Под шорох наших дизелей [Сергей Вячеславович Апрелев] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Сергей Апрелев ПОД ШОРОХ НАШИХ ДИЗЕЛЕЙ

ВВЕДЕНИЕ

В 2002 году судьба занесла меня в город Коломну на Первый кинофестиваль, посвященный 100-летию Российского подводного флота «Мы из подплава».

В программе фигурировал мой фильм, а в силу обстоятельств пришлось исполнять и роль ведущего. На подготовку вступительной речи времени не было. Избежать пафоса в типичном флотском экспромте не удалось:

«Дорогие друзья, как командир дизельной лодки я на всю жизнь сохранил в ушах чудесную «песню» ваших коломенских дизелей. Ими оснащался весь советский подводный флот, и даже атомоходы не стали исключением. Не раз безотказные коломенские машины выносили нас из лап разбушевавшейся стихии, а порой и из-под носа многочисленных врагов. Сейчас принято считать, что число этих врагов поубавилось, возможно, но и друзей практически не осталось. Россия, как уже бывало не раз, в годину испытаний остается наедине с собой, своими возможностями, ресурсами, но самое главное — со своими людьми. Этого вполне достаточно, чтобы вернуть величие Родины, если мы конечно к этому стремимся. Известно, что великой может быть лишь морская держава. И пусть каждый человек, каждый город внесет свою лепту. Коломенская лепта велика, ваш город поистине морской. Именно здесь в селе Девятаево во времена Алексея Михайловича был создан первый военный корабль Российского флота «Орел». На построенных в Коломне «щуках» доблестно сражались Николай Лунин и Федор Видяев. И неудивительно, что честь открыть первый фестиваль, посвященный грядущему столетию нашего подводного флота, выпала именно вам! Так что возьмемся за руки, друзья!»

Лица многих из сидевших в зале были мне хорошо знакомы, невольно рождалось ощущение, что ты вернулся в добрую компанию старых друзей. А что может быть лучше встречи с теми, кто делил с тобой тревоги и прелести первых шагов на долгом пути, протянувшемся через всю жизнь, под гордым именем — флотская служба.

Большинство из вас я не видел уже тысячу лет. И хочу это наверстать как можно скорей! Откликнитесь, боевые друзья, если вам доведется прочитать эти строки, ведь именно вам — теперь уже ветеранам, хоть и «холодной», но все же войны, посвящаются эти строки.

В основе почти всех событий лежат личные наблюдения. Что до имен героев, то изменены лишь те, носители которых вправе обидеться на авторскую трактовку их образа.

Автор выражает особую признательность Владимиру Николаевичу Пудовкину, чьи воспоминания вошли в основу «Записок Веревкина», капитанам 1 ранга Михаилу Георгиевичу Кузнецову и Виктору Сергеевичу Павлову, а также Михаилу Сергеевичу Глинке, чьи ценные рекомендации были с благодарностью приняты.

И, наконец, эти рассказы еще долго оставались бы устными преданиями, если бы не участие Андрея Геннадиевича Бабурова — в недалеком прошлом подводника-дизелиста, а в настоящее время руководителя компании «Балтийский эскорт».

Однако больше всего я благодарен своим близким, чьи неизменные внимание и забота, позволили вообще что-либо написать… Без любви, дарящей вдохновение, не родилось бы ни строчки! Никогда!

ГЛАВА I. СЕВЕРНЫЙ ФЛОТ

Вступив на борт подводной лодки «С-11», отправлявшейся вскоре на боевую службу, я ретиво приступил к приему дел командира штурманской боевой части. За плечами, помимо пяти лет, проведенных в стенах ВВМУ имени М.В. Фрунзе было лишь полуторамесячное пребывание на ремонтирующейся ПЛ «С-36», связанное с чем угодно, кроме морской службы. Душу согревало приятное чувство — наконец-то я на плавающем корабле! Впереди — то, к чему я стремился всю свою сознательную жизнь. Однако у моего предшественника — старшего лейтенанта Пьянзина подобное рвение вызывало откровенную усмешку. Прослужив целых три года, он изображал вековую усталость: «Ты не представляешь, как мне опротивело это «железо», а особенно, этот мерзкий дизельный выхлоп. Как я его ненавижу! Слава богу, теперь буду дышать свежим воздухом! Поверь, ты еще вспомнишь мои слова и не раз…»

Незадолго до этого штурмана Пьянзина сняли с должности вместе с командиром «С-37» за посадку этой лодки на мыс Чеврай. Есть такая каменистая полоска суши, вторгающаяся в Баренцево море, восточнее острова Кильдин. Теперь оба офицера направлялись к новому месту службы, в Северодвинск. Тот, что постарше — начальником, командиром береговой базы на остров Ягры, а тот, что помладше — его помощником. Веселая им предстояла жизнь: ведь каждый считал другого истинным виновником случившейся навигационной аварии. Скорей всего, виноваты были оба. Один, потому что не послушал, а второй, что не настоял. Речь идет о рекомендованном штурманом времени поворота. Случай лишний раз доказал, что людям следует доверять, проверенным в деле, разумеется…

Опального Пьянзина я почти не знал и поэтому не придал его пророчествам особого значения. И оказался совершенно прав. Не скажу, что сильно полюбил дизельный выхлоп, он действительно раздражал, особенно на верхней вахте при попутном ветре, но на крепнущем чувстве к подводному флоту, временами отвечавшему взаимностью, это совершенно не отразилось, в чем с удовольствием и расписываюсь ниже…

Сергей Апрелев

ВИДЯЕВО

…И чай с малиной и морошкой

Там в одиночестве не пьют…

А. Ипатов
Пишу эти строки с особым душевным трепетом, поскольку речь идет об одном из тех мест, где был по-настоящему счастлив. Может быть потому, что именно там начиналась самостоятельная жизнь. Разумеется, все это говорится не в обиду родному Севастополю и Ленинграду-Петербургу, где живу по сей день. Речь идет о поселке Видяево, расположенном в полусотне километров к северо-западу от Мурманска, ныне печально известном всему миру в связи с трагедией «Курска».

В 1958 г. здесь появилось селение Урица по имени речушки, впадавшей в одноименную губу, а с начала 60-х базировалось соединение дизельных подводных лодок, переведенных из Западной Лицы. Неудивительно, что население составляли преимущественно семьи подводников. И вскоре поселок был переименован в честь легендарного командира «Щ-421» Федора Видяева. Бюст героя Великой Отечественной украшал главную и единственную площадь, которую пересекала единственная улица, носившая имя Героя Советского Союза И.Ф. Кучеренко. К середине 70-х на ней стояла дюжина стандартных «хрущевок», а изгибом она повторяла речку Урицу. Несмотря на скромные размеры, ширина ее не превышала 15 метров, это была замечательная речушка, очень чистая и богатая семгой. Свое начало она брала из озера Большое Ура-губское, протекая затем через другое озеро со значащим названьем — Питьевое, кристальной водой которого и питала видяевский водопровод. Мы ее пили да похваливали. Ни о каких фильтрах в ту пору речи, конечно, не шло.

В районе «городских ворот» — КПП, прибывшие в Видяево впервые начинали чувствовать приближение моря. Из окна автобуса даже виднелся его кусочек — губа Урица — место базирования подводных лодок 9-й эскадры Краснознаменного Северного Флота. Появлялись матросы, довольно вяло проверявшие документы, по сравнению со строгими, но корректными пограничниками. «Зеленые» буравили пассажиров взглядом чуть раньше, у развилки перед поселком Ура-Губа — последним гражданском поселении на нашем пути, где располагался зажиточный по тогдашним понятиям рыбколхоз «Энергия». Здесь же заканчивала свой бег к морю полноводная и временами бурная река Ура, разбавляя пресной водой одноименный залив. К Видяево вел шестикилометровый отрезок «бетонки» с замысловатым поворотом под названием «тещин язык», ставший неодолимым препятствием для многих водителей, особенно тех, кто навеселе. С ним связывали и массу забавных случаев, один из которых произошел при мне.

«УАЗик» начальника штаба эскадры галантно притормозил возле двух женщин, нагруженных авоськами после набега на ура-губский магазин. Выбор там был невелик, но зато совершенно не зависел от периодически вводимого на флоте «сухого закона», чем видяевцы охотно пользовались. Когда в ходе форсирования «тещиного языка» автомобиль опрокинулся, и невредимые пассажиры благополучно выползли из салона, стало ясно, за чем тетки путешествовали в сельмаг. Адмиральский мундир был равномерно покрыт битыми яйцами, что вызвало красочную тираду его носителя, в которой самой пристойной частью было:

— Чтоб я еще раз…

Мы с другом наблюдали происходящее со склона сопки, единодушно заключив, что негоже джентльмену раскаиваться в добрых поступках, даже если те принесли ему ущерб, тем более что в большинстве случаев именно так и случается.

Поднимался шлагбаум КПП, и вы въезжали в одну из секретных баз советских подводных лодок, расположенных на Кольском полуострове. Спустившись с пригорка, автобус оказывался на небольшой площади. Там была конечная остановка, а в 1977-м появился Дом офицеров, роль которого до этого выполнял дощатый и неказистый клуб — одно из старейших зданий поселка наряду с находившейся неподалеку гауптвахтой. Это соседство порой многое упрощало. А близость к базе и отсутствие бюрократических проволочек, свойственных подобным учреждениям, немало способствовало повышению уровня воинской дисциплины, а значит и боеготовности, ради чего мы здесь собственно и служили.

История помнит, как в Урицу прибыл огромный баркас из Североморска, на котором живописно восседало несколько десятков переподготовщиков — офицеров запаса, более известных в народе как «военнопленные». Обмундировали их, как повелось, во что попало, не особенно утруждаясь уточнением размеров, не говоря уже о подгонке формы по фигуре. Порой казалось, что интенданты по-своему развлекаются, стараясь обрядить «военнопленных» посмешнее. Высокие получали шинели, обрезанные «по самое некуда», в то время как коротышки — максимальной длины — до пола в духе времен Первой империалистической. В толпе мелькали разнообразнейшие головные уборы: от растерзанных ушанок до бескозырок старинного покроя, на которых угадывались надписи «Пересветъ», «Ослябя», но никак не «Северный флот». Среди призванных на сборы была масса интеллигентных людей: инженеров, учителей…, но, попав в столь специфическую среду, они охотно сливались с массой, предпочитая сохранять нарочито бомжеватый вид. Впрочем, слово БОМЖ вошло в обиход несколько позже, а они выглядели, выражаясь языком одного из начальников, как «сброд блатных и шайка нищих». Бывали, конечно, и отрадные исключения. Но редко. Организация переподготовки лежала на командирах кораблей, к которым приписывали «партизан» (еще один распространенный эпитет!), но чаще всего от них отмахивались, предоставляя вариться в собственном соку. Чем те успешно и занимались.

Как-то, находясь в Североморске, зашел на БПК (большой противолодочный корабль) «Жгучий» проведать штурмана — моего училищного приятеля. В гиропосту, свернувшись калачиком, похрапывал сильно небритый мужчина средних лет в потертом ватнике. Храня детские картины образцовой службы на дивизии крейсеров ЧФ, где мой отец служил флагштуром, я удивленно уставился на своего друга.

— Тсс, — шепотом произнес он, — главный инженер крупного завода на переподготовке, пускай отоспится…

Между тем наш баркас решительно направлялся к одному из пирсов, по которому, в силу роковых обстоятельств, прогуливался командир эскадры. Он частенько обходил свои владения в поисках просчетов многочисленных подчиненных. Адмиральская тужурка была по обыкновению прикрыта повидавшей виды «канадкой», из-под капюшона которой вполне отчетливо выдавался крупный нос военачальника, обладавший редким чутьем на безобразия. До пирса оставались считанные метры, когда восседавший на носу баркаса «ушкуйник» зычно обратился к невзрачному «случайному прохожему»:

— Эй, нос, где у вас тут главный «бугор»?

Исчерпывающий ответ не заставил себя ждать, поскольку давал его сам «бугор». «Революционных матросов» резко вернули на бренную землю, лишив всяческих иллюзий, а капитан баркаса получил приказ выгрузить всех до единого на пирсе у гауптвахты…

Пирс этот был первым причалом военно-морской базы, считая от поселка. Еще сотня метров по «бетонке» и вы на главном КПП, за которым начиналась собственно база подлодок с ее штабом, казармами, складами, стационарными и плавучими пирсами, у которых таинственно замерли (до поры до времени!) стальные сигары субмарин, а также: плавмастерские, плавдок и плавказарма «Кубань» — бывшая германская плавбаза «Вальдемар Кофамель». В ее кают-компании, где регулярно столовался штаб эскадры, все еще витал дух растаявших Кригсмарине. Концертный рояль, на котором якобы музицировал гроссадмирал Дениц, любимая каюта Гюнтера Прина и прочие легенды не имели под собой ни малейшего основания. «Кубань» была широко известна как рассадник крыс, чье нахальство соперничало с манерами немногочисленного экипажа, избалованного близостью к начальству. Но основной достопримечательностью была баня, в которой изредка парились и мы с другом Мишей Кузнецовым. Однажды это едва не закончилось трагически. Рискуя прослыть германофилом, я, как и прежде, уверен, что немцы не могли сотворить парную, дверь которой открывается внутрь. В самый разгар «процесса», когда глаза уже лезли на лоб от жары, Михаил дернул ручку, и она к великому ужасу обоих осталась в его руках. Распаренную дверь заклинило. Нервное веселье сменилось щемящим предчувствием надвигающейся трагедии. Воспоминания смутны и отрывочны: помню, что, собрав в кулак остатки сил, мы долго и неистово дубасили по злополучной двери.

«Какой нелепый конец!» — мелькнуло в перегретой голове, и тут пришло избавление. Невесть откуда появившийся боцман «Кубани» спас для флота парочку будущих командиров. Заметим, в абсолютно неурочное время! Впрочем, боцмана для того и существуют, чтобы появляться в нужном месте в нужный момент! Иначе откуда взяться порядку на кораблях?

«Кубань» закончила свой жизненный путь несколько лет спустя, послужив нашему флоту последний раз как мишень для ракетных стрельб, и унеся все свои тайны на дно Баренцева моря. (По уточненным данным — на корабельном кладбище у мыса Зеленый между Ростой и Мурманском. Согласитесь, что это не так романтично, но зато — правда!)

Чтобы попасть в море, лодки эскадры должны были около двадцати миль лавировать по Ура-губе — сравнительно узкому и глубоководному фьорду. Извилистый фарватер пролегал меж высоких гранитных берегов, скромно украшенных карликовой растительностью и навигационными знаками. На выходе из губы по правому борту оставался остров Шалим с рыбацким поселением Порт-Владимир. Основанный в 1830 г. как становище Еретик, он был переименован в честь великого князя Владимира Александровича — брата императора Александра III, на средства которого была создана и просуществовала целых пять лет (1884–1889) «Арская китбойная компания Шереметева». Участие князя было негласным, но августейшая персона регулярно инспектировала предприятие, которому, впрочем, и это не помогло. То, что прекрасно ладилось у соседей — «норвегов», у нас почему-то потерпело крах. Понеся до миллиона убытков, компания была ликвидирована. О неудавшемся начинании напоминали разбросанные по берегу кости морских исполинов, которыми теперь любовались моряки стоявшего там дивизиона ОВРа. Других развлечений на острове не было.

Как следует из названия, главная база компании располагалась в соседней Ара-губе. По саамски «ара» — пребывать в покое, отдыхать. И это действительно классное укрытие! Зашел за мыс Добрягин и тишина! С 1979 года в Ара-губе базировались атомные субмарины, для которых в скалах выдолбили уникальные укрытия длиной до 400 метров и шириной до 30 метров…

Так и плывут до сих пор перед глазами хмурые, поросшие полярной березой и мхом серо-зеленые, а чаще заснеженные берега Ура-Губы с характерными для Севера названиями: мыс Толстик, остров Зеленый, мыс Еретик… Сколько исхожено по этим берегам и пешком, и на лыжах: за грибами, на пикниках, на рыбалках. Больше всего я любил бродить в одиночестве. Не потому что чурался компаний, в этом меня по-прежнему трудно заподозрить. Это был тот случай, когда с природой хотелось побыть с глазу на глаз, без посредников. Да и оглядываться не надо в поисках отставших, а главное — горланить «Ау!», распугивая и без того немногочисленную живность. Без устали взбегаешь на очередную сопку в предвкушении еще невиданного… и так до полного изнеможения. В погоне за космическими пейзажами не обойти вниманием и нежную морошку в ложбинках сопок и разбросанные повсюду бусинки черники. А какая радость во внезапной встрече с кряжистым подосиновиком или простой лужицей меж замшелых валунов, вместившей всю синеву неба!

Все же гораздо чаще северное небо было хмурым. Не забыть и пронизывающий до костей встречный ветер, хлещущий снежной крупой по глазам, тщетно пытающимся хоть что-то узреть сквозь плотный снежный заряд. И туман, скрывавший порой даже нос собственной лодки и особо неприятное чувство, если этому сопутствовал доклад о выходе из строя пожилого радара под названием «Флаг». Но ничто не могло умерить душевный подъем, рождавшийся в нас, стоявших на мостике, когда из дымки, тумана и мглы выдвигалась полосатая башня маяка Выев-Наволок. Сейчас обменяемся позывными с постом НиС и возможно даже получим место швартовки. И… поскакали, ведь за траверзом маяка начиналась Ура-губа. А это означало — очень скорое возвращение домой. В семьи, к друзьям и любимым.

Луч прожектора настойчиво буравит мглу позывными, но частенько в вахтенном журнале появлялась запись «На неоднократные запросы пост Выев-Наволок не ответил…».

— Сигнальщик, хорош стучать, опять в «козла» заигрались, — ворчит командир, — тут авианосец под носом пройдет, никто не заметит.

Авианосец действительно появился в Ура-губе, но уже в 1991 году. К этому времени для флагмана ВМФ «Адмирала Флота Советского Союза Н.Г. Кузнецова» был построен специальный причал. Увы, по известным причинам, надолго он здесь не задержался…

Едва лишь лодка заходила в Урицу, защищенную со всех сторон высокими сопками, любой «мордотык» стихал, веяло патриархальным покоем, а предвкушения обострялись до полного неприличия. Зато зимой здесь, в отличие от незамерзающей Ура-губы, стоял лед, который неутомимо пытались сокрушить буксиры, а если у тех не хватало силенок, специально вызванные ледоколы. Помню как, возвращаясь зимой 1978-го из автономки и скрежеща ржавыми бортами по узкому черному и парящему каналу во льдах, лодка медленно подходила к ПМ-23. Судя по разноцветным женским фигуркам, командование решило сделать нам сюрприз. Впервые на моем веку на торжественную встречу пригласили семьи подводников.

— Глянь-ка, старпом, — стряхивая сосульку с клочковатой бороды, прохрипел «капитан», — что там за рыжая дамочка рядом с моей?

— Моя, наверное, — разминая заиндевевшие губы, предположил я, — хотя раньше была блондинкой.

— Всякое могло случиться, пока мы с тобой морячили, — справедливо заметил Виталий Семеныч. Он перевел взгляд на стоявшую особняком группку встречавшего командования, и его невозмутимое лицо подернулось тревогой, — Кому докладывать-то. Похоже, начальство поменялось!

Выручил флагманский штурман эскадры капитан 1 ранга И.Я. Хризман, сделавший указующий жест в сторону нового комэска — контр-адмирала Г.В. Егорова, до этого ни разу не виданного.

Быстро ошвартовавшись и доложив о достигнутых успехах, мы ознакомились с планами командования относительно наших утомленных душ, после чего радостно перемешались с толпой родных и близких. Увы, шумное ликование людей, измученных долгой разлукой и старавшихся за считанные мгновения ввести друг друга в курс пролетевших событий, вскоре было прервано самым пошлейшим образом.

«Свидание окончено!» — прогремел бас дежурного, тут же убравшегося с глаз долой «от греха подальше».

Бегло попрощавшись с обескураженными семьями, экипаж занялся «любимым делом» — выгрузкой боезапаса. Начали с электрических торпед, ведь именно с этой целью лодка подошла к ПМ-23, а вовсе не для того, чтобы подарить военморам возможность расцеловать полузабытых жен в комфортной обстановке…

Смело заявляю, что Видяево считалось истинной жемчужиной Севера. По крайней мере, его обитатели в этом нисколько не сомневались. Возможно, жители Западной Лицы или Лиинахамари попытаются это оспорить, но мнение человека, побывавшего почти во всех точках Кольского побережья чего-нибудь да стоит. Долина Урицы, в которой расположился поселок, была окружена сопками, среди которых господствовала гора Слоновка, известная также как Пик-Ник. Нетрудно догадаться, что гора была излюбленным местом для пикников. На ее вершине у каждой компании был свой заветный камень, под которым хранился инвентарь для ликований. Вплоть до фужеров.

В полярный день, а временами лето было довольно жарким, «пикникеры» расходились по бесчисленным озерам, утопавшим в кущах лесотундровых зарослей. Преимущественно березовый лес был вполне приличным и напоминал именно лес, а не карликовые побеги, характерные для соседнего Гаджиево с его «лунным» ландшафтом… Купаться в озерах, прогревавшихся порой до 20 градусов, было одно удовольствие. Учитывая их первобытную чистоту, можно было утолять жажду, не прерывая заплыва. Главным условием было не сильно заглубляться, так как прогревался лишь поверхностный слой, не более метра. Дальше чувствовалось леденящее дыхание вечной мерзлоты. А нырнуть порой очень хотелось: тысячи комаров стремительно пикировали на спину купальщика, стоило той показаться на поверхности. Практика подсказала особый стиль плавания — «на спине, с веткой в руке», с которым соперничал стиль «с ведомым», когда вас прикрывал плывущий чуть сзади. Недостатком последнего считалась фатальная обреченность замыкающего в строю. С другой стороны, этот метод был на редкость хорош для сплачивания коллектива. Любой человек проверялся на способность к самопожертвованию за считанные минуты.

Зимой на отрогах горы Слоновки — видяевской доминанты, известной также как Пик-Ник, резвились лыжники, воздвигнувшие со временем некое подобие подъемника, саночники и просто веселая публика, способная съехать с крутого склона на чем попало. Впрочем, лыжники преобладали. Они разъезжались стайками (по интересам) кто с ружьями, кто со снастями, а кто и просто с закуской. Всех сплачивала мысль о том, что ни в коем случае нельзя отрываться от коллектива. Из уст в уста передавались рассказы о коварных росомахах, подстерегающих одиноких путников с запахом спиртного. Судя по тому, что от бедолаг оставались, в лучшем случае, только лыжи, росомахи, если это, конечно, были они, а не инопланетяне, становились в один ряд с тигровыми акулами и прочими людоедами. Все это добавляло остроты тем, кому ее недоставало на службе…

Конец лета носил ярко выраженный грибной привкус. Разнообразных грибов в окрестных лесах была просто тьма. Как-то раз наша лодка встала на стенд СБР (станции безобмоточного размагничивания) у острова Зеленый с твердым намерением, наконец, размагнититься фактически. Последнее слово вошло во флотский обиход с введением нового Корабельного устава 1978 г. для того, чтобы отличить реальные события от имитации и условностей, в которых моряки откровенно погрязли. Заставить их поверить в начавшийся пожар или поступление воды можно было, по мнению теоретиков, только добавив в аварийный доклад магическое слово — фактически. Было приказано срочно организовать дополнительные занятия по укоренению новинки в корабельную лексику, и вскоре она действительно прижилась. Лично я понял, что в нашем экипаже тема усвоена, когда, принимая утренний доклад от дежурного по команде, услышал: «Товарищ капитан-лейтенант, за время моего дежурства происшествий не случилось, только баталеру в поселке морду набили… фактически!»

Итак, наступило время всерьез заняться магнитным полем нашего «стального коня». Для непосвященных поясню, что размагничивание корпуса корабля регулярно проводится для снижения вероятности подрыва на магнитных минах. На берегу «лютовала» комплексная проверка, так что спешить было некуда. Наше решение вызвало полное недоумение командира СБР, привыкшего к обратному явлению. Недобросовестные командиры, спеша поскорее завершить этот довольно муторный процесс, имели обыкновение предлагать ему взятки в виде традиционных подводных изысков: воблы, шоколада и «шила» (корабельного спирта). Наш командир находился на сессии в военно-морской академии, и я, пользуясь правами старшего (помощника), гордо заявил, что с проклятым прошлым покончено, а мы не на шутку встревожены состоянием физических полей и боеготовности в целом. На СБРе загрустили и с тайной надеждой, что мы все же одумаемся, принялись замерять поле, а затем и мотать свои бесконечные обмотки. Погода продолжала радовать, а жизнь на фоне того, что творилось в базе, казалась еще прекрасней. Чтобы сделать ее еще лучше, а меню разнообразней, на остров Зеленый было высажено пятеро «грибников» на спасательной шлюпке «ЛАС-5». Им были выданы: десяток «дуковских» мешков (полиэтиленовый мешок емкостью до 20 кг для удаления мусора в подводном положении через спецустройство ДУК) и напутствие — брать только «красные» и волнушки. Через час на мой запрос в мегафон «Как дела?», зычный тенор боцмана Домашенко возвестил над заливом: «Погодите чуток, два мешка осталось нарвать!»

Заметьте, именно нарвать, а не пошло насобирать…

С пирса можно было запросто поймать огромную пикшу или треску, печень которой с трудом помещалась в кастрюлю средних размеров. Но настоящие моряки закусывали семгой. Не будучи одержимым рыбалкой, я вспомнил о необходимости лично отловить хотя бы одну «красную» рыбину лишь за неделю до ухода с Севера на Балтику. Перемет с семгой, который мы «случайно» подняли в районе Нордкапа, возвращаясь с учений в Норвежском море, не в счет. Девять огромных рыбин были настолько хороши, что бросить их обратно в море смог бы разве что Рекс Хант — автор популярной телепрограммы о спортивной рыбалке, как обычно обмерив и поцеловав. Да простят нас норвежские рыбаки, ведь скорей всего это был их перемет.

Нелегальный промысел семги в Видяево и Линахамаари, где базировалась 42-я бригада подводных лодок, входившая в состав нашей эскадры, велся достаточно широко. Несмотря на героические усилия Рыбнадзора, браконьеров хватало. В том числе и во флотских рядах, о чем свидетельствовали списки оштрафованных и даже осужденных, приводимые на читках приказов. Непревзойденными асами постановки сеток считались несколько старых мичманов, в числе которых был отмечен и наш старшина команды трюмных. Но это было его личной жизнью, и действовал он на свой страх и риск.

Организованным преступлением стоит считать «царскую рыбалку», свидетелем которой я невольно стал, находясь на борту одной из двух подводных лодок нашей бригады, изображавших некое учение в губе Печенга. Между лодками сновал торпедолов с комбригом на борту, манипулируя выставленной сетью. Не знаю, каков был улов, но отчетливо помню, как на берегу появились сотрудники Рыбнадзора с наганами и предложили прекратить безобразие. В свою очередь, им предложили не мешать «учению» и удалиться подобру-поздорову, погрозив для верности «калашниковым»…

Такой вид промысла был мне не по нутру, поэтому я обратился к бывшему доктору «С-28» — известному рыболову-джентльмену капитану Володе Корявикову с просьбой оказать мне дружескую услугу. Бивуак мы раскинули на берегу Петелинского озера. Закинули удочки и сели вечерять, вспоминая былое. Как-никак, три совместных автономки…

Проснулся я поутру от страшной мысли: «Неужели так и покину Север, не поймав ни одной стоящей рыбы? Дай, — думаю, — все же удочку проверю». Смотрю, а на крючке отличный голец на полкило. И свалился у меня камень с души. Зачет. Хотя уже неделю спустя, на мостике «С-7», огибающей Скандинавию, закралась в голову мыслишка: «А что если старый добряк Володя сам насадил ее мне на крючок? Не может быть», — поспешил я себя успокоить, вспоминая, как свеж и прекрасен был голец. И вновь сошла на меня благодать…

Как, впрочем, и повсюду на Севере, главным достоинством Видяево были его люди. Тамошние обитатели — особенная категория. Даже для известной своим гостеприимством России (в последнее время это качество, увы, стремительно исчезает) «Севера» всегда были оплотом радушия и бескорыстия. В гости к друзьям можно было прийти практически в любое время суток, и ни у кого никогда не возникал вопрос — «Удобно ли это?»

Бредут, бывало, в полярный день, часа эдак в два ночи, лейтенанты после изнурительного футбольного матча. Глядь, а в окне корабельного «разведчика» (командира группы ОСНАЗ — радиоразведки) подводной лодки «С-11» горит свет.

— В гости, в гости! И пусть «дядюшка Йоганн» попробует заявить, что не рад…

А дальше, главное, к подъему флага поспеть. Это святое!

Даже предположить трудно, что кто-то из семейных корабельных офицеров, проживающих в «роскошной» двухкомнатной квартире с «титаном» (дровяным водогреем) мог не пустить на помывку «бездомного» холостяка, коротающего вечера в холодном гостиничном номере, особенно если тот пожалует со своими дровами. Как правило, это был кусок старого забора или, на худой конец, засохший ствол карликовой березы, прихваченный по случаю на «тропе Хошимина». Этим кратчайшим путем из базы в поселок, через сопку, частенько пользовались молодожены и просто «заинтересованные лица», предпочитавшие активный отдых разлагающему «адмиральскому часу» (одна из флотских святынь — часовой послеобеденный отдых). Чтобы равномерно обременять «банными» визитами своих семейных друзей я, как холостяк, составлял график. Альтернативой культурной помывке было посещение так называемого общественного душа на первом этаже дома № 12, славившегося также шумными скандалами, благодаря размещавшемуся там женскому общежитию. На какое-то время в этом доме, в комнате убывшего в автономку товарища, поселился и я. Все бы ничего, да вот клопы донимали. Дом был относительно старым, но клопы вероятно еще старее, а главное, опытнее. Известно, что эти твари живут почти триста лет и способны на великие переселения, шагая на завоевания новых земель по линям электропередач целыми семьями. Мысль о том, что в жилах этих насекомых может течь кровь первых видяевцев, хоть и вдохновляла, но не настолько, чтобы продержаться в этой квартире более недели. В конце-концов, я, кажется, понял, почему мой товарищ так рвался в эту автономку. Из мебели в комнате присутствовала лишь кровать, не считая табуретки. Наивно замыслив перехитрить кровососов, я установил ее в центре комнаты под лампочкой, изящно убранной старинным абажуром. Первая же ночь убедила меня в том, что клопы отнюдь не утратили навыков канатоходцев и десантников. Они парашютировали прямо на грудь: кто с потолка, а кто побоязливей или, может постарше, с абажура.

Как-то в лютый мороз я был зван в гости и, задумав по-быстрому привести себя в порядок, решился-таки на посещение «публичного душа». В целом, все было не так уж плохо. Равномерно, в отличие от корабельного душа, шла горячая вода, и было довольно жарко, как и принято в бане. К сожалению, напрочь отсутствовал такой важный элемент, как предбанник, отчего шинель приходилось вешать на гвоздь прямо в кабинке. В итоге, одежда оказывалась совершенно сырой, что после выхода на хрустящий мороз немедленно превращало вас в «статую командора». А попытка согнуть руку в локте неизбежно вела к звонкому откалыванию рукава. Неудивительно, что, встретив на улице Монтевидяево (одно из распространенных названий поселка) странных людей с растопыренными, подобно огородным пугалам, руками и «чаплинской» походкой, старожилы сочувственно провожали их взглядом, и сдержанно приветствовали, стараясь не провоцировать на резкие телодвижения…

Объемы жилищного строительства ширились. В связи с ожидаемым приходом соединения атомоходов в соседнюю Ара-губу к концу 70-х началась застройка правого берега Урицы — Заречья. Даже холостяки стали получать, если не квартиры, то, по крайней мере, комнаты в новых домах, с горячей водой и прочими прелестями цивилизации. В нашем экипаже таким счастливчиком стал доктор Юра Савран. Замечательный специалист и человек, он был, к сожалению, жутко раним и восприимчив к флотским подначкам, отчего постоянно становился объектом розыгрышей. Но о них разговор особый. Следующим обладателем комнаты почему-то стал уже упоминавшийся злодей-баталер. Как-то поутру один из сослуживцев поинтересовался, не читал ли я в «Гальюн таймс», как мы именовали флотскую многотиражку, статьи о себе?

Я искренне удивился, так как до этого единственным случаем отражения моей скромной персоны в печати была карикатура в училищной стенгазете. Истинным «героем» означенной статьи оказался наш проворовавшийся «вещевик», но в самом конце действительно фигурировала фраза, косвенно затрагивавшая меня — «…и этому человеку (баталеру) дали однокомнатную квартиру, в то время как гораздо более достойный человек — штурман этого же корабля, до сих пор живет в общежитии…». Я воспринял публикацию как тонкий комплимент и предвестник грядущего новоселья.

Свою первую комнату в новой двухкомнатной квартире (дом № 21–38) я получил уже старшим лейтенантом и был несказанно рад. Окно комнаты выходило на котельную и упиралось в сопку на северной стороне. Поэтому солнце, а точнее самый верхний его краешек, посещало мою обитель лишь раз в году в самый длинный день — День Летнего Солнцестояния. День этот широко отмечался штурманами, как профессиональный праздник, наряду с Днем зимнего солнцестояния и обоими Равноденствиями. Первое, что я сделал — расписал стены и потолок, картинами Страшного суда, наивно полагая, что это сможет остановить мою соседку в стремлении превратить мою комнату в зал вечернего телесеанса. Замки в коммуналках считались у нас дурным тоном и признаком недоверия… Вскоре в комнате появилась и первая мебель — новый, но слегка покосившийся диван. Он появился в ходе командировки в Североморск, в штурманские мастерские. Не близкий путь, почти 100 км, был проделан в полуоткрытом «Урале», правда, в очень приличной компании трех коллег-штурманов с соседних лодок. С мебелью в родном поселке была напряженка, поэтому, когда по завершении служебного задания на глаза попался чудный зеленый диван, я, не задумываясь, купил его. Настораживало одно, ближе к вечеру температура упала до минус 28єС. По-прежнему радовала добрая компания, которая, нахохлившись и готовясь к худшему, расположилась на «софе», предусмотрительно набрав выпивки. Последнее помогло лишь отчасти. Чтобы «не врезать дуба», мы были вынуждены постоянно подпрыгивать. Километров через 70 треснуло основание, а к моменту триумфального въезда в Видяево диван лишился всех четырех ножек… Однако в разобранном состоянии он был как новенький. Любил я поваляться на нем в ожидании неизбежных, как сама судьба, оповестителей. Со временем их перестала останавливать даже тарабарская записка на дверях «Коля, я у Васи» без указания адреса. Жили-то мы по «закону Бернулли» — в девять отпустили, а в десять вернули!

В редкие зимние вечера, проведенные на берегу, можно было из собственного окна любоваться полярным сиянием, радуясь от мысли, что при появлении звезд не надо опрометью мчаться за секстаном. Помимо прочего на штурманском факультете ВВМКУ им. М.В.Фрунзе, нас отменно учили астрономии. Это давало возможность со знанием дела бесконечно вещать доверчивой аудитории о небесном своде и его обитателях. У теплого моря ли, в горных странствиях репутация звездочета была совершенно не лишней, но чаще за этим стояла практическая польза. Сейчас, когда координаты добываются мановением пальца, особенно приятно вспомнить, каких трудов стоило получение точного места, без которого грош цена героическим усилиям экипажа в автономном плавании. Разве забудешь, как подгоняемый зычным командирским голосом из динамика «каштана», взлетаешь, бывало, на мостик с верным секстаном наперевес. Стараясь не отвлекаться на окружающее великолепие: сполохи сияния, могучие валы из черненого серебра и т. п., быстро находишь устойчивое положение и начинаешь «качать» звезды, если они, конечно, есть, массируя коченеющие пальцы. Хорошо, если горизонт оттеняется яркой луной. Совсем плохо, когда густой свинец туч полностью скрывает небеса. Наконец, радость — сиротливо блеснула звездочка, а то и целых две. Лучше, конечно, выражаясь словами Сергея Филиппова из «Карнавальной ночи», когда их пять, да еще в разных концах горизонта, но на безрыбье… Знать бы еще, что за светила. Ничего, внизу всех опознаем, поколдовав со звездным глобусом. Последний раз вдохнув морозно-пьянящего морского воздуха, ныряешь вниз, чтобы успеть взять пару-тройку лорановских линий (радионавигационных систем «Лоран-А» и «Лоран-С»), радиопеленгов или посчитать попискивания секторных радиомаяков (РНС «Консол» и «Консолан»), пока антенна торчит над водой. Но вот сеанс связи окончен, лодка вновь уходит на глубину, к облегчению укачивающихся и скорби курильщиков или просто скучающих по свежему воздуху. Через пару часов из огромной, в полкарты, фигуры погрешности рождается маленькая точка — обсервованное место корабля со среднеквадратической ошибкой мили в полторы-две. Уверяю вас, для Гренландского моря это совсем неплохо. Появлялся шанс встретиться с нашим «ракетовозом», проверка отсутствия слежения за которыми, была одной из задач подлодки. Параллельно продолжался поиск «супостата». В случае обнаружения подводной лодки противника, выданные нами координаты, если они, конечно, точны, позволят быстро передать ее на попечение более проворных братьев по оружию: атомоходчиков, надводников и, разумеется, летчиков. Если «летуны» никого не обнаружат, готовься по возвращении к проверке. И не дай бог выяснится, что ошибка твоя, ответишь за сожженный керосин по всей строгости. А путь из-под Вологды (место базирования противолодочной авиации СФ) в Северную Атлантику — не близкий.

Как ни странно, с удовольствием вспоминается время, проведенное на верхней вахте в бытность старпомом, возглавлявшим вторую боевую смену. Ближе к стихии бывать не приходилось даже во время странствий на яхте. И, если «яхтенный спорт — это возможность постоянно находиться в тесноте и сырости, причем за большие деньги», в нашем случае, за исполнение воинского долга в весьма схожих условиях, страна даже доплачивала 30 %, а с пересечением условной линии г. Тронхейм (Норвегия) — мыс Брустер (Гренландия) целых 50 % морского довольствия. Впрочем, о деньгах мы особенно не задумывались. Больше волновало, как защитить себя от хронической сырости на очередном всплытии. Химкомплект, натянутый поверх «канадки» и шерстяного водолазного белья, защищал от «хлябей морских» весьма условно.

Типичная картина: Норвежское море, семибальный шторм, вокруг плещет и свищет, только касаткам все нипочем. Нахально ощериваясь белозубым подобием улыбки, они неутомимо рассекают волны, гребни которых проносятся высоко над рубкой. Когда волна, что «гораздо выше сельсовета», подкрадывается с кормы, опасность того, что тебя приложит об ограждение рубки, возрастает. Зазевавшиеся вахтенные офицеры нередко спускались с мостика с окровавленными лицами, но исключительно после смены вахты. Тревожить товарищей на подмену считалось не менее дурным тоном, чем опаздывать на вахту. Едва лишь новая смена, не забыв привязаться, занимала штатные места на «жердочках» (откидываемые подножки на мостике ПЛ 633 проекта), верхний рубочный люк задраивался, дабы избежать заливания центрального поста (ЦП).

Когда длинная океанская волна накрывала мостик, его обитатели оказывались под водой на добрые полминуты. Глубиномер ЦП в это время показывал перископную глубину (9-10 м), сводя на нет все усилия верхней вахты «выйти сухими из воды». Резиновые штаны стремительно заполнялись водой, которую затем приходилось греть собственным телом. Поэтому со временем я начал сверлить в пятках химкомплекта дырки, охотно поделившись с товарищами «ноу-хау». Вода быстро стекала, а нагреть сырую одежду собственным телом оказывалось гораздо проще, чем мокрую. Хорошо, если «накрытие» случалось не в самом начале четырехчасовой вахты…

Спустя годы, в схожей ситуации на борту крейсерской яхты «Океан», летящей на очередную регату «Катти Сарк», можно было свистнуть юнгу и потребовать «кофе по-капитански» (50 % рома + 50 % кофе). Эффект был потрясающий, штаны сохли на глазах изумленной публики за считанные минуты. Но, во-первых, в условиях боевой службы мы редко практиковали возлияния, а, во-вторых, с некоторыми ингредиентами на борту была явная напряженка. Однако, как-то раз зимой, всплывая на зарядку батареи в шторм, в районе Ян-Майена, я получил командирское «добро» на приготовление профилактического «глинтвейна». Корицы и гвоздики на лодке почему-то не оказалось. Вестовой доложил, что из пряностей в наличии лишь черный перец горошком, да «лаврушка».

«Валяй!» — опрометчиво бросил я, благословив искажение рецептуры. В целом же она была соблюдена: в кипящее подслащенное «каберне» выбулькали порцию «шила», щедро сдобрив полученное варево лавровым листом и перцем. Никому не рекомендую повторять этот опыт: редкостная гадость и перевод продуктов. Правда, то, что вас поначалу бросит в жар, я гарантирую. Совсем как в русской поговорке — «Вкуса не гарантирую, но горячо будет!» К тому же, процесс приготовления сопровождался жутким запахом. Невзирая на холод и сырость, мы попытались вернуться к данному эксперименту лишь однажды, резко снизив роль специй. В кают-компании пыхтел самовар, источая аромат, способный расшевелить мертвого. Облачаясь перед всплытием в многослойные «доспехи» в собственной каюте, больше напоминавшей просторный шкаф, я услышал за дверью топот матросских сапог, а затем тревожный крик: «Петька, бегим отсюда, пока не поздно, старпом опять «гликвейн» заварил…»

Впоследствии, став командиром, я нередко мысленно возвращался к годам своего старпомства, с радостью и теплотой вспоминая боевых товарищей, всех без исключения. Даже тех, кто пытался схитрить, слегка сократив время сырой и противной вахты «визуальным обнаружением» «нимродов» или «орионов» (самолеты базовой патрульной авиации соответственно Великобритании и США с Норвегией). Соображения скрытности — главного тактическогосвойства подводной лодки — в этом случае требовали «срочного погружения» и последующего маневра уклонения, но уже в подводном положении. А значит в тепле и комфорте. Бог им судья. Не все же, подобно Нельсону, укачиваясь, сохраняют способность мыслить и бороться, в том числе со своими слабостями. Но больше всего я испытываю благодарность по отношению к своим командирам, капитанам 2 ранга: Червакову Валентину Федоровичу («С-11») и Головко Виталию Семеновичу («С-28»), которые своим профессионализмом, а, главное, прекрасными человеческими качествами, четко прочертили для меня будущую стезю и линию поведения. Оба строили все на доверии к людям, а те изо всех сил старались их не подводить…

Но вернемся на землю, в Видяево. Как искренне переживал весь поселок, когда «сарафанное радио» приносило весть, что на одной из лодок боевой службы авария или, не дай бог, кто-то погиб. Всех сплачивал дух цеховой солидарности, жены офицеров аварийной лодки окружались вниманием и заботой.

Один из таких случаев произошел на борту «К-77» 35-й дивизии подводных лодок, возвращавшейся с боевой службы в Атлантике в канун 1976 года. Во время пожара в одном из отсеков была задействована система объемного пожаротушения ЛОХ. Пожар удалось потушить, но от отравления фреоном, использовавшимся в качестве огнегасителя, погибли офицер и старшина. Слухи о происшествии мгновенно достигли Видяева, и те две недели, что понадобились лодке, чтобы преодолеть расстояние от Бискайского залива до дома, запомнились надолго. Одним из офицеров лодки был мой друг, и увидев его, сходящим по трапу в абсолютном порядке, я был несказанно счастлив. Но возвращение корабля сопровождалось не только слезами радости. Тела погибших не предали морю по старинному обычаю, а бережно доставили (в провизионной морозильной камере) на родную землю. Командование сделало все, что было в их силах, дабы воздать последние почести погибшим. Капитан-лейтенант Анатолий Кочнев был похоронен неподалеку от Видяево на кладбище близ военного аэродрома Килп-Явр, где уже покоился его отец — летчик-испытатель. Тело старшины Пауля Тооса было препровождено на родину — в Эстонию.

Временами, впрочем, наблюдались и другие проявления внимания. Помню, как-то в ночь на Новый год из-за несчастной любви повесился капитан-лейтенант. Доставленный к месту происшествия начальник политотдела эскадры с прочувствованной скорбью изрек фразу, назавтра облетевшую весь поселок:

— Ну, как же он так?… Как же он так повесился? С 31-го на 1-е. Теперь на весь год замечание…

О корабельных замполитах мы еще поговорим, хочу лишь, справедливости ради, отметить, что среди них была масса достойнейших людей. Чаще всего они действительно помогали сплачивать экипаж и поддерживать в нем высокий боевой дух. Порой приходилось удивляться, откуда в «комиссаре» такой задор, тем более, что предшествующие пару-тройку лет он простучал в «козла», исполняя должность бригадного или дивизионного «комсомольца». Так что попытка голливудских мифотворцев, да и не только их, малевать образ замполитов исключительно черной краской, выглядит, по меньшей мере, некорректно.

Чего стоил один лишь капитан 2 ранга Геннадий Александрович Мацкевич, ветеран 35-й дивизии, совершивший 18 полугодовых автономок, стоявший полнокровную верхнюю вахту и бывший «родным отцом» как для матросов, так и для молодых лейтенантов. Последние месяцами жили в его квартире, тем более, что хозяин не часто находился на суше, затыкая бреши в личном составе на чужих подлодках и безотказно подменяя коллег на выходах в море. Случалось и мне побывать в его видяевской квартире, где в это время обретался мой друг. Неухоженность жилища еще раз подтверждала выдающуюся самоотдачу «дяди Гены» на служебном поприще. Я застал Михаила К., известного художника, за росписью стены в ванной.

— Вот, Геннадий Александрович попросил набросать что-нибудь романтическое, дабы сгладить общую картину запустения.

Ее, надо отметить, значительно усугубляли развешанные под потолком тушки сушеной камбалы, которые дядя Гена ласково величал «мои трупики». «Трупиков» ему регулярно подбрасывали друзья-рыбаки, справедливо считая, что в трудный момент они смогут стать большим подспорьем для такого выдающегося холостяка, как Геннадий Александрович. Его личная жизнь чем-то напоминала жизнь П.С. Нахимова. Она отсутствовала напрочь, ибо без остатка отдавалась флоту. Таких замполитов я больше никогда не встречал. О его необыкновенной доброте и щедрости ходили легенды, впрочем, это видно из сказанного. Единственный раз я видел его возмущенным, да и то, как выяснилось, деланно.

— Представляешь, Серега, Мишка-то каков мерзавец! Я ему доверил ключ от квартиры, попросив взамен лишь одного. Изобразить мне в ванной что-нибудь романтическое, девушку, что ли, симпатичную. И что ты думаешь, он нарисовал?

Я исполнил сочувствующее недоумение.

— Голого волосатого мужика. Так я теперь боюсь там раздеваться! Единственное приличное место испохабил.

— Так заберите у негодяя ключ и отдайте мне, я вам точно заказ исполню.

— Спасибо, видел я твой Судный день! Пожалуй, Мишкин мужик повеселее будет.

Жизнь текла размеренно, мы бороздили полигоны боевой подготовки, сдавали задачи, участвовали в учениях, готовились к боевым службам, подвергались жестоким проверкам, уходили в море, а, возвращаясь, отправлялись в огромные отпуска, стараясь не превышать 90-суточного предела, чтобы не лишиться полярной надбавки. Деньги, которые никто не копил, их попросту негде было тратить, в отпуске спускались полностью. Что и неудивительно, в отпуске 1977 года я пролетел 23000 км, успев побывать на Тянь-Шане, на Кавказе и в Таллине. Кстати, из Киргизии меня вызвал телеграммой комбриг, и, когда я, демонстрируя высочайшую мобильность, доложил о прибытии в строго указанный срок, то услышал в ответ:

— Мы тут кое-что переиграли, можешь догуливать.

Когда я заметил, что путь-то неблизкий, с китайской границы, мол, сорвался. Наступила очередь комбрига сорваться:

— Вечно ты забираешься в какие-то медвежьи углы, случись война и на службу не вызвать.

Комбриг, как и я, прекрасно знал, что из отпуска имеет право отозвать лишь начальник штаба флота, однако продолжал:

— Ты ведь у нас холостой?

— Пока вроде так.

— А родители в Питере живут?

— Так точно.

— Вот и славно, теперь проездные только до Питера будешь получать. А то раскатался на верблюдах!

— А если бы я сиротой был, вы мне их что, в Казань бы выписывали?

Дослушав грозную тираду, я получил недельную компенсацию за моральные издержки и в этот же день убыл в Душанбе, где предстояло сниматься в роли злодея в фильме таджикского режиссера Обида Мирзоалиева «На крутизне»… Жаль, но почему-то я никогда не встречал людей, которые бы его видели.

Как-то, отдыхая в Сочи, я пришел к выводу, что скучаю по родному Видяево, а скорее — по верным друзьям. На почте меня ожидало письмо корабельного доктора Юры С. Характер повествования напоминал известную песню с докладом «прекрасной маркизе», а суть сводилась к следующему: лодка села на мель, а командир провалился под лед одного из многочисленных озер. К счастью, завершалось все полнейшим хэппи-эндом. Командир — в добром здравии, а лодка, как и прежде, находится в первой линии (показатель боевой готовности).

Спустя некоторое время, приземлившись в старом аэропорту Мурманска, роль которого исполнял военный аэродром Килп-Явр (нынешний аэропорт Мурмаши только возводился), я поймал попутный грузовичок и затрясся по ухабистой дороге, с легким душевным трепетом ожидая встречи с Видяево, до которого оставалось километров 20. Где-то на полдороги угрюмый шофер вдруг оживился и, ткнув перстом в сторону небольшого озерца, сказал:

— Вот тут недавно один вояка из вашей Видяевки с обрыва спорхнул. То ли Чердаков, то ли Черпаков его фамилия. Теперь вот озеро его именем назвали.

— Наверное, все же Черваков, — строго произнес я, судорожно сопоставляя факты.

— А ты почем знаешь?

— Это мой командир, — гордо заявил я, удивляясь, как просто порой обессмертить свое имя.

Позднее выяснилось, что Валентин Федорович — добрейшая душа — не смог отказать соседке, опаздывавшей в аэропорт, и стремглав домчал ее в Килп. Не веря своему счастью, та угостила его коньяком, а командир, как галантный кавалер, снова не посмел отказать. Проводив даму, он поспешил домой, но измученный боевыми походами организм ослаб и впал в дрему. На известном повороте «жигуль» забыл повернуть и спикировал с пятиметрового обрыва прямиком в озеро. Хорошим людям определенно везет. Машина, проломив лед, ушла на дно, а командир, пробив собой лобовое стекло, остался на льду, отделавшись ссадиной на нижней губе. Не прошло и нескольких часов, как промытый практически дистиллированной водой автомобиль был поднят со дна краном в обеспечении опытных лодочных мичманов.

Что до посадки на мель, то впечатлительный доктор немного преувеличил. Лодка действительно коснулась грунта близ мыса Пикшуев (Мотовский залив), но флагштур, заменявший меня на время отпуска, был снят с должности лишь годом спустя, за другие прегрешения.

Аварийность на огромном (по сравнению с нынешним!) флоте присутствовала, но никогда не вызывала панических чувств в экипажах. Экипажи комплектовались образованными матросами, из которых выходили отличные специалисты. Руководили ими знающие и опытные офицеры. А флотский опыт, как и традиции, издревле пополнялся и закреплялся исключительно в море. А плавали мы в ту пору достаточно. Видяево было типичным флотским городком, и превалировали в нем оптимизм и светлые настроения. Там даже кладбища не было, за ненадобностью. Люди, безусловно, умирали, но крайне редко. Гораздо чаще там веселились, а жизнь не забывала подбрасывать забавные случаи буквально на каждом шагу.

СМЕРТЬ ШПИОНАМ!

Младший штурман «К-24» лейтенант Михаил Кузнецов привычно заступил в дежурство по гарнизону, явно не подозревая, чем оно завершится. Жизнь в поселке текла размеренно, и, если не считать выделения патруля в помощь комендантскому взводу для отлова бездомных собак, шумно праздновавших очередную свадьбу, можно было смело записывать в журнал стандартную фразу «происшествий не случилось». Незадолго до смены вернулись взлохмаченные и разгоряченные патрульные, но не успели они перевести дух, как в «дежурку» ворвался бригадный оперуполномоченный КГБ майор К.

— Кузнецов, вы мне нужны, — решительно заявил особист, — будем брать!

— Кого? — бодро осведомился лейтенант, предчувствуя избавление от рутины.

— Диверсантов, — переходя на доверительный шепот, сообщил К., - неделю выслеживал. Берите людей и оружие!

Люди: пожилой боцман Ерофеич и трое патрульных — лениво устремились за своим лейтенантом, вверив судьбу гарнизона рассыльному — матросу Пупкину.

Идти пришлось недолго. На окраине поселка стояло несколько самодельных гаражей, которые очередной командир гарнизона регулярно грозился снести, как оскверняющие благородный пейзаж. К одному из них примыкала небольшая покосившаяся сараюшка. Именно туда направилась опергруппа, ведомая многоопытным майором. Объяснив диспозицию, он расположил людей полукругом, не оставив противнику никаких шансов, и вынул пистолет. Припав к дощатой стене, майор прижался к ней ухом и жестом предложил лейтенанту последовать его примеру. Кузнецов последовал и отчетливо услышал странные звуки:

— Вжик-вжик, вжик-вжик, вжик-вжик.

Наступала пора действий. Майор снял пистолет с предохранителя, решительно насупился и, проломив ногой дверь, влетел в сарай с ужасающим криком: «Руки!»

Вслед за ним в сарай отважно ввалился лейтенант. В углу, дрожа от страха, сидели два десятилетних мальчика с лобзиком. Рядом в крошечных тисках была зажата какая-то железяка. Лицо майора исказилось гримасой разочарования. Конфуз был налицо. Только сейчас, в замкнутом пространстве, лейтенант почувствовал легкий запах спиртного, долетавший со стороны особиста. В дверном проеме появились любопытные физиономии остальных участников «операции».

— Значит так, вы, хлопцы, успокойтесь, — возвращая инициативу, бодро произнес майор, — можете пилить дальше, а вы, лейтенант, забирайте людей и пилите на службу. Будем считать это учением. И прошу всех держать язык за зубами! Ясно?

Ясно, ясно, — проворчал старый боцман и чуть тише продолжил, — закусывать лучше надо!

* * *
Бесспорно, внешне Видяево было обычным военным поселком, но что-то делало гарнизонную жизнь возвышеннее общепринятого уровня, добавляя какое-то подобие духовности в повседневную жизнь, не позволяя скатываться в пучину пьянства и уныния. Разумеется, мы не так уж много времени проводили на берегу. Месяц — два в году от силы. 200–250 суток в море, 100 — в отпуске на «большой земле». Вот и старались проводить время интересно и насыщенно, ценя каждое мгновение. Но главным стержнем был, несомненно, флотский стиль, которым мы издревле привыкли гордиться. Если в компанию попадал, скажем, пехотный офицер, он обязательно говорил, прощаясь:

— Убей бог, мужики, никак не могу понять, чем же мы все-таки отличаемся? И «шило» примерно одинаковое, и продукты те же, в одной ведь стране живем, а атмосфера совсем другая.

— Надо понимать лучше?

— Не то слово. Конечно!

И это было приятно.

Как-то раз в бригаде появился писатель из Ленинграда, да, самый настоящий писатель по фамилии Иванов из редакции известного журнала «Нева». Он выходил с нами в море, гулял «на всю железку» с командирами и произвел впечатление серьезного и искреннего человека. Несколько лет кряду мы упорно ждали появления «романа века», который, наконец, поведает миру о нашем замечательном поселке и его героических обитателях. Увы, так и не дождались. Все начало порастать быльем, как вдруг однажды, прогуливаясь по Невскому, я нос к носу столкнулся с Ивановым. Радость была взаимной, он затащил меня в редакцию, тут же извлек из сейфа бутылку, и мы весело принялись вспоминать былое.

Наконец я спросил:

— Так как же с романом, Петрович?

— Да что ты, Сережа, разве такое напечатают? Время еще не пришло, да и народ не созрел.

На дворе стоял 1980 год. О Видяево заговорили двадцать лет спустя и, к сожалению, лишь в связи с трагедией «Курска». Теперь-то народ уж точно созрел…

ВРЕМЯ СКОРБИ

Как уже говорилось, с приходом в 1979 г. в Ара-губу атомоходов Видяево превратилось в мощную базу атомных подводных лодок. «Новые видяевцы», заселившие Заречье, мгновенно лишили нашу тихую заводь милой сердцу патриархальности. Со временем они, разумеется, как и мы в свое время, всей душой полюбили сей «медвежий угол» и стали гордиться званием видяевца. Но это случилось не сразу, ведь их перевели сюда из Западной Лицы, по их представлению, столицы атомного флота. Неутомимый ГИДРОСПЕЦСТРОЙ буравил штольни в Ара-Губе и строил авианосные причалы в Уре, рисуя радужные перспективы, как вдруг грянула «перестройка» с последовавшими реформами, от которых флот, Вооруженные силы, как впрочем, и вся страна, не в состоянии оправиться и по сей день. Не в обиду танкистам будет сказано, но если брошенный танк со временем почистить и смазать, его вполне можно эксплуатировать без опасения за жизнь экипажа. С кораблями, а тем паче с подводными гигантами-атомоходами, соперничающими по сложности с космическими кораблями, этот номер не проходит. Особенно в условиях сохраняющегося дефицита обеспечения, снабжения, а главное, кадров. Поколение командиров, самостоятельно не выходивших в море, сменилось поколением, зачастую, не бывавших там вообще. Оставленная без нужного внимания подводная лодка очень быстро становится жертвой необратимых процессов…

Прекрасное и благородное дело — шефство, знакомое русской армии и флоту еще с императорских времен, в наше время превратилось в единственную возможность скомпенсировать дефицит элементарного снабжения. Шефов следует выбирать состоятельных, чтоб и казарму отремонтировали, и продуктов подбросили, и телевизоры в команду поставили, а то и не узнаешь, что в родной державе происходит. Подводники с равной благодарностью примут и «подарочный обоз» от ЮАО г. Москвы стоимостью в полтора миллиона (ракетный подводный крейсер стратегического назначения [РПКСН] «Даниил Московский»), и скромную библиотеку от УФСБ по Воронежской области (ракетный подводный крейсер «Воронеж»). Есть в 7-й дивизии подводных лодок и «Пермь», и «Смоленск» и другие именные экипажи. Честь и слава доблестным шефам, восполняющим недоработки государства!

Только вот за судоремонт и перевооружение шефы почему-то не берутся. Не по карману. И чем позже государство вернется к своим непосредственным функциям, тем больше вероятность, что сытые и обутые подводники будут наблюдать из евроотремонтированных казарм, как тонут их некогда боевые корабли. Их боеготовность падает гораздо быстрее, чем это можно себе представить.

Наши трудности несомненно радуют вчерашнего противника — сегодняшнего «союзника». Судя по тому, насколько бесцеремонно вели себя американцы все прошедшее десятилетие, слабость России им очень даже на руку. 11 февраля 1992 года в полигоне боевой подготовки Северного флота в пределах наших территориальных вод американская ПЛА «Батон Руж» столкнулась с видяевской «Барракудой». Год спустя, в марте 1993 года РПКСН «К-407» столкнулась с преследовавшей ее ПЛА «Грейлинг» типа «Лос-Анджелес».

Не радует даже то, что обе американские лодки по возвращении домой, были отправлены в утиль.

Очередной инцидент с опасным маневрированием подлодки США вблизи РПКСН проекта 941 («Тайфун»), производившей пуск ракет с последующим подрывом в соответствии с договором СНВ-1, произошел в декабре 1997-го в Баренцевом море в присутствии американских инспекторов, находившихся на борту гидрографического судна.

Как бы ни складывались российско-американские отношения, вблизи наших баз на Кольском полуострове и Камчатке постоянно находятся 2–3 американские подлодки, ведущие непосредственное слежение за деятельностью сил флота…

А три года спустя, грянула катастрофа «Курска»… Бессмысленно оспаривать заключение официальной комиссии, но причиной гибели подводного крейсера в любом случае стала совокупность факторов, характер которых гораздо глубже нелепой случайности, возникшей при эксплуатации перекисноводородной торпеды-«толстушки». Так или иначе, трагедия вызвала невиданный резонанс в обществе и беспрецедентную реакцию правительства. Вспомним, что предшествующие подводные катастрофы были либо замолчаны, либо успешно преданы забвению.

Выступая в Видяево перед родственниками погибших членов экипажа «Курска», вице-премьер Валентина Матвиенко выполнила поручение правительства — вручила материальные возмещения, привлеченные из внебюджетных источников. В течение дня представитель каждой семьи получил сберкнижку с 720 тысячами рублей. Не было проволочек и с выплатами предусмотренных законодательством страховых компенсаций в размере 145 окладов каждой семье (на общую сумму 23 млн. рублей) со стороны Военно-страховой компании. Правительство также обеспечило каждую семью, желающую покинуть Видяево, жилплощадью в любом регионе России. Квартиры выкуплены кабинетом министров также из внебюджетных средств.

Указом Президента № 269 от 6 марта 2001 года Видяево было преобразовано в Закрытое Административное Территориальное Образование (ЗАТО) с утверждением его границ. Новый статус, по замыслу, должен был обеспечить приоритет в получении денег из госбюджета. А 31 марта 2003 г. жилой фонд поселка Видяево полностью перешел из собственности Северного флота в муниципальную собственность ЗАТО. Теперь у жителей самого молодого ЗАТО Мурманской области появилась надежда на более качественное жилищно-коммунальное обслуживание.

Перед лицом страшной трагедии страна оказалась единодушна в благородном порыве по оказанию помощи Видяево, хотя невольно напрашивался вопрос, а как же быть с другими базами все еще существующего флота? Лидировала, несомненно, московская администрация, оперативно предоставившая стройматериалы на 8 440 000 рублей для улучшения нечеловеческих условий проживания моряков, о которых страна, судя по высказываниям В. Матвиенко, раньше, вроде бы, и не догадывалась. Московское правительство выделило семьям погибших 80 млн. рублей и оказало помощь Северному флоту в реконструкции Дома офицеров. В распоряжении столичного мэра отмечалось, что акция проводилась в целях развития шефских связей Москвы и ВМФ. Благодарность правительству Москвы и лично Юрию Лужкову за помощь по ремонту ДОФа в гарнизоне Видяево выразил командующий СФ адмирал Вячеслав Попов.

Ну, а в целом, публикации российской прессы той поры, связанные с Видяево, нисколько не отличались от сводок из других военных гарнизонов.

