Горе победителям (СИ) [Кибелла] (fb2) читать онлайн

========== Пролог ==========

1974

Рабочий день давно кончился, и вернувшиеся из Парижа обитатели Нантерра разбрелись по домам; не была исключением и молодая женщина, занимавшая маленькую квартиру на пятом этаже одного из тех домов, что тянутся унылыми, похожими друг на друга кварталами вдоль бульвара Эмиля Золя. До поры до времени вечер женщины ничем не отличался от других, похожих на него вечеров: вернувшись домой и забрав крошечного младенца-сына, проведшего день под присмотром соседки, она накормила его содержимым пластиковой бутылочки, себе же разогрела скромный ужин, но, утомленная, не съела его даже наполовину — задремала, поставив рядом с собой тарелку, у мерцающего телевизора, где, как обычно в вечерний час, транслировали легкомысленный кинофильм. Ребенок повозился немного и уснул тоже; так, ничто не беспокоило этих двоих, пока по квартире не разнесся пронзительный, за душу хватающий дверной звонок.

— Что за черт… — проговорила женщина хрипло и поднялась, держась за голову. Вид у нее был изможденный, как у человека, претерпевающего жестокие лишения: лицо бледное и заострившееся, лихорадочно блестящий взгляд, до того исхудавшие плечи и руки, что остались от них, казалось, только кости и невесомый слой кожи. До двери женщина добрела, опираясь о стену — звонок уже стих и не повторялся, но обитательница квартиры желала убедиться все же, что ей не почудилось.

— Кто там? — спросила она так громко, насколько хватало ее голоса, но из-за двери никто не ответил. Раздражаясь все больше, женщина повторила свой вопрос, но в ответ вновь услышала тишину.

— Чертовы мальчишки, — буркнула она и хотела уже было вернуться в кресло, но что-то — наверное, она сама не поняла, что, — задержало ее, заставило подойти к двери ближе, открыть ее, пусть и оставив между собой и неизвестным снаружи хрупкую преграду в качестве цепочки.

На лестничной площадке никого не было, и женщина успела презрительно хмыкнуть, увидев перед собой пустоту, но тут же, догадавшись опустить взгляд, не сдержала изумленного вздоха. На полу у самой ее двери, возле порога, лежала запакованная в плотную бумагу, перетянутая шнуром посылка с аккуратно выведенными на боку именем и адресом получателя. Ни марок, ни почтового штемпеля на коробке не было — как и имени или адреса отправителя.

Женщина выждала еще несколько секунд, но, поняв, что от посылки не исходит видимой угрозы, решилась все же подобрать ее. Та оказалась легка, и женщина подняла ее без труда, осмотрела со всех сторон, убедилась, что указанные на посылке адрес и имя — «Вивьенна Вильдерштейн», — принадлежат ей.

— Все в порядке, Герберт, — сказала она заволновавшемуся в кроватке ребенку, вернувшись в комнату с находкой в руках, — это просто Пер Ноэль поднажрался да решил заглянуть к нам в начале апреля. С ним бывает такое… со всеми, я тебе скажу, бывает. Когда ты вырастешь — сам поймешь.

Нетрудно догадаться, что разговор с тем, кто едва мог понять смысл ее слов, был для Вивьенны всего лишь способом угомонить разбушевавшееся в ее сердце волнение. Несколько секунд она колебалась, стоит ли вскрывать посылку, даже перечитала адрес еще раз, дабы убедиться: что бы ни было внутри, это предназначено ей и более никому.

— Хорошо, — пробормотала она, проходя в кухню и беря со стола нож, которым спустя секунду и перерезала стягивающий коробку шнур, — если это чья-нибудь паршивая шутка…

На всякий случай нож далеко не откладывая, она сорвала обертку с коробки и открыла ее. Внутри не было, на первый взгляд, ничего очень уж необычного: несколько толстых, увесистых тетрадей, исписанных от корки до корки, забитых схемами, списками и рецептами — последние были составлены по всем правилам высокой кухни, но имели мало отношения к кулинарии. Содержимое записей у любого здравомыслящего человека вызвало бы лишь ухмылку, но пока Вивьенна листала страницы — лицо ее все больше бледнело, и руки, а затем и все тело, начали дрожать.

— Не может быть, — вздохнула она, берясь за другие тетради: в них было примерно то же самое, причем заметно было, что к ним не единожды возвращались, что-то переписывая, исправляя или помечая.

— Невозможно, — повторила Вивьенна, доставая из коробки последнее, что там оставалось: записную книжку в черном переплете, явно недешевую, тоже испещренную заметками, многие из которых, судя по сбившимся строкам, делались наспех, чуть ли не на ходу; когда Вивьенна раскрыла ее, оттуда вылетел и шелестяще опустился на пол сложенный вчетверо лист бумаги. Он тоже был не пустым — кривые, прерывистые, выведенные нетвердой рукой слова едва складывались во фразы, но Вивьенна, приложив некоторые усилия, все же смогла прочитать написанное.

«Существует поверье, что убивший колдуна забирает его дар себе, и пусть мы оба знаем, что это не так — дар невозможно украсть или перенять, нельзя взять в аренду, купить или отобрать силой, — мне кажется, что в таком порядке вещей была бы толика справедливости, которой нашему миру иногда отчаянно недостает. Я безгранично жалею о том, что произошло с Андре: с того дня, как я узнал о его судьбе, меня не покидала мысль, что любой из нас мог оказаться на его месте, и я вхожу в это немаленькое число. Я не хочу повторять слово «справедливость», использую «закономерность» на замену ему — vae victis, как сказал один из наших предков, и я могу лишь отдать должное той, кто оказалась сильнее меня».

Почти с минуту Вивьенна сидела, не двигаясь, перечитывая короткое письмо вновь и вновь. Глаза ее понемногу заволокло пеленой слез, которые она долго не решалась выпустить наружу — но зарыдала в конце концов, негромко, но исступленно, комкая бумагу в руке, но не решаясь отбросить ее прочь от себя.

— О боже, боже, — слетало с ее сухих, побелевших губ, — что я наделала?..

Вторить ей начал и ребенок, безошибочно понявший, что с матерью что-то не так; их общий плач, слившийся воедино, огласил тесное пространство квартиры, вытеснив все прочие звуки, даже те, что доносились из телевизора, где именно в этот момент сменилась картинка — фильм прервался, экран погас на секунду, а затем появилось на нем лицо диктора, который заговорил торопливо и опечаленно: «Мы прерываем показ для срочного сообщения…»

========== Часть 1. Время жить. Глава 1. Бертран ==========

сорок три года спустя

«Новости Бакардии»

12.01.2017

15:34 Warner Bros.: Кейт Бланшетт сыграет Флору Бакардийскую

По информации, появившейся на официальном аккаунте компании Warner Bros. в Facebook, актриса Кейт Бланшетт была утверждена на роль Флоры Бакардийской в грядущем историческом блокбастере «Венец королевы». Режиссерское кресло забронировано за Ридли Скоттом, создателем «Гладиатора» и «Бегущего по лезвию».

«Я чрезвычайно рада, что буду воплощать эту роль на экране, — поделилась Бланшетт в своем Twitter. — Флора — один из самых известных и значительных женских персонажей европейской истории, и я приятно взволнована тем, какую работу мне предстоит проделать над ее образом».

Как уже известно, в центре сюжета фильма будет находиться история правления Флоры, начиная с ее восшествия на трон в мае 1907 года, затем - неудавшееся покушение 1915 года, окончившееся гибелью короля-консорта, и «союзническая» оккупация Бакардии Францией в июле 1916. Можно предположить, что на экране раскроют историю антифранцузского восстания 1919 г., переросшего в революцию, которая уничтожила бакардийскую монархию и вместе с ней саму королеву — не пожелав отрекаться от престола, но и не препятствуя родственникам и придворным покинуть страну, Флора приняла яд. По свидетельству историков, ворвавшиеся в опустевший дворец мятежники нашли лишь труп королевы, сидящей на троне в полном облачении, что было на ней во время коронации — говоря об этой сцене в своем последнем интервью, Скотт признался, что она «поразила его в самое сердце».

Имя исполнителя роли Горация Джеральдина, спутника и супруга королевы, пока остается неизвестным. По слухам, пробы проходили Ральф Файнс, Мадс Миккельсен и Джордж Клуни, но боссы студии пока колеблются, кому из них предложить контракт. Бюджет «Венца королевы» оценивают в 80 млн. $ — таким образом, после выхода фильм станет самой масштабной картиной, освещающей события бакардийской истории.

15:46 Официально: Бертран Одельхард назначен главой Министерства труда

Правительство не стало тянуть с объявлением имени того, кто сменит на посту Фредерика Бергманна, скоропостижно скончавшегося в ночь на 10 января от обширного инфаркта. Премьер-министр Патрис Альверн объявил о назначении после утреннего совещания кабинета.

«Господин Одельхард — человек, которому можно доверять, — добавил он в интервью с нашим корреспондентом. — Никто из нас не сомневался в том, что предложить это место ему — лучшее из возможных решений».

Комментариев от новоиспеченного министра получить пока не удалось. Известно, что до сих пор он не занимал значимых правительственных постов. Его политическая карьера началась в 2004 году, когда он оставил пост директора в «Банке Аллегри» и баллотировался в депутаты нижней палаты парламента; в 2010 он активно участвовал в организации предвыборной кампании Алеиза Фейерхете, тогда еще кандидата в президенты от «Свободной Бакардии», и после нее получил должность в партийном казначействе под руководством Бергманна. После того, как Фейерхете в 2014 был избран, Бергманн получил пост министра труда, и Одельхард числился его первым заместителем. Его имя называют среди соавторов «Закона Бергманна», принятие которого в ноябре 2015 вызвало волну протестов в столице и других крупных городах Бакардии; глава партии «Бакардийское трудовое сопротивление» Идельфина Мейрхельд, призывавшая к массовой забастовке, уже высказалась о назначении Одельхарда в своем Twitter: «Хоть монархию и отменили сто лет назад, но династическая преемственность работает как надо… чем будет отличаться один наш министр от другого? Скажу вам прямо: только тем, что тот был волосат, а этот — лыс!». Многие эксперты также сходятся во мнении, что Одельхард будет продолжать курс, взятый его предшественником… <>

***

Получив в полное свое распоряжение кабинет на третьем этаже министерства, Бертран начал с того, что избавился от двух вещей, которые уже год приводили его в состояние крайнего раздражения. Первой была репродукция в золоченой раме, чудовищно пошлая, долженствующая изображать то ли нимфу, то ли кого-то из античных богинь, но смотревшаяся в лучшем случае как рекламный постер к фильму сомнительного содержания; Фредерику, несомненно, доставляло удовольствие такое соседство, но Бертран, едва зайдя в кабинет, непреклонно велел секретарю найти и отрядить кого-нибудь, кто убрал бы дородную, призывно изогнувшуюся нимфу подальше с его глаз. От второй вещи он не без удовлетворения избавился собственноручно: то был маятник Ньютона на металлической подставке, который Фредерик принимался приводить в действие каждый раз, когда Бертран заходил к нему с докладом или отчетом. Приходилось говорить под сопровождение из перестукивания чертовых металлических шариков, и всякий раз Бертрану начинало казаться, что стучат они, отдаваясь звонким оглушающим эхом, прямо у него в черепе. Теперь он злорадно отправил маятник в мусорное ведро и, понемногу начиная ощущать себя полновластным хозяином министерского кабинета, опустился в кресло, попытался упорядочить хотя бы мысленно дела, что обступили его со всех сторон и немедленно требовали его внимания.

Дверь кабинета приоткрылась, и внутрь заглянул Микаэль.

— Берти? Ничего, что я без доклада?

Бертран только махнул рукой:

— Прекрати. Будешь расшаркиваться, когда меня изберут в президенты.

— Может, не так уж много мне времени осталось? — весело спросил Микаэль, закрывая за собой дверь и подходя к столу. — Надо использовать его как следует. Как ты тут, обживаешься?

— Как видишь. Пока все еще… — Бертран замялся, задумавшись, какими словами лучше описать его теперешнее состояние, — сложно привыкнуть. Все-таки, никто этого не ожидал.

— Врачи тоже. Я только что с ними говорил. Сказали, Фредерик, хоть и ни в чем себе не отказывал, здоров был как бык. Перед Рождеством сдавал кардиограмму, еще какие-то анализы — идеально! И тут инфаркт…

Бертран нахмурился.

— Думаешь, что-то нечисто?

— В том-то и дело, что нет. Ты же понимаешь, ко мне тоже пришла эта мысль, и врачей я потряс как следует, но они ни в какую: инфаркт, и все. Никаких следов… чьего-то вмешательства. Совершенно естественный процесс.

Его слова Бертран нашел заслуживающими доверия — да и ему самому, если честно, собственное предположение стало казаться смехотворным сразу после того, как он поторопился высказать его вслух. О том, что Фредерик вел никогда не отказывал себе ни в женщинах, ни в выпивке, ни в прочих развлечениях весьма определенного толка, было давно известно не только в политических кругах, но и за их пределами — детали той или иной безумной вечеринки, в которой глава министерства принял самое деятельное участие, то и дело попадали на страницы газет или набирали сотни тысяч просмотров на Youtube, и для всех, начиная от пресс-секретарей и заканчивая самим Бертраном, наступала пора хвататься за головы. Самому же Фредерику было чудовищно все равно, что говорят о нем; после очередного скандала он затихал ненадолго лишь для виду, а потом с неиссякающим пылом пускался в очередной безумный загул. Едва бы ему простили это, не будь он другом Алеиза еще со студенческих времен, но на деле его положение было непоколебимым, и Бертран мужался про себя, готовясь терпеть его выходки вплоть до истечения президентского мандата, и поэтому — ему даже не особенно стыдно было себе в этом признаться, — узнав о случившемся, испытал только робкое, вялое облегчение. Конечно, Фредерик сам довел себя до могильной плиты: вполне вероятно, что переборщил со стимулирующими веществами, до которых он всегда был большой охотник…

— Мир его памяти, — подытожил Бертран, больше всего на свете желая закрыть тему и не возвращаться к ней, но в наследство ему досталось слишком много вопросов и проблем, которые нельзя было просто так спустить на тормозах. — Теперь нам нужно… разгрести здесь все. Произвести небольшую ревизию расходов и трат.

Микаэль поморщился, будто застигнутый врасплох приступом зубной боли.

— Ты себе представляешь…

— Представляю, — твердо оборвал его Бертран, — но я — не Фредерик, никто не будет позволять мне то, что сходило с рук ему. Я прекрасно знаю, что он часто злоупотреблял своим положением, и от следов этих злоупотреблений необходимо немедленно избавиться.

Сдаваясь, Микаэль коротко кивнул.

— Если хочешь, у меня есть пара надежных аудиторов…

— Нет. Никаких людей со стороны. Пусть ты уверен, что они будут держать язык за зубами, но журналисты сейчас наготове, все ждут жареного, и я не хочу собственноручно сервировать им еще и десерт. Нам придется заняться этим самостоятельно — отряди на это дело пару своих помощников… я лично возьму на себя часть этой работы. Чем раньше, тем лучше нам будет покончить с ней.

Бертран вздохнул, показывая, что не меньше Микаэля удурчен перспективой утонуть в фиктивных сделках, подделанных счетах и любовницах на несуществующих, но щедро оплачиваемых должностях. Он не считал себя святым — да и не являлся им, конечно же, — но то, что творил Фредерик, иногда выходило за любые грани здравого смысла; если бы хоть малая часть из этого просочилась в прессу…

— Значит, — усмехнулся Микаэль, — будем заметать чужие следы?

— Именно так, — ответил Бертран серьезно. — У меня сейчас встреча с Патрисом, но потом я вернусь и займусь этим. Возьму на себя… — он сам не верил, что способен на столь самоотреченческий жест, — личные расходы. На транспорт, охрану, прочие мелочи… ты проверь остальное. Все должно быть готово к четвергу.

— Так точно, шеф, — сказал Микаэль с легкой насмешкой, но Бертран далек был от того, чтобы испытывать возмущение по этому поводу: в конце концов, еще недавно они были на равных, оба числились заместителями Фредерика, пока невидимая, но неумолимая сила (можно сказать — рок, но на деле все проще — Патрисова воля) не выбрала Бертрана, чтобы подхватить его и вознести наверх, в этот кабинет, где он, как ни сохранял внешнее спокойствие, все еще чувствовал себя захватчиком.

— Надеюсь, плохие новости для нас закончатся хотя бы на время, — произнес он, прежде чем распрощаться с гостем.

Как выяснилось совсем скоро, он крупно ошибся.

***

Патрис встретил Бертрана буквально с распростертыми объятиями — шагнул к нему, радушно разводя руки в стороны, но в последний момент все-таки опомнился, поняв, что его посетитель не очень расположен к бурным проявлениям чувств, и просто протянул ладонь для пожатия.

— Поздравляю с назначением, господин Одельхард.

— Благодарю за оказанное доверие, — откликнулся Бертран, — не могу сказать, что я ожидал…

— Не стоит, — произнес Патрис, улыбаясь своей извечной кошачьей улыбкой. — Кто еще, если не вы? Мы все знали, что в министерстве вы делали за Фредерика половину работы. Сложной он был персоной, наш Фредерик. Но точно знал, когда нужно говорить, а когда стоит промолчать, а это очень ценное качество в наши времена. Ценнее него, наверное, только верность… вы согласны?

Нельзя было не оценить его намек, и Бертран ответил без всякого колебания:

— Всецело.

Его ответ, очевидно, устроил премьера; не переставая улыбаться, Патрис продолжил:

— Мир памяти Фредерика, он теперь в месте, где слово «кризис» — просто пустой звук. А нам необходимо двигаться дальше. Президент ожидает от нас активного продолжения реформ. Первая стадия прошла успешно… пусть и не без небольших неприятностей. Но впереди вторая, более обширная. Необходимо стимулировать нашу экономику, избавиться от пережитков прошлого, которые тянут ее назад… вам и самому это известно, я полагаю.

— Разумеется. Я присутствовал на консультациях, которые проводил господин Бергманн. Мы сошлись на том, что необходимо нивелировать влияние «преференций Деливгара» на процесс найма и увольнения работников. Законы приняли в шестьдесят втором — и они до сих пор действуют в полной мере, в наши дни, когда обстановка успела сотню раз измениться…

— Да, Фредерик говорил мне об этом. По его расчетам, отмена «преференций» позволит сократить безработицу на три-пять процентов…

«По моим расчетам», — чуть не поправил его Бертран, но вовремя вспомнил, что пока он не в том положении, и заставил себя замолчать. Ему не впервые было сталкиваться с тем, что Фредерик представляет как свою ту работу, что проделали его помощники, ночами не вылезавшие из министерских кабинетов — и сейчас было не лучшее время восстанавливать справедливость. Потом, потом… а ныне Бертран не мог позволить своим мечтаниям простереться слишком далеко в область честолюбивых замыслов. Необходимо было сосредоточиться на работе.

— Будут новые протесты, — предупредил он, хотя вообще-то этот факт был до того очевиден, что можно было и не акцентировать на нем внимание.

— Мы к этому готовы, — ответил Патрис равнодушно. — Для нас это не сюрприз: спасаешь утопающего — будь готов к тому, что он и тебя попытается утащить ко дну.

Лучшей аллегории Бертран не смог бы придумать, и поэтому просто склонил голову, признавая точность мысли своего собеседника. У него самого еще с осени мысли о том, что творится на улицах, не вызывали ничего, кроме головной боли: казалось бы, «сытые десятилетия» закончились без малого тридцать лет назад, а люди до сих пор вели себя так, будто для них это потрясающе нежданная новость.

— Может быть, пообедаем в «Северной звезде»? — предложил вдруг Патрис, чем в первый миг вверг Бертрана в растерянность. — Собирался туда сегодня, говорят, у шеф-повара новое коронное блюдо: омар в винном соусе по рецепту прямиком из дворцовой кулинарной книги… давно хотел попробовать. Заодно и обсудим дела.

Предложение было лестным, и пренебречь им, наверное, было бы неразумно, но Бертран, поразмыслив немного, решил все-таки сделать это.

— В другой день, может быть, — сказал он опечаленно, всем видом показывая, что сожалеет об отказе, но вынужден отступить перед силой обстоятельств. — Тороплюсь обратно в министерство, господин Бергманн столько всего оставил…

Патрис не показал разочарования — напротив, добродушно засмеялся, потирая руки:

— Верно о вас говорили — вас с Фредериком будто создавали одного в противоположность другому. Не представляю, чтобы он отказался от обеда в «Звезде», будучи в здравом уме! Впрочем, я не настаиваю — думаю, у нас будет еще полным-полно поводов заглянуть туда.

Прощаясь, он проводил Бертрана до самых дверей. Остановившись у выхода из кабинета, они еще раз пожали друг другу руки.

— Удачи вам в вашей новой должности, — сердечно сказал премьер, сжимая ладонь Бертрана так, что у того чуть не хрустнули пальцы. — И мужества — думаю, они вам понадобятся в равной степени. Только… не ошибитесь.

Что-то подсказало Бертрану, что лучше не переспрашивать у Патриса, какой смысл таился в его последних словах; охваченный назойливым дурным предчувствием, но решивший не придавать значения этому интуитивному, наверняка не имеющему под собой оснований движению сознания, он сделал шаг прочь из кабинета.

***

Следующие дни пронеслись так быстро, что Бертран еле успевал различать, где заканчивается один и начинается другой: он засиживался в министерстве до ночи, приходил домой за полночь, чтобы, проглотив таблетку снотворного, забыться сном без сновидений на несколько часов, а затем отправлялся обратно, к бумагам, проверкам, расчетам и совещаниям. Казалось бы, такой ритм жизни давно должен был стать привычен ему, но именно сейчас Бертран чувствовал себя так, будто на него со всех сторон сыпятся тяжелые камни, а он, чтобы не дать им расколоть надвое землю под своими ногами, должен успеть подхватить каждый и аккуратно поставить на место. С ревизией Фредерикова «наследства» он покончил так быстро, как мог, и с радостью решил, что теперь сможет навсегда забыть об этом, и поэтому телефонный звонок, раздавшийся в его кабинете как-то поутру, прозвучал для него, как гром среди ясного неба.

— Это Робье, — произнес в трубке голос с явным французским акцентом, — начальник охраны.

— Какие-то проблемы? — осведомился Бертран, перекладывая трубку в левую руку, чтобы правой иметь возможность подписать только что поданную ему записку. Подпись все равно вышла косой, неаккуратной, и от этого Бертран испытал досаду, граничащую со злостью.

— Мы получили новую смету на будущий месяц, — сказал Робье несколько стесненно. — Вы вычеркнули пункт «расходы особого назначения»…

Бертран с трудом вспомнил, о чем идет речь. «Расходы особого назначения» составляли ни много ни мало семь тысяч бакардийских флоринов в месяц — больше, чем получал депутат парламента. Мысленно поапплодировав неизвестной любовнице Фредерика, которая продемонстрировала ему умения, достойные такого вознаграждения, Бертран выбросил эту строчку из сметы и думать о ней забыл. То, что кто-то решил позвонить ему с этой чушью, отвлекая от первоочередных забот, было в его глазах крайней степенью наглости, что он и решил резко высказать своему собеседнику:

— Да, вычеркнул. Потому что, позвольте заметить, я — не мой предшественник, и все те… сотрудники особого назначения, которым он считал нужным платить до этого, вовсе не могут рассчитывать на подобную щедрость и от меня. Вам понятно?

Трубка недолго молчала. Кажется, Робье с трудом усваивал услышанное.

— Нам необходимо поговорить, — в конце концов заявил он.

— Что? — Бертран чуть не выронил телефон из пальцев. — Да что происходит?

— Это не телефонный разговор, — обрубил Робье таким тоном, что у Бертрана на секунду отнялся язык. — Спуститесь в сад, господин министр. Я должен кое-что объяснить вам с глазу на глаз.

Министерство труда Бакардии занимало часть обширного, построенного в античном стиле здания, где еще при Фердинарде VI находилось государственное казначейство; в другой части располагалось министерство финансов, и между связующими эти части галереями находился внутренний двор, который все работники про себя называли «садом». Летом здесь могло в глазах зарябить от обилия цветущей зелени, и многие не отказывали себе в том, чтобы скоротать под сенью пышных кустов и деревьев минуты, оставшиеся от обеденного перерыва. Бертрану, правда, это мешала сделать сильнейшая аллергия на пыльцу, поэтому в теплое время года он старался держаться от сада подальше — но сейчас, зимой, когда только голые, похожие на птичьи лапы ветви кустов напоминали о приходящем и уходящем великолепии этого местечка, он был в полной безопасности, за исключением того, что, выбитый из колеи словами Робье, он собирался так спешно, что забыл в кабинете шарф.

— Простите, что заставил ждать, господин министр, — Робье, грузный мужчина с огромными руками, которыми он мог, наверное, обхватить слона, приблизился к нему, слегка запыхавшись. Бертран нетерпеливо кивнул, показывая, что хочет немедленно перейти к делу.

— Вам необходимо восстановить оплату расходов особого назначения, — заявил тот сразу, без обиняков. — Если вы этого не сделаете, то ваша деятельность на посту министра… может оказаться под очень серьезной угрозой.

— Действительно? — иронично переспросил Бертран. — Кого же Фредерик прикормил на этом посту? Кого-то из детей президента?

Робье мелко вздохнул и, кажется, поборол искушение с силой прижать к лицу ладонь.

— Нет, господин министр. Сумма, которую вы видели — это действительно расходы на вашу охрану. На другую охрану, если можно так сказать.

Бертран окончательно отказался что-либо понимать. Похоже было, что один из них двоих не в себе — и Бертран был склонен думать, что свихнулся Робье.

— Какую еще другую? — спросил он. — От чего или кого меня могут охранять за такую сумму? От похищения пришельцами?

«Лучше бы кто-нибудь охранял меня от вашей глупости», — едва не сказал он в сердцах, но Робье успел открыть рот первым:

— Господин министр, что вы сделаете, если я скажу вам, что магия существует?

========== Глава 2. Особая охрана ==========

«Бакардия сегодня»

17.01.2017

12:34 Тайные брюссельские переговоры? Новый виток интриги Бакардия-ЕС

<…> В отличие от своих предшественников, президент Фейерхете с первого дня своего избрания говорит о том, что не следует враждебно воспринимать возможность получения Бакардией полноценного членства в ЕС. Лозунг «В ногу со временем, в ногу с Европой» был одним из определяющих в кампании Фейерхете 2014 года и, возможно, позволил ему получить преимущество (52,4%) во втором туре выборов, но вместе с этим вызвал и массу недовольства. Среди правящей элиты страны, в особенности в партии «Свободная Бакардия» (до 2010 года — «Социал-демократическая партия Бакардии»), к которой принадлежит президент, тон всегда задавали евроскептики, однако Фейерхете смог объединить вокруг себя тех, кто, по крайней мере, не встречает европейский проект в штыки. Тем не менее, о возможности вхождения Бакардии в состав европейского сообщества он высказывается очень осторожно, не желая обострять противоречия как внутри партии, так и среди населения страны.

Как известно, наибольшее число голосов за Фейерхете в 2014 году отдали жители крупных городов и конгломератов: Буххорна, Равенсбурга, Линдау и проч., между тем среди жителей провинции и сельской местности процент симпатий к избранному президенту был и остается чрезвычайно низок. Причина подобного расслоения кроется в неудавшейся про-европейской реформе 1996 года, предпринятой по инициативе президента Альбрехта Витта: больше всего от нее пострадали владельцы небольших сельскохозяйственных угодий, чья продукция не смогла составить адекватную конкуренцию той, что планировалось импортировать из сопредельных стран. После долгих протестов, ядро которых составляли бакардийские фермеры и виноделы, реформа была свернута; сам Витт назвал эксперимент «провалившимся». С тех пор идеи объединения с Европой не дают всходов на бакардийской земле — жители «маленькой Бакардии» неизменно предпочитают на выборах тех кандидатов, которые придерживаются принципов обособленности и протекционизма.

Другой непримиримый противник европейского объединения, на первый взгляд, не имеет с «маленькой Бакардией» ничего общего, однако его мнение может быть в глазах политической элиты куда более весомым, чем мнение жителей провинции. Это Фабиан Аллегри, сын героя войны и Сопротивления Фердинанда Аллегри, глава «Банка Аллегри», в прошлом году отметивший 90-летие. Несмотря на возраст, он непреклонно придерживается позиции по европейскому вопросу, которую озвучивал неоднократно в своих выступлениях и интервью. «Что такое Европа? — спрашивал он в 2006 году, комментируя результаты президентских выборов (победу одержал Северин Гласьер, нарушив многолетнюю гегемонию представителей «Социал-демократической партии» на президентском посту). — Мне она представляется чем-то вроде огромной системы сообщающихся сосудов, а в такой системе, как всем известно из школьного курса физики, должен соблюдаться основной принцип — принцип равенства. Это хорошо для тех, кто не может похвастаться высоким уровнем своего, назовем это так, содержимого — им щедро добавят недостающего из запасов того, у кого содержимого в избытке. Я не хочу быть тем, кто расшвыривается своими запасами ради гипотетического светлого завтра для кого-то другого. Я не вижу ни одной причины, по которой Бакардия должна объединяться с Европейским Союзом — кроме, конечно, той, что кому-то не терпится отгрызть от нас кусок и подбросить его кому-нибудь еще».

Господин Аллегри не отошел от дел и управления банком, хоть и мало показывается на публике в последние годы, и ничто не говорит о том, что его точка зрения на вопрос объединения Бакардии и ЕС могла претерпеть какие-то изменения. Можно предположить, что открытое заявление Фейерхете в пользу дальнейшего расширения сотрудничества с ЕС приведет президента и его сторонников к открытому конфликту с Аллегри и его окружением — в таком конфликте не заинтересованы, по крайней мере сейчас, ни на той, ни на другой стороне. <…>

***

Бертран подождал немного, пока его собеседник засмеется, но единственным донесшимся до него звуком было посвистывание ветра. Робье смотрел на него упрямо и серьезно — так, будто не произнес только что какую-то чушь, взятую им со страниц сборника детских сказок.

— Шутка затянулась, — сказал ему Бертран, улыбаясь в знак того, что оценил идею по достоинству. — Вы отработали прекрасно, но, пожалуй, пора прекращать. Кто это все задумал? У вас с собой скрытая камера?

— Господин министр, — протянул Робье убито, будто Бертран бесповоротно разочаровал его в собственной персоне, — вы не понимаете, я не шучу…

Тем временем Бертрану становилось все холоднее, особенно в отсутствие шарфа, и он отступил от Робье, спрятал замерзшие ладони в карманы, думая уже развернуться и удалиться к себе.

— Конечно-конечно. А теперь извините, но у меня масса действительно важных дел.

— Подождите! — с ловкостью, которую сложно было заподозрить в таком неповоротливом на первый взгляд человеке, Робье оказался перед ним, не давая пройти. — Разве смерть вашего предшественника не навела вас на мысли о том, что она не случайна?

Бертран остановился. Внутри у него что-то скользко содрогнулось, проползло по груди гибким холодным змеем, ненавязчиво, но ощутимо обвилось вокруг горла.

— Что вы имеете в виду? — спросил он, стараясь не меняться в лице. Робье склонился к нему, заговорил, понизив голос, будто их могли подслушать, хотя в саду они были одни — в морозную погоду, что захватила Буххорн и не собиралась отступать, мало было охотников выходить на улицу без лишней нужды.

— Господин Бергманн стал жертвой… невидимой глазу силы, которая убила его. Эту силу породила… неприязнь, что испытывало к господину Бергманну очень большое число людей. Так это работает, та «магия», о которой я говорю вам: сильные эмоции толпы, направленные на одного человека, могут нанести ему непоправимый вред. Тем, кто находится у власти, давно об этом известно. И поэтому им требуется особая охрана.

— Что за бред, — выдохнул Бертран, отступая. Осознавая понемногу, что Робье и не думает шутить, он неизбежно пришел к единственному выводу, который ему оставался: господин начальник охраны, должно быть, повредился умом. Нужно было как можно скорее сбежать, но не вызывая при этом злости у сумасшедшего, которая легко могла приобрести самые зловещие формы. Кто знает, что придет Робье в голову в следующую секунду? Может быть, что Бертран одержим каким-нибудь демоном, и лучше будет его пристрелить?

Сам Робье, должно быть, очень приблизительно догадывался о том, какое производит впечатление: на Бертрана он смотрел так, как смотрят на ребенка, отказывающегося поверить, что Санта-Клауса не существует.

— Вы должны принять меня всерьез, господин министр, — произнес он. — Особая охрана в наших условиях — необходимость. Мы нанимаем людей, которые умеют работать с невидимыми глазу силами, чтобы они защищали тех, кого должны. Конечно, их услуги стоят недешево…

— Подождите, — наверное, лучше было не искать в его словах логику, но Бертран вопреки собственной воле начал это делать — и это было сродни первому шагу в зыбучий песок, что за считанные секунды затягивает зазевавшегося путника с головой, — вы говорите, что наняли кого-то… защищать меня? И что же он будет делать? Проводить ритуалы? Приносить жертвы?

— Скорее второе, нежели первое, — сказал Робье, качая головой. — «Щиты», как их называют, принимают на себя удар, предназначенный тем, кто находится под их защитой. Любое негативное воздействие, сознательное или нет, направленное на вас, придется на ваш «щит» — сами вы при этом ничего не почувствуете. Процедура совершенно обыденная, но ее держат в тайне от общественности, и я также попрошу вас не распространяться о ней.

— Спасибо, что предупредили меня об этом, — язвительно ответил Бертран, все еще пытаясь придумать, как выпутаться из этого разговора, от которого у него ум заходил за разум, — иначе я бы непременно объявил обо всем на следующей пресс-конференции. Я ведь никогда не бывал в психиатрической лечебнице и страстно желаю посетить ее…

В голосе Робье послышалась безнадежность:

— Господин министр, я говорю вам правду. Господин Бергманн умер от того, что его «щит» погиб, а из-за проволочки, вызванной праздниками, мы не успели найти ему замену. В какой-то момент стало слишком поздно…

— Минутку… так эти «щиты» погибают?

— Это случается, пусть и не всегда, — ответил Робье чуть сдавленно. — Иногда негативное воздействие столь велико, что они не могут справиться с ним… хотя, несомненно, могут выдержать больше, чем обычный человек. Не в последнюю очередь поэтому им столько платят — суммы окупают риски.

— И… — Бертран все еще не верил, что спрашивает об этом, похоже, без всякой иронии, — сколько же Фредерик пробыл без своего, как вы говорите, «щита», прежде чем умереть?

— Десять дней, господин министр.

«Черт», — чуть не вырвалось у Бертрана, но в последний момент он успел взять себя в руки. Поднес к лицу ладонь, потер заслезившиеся на холоде глаза в попытке заставить себя вынырнуть из сна, что окружил его, но никакого пробуждения не последовало: Бертран стоял посреди сада наяву, наяву же слушал всю чепуху, что сообщал ему начальник охраны и, что поселяло в нем едва ли не ужас — пока еще дальним закоулком сознания, но начинал в нее верить.

— Как его зовут? — поинтересовался он, решив, что надо хоть с чего-то начать.

— Кого?

— Того, кого вы отрядили мне в «щиты», — пояснил Бертран и добавил суровее, заметив, что Робье не испытывает большого желания отвечать на его вопрос. — Я имею право знать, кто работает на меня. Тем более, на столь деликатной должности. Итак, его имя?

— Ее, — буркнул Робье, почему-то отводя взгляд. — Это она, господин министр. Ее зовут Хильдегарда Вильдерштейн. Но если вы хотите пообщаться с ней… я думаю, в этом не будет никакой практической пользы.

— Я могу решить самостоятельно, что будет иметь для меня пользу, а что — нет, — отрезал Бертран, крепче запахивая воротник пальто: морозный воздух уже пробрался ему под рубашку, впитался в кожу, пронзил тело до самых кишок. — Благодарю за разъяснения.

Надо было скорее возвращаться в тепло — казалось, даже его мозг начинает покрываться коркой льда, вдобавок Бертран хранил еще кое-какую надежду, что в знакомой обстановке кабинета сюрреалистичный мираж рассеется, течение жизни восстановится и станет прежним, и Бертрану не придется мириться со всей этой псевдоэзотерической ерундой как с несомненным фактом действительности. Магия, «щиты», невидимые глазу силы, что способны убить человека в считанные дни — повторяя в своих мыслях услышанное от Робье, Бертран ощущал себя ни много ни мало Алисой в стране чудес, девчонкой, потерявшейся в ожившем царстве абсурда.

— Смету свою можете привести в надлежащий порядок, — добавил он, заметив, что начальник охраны как будто чего-то ждет. — Считайте, что я вообще не вносил туда изменений.

— Спасибо, господин министр, — Робье чуть склонил голову, но при этом продолжал с тревогой следить взглядом за лицом Бертрана. — Помните — времена нынче неспокойные. То, что мы делаем — в первую очередь ваша безопасность.

«Или ваше безумие», — проговорил Бертран про себя, прежде чем уйти.

***

И все-таки что-то в нем сбилось после этого разговора, будто перестал работать отлаженный механизм. Бертран все не мог решить про себя, как относиться к словам Робье, но они как будто открыли перед ним дверь, которую до этого он считал надежно запертой — дверь в какое-то лишенное света, незнакомое ему пространство, где он непременно заблудился бы и пропал, едва сделав несколько шагов. Бертран и в детстве не очень верил в сказки, рано научившись проводить грань между реальным и воображаемым, а теперь оказалось, что его поставили с этими сказками лицом к лицу — более того, убеждали, что в этом соседстве не может быть ничего неестественного. Бертран же эту неестественность ощущал собственной кожей; он сам и те вещи, о которых рассказывал ему Робье, были родом из разных вселенных, разных атмосфер, разных систем координат, и нельзя было представить в здравом уме, что они смогут сосуществовать, не вызывая коллапса. Коллапсу в первую очередь грозил подвергнуться его собственный рассудок: Бертран подумал об этом, когда понял, что не может сосредоточиться на присланных ему документах — мысль соскальзывала куда-то в сторону, бежала прочь, он силился поймать ее, скрутить, вернуть силой на положенное ей место, но если и достигал в этом успеха, то лишь на пару минут, которые никак ему не помогали. Он не мог работать, и в этом был первый признак того, что он тоже близок к тому, чтобы спятить, подобно начальнику охраны — а, возможно, и всему миру.

Свернув окно с отчетами, Бертран развернул на экране браузер — и сидел неподвижно еще несколько секунд, отрешенно задавая себе вопрос, действительно ли он собирается сделать это, прежде чем написать в поисковой строке Google: «Хильдегарда Вильдерштейн».

Имя было достаточно редким, чтобы Бертрану выпало не слишком много результатов: какую-нибудь Эмму Грубер, конечно, разыскать было бы не в пример сложнее. Он нашел имя Хильдегарды Вильдерштейн в списке участников студенческой конференции полуторалетней давности; тема ее выступления звучала как «Германо-бакардийские отношения эпохи Фердинанда VI: между идеалом и действительностью». К сожалению, тексты докладов не сопровождались фотографиями авторов, и Бертрана это немного разочаровало — про себя он не мог представить, как выглядит особа, согласившаяся, пусть и за немалые деньги, стать «щитом» для человека, которого в глаза не видела.

Пожалуй, он удивительно быстро принимал открывшуюся ему реальность.

Страница Хильдегарды в Facebook выглядела скромно, если не сказать — пустынно. Публикаций почти не было; редкие фотографии были сделаны так, чтобы на них не было видно лица. Оказываясь перед объективом, девушка отворачивалась или закрывала лицо руками, так что Бертран мог увидеть только ее волосы, темные, неровно выкрашенные в кричаще-красный цвет у концов, будто хозяйка по недосмотру макнула их в ведро с киноварью. Больше ничего о ней было не сказать — разве что в графе «место учебы» стоял Национальный Бакардийский университет, от одного упоминания которого Бертран почувствовал, что начинает кривиться. Университет, воспитавший плеяду блестящих умов прошлого, гордость бакардийской нации, как писали недавно в газетах на двухсотлетнюю годовщину его основания — огромная, неуклюжая махина, невероятно архаично организованная, съедающая бюджетные средства подобно бездонной черной дыре. С этой напастью боролись как могли — сокращали стипендиальные места, переформировывали факультеты, оптимизировали преподавательский состав, — но это не мешало обители знаний оставаться ночнымкошмаром министерства образования. Говорили, что тому, кому удастся вывести финансовые показатели университета в плюс, президент лично поставит ящик коньяку и спляшет сарабанду впридачу; байка бытовала в министерстве со времен Витта, и, судя по тому, как шли дела, никто никогда не проверил бы, насколько она правдива.

Не зная уже, что вообще хочет разыскать, Бертран загрузил сайт университета. Как и следовало ожидать, его не встретило там ничего, что могло бы как-то ему помочь: обычные студенческие новости, расписание январских экзаменов, анонс выставки вакансий в сфере инноваций и цифровой техники «Шаг в будущее», проводимой под эгидой министерства образования (там все еще кто-то на что-то надеялся) и министерства труда…

Успевший начать раскачиваться на стуле, Бертран замер. Приблизил лицо к экрану, чтобы внимательнее перечитать последнее объявление, а затем, покопавшись немного у себя в памяти, вызвал к себе Микаэля.

— Звал, Берти?

Кивнув вошедшему, Бертран развернул к нему экран ноутбука.

— Ты же работал с этим проектом?

Микаэль вчитался в текст немного озадаченно; затем на его лице проступило понимание, и он скривился тоже — наверное, проклятый университет успел вызвать и у него немало головной боли.

— Да. По мне, затея безнадежная. В этом местечке учат чему угодно, но только не тому, чем можно заработать на жизнь. Фредерик тоже слышать о нем не хотел, хотя его звали выступить на открытии этой выставки, сказать студентам пару слов…

— Вот как, — медленно произнес Бертран, вновь спрашивая у себя, действительно ли он собирается сделать это, но на сей раз отвечая вполне определенно. — А я думаю, что молодежь — наше будущее, и к молодежи надо быть ближе. Свяжись с ними, спроси, не согласятся ли они добавить в свой график еще одну небольшую речь.

========== Пропущенная сцена 1. Гибель богов ==========

1944

Аделина Вильдерштейн не верит в героев.

Никогда не верила, наверное. Поэтому отмахивалась от матери и сестер, которые сулили ей: не беги за чужаком, пропадешь одна, без семьи, а он не защитит тебя, разве ты не видела его, он хоть и ростом высок, но ужасно сутулится, и вообще годится тебе в отцы. Выйди замуж за Матиаса — вы с ним погодки, он красавец, полон сил, глаз с тебя не сводит, когда вы случайно встречаетесь на улице, в кино или на ярмарке, у вас вся жизнь впереди. Аделина не слушала. У Робера добрая улыбка и ласковые руки — а больше ей ничего и не нужно было. Он предложил ей уехать с ним — и она уехала, не задумываясь, оставила родных, свела общение с ними лишь к скупым ежемесячным письмам, выучила незнакомый язык, навела порядок в просторном, но неухоженном доме, за которым никто не следил с тех пор, как первая жена Робера оставила этот мир. Город был совсем небольшим — меньше даже того, откуда родом была сама Аделина, — но работы у Робера было невпроворот: он возвращался из мэрии затемно, усталый, нуждающийся в отдыхе, а Аделина жалела про себя, что не может, как делала иногда мать с отцом, просто обхватить ладонями его голову, прошептать несколько слов и прогнать его утомление, вернуть хотя бы часть его утраченных сил. Мать многое умела и о многом не рассказывала, но Аделина ничего из этого не унаследовала: в ее силах было только приблизиться к Роберу, поцеловать мягко и успокаивающе — и он, отвечая ей, брал ее ладони, крепко сжимал, будто баюкал у своей груди, а Аделина думала мимоходом, что это, должно быть, тоже по-своему лечит.

Робер становится мэром, хотя он меньше всего мог желать этого при таких обстоятельствах: немцы, пришедшие в город, без лишних слов пристрелили его предшественника, когда тот попытался помешать им заменить реющий над мэрией триколор на алый флаг со свастикой посередине. Другого сопротивления они не встречают; Роберу приказывают занять освободившееся место, и он повинуется. Что еще он может сделать? Умирать он не хочет. Не хочет разлучаться с Аделиной. Не хочет оставлять ее одну.

Теперь он возвращается еще позже, чем обычно, и лицо его серое от страха и изнеможения. Все ждут, когда война кончится; Аделине кажется, что она не кончится никогда. В округе рыщут бойцы Сопротивления — немцы знают о них, но не могут поймать ни одного, а те крадут их боеприпасы, режут телеграфные провода, поджигают склады с продовольствием и амуницией. За горизонтом что-то ревет и грохочет; Аделина не хочет этого слышать, прижимается к Роберу по ночам, просит сделать хоть что-нибудь — но что он может сделать? Что значат они оба перед лицом захлестнувшей мир катастрофы?

Летом сорок четвертого Аделина узнает, что носит под сердцем ребенка. Она должна испытывать радость, но вместо этого ее окатывает новой волной тревоги: имеет ли она право выпускать новое живое существо в этот страшный, безумный, лишенный опоры мир? Робер пытается как-то ее утешить. Говорит, война скоро кончится. Говорит, союзники близко. Говорит, они принесут мир и свободу.

Аделина в это не верит.

Он не возвращается однажды домой. Ревущее и грохочущее совсем близко; на дворе стоит ноябрь, холод и голод озлобили всех, как зверей. Потом приходят за Аделиной, чтобы отвести к Роберу, и она, увидев его, поначалу не может его узнать, ведь на месте его лица — кровавое нечто, в котором с трудом можно различить провалы глаз и рта. Он уже не кричит, только дышит чуть слышно и закашливается, когда его обливают водой, заставляют поднять голову.

— Где они? — звучит вопрос, и Аделине к виску прижимают пистолетное дуло.

И он говорит — скорее, сипит сорванно и еле разборчиво, — о каком-то тайнике, об убежище в лесу, где бойцы устроили схрон, куда он, Робер Вильдерштейн, последние несколько месяцев тайком передавал припасы и сведения о расположении врага. Аделина слушает и пытается осознать, но рассудок изменяет ей — на происходящее она смотрит словно со стороны, через прозрачный, но непроницаемый экран, что отделяет ее от этих совершенно незнакомых ей людей. Это не Робер. Быть не может, чтобы Робер, боязливый, покорный, последние месяцы оборачивающийся нервно даже на собственную тень, мог затеять что-то подобное. Его наверняка заставили себя оговорить — или просто перепутали с кем-то из-за ужаснейшей, чудовищной ошибки.

— Отпустите ее, — просит Робер, и в его голосе слышен отзвук рыдания, — она ничего не знала. Пощадите хотя бы ребенка, который еще не родился.

Офицер — его окаменевшее лицо мрачно, на щеках залег нездоровый румянец, а под глазами темные синяки, — смотрит на Аделину, на ее наметившийся живот, и после недолгого раздумья машет рукой, которой еще недавно наставлял на нее пистолет:

— Уведите.

Аделина больше не увидит Робера живым.

Но отнюдь не немцы будут теми, кто его убьет.

«Предатель» — гласит табличка на его шее, а сам он, изуродованный еще больше, висит на воротах мэрии, и порывы ветра слабо колышут изорванную одежду на его неподвижном теле. Вокруг — пение и пляски, настоящая буря; немцы оставили город, прибытия союзной армии ждут с минуты на минуту, а пока по улицам бродят, купаясь во всеобщей любви, солдаты Сопротивления. Не всех перебили в том схроне — одному, как понимает Аделина из обрывков разговоров, удалось бежать, добраться до своих и привести их сюда. Они пришли как раз вовремя, чтобы занять опустевшие улицы — теперь их обнимают, целуют, угощают выпивкой, носят на руках. Храбрецы. Освободители. Герои.

Аделина лишается чувств.

Когда она приходит в себя, ей говорят: полный покой, вы едва не потеряли ребенка. Она не слушает. Бежит к мэрии, но тела там уже нет: ворота распахнуты, на флагштоке развевается триколор, двор полон солдат, а приказы отдает щуплый, но очень решительный человек в генеральских погонах, опирающийся на тонкую трость.

— Где он? — спрашивает Аделина, приближаясь к нему. — Где Робер?

Генерал оборачивается к ней, смотрит непонимающе.

— Кто?

— Где мой муж? — говорит Аделина, повышая голос. — Он был здесь, его убили, повесили на этих воротах, куда вы дели тело?

В лице генерала что-то меняется. Теперь он исполнен брезгливым равнодушием — ему нет дела до предателей и уж тем паче нет дела до их жен.

— Не знаю, — он пожимает плечами и отворачивается, делает знак адъютанту, чтобы тот увел Аделину прочь. На нее он больше не смотрит — не докричаться, не вымолить, не упросить. Ей хочется сказать: какой же ты ублюдок. Неужели у тебя нет жены, любовницы, кого-то, кто засыпает с мыслями о тебе, представляя, как возьмет твое лицо в ладони, согреет твое сердце возле своего собственного? Каково было бы тому, для кого ты всего ценнее, если бы от тебя ничего не осталось — даже тела, которое можно похоронить, над которым можно пролить слезы? Будь ты проклят, генерал как-тебя там. Будь проклят ты и вся твоя солдатня. Все, кто убил Робера и считает это за подвиг.

В героев Аделина Вильдерштейн больше не верит.

***

1968

Вивьенна Вильдерштейн не верит в справедливость.

«Ты уже родилась с придурью», — любила говорить мать, пока Вивьенна не свалила от нее, из опостылевшей квартиры в Клиши: даже самая убогая, сырая комната в Нантерре и то лучше, чем общество матери, которая только курит одну за другой сигареты, повторяет, какая же мир вонючая и лживая клоака, да высмеивает зло и горько все, что попадается ей на глаза. Если бы Вивьенна не уехала, то, наверное, убила бы ее: мать живет будто по инерции, просто потому, что еще не подошло ее время умереть, а Вивьенна любит жизнь, упивается ею не хуже, чем дешевым терпким вином, что подают в закусочной в конце улицы Муффтар — там всегда весело, там гремит музыка и читают стихи, там собираются особенные, такие же, как Вивьенна. Там она познакомилась с Андре.

С ним никогда не скучно: они говорят обо всем часами, читают друг другу книги, приходят в Лувр к самому закрытию и ходят по пустым залам, взявшись за руки, пока не оказываются выпровоженными на улицу, считают фазы луны, раскладывают на алтаре руны и, бормоча вполголоса на латыни, пытаются угадать будущее в хитросплетениях дыма из зажженной курительницы. Едят и пьют, сколько влезет, разъезжают на такси по ночному городу, когда кому-то из них вступает в три часа ночи мысль прогуляться в Булонском лесу: деньги у Андре есть всегда, он тратит их с огромной охотой, и Вивьенна никогда не задумывается особо, откуда он их берет. За что ему платят на самом деле, она не может и подумать, скажи ей кто — рассмеялась бы этому доброхоту в лицо. В ее жизни, безоблачной и беззаботной, нет места тому темному и пугающему, чего боятся, о чем говорят вполголоса, всякий раз убедившись перед этим, что никто не подслушивает. Вивьенне на это наплевать. Она искренне любит жить — и ей кажется, что это взаимно.

Все меняется, когда наступает тот самый май. В Париже строят баррикады, Вивьенна не может остаться в стороне от небывалого приключения — неужели она не поддержит своих товарищей? Студентка из нее, может, и никудышная, но революционерка получается куда лучше: она разбирает со всеми мостовую, выводит на стенах краской «Запрещено запрещать», бросается чем попало в сомкнувшиеся ряды полицейских, зубоскалит над плохо отпечатанными карикатурами, которые расклеивают на каждом углу. Со всем пылом молодости она ненавидит власть и персонально старикана, что вцепился в нее, как бульдог, и не отдаст, пока не отберут: он представляется ей кем-то вроде матери — вечно мрачный, брюзжащий, недовольный, разочарованный во всех и вся. К черту его! К черту всех! Новый мир не за горами, достаточно лишь подтолкнуть старый — он покатится под откос, и Вивьенне будет совсем его не жалко. Город кипит, как одно из зелий, что она варит, чтобы приманить удачу или отогнать беду, и Вивьенна чувствует, как внутри нее что-то бурлит и горячится тоже — наверное, сама жизнь, вся ее безграничная и непостижимая сила.

Потом она узнает, что Андре в больнице.

«Быстро прогрессирующий рак», — говорит ей врач. Вивьенна чуть не орет ему в лицо: «Чушь!». Да, Андре неважно чувствовал себя последний год: простужался, мучился головными болями, иногда его мог подкосить приступ беспричинной слабости, но рак — это чепуха. Ошибка. Ужаснейшая, чудовищная ошибка.

Ей разрешают зайти к нему. Она влетает в палату — кажется, даже не отряхнув с волос пыль, оставшуюся после последней схватки с полицейскими на бульваре Сен-Жермен, — видит лицо Андре, бледное, застывшее, видит его сжатые губы и устремленный в одну точку взгляд и понимает все.

— Кто? — спрашивает она севшим голосом.

Андре называет имя, и пол уходит у Вивьенны из-под ног.

Андре умирает через несколько недель — в своей квартире в Латинском квартале, а Вивьенна стоит на коленях у его постели и повторяет отупело и бессмысленно: пожалуйста, не надо, я не смогу одна, ведь все закончилось, попробуй дышать, попробуй. Все действительно кончено — по телевизору только и говорят, что о миллионном марше сторонников власти, уставших от неразберихи и вышедших на улицы, — но и для Андре кончено тоже. Сколько ему не хватило, чтобы выкарабкаться? Наверное, совсем немного. Он умирает тихо, захлебнувшись собственной кровью, и Вивьенна до следующего утра остается возле него — кажется, даже не встает и не шевелится, просто держит его захолодевшую ладонь и ни о чем, совершенно ни о чем не думает. Может, она бы осталась с ним дольше — пока сама бы не умерла, — но, когда поднявшееся солнце запускает в окна поток невыносимо яркого света, заявляются родители Андре, и Вивьенне приходится уйти.

Мир вокруг нее стремительно теряет краски. Вивьенна понимает с небольшим удивлением, что жизнь удивительно пуста и не представляет большой ценности, если в ней нет Андре. Ей нет больше ни до чего дела: она забрасывает учебу, забрасывает свое колдовство, а освободившееся место заполняет вином, ромом и ненавистью. Последней в Вивьенне хоть отбавляй: иногда ей кажется, что поранься она — и наружу потечет не кровь, а что-то темное, вязкое, пахнущее гарью, состоящее из хитросплетения злобы и отчаянной тоски. Она ненавидит с той силой, с которой когда-то любила — все в ней будто обратилось в свою противоположность, в непроявленный негатив.

— Будь проклят! — кричит она как-то холодным окнам дворца, с которым ее разделяет высокий забор и черт знает сколько человек вооруженной охраны. — Пусть с человеком, кто тебе всех дороже и ближе, кого ты всех больше любишь, произойдет то же самое!

Ее слова лишь сотрясают воздух. Дворец по-прежнему безмолвен и неприступен, ни в одном окне не мелькнет свет, не колыхнется штора. Кажется, внутри и вовсе никого нет, только скользят по коридорам и залам чьи-то тихие призраки. Но Вивьенна и так знает, что проклятие не найдет своей цели: оно просто бессмысленно, ведь тот, кто прячется во дворце, давно уже не умеет любить.

Его смерть приносит мстительное облегчение — но мимолетное, растаявшее почти тут же, как дым. «Сдох старый козел», — говорит себе Вивьенна, проглатывая праздничную порцию рома в закусочной на Муффтар, но чувствует только пронзительную досаду от того, что она сама, лично, не имеет к этому отношения. О, она бы не отпустила его просто так! Он заслужил мучиться столько, чтобы…

Она не успевает додумать. Ее зовут к телефону.

— Я не хочу, чтобы вы за меня умирали, — терпеливо разъясняет ей Жак-Анри д’Амбертье, когда Вивьенна, узнав, кто он такой (целый министр, оказывается — с ума сойти можно), наконец перестает смеяться. — Я хочу, чтобы вы совершили… обратное действие.

Вивьенна смеется снова.

— Что вы мне предлагаете? Месть?

К этому вопросу он был явно готов.

— Нет. Всего лишь справедливость.

— Поздновато будет, — заключает Вивьенна и поднимается, чтобы уйти. — Король умер.

— Да здравствует король, — добавляет ее собеседник негромко.

Стоит признать: Жак-Анри д’Амбертье умеет убеждать.

Спустя два года Вивьенна все так же сидит в закусочной, но рома в ее кофе уже нет. Бегло она проглядывает политическую полосу в «Монд» — раньше за ней такого не водилось, и ее немногочисленные знакомые не устают этому удивляться, — цедит про себя: «Да как ты, черт тебя задери, это делаешь», опрокидывает кофе залпом, тяжело откидывается на стул.

Где-то, она знает, корчится и хрипит от боли человек, которого она убивает. Он не сдается, отказывается сдаваться — но Вивьенна упрямее и злее, и ненависть, придающая ей силы, никуда не исчезла. На то дерущее и прожорливое, что поселилось в ее нутре, она давно не обращает внимания — ей уже нет до себя дела, ее самой-то не осталось в полной мере на этом свете, вместо нее — только упорное, до умопомрачения доходящее стремление закончить дело, единственное, что она успеет совершить, прежде чем наступит конец.

В справедливость Вивьенна Вильдерштейн больше не верит.

***

2017

Хильдегарда Вильдерштейн не верит в любовь.

Может, не совсем так: она знает точно, что любовь существовала, по крайней мере, когда-то, но сейчас в мире для нее просто не осталось места — все вытеснили новые материи и понятия, в которых Хильди не разбирается и, честно говоря, не хочет. Ей достаточно и того, что есть у нее: она ныряет в чужие чувства, как в омут, и наслаждается ими так полно, будто не разделяет их и ее два столетия, будто они направлены на нее или ей преподнесены, как бесценный дар. Этот дар она несомненно ценит, бережет его, как может — ей кажется, что в груди у нее горит огонек, трепещущий, готовый погаснуть, но она защищает его, закрывает ладонями, пусть и приходится ей обжигать руки при этом, но боль от ожога сладкая и приятная, Хильди получает от нее удовольствие не менее, чем от всего остального.

Завидует ли она? Если только совсем чуть-чуть: подчас, выводя себя саму на откровенность, она признается втихую, что хотела бы себе такого мужчину, как Франц Джеральдин — умного, смелого, способного любить безоглядно и постоять за того, кого любит. Франц, конечно, один такой был, а подобных ему давно уже не рождалось — уж точно не в этом веке, в котором Хильди чувствует себя потерявшейся пассажиркой, севшей не на тот поезд. Ее собственный поезд ушел задолго до ее рождения; ей остается только вздыхать по тому, что она волей случая или злой шуткой судьбы оказалась разлучена с теми, кто ей близок, интересен и дорог. В ее жизни все разложено по полочкам: у Хильди есть ее книги, ее истории, к которым она обращается, чтобы не чувствовать себя одинокой, ее-чужие чувства, которые согревают ее и очень-очень редко вызывают у нее слезы, есть приятели на факультете, есть научная работа, есть, в конце концов, темная тайна из старых тетрадей, исписанных чужим почерком, найденных Хильди на чердаке отцовского дома. В тетради были вложены письма: одно написанное той же рукой, другое — рукой бабушки, Вивьенны, что умерла вскоре после того, как на свет появился отец. Когда-то Хильди, поддавшись внезапному приступу ужаса, сожгла те бумаги, но перед тем выучила их наизусть — она может закрыть глаза, и неровные строки, написанные двумя умирающими, возникают перед ней. Если бы Хильди еще знала, что со всем этим делать! Хотя, конечно, она лукавит: она знает, что с этим делать, и именно поэтому так стремится отстраниться от этого, убежать в другой мир.

Она видит картины из прошлого так же ясно, как если бы эти воспоминания принадлежали ей, любовно перебирает их, составляет в отдельные эпизоды, которые старается записать, пусть иногда ей не хватает слов. Кажется, человеческому языку вовсе недоступно кое-что из того, что случилось двести лет назад между молодым королем Бакардии и его вернейшим подданным и соратником: Его Величество Фердинанд VI и маркиз Джеральдин всем сердцем, всей душой любили друг друга, и Хильди знает это точно, как любую из аксиом со страниц учебника геометрии, но больше не знает, не хочет знать никто — и это понемногу приводит ее в отчаяние.

— Помилуйте, Хильдегарда, мы не в девятнадцатом веке, — говорит ей профессор кафедры наставительно и добродушно. — Да, недруги Франца пустили слухи о его связи с королем, дабы опорочить его имя, а парочка романистов позже набросала на их основе пару возвышенных историй в духе античных трагедий… но я спрошу вас — если это правда, то где источники? Где письма? Свидетельства? Хотя бы что-нибудь, что могло бы намекнуть, что это не сплетня и не шутка?

Хильди пытается не поддаваться злости. Профессор все говорит правильно, как и нужно, как ему кажется логичным — просто Хильди все знает, а он нет.

— Я найду источники, — говорит она, хмурясь, а профессор разводит руками:

— Тогда вы станете автором научного открытия, и я искренне за вас порадуюсь.

Никто бы ее не послушал. Никто не поверил бы в то, что историки, известнейшие умы могли ошибаться: Франц сделал много больше, чем пишут о нем, многие его заслуги были позже украдены и никто не удосужился восстановить истину, да и Фердинанд был вовсе не тем «железным мальчишкой», как описывают его в монографиях — ему было не занимать силы воли, но он был горяч, добр и неизменно нежен с теми, кто был ему близок. Хильди видит их обоих, ей кажется, что она может дотронуться, если протянет руку — но она одна на всем свете со своими видениями, со своей чувствительностью, унаследованной от никогда не виденной ею бабушки Вивьенны.

Франц и Фердинанд («Ферди», — жарко и протяжно звучит у Хильди в ушах) — не единственные, кого она может увидеть, если захочет. С ними она уже довольно сроднилась, а больше никого старается к себе не подпускать, но иногда к ней приходит и другой — тот, о ком она не может перестать вспоминать с тех пор, как прочла бабушкино письмо. А его Хильди видеть не хочет — пусть он смотрит на нее без толики осуждения или обвинения, но ей мучительно, до истерики стыдно перед ним, будто она сама, а вовсе не Вивьенна, стоя перед черным зеркалом с ножом в руках, навлекала на него смерть.

— Уходите, — бормочет Хильди, закрывая лицо руками, — ничего я с этим не сделаю, уходите.

Он уходит, не трогая ее, а она идет в ванную, берет с полки бритву, медленно проводит лезвием по коже на запястье: раз, еще раз, пока в раковину не сорвутся первые кровавые капли. Ничего особенного, просто что-то вроде терапии, позволяющей не потеряться между видениями и реальностью, отогнать подальше то, с чем нельзя совладать, но совсем скоро перестает помогать и бритва. Хильди не замечает, как реальность ускользает от нее окончательно. Она слишком много времени проводит с призраками, и на внешний мир времени просто не остается: чужая любовь начинает ощущаться всеобъемлюще, слишком сильно, и то же происходит с чужой болью, отчаянием, чувством потери. Для Хильди это чрезмерно много, ее сердце не может столько вместить: она хуже ест, хуже спит, плачет целыми днями, не может иногда даже встать с кровати и дойти до ванной, а о том, чтобы ездить в университет, и речи для нее не идет. То, что она так ценила, приобретает в ее глазах все большую никчемность: зачем нужны люди, которым она никогда не расскажет о самом сокровенном? работа, в которой она не сможет написать о том, что действительно важно? жизнь, которая мало-помалу перестает принадлежать ей? правда, которая ничего не решит и не поменяет, ведь в нее просто-напросто никто не поверит? будущее, которое будет только хуже, ведь оно проклято с той секунды, как Вивьенна опустила нож?

В себя Хильди приходит только в больнице. Врачи довольно вежливы с ней и даже пытаются помочь, просто по новым правилам не могут держать ее под присмотром дольше двух недель: расходы сократили, мест осталось не так много, нужно успеть принять всех, на каждого отдельного больного не хватает времени. Хильди все это понимает. Стипендиальных мест в университете тоже стало меньше, и она первая в очереди на отчисление, но ее это отчего-то совсем не тревожит — может, из-за таблеток, которых ей выписали целую гору и которые теперь предстоит принимать по часам. Получив назначения, она только кивает; ей хочется побыстрее уйти отсюда, и ее передают с рук на руки всхлипывающей, утирающей глаза матери.

— Поедем домой, Хильди? — спрашивает она. Хильди останавливается, чтобы глубоко вдохнуть воздух, не пронизанный удушливыми запахами лекарств и дезинфекторов. Вспоминает родительский дом — когда Вивьенна умерла, ее мать Аделина, забрав новорожденного внука, вернулась в Бакардию, в город, из которого когда-то уехала следом за мужем. Дом невелик, но уютен: в кухне висят кружевные занавески, на подушках — крахмальные наволочки, в какой-то из комнат обязательно спит ленивая, пушистая кошка, на крыльце стоит кресло-качалка, где проводит вечера, дымя своей трубкой, отец. Хильди вспоминает это все — и не ощущает ничего, кроме оцепенелого равнодушия.

— Хочу остаться тут, — говорит она матери и сразу врет, чтобы выглядеть более убедительно. — Хочу восстановиться. Доучусь и пойду работать.

— Но как же ты одна…

— Все будет в порядке, — быть может, это снова ложь, но Хильди не знает точно. — Мне уже намного лучше. Я отдохнула, собралась с мыслями… Ничего страшного со мной не случится.

Она остается в столице. Жизнь тянется удивительно медленно: чужих чувств в ней больше нет — таблетки отрезали их от Хильди, как лезвие гильотины, — но нет и любимых призраков, нет историй, нет ничего, во что можно было бы окунуться, чтобы смыть с себя липкую рутину повседневных забот. Хильди пытается воображать — получается глухо и невнятно, пытается слушать — бесполезно, будто забрался туда, где нет связи, и выкручиваешь колки приемника, а слышишь одни помехи, пытается писать — слова отказываются составляться в предложения, текст выходит плоским и неудобоваримым, без капли эмоции. Это не жизнь, это бред — так решает Хильди и усилием воли заставляет себя отказаться от лекарств, задвигает все баночки в дальний угол кухонного шкафа. Может, это ошибка, о которой ей предстоит пожалеть — но тогда ей кажется, что продолжи она жить, как ей сказано, и тогда точно сойдет с ума, на этот раз уже необратимо.

Примерно тогда же ей звонят. Задают несколько вопросов, дают адрес, куда нужно прийти. Предлагают работу. Хильди немало удивлена, что ее способности, которые она считала весьма скромными, оценили так высоко. Ей называют сумму, за которую ее хотят купить — она кивает. Предлагают «служебную квартиру» и даже казенный автомобиль — но от этого Хильди отказывается. Прав у нее нет, а квартира есть и своя — пусть маленькая, в старом доме, где давно отсырели стены и постоянно перегорают лампы, но лучше не придумаешь места для того, чтобы умереть.

— Кто он? — спрашивает она у серьезных, одетых в одинаковые костюмы людей, сидящих напротив. Они переглядываются. Наверное, не хотели бы говорить — так меньше ненужного риска, — но знают, что она поймет все равно. Невозможно не почувствовать, с кем тебя связали, сцепили накрепко, кого ты будешь защищать собой, как щитом.

— Бертран Одельхард, — сообщают ей с неохотой. — Новый министр труда.

Хильди, на самом деле, все равно. Она даже не знает, как он выглядит.

— Ладно, — отвечает она так, будто это все же имело значение.

Дальше ей нужно только протянуть руку, чтобы у нее взяли кровь, необходимую для скрепления договора. Суетливый медбрат долго не может найти вену на сгибе ее локтя — должно быть, там не до конца все зажило после бесконечных больничных капельниц, — но наконец ему удается, и Хильди мимолетно морщится, когда острие иглы вонзается ей под кожу.

Что ж, чужая ненависть Бертрану Одельхарду больше не страшна.

А в любовь Хильдегарда Вильдерштейн больше не верит.

========== Глава 3. Хильдегарда ==========

«Вестник Национального университета»

23.01.2017

Открытие выставки «Шаг в будущее». Обращение Бертрана Одельхарда к студентам (видео)

<…> Особенно тепло аудиторией было встречено пятнадцатиминутное выступление недавно вступившего в должность министра труда: поблагодарив организаторов выставки и администрацию университета, в том числе и за возможность обратиться к студентам напрямую, г-н Одельхард произнес речь, посвященную многообразию перспектив, что открываются благодаря новым технологиям перед молодежью Бакардии.

«Будучи студентом, я не мог представить, как далеко мы продвинемся в развитии электронных коммуникаций через два-три десятилетия. Цифровые технологии стали неотъемлемой частью всех сфер нашей жизни, и благодаря им укрепляются экономические связи как внутри нашей страны, так и те, что поддерживаем мы со всем миром. Цифровизация дает Бакардии возможность закрепить за собой значительную роль в европейской экономике — и от лица не только министерства труда, но и всего правительства я выражаю убеждение в том, что вы в полной мере воспользуетесь этой возможностью. Вам, и только вам предстоить определять будущее Бакардии — и сегодня многие из вас решат, каким будет ваш первый шаг в это будущее».

(смотреть видео целиком по ссылке)

Выступление было встречено долгими овациями. Как преподаватели, так и студенты Национального университета по достоинству оценили актуальность и своевременность тезисов, высказанных г-ном Одельхардом.

***

Аплодисменты были жидкими, и те, кто поддерживал их, явно делали это из одних соображений приличий. Бертрана это не особенно уязвило: меньше всего он рассчитывал быть хорошо принятым в этом рассаднике ультралевого идеализма, где не первый год кормилась Идельфина и ей подобные, успешно набивая себе за счет студентов электоральные показатели. Усердно улыбаясь, он обвел зал взглядом, будто выражая благодарность каждому, кто почтил его речь своим присутствием (интересно, сколько зачетов и коллоквиумов будет проставлено по итогу всего мероприятия) — их было не столь уж мало, но той, в чьем присутствии Бертран был по-настоящему заинтересован, он по-прежнему не видел.

Хильдегарды Вильдерштейн не было, и Бертран поймал себя на том, что осознание этого вызывает в нем приступ почти болезненного разочарования. С одной стороны, ей действительно незачем было приходить сюда, ведь она уже нашла себе щедро оплачиваемую работу, но… Бертран затруднялся сформулировать, что именно должно последовать за этим «но» — точно так же, как не мог сказать, почему решил, что девица вообще должна появиться здесь. Им самим, как он признавался себе, двигало любопытство; все еще не веря в россказни Робье, он, тем не менее, не мог отбросить их от себя, как ничего не стоящий мусор. Пусть это было чудачеством с его стороны, но ему нужно было поговорить с девчонкой, которая могла сказать ему больше или убедить, что он может успокоиться, что он поверил в неумелое вранье или глупую шутку, как самый последний идиот.

Идиотом Бертран себя костерил еще долго — пока краем уха слушал ректора, распинавшегося за кафедрой чуть не полчаса, а затем, после объявления об открытии выставки, бродил между стендами, сопровождаемый стаей журналистов, и задавал кому-то какие-то бессмысленные вопросы, ответы на которые тут же забывал. Озлобление на себя самого отрезвляло не хуже пощечины; по крайней мере, покидая выставку, Бертран все более преисполнялся решимости оставить эту глупейшую, ни к чему не ведущую историю, а воспоминания о ней запереть в самом дальнем отсеке памяти и не возвращаться к ним, даже если ему будут угрожать смертью.

— Чтоб тебя, — вдруг сказал он и остановился, хотя охранник уже распахнул перед ним дверь машины. — Оставил перчатки там, в конференц-зале…

— Одну минуту, — сказал охранник, подрываясь с места, но Бертран остановил его:

— Нет, я сам схожу. Подождите меня здесь. Не думаю, что кто-то в этом местечке захочет меня убить.

«Последний раз», — подумал он, надеясь, что его внутренний голос звучит при этом достаточно сурово, чтобы уничтожить на корню любое желание ему перечить. Правда, вышло так, что голос больше отдавал какой-то глубокой тоской, будто рухнула для Бертрана некая одинокая и робкая, но поддерживающая его надежда. Это чувство не было для него новым, но за последние годы он успел порядком отвыкнуть от него; раздумывая, не это ли — первый звонок, пока еще неясный и отдаленный, надвигающейся старости, Бертран толкнул дверь зала и шагнул в безмолвный полумрак, ждущий его за порогом.

Что-то в пустынной, брошенной обстановке — кое-где утратившие стройность ряды стульев, недопитый стакан с водой на кафедре, переплетения брошенных проводов от аппаратуры, которую успели уже убрать и унести, — напомнило ему апокалипсис. Недавно здесь были люди, их мысли, слова, была жизнь — а теперь нет вовсе ничего, и только по редким остовам случившегося можно строить догадки, что же на самом деле происходило там, где осталась одна безлюдная темнота. Открытие выставки? А может, собрание или суд? Может быть, здесь кого-то приговорили к смерти?

— Как вы думаете, — раздался вдруг негромкий девичий голос оттуда, где стояли стулья; вздрогнув от неожиданности, Бертран увидел на одном из первых рядов размытую в сумерках фигуру, — то будущее, которое не случилось с нами, может все-таки случиться где-нибудь еще?

— Я читал о такой теории, — ответил Бертран. — Но не думаю, что она состоятельна.

— Почему?

Нельзя сказать, чтобы вдобавок к речи Бертран готовил этим утром ответы на сугубо метафизические вопросы, но беседа чем-то его увлекла; по крайней мере, она была интереснее, чем все те, в которых ему сегодня уже пришлось принять участие.

— Думаю, что мы, люди — существа, привыкшие к линейному течению времени, — откликнулся он, пожимая плечами. — Наше прошлое едино для всех, почему должно быть множественным будущее? Если допустить, что существуем где-то в ином пространстве другие мы, имеющие другое будущее — значит, и прошлое для тех нас должно быть совершенно иным. А это… уже не мы в полной мере, какими мы привыкли себя осознавать. Кто-то другой под нашим именем, внешностью, но не более того.

Его полувидимая собеседница тяжело вздохнула.

— Наверное, вы и правы. Остается только воображать, какими эти другие мы могли быть. И были бы они, хотя бы в чем-то, счастливее нас самих.

Поднявшись со своего места, она сделала шаг Бертрану навстречу; между ними простиралась по полу дорожка из мутно-пурпурного света, льющегося в высокие окна, и девушка замерла у ее края, будто не решаясь ступить в нее, только протянула руку в сторону Бертрана, и он увидел, что она держит его перчатки.

— Это вы забыли, господин Одельхард?

— Да, — сказал он почему-то приглушенно, забирая свою пропажу; лицо девушки все еще виделось ему расплывчатым призрачным пятном, и Бертран остановил на секунду взгляд на ее худом, белом запястье. — А ваше имя…

— Хильдегарда, — ответила она, как ему показалось, смущенно. — Я здесь учусь. То есть, вернее, учи…

Невежливо было перебивать собеседницу, тем более даму, но Бертран ничего не мог с собой поделать — застыл, как оглашенный, выпалив громче, чем хотел бы:

— Как, это вы?

Кажется, она изумилась не меньше него.

— Вы знаете меня?

— Я искал вас, — сказал Бертран, все еще не будучи полностью уверенным, что не говорит с миражом, сотканным из неверных, обманчивых следов солнца, закатившегося за горизонт. — Я хочу с вами поговорить.

Она ответила не сразу. Молчала недолго, из недоумения ли, а может — из боязни.

— Зачем?

Бертран отметил про себя, что она сказала не «почему» — ее просьба была об объяснении не причин, но намерений, и именно их Бертран объяснить не мог, чтобы не показаться при этом безнадежно сошедшим с ума. Вспомнил он и об охраннике, которого оставил ждать у машины — как быстро тому закрадется в голову мысль, что с Бертраном что-то случилось, и лучше бы его разыскать?

— Просто прояснить для себя кое-какие вопросы, которые для вас, возможно, будут более очевидными, нежели для меня, — поспешно сказал он, одновременно прислушиваясь, не донесутся ли из-за дверей зала шаги или шум. — Но… не здесь. Обстановка не располагает… у вас есть свободное время завтра днем?

— У меня сейчас полно свободного времени, — ответила она с непонятной покорностью, будто признаваясь в совершенной провинности. Темнота вокруг них сгущалась все стремительнее, но Бертран все равно уловил в ней тот нервный жест, которым Хильдегарда потянулась дотронуться до чего-то, висящего у нее на шее.

— Вы знаете, где находится кафе «Боден»? — спросил он. — Напротив дворца Равенсбургов, где заседает парламент.

Хильдегарда кивнула.

— Знаю.

— Приходите туда завтра к половине третьего. Я предупрежу охрану — скажите, что вы ко мне, и вас пропустят. Можете сказать, что вы из студенческой газеты, пришли брать интервью…

На этот раз она не раздумывала. Наверное, успела что-то про себя решить.

— Хорошо, приду.

Пусть просьба явно была для нее неожиданной, Хильдегарда не выдала этого никак: изобразила нечто вроде церемонного реверанса (Бертран обомлел повторно, поняв, что этот жест для Хильдегарды так же естественен, как для самого Бертрана — пожимать коллегам руки на прощание), сказала «до свидания» и удалилась так стремительно, что он только и видел ее, исчезающую за приоткрывшейся дверью. После этого он снова остался один.

***

Тот, кто вошел в историю как автор принципа ответственности правительства перед господами законодателями, был, по мнению Бертрана, человеком, не лишенным чувства справедливости, но вместе с тем не отличавшимся большим человеколюбием — или просто достаточно прекраснодушным, чтобы не представлять, в какой ад превратятся еженедельные визиты в парламент всех министров во главе с премьером. В те времена, когда сам Бертран был депутатом от оппозиции, он уже находил мало приятного в утомительной процедуре ответов на вопросы, которые редко были дельными, а чаще — просто-напросто бессмысленными или провокационными; впрочем, сам он в былые годы редко отказывался от того, чтобы уколоть побольнее своих коллег справа, если они предоставляли ему такую возможность — и теперь, оказавшись в диаметрально противоположной роли в этом действе, был готов пожинать плоды.

За две недели его пребывания в новом статусе к нему не обратились ни разу — основной целью «Республиканского действия» был, конечно, Патрис, который именно сегодня еще и умудрился опоздать. Первый натиск пришлось отражать без него; он явился спустя сорок минут после начала «сеанса» и, встречаемый недовольным гулом (едва ли депутаты могли простить ему такое святотатство), протиснулся на свое место.

— В самый неподходящий момент — звонок… — услышал Бертран его оправдывающийся, низведенный до шепота голос. — Еще и не отделался сразу…

Кларисса Байер, министр финансов (и заодно многолетняя Патрисова спутница жизни), кивнула ему, но без большого сочувствия. В отсутствие супруга она превратилась в главную мишень чужих острот и подначиваний, посадила себе голос, отвечая на них, и напоминала теперь своим видом птицу, которую играючи потрепала кошка. Бертран прекрасно понимал ее чувства; сам он с наибольшим удовольствием сделал бы вид, что происходящее в этом зале никак его не касается, но стоило проявить солидарность с коллегами — особенно если учесть, что господа депутаты сегодня как с цепи сорвались.

— Сколько раз мы слышали от вас слово «эффективность» два года назад — столько же мы сейчас слышим оправдания за то, к чему вы якобы не имеете никакого отношения! — провозглашал Цинциннат Литц, невероятно громогласный человек, представитель какого-то крошечного городка неподалеку от Линдау; нападки на правительство были его любимым развлечением в парламенте и неизменно приводили депутатов «Республиканского действия» в крайнюю степень восторга. — Единственное, в чем правительство действительно демонстрирует эффективность — в том, чтобы переложить ответственность за происходящее с себя на кого-то другого. Безработица скоро побьет исторический максимум — это случилось по не зависящим от вас причинам! Реальный доход населения упал впервые с 1989 года — вы снова ни при чем! Дефицит бюджета, вопреки вашим обещаниям, вырос на полтора процента — и снова вина за это лежит на ком угодно, только не на вас! Может быть, вы нам расскажете, господин премьер-министр, влияет ли наше правительство хоть на что-то в этой стране, или вы по-прежнему продолжите пребывать в амплуа людей, которые набрали долгов и не знают, как их отдавать?

Ответом на его слова была настоящая буря; кто-то из правых даже поднялся со своего места, чтобы выразить свое восхищение оратору. Патрис, сидящий перед Бертраном, потер ладонью покрасневший лоб — вопросы, подобные этому, часто заставляли его впадать в ярость, становившуюся потом предметом насмешек во всех газетах, и Бертран внезапно для себя решил прийти ему на помощь.

— Слово… — увидев, что Бертран делает ему знак, председатель на секунду замялся. Остальные члены правительства, начиная с Патриса, поглядели на Бертрана недоуменно, но ни от кого из них не было слышно протеста, и под сводами зала, видевшего еще первое собрание бакардийского сейма при Его Величестве Поликсене I, впервые в истории прозвучало:

— Слово Бертрану Одельхарду, министру труда!

Справа вновь послышался недружелюбный гул: депутаты терпеть не могли, когда отвечать на вопрос выходил не тот, к кому они обращались, и председателю пришлось хвататься за стоящий перед ним колокольчик, долгой и бьющей в уши трелью призывать всех к тишине. Бертран, оказавшись у микрофона, воспользовался паузой, чтобы быстро сжать руки в кулаки и тут же разжатьих; ладони его неприятно взмокли, и было отчего — он никогда не считал своей сильной стороной умение говорить на публике, предпочитая витиеватому, пространному языку парламентской схоластики скупой, куда более понятный язык отчетов и цифр, но нужно же было когда-то с чего-то начать.

«Каков вопрос — таков ответ», — подумал он, на секунду останавливая взгляд на оппоненте; тот выглядел насытившимся полученным вниманием, не скрывал ухмылки и разве что не снимал себя и Бертрана на телефон.

— Господин Литц, ваша… метафора чрезвычайно правдоподобна, — начал Бертран, поражаясь, каким звучным делают его голос развешанные под потолком динамики, — с одним только нюансом: вы забываете о том, откуда взялись те долги, которые мы, по вашему утверждению, безуспешно стараемся возвратить. Напомнить вам об этом? Извольте: двенадцать лет ваша партия была у власти, и если нужно спросить у кого-то, почему страна пребывает в столь плачевном состоянии — начать нужно именно с вас! Исторический максимум безработицы, о котором вы упомянули, приходится на период вашей ответственности за происходящее, и тогда, как я помню, вы небезуспешно ссылались на экономический кризис… то, что привело к падению реального дохода, было начато опять же вами, вашей финансовой реформой, последствия которой мы теперь пытаемся нивелировать! Напомню вам также о том, что в ваши последние годы дефицит составлял два, два с половиной процента — и только мы сумели не просто замедлить этот процесс, но обернуть его вспять! Вы, господин Литц, можете сколько угодно говорить о долгах, но не забывайте при этом, что набрали их вы, а мы вынуждены расплачиваться по оставленным вами счетам!

Ропот все нарастал, и Бертран не заметил, что почти сорвался на крик — наверное, по-другому нельзя было быть услышанным в этом зале, где уже столько лет были заняты одним переливанием из пустого в порожнее. Вздрагивая от охватившего его гнева, он почти оттолкнул от себя микрофон и прошел обратно на свое место; словно сквозь наброшенное на голову одеяло, он слышал, как аплодируют ему с рядов, где расположились министры и депутаты «Свободной Бакардии».

— С боевым крещением, коллега, — добродушно сказал Патрис, обернувшись к нему; Бертран машинально кивнул ему, больше занятый тем, чтобы достать из кармана платок и прижать его к полыхающему лицу. — Не хотите выступать так почаще? Можете стать звездой Youtube.

— Не думаю, что это то направление, которое я хочу придать своей карьере, — ответил Бертран, на что Патрис усмехнулся:

— Ну что вы, мы живем в двадцать первом веке, так что все там будем рано или поздно. Все там будем…

***

В той части кафе «Боден», что была обычно зарезервирована для господ министров и депутатов, ничто не напоминало о перепалках, случившихся на заседании: даже Патрис, готовый, казалось, еще недавно броситься с кулаками на первого попавшегося ему представителя «Республиканского действия», вид имел вполне мирный и даже веселый, сидя за своим столиком вместе с Клариссой и вовсе не заботясь о том, что неподалеку от него сидели люди, еще полчаса засыпавшие его ядовитыми замечаниями. Бертран расположился чуть невдалеке, выбрав столик у окна; ему, не обладавшему опытом премьер-министра, было сложнее взять себя в руки, и он сделал заказ, почти не глядя в меню, больше занятый повторением в своей голове диалога между ним и Цинциннатом, а также придумыванием новых, более хлестких и остроумных, пусть и запоздалых формулировок, которые могли бы помочь ему поставить на место его злосчастного оппонента. Может быть, из-за этого, и вдобавок из-за вспышки, что случилась с ним на заседании, в затылке его начала разливаться неимоверная, застилающая глаза боль; стоило Бертрану повернуть хоть немного голову — и мозг его будто пронзали раскаленным прутом, а кровь начинала горячо и истерично пульсировать в висках. Поэтому Бертран старался сидеть, не шевелясь, и мрачно гадал, полегчает ли ему хоть немного до того, как придет время возвращаться в министерство, или мигрень останется с ним до конца дня, и ее будет не унять никакими таблетками — увы, последнее время подобное происходило с ним все чаще и чаще.

— Простите, господин министр, — почтительно произнес появившийся официант, — пришла какая-то девушка, уверяет, что у нее с вами назначена встреча…

«Черт, Хильдегарда». О ней-то в пылу споров (как случившихся в действительности, так и воображаемых) Бертран успел совершенно забыть.

— Да, пропустите ее. И принесите еще прибор.

Со своего места он мог видеть, как Хильдегарда заходит в зал, и метрдотель принимает у нее пальто; сопровождаемая официантом, девчонка сделала шаг вперед, и ее появление, Бертран не мог не отметить, произвело маленький фурор. Тому была причина, ведь все в облике вошедшей, начиная от странно покрашенных волос и заканчивая бесформенным, увешанным брелоками, перьями и еще не пойми чем рюкзаком, буквально кричало о том, что она забрела, мягко говоря, не по адресу. Хильдегарда, несомненно, тоже это чувствовала: старалась держать спину и голову прямо, но все равно косилась по сторонам так, будто вокруг нее кружила стая голодных тигров; что до сидящих в зале, то все они, начиная с Патриса, чье презрительное выражение лица Бертрану было видно особенно хорошо, смотрели на нее так, как смотрят, наверное, лейкоциты на случайно залетевший в их стерильное царство микроб.

Конечно, когда Хильдегарда приблизилась к столику Бертрана, все внимание оказалось обращено и к нему, но к этому он успел подготовиться достаточно, чтобы сделать вид, что не происходит ничего особенного: гостье доброжелательно улыбнулся и жестом предложил сесть.

— Добрый день. Рад, что вы пришли.

— Здравствуйте, — оказавшись в обществе Бертрана, она явно чуть осмелела: спокойно приняла у официанта меню, пробормотала «спасибо», когда ей наполнили стакан водой, а вот от попытки налить ей вина из стоящей на столе бутылки (перед этим официант явно поколебался, и Бертрану пришлось взглядом подстегнуть его) отказалась весьма решительно:

— Нет-нет, не надо! Лучше… можно мне чаю?

— Конечно, — ответил официант непроницаемо. — Черный или зеленый?

На лице девчонки мелькнула озадаченность. Кажется, предложенное разнообразие мало ее устроило.

— Кенийский черный, — произнесла она наконец, — с половиной ложки сушеного имбиря, одной звездочкой бадьяна, каплей меда и щепотью апельсиновой цедры. И… двумя листьями свежей мяты, — добавила она тише, взглянув на официанта и поняв, что что-то идет не так, — если у вас конечно есть…

Официант посмотрел на нее, затем, исподтишка, на Бертрана. Бертран, по-прежнему избегая поворачивать голову, чуть приподнял брови, без слов интересуясь, в чем заключается проблема.

— Одну минуту, — произнес официант и скрылся, наконец-то оставляя их вдвоем.

Следующую минуту-полторы они с Хильдегардой провели в молчании, явственно присматриваясь друг к другу. Она разглядывала его с любопытством, как некое диковинное животное, с которым ей довелось столкнуться впервые; впрочем, он делал то же самое, все больше убеждаясь с каждой секундой, что стал жертвой какого-то откровенно хулиганского розыгрыша. Ничто из того, что было надето на девчонке, не говорило о том, что она хотя бы видела ту безумную сумму, что была указана в смете охранной службы — по крайней мере, Бертран был уверен про себя в том, что человек женского пола, получающий семь тысяч флоринов в месяц (и столько же получивший авансом), наденет на себя нелепейший, явно видавший виды свитер, состоящий из разноцветных, едва сочетающихся друг с другом полос. Лицо девицы, в целом приятное, с мягкими чертами, было бледным почти до болезненности, тонкие запястья — увиты побрякушками, каждая из которых, если не все они сразу, могла стоить меньше, чем Бертран обычно оставлял в «Бодене» на чай. Он не хотел быть невежливым, но все же не сдержал усмешки: вчера, в пустом зале Национального университета, он поддался дурацкому трепету, будто ему впрямь довелось поговорить с чем-то потусторонним, но теперь, когда сумеречный мираж рассыпался, перед Бертраном сидел живой, материальный человек, не представляющий из себя совершенно ничего особенного. Скорее всего, девчонка — обычное подставное лицо, а Робье, снимающий сливки с ее «оклада» просто задурил ей чем-то голову да отдает от щедрот своих ежемесячно сотню-другую. Осталось только понять, почему он придумал для своей банальной аферы столь очевидно идиотское объяснение, в которое в здравом уме мог бы поверить только…

«Ты же поверил, — едко напомнил Бертрану внутренний голос. — Был готов поверить».

Мысленно он отправил голос ко всем чертям и, сделав глоток из бокала, послал девчонке еще одну улыбку, пусть это и стоило ему очередного приступа боли, будто за ухом взорвали маленькую гранату.

— Вас, я вижу, можно назвать настоящим чайным сомелье, — заговорил Бертран, как мог, непринужденно.

— Наверное, — смущенно ответила Хильдегарда, отвлекаясь от изучения Бертрана и начиная изучать меню. — Вот только… в еде я мало что понимаю. Имею в виду, в такой еде, как тут. Что здесь самое вкусное, как по-вашему?

— Самое вкусное?.. — вопрос, такой простой, отчего-то (наверное, из-за чертовой мигрени) застиг Бертрана врасплох. — Попробуйте… хм… пасту «а-ля Пиччини», с креветками… если вы, конечно, не вегетарианка.

— Совсем нет, — заверила его Хильдегарда, откладывая меню. — Надеюсь, ее не будут нести три часа…

Чай ей уже несли; переполошивший, должно быть, всю кухню, официант поставил перед ней чайник с таким видом, будто внутри был по меньшей мере эликсир жизни. Хильдегарда подождала, пока он удалится, чтобы нетерпеливо поднять крышку, и на лице ее отразился шок, перемешанный с брезгливостью, будто она увидела мертвую крысу.

— Что-то не так? — осведомился Бертран, наблюдая, как она подцепляет ложкой край заварочного пакетика и неверяще его разглядывает. Наверное, именно это и нужно было ему после нервного утра: и ситуация, и сама девчонка лично изрядно его веселили.

— Нет, ничего, — спохватившись, девчонка вернула заварку обратно в чайник и раздосадованно захлопнула крышку. — Я думала, тут шикарное место, а они…

— Отнюдь не самое шикарное из тех, которые есть в Буххорне, — сказал ей Бертран. — Прошу прощения, что пригласил вас именно сюда, но мой сегодняшний график не позволял серьезных маневров… вы же знаете, почему я искал вас?

Хильдегарда вскинула на него глаза. Взгляд у нее был ничуть не встревоженный, наоборот — удивительно ясный, будто осененный каким-то глубоким внутренним убеждением, и Бертран, столкнувшись с ним, вздрогнул. В своем окружении он давно уже не встречал человека, который бы так на него смотрел.

— Да, — ровно подтвердила она. — Примерно знаю.

