Тихое течение [Максим Иванович Горецкий] (fb2) читать онлайн

Максим ГОРЕЦКИЙ

ТИХОЕ ТЕЧЕНИЕ

Повесть

ЗАБЫТЫЙ КРАЙ

На левом берегу Днепра, в одном дне ходьбы от него летом, окруженное с трех сторон болотами и кустарником жалкой Плёски, притулилось Асмолово к великому некогда пути из Великого княжества Литовского в Московию.

Мелеет, бедняга, занедужил старик Днепр. Потому-то и выбилась из сил Плёска. Где совсем оборвалась, высохла, оставив по себе след былого могущества — глубокое, заросшее муравой русло, а где растеклась по долине, стала болотом, топким, непроходимым, с черноталом да вербами; редко­-редко когда блеснет рыжей, как помазь, ржавчиной в зелени осоки, золотистого лютика, куриной сле­поты. На высоких кочках — багульник, медуница. Пахнет железом... Темной осенней ночью страшит Плёска одинокого путника глухим безмолвием; так и кажется, будто из кустов выползает что-то чер­ное, стоит...

Заглох знаменитый некогда шлях. Размыт с боков весенними потоками, изуродован старыми, пересохшими выбоинами; где повыше — порос косматой травой, где ниже — шершавой мать-и-мачехой. Опустел, затих. Днем ли, ночью, летом и зимой молчит, притаившись, думает думу, как летит быстролетно в вечность время. Побиты перунами придорожные березы. Доконали их своими костра­ми по ночам пастухи, странники. А те, что как-то уцелели, сиротливо маячат, старые, несчастные, Дупло на дупле, кряжистые. И тихим, монотонным, вечным шумом своих ветвей нагоняют тоску на пустынный шлях, будят смутные воспоминания, еще больше усиливают безмолвие, запустение и уныние.

В излучине извилистой Плески спит гора. На горе городище. Холмики, могилы; замшелые каменные кресты, равнобокие, неотесанные, со стершимися от давности лет письменами и какими-то вовсе уж непонятными насечками — они вросли в землю, а вокруг валяются старые, побуревшие раскрошенные кирпичи, черный осколок дерева; дикие травы, в которых глухо звенит ветер,— и больше ничего нет. Ниже, в широком зеленом суходоле, уже в более поздние времена поставили добрые темные люди над криницей часовенку. В ильин день здесь отправляют требы. Со всей округи съезжаются опаленные солнцем крестьяне. Весь лог с его легким, душистым ароматом скошенной травы и запахом дегтя, дорога и городище заставлены возами, лошадьми, белыми шатрами, все заполнено людской толпой с ее веселым, беззаботным и чем-то тоскливым шумом и гамом. Бывало, здесь чуть ли не три дня подряд гудела ярмарка с бойким торгом и всевозможными соблазнами...

В последние годы народу собирается все меньше; тише дудит дуда, реже пиликают парные жалейки, которые здесь называют дудочками-посвистелями; не так громко и не так охотно поют про божьего угодника Лазаря слепцы, и разве что для приличия грозят грешному люду адовым огнем. Порой прозвучит новенькая венская гармоника; мимо разодетых девчат и потных парней пройдет с независимым видом удалой гармонист в наяренных до блеска, слегка запыленных сапогах; в толпе покажется музыкант в сером жупане нараспашку, со скрипкой под мышкой и шустрым мальчиком, своим помощником, с бубном в одной руке и колотушкой в другой. Молодежь недоверчиво по­косится на три-четыре столика с дешевыми лакомствами, сходными по цене, и, обойдя стороной Асмолово, потя­нется вечером в Лугвенево, где для деревенских любителей бражничать уже открыт павильон с приятной прохладой и не очень теплым «баварским» пивом.

Дарственные грамоты и древние акты, вывезенные в годины великих крушений в библиотеки чужих краев, немало могут рассказать, каким было Великое Лугвенево в седую старину. Теперь оно забыто шумным светом и тихо спит... Разрушилась старинной архитектуры синагога с диковинной крышей, напоминающей чем-то кровли азиат­ских пагод и кумирен; ее заснял черным «кодаком» на фотографию длинный, что прясло, на тонких, как у аиста, ногах сухопарый англичанин в гетрах, гостивший в замке у князя. Замок постепенно разваливается. Он стоит на пригорке за рекой, в тени кленов и лип, старый, облупившийся дворец чудаковатых князей Кондыб-Лугвеничей, неудачных потомков лугвеневского основателя — князя Лугвена, которого в исторических хрониках называют че­ловеком выдающегося ума и военного опыта. И суматош­ная еврейская голытьба с застывшей библейской, а у кого и по-торгашески завидущей печалью во взгляде, и пьянень­кие, в белых шапках-магерках, похожих на турецкие фески, мужики из Асмолова, Городца и всей волости, с такой же застывшей, а у кого и злобной, притаившейся тоской во взгляде, равнодушно месят грязь по улицам местечка, чавкая прохудившимися башмаками и вдрызг разношен­ными лаптями, топают подкованными сапожищами, пылят, поднимая серую, тяжелую, пахнущую потом и дегтем пыль, пылят там, где некогда шумела, как пишут ученые историки, Вольная Рада могучих и спесивых предков нашей белой ко­сти, где гудел колокол Рады и не стихал лязг острых сабель. Может, и так! В самой середке Лугвенева присела, словно наседка, церковь, выкрашенная прошлым летом к приезду архиерея; вокруг нее торговые ряды под общим навесом, с прогнившими, шаткими мостками. По площади слоняют­ся голодные, одни ребра, собаки, бродят проворные, хит­рые козы, подбирая раструшенное сено и увиливая от кнута недоглядевшего хозяина воза. А дальше, за церковью, ле­пятся кучкой домики, монополька да покосившаяся хата сапожника, без ворот, с одной уцелевшей вереей, откуда мальчишкам здорово с руки кидать палками в коз и собак.

Как-то по весне приезжал с долговязым приятелем-чужеземцем князь. Он продал наезжим евреям, не то из Смоленска, не то еще откуда, а за компанию с ними и одному лугвеневскому — Лейбе Брудному, участок леса под названием Зубров Загон, на полпути из Асмолова в Городец: выгнал старого эконома-латыша, посадив на его место ка­кого-то эстонца; положил в саду на могиле деда новую плиту, с надписью по-польски и по-латыни, и после первых осенних заморозков укатил обратно, откуда приехал.

Все лето, чуть какой праздник, ходили асмоловцы к князю, чтобы добром прийти к согласию насчет несправедливых отрезков и выпросить у него льготу на пашню и уругу, на заливной луг, значит. «Навез ваш управляющий землемеров и землекопов,— жаловались они князю, — оттяпал он от наших полос землю к лесу вашей светлости теперь по всей новой линии канавы роет... Где же она тут, правда-то?» — «Погодите,— любезно отвечал им князь, любуясь новеньким ружьем, привезенным из чужих краев, и залезая с приятелем-чужеземцем в длинные дрожки, тараторя с ним не по-нашему (а выездные кони бьют копы­том землю, не стоят на месте),— подождите...» Дознались асмоловцы, что князь сызнова (видать, надолго) уехал и безо всяких церемоний, разозленные, двинули в будни, в самую слякоть, в контору — разговаривать с эстонцем. Тот тоже озлился, управляющий новый, покраснел, буркнул: «Будем подождать» — и зашагал по имению, на конюшню и в коровник. Разве за ним угонишься!..

А в двух гонах от дворца, за кленами и липами, среди старых, дуплистых ветел, что склонились над Плёской, вздымается высокая-высокая кирпичная труба над низенькими постройками — здесь князев винокуренный завод.

У самых ворот, возле колодца под круглым гонтовым навесом, асмоловцы и городчане всю зиму поят своих тщедушных, заморенных лошаденок, вкатывают по двум доскам на сани тяжелые бочки со спиртом и скидывают порожние. И зимой на старом шляху чуть пошумней, веселее. Иногда тянутся длинные обозы с хлебородной Мстиславщины. Люди, закутанные в огромные серые армяки с широченными воротниками, обшитыми белыми и даже черными овчинами, везут от местечковых скупщиков свою и господскую пеньку, лен, коноплю, зерно и с каким-то пренебрежением, насмешливо разглядывают короткие, «на крючках», белые свитки на плечах асмоловцев; они держатся свой своего, и когда возвращаются налегке назад с бака­лейным и красным товаром, то даже и не думают усту­пать дорогу тяжелым возам асмоловцев; их так и подмывает стегануть длинным кнутом чужую лошаденку. А на заезжем дворе в Лугвеневе они балагурят, куражатся, держат себя запанибрата с самим Ёськой, хозяином заезда, пьют водку скопом, едят сало и драчену с салом; многозначительно перемигиваются, когда высокий, худой, белобрысый асмоловец с редкой бороденкой, в свитке «на крючках божий страх» и реденьких, не по погоде, посконных портках, крадучись и пряча глаза, пропустит в одиночку соточку, погрызет сухую воблу, примостится на четвереньках в ды­рявых «копанниках» (санях не из гнутых, а выкопанных в лесу кривых корней, полозьев) и шуганет свою тощую, заиндевевшую, лохматую лошаденку по дороге на уснувшее Асмолово... Перемигиваются и хохочут. Губит асмоловцев, что близко от них Лугвенево с его корчмами и винокуренным заводом. Старый «литовский» шлях свидетель, сколько их замерзло на нем, горемычных спиртовозов, едучи из Хорошева — станции за Днепром, куда отвозят спирт. Да и батька-Днепро может подтвердить, сколько их захлебнулось на переправе — с каким-то хмельным презрением и безразличием к жизни и ко всему на свете.

Дикой травой зарастают клины. Гниют и проваливаются стрехи. Парни уходят на шахты, на фабрики, вообще «в свет», но присылают оттуда чаще письма с поклонами старым и малым, чем пять, три или хотя бы один рубль.

И что ни год, наезжает волостное начальство взыскивать недоимки. Навалятся с оравой асмоловских ловкачей — и давай распродавать с молотка мужицкое добро. И хохочут начальнички и ловкачи: продавать-то не больно чего есть.

А асмоловцы возят и возят Князев спирт, все больше нелюдимеют и уходят в себя. Ну и черт с ним, с этим белым светом, суматошным и непонятным... Прячась друг от друга, всё назойливей набиваются они в приятели к лугвеневским шинкарям, сетуют во хмелю: «Э-э, пане, и ваша доля не лучшая. Задавили вас тут, сидите, что сельди. Надо же и вам хлеб промышлять...» Все смелей идут девки-перестарки и солдатки носить воду жителям местечка или нянчить де­тей к состоятельным евреям. Да, видно, плохо нянчат: не поют их питомцы о доле-недоле родимых мест, сызмала то­скуют по другим краям — светлым, чистым, богатым, им здешняя поэзия ни к чему — какая ей цена, мужицкой?.. А старенькие ветхозаветники в круглых черненьких ермол­ках и очках над «бублией» ждут не дождутся того часа, когда их народ покинет «чужбину», где гостит сотни лет, и отправится за горы, за моря, в землю обетованную,— должна же она, по воле грозного и праведного Иеговы, восстать из мертвых. Поговорит подвыпивший асмоловец с ветхозаветником и диву дается. Как же оно будет, если не останется тут евреев? Кто тогда будет продавать все, что нужно человеку,— махорку, спички, соль, сельдь, керосин? Кто сошьет тебе сапоги или хомут и сколотит оконные косяки для новой хаты?

Все упорнее, как о некоем чуде, вынашивают асмоловцы думку — о земле, о воле. Вот-вот придет кто-то и принесет это чудо с собой...

Лет пять назад объявился в Городце «пророк», начитан­ный в Библии и Брюсовом календаре. «И пройдет, — сказал он, — слух про Лугвенево по всей земле. Тут будет теперь средоточие правой веры; со всех концов, ото всех народов потянутся сюда верующие люди на поклон Святому Духу. Разрастется Лугвенево, святое место, во все стороны, до Асмолова и за Асмолово, под самый Днепр. Где растет в поле полынь да куколь, понастроят домов видимо-невидимо — и не пересчитаешь. Поднимутся на го­родище, как встарь, каменные хоромы, и святые люди, что жили в них задолго до наших прапрапрадедов, будут петь псалмы уже не под землей в воробьиную ночь, не в ночь на Ивана Купала, а наяву, живя среди живых...» Все это будет, обещал мужикам «пророк», одно нужно — с надлежащими молитвами... убить младенца мужского полу, который ро­дился у его соседа! Как и «пророк», этот сосед, его товарищ, с малолетства до женитьбы творил сам с собой блуд, стало быть, жена такого человека могла принести сына разве что от нечистой силы... Задурил «пророк» людям головы! Летним вечером, воротясь с поля домой, мужики и бабы в белых, до пят рубахах, нарочно сшитых для этого, молились в хате «пророка» по закапанной воском древней книге, пели псал­мы и ревели ревмя, набираясь духу на великое дело. А бед­ная мать, ничего и ни от кого не зная, но уже чуя что-то неладное, сидела в хате одна, укачивала маленького и пела ему: «Люди-люли-люли, прилетели куры...» Не куры, а кор­шуны прилетели в хату и отняли маленького — «пророк» с очумелым отцом,— оторвали еще не отнятое от груди дитя, задушили, сунули в мешок, привязали к хвосту лошади и пу­стили в поле... «Пророк» забрался на гумно, чтобы лететь на небо, да так и сполз оттуда, дурак дураком. Полиция взяла и его и еще многих. Года три все таскали по судам да по острогам. Приезжали ученые профессоры измерять красным шнурком и циркулем лохматые головы «пророку» и именитым городчанам, глядели им в рот... Тем дело и кончилось. Всех повыпустили «на волю».

Да, опаздывает кто-то. Сколько веков все не идет!

Но и здесь бывают и гулянки и смех, игрища и вечерин­ки. Пиликает «Трясуху» на старой, дребезжащей скрипке дядька Тимох. Как стыдливая девчонка, что учится танцам на гумне за овином, так и асмоловцы, свои среди своих, весело скачут «Трясуху» и «Лявониху», толкут, что всам­делишные комары, мак, вихрем мчатся в «Метелице». Поют грустные старинные песни и складывают новые припевки. Так беззаботное деревце тихо зеленеет, хотя въедливая тля уже выела ему сердце.

ГЕРОЙ ИСТОРИИ

Случалось ли вам проезжать по деревне в конце лета, когда нити чарующей грусти уже снуют невидимо и неуловимо в теплом воздухе, предвещая осень?

Тихо все, безмолвно, безлюдно. Серой безмятежной пылью застлана пустынная улица. В огороде, за увитым плетнем, склонил на солнце тяжелый круг высокий под­солнух в желтой бахроме. Осыпает черно-красные ле­пестки поздний мак, звеня спелыми маковинками в зубча­тых — одних покрупнее, других помельче — коробочках на тонких сизых стеблях.

Дети успели за долгий день нарубить поросятам сечку из мокричника и крапивы; побывали в чужой репе; сла­зили по яблоки; погоняли катило и ненароком разбили стекло в угловом окне; оглашая криком улицу, покатали маленького в скрипучей тележке; передрались, помирились; добрались до поникшего подсолнуха и выскоблили полкруга семечек. Наготовили «ложечек» из половинок маковых головок, без которых не обходится игра «в гости»,— теперь натрусят маку в измазанные подолы рубашонок и станут им угощаться. А еще на угощение будет «сладкое» — семя просвирок, в изобилии растущих на улице под забором и стеной вместе с конским щавелем и собачьей мятой.

Чем-то терпким и острым поит воздух конопля. Дед-домосед (от него давно нет проку ни в косьбе, ни с грабля­ми, караулит двор, детей и пчел — и вся недолга!) взвалил на худые, согнутые жизнью плечи тяжелую плаху и понес по конопляной стежке на гумно — сушить в овине жито, первый овин нынешнего года. Поэт в душе, дед любит пору между летом и осенью, когда в природе наступает крутой поворот на зиму, когда все растущее дозревает, осыпает семя, озабоченное продолжением своего рода, и с тихой грустью, с каким-то смирением перед извечным законом желтеет, никнет к земле, опадает. Любо деду идти в эту пору среди зеленых зарослей конопли, уже продирающей глазки и источающей пьянящий аромат. Любы ему переливы золотистой паутины, нити которой, сверкают на солнце всеми цветами радуги, тянутся, стелются, будто плывут по воздуху, от полей (где сжато и пусто) на огороды (где густо и обильно, но уже пересыхает и чахнет) и дальше, на черные нивы (где вот-вот закраснеют зеленя). Любит дед, разведя под овином огонь и прослезясь от едкого, с запахом прелой гуменной земли, дыма, долго-долго сидеть у полыхающих плашек и коротать время, грея старые кости. Старику хотелось бы положить в золу не­сколько картофелин и, глядя на вечно живой огонь, предаваться воспоминаниям, как молодым парнем (как теперь вот внуки) он водил поздней осенью коней в ночное, как раскладывал на опушке леса большой костер из пересох­шего чернотала и березовых пеньков и пек картошку, а если было сало, то и сало поджаривал на прутике, ловко подставляя под него краюху хлеба, чтобы не стекал жир на землю. Нет-нет проглотит дед слюну, да спохватится, что годы уже не те, и придаст себе снова степенности. Э, что ты изменишь этим? Невестка все равно не забудет припря­тать ключ от клети, хотя сала того там только что на заправку к еде. Когда дед был в силе, а жили зажиточней, то ел и он вволю хлеба с салом, намолотив до завтрака овин жита. Было время!.. И все же старик — поэт в душе, для него не так уж обременительны сравнения с былыми временами, благо печеная картошка есть и можно спокойно сидеть у огня под овином, размышлять о жизни и ждать, когда пугливый внучек затопает босыми ножонками на току, подбежит ближе и захнычет: «Дедушка, а дедушка! Ты тут?..» Дед промолчит, а то кашлянет, выждав время, и, будто осердясь, откликнется: «Ну, чего тебе, пострел?! Сторожил бы сад и бобы от кур, ишь, все стручки поклевали, ироды!» После чего возьмет внука на колени и даст ему белую, горячую, рассыпчатую картофелину. И станет рассказывать — в который уже раз! — как он, дед, жил у господина асессора в батраках, как они с ним отвозили сало на продажу до самой до Вязьмы и в дороге, где-нибудь на лесной опушке, пекли картошку в золе и варили кулеш под черной, непроглядной дерюгой августовской ночи.