…Рабочие судоремонтной базы Видяево, которым на 18 месяцев задерживают заработную плату, в феврале 1998-го объявили голодовку. Невзирая на это, они продолжали исполнять свои обязанности и даже не винили в создавшейся ситуации командование Северным флотом, пытающееся, по их мнению, время от времени оплачивать их труд. Известно, что нечто подобное складывается на многих базах и судоремонтных предприятиях. Командование СФ приняло решение о выпуске долговых обязательств, которые, правда, вступят в силу только с лета текущего года. Рабочие сомневаются, что их труд будет оплачен полностью, так как значительная часть сумм вернется государству в виде налогов. «Несмотря на голодовку, видяевские ремонтники ядерных подлодок продолжают работу». Ну в какой еще стране, скажите на милость, такое возможно?

…Матрос, проходящий службу на одной из атомных подводных лодок, похитил 24 витка палладиево-ванадиевой проволоки из системы управления реактором, нанеся ущерб примерно в 300 000 рублей, и продал похищенное мичману с соседнего корабля за 1050 рублей. Последний вознамерился перепродать с крупной выгодой для себя, но оба злоумышленника были арестованы 31 января 1999 года, так как офицеры пострадавшей лодки, которая, к счастью, не находилась в боевом дежурстве, обнаружили хищение. Увы, неисправность смогла быть устранена лишь в заводских условиях. По заявлению гарнизонного прокурора Владимира Дудкина данное происшествие следовало отнести к выходящим из ряда вон, так как большинство подводников любят свои корабли и на такое не способны.

…С августа по ноябрь 1999 года группа расхитителей из 8 военнослужащих и одного гражданского во главе с мичманом Александром Колесниковым похитила на военных складах, а затем продала: 5 автоматов «Калашникова», пулемет, 37 пистолетов, 33 гранаты, кортики, бинокли, тысячи патронов разного калибра и т. п. География продаж включала не только Мурманск и Петрозаводск, но и далекий Екатеринбург. Гарнизонный суд п. Видяево приговорил Колесникова к пяти годам заключения, остальные получили по убывающей. (В. Гудков «Караул устал жить по средствам», «Коммерсант», 26.02.2001 г.)

Наконец, журнал «Итоги» (№ 35, 08.05.2003 г.) в заметке «Все ненужное — на продажу» рассказал и об официальных распродажах государственного имущества в России… «Российский фонд федерального имущества продолжает успешно торговать «высвобождаемым военным имуществом». В основном это номерные изделия, превращенные в лом цветных и черных металлов, однако попадаются и почти целые подводные лодки. Например, неразделанную лодку проекта 651 можно купить всего за 280 тысяч рублей (есть и подешевле — за 180 тысяч). В гарнизоне Видяево продается передвижная кухня-столовая, а в поселке Росляково можно купить дозиметрические приборы (по 232 рубля за штуку), приборы химразведки и кипятильники (по 114 рублей за штуку)…»

Кому же не известно, что вся планета заставлена бывшими советскими подлодками, играющими роль ресторанов, а в лучшем случае музейных экспонатов? Одна из бывших видяевских лодок («К-77»), успев послужить финнам рестораном и сняться в роли «К-19» в одноименном голливудском триллере, получила последний приют в музее американского города Провиденс. Однотипная «К-24»(Б-24), поначалу попав в Копенгаген, затем перекочевала в Морской музей германского Пеенемюнде, где, отдадим должное немцам, ей вернули божеский вид. Узнав о гибели «Курска» и его командира, руководитель музея Томас Ламла организовал сбор средств в помощь семьям погибших подводников. Весной 2001-го 50 000 немецких марок, собранных сотрудниками музея, были переданы по назначению. Господин Ламла с группой своих единомышленников специально приехал в Мурманск, чтобы почтить память «Курска». Они вышли в Баренцево море, чтобы опустить на воду живые цветы и венок. Затем германские гости организовали за свой счет отдых двух десятков детей погибших подводников в живописной местности на берегу Балтийского моря. По приглашению туристической фирмы «Музендис турз» 28 человек отправились в Грецию. В декабре 2001 года еще две группы посетили Германию и Австрию. Все расходы, связанные с этими поездками, взяли на себя Росзарубеж центр в Германии, Фонд западноевропейских встреч и фирма «Олимпия райзен». Надо отметить, что не только сердобольные иноземцы проявили заботу о своих восточных соседях, вечно ходящих в пасынках у собственной власти. В данном случае власть похвально усердствует. Однако есть подозрение, что вышеперечисленные реляции о широкомасштабной отечественной помощи нередко оказываются традиционной выдачей желаемого за действительное. Цитируя бывшего видяевца Алексея Баранова, автора интернет-сайта «Видяево — оно моё», судьба семей погибших на «Курске» складывается далеко не безоблачно. «…Люди вынуждены отсуживать средства, собранные для них всем миром. Им говорят, что на эти средства ремонтируют поселок. Врут? По слухам ремонт заключается в навешивании новых дверей с кодовыми замками на подъезды. И даже фирму, которая эти двери навешивает, вроде бы возглавляет жена какого-то начальника…» (12.06.2002 г.) Согласитесь, что если это правда, то она вряд ли кого-то удивит!

В любом случае за счет трагедии «Курска» Видяево получило определенные преимущества перед десятком других, подобных ему, подводных гарнизонов и тысяч военных городков по всей территории России. В местной школе даже появился компьютерный класс. А совсем недавно вырос крупнейший на Севере аквапарк, который обошелся казне не в одну сотню миллионов. Многие недоумевали, что же подвигло власти на невиданные щедроты семьям погибших подводников. Это ведь совершенно нетипично, особенно если вспомнить, что вдова командира погибшего «Комсомольца» была вынуждена подрабатывать уборщицей, а семьи тысяч погибших в «горячих точках» отнюдь не обласканы жизнью… И вот, девочка Яна из Полярного в отчаянии пишет Президенту В.В. Путину письмо «Хочу быть дочерью погибшего подводника с «Курска»… После надлежащей проверки — уж не хитроумные ли взрослые надоумили? — Президент помог Яне и ее маме, вдове бывшего подводника, выехать из Полярного и обзавестись квартирой. Ну а как же остальным? Всем миром сесть за сочинение прочувствованных писем? Вряд ли это возможно. Вот и зияют пустыми глазницами окон дома в камчатском Вилючинске и кольской Гремихе, как знамение продолжающейся разрухи. Скитаются по российским просторам семьи 170 000 бездомных офицеров, зачастую сохраняющих свой ничем не подкрепленный оптимизм. Самое интересное, что никому из них и в голову не придет винить в своих мытарствах армию или флот, необходимость которых для России становится все более очевидной даже для воинствующих пацифистов. Впрочем, в нашей истории такое уже случалось, и не раз. Традиция, однако! Вот грянет гром, тогда и перекрестимся.

ДИД

Видяевские истории
Рулевого Дидыка звали Василием, но на лодке все без исключения величали его Дид. Росту он был высокого, слегка сутуловат. По краям туловища топорщились длиннющие руки-грабли, а венчала его круглая конопатая физиономия со вздернутым носом. Родом он был из Западной Украины, оказался картинно набожен и, несмотря на законченное среднее образование, частенько выдавал перлы, ставившее этот факт под сомнение. Как-то проводя с рулевыми занятие по штурманским приборам, я завел речь о гироскопах, для пояснения принципа действия которых начертал земной шар, векторы сил и т. п. Завершил все, как и повелось, традиционным вопросом «Все ли понятно?»

И тут с загадочным видом поднялся Дид.

— Вот вы тут, товарыщ старший лейтэнант, тильки шо казали, шо Зэмля шар, так?

— Ну, — внутренне готовясь к подвоху, утвердительно ответил я.

— И на двэ трэти покритый водой?

— Совершенно верно, Дидык.

— Так почэму жэ уся вода униз нэ стэкае? — торжествующим тоном знатока, срезавшего невежду, произнес Дид. Раздался взрыв хохота, на который не замедлил пожаловать старпом, проверявший занятие в соседнем отсеке. Он и стал свидетелем восполнения пробелов в дидыковских познаниях.

Стоит отметить, что в ту пору, общеобразовательный уровень матросов был достаточно высок. Даже на дизельных лодках подавляющее число моряков срочной службы имели за плечами десятилетки и техникумы. Про атомоходы и говорить не приходится. Причем, в отличие от Российского императорского флота, куда направляли исключительно славян и прибалтов, у нас можно было встретить представителя, практически, любой национальности, что свидетельствует лишь о том, что вопрос о народном образовании решался масштабно и без ущемления интересов какой-либо нации.

Возвращаясь к Дидыку, хочу отметить, что со временем он стал отличным командиром отделения, и наш минный офицер Коля Гришин, впоследствии командир лодки на ЧФ, нахвалиться на него не мог. Кто на него жаловался, так это флагманский штурман Бориска по кличке Винни-Пух, о котором подробнее речь пойдет чуть дальше.

— Мне твой Дидык всю печень проел своей религиозной агитацией. Стоит только дать слово, как через пару минут уже вещает про заповеди божьи. А переходы какие! Упомянул как-то, что в магнитном компасе спирт разбавленный не только картушку поддерживает, но и, помимо прочего, препятствует, чтобы всякая гадость там заводилась. Так у него вроде нормальный вопрос возник: «Пьют ли его?»

Я, конечно, ответил, что за подрыв боеготовности в военное время — расстрел на месте. Тот хмыкнул и вдруг понес, почему же у них в Киево-Печерской лавре тогда умершие монахи не тлеют несколько сот лет и безо всякого спирта никто не заводится. Короче говоря, кощунственно увел занятие в сторону и чуть было вообще его не сорвал.

— Насколько мне известно, нет плохих вопросов, есть люди, которые затрудняются на них ответить, — имел неосторожность заявить я, чем навлек на себя бурю гнева своего шефа по специальности.

Мужик-то он в целом был неплохой и даже имел представление о специальности, но имел несколько слабостей. В частности, до безумия обожал консервы «Севрюга в томате», входившие в лодочной рацион, ну и, конечно, поспать без всякой меры. Консервы он успешно вытягивал из подшефных штурманов. Дело доходило до абсурда. Лодка готовится к выходу на учения. Флагспециалисты обязаны доложить комбригу о готовности боевых частей. А командиры этих самых частей об успешной проверке флагманами своему командиру. И вот наш Бориска подходит к борту лодки и, вызвав штурмана мостик, нахально заявляет, что не ступит на борт субмарины, если тот не обеспечит его хотя бы парой банок «севрюжки». Первое желание — спросить, а кому это собственно нужней? И вот тут-то начинается психологическая дуэль, в которой Бориска порой одерживал верх. Особенно над штурманами, у которых что-нибудь было не в порядке. Из положительных качеств можно было отметить определенную начитанность, так как в промежутках между актами чревоугодия и сном он проглатывал изрядное количество популярных журналов. А вот спал он везде, где только мог вместить свое короткое жирненькое тельце. Источая при этом весьма специфический аромат, что для окружающих в погруженной дизелюхе хуже горькой редьки.

Рядовой эпизод. Подводная лодка «С-11», штурманом которой я был в ту пору, находилась в Баренцевом море на учениях. Пройдя три боевых службы, я считал себя вполне зрелым специалистом, чтобы не принимать близко к сердцу придирки флагштура типа: «Да у вас на перископе риски не видны, как вы пеленга считываете?»

«Молча», — цедил я сквозь зубы, видя, что весь концерт разыгрывается для начальника штаба бригады Г.В. Емелина, находившегося на борту, дабы убедить последнего в жуткой принципиальности офицера вверенного ему штаба. Геннадий Валентинович, (впоследствии контр-адмирал и начальник минно-торпедного управления СФ) — отличный дядька, знающий и не мешавший командиру в море, в конце концов, рявкнул: «Да отвяжись ты от штурмана, нормально работает офицер!»

Отвязавшись, Бориска быстро успокоился и, взяв с меня обещание, обеспечить его «севрюжкой», завалился спать на мою койку, находившуюся между прокладочным столом и бортом ПЛ. Буквально растекшись рыхлым телом по шпации, он мирно засопел. На средних лодках штурман работает в одиночестве, поэтому он сам устанавливает режим работы и отдыха, ибо менять его некому. Порой приходилось не спать сутками, особенно на учениях. А тут какое-то мурло нагло лишает тебя какой-либо инициативы. Наступило как раз то редкое затишье, которое можно было бы использовать для короткого, но эффективного сна. Склонившись над картой, попытался сконцентрироваться на задачах учения, но переливистые рулады слева, вкупе с резким запахом чужого пота, вызывали лишь одну мысль: «А не ткнуть ли невзначай эту жирную задницу измерителем?»

Внезапно в рубку вошел начальник штаба. Увидев «тело» на моей койке, он сочувственно кивнул и выслушал доклад об обстановке.

— Руденко, — вдруг резко произнес он, заставив тело флагштура содрогнуться, — вы проанализировали где наиболее вероятный сектор появления цели?

— Так точно, — бегло соврал Бориска, оставаясь лежать, что само по себе было вызовом по отношению к начальнику.

— Покажите!

И вот тут чувство меры окончательно покинуло стареющего флагштура. Оставаясь лежать, он изогнул короткую толстую ножку и указал правой стопой на какую-то часть карты.

НШ не на шутку рассвирепел. Выдав пару-тройку изящно сформулированных матерных тирад, он заставил лидера бригадных штурманов вскочить с моей койки, и я понял, что больше ему там, по крайней мере, сегодня, не лежать. Но закончил свою взбучку Емелин совершенно спокойным тоном. Артистично поведя носом, он произнес:

— Да-а, Бориска, с тобой бы я по бабам не пошел.

— Это почему же? — насупившись, осведомился флагштур.

— Уж больно ты вонюч!

Похоже, это обидело Бориску гораздо больше многоэтажных конструкций прозвучавших ранее. Он засопел и убыл в сторону кают-компании, ибо только одно снадобье могло исцелить его душевные раны — вожделенная «севрюжка».

Но вернемся к Дидыку. К тому времени он уже был бравым командиром отделения рулевых-сигнальщиков, в обязанности которого, помимо всего прочего, входит проверка отсечных часов. Ежедневно он обходил все отсеки подлодки, подводя стрелки и продолжая сеять религиозную пропаганду. Но сверхпопулярной личностью он стал только после своего вынужденного купания в студеных водах Баренцева моря.

Как-то раз «С-11» возвращалась в базу, солидно опережая график. Чтобы не сеять панику в ближних полигонах БП (боевой подготовки), лодка замедлила свой бег, а затем легла в дрейф милях в пяти от побережья полуострова Рыбачий. Того самого, что «растаял в далеком тумане» в известной песне. Весенний день можно было бы назвать ясным, если бы не дымка, ограничивающая видимость до 10–15 кабельтовых. Невдалеке мерно покачивались на крупной зыби два рыболовных траулера. Судя по выставленным сигналам, снасти были выметаны, таким образом, по внешним признакам шел активный лов. Однако никаких признаков жизни на мостиках и палубах не наблюдалось. Два месяца, проведенных на консервах и мороженом мясе — отличный фон для того, чтобы помечтать о свежатине.

— Товарищ командир, может, высадим абордажную команду? — обратился я к капитану 2 ранга Червакову Валентину Федоровичу, замечательному человеку и исправному моряку, которого старался не подводить, за что он был мне весьма признателен. Это был один из редких случаев, когда мой начальник не только не скрывал своей симпатии, но при случае демонстрировал свое расположение. Порой мне было даже неловко перед товарищами.

Приходит лодка, к примеру, в Гремиху. Древнее и забытое богом поселение как раз начало бурно развиваться, как база ударных ракетоносцев. Местным «дредноутам», число которых стремительно росло, мы были нужны для отработки задач. Готовность к выходу — четыре часа. Всем приказ — оставаться на корабле! Ну что ж, не впервой. Разбиваемся на пары для турнира в «козла», как вдруг командир заявляет:

— Штурману «добро» на сход, он ведь у нас не женат. Пускай сходит, осмотрится.

— Спасибо, — говорю, — товарищ командир, за доверие, но куда здесь идти-то? Даже знакомых нет.

— Вот сходишь, и появятся!

Пожимая плечами, одеваюсь и ухожу под шепот старпома Валеры Комарова:

— В любимчики вышел, гад…

Самое интересное, что буквально сразу же обнаруживаю кучу знакомых, среди которых мой старинный приятель — Жорка Веревкин, сосланный сюда из «столичного» Мишукова (селение на берегу Кольского залива напротив Мурманска — база северной гидрографии) за чрезмерную для молодого офицера инициативность. К этому времени он уже успел понять, что инициатива на флоте наказуема. Про него сказ отдельный…

Итак, Валентин Федорович активно подхватывает идею об абордаже, но вместо того, чтобы, как повелось, назначить командиром «группы захвата» инициатора плана, приказывает начальнику РТС Юре Коклину (он же Нач) взять с собой пару человек потолковей, ящик вина для демонстрации доброй воли и отправиться на надувной шлюпке ЛАС-5 на ближайший «рыбак». Самым толковым из находившихся в поле зрения показался жуликоватый Дид, казалось, созданный для подобных операций. Третьим стал азербайджанец — вестовой Раджапов, который был должен оценить качество захваченной добычи на месте. Прибыв несколько месяцев назад из учебного отряда с документами кока, Раджапов был весьма радушно встречен, так как всем почему-то показалось, что сейчас мы, наконец, отведаем кавказской кухни. Как бы не так! Раджапов признался, что ничего, кроме перловой каши, готовить не умеет, так как, слабо владея русским, мало что понимал на занятиях в учебном отряде. Поэтому было решено, что лучше всего ему отправиться в офицерскую кают-компанию вестовым. Уж там-то его быстро выучат литературному русскому языку. Кто как не флотский офицер является истинным носителем культуры. Расчет оказался верным. Несмотря на природную флегматичность и врожденную заторможенность, Раджапов, пользуясь добрым расположением офицеров, довольно быстро выучил основы флотского лексикона, позволявшие поддерживать светскую беседу в любых условиях обстановки. А в знании дробей через каких-то полгода ему вообще не было равных. К примеру, спускается с мостика к столу слегка подмороженный на вахте гигант-старпом Ляонас Казлаускас (он же Железный Густав) и добродушно рявкает: «Ну-ка, Раджапов, плесни чайку пять шестых и «крем-брюле» в маленький тазик».

И что вы думаете? Раджапов, невзирая на качку, отмеряет именно 5/6 стакана горячего чая, а не 7/8 или 3/4 и сопровождает его розеткой, наполненной сгущенкой, разбавленной клюквенным экстрактом.

А ведь как начинал! На просьбу командира налить ему пол тарелочки супу, вбухивал половником до самого верха, ласково приговаривая: «Щто, мине жалко, щто ли?»

Тем временем, абордажная группа загрузилась в шлюпку и, выслушав инструктаж о мерах безопасности, благополучно отвалила. Грести было недолго, лодка подошла к рыбаку почти вплотную. И вскоре обитатели мостика с удовлетворением отметили благополучную высадку на борт «рыбака». Что же предстало их взору на мостике?

По словам Нача, даже памятуя о флотской поговорке «БОЙСЯ ПЬЯНЫХ РЫБАКОВ И ВОЕННЫХ МОРЯКОВ», он не подозревал, до какой степени она может быть верна. Разумеется, если опустить вторую часть изречения.

Мостик «рыбака» оказался безлюден. Штурвал был закреплен шкертом в положении «лево на борт», мерно рокотал дизель на малых оборотах. Первого живого человека, как оказалось капитана, удалось обнаружить минут через пять, выудив его из койки. Ничему не удивляясь, тот, слегка оклемавшись, заявил, что охотно даст за предлагаемый ящик «венгерского», копченого окуня, палтуса и пр. в количестве, соизмеримом с водоизмещением нашей шлюпки. Казалось бы, операция близка к успешному завершению, но море это такое место, где сюрприз — явление более обыденное, нежели случайное. На лодке закрепили швартовный конец и даже выгрузили богатую добычу, как вдруг мощная, набежавшая невесть откуда зыбь, смыла Нача и Дидыка за борт. Юра Коклин нечеловеческим телодвижением успел зацепиться за шпигат и был мгновенно подхвачен проворными матросскими руками. А вот Дид успел побултыхаться в студеной водице пару-тройку минут. Учитывая, что даже летом температура воды не превышает здесь 6 градусов, можно себе представить, что пережил старшина. Во-первых, уже отогревшись, он уселся в углу у переборки ЦП и целые сутки, истово крестясь, приговаривал: «Тильки женився, тильки женився…»

История женитьбы Дидыка также полна таинственности. За выдающиеся заслуги в очередной покраске корпуса родной субмарины он был поощрен десятью сутками отпуска, которыми распорядился по полной схеме. Помимо женитьбы, всколыхнувшей своими масштабами всю Западэнщину, он успел на обратном пути «отметиться» и в Питере. Познакомившись с «гарной дивчиной», он провел с ней романтическую ночь где-то на бастионах Петропавловской крепости, в результате чего, выражаясь морскими терминами «крепко намотал на винт». Попытка скрыть это по возвращении из отпуска «без замечаний» не удалась, так как неведомая даже видяевским военврачам инфекция вызвала увеличение первичных половых признаков до таких размеров, что скрывать это стало физически невозможно.

Дид оказался на излечении в Североморском госпитале, а вскоре по линии Особого отдела прошел тревожный сигнал. Дескать, какой-то морячок с видяевской лодки, поразивший при поступлении видавших виды профессоров размерами своих семенников, как только ему стало получше, затопил окружающих потоком информации. Дескать, их лодка выполняет спецоперации, базируясь на Кубу, и патрулирует с баллистическимиракетами в районе Бермудского треугольника. Специальный агент был помещен на соседнюю койку (вы, наверное, поняли, что этим моряком был Дид?) и неделю записывал содержание нескончаемого потока фантазии. Операция была свернута, когда контрразведчики поняли, что такого количества «дезы» давненько никто не выдавал, а стало быть, от нее больше пользы, чем вреда…

Вернувшись на родной корабль, Дидык казался совершенно здоровым и спокойным, он прекрасно знал, что никто из экипажа никогда в жизни не выдаст его Галинке страшных подробностей возвращения со свадьбы. Однако что-то все же изменилось в его психике после купания в ледяной купели. Его стала преследовать водобоязнь. На мостике он начал привязываться, что вполне разумно в шторм, но никак не в полный штиль. А после погружения, стоило командиру задраить люк, Дид юркал в шлюзовую камеру проверить не подтекает ли он. Со временем, можно было услышать:

— Ну что, люк держит?

— А как же, Дид проверял!

И это означало полную гарантию…

Где ты сейчас, Дидуля? Надеюсь, не активист РУХа и не голосовал за Ющенко?…

ДОК

— Больной перед смертью потел?

— Так точно!

— Прекра-а-сно!

Корабельный врач Юра был добрым малым, но со странностями, которые имели обыкновение обостряться в море. С одной стороны это было типично для «односменщиков» (замполит, доктор, командир группы ОСНАЗ, химик, если таковой предусмотрен штатным расписанием и др.), которые маялись от вынужденного безделья, особенно в подводном положении. И если замполит мог сам создавать фронт работ, то у доктора такой возможности не было, к счастью. Не будет же он сам организовывать эпидемию, чтобы не потерять квалификацию эпидемиолога, полученную в интернатуре в Коряжме. Окружающие беззлобно зубоскалили насчет пролежней и даже радовались за товарищей, которых судьба не ограничивает в отношении сна. Представителям некоторых профессий, штурманам, например, спать в походе более четырех часов, вообще запрещалось, чтобы «не потерять обстановку». Но, что касается Юры, большой разницы в его поведении на берегу ли, в море окружающие не отмечали. Разве что на берегу он чаще расставался со своей знаменитой надувной подушкой. Она была неотделима от его вечно опухшего и слегка помятого образа, как нимб от лика святых. Возможно, поэтому он, независимо от обстановки, чаще всего походил на хомяка, оторванного от зимней спячки внезапным половодьем. А половодье всегда некстати. Похоже, также некстати любили заявляться к нему в гости среди ночи и мы — молодые лейтенанты и холостяки, подобно Юре. Нас искренне удивляла его склонность отправляться ко сну ни свет ни заря, когда лодка стояла в базе. Был Юра бережлив, но, искренне опасаясь прослыть скупым, «держал марку» и принимал гостей с истинно северным радушием. Даже зная, что мы обязательно завалимся на огонек, и скорей всего с дамами, он неизменно выходил открывать дверь, покряхтывая и в исподнем. Картина каждый раз повторялась. Он с причитанием удалялся, а непрошенные гости, хихикая, ждали в прихожей «второго пришествия» хозяина, судорожно натягивавшего штаны и тщетно пытавшегося разгладить помятость личины.

Разумеется, мы приходили не с пустыми руками, в результате чего у Юры скапливалось несметное количество стеклотары, которую в Видяево никто не сдавал. Обычно выставляли у входа в родной подъезд, так что, спеша поутру на подъем флага, надо было хорошенько смотреть под ноги. Спецмашина приходила в поселок два раза в год, кому же взбредет в голову заниматься складированием бутылок, даже если тебя наделили жильем и есть где их хранить. А вот Юра прилежно копил, берёг и сдавал, рискуя прослыть тихим алкоголиком, так как, по меньшей мере, полмашины заполнялась нашим лекарем. Соседи только головами качали, а Юра все носил и носил. Впрочем, порой мы ему помогали. В такие дни он был особенно ласков. Соседи, наблюдая потенциальных собутыльников, не так критически взирали на нашего Юру.

Именно тогда я впервые услышал от кого-то вопрос-признание: «Как же так, я получаю 700 рублей, жена — 300, бутылок на 200 сдаем, а к отпуску ничего не скопить?»

Свирепел докторюга уже на второй месяц плавания, становясь легкой добычей многочисленных специалистов по подначкам, как сейчас сказали бы — приколистов. Спал он, как всегда, в кают-компании, то есть на своем рабочем месте, поскольку именно там разворачивалась операционная в случае необходимости. Об этом постоянно напоминали софиты, озарявшие лица офицеров, режущихся ли в «козла», принимающих пищу или занятых тактической летучкой. В промежутках между этими достойными занятиями Юра смело занимал своё сидение вдоль левого борта и «хрючил», не забыв привязать к голове известную резиновую подушечку. Дело в том, что каждый раз по сигналу тревоги, а это случалось, в зависимости от тактической обстановки, несколько раз в сутки, бравый офицер вскакивал с койки и бился головой об один и тот же клапан — аварийной захлопки топливно-балластной цистерны. Так что, если бы не подушечка, которую доктор порой привязывал к выступающей матчасти, не сносить Юре головы… самым натуральным образом. Советы и рацпредложения по облегчению докторской жизни сыпались отовсюду. Каждый член экипажа, резонно полагая, что, может статься, и его судьба окажется в руках доктора, старался заручиться его расположением. Чаще всего эффект был обратный. Незадолго до автономки группа офицеров, охотясь в районе Долины Смерти (Западная Лица), нашла немецкую каску. Подшлифовав и подкрасив шлем, мы торжественно вручили его Юре перед уходом лодки в очередное плаванье прямо на пирсе после построения, речей начальников и политработников. Особенно его растрогала надпись «ДОК» на лобовой части и «Береги балду» на тыльной. Участников акции нехорошо обозвали, и кое-кто попытался выбросить тевтонскую реликвию за борт… Поход начинался весело!

Районы маневрирования находились в Норвежском и Гренландском морях, в частности у острова Ян-Майен, беглый взгляд на который сквозь оптику перископа наполнил душу уверенностью, что не одним нам приходится хлебнуть трудностей ратной службы. Несколько избушек, сбившихся вокруг радарной станции на маленьком острове в океане, почему-то рождали в воображении северную идиллию: норвежские солдатики греются у костра в обществе командира — седого викинга и пары коз. Впрочем, совершенно не исключено, что они, выйдя из сауны, чинно расположились возле камина в махровых халатах и с сигарами в зубах… В таком случае, дай им бог счастья! А для меня, как штурмана, счастьем было уже то, что удалось взять пеленг на вулкан Бернберг, взметнувшийся над островом на 2277 метров.

Ночью всплыли на зарядку. Однако как ни раскрепляли по-штормовому, все равно что-нибудь нет-нет да гикнется: то ящик с ЗиПом с насиженного места, то какая-нибудь «механическая» железяка, то кандейка из рук укачавшегося приборщика.

Несмотря на специфические испарения, в центральном посту свежо. Шестибалльная волна заливает редко, выбран удачный курс. Переборки в кормовые отсеки открыты, дизель резво сосет морозный воздух, от которого наши загазованные организмы поначалу просто пьянеют. Освежают и «птюхи» — полутонные порции воды, обрушивающиеся в ЦП, если лодку настигает «неправильная» волна. Она появляется ниоткуда — эта случайная сумма случайных составляющих. Вахтенный офицер, пропустивший ее, запросто может получить нежданный удар, а то и крупное увечье. Даже если ты привязан, легко оказаться за бортом. Повисишь маленько на ограждении рубки, главное — руки-ноги не поломать…

После всплытия, в кают-компании, где был накрыт вечерний чай, оказалось на удивленье немноголюдно. Обычно отдыхающие смены пропускают обед, ужин, реже завтрак — самую вкусную трапезу на подлодке, но чай — почти никогда. На сей раз, собрались лишь энтузиасты. Я, в ту пору штурман, да минный офицер Коля Гришин. Ему заступать на вахту, значит определенно стоит заправиться горяченьким. Как никак, «собака». Это вам не королевские ВМС, где «собачья вахта» с 00.00 до 04.00 постепенно сдвигается, давая возможность насладиться ею всем участникам почетного «клуба верхних вахтенных». У нас, если ты минер, то привыкни к мысли, что «собака» твоя и ничья больше. Хочешь перейти во вторую смену с 04.00 — становись старпомом. Неплохой стимул. А уж если вообще не хочешь стоять на вахте, прямой путь в командиры. Правда, тогда все сутки будут твоими, но душу греет мысль о том, что ты сам вправе определять, где и когда находиться.

Мы сидим по разные стороны стола, подхватывая тарелки, если те скользят в твою сторону. Рядом с Колей лежит бездыханное тело укачавшегося доктора. Дверь распахивается, и грузная фигура командира бухается в кресло во главе стола.

— Ну-ка, Раджапов, чайку погорячей, — Валентин Федорович азартно потирает руки, — ну и колотун на мосту!

— Пожалюста, таварищ командыр!

Фраза оказалась последней из человеческих возгласов на данный отрезок времени. Лодку повело направо, затем резко на корму и снова на правый борт…

«Шальная», пронеслось в голове, я подхватил свой подстаканник, а заодно и блюдо с галетами.

В следующее мгновение командир с размаху выплеснул мне на грудь стакан чая, того самого, что погорячей, а затем стал плавно лететь в сторону двери. Прежде чем вышибить ее своим погрузневшим за полтора месяца плавания телом, он схватился за тарелку с вишневым вареньем и уже после этого вылетел сначала в коридор второго отсека, а уже затем в каюту старпома. Старпом Ляонас Казлаускас — могучий исполин по прозвищу «Железный Густав» мирно почивал. До его вахты было почти пять часов. Он наслаждался свежим воздухом, и дверь была гостеприимно приоткрыта. Именно в этот проем, значительно расширив его, и влетел командир, мгновенно распластавшись на широкой груди боевого заместителя. Чуткий сон старпома был прерван. Когда его взгляд встретился с командирским, поверить, что это не сон, оказалось настолько трудно, что он начал приговаривать по-литовски что-то вроде: «Чур, меня, чур!»

Командир, кряхтя, сполз со старпома и вернулся в столь стремительно оставленную им кают-компанию. Там было что посмотреть. Минный офицер, что есть силы, тряс доктора, взывая к его совести частым упоминанием Гиппократа. С подволока капало вишневое варенье, а штурман, расстегнув китель, рассматривал на груди большое красное пятно.

— Ожог первой степени, не смертельно, — констатировал врач, и рухнул в исходное положение.

— Ну, как, Штур, больно?

— Да нет, товарищ командир, одно обидно, что наш доктор лечит только смертельно больных.

Все засмеялись, а компанию тем временем пополнил старпом, в красках описавший эмоции человека, просыпающегося с командиром на груди. Больше он спать не решился.

Вернувшись в штурманскую рубку, я вызвал штурманского электрика и потребовал тубус № 6 с картами очередного этапа плавания. Это можно было сделать и позже, после погружения, например, но юноша пребывал в прострации и следовало как можно быстрее загрузить его работой. Через несколько минут из гиропоста, который находился в соседнем 4-м отсеке, появился Ахвердиев. Смуглое лицо азербайджанца было зеленоватым, походка неустойчивая, но руки твердо сжимали увесистый дюралевый тубус, туго набитый картами.

— Так, старик, теперь подержи крышку, пока извлеку то, что надо.

Здесь я, похоже, допустил промашку. Держа в руках полый цилиндр, матрос не долго боролся с искушением. Характерные звуки дали понять, что тубус использован «по назначению», как гигиенический пакет. Нетвердой походкой Ахвердиев двинулся в сторону рубочного люка, стараясь угадать нужную фазу качки. Стармех сопровождал его до трапа напряженным и подозрительным взглядом:

— Ты у меня смотри, сверху все не выверни!

И вскоре послышалось: «Мостик, прошу разрешения выбросить мусор?»

Судя по тому, что Ахвердиев спустился вниз почти счастливый и почти румяный, вахтенный офицер вошел в положение.

— Толк будет, — скупо прокомментировал опытный стармех Коля Помазанов, уютно располагаясь в своем колченогом кресле и обернувшись верблюжьим одеялом в духе Ф.Д. Рузвельта.

Под утро проветренная «до глубины души» лодка погрузилась с полностью заряженной батареей. Из-за шторма наши «старые друзья» «нимроды» (британские самолеты базовой патрульной авиации) не появились, за что мы были им весьма признательны. Доктор ожил и ходил по отсекам, проверяя общее санитарное состояние, значительно пошатнувшееся за время борьбы со стихией.

— Везет атомоходчикам, — неосторожно обронил он, вызвав гневную отповедь старпома:

— Молитесь богу, юноша, что вам удается хоть изредка подышать воздушком.

— Я бы лучше попотел, но без качки, — насупившись, парировал Юра и проследовал на камбуз в 4-й снимать пробу. Близился обед.

У всех в памяти кошмаром стояла прошлая автономка, когда поспешность в покраске цистерн пресной воды привела к самым грустным результатам. Слыхано ли, самое вкусное, что есть на флоте — компот, через пару недель плавания вызывал стойкое отвращение. Вода была безнадежно испорчена запахом этиноля — основы той краски, которой покрыли злополучные цистерны. Точнее, просто не дали просохнуть. Давай-давай, не задерживайся в доке…Вот и получили. Народ выстоял, но слово компот надолго обрело иронически-этинолевый привкус.

Отсутствие практики было главным бичом врачей корабельной службы. Два вывиха в год и три ссадины, сдобренных пусть даже сильным расстройством желудка, не создают клинического фона, достаточного для поддержания квалификации. Отчасти выручали поездки на специализацию. Доктора возвращались оттуда воодушевленными, полными впечатлений, сил и надежд на блестящее будущее. Поэтому доктора, в общей массе, старались на кораблях не задерживаться. Стремясь к самосовершенствованию, врачи охотно меняли статус плавсостава на береговые должности в госпиталях, НИИ и, конечно же, главной кузнице врачебных кадров — Военно-медицинской академии, пополняя когорту исследователей, администраторов и практикующих специалистов. Наш Юра, несмотря на то, что слыл немногословным, прожужжал все уши своими рассказами про чудесный город Коряжму. Вполне допускаю, что этот небольшой городок в Архангельской губернии на фоне тогдашней Видяевки здорово выигрывал. Единственное, что продолжало волновать нашего доктора, как и многих его коллег: «Какого же лешего корабельным врачам на дают морских званий?»

— Не волнуйся, Док, штурмана тоже первые двести лет носили пехотные звания. Ничего, выжили и добились-таки справедливости. Еще при проклятом царизме. А сейчас все дороги открыты. Так что, продолжайте работать… над собой.

— Издеваешься, гад. Кстати, при царизме был плавательский ценз и для морских званий. Не отплавал положенного, щеголяй по-береговому в пехотном чине. Почему сейчас так не сделать?

— А потому, что большинство штабных, особенно московских, сменят желтый просвет (на погонах) на красный. Какой же начальник это допустит?

— Вот именно, сегодня ты друг, а завтра фюить, и в начальники вышел, — забрюзжал докторюга, — и все наши проблемы по боку…

— Не горюй, Юра, пока что никто никуда не вышел.

Доверительная беседа в популярном «офицерском клубе», моей рубке была прервана зычным голосом старпома: «Штурман, на выход!»

— Ты думаешь календарь заполнять? — нарочито сурово спросил «Железный Густав», — сам придумал, изволь не отставать.

Висевший в ЦП лист ватмана был поделен на клеточки, каждая из которых обозначала прошедший день плавания. Праздничными цветами выделялись дни помывок, пересечений географических границ типа Полярного круга и воображаемой линии Тронхейм — Брустер (мыс в Гренландии), означавший прибавление денежного довольствия. Особо отмечались встречи с вероятным противником. Контакты с «вражескими» лодками, визуальные наблюдения берегов, прослушивание «квакеров» — шумилок противолодочной системы «СОСУС» и пр. Каждый раз приходилось давать волю фантазии, стараясь не повторяться даже в изображении голых тел при помывках. Помывки, или «бани», существенно отличались друг от друга в зависимости от того, в какой части боевой службы они проходили. Сначала, из соображений экономиии воды, мы наслаждались душем раз в полмесяца, ну, а на завершающем этапе плавания — еженедельно, а то и чаще. Организация совершенствовалась раз от раза, и если на первых порах преобладал красный цвет, напоминая об ошпаренных телах и пусках солярки на магистраль, то впоследствии, чуткое докторское руководства превращало банный день во всенародный праздник. Если это совпадало с памятными датами, а подгадать нетрудно, было бы желание, устраивались конкурсы и концерты. Тогда над графической композицией приходилось попотеть. Самое главное, по приходу в базу было не допустить хищения календаря. Уж больно многие зарились на это произведение «наскальной живописи». Сейчас три последние клетки были вызывающе пусты.

— Я уже знаю, что сегодня нарисую, Леонид Юрьевич (русский вариант литовского имени старпома — Ляонас Юргио).

— А вот это видел? — и старпом показал кулак «с голову пионера».

— Неужели вы считаете, что историю можно ретушировать? — Я и мысли не допускал о том, что ночной случай «единения» корабельного командования может кануть в лету.

— История, мой юный друг, всегда служила действующей власти.

— Хорошо, тогда сохраним в летописях, — примирительно заключил я, принявшись изображать какой-то нейтральный сюжет, — а для реальной истории придется сделать копию календаря.

— Валяй, — бесстрастным тоном заключил старпом. Его мощный лысый череп развернулся в корму, где чуткий на безобразия глаз обнаружил у входа в рубку радиометристов «бесхозный» ключ.

— Чьё? — раскатисто прогремело на просторах ЦП.

— Судя по форме — Криворучко (командир отделения радиометристов), — подсказал опытный командир отсека мичман Баранов.

— Где этот долбаный Криворучко, я сейчас ему ручки-то выпрямлю, — продолжал свирепеть СПК.

Непосвященному человеку, окажись он в тот момент на борту, происходящее могло бы показаться воплощением тупого самодурства. Ан нет. Все, включая упомянутого старшину Криворучко, прекрасно знали, что за свирепой внешностью старпома скрывается честный и справедливый служака, которому давно пора в командиры. А без надлежащего порядка мы в один прекрасный день обязательно пойдем ко дну. И основой этого порядка был, несомненно, старший помощник, которому должностью определено «лаять и кусаться». Через несколько месяцев капитан 3 ранга Л.Ю. Казлаускас станет командиром подводной лодки «С-4», а пока он продолжал биться за порядок, приблизиться к которому можно, но достичь никогда!

В этот момент в ЦП нарисовался доктор с обиженным видом и с ходу атаковал старпома.

— Товарищ капитан 3 ранга, в 6-м отсеке отказываются участвовать в научном эксперименте. Вы же приказывали всему экипажу… без разговоров и исключений…

— Кто там против науки?! Шестой!

— Есть шестой!..

Речь шла об опытах, которые доктор проводил на живых людях в интересах одной из клиник «альма-матер» всех военврачей — ленинградской ВМА имени С.М. Кирова. Ему было обещано (в случае успешного завершения опытов) приличное «место под солнцем». Ну и доктор в свободное от морских страданий время скрупулезно собирал материал. Суть опыта сводилась к тому, что он давил подопытному на глазное яблоко и замерял частоту пульса до того и после. У одних пульс учащался, у других — наоборот. Не знаю, принес ли этот эксперимент пользу отечественной медицине, но нервы доктор Юра потрепал всем изрядно. Неприкосновенными остались лишь глаза начальников. На «яблоки» командира со старпомом докторская рука не поднялась, а замполит со стармехом сказались слишком старыми для опытов. Вот и говори после этого о чистоте эксперимента.

На следующий день начальник службы «М» объявил бойкот штурману и начальнику РТС — старшему лейтенанту Юре Коклину, которого ещё вчера по-дружески называл Нач. Юра пришел на «С-11» вместе со мной, но в отличие от прочей лейтенантской братии, был женат и положителен во всем. Меня он частенько пускал помыться в свою благоустроенную квартиру, которую делил с семьей штурмана Вадима Савельева (С-295). Я перестал пользоваться его гостеприимством после дурацкого случая с беременной женой Савельева, которая, забыв ключ, названивала в дверь, пока я, стоя под душем, соображал, что же предпринять. Отлучившийся Юра строго-настрого запретил мне кому-либо открывать. Зная, что беременной женщине нельзя волноваться, а я был уверен, что это именно она, я судорожно натянул на голое тело китель, а вокруг бедер обернул полотенце. Таким и вышел на лестничную площадку, вызвав обморок мадам Савельевой. Начу больше не удалось заманить меня в гости, невзирая на попытки убедить в том, что беременная оправилась от потрясения, вызванного встречей с «индийским лейтенантом», и более того, благополучно разрешилась чудесным младенцем. А жаль, потому что общение с его милым семейством: маленькой дочуркой и супругой Таней (как сейчас помню, выпускницей Института Стали и Сплавов, что не допускало даже мысли об устройстве на работу в условиях Видяево!) наглядно показывало, что и семейная жизнь может быть в радость. Юра Коклин прекрасно сочетал солидность и невозмутимость с врожденным чувством юмора, которое этими качествами только оттенялось.

Разумеется, флотские шутки не всегда блистали утонченностью, но без них было совершенно невозможно существовать в условиях «прочного корпуса». Возможно, с точки зрения доктора, жизнь была бы гораздо комфортней без них, но это уже позиция объекта подначек.

Вернемся к истории, приведшей к длительной размолвке закадычных друзей. В тот день в дизельном отсеке крутили «Остров сокровищ» с Борисом Андреевым в роли одноногого Джона Сильвера. Как только с экрана прозвучала его фраза «Здравствуйте, доктор, с добрым утром, сэр!», мы с Начем, не сговариваясь, переглянулись, предвкушая то, чему было суждено произойти ближайшей ночью.

В 20.00 на вахту заступила 3-я боевая смена во главе с Начем. До всплытия на сеанс связи оставалось добрых шесть часов. Вечерний чай прошел стремительно и незаметно, чему несказанно обрадовался доктор Юра, привыкший к тому, что «козлятники» воруют драгоценные мгновения его сна, нагло располагаясь на его койке. Когда до смены оставалось минут сорок, был запущен механизм «товарищеского розыгрыша».

Магнитофон из рубки акустиков занял место перед «каштаном» и волевая рука вахтенного офицера несколько раз нажала тумблер вызова второго отсека. О том, что случилось там, можно было догадаться. Поднятый пронзительным до омерзения звуком вызова, доктор выпрямился на своем лежбище, треснувшись о «любимый» клапан, и прохрипел в микрофон: «Есть второй!»

В ответ прозвучало непередаваемое описанием хриплое андреевское «Здравствуйте, доктор, с добрым утром, сэр», после чего магнитофон был мгновенно возвращен акустикам.

Когда секунд через тридцать в проеме переборочной двери появилась докторская физиономия, искаженная злобной гримасой, в Центральном ничто не напоминало о заговоре. Я сидел в своей рубке, непринужденно заполняя навигационный журнал, Юра Коклин распекал трюмного Цушко за нерадивость, а стармех с нарочитой серьезностью разглядывал свежезаполненную ячейку календаря.

— Не спится, Док? — приветливо воскликнул Нач.

Доктор обвел присутствовавших тяжелым запоминающим взглядом и, грубо обозвав, удалился досыпать. Запоминал лица он не зря, всех ждал суровый докторский бойкот.

Обет молчания в отношении штурмана и начальника РТС был нарушен за неделю до прихода в базу, причем не самым галантным образом. В офицерской кают-компании мирно протекала рядовая трапеза. Однако рядовой она была лишь до той поры, пока замполит не затронул болезнейшего вопроса — «Кто из младших офицеров будет его сопровождать в период отдыха команды на Щук-озере?» (североморский дом отдыха). Дело это было не из приятных. В то время как остальные офицеры, обозначив присутствие в доме отдыха в подмосковных Горках, тихой сапой расползутся по личным планам, «сподвижник» замполита будет целых двадцать суток бороться с надоевшим личным составом. Уместным будет заметить, что два предыдущих раза этим «счастливчиком» был именно доктор Юра. Сейчас, насторожившись от упоминания больной темы, он затравленно косился по сторонам. Паузу нарушил Нач:

— Может быть жребий?

— Зачем, если есть отработанные специалисты, знающие что и как, — начал я…

— Вот вам хрен в обе руки, — вдруг взвился Док, почему-то уставившись на командира. — Если вы меня еще раз пошлете на Щуку с этими придурками, я вам так нагажу — закачаетесь!

И для пущей убедительности он швырнул на стол вилку, угрожающе поигрывая ножом…

Командир, опешивший на какое-то мгновение, быстро опомнился и вставил бедному докторюге «фитиль» «по самые уши». Розыгрыш розыгрышем, а флотский офицер, пусть даже не совсем кадровый, должен обладать элементарным чувством меры.

В тот же день мы с Начем решили, что доктор нуждается в психологической помощи, и поспешили ее оказать. Друзья, как никак. Мы каялись, увещевали, взывали к старой дружбе, но растопить лед удалось лишь, когда я выразил свою готовность отправиться с моряками на Щук-озеро за него без всякого жребия.

— Правда, Сережа? — глаза доктора повлажнели, — но почему за меня?

Он снова набычился.

— Все, никаких подначек, просто еду, за себя!

На том и порешили. Ну и хлебнул же я лиха на «Щуке» доложу я вам. Но добрые отношения в экипаже подлодки и не такого стоят.

Март 2004 г.
С.-Петербург
P.S. В 2001 году в Канаде, на съемках голливудского блокбастера «К-19», помимо прочего меня удивило, что корабельные врачи изображены пожилыми и, простите за каламбур, поголовно лысыми. Режиссер объяснила это американским стереотипом: «Лысый, значит умный, а возраст говорит о мудрости». По фильму, прямо скажем, мудрость осталась за кадром, но в память о всех докторах, с которыми довелось плавать, герой фильма получил фамилию доблестного начальника медицинской службы подводной лодки «С-11» Юрия Саврана. Не верите — посмотрите!

ЗАГОРЕЛЫЕ АВТОНОМЩИКИ

После пары месяцев автономного плавания подводники-дизелисты получали возможность слегка оклематься у борта плавбазы или плавмастерской в ходе недельного ППР. Еще лучше было зайти в какой-нибудь дружественный порт, но это считалось высшим пилотажем, а государство нередко предпочитало сэкономить на визите пару копеек. Да и друзей у Советского Союза было не в пример меньше, чем союзников у тех же Штатов. {multithumb}

С легкой руки осназовцев, среди наших моряков бытовали рассказы о заявках на рестораны и женщин, которые подают соответствующие ведомства перед заходом натовской эскадры, к примеру, в Неаполь — штаб-квартиру 6-го флота США. У нас же все было просто и незатейливо. На просторах Средиземного моря или попросту Средиземки выявлены элементарные банки — возвышения морского дна, позволяющие встать на якорь. Им присвоены названия, к примеру «точка № 5» близ греческого острова Китира. И вот в одной из таких «точек», условно обжитых кораблями 5-й оперативной эскадры, появляется в меру заржавленное, поросшее тиной и ракушками чудище.

Первая реакция надводных собратьев, которая, как известно, самая искренняя, угадывается безошибочно. Это — сострадание. Еще бы! Из недр железной бочки неторопливо выползает несколько десятков мертвенно бледных с характерной желтизной, одутловатых существ, недоверчиво косящихся и на яркое солнце, и маняще ласковую лазурь.

«Эвон как вас угораздило!» — читается на загорелых лицах бравых надводников. Однако пара-тройка бань, активные солнечные ванны в сочетании с корпусными работами и, глядишь, непродолжительное общение с почти забытой воздушной средой возвращает большинству экипажа (особенно молодой части!) человеческий облик… И снова в бой!

Но это в теплых морях, а в студеных, где с середины 70-х сосредоточилась боевая служба средних подводных лодок Северного флота, все было куда проще! Непосредственное единение с матушкой-природой в ходе двухмесячной автономки сводилось к зарядкам АБ (аккумуляторной батареи) — раз в два-три дня, да вентилированию отсеков, проводившемуся несколько чаще, исходя из тактической обстановки. Необходимость уточнения места, выброса отработанной регенерации и мусора, являлись весомыми причинами для всплытия. Некурящий командир был бичом для корабельных курильщиков, но справедливо рассматривался начальством как дополнительный фактор скрытности…

В тот весенний поход 1976-го по просторам Баренцева моря подводная лодка «С-7» впервые отправлялась под командованием капитана 2 ранга Виктора Константиновича Чиглия. Как водилось в подобных случаях, в помощь ему был назначен старший на походе — рассудительный, выдержанный и весьма уважаемый начальник штаба 49 бригады подводных лодок — капитан 2 ранга Буров Алексей Николаевич — в недалеком прошлом командир «С-4». Не удивительно, что отношения отцов-командиров были доверительно-дружескими. Этому не могло помешать даже присутствие на борту замначпо эскадры — капитана 2 ранга Лысенко, тем более что тот отличался прекрасными душевными качествами и оставил о себе хорошее впечатление у всех категорий подводников. Он охотно резался в «козла» и ничем не проявлял политотдельских амбиций, мягко корректируя работу своего главного подопечного — корабельного замполита — капитан-лейтенанта Володи Чернышева.

Однако на этом сусальное предисловие заканчивается. Все остальное выглядело скорее обыденным, чем из ряда вон. Давай-давай и все такое прочее… Сказались и грядущие пертурбации в составе бригады. Скорректированный план боевой службы в связи с перебазированием ряда кораблей окрасил предпоходовую подготовку «С-7» некоторой спешкой и суетой, в которые оказался вовлечен и ваш покорный слуга. Служба в качестве штурмана явно затягивалась. Пять успешных автономок за три года службы на «С-11» способствовали созданию приличной репутации, но неминуемо вели к собственному убеждению, что быть чересчур хорошим специалистом довольно опасно.

С «отличниками» начальники расстаются более чем неохотно. Вот и теперь, когда встал вопрос об отправке моей лодки («С-11») на Черноморский флот для последующей модернизации под опытовый «ракетовоз», я не особенно удивился, оказавшись «на ковре» у комбрига. Капитан 1 ранга В.С. Соболев (в народе — Мишка Квакин) был краток и без обиняков предложил остаться на Севере, поменявшись местами со штурманом «С-7» Сашей Сигналовым. В тот же день я смог убедиться, что это не противоречит желаниям моего коллеги, а пока лишь поинтересовался, как же в таком случае обстоит дело с моим представлением на старпома, о котором Виталий Сергеевич упомянул на одном из недавних докладов.

— Мы предполагаем, а Бог располагает — кивнул комбриг то ли в сторону главкомовского портрета, то ли стенда с ликами Политбюро, — вот сходишь на БС еще разок и в старпомы. Надо же поддержать нового командира.

Ничего не оставалось, как рявкнуть «Есть» и убраться восвояси. Не доверять комбригу оснований не было. Этот энергичный дядька лет пятидесяти положил немало сил на превращение юных оболтусов-лейтенантов в офицеров-подводников. Несмотря на преклонный возраст (по моим тогдашним понятиям!) он нещадно гонял вахтенных офицеров вверх-вниз, отрабатывая на задраивании рубочного люка по срочному погружению. Знаком особого расположения считалось приказание на самостоятельное всплытие. Никогда не забуду своей первой, едва не ставшей последней, попытки отличиться на этом поприще.

«С-11» шлифовала элементы задачи «Л-2» в одном из полигонов над Рыбачьим, штурман шелестел картами в своей уютной рубке, а в Центральном посту царила суета, сопровождающая присутствие на борту вышестоящего штаба. Комбриг только что покинул кают-компанию, где, по старой привычке «оттоптал» замполита, забывшего, на свою беду, из какой рыбы делаются шпроты, и теперь, потирая руки и энергично шаркая сапожищами, буравил ЦП, коварно лелея очередную вводную. И та не заставила себя долго ждать.

— А ну-ка проверим штурманца на укупорку. А то расселся как барон в своих апартаментах и в ус не дует! Штурман, всплывай!

Подбоченившись, невысокий, кряжистый комбриг в просоленном, повидавшем виды реглане, сморщил и без того морщинистую физиономию и, обведя окружающих щелочками лукавых глаз, грозно добавил: — Никому не сметь вмешиваться!

Я, как был в легком комбезе, выскочил из рубки и начал бодро сыпать командами. Боцман, акустики и даже суровый стармех Николай Григорьевич Помазанов невозмутимо докладывали, как если бы эти команды отдавал сам Кэп. Валентин Федорович Черваков несколько напряженно следил за происходящим, стоя поодаль у ТАС. Все шло неплохо, неумолимо приближался момент истины. Получив доклад об отсутствии «эха» от посылок по носу, я дал средний ход ГГЭД-ами, и лодка стремительно полетела к поверхности.

— Поднять перископ! Боцман, держать 9 метров! Стоп правый!

Осмотрев горизонт в перископ, начиная, как положено с носовых курсовых, а затем по всему горизонту, я бросил «Горизонт чист! Боцман всплывай! Продуть среднюю!», после чего ринулся в шлюзовую. За спиной угадывался неотступно следующий комбриг. Стукнув свинцовой кувалдой по зажатой кремальере люка, я, наконец, открыл его и, бросив вниз «Отдраен верхний рубочный люк!», оказался на мостике. О боже! С правого борта в дистанции не более 5 кабельтов на нас резво бежал БМРТ, не увиденный в перископ из-за приличной волны в 4–5 баллов…

Отбросив меня от переговорного устройства, комбриг, зычно гаркнул «Лево на борт, правый средний вперед!», выведя лодку из-под неминуемого удара.

Разноса в полном смысле этого слова не было. «Молод еще! — заключил комбриг, — будем работать!» и учинил могучую заклинку рулей на ближайшем погружении…

Позднее комбриг признался, что впервые почувствовал ко мне симпатию за бесстрастно воспринятую фразу «Пускай привыкает!», относившуюся к решению лишить меня, как штурмана, трети оклада за принадлежности, пропавшие задолго до моего вступления в должность. Увы, это стало порочной традицией. Уже будучи старпомом, я попал в приказ о наказании за горизонтальные рули, опавшие в автономке на «С-7», несмотря на то, что еще в мою бытность там штурманом их перевели в ведение механических сил (БЧ-5)…

И вот прошло два года…

Новый командир встретил меня сдержанно. «Похоже, замкнутый сухарь, — отметил я про себя и тут же успокоил, — не всем же быть балагурами!».

Грамотный и строгий командир не сразу нашел общий язык с офицерами корабля. С некоторыми, впрочем, он не нашел его вовсе. Может быть потому, что те ошибочно принимали некоторую сухость и педантизм за элементарную спесивость.

Виктор Константинович был жгучим брюнетом, что, в принципе свойственно молдаванам. Впрочем, в ту пору национальность не играла ровным счетом никакого значения. Правда, никто не будет отрицать, что анекдоты про сообразительность молдаван немногим уступали в популярности анекдотам про чукчей. Да простят меня и те и другие! Лично я стал осмотрительней, когда оставленная мною на прокладочном столе книга академика Е.Тарле, чуть было не вызвала длительной размолвки с командиром. Дело в том, что книга эта была посвящена русско-турецкой войне 1828-29 годов, действия которой протекали в основном на территории княжеств Валахии и Молдавии. Разрази меня гром, если я был неискренен с «капитаном», заявив, что совершенно не разделяю нелестной характеристики, данной молдаванам прославленным историком. А то, что книга, мирно ожидавшая хозяина на автопрокладчике, оказалась открыта именно на этой странице — чистая случайность!

Мы, в конце-концов, нашли общий язык и неплохо ладили вплоть до моего ухода на «С-28» — старпомом. Хотя, по правде говоря, начинались эти отношения весьма своеобразно.

Итак, я вступил на борт «С-7» опытным штурманом с устоявшейся репутацией и опытом, позволявшими спорить с флагманскими и даже иметь собственное мнение по многим вопросам морской службы. Большинство корабельных офицеров было мне хорошо знакомо по совместным плаваниям, а легкая настороженность кэпа легко списывалась на счет национальных особенностей, комплексов и предрассудков.

Своего рода испытанием стал кратковременный заход в Лиинахамари, где базировалась одна из бригад (42 брпл) нашей 9-й эскадры. Началась эта история глупо, и не менее глупо закончилась. И причиной всех напастей стали простые перчатки, да, мои черные кожаные перчатки… Однако, все по порядку.

После стрельб, проведенных в одном из полигонов над Рыбачьим, завершившихся благополучным выловом практической торпеды, «С-7» получила приказание зайти в «Лихо на море» за очередной торпедой. Девкина заводь встретила лодку промозглыми февральскими сумерками и теплым приемом коллег, квартировавших на ПКЗ, к которой наш «однотрубный гигант» (см. иллюстрацию) ошвартовался. Погрузка электрической торпеды была намечена на следующее утро, поэтому перспектива свободного вечера засияла вполне явственно. Однако радужные планы и надежды офицеров были решительно перечеркнуты командиром.

«Всем сидеть, дальше плавказармы не ходить, крепить боеготовность! Кстати, штурман, мне надо кое-куда сходить, одолжите мне свои пижонские перчатки!»

Разумеется, за перчатками дело не стало.

Собравшись в кают-компании, оскорбленные в лучших чувствах офицеры, начали высказываться. Слушая их можно было лишний раз убедиться в правоте учителя Нельсона — адмирала Джервиса, утверждавшего, что все безобразия на флоте начинаются с обсуждения приказаний в офицерской кают-компании. С одной стороны, просто взять и наплевать на приказ командира, было бы вызовом с далеко идущими последствиями, а с другой — терпеть свински пренебрежительное отношение к офицерам, даже если это способ самоутверждения, не представлялось возможным. Все сошлись во мнении, что командиру стоит ненавязчиво дать понять, что он не прав.

Охотно поддержавший «фронду» безбашенный старпом Виталий Кабанов, оставшийся за старшего на борту, открыл «карт-бланш» на любые действия. Стармех Коля Новиков (он же Мамонт) и, конечно, Зам, как лица, обремененные повышенной ответственностью, заявили, что останутся на корабле, позволив себе разве что легкий разгул в кругу старых приятелей на ПКЗ. Остальные сочли возможным заняться тем же самым на берегу, в единственном хамарском кафе. Увы, не помню, как оно называлось.

Сказано-сделано. Образовав «могучую кучку» из пяти человек, офицеры двинулись сквозь непогоду в поселок. Не то, чтобы туда их очень тянуло, но они по-своему «давили принцип». Путь из бригады Подплава был не далек, но и не особенно близок. Километра три до места назначения. Вырубленная в скалах дорога вилась вдоль берега, громада которого нависала по левую руку. Что до рук, то очень скоро я ощутил легкую досаду оттого, что, не защищенные перчатками, они откровенно мерзли. Ничего не оставалось, как запихнуть их в карманы шинели. Знать бы тогда, что именно это сыграет роковую роль в финале вечера.

Со скоростью энергичного пешехода мимо проплыло здание бывшего публичного дома, несчастные обитательницы которого после своей гибели на затопленной немцами барже обеспечили новое имя самой мористой части губы Печенга — Девкина заводь. По другой легенде в доме этом располагалась германская комендатура. Хождение имели обе версии…, кому что нравилось.

А вот и озеро, посреди которого года два тому назад был обнаружен некий лейтенант-подводник, занесенный туда лошадью после мастерски данных шенкелей. Тишайший мерин имел неосторожность пастись неподалеку. Какими ветрами на него занесло военмора — вопрос другой. Романтика, ну и, конечно же, определенные излишества, разумеется, не со стороны животного. Надолго запомнили аборигены эту картину. Лошадь в «позиционном положении» и «герой морских глубин» в тщетной попытке изменить это положение в сторону берега, где в ожидании эффектной развязки кучкуется праздный люд…

В кафе было на удивленье немноголюдно и довольно скучно, поэтому засиживаться там не было никакого резона. Да и на душе скребли кошки. До сих приходилось служить только в дружных экипажах, спаянных безусловным авторитетом Кэпа. Треснув «на посох», я кинул коллегам «До скорого!» и уверенно побрел в сторону бригады,… засунув руки в карманы.

Мой задумчивый, но уверенный шаг был прерван громким «Стойте, старший лейтенант!» Я оглянулся и на фоне угольной кучи не сразу разглядел невысокую фигуру… в штатском!

— Чего изволите? — миролюбиво поинтересовался я.

— Во-первых, старший лейтенант, выньте руки из карманов!

— Да, кто вы такой, чтобы мне замечания делать!?

Однако «штафирка» и не думал пасовать!

— Я — командир гарнизона!

— В таком случае я — Папа Римский!

— Я вам приказываю стоять!

— Наденете форму, тогда и приказывайте, — завершил я диалог, начавший набивать оскомину. — И без вас тошно…

— Ну, смотри, лейтенант, пожалеешь! — крикнул вослед удаляющемуся нарушителю формы одежды «радетель уставного порядка».

— Вот мы уже и на ты! …

Патруль, посланный вдогонку, был развеян по складкам местности в чистом виде и без лишнего хвастовства. Настолько силен был отрицательный заряд минувшего дня.

Увы, комендантский полувзвод, настигший жертву метров за двести от бригадных ворот, смог поставить точку в стремительном продвижении офицера на родной корабль. На том самом участке под скалой. В голове с курсантских лет прочно сидела неколебимая истина. «И даже если ты не в силах переплюнуть через нижнюю губу, ты обязан прибыть на корабль, доложив, что прибыл без замечаний!» Ситуация была на редкость схожей. До родного корабля — рукой подать! А силы на исходе, причем не столько от борьбы с зеленым змием, сколько с коварными патрулями…

Дежурная служба, привлеченная шумом, сопровождавшим «спецоперацию», позже поведала обо всем в мельчайших деталях. Суть в том, что дался я не сразу. Не обошлось и без патетики в духе «Врешь, не возьмешь!». Учитывая серьезность стоявших перед кораблем задач, засидеться в камере местной гауптвахты мне не довелось. Вызволять явился сам командир.