— Тогда… — Бертран заставил себя избавиться от ощущения, будто на него направили прожектор, и под этим всепроникающим светом он сейчас будет громко, со всплеском садиться в лужу. — Тогда вам известно, что последний месяц вы числитесь сотрудницей министерской службы охраны.

— Да, — ответила она.

— И получаете весьма значительные суммы в обмен на некоторые услуги.

— Да.

— Услуги… — нужно было произнести это вслух, и для этого Бертрану понадобилось сделать усилие, — магического характера.

В лице Хильдегарды ничто не дрогнуло. Казалось, вообще ничто не способно вывести ее из равновесия, в котором она пребывает — хрупкого лишь внешне, но на самом деле неколебимого, как скала.

— Да, — сказала она ровно и бесстрастно. — Да, это так.

«Не может быть». Куда только делась минутная приятная расслабленность? Теперь Бертран вновь чувствовал себя так, будто идет по минному полю, не имея при этом не только металлоискателя, но даже обуви на ногах.

— Хорошо, — проговорил он, хотя слово это сейчас было наименее уместным из всех, ему доступных. — И услуги ваши заключаются, как я понял… в защите?

Хильдегарда кивнула:

— Да, господин Одельхард. Если кто-то захочет вам навредить — справляться с этим буду я. Так это всегда и работает.

«Не может быть», — чуть не сказал Бертран, но успел-таки ухватить себя за язык.

— Что ж, — произнес он медленно, все еще цепляясь за мысль о том, что его обманывают, хоть та и таяла на его глазах, будто первый снег под лучами солнца. — Тогда вы не откажете в том, чтобы продемонстрировать какую-нибудь… магию?

И вновь он с трудом шевельнул губами, произнося последнее слово — должно быть, порядком отвык от него с тех пор, как последний раз оно слетало с его уст. Сколько ему тогда было лет? Восемь? Девять?

Теперь Хильдегарда ответила не сразу. Ладони ее сильнее сомкнулись вокруг чашки, рот беспомощно приоткрылся — она была явно обескуражена, и Бертран воспринял это как знак в свою пользу.

— Не стоит делать что-то масштабное и разрушительное, например вызывать ураган, который сметет город с лица земли, — произнес он, стараясь говорить убедительно, не допуская в голос насмешки. — Что-нибудь небольшое, что для вас абсолютно в порядке вещей.

Хильдегарда прерывисто вздохнула, отставляя чашку, и зашарила глазами по наполненному обедающими залу — Бертран не мешал ей, с интересом ожидая, что она будет делать. Спустя полминуты она остановила взгляд на Патрисе; губы ее безмолвно шевельнулись, на щеках появились мазки румянца, и она наклонилась над столом, к Бертрану ближе.

— Кто этот человек? Сидит вон там, через столик от нас.

Бертран, стараясь не морщиться (боль не отступала, воротник рубашки был влажным от проступившего на шее холодного пота, и Бертран подумал, что готов просить пощады — было бы только у кого), повернулся всем телом, чтобы проследить за ее взглядом и убедиться, что она говорит о Патрисе, затем вгляделся в нее саму. Нет, похоже было, что в своем незнании она не лукавила.

— Это, — вот теперь он не стал скрывать своего сарказма, — наш премьер-министр. Глава правительства и второе лицо в государстве.

— Ого, — выдохнула она, совсем не задетая его язвительной интонацией, и сказала тише, так что Бертран с трудом разобрал слова, — и это же он с женой? Он ей изменяет.

Бертран порадовался про себя, что в этот момент ничего не пил и не ел. Конечно, от Патриса можно было ожидать всякого — но только не измену Клариссе, ведь пойти на такое мог бы только подлинный самоубийца.

— Вы… — он заставил себя не пялиться на премьера, хотя хотелось ему чрезвычайно. — Почему вы так уверены?

— Он боится, — пояснила Хильдегарда так же шепотом. — Очень боится, что она узнает. Он сегодня был с другой, хотя должен был быть в другом месте, и это, кажется, заметили…

«Что за чушь», — подумал Бертран, хмурясь. Он ожидал чего-то более убедительного.

— И это все?

Хильдегарда, судя по всему, окончательно растерялась.

— А что?

Очередной выстрел боли в затылке породил в душе Бертрана целую волну злости. Он мог бы отдыхать в одиночестве, пользуясь короткой передышкой между проклятым заседанием и министерской рутиной, в которой он, бывало, тонул, как в темном болоте; вместо этого он был вынужден слушать, как его пытаются купить на дурацкие домыслы, в которые не поверил бы и младшеклассник, и более того — ему некого было винить в этом, кроме себя самого. Осознание этого заставило его рассвирепеть еще больше — и он заговорил, глядя на девчонку, не заботясь о том, что слова его прозвучат чрезмерно резко или грубо:

— Хильдегарда, министерство платит вам очень солидные суммы. Не каждый житель нашей страны может похвастаться такой зарплатой — а вы, я вижу, не пытаетесь отработать ее даже для виду. Я не знаю, что за аферу задумал провернуть Робье с вашей помощью, но имейте в виду — если хотите впечатлить кого-то рассказами о колдовстве в начале двадцать первого века, то вам стоит позаботиться о том, чтобы они были хоть немного похожи на правду.

Она выслушала его молча, не дрогнув, но он видел, как краснеют ее щеки, как она слепо перебирает бесчисленные кулоны и подвески, украшающие ее шею, чтобы один из них — отделанный под позолоту, с алым камнем посередине, — крепко сжать в кулаке. На секунду Бертрану показалось, что она сейчас вскочит и убежит — однако она осталась сидеть на месте.

— Правда, — повторила Хильдегарда, когда он выдохся, замолчал, застыл, выдерживая ощущение, будто череп его вот-вот расколется на куски. — Хотите правду? Вы сегодня с кем-то поссорились. Вы почти его не знаете, но он по вам здорово проехался, а вы ответили ему, но все равно думаете, что могли сделать это по-другому, могли лучше себя поставить в глазах своих коллег. Вы боитесь, что вы для них просто выскочка, что ничего не стоите в их глазах, что вы для них чужой. Вы не знаете, кому верить. Вы один. Это вас пугает, и вместе с тем — злит. А еще у вас болит голова, потому что вы перенервничали, и от этого вы злитесь еще больше.

Несколько секунд они смотрели друг на друга, каждый оправляясь от нанесенного другим удара. Хильдегарде это очевидно далось проще, чем Бертрану — когда перед ней поставили блюдо с пастой, она как ни в чем не бывало принялась есть; он же, в свою очередь, чувствовал, что не может сделать и глотка воздуха.

— Голова, кстати, сейчас пройдет, — добавила вдруг Хильдегарда, прожевав креветку. — Не пейте столько кофе, особенно после обеда. Попробуйте пить отвар мяты.

— Чт…

Боль исчезла; краски вокруг Бертрана стали ярче, звуки — четче, даже собственное тело он начал воспринимать более полно и отчетливо, а не как сквозь мешающую пелену. Только сердце его стучало так, что он испугался на миг, не случится ли с ним удар.

— Это… это вы сделали? — спросил он хрипло, не удерживаясь от того, чтобы беспомощно ощупать место у основания шеи, где гнездилась мигрень еще несколько секунд назад. — Как?

Хильдегарда ему улыбнулась — будто он не произнес недавно те слова, что несомненно нанесли ей обиду.

— Скажем так: захотела, чтобы вам полегчало. Ну как? Уже лучше?

— Да, но… — Бертран отнял ладонь от затылка, посмотрел на нее, будто мог разглядеть на коже какой-то знак или след. — Это же невозможно.

«Совпадение, — твердил он про себя, как будто его заклинило, — обычное совпадение. Или какое-то дешевое шарлатанство».

— Так вы же этого хотели? — уточнила Хильдегарда с непреходящей улыбкой. — Чего-то невозможного?

Невозмутимо она продолжила есть. Что же до Бертрана, то он вовремя вспомнил, что рядом с ним стоит почти нетронутый бокал вина — пусть оно и не могло вернуть ему способность здраво мыслить в полной мере, но по крайней мере позволило немного принять случившееся — как новый, хоть и неожиданный факт, который, как и все прочие, подлежал осмыслению и анализу.

— Хорошо же, — сказал Бертран задумчиво. — Вы… что-то видите?

— Чувствую, — коротко пояснила Хильдегарда. — Все равно что вы чувствуете запахи, вкус еды, какие вещи на ощупь… с этим все точно так же.

— И вы с этим родились?

— Да. С этим только рождаются.

— И умирают? — спросил он, как будто это имело какую-то важность.

— И умирают, — подтвердила она и добавила, как мантру или молитву, заученную ей наизусть. — Дар невозможно украсть или перенять, нельзя взять в аренду, купить или отобрать силой. Он с тобой — и так всегда, даже если ты этого не хочешь.

Еще ненадолго установилось молчание. Бертран продолжал смотреть на девчонку, пытаясь собрать свои мысли, собрать себя самого в привычном, давно установленном порядке — и понимая, что сейчас, в этот момент, он не в состоянии сделать это. Хильдегарда недолго наблюдала за ним, а потом вздохнула, опуская глаза в тарелку:

— Я не могу заставить вас поверить, господин Одельхард. Может, и лучше будет, если вы не поверите. Не будете думать об этом всем, будете заниматься вашими политическими делами… и все будет идти так, как должно идти.

Бертран хотел было спросить, точно ли входит в это «должно» семь тысяч флоринов из государственного бюджета ежемесячно, но что-то его удержало. Может — то, что Робье говорил ему о Фредерике; хоть Бертран все еще не мог подвести себя к мысли, что нечто подобное возможно в действительности, но следующий вопрос вылетел у него будто сам собой:

— Почему вы согласились?

Хильдегарда, очевидно, не поняла, к чему он.

— Что?

— Вы же, я вижу, совсем не интересуетесь политикой. И моя персона, конечно, вас тоже не интересует. Почему вы согласились на это? — спросил Бертран, слыша себя, как сегодня в парламентском зале — искаженно и со стороны. — Как мне рассказали, работа… не из приятных.

— Ради денег, конечно, — сказала она тоном, не вызывающим ни единого сомнения в искренности ее ответа. — Из-за чего же еще?

Бертран опешил.

— Простите, но… — он оглядел еще раз ее всю, задержался взглядом на дурацком свитере, на ярко-алых кончиках волос, — возможно, я чего-то не понимаю, но вы не производите впечатления человека, которому важны деньги.

Хильдегарда замерла, не донеся до рта вилку. Потом поспешно отхлебнула чая — видимо, какой-то кусок пошел у нее не в то горло.

— Знаете, господин Одельхард, я в своей жизни встречала только два типа людей, которые говорили, что им не важны деньги. Первые пытались прикрыть этими словами свою неспособность их раздобыть, а у вторых их было так много, что они вообще не могли себе представить, как их может не быть. Ни к одному из этих типов я точно не отношусь. Конечно, мне важны деньги, как же иначе?

На последних словах она рассмеялась, будто не могла поверить, что ей приходится объяснять столь очевидные вещи; Бертран продолжал смотреть на нее ошеломленно, пытаясь понять, что с этой девицей не так. Вернее, как может она существовать в этом мире и, кажется, даже получать от этого какое-то удовольствие, когда «не так» в ней совершенно все — по крайней мере, идет вопиюще вразрез со всем, что Бертран видел в своей жизни до этого.

— Кстати, паста правда класс, — сказала она примирительно, будто пытаясь сгладить случившуюся неловкость. — Спасибо.

— Не за что, — отозвался Бертран, испытывая горячую благодарность к официанту, который уже летел к ним, чтобы наполнить его опустевший бокал.

***

Домой он вернулся, как всегда, около полуночи, но совсем не ощутив прошедших часов: все дела в министерстве были им завершены удивительно споро, хотя принимала в них участие лишь незначительная часть его сознания. Сам же Бертран был всецело занят беседой, что произошла днем между ним и Хильдегардой — странно одетой, со странными повадками, странно выглядящей девицей, все в которой, должно быть, состояло из странности, но странность эта, вопреки здравому смыслу, не отталкивала, даже напротив, пристала к Бертрану намертво, преследовала его, ходила всюду за ним разноцветным смеющимся призраком. Был ли он слишком слаб или глуп, чтобы просто забыть о ней, вычеркнуть из памяти эпизод, который ни на что бы более не повлиял? Или действительно, дело было в предчувствии старости, которое заставляло Бертрана обратиться к неизведанному, что открылось ему по случайности и что он не был способен теперь от себя отринуть, сделав вид, будто этого не было?

Он размышлял над этим, пока шофер вез его к дому, размышлял потом, пока переодевался, принимал душ, наливал себе на сон грядущий бокал коньяка — пытался, как давно приучен был, упорядочить свои размышления, чтобы не заблудиться в них, как в лабиринте с зеркальными стенами, но не мог: механизм, который Бертран любовно собирал и совершенствовал, которому была подчинена вся его жизнь, вновь отказался работать, и сделать с этим ничего было нельзя. К последнему выводу Бертран пришел, сидя с телефоном в руках на диване в гостиной, отхлебывая коньяк и вновь пролистывая страницу Хильдегарды в Facebook, раз за разом спотыкаясь взглядом о крошечную отметку «онлайн».

«Давай, давай, — внутренний голос издевался над ним, уже не таясь. — Не хватало тебе еще судебного иска по обвинению в преследовании. На таком можно заработать побольше, чем какие-то семь тысяч».

Даже желания посылать его как можно дальше у Бертрана не было; порывшись в памяти, он вспомнил пароль от страницы, которую завел когда-то — не на свое имя, конечно, — по настоянию Микаэля, да так и забросил за ненадобностью. Теперь оказалось, что надобность есть — пусть на языке здравомыслия она зовется «блажь».

Хильдегарда, добрый вечер.

Нет, этого было недостаточно. Стоило, по крайней мере, представиться, чтобы не вводить девушку в заблуждение, но последние остатки осторожности предостерегали Бертрана от такого шага — мало ли где потом может всплыть переписка…

Мы сегодня разговаривали.

Ответа не пришлось ждать долго.

Здравствуйте)) как дела?

Похоже, у этой девчонки был талант — ставить Бертрана в тупик самыми простыми вопросами.

Я думал о нашем сегодняшнем разговоре.

я тоже) немного)

не каждый день пообщаешься с таким как вы))

Что Вы имеете в виду?

ну… целый министр — обычно люди вас только в новостях смотрят)

А о таких, как Вы, люди смотрят фильмы. Например, «Гарри Поттер».

вы знаете ГП? : D

Мой сын — большой поклонник.

«А она-то старше Леона совсем ненамного, — лучше было и не надеяться, что голос решит замолчать. — Лет на пять, может быть, не больше…».

Бертран допил свой «Курвуазье» залпом.

Возможно, это прозвучит для Вас неожиданно, но мне кажется, что наш разговор остался незавершенным.

Он ждал, что ошеломит ее, заставит замолчать на какое-то время, может и не отвечать ему вовсе — и тогда бы он не вернулся никогда к этой истории, никак ею не тяготясь и желая только поскорее забыть, — но Хильдегарда ответила удивительно быстро, точно ждала его предложения или готовила свое собственное.

только не в то ужасное место, ладно? что вообще министры делают по вечерам в субботу?)

========== Глава 4. Жизнь взаймы ==========

«Бакардия сегодня»

27.01.2017

15:38 Алеиз Фейерхете: Бакардия готова принять около 5 тыс. беженцев из стран Ближнего Востока

<…> «В это тяжелое время, когда Европа сообща пытается противостоять кризису, мы не можем оставаться в стороне, — заявил президент журналистам после совещания кабинета министров, где прежде всего прочего обсуждался вопрос о мигрантах. — Наша страна исторически чтит традиции взаимопомощи и гостеприимства — достаточно вспомнить указ короля Альбрехта, предписывающий властям оказывать всю возможную помощь французским дворянам, бежавшим от революции… не являясь членом Европейского Союза, Бакардия, тем не менее, готова протянуть руку помощи своим соседям и партнерам, разделив с ними бремя тех невзгод, что нам всем приходится преодолевать бок о бок».

Заявление Фейерхете нашло поддержку не только в рядах правящей партии, но и среди наименее консервативно настроенных представителей правой оппозиции. «Это действительно важный шаг на пути сближения Бакардии и Европы, — прокомментировал слова президента Клеменс Вассерланг, председатель партии «Республиканское действие», — солидарность и единение сейчас важны как никогда прежде».

Не встретил отклика шаг правительства лишь со стороны ультраправых: Леопольд фон Фирехтин, глава объединения «Движение за единую Бакардию», раскритиковал главу государства на своей странице в Facebook. «Сдаваясь эпидемии так называемого «мультикультурализма», мы перечеркиваем все то, что позволяет нам называться бакардийцами, — написал он. — Я не могу понять, почему подобные решения принимаются без того, чтобы поинтересоваться мнением народа — тех самых людей, за счет которых г-н Фейерхете хочет обеспечить «почитание исторических традиций», хотя его слова ясно дают понять: история и традиции нашей страны для него не более чем пустой звук». Заявление Фирехтина, неоднократно обвиненного в национализме и дискриминации (в 2014 году суд приговорил его к 30 тыс. флоринов штрафа за публикацию, которую расценили как оправдывающую преступления против человечества), вызвало в социальных сетях бурю негодования. Петиция с призывом повторно привлечь политика к уголовной ответственности в настоящий момент набрала 50 тыс. подписей на change.org <…>

***

Дальше читать Бертран не стал. Из головы у него не выходило вчерашнее совещание, на котором президент объявил о своей инициативе — обычно молчаливый, будто сонный, имеющий вид крайне утомленного и равнодушного ко всему человека (в который раз Бертран изумлялся чуду, что сотворили его пиар-менеджеры два года назад, представив кандидата Фейерхете избирателям как личность неуемную, крайне энергичную, излучающую готовность позаботиться обо всем и обо всех), он проявил редко свойственную ему живость, когда делился с министрами текстом будущего постановления. Его поддержали все, начиная с Патриса — ни одного возражения Бертран не услышал, хотя ему сложно было вообразить, что каждый из присутствующих не задался той же самой сотней вопросов, которые полезли ему, Бертрану, на язык, стоило президенту закончить свою речь.

— Прошу прощения, — проговорил Бертран, когда ему дали слово; в горле у него першило, очевидно, от волнения — пока ему еще не приходилось высказывать на собраниях правительства мнение, идущее настолько вразрез с мнением президента, — со своей стороны я хотел бы услышать чуть больше аргументов в пользу целесообразности принятого решения.

Все примолкли. Кто-то негромко хмыкнул — Бертран не разобрал, кто именно. Фейерхете повернул голову в его сторону, посмотрел внимательно, по-птичьи, будто примериваясь к будущей добыче, и проговорил прохладно, складывая на животе ладони:

— Проясните свою позицию, господин Одельхард.

Бертран вздохнул, призывая мысленно на помощь всю свою дипломатичность. «Все, что вы скажете, может быть потом использовано против вас» — не нужно было лишний раз напоминать ему, как работает этот принцип.

— От нас ждут эффективного противостояния росту безработицы и дефицита бюджета, — не погнушался он напомнить об очевидном, — я не очень хорошо вижу, как с этим соотносится намерение распахнуть границы перед людьми, которые едва могут связать пару слов хотя бы на английском. Я не хочу прослыть нетолерантным, — добавил он, пытаясь усмехнуться: мол, и не думайте даже, что я допускаю подобное богохульство, — но не могу не задаться вопросом, во сколько обойдется нам эта инициатива и за чей счет мы будем ее оплачивать.

Он чувствовал, что на него смотрят, как на заядлого шутника, и не мог понять, с чем связана такая реакция на его вполне оправданные сомнения: может ли такое быть, что все в этом зале, кроме него, утратили способность мыслить здраво? Конечно, это было невозможно, и причина крылась в другом — ее объяснил Бертрану Фейерхете, улыбаясь сдержанно и снисходительно.

— Коллега, я понимаю ваши опасения, но и вы должны понимать: эта, как вы выразились, инициатива крайне важна для нашего имиджа в глазах наших европейских партнеров. Европейское сообщество буквально задыхается с этими мигрантами — неужели мы можем просто устраниться от этого? Мы соглашаемся прийти на помощь в трудную минуту — уверяю, в долгосрочной перспективе этот шаг принесет нам много пользы, и она перекроет любые сиюминутные неприятности.

— Не сомневаюсь в этом, — настаивал Бертран, — но на сиюминутное тоже нельзя просто закрыть глаза, решив, что оно от этого исчезнет. Я всего лишь пытаюсь понять, представляем ли мы себе в полной мере вероятные затраты…

— И все же нам нужно на это пойти, даже если это значит в чем-то поступиться объявленным нами принципом экономии, — отрезал Фейерхете: разговор явно начинал его раздражать. — От нас давно ждут подобного шага, и обманывать эти ожидания было бы крайне недальновидно. Если вас волнуют затраты — я жду от вас конкретных предложений по тому, как их возможно будет компенсировать.

Взгляд его, по-прежнему направленный на нарушителя спокойствия, будто подернулся ледяной коркой, и Бертран понял, что ему следует заткнуться. Он не стал дальше лезть на рожон, ибо это было не в его правилах, но после совещания все равно не смог ускользнуть незамеченным, ибо в коридоре его поймал Патрис и принялся отчитывать — наставительно, свысока, будто не выучившего урок ученика.

— Бертран, вы проделываете огромную работу и еще большую вам предстоит проделать… мы все, начиная с господина президента, знаем об этом и очень ценим вас и ваши способности, — говорил он укоризненно, пока Бертран удрученно осознавал, что бежать от премьера ему некуда и тираду придется выслушать целиком. — Но вопрос, который вы подняли сегодня — очень тонкий и, тем не менее, во многом ключевой для нас. Господин Фейерхете особенно на этом настаивал… вы же знаете о его взглядах, знаете, какого мнения он о Европе.

— Да, знаю, — коротко отозвался Бертран. Патрис, поглядев на него, чуть смягчился, послал ему очередную обволакивающую улыбку:

— Я понимаю вас, Бертран. Вы — выходец из той среды, где давно уже бытуют взгляды прямо противоположные… скажу правду, я чрезвычайно уважаю господина Аллегри и понимаю ваше уважение к нему. Мало кто сделал для Бакардии столько, сколько сделал он — и все же, как ни жаль, ему в силу возраста сложно понять, что времена изменились, что пора отринуть старые предрассудки и идти вперед, пока мы не отстали совсем безнадежно от современного мира. Прошу, не дайте этим предрассудкам взять верх и над вами. Вы — человек совсем другого поколения, другой формации, вы должны понимать, как важно сейчас для Бакардии дальнейшее сближение с Союзом. Какие-то сирийские пастухи со своими женами, закутанными в мешки — это всего лишь верхушка айсберга… скажу правду, в контексте всего остального это сущий пустяк. Не позволяйте таким пустякам сбить вас, Бертран. Все, что вам нужно — это немного гибкости…

Жалея о том, что вообще позволил себе ввязаться в этот спор, Бертран смог только согласиться с ним и удалиться — но и теперь, днем позже, сидя в своем кабинете и восстанавливая в памяти все, что ему пришлось услышать от премьера, не мог отогнать от себя ощущение, что его схватили за шкирку и бесцеремонно, походя ткнули лицом в грязь — исключительно в воспитательных целях, словно дрессируя щенка. Ощущение было в высшей степени неприятным, но Бертран допускал, скрепя сердце, что мог и заслужить подобную экзекуцию: в любом случае, не стоило высказывать свои сомнения вслух при всех, кто присутствовал на совещании — может быть, ему бы лучше удалось донести свою мысль, переговори он с Патрисом, а то и с самим Фейерхете с глазу на глаз?

Впрочем, сейчас было бесполезно нагружать себя этими размышлениями: случившееся случилось, можно было лишь сделать из него выводы и двигаться дальше. Тем более, сегодняшнее «дальше» виделось Бертрану в достаточно оптимистичных тонах: они с Хильдегардой договорились встретиться на площади перед собором, у памятника королеве Флоре, и до назначенного времени оставалось немногим меньше получаса. Пора было идти, если он не хотел опоздать.

Путь пешком от министерства до площади составил бы минут десять, но чувство необычности, непривычности происходящего кололо Бертрана, будто шило, пока он сообщал шоферу, что тот может быть свободен до понедельника. Никаких вопросов не последовало — еще одна причина, помимо выдающихся водительских качеств, по которой Бертран крайне ценил этого малого и с превеликой неохотой отказался бы от его услуг, — после этого Бертрану осталось только запереть ящики стола, попрощаться с секретарем и редкими встретившимися ему по пути помощниками, а затем покинуть министерство, как обычному служащему, через калитку рядом с воротами.

Погода была паршивой — с самого утра город то и дело окатывало ледяными волнами дождя, — и Бертран поспешил раскрыть над собою зонт. Сделав шаг за ворота, он оказался на узкой улице, по которой сновали редкие прохожие, не смотрящие по сторонам, больше всего внимания уделявшие тому, чтобы не наступить в расползшиеся по тротуару лужи. Улица выглядела абсолютно мирно — и все же Бертрана охватило в первую секунду онемение, граничащее со страхом; так, должно быть, ощущает себя ребенок, впервые выходящий из дома без сопровождения матери, защищающей и направляющей. Больше всего пугала Бертрана — едва ли сознательно, испуг этот родился из какого-то глубинного инстинкта, — мысль о том, что он может быть узнан: почему-то именно это в его глазах приравнивалось к катастрофе, будто он собирался совершить преступление. Надеяться он мог только на то, что широкополая шляпа, которую он надел сегодня специально для прогулки, в достаточной степени скрывает его лицо, и шел вперед, низко склонив голову, стараясь не встречаться взглядом ни с кем из прохожих; равномерный, тщательно рассчитываемый ритм шагов чуть способствовал успокоению, но мысли в голове все равно крутились одна хуже другой: Робье, журналисты, Патрис, репутация, Фейерхете, Катарина…

Катарина. И к чему он только подумал о ней именно сейчас? Последний раз они разговаривали года два назад — кто-то из них позвонил другому, чтобы немногословно поздравить с Рождеством, — и Бертран мало этим тяготился; так почему его мозг решил воскресить воспоминания о ней сегодня, когда, казалось бы, этому нет никаких причин?

Даже усиливающийся дождь не смог смыть с площади говорливые стаи туристов — им, наверное, и полноценный шторм был нипочем, когда речь шла о том, чтобы сфотографироваться на фоне главной достопримечательности Буххорна. Собор святой Иоланды, окутанный мягкой, переливчатой подсветкой множества ламп (Бертран слышал краем уха, в какую сумму встала мэрии модернизация вечернего освещения), устремлял ребристые шпили куда-то навстречу тучам и льющей из них воде; ничто не могло поколебать то безмолвное бесстрастие, с которым он противостоял стихии, и то же самое можно было сказать об отлитой из бронзы фигуре королевы Флоры, установленной на широком постаменте посреди площади. Последняя из бакардийских монархов простирала изящную руку перед собой, а ее застывший, невидящий взгляд был устремлен вдаль, в сторону озера, ставшего ей могилой; впрочем, когда Бертран приблизился, ему почудилось на миг, что королева смотрит на него — причем с нескрываемым суровым неодобрением.

— Никогда не понимала, что люди в ней находят, — услышал он голос Хильдегарды; она приблизилась незаметно, чтобы встать с Бертраном бок о бок, поднять голову и посмотреть на Ее Величество. — Ее считают чуть ли не героиней. А ведь из-за нее Бакардия могла перестать существовать. Но все про это словно забывают, когда речь идет о ней.

Бертран, никогда не бывший знатоком истории, подозревал, что ступит сейчас на скользкую почву, но все же заметил примирительно:

— Ее решение вступить в войну действительно нельзя назвать взвешенным, но все же… она была предана, она потеряла человека, который был ей ближе и дороже всех. Думаю, она заслуживает некоторого снисхождения.

Хильдегарде его слова не понравились. Не отрывая глаз от памятника, она поджала губы, встряхнула головой, будто отгоняя мираж:

— Как-то раз она записала в своем дневнике: «Власть — вот самый опасный, самый быстродействущий из ядов. Стоит лишь на секунду соприкоснуться с ним — и он проникает в тебя всего и все собой отравляет. Сколь бы ты ни пытался защититься от него сам, уберечь тех, кто дорог — он всюду доберется, впитается так, что его не вытравишь, вопьется в тебя, прорастет в тебе, оплетет собой, а затем поставит перед тобою выбор: или он, или ты сам, душа твоя, сердце твое. Выбор этот разрушителен и неизбежен: там, где есть власть, не может быть любви — и нет места для власти там, где живет любовь». Это одна из ее последних записей, господин Одельхард. Она осознала, как чудовищно ошиблась, позволив чувствам взять верх над собой в тот момент, когда от нее зависела судьба Бакардии — но разве что-то отменяет последствия ее ошибки?

Бертран не испытывал желания спорить. Какого-то определенного мнения по этому вопросу у него все равно не было — а пререканий ради пререканий в его жизни и без того было столько, что это переходило любые границы.

— Ничуть. Но как бы то ни было, отвечать за эту ошибку Ее Величеству приходится уже не перед нами.

Дождь, понемногу ослабевая, лупил по их зонтам без прежнего ожесточения; Бертран заметил, как после его слов Хильдегарда вздрагивает, будто пробуждаясь от короткого сна, медленно поворачивается к нему, словно лишь сейчас осознав, что говорила все это время не с самой собой.

— Добрый вечер, — произнесла она, стушевавшись, явно не зная, куда себя девать. Бертран решил прийти ей на помощь, протянув руку для пожатия — она нерешительно коснулась его ладони, словно боялась, что может обжечься.

— Вы писали, что знаете «чудесное место», — напомнил ей Бертран. — Покажете?

Лицо Хильдегарды посветлело.

— Конечно! Идемте, тут недалеко.

С площади они ушли вдвоем; никто не смотрел на них, никто не торопился показывать пальцем или щелкать камерой смартфона, и Бертран позволил себе вздохнуть чуть свободнее. «В конце концов, — подумал он, радуясь тому, что к нему возвращается помутившаяся было способность мыслить рационально, — я не того полета птица, чтобы бытьзвездой телевидения, не то что наш Патрис». Маловероятно, что все, кого он успел встретить на улице, узнали его, но не подали виду из деликатности; скорее всего, никому не было до него дела — кроме, может быть, тех, кто смотрит безостановочно политические новости и запоминает лица всех, кто хоть раз промелькнет на экране, но таких людей, как подозревал Бертран, среди жителей Буххорна было чрезвычайно мало.

— Вот сюда! — сказала Хильдегарда, останавливаясь посреди извилистого переулка, под вывеской «Чайный дом Магнолия и ко», горящей манящим теплым светом на стене одного из домов. Дверь девчонка распахнула первой, прежде чем Бертран успел хотя бы подступиться к ней, и до его уха сразу же донесся тихий звон колокольчика, возвещающий об их прибытии.

— Иду! — раздался звонкий, с заметным восточноевропейским акцентом голос из глубины помещения; зайдя внутрь, Бертран сложил зонт, огляделся по сторонам с любопытством, пытаясь понять, куда угодил — в кафе, магазин антиквара или книжную лавку. Заведение напоминало причудливый гибрид одного, другого и третьего: обшарпанные, плохо сочетающиеся друг с другом столы и стулья, явно собранные или выкупленные за бесценок где попало, были окружены такими же не первой молодости стеллажами, ломившимися от беспорядочно составленных друг с другом томов, тумбами с лампами (одна из них, с абажуром из алой ткани и кистями из сплетенных золотых нитей, напомнила Бертрану ту, что он разбил десятилетним мальчишкой, играя посреди гостиной родительского дома в футбол), цветочными горшками, сундуками, статуэтками — обо все это нужно было не споткнуться, и Бертран, поспевая за Хильдегардой, был больше занят тем, что смотрел себе под ноги, а не изучал окружающую обстановку.

— Пальто клевое, — сказала вынырнувшая откуда-то девица с подносом в руках; Бертрана она оглядела оценивающе и шмыгнула носом - очевидно, выражая доброжелательный интерес. — Винтаж, типа пятидесятые? Огонь. Реставрировали или шили на заказ?

— На заказ, — ответил Бертран, за что заслужил от девицы одобрительный присвист.

— Вот это я понимаю. Кайф! Хильди, твой столик, если что, свободен!

— Спасибо! — откликнулась Хильдегарда и повела Бертрана куда-то в угол, к столу, который он иначе не заметил бы: в небольшой нише между почтенным дубовым гардеробом и книжным шкафом умещался низкий чайный столик в окружении нескольких кресел. Хильдегарда, устроив на вешалке пальто, упала в одно из них, и Бертран сделал то же самое, слыша, как скрипят и проседают пружины, как тело его будто становится с креслом одним целым, оказывается заключенным в мягкий и уютный плен.

— Что это за место? — спросил он у своей спутницы; она с явным наслаждением откинулась в кресле — ничего больше не осталось в ней от тех неловкости и напряжения, что одолевали ее в «Бодене» поочередно с Бертраном.

— Мое любимое во всем городе. Я сюда хожу постоянно. Мы с Лизой и Элье — подруги…

— Элье сегодня нет, — сказала девица, которой так по душе пришлось Бертраново пальто, и выложила на стол меню — весьма пухлое, способное посоперничать объемами с иными министерскими отчетами. — Отпросилась у меня, народу сегодня мало…

— Я надеюсь, — сказал Бертран, понижая голос, когда они с Хильдегардой вновь остались вдвоем, — ваши подруги не имеют привычки общаться с журналистами?

Девчонка уставилась на него непонимающе, а потом засмеялась, покачала головой:

— Нет, нет. Они телик-то не смотрят. Вообще его не включают. И политика им до одного места.

— Хорошо, — ответил Бертран, немного успокоенный ее словами, и открыл меню, перелистал его, чувствуя, как к нему самому начинает подступать смех. Ни о какой высокой кухне, даже о просто кухне в этом местечке речи не шло — на обтрепанных, кое-где подклеенных скотчем страницах были указаны названия полудюжины десертов и десятков, если не сотен разновидностей всевозможных чаев. Черный, белый, зеленый, плодовый, травяной; с имбирем, корицей, розмарином, базиликом, десятками джемов и сиропов — ингредиенты могли совмещаться во всех мыслимых и немыслимых сочетаниях, и Бертран даже потерялся в этом бесконечном многообразии.

— Кажется, я понимаю, — протянул он, — в чем была проблема с пакетиками.

Хильдегарда презрительно фыркнула.

— Пакетики! Неужели кто-то еще из них пьет?

— Иногда приходится, — произнес Бертран, поднимая на нее взгляд. — Ну что же, Хильдегарда, что здесь самое вкусное?

Она засмеялась снова; улыбка преображала ее лицо, сметая с него отрешенно-задумчивое выражение, и в ответ на нее невозможно было не улыбнуться тоже — по крайней мере, Бертран поймал себя на том, что делает именно это, хоть и вид у него при том был, видимо, довольно глупый.

— Возьмите «Домашний» с липовым медом и имбирем, — посоветовала ему Хильдегарда. — И, пожалуйста, называйте меня «Хильди». Я не очень люблю свое полное имя. Оно какое-то… не мое.

— Хильди, — повторил он, чувствуя, что имя разливается во рту и горле чем-то густым и теплым, как подтаявшая на жаре карамель. — Тогда и вы зовите меня по имени. Слушать «господин Одельхард» еще и от вас — для меня, пожалуй, слишком.

— Хорошо, — ответила она, и Бертран увидел в приглушенном свете возвышающейся над ними старой лампы, как мечутся в глазах его собеседницы искристые шальные огоньки. — Бертран.

Он не успел ничего сказать (например, возникшее в голове неизвестно откуда «повторите еще раз») — момент нарушила Лиза, которая подошла к ним, чтобы принять заказ. Хильдегарда, то есть Хильди, тоже выглядела раздосадованной; по крайней мере, она с явным трудом дождалась, пока та заберет меню и удалится, чтобы обратиться к Бертрану:

— Ну что? Как прошел день?

Очередной элементарный вопрос, на который ему не так-то просто было подобрать ответ; опять Бертран спросил себя, как это у нее получается, но не сумел составить даже предположения.

— Я думала, — продолжила она смущеннее, несомненно заметив его замешательство, — у министров какая-то очень скучная работа. Просто невероятно скучная. Вот и подумала, может, вы расскажете…

— Заскучать обычно нет времени, — сказал Бертран. — Каждый день нужно успеть переговорить с гигантским количеством людей и просмотреть гигантское число бумаг. Обычно именно этим я и занимаюсь целыми днями — возможно, это показалось бы вам однообразным, но я уже привык.

— Наверное, это нелегко…

— В каком-то смысле да, — согласился он; она придвинулась ближе, оперлась о стол локтями, ладонями подперла голову, слушая Бертрана с неподдельным интересом. — Но, повторюсь, это дело привычки.

— Выходит, ваша работа ничем не отличается от той, что у отца, например, — развеселилась Хильди. — Он тоже целыми днями сидит в кабинете, смотрит свои бумаги да считает в своих таблицах. И это ему еще повезло — он цифры запоминает, как будто у него не голова, а компьютер. Где чего не досчитано, где что не сошлось — все помнит. Жаль, мне его мозгов не досталось.

— Может быть, вы себя недооцениваете?

— Да нет уж, — разочарованно вздохнула она. — Цифры запоминать — это не ко мне. Когда приехала в Буххорн поступать — чуть экзамен не завалила из-за этого…

— Вы не из столицы?

— Не-а. Я из Кандарна. Город совсем небольшой, рядом с границей, где Франция. Мама туда переехала к отцу. А я здесь недалеко живу в квартире, которая у нее осталась.

Им принесли чай; чайники, конечно, были новыми, но украшенными «под старину» — на том, который достался Бертрану, кто-то заботливо вырисовал цветочный узор точь-в-точь как тот, что был в моде во времена его детства. Лиза поинтересовалась, нужен ли ему сахар, но Бертран отказался; тогда она поставила между ним и Хильди блюдце с веточками свежей мяты и, напевая себе что-то под нос, ушла к стойке.

— Скажите, — вдруг решился высказать Бертран возникшую у него догадку, — она ведь тоже… ну…

Он не мог выговорить «ведьма», решив, что это может прозвучать как оскорбление — но его собеседница все равно поняла, что он имеет в виду.

— Ага, — безмятежно ответила она, растирая мяту между пальцами и бросая сморщенные лепестки себе в чашку. — Она тоже. Но они с Элье мало что видят. Иначе бы я вас сюда не привела.

— Почему? Вы им не сказали?

Хильди нахмурилась, принялась слишком уж ожесточенно болтать ложкой в чашке, хотя размешивать ей было нечего.

— Не говорят о таком, — произнесла она с явным усилием. — Многие… ну, боятся. Истории разные бывают, как мы в это попадаем. Кто-то сам соглашается — как я, например. А кого-то заставляют, запугивают… особенно раньше так было. Когда находили кого-то одного — и через него выходили на других. Поэтому мало кто о таком рассказывал — все сразу шарахались, как от чумы…

Она вздохнула и умолкла, поднесла дымящуюся чашку к губам, поморщилась, делая глоток — и Бертрану почудилось, что жмурится она больше от того, что пытается не дать себе дрогнуть.

— Вы действительно можете умереть? — выпалил он, наверное, громче, чем хотел; повезло, что Лиза, поглощенная изучением чего-то на экране телефона, вряд ли могла его слышать. Хильди отставила чашку. Кажется, этим вопросом ее было не смутить.

— Такое случается. Так бывает, что мы не выдерживаем. Знаете ту историю про протесты в шестьдесят восьмом? Ну, в мае, в Париже… — Бертран кивнул ей, показывая, что этот эпизод знаком ему достаточно хорошо, и она продолжила, прерываясь, делая паузы между словами, будто у нее внезапно забрали весь воздух, — тогда умер один парень по имени Андре. Он был «щитом» генерала де Голля. Протесты уже закончились — а он все равно умер. Естественные причины, конечно… это всегда естественные причины.

«Она не врет», — вспыхнуло у Бертрана в голове, как будто кто-то нанес ему удар. Хильди не выглядела расстроенной или испуганной — просто крайне сосредоточенной, будто знала, что ей будут ампутировать руку или ногу без возможности сделать анестезию. Бертран вспомнил смерть Фредерика, «естественный процесс», как сказал Микаэль, вспомнил то, что творилось по всей стране в ноябре, вспомнил законопроект об отмене «преференций Деливгара», первую редакцию которого принесли сегодня ему на ознакомление — и смог только спросить тихо и сокрушенно:

— Зачем же вы согласились?

Что-то в его голосе заставило Хильди вздрогнуть, ненадолго стряхнуть с себя маску безразличия. Улыбки на ее лице больше не было — в ее голосе Бертран слышал одну лишь безграничную усталость, поглотившую без остатка все прочие интонации, любые оттенки чувств.

— Почему нет?

— Почему нет?.. — переспросил он изумленно, подавляя в себе желание схватить ее бледную руку и крепко сжать. — Вы знаете, какой опасности себя подвергаете… а у вас впереди вся жизнь. Только не говорите мне, что дело в деньгах. Неужели это того стоит?

Судя по выражению ее лица, он снова говорил что-то, что не укладывалось в ее голове: прежде чем переварить смысл его слов, ей пришлось примирять себя с тем, что кто-то может вообще мыслить подобным образом.

— Стоит ли оно… — повторила она и вдруг потянулась к краю стола, чтобы взять салфетку, затем, покопавшись в своем несуразном рюкзаке, достала из него обломок карандаша. — Давайте, я так вам покажу, чтобы было понятнее…

Салфетку Хильди разделила напополам прямой линией, и Бертран озадаченно уставился на нее.

— Предположим, это и есть жизнь человека, — сказала Хильди тоном лектора: похоже было, что она размышляла над тем, что готовилась сказать Бертрану, не единожды и не дважды. — Та жизнь, которая впереди у меня. Вот мы рождаемся, — она поставила жирную точку на линии у самого края салфетки, — вот умираем.

Еще одна точка, на сей раз с противоположного края.

— И вот все те годы, что нам отпущены при самом благоприятном исходе. Семьдесят, восемьдесят лет… неважно. Мы учимся, взрослеем понемногу… надо получать образование — берем на него кредит. Верно?

— Верно, — кивнул Бертран, все еще не понимая, к какому выводу его странная собеседница пытается его подвести.

— Отучились, идем работать. Надо выплачивать долг — а между тем заботиться о семье, покупать себе дом, машину, все такое — долги все увеличиваются и увеличиваются. Мы работаем каждый день только для того, чтоб их выплатить. Встаем, когда не хочется, идем туда, куда не хочется, делаем то, что не хочется — нам за это дают денег, а хватает их только на то, чтобы внести свои взносы и заплатить за жилье. И все начинается заново. И так — годы, понимаете? Сколько помню, мама мне говорила: найди себе хорошую работу, чтобы много зарабатывать. «Много» в ее понимании — это если заплатил по своим долгам, по всему тому, за что платить обязательно, и хоть что-то на себя осталось. Хоть лишняя сотня, которую можно потратить, не задумываясь о том, в чем придется потом себя урезать. Мои родители живут так. Все в моем городе так живут. Никто как будто не видит, что это проклятый круговорот, а если и видят — пожимают плечами: мол, ну что ж, это жизнь, она такая для всех… и хорошо, если работа есть всегда. А если вдруг ее нет?

Бертран хотел прервать ее, объяснить, что говорит она безумные, не относящиеся к реальности вещи, что рисует свою картину слишком мрачными красками, не оставляя на ней ни единого пятна света — но открыл рот и понял, что язык отказывается подчиняться ему.

— Только в конце, если повезет, получишь немного свободы, — сказала Хильди, указывая кончиком карандаша на точку, что обозначала смерть. — Все долги выплатил, сидишь себе на пенсии, здоровье уже ни к черту, зато можешь жить для себя — сколько тебе там еще останется. Так что же, разве плохо, если я перепрыгну сразу сюда? Избавлюсь от этих лет, которые буду жить только в долг? Буду свободна, буду делать, что захочу. А если ты свободен, то тебе, как ни крути, все равно скоро придется умереть. Так наш мир устроен. Я просто, — она развела руками, будто пытаясь за что-то извиниться, — срезаю путь, вот и все. И совсем об этом не жалею.

Скомкав салфетку, она отправила ее в рюкзак вместе с карандашом. Бертран наблюдал за ней, совершенно опустошенный — теперь ему приходилось убеждать себя, что Хильди не пытается посмеяться над ним, что она искренне верит в то, что говорит — и более того, у нее для этого есть какие-то основания.

«Это бред, — упрямо металось у него в мозгу. — Я только вчера слушал отчет Клариссы, реальные доходы населения вновь начинают расти… откуда взяться этому всему, что описывает эта девочка? Нет, кто-то из нас просто сошел с ума… или мы живем в параллельных вселенных».

— Ну а потом, — Хильди широко улыбнулась, явно не подозревая о том, в какое смятение привела своего собеседника, — вдруг мне повезет? Я могу и выжить… а вы еще долго-долго от меня не отделаетесь. Как Рауль Деллатур, слышали про такого? Он был во Франции премьер-министром, когда я еще не родилась, и тогда же себе «щит» завел… и оба живы-здоровы, а тот, кто на него работает, не знаю, как его зовут, до сих пор как сыр в масле катается и денег у него куча. Контракт-то пожизненный — пока хотя бы один не умрет, и они оба явно не собираются это делать.

Бертран не хотел задумываться, сколько искренности в неожиданном приступе ее оптимизма — только спросил негромко, скорее для очистки совести:

— И этот, как вы говорите, контракт, не разрывают?

— Это невозможно, — просто ответила она, вновь наклоняя носик чайника над чашкой, вытряхивая последние оставшиеся на дне капли. — Теперь это навсегда. Кстати, как вам чай?

— Прекрасный, — ответил Бертран, нисколько не покривив душой: то, что подали ему, могло вскружить голову одним своим ароматом и с каждым глотком распространяло по всему телу горячие волны чего-то терпкого и пульсирующего, жизненно необходимого Бертрану после того, как он надышался царящей на улице сыростью.

— Я рада, что вам нравится, — сказала Хильди чуть приглушенно, нервно крутя в пальцах не нужную ей уже ложку. — Я… знаете, давно так просто не сидела и не разговаривала с кем-то. Как-то… в общем… ну, тем более с таким, как вы.

— Я всего лишь человек, Хильди.

Бертран не ожидал, что скажет это, тем более не ожидал того, как нежно прозвучит его голос — но Хильди, кажется, вообще этого не заметила. Ее увлекло нечто совсем другое:

— Ну, это понятно, но все равно… вы, вроде как, знаете то, чего не знают другие. Ну, например — тайное правительство, масонские ложи, Бильдербергский клуб…

— Очень лестно слышать такую характеристику от вас, с вашим… родом деятельности, — что бы ни произошло, Бертран все еще избегал произносить слова «волшебство» или «магия», будто это помогало ему держать ситуацию под контролем. — Но могу сказать, что многие слухи… сильно преувеличены. Был я пару раз в Бильдербергском клубе и…

— Правда? — Хильди чуть не подпрыгнула в кресле; глаза ее засверкали непритворным восторгом, как у ребенка, которому пообещали мешок шоколадных конфет, и Бертран пожалел о том, что плохо умеет придумывать на ходу разные впечатляющие небылицы. — Вы расскажете? Я никому, обещаю!

Он немного помолчал, пытаясь подавить усмешку, придать себе хоть толику серьезности — не вышло. Вздумай он сейчас приврать, Хильди моментально бы его раскусила — и ему оставалось только проговорить, признавая свое поражение:

— Да, я был там. Меня пригласил… — он хотел сказать «тесть», ведь это было правдой, и в этом не было ничего особенного, но в последний момент у него вырвалось совсем другое слово, — один знакомый. Что я могу сказать об этом месте… вы же говорили, что ваш отец работает бухгалтером? Бывает у него такое, что после работы он не идет сразу домой, а заходит с коллегами в бар — выпить по кружечке, сыграть партию в бильярд, обсудить какие-то курьезы, случившиеся во время рабочей недели?

Хильди согласно кивнула, и Бертран продолжил:

— Могу сказать, что сильные мира сего тоже испытывают нужду в подобном времяпровождении — просто посидеть с приятелями, немного расслабиться, пожаловаться на коллег, рассказать друг другу анекдоты. Для таких целей и предназначен Бильдербергский клуб — мне безумно жаль разочаровывать вас, Хильди, но разговоры о том, как в чей-то офис устроилась новая симпатичная секретарша, вы услышите там намного чаще, чем обсуждение деталей мирового заговора, уверяю вас.

Она слушала его, и на лице ее мало-помалу отражалась вся глубина разочарования, которая только доступна человеческому существу; в какой-то момент Бертрану почудилось даже, что она готова всплакнуть от охватившей ее досады.

— Как все прозаично, — только и проговорила она, стоило ему замолчать. — Стоило ожидать чего-то подобного, но все равно… хотелось верить во что-то необычное.

— Вы можете рассказать мне гораздо больше необычного, нежели я — вам, — сказал Бертран ободряюще. — Может быть, поделитесь со мной какой-нибудь тайной, раз уж я не в состоянии это сделать? Существует ли какое-нибудь секретное общество… людей вашего рода занятий, которое стремится захватить власть над миром?

— Если и есть, то я ничего о нем не знаю. Но, на самом деле, не думаю. Таких, как мы… часто преследовали. Иногда просто уничтожали, вы же знаете все эти истории. Люди, они… — Хильди коротко втянула в себя воздух и добавила несмело, внимательно следя за тем, что Бертран ответит ей, — им часто свойственно нас бояться. Они чувствуют, что мы другие, что мы можем то, чего не могут они, и это их пугает.

— Меня — нет, — сказал он, с удивлением понимая, что говорит совершенно честно, ведь испытывает чувства какие угодно, но не страх или опаску — может быть потому, что наиболее отчаянно цепляющаяся за привычную реальность часть его сознания все еще отказывалась поверить в происходящее.

Хильди посмотрела на него испытующе — и с непонятной пронзительной теплотой. Она снова улыбалась — это было важно.

— Я вижу.

***

Прощались на улице час спустя; опустошили еще два чайника, ни на секунду не прерывая беседы — Бертран не заметил, как начал рассказывать Хильди какие-то истории из министерства, и она слушала их с неослабевающим вниманием; когда он поведал ей о своей стычке с Фейерхете в пятницу, это вызвало у нее живейший отклик, сказать больше — возмущение:

— Зачем он приплел Альбрехта? Что за чушь он несет? Во времена правления Альбрехта Бакардия была одной из самых стабильных и процветающих стран на континенте! Обстановка была совсем другой, не говоря уж о тех, кого нам пришлось принять! Многие из французских эмигрантов были в родстве с бакардийскими дворянами, они возвращались к своим семьям… боже мой, наш президент — круглый идиот!

— Тише, Хильди, — произнес Бертран предостерегающе; они уже вышли из чайной прямиком в сгустившуюся ночь, и звонкий голос его спутницы, подхваченный эхом, разносился по переулку из конца в конец. — Я понимаю ваши эмоции, но…

— Я вам потом пришлю, — пообещала она, — всякие цифры, как вы любите. У меня в конспектах все есть. Пусть этот индюк творит, что ему угодно, но оставит Альбрехта в покое. Тот бы его не взял даже сапоги себе чистить!

Бертран посмотрел на ее сердитое лицо, на то, как она сжимает тонкие руки в кулаки, и не смог удержаться от замечания:

— Вы готовы так самоотверженно вступиться за человека, который давно умер.

Она притихла на секунду, будто ей нужно было время прийти в себя, а потом заговорила совсем по-другому — тише, с необыкновенной печалью, но в то же время с уже знакомым Бертрану убеждением:

— Конечно. Конечно, готова. Кто еще вступится за них, если не я?

Бертран не стал ей противоречить. Они распрощались; от того, чтобы вызвать такси, Хильди отказалась непреклонно.

— Зачем? Я здесь миллион раз ходила! Идти — две минуты.

— Хорошо, хорошо, — сдался он, — только дайте хотя бы знать, что с вами ничего не случилось.

Зачем он сказал это? Он не успел даже назвать себя дураком — Хильди, глянув на него, проговорила с лукавой усмешкой:

— Со мной? Я-то с этим городом на «ты». А вот по вам не сказала бы. Вы вообще когда последний раз выходили на улицу? Просто так, не в машине, без всей этой вашей охраны?

Бертран честно напряг свою память, насколько мог, но быстро понял, что нужное воспоминание давно из нее стерлось — очевидно, за давностью и ненадобностью.

— Вот и я о том же, — сказала Хильди, пару секунд понаблюдав за его мучениями. — Это мне надо переживать, что с вами что-то случится. Напишите мне, ладно? Не хочу думать, что оставила страну без министра.

Возразить ему было нечего — да он, если честно, не особенно хотел возражать.

***

Хильди. Вы хотели узнать, все ли со мной в порядке.

добрый ночер) все ок?

Да.

класс)) было здорово)

Спасибо за вечер.

не за что) вам спасибо

может, еще как-нибудь встретимся?

так просто

если вы конечно хотите

«Если ты не полный ублюдок, — безжалостно произнес внутренний голос, — то ответишь ей «нет» и оставишь ее в покое».

Бертран поднес руку к лицу, будто это могло помочь ему от чего-то закрыться, вдохнул впитавшийся в рубашку запах чая, меда и трав — едва уловимый, но подчиняющий себе, запах другого мира, в который Бертран по случайности заглянул и не мог теперь сделать вид, что никогда не встречался с ним. Запах того, что должно было вселять непонимание, желание держаться подальше — а вместо этого непреодолимо манило и влекло, как заключив в невидимую петлю. Запах странного. Запах чего-то, что было много сильнее Бертрана.

Обязательно, Хильди.

Я буду очень этому рад.

========== Пропущенная сцена 2. Высокопоставленные визитеры Вивьенны Вильдерштейн ==========

1972

У Жака-Анри д’Амбертье — горделивое, лишенное румянца лицо с высоким лбом, узким подбородком, точеной линией губ. У Жака-Анри д’Амбертье — идеально отглаженный костюм, сверкающая машина, смотрящаяся странно и чуждо в тесном нантеррском дворе, утопающем в ноябрьской слякоти. У Жака-Анри д’Амбертье — высокий пост, и денег в кошельке, наверное, столько, сколько Вивьенна не видела никогда в жизни. Но все же есть и что-то, в чем Жак-Анри д’Амбертье испытывает нужду — столь острую, всепоглощающую, не дающую ему покоя, что он приезжает сюда, к дверям крошечной тесной квартиры, где Вивьенна пытается коротать после смерти Андре бесконечные одинокие вечера.

— Я представлял себе жилище ведьмы несколько… по-другому, — сообщает он, проходя в единственную комнату; потолки в квартире низкие, и ему приходится пригнуться, чтобы не зацепиться лысеющей макушкой о дверной косяк. Вивенна хмыкает:

— Как же?

— Ну… — хоть он и пытается держаться уверенно, будто все ему привычно и понятно, но все равно выглядит, как человек, боящийся наступить в капкан. — Сушеные змеи… потрошеные младенцы… заспиртованные жабы…

Вивьенна мелко смеется, прикрывая ладонью рот.

— Младенцев ныне сложно достать, господин министр. А хранить змей и жаб нет никакого смысла — если они нужны, так всегда можно наловить в Булонском лесу. Свежие они лучше, аппетитнее…

Д’Амбертье смотрит на нее дико и, кажется, не может понять, шутит она или нет. Наконец задает вопрос, который, видимо, давно его беспокоил:

— Вы умеете летать на метле?

Вивьенна закатывает глаза.

— Нет. Зато умею насылать расстройство желудка на тех, кто задает слишком много глупых вопросов.

Этого ему хватает, чтобы притихнуть, но ненадолго, только до того момента, как Вивьенна эффектно, не без некоторой гордости за себя сдергивает покрывало со стола, что давно заменил ей алтарь. Всем, что нужно для ритуала, она уже успела обзавестись, пусть кое-какие штучки оказалось весьма нелегко достать; но теперь у нее есть черное зеркало, свечи, над которыми священник-расстрига прочитал молитву задом наперед, мел из карьера, вырытого на месте старого гугенотского кладбища, и острый, с резной ручкой, на заказ сделанный нож из беспримесного серебра. Сколько ангелов уместится на кончике иглы — и сколько ненависти поместится на острие ножа, которым Вивьенна, не оставляя ни одного шанса на спасение, пронзит намеченную жертву?

— Вы раньше это делали? — спрашивает д’Амбертье, нервно сглотнув.

— Конечно, нет, — Вивьенна фыркает. — Эта вещь из тех, которые делают один раз в жизни… если вообще решаются на нее.

Он оглядывает алтарь, тщетно пытаясь скрыть, что его одолевает ужас, но лицо его становится еще более бледным, чем обычно, на висках выступают мелкие капли пота, и этого достаточно Вивьенне, чтобы обо всем догадаться.

— Вы боитесь?

Он силится сказать «нет», но голос ему изменяет. Вивьенна смотрит на него с изумлением — он, такой сдержанный, улыбчивый, источающий ироничное спокойствие при их первой встрече, теперь, когда дошло до дела, в штаны готов наложить.

— Вы боитесь магии? — высказывает она свою догадку. Д’Амбертье ничего не отвечет, только шумно втягивает в себя воздух, и она понимает, что права.

— Мне кажется, это… довольно естественно, — выговаривает он наконец. — Испытывать опаску перед тем, что невидимо глазу и что ты никогда не сможешь взять под контроль.

— Так для этого вы здесь, верно? — Вивьенне даже становится немного жаль этого беднягу: просидел всю жизнь в своих кабинетах, за своими цифрами и докладами, и они мало-помалу высосали из него все чувства, заставили его отвыкнуть от жизни, так что теперь, столкнувшись воочию с тем, что мало доступно его пониманию, он потерялся совсем, как ребенок среди толпы. Д’Амбертье все пытается взять себя в руки, а Вивьенна решается предположить:

— Может, вам того… не ко мне надо, а? Мало ли других способов, повернее и побыстрее. Заплатите какому-нибудь типу со снайперской винтовкой…

— И превратить его в мученика? — ее гость взвивается мгновенно, смотрит на нее, как строгий преподаватель, будто не может поверить, что она всерьез сморозила такую глупость. — Небывало сплотить и партию, и избирателей вокруг нового кандидата, даже если оным станет половая тряпка? Плохой план. Очень плохой.

— Ладно, — Вивьенна не хочет спорить: в конце концов, д’Амбертье виднее. — Тогда яд?

Он качает головой.

— Слишком ненадежно. Тем более, мы не во временах Борджиа, любое подобное вещество поддается обнаружению, если приложить к этому достаточно усилий. Тоже плохой план.

— Получается, наш план — единственный? — Вивьенна берет с алтаря нож, проводит кончиком пальца по наточенному лезвию — осторожно, чтобы не пораниться, — затем поворачивается к гостю, демонстрируя ему сверкающее острие. — А вы представляете себе, о чем вообще просите меня? Это страшное колдовство… самое черное, самое жуткое, какое только смогла придумать такая порочная тварь, как человек.

Д’Амбертье молчит, но и не пытается помешать ей говорить, и она продолжает, подходя к нему ближе, пока нож в ее руке не касается его плеча:

— Вы знаете, что происходит с теми, на кого накладывают такое заклятие? Они начинают истекать кровью изнутри, будто в них что-то продырявили… их словно разрывает на части дикий зверь, день за днем, неделю за неделей, пожирает их заживо, по кускам, и ничто не может им помочь. Агония может длиться не один месяц… а потом наступает конец. Или, скорее, освобождение от мук… ну что? Как вам это?

Она не представляет в полной мере, зачем говорит все это: мимолетного сочувствия к д’Амбертье в ней как не бывало, теперь ей хочется испугать его еще больше, насладиться его страхом и отвращением, почувствовать собственное превосходство над ним, силу, что делает ее, незаметную и маленькую, несоизмеримо могущественнее его, большого и важного. Но он уже вернул себе самообладание — да, он все еще бледен, но больше не дрожит и не прячет глаза, напротив — встречает ее взгляд со своей прежней решимостью и, достав из внутреннего кармана пиджака маленький аптечный пакет, протягивает ей.

— Думаю, оно того стоит.

Вивьенна открывает пакет, вытряхивает на ладонь его содержимое — скомканная бумажная салфетка с мелкими следами крови. Она долго рассматривает ее, подцепив двумя пальцами, даже зачем-то проверяет на свет — не может поверить, что все будет так просто.

— Ну что же, — произносит она, не скрывая усмешки, — кому, как не вам, знать, что и сколько стоит в этой гребаной стране. Лично я вот за жизнь одной самонадеянной сволочи даже ломаного гроша сейчас не дам.

Д’Амбертье коротко улыбается ей. Нервозность, кажется, совсем отпустила его, он снова выглядит таким, каким Вивьенна увидела его впервые — словно они на великосветском приеме, и он вот-вот пригласит ее на тур вальса.

— Чувствую себя обязанным спросить, — говорит он вкрадчиво, — о гарантиях…

— Если то, что вы мне рассказали — правда, и он отказался от своей защиты — гарантия абсолютная, — отвечает ему Вивьенна. — Никто после такого не выживет, это исключено. Полгода, максимум год — все будет кончено. Можете пока думать, как обставитесь, присматривать себе занавесочки…

— Что вы, — он улыбается шире и говорит с шутливым упреком: мол, как Вивьенна могла быть столь невысокого мнения о его персоне, — я давно уже выбрал цвет и фактуру штор.

Она отвечает ему улыбкой, нежной и лукавой, будто они с ним — старые друзья, готовые пуститься в совместную авантюру.

«Я тоже умру», — хочется сказать ей, но она, конечно, не говорит.

Каждое действие порождает равную по силе отдачу — это один из тех законов, на котором покоится и будет покоиться мир. Но есть и другой закон, Вивьенне столь же хорошо известный: ничто не бывает случайно. Жизнь может показаться кому-то цепью неожиданных совпадений, но у цепи этой на самом деле есть начало и конец, а звенья ее накрепко связаны последовательностями причин и следствий — пусть не всегда они очевидны на первый взгляд, но они существуют, и иногда достаточно поразмыслить хоть немного, чтобы обнаружить их. Судьба Андре, тот самый май, так многое перевернувший, появление д’Амбертье, который нашел Вивьенну, чтобы попросить помощи, и в то же время вложивший ей в руки оружие, о котором многие несчастные вроде Андре могли только мечтать — все это, конечно же, происходило не просто так. Кто еще погиб и погибнет, закрыв собою чужую шкуру, приняв на себя ответный удар за чужие грехи? Скольких из них купили, шантажировали, запугали, чтобы трусливо прятаться за их спинами, бросая их на съедение, не оставляя им ни единого шанса сказать ответное слово? Сколько их, таких ничтожных, обезличенных, низведенных до расходного материала, цифр в чьем-то отчете? Даже сейчас, днем, Вивьенна чувствовала их взгляды, их тяжелое дыхание за своей спиной. Они смотрели на нее, и Андре был среди них — они надеялись. Надеялись, что Вивьенна использует свой шанс — за себя, за него, за них всех, — напомнить тем, для кого они давно уже были не более чем скотом на убой, что у них есть имя, воля и голос — и они могут и будут мстить.

— Я сделаю это сегодня, — говорит Вивьенна громко — чтобы все слышали, — и крепче сжимает нож.

Д’Амбертье достает из кармана еще кое-что, протягивает ей — позолоченный, с красным камнем медальон на цепочке, на который Вивьенна смотрела каждый раз, когда проходила рука об руку с Андре мимо лавки антиквара на улице Мазарен. Для них это было что-то вроде игры: перебивая друг друга, они сочиняли немыслимые истории про то, кем был сделан этот медальон, кому принадлежал и как оказался здесь — истории были одна фантастичнее другой, но при этом не повторялись ни разу, и Вивьенне хотелось думать, что хотя бы часть их осталась заключенной в этой безделушке, которая сама по себе наверняка не стоила больше пары франков. Андре пообещал как-то, что украдет для нее этот медальон (купить — это было для него слишком скучно, ведь он мог купить почти все, что желал), но не успел сдержать свое слово, и вместо него обещанное выполнил долговязый, надменный, нервный человек, с которым Вивьенну не должно было ничего связать, но все же связало — то, что они сообща собрались провернуть.

«Знаете самую главную ложь, которую рассказывают нам в этой стране? — спросила у него Вивьенна в их первую встречу. — Что с тиранией борются святые. Только потом, по какому-то непостижимому стечению обстоятельств, они сами становятся тиранами, еще хуже предыдущих, и нужны новые святые для того, чтобы справиться с ними. Все это полный бред, месье д’Амбертье. Добро, как его называют, перед лицом зла ни на что не способно — только погибнуть самому и утянуть за собой тех, кто имел неосторожность поверить в него. Чтобы истребить зло, есть только один способ — большее зло, более масштабное, беспринципное и кровожадное. Я не строю иллюзий по нашему поводу — вы просите меня об ужасной вещи, и я сделаю ее, но только потому, что ко всей их братии у меня должок. А долги необходимо платить».

— Моя часть договора выполнена, — говорит д’Амбертье напряженно, глядя, как она вертит медальон в руке. Она почти не слушает — ей кажется, что рядом с ней вот-вот зазвучит, донесется через границу, отделяющую жизнь от смерти, голос Андре. Может, он пересказывает очередную невозможную небылицу, а может, в очередной раз говорит, как любит ее — Вивьенна зажмуривает на секунду глаза, но не слышит ничего, кроме обступившей ее тишины.

***

1975

Серые, недружелюбные громадины домов мрачно подпирали столь же серое небо, вот-вот готовое разразиться дождем. Шофер покружил немного по двору, пытаясь найти место, свободное от луж, но в конечном итоге был вынужден притормозить там, где их было как будто немного меньше, чем повсюду. Сверившись с адресом, записанным в его блокноте, Рене распахнул дверь и принялся вылезать наружу, стараясь, по крайней мере, не загадить брюки до самых колен.

— Вы пойдете один? — осведомился шофер, глядя на его мучения; с трудом не поскользнувшись в обычном для января месиве из грязи и снега, Рене сдавленно проговорил между попытками удержать равновесие:

— Там живет девчонка. Что, думаете, я с ней не справлюсь?

Прекратив расспросы, шофер отвернулся, и Рене, раздраженно захлопнув дверь, направился к нужному дому — такому же человеческому муравейнику, как и прочие дома в округе, жить в которых, как Рене про себя полагал, психически здоровому человеку было бы невозможно. Впрочем, если учесть цель его визита, то еще неизвестно было, кто здесь по-настоящему спятил.

Прохожих во дворе почти не было, и это было Рене на руку — он не горел желанием попадаться на глаза обывателям, каждый из которых мог бы пересказать увиденное журналистам, и поэтому на всякий случай надвинул шляпу почти на нос, лицо, как мог, спрятал в воротник, а в подъезде не стал дожидаться лифта из опасений с кем-нибудь столкнуться, просто взлетел, перешагивая через две ступеньки, на пятый этаж и, отыскав нужную дверь, принялся звонить.

— Ну давай же, — бормотал он нетерпеливо, постукивая по полу носком ботинка. Доносящаяся из квартиры трель оставалась безответной с полминуты, и почему-то эта недолгая заминка ясно сказала Рене: он опоздал.

— Иду, иду! — наконец раздался из-за двери женский голос. — Кому неймется? Какой еще псих будет так трезвонить?

Раздался скрежет щеколды, дверь приоткрылась, и на Рене уставилась пара сурово нахмуренных глаз.

— Совсем спятил? — поинтересовалась у него обитательница квартиры, строгая, начавшая седеть женщина лет сорока пяти; Рене вгляделся в нее с тревогой, понимая, что видит перед собой кого угодно, но только не Вивьенну Вильдерштейн. — Какого черта надо?

— Мадам, — проговорил он, всеми силами стараясь скрыть свое беспокойство, — я ищу девушку по имени Вивьенна…

— Вивьенны нет, — отрезала женщина и сделала попытку скрыться, но Рене успел подставить ногу между захлопывающейся дверью и косяком.

— Подождите, мадам, подождите, — с таким убеждением он, должно быть, не говорил ни на одном заседании кабинета, — у меня всего лишь есть несколько вопросов, на которые я хочу получить ответы. Вивьенна знала кое-что о деле, которое повлекло за собой… смерть человека, которого я очень ценил. Вы позволите мне войти?

Женщина смотрела на Рене еще недолго — он, помня о том, как важно не разрывать зрительный контакт в такие моменты, смотрел на нее в ответ, — и, хоть гримаса недоверия никуда не исчезла с ее лица, она по крайней мере отпустила дверь и не стала продолжать попытки сломать ему ногу.

— Ладно, заходите. Но я не знаю, смогу ли я вам помочь.

Сдерживая облегченный вздох, он переступил порог. Квартира была самая обычная — наверное, таких же в этом доме был не один десяток. Узкий коридор, маленькая комната с потертыми обоями и скромной мебелью — в обстановке не наблюдалось ничего особенного, кроме того, что по всему полу были беспорядочно разбросаны коробки, сумки и чемоданы, в которые встретившая Рене женщина укладывала вещи.

— Извините, выпить не предложу, — сказала она издевательски. — Вообще нечего вам тут делать. Я же говорю, Вивьенны нет. Я ее мать, Аделина. Собираю ее хлам. Вивьенна вчера умерла.

«Черт», — подумал Рене с досадой, но вслух, конечно же, этого не произнес.

— Мои соболезнования, — проговорил он, быстро оглядываясь: в хаосе, что царил в квартире, едва ли было возможно отыскать хоть что-то, что могло бы пролить свет на случившееся; Рене всмотрелся наугад в содержимое одной из коробок, но там не было ничего, кроме одежды и (это он узнал безошибочно) чего-то из предметов белья. Аделина, не смущенная присутствием визитера, продолжила наполнять эту коробку — просто бросала в нее все, что попадалось ей под руку.

— Не стоит, — сказала она надтреснуто, будто каждое слово давалось ей ценой гигантского усилия. — Она всегда была безбашенная. Думала, ей все позволено. Я знала, что она обязательно впутается в историю и закончит так же, как ее отец.

— От чего она умерла? — быстро спросил Рене. — Убийство?

Аделина замерла на секунду, вперив в него взгляд, от которого, будь Рене чуть более слабонервным, впору было мурашками покрыться.

— Нет, — ответила она сухо. — Рак. Быстро сгорела, за год с небольшим. А мне — до последнего ни слова, чертовка…

— Вот как, — протянул Рене, пытаясь сопоставить в своей голове то, что только что узнал, с тем, что было ему уже известно, и начиная при этом что-то понимать. Пользуясь тем, что женщина как будто позабыла о нем, он обошел комнату, убеждаясь, к собственному разочарованию, все больше: разыскать здесь что-нибудь, что могло хотя бы подтвердить его догадки, будет нелегко.

— Может, с Вивьенной в последнее время происходило что-то странное? — осведомился он. — Какие-то новые необычные знакомства…

Аделина, занятая сдергиванием одежды с вешалок, остановилась и уставилась на Рене с подозрением.

— Не пойму я, к чему вы клоните, месье. Никто не убивал ее, говорю же. Совершенно естественные причины.

— И все же? Может, кто-то приходил сюда… кто-то, кого обычно здесь не видели.

Аделина глянула на Рене, как на полного идиота, и проговорила со вздохом, вновь отворачиваясь:

— Не знаю. Мы давно жили порознь. Она не хотела, чтобы я лезла в ее дела. Если уж даже не сказала, от когоприжила ребенка…

— Ребенка?

Рене застыл посреди комнаты, и тут же случилось и еще кое-что, привлекшее его внимание: из того, что он принял поначалу еще за одну коробку, набитую вещами, донеслось сопение, кряхтение и в конце концов жалобный плач.

— Герберт, боже мой! — вскинулась Аделина, бросаясь на звук. Рене наблюдал за тем, как она извлекает из колыбели крохотного мальчишку, берет его на руки, пытается убаюкать, а тот сопротивляется, отбрыкивается от нее, насколько хватает сил его маленьких рук.

— Не признает меня, — пропыхтела женщина, пытаясь сунуть пустышку в искаженный криком рот. — Да перестань ты! Помолчи хоть немного!

Сноровки ей не хватило: пустышка упала на пол, и Рене наклонился поднять ее, чтобы не заставлять Аделину наклоняться с ребенком на руках. Она сказала ему что-то в благодарность, но Рене не услышал. Взгляд его остановился на полустертой белой линии, показавшейся из-под ковра — со стороны ее можно было принять за след от побелки или штукатурки, обыкновенный и ничем не примечательный, но Рене секундно увидел ее, и сердце его застучало тут же: нашел.

— Отойдите, — сказал он, с трудом укрощая собственный голос. Аделина, похоже не разобрала слов.

— Что?

— Отойдите! — Рене прикрикнул на нее, почти оттолкнул, чтобы не мешалась, и, подцепив край ковра носком ботинка, одним движением откинул его в сторону. У Аделины, оставшейся за его спиной, вырвался приглушенный вскрик.

— Боже, что это?

Рене и сам хотел бы знать. Вернее, примерно он представлял себе, что значит изображение, покрывавшее пол почти целиком — обведенный мелом круг, пентаграмма, порядком стершиеся надписи на латыни, несколько черных пятен, как от горелого, по внешнему краю — Рене неожиданно ясно представил, как толпится, теснится у самой грани, с воем пытаясь сломать невидимую преграду, что-то темное и смертоносное, и ощутил, что ему становится не по себе.

— Что здесь произошло? — спросила Аделина с ужасом; даже ребенок, почуяв неладное, притих на ее руках. — Кто вы? Зачем вы пришли?

— Я пришел, чтобы узнать правду, — сказал Рене, намеренно опуская два первых вопроса, и обернулся к женщине, посмотрел в ее лицо, почти мраморное от залившей его бледности. — И мне очень жаль, что мне не удалось сделать это из первых рук. Вивьенна стала участницей очень темной истории, мадам. Я думаю, что она совершила убийство.

Страха, охватившего Аделину при виде зловещей росписи, как будто и не было — она еще мгновение смотрела на Рене, а потом вдруг хрипло засмеялась, запрокинув голову:

— Вивьенна? Убить? Да вы свихнулись! Она не была способна на это! Весь смысл ее существования был в том, чтобы получить от жизни как можно больше удовольствия — о, она была готова пойти за любым, кто предложит ей стакан перно и умело навешает лапшу на уши! Но убийство? О чем вы? Эта девица не обидела бы и мухи!

«Похоже, вы не очень хорошо ее знали», — хотел сказать Рене, но в этот момент увидел кое-что еще — и сердце его, без того колотящеесся что есть сил, распухло вязким пульсирующим комом прямо у него в горле. На столе, прямо за спиной Аделины, лежала среди прочих вещей записная книжка — тонкая, заключенная в черный кожаный переплет, легко уместившаяся бы в пиджачный карман. Рене уже видел эту вещь — не раз и не два, но в руках совсем другого человека; недоумевая, как она могла оказаться здесь, он наклонился, чтобы взять ее в руки, но не успел даже раскрыть — Аделина помешала ему, возмущенно выхватив добычу из его ладони.

— Вы что, пришли сюда, чтобы рыться в чужих вещах? Убирайтесь! Вам нужна Вивьенна — ну так отправляйтесь на тот свет, если хотите поговорить с ней, а меня оставьте в покое! То же самое передайте своему дружку!

Это было уже слишком, и внутри Рене начала подниматься кипучая волна ярости.

— Послушайте, я… — начал он угрожающе, но, услышав последнюю фразу, осекся. — Минуту, мадам. Сюда приходил еще кто-то?

— Да, — неприязненно бросила Аделина, неумолимо оттесняя Рене к выходу. — Тот был повежливее вас. Я послала его к дьяволу, и он сразу ушел.

— Как он выглядел? — поспешно спросил Рене, вцепляясь в подвернувшуюся ему ниточку и больше всего не желая, чтобы она бесполезно оборвалась, едва придя ему в руки. — Попробуйте вспомнить. Вы ответите, и я уйду сразу.

Кажется, Аделина нашла условия сделки приемлемыми — по крайней мере, пояснила охотно:

— А чего вспоминать? На мозги я не жалуюсь. Такой… приятный. Ростом, наверное, вас пониже, но вы-то та еще каланча. Темноволосый, глаза умные, говорит тихо, пожрать явно любит — щеки такие мясистые и подбородок…

— Все, — остановил ее Рене устало; в первую секунду ему было сложно поверить, что у него не случилось галлюцинации и он действительно услышал то, что услышал. — Я понял, о ком вы. Я понял.

Огорошенный словами Аделины не на шутку, он позволил выпроводить себя без дальнейшего пререкания. В любом случае, здесь он выяснил все что мог — теперь надо было наведаться к человеку, которому явно было известно больше и который, как Рене подозревал, все это время водил всех за нос.

— А я вспомнила, где вас видела, — сказала Аделина после того, как он вышел за порог. — В телевизоре. У вас лицо проходимца, вы об этом знаете?

Рене состроил блеклую улыбку.

— Предпочитаю думать, что это лицо будущего президента Республики.

Аделину его слова ожидаемо не впечатлили.

— Самого большого проходимца из всех, — приговорила она перед тем, как непреклонно захлопнуть дверь.

«Поразительно», — подумал Рене и начал спускаться вниз; впрочем, о женщине он спустя несколько секунд забыл и думать — у него и без этого было довольно того, чем забить свою голову.

— Куда теперь? — спросил шофер, завидев его. Кажется, его немного удивило, что Рене управился так быстро.

— Обратно в Матиньон, и поживее, — приказал ему Рене, забираясь в салон и рыская по карманам в поисках сигарет. — Не хочу, чтобы мое отсутствие привлекло слишком много внимания… а вечером навестим кое-кого из старых знакомых.

***

Уснуть Аделина не смогла — подставляла пружинам старого дивана то один бок, то другой, проваливаясь иногда в тяжелое забытье, наполненное видениями, но не приносящее ни отдыха, ни расслабления. Очнувшись от него в очередной раз, Аделина продолжала лежать с закрытыми глазами, отрешенно слушая, как гуляет за окном ветер, представляя себе, как может он унести и ее — следом за редкими снежинками и съежившимися темными листьями, унести в какое-то иное, очень далекое место, где жизнь ее не надломилась бы, не превратилась в беспрерывную чехарду из горя, потерь и несчастий.

В своей кроватке зашевелился, захныкал Герберт. Аделина смежила веки теснее — все ее тело словно превратилось в мешок, и она предчувствовала, что не сможет заставить себя подняться. «Может, он успокоится сам?». Надежды на это было, конечно, мало — и Герберт, будто назло, принялся плакать громче и безутешнее, до того, что Аделина, давно уже не лившая слезы ни по кому и ни по чему, немного ему позавидовала.

«Плачь, пока можешь себе позволить», — подумала она, одновременно пытаясь подтолкнуть себя к мысли о том, что встать с дивана все-таки придется. Вивьенна, сколь она помнила, никогда такой не была — дрыхла по ночам, как сурок, а если и просыпалась, то ближе к утру, когда на небе уже разыгрывались, обгоняя друг друга, первые следы рассвета. Аделина предвидела, что с Гербертом хлопот будет куда больше: уж слишком он уродился пугливым и беспокойным. Найти бы его папашу да стрясти с него как следует… да что толку, если он, вполне возможно, и имени Вивьенны не помнит, не говоря уж о том, что ее саму этим не вернешь.

Герберт вдруг умолк — так резко, будто ему закрыли рот, — и Аделина, оглушенная внезапной тишиной, вскочила тут же. В комнате что-то изменилось, она поняла это тут же, хоть и не сразу сообразила, что именно — недолго шарила взглядом вокруг себя, чувствуя, как внутри у нее все холодеет, а потом увидела его.

Он, склонившийся над кроваткой, шевельнулся — вместо лица Аделина видела только черное пятно, но чувствовала, что он смотрит на нее, понимая, что оказался замечен. Не в силах кричать, она прошептала только «Сгинь, сгинь», подняла руку, чтобы перекреститься, но это не помогло — тень даже не дрогнула, только отступила на чуть-чуть, но и не подумала исчезнуть. Безуспешно выкапывая со дна памяти слова молитвы — не молилась она столь же давно, сколь и не плакала, — Аделина отползла назад, ударилась спиной о стол и услышала вдруг, как в одной из коробок от этого удара что-то металлически звякнуло и сотряслось — нож с черным лезвием, который она обнаружила этим утром спрятанным за диваном и, не задумываясь, отправила к остальным вещам.

Спроси у Аделины в ту секунду, что двигало ей, пригрози смертью, если ответа не будет — она все равно не ответила бы. Просто вскочила, осененная не идеей даже, а мимолетным наитием, нашарила нож в коробке, выставила его перед собой, готовая нанести удар.

— Уйди! — крикнула она, наконец-то обретая голос — пусть не свой, пусть какой-то звериный от наполнившего его отчаяния и тоски. Призрак шатнулся, растворяясь в скоплении темноты, переплавляясь в себя же самого, но на другом конце комнаты. Похоже было, что нож ему знаком — и действительно может причинить ему вред.

— Уйди! — повторила Аделина, загораживая Герберта собой — тот снова начал реветь, поняв каким-то образом, что на его глазах вот-вот произойдет что-то страшное. — Туда, откуда явился! Ну же!

Призрак исчез. Случилось это так быстро, что Аделина не успела даже моргнуть — вот он был, а вот они с Гербертом остались в окружении ночных теней, но совершенно одни. Облегчение, невероятное, голову кружащее, ударило Аделину под колени, но она успела, прежде чем осесть на пол, подхватить Герберта на руки — он рыдал уже в голос, и она чувствовала себя как никогда близко к тому, чтобы присоединиться к нему.

— Все, все, все закончилось, — шептала она ему, качая его на руках. — Мы уедем. Завтра же уедем отсюда. Поедем ко мне домой. В Бакардию. Знаешь, где это — Бакардия? Это далеко, далеко отсюда… там нас никто не найдет. Никто не достанет.

Так, все тише и тише бормоча себе под нос, не отпуская Герберта, она провела всю оставшуюся ночь до самого утра; затем, когда улицы начали оживать, и под небом разнесся первый железнодорожный гудок, одела Герберта в теплое, подхватила из всех коробок и сумок одну-единственную, куда положила нож, старые фотоальбомы и несколько исписанных тетрадей (наверняка студенческие конспекты Вивьенны — что ж, пусть останется от нее на земле хоть что-то, кроме ее ребенка). Записную книжку, к которой проявил столько интереса вчерашний незваный гость, посомневавшись, оставила на столе. Затем вынесла сумку на лестницу, а пол, стены и мебель тщательно облила керосином, найденным под умывальником, не останавливаясь до тех пор, пока в увесистой двухлитровой бутылке не осталось ни капли на дне. Тонкая керосиновая нить протянулась до самого порога, и Аделине только то и нужно было — подхватив Герберта, она вышла с ним из квартиры, бросила на кончик этой нити зажженную спичку и захлопнула дверь.

========== Глава 5. Учителя и уроки ==========

“Бешеная пчела”

03.03.2017

ГОРЯЧЕЕ: С кем встречает весну Катарина Аллегри? (фото)

<…>Известно, что третья дочь известного банкира мало навещает родину и предпочитает проводить время на фешенебельных курортах Старого и Нового Света. Рождество госпожа Аллегри встречала на берегу Южно-Китайского моря, арендовав двухэтажный люкс в отеле Marriott Макао. По информации “Пчелы”, наследница Аллегри посвятила рождественскую неделю игре в казино, оставив в кассе крупнейшего местного игорного зала Venetian не меньше 30 тысяч долларов. Не сомневаемся, что она не придала значения такому незначительному проигрышу - непохоже, чтобы она выглядела опечаленной, когда наш специальный корреспондент заметил ее на пляже отеля Grand Resort Dubai, причем не одну, а в компании молодого человека, которого источник опознал как Аслима Михраеди, 20-тилетнего манекенщика и фотомодель франко-арабского происхождения, недавно получившего контракт с модным домом Gucci. Интересно, есть ли связь между этим фактом и тем, что креативный директор Gucci Фрида Джианини - старая подруга госпожи Аллегри?

[фото]

(с) “Бешеная пчела”, 2017 год. Нелицензированное копирование запрещено.

Сейчас мало кто помнит, что полная фамилия Катарины звучит как Одельхард-Аллегри. В 1999 году она стала женой Бертрана Одельхарда, помощника управляющего в буххорнском филиале банка, которым владеет ее отец, а спустя год у супружеской пары родился сын Леон. После женитьбы господин Одельхард сделал головокружительную карьеру и к 2003 году стал вхож в ближайшее окружение Аллегри, а также в совет директоров банка. Связаны ли эти факты между собой? Об этом может знать точно только сама Катарина и ее супруг, на данный момент занимающий пост министра труда в правительстве Патриса Альверна. <…>

***

В тот день весь мир, кажется, сговорился против Бертрана: утром он едва не проспал, провел не самую приятную беседу по телефону с Клариссой, гневно распек помощников, задерживающих отчеты, а потом к нему еще и явился Микаэль с очередной порцией отвратительных новостей.

- Это все завод в Кандарне, - сказал он осторожно, явно видя, что Бертран до крайности не в духе. - Тамошний профсоюз… в общем, они все еще воюют с сокращениями. Хотят подавать официальный протест.

Бертран сжал ручку с такой силой, что не удивился бы, позже обнаружив на ней вмятины от своих пальцев. Это дело уже успело выпить из него немало крови, и напоминание о нем воздействовало на Бертрана, как укол иглы в надутый шар.

- Передай им, - проговорил он взбешенно, из последних сил напоминая себе, что Микаэль, в общем-то, ни в чем не виноват - просто принес дурные известия, за которые в былые времена гонцу отрубали голову, - что я не мальчик у них на побегушках. Завод передали в частные руки пятнадцать лет назад, и с тех пор все равно оказывали ему поддержку, ведь это бакардийское национальное достояние… В этой стране очень уж много национального достояния, которое слишком дорого нам обходится, Микаэль. А мы сейчас не в том положении, чтобы позволить себе играть в богадельню. Если эти бездельники не могут обеспечить конкурентное производство - это их проблемы, а не наши. Тем более, увольнять собираются тех, кому все равно скоро на пенсию - отпустят наш бюджет с одной стороны и тут же присосутся с другой, разница невелика. А я больше слышать об этом не хочу.

В завершение своего монолога он раздраженно ударил ладонью по поверхности стола, будучи уверенным, что Микаэль воспользуется первым же предлогом, чтобы поскорее исчезнуть из кабинета - но тот остался стоять на месте, глядя на Бертрана не то с восхищением, не то с гордостью, все равно что мать на делающего успехи сына.

- Что такое? - осведомился Бертран холодно, давая понять, что меньше всего склонен сейчас оценить по достоинству какую-нибудь среднего пошиба шутку. Но Микаэль, кажется, не был настроен шутить.

- Ты давно смотрел на себя в зеркало, Берти? Тебя не узнать! Не помню, когда я тебя последний раз таким видел, но ты лет десять скинул за этот месяц. Серьезно! Кого ни спрошу - все удивляются… поделись секретом?

Бертран осекся. В зеркало он смотрелся исправно каждое утро во время бритья - но не замечал в себе никаких особенных перемен, тем более настолько разительных, чтобы о них говорить.

- Стал регулярнее спать, - брякнул он первое, что пришло ему в голову. - Начал по утрам бегать…

- В феврале?

- На беговой дорожке, - огрызнулся Бертран, как бы случайно накрывая бумагами завибрировавший телефон - он не сомневался, что Микаэль при желании с легкостью прочитает, что высветилось на экране, даже с такого расстояния и вверх ногами. - Слушай, я бы с удовольствием обсудил с тобой свой режим, но у меня через полтора часа встреча с Патрисом, а я еще хотел бы успеть съесть что-нибудь на обед.

- Понял, понял, - огорченно буркнул Микаэль и направился к двери. - Профсоюзу так и передам, не сомневайся. Давно надо было их приструнить…

Он не успел и двух шагов сделать, а Бертран уже ощутил легкий стыд за свою резкость: в конце концов, они с Микаэлем знали друг друга не первый год, еще с тех пор, как оказались соседями на одном из рядов левой половины парламентского зала; столь долгая дружба стоила того, чтобы ей дорожить, и пусть Бертран не хотел и не мог рассказать Микаэлю всего, тот точно не должен был одуваться за все те неприятности, что решили обрушиться на Бертрана этим проклятым утром.

- Спасибо, - сказал он, прежде чем Микаэль открыл дверь. - Я… очень рад, что всегда могу на тебя положиться.

Остановившись на секунду, Микаэль обернулся к нему.

- Все в порядке, Берти, - произнес он с улыбкой. - Я все сделаю. Ты же меня знаешь.

Примирение можно было считать свершившимся; Микаэль покинул кабинет, а Бертран, оставшись один, наконец-то протянул руку за телефоном.

кажется, я немного опоздаю(( минут на 10, не страшно?

Что означают скобки, которые Хильди ставила практически в каждом сообщении, Бертран успел уже выучить и даже привыкнуть к ним - как и она привыкла к тому, что он ставит точки в конце каждого предложения, хотя поначалу, по ее собственному признанию, соблюдение грамматических норм выглядело “угрожающе”.

Ничего страшного, Хильди.

Бертран посмотрел на часы. Так и есть - незапланированный разговор с Микаэлем отъел у него несколько лишних минут.

Я тоже задерживаюсь.

***

График не всегда позволял Бертрану выкроить пару свободных часов даже в конце недели; приходилось чем-то жертвовать, чаще всего - временем, отведенным на обед. Может быть, именно это стало причиной того, что Бертран, по выражению Микаэля, “скинул десять лет”, но сам он при этом не ощущал ни потери концентрации, ни утомляемости, что являются обычно следствием недоедания. Напротив, с работой он справлялся легко, редко чувствовал усталость даже в конце какого-нибудь особенно длинного, наполненного событиями дня, да и нервозности, обычно бывшей его постоянной спутницей, сдавался нечасто; он не сделал бы этого и сегодня, если б не чертова заметка в “Бешеной пчеле”, с которой успели, конечно, ознакомиться все сотрудники министерства - и все одинаково неубедительно прикидывались, что не делали этого.

Мысли о Катарине вились вокруг Бертрана, как стая назойливых мошек, а он, предоставив шоферу гнать машину вперед (ехать было, судя по навигатору, минут пятнадцать), пытался отогнать их, не дать им себя облепить, впиться со всех сторон - давно было покончено с тем, как он проводил вечера, а иногда - ночи с этими мыслями, как пытался понять, что и когда у них с Катариной пошло не так, и приходил неизменно к одному и тому же, безжалостному и разящему выводу: ничто в этих отношениях не предвещало, что что-то пойдет так, с самого начала. С того самого момента, как он, почти юнец, едва получивший должность в “Банке Аллегри” - для него, недавнего выпускника, это был предел мечтаний, - вышел как-то в перерыв покурить и увидел, как перед самым входом притормаживает, останавливается на месте, которое обычно было огорожено для “особо важных клиентов”, хромированный “Роллс-Ройс”.

- Като собственной персоной, - засмеялся кто-то из его коллег, куривших тут же неподалеку. - Пришла пополнить запасы.

Выскочивший из машины шофер распахнул пассажирскую дверцу, и на землю ступила самая элегантная, самая прекрасная из женщин, которых Бертран видел в своей жизни. До этого он не встречался ни с кем из дочерей Аллегри лицом к лицу и теперь застыл, как истукан, не успев поднести сигарету ко рту - одного взгляда на точеную фигуру Катарины, на ее лицо, обрамленное пышными прядями темных волос, на ее легкую походку, даже на то, как она небрежно сжимала в руке крошечный ридикюль, хватило Бертрану, чтобы его заворожило, сковало с ног до головы крепчайшими из оков.

- Еще один, - конечно, коллеги не могли этого не заметить, но Бертрана сейчас как никогда мало волновало то, что он сам себя подставил под бесконечные насмешки. - С боевым крещением, Берти! У нас тут все через это проходят…

Жестом приказав шоферу ждать ее в машине, Катарина сделала несколько шагов к дверям; конечно, проходя мимо Бертрана, она даже не обратила взгляда в его сторону, но так же и не посмотрела на ступени у себя под ногами - над Буххорном только что прошел дождь, оставив крыльцо банка чрезвычайно скользким, и Катарина не уловила момента, когда изящный каблук ее туфли подломился, заставляя ее пошатнуться, взмахнуть руками в последней попытке сохранить равновесие…

Ловкостью и проворством Бертран не отличался никогда - но в тот момент в него будто вселился кто-то посторонний. Каким-то непостижимым образом он оказался рядом с Катариной, поддержав ее за талию как раз вовремя, чтобы предотвратить падение; ее тело в его руках напряглось на секунду, а потом словно бы обмякло - только крепче сжалась тонкая, горячая, как уголь, рука, что явно машинально легла Бертрану на плечо.

