить о той ночи. И хотя поначалу он стал изводить меня намеками, от которых меня так и подмывало спросить его в упор о сути дела, я сдерживал себя. Примерно через полчаса он сказал:

— Пойдем к ручью, расскажу тебе все по порядку.

Наверно, на моей физиономии слишком обнаруживалось облегчение и смущение. Так был странен Серафим, обычно открытый. Он заметил эту мою недоверчивую мину и ухмыльнулся.

— Ты чего?.. Никак, что подумал такое!.. — он приложил к виску большой палец. — Что ты… Я в себе, не сомневайся.

Мы направились к ущелью. Со стороны реки Озерной плато обрывается отвесным уступом, несколько сот метров высотой и шириной до километра. Ущелье — это вырубленный ледниковым ручьем каньон с крутыми обрывистыми стенами, здесь черно и мрачно, идти вверх по нему словно на эшафот: висят гигантские карнизы над головой, исполинские натеки льда будто сталактиты застыли, по тропе много уступов; одним словом — не очень это было подходящее место для беседы, так я подумывал про себя, поднимаясь вслед за Серафимом. Он шел легко, только керхал, поскальзываясь на расползавшемся под ногами кедровом стланике.

— Стой, Емельяныч, — просипел он наконец, сильно раздувая грудь и живот. «Велика же его тайна, раз он потащился в такую даль от лагеря», — усмехнулся я в душе.

Когда, отдышавшись, мы устроились на широкой лужайке, заросшей сухим серым ягелем, подкрашенным шляпками рыжиков и сыроежек, он сказал:

— Слушай все, как было. Вишь, хотел я заделаться, как ты, атеистом, после той еще давней зимней охоты в «дурном ущелье», а теперь как вспомню ту ночь — душа горит. В чудо, к вере Пургану возвращаюсь на старости лет, — сказал он и потом произнес вслух несколько подобных мыслей, которые, однако, еще ни о чем не говорили, и наконец перешел к рассказу.

Не могу сейчас дословно его передать. Был он довольно сбивчив, а старик Серафим, часто не умея объяснить происшедшее с ним, терялся в догадках, излишне волновался. Я перескажу то, что запомнил из его рассказа.

* * *

Был он один в тот вечер, он и кляча. Серафим не отказал тогда себе в удовольствии помянуть нашу старую отрядную кобылу. Хотел он взять своего Вожака, с оленем в тайге проку больше. Нет, взял ее. Она-то, лошадь, по его словам, и заварила кашу. Начальник партии Садыкин пошел к ужину на базу, а его послал за образцами. Накануне оставили они с Садыкиным два вьюка камней у черных гольцов, по правому борту долины, в нескольких часах хода. Садыкин у нас мастак в этом роде, и так другой раз намаешься, ноги не волочешь, а он тебе: «Надо бы слетать…» Это за ним водилось. Однако Серафим и «полетел», надо так надо, он безотказный: кроме того, кобыла одна в отряде и сезон к концу — это старик понимал и не обиделся на желание начальства. А лошадь на него зверем смотрит. Не нравился ей Серафим, ей геолог больше был по душе, наш доктор Садыкин. Правда, как вскарабкается крепыш Серафим на нее, несчастную, так боком ее под ним и ведет, так и заносит горемыку. Серафим, вспоминая о ней, помнится, разразился сердитой бранью по-тофаларски. Этого с ним обычно не случалось. Я оторопел, слава-то богу: слабо знаю его язык. Словом, избавиться решила от него кобыла, заставила бегать Серафима за собою по колдобинам да курумнику до полного бессилия. Побегал — и закис мужик, сел на пенек и плюнул.

— Иди, говорит, Аза, черная скотина, к своему Садыкину!

А лошадь, видно, чуяла неладное в природе, потому и не слушалась, выманивала старика к дому, к людям.

Она постояла на тропе, глядя на Серафима, тоскливо заржала, будто упрашивая его вернуться, и пошла в сторону лагеря. Он отлежался, отдышался и поплелся следом.

И наступила темень. Только далеко на небе выплыла какая-то чудесная светлая полоса. Причем полоса эта не стояла на месте, разгоралась, становилась шире и быстро шла на Серафима. «Что бы это могло быть? — он насторожился и подумал: — Когда светит луна или небо светлое, то хорошо видны контуры хребтов, а тут и небо яркое, светлое как будто, а гор не видно».

Тут он заметил, что свет сверху спускается. Только очень как-то непонятно закутывает все вокруг: гольцы, деревья, снежники. Тени исчезают вовсе, и видно только одну светящуюся эту пелену, она все заволакивает собою. Светопреставление… Вот тут-то у него и забегали муравьи по спине, не чуял он в этой пелене никакой забавы. И то надо взять в расчет, что не до игрушек ему было — уморился пуще собаки, ноги гудят, сердце бьет перебойно.

Ладно… Вдруг видит: огонек затеплился. Подумал, костер, люди. Собрал силенки и — к нему. Бежит, видит, этот огонь неверный какой-то, мутный, холодный… Обернулся — над скалами, над их остриями, повисли вниз этакими сосульками такие же чудные свечения, костерок не костерок… Жуткое дело. Видит, и вокруг его носа появляется такое светящееся кольцо. Махнул рукой — оно вроде пропало, а потом снова появилось, сидит на том же месте… Протер глаза кулаком, не вериг видению, а вокруг пятерни его уселись новые светящиеся кружки, такими конусками-сосульками, остриями вниз. Азова сила!.. — так подумал Серафим.

Потом из-за скал, откуда-то сверху, в долину выскочили рогачи, тьма оленей! Но какие они были!.. Их рога и головы светились ярким холодным светом, он тек по их шеям, по хребтинам, как бы обводил светлой линией — они были как привидения, эти звери…

Совсем стало жутко Серафиму, помешался бы, если б не любопытство: чем кончится зрелище это. Стали приходить и другие разные звери: медведи, кабарожки, изюбры, рыси, козлы — все светились этим непонятным синеватым светом! Попал наш Серафимушка в переделку. Даже, говорит, бояться сил не было, прошел страх. Больше всего его удивило, что звери не обращают друг на дружку внимания, а как-то непонятно бегают, суетятся, как одно громадное общее стадо хищных и нехищных животных. Этакая идиллия.

Нежданно увидел он перед собой светящуюся башку несчастной клячи. Ему даже почудилось, что та вздохнула в его сторону и прошептала, так что по его лицу поползло тепло, и тут он совсем сдал. Взвыл не своим голосом. Последнее, что заметил, — это ее полоскавшуюся перед глазами, сверкающую этим дьявольским светом гриву и еще истошное ее ржание услыхал вдалеке… Видно, отключился старик…

Ладно… Пришел в себя, должно быть, скоро. В то время ветер разошелся крутой: хватал и дергал макушки деревьев, застудил тело охотнику. С неба на землю полетели такие серебристые струи, что кометы. Они сплошь зачертили небо белыми, немного сероватыми дьявольскими полосами. Ночной темноты не стало — шел странный светящийся снег… Так было недолго, скоро опять все вокруг потухло, но опять черкануло через минуту ярко и гулко, вроде горы рассыпались, такой громило пошел по долине. Вышина над тайгой заполыхала молниями. Не скажи: снег идет и тут же гром и молния гуляют как по весне. Ну и подумал старик: здесь что-то не того.

Гроза стихла быстро, как и началась, только ветер еще трепал лес. Но когда потухли молнии, Серафим соображал уже не очень важно, забаламутила ему эта ночь мозги, и казалось ему: попал в то, чего и не бывает на свете. От усталости еле ноги передвигал, глаза подвело, его шатало не хуже нашей клячи, когда всадника везет. Помнил он четко одно: когда притащился кое-как в лагерь и осел у палатки под навесом, то увидел снова морду кобылы, уткнувшуюся носом в полог садыкинской палатки. Сразу ему стало тошно и скучно на душе, как-то затихло нывшее сердце, успокоился, плюнул в ее сторону, глаза свело дремотой, уснул.

На другой день проснулся Серафим позже всех. А когда проснулся — лицо его стало серьезным, даже мрачноватым, таким мы его и застали.

Ладно… Серафим смотрел, когда досказывал о своих приключениях в ущелье, и скажу я вам, в глазах во все время его рассказа была тревога, потом сменилась она выражением нерешительности, сомнения.

— Значит, чудо есть?! — закончил он нашу беседу вопросом, с прежним, однако, сомнением в голосе, какое мне запомнилось в то утро. Потом он улыбнулся как-то блаженно, как еще не улыбался, глаза его прояснели обычной детской несмелой радостью, лицо словно засветилось. — Ты представляешь, Емельяныч, — сказал он, — вроде как я был в сказке…

У реки от поворота затрещали шаги. Шли с рыбалки. Хариус не доходит до нас, держится ниже верхнего лагеря. Возвращались в темени и ночном уже тумане. Шли берегом — темное небо, чуть светлеющие ягелем поляны и серая под звездами река. К костру, царапая по кустам мокрыми на коленях портами, подошли рыбаки. С портов и влажной одежды шел пар.

— С охоты? — спрашивает Логов.

— Плохая наша охота. Кончился ход ей, — говорит один из рыбаков, вынимая из плетенки трепещущего хариуса и пальцем проводя по его скользкому животу, — вишь, икра не текет!

Садятся, разувают сапоги, пятки выставляют к огню, начинают потрошить под ушицу рыбу, слушают наш разговор, будто и не уходили на целый день из лагеря.

— Что же это была за чертовщина! — спрашивает кто-то из темноты.

— Дело не в чертовщине, так я думаю, — размышляет Логов. — Вот Серафимушка наш чуть было снова в Пургана своего не поверил на старости-то лет, вот это чертовщина. Это да…

— Через такое дело и поседеть недолго, не только в бога, и в черта поверить, — сказал кто-то с ехидцей. — В сказке, вишь, старик Серафим оказался. За все-то шлянье по тайге небось не видал такого. Вот те и природа, это не то что наша жеребая кобыла…

— Эт точно… — подтвердил другой голос из темени. — И все ж не томил бы, Емельяныч, — что было это такое?

— Что было… Сам я не мог объяснить Серафимушке его чудо, самому подобного не встречалось. Вот «дохтур» наш, Садыкин, он раскрыл дело:

— Гмы, хмы, — заговорил Логов, копируя садыкинскую повадку вещать. — Эти самые, так называемые, огни Эльма совсем не представляются мне таким уж безобидным явлением, и, гмы, хмы, я бы отметил, что мне вовсе не удивительно: они, вероятно, могли выгнать на открытую площадь долины всевозможных животных. Это довольно-таки редкое физическое явление, огни Эльма, которое человеку удается наблюдать в наших широтах чрезвычайно редко. Гмы, хмы… Перед грозой, когда разность потенциалов достигает несколько тысяч вольт на один сантиметр, разумеется квадратный сантиметр… гмы, хмы, с концов острых предметов стекают метелковидные электрические заряды. Несомненно, это были они, огни Эльма… Гмы, хмы, — закончил Логов под общий одобрительный хохот людей, узнавших в интонациях рассказчика занудный тенорок Садыкина.

И все же когда смех стих, всем стало немного грустно…

— А что Серафимушка? — спросил один из вернувшихся рыбаков.

— Серафимушка! Он ничего… работает проводником в партии Орлова, видать, суждено ему склонить голову на тропке. Некоторые из работавших с ним, правда, говорят, заметили в нем одну странность: ночью он часто уходит куда-то за Черные скалы, в сторону светлой полосы на горизонте. Люди думают — новую сказку ищет наш Серафимушка… Мне-то кажется, прощается он с тайгой родимой, плоховат стал, отяжелел, даром, что ль, Пургана стал поминать…

КУРУГ ЁГ — МЕСЯЦ «СУХОЙ ЮРТЫ»

Серафим отворил дверь зимовья, неслышно вошел.

Старатели сидели за столом, разговаривали. Свет затухающей печи бродил по прокопченной комнате.

— О, чаячи^[9] (творец), еще Уш Мыйгак (три изюбра) на небе, они уже встали! — проворчал охотник.

Все обернулись к тофу Саганову.

— Смо́трите на меня, как я зверь какой-то, — удивился он. — Гляньте сюда — кабаргу вам принес! Редкая зверь села на мушку, с пуд потянет. Видали такую! — Он поднял тушу над головой.

Мужики дружелюбно улыбались, протягивали руку, обнимали охотника.

— Серафимушка… — сказал старый Митрофан, спешно ставя на плиту чайник. — Молодец, Серафимушка. Пей чай, ложись, отдыхай…

— Постой! Что с вами, Митрофаня?

— Дожидались тебя… Камень с сердца — и радуемся.

— Вон вы о чем. Отдохну я покамест. Сморился. Потом уж расскажу, что было. Может, пойдем сегодня мишку скрадывать…

— Думали мы — под лавину попал ты, Серафимушка. Хотел брать ребят, искать тебя идти по свету, — сказал бригадир, — а ты, вишь, жив-здоров.

— Ребят я сам с собою возьму, как отдохну. Пурга стихает. Толкните — кому не спится, к полудню пойдем. — Народ разлегся по нарам, Митрофан сел за разделку кабарги.

Серафим проснулся раньше полудня, разбудил старателей. Бригадир, довольно покрякивая, разливал суп по мискам, и, пока все ели, охотник рассказывал о своих приключениях со времени ухода в тайгу.

— Пробудился я, когда вы спали и на небе еще ярко светила Чеди-хан (Большая Медведица). Пошел я к перевалу, в сторону Ына (Бирюсы). Путь был удачный, и скоро я остановил Вожака у подножья перевала на реку Ягу, у ритуального дерева, вы так его зовете. Помните тот большой лапистый кедр, обвешанный всякими разноцветными тряпочками? У того самого. У меня в кармане была приготовлена красивая ситцевая ленточка. Привязал ее повыше других. Так у нас полагается, не улыбайтесь, чтоб удача была в охоте и легкость в дороге. «Кайраган (господь), помоги мне, дорогой, люди без еды, плохо им очень!» — сказал я ему, поклонился дереву, и показалось мне — повезет дальше не раз.

Маленько я отдохнул, покормил Вожака. На перевал вышел быстро, однако ноги наломал. Там — оленья тропа: ночью, по свежему снегу, проторили ее рогачи-дикари. Спуск был не легче подъема. То и дело я срывался вниз. Тащил за собою испуганного моего олешку. Перевалил седловину. Повел Вожака по руслу Яги.

Без толку я высматривал лес. Надеялся увидеть хоть какую дичь. Лишь несколько раз попадалась на глаза белка, она-то мне ни к чему. Нужно мясо, вас накормить хоть бы вот этим супом. Да и стрелять не стоило по белке, понапрасну спугнешь проходно́го зверя, а дела нету.

Поставил таган я поздно вечером, как увидел на сером небе одинокую Аксак-Энэи — Хромую старуху, по-вашему, созвездие из шести звезд, ее только и заметил я среди черных облаков.

Всю ночь мне снилась жена Анна в своей лисьей шапке. Лицо у нее было скучное какое-то, а темные ее глаза — грустные. Потому утром я знал: сон предостерегает от какого-то несчастья, что-то впереди должно случиться.

И верно, после обеда, часа за три, сзади будто раскололись небо и горы. Та, что была напротив перевала, разломалась на куски и расползлась в стороны. Страшная груда снега понеслась к перевалу, ломала толстые кедры и пихты на склоне, что лучину. Потом захлестнула перевал и, как с трамплина, взлетела к небу. Понял я: Кайраган покровительствует мне. Он заставил мои ноги унести меня от опасности. Вспомнил сразу печальные глаза моей Анны во сне, видать, не зря остерегала меня жена.

Больше полдня́ прошло. Я так и не встретил еще ни одного сто́ящего зверя. Нужно назад, домой. Главное, идти другим путем, не перевалом — его накрыла лавина, горбинами слежалого нижнего снега. Да и опасно там идти, может, снег не успокоился, оживет, поползет заново.

Пошел вокруг, поодаль подножья хребта, по свежей звериной тропе. И так я привык думать — нету в этой тайге дичи, что чуть не упустил кабаргу. У теплого родника она паслась. Но зверь этот не велик — нам на два дня еды.

Иду дальше. Стало повеселей — все ж не пустой к вам иду. Впереди скала, загораживает та скала тропу, узкий проход остается. Вижу, дальше расширяется он и под уклон уходит, на красную стену. Вдоль стены дальше бежит тропа.

Вошел в тот коридор. Там тепло и тихо. С потолка капают теплые серые капли и пахнет чем-то тухлым. Газ какой-то кислый из стен сочится. Вдруг на другом конце коридора появляется медведь и идет мне навстречу. «Вот так раз, — думаю, — сам пришел, Кайраган внял мне и прислал зверя». Замираю, кладу его на мушку. Стреляю два раза. Медведь падает и исчезает. Ну нет его на том месте, где стоял, как олень языком слизал. А у меня в ушах заложило — силен грохот в том коридоре. Перезарядил ружье. Вывел Вожака назад из-под сводов тех, привязал его к сосенке, а сам обратно туда. Тихо крадусь вперед.

Впереди снова показывается тот же медведь. Не ранен, не волнуется, идет, как не было стрельбы, только носом воздух вонючий вынюхивает.

Стукнул я себя в лоб. «Позор тебе, Серафим, с такой близи мазанул. Во второй раз промашки никак дать нельзя», — так думается мне. Ветер идет на меня, и газ этот не сладко пахнет. Пока он меня не заметил, очень я хорошо приготовился.

Стрельнул снова два раза. Он, мохнатый, упал и опять исчез, на ровном месте как сквозь землю. Аза (черт), что ль, пули мои отводит от него!

— Ну, Аза тебя бери, что ты за медведь! — крикнул я в голос.

Что же вы думаете? Вижу его, дьявола, снова: идет прямо на меня, так не спеша, как если бы гулял среди жимолостных кустов летом. Жутко мне стало. Что за медведь! Стреляешь в него, два заряда кладешь, а он не бежит, ничего ему не делается, только исчезает. Снова вспомнил я скучное лицо моей Анны. Не выдержал. Нервы отказали. Неловко так пальнул и бежать. — Серафим смущенно поморщился и продолжал: — Этот коридор Азы неподалеку. Можно и через перевал к нему, там тропа уже проторена: дикие олешки, знай, гуляют туда-сюда, на глаза не попадаются, а следы оставляют. Но, кажется мне, лучше идти вокруг, а не верхом добираться. Ходу здесь, может, и трех часов не будет. Долго я плутал — темно было; направление терял, петлял до того, как Уш Мыйгак (путеводная звезда) меня не вывел.

Выйти бы надо нам сейчас же. Поискать надо бы этого заговоренного зверя и затемно домой вернуться. Не знаю, что за привидение медведь этот… может, однако, померещилось?

Старатели оживленно заговорили.

— Странно, как же это ты видел медведя. Они сейчас в лежке, — сказал кто-то.

— Голова у тебя в порядке, Саганов? — спросил Митрофан.

— Чистая моя голова, мужики! Не то ты плетешь, Николаич, — обиделся охотник. — Поздоровее я вас, и десны у меня здоровые. Неделями не ел ничего. Не то ты говоришь, не то….

— Не ерепенься, Серафимушка, и на старуху бывает проруха. Напереживался, намаялся, и-и-и…

— Нет, нет, Николаич, наши люди с ума не трогаются. Ваши эти болезни. — Охотник отодвинул миску, сердито уставился в горящую топку. — Медведя, думаю, лавина выгнала с берлоги. От грохота такого из кожи вылезешь, не только из берлоги. Так ли, Николаич? — Охотник улыбнулся.

— Правда что, — согласился под смех старателей бригадир. — Не чудо теперь ошалелый медведь в тайге. Только как же он исчезал у тебя, что-то ты гнешь иль недосмотрел.

Серафим стал натягивать тулуп.

— Ну что ж, мужики, пойдем, что ль, проверим: какой там такой заговоренный зверь бродит?

Трое старателей во главе с Серафимом отправились к чертову коридору. Через несколько часов подошли они к тоннелю. По пути встречались свежие следы оленей и медведей. С предосторожностями подкрались они к входу.