— Что случилось, штурман? Вроде раньше в дебошах не отмечен.

— Смотрите глубже, товарищ командир.

Из-за двери, обитой чернымдерматином, доносились истошные вопли старшего морского начальника «о поругании, на которое обрекают вверенный ему гарнизон, бесчинствующие видяевцы». Переминаясь с ноги на ногу в прихожей, я мысленно готовился к долгим и вполне залуженным нотациям. Однако скажу честно, меня не распекали, не отчитывали и даже не прорабатывали по партийной линии, как коммуниста с могучим годичным стажем. Выйдя из кабинета командира гарнизона, которым на самом деле оказался тот нахальный штафирка (он же командир бригады ОВРа), командир, как ни в чем не бывало, бросил на ходу — «Все, теперь пора и послужить маленько!», чем немало способствовал рождению того самого доверия в отношениях, которого так не хватало доселе. Большинство офицеров восприняло способность командира постоять за своих, как аванс доверия. К тому же новый Кэп оказался совсем не злопамятным.

Об этом случае мне напоминали редко, причем исключительно в ходе «визитов доброй воли» в Лиинахамари. Местные герои-подводники, ехидно ухмыляясь, не упускали случая съязвить — «Ну как же так, тебя — видного холостяка не познакомили с комендантской дочкой — первой красавицей в наших краях? — И сами же отвечали за мнимую дочь, — «Если ты пнул моего папашу ногою в грудь, даже отбиваясь от его опричников, это еще не повод для знакомства!»…

Признаюсь, что до сих пор испытываю неловкость. Интересно, как все-таки она выглядела? К счастью, с Хамари связаны не только дурацкие истории.

На Западной оконечности полуострова Рыбачий есть два неприметных заливчика — губы Большая Волоковая и Малая. Время от времени приходилось стоять там на якоре. Однажды на сбор-походе в 1974-м, снимаясь с якоря, «С-11» оного лишилась. «Усталость металла и наличие внутренних каверн повлекли за собой разрыв жвака-галса в ходе выборки якоря…» — гласил текст объяснительной записки штурмана, в подчинение которого входила боцманская команда, допустившая утрату.

— Брехать ты конечно горазд, — заявил командир, но этой бумагой якоря не заменишь! На флотских складах якорей для наших лодок нет. Даю тебе два дня сроку, пока стоим в Хамари. Понял!

— Так точно!

Якорь оказался на борту своевременно, но прежде чем напасть на его след в местной плавмастерской, я двинулся по пути, оказавшемуся заведомо ложным. Гонцы, разосланные окрест, донесли, что два чудесных якоря, правда, с веретеном, длиннее, чем хотелось бы, украшают вход в местный матросский клуб.

— Предположим, нам удастся протащить это 400-килограмовое произведение литейного искусства три километра и даже затянуть в клюз. Это — якорь эсминца, он будет висеть над бортом как у «Авроры», — рассуждал я вслух перед боцманской командой.

— А ведь, если отпилить лишнюю часть веретена, а затем высверлить в нем большую дырку, якорь заметно полегчает — включился в дискуссию боцман Домашенко — известный видяевский тенор.

— Пилить-то чем будем, ножовкой? — насторожился рулевой Дидык.

— Родина прикажет, и лобзиком запилишь! — огрызнулся боцман, теряясь в догадках — что придется делать сначала — пилить, а потом воровать, или наоборот.

Консилиум был прерван появлением стармеха. Тогда добрейший Коля Новиков еще не был в полном смысле слова Мамонтом, каким стал десять лет спустя, ко времени нашей алжирской эпопеи, но уже считался опытнейшим командиром БЧ-5 в чине капитан-лейтенанта.

— Хорош воду в ступе толочь, цените пока жив. Нашел я одного человечка на ПМ-ке. Нальешь ему, Серега, и дело в шляпе!

Налить было несложно, гораздо сложней оказалось взгромоздить якорь на лодку и засунуть в клюз. Как известно, победителей не судят. Не беда, что якорь хуже держал, Зато как выбирался! Р-р-раз и в клюзе! Не мудрено, ведь он был легче штатного на добрых 150 кило. С подводной лодки 613-го проекта. Судите сами, если быстрота съемки с якоря оценивалась на сбор-походе, то способности самого якоря мало кого интересовали, оставаясь за кадром, до поры, разумеется. Полновесный оригинал удалось восполнить лишь год спустя.

Как опытный наставник молодежи в ту автономку я получил в нагрузку стажера — будущего выпускника Каспийского ВВМУ — Вовочку Усастого. Более саковитого юноши мне, самому в курсантские годы не отличавшемуся эталонным трудолюбием, встречать не приходилось.

Чаще всего его заспанная физиономия возникала в районе приемов пищи — священного ритуала для Вооруженных сил. Набив утробу, Вова появлялся в проеме двери штурманской рубки с традиционным вопросом:

— Ну, я пойду немного отдохну?

— Иди, родной!

Вы скажете, так почему же было не загрузить зарвавшегося оболтуса изнурительной работой. Трудотерапия — лучшее лекарство и прочее… Отвечу, возможности проявить себя на ратном поприще возникали с момента отхода от пирса. Однако юноша ухитрялся завалить даже самое простейшее поручение. Будь то занятие с рулевыми или копия схемы очередного контакта с супостатской ПЛА. Вовочка исполнял несчастную кальку с такими извращениями, что дальнейшая эксплуатация его скромных графических способностей грозила полным уничтожением писчебумажных запасов на борту. Он делал такие ошибки, что я невольно вспомнил «Тайну двух океанов», где вражеский шпион — цирковой акробат сбросил с трапеции брата-близнеца инженер-механика Горелова, чтобы проникнуть на подлодку «Пионер» в его обличье. Замечу, что у лже-Горелова подводная служба спорилась куда как исправней, нежели у Вовы. Однако все эти мелочи, включая не особо лестный отзыв о стажировке, не помешали г-ну Усастому получить вскоре диплом штурмана.

Через пять лет я встретил его в лиепайском ресторане «Юра». Вова был капитан-лейтенантом, пограничником и завсегдатаем этого прославленного заведения. К этому времени он жутко располнел, что было закономерно для «амебного» образа жизни, который он исповедовал. Ну, а пока мы наивно пытались повлиять на судьбу неразумного детины. Испробовано все. Не посылать же будущего офицера в трюм на отработку? А почему бы и нет? Усастому был торжественно вручен зачетный лист на допуск к самостоятельному управлению боевой частью. Это подразумевало, помимо прочего, обретение глубоких знаний в устройстве корабля. Многие были готовы помочь, рассказать. Старшины, мичмана, толковые моряки. Однако юноша ухитрялся засыпать в самых дискомфортных условиях и столь замысловатых позах, что повидавший виды военврач и физиолог капитан медицинской службы Гена Зайцев едва не поменял тему своей диссертации. Так что вполне конкретные меры предпринимались… до тех пор, пока издержки не начали на порядок превышать результаты.

Но вернемся на пирс, украшенный в тот памятный день цветом нашей эскадры — штабом, политотделом и, конечно же, комэском — контр-адмиралом Мироновым. Не пройдет и часа, как от парадного настроя не останется и следа, а лодку поспешно выпроводят восвояси в морскую стихию. Дело в том, что старпомом нашего «потаенного судна» с недавних пор был Виталик Кабанов, ничем не примечательный старлей, если не считать габаритов, склонности к полноте и сыновних связей с бывшим комэском, преданность которому адмирал Миронов совершенно не скрывал. Одним из ее проявлений была плотная опека лейтенанта Кабанова с момента его выпуска из училища, доходящая до абсурда. Представление на досрочное представление к званию «старший лейтенант», присвоение которого проходило автоматически, по истечению года службы на лодках, посылалось на Виталика дважды, причем оба раза безуспешно. Первый раз потому, что было отослано на флот одновременно с отчетом за торпедную стрельбу, выполненным командиром БЧ-3 Кабановым с присущим ему «блеском»…

И в биографии Виталика, к которому, уверяю вас, не имею никаких личных претензий, было немало забавного. Начнем с том, что вряд ли найдется еще один выпускник высшего военно-морского училища, имевший до поступления за плечами 1,5 года лагерей, причем, далеко не пионерских. Комментируя этот этап своей судьбы, он кокетливо пояснял, «когда я работал на стройках пятилетки…» Учеба в ВВМУПП протекала без особых эксцессов, если не считать, что вполне добродушный в повседневной жизни Виталик, выпив, становился буйным и агрессивным. Доставалось, главным образом, одноклассникам, причем без особого разбора. Мужчиной Виталик был крупным, и довольно крепким, поэтому если учесть, что на старших курсах он выпивал все чаще, переносить его «чудачества» как для товарищей, так и для командования, становилось все сложнее.

Наконец состоялся выпуск 1973 г. и наш герой прибыл для дальнейшего прохождения службы в 9-ю эскадру подводных лодок в поселок Видяево. Опережая события, скажу сразу, что мечта Виталика стать «командиром ПЛ» сбылась лишь отчасти. Откровенно «дотянутый» до старпома, со сменой комэска он был «сослан» в Лиинахамари помощником на «Б-80» (пр.611), которая вскоре отправилась на Балтику, а после вывода из состава ВМФ в Голландию, где по сей день «служит» приложением к китайскому ресторану в главной базе ВМС Нидерландов — порту Ден-Хелдер. Примерно по этой же линии пошел и демобилизованный Виталик, возглавив ПЛ (пивной ларек) неподалеку от родной системы.

«Вот и сбылась твоя мечта, Виталька, говаривали однокашники, потягивая пивко!»

Заметим, что путь к ней мог бы быть гораздо короче, кабы не…

— Ну, где же, черт побери, ваш старпом, Чиглий? — раздраженно вопрошает комэск, — Я хочу пожать его мужественную руку. Ведь первый поход старпомом!

— Пожмете, если разбудите, — проносится в голове командира, но бодрый голос озвучивает, — документы выдает! Сейчас поднимется!

Минуту назад, получив доклад, что мертвецки пьяный старпом дрыхнет в каюте, которая уже отписана НШ, они с Буровым решили, что комэск, догадавшись об истинных причинах и не желая выносить сор из избы, дипломатично удалится. Однако далеко не глупого адмирала как заклинило — Подай ему старпома, и точка!

Тянуть дальше не представлялось возможным. Командир, получив «оперативную сводку» о состоянии своего боевого заместителя, поставившую точку на надеждах повидать его, не спускаясь внутрь прочного корпуса, ознакомил с ней адмирала. Вполголоса и доверительно склонившись к начальнику.

Мы, стоявшие в строю, с интересом следили за ходом событий, резонно полагая, что уж на сей раз Виталику мало не покажется. Каково же было удивление, когда достаточно громко над притихшей гаванью пронеслось адмиральское: «Ну, зачем же он напился именно сейчас, вышли бы в море, и пей, сколько хочешь!»

Шедевр военной педагогики!

Ритуал, набивший оскомину всем без исключения, поспешно свернули в силу явной нелепости происходящего. Буквально помахав на прощанье ручкой, комэск удалился, за ним потянулись эскадронные штабные. А кто сказал, что для проводов скромной «эски» недостаточно штаба бригады во главе с доблестным комбригом капитаном 1 ранга Владимиром Косоротовым? На мой взгляд — за глаза!

Глаза мои тем временем округлились. Командир отделения штурманских электриков Леша Синьков с заметной грустью доложил, что пять минут назад из меридиана вышел гирокомпас. Наш единственный!

— Гироазимут еще в строю?

— Так точно! — с гордостью воскликнул старшина.

— Ну и, слава богу! Дотянем.

Рискуя утомить техническими деталями, поясню, что гироазимут (ГА) в отличие от гирокомпаса (ГК) не может работать месяцами, и к тому же имеет постоянный уход, т. е. подобно часам уходит от меридиана на определенную величину за один отрезок времени. Зато на его показания не влияют изменения курса. Поэтому во время атаки гироазимут — главный курсоуказатель. У хороших штурманов все поправки вычисляются заранее, а не когда «клюет жареный петух». А мы, если и не были уже самыми лучшими, никогда не числились среди отстающих.

Стоит заметить, что на лодках пр. 633 был еще один резервный курсоуказатель — магнитный компас КДЭП. Несмотря на то, что его чувствительный элемент был выведен за пределы прочного корпуса, показания, транслирующиеся в ЦП, сильно искажались корабельным железом. Причины разные — замагниченность корпуса, некачественно определенная остаточная девиация и т. п. Зато на длинном галсе можно было вполне положиться на его показания, даже вырубив по надобности ГК. К примеру, для замены гиросферы. В тот раз нам повезло, согласно боевому распоряжению лодка следовала курсом Норд целых трое суток.

Этого оказалось более чем достаточно для ремонта агрегатов и проверки всей гирокомпасной схемы, часть которой, как выяснилось, благополучно сожрали корабельные крысы. Не пришлось даже особо насиловать «Герасима». Рулевой держал курс 13 градусов по КДЭП. У командира — бывшего штурмана вопросов не возникало, и он искренне обрадовался, получив на второй день похода доклад об устранении всех неисправностей по штурманской части. Одно досадно, к этому техническому достижению наш стажер не имел ни малейшего отношения, ибо его техническая грамотность была того же порядка, что и штурманская культура. Все, о бездельниках больше ни слова!

Автономка текла размеренно и без особых вводных, от бани к бане. Как известно, в автономной жизни подводника нет праздника желанней. Недаром в красочных календарях, которые обычно вывешивали на видном месте в ЦП, контрапунктами были именно банные дни, как самые яркие. Умелец, заполнявший ячейки, не жалел красок для изображения разгоряченных тел, придававших этому строгому документу легкую эротичность, переходящую в нечто большее, когда механики ухитрялись вместо горячей воды дать на магистраль, к примеру, перегретый пар или того пуще — порцию соляра.

Одна из бань чуть было не вернула почти забытые времена «фронды». Командир, который как уже говорилось, был жгучим брюнетом, почуял недоброе, увидев, что почти все офицеры окрасились в радикально черный цвет. То, чего тщетно добивался Киса Воробьянинов, далось нам легко и непринужденно. Средство, предложенное командиром моторной группы Валерой Захаром, было припасено им для своего 30-летия. Время критическое для младшего механика, когда стоит поразмыслить, биться дальше за кресло деда-стармеха или тихо переквалифицироваться в замполиты.

Валера был истинным механиком, даже не помышлявшем о ренегатстве. Профессионализм Валеры и верность профессии я не преминул отразить в незатейливой эпиграмме, которой снабдил свой же дружеский шарж, на котором благодарный личный состав восторженно качал юбиляра. «Можем плыть куда хотите, и на марке держим пар, ведь у нас руководитель — механический Захар!» Валера сначала поморщился, но поразмыслив, решил, что двойного смысла в авторском замысле нет и милостиво принял подарок… Зачем он взял с собой эту краску, одному богу известно, поскольку, несмотря на солидные годы, как и Кэп оставался ярко выраженным брюнетом. Видимо, для контрастности, чтобы НШ, уже успевший пару раз отметить профессиональную зрелость «движка», получше его запомнил и по возвращении в базу посоветовал, кому следует, быстрей двигать его в механики. Задолго до Тома Сойера люди считали процесс покраски весьма заразительным. Что же говорить о серых буднях автономки, которые просто вопиют — скрасьте нас чем-нибудь, даже если боевая подготовка не дает поднять головы. Ну, мы и навалились!

Усы, которыми я ограничился, оказались настолько черны, что даже при беглом взгляде в зеркало резали глаз. Причем, как выяснилось, больше всего командирский. И здесь ситуацию разрядил мудрый НШ — Алексей Николаевич Буров.

— Не обращай внимания, Витя, на всякую муру! Зри в корень! Старпом-то каким был, таким и остался! Кабанов, а вы, почему не перекрасились?

— Да лень было, товарищ капитан 2 ранга. Но если прикажете!

Командир молча покачал головой, что видимо означало — Ну и публика меня окружает!

Следующим поветрием оказались темные очки. Круглые нелепые очки для защиты глаз от ультрафиолетовых лучей оказались востребованы не только в солярии, организованном доктором Геной, но и в повседневной жизни. Вахта ЦП недели две испытывала нервы «капитана». Те оказались на высоте.

— Слушай, Кравец, — обратился как-то Кэп к боцману, — я все думаю, на кого ты больше похож, на крота или слепого настройщика пианино.

Николай сдернул очки и больше их уже не одевал.

— Видишь, Витя, что значит тихое мудрое слово, — добавил Буров, а то, я погляжу, ты уже за пулеметом хотел посылать.

Вскоре мода на очки пошла на убыль. Разве не на это обречена любая мода вообще, правда, от степени глупости это практически не зависит.

Успешно отпатрулировав в заданных районах, за неделю до окончания боевой службы «С-7» получила приказание следовать на Новую Землю, в губу Белушью, а точнее — в залив Рогачева. Особенно это никого не удивило, не далее чем в прошлом году «С-295» завернули туда же под проверку штаба флота. На глазах зарождалась новая флотская традиция. Проверка даже самая доброжелательная всегда бодрит.

У подводников появлялся шанс вернуться в Видяево уже не желто-синим, как залежалый бройлер, а бледно-розоватым как свежеощипанный петух. Прогресс налицо. Мы даже предположить не могли, что пребывание на таинственном архипелаге затянется до четырех дней, погода установится необычайно теплой (для Новой Земли, конечно), некоторые успеют отправить родным и близким письма с обратным адресом «Архангельск-400», а экипаж, гоняя мяч «без чинов и званий» под лучами скупого полярного солнца, успеет загореть настолько, что у многих по возвращении домой возникнет абсолютно нештатная ситуация.

— Признавайся, где был? В автономке? Не врать! Оттуда такими не возвращаются! Колись, с кем ездил на юг?

У БЧ-1 вновь появилась возможность отличиться. Слишком свежи были воспоминания о конфузе штурмана «С-295», допустившего ошибку в месте значительно большую, чем позволяла ситуация. Дозорный СКР, не встретив субмарину в назначенной точке, оперативно донес на КП Северного флота со всеми вытекающими из этого последствиями. С должности сняли не только Вадима Савельева — штурмана «С-295», но и бригадного флагштура. На его место пришел капитан 3 ранга К.Подосёнов — знающий, строгий, но исключительно корректный офицер. Штурманская служба от этого явно выиграла.

Стояла прекрасная погода, поэтому уточнить свое место по небесным светилам особого труда не составило. Подобной точности хватило бы не только для верного курса на точку рандеву, но и для проверки отсутствия слежения за нашими пларб — основной задачи кораблей нашей бригады в ходе БС. Максимальная дальность обнаружения наших атомоходов составляла примерно 50 кабельтов, а следивших за ними супостатов (в том походе такой результат дали 50 % проверок) около 20. Обнаружив нас минуты две спустя, вероятный противник шарахался в сторону, чтобы в дальнейшем вернуться к основной задаче — отслеживанию наших ракетоносцев. В связи со значительным ростом дальности стрельбы их ракетных комплексов с недавних пор районы боевого патрулирования были перенесены в моря, прилегающие к собственному побережью.

Встрече со злополучным СКР-ом, состоявшейся на рассвете, предшествовала дивная лунная ночь. Слева по борту открылись горные кряжи, их покатые вершины четко прорисовывались на горизонте. Кое где, несмотря на уже наступивший май, лежал снег. Берег подступал все ближе. Лодка рассекала своим черным упругим телом бархатистую гладь подозрительно ласкового моря.

— Не к добру, — заключил проницательный НШ.

— Накаркаешь, Алексей Николаевич, — командир протестующе замахал варежкой.

Однако Буров как в воду глядел! Попытка передать РДО о всплытии и следовании по плану фатально затягивалась. Квитанция пришла, шутка ли, после 44-й попытки. Крупных карт новоземельского побережья у нас, разумеется, не было, поэтому мы с благодарностью восприняли благородный жест надводников, лидировавших нас даже после прохода мыса Лилье — ворот в губу Белушью. Слева промелькнул силуэт подлодки, оказавшийся островом Подрезова.

— Дальше налево и не ошибетесь, причал всего один! — прокричали в рупор с борта СКР, начавшего разворот на выход в море.

— А что, командор, не так уж страшны эти СКР-ы, как их малюют! — прокомментировал ироничный НШ.

— Хорошо, когда офицеры не филонят! (Я нарочито приосанился) Похоже, мыло все же придется готовить. Командир БЧ-4, на мостик!

На сей раз проницательность демонстрировал командир. Ядерный полигон встретил нас неласково. Не прошло и минуты с окончания швартовки, как на совершенно безлюдном заснеженном причале появилось несколько машин, поразительно напоминавших небезызвестные «воронки». Дверь одного из них отворилась и вышедший угрюмого вида офицер-краснопогонник, вместо ожидаемого приветствия изрек: «Кто у вас командир БЧ-4? Он нам нужен, и командир, конечно!»

Наших увезли в никуда. Экипаж, не веря свалившейся удаче, в смысле наступившего затишья, неторопливо разминал застоявшиеся члены, похрустывая девственным настом. Командира с Сашей Курским вскоре привезли. Часа через четыре. Живыми и невредимыми. Командир был настроен игриво и тотчас сыграл «Большой сбор». Зрелище, доложу я вам, оказалось презабавнейшим. В строю не было ни одного моряка в одинаковой форме одежды. Вариации были самые несуразные. К примеру, мятая белая фуражка, засаленный ватник и сапоги. Или — шапка с опущенными ушами, шинель, застиранные брюки от комбеза и подводницкие тапочки с дырками…и т. д. и т. п.

НШ схватился за живот, потеряв дар речи, а командир, нарочито сдвинув густые черные брови, поспешил разрядить возникшую паузу:

— Все ясно, если сегодня я отделался НСС-ом за организацию «радио-ямы», то завтра нас всех расстреляют за мерзкий вид. Это ж надо вырядиться, как на бразильский карнавал.

— Старпом!

— Я!

Одутловатое небритое лицо Виталика, из-под канадки которого торчала засаленная полосатая рубаха (его стиль!), в очередной раз породило брезгливую гримасу на лице командира. Во взгляде читалось — с такой внешностью только наведением порядка и заниматься! Однако, как говорится, «за неимением гербовой пишем на простой»!

— Немедленно начать приведение корабля и внешнего вида экипажа в божеский вид!

— Ясно! — ответил старпом тоном человека, страдающего неизлечимым недугом. В принципе недугов, как и слабостей, у Виталика было хоть отбавляй. Взять хотя бы курение в шлюзовой в подводном положении по три сигареты сразу, словно Волк из «Ну, Погоди!».

— Ну, если ясно, тогда вперед!

«Банда» рассыпалась и потянулась вниз, тоскливо поглядывая на прекрасное небо, усеянное яркими звездами, и пытаясь поглубже вдохнуть живительного свежего воздуха без серных примесей и прочей гадости, ожидающей их в недрах прочного корпуса.

— Раньше кончим, раньше выйдем! — профессионально пошутил старпом, удостоившись напряженного взгляда Кэпа.

— Боюсь, что с этим можно работать только хирургически, — заметил Буров. Не так давно, почувствовав, что от старпома, несшего вахту в ЦП, снова несет невыносимым запахом прокисшего табака, он не смог сдержаться, что было не похоже на спокойного как звероящер, начальника штаба.

— Кабанов, опять курили в шлюзовой без отрыва от вахты?

— С чего вы взяли?

— Воняет!

— Могу объяснить. Вы меня выгнали из каюты, я сплю в четвертом возле приточного лючка, дышу чистым водородом. Вот и воняет! — Судя по выражению, сам Виталик удивился, что закончил такую длинную, а главное, логически выдержанную фразу.

— Я вас предупредил старпом, ясно?

— Ясно, ясно…

Экипаж принялся вылизывать родной корабль, доведя его до максимально возможного в удалении от базы блеска. Флотская комиссия десантировалась только во второй половине следующих суток. Это позволило боцманской команде, то бишь моим подопечным, вновь отличиться. Дело в том, что недели две назад во время зарядки АБ, которая протекала в штормовых условиях, лодка лишилась входной двери на ходовой рубке.

Зияющая дыра неприятно резала глаз, особенно когда появилась возможность взглянуть на лодку со стороны. Пока личный состав наводил «марафет» под руководством грозного старпома, группа офицеров: штурман, доктор, минер — Валера Матвеев и командир группы ОСНАЗ — Валера Малышев отправились на поиски замены злополучной двери. Шестое чувство подсказывало, что несколько плавсредств, доживающих свой век на берегу по соседству, смогут порадовать неутомимых искателей.

Кстати, Новая Земля это поистине кладезь для потенциальных собирателей военной техники. Не один музей можно было бы сформировать, полазив по окрестностям столицы архипелага поселка Белушья Губа. Они буквально завалены грудами ржавого металла. Это кладбище техники, по которой можно проследить развитие не только Центрального полигона, но и советской автомобильной промышленности за весь послевоенный период. Никому и в голову не приходило вывозить ее для ремонта на Большую Землю ни раньше, ни тем более сейчас, когда из-за нехватки средств из Рогачева убрали даже эскадрилью Су-27 (1995). Прикрывать Баренцево море некому, точно также, как и приглядывать за собственной территорией. После аварии, имевшей место несколько лет назад, оставшийся в одиночестве вертолет уже не летает, поскольку полеты в этих местах разрешены только парами. Так что обстановка на северных рубежах архипелага до сих пор известна одному господу Богу.

Удача поджидала нас на ржавой барже. Мы нашли идеальную дверь, которая подошла по всем статьям без какой-либо подгонки и тем более сварки. Одна беда, дверь была помечена надписью «Гальюн», причем буквы были на редкость добросовестно приварены.

Первой реакцией командира было — Издеваешься, штурман? Нас же засмеют. Ушли на корабле, а вернулись на чем?

— Ничего подобного, пока закрасим, а в базе срежем! К тому же, когда дверь открыта, надписи не видно. Взгляните!

Учитывая дешевизну решения вопроса, командир был вынужден согласиться.

Настал судный день. Отсеки заполнили шумные и зачастую пожилые офицеры, как выяснилось, в основном заместители флагспециалистов штаба СФ. Первым продулся доктор. Гена Зайцев встретил старого знакомого по академии и тот был вынужден признать, что лучшей организации медслужбы на Северном флоте он не встречал. Вместо ожидаемого добра на сход доктор услышал от командира твердое «нет»! Обиделся и скрылся на заснеженных просторах архипелага. Это было не лучшим решением, ведь мы стояли не в Лиинахамари. Лодка находилась в автономном плавании с ядерным оружием на борту! Гена вернулся на третьи сутки со следами легкой усталости и нахальным заявлением, мол, производил контрольный замер радиации. Шутка не прошла, как и попытка изобразить хорошую мину при неважной игре. Расположение товарищей Гена быстро вернул, передав в кают-компанию несколько «хвостов» гольца. От угощения господа офицеры отказываться не стали, а вот с командиром врачу помириться так и не удалось даже в Видяево. От расправы же Дока спас А.Н. Буров — его бывший командир на «С-4».

Меня проверял усталый пожилой капитан 2 ранга, и, похоже, остался доволен. Еще бы, крысиных гнезд в ящиках для секстанов не выявлено, матчасть в строю, невязки не превышают допустимых величин, а командир БЧ — хорошо воспитанный офицер, способный выслушать старшего товарища, даже если ему это абсолютно не интересно. Я узнал, что мой визави — однокашник адмирала В.Н. Чернавина (тогда еще командира дивизии), но в отличие от последнего, практически вышел «в тираж». Причем не столько по возрасту, сколько потому что…еврей. У меня чуть было не вырвалось — Так у нас на эскадре половина флагманских евреи, однако никто не жалуется! — но промолчал, не рискнув затягивать исповедь.

— Ладно, молодой человек, плывите дальше, я доложу, что у вас все в порядке!

— Мерси боку!

Гораздо веселей проходила проверка химслужбы, которую на наших лодках возглавлял старший помощник командира. Незатейливая матчасть: радиометры, газоанализаторы, регенерация, РДУ и пр. повседневно эксплуатировалась вахтенными отсеков и в целом находилась в рабочем состоянии. Химик-санинструктор отчасти подчинялся доктору и вел немудрящую документацию, замыкаясь на старпома. Однако у нас на корабле непосредственно перед выходом произошла трагедия — от несчастной любви повесился мичман Зуев, на смену которому пришел «святой» в области химии моряк-срочник. СПК, обнаружив, что знания «пришельца» сродни его собственным, занервничал, но не надолго. По ходу нашего путешествия Виталик все уверенней исполнял ответственные обязанности начхима, зычно рявкая в «каштан»:

— Внимание по кораблю! Приготовиться к выбросу мусора! Сконцентрировать мусор и отработанную регенерацию во 2-м и 4-м отсеках.

Выброс мусора был любимейшей процедурой старпома — прожженного курильщика, курившего «для пущего кайфа» минимум по три сигареты сразу.

— Ну, чего тебе не понятно? Концентрируй мусор, Масюлис, мать твою!

— Чего?

— Тащи мусор, тебе говорят!

— Так вы же сказали концентрируй!?…

Теперь представлялась прекрасная возможность уточнить, каких именно высот достигла служба «Х» подводной лодки «С-7».

В ЦП появился вальяжный капитан 1 ранга — флагманский химик Северного флота и с интонациями театрального профессора «Нуте-с, батенька, предъявите-ка документы химслужбы!» — обратился к Виталику Кабанову, уставившегося на него, «как варан на новые ворота».

— Нету у меня никаких документов! С меня и ЖБП хватит! — К ужасу присутствующих буркнул старпом, странно насупившись. НШ с командиром недоуменно переглянулись. Главный химик входил в раж.

— Как это нет? Позовите своего мичмана-химика.

— И мичмана нету!

— А где же он? — Пытаясь сохранить невозмутимость, упорствовал флагманский.

— Да повесился! — Обыденным тоном прокомментировал старпом.

— Когда? — вскричал капитан 1 ранга.

— В день открытия 25-го съезда! — гордо продекламировал Виталик, ведь он говорил сущую правду.

Такой правды проверяющий вынести не смог. Со словами «Да пошли вы все!» он покинул Центральный, беспрерывно качая головой.

Остальные подразделения мучили долго, но не до смерти. Особенно досталось Саше Курскому — недавнему «герою эфира». Но как ему перепало под вечер — сказ особый! Бланш под левый глаз от любимого подчиненного — матроса Резовского был если не совсем заслужен, то вполне закономерен. Освободившийся от гнета комиссии экипаж настолько заигрался в футбол, что не заметил, как подкралась ночь. Еще, еще, чуть-чуть! Ну, давайте еще немного! И вот результат налицо! К чести Александра стоит сказать, что, несмотря на травму, поля он не покинул. Игра прекратилась лишь, когда мы совсем перестали видеть мяч. Перед тем как окрестные сопки поглотила мгла, своим красноватым оттенком они успели вызвать во мне устойчивое впечатление, что все это происходит на Марсе.

Кому откровенно не повезло так это Коле Новикову. Оказалось, что во время швартовки корпус лодки напоролся на какой-то штырь, торчавший из пирса, причем ниже ватерлинии. Пробили цистерну, корабль стал медленно, но верно крениться на левый борт. Стармех отправился за помощью на единственный военный корабль — СКР, стоявший неподалеку. На его счастье командиром БЧ-5 там оказался однокашник по пушкинскому училищу. Не прошло и суток, как дыра в борту была заварена, но согласитесь, работать, когда все вокруг отдыхают — дело не из приятных!

Культпоход в городскую баню позволил, наконец, познакомиться с жизнью гарнизона Белушки, как ласково величали поселок старожилы. Градообразующим фактором, как вы понимаете, было наличие здесь структуры Государственного Центрального Полигона — места испытаний ядерного шита родины. Его прообразом стал «Объект 700», строительство которого началось в соответствии с закрытым постановлением ЦК КПСС и Совета Министров СССР от 31 июля 1954 года. На какое-то время становище Губа Белушья, откуда спешно выселили коренное население, превратилось в строго засекреченную «Амдерму-2» (она же — Архангельск-400). На каменных глыбах, обильно поросших мхами, возвышалось десятка три стандартных пятиэтажек. Дует здесь почти всегда, сильно и отовсюду. Погода, которой наслаждались мы, была скорее исключением из правил. Бывает. В 1962 г. Никита Сергеевич, посетив Гремиху, знаменитую ветрами и причудами климата, был настолько обласкан природой, что чуть было не отменил полярку. У счастью, в тот раз Первого секретаря удалось урезонить.

Помню, меня поразила исключительная упитанность бойцов местного гарнизона. Может быть потому, что особенно разгуливать по пересеченной местности им не приходилось во избежание неприятностей, караулящих прямоходящих буквально на каждом шагу. Более плотно довелось с этим столкнуться в ходе обеспечения лыжного похода екатеринбургской команды «Север» в 2000 г. Незадолго до этого пропало несколько демобилизованных воинов во главе с лейтенантом, решивших прогуляться несколько километров до аэродрома Рогачево пешим строем, прежде чем навсегда покинуть Новую Землю. Никаких следов на этой земле так и не было найдено…

В 1998 году белая медведица атаковала часового прямо на караульной вышке. Не помог даже «Калашников». В тот раз тоже было немало разговоров про истинных хозяев Арктики, но, к сожалению самих мишек так никто и не увидел. А может быть, к счастью.

Перед самым отходом с Новой Земли вдруг стало ясно, зачем старпом Кабанов одалживал деньги практически у всех членов экипажа. Виталик признался, что по его данным в Белушьей, как «гарнизоне повышенной дикости» продавали ковры…без всякой записи и очереди. В местном Военторге пузатого офицера с выпученными глазами, мешком дензнаков и странными запросами встретили с должным недоумением. Однако, узнав, что это человек с залетной подлодки успокоились — что возьмешь с «лишенца». Виталик загорюнился и приобрел тут же две бутылки питьевого спирта по 9.60, не встречавшиеся в свободной продаже на Большой земле, которые и освоил ближайшим вечером с товарищами по службе. Товарищам стоило большого труда не расхохотаться с первых же фраз «страшной и поучительной истории»…

О распределении дефицитов, как называли при социализме предметы «повышенного спроса в условиях растущих потребностей трудящихся» можно рассказывать долго, но буду краток. Ведали этим непростым делом, разумеется, политорганы. Причины понятны — честь и совесть и все такое прочее…К дефицитам, помимо пресловутых ковров и других предметов «роскоши» вроде хрусталя относились также и книги. Художественные альбомы и подписные издания, которые в пору перестройки начали распространять по макулатурным талонам. Сейчас в эпоху книжного изобилия забавно вспоминать, что для получения какой-нибудь «Анжелики» люди тащили в пункт приема макулатуры, к примеру, собрание сочинений Ч.Диккенса.

Эпизод из бригадной жизни. В кабинете замкомбрига по политчасти капитана 1 ранга Рахимова проходит блиц-совещание по распределению ежегодной подписки.

— В этом году, товарищи, у нас Шевченко и Мопассан. Три комплекта. Какие предложения?

— Какие могут быть предложения? — Нарочито серьезным тоном вступает в разговор НШ. — Как обычно, один комплект комбригу, другой себе, а третий в народ!

— Ну что ж, резонно, — соглашается политработник, — а «в народ» кому?

— Да кто первый в кабинет постучится, тому и отдадим.

Ждать пришлось недолго. Через пару минут в дверях появилась пронырливая физиономия начальника секретной части соединения мичмана Стасевича. Похоже, не случайно, уж он-то ведал бригадными новостями из первых рук. Был он въедлив и временами спесив. Особенно по отношению к молодым офицерам. Чтобы получить очередное воинское звание в срок тем приходилось «налаживать контакт» с тертым канцелярским «перцем», способным превратить радостный процесс «чинопроизводства» в долгий и мучительный. Впрочем, методика стимуляции была отработана веками — Наливай, да пей!

— Хорошо, что зашел, Геннадий Захарыч — обрадовался Рахимов, — вот подписку распределяем. Ты — человек заслуженный, выбирай! Есть Шевченко и Мопассан.

Стасевич изобразил движение мысли. «Дают — бери, бьют — беги» оставалось непреложным жизненным принципом старого служаки. Но и солидность соблюсти не грех, как-никак — лицо, приближенное к командованию. Тем более, чего эти книги солить что ли? Вон у соседа — Петровича жена в книжном, так все полки забиты, книжки годами так и стоят нечитанными с неразрезанными страницами. Но выглядит интеллигентно…

— Ну, что ж, Шевченко, пожалуй, возьму. Знаю я этого мужика. С усами! А Мопассан кто такой?

— Бери, Захарыч, не ошибешься, — улыбнулся НШ, — тоже с усами мужик…

Славно мы жили в Видяевке. Дружно и весело! И соскучились по ней и ее обитателям просто смертельно. Поэтому и летели как на крыльях, откровенно пугая коллег, работавших во флотских полигонах БП. Финал же превзошел все ожидания. Поселок с нескрываемым изумлением созерцал наши загорелые лица. Для корабля, не выходившего за пределы Баренцева моря, случай — уникальный! Многие жены недоверчиво косились на загорелых мужей, а одна из них без обиняков выпалила: «Признавайся, где пропадал, шельмец, целых два месяца? Небось, с любовницей в Сочи?»

КОРАБЕЛЬНЫЕ «БЕЛОЧКИ»

Если крысы бегут с корабля, пора и нам…

Распространенное заблуждение
Первый раз пришлось близко столкнуться с крысами во время дежурства по кораблю. Лодка находилась в доке. Стоял жуткий холод, а пар, как повелось, давали крайне нерегулярно. Днем, в толпе работающих, холод особо не чувствовался. Зато ночью был сущий кошмар. Обойдя корабль и убедившись, что вахта бдит, не злоупотребляя от отчаяния нештатными электрогрелками, я улегся в своей рубке. Поза была подсказана практикой предыдущих дежурств и советами старших товарищей. Со стороны это выглядело пародией на эмбрион, сгруппировавшийся в утробе в ожидании лучших времен. «Эмбрион» был одет в ватник, а сверху прикрыт «попонкой» — синим флотским одеялом из шерсти верблюда. Заснуть молодому организму удавалось всегда, правда, порой с грустной мыслью — суждено ли проснуться? Но еще тогда я понял, что если ты хочешь спать по-настоящему, то заснешь и на работающем дизеле. Снилось что-то приятное, теплое и пушистое, но всему хорошему приходит конец, сменяясь зачастую страшным разочарованием. Так и сейчас, пробуждение состоялось от ощущения необычного тепла в правой руке. Вскоре открылась и причина. В отставленной лодочкой ладони мирно почивал средних размеров крысюк, элегантно свесив хвостик. Стоит ли объяснять, почему животное тотчас полетело в переборку, возмущенно попискивая. Тогда я еще не знал, что крысы злопамятны, иначе был бы осмотрительней.

Изначальное чувство омерзения постепенно сменилось привычкой; люди и крысы мирно сосуществовали в духе наметившейся тогда разрядки. Если где-то лежал свернутый в трубочку журнал, то скорей всего там оказывалась крыса. Вытряхнул и читай себе!

Люди, тем не менее, сознавали опасность, исходящую от грызунов, и время от времени производили дератизацию, т. е. пытались уничтожить крыс распылением в отсеках хлорпикрина. Этот же газ использовался при газоокуривании — проверке наших противогазов. Часто противогазы оказывались с браком, так что чувства крыс, лишенных защитных средств, нам были, в принципе, понятны. Оставшиеся в живых грызуны пользовались заслуженным уважением и могли рассчитывать на относительно спокойную жизнь до следующей дератизации, в обмен на приличное поведение, разумеется. Умные животные понимали, что в море «газовая атака» им не грозит, поэтому стремились туда всеми фибрами. Тем более, что там они могли смело рассчитывать и на автономный паек.

В этом походе «белочки» вынудили нарушить перемирие, перекусив кабель в схеме гирокомпаса. Лодка едва не лишилась основной системы курсоуказания, но штурманский электрик Абрикосов оказался на высоте. Последствия «акции» удалось нейтрализовать за какой-то час. А куда может уйти дизельная подлодка за это время, на «парадном эконом-ходу» в три узла?

Чуть позже, глубокой ночью (хотя какая для подводников разница — день это или ночь?) и задолго до всплытия на сеанс связи, в ЦП раздался дикий крик. Для установившегося «режима тишины» это было чем-то из ряда вон. Я выскочил из рубки, и взору предстала страшная картина. Горизонтальщик Дидык что-то объяснял, отчаянно жестикулируя. Рядом на палубе в конвульсиях умирала известная всему кораблю крыса по имени Бесхвостка. Ее действительно знали, если не «в лицо», то по обрубку хвоста, утраченного за годы службы на «С-11». Ей довелось пережить целых три газовых атаки.

— Как же ты мог поднять руку на живой символ корабля? — проникновенно спросил я подчиненного. Дидык с присущей ему обстоятельностью доложил, что «скотина», окончательно обнаглев, допустила непристойные телодвижения, пытаясь помешать выполнению воинского долга по удержанию родного корабля с заданным дифферентом. За что и понесла кару. Действия были одобрены, а Дид удостоился очередного прозвища Крысобой. Обстановка тем временем сгущалась. В тот же день баталер Коля Михнюк доложил об угрызении половины мешка морковки, размещенного им в прохладе 1-го отсека. Следы преступления были слишком очевидны. Было решено дать крысам бой, начав его с акции устрашения. Памятуя о том, что хитрые твари никогда не попадаются дважды в ловушки одной конструкции, решили соорудить нечто особенное. Под руководством инженер-механика Владислава Нарбута из банки для пластин регенерации сделали супер-крысоловку, в которую вскоре попалась весьма матерая особь. На лодке, где все решалось волевым единоначальным порывом, впервые был созван консилиум. В прозвучавших предложениях отразился и многолетний опыт плаваний, и накипевшее возмущение, и глубокое знание крысиной психологии. Старшина команды трюмных, окинув присутствующих недобрым взглядом, предложил пытать животное электротоком, чтобы затем пустить по корабельной трансляции вопли животного, записанные на магнитофон «глухарей», то бишь, акустиков, которые, дескать, только делают вид, что работают. Заслышав сигнал тревоги, шокированные крысы должны были, по замыслу загонщиков, немедленно покинуть корабль. И скатертью дорога!

Старшина команды гидроакустиков обиженно заявил, что не позволит использовать свою технику для таких пошлых целей, когда с минуту на минуту должен появиться «супостат». Мол, уже который час сердце вещует.

Дискуссию, окончательно сменившую русло, прервал повидавший виды стармех. Он заявил, что подобный эксперимент уже имел место и закончился полным провалом.

Кроме сопутствовавшего экзекуции мата пленка ничего не запечатлела, а посему крысы предпочлиостаться на корабле. Оставалось одно — выбросить крысу за борт и не маяться дурью. Командир охотно утвердил это решение. Исполнить его предстояло в ближайший сеанс связи.

— Ради этого не жалко и всплыть, — заметил он, — заодно провентилируемся и мусор выбросим! (И покурим, — мечтательно добавили про себя курильщики).

В нужное время лодка всплыла в позиционное положение. Отдраив люк и оценив надводную обстановку, командир рявкнул в «каштан»: «Крысюка на мостик!»

Банку с томящимся «узником» мигом подняли, но возник новый вопрос — выкидывать вместе с ловушкой или предать их морю по отдельности?

— Короче, — отрезал командир, не забывая ни на минуту о скрытности лодки, которая находилась под угрозой, — выкидываю вместе, сами говорили, что в эту ловушку больше ни одна крыса не сунется.

Дискуссию прервал доклад радиометриста:

— Мостик, сигнал самолетной РЛС прямо по носу силой 4 балла!

— Все вниз, срочное погружение!

Несостоявшихся курильщиков, занявших было места по расписанию «для выброса мусора», как ветром сдуло. Командир широко размахнулся, чтобы зашвырнуть банку подальше, но в последний момент изменил решение и вытряхнул содержимое ловушки за борт. Затем ловко спрыгнул с подножки и уже через мгновение привычным движением потянул на себя крышку рубочного люка. Но прежде чем люк коснулся комингса, а вниз рухнула пустая банка, в щель прошмыгнула серая тень, которая, пробежав по вертикальному трапу, мгновенно исчезла в пучине трюма.

— Пожалели животину, товарищ командир? — ехидно поинтересовался стармех.

— Не важно, — парировал командир, — учитесь, как надо исполнять команду «Все вниз!»

Как и следовало ожидать, заманить в ловушку больше никого не удалось. Похоже, крысюк успел передать собратьям все, что познал и испытал. На некоторое время вновь наступило затишье.

Когда лодка возвратилась в Видяево, у меня, все еще холостого лейтенанта, возник традиционный вопрос — куда податься вечером? Так или иначе, решил сойти на берег налегке, не отягощаясь личными вещами, в том числе подводными деликатесами: шоколадом и воблой. В ту пору за каждый день, проведенный в море, подводнику причиталась маленькая двадцатиграммовая шоколадка и одна воблина. Большинство из нас в море их не ели, предпочитая получать все сразу по возвращении. Эти лакомства считались лучшим сувениром, которого с нетерпением ждали как в семьях, так и многочисленные проверяющие из вышестоящих штабов. Предпочтение, разумеется, отдавалось своим. Особой популярностью пользовалась вобла. Она хранилась в жестяных цилиндрических банках, примерно по двадцать рыбин в каждой. Когда банка вскрывалась, оттуда веяло настоящим ароматом моря и только отчасти рыбой. Ни с чем не сравнимое блаженство, особенно с пивом. Помню, как после первых практик на подводных лодках мы встречались с друзьями из разных училищ в каком-нибудь из питерских пивбаров и с видом факиров открывали честно заработанные банки с воблой, вызывая жуткую зависть окружающих.

Вернувшись поутру на корабль, я открыл рубку и с удивлением обнаружил, что в оставленной на столе автопрокладчика коробке из шестидесяти шоколадок осталась ровно половина. Вызвав Абрикосова, грозно вопрошаю:

— Кто взял?

— Да и бог с ним, — заключаю я, и возвращаюсь к текущим делам.

Проходит несколько дней, сдан отчет за поход, работаю в штурманской рубке, грезя о предстоящем отпуске. Внезапно до слуха доносится едва уловимое шуршание фольги. Через несколько минут двое матросов раскидывают ящики с ЗиПом (запасными приборами и частями), и я наблюдаю удивительную картину. В дальнем углу рубки аккуратной горкой лежат пропавшие шоколадки. Уголок каждой надкушен, а все сооружение венчает сушка, придавая ему архитектурную законченность.

Ну, разве не логично? Вместе плавали, значит, все поровну. Заметьте, животное отсчитало ровно половину и ни шоколадкой больше или меньше! Причем лежали они навалом. И тут я допустил ошибку. Приказав все немедленно выбросить, я настолько обозлил «зверя», что по возвращении из отпуска с трудом узнал рабочее место. Верный Абрикосов вместе со всем экипажем восстанавливал силы в доме отдыха на Щук-озере и постоять за штурманскую рубку было некому. Оскорбленная крыса не ограничилась тем, что объела корешки многочисленных книг и пособий. Непостижимым образом она пробралась в сейф и отгрызла учетные номера четырех секретных карт, вдобавок еще и изрядно нагадив.

Это было объявлением войны, и я его принял, хотя прекрасно знал из истории, что в партизанской войне победить невозможно. Она шла с переменным успехом, но вскоре меня назначили старпомом, и я был вынужден оставить поле битвы со сложным чувством чего-то незавершенного. По крайней мере, своему преемнику я передал не только оставшихся крыс, но и часть бесценного опыта.

С крысами бороться трудно, но возможно. Верный признак их отсутствия на корабле — наличие тараканов. Выходит, что крысы не брезгают и насекомыми. «Стасики», как их величают на флоте к неудовольствию всех Станиславов, тоже не подарок. Особенно когда их много. Зато случаев их злопамятности наукой не отмечено.

Некоторые утверждают, что на атомных лодках, особенно в реакторных отсеках, водятся особые тараканы-мутанты белого цвета. Не могу подтвердить этого лично, но что-то белесое как-то действительно пробегало.

Но хуже всех, уверяю вас — клопы. Их не едят даже крысы. С ними пришлось весьма тесно столкнуться в курсантские годы на крейсере «Кутузов». Попробуйте заснуть в душном кубрике человек на сто, втиснувшись в тесные многоярусные «соты». По груди при этом ползают толпы кровососущих и проносятся табуны хвостатых. Первые хоронятся днем в твоем пробковом матрасе, считающемся средством спасения, а вторые вообще не склонны скрываться, видимо, считая это унизительным. Встретив человека в коридоре, крыса скорей всего не обратит на него внимания, в лучшем случае смерив его презрительным взглядом.

Надеюсь, на кораблях последних поколений с подобной «живностью» научились бороться. Хотя вполне возможно, что, как водится, чуть-чуть не хватило средств.

Что люди всегда ценили в крысах — это дар предвидения. Если крысы бегут с корабля, значит, не долго ему оставаться на плаву. Скорее всего, они, как обитатели трюмов и междудонных пространств, просто лучше людей знают истинное состояние корпуса корабля и крайне редко ошибаются. Хотя, как говорится, и на старуху бывает проруха.

Подводная лодка «С-349» выходила из военно-морской базы Лиепая. На поворотном мосту — ровеснике первых российских подлодок как обычно стояло несколько зевак, которых можно было понять. Вид стройного тела субмарины, бесшумно скользящей под электромоторами, завораживал многих. Острый нос с легким шелестом рассекал мутно-зеленую гладь канала военной гавани. Клепаные фермы моста неумолимо надвигались, еще мгновенье, и мы пронесемся под его сводами, оставив за кормой восхищенные лица случайных и неслучайных прохожих. Нас охватит гордость за свое историческое предназначение, но уже несколько мгновений спустя череда команд и сигналов заставит вернуться на бренную землю и окунуться в повседневность. Впереди море!

На сей раз, все протекало несколько иначе. На подходе к мосту раздался всплеск, заставивший всех находившихся на рубке оглянуться. К своему ужасу мы обнаружили, что с кормовой надстройки спрыгнула крыса и теперь отчаянно гребет к берегу. Заметили это и стоявшие на мосту. Их лица выражали искреннее сострадание. Как же, крысы бегут с корабля. Мы со старпомом переглянулись. Воцарилась звенящая тишина, прерванная моей командой: «Товсь правый дизель!»…

Хотите верьте, хотите нет, но это был единственный в моей жизни выход в море, когда не было даже намека на неисправности механизмов, столь частые для пожилой подлодки, а организация потрясла бы любого из проверяющих, находись они в тот день на борту.

АРА

Поход подводного ракетоносца «К-…» с Кубы, где экипаж лодки от души насладился дружелюбием революционного народа и щедростью тропической природы, протекал, в целом, успешно. Все три ракеты, располагавшиеся в громадной рубке «Гольфа», как кличут проект 629 с легкой руки натовских классификаторов, продолжали грозить супостату. А экипаж был уверен, что не пройдет и месяца, как на родном причале в губе Оленьей их встретит комбриг по прозвищу Мишка Квакин. Для тех, кто знаком с Аркадием Гайдаром лишь в силу его родства с пышнотелым теоретиком всенародного обнищания, сообщаю, что Квакин был главным противником Тимура и его команды, а стало быть, таким же олицетворением зла для советских детей, как и «губошлеп Егорка» для подавляющей части российского населения 90-х годов прошлого столетия. Почему наш комбриг Щукин удостоился такого прозвища, никто не знал. Видимо, давно это было. Лично мне его лицо больше всего напоминало популярную тогда игрушку — резиновую морду мужичка, мимика которого приводилась в движение пальцами, вставлявшимися с тыльной стороны. Щукинская мимика была ей подстать, особенно, когда временами он свирепел и, сорвав резким движением позеленевшую и облезшую за долгие годы мореходства каракулевую шапку, начинал ее топтать. В целом мужик он был справедливый, главное — моряк отменный, и тем, кому от него доставалось, в голову бы не пришло на него обидеться. Однако слабости, обостряющиеся с приближением пенсионного возраста, давали о себе знать. Злые языки поговаривали, что комбриг готовится «отступить» с Севера с изрядным количеством казенных материалов, дабы жить припеваючи на любимой даче, что раскинулась на мысе Феолент в далеком Севастополе. Со временем история подтвердила факт убытия в южном направлении четырех контейнеров, но не более того…

В поход на «К-…» комбриг, напряженно ожидавший приказа об увольнении, послал своего заместителя — капитана 1 ранга Бесчинского. Узнав о предстоящем заходе на «остров свободы», Квакин строго-настрого наказал замкомбрига не возвращаться без… говорящего попугая. Разумеется, выполнив задачи боевой службы с присущим бригаде блеском. Бесчинский воспринял приказ начальника как важнейший элемент боевого распоряжения и с первой частью поставленной задачи справился безукоризненно. Кубинские товарищи восприняли просьбу советского военачальника с должным вниманием. И в день убытия на родину на борту появился самый настоящий ара — попугай, считающийся едва ли не самым разговорчивым, после определенной работы, разумеется. Огромная клетка была помещена в центральном посту. Иначе и быть не могло; все понимали, что от попугайского благополучия напрямую зависит их судьба, а кое у кого и карьера.

Первым, кто отнесся к событию критически, стал вестовой Погосян. Правильно оценив обстановку, он догадался, что появление «тезки» чревато дополнительной порцией подначек. Ведь до этого Арой звали только его. Командир лодки Думов, стоически переносивший многомесячное пребывание на борту старшего начальника, да еще такого суетливо-шумного, как Бесчинский, лишь глубоко вздохнул. А затем приказал закрепить клетку в безопасной дальности от командирского кресла. Кто знает, как эти ары качку переносят?

— Ну, ребята, глядеть за птицей в оба глаза, — с видимым нервным возбуждением провозгласил замкомбрига, когда лодка, наконец, погрузилась и удифферентовавшись, неторопливо заскользила своими тремя узлами на встречу с Родиной. — Докладывать о его состоянии каждые полчаса, как об осмотре отсеков!

Попугай перенес суету погружения весьма нервно, видимо, тщетно пытаясь постигнуть неведомый ему язык. Почувствовав смятение птичьей души, известный «душевед» Бесчинский, чьи сочные рулады господствовали в стройном многоголосье ЦП, ласково произнес:

— Не дрейфь, Ара, едрена-лапоть, пообвыкнешь, заговоришь по-нашенски, ой, заговоришь!

Похоже, что, уловив в окончании угрожающие нотки, попугай наконец-то начал осознавать, что влип он капитально. Опустив головенку, он как-то затравленно глянул на замкомбрига…

Две недели плавания прошли без особых эксцессов. Лодка всплывала на вентилирование и выброс мусора с изрядной регулярностью. Кого было нужно благодарить за свежий воздух, вопросов не возникало. А что может быть ценнее воздуха для подводника? Многие стали взирать на Ару с благоговейной почтительностью. Не путайте с Погосяном, которого из-за несоизмеримости его заслуг с попугайскими стали величать просто Вадиком. Одно настораживало — попугай молчал. Замкомбрига начал нервничать более обычного. Последнее не сулило ничего хорошего, принимая во внимание взрывной характер Бесчинского. Во гневе он был страшен…

Особенно доставалось минеру — вахтенному офицеру первой смены. Что и говорить, старший лейтенант Семенов был достоин придирок, но явно не в той форме, в которую их облекал пришлый начальник. Видя, что Ара абсолютно невосприимчив к языку, тот и вовсе перестал сдерживать себя в выражениях. Однако минер оставался столь же бестолков, сколь молчалив Ара. Неизвестно, что бесило замкомбрига больше. Упреждая очередную вспышку гнева, командир робко попытался успокоить начальника:

— Вы же знаете, Михал Петрович, что наш язык не из легких!

— Да уж точно, мать-перемать…

И тут всем показалось, что попугай, до этого взиравший на все немигающе, слегка вздрогнул.

— Центральный, — звонкий голос акустика разрезал паузу, — шум винтов по пеленгу 300 градусов. Похоже на военный корабль. Интенсивность шума возрастает!

Вскоре был обнаружен и второй корабль, а затем и третий. Не заставили себя ждать и посылки гидролокаторов.

— Хреново дело, командир, — заключил Бесчинский. — Похоже, вентилирование отменяется. Держись, Попка!

Худшее было впереди. Форсирование Фареро-Исландского рубежа оказалось нешуточным испытанием для всего экипажа, но когда томные глаза Ары подернулись пленкой, а затем попугайское тело с шумом шлепнулось с жердочки, в спертом воздухе ЦП запахло катастрофой. Тем временем враги не отставали от лодки ни на шаг. Порой казалось, что посылки гидролокаторов удаляются, но вскоре это оказывалось иллюзией. Обстановка в ЦП накалялась. Было видно, что в голове Бесчинского зреет решение. И, наконец, оно созрело.

— Всё, командир, мать-перемать, всплывай, пока Ара не издох окончательно. Хрен с ними, с врагами. Все-таки не война. А вот если он подохнет…

Самое странное, что к моменту, когда перископ рассек водную поверхность, в поле зрения не оказалось ни одного вражеского корабля. Однако море было довольно бурным. Как только был отдраен рубочный люк, клетка с попугаем стремительно вознеслась на мостик. Её смачно обдало ледяными брызгами, но бездыханное тело продолжало топорщиться на дне клетки жалкой кучкой перьев. Обняв прутья клетки, подвешенной на трубе с кабелем эхоледомера, Бесчинский напряженно пытался уловить малейшие признаки жизни. Его лицо выражало неподдельное страдание.

— Ну, давай, давай, Ара, оживай, мать твою, — горячо шептал замкомбрига.

И вдруг, о чудо, попугай шевельнулся, и пленка, закрывавшая его томные глаза, медленно приоткрылась.

— Ура-ааа! — громоподобно заорал Бесчинский, рискуя привлечь исчезнувшие, было, противолодочные силы вероятного противника.

— Объявляй готовность, командир! — Приказал начальник, явно демонстрируя отличное расположение духа. Его настроение не смог испортить даже минер, появившийся на мостике для заступления на вахту. Продув балласт, лодка двинулась на северо-восток, громыхая дизелями.

— Ну что, минер, твоя жизнь и карьера в твоих руках, — ободряюще начал замкомбрига. — Не будь мудаком! С птицы и… горизонта глаз не спускать!

Завершив инструктаж, весело посвистывая, он спустился вниз. На мостике воцарилась идиллия, которую пикантно оттенял мерный рокот дизелей, работающих на винт-зарядку, а в спускающихся сумерках мелькали высокие плавники касаток, беспечно рассекавших гребни океанских валов. Попугай, вполне оклемавшись, сидел на жердочке, нахохлясь и распушив оперенье. Вдруг в паузе, возникшей оттого, что волна накрыла газовыхлоп, отчетливо прозвучало: «Минер — мудак!»

Несмотря на леденящий холод, Семенов вспыхнул. То, что эти слова произнес попугай, ранее молчавший как партизан, ранило его минерское сердце вдвойне.

«Вот ведь сволочь!» — мелькнуло в его голове. Получалось что это все, что он усвоил из сказанного в ЦП.

Минный офицер молча открыл дверцу клетки и со всей силы треснул птицу по нахальному клюву. Ара закатил глаза и навзничь упал с жердочки, безвольно разбросав лапы.

— Что тут происходит? — донесся рев Бесчинского, как назло появившегося на трапе, подобно чертику из коробочки.

— А что он обзывается, — робко попытался защищаться Семенов.

— Мудак, ты мудак и есть! — продолжал реветь замкомбриг. — Делай что хочешь, но птицу реанимируй, зови доктора, делай искусственное дыхание «клюв-в-клюв». Что хочешь, но если Ара околеет, за ним пойдешь и ты!

Через несколько минут рев из центрального поста возвестил, что Ара открыл левый глаз, а затем и правый.

Минер остался жив и даже в прежней должности. До самого конца похода попугай молчал, видимо осознав, что безнаказанно обзывать людей могут только большие начальники.

Увидев Ару на пирсе в Оленьей, комбриг чуть было не выронил блюдо с жареным поросенком. Его глаза потеплели, и он решил не отчитывать уж слишком сильно своего боевого заместителя за то, что лодка была обнаружена неприятелем на пути домой… Его жизненный опыт подсказывал, что перевезти столь роскошную птицу из другого полушария без жертв, практически невозможно…

СКАЗ О МИНЕРЕ С СОБАЧКОЙ, КОТОРАЯ ГУЛЯЛА САМА ПО СЕБЕ

Историю эту мне поведал мой добрый приятель, в прошлом доблестный командир легендарного ракетоносца «Ленинец» — капитан 1 ранга Виктор П-ский. Поэтому и рассказ пойдет от его имени.

Случилось это в славном городе Северодвинске, где мой экипаж оказался волею судеб и флотского начальства. Лодка стояла в заводе, что предполагало не только значительную разлуку с морем, но и с семьями, проживавшими в далеком Гаджиево. Несколько лет назад его переименовали в какой-то обезличенный Скалистый, видимо, полагая, что легендарный герой-подводник Магомед Гаджиев имеет какое-то отношение к чеченскому сепаратизму. Слава богу, справедливость восстановлена и надеюсь, что навсегда. Так вот, морякам срочной службы было, в общем-то, все равно, где стоит «пароход». Увольнение «в город», как таковое, на Северном флоте практически не существует. Хотя в таком центре цивилизации, каким в ту пору был Северодвинск, можно было вполне рассчитывать на культпоход в кино и даже на танцы в БМК. Но вот кто позволял себе расслабиться, так это «фенрики», то бишь молодые офицеры, причем, не только холостяки. Разумеется, в вечернее время, плавно переходящее в ночное. Главное — как штык явиться к подъему флага и желательно своим ходом. Очень это качество на флоте уважают. Два главных преступления для военмора: опоздать на вахту и к подъему флага. Осмотрит, бывало поутру свирепый старпом строй бравых офицеров, переминающихся в ожидании командира.

«Да-аа, — подумает, — ну и физиомордия у лейтенанта Ж., чем же ты, мил человек, ночью занимался? А ведь молодец, в строю! Да и остальные тоже… орлы!»

Днем-то все без исключения геройски служат Родине, крепя боеготовность и обеспечивая ударную работу заводчан. Ну а вечером, святое дело, случалось и нам посидеть у «Эдельмана», пока его не спалили. По слухам, без политотдельских опричников дело не обошлось. Отменное, доложу я вам, местечко было, со вкусом! Но, видимо, рассудили, что не бывать вертепу. Опять же плюс к боеготовности и моральным устоям, которыми советский моряк был широко известен всему миру, не исключая и вероятного противника. Но, как известно, «всех не перевешаешь». Была еще парочка мест для отдохновения ратной души: «РБН» (ресторан «Белые ночи»), что-то там, на Яграх и т. д. Однако некоторые предпочитали, как повелось издревле, становиться на постой. И спокойней и стабильней. И на ресторан тратиться не надо. Таким, конечно, в коллективе грош цена, но дело это сугубо личное. Без ресторана все равно было не обойтись, надо ведь сначала познакомиться, а уж потом «на постой». Это ж вам не старое доброе время, когда квартирмейстер торжественно сообщал господам гусарам адреса домов, где их уже «с нетерпением» ждут-с.