Солнце скоро зайдет, а дети надумали «печь пироги». На­копали глины в яме на пригорке, замесили в черепке, налепили кучу больших и маленьких «пирогов» и выставили на солнышко «печься». Девочкам обидно, что в их чисто жен­ские дела вмешивается мальчик. Он ведь не «печет пи­роги», как это водится у настоящих хозяек, а творит, лепит то, что только что пришло ему в голову,— лошадок, щенят. И девочки пользуются любым предлогом, чтобы начисто испортить ему всю работу.

Ах, эти помехи свободному творчеству поэта в лучшую пору его жизни — пору детства!

Не следовало бы забывать об этой поре. Ведь кто зачер­ствел и погряз в обыденщине, тот, ребенком, был большим музыкантом, играя на скрипочке из лучинок, струнами для которой служили нитки. И это доставляло ему удовольствие, в этом был смысл жизни, была радость. Кто отупел, как бревно, тот в годы малолетства вырезывал из дерева с большим художественным вкусом фигурки зверей, птиц, красивые палочки. Подкрались годы жизненных неурядиц и бесконечных глупых забот, отняв у человека радость творчества, растоптали бриллиант в битом стекле, превра­тили поэта в быдло.

Жизнь наша, жизнь! Все мы приходим на свет кто песняром, кто скульптором, а кто тем и другим понемно­гу. Все мы в годы пробуждения нашего разума — реформа­торы негодного старого, строители лучшего социального строя, знаменитые учителя или добрые разбойники, но как часто жизнь ничего не оставляет нам и превращает без поры в убогих нищих. Доводилось ли вам бывать в деревне, когда в ней ни души нет под палящим солнцем, когда все в поле, среди желтеющего овса и голубеющего льна?

Тихо на деревенской улице. Уснули подсолнухи и маки. Не шелохнут ни одним листочком яблони и сливы. В листве на ветвях светлеют, наливаясь румянцем, яблоки, густо сплелись черные, созревшие сливы, свисая к долу.

Доводилось ли вам в такой погожий денек на исходе лета, бывая в деревне, проходить мимо вросшей в землю ха­тенки голяка с побитыми, заткнутыми тряпьем окнами, сидящими на самой завалинке?

К хате жмется сиротливая деревенская рябина с редки­ми гроздьями красных ягод. Со стрехи на верхушку дерева свисает растрепанный ветрами клок соломы. Труба напо­ловину развалилась, покосилась под тяжестью щербатого горшка и готова вот-вот рухнуть.

Продавилась крыша над сенным сараем, и никто ее не поднимет, не подправит, словно некому об этом позабо­титься. Видно, загулял хозяин в шинке. А может, бьется как рыба об лед ради куска хлеба насущного, да нет ему удачи! Прохудились плетневые сенцы, сквозь которые видна покосившаяся дверь, подпертая снаружи коромыслом и пестом. Это значит, что в хате никого нет. Но подождем делать такой вывод... Если вы подслеповаты и, кроме собст­венного отражения, ничего не видите в зеленой темени окна, не будьте брезгливы, не бойтесь испачкать руки, протолкни­те лохмотья в дыру. Из хаты в нос ударит тяжелым смра­дом. Отвернитесь на миг и снова загляните: быть может, теперь вас не обманет оконная темень?

Что можно увидеть в хате горемычного мужика-белоруса? Высокий, под самые образа, узкий, шаткий стол, на нем давно не стиранную скатерть, сбившуюся комом или свисающую одним концом на лавку. Взгляните на пол. Нет, это не хлев, не курятник, куда сажают на насеет кур и гусынь. Эта слежалая пакля и солома, этот черный от грязи, сбитый, весь в пятнах, вонючий сенник, этот ворох замусоренного тряпья с парой брошенных пеленок,— все это обычная постель заезженного работой, пропотевшего мужика, его неопрятной жены и шелудивых детей. Чего же удивляться закопченным шестам и полкам, где бабьи тайники? Кроме такого же тряпья и мусора, вы ничего там не увидите. Неинтересна и стародавняя наша бабушка-печь, огромная, с выщербленным устьем, тресну­тым шестком и искрошенным подом, с развороченной загнеткой, наша на все нужды пригодная печь, полнюсенькая горшков со снедью, прокисающей к ужину, и широ­ких донцев, на которых сушатся крепкие боровики для продажи и гнилые, червивые коренья для своих щей. Она осела на истлевших, источенных жучком балясинах, придавив в подпечке хворост, какие-то метлы, веники; вам так и кажется, что под вашим долгим, внимательным и культурным взглядом, исполненным неверия и критики, древняя печь — ох, горе-горюшко! — загремит кирпичами да похоронит под собой все, что в ней и под ней: хворост, и крупяной суп, и боровики. За печью, в посудном углу, торчат деревянные ложки, немытая посуда, доенки, всякое барахло. Но все это — неживое, ему не присуще ощущение боли, и давно бы пора хозяйке выбросить многое на свалку, в яму за плетнем, служившую раньше погребом, куда вот уже три года сваливают мусор и ненужные отбро­сы, а она все яма ямой.

Вы лучше взгляните на живое. Оно посреди хаты, на земляном полу, выбитом и замызганном помоями,— сидит на куче палок и жестянок, по-турецки подобрав ноги, и тянется к миске с месивом из скисшего молока, хлебных корок, мух и мусора. Круглые детские глазенки, запла­канные, печальные, уставятся на вас безнадежным взгля­дом. Постепенно в этом взгляде появится любопытство: что вам нужно? Вы ведь не мать, которая заперла его одного, не имея старших детей-нянек, и ушла на весь день-год в поле жать овес, ушла и не идет покормить его и вытереть носик. Вы раздумываете: мальчик это или девочка? А, не все ли равно: доля-то ведь одна.

Это — герой нашей истории Хомка.

Это — пора его детства.

Любопытство во взгляде начинает медленно исчезать, уступая место горькому разочарованию: нет, не мать, чужой, незнакомый равнодушно смотрит на горе малого. Бессиль­но падает ручка, грязная, худенькая, на которой лишь чуть-чуть смуглой детской припухлости, швыряет с досадой ложку в миску с молоком. А то сожмется в кулачок, подни­мется к глазам — и снова бесконечное, заунывное, уже выплаканное за долгий день голосит горе:

— У-у-у!.. Ма-ма!..

Страшная, безысходная покорность судьбе, предельное смирение слышится в этом плаче, в этом осеннем дожде, в этой музыке бессильного.

Это уже не плач, это песня отчаяния...

И учатся ей, этой песне, в забытом краю еще под сердцем матери. Она живет здесь века. Ее слышишь здесь в шуме господских дубрав, в шорохе песка на крестьянских полях, в кваканье лягушек всю весну и все лето в пригаринах болотах. Ее мелодию вы услышите в скрипе про­гнивших стрех на деревенских хатах и жалобном повизги­вании свиньи в промерзшем хлеву, в мычании отощавших за зиму коров. Ее вопит здесь каждый отец, когда тянется из корчмы домой по колдобинам ни разу не чинившейся дороги среди лишь бы как, лишь бы только, лишь бы с рук ухоженных полей.

Эту песню отцов и выплакивает теперь перед вами герой наш Хомка.

Вот он поднялся на кривых ножках, прикрытых мокрым подолом. Глубоко вздохнул, снова сел.

Подобрал валявшуюся на полу палочку и оглушительно барабанит ею по банке из-под керосина, которую когда-то подарила его матери за некие бабьи услуги Малка Лейзериха.

Пф! Непривлекательное дитя — герой наш. Весь в соп­лях, замурзанный, худой, животик что барабан — так разду­ло его от хлеба с мякиной и картошки...

ГОРЬКАЯ ПРЕМУДРОСТЬ

I

С большим трудом постигает Хомка корень науки. Плохо учится Хомка. Учитель давно отобрал бы у него букварь и вытурил вон из школы, если бы не буйный характер Хомкиного отца.

Странный человек его отец. Вечно молчит, вечно насуплен. Правда, трудолюбив, как пчела, поискать надо такого выносливого в работе человека,— а хозяйство у него не ладится, прибытку не приносит никакого. Зимой больше всех понаставит в лесу поленниц дров; он тебе и плотник, и поденщик, но что ни заработает — все уходит неведомо куда, как вода из решета. Постройки гниют, разваливаются, стадо не заводится. А злой временами бывает — не приведи господи!

Напьется — и шалеет человек. Обычно тихий, он спьяну бьет смертным боем свою несчастную жену Домну. Расшвы­ряет по всей хате горшки, миски, крошит с одного маху окна кулаком — только звон стоит... Выйдет на улицу сво­дить счеты за свои обиды — не иначе как с дубиной в руке.

— Юрка напился! — мигом разносится весть по всей деревне, и бегут люди куда глаза глядят: никому он не даст спуску, у каждого найдет грех, к каждому придерется.

И учитель боится пьяного мужика с дубиной.

Привел Юрка своего малого в школу поздно, уже после покрова, когда все сроки Хомкиной службы при конях и в подпасках кончились. Если бы состоятельный хозяин при­вел сына в школу так поздно да принес бы с собой в при­дачу горшочек масла, скажем, или яиц с полсотни, то и ему, пожалуй, отказал бы учитель. А Юрка пришел, безо всего, и не просил, не клянчил, стоял понуро на школьном пороге — и только. И учитель принял Хомку. «В случае нагрянет инспектор — выпровожу малого домой, скажу — хворает»,— подумал учитель, с неприязнью пряча глаза от Юркиного взгляда.

Забудешь пьяные выходки этого сумасброда, как бы не так!

Вообще у них в роду все какие-то сумасброды. В ис­ступленной злобе они могут и убить своего недруга. Смолил же Хомкин дед живую свинью. Гонялся за ней с дубиной по всему двору, все не мог приспособиться, чтобы попасть изворотливой свинке за ухо и тут же прикончить. Нако­нец накинул ей на шею петлю из толстой веревки, и хотя полонянка визжала сама не своя, он все же дотащил ее до конопляника; привязал к вбитому в землю колу, накидал соломы, сколько было. И подпалил... Обезумевшая свинья истошно визжала, металась из стороны в сторону, вставала на дыбы, ерзала задом по земле, объятая пла­менем, пока не вонзила зубы в кол, что бешеный пес, и тут ей был конец. Дикий визг свиньи собрал на это зрелище все Асмолово. Вот какой был у Хомки дед.

А Хомка учится плохо.

Зима, стужа, в хатах углы трещат от мороза. В неболь­шой хатенке, отданной обществом под школу грамоты, кро­хотные оконца промерзли на добрый палец, хоть соскребай снег. Классная комната тесная; половину ее занимает огромная, даже побеленная печь и широкие полати, на которых, случается, ночуют под присмотром учителя оставленные им за озорство ученики; перекладина для верхней одежи, обязательная в каждой хате, вынесена. На колоде у порога стоит ведро с водой, в котором нередко плавают льдинки,— приятно бывает схватить их в рот и сосать, обжигаясь от холода. Рядом — большая деревян­ная кружка, поставленная взамен разбитого учителева ста­кана. А крутом — на пороге, возле ведра, по всей комна­те — мокро, грязно, наслежено лаптями, налито.

На печи в тулупе, высунув голову из-за трубы, воро­чается учитель с книжкой в руке. А за двумя длинными партами сидят в кожушках, свитках и жупанах, с шарфи­ками на шее, но без шапок, ученики — десятка два сорван­цов. На другом конце, особняком, сгрудились девочки: их раз-два — и обчелся. Носики покраснели, изо рта пар валит. Второе отделение ожесточенно плюет на грифельные доски, трет по ним рукавами; все склонили головы от великого усердия, высунули с натуги языки, навалились грудью на нарту и выводят дрожащие палочки и кривульки. Первое отделение хором читает по букварю (а букварь-то русский):

— Б-л-а — бла! в-л-а — вла! г-л-а — гла!

Третье кричит:

— Скворец известен всем! Скворец известен всем!

Детям тесно, зато куда теплей. Их ноги болтаются в воз­духе, от скамьи до парты довольно далеко («чтобы глаза не портили»,— объясняет учитель), младших и вовсе не видно из-за парты, одни головки торчат.

После могучего окрика учителя: «Ти-хо!» — от которого с чердака сыплется мякина сквозь щели в потолке, школа замирает. Чуть слышно слабое, как в первые дни весны жужжание пчелиного улья. Мало-помалу оно переходит в шум, усиливается, начинает напоминать гомон на свадьбе вольную сходку в Лугвеневской волости, наконец, базар. Шум все сильнее, вскоре он перерастает в сплошной гул, перекрываемый лишь истошными выкриками самых шаль­ных. Все голоса и звуки, все тона и полутона, какие только есть на свете, визжат, скулят, завывают, гогочут, и учитель поражается: где оно берется, это раздолье звуков, откуда столько сил в маленьких грудках его воспитанников.

— Га-га-га! Го-го-го! Ги-ги-ги! Б-л-а — бла! В-л-а — вла! Скворец известен всем! Скворец известен!.. Известен всем! Всем!..

— Ти-и-хо!

Снова жужжат пчелы...

— Чертенята! — неслышно добавляет учитель и про себя смеется.

На улице звенят бубенчики. Жалобно скрипнули с ходу в последний раз полозья, возок полегчал, когда из него выбрался нежданный инспектор — отец благочинный.

В раскрытую дверь летят клубы холодного пара, и в комнату вваливается грузная, долгополая фигура попа. Испуганный учитель кубарем скатывается с печи и бежит с протянутыми горсточкой руками получать благословение. Но отец-инспектор сперва крестится на образ и только после этого благославляет учителя. Тот целует ему руку и осто­рожно, боясь дотронуться, стягивает с него за рукава меховую шубу. Дети, которые не успели вскочить вовремя вместе, как их загодя муштровал учитель, стараются загладить вину каждый по-своему.

— Здрасьте! Здрасьте! Здравствуйтя! — перебивая друг друга, нестройно выкрикивают они, сбитые с толку неудачей и страхом перед неизвестным.

— Скворец известен всем...— упавшим голосом обрывает свой бег один мальчуган, поднимая голову в неожиданно наступившей тишине.

Трясутся ребячьи коленки, тукают сердечки. Тишина...

— Ага, скворец известен всем... Добре, добре,— хрип­лым басом говорит отец благочинный, расчесывая большим белым гребнем длинные власы и по-мужицки выбирая из бороды сосульки.— Добре, добре... Ну, а ты, мой друг, видел скворушку? Тебе-то скворушка известен? — тычет он пальцем наугад, как раз в нашего бедного Хемочку.

— Это первогодок, ваше высокопреподобие! — выбегает вперед встревоженный учитель и с ненавистью смотрит на своего бестолкового ученика.

Хомка сопит, исподлобья глядя на инспектора, и на­чинает дрожать мелкой дрожью, как истощенный конь в оглоблях.

— Эх ты, брат, труса празднуешь... не бойся, не побью! — шутит инспектор.— Нут-ка, этого, да... Ты что там читаешь? «Б-л-а — бла»? Ну, прочитай же мне, мой друг. Бла — бла?

Его друг невнятно шепчет заученные назубок «бла», «вла», «гла», невидящие глаза уставились в безграничные просторы раскрытого учебника, маленькие капельки пота набухают на побелевшем носу.

— Нут-ка, вразбивку читай! Ну, ну! Чего же молчишь? Не бойся, не побью. Ну, вот эта — что это за буква такая, этого, да, ну?

Кто ж ее знает, что это за буквина? Хомке кажется, что он и в глаза никогда такой не видел. Он с ужасом убеждается, что на соседней странице букваря, которую мог бы отбарабанить на память, которую давно читал и за­помнил от товарищей, что теперь на этой страничке он ни слова вразбивку не прочитает... Что с ним стряслось — он и сам не понимает, и от этого ему еще страшнее. Убейте его теперь — он не выдавит из себя ни звука. В покорном, неотвратимом страхе он будет молчать и дрожать.

— Что же это такое? — с укором обращается начальст­во к учителю.— Гм, что же это такое?

И снова пристает к Хомке как смола, беря его на измор:

— Как твое имя, братец?