- Спасибо, - пробормотала Катарина, поднимая лицо к лицу Бертрана, заглядывая ему в глаза - и от этого взгляда его всего пробило волной дрожи. - Вы… как вас зовут?

Собственное имя он вспомнил с величайшим трудом.

- Бертран.

Она выпрямилась, коротко отряхнула юбку, пусть в этом не было никакой необходимости, и успела произнести с неожиданной теплотой, прежде чем к ним подбежал, отстранил друг от друга шофер:

- Като.

Бертран влюбился в нее, как безумный. До этого он считал свою душевную организацию мало приспособленной для чувств такой силы; у него были короткие, ни к чему не приведшие романы, но то, что он испытал с Като, не шло с ними ни в какое сравнение. В одной книге он нашел сравнение любовного чувства с ударом ножа - и ему пришлось признать, что оно очень правдоподобно. Наверное, от него действительно можно было умереть; Бертран не спрашивал у Като, испытывает ли она то же, что и он сам, но не мог представить другого объяснения тому, что она бросилась в его объятия с той же горячечной жадностью, обо всем забывая, не придавая значения ничему, кроме них двоих. Они виделись тайно, теша себя мыслью, что никто не узнает о них, строили планы побега - в Америку, в Аргентину, даже в Полинезию или Новую Зеландию, - занимались любовью каждый раз, как в последний, и слишком, слишком много мечтали. Сейчас Бертрану сложно было поверить, что все это в действительности происходило с ним - сумасбродное, сумасшедшее время, похожее на оживший сюжет из кино. Фильм, главным героем которого Бертран себя обнаружил, не кончился даже тогда, когда обо всем узнал Аллегри; вернее, как подозревал Бертран теперь, старик знал обо всем с самого начала, просто в какой-то момент решил открыто заговорить об этом.

- Что теперь будет? - спросил тогда Бертран у Като; они сидели в номере на последнем этаже буххорнского “Хаятт”, откуда было прекрасно видно, какой беспорядочный сонм огней представляет из себя столица, когда опускается ночь. Между ними стояло ведро со льдом, а в нем - бутылка “Шабли”, которую Катарина опустошила почти наполовину, прежде чем решилась завести этот разговор.

- Ничего, - ответила она с какой-то механической безмятежностью. - Имею в виду - ничего, что могло бы нам навредить. Я сказала ему, что либо стану твоей женой, Берти, либо перестану быть его дочерью. Я хорошо его знаю, уж поверь. Пусть он сказал, что я круглая дура и еще пожалею об этом - этот выбор он мог сделать только в одну сторону.

Свадьба - какой лучший финал можно придумать? Преодолев все препятствия и невзгоды, персонажи обретают счастье друг с другом - зритель уходит из зала довольный, знающий, как аксиому, что у них все будет хорошо, ведь иначе, после всего, что с ними случилось, просто не может быть. Концовка фильма получилась эффектной, по всем законам жанра - а после проектор выключили, время, отпущенное грезам, истекло, и в свои права вступила жизнь.

- Вы не возражаете?

Увидев в его руке сигареты, Хильди пожала плечами. Своим привычкам она не изменяла: одетая в маловразумительную мешанину из тканей разных фактур и цветов, отхлебывающая чай из картонного стаканчика, она как обычно имела вид человека, которого мало что может выбить из колеи.

- Нет, конечно. Я не знала, что вы курите.

- Бросаю, - вздохнул он, откидывая щелкнувшую крышку зажигалки и высекая искру. - Как видите, не всегда получается.

В парке Либрехте было немноголюдно, как всегда для буднего дня, но Бертран торопился увести свою спутницу еще дальше от чужих глаз, туда, где раскинулся мутный, затянутый тиной пруд, а неухоженные дорожки вокруг него успели порасти зеленеющими кустарниками. Когда-то здесь было излюбленное место для прогулок студентов Национальной Академии - в те годы и Бертран входил в их число, - но теперь, когда Академия переехала в новый, сверкающий широкими стеклянными окнами корпус недалеко от проспекта Поликсена I, пруд обезлюдел, никому больше не было до него дела. Здесь заканчивался “исторический Буххорн”, как его называли, и начинались спальные районы города - на кронах теснившихся у пруда деревьев вовсю распускались первые листья, но все же можно было сквозь них разглядеть сливающиеся с пасмурным мартовским небом силуэты многоэтажных домов.

- Вас что-то расстроило? - спросила Хильди спустя нескольких минут, которые они провели, молча шагая рядом друг с другом. Закончив курить, Бертран подал ей руку, и она обвила своей тонкой рукой его локоть - что-то вроде сложившегося между ними маленького ритуала, о котором они не договаривались, но которым не пренебрегали из раза в раз во время своих коротких встреч.

- Пустяки, - ответил Бертран, меньше всего желая посвящать ее в размышления, одолевавшие его по пути сюда. В том, что Хильди действительно не заглядывала в “Бешеную пчелу”, он не сомневался: успел узнать ее достаточно хорошо, чтобы понять, что ее вовсе не интересует пресса, новости, настоящее время в принципе - Хильди будто отгородилась стеной от окружавшего ее мира и хранила ее незыблемость со строгим, почти монашеским упрямством, соприкасаясь с реальностью лишь в той мере, которую считала про себя нужной; чего было больше в этой отрешенности - отвращения, безразличия или какого-то малопонятного страха, - Бертран не мог понять, но и не пытался сделать это слишком уж навязчиво, оставляя Хильди право хранить ее секреты так же, как и она оставляла это право ему.

- Ладно, - она не стала настаивать, и он был ей сердечно благодарен за это. - А я посмотрела тот фильм, о котором вы мне говорили в тот раз. По-моему, к финалу мой поп-корн из карамельного стал соленым. Без шуток. Предупредили бы хоть, что нужен будет платок!

- Вижу, “Общество мертвых поэтов” не оставило вас равнодушной.

- Конечно, нет! - сказала она, явно изумленная, что он мог подумать обратное. - Эта история, она… я не могу сказать, что в моей жизни было что-то подобное, но я так сочувствовала им - и всем мальчикам, и учителю…

- В этом и есть сила драматургии, разве нет - заставить нас сочувствовать тому, кто на первый взгляд нам не близок, и при этом пробудить в нас желание приблизиться к нему? Впрочем, я не сказал бы так о себе - когда я впервые смотрел этот фильм, я был немногим старше всех этих мальчишек и, признаюсь, завидовал тому, что у них нашелся такой учитель, как Джон Китинг.

Слушая его, Хильди улыбнулась украдкой, явно начав думать о чем-то другом, и Бертран не преминул спросить у нее:

- Может быть, в вашей жизни был кто-то, к кому вы испытываете признательность как к наставнику? Кто-то, кто учил вас… вашему роду занятий, например?

Он явно по незнанию сказал что-то, что ей показалось очень забавным - это было понятно по ее сдерживаемой усмешке.

- Да, в моей жизни был такой человек. Могу сказать, что если бы он решил рассказать вам о магии - к его словам вы отнеслись бы куда серьезнее, чем к моим.

- Кем же он был? - Бертран решил не подавать виду, как может уязвить его напоминание о былом недоверии - и вместе с тем привести в растерянность, ведь он по-прежнему, даже несколько недель спустя, все еще не мог сказать, что готов безоговорочно принять открывшуюся ему действительность. Хильди, правда, не была расположена уколоть его еще раз. На лицо ее будто набежала тень.

- Очень одиноким, должно быть. Мы всегда стараемся держаться вместе, компаниями, ведь так легче… а он всю жизнь прожил среди цивильных и боялся, что кто-то узнает.

Разговаривая с Хильди, надо быть ко всему готовым - это Бертран достаточно для себя уяснил. А к тому, что при этом можно обстоятельно обсуждать то, что иному человеку могло показаться в лучшем случае сюжетом фантастической книги, он привык и подавно.

- И все же он решился передать кому-то свои умения?

- Не совсем по своей воле. Так уж принято, что мы передаем то, что знаем, по цепочке - от одного другому, потом третьему, четвертому, пятому… так нужно делать, чтобы знания не потерялись. А вокруг него не было никого из наших. Перед смертью он отправил все свои записи моей бабушке - единственной, у кого они не пропали бы. Иначе бы их точно нашел кто-нибудь, кому их видеть не следовало.

- Получается, он и стал вашим учителем? При этом вы никогда его не видели?

- Получается, так, - согласилась Хильди без особой горечи. - Но, знаете… по тому, что мы оставили после себя, можно судить о нас даже лучше, чем по тому, что мы делали при жизни. В этом смысле я с ним достаточно близко знакома.

Она старалась говорить оживленно, не подавая виду, что накатившая на нее грусть не оставляет ее, и Бертран не мог оставить это просто так. Свернув с дорожки, они подошли к самому краю пруда - скорее даже, лужи, в самом глубоком месте которой воды было чуть выше колена. Когда-то, как он помнил, проигравшие спор должны были погрузиться в воду с головой - и сделать это было не так уж легко, а вынырнуть потом на поверхность, не оказавшись облепленным с ног до головы взбаламученным со дна илом, невозможно и вовсе. Вспоминая еще кое-что из моментов своей юности, Бертран быстро нашел на берегу подходящий камень, а затем, согласно застарелой, но не забытой привычке, отправил его “лягушкой” по недвижимой глади воды. Тот понесся вскачь, оставляя за собой след из колышущихся, разбегающихся кругами волн; Бертран насчитал семь или шесть “лягушек”, весело заметив про себя, что выучка его оказалась долговечнее и вернее, чем многие многие вещи и люди из его жизни.

- Ого! - Хильди как будто разом забыла о том, что вызывало ее меланхолические раздумья. - Как вы это делаете?

- Это просто, если иметь достаточно практики, - заметил Бертран небрежно, пытаясь вспомнить, доводилось ли ему производить на женщин впечатление каким-нибудь еще более нелепым образом. - А у меня в вашем возрасте ее было достаточно. Неужели вы никогда не пробовали?

- Нет! - глаза ее горели - кажется, она была полна решимости наверстать упущенные возможности.

- Чему только учат сейчас в главном университете страны? - поддел ее Бертран, находя у себя под ногами еще один камень, отряхивая его от налипшей земли и вручая ей. - Может, из меня учитель неважный, но я вам покажу…

Так они провели следующие четверть часа - запуская камни по воде и хохоча, как дети, когда у кого-то из них получался особенно удачный или особенно неудачный бросок. Вокруг царила занявшаяся весна, ее вездесущая свежесть одновременно будоражила и успокаивала, заставляла наконец растаять тень мрачного напряжения, что с самого утра - когда вышел номер “Пчелы”, - преследовала Бертрана и не желала его отпускать. Теперь он чувствовал себя так, будто очистился, окунулся в чистую воду, смыл приставшую к нему тину и ил - сердце забилось чаще, стало легче дышать и жить, даже думать о сегодняшней встрече с Патрисом и всех остальных делах.

- Какое классное место, - высказалась Хильди, когда их импровизированный урок кончился (к слову, она оказалась способной ученицей и смогла под конец запустить камень по цепочке из трех, а то и четырех “лягушек”), и они присели передохнуть на обшарпанную скамейку недалеко от кромки воды. - Странно, что я раньше о нем не знала.

- В городе его не особенно любят, - заметил Бертран. - Вы разве не помните это из курса истории? Тридцать лет назад в этом пруду нашли труп…

Это он тоже помнил - в тот день они с приятелями, как обычно, решили прогуляться после занятий, но наткнулись на непроходимую стену из полицейского оцепления. Бертран видел, как несли куда-то тело в черном полиэтиленовом мешке; видел переговаривающихся о чем-то детективов, одинаково строгих и заспанных; видел журналистов, осаждающих место происшествия - каждый из них пытался проскользнуть мимо полицейских, сфотографировать что-нибудь из-за их плеча или локтя… действительно, все равно что пчелы у особенно сладко пахнущего цветка.

- А, да, - Хильди наморщила лоб: видимо, эти события в ее понимании относились к “настоящему”, а, значит, плохо стоили того, чтобы помнить их в подробностях. - Кажется, кто-то из тогдашних министров…

- Ферзен, министр внутренних дел, - уточнил Бертран. - Самоубийство. Вышел на середину пруда и пустил себе пулю в лоб. Сколько помню, все газеты об этом писа…

- Разве?

Прежде чем он мог бы ее остановить, Хильди поднялась на ноги и пошла обратно к пруду. Бертран, впрочем, и не пытался ее задерживать - просто двинулся за ней, желая увидеть, что она будет делать. Снова холодало, поднимался ветер, растрепавший ее волосы, норовящий сорвать шляпу Бертрана у него с головы, заставивший деревья содрогнуться, а воду - пойти мелкой рябью. Не обращая на это внимания, Хильди присела на колено, протянула руку, коснулась поверхности пруда кончиками пальцев - Бертран видел, что глаза ее закрыты, а выражение лица выдает крайнюю сконцентрированность на чем-то, что он сам не мог увидеть или почувствовать. Хильди будто вслушивалась одновременно в себя и в то, что происходит вокруг; так продолжалось несколько секунд, а потом она резко встала и обернулась к Бертрану.

- Не думаю, что все так и было.

- Правда? - сердце у него горячо и тревожно стучало, и он подступился к ней, встретился с ее твердым и горестным взглядом. - Почему?

Она секундно посмотрела на пруд - он видел, что смотрит она с жалостью.

- Вода все смывает, Бертран. Любой, самый страшный след можно в ней растворить. Но самоубийство… это крайнее отчаяние, это боль, которую нельзя описать, нельзя объять, нельзя умалить или унять, нельзя вообще ничего с ней сделать. Она остается надолго. Но здесь ее нет. Я думаю, тот человек… в пруд он попал уже мертвым.

Бертран недолго молчал, свыкаясь с очередным потрясением. О случившемся в парке его спутница точно не могла знать - и все же узнала так легко, будто это ничего ей не стоило.

- Браво, Хильди, - сказал он наконец, доставая из портсигара еще одну сигарету; две в один день он уже давно себе не позволял, но ему необходимо было осмыслить то, чему он только что стал свидетелем. - Самоубийство - официальная версия. Для прессы, для общественности. Но любой человек, приближенный к нашим кругам, знает, что Ферзена нашли с двумя пулями в голове. Странный способ покончить с собой, верно?

Хильди не ужаснулась, не отшатнулась, не закрыла лицо руками, хотя он ожидал этого - всего лишь спросила очень просто:

- За что его убили?

- Перешел не тем людям дорогу, - отозвался Бертран ей в тон. - И переоценил при этом свои силы. Не такая уж редкая история.

- А вас когда-нибудь хотели убить?

Что-то в ее голосе, в том, как она не сразу решилась задать вопрос, подсказало Бертрану, что интерес ее - вовсе не праздный; как бы то ни было, он поспешил сказать то, что должно было ее успокоить:

- Нет, Хильди. Я могу сказать, что такой способ решать проблемы ушел в прошлое - слишком затратно, привлекает слишком много ненужных подозрений. Сейчас, чтобы заставить человека замолчать, этого не нужно. Легче состряпать скандал в прессе, открыв общественности сведения, которые этот человек желал бы скрыть - а таких сведений предостаточно у каждого из нашего круга, в этом можете быть уверены. Выставить свою цель в нужном свете, ополчить всех против нее, подвести под судебный процесс, который может длиться годами… обычно этого достаточно. Крайности никому не нужны.

Ветер усиливался. Хильди прижала к груди ладони, еще более бледные, чем обычно, потерла их друг о друга - и Бертран ощутил вдруг необычайно ясно, будто мог до нее дотронуться, как холодна сейчас ее кожа, как можно вернуть ей тепло, коснувшись пальцами или губами - не только рук, но и лица, беззащитно открытой шеи.

- Хильди, - пробормотал он сквозь глубокий вдох, который должен был хоть немного его отрезвить, - вы опять не по погоде оделись…

- Было нормально, - попыталась протестовать она, - просто я не думала, что…

Бертран не стал слушать. Развязал и снял с себя шарф - мягкий, на первый взгляд тонкий, но прекрасно сохраняющий тепло; купив его прошлой осенью, Бертран редко упускал возможность надеть его, - и набросил, как плед или одеяло, ей на плечи, накрыл ее дрожащие руки, чуть сжал их сквозь ткань и сразу же отступил. Хильди наблюдала за ним расширенными глазами - казалось, только глаза, в которых как будто тоже что-то всколыхнулось от ветра, и остались на ее изумленном лице.

- Но вы… - начала она, но тут же передумала говорить - просто вцепилась в края шарфа, чтобы тот не унесло прочь, а Бертран ощутил это так, будто пальцы ее сомкнулись вокруг чего-то, сокрытого у него в груди. - Спасибо.

Телефон в его кармане разразился сигнальной трелью. Это был знак - сегодня у них с Хильди времени больше нет.

- Мне пора возвращаться, - сказал Бертран.

- Я здесь еще немного побуду, - ответила Хильди, наматывая его шарф еще одним слоем поверх того, что уже было надето на ней. - Здесь красиво.

Что ж, предложить ее подвезти он все равно не мог. Еще не хватало, чтобы кто-то увидел, как она вылезает из машины, принадлежащей министру - а Бертран и без того шел на огромный риск, встречаясь с ней здесь, где за каждым деревом или кустом могло притаиться по любопытному насекомому, вооруженному микрофоном и камерой.

- Берегите себя, - произнес Бертран на прощание и торопливо направился туда, откуда пришел и где оставил ждать шофера. Хильди, оставшись на месте, смотрела ему вслед - скорее всего, ему просто чудилось, но он не решался обернуться, чтобы проверить.

О Катарине Бертран больше не думал.

========== Глава 6. Дивный новый мир ==========

“Бакардия сегодня”

16.03.2017

13:44 Бертран Одельхард: “Мы должны быть готовы жить в новом мире” (эксклюзив)

<…> - Вас назначили главой министерства всего два месяца назад. Сложно ли было определить программу действий?

- Не могу так сказать. Я ведь не пришел откуда-то со стороны, я проработал в министерстве довольно долгое время и хорошо представлял себе, чего требует от нас нынешняя обстановка. В первую очередь, она требует перемен - и я уверен, что Бакардия готова к ним.

- Работа министерства неоднократно становилась объектом критики…

- Это естественный процесс. Мне сложно представить реформу, реакцией на которую было бы всеобщее однозначное “за”. У любого предложения найдутся противники, они будут высказывать свое мнение - если оно выражено в приемлемой и корректной форме, то это нормально, это один из залогов нашего общего движения вперед. Я убежден, что миру вокруг нас свойственно меняться, а мы должны быть готовы меняться вместе с ним. Очень многие жители Бакардии все еще живут в плену старого мира - того, который мы все хорошо помним, который кажется нам оплотом процветания и стабильности не в первую очередь потому, что многие из нас застали его расцвет, будучи детьми. Этот мир позволял нам многое из того, что мы не можем позволить себе сейчас. Но все изменилось, и наша задача - адекватно реагировать на перемены и учиться жить в новом мире, а не цепляться за мысль о том, что все может быть по-прежнему. К сожалению, по-прежнему быть не может, все мы должны это понимать.

- Вы сказали, что “старый мир” многое нам позволял. Вы можете привести пример?

- Пример? Очень многие нормы нашего трудового кодекса (смеется). Я чрезвычайно уважаю господина Деливгара, который, будучи президентом страны, лично редактировал некоторые его статьи, но необходимо понимать, что любой закон, устав, свод правил - не более чем ответ на текущие обстоятельства, попытка извлечь из них как можно больше пользы для наибольшего количества людей. Обстоятельства меняются - и то, что еще недавно казалось залогом прогресса, превращается в ненужный груз, балласт, который не помогает развитию, а тормозит его. Более того - я абсолютно уверен, что отнюдь не все можно стопроцентно проконтролировать при помощи закона. Я, как вы знаете, верю в человека намного больше, чем в государство. Чем больше свободы мы оставляем людям - тем быстрее и лучше они поймут, что в текущих обстоятельствах для них выгодно. Как им будет удобнее и проще жить в наступившем новом мире.

- Что же происходит со старым миром? Он безвозвратно уходит в прошлое?

- Да, это так. Но я не вижу в этом никакой трагедии. Старый мир умирает, освобождая место чему-то новому - в этом, как ядумаю, заключается закономерность всей человеческой истории. Нам остается богатое наследие - что-то из него пригодно к использованию, что-то заслуживает стать музейным экспонатом, памятником прошлой эпохи. Такими памятниками можно восхищаться, можно поддаваться приступу ностальгии, глядя на них - но все же нам нужно смотреть вперед, в будущее. <…>

***

С самого утра на Бертрана навалилась чудовищная мигрень, от которой не помогли даже принятые таблетки; на заседании кабинета он сидел в прострации, слушая, как голоса всех выступающих отдаются тяжелым эхом под сводами черепа, но потом пришел черед говорить ему - и это оказалось во сто крат хуже.

- Говоря о “преференциях Деливгара”, - он изо всех сил старался, чтобы у него не заплетался язык, - мы имеем в виду набор определенных норм, прописанных в Трудовом кодексе Бакардии в 1962 году. Отменяя эти нормы, мы рассчитываем на оживление рынка труда и снижение уровня безработицы, которая за последний год выросла на полтора процента и теперь составляет девять целых и шесть десятых…

В глотке было сухо, как в пустыне, а голова, казалось, вот-вот разорвется на части. Еще и солнце, будто издеваясь, било Бертрану в глаза, отражаясь от поверхности стола, и ему приходилось наклонять голову и щуриться, чтобы разобрать отпечатанный на бумаге текст сквозь всполохи белых пятен, похожих на сияющие, жгущие сетчатку кляксы.

- Основной принцип, которого мы придерживались при составлении проекта реформы, выражается в следующем: максимальное устранение государственного контроля из сферы трудовых отношений. Мы намерены предоставить больше свобод как работникам, так и работодателям в определении условий работы, найма, увольнения, получения обязательных выплат. Превратив трудовые отношения в предмет частного договора, мы сделаем рынок труда более мобильным, гибким, отвечающим современным реалиям. Если говорить просто, то соискателям будет проще найти работу, а работодателям - работников, которые отвечали бы их запросам в полной мере.

Собравшиеся были неподвижны и не произносили ни звука, и Бертрану казалось, что пространство вокруг него застывает - а потом начинает застывать и он сам, все равно что комар в окаменевшей капле смолы. В ушах у него звенело и трещало, и он надеялся, что не лишится слуха совсем к концу своего выступления, став, наверное, первым человеком в истории, который сумел оглушить сам себя.

- Мы не отменяем установленную законодательством норму сорокачасовой рабочей недели, однако она перестает быть императивной и становится рекомендательной. Соглашение между работодателем и работником может продлить ее до пятидесяти пяти часов - в связи с этим мы также отменяем необходимость двойной оплаты переработок, с тем условием, что оговоренная сторонами сумма будет заранее занесена в трудовой контракт. Также мы допускаем возможность продления испытательного срока для новых работников до года, с возможностью их увольнения при несоответствии требованиям работодателя. Единовременные компенсации за увольнение при этом предлагаем сократить вдвое…

Он продолжал говорить, хотя в какой-то момент утратил уверенность, что его слова доносятся до собравшихся, а не разбиваются и рассеиваются в воздухе, едва вырвавшись у него изо рта. Какое-то шальное облако, проплывшее за окном, ненадолго закрыло собой солнце, и Бертран получил возможность увидеть лицо Фейерхете - тот сидел, уперев в грудь подбородок, отсутствующе смотрел на стакан с водой прямо перед собой и лишь изредка мелко кивал. Даже такой скромный знак одобрения был лучше, чем ничего, и Бертран закончил свою речь приободренно, чувствуя, как ввинчивающаяся в затылок боль как будто начинает слабнуть:

- При отсутствии возражений со стороны правительства предлагаем внести закон на рассмотрение в ближайшую неделю.

Только тут Фейерхете обронил первое замечание.

- Рано.

Бертран, готовящийся уже свои усилия употребить на то, чтобы потянуться к собственному стакану, замер, сдавив в руке бумагу.

- Извините, я…

- Рано, - президент чуть приподнялся, встряхнулся, как пес, выбравшийся из озера, и словно ожил; вслед за ним, как Бертран увидел краем глаза, стали оживать и все остальные. - Ближайшая неделя - слишком рано. Будет очень много споров по поводу того, что вы предложили, господин Одельхард. Мы не успеем принять ваш закон до летних каникул, а за это время страна сойдет с ума.

- Что вы предлагаете?

- Внести и принять его осенью, - ответил Фейерхете. - Сразу после начала сессии. Постараемся избежать лишних проволочек… хотя они все равно будут, в этом я уверен. Это не отменяет того, что все сказанное вами - совершенно правильно по своей сути. Вы проделали огромную работу, не позволив себе сбиться с верного направления. Это очень ценно.

Головная боль и не думала оставлять Бертрана, но теперь он мог позволить себе думать, что, по крайней мере, страдал не зря. О былых незначительных разногласиях никто и не вспоминал; вдобавок ко всему он чувствовал, что собравшиеся в зале смотрят на него несколько по-другому, чем прежде - с меньшей снисходительностью и большим уважением, точно на новобранца, впервые доказавшего свою полезность на поле боя. Лишним подтверждением этому послужили слова Патриса, который не замедлил вновь поймать Бертрана после окончания заседания - у него вид был торжествующий, будто он выиграл в лотерею крупную сумму и готовится открывать по этому поводу бутылку шампанского.

- Поздравляю! - сказал он Бертрану, энергично пожимая ему руку; Бертран ответил ему скромной улыбкой, безмолвно говоря: что вы, что вы, я всего лишь делаю свою работу. - Я знал, что вы произведете впечатление. Ваш проект великолепен. Еще смелее, чем я думал.

- Не сбиваемся с курса, верно?

- Конечно, - подтвердил Патрис. - И господин президент чрезвычайно вами доволен. Кстати, я говорил с ним вчера… что вы думаете об ужине втроем в неформальной обстановке? Скажем… в следующий четверг?

Бертран хотел бы скрыть, как изумило его подобное предложение, но против воли уставился на Патриса, как громом пораженный. Впрочем, тот как будто и не думал, что его слова могут оказаться для собеседника сюрпризом:

- Пусть это будет, скажем, “Золотой фазан”. Там прекрасная карта вин и необыкновенно готовят телятину. И, что самое важное, ни одного журналиста не подпускают даже на пушечный выстрел.

- Да, это действительно важно, - согласился Бертран, наконец высвобождая ладонь из крепких пальцев премьера. - Я с удовольствием приму приглашение.

Конечно, в этом Патрис не мог усомниться и на мгновение.

- Отлично! Алеиз тоже будет рад… а сейчас не хотите составить мне компанию? Я как раз направляюсь обедать в “Северную звезду”, выпьем за успех ваших начинаний?

Бертран отчего-то порадовался тому, что успел разорвать рукопожатие - хотя сложно было предположить, что Патрис решил бы удерживать его силой.

- Прошу прощения, не сегодня, - ответил он, делая вид, что необходимость отказать его очень сильно печалит. - Масса неотложных дел в министерстве… может быть, в другой раз.

На этот раз Патрис не стал подтрунивать и поминать Фредерика - просто развел руками, как бы принимая неизбежное:

- В другой раз.

Микаэлю Бертран набрал, что задержится: “Попал в плен к Патрису”, - и, получив от него заверение в том, что министерство не падет за час-полтора отсутствия его главы, заторопился к выходу, где его дожидалась машина.

- Обратно? - коротко спросил шофер, включая зажигание. Бертран ответил ему, бросая папку с бумагами на сиденье рядом с собой:

- Нет. Площадь святой Иоланды.

***

Прогулки по городу с каждым днем становились все более рискованными, и Бертран не мог не понимать этого. Пока что ему везло, как не везло, наверное, никогда в жизни: никто до сих пор не поймал его в кадр, не распространил в прессе или, того хуже, в социальных сетях, но вечно это продолжаться не могло - когда-нибудь Бертран обязательно бы попался, и он предчувствовал, что не может этого допустить. И дело было, откровенно говоря, не столько в нем - если бы кто-то нашел Хильди, если бы кто-то начал под нее копать… только подумать об этом значило обречь себя на очередную порцию головной боли, и Бертран в тщетной попытке спастись от нее достал из кармана платок, протер лицо, надеясь, что невесомая прохлада шелка хоть немного ему поможет.

Снаружи, за пределами салона, все неуловимо быстро потемнело; не прошло и пяти минут, как на стекле отпечатались первые крупные капли, расплывающиеся на скорости до состояния косых полос. Над Буххорном вновь собиралась гроза - Бертран вздохнул, поняв, что утренняя мигрень предупреждала его именно об этом, но он, поглощенный своим проектом и его представлением президенту, об этом и не подумал. Теперь ситуация складывалась совсем не в его пользу: на улице грозился разыграться настоящий ливень, а у Бертрана не было с собой даже зонта.

- Остановитесь, - проговорил он, не дожидаясь, пока машина достигнет площади. - Ждите меня здесь.

Шофер затормозил, где ему было сказано, но, увидев, что Бертран распахивает дверь с намерением выбраться наружу, не сдержался-таки, вытаращился на него.

- Вы пойдете пешком?

- Да, - пропыхтел Бертран, набирая в грудь побольше воздуха, будто собирался прыгнуть в воду. Хотя в каком-то смысле так оно и было: снаружи лило настолько плотно, что силуэты домов было видно, как в пелене, и разобрать хоть что-то дальше пяти-шести шагов было невзможно. Бертрану оставалось только надеяться, что его умение не сбиваться с курса и теперь не подведет его.

Телефон в его кармане завибрировал. Ну конечно же.

Аааааааааа!((((((

Найдите, где можно спрятаться, Хильди. Я буду через две минуты.

Шофер смотрел на него, как на самоубийцу, но Бертран и в собственных глазах выглядел именно так. Решив не тянуть время, ибо это все равно ни к чему не привело бы, он выскочил из машины, захлопнул дверь и бросился вперед - почти бегом, насколько это было доступно ему, давно отвыкшему от физических упражнений. До площади он добрался, наверное, за полминуты, подстегиваемый проносящимися в небе громовыми раскатами; больше всего он опасался, что не сможет разыскать Хильди среди разразившейся бури, но она сама нашла его - выскочила, как всегда, будто из ниоткуда, вымокшая до нитки, и вцепилась в его руку так, будто тонула, а он обещал ей спасение.

- Быстрее, бежим!

Бежать он, изрядно запыхавшийся, уже не мог; к счастью, их цель находилась совсем близко - нужно было всего лишь преодолеть пару переулков из тех, что паутиной раскинулись вокруг площади, и перед ними возникла дверь чайного дома “Магнолия и ко”.

- Ура! - воскликнула Хильди, подбегая к двери, как обычно, вперед Бертрана; но ее радостный возглас оборвался тут же, когда она дернула дверь, но та не пожелала открыться.

- Что за… - Хильди повторила попытку еще раз, да с такой силой, что могла бы пошатнуть висящую над дверью вывеску. - Эй, что происходит?

- Я думаю, вот это, - сказал Бертран устало, дотрагиваясь до ее плеча, указывая на табличку, закрепленную на двери с противоположной стороны: “16.03 Закрыты по техническим причинам. Приносим свои извинения”.

- Нет, - протянула Хильди, оборачиваясь к нему; над входом в чайную располагался небольшой навес, и хоть это не спасало Бертрана от потоков дождя, что окатывали его не хуже душа с каждым порывом ветра, он по крайней мере мог рассмотреть лицо своей спутницы и отпечатавшееся на нем выражение глубокой безнадежности. - Что теперь делать?

Бертран не ответил. В таком положении он оказался впервые за много лет, и у него не было ни одной, даже крошечной идеи, как можно с достоинством выбраться из него. Хильди шумно выдохнула, прислоняясь затылком к двери, смахнула со щеки налипшую прядь волос - и тут же почти подпрыгнула на месте, осененная мыслью, которую она высказала тут же, как заметил Бертран, нисколько не колеблясь:

- Я тут рядом живу! Скорее!

Бертран слишком вымок, чтобы думать, и поэтому просто поспешил за Хильди дальше в запутанную глубину переулков, следя за тем, чтобы не поскользнуться на камнях, которые укладывали в мостовую, должно быть, в те времена, когда битва при Линдау была актуальной и животрепещущей новостью. Один поворот сменялся другим; Бертрана не оставляло ощущение, что он забрел в лабиринт, где потерялся бы и Минотавр, но у Хильди точно была припасена за пазухой нить Ариадны: она шла вперед быстрым, уверенным шагом, не оставляя сомнений в том, что нужную ей дорогу найдет и с завязанными глазами, и наконец остановилась возле одного из домов - Бертран не стал разглядывать его или запоминать номер, его больше заботила возможность как можно скорее оказаться если не в тепле, то хотя бы в сухости.

По древней, крутой, с обшарпанными ступеньками лестнице они поднялись, оставляя за собой потоки воды. Покопавшись в карманах, Хильди открыла дверь одной из квартир, и Бертран почти ввалился внутрь, чувствуя, как после вынужденной пробежки ноги отказываются держать его.

- Снимайте свое пальто, - пробормотала Хильди, приваливаясь к двери так, будто ее пытались высадить снаружи. - Все, что не жалко - все снимайте. Я повешу сушиться…

Дверь в ванную была здесь же - правда, назвать это крошечное помещение ванной у Бертрана язык не повернулся. Сбросив длинную, огненно-рыжего цвета кофту, служащую ей верхней одеждой, Хильди наклонилась над раковиной и принялась отжимать волосы; теперь, когда опасность миновала, она еле удерживалась от смеха.

- Вот это прошлись, а? И хоть бы в одном прогнозе написали…

- Вы не умеете укрощать бури? - спросил Бертран, снимая пальто, а затем, чуть помедлив, и пиджак. - А как же эти истории про насылание града и шторма…

- Просто истории, - отмахнулась Хильди, выпрямляясь и сдергивая несколько вешалок с веревки, натянутой над старой, кое-где облупившейся ванной. - Люди очень часто приписывают нам куда больше, чем мы можем на самом деле.

- Могу представить, что вы чувствуете по этому поводу, - негромко заметил Бертран, вручая ей одежду, а Хильди хихикнула, поняв его намек:

- Та же проблема, да? Ладно, это все пусть тут пока висит, а вы это… проходите. Если что, потом феном досушим.

Своими размерами квартира напоминала коробку, и Бертран коротко порадовался, что никогда не страдал приступами клаустрофобии. Очень маленькая комната, исполнявшая роль гостиной, за ней - еще более маленькая спальня (возможно, когда-то эти помещения были одним целым, пока кому-то из владельцев не пришло в голову разделить их перегородкой), крошечная кухня, отделенная от гостиной разве что границей, где заканчивался скрипучий дощатый пол и начинался потрескавшийся от времени кафель. Таких квартир, Бертран знал, в старом городе было много: многие из здешних домов были построены не одно столетие назад, всем требовался капитальный ремонт, прокладка новых коммуникаций - каждый из тех, кто занимал кресло мэра Буххорна в последние сорок лет, громогласно обещал решить проблему в кратчайшие сроки, а потом видел даже самый щадящий расчет возможных расходов - и убирал его в дальний ящик стола вместе со своими далекоидущими планами. Бертран слышал о том, что представляют из себя эти кварталы, на вечеринках в мэрской резиденции, и всякий раз поражался тому, как люди могут жить в местах, подобных этому - и, тем не менее, здесь жила, например, Хильди, хоть она, как Бертран заметил, и попыталась сделать свое жилище по крайней мере уютным. Все вокруг было оклеено, украшено, увешано, уставлено какими-то мелочами: статуэтками, подвесками, гирляндами, подушками, фотографиями в рамках и вырезками из газет. Похоже было, что Хильди и хозяин “Магнолии” черпали дизайнерское вдохновение в одном и том же источнике: квартира напоминала даже не квартиру, а музей или вовсе лавку старьевщика.

- Нам нужен чай с лимоном. Обоим, - сказала Хильди безапелляционно, распахивая кухонный шкаф. Внутри обнаружилась батарея банок, коробок и склянок всех цветов и размеров, и Хильди принялась извлекать их наружу одну за другой. Бертран же, приблизившись к окну, обнаружил развешанные над подоконником пучки засохших трав - каждый из них отличался от другого и был, очевидно, предназначен для четко определенной цели, и Бертран не удержался от комментария:

- Как-то так я и представлял себе жилище… человека вашего рода занятий.

Хильди обернулась к нему, не выпуская из рук открытую жестяную банку.

- Почему вы не говорите “ведьма”? В этом нет ничего такого.

Бертран ощутил себя так, будто его кольнули раскаленной докрасна иглой.

- Я… - он замялся, не зная, как объяснить противоестественное замешательство, что охватывало его при необходимости произнести это слово, - не уверен, что это достаточно политкорректно.

Хильди взглянула на него, чуть приподняв бровь.

- Ну, в первую очередь, это просто-напросто правда. На правду не обижаются. Вы можете так про меня говорить. Ничего страшного от этого не случится.

- Хорошо, - кротко отозвался Бертран, присаживаясь за стол; стул под ним страдальчески скрипнул, но выдержал, и Бертран предпочел не обращать на это внимания, попытался устроиться хотя бы с намеком на удобство, но вместо этого чуть не смахнул на пол предмет, лежащий на столешнице. Это была раскрытая тетрадь с пожелтевшей бумагой, исписанная вдоль и поперек мелким, неразборчивым почерком; решив в первую секунду, что видит что-то из университетских конспектов Хильди, Бертран присмотрелся к ним и с удивлением понял, что записи сделаны не шариковой, а чернильной ручкой - и более того, не на бакардийском, а на французском. Этот язык он, признаться, знал из рук вон плохо, так что успел прочитать всего несколько слов, прежде чем Хильди, заметив его интерес, забрала тетрадь и захлопнула ее - одновременно деликатно и непреклонно.

- Что это? - спросил у нее Бертран. Она, занятая тем, чтобы убрать тетрадь в один из ящиков стенного шкафа в гостиной, ответила не сразу - и Бертран заметил, как прорезалось в ее осанке, в том, как она держала плечи, какое-то неуловимое болезненное напряжение.

- Неважно. Просто… записи. Они не мои.

- Вы знаете французский?

- Да, - сказала она немного сдавленно. - Моя прабабушка, Аделина… она умерла, когда мне было десять. Но она долго жила во Франции. Она кое-чему меня научила, и мне понравилось, я потом продолжила. В универе оказалось полезно. Источники, переписка, мемуары - там куча всего на французском, знаете ли.

- Бывали во Франции?

- Нет! - ответила Хильди, внезапно развеселившись. - Зато она ко мне несколько раз приезжала! Когда мне было лет семь, к нам в Кандарн заехал их президент… ему наш завод показывали, ну а меня отрядили вручать ему цветы. Я была единственная во всем городе, кто мог с ним заговорить - я да бабушка. Но она сказала, что близко к нему не подойдет. Якобы у него лицо проходимца.

Из носика чайника, стоявшего на плите, со свистом вырвалась струйка пара, и Хильди, отвлекшись, принялась хлопотать над заваркой. По квартире поплыл всепроникающий, чуть пряный аромат с кисловатой цитрусовой примесью, и Бертран ощутил, что начинает согреваться, едва его вдохнув. Впрочем, дело могло быть и в чем-то еще - в смущенной улыбке Хильди, с которой она протянула ему чашку, в том, как она подошла к нему - не слишком близко, но чуть ближе, чем было нужно…

“Совсем спятил, - неумолимо приговорил его внутренний голос. - В чем еще будешь искать намеки? В том, что она дышит?”.

Обогнув стол, Хильди уселась на подоконник, поставив чашку рядом с собой. Видимо, сидеть там она привыкла больше, чем за столом, устроив у окна, как увидел Бертран, что-то вроде гнезда: несколько пледов и одеял, наваленных друг поверх друга, вышитые подушки, даже подставка под ноутбук.

- Тут иногда прохладно, - пояснила она, отпивая чай. - Но это самое светлое место в квартире. Здесь удобнее всего что-то делать. Глаза не так устают.

- Прошу прощения, если лезу не в свое дело, - сказал он, - но разве вы не можете позволить себе переехать в место получше? Ваши средства…

- Да мне предлагали, - беззаботно откликнулась она, - служебную квартиру, где-то за проспектом, в районе, где чихнуть-то лишний раз побоишься, вокруг все эти витрины, машины дорогущие, ужас. Но я отказалась. Мне и здесь нравится. Я сюда приехала, когда поступила. Зачем теперь уезжать?

У Бертрана настойчиво рвался с языка вопрос, на что же она в таком случае тратит те немаленькие суммы, что ей платят за ее услуги, но он понимал, что задавать его вслух будет бестактностью высшей пробы - тем более, сейчас, когда он и без того злоупотребляет гостеприимством Хильди и не чувствует по этому поводу никаких угрызений совести.

- Что же, - пробормотал он в попытке быть дипломатичным. - По крайней мере, близко к университету…

- Было близко, - безмятежно поправила его Хильди. - Я же там больше не учусь.

Бертран, не ожидавший ничего подобного, на мгновение даже растерялся. Во время их коротких встреч Хильди, как правило, охотно рассказывала о своем студенчестве: о занятиях, преподавателях, об исторических деятелях эпохи короля Фердинанда VI, многих из которых она воспринимала почти как приятелей, с которыми всего-навсего вынуждена общаться на расстоянии, о смешных курьезах и случаях из чужого прошлого и своего настоящего, но ни разу не обмолвилась о том, что ее обучению настал конец - наверное, поэтому это прозвучало так, что Бертран невольно переспросил:

- Что?

- Меня отчислили, - пояснила Хильди, по-прежнему как будто совсем не тронутая тем, о чем говорит. - Я… много пропустила, в общем. А стипендиальные места сократили. Но мне не то чтобы очень жалко. Наверное, если б меня не выгнали, я бы сама ушла.

- Почему? - не мог понять Бертран. - Мне казалось, что вы искренне привязаны и к университету, и к предмету своего изучения…

Он не успел договорить, а уже понял, что заступил за какую-то грань, за которую ему нельзя было заступать. Хильди отвернулась, отставляя от себя чашку, но он заметил, что она снова сжимает веки и губы, будто пытаясь отстраниться от напавшего на нее приступа боли, и стискивает в кулаке один из тех бесчисленных кулонов, что висели у нее на шее.

- Долго объяснять, - произнесла она со вздохом. - Да и история дурацкая. Не хочу говорить.

- Ладно, - Бертран пошел на попятную: ему казалось, начни он настаивать - и она либо заплачет, либо, впав в ярость, выгонит его прочь. - Но как же вы оказались тогда в конференц-зале? Помните, когда мы впервые встретились…

- Я в тот день пришла за документами, - ответила Хильди с невеселым смешком. - Видите, как получилось? Забрала их и решила зайти в зал напоследок. У нас там обычно дипломы вручают - вот, я сидела там, представляла, как это могло бы быть со мной. Или не со мной. Вы же что-то такое сказали.

Бертран вспомнил во всех подробностях их первый странный разговор - посреди пустого зала, посреди полумрака, который скрадывает и скрывает все, кроме того, что действительно важно, - и понял, что готов в полный голос обругать себя то ли дураком, то ли мерзавцем. Тогда ему, одурманенному, одержимому стремлением если не прикоснуться к неизведанному, то поглядеть на него хотя бы одним глазом, казалось, что он говорит с кем-то иномирным, мудрым и всеведущим - а перед ним была Хильди, та же самая, что и сейчас, живая и земная, только что лишившаяся опоры, желавшая услышать что-нибудь, что дало бы ей надежду, а он каждым своим словом по этой надежде только топтался.

- Я не знал, - проговорил он, как будто это могло послужить ему оправданием, но Хильди не торопилась упрекать его.

- Да что вы? Дело не в этом. Просто когда я задавала вопрос… я не видела, что вы вошли. Нашла ваши перчатки, но не думала, что вы за ними вернетесь. А спрашивала я… не у вас, в общем. Я имею в виду… я не думала, что кто-нибудь отзовется. Отсюда… то есть, из настоящего, мне никогда никто не отзывался.

Бертран поднялся из-за стола, чтобы приблизиться к ней, осторожно взять за обе руки, потянуть с подоконника вниз, к себе. Он не задавал себе никаких вопросов, просто поступал по наитию, так, как давно отвык: Хильди оказалась в его руках, теплая, послушная, и он нашел ее губы своими, поцеловал медленно, ненавязчиво - без единой мысли, будто канувший в бездумную эйфорию, повинующийся лишь слепому желанию привлечь к себе и не отпускать. За собственными эмоциями он потерялся тут же, с трудом осознав, что почти не ощущает от Хильди отклика: на поцелуй она едва отвечала, а руки ее, сжавшие его плечи, окаменели, будто в попытке оттолкнуть, на которую у нее не было сил.

“Нет”. Бертран успел уже забыть, что такое страх быть отвергнутым. Конечно, он не жил монахом все то время, что прошло после расставания с Катариной; партнерш у него было достаточно, и он привык думать, что имеет в их глазах определенную привлекательность - не за счет внешности, разумеется, но он знал, что, глядя на него, женщины редко смотрят на его лицо, отдавая предпочтение его костюму, солидной сумме на его банковском счету и удостоверению партийного или министерского работника в его кармане - и остаются вполне довольны увиденным. Вот только Хильди едва взглянула бы на все это - и что она могла увидеть в остатке? Несуразного, неказистого, коротконогого, готового разменять шестой десяток человека, который полез лапать ее, стоило им остаться наедине в закрытом помещении?

На короткий миг Бертран подумал, что “сгореть от стыда” - вовсе не фигура речи. Он был бы не против обратиться в пепел, только чтобы не видеть побледневшего, ошарашенного лица Хильди; но когда он сделал попытку отступить, сбросив ее руки, выражение ее лица из обескураженного стало умоляющим.

- Нет, не надо…

“Не надо”? Теперь Бертран не знал, что и думать. Кто ее знает - может, она просто боится? Не знает, как реагировать? Она же почти наверняка девственница… да может быть, это вообще был ее первый поцелуй?

- Хильди, - произнес он по мере сил успокаивающе, понимая, что затевать сейчас игры в угадайку будет делом бессмысленным, - Хильди, все в порядке. Если ты не хочешь…

- Нет, - упрямо повторила она, выпуская его плечи - но только для того, чтобы коснуться его лица обеими безумно горячими ладонями. - Нет, я хочу… но…

- “Но”? - переспросил Бертран мягко, стараясь не думать, что они по-прежнему стоят, прижавшись друг к другу, и он чувствует каждый изгиб ее тела к себе вплотную, и она только что сказала ему “я хочу”. - Хильди, право же, я теряюсь в догадках.

- А чего тут догадываться, - вдруг сказала она почти что обычным своим тоном, и он увидел, что она краснеет сильнее, должно быть, чем покраснел он сам. - Вы… ну, это… невовремя. Через неделю приходите, вот.

На то, чтобы понять, о чем идет речь, Бертрану потребовалось несколько секунд.

- О боже, Хильди, - рассмеялся он, не скрывая того, что у него камень упал с сердца, - я представил себе невесть что…

- Это просто я такая везучая сегодня, - обнимая его, буркнула Хильди ему в плечо, явно все еще смущенная, но тоже охваченная облегчением. - Сначала дождь, потом кафе закрыли, теперь вот это…

- Или я исчерпал весь свой запас везения на сегодня и перенес свои несчастья на нас обоих, - предположил Бертран, дотронулся до ее волос, коротко погладил спину - и ощутил, как она, вздрогнув, судорожно прижимается к нему крепче. Неожиданно, но теперь, когда он знал, что она готова стать его, желание будто размылось, отошло на второй план, уступив место чему-то иному, удивительно схожему с тем спонтанным, в голову бьющим стремлением согреть, что захватило его при их прощании в парке Либрехте и с тех пор, как он осознавал теперь, не отпускало ни на секунду. Все остальное в сравнении с этим было вовсе не так существенно.

Неизвестно, сколько бы они провели так в тишине - она комкала в пальцах рубашку у него на спине, он, беззвучно касаясь губами ее виска, погружался в травянистый, чуть сладковатый запах, что исходил от ее волос, - если бы квартиру не огласил звон привычного Бертрану сигнала. Отпущенное им время закончилось. Нужно было возвращаться.

- Берегите себя, - попросила Хильди, когда Бертран стоял в прихожей, застегивая ничуть не просохшее пальто. Дождь перестал, и теперь ему предстояло добраться до машины, попавшись на глаза как можно меньшему числу людей. - Вы… вы придете еще?

Бертран попытался вспомнить, кто еще за последние годы мог так нуждаться в нем. Оказалось - только Бакардия, с ее народом, готовым впасть в истерику от одного намека на необходимость встретить будущее лицом к лицу, с ее бесконечно архаичным, нелогичным, невозможным течением жизни, с ее вековым давящим величием, кичливым, но на самом деле удивительно бесполезным, только мешающим и никому не нужным.

- Конечно, Хильди, - произнес он, похищая у Бакардии еще несколько секунд - столько требовал короткий, обещающий поцелуй на прощание. - И очень тебя прошу: говори мне “ты”.

========== Глава 7. Падение ==========

“Бакардийское трудовое сопротивление”

23.03.2017

13:45 Не сдавайтесь, товарищи! (обращение Идельфины Мейрхельд к рабочим Кандарнского завода)

<…> От имени партии, главной целью которой всегда была защита интересов трудящихся, и от своего имени лично я выражаю глубокую солидарность с теми, кто боролся и борется против античеловечных, беспринципных мер, которые поборники нового капитализма представляют нам как “единственно возможный способ преодолеть кризис”. Единственно возможный? Конечно же, нет! Но прочие возможные способы справиться с экономическим упадком, который переживает наша страна, кажутся им слишком пугающими - ведь для этого нужно будет поступиться частью собственных привилегий, в частности той, которая позволяет “слугам народа” полностью о народе забыть. Где они, знатоки формулы успеха и уравнения чистой прибыли, и где мы - все те, кто выражает протест против их произвола? Можно ли пренебречь нашим недовольством, как мешающей математической погрешностью?

Завод Кандарна, как и множество других предприятий в Бакардии - достояние нашей страны, ее история, ее величие, к которому мы шли так долго, которое добывали потом и кровью. Сейчас оно объявляется не имеющим никакой ценности перед лицом “закона рынка”, чье верховенство утвердили негласно, но ультимативно, объявив путь Бакардии лишенным любых прочих альтернатив. Процветание и стабильность - вот что обещали нам поборники и верные служители этого закона. Каково же его истинное лицо - воочию видят сейчас рабочие Кандарна, многие из которых отдали заводу долгие десятилетия своей жизни и рассчитывали, по крайней мере, на заслуженное уважение их прав со стороны государства. Их борьба сейчас - наша борьба! Борьба всей Бакардии, что задыхается с каждым днем все сильнее в петле из формул, расчетов и уравнений, в которую нашу страну загоняют, как в прокрустово ложе. Они называют это “новым миром” - и где же, вы спросите, место, отведенное в нем человеку? Или роль погрешности, которую оставят за скобками, дабы она не влияла на полученный результат - все, что остается тем, кто не может свыкнуться с подобным порядком вещей? Готовы ли мы покорно принять на себя эту роль? Объединяя свой голос с голосами рабочих Кандарна, я отвечаю: нет! <…>

***

Бертран снял очки, протер немилосердно слезящиеся глаза. Над последней редакцией законопроекта, который нужно было представить Патрису в начале следующей недели, он корпел уже третий час, но ничего не мог сделать с тем, что ощущает себя героем какого-то древнего мифа, поднимающим в гору гигантский камень лишь для того, чтобы тот в последний момент вырвался из его рук и скатился обратно, к самому подножию. Впрочем, тем же самым, как он подумал, занималось и все правительство - он был не первым и, скорее всего, не последним, кто столкнулся с этой безнадежной зацикленностью.

С чего же все началось? Последний раз бакардийский государственный бюджет был в профиците, когда Бертран еще ходил в школу - то была середина семидесятых годов, и все, что говорили о кризисе, нагрянувшем, как гром среди ясного неба, для Бертрана значило не больше, чем утреннее пение синиц, свивших себе гнездо рядом с его окном. Он помнил только, как мрачен и озабочен стал отец: дела его фирмы пошли хуже, семья была вынуждена во многом отказать себе, чтобы остаться при каких-то средствах к существованию - наверное, тогда Бертран получил один из первых и важнейших для себя жизненных уроков.

- Так устроен мир, Берти, - сказал ему отец, увидев, как огорчен Бертран тем, что его подарок на день рождения оказался куда скромнее, чем он представлял. - Ничто не берется из ниоткуда. За любым, самым стремительным подъемом обязательно последуют минуты спада и разочарования… и если где-то чего-то прибыло, откуда-то обязательно убудет - сейчас или позже, не имеет значения.

Бертран беспрекословно выслушал его - авторитет отца был для него незыблем, - и больше не позволял себе никаких проявлений недовольства. Тем более, чем взрослее он становился, тем отчетливее понимал, что отец был прав, ошибившись лишь в одном: минута спада оказалась вовсе не минутой, а десятилетиями долгой, самозабвенной, подчас самопожертвенной, но неизменно тщетной борьбы с движением вниз, что с каждым годом все сильнее и сильнее напоминало срыв в смертельное пике.

Сколько с той поры в Бакардии сменилось правительств - правых и левых, испробовавших все? Национализация, приватизация, вновь национализация, затем очередная передача национализированного в частные руки - если очередная реформа и приносила плоды, то лишь затем, чтобы после них резче и болезненнее ощущалась новая волна кризиса. Поднимались суммы налоговых сборов, бюджетные выплаты, напротив, урезали как могли, пусть это и значило столкнуться с потоком протестов, каждый раз все более ожесточенных - это должно было помочь, но не помогало, точно тогда, в середине семидесятых, что-то необратимо сломалось, обернулось против себя же, пошло в обратную сторону, хотя сама суть механизма этого не предполагала; многие, как видел Бертран, с надеждой смотрели на Европу, видя в ней единственную надежду Бакардии, но сам он пока предпочитал держаться в стороне от этих дискуссий, на все задаваемые ему вопросы отвечая размыто и неопределенно. Он хотел бы быть полезным правительству и стране - но знал, что у Фейерхете мало поводов доверять ему в том, что касается европейского сотрудничества; вдобавок, из головы у Бертрана не выходили слова Аллегри, что тот сказал ему как-то за коктейлем:

- Знаешь, почему я ненавижу командную работу, Бертран? Потому что на одного человека, который действительно полезен, приходится десяток бездельников, которые пришли лишь затем, чтобы растащить по своим норам плоды его труда. Я не хочу кормить этих падальщиков. Это не в моих правилах. А в том, что называют сейчас “европейским сообществом”, их развелось слишком много. Запасов скоро перестанет хватать, и они начнут жрать друг друга, вот увидишь.

С Аллегри Бертран, конечно, тоже не спорил, но и услышанное никому и никогда не пересказывал - просто принял к сведению, заперев где-то глубоко в себе, и лишь иногда, оставшись наедине с собой, позволял себе размышлять: были ли слова Аллегри пророческими? Или старик, помнивший еще войну и последовавшие за ней “тучные годы” во всем их великолепии, все-таки ошибся?

Бертран поднялся из-за стола, чувствуя, как начинает ныть в пояснице. Врач еще лет пять назад предупреждал его, что со спиной надо что-то делать, но у Бертрана все не было на это времени, а теперь он и подавно мог позволить себе разве что коротко пройтись по кабинету из угла в угол, чтобы затем остановиться у окна, устремить взгляд во внутренний двор министерства, зазеленевший, тихий, затянутый поздними сумерками. Работать не выходило даже в мыслях, и дело было, конечно, не только в усталости, к которой Бертран уже привык, как к своему постоянному спутнику - само его сознание отказывалось настраиваться на необходимый лад, как вышедшее из строя радио, что ловит постоянно одну и ту же волну, постороннюю и ненужную.

“У тебя просто давно никого не было, Берти”.

В этом было зерно истины. Со своей последней любовницей - Моникой, прелестной и смешливой актрисой из Театра Комедии, - он перестал видеться около года назад, полностью захваченный обязанностями и перспективами своей должности и полагая, что у него не осталось времени ни на что, кроме дел министерства. Расстались они, впрочем (если, конечно, это можно так назвать, ведь их никогда не связывали “отношения” в общеупотребительном смысле этого слова - просто совместное времяпровождение, не очень частое, но приятное обоюдно), не держа друг на друга никакой обиды, и у Бертрана даже оставался где-то ее номер. Можно было бы набрать ей, поговорить, предложить вспомнить старые времена - это было бы привычно и безопасно, как будто по правилам, нигде не оговоренным, но ревностно соблюдаемым как Бертраном, так и прочими людьми его круга. То, о чем он думал, не мог перестать думать сейчас, никаким правилам не подчинялось; это должно было отвращать его, а вместо этого будоражило, обостряло все чувства не хуже дозы стимулятора, который он принимал, когда во время президенской кампании ему приходилось работать по восемнадцать часов. Одна таблетка - и мир вокруг становился четче, детальнее, красочнее; Бертран не думал, что ему еще доведется испытать что-то подобное, но теперь чувствовал себя именно так, будто все его воспоминания были осязаемы, более реальны и ярки, чем все остальное. Бертрана словно раздвоило: он был здесь, в кабинете, безуспешно вчитывался в собственные правки, пытаясь, не навредив смыслу текста, связать одну с другой - и в то же время он был в одном из домов Старого города, в тесной, пропитанной чайным ароматом квартире, и обнимал Хильди, слушал ее сбивчивое “я хочу”, сжимал в руках ее тело - горячее, гладкое, нетронутое.

Можно было долго анализировать, что с ним происходит - и по мнению Бертрана, это было едва ли не более безнадежно, чем борьба с кризисом, которому не предвиделось конца. Может, и есть где-то та грань, за которой количество принятых мер обратится наконец в качество, чаша переполнится, и наступит перелом, падение станет подъемом - но грань эту нужно будет перейти, не позволив себе страха и сомнения, какими бы чудовищными, разрушительными не казались последствия. Только это поможет исправить поломку. Покончить с помрачнением и сумасшествием. Вернуть все на свои места. Бертран верил в это, потому что спустя сорок лет чужой и его борьбы ему только это и оставалось - верить.

Телефон он все-таки взял. Но номер набрал другой.

Хильди.

о))) добрый вечер)

Ты дома?

Она ответила не сразу, и его это слегка пристыдило - он почти не писал ей за прошедшую неделю, а теперь сразу вот так…

да) приходите

“По крайней мере, - думал он, выходя из кабинета и бросая секретарю, что должен отлучиться на час, - у нее было достаточно времени, чтобы передумать”.

***

Шофера Бертран оставил ждать на площади - там вид министерской машины не вызвал бы ни у кого подозрений, - а сам, подходя к нужному дому, запоздало подумал, что, возможно, не стоило приходить с пустыми руками. С другой стороны, таким образом он выставил бы себя в еще более нелепом, если не сказать пошлом свете - чтобы извиниться за свое недельное молчание, нужно было придумать что-нибудь другое, и пока Бертран поднимался по лестнице, в голову ему пришел достаточно оригинальный ход: Хильди, по-домашнему одетая, с убранными в хвост волосами, открыла ему, и он, едва шагнув через порог, поймал ее руку, чтобы порывисто коснуться губами маленького запястья.

- Ого, - Хильди, польщенная, рассмеялась и попыталась изобразить реверанс, насколько это позволяли просторные штаны и вязаная, с вылезшими кое-где нитками кофта, в которые она была одета. - Проходите… чай будете?

- Несомненно, - ответил он, оставляя на вешалке пальто. - И я же просил: на “ты”. Разве ты не помнишь?

- Помню, помню, - отозвалась она с досадой. - Просто переучиться сложно. Привыкла.

Бертран занял облюбованное им уже место за кухонным столом, пока Хильди, поставив чайник, искала для них чашки - сначала в верхнем шкафу, затем, вспомнив что-то, распахнула дверцу нижнего и поморщилась, когда в лицо ей ринулся клуб пара.

- Все время забываю про посудомойку, - пояснила она Бертрану, - ее только три дня назад привезли. Но штука потрясающая! Всегда ненавидела мыть посуду…

Он пробормотал что-то туманное: ему самому не удалось вспомнить, когда он в последний раз возлагал на себя что-то из обязанностей, всегда входивших в компетенцию приходящей прислуги. Хильди, несомненно гордая своим приоберетением, впрочем, сразу заметила, что ему затруднительно поддержать разговор, и поспешила перевести тему:

- А вы? Что у вас нового?

- У меня… - он рассеянно постучал по столу костяшками пальцев, - очень много работы. Готовится новая реформа…

- Вот как? - спросила Хильди, не отвлекаясь от увлеченного перебирания своих чайных запасов. Бертран торопливо добавил:

- Пока мы это не афишируем…

- А, - Хильди беспечно махнула рукой, - я-то никому не скажу. Да и кто бы у меня спросил? Никто ведь не в курсе - я имею в виду, про нас.

Бертран посмотрел на нее внимательнее, вспоминая то, что слышал от Робье, от нее самой. Нужно ли было предупредить ее? Если “щиты” работают, как емусказали… но если это и было поводом для тревоги, то сейчас - бесконечно расплывчатым и далеким. Бертран почти не задумывался об этом последнее время, смирившись со всем, что было недоступно его пониманию, при помощи одного вывода: если нужен был такой фантастический, сказочный предлог, чтобы их с Хильди жизни внезапно пересеклись, то пусть так и будет - и он, Бертран, не станет на это роптать.

- Вы действительно думаете, - спросила вдруг Хильди, взглянув на него прямо и проницательно, - что сможете что-то изменить?

На секунду ему стало не по себе. Конечно, он не раз и не два задавался этим вопросом - и всякий раз поражался тому, что находит на него исключающие друг друга ответы.

- Полной уверенности нет, - сказал он обтекаемо, как будто перед ним была орава журналистов, жаждущих его крови, - но есть шансы.

Хильди совсем не весело усмехнулась.

- Шансы… Сколько помню, что-то если и менялось, то к худшему.

Что она еще могла ответить? Бертран помнил, пусть обрывочно, “тучные годы”; для Хильди они были не более чем строками из университетского учебника. Повышение цен и налогов, сокращение льгот, инфляция - все это было реальностью, в которой она родилась и выросла, и вряд ли она могла представить себе какую-то другую.

Хильди поставила перед ним наполненную чашку, и Бертран из вежливости, - пить ему не хотелось, - сделал маленький глоток.

- Я бы вас… то есть, тебя чем-нибудь угостила, - Хильди, будто не решившись присоединиться к нему за столом, подошла к холодильнику, распахнула его; Бертран с удивлением заметил, что в движениях ее проявилась непривычная беспокойная суетливость. - Да у меня нет ничего, я почти не готовлю, только вот апельси…

- Хильди.

Она обернулась резко, будто он не позвал ее, а окрикнул; чувствуя, как загустевает, нагревается воздух вокруг него, Бертран приблизился к ней, дотронулся до ее руки, несильно сжал.

- Между нами возникла… - замялся на секунду, выбирая наиболее подходящее слово, - определенная недомолвка, не находишь?

Хильди смотрела на него распахнутыми глазами, точь-в-точь как неделю назад - с непритворным ошеломлением, но не делая попыток отстраниться.

- Я… я просто не знаю, как про это говорить, - ответила она наконец, почему-то переходя на виноватый шепот. - Даже не знаю, что тут говорить надо? То есть… ты же пришел. Я знаю, зачем.

- Правда? - уточнил Бертран вкрадчиво, делая еще шаг к ней - теперь она прижималась спиной к холодильнику, а он стоял напротив, но оставляя между ними небольшое расстояние, возможную лазейку. - Ты представляешь, чего именно я хочу?

В глазах Хильди на мгновение мелькнула озадаченность. Подняв руку, она коснулась щеки Бертрана - до странности трепетно, словно могла чем-то ему навредить, и он ощутил, как между ее пальцами и его кожей как будто проскакивают мелкие, колющие искры.

- Ну конечно, - произнесла Хильди увереннее, будто прикосновение придало ей сил. - Конечно, представляю.

- Не боишься?

Он не знал, к чему задал этот вопрос - но знать ответ ему почему-то было важно. Наверное, потому, что он по-прежнему не мог вообразить, как выглядит в ее глазах, какие чувства может вызвать - слишком давно в его жизни не было толком никаких чувств.

- Что? Нет! - ответила Хильди со смехом, беря ладонь Бертрана, переплетая их пальцы - а он не мог отделаться от мысли, что ее рука в его выглядит будто в плену. - Тебя - бояться? Или чего? Я в курсе, как это делается. Я это делала… давно. Два раза.

Похоже, с “нетронутой” он погорячился. Плевать.

Он стянул кофту с ее плеча, обнажая выступающую ключицу, раскинувшуюся под кожей сеть из тонких вен - Хильди тихо вздохнула, когда он проследил одну из них губами, положила ладонь ему на затылок, направила его поцелуи ниже.

- Я… я… - рвано забормотала она, когда Бертран начал целовать ее грудь, задержался на темном твердом соске. - Я никогда не думала, что…

Он выпрямился, взглянул в ее покрывшееся румянцем лицо.

- Что?

- Что я могу ва… тебя привлечь, - сказала она чуть слышно, - в этом смысле…

- Почему? - кофту он с нее снял, с себя - пиджак, ослабил сдавивший шею галстук. Хильди, оставшись полуобнаженной, обняла его, и он жадно припал к ее шее, слыша, как сквозь белый шум, что она пытается ответить:

- Ну я же… я же на тех женщин, как у вас там, совсем не похожа…

- Хильди, - веско произнес Бертран, вновь поднимая голову, - ты вообще не похожа ни на кого из людей, которых я встречал до этого.

Она замерла на секунду, встретившись с его взглядом, и потом ответила - и это прозвучало как что-то вроде признания.

- Ты тоже. Тоже не похож.

- Это имеет значение? - шепнул Бертран у самых ее губ. Хильди первая поцеловала его - и в его жизни это было лучшим, самым умопомрачительным “нет”.

Она оказалась такой, как он представлял себе - уступчивой, нежной, отзывчивой. До кровати они не добрались: Бертран уложил Хильди на пружинистый, скрипучий диван в гостиной, раздел ее окончательно, долго, до боли в губах, ласкал; Хильди расстегнула на нем рубашку, но от попытки снять ее он уклонился - в какой-то дальней части его сознания все еще бился стыд за себя, свой возраст, свое тело, погрузневшее, некрасивое, и он меньше всего мог желать испортить момент. Хильди приняла его, податливая и разгоряченная, обхватила за плечи, стонала сдавленно, будто еще чего-то стесняясь, пока он толкался в нее - но в какую-то минуту эти ее стоны стали выше и протяжнее, а тело напряглось, будто сведенное судорогой; в конце концов голос ее сорвался на короткий вскрик, она вцепилась в Бертрана что было сил и сжалась, переживая момент оргазма. Ее неожиданная чувствительность, то, как она, забывшись в своем удовольствии, произнесла его имя, не позволили Бертрану сдерживаться долго: он кончил тоже, лихорадочно втянул в себя воздух, опустился на диван рядом с Хильди, чтобы не навалиться на нее своим весом. Она с трудом переводила дух, да и ему, почти что оглушенному, потребовалась на это пара-тройка минут.

“Сейчас все закончится, - подумал он отрешенно, смеживая веки, разглядывая поплывшие под ними светлые и красные полосы. - Должен же этому наваждению быть какой-то конец”.

Хильди, лишенная сил не меньше него, чуть приподнялась, поцеловала его щеку, подбородок, уголок губ.

- Бертран… - услышал он ее голос рядом со своим ухом, - спасибо…

- Что? - ради этого он даже глаза открыл. - Что ты сказала?

Она ненадолго примолкла, поняв, видимо, что ляпнула что-то не то.

- Я просто… ну… не знаю, что говорить.

Вместо ответа Бертран притянул ее к себе - они и так лежали вплотную, но теперь Хильди почти что забралась на него, уткнулась ему в грудь носом, проникла под рубашку юркой и теплой ладонью.

- Ты останешься со мной? - спросила она вдруг, и тут же, словно ответ на ее вопрос, заполнил квартиру звук сигнала из оставленного в кухне Бертранова пиджака. Бертран снова зажмурился, надеясь, что это поможет ему собраться с силами. Помогло слабо.

- Я очень бы хотел этого, Хильди, - сказал он, отстраняясь от нее, заставляя себя подняться, начать думать в привычном, правильном ритме и направлении. - Но я не могу.

Она не стала протестовать, хоть и погрустнела заметно - и Бертрану было совершенно нечего сказать ей в утешение, кроме банального “я вернусь”, которое все равно ничего не исправило бы здесь и сейчас.

- Ладно. Погоди минутку…

Пока она перерывала ящики стоявшего в прихожей комода, Бертран кое-как привел себя в порядок: поправил одежду, пригладил волосы, в мусорном ящике на кухне оставил использованный презерватив. В голове его понемногу прояснялось, но он по-прежнему не чувствовал ни отрезвления, ни охлаждения, не возникло у него даже мысли о том, что он совершил что-то глупое и необдуманное - если и должен был прийти конец наваждению, то только не сегодня.

- Вот! - Хильди бросила ему что-то блестящее, что он, изловчившись, все-таки смог поймать; это оказалась связка из двух ключей, и при виде ее Бертран отчего-то ощутил себя подлецом. - Держи. На всякий случай. Можешь приходить и уходить, когда захочешь.

- Хильди, ты… - он хотел сказать ей, что не стоит просто так доверять свое жилище человеку, которого едва успела узнать, но вовремя сообразил, насколько абсурдным будет такой упрек. - Хорошо. Спасибо.

Связку он положил в карман и машинально ощупывал его на протяжении всего времени, что занял путь обратно до министерства, будто бы в подтверждение: ему ничего не привиделось и не приснилось. Уже поднимаясь к себе, он сообразил, что не придумал заранее, как будет объяснять свою отлучку, если на то будет необходимость, но задуматься об этом ему не дал буквально влетевший в него Микаэль.

- Берти! Наконец-то!

Нельзя было не увидеть, что он порядком взбудоражен: глаза его горели, на лице бродило выражение человека, готового вот-вот рассказать потрясающую историю, но сдерживающегося из последних сил.

- Что такое случилось? - осведомился Бертран, хмурясь. - Пошли, поговорим в кабинете.

До кабинета Микаэль дотерпел с явным трудом - поспешно захлопнул дверь, чтобы ничего из сказанного не долетело до ушей секретаря, и сказал громким шепотом, с явным трудом стараясь не расхохотаться:

- Патрис! Представляешь, Кларисса его застукала!

Бертран, успевший взять со стола бумаги, едва не выронил их.

- Что?

- Кларисса, - повторил Микаэль, четко выговаривая каждое слово, наверняка решив, что Бертран от шока не понял смысл сказанного, - застукала Патриса с его помощницей. В самом недвусмысленном положении, прямо на его столе! Оказалось, они уже пару месяцев так развлекаются! Скандал был - сам понимаешь. Все очень надеются, что это не попадет в прессу, хотя я считаю, что скорее Титаник поднимется со дна и продолжит свой маршрут через Атлантику…

Бертран молча опустился за стол, не в состоянии составить из множества слов, роящихся у него в голове, одно хоть сколько-нибудь осмысленное предложение.

- Так, - вот и все, что он мог сказать в ответ на Микаэлево трещание.

- Фейерхете уже узнал. Он в ярости! Говорит, что если ему придется делать перестановки в кабинете из-за того, что премьер-министра не поделили жена и любовница - он снесет головы всем троим.

- Так, - повторил Бертран и снова умолк. Микаэль хмыкнул:

- Похоже, тебе надо переварить потрясающую новость. Ладно, пойду еще кого-нибудь обрадую…

Он ушел, оставив Бертрана в кабинете, за окнами которого простерлась опустившаяся мгла, заслонившая собой город. Бертран сидел на своем месте, безжизненно глядя перед собой - примерно в ту область стола, где раньше стоял так раздражавший его маятник Ньютона.

========== Глава 8. Чернота ==========

03.05.2017

“Бешеная пчела”

12:45 “Только вместе с этим мерзавцем”: повлияет ли на состав правительства семейная драма Патриса Альверна?

<…>Госпожа Байер, состоявшая в браке с Альверном с 2006 года (при замужестве она отказалась менять фамилию, подавая электорату пример того, что значат прогрессивные и равноправные отношения между супругами), никак не комментировала развод, однако, по свидетельству нашего источника, весьма резко отреагировала на предположение, что она может покинуть занимаемый ей с 2015 года пост министра экономики. “Только вместе с этим мерзавцем”, - вот что она ответила на вопрос одного из коллег, не станет ли для нее разочарование в Альверне поводом выйти из состава правительства. Довольно исчерпывающе! Вместе с тем на последнем опубликованном фото с заседания кабинета министров можно увидеть, что Кларисса, обычно занимавшая кресло по левую руку от премьера, предпочла поменяться местами с министром труда Бертраном Одельхардом - интересно, не возникли ли по этому поводу вопросы у протокольной службы?

[фото]

(с) “Бешеная пчела”, 2017 год. Нелицензированное копирование запрещено.

Впрочем, непохоже, чтобы кто-то испытывал сильное недовольство по поводу перестановки - в первую очередь, сам Альверн, чья жизнь, по нашим сведениям, и без того подверглась большой опасности, когда госпожа Байер стала неожиданной свидетельницей его похождений. Выражаем надежду на то, что премьер-министр найдет общий язык с особо щепетильными поборниками протокола - от этого, в конце концов, может зависеть судьба Бакардии.

Передаем также наши лучшие пожелания господину Одельхарду. Источник “Бешеной пчелы” сообщил, что в былые времена проявления мимолетной супружеской нежности были для Альверна в порядке вещей и, более того, помогали ему успокоиться и остыть - что ж, теперь ему придется в спешном порядке отказываться от привычки в особенно нервные моменты заседаний щупать за бедро или колено своего соседа слева! <…>

***

“Бакардия сегодня”

13:00 Идельфина Мейрхельд: “Больше всех рассуждают о необходимости перемен те, кто меньше всех к ним приспособлен”

<…> - Долгое время вы считались коллегами и соратниками по партии: вы и Фейерхете, Альверн, Бергманн…

- Да, и я совершенно этого не скрываю. Тем более - именно тогда я достаточно близко знала перечисленных вами людей, чтобы понять их способ и стиль мышления. Могу сказать вам точно: весь тот “новый мир”, о котором они говорят нам без устали, на самом деле ни что иное, как мир “старый” - тот самый мир, который нам пытаются навязать без малого сорок лет! Тратьте меньше, работайте больше, привыкайте к тому, что вам никто ничего не должен - нам подают это под разными соусами, но суть остается неизменной. Они говорят: вот залог прогресса! Но о каком прогрессе может идти речь, когда страна с каждым годом катится все дальше назад?

- Известно ли вам, что Леопольд фон Фирехтин выступил вчера с подобными сентенциями в адрес правительства? Коммюнике “Движения за единую Бакардию”, посвященное проблемам миграционной политики, заключало в себе заявления, схожие с вашими…

- Слушайте, почему вы спрашиваете меня о Фирехтине? Я понимаю: вам нравится сталкивать меня с ним, вы рады возможности устроить из этого шоу, надеясь, что если один из участников спора ведет себя как клоун - значит, клоунами можно выставить обоих. Вы для этого меня позвали? Фирехтин - очень специфический господин, но он… как бы сказать?.. живет в своем мире, который имеет весьма мало общего с реальностью. В чем смысл лишний раз рассуждать о нем? Я предпочитаю обращаться к тем, кто имеет возможность действительно повлиять на то, что происходит в стране, а не сотрясает воздух пространными рассуждениями о “великой Бакардии” и “возвращении к корням”. А в качестве кого вы предлагаете мне воспринимать господина Фирехтина? Верьте или нет - если я захочу поучаствовать в исторической дискуссии, то найду для этого более компетентного оппонента…

<…>

***

Бертран отпер дверь, сделал шаг в полумрак коридора.

- Хильди?

Никто не ответил ему, не поторопился выйти ему навстречу, и в тишине этой Бертрану почудилось что-то зловещее - будто зря он торопился, с трудом выкроив себе полчаса, будто окончательно и безвозвратно опоздал, а за время его отсутствия случилось нечто, что уже никак нельзя было исправить.

- Хильди? - повторил он нерешительно, прислушиваясь. Из-за закрытой двери ванной донесся неясный шум, похожий на плеск воды - тишина расступилась, увлекая за собой и внезапный приступ беспричинной тревоги. Бертран даже усмехнулся своей внезапной впечатлительности - обычно таковая была ему не свойственна, но он успел уже свыкнуться с тем, что в квартире этой все словно бы идет наперекор обыкновенному положению вещей.

Замка на двери не было, и он беспрепятственно распахнул ее, шагнув в миниатюрное, душное помещение, где едва развернулись бы и двое, ничего при этом не задев. Хильди сидела в наполненной ванной, обхватив руками колени и низко склонив голову; лица ее Бертран не увидел, только сгорбленные плечи и сбившиеся во влажные пряди волосы, с которых текли ручейки розоватой воды. Вся ее поза и то, как она молчала, сохраняя неподвижность, не подавая никаких признаков того, что жива, а не ее подменили статуей - все это выглядело как выражение крайней отчаянной тоски, и Бертран, не представляя, что могло стать ей причиной, поспешил подступиться к Хильди, коснулся ее сцепленных рук.

- Хильди, ты в по…

- Боже, Бертран!

Она вскрикнула, явно напуганная, не ожидавшая его появления, даже отшатнулась инстинктивно, чуть не облив его при этом мыльной водой с головы до ног.

- Боже, - повторила она, наконец-то осознавая действительность в полной мере и начиная смеяться - облегченно, прижав ладонь к лихорадочно вздымающейся груди. - Я не слышала, как ты вошел… что, уже половина?

- Да, - проговорил он, удивляясь про себя тому, как быстро рассеялась, растворилась без следа подавленность, что еще минуту назад, кажется, пронизывала все ее существо. - Я тебя испугал? Извини.

- Нет, нет, ничего страшного, - не переставая смеяться, Хильди замахала руками, с готовностью поманила Бертрана к себе, и он склонился к ней, чтобы поцеловать влажные, чуть горьковатые от мыла губы. - Я просто… ну, задумалась. А телефон оставила в комнате! Не могла даже посмотреть время.

Нужно было, наверное, выйти, дождаться ее в гостиной, но пока что Бертрану было сложно заставить себя сделать это. Он не видел Хильди полторы недели - не мог вырваться даже ненадолго из министерства, превратившегося для него в сущую клетку, как для зверя, что умудрился попасть в ловушку. Нужно было улаживать “кандарнское дело”, не допустить того, чтобы забастовка затянулась; журналисты, привлеченные скандалом между Патрисом и Клариссой, были готовы следить за каждым вздохом любого, кто был вхож хоть на полшага в кабинет министров. Раз за разом Бертрану приходилось призывать себя к осторожности, пусть это и было для него мучительно: не просто быть запертым в клетке, но удерживать себя там самому, ради собственного блага - и, разумеется, блага Хильди. Он подозревал, что его вынужденное отсутствие может быть принято ей за невнимание, но она не обмолвилась и словом, не допустила даже крошечного намека на то, что испытывает ревность или обиду. Все, что бы ни происходило, воспринималось ею как должное; она ни в чем не упрекала Бертрана, даже когда он исчезал совсем, когда она днями напролет не получала от него ответа. Была ли невозможность увидеться болезненна для нее? Бертран не представлял себе ответ: когда он думал о Хильди, на ум ему приходило сравнение с каким-то странным животным, что проводит большую часть своей жизни в плотной, непроницаемой раковине, выглядывая наружу лишь тогда, когда на то есть крайняя необходимость. Появление Бертрана было определенно отнесено Хильди в разряд таких необходимостей: когда он приходил к ней, она встречала его с неизменной теплотой, но если его не было - прекрасно обходилась без него; что до самого Бертрана, то он толком не мог понять, радует его этот факт или огорчает.

- Я соскучилась, - сказала она тихо, поднимая из воды руку, чтобы коснуться его запястья - несмело, будто в попытке загладить вину. Догадалась, о чем он думает? Или увидела - как измену Патриса, как смерть бедолаги Ферзена?

- Я тоже, Хильди, - пробормотал он, стараясь смотреть ей в лицо, не позволять взгляду соскользнуть на шрамы, что сетью обвивали ее запястье. Их было много - наверное, с пару десятков, - и они, пересекаясь друг с другом, сплетались в беспорядочный узор на ее коже. Увидев их впервые, Бертран не понял поначалу, что могло оставить их; от прямого ответа на вопрос Хильди уклонилась, ответив еле разборчиво:

- Неважно. Это неважно.

Что-то, просочившееся в ее голос, заставило Бертрана похолодеть; Хильди сделала попытку отнять руку, но он не позволил ей.

- Это кто-то с тобой сделал? - спросил он напряженно, надеясь, что в его словах звучит достаточно убедительное обещание: этому человеку, кто бы он ни был, предстоит пожалеть о содеянном. - Кто?

Щеки Хильди стыдливо зарумянились - чего и в помине не было десятью минутами раньше, когда она, оседлав его бедра, направляла в себя его член.

- Бертран… - проговорила она, с явным трудом справляясь с порывом закрыть лицо руками. - Правда, не надо… я так больше не делаю…

В груди у Бертрана будто одномоментно сдулось что-то огромное, мешавшее ему дышать. Он посмотрел на Хильди, затем на ее изувеченную руку - и протянул неверяще, с трудом укладывая в голове единственное шедшее ему в голову объяснение.

- Ты… ты сделала это сама?

Хильди, кусавшая губы, мелко и виновато кивнула.

- Но почему? - Бертран, может, хотел бы прекратить эти мучительные для нее расспросы, но не мог себя остановить - ему жизненно важно было услышать, что самая жуткая, морозящая мысль, посетившая его голову - всего лишь порождение разыгравшегося не в меру воображения. - Только не говори, что ты хотела…

- Нет, нет! - она перебила его, будто тоже боялась, что он произнесет это слово вслух. - Если бы я хотела… ну, это… я бы резала по-другому. Серьезно! А это… это просто… правда, неважно. Давай не будем про это говорить.

Ее голос дрогнул, выдавая подступившие к горлу слезы, и Бертран сдался тут же - ни в тот день, ни никогда после не заговаривал с ней об этом, не подавал виду, что вид ее искромсанной руки может как-то его беспокоить. Вопросом, что могло двигать ей, когда она оставляла на себе эти порезы - иглой? ножом? лезвием? - Бертран тоже предпочитал не задаваться. Количество шрамов не увеличивалось - этого ему было достаточно. Очевидно, ее фраза “больше так не делаю” была правдой - и Бертран надеялся, что правдой она и останется.

- Подай мне, пожалуйста, полотенце, - проговорила Хильди, прерывая их общее задумчивое молчание. Выполняя ее просьбу, Бертран бросил ей:

- Я подожду в гостиной.

- Хорошо, только… ой, - Хильди неловко ему улыбнулась, будто бы в извинение, - только у меня там немного бардак. В спальню новый шкаф привезли, я вещи перекладываю… не споткнись ни обо что, хорошо?

Предупреждение было как нельзя кстати: по комнате Бертран шагал, как по минному полю, внимательно выискивая на полу места, куда можно будет поставить ногу без риска смять или раздавить что-нибудь. Вся комната была в полуразобранных коробках и ящиках - с вещами, с книгами, с прочими мелочами; возле одной из них, набитой потрепанными, пыльными томами, Бертран невольно остановился, не смог справиться с искушением взять несколько из них в руки. Редкие издания всегда были его маленькой слабостью: у себя он отвел для них целую комнату и регулярно заботился о пополнении своей коллекции, с наибольшим увлечением охотясь за теми книгами, что пребывали на свете если не в единственном экземпляре, то в составе очень ограниченного тиража. Сейчас же перед ним было что-то вроде сокровища: настоящий “самиздат”, продукт подпольных типографий откуда-то из социалистического блока, книги, которые ходили фактически в списках и втайне передавались из рук в руки - прикоснуться к ним было чем-то сродни тому, чтобы прикоснуться к иному миру, таинственному, навек исчезнувшему, оставшемуся лишь на истрепавшихся, где-то надорванных, испещренных неровным шрифтом страницах. Книги, что держал Бертран, были выпущены, скорее всего, в ГДР; с немецким языком у него было лучше, нежели с французским, и он смог без труда прочитать названия на корешках: “Красное колесо”, “Новое назначение”, “Мастер и Маргарита”.

- Это моя мама мне оставила, - раздался за его спиной голос Хильди; одетая в халат, на ходу промакающая полотенцем кончики волос, она ступила в комнату и сразу же, почти не глядя себе под ноги, проследовала на кухню. - Она жила какое-то время… ну, там, в Варшавском блоке. Ей было пятнадцать, когда Стену снесли. И ее родители сразу же оттуда уехали. У них здесь жили кое-какие родственники - вот они все и привезли. И книги тоже. Чаю налить?

- Да, - отозвался Бертран немного рассеянно, убирая книги на место. Запоздало он напомнил себе, что копаться в чужих вещах - по крайней мере, неделикатно, но тут его внимание привлекло еще кое-что - и он не смог удержаться, будто содержимое соседней коробки приковало его к себе, не оставляя ни малейшего шанса вырваться и отойти. Если бы у Бертрана спросили, что столь притягательного увидел он в длинном, тонком ноже с резной рукоятью, с почерневшим (явно от времени) лезвием - Бертран бы не ответил. Но в тот момент его будто лишили возможности думать рационально - как завороженный, он взял нож в руки, любуясь невероятным изяществом работы, бережно коснулся пальцем острия, желая проверить, насколько оно наточено.

- Нет, не трогай!

Никогда прежде Бертран не слышал, чтобы Хильди говорила с таким ужасом; быстрее молнии она метнулась к нему, выхватила нож из его рук с таким видом, будто не сделай она этого - и Бертран перерезал бы себе горло.

- Что это? - спросил он, ошеломленный, словно его толкнули в грудь, пробуждая от тяжелого и муторного сна. - Что это за вещь?

- Это… - Хильди закусила губу, явно не зная, как ответить, и решительно, почти брезгливо швырнула нож обратно в коробку. - Это не мое. Мне досталось… тоже по наследству. Не трогай его, пожалуйста. Это очень плохая вещь.

- Почему? - Бертран быстро понял, что его усилия понять природу охватившего его наваждения не приведут ни к чему, и поэтому сделал попытку перевести все в шутку. - Им кого-то убили?

Лицо Хильди омертвело, став до жуткого похожим на посмертную маску. Бертран понял, что случайно, невпопад оказался прав, и ощутил, как что-то у него внутри холодно содрогается, как бывает в минуту осознания роковой ошибки.

- Это… неважно, - с трудом выговорила Хильди, отворачиваясь. - Это было давно. Сейчас это уже не изменить. Давай я просто… сделаю чай, хорошо?

Давить на нее, заставлять рассказывать что-то, о чем она говорить не хотела, было жестоко - и, как Бертран предчувствовал, заведомо бессмысленно. Хильди всегда было достаточно спрятаться обратно в свою раковину, чтобы до нее не мог достучаться никто из внешнего мира - пожелай она скрыться от Бертрана, то сделала бы это так же легко и безусильно, и он, зная об этом, не мог позволить себе рисковать.

- Извини, - повторил он, кажется, второй раз за последние пятнадцать минут, обнимая ее со спины, оставляя несколько быстрых поцелуев на ее шее и чувствуя, как по коже ее, еще влажной, пробегают мурашки. - Я же не знал…

- Я понимаю, - ответила она, поворачивая голову, чтобы прижаться к его щеке; ее сомкнутые веки подрагивали, но на губах появилась слабая улыбка, без слов свидетельствующая о том, что Хильди вовсе не держит на Бертрана зла - ни за его неловкость, ни за полуторанедельную разлуку.

Про чай они оба в итоге позабыли. На попытку Бертрана опрокинуть ее на стол Хильди ответила решительным отпором: “Ты что? Он мне еще нужен! Целый!”, а затем утащила его в спальню - нетерпеливая, отбросившая всякую прежнюю нерешительность, явно изголодавшаяся по Бертрану так же сильно, как и Бертран - по ней. Все его чувства и мысли будто потонули в головокружительном угаре; он не заметил даже, что позволил Хильди, вопреки собственному обыкновению, раздеть себя целиком - до того пьянящим оказалось соприкосновение обнаженных тел, будто подтверждение безграничной, полной принадлежности друг другу, к которой Бертран так самозабвенно стремился и которую наконец-то обрел. Хильди, стонущая, жадно подающаяся ему навстречу, скрестившая за его спиной ноги, была его, без всяких границ и запретов, и Бертран упивался осознанием этого не меньше, чем самой близостью - чем бы она была без этой обоюдной нужности, как не механическим актом проникновения одного тела в другое? Он хотел спросить у Хильди после, почувствовала ли она то же самое, но спросил почему-то совсем иное - видимо, оно продолжало изрядно его волновать:

- Когда ты смотришь на меня - что ты видишь?

Хильди не вздрогнула, ни слова не произнесла в первую секунду, но ее рука, лежавшая поперек его груди, отчетливо напряглась.

- Я вижу… - проговорила она, приподнимая голову, заглядывая Бертрану в глаза; очки он снял, и лицо ее чуть расплывалось перед его глазами, но он слышал по ее голосу, что она серьезна, даже сосредоточенна - наверняка своим вопросом он вновь задел что-то, чего не желал задеть. - Что-то вроде трещины. Или водоворота. Пока небольшого, но очень темного… у каждого из вас такой есть. Помнишь то ужасное место, куда ты меня позвал, когда захотел увидеться? Я видела их всех - кто там сидит. И в каждом - это темное. Как пропасть. У кого-то больше, у кого-то меньше. От кого-то вообще ничего не осталось, только чернота. А человека больше нет.

Бертран вспомнил лицо Фейерхете, пожелтевшее, обрюзгшее, исполненное презрительным безразличием ко всему.

- А у меня? - спросил он. - Что со мной?

Наверное, он выглядел до глубины души встревоженным - хотя на самом деле одолевающее его чувство он описал бы скорее как любопытство. Хильди провела по его груди ладонью - мягко, умиротворяюще.

- Оно небольшое. Не знаю, навсегда или пока что. Но как бы то ни было, ты… в этом не виноват.

Тот еле уловимый акцент, что сделала она на слове “ты”, не мог его обмануть.

- Не виноват? А кто виноват?

Хильди только вздохнула, вновь склоняя голову на его плечо.

- Неважно. Правда, неважно. Мы все равно с этим ничего не сделаем. А зачем лишний раз беспокоиться по поводу того, что никогда не сможешь изменить?

Больше от нее Бертран толком ничего не добился; вскоре и их время подошло к концу - нужно было уезжать, и лишь у самого порога он вспомнил, с каким изначальным намерением приходил сюда сегодня.

- Ты знаешь, - сказал он, почему-то чувствуя себя школьником, впервые в жизни приглашающим одноклассницу на наивное детское свидание, - скоро ведь лето. Все уходят в отпуск.

- Да? И ты тоже?

- Конечно, - усмехнулся он, - если бы я работал еще и без отпуска, то точно сошел бы с ума. Это всего две недели, но может быть… проведем их вдвоем?

Хильди выглядела удивленной. Похоже, до этого ни о чем подобном она не задумывалась.

- Давай, - согласилась она, но, как заметил Бертран, с некоторой неуверенностью. - А где?

- Пока не знаю, - ответил он. - Где-нибудь, где много моря и мало людей.

- Звучит отлично, - Хильди закивала; в глазах ее со все большей силой разгоралось радостное воодушевление. - Я всего раз была на море! Очень давно - мы с родителями ездили в Испанию… а с тех пор как-то не получалось. Было бы круто, правда! Только… - весь ее энтузиазм в одну секунду как будто смыло: она озабоченно нахмурилась, заговорила тише, - главное, чтобы мама не узнала… политику она терпеть не может. Просто ненавидит. Если она узнает, мы оба покойники, точно тебе говорю. Папа, может, еще выслушает, но она…

Бертрану стоило огромного усилия сдержать рвущийся наружу смех. “А ты чего ожидал? - поинтересовался внутренний голос. - В ее возрасте ты без ведома отца шагу боялся ступить”. Замечание было резонным: не стоило пренебрегать опасениями Хильди, пусть и в глазах Бертрана они вовсе не имели значения.