Короче говоря, иду я как-то по зимнему Северодвинску, время — глубоко за полночь, из гостей, стало быть, возвращаюсь. Вы же знаете, моряку, а тем более командиру, везде рады. Да и знакомых в мои зрелые годы — минимум полгорода. Вдруг, не сразу и глазам поверил, бредет мой минный офицер (назовем его Сидоров), а впереди на поводке пес не очень-то и породистый. Мне даже обидно стало:

«В таком экипаже служишь, — думаю, — можно и поприличней собаку завести». Тем более, что к минерам я неравнодушен, сам из них вышел. А потом, откуда у него собака? Не на лодке же из Гаджиево приволок? Вижу, заметил Сидоров меня и как-то засмущался.

«Ну, — думаю, — не иначе какая-то тайна», — а ведь известно, что командир это — как духовник на исповеди, и никаких тайн от него быть не может.

— Салют, минерище, ты что это, частным сыском, что ли подрабатываешь по ночам? Или роддом охраняешь?

— Никак нет, товарищ командир. Абсолютно дурацкий случай вышел. Представляете, познакомился в РБН-е с теткой, — минер поймал мой укоризненный взгляд и вовремя поправился:

— Простите, с девушкой. Ну, короче говоря, пошел я ее провожать, а она вона где живет, в Квартале (район новостроек, упоминание которого автоматически удваивает стоимость такси). Пригласила испить кофею. Слово дамы — закон. Вы же меня знаете!

— Конечно, Сидоров, поэтому продолжайте, пока ничего оригинального, — заметил я нарочито официальным тоном.

— Так точно, — отчеканил минер голосом изрядно подмерзшего человека. Ну посидели так мило, коньячком переложили. Все путем, наконец, она и говорит: «Слушай, Петя, поздно тебе уже в казарму возвращаться, оставайся».

— Серьезное предложение, Петя. Насколько я понимаю ты его, собственно, и добивался?

— Ну, в общем-то, да. Но дело все в том, что она попросила собачку вот эту выгулять, пока, мол, постель застелит.

— Понятно, балдахин распустить, благовония воскурить… Короче говоря, валяй, черт с тобой, только чтобы к подъему флага как штык! Понял?

— Понял, товарищ командир, только… забыл я, где дом-то этот. Они здесь все одинаковые.

— Да-а, — сочувственно протянул я, — сразу видно, что не штурман. А собака на что? Тоже не местная, что ли? Домой дороги не знает.

— Да черт ее разберет! Может, не гуляла давно. Третий час меня по району кружит. Уже и колотун прошиб. Мелькнула тут мыслишка, а не послать ли всех к чертям? А потом думаю, а вдруг это у нее — единственное близкое существо. Так что еще похожу немного. Вдруг эта зараза чего вспомнит. Домой, Жучка! Домой!

— Имя-то хоть знаешь?

— Девушки?

— Нет, собаки.

— В том-то и дело, что не спросил. Может, поэтому обиделась и кружит, сука! Простите, товарищ командир, мы уж побежим…

И минный офицер исчез, скрывшись в вихре внезапно налетевшей поземки.

Наутро я с глубоким удовлетворением наблюдал Сидорова в воинском строю и, к счастью, без собаки. Ничего что под его левым глазом заметно выделялся значительных размеров синяк, похоже, что офицер исполнил свой долг подводника-гуманиста до конца. А собака, надо полагать, привела его в нужное место. Судя по выражению его лица, я понял, что рассказывать эту историю можно будет не раньше, чем лет через десять. Мне было нелегко, но я выдержал испытание. Джентльмен должен всегда оставаться джентльменом. Как Сидоров, в свое время. Вспоминая эту историю, я, лишний раз с грустью убеждаюсь, что ни одно доброе дело безнаказанным не остается.

ПИНГВИН

Приехав в Ленинград на командирские классы, капитан-лейтенант Митрохин немедленно развил бурную деятельность. И было из-за чего. Появившись с опозданием, пришлось перегонять лодку с Севера на Балтику в ремонт, он начисто потерял шанс на место в офицерском общежитии. Поэтому радость встречи с однокашниками, многих из которых он не видел с выпуска, была омрачена поисками жилища для собственного семейства, смиренно ожидавшего решения этого важнейшего вопроса современности в далеком Видяево. Им было не привыкать к ожиданию, и они справедливо рассчитывали на остатки совести, которые, несомненно, присутствовали в натуре Митрохина. Хотя, откровенно говоря, годы, проведенные в должности старпома подводной лодки, слегка поколебали эту некогда незыблемую категорию. Все объяснялось просто: старпом, как исполнитель командирской, а, следовательно, чужой воли, был вынужден частенько перекладывать моральную ответственность за сомнительные приказы, а такие, конечно же встречались, на совесть тех, кто их отдавал, сиречь начальников.

«Вот стану командиром, — мечтательно потягиваясь, думал Митрохин, — буду брать всю ответственность на себя. С одной стороны — хорошо быть прикрытым от начальства широкой спиной «кэпа», но, сколько же можно слыть «злобной собакой», чьи «ответственные обязанности несовместимы с частым нахождением на берегу». Как все-таки здорово принимать самостоятельные решения. Для этого люди, собственно, и рвутся к машинным телеграфам, а командирские классы — лишь необходимая ступенька к этой великой цели».

«И совесть будет чиста, как у моего Дениски», — грезил вчерашний старпом, безумно скучая по трехлетнему сынишке, которого боготворил, как продолжателя семейной традиции. Разумеется, двух старших дочерей он также любил, но лишь когда с женским засильем в семье было покончено, Митрохин почувствовал, что чего-то достиг в этой жизни. Да и дед, старый морской офицер, при всей суровости не смог скрыть своей радости:

— Я уж было, подумал, что ты, Мишка, бракодел, да, вижу, ошибался. Наша порода, довел-таки дело до конца! Теперь можно и на покой.

— Мне что ли? — с деланным вызовом спросил Митрохин-средний.

— Не ехидничай, сам знаешь кому. А то жил как на иголках…

Решение квартирного вопроса пришло на первой же неделе, когда разочарование от полученных предложений, замешанное на чувстве растущей вины перед семьей, томящейся на Севере, грозило довести Митрохина до помешательства.

— Не волнуйся, Мишка, есть один вариант, — заверил его надежный, как некогда Аэрофлот, школьный товарищ Коля Спирин, капитан мощнейшего буксира «Капитан Чадаев», стоявшего неподалеку от классов. Главной достопримечательностью судна была удивительная по красоте и функциональности сауна. Она поразила Митрохина полным отсутствием углов, шероховатостей и шляпок гвоздей, не позволявших особенно расслабляться посетителям обычных городских бань. К огромному удовольствию друзей капитана, «Чадаев» продолжал стоять на Неве по единственной причине — начальство никак не могло решить, смогут ли суда «река-море» следовать за чудо-буксиром в битом льду. Построенный недавно в Финляндии он обладал способностью колоть лед толщиной до полутора метров.

— Маша, подбрось-ка нам пивка похолодней! — громко скомандовал Спирин в никуда.

— Есть, Николай Степаныч, — отозвалось зычное контральто, и тотчас в абсолютно ровной переборке предбанника открылось окно, где, как по мановению волшебной палочки, нарисовался поднос с парой запотевшего пива.

— Ну, дела, — завороженно произнесла распаренная митрохинская физиономия, игриво продолжая, — а Машу чего ж не позовешь?

— Боюсь, не пролезет наша Маша в оконце. Габарит не тот, а вот элеватор загубим. Короче, ты, вроде, семейные дела решаешь? Если все еще да, то слушай. Корешок мой по Арктическому училищу Валентин снова на Юг собрался, в Антарктиду почти на год. Интересуется, кому бы квартиру сдать. Трехкомнатную.

— А ты не знаешь кому?

— Съезди, посмотри, может не подойдет. Там особенность имеется.

— Много просит что ли?

— Да нет, еще и доплачивает.

— Разыгрываешь, гадюка! Ты ж мою ситуацию знаешь. Все бросаем, поехали, — вскочив от нетерпения, заголосил Митрохин.

— Не суетись, он тебе сам сейчас все расскажет, — едва успел произнести Спирин, как голос верной Марии, прозвучавший как всегда ниоткуда, доложил о прибытии гостя.

Валентин оказался щупловатым и застенчивым полярником с огромным стажем сидения на льдинах и удаленных станциях. Работу свою он любил и, судя по тому, с какой восторженностью описывал эпизод, как в прошлую антарктическую экспедицию чуть было не сыграл в километровую трещину, получал от происходящего особое наслаждение. Он был одинок, а значит, мог себе это позволить.

— Вы и не представляете себе, как там здорово работается. А как читается Достоевский!

— А одни и те же морды вокруг? — вяло поинтересовался Митрохин.

— Ну, вы же в автономках с этим справляетесь, — под общий хохот парировал Валентин и перешел к главному:

— Если вы согласны, заселяйтесь хоть сегодня, послезавтра я улетаю. Особенность в одном, там остается мой друг. Федя. Не пугайтесь, Михаил, это не человек. Это — пингвин.

Очевидно уловив на лице собеседника облегчение, он добавил:

— Но далеко не простой пингвин.

— Императорский что ли? — проявив неожиданную для старпома дизелюхи эрудицию, выдавил Митрохин, заподозривший неладное.

— Так точно. Рост 120 см, вес 45 кг. Остальное — при встрече…

Встреча состоялась на следующий день в квартире, которой предстояло стать пристанищем для Митрохиных, уже паковавших чемоданы. Слух о чудесном везении их папаши успел просочиться и в далекое Видяево.

В обширной прихожей «сталинского» дома стоял по стойке смирно пингвин с гордо поднятой головой и пристально смотрел Митрохину в глаза, справедливо сознавая, что именно от этого человека будет зависеть его судьба в ближайшие месяцы. Его лапы были обуты в тапочки 46 размера, и он едва заметно покачивался вокруг своей оси.

— Оставляю вам деньги из расчета 120 рублей в месяц на рыбу, — начал свой инструктаж Валентин, — рыба должна быть исключительно свежей, не мороженой. Кроме того, Федора надо хотя бы раз в неделю купать. Не в ванне, это он делает почти сам. Ваше дело только краны открыть. Если нет машины, придется брать такси и на Петропавловку. Тут недалеко. За трояк довезут. Некоторые таксисты его уже знают. И, — он многозначительно хмыкнул, — даже любят. Надеюсь, полюбите и вы.

— А в такси он тоже сам садится? — поинтересовался Митрохин.

— Увы, понадобится ваша помощь, точно так же, как и при расчете.

Митрохин хотел спросить про то, как пингвин одевает тапки, но постеснялся.

«Поживем-увидим!» — резонно заключил он. И они ударили по рукам.

На прощанье Валентин проникновенно воскликнул:

— Не забывайте, пожалуйста, что это мой друг!

Митрохин расценил фразу как предостережение: «Не дай бог с животным что-нибудь случится!»

И в очередной раз задумался, правда, не надолго. Бывалый подводник смекнул, что отступать некуда. Назавтра приезжала семья…

Для справки, в 70-е годы прошлого столетия трехкомнатная квартира в приличном доме стоила примерно 120 рублей в месяц, а жалованье старпома подлодки, обучающегося на офицерских классах в чудесном городе Ленинграде, составляло 400–500 рублей.

Проводив Валентина, Митрохин с легким трепетом вернулся в новое пристанище. Подкрепившись, кто чем, они с Федором разошлись почивать. Каждый со своими мыслями.

Ночью Митрохину снились кошмары. Причиной стала его любознательность. Днем он читал Брэма, чтобы глубже проникнуть в психологию Федора. Сказывалась методичность в подходе к личному составу. Насторожили сведения об истошных криках пингвинов для привлечения самок в начале апреля.

— До апреля еще дожить надо, — оптимистично заключил Митрохин, помня, что на дворе октябрь, — да и вообще, Федор наверняка уже должен был понять, что здесь вряд ли кто откликнется, разве что в зоопарке…

Часа в три ночи Митрохин зачем-то открыл глаза и обомлел. Над ним, склонив голову, стоял пингвин, пристально вглядываясь в его лицо.

— Пошел вон, — смахнув холодный пот со лба, твердо произнес военмор. Федор четко, но неторопливо развернулся на месте и бесшумно поковылял восвояси.

— Ишь подкрался, гад, тапочки тебе, что ли сменить на кожаные? А еще лучше на чугунные.

Сон как рукой сняло.

«А вдруг в следующий раз клюнет или укусит, черт его знает, что у этих пингвинов на уме. Интересно как его воспримут дети?»

В том, что его Татьяна найдет общий язык с животным, он не сомневался.

Дети встретили Федора восторженным визгом. Пожилой пингвин лишь пару раз развел лапами.

— Ну, ты Митрохин даешь, — воскликнула Татьяна. — Куда ж ты нас в следующий раз притащишь? В серпентарий? А в ванне часом пираний не припас?

— Да ладно ты, — отмахнулся невыспавшийся Митрохин, — тихое беззлобное животное, и квартира хоть куда, да еще на таких условиях.

Со временем семья привыкла к Федору настолько, что возникавший временами вопрос «Как жить после возвращения хозяина?»- вызывал в душах домочадцев смятение и растерянность. Только Митрохин так и не смог привыкнуть к загадочному взгляду пингвиньих глаз. Федор будто намеренно изводил перспективного подводника регулярными ночными визитами. Порой становилось настолько жутко, что хотелось растолкать мерно посапывающую рядом супругу и истошно закричать: «Рятуйте!» Однако врожденный такт не позволял офицеру расслабиться. Он начал таять на глазах. Встревоженная Татьяна предлагала ему лучшие куски, которые незамедлительно отклонялись: «Лучшее — детям… и пингвинам!»

Постепенно приоритет перешел к последним. На свежую рыбу и такси уходила большая часть митрохинского жалованья. Он не раз с горечью помянул утраченную в связи с оставлением Севера «полярку» (прогрессивный вид дополнительного денежного довольствия для работающих на Крайнем Севере. В случае отсутствия на Севере более 90 суток накопление начиналось с нуля).

Попытка накормить Федора мороженой рыбой с треском провалилась.

— А почему, собственно, эта зверюга не может питаться тем же, чем мы? — как-то раз воскликнул Митрохин, поразившись собственной смелости.

— Ну-ка, Настена, — обратился он к младшенькой, — отнеси-ка Феденьке с «барского стола» отварного хека отведать.

Вскоре, вслед за вернувшейся дочкой, в дверях гостиной, появилась горделивая «императорская» физиономия. В презрительно сжатом клюве покачивалась пресловутая рыбина. Федор величественно приблизился к хозяйскому столу и, не наклоняясь, разжал клюв. Рыбина громко шлепнулась на паркет.

«Вот вам хек!» — прочитали Митрохины в оскорбленном взоре Федора. Крыть было нечем.

Но самым сложным в общении с Федором оставалось купание. Митрохины подхватывали его из машины под «белы лапы» и волокли по направлению к пляжу или проруби. Когда до воды оставалась пара метров, пингвин освобождался от опеки и, не веря собственному счастью, плюхался в воду. Поначалу возникало опасение, что Федя заблудится, но он всегда находил нужную прорубь по ему лишь ведомым ориентирам, причем, заметьте, в мутной и изрядно отравленной невской водице.

Так что о пропаже животного без вести в силу природной тяги к свободе нечего было и мечтать. Каждый раз, поймав себя на подобной мыслишке, закоренелый атеист Митрохин мысленно крестился, представляя себя в роли Феликса Юсупова, наступающего на лапы Федора, силящегося выпрыгнуть из проруби в образе Гришки Распутина. Эта картина частенько преследовала его во сне, и каждый раз, просыпаясь в холодном поту, он встречал над собой холодный блеск пингвиньих глаз. В один прекрасный день Митрохин понял, что еще немного, и он загремит на Пряжку (психлечебница на одноименной речке в Ленинграде). Оставался резервный вариант, припасенный на крайний случай — сдать Федора в зоопарк на поруки старинному знакомому — Михалычу, в целом неплохому, хотя и весьма пьющему мужику. Мысль эту Митрохин долго отбрасывал, учитывая ряд последних скандалов вокруг Ленинградского зоопарка. Как выяснилось, последний директор, оказавшийся на поверку артистом балета, регулярно объедал бедных зверушек. Мало того, что львы не получали положенного по царскому статусу мяса. Мартышки, которым, ввиду полного отсутствия положительных эмоций, для тонуса полагалось шампанское, его сроду не видывали, зато регулярно наблюдали сытого и пьяного директора. А вообще, с зоопарком Митрохина связывали не только воспоминания детства. На четвертом курсе военно-морского училища появилось ранее неведомое понятие — свободное время, немедленно вызвавшее острую потребность в карманных средствах. И судьба привела его в зоопарк.

— Работа не бей лежачего, — бодро вещал многоопытный сокурсник Витя, кормивший слона обедом, — пришел, накормил ужином, подобрал то, что осталось… от моего обеда и гуляй!

Деньги были нужны до зарезу, и Митрохин согласился. Проработал он целый месяц, дальше начиналась штурманская практика — очередной заплыв без заходов вокруг Европы. К слону по имени Ганг или просто Гоша он привык, да и тот полюбил Митрохина все душой. Иначе чем было объяснить свирепое поведение Гоши после исчезновения любимого подавальщика ужина. Сменивший его на этом посту Михалыч в первый же день загремел на колышки, коими, как известно, ограждают слоновьи жилища. С тех пор, собственно, Михалыч и хромал, и пил. Но зла на Митрохина он не держал, временами они даже встречались, отметить очередной день счастливого «приземления» Михалыча. Собственно он-то и предложил приютить пингвина в случае необходимости. Теперь этот случай настал.

— Прости Федор, поживешь немного среди зверей, — с заметным чувством вины сипло произнес Митрохин, передавая пингвина Михалычу. В силу важности происходящего последний выглядел трезвее обычного. Получив от Митрохина деньги на свежую рыбу, Михалыч плотоядно крякнул, заставив подводника вспомнить о пристрастиях бывшего шефа главного питерского зверинца. А фраза «Все будет в лучшем виде» и вовсе посеяла в душе Митрохина сомнение в справедливости происходящего.

Всю неделю ученье не шло впрок будущему командиру. Мерещился пьяный Михалыч, пытающийся от дефицита закуски куснуть Федора. Тот силился увернуться неуклюжим пингвиньим телом, но спасительная полынья была слишком далеко…

Наконец, ноги сами привели страдающего от угрызений совести Митрохина прямиком в зоопарк. Картина, представшая его глазам, смогла бы растрогать и не столь тонкую душу, какой обладал наш герой. В заснеженной вольере, склонив голову и сложив лапы за спину, скорбно вышагивал Федор. Судя по утрамбованному насту, делал он это далеко не первый час. От увиденного повеяло такой безысходностью, что Митрохину стало стыдно вдвойне.

А вдруг не признает, не простит!

— Федя, — негромко, но проникновенно воскликнул он и, о чудо, пингвин остановился, как вкопанный, и Митрохин прочитал в его взгляде и надежду, и прощение за все его многочисленные грехи.

Возвращение парочки в лоно семьи прошло с триумфом. Виновные были прощены, предательство не состоялось, а Митрохин по возвращении на Северный флот стал прекрасным командиром. Не знаю как командование, но личный состав души в нем не чаял… за справедливость. И самое главное, ни разу больше Федор не появлялся в супружеской спальне Митрохиных. И жили они душа в душу до самого возвращения хозяина…

Вот вам и монетка в копилку сторонников теории переселения душ.

РАССКАЗ С ПОКАЗОМ

На флоте издревле утвердилась основная форма обучения — рассказ, глубокий и вдумчивый. Желательно с показом. С тренажерами у нас далеко не всегда было хорошо. Поэтому способность лектора наглядно проиллюстрировать свою «сказку» неизменно производит сильное впечатление, а главное — вселяет в обучаемый народ уверенность, что сказанное — не пустые слова.

Одним из ярчайших примеров, подтверждающих это, стала демонстрация, имевшая место на причале в Полярном в середине 60-х прошлого века. Мастер-класс блестяще провел начальник штаба 211-й бригады подводных лодок капитан 1 ранга В.С.Журавель. Речь шла о демонстрации разрушительной силы регенерации — желтоватых пластин, делавших внутриотсечный воздух более или менее пригодным для дыхания, позволяя подводной лодке дольше находиться в погруженном состоянии. Активное вещество, спрессованное на асбестовой основе, поглощало углекислоту, выделяя кислород. Последнее, превращало незамысловатые как грабли «РДУ-шки» (регенерационные двухъярусные установки) в потенциальный источник пожара и даже взрыва. Однако на то и грабли, чтобы на них время от времени наступать. К тому же личный состав во все времена имел тенденцию расслабляться. Особенно когда месяцами приходится делать одно и тоже изо дня в день. А полярнинские лодки в те времена, подобно каравеллам Колумба и Магеллана, годами бороздили моря целыми бригадами. Длительность автономок доходила до 13 и даже 17 месяцев. Впрочем, если провести годик в обществе гремучих змей, чувство опасности наверняка притупится. На подводной лодке этого допустить нельзя. Иначе, взрыв, пожар и гибель людей, а порой и самого корабля. Даже выгруженная из РДУ изрядно побелевшая, отработанная регенерация представляла серьезную опасность, отчего хранилась в герметичных резиновых мешках вплоть до популярной в народе команды по корабельной трансляции «По местам стоять к выбросу мусора и регенерации!» Корабельные курильщики почитали это действо как праздник. Мусор выбрасывался за борт в надводном положении по специальному расписанию. Для «дизелистов» это была в полном смысле слова отдушина, когда можно было курнуть на мостике или просто подышать свежим воздухом… Прежде чем снова нырнуть в прочный корпус для нескончаемой борьбы с вызовами судьбы.

Зима. Полярный. На могучем бетонном плацу буквой «П» построен личный состав бригады — экипажи четырех субмарин, остальные «воюют» в Средиземке. В центре «композиции» — сваленная домиком куча регенерации, вокруг которой степенно прохаживается НШ. Его невысокая поджарая фигура — сгусток энергии. Он должен довести до моряков истину, сделав ее прописной, и он этого добьется. Любой ценой! (Знать бы наперед, какова ее мера!)

— Товарищи подводники, помимо очевидной пользы регенерация несет в себе ужасную разрушительную силу. Все об этом слышали, многие знают, но почему-то корабли продолжают гореть, чаще всего по вине личного состава. Вспомните недавний случай с «Б-139», когда из-за нерадивости обитателей первого отсека чуть не потеряли лодку.Удивительно, но на сей, раз все обошлось. Регенерация воспламеняется от ударов, попадания воды и грязи, а капля масла делает из нее бомбу, готовую взорваться в любую минуту. Однако есть умники, которые воруют регенерацию, чтобы отциклевать палубу в казарме или даже пол в собственной квартире. Мичман Ж., стоящий в этом строю, доставлен сюда с гауптвахты, где «отдыхает» именно за это. Чудом не спалил целый дом, ограничившись для начала собственной квартирой. Это при нашем-то дефиците жилья. С ним мы, скорее всего, расстанемся, но о грустном потом. Сегодня вам будет «весело», особенно когда убедитесь в опасности, таящейся в этом безобидном с виду веществе. Это должны видеть все без исключения, до последнего негодяя! (опальный «циклевщик» вздрогнул).

С этими словами начштаба окропил кучу водой из услужливо поднесенной мичманом-химиком «кандейки» — стандартной банки «В-64» для хранения все той же регенерации. Раздалось тихое шипение, но не более того. Две тысячи голов, уставившись на желтоватый холмик в ожидании редкого зрелища, затаили дыхание. Поскольку обещанного эффекта не последовало, в строю зародился и начал шириться ропот разочарования. Фиаско явно не входило в планы боевого офицера. Он выплеснул остатки воды и после мгновенного раздумья потребовал у «ассистента» немного масла. Приказ был исполнен незамедлительно, после чего осторожный мичман предпочел ретироваться от греха подальше. Однако конфуз рос и ширился, по мере того как НШ продолжал обильно сдабривать «взрывоопасную» смесь маслом. Когда и его запас, наконец, иссяк, над причалом воцарилась гнетущая тишина, готовая в любую секунду смениться гомерическим хохотом. Лукавые лица сотен «героев-подводников» это подтверждали. Эксперимент приобретал обратный знак. Опытный психолог это прекрасно понимал и не мог допустить ни в коем случае. Ситуация требовала эффектного конца. И он наступил. Василий Семенович схватил лежавшую рядом палку и со словами «Черт знает что! Этого не может быть!» треснул ей по проклятой куче…

Когда рассеялся дым, а в окрестных сопках смолкло эхо оглушительного взрыва, заставившего старожилов вспомнить 1962 год (взрыв боезапаса на борту ПЛ «Б-37», повлекший за собой гибель 122 человек), глазам очевидцев предстала жуткая картина. Экипажи подлодок, сиречь обучаемые, продолжали «обнимать асфальт», брошенные оземь ударной волной, и лишь в эпицентре гордо маячила фигура НШ, окутанная таинственной дымкой. Его брюки неспешно догорали…

На разборе командир эскадры от души похвалил начальника штаба за яркое представление, скрасившее размеренную жизнь северного гарнизона. Но самое главное, было трудно не признать, что учебная цель достигнута «малой кровью», а именно, без людских потерь. Все также сошлись во мнении, что участники запомнят суть преподанного надолго, а кое-кто и на всю оставшуюся жизнь…

А Василий Семенович вскоре заслуженно стал комбригом, а впоследствии и адмиралом…

ГРЕМИХА ГИДРОГРАФИЧЕСКАЯ

Из «мемуаров» гидрографа В.Н. Пудовкина
Как говаривали военные моряки последней четверти прошедшего века, «если Северный Ледовитый океан это большая Ж…, то анальное отверстие в нем, конечно же, Гремиха». Заявление, прямо скажем, спорное! Особенно это чувствовалось после того, как с началом семидесятых там развернулось строительство крупнейшей базы атомоходов. С этим связано и появление популярного анекдота.

Шеф ЦРУ на утреннем докладе президенту США рапортует:

— У русских на Кольском полуострове появилась новая стратегическая база подводных лодок — Гремиха.

— Какие подъездные пути?

— Никаких, ни шоссе, ни железной дороги.

— Аэродромы есть?

— Нет!

— Не морочьте мне голову. Это очередная провокация русских!

В самом деле, единственным путем сообщения было море. Двести с небольшим миль до Мурманска жителям древнего поселка Йоканьга, расположенного в Святоносском заливе Баренцева моря можно было преодолеть исключительно морским путем. С этой целью по маршруту десятилетиями исправно курсировало несколько небольших пароходов, среди которых «Клавдия Еланская» и «Вацлав Воровский». Их прибытия жители Гремихи ждали с особым трепетом. Помимо пассажиров он доставлял в забытый богом гарнизон свежее пиво и прочие раритеты…

Большую часть года здесь дули жуткие ветры. Метеонаблюдения проводимые на маяке Святоносский, расположенном, как нетрудно догадаться, на мысе Святой Нос подтверждали эту незыблемую природную традицию. С этой целью в осенне-зимний сезон между домами — традиционными для большинства гарнизонов «хрущевками» только с тройными рамами, натягивали тросы. За них следовало держаться, если вы конечно не хотите, построившись клином с товарищами по несчастью, улететь за горизонт. Впрочем, было бы ошибочно считать, что в этих краях наблюдалась исключительно скверная погода. В день прибытия сюда Никиты Сергеевича Хрущева летом 1962 года, к примеру, установилась настолько прекрасная погода, что местные обитатели чудом не лишились полярных надбавок. Слава богу, пронесло!

После исторического визита, собственно, и развернулось масштабное строительство причального фронта и жилых домов для семей подводников. Поселок, получивший наименование Островное рос как на дрожжах. Появился Дом офицеров, в котором расположились: популярное кафе, библиотека, танцзал и спортивный комплекс. Подобным мог похвастать далеко не каждый северный гарнизон. Видяево, к примеру, вплоть до 1978 г. довольствовалось дощатым матросским клубом.

Неотъемлемой частью базы, основу которой составляла 11-я флотилия подводных лодок, была Гидрографическая служба, упомянутая в данном случае и потому, что к ней относился и лейтенант Веревкин, проходивший службу в маневренном отряде, дислоцированном в поселке Мишуково (Кольский залив, аккурат напротив Росты — одного из районов Мурманска). Поскольку главной задачей Гидрографии было и есть обеспечение навигационного оборудования, а, следовательно, безопасности плавания, руководство приняло решение развернуть в районе Гремихи радионавигационную станцию «РЫМ-Б».

Не вдаваясь в технические детали, стоит заметить, что система эта, излучая радиоволны УКВ диапазона, позволяла определять место с довольно высокой точностью. Другой вопрос, что оборудование было древним как мир и подлежало списанию в самом ближайшем будущем. Однако на фоне общей суеты и трудового подъема подобная инициатива выглядела вполне уместно. Для ввода в действие «РЫМ» а оставалось лишь направить на Святой мыс команду гидрографов с аппаратурой и мачтами, установив которые можно было рапортовать о выполнении боевой задачи.

Поскольку за свое недолгое пребывание в почти столичном гарнизоне Мишуково лейтенант Веревкин успел зарекомендовать себя волевым, но чересчур деятельным специалистом, вопрос о том, кому возглавлять эту миссию, в общем-то, и не стоял. Параллельно с этим мишуковское начальство решило избавиться от всех разгильдяев и сомнительных личностей, невесть каким путем затесавшихся в славные ряды советских гидрографов. В помощники лейтенанту был определен мичман Князев, которого не рисковали назначать даже старшим грузовой автомашины, что было своего рода пробным камнем командно-волевых навыков. Разумеется, ни о каких патрулях, связанных с выдачей оружия не было и речи. Особенно после памятного для мишуковского гарнизона случая, когда Князев, пребывая в традиционном для него состоянии подпития, объявил свой дом неприступной крепостью. Заявление сие он подкрепил стрельбой из всех окон халупы, которую занимал со своей сожительницей Зинаидой — продавщицей местного лабаза. Располагая тремя охотничьими ружьями, солидным запасом патронов и горючего из запасов Зинаиды, мичман мог достаточно долго терроризировать окружающих. Однако командование решило одним махом избавиться от головной боли, а заодно и лишний раз проверить деловые качества выпускников ВВМУ им. М.В. Фрунзе в лице лейтенанта П. Веревкина. Дело в том, что мичман Князев был его непосредственным подчиненным, и хотя молодому лейтенанту трудно было пенять за упущения в воспитании великовозрастного детины, именно этим ему предлагалось немедленно заняться.

Петр поразил начальство простотой решения проблемы. Незаметно подкравшись к домику «мятежного» мичмана, Веревкин ласточкой прыгнул в распахнутое окно и незамедлительно послал подчиненного в глубокий нокаут. Сказались хорошая спортивная подготовка и юношеский задор. Связанный нарушитель спокойствия проспал почти сутки, а затем доложил о готовности к покаянию. Когда его вызвали с гауптвахты и предложили искупить многочисленные грехи ратным подвигом, он незамедлительно согласился, тем более, что альтернативой этому была лишь психлечебница. Однако, услышав фамилию старшего группы, Князев почему-то вздрогнул.

Рабочим костяком группы, как уже говорилось, стали списанные отовсюду годки, которым было обещано в случае успешного выполнения боевой задачи не задерживать увольнение в запас более чем на месяц. Оставаясь в Мишукове, они вряд ли могли рассчитывать на такое везение, поскольку большинство из них уже морально созрело для дисбата.

Вот такие «орлы», набранные подобно экипажу пиратского корабля в бессознательном состоянии в портовых тавернах, и попали в подчинение Веревкину, который и сам не так давно озадачивал училищных начальников своеобразной трактовкой вопросов подчинения и воинской дисциплины. Петр был уверен, что наступил его судный час. Оставалось неясным «За что?»…

Команда Веревкина, которую мишуковцы ласково окрестили «ссыльной», благополучно переправилась на другой берег Кольского и вскоре взошла на борт «Вацлава Воровского». Узнав, что их морской круиз будет протекать не в каютах, а всего лишь на жестких сидячих местах, моряки слегка возроптали, и Веревкин впервые повысил голос, обозвав их «галерниками», которым еще предстоит вернуть себе доброе имя, а с ним и право путешествовать в «люксах». Князеву Петр приказал неотлучно находиться с личным составом, а сам расположился в небольшой каютке невдалеке от медпункта. Впоследствии Веревкин не раз будет корить себя за излишнюю доверчивость, особенно по отношению к мичману, по которому, несомненно, плакал дурдом. Как показывал опыт, максимум, что ему можно было доверить, — это дырявые носки, в которых он не переставал щеголять.

Не прошло и двух часов, как лейтенант услышал доносящиеся из коридора истошные крики, визг и топот ног. Неприятное чувство уверенности, что без его «команды» дело не обошлось, выдернуло его из койки и бросило в коридор. Выглянув из каюты, он с ужасом обнаружил бегущего прямо на него старшего матроса Шуру Видлера. Глаза краснофлотца были широко раскрыты, а форма одежды напоминала карнавальный костюм тореро, растоптанного быком. Его преследовала толпа разъяренных мужиков с перекошенными от ярости лицами, в которых угадывались члены экипажа «Воровского». Кое-как Веревкину удалось запихнуть Видлера в медчасть, между прочим, получив при этом пару приличных тумаков по почкам.

Как выяснилось позже первое, что сделали матросы после его проникновенного инструктажа, — капитально отметили с мичманом Князевым начало командировки. После чего наиболее активные отправились по судну в поисках приключений. Крупнейшее приключение «на свою задницу» заработал Видлер, которого угораздило забраться в каюту к молодой буфетчице. В момент активных домогательств в каюту зашел муж, числившийся в экипаже мотористом. Свалка, драка, и вот уже ватага из дюжины крепких парней гоняет несостоявшегося «Дон Жуана» по судну, сея панику и опустошение. Ситуация обострилась, когда на одном из трапов «злой годок» пнул ногой оскорбленного мужа прямо в челюсть, которая немедленно распалась «на атомы», поскольку оказалась вставной. Озверевшая толпа приступила к линчеванию военмора, чему, собственно, и сумел помешать лейтенант Веревкин. Вызванный вскоре к капитану Петр был поставлен в известность, что против его матроса выдвинуто обвинение в попытке изнасилования, усугубляемого нанесением тяжких телесных повреждений одному из ключевых членов экипажа. Заявление пострадавшего прилагалось. Более того, в адрес командира военно-морской базы Гремиха была дана соответствующая радиограмма… Перспективка высвечивалась безрадостная…

Едва только теплоход «Вацлав Воровский» причалил к пирсу, к борту подкатил УАЗик с комендантом базы майором Безбороденко. Ласково взглянув на лейтенанта, комендант огласил приговор:

— НСС (неполное служебное соответствие — вид наказания) от Командующего Северным флотом тебе и пару лет дисциплинарного батальона твоему матросу уже гарантировано. Твоего «насильника» сейчас же отправляем на гауптвахту, а ты оставайся на пароходе. Если сможешь уничтожить следы ваших преступлений, отделаешься легким испугом! Если понял, то действуй!

— Товарищ майор, прошу оставить матроса Видлера при мне.

— Что ж, флаг вам в руки, юноша, дерзайте!

Оценив скромную наличность, Веревкин, не раздумывая, обменял ее в ближайшем магазине на пять бутылок водки. Вернувшись на теплоход, он отыскал каюту пострадавшего и, вежливо постучавшись, переступил через комингс, подгоняя перед собой Видлера, принявшего картинно кающийся вид. В каюте рядком сидели на коечке, печально глядя перед собой, пострадавший и его супруга…

Переговоры проходили чрезвычайно туго. И Веревкин был далеко не Чичериным, да и супруга пострадавшего постоянно скатывалась на далеко не парламентские выражения. Сам пострадавший же, по известной причине, больше кивал, чем говорил. Наконец, лейтенант выпустил последний козырь. Он предложил кардинально-справедливое решение. Алексей, а именно так звали потерпевшего, ломает негодяю Видлеру челюсть, заметьте, не вставную, а самую что ни на есть натуральную, и справедливость торжествует! Ну, и, наконец, контрибуция в виде пяти бутылок водки для смягчения нравственных страданий.

Последний монолог был произнесен Веревкиным с таким вдохновением и драматизмом, что окажись неподалеку Георгий Товстоногов, быть Петру в основном составе БДТ им. А.М. Горького. Подстать ему работал и Видлер, в чьем раскаянии уже не сомневалась даже супруга пострадавшего, она же — жертва несостоявшегося насилия. Более того, в конце монолога она уже смотрела на своего обидчика с некоторой симпатией. Шутка ли отдать свою челюсть на заклание. Алексей же оказался просто славным малым. Когда все выпили мировую, он вспомнил, что лет пятнадцать назад и сам носил военно-морскую форму, и чего греха таить, не раз «давал прикурить» своим начальникам.

После второго тоста «За прекрасных дам!» заявление было разорвано в клочья, а незадолго до отхода судна «высокие договаривающиеся стороны» обнялись на прощанье и разошлись контркурсами с наилучшими пожеланиями друг другу.

Матрос Видлер, которого из педагогических соображений к чарке не допускали, был счастлив без вина. Сходя по трапу на гремихинскую землю, он на всякий случай пощупал свою челюсть. Она была на месте.

«Надолго ли?» — пронеслось в его буйной голове.

— Ну что, лейтенант, — с видимым удовлетворением заметил комендант, — свою задачу ты выполнил. А теперь вместе послужим, как я понял?

— Так точно, — бодро ответил Веревкин, хотя в мыслях у него крутилось: «Черта с два! Завтра же заберу своих «архаровцев» и на Святой Нос, подальше от таких сослуживцев».

Самое трудное было впереди!

СЕРЫЙ МЫШКА

За столь шумное прибытие в Гремиху лейтенант Веревкин действительно отделался легким испугом. Зато начальник гидрорайона капитан 2 ранга Семен Николаевич Носик сделал все от него зависящее, чтобы как можно быстрее избавиться от «лучших» представителей Мишуковского маневренного отряда. Именно так они были представлены в препроводительных документах.

Первую из трех береговых станций системы РЫМ-Б нужно было установить на Святоносском маяке. Для скорейшего выполнения задачи были задействованы все силы гидрорайона и, невзирая на неблагоприятные погодные условия (а когда они были здесь благоприятными?), техника и личный состав были доставлены к месту назначения в рекордные сроки. Процесс стимулировался еще и тем, что, пообщавшись с Веревкиным, Носик понял, что если немедленно не избавится от этого нахального «правдолюба», не видать ему перевода в Мурманск на «полковничью» должность как своих ушей.

В общем-то, Веревкин и не собирался торчать в крупном гарнизоне с его сомнительными, но все же соблазнами, учитывая повышенную «надежность» своих подчиненных. Два дня предшествовавших выходу БГК (большого гидрографического катера) ушло на то, чтобы добиться права на личное оружие.

— Желательно пистолет Стечкина, но, на худой конец, сойдет и Макаров, — уверял он начальство. — Иначе как я буду защищать вверенный мне личный состав от волков, медведей и бешеных лис.

Упоминая последних, Веревкин, конечно же, имел в виду «безбашенного» мичмана Князева. Выверенная аргументация сломила колебания начальства, готового и на более крупные уступки, лишь бы убрать с глаз долой опасный контингент. Лейтенант получил в свое распоряжение ПМ с двумя обоймами.

Последняя наличность — 35 целковых, была истрачена Петром на приобретение у нетрезвого аборигена старой двустволки 16 калибра с 30-ю патронами. Теперь он был готов выполнить любое задание «партии и народа». Как показал ход событий, столь тщательные приготовления оказались совершенно оправданными.

Прибыв на знаменитый маяк, лейтенант первым делом построил свою команду и счел своим долгом напомнить, что теперь они составляют отдельный гарнизон, начальником которого является он — лейтенант Петр Веревкин.

— Учитывая важность возложенной на наши плечи государственной задачи, малейшее неповиновение будет жестоко караться, вплоть до высшей меры!

При этом лейтенант красноречиво коснулся рукой кобуры, с которой с этих пор не расставался даже ночью. Воспоминания о событиях на «Воровском» были слишком свежи, поэтому фраза: «Пристрелю как собак, или демобилизуетесь вовремя. Третьего не дано!» была воспринята без тени ухмылки. Краснофлотцы поняли, что достали своего командира по самое некуда, а посему, не желая подводить ни его, ни себя, проявили служебное рвение в полной мере. Антенное поле было развернуто с изумляющей быстротой, в рекордные сроки была настроена приемо-передающая аппаратура, и уже через три дня, вместо отпущенной недели, в базу полетело донесение: «Станция к работе готова, служим Советскому Союзу!»

В ответ капитан 2 ранга Носик коротко радировал: «Служите до весны, Родина вас не забудет!»

«Но и не простит», — мрачно продолжил известное изречение Веревкин, понимавший насколько расплывчато понятие «весна» в Арктике. Мало того, что плакало его представление на звание «старший лейтенант», о котором ни одна собака не вспомнит, так еще и семья бог весть когда увидит. Еще на четвертом курсе училища Петр пополнил когорту «женатиков» и даже успел родить сына, получив его одновременно с лейтенантскими погонами. Мрачные мысли начали одолевать: «Жена-красавица одна-одинешенька, сын растет без отца. Если когда-нибудь и выберусь из этой дыры, то жена наверняка успеет сбежать, а сын станет называть дядей».

Стало ясно, что необходим подвиг. Иначе забвение гарантировано. Но где же найти место подвигу? В голову закралась дурацкая мысль о взятке начальнику гидрорайона, которая была тут же отброшена до лучших времен. Оставался острый аппендицит, но аппендикса Веревкин неосмотрительно лишился еще на втором курсе училища. Тогда это позволило ему избежать гауптвахты за организацию «поточной» сдачи экзамена, позволившей выдать даже тупых за отличников. В случае полной непроходимости сдававших гарантировалось, как минимум, «хорошо». «Ноу-хау», подразумевавшее «подкуп» лаборанток и массовую «засветку» билетов, вообще-то принадлежало приятелю по Нахимовскому училищу Боре Татищенко (он же Тать), но попался Веревкин.

«Неужели остается взятка? Но где ее взять? И как их, вообще, дают?» — вопрошала себя далекая от коррупции натура Веревкина.

Поскольку золотых приисков поблизости не наблюдалось, оставалось одно — охотничьи трофеи. Петр сделался заправским охотником. Оружия было предостаточно, а маячники снабдили его широкими и короткими нанайскими лыжами, подбитыми оленьим мехом. За два месяца интенсивного «промысла» на побережье удалось добыть лишь облезлую лису, которая, не попадись на глаза Веревкину, непременно подохла бы самостоятельно, причем, ненамного позже. На взятку ее шкура явно не тянула.

Только однажды Петру удалось подкрасться к спящему на кромке льдов тюленю. Он тщательно прицелился и даже попал. Тюлень дернулся и обмяк как тюфяк. Однако Веревкин рано радовался. Метрах в трех от торжествующего охотника «добыча» ожила, дернулась и медленно сползла в полынью. Кровавый след смертельно раненого животного, уходящий на глубину, долгие годы преследовал впечатлительного и где-то даже легкоранимого Петра…

Тем временем ссылка продолжалась. Белое безмолвие, царившее в коротких промежутках между стихийными катаклизмами, наполняло сердце беспросветной тоской. Раз в месяц ее развеивал шум вертолета, сбрасывавшего почту и все необходимое для жизнедеятельности верных присяге моряков. Затем снова воцарялась звенящая мертвая тишина. Впрочем, ненадолго. До первого шторма или бурана.

Веревкин научился подолгу смотреть на мерцающий мириадами бликов снег. До рези в глазах. Это наполняло сознание каким-то философским смыслом. Созерцание абсолютно чистого листа, в который раз наводило его на мысль — насколько мало сделано в жизни. Полярные куропатки были неотъемлемой частью заснеженной тундры. Стайками по 100–200 особей они «заседали» в глубоком снегу, маскируясь настолько искусно, что неопытный охотник мог не заметить их с расстояния в каких-то пару метров. Выдавали их лишь черные бусинки-глаза. Резкое движение и белая пернатая туча взмывает у тебя из-под ног, на мгновенье застилая изрядный кусок сероватого неба. Охотнику остается, не целясь, выстрелить над собой, желательно, конечно, дробью. Терпение вознаграждается несколькими крупными отъевшимися ягелем тушками. Ликование в стане сподвижников обеспечено, ведь на смену обрыдлой тушенке приходит вкусная и здоровая пища — ДИЧЬ в чистом виде!

Но вожделенного крупного зверя, росомахи или песца, обладающего мало-мальски ценной шкурой, годной для «взятки» не попадалось, хоть ты тресни!

Аппаратная, в которой размещалась приемно-передающая аппаратура, стояла в 50 метрах от жилого барака. В тот день на вахте в аппаратной стоял матрос Хаджибаев. За два года службы он настолько познал русский язык, что мог даже писать, причем, ограничиваясь исключительно согласными. Не будем приводить примеров, поскольку подавляющая часть его литературного наследия оставалась абсолютно непечатным. Наступил вечер, и под джазовую мелодию Дюка Эллингтона, доносившуюся из видавшего виды радиоприемника «Океан», лейтенант читал «Преступление и наказание». Вы не представляете, насколько хорошо читается Достоевский в уединении полярной станции или автономном плавании. Конечно, если вас не отвлекают ежечасно на какие-нибудь боевые тревоги. Вот и сейчас, совершенно некстати прозвучал подозрительно долгий зуммер полевого телефона образца 1939 года. Состроив недовольную гримасу, Веревкин поднял трубку и услышал истошный крик Хаджибаева:

— Сэрий мышка, сэрий мышка!

— Что за мышка, мать твою за ногу, — ласково поинтересовался потревоженный Петр.

— Болшой мышка, очен болшой, силно двер колотит, — орал матрос.

Почуяв неладное, Веревкин, как был в кальсонах, нырнул босыми ногами в унты, на ходу набросив альпак. Выхватив из-под подушки верный ПМ, он передернул затвор и, прокричав зычным голосом: «Всем в ружье!», — отважно шагнул в объятия колючей вьюги. Несмотря на сумерки, уже подбегая к аппаратной, лейтенант отчетливо разглядел солидных размеров белого медведя. Тот продолжал с упоением уродовать вверенную ему, Веревкину, материальную часть.

— Стоять, Казбек! — зачем-то заорал Веревкин, перехватив удивленный взгляд животного. Хозяин Арктики с большим воодушевлением отметил появление потенциального ужина. Холодок пробежал между лопаток лейтенанта. Он был наслышан о коварстве этих хищников. Поговаривали, что если ты подпустил белого медведя ближе, чем на 50 метров, дело труба! Даже, если у тебя «Калашников». Первый прыжок — минимум на 10 метров, а толщина лобной кости, как броня у танка и такая же наклонная. Рикошет обеспечен. Не зря время от времени зачитывали печальные сводки: то на Новой Земле часового съедят, то на какой-нибудь заставе пограничником полакомятся. Жуть! Вот и сейчас «мышка» приподнялся на задних лапах и заревел.

«Похоже, голодный», — подумал Веревкин, хотя думать было некогда. Надо было стрелять. Медведь изготовился к прыжку. Тому самому, в 10 метров. А ведь их разделяло гораздо меньше. Расстреляв всю обойму, Петр не сразу поверил тому, что медведь, наконец, остановился и рухнул оземь как подкошенный в двух метрах от его ног.

Подбежавшие матросы ошарашенно наблюдали за происходящим. Команду «в ружье» им выполнить не удалось по той причине, что единственное ружье висело в веревкинском шкафу под надежным запором.

Только теперь Петр ощутил, что кальсоны не лучшая защита от леденящего Норд-Оста.

— Чего вылупились, краснофлотцы долбаные, «мышку» не видели? Ваш шашлык, моя шкура, — пролепетал изрядно побледневший командир гарнизона.

Капитан 2 ранга Носик, оценив «взятку», настолько зауважал лейтенанта, что дальнейший ход событий был просто предопределен. Матросы демобилизовались день в день, да еще с благодарностями, успев поздравить своего командира с очередным званием «старший лейтенант». Командование, впечатленное блестящим выполнением поставленной задачи, начало судорожно подыскивать Веревкину новый гарнизон, в подчинение конечно. Ну а пока это решалось, Петр отправился в Питер, чтобы воочию убедиться, что жена его все еще любит, а сын, как ни странно, продолжает величать папой. А вдогонку ему дул старый знакомец Норд-Ост.

РАССКАЗЫ КОМАНДИРА КУЗНЕЦОВА

«Это чтение не для людей с тонкой нервной организацией…»

Было бы несправедливо думать, что мой старый друг Миша, пардон, капитан 1 ранга Михаил Георгиевич Кузнецов, ленив и не желает писать мемуары. Скорее он не делает этого из скромности, присущей истинным профессионалам. А в том, что он профессионал высшей пробы можно не сомневаться. Бывший командир ракетной подводной лодки, прослуживший в известной подводной базе Видяево более двадцати лет, а после окончания военно-морской академии, отдавший еще десять лет своей жизни благородному, но, увы, неблагодарному занятию — воспитанию будущих офицеров флота, он ушел в запас начальником кафедры тактики подводных лодок ВВМУ имени Ленинского комсомола. А это кое-что значит!

Да и мужчина он, как и прежде, видный…

Поверьте, я пою Мише дифирамбы не потому, что он мой старый училищный друг, а потому что он их просто достоин и как мужчина, и как командир-подводник. А что касается его рассказов, то он, конечно же, прекрасно мог бы записать их и сам, но предпочел довериться мне, справедливо полагаясь на врожденную ненависть к ретушированию как своих, так и чужих историй.

Юнга. Год 1978-й
После трех месяцев боевой службы в Средиземном море подводная лодка «К-58» оставила район, располагавшийся к юго-западу от острова Крит, и направилась для межпоходового ремонта в сирийский порт Тартус. С 1976 года там базировался отряд судов технического обеспечения ВМФ СССР. Тартус в то время это был небольшим, но динамично развивающимся транспортным узлом, в чем убеждали суда различных типов, толпившиеся на внешнем и внутреннем рейдах. Многие из них были под советским флагом. Регион этот был традиционно неспокойным, о чем красноречиво напоминал ржавый остов советского турбохода «Илья Мечников», лежавший на грунте неподалеку от входа в порт. В ходе арабо-израильского конфликта в октябре 1973 года он попал под удар крылатых ракет. К счастью, обошлось без человеческих жертв.

По традиции на внешнем рейде лодку встречал командир отряда, который помимо роли хозяина пытался изображать лоцмана. Необходимости в этом не было никакой, поскольку командовал лодкой опытный моряк и подводник Виталий Семенович Куницкий. За плечами подавляющего большинства офицеров и мичманов, это была далеко не первая боевая служба в Средиземном море. Некоторых из них, как старых знакомых, тепло встречали арабские торговцы. Но был в экипаже человек — мичман В.И. Шиманов, для которого этот поход оказался не только дальним, но и первым в жизни на подводной лодке. Забегая вперед, нужно отметить, что Шиманов прослужит на этом корабле более 10 лет и станет одним из опытнейших старших боцманов. Ну а пока Шиманов занимал не менее ответственную на ПЛ должность старшины команды снабжения и нес ходовую вахту как рулевой-сигнальщик. Был он тогда плотным мужчиной 35 лет с седеющей редкой шевелюрой на большой голове. Когда Шиманов сжимал кулаки, они превращались в два увесистых арбуза, что, впрочем, не мешало ему иметь покладистый и добродушный характер. Он очень старательно исполнял свои обязанности, но многие вещи, в силу обстоятельств, ему приходилось делать в первый раз, а значит под контролем опытных товарищей. Никто бы не решился, памятуя о его кулачищах, назвать его салагой, но определить его статус как начинающего подводника было просто необходимо. Так он получил прозвище Юнга, на которое, впрочем, и не думал обижаться.

Контроль за деятельностью Юнги продолжался и в Тартусе, обретя уже скорее профилактический характер. Подводная лодка была ошвартована к борту плавмастерской «ПМ-9», входившей в состав отряда судов технического обеспечения, а экипаж разместился в каютах и кубриках этого в меру комфортабельного корабля польской постройки. В ходе ремонтных работ на ПЛ пополнялись различные виды запасов, необходимых для продолжения автономного плавания. В один из дней было спланировано и получение технического спирта, наряду с воблой и рядом консервированных продуктов. Воблу и консервы должен был получить Юнга, а спирт как расходное шхиперское имущество — боцман.

Продовольствие и прочее имущество хранилось на плавучем складе в военной гавани порта Тартус. Для его транспортировки плавмастерская выделяла баркас. Оберегать Юнгу от возможных махинаций со стороны снабженцев был назначен корабельный врач, капитан медицинской службы В.К. Бородавко (впоследствии полковник, доктор наук и начальник отдела 1 ЦНИИ имени академика Крылова).

Несмотря на безупречную репутацию боцмана, получение столь важного стратегического продукта как спирт старпом решил доверить его непосредственному начальнику — командиру БЧ-1 капитан-лейтенанту М.Г. Кузнецову.

Во второй половине дня баркас пересек акваторию порта и благополучно ошвартовался у плавсклада. Продовольствие загрузили быстро, а со спиртом вышла заминка. Отгрузить его должны были по частям: 100 литров в стандартной бочке, остальное в 40-литровую флягу, предусмотрительно захваченную с собой. Переливание драгоценной жидкости во флягу из бочки через ее горловину было чревато безвозвратными потерями, а каких-либо приспособлений, кроме резинового шланга, под рукой не оказалось. Привести в действие шланг вызвался Юнга Шиманов. Но прежде чем закон сообщающихся сосудов заработал в полную силу в организм «Юнги» «просочилось» грамм 200–250 отменного ректификата…

Спустя каких-то 10 минут, совершенно «окосевший» Юнга стал походить на обездвиженного бегемота средних размеров. Приближалось темное время суток, когда передвижение на акватории порта было запрещено. Оперативная служба отряда по радио начала выражать беспокойство по поводу нашего отсутствия. Ничего не оставалось, как спихнуть мичмана в баркас и, зафиксировав грузное тело между бочкой и ящиками, двинуться к подводной лодке. На ее борту, демонстрируя смесь нетерпения с неудовольствием, нервно прохаживались командир, старпом и замполит.

При подходе баркаса к лодке Юнга, разбуженный вечерним бризом, попытался запеть, очевидно, вообразив себя атаманом-разбойником, возвращающимся с богатой добычей…

После разгрузки «добычи» было созвано экстренное служебное совещание офицеров и мичманов. Командир, предваряя разбор скандального случая с Шимановым, призвал всех крепить пошатнувшуюся было боеготовность, лишний раз напомнив, что из иллюминатора его каюты видны Голанские высоты. Заканчивая посыпать головы собравшихся пеплом, командир вдруг поинтересовался, кто из присутствующих на совещании начальников может назвать ближайший день рождения своего подчиненного.

Руку поднял лишь Юнга Шиманов. Сделав вид, что не замечает молчаливого обращения к нему Юнги, командир повторил вопрос и понял, что лишить его слова ему не удасться.

— Говорите, Шиманов.

— Тт-ащщ командир, у м-меня день рождения …завтра! — Хриплым от начинающейся «засухи» голосом доложил Юнга, вызвав оглушительный хохот коллег-подводников, заскучавших было от мер воспитательного воздействия.

Через неделю «К-58» покинула гостеприимную «ПМ-9» и порт Тартус. Впереди были два с половиной месяца боевой службы и благополучное возвращение в Видяево.

Казарменные страсти. Год 1979-й
Как-то раз, старший помощник командира подводной лодки «С-295» капитан-лейтенант М.Г. Кузнецов, успешно замещавший убывшего в отпуск «кэпа», получил приказание комбрига подготовить казарму экипажа к смотру. (Вернувшись с моря, подводники переселяются в береговые казармы. На борту ПЛ остается лишь суточная вахта).

Смотреть должен был крупный начальник — ЗАМНАЧПУРа (заместитель начальника политуправления) Северного флота. Сама же «С-295» пребывала в вялотекущем навигационном ремонте, а значит, ее экипаж, по мнению командования, располагал всеми материальными и временными возможностями «показать товар лицом». Примерно так все и получилось. Но не будем опережать событий.

Казарма 49-й бригады подводных лодок являла собой типичный образец зодчества сталинской эпохи, хотя и была построена значительно позже: толстые стены, высоченные потолки, длиннющие коридоры и просторные кубрики — спальные помещения личного состава. Авральными работами помимо старпома руководил замполит, тоже капитан-лейтенант и тезка — Михаил Трибель, известный как способный рисовальщик.

В итоге, зам талантливо украсил все мыслимые пространства красочными стендами, выполненными в духе последних партийно-политических веяний, а старпом как глава «худсовета» позаботился и о том, чтобы казарменный образ как можно точнее соответствовал уставу внутренней службы. Каждый уголок казарменных помещений, куда шаловливые матросские руки могли бы засунуть неподобающий предстоящему действу предмет, был многократно осмотрен и проверен…

И вот наступил день смотра. Высокий политический чин — контр-адмирал Поливанов и сопровождающие его лица целый час исследовали бытоустройство экипажа, предусмотрительно отправленного на подводную лодку. По ходу проверки взгляд проверяющего теплел, источая от помещения к помещению все больше удовлетворения условиями береговой жизни покорителей глубин. Видя это, не скупились на поощрительные высказывания и сопровождающие. Сердца старпома и замполита исполнились гордостью за плоды своих стараний.

Переход от всеобщей эйфории к молчаливому недоумению, а затем и к тихой панике произошел в тот момент, когда контр-адмирал Поливанов собственноручно открыл дверцу одного из матросских рундуков. На внутренней стороне дверцы канцелярскими кнопками было намертво закреплено фотографическое изображение сильно увеличенных (раз этак в пять!) детородных органов. Рундук принадлежал одному из приближенных к старпому, по организации службы, разумеется, старшине 2 статьи Сереге Пушину, недавно переведенному на лодку из берегового учебного кабинета. Инициатива выдвижения принадлежала флагманскому химику и лучшему рационализатору эскадры капитану 1 ранга Лаздину Рувиму Хаимовичу. Пушин доблестно служил не только кабинетным специалистом, но и приборщиком в его холостяцкой квартире, поэтому образцовому химику-санинструктору не составило труда убедить шефа в том, что он просто родился подводником…

Комиссия, тем временем, переживала состояние ступора. А точнее лишь те, кто находился от злополучного рундука на расстоянии, достаточном для достоверной классификации изображения. В полном неведении оставался только адмирал, удаленный от фотографии на дистанцию согнутой руки. Пребывая под глубоким впечатлением от увиденных шедевров наглядной агитации, адмирал ограничился возгласом сожаления:

— Отлично, товарищи, порадовали старика, но почему же кнопками?

Не давая проверяющему опомниться, замполит со старпомом, травмируя пальцы рук, бросились устранять замечание. Злодей Серега Пушин снова вернулся в береговой кабинет. Видно не суждено было ему стать настоящим подводником. А замполит частенько с тех пор приговаривал, что на свете существует три категории подводников. Первая из тех, что постоянно подводит, вторая из тех, что на подводах разъезжают, ну и третья, увы, самая малочисленная, но героическая — это мы!

Учения. Год 1986-й
Баренцево море. Учения. Подводная лодка проекта 651 преодолевает яростное противодействие противолодочных сил условного противника. На ее борту старший начальник, некоторое количество офицеров штаба и политотдела дивизии. Их присутствие обусловлено беспокойством командования в связи с полным отсутствием у экипажа успехов как в боевой так и политической подготовке за минувшее полугодие. Экипаж старается, демонстрируя выучку, а где-то даже и мастерство, на фоне отменного морально-политического состояния. Акции экипажа стремительно растут, как вдруг неопытный рулевой, вероятно матрос Пупкин, одним мановением злодейской руки прерывает процесс достижения высоких показателей. В ходе маневра «Срочное погружение», выполнявшегося боевой сменой, горизонтальщик кратковременно создал дифферент на нос порядка 19 градусов. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы из-под крышки с аварийным запасом пищи пролилась жидкость с характерным сивушным запахом. Расположение злополучного бачка на подволоке центрального поста позволило жидкости проникнуть не только за шиворот вахтенного офицера, инженер-механика и командира ПЛ, но и, о ужас, старшего начальника.

Шел 1986 год. Отнюдь не обеспокоенный состоянием электролита в баках аккумуляторной батареи начальник приказал командиру ПЛ еще до окончания маневра разобраться, почему у него прямо над его командирской головой смекалистые матросы беззастенчиво варят брагу. И это в то время, когда весь советский народ, выполняя решения партии и правительства, борется с «зеленым змием»! Командир, откровенно говоря, уже и сам горел желанием, если не попробовать жидкость, то, по крайней мере, проникнуть в природу брагообразующего процесса.

Спустя некоторое время авторитетная и совершенно независимая, как это часто бывает на флоте, комиссия из офицеров штаба и политотдела, отмечая халатность отдельных лиц, пришла к выводу, что процесс брожения прошел естественным путем в результате соединения находившегося в бачке сахара-рафинада и жидкости, вылившейся из проржавевших банок консервированного картофеля.

Старший начальник — командир дивизии капитан 1 ранга Орлов П.С. с выводами согласился, а успешно выполненные боевые упражнения в ходе дальнейшего учения способствовали восстановлению доброго имени экипажа.

Стоит ли говорить, что экипаж этот возглавлял капитан 2 ранга Кузнецов М.Г.

Командирский желудь
В конце 80-х, когда на прилавках магазинов страны в силу хронического дефицита было практически невозможно встретить жевательную резинку и другие освежающие полость рта препараты, среди командиров подводных лодок бытовало устойчивое мнение, что запах спиртного можно полностью нейтрализовать, если немного погрызть «командирский желудь», как в шутку именовали мускатный орех. Жертвой подобного заблуждения однажды стал командир «Кефали». Подводная лодка-цель «Кефаль» (пр.690) представляла собой небольшое по размерам и водоизмещению «потаенное судно», имела полтора торпедных аппарата, одну линию вала и немногочисленный, но сплаванный экипаж. Лодка регулярно выходила в море для обеспечения стрельб разнородных сил флота. Удачная архитектура отсеков и высокая профессиональная подготовка кока-инструктора мичмана Михнюка позволяла экипажу стойко переносить тяготы и лишения флотской службы и даже занимать передовые места в соцсоревновании. Но была одна особенность, вызывавшая в определенных обстоятельствах пристальное внимание к ее экипажу и повышенный контроль со стороны командования и политотдела соединения, несмотря на безупречную репутацию командира, офицеров и мичманов «Кефали». Этой особенностью было отсутствие в штатном расписании лодки замполита.