Стояла тишина, молчали скалы и кедры. Ветер, задувая в коридор, рождал тихие свистящие звуки. Серая влага, стекавшая монотонными каплями со сталактитовых натеков потолка, звенела тонкими колокольцами. Тишина успокоила, напряженность пропала сама собой.

Неожиданно Серафим закричал, заставив всех крепко сжать ружья.

— Вот он!.. — Саганов остановился и, несколько раз поклонившись неизвестно кому, сказал торжественно:

— Спасибо, Кайраган! Спасибо, Пурган (бог)! Ты внял мне и помог справиться с великим зверем.

В конце тоннеля, почти у самого его дальнего выхода, была глубокая яма, припорошенная снегом, — туда показывал охотник.

— Мужики! — воскликнул Митрофан. — То ль у меня троится с голодухи в глазах, то ль вижу трех медведей в яме. Вот тебе и заговоренный медведь! Вот это благое дело!

Все бросились к яме, там лежали, накатившись друг на друга, три крупных бурых медведя.

Серафим сполз в яму, к медведям. Рассмеялся, гордо посмотрел на мужиков и покраснел от удовольствия.

— Фарт пришел большой! Не слыхал я, чтоб кто-нибудь на Саянах в один раз трех мишек добыл.

На тропе, откуда пришли медведи, старатели разглядели припорошенные уже следы.

— Непонятно! Как это второй и третий зверюги не услышали твоих выстрелов. Нарошное дело. Ох, нарошное. За жизнь такого не встречал. Тут уж не без твоего Кайрагана обошлось! — усмехнулся Митрофан.

— Он, он, конечно, Кайраган помог, — согласился тоф и стал снова кланяться кому-то невидимому. А вы смеялись, ой, нехорошо, ой, нехорошо, — закрутил он головой. — Прости их, дорогой Кайраган, прости, Пурган! — еще истовее стал кланяться охотник.

— Погоди ты, Серафимушка, с твоим Пурганом, — остановил его старый бригадир. — Проверим давай, как так вышло. Иди-ка ты покудова по тропе. Вдоль конгломерата, да-да, до той самой красной стены, а мы с ребятами в этом коридоре попалим. Как не будешь слышать пальбы — топай к нам.

Старатели, довольные экспериментом бригадира, разряжали ружья. Серафим не появлялся.

— Постой-ка, мужики, тормози стрельбу. Что-то долго его нет.

— Точно, — подтвердил кто-то.

Серафим стоял печальный в нескольких шагах от входа в коридор, о чем-то напряженно думая. Глаза его смотрели в красную стену, губы и редкие усы над ними шевелились. Он что-то нашептывал.

— Серафимушка-а! — окликнул его Митрофан.

Охотник вздрогнул и, будто очнувшись от сна, обернулся к старателям. Постояв молча, он рассеянно улыбнулся.

— Ты что там колдуешь, Серафимушка, добытчик ты наш? — Митрофан подошел ближе.

— Ничего, ничего, Николаич, — смутился охотник, — прав ты оказался, не Кайраган помог мне, а вот эта чертова красная скала, видишь, она пористая… Она поглотила грохот моего ружья еще тогда. Ваших выстрелов я тоже не слыхал уже через восемь шагов. — Он наклонил голову и прошептал: — Прости меня, Кайраган, я не виноват…

— Вот тебе и заговоренный зверь, — засмеялся бригадир. — А ты — Пурган-Пурган. Теперь до весны доживем.

Набив рюкзаки свежим мясом и навьючив оленей, вышли в обратный путь.

* * *

Стоял последний день Соок аи — «холодного месяца» декабря накануне Нового года. Деревья покрылись мохнатыми куржаками. Бурные реки Саян задремали под ледяным покрывалом в ожидании апреля. Зимовье старателей глубоко спряталось в рождественском снегу. Одинокий олень спал у избы. В саянские горы входил новый месяц Куруг Ёг — месяц «сухой юрты», так прозвали январь люди небольшого горного народа — тофалары.

О ТЕХ, КТО ЖИВЕТ НА ДЖОЕ

Западные Саяны. Устье реки Джой, впадающей в Енисей. Там, наверное, и по сей день живут лесники Кондрат и Николай — отец и сын. На высоком берегу Енисея поставили они тогда свежевытесанный крест, похоронили старика Григория. Здоровый был мужик. Руки — что у старого кедра сучья. Было в его жизни, что этими руками пришлось придушить напавшую крупную рысь, ходил и на медведя с одной рогатиной. Но однажды сорвался со скалы, упав на осыпь, и, казалось, миновал беду — ни царапины, ни ушибов, ни ссадин, да стряхнул старик внутренности, будто что-то оборвалось под ребрами. Занемог так, что и травы таежные не помогли. Поехал к врачам в Новосибирск, там, по их взглядам тайным, сочувственным, догадался, что дело его непоправимо и поздно браться им за лечение. Вернулся домой, несколько дней бродил в одиночку по тайге, оглядывая свои родные долины и горы, обнимал холодные стволы кедров и пихт. Будто с матерью, прощался с тайгою старый лесник. Сильный был и телом и характером кержак Григорий, не уважал слабость, а тут такое нашло на него самого, что обузой мог стать, и не позволил себе этого. Как простился с местностью родимой, пошел к Енисею, и приняла его холодная река. Не думали, однако, младшие хозяева лесничества, что своею волей оборвал Григорий жизнь, да старик пасечник с Верхнего хутора, видевший, как случилось все, разуверил: «Не похоже, чтоб Григорий снова сорвался по неловкости, тут, видать, он сам себе таку судьбу избрал…» Тело его прибило к берегу у самого устья Джоя, родичи похоронили его на берегу, поставив громадных размеров крест, под стать самому Григорию.

— Мы с Пашей знали этих лесников еще задолго до кончины старейшины рода, — рассказывал Иннокентий Коршунов, геолог из новосибирской экспедиции, нам, пережидавшим в мокрой палатке зарядивший надолго дождь. — Когда наш отряд приезжал в те места, брали мы у лесников лошадей и проводили несколько деньков в их гостеприимной просторной избе. А тут дело шло в конце сезона. Работа наша была окончена — искали в тот год золото.

Выходили мы из тайги. Не терпелось домой поскорее вернуться — даже ночами шли к устью Джоя, у лесников база наша была и вертолет за нами туда должен был прилететь. Спешили и потому, что ожидался по метеосводкам снегопад. Перекроет снегом тропы и перевалы, какая уж тогда дорога. В последнюю ночь на подходе уже к устью первым снегом лес припорошило, поддав нам ходу. На последнем перевале, какой мы миновали уже за полночь, снегу было чуть не по пояс. Под утро, когда подходили к лесниковой заимке, ресницы наши заиндевели, веки ломило от ледяной навеси — резко взялся мороз. Солнце вставало искристое, прозрачное, ослепило светом тайгу, но и тепло пошло, обтаяли запорошенные наши плечи и рюкзаки, морось на лицах, такими, в испарине, и подошли мы с Пашей к дому Григория. Хоть и тело ломило, и поясница не гнулась от пройденного под тяжестью мешков пути, все ж облегчение — все позади. Два-три дня — и прилетит за нами вертолет. Позади год лесовой маетной жизни. Красота таежная тоже не тяготит, как в последние дни нетерпения и ожидания…

Порог избы боялись переступить, вроде как ступенькой он был к расставанию с тайгою. Скинули рюкзаки и сумы рудные с плеч и присели на крыльце, оцепеневши. Любуемся чистой таежной тишиной и светом. Благостно и торжественно кругом.

Вдруг из-за скалы, что в нижнем углу долины, стал нарастать рокот брани. Будто лавина приближалась. Он, этот шум, несся снизу вверх, как вроде из глубины старинного римского амфитеатра. Ругань эта растет, да какая складная. Мы заслушались — не оторвемся. Вместе с нею из-за деревьев стал приближаться огромный, что медведь, человек. Быстро и легко он бежал вверх по склону, к избе. За ним оставался широкий лыжный след, ясно продавленный в насте, будто стекленеющий под солнцем. Представьте эту картину, долина, деревья в снегу, солнце разливанное, а в этой тишине бежит старик, кроющий себя на чем свет стоит… Поразительная была картина, а эхо долины, значит, умножает его каламбуры во много раз. «В чем тут дело, что растревожило до такой крайности душу человека?» — думаем мы себе, стоя у порога. Оказывается, что ж было…

Спозаранку, засветло решил дед-лесник пойти в низину, проверить себя. Побродил по берегу ручья и убедился в своей полной правоте. И правда, как в прежние годы, снова на зиму к их сторожке пришла знакомая ему семья оленей. Троих он сразу узнал по следам. Вместе с тем были и молодые пришельцы-сеголетки, с которыми деду еще не довелось познакомиться. Не стал он улюлюкать-подзывать своих лесных приятелей, потому — желал сделать сюрприз сыну своему Кондрату, с которым накануне у него спор произошел: придут по новому снегу старые знакомцы али не придут? Сын, неправый спорщик, говорил: «Не придут», он же, Григорий, утверждал обратное, потому — и в прошлые годы большой сохач, облюбовав ягельные лужки, приводил свое семейство по снежному первотропу как раз в эту неделю. Не долго думая, поспорив, поставили мужики в заклад на спор самовар, не старый прохудившийся, с истертой медью боков, со старинными тульскими вензелями, а новый, за которым проигравшему и предстояло ехать в город.

Довольный успешным исходом спора, дед не спеша брел к хате. Рассвело. Солнце согрело деревья, и по долине пошел запах хвои. Белый снег по кустам кружева развесил, а борода у деда белая, на шапке пушистый снег. Бежит дед по снегу, поскрипывая лыжами, руками, как веслами, загребает морозный воздух, улыбается, думая, вот подойдет он к дому, да улюлюкнет олежек, да прибегут они к кормушке, что его сын-спорщик построил обочь просеки, так и пожалеет младшо́й Кондрат о своей дерзости спорить со старым отцом. Уж он-то, Григорий, знает и чует тайгу родную каждой косточкой ног, душою всею. Весело стало на сердце деда, легко так. Шлепнул на радостях кулачищем пихту-сухостоину, что тропу как раз на уровне груди перегородила, и та, обломившись со звоном в том месте, куда угодил дедов кулак, тяжелым комелем рухнула в овражек, по краю которого шла тропа, освободив путь-дорожку. Идет Григорий дальше, поскрипывают лыжи в снегу, подбитом морозом, неровно прогибается под кундами свежий наст, но совсем не крошится. Хорошо, ходко идут лыжи. Рассуждает про себя старик, как удачно он провел глупца сына, да придется тому ехать в город за самоваром, да рассказать друзьям-приятелям о промашке своей, да о верном чутье старика отца.

— Э-э-ге, — пригрозил пальцем Григорий, — будешь, однако, знать, с кем спорить, сынок! — и засмеялся громко, да тут же и затих… Увидел он на кедре сухом большого соболя. А давно он задумал для вольера своего добыть производителя самца-зверька, с позапрошлой зимы хирели у него на заимке две непокрытые соболихи. Ох и жаль было зверенышей, хоть в тайгу отпускай, а жалко, — сил на прирученье много положено Совсем кутятами взял их — сирот — из норы. Остановился дед-лесник, замер, не шелохнется. Переждал, не двигаясь, когда зверь в дупло уйдет. Ни сетки, ни петли с собой у Григория не было, а уж соболь больно хорош: темный с проседью, зрелый, и солнце шкуру его золотым отливом покрасило. Постучал дед себе по лбу кулаком:

— Эх ты, Гриша, непутевая твоя головища, чем думал, что гадал — без снасти в тайгу вышел!

Что делать? Очень нужно стало деду словить зверя да еще раз утереть нос своему зазнавшемуся Кондрату. Подумал… и вспомнил, что под ватными брюками вторые у него поддеты, тонкие, из белой ткани диагональки, женкой кроенные. Шустро он с себя их стащил да завязал концы портов узлами. Сошел с лыж и чутко подкрадывается к кедру. А подкравшись, накрыл дупло самодельной своей ловушкой да хлопнул валенком по стволу, хоть и тихий был хлопок, а соболек услыхал да юркнул из дупла прямо в штанину, забился, заерзал в ней винтом.

Обрадовался дед. «Эх и молодчина я! Ну и ловок мужик! Ну, прямо скажу я тебе, Григорий, молодец ты, однако, — голыми руками царского зверя взял! Однако закружить тебя надо, ненароком пропорешь тонку ткань». Стал вращать вокруг головы портки, на всю широту ручищ своих, чтоб замутить зверю голову, чтоб перестал он ерзать в штанине. Соболь и вылетел, словно из катапульты, чуть не за сто шагов вперед да прямиком на пихтину взбежал, потому со спеху не туго дед узлы затянул — развязалась штанина.

Забыл тут старый охотник про оленей, про спор свой… Давай честить-костить себя на чем свет стоит. Ведь только что соболя живого в руках держал-радовался, а уж он на пихте теперь сидит, зубы вострые скалит-лыбится. Посмотрел, пожалел его дед да и пошел к избе с криком горловым. Так и бежал, руками махая, что веслами, и в лоб себя кулаком тыкая в сердцах.

И с нами не говорил час целый, как домой заявился, а как рассказал про все то, что с ним приключилось спозаранку, словно со стороны себя увидел, так и сам залился громким хохотом, у нас с его рыку и уши заложило. У русского человека и смех, и брех близко стоят в душе, а дурной норов скоро проходит, зла на сердце не копит, да и не прожить в тайге злому человеку — задавит… Ей-богу, задавит…

Коршунов окидывает взглядом палатку, по обыкновению, лукаво ухмыляется в седую бороду и протягивает Маше-коллектору большую походную кружку.

В ТОФАЛАРИИ ПЕРВЫЙ СНЕГ

Оленей было шесть. Я шел за последним. За мной, тыкаясь носом в ноги, бежал пес Буска. Впереди шагал каюр Серафим Саганов, тихонько напевая.

— Что поешь, Серафим?

— Пою… — ответил он неопределенно и затянул по-прежнему: — Ну-ну: ну-ну-у, унани, на-на-а…»

Тропа по долине Васькиной реки была проторена за лето геологами. Для оленей она мало пригодна. Мы часто останавливали связку, прорубала путь нашим рогачам через кусты ивняка и жимолости. Местами тропа тянулась по долгим еланям, поросшим высокой, в рост оленя, горечавкой и ревенем. Из зеленого лабиринта тропа местами вываливалась на бесконечный курумник, россыпи и нагромождения обломков скал, где олени замедляли ход, осторожно ступая и останавливаясь.

— Черт ногу сломит, — ворчал Серафим.

Прошло несколько часов с тех пор, как наконец отряд перевалил в долину, где в лабазе находились образцы пород, отобранные геологами. Буска устал и едва брал с ходу большие колодины, старался обойти их или лениво переползал.

Горы тускнели. Тайга наполнялась красным маревом солнца, уходившего за темные хребты.

Серафим остановил оленей на небольшой лужайке меж старых кедров. Мы распрягли оленей, натаскали большой ворох сушняка, запалили костер. Серафим сдвинул в сторону прогоревшие головешки. На прогретой земле разложил пихтовую кору, сверху навалил оленьи шкуры — постель готова. Над головой растянули брезент, а над жившим огнем сдвинутых головешек укрепили таган с чайником.

Олени, пощипав мох, развалились под дымокурами и захрапели. Буска сидел рядом с костром, терпеливо дожидаясь своей порции медвежьего мяса, захваченного Серафимом с базового лагеря. Мы изрядно намаялись, а назавтра предстоял такой же трудный путь.

Васькина река в этом месте мягко стелила неподалеку холодную воду, вытекавшую из хорошо видимых многочисленных снежников, а ниже она прорезала узкий каньон и срывалась водопадами с уступов, пропадая за черневшим лесом. Небо рядилось звездами, воздух холодал. Серафим покормил собаку, дал соли оленям, поели и мы. Потом натаскали в костер коряг и, укрывшись оленьими шкурами и брезентом, скоро уснули.

Утром все изменилось в тайге. Замерзли, закуржавели кедровые стланики, трава в белом пуху, и ягель хрустит под ногами, побелели кусты жимолости и вереска, — будто хлопья ваты, застыли они по долине в оцепенении. Солнце, недолго помаячив сквозь хмурое небо, скрылось. Пошел снег. Это был первый снег в Тофаларии. Мы рисковализастрять в долине на несколько дней, пока снег не сойдет и снова откроется перевал. Днем его насыпало по щиколотку. Значит, на перевале его уже по брюхо оленям.

— Не подфартило нам с тобой, — проворчал куда-то в сторону Серафим. — Однако еды у нас на три дня…

Мы «произвели ревизию продуктов», как посчитал нужным охотник.

— В случае, зверя проходного возьмем, кабарожки б долине есть, — сказал Серафим и стал ремонтировать оленью упряжь, показывая своим видом, что двинемся мы дальше не скоро. Я взялся шить берестяные стельки в сапоги.

Снег не переставал, падал теперь крупными мокрыми хлопьями, холодил воздух и навевал знобкую тоску. Серафим подживил костерок, под тентом стало вроде потеплее.

— Медведь здесь неподалеку путается… Как бы олешек наших не поразогнал. — Это сказал Серафим и, посмотрев на меня неодобрительно, добавил: — А ты спать здоров. Я поутру успел по тайге напетлять — хотел кого подстрелить — и следы мишки видал.

— Мало ли мы их видели, — удивился я. — Ты вроде говорил, здешний медведь добрый, не нападает, коль…

— Так-то оно так, — перебил охотник, — да по первоснегу медведь беспокойный, напугать оленей может, хлопот будет, предосторожность не помешает. Не говорил я тебе про то, когда с Тимофеевым работал?..

— Не припомню.

— В тот год мороки у нас было по первоснегу; перед самым снегопадом нападал на меня хозяин. Когда ж я с Тимофеевым работал?.. Кажись, второй год был, как с войны пришел… Случаем, Тимофеева не знаешь?

— Слыхал, из Москвы, но не знаю…

— Ага… Так вот тогда… — Серафим двинул сапогом сушину в костре и стал рассказывать. — Тогда, как и сейчас, лето уж к осени было, а на Саянах будто бабье лето настало: в тот год даже цветы второй раз цвести принялись, а уж паутов да мошки откуда взялось, и столько — хоть криком ори, мочи нет ни зверям, ни людям от их лютости.

Стоял чары аттар аи — месяц, когда олений самец, чары, оплодотворяет самку, поэтому важенки в моем обозе сильно беспокоились. Нужно мне было груз перевезти на Агульское озеро, где ждал меня отряд Тимофеева. Не взял я ни «тозовки», ни карабина в ту дорогу, только нож да топор с собой, да и чайная заварка кончилась, мало прихватил… На пяти оленях вез груз на Агуль.

Был уже третий день моего пути. Вечером, перед тем днем, как это случилось, разгрузил я олешек, уставших не хуже моего, и пустил их пастись, сил набирать.

Утром встаю — нет оленей на месте, вот только вожак не ушел, а все четыре важенки на голец подались: видно, дикарь хор их заманил. Лежат себе в каре, на снегу, у самой почти вершины, мои работницы хреновы, от паутов спасаются в прохладе. Ну, добрался я до балка, увязал их друг за дружкой в связку. Веду, возвращаюсь вниз. Вижу, внизу, на моем пути, пока я ходил, ушло часа с три, дым из-под кедра пополз. «Ага, — думаю, пока спускаюсь, — что ж это кедр загорелся». Злой я очень. Пауты мне сильно надоедают. Солнце как кнутом по башке бьет, даже кровь в висках стучит, а тут еще по горам лазай за рогачами. Иду и ругаюсь да с паутами бой веду. Если бы человек со стороны поглядел на меня, очень, наверно, был бы заинтересован мной. Спускаюсь к кедру. Вдруг из-под него человек двадцать молодых людей вылетают и давай щелкать щелкалками этими…

— Фотоаппаратами?..