- Я обо всем позабочусь, - заверил ее Бертран перед тем, как уйти. - Я знаю место, где нас совершенно точно не застанет ни один журналист.

***

По радио передавали какую-то никчемную передачу; услышав из динамика голос Леопольда фон Фирехтина, Бертран лишь поморщился - с большим удовольствием он слушал бы звуки скрежета металлической арматуры по стеклу.

- О каком “новом мире” нам пытаются рассказать? - вещал своим обычным непреклонным тоном “Пурпурный Барон”, как называли его, намекая на темные истории из его прошлого - в молодости Фирехтин открыто называл себя поклонником “пурпурного” генерала фон Равенсбурга, давно объявленным в бакардийской истории кем-то вроде персоны нон грата; по мнению Бертрана, этого было достаточно, чтобы не воспринимать сентенции данного субъекта всерьез, но у части избирателей было другое мнение. - А, главное, кто выступает в роли рассказчиков? Самые преданные адепты “старого мира” - мира победившей диктатуры глобалистов и технократов, мира безжалостного уравнения всех со всеми, мира, который строят в Европе вот уже сорок лет! Я говорю вам: в их концепции “нового мира” нет ровным счетом ничего нового, что мы не знали бы уже вдоль и поперек!

- Переключите, - потребовал Бертран, у которого начало опухать что-то в мозгу от такого количества высококонцетрированной чуши. Шофер тут же выполнил указание, позволив себе коротко заметить:

- А ведь правильно говорят: с Мейрхельд они похожи. Как будто друг у друга тексты подсматривают.

- Я был бы очень рад, если бы они с Идельфиной наконец сошлись, занялись друг другом, а потом решили, что должны вместе исчезнуть, - процедил Бертран. - Было бы лучше и для них, и для Бакардии.

“Почему они оба все еще не в тюрьме”, - крутилось у него в голове, пока перед машиной распахивали ворота министерства. Впрочем, он давно уже не мог подобрать ответа на этот вопрос - и, по справедливому заявлению Хильди, ему вовсе ни к чему было терзаться мыслями о том, на что он все равно не мог повлиять. Проще, - и Бертран с удовольствием сделал это, - было увлечь себя другими, более приятными мыслями.

========== Пропущенная сцена 3. Сыновья ==========

1974

У входа в закусочную в конце улицы Муффтар Рене задержался на секунду - коротко коснулся кармана пальто, где покоился, успокаивающе давил ему на грудь своей металлической тяжестью револьвер. Не впервые Рене было отправляться вооруженным на разговор, исход которого невозможно было предугадать и поэтому лучше было готовиться к наихудшему, но в этот раз Рене не оставляла мысль, что огнестрельного оружия может оказаться недостаточно - и она вселяла в него обычно не присущую ему опаску.

Размышляя, не грозит ли ему в случае чего оказаться превращенным в жабу, навозного жука или летучую мышь, Рене толкнул дверь и оказался внутри. В обстановке, на первый взгляд, не было ничего угрожающего, странного или наводящего на мысль, что здесь может твориться какая-то непостижимая человеческому уму чертовщина: обычное кафе из тех, куда забегают перекусить окрестные служащие, а студенты - скоротать время за кружкой пива или чашкой кофе. Сейчас, когда обеденный перерыв кончился, а до ужина оставалось еще несколько часов, посетителей было немного, поэтому бармен, лениво протирающий полотенцем стойку и изредка отвлекающийся на то, чтобы отогнать муху, вьющуюся над его макушкой, откровенно скучал. При виде Рене он, впрочем, сразу же насторожился: очевидно, хорошо одетые незнакомцы в этом местечке были чем-то вроде недоброго знака.

- Что нужно? - буркнул он, когда Рене приблизился: может, ожидал, что тот оскорбится и удалится прочь. Очевидно, посетителя он не узнал - и для Рене это было как нельзя кстати.

- Выпить, - как можно более дружелюбно улыбнулся он, доставая бумажник. - У вас “Кроненбург”? Один стакан.

Продолжая искоса поглядывать на него, бармен направился к пивному крану. Рене же воспользовался паузой, чтобы осмотреться внимательнее в надежде на то, что на глаза ему попадется что-то, что сможет ему помочь. В этом он потерпел неудачу: кафе было настолько тривиальным, насколько это было возможно, и Рене подумал даже, не ошибся ли он адресом. О том, что он свихнулся с ума, раз принял всерьез все то, что рассказали ему об этом месте и о многом другом, Рене давно уже предпочитал не думать.

Бармен поставил перед ним наполненный стакан, но вместо причитающихся ему трех франков Рене вложил в его ладонь сразу сотню.

- Слушай, приятель, - сказал он, доверительно понижая голос, - я… знаешь, пришел сюда с одной проблемой. Меня на вас навел старик Дорвиль из Сорбонны. Знаешь его?

Бармен устремил на него пронизывающий взгляд исподлобья, но купюру все-таки взял.

- Ну?

- Проблема такая, - было не до того, чтобы задумываться, каким болваном он будет выглядеть, если ошибка все-таки произошла, и Рене заговорил со всей проникновенностью, на которую был способен, - на одного моего приятеля… ну… порчу навели. Очень мучается, бедолага. Может, подскажешь мне адресок кого-нибудь, кто… может дать консультацию?

Бармен молчал, глядя на него, и Рене со вздохом вытянул из бумажника еще две сотенных. Что-то подсказывало ему, что денег он лишится, а после этого будет громко и непреклонно послан ко всем чертям, но, по счастью, предчувствие оказалось ложным; изучив его взглядом, будто преступника на допросе, бармен пришел к каким-то одному ему известным выводам и просьбе решил все-таки внять.

- Поговори с Клэр.

Услышав женское имя, Рене навострил уши.

- Клэр? Кто это? Где ее найти?

Вместо ответа бармен взмахнул своим полотенцем, показывая куда-то Рене за спину, и тот, обернувшись в нужную сторону, мгновенно почувствовал, что сегодня ему на руки пришла отменная карта: за столиком в дальнем углу кафе сидела, погруженная в книгу, исключительно миловидная девица лет двадцати пяти, закинувшая одну стройную ножку на другую и в явном впечатлении от прочитанного причмокивающая красиво очерченными губами. Разговорить ее виделось Рене делом несложным, и он, с трудом отводя от девицы взгляд, снова обратился к бармену:

- Что она больше всего любит пить?

- “Анжуйскую розу”, - ответил тот. - По пятницам только ее и заказывает.

- Отлично, - Рене передал ему еще одну купюру. - Всю бутылку и бокал.

Свое появление он обставил с достаточной долей эффектности: сначала поставил на стол вино, затем - собственный стакан, затем опустился на стул напротив изумленно сморгнувшей девицы и послал ей самую невинно-очаровательную улыбку из всех имевшихся в его арсенале.

- Позволите составить вам компанию?

Девица посмотрела сначала на вино, затем - на пришельца. Она все еще выглядела обескураженной, но для того, чтобы устоять, ей явно не хватило бы сил.

- Хорошо, - проговорила она, откладывая книгу, и улыбнулась тоже; поняв, что от бармена помощи ждать не придется, Рене самолично наполнил ее бокал и предложил короткий тост:

- Отметим нашу встречу? Меня зовут… - секунду он колебался, раздумывая, не представиться ли чужим именем, но в итоге решил, что это недальновидно, ведь девица могла оказаться наблюдательнее бармена и помнить его в лицо. - Рене. А вы… вы - Клэр?

- Да, - девица осторожно отпила из бокала, будто не верила, что в нем настоящее вино, а не подкрашенная розовым вода. - Вы меня искали? Я вас впервые вижу.

- Именно вас, - кивнул Рене. - Мне сказали, что вы… можете мне кое-чем помочь.

Тонкие пальцы девицы сильнее сжались вокруг ножки бокала, и Рене понял, что его собеседница находится в одном шаге от того, чтобы испугаться и сбежать; о чем она подумала в этот момент, ему было неведомо, и он поспешил ее успокоить:

- Вам это ничем не грозит, обещаю. Всего лишь небольшой разговор. Я хочу задать несколько вопросов… праздный интерес непосвященного, если можно так выразиться. Если вы согласитесь меня просветить, я буду очень вам благодарен.

Девица сомневалась недолго: смотрела на Рене во все глаза, но едва ли могла видеть, сколько волнения скрывается за надетой им маской непроницаемой безмятежности. Откровенно говоря, чувствовал он себя так, будто был канатоходцем, идущим над пропастью по готовой оборваться веревке, но он не был бы собой, если бы позволил сомнениям поколебать свою решимость во что бы то ни стало узнать ответы; сейчас эта девчонка была его единственным шансом, и он не мог позволить себе просто так упустить ее.

- Ладно… - наконец пробормотала она, сдаваясь, и Рене пришлось сделать усилие, чтобы не выпустить из груди полный облегчения вздох. - О чем вы хотели меня спросить?

Рене набрал в грудь побольше воздуха. Этот вопрос он продумывал до мельчайшей интонации, даже репетировал - про себя, конечно, не вслух, - но произнести его все равно оказалось неизмеримо тяжело.

- Если рассуждать теоретически, - начал он, снова касаясь кармана со спрятанным в нем оружием, будто оно могло хоть как-то ему помочь, - существуют ли… чары или заклинания, которые могут убить человека? Предположим, он жил и ни о чем не подозревал, но внезапно заболел… чем-то непонятным, очень редким, чтобы даже лучшие врачи в стране разводили руками. Какое-то время мучился, а потом… - он сделал паузу и закончил свистяще, на выдохе, - потом умер. Никаких следов преступления. Может сделать такое… кто-то из ваших?

Клэр поставила бокал на стол. Теперь на ее лице были написаны горечь и жалость - видимо, Рене забылся, открылся, слишком себя отпустил.

- Да, - сказала она твердо. - Да, это возможно.

Рене спросил тише, чувствуя себя хищником, готовым к броску:

- Вы знаете кого-нибудь, кто мог бы это сделать?

- Нет, - она качнула головой, и Рене ощутил острейшую резь досады: конечно, все не могло оказаться настолько просто. - Это очень древняя магия. Очень темная. Немногие способны такое сотворить. Да немногие и решатся. За все совершенное обязательно надо платить, такой закон. Если стал причиной чьей-то беды - беда произойдет и с тобой.

- Принцип камикадзе? - Рене прищурился. - Убил кого-то - иди следом за жертвой?

- Примерно так. Или что-то плохое случится с тобой, или с теми, кто тебе близок. Поэтому, говорю вам, малокто на такое пойдет. Нужно быть очень озлобленным для этого. Или совсем отчаявшимся.

- Озлобленным или отчаявшимся, - повторил Рене машинално, перебирая в уме возможные варианты и понимая, что тех слишком много, чтобы склониться к какому-то одному. Нужно было больше конкретного, больше подробностей, чтобы отсечь лишнее, но Рене не успел задать следующий вопрос, потому что Клэр его опередила:

- А кто умер?

Рене на секунду замер, открыв рот. Нет, в ее распахнутых глазах не было следа догадки: похоже, она действительно не сопоставила услышанное ею от Рене с тем, что могло быть услышано ей по радио или телевизору месяцем ранее. У Рене возникло даже предчувствие (весьма бредовое, но удивительно правдоподобное с другой стороны), что его собеседница совершенно не в курсе того, что произошло в апреле: для нее самой, для мира, в котором она существовала, это имело не больше значения, чем известие о мелком дорожном происшествии где-нибудь на другом конце света.

- Его имя вам ничего не скажет, - ответил Рене, думая, что, возможно, даже не соврал. Клэр не стала любопытствовать дальше - просто заметила:

- На самом деле это важно. Нельзя ведь просто посмотреть на человека, пожелать ему умереть - и он умрет. То, о чем вы спрашиваете - это магия крови. Нужна кровь того, кто будет жертвой, иначе ничего не получится.

Рене сполна ощутил то, что ощущает охотничий пес, после долгих и бесполезных блужданий по лесной чащобе почуявший, наконец, запах добычи.

- Кровь? - переспросил он напряженно. - Много?

- Нет, одной капли может быть достаточно. Но это непременное условие. Поэтому… случайный человек не сделает такое. Это должен быть кто-то близкий.

Круг сужался, и все же в нем до сих пор было по крайней мере несколько десятков человек - начиная с медсестер, врачей, собственно прохвоста Виньялу, которого давно пора было потрясти как следует… и все же сегодняшний разговор позволил Рене продвинуться далеко вперед - и Рене ничуть не кривил душой, когда сказал своей собеседнице:

- Вы очень помогли.

- Не за что, - ответила она, допивая бокал и наливая себе еще; лицо ее чуть покраснело, в глазах зажглись первые игривые искры. - А вам-то это зачем? Хотите убить кого-то?

- Очень, - сказал Рене с абсолютной искренностью. - Просто пока не могу понять, кого именно.

- Как поймете, приходите, - Клэр весело ему подмигнула, и Рене пожалел, что у него вообще нет времени на то, чтобы остаться и продолжить столь многообещающе начавшуюся беседу. - Что-нибудь придумаем.

Понимая, что соблазн остаться вот-вот перевесит любые доводы здравого смысла, Рене хотел уйти тут же - но в последний момент, кое о чем вспомнив, остался за столом.

- Еще один вопрос, из несколько другой области, - сказал он, вытаскивая из кармана сложенную вчетверо бумагу с запиской - последней из полученных им в марте, которую он с того самого дня постоянно носил с собой. - Может быть, вам знакомо вот это?

Развернув записку, он выложил ее перед Клэр обратной стороной - той, на которой были чуть заметно, карандашом вычерчены символы, над разгадкой которых Рене безуспешно бился вот уже больше месяца. Составленные из вытянутых, пересекающихся под разными углами линий, из всех более-менее знакомых Рене видов письменности они больше всего напоминали германские руны, но его попытки самостоятельно разобраться в них не привели решительно ни к чему. Тем не менее, как подсказывала Рене интуиция, смысл символов имел огромную важность - неспроста это послание передали ему, еще и зашифрованное столь хитроумным способом.

- Ого, - Клэр озадаченно почесала кончик носа. - Откуда это у вас?

- Неважно, - ответил Рене нетерпеливо. - Вы знаете, что это?

- Немного, - нерешительно протянула девица, придвигая бумагу к себе и принимаясь вертеть ее так и этак. - Это… бретонское руническое письмо. Странно, что кто-то его еще использует. Я уже давно такого не видела.

- Можете сказать, что это значит?

Клэр помолчала еще немного, разглядывая бумагу, а потом вдруг подняла голову и крикнула звонко, обращаясь в сторону приоткрытой двери за барной стойкой, ведущей, видимо, на кухню:

- Аньес! Аньес, подойди сюда!

Появилась еще одна девица - не такая хорошенькая, но обладающая ладной, пышной фигурой и двигающаяся с грациозным, практически балетным изяществом; одетая в фартук, на ходу вытирающая тряпкой руки, она приблизилась к Клэр и спросила, Рене едва кивнув:

- Чего тебе?

- Посмотри, - Клэр показала ей бумагу. - Знаешь, как перевести? Рене попросил…

На это Рене удостоился от Аньес еще одного подозрительного взгляда, но возражать или отнекиваться она не стала: выхватив у Клэр записку, вгляделась в символы и нахмурилась.

- Кто это писал? Как курица лапой, - высказалась она, возвращая Рене бумагу, показывая на символы пальцем с коротко остриженным ногтем. - В общем, первый означает опасность. Но в сочетании со вторым - неявную, скрытую. А третий… вроде как их объединяет. И вроде как предупреждает о чем-то. “Берегись, здесь предатель”. Как-то так.

- Предатель, - пробормотал Рене, не веря собственным ушам. Клэр посмотрела на него, на записку - и вдруг воскликнула, оживляясь:

- Это он написал, да? Тот, кто умер? Он знал, что что-то не так, что кто-то желает ему смерти!

- Да что происходит? - спросила Аньес недовольно, переводя взгляд с Рене на нее. - Кто-то умер? Кто?

- Неважно, - проговорил Рене, чувствуя, что нелепость происходящего нарастает с каждой секундой и ему настоятельно требуется освободиться от нее. - Если позволите, дамы… я хотел бы, чтобы этот разговор остался только между нами.

Аньес громко фыркнула.

- Подумаешь, важность. Да кому мы нужны? Интриги какие-то, тайны…

- Я - могила! - провозгласила Клэр, салютуя Рене бокалом; кажется, выпитое вино успело сполна оказать на нее свое действие. - А вы уже уходите? Если еще чего-то нужно будет - приходите, я тут почти каждый день бываю. Или оставьте Мишелю записку, он всегда все передает…

- Обязательно, - пообещал ей Рене, поднимаясь из-за стола.

“Кто-то близкий, - безостановочно крутилось у него в голове, пока он выходил на улицу, садился в машину, ехал в партийный штаб, по пути собирая все встретившиеся ему светофоры. - Кто-то близкий. Кто-то близкий. Кто-то…”

Итак, по крайней мере теперь Рене знал, с чего начать.

***

1975

Рауль открыл ему дверь лично, что вызвало у Рене немалое удивление.

- Вы один?

- Да, - Рауль пожал плечами, пропуская гостя в квартиру. - Моя жена в отъезде. У прислуги выходной.

Это было Рене только на руку - не будет никакого лишнего шума. Оказавшись в просторном, отделанном дубом коридоре, он, однако, не торопился снимать пальто; что до Рауля, то он расценил возникшую заминку по-своему.

- Если честно, не представляю, чем могу быть вам полезен, - сказал он с чуть заметным оттенком недовольства, упрямо взирая на Рене снизу вверх. - Вы же знаете, после… того, что случилось, я оставил политическую жизнь. Не знаю, смогу ли помочь вам с вашей, как вы выразились сегодня, “срочной проблемой”.

- Я думаю, никто не поможет мне лучше, чем вы, - Рене улыбнулся ему одновременно сладко и плотоядно. - Только вы, как мне видится, способны дать ответы на некоторые вопросы.

Рауль по-прежнему был сама невозмутимость.

- Какие, например?

- Например… - в притворной задумчивости Рене устремил глаза к потолку, а затем, молниеносно выхватив револьвер из кармана, щелкнул курком и направил дуло прямо своему собеседнику в лицо, - ну например, сволочь, сколько тебе заплатили?

Рауль издал жалкий задушенный звук, будто хотел вскрикнуть, но в последний момент передумал. Потом, пошатнувшись, сделал попытку отступить в сторону (не без мстительного удовольствия Рене заметил, что ноги явно с трудом слушаются его), но Рене продолжал держать его на мушке - и, чего таить, искренне наслаждался происходящим.

- Говорят же, что от самых больших тихонь всегда больше всего проблем, - выплюнул он с крайним презрением. - Кто бы мог подумать, что ты впутаешься в такое дерьмо? А ведь он тебя так ценил… и дня не проходило, чтобы не сказал мне, как ты прекрасно справляешься с делами и что мне нужно брать с тебя пример.

- Я… я… - все хладнокровие Рауля испарилось, и теперь ему сложно было даже говорить, не заикаясь при этом, - я не понимаю…

- Так я тебе объясню, - охотно добавил Рене. - Сегодня днем я был в гостях у одной девицы по имени Вивьенна Вильдерштейн. Не застал ее, правда - она, бедняга, умерла вчера, - зато увидел там некоторые вещи, которых совершенно точно быть там не должно. А ее мамаша, та еще мегера, вспомнила тебя. Что ты там забыл, Рауль? Приходил вынюхивать? Или прибрать за собой?

Он ожидал, что прямые обвинения сделают свое дело: Рауль, застигнутый врасплох, съежится еще больше, а потом и расклеится окончательно, но тот внезапно сделал прямо противоположное - выпрямился, расправил плечи, устремил на своего противника взгляд, полный мрачной непреклонной решимости; даже мягкие черты его лица будто окаменели, ожесточились, приобретя выражение человека, осознавшего со всей полнотой, что терять ему больше нечего.

- Что ж, - проговорил он твердо, пусть и едва слышно, - по крайней мере, меня вы убьете быстро.

Чего-чего, а этого Рене никак не мог ожидать.

- Что?..

Рауль, бледный как полотно, но не показывающий более и толики испуга, сделал шаг к нему, заговорил звенящим от гнева голосом.

- Как могли вы сделать то, что сделали? Как могли быть так безжалостны? Он доверял вам! Отличал вас! Считал, что вы достойны самых высоких постов! Но вам было мало, верно? Вы не хотели ждать, хотели получить все - здесь и сейчас, и вам было все равно, на что ради этого придется пойти!

- Что?.. - только и смог пробормотать Рене. Дальше он говорить не мог - в горле будто поставили заслонку.

- Теперь вы пришли заткнуть мне рот, - Рауль усмехнулся с совершенно не свойственным ему сарказмом. - Как обставите дело? Как самоубийство? Что же, лучше уж так, чем… проходить через все то, через что вы заставили его пройти.

- Да вы… - потрясенное оцепенение дрогнуло, будто треснули оковы, сковавшие Рене по рукам и ногам, правда, умение владеть собой вернулось к нему не в полной мере. - Да вы с ума сошли! В чем вы меня обвиняете?!

Рауль немного помолчал, прежде чем ответить. Похоже, и его отчаянной решительности был только что нанесен значительный ущерб.

- В убийстве, - проговорил он, но уже без былой уверенности. - Вивьенна Вильдерштейн…

- Да я никогда ее не встречал! - взревел Рене, опуская револьвер; пристрелить Рауля ему больше не хотелось, а вот дать ему как следует в лощеную морду - очень даже. - Я с трудом ее нашел, я хотел с ней поговорить, узнать, кто ей помогал, но не успел! А ее мать сказала, что к ней приходили вы…

- С теми же самыми целями, - протянул Рауль с ошеломлением. - Мне удалось понять роль мадемуазель Вильдерштейн в случившемся, но вместе с тем я и понял, что она не осуществила бы свой замысел в одиночку. У нее был сообщник - кто-то из людей нашего круга.

- Да, - подтвердил Рене и прибавил совсем уж глупо. - Я думал, это вы.

- Я думал, это вы, - ответил Рауль тем же тоном. - Похоже, нас столкнули лбами.

- Похоже, - сказал Рене, снимая револьвер со взвода; как часто бывало с ним после неудач и поражений, в первую минуту он чувствовал не ярость или желание найти виноватого, а холодное и пространное опустошение. Нужно было перевести дух, расставить по местам мысли - наверное, Рауль занимался тем же самым, потому что с полминуты они оба молчали, а потом Рауль вдруг сказал - со своим обычным спокойствием, почти по-светки:

- Выпить?

Рене встрепенулся.

- Не откажусь.

Если честно, он был уверен в том, что хозяин дома прикажет ему убраться прочь и никогда больше не появляться на пороге, и поэтому не торопился узнать, что стало причиной внезапного Раулева гостеприимства. Впрочем, гадать долго не надо было: наверняка ему было любопытно узнать, что успел раскопать Рене за время своих поисков, и ради этого он готов был закрыть глаза даже на то, что его едва не подстрелили, как зайца.

- Как вы нашли мадемуазель Вильдерштейн? - поинтересовался он, проводив Рене в гостиную и вручив ему бокал коньяка. Рене отпил с удовольствием, чувствуя, как волна блаженного тепла окатывает взбудораженные нервы.

- Это было непросто. Все началось с того, что я, получив назначение в январе, узнал о том, что… - тут он замялся, вспомнив о том, что сообщил ему начальник министерской охраны, - в общем, что некоторые из нас…

- Пользуются услугами людей, обладающих экстраординарными способностями, для собственной защиты? - ровно уточнил Рауль и поджал губы, перехватывая взгляд Рене. - Напомню вам, что я занимал пост генерального секретаря Елисейского дворца. Вы считаете, что я мог быть не осведомлен о подобных вещах?

- Тогда вы были осведомлены и о том, - сказал Рене тише и значительнее, - что c его защитой все было… не совсем так, как казалось на первый взгляд.

Рауль не ответил ему, но и его молчания оказалось для Рене достаточно, чтобы понять все.

- Как вы поняли, что что-то не так? - осведомился он, отпивая коньяка и расслабленно раскидываясь на диване: тот был чертовски удобным, мягким, как перина, и Рене пожалел, что соображения приличий не позволят ему, порядком уставшему за день, растянуться на нем в полный рост.

Рауль еще сомневался - по счастью, недолго.

- Во время поездки на Кавказ. Там я увидел… словом, у меня появилась догадка, что болезнь президента может иметь сверхъестественную природу. Я поговорил с начальником охранной службы. Он уверил меня, что это невозможно благодаря работе “щита”. Но меня не удовлетворили его объяснения.

Рене кивнул.

- И что вы сделали?

- Решил поговорить с этим человеком с глазу на глаз, - сообщил Рауль важно. - Мой доступ к делам президента позволил мне узнать его имя. Ее имя.

- Гвендолин Орейли, - негромко сказал Рене и добавил, заметив, как вздрогнул его собеседник. - Что вас удивляет? У меня ведь теперь тоже есть доступ.

Если Рауля и покоробил тот факт, что он - не самый осведомленный о подоплеке дела человек в этой комнате, то ему довольно быстро удалось с собой справиться; по крайней мере, он продолжил бесстрастно, будто излагал отчет:

- Я нашел кое-что о ней. Ее семья - ирландского происхождения, сама она родилась в западной Бретани. Ее отец умер, когда ей было пять лет, и мать увезла ее в другую часть страны, где у нее жили кое-какие родственники.

- Департамент Канталь, - выговорил Рене на вздохе.

- Именно. Позже она переехала в Париж и именно там, очевидно, попала в поле зрения специальных служб. Я нашел ее имя в реестре “подлежащих наблюдению лиц” за 1932 год. Последнее упоминание о ней - восемью годами позже, незадолго до начала войны. Она пыталась под чужим именем выехать в Испанию. Дальше - никаких следов.

- У вас это не вызвало подозрений?

- Разумеется, вызвало. Но других сведений я найти не смог. Гвендолин Орейли просто исчезла.

Рене улыбнулся, понимая, что хоть в чем-то да сумел обскакать своего дотошного коллегу - исключительно приятная мелочь, поселившая в его душе отголоски азартного торжества.

- Не совсем так. Мадам Орейли не повезло. Немцы всегда проявляли интерес в отношении людей с необычными способностями. Они хотели узнать их природу, понять, можно ли наделить такими способностями всех людей, принадлежащих к господствующей расе. Ими были устроены тайные лагеря, где они ставили над этими несчастными эксперименты… один из них находился на территории Эльзас-Лотарингии. Мне удалось найти доклад генерала Леклерка о том, что наши войска обнаружили в этом месте. Гвендолин Орейли была среди жертв. Она мертва уже тридцать лет. При всем желании, она не могла бы стать президентским “щитом”.

Рауль скорбно покачал головой, но смолчал. Рене не стал пытаться угадать, о чем тот думает - в отношении Рауля это всегда было бесполезной тратой времени.

- Я, конечно, ни о чем не подозревал до определенного момента, - продолжил он. - Это было в конце марта - я получил от него очень странную записку. Вернее сказать, записка была обычная, а вот на обороте…

Бумага все еще была у него с собой; вытащив ее из кармана, он продемонстрировал Раулю символы на обороте.

- Похоже на шифр, - Рауль наклонился вперед, чтобы лучше различить их. - Что это?

- Я не знал. Попытался сам разобраться - получалась какая-то бессмыслица. Потом додумался показать их одному знакомому из Сорбонны. И он мне сказал, что больше всего это похоже на что-то… не наше. Что нужно искать того, кто это расшифрует, среди тех… тех, кто обладает особыми знаниями. Понимаете?

Рауль кивнул необычайно серьезно.

- Несомненно.

- И тогда я подумал, - Рене отпил еще коньяка, думая, что одной порции ему наверняка будет мало, - что это все не случайно. Что он пытался меня о чем-то предупредить или дать какой-то след, зацепку… и я пошел туда, где собираются эти ребята. Поставил там кое-кому выпить и задал по паре вопросов.

- И что же?

- Мне рассказали, как это все происходит. Что совершить убийство подобного рода - не так-то просто, для этого нужен целый ритуал… в общем, у меня появились свои источники, - Рене усмехнулся, мимолетно вспоминая Клэр, ее мелодичный голосок, нежные руки, ее пышущее обжигающим жаром тело в его постели. - Через них мне удалось достать имена тех, кто мог бы изготовить все, что нужно для исполнения этого обряда. Во Франции их немного, в Париже - тем более. Так я и вышел на Вивьенну Вильдерштейн.

- Но опоздали, - глухо подытожил Рауль.

- Увы, опоздал. Но я, признаться, не могу представить себе, что могло заставить ее совершить это. Вы ведь знаете, убивший человека подобным образом скорее всего умрет сам - и ее это не испугало. Я думал, ей хорошо заплатили, но едва ли. Я же был в ее квартире, она едва сводила концы с концами. Прощупал ее связи - ничего подозрительного. Никаких связей с гошистами и всей этой шушерой. На митинги она не ходила, в выборах не участвовала, вообще никогда не показывала, что ей хоть сколько-нибудь интересна политика. Но при этом как-то раз встала поутру с мыслью, что убьет президента, даже если это будет стоить жизни ей самой. Полный бред.

Рене отставил пустой бокал в сторону, чувствуя, что в душе его вновь проклевываются ростки злости - как всегда, когда что-то не подчинялось ему, не складывалось, не шло так, как он того хотел. Рауль смотрел на него, будто пытаясь что-то просчитать.

- Вы не думали… - наконец начал он с осторожностью, будто не был уверен до конца, правильным ли будет тот ход, что он собирается сделать. - Вы не думали, что это могло быть что-то личное?

Рене глянул на него непонимающе.

- Личное? Что вы имеете в виду? Они даже не были знакомы! Да и чем он мог так смертельно ее обидеть?

Огромные напольные часы за их спинами разразились боем: наступил одиннадцатый час вечера. Рауль сомневался еще немного, прежде чем спросить, коротко вздохнув:

- Вам говорит о чем-нибудь имя Андре Делаваль?

Рене призвал на помощь все возможности собственной памяти. Ничего.

- Нет. Кто это?

- Молодой человек, с которым Вивьенну Вильдерштейн связывали многолетние близкие отношения, - произнес Рауль менторски. - Похоже, она не знала о том, что он давно сотрудничает со службой президентской охраны. Его завербовали в пятьдесят восьмом - Делавалю было чуть больше двадцати и он был горячим поклонником Генерала. Говорят, посчитал сделанное ему предложение огромной честью - а главное, способом хорошо заработать, не подвергая себя никакой опасности. Кто тогда мог представить, что случится десять лет спустя?

- О, - вырвалось у Рене, когда он понял, к чему клонит его собеседник. - О, черт.

- Он умер в шестьдесят восьмом, в конце мая, - сказал Рауль чуть рассеянно, постукивая кончиками пальцев по подлокотнику кресла. - Похоже, для Вивьенны это было шоком. Молодая девушка трагически теряет возлюбленного… она могла решиться отомстить. И после смерти Генерала объектом ее ненависти стал тот, кого не воспринимали иначе как его сына.

- Да, это похоже на правду, - согласился Рене. - Но все равно был кто-то, кто помог ей, кто принес ей образец крови, иначе ее план не сработал бы. И никто не расскажет нам, кто это был - Вивьенна в могиле, а второй возможный свидетель еще “мама-папа” не произнесет… постойте…

Осекшись, Рене уставился на своего собеседника. В голове у него не укладывалось, насколько же все оказалось просто.

- Вы ведь не были в ее квартире, верно?

- Нет, - ответил Рауль, наблюдающий за метаморфозами Рене с интересом. - Что вы узнали?

- У Вивьенны остался сын, - объяснил ему Рене, пытаясь одновременно справиться с охватившим его желанием в голос рассмеяться. - Совсем маленький. Ему и года нет, наверное. А этот ее Андре, как вы сказали, с шестьдесят восьмого года в могиле. Так откуда взялся ребенок?

Вопрос повис в воздухе. Но ответ на него не требовался - все и без того было ясно.

- Похоже, ей даже не заплатили, - сказал Рене, пожимая плечами. - Ей просто манипулировали - самым тривиальным образом. Даже не потребовалось убирать ее после этого - фактически, она сделала это сама.

- Напоминает идеальное преступление, - заметил Рауль. - И что вы теперь собираетесь делать?

- Пока не знаю, - признался Рене, выразительно подвигая к нему бокал - и Рауль, с неохотой поднявшись из кресла, вновь отправился за бутылкой. - Не могу понять только одного - откуда у Вивьенны его записная книжка? Зачем она ей и как она к ней попала? Поначалу я думал, что это вы их ей отправили…

- Вы думали совершенно верно, - сказал Рауль, передавая ему следующую порцию коньяка. - Но я сделал это с его ведома - и более того, по его просьбе.

Рене вновь опешил. Что ни говори, а вечер выдался богатым на сюрпризы.

- Что? Он вас об этом попросил?

- Да. Я был у него за сутки до его смерти. Думаю, он понимал, что это конец - иначе едва ли обратился бы ко мне с этим поручением. Он передал мне… кое-что из своих записей, а также сообщил адрес Вивьенны. От меня требовалось только доставить ей посылку.

Ощущая себя поставленным в глухой тупик, Рене потер ладонью лоб.

- Зачем ему это? Он не сказал?

- Конечно, нет, - хмуро отозвался Рауль. - Боюсь, он был не в том состоянии, чтобы давать объяснения.

- А что было в записях?

Рауль посмотрел на Рене с таким видом, будто тот только что швырнул ему в лицо перчатку или что-нибудь куда менее аппетитное.

- Вы полагаете, что я могу позволить себе без ведома глубоко уважаемого мною человека заглянуть в его конфиденциальные бумаги?

- Ну конечно нет, что вы, - заверил его Рене, все свои силы прикладывая, чтобы не закатить глаза. - Но все-таки, что там было?

Рауль молчал. Его мясистое, строгое лицо пошло мелкими розоватыми пятнами.

- Вы мне не доверяете, - бросил Рене с сожалением. - А жаль. Ведь мы на одной стороне.

- Полчаса назад вы явились сюда с намерением пустить в меня пулю.

“Туше”, - мелькнуло в голове у Рене, и он почувствовал, что на лице его появляется улыбка - хоть ситуация и мало к этому располагала.

- Дело ваше, - сказал он, поднимаясь на ноги; Рауль сделал то же самое с намерением его проводить. - Я все равно найду этого ублюдка, кем бы он ни был, и ему придется очень сильно пожалеть о том, что он сделал.

- Нисколько не сомневаюсь, - ответил ему Рауль на прощание.

========== Глава 9. Приглашение ==========

Youtube.com

28.06.2017

[Милый котенок играет с клубком]

[комментарии: 628]

ххх 2 часа назад

все в 2019 за Идельфину Мейрхельд! #КандарнМыСТобой #Мейрхельд2019

yyy

#КандарнМыСТобой

zzz

мой батя живет в Кандарне… жеско их там разогнали конечно…

ааа

это только начало! мы живем при диктатуре!

zzz

да… и когда только успели? все же хорошо было

ааа

хорошо? это когда?

vvv

единственный человек, способный остановить это - Леопольд фон Фирехтин! Он единственный не боится говорить правду! #Фирехтин2019

kkk

о боже… кто угодно только не этот фашюга

xxx

Фирехтин - преступник!

vvv

не больший преступник, чем Мейрхельд, которая еще в 2005 выказывала полную поддержку Фейерхете! [ссылка] Они все - одна банда! #НесвободнаяБакардия

kkk

#ЯЗаРеспубликанскоеДействие

zzz

батя раньше голосовал за РДшников… теперь говорит, и те его за…ли

vvv

потому что все они кормятся из одних и тех же рук - рук мирового масонского лобби, единственная цель которого - установление цифровой диктатуры!

xxx

типичный электорат Фирехтина, ничего нового)))

yyy

именно поэтому Мейрхельд покинула “Свободную Бакардию” - она больше не желает лить воду на мельницу мирового правительства! #Мейрхельд2019 #НетДиктатуре

xxx

чел, ты не помогаешь

fff

и здесь тоже………. лето на дворе, займитесь чем-нибудь приятным, идиоты

***

Хильди пронеслась мимо Бертрана, как ветер, громко стуча по палубе босыми ногами, оттолкнулась от края кормы и, издав короткий пронзительный звук наподобие “у-и-и”, прыгнула. Раздался шумный всплеск, палубу окатило целым потоком сияющей на солнце воды.

- Осторожно! - окликнул ее Бертран скорее для успокоения собственной совести, проследил за тем, как Хильди выныривает на поверхность, проводит ладонями по лицу, чтобы отбросить назад выбившиеся из пучка волосы. С ней все было в полном порядке - в воде она чувствовала себя не хуже рыбы, не испытывая вовсе никакой тревоги перед тем, что под ней простирается бездна глубиной в пару десятков метров, - и Бертран предоставил ее самой себе, вернувшись к чтению утренних новостей. Отправляясь сюда, на Кеа, он давал себе обещание, что не будет притрагиваться к политике даже мысленно и даст своему мозгу отдых, но, как обычно случалось с ним в отпуске, его добровольная информационная изоляция не продлилась и двух дней: уже в среду Бертран, скрепя сердце, послал кого-то из прислуги за ворохом утренних газет. Впрочем, если это и была капитуляция, то достаточно почетная и в чем-то торжественная - Бертран садился в шезлонг под навесом на палубе яхты, на которой они с Хильди каждое утро выходили в море, перед ним ставили чашку свежесваренного кофе и блюдо, полное нарезанных, пышущих аппетитным разноцветьем фруктов, и все, включая новости, он проглатывал неторопливо, наслаждаясь той расслабленной леностью, которую никогда не позволил бы себе в Буххорне. Хильди не отвлекала его: у нее было огромное, пронзительно-синее море, которым она была очарована до глубины души и которое, будь на то ее воля, наверняка не покидала бы даже после захода солнца.

Яхта стояла на якоре в крошечной бухте, окруженной высокими, потрескавшимися от солнца скалами; дело шло к полудню, воздух нагрелся и колыхался, казалось, в такт с морем, и все звуки в этом воздухе слышались необычайно ясно и гулко, будто лишили их любой посторонней примеси. Кофе в чашке Бертрана кончился, и ему на смену поставили стакан с ледяной “Перье” с плавающей в ней долькой лимона; Хильди, барахтающаяся недалеко от кормы, несомненно увидела это и крикнула, подплывая к борту:

- Алехандрос! Тоник еще остался?

- Да, мисс, - ответил ей матрос.

- Принесите еще банку, пожалуйста! И побольше льда, ладно?

Персонал она запомнила по именам с первого же дня - всех, начиная с шофера, который еще в Буххорне помог ей вытащить из автобуса и докатить до стоянки ее объемный, виды видавший чемодан. По причинам, которые были для Бертрана непостижимы, Хильди не взяла такси (“Да зачем мне? Шаттл в паре минут от дома останавливается!”), на шофера, устремившегося к ней на помощь, посмотрела с такой благодарностью, будто он спас ей жизнь, и спросила потом: “Как вас зовут?”. Если вопрос его удивил, то он никак этого не показал; то же самое повторилось и со стюардами в арендованном Бертраном самолете, и с экипажем яхты, и с обслугой на вилле. Должно быть, что-то заставляло Хильди чувствовать с этими людьми нечто вроде душевной близости, и для нее это было существеннее того, что любое ее с ними взаимодействие было оговорено и ограничено двухнедельным контрактом; Бертран ни во что не вмешивался, хоть и следил первые дни, чтобы они не позволили себе лишнего - но персонал держался безукоризненно, очевидно списав непосредственные манеры “мисс” не более чем на милую причуду.

Тоник с шипением переместился из банки в заполненный льдом стакан; Хильди поднялась на борт, упершись в него руками, подтянувшись и в первую секунду чуть не соскользнув обратно вниз.

- Кинешь в меня полотенцем?

К этому Бертран тоже в достаточной степени привык - протянул руку к соседнему шезлонгу, не отрывая взгляд от газетной полосы, схватил полотенце и бросил, также не глядя, на голос. За это он удостоился короткого, мокрого, очень соленого поцелуя; полагая, очевидно, что содержимое газеты увлекает его больше, Хильди сделала движение, чтобы отойти, но Бертран удержал ее, обхватив за талию, усадил себе на колени.

- Что, - ее солнечные очки остались на шезлонге, и она щурилась, но он видел все равно, что глаза ее сияют счастьем, - неужели совсем ничего интересного?

- Одна ерунда, - сказал он, бережно обтирая краем полотенца ее покрасневшие от солнца плечи. - Вот, например: принц Чарльз возвращается из Индии…

- Да, очень скучно, - согласилась она, не дослушав, и извернулась в его руках, чтобы потянуться к фруктам, отправить себе в рот истекающую соком дольку персика. - Где сегодня будем ужинать? Доедем до города?

- Давай, - “городом” она называла крошечную, в несколько улиц деревеньку, до которой от виллы было не больше десяти минут езды; вечерняя прохлада действовала на Бертрана бодряще, и он обычно не отказывал себе в том, чтобы самому сесть за руль. - Твою любимую рыбу на гриле? Или туда, где подают то стифадо?

- Не знаю, - протянула она с нарочитой печалью, рассеянно разглаживая воротник его рубашки - на палубе Бертран неизменно располагался в летнем льняном костюме, избегая лишний раз показываться на солнце, - здесь все очень вкусное. Хочу сразу все.

- Ты просто проголодалась, - засмеялся он, отпуская ее; на брюках, конечно, остался мокрый след, но на такой жаре он высох бы за минуту. - Пора на обед.

Обедали на вилле, на террасе у бассейна; Хильди не сняла даже купальник, только надела поверх него легкое, прозрачное платье и, сев за стол, расправлялась с поданной ей тарелкой салата из сыра и свежих овощей. Они с Бертраном сидели в тени, но несколько чрезмерно юрких, проникших под навес лучей освещали ее фигуру, очерчивали ее плечи и руки слепяще-белым контуром, распространяли красноватое сияние вокруг подсохших, немного завившихся от воды волос. Сейчас она была мало похожа на ту себя, с которой Бертран встретился когда-то (полгода назад - не может быть) в кафе “Боден”: не закутанная в несколько слоев чего-то пестрого и бесформенного, растерявшая весь свой диковатый вид, от обычного своего облика оставившая лишь один медальон, висевший у нее на шее - тяжелый, безвкусный, сделанный “под позолоту”, с искусственным красным камнем, он был ее постоянным спутником, и она отказывалась расставаться с ним и днем, и ночью. Этот медальон, как Бертран смутно вспомнил, она часто сжимала в руках в минуту тревоги или волнения; должно быть, он был для нее чем-то вроде талисмана, что Бертран и предположил как-то вслух.

- Не совсем, - сказала она, немного поразмышляв. - Он… ничего не приносит. Все, что можно, он уже принес. Это просто как память, вот и все. Но я с детства к нему привыкла. Думаю, меня с ним и похоронят.

- О, Хильди, - сказал Бертран, стараясь думать, что ее слова никак его не задели, - тебе еще рано думать об этом, не находишь?

Она взглянула на него будто бы испытующе, с пронизывающим безмолвным вопросом - и тут же ответила до того беззаботно, что Бертран решил, будто этот взгляд привиделся ему.

- Bisogna morire. Думай - не думай, а умирать все равно придется.

На это Бертрану нечего было возразить.

После обеда наступали самые тягучие, самые покойные часы. Солнце стояло в зените; в тишине было слышно, как трещат, перекликиваются насекомые, засевшие в выгоревшей траве и кустарниках, но Бертрану казалось, что это свет солнечный загустел, уплотнился до такой степени, что стелется по неподвижной, раскаленной земле с этим стрекочущим звуком. Если жара становилась невыносимой, они с Хильди скрывались в доме, но чаще оставались на террасе или спускались на крошечный пляж, до которого нужно было пройти пару сотен метров по извилистой каменистой тропинке. Пляж не входил во владения виллы, но туристы со стороны показывались там редко, и Бертран, когда никто, кроме Хильди, не мог увидеть его, несколько раз окунался в воду - там, где он стоял твердо или по крайней мере мог нашарить ногами дно.

- Ты все-таки странный, - сказала как-то Хильди, дождавшись его на берегу. - Какой смысл ехать на море и почти не купаться?

- Мне больше нравится смотреть, - уклончиво ответил он, принимая из ее рук открытую бутылку тоника - очень холодную, только что извлеченную из сумки, не пропускающей тепло; сумку эту Хильди везла из самого Буххорна, и Бертран мог только удивиться ее предусмотрительности. - Море меня восхищает, спорить не буду… но только если я наблюдаю за ним со стороны.

- Не согласна, - ответила Хильди, доставая следом за тоником банку с апельсиновой газировкой. - Вода все смывает, помнишь, я говорила? Чем больше воды вокруг - тем лучше. Мы ведь для этого приезжаем на отдых - очиститься, разве не так?

- Должно быть, мне достаточно очищаться и так, - сказал Бертран, и больше к этому разговору они не возвращались. Ближе к вечеру прислуга покидала виллу, оставляя их одних; как ни странно, прошедший день оказывал на них диаметрально противоположное действие - Бертран, утомленный, разморенный, редко упускал возможность вздремнуть часа полтора-два перед ужином, а Хильди, оживленная, полная сил, садилась на террасе с ноутбуком и начинала воодушевленно, даже вдохновенно стучать по клавиатуре. Бертран отметил как-то раз, что в скорости набора текста она не уступила бы, должно быть, ни одному из его секретарей; на вопрос, что именно она пишет с такой увлеченностью, она ответила вроде бы охотно, но вместе с тем - явно тщательно подбирая слова.

- Надо раздать посты. Это… вроде игры, понимаешь? Есть какой-то сюжет, я пишу за одного персонажа, мои приятели - за других. И все это по очереди. Надо отписываться каждый день, иначе без меня они такого понапишут, что ой…

- Что-то вроде соавторства? - предположил Бертран, и, дождавшись, пока она кивнет, добавил: - А ты сама не пробовала написать что-нибудь? Какую-то повесть, роман…

Она отвлеклась на секунду от своего занятия (щеки ее горели, она то и дело покусывала губы - видимо, в сюжете происходил особенно волнующий поворот), посмотрела на Бертрана, явно изумленная его проницательностью.

- Я пробовала! То есть… я пишу сейчас. Просто это все не очень быстро. Слишком много нужно описать… а я хочу, чтобы в тексте все было так, как было на самом деле. Вся история - как она случилась, с начала и до конца.

- Чья история? - осведомился он, садясь рядом с ней - ноутбук она поспешно отвернула, чтобы Бертран не увидел написанное на экране, но он не собирался оскорбляться на подобное недоверие. - Расскажешь?

- Ну… - она ощутимо замялась; несомненно, ей нравилась возможность поговорить о чем-то столь для нее важном, если не сказать - сокровенном, но она не могла сообразить, как представить это Бертрану в наиболее подходящем свете. - Главный герой - Ферди… то есть, Фердинанд VI.

- Король-мальчишка? - переспросил Бертран. - Не самый популярный персонаж.

- Да, я знаю. Про него… ну, часто забывают. Хотя за свое правление он столько сделал! Бакардия, какой мы ее знаем - это все благодаря ему. А он, когда взошел на трон, был даже младше меня. Никто его не принимал всерьез! Хорошо, что он встретил Франца, иначе у него ничего не получилось бы…

Она говорила, все больше распаляясь, перескакивая с одной мысли на другую; пытаясь нащупать во всем ею сказанном логическую нить, Бертран уточнил:

- Франца Джеральдина? Надеюсь, ты извинишь меня, Хильди, я не очень-то хорошо помню тот период с университетских лет. Помню только, что Франц был при Фердинанде первым министром… и что про них понаписали массу скабрезных памфлетов, несмотря на то, что Фердинанд был женат.

- Он женился позже, - буркнула Хильди со странной обидой, - но в общем… да. Я хочу написать про них. Так, как еще никто не писал. Про их встречу, знакомство. Про то, как они сделали то, что сделали.

- Интересно, - заметил Бертран, ощущая, как ее идея захватывает поневоле и его, пробуждает от сна его скромные способности к фантазированию. - Всевластный монарх и его ближайший помощник… две судьбы, которые в своем союзе определили судьбу всей страны. Хочу верить, что когда-нибудь у меня будет достаточно свободного времени, чтобы прочитать этот текст.

Хильди, похоже, не ожидала, что он это скажет - отвела взгляд и проговорила чуть тише:

- Если захочешь, я покажу потом. Когда будет готово.

В том, насколько небезразлична ей эпоха Фердинанда VI, Бертран убедился еще раз несколькими днями позже - в тот вечер, когда они выбрались на яхте в Афины. Многолюдный, душный, бестолковый город никогда не производил на Бертрана большого впечатления, но Хильди, тем не менее, было интересно все. После ужина они бесцельно бродили по улицам - Бертран, выпивший несколько бокалов вина, вновь сдался своей слабости и выкурил сигарету, а потом и вторую, пока Хильди металась от одного подозрительного магазинчика, торгующего разным хламом, к другому.

- Только посмотри! - восторженно говорила она, показывая Бертрану какую-то монструозную статуэтку, изображавшую животное, похожее на невероятный гибрид жирафа и гиппопотама. - Более уморительной подделки под ар-деко я в жизни не видела! Ну разве могла я это не купить?

Он только качал головой: конечно нет, не могла. Потом Хильди все-таки устала; они съели по порции мороженого в кафе и двинулись в сторону Акрополя, где можно было поймать такси до порта, но в какой-то момент Хильди остановилась - просто замерла посреди улицы так резко, будто ее настигло внезапное ошарашивающее потрясение.

- Что слу… - начал Бертран, но не договорил, потому что понял: причина крылась в витрине одного из бутиков, что теснились здесь, на Колонаки, один к одному. Хильди шагнула к ней, как завороженная, не отрывая взгляда от платьев, что были выставлены внутри - Бертран, привыкший к тому, что мимо подобных мест она, как правило, проходит, не выказав и крохи интереса, наблюдал за ней.

- Вот это красота, - пробормотала она потрясенно, с трудом, кажется, удерживаясь от того, чтобы прижаться к витрине ладонями и носом, точно в попытке через нее просочиться. - Смотри! Почти такие носили в эпоху Ферди! Почти не отличишь, честное слово!

Бертран приблизился как раз вовремя, чтобы увидеть, как жадное, почти хозяйское выражение на лице Хильди сменяется ошеломленным, будто перед ней резко захлопнули гостеприимно открытую дверь. Несомненно, это случилось после того, как взгляд ее упал на ценник внизу витрины: миниатюрный, будто ничего не значащий и поставленный здесь лишь в качестве украшения, он обозначал собой сумму, которая для Хильди, даже если принимать во внимание ее немалый доход, должна была показаться заоблачной.

- Правда… - Хильди старалась говорить бодро, но ей все равно не удавалось сдержать в голосе досаду, смешанную с крайней неловкостью. - Не думаю, что оно мне очень нужно. Пошли отсюда.

Уйти ей Бертран, конечно, не дал - остановил, мягко взяв за локоть, и повел прямо к начищенным стеклянным дверям.

- Ты что? - Хильди не нужно было много времени, чтобы догадаться о его намерениях, и она попробовала упереться, но Бертран был неумолим. - Не надо! Ты видел, сколько оно стоит? Да в нем шагу страшно ступить! Куда я буду его надевать?

- Хильди, - сказал ей Бертран с укором, - было бы платье, а повод найдется. Ты не разрешаешь мне сделать тебе подарок?

- Но… но… - забормотала она, теряясь окончательно, разрываясь между стремлением получить желаемое и так некстати охватившей ее стеснительностью. - Но не такой же дико дорогой!

Бертран только рассмеялся, и Хильди оставила дальнейшие попытки к сопротивлению. Переступив порог бутика, Бертран передал свою спутницу на попечение строгой, холеной, безупречно вежливой женщины-консультанта, а сам устроился на диване в глубине зала, куда ему тут же подали чашку кофе. Газет, правда, в доступности не было, только лежали на низком столике старые номера каких-то модныхжурналов; Бертран слепо перелистал один из них, слушая разносящийся по залу звенящий, бойкий голос Хильди и чувствуя, как мысли его с каждой секундой уплывают все дальше и дальше - за какую-то немыслимую, почти что опасную грань.

Все это, о чем он думал, было несусветной глупостью, невыполнимой, начисто оторванной от реальности, но такой, которой очень приятно тешить воображение. Казалось бы, сущая мелочь - набрать Катарину и сказать, что он хочет развод… кому из них это будет хоть чего-то стоить? Наоборот - пора бы оформить по всем правилам смерть, что случилась много лет назад, провести похоронную церемонию, а не оставлять бесхозный труп разлагаться и гнить позабытым, из одного только наивного соображения “если я не смотрю на это - значит, этого нет”. Едва ли Катарина будет против… остальное выглядит еще проще - конечно, только на словах. В доме Бертрана довольно места на двоих: Хильди сможет, если захочет, перевезти туда все дорогие ей вещи и безделушки. Кто-то будет шептаться о них двоих - пускай. Она будет рядом, им не придется скрываться, отвоевывая, вырывая себе часы и минуты, боясь, что их застигнут, как заговорщиков. У нее будет все, что она пожелает, а у Бертрана будет она - и ему ни за что бы не показалось, что этого недостаточно.

“Прекрасный план, - конечно, внутренний голос не замедлил объявиться тут же, вонзиться ядовитой иглой куда-то в область затылка. - Ты упускаешь только тот этап, когда начнешь дряхлеть и окончательно превратишься в развалину, а ей вместо того, чтобы наслаждаться жизнью, придется делать вид, что ты ей вовсе не отвратителен, что ты не присвоил те ее годы, которые она могла потратить на себя саму, а не на то, чтобы нянчиться с тобой, эгоистичным дураком. Сколько ей будет тогда лет? Тридцать? Сорок? Что ты будешь из себя представлять к тому времени? Начнет отказывать тело… а если мозг?”.

Кофе разлился во рту чем-то тошнотворным, прогорклым, будто Бертран проглотил растворенный в воде пепел. Тут Хильди показалась из примерочной; он дежурно, выталкивая из себя слова, сказал ей, что она выглядит потрясающе, расплатился по счету, едва на него взглянув, и они ушли вместе - Хильди, забывшаяся в своем ликовании, повисла на его руке, порывисто поцеловала в щеку, что-то прошептала ему на ухо, а Бертран, чувствуя себя под ее взглядом, как под прицелом, не мог понять, кем же ощущает себя в этот момент: похитителем, самозванцем или предателем.

***

Ужинать они отправились в таверну на берегу - там стояли тяжелые деревянные столы и стулья, в воздухе разносился вместе с ветром шум прибоя и подавали восхитительное, пряное, тающее на зубах жаркое из телятины. Хильди, изменив своим привычкам, заказала себе бокал рецины и пила его медленно, прикрывая глаза на каждом глотке.

- Я не думала, что в мире есть такие места, как это, - сказала она вдруг. - Спасибо, что показал мне его.

- Я представляю, что ты чувствуешь, - ответил Бертран. - Я сам попал сюда… случайно. Больше десяти лет назад, когда… - “Когда Катарина от тебя ушла, и ты думал, что твоя жизнь кончена”. - …у меня были непростые времена в жизни. До этого я редко уезжал из Бакардии - в основном, по делам банка. Отпуска проводил в горах или на Бодене. Но решил, что мне нужно что-то менять - почему бы не начать с того, где провести выходные? Говорят, что если человек жаждет перемен, то его первый порыв - вернуться к своим истокам, к тому, что он определяет про себя как начало. Я решил пойти немного дальше: почему бы не отправиться туда, откуда началась вся наша цивилизация?

- Это помогло?

И снова она вводила его в затруднение обычным вопросом - все-таки у нее был настоящий талант представлять обыденные, давно привычные Бертрану вещи с той стороны, о которой он до этого даже не задумывался.

- Наверное, - сказал он, но без сильной уверенности. - Может быть, помогло… смириться. Понять, что все на свете проходит и ничто не продолжается вечно. И что в конечном итоге значение имеет не то, что происходит с нами сейчас, а то, что останется после того, когда мы исчезнем.

- Ты думал когда-нибудь, что оставишь после себя? - спросила Хильди, и глаза ее сверкнули в заволокших небо и землю сумерках. Бертран хотел ответить - наверняка какую-нибудь чушь, - но ему помешали: в дверях таверны, разом сметая прочь сонную размеренность вечера, раздался какой-то шум, а затем до Бертрана донеслись невыносимо громкие и, увы, знакомые ему голоса:

- Бертран! Хильди! Вот так встреча! И вы тут?

- О боже, - простонала Хильди чуть слышно, начиная смеяться; Бертран сделал то же самое, чтобы не выдавать всю силу своего раздражения. К ним приближались Майкл и Джоанна - еще одна парочка туристов, арендующих виллу по соседству; с Бертраном и Хильди они познакомились в этой самой таверне за неделю до этого, услышав, как они говорят по-бакардийски.

- О, вы из Бакардии? - Джоанна первая обернулась к ним и заговорила на бакардийском тоже - с ужаснейшим американским акцентом. - Даже не думала встретить здесь кого-то оттуда! Меня зовут Джоанна, а вас? Майкл, смотри! Настоящие бакардийцы!

Майкл, ее муж, на бакардийском не понимал ни слова, зато прилежно компенсировал это бессмысленной белозубой улыбкой.

- Мои предки приехали из Бакардии сто лет тому назад, - продолжала Джоанна, явно довольная выпавшим шансом продемонстрировать свои языковые умения; Бертран слушал ее с вежливой невозмутимостью, с которой обычно встречал самые идиотские вопросы журналистов и самые яростные выпады оппозиции. Хильди же проявила больше интереса - развернулась на стуле (до этого она сидела к Джоанне спиной) и спросила с любопытством:

- Вот как? Должно быть, эмигранты? Уехали после революции?

- Не просто эмигранты! - важно уточнила Джоанна, поднимая вверх указательный палец. - Моя прабабушка - принцесса Альбрехтина! “Ваше высочество” - так ее всю жизнь называли.

Хильди покачнулась на стуле и схватилась за спинку, чтобы не упасть.

- Альбрехтина? Старшая дочь Флоры и Горация?

- Именно она! - подтвердила Джоанна, радуясь, что встретила в лице Хильди несомненное понимание. - Я не застала ее в живых, к сожалению… но ее сын, мой дед, учил меня говорить по-бакардийски! Я так рада, что увидела наконец кого-то со своей второй родины!

По мнению Бертрана, вряд ли можно было называть родиной, пусть и второй, страну, о жизненном укладе которой знаешь исключительно с чужих слов, но его не стали спрашивать. Джоанна спросила, могут ли они присоединиться к ним за ужином; Бертран мог бы, не утруждая себя, придумать тысячу и один предлог, чтобы отказаться, но умоляющий взгляд Хильди сделал свое дело - мог ли он заставить ее отказаться от общения с кем-то, имеющим отношение к королевской семье? Потерпеть, в самом деле, нужно было недолго, да и в конце концов Бертран нашел общество новых знакомых скорее забавным, нежели неприятным - просто нужно было, как и зачастую при разговоре с американцами, пропускать мимо ушей примерно половину того, что они говорят. Они поужинали вчетвером пару раз; после этого Джоанна и Майкл куда-то исчезли, и Бертран не был настроен выяснять, куда именно. Честно говоря, он полагал, и не без облегчения, что они оставили Кеа, отправившись искать приключений где-нибудь в другом месте - а теперь они снова явились, чтобы нарушить их с Хильди спокойствие, и это заставило его почти что рассвирепеть.

- Мы думали, что вы уже уехали! - заявила Джоанна, опускаясь на стул рядом с Хильди; последняя метнула в Бертрана извиняющийся взгляд, будто как-то приманила сюда эту несносную парочку и теперь от души раскаивалась в этом. - Мы-то улетаем послезавтра! Вернулись, можно сказать, прощаться.

- Вот как, - процедил Бертран. - Мы с Хильди возвращаемся в Бакардию через два дня.

Он надеялся, что Джоанна уловит ничем не прикрытое недружелюбие в его голосе и поймет, что сейчас пришлась со своим мужем как нельзя некстати, но если в голову ее и прокралась подобная мысль, то тотчас же потонула в ее безграничном американском самолюбии.

- Так вы свободны завтра вечером? - приподнято спросила Джоанна, глядя на Бертрана и Хильди так, будто собиралась сообщить им, что они выиграли в лотерею. - Пожалуйста, скажите, что свободны! Мы устраиваем у себя прощальную вечеринку. Вы же знаете, Майкл - у него свое издательство в Нью-Йорке… будет очень много интересных людей! Конечно, все неофициально - мы приглашали только наших друзей, тех, кто сейчас в Европе. Знаете, кого мы даже сумели к себе заманить? Жака-Анри д’Амбертье!

Хильди выронила вилку.

- Жак-Анри д’Амбертье? Бывший президент Франции?

- Он самый! Мы встретили его на Санторини - он уже, конечно, немолод, но держится молодцом! Майкл давно с ним знаком, он помогал ему с переводом некоторых его книг… Жак-Анри обещал быть! А он своих обещаний не нарушает!

- Не сказал бы, - пробормотал Бертран и поглядел на Хильди, полагая, что она оценит шутку, но тут же понял, что она его даже не услышала: сжалась, напряглась, спряталась в свою раковину, будто ее спугнули или замахнулись на нее чем-то тяжелым; должно быть, она сейчас не слышала вообще ничего вокруг себя, полностью погруженная в себя, подчиненная только тому, что разыгрывалось сейчас в ее отринувшем реальность сознании.

- Хильди… - не понимая, что случилось с ней, в какой момент произошла метаморфоза, Бертран позвал ее, протянул руку, чтобы дотронуться - и вдруг она, отбросив свое оцепенение, распрямившись, как пружина, схватилась за него сама, да с такой силой, что он испустил короткий болезненный вздох.

- Пожалуйста, давай пойдем! Пожалуйста!

- Да, не отказывайтесь! - подхватила Джоанна; голос ее вбивался в мозг не хуже средневекового пыточного орудия. - Будет очень здорово! Фуршет, танцы… надо же когда-то развеяться!

- Пожалуйста, - повторила Хильди, не выпуская Бертрана, глядя на него так, будто от его решения зависела судьба мира. - Я очень хочу… развеяться. Недолго! Всего на пару часов…

Майкл посоветовал ему по-английски что-то вроде “Не отказывай девочке, дружище”, но Бертран едва его слушал. Все его существо было сконцентрировано на Хильди, на ее горячих, внезапно цепких пальцах вокруг его ладони, на ее приоткрытых губах, побледневшем, до странности решительном лице - пусть он все еще ничего не понимал, но такой Хильди отказать не мог.

- Хорошо, - медленно произнес он, положил поверх руки Хильди вторую ладонь, чуть погладил в немой просьбе все-таки разжать хватку. - Мы придем.

- Отлично! - взревела Джоанна. - Я пришлю адрес и как до нас доехать - там есть один хитрый поворот, мы с Майклом вечно его пропускаем…

- Да, да, - ответил Бертран невпопад, продолжая наблюдать за Хильди: его руку она все-таки выпустила, снова взяла вилку, будто во сне или полуобмороке, глотнула еще рецины из бокала. По ее виду можно было сказать, что она с трудом справляется с внезапно обрушившимся на нее известием, но Бертран предчувствовал, что сейчас бесполезно задавать ей какие-то вопросы - и решился на это только двумя часами спустя, когда они возвратились на виллу, Хильди разыскала в баре еще вина, выпила бокал и как будто немного оттаяла.

- Хильди, что это было? - поинтересовался Бертран вкрадчиво, наливая и себе и садясь возле нее на широкий диван, занимавший собой почти треть просторной гостиной. - Я никогда не замечал за тобой любви к вечеринкам. И подумать не мог, что ты будешь так настаивать.

На этот раз она не пряталась, не пыталась исчезнуть в своей раковине - наоборот, повернув голову, посмотрела прямо на него весело и даже дурашливо.

- Это очень странно выглядело? Прости! Просто я подумала - может, это единственный повод, который мне представится в жизни, чтобы надеть то самое платье. Честное слово, чем больше я о нем думаю - тем больше понимаю, что оно так и провисит у меня в шкафу, а это так обидно…

Она говорила правду - но, как подозревал Бертран, не всю правду, а к своей интуиции в этом смысле он привык относиться с доверием: занятие политикой волей-неволей способствует тому, что чем искуснее прячут от тебя двойное дно - тем вернее начинаешь различать его присутствие.

- А д’Амбертье? - спросил он настойчивее. - Я заметил, ты изменилась, когда его упомянули…

- Д’Амбертье… - Хильди поморщилась, покачала головой, на миг прикрыла ладонью глаза. - Боже, какой стыд. Когда мы проходили историю Франции в университете, он… немного нравился мне, вот и все.

Похоже было, что Хильди никогда не перестанет его удивлять.

- Нравился?..

- Ну да, то есть… - она захихикала, явно тушуясь еще больше, - это не значит, что тебе надо ревновать или что-то в этом духе. Но он был… довольно обаятельный тогда, сорок лет назад, когда был президентом. Помню, он даже приезжал к нам, проводил конференцию. Я тоже хотела на нее попасть, но меня тогда не пустили - количество мест было ограничено, а набирали в первую очередь политологов, а не историков. Вот, теперь, - она развела руками, - могу наверстать упущенное.

Все это выглядело безумием, и прозвучи оно из уст кого-то другого - Бертран ни на миг бы ему ни поверил. Но от Хильди, как он знал, можно и нужно было ожидать чего угодно, и он сдался, принимая ее объяснение:

- Хорошо. Это очень хорошо, но…

Он запнулся, не зная, как лучше выразить мысль, что не оставляла его в покое с того самого момента, как он принял приглашение. Черт с ним, с хозяином издательства и со всеми графоманами, что пользуются его услугами, но Жак-Анри д’Амбертье - заметная фигура; если за ним увяжется хоть один журналист…

- Что? - спросила Хильди напряженно. - Ты… ты не хочешь идти? Не хочешь идти… со мной?

Голос ее дрогнул, дрогнуло и что-то в глазах - она передернула плечами, будто ей стало зябко, и опустила голову, принявшись изучать взглядом дно своего бокала. Стоило напомнить ей, что она сама боялась огласки, возможного материнского гнева - но Бертран так и не сделал этого, слишком занятый злостью, что в одну секунду захлестнула его с головой, как бурлящая морская волна. То была злость не на Хильди, конечно, но на себя самого, а в особенности - на Катарину, которая никогда не скрывала ни перед кем свои похождения, своих любовников, счет которым утратили, должно быть, даже корреспонденты “Бешеной пчелы”, а уж они-то, в отличие от Бертрана, наверняка их всех знали в лицо и по именам.

- Ни в коем случае, - произнес он, отшвыривая от себя любые сомнения, и притянул Хильди к себе, чтобы поцеловать в доказательство своих слов. - Мы придем туда вместе, и мне все равно - все равно, слышишь? - кто и что об этом подумает.

========== Глава 10. Кровь убийцы ==========

“Хитрый поворот” Бертран не пропустил. Вилла, куда они направлялись, венчала собой вершину гористого склона, у самого моря срывавшегося в обрыв, и со стороны напоминала груду гигантских мраморных плит, беспорядочно уложенных друг на друга, зазоры между которыми были залиты чистейшим, прозрачным стеклом. Внутри стекла горел свет и мельтешили десятки фигур; Бертран представил себе огромный фонарь, в который набились, привлеченные огнем, мотыльки, и теперь кружатся вокруг лампы и сталкиваются невесомыми крылышками.

- Идем? - спросил он у Хильди, сидевшей на соседнем сиденье. Видеть ее разодетой, накрашенной, с уложенными в прическу волосами ему все еще было непривычно - иногда ему казалось, что это и не Хильди вовсе, а подменили ее куклой или фарфоровой статуэткой, изящной, белой, тонкой: неаккуратно тронь - растрескается и рассыпется. Перчаток на ней не было; коснувшись ее запястья, Бертран ощутил, что ладонь ее холодна, как кусок льда.

- Скажи, - сказала Хильди, прежде чем он успел спросить, что с ней происходит, - пробовал ты когда-нибудь поверить в шесть невозможностей до завтрака?

- Из “Алисы”? - Бертран быстро задумался. - Звучит как что-то, чем я занимаюсь каждый день перед тем, как приступить к работе.

- Хорошо получается?

Дохнувший с моря ветер шевельнул ветви оливкового дерева, рядом с которым Бертран остановил машину, и на лицо Хильди от этого наползли косые продолговатые тени. Она как будто застыла, собираясь с силами для какого-то отчаянного самопожертвования; Бертран смотрел ей в глаза, но не мог угадать даже приблизительно, что скрывается за их выражением.

- Не очень, - признался он наконец. Хильди улыбнулась ему, крепко сжимая его пальцы в своих:

- Когда-нибудь обязательно получится. Идем.

Она выбралась из машины первая и обернулась коротко в сторону моря - туда, где видно было сейчас один лишь черный провал и тонущее в нем небо, покрытое звездами, слабо подсвеченное стылым светом уходящей луны. Море нельзя было увидеть, но влажный, солоноватый запах его разлился в воздухе, и Хильди с видимым наслаждением вдохнула его полной грудью.

- Это лучшее, что может быть, - убежденно сказала она, поворачиваясь к Бертрану. Сейчас она выглядела совершенно счастливой - наверное, так смотрит на мир человек, достигший в жизни всего, что он бы только мог пожелать, достигший успеха во всех своих начинаниях и нашедший в конце своих исканий некую совершенную точку покоя. Ни напряжения, ни беспокойства Хильди больше не показывала; гадать о причинах ее метаморфоз Бертран давно бросил и просто повел ее к вилле, на свет окон, в компанию заждавшихся их мотыльков.

- Мои дорогие! - не успели они переступить порог, как тут же угодили в клещи гостеприимства хозяйки. - Наконец-то! Вы очень вовремя! Сейчас подадут десерт…

- Плакала моя диета, - пошутил Бертран, оценив взглядом все, что было выставлено на столах. На угощение хозяева не поскупились, как и на выпивку: по крайней мере, никому из гостей не грозило покинуть виллу с пустым желудком. Хильди, впрочем, мало заинтересовалась едой - с того момента, как они с Бертраном оказались в заполненном людьми фуршетном зале, она не переставала исподтишка вертеть головой и стрелять по сторонам взглядом; не надо было долго думать, чтобы понять, кого она ищет, и Бертран шепнул ей, приблизив губы к самому ее уху:

- Д’Амбертье в противоположном конце зала. У дверей на террасу.

Лоб, щеки, даже шея и грудь Хильди моментально пошли красными пятнами. Посмотрев туда, куда указал ей Бертран, она увидела, конечно, то же самое, что и он - человека, стоявшего к ним спиной, не утратившего прямоты, в чем-то даже важности своей осанки, будто прожитые годы не имели над ним никакой власти, будто он был все так же энергичен и полон сил, как и сорок с лишним лет назад, когда заступал на президентский пост - Бертран в то время был совсем еще мальчишкой…

- Познакомить вас? - предложил он, заметив, что Хильди готова растеряться; она воззрилась на него не то с восторгом, не то со священным ужасом.

- Ты его знаешь?

- Виделись пару раз в Брюсселе, - сказал он небрежно, думая, что это, должно быть, первый раз, когда его связи производят на нее впечатление. - Мы ездили туда с Фейерхете и Бергманном. Д’Амбертье не оставляет без внимания европейские дела. Это понятно - Европу он считает чуть ли не своим детищем…

- Это точно, - процедила Хильди с какой-то мрачной многозначительностью, буравя затылок экс-президента неприязненным взглядом; Бертран не стал задумываться, что стало причиной ее враждебности - готовил небольшую приветственную речь для д’Амбертье, чтобы тот вспомнил его и не позволил ударить лицом в грязь перед своей спутницей. Но обратиться к нему Бертран не успел - даже в окружившем их гуле, где перемешалась музыка и звуки множества голосов, д’Амбертье почуял, что к нему приближаются, и обернулся.

Сталкиваясь с этим человеком, Бертран всякий раз испытывал стойкую ассоциацию с рептилией, древней настолько, что она видела воочию эпоху до начала человеческой истории, и все же каким-то непостижимым образом дожившей до наших дней. Лицо д’Амбертье выглядело мумифицированным: осталась на нем только кожа, обтянувшая кости черепа, исчезающе редкие брови и волосы на висках. Ресниц на этом лице уже не было, и выцветшие, но все еще проницательные глаза были сдавлены опухшими, тяжелыми веками. Даже когда д’Амбертье говорил, оставалось ощущение, что слова произносит не он сам, а спрятанный в его горле специальный механизм, и тот же механизм управляет каждым его движением; находясь рядом с ним, Бертран испытывал трепет, как перед чудовищно ценной и столь же чудовищно хрупкой музейной реликвией.

- Господин президент, - сказал он, призывая на помощь весь свой ужасный французский, - очень рад вас здесь видеть…

- Добрый вечер, - д’Амбертье ответил на рукопожатие; рука его представляла из себя тот же остов из костей и кожи, что и лицо, и Бертран еле пожал ее, опасаясь ненароком сломать собеседнику кость. - Я вас помню. Вы Одельхард? Я читал о вашем назначении. Поздравляю. Б… Бернар, верно?

- Бертран.

- А! Точно. А с вами…

Хильди не произносила ни слова и, кажется, даже не дышала; Бертрану пришлось легко потолкнуть ее в спину, чтобы она поняла, что стесняться нечего.

- Моя хорошая знакомая, - сказал он непринужденно, - Хильдегарда Вильдерштейн.

Д’Амбертье ответил не сразу. На Бертрана он больше не смотрел, будто тот вовсе не заслуживал его внимания - взгляд его был прикован к Хильди, а вернее, к ее ужасному медальону, который она, одеваясь на вечеринку, наотрез отказалась снять. Его безжизненное лицо оставалось неподвижным, но глаза вспыхнули, точно два угля; Бертрана охватило ощущение, что на глазах его разыгрывается сцена из древнегреческой трагедии - сцена, в которой ему самому уготована не более чем роль статиста или декорации.

- Какая красивая вещь, - заметил д’Амбертье, подступаясь к Хильди и беря медальон в руку; лицо ее исказилось, как от сильнейшего приступа тошноты, и она заметила сдавленно:

- Спасибо. Мне она досталась от бабушки.

- Вот как? - д’Амбертье бросил разглядывать медальон, посмотрел, наконец, на ее лицо, и в голосе его Бертран с изумлением различил оттенок грусти. - У нее был хороший вкус.

- Я не знаю, - ответила Хильди звеняще. - Я никогда в жизни с ней не разговаривала.

Это прозвучало как обвинение; охватившее Бертрана изумление все усиливалось, и он понимал, что вот-вот пойдет наперекор собственному предчувствию, предписывающему ему ни в коем случае не влезать в этот разговор - впрочем, спасение пришло в лице Джоанны, которая снова влетела в них, как огромная, неуклюжая, но весьма громогласная птица.

- Вы уже подружились? Ну и отлично! Идемте есть торт! Бертран, Майкл хочет вас кое с кем познакомить…

Они трое оказались разделены: Хильди снова оказалась в руках Джоанны, которая увела ее обратно к столам, д’Амбертье куда-то запропастился, затерявшись в толпе гостей, слетевшихся на десерт подобно мухам, а Бертран отправился странствовать по залу вместе с хозяином, расточая всем, к кому его подводили, улыбки, полные одинаковой безразличной приветливости. Автор романа об угнетении чернокожих в Америке времен Гражданской войны; автор романа об угнетении женщин в средневековой Италии; автор романа об угнетении гомосексуалистов в Англии викторианской эпохи; автор романа об угнетении трансгендерных мужчин во франкистской Испании; автор романа о Холокосте; автор еще одного романа о Холокосте; автор еще одного романа, живописующего ужасы концентрационных лагерей, зверства нацистов и отвагу бойцов Сопротивления - Бертран невольно задумался, списывали ли эти трое друг у друга или просто оказались единомоментно осененными самой могущественной, самой влиятельной из дланей, что могут спуститься на нас свыше - дланью банальности. Конечно, он пообещал всем, что ознакомится с их опусами при первой возможности, и с каждым выпил по полглотка шампанского - только после этого у него получилось вырваться из этого замкнутого круга единообразия идей и мыслей. Хильди все еще говорила о чем-то с Джоанной, они пересмеивались и поглощали пирожные, а когда Бертран, спасаясь от очередного воплощенного голоса поколения, подлетел к ним - посмотрели на него с сочувствием. Должно быть, его вид достаточно красноречиво свидетельствовал об испытании, через которое ему пришлось пройти; Хильди протянула ему крошечный капкейк с устроенной на горке крема ягодой малины, и Бертран съел его в один укус, не задумываясь, прямо с ее руки.

- Майкл вас замучил, да? - даже в Джоанне пробудилась неясная тень сострадания. - Не обижайтесь. Такой уж он человек, обожает сводить всех со всеми. Может, еще выпьете?

Бертран жестом отказался, хоть и возвышавшееся рядом с ним гигантское ведро, заполненное льдом и бутылками рецины, выглядело весьма соблазнительно. На дороге в гору, по которой они ехали сюда, почти не было фонарей - не хватало только угробить их с Хильди на обратном пути…

- Скажи, - вдруг обратилась Хильди к Джоанне, беря с гигантского подноса с тортом нож, предназначенный для нарезки - небольшой, с увесистым лезвием, явно неплохо наточенный, - ведь это серебро? Чистое?

- Конечно! - ответила Джоанна, кажется, немного задетая тем, что Хильди допустила какие-то сомнения на этот счет. - Вся посуда здесь - из серебра! Майкл говорит, я очень старомодная, но в этом смысле у меня небольшой пунктик…

Хильди кивнула, но нож откладывать не торопилась - взвешивала его в руке, будто к чему-то примеривалась, смотрела, как собирается свет висящих над их головами светильников на тонком острие.

- Хорошо, - наконец сказала она, оставляя нож на краю стола. - Очень хорошо.

Тут Джоанну позвали, и она, извинившись, отошла. Бертран воспользовался этим, чтобы, ухватив Хильди под локоть, отвести ее в сторону, туда, где бы их разговор могло подслушать не полсотни человек, а в худшем случае полтора десятка.

- Хильди, я хочу знать, что тут происходит.

- Что? - спросила она невинным тоном, уставившись на него.

- Ты и д’Амбертье, - утомнил Бертран, надеясь, что его слова не будут звучать как продиктованные ревностью - и обреченно осознавая, что именно так они и звучат. - Вы что, знакомы?

Хильди помолчала, вглядываясь в него, а потом ответила твердо и без колебания:

- Нет. Мы никогда не встречались.

- Тогда что это за странный… за странное… что за странности? - поняв, что не может сказать ничего конкретного о своих подозрениях, Бертран решил ограничиться обтекаемой формулировкой. - Все эти ваши переглядки и этот разговор… и ты - ты еще со вчерашнего вечера сама не своя. Что с тобой?

- Что со мной? - переспросила Хильди ошеломленно и вдруг, рассмеявшись, обняла Бертрана с необыкновенной горячностью - просто повисла у него на шее, крепко поцеловала в щеку, затем смешно потерлась кончиком носа о то место, куда пришелся поцелуй. - Боже, со мной все в порядке! Со мной давно уже не было все настолько в порядке! А д’Амбертье… оставь ты его! Ему девяносто с лишним, откуда мне знать, что у него в голове? Даже думать о нем не хочу! Пошли веселиться! Может, потанцуем?

Засыпанный с головой ее словами и ее внезапной нежностью, размякший и от того покорный, Бертран последовал за ней на террасу, где музыканты играли джаз и кружились в плотном соленом полумраке приплясывающие парочки. Хорошим танцором Бертран не был никогда, но тут от него это и не требовалось: по сути, нужно было просто раскачиваться в такт, плавно перемещаясь из стороны в сторону, держа Хильди за руку и прижимая ее к себе за талию, пока она, разомлевшая, бормотала, склонив голову к его плечу:

- Ты бы мог сейчас представить, что мы прожили бы свои жизни, никогда не встретив друг друга?

- М-м? - вопрос показался Бертрану настолько абсурдным, что до него не сразу дошел смысл сказанного. - Пожалуй, нет. Уже давно нет.

Она тихо фыркнула, и ее дыхание осело на его шее стайкой горячих мурашек.

- И я тоже. Это так странно. Ведь, если подумать, это и должно было так случиться. Все вроде бы к этому и шло. Но в какой-то момент пошло по-другому.

- Тебя это удивляет?

- Немного. Всегда поражаюсь тому, как в жизни все складывается. Вроде бы - одни случайности, а если присмотреться - оказывается, что без какой-то одной и всех других бы не было. И так по цепочке, все одно к одному. И мы по этой цепочке движемся все дальше и дальше… к тому, что будет в конце.

Уже не в первый раз за последние дни она заводила речь о чем-то подобном, и Бертран не мог не насторожиться.

- В конце? - уточнил он, чуть отстраняясь, чтобы иметь возможность посмотреть на нее. - И что же, ты думаешь, там будет?

И вновь на ее лице появилась знакомая ему улыбка обретшего все человека.

- Будущее.

Бертран хотел поцеловать ее, будто это значило покончить с любыми вопросами, на которые он так и не получил ответа, но в этот момент музыка, захлебнувшись, прервалась, потому что из дома раздался истошный крик:

- Кто-нибудь! На помощь!

Поднялась невообразимая суета. Все, кто был на террасе, хлынули к дверям; Бертран не был исключением и, более того, как-то умудрился оказаться в первых рядах. Оказавшись в зале, он увидел, что гости собрались в круг, оставив в его центре лишь немного пустого пространства - кто-то в ужасе отворачивался, кто-то требовал срочно позвать врачей, кто-то, особенно чувствительный, даже пускал слезу. Рост не позволял Бертрану выглянуть из-за чужих голов, чтобы понять, что произошло, и поэтому ему пришлось пробираться вперед, расталкивая тех, кто попадался ему на пути. Ему это удалось без лишнего труда - его даже будто торопились пропустить, словно в надежде за ним же и спрятаться, - и он смог только сдавленно охнуть, когда понял, что стало причиной всеобщего переполоха.

Джоанна распласталась на полу, упав на спину; все ее тело сотрясалось в судороге, изо рта лилась тошнотворная пузырящаяся смесь из слюны и пены. “Эпилепсия”, - тут же понял Бертран, но на этом, в общем-то, его познания заканчивались; всего пару раз в жизни он был свидетелем приступов и очень плохо помнил, что надо делать в подобных случаях.

- Джоанна! Джоанна! Черт! - Майкл, кажется, знал еще меньше, чем он: все, на что он был способен - попытаться приподнять бессознательную супругу над полом, отчего, как показалось Бертрану, ее затрясло только сильнее. Кто-то в задних рядах истошно зарыдал. Похоже, действенной помощи от знатоков человеческих душ ожидать не стоило.

- Звоните в “скорую помощь”! - Бертран порыскал по карманам в поисках собственного телефона и тут же вспомнил, что оставил его в бардачке машины. - Да кто-нибудь, вызовите врачей, черт возьми! Какой здесь адрес?

Конечно, никто не отозвался - а из тех, кто точно мог знать ответ на этот вопрос, одна была явно не в состоянии говорить, а второй, похоже, был все ближе к тому, чтобы помешаться.

- Джоанна! Джоанна!

- Чтоб вас всех, - прошипел Бертран, приближаясь к Майклу, чтобы развернуть его к себе и сразу, без церемоний, отвесить хорошую оплеуху. - Придите в себя! Так вы ей не поможете! Наберите “скорую”, скажите, чтобы ехали сюда!

- Но… но… - залепетал тот, схватившись за ушибленную щеку. - Но я не говорю по-гречески…

- Плевать! - Бертран почувствовал, что выходит из себя по-настоящему. - Кто-то из них должен знать английский! Хильди, твой телефон у тебя?

Ответа он не услышал - и, обернувшись, понял, что Хильди нет ни рядом с ним, ни в теснящейся вокруг него толпе гостей. Этого было достаточно, чтобы Бертран без боя сдался дурному предчувствию, но тут кто-то из собравшихся (кажется, один из той троицы, что писала про Холокост) подскочил к нему, протягивая разблокированный айфон.

- Вот! Позвоните вы!

На самом деле, ничего другого Бертран не ожидал. Похоже, из всех, кто был в зале, он один сохранил хоть немного хладнокровия - и поэтому они, не сговариваясь, подчинившись одному лишь порыву коллективного бессознательного, назначили его ответственным. В определенном смысле ему было не привыкать: он дозвонился до 112, дождался англоговорящего диспетчера, вкратце описал случившееся и, получив заверение в том, что врачи скоро будут, еле вспомнил, что телефон нужно вернуть хозяину, перед тем, как бросаться на поиски Хильди.

Куда же она запропастилась, черт возьми? Вилла показалась Бертрану по крайней мере в два раза больше, чем казалась раньше: он обшарил зал и террасу, заглянул в уборные, хотел уже, отправив к черту приличия, подняться на второй этаж, но в этот момент Хильди сама нашла его: вынырнула будто из ниоткуда, из затянутой тенями пустоты, и снова бросилась ему на шею, но на сей раз не в любовном порыве, а будто от чего-то спасаясь.

- Ты… ты…

Ее тоже трясло, она с трудом сдерживала рыдания, и Бертран, обнимая ее, чувствовал себя так, будто прижимает к себе раненую птицу, крошечную и трепещущую.

- Хильди, что слу…

- Пожалуйста, - проговорила она, будто давясь собственными словами, - пожалуйста, давай уедем.

Откуда-то издалека донесся раскатистый вой сирены. Похоже, вечеринку можно было считать оконченной.

- Конечно, - все объяснения лучше было отложить на потом. - Конечно, поехали.

Одно маленькое преимущество Бертран все же нашел в произошедшем: по крайней мере, он полностью протрезвел. А для Хильди выпитое, похоже, не прошло даром: едва оказавшись на сиденье машины, она заснула, прислонившись к дверце, обхватив себя руками, будто в стремлении спастись от обступающего холода. Кожа ее действительно была покрыта мурашками, хотя ночь была не из прохладных, а в салоне работал климат-контроль; притормозив и приглядевшись к ее лицу, Бертран понял, что она даже не спит - просто сидит с закрытыми глазами, а из-под ее сомкнутых век текут одна за другой крупные слезы.

- Хильди, - позвал он, не зная еще, что собирается сказать или спросить. Он думал, что она не отзовется, снова закроется в себе, снова спрячется - но она заговорила надорванно, одеревенело, будто под действием снотворного:

- Я очень испугалась, вот и все. Когда я была маленькая, я… в школе подралась с одной девочкой, которая говорила, что я ненормальная. Нас обеих оставили после уроков. Учительница дала нам задание и вышла, сказав, что скоро придет. А с девочкой началось… вот это. Я была одна, и я не знала, что делать, и я решила, что она умирает, и…

Дальше она не смогла произнести и слова: согнулась пополам, уткнувшись лицом себе же в колени, и заплакала - безнадежно и монотонно, как от крайней усталости. Такой Бертран видел ее впервые - и поэтому замер, охваченный нерешительностью.

- Хильди…

- Пожалуйста, - повторила она, заходясь в кашле, будто в попытке избавиться от чего-то, что ее душило, - пожалуйста, поедем домой.

В том, как она говорила, как не решалась или не могла даже поднять головы, Бертрану чудилась какая-то крайняя опустошенность и уничтоженность, обреченность получившего приговор - но сейчас, на пустой дороге посреди тяжелой непроглядной ночи, было не лучшее время и место для того, чтобы задавать вопросы.

- Хорошо, - произнес Бертран и нажал на педаль газа.

***

- Вы не очень торопитесь умирать.

От террасы, огибая виллу, спускалась вниз по скале вырубленная в камне лестница. Она заканчивалась на небольшой, огорженной низкими перилами площадке; больше ничего не было здесь, только сплошная твердь скалы с одной стороны и чернеющая в ночи водная ширь - с другой. На этом островке меж двумя стихиями Хильди и встретилась с д’Амбертье - он стоял возле перил, глядя в простирающуюся перед ним темноту, и, заметив, что к нему приближаются, кивком головы пригласил свою новоиспеченную собеседницу к нему присоединиться.

- Какой-то шум, - проговорил он затем, когда Хильди подошла к нему, остановилась в нескольких шагах. - Что там произошло?

- У хозяйки приступ, - сообщила ему Хильди. - С ней все будет в порядке.

Д’Амбертье только пожал плечами. Судьба Джоанны, очевидно, весьма мало задевала его; впрочем, сложно было сказать, задевает ли его вообще что-нибудь кроме того, чему в тот момент были посвящены его мысли.

- И все же, - продолжала Хильди, несколько раздраженная тем, что разговор свернул с намеченной темы, - вы, должно быть, очень боитесь смерти.

- Почему вы так думаете?

Д’Амбертье не смотрел на нее. Со стороны можно было решить, что он говорит вовсе не с Хильди, а с кем-то или чем-то иным, что виделось ему во мгле.

- Я бы боялась, - ответила Хильди с насмешкой, - зная наверняка, какой теплый прием меня там ожидает.

Д’Амбертье заметил безразлично:

- Все давно кончено.

- Ничего не кончено, - возразила Хильди и добавила, распаляясь все больше, мелко дрожа от охватившей ее ярости, а голос ее отражался от скалы звонким эхом и устремлялся во тьму, чтобы потонуть где-то в ее бездонном нутре. - Как вы могли сделать это? Как могли быть таким безжалостным? Как могли смотреть на то, что сотворили - изо дня в день, на протяжении нескольких лет? Неужели вам было… неужели вы ни на секунду в себе не усомнились? В том, что вы убиваете человека ради собственных гребаных амбиций?

Д’Амбертье выслушал ее, не перебивая, позволив себе лишь одно небольшое уточнение:

- Не человека.

Хильди отступила от него, точно получив пощечину.

- Вы знали…

Д’Амбертье отстраненно кивнул - по-прежнему не ей, а темноте.

- Вы знали! - воскликнула Хильди, будто не веря собственным словам. - Вот почему вы это сделали! Вы испугались, да? Вы хотели, чтобы он умер, потому что боялись его!

Д’Амбертье покачал головой, смиряясь с тем, что его безмолвный диалог с ночью все же будет нарушен, и повернулся к своей второй собеседнице, посмотрел на нее одновременно с участием и любопытством.

- Что же, - проскрипел он, - вы явились, чтобы получить от меня раскаяние? Вам не кажется, что это несколько запоздало?

- Раскаяние не бывает запоздалым, - отрезала Хильди, не скрывая своего торжества. - Но мне нужно от вас не это.

Стремительным движением она выпрямила руку, которую до этого держала за спиной, и стало видно, что в руке этой она сжимает нож - тот самый, о беспримесности состава которого еще недавно справлялась у Джоанны.

- Вивьенна не имела права этого делать, - сказала она тихо и отчетливо, наблюдая за лицом д’Амбертье - но тот не показывал никакого страха или стремления защититься и как будто был вообще не впечатлен тем, что его собираются убить. - Если бы она знала все как есть, то отправила бы вас к черту, потому что все мы, кого вы и вам подобные зовете колдунами, в глазах мироздания - все равно, что кровные родственники. А убивший того, с кем состоит в родстве, навлекает на себя проклятие… на себя и на все, что породит.

Нож в ее руке подрагивал, но д’Амбертье на него даже не взглянул - смотрел он только на Хильди, и во взгляде его плескалась какая-то болезненная, непонятная ей нежность. Этот взгляд сеяал в ее душе сомнения, не позволял ей нанести удар; в попытке отгородиться, защититься от него, она почти выкрикнула:

- Это все ваша вина! Все, что происходит - это ваша вина! Вы хотели обмануть судьбу, вы надеялись, что последствия вас не затронут… но вы отдали Вивьенне это, - схватившись за медальон, Хильди сорвала его с себя и даже не заметила, что лопнувшая цепочка до крови оцарапала кожу на ее шее, - вы закрепили сделку с ней и вы прокляты так же, как и она. И все, что вы породили… все это проклято тоже.

Она умолкла, тяжело дыша. Д’Амбертье подождал, не скажет ли она еще что-нибудь, и затем осведомился, вымученно улыбаясь:

- И что вы собираетесь делать?