— Хомка! Хомка! — шепотом подсказывает кто-то, но у Хомки, к общему изумлению, рот запечатан застывшей на губах немотой.

— Хомка он! — вдруг бойко выкрикивает один мальчик, развеселившись, и бегает по сторонам смешливыми гла­зенками.

— Иди-ка, встань на колени! — ласково говорит маль­чику благочинный, и сам учитель помогает наказанному вылезть из-за парты, чтобы поскорее выполнить приказание.

— Ну, так как же, братец, твое имя? — еще раз спра­шивает благочинный у Хомки, но ответа по-прежнему нет.

— Ну, отвечай мне, Фома, «Царю небесный»!

Молчит Фома...

— Oxo-xo-o! — вздыхает батюшка.— Слушай же, я тебе прочитаю.— И твердит всю молитву от начала до конца.— Ну, а теперь ты, Фома.

Нет, молчит Фома!

— Ты, оказывается, и молиться не умеешь и читать не умеешь, и скворушку ты не видел... Скверно, брат, скверно.

— Про скворца читают только в третьем отделении, ваше высокопреподобие! — наконец осмеливается заметить учитель.

— Нет, брат, скверно! — сердится благочинный, после чего спрашивает Хомку: — А что такое шпак?

— Птичка...— робко шепчет Хомка и неожиданно улы­бается, перенесясь мыслями в тенистый лес, где летом в орешнике так и шныряют шпаки и дрозды.

И уже не слышит, о чем еще спрашивает и что еще объ­ясняет ему инспектор.

— Знай же, братец: это по-вашему, по-мужицкому, скворец называется шпаком... Он-то и есть тот самый шпак,— слышит Хомка заключительные слова отца бла­гочинного, который при этом легонько щелкает его по носу.— Э, да ты и сам порядочный шпак! — говорит он Хомке и переходит к другим ученикам.

Ну, а потом — начальство побыло и уехало. Учитель, взбешенный, вызвал Юрку и, будто бы по приказу инспектора, велел немедленно забирать сына, а надумает опять привести, то пусть приводит не раньше будущего года, вместе со всеми, без опоздания. Праздновал учитель свое избавление!

— Хомка! Шпак! Хомка Шпак! — дразнят теперь озорные мальчишки Хомку, на этот год отставленного от школы и от ученья.

Ну, ничего, подрастет Хомка, поумнеет, может, в будущем году станет лучше учиться. Корень учения горек, зато плод его сладок...

II

Теперь уж и слово «бирка» совсем забывается, а прежде его знал каждый малограмотный управляющий в имении, деревенский староста или лесник и всякий невольник-мужик. Биркой называется палочка или кусок щепки с насечками, которые указывали, кто сколько привез копен сена на хозяйский сеновал или возов жита в хозяйское гумно, кто сколько бревен вывез из лесу или сложил лесу поленниц. В самом начале нынешнего столетия бирка в нашем краю почти вовсе исчезла. Разве что встретишь ее при штуке сукна в сукновальне, при овчине у скорняка или при мотках пряжи, скопившихся у лугвеневского красильщика Иршы, чтобы по бирке, по насечкам на ней, знать, чье сукно, чья овчина и чья пряжа.

Можно считать с теперешней точки зрения совершен­нейшей дикостью выдумку нового асмоловского учителя ввести бирку в школьный оборот, да вот он, сам родом асмоловец, бывший унтер-офицер, ходил вприпрыжку, когда взбрело ему в голову это, и осуществлял он свое наме­рение с надлежащим усердием. Пока поздним вечером накануне филиппова дня пеклась картошка, учитель при горячем свете от печного жара выстругал ножиком брусок с пол-локтя в длину и с палец толщины. На брусок нанес он двенадцать насечек и против каждой написал те двенадцать ненавистных ему слов: «як, дык, хай, ці, ё, няма, трэба, добра, сёння, учора, дабрыдзень, казаў».

На следующее утро, как только начали собираться ученики, учитель уже стоял возле дверей и ждал.

— Добрыдзень! — сказала всегда аккуратно одетая дочь лесника, белокурая девочка, ученица третьего отделе­ния.

Учитель молча, с затаенным смехом, пропустил ее.

Когда все дети собрались, когда дежурный прочитал «Царю небесный» и в классе воцарилась тишина, учитель вышел на середину хаты, показал всем бирку и произнес такую речь:

— Слушайте, дубье! Как ни учу я вас говорить пра­вильно и чисто, вы все равно якаете и дыкаете. Вот, к примеру, лесникова Маша... Отец ее при господах часто бывает, в приличном свете показывается, говорит сносно и сам просил, чтобы я Машу научил-таки говорить чисто. А тем временем она нынче утром пришла и бухнула мне «добрыдзень!». А как следовало? — грозно приблизился он к побледневшей со страху дочери лесника.

Та молчала.

— Ну?!

У нее навернулись слезы, она понурилась. Весь класс замер.

— Ну?!

— Мама у нас по-простому говорит...— прошептала Марылька и заплакала. Она боялась, что из-за ее неумения говорить, как говорят паны, учитель не допустит ее экзаменам.

— Ах ты, дура полосатая! — отмахнулся от нее учитель.— Слушайте ж дальше, дубье! — снова обратился он всем детям.— Вот будет у вас такая отменная игрушка, — и повертел биркой в разные стороны.— Покамест я здесь определил двенадцать самых негожих ваших слов. Кто первым произнесет в классе одно из этих слов, тому я даю бирку. Когда он услышит, что кто-нибудь еще проиэнесет какое-либо негожее слово, пусть тому и передаст бирку. У кого бирка очутится к обеду, тот будет оставлен без обеда; у кого окажется к концу дня, того я оставлю сидеть в классе до позднего вечера. Понятно?

— Понятно! — весело ответили бойкие мальчишки,

— Ну тогда ладно! Теперь запоминайте те слова, кото­рых надо остерегаться. Для всех отделений — три слова: як, дык, хай. Повторите все несколько раз эти слова, Ну!

— Як, дык, хай! Як, дык, хай! — зашумели заинтересованные ученики, а некоторое даже смеялись от такой за­бавной игры.

— Як, дык, хай, як, дык, хай, якдыкхай, якдыкхай!..— все быстрее и громче повторялось в классе. Одни хыкали, будто кашляла овечка: дыкх, дыкх, дыкх!.. Другие гавкали, словно охотничьи собаки в лесу: явк, явк, явк!.. Третьи разогнались во всю прыть, будто колеса застучали под вагонами на полном ходу поезда: дыкхта, дыкхта, дыкхта!

Учитель прохаживался по классу довольный и сдерживал улыбку. Мальчишки расшалились.

— Смирна-а-а!

Все тотчас умолкли...

Тогда учитель прошел к первому отделению и спросил Хомку:

— Ты бежал как заяц... Ну, скажи это же самое по-правильному?..

Учитель надеялся услышать деланное «как». Хомка соскочил с лавки, чуточку подумал, не сообразив хорошенько, чего от него хотят, а потом не очень уверенным голосом, однако довольно твердо, ответил:

— Ты бежал як заяц, господин учитель!

Все третье отделение и часть хлопчиков из второго захохотали. Учитель сморщился.

— Ах ты тупица! — обругал он Хомку за этот ответ. Посмотрел на него с глубоким презрением и досадой и опять спросил: — Ну, какие слова из простых запрещаются в вашем отделении? Перечисли, а?

Терпеливо и долго ждал учитель ответа от Хомки, а Хомка не менее терпеливо и упорно молчал. Учитель дернул его за ухо и отошел.

— Ну, а ты? — обратился он с тем же вопросом к Марыльке.

— Як здыхав,— ответила Марылька. Была она и так затурканая девочка, а сейчас и вовсе отупела.

На этот раз захохотал уже весь класс, и невольно сам Хомка улыбнулся, тотчас поспешив для приличия снова нахмуриться.

Когда стало тише, учитель обвел глазами детей, и под его испытующим взглядом поднялось много рук в под­тверждение того, что есть в классе знающие. Однако учи­тель никого не спросил. Он вызвал нескольких мальчиков из третьего отделения и поручил им выучить с первогодка­ми те слова, которые не нужно произносить, чтоб не запо­лучить бирку, а сам занялся тем же самым со вторым отделением. Бирку на первый случай он отдал бедолаге Марыльке за тот злосчастный «добрыдзень».

***

О, бирка, бирка! Сколько из-за тебя пролилось горьких детских слез, сколько чубов надергано, избито ли­нейкою рук, натружено бедных коленок и сколько ссор возникало среди самых закадычных друзей! Казалось, так старались все говорить правильно, однако каждый день у кого-нибудь в руках оставалась «дудка», как с горьким смехом прозвали бирку школьники. Каждый хотел изба­виться от нее, и частенько пускались на коварное преда­тельство, или, как нынче выражаются, на провокацию. Получив в руки бирку, предатель зазывал в угол приятеля и нарочно начинал разговаривать с ним без господских слов. Не успевал тот, не сообразив, в чем дело, ответить «добра» или «нічога», как предатель радостно кричал: «Ага! Получай бирку! Ты сказал «нічога», а по-правильному надо говорить «ничиво». И в руках простачка уже торчала бирка. Особенно горазд был на такие проделки Лявонька Задума.

Понятно, множество прочитанных русских книжек, ко­торые ему покупал на ярмарках отец, помогало смышленышу лишь изредка обзаводиться биркой и легко от нее отделываться. Случалось, он смеха ради вводил в грех тех своих приятелей, которые усердно овладевали господским языком, старались отвыкать от мужицкого, да отвыкнуть никак не могли. Нарочно накликав на себя ту бирку, он терпеливо подслушивал, как разговаривают эти «паны» (так их звали в школе), выжидая, когда ему удастся в конце занятий вручить бирку самому заядлому «пану», да так, чтобы учитель оставил того с биркой в школе до темных сумерек.

И кто бы мог подумать, что бирка исчезнет так внезапно, как и свалилась на несчастные детские ученические головы, что ждет ее конец бесславный, а для учителя так и вовсе досадный?

Больше всех натерпелся от бирки Хомка Шпак.Часто выпадали такие дни, когда бирка не покидала его рук. Хомка стал посмешищем даже среди первогодков, осо­бенно тех, чьи родители вращались в приличном общест­ве, то есть среди избалованных детей. Даже Лявонька не раз совал Хомке в руки проклятую бирку, чтобы посмеяться над ним, пока не уверился, что смешного в этом мало. Ведь как горько плакал Хомка, когда уж и Лявонька при­нялся его обижать. Что ж! Не всякому так, как Лявоньке, могут возить с ярмарки книжечки с красиво разрисован­ными, разноцветными обложками. Школьная ватага понять этого не хотела и своим смехом одобряла учительскую затею, когда бедолага Хомка стоял с биркой в руках на коленях возле печки, точно набожный пан со свечой в костеле. В одиночестве со своим горем переживал все Хомка, и сердце его разрывалось от обиды и жалости. Отец дома — и тот набрасывался на него за то, что плохо учится... Знали б они сами, сами бы попробовали, как это легко учиться говорить по-господски! Лишь одно лицо, не сочувственное, нет, но понимающее, возникало перед мысленным взором Хомки в отчаянные минуты. Это было лицо дядьки Томаша, который среди общего шума обычно помалкивал, зато было у него свое, особое от всех, сообра­жение, острое и прозорливое. Все мужики мирились с тем, что именно учитель и должен выбивать из учеников простонародный язык и все дурное,— на то он и учитель. Один только Томаш, держась в сторонке, попыхивая своей неказистой трубкой и поплевывая,— только он один первым догадался сказать, то ли насчет учителя, то ли насчет его выдумки: «Не зря говорится... Не дай бог свинье рогов, а вахлаку — власть». И хотя вслед за ним и другие стали корить унтер-офицера за его «панский форс» и «слишком уж господскую речь», только слова дядьки Томаша отогрели Хомкиио сердце. Учитель и не любил Хомку за то, что Хомка ни в какую не считался ни с тем форсом, ни с изысканными речами — был самым обыкновенным мужиц­ким ростком от самого презренного мужицкого корня.

А Хомка не любил унтер-офицера за его сиявшие глянцем сапоги, за его красные погончики и бронзовые пуговицы на черном мундире, за его господское ломание языка — и краснел, когда вынужден был произносить, как и учитель, «как», а не «як»...

А вот что послужило причиной бунта, после которого бирка и пропала.

Началось с мелочи.

— До свидания! — говорили ученики, уходя домой. И в своей веселой ватаге посмеивались: «До свистания! До снедання!»

Эта насмешка не доходила до унтер-офицера. А Хомка то ли шутя, то ли по глупости брякнул, немного задержав­шись перед самым учительским носом:

— До снедання, господин вучитель!

— Останешься до вечера! — схватил его учитель.— Бери бирку!

— За что? Я не сделал ни одной ошибки! — захныкал с испугу Хомка.

Школьники приостановились.

— Ну, иди да больше не дури! — удивил на этот раз мягким тоном унтер-офицер и отпустил Хомку.

Словно на беду, какой-то бес вселился в душу паренька. Он выбежал с товарищами со двора на улицу, а бирку отдать забыл, и вдруг водрузил ее стояком себе на лоб, скривился, удачно передразнивая унтер-офицера, и сказал словами дядьки Томаша:

— Не дай бог свинье рогов, а вахлаку — власть...

И не заметил, горемыка, что учитель был не в классе, а вышел следом проследить, как они будут расходиться. Увидев, как постылый ученик передразнивает его, он по­краснел как калина, вдруг бросился к Хомке и дал ему но шее. Хомка упал лицом в снег.

— Отдавай книжки! Отдавай книжки! — хрипел учитель и вырывал книги из потрепанной торбочки.

Когда у тебя отбирают книжки, это означает, что двери в науку перед тобой навсегда захлопываются. Если о ком-нибудь говорили: «Учитель отобрал у него книжки»,— это означало, что несчастливец изгнан из школы безвозвратно.

Хомка, словно сквозь туман, понял, в какую беду он попал так неожиданно, как опозорился перед людьми и навлек на себя отцовский гнев. Сердце его замерло... И тут Хомка словно потерял разум — первый раз в жизни...

Он поднялся со снега, приставил бирку точно серединой к колену — и с яростной, как у отца, злостью — рраз! переломил ее... Швырнул обломки в разные стороны и огля­нулся, ничего не видя. И снова бросился и, схватив обломок бирки, стал крошить его руками, даже зубами раскусывал,— потом бросил, поспокойнее и по-хозяйски, туда, где у сарая под крышей были сложены дрова.

Все вокруг оцепенели. Сам учитель не знал, что и сказать.

А Хомка заплакал горючими слезами и побрел домой с пустой, без книжек, торбой, сразу отделившись от всех учеников, которые тоже опечалились и не знали, чем можно было бы его утешить.

ШКОЛА ЖИЗНИ

I

Немало было в родословной героя нашей повести — от отца, деда и дальше — знатных выпивох; были своего рода и знаменитости в этом деле, прославившиеся далеко за мужицкой околицей, а стало быть, верст так за десять, за пятнадцать в радиусе, до границ других околиц, где раз­неслась слава уже своих знаменитостей.

А наш герой, по общему мнению, видно, родился вы­родком; такие случаи бывают, с точки зрения людей све­дущих. Он не выносит (правда, мал еще, непривычен) водочного духа. Его не раз передернет всего, с головы до пят, пока он стоит возле винного склада, в толпе рас­считавшихся возчиков спирта, от которых разит, как от самой поганой бочки.

О, эти железные бочки со спиритусом! Маленький Хомка испытывает к ним неодолимое отвращение — и не только, когда видит их (не так уж от этих бочек смердит, когда они хорошо закупорены), нет, ему становится не по себе от одних разговоров, что «в субботу опять повезем настанцию спирт». На душе нехорошо — от сивушного пере­гара изо рта возчиков и тесно — от предстоящего со­седства с бочкой в маленьких, пустых, холодных санях. С какого боку ни приткнись к бочке — развалилась в санях, что корова, широко, бестолково, бревно бревном.

Закоптели красные кирпичные стены винокуренного за­вода,— круглый год, зимой и летом, а больше все же зимой коптит небо высоченная кирпичная труба с интерес­ным черным проволочным колпаком. Спирт гонят из кар­тошки и жита.

Спать бы да спать под теплым тулупом, но нужно ехать с отцом, нужно тепло обуться, одеться, идти на мороз и са­диться в чужие сани (в своих, худших, поедет отец).

От дома до завода близко, и хотя после теплой хаты мороз чувствуется особенно сильно, ощущаешь его не­долго — возле завода всегда можно обогреться.

Вот и винокурня. Шум, брань. Поят лошадей. Хомке нужно держать их, пока отец с мужиками не вкатят на каждые сани по бочке.

И ехать... далеко, тоскливо, холодища.

Молчит в передних санях отец. Боится Хомка, как бы не отстать или не вывалиться из саней вместе с бочкой. Так бы­вает часто. И в стужу, и в метель... Сиди в промозглых потемках у проклятой бочки с двумя ребристыми обруча­ми... Как огонь обжигает застывшим железом, если к ней нечаянно дотронешься. Огромная, неуклюжая — распирает сани.