— Ага… Понимать я начал, что не видали они ни разу такое чудо в горах, как я, «колориту» во мне много было, все равно что в «Клубе путешественников»: человек с оленями, вроде дикий — зарос я тогда сильно да и одет был в меховое шитье. А они, видно, прямо с Нижнеудинска по тайге шли, дней пятнадцать никого не встречали… Однако, вижу, они на меня смотрят, мол, как я есть дикообразный человек, неясный им, и говорят со мной как-то осторожно, и краснеют в волнении при том, и задыхаются…

Ну, а мне уж больно чайку выпить надо, чтоб злость моя прошла на важенок да на паутов. А чая-то у меня нет. Невмоготу, однако, как заварочки с солькой хлебнуть хочу. Бывает у меня такое состояние. Решил вести с ними разговор так, чтоб больше у них еще ко мне интерес был. А они не унимаются, крутятся вокруг что пауты, на сапоги мои меховые камусовые пялятся и все пощелкивают аппаратами… А я тем временем смекаю: «Может, вместо ответов на их вопросы нечеловечьим голосом подрыкивать… Тогда и чаек может не состояться».

— Вон расщелина, — говорю, — у снежника самого, видите?

— Видим…

— Живу я в ней, — серьезно им говорю, глазом не сморгнул, — и родился там…

— Та-ак!..

Они сразу тоже еще больше напряглись, еще пуще важности, в их глазах, во мне прибавилось. Как в музее, передо мною выстроились, не меньше чем я снежный человек. Интересно получалось для меня…

Пока я с этими ребятами язык коверкал русский, подъезжает, как назло, старик Григорий из Алыгджера на четырех лошадях с грузом. Как напасть какая: бывает, в тайге за всю жизнь ни единого человека не увидишь, до тоски душевной доходит, разве ребят из своей экспедиции. А я-то больше все один, разве это понять… Слезы, бывает, душат, так хочется знакомую рожу увидать. Нет же… А тут целое нашествие получилось. Григорий тот алыгджерский еще в молодости с моим отцом знался — охотничали вместе — и знает меня вроде сына. И на фронт меня отправлял за сына. Он стал спрашивать: куда путь держу, да как там люди в Гутаре поживают, аль давно не привелось там быть, да как тот, как этот.

А за спиной у меня будто скала оборвалась — хохот пошел страшенный. Смотрю, мои ребята от смеха по траве катаются.

— Если б не дед этот, — говорит одна вертлявенькая такая, тоненькая девчурка, — так и остались бы мы в дураках. Вон смотри на него, — показала на одного парня, — он — журналист, он хотел уж из тебя, Серафим, всесоюзную сенсацию делать.

Журналист покраснел, как рябина, и сказал все же долгожданные для меня слова:

— Надо с Серафимом за знакомство посидеть…

Я для форсу поломался немного, Григория поругал, потом мы расстелили брезентушку и просидели с туристами теми до вечера. Угостил я их вяленой медвежатиной, очень она им по вкусу пришлась, тогда и в дорогу всю остатнюю отдал. Хорошие оказались люди, душевные. Уж через много месяцев, зимой, получил я пакет от того самого журналиста — «сенсация», фотографии того дня и журнал «Огонек» с этими фотографиями. Да, может, ты и знаешь его… Лушин его звали…

Однако только мы распрощались с романтиками тогда, стал я навьючивать оленей, хотел наверстать застольное время. Думаю, как до того места добраться. Тоже перевал надо было пройти, а его в августе, как наши нонеча, снегом припорошило, по дороге ручьев много, колодины на каждом шагу, дурная дорога. Знал я тропу хорошо, но лучше в сумерках по тайге не ходить. Понадеялся на себя, голова легкая была после застолья.

Уж стемнело, а на небе вижу Аксак Анаи^[10] — Хромая Старуха по-вашему — верный признак остановки в пути. Я, однако, дурной, дальше иду, потихоньку к перевалу подтягиваюсь. Жарко, устал, а до него еще ой-ей. Слышу, олени рваться стали, а один и вовсе сильно вперед подался, даже связку порвал. «От животное, сколько соли не давай…» — думаю. Прислушался к тайге. «Вернется, однако, куда денешься от вожака». Прислушался еще, думал, дикарь, хор, издалека трубит. Не почуял его голоса, однако. Сижу я на головном вожаке, бранюсь очень крепко.

Вдруг, вижу, из кустов медведь выкрадывается и с ходу мою последнюю работягу за куль хватает… А в куле мука! Ему всю морду и спину засыпало. Что привидение стал хозяин. Вижу, как нехорошо он поступил, и ничего сделать не могу, оружия нету, а тут еще и мой головной, вожак, понес меня по колдобинам. А с той важенки медведь кули содрал и самое задавил в момент.

Что ж делать! Решил я костром спасаться. Тогда у нас в тайге этих коробок, чиркалок, не было, спички заворачивали в бересту. Мишка бешеный, злой попался, а у меня только нож. Что ж им сделаешь против хозяина?.. Поджег я быстрее иголки под кедриком. Густо кедр принялся, свечой огненной пошел. Оленей ближе к свету подвел, увязал и сам держусь у пламени. Медведь не уходит, шарит по кустам поодаль, тушу первого олешки успел заховать, уволок куда-то. Бродил, шатался, а потом как рыкнет. Мой вожак, я-то с испугу верхо́м был, и понес меня по завалам, а остальные рогачи разбежались кто куда.

Вернул я вожака к огню, да там и заночевали. Долго потом ходил, искал разбежавшихся, порвавших узду оленей — все напрасно. Как мне оправдаться? Решил: приду в лагерь — все расскажу. Они, начальство, уж примут свое решение. Через день добрался до базы. Смотрю, два моих олешка уже там. Прибегали, молодцы, домой. Поругал их немного, что хозяина своего в беде оставили, до болезни душевной чуть не довели, да ладно, думаю, хорошо… значит, олени сознают долг — вернулись, ну, а за того, задавленного медведем, сам заплачу из своих…

Тимофеев, начальник экспедиции, выслушал меня серьезно очень, желваки на тощих скулах погонял туда-сюда и говорит:

— Вернулись две важенки, нет той, на которой ящик с приборами. (В то время послевоенное все было незнакомое для них, все секретное. Вот и приборы в том ящике от кого-то были засекречены.) Не поздоровится мне, Серафим, в Москве за те приборы. Меня за них… — Он нахмурился пуще и говорит: — И тебе несдобровать. Нужно того оленя найти. Не его, так ящик всенепременно.

Собрали мы всех мужиков экспедиции и пошли назад по моему следу к горячему ключу, где я кедр поджег. Как пришли, так по следам же нашел я и последнюю пропажу — оленя с приборами. Зацепился тот за корягу поводком и крутился вокруг, пока не задавился — велики страха глаза. Приборы целы, и что им сделается, железкам, в кованых вьючных ящиках… Если б не тот ящик, олешка мог бы порвать поводок, а так сил недостало. А того первого оленя медведь залабазил чуть поодаль, закопал под кореньями упавшей сосны. Отожрал от него не так уж и много, так что и вернуться должен был к лабазу за остатним мясом. Мы лишились тогда двух оленей и двух пудов муки.

— А этого, — сказал мне Тимофеев, — разорителя уничтожить бы надо. Хороший зверь не нападает ни с того ни с сего, этот еще много бед может натворить. Бери, Серафим, надежного человека да ищи своего агрессора. От всех работ тебя освобождаю.

Взяли мы охотничьи ружья, жаканов прихватили. Правда, пошел со мной совсем ненадежный парень. Уговорил он Тимофеева, чтоб пустил его пойти со мною, очень хотел на медведя поохотиться. Не был тот Славка на деле таком.

Долго мы поджидали медведя у его «лабаза» с задранным олешкой. А только он успел появиться, Славка мой и не выдержал: заерзал, заволновался, губами зашевелил и пальнул раньше времени. Тот-то далеко еще был. Правда, медведь меня своим видом поразил еще в первый раз, да тогда темновато было… Ну скелет скелетом, кощей натуральный, а сам длинный, как два моих оленя, друг за дружкой если они встанут, а ноги высокие, чудо какое-то, а не медведь… высокий в ногах аза, да и только.

Ну, как пальнул мой Славка, тут и пришлось нам вместе стрелять. Бахнул я. Он подпрыгнул, куснул себя за ужаленное пулей место и — бежать, спрятался куда-то в кедрач.

— О Кайраган, — взмолился я, — помоги нам в охоте на этого дьявола. Если не убьем его, сколько зла еще будет. Слышишь, Кайраган, помоги!

Только я сказал эти слова, как Славка закричал:

— Ой, Серафим, берегись, сзади он! — А сам, мой «надежа», кинул ружье, вмиг долетел до дальнего кедра и на него обезьяной заполз. Обернулся я, а медведь уж рядом. Видать, недобрый зверь, раз, обжегшись, не ушел. Дьявол. Выстрелил, однако, я ему в морду — он на месте закрутился. Помог мне, видно, Кайраган, не дрогнула рука. Еще выстрел завалил этого азу. Сам я сел у кедра, и дрожь меня пробрала. Славка с дерева слез, подошел и не смотрит мне в глаза.

— Ничего, — говорю, — салага, не стесняйся, мне и самому жутко было, хоть и войну прошел, жуки меж лопаток до сих пор ползают.

Посидели мы с ним немного, отошли от охоты. «Ну, — думаю, — что ж он ест, этот зверь». Смотрим, зубы у него все как есть поломаны.

Значит, растительной пищи есть не мог. Видно, бадан^[11] и кедровые орехи ему не по зубам были. А такой мишка с тоски и человечиной не побрезгует.

Кстати, через час после того, как убили медведя, повалил такой же, как у нас сегодня, снег, и добирались мы со Славкой до лагеря с новыми делами. Видно, не только зубы обеспокоили хозяина, маялся он перед зимою, первый снег ему голову вздурил. Это был единственный случай за мою жизнь, когда медведь нападал. Зверь у нас, на Саянах, добрый. Приручили ж предки дикого оленя, а время придет — и вся живность с человеком будет. Тайга наша у человека не берет ничего, а сколько дает, подумай.

ВЯЗАНКИ СУЧЬЕВ

Жителей в Гуслино осталось немного. «У моря», на красной скале, поставил свой сруб-ладью Севастьян Африканович Денисов, неподалеку от церковки на светлом бугре стоит двухэтажный, с резными светелками на две стороны дом Коренихи, на него смотрит окнами громадный, в резных кружевах дом плотника Силантия. Ближе к лесу-бору лесников дом, неподалеку от него изба кузнеца Николая… В самом старом, позеленевшем столетним мохом доме, у дороги из Гуслино на церковку, жила старуха Евлампия. Соседи звали ее Лампия. Лет ей тогда было много, считать перестали после девятого десятка.

В конце первой еще мировой войны получила Евлампия весть, что пропал без вести сын Егор. Тосковала она тихо, не слыхали люди ни плача, ни стона, горе в сердце носила, не выплакала. Видели потом люди, как выходит она на крыльцо, встревоженная скрипом разветренной калитки, стоит без движения час-другой, замерев взглядом на дальнем начале дороги. Бывало, проходил, забывшись, редкий сосед по ее участку, и тогда старалась Евлампия услышать в его шагах сыновью походку, а как видела ошибку свою, дряхло опускала плечи и, тихо охнув, скрывалась в сенях. Это напряженное, чуткое ожидание за много лет совсем сгорбило Евлампию. Несоразмерная с ее поникшей фигурой высокая палка-посошок торчала над ее головой, будто крест над луковкой старой часовни.

Такой страшной, с длинными седыми волосами, упавшими на плечи и покрывавшими ее руки, с иссохшим желтым лицом и прозрачными печальными зелеными глазами, увидел Тереша ее впервые, бредущую мимо коренихиного дома, где он жил. Именно такой, в детском его воображении, он представлял ведьму. Шел ему тогда шестой год. В Гуслино жило еще несколько ребят, приезжавших на лето к старикам.

С ними он любил смотреть, как работает бабка Лампия. С утра хоронились они у забора в ожидании ее появления.

Неспешно выходила обычно старуха на крыльцо и первым делом смотрела на дорогу, потом оборачивала лицо в сторону озера и крестилась, тихо наговаривая что-то, продолжала свой разговор она и за работой (видно, с пропавшим сыном вела беседу), тем любопытнее и страшнее представлялись ребятам ее мысли и неведомые ее дела. Они не сомневались, что у Евлампии есть какая-то недоступная им жизнь, и в нее, в эту таинственную, неведомую жизнь, хотели они проникнуть.

Перекрестившись, старуха поворачивала лицо к игравшему солнцу, выплывавшему из-за бугра, как-то странно приподнимала вверх подбородок, и им казалось, что она усмехается. Надолго, бывало, застывала она, так и не изменив во все время позы, и лицо ее казалось им в эти моменты то злым, то неожиданно добрым, то беспомощно тоскливым.

За домом ее тянулась вдоль плетня грядка с травами и цветами. Старуха шла туда и, вставши в борозду на колени, медленно передвигалась вдоль трав и цветов, опираясь то одной, то двумя руками на палку. Старуха вела разговор и с травами, будто живых, называла их по именам.

Интересно было подглядывать, как легонько перебирает и гладит она ладонью стебли, как наклоняет к лицу соцветия и вдыхает их запахи, как шевелится ее морщинистый беззубый рот.

Во дворе дома стояла каменная печь, почерневшая от сажи, с полуразваленной трубой. Летними сухими, ветреными днями дым обтекал бабкино лицо, черня и превращая его в неприятную маску, старуха то и дело отворачивалась в сторону, надсадно кашляя и чихая, и тем не менее не уходила от дыму, дожидаясь готовности пищи.

Неспешно переладив утреннюю работу, Евлампия направлялась в лес, и часа на три-четыре ребята теряли, ее из виду. Уже в послеобеденное время они поджидали ее далеко за деревней, спрятавшись где-нибудь обочь дороги.

Двигалась старуха медленно, останавливалась и припадала на посох. Ясно было, что и вязанка сучьев была тяжела ей. Она стягивала дровишки со спины, садилась на траву, иногда ложилась на бок под деревья, подложив в голова заросшую мохом бревнушку. Не закрывая глаз, слушала она кукушкину негромкую песню, и под порывами жаркого затихавшего ветра плакало неподалеку в лесу одно скрипучее дерево. А то, лежа, принималась перебирать травинки протянутой негнущейся рукой, насколько доставала. Увлекшись, старуха садилась или даже сползала с места на коленях за какой-то интересной ей травой. Сорвав, она прятала кустик за пазуху. Когда она так увлекалась, они где-нибудь неподалеку прятали ее палку. Старуха, не заметив этого, озабоченно шарила руками по траве, думалось ей, «по забывчивости оставила ее в другом месте». Тяжело покачиваясь, обезьяньи опираясь на кулаки, поднималась она с земли и, как-то ломко подгибая ноги, шаркала обувкой, ища и не находя пропажу.

И наконец, догадавшись, что обманута в очередной раз, она в растерянности останавливалась и тихо бормотала что-то…

— Колдует ведьма, — перешептывались ребята, — наговаривает.

Озираясь кругом, она отыскивала их глазами, и тогда они принимались орать:

— Холодно! Тепло! Тепло!

Когда Евлампия приближалась к спрятанному посошку, они вопили кто громче:

— Горячо-о! Жа-арко-о! — и, довольные, принимались хохотать.

Старуха бралась за посох и, отдышавшись после кружения, шаркала к вязанке. Они понимали, что Евлампия не могла принести сразу много дров, недаром ходила она за сучьями ежедневно — нужно было запастись на целую зиму. Но им было как-то недосуг думать об этом: им хотелось играть, и они играли.

Однажды, было это ближе к осени, когда старуха, возвращаясь из лесу, отдыхала, ребята растаскали сучья из ее вязки. Ни с чем осталась Евлампия. Пришлось заново идти ей к лесу. Лицо ее Тереша запомнил хорошо. Стало оно серым и тоскливым и от того еще ужаснее. Она не ругала их, и это казалось им странным. «Может быть, ведьмы не горюют», — думалось им.

К вечеру, едва переступая, возвращалась старуха в Гуслино. В тот раз она оставила вязанку на бревнах, что были накатаны лесорубами на окраине близ церковки. Сама же, спасаясь от удушливого вечернего парного солнца, опустилась, по обыкновению, на траву в тени деревьев и уставилась куда-то устало, безучастно, сонно.

Мальчишки, с Терешей во главе, тем временем растащили сучья. Взобравшись на бревна, он схватил одну толстую ветку и размахивал ею, чтобы подразнить старуху, и вдруг сзади услышал крики:

— Беги! Ве-едьма! — громче других орал Петька.

Тереша оглянулся, в запальчивости не перестав паясничать перед дружками: к нему — ему показалось — подкрадывалась старуха, волосы ее спутались, в них вцепились ежи репья. Евлампия смотрела на него своими прозрачными подлобными глазами и, протягивая к нему руки, что-то шептала… Тереше стало жутко от ее взгляда.

Он спрыгнул с бревен и… запутался в проволоке, что бросили у наката хлыстов лесорубы. Он заметался, но проволока туже стянулась на ноге и глубоко врезалась в кожу.

Старуха приближалась. Он сжался и ждал, что вот-вот на его голову обрушится Евлампиев посох. Он готов был закричать…

Она подошла, глянула на его порезанную ногу и тихо охнула, потом как-то медленно склонилась над ним, и волосы ее окутали ему ноги. Он вскрикнул от ужаса, но тут же услышал тихий ее голос:

— Э-э-э, малявушка…

Она смотрела на Терешу очень сочувственно, и впервые он увидел, что лицо ее доброе и красивое. Евлампия легонько погладила его по голове и, опустившись перед ним на колени, стала распутывать проволоку.

— Сынок, — повторила она едва слышно, — не сберегла, не подоспела. Все стареет, — добавила она, продолжая распутывать ногу. Дышала она тяжело, с сипом, из глаз выступили слезы. Лицо ее стало нежным и добрым. — Егорушка ты мой, малявушка, ой-ой, что учудил…

Тереша и позднее видел перед глазами испещренное складками лицо Евлампии. Дряхлая, тщедушная, стояла она перед ним и видела в нем не злого мучителя, но сына своего Егора, потерянного в далекой молодости.

Вечером того дня Тереша долго смотрел на свою мать и никак не мог представить ее любимое лицо таким же засушенным и сморщенным старостью. А она спросила его:

— Отчего ты грустишь, Тереша?

— Так, не знаю… — не признался он и, чтобы не показать ей намокших глаз, вышел в сени и на крыльцо.

С крыльца он посмотрел на Евлампиев дом. Тереше показалось, что кто-то хлопнул дверью, — может быть, старуха, а может, и ветер… За громадным, уходящим в в сумрак домом играло, заходя, большое красное солнце.

«Снова оно играет», — подумалось ему.

ТЕРЕША И КОРЕНИХА

В Гуслине лето коротко. К концу августа налетит ветер с севера, настудит онежские озера и дали, и жди тогда холодов, собирайся в город.

Осенью у старухи Коренихи редко бывали гости.

Привыкшая обхаживать чаевничавших у нее в доме прохожих — летних гостей, утомлявшаяся в те бездонные, какие бывают только на Севере, летние дни, осенью она недомогает, грустное бывает в эту пору ее лицо, мучает бессонница.

— Не спиццы, Тереша-ангел, маюся, — жаловалась Корениха малолетнему своему другу, предлагая сыграть в лото или в карты. А нет и запоет с тоски. И теперь Тереша хорошо помнил складный, без рывков, напевный тот голос Коренихи. Часто в далекие те дни успокаивал или убаюкивал он. Много заговоров, песен и сказок знала Корениха, много былин припоминала из жизни своей нескладной-неладной. А ее заговоры-сказки так остро удивляли воображение. Тихо и мягко слова-стихи льются:

Вечером Гуслино затихает, по-осеннему темно, но не холодно. Комаров у избы нет давно. На краю, у лесника Фрола, в доме огни. Звезды мерцают над бегущими низко облаками. Земля кажется пустынной. Становится особенно одиноко и тоскливо, тянет в избу к камельку. А там, уставивши глаза на огонек керосиновой лампы, скажет, бывало, Корениха:

— Поговорим, Тереша, об жизни с тобой… — И, помолчав, сама затягивала разговор о своем житье-бытье, о счастливой в ранней молодости и безрадостной в старости жизни своей, или об окрестных жителях, иногда об охоте, или о дальних поездках на Север, на Соловки. У Коренихи приятное лицо, хорошая улыбка. Тереша тянется к ней и обнимает за плечи.