- Снять проклятие, - ответила Хильди, вздыхая. - Пролить кровь убийцы и покончить с этим. Для этого я искала встречи с вами. Вивьенна заплатила за содеянное. Теперь ваша очередь.

Ночь становилась все гуще, хотя казалось, что гуще уже некуда, отрезала их обоих от внешнего мира, откуда перестал доноситься до них даже поднявшийся на вилле шум. Тишина была д’Амбертье по душе; когда он заговорил, в голосе его звучала удовлетворенность:

- Если все, что вы мне рассказали - правда… боюсь, сейчас вы можете делать только хуже.

- О чем это вы?

Д’Амбертье сделал шаг к ней - она вздрогнула, подняла нож, но так и не нанесла удара. Он осторожно извлек медальон из ее сжатых пальцев, коротко осмотрел со всех сторон, затем вновь вложил в ее раскрытую ладонь.

- Как вы узнали об этом, девочка моя?

- Она… - обескураженная его обращением, Хильди не сразу смогла взять себя в руки. - Она оставила письмо. Я нашла его в ее бумагах.

Д’Амбертье продолжал смотреть на нее, не выпуская ее напряженной руки - и вдруг лукаво ей подмигнул.

- Похоже, в этом письме она рассказала не все. Например, что эта замечательная безделушка - кстати, вы знаете, что такие вещи были очень в моде в эпоху Мак-Магона? - не единственный подарок, который я ей оставил.

Выражение жестокого упрямства исчезло с лица Хильди; проще говоря, теперь ее лицо было вовсе лишено всякого выражения.

- Что? - рвано выдохнула она, будто получив удар в грудь.

- Вы на нее немного похожи, - заметил д’Амбертье, касаясь ее щеки с ностальгически-мечтательной улыбкой. - Она была… во всех отношениях экстраординарной особой. Я был изрядно огорчен, узнав, что она умерла.

- Но вы… вы же не…

- Мне очень жаль, что я ничем не могу вам помочь, Хильдегарда, - сказал д’Амбертье, вздохнув. - Но я боюсь, что и вы зря потратили столько времени на то, чтобы меня найти. Все, что нужно вам для достижения вашей цели… - взяв ее руку, он короткопогладил внутреннюю сторону ее запястья - там, где под полупрозрачной кожей темнели линии вен, - уже находится при вас.

Хильди отняла руку так резко, будто д’Амбертье поднес к ней раскаленное клеймо.

- Вы… вы лжете, - выговорила она беспомощно. Д’Амбертье ответил просто, покачав головой:

- Нет.

Она бросилась бежать по ступеням - обратно на виллу, в убежище из света и звука. Едва ли для д’Амбертье было возможно ее догнать, но он и не стремился к этому - потирая ладони друг о друга, словно в попытке согреть их, оперся о перила, вновь возвращаясь к созерцанию горизонта, потерявшегося между небом и морем.

========== Глава 11. Невозможность ==========

Все следующее утро Бертран не мог смотреть на Хильди без чувства нарастающего беспокойства. Ее подавленность никуда не исчезла: молчаливая, мало на что откликающаяся, Хильди едва притронулась к завтраку, отказалась от кофе, даже на борт яхты поднялась медленно, будто бы нехотя, и, когда они добрались до облюбованной ими бухты, совсем не стремилась напоследок насладиться купанием. Не снявшая своего платья, она сидела неподвижно в шезлонге и напряженно размышляла о чем-то, подперев подбородок сложенными ладонями; Бертран, тщетно пытавшийся отвлечь себя газетой, посмотрел на нее раз, другой, и все-таки не выдержал:

- Что-то случилось?

- Голова болит, - коротко ответила она, и не пытаясь соврать убедительно. - Не выспалась.

Принесли фрукты, и она явно машинально отправила себе в рот несколько виноградин. По лицу ее поминутно будто проходила рябь - Хильди не могла скрыть, что с трудом сдерживает слезы, и Бертран повторил, уже не спрашивая, а утверждая:

- Что-то случилось.

Она посмотрела на него, коротко открыла рот, словно торопилась, вынырнув из глубины, сделать глоток воздуха, но так ничего и не сказала. Висящее в небе солнце ровно и безразлично высвечивало чудовищную, призрачную бледность, что разлилась на ее щеках.

- Мне нужно… - будто решившись наконец на что-то, Хильди поднялась, взяла с блюда похожую на пуговицу грушу, настолько крошечную, что ее подали неразрезанной, и направилась к рубке. - Подожди минуту. Я сейчас вернусь.

Бертран ей, конечно, не поверил, но Хильди, очевидно, меньше всего волновали его подозрения. Он наблюдал, как она ловит за рукав матроса, что-то негромко ему говорит - тот приобрел немного недоуменный вид, но кивнул, нырнул в трюм, а Хильди, не дожидаясь его, удалилась на боковую палубу. К Бертрану она не обернулась, будто его вовсе здесь не было, и от этого происходящее перестало нравиться ему окончательно. Что бы ни задумала Хильди - от этого отчетливо несло чем-то отчаянным и угрожающим; не желая теряться в догадках, что безумной толпой лезли ему в голову, Бертран выждал пару минут, отложил газету и отправился за Хильди следом.

Она стояла на самом носу яхты, подставив лицо ветру, что трепал ее платье и волосы - не плакала, даже как будто и не шевелилась, но Бертрану почему-то хватило едва взглянуть на нее, на то, как она держит спину и плечи, будто выпрямившись в последний раз перед направленными на нее ружейными дулами - и что-то, что до сих пор тревожно билось и металось в его груди, одномоментно превратилось в кусок льда.

- Хильди!

Голос его сорвался на невразумительное хриплое карканье; до смерти почему-то испугавшись, что Хильди его не услышит, что сделает что-то, забыв, что он рядом, Бертран метнулся к ней, схватил за руку, развернул к себе лицом.

- Хильди, что ты делаешь?

Она как будто с трудом выходила из транса, в который погружена была всем своим существом - все еще бледная, оцепеневшая, смотрела на Бертрана и одновременно куда-то сквозь него. Из руки ее выскользнуло и со звоном упало на палубу что-то блестящее; присмотревшись, Бертран понял, что это фруктовый нож.

- Хильди…

Она не отвечала. Подняв взгляд чуть повыше, Бертран увидел, что платье ее измазано в красном, что красное капает и на ярко-белое под их ногами, что источник этого красного - ладонь Хильди, на которой расцвела уродливой продолговатой кляксой глубокая резаная рана.

У него вырвался вскрик.

- Хильди! Хильди, черт возьми!

Теряя самообладание, он схватил ее за плечи, встряхнул - не так сильно, как мог бы, но достаточно, чтобы все ее тело сотряслось, а голова закачалась из стороны в сторону, как у лишенного собственной воли болванчика. Неизвестно, разбудило ли это ее или она пришла в себя сама, но спустя секунду Бертран услышал ее тихий голос - скорее, почти неразборчивое лепетание:

- Я… я в порядке… я просто порезалась…

- Порезалась? - он схватил ее окровавленную ладонь, безуспешно попытался представить, как можно было непреднамеренно нанести себе рану, подобную этой. - Что за чушь? Хильди, ты же говорила мне, что не будешь больше этого делать!

- Да я грушу чистила, - упрямо бормотала она, силясь отнять руку, - это случайно.

- Случайно?.. - тут же Бертран понял каким-то краем сознания, привыкшим подмечать мелочи, что не видит на ней ее пресловутого медальона; тот бесследно пропал с ее шеи, но Бертран не стал задумываться, имеет ли это какое-то значение - ему и без того было, чем себя занять. - Ладно, пойдем. Это надо обработать… должна же здесь быть аптечка?

Аптечка, разумеется, нашлась. Несколько минут спустя Хильди вновь сидела в шезлонге, а матрос, опустившийся перед ней на одно колено, все равно что рыцарь, готовый дать присягу, осторожно перебинтовывал ее руку. Она не поднимала глаз; Бертран, глядя на все это, молчаливо и зло курил.

- Прости, - прошелестела Хильди, когда с перевязкой было покончено. Раздавив окурок в пепельнице, Бертран ответил:

- Мне не нужны извинения. Мне нужно знать, что происходит.

Хильди боязливо вздрогнула и поежилась, будто Бертран принялся ей угрожать, и спросила одними губами:

- Что ты хочешь узнать?

- Для начала, - вздохнул Бертран, стараясь говорить мягче, не создавать у нее впечатления, что он на нее давит, - для чего ты себя порезала.

Хильди его слова будто ужалили. Она больше не была испугана - напротив, теперь и ее взгляд метал гневные молнии.

- Говорю же, это случайность! - воскликнула она, ударяя по столу сжатым кулаком. - Хорошо, я сама не своя после вчерашнего, меня еще не отпустило, веришь? Посмотри, у меня руки ходуном ходят! - она протянула Бертрану обе ладони, чтобы он увидел, как мелко трясутся ее чуть загоревшие пальцы. - Можешь считать, что я дура, но у меня правда пунктик! Надо было захватить с собой успокоительное и напиться им до отключки, чтобы ты не придумывал себе непонятно что…

- Я не считаю, что ты дура, - возразил Бертран, сбитый с толку. - Но ты странно ведешь себя последние дни, поэтому…

- Да! Да, я веду себя странно! Потому что в последние дни происходит куча странных вещей! Шесть невозможностей до завтрака, забыл? А тут их не шесть, а тридцать шесть, и все пришли за раз! Да, это может быть… тяжело, потому что я не очень-то к такому привыкшая, но пожалуйста, - вдруг подскочив с шезлонга, Хильди шагнула к Бертрану, в свою очередь опустилась возле него на колени, схватила его руки крепко и горячечно, - пожалуйста, давай не будем ссориться. Обещаю тебе, все будет хорошо. Как прежде. Нет - даже лучше, чем прежде.

Растерявшийся, он не сразу сообразил подхватить ее, поднять, посадить себе на колени - только чтобы не выдерживать, ощущая себя при этом мерзавцем, ее умоляющий взгляд на себя снизу вверх. Она не сопротивлялась, даже наоборот - тесно прижалась к нему и обняла за шею, повторила, тепло вздыхая:

- Прости. Правда, не хочу больше думать обо всех странностях. Они закончились. Вода все смоет.

Бертран смутно помнил, что на языке у него крутился еще какой-то вопрос, но, поразмыслив немного, махнул на него рукой. К Хильди же понемногу возвращалась ее жизнерадостность: явно приободренная, она быстро поцеловала Бертрана в щеку и проговорила, игриво сверкая глазами:

- Пойду купаться. Ты точно не хочешь?

- Нет, - он качнул головой, показывая на бинт, стянувший ее ладонь. - А как же это? Соленую воду на свежую рану…

- Да наплевать, - сказала она, словно не понимая, как это вообще может быть проблемой, - только продезинфицирую.

Спустя полминуты она, раздевшись до купальника, со своим обыкновенным “у-и-и” устремилась в воду. Бертран проследил за ней взглядом, а затем потянулся к столу, где лежала оставленная им газета. Все действительно стало как прежде - и Бертран изо всех сил пытался отделаться от чувства, что кроется за этим “как прежде” какая-то неуловимая фальшь.

***

Ужинать отправились в рыбный ресторан - Хильди, которой весь остаток дня не изменяло веселое расположение духа, заявила, открывая меню: “Сейчас я съем половину из того, что тут есть”. До таких крайностей, конечно, дело не дошло, но она заказала себе сразу три порции основных блюд - по ее словам, попробовать то, к чему ей не довелось приобщиться до этого. Пугающее наваждение, что одолевало ее последние двое суток, действительно рассеялось - она звонко болтала, пила рецину, и по мере того, как пустела бутылка, все более настойчиво и недвусмысленно терлась под столом ногой Бертрану о колено. Он, в свою очередь, прятал усмешку и никак ей не мешал; окончание их “прощального” вечера рисовалось ему в исключительно приятных оттенках, и он даже не ощутил недовольства, когда их томную игривую идиллию прервал подошедший официант.

- Простите, мисс?

- Да-да? - она с улыбкой вскинула на него глаза, и парень, как заметил Бертран, даже слегка смутился. - Что такое?

Тут появился еще один молодой человек, тоже, по-видимому, из местных, и быстро заговорил по-гречески, глядя то на Бертрана, то на Хильди; официант принялся переводить, насколько позволял его неважный английский:

- Это Анастас, он… он сегодня выходил в море, чтобы поймать рыбу.

- Ту, которую мы едим сейчас? - живо поинтересовалась Хильди. - Классный улов!

- Спасибо, - перевел официант после короткого обмена репликами между ним и его приятелем. - Но в его сети попало и еще кое-что. Похоже, это принадлежит вам.

Из лица Хильди моментально ушли все краски. Даже самого лица будто не осталось, только лишенное черт пятно с двумя провалами глаз, когда официант протянул ей, смущаясь, ее медальон - несомненно, тот самый, который носила она на себе неразлучно и который сегодняшним утром таинственным образом исчез. Позолота, вульгарный узор, сверкнувший в свете заката красный камень - даже Бертран узнал его с первого взгляда, но Хильди узнавать почему-то отказывалась - и более того, была на грани того, чтобы впасть в ужас.

- Нет, - вырвалось у нее шепотом, напоминавшим предсмертный. - Нет, нет.

- Извините меня, - официант стушевался еще больше, - должно быть, я ошибся, но мне показалось, что я видел эту вещь у вас…

- Все в порядке, - вмешался Бертран, забирая у него медальон, надеясь тем самым как можно скорее избавиться от чужого присутствия. - Это действительно ее. Мы очень вам благодарны. Вот, держите…

Получив из его рук несколько купюр, официант поспешил испариться. Бертран успел увидеть, как они с рыбаком, не доходя до дверей, начинают ожесточенную, грозящую дойти до потасовки дележку добычи.

- Нет, - заведенно продолжала Хильди, как помешанная, обхватывая голову руками, - нет, почему.

- “Почему”? - изумился Бертран, видя, как начинает ее бить дрожь до того крупная, что он невольно вспомнил о приступе, который настиг на вечеринке Джоанну. - Хильди, ты же потеряла его?

Медальон он оставил лежать на столе; Хильди смотрела на несчастную безделушку так, будто то была ядовитая змея.

- Это… - выговорила она с явным трудом, быстро сглатывая, будто в попытке справиться с тошнотой, - это он.

Кстати оказалась заказанная Бертраном “Перье”: он налил Хильди полный стакан, почти заставил ее выпить до дна. Это помогло ей хоть немного справиться с потрясением - она даже протянула руку к медальону, пропустила цепочку меж пальцев, поднесла его к самому своему лицу, будто пытаясь найти меж граней камня ответ на какой-то вопрос.

- Я думал, ты обрадуешься, - сказал Бертран, с тоской понимая, что все очарование вечера испорчено безнадежно. - Что-то не так?

Хильди перевела на него застывший, как подернутый льдом взгляд, и Бертран ощутил, как что-то из содержимого его туловища, точь-в-точь как сегодняшним утром, что-то замерзает тоже.

- Все так, - произнесла она, оборачивая цепочку вокруг шеи - Бертран не хотел об этом думать, но вообразил себе удивительно ярко самоубийцу, что надел на себя петлю и готовится сделать последний в своей жизни шаг. - Все так, как и должно быть. Теперь-то я понимаю, как именно.

***

Бертран застал Хильди на балконе спальни, наполовину погруженном в опустившуюся на холмы тьму. Они вернулись с ужина полчаса назад - Бертран отлучился ненадолго, чтобы принять душ, а Хильди за это время успела откупорить еще одну бутылку вина и устроиться в кресле, сбросив туфли, поджав под себя ноги. Она внимательно смотрела в ночь, будто стремясь что-то в ней разглядеть, и не двинулась, когда Бертран оказался рядом - то ли не заметила его приближения, то ли решила не обращать на него внимания.

- Хильди.

Не поворачивая головы, она издала короткий нечленораздельный звук в знак того, что готова выслушать, что бы Бертран ни пожелал ей сказать. Чтобы не говорить с ее спиной, он обогнул ее, подвинул другое кресло так, чтобы сесть напротив. Хильди по-прежнему не смотрела на него, занятая своим безмолвным диалогом с чем-то, что виделось ей в темноте.

- Хильди, я… - он замялся, как обычно, когда от него требовалось произнести речь, которую он не готовил. - У нас обоих есть тайны, о которых мы не можем или не хотим говорить. Такой уж у нас род занятий - и у меня, и у тебя. Ты считаешь, что мне не нужно знать о чем-то, что не дает тебе покоя - я понимаю. Но если…

На первый взгляд, ничто не могло поколебать ее, но Бертран заметил, как мимолетно горестно исказилась линия ее рта. Сейчас, в окружении темноты и тишины, окаменевшая в своем непонятном Бертрану горе, она выглядела чудовищно, космически одинокой - и он не мог отпустить ее в это одиночество просто так, даже если бы она все равно ушла, утекла у него сквозь пальцы.

- Если тебе что-то угрожает, - проговорил Бертран, дотрагиваясь до ее щеки, и Хильди, оборванно всхлипнув, спрятала в его ладони лицо, - ты можешь сказать мне. Если тебе нужна помощь или защита, я это сделаю.

- Ты сумеешь?

Опрометчиво было думать, что его слова вселят в ее надежду - единственным, что сумел прочесть Бертран в ее взгляде, было то душевное изнеможение, что стоит на грани с сумасшествием.

“Ты не сумеешь”, - сказал внутренний голос с весомым спокойствием, с каким говорят о давно свершившемся факте.

Бертран поднялся на ноги.

- Я подожду тебя в спальне.

Хильди кивнула, вновь отворачиваясь от него, обращаясь навстречу ночи.

“Нужно звонить Катарине, - с такой мыслью Бертран, оставив на стуле халат и выключив свет, ложился в постель. - Пусть говорит, что хочет, пусть смеется, как она умеет, но этому нужно положить конец. Может, в этом и есть единственная возможность сделать что-нибудь”.

Он не успел посмеяться над наивностью собственных мыслей - его сморил сон.

***

Телефон Бертран оставил на прикроватном столике и проснулся от звука вибрации и последовавшей за ним трели звонка. Схватив трубку сослепу, пытаясь нашарить очки и вместе с этим понять, как обычно спросонья, где он находится и какой сейчас год, Бертран нажал на “ответить” - и его будто ошпарили ведром кипятка, когда в ухо ему вонзился бодрый голос Като.

- Доброе утро, Берти. Как твои дела?

- Просто отлично, - брякнул он, садясь на постели и понимая, что Хильди рядом нет - и она, судя по неразобранной половине кровати, этой ночью так и не ложилась. - Были, пока ты не позвонила, я имею в виду. Который час?

- Девять утра, соня. Самое время для утренних новостей.

- Что?.. - попытки одновременно проснуться, сосредоточиться на разговоре и разыскать Хильди закономерно привели к тому, что Бертран терпел неудачу на всех трех направлениях одновременно. - О чем ты?

- Как - о чем? - воскликнула Като, как будто искренне не понимала, как Бертран умудрился оказаться таким невеждой. - Включи любой канал, милый. Или интернет открой. Ты сегодня утром - главная звезда.

- Что?..

Он не мог видеть лица Катарины, но живо представил, как она, пораженная его тупостью, закатывает глаза.

- Кто-то раскопал про ваши с отцом делишки десятилетней давности, Берти. Вывалили все на свет божий, и… меня тоже поминают, конечно же. Собственно, мне сразу и сообщили. Я решила, вдруг ты тоже захочешь узнать?

- Я… - Бертран ощутил, что его сейчас вывернет наизнанку; теряясь, он хотел сказать что-то потрясающе неуместное в контексте ситуации, вроде “спасибо”, а может и выразиться резче и крепче, но способность говорить в один момент оставила его, когда он распахнул балконные двери - и увидел, что Хильди лежит на полу, лишенная сознания, нелепо раскинувшая руки, а из носа ее течет, капает на пол рядом с ее головой тонкая струйка крови. Рядом валялся разбитый бокал и расползалась полузасохшая винная лужа.

- Хильди! - он забыл даже, что по-прежнему прижимает телефон к уху и Катарина, конечно же, слышит его. - Хильди, черт!

- Что? - вот теперь удивление Като было неподдельным. - Ты что там…

- Я перезвоню, - бросил Бертран и, оборвав связь, кинулся к Хильди. Она была жива, но пребывала, судя по всему, в глубоком обмороке; Бертран поднял ее, донес до кровати, но она, скорее всего, этого даже не заметила.

- Мистер? - в спальню деликатно постучала горничная, привлеченная, очевидно, его криком. - Мистер, у вас все в порядке?

- Нет! - рявкнул Бертран во всю мощь своих легких, нисколько себя не контролируя. - Скорее, вызывайте врача, “скорую”, кого-нибудь! Сейчас же!

Из-за двери донеслось испуганное ойканье, а затем - топот удаляющихся шагов. Похоже, у Бертрана получилось быть достаточно убедительным.

Хильди оставалась неподвижна, жутковато похожая сейчас на куклу; Бертран наклонился к ней, чтобы успокоить себя, отогнать одолевающий его страх звуком ее дыхания. Кровь, стекавшая по ее лицу, капала теперь на простыню - удивительно мерно, как часы или метроном, и Бертрану почудилось, что так отсчитывает кто-то, будто в насмешку, разделяя по секунде, то время, что у них с Хильди еще оставалось.

конец первой части

========== Пропущенная сцена 4. Неотправленное письмо ==========

1969

Студенческий Комитет считался распущенным уже почти год, но, как Вивьенна знала, лишь на словах; собрания по-прежнему проводили каждую среду, типография переехала в соседний квартал и как ни в чем не бывало продолжила свою работу. В университете Вивьенна больше не появлялась, но часто видела, проходя мимо, как горит свет в окнах полуподвала, куда тайно, чтобы флики не заметили, перенесли печатный станок. Однажды она не ограничилась тем, чтобы пройти мимо - бросила недокуренную сигарету в урну рядом с автобусной остановкой и, спустившись по предательски скользкой в потемках лестнице, постучала в железную дверь.

В подвале ненадолго стало тихо. Конечно, его обитатели решили, что к ним нагрянули с обыском.

- Это я! - громко сказала Вивьенна, чтобы сразу отмести любые подозрения. Ее в Комитете неплохо знали - она никогда не числилась среди его членов, но пару раз помогала с распространением газет и листовок, а в мае хранила целые их кипы прямо в своей кладовой.

Дверь чуть приоткрылась, и Вивьенна увидела Элиз - та, оглядев ее с ног до головы, не скрыла облегченного вздоха.

- Виви! Проходи. Мы уж думали - кто-то нас сдал…

- Нет, нет, - ответила Вивьенна, проскальзывая внутрь и тщательно запирая дверь за собой на увесистый железный засов. - Это всего лишь я.

- Проходи, - гостеприимно предложила Элиз, приглашающе кивая. - Что-то случилось? Хочешь выпить?

От стакана джина Вивьенна не отказалась, сделала глоток, с наслаждением прокатывая по языку горячую горечь. В подвале трудно было дышать - воздух сперло одновременно табачным дымом и густым запахом чернил, - но это до того гармонировало с ее внутренним состоянием, что она не ощутила неудобства. За станком работали, не покладая рук, двое парней - одного из них, Жана, она знала, второй же был ей не знаком. Вивьенна подошла к ним, заинтересованная их работой - листовками, которые выходили из-под пресса одна за другой.

- Готовим небольшой сюрприз ко второму туру! - сказала Элиз, перекрикивая шум станка. - Мы объявим бойкот, но пусть не думают, что это заставит нас заткнуться!

Вивьенна посмотрела на нее удивлено:

- Бойкот?

- Конечно! - подтвердила Элиз так, будто Вивьенне было стыдно этого не знать. - Все наши не пойдут голосовать во втором туре! Мы не собираемся выбирать из двух разновидностей дерьма!

Станок, клацнув своими стальными челюстями в последний раз, притих. Жан бережно, будто художник, готовящийся показать публике свой шедевр, взял в руки последний отпечатанный лист - на нем поместились в ряд несколько листовок, содержащих одно и то же: изображение высокой светловолосой дамы, которая, похабно улыбаясь, жадно тянулась ртом к эрегированному мужскому члену, в то время как еще один мужчина пристраивался к ее заду. “Нравы тех, кто нами правит” - гласила подпись на каждой листовке; прочитав ее про себя, Вивьенна произнесла вслух:

- Этого недостаточно. Никогда не будет достаточно.

- Мы делаем, что можем, Виви, - сказала Элиз немного обиженно; несомненно, она думала, что плод ее трудов будет оценен более высоко. - Зато представь их лица…

- Они все равно не поймут, - отрубила Вивьенна, отходя; на дне ее стакана еще что-то оставалось, но она почувствовала, что ее стошнит, если она выпьет хотя бы каплю. - Какое им до нас дело? Если бы они поняли… если бы пережили то, что переживаем все мы…

- Ну что поделать, - сказал Жан примирительно, укладывая лист сушиться рядом с его собратьями - ими устлан был почти весь пол в типографии, столы, даже сдвинутые старые, ни на что уже не годные стулья. - Мы ведь не волшебники, Виви.

Не отрывая взгляда от лица дамы с листовки, Вивьенна крепко сжала в руке стакан. Конечно, ее сил не хватило бы на то, чтобы раздавить стекло, но на секунду ей захотелось представить, что она действительно может это сделать - если уж так получилось, что больше она не может ничего.

- Вы - нет, - добавила она очень тихо, чтобы никто из присутствующих не мог расслышать ее.

***

1973

“Для моей Виви, которую я буду любить, пока этот мир не закончится”.

Кто-то из друзей сфотографировал их с Андре четыре года назад, когда они гуляли на берегу Сены; на фотографии они были вдвоем, обнимающие друг друга, улыбающиеся - никто, взглянув на нее, не смог бы сказать, что одному из изображенных остается жить чуть меньше полугода. Фотография висела у Вивьенны на холодильнике; стоило, наверное, убрать ее, чтобы не причинять себе боль каждый раз, натыкаясь на нее взглядом, но Вивьенна не могла вынудить себя сделать это.

Две вещи случилось одновременно: зазвонил будильник, извещая, что пора вынимать сварившиеся яйца из кипящей кастрюли, и ожил, начал вторить ему собственным звоном стоящий в прихожей телефон. Разорваться надвое Вивьенна не могла при всем желании и поэтому сначала сняла кастрюлю с плиты, залила ее холодной водой; звонивший, впрочем, оказался непреклонен, и вынужденная задержка не заставила его отступиться и прервать связь - наоборот, звон как будто усилился, приобретя новые, пронзительно-панические нотки.

- Да что еще за черт, - буркнула Вивьенна, подходя к трубке и между делом бросая взгляд на часы - было почти одиннадцать вечера, не лучшее время вести спонтанные разговоры вместо того, чтобы спать. - Алло? Кто это?

- Мадемуазель Вильдерштейн?

Она узнала голос, даже искаженный, задыхающийся - ее собеседник говорил будто на бегу, с трудом находя в груди воздух, чтобы выпалить следующую фразу, - но все равно переспросила:

- Д’Амбертье? Это вы?

- Нам нужно срочно встретиться, - сказал он, перебивая ее. - Прямо сейчас.

- Прямо сейчас?! - возмутилась она, на всякий случай смотря на часы еще раз. - Да какого еще…

- Это касается нас обоих, - произнес он, вновь не давая ей договорить. - И нашего… дела. Нужно место, где не будет лишних ушей.

Голос его был как будто готов сорваться; в груди у Вивьенны что-то сжалось, и она ответила с гораздо меньшей враждебностью:

- Булонский лес. У памятника расстрелянным. Я буду там через сорок минут. Идет?

- До встречи, - сказал д’Амбертье и тут же отсоединился; Вивьенна сделала то же самое, бросив трубку на рычаг, будто это была ядовитая змея. В голове у нее все перепуталось, и она не могла решить, что и думать; впрочем, излишних пустых догадок строить она не стала, рассудив справедливо, что скоро получит ответы на все свои вопросы, что называется, из первых рук. Надо было только быстро одеться, запереть квартиру и, прихватив с собой фонарик и не столкнувшись на лестничной клетке с вечно любопытствующей мадам Этерналь, помчаться со всех ног к остановке автобусов - на предпоследний вечерний Вивьенна еще успевала.

***

Д’Амбертье опоздал - скорее всего, немного заплутал в ночи. Он был один, в надвинутой на глаза шляпе, кутался в плащ, будто прятал под ним оружие: услышав его приближение, Вивьенна обернулась, нашла его фигуру в темноте лучом фонаря. Он прищурился, прикрыл рукой глаза, приблизился осторожно, будто боялся подскользнуться на листьях, плотно устилающих землю под их ногами; не нужно было приглядываться к нему, чтобы понять, что он крайне растерян и даже испуган.

- Что произошло? - спросила Вивьенна, опуская фонарь, чтобы не светить ему прямо в лицо. - Вы меня сюда выдернули посреди ночи, и…

- Я не мог предупредить раньше, - торопливо сказал он, а потом произнес слова, от которых земля сотряслась у Вивьенны под ногами. - Ваши… ваш ритуал не сработал.

- Что? - теперь способность внятно говорить изменила уже ей, и вместо вопроса у нее вышел невнятный свистящий вздох. - Что вы сказали?

- Ваш ритуал не сработал! - повторил д’Амбертье, нервно оправляя рукава; Вивьенна заметила, что подбородок его мелко трясется, а лицо бледно до того, что напоминает лицо мертвеца. - Что бы ни произошло - он не сработал!

- Какой-то бред, - попыталась унять его Вивьенна, все еще отказываясь смириться с услышанным. - Как могло не сработать? Даже по телевизору видно, он совсем плох. Да и… в газетах писали, что он чем-то болен. Если уж такое пропустили в печать…

- Немного не так: он был болен, - поправил ее д’Амбертье, делая ударение на слове “был”. - Он выздоравливает.

- Что?!

Вивьенна думала в первый миг, что ее окатит оцепенением, но вышло наоборот: услышанное ужалило ее, стегнуло, как кнутом, заставило сделать несколько быстрых шагов из стороны в сторону. Д’Амбертье смотрел на нее, как на врача, готового вынести безжалостный вердикт.

- Вы уверены? - грозно спросила она, начиная злиться - на него, конечно же, потому что больше рядом никого не было. - Это точно?

- Я говорю о том, что вижу своими глазами, - сказал д’Амбертье важно, очевидно оскорбленный тем, что Вивьенна не сразу поверила ему. - Он выздоравливает. И более того - похоже, он понял, что происходит. Он ищет нас, мадемуазель Вильдерштейн. И если в этом он преуспеет - мы оба покойники.

Вивьенна глухо выдохнула. Чувства ее по-прежнему были смешанны и непонятны даже ей самой - она не могла даже определиться, бояться ей или смеяться над тем, в какое дурацкое положение, по-другому не сказать, она умудрилась собственноручно себя поставить. Д’Амбертье, правда, от смеха был куда как далек - привалившись к дереву, как человек, готовый вот-вот упасть, он проговорил слабо и безнадежно:

- Вы не представляете, что грозит нам обоим.

- Ну почему, - Вивьенна пожала плечами, - я представляю, на что способны люди из вашей братии.

- Нет, нет, - произнес д’Амбертье что-то загадочное, сокрушенно качая головой, - все намного хуже.

Было видно, что он близок к отчаянию, и в душе Вивьенны, пусть она и не желала того, пробудилось слабое к нему сочувствие. “Цивил, - подумала она со снисходительностью, но без презрения, скорее с желанием отмотать время назад, не дать совершить ошибку им обоим, но ему - особенно, - сидел бы ты дальше в своих кабинетах, не лез в дела, в которых ничего не понимаешь… а что теперь? Теперь убьют нас обоих”.

- Я… не понимаю, что могло пойти не так, - призналась она, приближась к д’Амбертье, прислоняясь к тому же дереву рядом с ним. - Должно быть, мне нужно извиниться?

- Или мне, - сказал он то, чего Вивьенна совсем не ожидала. - В конце концов, это я пришел к вам. Я впутал вас в это дело.

- Что я слышу? - усмехнулась она. - Муки совести? От вас?

Д’Амбертье посмотрел на нее, чуть насупившись.

- Вы полагаете, что я чудовище, мадемуазель Вильдерштейн?

Она посмотрела в его глаза, живые, сверкающие и беспокойные, и сказала без обиняков:

- В меньшей степени, чем многие другие.

“Те, кто убил Андре. Все они виновны - вплоть до колокольчика их председателя”.

- Знаете, как погиб мой отец?

Она не знала, что побудило ее задать этот вопрос. Меньше всего д’Амбертье мог интересоваться ее семейной историей - но он не стал отпускать презрительные замечания и показывать, что не нанимался в исповедники, только ответил озадаченно:

- Не имею ни малейшего понятия.

Вивьенна обнаружила, что продолжать стоять на ногах у нее нет ни сил, ни желания; вздохнув, она опустилась на землю, прислонившись к дереву спиной, и д’Амбертье внезапно сделал то же самое, совершенно не щадя ни своего пальто, ни брюк. Так они сели рядом, не смотря друг на друга, одновременно глядя в небо - покрытое темнотой с редкими просветами звезд, много раз перечеркнутое хаотичными линиями ветвей.

- Он был мэром городишки в глуши где-то под Страсбургом, - начала Вивьенна, по-прежнему не понимая, зачем рассказывает это все и чем это может помочь. - То есть, помощником мэра. Мэром его сделали немцы - просто пришли и пристрелили его предшественника. Казалось бы, после такого ему стоило сидеть тихо и не высовываться, но черт его дернул связаться с местным Сопротивлением.

Перед Вивьенной, что было ожидаемо, возник образ матери - она никогда не рассказывала эту историю иначе как напившись вусмерть, и всегда делала это с одними и теми же интонациями, в одних и тех же выражениях, будто заела в ней какая-то застарелая аудиозапись, и мать не могла ни остановить ее, ни поставить на паузу, только повторять раз за разом, с начала и до конца. Все ее существование было подчинено этой закольцованности - и именно от него Вивьенна бежала, как от смертельной петли.

- Он передавал им какую-то информацию о немцах, что засели в городе, - продолжила Вивьенна, чувствуя отвращение к тому, что говорит - она ненавидела эту историю, ведь не случись ее - и ее, Вивьенны, жизнь, была бы совершенно другой: возможно, в ней нашлось бы немного места для истинного, прочного счастья, над которым не властен был бы мир со всею своей жестокостью. - Потом, конечно же, его раскрыли. Начали угрожать матери, которая тогда была беременна мной, и он раскололся. Выдал им секретное расположение бойцов. Немцы пошли туда и всех перебили, конечно же. Кроме одного - какого-то мальчишки, который сбежал, а они то ли не заметили этого, то ли не стали за ним гнаться. Отца это и погубило. На следующий день, когда город освободили, его нашли повешенным на воротах, а на шее у него - табличку “Предатель”.

Д’Амбертье ничего не говорил, но слушал внимательно - Вивьенна поняла это по его напряженному молчанию.

- Если есть в этой истории какая-то… мораль, - заключила она, стараясь не осмысливать слишком уж сильно абсурдность подобной идеи, - то заключается она в том, что любое дело, если уж взялся, надо доводить до конца. Никогда не знаешь, какими будут последствия того, что ты упустил. Я не хочу упускать, господин министр. Когда-то я пообещала… себе и кое-кому еще, что сумею что-то изменить, раз мне представился шанс. И если я все еще жива - то мое обещание в силе.

Д’Амбертье, поднявшись, подал ей руку, и Вивьенна не стала отталкивать его изящную, но неожиданно крепкую ладонь.

- Достаньте еще образец крови, - сказала она, не сразу обратив внимание, что он не торопится расцеплять их пальцы. - На еще один ритуал сил у меня хватит. Что бы ни пошло не так в тот раз - этого больше не повторится. Добьем его, наконец.

***

- Я хочу присутствовать при этом.

Ночных встреч д’Амбертье Вивьенне больше не назначал - просто явился как-то вечером без предупреждения прямо под дверь ее квартиры. Вивьенна открыла ему, одетая в один только банный халат, порядком размякшая после горячей ванны, и чуть не вскрикнула - долговязый, одетый во все темное, д’Амбертье чем-то неуловимо напоминал убийцу из фильмов ужасов. Пришлось его пустить - не хватало только, чтобы мадам Этерналь его заметила, - но Вивьенна не преминула тут же высказать ему свое недовольство:

- Какого черта вы не позвонили? А если бы…

- У меня нет оснований полагать, что телефон не прослушивается, - проговорил ее незваный гость, доставая из кармана крошечную стеклянную склянку - та была доверху наполнена густым и бурым, и Вивьенна, принимая ее из рук д’Амбертье, посмотрела на него неверяще.

- Откуда вы ее взяли?

- Из больницы, больше неоткуда, - пояснил он. - Пришлось постараться. Он очень осторожен.

Вивьенна отмахнулась:

- Наплевать. Ему конец. А вы что сказали - хотите присутствовать?

- Да, - сказал д’Амбертье, глядя на нее с мрачной решимостью человека, готового броситься в самоубийственную лобовую атаку. - Я хочу это видеть.

- Не боитесь? - уточнила Вивьенна, вовсе не пытаясь его задеть, просто искренне желая услышать ответ, почему он, еще год назад готовый шарахаться от магии, как от огня, внезапно изменил свое мнение. - Штука, предупреждаю, жуткая.

Д’Амбертье не ответил, но с первого взгляда на него ясно было, что из каких бы соображений он ни принимал решение - отступать он не собирается. Коротким кивком Вивьенна пригласила его в комнату.

- Проходите. Только погодите минутку, я себя хоть в порядок приведу…

Обстановкой он по-прежнему был не впечатлен и вообще бродил по квартире с таким видом, будто угодил в кроличью нору - хорошо хоть, догадался задернуть шторы, ведь им не нужны были лишние зрители.

- Вам повезло, - сказала Вивьенна, выдвигая из-под стола табурет, служивший ей алтарем. - Сегодня удачный день для таких дел. Луна растет, завтра полнолуние. Лучше не придумаешь.

- Это имеет значение?

- Разумеется, - сказала Вивьенна и села на пол, чтобы не рисовать на табурете знаки, согнувшись в три погибели. - Белой магией лучше всего заниматься в канун новолуния, черной - когда луна полная, а ее энергия становится сильнее, чтобы потом пойти на спад. Да и с обычными, цивильными делами это тоже работает, скажу вам по секрету. Хотите сделать кому-то что-то хорошее? Или, наоборот, нагадить? Дождитесь нужного дня, это повысит шансы на успех.

- Это вы и называете магией?

Похоже, былой страх понемногу возвращался к д’Амбертье, но тот всеми силами старался не подпустить его слишком близко: непринужденно развалился на диване, явно жалея о том, что под рукой у него нет бокала с каким-нибудь безумно изысканным содержимым, да и тон для разговора избрал такой, будто они с Вивьенной были на каком-нибудь дипломатическом приеме - скорее всего, это помогало ему ощущать себя чуть больше в своей тарелке.

- Магия есть во всем, что мы называем жизнью, господин министр, - пояснила она, проводя языком по кончику мела, чтобы тот оставлял линию более жирную и четкую. - Все то, что работает в жизни, работает и в магии. И наоборот.

- Признаться, я удивлен, - сказал д’Амбертье, немного о чем-то поразмышляв, - что люди… подобные вам, не стремятся занять важнейшие государственные посты. Вы знаете и умеете больше, чем обычные люди - этот путь должен быть необычайно легок для вас.

- С одной стороны, да, - пожимая плечами, отозвалась Вивьенна, занятая больше тем, чтобы не пропустить ни одной буквы в слове Tetragrammaton. - С другой стороны… это что-то вроде табу или поверья, если хотите - колдун не может править людьми. И тот, кто правит людьми, не может быть колдуном.

Что-то изменилось в лице д’Амбертье, и он спросил вкрадчиво:

- Действительно?

- Ага. Не скажу вам даже, в чем смысл, но вообще это считается фу. Не по нашей части. Даже наиболее честолюбивые из нас предпочитали управлять не людьми, а теми, кто управлял людьми. Со вторых ролей, понимаете? Так и удобнее, и мороки меньше…

- Понимаю, - ответил д’Амбертье с сильнейшей неприязнью, до истоков которой Вивьенна допытываться не стала - ей предстояло обновить (на самом деле, почти что нарисовать заново) круг, что скрывался под ковром, лежащим в центре комнаты. Последний раз она притрагивалась к нему год назад, во время первого ритуала; конечно, за такое время мел порядком подстерся.

- Объясняю правила, - сказала Вивьенна гостю, заметив, что он опять начинает бледнеть. - Будете смотреть на все из партера. Когда я начну - из круга не выходить. Что бы вы ни увидели, что бы ни услышали, даже если вам покажется, что вас хотят сожрать - стойте на месте, иначе, клянусь, я за себя не отвечаю. Эта сила, к которой мы обратимся, точно шутить не будет.

- Что же это за сила, позвольте уточнить?

Вивьенна посмотрела на него с улыбкой, как на ребенка, лепечущего милую, но совершенно бессвязную бессмыслицу.

- Сама смерть, господин министр. А вы как думали? Конечно, справляться с ней мы будем не сами, укротить ее нам поможет парочка веселых ребят по имени губернатор Марбас и маркиз Лерайе. Думаю, они с радостью забегут к нам на огонек с темной стороны, чтобы принять участие в нашей вечеринке.

Лицо д’Амбертье окаменело. Только по тому, как искривилась линия его рта, Вивьенна поняла, что он пытается улыбнуться.

- Вы же не серьезно?

- Абсолютно серьезно, господин министр, - подтвердила Вивьенна, растирая в руке тот крошечный кусочек, что остался от ее мела после того, как с кругом было закончено. - Вы все еще можете уйти, если хотите.

Д’Амбертье вцепился в подлокотник дивана, как в борт спасательной шлюпки, и сказал, покрываясь потом:

- Нет.

Его храбрость, которой он не давал улетучиться ценой каких-то немыслимых усилий, была абсолютно бесполезна, но все же, Вивьенна не могла не признать, восхищала. Любой цивил на месте д’Амбертье давно улепетнул бы, теряя штаны по дороге - но он по каким-то причинам решил остаться, и Вивьенне даже не хотелось больше подвергать его издевкам.

- В конце концов, - сказал он вдруг, занимая свое место в круге, - если что-то снова пойдет не так, я предпочел бы, чтобы вы были не одна.

Вивьенна сделала вид, будто пропустила его замечание мимо ушей.

***

Разумеется, д’Амбертье не мог что-нибудь не испортить - стоило Вивьенне, держа в одной руке нож, а в другой - раскрытую на нужной странице “Гоетию”, начать нараспев читать заклинание, как он прервал ее, возмущенный до глубины души:

- Подождите, подождите. Вы обращаетесь к демонам… на французском?

- У вас какие-то проблемы с французским языком? - поинтересовалась она, отвлекаясь от книги и начиная жалеть про себя, что все-таки не выгнала его вон, несмотря на все его упорство.

- Но я полагал, - продолжил он с таким видом, будто сидел в ресторане, и ему принесли не то блюдо, которое он заказывал, - что люди вашего рода занятий предпочитают использовать латынь…

Вивьенна закатила глаза.

- На дворе семидесятые годы двадцатого века, господин министр. Мы не в средневековье. Скажу по секрету - там, в преисподнии, всем вообще все равно, на каком языке к ним обращаются, они улавливают смысл произнесенного, но никак не язык. Можно, конечно, использовать латынь, если вы выпендрежник. Или даже древнегреческий, если вы выпендрежник высшего класса. Но я предпочитаю делать так, как проще. На результат, уверяю, это не повлияет.

На собственное счастье, он примолк, хотя на Вивьенну посматривал с недоверием - но, по крайней мере, не мешал ей читать. Завеса между мирами приоткрылась легко - кажется, с той стороны только и ждали, когда их позовут.

- …повелеваю тобой этим невыразимым именем, услышав которое, стихии низвергаются, воздух сотрясается, моря отступают, утихает огонь, дрожит земля, и дрожат и трепещут все небесные, земные и адские силы. Явись, подчинись мне!

Главное было уже сделано - ощущение чужого присутствия вливалось в Вивьенну, растекалось по ее жилам, заставляло ее сознание мутиться от восторга, от сознания небывалого единения с чем-то, что недоступно человеческому глазу и пониманию; казалось, даже воздух,пропитанный колдовством насквозь, готов закипеть, поглотить комнату, уничтожить весь ненужный, никчемный материальный мир. Свечи, венчающие углы пентаграммы, погасли, будто в комнате с запертыми дверьми и окнами разыгрался шквальный ветер; д’Амбертье сдавленно охнул, готовый броситься наутек, и Вивьенна крикнула ему, простирая в его сторону руку с зажатым в ней ножом:

- Нет, ни с места! Они здесь! Вы чувствуете?

О да, чувствовал даже он, порождение кабинетов и цифр. За пределами круга клубилось темное, пахнущее жженым; оно нашептывало что-то Вивьенне, и это опьяняло ее, как в детстве, когда она уговаривала мать опустить ее кататься на карусели и потом взвизгивала от счастья, чувствуя, как механическая лошадь несет ее куда-то совершенно без ее участия, и отпускала крепления, за которые следовало держаться, и подставляла лицо ветру, ощущая себя свободной, как никогда более. Сейчас с Вивьенной происходило то же самое - невероятная, непостижимая сила, не подчиняющаяся по сути своей никому, готова была подчиниться ей, и все, что требовалось от нее - произнести вслух имя и не промахнуться, опуская нож.

Она не промахнулась. Острие разбило склянку и глубоко вошло в поверхность алтаря прямо по центру расползшегося кровавого пятна. Тьма, сгустившаяся у круга, торжествующе взревела; кажется, д’Амбертье пробормотал что-то в попытке начать молиться, но быстро умолк, то ли поняв всю тщетность своего намерения, то ли забыв нужные слова. Темнота жадно набросилась на след предлагаемой жертвы, и на секунду будто поглотила, закрыла собой весь мир; Вивьенна и д’Амбертье остались одни посреди нее, и в последний момент перед тем, как все сгинуло, Вивьенна заметила, что они протянули друг к другу руки, чтобы коснуться, не потеряться и не потерять.

Все было кончено. В установившейся тишине Вивьенна пробормотала:

- Отпускаю тебя, дух, - но значение ее слова имели разве что символические: оба ее посланника уже удалились, готовые забрать то, что им предназначалось.

Она вышла из круга, безмолвно позволяя д’Амбертье сделать то же самое, медленно опустилась на диван. Как всегда после удачного ритуала, накатывало опустошение; безумно хотелось съесть огромный кусок мяса, выпить бокал вина и покурить.

- Это было… - д’Амбертье, оказавшийся рядом с ней, даже не находил слов. - Я клянусь, я никогда в жизни не видел ничего подобного.

- Я вам верю, - сказала она чуть насмешливо и ногой придвинула к себе сумку, чтобы вытащить из нее сигареты и зажигалку. - Будете?

Он жестом отказался.

- Ну и правильно, - сказала Вивьенна. - Я вообще мало курю. Но после такого обычно… хочется.

Руки ее чуть дрожали, когда она поднесла сигарету ко рту - обычное дело, но от того, что д’Амбертье продолжал неотрывно наблюдать за ней, Вивьенна ощутила себя отчаянно неуютно. Поспешно придумывая, под каким предлогом можно убраться из его поля зрения, она поднялась на ноги и тут же поняла, что это было ошибкой - перед глазами ее все зашаталось, колени подогнулись, силы в пальцах не осталось даже на то, чтобы держать сигарету.

- Вам нужно чаю выпить, - промямлила она, все еще наивно думая, что ей удастся добраться до кухни и отсидеться там, пока приступ бессилия не исчезнет. - Подождите, я сей…

Темнота вернулась быстрее, чем Вивьенна успела это осознать - но темнота другая, муторная, вязкая, уволакивающая куда-то на дно, как злобный болотный дух. Долю секунды Вивьенна пробовала сопротивляться ей, но эта битва была проиграна заранее: вместе с темнотой пришла тишина, и последним, что Вивьенна услышала перед этим, был только глухой звук удара о пол ее теряющего сознание тела.

***

Он должен был уйти. Уйти и оставить меня. Потому что так правильно - мы ничего друг другу не были должны, мы виделись всего четыре раза, мы жили, можно сказать, в параллельных мирах, словом - нас ничего не связывало. Но он решил по-другому.

Очнулась я от звона в ушах, а еще от того, что он прижимает к моему виску намоченное полотенце - к тому месту, где я при падении ссадила кожу. Я не поняла сначала, кто это, до того не ожидала его увидеть. Только спустя секунду, когда вспомнила все, что случилось сегодня, догадалась очень глупо спросить:

- Это вы?..

- По крайней мере, не один из ваших демонов, - он улыбнулся. Странно. Для их братии - слишком по-человечески.

Я приподнялась, забрала у него полотенце, прижала ткань обратно к ссадине, поморщилась - жжется, зараза.

- Я всегда задавался вопросом, - сказал он негромко, почти опасливо, продолжая смотреть на меня, - можно ли вас ранить. Я имею в виду, как обычных людей.

Похоже, у Жака-Анри д’Амбертье этот вечер был полон открытий.

- С нами все происходит, как с теми, кого вы называете обычными, - ответила я. - Никаких отличий. Могу дать слово.

- Вот как…

Вода, скопившаяся на краю полотенца, начала капать мне на ногу, и только тут я догадалась опустить взгляд, чтобы увидеть, что кофта моя расстегнута почти наполовину, и из-за сбившегося ворота видно след ожога - напоминание о первом ритуале, моя отдача, моя расплата.

- Я всего лишь хотел, чтобы вам было легче дышать, - сказал д’Амбертье поспешно, - я не думал, что… откуда это?

Я поднялась на ноги - они все еще отказывались держать меня, но я сумела сделать несколько шагов, нужных для того, чтобы преодолеть расстояние между мной и алтарем.

- Пожар, - ответила я, не глядя на д’Амбертье. Не знаю даже, зачем стала отвечать - просто опять вбила себе в голову, что ему это может быть интересно, а не он спрашивает из вежливости, как принято у этой публики. - Я работала в книжной лавке Марсельена, что в Латинском квартале. Дом был очень старый. Однажды замкнуло что-то в проводке. Я не успела выскочить на улицу, но меня вытащили. Я могла умереть, но не умерла. Все думала - почему. Теперь, кажется, понимаю.

Алтарь был передо мной, и я коснулась его, провела пальцами по тому, что некогда было кровью. Теперь крови не осталось - только скользкая черная жижа, похожая на мазут. Все было сделано правильно.

- Все сделано правильно, - сказала я, поворачиваясь к д’Амбертье - и видя, что он стоит прямо передо мной. Зачем он приблизился - я тогда еще не понимала до конца; просто, гордая собой, показала ему черный след.

- Все сделано, - повторила я, а он взял мою вымазанную руку в свою, наклонился (не позавидуешь ему - я-то всегда была роста невысокого) и быстро, закрыв глаза, поцеловал мне внутреннюю сторону запястья. Я уставилась на него, ошарашенная; наверняка он это почувствовал, потому что, подняв взгляд, произнес будто бы в свое оправдание:

- Вы жертвуете собой…

- Не ради вас, - сказала я ошарашенно. Но отстраниться не пыталась - уж слишком бережно он меня к себе прижимал. Такое не отстраняют.

- Я знаю, - отозвался он с чуть заметной кривой улыбкой. - Я же был на вашей кухне.

Фотография. Андре. Я надеялась, что воспоминание о нем придаст мне сил - но не ощутила ничего. Будто я уже предала его - а ведь ничего еще не случилось. Будто все мои сны, где он приходил ко мне и просил отомстить за него, были ложью. Будто я уже совершила ошибку - и ничего страшного нет в том, что я собираюсь совершить сейчас.

Д’Амбертье притянул меня ближе. Я попыталась обнять его - могу сказать, это было вполне приятно. Как обнимать любого человека. Обычного человека.

- Прежний мир, - заговорил он лихорадочно, захваченный какой-то идеей, которая явно не давала ему покоя, - каким бы он ни был, сегодня он, так или иначе, подошел к своему концу.

Он был прав. Как я хотела верить, чтобы он был прав.

========== Часть 2. Время умирать. Глава 13. Возвращение ==========

“Бешеная пчела”

03.07.2017

08:15 ЭКСКЛЮЗИВ: Деньги не пахнут? Бертран Одельхард замешан в незаконном обороте оружия

<…>Благотворительный фонд “Соловей” был основан под эгидой “Банка Аллегри” в середине 2003 года, вскоре после начала войны в Ираке. Цели заявлялись самые благие: помощь вдовам и детям, лишившихся кормильцев и пострадавшим в ходе боевых действий. Фонд действовал совместно с организацией Красного креста и объединением “Врачи без границ” - по официальным отчетам, за время войны удалось развернуть около 500 “госпиталей Аллегри”, снабдить продуктами первой необходимости более 20 тыс. человек. На торжественном вечере в честь седьмой годовщины основания фонда Фабиан Аллегри заявил, что планирует распространить его деятельность на территорию Индии, Пакистана, Сирии, а также “везде, где может потребоваться наша помощь”. Речь он произнес с большим чувством; неудивительно, что ее окончание встретили овациями.

[ссылка: Youtube.com]

Каковы же были истинные намерения известного банкира, прячущиеся за его прекраснодушием? Ни для кого не было секретом, что одним из ближневосточных партнеров фонда числился Маджит Аль-Матар, известный финансист и - неофициально, конечно, - один из крупнейших оружейных баронов региона. Под его руководством и его охраной сотрудники “Соловья” занимались распределением поступивших из Бакардии гуманитарных грузов среди тех, кто больше всего нуждался в них. Сам Аль-Матар делал в пользу фонда щедрые пожертвования - но не были ли они не более чем оплатой за совершенно определенные услуги?

[фото]

На фотографиях выше - одна из “гуманитарных посылок”, что тысячами поступали из Бакардии на Ближний Восток. Ящик с двойным дном - и его истинное содержимое не имело ничего общего с питьевой водой, крекерами и туалетной бумагой. Фото были сделаны в 2006 году сотрудником фонда, пожелавшим сохранить инкогнито. По его словам, он ничего не знал об истинном назначении “посылки” и был шокирован, обнаружив, что почти наполовину ящик заполнен боевыми гранатами и огнестрельным оружием. Таким же было и содержимое остальных ящиков - оно переходило в собственность Аль-Матара, который по стечению обстоятельств сразу после получения “посылки” считал нужным сделать очередное пожертвование. Каждую из поступающих партий “товара” он оценивал в сумму от 600 тыс. до 1.5 млн. долларов. Согласно бакардийскому законодательству, деньги, поступившие в качестве пожертвования, облагались сниженным налогом - всего 7% вместо обычных 20%. “Бешеная пчела” ознакомилась с финансовыми отчетами фонда, чтобы убедиться: все полученные от Аль-Матара суммы походили через руки одного человека - того, которого мы знаем теперь как главу министерства труда и занятости.

[фото]

Бертран Одельхард возглавлял казначейство “Соловья” с 2005 года, уже будучи депутатом бакардийского парламента от партии “Свободная Бакардия”. С Фабианом Аллегри его связывают не только дружеские, но и семейные узы - в 1999 году Бертран женился на Катарине Аллегри и, хотя его семейное счастье продлилось недолго, продолжал пользоваться ее банковским счетом для получения своей доли от каждой совершенной сделки. По информации “Бешеной пчелы”, “гонорар” Одельхарда мог составлять от 30 до 70 тыс. $ за одну “операцию” - эти деньги Аллегри отправлял Катарине, чтобы та в дальнейшем передавала их мужу <…>

“Новости Бакардии”

13:13 Дело “Соловья”: пресс-секретарь Бертрана Одельхарда отказался от комментариев

13:45 “Соловей” поет в соцсетях: самые остроумные комментарии в Twitter

“Бакардия сегодня”

14:25 Идельфина Мейрхельд: Дело “Соловья” - лишь верхушка айсберга

14:54 Дело “Соловья”: Фабиан Аллегри при попытке взять у него интервью приказал спустить на журналистов охранных собак [видео]

“Актуальная Бакардия”

15:04 Клеменс Вассерланг: Мы будем ждать справедливого и беспристрастного расследования

15:07 Леопольд фон Фирехтин: Все, замешанные в деле “Соловья”, порочат имя Бакардии

15:35 Катарина Одельхард-Аллегри задержана в аэропорту Буххорна

***

- Как прошел отпуск, Берти?

Бертран тяжело поднял голову от экрана ноутбука и исподлобья воззрился на Микаэля. Нет, непохоже было, что он издевается.

- Прекрасно, - скупо ответил он, морщась. - Уже жалею о том, что вернулся.

“Если где-то чего-то прибыло, откуда-то обязательно убудет”, - в очередной раз он убеждался в истинности этого утверждения. Две недели безмятежного рая, наполненного расслабленностью, состоящего из моря, вина и жары, оказались слишком щедрым подарком, чтобы обойтись без последствий - и с того самого утра, как Бертран обнаружил Хильди бесчувственно лежащей на балконе, его существование будто бы кто-то проклял. С ней, к счастью, не случилось ничего ужасного сверх меры: прибывший врач диагностировал “тепловой удар и последствия перепада давления”, а Хильди, разбитая и тихая, не стала оспаривать его слова. За все время, что заняло у них с Бертраном возвращение в Бакадию, она произнесла от силы несколько слов - по большей части спала или полудремала, отвернувшись, ни на что не обращая внимания, глядя сквозь иллюминатор на проплывающую где-то внизу молочную дымку облаков. Бертран не тревожил ее - слишком много поводов для тревоги в тот день обнаружилось у него самого.

- Все не так уж и плохо, - заметил Микаэль, силясь заглянуть одним глазом в статью, которую Бертран, ненавидя себя за это, перечитывал уже в третий или четвертый раз. - Сам подумай - какие у них доказательства? Парочка фотографий, которые можно сделать в любом ангаре? Их не примет ни один суд.

- Ты же знаешь, как работает пресса, - процедил Бертран сквозь зубы, - кому в наше время нужны доказательства?

Он развернул ноутбук так, чтобы Микаэль тоже мог видеть карикатуру, занимающую половину экрана: рисунок, яркий, хоть и выполненный наспех, изображал самого Бертрана, развалившегося на кровати из долларовых купюр и от пачки долларов прикуривающего, а свободной от денег рукой обнимающего надувную женщину, чьи темные кудри, смуглая кожа и высокая грудь должны были, видимо, послужить намеком на Като. “Удачная женитьба”, - гласила подпись под карикатурой, и именно она была причиной тому, что у Бертрана уже пятнадцать минут кряду яростно стучало в висках.

Микаэль сочувственно пожал плечами, не скрывая, что не особенно тронут увиденным.

- Слова, слова, слова, Берти. Вернее, в наше время, раз уж ты про него заговорил - комментарии, комментарии, комментарии. Не читай их, в том и все дело. Потом, когда все закончится, подашь на кого-нибудь особенно ретивого иск о клевете.

Он говорил верно, даже слишком рассудительно для его склонной к порывам эмоций натуры, но что-то мешало Бертрану послушать его, послушать собственный здравый смысл, закрыть чертовы многостраничные ветки с обсуждением его, Бертрана, давешних прегрешений, и сосредоточиться на главном - на том, кто мог его сдать. Но где теперь было главное? “Тепловой удар и перепад давления”, - Бертран даже не стал делать вид, что поверил в это, а Хильди даже не стала пытаться убедить его; конечно, это все еще могло быть совпадением, но в то же время совпадением не являлось - и именно в этом, как говорил Микаэль, и было все дело.

- Ты знаешь, - вдруг сказал Микаэль, понижая голос, - Катарину… то есть, твою же… в общем, ее арестовали.

- Задержали, - сухо поправил его Бертран. - Скоро ее отпустят. Им нечего ей предъявить, и они прекрасно это понимают.

Он снова подвинул к себе ноутбук, показывая, что тема исчерпана, но Микаэль, черт его подери, этого будто не понял.

- Ты разве… ну… - он говорил все ниже и ниже, будто они планировали чье-то убийство, - не хочешь с ней увидеться? Хотя бы забрать ее оттуда, из полиции…

Бертран глубоко вдохнул три раза подряд - это всегда помогало ему взять себя в руки, - и ответил ровно, даже безмятежно:

- Ты слышал анекдот про человека, чья жена упала в бассейн к пираньям? “Это ваши пираньи - вы и выручайте их”. Я думаю, ничего лучше не охарактеризует будущий разговор Катарины с господами полицейскими. Думаю, моя помощь нисколько ей не понадобится.

Последняя его фраза прозвучала как предупреждение, и Микаэль решил не продолжать этот разговор - просто покинул кабинет, напоследок пробормотав себе под нос что-то недоуменное: должно быть, в его голове плохо укладывалось, каким образом можно оставить в беде такую женщину, как Катарина Аллегри. Бертрану это в какой-то мере было знакомо: он помнил еще, хоть и желал забыть, как готов был защищать ее даже от слишком сильного ветра, закрывать ее собственным телом, если понадобится; прошло не так уж мало времени, прежде чем он понял, сколь никчемны и смешны были его порывы в ее глазах, как не нужна была ей ни его самоотверженность, ни его защита, ни, по сути дела, он сам. Бертран не стремился польстить себе - для Катарины он в итоге оказался всего лишь очередной безделушкой из тех, которые она коллекционировала, скупая все, что попадалось ей в ювелирных магазинах Буххорна - а затем, положив самую дорогую, самую редкую добычу в шкатулку, сразу же о ней забывала.

“Между прочим, сдать тебя могла и она, - напомнил внутренний голос. - Кому еще знать о делах “Соловья”, как не ей?”.

Звучало резонно, но единственным, обо что Бертран спотыкался, был вопрос “зачем”. Катарина явно не из тех, кто будет продавать информацию газетам; впрочем, ее дела могли идти не так хорошо, как она давно уже стремилась показать. Может, Микаэль и был в чем-то прав? Стоило встретиться с ней, поговорить, пока до нее не добрались журналисты…

“Оправдывайся сколько угодно”, - заметил внутренний голос.

“Заткнись”, - приказал ему Бертран, захлопнул ноутбук и снял с аппарата служебный телефон.

***

Перед участком царило небольшое столпотворение: случайные прохожие, зеваки, но в первую очередь - жадные насекомые с камерами и телефонами. Кто-то из них попытался добраться и до Бертрана, но оказался тут же оттеснен охраной; так, в относительной безопасности, подстегиваемый доносящимся ему в спину щелканьем затворов (оно заставляло поторопиться не хуже, чем пулеметная очередь), Бертран поднялся к высоким дверям полицейского управления - конечно же, такую персону, как Като, ни за что не привезли бы в обычный участок.

- Моя жена здесь, - сказал Бертран сержанту, сидящему на посту у входа. Тот хищно улыбнулся ему - зубы у него были мелкие, с широкими щелями между ними, и Бертрану на ум пришло сравнение с венериной мухоловкой.

- Желаете зайти?

- Нет, - Бертран осуждающе качнул головой: неужели вы думали, что я так прост, чтобы попасться в такую ловушку. - Подожду тут.

Сержант хмыкнул, но ничего больше говорить не стал - правда, на этом Бертрана в покое не оставили. Он безмолвно, не привлекая к себе внимания, стоял чуть в стороне, держась подальше от окон - каждое лишнее движение стоило бы ему очередного десятка фотографий, на которые уже через пару часов имела бы возможность смотреть вся Бакардия, - и не сразу заметил, что к нему обратились.

- Господин Одельхард.

Бертран обернулся. Перед ним стоял приземистый, скромно одетый человек, в котором лишь самый зоркий глаз мог бы распознать полицейского - наверное, появляется со временем что-то в манере держаться у этой породы людей, что не спрячешь за вежливой улыбкой и штатской одеждой.

- Чем могу быть полезен? - спросил Бертран, едва взглянув на него. Незнакомец вытащил из кармана удостоверение, но сразу, поняв, что Бертран не проявляет к нему интереса, убрал его назад.

- Детектив Браун. Могу я задать вам несколько вопросов?

- Нет, - ответил Бертран, продолжая высматривать Катарину среди людей, что спускались по широкой, отделанной гранитом лестнице к выходу.

- Господин Одельхард, - сказал детектив чуть настойчивее, - в ваших же интересах…

Может быть, Бертран уделил ему чуть больше времени, если бы не увидел наконец на лестнице фигуру Като - мысли его тут же пустились вскачь, будто спугнутые громким звуком, и Бертран резко спросил:

- У вас есть официальное предписание, детектив? Что-то, что может меня заставить?

- Пока что нет, - отозвался полицейский с сожалением. - Но когда мы откроем дело…

- …вы сможете вызвать меня сюда согласно принятым процедурам, и я обязательно приду в сопровождении своего адвоката, - пообещал ему Бертран, делая шаг навстречу Катарине, которая все еще не заметила его, занятая подписанием бумаги, что подсунул ей сержант-мухоловка. В зубах она зажала сигарету, дым от которой облаком распространялся вокруг нее; Бертран слышал, как сержант говорит ей:

- Здесь не разрешено курить.

Катарина улыбнулась ему.

- Выпиши штраф, милый. Вышли на мой адрес. Я заплачу.

Он пару раз хлопнул глазами и остался сидеть на месте. Вернув ему бумагу, Като повернулась к дверям - и только тут на глаза ей попался Бертран.

- Берти! - воскликнула она, просияв, так что можно было решить, что она действительно рада его видеть. - Это ты! Боже мой!

Она подбежала к нему, коснулась его щеки своей в приветственном поцелуе - для этого ей пришлось наклониться, ведь она, в отличие от Бертрана, могла компенсировать небольшой рост высотой своего каблука. Бертран коротко обнял ее, как того требовали приличия, чувствуя, как замедляется и застывает человеческое движение вокруг них - всем не терпелось посмотреть на трогательное воссоединение, вот только Бертран был совсем не в том настроении, чтобы брать на себя роль циркового кривляки.

- Ты приехал за мной! - щебетала Катарина, пока он, схватив ее за руку, торопился увести ее прочь. - Так мило с твоей стороны! Я ведь даже ничего не успела - меня встретили прямо на паспортном контроле…

Самым сложным было преодолеть несколько метров, ведущих от управления к машине. Стрекот фотоаппаратов зачастил настолько, что слился в непрерывный, в мозг вгрызающийся звук; глупо и бесполезно силясь закрыться от объективов хотя бы ладонью, Бертран пропустил Катарину на заднее сиденье, а затем и сам шмыгнул в салон, будто в бомбоубежище.

- Едем.

Шоферу не нужно было повторять дважды: машина сорвалась с места, едва не проехав кому-то из фотографов по ногам (тот еле отскочил в сторону, хотя если бы не успел - Бертран не пожалел бы об этом). Управление осталось далеко за их спинами; чувствуя себя так, словно только что улизнул от погони, Бертран откинулся на сиденье, провел по лицу ладонью.

- Вот твари, - сказала Катарина своим обычным голосом, раскрывая портсигар и извлекая из него еще одну сигарету. - Надеялись, что я расколюсь.

- Какая самонадеянность, - проговорил Бертран.

- Я об этом и говорю, - отозвалась Катарина и несколько раз подряд щелкнула зажигалкой, но, судя по ее глухой ругани, так и не сумела высечь искру. - Да чтоб ее, все время забываю заправить… есть тут у тебя?..

Бертран не успел предложить ей свою - запустив руку в карман автомобильной двери, Катарина извлекла оттуда кое-что маленькое, белое, что было принято ей за зажигалку по ошибке, а на самом деле представляло из себя флакон с мятным освежителем для рта, который Бертран оставил в машине несколько недель назад и до сих пор не удосуживался забрать.

- Ого, - Катарина повертела флакон в руках, будто перед ней был сувенир с другой планеты, - что это, Берти? У тебя кто-то появился?

- С чего ты ре… - начал Бертран возмущенно, но осекся, услышав, что его голос звучит так же фальшиво, как вконец расстроенный инструмент. Катарина звонко хохотнула. Бертран заметил, что на ее лице появились морщины - как Като ни стремилась прятать их, они выдавали себя всякий раз, когда она улыбалась.

- Та девочка, с которой тебя видели на Кеа? Мне прожужжали о ней все уши! Скажи спасибо, что мои друзья не очень болтливы в том, что касается прессы… но боже мой, Берти, сколько ей лет?

“Зачем я только приехал”, - подумал он одновременно с тоской и злостью. Но отступать было поздно.

- Она совершеннолетняя.

- Спасибо и на этом, - Катарина не переставала ухмыляться, и Бертран вспомнил, за что когда-то начал ее ненавидеть. - А… она всегда ходит с таким цветом волос или только по большим праздникам? Знаешь, если вдруг…

- Като, - сказал Бертран, обрывая ее, - у меня сегодня не очень много времени на разговоры. Ты не думаешь, что у нас есть более животрепещущие темы для обсуждения?

Катарина замерла на секунду с открытым ртом. Кажется, такого резкого ответа она от него не ожидала.

- Как хочешь, - произнесла она, возвращая ему флакон; Бертран спрятал его в карман, будто тот был уликой. - Просто хотела, знаешь ли, поддержать ни к чему не обязывающую беседу. Но если ты так уж хочешь поговорить о делах - поехали туда, где нас не будут слушать. В “Золотом фазане” все такие же чудесные отбивные?

Отбивные оставили ее полностью довольной, как и поданное к ним вино; после пары бокалов Като несколько разомлела, закинула ногу на ногу - Бертран невольно задержался взглядом на полосе солнечного света, пролегшей от ее острого колена до тонкой, упакованной в изящную туфлю щиколотки, - посмотрела на Бертрана, будто ждала от него чего-то - а, вернее, ей было чего от него ждать.

- Итак? Какие мысли?

Бертран ответил ей мрачным буравящим взглядом. Подозрения, с которыми он столкнулся днем, все еще не оставляли его - хотя теперь, когда он увидел Катарину, ее лицо, ее глаза, над насмешливым выражением которых будто не имели власти прошедшие годы, эти подозрения стремительно, хоть и совершенно беспричинно таяли.

- Берти, - Катарина чуть приподнялась на стуле, прижала к груди ладонь, будто Бертран только что толкнул ее, - только не говори, что в своем воображении решил свалить все на меня. К чему мне это?

- Кто еще мог знать? - спросил Бертран, надеясь, что она не увидит, как ему неловко. - Эти бумаги с моими подписями, которые оказались в “Пчеле”… кто мог их достать? Могла ты. Мог твой отец.

- Отец? Берти, перестань! Зачем ему это?

- Ему лучше знать, - процедил Бертран, - может быть, он решил, что я ему больше не нужен и лучше будет от меня избавиться.

Катарина замахала руками, будто отказываясь верить, что Бертран мог сказать нечто подобное.

- Какая чушь, Берти! Невероятная чушь. Отец тебя всегда очень ценил. Даже любил… по-своему, хотя со стороны, я согласна, это довольно сложно понять.

Бертран позволил себе скептическую усмешку. Последний раз он видел Аллегри несколько лет назад, вскоре после избрания Фейерхете - разговор получился прохладным, и Бертран был только рад поскорее его закончить. Аллегри ни в чем его не упрекал, но ему никогда не нужно было делать это, чтобы заставить Бертрана ощущать себя школьником, плохо выучившим урок, или, того хуже - марионеткой, чье единственное возможное предназначение состоит в том, чтобы, повинуясь чужому движению, послушно и в заданном ритме дергать руками и головой. Одним своим присутствием Аллегри душил его, лишал собственной воли, превращал в болванчика, способного только кивать в сопровождение чужих слов - и поэтому Бертран поторопился уйти, сославшись на дела в министерстве. Что подумал тогда Аллегри, увидев его побег? Не решил ли, что куклу, вышедшую из-под контроля, пора отправлять на свалку?

- Хватит упиваться своей паранойей, Берти, тебе это не идет, - продолжала тем временем Катарина, задумчиво проводя ногтями по поверхности стола. - Это кто-то копает под отца. Он стал много кому неудобен. Ты знаешь, кто автор статьи в “Пчеле”?

- Некто под псевдонимом “Шарлотта Корде”, - ответил Бертран, криво улыбаясь в знак того, что оценил остроумие исторической отсылки. - Выяснить настоящее имя труда не составит, но… ты же знаешь “Пчелу”. Там работают те, кому нечего терять в смысле репутации. У них могут быть какие угодно источники.

- Все равно начать следует с этого. Попробуй найти что-нибудь по своим каналам. А я посмотрю свои.

- И все же - откуда бы ни случилась утечка, это так или иначе связано с твоим отцом.

Катарина пожала плечами. Конечно, ей сложно было воспринимать Аллегри как угрозу, и догадки Бертрана не могли встретить понимания с ее стороны.

- Я собираюсь навестить его на этой неделе, - добавил Бертран. - Поговорим по душам.

- Хорошая мысль. Может быть, он знает, кто мог пронюхать или проболтаться.

Катарине принесли десерт - истекающие кремом эклеры, к которым она всегда питала слабость, - и разговор ненадолго прервался. Бертран, отказавшийся от сладкого, пил кофе, попутно пытаясь представить, что будет ждать его, когда он переступит порог загородного дворца Аллегри, и не спустят ли и на него стаю доберманов, что рыскают каждый день вдоль высокой ограды, кровожадно глядя на каждого, кто подбирается к ней слишком близко. Сталкиваясь с ними, Бертран всегда чувствовал сковывающий ужас, будто был затравленной добычей, хотя ни одна из собак не посмела бы сделать лишнего движения без приказа своего хозяина; впрочем, у Бертрана было мало сомнений в том, что дай Аллегри команду - и любой из доберманов мгновенно перегрыз бы неугодному посетителю горло.

- Сходим куда-нибудь вечером?

Бертран не сразу понял, что слова Катарины обращены к нему. Наверное, лицо его приобрело достаточно красноречивое выражение, чтобы она закатила глаза, как в разговоре с беспросветным кретином, не понимающим очевидных вещей:

- Я говорю - нам нужно появиться вместе, Берти. Где угодно, на любом паршивом торжестве, только чтобы нас заметили. Чтобы эти сволочи, которые точат зуб на тебя, увидели, что ты не боишься. Что ты здесь, что я здесь, и что мы вместе никому не дадим макать себя в дерьмо.

Она говорила совсем не о том, о чем он подумал в первую секунду - и он все равно не мог поверить в то, что слышит.

- Ты… для этого приехала? - проговорил Бертран оцепенело, понимая, что до сих пор не додумался задать ей этот вопрос. - Только из-за того, что…

Он замялся, полностью обезоруженный; что до Катарины, то она с непреходящей невозмутимостью прикончила эклер, прежде чем ответить:

- Не знаю, как это у вас принято, Берти, но Аллегри не бросают семью. А мы с тобой - все-таки семья. Или ты уже об этом забыл?

Бертран молчал. Катарина бережно, чтобы не размазать помаду, стерла салфеткой с губ остатки крема и проговорила, подхватив сумочку и поднявшись, глядя на Бертрана совсем для себя не обычно - без снисходительности, но с состраданием.

- Дам тебе небольшой совет, Берти. Мне когда-то чудовищно романтичной казалась история про то, как принцесса целует лягушку, и та превращается в принца. Или принц превращает лягушку в принцессу, это не так уж важно. Только потом я поняла, что они оба были бы куда счастливее на своем месте - принцесса во дворце, а лягушка в своем болоте. У каждого из нас своя природа, Берти, и если мы будем стараться изменить свою или чужую - добьемся этим только того, что все будут несчастны. Не попадайся на это второй раз, ладно? Не ошибись, Берти. Не ошибись.

========== Глава 14. Вопросы без ответов ==========

“Vogue”

07.07.2017

12:15 Короли красной дорожки: кого можно было встретить на благотворительном вечере в “Royal Буххорн”?

<…>Большим сюрпризом для собравшихся стало появление в зале отеля Катарины Одельхард-Аллегри в сопровождении мужа, ныне возглавляющего министерство труда. Последний раз пара выходила в свет более десяти лет назад - в 2005 году они появились на вечеринке в честь годовщины основания “Банка Аллегри”; интересно, что местом проведения мероприятия был также выбран “Royal”.

[фото]

(на Катарине: платье Valentino Spring 2017 8 тыс. f., туфли Valentino Garavani 5 тыс. f., серьги Boucheron Serpent Boheme 5,5 тыс. f., колье Boucheron Serpent Boheme 10 тыс. f.

на Бертране: смокинг Corneliani 7 тыс. f., рубашка Brunello Cucinelli 1,5 тыс. f., галстук Brunello Cucinelli 1 тыс. f., туфли Corneliani 3 тыс. f., часы Carl von Zeyten CVZ0055RWH 1,5 тыс. f.)

Не так давно министр с супругой оказались в центре внимания прессы из-за их причастности к так называемому “делу “Соловья””. Никаких комментариев от них, как и от представителей министерства, не последовало. “Я не хочу, чтобы кто-то мог хотя бы подумать, что я принимаю всерьез эту чушь, - единственное, что сказала Катарина на вопрос журналистов. - Я всего лишь хочу провести приятный вечер”. Судя по тому, что она и ее муж покидали мероприятие одними из последних, гостеприимство организаторов не оставило их равнодушными <…>

***

часы класс)) стимпанк))

Бертран чуть не поперхнулся кофе, который принесла ему немногословная, непроницаемо-приветливая горничная Аллегри.

Не знал, что ты читаешь “Вог”.

я нет) но ваша тусовка поднялась в топ самых обсуждаемых новостей в твиттере)) и ты тоже

Нужно ли мне знать, что пишут?

лучше не надо

Бертран вздохнул, прикидывая про себя, окажется ли Хильди настолько недальновидной, чтобы начать задавать лишние вопросы или, того хуже, устроить сцену ревности. Все, что он успел узнать о ней, однозначно отвечало ему “нет”, но он решил все же увести разговор с опасной темы - тем более, у него не было никакого желания обсуждать вечер, утомивший его больше, чем самые долгие, монотонные министерские заседания.

Тебе стало лучше?

Она ответила с небольшой задержкой.

вполне)) все в порядке

“Все не в порядке”, - подумал Бертран с ожесточением, глядя на закрытую дверь приемной Аллегри, перед которой сидел уже четверть часа, будто школьник, которого привели к директору. Конечно, горничная рассыпалась перед ним в извинениях, принесла кофе и целую вазу рассыпчатых кремовых пирожных, на которые Бертран, с самого утра мучимый спазмами в желудке, даже не посмотрел. Он отдавал себе отчет, что рискует, отправляясь сюда - но с другой стороны, если Аллегри действительно решил уничтожить его, то терять Бертрану было уже нечего; если же Аллегри ни при чем, то таким союзником, как он, не стоило разбрасываться.

когда мы теперь увидимся?

Бертран прикрыл глаза, заставляя себя сосредоточиться, восстанавливая в памяти все подробности своего расписания на ближайшие дни.

Во вторник вечером. После девяти.

хорошо)

- Господин Аллегри ждет вас.

Обратилась к нему секретарша, премилое создание с точеной фигурой и копной тщательно уложенных светлых волос; проходя мимо нее, Бертран коротко улыбнулся ей и в ответ тоже получил улыбку, дежурную и безликую.

- Принеси чаю, Делли, - раздался из кабинета голос хозяина - громкий, бодрый, ничем не выдающий того, что принадлежит он человеку, недавно справившему девяностый день рождения. Конечно, годы не могли пройти для Аллегри вовсе не замеченными: если во время их с Бертраном прошлой встречи тот, как Бертран смутно помнил, нашел в себе силы встать из-за стола и шагнуть ему навстречу, то теперь остался сидеть, выкатившись к посетителю прямо в кресле - отделанном кожей, снабженным хромированными колесами и целой панелью из каких-то футуристических датчиков.

- Берти, друг мой, - радушно произнес Аллегри, протягивая Бертрану руку, и тот в некотором ошеломлении (ему все еще странно было осознавать, что этот человек оказался подвластен хоть чему-то, хоть роковому течению времени) пожал ее. - Сколько я тебя не видел? Слышал о том, что Альверн взял тебя в министры… есть хоть какие-то мозги у этого павлина!

Он закатился обратно на свое место, предоставив Бертрану опуститься в кресло для посетителей. Стол стоял у окна, за которым видно было гигантский, наполненный солнечным светом сад, в котором как будто перемешались все существующие в мире цвета и формы - сейчас там никого не было, только перекрикивались и носились с ветки на ветку редкие птицы.

- Чудесная погода сегодня, верно? - спросил Аллегри, нажимая на кнопку в подлокотнике своего кресла - окно раскрылось шире, впуская в кабинет еще больше воздуха и вместе с ним проклятой пыльцы, от которой у Бертрана тут же начали слезиться глаза. - Не хочешь остаться на обед? Сегодня накроют на террасе…

- Благодарю, - отозвался Бертран, говоря в нос, как простуженный, - но меня ждут дела в Буххорне…

- Правда? Жаль, - Аллегри посмотрел на него и с видимым сожалением вновь нажал кнопку; окно закрылось, а из-под потолка послышалось мерное гудение кондиционера. - Вижу, ты все так же не переносишь дары многоуважаемой Флоры, как и раньше. Знаешь, что сказала мне Като? Что ты вообще не изменился с тех пор, как она видела тебя в последний раз.

Бертран с радостью бы оставил его реплику без ответа, но делать этого было никак нельзя: Аллегри смотрел на него так, будто бросил шар в боулинге и ждал, когда тот выбьет полный страйк.

- Она тоже не изменилась, - заметил Бертран со всей дипломатичностью, на которую был способен.

Аллегри, явно ожидавший чего-то более красноречивого, пожал плечами:

- Странно, если бы да. Я вообще не думаю, что людям свойственно меняться, Берти. Наша скотская природа ничуть не изменилась за все существование цивилизации, а кто-то хочет, чтобы одно-единственное человеческое существо становилось другим за год, два, даже десять! Надо быть идиотом, чтобы так думать. Если держать в мыслях тот факт, что люди не меняются - жизнь как таковая становится намного понятнее…

Словно в подтверждение своих слов, он продемонстрировал тут же, что самые незначительные его привычки все так же остаются при нем: секретарша внесла в кабинет поднос с чаем, который Аллегри, сколько Бертран его помнил, предпочитал и кофе, и всем остальным напиткам, и старик принялся самостоятельно наполнять чашку. Терпкий, крепкий аромат, с которым Бертран уже успел сродниться, раскинулся вокруг стола; Бертран вспомнил Хильди - интересно, что бы она сказала по поводу содержимого чайника Аллегри? Оценила бы по достоинству или забраковала как не стоящее внимания?

“Хильди, Хильди”. Бертран не ждал от себя такой мысли, но подумал, что прибыл сюда и ради нее тоже - по крайней мере, помочь самому себе значило для него в определенной мере помочь и ей.

- Вы читали последние новости? - спросил он, не желая больше тратить время. Аллегри, вопреки его ожиданиям, не стал тянуть с ответом или уклоняться от него, только поморщился, поднося ко рту чашку:

- Конечно, читал. В современном мире, Берти, новости нападают отовсюду: даже если не хочешь чего-то знать, все равно узнаешь рано или поздно.

- У вас есть… - конечно, Бертран не был самоубийцей, чтобы допустить в своих словах прямое обвинение или хотя бы намек на него: Аллегри и без того смотрел на него, как удав на добычу, - …догадки, кто может стоять за всем этим?

- Я хотел задать тебе тот же самый вопрос, - произнес Аллегри, разглядывая Бертрана, будто выжидая, когда тот сделает ошибку. - Сам понимаешь… не так много людей были посвящены в подробности дела. Откуда могла произойти утечка?

Голос его был прохладен, и Бертран осознал, что сам стал жертвой того подозрения, которое уже несколько дней терзало его самого. О таком он даже не задумывался; по спине его, по плечам и рукам, доходя до кончиков пальцев, пробежала волна мурашек.

- Вы думаете, я сделал это? - спросил он, стараясь, чтобы не дрогнул голос. - Подставил сам себя? Но зачем?

- Или проболтался не тому человеку, - произнес Аллегри учительским тоном, - не появилось ли недавно рядом с тобой людей, с которыми ты мог быть… откровенен сверх меры?

Знал ли он про Хильди? Сейчас в этом, правда, не было особой разницы: Бертран вспомнил их встречи, всегда короткие, обрывавшиеся будто на полуслове, все отвоеванное у Бакардии время, что они проводили вместе - и непререкаемо ответил:

- Нет.

Аллегри хмыкнул, отпил из чашки, поставил ее на блюдце. Через ободок перелились, поползли по белоснежной фарфоровой стенке несколько темных капель.

- Тогда мы в тупике, Берти. Всех, кто знал о деле, я знаю лично. Ни один из них не причастен. И ни одна.

Бертран ему не поверил. Слишком сложно ему было представить, что Аллегри может чего-то не знать.

- Получается, - произнес он, складывая на груди руки, - публикация в “Пчеле” появилась из ниоткуда?

- Почему же? Кто-то, по крайней мере, набрал этот текст и отправил его в редакцию. Кто это, кстати? Ты уже выяснил?

- Выясняю, - буркнул Бертран, снова ощущая себя ребенком, которого вызвали к доске, и испытывая от этого острейшее неудовольствие. - “Пчела” гарантирует анонимность тем, кто этого хочет. Но мои люди смогут найти автора статьи.

- Уже что-то, - заметил Аллегри, снимая обертку с кубика сахара, лежащего на блюдце, и отправляя его в рот целиком - эту привычку, усвоенную им с послевоенных лет, Бертран также заметил за ним давно. - Начни с этого человека, Берти. Выясни, кто был его основной целью - ты, Като или я. Это сузит круг подозреваемых… у тебя, должно быть, порядком завелось врагов?

- Легче перечислить тех, кого я могу назвать друзьями, - ответил Бертран.

Аллегри шумно разгрыз еще один кубик - в ссохшихся чертах его лица проявилось на миг восторженное выражение мальчишки, получившего долгожданное, так желанное им угощение.

- Это было ожидаемо. Политика - грязное дело, Берти. Мой отец, помнится, хотел, чтобы я стал политиканом. Несмотря на все свои недостатки, он верил в демократию, мой отец. Верил, что человечество способно чему-то научиться, верил в прогресс, в справедливое будущее… хорошо, что он давно уже на том свете и не может видеть, что оставили от его идеалов те, кто, по его мнению, должен был строить светлое завтра.Манипуляции и демагогия! Вот все, что осталось нам от демократии. Она выродилась, ее больше не существует.

- Что вы имеете в виду? - спросил Бертран растерянно. - Мы сохраняем основные принципы демократии, как можем. Даже последние выборы…

- Выборы! - хохотнул Аллегри. - Фарс! Мой отец, говоря о демократии, думал, что народ будет выбирать лучших, наиболее достойных, чтобы служить своей стране - и что же сейчас? Выбирают того, кто, по их мнению, наименьший осел! И ненавидят тех, кого вынуждены были выбрать, потому что другого выхода не было - разве это демократия? Это пародия на нее!

Уязвленный, Бертран поспешил подняться на ноги. Пора было возвращаться в Буххорн, а он, черт побери, так ничего и не узнал - зато позволил втянуть себя в совершенно бесполезный разговор.

- Все что мы делаем, мы делаем для блага страны, господин Аллегри.

- Несомненно, Берти, - ответил ему Аллегри сумрачно и разочарованно. - Не забывай почаще себе это повторять.

***

В министерстве его поджидал Микаэль - для разнообразия, с хорошими новостями.

- Мы ее нашли!

- Не здесь, - шикнул на него Бертран, косясь на секретаря, который наверняка уже навострил уши. - Поговорим у меня.

Дверь он запер собственноручно, очень тщательно, и только после этого принял у Микаэля из рук планшет с открытой на экране страницей в Facebook. “Алексия Арнульфинг”, - гласило имя в заголовке. Бертрану оно не сказало ни о чем.

- Кто это?

- Известная любительница жареного, - ухмылка Микаэля не оставляла сомнений в том, что эту страсть госпожи Арнульфинг он изучил всесторонне. - Она состоит в “Бакардийском трудовом сопротивлении”. Большая часть коммюнике, которые они выпускают - ее работа.

Бертран опустился за стол, потирая лоб ладонью. Конечно, чего-то подобного нужно было ожидать с самого начала - но он, пожалуй, даже надеялся на то, что все окажется не так просто и безыскусно.

- Понятно, - сказал он, листая страницу: фотографии на ней не было, в графе “место учебы” был предсказуемо указан Национальный университет. “Интересно, не знакомы ли они с Хильди?”. Теория была занятной, но едва ли претендовала на реалистичность: использовав всю силу своего воображения, Бертран так и не смог представить, чтобы Хильди и девушку из “Трудового сопротивления” могло связывать хотя бы приятельство. - Очередной щенок Идельфины, тявкающий по команде.

- Ага, - согласился Микаэль, подходя к нему, жестом попросил планшет обратно, чтобы открыть кое-что еще - на этот раз видео с Youtube. - Только история у нее интересная. Вся ее семья - ультраправые. Голосуют за Фирехтина. И она сама начинала в какой-то связанной с ним газетенке. Как-то пришла на встречу Идельфины с ее приятелями в каком-то кафе, и это попало на видео, вот, погляди…

Он запустил ролик; Бертран сразу увидел Идельфину - невозможно было перепутать ее огненно-рыжую шевелюру, неизменное красное пальто с небрежно распахнутым воротником, манеру стоять, широко расставив ноги и держа руки в карманах, ее въедливый голос, от звука которого словно натягивался и вибрировал воздух - то ли Бертран слишком хорошо это помнил, то ли чувствовал даже через экран.

- Что я вижу? - говорила она, стоя над съежившейся на стуле, скромно одетой девицей лет семнадцати. - Пурпурный барон послал сюда своего рядового?

- Я здесь по заданию редакции, - пробормотала девица обескураженно. - Вы имеете что-то против?

- Ни в коем случае! - засмеялась Идельфина. - Мне просто стало интересно, не перепутали ли вы по случайности место встречи - обычно поклонники Фирехтина добровольно сюда не заходят. Слабые нервы, тонкая душевная организация, похожая на грядку с нежными эдельвейсами… не обессудьте только, если я ненароком в нее наступлю.

Посчитав словесное расчленение несчастной оконченным, Идельфина развернулась, чтобы вернуться к своему месту - там был уже установлен микрофон, разложены бумаги и ее дожидалось с полдюжины человек, но в этот момент девица, краснея, подскочила со стула и выкрикнула ей в спину:

- Вы просто трусите!

Бертран посмотрел на Микаэля.

- Она осталась жива?

Микаэль кивнул на экран:

- Смотри дальше.

- Вы просто трусите! - продолжала девица, приближаясь к Идельфине почти вплотную; та, вновь обернувшись к ней, смотрела на нее, как на ожившее чудо света. - Вы окружаете себя только теми, кто разделяет ваши взгляды, и не желаете видеть и слышать тех, кто думает по-другому! Вы боитесь, что они окажутся правы, заставят вас сомневаться в себе! А вы, видимо, и без того постоянно в себе сомневаетесь, поэтому предпочитаете закрыть глаза и заткнуть уши! И вы хотите управлять нашей страной - чем же вы тогда отличаетесь от тех, кто находится при власти сейчас?

Ответ Идельфины на видео не попал - ролик оборвался на моменте, когда она, меняясь в лице, приготовилась открыть рот. Бертран не сразу смог внятно прокомментировать увиденное; масла в огонь подлил Микаэль, пояснивший:

- Это было три года назад. Теперь эти двое неразлучны. Алекса всюду с ней ездит, готовит ее выступления, всегда сидит в первых рядах… не хочу, чтобы ты думал, что я пересказываю сплетни, но ты же знаешь Идельфину и ее… м-м-м… широту взглядов.

- Знаю, - сказал Бертран брезгливо, давая понять, что не собирается развивать тему. - Но это не отменяет вопроса, кто же подкинул нашей неугомонной парочке некоторые интересные сведения о моей биографии. Им самим узнать было неоткуда.

- Ты был у Аллегри?

- Сегодня. Он утверждает, что все прошло мимо него.

Микаэль приблизился к окну, выглянул наружу, будто там мог найтись ответ, принялся задумчиво барабанить пальцами по стеклу.

- Я не так хорошо знаю старикана, как ты, Берти, но мне почему-то кажется, что он не врет. Это не его стиль. Он человек… старого мира, и ты это знаешь. Если бы он хотел от тебя избавиться - тебя бы уже нашли в пруду, как Ферзена. И концы в воду.