Скрип-скрип... скрип-скрип-скрип... чжик-жи-жи-шшш... хоп-чжик... скрип-скрип...— поскрипывает снег под при­давленными тяжестью бочки полозьями. Жалко коня, хотя он и чужой, тяжело ему. Еще жальче свою кобылу: она слабее и боится отцовского кнута по глазам, как боится Хомочка его крика и тяжелой руки.

— Эй ты, ворона! Не зевай! — кричит на него кто-то, обгоняя: везет двоих в черном — не то господ, не то купцов.

Совсем темно, снег сыплет и сыплет в глаза.

— Не засни! — кричит спереди отец.— Слезай-ка, про­бегись, ну!

Хомка выскакивает из саней и бежит рядом, то и дело проваливаясь в снег. Бежать сзади — боязно, можно от­стать.

— Ну, тут ровней, поехали шибче! — снова доносится голос отца.

Лошади побежали. Хомка забирается на передок саней, там отдыхает, притулившись к торчащему пучку соломы. Долго не может он отдышаться.

Снежная дорога бежит назад, словно льющийся полосатый полумрак; убегает из-под саней, из-под глаз, торопится, спешит туда, где березовая аллея и кусты, густо запорошенные снегом, сливаются с сумраком ночи.

Хомка не спит, он дремлет, но снится ему что-то очень теплое, хорошее...

***

Привели они, мерещится ему, коней пасти в Бо­тики (так называют у них болото: вылезаешь из него всегда с черными от грязи ботиками на ногах, как из лучшей гамбургской кожи). Вот он соскочил с кобылы, хорошей кобылы — разжились все же и купили в Городце на Фоми­ной неделе. Теперь ее нужно хорошенько стреножить. А она размахивает хвостом, ровно очумела, сечет Хомку по глазам, по шее, бьет себя ногами — огромные злые слепни и назойливая мошкара так и липнут к ней, аж до крови кусают. Кобыла хлещет и хлещет себя по бокам, по ногам, вот больно стебанула Хомку кончиком хвоста по самому уху, не стоит на месте, хоть ты тресни. «Эй, ты, ворона! Не спи, замерзнешь!» — кричит кто-то, обгоняя. Но никого нет, это только кажется. «Не-ет, не замерзну»,— шепчет Хомка не то себе, не то кому-то другому. И кричит: «Ногу! Ногу! Чтоб ты околела!..» Пригнулся, боясь, как бы кобыла ненароком не лягнула его копытом, и тянет одну спутанную ногу к другой, свободной. Все напрасно, не дотянуть путо, не хочет стоять кобыла. Наконец ему удается затянуть путы. «У, волкодавина! — кричит он на кобылу, как кричит отец.— В болото! Но-о!» — и гонит в самую топь. Остальные ребята, связав уздечки пучком, тоже погнали лошадей в болото, к кочкам, где растет молодая осока. Там лошади пасутся, увязнув по самое брюхо. Им оттуда не убежать, до господского леса и полей далеко, поэтому смело можно управиться и сходить за раками... Пошли. Легкий ветерок обдает жаром, словно первый пар в баньке. Цветы — белые ромашки, мягкая липучая смолка, жел­тый лютик — изнемогают под солнцем и лишь изредка, уступая горячему дыханию ветра, покорно колышутся и сно­ва никнут в бессильной истоме. Неумолчно трещат кузне­чики, или, как их здесь называют, кобылки, и еще какие-то прыгуны; их невидимый, рассыпанный по всему болоту хор звенит, напоминая звяканье кос под ударами клепала. Ракиты, кустистый олешник, а тем более плакучие ивы на берегу тянутся к теплой, ленивой воде извилистой Плески.

От Ботиков ребята убежали далеко, к омутам, где в норах под корягами прячутся на холодке старые раки. Бе­жали наперегонки, а как увидели первый омут, припустили что было духу. На бегу расстегивались, скидывали ру­бахи. Хомка поотстал. Ему, признаться, страшновато было ловить раков: отец припугнул, что вместо рака из норы можно вытащить скользкую змею, и если она укусит — пиши пропало. Но все ловили раков, да и ловить их было занятно: сунешь голую руку в холодную, а в норах еще более холодную воду по самую шею, заберешься под корневище ольхи, нащупаешь среди корявых корней в норке, в иле рака, корявого, твердого, старого, схватишь за броню, чтобы не стиснул тебе пальцев клешней, и тянешь. Вы­тащил — твое счастье, бросай скорей в траву, пусть там ше­велится, сколько ему влезет! И Хомка разделся... Связал пояском рубаху и штаны в узелок, положил рядом с уздеч­кой, сел на берегу. Опустил ноги в воду, чтобы они чу­точку попривыкли. Левой ногой сразу ощутил холод... Из-за пазухи тянет едва уловимым, горьковатым запахом пота; горячий воздух обволакивает тело с крохотным родимым пятнышком на боку, но теперь он уже не обжигает, как раньше; звенит слепень, норовя сесть Хомке на голую спи­ну. Хорошо ногам, приятно, только почему-то все холодней и холодней, телу теплее... Ну, пора! Вот-вот Хомка бро­сится в воду и поплывет...

— Не спи ты, дурень! — кричит отец, больно дергая его за руку.— Хочешь замерзнуть, что ли? — И выталки­вает одним рывком из саней.— Пробегись немного, скоро на заезде отогреемся.

***

На сером, заснеженном пятне ночи вырисовывают­ся черные строения. Доехали наконец! Двадцать верст, поди, отмахали, первые петухи, наверное, уже пропели. На улице маленького местечка или выселков — с часовней, монополькой, лавкой и постоялым двором — тихо, сонно, все засыпано снегом. Лишь в одной хате постоялого двора еще виднеется слабый свет сквозь замерзшие, красно-свер­кающие, необычайно красивые, необыкновенные окна; во дворе еще ходят кони, скрипят сани и слышны просту­женные голоса мужиков. Однако ворота, двери — все за­перто, замкнуто. Да и то сказать — поздно, вечер, ночь. Хата на заезжем дворе поделена на две части: на чистой половине живут хозяева, на черной — коротают ночи возчики. Из хозяйской доносится однообразный, дре­безжащий голос старенького ветхозаветника. У него боль­шая белая борода, широкая до плечей и длиной во всю грудь. На маленькой по отношению к бороде головке черная шапочка-ермолка. Старик молится. Он и бубнит, и плачет, и завывает, охает, стонет и поет, жалуется, ссо­рится с кем-то... Один Иегова, грозный бог иудейский, может разобраться во всех переливах этой страстной, гневной и жуткой молитвы. А с черной половины на чистую, с чистой на черную, оттуда сюда и снова туда расхаживает хозяйка — старая, толстая, неопрятная, удивительно терпеливая жена чистенького, деликатного белобородого дедуси. Против старика она — молодая, не то третья, не то как будто четвертая у него по счету. Ходит, бренча ключа­ми на поясе, мягко ступает валенками по дорожкам из рядна на чистой половине. Когда старик-богомолец смол­кает на минуту, громче тикают часы на стене, а за дощатой перегородкой, зарывшись в кучу перин и подушек, тяжело сопит молодая пара — зять и дочка стариков. Детей у хо­зяина без счету, но все они разбрелись по белу свету, кто ближе, кто дальше, найдя кто лучшую, а кто худшую долю — музыканта, кузнеца, дантиста, лавочника, студентки, шляп­ницы... И живут старики в своем доме с одной дочкой и зятем-примаком. Зять — бойкий чернобородый молодой человек, живущий пока что у тестя. Он занимается чем угодно, даже стоит над коровой, когда она пьет пойло, но уверен в себе и твердо знает, что будет богаче и своего отца, и деда, и прадеда и будет располагать капиталом на сто таких коров. За другой перегородкой дикое и грубое создание, батрачка Матруна, укачивает ребенка молодой пары. Укачивает и все время ворчит, как злобная собака над костью: всех она грубо ругает, всех, даже ребенка, грубо проклинает, на всех и на всё грубо ворчит... В черной хате — на лавках, у стола, на печи и на запечке, на полу, загородив проход хозяйке, спят в громоздких одеждах, пахнущих сыростью, как после дождя, среди всякого ба­рахла, сбруй, торб и хомутов мужики-возчики. Больше всего здесь спиртовозов, но есть и такие, что везут пеньку или лен, красный товар или бочку сельдей. Сопят, храпят, причмокивают во сне, бормочут, погоняют лошадей, ругают неведомо кого. Двое в лаптях разлеглись прямо на неубран­ном столе, подмяв под собой хлебные крошки и селедочные хвосты. В ногах у них примостились еще двое. Это опоздав­шие: замухрышка-дед с племянником, здоровенным, мор­дастым парнем, широким в плечах. Не спеша, с непритя­зательной скромностью, как и все крестьяне, они едят селедку с хлебом, доставая каравай всякий раз из мешка и откраивая себе по ломтю. На пороге, выставив черную жестяную трубу в печную, стоит пузатый замызганный самовар — шумел-шумел, пыхтел-пыхтел, дожидаясь но­вых постояльцев, да так и не дождался, успокоился на ночь глядя.

Поздно, теперь не на кого рассчитывать до самого утра.

Ан нет! Снова на улице скрипят сани, затихают у ворот. Остановились... Походив там возле лошадей, возле ворот, человек поднимается на крыльцо, топчется, сбивая снег с ног, наконец стучит в дверь: тук-тук-тук!

— Ага, говорил — поздно! Вот и после нас бог несет кого-то,— рассудительно замечает племяннику дед, выти­рая измазанные селедочным рассолом руки об онучи на ногах.

А с улицы уже: ту-ду-ду-ду-у!..— сильнее. И глухо доно­сится озябший голос:

— Отоприте! Отоприте!

Хозяйка шлепает из чистой комнаты на черную поло­вину, но не выходит. Видимо, уже разделась, кличет слу­жанку:

— Матруна! А, Матруна! Оглохла ты, что ли?

— Спит твоя Матруна. Укачала бохура и уснула. Ей-то что! — говорит возчик-дед, даже не посмотрев в сторону перегородки.

А парень, его племянник, не поленился, заглянул.

— Матруна! — рявкает он вдруг, что в поле.

— Ой, ты что кричишь? Что ты кричишь? — сердится хозяйка, вместо того чтобы поблагодарить за помощь.— Ай, что ты себе думаешь, хлопец, что здесь сарай? Разбу­дишь всех своей дурной трубой. Чего ради?.. Матруна! А, Матруна! Ну, хватит тебе притворяться. Слышишь ты! Иди спроси, кто там ломится, ну!

Косолапая Матруна нехотя выползает из-за дощатой перегородки. Сонно потягивается, чешет бедро, потом шею и только после этого продирает буркалы и ругается:

— А, мамочки! Всю ноченьку едут и едут, чтоб они животом поехали! — честит она.— Дня им мало. Чтоб им дай бог, ни одного больше не дождаться...

И все же пошла.

Из сеней с улицы доносится перебранка. Разговаривают по обе стороны запертых дверей. Матруна злится: надо же ей хоть на ком-нибудь сорвать злость.

— Хвароба на вашу голову! — кричит она, но что ей отвечают за дверью, разобрать из-за Матруниного крика невозможно.— Пришел бы на вас черный год! Спи-и-ирт? Все одно хозяйка не впустит!.. Что? А где хотите! На улице так на улице... Было бы не брать с собой малого, мне-то что? Да говорят тебе — некуда. Полно вас тут, чертей-дьяволов! А, мамочки! Вот прилип как смола... Пойду спытаю хозяйку...

— Матруна! — все больше сердится хозяйка.— Чтоб ты там онемела. Ты что с ними разговариваешь? Ой, что ты с ними разговариваешь?

Матруна возвращается назад.

— Два воза со спиртом,— коротко докладывает она хозяйке, безобразно почесывая то зад, то живот.— Маль­чонка окоченел у них, что ли. За ради бога просятся.

— Куда же я пущу? Пусть едут в Слободку.

— Ну, Песя,— вступается возчик-дед,— как так не впу­стить человека? Невеликие мы господа, уместимся. Не дело тащиться человеку в Слободку, коли мальчонка у него окоченел!

— Да ты сдурел, старый! Куда я их пущу? — выходит из себя хозяйка, которую раздражает назойливый стук: ту-ду-ду-ду-у!

За перегородкой ворочается в пеленках разбуженный шумом ребенок.

— Ой боже мой! — стонет хозяйка.— Боже мой! Матрунка! Гони ты их от нашей хаты, мало мне других забот... Или — ладно, пусти уж, пускай ночуют!..

И вот гремит засов, во двор въезжают сани. А еще через некоторое время в дверях показывается сперва ворох тряпья — мальчонка, а за ним — отец, с обмерзшими усами и бородой, весь запорошенный снегом.

— Добрый вечер! Хлеб да соль! — говорит он.

— Доброе здоровье! Садитесь вечерять! — вежливо отвечает дед.

— Вечеряйте на здоровье! — заканчивает обычное при­ветствие отец.

— Овес брать будешь? — сразу же приступает к делу хозяйка.

— Своего есть немного... Сена фунтов десять дай, надо же и тебе дать заработать.

— Заработать!.. Много на вас заработаешь... А селедок?

— Нет, какие там селедки: будто мы не ужинавши выехали! Вот соточку дай, коли есть, погреться.

Хозяйка приносит сотку и уходит спать. Матруна давно уже спит за перегородкой. Один дед не может успокоиться, должен же он расспросить: кто, откуда, что везут, почему так поздно? Да и о своих делах, пусть и коротко, а сооб­щить надо, почему не поделиться с человеком, не погово­рить с ним? Но вот все, что нужно было сказать — сказано, пора и на покой. Через полчаса все затихает. Устал мо­литься ветхозаветник, утихомирился ребенок за перего­родкой...

Лишь окоченевший герой наш, Хомка, все еще кашляет на печи, хотя дрожать перестал; изредка покашливают и другие возчики. На стене, под самым потолком, бойко тикают ходики, старые, еле слышные, но теперь, в насту­пившей тишине, звонкие и голосистые: тик-так! тик-так! — даже звенит все внутри. Чадящая коптилка едва освещает своим унылым гаревом рогатый циферблат, когда-то бе­ленький, с зелененькими цветочками. Все спят...

II

Хомка спит как убитый, перестал кашлять. Снится ему, будто он дома, в своей хате, спит на полатях, у стены. Проснулся затемно, зевнул, открыл глаза. Огляделся, при­слушался. Тепло. У самых полатей висит на шесте светец. Лучина горит невесело, от нее к потолку тянется половый дым. Она то коптит, то ярко разгорается, то уныло напе­вает желтым язычком в сторону что-то про зиму, про тоску-кручину: жжжж... На пол падают черные угольки. От того места, где горит лучина, тянет теплом в хату, хо­лодную, постылую. Тихо. Мать сидит на полатях и молча прядет, веретено жужжит. Посреди хаты, сидя на колоде, отец вытаскивает из теплой воды в чугуне кружки лыка, перематывает их на руку обратной стороной и дерет, от­брасывая тонкие длинные полоски с краев. Из этих полосок плетут лапти дети, чтобы научиться плести, не портя хо­рошее лыко. «Коту лапти!» — скажет немногословный отец на такое неумельство. Мать поправляет лучину, отбивая уголь, чтобы не дымила. Снова берет веретено в сложенные молитвенно руки и вдруг как крутанет его в ладонях. Веретено, повиснув на нитке, долго-долго вертится — пока мать не подхватит, быстренько намотает нить сперва немно­го на руку, а потом уж сразу, как должно быть, на вере­тенце. И щиплет, щиплет левой рукой кудель, время от времени слюнявя работающий палец. Хомка машинально тоже вертит большим пальцем, повторяя все движения матери. А она отводит и отводит руку от себя, не пере­ставая подгонять веретено, все тянет ее дальше в сторону, наотмашь, пока хватит руки. От ее работы (мамочка, милая мамочка!) — в простывшей хате веет на сердце теплом нежной грусти. Вот так же тянется и веет грустью вся наша жизнь... Жужжание материнского веретена — слабое, заунывное, напоминающее комариный писк, про­тяжное, тоскливое, бесконечное, как зимняя ночь, долгая, темная, такая же тоскливая, с поздними рассветами и ран­ними вечерами: жжжж... жжжж... жжжж!.. Все тихо. Тихо посапывают во сне дети. Тихо проквохчет под печью курица, поворочается-поворочается и опять затихнет. На улице шугает ветер, а тут лучина горит, тихонько потрески­вая, и хочется лежать долго-долго. Но нужно вставать, подниматься, браться за работу, за неотложные каждо­дневные дела. За стеной шуганул злой ветер, сыпанул снегом в замерзшее окно — и стих. Нет-нет! Нужно сразу, не раздумывая, вскочить, и тогда уже не будет жалко выле­зать из тепла на холод. Но ведь так неохота... «Буди ты его! — говорит отец матери.— Пускай встает, по дрова поедем. Ну-ка, Хомка, вставай!» — кричит он сам.

***

— Вставай! — в самом деле будит его отец, тор­моша за плечо. Но не дома, а в чужой хате, на немилом заезжем дворе. Все тело ноет, ломит кости, лежал бы и ле­жал, да нужно вставать...