— Вот и поговорили, мой любезный Тереша-ангел, об жизни с тобой, — улыбается она его привязанности, бескорыстной детской нежности.

Днем, когда он, пресытившись играми с приятелями, бывал дома, Корениха предлагала пойти с ней по грибы или на рыбалку. Зная, что больше всего ему нравятся ее рассказы, она как бы ненароком обещала:

— Может, чего по дороге и расскажу, и польза будет: сущику рыбного после заготовим, грибов тоже насушим, зимой угостить чем будет. Может, и дружки твои на рождество подъедут, Петька твой, мелкота ли со школы, на грибнички, на рыбнички…

Не все ее слова были понятны. В Заонежье много слов местных. Она каждый раз и толкует новое слово:

— «Ушкаек», — поясняет Корениха, когда идут они в первый раз к темному лесному озеру, — плот. Средняя лесина велика, выдолблена вроде корыта, чтоб рыбу в него кидать; с боков корыта — лесины пришиты цельны для остойчивости, чтоб в воду не пасть…

— Катамараны? — спрашивает Тереша.

— Не знаю я твоих катамаранов, — усмехается она и, подумав, спрашивает: — А что это мараны?

Обстоятельно рассказывает он старухе о полинезийских лодках, но она сомневается:

— Врешь ты, Тереша, грех врать старому человеку. Что про индейцев, то я слыхала от соседа Севастьяна Африканыча, а вот про катамараны — не говорил… Думается, сбрехнул ты, Тереша… — Она хмурится и смотрит на него недоверчиво, со своею любопытною ухмылочкой, и напоминает ему в то мгновенье ехидную его подружку Милку Шмакову. Чуется Тереше, что еще хочется старухе послушать рассказ о незнакомых землях, но он пожимает плечами и молчит, мол, хочешь верь, хочешь не верь, твое дело. Он свое сказал. Тогда она спрашивает:

— А какая рыба у них там? Есть ли окуни?

— Таких, как у нас, нет…

— Так я и думала, — снова ухмыляется старуха, — а лодки свои они с наших могли взять, так ли?

— Может быть, — соглашается Тереша, и старуха довольна, что теперь ей все ясно, и переводит разговор на другую тему.

Так часто они «толкуют с ней про жизнь»; неспешно пробираясь по старому высокому лесу, затерянные на земле две души — старая женщина с добрыми прозрачно-мутными, как это бывает у старых людей, глазами, иссушенным ртом, седыми, туго забранными под черную косынку, прямыми волосами, одетая опрятно в темные одежды, свободно облегающие ее высокую легонькую фигуру, немного наклоненную к посошку. Он, сивоголовый мальчишка с иссиня-голубыми глазами, то и дело заглядывающий старухе в лицо, ожидающий услышать от нее все новые и новые рассказы «про жизнь», идет рядом. Оба обожают друг дружку.

Они идут к озеру Кал (рыбному). Если смотреть на него с горы, оно незаметно, сощурилось дремотно, притаившись, в колодце корабельных великих сосен и лиственниц. То ли людям больше по душе раздольное Онего, а мрачность темного озера пугает, только обходят заонежцы его стороной, редко появляется человек на берегу. А из пришлых не всякий и отыщет. Считают его «дурным», «неверным». В самый сильный ветер и непогодь не колыхнется, стеклянно гладка озерная вода.

Говорили, Кал-озеро было в прежние времена бездонно глубоким и вода прозрачнее росы. Пришли первые люди. Искупались. Подняли волны. Не понравилось воде, превратилась она в водяные столбы у берегов, а дно словно в глубокую пропасть-воронку оборвалось в самую глубь земли. Пропали с ним и люди. И правда, бездонно стало озеро, никто не смеет входить в его темную воду с тех пор. Поведал о том один, спасшийся в тот раз, паломник соловецкий, что направлялся к чистым гуслинским лесным ключам целебной воды испить. Говорят, потом бродил он по деревням, остерегая людей перед озером, пока не умер, оставив народу окрестному одну лишь память о себе — эту историю. Имени его не запомнили. Говорили о нем: «Тот, что спасся».

Так рассказывала по пути к озеру Корениха очередную историю, и долго жил он под впечатлением этой страшной сказки-были, боясь и ожидая от дремучего озера нового подвоха.

А глубо́ко и теперь озеро Кал. С южной стороны затягивается оно неспешно густой тиною, туда же наносит сосновой хвои и листвы с прибрежных деревьев.

С годами илистый верхний слой бременеет под тяжестью своей и в один прекрасный день, оборвав прибрежную спайку, камнем проваливается на подлинное дно. Это первое, ложное дно и породило легенду, такую правдоподобную и трагическую, как многое из того, что правдоподобно.

Часто ходили они с Коренихой на Дурное озеро, тихонько сидели в ушкаеках, таская окуней и больших желтых, прозрачных в солнечных лучах карасей, переговариваясь о житье-бытье.

Ночь, лишь слегка потемневшая, светлела, брезжил скорый северный рассвет, и края озера-колодца выцвечивались оранжевым светом, остекленевшая его вода наливалась палевыми полосами.

И так памятно это далекое утро, когда разбудила Терешу на самом рассвете Корениха:

— Погляди — солнце играет!

Он смотрит на макушки темных донизу сосен: сверху из неведомой дали восходит, втекая в озеро, огромное, яркое, всеобъятное пламя. Оно расплывается, шевелит теплом деревья, раздувается, точно огненный пылающий шар: играет.

КРАЙ ДЕРЕВЯННЫХ СОБОРОВ

1

Кто знает, когда он затосковал? Все, кто знал Севастьяна Кукшу, принимали его таким угрюмым, большим, кряжистым и добрым. Сколько помнили, всегда он кому-то помогал. Одевался просто, как остальные крестьяне. Можно было заметить в его осанке и некогда военную выправку, выделялся он среди местных жителей и не здешней манерой речи. Звали его чудаком. Но, когда я спрашивал, в чем же это выражалось, мне не могли толком ответить, и выходило, что его чудачество было лишь в том, что был он слишком добр, да вот еще сруб он поставил на окраине деревни, высоко над волнами Онежского озера, на одинокой красной скале. И дом этот не был похож на прочие избы в деревне — ладьей, плывущей среди облаков, казался он всем. Конек венчала резанная на старый манер человечья фигура, взиравшая на бурное или спокойное озеро.

Екимыч, местный учитель, вспоминал, что давным-давно ходил по окрестным селениям слушок, будто бывший военврач Кукша (настоящую фамилию его давно все и позабыли) «немного того», но прошло время, неверная молва состарилась вместе с дедом Севастьяном, и ее забыли. Однако все как-то украдкой вроде жалели старика Кукшу. Откуда вдруг взялась в народе эта жалость к бывшему белому офицеру, никто и не помнил: привычно было жалеть одинокую старость, вот и жалели, а может, чувствовали люди душевную старикову тяжесть, и казалось, что не будет ему освобождения от нее до смерти.

Глаза его редко видели веселыми, так, может, на миг, да и то раз в год по обещанию. Рыбачившие под Кукшиной скалой заонежцы примечали его не однажды одиноко сидящим подле дома, тихо улыбавшимся чему-то. Он не искал общения, а заметив наблюдавших за собою, становился мрачным, снимался с места и пропадал в темном доме-ладье.

Там, в ладье, было чисто, строго и скупо. В красном углу вместо иконы висел большой холст-портрет молодой женщины. Над рубленой сосновой кроватью — два ружья на колышках, вбитых в стену. Посреди столовой — массивный дубовый стол, тщательно выскобленный, потемневший, заморившийся от времени. Под окнами — большие сани, беседка которых украшена резьбой, а полозья, ловко выгнутые, венчались резными головами медведей.

Обстановку большой прихожей комнаты дополняла полка с книгами. Редкий гость Кукши, к своему удивлению, мог здесь увидеть старинные книги на чужих языках. Что было на втором этаже, в светелке и других, теперь уже нежилых, забитых наглухо комнатах, было неизвестно, туда были вхожи лишь сами Кукшевы.

В носу ладьи была мастерская. Сложно было бы определить, кто в ней работал: художник, столяр, слесарь или резчик по дереву и ювелир — там имелись инструменты для разных работ. Окна, высоко врезанные, с глухими массивными ставнями, с позеленевшими медными запорами, молчаливые глаза дома-ладьи, созерцали онежские дали с высоты старых сосен, храня Севастьяновы тайны.

Люди словно бы побаивались жилища старика, обходили его стороной, и даже вездесущие мальчишки не смели сунуть носа в его избу, хотя на дверях не было ни замков, ни запоров — одна палка-припорка, и всякий мог войти к нему когда вздумается. О Севастьяне-Кукше, как и о доме его, люди мало теперь ведали. Молчали темные окна, молчал и сам старик. Знавшие его молодым давно лежали под крестами на берегах великого Онега, одна лишь старуха Корениха и могла еще порассказать кое-что о нем, да, видно, не каждому можно поведать душевные его тайны.

Он пережил самых старых людей в Гуслине и на побережье, пришел в эти края в старое время.

2

Когда осенний холод стал подолгу держаться с ночи и гигантские сосны заскрипели под студеным ветром-утренником, некоторые старые жители начали заколачивать ставни, готовясь к отъезду на зимованье в городах, пришел я прощаться с Екимычем.

Был знаком я с Федором Екимовичем Селецким с детства, в то время он бывал частым гостем в доме Коренихи. И с детства у меня с ним повелись отношения на ты, дружелюбные, похожие на мои отношения с Коренихой. Он был теперь преклонных лет, с уставшими за жизнь и вместе с тем живыми, хитроватыми глазами, аккуратными седовато-рыжими усами, с тихим, немного сипловатым голосом. Всегда он встречал меня с видимой радостью. Нынче же я заметил, вернее сказать, почувствовал, что Екимыч грустен. Он стал забывать, о чем говорил только что, и мне показалось — что-то его неотступно отвлекает и тревожит. Впрочем, списывал я его настроение и на возраст, как-никак шло к седьмому десятку. Поначалу я даже принял эту перемену в настроении общительного, дружелюбного старика на свой счет, мол, не рад он мне, неожиданному гостю, доставлявшему стареющему человеку лишнее беспокойство. Конечно же я ошибался, и уже через день-другой мне стало ясно, что его тяготят вовсе не заботы обо мне, напротив, он, как и прежде, был добрым другом и незаменимым советчиком по части поездок на острова, рыбалок и розыску самобытных певцов, сказителей-былинщиков. Лето для меня было перенасыщено всегда работой, и вплоть до последних дней мне не так и часто удавалось толком и поговорить с Екимычем. Да я и сам чувствовал, что Екимыч, в свою очередь, все не решался что-то мне сказать, а я и не торопил, зная его характер.

Мы прошли в его кабинет, не очень просторную комнату с двумя окнами. Он как-то неуклюже засуетился у глухого дубового шкафа и, обернувшись, подмигнул:

— На посошок?

— Хорошо бы… Я подумал, ты в этакую рань — дома. Был там, зря твоих потревожил… Ты что ж, теперь и по ночам в школе?

— Дело для моих привычное, не огорчайся. Знал, что зайдешь перед отъездом… Кое-что показать хотел, может, и не свидимся боле…

Я подумал, что Екимыч собирается показать мне новую главу из учебника, который он писал столько, сколько я знал его. Но было тут все ж что-то другое. Мелькнула догадка, не в том ли и причина теперешнего изменения его характера? Вот и неожиданная перемена голоса, серьезность и озабоченность, и глаза его как-то устали, показалось, что Екимыч заметно ссутулился и постарел. Что ж такое?

— Пошли наверх, Коля, — позвал он, когда мы выпили на прощанье, сказал, словно бы еще сомневаясь в чем-то.

На втором этаже была библиотека. Увидев ее впервые, было это после войны, я удивился, что в заштатной сельской школе сохранился такой запасник уникальных книг, причем пользовались им и сельские ребятишки, и все окрестные жители. Екимыч оборудовал и просторную читальню. Книги занимали весь второй этаж, теснились до потолка на многоярусных стеллажах. Прохаживаясь вдоль полок, Екимыч похлопывал и поглаживал старинные корешки, поправлял книги. Глаза его потеплели, словно бы улыбались. Я невольно позавидовал его радости.

— Вот такой коленкор… — помню, сказал он и, словно решившись, быстро добавил: — Не я собрал эти книги. Может, одну десятую часть. Остальные — его…

— Ты что говоришь? Ты…

— Да. Я присвоил чужую славу. Знаешь, никак не мог расстаться с тем, что дала мне эта библиотека. Люди иначе на меня смотреть стали с той поры, как она появилась… — Он взволнованно, словно бы извиняясь, посмотрел на меня. — Он не велел говорить о себе. Вот какой коленкор… Тома эти Кукшины, Севастьяновы. Кем и гордиться надо. Не понимаешь? А и толковать нечего, никто бы не понял. Кукша вовсе другой, чем привыкли его знать. Прежнего себя похоронил он в Онеге. Другой нынче живет на белом свете, совсем другой Кукша… — Екимыч приложил руку к груди, вздохнул. — Кстати, не только книги. В войну он исчезал из деревни и долго пропадал где-то. Говорят, видели его с возом на дороге в город. А поздней в сельсовет грамота от высокого начальства пришла, мол, житель ваш передал в Фонд обороны все свои сбережения и помогли бы его разыскать. Кто бы мог подумать… Значит, тогда он и отвозил их. Спросили его, так ли было. Так, веришь ли, сказал, что ошибка и ничего он не передавал. Так и забылось дело. Уж после войны и книги свои перевез в школу. Тогда я вспомнил прошлое. Предложил ему, мол, давай, Севастьян, устрою митинг, а на нем ты торжественно и передашь книги: людям наука, а тебе — слава. И так он на меня в тот раз посмотрел, что я было и язык чуть не проглотил. Только сказал: «Негоже это. Книги прими без митингов. Знаем об этом только мы с тобой». Другой Кукша живет здесь, вовсе другой. — Екимыч замолчал. А я так ничего и не понял из его рассказа. К тому же он, говоря, все суетился вдоль полок, протирал корешки книг, лазал то и дело на стремянку и казался мне слишком возбужденным. По крайней мере, таким я его еще не видел. Нетерпелось остановить его, расспросить обо всем, но мешать его чувствам не хотелось. Я ждал. Ждал откровения, понимая, что скоро услышу его.

Помню, намаявшись, остановился он возле меня. В руках держал старообразные, потертые, в кожаных переплетах тетради. Смотрел он на меня, как будто все еще сомневаясь в чем-то. Стер рукавом пыль с тетрадей.

— Что это? — спросил я.

— Его жизнь. Не могу тащить эту ношу, Коля, один держать ее на душе. Он тоже не мог — разделил ее на двоих, и видишь, что из этого вышло… Книги в сорок шестом отдал, тетради недавно. Не могу, Коля, тошно.

Что он хотел поведать, зачем? Мне показалось, что он не в себе. Он попытался еще что-то пояснить и тоже словно почувствовал, что не понятен, потому и заторопил:

— Читай, поймешь. Не знаю, что и думать. Говорят, и не было у него сыновей. Впрочем, кто теперь знает? Если ж были — тогда казнил он себя воспоминаниями, истязал укором о них. Словно себя убивал человек! Нет, убить свою душу и жить, это слишком! А может, это его сны, переживания, может, и не было ничего на самом деле, может, фантазия. Только тошно от веры в эту фантазию. Читай! Мне с его судьбой не сжиться более одному. Вот отсюда и начинай. — Екимыч поправил очки, перелистал страницы одной из тетрадей. — Отсюда, а больше тебе и не стоит знать, и без того против его воли иду. — Он убрал со страницы руку, отвернулся. — Садись ближе к свету, а я пойду вниз.

Я услышал скрип ступенек за удалявшимся Екимычем. Посмотрел в окно, на поляне у школы ровным квадратом был снят дерн, проступил светло-красный песок, и мне показалось вдруг, что с земли содрали кожу. Я передел взгляд на рукопись. Строчки писались неровно, резким почерком, по страницам шла тонкая дерганная вязь с длинными росчерками…

3

«…Кажется, спал я в ту пору, — начал я читать с указанного Екимычем места. — Да произошло все словно бы во сне. Был второй час ночи, когда он пришел. Хорошо это помню, потому часы вскоре пробили два. Был он любимым сыном, остальные погибли кто когда. Его я назвал Севастьяном, как пожелал бы и мой отец, нарекший меня Севастьяном. Вот он и появился передо мной, словно из праха восстал, сын мой Севастьян Севастьянович. Поздно ночью. Начал я лампу поправлять со сна: вертел, вертел ее, только и сделал, что начадил полную комнату, наконец погасил совсем, зажег свечу. И залюбовался сыном — стал он красивее, мужественнее, мой Севка. И помирать теперь не грех, он — продолжатель рода Кукшей — так подумал, увидевши его. Вспомнил, как тяжело его было поднимать, родился он уж на кончину гражданской, первенец здешней бабы, вскоре после родов и помершей, мой последыш. Трудно достался он мне. И теперь вот словно из сна восстал младший Кукша мой, в меня кряжистый, похожий и родной мне человек, ладная копия моей молодости. А пожалуй, изящнее и красивше меня, от матери, должно быть, красоту принял. Царство ей небесное, не привелось Настасии увидеть детище свое возмужавшим. Я ж словно рехнулся от видения того, тепло и свет от него исходили, сердце грели. Впрочем, со сна-то чего не бывает. Одно не понравилось в нем сразу, как увидел, тот его взгляд первый. Не живой, словно бы затаившийся, чуждый взгляд. Все ж мог ли я придавать значение вдруг взявшейся неприязни, мало ли пережито им, вечность прошла. Несказанно счастлив и радешенек был видеть Севастьяна живым и здоровым. Много ли, мало ли выпито было нами в ту ночь! И как потеплело на душе уж от одного сознанья, что снова мы вместе. Поначалу ни о чем и не расспрашивал его, все смотрел на Севку, подливал бокалы, словно бы говорили мы с ним молча, каждый вспоминая свое и общее наше. Будто нежился я в тех воспоминаниях о его первых детских словечках, припоминались и поездки в Петроград, охоты, рыбалки, учили мы с ним языки — был он способным, мой младший Кукша… И Севка, казалось, не хотел мешать моим воспоминаниям и чувствам, порывался было что-то сказать, да получалось все одно и то же:

— Ты, — сказывал, — все такой же, не изменился, совсем прежний… — И замолкал на этом.

И все ж не мог он меня понять, ошибался он, так говоря обо мне. Не прежним уж я был к тому дню, уж совсем не прежним. Того уж и в помине не было. Мог ли знать он, как меняет человека ожидание, отчаяние, горе горькое, письма, которых не дождался от него с войны, потерянные надежды свидеться с кровинкой родной. Ох, много утекло. Изменился я, напрочь изменился. Мог ли ведать он, насколько вывернула война все мое прежнее рассуждение наизнанку. В ожидании и понял только, что земля моя — единая, и другой никакой нет и не будет. Как же не изменился, когда перестал видеть в кровно родных — супостатов. Верно, что не ожидал он во мне этих перемен, не ожидал.