Он усмехнулся, довольный собственным каламбуром; шутка меньше всего показалась Бертрану смешной, но в то же время он не мог отринуть от себя мысль, что в словах Микаэля может быть рациональное зерно. Аллегри всю жизнь не скрывал презрения к крайне правым и крайне левым; стал бы он связываться с ними даже затем, чтобы от кого-то избавиться?

- Думаешь, - высказал Бертран самое очевидное предположение, пришедшее ему в голову, - кто-то из “Республиканского действия” может иметь к этому отношение? Выборы через полтора года. Лучшего времени, чтобы организовать нападки на правительство, не может быть. Я мог оказаться просто в роли аперитива.

- Может быть, - ответил Микаэль. - Знаешь, какой слушок прошел недавно в министерствах? Что Фейерхете хотел полностью переформировать кабинет. И не просто так - а ввести туда людей, поддерживающих идею европейского объединения. Ему она давно покоя не дает. Он хотел заручиться поддержкой всех, кому она по нраву… независимо от того, к какой партии они принадлежат.

Бертран ушам своим не поверил:

- Он что, хотел привести в правительство кого-то из “Республиканского действия”?

- Говорю же, это слухи и ничего больше. Ты же знаешь, как это бывает - кто-то что-то сказал, кто-то не так услышал… но когда Фредерик умер, Фейерхете с Патрисом совещались почти сутки. Якобы думали, звать кого-то из них или нет. Говорят, даже предварительные договоренности были… но потом что-то изменилось, и решили назначить тебя.

- Как интересно, - протянул Бертран, начиная чувствовать острую необходимость в том, чтобы выкурить сигарету. - И что, кто был кандидатом на мое место? Сам Вассерланг? А он не погнушался бы?

Микаэль посмотрел на него, наконец-то оставляя стекло в покое - эти ритмичные постукивания начали не на шутку раздражать.

- Мне называли другое имя. Цинциннат Литц.

========== Глава 15. Иная сторона ==========

“Новости Бакардии”

11.07.2017

14:50 Рейтинги Алеиза Фейерхете стремятся к историческому антирекорду

<…>Абсолютный антирекорд народной поддержки до сих пор остается за Северином Гласьером: в конце 2013 года на вопрос об одобрении его деятельности на посту президента отрицательно ответили 8% опрошенных бакардийцев. Фейерхете, однако же, близок к критическому значению: последний опрос общественного мнения показал, что свою поддержку ему готовы выразить лишь 11.5% населения Бакардии. Это на несколько процентов ниже данных четырехмесячной давности: в марте 2017 года рейтинг президента колебался около 17-18%. Стали ли причиной столь резкого падения слухи о новой трудовой реформе, циркулирующие в правительственных кругах Бакардии? Нам не удалось получить официальные комментарии на этот счет: пресс-секретарь министра Бертрана Одельхарда отказался беседовать с журналистами о дальнейших шагах министерства.

На фоне столь резкого снижения уровня симпатий к президенту и его окружению рост демонстрируют рейтинги представителей оппозиции. Лидер “Республиканского действия” Клеменс Вассерланг получил 35% народного одобрения (против мартовских 31%), глава ультраправого “Движения за единую Бакардию” Леопольд фон Фирехтин - 27% (против недавних 23%), однако самый стремительный взлет совершили показатели Идельфины Мейрхельд - если в марте свое одобрение основательнице “Бакардийского трудового сопротивления” были готовы высказать 25% опрошенных, то ныне

эта цифра составила 41%<…>

***

- Вы выглядите весьма подавленным, Бертран, - сказал Патрис после того, как его собеседник, зайдя в кабинет, отказался и от чашки кофе, и от бокала чего-нибудь покрепче. - Это из-за того, что пишут?

Бертран пожал плечами, стараясь по мере сил сохранять на лице выражение вежливого безразличия. День, да и вся неделя у него действительно не задались - спасибо тому неизвестному, кто не удержался и выдал журналистам информацию о проекте реформы, уже почти готовом, но еще не представленном ни парламенту, ни общественности, так что теперь министерству приходилось держать практически круговую оборону от желающих раскопать подробности, - но он был далек от намерения жаловаться на это премьер-министру.

- Могу посоветовать вам только мужаться, - проговорил Патрис с сочувствием, глядя на Бертрана со снисхождением бывалого солдата, дающего указания новобранцу. - Все мы рано или поздно через это проходим. Выборы через полтора года, а вы - новичок в правительстве… неудивительно, что первой мишенью решили сделать именно вас.

Бертрана сложно было обмануть подобным проявлением внимания - чувствуя, что его разглядывают под лупой, замечая каждое его движение, он сделал неуклюжую попытку увильнуть в сторону:

- Это не стоит обсуждения.

- Конечно, не стоит! - подтвердил Патрис. - Никто и не думает, что у этого “дела Соловья” будут какие-то серьезные последствия - по крайней мере, для вас. Все мы понимаем, что хороший адвокат развалит дело в два счета… если, конечно, эти идиоты вообще осмелятся выдвинуть обвинение.

- Разумеется, - процедил Бертран, стараясь прикинуть, когда же премьер-министру надоест говорить об этом и они смогут приступить к обсуждению более существенных вещей. Он не хотел тянуть - бессмысленная отсрочка не несла облегчения, только все новые и новые приступы раздражения, неприятно стягиваюшие грудь.

Патрис недолго помолчал, пытливо рассматривая его. Конечно, недовольство Бертрана от него не ускользнуло - и он расценил его как-то своеобразно.

- Бертран, вы проделываете огромную работу, - наконец произнес он с таким видом, будто ему стоило большого усилия решиться на это. - Меня часто упрекают в том, что я расточаю похвалы до того, как дело сделано, но я ясно вижу - вы уже сделали очень много. Многие битвы у нас еще впереди, это верно. Но я понимаю уже сейчас, что никто не справится с ними лучше, чем справитесь вы.

На столь проникновенную похвалу нужно было что-то достойно ответить, но Бертран, напрягшись, смог выдавить из себя только:

- Благодарю.

Патрис не был разочарован его сдержанностью, только добавил, вздохнув:

- Все наладится, Бертран. Такова наша жизнь - она состоит из трудностей, с ними ничего не поделаешь… ваш проект готов?

- Мой секретарь прислал вам копию сегодня утром.

- Да, да, знаю, - сказал Патрис рассеянно, глядя уже не на Бертрана, а куда-то сквозь него. - Пока я поверхностно с ней ознакомился, но вижу, что вы внесли все необходимые правки.

Он на полминуты о чем-то задумался; Бертран еле сдержался, чтобы не бросить ему что-то нетерпеливое, побудить быстрее вынести вердикт. На секунду ему вновь показалось, что его раздвоило, как уже было с ним однажды: одна его часть сидела здесь, в кабинете Патриса, под нестерпимым, выжигающим светом июльского солнца, а другая осталась на Кеа, на вилле, у постели, возле бесчувственного тела, над кровавой лужей, скапливающейся на простыне.

- Как вы смотрите на то, - заговорил Патрис, и Бертран с трудом, но не до конца привел себя в сознание, чтобы прислушаться к нему, - чтобы представить ваш проект в парламенте на следующей неделе?

“Отсрочка ни к чему не приведет”, - повторил про себя Бертран, прежде чем ответить:

- Я согласен.

Видимо, в его голосе прозвучало недостаточно энтузиазма; Патрис тут же вперил в него пытливый, прищуренный взгляд.

- У вас есть какие-то сомнения?

“Кап-кап-кап”, - стучаще металось у Бертрана в висках.

- Нет, - произнес он, вернее - один из его-двоих. - Никаких сомнений, господин премьер-министр.

***

Он был немало удивлен, получив вечером звонок от Катарины: после их появления в свете на прошлой неделе она никак не давала о себе знать, как будто (Бертран на это надеялся) совершенно забыла о нем. Оказалось, это далеко не так; увидев ее имя на экране, Бертран сражался несколько секунд с искушением сбросить звонок, но потом, малодушно успокоив себя тем, что у Като может быть что-то важное, все-таки взял трубку.

- Слушаю.

- Ты как всегда сама вежливость, - фыркнула она, и по ее чуть нетвердой интонации Бертран сделал вывод, что в желудке ее уже плещется не один и не два бокала ее обожаемого “Шабли”. - Мог бы хоть сделать вид, что рад.

- Като, - процедил он, - я понимаю, что твой вечер проходит замечательно, но у меня чудовищно много работы.

Она не поняла, конечно. Откуда было понять ей, не работавшей ни дня в своей жизни?

- А ты планировал освободиться сегодня? Может, куда-нибудь пойдем?

Бертран на всякий случай убедился, что номер на экране - именно ее, а не какого-нибудь доморощенного шутника-имитатора.

- С тобой все хорошо? - осведомился он холодно, давая понять, что не позволит, как в былые времена, водить себя за нос. Катарина рассмеялась, и от звука ее смеха у Бертрана пропали последние сомнения в том, что она пьяна:

- Что за паранойя, Берти? Просто я так давно не была в Буххорне… все мои знакомые заняты или разъехались, а тех, кто остался, я и видеть не хочу. Вот я и подумала: может, ты ко мне присоединишься? Проведем вечер вместе… как положено добропорядочным супругам…

Пытаться ее в чем-то убедить и, тем более, вступать в перепалку всегда было делом заведомо проигрышным; Бертран ограничился только тем, что сухо ответил:

- Я очень занят.

- Ну ладно, ладно, - Като вновь принялась смеяться, но смех ее быстро стих, уступив голос снисходительным и скучающим ноткам. - Ты совершенно не изменился, Берти, знаешь об этом? Передавай привет своей девчушке.

“Если думаешь, что ты изменилась, то ошибаешься”, - хотел ответить Бертран, но услышал последнюю фразу и замолк, будто кто-то выхватил слова у него изо рта до того, как они оказались произнесены. Катарина прервала звонок; взглянув на потухший экран, Бертран подумал секундно, не перезвонить ли ей, не высказать все, что он считал давно перекипевшим и отболевшим, но потом сообразил, что бывалая хищница, только и ждет того, что добыча сама пойдет в расставленную ловушку, и отложил телефон в сторону. Тот, правда, тут же снова начал светиться, но причиной тому была, на счастье, совсем не Като.

сегодня все в силе?)

Да. Я освобожусь в 22:00.

отлично! не трать время на еду, я готовлю ужин <3

Это вдохновляет.

Прежде чем оставить телефон в покое, Бертран предусмотрительно выключил на нем звук, но никто больше не писал и не звонил ему, пока не пришло время исчезнуть из министерства - а для этого у него при содействии Микаэля был разработан целый план. Сейчас, когда вокруг здания роились журналисты, маскируясь под зевак и обывателей, проходящих мимо или занимающих столики в кафе напротив, думать было нечего о том, чтобы выйти или даже выехать на автомобиле через главные ворота - вся толпа непременно устремилась бы за министерской машиной, что подвергло бы планы Бертрана серьезной угрозе. На этот счет и был предусмотрен отвлекающий маневр: шофер, что возил обычно Микаэля, сел за руль Бертрановой машины и неспешно, как и должно тому, кто везет министра, выехал на улицу, направившись в один из ближних пригородов - там ему предстояло провести, будто в ожидании чего-то, около получаса, а затем как ни в чем не бывало вернуться обратно. Шофер Бертрана же поджидал его у второго выхода, который называли “служебным” - обычно им пользовались младшие сотрудники и персонал, но сейчас Бертрану было не до того, чтобы презрительно морщить нос. В машине, которую одолжил ему Микаэль, было по-своему удобно, хоть и салон насквозь пропах табаком; оказавшись на заднем сиденье, Бертран жестоко пожалел, что не может открыть окно, ведь это означало бы выдать себя любому случайному прохожему.

- Угол улицы Магнолий и улицы Сократа, - сказал он шоферу, обмахиваясь, чтобы разогнать запах, раскрытой ладонью, - побыстрее.

- Да, господин Одельхард, - отозвался тот, заводя мотор. - Вы… не будете возражать, если после этого я отлучусь ненадолго?

- Не буду, - ответил Бертран, глянув на часы. - У вас есть время до полуночи.

- Спасибо, господин Одельхард.

Останавливать машину на площади у собора Бертран больше не рисковал: все больше становилось в городе людей, которые могли бы узнать его в лицо. Приходилось сворачивать в переулки, где автомобиль едва мог разъехаться с велосипедистом или водителем мотороллера - к счастью, вечерами там было довольно безлюдно, только можно было встретить компанию подгулявших туристов, которым до Бертрана не было никакого дела - наверняка у них в стране, какой бы она ни была, довольно было и своих Бертранов.

И все же долго так продолжаться не могло: рано или поздно кто-нибудь обязательно бы “засек” его регулярные визиты в этот квартал, но Бертран, сколько ни старался, не мог откровенно ответить себе на вопрос: пугает ли его эта перспектива или он подспудно ждет ее, как некоей точки невозврата? Он вспоминал свое буххорнское жилище, в которое возвращался последнее время только затем, чтобы несколько часов поспать; пустое и просторное, оно включало в себя достаточно места для двоих, даже если с одним (вернее, с одной) переезжает еще и целая армада барахла. Вдобавок, и Катарина вернулась - когда, если не сейчас, требовать у нее развод?..

“Позже, - думал Бертран, выходя из машины и нервно оглядывая узкий, полутемный переулок. - Подумаю об этом позже”.

Хильди встретила его, одетая в легкое платье, до смешного не сочетающееся с пушистыми домашними тапочками.

- Наконец-то! Я почти закончила…

По квартире расплывался аромат чего-то потрясающего, от чего у Бертрана моментально свело в животе. За сегодняшний день он съел только завтрак и пару бутербродов - не хватило времени даже на легкий обед, и поэтому полноценный ужин пришелся бы очень кстати.

- Я никогда раньше не пробовал, как ты готовишь, - сказал он, пройдя в кухню и водрузив на стол припасенную бутылку вина - секретарь доставил ее еще днем, и она дожидалась своего часа, стоя в кабинете Бертрана на высокой полке рядом с резными часами.

- Я это не очень люблю, - ответила Хильди, не переставая азартно помешивать что-то в кипящей кастрюле. - Только если настроение есть. Но тебе точно понравится! Это любимое блюдо Ферди - рыба “по-боденски” с рагу из фасоли. Он всю жизнь провел в разъездах по Бакардии, поэтому любил простые блюда…

- Я готов довериться вкусу Его Величества, - заверил ее Бертран, опускаясь за стол - и чуть не вскрикнул, боковым зрением заметив шевеление за окном. Шевелилось что-то белое, и первая мысль Бертрана против его воли была о призраке или еще какой-то явившейся по его душу чертовщине, но у него тут же отлегло от сердца, когда он услышал из-за стекла громкое и требовательное “мяу”.

- Похоже, у нас еще один гость, - усмехнулся он, приоткрывая раму, позволяя усатой пушистой морде деликатно сунуться в кухню. Хильди бросила хлопотать над кастрюлей, обернулась и воскликнула, увидев кота:

- Шафран! Что, услышал, как тут пахнет? Я открывала окно…

Кот ответил ей еще одним “мяу”, усевшись на подоконнике - формой своего тела он напоминал шар, и Бертран поразился про себя, как такие тонкие лапы могут удерживать столь внушительный вес.

- Это кот соседей, он часто сюда заходит, - пояснила Хильди, прежде чем, жестом попросив Бертрана отодвинуться, высунула голову в раскрытое окно и крикнула куда-то наверх: - Господин Джамаль! Шафран опять тут!

- Не давай ему ничего, Хильди! - крикнул в ответ мужской голос с отчетливым акцентом. - Врач прописал ему диету!

- Ну вот, видишь, - сказала Хильди коту немного виновато, отойдя от окна, - тебе нельзя. Слышал?

Она вернулась к плите, предусмотрительно отставив подальше блюдо, наполненное сырыми кусками разделанной рыбы; поняв, что от нее угощения ждать не приходится, кот обратил черные, просящие глаза к Бертрану.

- Нет, нет, нет, - рассмеялся тот, чуть отодвигаясь. - Имей совесть. В стране кризис. Дотаций не будет.

Он не думал, конечно, что кот его поймет - но тот, на удивление, повел себя так, будто действительно понял. По крайней мере, взгляд его стал явственно обиженным; развернувшись, он с неожиданной для своей комплекции проворством шмыгнул куда-то вниз - Бертран даже испугался на секунду, не совершит ли незваный гость прыжок с высоты третьего этажа, но выглянул наружу и увидел, что тот скрылся на проходящей прямо под окном узкой пожарной лестнице. Там же его гордо поднятый хвост мелькнул перед тем, прежде чем окончательно исчезнуть внизу; проводив его взглядом, Бертран потянулся закрыть окно, и в этот момент Хильди торжественно объявила:

- Остался последний штрих - просто обжарить рыбу в оливковом масле, красном перце и… о, боже мой!

- Что такое? - вскинулся Бертран. - Что-то случилось?

Хильди распахнула холодильник, принялась шарить по полкам, но видно было, что делает это она скорее от безнадежности.

- Вино! Я совсем забыла про вино! - убито проговорила она. - В “рыбу по-боденски” вино добавляют непременно! Хотя… подожди, ты же принес бутылку!

Бертрану потребовалась несколько секунд, чтобы убедиться, что она не шутит.

- Стой-стой-стой, - торопливо сказал он, не давая Хильди схватиться за бутылку и на всякий случай прибирая вино себе от греха подальше, - что ты делаешь? Это же “Шато-Марго” девяносто шестого года!

Хильди уставилась на него, чуть приподняв бровь.

- И что? Оно не подойдет?

Бертран открыл было рот, чтобы объяснить, но вовремя себя предостерег - лучше было направить свои силы на практическое решение проблемы, тем более оно было перед ним, как на ладони.

- Не трогай это вино, пожалуйста. Сейчас… - он достал из кармана телефон, чтобы набрать шофера, но тут же вспомнил, что отпустил его до полуночи, и брякнул, прежде чем успел обдумать собственные слова, - я принесу еще одну бутылку. Скажи только, куда идти.

“Полное безрассудство”, - вот что сказал бы ему любой человек, сохранивший в своем мозгу хотя бы ничтожное количество здравого смысла. Бертран, на самом деле, и без того в достаточной степени это понимал. Понимала, кажется, и Хильди - но сугубо на свой лад, потому что на Бертрана она воззрилась с почти священным ужасом.

- Ты? Ты пойдешь в магазин? А ты… ты справишься?

Этого Бертран ожидал в последнюю очередь.

- Хильди, - напомнил он ей мягко, но настойчиво, - я занимаю не последний пост в правительстве этой страны. Думаю, я способен на такую мелочь, как приобретение бутылки вина.

- Да, но… - несмело начала она, но тут же, с чем-то смирившись, поманила Бертрана к окну. - Видишь, там, в конце улицы? Вывеска горит. Они еще открыты. Я туда всегда хожу.

- Вижу.

- А ты точно…

- Пять минут.

“Я неповторимый идиот”, - думал он, пока спускался по лестнице, держась за стену вместо перил, ведь о перила, которые заменяли последний раз, наверное, еще при монархии, недолго было всадить себе в ладонь с полдесятка заноз. Мысль его отчего-то воодушевила; по крайней мере, расстояние между домом и заветной вывеской Бертран преодолел, не заметив этого, а потом толкнул дверь с покосившейся табличкой “Открыто” и сделал решительный шаг внутрь.

В первую секунду он решил, что ошибся, угодив на какой-то полузаброшенный склад. Даже в детстве он не был заядлым посетителем продуктовых лавок, но представлял себе смутно, что они выглядят аккуратно и приветливо, как в фильмах, которые он смотрел по вечерам с матерью или один. То помещение, где он оказался ныне, напомнило ему притон: истоптанный пол в буроватых разводах, обшарпанные полки, на которых навалены были подвядшие фрукты и овощи с кружащей над ними стаей черных, жужжащих мух, холодильники, где выставлены были сыры и колбасы жуткого вида - при одном взгляде на них Бертран, содрогаясь, ощутил, что его начинает тошнить.

- Хэллоу, мистер, - послышался голос откуда-то слева; там за кассой сидел восточного вида мужчина, размеренно пережевывающий жвачку. Он принял Бертрана за туриста - и это, наверное, был единственный плюс сложившегося положения.

Бертран отшатнулся, чуть не споткнувшись о выставленные прямо на полу огромные бутылки с водой; больше всего ему хотелось сбежать, не оглядываясь, пока кассир не выхватил нож и не начал требовать кошелек или жизнь, но тут увидел в конце зала несколько полок с винными бутылками и смог наконец взять себя в руки. Названия на этикетках ни о чем ему не сказали, но он не стал вчитываться в них - схватил первую подходящую бутылку, что попалась ему под руку и, как под обстрелом, понес ее к выходу.

- Пять флоринов, - сказал кассир на бакардийском; видимо, после “хэллоу” его запас английских слов подошел к концу. Все еще не будучи до конца уверенным, что его не зарежут, Бертран достал из бумажника карточку, отправил ее в терминал, услышал пронзительный писк.

- А, ч-ч-черт, - протянул кассир, приподнимаясь и пару раз ударяя по терминалу ладонью; эффекта, правда, это не возымело. - Глючит, сволочь, уже два дня. Есть наличные?

- Нет, - проговорил Бертран слабеющим голосом, безуспешно попытавшись вспомнить, когда он в последний раз держал в руках наличные деньги. По всем его соображениям, это было очень давно - и сейчас ему пришлось сполна за это расплатиться.

Кассир со вздохом нажал на терминале несколько кнопок - тот погас, но тут же вспыхнул вновь.

- Еще попробуйте.

На второй раз оплата прошла, и это чудовищное место наконец-то выпустило Бертрана из своих цепких зловонных лап. Голова у него кружилась, и это не прошло даже после того, как он вновь очутился на улице. Навстречу ему вывалились из темноты несколько фигур, гомонящие на английском; один из них, обогнув Бертрана, встал у ближайшей стены и начал справлять нужду.

- Давай быстрее, - сказал кто-то из его спутников.

- Отвали, Мики, - огрызнулся тот, поворачивая голову и натыкаясь мутным, блуждающим взглядом на Бертрана. - Ты чего лупишься, придурок? А?

Сорваться на бег Бертрану не позволили только остатки гордости - но до квартиры Хильди он добрался, тяжело дыша и с трудом переставляя негнущиеся ноги. Звонок не работал; постучав в дверь кулаком, Бертран обессиленно привалился к косяку.

- Бертран! - вскрикнула Хильди, едва открыв. - За тобой что, гнались?

- Почти что, - прохрипел он, вручая ей бутылку. Хильди посмотрела на него так, будто не могла решить, смеяться ей или плакать.

- Я же говорила - не стоит тебе ходить! Спасибо, что принес…

На то, чтобы справиться с шоком, у Бертрана ушло еще несколько минут, наполненных самыми разнообразными и одинаково идиотскими порывами: связаться с мэром, с министром внутренних дел, да хоть с Патрисом, с самим Фейерхете, в конце концов - каждый из них обязан был знать о том, какой ад творится на улицах столицы вверенного им государства.

- Как ты здесь живешь? - спросил он у Хильди, пока она жестом шеф-повара переворачивала рыбные куски на шипящей сковородке.

- Нормально живу, - сказала она, пожимая плечами. - Тут еще ничего. Ну, пьяные бывают. Обычно в пятницу и субботу. Шумят, конечно - но мне все равно, я сама поздно ложусь. Откроешь лучше свое “Марго”, ладно? Я уже все, заканчиваю…

Недавние приключения Бертрана могли бы начисто отбить ему аппетит, но не сделали этого - когда перед ним оказалась наполненная тарелка, он резко перестал думать о чем-то помимо того, как быстрее отправить все ее содержимое себе в желудок.

- Салат, - пока он наполнял бокалы, Хильди достала из холодильника блюдо, наполненное нарезанными овощами. - Приятного аппетита.

Выпитое и съеденное как нельзя лучше способствовало тому, чтобы Бертрана перестали угнетать впечатления от его короткой прогулки; понемногу принимая мысль о том, что ему довелось увидеть какой-то другой Буххорн, о существовании которого он до этого почти не знал, Бертран настроился понемногу на лад умиротворенный, даже философский. Хильди, должно быть, заметила это и оттого говорила мало; впрочем, выглядела она достаточно бодрой - не в пример себе самой в последний день на Кеа, когда ее пришлось вести под руки сначала до машины, а затем до самолета, - что немного ослабляло беспокойство Бертрана, внушало ему прерывистую, брезжущую надежду. Может быть, ничего особенного и не происходит - просто эта работа превратила его в беспробудного пессимиста…

- Так странно натыкаться в интернете на твои фотографии, - сказала вдруг Хильди, запив вином последний кусок с собственной тарелки. - То есть… с одной стороны, это ты, а с другой - будто кто-то другой. Кто-то, кого я не знаю. Зато почему-то знают все.

- Я бы хотел, чтобы их было поменьше, - сказал Бертран как можно более равнодушно. - Но… наверное, этого было не избежать.

- Наверное, - согласилась Хильди и внезапно выпалила, будто с трудом осмелившись: - Это правда?

Бертран позволил тишине натянуться между ними на пару секунд, затем уточнил вкрадчиво, внутренне подбираясь, все равно что готовясь отбиваться от направленного на него выпада:

- Что - правда?

- То, что пишут в газетах, - пробормотала она робко, с нервной тщательностью разглаживая угол лежащей перед ней салфетки. - Если ты не хочешь говорить…

- Не хочу, - ответил Бертран; вспомнил вопрос, что задал ему Аллегри в их последнюю встречу, представил, где именно среди множества вещей в этой квартире можно было спрятать микрофон, а потом добавил наотмашь, отметая любые колебания. - Да, это правда.

Хильди сжала салфетку в руке, но ни слова не проронила; не скрывая напавшего на него напряжения, Бертран поинтересовался:

- И что теперь?

Кажется, его вопрос больше выбил ее из колеи, чем то, что он сказал ей до этого.

- Ничего, - сказала она поспешно, будто стремясь загладить вину. - Я знаю, что вы… то есть, люди из вашего круга - они часто делают разные… вещи. Иногда страшные. Это не самое страшное, что может быть.

Бертран подождал, не скажет ли она еще что-нибудь, и она сказала едва слышно, на вдохе:

- Ты же никого не убил. Просто подписывал бумаги.

И все же она была далека от своего обычного отрешенного спокойствия - должно быть, перед ней, как и перед Бертраном недавно, открывалась во всей своей красе та сторона реальности, с которой Хильди до этого поддерживала лишь опосредованное знакомство. Как и Бертрану, Хильди было тяжело принять это; он сказал бы ей что-то успокаивающее, если бы у него было чем ее успокоить.

- Я бы тоже задал тебе вопрос, если ты не против, - сказал он после короткой паузы. - Ты знаешь девушку по имени Алексия Арнульфинг?

Хильди, отвлекаясь от своих раздумий, глянула на Бертрана с недоумением, моргнула несколько раз подряд.

- Кажется… кажется, знаю. Она из моего университета?

- Да, Хильди, - кивнул Бертран, чуть не начав по привычке раскачиваться на стуле, но вспомнив вовремя, что стул, на котором он сидит сейчас, точно не выдержит подобного упражнения. - Ты можешь что-нибудь рассказать о ней?

Хильди качнула головой:

- Ничего особенного. Я с ней никогда не разговаривала. Я про нее только слышала - она была в студенческом совете, постоянно продвигала разные инициативы, с кем-то боролась…

- Боролась, - повторил Бертран насмешливо, жалея, что не может сейчас закурить. - Что же вам всем нужно? Чего не хватает?

- Нам?

- Молодежи, я имею в виду, - пояснил он, прикладываясь к вину. - Ладно - мы, старые дураки в своих кабинетах, которые говорят о новом мире… но ведь строить его на деле будете вы, а не кто-то еще! Перед вами все дороги открыты - вы должны быть двигателем этого мира, вы должны шагать с ним в ногу, а вместо этого носитесь с идеями либо болванов-романтиков, либо, что хуже - популистов и манипуляторов, которые вашими трупами готовы выложить лестницу к достижению собственных целей…

Хильди выслушала его триаду без единого слова протеста, только заметила невнятно, будто себе под нос:

- В ногу с миром шагать сложно. Слишком он быстрый. Его не догонишь.

- Но другого выбора у нас нет, Хильди, - произнес Бертран, будто в попытке найти какое-то для себя оправдание. - Ни у кого из нас.

Она не возразила. Они допили вино, которого в их бокалах оставалось совсем немного; после этого Хильди погасила свет, оставив гореть только гирлянду, опутавшую окно в комнате - ровный приглушенный свет, исходящий от нее, ничуть не утомлял глаз и вместе с тем как будто давал укрытие, смирял преткновения, сглаживал острые углы. Бертран, которого ощущение сытости придавило, как многотонным грузом, опустился на диван, слепо сказал в полумрак пространства перед собой:

- Иди ко мне…

Хильди приблизилась к нему, села рядом; он думал начать раздевать ее, но вышло так, что смог только обхватить ее обеими руками и несколько раз глубоко вдохнуть-выдохнуть, опустив голову ей на плечо, пока она мерно и тепло гладила его затылок ладонью.

- Бертран, - услышал он над собой ее голос, - ты со мной останешься?

Ему пришлось отстраниться, посмотреть ей в глаза, сделать бесплодную попытку заставить себя не чувствовать перед ней стыд.

- Не могу. Мне нужно вернуться в министерство. У меня осталась еще работа.

- Иногда мне кажется, - проговорила она с грустью, - что твоя работа тебя убьет.

“Раньше она убьет тебя, Хильди”.

- Кто-то же должен ее делать, - сказал он.

- Да, - откликнулась она со странной интонацией, которую он слышал уже в ее голосе - в последний вечер на Кеа после того, как ей принесли за ужином выроненный ей в море медальон, - всегда есть кто-то, кто должен.

***

Я могу спросить тебя еще кое о чем?

конечно

Близкие мне люди в разговоре со мной обычно используют обращение “Берти”. Но у меня сложилось впечатление, что ты сознательно его избегаешь.

блин…

раскусил) я думала о нем, но… оно у меня не те ассоциации вызывает)) “Дживс и Вустер”, читал?

Разумеется.

вот)) хотя ты иногда как тот Берти)

Действительно?

да) ты как будто совсем не знаешь, как жить в этом мире)) и тебе нужна помощь

Я?

не обижайся! но ты бы видел свое лицо сегодня, а ведь ты просто вышел в магазин :D

После того, как ты хотела использовать двадцатилетнее вино Grand Cru в качестве соуса к рыбе, Хильди.

Кому из нас нужна помощь?

похоже что обоим

Договоримся на этом.

спокойной ночи, Берти))

Спокойной ночи, Хильди.

========== Глава 16. Чужое прошлое ==========

“Бакардия сегодня”

19.07.2017

16:30 Наследию Деливгара конец? Правительство объявило о начале новой трудовой реформы

<…>Выступление Бертрана Одельхарда в парламенте растянулось на 85 минут - это одна из самых продолжительных министерских речей, произнесенных во дворце Равенсбургов за последние годы. Глава министерства труда представил депутатам подготовленный им законопроект, основную цель которого он декларировал как “освобождение от сковывающих рынок традиций и норм прошлого”. Эксперты уже назвали реформу Одельхарда как “закономерное продолжение курса, которого бакардийские правительства придерживались последние годы”. Источник, близкий к партии “Республиканское действие”, также сообщил, что подобные законопроекты в том или ином виде выносились на обсуждение в кабинете министров в период президентства Северина Гласьера, однако ни один из них не добрался до парламентской трибуны. “Всем было понятно, что этого так или иначе не избежать, - добавил источник. - Вопрос был лишь в том, кто первый на это решится”.

Таким человеком оказался Одельхард, получивший свой пост в январе нынешнего года. Будучи новичком в правительстве, он успел заслужить репутацию бескомпромиссного политика благодаря “кандарнскому делу”, случившемуся в феврале-марте: протесты рабочих Кандарна, возмущенных сокращениями, были названы им “заведомо несостоятельной попыткой саботировать развитие бакардийского производства”. Теперь он решил пойти дальше; меж тем в своей сегодняшней речи Одельхард несколько раз подчеркнул, что новая реформа - не более чем “ответ на изменившиеся реалии” и “единственный способ поддержать бакардийскую экономику”. Что характерно, его инициатива получила одобрение не только от депутатов “Свободной Бакардии”, но и от некоторых представителей “Республиканского действия”: после оглашения речи несколько из них присоединились к общим аплодисментам.

Совсем иное отношение законопроект Одельхарда встретил со стороны представителей ультралевой оппозиции. Идельфина Мейрхельд написала в своем Twitter следующее: “Этот новый закон не просто бесчеловечен - он преступен… трудовая общественность Бакардии не может позволить, чтобы над ней издевались подобным образом”. Ни у кого нет сомнений, что в скором времени страну ждут новые волнения, однако все задаются вопросом: будет ли забастовка всеобщей? Во время принятия “закона Бергманна”, уменьшающего размер социальных выплат по безработице, профсоюзы не смогли прийти к консенсусу по поводу организации единого забастовочного движения. Удастся ли им это сейчас?<…>

***

- У секретаря на столе целая гора газет, Берти.

Бертран сумрачно посмотрел на зашедшего в кабинет Микаэля и бросил сквозь зубы:

- Я не хочу их читать. Я и так знаю, что там написано.

- Правильно делаешь, - согласился Микаэль, приближаясь, выкладывая перед Бертраном на стол несколько бумаг. - Прочитал одну - считай, что прочитал все, а если обладаешь хоть каким воображением - так и ни одной из них можешь не читать… а уж интервью с тобой сейчас на вес золота. Вот эти ребята - только половина из тех, кто его запрашивает.

На бумаги Бертран взглянул с отвращением. Снова распинаться перед каким-нибудь болваном, ни черта не смыслящим в том, как должно работать государство, раскладывать по полочкам вещи, которые для каждого здравомыслящего человека будут очевидными - он достаточно занимался этим в своей жизни, но сегодня был на это ни в коем случае не способен.

- Откажи всем, - отрезал он, но тут же осекся, увидев, что с одной из бумаг на него смотрит знакомое имя.

“А. Арнульфинг. Вестник Бакардийского трудового сопротивления”.

Бертран поднес бумагу к глазам, чтобы убедиться, что он не стал жертвой обмана зрения. Лица Микаэля он не видел, но слышал по его голосу, как тот начинает многозначительно и понимающе улыбаться.

- Сама пришла, да. И не боится…

- К чему меня бояться? - с напускным равнодушием сказал Бертран, откладывая бумагу. - Я ведь не крестный отец мафиози. Просто обычный человек, открытый к любым предложениям.

- Думаешь, она хочет что-то предложить?

- Зачем-то же ей нужно это интервью? - по правде говоря, догадка не выглядела в глазах Бертрана правдоподобной, но других у него просто не было. - Скажи, что я согласен встретиться с ней. Пусть приходит завтра к двум часам дня.

- Думаешь, она согласится прийти?

- Ты попробуй уговорить ее, - сказал Бертран немного сердито. - Никто не собирается ее здесь есть. Мне этот разговор нужен, пожалуй, даже больше, чем ей самой.

***

АлексияАрнульфинг явилась без опоздания, ровно в два, как и было условлено. Секретарь открыл перед ней дверь, проводив ее потрясенным взглядом - да и Бертран, на самом деле, был потрясен не меньше него. Он даже чуть не поддался порыву снять очки, протереть как следует каждую линзу, а затем вернуть их на переносицу - если бы это помогло ему осознать, что стоит перед ним не какая-то издевательская галлюцинация.

Она была копией Хильди, вот в чем было дело. Причем никакого внешнего сходства в их лицах и одежде невозможно было обнаружить на первый взгляд, но Бертрану они с первой же секунды представились отражениями друг друга, различающимися только в деталях вроде фасона одежды или прически. Алексия, не дожидаясь приглашения, прошла внутрь кабинета и села на стул для посетителей напротив Бертрана, а он все смотрел и смотрел на нее, подмечая с каждой секундой все больше, но все меньше при этом укладывая в голове. Коротко стриженные волосы, выкрашенные от корней до кончиков в немыслимый розовый цвет; одежда, похожая на беспорядочно сшитый ворох разноцветных лоскутьев; тяжелые украшения на шее, приколотые к джинсам и отворотам рубашки значки и булавки; даже увешанный перьями и бусинами рюкзак был тем же самым, только на первый взгляд совсем другим.

Бертран тихо кашлянул, прочищая горло, будто это могло подтолкнуть застрявшие в груди слова.

- Я рад, что вы пришли.

- Я думала, вы меня не пригласите, - отозвалась Алексия. Голос у нее был ниже и резче, чем у Хильди, да и в манере держаться, пожалуй, мало общего: не проявляя никакого стеснения, Алексия вольготно расположилась на стуле, взглянула на Бертрана так, будто она была мясником, а он - тушей, которую ей предстояло разделать. Бертран сразу же вспомнил про ее псевдоним в “Бешеной пчеле” и понадеялся, пусть и заподзало, что ее обыскали на входе.

- Почему же нет, госпожа Арнульфинг? Мне пришелся по душе ваш стиль. Весьма точно, по-своему остроумно. Вдобавок, как я вижу, вы по-своему ко мне неравнодушны.

Он улыбнулся ей, но Алексия на улыбку не ответила. Похоже, она далека была от того, чтобы блюсти светские правила приличия; лицо ее исказилось в гримасе крайней брезгливости, почти что тошноты.

- И вы умеете вызывать эмоции тем, что пишете, этого у вас не отнять, - продолжил Бертран, - своей статьей о “Соловье” вы подняли настоящую бурю.

Вот теперь она улыбалась, недобро и торжествующе.

- Это еще не буря, господин министр. Буря будет позже.

Бертран не стал делать вид, что ее предостережение его впечатлило.

- Я вижу, у вас амбициозные планы. Это вовсе не плохо. Могу я узнать, что стало источником вашего вдохновения? Помимо пламенных речей нашей общей знакомой госпожи Мейрхельд, разумеется.

Девчонка не дрогнула, но Бертран заметил, как начинает краснеть ее шея, как румянец ползет на щеки.

- Вы использовали конфиденциальную информацию, госпожа Арнульфинг, - дружелюбно напомнил он, жалея о том, что не догадался раньше закрыть окно - проклятая пыльца носилась в воздухе с раннего утра, и у Бертрана, несмотря на принятую утром таблетку, воспалились и слезились глаза. - Я бы очень, очень хотел узнать, откуда вы ее взяли.

- Мои источники также конфиденциальны, господин министр, - сказала она, пытаясь изобразить плотоядную улыбку Идельфины - на деле получился оскал впервые вышедшего на прогулку щенка. Что же, кружить вокруг да около в случае этой девицы явно было бессмысленно. Каждое лишнее слово, сказанное Бертраном, только укрепляло ее в мысли, что она имеет какое-то значение в ситуации, где ее не более чем использовали в качестве сливного стока.

- Давайте без предисловий, - проговорил Бертран, которого начало одолевать гнетущее, муторное раздражение от этого разговора - как всегда, когда приходилось иметь дело с людьми, диалог с которыми был не более продуктивен, чем диалог с гусеницей. - Вы назовете мне нужную вам сумму, а потом назовете мне имя. Я, к сожалению, не располагаю сегодня достаточным количеством времени для долгих бесед.

Она чуть склонила голову набок, обдумывая услышанное. Бертран осведомился почти кротко:

- Предложить вам калькулятор?

Что-то в лице Алексии изменилось. Теперь она смотрела на Бертрана так, будто гусеницей был он сам, а она - натуралистом, наблюдающим за ним через лупу.

- Каково вам живется в мире, господин министр? В мире, где у вас есть все, а если чего-то не хватает - вы сразу можете это купить?

“О, боже, - подумал Бертран, - Идельфина отлично с ней поработала”.

- Я живу в мире, в котором люди заключают взаимовыгодные сделки, ориентируясь на свои желания и потребности, - терпеливо произнес он тоном человека, ухаживающего за больным. - Каждый из нас желает чего-то, что не может получить просто так, госпожа Арнульфинг. Чего хотите вы?

- Справедливости.

Последнее слово она произнесла, будто то было заклинание, долженствующее изгнать беса; роль нечисти в ее воображении отводилась безусловно Бертрану. Он, правда, не торопился падать на пол и корчиться в муках - но это не отменяло и того, что с каждой секундой он все отчетливее понимал, с кем имеет дело.

- Справедливости? - насмешливо повторил он, наклоняясь к Алексии, складывая перед собой руки. - И вы думаете, что госпожа Мейрхельд поможет вам ее обрести? Помилуйте, вы хотя бы знаете о ней что-нибудь помимо того, что она сама о себе говорит? Вы знаете, что еще недавно она состояла в нашей партии и поддерживала наши инициативы? Я тогда успел неплохо ее узнать, пусть мы и мало пересекались - у нее уже тогда была репутация особы с невыносимым характером и непомерной жаждой власти, которую она совершенно не готова была с кем-то делить. Создать альянс, сесть за стол переговоров, найти компромисс? Это не про нее. Она желает все и сразу - и только себе одной.

- Она просто увидела ваше истинное лицо, - выплюнула Алексия. Голос ее звенел, глаза были широко распахнуты, и в них отражалось, как видел Бертран, пляшущее жадное пламя - она была бы по-детски очаровательна в своем праведном гневе, если бы не несла бесконечно наивную и бесконечно опасную чушь. - Она увидела, что вы готовы сделать с Бакардией ради своего обогащения.

- Нет, - ответил Бертран, еле сдерживаясь, чтобы не закатить глаза. - Она просто перессорилась со всеми и вышла из партии с крошечной кучкой своих сторонников. Знаете, что стало для нее последней каплей? Наши праймериз 2010 года. Она знала, что проиграет их, но думала, что у нее будет десять или пятнадцать процентов голосов… это позволило бы ей бороться за следующие президентские выборы. И сколько она получила в итоге? Четыре.

Он помолчал недолго, думая, что у Алексии найдется что сказать ему в ответ - но она молчала, тяжело дыша, комкая в кулаке ремешки своего рюкзака. Вся она, весь ее облик понемногу наливался ненавистью - будто треснула плотина, переломилась некая последняя грань.

- Идельфина Мейрхельд - плоть от плоти системы, с которой она так самоотверженно борется, - холодно заключил Бертран. - Все, что ей движет - желание вновь обрести власть, от которой, как она считает, ее несправедливо отодвинули. Для нее не существует другой справедливости, госпожа Арнульфинг. Для того, чтобы получить свое, она пойдет на что угодно, даст любые обещания, если это позволит ей собрать вокруг себя достаточно людей, которых можно использовать.

- Она так и говорила, - произнесла Алексия придушенно, срываясь на невнятное шипение, - говорила, что вы так скажете.

Бертран пожал плечами:

- Конечно. Потому что мы оба - и я, и она, - знаем, что это правда.

Алексия поднялась со стула, едва его не уронив.

- Ваш мир, который вы называете “новым”, гниет от самого основания, - заявила она, с явным трудом вдыхая и выдыхая - от этого ей приходилось делать паузы между словами, но Бертран не перебивал ее. - Когда настанет момент, вы не успеете ничего сделать. От него ничего не останется. И от вас тоже. И я, мы все, с кем вы сейчас чувствуете себя вправе обращаться, как с мусором - мы сделаем все, чтобы этот момент пришел как можно скорее.

- Найдите себе постоянную и хорошо оплачиваемую работу, госпожа Арнульфинг, - посоветовал ей Бертран, демонстративно раскрывая ноутбук в знак того, что больше он не намерен терпеть ее общество. - И прекращайте верить в чужие лживые сказки.

Она метнулась к двери, как ужаленная, но вдруг остановилась, снова повернулась к Бертрану. Минутный порыв ярости, мешавший ей говорить, оставил ее - напоминанием о нем были только красные пятна, так и не сошедшие с ее лица.

- Вы, я вижу, не можете представить, что для кого-то не имеют значения деньги. Вот что я вам скажу: вы могли вручить мне миллионы флоринов, но я все равно не выдала бы вам имя своего источника. Потому что я сама его не знаю. Он прислал анонимное письмо.

“Предсказуемо, - подумал Бертран. - Но разумно, черт его подери”.

- Вижу, оно попало по лучшему адресу, - проговорил он со своей отточенной безликой вежливостью. Никакого интереса к девчонке на пороге у него больше быть не могло - и когда она хлопнула дверью кабинета, Бертран не ощутил ничего, кроме облегчения, как если бы ему удалось прогнать на улицу крупное, громко жужжащее, назойливо кружащее прямо перед его носом насекомое. Тем обиднее было, что разговор с Алексией ничего не принес - только знание того, что противник Бертрана, кто бы он ни был, не совсем круглый идиот, а об этом Бертран мог бы догадаться и сам.

какой твой любимый цвет?

Бертран несколько секунд смотрел на сообщение, не набирая ответ, пытаясь проглотить собравшуюся в груди горечь.

“Хильди, Хильди. Последний остов спокойствия в этом мире, который вот-вот необратимо сойдет с ума”.

Темно-синий.

а второй любимый цвет?)

Наверное, белый.

К чему этот вопрос?

увидишь)))

Бертран вспомнил о кипе утренних газет и журналов, так и оставшихся лежать в приемной. Каждый свой день он привык начинать с беглого знакомства с последними новостями и публикациями - и уже второй день то ли из страха, то ли из малодушия отказывался делать это.

Береги себя, Хильди.

“Что станется с миром, если тебя не будет?”.

я всегда <3

***

Катарина ждала его в “Золотом фазане” - за их обычным столиком, с удовольствием уничтожающая стейк.

- И все-таки мясо здесь готовят лучше всего в городе, - воодушевленно сказала она, пока Бертран садился, отказывался от меню, просил свой “обычный” черный кофе без сахара. - За рыбой, думаю, лучше ходить в “Северную звезду”… ты в порядке, Берти? Ты что, бежал сюда пешком?

Бертран чуть помедлил, пока официант отойдет на достаточное расстояние, потом посмотрел Катарине в глаза и выпалил, пока она не успела сказать что-нибудь, что вновь заставило бы его усомниться:

- Я хочу получить развод.

Катарина замерла с вилкой в руке, не успев донести до рта истекающий соком кусок - с него сорвались, осели красными пятнами на тарелке, две или три капли. Бертран сидел неподвижно, принуждая себя хранить спокойствие. Нельзя было позволить Като даже думать, что он может дать слабину.

Она справилась со своим ошеломлением за несколько секунд. Все-таки отправила кусок в рот. И спросила, прожевав:

- С чего вдруг?

- Вдруг? - переспросил Бертран.

Повисшая тишина напоминала космическую - ту, где физически не сможет распространиться ни один звук. Катарина отпила вина из бокала, слизнула оставшиеся на губах тонкие бордовые полосы.

- Ну да, - согласилась она, снова принимаясь резать лежащий перед ней кусок мяса. - Вдруг. Я имею в виду, мы уже столько лет провели порознь, Берти, но ты говоришь о разводе именно сейчас?

- Да, - хладнокровно подтвердил он, - именно сейчас.

Она пилила мясо еще пару секунд с таким ожесточением, будто стремилась расколоть тарелку, а потом вдруг резко спросила, бросив и вилку, и нож:

- Ты что, хочешь снова жениться? Только не говори, пожалуйста, что на той девочке. Не расстраивай меня.

- Я очень удивлен, - выговорил Бертран, у которого в горле что-то холодно скребнуло от этих слов, - что мои личные дела каким-то образом могут расстроить тебя, Като.

Она как будто не верила в то, что он ей говорит.

- Неужели это она? Берти! Скажи мне, что ты о ней знаешь?

- Като, - произнес Бертран, чувствуя, что переполняющая его злость вот-вот разорвет его надвое, - ты ошибаешься, если думаешь, что я собираюсь обсуждать это с тобой. Мы с тобой - чужие друг другу люди, и я не…

- Хорошо, - она тоже заговорила зло, причем, как он почему-то сразу решил, даже не из-за ревности или чувства собственничества - просто от тяжелого, глубокого разочарования, будто Бертран единомоментно пал в ее глазах на самое дно. - Я спрошу конкретнее. Ты знаешь, где она провела две недели в конце октября прошлого года, Берти?

Бертран набрал уже в легкие как можно больше воздуха - а понадобился тот ему для одного-единственного сдавленного:

- Что?

Като смотрела на него еще несколько секунд - и он с изумлением увидел, что ее разбирает смех.

- Ты и правда не знаешь? Недальновидно с твоей стороны. Подожди минутку, я тебе кое-что пришлю…

Он наблюдал, как она берет со стола телефон, что-то набирает - и на почту ему сваливается письмо, пустое, содержащее только два файла.

- Что это?

- История болезни и врачебное заключение при выписке, - сказала Като снисходительно, с невесомой тенью сочувствия; теперь она будто и не собиралась наброситься на него и как минимум отвесить пощечину. - Из нашей, буххорнской больницы святой Иоланды.

- Больница святой Иоланды? - Бертран открыл первый файл, но прочитать почему-то не смог - увидел имя “Хильдегарда Вильдерштейн” и тут же закрыл, почти отбросил телефон от себя, точно тот сочился смертельным ядом. - Это же…

- Все верно, Берти. Психиатрическая лечебница.

Бертрану принесли кофе, и он онемело отпил из чашки. Катарина же тем временем продолжала, не отрывая взгляда от экрана.

- Поступила в невменяемом состоянии, очевидно - после тяжелого нервного срыва, со следами порезов на руках, оставленных, судя по всему, ей самой. Утверждала, что видит мертвых людей и слышит их голоса.

- Что с ней сделали?

Като, казалось, очень хотелось покрутить у виска пальцем, но она удержалась в последний момент.

- То, что обычно делают в больнице, Берти. Попытались поставить на ноги. Диагноз: шизоаффективное расстройство, отягощенное тяжелой депрессией, это если отбросить все их термины, я в них мало что понимаю… почитай на досуге, Берти. Я думаю, тебе стоит знать.

Бертран сделал еще глоток. Кофе обжег ему язык. Он этого не почувствовал - Катарина, подвинувшись ближе к нему, мгновенно, скользяще коснулась его руки.

- Ты убьешь ее этим, Берти. Ты пробовал когда-нибудь посмотреть со стороны на ту жизнь, что ведешь ты и твои коллеги? Ваши собрания, мероприятия, интриги, кулуарные переговоры, и в ней нужно постоянно держать себя в руках, постоянно хранить лицо… надеть на себя маску и носить, не снимая, пока она в тебя не врастет и ты не забудешь начисто, что когда-то было под ней. Она ужасна, ваша жизнь, я скажу тебе честно, и не каждый выдерживает ее. Я бы, например, не выдержала быть женой политика - еще и поэтому никогда не думала к тебе вернуться. А эта девочка, Хильдегарда? Берти, она - больной человек. А ты хочешь отправить ее в мясорубку.

Бертран убрал со стола руку, чтобы Като больше его не трогала. Впрочем, она и не стремилась: отстранилась, глотнула еще вина, заговорила деловито и равнодушно:

- Хочешь развод - мой адвокат свяжется с твоим на этой неделе. Но я бы на твоем месте подождала хотя бы, пока умрет отец. Ему это точно не понравится. Врачи сказали, ему недолго осталось, но даже в своем нынешнем состоянии он тебя уничтожит.

Она произнесла это так, будто ничто в сказанном не могло ее тронуть, но Бертран заметил, как напряженно поджались уголки ее рта, как залегли рядом с ними на коже глубокие складки.

- Сочувствую, - бормотнул он, потому что должен был сказать что-то подобное.

- Не стоит, Берти, - отмахнулась она, отворачивая лицо. - Он прожил долгую жизнь. И многое оставит после себя. Не каждому такое дано.

Телефон Бертрана все еще лежал на столе, и блики вечернего солнца отражались в его погасшем экране. Бертран поднял его и, не включая, положил обратно в карман.

- Ты права, Като, - сказал он лишенным интонации голосом, - не каждому.

========== Пропущенная сцена 5. Гость ==========

2005

От Хильди требовалось не так уж много - но родители, кажется, не верили, что она способна и на такую малость, как просто вручить высокому гостю цветы, поэтому повторили раза три или четыре, пока у нее не начала кружиться голова:

- Ты просто подойдешь к нему, улыбнешься, скажешь “Это вам, господин президент”, отдашь букет и отойдешь. Больше ничего. Понятно?

Хильди уже и не отвечала им, только кивала, и в конце концов за нее вступилась бабушка - оттеснила и маму, и отца, строго выговорила им, все равно что учительница на уроке:

- Отстаньте от девчонки. Раз уж решили пустить ее к этому мошеннику - вам же и отвечать, если что!

- Мама, - попытался протестовать отец, - мы всего лишь…

- Хватит! - непререкаемо отрезала бабушка, и родители ее послушались: Хильди больше не трогали до самой церемонии, где она села рядом с матерью в одном из первых рядов (день был теплым, поэтому сцену оборудовали прямо в заводском дворе, и туда же натащили стульев и скамеек, наверное, со всей округи), крепко сжимая в руках пресловутый букет, очень пышный, очень красивый и очень тяжелый. За цветами ей едва было видно, как распинается за трибуной отец: его выбрали оратором единодушно, посчитав, что никто лучше него не произнесет приветственную речь, и сейчас он очень волновался, нервно разевал рот после каждой фразы, будто кто-то грозился отобрать у него весь воздух. Французский президент, сидевший тут же, в кресле - Хильди почему-то опасалась смотреть в его сторону, но, скосив глаза, могла увидеть его остроносый профиль, - слушал с вежливым бесстрастием, невпопад кивал и в общем-то, похоже, не понимал ни слова из сказанного отцом. Представляя, каково ему, Хильди только и могла подумать: почему было не найти кого-то, кто мог бы сказать речь на французском? Зачем было заставлять отца беспокоиться, а президента - скучать?

Речь закончилась. Отца встретили бурей аплодисментов, к которым, конечно, присоединились и гости; отец спустился со сцены неторопливо, осторожно, будто каждую секунду ждал, что под ним провалится ступенька, но президент не дал ему просто так пройти мимо себя - остановил, пожал руку, улыбнулся, как старому знакомому.

- Иди, - мама, почуяв, видимо, что отец без помощи не справится, легонько подтолкнула Хильди в спину. - Ну же, иди.

Только бы не выронить букет и не упасть самой! Обеими руками прижимая к себе цветы в шуршащей, блестящей, скользкой обертке, Хильди сделала несколько неверных шагов вперед. Аплодисменты и шум не стихали, отчего ей почудилось на секунду, что она - крошечная лодчонка, угодившая в жестокий шторм; к счастью, президент вовремя заметил ее приближение, наконец-то отвлекся от отца и наклонился к Хильди, чтобы взять у нее цветы.

- Это вам, господин президент! - сказала Хильди, как от нее хотели, протягивая букет. Фигура президента загораживала ей солнце - он и без того выглядел высоким, но теперь, когда Хильди очутилась к нему вплотную, оказался настоящим гигантом. Наверняка он был даже выше отца и уж точно старше него - лицо его, живое, не утратившее подвижности, состояло как будто бы из одних морщин.

- Говоришь по-французски? - спросил он вдруг, присаживаясь возле Хильди на одно колено; так они смогли смотреть прямо друг на друга, и Хильди тут же подметила, что в глазах его, темных, проницательных, бродит толика открытого, почти ребяческого выражения. Наверное, ему действительно было очень скучно, вот он и решил сделать что-то, не предусмотренное никакими правилами - Хильди могла бы испугаться, но вместо этого сделала еще один шажок ему навстречу.

- Да. Бабушка меня учила.

- Прекрасно, - от него пахло почти так же, как от отца, одеколоном и табаком, и от этого Хильди успокоилась совсем, - меня зовут Рене. А тебя?

- Хильди, - пробормотала она, но тут же, опомнившись и решив, что для такого важного человека этого недостаточно, поправилась: - Хильдегарда Вильдерштейн.

- Вильдерштейн?

Хильди не успела отступить - протянув к ней руку, президент вдруг схватил ее двумя пальцами за подбородок: не сильно, но крепко, заставив ее стушеваться и обмереть.

- Это был твой отец, - проговорил он, вглядываясь в нее, будто пытаясь что-то отыскать, - верно?

Зачем он спросил? Имя отца и так назвали перед тем, как он вышел на трибуну - и это, похоже, было единственное за всю церемонию, что заставило президента хоть немного оживиться. По крайней мере, первые пару минут он хотя бы изображал интерес - а потом сдался, погребенный под своими, одному ему известными мыслями.

- Да, - сказала Хильди, уже совсем ничего не понимая, - да, это он.

Президент выпустил ее. Похоже, он видел, что она испугана, и немного сожалел об этом.

- Я бы тоже хотел тебе что-нибудь подарить, - заговорил он с улыбкой, мельком оглядев врученный ему букет, - да вот незадача: у меня ничего нет.

Тут Хильди бояться прекратила - до того ей стало смешно.

- У вас? - воскликнула она. - Вы же президент! Как у вас может ничего не быть?

Он еще недолго смотрел на нее - все еще улыбался, но в улыбке этой проявлялось все больше что-то горькое и инородное.

- Как видишь, такое бывает, Хильди.

Тут к ним наконец-то подоспели - с одной стороны мама, с другой - директор завода, плотный усатый мужчина в мятом льняном пиджаке, с третьей - пара человек в одинаковых костюмах, охранники или кто-то вроде того; так Хильди и президента оттерли, оттащили друг от друга, и больше они не получили возможности обменяться и парой слов - только потом, когда гостя провожали до машины, а Хильди наблюдала за этим, стоя невдалеке под зорким присмотром бабушки, он вдруг обернулся в ее сторону - интересно, и как заметил, - и, пока перед ним распахивали дверь, коротко ей подмигнул.

- Он совсем не изменился, - сказал мужчина, стоявший тут же, Хильди незнакомый: грузный, пожилой, он кутался в длинное пальто, несмотря на летний день, и, выпуская изо рта клубы дыма, стряхивал себе под ноги сизый сигаретный пепел. Хильди долго не решалась спросить у него, но все-таки, тихонько отойдя от бабушки, решилась:

- Вы его знаете?

- Знал очень давно, - ответил он, смотря вслед удаляющемуся кортежу. Хильди видела, что смотрит он грустно.

- Как так получилось? - проговорила она с интересом, приподнимаясь на носках, чтобы заглянуть незнакомцу в лицо. - Кто вы?

Он не ответил - не успел, а может, и не хотел отвечать. Хильди окликнула бабушка:

- С кем ты разговариваешь?

- Я… - Хильди обернулась к ней - всего на секунду, а когда повернулась обратно к своему странному собеседнику - увидела там, где он стоял, всего-то пустое место. Даже следов пепла на тротуаре не было видно - Хильди наклонилась к земле, чтобы убедиться в этом, но бабушка дернула ее за плечо.

- Перестань, испачкаешься. Идем, вон уже и Герберт с Иреной…

“Не может быть”, - с такими мыслями Хильди исподтишка крутила головой, внимательно оглядывая улицы, пролетающие за окном отцовской машины. Не появится ли еще человек в пальто? Но он не появлялся - и Хильди даже успела этому огорчиться.

Кошмар начался позже.

***

- Мам! Пап! У меня в комнате кто-то есть!

Родители в буквальном смысле сбивались с ног. Сидели с Хильди, пока она не уснет, пытались отвлечь ее, включали ночник, уверяя, что он отгонит незваного гостя - вот только это нисколечки не помогало. Стоило Хильди остаться одной, при свете или в темноте - он появлялся снова, бродил по комнате, скрипел половицами, пока она тряслась, накрывшись с головой одеялом, и наконец не выдерживала, с криком бросалась в комнату к бабушке или в родительскую спальню. И все повторялось вновь, будто бродя по кругу.

- Может быть, это следствие травмы, - врач, к которому мама отвела Хильди на исходе третьей недели, осмотрел ее, задал какие-то странные вопросы, попросил последить глазами за карандашом и постучал молоточком по коленке. - Сильный испуг, потрясение…

- Да ничего такого, - протянула мама растерянно. - Она всегда была… впечатлительная немного. Но не до такой же степени!

- Понятно, - вздохнул врач, разочарованный. - Вообще, в таком возрасте дети склонны выдумывать себе воображаемых друзей…

- Он мне не друг! - возмутилась Хильди, ерзая на неудобном стуле. - Я вообще его не знаю!

Мама и врач переглянулись.

- Я выпишу успокоительное, - сказал он, беря чистый бланк из лежащей перед ним кипы. - Это должно помочь.

Но и таблетки не помогли тоже. Может, дозировка была слишком маленькая, может, именно на Хильди они не подействовали - той же ночью чужак явился снова, только вот Хильди решила встретить его иначе: не стала забиваться под одеяло, зажмуриваться, закрывать уши руками, а встала с кровати, поправила сбившийся верх от пижамы и громко заявила пришельцу, уперев в бока сжатые кулаки:

- Ты не настоящий. Я тебя выдумала.

“Ну, сейчас-то он точно исчезнет”, - думала она, торжествуя. Так всегда бывает: поглядишь страху в глаза, и он рассеется, словно его и не было. Но на незнакомца слова Хильди никак не подействовали - он не испарился, не растаял, даже наоборот, стал как будто весомее и отчетливее.

- Ладно, - пробормотала Хильди, нерешительно отступая обратно к кровати - ноги начали мерзнуть из-за холодного пола, и она поспешила сунуть их под одеяло, села на постели, обняв подушку. - Ты… то есть вы… вы здесь зачем?

Он сделал шаг вперед - сегодня он был не в пальто, а в сером костюме наподобие того, что надевал отец каждый день на работу, - оказался под светом ночника и развел в стороны руки, что держал до этого скрещенными на груди. Тогда Хильди увидела кровь - много крови, стекающей по его рукам и ногам, собирающейся в лужи на полу, пахнущей отвратительно и затхло, так что Хильди зажала себе рот, чтобы ее не стошнило - и благодаря этому сумела сдержать крик.

- Кто это сделал? - прошептала она, когда у нее наконец-то получилось сделать вдох. - Кто с вами такое сотворил?

Он ответил ей. Он назвал имя.

***

- Кто такая Вивьенна Вильдерштейн?

Мама продолжила есть, как ни в чем не бывало, только чуть приподняла брови. Бабушка же, отложив вилку, принялась буравить Хильди взглядом, но той не было до этого дела, смотрела она только на отца. Он тоже отвлекся от завтрака и утренней газеты, которую читал, быстро о чем-то подумал и ответил спокойно и мирно:

- Так звали мою мать. Я совсем не помню ее. Она умерла, когда мне не было и года.

- Я думала, она твоя мама, - сказала Хильди безапелляционно, указывая на бабушку. Та продолжала сидеть, будто язык проглотив; Хильди успела заметить, как сильнее и сильнее бледнеет ее лицо.

- Нет, - все так же ровно отозвался отец. - Если говорить формально, Аделина - моя бабушка. Но я с детства привык говорить про нее “мама”. Она была не против.

Он говорил, не меняя тона и тем более не повышая голос, но Хильди чувствовала, как напряжение над столом становится все плотнее и гуще, как норовит схватить ее, сжать, как в тисках, и поэтому решила прекратить расспросы. Бабушка тогда тоже ничего не сказала, только ушла к себе, не закончив есть; вечером она сидела у постели Хильди, негромко читая ей сказку, и тогда Хильди, уже почти провалившись в сон, услышала, как она говорит тихо, но чеканно и очень зло:

- Ты ее не получишь. Ты забрал Вивьенну, но ее ты не получишь.

Хильди лежала, не шевелясь и крепко смежив веки. Бабушка не отходила от нее всю ночь.

========== Глава 17. Жизнь и смерть ==========

“Бакардия сегодня”

31.07.2017

12:45 Реформа Одельхарда: правительство отказывается идти на уступки

<…>Всеобщее внимание привлек внешний вид Одельхарда во время его выступления перед прессой в минувшую пятницу. На эксцентричную деталь костюма главы министерства труда обратил внимание корреспондент “Бешеной пчелы”: на одной из фотографий, сделанных во время конференции, стало видно, что министр прячет под рукавом рубашки “браслет дружбы” или “бразильский браслет”, сплетенный из ниток в стиле макраме. Пользователи Twitter, комментируя публикацию “Пчелы”, отметили, что браслет по-своему дополняет костюм Одельхарда и сочетается цветами с его галстуком - синим в белую полосу.

“Стильно, модно, молодежно”

- @devilmaytry345

“В глубине души он хиппи… очень глубоко…”

- @martiniden

“Мы тут ржем, а стоит эта хрень как вся моя зарплата)))”

- @hiboudecheshire

“Если это защитный талисман от того, чтобы быть мудаком, то он ему не помог”

- @levi_stross1993

Это не первый раз, когда Одельхард становится объектом многочисленных шуток в социальных сетях. Многие вспомнили об эпизоде, случившемся в январе 2017 года, когда официальным Twitter новоиспеченного министра было отмечено как “понравившееся” фото эротического содержания, опубликованное в т.н. “тематическом” аккаунте о BDSM-практиках [смотреть новость по ссылке]. Тогда пресс-служба министерства прокомментировала инцидент, заявив, что лично Одельхард не имеет отношения к ведению министерского профиля, и ими будет проведено “внутреннее расследование” с целью выявить виновного. “Что ж, мы знаем, что ждет этого беднягу!” - этот комментарий от пользователя phillard набрал 4.5 тысячи лайков - больше, чем сам твит с заявлением пресс-службы<…>

***

ты снова производишь фурор)))

Пусть лучше обсуждают это.

а вот это про лайк - это правда?)

Что именно?

ты его поставил или кто-то другой?)))

Хильди, я никогда в жизни не заходил в тот аккаунт. Его ведут от моего имени совершенно другие люди.

то есть ты не угораешь по фетишной одежде и связыванию?

эх

Что?

что?)

***

Робье зашел в кабинет бесшумно - Бертран скупо удивился, как под немаленьким весом визитера не скрипнула ни одна половица.

- Вы хотели видеть меня, господин министр?

- Да, - Бертран отодвинул от себя ноутбук, откинулся в кресле, но посетителю сесть не предложил. - Я хотел поговорить о Хильдегарде Вильдерштейн.

Робье был сама отстраненная вежливость - ничего не прочитаешь ни в голосе, ни на лице.

- Какие-то проблемы с ней, господин министр?

- Проблемы… - повторил Бертран, не очень старательно притворяясь озадаченным. - Нет, не сказал бы. Просто у меня есть к вам пара вопросов насчет нее.

Робье слушал - внимательно, даже с почтением, но молчал как будто неспроста - понимающе и вместе с тем издевательски. Задавив в себе желание схватить со стола что-нибудь тяжелое и запустить посетителю в голову, Бертран вкрадчиво осведомился:

- Как вы ее нашли? Или она сама вас нашла? Предложила свои услуги?

- Нет, господин министр, - Робье, предчувствуя, видимо, что разговор будет не из коротких, чуть покосился на стул, но Бертран сделал вид, что не заметил этого. - Такие, как она, чрезвычайно редко первыми идут на контакт. Мы находим их сами. У нас есть свои способы.

- Например?

Робье приподнял брови. Для него определенно было сюрпризом, что Бертран вообще способен интересоваться такими вещами.

- Большинство из них так или иначе знакомы между собой. Мы платим одним, чтобы выйти на других. Кто-то из них может… скажем так, видеть себе подобных, если они активно используют свои способности, чтобы влиять на окружающий мир. Мы стараемся привлечь обладателей подобного дара к работе как осведомителей. Также мы мониторим Интернет и социальные сети, собираем информацию из других источников… способов много, господин министр. Некоторые из них применялись столетия назад.

- Это очень интересно, - ответил Бертран, не допуская в свой тон и намека на дружелюбие. - И как давно используют в качестве… источника информации сумасшедшие дома?

Робье не дрогнул.

- Довольно давно, господин министр. Многих из тех, кто обладает способностями, принимали за безумцев - так было во все времена. У кого-то из них действительно наблюдаются проблемы с душевным здоровьем - их восприятие мира несколько отличается от нашего, поэтому им бывает сложнее приспособиться к жизни, они подвержены разнообразным расстройствам…

- Насколько мне известно, - проговорил Бертран с открытой угрозой, прерывая его, - вы нашли Хильдегарду Вильдерштейн после того, как она покинула больницу Святой Иоланды.

- Да, - кажется, Робье все еще не понимал, к чему идет разговор, - у нас есть осведомители среди персонала.

В кабинете было совсем не жарко - спасибо кондиционеру, да и мучившая буххорнцев июльская духота ненадолго спала, уступив место прохладным пасмурным дням, - но воздух вокруг Бертрана дрожал, словно готовился то ли закипеть, то ли разорваться на клочья.

- Как вы считаете, - сказал Бертран, не узнавая собственного голоса - давно он уже не был так зол, в его жизни просто не находилось места для ярости столь самозабвенной, доходящей до желания убить, задушить собственными руками, - способен ли человек в ее состоянии осознанно дать согласие на то, что вы предложили? Согласиться стать… тем, кем она стала? Кем вы сделали ее?

Робье по-прежнему не понимал - или по-прежему издевался. Бертран про себя склонялся к последнему.

- О чем вы? Хильдегарда Вильдерштейн была выписана из больницы в удовлетворительном состоянии. Она была полностью вменяема. Ее вылечили.

- Вылечили? За две недели? - Бертран думал, что сейчас начнет орать, но вместо этого его начал разбирать смех, противоестественный, отдающий холодом в груди и глотке. - Возможно ли вылечить душевную болезнь за две недели, Робье? Вы верите в это сами?

- Двух недель содержания в больнице в ее случае оказалось достаточно, - ответил Робье неумолимо твердо. - Мы бы не стали иметь дела с не способным отвечать за себя человеком, господин министр. Мы тщательно подбираем сотрудников. И опираемся в том числе на нормы, принятые министерством здравоохранения.

Нет, он не издевался - эта мысль поразила Бертрана, пронзила его, точно пригвоздив к креслу. Робье говорил четкие и правильные вещи - вещи, которые сам Бертран принял бы и понял, не случись в нем самом какого-то раскола, что рос и ширился с каждым днем, превращаясь в хищно чернеющую пропасть, разделяя Бертрана с тем, кем он был еще несколько месяцев, год, десятки лет назад.

- Врачам она говорила, что не хочет жить, - глухо констатировал он; ярость его испарилась, улетучилась, как дымка, оставив на сердце только осадок из гадливого презрения. - Вы знали об этом. И вы этим воспользовались.

- Способов много, господин министр, - повторил Робье, и Бертрану почудилось, что говорит он со снисхождением, будто в жестокой схватке сломил сопротивление противника и теперь пытается решить, добить поверженного или все-таки оставить ему жизнь. - Могу я все же узнать, какие у вас есть претензии к Хильдегарде Вильдерштейн? Мне казалось, вы всесторонне удовлетворены ее работой.

Разумеется, он знал. Охрана всегда знает больше других - Бертран не был настолько наивен, чтобы не предполагать этого.

- Вы не ошиблись, - сказал он безразлично. - Я просто хотел уточнить некоторые детали. Спасибо, что зашли.

- Я делаю свою работу, господин министр, - тем же тоном сказал Робье перед тем, как уйти.

Похоже, в его глазах это звучало как достаточное оправдание. И Бертран - былой Бертран, - обязательно согласился бы с этим.

***

привет)) ты придешь сегодня?

Бертран оценил взглядом количество открытых вкладок на экране ноутбука.

Добрый вечер, Хильди. Не думаю, что получится.

ладно) мы сегодня все равно празднуем)) Лугнасад же

Что, прости?

Лугнасад) будем встречать осень

Ты отправляешься на шабаш?

ммммм ну в каком-то смысле да :D

на самом деле просто в “Цетрин”))))

Где это?

в центре, там весь универ тусуется

у них джин-тоники в счастливые часы))

Впору было написать “Завидую”, но Бертран решил не расписываться в своей слабости.

Может быть, за тобой прислать машину?

“С Робье за рулем”, - в мыслях добавил он с мстительной веселостью.

да не, не надо) девчонки не поймут

Будь осторожна, Хильди.

так я всегда <3

Бертран хотел, конечно, с полушутливым упреком спросить у нее, из гордости ли или из упрямства она не позволяет ему о себе заботиться, но в этот момент на него свалилось письмо Клариссы, объемом напоминающее небольшую повесть - и диалог оказался отложен им на потом. В попытках выяснить, можно ли заставить среднюю зарплату в Бакардии угнаться за уровнем инфляции, он провел следующие пару часов; никто не отвлекал его, и он начал даже надеяться, что сегодня доберется до постели не слишком глубокой ночью. Поэтому он любил работать вечерами, когда большая часть сотрудников министерства разбредалась по домам - его кабинет в такие часы напоминал пузырь, надежно защищенный от любых дуновений, доносящихся из внешнего мира; в этой обители спокойствия можно было полностью посвятить себя делам, не чувствуя себя футбольным мячом, который пинают друг другу бесконечные просители, советники, секретари и помощники, не говоря уже о коллегах по кабинету, Патрисе, а иногда и самом Фейерхете. Неприкосновенность своего уединения Бертран защищал бы сейчас, как медведь, защищающий берлогу - вернее, ему так казалось, потому что когда дверь кабинета внезапно распахнулась и внутрь влетел Микаэль, бледный и взмыленный, будто только что из драки, воинственности Бертрана хватило только на то, чтобы брякнуть:

- Какого черта?

- Простите, - запищал секретарь из приемной, - я говорил, что вы просили никого не…

- Берти! - Микаэль почти кричал, и Бертран, успевший достаточно привыкнуть к его импульсивности, внутренне подобрался, понимая, что это не может быть к добру. - Ты что, так тут и сидишь? Все пропустил? Весь город на ушах!

Он даже слова подбирал с трудом, и Бертран сделал попытку его урезонить:

- Подожди. Что случилось? Расскажи все по порядку.

- Да какой тут порядок, Берти! - воскликнул Микаэль, чуть не ударяя кулаком в стену рядом с дверью. - Там настоящее побоище! Куча трупов! Какие-то чокнутые кретины расстреляли бар!

- Что?..

Микаэль, наверное, решил, что имеет дело с глухим или с ослом - больше ничего объяснять не стал, только схватил со стола Бертрана пульт от телевизора и щелкнул кнопкой.

- Вот, полюбуйся на это!

“Бойня у “Цетрина””, - вот все, что успел прочитать Бертран на экране, перед тем, как у него потемнело в глазах. Но слышать он, с несчастью, все еще мог, пусть и нечетко, как с огромного расстояния - и все же часть того, что произносил собранный, взволнованный диктор, доносилась до его сознания, обжигающе впечатывалась в него, и у Бертрана от этого начала кружиться голова.

- …нападение с применением огнестрельного оружия… пострадавшие… сообщается о десяти погибших…

- Я тебе больше скажу, - голос Микаэля слышался яснее и воздействовал на мозг Бертрана подобно дрели, ввинчивающейся в стену, - об этом пока не говорят, но в интернете уже вовсю пишут. Эти ублюдки, которые стреляли, кричали что-то вроде “Аллах акбар”. Ну, ты понимаешь, что теперь будет? Фирехтин и вся его шайка с дерьмом нас сожрут!

“Господи боже”, - плавало в голове у Бертрана, как в наполненном водой шаре, но он и того не смог произнести, только бессмысленно таращился в собравшуюся перед глазами муть да слушал Микаэля, едва его понимая:

- Говорю тебе, они нам всем свинью подложили… нетолерантный, однако, получился каламбур. Сейчас Фейерхете начнет искать крайних, у него каждый процент на счету…

- Сколько, - оцепенение Бертрана чуть ослабло, и он воспользовался этим, чтобы задать вопрос, что был для него самым важным, - сколько там трупов?

- Пока не пересчитали, - ответил Микаэль, кивая на телевизор; способность видеть возвращалась к Бертрану, и он рассмотрел мелькающие на экране кадры репортажа: толпу, полицейское оцепление, вереницу машин “скорой помощи”, забрызганные кровью стены, накрытые черным полиэтиленом тела. - Да и какая разница? Больше десятка - это точно. Действовали эти ребята слаженно, ничего не скажешь: один пришел под видом посетителя и открыл огонь по тем, кто был внутри, а второй сидел в машине и палил по тем, кто выскочил наружу…

- И что с ними? Их поймали?

- Пока нет. Вернее, одного, который был в машине, ловят. Он-то скрылся. А второй, который остался в зале, последнюю пулю пустил себе вголову. Сейчас наверняка объявятся те, кто промыл им мозги, и скажут: мол, мы несем ответственность. Да только кого это волнует? Огребать будем мы, а не они. Я уже вижу эти заголовки: “Беспрецедентное по масштабу преступление в самом сердце Бакардии!”. Правые нам все припомнят, Берти. А уж подобные Фирехтину вообще ни в чем себе не откажут.

Бертран продолжил вглядываться в экран. Все чувства из него будто вымыло, и он ощущал себя не более чем оболочкой от человека, лишенной не только воли, но и возможности хоть немного осмыслять происходящее. Даже волны ужаса, что, должно быть, накатывали на него одна за другой, разбивались, как о скалу, нисколько ее не поколебав; Бертран мог только думать, что должен чувствовать горечь и страх, но эти мысли не получали никакого продолжения, оставаясь как будто подвешенными в пустоте.

- Микаэль, - наконец сказал он, прерывая трескотню своего собеседника, - мне надо позвони…

- Господин Одельхард, - вдруг раздался от дверей голос секретаря, - господин Альверн просил сообщить, что срочное заседание кабинета через два часа.

- Интересно, а ты там с какого боку? - сказал Микаэль, прежде чем Бертран успел ответить. - Был бы ты осторожнее. Вдруг и тебя решат сделать крайним.

“Не неси ерунды”, - хотел сказать ему Бертран, но в этот момент снова ожил диктор из новостей:

- Вот первые слова пострадавших, ставших свидетелями нападения.

Показали парня, представленного как “Джерам, бармен” - в роковую минуту он отлучился, чтобы вынести кое-какой мусор и перекурить на заднем дворе, и это спасло ему жизнь.

- Вот уж кто надерется сегодня на славу, - хмыкнул Микаэль, - и его никто за это не осудит.

Затем на экране появилась женщина по имени Матильда - она, по ее словам, просто шла по другой стороне улицы, но и то немногое, что увидела, живописала так увлеченно, что журналисту с трудом удалось отнять у нее микрофон.

- Похоже, она даже не в ужасе, - прокомментировал Микаэль, - все равно что в цирк сходила.

Не слушая его, Бертран наконец-то схватился за телефон.

Хильди

Больше ничего он не написал - не было ни сил, ни слов. Может быть, только “пожалуйста”, но и то какое-то детское и запоздалое.

- Берти? - похоже, Микаэль все же уловил в поведении Бертрана странные, ранее не свойственные ему черты. - Ты в порядке?

Какую-то секунду Бертран балансировал на безумной грани: просто выложить ему все, непостижимое, невероятное, но превращающее невнятное и блеклое жизнеподобие - в жизнь. Пусть жизнь эту стоило прятать, пусть счет в ней всегда шел на минуты, но она стоила того, чтобы рассказать о ней - и Бертран бы рассказал непременно, но в эту секунду из телевизора донесся знакомый ему голос:

- Я… да я и не видела ничего толком, - короткий смешок, прерывистый, будто с запинкой - тоже знакомый, Бертран и не думал, что услышит его еще раз. - Я просто, вы знаете… отошла на минутку. А когда вернулась в зал, там уже было… все в крови.

- Вы видели нападавшего?

- Почти что нет. Иначе, - Хильди щурилась, когда вспышки камер освещали ее лицо - живая, невредимая за тем лишь исключением, что на ее левый висок и щеку украшали с полдюжины пластырей, - он бы тоже меня мог увидеть. Мне повезло.

- Что вы будете делать теперь?

Она улыбнулась. Боже, она еще могла улыбаться.

- А что обычно люди делают, когда вечеринка окончена? Пойду домой. Спать.

- Вот это нервы, - усмехнулся Микаэль, - только что вылезла из дерьма, даже подол не испачкав, а хоть бы чт… Берти, ты куда?

- Ненадолго, - сказал Бертран, успевший подняться из-за стола, подхватить портфель с бумагами и планшетом. - По делам.

- А заседание?

- Оно через два часа, - парировал Бертран. - Я буду там.

- Берти, что…

Он не слушал - выскочил в приемную, будто за ним была погоня, будто его бы вернули силой, приковали к креслу цепями, если бы он не успел спастись.

***

Звонок в дверь остался без ответа, но Бертран вспомнил вовремя, что у него есть ключи. “Сможешь приходить и уходить, когда захочешь”, - так, кажется, сказала Хильди когда-то; что ж, сейчас был как раз тот случай.

- Хильди!

Может быть, соседи услышали бы его голос - сейчас ему не было до этого дела. Свет в квартире не горел, и от того она выглядела покинутой, но Бертран, едва ступив в тихую и темную гостиную, увидел, что Хильди здесь - сидит на полу в углу, съежившись, спрятав лицо в коленях, обхватив себя руками, будто в попытке имитировать объятие. Она не издавала ни звука, но Бертрана это не испугало - она была жива, а остальное было поправимо.

- Хильди, - он почти рухнул рядом с ней, будто перерезали в нем струну, что до этого оставляла ему способность стоять прямо, - Хильди, ты… ты…

Обнять ее, привлечь к себе, поцеловать в макушку, в висок, а когда она чуть приподнимет голову, и в губы - все это казалось ему смехотворно недостаточным. Тогда он начал говорить - первое, что приходило ему в голову, и за те минуты произнес, наверное, больше глупостей, чем за всю свою прошлую жизнь - но Хильди, оставшись безучастной к его прикосновениям, после какого-то из произнесенных им слов вздрогнула и шепнула приглушенно, растерянно:

- Ты… зачем ты - здесь…

“Просто шок, - успокоил себя Бертран, - она едва ли понимает, что говорит”.

- Хильди, ты можешь встать?

Поддерживаемая им, она поднялась, хоть и не без труда, но пройти смогла всего пару шагов - до дивана. Это было лучше, чем ничего, но Бертран, глядя на нее, засомневался, не стоит ли вызвать врачей. Вопрос только в том, каких? Не тех же самых, которые уже отвезли ее один раз в больницу святой Иоланды?

- Не надо было тебе приходить, - сказала она медленно, будто сонно, - лучше бы я одна…

- Хильди, перестань, - он сел возле нее, крепко сжал ее руки, встретился с ее будто обесцвеченным взглядом. - Разве мог я не прийти? Мне нужно было тебя увидеть. Убедиться, что все в порядке.

- Я в порядке.

- Не думаю, - Бертран вздохнул, быстро обвел комнату взглядом в поисках единственного лечебного средства, которое сейчас шло ему на ум. - Есть у тебя выпить?

- Наверное, - прошелестела Хильди, - посмотри на кухне.

На кухне, как будто хорошо ему знакомой, Бертран потерялся, как и любой чужак на чужой территории. Раньше здесь безраздельно властвовала Хильди, и ему в голову не могло прийти перебирать содержимое шкафов в одиночку; теперь он беспорядочно открывал ящики один за другим и находил что угодно, но только не то, что искал - посуду, хлеб, специи, банки и пакеты с чаем. То, что было ему нужно, скрывалось за самой дальней, очень узкой дверцей - маленькая бутылка греческого узо, которую Хильди, должно быть, привезла с Кеа на память. Бертран не слишком любил терпкий, дурманистый вкус аниса, но сейчас выбирать не приходилось - он протянул руку, чтобы взять узо, и нащупал за ним в шкафу еще какие-то банки и склянки. “Может, все-таки найдется коньяк?” - предположил он, вытаскивая их на свет, и тут же, едва увидев этикетки, сорванные пломбы с врачебными печатями, аккуратно подписанные на крышках дозировки, пожалел, что вообще притронулся к этой дверце, открыл ее, будто выпустив из заточения давно упокоенных призраков.

- Я думала, ты знаешь, - пробормотала Хильди за его спиной.

Он резко обернулся к ней, как застигнутый за совершением преступления. Она, все еще бледная, нашла в себе силы встать с дивана и преодолеть расстояние до кухни - как раз вовремя, чтобы увидеть, как Бертран проникает в тайну, которую сама Хильди, должно быть, всеми силами пыталась от него уберечь.

Секунду он думал, что ответить. “Я знал, но мне все равно”? Это было бы правдой - но не совсем. Бертран был из тех, кто предпочитает полуправде откровенную ложь - если, конечно, не имеет намерения чрезмерно все усложнять.

- Я не знал, - сказал он.

Хильди, кажется, поверила.

- Я думала, - проговорила она нерешительно, - ты… ну, тебе на меня целое досье собрали.

- Может, и собрали, - Бертран коротко развел руками, - но я не читал.

- Почему?

- Не видел необходимости.

Хильди оцепенело опустилась на стул. Бертран видел, что все ее тело бьет дрожь.

- Ты ведь не принимаешь их, - сказал он мягко, подступаясь к ней, но отчего-то не решаясь коснуться - хотя несколько минут назад прижимал к себе так крепко, насколько могло хватить его сил, - верно?

- Не принимаю, - подтвердила она, глядя себе под ноги. - С ними еще хуже, чем было без них.

Ее голос дрогнул и вместе с тем как будто дрогнуло, посыпалось осколками что-то в ней самой; Бертран не успел осознать, в какой момент случилась перемена - отвлекся на миг, чтобы открыть узо, а когда снова посмотрел на Хильди - она рыдала, закрыв лицо руками, с явным трудом удерживая себя, чтобы не упасть на пол.

- Это все, - повторяла она, всхлипывая и давясь, - это все, это все…

Бертран остолбенел. Раньше он не видел, чтобы она плакала - и это его огорошило. Хильди могла быть грустной, задумчивой, отрешенной от всего, но слез в ее глазах Бертран не видел никогда - и увидел теперь, в тот же вечер, когда его ослепило осознание того, что она смертна, что ее жизнь необыкновенно хрупка, что одной-единственной случайности достаточно, чтобы навсегда забрать ее от него - и больше всего на свете он желает сберечь ее и сохранить.

- Хильди, - он опустился с ней рядом, попытался развести в стороны ее руки, но она упорствовала, уворачивалась, пыталась загородиться, - Хильди, с тобой все будет в порядке, это просто послед…

- Никто не поверил мне, - заговорила она сипло и надорванно, - никто никогда не поверил бы мне.

- О чем ты? - Бертран уверен был, что она несет бессмыслицу, что язык и мозг не подчиняются ей, пока она не оправилась от пережитого, но принял правила игры, полагая, что так быстрее получится ее успокоить. - Во что нужно было поверить?

- В них, - сказала она очень твердо для человека, на которого из-за рыданий напала икота. - Во Франца и Ферди. Они любили друг друга.

Бертран ожидал чего угодно, но не этого.

- Король и фаворит? Ты считаешь, что…

- Я не считаю! - вдруг почти выкрикнула она с необыкновенным ожесточением, выпрямляясь, вперивая в Бертрана яростный взгляд. - Я знаю! Я знаю, как все было! На самом деле, в жизни! Я хотела рассказать об этом, потому что только о том и нужно рассказывать! Но они не поверили… никто не поверил…

- Кто не поверил, Хильди? - Бертран не подал виду, что ее вспышка выбила его из колеи. - Кому ты рассказала?

Он не сразу понял, что она не кривится, а пытается усмехнуться.

- Цивилам, конечно же. Вы, цивилы, странные. Во столько всего верите - а в то, что действительно есть, не поверите никогда.

Бертран счел момент подходящим, чтобы сунуть ей под нос узо, и она хлебнула из бутылки, не глядя, закашлялась, прикрыла ладонью рот.

- Пей все, - приказал он, и Хильди послушно сделала еще глоток.

- А потом я заболела, и меня отчислили, - продолжила она, когда бутылка оказалась опустошенной, - места на факультете сократили, а у меня… и без того не очень было с посещаемостью. Так все и закончилось. И я сама - тоже… закончилась, получается.

“Разные способы”, - вспомнил Бертран, скрипнув зубами. Это было несправедливо - но выходило теперь так, что всепоглощающая, всесильная несправедливость довлеет над всем, что происходило и происходит, и все, кроме самого Бертрана, отказываются замечать это. Он не был настолько наивен, чтобы думать, что несправедливость эту возможно побороть; между тем, он должен был попытаться выцарапать у нее хоть крупицу того, чему люди успели дать сотни возвышенных и поэтичных имен - и поэтому произнес, вновь обнимая Хильди за плечи:

- Я тебе верю.

Она не стала изумленно вздыхать, не стала переспрашивать, не бросилась ему на шею. Просто прислонилась лбом и переносицей к его плечу - очень устало, на пиджаке обязательно останется след от слез, - и попросила еле различимо:

- Останься.

Надо было заранее знать, что так будет. Бертран знал - и все равно оказался внутренне не готов к тому, что оказался должен ответить.

- Не могу.

Может, стоило объяснить, что руководит им не обычная жестокая блажь, но он не в состоянии был сейчас даже думать о заседании, о заплывшей физиономии Фейерхете, о том множестве слов, одинаково громких и бессмысленных, что совсем скоро сгустятся вокруг него, сомкнутся, как кольцо окружения.

- Я приду так быстро, как смогу, - пообещал он на прощание. Хильди смолчала, больше не пытаясь его остановить. - Завтра утром. Или послезавтра.

Ни завтра, ни послезавтра прийти он не смог.

========== Глава 18. Шанс ==========

“Бакардийское трудовое сопротивление”

08.08.2017

“Бакардия не позволит унизить себя” - речь Идельфины Мейрхельд на митинге в Буххорне 05.08.2017 [видео]

<…>Кого же мы видим во главе нашей страны уже долгие годы? Кучку лицемеров-бюрократов, которые считают себя вправе делать, что им угодно, не принимая во внимание мнение бакардийского народа - нас с вами, ради которых, как они уверяют, они и стараются, не покладая рук. Где же плоды их стараний? Ответа на этот вопрос мы не можем получить четыре десятка лет, хотя задаем его раз за разом, все громче и громче. Что же нам нужно сделать, чтобы оказаться услышанными? Могут ли эти люди услышать нас? Кто мы для них - не очередная ли проблема, которую нужно решить? Задушить нас долгами и налогами, отобрать у нас право высказываться, превратить нас в покорных глупцов, которые бредут, куда им скажут, не поднимая головы? Мы слушаем одно и то же десятилетиями, видим вокруг себя одно и то же - неважно, кому принадлежат говорящие головы на нужных постах: “Свободной Бакардии” или “Республиканскому действию”. Они перебрасывают власть друг другу, как игрушку, но есть ли между ними хотя бы миниатюрная разница? Я так не думаю. Все они - одинаковы в своем бесчеловечном равнодушии, в своей одержимости цифрами, в своей уверенности, что они знают лучше, а мы, те, за чей счет они существуют - всего лишь стадо легковерных идиотов!<…>

“Движение за единую Бакардию”

“Бакардия - вот единственное, что должно иметь значение” - речь Леопольда фон Фирехтина на митинге в Буххорне 06.08.2017

<…>Я признаюсь вам сегодня, друзья мои - мы живем в ужасные времена. Времена, когда само понятие человека и человечества оказывается попрано, когда речь идет о “прибыли” - любой, денежной или политической. Я мог бы молчать об этом - за меня говорила бы кровь погибших в “Цетрине” в прошлый понедельник. Ужасное, чудовищное преступление, которое стало возможным в нашей стране лишь потому, что люди, принимающие решения, поставили свои личные амбиции выше безопасности собственного народа! Кто же эти люди, кто правит нами, от кого зависит наше благополучие и наша жизнь? Есть ли им до нас какое-то дело? Не являемся ли мы для них бессловесной, безликой массой, обращать внимание на которую нужно лишь в те моменты, когда нужно в очередной раз реанимировать свой стремительно падающий рейтинг? Мы отдаем им свои голоса, но вместе с тем - и наше доверие. Заслуживают ли они того, чтобы им доверять? Каковы их истинные намерения и о чьей пользе они по-настоящему заботятся? Репертуар спектаклей, что они разыгрывают перед нами, не меняется уже сорок лет - может быть, нам пора перестать быть молчаливыми зрителями в зале?<…>

“Новости Бакардии”

12.08.2017

18:45 Реформа Одельхарда: в городах Бакардии проходят масштабные акции протеста

19:04 МВД: около 70 тыс. человек участвовали в уличных волнениях в Буххорне

19:40 Погром на бульваре Поликсена I: начались столкновения с полицией [видео]

20:05 Около 15 тыс. протестующих вышли на улицы Кандарна

20:07 Протестующие перекрыли главные улицы в Линдау

20:45 Патрис Альверн: “Мы сделаем все возможное, чтобы избежать провокаций”

21:00 Дополнительные полицейские резервы переведены в полную готовность в столице

***

Наверное, Бертран нажил себе массу врагов на том заседании, но не ощущал по этому поводу ничего, кроме глубокого мстительного удовлетворения. Оставив тогда Хильди, он еле успел ко времени и влетел в зал тогда, когда все уже успели рассесться за столом; может быть, его появление оставили бы без внимания, но Бертран сам решил его к себе привлечь - слишком невыносимо было держать в себе то, что обжигающе бурлило в нем, почти до боли распирая ребра.