Несколько возчиков уже сидят на лавке одетые и курят. Тот, что спал на печи рядом с Хомкой, подложив под голову хомут, стоит посреди хаты, готовый ехать, подпо­ясанный, в рукавицах, с кнутом в руке, и громко ворчит:

— Как же так? Куда он мог запропаститься? Ведь к гужу привязал, а теперь нет...

Речь шла, как понял Хомка, о подпинке, как здесь называют чересседельник.

Из чистой комнаты выходит седок возницы — лавочник, тоже готовый ехать. Высокий, коренастый, с черной окла­дистой бородой. Он злится на возницу, который чего-то мешкает, и насмешливо бросает:

— Ременной... Может, занять кто захотел?..

Хомка с отцом одеваются. Мальчик боится, как бы его не заподозрили в краже: ведь он спал на печи, мог же отстегнуть кожаный подпинок.

— И то! Никого ведь на печи не было, окромя этого мальца да меня с хомутом,— ворчит возница, ухватившись за высказанную лавочником догадку.

На шум выбегает хозяйка с заспанными, недовольными глазами. Вскидывают лохматые головы и те возчики, кото­рые еще не поднимались.

— Гм, подпинок украли! Чтобы на заезжем дворе да красть! Отродясь такого не было,— замечает один, безбо­родый, но обросший мохом и худой-худющий дядька.

Хомка бледнеет. Сердце часто стучит, в ногах появ­ляется противная слабость. «Что они? На меня думают?» Но и отец смотрит ему в глаза, как бы спрашивая: «Неужто ты, сынок?»

— Эй, хлопчик, не ты ли, случаем, подобрал ременной чересседельник на печи? — с уверенностью, что подпинок стащил не кто другой, как Хомка, насмешливо спрашивает лавочник.

— Боже мой! — опомнясь, восклицает хозяйка.— У нас век того не было, чтобы воровали... Не такой же у нас заезд.

— Да я не брал,— непослушным, языком говорит Хомка.

— А ну-ка, раздевайся, поищем! — недобрым смехом смеется лавочник.

— Не-ет, он не возьмет! Что вы, люди добрые? — вступается все же за Хомку отец.

Тем временем возница еще раз слазил на печь, отодви­нул порожний ящик из-под яиц, мешок с каким-то желе­зом, самоварную трубу, обшарил все углы — нет подпинка! Осмотрел себя, несколько раз повернулся, ощупывая себя, чтобы все видели,— нет!

— Что ж, придется потрясти,— говорит худющий без­бородый дядька.

Лавочник уверенно подходит к Хомке. Ощупал под мышками, за пазухой, у лаптей... Отец смотрел, словно окаменев. Хозяйка глядела на бедного мальчика с жалостью, вчерашний дед-добрячок не скрывал своего возму­щения; остальные возчики — им было любопытно, мерзко, но любопытно. Как боялся Хомка, что пропажа каким-то чудом вдруг окажется у него! Он и сам уже не был уверен в себе: брал или не брал? Может, взял спросонок... А ла­вочник, раздосадованный, обескураженный тем, что ничего не нашел у Хомки, бросал подозрительные взгляды на отца...

И тогда у Хомки пересохло во рту, как в самую жарынь во время жатвы. Он оцепенел. Упаси бог, найдут у отца... мог ведь он украсть себе на сотку.

— Надо всех трясти,— говорит лавочник.— Почему одного хлопчика? Одному — обидно, всем — не обидно.

— Всех — так всех,— недовольно, но быстро согла­шаются возчики.— Всех — так всех...

— Обыскивать — дело худое, а воровать — никуда не гоже,— говорит худющий дядька и первым начинает рас­стегиваться.

— Почему всех? — возмущается хозяйка.— Ведь он последним приехал, никто после него не лазил на печь. Чего тебе там было надо? О чем разговаривал там со своим хлопчиком? — наседает она на Хомкиного отца.

— Браточки! Кем-кем, а вором еще не был,— ищет сочувствия отец.— А, трясите, обыскивайте!..— распахи­вает он вдруг свои лохмотья.

Лавочник со своим возницей принимаются за отца. Хомка весь сжался. Он видит, как они лезут в отцовский карман, шарят за поясом, после чего требуют: «А ну-ка, давай свой мешок»,— и выворачивают его наизнанку.

— Может, в санях забыл? — спрашивает хозяйка возницу.

— Да нет же, говорю тебе: привязал к гужу,— сер­дится тот, но все же идет во двор.

И больше никого не стали обыскивать. «На одних нас подумали»,— смекает Хомка. Теперь он знает, что отец весь день будет злиться, будет без причины хлестать лоша­дей и кричать на него. А за что?..

Очень скоро возница возвращается.

— Есть,— виновато произносит он одно слово, пока­зывая подпинок.

— Где нашел? — грозно допытывается лавочник.— В чьих санях?

— Да под навесом, возле моих. Сам затоптал в снег...

— Дурной же ты, дурной! — повеселев, ругает его хо­зяйка.

— Еще не был вором! — с важным видом оглядывает всех отец.— Ну что, сынок? Люди думали, что воры — мы, ан нет! — шутит он с сыном, но так, что Хомке еще страшнее.

— Зазря обидели человека,— вступается за него добря­чок возчик-дед. Но теперь Хомке он меньше нравится: чего молчал со всеми, не замолвил доброе слово?

— А тебя кто спрашивает? — рявкает на деда лавоч­ник.— Все вы хороши!

— Оно и средь вашего брата бывают фертики! — не боится его дед.

— Что-о? Чего пристал? — с вызовом бросает лавочник.

— Ишь ты, испугался тебя, как кобыла зайца! — пре­зрительно отшучивается дед и добавляет: — Первого тебя надо бы потрясти да обыскать. Чтоб тебя черти лысые трясли...

Лавочник плюется и выходит. Возчики хохочут.

— А ну-ка, Песя, давай-ка еще сотку, погреться в доро­гу,— просит отец и украдкой смотрит на сына. Хомка потупил взгляд.

Хозяйка сердится:

— Что тебе тут... монополька?

— Ну, ну, давай...

— Ладно, неси уж ему сотку, Матруна. Пусть уж едет с миром,— соглашается хозяйка.

Матруна ворчит, сопит, почесывается, клянёт все на свете, наконец приносит сотку. Они уходят.

Отец пьет под навесом, почему-то отвернувшись к стене, а что остается, подносит сыну.

— Погрейся, сынок, на дорогу.

— Не хочу я...

— Но-но, не дури!

Хомка с отвращением допивает. Теперь он уже не сомневается, что вечером отец напьется на станции и домой ничего они не привезут, потому что ничего не заработают после такой выпивки. Весь день отец будет злиться, гор­ланить, бить лошадей...

Хомку тошнит от сивушного запаха, а отец громко рассуждает:

— Кем-кем, а вором еще не был...

И чувствуется в этих словах нарастающая злость.

Но вот сани заскрипели, снова начинается дорога...

МАЕТНЫЕ СНЫ

I

Жатва. Утро.

Склонила колосья спелая рожь. Блестит роса, капая с тон­ких золотистых стеблей крупными круглыми слезами Земля пахнет свежестью...

Во ржи трогательно синеют тихие васильки. Высокая межа поросла подорожником, куколем, мышиным го­рошком.

Подует теплый, и густой, и легкий ветерок — и от стены хлеба так и струится запах прелой полевой земли, скромной, неприметной ромашки, сыплются в семь цветов радуги росные перлы, источая дух теплоты.

Широка уходящая вдаль желтая нива! Видно, там, у самого леса, кончается она в дымке тумана.

Хрустит под лаптишками колкая, истекающая соком стерня. Тучные, туго перевязанные снопы разлеглись на ней, что купцы, радуя взгляд. Не хочется думать, что там, на песчаном пригорке, есть и реденькое, жиденькое, худо­сочное жито, даже не жито, а так — одна мелкота с жал­кими колосками. Грустно там... Зато здесь, где оно буйное, густое, здесь хорошо! Зеленеют трилистники-кашки. Стре­кочут прыгуны-кузнечики. Нудно звенит золотисто-синяя муха. Порхает, снует туда-сюда над житным полем жел­тенькая бабочка.

Чьи-то жнеи уже вышли на постать — полосу спелого жита у кромки леса. Над ржаным морем взлетают и пря­чутся пучки колосьев. Покажется голова в белом платочке, сверкнет на плече изгиб серпа — и видишь, как тонкие руки свивают свясло и задумчивый взгляд останавливается на дальнем краю узкой полосы... «Відзіць маё вочка, што край недалёчка! Відзіць жа і другое, што яшчэ ганей двое!..» Скрылся белый платочек, взметнулась алая косынка, де­вичья... И шелестят, взлетают два гибких пучка.

Ухо радостно ловит монотонную музыку-игру серпов: хруп! хруп! хруп! И шелестит, шелестит жито...

Маленькому конюху давно пора очнуться от сладкого сна и бежать в деревню, нести косцам снедь на покос. Давно пора ему проснуться и вылезти из-под куста: забрался в чужое жниво гнедой конь и выгрыз там изрядный лоскут.

Неосознанная тревога сжимает сердце, нет сил прийти в себя. Сновидения, полные бесконечной борьбы, надежд и препятствий, поглотили все внимание, сковали разум...

***

Снится ему...

Рождественские праздники. Вечер. На окнах соломенные маты, за ними, на улице и во дворе,— снег, лютая стужа, поземка, и темно, темно. Самая волчья пора в укрытых снежной дерюгой полях, мутных, немых, до жути пустых.

Ласково, хотя и слабо, скупо, дает свет в праздничную хату подвешенная на шестке керосиновая лампа. На пола­тях расселись бабы, говорят, судачат о житейских мелочах.

И Хомкина мать тут. Хомочка теребит в руке рваную, облезлую шапку с искусственными завитками, прижимает­ся к материнской юбке, переступает стоптанными лаптишками, не отходит от материного фартука. Он не отрывает глаз от Лявоньки, который сидит за столом и читает книж­ку, прислонив ее стоймя к большому караваю хлеба под скатертью. Увлеченный чтением, Лявонька недовольно поднимает голову на середину хаты, где играют с палочками и косточками (от праздничного обеда) дети. Они мешают, дурят ему голову, но не решаются подойти к столу, пусть уж он читает свою книжку, только пусть не злится на них. Хомку так и подмывает подойти к столу и взять книжку. Но что-то удерживает его: сзади слышится какое-то таин­ственное похрустывание... (А это окотившаяся овца, взятая из холодного сарая в теплую хату, хрустит сеном под полатями.) Дети ползают на четвереньках, визжат: «Ай, волк! Ай, волк! Съем! Съем!» Потом ездят верхом друг на друге... Наконец устраивают такой тарарам, что приходится их утихомиривать — сперва окриком, а потом и пояском от фартука. Грустно Хомочке, тоскливо: почему нельзя подойти и взять книжку, подержать в своих руках? У них в хате ни одной книжки нет, есть обрывок газеты, в котором привезли из Лугвенева соль; отец разгладил обрывок, бережно сложил и спрятал себе на курево. Нет, не удастся полистать книжку: Лявонка злой, не разрешит. И это таинственное похрустывание сзади... Задумавшись, Хомка смотрит на шалости и дурачества младших и, когда их начинают наказывать за баловство сверх меры, испу­ганно жмется в своем углу, совсем-совсем одинокий. Оттуда он замечает зеленое кольцо вокруг лампы и золо­тые лучики, расходящиеся от него во все стороны. Сме­жишь один глаз — и лучики растут, множатся, бегут как живые. Почему бы это? Ну, почему? Нет ответа, почему... И опять это таинственное похрустывание сзади... Вот еще: мечутся по стенам, по углам черные тени, будто бы и люди, но немые, и все время в движении. Хомке страшно, в испуге он шарахается в сторону, но ему никто не сочувствует. А тени, сами словно напуганные каким-то призраком, убегают, раскачиваются... И вдруг таинственное похрусты­вание прекратилось: страшная, черная морда с огненными, кошачьими глазами выглянула из-под полатей... (А это овце надоело под полатями и захотелось выйти на волю.) Ужас обуял Хомку, и он летит в бездну, все глубже и глубже... Где-то наверху,— кто знает, как высоко! — кричат бабы: «Хомка! Хомка!..»

***

Бабы кричат наяву.

— Хомка! Хомка! Шпак дурной! Кони в панский лог полезли,— угонят их лесники! Куда ты запропастился, Хомка? Эге-ге! Эге-ге!.. Спишь под кустом, обуза, не ви­дишь?! — кричат на поле жнеи.

«Проснись, ну, проснись же! — шепчут ему ивовые ку­сты.— Тебе снится пора детства, но ведь это не тогда — теперь кричат бабы, чтобы ты шел прогонять лошадей. Проснись же! Гляди, беды не оберешься!»

Сон сковал Хомку, изнуренного непосильным трудом. Тяжело в страду. И нет сил разорвать болезненную цепь сновидений — тревожных, томительных и успокаивающих...

***

...Весна. Парится земелька. В побуревшем лесу лопаются почки. И вот уже он разрастается, раскидывает­ся, и уже покрывается зеленью липких листочков. Разли­лись наполненные талой водой сенокосные лощинки. По воде босиком шлепают озорные малыши, засучив штанишки и задрав рубашонки...

Таскают бабы серо-белые суровые полотна по воде, по первым ленточкам молодой травы; гулко бьют вальком, оглашая даль веселым гамом. Учитель, уже третий на Хомкином веку в Асмолове, сын лугвеневского церковного старосты, взгромоздился на высокую грушу, выше крытой желтой соломой новой школьной стрехи,— полез спили­вать пилкой-одноручкой сухие ветки. Этот учитель, расска­зывают, хороший, но когда его сюда прислали, Хомка уже не учился. Хороший учитель и подготовлен хорошо — окончил учительскую семинарию, но у него тоже изъян — горький пьяница. Занесло его, очкастого, на грушу, а пока лез, обронил очки и теперь сидит на самой верхотуре, посасывая смешную, купленную в городе трубочку с крас­ным чубуком, любуется оттуда пока что бедным, но все же красивым видом полей, лугов, лесов. По дворам люди нала­живают сохи и бороны. И Хомке обидно: почему у него отец такой беспрокий хозяин? Самое время выходить в поле на работу, а он только-только собрался теребить лен — стучит один в бане мялкой. Ну да ладно! Не так уж все плохо делает отец — вот ведь купил к весне кобылу, а то который год жили без своей лошади. Правда, норовистая попалась кобыла: не хочет ходить на выпасе, в озимые ее черт несет,— откуда только прыть берется? Запря­жешь — и хоть ты ее дубиной колоти, не побежит, а тут — ого, как летит в жито! Отец уже несколько раз выбегал прогонять ее с потравы. «Злится, наверно,— размышляет Хомка.— Надо бы ему подсобить пасти кобылу, да бат­раку как бы с хозяйскими делами управиться!..» Шел кто-то мимо по дороге — вдруг как заорет: «Опять Юркина кобыла в жите! Разбогатели на коня — так теперь можно и чужие хлеба травить?!» Юрке легче весь день без куска хлеба сидеть, чем слышать такое. Хвать об пол мялку-раскоряку — и ринулся ловить кобылу. А она, дуреха, не дается, лягнуть норовит. Насилу обуздал. Перетянул морду нахрап­ником, привязал к развесистой иве, выковырял из забора подгнивший снизу кол, здоровенный, обеими руками под­нять только,— и ну дубасить им неразумную скотину. Что он делает? Забьет ведь! Ой, горюшко! Забьет, душегуб! Все внутри дрожит у Хомки, как натянутая струна, вот-вот оборвется... И грохнулась кобыла на землю как подко­шенная, вытянула несуразные ноги... На шум бежит, вопя, мать, бегут люди. А Юрка и жену кулаком по голове! Крики, вой, неразбериха! Все чувства перемешались комом, распи­рают слабенькую, хрупкую Хомочкину душу: жалость, от­чаяние, злоба, боль, какая-то тупая покорность подневоль­ного перед неотвратимым... «Он думает, если ему не пере­чить ни в чем, то можно и кобылу со свету сжить, маму можно бить,— с надрывом шепчет Хомка; не жалуется, нет, просто говорит самому себе.— Ведь умоляла мама на база­ре: «Не покупай ты этой кобылы, не верь цыгану, будь он неладен...» Не послушал! Как же! Скорее цыгана уважит, чем нас!..» И прорвалось горе горькое, как полая вода через греблю, хлынуло, затопив все начисто горючими слезами.

Сотрясают бедного Хомочку судорожные всхлипывания: «Забил кобылу-у!..»

Вас не удивляет, что наш герой плачет во сне не в обиде за мать, жестоко оскорбленную отцовскими побоями, а по искалеченной кобыле? А знаете ли вы, что долгое время своя кобыла была самой сладкой мечтой для всей семьи? Чтобы вкусить эту сладость, ушли недоспанные утра детей с риском угодить под плеть господского объездчика бегав­ших собирать грибы на продажу. Ради нее детям отказы­вали в яичнице даже в самый большой праздник: чтобы раздобыть на кобылу денег, яйца отправляли с Зеликом в Оршу или в Смоленск. Эта мечта облегчала горечь дет­ских слез и боль матери, когда Юрка напивался: слово «кобыла» останавливало у самого рта лишнюю чарку и возвращало ее обратно на стол. Судите сами: в какое сравнение с изувеченной кобылой идут материнские слезы и ее вопли под градом отцовских кулаков — явления, такие обычные в повседневной асмоловской жизни? Что он, не сын своего отца, не сын своей матери, герой наш, если он пла­чет во сне по искалеченной кобыле?