Кажется, дело было к рассвету. Да-да, так. Я разглядел наконец его глаза на божьем свету, не при свече. И снова неприязнь меня одолела, почуял, вовсе не весел мой Севка, не празднует его душа возвращение, как казалось мне давеча, и страшатся чего-то его глаза, затравленно, затаенно зыркают. Ни у кого из Кукшей не было таких глаз, словно бы мышивших исподлобья, без веры и радости. И заныло у меня, заледенило в груди, но голову будто прояснило: как же, думаю, жив он остался? Единый этот вопрос и можно было задать этим неверным глазам. Все ж пропали, все погибли! Вот и сообщение было о смерти его. Я извлек из бюро извещение и перечитал, не веря глазам. Как же он жив, тут передо мною? А в следующий миг и упрекнул себя за недобрые мои подозрения — сын, последний из рода Кукшей, вернулся из пекла! Ликовать бы, смеяться, плакать от счастья… Но взгляд его не давал покоя.

— У тебя такие глаза? — сказал я, не зная, как и спросить. — Знаешь, Севка, никто у нас так не прятал глаз. У братьев твоих не было такого! Что застыл, Севастьянка?..

— Ты такой же… — опять сказал он, но я заметил, что говорит он уже не то, что думает, словно собираясь с духом, чтобысказать что-то гораздо важнее этого пустого предисловия. — Налей водки, — попросил он. И, опорожнив стакан, сказал: — Я служил немцам, — сказал, не поперхнувшись, и добавил: — Добровольно перешел. — Тихо сказал, но я услышал его голос, словно обухом ударили меня эти слова. Я уставился на Севку, не соображая, что же он сказал. Он снял с полки книжку журнала и листал ее, будто ничего не произошло. Пощипывал отросшую щетину одной рукой, а другой перевертывал страницы; потом захлопнул книжку и задумался. А я так и не мог уразуметь слышанное. Показалось, наваждение нашло со сна. «Служил у немцев», — повторил я. Что же это значит, «служил у немцев». Тут послышался его шелестящий голос:

— Кажется, иначе и быть не могло. Ты должен понять… как присягнувший офицер русской армии…

— Какой такой армии? Что ты говоришь?

— А ты не понимаешь? Нашей армии, — сказал он, и в голосе его я почувствовал иронию.

— Может ли быть русская армия не наша?

— Не юродствуй, па, ты прекрасно понимаешь, о чем я! И ты должен меня спасти, только ты меня можешь понять.

Кого спасти? О чем он? Можно ли спастись от самого себя, от памяти, от предательства? Господи, если б мне заново прожить прожитое… В голосе его я почувствовал не мольбу, а скорее угрозу. Я не успел, не нашелся, что ответить ему, как же его понять. Словно оглушенный, я повторял: «Я, Севастьян Кукшев, служил у немцев! Я служил немцам… Служил немцам…» И снова вкрался его голос:

— Ты оглох, слышишь, как бывший, ты должен меня понять?

Я опомнился, словно после контузии (такое я когда-то испытал в первую войну), ко мне медленно стало возвращаться сознание. «Бывший…» Он сказал: «Бывший». Каким же он стал? Я не разглядел его ночью. Радость за́стила все… Ага… Когда он только появился, я даже не заметил: мундир-то на нем чужой. Прекрасно сшит. Погоны спороты… И пуговица висит на одной нитке, не порядок. Давно ли она так висит?..

Неожиданно в сенях хлопнула дверь. Севастьян резко метнулся из-за стола, в руке у него что-то блеснуло. Я встал, вышел в сени. Там никого не было. Распахнув входную дверь, выглянул на улицу. Белый утренний туман заволок видимость, ни шагов, ни скрипа, ни других звуков я не услыхал. «Он оставил ночью дверь настежь», — подумал я и возвратился в столовую.

— Сквозняк. Это сквозняк. Ты забыл закрыть дверь…

Он выскользнул ужом из-за шкапа, в глазах его не было страха. Такой взгляд я видел у солдат перед тем, как они пускали в ход штыки. Он мог убить случайно забредшего ко мне соседа.

— Испугался?

— Нет. Но меня могут накрыть.

— Что же, тебя ищут?

— Нет. Но лучше бы меня никто не видел.

— Выходит, увидевшему тебя не суждено остаться в живых?

— Не думаю. Но меня могут накрыть, здесь у меня нет документов…

Его могут накрыть. Накрыть. Ага, и слова новые, таким я его не учил. Я представил себе его путь сюда и ужаснулся: сколько ему пришлось хлебнуть страха, таиться по темным углам, а может, и загубить добрых людей. Я содрогнулся от этих видений его темной паучьей дороги домой. Мне снова показалось, что все происходит в бреду, что я не в себе и это не Севастьян тут передо мною, но лишь мое расстроенное старческое воображение: от долгого ожидания, от всех мук войны. Но отчего же он не провалится сквозь землю? Отчего я вижу его, и вижу, должно быть, наяву? Словно бы желая убедиться, я протянул к нему руку. Он отпрянул, не поняв моего намерения.

— Сева! Это ж не ты! Я сам и есть. Я мог быть…

Он чутко воспринял мое смятение. Положил мне на плечо руку. Нет. Не был он игрой воображения. Видел я перед собою прежнего моего Севастьяна, запечатленного в моей памяти в пору расставания, и от него никуда невозможно теперь бежать. Тот самый, каким он был воспитан мною: гордый, рассудительный, жесткий. И мысли его, должно быть, война не перекроила наизнанку. Как же далека, чужда была его душа. Она словно бы застыла в моей старой фотографии. Это я сам и есть. Севастьян хотел заговорить, улыбнулся, но я перебил его:

— Ты убивал? Наших?..

— Не привелось, господь уберег, — ответил он просто. — Хотя мог бы. — Вопрос мой его не тяготил, он продолжал: — В самом начале, кажется в атаке, уложил несколько немцев. Сколько — не считал, не до того… У них был переводчиком. Мотался по всей Европе. Нет. Своих не довелось. Месяца четыре тому назад еще двоих фрицев кокнул, помешали, не хотели отпустить… Слушай, будем говорить откровенно. Словом, если ты меня выдашь… — он примолк, потупил глаза и все же договорил, помедлив: — Придется напомнить о твоих прежних заслугах, о твоих братьях, убитых в ту войну. У тебя-то небось руки в крови?

Может, и теперь мне почудилось, и сказал он что-то другое. Мог ли он? Конечно. Помню его взгляд. После тех слов он словно от тяжести освободился, словно показал мне, что терять ему больше нечего, тут и отца на закланье отдать можно. Голос у него зазвенел. Он походя шантажировал меня. Еще я подумал, а разве я мог сказать такое отцу родному? Даже мысленно нет. Это любопытно. Значит, он и в этом превзошел меня. Нет не поумнел Севка. Мы убивали друг друга как русские, но не немцы. Каждый боролся тогда за свою землю и правду. Как же он не видит и теперь разницу. Он с немцами… А я? Антанта — это не немцы, не инородцы со всей Европы? То — другое, мы защищали свои убеждения, свои потери. Нет, — это тоже то. Мысли мои текли вразброд, но снова их ход нарушил его голос:

— И ты сам когда-то сказывал, что эту Россию сделали инородцы… Они присвоили не украденное, но честно заработанное тобою за долгие годы. Говорил?.. Что ж ты молчишь?

Что мог я сказать на это? Да, да. Я так думал раньше. Но земля моя при чем здесь, она только одна и есть, Россия — все мы, испокон веку жившие, кровные люди. Она всех нас породила, земля. Не с меня нынче, с нее нее эти годы сдирали кожу новые пришельцы, я погибал вместе с нею, она задыхалась вместе со мною, и… он помогал теперь ее гибели. Севастьян ждал ответа, видел мою растерянность.

— Кто тебе сладил мундир? — спросил я.

— Один полячишка, а при чем тут мундир?

— Сидит он на тебе ловко. Ты бы пришил пуговицу. Да и какой смысл унижать… Словом, ты служил немцам!

— Сколько ж об этом твердить еще! Да, да, да. Мне незачем лукавить перед тобой. Если б я тебе не сказал, может статься, донесли б другие. Не исключено, что меня кто-нибудь и засек у них. И разве ж от тебя скроешься, ты бы и сам, наверно, догадался. Смала не любил лгунов, чего скрывать. Было…

— Похвально… А то, что у немцев, этим не лгал хоть самому себе? Другое, когда они нам служили, у отца моего управляющим был немец…

— О чем ты? Не все ли равно, кому служить в таком разе. Я честно служил и здесь и там. Тут старшиной, там офицером, это не просто у них. Я благодарил за свое воспитание, им пригодилось знание языков. А, да что говорить, все это не имеет теперь значения. Мне нужно жить. Жизнь дороже всякой нашей душеспасительной болтовни, дороже…

— Убитым она тоже нужна?!

— Не всем. Кажется, ты и убеждал, что умные головы полезнее животных…

Глаза Севастьяновы сызнова стали детскими, дерзкими. Как он был похож на меня невозвратимого, казненного в пору ожидания его же, Севки. Я было попытался усовестить его:

— Мои братья положили головы в гражданскую за эту землю. И все они были против меня, но все мы, Кукши, готовы были положить за нее головы. Каждый из нас спасал ее. Тогда я спасал Россию, теперь вижу, что спасал лишь подобных себе и тебе, понимаешь ли ты меня?

— Постой-постой. Вон к чему ты клонишь. Рассею твои заблуждения. А если б мы эмигрировали в свое время, может быть, моя посильная помощь…

— Чего ж замешкался! Помощь в сдирании и уничтожении…

— Нет, отчего ж, не против земли, но против бездельников, как ты их называл, которые у тебя отняли ее.

— Родину никто у тебя не отымал, сам ее бросил… Она незыблема и без тебя… — сказал я и подумал: «Чем он живет, мой сын? Неужель то же было у меня». — Так ты и остался б у них, а? Верой бы своей им служил. Коль ты убежден в своей правде…

— Им не до меня нынче, не до жиру, не нужен я им… Да по правде, и они мне. Я выполнил, как они судили, когда награждали… — он как-то странно усмехнулся, — свой интернациональный долг. А в сущности, я и не разделяю их жажду захвата. Я желал вернуть свое. Убедился в тщетности, потому и бросил их. Они не последовательны. Еще они пытались выдрать из моей души все, чем она особенна, это мне претило больше всего. Вот я и вернулся; оказалось, без отца не могу жить. Сам говорил, что мы, Кукши, должны быть вместе… Вот жаль одного: вместе теперь быть не придется. Я ведь не надолго. Мне здесь засвечиваться ни к чему. Денек-другой — и в дорогу. Переоденусь, деньжатами разживусь — и в большие города: затеряться, переждать.

— Без отца не можешь? Ты ж за деньгами приехал? И что же потом? Всю жизнь пережидать будешь. Интересно у тебя выходит — отец один, а отечество?

— Вот и нелепо. Это не обо мне. Это ты о других, которые живут по всему белу свету птицами перелетными. Их родина — где они сейчас. У меня и у тебя она одна, ты уж будь последовательным.

— Ишь ты! Кое-что еще понимаешь.

— Сохранив себя, я продолжу наш род. У нас, Кукшей, светлые головы и хорошая наследственность. Мы еще пригодимся нашей земле, не правда ли, па?

Он мягко, как раньше, улыбался, ловко, изящно резал ладонью воздух, как бы договаривая фразы этим жестом. Пуговица совсем отвисла, вот-вот оторвется, она подрагивала в такт речи. Мог ли я обольститься слушанным? Простота, с какою он говорил о самом больном, меня раздражала. «Лицемерие, это лицемерие», — подумал я, наблюдая за тем, как размахивал он рукой.

— Денег я тебе дать не могу, — сказал я.

— Это почему? — удивился он, и я заметил в выражении его лица недоверие.

— Все сбережения, все фамильное, все подчистую я отдал, тебя дожидаясь…

— Это как же? Кому?

— Вот и я думал, что некому оставлять. Да и какое это теперь имеет значение — что было, того не вернуть. — Я заметил новое выражение его физиономии, мол, зачем же я тогда с тобою столько говорил, рассыпал бисер, коль не получить того, зачем шел долгий путь. Я не удержался и спросил: — Так что ж, Севка, ты и теперь будешь настаивать, что без отца ты не можешь, и скажи, откуда у тебя этот жест рукой?

— Все-то ты заметишь. Привычка, начальство не любило, когда честь отдавалась не вовремя.

— Это, значит, ты мне все это время честь отдавал? Что ж, и это похвально…

Он с нетерпением прервал меня:

— Итак, па, я вижу, не убедил тебя? Да и помощи от тебя — тьфу… — Он стал осматривать комнату, словно оценивая ее содержимое. — Что ж, придется заняться продажей. Заделаюсь купцом…

С уст его не слетала мягкая, прежняя улыбка. Она будто притягивала, я не мог оторвать от нее взгляда, но, странно, я не испытывал к ней недавней приязни. Почему-то вспомнилось: «Как хороши, как свежи были розы…» — это кто-то будто из далекого прошлого запел в его улыбке, глазах, моей груди. Я задыхался, мне, кажется, стало нехорошо.

— Что с тобой, па? Тебе дурно? — он резко метнулся ко мне, как в тот раз, когда хлопнула дверь, и остановился, встретившись со мною глазами. — А? Ты все такой же блаженный, что-то вспомнил небось… Да. Дела, — вздохнул он. — Только ради этого стоило столько пройти…

Я не понял, что он имеет в виду, я вспомнил ресторан на Невском. Когда это было? Лица офицеров, слезы — давно, очень давно. «Как хороши, как свежи были розы…» И другое много позже, пела на Невском женщина, пела в госпитале, где я разыскивал сына в те годы: «…платочек падал с опущенных плеч, ты провожала, ты обещала…» — сусальная грустная песенка, пронявшая тогда так остро. Было это тоже, казалось, давным-давно, три зимы и три лета до сего дня, когда Севка улыбается этой неверной улыбкой передо мною. Вот так… Дождался неведомо кого, и казалось, не его и разыскивал в промерзшем мертвом городе. А увидел теперь в форме поляка, а мог бы увидеть и в немецкой? Всего-то три года. О господи! Я мечтал увидеть, так хотел обнять сына. Откуда ж эта неприязнь?

— Так как же, па?

— Что ж тебе ответить? Немцы! Мы-то с тобою русские, Севка?

— Бред какой-то, что из этого?

Я не стал ему отвечать. Кажется, я предложил ему пришить пуговицу на мундире и сам направился на второй этаж, куда прямо из столовой вела тесовая, в одно полукружье, лестница. Не знаю, как, долго ли, быстро ли, отсчитал я ступени. Там, наверху, мой рабочий кабинет, а рядом «охотка» — так мы ее называли. В ней у меня ружья, охотничий реквизит, медвежьи шкуры на стенах. Сначала я зашел в кабинет. Взял со стола мой старый портрет, фотография немного пожелтела, на обороте машинально стал читать: «Фотографія А. Фохтъ, по Литейному пр. С. Петербургъ и лѣтомъ в Павловскѣ въ паркѣ». На портрете я увидел сына. Как он был похож, вот только нынче без крестов. Фотография словно бы жгла руки, я не удержался и разорвал ее на клочки. Перешел в «охотку». Здесь всегда пахло костром, порохом, онежской землей.

Зачем-то, может по старой привычке, не сознавая, что делаю, тщательно прочистил шомполом ружье. Посадил в ствол жакан и стал спускаться вниз к Севастьяну. Он, улыбаясь, встречал меня, теребя в руках прикуренную мою трубку.

— На охоту надумал, — сказал он и с наслаждением затянулся. Дым потек к окну. — Да, у нас все как прежде, как до войны…

— Кресты, у тебя они есть? — неожиданно для себя спросил я Севастьяна.

— Какие еще кресты? — недоумевал он. Выдохнул дым. — А? Ты имеешь в виду награды. Как же, есть один. Меня ценили. Погоди-ка… — Он извлек из внутреннего кармана носовой платок, развернул его. — Вот. Раз па желает… Ты у меня все такой же…

— Подколи.

Его волосы переливали пшеничной желтизной. С крестом он стал еще больше похож на меня с изодранной фотографии. Я почему-то пожалел ее, пусть бы стояла себе, кому мешала…

— Ну как? — Подколов крест, он посмотрел на себя в зеркало, обернулся ко мне. — Как, па?.. — И словно бы почуял в моих глазах приговор и бросился на меня. Выстрел прогремел почти одновременно. Он упал навзничь, по половицам растекалась красная лужа. Из ствола ружья тонкой струйкой выходил пороховой дымок. На его лице так и застыла та самая моя улыбка. Я закрыл его лицо пеленой, так же машинально зашивал Севастьяна в покрывало и к ногам привязывал груз.

Окна моего дома смотрят на Онего, дом стоит над обрывом, на высокой красной скале… Через распахнутое окно я неотрывно смотрел, как долго расплывались к берегу круги. Вода в тот день была чище неба. Ветра не было…»

4

В краю деревянных соборов в ту пору зарыжел ольховый подлесок на ламбах и полетел на землю сухой березовый лист, и на островах Онежского озера хлопали крыльями последние стаи перелетышей, и неровный северик, налетая из северных далей, цеплял холодную темную воду, раскачивал серый прибрежный сосняк.

Письмо от Екимыча я получил через несколько дней после отъезда. Он сообщал, что жители Гуслино поговаривают, будто Кукша, сорвавшись со скалы, просто не мог выплыть из студеной воды, некоторые считают, что покончил старик с собою, мол, заморочила ему голову старость. Удивлялись и тому, что накануне происшествия этого старик вырыл на погосте яму под домовину, будто нарочно избавил людей от лишних забот. К тому же в доме его обнаружили свежеструганый гроб. «А мне думается, — писал Екимыч, — не для себя приготовил могилу Кукша. Был я случайным свидетелем в тот день: забрасывал старик в воду под окнами избы своей кошку, пытался что-то поддеть со дна… Вот и верь деревенским толкам. Я-то им не верю, у меня на этот счет свое мнение. Гибель же его — случайность. А как ты думаешь?» — спрашивал он меня.

НЕ РАЗОГНАТЬ ВЕТРОМ

Только что прошла война, и ранними утрами, минуя пустыри, поросшие репьем, Тимофей не удивлялся, что они залатываются новыми послевоенными постройками. Шагал он споро, оцепенев от навязшей мысли, нагнув голову к груди, будто таранил встречный сырой воздух.

Потеряв жилье, устроился он, как ему думалось, временно на Петроградской стороне, неподалеку от зоопарка и Петропавловской крепости, у собригадника своего Василия Мохова на квартире со своей Зинкой, послевоенной женой, тихой невидной веснушчатой женщиной.

Никого у Тимофея не осталось. Жену первую он и жалел и злился, вспоминая. «Из-за шмоток кончилась, дура, — говаривал Тимофей Мохову, смахивая с рук угольную крошку. — Побежала домой дерьмо спасать — тут ее и пригвоздило. Отрывши завалы, увидели ее люди лежавшей вперемешку с сумками, мешками да пакетами… Жалел ее, никого не надо было…»

И теперь его все больше мысль донимала: для чего жить? Нет-нет и поднимет бровь, будто этот вопрос не может никак решить для себя. «Для чего?» — поднимается вопросительным знаком его обгорелая черная бровь, обнажая на миг застывшие, без блеска, серые глаза.

И она, Зинка, стоит и ждет его каждый день, с работы встречает. А там, в порту, тонны угля, выхваченные из трюмов почерневших в войне пароходов, сыплются в его дерюжный мешок, наламывают за день тело. Он ни у кого не спрашивает, сколько груд надо перекачать на себе. Они текут, не кончаясь, от звонка до звонка. Сам черный, сливается он с лоснящимся месивом, пересыпающимся из трюма в его мешок, и он тащит, несет его беспрестанно и монотонно: один, другой… сотый. Несет уголь на полуторки. Ловко, размеренно переступая по мосткам, Тимофей напряженно прокручивает в голове мысль: как жить? Кто он такой есть теперь — без сыновей, без любимой женщины, без стариков?

Возвращаясь от полуторки к трюму, свободной рукой ощупывает он проколы на солдатской своей гимнастерке, вспоминает недавние жаркие события, после которых прибавлялось новых проколов, а под одеждой — новых ран, звучат в голове взрывы, рикошет пуль, после которых не встречал он многих однополчан… И снова встает в памяти лицо жены — идти становится тяжко, каждый шаг долбит болью в голову, и без того темное от сажи и пота его лицо чернеет.