Канун одного из пролетарских праздников застал «Кефаль» в доковом ремонте на одном из судоремонтных заводов Мурманска — самого большого в мире города из числа расположенных за Полярным кругом. Мурмáнск, как величают его аборигены, крупный порт и признанный культурный центр Кольского полуострова. Последнее нередко вносило свои коррективы в строгие корабельные правила.

В преддверии всенародных торжеств, командиру дивизии и примкнувшему к нему начальнику политотдела, вздумалось лично выслушать доклад командира «Кефали» о ходе ремонта и выполнении предпраздничных мероприятий. Трудно заподозрить высокую комиссию, нагрянувшую из родного п. Видяево в изощренном коварстве, визит был заранее обговорен по телефону. Однако атмосфера шумного портового города, а скорее иллюзия удаленности начальства, сделала свое черное дело. Командир «Кефали» вышел на прямой визуально-речевой контакт с проверяющими минут через сорок после их прибытия. Затянувшееся ожидание было отчасти скрашено предположением, что командир, по всей вероятности, занят укреплением деловых связей с начальниками цехов с целью своевременного и качественного завершения ремонта. Это оказалось сущей правдой, однако надежды на чудесные свойства мускатного ореха, судорожно разгрызенного перед общением с комдивом, не оправдались. Этозасвидетельствовал обонятельный аппарат верного старпома, после чего командир пошел «ва-банк» и густо смазал виски вьетнамским бальзамом, защитив себя пахучим «лепестком», так сказать, с носовых курсовых…

Приняв бодрый доклад, комдив ощутил, что его глаза покрывает влажная пелена, как естественная реакция на невыносимо едкий дух, источаемый доблестным командиром. Командир, приняв это за слезы умиления, имел неосторожность добавить:

— Стараемся, товарищ комдив!

Воздержимся от цитирования монолога начальника, исполненного вслед за этим, но на ближайшем партактиве эскадры из уст начальника политотдела прозвучала знаменательная фраза: «Товарищи, мы будем неумолимо бороться не только с пьянством, но и теми, кто злоупотребляет пахучими средствами с целью это замаскировать. Как правило, это происходит там, где ослаблена политическая работа с массами».

И здесь почему-то многие подмигнули командиру «Кефали», а некоторые просто втайне ему позавидовали.

1987–2003 гг.
Пятнадцатилетний капитан
Флотская судьба моего старшего товарища по службе в Видяево сложилась таким образом, что подводной лодкой ему довелось командовать почти пятнадцать лет. Был он опытным и уважаемым командиром, и в то же время исполнительным и дисциплинированным как молодой лейтенант. Той поры, разумеется.

Что у него начисто отсутствовало, так это способность противостоять служебному задору начальников, как правило, моложе его по возрасту. Более того, со временем он стал проявлять определенную робость в их присутствии.

Весной 1988 г. видяевские соединения 9-й эскадры подводных лодок проверялись комиссией во главе с начальником штаба Северного флота вице-адмиралом В.Патрушевым. Проверка по просьбе командования эскадры, как всегда, начиналась с дизельных подводных лодок, что давало возможность подводникам «элитных» дивизий атомоходов встретить проверяющих во всеоружии. «Дизелисты» не подкачали, и первый день проверки прошел с малым количеством замечаний. На второй день предстоял смотр казарменных помещений. Экипажи находились на лодках, а в казармах для возможной встречи с адмиралом оставались командиры и дежурная служба. К смотру готовился определенный экипаж, заранее назначенный командиром дивизии. Учитывая это обстоятельство и, полагая, что наши собственные экипажи проживают в казарме в строгом соответствии с требованиями уставов Вооруженных сил СССР, мы с «пятнадцатилетним капитаном» спокойно играли в нарды в моей береговой каюте.

Громкая команда «Смирно!», произнесенная с некоторой нервозностью дневальным моего экипажа, означала, что в системе проверки произошел сбой, и адмирал проявил самостоятельность выбора. Вылетев пулей из-за «игорного стола», я вовремя оказался пред очами начальника штаба флота и, представившись, проследовал за ним в помещения, где жили матросы и старшины срочной службы. Ограничившись их осмотром, адмирал, выразил сдержанное удовлетворение и убыл в соседнюю казарму. Проводив начальника, я стремглав бросился в свою каюту, имея все основания опасаться за морально-психологическое состояние «пятнадцатилетнего капитана». Опасения эти отчасти подтвердились. Мой товарищ, обнаруженный за дверью, стоял по стойке смирно. В районе живота китель был изрядно оттопырен и, угадывалось что-то квадратное. Это была, отнюдь совсем не маленькая, доска для нардов, спрятанная в штаны. Боковые карманы были загружены шашками…

Треть стакана корабельного «шила» и обед, согласно распорядку дня, помогли коллеге пережить стресс от несостоявшейся встречи с большим флотским начальством.

1988 г.

О КОРАБЕЛЬНЫХ ЗАМПОЛИТАХ

«…Вроде не бездельники и могли бы жить,

Им бы понедельники взять и отменить…»
Мне довелось служить со многими замполитами. Большинство из них я вспоминаю с теплотой, как добрых сослуживцев и товарищей. Хотя, разумеется, их статус, помноженный на личные качества, привносил определенную специфику в отношения между людьми.

ДЯДЬКА С ПЕРСПЕКТИВОЙ. РОСТА

Капитан 3 ранга Синебрюшко был замполитом моей первой подводной лодки «С-36», стоявшей на ремонте в поселке Роста (СРЗ-35). Мое прибытие на корабль совпало с переворотом в Чили, на дворе стоял сентябрь 1973 г. Жил наш экипаж на плавбазе «Галкин», стоявшей у стенки завода. По вечерам возмущались зверствами Пиночета и развлекались опусами матросов-киномехаников, склеенными из кусков популярных фильмов. Иногда было так смешно, что зрители падали под стол, сучили ногами и долго не могли подняться… Именно тогда я понял, что основа искусства кино — монтаж.

Иллюминаторы моей каюты выходили на Кольский залив и поселок Мишуково, где жили мои ближайшие друзья Вася и Люда Беловы с маленьким Андреем — моим крестником. Выброшенная из иллюминатора простыня означала мой визит ближайшим вечером. Беловы мобилизовывали все немудрящие запасы, и застолье украшалось народными преданиями: с одной стороны — о службе подводников в ремонте, а с другой — о гарнизонной жизни гидрографов.

В той же Росте стояла лодка однокашника по училищу Славы Жуланова, также попавшего в Видяево, но в 35-ю дивизию, состоявшую из ракетных лодок 651 проекта. В ней же служил мой друг Миша Кузнецов, он же Гогия. Ему повезло, он попал на плавающий корабль.

Замполит Славы Жуланова оказался форменным жуликом, специализировавшимся на займах у молодых членов экипажа. Без всяких шансов на возврат, разумеется. По рассказам Славы, его встреча как молодого лейтенанта прошла прекрасно, если не считать многократных предупреждений в духе: «Экипаж у нас замечательный, только ради бога замполиту в долг не давай!»

Не мудрено, что после пятого предупреждения подошедший незнакомый офицер, едва назвавшись корабельным замполитом, был сражен выстреленной в упор фразой:

— Лейтенант Жуланов, назначен командиром электронавигационной группы ПЛ «К-68», семья в Питере, денег нет!

— Да ладно, ладно. Устраивайтесь товарищ Жуланов. Потом побеседуем, — ласково проговорил зам и удалился, оставив Славу с застрявшей во рту тирадой: «Хрен ты у меня что получишь!»

Как говорится, предупрежден, значит вооружен. Слава стал первым офицером, избежавшим печальной участи мелко обобранного в «дежурном режиме».

Я уже писал о замечательном человеке и замполите из 35-й дивизии капитане 2 ранга Геннадии Александровиче Мацкевиче, который был символом порядочности и надежности. Разумеется, попадались и другие. С его коллегой, назовем его Минчуком, я столкнулся на КМОЛЗ (Кронштадтский морской ордена Ленина завод), где постоянно находилось в ремонте несколько подводных лодок СФ. Для этой цели здесь и был создан 10-й дивизион, в котором, кстати, песня «Северный флот — не подведет!» считалась запрещенной. Говорят, после чересчур шумного празднования Дня флота в конце 70-х, когда она стала шлягером и сопутствовала неким бесчинствам.

Мы с сослуживцем стали свидетелями сцены, виртуозно разыгранной Минчуком перед мастером деревянного цеха, выполнившим его заказ по изготовлению стендов наглядной агитации. Замполит явился для приема заказа с обещанным гонораром — двумя бутылками «шила». Кроме него самого, одному лишь богу было известно, что жидкость в бутылках была скорее водой, чем вожделенным для обеих договаривающихся сторон спиртом. Не дойдя пары метров до мастера, привставшего на цыпочки в ожидании обещанного, Минчук вдруг неловко оступился и рухнул оземь. Раздался звон разбиваемых бутылок, после чего наступила гнетущая тишина. Ее нарушили глухие рыдания замполита. Горе его, по внешним проявлениям, было безутешным. Вскоре свидетелям происшествия стало казаться, что без экстренной психиатрической помощи не обойтись. Замполит воздевал руки к небесам, допустившим подобное, причитал о злой судьбе, плавно перейдя к стенаниям о невозможности восполнить потерю.

Все закончилось тем, на что, видимо, замполит и рассчитывал. Его начали успокаивать, уговаривать забрать щиты безвозмездно, с чем он, через некоторое время, милостиво согласился…

Взаимоотношения с офицерами моей подводной лодки, тем временем, складывались вполне нормально. Ничего удивительного, ведь добрую половину из них составляли такие же зеленые лейтенанты, как и я сам. Начальник РТС Саша Курский (не путать с Колей Питерским!) и Толя Мартыненко — командир БЧ-3.

Эпизод с представлением в ресторане «Кольский» прошел «на ура». Злоключения начались при попытке офицеров, «измученных нарзаном», вернуться на родную плавбазу. Толя был арестован лютой «вохровкой» в момент пересечения КПП, а хитрован Саша, перелезший через бетонный забор, увенчанный «колючкой», ее коллегой, не менее лютой, уже после приземления. Арестовать было просто, а вот извлечь из лужи с битумом, оказавшейся под забором, гораздо труднее. Пришлось вызывать подъемный кран, который подошел только под утро…

Комбриг капитан 1 ранга Вассер был в ярости и покарал всех проштрафившихся, включая Синебрюшку, который, кстати, от похода в ресторан, чванливо отказался. Меня в списке наказанных не оказалось по одной единственной причине — тем вечером я заночевал у знакомых, т. е. вне части.

За отсутствующего командира оставался СПК — капитан-лейтенант Ковальчук. В целом, неплохой мужик, несмотря на то, что казался слегка неотесанным. Вдобавок он пил как проклятый, что впоследствии и довело его до самоубийства. Произошло это несколько лет спустя, когда он командовал атомоходом 627 проекта в Гремихе.

Замполит, не отваживавшийся бороться с формальным начальником в открытую, с брезгливой миной взирал на происходящее. О том, что он предпринимал по своей политической линии, можно было только догадываться. Время от времени старпома вызывали на парткомиссию. Он возвращался слегка потрепанный и тут же «принимал на грудь»…

Первые три дня с момента прибытия молодых офицеров замполит старался казаться мягким и обходительным, как и подобает профессиональному душеведу, но вскоре его словно прорвало. Видимо просто надоело прикидываться демократом. Обнажить истинное лицо оказалось проще. Произошло это на ужине в кают-компании «Галкина». Воспитанный на добрых флотских традициях, Станюковиче, Соболеве и Колбасьеве, и зная, к тому же, что офицеры, особенно в кают-компании, обращаются друг к другу исключительно по имени-отчеству, я имел неосторожность в очередной раз обратиться к заму как к Владимиру Ивановичу. За этим немедленно последовала гневная тирада, значившая, что если он до сих пор и терпел мое нахальство, то лишь по причине своей нечеловеческой сдержанности. Впредь я, как и любой другой лейтенант, тем более не сдавший на самостоятельное управление подразделением, лишался права обращаться к нему иначе чем «товарищ капитан 3 ранга».

«Пошел бы ты куда подальше, лысый хрен», — подумал я про себя, решив исключить из своей практики общение с замполитом навсегда. Смолчать удалось, но с большим трудом. Это стало первым уроком по коррекции идиллических представлений об офицерских взаимоотношениях.

Однако полностью исключить общение оказалось невозможно. Если мне замполит был абсолютно не нужен, то я оказался весьма востребованным. То занятие провести, то культпоход возглавить, однако самым уязвимым местом в моей службе оказалась патологическая тяга одного из моих подчиненных — «злого годка» и моего ровесника Балабанова к самовольным отлучкам. За свою службу мне еще не раз представится возможность убедиться, что лучшего места для разложения самого сплаванного экипажа, чем длительный ремонт, не существует. Особенно, если этот ремонт протекает в большом городе. А большой город, самый большой в мире город за Полярным кругом — Мурманск был буквально под боком. Собственно, Роста являлась его пригородом. Главной мерой воздействия была расположенная неподалеку гауптвахта. Однако мало было объявить матросу взыскание в виде ареста. Во сто крат труднее было определить арестованного в камеру.

Желая навести во вверенном подразделении порядок, я несколько раз пытался поговорить с Балабановым «по душам», но вскоре убедился, что в работе с обнаглевшим «ровесником» этого явно недостаточно. С одобрения ВРИО командира, как и положено, перед строем экипажа, я объявил ему семь суток ареста. Для начала. В ответ «годок» глумливо ухмыльнулся, всем своим видом говоря: «Ну-ну!»

Мытарства начались с проповедей зама, заявившего, что мои непродуманные действия портят и без того подмоченную репутацию корабля. Что я вместо кропотливой воспитательной работы иду по пути наименьшего сопротивления и т. д и т. п..

Насколько мало это сопротивление, я убедился утром следующего дня, когда, тщательно проверив экипировку Балабанова, дал команду: «За мной на гауптическую вахту шагом марш»!

На означенной «вахте» нас встретил старлей с физиономией человека, питающегося «человечиной». Чем он ее запивал, не знаю, но выглядел злобно, похоже, с глубокого похмелья. Пристально оглядев мою форму одежды и не найдя в ней видимых изъянов, помощник коменданта с явным неудовольствием переключился на моего подопечного.

— Да это не военный, а какой-то мешок с дерьмом. Что за внешний вид? Проверим-ка его укомплектованность!..

Когда в воздухе прогремело: «А где футляр от зубной щетки?», неприятное чувство охватило меня и уже не покидало, но худшее оказалось впереди:

— Лейтенант, чем вы там на кораблях занимаетесь? Пьете? А чтобы личный состав не мешал, сплавляете его нам. Работать надо, а то быстренько загремите в камеру вместо своего разгильдяя. В следующий раз, если будете так же готовиться, я вам это устрою!

На обратном пути Балабанов ехидно ухмылялся, что навело меня на единственную мысль, оказавшуюся правильной — опытный прохвост незаметно выбросил жизненно важную деталь «пыльно-мыльных» принадлежностей, чтобы поставить начальника в дурацкое положение.

Замполит встретил меня ехидной фразой: «Даже посадить матроса не в состоянии. Что же вы за офицер?»

Пропустив его комментарии мимо ушей, я с удовольствием выслушал старших товарищей в лице ВРИО командира. Ковальчук посочувствовал и предложил бутылку «шила» для ускорения процесса. Я был искренне тронут, зная как дороги для него ограниченные запасы «стратегического сырья» нашей «дизелюхи». Это ведь не атомоход, где командир штурманской боевой части получал больше, чем мы на весь «пароход». Правда, у него был сложный навигационный комплекс. Зато мы в тот момент решали стратегическую задачу скорейшего ремонта вверенного корабля, а без «шила» этот процесс мог застопориться в любую минуту. Коварные работяги при желании могли волынить бесконечно, а с другой стороны творить чудеса. Порой возникало впечатление, что их заинтересованность обеспечивалась, отнюдь не «соцобязательствами», а главным двигателем прогресса — корабельным «шилом».

«Дайте нам 300 килограмм спирта, и мы построим вам второй атомоход, правда, без реактора», — любил говорить строитель стоявшего неподалеку «ракетовоза» 658М проекта.

Очень немногие считали это шуткой или бахвальством.

Забегая вперед, скажу, что Балабанова я посадил не далее чем на следующий день. Причем, без всяких дополнительных ухищрений и, тем более, без «шила». Просто запас «лишних» кусков мыла, футляров, щеток и вафельных полотенец оказался вполне достаточным для того, чтобы спровадить в камеру целый взвод правонарушителей.

Боюсь, что это изумило не только свирепого помощника коменданта, но и моего «любимца» Балабанова. Всего лишь раз я почувствовал себя «на грани фола», когда на просьбу предъявить полотенце арестованного вытянул из своих запасов чудесный экземпляр с яркой маркировкой «Н».

— Это же ножное полотенце! — торжествующе застонал старлей, предвкушая мою посадку, как и было обещано.

— Нет, — твердо заявил я, — в нашей команде это означает «На лицо».

Этим и обошлось. Вернулся Балабанов практически другим человеком и даже проявлял активность в корабельных работах вплоть до своей демобилизации в ноябре.

Как все-таки мало бывает нужно человеку, чтобы определиться в пространстве!

В ноябре того же 1973 г. с корабля ушел и я, чтобы отправиться в свою первую автономку из четырех совершенных на борту своей новой лодки «С-11».

Синебрюшку на своем жизненном пути я больше не встречал, бог миловал. Слышал, что он впоследствии благополучно стал начальником политотдела эскадры, а может и нет. Меня лично это совершенно не интересовало.

ПЬЮЩИЙ ТРУДЯГА. ВИДЯЕВО — МОРЕ

Капитан 3 ранга Игорь Николаевич Падчин, заместитель по политической части командира ПЛ «С-11». Замечательный, порядочный человек, как говорится, на своем месте. Честно исполнял свои обязанности, не стремясь, подобно многим из своих коллег, переложить их на плечи других. Едва ли не единственным недостатком была давняя и тесная дружба с «зеленым змием», причем внешне это почти не бросалось в глаза. Немного стекленел взор, но об этом могли судить лишь «близкие» Игоря Николаевича, то бишь корабельные офицеры. Лично для меня существовал еще один секретный признак. В такие минуты он обращался ко мне не иначе как Вячеслав Сергеич.

Поначалу я протестовал, вызывая одну и ту же реакцию:

— Игорь Николаевич, вы, что не знаете, как меня зовут?

— Конечно, знаю, Сережа, но выговорить Сергей Вячеславович… не могу, при всем желании. Извини, дорогой!

1975 год. Боевая служба в Норвежском и Гренландском морях. Советских радиостанций не слышно. На просьбу замполита записать что-нибудь для политинформации на ближайшем всплытии отвечаю утвердительно. Перепоручаю командиру отделения штурманских электриков старшине 1 статьи Абрикосову, так как сам занят определением места. Погружаемся. Появляется зам.

— Ну что Штур, записал?

— Так точно, Абрикосов писал.

— На русском? Проверил, крамолы нет?

— Так точно, Игорь Николаич! Можно врубать.

После замовского объявления изголодавшаяся по новостям команда припала к динамикам корабельной трансляции. Раздается музыкальный позывной Би-Би-Си. Затем на русском:

— Каудильо умер! Красные заняли Сайгон… — после чего истошный крик замполита: «Руби!»

Это был единственный случай, когда Игорь Николаевич попытался переложить свои обязанности на других…

ЭСТЕТ СО СТОЛИЧНЫМ ПРИЦЕЛОМ

Капитан-лейтенант Дмитрий Макрушин, заместитель командира по политической части ПЛ «С-11». До этого: комсомольский работник, а затем замполит электромеханической боевой части с гвардейского БПК «Гремящий» оказался симпатичным, с развитым чувством юмора офицером, вполне соответствующим своему предназначению. С подчиненными и коллегами был неизменно ровен, тактичен, умело поддерживал, как свой статус, так и безобидные розыгрыши, без которых на боевой службе невозможно. Охотно резался в «козла», в ходе игры поведал немало забавных историй из жизни партийной верхушки и вертевшихся возле них «комсомолистов», к которым некогда относился и сам.

Конференция во Дворце съездов. По холлу мерно бредет генерал армии Епишев — Начальник Главного политического управления Советской Армии и Военно-Морского Флота. Навстречу выскакивает энергичный прапорщик: «Товарищ генерал армии. Разрешите обратиться. От имени нашего гвардейского, ордена Суворова…. полка выражаю единодушное желание бойцов и командиров стать инициатором социалистического соревнования в Советской Армии в текущем году!»

Глуховатый Епишев, смертельно уставший от многочисленных обращений по разным поводам, включая личные, принимает прапорщика за жалобщика и покровительственно- успокаивающе хлопает его по плечу: «Ни-ча-а-во!»

Излюбленное слово «германский», причем, с ироническим подтекстом. К примеру, проверка результатов большой приборки. Дима Макрушин подходит к матросу и, качая головой, спрашивает: «И это вы называете «германским порядком»?

При игре в «козла»: «Ну что, штурман, зайду-ка я по-нашему, «по-германски».

Как ни странно, никто не возмущался, потому что каждый раз это означало что-то новое… и ход событий это подтверждал. Обычно же любое слово воспринималось противниками как условный сигнал и вызывало бурную реакцию соперников.

После полутора лет совместной службы наши пути разошлись. Меня перевели на подводную лодку «С-7» с дальнейшей перспективой перехода старпомом на «С-28», а замполит Д. Макрушин навсегда покинул Видяево. «С-11» переводилась на Черноморский флот, и не куда-нибудь, а в его родную Феодосию. Экипаж получил возможность насладиться упоительным двухмесячным «круизом» по внутренним водным путям: Беломоро-Балтийскому каналу, Мариинской системе, матушке Волге, Волго-Донскому каналу, Азовскому морю и т. д… Не задержавшись в родном городе, Дмитрий Александрович ушел на атомоходы, оставив о себе наилучшие воспоминания, как среди офицеров, так и команды. А со временем стал самым молодым в ВМФ начальником политотдела флотилии подводных лодок, да не простых, а атомных, ракетных и стратегических. Полагаю вполне заслуженно… А в Москве он оказался уже после развала Союза, когда политработников начали откровенно шельмовать, причем, как правило их вчерашние коллеги, оперативно сменившие жизненные ориентиры в строгом соответствии со сложившейся конъюнктурой… Дима сохранил свои лучшие качества, среди которых уважение к потерянной стране и нашему подводному прошлому, о чем и поведал народу в своей остроумной и познавательной книге с непритязательным названием «Где служил и что видел».

ЗАМПОЛИТЫ — «ФРУНЗАКИ»

К тому моменту как я попал штурманом на «С-7» почти все замполиты были выпускниками Киевского политического училища, дававшего им по выпуску штурманский диплом. Поскольку работать по специальности не приходилось, большинство из них для штурманской службы вскоре терялось безвозвратно. На нашей 9-й эскадре подводных лодок СФ лишь два заместителя по политчасти были выпускниками ВВМУ им. М.В. Фрунзе. Один из них — капитан 2 ранга Геннадий Александрович Мацкевич служил на 35-й дивизии, не вылезая из автономок, а посему одинаково блестяще владел как навыками штурмана, так и вахтенного офицера. Ничего удивительного, ведь он был выпускником штурманского факультета. Кстати, был в нашем училище и политфакультет, прекративший свое существование вместе с артиллерийским. Случилось это через два года после моего поступления — в 1970-м. До сих пор стоят перед глазами матерые, если не сказать «пожилые», курсанты-политработники во главе со старшиной роты по фамилии Соха. Его высокая, кряжистая фигура и длинные могучие руки вызывали ассоциацию с сеятелем, сошедшим с плакатов времен коллективизации. Впрочем, это не помешало ему окончить училище с Золотой медалью. Дело в том, что на политфакультет тогда принимали исключительно прошедших срочную службу закаленных и убежденных «политбойцов». Придя на флот, им не надо было заслуживать авторитет. Он, как правило, был очевиден. В Киевское училище принимали уже со школьной скамьи, и результат был соответствующим.

Другим замполитом-фрунзаком был капитан-лейтенант Владимир Чернышев, также выпускник штурманского факультета. Что завело его на политическое поприще, мне было неведомо, скорее всего, более радужная перспектива по сравнению с тем, что ему предлагала родная исходная специальность. Он очень серьезно относился к своим обязанностям, пользовался заслуженным авторитетом и был хорошим товарищем. Могу с уверенностью об этом говорить, так как прошел с ним две автономки. Одна из них привела «С-7» на Новую Землю. Об этом сказ отдельный. Наши пути разошлись, когда я ушел старпомом на «С-28». Это случилось в сентябре 1977 г.

ЗАТЯЖНОЙ ПАРАШЮТИСТ

«Мать-перемать, вы заставляете материться меня, человека с двумя высшими образованиями! — любил приговаривать замполит «С-28» капитан-лейтенант Владимир Истомин, распекая очередного нерадивого матроса. — Да у меня шестнадцать прыжков с парашютом за плечами, вы, что же думаете, я вчера родился?» — Продолжал он обычно, причем количество прыжков с каждым месяцем боевой службы удваивалось.

— Володя, кстати, а где ты успел так распрыгаться? — Спросил я, не как старпом, а скорее как любопытствующий соплаватель.

— Ты что, не веришь? Нас так гоняли в высшей комсомольской школе, что в Киевском высшем и не снилось!

Таким образом, прояснялся вопрос о двух высших образованиях. Высшее военно-морское политическое училище в Киеве было окончено заочно вслед за столичной Высшей комсомольской школой. Однако вопрос о прыжках оставался открытым:

— Ты, замуля, хоть меру знай, не завирайся. Два месяца назад было шестнадцать, а вчера в пятом отсеке уже семьдесят два.

— Так это затяжных шестнадцать, Сережа. Ты народ не путай, — не моргнув глазом, сбрехал Зам под громовой хохот обитателей ЦП.

«Профессионал», — уважительно подумал я и сделал вид, что снимаю шляпу.

Забивал «козла» и гонял «кошу» (нарды) замполит с не меньшим блеском. Сказывались навыки, приобретенные за годы штабного сидения в качестве «эскадронного комсомольца». Еще год назад он наведывался на свою будущую лодку за справкой, подтверждающей его выходы в море. Насобирав необходимое количество дней, проведенных в водной стихии, можно было смело рассчитывать на присвоение звания по-подводному (на год-два раньше, чем по-береговому). Получив, таким образом, капитан-лейтенанта, Истомин вскоре превратился в нашего замполита.

Володя был неплохим организатором, особенно, если это касалось распределения своих ответственных, но весьма необременительных, обязанностей. Это выглядело тем более предосудительно, поскольку на лодках 633 проекта стоять верхнюю вахту замполитам не приходилось в отличие от их коллег с 613 проекта. Впрочем, и те мучались недолго. В ноябре 1981-го капитан-лейтенант Василий Беседин, замполит «С-363» из Палдиски освободил их от этой обузы. Правда, для этого пришлось посадить лодку на камни в шведских водах. Вы скажете, что завел-то ее туда штурман, при полном попустительстве командира и начальника штаба бригады, опекавшего всех сразу. Мне кажется, что будь на мостике толковый вахтенный офицер, он смог бы отличить подводные камни от «нефтяных пятен», лавировка среди которых и привела корабль в непролазный тупик, а СССР к многолетнему конфликту с влиятельной нейтральной страной.

В целом, если бы не склонность к бессмысленной брехне, Истомина можно было бы вполне охарактеризовать как полезного для дела человека. Народ он воодушевлял и боевой дух поддерживал.

ЗАДУМЧИВЫЙ. ВИДЯЕВО — ЛИЕПАЯ — ОРАН

С Валентином Завгородним мне довелось служить больше, чем с другими — целых три года, не считая десятимесячного перерыва, вызванного моим обучением на 6 ВОК. Вернулся я, как и положено, командиром. Сначала в Видяево, а затем в Лиепаю, перегнав туда же «С-7».

На «семерке» пришлось столкнуться с уникальным представителем сообщества «политрабочих» капитаном 3 ранга Николаем Щербатым. Несмотря на столь специфическую фамилию, его рот был полон золотых зубов, которые, как выяснилось, и стали причиной его первого снятия с высокой должности замполита подводной лодки. Лодка эта была полярнинской, 641 проекта, и согласно плану боевой службы зашла с деловым визитом в Луанду (Ангола). Выдающиеся деловые качества продемонстрировал капитан-лейтенант Щербатый, ухитрившийся вставить за казенный счет несколько золотых зубов. Увы, это раскрылось гораздо раньше, чем подлодка возвратилась в базу. Командование было вынуждено пожертвовать перспективным офицером, но ненадолго. Вскоре Шербатый вновь стал подводным «комиссаром».

Вторично он «сгорел» за компанию с командиром, отправившись вместе с ним вплавь на остров нудистов. Тот маячил неподалеку от стоявшей на якоре лодки в лазурных водах Адриатики. А собственно распоясавшихся нудистов можно было наблюдать и невооруженным глазом. Чем верхняя вахта и пробавлялась. Командованию после семи месяцев боевой службы захотелось большего. Разумеется, в трезвую голову сей дерзкий план, мог и не прийти. Так или иначе, реализовать его полностью было не суждено. Югославский патрульный катер не позволил советским офицерам нарушить покой добропорядочных «америкосов», плативших за аренду острова кругленькие суммы. По всей видимости, они значительно перевешивали ценность «старой славянской дружбы». Дело приобрело нежелательную огласку…

То, что Родина в третий раз доверила Коле Щербатому души своих лучших сыновей, лишний раз доказывало его незаменимость. Так он стал замполитом «С-7». Скажу откровенно, равных ему в организации семейных вечеров экипажа, шефских концертов и прочих мероприятий, требующих таланта массовика-затейника, я не встречал. По вполне проверенным слухам, Николай успешно продолжил политическую картеру на атомоходах.

Однако вернемся к Вале Завгороднему. Пока я был старпомом, он отчаянно пытался самоутвердиться, в основном, на уровне атрибутики. Например, когда я вел экипаж, оставаясь за командира, он стремился улизнуть из строя, подчеркивая, что может подчиняться партии, командиру, наконец, но никак не старпому. Когда я вернулся на родной корабль командиром, Валя практически не изменился. Был все так же угрюм, и… частенько выпивал. Для замполита это было не типично. Правда, его довольно сильно «прессовал» замкомбрига по политчасти капитан 1 ранга Н.А.Рогач, но ничего удивительного в этом не было.

«НА ТО И ЩУКА, ЧТОБЫ КАРАСЬ НЕ ДРЕМАЛ»

Лично мне Николай Алексеевич Рогач был глубоко симпатичен. И совсем не потому, что нещадно драл своих подопечных — корабельных замполитов, а попутно и бригадного «комсомольца». Прежде чем снять очередного заместителя с должности за хронические упущения он посылал ему «черную метку», объявляя своим знаменитым сипловатым голосом: «Товарищ Починок, будем расставаться…»

Редко кто удерживался «в седле» после этого последнего предупреждения, отнюдь не «китайского» (60-70-е годы ознаменовались обострением конфронтации между США и Китаем. Китайцы в ответ на очередное нарушение своего воздушного пространства американскими разведывательными самолетами или чего-то подобного устами своего представителя в ООН объявляли Соединенным Штатам последнее, к примеру, 1245-е предупреждение).

Н.А.Рогача назначили заместителем командира 22-й бригады по политчасти в 1981-м, еще до моего ухода на «С-28» в Африку. Тогда бригадой доблестно командовал капитан 1 ранга Лякин Виктор Савельевич (впоследствии вице-адмирал). Когда я вернулся на родину в апреле 1985-го, Николай Алексеевич все еще оставался на прежнем месте, а его коронной фразой стала «Ваши проступки — удар ниже пояса в спину перестройке!». Бригадой к тому времени командовал капитан 1 ранга В.Ф. Романовский, с которым мы были знакомы по Алжиру. Он был старшим на борту «С-7», пополнившей годом позже нас подводные силы АНДР.

Помню, даже в Африку долетали забавные истории, связанные с Рогачем — «истребителем замполитов». У нас с ним сложились вполне нормальные, ровные отношения. И сцепились мы лишь однажды по какому-то пустяку. Помню, каким-то ветром его занесло в мою каюту. Видимо в поисках замполита Вали Завгороднего. Утром этого дня он участвовал в проверке нашего экипажа и, как мне сообщили, на вечернем «разборе полетов» довел до своих питомцев результат: «Сегодня проверяли казарму Апрелева, настрою никакого, наглядности — ноль! Все обрывано. Под кроватями грязные «спортсменки» (видимо, спортивные тапочки! — С.А.) валяются. Зашел в гальюн, дерьмо в голове не укладывается!»…

Похоже, ему было о чем поговорить с нашим замом. Однако, заметив на стене каюты угрюмую лысую физиономию, покрашенную синей краской, да еще в рамочке, он поинтересовался: «Командир, это ещё кто? У нас принято вождей вешать».

Нечто похожее я незадолго до этого услышал из уст командира береговой базы нашей эскадры, капитана 1 ранга Романычева, веселого и жизнерадостного, как это бывает часто у людей с избыточным весом, офицера. Сопровождая своего начальника в обходе казармы и разделяя его возмущение по поводу невесть откуда взявшейся, а главное, не заделанной дыры в одной из стеклянных переборок матросского кубрика, он доверительно нагнулся ко мне и спросил: «У вас что, портретов вождей не хватает?»

Моя картинка была вырезана из немецкого журнала «Фото» пару лет назад. Недавно попалась на глаза, и теперь, вот, стала частью интерьера командирской каюты, придавая ей определенный колорит.

— Так что вы хотите этим сказать? — не унимался Рогач?

— Ничего, просто нравится, и все тут. Хотя, пожалуй, можете считать ее портретом образцового подводника, отдавшего все силы службе.

— Советую снять, а то не совсем понятно к чему вы призываете!

Из памяти еще не выветрился и случай десятилетней давности, когда в штурманскую рубку подводной лодки «С-11», проходившей проверку перед «автономкой», не представившись, ввалился офицер политуправления СФ. Он молча обвел пристальным взглядом скромную обстановку моего рабочего места, и вдруг его глаза загорелись. Он аккуратно снял, закрепленную на одном из приборов полоску бумаги, свернул ее в трубочку и засунул в карман. После чего строго посмотрел на меня и грозно произнес: «Мы еще поговорим, что вы имели в виду».

Больше я его, слава богу, никогда не встречал, а на той полоске было написано всего лишь: «Служба — службой, а работать надо!»

Беседа в знакомой тональности начала порядком надоедать, и я поспешил ее закончить:

— По крайней мере, я, Николай Алексеевич, не призываю вступать в японский императорский флот!

— А кто это призывает? — настороженно поинтересовался Рогач.

— Не знаю, но плакат висит в вашем штабе.

— Что-о-о?

Стоит ли говорить, что мы немедленно проследовали в штаб бригады. Прямо над входом висел внушительных размеров плакат, призывающий немедленно пополнить ряды славных советских мичманов. Осанистый представитель этой когорты красовался на фоне… японского военно-морского флага. Вполне возможно, что художник имел в виду обычный рассвет или закат солнца, но количество и цвет стилизованных «лучей» не оставляли никаких поводов для сомнений. На следующий день плакат бесследно исчез, а картинка в каюте оставалась вплоть до моего убытия на учебу в академию…

Завершая рассказ о Валентине Завгороднем, в общем-то, достойном осуждения лишь за уныние, которое, как известно, является одним из смертных грехов, хочется заметить, что именно такие люди чаще других становятся жертвами розыгрышей.

Некоторое время после прихода нашей лодки в Мерс-эль-Кебир экипаж оставался в полном составе. Первыми отправлялись на родину те моряки, специальности которых не считались нашими алжирскими подопечными жизненно необходимыми. Разумеется, в их число входил и замполит, которого поначалу собирались «легендировать», как помощника, но вскоре эту затею отбросили, как бессмысленную. Алжирцы чуяли замполитов за версту. К тому же, ничего, кроме партполитпросвета Валентин предложить не мог, а поэтому был обречен возглавить отъезжающую группу. Подготовка к отъезду совпала с первыми выходами в море в составе смешанного экипажа и последующими демонстрациями «товара лицом».

К нам постоянно наезжали местные знаменитости и крупные военные чины. Шутка ли, АНДР становится подводной державой! Как доверительно сообщил мой подопечный, первый командир алжирской подлодки капитан Ахмед Хеддам, его подводники воспринимались обществом, чуть ли не как космонавты. Мы радовались за них от всей души…

В тот день после возвращения с моря (все еще под нашим военно-морским флагом) у нас произошло два события. Во-первых, местная сторона настоятельно попросила не поднимать больше на носу корабля «гюйс» (Крепостной флаг — поднимается на кораблях второго ранга и выше наряду с военно-морским флагом), поскольку звезда на алом фоне кое-кого раздражает. Я ответил, что это совершенно невозможно, вызвав «скрежет зубовный» на уровне командира главной военно-морской базы…

Именно это мы обсуждали с нашим военно-морским атташе за обедом, который сопровождался некоторым количеством доброго «токайского».

Атташе, симпатичный капитан 1 ранга, полностью одобрил мои действия, как вдруг со стороны замполита, сидевшего справа от почетного гостя раздалось:

— Как же так, товарищ командир, мы же с вами столько прошли, а к нам такое отношение?

Похоже, жара, вино и ослабленный организм сыграли с Валентином злую шутку, а он тем временем, все больше распаляясь, продолжал:

— Если вы даете нам в дорогу сырое мясо, так, по крайней мере, обеспечьте «огненной водой».

Атташе недоуменно взглянул на меня, я ответил примерно тем же. Хохот офицеров, которые до этого были абсолютно непроницаемы, дал понять, что за всем этим кроется розыгрыш, обычный флотский розыгрыш, талантливо срежиссированный старпомом. Днем раньше для пущей убедительности СПК — капитан-лейтенант Александр Спичка даже инсценировал извлечение свиной туши из морозильной камеры. При этом он активно ссылался на «приказ командира» всячески экономить консервы, которые, мол, нам самим пригодятся. Теперь мне стала понятна «вековая скорбь» в глазах замполита, которой он щедро делился последние два дня, но молчал, пока его не прорвало на званом обеде.

— А у вас весело, командир, — поблагодарив за гостеприимство, заметил атташе, прощаясь.

— На том и стоим, Иван Палыч…

Через день замполит Валя Завгородний, изрядно повеселев после получения сухого пайка и извинившись за горячность, в сопровождении 25 моряков отправился на Родину, проездом через Тунис. Больше я его никогда не видел.

С мороженым мясом, от которого Зам так упорно открещивался, со временем возникла серьезная проблема. По мере приближения дня передачи корабля алжирцам возникла необходимость избавиться примерно от 300 килограммов свинины, расположившейся в виде нескольких туш в морозильной камере подводной лодки. Мысли о том, чтобы его выбросить не допускалось, а поскольку предлагать это мясо мусульманам было бы кощунственно, я отправился в советское Генконсульство в Оране. Не мудрствуя лукаво, я сходу предложил тепло встретившему меня генконсулу забрать это мясо и съесть со своими сотрудниками в удобное для них время. Я был абсолютно уверен, что это простейшее дело будет разрешено в течение нескольких минут. Но, как выяснилось, глубоко ошибался, не имея ни малейшего представления не только о системе взаимоотношений в отдельно взятом дипломатическом представительстве, а главное — о дипломатическом образе мышления.

Генконсул, угостив меня коньяком, задал всего лишь один вопрос: «Чего я хочу взамен?»

А когда узнал, что ничего — лишь бы добро не пропало, пригласил своих заместителей и помощников. Посовещавшись вполголоса, они попросили три дня на размышление.

Удивленный до глубины души, я поделился сомнениями в благополучном исходе дела со своими офицерами.

— Какая ерунда, товарищ командир, — весело среагировал начальник РТС Шура Бабушкин, — трудно будет съесть своим экипажем, позовем друзей.

— А не распухнем?

— С друзьями никогда!

Когда в условленный срок я прибыл в Генконсульство, меня встретили грустные лица и вполне ожидаемый ответ:

— Извините, но принять этот дар мы не сможем. Слишком большая ответственность.

Внутренне рассмеявшись, я пригласил представителей нашей миссии, в таком случае, принять участие в совместной трапезе, которая грозила стать более чем обильной. Приглашение было с благодарностью принято.

Ликвидация запасов свинины в мусульманской стране оказалась не таким уж трудным делом. А свиной шашлык, как известно, гораздо нежней говяжьего. А если его правильно приготовить, да с хорошим вином употребить… Так что соотечественники, кормившиеся, в основном, дешевой кониной, слетелись как ночные бабочки на фонарь. Да и знакомые мусульмане, особенно из подводников, погрязших в атеизме в период обучения в СССР, оказались парнями не промах. Впрочем, наиболее застенчивые известили нас заранее, что если мы не будем особенно афишировать, что шашлык свиной, они охотно поверят, что он бараний. Одним словом, пикник удался на славу….

Что до старпома, хочу сказать, что ныне покойный Саша Спичка был неплохим офицером и дошел до командира атомохода на Дальнем Востоке. Правда, затем, по слухам, попал в тюрьму, где и погиб. Помню также, что он прекрасно владел карате. Меня он подвел только дважды. Последний раз на контрольном выходе перед убытием в Африку.

Балтийское море. Ноябрь 1981 года. Лодка следует Ирбенским проливом на Запад. На борту находится комбриг — капитан 1 ранга В.С.Лякин. После заступления 2-й боевой смены в 04.00 во главе со старпомом, что-то подняло меня из-за ТАСа (торпедный автомат стрельбы, где имеют обыкновение отдыхать командиры, не желающие оставлять Центральный пост) и отправило на мостик. Как выяснилось не зря. Не успев дослушать доклад старпома об обстановке, я крикнул в «каштан» (переговорное устройство):

— Стоп оба дизеля, оба мотора полный назад!

Вахтенный инженер, стармех Юра Филиппов, и вахта 5 и 6 отсеков оказались на высоте. Лодка резко дернулась и стала понемногу замедлять ход. Крупный контейнеровоз, целивший в наш правый борт, прошел по носу примерно в одном кабельтове. Когда на мостике появился комбриг, по его словам, упавший с койки в ходе нашего реверса, мы уже находились в кильватерной струе огромного судна, так и не заметившего нас в туманной мгле.

— Да-а, ребята, с вами не расслабишься, — спокойно заметил комбриг, мгновенно определив, что случилось и кто виноват.

— Ну, можете меня расстрелять, — запальчиво произнес старпом.

— Когда надо будет, обязательно расстреляем, — оптимистично заключил комбриг.

Менять кого-либо в экипаже было поздно. Все выездные дела уже были утверждены свыше.

Вы спросите, почему это я вдруг перешел на старпомов, коли разговор о замах. И я вам честно отвечу, что никогда не подразделял людей на «чистых» и «нечистых» по их профессиональной или должностной принадлежности. И принадлежность к институту «политкомиссаров» вовсе не накладывала печать порока на чело, а главное сознание человека. Процент компетентных и порядочных людей, равно как и жуликов, среди них был абсолютно таким же,что и среди представителей других воинских специальностей. Что до их предназначения, то видимо в чем-то недоработали и «политрабочие», что великий и могучий Союз распался как карточный домик.

Видимо, такова уж сущность человека, как только он теряет веру, на него обрушиваются все напасти, какие только можно придумать. Недаром значительное число бывших политработников нынче пробует свои силы на ниве служения религии. Не правда ли родственная специальность? Не зря ведь замов частенько называли «попами», в свое время, конечно.

Январь 2004 г.
Северодвинск

ГЛАВА II. СЕВЕРНАЯ АФРИКА

НА СТАРТ!

(Рига-1981)
Переходу «С-28» в Африку предшествовало месячное пребывание в Риге, а точнее в Усть-Двинске (Болдерае). Там находился известный учебный центр, где проходили подготовку иностранные экипажи строящихся в Советском Союзе кораблей.

На момент прибытия нашей лодки в Болдераю там обучались два ливийских экипажа. Ливийцы настолько полюбили Ригу, что об их желании вернуться на родину не говорило ровным счетом ничто. Это были экипажи подлодок 641 проекта, которые уже поставлялись Ливии. Командир головной субмарины (всего было передано шесть единиц) к этому времени успел изрядно насолить своему командованию, столкнувшись, как минимум, с двумя иностранными судами. Третье столкновение стало для него роковым. Несмотря на то, что каждый раз ущерб полностью возмещался им из собственного кармана, правительство предпочло завершить его служебный путь как чреватый дипломатическими осложнениями. По некоторым сведениям бедняга был расстрелян. Если это слухи, распространяемые недоброжелателями Ливийской Джамахирии, то они были здорово подкреплены происшествием, имевшим место незадолго до нашего появления.

Началось все с незначительного, по советским меркам, обстоятельства. Более года ливийцев не пускали в отпуск. Известно, что как бы хорошо не было в гостях, время от времени дома следует появляться. Недолго думая, «инициативная группа» приняла решение начать забастовку, предварив ее… разгромом местной столовой. Расчет был прост. Не будет места приема пищи, «русские» не смогут выполнить контрактные обязательства, касающиеся питания экипажей. А коли так, на время ремонта всех непременно отправят домой. Сказано, сделано. Разгромить столовую удалось в самом лучшем виде, с применением биллиардных шаров и булыжников. Причины столь остроумного решения следует искать в системе набора «добровольцев».

Ливийцы набирали своих рекрутов со строгостью, присущей странам, ограниченным в выборе. Где взять будущего подводника в стране, лишенной не только флотских традиций, но и систематического образования? Не беда, были бы амбиции и средства! Подготовить специалиста можно в стране, поставляющей эти самые лодки. Правильно! Но где взять людей, тем более что число желающих добровольно пересесть с верблюда в железную бочку, до обидного мало? Вот и приходится возвращаться к испытанному принципу «Не хочешь — заставим!» Как никак на дворе конец 20 века, не будешь же хватать людей на улице. Поэтому их пришлось хватать в пустыне. Прямо с верблюда. Национальные интересы, ничего не попишешь…

Дисциплина в ливийских группах поддерживалась строго. С учетом полной беспросветности личного состава. Чуть что, палками по пяткам на плацу в присутствии всех и вся. На личный состав это оказывало непередаваемое воздействие… Впрочем, на случайных свидетелей вроде нас, не меньшее.

Ливийцы, невзирая на мусульманское происхождение, быстро вошли во вкус христианских вольностей. Тем более, что жалование этому способствовало. Матрос получал порядка 700 долларов, что и по нынешним меркам немало. В рижских ресторанах сплошь и рядом звучало с эстрады: «В честь прекрасной девушки Линды исполняется песня Адриано Челентано… которую ей дарит её верный ливийский друг Абдуррахман…»

Под утро таксисты пачками выгружали абдуррахманов и али у Болдерайского КПП, после чего те попадали под опеку своих офицеров со всеми вытекающими последствиями. Назавтра, тем не менее, все начиналось сначала. Латышские девы были так хороши, что никакие палки по пяткам не могли остановить душевный порыв будущих подводников. Пучина страсти порой оказывалась столь глубока, что засасывала не особенно сопротивлявшихся судьбе правоверных фаталистов, так сильно, что ливийское командование нередко выдавало своим советским коллегам самые неожиданные вводные.

В кабинет начальника учебного центра капитана 1 ранга Феликса Густавовича Мартинсона решительно заходит старший ливийской группы:

— Товарищ капитан 1 ранга, я вынужден сделать заявление.

— Слушаю вас, — сердцем чуя неладное, произносит опытный офицер и дипломат.

— У нас пропал офицер — лейтенант Мухаммед Абу Гнида.

— Давно?

— Три дня назад!

— А почему вы докладываете только сейчас?

— Мы думали, что найдем сами. Он и раньше пропадал на день-два.

— Вот как, впервые об этом слышу. В милицию обращались? Какие предположения?

— Никаких, но я имею честь уведомить вас, что по нашим законам, в случае отсутствия военнослужащего более чем трое суток, он перестает быть нашим. Поэтому делайте с ним что хотите. Если найдете, конечно.

Вряд ли удастся скупыми словами передать всю гамму чувств, охватившую видавшего виды офицера после столь щедрого подарка.

— Вот уж нет! По нашим законам, а я полагаю, что мы все еще в Советском Союзе, вы примете самое живое участие в поисках пропавшего. Вам все ясно?

Через несколько часов пропавший лейтенант был изловлен на квартире своей «временной жены» (есть такой институт в мусульманском мире и сознании правоверных.). Разлучён, невзирая на протесты и стенания, стреножен и доставлен пред светлые очи командования. Однако заменить офицера гораздо трудней, чем рядового. Простым стаскиванием с верблюда очередного бедуина явно не обойтись! После надлежащего покаяния Абу был прощен, получив последнее предупреждение.

Должен отметить, что данная мера нередко оказывалась столь эффективной, что меня не на шутку волновал вопрос, что же это такое надо сказать человеку, чтобы он напрочь перестал пить. Вскоре представился особый случай, отчасти проливавший свет на этот феномен…

Для расследования инцидента с разгромом столовой, общий ущерб от которого исчислялся сотнями тысяч рублей в ценах начала 1980-х, в Ригу из Триполи прибыла небольшая делегация. Ее возглавлял невысокий, но исключительно серьезный человек- майор Аль Фаиз. Печать суровой озабоченности не оставляла лица эмиссара Джамахирии. Его было нетрудно понять, осложнение дружеских отношений между нашими странами не сулило ни той, ни другой стороне ничего хорошего. В том, что майор выполнит свою миссию, никто не сомневался, но даже самые смелые предположения были далеки от того, с чем пришлось вскоре столкнуться командованию Рижского центра.

На третьи Аль Фаиз появился в кабинете начальника и с удовлетворением доложил, что расследование окончено, и он намерен ознакомить дружественное советское командование с его результатами. Ф.Г. Мартинсон с начальником политотдела изобразили подчеркнутое внимание. Переводчик, чеканя слова, синхронно доводил до них смысл гортанной арабской речи.

«…Именем Ливийской Арабской Джамахирии нижепоименованные военнослужащие, виновные в организации противоправных действий, выразившихся в порче имущества учебного центра дружественного нам Советского флота… (следовал список шестерых зачинщиков) подлежат расстрелу на месте. Приговор привести в исполнение немедленно…»

С этими словами майор деловито потянулся за кобурой, явно намекая, что во имя справедливости не намерен терять ни минуты.

Начальники нервно переглянулись, как бы удостоверяясь, не дурной ли это сон? Выходило, самая, что ни на есть, правда жизни. Первым, как и положено, в себя пришел начальник:

— Вы это серьезно?

Вид майора сам за себя говорил, что серьезнее не бывает.

— И как же вы себе это представляете?

Майор воспринял вопрос, как начало конструктивного диалога, и взгляд его потеплел:

— Я видел у вас неподалеку небольшое поле, оно нам вполне подойдет.

— Вот уж дудки! — воскликнул Мартинсон, вызвав замешательство у опытного переводчика, — никаких расстрелов на нашей земле. Везите к себе и делайте с виновными все, что заблагорассудится. Это сугубо ваше, внутреннее дело. Нас, в данном случае, интересует только вопрос компенсации ущерба, так как с этим связано продолжение учебы ваших людей.

На лице уполномоченного застыло выражение неподдельного удивления. Эти «бледнолицые» явно мешали ему выполнить особое поручение полковника Муамара Каддафи (и своевременно доложить!). С таким выражением он и убыл на родину, увозя с собой наивных последователей «луддитов». Как ни печально, но по донесшимся до нас слухам приговор был приведен в исполнение прямо на летном поле в Триполи. Майор свою задачу, выходит, выполнил…

Однако этим тяга ливийцев к забастовкам не исчерпалась. Когда ударили морозы, они категорически отказались следовать с плавказармы в учебные классы пешком, несмотря на то, что речь шла о дистанции метров триста. По этой же причине была прервана погрузка боезапаса. Три ливийских торпеды так и болтались на пирсе в ожидании лучших времен. Здесь дети пустынь уже задевали мои интересы. Из-за того, что единственный причал, где официально допускалась погрузка боезапаса, оказался занят на неопределенный срок, встал вопрос, где принимать торпеды, предназначенные «С-28». Единственным местом, где можно было сделать это, правда, на свой страх и риск (об этом поспешили заявить как местный флагмин, так и оперативный флота), был небольшой деревянный пирсок. Делать было нечего, до выхода оставались считанные дни, и я скрепя сердце решился, полагая, что схваченные морозом древние бревна, выдержат наши четыре торпеды. Остальное было уже загружено. Операция прошла успешно, пирс даже не скрипнул.

Пока ливийские мужчины изображали обмороженных, отлынивая от занятий и работ, их жены, не обращая внимания на морозы, семенили в тапочках на босу ногу в город за продуктами. Впрочем, замерзнуть им не давали столь полюбившиеся женщинам Востока советские флотские кальсоны с начесом. В них они отважно щеголяли по улицам в любую погоду. Как сейчас помню эти мелькающие голубые полоски на белом — это ливийки бойко семенят по хрустящему морозцу. Грех не порадовать вкусненьким любимых мужей, растянувшихся на софе в ожидании оттепели…

Помимо ливийских моряков в учебном центре обучались индийцы и, конечно же, наши будущие подопечные — алжирцы. По уровню организации выше всех, несомненно стояли индусы. Их строгий, подтянутый вид говорил о хорошей морской школе — сплаве традиций британских королевских ВМС и древней национальной культуры, построенной на кастово-сословных отношениях. Мне особенно нравились сикхи в их белоснежных тюрбанах, украшенных флотской кокардой. С огромными бородами и торчащими в стороны усищами. За их строгими непроницаемыми лицами скрывались, как мне казалось, истовые служаки. А то, как они относились в своей форме одежды, было перманентным укором многим из наших военморов, свыкшихся с жеваными брюками и мятыми кителями, украшенными горбатыми «эполетами». Вздымавшиеся над плечами погоны чем-то напоминали червяков-землемеров, свидетельствуя о том, что их носители настолько ленивы, что не расстаются с формой, даже проминая койку в «Адмиральский час».

Тем глупее чувствовал себя наш экипаж, которому было приказано оставить военную форму в Лиепае. Этот, с позволения сказать, приказ я и не думал выполнять, полагая, что вскоре его наверняка отменят. Так оно и произошло вскоре после вызова «на ковер» командира рижской бригады контр-адмирала Евгения Георгиевича Малькова.

— Вы что себе позволяете, командир? Команда разгуливает в гражданском, поймал на пирсе какого-то оборванного мужика, оказалось — ваш боцман. Да и у самого вид не из лучших. Где ваша командирская «лодочка»?

— Товарищ адмирал, мы всего лишь выполняем приказ. А что до командирского знака, так вчера при вас был вынужден подарить его на приеме главе алжирской делегации — начальнику БП ВМС АНДР.

— Значит так, мичманам предоставить возможность съездить домой и привести себя в божеский вид. А вас я приведу в него сам. Сколько «лодок» нужно?

Не веря своему счастью (после получения допуска к управлению кораблем я получил две штуки), выпалил:

— Десять!

— Ладно, держи семь и будь здоров!

Вскоре команда вернула себе пристойный, в меру подтянутый, вид. А затем началась словесная перепалка по поводу зимней одежды для верхней вахты. Тыл флота, ничтоже сумняшеся, отказал нам в обмундировании на основании того, что лодка идет в Африку.

— Вы с ума посходили, — возмутился я, — на дворе — минус 30, в море немногим меньше. Идем в обеспечении ледокола! А до Африки больше двух недель хода!

В итоге, тыловики сдались… Мы получили четыре канадки и шесть «альпаков» (брезентовых курток на разворсованном сукне, чаще звучавшем как «разворованном»). Это был допустимый минимум, так как одежда сменившейся вахты обычно едва успевала высохнуть до следующего заступления…

Для «С-28» период «диких приказов» наступил за полтора месяца до выхода в Ригу, откуда намечался «старт» в далекий Алжир. Каждый из приказов был несомненным ударом по здравому смыслу. Началось с того, что лодка была исключена из состава Северного флота и передана Балтийскому. Незадолго до этого она вышла из завода и успешно отработала курсовые задачи. Наконец-то корабль приобрел божеский вид, а экипаж, утративший определенные морские навыки в ходе ремонта, на глазах превратился в дружный сплоченный коллектив.

Поскольку ни у кого из окружающих не было опыта отправки кораблей за рубеж, со многими вещами пришлось сталкиваться впервые. Закипела бумажная работа. Требовалось накропать множество характеристик и аттестаций для отправки в Москву. Титанический труд близился к завершению, как свалилась очередная вводная: «Заменить 100 % личного состава, часть мичманов и даже офицеров».

Проще всего оказалось с мичманами. Не подозревая, как и все мы, что оплата денежного содержания будет производиться в валюте, они предпочли всему прочему старую добрую «полярку» и насиженные места в Видяево, куда вскоре и убыли.

Но заменить отработанных матросов и старшин за месяц до выхода в море представлялось чем-то абсолютно диким.

Волевой комэск рявкнул: «Исполнять!», подкрепив решение мощным аргументом: «Ничего, что моряки будут с других проектов, невелика разница, зато у новых бойцов оформлены выездные документы».

Что касается офицеров, то с особой грустью я распрощался со штурманом лейтенантом Олегом Дергачевым и начальником медслужбы старшим-лейтенантом Костиным. Оба были толковыми офицерами, но, к сожалению, успели попасть «на карандаш» политотдельским «ребятам», проштрафившись на досадных мелочах. К примеру доктор, прославившийся тем, что излечил без отрыва от службы от нехороших болезней не одну сотню доблестных балтийских подводников, не мог, порой устоять от изъявлений благодарности, становясь жертвой собственной безотказности и общительности. За пару недель до выхода из Лиепаи врач был схвачен патрулем на крыше дома, где проживал начальник политотдела эскадры. Можно угадать его состояние, поскольку веселый, но рассудительный офицер Костин ни за что бы не стал разбирать трубу старинного дома, отмеченного проживанием столь именитых особ, да еще швыряться кирпичами.

Стройный красавец штурман стал случайной жертвой подозрительности начштаба бригады, обвинившего Олега в пагубных пристрастиях. Уже давно почивший в бозе НШ, в принципе, незлобивый человек, что-то унюхал в штурманской рубке на контрольном выходе и поспешил сделать все, чтобы лишить отличного офицера перспективы остаться на своем корабле. Непосредственно перед выходом в море штурман отмечал день рождения малолетнего сына с женой, незадолго до этого приехавшей в Либаву… Рад, что дальнейшая служба Олега протекала вполне успешно. Он стал флагманским штурманом линахамарской бригады, а несколько лет спустя мы встретились в коридоре Военно-морской академии. Его карьера завершилась почетной должностью флагманского штурмана легендарной 4-й эскадры подводных лодок.

Но тогда не удалось отстоять ни того, ни другого. А жаль!

Итак, наш северный экипаж разбавили балтийцами, оказавшимися, в целом, неплохими ребятами. Штурман, капитан-лейтенант Саша Болдырев, и командир БЧ-3, капитан-лейтенант Сергей Рожков были опытными офицерами и хорошими специалистами. То же можно было сказать и о новом враче — старшем лейтенанте Владимире Рябове, если бы не его вечная склонность к меланхолии в духе Пьеро, тоскующего по своей Мальвине.

Напряженные тренировки и выходы в море с новой командой, в конце концов, дали свои результаты и вновь прибывшие матросы и старшины подтвердили данные им характеристики. Сбоев было немного. И все же, оснащение лодки 633 проекта было более современным. В частности, наш ТАС «Ленинград» (торпедный автомат стрельбы) оказался для нового торпедного электрика, знакомого лишь с допотопным «Трюмом» (проект 613), совершенно непознаваемым. Встретив своего будущего «ученика», старшина дал такой «пузырь», что алжирцу, прекрасно усвоившему учебный курс Рижского центра, ничего не оставалось делать, как приступить к отработке своего «учителя». К счастью, пример такого рода был единственным.

Самыми памятными по своей абсурдности на флоте издавна считаются всяческие демонстрации, требующие «показухи». Не стал исключением и день, когда мне было предложено показать «С-28» во всей красе делегации алжирских ВМС.

Возглавлял ее упитанный и вальяжный Начальник боевой подготовки ВМС АНДР майор Мухаммед Али. В ту пору, подобно Кубе, высшим званием в сравнительно недавно получившем независимость Алжире (1961 г.) было то, выше которого в колониальные времена не мог подняться выходец из простого народа. Если на Кубе это был майор — команданте, то в Алжире — полковник. Плотину из засидевшихся в звании майоров и капитанов прорвет в 1984 году, когда в АНДР появятся первые генералы, но тогда в 1981-м звание майор считалось весьма высоким. Его носили, к примеру, командиры военно-морских баз и военный атташе в СССР — Бахлюль, также член делегации. В нее входил и начальник Технического управления ВМС, тоже майор, Бузиан. Со стороны подводников главным специалистом был обозначен будущий командир лодки — капитан Ахмед Хеддам — мой первый подопечный. С ним мы быстро нашли общий язык, мне импонировала истовость, с которой он отстаивал «подводные» интересы перед своим сугубо надводным командованием. Чем-то это напоминало рассказы очевидцев о Николае II. Царь, считая себя крупным специалистом в морском деле, в ходе обсуждения очередной кораблестроительной программы, при всей известной мягкости характера, жестко отметал возражения оппонентов, пугавшихся шестизначных цифр: «Нам морякам виднее, на что уйдут казенные миллионы!» При этом он искал глазами поддержки авторитетных адмиралов и, конечно же, получал ее.

Выход предполагал дневное плавание с погружением в Рижском заливе и не представлял никакой трудности, если бы не сложная ледовая обстановка в гавани Усть-Двинска и густой туман, не желавший рассеиваться уже несколько суток. Это было связано с резким падением температуры, и как следствие — сильным парением водной глади.

Как и положено, на внешнем рейде крупного порта, стояли на якоре в ожидании своей очереди десятки торговых кораблей.

Лед благополучно раздолбали буксиры, с туманом оказалось сложнее, но времени не оставалось и я получил приказ «показать товар лицом, не дожидаясь тепличных условий»… Несколько удивила фраза оперативного дежурного флота:

— С вами пойдет начальник ВиС (Вооружения и судоремонта) флота контр-адмирал О.Македонский, но старшим на борту остаетесь вы!

— Но я же всего лишь капитан 3 ранга?

— Это приказание командующего флотом! Вам все ясно? Тогда выход в 08.00.

Смутные догадки подтвердились в день выхода. Алжирская делегация, невзирая на ранний час, прибыла на лодку загодя и теперь, нахохлившись от непривычного мороза, словно стайка воробьев, вглядывалась в «туманную даль». Ждали адмирала, и вскоре он появился, вышагивая «нетвердой походкой матросской». Алжирцы тактично воздержались от реплик, даже когда начальник попытался промахнуться мимо трапа. Вышколенные матросы швартовой команды ловко подхватили его и водрузили на надстройку.

— Смирно!

— Вольно!

Ничуть не смутившись, адмирал, бросил на ходу «Отдать кормовой», а, поднявшись на мостик и выслушав мой доклад о готовности к выходу, продолжал:

— Правый малый назад, левый малый вперед!