- Нам нужно понять, что говорить общественности, - бурчал Фейерхете, раздраженно перелистывая бумаги в лежащей перед ним папке. - Что с тем… вторым стрелком? Его поймали?

- Он пытался скрыться на заброшенном складе в восточном предместье, - доложил Патрис, изрядно вспотевший от волнения. - Его ликвидировали.

Фейерхете кивнул.

- Это хорошо. Позаботьтесь о том, чтобы исполнителей этой операции приставили к наградам.

Министр внутренних дел Тобиас Линч, молчаливый, краснолицый, выразительно сделал пометку в своем блокноте. Фейерхете, правда, в его сторону и не взглянул.

- У нас есть несколько часов, чтобы выработать стратегию поведения, - сказал он сумрачно, внимательно оглядывая каждого из собравшихся. - Это все так некстати. В нас теперь вцепятся со всех сторон. Откуда вообще взялись эти двое?

- Они оба прибыли в Бакардию этой весной, - сказал Патрис, чуть помявшись, - ранее были замечены в симпатиях к радикальным религиозным течениям, но считались не представляющими опасности…

- Почему?

Неловкое молчание протянулось еще на пару секунд.

- Они хорошо скрывали свои намерения, - нашелся Патрис. - За ними наблюдали, но недостаточно тщательно, чтобы…

- О боже мой, - вдруг сказал кто-то рядом с Бертраном, - вам просто было плевать.

На зал моментально упала оглушительная тишина - Бертрану даже почудилось на миг, что он оглох. Все, начиная с Фейерхете, повернули головы в его сторону, и по их взглядам - странно одинаковым, странно пустым и темным, как ружейные дула, - он понял отстраненно и ясно, что говорил не “кто-то”, говорил он сам.

Он должен был испугаться собственной безумной дерзости - по крайней мере, именно это он бы и сделал еще вчера. Но он слишком многое перенес за тот день, чтобы в достаточной мере себя контролировать, его ежеминутно обдавало холодными волнами тошноты, и в попытке хоть как-то уменьшить ее он заговорил, пусть речь его, должно быть, и звучала со стороны бессвязно и беспорядочно.

- Вы все… вы хотели выглядеть презентабельно. Вы хотели показать свое, - он усмехнулся горько и красноречиво, - неравнодушие. Вы говорили, что никаких проблем не будет, что вы будете держать ситуацию под контролем. Будете держать их под контролем, насколько это будет необходимо. Так что же? Вы ошиблись? Или вам, как я сказал уже, просто было плевать?

Он видел, что Фейерхете с безмолвным презрительным вопросом смотрит на Патриса - и тот, разумеется, чувствует это, даже не глядя в ответ.

- Бертран, - заговорил Патрис торопливо, тоном, который ему самому должен был казаться успокаивающим, - я понимаю, мы все потрясены случившимся…

- Вы потрясены? - уточнил Бертран холодно. - Позвольте тогда узнать, что испытывают люди, чьи родные погибли там? Кто сам мог погибнуть там?

- Вы преувеличиваете, - ответил Патрис настойчивее, - трупов, в итоге, не так много, меньше двадца…

Все это было сумасшествием. Бертран не мог придумать другой причины, почему он должен говорить об этом, почему никто не сказал об этом раньше него.

- Погибнуть мог кто угодно! - выпалил он, вслепую шаря по столу рядом с собой, будто в стремлении обо что-то опереться. - Вы не понимаете? Кто угодно!

- Например?

Бертрана отрезвило, как от резкого удара по лицу. Приступ бессмысленной злости совершенно опустошил его; все сидевшие за столом, начиная с Фейерхете, смотрели на него, как на опасного буйнопомешанного.

- Я… я… - забормотал он ослабевшим, нетвердым голосом, не зная, что придумать, чтобы объясниться. - Я не хотел никого оскорбить, но…

- Но, тем не менее, вы это сделали, - отрезал Фейерхете, кривясь, отчего по его лицу будто прошла рябь. - Я понимаю и разделяю ваши эмоции, но вынужден просить вас в будущем быть более осмотрительным. Для нашего общего блага.

Что-то в Бертране еще делало попытки бунтовать, подмывало его поинтересоваться у президента, шутит он или издевается, особенно в том, что касается “понимания и разделения”, но Бертран уже достаточно взял себя в руки, чтобы забить этот непрошеный порыв подальше на дно души.

- Прошу прощения, - сказал он тогда, и больше к сказанному они не возвращались - даже Патрис, вопреки своей привычке, не стал ловить Бертрана после заседания, чтобы обсудить случившееся с глазу на глаз. Все как будто сговорились забыть о случившейся стычке, и Бертран, успевший внутренне приготовиться к неприятному разговору, был удивлен тем, что ему позволили уйти просто так; правда, уже на следующий день в министерстве, как назло, образовалась целая масса дел, требующих немедленного решения, и думать о заседании Бертрану стало просто-напросто некогда.

- У меня неожиданная компания, - сказала ему сегодня Катарина, позвонив посредь дня, сразу после обеденного перерыва. - Уже два дня не могу от них отделаться. Не твои ребята?

- Моих ты бы не заметила, - пообещал Бертран, ставя очередную подпись на очередном отчете. - За тобой следят? Кто?

- Судя по тому, как по-дилетантски они это делают - твои друзья из газет, - весело отозвалась Като. - Ищут, что еще можно накопать. Я-то со вчерашнего дня таскаю их за собой по всем бутикам Буххорна, но ты… будь осторожен.

“Тебе-то есть, что скрывать, в отличие от меня”, - она могла не произносить этого вслух, но Бертран все равно услышал. Когда-то они были бесконечно счастливы от обретенного умения понимать друг друга без слов - оказалось, оно не ушло никуда, несмотря на все желание Бертрана навсегда от него избавиться.

- Я буду, - сухо пообещал он, прежде чем положить трубку. К отчетам вернулся не сразу - посидел несколько минут, опершись о стол локтями и потирая пальцами глаза, которые будто пересохли от утомления; потом вытянулся на стуле, ослабил галстук, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки - жаль, это не помогло избавиться от чувства, будто на шею ему набросили удавку и затягивают ее все туже и туже.

“В городах Бакардии не прекращаются беспорядки”, - будто дождавшись момента, забормотал телевизор. Бертран мутно глянул на экран и, разумеется, ничего нового там не увидел: обезумевшая толпа с плакатами и транспарантами против другой толпы - черной, сплоченной, сомкнувшей щиты, выставившей наизготовку дубинки. Пока удавалось обходиться без крайних мер; правда, Бертран слышал о том, что Линч распорядился пригнать водометы к Национальному Университету и на площадь святой Иоланды.

Хильди, не выходи сегодня из дома.

я и не собиралась

“Как будто ей это поможет, - едко сказал внутренний голос, - как будто это ее спасет”.

Кадры в репортаже сменились: теперь показывали все то же самое, но на улицах Буххорна. Толпа не желала расходиться, несмотря на опустившуюся ночь; воздух был затянут дымом из петард и фейерверков, что поминутно с грохотом разрывались что тут, что там, и ничего было не различить в нем - только похожие на восставших призраков силуэты, мечущиеся из стороны в сторону. Полицейские пытались разделить эту озверевшую массу, раздробить ее, заставить рассосаться в стороны, но их усилия пока не приводили ни к чему - толпа колыхалась, как морская вода в бухте Кеа, где-то сдавалась напору и подавалась назад, но тут же отвоевывала себе пространство на другом конце площади, так что это противостояние напоминало со стороны некий странный танец, где никто толком не понимал, кому следует вести, а кому - быть ведомым. В какой-то момент две стены из людей замерли друг против друга - никто не решался сделать ни шага вперед, ни шага назад, - и ряды погромщиков дрогнули на секунду, выпуская, исторгая из себя одинокую фигуру - цветастую, юркую, с нелепым рюкзаком за плечами. Фигура эта была Бертрану знакома - и он, завидев ее, коротко застонал, как от внезапного приступа мигрени.

Алексию Арнульфинг он узнал сразу. Заправляя за ухо растрепавшиеся, перепачканные в пыли волосы, она сделала шаг вперед - навстречу дубинкам, бронежилетам, щитам и шлемам с темными стеклами, - чтобы оглядеть черную стену перед собою с насмешливым вызовом, а потом шумно плюнуть на мостовую, между собственными красными кедами и сапогами тех, кто стоял с противоположной стороны.

- Ну, давайте! - крикнула она, захлебываясь азартным восторгом. - На всех вас не хватит! Всех не достанете!

“О, боже мой, - подумал Бертран, снова закрывая глаза ладонями, - только не убейте ее ненароком, тогда нас всех точно сожрут с потрохами”.

Толпа за спиной Алексии взорвалась одобрительным воплем. Это было похоже на кошмар.

- Смотришь кино, Берти?

Бертран только успел перевести взгляд на зашедшего Микаэля, а тот уже опустил на стол перед ним целую гору бумаг.

- Официальные протесты от профсоюзов, - пояснил он с нервной гримасой. - Все они - против нашего проекта, естественно. И первые из них - эти бездельники из Кандарна. У них давно на тебя зуб, Берти. Еще с тех пор, как у них сократили штат…

- Кандарн, - рассеянно повторил Бертран, беря наугад несколько верхних бумаг из кипы и перелистывая их - на всех было написано одно и то же, пусть кое-где и разнился порядок слов. - Я еду туда.

Микаэль, готовящийся произнести еще один обличительный монолог, так и замер, открыв рот.

- Но… но… - с трудом выговорил он, явно не веря, что Бертран говорит всерьез, - ты спятил, Берти! Что ты хочешь делать? Они же заживо тебя сожрут!

- По крайней мере, перед этим я попытаюсь убедить их, что они пилят сук, на котором сидят. И сидит, прошу заметить, вся страна - а тот и без того вот-вот переломится, мы полетим вниз вместе с ними, а они еще помянут нас добрым словом.

Бертран старался говорить спокойно и взвешенно, будто обдумывал решение по крайней мере несколько дней, а то и недель, а не бродило оно в его голове неясными вспышками, от которых он пытался закрываться доводами разума, но в какой-то момент - прямо сейчас, пока смотрел в телевизор, - оказался больше не в силах взывать к мере рацио, к логике, даже к собственному чувству самосохранения. Может быть, он сошел с ума в эту секунду - а может, делал это постепенно уже несколько месяцев, с тех пор, как не сумел отмахнуться от историй Робье, как от сказочных россказней, не имеющих с реальностью ничего общего. Может, они и не имели бы, не решись он подпустить их к себе, открыть между ними дверь того, что составляло его реальность - а теперь она изменилась необратимо, и в ней Бертран был готов совершать то, что прежде сам и высмеял бы как чушь, ерунду, нонсенс.

Невозможность.

- Думаешь, они тебя услышат? - сомнений Микаэля слова Бертрана не умалили. - Не слишком ли оптимистично с твоей стороны? Эта публика не желает слышать никого, кроме себя самих и кого-то вроде Идельфины, кто умеет дуть в их дуду. Их заботит только их собственная шкура, и ничего больше!

- Но мне нужно попытаться, - терпеливо повторил Бертран, - этого требует моя должность.

- Твоя должность не требует, чтобы ты общался с… с… с пустоголовыми болванами, которые считают тебя кем-то вроде исчадия ада, - возразил Микаэль. - О чем с ними говорить? Это может быть небезопасно, в конце концов!

- Спасибо за заботу обо мне, - сказал Бертран, - но все же я поеду.

Наверное, Микаэль про себя костерил его кретином. Бертран из прежней реальности, во всяком случае, именно так бы его и назвал.

***

- Я еду в Кандарн.

Хильди, в отличие от Микаэля, не стала пробовать его переубедить. Она была непривычно тихой даже для себя в последние недели - они с Бертраном не говорили об этом, но он ясно видел, что она тает, как свечка. Сложно было не замечать перемен в ней, того, как осунулось ее лицо, истончилась кожа, взгляд стал как будто немного расфокусированным; иногда, когда они разговаривали, ей приходилось делать над собой усилие, чтобы сосредоточиться. Несколько раз Бертран находил в ванной скомканные окровавленные салфетки - и вновь ничего не говорил, будто это значило нарушить какое-то установленное между ним и Хильди табу. Она, впрочем, не говорила тоже, хотя он предчувствовал, что ей есть, что сказать. Ведь он был виновен в том, что происходит с ней - она могла обвинить его… или не могла?

- Ты делаешь то, что должен, - выговорила она наконец. Он взял ее за руку; они сидели за столом в кухне, и перед ним стояла чашка с чаем, а перед ней - стакан жаропонижающего.

- Это закончится, Хильди. Чем быстрее мы примем реформу, тем быстрее все кончится.

- Да, - она не подняла глаз, смотрела только на то, как Бертран осторожно сжимает ее запястье, боясь оставить след или повредить - словно это имело значение перед тем, как он успел уже навредить ей. - Все должно в конце концов кончиться.

Он не стал спрашивать, что она имеет в виду, потому что предчувствовал, что ответ ему не понравится. Подступаться к ней ближе, пытаться обнять он тоже не стал - все было бесполезно, она бы рассеялась, как мираж, утекла сквозь его пальцы.

- Подожди-ка…

Она вдруг ожила - пусть с ней это случалось все реже, но не позволяло умереть его исступленной надежде: еще не все потеряно. Отпустив ее руку, он смотрел, как она копается в ящиках в гостиной, деловитая и увлеченная, будто вернувшаяся к нему из тех дней, когда они начинали видеться здесь тайком, когда впервые целовались у окна.

- Вот! - Хильди повернулась к нему, протянула что-то небольшое, легко уместившееся на ее ладони; присмотревшись, Бертран понял, что это медальон с крышкой - такие, наверное, носили у сердца дамы и кавалеры в эпоху короля-мальчишки. - Нет, только не открывай! Там внутри… травы, в общем. Откроешь, и все рассыпется.

- Что это? - спросил Бертран, разглядывая медальон со всех сторон - ничем не примечательная безделушка, похоже, даже не антиквариат. - Он… что-то делает?

- Да, - сказала Хильди негромко, но убежденно. - Он отведет беду. Там, в Кандарне… мало ли, что может случиться? Вдруг в тебя будут стрелять?

- Надеюсь, до этого не дойдет, - Бертран отчего-то чувствовал себя преглупо. - И что он сделает? Остановит пулю?

- Нет, - Хильди помотала головой, и он увидел, что в ее глазах стремительно скапливаются слезы, - но если будет хотя бы маленький… крошечный шанс, что пуля пойдет мимо… он поможет вытащить этот шанс.

Остальной свой скептицизм он решил оставить при себе - если в мире существовал он сам, Бертран Одельхард, готовый с глазу на глаз переговорить с рабочими Кандарна, то и медальоны, помогающие уберечься от выстрелов, вполне могли где-то присутствовать.

- Это не мой рецепт, - добавила Хильди смущенно, - но… он работает. Просто поверь: он работает.

- Конечно, Хильди, - он все же обнял ее, так мягко, насколько смог, чувствуя почему-то облегчение: шанс есть. - Я ведь уже говорил, что верю тебе.

***

- Они здесь! Они здесь!

Бертран поднял голову от бумаг, чтобы развернуться и посмотреть в окно - и увидел там то, чего больше всего боялся: огонь и дым, и проклятые фейерверки, и толпу, катящуюся к министерству, готовую, все равно что цунами, разметать все на своем пути.

- Охрана заперла ворота, - пролепетал появившийся черт знает откуда Микаэль, стуча зубами, - но этого не хватит, нас просто сметут… надо звонить в министерство внутренних дел…

- Так позвони, чтоб тебя! - рявкнул на него Бертран, выбегая из кабинета в коридор, а оттуда - к лестнице, ведущей к выходу. Вокруг него носились, как стая испуганных птиц, сотрудники министерства; каждый искал, где бы спрятаться, ведь всем было ясно - для тех, до кого доберутся, пощады не будет, ведь не люди возникли за воротами, напирая на них, пытаясь прорваться во двор, а сам хаос - жадный, всепоглощающий, готовый все уничтожить, пожрать и перемолоть. Бертран наверняка был бы его первой целью, самым лакомым кусочком - он, всю свою жизнь стремившийся привести мир в порядок, - но для самого Бертрана это не оказалось поводом для испуга. Он вбежал во двор, где выстроилась уже охрана, взводя автоматные затворы, готовясь открыть огонь - но Бертран заорал им не своим голосом, и крик его разнесся поверх заполонившего двор шума:

- Нет! Стойте! Не смейте стрелять!

Хильди была в первых рядах - там, за воротами, и она прижималась всем телом к кованым прутьям, а сзади напирала гигантская, бесконечная человеческая масса. Что стоило этой массе раздавить одно-единственное, хрупкое существо? Бертран побежал вперед, не думая, что сам окажется на пути пули, если кто-то все же решит сделать выстрел; Хильди была совсем рядом, он видел, как искажается его лицо, как она задыхается, открывает рот, пытаясь урвать себе немного воздуха, как шепчет ему глухо и обессиленно:

- Берти… сделай что-нибудь…

Она держалась за прутья так, будто это могло ей чем-то помочь, и Бертран положил ладони поверх ее, крепко сжал - потому что больше ничего сделать он не мог.

“Впустить ее? Но как? Если даже приоткрыть ворота, сметут нас обоих. Сметут вообще все, что есть”.

- Бертран… - проговорила Хильди вовсе не умоляюще, а несмело, будто не зная, имеет ли право говорить что-нибудь - совсем так же, как бормотала она когда-то “Спасибо” после их первого секса. - Бертран, я…

- На поражение! - крикнул кто-то то ли спереди, то ли сзади, и Бертран зажмурился, пытаясь смириться с тем, что это конец. Он остался в коконе из темноты, но это не спасало его от звуков; шум голосов, взрывов, выстрелов нарастал, сливаясь в единый вопль, непрекращающийся и монотонный, но вместе с тем Бертран продолжал слышать последние вздохи Хильди, которая продолжала тянуться к нему так же, как он тянулся к ней - а потом проснулся в своей постели, все еще ощущая кожей на руках тепло ее пальцев.

========== Глава 19. Мертвое мертвым ==========

“Новости Бакардии”

16.08.2017

13:45 Идельфина Мейрхельд обещает “идти до конца”

14:13 Леопольд фон Фирехтин: Наше будущее под угрозой

17:56 Новые беспорядки в Буххорне: полиция применяет слезоточивый газ на площади святой Иоланды

18:35 МОЛНИЯ: В Кандарне совершено нападение на Бертрана Одельхарда

<…>Министр труда изъявил желание лично встретиться и переговорить не только с администрацией, но и с рабочими Кандарнского завода, однако его заявление не возымело эффекта, которого он, должно быть, ожидал. Он не успел произнести даже нескольких слов: появившаяся из толпы женщина облила политика мазутом.

[видео]

Охране министра удалось задержать нападавшую и передать ее в руки полиции. Ей оказалась 39-летняя Ирена Вильдерштейн, активистка “Союза за солидарность рабочих Кандарна”. Мотив своего поступка она объяснила тем, что ее муж Герберт, проработавший в бухгалтерии завода около двадцати лет, лишился своего места после волны сокращений в марте-апреле этого года. По ее словам, семья осталась без средств к существованию, так как размер пособия по безработице (сокращенный зимой 2015 согласно “закону Бергманна”) не позволяет сводить концы с концами. Сейчас Вильдерштейн грозит от трех до пяти суток ареста и до пяти тысяч флоринов штрафа; пресс-служба министерства труда не стала комментировать инцидент, сам Одельхард в ответ на вопрос корреспондента произнес только одну фразу: “По крайней мере, это была не пуля” <…>

***

- Хильди, мы закрываемся.

Хильди подняла остановившийся взгляд от стоявших перед ней чайника и полупустой чашки и посмотрела на Лизу, которая выложила перед ней счет.

- Хреново выглядишь, - добавила та с беспокойством. - Это все из-за “Цетрина”?

- Ну, немного, - ответила Хильди уклончиво и, наугад вытащив из кошелька мятую купюру, бросила ее на стол.

- Ого! Сотня! - Лиза коротко присвистнула, взяла деньги в руки, расправила, чтобы посмотреть на свет. - А поменьше ничего нет? Не уверена, что найду сдачу…

- Нет, извини, - ответила Хильди, порывшись в кошельке, - куда-то дела всю мелочь.

- Ну ладно, - пожала плечами Лиза и, забрав счет, удалилась. Хильди вернулась на несколько секунд к своему прежнему положению - опустила голову, подперев ладонями виски, и смотрела на то, как плавает в остывшей чашке полукруглая лимонная долька, - как вдруг по залу разнесся, заставив ее вздрогнуть и встрепенуться, металлический звон, стук молотка и ожесточенная ругань. Это была Элье, уже пару часов торчавшая в углу в обществе древнего телевизора, в чьих внутренностях она увлеченно копалась с помощью плоскогубцев и отвертки; теперь, вернув на место и как следует завинтив пластиковый, сделанный “под дерево” корпус, она изо всех сил пыталась привести аппарат в чувство.

- Ну давай же! Сволочь! - азартно воскликнула она, выкручивая колок. - Включишься ты или нет!

- Я же говорила, Элье, он не будет работать! - крикнула ей Лиза, спрятавшаяся за стойкой и перебиравшая там скудное содержимое кассы. - Тебе продали обычный хлам.

- Тот парень сказал, что он заработает, если заменить транзисторы! - возразила Элье, выпрямляясь и утирая лоб тыльной стороной запястья. - Я заменила, так какого черта?

- Просто признайся, он кинул тебя на полсотни.

- Нет! - рявкнула Элье и, приходя в исступление, как следует врезала по телевизору кулаком. Неизвестно, надеялась ли она, что это поможет, но это помогло: экран замерцал - сначала слабо, но потом все сильнее, - на нем проявились контуры изображения, а затем из колонок раздался звук. Передавали повтор вечернего выпуска новостей; пока еще неясно, но на экране можно было различить силуэт ведущей и ползущую внизу строку, которая гласила: “Реформа Одельхарда: визит министра в Кандарн привел к обострению ситуации”.

- Подожди! - сказала Хильди, заметив, что Элье тянется к ручке переключения каналов. - Подожди секунду! Оставь!

Оставив чай и не обратив внимания на то, что Элье смотрит на нее с нарастающим недоумением, она поднялась из-за стола, приблизилась к телевизору, чтобы разглядеть получше то, что показывали на экране. Показывали там то, что почти каждый житель Бакардии уже успел увидеть за вечер не по одному разу: Бертрана, сделавшего шаг навстречу толпе, ждущей его у заводских ворот, а затем - женщину с чьей-то каской в руках, доверху наполненной черным, густым, вязким; секундное замешательство привело к тому, что Бертран оказался в этой субстанции с головы до ног. Затем все смешалось - Бертран, инстинктивно и запоздало закрывая лицо, отступил назад, чтобы оказаться в сомкнувшемся кольце охраны, кто-то схватил женщину и повалил ее на землю, кто-то за кадром крикнул: “Так ему!” и видео прервалось.

- Ты чего это? - осторожно спросила Элье, увидев, что Хильди с трудом старается не пошатнуться, кусает губы, чтобы не было видно, как те дрожат. - Интересуешься политикой? С каких пор?

Ведущую, вновь появившуюся на экране, Хильди не стала слушать - отвернулась и проговорила опустошенно, едва глядя на Элье:

- Нет, нет. Просто… мне показалось, что там показывают одного человека, которого я знаю.

Пряча показавшиеся на глазах слезы, она сделала шаг, чтобы уйти, и в этот момент перед ней возникла Лиза.

- А вот я его знаю, - сказала она звеняще, резко впихивая сдачу Хильди в ладонь - несколько монет выскользнули на пол, укатились под соседние столы, но никто и не подумал даже посмотреть в их сторону. - Все думала, когда видела фотки, кого этот урод мне напоминает.

- Лиза… - начала Хильди умоляюще, но та не дала ей договорить.

- Тот чувак в крутом пальто. Ты с ним сюда приходила!

- Лиза…

- Ты говорила, это твой преподаватель, - Лиза силилась говорить безжалостно, обличающе, но голос изменил ей, дрогнул и сорвался, и стало понятно, что и она в шаге от того, чтобы заплакать. - Что вы с ним говорили про твое возвращение в универ.

Прервавшись, она всхлипнула, глухо и некрасиво. Хильди не издавала ни звука, не двигалась, даже не моргала, и глаза ее - единственное, что еще жило на ее изможденном лице, - казались от затопившей их горечи такими же бездонно-черными, как и мазут в каске, которую опрокинули на Одельхарда.

- Хильди, - еле выговорила Элье, разделившая общее потрясение, - ты что наделала?

Хильди бросилась бежать - оттолкнув Лизу плечом, выскочила за дверь. Никто не бросился за ней; оказавшись в переулке, безмолвном и безлюдном, будто замороженном, как и весь центр Буххорна после случившегося побоища, Хильди отчего-то поспешила не к дому, а в прямо противоположную сторону - к собору, на стенах которого выключили вечернее освещение и от того он казался подпирающим небо зловещим темным пятном; к памятнику королеве Флоре, как всегда - величественному и равнодушному; к площади, пустынной, перекрытой со всех сторон ограждениями и растяжками, возле которых, правда, в столь поздний час никого уже не было - битва кончилась, опасность миновала, толпа растеклась прочь, а за ней исчезли и патрули. Никто не мешал Хильди, когдаона, нырнув под одну из алых лент, натянутых между фонарными столбами, сделала несколько шагов вперед, по захолодевшей мостовой, где валялись еще неубранными, растоптанными остатки петард, обрывки транспарантов и даже чьей-то одежды. Меж камнями собрались засохшие лужицы чего-то темного, еле различимого в ночи; с трудом осознавая, что видит, но желая все же убедиться в своей догадке, Хильди наклонилась и оцепенело дотрнулась до мостовой кончиками пальцев.

На коже от соприкосновения с лужицей остался слабый бордовый след. Лицо Хильди исказилось, будто она еле сдерживалась, чтобы ее не стошнило.

- Это должно закончиться.

Слова сорвались с ее губ и тут же растаяли, стерлись из действительности, будто и не произносились вовсе - царящая на площади тишина поглотила их, как жадная голодная пасть. Не желая оказаться ее следующей жертвой, Хильди шумно выдохнула, потянулась достать телефон из кармана, и тут за спиной у нее послышался звучный, решительный мужской голос.

- Хильдегарда Вильдерштейн?

К Хильди приближались двое в костюмах, напомнившие ей сотрудников из службы Робье; предчувствуя, что подобная встреча посреди ночи не может вести ни к чему хорошему, Хильди попятилась, прикидывая, куда лучше будет бежать, и тогда один из мужчин вновь обратился к ней:

- Вам не причинят вреда. Но вам нужно поехать с нами. С вами хотят поговорить.

- Кто? - спросила Хильди нарочито громко, чтобы хоть саму себя убедить в том, что она не боится, а руки и ноги у нее дрожат только от того, что ночь выдалась непривычно прохладной для середины августа. Мужчины остались неколебимы.

- Вы узнаете все, когда прибудете на место.

Быстро оценив расстояние до переулков, Хильди рванулась было в ту сторону, но тут перед ней, как из-под земли, вырос еще один - тоже высокий, в точно таком же костюме, но от спутников своих отличающийся тем, что в руке его скупо посверкивал пистолет.

- Пожалуйста, Хильдегарда, не делайте глупостей. Идемте, машина ждет.

Хильди крепко зажмурилась, резко открыла глаза - это всегда помогало ей проснуться, вытащить себя из затянувшегося, сковывающего душу кошмара. Ничего не изменилось: ни погруженная в мертвую тишину площадь святой Иоланды, ни окружившие Хильди трое, ни пистолетное дуло, нацеленное ей в грудь.

“Может, он не заряжен”, - подумала она в последней мимолетной надежде. Но возможности проверить это ей уже не оставили: подошли сбоку и цепко, непреклонно взяли за локти.

- Ведите, - приказал третий, убирая пистолет в кобуру, и Хильди пошла, еле волоча ноги, рядом со своими пленителями, ведь ничего другого ей не осталось.

***

Ресторан “Северная звезда” выглядел таким же обезлюдевшим, как и весь город. За высокими, от пола до потолка окнами не было видно света, тяжелые двери были как будто крепко заперты - но только на первый взгляд, потому что кто-то изнутри тут же открыл их, стоило Хильди оказаться у порога.

- Осторожно, ступенька, - сказал третий, который шел чуть сзади. Хильди не могла не отметить его заботу: это позволило ей робко подумать о том, что ей все же удастся выбраться из этой переделки живой. - В шестой.

Ресторан действительно был пуст; Хильди провели в полутьме между столами, с которых были убраны приборы и скатерти, куда-то вглубь зала, в коридор с несколькими дверьми, отходившими в противоположные стороны - перед Хильди открыли ту, на которой виднелся номер 6.

- Проходите.

Те, кто все это время держал Хильди под обе руки, испарились в одну секунду, стоило Хильди зайти внутрь. Она очутилась в небольшом кабинете - довольно уютном, обставленном, как и весь ресторан, в стиле позднего барокко, - в центре которого стоял стол, куда кто-то водрузил лампу с плетеным абажуром, направив ее свет так, чтобы он лился на расставленные приборы и блюда, на руки человека, который ждал Хильди, коротая время за бокалом вина и жареным антрекотом, но только не на его лицо - оно оставалось во тьме, и Хильди чуть не рассмеялась, хотя ситуация куда как мало этому способствовала.

- Это что, какой-то шпионский фильм?

- Почти что, - ответил незнакомец, заговорщицки понижая голос - вслушавшись в него, Хильди поняла, что он ей не знаком. - Прошу, присаживайтесь. Надеюсь, ребята вели себя с вами достаточно корректно.

- Ну, вообще, - страх почему-то не связывал по рукам и ногам, не заставлял отняться язык, а действовал опьяняюще, пробуждал в Хильди неожиданную наглость - плюхнувшись на предложенный стул, она схватила бутылку, из которой пил ее собеседник, нашла на столе пустой бокал, наполнила его, не стесняясь, - они меня подстрелить хотели.

- Нет, нет! - усмехнулся незнакомец, никак не протестуя против того, как Хильди его ограбила. - Кто и на кой черт стал бы в вас стрелять? Это был всего лишь способ сэкономить время, которое в ином случае оказалось бы потраченным на глупые препирательства.

Хильди глотнула из бокала. Вино показалось ей гадостью - терпкое, все равно что перебродивший компот, то ли дело ледяная рецина, - но она проглотила его из отчаянного упрямого противоречия.

- Что вам от меня нужно?

Вопрос “Кто вы?” она, заметив, как старательно ее собеседник прячет лицо, решила не задавать как заведомо бесполезный. Незнакомец не торопился отвечать - вытащил из пиджачного кармана телефон, потратил несколько секунд на то, чтобы открыть в нем какие-то файлы.

- Так, где же это… точно! “У пациентки наблюдаются явные проявления параноидального бреда, в частности, уверенность в том, что с ней потусторонним образом связываются король Фердинанд VI и его близкий друг и фаворит маркиз Франц Джеральдин. По словам пациентки, она обязана донести до человечества правду об их отношениях и истинной роли в истории Бакардии”. У вас интересная жизнь, Хильдегарда. Можно написать роман. Такие сюжеты сейчас в моде.

- Не думаю, - коротко ответила Хильди и сделала еще глоток, надеясь, что вино немного притушит жгущий сердце стыд. Незнакомец не стал спорить - его больше увлекало то, что он листал на экране.

- Вам виднее. А вот следующий документ, тоже очень интересный. Подписан, я вижу, вами минувшей зимой. В нем сказано, что вы поступаете на работу в службу охраны министерства труда. Сумма оклада - семь тысяч флоринов в месяц. Служебная квартира на бульваре Звезды - отличный район, многие только мечтают там жить. Вижу, у вас есть даже право пользоваться служебной машиной…

- Я не вожу, - зачем-то брякнула Хильди; все вокруг нее кружилось и покачивалось, и одной рукой она вцепилась в бокал, а другой - в край стола.

- И все же, - она по-прежнему не могла разглядеть лицо своего собеседника, но решила по его голосу, что он ей подмигивает, - можно только позавидовать вашему карьерному росту. Из психиатрической больницы - на такую солидную должность. Я решил бы, что все дело в вашем знакомстве с господином Одельхардом, но вот незадача - впервые встретились с ним вы уже после того, как начали числиться в службе охраны. Я прав?

Хильди ничего ему не ответила, только прикусила изнутри щеку. Боль немного привела ее в чувство, как и ощущение соленой крови на языке; тут же на ум ей пришло воспоминание о том темном, что запеклось на мостовой на площади, и Хильди почувствовала, как ее снова начинает тошнить.

- Кто вы, Хильдегарда? - спросил незнакомец прямо и нетерпеливо, отодвигая от себя телефон. - Я за этим и попросил вас прийти сюда - я думаю, что вы можете рассказать много того, чего не знают другие.

Крови во рту скопилось слишком много, и Хильди с усилием сглотнула ее.

- Возможно.

Незнакомец немного помедлил. Должно быть, ее молчаливость оказалась для него неприятным сюрпризом.

- Позвольте мне быть с вами откровенным. Вы позволите?

Он спросил с такой заинтересованностью, будто ее ответ искренне его волновал; чувствуя на себе его взгляд, но не видя его и от того теряясь, Хильди несмело кивнула.

- Бертран Одельхард - политический труп, - сказал он безапелляционно, и Хильди почувствовала, как внутри у нее что-то щемяще сжимается, чтобы тут же оказаться затянутым в какой-то беспорядочный водоворот. - Не буду посвящать вас в подробности, но могу сказать, что дни его блестящей министерской карьеры сочтены. Рассчитывать на него вы больше не сможете. Но если правильно поведете себя сейчас, то сможете позаботиться о собственном будущем.

- Какое будущее вы имеете в виду? - спросила Хильди тихо.

- То, о котором вы так долго мечтали, - ответил незнакомец, вопреки ее ожиданию, не раздраженно, а почти ласково. - Я ведь не собираюсь, как вы, может быть, уже вообразили, подвергать вас каким-то жутким пыткам или пичкать сывороткой правды. Я просто кое-что предложу вам взамен.

Еще одну вещь он извлек из внутреннего кармана - обычный пластиковый файл, в который вложен был истрепавшийся, пожелтевший лист бумаги; широким жестом незнакомец протянул файл Хильди, и она взяла его в руки, словно во сне.

- Осторожнее, Хильдегарда. Вещь все-таки уникальная. Единственная в своем роде. Но не мне вас учить, как обращаться с историческими реликвиями, верно?

Письмо. Это было письмо - и у Хильди помутилось в голове, когда она поняла, что почерк ей знаком.

“My dearest love,

я рад сообщить тебе, что работа, несмотря на холод, продвигается споро - куда быстрее, чем мы предполагали. Я думаю, что нам удастся проложить мост до того, как придет зима и река покроется льдом, и тогда строительство будет завершено уже к лету. Бакардия - первая страна на континенте, связавшая свои города железной дорогой! Мог ли кто-то представить подобное еще пять или десять лет назад? Мог ли представить ты?

Вместе с этим письмом курьер передаст тебе бумаги из министерства иностранных дел, что я получил в понедельник. Я снабдил их своими пометками и хочу, чтобы ты ознакомился с ними перед тем, как вернуть обратно в руки фон Блумена. Я доволен его работой, однако считаю, что ему не хватает твердости во французском вопросе - ни при каких обстоятельствах Бакардия не станет явно или тайно поддерживать претензии на престол сына герцогини Беррийской.

Надеюсь, что буду в Буххорне на исходе следующей недели. Появление курьера с письмом от тебя - одна из главных моих радостей здесь, в Линдау, но я считаю с нетерпением минуты до того, как смогу вновь увидеть тебя, прижать к своему сердцу, оказаться в твоих объятиях. Нет худшего мучения, чем вынужденная разлука с тем, кого любишь больше жизни своей, но ты можешь не беспокоиться за меня - как подобает монаршей особе, я выдержу испытание с честью.

Вечно твой, душой и телом,

Ф.”

- Похоже, это было последнее письмо, которое получил Франц от Его Величества, - Хильди казалось, что стены кабинета рухнули, и она оказалась посреди безграничного пространства, наполненного темнотой и этим голосом, что разносился куда-то вдаль над ее головой, проникал в ее сознание и сминал, крушил, безжалостно отравлял его. - Наверное, поэтому он не сжег его, как все прочие. Память о прошлом - страшная вещь, верно? Какой бы призрачной она ни была, мы на многое готовы пойти, только бы не отпустить ее.

- Но откуда… откуда…

- Джоанна Ливенстон - кажется, вы знаете ее? Дела у ее мужа последнее время идут неважно - этот кризис добрался и до него. Она решила распродать часть семейного архива. Узнав про это письмо, я решил, что оно будет вам интересно. Но если вы уйдете отсюда с ним - можете сказать, что просто нашли его на улице. Какая разница? Любая экспертиза подтвердит его подлинность.

Хильди ничего не отвечала - перечитывала и перечитывала строчки, которые понемногу мутнели, расплывались перед ее глазами, и слушала, как повторяет их за ней другой голос, хорошо ей знакомый, звонкий, с чуть заметной ноткой печали.

- Хильдегарда, - ее собеседник с усмешкой постучал пальцами по столу, привлекая ее внимание, и Хильди уставилась на него, с трудом фокусируя взгляд, вспоминая, что существует действительность, и в этой действительности, помимо нее, присутствует еще кто-то, - просто расскажите мне что-нибудь, что может представлять интерес, и эта бумага ваша. Что вас связало с Бертраном Одельхардом? Насколько вы были близки? Может, он доверял вам какие-то неприятные тайны? Вы исполняли его поручения? А может быть, - тут незнакомец таинственно понизил голос, будто приглашая Хильди поучаствовать в каком-то сверхсекретном мероприятии, - он к чему-то принуждал вас против вашей воли? Такое тоже бывает сплошь и рядом, согласитесь…

Хильди посмотрела, как он снова берет телефон, запускает режим диктофона, нажимает “запись”. Установившаяся густая тишина заложила ей уши - а может, дело было в пронзительном, заглушающим все вое ветра, что унес когда-то жизнь Ферди и готовился унести ее собственную.

- Мне нечего вам рассказать, - сказала Хильди, выпуская письмо из рук.

Незнакомец - она чувствовала, - окаменел.

- Вы уверены?

- Уверена, - сказала она удивительно легко, не задумываясь (или просто себе этого не позволяя). - Спасибо за приглашение. Я пойду, если вы не против.

Он не был против, но и не стал прощаться - наверное, все еще переваривал то, что услышал. Люди в костюмах, дежурившие в зале, распахнули перед Хильди двери, и она оказалась на улице - на набережной озера Боден, перед лицом притихшего после бури города, затаившегося, зализывающего нанесенную ему рану. Все еще опасаясь, что ее будут преследовать, Хильди пошла прочь от “Северной звезды” быстрым шагом, а затем и побежала стремглав, закрывая руками голову, будто пытаясь от чего-то защититься, и на бегу же рыдая - до того, что в груди начало жечь, будто в легкие кто-то напихал раскаленных углей. Только тогда Хильди разрешила себе остановиться - и это было ошибкой, потому что ноги тут же отказались держать ее.

- Берти, - пробормотала она, надеясь, что это поможет ей остаться на плаву действительности, и схватилась за стену ближайшего дома в попытке подняться, но бесполезно - удушливый ком в груди разорвался, переродившись в приступ кашля, что душил еще сильней и мучительней, и Хильди, поднеся ко рту ладонь, увидела, как оседают на ней мелкие комки крови.

- Берти, - хрипло повторила она, приваливаясь к стене, достала телефон, набрала номер, отстраненно вспомнив при этом, что прежде не делала этого - они всегда обменивались сообщениями, но в ту секунду она была уверена, что умрет, если сейчас же не услышит голос.

- Алло… алло? - конечно же, она его разбудила, и он был не очень этим доволен. - Хильди, это ты?

- Берти, - она с трудом соображала, как надо говорить: издавать звуки и складывать их в слова. - Я… я… Берти, мне страшно…

Он что-то сказал в ответ - кажется, даже крикнул, пытаясь до нее дозваться, - но Хильди этого уже не услышала. У нее больше не было сил сопротивляться тишине и темноте, и они накрыли ее, увлекли за собой, а она безвольно позволила им сделать это.

========== Пропущенная сцена 6. Ложь ==========

1975

От жены Рауль отговорился тем, что у него был “чрезвычайно утомительный деловой разговор” и, понадеявшись, что она не увидела пятна сажи на его пиджаке и брюках, поспешил скрыться в своем кабинете и закрыл дверь. Когда он запирался у себя, никто из домашних или прислуги не побеспокоил бы его, даже случись за окном конец света - это неукоснительное правило Рауль установил еще в те времена, когда начиналась его политическая карьера, но не отступался от него и теперь, когда (он полагал, что временно) отошел от жизни властных кругов страны. Словом, у него было достаточно возможности, чтобы погрузиться в одолевшие его колебания, тщательно взвесить все за и против, а затем взять телефонную трубку и по памяти набрать приемную Матиньонского дворца.

- Это Делатур, - сказал он секретарю. - Соедините меня с господином премьер-министром. Скажите, что дело не терпит отлагательств.

- Прошу прощения, месье Делатур, - вежливо отозвался голос в телефоне, - но премьер-министр сейчас беседует с президентом. Вас не затруднит подождать несколько минут?

Ожидание растянулось на четверть часа; потом Рауль услышал в трубке резкий голос Рене - видимо, разговор с д’Амбертье получился для него непростым.

- Слушаю.

- Добрый день, - сказал Рауль настороженно, пытаясь понять, может ли их слушать кто-то третий. - Извините, что я беспокою вас, но я сегодня утром навестил нашу общую знакомую. С ней случилось несчастье.

В характере Рене присутствовал, конечно, миллион раздражающих недостатков, но непонятливости среди них не числилось; тут же сообразив, о чем идет речь, Рене отдал кому-то короткий приказ, прикрыв динамик трубки ладонью, и через пару секунд заговорил встревоженно и чуть более мирно:

- Вы были у Вивьенны? Что произошло?

- Я решил, что не лишним будет задать мадам Аделине еще несколько вопросов, - ответил Рауль, - но, к большому моему сожалению, не обнаружил ее в квартире. Собственно, самой квартиры как таковой уже нет - вчера там произошел пожар. Остались только обгоревшие стены.

- Вот как? - разумеется, и Рене не допустил мысли, что это могло быть простой случайностью. - А что сама Аделина? Она мертва?

- Нет. В квартире нет ничего, что могло бы напоминать останки. Мне удалось поговорить с одним из соседей. Он работает в ночную смену и встретил ее, когда возвращался утром домой. По его словам, она выглядела очень напуганной. Можно было даже решить, что за ней кто-то гнался.

Собеседник Рауля ответил ему недолгим подавленным молчанием.

- Что еще? - наконец спросил он будто через силу.

- Я поговорил с хозяином квартиры. Помимо того, что он крайне расстроен гибелью своего имущества, он также дал мне понять, что за мадемуазель Вивьенной числился полугодовой долг по квартирной плате. Вы были правы - она действительно едва сводила концы с концами…

- Вы, конечно же, позаботились о том, чтобы он не болтал лишнего? - поспешно уточнил Рене.

- Разумеется. Я представился дальним родственником мадемуазель Вильдерштейн и изъявил желание полностью выплатить ее долг. Он не стал отказываться.

- Это хорошо, - сказал Рене явно лишь затем, чтобы не молчать - по тону его угадывалось, что в сложившемся положении он видит не очень много хорошего. - Что произошло, как вы думаете? Ей угрожали?

- Не могу себе вообразить, - честно ответил Рауль: над этим вопросом он успел уже сегодня поразмышлять не единожды и не дважды. - Так же, как и не могу представить, куда она направилась вместе с ребенком. Возможно, ее испугало необычное внимание к ее дочери после ее смерти…

- Возможно, - хмуро произнес Рене. - Так или иначе, мы уже не узнаем. Похоже, единственная нить оборвалась.

Рауль хотел сказать ему что-нибудь сочувственное, пусть и не до конца искреннее, но не успел - небрежно бросив ему “Спасибо, что позвонили”, Рене повесил трубку. Утруждать себя излишней вежливостью никогда не было в его правилах; Рауль только качнул головой при мысли, как ему удается налаживать взаимопонимание с д’Амбертье, который еще будучи министром финансов крайне чутко относился к любым нарушениям субординации и этикета - вряд ли недавнее избрание сильно повлияло на него в этом смысле…

Впрочем, все это было не его, Рауля, дело. Ему удалось довольно быстро выбросить из головы разговор с Рене - все его внимание оказалось посвящено небольшому конверту, который он достал из нижнего ящика стола и долго медлил, прежде чем извлечь его содержимое. Конверт не так давно передал ему бармен из кафе на улице Муффтар; они встретились, как шпионы, тайно, под покровом ночи, и тот поклялся Раулю, что в конверте - все, что ему “удалось найти”. Рауль сердечно попросил его забыть об их разговоре; учитывая, что просьба была покреплена немаленькой суммой франков, у него были основания полагать, что молодой человек ее выполнит.

В конверте обнаружилось не меньше полутора десятков фотографий, сделанных все в том же кафе около сорока лет назад - по словам бармена, коллекция принадлежала тогдашнему владельцу заведения, который увлекался любительской съемкой и не отказывал себе в том, чтобы запечатлеть на фото своих посетителей. На первый взгляд, на фотографиях не было ничего примечательного: Рауль просмотрел их все, и на каждой из них был изображен обычный вечер в заполненном зале кафе: музыканты, танцующие парочки, игривые девушки и их щеголеватые ухажеры - разглядывая их, Рауль даже поддался на несколько минут ностальгическим воспоминаниям о том, как в те же далекие годы, будучи школьником, забегал с друзьями в перерывах между занятиями в какое-то похожее местечко, чтобы потратить карманные деньги на стакан лимонада и на любимую песню в джук-боксе…

“Нашел”, - тревожно стукнуло у него в голове, когда в руках его оказалась предпоследняя карточка. Того, кто был изображен на ней, можно было узнать с первого взгляда - то был невысокий молодой человек в сером костюме, чьи темные волосы и грубоватые черты лица выдавали в нем выходца из южных департаментов; на фото он был не один, а в компании экстравагантной девицы, одетой в мужское и по мужски же стриженной - она широко улыбалась, обнимая своего спутника за плечи, и он улыбался тоже, но куда более неуклюже и принужденно. Очевидно, он не хотел попасть на фото, и его засняли против его желания; перевернув карточку, Рауль увидел выведенные на обороте инициалы (или, как он догадался, анаграмму) GG, а рядом еще одну подпись, сделанную знакомым ему почерком: “Подружки навсегда”.

Больше он не сомневался. В его руках было, возможно, единственное доказательство тайны, которую он, Рауль, обязан и намерен был сберечь, чего бы это ни стоило; никто другой не смог бы сделать этого, не поддавшись глупым эгоистичным искушениям. Рене, Рауль был уверен, не смог бы - и поэтому Рауль не сказал ему ничего о том, во что оказался посвящен чуть менее года назад.

Рядом с коробкой, в которой Рауль хранил свои любимые гаванские сигары, лежала также и увесистая металлическая зажигалка. Рауль извлек из нее ровный, чуть подрагивающий огонек, поднес его к углу фотографии и ждал несколько секунд, пока старая бумага займется, а изображение начнет съеживаться и чернеть, навсегда исчезая с лица земли. Рауль желал бы, чтобы оно исчезло так же и из его памяти - тогда он бы мог точно гарантировать, что тайна никогда не выплывет наружу, - но это было, к сожалению, невозможно; все, что он мог - бросить горящее фото в мусорную корзину под своими ногами и со странным чувством в душе наблюдать, как оно становится пеплом.

***

1974

Завязывая перед зеркалом галстук, Рауль старался смотреть в отражении лишь на узел, но не поднимать глаз выше, не встречаться с собой взглядом. Ощущение собственной беспомощности давно уже стало его неотвязным спутником, но в последние недели, когда ситуация становилась все хуже и хуже, прибавился еще и стыд - навязчивый, режущий, как бритва, не оставляющий Раулю ни единой спокойной секунды.

- Я думала, ты уже уехал, - сказала Луиза, заглядывая в спальню. Рауль ответил мрачно, открывая ящик, где хранились коробки с запонками:

- Машина за мной прибудет через двадцать минут. Я вернусь завтра вечером, как и планировалось.

Луиза недолго помялась, глядя, как он делает вид, что подбор запонок увлекает его пуще всего остального. Возможно, это было трусостью с его стороны, но в последнее время он довольно приучил себя бегать от правды, не обращать внимания на то, что она лежит перед ним на поверхности, закрывать глаза каждый раз, когда нужно было взглянуть на нее. “Я все равно не смогу изменить ничего в одиночку”, - так убеждал себя Рауль раньше, но сейчас бросил и это занятие: слишком много презрения вызывали у него собственные оправдания, нелепые и совершенно безнадежные.

- Ты думаешь, что президенту не стоит ехать? - Луиза была смелее него, ведь она решилась задать этот вопрос вслух.

Золотые или серебряные запонки? Рауль напряженно размышлял. В конце концов, взял серебряные - совсем новые, пару месяцев назад полученные им в подарок от приятеля на Рождество.

- Я, - сказал он бесстрастно, глядя на жену в отражении - и по-прежнему стараясь не смотреть на себя самого, - давно уже ни о чем не думаю.

Покончив, наконец, с запонками, он надел пиджак, тщательно оправил рукава, отправил в нагрудный карман сложенный платок. Сборы были закончены. Безликое существо в костюме - вот кем Рауль был сейчас. Генеральный секретарь Елисейского дворца. Человек-функция. Человек, которому не нужно слишком много задумываться - только исполнять то, что требует от него государство.

- Будь осторожен, - попросила Луиза, провожая его до дверей. Рауль бесцветно ответил ей, беря с вешалки пальто и шарф:

- Нет никаких поводов для беспокойства.

Он лгал, и они оба знали это. Но государство требовало от него этого - лгать. И того же, хоть это никогда не было произнесено вслух, требовал президент.

***

Гул двигателей становился ниже и протяжнее. Самолет снижался. Рауль выглянул в иллюминатор - не было видно ничего, кроме темной массы воды, которая отсюда, с высоты, казалась неподвижной. Они должны были сесть в одном из прибрежных городов, чтобы потом на вертолетах добраться до места встречи; когда план согласовывали, все это казалось достаточно простым, хоть Рауль и задавался вопросом, почему было не организовать переговоры в Москве или, на худой конец, в Минске или Петербурге, зачем приглашать делегацию сюда, в предгорья Кавказа. Теперь его мучило предчувствие, что они и вовсе не смогут преодолеть этот долгий путь без потерь; вернее, потеря могла быть всего одна, Рауль не мог о ней не думать, и от того чувствовал, как глотку его все сильнее сжимает страхом. В Орли президент еле сумел подняться по трапу, не выдав своего состояния перед столпившимися на летном поле журналистами; весь полет он просидел в своем кресле, не вставая, не шевелясь и не притрагиваясь к еде. Сможет ли он вообще выйти из самолета, поприветствовать русских, добраться до приготовленной для гостей резиденции? Рауль понимал, что не может дать определенного ответа на этот вопрос - и от того сам начинал ощущать головокружение и дурноту.

Самолет тяжело содрогнулся, касаясь земли; Рауль заметил, что президент, сидевший с закрытыми глазами, зажмуривается еще крепче, будто готовясь вытерпеть внезапный резкий удар.

“Только не умирайте, - взмолился Рауль про себя, медленно и старательно застегивая каждую пуговицу на своем пальто, - хотя бы не сейчас и не здесь”.

Больше ни о чем просить ему не оставалось.

Хуже всего было наблюдать, как президент пытается держаться - и тем ошеломительнее осознавать, что ему это удается. Подходя к распахнувшейся двери самолета, он с трудом переставлял ноги, и на его мертвенно-бледном лице не было написано ничего, кроме сдерживаемого страдания; но стоило ему ступить наружу, увидеть встречающих его русских и направленные на него камеры фотографов - он преобразился. Улыбки и рукопожатия он расточал так, будто ему это ничего не стоило; потом к нему подпустили школьниц в одинаковых черных платьях и белых бантах - они поднесли ему цветы, и он, принимая букет, наклонился, чтобы поцеловать одну из них в щеку. Его только пошатнуло, когда он выпрямлялся - Рауль поспешил оказаться рядом, будто невзначай подставил руку.

- Скажите нашему переводчику, чтобы мы двигались дальше, - прохрипел президент еле слышно; ладонь его, которой он оперся на запястье Рауля, была холодна, как кусок льда. - Я больше не могу…

Пока летели в вертолете над горами, он молчал, отрешившись от всего. Русские тихо перешептывались, косясь на него - Рауль видел это, но притворялся, что не замечает. За эти месяцы он хорошо научился делать вид, что не замечает многого.

- Что представляет из себя резиденция? - обратился он к кому-то из русских, чтобы нарушить затянувшееся молчание.

- Место чудесное! Вам понравится, - заверил тот Рауля посредством переводчика. - В первую очередь, там очень тихо. Можно любоваться горами и морем… гостям предоставят лучшие комнаты, - тут он запнулся, добавил приглушеннее, будто смущаясь, - на втором этаже…

“Ну конечно, - подумал Рауль обреченно, - разве можно было ожидать чего-то еще”.

***

По крайней мере, русские позаботились о том, чтобы возле резиденции не ошивались журналисты или любопытствующие зеваки - Рауль, презрев любые кривотолки, помог президенту подняться вначале на крыльцо, а потом - по лестнице, преодоление которой стало настоящим кошмаром. После каждой ступеньки приходилось останавливаться и делать передышку; Рауль покорно молчал, слушая шумное, сбивающееся дыхание своего спутника, и только ровно спрашивал, можно ли двигаться дальше. В какой-то момент президент закашлялся, прикрыв рот рукавом - когда он опустил руку, Рауль увидел на ней следы крови.

“Только не здесь, - металось в его мыслях, пока он, поддерживая президента за локоть, помогал ему взбираться на очередную ступеньку, - только не здесь и только не сейчас”.

К счастью, рядом был и кое-кто из врачей - он вовремя пришел на помощь, схватив президента под другую руку, и так втроем им удалось-таки оказаться на втором этаже. Рауль сопроводил президента до его комнаты - тот рухнул на кровать, будто лишаясь сознания, но глаза его были открыты, и на Рауля он смотрел с горечью и сожалением.

- Благодарю вас, - пробормотал он с трудом. Рауль отступил. Сейчас было не лучшее время, чтобы объяснять, что благодарность сейчас и вполовину не согреет его душу так, как это сделала бы правда.

- Не считаете ли вы, что ему будет лучше уйти в отставку? - спросил он сегодня, пока они летели над Балканами, профессора Жарду, главу медицинской службы. - Вы же видите, ему становится хуже…

- Течение болезни очень непредсказуемо, - ответил Жарду, помявшись. - Мы не можем делать точные прогнозы. Может быть, уже завтра ему станет лучше, а потом наступит ремиссия.

Он, как и все, тоже что-то скрывал - сомневаться в этом не приходилось, и Рауля это чудовищно разозлило.

- Вы вообще понимаете, с чем имеете дело? - отрывисто спросил он, буравя Жарду взглядом. - Вы не можете оставлять его с его состоянием один на один! Вы понимаете, чем это может грозить стране, да и всем нам?

Жарду, конечно, отмолчался. Рауль махнул на него рукой. Никто бы ничего ему не рассказал - кому, как не ему, стойко и непреклонно оберегающему собственную клятву молчания, было понимать это.

Оставив президента, он вернулся к себе. Комната, приготовленная для него, была заметно меньше, а окнами выходила не на солнечную сторону, а на запад, где ползли по земле и холмам сизые тени от редких облаков - но Рауля сейчас как никогда мало волновали вопросы уюта. Первым, на что упал его взгляд, едва он переступил порог, был поднос на столе, рядом с аккуратным букетом из искусственных цветов - на подносе возвышались бутылки, и Рауль, отставив в сторону свою обычную сдержанность в вопросах употребления алкоголя, сразу бросился к ним.

Бутылок было три - вино, вода, коньяк. Все местное, конечно же; рядом лежала карточка с напечатанным на ней текстом приветствия в адрес гостей - Рауль едва взглянул на нее и потянулся к коньяку. Налил одну порцию и выпил ее в два глотка. Потом, на все наплевав, налил еще.

Выпивка, разумеется, не способствовала прояснению сознания, но заставила чуть отступить нервное напряжение; чувствуя, как по всему его телу волной пробегает расслабление, Рауль отставил бокал в сторону, ожесточенно протер лицо ладонями, повернул голову к висевшему тут же зеркалу, наконец-то посмотрел на себя. Вернее сказать, он хотел это сделать - наконец-то взглянуть в лицо Раулю Делатуру, уставшему и изолгавшемуся, может быть, сказать ему прямо: “ты мерзавец”, - но, увидев в отражении свои руки, тут же об этом забыл. Запонки на рукавах его рубашки, новенькие, впервые извлеченные им из коробки этим утром, стали черными, как будто для них разом прошло сто лет; Рауль даже протер глаза, чтобы убедиться - он действительно видит это.

- Не может быть, - тихо сказал он, рассмотрев запонки внимательнее и увидев, что одну из них за эти часы успела даже тронуть коррозия. Это была запонка с правого рукава; правой рукой Рауль на протяжении всего дня поддерживал президента.

- Не может быть, - повторил Рауль. Потом схватил отставленный бокал и опустошил его за секунду.

***

“Не может быть”, - так думал Рауль весь остаток дня. Президенту после небольшого отдыха стало лучше - за столом переговоров он курил одну за другой сигарету, с непринужденной улыбкой излагая советскому генсеку свою позицию по поводу гонки вооружений, не упускал случая пошутить или посмеяться - хотя Рауль, видя, что восковая бледность никуда не ушла из его лица, не хотел задумываться о том, что тот чувствует на самом деле. Беседа закончилась к вечеру; тогда Раулю сообщили, что президент просит его и остальных членов делегации присоединиться к нему за ужином.

- Конечно, - пробормотал Рауль убито, - конечно, я приду.

Позже он думал, что этот ужин, как и вся поездка, еще долго будет сниться ему в кошмарах. Все ели в молчании, избегая сказать лишнее слово - все, кроме президента, который, как будто ничего не замечая, продолжал добродушно улыбаться, пил вино, сыпал какими-то историями, ни одну из которых Рауль не запомнил. Сам же Рауль сидел, стараясь лишний раз не шевелить руками - запасных запонок он с собой не взял и отчего-то содрогался при мысли, что почерневшее, состарившееся вмиг серебро попадется на глаза президенту.

Обеденный зал он покидал последним - и президент остановил его, спросил, таинственно подмигнув:

- Что это с ними? Впервые вижу такое единодушное безмолвие…

- Должно быть, они устали, - сказал Рауль, - утомились из-за перелета.

Президент только фыркнул.

- Слабаки! Что ж, надеюсь, вы хорошо отдохнете за ночь.

Он протянул Раулю руку, и тот, хоть и подозревая смутно какой-то подвох, пожал ее.

- Я должен еще раз сказать вам, как благодарен за то, что вы делаете, - сказал президент, не выпуская его ладони - наоборот, сжимая ее все крепче, и Рауль интуитивно понял, что не сможет высвободиться из его хватки, даже его захочет. - Иметь рядом человека, на которого можно безоговорочно положиться - это очень ценно…

Он говорил, безостановочно смотря Раулю прямо в лицо; Рауль никогда не считал себя человеком со слабыми нервами, но именно в тот момент, в пустом полутемном зале, наедине с человеком, который все больше и больше казался ему незнакомцем, почувствовал, что готов сбежать.

- Спасибо за ваше доверие, - бормотнул он с усилием, мало задумавшись о том, что произносит всего лишь еще одну ложь в череде тысяч других. Президент усмехнулся - Рауль много раз видел эту его ироничную улыбку, но и она сейчас выглядела совершенно чужой.

- Вы всегда были умным человеком, - сказал президент, опуская взгляд на их сцепленные ладони, на проклятую запонку, показавшуюся из-под пиджачного рукава и предательски чернеющую на белизне рубашки, как цель, на которую можно наводить артиллерийский огонь. “Понял”, - подумал Рауль и, сдаваясь своей противоестественной панике, отступил, рванулся прочь, будто пытался спасти себе жизнь. Президент выпустил его тут же.

- Хорошо отдохните, - повторил он своим обычным тоном, возвращясь к столу и опускаясь обратно на свой стул. - В конце концов, завтра нам предстоит обратный путь…

Он остался за столом - посреди неубранных тарелок, опустошенных бутылок, графинов и блюд; приглушенный свет ламп вытягивал из темноты лишь половину его лица, которую он прикрыл ладонью в выражении то ли усталости, то ли крайнего разочарования. Едва ли он желал дальнейшего присутствия Рауля поблизости, но сам Рауль, еще несколько секунд назад жаждавший оказаться как можно дальше от этого места, остался на месте, словно его продолжали удерживать.

- Если нужно, - начал он, понимая, что где-то ошибся и что ошибку нужно загладить, - я могу…

- Не нужно, - сказал президент. - Можете идти.

Он так и продолжал сидеть на своем месте - один. Уходя, Рауль заставил себя не оборачиваться к нему.

***

Рауль не переставал думать о случившемся на Кавказе на протяжении следующих трех недель - пока однажды в его кабинете не раздался звонок.

- Он вызывает вас, - сказали ему без приветствий или уточнений. - Срочно приезжайте.

Адрес парижской квартиры президента Раулю был хорошо известен - он не единожды успел побывать в ней за последнее время, ведь глава государства все чаще и чаще проводил ночи там, а не в Елисейском дворце (это порождало очередную волну непонимания и негодования среди министров и советников, а Рауль в меру своих сил пытался усмирить ее). Его впустили тут же, стоило ему постучать; никого больше из официальных лиц не было - в коридорах суетились врачи и медсестры, в большой гостиной, где президент обычно принимал редких посетителей, сидела теперь его жена - окаменевшая и неподвижная, она отрешенно смотрела в пространство прямо перед собой и едва кивнула Раулю, когда он поприветствовал ее.

- Месье Делатур, - рядом тут же оказался его сын; по голосу Рауль тут же определил, что именно с ним недавно разговаривал по телефону, - пройдите со мной.

В спальне были задернуты шторы; воздух будто застыл, съеденный парами медицинских растворов. В изголовье кровати установили капельницу - тонкая трубка тянулась ниже, к смутно дышащему телу под одеялом. Рауль не сразу осмелился приблизиться - поначалу ему показалось, что президент успел заснуть, дожидаясь его, и лучше будет не нарушать его покой, особенно сейчас, когда все врачи сходятся в своем выводе: это конец.

Но президент не спал.

- Добрый день, Рауль, - сказал он, с трудом выговаривая слова, медленно поднимая и опуская веки. - Спасибо, что пришли так быстро.

- У вас будут указания для меня, господин президент?

Умирающий зашевелился, пытаясь приподняться; стойка с капельницей опасно сотряслась, и Рауль счел за лучшее подойти ближе, чтобы удержать ее - найти опору для него было и способом помочь самому себе, ведь и он ощущал себя так, словно вот-вот опрокинется, свалится под грузом того, что ему приходилось переживать каждый день вот уже столько времени.

- Я не могу сказать вам, что все мои дела на земле полностью завершены, - проговорил президент, оставив попытки изменить свое положение на постели, - но среди них есть одно, которое не терпит отлагательств. Я могу на вас рассчитывать?

- Конечно, - ответил Рауль, встречаясь с его взглядом - немного затуманенным, но все еще осмысленным. - Конечно, господин президент.

Его собеседник изобразил кивок.

- Хорошо. Тогда откройте ящик в тумбочке рядом с кроватью. Давайте, сейчас не стоит стесняться, - нетерпеливо добавил он, заметив, что Рауль медлит, - вы найдете там всего одну вещь, которая может кое-каким образом шокировать вас… и я хочу, чтобы вы забрали именно ее.

Пожалуй, это делало ситуацию чуть понятнее. Рауль решительно открыл ящик, про себя стараясь подготовиться ко всему, но ничего необычного, на первый взгляд, не увидел - бесчисленные упаковки лекарств и разные обыденные мелочи.

- Возьмите таблетницу с позолоченной крышкой, - продолжал президент, - откройте ее и увидите в ней ключ. Скажите моему сыну, чтобы проводил вас в мой кабинет - якобы я попросил вас забрать некие важные бумаги. С помощью этого ключа откройте нижний ящик стола, извлеките его содержимое и аккуратно снимите двойное дно. То, что вы обнаружите внутри, нужно будет упаковать в почтовую посылку и доставить по нужному адресу. Вы сможете это сделать?

- Да, господин президент, - отозвался Рауль растерянно. - Но кому…

- Ваш адресат - Вивьенна Вильдерштейн, - президент сделал паузу, собираясь с силами для продолжения фразы, - она живет в Нантерре, на бульваре Золя. Точный адрес вы можете найти в телефонной книге.

Его хриплый, прерывающийся голос отдавался гулом у Рауля в ушах. Может быть, он уже тогда предчувствовал, что найдет в старых тетрадях, когда поддастся слабости своего любопытства и заглянет в них, открыв на случайной странице - и в наказание за это будет навсегда отравлен ядом чужой тайны.

- Я все сделаю, господин президент, - сказал Рауль решительно и выпрямился, сжимая в руке таблетницу. Лицо умирающего чуть дрогнуло в подобии обессиленной улыбки.

- Я знаю, мой бедный друг. Вы всегда были образцовым сотрудником - верным, честным, исполнительным… если я кому-то мог поручить столь деликатное дело, то только вам.

Возможности рассказать, насколько президент ошибся тогда в нем, Раулю не представилось еще четыре десятка лет - когда его снова настиг звонок, на сей раз в его собственной квартире в Восьмом округе, и извиняющийся голос кого-то из домовой охраны сказал ему, что его настойчиво желает видеть некая Хильдегарда Вильдерштейн.

========== Глава 20. Побежденные ==========

“Бешеная пчела”

21.08.2017

12:35 Досвистелись? Против основателей фонда “Соловей” открыто уголовное дело

<…> Список предполагаемых обвиняемых возглавляет Фабиан Аллегри, глава и основной спонсор фонда. Он, как и члены его семьи, отказался от любых комментариев; не удалось нашему корреспонденту разговорить и Бертрана Одельхарда, чье имя пока не фигурирует в материалах дела, однако многие придерживаютсяточки зрения, что его появление в списке - лишь вопрос времени. “У министра есть дела важнее, чем придумывать достойные ответы на надуманные провокации”, - в довольно резких тонах сообщили в его пресс-службе. Не будем настаивать! От вопросов прокурора и судьи господину Одельхарду вряд ли удастся уйти с той же легкостью - особенно если подтвердится информация, полученная нами от независимого источника и обещающая этому господину еще больше проблем с прессой уже к концу неделю. По слухам, в министра труда будет брошена настоящая “бомба”; не сомневаемся, что ее “взрыв” будет приурочен ко дню парламентского голосования за (или против, если кто-то еще верит в это) трудовую реформу, который назначен на грядущий четверг <…>

***

На всякую осторожность Бертран наплевал - просто вызвал к себе Робье и объявил ему:

- Хильдегарда Вильдерштейн пропала. Найдите ее.

Прошло пять дней с тех пор, как он последний раз услышал ее голос по телефону, и от нее все это время не было ни слуху ни духу. Она не появлялась в своей квартире в Старом городе и в доме своей семьи в Кандарне; соседи, однокурсники, редкие знакомые - никто ничего не знал. Бертран набирал ее номер каждые два часа и всякий раз отвечал ему лишь механический голос автоответчика, сообщающий, что абонент находится вне досягаемости. Это “вне досягаемости” звучало для Бертрана как издевательство и неизменно приводило его в исступление; всю свою выдержку он употреблял на то, чтобы не сорваться под гнетом собственных страхов и домыслов, не сделать что-нибудь, что еще больше ухудшило бы его и так скверное положение. И все же голову его постоянно штурмовали мысли о том, что с ней случилось что-то ужасное, пока он не мог быть рядом, слишком занятый тем, чтобы спасти то, что давно уже не подлежало спасению; Бертран пытался уйти с головой в работу, будто это могло помочь ему спрятаться от этих мыслей, но они все равно находили его и налетали, вцеплялись, грызли не хуже зубов какого-то обезумевшего животного. “Не надо было мне уезжать”, - повторил он про себя, наверное, сотни раз за прошедшие дни, но легче ему от этого не становилось. Легче не становилось вообще ни от чего.

Он ничего не узнал за выходные; в понедельник Робье удалось нащупать кое-какую нить. След Хильдегарды обнаружился в одной из буххорнских больниц - увидев девушку, упавшую в обморок на улице, какой-то сердобольный прохожий вызвал врачей. Ночь Хильди провела в палате, но утром, едва придя в себя, отказалась от любых медицинских услуг и поспешила, забрав свои вещи, скрыться в неизвестном направлении. Больше о ней не слышали; похоже было, что она растворилась.

- Человек не может исчезнуть просто так, - процедил Бертран, выслушав короткий доклад Робье. - Мэрия Буххорна потратила сотни тысяч флоринов на модернизацию системы уличного видеонаблюдения. Посмотрите записи с камер. Сделайте что-нибудь, черт вас возьми!

Он замолчал, дыша тяжелее обычного. Робье вышел из кабинета, низко склонив голову - Бертрану упорно казалось, что тот пытается таким образом спрятать жалостливую гримасу.

- Дармоед, - проговорил он вполголоса, хватая со стола чашку с кофе. - За что только я ему плачу…

Других известий от Робье не поступало до вечера, и да и у Бертрана в преддверии четверга не было ни одной лишней секунды. Телефон разрывался от звонков, но для Бертрана все разговоры слились во что-то единообразное, в диалог с многоголовым и многоликим существом, которое тянуло к нему свои щупальца, чтобы крепко схватить, перекрыть дыхание, опутать по рукам и ногам. К концу вечера он не делал уже большого различия, с кем говорит - с Микаэлем ли, с Клариссой, с кем-то из секретариата или со снизошедшим до звонка Патрисом, - потому что всем говорил одно и то же: да, четверг лучший день, нет, медлить нельзя, нужно заканчивать с этим, не допустить, чтобы страна окончательно сошла с ума.

“Или я буду первым, кто свихнется”, - чуть не сказал он премьеру, но вовремя одумался; потом положил трубку и непривычно долго (наверное, минут пятнадцать) сидел в обрушившейся на него неприятной плотной тишине. На часах была половина двенадцатого - наверняка все, кто мог, уже разошлись по домам, и Бертран почувствовал, что и ему самому жизненно необходимы несколько часов отдыха. Суета прошедших дней, тревога за Хильди, которая не ослабевала ни на миг, только иногда отходила куда-то на второй план - все это вымотало его до состояния, близкого к полному истощению, и Бертран слабо надеялся, что Бакардия как-нибудь стерпит несколько часов его отсутствия в министерстве.

- Куда едешь? - поинтересовался Микаэль, с которым Бертран столкнулся в секретарской.

- Спать, - лаконично ответил Бертран, а потом добавил, присмотревшись к кругам под глазами своего собеседника, - и тебе тоже советую.

Микаэль невесело усмехнулся:

- Куда там! С этим карнавалом идиотии я отосплюсь только в гробу. А тебя, что же, не будет до утра? Тебе же завтра в парламент…

Бертран скрипнул зубами. Он бы дорого отдал, чтобы послать к черту и парламент, и министерство, но сейчас было не время для этого - ему еще предстояло выиграть последнее из авангардных сражений перед решающей битвой.

- Я вернусь к половине шестого, - сказал он, проходя мимо Микаэля к выходу. - Проследи, чтобы все бумаги были у меня на столе.

Ответа он не услышал - быстро спустился вниз, пересек внутренний двор, сел в поджидавшую его машину.

- Куда вас везти, господин Одельхард?

“Домой”, - хотел ответить Бертран, но слово неожиданно пропало у него с языка, растворилось, как брошенный в воду лед, когда он запустил руку в карман, чтобы отыскать сигаретную пачку, но вместо нее наткнулся на медальон, что отдала ему Хильди в их последнюю встречу - тот самый, который должен был сберечь его, Бертрана, от пуль только для того, чтобы он после этого, как оказалось теперь, не сберег ее, оставил одну, безропотно отпустил куда-то в гнетущую неизвестность.

- Улица Магнолий, - сказал Бертран, сжимая медальон в кулаке. - Там есть чайный дом с таким же названием. Едем туда.

Он успел, должно быть, за считанные минуты до закрытия - в полутемном, заставленном старинной рухлядью зале уже не было посетителей, но дверь с покачивающейся на ней табличкой “Открыто” легко подалась, когда Бертран ее толкнул. Он быстро обшарил зал взглядом; конечно, Хильди не было, зато за стойкой возилась, прибирая посуду, девушка, имя которой - Лиза, - Бертран вспомнил, пусть и не без труда.

- Добрый вечер, - произнес он, приближаясь к ней; на самом деле, он не думал всерьез, что ему удастся узнать в этом местечке что-то, что еще не узнал Робье, но все было лучше, чем сидеть без движения, как заключенный в одиночной камере, и ждать известий из чужих рук. Если осталась какая-то нить, которая может привести к Хильди, то начиналась она тут, и Бертран обязан был что-то сделать, чтобы найти и схватить ее - или, как это случалось с ним последнее время довольно часто, хотя бы сделать попытку.

Лизе достаточно было коротко поднять на Бертрана глаза, чтобы узнать его.

- Это вы!

- Да, я, - подтвердил он вкрадчиво, опираясь локтем о стойку, - я хотел бы узнать…

Ему повезло, что он успел вовремя пригнуть голову - иначе о нее бы непременно разбилась метко запущенная Лизой чашка.

- Какого черта вам здесь нужно! - закричала она, выскочив из-за стойки; в руках у нее была швабра, и Бертран, быстро оценив грозящую ему опасность, отступил, выставляя перед собой руки. - Как у вас совести хватило сюда явиться? Вам что, недостаточно того, что вы уже сделали? Убирайтесь!

- Но…

- Убирайтесь! - крикнула Лиза громче, красноречиво замахиваясь. Понимая, что в этой схватке ему не выиграть, Бертран поспешно скрылся за дверью; вслед ему полетело, ударилось о косяк еще что-то, но он не различил, что именно, да и не питал к этому сильного желания. Нужно было скрыться как можно скорее, пока разъяренной девице не взбрело в голову еще что-нибудь; на ходу поправляя сбившийся галстук, Бертран сделал несколько торопливых шагов к машине, оставленной им в конце переулка, и тут за его спиной раздался голос:

- Постойте! Эй, вы… как к вам обращаться? Погодите!

Обернувшись, он в первую секунду захотел припустить вперед бегом, забыв про остатки чувства собственного достоинства - его догоняла Лиза, успевшая за несколько секунд убрать волосы в хвост и нацепить фартук - не понимая, почему она теперь говорит с ним не грозно, а просяще, и с чем могла быть связана метаморфоза, Бертран попятился прочь, но тут его преследовательница оказалась под светом фонаря, торчащего из щербатой стены дома по соседству, и он понял, что видит перед собой не Лизу, а девушку, чрезвычайно на нее похожую.

“Близнецы”, - догадался он, позволяя себе перевести дух. Тут же в памяти его всплыла деталь того давнего вечера, когда они с Хильди впервые пришли в “Магнолию” на разговор за чайником чая - Лиза, кажется, упоминала, что в заведении работает и еще кто-то помимо нее… просто ту, вторую, Бертран так и не увидел.

- Погодите, - повторила запыхавшаяся девица, останавливаясь в паре шагов от него. - Вы хотели поговорить про Хильди?

- Да, - сказал Бертран спокойнее, убедившись, что нападать на него сейчас не собираются. - Но ваша сестра, похоже, не в духе вести беседы…

Девица не стала поддерживать тему - бесцеремонно схватила Бертрана за рукав и потянула куда-то в сторону, в дышащий древностью полумрак мощеных улиц.

- Идемте. Тут рядом есть одно местечко, они работают до двух. Поболтаем там.

Бертран не стал сопротивляться, только махнул, уходя, шоферу, безмолвно приказывая оставаться на месте. “Местечко”, выбранное девицей, оказалось буквально за углом - небольшое, отделанное кафелем помещение под вывеской “Донер”, где было чудовищно душно, в беспорядке стояли пластиковые столы и стулья, а возле вертела с нанизанным на нем куском мяса скучал, позевывая, молодой человек отнюдь не бакардийского вида.

- Будете что-нибудь? - спросила девица, заведя Бертрана внутрь. - Тут вкусно.

- Нет, благодарю, - брезгливо отозвался он, стараясь не наступить в разлитую на полу лужу, пышущую на весь крошечный зал запахом дешевого пива. Стул - покосившийся, потертый, с треснутой спинкой, - тоже не вызывал большого доверия, и Бертран тщательно протер его нашедшейся на столе салфеткой, прежде чем осторожно сесть. В горле у него сперло от смеси запахов жареного мяса и масла, и он пожалел, что не захватил из машины бутылку воды - стоявший невдалеке холодильник манил выставленными на полках банками с пивом и газировкой, но Бертран не был уверен, что сможет притронуться к ним даже щипцами.

- Хильди тут нравилось, - сказала девица, грохнув на стол поднос с набитой мясом, овощами и майонезом булкой, от одного вида которой у Бертрана закололо в области поджелудочной. - Мы тут иногда сидели, когда у меня смена заканчивалась.

- Простите, - говорить у Бертрана получалось сдавленно, ведь он старался дышать ртом, а не носом, - я не знаю вашего имени…

- Элье, - представилась она, принимаясь бесстрашно и без капли сомнения есть. - Мы с Лизой сестры, это вы верно сказали. Чайную держит кое-кто… из наших. Туда много кто приходит. Я даже не знаю, с чего вдруг Хильди вас туда потащила.

- Это могло ей чем-то грозить? - осведомился Бертран. Элье замотала головой, ни на миг не переставая жевать.

- Думаю, нет. Просто наши… опасаются тех, кто решил стать щитом. Они никому ничем не угрожают, но… их просто не очень любят.

- Как предателей? - позволил себе спросить Бертран, чуть приподнимая бровь.

- Вроде того. Ваших - политиков, то есть, - у нас просто презирают. Всех до единого. Мы-то точно знаем, какие вы на самом деле, - Элье вытерла с губ пятна соуса и улыбнулась Бертрану колко и ядовито, - что вы используете таких, как мы, чтобы спасти свою шкуру. Что мы из-за вас умираем - а вам хоть бы что.

- Я не знал, - попробовал защититься Бертран, - когда мне рассказали об этом, договор с Хильди уже был подписан, и…

- Ну, а рассказали бы вам до этого? - поинтересовалась Элье скучающе. - Что же вы, отказались бы? Согласились бы на это? Ведь это вы бы сейчас умирали, а не она.

Бертран почувствовал, что начинает задыхаться. Может, в этой проклятой забегаловке совсем не осталось кислорода, а может - слова Элье безжалостно вонзились в него и продырявили ему легкие.

- Вы знаете, где она? - спросил он, понимая, что не имеет сил спорить.

- Нет, - ответила Элье, вздыхая. - Она нам ничего не сказала. Она всегда была… все делала по-своему. Я почему-то всегда представляла, что она может на это согласиться. Но не думала, что до нее доберутся так рано. Видимо, напряжно с кадрами в этом вашем министерстве, что они решили взяться за нее.

Отложив свой ополовиненный ужин, она шумно приложилась к банке пива. Бертрану на рукав присела муха - одна из тех, что во множестве носились под потолком, - и он с отвращением стряхнул ее. Его мутило.

- А ведь говорят, что когда-то это делали добровольно, - протянула Элье с некоторой мечтательностью. - Ходят легенды, что очень давно, когда еще и королевств-то не было, только племена, правители нарочно выбирали себе жен и мужей из наших. И они правили мудро и справедливо, а те защищали их от врагов… и никто тогда и не знал, что пройдут годы, и защищать в первую очередь придется от своих.

Она сухо, бесцветно рассмеялась, глядя на Бертрана, и он, не вынося этого взгляда, заговорил с тем же отчаянием, с каким утопающий в последний раз выныривает на поверхность воды, прежде чем та окончательно утянет его ко дну:

- Я тоже пытался защитить ее. Я и сейчас пытаюсь.

- Можете отозвать свою реформу?

Теперь она не смеялась. Смеяться хотелось Бертрану.

- Вы серьезно? - переспросил он. - Конечно же, нет.

- Почему?

Все сгустилось вокруг Бертрана - и духота, и прогорклая вонь из фритюрницы, и жужжание чертовых мух, - заложило ему уши, и когда он заговорил, то слышал собственный голос, будто подхваченный и усиленный эхом:

- Потому что не я ее автор, Элье. Я - всего лишь рука, которая написала на бумаге некоторое количество слов, и голова, которая произнесла их с трибуны. На моем месте мог быть кто угодно, и он сделал бы то же самое - потому что реформа нужна не мне, не правительству, не президенту, а самой Бакардии. Это было неизбежно, все равно что приход осени следом за летом - обычный… естественный процесс, простым слугой которого я являюсь. Вы не будете винить листья осенью в том, что они опадают и их уносит ветер? Так же глупо и винить меня в том, что будет принято в парламенте в этот четверг.

Он не предполагал, что Элье отнесется к нему с пониманием, но ему, если говорить честно, было уже все равно. Люди в этой стране давно уже привыкли не понимать очевидного и сражаться за свое невежество так, как сражались бы за собственную жизнь, и так же Бертран привык к тому, что его слова никогда не окажутся приняты так, как должно - их извратят, перевернут с ног на голову, растопчут, а затем выставят все так, будто это его и только его вина. К чему-то подобному Бертран готовился и теперь; но Элье, на удивление, внимательно слушала и как будто не торопилась протестовать.

- Вы знаете о проклятии д’Амбертье?

Невыносимой жары, от которой он уже порядком вспотел, как не бывало; вместо горячего воздуха Бертрану в глотку словно хлынул холодный.

- Что?

- Хильди вам не рассказывала? Странно, - заключила Элье, подбирая выпавшую на поднос дольку жареной картошки и макая ее в пятно майонеза. - Нам она рассказала еще в июле. Пришла в чайную сама не своя. Еще и выпившая, вдобавок ко всему. Никогда ее такой не видела. Мне казалось, она что-нибудь с собой сделает, если ее просто так оставить.

“В июле, - услужливо подсказал Бертрану внутренний голос, - после возвращения с Кеа”.

- Что она сказала?

- Вы же знаете д’Амбертье? - вдруг спросила Элье, спохватившись. - Он стал президентом Франции после того как…

- Знаю, знаю, - нетерпеливо оборвал ее Бертран. - Я с ним даже лично знаком. И Хильди… весьма интересовалась его персоной, насколько я помню.

- Ну, что-то вроде этого, - произнесла Элье, ощутимо озадаченная. - Так вот, в тот вечер, когда она явилась, я попыталась ее успокоить. Налила ей чаю с мятой, как она любит… она почти ничего не выпила. Но рассказала мне, что этого д’Амбертье кто-то проклял. Вернее - он сам угодил под проклятие, когда попытался убить кого-то из наших.

Похоже, даже после этих наполненных невозможностями месяцев миру все еще оставалось, чем удивить Бертрана Одельхарда.

- О чем вы? - пробормотал он, чувствуя, как беспомощно садится его голос.

- Если верить тому, что говорила Хильди, то д’Амбертье использовал магию крови - вернее, нашел кого-то, кто ее использовал, потому что сам этот болван ничего не смог бы сделать. Ритуал прошел успешно, и так возникло что-то вроде парадокса. Колдун, господин министр, не может убить другого колдуна. Это все равно что родного брата прикончить. И ответ получается устрашающим - и для того, кто оказался проклят, и для всего, что он породит.

Перед глазами Бертрана возникло лицо д’Амбертье - бледное, ссохшееся, похожее на мумифицированную маску, - а потом он услышал оглушительно четко те слова, которые сказал Хильди летом, на том злосчастном приеме: “Он не оставляет без внимания европейские дела. Это понятно - Европу он считает чуть ли не своим детищем…”

- Вы хотите сказать…

- Ваш мир, о котором вы так много говорите, был проклят с самого начала, - подытожила Элье со сдержанным торжеством; Бертран только и мог, что смотреть на нее, чувствуя, что пол под его хлипким стулом начинает разрушаться и проваливаться куда-то в бесконечную тьму. - Вы можете принимать свои реформы, а можете их не принимать. Это ничего не изменит. Это как болезнь, понимаете? Все мы заражены. И вы тоже. И сама Бакардия, которой вы так усердно прикрываетесь, когда нужно найти оправдание тому, что вы творите. История повернулась против себя самой. И это продолжается уже сорок лет.

Бертран пожалел, что отказался от еды - может, это помогло бы ему избавиться от знакомого ощущения, что он проглотил пепел.

- Как это остановить?

Он предчувствовал, что, услышав ответ, в первую очередь захочет вымарать его из своей памяти навсегда - но не мог, не вправе был не спросить. Если оставалось для него еще что-то, связанное с понятием “долг” - это было оно.

- Это магия крови, господин министр, - произнесла Элье тяжело, будто выносила неутешительный диагноз. - Единственное, что можно ей противопоставить - кровь и есть.

Несколько секунд Бертран осмысливал услышанное, насколько это было возможно, а затем поднялся на ноги, с трудом распрямив затекшую спину.

- Спасибо, что уделили мне время, Элье.

- Да не за что, - отозвалась она с нарочитой безмятежностью, - я ведь и не думала, что вы придете. Только не приходите больше. А то Лиза вас убьет.

“На этом поприще ей будет с кем соперничать”, - подумал Бертран, выходя на улицу. Ночная прохлада приятно щекотнула его лицо, но, увы, не смогла справиться с давящей тяжестью, поселившейся где-то в груди; каждое движение требовало у Бертрана значительно больших усилий, чем обычно, но он все же достал из кармана телефон и набрал номер шофера.

- Слушаю, господин Одельхард.

- Можете быть свободны на сегодня, - сказал ему Бертран. - До дома я доберусь сам.

Может быть, шофер удивился. В любом случае, ответил он только положенное: “Спокойной ночи, господин Одельхард”, и Бертран повесил трубку. Часы на экране показывали половину первого ночи; Бертран все еще чувствовал, что крайне устал, но о возвращении в свою квартиру теперь думал с глубочайшим безразличием, будто и не стремился туда весь сегодняшний вечер. Но и стоять на месте, не двигаться значило сдаться окончательно, покориться ночи и всему наполнившему ее сумасшествию - и Бертран направился по единственному адресу в Старом городе, который был точно ему известен.

Ключи от квартиры Хильди он носил с собой, не доверяя их ни ящикам секретера, ни сейфам, ни тем более попечению секретаря. Теперь это оказалось кстати - он шагнул в темнеющий зев подъезда, поднялся на нужный этаж, открыл дверь; все это было проделано им глубоко привычно, будто он пришел домой - и, как подумалось ему запоздало, именно сюда и стремился весь сегодняшний вечер. А может, и всю жизнь.

“Интересно, смогу я когда-нибудь еще в чем-то быть уверенным?”. Ответа, разумеется, не было. Бертран закрыл дверь на щеколду, шагнул, зевая, из маленького коридора в гостиную, на ходу включая свет - и увидел через приоткрытую дверь спальни, что кровать не застелена и что на ней кто-то спит, завернувшись с головой в одеяло.

Он не позвал ее по имени - вместо голоса в груди осталось только что-то сиплое и невнятное, едва ли человеческое. Всех сил его хватило, чтобы подойти и прижаться к ее лбу губами, и она вздохнула вполголоса, живая, теплая, близкая, и повернулась, чтобы обнять его в полусне.

- Берти, это ты… так поздно…

- Хильди, - он поймал ее руки, чтобы по очереди поцеловать запястья, и она приоткрыла один блеснувший глаз, затем второй, - куда ты пропала? Я думал, с тобой что-то произошло…

- Нет, - она приподнялась, потянулась к чашке, наполненой водой, что стояла на тумбочке рядом; тут же были рассыпаны и баночки из-под таблеток, и у Бертрана, когда он увидел их, горячо зашлось сердце. - Ничего не случилось, я… я просто была во Франции…

- Во Франции?..

- Да, - сказала она чуть более твердым голосом, жадно отпив из кружки. - Я хотела увидеть это все своими глазами. Увидеть, где все это произошло. Понять, наконец. Даже то, чего раньше не понимала.

- Получилось? - глупо спросил Бертран, присаживаясь с краю постели. Хильди отозвалась еле разборчиво, снова закрывая глаза:

- Я… да, просто я очень устала… извини, что я так…

- Я понимаю, - она снова обхватила его за плечи и не отпускала, и Бертран склонился над ней, снова проваливающейся в сон, мягко коснулся ее губ. - Я очень испугался за тебя, Хильди.

Слышала ли она его? Бертран не был в этом уверен; но когда он попробовал отстраниться, чтобы не мешать ей и не тревожить, она прошептала ему в лицо прерывисто и умоляюще:

- Останься со мной… пожалуйста…

Бертран подумал о министерстве, завтрашнем заседании, о бумагах, что должны были дожидаться его на столе. Прежде он не думал, как просто будет отогнать прочь все лишнее и маловажное - все равно что избавиться от севшей на рукав мухи.

- Конечно, - сказал он громче, чтобы она услышала. - Конечно, я останусь.

Хильди ничего не отвечала, но он заметил, что она улыбается.

***

Могло ли все быть иначе? Так, чтобы Бертрану не пришлось звонить в министерство и объяснять свое будущее утреннее отсутствие, а затем и раздраженно выговаривать Микаэлю, что у него все под контролем и он совершенно точно успеет прочитать все документы по пути в парламент; так, чтобы Хильди не пришлось отдавать свою жизнь за чужую; так, чтобы им обоим не пришлось постоянно спасаться от невидимой, но вездесущей погони. Чтобы у них было больше времени - немного для истории, но достаточно для них самих.

Бертран представлял себе все это, пока раздевался и принимал душ, прежде чем лечь в постель. Может быть, он не получил бы место в банке Аллегри и не встретил бы Като; может быть, он проработал бы служащим в отцовской фирме всю свою жизнь, позже унаследовав место ее главы - но и только; может быть, он встретил бы Хильди до того, как ее нашел Робье и его люди. Может быть, они были бы счастливы, как все люди, что находят друг друга и решают остаться рядом.

Может быть, это в действительности произойдет в одной из параллельных вселенных - просто не с Бертраном и Хильди, а с кем-то другим под их именем и внешностью. Может быть, эти другие будут лучше. Может быть, будет лучше их мир - или, по крайней мере, не будет обречен с самого своего рождения.

“Проклятие, - проговаривал про себя Бертран, пока выходил из ванной, вытирая полотенцем лицо и голову, - нет, это уже слишком. Проклятие вызывает кризис! Если бы все было так просто…”

Он сел за стол в кухне, думая выкурить сигарету, предусмотрительно прикрыл занавеску после того, как открыл окно. Впрочем, едва ли кто-то мог наблюдать за ним: погасшие окна дома напротив все как одно выглядели слепыми. Да и были ли уже причины быть осторожным? Бертран хотел думать, что нет, но его инстинкты, с которыми он сжился и которые не мог контролировать, оказались сильнее его.

Огонек зажигалки секундно осветил пространство, и Бертран увидел, что на столе перед ним лежит открытая на середине тетрадь. Страницы были густо исписаны на бакардийском; почерк, несомненно, принадлежал Хильди. “Не стоит это читать”, - мелькнуло в голове у Бертрана, а потом он подвинул стул так, чтобы иметь возможность прочесть написанное, не разворачивая тетрадь к себе, и прищурился, вглядываясь в тесно составленные строчки.