Очередной мешок тяжестью придавливает плечи, но от того вроде и легче делается душе — без дум, без видений, он остается один на один лишь с тяжестью ноши. «Вжиг… вжиг… вжиг…» — трутся об асфальт кирзачи. Нужно смотреть под ноги… Вот кончается трап, под ногами гранит пирса… вот и борт полуторки… Тяжесть уходит с плеч, и снова наваливается, сдавливая тоскою сердце, тяжесть памяти; весь обратный путь к трюму неотступно следуют за ним его мысли, свербят душу видения войны. «Вжиг… вжиг… вжиг…» — бьются об асфальт сапоги.

Вечером встретит его Зинаида. Улыбнется, погладит Тимофея по голове, скажет что-то доброе, скажет, будто извиняясь перед ним.

А он очень есть хочет. Повалившись на стул, будет Тимофей большими глотками безвкусно пить пиво — не разберет он вкуса, только бровь нет-нет и попятится вверх. Она будет стоять, ждать, пока он сгложет все со стола. Она будет смотреть на него с жалостью и ознобом. «Кто же он-то такой?» — будет и она мучать себя. Но какое дело — кто. Полюбила. Похож он на первого, любимого. Она кормит, освободила его от столовой и сама готовит. Но сама лишь спаслась от одиночества. «Где-то ты витаешь, Тимоша, с мыслями своими?» — думает она растерянно. А он, во всегдашней робе своей, приходит и, глядя на нее запамятовшим взором, не замечает ее слез и тоски. Она все прощает, ждет — оживут глаза. Он потребует чистой простыни — аккуратно она застелет. Он переутомился, он разучился ласкать; пластом падает в жирной робе на постель и, не дожидаясь любви, растягивается и засыпает. Ей придется назавтра стирать. Неслышно будет она горько всхлипывать. Он уйдет на работу, не замечая ее, нешумную, любящую, над стиркой. Женщина… послевоенная, безмужняя. Ждет, все ждет она — пройдет озлоба, заволокется память прошлого…

Как-то, дело было весной, получил Тимофей большую зарплату и пришел домой веселый. Зинаида ожила, воспряла, заплакала с радости, засветилась лицом, веселые веснушки побежали крапушками в глазах ее, и выпрямилась вся, и похорошела. И он-то видит ее иначе — глаза зрячесть обрели, тепло сплывает из-под бровей, по-человечьи смотрит.

Она-то засуетилась! Чистые вещи из шкафа вызволила, ему свежие носки бросила. Наряжается поспешно, все на него глядючи — вдруг потускнеет лицо, сорвется из глаз долгожданная светлая радость. «Ох уж, не дайте бог, не дай-то бог! — твердит про себя. — Тим! — шепчет, задыхаясь, — готова я!»

Лучшее платье надела, прическу справила, на ногах туфли ненадеванные. А сама гордится своей перемене, лицо-то золотится веснушками, ненасчастливится его перемене: «Дождалась!»

Тимофей тоже приоделся. Во двор вышли. Пахнуло на них мягким ветром, и давно неведомая ему женская улыбка и счастье светлого мягкого дня прихлынули к сердцу, хорошо стало дышать. Давно не было так хорошо. Подхватил он мальчишку, что в классиках прыгал, подкинул вверх — тот взвизгнул с жуткого восхищения… Дальше шли, смотрели на умытую грозой булыжную мостовую, на котов, что дрались здесь же, посреди улицы, насторожив спины, поставив хвосты колом. С облинявших морд ссыпались на камни клочья шерсти, стонали они гортанно, по-весеннему, что пароходы с Невы… Смотрел вокруг Тимофей, и было для него все откровением, неожиданностью.

Потом пошли мосты, Стрелка Васильевского, Невский. Он не заметил, как прошли солнечным блестким вихрем набережными и площадью, как много стало народу. Тимофей видел сразу все едино, будто только и появился в большом городе: удивленно замечал перед собою движение яркого, многоцветного пятна жизни. Оно роилось, ничего не боясь, не озираясь в страхе на небо. И день этот, целиком, вместе с городом, он и ощущал, и глубоко вдыхал легкими, и воспринимал как одно неделимое мирное счастье, частью которого понял и себя.

Потом магазины. Удивительные, почти довоенные. В руках у него оказались свертки, коробки, пакеты, и не видел он их еще глазами — только чуял ее взволнованное возбужденное лицо перед собою, наполненные радостью глаза.

Шли дальше. Он все не отпускал из виду ее лица: «Вот она смеется, вот появились такие хорошие ямочки на щеках, волосы подхватил весенним теплом ветер, вот в ее глазах, блестят крапушки солнца… Где ж была-то она?» Обнял он ее и целовал отчаянно посреди улицы. Толпа не ревнует к их радости, только расступается, весело посмеивается… А Зинаида словно обезумела от счастья, зарделась, крапушки в глазах жалко слезами заплыли.

— Тимошенька, милый… Да что же это, Тимоша, прошло-о-о лихо-хо-о?! — Сама теребит, сквозь стон, его большую голову, а он-то хохочет, гладит ее по лицу.

— Прошло родная, прошло…

По набережной, шли, где-то останавливались, смотрели на Неву. На одном из пакетов порвалась бечевка. Скользнул пакет за решетку в воду, застрял там меж сосудистых талых льдинок и, подхватившись течением, поплыл под мост. Тут только, зыркнув на нее, заметил он в своих руках множество свертков, вгляделся в испуганные ее глаза, почуял в них что-то забытое, страшное, и вспомнил слова еще магазинные: «И телевизор подкупим…». И посыпались из его неуклюжих рук все прочие пакеты да коробки, и застыли его серые глаза, озлобились, и бровь вопросом обгорелым поползла вверх.

Зинка-то закричала, слезы обильно душили, обидные.

— Для тебя подарки, — шепчет. — Тебе куплены, — бессмысленно повторяет жалкие слова. — В дом наш, тебе-е-е! — А сама ревет. Не то бы надо сказать. Может, и вовсе не заметить утраты, только уж больно жалко ей всего этого дня счастья, жаль своей заботы о нем, тошно, что счастье болью обернулось, будто и не было. Да разве разогнать весенним ветром прошлое счастье, да уж нет, не разогнать ветром памяти…

И опять уголь все затмил, снова работа. «Вжиг… вжиг… вжиг…» — бьются об асфальт сапоги. — «Вжиг… вжиг… вжиг…» — истирают они память о войне.

КОЛЛЕКЦИЯ

Последний раз слепого видели в минувшее воскресенье, по обыкновению, рядом с канцелярским ларем и цветочным рядом на осеннем Сытном рынке. В тот день стоял он в оживленной и пестрой толпе среди рыночного гула, почти не разговаривал с подходившими знакомыми, глубоко вдыхал воздух, насыщенный запахами продававшихся на лотках цветов.

Во все времена года на нем была одна и та же зеленая тужурка с овечьим воротником, зимою поднятым, прикрывавшим его синюшное от ожогов молодое лицо, с безжизненно глядевшими поверх людей голубыми глазами.

На груди его, наподобие плаката, держался на черных тесемках щиток с рядами наколотых в него иголок: сапожных и швейных, разных калибров, выше щитка тускло поблескивал орден Красной Звезды. Слепой продавал иголки, приходя на рынок каждое воскресенье. Стоял он прямо, приподняв подбородок и слегка склонив голову набок, руки его почти всегда были спрятаны в косые карманы тужурки. Он прислушивался к рыночному гулу, голосам покупателей и продавцов, иногда курил папиросу и переговаривался с соседями, называвшими его Володей Минером, — стариком Лешей, разложившим перед собой на табуретке липовые некрашеные ложки, и махонькой старухой, торговавшей кружевами ручной вязки.

Появился Володя Минер на рынке через несколько лет после войны. Товар его брали охотно, часто оставляли и заказы к следующему выходному на изготовление иголок необычных, неходовых размеров. Голоса многих заказчиков Володя стал узнавать, тогда добродушно оживлялось его лицо; он извлекал из-за пазухи заказ, ощупывал иголки руками и протягивал их невидимым покупателям.

Работу его хвалили. Иголки ручной работы ценились тогда выше заводских, да и Володя, на радость портняжкам, делал их с любыми ушками и даже дешевле магазинных. Многие, о чем он не знал, покупали его изделия без надобности, из сострадания. У меня его иголок накопилось за годы много: мой путь к остановке трамвая проходил через Сытный рынок. Иногда я заходил туда не один, подговаривая купить иголки и ребят из своего двора. Мой голос Володя Минер тоже вскоре стал узнавать и встречал меня обычно приветливо, но однажды неожиданно хмуро спросил:

— У тебя, пацан, целый склад моих иголок, зачем?..

— Надо, — нашелся я, — не только для матери, для соседей тоже беру… — Вранья он моего не понял, заметно было, как разгладились сердитые морщины на его обезображенном лице, он протянул руку и потрепал меня по голове.

— Хорошо, малый… А то без дела не стоило бы… — он кротко улыбнулся.

В тот раз он не продал, а подарил мне очередную иголку. Она оказалась трехсотой в моей «коллекции». С тех пор я перестал показываться на рынке возле цветочного ряда. Сначала неловко было за обман, а потом вроде и совсем не стоило идти: долгое мое отсутствие подтвердило бы возникшую у него догадку.

Лишь несколько лет спустя заглянул я туда и, увидев его на обычном месте, обрадовался: он почти не изменился — лишь тужурка и щиток с иголками будто постарели, полиняли от стирки и солнца, да орден как-то поблек. А так все по-прежнему: те же осанка и застылость обожженного взрывом лица. Только тогда я понял, что он, в сущности, и ненамного старше меня…

Старика рядом с ним не было, на скамеечке подле Володи сидела лишь та старушонка-кружевница.

— Надо бы мне сапожную с крюком, — попросил я его.

Брови его поползли вверх, и, когда он вспомнил мой голос, я заметил, как улыбнулись уголки его незрячих глаз. Он протянул мне руку:

— Где пропадал, малый?

Старуха проворчала:

— Какой уж он теперь малый, эка жердина…

— С отцом на Севере был…

— Не привелось мне на Севере побывать… Я было подумал, тебе иголки больше не нужны. — Он все еще не отпускал мою руку. — Значит, за иголками с Севера и ко мне?.. Покупают мало теперь, — вздохнув, он разжал руку. — Но пока берут, поживем… Что-то меня сегодня цветы душат. — Мне показалось, что он оглядел цветочный ряд. — В груди тяжело…

В тот же день жена принесла из галантереи пачку иголок: разной величины, с большими и малыми «ушами». Пачка стоила гривенник. Я вспомнил о своей «коллекции»; не хотелось усталой и сердитой после работы жене рассказывать о ней, откуда и почему. Молча извлек я «коллекцию» из старой пикетажной отцовской сумки и приложил к ней пять новых иголок, сработанных Володей Минером. Пряча их, я подумал, что ведь никто еще не сказал слепому, что нынче его труд не нужен.

Еще через неделю, в воскресенье, я не застал его на прежнем месте. Подозвала меня старуха кружевница.

— Не придет Володя, не ходи и ты, — сказала она сердито. — Не нужон стал и помер. Ступай уж в мага́зин…

АРИЯ

Клетка понравилась сыну. Сооружение было несложным и вместе с тем изяществом линии напоминало готику. Хотелось бы, конечно, расширить северный придел, вместо флюгера сделать какую-нибудь замысловатую башню, да не хватило проволоки и олова. И времени тоже в обрез — подошло воскресенье, надо идти на базар, Материал добывался по случаю в груде мусора, что скопился в послевоенные годы в укромном углу Петропавловки за Трубецким бастионом.

Проволока была медная, толстая, и клетка, отдраенная до блеска, чудилась сыну золотой. Мальчик, давно вернувшийся из школы, все сидел рядом с подоконником, где стояла клетка.

Этот золотой птичий дом, и распахнутое окно, и тепло нагретого солнцем, недавно выкрашенного подоконника, и напряженно повернутая к клетке, озаренная ослепительным светом голова сына, и небо, и голоса воробьев, и тополь во дворе сливались в один голубой и светло-зеленый, звучащий весенний мир.

Смутно, точно сквозь поток воды, помнились ему отдельные черты собственного детства — красные стволы сосен, синий глаз глубокого лесного озера, высокое небо с белыми недвижными облаками и растрескавшиеся бревенчатые высокие стены колоколенки с сучками, заплывшими каплями смолы.

Сын, сидевший теперь у окна, казалось, и направлял течение памяти к тому блаженному ощущению тепла детства, света и удовольствия. И снова ощущения эти являлись вместе со стихами, неведомо откуда взявшимися еще в плену:

Он протянул руку к патефону, опустил иглу на пластинку, стал по обыкновению подпевать Карузо, поющему острым красивым голосом. «Мень ля кальма, мень ля кера-а-а…» — подтягивал он негромко в лад с итальянцем.

Сын обернулся, и лицо его было теперь грустным. Не отвлекая отца от пения, он, крадучись, протиснулся меж диваном и столом к двери. Потом в коридоре послышались возня, робкий топот по скрипучим половицам, звон крюка и хлопок наружной двери.

Соседей в это время еще не было, и в квартире стояла тишина. Думалось ему в эти дни как-то смутно, то и дело виделась во сне умершая в годовщину Победы жена, оставившая ему в наследство годовалого Сашку, светловолосого розового крепыша с дремучими синими глазами.

Лукьян так и не допытывался, от кого принесла Алена это нежданное для него дитя. На сердце было по первости тоскливо, казалось, вот-вот явится на порог непрошеный отец Саши заявлять права на сына, да она как-то неловко оброненным словом и успокоила: «Убитый не воскреснет».

Так и прожили всего-то счастливый миг после войны все вместе.

А померла Алена весной сорок шестого, то ли от перетомленного сердца, то ли от родов, не успев дать жизнь его кровному ребенку.

Хоронил Лукьян жену по обряду. Настояла старуха соседка.

Алена лежала на скамье под образами в кладбищенской церкви в ситцевом светлом платье. Восковое без кровинки лицо ее показалось Лукьяну неспокойным, будто просила Алена о чем-то еще не досказанном. «Сашку поберегу, Алюша… поберегу», — понял и ответил он ей на это последнее волнение.

И весь день заходили в церковь незнакомые старые люди, останавливались подле гроба, крестились и, молчаливо насмотревшись на удивительной красоты мертвое лицо Алены, тянулись к выходу, на свет божий, и там снова крестились и оживлялись лицами.

Гроб ему помог нести к яме какой-то неизвестный попутчик. По дороге к могиле осторожно ступавший по весенней кладбищенской хляби Лукьян, несший домовину с головы, не мог разглядеть его толком, не до того было. Да и потом: гроб спускали в яму, и слезы так застили глаза, что и смотреть было невмоготу. И только позднее, уж когда над могилой вырос бугор, Лукьян, опомнившись, обернулся к незнакомцу… Но увидел лишь его спину, подрагивавшие плечи и обнаженную голову, и даже почудился всхлипывающий, затихавший на расстоянии голос. За уходящим опускалось к земле красное солнце. Лукьян рванулся было вслед, но остановила его неприятно схватившая тоскою за сердце догадка.

Так и осталось в памяти Лукьяна от того дня видение: бугор желтого песка, дорожка с искрящимися клочками талого снега да темная, подрагивавшая, неверно двигавшаяся в сторону церквушки мужская фигура на фоне медно-красного солнца и жгущая сердце догадка.

Лукьян допел арию Карузо и не стал на этот раз повторять ее…

* * *

Старик Леша, разложив перед собой на самодельной табуретке деревянные некрашеные ложки, курил. Махонькая старуха, торговавшая кружевами своей вязки, о чем-то переговаривалась со слепым Володей Минером, на груди которого возле ордена висел черный щиток с рядом швейных иголок. У ног Лукьяна, притулившегося здесь же, на ящике из-под бутылок, стояла клетка. Солнце играло на эмали ордена и швейных иголках Володи, искрило в надраенной проволоке клетки. Лукьян время от времени задремывал. Его высокая поджарая фигура в серой союзнической шинели, доставшейся ему еще в день освобождения лагеря военнопленных от какого-то сердобольного американца, семафорила то вправо, то влево. Пробуждаясь, он ошалело вскидывал голову, открывал глаза и видел перед собой разноцветье большого воскресного базара. Солнце, бившее в лицо, пестрота толпы и постоянный, будто прибойный, шум в голове снова и снова убаюкивали.

Старик Леша «для куражу» стал отстукивать ложками «Синий платочек», собрав вокруг себя мальчишек и зевак-покупателей. В этом ложечном стуке Лукьяну, в который уже раз, почудился со сна автоматный стрекот, и, тотчас же зримый, снова явился августовский день, когда его взяли в плен.

…Желтое поле высокой в стебле, набрякшей зерном пшеницы. Бездонное голубое небо над головой. Ядра пшеницы капля по капле срываются из мерно качающихся перестоявших колосьев, стукают по лицу и рукам.

Душно. Гимнастерка липнет к спине. Лежит он бездвижно, отяжелевшее контуженое тело мертво приросло к горячей земле. К зуду цикад примешивается издалека тихий стон. По ногам перебегают серые быстрые мыши. На прикладе ткнувшегося в землю автомата пошевеливает крыльями ворона. Два ли, три ли часа, полдня прошло ли… пропал уже чей-то далекий стон…

Чудится, кто-то шарит по телу, по карманам гимнастерки, тяжесть наваливается на плечо…

Лукьян открыл глаза. Различил стрекот ложек и шум базара, увидел перед собою большое угристое лицо, шевелившиеся над толстыми губами черные усы… Мужчина в сером пальто держал его за плечо.

— Уснул ты, — услышал Лукьян совсем близко голос, — чуть с ящика не рухнул…

— Вздремнул… Что тебе?

— Клетку продаешь?

— Клетку? — недоуменно, все еще не расставшись с сонным видением, спросил Лукьян. — Да-да, берите, — Лукьян засунул бумажки за пазуху, обернулся к старику Леше: — Не стукал бы ты больше, дед, — попросил он, подымаясь с ящика, тошно от твоего «Платочка».

— Лечись, Лукьян Силыч, сколько говорю тебе, лечись, — слышит он советы старухи кружевницы, — Сашку-мальца на ноги ставь, клетками с пенсией не проживешь…

Попрощавшись и отнеся за лоток ящик, все еще слышал Лукьян старухин голос, обращенный к кому-то: «В плене намыкался, женку схоронил шастой тому год, группу имеет. Сынок евонна отрада…»

Домой он воротился за полдень. Сына во дворе искать не стал, решив позвать только к обеду. Порадовало его и удивило, что в воскресный день не толклись на кухне соседи, потому неспешно заправлял он бульон кислой капустой, луковицей, подожженной на противне, также в покое опустил в суп картошку и морковь, а мясо, вытащенное из супа; обжарил кусками на второе. Сварил любимого Сашкиного клюквенного морса, порадовавшись, что достало ягоды, запасенной с осени. Выложил на стол сосульку-леденец, купленный на базаре, и, подвывая знакомую арию, пошел звать сына.

Он обошел вокруг поленниц, заглянул за сараи, в парадные. Не обнаружив мальчика и в соседнем дворе, и на улице, спешно сходил к Петропавловской крепости, осмотрел все потаенные местечки пляжа, спустился под деревянный горбатый мост, но и там среди мальчишек, ловивших колючку, сына не было. Тогда и уверился, что тот ждет его за столом…

На подходе к дому повстречалась ему соседка Наталья Жолобова. Лицо ее всегда было красным, и незаметно было теперь подпухших, подчерненных тушью глаз.

— Не могу его найти, — посетовал он. — Не видала?