Разумеется, никто и не думал исполнять команды незнакомого человека.

Встретив его напряженный взгляд, я спросил:

— Товарищ адмирал, разрешите записать в вахтенный журнал, что вы вступили в командование подводной лодкой?

— Ладно, ладно, — резко «сбавив обороты», примирительно изрек начальник, — командуй сам, я уже накомандовался.

Я знал, что Македонский в свое время командовал лодками и даже был замкомбрига на Балтике, поэтому был исполнен уважения к этому сухощавому, испещренному морщинами и подвижному как ртуть адмиралу, невзирая на некоторые слабости. Встречались мы лишь однажды, когда он в составе комиссии ВМФ прибыл на 29 СРЗ в Тосмаре проверить, как движется ремонт нашего корабля. Последний был практически завершен, оставалось произвести кренование, связанное с изменением загрузки твердого балласта (балластировкой). Лодке предстояло плавать в Средиземном море, где соленость выше, чем в Баренцевом море, не говоря уже про Балтику, известную своей пресноводностью.

На «историческом» совещании, посвященном именно кренованию (процедура, связанная с размещением в отсеках приборов и последующим замером кренящих моментов), я стал свидетелем забавной сцены, связанной с явлением, которое трудно охарактеризовать иначе, как «технический выпендрёж».

— Главный инженер, доложите причину отставания от графика! — негромко произнес председатель комиссии — вице-адмирал, начальник технического управления ВМФ.

— Видите ли, товарищ адмирал, — довольно развязно начал инженер, — теорию кренования мало кто понимает в должной мере.

— Надеюсь, вас это не касается? Вы же понимаете серьезность предстоящего мероприятия? Что мешает вам закрыть этот вопрос в кратчайший срок?

— Я то понимаю, но видите ли, адмирал, вопрос кренования несколько зибзичен...

— Все, мать вашу так! — не смог сдержаться адмирал, и я полностью разделял его негодование, — ишь, чего удумали! Я вам покажу зибзичность! Даю вам три дня сроку, — грохотал он, — а вы, Олег Филиппыч, — обратился он к Македонскому, — возьмите на контроль! Не уложитесь, я вам покажу, что такое настоящая зибзичность!

Это было одно из самых эффективных совещаний, в котором мне доводилось принимать участие…

Македонский оправдал доверие, вытянув из завода все жилы, и кренование прошло «на ура» и в срок.

Выскользнув из Даугавы, лодка окунулась в туман. Мелькнувшая, было, справа красная будка знака Мангальсальский-Восточный мгновенно растворилась. Было зябко, но алжирцы, не желая признаваться в слабости, не спешили спуститься вниз. На мостике плавно протекала светская беседа.

— Восемнадцать лет на подводном флоте, это вам, братцы, не шутка, — громко вещал адмирал, — почему, думаете, я там так задержался?

И, не дожидаясь вопросов, Македонский похлопал перед носом Мухаммеда Али огромными меховыми варежками:

— Потому что вот такие варежки подводницкие дают! — и он оглушительно рассмеялся, заразив большинство окружающих.

Мне эти рукавицы тоже нравились, я их носил и в Заполярье, и в Африке, как туркмен свой халат. Чтобы их снять, было достаточно опустить руки вниз и выпрямить пальцы… А сколько воды удалось сэкономить на помывке рук!

— Ну, вот ты, командир будущий, — обратился адмирал на сей раз к Хеддаму, — сколько мне лет?

— Лет 75, - без всякой задней мысли ответил алжирский капитан.

— Да ты в своем уме? А 57 не хочешь! — искренне огорчился «морской волк», видимо рассчитывавший на комплимент. — Пошел я от вас вниз!

Алжирцы облегченно вздохнули, как выяснилось, преждевременно, и неторопливо потянулись следом.

— Да, чуть не забыл, — окликнула меня морщинистая физиономия, — командир, у тебя в кают-компании пепельница есть?

— У меня на корабле не курят!

— А у меня курили! — задорно объявил Македонский и исчез в проеме рубочного люка, оставив недоброе предчувствие.

Сориентировавшись по целям, заполонившим Рижский рейд, я нашел «пятачок» радиусом мили в три и, заняв точку погружения, доложил на КП о начале «демонстрации». Оставалось пригласить дорогих гостей в ЦП (центральный пост).

В кают-компании меня ожидала жуткая картина. Гости сидели вокруг стола, украшенного немудреной подводной трапезой, оставив свободным лишь командирское место. Оно, как известно, свято и не может быть занято даже самым распочетным гостем. Я доложил адмиралу о готовности и опустился в кресло. Тот кивнул и, продолжая прерванную моим появлением речь, предложил выпить за «соответствие числа погружений количеству всплытий»: «Иначе, господа-товарищи, точно не всплывем!»

Алжирцы, поглядывая друг на друга, подняли стаканчики с вином, демонстрируя готовность следовать уставу «чужого монастыря». Исключение составил лишь глава делегации, которому в знак особого уважения адмирал плеснул «шила», как, впрочем, и себе. Мухаммед Али был буквально зажат им в угол между левым бортом и кондиционером.

— Как же так? — не унимался Македонский, — мы же тезки!

— Какие еще тезки? — удивился майор, впервые продемонстрировав пробел в русском, изученном в Бакинском училище.

— Ну, ты Али, а я — Олег!

Крыть было нечем, и «тезка» сломался.

— Командир, а ты будешь?

— Нет, — я решительно отмел домогательства и, терпеливо дождавшись логического завершения тоста, пригласил честную компанию в Центральный. Мы быстро погрузились и, не переставая напряженно следить за обстановкой по данным РЛС, начали маневрирование.

Алжирцы кучковались вокруг перископов и, судя по возгласам, получали истинное удовольствие, наблюдая как головка перископов переходила из жидкой среды в воздушную и наоборот. Народу в отсеке, надо сказать, набилось столько, что пришлось сразу же задраить нижний рубочный люк, который обычно остается открытым.

И надо же, именно в этот раз чья-то злодейская рука отвернула на верхнем рубочном люке клапан выравнивания давления. (Теперь я все больше склоняюсь к мысли, что эта рука принадлежала Македонскому). Таким образом, в ходе наших подводных эволюций шлюзовая камера медленно, но верно заполнялась. Слава богу, что мне не пришло в голову погружаться больше чем на 30 метров! Так или иначе, к моменту всплытия в шлюзовой скопилось ведер шесть забортной воды. Приближалась эффектная развязка.

— А теперь, наверх! — голосом циркового конферансье объявил я, отрываясь от перископа. — Боцман, всплывай!

Подойдя к нижнему люку, я не стал, как обычно, нахлобучивать капюшон «канадки», а, обернувшись к застывшей в ожидании диковинного зрелища аудитории, произнес: «Вуаля!» и ударил варежкой по защелке кремальеры.

Люк открылся, и вся вода из шлюзовой хлынула мне за шиворот, вытекая в дальнейшем через штаны на палубу.

Поверьте, сохранить невозмутимое лицо было не так-то просто. Отдраив верхний рубочный люк, я выскочил на мостик, и спустя пару минут причина происшествия стала абсолютно ясна. Когда после продувания балласта, я спустился в ЦП, «зрители» все еще стояли под впечатлением увиденного.

— И что, товарищ командир, так на каждом всплытии? — поинтересовался майор Али.

— Конечно, не зря ведь считают, что подводник — профессия героическая, — вздумал пошутить я, и не подозревая, что высокая комиссия впоследствии запишет в акте «Лодка технически исправна, только не держит верхний рубочный люк». Что, как вы понимаете, абсурдно само по себе.

В довершение всего адмирал сделал резюме, вызвавшее гомерический хохот обитателей Центрального поста, вскоре ставшее корабельным девизом: «Я верю в этих людей, с ними вы будете плавать, пока не утонете!»

Стоит ли говорить, что реакция алжирцев была несколько отлична от нашей.

Переход в Северную Африку протекал, в целом, благополучно. Бискай оказался на сей раз довольно спокойным. А тяжелая ледовая обстановка, с которой пришлось столкнуться в Балтийских проливах, была с честью преодолена «малой кровью». Сохранив винты и волнорезные щиты торпедных аппаратов, мы несколько ободрали носовой обтекатель ГАС (гидроакустической станции). Осколки огромных льдин, еще недавно покрывавших всю надстройку, были смыты или растаяли лишь на подходе к Ла-Маншу. Предвидя это, мы легли в дрейф возле мыса Скаген (пролив Скагеррак) и решили сфотографироваться на память. Особенно радовались алжирцы, впервые видевшие такое обилие снега и льда. Для меня это баловство обернулось легким членовредительством. Одна из льдин неудачно сползла, прищемив мизинец левой ноги.

Кроме будущего алжирского командира в переходе приняли участие: инженер-механик лейтенант Бенасер Бубакер, штурман лейтенант Мухаммед Бахрия и гидроакустик сержант Солтани, специализировавшийся в море на приготовлении кофе «по-бедуински».

В дополнение к стандартной загрузке «автономщика», алжирцы взяли в поход несколько мешков превосходного кофе и множество кругов отменного сыра. И то и другое прошло «на ура». В редкие минуты затишья, мы даже успели провести «чемпионат Атлантики» по «коше» (нардам) и, конечно же, «козлу» (домино). Капитан Хеддам продемонстрировал отличные боевые качества, особенно на «козлином» поприще, что давало основание надеяться на большое будущее и успешную подводную карьеру. Жизнь это подтвердила. В конце 90-х он вышел на пенсию с должности замглавкома ВМС.

Прибытие в долгожданный Мерс-эль-Кебир было окружено ореолом романтики и таинственности. Все чувствовали себя персонажами «Тысячи и одной ночи». Теперь трудно поверить, но именно столько большинству из нас предстояло провести в непривычной восточной среде…

Наконец, из моря вырос белокаменный Оран, по соседству с которым находилась главная база алжирских ВМС. На африканском берегу, залитом тысячами разноцветных огней, которые мерцали и переливались, уже отчетливо виднелись верхушки пальм на Приморском бульваре (Front de Mer).

— Ну, теперь ваш черед направлять нашу субмарину, — обратился я к Хеддаму, лицо которого озаряло вдохновение.

Он встрепенулся и, приосанившись, скомандовал рулевому:

— Держите на те красные створы, видите, на горе.

— Вижу, но, по-моему, они двигаются.

— Да, — слегка зардевшись, признал старина Ахмед, — похоже, что это стоп-сигналы автомашин.

— Боцман, держать на ворота аванпорта, — уточнил я.

— Есть, держать на ворота. Курс 141.

Через несколько минут подводная лодка «С-28» вошла в огромную гавань бывшей главной базы французских ВМС в Западном Средиземноморье — порт Мерс-эль-Кебир.

Наступал день 29 января 1982 года, и открывалась новая страница, теперь уже подводного флота Алжирской Народной Демократической Республики. И нам было суждено стать его «дедушками».

Что до поцарапанного льдами носа, через неделю его замечательно отреставрировал советский сварщик Ашот Амбарцумян. Его золотые руки да лист нержавейки компании Nippon steel позволили развеять глупый миф о том, что русские пытаются подсунуть Алжиру, лодку, потопленную в ходе Второй Мировой войны и недавно поднятую со дна моря…

1982–2004 гг.

ДРУГИЕ БЕРЕГА

К 20-летию прибытия в АНДР первой подводной лодки из СССР

Лето 1983 года. Северная Африка. Экипажи двух советских подводных лодок, образовавшие без отрыва от родных кораблей инструкторскую группу, которую я имел честь возглавить, доблестно выполняют свой интернациональный долг по созданию подводного флота Алжира.

Люди изрядно страдают, причем, не столько от жары и трудностей процесса обучения, сколько от годичной разлуки с семьями. Всем ясно, что последнее вызвано исключительно «совершенством» наших законов, призванных создать место и время для подвига, а также могучим стремлением ответственных лиц это всемерно обеспечить. Явный упрёк московскому начальству, ибо совесть непосредственного «африканского» командования была чиста. Тогдашний глава миссии — генерал-танкист — относился к подводникам с нескрываемой симпатией. Год назад, впервые попав на лодку, ещё не сменившую советское наименование «С-28» на алжирское «010», генерал был настолько поражен чистотой и порядком на борту, что, выбравшись из прочного корпуса, произнес:

— Ну… как в танке, — а затем, сердечно обняв меня, добавил, — порадовал, командир.

Стало ясно, что мы удостоились высочайшего расположения, которым, впоследствии, совершенно не злоупотребляли…

Во время очередного визита с «челобитной» в резиденцию генерала, тот показал мне копию последней телеграммы в Генштаб — восьмой по счету и аналогичной по содержанию предыдущим. «ПРОШУ УСКОРИТЬ ОТПРАВКУ ЖЁН АПРЕЛЕВА ТЧК МОКРОПОЛОВ». Догадываясь о важности происходящего, я не счел возможным даже улыбнуться, отдав должное слогу. Именно эта капля оказалась последней в то время, когда волокитство и наглость чиновников из соответствующего управления Генштаба казались уже безграничными. Не прошло и полгода, как первая группа вышеозначенных жен появилась на африканском побережье. А пока….

Намечался визит друзей, что было определенной отдушиной, так как «выхлопотанный» нам статус не подразумевал свободного передвижения по стране. Абсолютно исключалось владение автотранспортом и т. п. В ту пору наши офицеры жили в живописном тургородке — Les Andalouses на берегу Средиземного моря, построенном французами за пару лет до вынужденного бегства из Алжира. От названия сквозило близостью испанской Андалусии, но местные жители утверждали, что именно обитатели противоположного, северного берега нахально позаимствовали у них оригинальное название. Белоснежные виллы утопали в зелени пальм. А наше бунгало выходило террасой на прекрасный песчаный пляж, до моря было буквально двадцать шагов. Наша «Андалузия» считалась популярнейшим местом отдыха алжирцев и «кооперанов», как величали иностранных специалистов. Последние с удовольствием здесь селились, невзирая на бесследное исчезновение вслед за французами горячей воды. Однако было бы нелепо полагать, что советского офицера можно испугать подобными пустяками. Возможно, что квартировавшего по соседству пакистанского капитана ВВС это трогало сильней. Он обучал алжирских летчиков летать на советских МиГах, которые были весьма распространены у него дома, в китайском исполнении. Получал он примерно в пятнадцать раз больше командира советской подлодки, и вряд ли был ограничен в передвижениях радиусом в 60 км, так как ездил на собственном авто, да ещё в родной пакистанской форме.

Наведалась как-то раз инспекция из Генштаба. На завершающей встрече было предложено задать вопросы. Я сделал это в первый и последний раз:

— А почему нам платят только треть от контрактной суммы?

Ответ мордатого полковника был резок и угрожающ:

— Вы что же, сюда на заработки приехали? Да по сравнению с товарищами на родине вы здесь просто миллионеры.

— Вполне возможно, но перед пакистанцами стыдно. Да и не съездить никуда, а ведь в Алжире есть что посмотреть… от древнеримских городов до Сахары. Живем-то без семей!

Полковник смерил меня уничтожающим взглядом и произнес сквозь зубы:

— О ваших взглядах мы обязательно доложим. Копите деньги, и поменьше контактируйте с кем попало, а то быстренько загремите на Родину!

В ту пору я ещё не подозревал, что за этой угрозой стоит главное наказание для СВС (Советского Военного Специалиста) — высылка домой с лишением перспективы заработка. Откровенно говоря, многие соотечественники рвались сюда именно за этим. Мы же просто пришли сюда со своим кораблём. И в этом заключалась огромная разница…

Довольно скоро стало ясно, что, практически, все СВС делятся на две категории: те, кто ходит в гости и соответственно приглашает и те, кто не позволяет себе ни того, ни другого, отказывая порой даже в элементарном. Нетрудно догадаться, что «герои-подводники» по определению не могли попасть во вторую категорию. Да и лодочные припасы немало этому способствовали. Количество друзей стремительно возрастало. Слегка насторожил случай, когда тепло встреченный военачальник, представитель отечественного командования с, так называемой, «виллы» (резиденция начальства в столице — г. Алжире), откушав, накропал бумагу, огульно обвинив всю группу в излишествах. Запомнилось начало одной из фраз этого произведения, всплывшего во время разбирательства. «В то время, как все СВС после работы скромно сидят в своих жилищах…» Спасла хорошая репутация. А ведь его всего лишь угостили «лодочным» токайским, припасенным для особых случаев. Выбор гостей стал более избирательным. Но их приём по-прежнему оставался лучшим способом психологической разгрузки.

Работа была сложной, что и неудивительно, плавать-то по-прежнему приходилось под водой, но уже не с отработанным, сплаванным экипажем, а с людьми, впервые попавшими на подводную лодку. К тому же, на лодке звучало, по меньшей мере, четыре языка. По мере отработки алжирцев наших оставалось всё меньше, причем процесс был далеко не пропорционален успехам. Все подводники в алжирском флоте были добровольцами. Несмотря на это, текучесть кадров, и особенно среди личного состава энергетических отсеков, была весьма ощутимой. Там, где помимо традиционного шума, температура достигала 60 градусов, служба была особенно трудной. Неудивительно, что частенько матросы, да и сержанты (в ВМС АНДР все звания сухопутные) дезертировали. Кто-то бежал во Францию, кто-то в Марокко. Чаще всего это зависело от наличия «родственников за границей». Некоторые скрывались неподалеку. Порой кого-то даже удавалось поймать, после чего срабатывала стандартная схема. Отбыв годичный срок в военной тюрьме, бедолага возвращался на родную субмарину, что зачастую рассматривалось, как высшая мера наказания.

Теперь у вас есть почти полное представление о мерах наказания у обеих сторон — участников процесса становления АНДР как подводной державы. Что касается морских качеств подопечных, то здесь я обязан отдать им должное. Оглядываясь на историю, нельзя отрицать того факта, что костяком османского флота, столетиями наводившего ужас на экипажи европейских судов и население прибрежных городов, были алжирские корсары — умелые моряки и свирепые бойцы. Чего стоит один лишь Хайреддин Барбаросса! Примечательна шутка, прозвучавшая во время одного из официальных и весьма представительных приёмов из уст одного из алжирских командиров: «Ведь вы разгромили турецкий флот при Наварине? Вот и помогайте возрождаться…»

О подавляющем большинстве своих алжирских коллег и учеников я храню самые тёплые воспоминания, не мешающие, впрочем, время от времени рассказывать анекдоты об их непутевых товарищах…

Располагаясь в «Андалузии» — нашей курортной резиденции, мы обзавелись массой знакомых, среди которых были и соотечественники. В Оране работало множество советских врачей, нефтяников, «стекольщиков», как называли специалистов, обслуживавших линии по производству стекла, не говоря уже о военных. Последних было много, ведь Алжир имел на вооружении более 2000 советских танков, а лазурь африканского неба резало изрядное количество наших МиГов, летать на которых учили не только пакистанцы. Много наших проживало в той же «Андалузии», а многие приезжали туда отдохнуть. Не мудрено, пляж считался одним из лучших, плюс явные следы цивилизации и это всего лишь в 37 км от Орана — второго по величине города АНДР.

По этой же причине частыми гостями здесь были и наши дипломаты, прекрасные отношения с которыми сложились у нас со дня появления на алжирской земле — 29 января 1982 года. Именно в этот день подводная лодка «С-28» прибыла в Мерс-эль-Кебир — главную военно-морскую базу Алжира, ознаменовав зарождение подводного флота этой страны. Казалось, что с той поры пролетела вечность…

Стрессы подводники снимали водными процедурами, благо море было в нескольких шагах, но вскоре и это приелось. Оставалось общение. Несмотря на прекрасные взаимоотношения в группе, ряд физиономий успел слегка поднадоесть за долгие годы совместных плаваний и службы на Северном флоте. Поэтому каждый приезд друзей встречался с особым энтузиазмом. Особенно, если гости намеревались отвезти усталых офицеров на пикник и желательно подальше — за пределы злосчастного радиуса. Кстати, нередко спрашивая алжирцев, кем установлены эти рамки, я каждый раз получал ответ: «Да уж конечно не нами!»

Впрочем, не исключаю, что задай я его нашим, ответ был бы таким же…

Чета Шлёминых, Лена и Виктор, с очаровательной семилетней Нинулькой была всегда самой желанной, ибо как никто другой скрашивала жизнь в обители «географических холостяков». Щедрые и веселые, как и подобает одесситам, они шумно вливались в нашу компанию и вскоре воспринимались скорее как родственники, нежели гости. Их рекомендации в отношении наших визитеров носили абсолютный характер, они могли привезти с собой кого угодно, на своё усмотрение. Что и частенько делали ко всеобщему удовольствию. Официально Виктор считался представителем Морского флота на алжирском Западе. В реальной жизни он стал представителем и Военно-морского флота, сделав для нас больше, чем все начальники и уполномоченные вместе взятые. От закупок продовольствия, массовых экскурсий, организации новогодних праздников на вилле Сен-Клотиль (St.Clotilde), где проживала основная часть экипажей, до добычи навигационных карт на советских судах, заходивших в Оран. Последнее, уверяю вас, было далеко не простым делом. Алжирцы весьма подозрительно относились к контактам почему-то именно с соотечественниками. Как-то раз, убедив местное командование в том, что плавать по картам тридцатых годов для подводных лодок более чемопасно, учитывая несметное количество судов, затопленных здесь в годы войны, я получил разрешение посетить советское судно… в сопровождении автоматчика. Скорее всего, это было лишь нелепой формальностью. Тем не менее, «паренек» с простодушной ухмылкой и «калашниковым» наперевес не отходил от меня ни на шаг. Самое интересное, что карт на сей раз, нам так и не дали, похоже, смутившись странной картиной.

— Говорите, карты нужны? Николай, — обратился капитан к своему штурману с весьма специфической интонацией и ударением на нужном слове, — у нас лишние карты есть?

— Откуда, Иван Петрович? Все строго по перечню.

Виктор добыл карты позже, убедив капитана, что никакого подвоха здесь нет, зато безопасность соотечественников резко возрастет. В недалеком прошлом капитан супертанкера Виктор Шлемин был откровенно родственной душой. Мы познакомились и тут же подружились, пронеся эту дружбу вплоть до его безвременной смерти 10 лет спустя…

И вот пришла весть, что друзья появляются в ближайший мусульманский уикенд, то бишь, с четверга на пятницу. Предстоял выезд на скалы — в направлении марокканской границы. Предвкушая встречу с огромными рыбами, я поинтересовался у подопечных насчет подводного ружья.

— Зря, что ли в Союзе учились? — с деланным возмущением откликнулся штурман Бахрия. — Пневматическое, советское, на десять выстрелов. Завтра принесу.

Утром Мухаммед вручил мне ружьё со словами:

— Проверил. Не знаю как насчет десяти, но за один выстрел ручаюсь.

«Ничего, — подумал я, — буду тщательней целиться».

Лагерь был разбит на роскошном пляже в бухте Эль-Маддах, лишь слегка подпорченном мазутными шариками. Горя от нетерпения, я натянул снаряжение и, стараясь не наступать на морских ежей, погрузился в лазурные воды моря Альборан. Кстати о ежах. В памяти сохранилась леденящая душу картина, в центре которой располагался, простите, голый зад нашего боцмана Миши Марченко, из которого нежные девичьи руки его супруги и сочувствующей подружки пытались извлечь кончики иголок. Они имеют обыкновение обламываться, особенно если сесть на ежа с размаху. Именно так в тот день боцман и поступил. Надо полагать, без злого умысла…

Преодолевая коралловую отмель, я испытал чувство откровенного страха, когда обнаружил, что тем же курсом, буквально в полуметре от меня, движется двухметровая мурена. Об их свирепом нраве я знал не понаслышке. Неделю назад отважный «гарантийщик» (гражданский специалист по гарантийному обслуживанию техники) Костя, пробавлявшийся промыслом мурен на выходе из нор, где они обитали, промахнулся. Ему повезло: мурена отхватила лишь кусок пасты, причем изумительно ровно…

Ничто не мешало и моей мурене, бегло взглянув наверх, откусить что-нибудь по вкусу. Стараясь не дразнить животину, я завис на поверхности, а мурена благополучно проследовала по своему плану. Следующие два часа прошли в напряженном поиске добычи. То рыба оказывалась мелковатой, то достойная особь не подпускала на выстрел, то внимание отвлекалось на волшебные картины подводного мира. Несколько раз, преследуя цель, я выходил к границе мелководья, где зияющая чернота зловеще напоминала о загадочной бездне, а волна адреналина будоражила разум. Наконец, охотничья удача улыбнулась. Я заметил огромную рыбину под названием меру, которая доверчиво приблизилась и теперь вызывающе смотрела на меня большими темными глазами.

«Ну, держись», — подумал я, подплывая ближе. Выстрелив почти в упор, я с грустью отметил, что гарпун с легким пшиком покинул ружьё и, не достигнув цели, ушёл на глубину. Пока я скитался в пучине, воздух полностью вышел. Вот тебе и гарантированный выстрел. Меру, смерив напоследок горе-охотника презрительным взглядом, гордо и величественно удалилась. А я, подобрав коченеющими руками «смертельное оружие», в расстроенных чувствах направился к берегу — пустынной маленькой бухты. На пляже не было никого, кроме… трёх женщин, беседовавших о чем-то… Когда, подплыв поближе, я услышал тексты, первым желанием было развернуться, однако холод и любопытство взяли своё. Не обращая на меня ни малейшего внимания, женщины продолжали, всё более входя в раж:

— Да, девки, кто бы мог подумать, что мой Мустафа окажется таким мудаком…

— Твой Мустафа просто золото по сравнению с моим Ахмедом, вот кто полный… — вторила ей подруга, перебиваемая третьей:

— Эх, подружки, вам с мужьями просто повезло, мой Абдулла — вот кто полное….

По всей видимости, это были, так называемые «совгражданки», соотечественницы, вышедшие замуж за алжирцев, но на всякий «пожарный» случай сохраняющие советское гражданство. Барышни просто обменивались грустным опытом и отводили душу в крепких родных выражениях. Я выбрался на берег, чтобы перевести дух буквально рядом с девицами. Несмотря на некоторую усталость, я не смог удержаться и громко изрёк:

— Поскромнее бы надо себя вести, девушки! Африка всё-таки!

Результат превзошел все ожидания. Как в заключительной сцене «Ревизора», все трое, онемев, застыли. Не желая портить эффекта, и не меняя каменного выражения лица, я упал спиной в воду и начал медленно удаляться от берега. Плавно перебирая ластами, я наблюдал за остолбеневшими соотечественницами, стараясь представить, за кого же они могли меня принять. Вскоре они скрылись за горизонтом, а я настолько согрелся, что благополучно доплыл до лагеря…

Вообще, в то «застойное» время было много курьёзных случаев, связанных со встречей соотечественников. Когда в Андалузии появлялись группы советских туристов, мы поначалу приветливо подходили к ним, искренне желая пообщаться с «нашими», которые тут же шарахались в сторону. Скорее всего, были «заинструктированы». Кто знает, а вдруг их пытаются охмурить потомки белоэмигрантов, функционеры НТС или империалистическая агентура. Как-то раз, в бытность старшим военно-морским начальником, мне позвонил генеральный консул в Оране и милейший человек Борис Васильевич Хлызов.

— Сергей Вячеславович, тут наша лодка боевой службы высадила на берег мичмана с аппендицитом. Шесть часов пытались вырезать, но не смогли найти. Сейчас он в госпитале «Пальмьери». Навестить не хочешь?

— Разумеется, это просто мой священный долг.

И вот с авоськой апельсинов, в светлом костюме, украшенном биркой «Commandant Аргеlеv», я вхожу в двухместную палату госпиталя. На устах улыбка, мне известно, что проклятый аппендикс наконец удален, предвкушаю встречу с коллегой.

— Ну, как делишки, старина? — бодро начал я, обращаясь к бледному, как и положено, человеку, извлеченному из недр дизельной подлодки.

«Старина» — конопатое создание лет тридцати, побледнело ещё больше и изрекло:

— Ничего вам не скажу, не старайтесь. Предупреждали. А ваши апельсины мне и даром не нужны.

— Да свой я, дурья башка, капитан 2 ранга, командир лодки. Видишь бирку.

— Вот-вот, мало ли чего понавешают. Предупреждали. Ничего вам не скажу.

Не очень похожий на больного араб хитро поглядывал на происходящее с соседней койки. Видя, что дело приобретает тупиковый оборот, я, однако, не сдавался, апеллируя к логике.

— Видишь ли, когда корабль заходит в чужие терводы, всегда сообщается бортовой номер и фамилия командира. Так что это не секрет.

На конопатом лице мелькнула напряженная мысль, после чего раздалось:

— Ну, Виноградов…

— «Слепой» что ли? — бегло спросил я, отметив, что краска начинает возвращаться на лицо собеседника. Несколько лет назад моим однокашником по командирским классам был Толя Виноградов, прозванный «слепым», когда из-за слабого зрения, высокая кадровая комиссия сочла невозможным назначить его научным сотрудником одного из ленинградских институтов ВМФ. Он стал командиром подводной лодки в Полярном. Ведь в перископе есть регулировка резкости…

— Враги не могут этого знать, — шепотом произнес подобревший мичман Коля, выразительно косясь в сторону соседа по палате.

Я чуть было не ляпнул: «Могут», — но вовремя сдержался. Мы мило поболтали, а Коля, наконец, милостиво согласился принять авоську с фруктами. Подлечившись, боцман Бурдочкин оказался в родной базе аж на месяц раньше своей подлодки…

Командир «Б-9» Анатолий Виноградов и его старпом, кстати, тоже мой одноклассник, но по училищу, Владимир Кузьмин, были приятно удивлены, заметив на пирсе в Полярном среди встречающих хрупкую фигурку боцмана, окончательно оправившегося от ран. Особенно приятно было старпому, как непосредственному участнику (в качестве «черного» ассистента) провалившейся операции по поиску боцманского аппендикса.

Дабы у читателя не складывалось иллюзий относительно нашего главного предназначения, приведу несколько примеров, характеризующих серьезность поставленной задачи и возникавших по мере ее выполнения «вводных».

Январь 1983 года. Из основного экипажа первой лодки (С-28) осталось 13 человек — офицеры и мичманы. По мере отработки алжирских экипажей, а за три с половиной года моего пребывания таковых было подготовлено четыре, инструкторский персонал постепенно сокращался. Причем, местное командование старалось максимально ускорить этот процесс. Во-первых, из соображений экономии государственных средств, ну и конечно из-за вполне понятного стремления к самостоятельности.

«С-28» уже под алжирским флагом и с новым наименованием «010» — «зеро-диз», вышла из Мерс-эль-Кебира в ближние полигоны для отработки задач боевой подготовки и, в частности, такого важного маневра, как срочное погружение.

Уровень подготовки алжирского экипажа не вызывал никаких сомнений, хотя, как и прежде, требовал постоянного контроля. Лодка, проведя дифферентовку в базе, благополучно проследовала в полигон. Идти было недалеко — миль пятнадцать, то есть часа полтора ходу. Достаточно времени, чтобы успеть повторить пройденное и при этом не сильно утомиться. Стоял чудесный январский день. Море — штиль. Уточнив с алжирским командиром предстоящие действия, я спустился в центральный пост (ЦП). Из состава инструкторской группы там находились: командир БЧ-5 капитан 3 ранга Юрий Александрович Филиппов и боцман — Михаил Марченко. Вскоре прозвучала команда «Срочное погружение!», и, задраив верхний рубочный люк, в ЦП величественно спустился капитан Хеддам.

Зажужжали машинные телеграфы, отработав команду, в шестом привычно дали средний ход, а инженер-механик Бенасер скомандовал открыть клапана вентиляции средней группы. Алжирский боцман переложил рули на погружение и дифферент пополз на нос. Ничто не предвещало ЧП… до тех пор, пока я вдруг не понял, что алжирский боцман не реагирует на команды. Рули оставались переложенными на максимальный угол… на погружение. Дифферент начал стремительно нарастать. 10–15 — 20 градусов. Стоит ли говорить, что глубина нарастала не менее стремительно. В голове пронеслись веселенькие перспективы с переходом угла заката и последующего провала вплоть до самого дна, а под килем было целых две с половиной тысячи метров.

— Боцман, — крикнул я Марченко, — отрывай от манипуляторов вместе с руками! Полный назад!

В ЦП царило явное замешательство. Филиппов ринулся к телеграфам и дал реверс. Когда я продул носовую группу, дифферент достиг уже 35 градусов. Положение лодки было таковым, что люди вполне могли бы ходить по носовым переборкам. Дойдя до цифры 39, стрелка дифферентометра остановилась и весело побежала в обратную сторону. Лодка провалилась всего до 80 метров, что было также отрадно, ибо подводникам известно, что эффективность системы аварийного продувания при давлении в магистрали до 200 атмосфер после этой глубины стремительно приближается к нулю…

Наконец Марченко удалось оторвать алжирского коллегу от манипуляторов, что, уверяю вас, было делом нешуточным. Впоследствии Михаил Васильевич утверждал, что преодолеть мертвую хватку ему удалось только с помощью отечественного валенка, в котором был предусмотрительно заключен кирпич, но, несмотря на красочность этой версии, я считаю ее маловероятной.

Надо ли говорить, что, стремительно вылетев на поверхность и успокоившись, лодка замерла… Случившееся нуждалось в оценке. Все длилось считанные минуты, а местный экипаж, на мой взгляд, почти ничего не понял. Даже те, кто был в центральном посту. Подобие легкой истерики наблюдалось несколько часов спустя, после того, как причины и возможные последствия были живо описаны в красках.

Чего стоит только поголовное отравление хлором, после того, как при дифференте свыше 41 градуса, электролит начнет вытекать из аккумуляторов. Хотя какая разница для экипажа, если прочный корпус разрушится еще раньше под воздействием давления где-то на глубине 600–700 метров…

Что же произошло с алжирским боцманом? И где он обрел железную хватку? Дело в том, что в матросской лавке на территории базы совершенно свободно продавалась некая «шима», которую местная публика активно запихивала за щеку, очевидно, получая при этом определенное удовольствие. Боцман явно злоупотребил «зельем», которое в критический момент и привело к известным последствиям. Я всегда считал чувство меры самым главным в человеческой жизни, а в профессии подводника особенно!

Наши люди как всегда оказались на высоте и заслужили самую искреннюю благодарность. Мои действия после доклада были одобрены в целом, но получили критическую оценку свыше в смысле выбора полигонов с «запредельными» глубинами. Слова о том, что если бы мы треснулись о грунт на глубине 100 метров, ждать помощи было бы все равно тщетно, не вызвали понимания.

«Гусарите!» — прозвучало в ответ.

Я прекрасно понимал, что на любое происшествие должна быть соответствующая реакция командования. К примеру, утонул на боевой службе матрос. Запретить купание в Средиземном море на год! Таково было решение тогда… Нам же впоследствии были нарезаны полигоны почти в 100 милях от базы, так как мелководье наблюдалось только у порта Бени-Саф, в сторону марокканской границы.

НАШЕГО ПОЛКУ ПРИБЫЛО

С прибытием в Алжир второй подводной лодки пр.6З3 («С-7», командир — капитан 3 ранга Александр Иванович Большухин, старший на переходе — замкомбрига 22 брпл капитан 1 ранга Валерий Федорович Романовский) алжирская сторона сформировала подводный дивизион, который возглавил бывший командир «010» майор Ахмед Хеддам — мой первый подопечный. К тому времени у него сложились весьма непростые отношения с командиром базы — майором Абделлахом Хенаном. Последний частенько обвинял Хеддама в сепаратизме, особенно когда новоиспеченный подводник требовал создания собственной береговой базы, основываясь на вполне законном требовании специального снабжения лодок. В его распоряжении был весомый аргумент. Уж коль страна взялась за создание собственного подводного флота, надо чем-то жертвовать. Вполне возможно, что при этом следовал намек, что весьма жаль, но некоторые вещи «надводнику» просто не понять…

Неудивительно, что процесс становления был длительным и болезненным, не без намеков командира базы о порочном влиянии со стороны советников… Тем не менее, героическими усилиями наших офицеров, мичманов и энтузиастов-подопечных, вскоре (через полтора года) практически на ровном месте вырос водолазный полигон, мини-учебный центр и, в целом, работали все свойственные соединению подводных лодок структуры. Дожить до светлой поры автономного базирования мне так и не довелось. А вот о личном противостоянии с командиром базы забыть трудно. Майор Хенан был мудрым и рассудительным офицером и по окончании флотской службы по достоинству занял высокий дипломатический пост, как это было принято в АНДР в ту пору.

Мы встречались довольно регулярно по совершенно разным поводам. Однажды я был приглашен в штаб, располагавшийся в «подземелье» и в кабинете командира базы принял, как старший группы СВС, искренние соболезнования по поводу кончины Министра Обороны маршала С.Л. Соколова. Слава богу, маршал жив и по сей день, но тогда я выразил недоумение и услышал в ответ: «Асtualite» (единственная официальная газета наряду с «El Moudjahid») ошибаться не может.

На следующий день выяснилось, что заметка была перепечатана из не менее авторитетной, испанской газеты. Ее корреспондент поспешил с выводами, увидев, что маршал упал в обморок на очередных похоронах кого-то из членов Политбюро. Разумеется, опровержения не последовало, зато буквально в следующем номере «Aсtualite» красовалась заметка о том, что преждевременно отпетый маршал принял в Кремле военную делегацию Южного Йемена.

Как-то раз, получив доклад о перерасходе электроэнергии со стороны советских специалистов, командир базы предложил мне проехать на виллу Сен-Клотиль, где в то время проживали наши матросы и мичманы. Бывшая резиденция французского адмирала пришлась им по вкусу. К небольшому бассейну русские умельцы во главе со старшим помощником командира «С-7» («011») капитан-лейтенантом Личинкиным В.М. пристроили баньку, употребив для этого доски от ящиков, содержавших некогда советскую технику. Василий Михайлович «допустил такую продуманность», что из этого шедевра деревянного зодчества не хотелось уходить. Неподалеку находился небольшой вольерчик. Не знаю, кого держали там в бытность французского адмирала, но наш доктор выращивал там кабанчика. Его еще младенцем я привез как-то с охоты, которую регулярно организовывали наши алжирские друзья и коллеги. Сами они, разумеется, совершенно не интересовались трофеями в виде презренных «халюфов» (свинья — арабск.), но им был приятен не только процесс охоты, но тот энтузиазм, с которым встречали добычу советские матросы. В экипажах было достаточно специалистов, превращавших кабанятину в изысканные блюда. Порой возникали курьезы. Как-то, подстрелив с лейтенантом Ремати приличного вепря, мы забросили его в багажник джипа к привезли на виллу. Стояла ночь, но дежурная служба знала, что вот-вот прибудут командиры с добычей. Так оно и случилось.

«Забирай, мужики!» — торжественно произнес я, распахивая дверь багажника. Каково же было всеобщее удивление, когда оттуда с ревом выскочил огромный кабанище и помчался по саду в ближайшие заросли.

«Подранок, однако», — прокомментировал Ремати, в очередной раз демонстрируя блестящее знание русского, полученное в стенах Бакинского ВВМУ. Команда была поднята по тревоге и, вооружившись пиками, к утру добилась-таки охотничьего успеха… Ну а малыш-кабанчик сразу стал всеобщим любимцем. Особенно прикипел к нему душой наш корабельный врач — Коля Пинькас («011») Он не просто холил и лелеял его, любовно поглаживая по характерным полоскам вдоль хребта, но и буквально делился лучшими кусками. Порой он даже прогуливался с ним по саду, качая на руках. Когда вес кабанчика перевалил за 20 килограмм, доктор переключился на свободный выпас. Он частенько сиживал на завалинке, с нежностью наблюдая за свом питомцем, бродившим среди колючих опунций. Самой непристойной в ту пору в экипаже считалась шутка, в которой содержался намек на то, что когда-то кабанчика придется съесть.

По-моему, впоследствии его так и выпустили на волю… Если это действительно так, то он мог бы прохрюкать своим соплеменникам… немало добрых слов в адрес русских моряков…

Когда дивизионный лихач — аджудан (мичман) Аиссани, домчал меня на «лендровере» на виллу, майор Хенан был уже там. Я застал его в одном из кубриков. Недавно уехала на родину очередная группа матросов, и за ненадобностью были сняты сначала третий, а затем и второй ярус коек. У изголовья каждой коечки к стене был пришпилен маленький светильник, изготовленный из… консервной банки.

Вместе с веером проводов все это являло собой, весьма величественное зрелище. Хенан покачал головой и произнес по-русски, ведь он тоже учился у нас:

— Я, конечно, понимаю, что социализм — это советская власть плюс электрификация…, но не до такой же степени! Кстати, а вы знаете, что мы нашли в квартирах «гарантийщиков»?

Я посмотрел вопросительно.

— Так вот, — продолжал он, — мы обнаружили, как это, «козлов» (простейший обогревательный прибор — кирпич, обмотанный спиралью). После того, как у нас выгорел силовой кабель толщиной в… руку, — и командир базы сделал пояснительный жест.

— Выдайте штатные обогреватели, как мы просили, и кабели останутся целыми, — предложил я, вспоминая светлые времена жизни в Les Andalouses. Зимой там было тоже прохладно, но на внутреннем дворике каждого бунгало можно было развести костерок, зажарить кусок кабанятины, а летом, не запрашивая автобуса у командира базы, в любое время нырнуть в ласковое Средиземное море.

К тому времени все СВС жили в 16-этажных железобетонных домах, со всеми удобствами, но без центрального отопления. А холод, доложу я вам, на северном побережье Африки из-за ветра с моря все чаще напоминал южное побережье моря Баренцева. К счастью для аборигенов, большую часть года там все же значительно теплей. Дома образовывали специальную «резервацию», как мы любовно называли свое поселение в окрестностях города Арзёв (40 км к востоку от Орана и в 9 км от ближайшего пляжа), окруженное решетками и под вооруженной охраной. Стоит заметить, что обстановка в середине 80-х в Алжире была вполне спокойной и стабильной. Поэтому все это смотрелось довольно странно на фоне многочисленных живописных городков разнообразных итальянских, французских и американских компаний, раскинувшихся по соседству. Арзёв был и остается известным центром газо- и нефтеперерабатывающей промышленности АНДР. Обитатели этих «кампов» в свободное время занимались спортом, разъезжали по стране и уж, конечно, не нуждались в выколачивании транспорта для поездки семей на пляж и городской базар.

— Почему нам опять отказали в автобусе для поездки на пляж? Народ в выходные изнывает от жары, — спросил я как-то в знойный полдень командира базы.

— А что, разве пешком не дойти?

— Да нет, пожалуй, для бешеной собаки и 30 километров не крюк, как у нас говорят. Я тоже могу себе это позволить, а вот женщинам с детишками — трудновато.

— Видите ли, товарищ Апрелев, — примирительным тоном продолжал Хенан, — когда из автобуса на пляж вдруг выходит большое количество русских, это сразу бросается в глаза.

— А если туда же подъезжает несколько автомашин с американцами или французами?

— Это совсем другое дело! Машины то ведь частные, а автобус — военный.

Таким образом, подтверждался знаменитый принцип равноудаленности от блоков — краеугольный камень движения Неприсоединения, а Алжир был его видным членом. Применительно к нашему флоту это выражалось также и в разрешениях на визиты кораблей. К примеру, зашел советский БПК в г. Аннаба. Следующее «добро» получалось только после того, как в Алжир или Оран зайдет американский или французский корабль. И наоборот. Мы это прекрасно понимали, хотя с другой стороны было немного обидно, так как большинство кораблей в алжирском флоте были советские. Отношения были вполне радушные и доверительные. Большинство офицеров оканчивали наше ВВМУ в Баку или учебный центр ВМФ в г. Поти. Лишь часть офицеров проходила обучение в итальянской академии в Ливорно, а также в Югославии. Непривычным было и отношение местных офицеров к документам, так как у нас на флоте издавна считалось, что «сгореть» проще всего на «секретах».

Как-то после торпедных стрельб я затребовал у старпома «010»-й капитана Малека Несиба графическую часть отчета, которая у нас, несомненно, являлась секретным документом. То, что эта схема существует в природе, я не сомневался, так как не далее чем вчера участвовал в ее создании. Через день Несиб — прекрасный офицер по всем статьям, заявил, что к сожалению, это невозможно, так как он захватил схему домой, а жена, видимо, не догадываясь о важности документа, сначала в него что-то завернула, а потом и вовсе спустила в мусоропровод. Меня так тронула эта незамысловатая житейская история, что я навсегда запомнил благозвучное слово «ви-д-ордюр» (мусоропровод — фр.) Зато многие организационные решения были явно достойны подражания. Интересно решался вопрос с помывкой посуды силами вахты и… боевых подводных пловцов — «les hommes-grenuilles» (человеко-лягушки — фр.). Личный состав корабельной вахты был настолько занят, что не тратил времени на помывку посуды, а после каждой трапезы использованный комплект отправлялся за борт, до тех пор, разумеется, пока было что бросать. Как только становилось ясно, что больше нечего, вызывалось подразделение боевых пловцов, которые за полчаса доставали с песчаного дна весь комплект. Лодки, как наивысший по рангу корабль в ВМС, швартовались к причалу «А», где не так давно стояли линкоры и авианосцы. Поэтому тарелки и кружки, поднятые с глубины 15–20 метров, были практически чисты, да и «человеко-лягушки» явно нуждались в регулярных тренировках. Хочется добавить — да и рыбкам прикорм, что не могло не радовать «гарантийщиков», маячивших здесь с удочками в обеденный перерыв.

В ту пору в алжирском флоте был один единственный полковник — Главком и Член Политбюро Фронта национального освобождения (правящей партии АНДР) Беннелес. Это был весьма импозантный, энергичный мужчина, имевший большой авторитет на флоте. Его связывали личные, весьма теплые отношения с нашим Главнокомандующим ВМФ Адмиралом Флота Советского Союза С.Г. Горшковым. Именно Горшков, когда возник вопрос о создании подводного флота, посоветовал начать с 633 проекта, как одного из самых надежных. Действительно, из более чем 100 подводных лодок, находившихся в эксплуатации в: СССР (21), Китае (76), КНДР (14), Алжире (2), Египте (6), Сирии (3) и Болгарии (2) только корейцы смогли потерять одну лодку в ходе боевой подготовки. Это был по-настоящему надежный боевой корабль, прощавший довольно серьезные людские промахи. В нашем флоте он считался одним из самых малошумных, поэтому частенько выполнял задачу проверки отсутствия слежения за нашими ПЛАРБ. Разумеется, соперничать с атомоходами дизельной лодке было бессмысленно, отчего послевоенная программа, предусматривавшая постройку свыше пятисот лодок проекта 633, была пересмотрена в пользу атомного кораблестроения. Но лучшей учебной платформы, особенно для начинающих, пожалуй, было бы не сыскать. Полковник Беннелес согласился с доводами нашего Главкома и думаю, что не пожалел.

Любопытно, но своего собственного Главкома мне довелось увидеть впервые (за шестнадцать лет службы!) только в Африке. Его визит ознаменовался тревожным звонком моего шефа из Алжира:

— Сергей Вячеславович, хочу обрадовать — через неделю к вам приезжает Горшков.

— Отлично, мы всегда готовы. Хоть повидаемся.

— Возможно, но он на дух не переносит всяких лохматых-бородатых. Видимо с бородой придется расстаться.

— Шутите, она, можно сказать, местная реликвия. Намедни предложили пожертвовать клок для восковой фигуры, так я отказал.

«Ваяйте», — говорю, — из бронзы.

— Все шутишь! Короче, при всем к тебе уважении приказываю сбрить, а после его отъезда отращивай что хочешь, хоть до колена.

Я усмехнулся, представив себе столь двусмысленное указание. Ничего не оставалось, как завершить разговор бодрым «Есть!»

В день визита главкома в строю местных военачальников оказался и я, как старший группы СВС в Мерс-эль-Кебире. Наконец адмирал флота Советского Союза С.Г. Горшков в сопровождении небольшой свиты подошел ко мне. Представившись, я к немалому удивлению услышал:

— А мне говорили, что вы с бородой!

Главком с явной укоризной взглянул на военно-морского атташе, а тот изобразил мину, означавшую, что обстановкой в стране он все же владеет. Рядом сдержанно жестикулировал Шеф. Я искренне уважал его и поэтому бодро выпалил:

— Жарко было, товарищ главнокомандующий.

Все понимающе улыбнулись и двинулись дальше.

Чуть позже, на обеде, данном командиром базы, главком произнес энергичную короткую речь о сотрудничестве наших флотов, произведя на всех сильное впечатление. По свидетельству консула почти часовая речь С.Г. Горшкова в нашем посольстве днем позже произвела еще большее впечатление, настолько необычным в ту пору выглядело выступление без бумажек. А ведь Главкому в ту пору было уже 75 лет!

Только с появлением генеральских званий по случаю 30-летия революции — 1 ноября 1984 года прорвало своеобразную плотину из бесчисленных капитанов и майоров. Тогда же, кстати, появились и первые ордена и медали. С этим юбилеем, собственно, и связан возникший конфликт. К памятной дате был спланирован грандиозный морской парад, в котором было решено задействовать практически весь флот, включая и лодки. Техническое состояние обеих было, прямо сказать, критическое. Разумеется, они активно плавали, в том числе и под водой. Решали все поставленные задачи. Но в каких условиях находились наши люди — инструкторские экипажи! По сути дела они являлись заложниками ситуации.

К октябрю 1984 года на «010» насчитывалось 44, а на «011» до 20 неисправностей, каждая из которых в отдельности явилась бы препятствием для выхода в море в условиях нашего ВМФ. И это несмотря на то, что на «010» был недавно проведен доковый ремонт в г. Алжире, правда, в основном собственными силами. Было понятно, что многие операции проводятся впервые, недостает специальных средств, запасов и материалов, но было и другое, что просто не укладывалось в сознании. Претензии к местному руководству заключались в том, что оно очень долго не понимало или делало вид, что не понимает ряда элементарных вещей, К примеру, что баллоны индивидуальных дыхательных аппаратов (ИДА-59) необходимо пополнять, причем именно теми газами, которыми в случае необходимости придется дышать. Что личный состав, прежде чем его выпустят в море, должен пройти помимо всего прочего курс легководолазной подготовки, а общекорабельные системы, обеспечивающие живучесть, должны быть исправными.

В частности, к описываемому периоду на «010» вследствие различных причин была повреждена система аварийного продувания, что исключало возможность продувания цистерн главного балласта из концевых отсеков. И это был лишь один пункт из 44 (!), указанных в моем рапорте командиру базы, где я просил принять меры. Экстренные меры к устранению хотя бы тех недостатков, которые могут быть устранены без особых усилий в кратчайший период и без дополнительных поставок из СССР. Последний момент уже стал традиционной болевой точкой, так как было известно, что заявки могут рассматриваться годами и реализовываться до «второго пришествия»… Наивно полагая, что наши заявки рассматриваются, мы продолжали ждать поставки месяцы, а затем и годы, составляя их и вновь ожидая. Как-то, спустя года полтора после отправления первой заявки, сюда наведалась очередная комиссия из Москвы и ко мне подошел полковник в штатском. Радушно поприветствовав, он передал мне небольшую записку, в которой говорилось, какие мы молодцы и герои, что вскоре все заявки будут удовлетворены, жаль только некоторых вещей больше не выпускают, но специально для нас, их вот-вот снимут с действующих лодок, а покамест высылают штангу (?) для торпедопогрузочного устройства, которую, кстати сказать, мы сроду не заказывали! А главное — продолжайте исполнять свой долг — ходить в море. Что мы, в общем-то, делали и без этой записки. Однако главное оказалось совсем не в этом. Когда я ознакомился с содержанием послания, полковник подозвал меня поближе и, не стирая приветливой улыбки с лица, прошептал:

— Короче, перестань писать эти дурацкие заявки, все равно ничего не пришлют, а вот в море ходить обязан! Для этого тебя сюда и прислали. А тебе еще на родину возвращаться. Понял.

— А как же штанга? Ведь не просили же, а прислали… эдакую дрынду. Вдруг что полезное пришлют.

— Может, и пришлют когда-нибудь. Ну, ты меня, надеюсь, понял. Передаю, что приказано.

Немудрено, что алжирское командование при каждом удобном случае отмечало, что все хорошо в сотрудничестве с СССР: и техника, и специалисты, но вот, что касается сроков доставки запчастей, то характеристики экстренная или срочная здесь явно неуместны. Из Италии заказанное поступает через пару дней. Тут дело ясное — через пролив и на месте. Из Англии — максимум через неделю. А из СССР — как с другой планеты. Похоже, что в нашей современной торговле оружием принципиальных изменений не произошло, а кое-что и ухудшилось…

Так вот мы и плавали, пока я не почувствовал, что со статусом заложника пора кончать… В рапорте командиру базы в очередной раз были отмечены замечания с припиской, что если не начнется их энергичное устранение, ни одна из лодок в море не выйдет, по крайней мере, с советскими специалистами… Результат не заставил себя долго ждать.

Три дня спустя я был вызван в столицу, куда тотчас вылетел, попрощавшись на всякий случай с друзьями.

Позже выяснилось, что командир базы в докладе своему главкому обвинил меня в организации саботажа в главной военно-морской базе. К этому времени я уже исполнял обязанности старшего группы СВС на западе Алжира, отчего обвинение выглядело еще масштабнее, особенно в преддверии грядущего юбилея и сопутствующего ему парада. Алжирское командование доложило об этом в Москву, а также в аппарат Главного военного советника в Алжире. Реакция Москвы была мгновенной — убрать, отозвать, заменить… Подумаешь, какой-то капитан 2 ранга. У нас таких тысячи. Однако репутация группы была достаточно высокой, чтобы не дать командиру высказаться, прежде чем стремительно отправить его домой для исправления мнимых ошибок.

В кабинете главного военного советника меня встретили три напряженных генеральских лица. Генерал Мокрополов строго приказал: «Докладывайте!» Я вынул из внутреннего кармана доклад, который пару раз проглядел в самолете, и за пятнадцать минут изложил ситуацию. Затем пришлось отвечать на вопросы. Слез умиления не было, но меня даже не выпроваживали для совещания. Судьба решилась мгновенно. Мне пожали руку и предложили продолжать в том же духе. Стоит ли говорить, что я был не просто окрылен. Здесь хотелось бы упомянуть моего непосредственного начальника в Алжире — капитана 1 ранга Ивана Николаевича Завгороднего. Опытнейший подводник (в прошлом — командир бригады подводных лодок), он немало сделал на посту советника Главнокомандующего ВМС АНДР для того, чтобы донести до местного командования серьезность такого начинания, как создание подводного флота. Он же был первым, кто заступился за меня перед генералами. Самое интересное, что командование базы начало проявлять такую прыть в устранении замечаний, что мы только диву давались. Боевой дух в группе значительно вырос, хотя, в принципе, никогда и не падал…

ГЛУБОКОВОДНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ

К началу выдвижения в столицу на парад лодки практически вернулись в строй, успев выполнить еще и ряд боевых упражнений в море. Особо хочу остановиться на «показательном» глубоководном погружении, проведенном «010»-й в обеспечении специально вызванного спасательного судна «Байкал». Отработанная до мелочей организация была призвана превратить, в общем-то, обыденное для советских подводников мероприятие в своего рода учебный спектакль. Важной частью плана была таблица условных сигналов. Погружаясь, лодка должны были выстреливать зеленые КСП (сигнальные патроны) через каждые 50 метров в случае нормального хода событий. Для обозначения аварийных ситуаций существовали КСП красного цвета. Кто же мог подумать, что отечественная промышленность снабдит нас исключительно красными патронами, независимо от маркировки на тубусах, в которые они были упакованы. Прямо как на рекламном плакате Генри Форда 1904 года — «Вы можете приобрести автомобиль любого цвета при условии, что он будет черным!». Тогда речь шла о его первой модели — «Т», а в нашем случае — о моральном и физическом здоровье любимого шефа. Рядом с ним на мостике «Байкала» находился мой друг и коллега — командир-инструктор ПЛ «011» Шура Большухин, описавший происходящее без прикрас.

Увидев вылетевший из-под воды первый КСП, озаривший окрестность красной ракетой и дымом такого же цвета, Иван Николаевич обвел участников учения понимающим взглядом и сдержанно изрек: «Наверное, ошибся Апрелев, надеюсь у них все в порядке».

После второго и третьего КСП радикально красного цвета, которые должны были предварять либо аварийное всплытие, либо что-то фатальное, его лицо приобрело оттенок близкий к тому дыму, что исторгали мои сигналы из глубин Средиземноморья.

«Если он всплывет, я придушу его собственными руками! Кидайте одну гранату!» (Сигнал — «Как обстановка?» В отсутствии замечаний надлежало выстрелить все тот же зеленый КСП).

Разумеется, мы невольно ответили КРАСНЫМ, наивно полагаясь на заводскую маркировку. В тот момент лодка уже находилась на глубине 250 метров. Мы честно добрались до рабочей глубины 270 метров и дали двойной КРАСНЫЙ, считая его ЗЕЛЕНЫМ, означавшим начало всплытия. Для находящихся на мостике «спасателя» этот сигнал с одной стороны был последней каплей перед «массовым инфарктом», а с другой — добрым знаком, что не все так плохо, если «терпящие бедствие» хладнокровно выстреливают свои патроны через ровные промежутки времени. Приготовлений к спасению лодки, затонувшей на глубине 500 метров, можно было не начинать. Реальных средств для этого не было даже на таком могучем корабле как «Байкал». К тому же публика, по свидетельству командира Большухина, начала привыкать к однообразию колера наших КСП. На глубине 100 метров наконец-то наладили и звукоподводную связь. Паршивая весенняя гидрология внесла свою лепту в расшатывание нервной системы Шефа, которую я по всплытии немедленно попытался восстановить. Беглое расследование и последующая демонстрация тары из-под КСП вернули доброе имя экипажу и его командиру. Правда, у алжирцев в очередной раз появилось основание усомниться в незыблемости лозунга «Советское — значит отличное!» Пришлось объяснить, что «и на старуху бывает проруха!» в том смысле, что упаковщица Груня могла ошибиться краской по причине семейных неурядиц.

— А Госприемка на что? — поинтересовался въедливый командир дивизиона майор Хеддам.

Мне вспомнилось, как еще перед выходом в АНДР, на прощальном банкете в Рижском учебном центре глава алжирской делегации майор Мухаммед Али вдруг спросил:

— А почему это КДПЛ (Курс боевой подготовки дизельных подводных лодок), который вы нам передаете с этой лодкой такой тоненький? Когда я учился в Академии, эта книга была раз в пять толще.

— Выучили на свою голову, — тихо молвил комбриг, смело приняв вопрос, как и подобает старшему на рейде, на свою широкую грудь.

— Видите ли, товарищ Али, убрали все лишнее, чтобы не забивать вам голову.

— А-а-а, — с неприкрытым сарказмом продолжал майор-правдолюб, — а я думал, что это просто экспортный вариант, как стрельбовая станция на «нанушках», которые мы у вас покупаем.

Речь шла об МРК проекта 1123Э (экспортном!), где под колпаком-обтекателем была абсолютная пустота. Алжирцам, индусам и ливийцам советская сторона скромно поясняла, что и на наших кораблях там тоже ничего нет. Мол, место зарезервировано для грядущих разработок. Некоторые делали вид, что поверили. Все это, разумеется, не способствовало развитию взаимного доверия, не говоря уже об укреплении «братства по оружию».

На сей раз, комбриг развел руками и, дипломатично переводя тему, заявил:

— Не по окладу вопрос, майор. Мне что дали, то я вам и передал. Вон, какие орлы ваших будут учить, — и он дружески хлопнул меня по плечу.

Я воспринял знак как сигнал к действию и немедленно подарил майору Али командирский знак со своей груди. Больше у меня ничего не было, ну а что было дальше, вы уже знаете. Через неделю лодка уходила…

В целом, интенсивность плавания наших подводников в Алжире была порой выше, чем на родине, а отсутствие напряженности боевых служб с лихвой компенсировалось необходимостью держать ухо востро, дабы избежать ситуаций, описанных ранее. При всем уважении к подопечным я практически не оставлял в море центрального поста, за исключением случаев регулярного, но, по возможности, быстрого обхода корабля.

С наплаванностью связан курьезный случай. Представ перед кадровиком по возвращении на флот, я с интересом выслушал его комментарии относительно моего личного дела. Среди прочих бумаг там находилась справка, выданная Алжирским Адмиралтейством.

— Так я и поверил, что пройдена 21000 миль, — глумливо произнес кадровик, — небось, под пальмой прохлаждались! Переставлю кa я запятую влево для верности.

— Валяй, — ухмыльнулся я, мне было действительно все равно…

Меня ждала новая лодка «С-349», на самом деле старая как мир, но только из ремонта… и полтора года плавания на Балтике. Люди были прекрасные, корабль хоть куда, и я вспоминаю этот период как один из лучших в моей жизни, но это уже другая история…

В настоящее время в составе военно-морских сил Алжирской Народной Демократической Республики четыре подводных лодки, причем две из них — современные дизельные проекта 877 (по классификации НАТО — тип «Кило»).

Но по-прежнему флагманом считается первенец — известная так же, как моя любимая «С-28». Она все еще стоит у пирса «А» в Мерс-Эль-Кебире, чем слегка напоминает «Аврору». А о том, каково ее истинное значение для алжирского флота смог бы рассказать, наверное, мой бывший ученик — полковник Ахмед Хеддам, в недавнем прошлом — заместитель главнокомандующего ВМС АНДР или второй командир «010»- полковник Бугарра Шерги, до недавнего времени возглавлявший подводные силы, не говоря уже о сегодняшнем главкоме ВМС генерале Насибе Малеке — первом старпоме «010»-й и командире «011»-й. Что касается меня, то я храню об Алжире, его моряках и людях вообще самые светлые воспоминания.

Январь 2002 г.
Санкт-Петербург

ПУТЕШЕСТВИЯ И ДОСУГ

Основным видом странствий была ежедневная поездка на службу, сначала из Андалузии в Мерс-эль-Кебир, а затем туда же из Арзёва. В обоих случаях в день выходило минимум 80 километров, перемножив которые на три с половиной года, за вычетом многодневных выходов в море и выходных мы получим два полновесных кругосветных турне. Но, как известно, путешествием можно считать лишь такое перемещение в пространстве, которое дает что-то новое: открытия, встречи, впечатления, наконец. Обыденные поездки устоявшимся маршрутом ничего кроме потери двух часов, слегка скрашенных легким трепом, не давали. Впрочем, поездка в Андалузию проходила по живописной прибрежной дороге над обрывом, достигавшим двухсот метров — Corniche Superieur. Время от времени далеко внизу можно былоувидеть останки машин каких-то бедолаг, не справившихся с управлением, среди которых встречались и наши подопечные. Алжирцы любят лихую езду, не особенно обращая внимание на правила. Но даже по их понятиям попадаются «адские водители». Это обитатели города Сетиф. Если вы окажетесь столь неосмотрительны, что обгоните на трассе выходца из этого славного города, он сделает все, чтобы вернуть себе лицо — обогнать обидчика. Даже если для этого кому-то придется умереть. Поэтому, увидев на номере цифру «19» (вилайя Сетиф), вспомните об этом предостережении, и не испытывайте судьбу!