***

Шелестят лозы над разморенной сном крохотной фигуркой, тревогой веют. «Проснись! Проснись! — шепчут листочки.— Солнышко высоко. Честит тебя хозяйка на чем свет стоит. Хозяин возвращается с сенокоса. Один идет, с косой и граблями на плече. Не слышит и не видит он своего батрака со снедью и клянется выбить из тебя батрацкую лень и нерадивость!»

«Проснись, проснись, Xомочка, хозяин близко!» — шеп­чет орешник, с тревогой ожидая, чем все это кончится... «Да, да, мне нужно проснуться, нужно идти гнать с потравы гнедого и бежать в деревню. Но я не могу, тело непослушно мне, разморило всего, будто приковало чем-то к земле...»

***

Снится Хомочке теплое летнее утро, но не в будни, а в праздничный день. Теплое, ясное утро!.. Во дворе, где солнышко целуется с золотистой соломой, резвятся поро­сята — пестренькие и черненькие, как жуки, розовенькие, щетинка у них еще мягкая, крохотные детские мордочки чистенькие. Забавляются, солому мнут. Пискнут, брыкнут, схватят горсточку в зубы — и пырск-пырск кто куда, верть-верть хвостиком-колечком. В хлеву хрюкает матка, зовет их к себе, а поросятам так хочется поиграть на сол­нышке!.. «Гуль-гуль-гуль...» — слышится нежное воркова­ние под стрехой. Это голуби пестуют своих детей, на волю зовут их, летать учат. То в сенной сарай, то из сарая на хату, на стреху — летают, воркуют, урчат: в курятнике, на крыше под солнышком, всюду. Умываются — воркуют, тычутся клювами — воркуют, целуются-милуются — вор­куют, и от перышек слабеньких отряхиваются — воркуют. Коснется нежно голубь голубки, распушит перья, нахох­лится и уже грозит кому-то: «Вурр-вурр-вурр...» Поворчит с минуту и снова сладко заворкует, нежно, томительно — сам сизый, а головка — золотистая. Стремительным лётом разрезают чистую, невесомую синеву неба ласточки, делая самые неожиданные петли и повороты. Вдруг нырнет вниз, промелькнет у самой земли стрелой наискосок — и снова вверх, вверх, в бездонную синеву. Лишь один раз взмахнет ласточка острым, как шило, крылом и уже парит в небе, словно выбирает, куда бы ей еще податься... Устанет юркая, проворная, белогрудая певунья, посидит на коньке крыши соседского сеновала и защебечет: «На море была, за морем была, а не видала там молодца Хомца — спит-спит да посви-и-истывает!..» А солнце уже высоко, ах, как высоко! В хозяйском саду яблони отбрасывают на гряды порядочную тень. Хозяйка обрывает в огороде ботву на обед,— крупная, широколистая выросла нынче у хозяев ботва. Здесь еще не просохла роса, еще влажный мак не расправил по-дневному свои лепестки — бархатные, крас­ные у крупного мака и бледно-лиловые, с темными пятнами цветоложа у мака-самосейки. Еще дрожат на лепестках бриллиантовыми каплями слезинки росы. Но уже пробился сквозь густую листву старой сливы солнечный луч и весело заиграл в каждой капле... И сразу похорошел мак, вски­дывая — тут, тут, там крупные и небольшие головки буй­ного цветения на серых, хрупких, умытых росой стеблях. Поник желтый подсолнух, загодя печально подсыхая. Из-под шершавого листа робко выкатила на утреннее, не­жаркое солнце свой бочокмолодая тыква. И ее ботва, прочно обосновавшаяся на задворках, где занимает каж­дый закуток, обходя и все же заглушая морковку, репу и лук, тоже тянется кручеными усиками к забору и желтеет себе поближе к солнышку. Увидит ретивая пчелка желтый цветок тыквы — и зажужжит, заползет в него, чтобы набрать побольше желтой пыльцы на свои мохнатые лап­ки. Еще не отцвел на солнце зеленый боб с черно-белыми цветами. Извивается фасоль, вся унизанная стручками-лопаточками. После утренней росы острее пахнут головки конопли. Картофельная ботва словно не замечает ни мок­ричника, который спешит поскорей разрастись, ни привяз­чивого, спутанного вьюнка,— она белеет, желтеет, сколько нужно, и цветет скромно, просто, неприхотливо. Легкими светлыми облачками курится то здесь, то там над хатами дымок из труб... В хатах праздник — где блины, а где и шкварочки и яичница на завтрак, потому что не все же асмо­ловцы такая голь перекатная, чтобы не поесть хотя бы в праздник шкварок. Косыми серебряными лучами и свер­кающими зайчиками играет солнце на скамье, на столе, на скатерти. Хозяйка еще не управилась у печи — горшки, миски стоят на лавке, в посуднике. Взялась было подме­тать хату, да вспомнила что-то, побежала — и брошенный веник мирно ждет ее на полу. Мухи беззаботно летают по всей хате, а больше над столом и возле посудника, туда-сюда, высматривая крошки. Другая какая зазвенит вдруг от радости на всю хату, ровно овод, нашла, стало быть, что искала. Хомочка вернулся из ночного, спит: праздник, на работу бежать не надо. Раза два пробовали было его растормошить — горячих блинов поесть, из ячневой муки (вкусные блины из ячневой муки!), да где там — отмах­нулся, пожевал кусочек нехотя и опять заснул. К нему тепло прижался под боком котенок. Вот ведь как хорошо! Правда, сбил он под собой дерюгу с гороховой подстилки; жмурится от солнца, отворачивается; руки раскидал в стороны, в коросте руки, не мыты ни разу как следует; спросонок отбивается исколотыми, в цыпках, ногами от мух,— ой, что за надоедливые мухи, липнут, прямо в рот лезут, в нос... Ах какие они несносные, эти мухи! Не дают мальчику поспать...

Выходит, что и у Хомки нет-нет да выпадали в детские годы золотые деньки: вот ведь и для него резвились на солнышке поросята, и ему ворковали голуби и купались в чистой, теплой бездонной синеве ласточки, для него цвели яркие и скромные маки... И он уписывал сладкие яблочки!

***

Осень. По утрам детям уже не спится так сладко и долго, как весной и летом. Теперь, когда в хату через окно проникнут несмелые утренние солнечные зайчики, дети вскакивают сразу и бегут встречать новый день. Босые, они выбегают из хаты на крыльцо (а стоять-то холодно!) и дивятся, глядя на стреху: она вся белая от инея. Иней осел на стрехе. Там, куда солнышко уже дотянулось, иней растаял, и влажная стреха блестит каплями росы, а над нею, как легкий дымок, в воздух поднимается ядреный пар. Солома во дворе тоже вся белая от инея, но меньше; вот уже протоптали по двору стежки к клети и сенному сараю. Скотину выпускают теперь позднее: молчат в хле­вах коровы и овцы, одни свиньи хрюкают, рвутся на волю, не терпится им скорее бежать на весь день на картофель­ное поле.

Мирное осеннее раздумье в воздухе. Он словно не может решиться: дать солнцу распространиться, обогреть землю, обрадовать детей и все живое и неживое или же прижать как следует осенними заморозками, напустить зиму, снега и стужу, потому что ведь все равно солнце ослабело; правда, старается, светит, а обогреть, как грело летом, уже не в силах.

Слышно, как на соседнем гумне молотят цепами: цок-цок-тут! та-та-та! Видно, домолачивают. Запыленные, задымленные молотильщики, удовлетворенные проделан­ной работой, то и дело оглядываются: не идут ли уже звать их к завтраку?

Хомкин отец выкатил на середину двора телегу, выпу­стил из рук оглобли, и они брякнулись оземь. Мать собрала корзинки, большие и малые, тяжелые от налипшей грязи мешки, укладывает все это в телегу, чтобы после завтрака не тянуть и сразу же ехать в поле — копать картошку.

— Беги, Хомочка, веди коня,— говорит он сыну.

***

— Коня! коня! коня! — кричат где-то... Хомка слышит сквозь сон, а проснуться нет сил.

Снится ему это, конечно, снится... Все тише шепчут листочки лозы: «Проснись, проснись!..» Нет надежды — мальчик спит как убитый. А пора бы, пора бы выспаться.

Монотонно звенит над ухом овод. Снует над Хомкой пестрая бабочка, прядя в воздухе невидимую основу.

***

И уже снится ему, снится, будто валит хлопьями снег и стонет метель. Зима. На улицу высыпали гурьбой ребята-школьники с котомками через плечо. Городчане затеяли игру в снежки. Хомка без шуму, но упрямо воюет за своих, асмоловских... Прижали их городчане. Хомка застрял в глубоком сугробе, провалился по пояс и тонет все глубже, глубже... А один городчанин не унимается, продолжает швырять в него крепкими, тугими снежками. «За что? — сквозь слезы и так тихо, что даже не слышит себя, спрашивает Хомка.— За что?» И глубокая, приводящая в отчаяние обида терзает сердце...

***

Над ним стоит хозяин и бьет со злостью черенком грабель разомлевшее, истомленное, заспанное тело.

— За что?! — испуганно кричит Хомка, пробуя защититься выставленными руками. Он еще не проснулся, но уже вскочил на ноги, смекает.— Дяденька, не буду больше! Родненький, не буду! Больно!..— рыдает бедный Хомка.

— Еще спрашиваешь, за что! Вот я тебе сгоню сон! У, негодник! Лентяй, батрацкая натура! Вот я тебе покажу — спать!..

II

И день — как день... Позавтракали. Потом пошли разбивать утреннее и ворошить вчерашнее сено. Обедали. Потом нагребли три воза сухого на болоте, а вику скатали в кучки. Воротились домой. Хомка отнес бабам на жнивье кувшин студеной воды, а хозяин остался раскладывать под овином и подметать гумно. Боялись, как бы туча не облегла небо, поэтому схватили по куску хлеба и пучку луку, лошадей в оглобли — и загремели, затарахтели, закрутили пыль столбом по дороге в поле, по снопы.

И день — как день... Но Хомочка старается вовсю пока­зать себя на работе, угодить хозяину, чтобы тот забыл о его сне и что опоздал с ночного.

А еще они поили лошадей у колодца, на обратном пути, но не из желоба, а прямо из ведра, и что осталось в ведре, то каждый выплеснул под брюхо своей лошади.

Еще было вот что. Один сорванец увязался было за Хомкой, сел верхом на жердь, ухватился за нахлестку, чтобы не упасть,— и давай перебирать ногами, воображая, будто едет на «ли-са-пе-те». Ну, Хомка пригрозил ему кнутом, и озорник поплелся к своей хате и лукаво заглядывал по пути в чужой сад и огород — есть ли кто в будке или нет.

У колодца после них еще долго качался противовес. Его ловила девочка с чужого поля, ловила поднятой над голо­вой худенькой, смуглой от загара правой рукой, а левой вытирала со лба и глаз детский пот, живо и грациозно наклоняя русую головку набок. Красивая девочка! Носик круглый, глазенки серые. И вышитое крестом оплечье на рубашонке... Поймала! Закрепила серьгу, чтобы ведро не оборвалось, опускает его вместе с противовесом — и тянет холодную-холодную воду... Сперва пьет сама, жад­но припав к ведру пересохшими губами, и только после этого цедит в круглую дубовую баклагу. Трудно наливать одной. Облилась вся, домотканую юбку замочила!..

И стыдливо озирается по сторонам, не пройдет ли мимо парень из этой, чужой деревни, будто ему только она и на уме, эта пигалица... Мировые посредники и старосветские землемеры, видите ли, нарезая крестьянам от помещиков землю, сделали так, чтобы летом девочка бегала по во­ду со своего поля к чужому колодцу,— до своего ведь далеко.

И еще встреча. С поля возвращаются чьи-то дети, мальчик и девочка, несут подвешенные на палке порожние обеденные «спарыши» — спаренные глиняные судки. Ссо­рятся: пошто заплутали в жите и заигрались на некоше­ном лугу,— ведь свиньям еще не насечено, и телушку, уходя с обедом, забыли выпустить из хлева на отаву и при­вязать к колку, чтобы не сорвалась оттуда в капусту, пото­му что может поломать и выдернуть все кочаны. И мучает­ся теперь телушка в хлеву...

И вроде бы далеко еще до вечера.

Но пройдет немного времени — и солнышко обронит над лесом косые лучи заката из красивого, но тревожного, алого света. Легкие, светлые тучки сплывутся в большие, окаймленные багрянцем, серебристые облака. Тихое, спо­койное, ровное пламя осветит закат, и лягут прохладные тени. На дороге уляжется пыль. Куры заберутся на шестки и доски под стрехой, где тепло.

И вот уже бежит с поля чей-то пес, обогнав косарей и жниц; протиснется сквозь щель неплотно прикрытой двери в хату — прямо к ушату с пойлом для свиней, в ко­тором плавают хлебные корки. Эх, не до конца ты поэт, милый пес! День-деньской пропадал в поле, в лесу, на сено­косе, радовался красоте природы и вольной собачьей жизни. А теперь вот, забыв обо всем и подтянув живот, все равно что борзая, и выискиваешь в грязном ушате для свиней хлебные корки, по самые глаза смочив и измазав умную свою морду...

ЯРМАРОЧНЫЕ СОБЛАЗНЫ

I

В тени, под навесом, возле дровяника еще не рас­таял холодок июльского утра. Но вверху, у самого конька над сенным сараем, уже струит живое серебро нагретый воздух, обещая жаркий день желающим побывать на яр­марке в Лугвеневе. Серебро дрожит в воздухе, трепещет, постепенно исчезая из поля зрения, и вот его уже нет... вокруг синее небо, огромное, теплое, голубое — будто цве­тение льна.

У стены под хатой, на самом солнцепеке, поближе к праздничному блинному запаху, который так приятно щекочет нос из открытых настежь дверей, развалилась кудлатая Куцая. Припекает довольно сильно. Назойливые мухи липнут к собаке, как осы, норовя облепить изъеден­ное язвами ухо. Солнышко разморило лентяйку, и она прямо-таки через силу шевелит лохматым, что колтун, хвостом, и только когда становится совсем невтерпеж, прячет рас­царапанное до крови ухо в лапу. С терпеливым невмеша­тельством во все обычные и необычные людские дела, ослепленная сиянием выставленных на крыльцо Петроковых сапог, Куцая жмурит глаза: довел сапоги Хомка до такого блеска, что в них можно смотреться, как в зеркало.

Неспроста старался Хомка: сегодня он идет с хозяйским сыном на ярмарку. Пора, давно пора побывать на ней Хомке! Он теперь ходит с косой плечом к плечу с Петроком, взрослым парнем стал. Правда, Петрок, сын хозяина, уже второй год ищет-выбирает невесту, все по сватам ездит. Чуть какой праздник — он на гулянках, на ярмарке. И в Смоленск ездил, и в Могилеве два раза был, Оршу — ту и считать нечего! Петрок хвастался, что в Смоленске ехал на трамвае. Он уж и на пароходе плавал, когда ходил с парнями и девчатами в Белыничский монастырь. Хомка же, который ни в чем ему не уступает в работе, нигде дальше Лугвенева и станции не бывал и, пожалуй, вовсе не видел света.

Молодчина Петрок! Не будь его, Хомка и сегодня отправился бы пасти лошадей, вот ведь как. За несколько дней до ярмарки Петроку вдруг пришло в голову, пообещал, убарил себя кулаком в грудь — он не он, если не сводит Хомку хоть раз на ярмарку. Брат ты мой, ты же совсем парень! Девки глаза на тебя пялят, к пушку на верхней губе приглядываются, пусть он пока что под кругленьким, мальчишеским носом, а все же пушок. Когда взрослых ребят рядом нет, девчата к нему льнут, заигрывают, пере­смеиваются. А он — будто и не парень: отец забирает себе все, что Хомка ни заработает, ни одной пары сапог ему еще не сшил, ни разу обновы не справил сыну... Петрок обещал дать Хомке на ярмарку свои старые сапоги, а чер­ные штаны и соломенную шляпу выпросить у отца. Шляпу хозяин не пожалел: старая, грязная, дырявая; много лет тому назад она досталась ему за какие-то заслуги от дьячка, теперь уже покойника. А с портками вышла заминка. Петрок охотно дал бы свои, да они оказались велики Хомке, потонул он в них. А хозяин уперся: не даст свои новые штаны — и все тут. Зло взяло старика. Чего Юрка не спра­вит сыну черные штаны,— не первый год ходит сын по чужим людям, зарабатывает. Вполне мог бы справить, хотя бы из чертовой кожи... Спорил-спорил Петрок со стариком, Хомке стало обидно, и он незаметно высколь­знул за порог. Хозяин пошел следом за ним на сеновал и тут вдруг увидел, что Хомка горько плачет, забившись в уголок. Незлобивая натура не позволяла, видите ли, Хомке, воспитанному в уважении к обычаям старины, вы­казывать обиду на отца при чужих людях, вот он и спрятался на сеновале, терзал там себе сердце. Тронутый этим поступком батрака, старик расчувствовался и пообе­щал Хомке штаны, но чтобы тот был осторожен, не порвал бы их, не измазал дегтем, не валялся бы в траве. «Смотри, Хомочка, «смотри, береги их, ведь они совсем новые!» — наставлял его старик, вручая штаны.