— Не ищи… — Наталья приобняла его. — Из жакта заходили, забрали его, чтоб отдать отцу Илье. Ты ж контуженый… Нынче и уговорили…

— Кого…

— Илью Михалыча, кого ж…

Неожиданно над ними, сверху, запершило в уличном репродукторе и вырвался на простор громкий голос: «Мень ля кальма, мень ля кера-а-а…» «О господи», — прошептал Лукьян и опустился на кромку тротуара, Словно наяву, увидел он перед глазами кладбищенскую солнечную дорожку и маячившую посреди красного диска серую фигуру…

«Мень ля кальма-а-а, мень ля кера-а-а», — услышала Наталья Жолобова его стон.

СТРАННЫЙ ЛЫКОВ

1

После обеда, когда «кухонный мужик» Валера равнодушно домывал сотню алюминиевых мисок, на черной «Волге» к кухне подкатило начальство: ученого вида люди. Один — невысокого роста, юркий, в шапчонке пирожком, притулившейся на копне желтых с проседью волос, второй — грузный, круглый, степенный, с бородавкой возле уха. Обращался он к невысокому с почтением. Последним из машины выскользнул Тупиченко. Лыков, глядя на него, подумал, что подсел тот в машину недавно, сапоги его были в печковском суглинке. Встал он От Лыкова на почтительном расстоянии и не вмешивался в беседу. Лыков с удовольствием отвечал на вопросы, интересующие Виктора Степановича. Чем-то напомнил тот ему деда. «Вот ростком не вышел…» Лыков неожиданно для себя, не заметив неодобрительных взглядов спутников Виктора Степановича, обнял того за плечи и повел к столу.

— Небось проголодался с дороги, Степаныч? — спросил, дружелюбно улыбаясь.

Степенный толстяк несвойственно засуетился.

— Как можно! Что за панибратство! Декан ваш все же! Нельзя ж… — Он многозначительно причмокнул толстой нижней губой. — Помилуйте… — Уловив взгляд Виктора Степановича, неожиданно замолчал.

Декан расхохотался, встретившись с настороженным взглядом толстяка.

— Нил Аркадьич, эк вас проняло радушие. Фанаберии-то в нас, величия-то, откуда что берется, — говорил он, поглядывая то на Тупиченко, то на Лыкова. — Шутка ли сказать, один на сто ртов готовит, да еще и вас, Нил Аркадьич, к столу зовет, присаживайтесь, пока он не передумал. А вы ему нравоучения… По всей видимости, он-то вас не на много и моложе?

— Петр Никитович человек ответственный, — заметил Тупиченко.

Лыков бросил взгляд на Тупиченко, тот вдруг заморгал и отвернулся.

— Вижу, — сказал Виктор Степанович. — Я его, кажется, понял. Он вас недолюбливает?

Тупиченко побледнел.

— Разберемся сами, Степаныч, не берите в голову. Походя тут дела не решишь, — сказал Лыков.

— Вот как! — удивился декан.

— По сути дела, не так уж все это сейчас и важно, Виктор Степанович, скорее — преувеличивает Лыков… — сказал Тупиченко, усаживаясь за стол.

— Вы ешьте… Сами мы потолкуем. Может, добавки?

— Нет-нет, спасибо. Накормил ты нас отменно и, если не возражаешь, ответь мне на вопрос. — Виктор Степанович смутился было, обернувшись к Тупиченко и заметив усмешку, спросил: — Ты здесь долго ли, Петр Микитыч?

— Три недели.

— Так… У местной одной за последние недели пропали четыре куры. Как ее?

— У Елизаветы Егоровны, — подсказал толстяк.

— Говорят, наши кур у старушки украли. Эта Елизавета Егоровна женщина одинокая. Получает пенсию за погибшего сына, на то и живет. Понимаете меня?

— Как не понять, — сказал Лыков и посмотрел на помощника Валеру, густо покрасневшего.

— Так вот, — продолжил Виктор Степанович. — Курицы эти… Словом, даже не в них дело, купим мы их старушке. Но то, что в деревне считают наших студентов ворами!..

— Уж куда! Она держит еще боровка, — сказал недоуменно Лыков. — Вот Валера носит ей объедки с кухни. Бывал я в ее доме, аккуратная старушка, Елизавета…

— Видите ли… — словно пересиливая себя, говорил декан, — вот Семен Исаевич Тупиченко считает, что если и не ваших это рук дело, то, во всяком случае, кого-то из дежуривших на кухне…

— Разберемся. — Лыков вздохнул, покачал головой, рассеянно посмотрел в сторону Тупиченко.

— И это в конце работы. За нее-то управляющий хвалил. А тут неприятность — сигнал. Так… Ладно, если не возражаешь, Петр Микитыч, съездим к вашим соседям в Мятищи, а к вечеру снова к вам. Тогда и разберемся. Спасибо тебе за харч. — Виктор Степанович пожал Лыкову руку, кивнул Валере и направился к машине.

— Пока! — бодренько бросил толстяк, уважительно тряся руку бородатого повара. Лыков чуть круче сжал его пухлую ладошку. — Ой! — произнес Нил Аркадьевич еще с большим почтением, и бородавка под ухом закланялась. — Кстати, вы, Петр Микитович, случаем, не родственник Виктора Степановича? — спросил он шепотком, многозначительно подмигивая.

— Мы в России все родственники, — Лыков улыбнулся.

— Ага, понимаю… понимаю, — промямлил Нил Аркадьевич. — Странно. Вы что, всегда такой?

— Какой?! — спросил Лыков, но ответа не получил и остался возле сарая. От машины до него донеслись слова декана: «Этот бородач — самоучка, школы не заканчивал. В тридцать лет сдал экзамены за весь курс десятилетки и медаль получил… Родители оба в сорок втором… Обучал его дед по книгам. Книги и тайгу знает, а жизнь?..» Шум мотора заглушил слова Виктора Степановича. «Вот так раз, — подумал Лыков, — до всей моей биографии дознались… А какая моя биография, тайга одна». Лыков проводил взглядом автомашину. «Опять что-то неправильно я сделал». Настроение у него испортилось. Заметив подходившую к столовой Машу, Лыков вспомнил, что ночью, когда засыпал, ее еще не было, и это тоже расстроило его. И все же сейчас обрадовался, улыбнулся ей ирассеянно сказал по-дедовски:

— Много спали, сухо ль встали?

Маша удивленно посмотрела на смутившегося Лыкова.

— Не то я ляпнул? — пробормотал он.

— Во всяком случае, непривычно.

— У меня повадки дурацкие, но не со зла…

— Конечно, что ты говоришь, ты добрый.

— Вчера я заявление написал, сейчас вот замешкался декану передать. Переведусь я, Машуль, на заочное или вовсе уйду. На Джой меня тянет. Раньше б уехал, да вот прислали туда молодого охотоведа с женкой… — Лыков вздохнул. — Пусть и обживаются в моих хоромах. Потом, может, еще вернусь. Так передашь? Сегодня не стоит, потом уж, в городе?

— Куда ж ты сам, Петя, без прописки?

— Место везде найдется, были б руки, поживем — увидим.

— Как хочешь. Я не смогла б…

— Было у нас начальство. Вечером суд обещали учинить. Кто-то кур у Лизаветы спер, — перевел разговор Лыков.

— Что ты говоришь? — Маша испуганно взглянула на Валеру, сидевшего в конце длинного стола. — Вот и вор… — сказала она и покраснела. — Представить страшно, что раздует из этого Тупиченко. «Забыли моральные нормы. Сегодня обкрадываете убогую старушку — завтра…» — Она точно скопировала интонации доцента. — Сам-то он… — Маша, словно спохватившись, замолчала. Потом поманила рукой Валеру: — Ты ж пропал, полетишь с третьего курса! Я-то, дура, ела его «табаков». Что уставился на меня? — закричала она вдруг на Лыкова. — Да! Этот тип четыре раза потчевал меня крадеными курами, ну не идиотка ли я, а? «Достал!..» Вот так достал. Ой, что будет, Петька! Что будет? Ты-то блаженный наш… А нас-то с ним обоих и вытурят. Ну что ты уставился, идиот? — закричала она.

Лыков оторопел, что-то пробормотал и неопределенно махнул рукой. В лицо ударил жар, в ушах зашумело, его словно кто-то подтолкнул, на ногах Лыков, однако, устоял и, прислонившись к стене навеса, словно сквозь туман различал лицо Маши. Та подскочила к нему.

— Что с тобой? Тебе плохо? — услышал он ее голос.

— Оставь… — отодвинув ее в сторону, он сделал шаг, — оставь… — И побрел к избе старухи Елизаветы, думая о предстоящем вечернем позорище, вспоминая по дороге эти три недели печковской жизни, с самого первого вечера, когда поезд прибыл на станцию.

2

Поезд прибыл к ночи. По перрону трусил мужик в оранжевой телогрейке и громко звал:

— Слышь, народ! Кто из студентов? Машина на Печково у перекрестка. Ходи давай!

Грузовик был открытый, с белыми досками поперек кузова.

— И всего-то вас? — разочарованно сказал мужик, осмотрев пассажиров. — Знал — не поехал бы. Перекемарили б ночь на станции, не рассыпались до автобуса. — Он раздраженно стал копаться в моторе. — Вот свечу пробило, а все в наше время денег стоит…

— Поторопился бы ты, — сказал Лыков.

Мужик выпрямился, захлопнул крышку капота.

— Если ты так ставишь вопрос, то поехали, — сказал он и, пришаркнув залепленным грязью сапогом, показал на распахнутую дверь кабины. — Одну барышню просим в салон!

— Ишь ты, галантерейный наш. Как-нибудь уж… — ответил ему Лыков, подсаживая в кузов студенток. — Благодетель…

В кузове те прижались друг к дружке. Грузовик тронулся и, набирая скорость, помчался по раскисшему от осенних дождей большаку. Студентки молча мокли под холодным ветром с моросью.

— На балет собрались? — проворчал Лыков, присматриваясь к ним.

— На картошку, доездом мы, — ответила одна и поинтересовалась: — Вы из Печкова?

— Я-то? — Он придвинулся ближе. — Прилаживайтесь под плащ — кашлять будете. — Он осторожно втиснул их под полы своего плаща, обнял за плечи. — Однако ху-удющие… Маток нет, кормить некому?

— Фигуру сохраняем.

— Сохраняйте, коль надо. — Лыков хмыкнул. — Я тоже буду студентом. Держал экзамен… Будем знакомы, худобы… Петр Микитович Лыков… Петя. Как вас величать?

— Хи-хи, Та-аня.

— Руку, Таня! Будем…

— Алла…

— Будем знакомы.

— Почему один сдавали? Вы что ж, развивающийся? — хихикнула Алла.

— Это как?

— Диктовку писали?

— Медалист я…

Машина съехала с большака на проселок. Пассажиров сильно подбросило.

— Неухоженная, однако… Крепче цепляйтесь. — Лыков выставил ноги, уперся спиной в кабину. — Выживем, однако. По какому профилю учиться будете, Таня-Ала?

— На русском отделении…

— Русское слово знать надо, особливо на таких дорогах. Я тоже на русском. Что ж я вас не примечал…

— Мы на втором курсе. Наш отряд вообще-то в Мятищах. А скажите, Петр Микитович?..

— Давай лучше на ты, коллега все ж. — Лыков улыбнулся.

— Вы б тогда бороду сбрили.

— Нельзя, дед не велел. Со Джоя я, с лесного хозяйства к вам, без бороды там холодно… Привык.

— Дед ваш кто? Твой, извините?

— Как не извинить. Трифоныч, нынче помер, по весне. На охоте ушибся, капканы ставил. Нету его боле, я и подался учиться, литературу сильно люблю. Покамест его оставлять одного не хотел. Теперь вот с вами еду…

— Петь! Ой, даже как-то неудобно так.

— Сказано, удобно, не тушуйся. Вовсе даже удобно.

— Где Джой?

— Река? В Сибири. Хороша река: хариусы есть, таймешки… Вода студеная, с ледников. Дно глубоко видать — чистая река. По нынешним временам чище и нет. Вот хоть с Невой вашей не сравнить. С енисейских краев и род мой — все с Джоя…

Грузовик снова подбросило на ухабе. Лыков хлопнул по кабине.

— Мягче, благодетель, не то крышу я тебе прогну, — крикнул он и крепче прижал девчонок, высыпавшихся из-под плаща. — Вишь, услыхал. — Он улыбнулся.

Грузовик пошел тихо, объезжая рытвины и ухабы.

— Вон огоньки, — заметила Алла.

— Видать, прибыли.

3

Он вспоминал. Утром следующего дня набежала хорошая погода, растянуло по закраине леса дождевое облако, и подоспело бабье лето. Постояло оно, однако, два-три денька и сошло на холодную осень. Дожди затяжно стали поить полинялую разом землю. Понес с северного угла резкий ветер, и по утрам трава под ногами заискрила изморозью. Липы на ближних холмах облетели, лишь край леса ярко горел гроздьями рябины. Вечерами пошел по Печкову от изб запах жареной картошки с грибами.

Запомнил он день, когда приехала Маша. Лыков столкнулся с ней в дверях жилища. «Тоже на картошку? — подивился он, пропуская ее. — До чего ж мала! И ладная!» Он одобрительно проводил ее взглядом и сам зашел следом. Особый интерес у него вызвали ее испуганные зеленые глаза. «Жалка́, ой жалка́!» Ему захотелось по-дедовски, нежно погладить ее по голове, посадить на колени и приласкать. Показалось, что и другие обратили на нее внимание, но все занимались своими делами. Лишь из угла донесся чей-то голос:

— Здорово, Машуль, наконец-то…

Она, не оборачиваясь, ответила:

— Здрасте…

Рядом с тощим верзилой, приехавшим с ней, показалась она Лыкову совсем малюткой. «Вот те божья коровка», — прошептал он, разглядывая ее простенькую одежку. Улыбнулся, услыхав ее почти детский голос. Она стащила с плеч пуховый свитер, осталась в розовой мальчишеской ковбойке с кармашками на груди. «Господи, что статуэтка!» Лыков, покраснев, оглянулся, но никто не заметил его смущения и интереса к девушке. Та, поймав на себе его взгляд, попросила:

— Помогите, пожалуйста, там за порогом мой мешок, не было сил его втащить.

Лыков принес рюкзак, еще помог ей вытянуть спальный мешок и расстелил его подле своего.

— Я здесь сплю, — сказал он зачем-то, оглядывая длинные стеллажи нар вдоль стен.

— Значит, как за каменной спиной… — Она улыбнулась ему.

Лыков кивнул в ответ. Отошел в центр комнаты, огибая массивные опорные столбы. Склонился перед печкой, запалил огонек, подложил дров и прикрыл заслонку. «Сыровато, однако, в здешнем санатории, протапливать надо почаще, не то заболеют…» — подумал он, поглядывая на Машу.

И весь остаток того дня он больше не выходил на улицу, прислушивался к дроби дождя, читал и поглядывал на чудную девочку, думая, как же это он, неотесанный мужик, будет в университете сидеть за одним столом вот с такими жалкими, как эта.

В «санатории» разместился почти весь печковский отряд, жилище было неуютным и тесным для такого количества людей. Из маленьких подвальных окошек-глазок остро пробивался днем резкий наружный свет. Вечерами после работы Лыков в своем углу читал взятые в клубе книги. Вообще же Лыков заметил, что ребята раз делились на группы и пары по интересам и разговорам, по отношению друг к другу и к жизни. Одни вечера проводили в гуляньях, появляясь в «санатории» к ночи, а некоторые пары, вернувшись с улицы, старались незаметно юркнуть на свою лежанку, а там потихоньку выщипывали из одежды солому. «Видать, где-то амбар облюбовали», — думал Лыков, разглядывая их в свете тусклых лампочек, свешивавшихся с балок перекрытия на коротких концах проводов. Лишь к ночи все объединялись в единую шумную озорную массу: пели, рассказывали анекдоты, слушали музыку или танцевали. Поглядывал Лыков на эту картину с удовольствием, как на диковину. Смеялся шуткам, пытался свыкнуться с новыми своими знакомыми, много моложе его. Сам, однако, стеснялся принимать участие в озорстве. Песни казались ему чудны́ми, похожими одна на другую, пели их словно бы на один манер, что блудные волки.

К нему относились, как ему казалось, сносно, даже уважительно, хотя он и чувствовал, что странноваты были для ребят его старомодные слова и даже речь, «семейская из прошлого века», так назвал ее паренек с третьего курса, занимавшийся историей языка; необычны были для ребят и наивная его открытая доброжелательность и обходительность. И все же чудились ему в иных голосах, обращенных к нему, к его рассуждениям, нотки какого-то неприятного ему снисхождения. Особенно когда речь заходила об его отношении к старине, к предкам своим сибирякам, когда он попытался объяснить необходимость почитания старших по возрасту; или когда речь заходила о чем-то заумном, чего ему не удавалось раньше ни слышать от деда, ни читывать в книгах, он почтительно замолкал, старался внимать тому, о чем говорили. Сказанное додумывал не спеша, и выходило, что, в сущности, ничего непонятного и не было в этих разговорах, все было не так и умно, только мысли были выражены витиевато и путано. «Однако дед говорил умней», — Лыков радовался догадке и тихо улыбался. Его молчание расценивалось как непонимание, вызывало насмешки. В первые же дни он даже немного невзлюбил за это чернявого паренька со старообразно ссутулившейся спиной. Тот в разговорах фамильярно похлопывал Лыкова по плечу худой влажной ладошкой. Беседуя, оборачивался к Лыкову и с особым значением подчеркивал: «Это по-онять нада-а!» — и Лыков чувствовал, недоговаривает брюнетик: «Тебе, Лыков, не дано…» мол, дикий ты лесовик и не в свои оглобли впрягся. Лыков вспоминал доброго деда, родной Джой, безлюдное их житье-бытье и вправду начинал думать о себе с недоверием: «Со стороны-то небось видна дикость моя и недоученность, какой дед-то, однако, ученый, сам-от по тем же книжкам учености набирался, своей головой доходил. Куда-а нам с неумытой рожей да в калашный ряд… Возможно ль так понимать вещие законы, как этому утонченному пареньку с потной ручонкой дано. Тебе соболя добывать, по лесам бродить — птиц таежных слушать, с галками разговоры вести, а не с этими в остроумии состязаться».

4

Дни уходили быстро в бесконечной кухонной страде на сотню ртов. Лишь иногда вечерами позволял он себе ходить на озеро, за деревню, в сторону красных огней рябины. На озере в любую погоду изо дня в день копошились в прибрежной траве на легких долбленках рыбаки: иные сидели-покуривали с удочками, другие били шестами по воде, загоняя рыбу в мережи, однажды видел, как ходили, пихались с бредешком, как, обжегшись холодом, выбегали мужики на берег, грудились у костра, спешно переодеваясь в сухое.

Возвращался он при угасавшем дне, когда темнели цвета деревьев, изб, поля, сливаясь с небом.

Как-то забрел на развалины старой усадьбы, где недвижно топорщились из земли белыми свечами две мраморные колонны: разрослась вокруг фундамента сирень к засыхала, доживая век, склоненная к земле яблоня. Неподалеку по пахоте ходили вороны. Заметив его, вороны разбегались по черным грядам, каркали, поворачивали головы к нему. Потом рассаживались поодаль на голые, звеневшие на ветру, провода высоковольтки. Издали слышался голос пастуха, щелчки кнута, глухое мычание коров. Потом все стихало. Лыков слушал тишину, наблюдал, как в искревшей зыби озера зажигались вдоль берега огни глядевших на воду изб. Над землей несло запахом лиственной прели. Лыков осторожно, словно пугаясь кого-то, достал из-за пазухи кларнет и негромко стал играть.

Лыков вспомнил детство, тот день, когда дед привез в тайгу дудку. Старик вернулся на Джой из города и, войдя в избу с крепкого мороза, замешкался у печи перед лежанкой.

— Вишь, эт кларнет! — сказал дед. — Отпотевает с мороза, ладная дудка. — Петя увидел в узловатых его руках черную трубу с белыми блестевшими кнопками. Дед приложил ее к губам, раздул щеки, выкатил от усилия глаза и что было мочи дунул. Раздался жалобный протяжный звук.