Однако ежедневное любование стандартным набором красот набивает оскомину. Ее было трудно устранить даже на редкость вкусным мороженым, продававшимся в небольшом городке Айн-Тюрк. Там мы обычно останавливались размять затекшие члены и высадить часть проживавших там СВС-ов. Удивляло одно — почему не торгуют мороженым зимой, даже в кафе?

«Зачем зимой мороженое? — удивленно вопрошали алжирцы, — зимой холодно, можно простудиться».

Это при +15єC! Видели бы они питерских бабок-мороженщиц, не знающих отбоя от клиентов в минус 30єC!

Не менее вкусными были «багеты» — традиционные французские булки. Бывало, задумаешься, куснув горбушку, ан булки-то уж и нет.

Но первые полгода мы, офицеры «С-28», проживавшие в «Андалузии», не избалованные теплом в далеком Видяево, с нетерпением ждали возвращения в родное бунгало № 17 и еще в автобусе начинали строить планы на вечер. Цепь белоснежных вилл и бунгало раскинулась практически на берегу, всего в 30 метрах от уреза воды. Песчаный пляж в обрамлении пальм был настолько прекрасен, что мы столь же искренне сочувствовали французам, возводившим этот комплекс для себя, сколь радовались за алжирцев, которым он достался в награду за более чем вековую (с 1831 г.) борьбу за независимость.

Со временем купание надоело, а подводная охота приелась. Но поначалу! Стремительно распределялись роли: кто-то ловит кальмаров с осьминогами, кто-то шинкует зелень, а кто-то готовит ингредиенты для популярного коктейля «Срочное погружение»…

Вечерами приличные СВС-ы обменивались визитами, а иногда даже крутили кино, получаемое на военно-морской кинобазе. По существовавшим требованиям фильмы отбирались идеологически выдержанные, без проявлений секса, насилия и прочих чуждых нам в то время проявлений «оскала капитализма». Позднее, мы [подводники] стали привозить кино чаще, к великой радости русскоговорящей публики, к которым помимо военно-морских специалистов и их семей относились, как уже говорилось, «ПВО-шники», «танкисты», «летчики», «гарантийщики» и «стекольщики» (специалисты стекольного завода, возведенного под Ораном). Кому приходилось трудно во время сеансов, так это переводчикам. Их было трое, и они строго чередовались. Тех, кто знал французский похуже, порой выручала фантазия. Однако время от времени отсебятина приводила зрителей в полное недоумение, и они начинали роптать. Переводчик кипятился, восклицая, что неплохо бы и самим подучить язык, пока кто-нибудь примирительным тоном не произносил: «Ладно, бреши дальше!»

Когда умолкал хохот, сеанс продолжался. Лучше всего справлялся с ролью синхрониста переводчик тогдашнего старшего группы СВС, советника командира базы, Леша Цапик, ставший после возвращения на родину писателем-юмористом. Не сомневаюсь, что «андалузская школа» немало этому способствовала.

Как-то пресытившись однообразным и пресным репертуаром, мы решили попросить у местного политкомиссара капитана Зуаньи чего-нибудь позабористей. Один из алжирских военачальников как-то ехидно заметил, что своим комиссарам они доверяют только минеральную воду и увеселения, но никак не человеческие души. Командование базы высоко ценило организаторские способности Зуаньи. Если тот брался за организацию банкета, можно было не волноваться. Ему прощали даже появление на официальных приемах в рабочей форме — темно-синем комбинезоне с огромными карманами по бокам брюк, делающими их похожими на галифе. Хлопая себя по огромному животу, капитан заявлял, что нет в Алжире портного, который бы взялся сшить на него форму.

— И чего бы вы хотели? — спросил Зуанья.

Помня об инструктаже политруководства «виллы», советовавшего выбирать фильмы социалистических стран, на худой конец буржуазные, исключая, по мере возможности, картины с чуждыми элементами, я выпалил:

— Для начала, чего-нибудь поужасней.

— А начальство не заругает? — ехидно прищурившись, осведомился политкомиссар.

— С начальством разберемся сами, — заявил я, и мы получили несколько коробок с «ужастиками», которые в то время были откровенно в диковину.

Эффект превзошел все ожидания. Первый сеанс завершился в гробовом молчании, супружеские пары, поддерживая друг друга и робко озираясь по сторонам, разошлись по бунгало. Подводники же, как «географические холостяки» решили в следующий раз слегка добавить для храбрости. На четвертый сеанс, а проходили они ежевечерне, случилось нечто кошмарное, вполне сравнимое с тем, что творилось на экране.

На открытой террасе под черным бархатом южного неба, прижавшись друг к другу и заметно трепеща, на длинных скамьях сидели зрители и напряженно следили за похождениями кровавого маньяка. Легкий бриз, задувавший с моря, покачивал экран, наполняя зябкостью и без того напряженную атмосферу…

Молодая графиня с жутким скрипом отворила ставни своей спальни в родовом замке, и ее очаровательное личико исказилось гримасой ужаса. Прямо перед ее окном, на ветке, в такт колеблющемуся экрану раскачивался висельник. В этот момент со стены, как назло, сорвался один из динамиков и с шумом грохнулся оземь. Нервы зрителей первого ряда не выдержали, и скамья завалилась, опрокинув попутно и задние ряды. Окрестность огласилась истошными криками «кооперанов». Сеанс был прерван. Подошла одна из семейных пар и с мольбой во взоре попросила, если это конечно возможно, не привозить подобных картин хотя бы неделю.

«Это безумно интересно, но понимаете, Сергей Вячеславович, мы стали шарахаться от собственной тени и третий день боимся выключать свет в собственной спальне…»

Больше мы таких фильмов не привозили. Тем более что на «виллу» оперативно прошел «сигнал», а с этим у нас было строго. К примеру, перекинулся некий «гарантийщик» на пляже парой слов с лежащей в пяти метрах от него француженкой, глядишь, через пару дней в автобус, следующий к месту работы, заходит алжирский лейтенант и спрашивает:

— Доброе утро. Простите, есть среди вас товарищ Медведев?

— Да, я здесь.

— Поздравляю, вы возвращаетесь на родину!

Лицо Медведева каменеет, на возможности заработать поставлен крест. Кто-то из своих «настучал»…

Нас же для начала строго предупредили, посоветовав больше времени уделять политико-воспитательной работе… Как это выглядело в африканских условиях? Весьма забавно. Видимо для введения в заблуждения арабов, партийная организация именовалась «профсоюзной», а комсомольская — «физкультурной». Все остальное: собрания, протоколы — были такими же, как в Союзе. Подопечные, судя по сдержанным шуткам и ухмылкам, об этом прекрасно знали, но, не считая это чем-то для себя опасным, воспринимали нашу тягу к собраниям, как национальную причуду. Судя по всему, этой игре гостеприимные хозяева не считали нужным мешать. Но нас, «членов профсоюза», рвение начальства временами раздражало.

Как-то возвращаемся после изнурительного рабочего дня, лодка десять часов прокувыркалась в ближних полигонах. Слева от меня сидит тогдашний комендант гарнизона Андалузии «дядя Ваня» Мычалов, капитан 1 ранга предпенсионного возраста и жутчайший зануда. Как потом выяснилось, еще и специалист по подметным письмам. На улице жара +35єС, предвкушаю момент, когда погружу свое бренное тело в Средиземное море.

— Ну что, Сергей Вячеславович, не забыли, что сегодня политинформация. Кажется докладчик от Вас?

— Так точно Иван Илларионович! Разве такое можно забыть? — бодро отвечаю я, затаив досаду.

— Ну и какие мысли?

— Да собственно никаких, проведем в лучшем виде. Не волнуйтесь.

— И где же предлагаете расположиться? — с воодушевлением массовика-затейника вопрошает Мычалов.

— В воде, — выпаливаю я, вспомнив о заветной мечте.

— Что-о-оо? — чувствуя подвох, повышает голос «дядя Ваня», — а как же докладчик, его бумаги?

— Бумаги дело святое, а докладчик посидит на берегу.

Что тут началось, с трудом поддается описанию. Недоумевающий и прежде невозмутимый как целое племя индейцев шофер Белаид остановил автобус. Если бы он знал русский, то понял бы, что с «дядей Ваней» шутки плохи, а моя карьера уже практически закатилась…

Политинформации в тот день в Андалузии не было, мы конспектировали «профсоюзные» первоисточники по подразделениям. А подводники были там, где им и надлежало быть — под водой, за ловлей осьминогов. После стресса сильно тянуло закусить.

Часть офицеров-подводников проживала в городке Айн-Тюрк, на полдороги из Андалузии в МЭК. Их соседями были кубинские «коопераны», работавшие преимущественно в области спорта. Они часто встречались и постепенно превратились в закадычных друзей. Кубинцы были бесконечно доброжелательны, скромны и неизменно веселы, как и подобает спортсменам. Они тщетно пытались научить наших коллег игре в бейсбол, поэтому, в конце концов, все сошлись на футболе. Нарезвившись на футбольном поле, всей гурьбой обычно заваливались к «героям-подводникам», чтобы совместно погорланить революционные песни. Многие из наших даже помнили «Марш 26 июля», и это сближало еще больше. Наконец, допоздна травили анекдоты, своеобразно преодолевая языковый барьер. Так как кубинцы практически не говорили ни на одном языке, кроме испанского, наш переводчик переводил сказанное их переводчику, который затем вещал это на родном языке и наоборот. Поведав анекдот, рассказчик успевал глотнуть рисовой бражки, которую приносили с собой кубинцы или красного винца, купленного нашими офицерами, прежде чем взрыв хохота давал понять, что содержание достигло адресата и можно вежливо похохотать вместе со всеми. Запомнился один из кубинцев — Хорхе Алеман, выделявшийся не только европейской внешностью, но и специфической фамилией, означавшей «Немец». Как-то Хорхе внезапно нагрянул к нам в андалузское бунгало со своим товарищем. Разумеется, приняты они были со всем «подводным» радушием, а когда наступил вечер, и выяснилось, что добраться до Айн-Тюрка нашим кубинским друзьям не совсем по карману, я предложил им заночевать. Казалось бы, ничего особенного, засидевшиеся гости пользуются гостеприимством хозяев. Но не для тогдашней ситуации. Когда утром мы дружной гурьбой подошли к базовскому автобусу, первое, что бросилось в глаза — настороженный взор «дяди Вани» Мычалова. Отозвав меня в сторону, он зловещим шепотом поинтересовался:

— Кто такие? Что, у вас ночевали?

— Наши лодочные офицеры, — пользуясь ослабленной памятью Мычалова, бодро доложил я. — Останавливались в заранее снятом бунгало.

— Ну-ну, — зловеще произнес комендант гарнизона, — не очень-то они похожи на алжирцев, особенно тот, что посветлее. А второй — вылитый папуас.

«Сам ты папуас», — подумал я и, отдав должное этнографическим познаниям «шефа» и вспомнив донос, который он настрочил на моего друга Женю Коренькова — инструктора командира СКР.

В абсолютно схожей ситуации к нему как-то поутру заявился алжирский командир. Предстоял выход в море, и капитан Яхья Насер доставил Евгения на корабль на своей «Хонде». Несмотря на вполне логичное объяснение, в Москву пошла мычаловская бумага, в которой фигурировала фраза… «самовольно оставил военный гарнизон в Африке». Насколько известно, эта формулировка еще не раз аукалась моему другу. Как же, бежал из осажденного «папуасами» гарнизона, бросив оружие и друзей… Поди докажи, что было совсем не так.

Лично мне пришлось столкнуться с творчеством дяди Вани, когда пришла весть о рождении моего старшего сына Павла. Верный друг Виктор Шлемин, представитель Морфлота на западе Алжира, привез телеграмму, которую мы замечательно и обмыли вместе с ножками далекого младенца. Увидеть его было суждено уже совсем взрослым — тринадцати месяцев от роду. Потеряв надежду встретить семью в Африке, я выбил-таки отпуск, надеясь повлиять на процесс «в местах, где принимаются решения». В зале ожидания международного аэропорта Шереметьево II стояли шум и гам. Служащие сбились с ног, пытаясь поймать злоумышленника, отключающего эскалаторы. Каково же было их удивление, когда выяснилось, что это дело рук, а точнее ручонок годовалого отрока. Еще больше удивился я, узнав, что речь идет о моем сыне, который, как выяснилось, уже не просто ходит, а довольно шустро бегает.

А тогда на берегу бухты Андалуз все было чинно-ладно. Не так уж много гостей, человек 20, включая подкативших алжирцев и соседей-поляков. Да и ритуальный флотский кан-кан «Рыбка-судаковина, чудная хреновина» исполнили всего раз пять на бис. Присутствовавший при сём знаменательном событии консул недели две спустя доверительно поведал, что за подписью дяди Вани, кстати, не приглашенного на ликование, в Москву проследовала «цыдуля» с описанием «бесчинств» подводников во главе с их «предводителем» в традиционном окружении сомнительных личностей.

«… Компания наверняка находилась в состоянии опьянения, так как всю ночь горланила песни про какого-то судака…». От дальнейших цитат я решил воздержаться, так как присутствовавшие начали валиться от гомерического хохота.

С НАСИЖЕННЫХ МЕСТ

Первоапрельские посиделки у оранских друзей — Шлеминых положили начало новой семейной традиции. Шутка относительно месячных «супер-именин» для носителей фамилии Апрелев была признана удачной. Подразумевалось, что весь месяц можно будет считать сплошным выходным, трудиться вполсилы, а друзьям ликовать на полную. Дело было за «малым» — добиться-таки вызова родных и близких. Подняли чарку за скорейший приезд всех «подводных» семей, а заодно справили отвальную. Назавтра ПЛ «010» уходила в док, который находился в столице — Эль-Джезаире или попросту Алжире. И все потому, что монтаж германского подъемного устройства, позволявшего проводить доковый ремонт на причальной стенке в гавани Мерс-эль-Кебира, не был завершен. Что ж, помимо докового ремонта, который предстояло выполнить практически силами экипажа, выпадала отличная возможность сменить обстановку.

Двухсотмильный переход из Мерс-эль-Кебира в столицу прошел без замечаний, если не считать промаха штурмана, мимолетом выявленного «старшими товарищами». Стремление попасть к месту назначения как можно раньше было понятно, но не ценой же двадцатимильной невязки вперед по курсу. Беглый взгляд на величественный Нотр Дам Д'Африк (Notre Dame d’Afrique), расположенный на высоком берегу в тридцати милях к западу от столицы, расставил все по своим местам (Кстати, в этом замечательном морском соборе советские специалисты обычно покупали библии на русском языке, которые таможня при въезде в СССР старалась изымать…).

Наконец, Алжир многоярусный и белоснежный горделиво восстал из моря. Его современный облик, в котором чувствовалась рука великого Корбюзье, прекрасно сочетался со старинным Адмиралтейством, знавшим свирепого Хайреддина Барбароссу, а теперь традиционной резиденцией главкома ВМС. В северной части города отчетливо проглядывались постройки старинной части — Касбы, многократно воспетой литераторами и кинематографистами. Фантазия живо рисовала ее узкие улочки с крошечными кофейнями, в которых, раскуривая кальян, обсуждали грядущие набеги капитаны корсарских парусников. Как выяснилось, состав этих грозных моряков был весьма интернационален. Попадались даже славяне. Особенно много было хорватов и черногорцев, известных своими морскими качествами. Вспомнилась гравюра XVIII века из «Истории штурманского дела на Руси» — «Капитан Марко Мартинович обучает русских бояр навигации». Речь шла о дворянских детям, «командированных» Петром Первым в черногорский порт Котор.

Позже я часто бродил по этим улочкам, вглядываясь в лица прохожих, рассматривал старинные гравюры в музеях алжирской столицы, пытаясь уловить связь современности с той порой, когда вассал турецкого султана — местный Дей был могуществен, а его корсары держали в страхе не только мореплавателей, но и все средиземноморское побережье христианской Европы. В то же время в алжирских портовых городах царили веротерпимость и весьма вольные нравы. Судя по древним гравюрам, местные женщины имели обыкновение появляться прилюдно с обнаженной грудью. Теперь же они целомудренно ограничивались одним глазом, кокетливо выглядывавшим из-под белоснежного аика (haik) — традиционного покрывала. Наши соотечественницы не замедлили оценить преимущество «куколок» или «белоснежек», как они их окрестили, заключавшееся в нешуточной экономии косметики. Впрочем, порой, попадались и дамы в черных аиках. Женщины провинций Сетиф и Константина носили их всю жизнь в знак траура по жертвам событияй 9 мая 1945 года. «Прогрессивное человечество» праздновало Победу над фашизмом, а алжирцы, многие из которых честно сражались в рядах французской армии, вышли на улицы своих городов с требованием предоставить их стране, с 1848 года входившей в состав Франции, обещанную автономию. Демонстрации были безжалостно расстреляны. Погибло около 45 000 человек. С этого, по большому счету, и начался подъем борьбы за независимость. Однако вооруженное восстание, увенчавшееся провозглашением АНДР в июле 1962 года, началось в ночь на 1 ноября 1954 г. Позже этот день стал национальным праздником — Днем Революции. В его тридцатилетний юбилей на внешнем рейде Эль-Джезаира состоялся грандиозный морской парад, в котором приняли участие все корабли национальных ВМС, включая весь подводный флот в лице подлодок «010» и «011».

Но впервые ПЛ «010» (бывшая «С-28») появилась в столице утром 4 апреля 1983 года, ошвартовавшись неподалеку от дока, где был намечен плановый ремонт. Мы с коллегой Хеддамом и обоими механиками немедленно отправились на рекогносцировку. Док, судя по конструкции, был построен где-то на стыке XVIII и XIX столетий. Камера длиной за сто метров, добротно выложенная камнем, позволяла производить докование, как минимум двух «однотрубных гигантов», подобных нашему. Из средств механизации на стенках присутствовали лишь старинные кабестаны с ручным приводом, наводившие на мысль, что мы скорей всего недооцениваем древность постройки. Зато приятно порадовал готовый набор кильблоков, выложенных и закрепленных строго по переданным схемам докования подводной лодки 633 проекта. Дело, как говориться, было за малым. Встать и отдоковаться. К чему мы спустя пару дней, и приступили, помолясь.

В самой доковой операции ничего особенно запоминающегося не было. Зашли, встали, осушили камеру. Впрочем, бросилось в глаза несметное количество «координаторов» с портативными рациями. До сих пор не могу понять, кому и что они докладывали, но гвалт вокруг стоял порядочный. Причем наших действий это практически не касалось. Мы словно существовали в параллельных мирах. Оставив, как и пристало двухвальному кораблю, без работы стаю портовых буксиров, лодка самостоятельно зашла в док и также самостоятельно отцентровалась собственным шпилем. После осушения дока в закутках камеры оказалось изрядное количество угрей, впечатляющих размеров. Из местной братии соискателей добычи оказалось немного, и к вящей радости наших мичманов — лиепайских спецов по копчению угрей, весь улов плавно перекочевал в их умелые руки.

Труднее оказалось организовать процесс копчения. Но и тут корабельные специалисты оказались на высоте. Операция под общим лозунгом «Даешь копоти!» была успешно проведена тем же вечером на берегу бухты Сиди-Феруш (Sidi Ferruch), куда нас забросила не столько судьба, сколько нераспорядительность алжирских тыловиков. Изначально предполагалось, что инструкторская группа ПЛ «010», насчитывавшая к тому времени всего 13 человек, будет поселена в пригороде столицы — Регайе, в служебных квартирах по вполне демократическому принципу. Офицеры и мичмана, ожидавшие встретить здесь свои семьи, поодиночке, а матросы и старшины по четыре человека на двухкомнатный блок. Однако жилье оказалось не готово, а предложение «перекантоваться» в базовых казармах я с негодованием отклонил. Алжирцы поморщились, а кое-кто даже вполголоса посетовал, заметив, что советские специалисты обычно скромны и неприхотливы… Догадываясь, что под этим подразумевается, я занял еще более жесткую позицию. К счастью меня горячо поддержал и «подсоветный» — командир Хеддам. Ведь речь шла не столько о русских, сколько о престиже подводников. Так мы оказались в фешенебельном отеле «Мазафран» в курортном городке Зеральда, раскинувшемся на историческом пляже, где в 1830 году высадился передовой отряд французских войск, приступивших к колонизации Алжира. В ноябре1942-го тот же сценарий повторил англо-американский десант, встретивший довольно вялое сопротивление французов, раздираемых противоречиями. С одной стороны они были связаны присягой петэновскому правительству Виши и не питали теплых чувств к англичанам, всего два года назад расстрелявших их товарищей в Мерс-эль-Кебире, а с другой еще меньшую симпатию они питали к немцам, против которых этот удар, в конечной цели, и был направлен. Так что местечко оказалось исторически знаменитым да и выглядело весьма романтично. Белоснежные отели, крупный яхт-клуб, пальмы и обилие туристов, в отличие от ставшей близкой и родной Андалузии (турпоселок Les Andalouses, где наши офицеры проживали до этого).

Сопровождавший группу представитель Адмиралтейства капитан Абдулла Земати обеспечил заселение согласно табели о рангах, а на прощание вручил мне «голубую карту» (La Сarte Bleu), дававшую носителю широкие права, вплоть до пользования местным баром. Сопровождалось это проникновенной фразой:

— От имени командования еще раз примите извинения за неготовность жилья к приему вас и ваших семей. Надеюсь, здесь вам будет удобно. Ни в чем себе не отказывайте, все за счет Адмиралтейства! Однако рассчитываю на ваше благоразумие. Мы далеко не богаты, а русские всегда так скромны.

— Не волнуйтесь, капитан! Дело только за вами. Жаль, но наши семьи начинают привыкать к тому, что счастливый момент воссоединения постоянно откладывается.

Его вряд ли касалась наша страшная «тайна», что даже если бы жилье было готово, «мудрая» политика «десятки» (10-го Главного управления Генштаба ВС СССР) все равно не позволила бы нам встретиться с семьями раньше, чем через полтора года. Причина была традиционной — экономия государственных средств. Настолько мизерная, что и говорить об этом не хочется. Зато сколько нервов было потрепано!..

Ну, что ребята, а теперь — ужинать! Сбор у ресторана в 19.00! Платит Министерство обороны Алжира! — скомандовал я, отметив, что боевой дух подчиненных как никогда высок…

Старший метрдотель Сумар оказался единственным англоговорящим служащим отеля, но это выяснилось лишь на следующий день в его отсутствие. Языковый барьер в чистом виде встал непреодолимой стеной. Вот тогда-то впервые стало ясно — пора учить французский! Постоянное присутствие переводчика невольно расслабляло, теперь настала пора мобилизоваться. Первой выученной фразой стала «Дебуше сё бутей сильвупле» (откупорьте эту бутылку, пожалуйста — фр.).

Ужин стал достойным ответом «саботажникам» от Адмиралтейства. Убедившись, что экипаж чувствует легкую напряженность в обстановке крахмальных скатертей и достаточно изысканных интерьеров, я решил, что необходимо воспользоваться моментом для расширения кругозора… И не только старшин и матросов, многие из которых были выходцами из сельской местности и, прямо скажем, редко останавливались в роскошных отелях. Узнав, что ресторан знаменит рыбной кухней, я попросил метрдотеля проводить присутствующих в зал, где «твари морские» были разложены на демонстрационных подносах, а кое-кто и мирно плавал в огромных аквариумах. Каждому было предложено выбрать рыбу по вкусу, что было с восторгом и проделано.

Когда аппетитно пахнувшие блюда были доставлены клиентам, оставалось лишь запить его превосходным белым вином Blanc de Blanc. Я внимательно, и, по возможности, ненавязчиво оглядывал подчиненных, отмечая достойные манеры и прекрасное чувство меры. Всех, за исключением лишь одного моториста, подливавшего себе с явным «фанатизмом». Наполнив очередной бокал доверху «с крышечкой», он дрожащими от волнения руками поднес его к губам и, мечтательно закрыв глаза, осушил до последней капли.

— Старик, ты, как будто последний день живешь? — не сдержался я.

Вокруг засмеялись, а матрос, не на шутку смутившись, зарделся, словно красна девица.

— Трудное детство, товарищ командир, — сурово констатировал механик. — Лагутенков, легче гресть!

Днем подводники напряженно трудились в доке, а, возвращаясь в «Мазафран», наслаждались светской атмосферой «клуба гурманов». Таким образом, малоискушенным советским подводникам удалось отведать немало блюд, которые им даже не снились. Зато теперь они с чистой совестью могли сказать — «А вот, когда я последний раз пробовал заливную барракуду…» или «Лангустины ни в чем не уступают омарам, зато coquilles St-Jaques (гребешки — фр.), несомненно, нежнее мидий!»…

Таким образом, гастрономические горизонты каждого из нас были значительно расширены, чему оставалось только порадоваться, учитывая отсутствие каких-либо иных развлечений… Надеюсь, этот нехитрый опыт пригодился каждому из участников этих застолий, неизменно завершавшихся торжественным ритуалом. Судя по реакции, финал нравился экипажу ничуть не меньше, чем сам процесс.

Метрдотель важно подплывал со счетом. Я делал вид, что внимательно изучаю его, затем, строго следя за произношением, произносил добросовестно заученную фразу «За счет министерства обороны!». Ставилась неразборчивая подпись, после чего, достав из кармана 20 динаров, я опускал их в протянутую руку — «Большое русское МЕРСИ!»

Людям всегда приятно, когда их деятельность оценивается достойными знаками внимания. Пусть даже случайными. Жаль, что наши служивые люди никогда не были избалованы вниманием со стороны того, кому верой и правдой служили — государства!

Офицеры нередко вспоминали как перед торжественной передачей корабля (С-28) алжирской стороне встал вопрос о банкете. Обязанность по его организации лежала на покатых плечах уполномоченного ГИУ ГКС (Главное инженерное управление госкомитета по внешнеэкономическим связям) полковника Воронова. Он работал в Алжире уже девять лет и, судя по лоснящейся физиономии, на жизнь не жаловался.

В тех случаях, когда банкет устраивала советская сторона, на столах появлялось спиртное, закупавшееся на средства специального фонда. Поэтому вопрос, заданный мне Вороновым был вполне предсказуем.

— Командир, у тебя «шило» есть?

— Разумеется!

— Мне нужно три литра для предстоящего банкета.

— Неужели для угощения алжирцев?

— Не умничай, командир! Для твоих офицеров. Остальным будут предложены патентованные напитки. И, не дай бог, твои архаровцы к ним прикоснутся!

— Это еще почему?

— Потому, что мои средства ограничены.

— Я, пожалуй, дам вам «шила» — после «третьей» местная публика все равно ничего не разберет. Но своих офицеров ограничивать не собираюсь, и так пашут «как Карлы», без положительных эмоций.

— Допрыгаешься!

Сытыми физиономиями береговых «боссов» подводников не запугаешь, поэтому, когда мы прибыли на виллу командира базы, и на крыльцо выскочил полковник Воронов, возвещая, что все готово к торжеству, офицеры не смогли сдержать улыбки.

— Надеюсь, ребята, — лучезарно улыбаясь в ответ, поинтересовался полковник, — командир вам все объяснил.

— А как же! — весело ощерилась физиономия начальника РТС — капитан-лейтенанта Шурки Бабушкина.

Именно его Воронов встретил в разгар фуршета с солидным стаканом виски со льдом.

— Наглеете, парниша, — прошипел полковник, сохраняя на лице светскую улыбку.

Бабушкин, строго следуя инструктажу — воздерживаться от полемики, скромно пожал плечами. Это должно было означать — «Имею право, милостивый государь!», впрочем, подходило и «шли бы вы… лесом!»

Судя по испепеляющему взгляду уполномоченного, который я вскоре перехватил, именно так это и было понято.

Возвращаясь к роскошной жизни в «Мазафране», стоит вспомнить, что закончилась она так же внезапно, как и началась. Вместо обещанных двух недель квартиры были подготовлены за пять дней. Причина ударного труда вскоре раскрылась. С появлением уже знакомого посланца Адмиралтейства.

— Ну, вы, товарищи, даете! — выдавая в себе успешного выпускника Бакинского училища, заявил капитан Земати на прекрасном русском, — Начальник тыла, увидев поступающие из отеля счета, приказал ремонтникам работать днем и ночью…

Поверьте, заставить араба работать ударно не так-то просто!

— Ну, что ж, нет худа без добра, — понимающе заключил я, — А мы только-только начали входить во вкус!

САХАРА — 1983

Самым главным путешествием, безусловно, стала поездка в Сахару, мысль о которой я лелеял с первого дня пребывания на африканской земле. Поскольку дело всегда было на первом месте в шкале приоритетов, путешествие все время приходилось откладывать. Сначала до завершения курса задач отработки первого экипажа, затем второго. После этого возникла необходимость создания учебного центра, легководолазного полигона и т. п. Вводные рождались на каждом шагу. Чаще всего из наших же инициатив. Наконец, настало время для докового ремонта ПЛ «010». Как уже говорилось, осуществлялся он, практически, собственными силами. Командующий алжирским флотом полковник Беннелес, посетив подводную лодку, остался весьма доволен происходящим, и деятельностью нашей группы в особенности. Находясь в благодушном расположении духа, Беннелес поинтересовался, чем он может отблагодарить советских моряков.

— Поездкой в Сахару. Мы давно о ней мечтаем, а тут майские праздники на носу.

Опытный член Политбюро ФНО (Фронт национального освобождения, руководящей, а значит единственной политической партии Алжира в то время), прекрасно знавший нашу организацию, произнес классическую фразу: «Если ваши разрешат, почему бы и нет? Обязательно выделим транспорт».

Воодушевившись, при первой же возможности отправился на «виллу», где располагалось командование СВС во главе с генерал-лейтенантом бронетанковых войск Мокрополовым. Генерал прекрасно относился к подводникам со дня нашего знакомства, и мне казалось, что успех дела предрешен.

— Ты что, командир, спятил что ли? Не слышал про академика Бондаренко?

Начало обескураживало. Перебирая в уме возможные аргументы, я выпалил:

— Не знаю, что случилось с академиком, но группа нуждается в психологической разгрузке. Больше года без семей, плавали как проклятые, сами знаете в каких условиях. Может недалеко, но часто и, наконец, местная сторона берет на себя организацию экскурсии.

— А если что-то случиться, местная сторона будет отвечать? Неделю назад академику Бондаренко, приехавшему на конференцию, тоже приспичило съездить в Сахару. Выскочил бешеный верблюд, бац, и нет академика. Чего ты там не видел, верблюдов? У нас они тоже есть, к тому же двугорбые, не то, что какие-то дромадеры.

— При чем тут верблюды, товарищ генерал? — упорствовал я, поймав себя на мысли, что запечатлеться во флотской форме посреди пустыни Сахара было бы совсем не лишне. — Древнеримские города Джемилля и Тимгад, Большой песчаный эрг, да и вообще, быть в Алжире и не посетить величайшую в мире пустыню! Вы же меня знаете, зря рисковать не будем и начальников не подведем.

— Поэтому и говорю, что знаю. Помню как вы «гусарили», погружаясь с неотработанными алжирцами над «Марианской впадиной».

Речь шла о прошлогоднем инциденте с отработкой срочного погружения в полигоне с двухкилометровой глубиной, когда местный боцман, лишившись чувств от передозировки, тщетно пытался утопить наш «пароход».

— Чтобы получить отработанных моряков надо работать, чем мы и занимаемся, товарищ генерал. Вот и местный главком нас похвалил.

— Как же, слышал. — Мне показалось, что металла в интонациях генерала слегка поубавилось, однако до победы было еще далеко.

— И чего вам не сидится дома, как всем порядочным СВС-ам? — продолжал шеф.

— Все порядочные СВС-ы сидят по вечерам в обнимку с семьями.

— Ну, уел, знаешь ведь, что все делаем, чтобы ускорить процесс.

— Все равно праздники. Целых пять дней (по условиям контракта нерабочими днями для СВС были не только свои праздники, но и страны пребывания).

— Хорошо, — раздраженно изрек генерал, давая понять, что разговор окончен, — дам «добро», если его даст алжирская сторона.

«Вот те на! — Подумал я, — Замкнутый круг. Где же возьмешь оба «добра» одновременно? Придется блефовать».

На очередной аудиенции с полковником Беннелесом я бодро заявил, что разрешение своего командования имеется, после чего, опираясь на полученное от него согласие, легко добился первого, полагая, что никому и в голову не придет сопоставлять факты по времени.

Было решено, что для советского экипажа ПЛ «010», в котором оставалось 13 человек, будет выделен автобус, при условии, что бензин и оплату отелей мы берем на себя. Мы со стармехом Юрой Филипповым немедленно принялись за проработку маршрута.

— Ребята, радуйтесь, едем в Сахару, — торжественно объявил я на утреннем построении.

— Ура-а-а! — дружно прокричали офицеры, мичмана и оставшиеся «срочники».

Подобная реакция не явилась неожиданностью, так как перспектива проведения предстоящих праздников в душных бетонных коробках пригорода Алжира Регайи могла бы обрадовать лишь зацикленных на заработках «бескрылых» СВС-ов, вроде недавно убывшего на родину «дядю Ваню» Мычалова — бывшего коменданта «Андалузии» (турпоселка Les Andalouses, в котором проживали, помимо прочих, офицеры-подводники).

Процесс его отъезда сопровождался стенаниями, которые немногочисленные провожающие (я да механик Филиппов) должны были расценить как боль предстоящей разлуки с замечательной страной Алжир и его чудными обитателями. Бьюсь об заклад, что ни одной книги об этой стране он ни до, ни после прочитать так и не удосужился. Откровенно говоря, мы не собирались его провожать, учитывая то, сколько гадостей от него исходило, но его обаятельная жена Валентина явно не заслуживала оскорбления «под занавес». Никто из бывших «прихлебателей» Мычалова даже пальцем не пошевелил, чтобы помочь немолодой паре добраться до вокзала. Взяв дивизионный «лендровер», мы с честью исполнили долг джентльменов. Несомненной наградой стала фраза, произнесенная растроганной Валентиной на прощанье: «Мы вас так любили, несмотря на все гадости, которые постоянно рассказывал мой муж…»

«Муж» с видом кающегося барбоса, опрокинувшего накрытый стол на хозяйском пикнике, нелепо торчал из тамбура. Мы с Юрой позволили себе расхохотаться лишь, когда поезд окончательно скрылся из вида. Заодно вспомнили и маниакальную сосредоточенность дяди Вани в ходе ежедневных пробежек по андалузскому пляжу. Незадолго до отъезда Мычалов сознался, что года два назад нашел на берегу ассигнацию в 100 динаров и все это время пытался повторить удачу…

Однако зараза стяжательства проникла и в наши ряды. И первой ее жертвой стал мичман Пуприк, славившийся редким талантом угождать начальству. У себя на Балтике он был штатным напарником командира эскадры по рыбалке. Со временем источаемый им елей настолько опротивел, что ничего не оставалось, как послать его куда подальше. Следующим этапом должно было стать возвращение на родину. Но это был явно «не наш метод», к тому же специалистом он был неплохим. Будучи отвергнутым, он не смог изменить сложившемуся амплуа и предложил свою преданность тогдашнему начальнику гарнизона капитану 1 ранга Тратопопову — бывшему черноморскому комбригу. Мужик тот был, возможно, и неплохой, но горлопан и пьяница, из числа тех, кому не мешает бороться с этим недугом на партсобраниях даже хронический перегар. Тратопопов обрадовался появившейся перспективе получать информацию из стана фрондирующей группы, но большой выгоды для себя извлечь не смог, так как компромата оказалось явно недостаточно. Да и Пуприка как отщепенца, перенявшего враждебную идеологию стяжательства, подводники держали на дистанции.

Именно Пуприк внес смятение в ряды потенциальных исследователей Сахары вопросом:

— Товарищ командир, а кто будет платить за проживание в отелях и кормежку?

— Сами. Плюс бензин. Короче говоря, с каждого человека 1500 динар (300 долларов США при ежемесячной получке $500–600).

Вздох разочарования дал понять, что автобус полным не будет. Я прекрасно понимал, что в данной ситуации каждый вправе решать за себя, правда, на всякий случай пояснил, что, вряд ли у кого-либо из присутствующих в жизни представится подобная возможность. Хотя, как знать, к примеру, у академика Бондаренко она представилась в 73 года.

В итоге, истинных романтиков-первопроходцев осталось лишь трое. Мы со стармехом, да мичман Гена Давыдов — единственный, кого слова о неизведанных землях и невиданных красотах тронули больше, чем мысль об ускользающем месячном жаловании. Он не утратил своей несгибаемой стойкости и пару лет спустя, когда его семье довелось пережить весьма необычное испытание. Уходя в очередную автономку, а что такое поход на 613-м проекте — какой-то месяц, Геннадий мечтательно сказал верной супруге: «Ну, Танюха, вернусь, открытка придет, «волгу» поедем покупать!» (Автомбиль «Волга» являлся голубой мечтой большинства работавших за границей, поскольку на родине эта машина была доступна лишь начальникам).

Любящие взгляды встретились, будущее представилось еще радужней. Чтобы обезопасить жену при возможном налете, обеспечение сохранности денег Геннадий взял на себя. По старой русской традиции он хранил их, разумеется, не во Внешэкономбанке, упаси бог! (Ничего удивительного, вплоть до 1995 года банк ухитрялся, вопреки здравому смыслу и мировой практике, брать с клиента за хранение два процента от вклада ежегодно). Не хранил он их и в чулке, как сделала бы иная женщина. Давыдов был старшиной команды мотористов, а посему закутал честно заработанные в Африке чеки (в долларовом эквиваленте тысяч этак на пятнадцать) в чистую ветошку, обернул сверху невзрачной бумагой (мало ли вокруг жулья!) и благополучно засунул в дымоход печки, которую тысячу лет никто не топил. Не топили ее и в его отсутствие.

Вскоре из Горького действительно пришла вожделенная открытка, а буквально за день до возвращения мужа решила Татьяна навести образцовый флотский порядок. Провернула все сусеки, самые дальние углы и закоулки. В доме не осталось ни пылинки.

…Наконец, супруги вернулись на бренную землю, Татьяна игриво повертела открыткой:

— Готовься Гена, пришла наша «волга»!

Когда, сунув руку в одному ему ведомый печной проем, Геннадий нащупал лишь пустоту, нехорошее предчувствие охватило опытного моряка.

— Где?

— Что?

— Деньги здесь лежали. Все наши деньги! — произнес он, повысив голос, что было на него совершенно не похоже.

Татьяна, схватившись за голову, упала в обморок. Когда удалось вернуть ее к жизни, стало ясно, что нелепый кусок тряпки разделил участь прочего мусора, отправленного на помойку. Подкуп мусорщиков и стратегическая поисковая операция, затеянная на лиепайской свалке, успехов не принесли. А жаль, эта семья меньше всего была достойна подобной участи. Но, самое главное, она выдержала и это испытание. Взаимных упреков не было. От судьбы не уйдешь. Похоже, к этой фаталистической истине Гена пришел в странствиях по Сахаре среди кочевников-бедуинов.

СТАРТ

Ранним апрельским утром серебристый «Пежо 505», пилотируемый офицерами ПЛ «010» лейтенантами Ренаном и Бенкуийдером (он же счастливый владелец авто), взял курс на Сахару. Впрочем, прежде чем туда попасть, вырулив на трансафриканскую магистраль № 1, проложенную более ли менее строго по меридиану до самого Кейптауна, предстояло преодолеть цепь Атласских гор и Высоких плато. Первым городом, встретившимся на пути, стала Блида. Основанная в XVI веке выходцами, а точнее беглецами из испанской Андалусии периода Реконкисты, она показалась вполне рядовым городком. Если не считать красивой мечети с резным куполом в окружении четырех минаретов, основанной знаменитым корсаром Хайреддином Барбароссой, да бесконечных оливковых и цитрусовых рощ в окрестностях города. В разгар гражданской войны это местечко приобретет печальную известность изощренными террористическими актами, от которых содрогнется вся страна. Перерезанные глотки, отрубленные головы на шестах…, но это будет лишь тринадцать лет спустя, а сейчас здесь неторопливо текла жизнь. Мужчины целыми днями цедили кофе или мятный чай в придорожных кофейных, а женщины по обыкновению нянчились с детьми или трудились по хозяйству…

Холмы постепенно превращаются в горы. Они все выше и выше. На смену смоковницам и пальмам давно пришли оливы, пинии и кряжистые пробковые дубы. Дорога вьется по отрогам ущелья, по дну которого весело бежит мутноватый горный поток.

— Здесь должно быть очень много обезьян, — с интонацией бывалого гида вещает Ренан.

— Диких? — в один голос спешат уточнить обитатели заднего сидения: командир, стармех и старшина команды мотористов.

— Да уж не домашних! — поясняет Адельхаким, явно не смотревший «Здравствуйте, я ваша тетя!»

А вот и они, нестройными рядами расположившись вдоль дороги, призывно взирают на странников, всем своим видом говоря — «Мы вообще-то не местные…»

Тронутый зрелищем, командую «Стоп! Где там у нас галеты?» и, разрывая на ходу пачку, выбираюсь из машины.

— Поосторожнее, командир, с этим зверьем шутки плохи! — Ренан явно обеспокоен.

Заметно оживившиеся обезьяны, однако, не спешат приближаться к иноземцу за угощеньем. Их взор устремлен туда, где на кряжистой смоковнице восседает «вождь». Судя по тому как он держится, демонстрируя степенность, присущую только истинным боссам, это, несомненно, крупная величина в обезьяньей иерархии. Общий галдеж усиливается, макаки нетерпеливо требуют высочайшего благословения. Тем временем, «вождь» величественно нисходит с ветки, неторопливо приближаясь к протянутой руке с галетами.Воцаряется полная тишина, рядовые приматы, застыв по стойке смирно, почтительно сопровождают начальника поворотом головы. Что-то мне это напоминает! «Вождь» аккуратно берет из пачки галету, плавно подносит ее ко рту и, обнажив крупные желтые зубы, с хрустом надкусывает. Не успел я задуматься — «А смог бы ты также легко справиться с заскорузлым подводницким ржаным сухарем?», как уста главковерха от макак исторгли «Добро!» Шальная ватага, мгновенно отбросив приличия, набросилась на мою руку. К счастью, коллеги, напряженно следившие за ходом «диалога», успевают не только вовремя втянуть меня в машину, но и дать полный газ. Это позволяет быстро оторваться от преследования. Потери невелики — оторванный манжет да пара легких царапин, которые во избежание осложнений немедленно смазываются «шилом».

— Я же вас предупреждал! — поспешил вставить «старший гид» — Ренан.

— Да-да, спасибо Хаким, но обратите внимание, товарищи, какая дисциплина в их шайке. Нам бы такую на лодке!

Развеселившись, компания вдруг вспомнила, что пора бы подкрепиться, что и было решено сделать на ближайшем постоялом дворе. Им оказался симпатичный домик, отдаленно напоминавший средневековый замок. Под его кровлей готическими буквами было выведено «Auberge Ruisseau des Sanges».

— Если меня не обманывает чутье, без обезьян тут дело не обошлось? — обратился я к Ренану.

— Совершенно верно, «Приют у обезьяньего ручья», — подтвердил он и отправился на разведку.

Судя по округленным глазам лейтенанта, информация обнадеживает. Хозяин заявил, что цены у них гораздо выше обычного по той причине, что обезьяны в ходе трапезы ухитряются стащить большую часть предложенных яств. Многих клиентов это забавляет, поэтому обезьянам дают «карт бланш» на бесчинства.

— А они от этого наглеют еще больше, — мрачно заметил Стармех Юра.

— Да пошли они к лешему, — единодушно постановили мы, — потворствовать обезьяньему беспределу? Ни за что!

Решено отобедать сухим пайком на Высоких Плато (Les Hautes Plateaux), до которых оставалось каких-то жалких 200 км. С нашими «чудо-богатырями» за рулем это была не дистанция. «Пежо» резво рассекал прохладный воздух предгорий, даже не верилось, что не пройдет и суток, как мы начнем изнывать от жары и бредить об оазисах. О райских кущах, населенных прекрасными гуриями мы стали задумываться гораздо раньше.

Не прошло и двух часов, как путешественники, спешившись, вытащили из багажники немудрящую снедь — в основном, стандартный сухой паек, принятый на алжирском флоте, ударную часть которого составляла аргентинская тушенка, прозванная из-за специфического привкуса и задолго до сегодняшних боестолкновений с приматами — «обезьяньим мясом». Впрочем, в сочетании с добрым красным вином «Cuvee du President» оно выглядело не так уж плохо. Мы удобно расселись на крупных желтоватых камнях, хранивших тепло солнца, уже начавшего клониться к горизонту. Вокруг расстилалась безбрежная панорама плоскогорья. Моря давно и след простыл, а городок Джельфа, где был намечен первый ночлег, даже не угадывался на затянутом дымкой горизонте. Дневная норма пробега в 700 км должна была быть пройдена к 20.00.

— А правда, ребята, что в этих местах самые опасные скорпионы? — плотно взявшись за наспех состряпанный бутерброд, обратился я к алжирцам. Вспомнились тревожные сводки о потерях а рядах СВС, связанных с укусами этих тварей. Совсем недавно скорпион, забравшись в высушенное белье, ужалил девятилетнего сына одного из наших летчиков, расквартированных в Бешаре (город в Сахаре на западе АНДР). Под рукой не оказалось сыворотки и мальчик погиб.

— Да, конечно. Сейчас посмотрим!

Ренан деловито отложил свой котелок в сторону и, попросив меня подняться с камня, с помощью Бенкуийдера ловко отодвинул его в сторону. Челюсти советских подводников синхронно упали, когда они увидели, что в полуметре от их ног, неторопливо шевеля клешнями и хвостами и поигрывая известным шипом, стоят два скорпиона размером с доброго рака. Их темно-коричневый окрас свидетельствовал о том, что ядовитее этих особей в природе уже не сыскать. Мысль о том, что мгновение назад я был буквально на волоске от гибели, не покидала сознание. На всякий случай я подковырнул соседний камень — поменьше, на котором только что уплетал «обезьянье мясо» Гена Давыдов. О боги! Под ним также оказался скорпион, правда, один и немного светлее. Наверняка — родственник тех двоих.

Напрочь лишившись аппетита, мы, не обращая внимания на ухмылки алжирцев, потребовали продолжения автопробега, причем, чем раньше, тем лучше!

Джельфа совершенно не впечатлила. Вычитав в путеводителе, что воротами Сахары считается Лагуат, до которого оставалось еще под сотню километров, я предложил, не задерживаясь, проследовать туда, что и было сделано.

ЛАГУАТ

Отель «Мархаба», где мы остановились, вполне оправдывал свое название (добро пожаловать — арабск.) Голубой бассейн во внутреннем дворике в обрамлении высоких пальм полностью соответствовал нашему представлению об оазисе. Там же на свежем воздухе мы и отметили успешное начало путешествия. Протестов со стороны хозяина не последовало…

Наутро я встретил его в обществе наших алжирцев, внимательно изучавших карту Африки, начертанную прямо на белоснежной стене отеля. Ренан выглядел очень живописно в невесть откуда появившемся белом балахоне до пят. По интонации было ясно — обсуждается будущий маршрут. Храня в памяти путевую карту компании Мишлен, весьма точную и неоднократно проверенную в деле, я сразу же обнаружил несуразности «наскальной росписи». Настенная Сахара была испещрена сетью автострад, в то время как на официальной карте большинство дорог обозначалось пунктиром, что означало их сомнительность. Обратив внимание, что Бенкуийдер облюбовал путь, ведущий из Лагуата прямиком в Эль-Уэдд, то есть, сокращая добрую половину маршрута, я встрял в разговор, выразив глубокое сомнение в существовании этой дороги. Сомнительность самой карты подтверждали и соседствующие с Алжиром Чад с Нигерией, как известно, общей границы с ним не имевшие. По крайней мере, на момент нашего выезда из столицы. Высказав это под синхронный перевод Ренана, я понял, что Абдельхаким работает без искажений. Хозяин начал активно пепелить меня взглядом. А его возмущенный вопль, сопровождаемый бурной жестикуляцией, можно было не переводить. Суть было проста — моя гостиница, что хочу, то и рисую! Не нравится — выметайтесь!

И вот наш «Пежо» с носом, густо измазанным тавотом, во весь опор мчится курсом Зюйд все по той же автостраде № 1. К счастью, в ее существовании сомневаться не приходится. Рачительный хозяин Бен заранее узнал, что тавот, которого на лодке хоть отбавляй — вернейшее средство уберечь авто при попадании в песчаную бурю. Иначе песок посечет краску. Буря в пустыне опасна не столько потерей внешнего лоска, сколько опасностью потеряться…навсегда. Все пропавшие машины с туристами, а таких ежегодно набирается несколько десятков, бесследно исчезают именно в бурю. Как и в океане, они могут налететь совершенно внезапно. Массы летящего со свистом песка закрывают небо, резко темнеет, видимость сокращается до такой степени, что, не видишь, буквально, «дальше собственного носа». Песчинки бьют по лицу, проникают во все полости, вызывая жуткий дискомфорт. Помню, когда в Андалузии задувал «сирокко», мы только диву давались, каким образом песок, пусть даже мелкий, проникал сквозь герметичные рамы, оставляя на подоконнике красноватые кучки. Не зря традиционные одежды кочевников пустыни — туарегов окутывают все тело не одним слоем ткани. Двигаться по шоссе во время бури бессмысленно и опасно. Остается только ждать ее окончания, уповая на милость всевышнего.

Как видите, готовились мы серьезно. Однако не только песчаными бурями, но и вообще песком покамест даже не пахло. Кстати, большую часть Сахары составляют галечниковые и щебнистые пустыни (реги и хамады), а лишь четверть — песчаные (эрги). Сейчас вокруг нас простиралась бескрайние солончаки — одно из «тысячи лиц» Великой пустыни. Высохшие чаши соляных озер (шоттов) скромно обрамлялись чахлыми кустарниками. Разумеется, это выглядело не столь живописно, как песчаные барханы, ассоциирующиеся в наших непросвещенных головах с истинной пустыней. Как оказались, они более характерны для Больших Восточного и Западного эрга. Эти огромные скопления песка располагались соответственно к востоку и западу относительно нашего курса. В столице Восточного эрга — Эль-Уэдде (El-Oued) еще предстояло побывать, поэтому не стоит опережать событий. Безрадостный солончаковый ландшафт настраивал на философский лад. Стало понятно? почему алжирские тюрьмы, расположенные, как правило, в Сахаре, практически не имеют охраны. Убежать просто, но куда?

На всякий случай, как командор пробега, выражаю неудовольствие Бенкуйдеру за попытку упростить маршрут, вспомнив утренний демарш возле карты с «секретными» дорогами. Пробурчав что-то вроде — «частную собственность даже при социализме никто не отменял», штурман вновь превратился в образцового офицера, каким мы его знали по службе в дивизионе ПЛ. Впрочем, хватило его ровно на три дня. Дух собственника оказался неистребим, но кто знает, как повели бы себя другие, окажись они на его месте? Особенно, если перед тобой альтернатива — ехать 200 километров над пропастью по дрянной дороге или 50 — по ровной!

ГАРДАЙЯ

Тем временем «экспедиция» стремительно приближалась к столице Мзаба — таинственной Гардайе (Ghardaia). Ландшафт несколько изменился. Краски от густой охры плавно перешли в оливковый спектр. Растений на поверхности становилось все меньше. Высохшие соляные озера практически исчезли. Флотский народ развлекался байками. Повеселил ишак, в гордом одиночестве шагавший в том же направлении, что и мы — на юг, по четко обозначенной осевой линии.

Ренан: — Бен, возьми правее, идем 180 км./час, махнет хвостом — улетим в кювет!

Бенкуийдер: — Ты же видишь, он следует строго по осевой!

Обитатели заднего сиденья переглянулись. «Уж не перегрелся ли водила?»

Особой жары пока не чувствовалось, но на вопрос Юры Филиппова — почему не используется кондиционер? — прозвучал престранный ответ.

— Мы стараемся вообще не пользоваться «климатизёром», — тоном маститого лектора начал Ренан. — К нему быстро привыкаешь, а потом, когда он выходит из строя, очень тяжело приходится!

— А если не выходит? — резонно поинтересовался стармех.

— Такого не бывает! Обязательно выходит.

— Хреновая перспектива!

— Ничего не поделаешь, местные обычаи, Сахара! Сюда лучше всего приезжать в мае. Не особенно жарко, зато все цветет и пахнет! Так что мы вовремя.

— А ты здесь уже бывал?

— Нет, как и вы — первый раз.

— А зачем голову морочишь?

Не спорьте, господа-товарищи, — вмешался я, — вспомните лучше притчу об армянском комсомоле, который сам себе создает трудности, а потом их геройски преодолевает!

Наши усилия были вознаграждены по полной, когда в огромной долине, куда машина ворвалась на бешеной скорости, внезапно открылась панорама нескольких городов-холмов, облепленных постройками в бежево-голубой гамме. Вершину каждого холма венчал высокий четырехугольный минарет. То тут, то там ярко зеленели рощицы финиковых пальм. Это и были Гардайя, Бени-Исген, Мелика и два их меньших собрата, населенных мзабитами — последователями одного из мусульманских течений, проповедующих жесткий аскетизм. В домах практически отсутствует мебель, а одежды жителей отличаются скромностью. Каждый из городов окружен по всему периметру высокой стеной с несколькими воротами. Над каждым входом висят таблички, где черным по белому изложены основные правила поведения в этих закрытых общинах, сформированных по жесткому религиозно-племенному принципу. В шортах и мини-юбках, равно как с собаками, вход в священные города воспрещен! Силуэты нежелательных персон, изображенные на табличках, перечеркнуты красной краской. Ярко и доходчиво! И власть, и суд здесь творится своими для своих. По слухам, даже пожарную охрану в случае пожара внутрь не пускают. Если сами не потушим, пусть лучше сгорит, но без участия чужаков! То же самое касается расследования преступлений, которые, к счастью, здесь весьма редки. Полная автономность, как на подлодке. Даже в период своего господства, французы предпочитали не трогать мзабитов с их обычаями. Тем более что те практически не докучали колонизаторам борьбой за независимость. Рекомендации не оставаться на ночлег в Бени-Исгене и не проникать туда без провожатого нас трогали мало. О предстоящем ночлеге мы легкомысленно не задумывались, а что до сопровождающих, то их было целых два! Правда, не в обиду нашим алжирским коллегам будет сказано, это были еще те правоверные!

Вид у всех подводников, без исключения, оказался вполне пристойным, и мы отважно окунулись в пучину восточной экзотики. Туристов, судя по всему, здесь любят, видя в них основы процветания. А слава о способностях местных торговцев — одна из главных достопримечательностей. От покупки вас может спасти лишь отсутствие денег.

Вдоволь налюбовавшись диковинными картинами чужой жизни, мы, наконец, приступили к поиску подходящего отеля. В этом и заключалась главная ошибка. Лучше было бы сделать все наоборот. Пока мы вкушали ароматы Востока, в город понаехала туча американских туристов, мгновенно оккупировавших все потенциальное жилье. На дворе стремительно темнело, дневной зной сменялся наступающей прохладой. Безрезультатно ткнувшись в несколько отелей, наши провожатые не на шутку встревожились. С одной стороны это радовало. Не зря, выходит, мы так упорно культивировали у них чувство ответственности.

— Значит так, товарищ командир, мы с Беном отправляемся на поиски жилья… до полной победы, как учили! Вы оставайтесь здесь, — Ренан окинул рукой площадь, примыкавшую к подножию холма с крупным современным отелем (только что нас одарили там вполне советской фразой «Мест нет, и не будет!»), — Мы сюда обязательно вернемся!

— Пусть кто-нибудь попробует в этом усомниться, камарады!

Алжирцы растворились во мраке южной ночи, а наша троица направились вдоль по узкой кривой улочке по направлению к небольшому кафе. На шатких стульях там восседало несколько фигур, откровенно напоминавших туристов. Да и кто тут еще мог находиться, если все приличные мзабиты давно забылись в крепком сне, свернувшись калачиком на полу в своих глинобитных «хижинах».

Это были действительно туристы, и разговаривали они то по-польски, то и по-английски.

Мы бухнулись за свободный столик, и я громко произнес, обращаясь к механику:

— Эх, Юрий Саныч, ще не вмерла польска шляхта? Что у нас там из стратегических запасов?

— Вино выпили, Сергей Вячеславыч. Осталась бутылка шила!

За соседними столиками воцарилась тишина.

— «Шило» в пустыне Сахара? Оригинально! Может быть, подождем, когда потеплеет?

Смех был прерван вопросом, заданным по-русски, но с ярко выраженным польским акцентом:

— Может быть, панове предпочитают «Выборову»? (известный сорт польской водки).

— Охотно! — согласились три наших голоса, и вскоре сдержанное общение переросло в веселое интернациональное братство путешественников, которых судьба свела не где-нибудь, а в сердце величайшей в мире пустыни. На частый вопрос «Кто вы такие?» мы неизменно отвечали, что «специалисты по трубам большого диаметра», что, согласитесь, было недалеко от истины.

Идиллия была прервана появлением из кромешной тьмы двух загадочных фигур: долговязой (Бенкуийдера) и миниатюрной (Ренана).

— Командир, нам пора!

— Неужели нашли?

— Так точно!

Судя по напряженным лицам, наши новые друзья судорожно пытались понять, кто же мы все-таки такие на самом деле. Оставляя их наедине с догадками, я тепло поблагодарил всех за компанию и угощение. И, не желая оставаться в долгу, протянул соседу пресловутую бутылку «шила»:

— Возьмите, Кшиштоф, в пустыне может пригодиться!

— «Шило» в Сахаре?

Все кто понял, рассмеялся, и мы стремительно удалились. Однако веселье подводников оказалось недолгим. После недолгих скитаний группа завернула в затрапезный двор, посреди которого возвышалась скромная двухэтажная постройка. Над его крыльцом тускло светил красный фонарь.

— Неужели публичный дом? — поинтересовался я у Ренана несколько упавшим голосом.

— А что делать, если все остальное занято? — запричитал Ренан.

— Черт с ним! До утра перекантуемся.

Эту ночь я запомнил надолго. Разумеется, никто нас не домогался. Заняв какую-то совершенно не освещенную «келью», мы на ощупь разбрелись по койкам, на которых с трудом прощупывалось постельное белье. Слава богу, хватило соображения не раздеваться. Утром мы получили возможность убедиться, что это белье не меняли, по крайней мере, лет десять. По праву старшего я занял место у окна-бойницы, наивно предположив, что через него будет проникать свежий воздух. Отнюдь! Единственное, что пыталось проникнуть сквозь бойницу оказалось волосатой рукой неизвестного злодея, пытавшегося достичь внутреннего кармана моей куртки. Откуда он узнал, что там бумажник — ума не приложу! Поначалу мне показалось, что это сон, но когда я вновь ощутил явственное прикосновение к груди, ничего не оставалось, как хлопнуть что есть мочи по костлявому запястью. Рука с воплем исчезла, а дальнейших посягательств отмечено не было. Хотя и заснуть после этого удалось с трудом…

Ворочаясь на корявом ложе, я вспоминал и недавний отпуск. Самое главное — удалось, наконец, впервые повидать сына Павлуху, родившегося через шесть месяцев после отплытия «С-28» в Африку. Согласитесь, что даже если придерживаться мнения, что хорошего отца должно быть не видно и не слышно, то хотя бы раз в полтора года бывать дома необходимо. Иначе теряешь связь времен и чувство реальности. Хорошо, что заботу об этом великодушно взвалили на свои плечи компетентные люди. В разгар отпуска, проходившего в Лиепае, меня пригласили в особый отдел эскадры. Дело святое, кто как не командир может охарактеризовать обстановку во вверенном ему экипаже. Тем более что значительная часть этого экипажа уже возвратилась…в Лиепаю. Встреча с начальником прошла в деловом, доброжелательном духе. Капитан 1 ранга В. был человеком интеллигентным. Зато «беседа» с его заместителем меня откровенно расстроила.

— Колись, командир, как твои люди в публичный дом путешествуют?

— У меня таких сведений нет, — максимально спокойно ответил я, нисколько не лукавя.

— Зато у меня есть! — гремел заместитель, видимо, для показа методики «ломки» сидевшему рядом старлею.

— Вот у того, кто тебе это сказал и уточняй!

Меня возмутил внезапный переход на «ты», пусть и равного по званию, но совершенно незнакомого человека. Похоже, моему собеседнику ход разговора нравился еще меньше. Приблизившись вплотную, он выкрикнул до боли знакомую по Алжиру фразу:

— Да я тебя на Родине оставлю!

За границей в устах начальников это звучало несколько иначе — «Я тебя на родину сошлю!» Сколько же можно родиной стращать? Я от души рассмеялся, вызвав недоуменные взгляды «собеседников». Аудиенция была окончена. А вскоре, получив клятвенные заверения московских кадровиков в немедленной отправке семей офицеров и мичманов нашей группы, вылетел в АНДР. И вот теперь эта ирония судьбы с «публичным домом»…

«Ну и чутье! Неужели этому учат в Новосибирске? (там располагалась школа КГБ — С.А.)» — Я с уважением вспомнил лиепайского чекиста и вскоре провалился в липкий, но глубокий сон. Как никак 800 километров «в седле» за день…

УАРГЛА

Пробудившись в холодном поту, в том числе, от царившей вокруг антисанитарии, мы стремительно покинули «обитель порока». Разбор полетов был проведен уже по дороге в очередной центр сахарской цивилизации — город Уаргла (Ouargla). Со времен юношеского увлечения Жюлем Верном я помнил, что именно в этом городе был выслежен, а затем и злодейски убит коварным туарегским бандитом Хаджаром бельгийский путешественник Карл Стейнкс. Отсюда отправлялась и экспедиция майора Флаттерса, канувшая в Лету, как в песок, вся до последнего человека. Сейчас здесь располагается известный Музей Сахары, который хоть и мал с виду, но хранит массу интересного. К тому же его здание носит уникальный отпечаток местного архитектурного стиля. Этакий мавзолей с башенками. В свое время в Уаргле правила могущественная мусульманская секта ибадитов, основавшая крупнейший рынок работорговли и золота. Местные мастера-умельцы и поныне славятся искусно сработанными сувенирами из кожи, металла и керамики, однако впечатление от города портит изобилие в окрестностях нефтеперерабатывающих заводов. Бесчисленные факелы попутного газа совершенно лишают пространство былой романтики, о которой можно лишь догадываться. Зато здесь мы впервые увидели «розы Сахары» — кристаллические образования, напоминающие настоящие розы. Ренан посоветовал не спешить с покупками. По его словам, места, где эти розы буквально валяются под ногами, еще впереди. Это был один из тех случаев, когда совет оказался толковым.