Считайте, на ярмарках Хомка никогда до сих пор не был. Хозяйские дети уйдут, а он, батрак, остается пасти лошадей. Смутно-смутно сохранилось в памяти, как его, больного, возили в лугвеневскую больницу. День выдался базарный. До самого темна пролежал он в телеге, среди голого леса поднятых и подвязанных оглобель и несметного множества лошадей и коров, толпы народа. Он видел цы­ган, черных, горластых, нетерпеливых. Они скупали у мужи­ков лошадей и азартно били по рукам. У Хомки болела голова, его все время мутило, он даже не притронулся к покрытой глазурью лошадке с зелеными и желтенькими полосками, которую ему купила мать... Неожиданно поте­ряли всякую привлекательность и другие гостинцы — большая конфета в золоченой обертке с бахромой, связка желтых бубликов и кухон с наколотыми дырочками, липкий от сладкой поливки... Подходила к телеге худая, лупогла­зая Малка, Лейзерова жена, того самого Лейзера, что когда-то имел свою кузницу в Городце, а потом в Асмолове. Теперь они перебрались в Лугвенево. Мать долго разго­варивала с Малкой, обе поведали друг другу, по бабьей привычке, все свои невзгоды и горести, вздыхали, сетовали, шутили, смеялись над собой. Если кому-то доводилось видеть, как смеются тяжелобольные или танцуют чахоточ­ные, так этот смех был то же самое или нечто весьма похожее. Малка гладила Хомку шершавой рукой по голове, и, хотя это было неприятно, он прощал ей. А она, видимо, запамятовав, называла его почему-то не Хомочкой, а Хведоской и все спрашивала, не забыл ли он Ицика и Ханночку — ее детей, с которыми он играл в Асмолове и не задирался, как другие дети, а очень дружил, особенно с Ханночкой; помнит ли он, как однажды упал с ней в глу­бокую яму с водой,— все тогда перепугались, думали, захлебнутся дети в яме... Хомка что-то припоминал, но кивнул ей нехотя, не имея желания говорить, и удивлялся, откуда у матери и Малки берется столько всего, что даже не закрывают рта. Ну, поговорили немного — и хватит, так нет же, говорят, говорят... Малка нежно гладила его, словно своего Ицика, и горестно рассказывала, что беднень­кий Ицик тяжело болел скарлатиной и умер у нее на руках, на глазах у самого доктора, господина Квятковского. И уже спокойней, веселее рассказывала, что ее умную — ух какую умную! — Ханночку взяла к себе в Смоленск богатая ба­бушка и учит ее там теперь в такой школе, где учатся только барышни, дочки состоятельных родителей.

Э, когда все это было! Теперь Хомка взрослый, он пойдет на ярмарку как полагается. Сапоги, шляпа, черные штаны, белая вышитая рубашка! А лошадей сегодня сто­рожить будет хозяин: что ж, теперь Хомка большой парень, почему бы хозяину не оказать ему такую любезность!

— А ну, побыстрей, Хомец! — зовет Петрок.— Побы­стрей, блины на столе!

Хомка и сам торопится, чтобы не опоздать. Уже не рано... Пчелы жужжат над стрехой по-дневному. Пулями дзинькают они через сенной сарай из сада в то заморье, что расцвело синими медовыми цветами. Воркуют на коньке крыши голуби, в подвешенной голубятне пищат птенцы, чирикают на заборе и на сеновале воробьи. По­годка выдалась!.. Фыркает, высунув язык, Куцая и устало, лениво виляет Хомке лохматым хвостом... Пахнет бли­нами... Хорошо будет на ярмарке...

— Послушай-ка, Хомка! — сказал по пути Петрок.— Вот, брат, какое дело. Гулять я сегодня буду с Авдулей — ты ее видел, из Городца. А городчанские парни — черт их знает, может, в драку полезут... Так ты будь настороже! Чуть что заметишь — дай мне знать, а сам зови асмо­ловцев.

— Ладно, позову,— согласился Хомка, но что-то тре­вожное, неприятное кольнуло краешком под ложечкой. Чего ради драться? Ведь ему так хорошо... Да и всем должно быть хорошо. Прячась от самого себя, он застен­чиво оглядывает себя: сапоги блестят, под соломенную шляпу задувает ветерок. И так он доволен всем, так ему радостно, так легко дышать в поле, лаская влюбленным взглядом пахаря ниву, что, ей-право, не хочется думать о драке. Лучше говорить всем самое-самое приятное, ласковое, делать всем то, что они сами хотят.

Кто узнает в нем батрака, сына горького пропойцы Юрки? Скажут: парень как парень. Может, и не такой красивый, а все же ничего, красивый. Вот и приоделся нынче! В Лугвеневе соберется много девчат, веселых и нарядных, и Хомка будет любоваться ими сколько захочет. А они будут с ним как с равным. И никто не подумает, никто не подумает о нем худо: гуляет парень на ярмарке — ну и гуляй!

— Знаешь что, Петрок? — вдруг спросил он, когда проходили мимо рощи.— Сниму-ка я тут сапоги... Ногам легче, Да и сапоги не будет стаптываться о корневища... а?

Петрок усмехнулся: уж больно заботится батрак о хо­зяйском добре!

— Как хочешь,— сказал он.

Пока Хомка разувался, их догнали другие асмоловские парни. Дальше пошли вместе — с шутками, пересмешками, шумливой и веселой, отчаянной ватагой.

II

Незаметно пришли в Лугвенево, встретили знако­мых, и еще находили их то тут, то там, и смотрели по сторонам с таким видом, будто завоевали это местечко или на худой конец, принесли ему великую радость своим появлением на ярмарке...

Хомке пришлось еще раз выслушать наказ хозяйского сына, как вести себя в случае войны с задиристыми городчанами, после чего только он наконец получил возможность отстать от него и пошел бродить один. Он знал, что Петрок сперва будет искать Авдулю — да пока еще найдет, потом походит с ней, погуляет, видно, станет угощать пивом, а война, если и начнется, так ведь не сразу же. Хомка остался один в этом человеческом муравейнике, и, непонятно почему, ему стало тоскливо... И деньги в кармане есть, можно купить ситро и жареных семечек, можно покататься верхом на деревянном коне на карусели под музыку. Однако он чувствовал себя совсем одиноким, робел, досадовал, что колеблется и не может решить: тратить ему деньги, которые дал Петрок, или не тратить? Другие парни плясали до изнеможения, а Хомка, который несколько раз порывался пригласить на полечку молоденькую, хорошенькую девушку из Городца, стоявшую рядом с ним, простенько, но мило одетую, молчаливую, но славную,— все не мог набраться духу. Когда большая толпа зевак вдруг подалась в сторону от рьяных танцоров, плясавших до одури и ничего не видевших вокруг себя, девушка невольно ухватилась за него, чтобы не упасть, и он, наш бедный застенчивый Хомочка, осоловел от радости, залепетал ей, сам не зная что, чувствуя лишь, как сильно затукало сердце.

— Ганутка! — крикнула ей из круга подружка, думая, что они в паре.— Ты почему с ним не танцуешь? — и засмеялась.

— Хочешь, пойдем? — коротко бросила ему Ганутка, и не успел он опомниться, как неведомая сила сдвинула его руки-ноги и завертела его с нею в польке.

Танцевать Хомка не очень умел, да и танцевать было неудобно: пары налетали одна на другую, теснота, а ноги все время сбиваются с такта: ярмарочный шум заглушал музыку... Плотная пыль поглотила все вокруг. А кроме того, Хомка стыдился своих потных, влажных ладоней. Он никак не мог заставить себя смотреть не куда-то мимо Ганутки, а хотя бы изредка под ноги и хоть немножечко, но на Ганутку. Так нет же, бросить взгляд ей на плечико он еще так-сяк мог, но чтобы глаза в глаза — ни-ни. И не получил того удовлетворения, о котором мечтал.

После танца он, стесняясь, поблагодарил ее, она же — охотно или нехотя, кто знает! — промолвила с девичьей нежностью:

— Как хорошо ты танцуешь!.. Легко с тобой...

И немного прошлась с ним. Очутились возле будки с ситро. Торговала Малка. Она все присматривалась, при­сматривалась, но в таком большом и разодетом парне не узнала Хомочку. Когда же он подал ей руку и сказал, недогадливой: «Я — Домнин сын»,— Малка поставила ему и его девчине самую большую бутылку ситро и две глиняные кружечки, хотя другим парам давала только по одной, насыпала два стакана жареных семечек, положила на при­лавок два пряника и стала расхваливать Ганутке Хомку, словно он был ей родной. Хомка колебался: покупать ли пряники? Но Ганутка, почувствовав, что он колеблется, так доброжелательно сказала ему совсем детским взглядом си­них глаз: «Не надо, обойдемся и без них»,— что ему вдруг нестерпимо захотелось увидеть пряник в ее мягких румяных губках.

Когда они сидели рядом и угощались, к будке подошел дед с целой охапкой дудочек-посвистелей. Он перекинул охапку на левую руку, взял одну пару, продул, бережно потер ладонью и заиграл свадебную песню, приманивая на свой товар покупателей. Все — Хомка, и Ганутка, и даже занятая своей жалкой торговлишкой Малка — с удовольст­вием слушали, как он играет. Старого дударя обступила толпа молодежи, народ подходил, но вот какой-то панич, может быть, попович или молодой учитель, захотел выбрать одну пару. Перебирая всю охапку, стучавшую, как стучит все пустое, имеющее тонкие, звучащие стенки, он сказал об одной:

— Эта пара никуда не годится!

— Не годится, молодой человек?! — весело обернулся к паничу дударь, взял из охапки названную дудочку и, не отвязывая ее, а лишь слегка наклонившись, заиграл... Так заиграл, что большая толпа людей, следившая за спором, сразу притихла...— Ну как, не годится, молодой человек? Вот и берите за три копейки да играйте на здоровье, раз­влекайте себя и хороших людей... Только вам на ней так не сыграть.

Тогда Хомка робко похвастался девушке, что он тоже умеет играть на посвистели, но, конечно, так играть, как дедушка, не сможет... Ганутка слушала его доброжела­тельно.

Тем временем недалеко от них вспыхнула и все больше разгоралась потасовка между Петроком и городчанами. Громко ругаясь, городчане размахивали грушевыми тросточками, наседая всей оравой на Петрока и Авдулю. Толпа сорвиголов медленно двигалась в сторону Малкиной будки. Петрок шнырял глазами в толпе, разыскивая Хомку и других асмоловцев. Почуяв недоброе, Малка шепнула что-то Хомке на ухо. Тот вскочил, собираясь бежать к танцующим, среди которых были без малого почти что все асмоловские. Но в это время, прямо на глазах, какой-то долговязый городчанин хватил Петрока суковатой палкой по спине, распоров ему покупной черный пиджак. Ганутка в испуге вцепилась в Хомку, и он просто не смог вырваться. Но на подмогу уже бежали асмоловцы. Авдуля куда-то скрылась, заголосила Малка в страхе за свой товар. Другой городча­нин, пьяный-пьянюсенький, увидя возле будки асмоловского батрака с городчанкой, ни с того ни с сего вдруг выдернул подставку под Малкиным лотком... Конфеты, семечки, жал­кие сушки покатились в пыль, на дорогу, тотчас попадая в карманы охочей до лакомств мелкоты, оказавшейся тут как тут. Разгневанный Хомка изо всей силы толкнул пьяного буяна в грудь, но при этом зацепился сапогом за колышек возле будки, оторвал каблук и шмякнулся наземь, растянувшись в пыли. На него кто-то навалился, кто-то наступила ногой, и белая вышитая рубаха затрещала по швам. Подбежали асмоловцы и очень скоро одолели городчан. Они помогли Малке поправить дела, надавали подзатыльников озорной мелкоте и щедро заплатили за ситро, которого теперь, после удачного боя, выпили много. Малка на скорую руку зашила Петроков пиджак, а сам Петрок в это время в одной рубашке, чувствовал себя героем среди своей дружины, хохотал, смешно показывал, как все происходило, и зубоскалил по поводу того, что побитые городчане бежали с поля боя.

— А где же наш Хомочка? — спросил вдруг кто-то из парней.

Хомка как в воду канул... Куда же он исчез? Поднявшись с земли и слегка стряхнув с себя пыль, он сразу же побежал искать Ганутку... Сердце его екнуло: девушка сидела позади будки с одним городчанским парнем, братом того буяна, который перевернул будку. Хомка задержался, чтобы не попасть им на глаза, и тут увидел, что Ганутка смеется. Хомка прижался к стене, насторожился. «Бат­рак,— услышал он насмешливый голос парня,— форсит в чужих сапогах и дырявой шляпе...» Руки Хомки обмякли.

Ему неудержимо хотелось броситься на врага, он бы и бросился, не будь здесь Ганутки. Но и она хороша!.. Однако очень скоро чувство острого гнева сменили по­давленность, отчаяние, злость ко всему на свете,— как бывало у его деда и у отца, несчастных пропойц. Ему все стало безразлично, словно он это не он, а кто-то другой. Не он радовался сегодня утром жизни. Другой кто-то, не он,— а если он, то не вчера вечером, а давным-давно, в затуманенной временем дали,— сидел на стерне, скородив рожь... Как сон промелькнуло это воспоминание, про­мелькнуло с болью, с какой-то тяжестью. Конечно, это он сидел вчера вечером на пашне, отдыхая в червонном золоте заката... Смаковал сало с остывшим блином, радовался, разглядывая ровные следы от бороны...

Да, на славу поработал!.. Вчера он был счастлив, доволен жизнью пахаря, ведь в этом и была правда жизни... Все его мысли вчера были заполнены только лугвеневской ярмар­кой, погулять на которой за свой труд — он имел полное право... Кто же его подменил, кто сделал другим, отняв радость и спокойствие, изгадил, замарал? Ради чего теперь жить? Осталось одно — умереть! Но и мысль о смерти про­шла так же незаметно... Весь свет ничего не стоит, будь он проклят!..

Ребята наконец нашли Хомку, притащили, напоили ка­кой-то бурдой — мешаниной из водки, пива и ситро. И все смеялись, хохотали... А потом, взявшись под руки, а кто с девчатами в обнимку, пошли с песнями, дурачась и хохоча на всю улицу, в свое Асмолово.

Хомку волок Петрок — и всю дорогу подшучивал над первой Хомкиной ярмаркой, над первыми его ухаживаниями за девушкой, даже над оторванным каблуком. Он вытащил этот каблук из Хомкиного кармана, кинул далеко вперед, опустился на четвереньки и велел Хомке следовать его примеру: вдвоем они ползли раком по траве, мяукая по-кошачьи. Подползая к тому месту, где шмякнулся каблук, и найдя его, Петрок снова кидал, и снова они, пьяные, прикидывались котами...

Хомке было все равно. На него нашло тупое, тяжелое одурение, прижало, придавило его.

Он подчинялся Петроку, шел, полз, смеялся, орал и пел, и хотел плакать... И тем же тупым удивлением начинал мало-помалу замечать, что дневной духоты уже нет, что в воздухе разливается приятная вечерняя прохлада и вместе с сумерками на землю опускается ночь...

ПОРОГИ

Выйшлі роднай вёскі дзеці

Паміраць на белым свеце

Рассяваць па свеце косці

Праз кагосьці, за кагосьці.

Засталіся нівы, сёлы

На той сум-жаль невясёлы

Засталіся, ой, сіроты

3 горкім горам, з адзінотай.

Янка Купала

I

Война застигла неожиданно: кого в поле, кого на сенокосе,— и откликнулись на страшную весть как-то легкомысленно, даже весело. Запасники побросали косы, весь вечер пили, ели, как в большой праздник, говорили много, лишь бы говорить, но на всем этом лежал отпечаток какой-то непонятной болезненности, словно всех вдруг охватила лихорадка.

А рано утром по дорогам потянулись на сборный пункт в город или уж очень крикливые, или вовсе пораженные немотой фурманки с мужьями и женами, с братьями и сестрами, с отцами и сыновьями.

Так началась та страшная война, и у всех была тогда одна радость: как пишут, война будет короткая, окончится, может, даже до зимы.

Но вот наступила уж и зима, шли бесконечные наборы рекрутов, и запасных, и ратников за очередные годы, пришла весна, новое лето, а конца этому ужасу, казалось, не будет...

Людей стало меньше, девчата загрустили без парней и ярмарочного веселья, старики становились все более раздражительными и сдерживали себя через силу, словно в ожи­дании исповеди перед великим постом.

В хатах царили печаль, уныние. Затянувшаяся, безнадежная война нависла над всеми, словно туча, под серым покровом которой недоставало давешнего солнышка, недоставало его веселых лучей.

Не могло помочь вынужденное благочестие дедов и бабок. В церкви было пусто на правой, мужской стороне и более чем грустно на левой, девичьей. Девушкам теперь и не хотелось туда ходить: что ни праздник, то все молебны; за здравие отправляют, а все чаще и чаще — панихиды. Девчата с удовольствием стали ходить в волость и на почту, где можно было хоть что-нибудь услышать о своих близких и знакомых.