— Тебе. Играть будешь, скуку разгонять. — Дед протянул ему трубу.

Через день-другой дед принес с промысла соболя. Шкуру снимал тщательно. Мех серебрился. Дед приглаживал его рукой, поглядывал на внука.

— Подай струмент! — попросил он. — Не страшись, не отыму, однако.

Петя протянул дудку, дед втиснул ее в соболиный чулок.

— Хорошей бабе, Кларе, и обновку богатую, — сказал дед, улыбаясь. — Чтоб ей не зябко было. Зима-то лютует, закоченеет небось твоя Клара.

— Нет! Нет, дедуль, миленький, тепло ей — со мной спит! — И кинулся на шею старику, прижался, закутался в теплой жесткой бороде. — Как я тебя жалею, Трифоныч, как жалею…

— Ну вот, — растрогался старик, — как без матки, без батьки жить… Дотянуть бы, академик, — сказал печально, смахнул слезу. — С тобой спит дудка? Это, однако, навроде женки. Эт ладное дело, береженого и бог бережет…

Словно сны вставали перед глазами Лыкова далекие годы, и слышались в звуках воспоминания лесового детства, грусть дедовых рассказов о прошлой жизни, слышался дедов тихий былинный голос, убаюкивающий его долгими вечерами:

Играл Лыков, и казалось ему, что бродит он по родной тайге и слышит его музыку дед Трифоныч.

Оборачивался, но в темноте рядом никого не было. И, возвращаясь к ночи в деревню, слышал Лыков только надрывный голос подгулявшего тракториста Гешки:

Вспомнил Лыков, как другой раз встретил по дороге в деревню Машу. Не видал ее лица, не знал, о чем и думала. Только почуял дыхание, как обнял в темноте его кто-то, и понял — она. И ударила кровь в лицо, стоял не шелохнувшись, прижав ее к себе. Отпустил, лишь слова ее различив, расслышав.

— Как играешь ты, Петя! — только и сказала она.

И всю дорогу шли они молча. Хотелось обнять ее, да напугать побоялся. Так молча и пришли в жилище, каждый думая о своем, не сказав друг другу ни слова.

5

Лыков радовался, когда оголодавшие на зыбкой работе ребята шумно влетали под навес столовой, гремели мисками и ложками, звенели их молодые голоса. «Ишь прилетели», — Лыков улыбался.

— Ешьте досыта, коль аппетит нагуляли. — И добавлял новые порции. После первого дня его дежурства по кухне, как обнаружился его поварской талант, уговорили его ребята поварить до конца «картофельного» сезона. И как было не согласиться, коль еда по вкусу всем пришлась.

Моросили дожди. Работалось тяжело, земля густо и жирно расползалась под сапогами. Он видел, как устало валились ребята за стол и какого труда стоило им, после недолгого обеденного передыха, брести под дождь на бесконечно долгие картофельные борозды. И все же план студенты вытягивали. Странной казалась ему эта картофельная студенческая страда. «Как дальше-то пойдет? — размышлял Лыков, проводя дни за бесконечной чисткой картошки, рубкой мяса, варкой каш, чая, киселей. — Неужель крестьяне так повыродились, что сами свою землю обиходить не в силах? Что ж с кормильцами стало, что урожаев собрать и сохранить не могут? — Мысли эти беспокоили его, не находил он на них ответа. И неприятное шло в голову. — Выходит, повывелись нынче хозяева. Куда ж подевались, отчего с равнодушием принимают кажинный год чужую помощь? — заговорил было о том с агрономом, наведавшемся в столовую, да и тот странное сказал:

— Нету, — сказал, — нужды. Формы менять, надо, надломилась в крестьянах жажда земной работы, скотину держать уж позабыли. В городах легче, там услуги коммунальны, спорт, спектакли… — И под конец обидное сказал: — Упал ты, что ль? Город развился до социализму споро. А шутка ль, у нас паспорта крестьянам уж после войны ввели!.. Сам кумекай, я тебе не педагог. Серединная наша да северная земли не щедры, тут из плевка мандарин не взойдет. Да что сам-то ты? Или радио не слушаешь?

— Из тайги я…

— Видать… Там у вас коров не отымали, не укрупняли… — сказал и, отказавшись в сердцах от предложенной Лыковым еды, побрел вон. Оглянулся уже с холма, крикнул: — Чего надо, скажи, подкинем… — Остановился. — А через год-другой сами справляться будем… — И пошел дальше.

6

Он вспомнил, что через две недели пребывания его в Печкове сменили руководителя. С факультета прислали доцента Тупиченко. Прибыл тот под вечер. Вошел в жилище — полуподвальное помещение печковского клуба, приветливо улыбнулся, еще никого и не увидев толком. Привыкнув к тусклому свету, тот долго оглядывал лица, с некоторыми здоровался. Лыков услышал шепоток: «У нас преподавал, мужик крутой». «Приветливый, однако, — подумал о нем Лыков, — что бы это могло значить — «крутой», ловкий или жесткий…» Поздоровавшись, Тупиченко ушел наверх, в отведенную ему комнату.

Встретил его Лыков уже после обеда, на следующий день. Застал возле столовой — навеса, над длинными, наскоро сколоченными из неструганых досок столами и скамьями.

Тупиченко исступленно лупил прутом лошадь. Вспотел, рыжие волосы прилипли ко лбу, глаза сузились, озлились. Лошадь вздрагивала и тихо, ржала. «Вот те и крутой… Так дело не пойдет, — подумал Лыков, выходя из-за кухонного сарая. Тупиченко заметил его, и тут же лицо его стало улыбчивым, как накануне. — Вот-те и резкий, — понял его Лыков. — За улыбкой какой дьявол…»

— Здравствуйте… Простите, не припомню?.. — сказал Тупиченко.

— Лыков… Петр Микитович…

— Вы что ж, по найму, из здешних?

— Мы в нашем отряде, — ответил Лыков, — из студентов…

— Я было подумал, из местных… Видите ли, никак не заставить ее идти в Мятищи. Дурь выбиваю… Может, подсобите?

Петя посмотрел в сощуренные, еще не усмирившиеся в злобе глаза, увидел приветливый его оскал. «Такой бледный. Должно, умный. Неужель не понимает?» — Лыков путался в догадках, не находя связи.

— Видите ли, не желает, — повторил Тупиченко.

— Не пойдет она, — сухо сказал Лыков, все еще глядя на улыбающиеся губы Тупиченко. — Жеребчика кормит. Что ж ты, умный мужик, не ведаешь ясного? Дите у нее в стойле…

— Что ж они дают, черт подери! Поеду за другой. — Он вскарабкался на лошадь.

— Постой, слезай-ка! И что это ты все улыбаешься, — сказал Лыков. — Где ты взял эту улыбку? Слезай, говорю! Не сладить тебе ни с той, ни с этой… Слезай!

— Я бы попросил вас повежливей! Полагаю, что справлюсь…

— А ты не полагай. Слазь! — повторил Лыков.

Тупиченко было замешкался, но подчинился.

— Странный вы человек, Лыков. Вам, вероятно, учиться у меня придется?

— Не дай-то бог… — Лыков молча взял лошадь под уздцы, потрепал загривок, освободил от узды. Та прижалась горячими губами к его рукам, оставив на ладонях кровь…

— Я так и буду стоять! — услышал Лыков за спиной голос Тупиченко.

— Как хошь. Хошь стой, хошь прыгай… Ступай пешим, — не оборачиваясь, закончил Лыков.

— Ты, вы-ы у меня попрыгаете, — закричал Тупиченко, — вы пожалеете! Жло-об!..

— Ступай, ступай… — сказал Лыков и, обернувшись, легко перехватил летевшего на него с кулаками Тупиченко. — Не шали, ученый, нельзя так… — Повернул того от себя и оттолкнул. Не взглянув на распластавшегося по земле доцента, Лыков повел кобылу в конюшню.

«Извините, не сдержался…» — услышал он за спиной голос Тупиченко и опять не обернулся.

7

По обыкновению, в половине шестого Лыков вставал, умывался, будил помощников и шагал на кухню. Машу не будил, жалел. «Пусть спит, может, подрастет, малявочка», — думал он и, взглянув на нее с жалостью, шел к дверям. Иногда спохватывался, подбрасывал в «санаторную» печь дров, затапливал: «Пусть встанут в тепле. За день намаялись, за ночь нашептались…» — и выходил на улицу. Туман обжигал холодом грудь. Покашливая, Лыков выкуривал папиросу, подсаживался к плите, запаливал приготовленную Валерой с вечера берестину, разводил огонь, ставил котлы и, подремывая подле плиты, поджидал помощников. Начинался новый день.

Помощников Лыков особенно уважал. Валера с Машей были определены на кухню, как и он, постоянно, а третий помощник менялся ежедневно. Нравился ему Валера. Изо дня в день преображал тот кухню: появлялись новые полки для посуды, продуктов и хлеба. Мастерил их Валера замысловато, украшал резными утками и петухами. И топорище вытесал необычное — смахивало оно на шею лебедя.

— Это ты молодец! — одобрял Лыков его работу. — Будто и не месяц нам здесь с тобой коротать. Однако дело хорошее.

К Маше после их ночной встречи у озера Лыков стал относиться неспокойно, словно бы и боязливо. Временами тошно было видеть ему, как ластится она к Валере. Сам же будто остораживал в себе доброе чувство к ней, старался избегать ее взгляда и разговоры-то вел только по делу.

На кухню заглядывал Семен Исаевич Тупиченко, и словом не обмолвившийся о первом их знакомстве. По-прежнему улыбался, но улыбка та́ Лыкова уже не трогала, он привык к ней, поняв, что она значит. И все же когда Тупиченко заговорил с Машей, Лыков насторожился и подошел ближе, ловя себя на мысли, что ему хочется оградить ее от общения с доцентом.

— Знаешь его? — спросил он Машу, когда Семен Исаевич ушел.

— Работала его секретарем, проректором он был… В сущности… — она посмотрела на Лыкова и замолчала.

— И все? — спросил он, волнуясь от мелькнувшей догадки.

— Не все… — Маша покраснела. — Не лез бы в душу, Петя… — И пошла прочь.

— Эх, Машуль, что ж ты! — сказал он тихо, но она, казалось, услышала его, а когда Обернулась, Лыков заметил на ее глазах слезы. И вспомнил шепоток сутулого парня в адрес Тупиченко: «Машкин приехал… За «академку»…» «О господи, бедная Маша!» — прошептал Лыков.

8

Лыков вспомнил, отчего жилище в полуподвале печковского клуба ребята обозвали «санаторием». Спали там в одежде, укутавшись в одеяла, на соломе, укрытой брезентом, головами упираясь в бревна сруба, некоторые спали в привезенных с собой спальных мешках. Нары тогда еще пахли свеженарезанными досками. Кто-то из ребят тогда и заметил, что «воздух в жилище санаторный — сено-солома».

Лыков большую часть дня проводил в кухонном сарае и появлялся в «санатории» вечером или к ночи. После недавнего вечера ему и вовсе не хотелось приходить на ночлег. В тот вечер он застал в «санатории» целый концерт. Студенты хохотали над шалостями общего приятеля, тракториста Гешки, под мухой, видно случайно, забредшего к ним на огонек.

— Давай, Гешка! Давай-давай! — кричали из углов под бренчанье гитары. Гешка давал: покачиваясь, разворачивался на каблуке, подбрасывал над головой обмякшие руки. Когда дело доходило до присядки, колени Гешкины подгибались — и он оказывался на полу. Гешка хмельно ухмылялся и начинал все сызнова…

Смех скоро стал затихать. Однообразные коленца надоели зрителям. Затихла и музыка.

Гешка в недоумении остановился посреди полутемного зала и, хмельно расплывшись в улыбке, вглядывался в застывшие по углам белые лица…

— Игра-ай! — крикнул он наконец. — Играй твист… — В наступившей тишине он неловко притопнул на месте. — Игра-ай!

Из углов шелестнул хохоток.

— Играй! — настаивал Гешка. Тяжело дыша, он содрал с себя переваленную в соломе фуфайку, топнул ногой.

— Будя, будя, Геша, — послышался в ответ фальшивый голос того самого сутулого студента. Он ловко, по-обезьяньи, подкрался к Гешке, подхватил под руки доверчиво расплывшегося в улыбке мужика, подвел к дверям и вытолкнул на улицу.

Лыкова словно холодом обдало. Он слез с нар, осмотрел белые лица, равнодушно молчавшие, заметил любопытствующий взгляд Тупиченко. Забренчавшая было гитара умолкла. Лыков задел головой низко висевшую под потолком лампу. Сделал движение рукой, словно собираясь сказать что-то важное, но, заметив брезгливую улыбку Тупиченко, только и сказал:

— Так нельзя… — И направился к двери.

Гешка завалился у входа и засыпал, обиженно уставившись на фонарный столб. Лыкова он будто и не заметил, лишь перевел на него безразличный взгляд.

— Перебрал ты, однако…

— У женки именины, праздную, борода…

— Зря оставил ее. Давай провожу?

— Завеселили меня твои студенты, — сказал Гешка. — Оставь, сам доберусь. Сам я, прочь от меня! — Сделал шаг, встал на колени и просопел: — Тяжело-о…

Проводив Гешку до дома, Лыков присел на скамейку возле клуба, закурил, недоумевая, зачем это Гешка ушел с женкиных именин.

В «санаторий» он вошел тихо, никем не замеченный. Там он застал вспыхнувшее с новой силой веселье. Тупиченко в комнате не было. «Ушел к себе», — подумал Лыков, подошел к табуретке, выключил магнитофон.

— Хорош, будем спать, — сказал он в наступившей тишине.

Никто не стал его бранить, никто не осмелился возмутиться, только из угла до него донесся шепот: «Быдло ты, Лыков…»

Петя хотел было тут же подскочить к сутулому и придавить его к нарам, так, чтоб не слыхать больше его паскудного голоска, но подумал: «Жалко, однако. Мало ли людей — всех не изменишь». В своем углу он не застал Маши. «Неужели!» — словно током обожгло его голову. В несколько секунд оказался он на втором этаже клуба в комнатке Тупиченко. Тот ошарашенно вскочил с постели, испуганно, будто защищаясь от удара, выставил вперед руки, глядя то на вырванный из косяка запор, то на Лыкова. Обшарив глазами комнату, Лыков хлопнул доцента по плечу:

— Спи, Семен Исаич, извини… — и вылетел за дверь и наддал ходу к кухне.

Маша притулилась под мышкой у Валеры. Они полулежали на низком диване, сработанном Валерой на днях из широких досок. Вкусно пахло жареной, прочесноченной курой. Маша удивленно уставилась на запыхавшегося Лыкова.

— Ни дня, ни ночи от этого повара, — усмехнулась она, не заметив его раздражения. — Присаживайся. — Протянула ему румяную куриную ногу.

Дверца плиты была открыта, свет огня играл на их лицах. Лыков, усевшись подле них на диван, машинально стал рвать зубами показавшееся ему совсем безвкусным куриное мясо.

9

Утро следующего дня Лыков впервые проспал. Ребята с опозданием вышли на работу. Но никто не упрекнул повара, лишь время от времени тот ловил на себе испытующие, удивленные взгляды.

Полдня Валера сонно потягивался и с ожесточением колол дрова, чурки с визгом разлетались вокруг. Он мало разговаривал, а то и хмуро, будто в пустоту, бросал слова, если его спрашивали.

День тянулся для Лыкова нудно, бесконечно и постыло. Впервые в эту осень посыпала снежная крупа. Валера, расправившись к обеду с дровами, уснул, уронив голову на обеденный стол. Лыков укрыл его тулупом и подумал: «Везет парню, что ж во мне такого странного, что мне-то не везет…»

А после обеда на черной «Волге» к кухне подкатило начальство…

Так, по дороге к избе Лизаветы, мало-помалу вспоминал Лыков прошедшие недели печковской жизни.

Он вошел в распахнутую калитку, подошел к дому, постучался. На крыльцо вышла старуха.

— Слышь, Лизавета Егоровна, пусти меня к себе жить? — попросил он, переминаясь с ноги на ногу, и смущенно добавила — Заместо сына, пусти…

Старуха растерянно и добро глядела на Лыкова.

— Входи, — сказала она.

«Вот и конец картофельному сезону», — думал Лыков, слушая напутственную речь председателя колхоза. Кто-то бегал с фотоаппаратом, запечатлевая лица смущенных крестьян и веселых студентов. Вот подошел Тупиченко. Поздоровался.

— Разговор за мной остался, — напомнил Лыков. — Советую, Семен Исаич, оставить педагогику, нельзя тебе с твоей улыбкой людей учить. Так я думаю.

— То есть как? — удивился Тупиченко.

— Чтоб и духу твоего не было…

— Что ж вы мне прикажете делать? Да, собственно, кто ты такой, чтоб мне указывать?!

— Лыков я, с Джоя, — ответил и улыбнулся.

— Ну да, ты Лыков… — Тупиченко в недоумении раздраженно почесал ладонь. — Странный ты… Ну да ладно, пока… — И замешкался, заметив приближающегося Виктора Степановича.

— Остаешься, Петр Микитыч? — то ли спросил, то ли подбодрил тот. — Заочно, может, и больше толку будет. — Посмотрел на Тупиченко. — Так, говорю, Семен Исаич?

— Уж и не знаю, что вам ответить, Виктор Степаныч… Извините, мне идти надо.

Декан проводил его взглядом.

— У него б ты, пожалуй, научился жизни… — сказал декан и пожал Лыкову руку. — Удачи тебе, Микитыч.

Потом стояла перед ним Маша, смущенная и расстроенная.

— Сколько мне тебя ждать, родная? — спросил он.

— Странный ты, Петя, ни с того ни с сего, ты что ж это думаешь, раз я с Валерой, так я и со всеми… Что, думаешь, у меня и в городе никого нет?

— Ты уж сама думай, Машуль. — Лыков грустно улыбнулся.

— Ты, Лыков, сумасшедший, — засмеялась она и побежала к машинам. — Может, и приеду… — послышался ее голос.

Лыков наблюдал, как удаляются грузовики. Лица и силуэты людей смыкаются в темную массу, затихает шум моторов.

— Шел бы домой, сынок? — слышит он старушечий голос.

Примечания

1

Кайраган (Хайраган) (тофаларский) — владыка, господь.

(обратно)

2

Аза (тофал.) — черт, дьявол.

(обратно)

3

Тас Кара (тофал.) — имя совершенно черной собаки.

(обратно)

4

Толжанаи (тофал.) — богатырь.

(обратно)

5

Пурган (тофал.) — святой, божество.

(обратно)

6

Своя тайга — участки охотничьих угодий, закрепленные за отдельными охотниками.

(обратно)

7

Алдылар аи (тофал.) — октябрь.

(обратно)

8

Чары аттар аи (тофал.) — сентябрь.

(обратно)

9

Тофаларский язык.

(обратно)

10

Акса́к Анаи́ — созвездие из шести звезд.

(обратно)

11

Бадан толстолистый — произрастает по берегам горных рек и ручьев.

(обратно)

Оглавление

РОМАНТИКИ ВОЗВЫШЕННОЕ ЧУВСТВО…

ПОВЕСТИ

  ТАС КАРА

  ДУРМАН-ТРАВА

    Часть первая

    Часть вторая

    Часть третья

    Эпилог

РАССКАЗЫ

  К СВЕТЛОЙ ПОЛОСЕ

  КУРУГ ЁГ — МЕСЯЦ «СУХОЙ ЮРТЫ»

  О ТЕХ, КТО ЖИВЕТ НА ДЖОЕ

  В ТОФАЛАРИИ ПЕРВЫЙ СНЕГ

  ВЯЗАНКИ СУЧЬЕВ

  ТЕРЕША И КОРЕНИХА

  КРАЙ ДЕРЕВЯННЫХ СОБОРОВ

  НЕ РАЗОГНАТЬ ВЕТРОМ

  КОЛЛЕКЦИЯ

  АРИЯ

  СТРАННЫЙ ЛЫКОВ

*** Примечания ***