“Что же такое человек? Мы придумали так много обозначений для самих себя, и только лишь для того, чтобы как можно сильнее отстраниться от главного, что описывает нас исчерпывающе и в то же время чудовищно нас пугает. Нет мужчин и женщин, нет королей и подданных, нет левых и правых, нет богатых и бедных - нет никого перед лицом всеобъемлющего homo mortalis. Человек смертный - вот все, что мы есть, и больше ничего. Смерть объединяет нас, ведь каждый будет вынужден столкнуться с ней, когда придет его срок, и в то же время смерть необратимо отрешает нас друг от друга, потому что все мы должны будем пережить момент собственной смертности в одиночку. Никто не разделит его с нами; мы всегда умираем одни. Никто не умрет за нас; мы - это наша смерть, и мы не избегнем ее.

Мы едины и одиноки перед лицом смерти, и нам суждено без конца пребывать между этими двумя началами. Если подумать, именно этим и определяется мера добродетели: чувствуем ли мы, когда смерть близко, связь со своими товарищами по несчастью или, наоборот, сильнейшую от них отчужденность?”

На середине страницы текст прерывался. Бертран затушил сигарету, вернулся в спальню и лег рядом с Хильди, обнимая ее и слушая, как она дышит.

========== Глава 21. Пробуждение ==========

Бертран не помнил, что ему снилось, но проснулся резко, схватив воздух ртом, как обычно от необходимости вырвать себя из затянувшегося кошмара. В постели он был один; шторы были плотно задернуты, так что в комнату не проникало ни единого луча света снаружи - для того, чтобы определить, который час, Бертрану пришлось перекатиться на бок, нашарить на тумбочке рядом с кроватью сначала очки, а потом - телефон.

- Вот черт!

Почти половина десятого! Он кошмарно, безнадежно опаздывал, чего не случалось с ним уже очень давно; панически вспоминая, где вчера оставил сложенную одежду, Бертран выскочил из-под одеяла, рванул на себя дверь спальни, выбежал в гостиную и тут же застыл, наткнувшись взглядом на Хильди.

Она выглядела много лучше, чем вчера, пусть сейчас он видел ее исключительно со спины - по меньшей мере, ее обморочная, граничащая с бредом дрема прошла. Одетая в одну только футболку и белье, Хильди стояла у плиты, перекладывая что-то шипящее на сковородке; из динамика телефона, который она положила рядом с собой, раздавалась негромкая музыка; солнце, заглянувшее в кухонное окно, скользило сияющим лучом по ее бедрам, путалось в растрепанных со сна волосах. Сейчас, после всего, это выглядело невероятно - словно сцена из какой-то другой жизни, которую Бертран успел себе вчера придумать; ему даже показалось на миг, что это он, а вовсе не Хильди, очнулся от наполненной миражами и видениями прострации, в которой пребывал уже несколько месяцев - те, которые прошли с момента их возвращения с Кеа.

- Хильди, - пробормотал он, забывая на секунду о времени; она обернулась к нему, и лицо ее осветилось.

- Доброе утро! Я как раз сделала завтрак…

- Я… - он в ошеломлении посмотрел на то, как она выкладывает на тарелку тосты с жареным беконом, расставляет на столе чашки, и тут же на глаза ему попался его костюм, аккуратной стопкой сложенный на стуле. Этого хватило Бертрану, чтобы вернуться в реальность, и он второпях принялся одеваться.

- Прости, Хильди, - пропыхтел он, жалея про себя, что у него по крайней мере не две пары рук - одновременно завязывать галстук и застегивать пряжку ремня, - но мне нужно к двенадцати быть на заседании, а до того успеть в министерство…

- Даже чаю не выпьешь?

- Прости, - повторил он, - не могу.

Не говоря больше ни слова, Хильди медленно опустилась на стул. Бертран не смотрел на нее, видел только краем глаза, как она берет чайник, наполняет одну чашку, потом берет себе тост - тоже один.

- Я приду, как только смогу, - сказал он, надеясь этим рассеять повисшее тоскливое молчание. - Но сегодня… сегодня очень важный день, Хильди.

- Понимаю, - тускло откликнулась она, оглядела тост со всех сторон, а затем отложила его обратно на тарелку. Тогда Бертран наконец решился взглянуть на нее - и тут же понял, что напрасно ему почудилось, будто что-то изменилось; Хильди все еще напоминала истончившуюся, вот-вот готовую погаснуть свечу.

- Почему ты не сказала мне, что уезжаешь? Я думал, что ты… - он проглотил слово “мертва” из глупого, суеверного убеждения в том, что этим лишь ближе привлечет то, что и так нависло над ними, как увидевшая добычу хищная птица. - Я думал, что с тобой что-то случилось.

- Извини, - сказала она тихо, - но я испугалась…

- Чего?

Бертран закончил шнуровать ботинки, выпрямился, сунул руки в рукава пиджака. Хильди, сидевшая неподвижно над остывающим завтраком, шевельнулась будто с усилием, устало прикрыла лицо рукой.

- Почему ты должен идти туда? - услышал он ее голос, чуть слышный, будто доносящийся издалека. - Я же знаю: они все тебя ненавидят. Хотят, чтобы ты исчез. Или умер.

Бертран мысленно выругал себя за то, что вообще позволил себе затеять этот разговор.

- Я должен, Хильди, - сказал он терпеливо, подходя к ней, но не дотрагиваясь, предчувствуя, что прикосновение сделает только хуже. - Ты же сама говорила мне: делай то, что должен. От того, что я делаю, зависит судьба Бакардии.

Она не ответила. Но он различил появившуюся на ее лице усмешку - разочарованную, обреченную, - и его будто ошпарило, потому что вместе с этим он вспомнил все, что случилось вчера. Несвоевременный визит в “Магнолию”; ярость Лизы; внезапная откровенность ее сестры. Грязный кафельный пол в кафе, кружащие под потолком мухи, запах пережаренного масла. Проклятие д’Амбертье.

- Проклятие д’Амбертье, - произнес Бертран эхом собственных мыслей. - Ты думаешь, что дело в нем? Что наша реформа заведомо бесполезна?

Хильди рывком вскинула голову.

- Кто тебе сказал?

- Твоя подруга Элье оказала мне любезность, - сказал Бертран сухо, - раз уж ты решила этого не делать по какой-то причине. Поэтому ты так хотела встретиться с д’Амбертье, верно? Что он тебе сказал?

Хильди растерянно закусила губу. Бертран видел, что она начинает дрожать.

- Уже неважно, - выдавила она через силу, - это ничего не изменит.

- Тогда что может что-то изменить? - спросил Бертран, незаметно для себя повышая голос; все рациональное, разумное, что еще оставалось в нем, все, что он знал о жизни с самых ранних лет, все, что считал за истину - все это кипело и бунтовало, требуя своих прав, и этим беспорядкам Бертран не мог не уступить. - Ты не веришь, что что-то изменится? Во что ты вообще веришь?

Хильди будто с силой толкнули промеж лопаток; неуклюже подавшись вперед, она согнулась над столом, вновь закрыла лицо теперь уже обеими руками. Ее продолжала бить дрожь, но Бертран не услышал ни всхлипов, ни плача - она просто отстранилась от него, спряталась обратно в свой панцирь, и это почему-то резануло Бертрана, как острым зазубренным лезвием.

- Никакого проклятия не существует, - сказал он убежденно - вернее, убеждая одновременно ее и себя. - Хильди, у кризиса есть четкие экономические причины…

- Да, конечно, - мрачно вздохнула она, и он понял, что слова его для нее - обычный бессмысленный звук. - У всего есть свои причины. У каждого - свои.

Нет, она бы не услышала его. Даже если бы он схватил ее за плечи, встряхнул, отвесил пощечину, чтобы привести в чувство - она бы не перестала нести эту невыносимую мистическую чушь, и кошмарный сон, в который превратилась жизнь Бертрана, продолжался бы, будто только у этой девчонки в руках была власть прекратить его - и власть над самим Бертраном, которую он же и вручил ей собственными руками, а теперь отчаянно и безнадежно об этом жалел.

- Прекрати! - почти взревел Бертран, окончательно теряя контроль над собой. - Это же настоящее сумасшествие! Ты сумасшедшая!

Слова, вырвавшиеся у него легко, рухнули между ним и Хильди, как камень. Она продолжала сидеть, не поднимая головы, и ярость Бертрана в момент сменилась замешательством, даже испугом, как обычно бывает в момент осознания совершенной ошибки.

- Я не… - он глубоко вздохнул, призывая себя к порядку, пытаясь сохранить трезвомыслие, обдумать, что он натворил и возможно ли это исправить. - Хильди, послушай, я…

Он ожидал услышать “Уходи”, но она молчала, и это было хуже - панцирь захлопнулся, и не в человеческих силах было заставить его вновь раскрыться.

- Хильди, - пробормотал Бертран обреченно, понимая, что ждать отклика от нее сейчас - все равно что ждать отклика от мертвеца. В этот момент зазвонил его телефон; момент способствовал тому, чтобы послать все к черту и сбросить звонок, но на экране Бертран увидел имя Микаэля - и, вспомнив, что ждет его за стенами этой квартиры, нажал на “ответить”.

- Берти! Берти, ты там живой?

- Я в порядке, - сказал Бертран, возвращая себе свой обычный деловой тон. - Немного проспал. Я буду в министерстве через полчаса.

- Поторопись уж! Бумаги твои я оставил в кабинете, как ты и просил. Сегодня меня не будет - приболел…

- Ничего серьезного?

- Нет, нет, конечно, нет! Пара порций коньяка и горячая ванна - и встану на ноги. Буду смотреть заседание в прямом эфире. Его будут транслировать, ты слышал? Порви там их всех.

Бертран ощутил, что начинает, несмотря на все, слабо и вымученно улыбаться.

- Сделаю все возможное.

Из трубки понесся гудок, означающий, что звонок завершен. Бертран вновь повернулся к Хильди, ожидая увидеть, как и прежде, непрошибаемую стену из отрешенного неприятия - и чуть не издал изумленное восклицание, когда понял, что Хильди больше не в панцире, что она смотрит на него, а затем, с нескрываемым ужасом, на телефон в его руке.

- Это он, - шепнула она, и Бертран почувствовал себя так, будто споткнулся и куда-то летит. - Я знаю этот голос.

***

Водитель не заставил себя долго ждать, и спустя десять минут Бертран уже трясся в салоне вместе со всей машиной, несущейся на полном ходу через площадь святой Иоланды. Микаэлю, хоть это и было его первым порывом, он решил не звонить. Зато набрал Катарине - по его мнению, это был более благоразумный ход.

- Слушаю, - разморенно сказала она; несомненно, Бертран или разбудил ее, или прервал ее утренний туалет, но сейчас ему было не до того, чтобы выяснять подробности.

- Като? Можешь оказать мне услугу?

- Конечно, Берти. В чем дело?

- Мне нужно узнать, кто выкупил архив Флоры Бакардийской. Ее потомки сейчас живут в Америке и недавно распродавали семейные реликвии, - в мостовой попалась выбоина, и машину перетряхнуло так, что Бертран чуть не врезался в стекло лбом. - У тебя ведь есть знакомства среди аукционеров? Я хочу знать имя.

В ухо ему полился негромкий мурлыкающий смех.

- Нет ничего проще, Берти. Это был папа.

Бертран безмолвствовал несколько секунд, справляясь со странной, почти ребяческой обидой на то, как все оказалось просто. “Старый ублюдок”, - метнулось у него в голове, но и только; ему вовсе не хотелось бить кулаком в сиденье, сыпать обвинениями или упреками. Пожалуй, он был разочарован, но при этом ни капли не удивлен.

- Понятно, - “А знала ли она? Наверное, теперь уже не важно”. - Тебе говорит о чем-нибудь имя Микаэль Устерлинг?

- М-м-м, - вот теперь Катарина была озадачена. - Пожалуй, нет. Но я проверю. У тебя что, какая-то зацепка?

- Примерно, - отозвался Бертран бесстрастно. - Похоже, этот человек забрал кое-что из бумаг Флоры.

Като фыркнула:

- Что за бред? Если только до того, как папа их купил, потому что ты его знаешь - он бы никому не дал даже взглянуть на них без его разрешения. Он ведь очень трепетно относится к теории, что его пра-пра-прадед был одним из внебрачных детей короля Виктора. Поэтому и выкупил у американцев архив - он для него много значит… я перезвоню тебе, когда что-нибудь узнаю, хорошо?

- Хорошо, - сказал Бертран и прервал разговор.

Перед машиной уже распахивали ворота министерства. Времени было все меньше.

***

Зал волновался, как лес под шквалом бури; на галерке, куда допускали посетителей, было не протолкнуться, и оттуда регулярно доносились крики и свист, и тогда в воздухе разносился пронзительный, вонзающийся в барабанные перепонки перезвон председательского колокольчика. Сам председатель порядком устал взывать к ответственности, порядочности и достоинству присутствующих - его мало кто слушал, и в конце концов он замолчал, просто терзал колокольчик и говорил иногда: “Господа, господа!”. Бертран покорно ждал, пока все закончится - может, он умудрился так и не проснуться до конца, но разыгрывающаяся вокруг него драма мало трогала его. Мыслями он был в сегодняшнем утре, в моменте, что поколебал его до самого основания, когда перед ним открылась на секунду какая-то другая действительность - та, которой на самом деле ни с ним, ни с Хильди произойти не могло.

“Написать ей “прости меня”, - шелестяще подсказывал внутренний голос, но Бертран слышал его яснее, чем весь рев, что зал исторгал из себя, как огромная звериная пасть. - Может, еще не поздно”.

- Слово господину Цинциннату Литцу!

Услышав знакомое имя, Бертран содрогнулся, прежде чем повернуть голову вправо, увидеть поднявшуюся со своего места в общем ряду знакомую долговязую фигуру. “Конечно же, это он, - подумалось ему, и он впервые с начала заседания ощутил нечто, похожее на раздражение. - Кого еще отправить уничтожать нас, как не его”.

- Тишина! Тишина!

Все немного угомонилось. Литц, что бы ни говорили о нем, мог внушить желание слушать себя - Бертран подумал, что по этому поводу мог бы ему даже завидовать.

- Вам слово, - повторил председатель и умолк, отвлекшись на то, чтобы вытереть платком покрасневшие щеки и шею. Литц помедлил еще немного, притянув к себе микрофон. Бертран видел, что он улыбается - своей обычной ехидной улыбкой.

- Бакардия! - громко произнес он, и в зале как будто выключили звук. Притихла даже галерка, потрясенная тем, что кто-то из присутствующих осмелился произнести вслух это слово. - Бакардия - вот ради чего мы здесь. У каждого из нас своя Бакардия - глупо с этим спорить. Каждый видит по-своему дорогу, по которой она должна идти к своему будущему - будущему, которое, как мы все надеемся, будет более благополучным, чем настоящее. Эта надежда и привела сюда всех нас. Она объединяет нас намного сильнее, чем объединили бы любые политические воззрения…

“Нет левых и правых, нет богатых и бедных”, - вспомнил Бертран и ощутил, как по спине его медленно поднимается к затылку волна холода.

- …и именно она руководит нами во всех наших действиях, во всех инициативах, которые мы выдвигаем, - продолжал тем временем Литц; присмотревшись, Бертран увидел, что тот и не смотрит в бумагу, которую держит в руках, а говорит, высоко подняв голову, многозначительно и вдохновленно. - Благо Бакардии - вот что должно быть превыше всего. Я признаю это; уверен, то же самое сделал бы и любой из присутствующих. Правительство предлагает нам реформу - предлагает идти по дороге болезненного, для кого-то кощунственного отрицания. Правительство убеждает нас, что это необходимо для нашего общего будущего. Что я могу сказать об этом? Только то, что сказал уже - Бакардия должна быть превыше всего. Мы можем неприязненно отзываться о проектах наших политических противников - но сейчас нам диктует, что делать, не политика, но история. Мы не можем не подчиниться ей - ради будущего, ради Бакардии мы должны найти в себе силы посмотреть ей в лицо и четко сказать “Да”.

Галерка вновь начала волноваться. Шепотки понеслись и с депутатских рядов - и справа, и слева.

- Я говорю сейчас не как депутат своей партии, не как человек определенных политических взглядов, но как тот, кто всего себя отдал службе этой стране! - возвысил голос Литц, с легкостью заглушая вспыхнувший ропот. - Уже сорок лет мы как будто бродим по кругу, говорим и слушаем одно и то же, видим решение и боимся принять его, боимся посмотреть истории в лицо - пора прекращать! Именно сейчас для всех нас стоит вопрос: нуждаемся ли мы в переменах или страшимся их? Хватит ли в нас сил быть честными с самими собой? Я верю в нас, верю в Бакардию и от того мой ответ - да!

Бертран подумал, что зал сейчасвзорвется. Но неожиданно для него - а может, и для всех присутствующих, - вновь стало тихо.

- Итак, соглашаясь с сутью предложенных правительством мер, - невозмутимо заключил Литц, будто не подозревая, какое впечатление только что произвел, - я возражаю против их формы. Шок может оказаться живительным, а может - смертельным. Последние события дают нам понять, что многие люди не готовы к таким испытаниям. Инициативы министерства труда требуют постепенного, поэтапного внедрения… с особенным вниманием к тем слоям населения, которые наименее защищены от возможных краткосрочных последствий. Диалог и убеждение - вот что должно стать основой нашего нового общего будущего. Только это позволит достойно ответить на вызов, который бросает нам история!

Перед тем, как вернуться на свое место, он не удержался от того, чтобы раскланяться подобно актеру, прочитавшему коронный монолог героя и жаждущему аплодисментов. Аплодисментов не было. Не было вообще никакой реакции, словно бы все присутствующие разом лишились чувств.

“Какого черта, Патрис?” - хотелось воскликнуть Бертрану, но он вспомнил, что сейчас именно на него, должно быть, направлены все камеры - и, медленно приходя к осознанию, как виртуозно его затравили, как дичь на охоте, загнали в овраг, откуда нет выхода, окружили со всех сторон, захлопал первым.

Должно быть, этот зал давно не видел такого единодушия. От силы оваций, казалось, вот-вот начнут трескаться стены; Бертран готов был поспорить, что их слышно повсюду в городе без всякой помощи телесигнала - единственным местом, до которого они не донеслись бы, было его сердце, где безраздельно царила гулкая, мёрзлая тишина.

- Прекрасная речь, - сказал он Литцу, с трудом поймав его в коридоре; Патрис успел улизнуть, прорвавшись сквозь окруживших выход журналистов, но для Бертрана пока достаточно и более мелкой добычи. - Могу я поинтересоваться, что вам за нее пообещали?

Литц посмотрел на него вначале удивленно, а потом - с мягким, покровительственным сочувствием.

- Вам разве не сказали, Одельхард? - произнес он, улыбаясь. - Пост министра труда.

***

- Не говори, что я не предупреждал тебя.

Когда за Бертраном закрылась дверь, Хильди села на пол в прихожей, обняв руками колени, и просидела так, наверное, целый час. Только раздавшийся рядом с ней знакомый голос немного привел ее в себя; только обернувшись, она ощутила, что воздух неприятно холодит влажные полосы на ее щеках, и поспешила вытереть их рукавом.

- Вы были правы, - признала она. - Все цивилы одинаковые.

- Даже лучшие из них, - вздохнул он, протягивая ей ладонь, чтобы помочь подняться. - А этого человека я, извини, к ним не отнесу.

Хильди не стала с ним спорить. Какой в этом был смысл? Он всегда оказывался прав - просто она, дура последняя, никогда его не слушала.

Она вернулась в кухню, к совершенно остывшему завтраку. Есть не хотелось, но Хильди все-таки заставила себя проглотить один тост, запить его потерявшим вкус чаем. Может, это позволит продержаться еще пару дней. Может, эта отсрочка будет хоть что-то значить.

Зазвонил телефон. На экране светилось “Мама”.

- Тебя уже выпустили? - тяжело вздохнула Хильди, наливая себе еще чаю. - Как в каталажке?

- Не так плохо, как я опасалась! - заявила мама веселым тоном. - Если они думали, что я там только и буду, что раскаиваться, то они ошиблись.

“Да что за день такой”, - подумала Хильди немного рассерженно, покосилась на своего собеседника - вдруг он подскажет ответ? Но он - сегодня ему около сорока пяти, он одет в щеголеватый костюм с бабочкой и выглядит вполне удовлетворенным жизнью, - только развел руками.

- Просто скажи, мам, - сказала она, предчувствуя, что разговор не приведет ни к чему хорошему, но не в состоянии справиться с желанием задать вопрос, - зачем?

Мама, конечно, возмутилась. Хильди и не надеялась, что она образумится.

- Что значит “зачем”, Хильди? Ты видела этого ублюдка? Из-за него твой отец, и не только он, потерял работу, из-за него завод, и весь Кандарн вслед за ним превратится в развалины! Я вылила на него мазут, а надо было сделать что-то похуже! Чтобы он хоть немного ощутил, каково нам тут, когда мы чувствуем, что на нас постоянно плюют, что нас считают за содержимое мусорного ведра…

- Мам, - обреченно возразила Хильди, - он ведь тоже человек, и…

- Нет, не человек!

Хильди умолкла. Замолчала и мама - должно быть, поняла, что сказала что-то не то, но не могла осознать, откуда в ней это взялось. Откуда берется дурманящая, застилающая душу злость как единственный ответ на несправедливость - единственный и неизбежно приводящий к несправедливости только большей.

- Ладно, мам, давай забудем, - предложила Хильди. - Папа рядом? Можешь дать ему трубку?

В телефоне послышался шорох, потом неясный мамин голос “Твоя дочь опять…”, а потом и голос отца - спокойного, как и всегда, явно сдерживающего смех.

- Хильди? Ты в порядке?

- Да, - ответила Хильди без запинки: она давно перестала чувствовать стыд за то, как беззастенчиво врет в разговорах с родителями. - Давай договоримся, а? Если перестает хватать денег - ты просто говоришь мне. У меня есть тут кое-какая работа, я могу прислать…

Отец ощутимо смутился:

- Ну что ты, Хильди. Пособие не такое уж маленькое… и я, возможно, еще найду место…

- Все равно, - настойчиво повторила Хильди, - я не хочу, чтобы у мамы опять были неприятности.

- Ну, я постараюсь как-то сдержать ее праведный гнев, - усмехнулся отец, - за ней, оказывается, глаз да глаз нужен! Не беспокойся за нас, Хильди, мы отлично справляемся.

“Ну хоть кто-то, - подумала Хильди, бросая стоящему перед ней человеку оставленную Берти зажигалку, - кто-то в этом мире должен справляться”.

- Знаешь, пап…

- Да?

“Может, я это зря”. Ее гость, похоже, тоже так думал - коротко покачал головой, не отрывая внимательного взгляда от ее лица, и это изрядно подкосило решимость Хильди; во всяком случае, она сказала совсем не то, что намеревалась сказать вначале.

- Ты никогда не думал… я не знаю… попробовать найти отца? Своего отца, я имею в виду. Моего дедушку.

Похоже было, что ее вопрос застал отца врасплох.

- Я думаю, это было бы невозможно, Хильди. Моя мать умерла, когда мне и года не исполнилось. Как бы я мог узнать? Разве что, - тут он снова начал смеяться, - спиритический сеанс провести.

- Ага, - мутно согласилась Хильди, разом лишаясь всякой воли к продолжению разговора. - Ладно, пап. Созвонимся.

- Обязательно, Хильди. Пока.

Несколько секунд Хильди смотрела в потухший экран, где виднелись полускрытые чернотой очертания ее лица. Последнее время она перестала узнавать себя в зеркале - должно быть, это нормально для человека, который скоро умрет.

- Это должно закончиться, - сказала она, потому что последнее время только это и придавало ей сил. Еще немного - Берти, но он всегда уходил, ушел и сегодня, запутавшись в своих цивильных мыслях и сомнениях, как рыба в сети. И кто из них был сумасшедшим после этого? Она или он, знающий все, но упрямо ведущий себя так, будто этого нет?

- Это закончится, - откликнулся ее гость, распространяя вокруг себя душный сигаретный дым. Хильди поднялась со стула, чтобы приоткрыть окно, и тут же, увидев, как темнеет все перед глазами, поняла, что сделала это зря.

========== Глава 22. Правда ==========

“Новости Бакардии”

22.08.2017

14:40 Патрис Альверн: Поддержка коллег из “Республиканского действия” была приятным сюрпризом для нас

14:47 Цинциннат Литц: Я просто сказал то, что думал

15:00 Клеменс Вассерланг отказался комментировать выступление Ц. Литца

15:06 “Нет сил наблюдать за этой клоунадой!” (Twitter Идельфины Мейрхельд)

15:07 Источник: отставка Одельхарда - вопрос нескольких дней

***

В министерство Бертран не поехал - запрыгнул в машину, не слушая, что кричат ему из осадившей парламент толпы с микрофонами и камерами, и приказал шоферу везти его в “Северную звезду”. Ни о чем ином он думать не хотел - только о том, что во рту у него с утра не было ни крошки, и сейчас было самое время исправить это. Больше ничего в мире не поддавалось и не подлежало исправлению, но Бертран ощущал по этому поводу одно лишь испепеляющее равнодушие.

В “Звезде” он расположился за столиком у окна, заказал салат, жареного лобстера и бутылку белого рейнского с намерением, раз уж в его расписании неожиданно образовалось такое количество свободного времени, не торопясь осушить ее до дна. Вино ему успели подать, как и закуску, когда в его кармане зазвонил телефон - Бертран поднял трубку только потому, что увидел на экране имя Като.

- Я кое-что выяснила про твоего приятеля, - начала она с места в карьер, не отвлекаясь на приветствия. - Помнишь Делли, секретаршу отца? Они сошлись около года назад. Вместе ездили в отпуск.

- А, - сказал Бертран, подцепляя вилкой сразу несколько щедро облитых заправкой зеленых листьев. - Это многое объясняет.

- Может, и мне заодно объяснишь?

Бертран коротко вздохнул. Меньше всего в его планы сейчас входило вести долгие разговоры, но в конце концов, было бы невежливо не посвятить Катарину в курс дела.

- Как думаешь, эта Делли могла получить доступ к документам “Соловья”?

Като недолго молчала. Похоже, такого она не ожидала.

- Да, - протянула она немного нерешительно, - ты имеешь в виду… но зачем ей это делать? Она работает у отца десять лет!

- У всех есть свои причины.

Катарина вновь умолкла. Должно быть, переварить услышанное стоило ей немалых трудов. Бертран воспользовался паузой, чтобы отправить вилку в рот и начать жевать - масло, сорвавшееся с салатного листа, чуть не капнуло ему на грудь.

- Твой отец теряет хватку, - произнес он, глотнув вина. - Как он позволил так себя облапошить?

- О чем ты?

Немногословный и услужливый официант забрал у Бертрана опустевшую тарелку, заново наполнил его бокал и исчез; эту короткую заминку Бертран употребил на то, чтобы собраться с мыслями.

- Представь, что ты, Като - относительно молодой и перспективный бакардийский политик, - начал он, начиная мысленно разматывать нить, конец которой давно уже держал в руках; картины прошлого и настоящего сменяли одна другую, сплетаясь в крепкую цепь из причин и последствий, и Бертран мог только удивиться, почему раньше он не замечал этого. - У тебя весьма прогрессивные для нашей страны взгляды, в особенности - на европейскую интеграцию. Тебе удается, пусть не с первой попытки, избраться в президенты под лозунгом грядущего объединения. Тебе кажется, что страна полностью готова к тому, чтобы стать частью Союза… и тебя поддерживают твои многочисленные брюссельские друзья, давно стремящиеся включить Бакардию в свои тесные дружеские ряды.

Когда купили Фейерхете? Что ему пообещали? Бертран пытался вообразить себе ответ на этот вопрос, но раз за разом упорно возвращался к ощущению, будто пытается объять необъятное. Впрочем, теперь это было не важно - малозначащая деталь, которая могла бы оживить повествование, но не затронула бы его суть.

- В то же время тебе прекрасно известно, что в этой игре у тебя будет противник, - продолжал Бертран беззаботно, будто они с Като были на вечеринке, и он, думая вызвать ее улыбку, рассказывал ей забавную байку. - Даже больше - смертельный враг, который всегда воспринимал сближение с Европой в штыки. Ты знаешь, что он сделает все, чтобы тебя уничтожить, если ты объявишь об интеграции… и он действительно способен сделать это, ведь он - “некоронованный король Бакардии”, и мало что может поспорить с влиянием, которое имеет он на жизнь этой страны. И в партии, к которой ты принадлежишь, у него хватает своих людей. Тех, кого он использует, чтобы смести тебя с политического поля. Бомбы отложенного действия. И одна из них - прямо у тебя под носом.

- Берти…

- Нет-нет, дослушай меня до конца. Ты недолго думаешь, что делать - тебе в голову приходит простой и беспроигрышный план. Почему бы не назначить неудобного тебе человека на министерский пост, а потом сделать ответственным за непопулярные шаги правительства? Почему бы не связать его имя с крайне жесткой реформой, которая непременно вызовет массовое недовольство, даже протест? Почему бы паралелльно с этим не уничтожить его репутацию, раздобыв кое-какой компромат и вывалив его в прессу, чтобы возбудить всеобщую ненависть, накалить ситуацию до предела возможного? Все, что нужно сделать потом - убрать его с поста. Сделать вид, будто прислушался к народу, будто позволил беспорядкам повлиять на себя. Обставить его скандальную отставку так, будто он один, и только он был виноват в том, что происходило в Бакардии в последние месяцы. Отозвать реформу, смягчить ее, потом все равно принять - но по-другому, с помощью других людей, в чьей верности нельзя будет сомневаться. Поднять за счет этой истории свой собственный рейтинг - и, успешно переизбравшись, подписать соглашение об интеграции.

Като долго не отвечала. Бертрану успели принести лобстера, и он, поняв, что не справится с разделкой одной рукой, отложил телефон на край стола и включил громкую связь. Скрываться ему было не от кого - да он был бы и рад про себя, обнаружься за соседним столиком какой-нибудь особенно пронырливый журналист.

- Что ты будешь делать теперь? - раздался из динамика напряженный голос Като.

- В первую очередь - как следует пообедаю, - добродушно ответил Бертран, щипцами разламывая хрустнувший панцирь. - Я сегодня даже не завтракал. А ведь мне предлагали. Зря я отказался.

Странно, но Като даже не стала раздраженно выговаривать ему, что его попытки паясничать никуда не годятся. Наверное, она решила, что он в шоке или что-то в этом роде - и Бертран, глядя на себя со стороны, мог бы с ней в этом согласиться.

- А потом?

- Потом?.. - Бертран взглянул на бутылку, опустошенную им почти наполовину, и подавил свалившееся на него юношеское желание приложиться прямо к горлышку. - Потом попробую спасти кое-что… что, я надеюсь, все еще можно спасти.

***

Когда Алексия Арнульфинг вышла из редакции “Вестника Бакардийского трудового сопротивления”, было уже ближе к ночи; к счастью, с девчонкой не было ни Идельфины, ни кого-то еще, для кого Бертрану пришлось бы придумывать подходящее пустословное объяснение, и он, готовясь выбраться из машины, сказал шоферу:

- Будье добры, сходите за сигаретами и бутылкой “Перье”. Возвращайтесь через полчаса.

Тот, понятливый малый, исчез тут же, и Бертран скупо порадовался про себя тому, что остался хоть один человек в его окружении, на кого еще можно положиться. Сам же он отправился догонять Алексию - она направилась в противоположную от него сторону, заткнув уши наушниками, грохочущую откуда музыку было слышно даже на расстоянии нескольких шагов; конечно же, приближения Бертрана она не заметила, и поэтому, когда он остановил ее, схватив за плечо, вскрикнула почти в полный голос:

- Эй, какого…!

- Тише, - Бертран не выпустил ее, опасаясь, что ее первым порывом будет обратиться в бегство, но тут же выяснилось, что он изрядно недооценил ее умение постоять за себя - быстрее, чем он успел сказать хоть слово, Алексия выхватила из кармана газовый баллончик и направила ему в лицо.

- Вы! Какого еще черта вам от меня нужно!

Возможно, в прошлой жизни эта девица была амазонкой, но Бертран не позволил ее воинственности себя обескуражить - отступил на полшага, поднимая руки, будто в знак сдачи, и заговорил самым мирным и благожелательным тоном, на который был способен:

- Простите, я не хотел вас пугать. Вы можете уделить мне несколько минут?

Алексия обвела его настороженным взглядом, будто пытаясь понять, не прячет ли он под одеждой оружие. Бертран продолжал спокойно улыбаться ей; про себя он не был до конца уверен, что она не сбежит все-таки, предварительно отправив весь заряд баллончика ему в глаза, но в какой-то момент ее рука дрогнула, опускаясь, хотя выражение лица осталось все тем же настороженно-враждебным.

- Что вам нужно?

- Поговорить, - ответил Бертран кротко и махнул рукой в сторону оставленной им машины. - И кое о чем попросить. Это не займет много времени. Если хотите, я потом отвезу вас домой.

- Моя машина за углом, - ответила она, - а вы что, думаете, что я настолько тупая, чтобы сесть в вашу?

Стоило признать - ее упертость и глупость Бертран тоже недооценил.

- Госпожа Арнульфинг, - произнес он, улыбаясь старательнее и проникновеннее, - я понимаю, что являюсь закоренелым мерзавцем в ваших глазах, но неужели вы думаете, что я способен на похищение? В ближайшее время мне и так предъявят обвинение - в лучшем случае только одно. А я бы совершенно не хотел множить число заведенных против меня уголовных дел.

Алексия колебалась. Присущей их пишущей братии инстинкт, несомненно, влек ее на близкий запах жареного, вступая в ожесточенное противостояние с инстинктом самосохранения, и Бертрану оставалось только ждать, который из них одержит верх. На то, чтобы принять решение, Алексии потребовалось с полминуты - она обернулась на здание редакции, будто боясь, что из погасших окон за ней наблюдают, передернула плечами, будто от холода, и заявила с решимостью человека, сделавшего рискованную ставку:

- Ладно. Но двери не запирать.

- Я и не думал, - заверил ее Бертран, галантно распахивая перед ней дверь. Метнув на него еще один подозрительный взгляд, Алексия все же юркнула на сиденье, и Бертран опустился рядом с ней, проверил, полностью ли поднято стекло.

- Вы позволите мне закурить?

- Нет.

И все же она была забавной - маленькая и безобидная копия Идельфины. Та, насколько Бертран помнил, табачный дым не выносила, выразительно начиная чихать и кашлять каждый раз, когда мимо нее проходил кто-то, только что вышедший из курительной. Алексия, похоже, впитала все ее манеры, как губка, даже нос пыталась морщить точно так же, хотя ее лицу, еще сохранившему детские черты, это абсолютно не шло.

- В первую очередь, хотел бы поздравить вас, - обратился к ней Бертран. - Вы победили. Я уничтожен и в скором времени исчезну с политической сцены. Не думаю, правда, что вы будете скучать по мне - вам будет с кем бороться и в мое отсутствие.

“Целое поле из ветряных мельниц, на которые можно отважно бросаться, сколько душа пожелает”. Бертран чуть не сказал это вслух, но вовремя вспомнил, что ставил себе целью произвести на Алексию хорошее впечатление - а в разговоре со столь ранимой и порывистой натурой это значило избегать любых формулировок, которые могли быть поняты ею превратно.

- Что вы хотите? - резко спросила она, давая понять, что не даст себя заболтать, потянулась заправить за ухо прядь невыносимо-розовых волос. Как можно ходить в таком виде по улицам, вообще показываться людям на глаза - оставалось для Бертрана загадкой; он некстати вспомнил, что много раз хотел задать Хильди этот вопрос, но в конце концов счел его несущественным и неуместным. Или просто предчувствовал, что она обидится, и решил, что его любопытство этого не стоит.

- Обратиться к вам с просьбой, - сказал он, стараясь не обращать внимания на то, что все его внутренности будто сковало льдом. - Не публиковать ваш последний материал, который вы планировали приурочить к дню голосования в парламенте. Это не будет иметь никакого смысла, ведь Бертрана Одельхарда-министра труда уже не существует.

- Понятно, - проговорила Алексия, неприязненно усмехаясь, - спасаете свою шкуру.

- Вовсе нет, - вкрадчиво отозвался Бертран, доставая телефон, разыскивая в нем одну из немногих фотографий Хильди, что он позволял себе хранить, даже осознавая риск возможного взлома или утечки. - Мне, на самом деле, это ничем не грозит, госпожа Арнульфинг. У меня отличные адвокаты и достаточно средств, чтобы обеспечить для себя наиболее безболезненный исход процесса. В самом худшем случае я получу пару лет условного срока и должен буду выплатить штраф. Это неприятно, но на самом деле это ничто в сравнении с тем, чего будет стоить ваша публикация другому человеку. Ей.

Бертран показал ей фото - пожалуй свое любимое. Он сделал его на Кеа, однажды за ужином, когда они с Хильди сидели за столиком у самого моря и ждали, когда им принесут заказ. Солнце тонуло за горизонтом, окрашивая все вокруг себя в ярко-алый, и Хильди сидела под его лучами, задумчиво повернув голову, вслушиваясь в шум волн; ее облик и то, что ее окружало - все показалось Бертрану до такой степени гармоничным, естественным, что он не смог отказать искушению запечатлеть это. Фото, разумеется, не передавало и десятой доли момента - суррогат воспоминания, но Бертрану хватало и этого; теперь, демонстрируя его Алексии, он ощущал себя так, будто лично подставил голову под прицел снайпера.

- Вы знакомы? - поинтересовался он, заметив, что в глазах его собеседницы мелькнула отчетливая тень узнавания.

- Мы вместе учились, - ответила Алексия с неохотой; похоже, своим вопросом Бертран вторгнулся в область чего-то, что она желала бы скрыть. - Так вы с ней… то есть, при чем тут она?

Бертран убрал телефон. Какое-то время назад он думал, что это мгновение - окончательный выбор, - окажется мучительным для него, привыкшего к осмотрительности и осторожности; на деле все оказалось совсем иначе - Бертран мог бы сказать, что давно уже за его решениями не стояло такой легкости и уверенности.

- У вас ведь с собой диктофон? - спросил он. - Можете его включить. Я расскажу вам все - с начала и до конца.

***

Листая новости на экране телефона, Идельфина Мейрхельд не могла удержаться от смеха.

- Они сдали Одельхарда! - провозгласила она и выбралась из постели, чтобы направиться к шкафчику, за дверьми которого дожидались ее стаканы и несколько разномастных бутылок. - Что за предсказуемые идиоты! Он, конечно, тоже хорош - до последнего не понимал, что его просто выбрали овцой на заклание…

- Ты ему сочувствуешь?

Не успев налить себе бурбона - бутылка в ее руке дрогнула, и содержимое едва не пролилось мимо стакана, - Идельфина обернулась. Мужчина, оставшийся лежать под одеялом, разглядывал ее внимательно и испытующе, подперев затылок сложенными ладонями.

- Конечно, нет, Лео, - ответила Идельфина, будто не понимая, как тому вообще могло такое прийти в голову. - Он такой же ублюдок, как и все они. Такой же паразит, готовый отпилить себе голову, только бы не признавать, что этой стране давно нужны изменения.

- Или возвращение к корням.

Далеко не впервые вынужденная слышать от своего собеседника подобные слова, Идельфина закатила глаза.

- Мы говорим с тобой разными словами, но вещи, о которых мы говорим, от этого не меняются. Ты можешь называть это как хочешь, все равно все останется как есть: времени Одельхарда и ему подобных скоро придет конец.

- Если бы я не верил в это, - усмехнулся мужчина, жестом попросив Идельфину налить немного и ему, - меня бы здесь не было.

- И где же вы были бы тогда, ваше пурпуршество? - поддела его она, возвращаясь в постель, вручая мужчине стакан. - В постели кого-то из твоих бывших дружков? Например, Вассерланга?

Он мимолетно скривился, мало оценив остроту шутки, и приподнялся на подушках, чтобы сделать глоток, а затем прижаться к Идельфине со спины, жадно приникнуть к ее плечу губами.

- Насколько же ты меня не ценишь, - шепнул он, ненадолго прерывая поцелуи, - если думаешь, что у меня такой отвратительный вкус…

Она вновь засмеялась, на сей раз беззлобно и игриво, поддаваясь его ласкам, и в этот малоподходящий момент начал шумно вибрировать ее телефон, оставленный ею у кровати; с усилием выпутываясь из настойчивых рук любовника, Идельфина наклонилась, чтобы взять трубку, и лицо ее при взгляде на дисплей приобрело раздосадованное выражение.

- Кто это? - спросил мужчина, недовольный тем, что их так грубо прервали.

- Помолчи, - только и сказала ему Идельфина и после недолгого сомнения нажала на “ответ”.

***

- Алексия! Алексия, постойте!

Выскочив из машины, Алексия метнулась было в сторону, но тут же остановилась и развернулась, чтобы вновь встретить выставленным вперед баллончиком метнувшегося за ней Одельхарда.

- Идите ко всем чертям! - рявкнула она, и голос ее разнесся задорным эхом по опустевшей к ночи улице. - Хотите рассказывать сказки - уж найдите идиота, который в них поверит!

- Алексия, вы не…

- Только попробуйте, - угрожающе произнесла она, видя, что Одельхард все пытается, невзирая ни на что, подступиться к ней, - еще один шаг, и я подам на вас в суд за преследование!

Он остался стоять, будто его пригвоздили к тротуару; Алексия решительно, но не слишком поспешно, чтобы это не напоминало побег, удалилась, забрасывая за спину рюкзак, запихивая в карман диктофон. Одельхард больше не делал попыток нагнать ее - быстро обернувшись, Алексия увидела его силуэт, замерший в тени одинокого уличного фонаря.

- Урод, - сказала она, но без былой ожесточенности, и заторопилась к своей машине - припаркованному у тротуара старому “Фиату”. Только оказавшись в салоне и тщательно заперев дверь, Алексия наконец-то ощутила себя в безопасности и смогла перевести дух - сидела пару минут, облокотившись на руль и уставившись через стекло в пространство, скрытое сгустившейся теменью, потом вытащила диктофон, покрутила его в руках и вдруг резко отбросила на соседнее сиденье, будто тот внезапно превратился в ядовитое насекомое.

- Полный бред, - проговорила она вполголоса, помолчав еще немного, вспоминая в деталях все, что ей пришлось услышать. Неподалеку раздался постепенно удаляющийся шум мотора - очевидно, Одельхард уехал. Больше вокруг не было ни души.

- Бред, - повторила Алексия, затем схватилась за телефон и принялась жадно, с каким-то остервенелым отчаянием перебирать список контактов. Это длилось еще с минуту; наконец, выудив нужный ей номер, Алексия вдохнула поглубже, выбрала “вызов” и прижала телефон к уху.

- Алло. Алло, привет, бро. Да, это я! Да, у меня сейчас не очень много времени, я тут… Слушай, ты помнишь Хильди Вильдерштейн? Ну, девчонка с нашего курса, ты же учился с ней вместе, да? У тебя не остался ее номер? Да, очень надо. Пришлешь? Спасибо.

После этого, получив номер, Алексия принялась звонить по нему и тут же столкнулась с непредвиденной трудностью: звонок проходил нормально, но на длинные гудки никто не отвечал.

- Ну давай же, - пробормотала она, крепче сдавливая телефон в пальцах. Все было бесполезно: две, три, пять попыток дозвониться окончились неудачей. Сочно и от души выругавшись, Алексия чуть не отшвырнула телефон от себя следом за диктофоном, но сумела сдержаться, потому что в голову ей пришла совсем другая идея - не самая благоразумная, но Алексии, к ее несчастью, показавшаяся наилучшей.

- Алекси, - раздался в трубке ласковый голос Идельфины, - что-то случилось?

- М-м-м, да, - проговорила Алексия, прикрывая глаза, стараясь загодя смириться с тем, что сейчас с полным осознанием выставит себя идиоткой. - Мне тут рассказали кое-что интересное. Хочу уточнить.

- Это не терпит до завтра, солнце? - Идельфина издала короткий зевок. - На мне сегодня будто поле вспахали, а завтра не самый простой день. Тебе тоже надо поспать…

- Это правда, что у политиков принято использовать людей с необычными способностями в качестве своих “щитов”? Чтобы они, если будет нужно, умерли вместо них?

У Идельфины вырвалось что-то невнятное, надорванное, будто она получила сильнейший удар в солнечное сплетение - и больше ничего. Алексия даже покосилась на экран, чтобы убедиться, что связь не прервалась.

- Это правда? - повторила она, стараясь унять панику, что захлестывала ее, мешала ей говорить.

- Алекси… - Идельфине отказало самообладание, и она уже не могла скрывать своего потрясения, - кто тебе это сказал?

- Это правда?

Идельфина не отвечала. Не зная, как понять, не видит ли она затянувшийся, слишком реалистичный сон, Алексия взглянула на себя в боковое стекло и вздрогнула, увидев в собственных глазах слезы.

- У тебя тоже был “щит”? - спросила она, задохнувшись. - Или… или есть сейчас?

Вопрос остался висеть в воздухе - и тогда Алексия вытащила из кармана ключ, воткнула его в замок зажигания.

- Я еду к тебе, - заявила она почерпнутым у Идельфины же тоном, исключавшим любые возражения.

- Не нужно, - ответила ее собеседница тихо, непривычно смиренно. - Тебе не понравится то, что ты увидишь.

- Я буду через полчаса.

Выключенный телефон тоже оказался отброшен на соседнее сиденье, а Алексия, быстро утерев рукавом нос, нажала на педаль газа.

***

На экране появилось “Звонок завершен”, и Идельфина отложила телефон, обернула к любовнику опечаленное, чуть побледневшее лицо.

- Что? - нетерпеливо спросил он. - Что такое?

- Ей кто-то рассказал про “щиты”.

Мужчина открыл было рот, но тут же его закрыл - у него, как и у Идельфины, не нашлось подходящих слов.

- Что за идиот это сделал, - Идельфина потянулась к оставленному ей стакану, опрокинула в себя все, что оставалось на дне. - Она ведь не умеет держать язык за зубами.

- Уже не смогла, - напомнил ее собеседник, еле заметно мрачнея.

- Не смогла, - согласилась Идельфина, поднимая левую руку, чтобы внимательнее разглядеть плетеный из разноцветных нитей браслет на своем запястье. - А меня ведь давно прослушивают, Лео. Они не допустят, чтобы это выплыло на поверхность. Бедная девочка.

========== Глава 23. Напоследок ==========

“Бакардийское трудовое сопротивление”

24.08.2017

Алексия Арнульфинг 13.05.1996 - 23.08.2017

<…>От имени редакции и руководства партии выражаем глубокие соболезнования родным и близким Алексии Арнульфинг, трагически погибшей в автокатастрофе в ночь на 23 августа. По предварительным данным расследования, Алексия не справилась с управлением и на полном ходу врезалась в фонарный столб на пересечении бульвара Звезды и улицы Либрехте. От полученных травм девушка скончалась до приезда “скорой помощи”.

Сочетая глубокие убеждения с несомненным публицистическим талантом, Алексия была одной из самых заметных подающих надежды журналистов Бакардии. Неоценим был ее вклад в работу пресс-службы Идельфины Мейрхельд; из-под пера Алексии вышло по крайней мере несколько десятков статей, заметок и коммюнике, опубликованных на страницах “Вестника Бакардийского трудового сопротивления”. Своим упорством, трудолюбием, настоящей страстью к поиску истины и отстаиванию справедливости Алексия подавала пример многим нашим сотрудникам, и все мы единодушны во мнении, что нам будет ее не хватать.

Следствию еще предстоит выяснить, связана ли гибель Алексии с ее последним расследованием, результаты которого будут опубликованы в завтрашнем номере “Вестника”. Ей удалось собрать материал, в полной мере раскрывающий суть коррупционных схем, которые нынче в ходу во многих бакардийских министерствах, в частности, в министерстве труда; возможный ущерб государственной экономике, как выяснила Алексия, составляет сотни тысяч и даже миллионы флоринов, которые поступают в руки определенных лиц посредством системы фиктивных должностей, щедрые оклады которых оплачиваются из министерского бюджета<…>

***

Заявление об отставке Бертран отправил Патрису еще утром, и сейчас был занят тем, что методично засовывал в измельчитель бумаги, извлеченные им из ящиков стола. Может быть, в этом не было никакой серьезной необходимости, но Бертран остро нуждался в том, чтобы чем-нибудь себя занять: это давало ему иллюзию успокоения - или иллюзию жизни.

- Что-то хотел, Берти?

До того, как увидеть Микаэля, Бертран думал, что при встрече в первую очередь захочет ударить его как следует по лицу - и тем полнее ощутил, в самом деле с ним столкнувшись, что в душе его нет ни капли злости или желания мести, только горький осадок разочарования.

- Да, хотел, - без проблеска эмоции сказал он, наблюдая за тем, как превращается в тонкие бумажные полоски очередной бесполезный отчет. - Хотел спросить. Почему именно ты?

Микаэль не подал виду, что слова Бертрана могли быть для него неожиданностью.

- Это она тебе сказала? Эта девочка?

- Да, она, - столь же ровно ответил Бертран. - Узнала тебя по голосу. Конспиратор из тебя, конечно, никуда не годится.

- Я же не знал, что все так, - хмыкнул Микаэль, и Бертрану секундно показалось, что за своим сарказмом он скрывает странную опечаленность. - Думал, ты себе на старости лет решил прикупить студенточку. А для нее, похоже, все серьезно.

Может, слова Микаэля и задели бы Бертрана, не будь сам Микаэль таким ничтожным кретином. Того, чтобы злиться на него или, тем более, вступать с ним в полемику, он определенно не стоил.

- На старости лет? - переспросил Бертран со смешком. - Ты младше меня на три года, помнишь об этом?

- Зато я хоть что-то из себя представляю, - процедил Микаэль в ответ. - Ты всегда был вопиющей посредственностью и при этом вопиюще везучей задницей, Берти. Все, что тебе досталось в этой жизни, ты получил просто потому, что оказывался в нужное время в нужном месте - и при этом ничего из этого не ценил. Ничего и никого.

Бертран наконец повернул голову, чтобы взглянуть на него. Микаэль старался казаться спокойным, но его с головой выдавала проступившая на лбу синеватая жила; похоже было, что еще немного - и он бросился бы на Бертрана с кулаками, и Бертрану оставалось только удивиться, как он сам не заметил, что Микаэль уже черт знает сколько весь состоит из этой всепоглощающей злости.

- Не сомневаюсь, - сказал Бертран, - что ты на моем месте точно знал бы, как распорядиться всеми полученными ресурсами.

- Скоро и увидим, - добавил Микаэль с мстительным торжеством. - Сегодня Патрис объявит об изменениях в правительстве. Я получу пост министра связи.

Последний листок с гудением исчез в забитом обрывками нутре измельчителя, и Бертран, отступив от стола, коротко отряхнул ладони.

- Удачи в должности, - сказал он без всякой иронии, подхватывая портфель, куда успел уже сложить планшет и кое-какие мелочи с письменного стола. - Я бы сказал тебе что-нибудь вроде “будь ты проклят”, только вот незадача - ты уже.

- Чего?

Не удостоив вопрос ответом, Бертран прошел мимо Микаэля к выходу.

***

- Господин Аллегри ждет вас.

Все повторялось - Бертран вновь сидел в приемной, перед ним стояло блюдо с эклерами, к которому он не притронулся, и после долгого, утомительного ожидания ему наконец разрешили войти в святая святых. Только секретарша была другая - та, как Бертран смутно помнил, была блондинкой, а эта оказалась брюнеткой, но в общем-то похожей на предшественницу и фигурой, и интонациями, и безукоризненной ледяной вежливостью. Все повторялось - и Бертран начинал думать, что вся его жизнь до недавней поры представляла собой зацикленный круг из бесконечных повторений одного и того же, и в этом кругу он носился, как загнанное животное, не видя того, что выхода из него нет и не будет. И все же он должен был попробовать отыскать лазейку - и Аллегри был его последним шансом.

- Берти, Берти, - хозяин кабинета встретил его, выкатившись из-за стола на своем кресле, протянул руку, и Бертран не стал уклоняться от рукопожатия. - Като мне уже все рассказала. До чего же лицемерными стали эти ублюдки! И до чего они боятся меня, раз устроили такую интригу! Ты ведь был готов служить им верой и правдой, не отрицай это. А они плюнули тебе в лицо - крайне, крайне недальновидно с их стороны…

- Если вы позволите, - сказал Бертран негромко и непреклонно, - я хотел бы поговорить не об этом.

Аллегри, вернувшийся за стол, недоуменно повернулся к нему.

- Как? О чем же?

Бертран нервно сглотнул, пытаясь выровнять дыхание и слабо жалея о том, что Аллегри не предложил ему выпить. Все же ему требовалось некоторое напряжение сил, чтобы с полным осознанием выставить себя перед этим человеком глупцом или сумасшедшим.

- Я… хотел попросить о помощи, - сказал он, чуть склоняя голову - не иначе как средневековый вассал перед сюзереном, хотя в какой-то степени так оно и было всегда, хотел Бертран того или нет. - Завтра в “Вестнике Бакардийского трудового сопротивления” должна выйти статья о моих… злоупотреблениях. Я хотел бы предотвратить публикацию.

Аллегри слушал его, не перебивая. По его лицу невозможно было угадать, о чем он думает, но Бертрану упорно казалось, что молчит он неспроста.

- Если вы думаете, что я делаю это из личных побуждений, то ошибаетесь, - брякнул он и тут же поспешил исправиться, ощущая, что от волнения начинает спотыкаться, путаться в собственных мыслях, - то есть, мной руководят личные побуждения, но я думаю не о себе. Я думаю о другом человеке, который может… пострадать.

Мысли о Хильди в последние сутки он старался задвинуть в дальний угол сознания - просто потому, что стоило ему начать о ней думать, и ему сразу же становилось дурно почти физически: голова кружилась, горло перехватывало тошнотой, а в груди расползался липкий страх, всеведущий, ядовитый, мешающий внятно соображать. Он уже чувствовал себя так, когда думал, что потерял ее в “Цетрине”, но тогда ужас оказался недолговечным и быстро сменился оглушительным облегчением - как выяснилось теперь, всего лишь небольшой передышкой. Он не мог позволить ей умереть - и продолжал тешить себя мыслью, что его желания и стремления в этом мире все еще могут на что-то влиять.

- Скажи мне, Берти, - скрипуче произнес Аллегри, глядя на него, как на циркового пуделя, выполнившего трюк по команде, - с чего ты решил, что я могу это сделать?

- Вы можете все, - выпалил Бертран, нисколько не обдумывая ответ - тот слетел с его языка будто бы сам собой. Аллегри сухо усмехнулся. Похоже, даже спустя столько лет ему приятно было получать подтверждения того, что думают люди о его могуществе.

- Может быть, это и так, - сдержанно сказал он. - Но почему ты думаешь, что я буду это делать, Берти? Чтобы спасти твою девчонку? Чего ради? Разве не в этом было ее предназначение - умереть, заплатив по твоим счетам?

- Что?..

Бертрана как будто вышвырнули в ледяную безвоздушную пустошь; чувствуя, как начинают подгибаться колени, он беспомощно посмотрел на Аллегри, пытаясь осознать, уместить в голове то, что ловушка захлопнулась - и у него с самого начала не было ни единого шанса вырваться из нее.

Аллегри смотрел на него снисходительно, с редко свойственной ему теплотой.

- Ты так молод, Берти. И совершаешь ошибки, как все мы в молодости. Конечно, у тебя это пройдет. Я всегда считал, что у тебя большое будущее - с тех самых пор, как Като привела тебя в нашу семью. Сама она, конечно, оказалась слишком взбалмошной и самолюбивой, чтобы оценить это, но можешь быть уверен - она передумает. Ей ведь еще предстоит стать первой леди Бакардии…

- Но…

- Да-да, Берти, - старик нетерпеливо отмахнулся, стоило Бертрану открыть рот, - я знаю, что ты хочешь мне сказать. Твой шофер - это ведь я когда-то рекомендовал его тебе, помнишь? - мало говорит, зато очень многое замечает. Он был первым свидетелем твоего головокружительного романа… что ж, все мы можем иногда позволить себе кое-какие слабости. Но только если не начинаем воспринимать их слишком уж всерьез.

- Но…

- Берти, так работает мир. И каждый из нас - я имею в виду, людей нашего круга, - неизбежно должен пройти через осознание основополагающего принципа этой работы. Я бы сформулировал его так: ничто не проходит бесследно. Невозможно совершать некие значительные вещи и не быть вынужденным столкнуться с последствиями. Невозможно набрать долгов и не возвращать их - даже если тебе лично удастся уклониться от уплаты, всегда должен найтись кто-то, кто сделает это за тебя. К счастью, наше влияние обеспечивает нам и некоторые привилегии - ты скоро свыкнешься с ними, Берти, и перестанешь уделять им слишком много внимания.

Все, что он говорил, было немыслимо, чудовищно - Бертран не мог представить себе, как возможно произносить такие вещи вслух, ничего не страшась. Аллегри продолжал говорить, но Бертран в определенный момент понял, что едва слушает его, настигнутый, погребенный волной воспоминаний и образов, на первый взгляд беспорядочных, но складывающихся в удивительно четкий, правильный, хоть и хитроумно сплетенный узор: толпы протестующих на улицах Парижа в мае шестьдесят восьмого; вызов Алексии: “На всех вас не хватит!”; медальон Хильди в сухой, покрытой пигментными пятнами руке д’Амбертье; снулое лицо Фейерхете; черный, густо пахнущий мазут, плещущийся в рабочей каске; подпись, которую Хильди поставила под договором с Робье; смерть Фредерика; почерневший серебряный нож; горестный шепот Хильди: “Всегда есть кто-то, кто должен”.

- Всегда есть кто-то, кто должен, - проговорил Бертран механически. - Получается, все мы, даже вы - не более чем часть механизма?

- Так работает мир, - повторил Аллегри, кажется, ничуть нераздраженный тем, что непонятливому собеседнику приходится объяснять что-то дважды; пожалуй, для себя этот человек демонстрировал сегодня чудеса понимания и терпимости. - Пойми одну вещь, Берти - не была бы это та девочка, был бы кто-то другой. И все случилось бы точно так же.

- Нет, - хладнокровно возразил Бертран. - Не точно так же.

- Хочешь так думать - думай, - милостливо разрешил ему Аллегри. - Но чем скорее ты перестанешь это делать - тем лучше для тебя самого. Ты все равно пришел бы сюда, в эту точку своей жизни, рано или поздно. И ничего не изменилось бы. Будешь спорить?

- Не буду, - сказал Бертран, поднимаясь со стула; им овладело эйфорическое воодушевление, какое бывает с теми, кто готов броситься в самоубийственную атаку. - Но это не подразумевает того, куда я двинусь дальше.

- Туда, куда тебе и надо двигаться, Берти - навстречу своему будущему. Я думаю, ты ясно его видишь. Ведь ты теперь один из нас.

- Я думаю, наши представления о моем будущем несколько разнятся, - обронил Бертран, шагая к двери. Аллегри отправил ему в спину лающий смешок.

- Хватит пороть чушь, Берти. Ты говоришь невозможные вещи.

- Может, и так, - сказал Бертран, обернувшись, чтобы взглянуть на него в последний раз, - не зря же я каждое утро пытаюсь поверить в шесть невозможностей до завтрака.

***

По радио передавали что-то про отставку министра труда, затем - про отзыв и пересмотр законопроекта по отмене “преференций Деливгара”. Протянув руку, Бертран вывернул громкость на “ноль”.

Шоферу он, конечно, объявил, что тот уволен, и тот исчез сразу, ничему не удивившись; Бертран засомневался даже, что в организме того в принципе встроена такая функция - удивляться. Впрочем, долго думать об этом ему было некогда: он гнал по шоссе обратно в Буххорн, выжимая из двигателя почти двести километров в час там, где максимально разрешенная скорость равнялась ста двадцати. Удивительно, что ему по пути не попалось ни одного жадного до взяток полицейского - но, может быть, представители закона, да и весь мир, именно сегодня договорились сообща делать вид, что Бертрана не существует. Его это устраивало всецело: пронесшись по заспанным улицам, закутанным в вечерние сумерки, он бросил машину на перекрестке улицы Магнолий и улицы Сократа и стремглав помчался к дому, на ходу доставая из кармана ключи.

Дверь была не заперта изнутри - похоже, никто не трогал ее с тех пор, как Бертран ушел вчера утром, и от этого на него с новой силой нахлынула дурнота.

- Хильди! - позвал он, пробегая через коридор в комнату. - Хильди, ты здесь?

Да, она была здесь, но она не слышала его. И это с ним уже происходило - он видел ее на полу без сознания, видел разлившуюся возле ее головы кровавую лужу, и бросался к ней, и силился поднять, и что-то ей говорил, и пытался до нее докричаться, а она ничего не отвечала ему.

- Хильди, - прижавшись к ее груди ухом, он уловил слабое биение сердца, и это немного приободрило его: еще не все кончено. - Хильди, черт, я вызову “скорую”…

- Не надо…

Чуть не выронив телефон, Бертран снова склонился над ней. Она силилась посмотреть на него, но получалось у нее с трудом; глаза ее прерывисто мерцали, будто подрагивал в них свет крошечной свечи, трепешущий под порывами ветра.

- Не надо, - повторила она, еле шевеля белыми, как и все ее лицо, губами, - это не поможет…

- Нет, поможет, - надеясь отогреть ее, хоть немного привести в чувство, Бертран поцеловал ее и чуть не закашлялся, ощутив на языке вкус крови. - Хильди, все закончилось. Я подал в отставку.

- Отставку?.. - бессмысленно откликнулась она, явно не понимая; боясь даже на секунду отпустить ее, Бертран приподнял ее голову, чтобы она ни в коем случае не отвела глаз.

- Да, да, все кончилось, я ушел. Теперь они оставят меня в покое. Только продержись еще немного. И мы сможем уехать, куда захотим.

- Нет, Берти, - что она говорит, можно было с трудом разобрать за доносящимся из ее груди клокотанием, и Бертран, продолжая держать ее одной рукой, другой принялся набирать 112. - Я не могу…

- Можешь. Совсем немного, я тебе обещаю, - он с трудом осознавал уже смысл собственных слов - ему просто казалось, что если он умолкнет, замолчит и она, теперь уже навсегда. - Просто попробуй дышать, Хильди. Попробуй.

Она булькающе закашлялась, и все ее тело сотряслось, а из уголка рта протянулась по щеке тонкая красная черта.

- Ты ведь знал, что так будет, - проговорила она, и Бертран услышал в ее голосе глухое рыдание, - с самого начала…

- Нет, - он снова поцеловал ее, на этот раз в лоб, и она чуть подалась навстречу, прильнула к нему, часто и мелко вздыхая ему в ухо. - Я не знал. Если бы мне кто-то сказал, я бы…

“…не поверил, - закончил за него внутренний голос. - Так же, как ты не верил и ей, пока не стало слишком поздно”.

Бертран не успел больше ничего ответить ни ей, ни ему: в телефоне раздалось вежливое “Алло”, и он торопливо назвал адрес, потребовал приехать как можно скорее, все это время не отпуская руки Хильди, медленно поглаживая ее запястье - и она еле ощутимо, одним пальцем гладила его в ответ.

- Врачи скоро будут, - сказал он, выслушав заверение, что бригада в пути. - Держись, Хильди. Дыши.

Но она не дышала. Просто лежала, закрыв глаза, безвольно положив руку поверх ладони Бертрана, и не шевелилась. Бертран снова наклонился к ее груди, чтобы послушать сердце - и ничего не услышал.

Наверное, было что-то, что полагалось делать в таких случаях: искусственное дыхание, массаж сердца, как в фильмах, которые Бертран любил смотреть в молодости, когда у него было достаточно свободного времени - смутные, будто подернутые помехами воспоминания выбило из его головы вместе со всеми прочими мыслями. Силы или воли в Бертране тоже не осталось: оглушенный, ослепший, отрезанный от возможности что-то чувствовать, он онемело обнял лежащее перед ним тело, уткнулся в него лицом и так застыл, распотрошенный, распыленный, переставший существовать.

Сколько он провел в таком положении - Бертран не знал; должно быть, не очень долго, учитывая, что труп не успел остыть, когда снаружи начали барабанить в дверь.

- “Скорая помощь”, откройте!

Шатаясь, как пьяный, Бертран поднялся на ноги, но сделать шаг вперед не осмелился. Сознание постепенно возвращалось к нему, и оно рисовало весьма тревожные картины: оскандалившегося, опального министра обнаруживают рядом с телом девушки, устроенной на фиктивную должность в министерстве; полиция наверняка не захочет упускать своего, особенно теперь, когда по меньшей мере половина правительства и президент лично числятся среди его врагов…

“Ты теперь один из нас”, - всплыло у него в голове, и Бертран, передергиваясь от отвращения, отступил к окну. Стук в дверь все усиливался. Надо было спешить.

“Мяу”, - донеслось снизу, с пожарной лестницы, где мелькнул меж коваными ступенями рыжий кошачий хвост. Кот по имени Шафран, насколько Бертран помнил, с легкостью спрыгнул с подоконника прямо на ступеньки; самому Бертрану проделывать такой трюк было рискованно, но выбора не было - неловко перевалившись через перила, он мешком рухнул на лестничный пролет, подвернув при этом ногу и ушибив ребра, но в остальном оставшись вполне невредимым. Распахнутое окно квартиры осталось над ним, и Бертран, подняв голову, напоследок увидел, как колышутся занавески и отпечатывается на стекле желтое пятно фонаря, а потом, прихрамывая и чертыхаясь, принялся спускаться вниз.

========== Пропущенная сцена 7. Чужой среди чужих ==========

1966

- …никто не оспаривает права бывших колоний на независимость, но и оставлять без надзора то, что происходит там - совершенно немыслимо, - произнес Генерал с присущей ему безапелляционностью, отставив на стол поданную ему чашку кофе. - Вы сами знаете, какие известия до нас оттуда доходят, это же настоящий сумасшедший дом. Вообразите - вчера я услышал, что полковник Мобуту после устроенного им государственного переворота счел нужным допустить в свое окружение… какого-то шамана или придворного мага, и теперь не принимает ни одного решения, не посоветовавшись с ним даже по самым важным государственным вопросам!

- Да, - ответил Колдун, размешивая кофе с таким усердием, будто опустил в него две или три ложки сахара - хотя на самом деле к сахарнице он даже не притронулся, - ужасное варварство…

На Коломбэ-ле-дез-Эглиз медленно наползал закат. Жара, царствовавшая над землей весь день, наконец-то рассеялась где-то за горизонтом, что с наступлением вечера подернулся пурпурным и красным. В остывающем воздухе распространился аромат растущих в округе трав и как будто навеял на всех флер дремотного успокоения - даже Генерал, как и всегда неутомимый, пышущий энергией, говорил на полтона тише, чем обычно. Ужин кончился, и обитатели дома вместе с гостями перебрались на улицу, чтобы насладиться десертами и кофе в объятиях наступившей прохлады; Колдун и Генерал расположились чуть поодаль от остальных, заняв стоявшие друг возле друга низкие раскладные стулья, и их разговору никто не мешал - но когда Генерал, отвлекшись, сделал небольшую паузу, Колдун услышал голос мадам Элизабет, читавшей вслух своей дочери, которая сидела тут же, жадно поглощая белоснежное, начавшее таять мороженое из хрустальной вазочки:

- “…Я не могу этому поверить, — сказала Алиса.

— Не можешь? — сказала Королева с состраданием. — А ты попробуй… Ну-ка… Вздохни глубоко, глубоко и закрой глаза.

Алиса засмеялась.

— Незачем пробовать, — сказала она. — Я не могу поверить в невозможную вещь.

— Вероятно, у тебя было мало практики, сказала Королева. — Когда я была в твоем возрасте, я практиковалась каждый день по получасу. Мне иногда удавалось поверить в шесть невозможностей утром до завтрака…”

- Чему вы улыбаетесь? - спросил вдруг Генерал, взглянув на Колдуна. Нужно было ответить ему что-то непринужденное и незначительное, но то ли выпитое за ужином все-таки взяло над Колдуном верх, то ли дело было в проклятом травяном аромате, что проникал в сознание, притуплял чувство здравого смысла - но Колдун произнес то, чего сам от себя не ожидал.

- Я попробовал представить, каково это - поверить в шесть невозможностей. Еще и за такой короткий срок. Могу сказать - у меня точно не получилось бы.

- Возможно, вы слишком низкого о себе мнения, - откликнулся Генерал, отчего-то решив поддержать этот неуместный, детский разговор, прервав ради него обсуждение дел в колониях. - Это не так сложно, как кажется на первый взгляд.

Наверное, на лице Колдуна отразилась целая бездна изумления, потому что Генерал, поглядев на него, позволил себе короткую улыбку:

- Очень просто верить в то, чему не просто стал свидетелем, но в чем принял непосредственное участие. Посчитаем?

Колдун вытащил сигарету из пачки, щелкнул зажигалкой, высекая искру.

- Давайте.

Генерал заметно оживился. Видеть его таким, растерявшим свою обычную величавую строгость, Колдуну доводилось нечасто - а тот, отдавшись совсем не характерным для себя мыслям, получал от этого, судя по всему, искреннее удовольствие.

- Начнем с начала. Я не погиб под Верденом, хотя наше командование объявило меня мертвым, да и немецкие врачи, как я слышал, успели махнуть на меня рукой как на безнадежного. Невозможность?

- Вполне, - согласился Колдун.

- В сорок четвертом году я увидел свою страну освобожденной, хотя за несколько лет до этого любая мысль о сопротивлении казалась самоубийственной. Невозможность?

- Абсолютная.

- В пятьдесят восьмом году, - Генерал не прекращал улыбаться, и Колдун пожалел, что у него нет под рукой фотоаппарата, чтобы запечатлеть момент, - я сумел вернуться к власти и более того - увидел свою мечту о новом, справедливом государственном устройстве претворенной в жизнь. Невозможность?

Колдун кивнул.

- Спустя три года, во время путча, мне удалось уберечь страну от гражданской войны, избежать ее раскола, обойтись малой кровью там, где все - замечу, все, - предрекали настоящую катастрофу. Невозможность?

Он продолжил, распаляясь, не дожидаясь реакции собеседника:

- И после этого я не только избежал смерти в Пти-Кламар, но остался полностью невредим, как и моя жена, что было, согласитесь, затруднительно после того, как нашу машину расстреляли в упор. И все - мимо! Разве это не невозможность?

- Совершенно точно, - ответил Колдун чуть стесненно: воспоминания о тех днях до сих пор поселяли в нем ощущение, что он прошел по очень тонкой, очень холодной и очень опасной грани.

Генерал умолк, устремив неподвижный взгляд в небо; Колдун подождал, пока тот скажет еще что-нибудь, и, не дождавшись, осторожно напомнил:

- Я насчитал пять.

- Я тоже, - сказал Генерал с чуть заметной растерянностью: видимо, и для него недостача оказалась неожиданной. - Что же, это значит, что впереди меня ждет еще одна.

- Это не так плохо, - заметил Колдун, желая его ободрить, - грустно было бы осознавать, что лимит невозможностей исчерпался, разве нет?

- Сложно не думать о том, какие потрясения должны еще произойти, чтобы потребовалась невозможность для их преодоления.

- Потрясения ждут нас в любом случае, - рассудил Колдун, - и хорошо, что невозможность найдется хотя бы на одно из них.

“Выбери ее с умом, невозможный человек”, - подумал он, прежде чем допить кофе и начать прощаться.

***

1968

В тишине, затопившей президентский кабинет, было слышно только то, как бьется снаружи в оконное стекло крупный, жужжащий майский жук.

- Я согласен с вами, - сказал Генерал, прерывая молчание, - референдума не будет. Сегодня я объявлю о роспуске Национальной Ассамблеи и о проведении внеочередных выборов. Вас это удовлетворяет?

Он готов был пойти на примирение, это было видно невооруженным глазом - в противном случае он никогда не решился бы на такую уступку. Может быть, он чувствовал что-то вроде неловкости за свое внезапное исчезновение, которое могло обойтись всем чрезвычайно дорого, и поэтому протягивал Колдуну руку, желал вернуть все “как было” - и самым благоразумным решением, которое Колдун мог принять, было откликнуться на его призыв с благодарностью. Идти дальше, оставив разрешенный кризис за плечами, делать вид, что все вернулось на круги своя - на первый взгляд это было несложно, ведь Колдун занимался этим - делал вид, - уже не первый год, но именно в этот солнечный день, один из последних, что принадлежали уходящей весне, он почувствовал, что чаша, в которую он давно уже по капле сцеживал собственную ложь себе и другим, переполнена, и у него нет больше сил закрывать на это глаза.

- Что-то еще? - спросил Генерал.

“Молчи”, - сказал себе Колдун, наверное, в десятитысячный раз. А потом открыл рот и заговорил:

- Вы знаете, что Андре Делаваль при смерти?

Генерал нахмурился, несколько раз моргнул в тщетной попытке понять, о чем идет речь.

- Кто такой Андре Делаваль?

У Колдуна вырвался короткий и беспомощный смешок.

- Вы не знаете даже его имени, верно? Я напомню вам - так зовут мальчишку, который согласился защищать вас… отвечать за ваши грехи. Я узнавал о нем. Скорее всего, сегодня он умрет.

На лицо Генерала набежал нервный румянец - как обычно бывало с ним в минуты сильного волнения.

- Это точно?

- Это точно, - подтвердил Колдун, думая, что должен ощутить что-то вроде мстительного удовольствия, но не ощущая ничего, кроме звенящей пустоты в груди и голове. - То, что случилось с этим юношей - случилось из-за вас.

Генерал никак не отреагировал на обвинение - похоже, был слишком занят тем, чтобы пережить свалившееся на него потрясение.

- Я не думал, что… - начал он, и тут же прервался, постарался вернуть себе свои обычные решительные интонации. - Должно быть, тот, о ком вы говорите, осознавал возможный риск.

- Вашу личную ответственность это не уменьшает, - отрезал Колдун, справляясь с желанием вскочить со стула, нависнуть над своим собеседником, посмотреть ему глаза в глаза сверху вниз. - Если бы его не было, умерли бы вы, и вам об этом известно.

- Он согласился на это добровольно, - предсказуемо использовал Генерал единственный оставшийся у него аргумент. - Я не сомневаюсь, что им двигало чувство долга - как и теми, кто берет в руки винтовки и отправляется на передовую.

- То, о чем вы говорите - это не война, - сказал Колдун твердо. - Это жестокий самообман. И… трусливая попытка откупиться.

Генерал дернулся, будто его обожгло. Его бледные, сухие пальцы судорожно сжались на подлокотниках кресла.

- К чему ваши переживания, господин премьер-министр? Вы давно знали о том, как функционирует этот… институт, и лишь сейчас решили высказать мне свое возмущение по его поводу?

Колдун не хотел повышать на него голос, но это получилось у него как бы само собой:

- Потому что я знаю, у кого еще погибали их щиты! Потому что я помню это слишком хорошо! Потому что я знаю - на месте этого мальчика мог оказаться любой!

- Любой? - Генерал прищурился. - Например?

- Например, я сам.

Тишина установилась вновь, плотная, душная, как наполненная парами бензина: стоит проскочить искре - и произойдет взрыв.

- Вы? - усмехнулся Генерал. - Вы шутите?

- Нет, - ответил Колдун прямо и спокойно. - Я не шучу.

Генерал еще недолго смотрел на него. Лицо его медленно каменело.

- Я вам не верю, - сухо произнес он, складывая на груди руки.

Колдун поднялся со своего места, подошел к балконным дверям, распахнул их и глубоко вдохнул ринувшийся ему в лицо поток плотного, жаркого воздуха. Затем наклонился к цветочной кадке, отломил от стебля свежий, пышный цветок пиона - и положил его, съежившийся, высохший, лишенный жизни, на стол перед Генералом.

- Я вас и не убеждаю. Это просто факт действительности, который был, есть и будет.

Генерал остался неподвижен - не смотрел на Колдуна, только на помертвевший пион. Попытался удержать себя в руках, но получилось у него неважно: страх, обычный человеческий страх все равно рвался наружу, беспощадно ломая хрупкую маску бесстрастия.

“Цивилы”, - подумал Колдун печально и разочарованнно.

- Немцы достали меня в сорок четвертом году, - проговорил он непонятно зачем, из одного только желания облегчить душу, не думая о возможных последствиях своих слов. - Они хотели, чтобы я согласился стать щитом. Может, для кого-то из местного командования, а может, для самого Гитлера - я не спрашивал. Они убили бы мою семью, если бы я отказался. Если бы я согласился - должно быть, теперь вы сами понимаете. Я не прожил бы и полугода.

Генерал, несмотря ни на что, не прерывал его, не требовал убраться с его глаз - напротив, напряженно вслушивался в каждое произнесенное Колдуном слово.

- Как вы спаслись?

- Вы спасли меня, - ответил Колдун, пожимая плечами, стараясь не обращать внимания на то, как начинает безжалостно щемить сердце. - Вы и ваши войска, освободившие Париж. Но я знал, что на этом для меня ничего не кончится. Что рано или поздно, если я ничего не сделаю, и новые власти до меня доберутся.

Он достал сигарету, закурил, вдохнул дым в бесплодной надежде, что вместе с оным обратно в грудь провалятся и теснящиеся на языке слова, бессмысленные, едва ли кому-то нужные.

- Все, чего я хотел - уничтожить любые упоминания о себе, которые немцы могли оставить в своих архивах, - глухо добавил он. - И вернуться к обычной жизни, в которой ничто не напоминало бы о моем прошлом. Для этого я и попросил Бруйе устроить меня… на любой, самый незначительный пост в правительстве.

- Вижу, - Генерал наконец-то поднял на него взгляд, коротко и насмешливо усмехнулся, - в какой-то момент вы изменили свои планы.

- Я встретил вас, - бросил ему Колдун, и Генерал застыл, будто перед ним явился призрак. - Я в вас поверил. Я думал, что вижу перед собой человека, который действительно в силах что-то изменить. Сделать этот мир хоть немного лучше.

“Я ошибся”, - хотелось сказать ему, но он не стал этого делать: наверное, оставались еще в нем какие-то барьеры, которые он чувствовал себя не вправе переступать.

- Я думал, что могу вам доверять, - сказал он вместо этого.

- Вы говорите мне о доверии? - проскрипел Генерал одновременно с неприязнью и горечью. - Вы - тот, кого я, как ныне выясняется, никогда не знал?

Теперь пришла очередь Колдуна замереть, ожидая отповеди, но таковой не последовало - Генерал отвернулся, принялся созерцать буйство зелени за окном, более ничего не произнося, и Колдун решил, что на этом аудиенция окончена. Ощущая свое тело, по крайней мере, в два раза более тяжелым и неповоротливым, чем обычно, он сделал было попытку уйти, но в этот момент Генерал спросил у него:

- Вы могли мне сказать. Почему вы не сказали?

Колдун почувствовал, что готов рассмеяться.

- Вы еще спрашиваете? Теперь?

Генерал опасливо взял цветок двумя пальцами, будто готовый разорваться снаряд, поднес его к глазам, желая в чем-то убедиться, потом вновь обратил на Колдуна взгляд - мрачный и изучающий.

- Что же, получается… вы способны вызывать духов и изгонять демонов?

- В некотором роде, - откликнулся Колдун, немного ошеломленный его вопросом.

Глаза Генерала блеснули, Колдун был готов поклясться, любопытством.

- Летать на метле?

- Предпочитаю “Каравеллу”.

- Предсказывать будущее?

Беседа приобретала все более абсурдный оборот - но почему-то это не смущало никого из ее участников.

- В этом… - Колдун ненадолго замялся, - я никогда не был особенно силен.

Генерал склонил голову, подпирая висок ладонью, с явным трудом укладывая в собственной картине мира обстоятельства, которые только что открылись ему. Колдун решил воспользоваться моментом и отступил к двери - сейчас как никогда прежде ему требовалось хоть ненадолго остаться одному.

- Вы могли бы, - вдруг сказал Генерал чуть слышно - если бы они не были в кабинете вдвоем, то Колдун засомневался бы, что этот приглушенный, раздавленный голос принадлежит ему, - помочь Анне? Спасти ей жизнь?

Стоило ожидать этого вопроса - и все равно он застал Колдуна врасплох, как точный и смертоносный удар исподтишка.

- Возможно, - произнес Колдун, поколебавшись. Больше сказать ему было нечего - и против собственной воли он начал чувствовать за это вину.

- Вы могли мне сказать, - повторил Генерал, будто приходя к какому-то решению. - Вы знаете меня. Я бы выслушал вас. Я сумел бы вас защитить.

- Вы бы сумели? - безжизненно поинтересовался Колдун, берясь за ручку двери.

Генерал ничего не ответил.

========== Эпилог ==========

“Новости Бакардии”

29.08.2017

12:56 Скончался банкир Ф. Аллегри. Врачи называют причиной смерти остановку сердца

13:50 Официально: Цинциннат Литц - министр труда Бакардии

19:34 Дело “Соловья”: статус Бертрана Одельхарда обозначен как “свидетель”

<…>Одельхард провел в полицейском управлении около трех часов, явившись туда в сопровождении своих адвокатов. Детали его разговора со следователями остались неизвестными, однако по итогу этой беседы стало известно, что полиция отказалась вносить имя бывшего министра в список обвиняемых.

“Мой клиент не имеет никакого отношения к опубликованным документам, - заявил один из защитников Одельхарда, - подписи на них, приписываемые ему - чистой воды подделка”.

Напомним, что бывший глава министерства труда неделю назад объявил об отставке, а в минувший понедельник - о том, что покидает партию “Свободная Бакардия”. Причину такого решения Одельхард не озвучил, как и уклонился от вопроса нашего корреспондента, собирается ли он продолжать политическую карьеру или участвовать в президентских выборах, которые должны состояться в мае 2018 года <…>

***

- Тем, кто стоит за вами, был нужен не я, а сам Аллегри, - бесстрастно пояснил Бертран тем, кто сидел перед ним в душной, прокуренной комнате с серыми стенами и прикрученным к полу столом. - Теперь он не опасен. И я тоже. А еще…

Он чуть наклонился вперед, глядя в лишенное выражения, будто полустертое лицо инспектора Брауна.

- А еще я готов сотрудничать.

Остальное оказалось просто. Бертрану пообещали, что его не потревожат до начала первых слушаний, и он был этим вполне доволен - время, необходимое для того, чтобы все обдумать, сейчас было для него наилучшим возможным подарком. Днем он успел позвонить Катарине, чтобы выразить свои соболезнования, но она не взяла трубку; последний раз они разговаривали три дня назад, когда Бертран сидел на диване в своей гостиной, полураздетый, в расстегнутой рубашке, и одной рукой прижимал к ушибленной ноге пакет со льдом, а в другой держал бутылку коньяка, из горла которой пил в заведомо провальной попытке немного заглушить боль.

- Что у тебя произошло с отцом? - чтобы не бросать бутылку, Бертран ткнул в “громкую связь”, и комната разом оказалась наполнена встревоженным голосом Като. - Он мне звонил. Спрашивал, все ли с тобой в порядке и не сошел ли ты с ума.

- Я искренне признателен за такую заботу, - хмыкнул Бертран, оглядывая распухшую лодыжку и прикидывая, сможет ли он передвигаться самостоятельно в течение следующей пары дней, - но я, чтоб вас всех, единственный, кто еще сохранил рассудок в этой чертовой стране.

Ворочать языком у него получалось еле-еле, но Бертрану было наплевать; от Като, конечно, это не укрылось, потому что она тут же спросила с подозрением:

- Ты что, пьян?

- Да, - сказал он и, чтобы не оставлять собственные слова без наглядного подтверждения, снова приложился к бутылке. Коньяк пился им, как вода; выдыхая, Бертран подумал, что от его дыхания сейчас наверняка можно прикурить, хоть он сам этого и не чувствует.

- Что это с тобой? Переживаешь из-за отставки? - Като все не отставала, но Бертрана это неожиданно не бесило - ему просто было все равно.

- Нет, - ответил он. - Хильдегарда мертва.

- Что?

- Хильдегарда мертва, - повторил он громче, слыша собственный голос как пронзительное, бьющее в уши скрежетание. - Это я. Я убил ее.

Он ждал, что Като, по крайней мере, начнет смеяться над ним - а она вскрикнула с непритворным ужасом:

- О боже, Берти! Какого черта?!

Он не успел ничего спросить, потому что она, мгновенно угомонив свое потрясение, заговорила тише, торопливо и деловито:

- Тебя кто-то видел? Нет? Тогда вот что: во-первых, немедленно вымой руки с дезинфектором, тонной лимонной кислоты и отбеливателем, а еще лучше - хлоркой. Потом возьми тот же отбеливатель и протри все, к чему прикасался, а когда выберешься оттуда - сожги одежду и найди кого-нибудь, кто будет держать язык за зубами, чтобы…

Бертран на секунду ощутил себя так, будто вообще ничего не пил.

- Что? - вопросил он, чуть не роняя и лед, и бутылку. - Ты что, спятила тоже? В чем ты меня обвиняешь?

- Ты сам сказал, что убил ее, пьянчуга, - прошипела Като, выходя из себя, - делай, что я говорю, если хочешь выкрутиться. Или тебе недостаточно неприятностей, которые ты уже себе нажил?

Бертран еще несколько секунд соображал, о чем она говорит, а потом начал хохотать в голос - и чем яснее он осознавал неуместность этого смеха, тем меньше мог его сдерживать, дойдя в конце концов до того, что по щекам его потекли слезы.

- Боже мой, Като, - произнес он, когда вновь смог говорить, - ты великолепна, ты знаешь об этом?

- Берти, ты…

- Можешь не волноваться, - успокоил он ее, неловко утирая лицо рукавом, - никто меня ни в чем не обвинит. Я обо всем позаботился. Вернее, позаботилась охрана.

- Этим ребятам можно доверять?

- Несомненно.

- Ну, хорошо же, - сказала Като чуть более мирно. - Я позвоню тебе завтра.

На следующий день стало известно, что Аллегри при смерти, и поэтому Бертрана нисколько не удивило, что Като стало не до разговоров. Он и сам не имел никакого намерения ей докучать - выбрался из дома только затем, чтобы уладить свои дела в полиции, а затем, вернувшись в квартиру, вновь устроился в гостиной - с новой извлеченной им из бара бутылкой, бездумно уставившись в бормочущий телевизор.

Передавали какую-то чушь - сначала ток-шоу, затем выпуск новостей. Бертран еле слушал то, что говорят на экране: все его существо было подчинено одному стремлению поскорее напиться, погрузиться в отупелое безразличие, которое приносит с собой алкоголь. Бертран полагал, что это позволит ему быстрее приблизиться к последней стадии столкновения с неизбежным, пропустив все прочие - какая из них первая? Гнев или отрицание? Можно было поискать ответ в сети, но любое лишнее шевеление влекло за собой риск утратить равновесие, сломать преграду из отрешения, которую Бертран пытался поставить между собой и всем остальным - даже сейчас, будучи пьяным до почти полного помрачнения, он все еще испытывал почти мистический ужас перед тем, что будет, если эта преграда исчезнет.

Из коридора донесся дверной звонок. Затем еще один и еще - кто-то, кто стоял за дверью, явно знал, что хозяин квартиры в первую очередь вознамерится его проигнорировать, и был к этому готов.

- Да пошел ты, - пробормотал Бертран, с усилием отрываясь от дивана и кое-как, преодолевая дрожь в ногах, поднимаясь. Прислуги не было - он отправил горничную в бессрочный отпуск, не желая, чтобы его беспокоили, - и поэтому открывать пришлось самому, иначе незваный гость, этот псих, ни за что не успокоился бы.

Звонок стих, когда Бертран был в паре шагов от двери - выглянув из квартиры, он услышал только шаги, стихающие на лестнице.

- Эй! - крикнул Бертран наугад, но ему предсказуемо никто не ответил, кроме его же собственного эха. Бросаться в погоню сейчас, когда он с трудом передвигал ноги, было бессмысленным делом - и Бертран, решив, что стал жертвой чьей-то идиотской шутки, хотел было уже захлопнуть дверь, как вдруг увидел под своими ногами, у самого порога, перевязанную шнуром коробку.

“Бертрану Одельхарду”, - значилось на приклеенном к коробке сбоку бумажном листе. Почерк был, пожалуй, незнакомый.

- Что за… - буркнул Бертран, пытаясь решить, не стоит ли позвонить в полицию, но в конце концов, решив, что теперь он не настолько важная фигура, чтобы отправлять на его имя взрывчатку, забрал странную посылку и занес ее внутрь квартиры. Может быть, сказался порожденный коньяком фатализм, а может - то, что Бертран вспомнил, где видел этот почерк: им были подписаны некоторые пункты в меню чайного дома “Магнолия”.

“Если это Лиза, то не стоит сбрасывать со счетов бомбу”, - подумал он, снова начиная смеяться, и бесстрашно перерезал шнур, открыл крышку, одним движением высыпал на стол все, что скрывалось внутри.

Первым он увидел нож. Тот был Бертрану знаком. Бертран даже держал его в руках - только тогда, как он вспомнил, лезвие было почерневшим до того, что в нем нельзя было угадать серебра; ныне же кто-то постарался нож отчистить, и он сиял в руке Бертрана, как новенький. Что это значило - Бертран представлял очень смутно, но на всякий случай отложил нож подальше, держа его двумя пальцами, избегая дотрагиваться до лезвия.

Следующим, что обнаружилось в посылке, была пачка бумаги - толстая, в пару-тройку сотен страниц. Те не пустовали: перелистав их, Бертран понял, что на них отпечатан текст, судя по обилию диалогов - повесть или роман; заголовок гласил “Горе победителям”, а на одной из страниц Бертран увидел имена “Франц” и “Фердинанд” - и, чувствуя, как дрожит и рушится его преграда, как мучительно сдавливает что-то у него в груди, дрогнувшей рукой вернул всю кипу обратно на стол.

“Неужели…” - он не успел додумать. Перед ним осталась лежать записка - сложенный вдвое лист, вырванный из тетради или записной книжки. Бертран не сразу смог развернуть его - до того плохо его слушались пальцы.

“Извини меня, что так вышло. Я очень хотела, чтобы у на у меня было побольше времени, но у меня никогда не было сил, чтобы долго выдерживать это. Может, тебе тоже кажется, что это несправедливо, но я вообще никогда не считала, что мир - справедливое место. Он всегда меня пугал. Мне кажется, все, что он хочет сотворить с каждым - это сломать, уничтожить и рассеять. Лишить нас нас самих, низвести до покорных частей механизма, который все мы зовем историей. Мы понимаем это рано или поздно, каждый в свой час, и если мы хотим сохранить хоть немного себя, это обрекает нас на борьбу. Мы все боремся с миром, так или иначе, за то, что считаем за справедливость, за правильность, за лучшее положение вещей. Кто-то сражается за себя, кто-то за своих близких, кто-то за всю страну или за все человечество разом - и я не думаю, что для них верен принцип “горе побежденным”: гораздо больше горя достанется тем, кто победил в этой битве, а не тем, кто проиграл или предпочел сдаться.

Bon courage, mon plus tendre amour

Хильди”

Выпитое давное перестало жечь Бертрану глотку, зато теперь отчего-то жгло глаза. Он прочитал записку один раз и сидел неподвижно несколько минут, крепко сжав ее в ладони, а ладонь прижав к груди. Потом отложил ее, придавив край вазой с декоративными цветами, будто из опасения, что листок унесет ветром, и пошел в ванную, где долго стоял под ледяным душем, стряхивая с себя опьянение; потом заварил себе крепчайший, умопомрачительно горький кофе и, глотая его на ходу, вернулся на диван, взял распечатанные листы и, подоткнув себе под голову подушку, открыл первую страницу.

“Франц въехал в Буххорн, когда по серому осеннему небу пробежали тонкие нити лучей рассветного солнца. Чтобы прогнать дремоту, он что было сил вертел по сторонам головой, пытаясь понять, что изменилось, а что осталось прежним с тех пор, как он видел столицу Бакардии в последний раз. Пока что выходило, что изменилось мало - можно было даже решить, что время в этом городе остановилось…”