Девчата носились теперь с письмами, будто все вдруг стали грамотными... Но новости приходили каждый раз все горше, все печальнее: городчанина Хведоса, который когда-то повалил Малкин лоток, убило где-то бомбой с аэроплана; Петроку посчастливилось — попал здоровый в плен (по этому поводу Авдулю стали дразнить вековухой); о многих парнях месяцами не имели никаких весточек,— скорее всего, они уже были убиты.

Всю работу по хозяйству теперь выполнял Хомка, вы­полнял старательно: за себя, за Петрока, за старика. Как у старика забрали единственного сына, он махнул на все рукой, о хозяйстве не заботился, во всем доверившись батраку. И Хомка чувствовал, что обязан присматривать за всем, как за своим.

До Хомкиного срока оставалось еще два года. Но однажды вечером к хозяину пришел встревоженный, по­худевший отец и сказал, что Хомку тоже записали.

Все в один голос нарекали на порядки в волости: как можно так ошибиться и записать парня на два набора рань­ше?! Советовали Юрке самому сходить в волость.

— Еще чего! Должны сами осмотреться. Для чего их учили? — вздыхал Юрка, тянул-тянул, а все же собралея и пошел.

— Как же так, господин писарь,— просительно загово­рил он с не свойственной для него мягкостью,— все ведь знают, когда родился мой сын Хома...

— Ах, что мне до всех! — отмахивался от него, как от мухи, лысый писарь.— Ну где ты был раньше? Батюшка по­метил под тысяча восемьсот девяносто шестым годом,— я в этом виноват, что ли? Нужно было сказать! Никак со списками не управлюсь, черт в них скорее разберется... Отвяжитесь от меня, ради бога, оставьте в покое мою бедную голову! Не лезьте в канцелярию, ждите в прием­ной! — кричал он мужикам и бабам.

Когда Хомка покидал хозяина, чтобы провести два дня у отца, старик прощался с ним не хуже, чем отправлял когда-то своего Петрока. Он то и дело нагибался к подолу длинной рубахи утирать слезы. Дал Хомке серебряный рубль. Поцеловал и молча поплелся на гумно перетряхивать солому. Безголовая мелкота подкараулила деда, вы­смотрела, что он там бранится неизвестно с кем, кричит на кого-то, бьет метлой соху,— и помчалась с гумна по домам рассказывать всем смешную новость: дед-то в дет­ство впал! Но матери не подхватили эту новость, наоборот, пригрозили ремешком, а сами, невеселые, молчали.

Два дня Хомка гулял дома. Мать сжарила ему яичницу специально ему, и Хомке было совестно: за что ему такая честь. Он разделил яичницу на семь равных частей: себе отцу с матерью, младшим братьям и сестренкам. Попробовал — и отдал свою часть маленькой Татьянке.

Ночевать пошел в сарай, спал на свежем сене, под отцовским тулупом.

Уже с вечера погода стала хмуриться; собрался и полил дождик.

Хомке не спалось. Дождь однотонно, тихо и приятно шуршал, не переставая, по стрехе, изредка вспыхивали не­яркие зарницы и шугал рябиной ветер. Вода струйками стекала в подставленный матерью подойник, булькала. И Хомка слушал, слушал — и думал.

Ему хотелось обдумать все со всех сторон, все понять, что и как... И сам не знал: жалеть ему себя или нет?

В голову лезли лишь какие-то обрывки воспоминаний. Вот ведь раньше как радовался бы он, что не нужно вести хозяйских коней в ночное в такую слякоть, а можно лежать под стрехой, на сухом сене, укрывшись теплым тулупом, и под шум дождевых капель думать, что в общем не такая уж плохая наша доля.

Вот он у родителей; ради него жарили яичницу, как для взрослого, полноправного; он лежит в тепле, ему сухо, спокойно слушает, как идет дождь... А прежней радости нет.

Теперь он наденет «форму», ладную «форму»; говорят, каждый день будет есть говядину, увидит большие города, несметное множество господ с их чудачествами, увидит трамвай, электричество... А любопытства нет. «Э, все равно»,— точит мысль свое, домашнее, дорогое и милое, а подумать — жалкое и убогое. Это «все равно» больше; свя­зано с будущим — неизвестным, страшным и теперь не таким уж привлекательным.

Когда Хомку отправляли, погода и дорога испортились вконец, было грязно, холодно. С неба то лило как из ведра, то сыпался мелкий, словно пыль, моросящий дождик. «На счастливую долю предсказывает»,— напомнил кто-то Хомкиной матери о погоде, но она еще больше опеча­лилась.

За рощей, уже на перекрестке, встретили промокшего учителя. Остановились. Учитель расцеловался со всеми парнями и с Хомкой. Он выронил из рук в лужу заплакан­ные непогодой очки, и Хомка поднял их. Все глядели сегодня в сторону, и учитель смотрел тоже в сторону, куда-то мимо Хомкиных глаз. Может, от жалости, а может, из-за своей близорукости.

Поехали. Поплелся в школу учитель, подняв от дождя воротник, а они поехали.

Домна голосила на все Асмолово, и это материно причи­тание стояло в Хомкиных ушах до самого города, как что-то ненужное, досадное. Из головы не выходили Нупреихины слова: «И Хомочку берут, совсем сосунка. Да справится ли он с ружьем-то, бедненький...»

Казарма и муштра заглушили вопль матери и слова Нупреихи. Мало ли что! Тут было во сто крат горше, чем в батраках. Кормили хуже, чем хозяин Куцую; всегда чего-то не хватало — порции мяса, каши. Все время хотелось спать. Тело ныло, чесалось, словно по нему непрестанно ползало что-то. Полати или нары — неудобные, грязные.

А тесно — в небольшом бараке двести с лишним человек. «Восьмая рота, литер Б, барак номер двадцать девять»,— бормочет про себя Хомка, чтобы не забыть. Асмолово — как во сне. И не верится, что было оно в жизни. Оно приходило на память с болью, когда товарищи, более состоятельные, получали из дома деньги и посылки. Хомка никому не пишет писем, да и ему никто не посылает. Быстро писать он не умел, а писать, лежа на нарах, в по­темках, и не с руки, и канительно.

Мыслей не соберешь, когда вокруг только и слышишь, что окрики: не так сел, не так повернулся, не так ответил. И это чудовищное, на каждом шагу, оскорбление матери — прямо сердце режет. Думалось, никто здесь тебя не поймет, никто не посочувствует. Но вот однажды новобранец из второго взвода, неуклюжий, сутулый, рябой еврей из Дубровны, приезжавший как-то в Асмолово покупать яйца и боровики, не выдержал, крикнул пронзительно отделен­ному в ответ: «Моя мать не сука!» — и выбежал из строя. Хомка понял, что он не одинок в своих мыслях. Юноша-прапорщик, уже достаточно приученный к брани, покраснел при этом, смутился, и Хомка с удовлетворением понял, на чьей стороне правда.

Дни казались неделями, недели — месяцами, и когда телеграфный ключ отстучал в полк телеграмму из Риги, ощущение было такое, что вот прошел еще один день, длинный-длинный, но какой-то пустой, порожний. Хомка с товарищами утешились — наконец отправят на позицию. Было занятно, хотя чуточку страшновато. Вечером они шагали в новеньких, пахнущих дегтем, сапогах и в шинелях, еще сохранявших запах не то нафталина, не то боль­ницы, шагали с песней по мокрой мощеной улице, и казалось странным, что улица выглядит как обычно, снуют экипажи наталкиваются друг на друга пешеходы, а их маршевая рота будто идет не на войну, а вышла на прогулку. Всю ночь галдели на вокзале, а на рассвете, под музыку полко­вого оркестра, паровоз потянул состав за собой. Командир­ша в желтеньких лайковых перчатках махала составу бе­леньким платочком; какая-то пожилая женщина в стоптан­ных лаптях рыдала, припав к плечу бледной как полотно молодухи, сморкалась, а из теплушек неслось «ура», обрыв­ки частушек, перебор гармоники. Позади осталось унылое, опустевшее поле, голые рощицы, навстречу замелькали телеграфные столбы. И, минуя стоящие в отдалении ха­тенки, наплывало ближайшее, приковывая к себе Хомкин взор...

Так вот и поехали.

II

Вазьмі, маці, пяску жменю,

Пасей, маці, на каменю:

Як прыжджэшся пяску ўсходу,—

Тады верне сын з паходу...

Из народной песни

На третий день эшелон остановился на какой-то глухой, незнакомой станции с непонятным названием и крытыми черепицей зданиями.

Верст пять шли по шоссе — до имения барона, в котором разместился штаб корпуса. Там подкрепились. Вышел корпусной и, покусывая кончики желтых, седеющих усов, обратился к ним с речью. Он поздравил их — на фронт прибыли молодцы молодцами — и пожелал всем стойко защищать веру, царя и отечество...

Потом снова потянулись куда-то и ночь провели в пути, в большом, мрачном лесу. Спотыкались в колдобинах, съезжали по скользким обочинам в глубокую канаву. В лесу то здесь, то там тускло горели багровые костры; привязанные к стволам деревьев уздечками, застыли ка­зачьи кони, темнели повозки, кухни. Хомка совсем выбился из сил, он еле волочил ноги, на привалах валился на мокрую траву как подкошенный, и если бы не ласко­во-насмешливый окрик товарища или легкий пинок, то не смог бы подняться. Ему хотелось обдумать все со всех сторон, все понять, что и как... жалеть ему себя или нет? А в голову все лезли обрывки каких-то воспоминаний... Вспомнилось, как он лежал когда-то, в ночном, под гу­стой елью и слушал шорох дождя в разлапистых ветвях. Какое это было великое счастье!.. Теперь всей своей тя­жестью на него давила котомка, амуниция, прямо не пере­дохнуть... Немного приободрил утренний холодок. Стало светать. В серой мгле послышался глухой рокот мотора. «Аэроплан! Аэроплан!» — пронеслось по рядам. Все запро­кинули головы. «Ишь ты, в какие хляби носит его не­ладная!» — проворчал кто-то. С большим трудом Хомка разглядел в небе черную точечку самолета и подумал: «Вот подивились бы асмоловские бабы и девчата такой штуковине и не поверили бы!» К обеду добрались до штаба полка, где их встретил полковник и тоже поздравил с благополучным прибытием, просто, серьезно сказав: «Ну, ребята, пока что у нас тут затишье, но скоро будет жарко, очень скоро... Привыкайте!»

Жарко стало раньше, чем предполагал сам полковник. Новоиспеченные воины еще не осмотрелись в окопах и блиндажах, еще не запомнило начальство их имен. Одного лишь Шпака приметил фельдфебель, обратив внимание на его маленький рост.

— Ты что, из хохлов? — спросил он.

- Не,— слабым голосом ответил Хомка, почувство­вав что-то родственное в вопросе начальника, но тут же получил нагоняй от взводного. «Никак нет!» — нужно отве­чать и не забывать воинской науки. Хомка хотел было добавить: «Могилевский»,— но начальство уже оставило его в покое.

Он залез в низкую, тесную землянку, притулился в углу, прямо на земле, и, отдыхая, с удовлетворением подумал: «Говорили, будет плохо... А тут ровно под овином: тепло, уютно, ни тебе ветра, ни дождя...»

Он задремал, но, несмотря на усталость во всем теле, долго не мог уснуть.

Бесконечной, вызывающей душевную боль чередой за­шевелились то ли воспоминания, то ли сновидения...

***

Зима. Скоро рассвет.

Дома собираются резать овцу...

С лучиной, прикрытой, чтобы не гасил ветер, не то гарнцем, не то кринкой идут через двор к сенному сараю. Тем­но... В хлеву корова стоя жует жвачку. Овцы лежат гуртом у стены. Одна грызет соломинку, торопливо вбирая ее смешными губами. Повернула голову на свет. Глаза сверкают, что у кота в темноте, будто горит в них багрово­красный свет. Ну, пора! Теперь нужно широко развести руки и хватать за бока, за шерсть... Разбегаются. Хватай же! Поймали!.. Бьется, вырывается из рук. Ведут, зажав шею между ногами. Догадывается ли она, что ведут на смерть? В хате овца жалобно стучит копытцами по полу, блеет. Дети просыпаются. Им любопытно поглядеть, но на них кричат, и они лезут на печь, откуда можно, лежа в тепле, видеть, как будут резать. Нож наточен. Мать подставляет под шею корытце. «Бери за передние ноги!» — тревожно говорит отец. Повернул овце голову круто назад... Хомка на печи тоже отвернулся: теперь смотреть нельзя... И вот уже трепещет зарезанная отцом овца. Слабее, слабее... еле-еле... Освежевали. Голова с глубоким надрезом на шее отвалилась, ноги коченеют, вытянулись. Отец стоит над ней с засученными рукавами и испачканным кровью ножом. И пальцы его в крови — как душегуб какой, даже насупился и сопит носом.

Поднял ногу на копытце, надрезал шкуру колечком — как дети надрезают кору на лозе, когда снимают свисток. И другую ногу, и остальные. Потом завернул на ногах кожицу. Мясо белое... Между задними ногами просунул палку под сухожилия, привязал к ней веревку, перекинул через перекладину под потолком и тянет. Подтянули овцу высоко, а головой вниз. Еще подняли, опустили ниже, чтобы сподручней было обдирать. Привязали. Голова болтается и кровавит. Отец подвязался материным фартуком и разрезает шкуру по брюху — от шеи до хвоста. Подсовывает между шкурой и мясом сперва ножик, потом пальцы, наконец, всю ладонь. Шкура все больше отделяется, как отделяется от дерева напитавшаяся соком кора весной. Смешной становится ободранная овца...

Но ведь еще нужно потрошить... И мать подставляет корыто...

«Эх, ягниться должна была!» — сокрушенно вздыхает отец. «Как же это мы просчитались?» — удивляется мать. Отец извлекает и осторожно-осторожно кладет на землю вместе с каким-то пузырем двух скользких ягнят. У них черная, красивая, как господские воротники, короткаякурчавая шерсть. И большие, уже довольно крупные головки. Ягнят осматривают, и отец говорит: «Бараны... не жалко!»

***

— Что же это вы, братцы, разлеглись тут, что бара­ны? Жизни не жалко, что ли? — испуганно орет взводный, будя и выгоняя всех из землянки.— В гости пришли?! А ну, живо в окопы... Немец наступает!..

Был уже вечер, быстро темнело.

Где-то сбоку застучали пулеметы, и начали бухать пушки.

В воздухе загудело; первый снаряд, все заглушая страш­ным треском, разорвался в проволочных заграждениях, раскидав далеко вокруг комья земли.

Сердце Хомки затрепетало. Он бессознательно присел, прижался к амбразуре. «Ничего, братки, ничего! — ка­ким-то прерывистым голосом сказал ротный.— Отобьем атаку, не бойтесь, даст бог, привыкнете... Ничего, ни­чего!..» — «Тебе ничего! — проворчал чернобородый туляк, когда ротный отошел.— Ничего! У тебя, может, имение в России, а у меня — что? Голодная баба да пятеро малых детей». Никто не поддержал туляка, никто не осудил, а взводный — тот даже не рассердился, лишь промолвил: «Ну и брешешь, не знаючи. Наш ротный сам из мужиков». Кто-то заметил: «После войны земли нарежут».— «На­режут! Три аршина! А кому, может, и сегодня»,— не унимался туляк, ослабляя внимание к страшной канонаде.

Еще несколько снарядов, один за другим, разорвались вблизи окопов. Хомка отпрянул в уголок и перекрестился дрожащей рукой. Его всего трясло. Ожидание действовало угнетающе.

Еще снаряд. Глухой гул. И на миг все вдруг смолкло. «Мимо! Мимо!» — стучит в ушах. Орудийный взрыв склонил березы к земле, они качнулись, задрожали; земля ушла из-под ног, в окоп посыпалось, руки, ноги безвольно болтают­ся, потом вдруг словно онемели. Хомка сжался, укрылся за бруствером, но что-то больно толкнуло его в живот. «Что это?» — в испуге подумал он. Его прошиб пот, все члены оцепенели, захотелось пить. Перед глазами про­мелькнул образ матери, Ганутка, вильнула хвостом Куцая. Его отбросило к сугробу. Провалился по пояс в снег... глубже... А разъяренный городчанин все швыряет и швы­ряет в него тугими снежками. «За что? — сквозь слезы итак тихо, что самого себя не слышит, спрашивает Хомка.—. За что?» Шепчет он все тише и тише. Острая обида, отчая­ние терзают сердце.

Страх обуял хлопчика. Он уже не может справиться с ним и падает в бездну все глубже и глубже. Где-то вы­соко-высоко — кто знает, как высоко! — кричит с обрыва фельдфебель: «Носилки!»

И — тишина. Все смолкло. Нигде не звука.

— Зачем тут носилки? — говорит ротный.— Он убит. Подбирайте только раненых!

В черной мгле сверкают, искрятся острые иголки, ста­новятся тупыми, исчезают, сливаются в ничто...

Перевод Агея Гатова.

Вторую часть главы "Горькая премудрость", текст которой не был известен А. Гатову, перевел Борис Бурьян.