Были приятно удивлены, столкнувшись на трассе с соотечественниками. Основная масса наших нефтяников трудилась на крупнейшем месторождении Хасси-Мессауд, которое угадывалось в юго-западном направлении по тем же признакам — дымное марево. Однако и здесь частенько встречались водители МАЗов, перевозивших огромные трубы для нефтепроводов. За это их ласково величали «газдюками» (gaz duc — газопровод — фр.). Ребята посетовали на жуткие условия труда, ведь только советские машины не были оснащены кондиционерами.

— А мы вот специально их не включаем, боимся привыкнуть, — мрачно пошутил Гена Давыдов, — считайте, из солидарности с вами!

Оценив масштабы нефтепереработки, путешественники напрочь утратили интерес к местным финикам, несмотря на обилие финиковых рощ и сортов (порядка 150!). Почему-то казалось, что бесследно подобное соседство не проходит. Впоследствии, когда нас переселили из Андалузии в Арзёв — крупнейший нефтепорт и центр нефтепереработки, мы не раз об этом вспоминали.

Соберешь, бывало, корзину маслят, очистишь от кожицы, начинаешь варить. Вскоре на поверхности воды появляется слой битума в полпальца толщиной. И так варишь в нескольких водах, до полного искоренения следов нефтепродуктов. Охота пуще неволи!

ТУГГУРТ

Следующий этап обещал стать самым интересным, Через крупнейший оазис Туггурт (Touggоurt) — самую южную точку нашего путешествия, путь лежал на северо-восток в направлении Большого Восточного эрга. В оазисе Эль-Уэдд предстояло остановиться на ночлег с учетом всех ошибок прошлых дней. Сбои в организации на сей раз исключались. Наши дорожные асы стремительно оторвались от туристических орд, висевших на хвосте.

Туггурт оказался мало похожим на сахарские города, виденные до этого. Административный центр обширного региона — вилайи, специализирующейся на производстве фиников, он нес грустный отпечаток современности. Кирпич и бетон исказили облик древнего города. Главной достопримечательностью оставался лабиринт узких крытых улочек старинного центра и, конечно же, «сук эль феллах» (крестьянский рынок — арабск.). В мусульманский выходной — пятницу он представал во всей красе. Помимо гордости Алжира — лучших в мире фиников (особенно местного сорта — degletu n-nuur, с удлиненным плодом и прозрачной мякотью) — «пальчиков света и меда», здесь было чем поживиться. Оливки, фиги, ароматические травы, свежие овощи, верблюжатина и многое другое. Изобилие сравнительно недорогих сувениров подсказывало — пора! Однако наши провожатые продолжали настойчиво твердить — еще рано! Впрочем, сам Бенкуийдер, долго и с упоением торгуясь, купил у одного из торговцев странное ожерелье, составленное из коричневатых шариков разного диаметра. Завершив торг, он внезапно подошел ко мне:

— Товарищ командир, это вам!

Видимо уловив легкое недоумение в глазах, пояснил:

— Это чисто мужское ожерелье. Точнее для мужчин. Эликсир вечной бодрости и источник мужской силы. Примите.

Я с благодарностью принял подношение и теперь силился понять — из чего же оно сделано? Потеряв всякую надежду, обратил свой взор к штурману.

— Ну, это…, как это, по-вашему, «Козьи каки»!

Мои коллеги схватились за животы.

— Зря скалитесь! — заметил я, — будете хорошо себя вести, дам поносить, когда жены приедут!

Наконец, стала ощущаться настоящая жара. Ближе к полудню температура за бортом уверенно шагнула за отметку +42°С. Учитывая особое отношение алжирских друзей к использованию автомобильного кондиционера, рассчитывать, что ситуация «на борту» будет чем-то отличаться от окружающей среды, не приходилось. Напившись напоследок зеленого чая с мятой, мы попрощались с «мировой столицей фиников» и двинулись в направлении Великого Восточного эрга — крупнейшего моря песка после Ливийской пустыни. Беря свое начало в центре Алжира, это море покрывает добрую половину Туниса. Его волны — барханы, как и подобает океанским валам, непрерывно двигаются под напором ветра. Если бы не кропотливый человеческий труд, возводящий на пути странствующих дюн своеобразные плетни-изгороди, островки-оазисы в естественных впадинах были бы давно погребены песчаными цунами. Крошечное голубое озерцо, в котором так редко отражаются облака, окружают концентрические кольца из пальм. Деревья — главный защитник оазиса. На них да на людях держится оборона. Жаль, что напиться впрок, особенно в этих условиях, никогда и никому не удавалось. Кроме верблюдов, конечно. Трудно представить, но эти животные, припав к источнику после длительного перехода, способны выпить за раз 150–200 литров воды. Об этом мы нередко вспоминали, останавливаясь почти ежечасно для утоления безумной жажды. Возможно, именно благодаря бездействию кондиционера, нам удалось понять, что это такое. Открывая окна, можно было лишь усилить степень иссушенности организма. Когда жажда становилась нестерпимой, глаза начинали судорожно искать «источник». И он восставал из марева, царившего над дорогой, как правило, в виде неказистой постройки из разнокалиберных досок. Как бы нелепо не выглядел сей «вигвам», внутри всегда находился холодильник, набитый жидкостями на любой вкус. Пошатываясь, мы брели навстречу спасению, жадно хватали спасительный сосуд, и вот уже живительная влага растекается «по перифериям телесным». Никогда в жизни ни от одного из напитков я не получал наслаждения, подобного тому, что давала тогда простая вода. Глоток прохладной влаги и машина вновь устремляется вперед. Туда, где за «миражом» бесконечного пути фантазия уже рисует: ручьи с холодной водой, тень от густых крон и щебет птиц…

Неожиданно возникла чисто пустынная вводная. Подъехав к предполагаемым залежам «сахарской розы», Ренан по неосторожности выехал чуть дальше обочины, и машина безнадежно увязла в песке. Помощь пришла быстро и внезапно. Проезжавший автомобиль резко затормозил. Оттуда выскочили смуглые люди в белых бурнусах. Не говоря ни слова, они извлекли из своего багажника длинные жестяные пластины, которые тотчас оказались под колесами нашего «Пежо». Дружные усилия, толчок, и машина вновь на трассе.

Мы расшаркиваемся в знак благодарности, отмечая, что методика до боли напоминает вытаскивание машин из грязи. А подобного опыта у нас хоть книги пиши!

Вскоре обнаруживаем совершенно бесхозные залежи главного местного сувенира — «розы Сахары».

— Самое время пополнить запасы, — возвещает Ренан.

— Такое впечатление, что торговец (подобные россыпи нам уже попадались) просто отъехал перекусить, — высказывает предположение стармех.

— Если так, то не обеднеет! — смеется Хаким, шевеля ногой причудливые кристаллы, — не сам же он их выращивал. А пустыня общая, то есть наша!

Звучало вполне убедительно!

Следующую остановку сделали по моему требованию возле дорожного знака «Осторожно верблюды». Оставалось лишь запечатлеться для истории верхом на «дромадере», и вскоре, как бы подкрепляя смысл увиденного знака, на горизонте замаячил караван. Судя по всему, животные и люди расположились на привал. Кто-то медитировал, а кто-то мерно жевал финики — идеальный продукт для пустынных странствий. Калорийный и непортящийся. Насколько мне известно, человеку на дневной переход положено семь фиников, а верблюду, его везущему, десять. Никто не жалуется, но разве это справедливо? Подойдя к пожилому бедуину, я пожелал ему счастливого пути и, как бы между делом, поинтересовался — «Почем сфотографироваться верхом?»

Погонщик, не задумываясь, выпалил:

— Двести динар!

— Очумел, что ли? — вмешался в переговоры верный Ренан.

— По всей Сахаре такие цены. Не хочешь, не садись!

— Дались вам эти верблюды, товарищ командир, тем более за такие деньги!

— Ты прямо как наш генерал, — подумал я, соглашаясь, что выкладывать сумму, которой можно оплатить двухдневное пребывание в отеле, не разумно.

Ограничились съемкой алчного погонщика на фоне безучастных ко всему питомцев.

Мой личный опыт общения с «кораблями пустыни» сводился к стычке с диким «бактрианом» (двугорбым верблюдом), атаковавшим продовольственную палатку некоей геологической экспедиции на Памире, где я подвизался в роли разнорабочего. Было это летом 1978 года в одном из длинных послеавтономных отпусков. Это не менее длинная история, посему остановлюсь лишь на психологическом портрете того шального верблюда, утвердившего меня во мнении, что с этим животным шутки плохи. Мало того, что они безумно злопамятны и плюются едкой слюной, способной чуть ли не разъесть автомобильное стекло, так они еще и кусаются. Несчастный дежурный, пытавшийся защитить наши припасы от вероломного захватчика, имел неосторожность огреть оного палкой по спине. Своими длинными желтыми, словно прокуренными, зубами верблюд выхватил у бедняги кусок плеча, а затем, преследуя, загнал его на отвесную скалу. Там мы его и застали, на высоте примерно шести метров. Внизу прохаживался, фыркая и поплевывая, двугорбый злодей, которого пришлось отгонять выстрелами из ружья. Чтобы снять со скалы Севу, руки которого были сведены судорогой, пришлось залезать еще выше и арканить его особой петлей с «беседочным» узлом. Определенно, морские навыки могут пригодиться где угодно…

Обсуждая провал «операции «Дромадер» с нашими провожатыми, мы почерпнули немало нового. Даром что те были моряками. Во-первых, просто так на верблюда чужака не посадишь, тем более в советской военно-морской форме. Дромадер — существо тонкое, его надо подготовить. Погладить, обласкать, постараться найти общий язык. Для облегчения этого лучше одеть бурнус. С этим было проще, учитывая наличие «хламиды», которую продолжал носить Ренан. Но даже тонкий знаток звериной психологии не способен понять понравились вы животному или нет. И, оседлав его, вы, мгновение спустя, можете оказаться распростертым ниц, даже если вцепитесь в деревянную луку мертвой хваткой. Верблюд сложится как карточный домик, а в довершение всему и покусает. Так что, нет худа без добра!

ЭЛЬ-УЭДД

Все проблемы — реальные и надуманные отошли на задний план, когда на горизонте возник «город тысячи куполов» — Эль-Уэдд — признанная «жемчужина Сахары». Настолько необычен и привлекателен его облик. Первым делом путешественники, наученные горьким опытом Гардайи, отправились «столбить» места в лучшем отеле. Им оказался «Ле Суф» (Le Souf), названный по имени обширной области оазисов, столица которой — Эль-Уэдд. Его архитектура — квинтэссенция выработанного веками неповторимого архитектурного стиля, позволяющего сохранять прохладу жилищ в самый знойный полдень. Белоснежные невысокие задания округлых форм, увенчанные множеством куполов, крытые извилистые улочки и островки финиковых пальм определяют лицо города. Высокие песчаные дюны вплотную подступают к городским стенам, что, впрочем, выглядит зловеще лишь для впечатлительных гостей. Местные жители, шелестя белыми одеждами, невозмутимо прохаживаются по запорошенным мелким песком улочкам.

Первым впечатлением, которое можно было смело отнести к категории сильных, стало заселение в отель. Шагнув за его порог, путник мгновенно оказывался в комфортной обстановке современного караван-сарая. Температура в номерах была на двадцать градусов ниже чем на улице (порядка 25єС), а открыв специальную дверь, постоялец получал возможность тут же окунуться в просторный бассейн с чистой прохладной водой. Впрочем, после пережитого, любая вода казалась прохладной. Одна из граней бассейна примыкала к бару с уютным холлом, обставленным в мавританском стиле с изысканной роскошью. На низких диванах восседали любители кальяна, весело журчали струи фонтанов, а проворный бармен охотно демонстрировал изощренные фокусы. В частности, обслуживая плавающих в бассейне клиентов, он, выбегал из-за стойки, делая вид, что роняет стакан с соком. А затем ловко подхватывал его за несколько сантиметров от мраморного пола. Все это выглядело довольно забавно, особенно поначалу. Вечером подводники торжественно отметили День международной солидарности трудящихся.

Все предпосылки к этому были налицо.

ПРОЩАЙСАХАРА

Рано утром прозвучала команда «по коням!» Предстояло покинуть Сахару, а путь затем пролегал через Бискру, Батну и Константину в Сетиф. Далее через горную Кабилию мы должны были возвратиться в столицу, а точнее — на родной корабль.

Разумеется путешествие по Сахаре без визита в столицу каменной пустыни — Таманрассет считалось неполным, но в этом случае следовало углубиться на юг еще на пару тысяч километров, что, конечно же, было нереально. «Для начала и это неплохо!» — единодушно заключили СВС-ы.

Наш «505»-й взял курс на север. До Бискры — последнего сахарского оазиса перед возвращением на Высокие плато было 300 километров прекрасной дороги, и они пролетели незаметно.

Главной достопримечательностью столицы одноименной вилайи оказалась гробница арабского завоевателя Окба, с древнейшей, из всех известных на территории Африки, надписью, сделанной арабской вязью. Есть здесь и термальные источники, которым, однако, далеко до наших камчатских.

Последним сахарским приключением и, как нам показалось, последним добрым делом в условиях засухи, стало массовое освобождение из плена пустынных лис. Фенек — ушастая лиса пустыни, маленький и очень забавный с виду зверек. Мы и не предполагали, как трудно им живется, до тех пор, пока не обратили внимания на группки подростков, стоявших вдоль шоссе с руками, вытянутыми навстречу проходящим машинам. В их плотно сжатых кулаках, жалобно свесив лапки, висели маленькие зверьки, чем-то напоминая жертвы суда Линча. Это и были фенеки, или, если позволите, феньки.

Резко остановившись возле одной из групп, мы отрядили лейтенанта Бенкуийдера для переговоров. Условия оказались просты. Пять динаров за голову и свободен!

Тряхнув мошной, мы выкупили из лап злобных подростков шестерых «феньков», поместив их, после некоторого раздумья, в объемный багажник «Пежо».

Часа через полтора подозрительный шум из «кормового отсека» заставил членов экспедиции собраться вокруг багажника. Оттуда доносился писк и, что самое удивительное, металлический скрежет. Картина, которая открылась нашим взорам вместе с багажником, потрясла даже нас — пассажиров, не говоря уже о хозяине многострадального авто.

Спасенные лисята, чуждые элементарной благодарности, активно принялись за освоение подводницких запасов. Что поразило больше всего, «феньки» особенно преуспели во вскрытии банок с «обезьяньим мясом», совершенно не прибегая к консервному ножу. Багажник был оформлен «по высшему разряду». Взбешенный Бенкуийдер пинками открыл зверькам путь к свободе, чем те незамедлительно и воспользовались.

Избавившись от последствий «зверских» бесчинств, мы продолжили свой путь, некоторое время храня гробовое молчание, как бы из сочувствия страдальцу-хозяину. Однако мужественный штурман сам нарушил его, воскликнув: «Смотрите, какая красота!»

Горная цепь разрывалась проходом Эль-Кантара, с древних пор считавшимся естественными воротами в Сахару. Проход представлял собой огромную V-образную расселину, в основании которой лежало русло вади (пересыхающая река — арабск.) Федхала. Будь там вода, можно было бы сказать, что она течет к югу. По-арабски Эль-Канатара означает просто 'мост'. В данном случае речь идет о мосте, возведенном французскими военными инженерами меж берегов вади. Римское название Calceus Herculis (сапог Геркулеса) звучит гораздо романтичней. Похоже, те, кто его давал, считали, что столь внушительный провал в горном массиве мог образоваться только в результате мощного пинка Геркулеса. Прекрасный пример римского мифотворчества, привязавшего североафриканский пейзаж к греко-романской культуре.

Стратегическое значение прохода — очевидно. Это — классическое «горло», которое нетрудно перекрыть. Во все времена русло вади Федхала служило важным путем для кочевых племен, что прекрасно понимали римляне. Их воины в течение II–III веков размещались поблизости, о чем свидетельствуют латинские надписи, упоминающие легионы numerus Palmyrenorum и numerus Hemesenorum, что означает их сирийское происхождение. На смену отряду из Пальмиры пришли легионеры из Эмеса (современный Хомс в той же Сирии). Ядро отрядов составляли лучники, которыми издревле славилась эта страна. Кстати, о Сирии. Ровно через два года в мае 1985-го там появятся свои подводные силы, образованные лодками нашей бывшей видяевской 49-й бригады «С-101» и «С-53». Год спустя их ряды пополнит «С-4», с командиром которой — Володей Коржавиным мы подружились в Либаве…

Летят годы. Каких-то 1780 лет тому назад мимо этих скал шагали легионы Септимия Севера, а теперь вот мчимся и мы — советские подводники. Римская тема возникла не случайно. Приобщение к античности было одной из главных целей путешествия. Следующим объектом изучения должен был стать древнеримский город — Тимгад, руины которого живописно раскинулись на склонах горного массива Орес (Aurиs) в 25 километрах от города Батна — колыбели алжирской революции. Здесь в ночь на 1 ноября 1954 г., а попутно и в трех десятках селений департамента Константина, началось первое вооруженное выступление за независимость. Но нас почему-то отчаянно тянуло именно к древностям.

ТИМГАД

Тимгад (изначально — Colonia Marciana Traiana Thamugas), был основан в правление императора Траяна в 100 н. э. для защиты южных рубежей римской провинции Африка. Так что городишко был откровенно провинциальный. Тем не менее, были там положенные любому римскому городу: капитолий с форумом, и театр на 4 тысячи(!) мест. Жили там поначалу, главным образом, отставные легионеры — ветераны Африканских кампаний. Расцвет, о котором красноречиво свидетельствуют: величественная триумфальная арка императора Траяна, базилика, термы с мозаичными полами и бассейнами для холодной и горячей воды, не говоря уже о функциональных жилых постройках, пришелся на III век н. э. Однако уже в V веке город был разрушен берберами (отсюда у римлян берет происхождение слово — варвар). Затем город был вновь восстановлен византийцами и, уже окончательно уничтожен арабами в VII веке. Песок стал своего рода консервантом, сохранившим до наших времен великолепные образчики древней архитектуры. Ту же роль в Помпеях сыграл вулканический пепел. Есть здесь чему поучиться нынешним градостроителям! Чего стоит одна дорога (см. фото), вымощенная каменными плитами 120 х 60 х 120 (см), способная прослужить еще тысячу лет. Это ли не пример для подражания странам, славным не только дураками, но и регулярным дорожным сбором, не оставляющим видимого следа. Под мостовыми проложены водопровод с канализацией. Хорошо сохранился квадрат византийской цитадели с восемью башнями и остатки христианских церквей. Среди развалин в свое время обнаружено немало шедевров скульптуры, украшений из бронзы, мозаики и конечно же латинских надписей, одна из которых (на стене форума) особенно пришлась нам по вкусу:

Venari Lavari Ludere Ridere Occest Vivere[1].

С этим было трудно не согласиться, присовокупив, разумеется,… конспектирование первоисточников.

Огорченные несмышленостью современников, не спешивших перенимать ценнейший опыт великих цивилизаций, мы с легкой грустью покидали руины. Напоследок нас атаковала стайка жуликов, попытавшихся всучить груду «подлинных римских монет» подозрительно свежей чеканки «по сходной цене». Несмотря на то, что цена эта с каждой минутой падала, поощрять подобный промысел мы не решились… Двадцать лет спустя на руинах Карфагена я не удержался и купил образчик «античной» чеканки для любимой тещи. Ничего, что аверс был смещен по отношению к реверсу градусов на пятьдесят, зато с одной стороны был замечательный женский профиль, а с другой — изображение слона, которого торговец почему-то ласково величал Ганнибалом…

К счастью, на территории Алжира сохранилось немало памятников римской эпохи. Это, конечно же — Джемиля, расположенная неподалеку от Сетифа на месте древнеримского города с берберским названием Куйкуль. Гармонично вписавшись в рельеф предгорий, город защищен от горячего дыхания Сахары. Основанный, как и Тимгад, при императоре Траяне он выполнял ту же миссию — защита имперской житницы от коренных жителей — берберских племен. Во II–IV вв. Куйкуль — крупный город провинции Нумидия, разбогатевший на торговле ячменем. В VI–VIII вв. он становится одним из центров христианства, а после нашествия арабов его постигает печальная участь — упадок и забвение. Тем не менее, до сих пор отчетливо прослеживается обрамленная колоннадами главная улица — кардо. Сохранились руины двух форумов, нескольких храмов, терм, театра, расположенного на высоком горном уступе, триумфальной арки Каракаллы, рыночной площади, старых городских стен и ворот. В местном музее богатая коллекция античной мозаики и скульптуры.

Однако самым древним из античных поселений по праву считается Типаза, расположенная на берегу Средиземного моря в 30 км к западу от Эль-Джезаира, известного в римские времена как порт Икозиум. Типаза — одна из первых финикийских колоний, перешедшая затем под власть Карфагена, государства мавров и, к началу новой эры — Рима. От пунической эпохи сохранились остатки погребений, от мавританской — хорошо заметная с моря пирамида сокругленными временем формами — гробница Клеопатры Селены — жены нумидийского царя Юббы и фрагменты крепостных стен. Богаче всего здесь представлена римская эпоха: форум со зданиями курии, Капитолий, базилики, главная улица, театр, большие и малые термы, амфитеатр, жилые дома, некрополь. В многочисленных руинах богатых вилл прекрасно сохранились остатки фресок. В 430 году н. э. сюда пришли вандалы. Чтобы локализовать слухи об их злодеяниях, они на всякий случай отрезали языки уцелевшим жителям. Согласно легенде, чудо сохранило несчастным дар речи, которым те незамедлительно воспользовались, добравшись до Испании, где и обрели убежище. С приходом византийцев город расцвел с новой силой, но в VII веке сюда вторглись арабы… Этого Типаза прежить уже не смогла. Крошечное поселение, сохранившееся на месте города, получило название Тефассад (совсем разрушенный — арабск.).

Трудно уцелеть на столь оживленном перекрестке цивилизаций. Римлян сменили вандалы, которых изгнали византийцы, а тех, в свою очередь — арабы. Затем воцарились турки-османы и, наконец, французы.

Все эти некогда цветущие города, сейчас — лишь живописные руины и места паломничества туристов. Наряду с древними городами Туниса, Марокко и Ливии они заслуженно вошли в список Всемирного наследия…

Наш путь лежал на север-запад, в Константину, доехать до которой было, увы, не суждено.

Развилка перед ущельем. Куда ехать? Направо — интересно, но опасно, налево — наоборот.

— Конечно направо! — решаю я.

— А моей машины не жалко? — стонет Бенкуийдер.

— Но у нас же экспедиция!

— Но машина-то моя!

— Никто за язык не тянул, штурман. Сам вызвался.

— Нет, все-таки поеду налево.

— Как знаешь, собственник хренов!

Примерно через сто метров движения по весьма приличному и пустынному шоссе в лобовое стекло неожиданно влетел камень, оставив аккуратную дыру прямо напротив водительской физиономии.

Бенкуийдер резко затормозил и, встретившись взглядом с Ренаном, молча покачал головой, после чего, развернув машину, помчался… куда следует. Полет, а эту езду иначе было назвать просто невозможно, вытянул оставшиеся силы наших пилотов, впрыснув в организмы всех участников такие дозы адреналина, что настаивать на поездке в Константину было бы просто жестоко. «Командор пробега» дал добро изменить курс на Сетиф.

Не буду пересказывать путеводителей, поскольку по старой штурманской привычке привык писать только о том, что видел сам. Хочу лишь заметить, что Константина — уникальный древний город (Cirta Regia), возведенный на скале, со всех сторон окруженной глубокими ущельями. С внешним миром ее соединяют четыре воздушных моста, словно летящие над пропастью. Благодаря этому Константина всегда считалась неприступной. Она покорялась захватчикам последней, подобно оплотам берберского сопротивления в горной Кабилии, куда мы направлялись после Сетифа.

То, что Сетиф — вотчина алжирских автокаскадеров мы слышали давно, но сейчас убеждались воочию. Откровенно говоря, в Алжире довольно условно соблюдаются правила дорожного движения. И, просто диву даешься, почему количество ДТП сравнительно невелико. По сравнению с нами, конечно. Как уже говорилось, местного жителя, если он за рулем, лучше не обгонять. Расшибется, но догонит. А что натворит по дороге — не приведи господь! До сих пор удивляюсь, каким образом нам удалось без задержки миновать этот симпатичный городок. Сейчас, там построен самый крупный в Алжире парк аттракционов, причем, прямо в центре города, что лишний раз свидетельствует об игривом нраве обитателей.

Об этом больно вспоминать, но наш друг лейтенант Бенкуийдер, талантливый художник, отличный офицер и верный товарищ погиб два года спустя в автомобильной катастрофе на подъезде к… Сетифу.

Уже в глубоких сумерках мы, наконец, попали на прародину исконных алжирцев — берберов, в Кабилию. Да простят меня арабы, населяющие Алжир, все же они появились там значительно позже и, к тому же, как захватчики. Правда, сейчас им никто уже за это не пеняет, но о самобытности своей культуры берберы время от времени вынуждены напоминать. Так в 1980 году в столице Кабилии — Тизи-Узу и Беджайе вспыхнуло форменное восстание против арабского засилья в политике и культуре, так называемая «Кабильская весна». К счастью, обошлось без жертв, но для национального самосознания берберов это послужило весомым сплачивающим фактором, значительно повысившим их роль в жизни алжирского общества. Заставить бербера говорить по-арабски практически невозможно, скорее он заговорит по-французски. И нас это вполне устраивало. Так что арабизация, затеянная в Алжире в конце 70-х, дала трещину именно отсюда. Кабилия — горная страна, природная цитадель и хранилище национального духа. В ходе всех вторжений и оккупаций эта естественная крепость сдавалась последней. А если в Алжире поднимались восстания, то в большинстве случаев, их корни следовало искать в Кабилии. Так было при национальном герое страны эмире Абдель-Кадере, в 1870-м, и, особенно, в ходе революции. Даже внешне берберы отличаются от остальных алжирцев. Их кожа светлее, черты лица тонки и скорее напоминают кавказцев или испанцев, что, по утверждению некоторых ученых, свидетельствует о связи этих народов. Женщины здесь не склонны закрывать лицо, наслаждаясь свободой, которой не могут похвастаться многие из их европейских сестер, включая и экономический аспект. Обитатели даже самых небогатых деревень несут печать достоинства и гордости за свою культуру. Кстати, чувство собственного достоинства — одна из отличительных черт алжирцев вообще. Я не раз ловил себя на мысли, что именно этого порой не хватает нашим соотечественникам, зачастую ошибочно полагающим, что нас в природе слишком много, а посему поддерживать друг друга следует только в годину испытаний, которая наступит еще не скоро.

Кабилия настолько разнообразна, что попытаться увидеть ее за один день, да еще в сумерках — сущее издевательство над здравым смыслом. Ее берега представляют собой прекрасные пляжи, а горы, хоть и не очень высоки, на редкость живописны. Деревеньки не похожи одна на другую, и чем выше в горах они расположены, тем интереснее там остаться, хотя бы на день. Однако время поджимало, и наши доблестные провожатые с признаками смертельной усталости на челе продолжали жать на акселератор, торжественно заявляя, что не скоро они теперь решаться повторить пройденный маршрут. Они же поведали, что найти ночлег в сельской Кабилии в десять раз сложней, чем когда-то в Гардайе. Память об отеле под «красным фонарем» путешественники, не сговариваясь, почтили минутой молчания.

Около шести утра лейтенант Ренан вдруг резко затормозил и, окинув дремавших обитателей заднего сиденья тяжелым взглядом детища барона Франкенштейна, возвестил:

— Регайя, товарищи! Приехали.

Обнявшись с коллегами, мы пожелали им счастливой дороги! Из пройденных 5000 км от теплой койки их отделяло еще километров 40. А мы уже были дома. Голова гудела от всего сразу, в том числе и от радости.

— Увидимся на подъеме флага! — мрачно пошутил я, и услышал стон Бенкуийдера. — Не дрейфь, старина, завтра выхлопочу у комдива отпуск для героев автопробега. Да и машину в порядок привести надо. «Верный конь» с густо измазанным корабельным тавотом носом по-прежнему излучал сахарский зной.

Утром, после первой партии сахарских баек, кое-кто в экипаже начал рвать волосы и посыпать голову пеплом…

P.S. Всю поездку ваш покорный слуга вел путевой дневник и, делая какие-то записи, нередко ловил косые взгляды алжирских коллег. Особенно, когда, пытаясь не упустить мимолетное впечатление или внезапно сошедшую мысль, судорожно брался за карандаш или щелкал фотоаппаратом.

— Ваш командир часом не шпион? — наконец, поинтересовался Ренан у опешившего Гены Давыдова.

— А кто его знает? — дипломатично ответил мичман.

Однако, прослушав выдержки из путевых записей, сначала наши, а потом и алжирцы попросили снять копию… Знать бы где сейчас этот дневник, цены бы ему не было!

ДЕНЬ ОТКРЫТЫХ ДВЕРЕЙ НА РОДИНЕ БЛАЖЕННОГО АВГУСТИНА

Подобно Алжиру, Аннаба являет собой ту европейскую отдушину, которую люди, утомленные избытком восточной экзотики, могут смело использовать.

Аннаба (во французском прошлом — Бон) порт средней величины на востоке Алжира близ границы с Тунисом. Отличные пляжи и превосходный климат сделали эти места популярными для французских колонистов. Тем не менее, решение президента Де Голля предоставить Алжиру независимость заставило их покинуть обжитые дома. Это истинная трагедия полутора миллионов человек, считавших землю, где жило несколько поколений их предков, своей, и вдруг ставшей чужой и враждебной. Их судьба после беспорядочного бегства, да к тому же налегке, сложилась по-разному. Демонстрируя заботу о «черноногих» (pieds noir), как называли алжирских потомков европейцев, французское правительство определило им в качестве основного места проживания — Корсику. На острове трудолюбивые переселенцы немедленно занялись любимым делом — виноградарством и, конечно же, виноделием. Тем самым, подписав себе приговор. Корсиканцы издревле производили свои — особые сорта дорогих вин, в небольших количествах, и конкуренты, готовые производить массу дешевого вина были им совершенно ни к чему. Известно, что сердить корсиканца столь же опасно, как и его соседа сицилийца. И там, и там понятие кровная месть — один из законов жизни. Начались ссоры, переросшие в кровавые стычки, а кончилось все плачевно — массовым исходом «черноногих» на материк. Там беженцы постепенно и растворились среди прочего населения Франции, встречавшего, порой, несчастных соплеменников далеко не хлебом-солью. Не правда ли напоминает мытарства «русскоязычных» беженцев на просторах «матушки»-России после распада СССР?

Так завершилась история африканских департаментов Франции. Ведь с 1848 года Алжир считался неотъемлемой частью метрополии, а отнюдь не колонией или протекторатом подобно другим странам Магриба — Тунису и Марокко. В 1962 году 132-летнему присутствию Франции на алжирской земле наступил конец. Этому предшествовала 8-летняя кровопролитная война за независимость, унесшая жизнь полутора миллионов алжирцев и более ста тысяч французов. К чести победившей стороны она отнеслась с поразительным уважением к могилам угнетателей, их святыням и памятникам. Монастыри не осквернялись и не грабились, как это происходило с мечетями в 1830-м, а монументы исторических деятелей не свергались оголтелой толпой, подобно тому, как это делалось в «демократической» России. Алжирцы просто предложили французам забрать изваяния своих героев. Так в конце 80-х в предместье Парижа — Нейи-сюр-Сен появился конный памятник герцогу Орлеанскому… Прошли годы, и теперь уже настала очередь французов тревожиться. Шутка ли? Если Лазурный берег по-прежнему остается во власти туристов всех мастей, включая новорусских, то крупнейший порт Марсель всё больше напоминает арабский город. Большинство его обитателей — алжирцы. А Париж, особенно в районе бульвара Барбес! Стоит закрыть глаза, и по звукам и запахам, вы немедленно переноситесь в Северную Африку. Вот оно колониальное наследие в чистом виде! В Лондоне дела обстоят еще веселей. Если вы потерялись и хотите определиться на местности, спрашивайте чернокожего, скорее всего он окажется местным. Впрочем, это не наша проблема, впору бы со своими разобраться, тем более что они так схожи…

Вернемся в солнечную Аннабу 80-х прошлого столетия. В этот период здесь частенько появлялся советский военно-морской флаг. Заходили лодки для смены экипажей, надводные корабли с деловыми визитами. Разумеется, появлялись и корабли национальных ВМС АНДР. В том числе во время ежегодных походов с целью демонстрации мощи и популяризации службы на флоте. ВМС в значительной степени зависели от притока добровольцев. Не знаю как насчет добровольцев, но желающих попасть на корабль, особенно в ходе «portes ouvertes» (дней «открытых дверей»), было хоть отбавляй. Все мало-мальски значимые порты алжирского побережья от Бени-Сафа на западе до Аннабы на востоке с нетерпением ожидали появления кораблей…

Разумеется, присутствие на борту «бледнолицых» было совершенно излишним. Мы это прекрасно понимали. Зачем же провоцировать вопрос: «А вы что же без «советников» плавать не можете?» Поэтому сразу после швартовки инструкторские группы тактично удалялись, тем более, что отказа в транспортных средствах и экскурсионных маршрутах не могло быть по определению. В Аннабе таких маршрутов было более чем, да и пляжи там, как уже говорилось — отменнейшие. «Маленьким Парижем» город делает скопление кафе и ресторанов на широком центральном проспекте с громким названием Курс Революции. Это сходство усиливается в вечернее время, а в ночное и вовсе становится полным. Однако днем ноги сами собой устремляются к руинам древнеримского города Hippo Regius. Тем более что термы и форум расположены всего в полутора километрах от центра современной Аннабы. Прекрасно сохранился мозаичный пол Большой базилики, по которому хаживал сам Блаженный Августин, служивший здесь епископом с 396 по 430 год. Год нашествия вандалов стал годом смерти едва ли не самого почитаемого католического святого. Мало кто из ранних христианских философов может сравниться с ним в заслугах перед церковью. Во времена французов на холме, господствующем над городом, построен и активно действует собор Святого Августина. При нем находится женский монастырь и потрясающий дом престарелых, о котором разговор особый. Живо интересуясь бытом монахинь, мы (я, стармех и двое алжирских командиров) случайно забрели туда и были потрясены чистотой и уютом, в котором содержались 80 местных стариков, что характерно — мусульман.

— О такой старости можно только мечтать, — заметил Юра Филиппов, кивнув на благообразных аксакалов, предающихся неге на обширных диванах.

Кто-то потягивал кальян, кое-кто гонял нарды (любимая игра русских подводников!), а кто-то просто медитировал перед телеэкраном.

— А на какие средства, вы содержите это великолепие? — поинтересовался я у сопровождавшей нас настоятельницы монастыря — энергичной испанки лет сорока.

— Исключительно на добровольные пожертвования, — мило улыбнувшись, ответила добрая женщина и скромно потупила очи.

— Ну, тогда соблаговолите принять от русского командира! — я от чистого сердца протянул ей 50 динар.

После недолгого раздумья мой почин поддержал капитан Шерги:

— И от алжирского 100!

Я прочитал в глазах стармеха некоторое смятение, которое только усугубилось, когда командир СКР вынул банкноту в 200 динар:

— И от надводников Marine Nationale!

Юра заспешил на террасу, с которой открывался чудесный вид на утопавший в зелени город, — Ну, кажется, все посмотрели, всем помогли, пора вниз.

— Вниз так вниз, — лукаво ухмыляясь, сказал Шерги, открывая двери авто, — вот бы обрадовалась монахиня 500-динаровой ассигнации? Да видно не судьба!

Стармех густо покраснел… В этом был весь Шерги.

Осенью 1987 г. я приехал в Ригу, где в местном Учебном центре освобождалась вакансия замначальника. Как выпускник Академии, я был совсем не прочь ее занять, тем более, что мои старые друзья по Алжиру и Северу Шура Большухин и Вася Личинкин давно там преподавали. Первым кого я встретил, оказался видяевский приятель Георгий Серебрянский — командир учебной «Варшавянки». Поговорить было о чем. Последний раз мы виделись лет десять назад в Севастополе. Мы разговорились, и я узнал, что в Центре обучается алжирский экипаж, который приходится обкатывать Жоре.

— Представляешь, их командир такой гад-антисоветчик! Намедни кинул меня под танк в присутствии начпо (начальника политотдела).

С подчеркнутым вниманием я вслушивался в кипящий эмоциями рассказ коллеги. В душу закралось предчувствие.

— Короче говоря, слушаем как-то с алжирским командиром начпо, а тот все сетует на пробуксовку перестройки. Вдруг алжирец возьми да и встрянь:

— А знаете, почему у вас ничего не получается?

— И почему же? — С вызовом в голосе спрашивает политработник, не подозревая о провокации.

— Да потому, что у вас коммунистов много, мы вот своих повесили, и все в порядке!..

— Представляешь теперь, Сергей, с кем приходится дело иметь!

— Представляю. Его фамилия случайно не Шерги?

— А ты откуда знаешь?

— Это ж мой ученик, но я его этому не учил!

Товарищеские подначки «на грани фола» были в духе капитана Шерги, и свидетельствовали о том, что его становление как командира-подводника идет по правильному пути. Ведь без чувства юмора под водой делать нечего. Правда, далеко не все жертвы его розыгрышей разделяли это мнение. К ним стоит отнести и бедного курсанта-отличника херсонского училища, приданного нашей группе во время экскурсии по учебному паруснику «Товарищ», зашедшему в Алжир. Он был настолько уверен, что среди подводников все русские, кроме откровенно темнокожего лейтенанта Айни, что со временем стал чересчур откровенен.

— Представляете, когда мы пришли в Антверпен, местные газеты зашумели — «Это наверняка разведывательный корабль русских, он набит электронной аппаратурой специального назначения!»

— Вот мы и зашли удостовериться, так ли это, — обронил Шерги, молчавший до этого как рыба.

Поверьте, нам стоило больших усилий успокоить юного отличника… так и не поверившего, что это была шутка.

Не менее типичным для моего подопечного было умелое манипулирование русскими прибаутками, которых Шерги набрался с избытком за долгие годы обучения в СССР, начиная с Бакинского училища и кончая военно-морской академией. Стоит он, бывало, на мостике, распекая кого-нибудь из своих матросов. Тот молча выслушивает гневную тираду, боясь поднять глаза на грозного командира. Как вдруг, арабскую или французскую речь прерывает — «Ну, что тебе сказать про Сахалин?»

Огорошенный матрос недоуменно поднимает очи, видно, что воспитательная цель достигнута! Поверьте, со стороны это выглядело очень смешно!

Забавно окончилась и очередная поездка инструкторского экипажа на один из аннабинских пляжей. По дороге туда я вспомнил, что незадолго до выхода в море на приеме в оранском генконсульстве меня познакомили с нашим консулом в Аннабе. Более того, он стал дорогим гостем в бунгало № 17 — штаб-квартире подводников в «Андалузии». Лучшего случая засвидетельствовать свое почтение было не сыскать. Когда наш микоравтобус затормозил у ворот белоснежной виллы, хозяин которой — еврейский банкир, на всякий случай, отступил вместе с французами, на улицу, словно черт из коробочки выскочил дежурный.

— А никого нет, пятница ведь. Кто на пляже, кто на пикнике. А вы, собственно, кем будете?

— Апрелев из Орана, хотел повидать товарища Бойко. Ну, да мы еще вернемся часиков в 18! Вдруг кто появится.

— Будет исполнено! — церемонно поклонившись, пообещал привратник, оскалившись голливудской улыбкой.

— Совсем одичали на «диком Западе» — мелькнуло в голове.

Благополучно провалявшись на пляже положенное время, ровно в 18.00 подводники появились перед уже знакомой оградой. Шансов увидеть кого-либо было мало, но раз пообещали — надо заехать. Уже на подъезде всех охватило странное предчувствие. Над зданием бывшей банкирской виллы гордо реял огромный советский стяг. Дипломатический опыт подсказывал, что это могло означать одно из двух. Либо пожаловала какая-то важная «птица». Либо эта птица была на подлете. Так и есть. Ее поджидали, выстроившись шпалерами вдоль главной аллеи, сотрудники генерального консульства. Перед фасадом явно томилось в ожидании чего-то руководство.

Среди них я без труда отыскал своего знакомого — консула Ю.В.Бойко.

— Неужели, снова кто-то из Политбюро «заказал не печалиться»? — грустно предположил я.

— Да нет, де нет! — воскликнул он, едва завидев меня, — я же говорил, что это Сергей Апрелев, а никакая не инспекция МИД!

Присутствующие словно освободились от тяжелой ноши. Воцарилось всеобщее веселье, которое не затронуло лишь одного человека — того самого дежурного.

— Представляешь, что учудил этот обормот, — комментировал события консул, — срочно вызвал всех на службу, как там у вас — по Большому сбору! А это не так то просто, поверь. (Еще бы, мобильников то в ту пору не было!) Народ, роняя перья, примчался, а он и докладывает: «Приезжал какой-то Апрелев, то ли из Ирана, то ли из Ирака. Короче говоря, наверняка проверяющий из МИДа. Грозил вернуться у шести!» Ну мы и расстарались. Бумаги, надеюсь проверять не будешь?

— Зато проверили свою готовность на случай войны! — позволил себе пошутить я.

— Верю, что с такими защитниками ее никогда не будет. Надеюсь, что стол мы накрывали не зря?

— Конечно, нет, но я с экипажем. Не пугайтесь, нас всего восемь человек.

— Зови всех, командир, после сегодняшнего нас не так-то просто испугать!

Вечер прошел на высокой товарищеской ноте. Все-таки нет ничего лучше общения с добрыми соотечественниками. Поверьте, за границей встречаются и такие.

По возвращению в Алжир, доложив шефу об успешном завершении похода, узнаю, что алжирские рыбаки пожаловались на «пиратские действия» подводников. Выяснилось, что «011» под руководством Шуры Большухина и его подопечного капитана Каид Слимана по-своему решили вопрос закрытия районов учений. Помню, как в свое время делился опытом «борьбы с рыбаками», изрядно досаждавшими подводникам. Едва завидев перископ или «шноркель» (шахту РДП) подводной лодки, они, не задумываясь, бросались в район боевой подготовки, пытаясь накинуть сеть на загадочный бурун. Для оцепления района стали заказывать катера береговой охраны — «гард-коты» итальянской постройки, которые носились по периметру района, подобно пастушьей собаке, стараясь отогнать неразумных «волков» от бедных «овечек». На сей раз удачное сочетание характеров: горячего у командира «гард-кота» и напористого у пары «рыбаков» сыграло злую шутку. Когда рыбаки, «растопырив невод», ринулись на появившийся бурун от шахты РДП «011»-й, командир катера, недолго думая, дал очередь вперед по курсу из своего 12,7-мм автомата. Рыбаки застопорили ход и вышли на палубу с поднятыми вверх руками.

— Ну что допрыгались? — грозно спросил их командир катера и, видя, что рыбаки готовы на все, лишь бы их отпустили восвояси, потребовал выкуп.

Рыбаки щедро поделились как рыбкой, так и членистоногими. Помимо креветок и лангустов там присутствовали и омары. Разумеется, рыбаков тут же отпустили. Но командиру, представляющему ценность улова, которым он честно поделился с подводниками, этот метод промысла явно пришелся по вкусу. Стоит ли возвращаться к набившей оскомину притче о чувстве меры? Когда в одно из следующих обеспечений он «потряс» испытанным методом очередного «рыбачка», мирно следовавшего вдоль района, пострадавшему сам бог велел нажаловаться во все возможные инстанции. Шею «пиратам», конечно, намылили, но и рыбаки стали вести себя пристойнее, слух о «корсарстве» подводников «иже с ними» быстро облетел округу.

Для меня самым неприятным моментом, связанным с местными рыбаками, стал случай возвращения в Мерс-эль-Кебир поздним вечером, когда на ослепительном фоне тысяч огней оранского бульвара Фрон-де-мер (Приморского — фр.) из за мола внезапно выскочил траулер с фелюкой на буксире. После команды «Стоп дизель, оба полный назад!», мне оставалось лишь напряженно ждать развязки, настолько мала была дистанция. Сначала показалось, что стальной нос подлодки пропорет «рыбака» посредине, но мы не попали даже в фелюку. Ее корма разошлась с нашим носом в дистанции буквально пары метров. Каково же было удивление стоявших на мостике лодки, когда мы не обнаружили ровным счетом никого в рубке траулера. Похоже, ребята, отойдя от пирса, включили авторулевого и, положившись на его механические плечи, попадали в койки. Помню, что фуражка старины Хеддама еще долго находилась в приподнятом состоянии. Вставшие дыбом волосы упорно не хотели опускаться.

Другой случай, когда не хотели опускаться уже мои волосы, произошел в Аннабе в заключение «визита доброй воли» или «порт-уверта» (Дней открытых дверей — фр.). Командиром «010»-й был недавно назначенный капитан Шерги, волевой и самостоятельный командир, которому оставалось лишь несколько отточить мастерство управления кораблем. Чем, собственно, мы с ним и успешно занимались. Однако чтобы лучше представить психологический фон тогдашней ситуации стоит учесть толпы восторженных алжирцев на пирсе и обостренное самолюбие молодого командира.

— Я вызову буксиры, — как бы советуясь, сообщил командир в ограждение рубки, где скрывался я, щадя его самолюбие.

— Не позорьте мою «седую» голову, двухвальную лодку оттаскивать буксирами?!

Я понимал, что отойти от «глухого» бетонного причала не так-то просто. Как только давался ход моторами, корпус немедленно подсасывало к стенке создаваемым разрежением. Для этого существовало несколько вариантов. Первый — вверить себя буксирам, я допустить не мог, слишком много свидетелей. Учитывая их присутствие, надо было отойти быстро и эффектно. Делали мы это не впервой. В Алжире все пирсы, где мы стояли — бетонные, правда, не все сплошные. Между правой «щекой» обтекателя ГАС (гидроакустической станции) «МГ-10» и пирсом подкладывался кранец, мастерски сплетенный нашим боцманом Мишей Марченко, после чего, не отдавая носового конца, давался ход вперед внешним мотором. Корма медленно, но верно отходила, и вот тут наступал момент истины. Надо было вовремя дать средний ход назад внутренним мотором и, отдав носовой конец,… убираться восвояси под ликующие возгласы толпы.

Теоретически было все ясно, но «эстрадный эффект», похоже, заставил Шерги нервничать, и отход дважды срывался. Не успевая нащупать момент начала работы моторами «враздрай», командиру запарывал маневр вчистую. Толпа на пирсе начала роптать. Шерги, волнуясь, перешел на французский, упомянув слово «реморкёр» (буксир — фр.), в чем его незамедлительно поддержал штурман Бахрия — известный перестраховщик. Надо сказать, что задачу значительно осложняло присутствие по корме лодки двух крупных транспортов, ошвартованных борт к борту.

Пытаясь спасти положение, а главное престиж подводников, я предложил четко выполнить мои команды, а уж если не получится — вернуться к теме буксиров. Поморщась, Шерги согласился. То ли неистребимый дух противоречия, то ли все тот же публичный эффект, привел к секундной задержке в репетовании команд, чуть было не приведшей к трагической развязке. Обтекатель ГАС «МГ-15», возвышавшийся столбиком на носу лодки, начал слишком быстро уваливаться под развал левого борта югославского сухогруза, стремительно надвигавшегося с кормы. Наступал момент, когда было нужно выбирать — либо завершить маневр на грани фола, либо зависнуть, превратив его в посмешище, правда, никого не поцарапав… Я предпочел первое, ведь все-таки мы пришли в Аннабу не для того, чтобы смешить людей. Работал левый мотор средний назад, лодка обтекала «югослава» с минимальной дистанцией. Как вдруг из ближайшего к его носу иллюминатора высунулась голова. Ее хозяин что-то пристально высматривал в корме, не подозревая, что над ней уже навис «нож гильотины» в виде нашей ГАС. Стоящие на мостике замерли. Кричать было бессмысленно, шум ликующей толпы заглушал всё. Кроме голоса нашего боцмана.

— Береги балду, мать твою…!

Югослав нервно оглянулся, и едва его перекошенное от ужаса лицо скрылось в проеме, как по иллюминатору скользнул, оставив легкую царапину, обтекатель нашей ГАС. Ни у меня, ни у Шерги не было слов. Одни буквы…

С тех пор мы научились понимать друг друга без слов. И уезжал я на родину с уверенностью, что лодка остается в надежных руках.

Майора Шерги назначили командиром первой лодки 877 проекта, получившей наименование «012» или «Раис Хадж».

НОВЫЕ ЛИЦА — СТАРЫЕ ПРОБЛЕМЫ

Январь 1984 года. Море Альборан. Полигон боевой подготовки в районе островов Хабибас. ПЛ «010» предстоит атаковать торпедами ОБК (отряд боевых кораблей), состоящий из СКР, двух МРК и БДК (большой десантный корабль английской постройки). Ветераны первой волны укрепили команду ПЛ «011», а также пополнили недавно созданный в дивизионе резервный экипаж — будущий экипаж ПЛ «012». В результате кадровых перемещений на борту «010»-й появились люди, совершенно не говорящие по-русски. Их ярким представителем оказался и новый командир — майор Херда. Бывший командир ГИСУ (гидрографического судна), построенного в Японии он охотно переходил на японский, что сводило эффективность общения до минимума. К счастью, мои первичные успехи на ниве французского позволяли найти общий язык с подопечным, демонстрировавшим серьезное желание стать подводником. В его послужном списке значилось также командование тральщиком, который он, в конце концов, посадил на мель, но меня это совершенно не трогало. «Битый» командир, вопреки мнению отечественных кадровиков, не так уж плох, особенно если при этом сохранил служебное рвение. Но, что удивительно для надводника, майор Херда сильно укачивался, хотя подобно Нельсону, мостик не оставлял. Так было и на сей раз. Несмотря на полное отсутствие ветра, лодку изрядно мотало с борта на борт.

— Зыбь! — произнес я по-русски, указывая на крупную волну с норда — причину командирских страданий.

— Зеби! (хреново — арабск.), — словно соглашаясь, кивнул Херда, и его лицо на мгновение озарилось благодарностью за сочувствие.

Обитателей мостика (кроме меня там находились: командир-стажер Отман Мсиллах и вахтенный офицер лейтенант Ферхани, владевшие русским) разобрал смех, что не могло не озадачить бедного Херду. Он насупился, но когда ему расшифровали глубинный смысл нашего диалога, охотно разделил наше веселье. Морская болезнь была побеждена, а на мостике с новой вахтой появились алжирские офицеры, как и Херда, окончившие академию в Ливорно. Все стали наперебой вспоминать светлые деньки учебной практики на борту итальянского парусника «Америго Веспуччи». Двухмесячный поход, как правило, включал «открытие» Америки для будущих офицеров. С особенным жаром вспоминались визиты в Рио и Буэнос-Айрес, мулатки, фестивали самбы, креолки, танго и многое другое. Мне же оставалось вспоминать наши «беспосадочные круизы» вокруг Европы… Один только Босфор с Дарданеллами посмотрели со стороны целых пять раз, зато какая штурманская практика! Современным российским гардемаринам это может только присниться…

Заняв полигон и погрузившись, лодка приступила к выполнению боевой задачи. Памятуя о прошлогоднем конфузе, когда одна из наших субмарин выпустила практическую торпеду в борт зашедшего в полигон супертанкера, дивизионное командование постарались исключить это в будущем. С другой стороны, 300-метровый танкер с его 5-сантиметровым стальным бортом, скорее всего даже не заметил как в него влетела торпеда, тут же и затонувшая. Требования о закрытии районов БП с оповещением по всем инстанциям худо-бедно выполнялись. Оцепление — вездесущие «гард-коты» носились по периметру районов, сея ужас и смятение особенно среди рыбаков. И то верно, нечего шастать по «закрытым» районам, а с навигационными извещениями стоит своевременно знакомиться капитанам всех мастей, даже если для этого придется выучиться читать. В конце концов, организация стрельб стала вполне сносной. Радовало и то, что, накопив в подземном арсенале безумное количество боезапаса, в том числе практических торпед, начиная с реликтов: 53–39, 53-56В и заканчивая современными 53-65К, алжирцы могли позволить себе не мелочиться. То есть в случае потери «изделия» не искать его сутками, как это принято в отечественном флоте. Не было необходимости и в каких бы то ни было «натяжках», очковтирательстве и липовых отчетах, доказывающих, что «торпеда — дура, пузырь — молодец». Попал, регистраторы отметили, группа наблюдения подтвердила — молодец! Готовь отчет и грудь для наград. Не попал — подставляй мягкое место для профилактического пинка… и готовься к повтору упражнения!

В ЦП царило здоровое возбуждение.

— Слушай, акустик, слушай, родной!

Акустик — опытный аджудан (мичман) из первого экипажа, обливаясь потом, вслушивался в обмотанные белым бинтом наушники, связывающие его с этим шумящим, квакающим и свистящим миром, ошибочно представляемым подавляющей массой людей как «мир безмолвия». Сейчас он — главное лицо на корабле, почти как командир, сидящий рядом и буравящий его взглядом, полным надежды. Даешь контакт! Ну, а дальше вступят другие. Командир утвердит контакт, главную цель. КБР определит ее ЭДЦ (элементы движения цели). Торпедисты приготовят оружие, введут нужные величины, откроют передние крышки, и все вместе будут ждать самой главной команды — ПЛИ!

— Commandant, le bruit des helices, gisement — 127 degrees! (командир, шум винтов по пеленгу 127 градусов!)

Торпедная атака! Атака надводных кораблей, торпедные аппараты №№ 3,4 к выстрелу приготовить! Первый замер товсь — Ноль!..

Чтобы не морочить голову читателям, и не пародировать «Войну и Мир» ограничу французские вставки до минимума.

Атака тем временем достигла своего пика!

— Gisement — 131, gisement — 132…, Contact perdue! (пеленг -131, пеленг -132… контакт потерян — фр.)

— Что-оо! — Возмущенно вступает в игру советский командир, — Я тебе дам perdue!

— Контакт восстановлен — 134 градуса, бодро по-русски возвещает акустик.

Я изображаю плавный жест, переадресуя доклад алжирскому коллеге. Херда благодарно улыбается, возвращаясь к своим пометкам на планшете. Он — весь — внимание.

— Papportez gisement — 142 (доложить пеленг 142) — Командует Херда.

Тягучее время отбивает секунды…

— Gisement 142, commandant!

— Les appareilles № 3 et 4, salvo! (Аппараты №№ 3,4 — Пли!)

— Торпеды вышли, боевой на месте! — докладывает первый отсек.

Теперь от нас уже ничего не зависит. Если расчеты правильны и техника не подведет, успех обеспечен.

Так вышло и на сей раз. А если отбросить поступление воды в первый отсек через клапан осушения цистерны БТС (беспузырной торпедной стрельбы) и последовавшее за этим аварийное всплытие, день прошел спокойно и с пользой. Впереди была работа над ошибками в базе…

«Похоже, пора всерьез заняться французским», — в который раз сказал я себе, вспоминая историю из биографии того же Нельсона.

После смерти прославленного адмирала в его вещах обнаружили ученическую тетрадь. Абсолютно чистую, за исключением единственной записи на первой странице. Она гласила «Сегодня 12 февраля 1773 года я, Горацио Нельсон (тогда 15-летний гардемарин) начинаю изучать французский…»

Поверьте, я далек о того, чтобы проводить параллель между великим флотоводцем и своей скромной персоной. Просто я хотел сказать, что бывали люди и поленивее.

Мне французский в жизни пригодился и не раз. Правда, в память о годах, проведенных в Алжире, неистребимым остался акцент. Впрочем, это абсолютно не мешало делу, вызывая, порой, забавные ситуации.

В 1984 г. после доклада на международной конференции по морскому праву в Монако ко мне подошла одна из участниц — профессор Сорбонны мадам Бер-Габель.

— Капитан, откуда у вас этот очаровательный магрибский выговор? Я родилась в Оране и, услышав вашу речь, буквально окунулась в детство.

— Всегда к вашим услугам, мадам. В этих же местах прошли и мои, поверьте, далеко не самые худшие годы.

Теперь вам понятно, что я имел в виду…

13 ноября 2004 г.
С.-Петербург

ДОКТОРА И БОЛЕЗНИ

Болеть подводникам было некогда из-за напряженного графика плавания. Да и докторов вокруг было предостаточно. Помимо собственных корабельных — Володи Рябова и Николая Пинькаса — нас окружала масса советских врачей, работавших в Оране. Когда мы жили в Андалузии к нам приезжали особенно регулярно. Когда СВС переместились в Арзев, стали приезжать только друзья. Среди последних особо теплого слова заслуживает семья Хасановых Элла и Ильфак. Элла была невропатологом, а Ильфак — инфекционистом. С ними находились и два сына Артур и …. Ильфак первым пришел на помощь, когда наша команда отравилась во время экскурсионной поездки в религиозную столицу Алжира Тлемсен на День Флота в 1982 году. Причиной отравления стала вареная курица, жертвой которой стали поголовно все, кроме командира, т. е. меня и маленькой дочери нашего переводчика Саши Наумова — Катерины. Возможно, происшествие удалось локализовать и обойтись без жертв, только благодаря своевременному появлению Ильфака Хабибовича, заменившего временно выведенного из строя нашего корабельного доктора.

До госпитализации дело доходило только дважды. Первый раз с высокой температурой в местный госпиталь был отправлен командир отделения рулевых Федор П. На второй день, всклокоченный старшина появился на вилле Сен-Клотиль, где проживал личный состав. Судя по живописному наряду, Федор элементарно бежал, не дожидаясь выписки.

— Никакой мочи там лежать, товарищ командир! — отчаянно жестикулируя и округляя глаза, вещал беглый больной. — Вокруг лежат арабы с непонятными болезнями, похоже, прокаженные. Рядом кто-то рожает! Хоть убейте, туда не вернусь!

Тронутый красочным рассказом Федора, я незамедлительно высказал протест алжирскому командованию, передав впечатления подчиненного как можно ближе к тексту оригинала.

Через день из госпиталя подвезли вещи «досрочно выписанного», а чуть позже подошел корабельный доктор капитан Милюди Нуи и с чувством начал уверять, что в тот день в Федькиной палате никто не рожал…, а что касается гигиены, то, мол, чем богаты…

Другой случай оказался более трагичным. Осенью 1984 г. врач-инструктор «С-7» капитан Николай Пинькас обнаружил у себя симптомы неизвестной болезни. Местные специалисты, недолго думая, предложили вырезать аппендицит. После некоторого раздумья, Пинькас согласился, а я, несмотря на печальный опыт, дал добро. Когда выяснилось, что аппендикс удален зря, наступило более глубокое раздумье. Я заявил Николаю, что больше его местным не отдам. Ближайший советский госпиталь находился в Сиди-Бель-Аббесе, т. е. в 120 километрах от Орана. Таким образом, дистанция в два раза превышала установленный для СВС радиус передвижений. Поскольку речь шла о здоровье члена экипажа, я немедленно позвонил другу — представителю Совфрахта Виктору Шлемину, который, бросив все свои дела, мгновенно домчал больного в госпиталь.

Наутро алжирское командование, слегка поморщась, молча проглотило информацию, догадываясь, что этим дело не ограничится. Так и получилось. Вести из госпиталя оказались малоутешительными. С диагнозом и здесь возникли затруднения, было ясно лишь то, что болезнь связана с опухолью мозга. Через пару дней капитан Пинькас был отправлен самолетом на родину, а еще через неделю выбросился из окна клиники им. Бурденко и погиб. Как сообщили родственники, болезнь оказалась неизлечимой. Это была первая, но, к счастью, единственная потеря инструкторской группы, оставшейся таким образом без собственного медобеспечения. Офицеры шутили, что самым крупным «врачом» остался командир, за плечами которого были курсы оказания первой (и последней!) помощи, пройденные в юношестве во время обучения в интернате. Чтобы соответствовать высокому званию «лекаря» приходилось заботиться о постоянном совершенствовании навыков.

В этой связи больше всего запомнилась поездка с Хасановыми на «волонтариат» — безвозмездное оказание медицинской помощи алжирским крестьянам, широко практиковавшееся советскими врачами. Правда, по некоторым данным, это не способствовало укреплению их репутации, как специалистов высокого класса, ибо «туземное» население упорно придерживалось взглядов, что если доктор не берет денег за оказание помощи — он ненастоящий. Тем не менее, от такого рода помощи они не отказывались, и на прием в каждой деревне, выстраивалась огромная очередь.

Я участвовал в подобной операции лишь однажды, но и этот случай глубоко запал в память, заставив задуматься помимо прочего о реальности переселения душ.

Крошечный с виду, но вполне комфортный изнутри, а к тому же обладавший редкостной проходимостью, автомобиль Ильфака «рено-4» или «ЭРКАТР» резво колесил по серпантину дороги в деревеньку, расположенную в отрогах Атласских гор. Дорога, что туда вела, несмотря на малую значимость поселения, была превосходной, особенно по русским меркам. Заранее предупрежденные жители встретили нашу группу (Элла и Эльфак — врачи, я в роли ассистента), тепло и радушно. Сельский староста, четырехкратно поцеловавшись с каждым из нас по мусульманскому обычаю, широким жестом пригласил нас в дом, где целование продолжилось на новом, более высоком уровне, учитывая наличие двух жен и уймы родственников.

«Как бы самих потом лечить не пришлось от неведомых болезней», — пронеслось в голове.

Я почувствовал легкий дискомфорт, но, памятуя о подвиге Р.Стивенсона, который чтобы не обидеть прокаженного на Таити, раскурил с ним трубку, устыдился и приготовился исполнять свою роль гуманиста-интернационалиста. Внезапно из дальнего угла огромной комнаты, в которой мы продолжали ритуал целования, донесся гортанный крик. На мгновение воцарилась гробовая тишина, после чего шум стал характеризоваться простым русским термином — галдеж. На обширной кровати восседал глубокий старик, его глаза сверкали, он явственно указывал перстом в направлении вашего покорного слуги. Последнее не могло не взволновать, и я тут же получил объяснение. Хозяин с легкими признаками ошаления взволнованно поведал, что это его парализованный дедушка, прикованный к постели почитай девять лет. Однако, увидев меня, он смог встать, потому что узнал во мне бывшего однополчанина. Я был более чем заинтригован.

— И в каком, позвольте спросить, полку мы служили, и в какую кампанию?

Выслушав окрашенные внутренним жаром объяснения старика, хозяин пояснил:

— Разве не помните, как в Великую войну вы вместе с дедушкой били французов?

Я этого, убей бог, не помнил, отчего поспешил уточнить:

— А в какой, простите, армии?

— Ясное дело, в германской! — с нескрываемой гордостью за своего предка произнес староста.

Почувствовав себя несколько обескураженным, я понял, что следовало как-то реагировать.

— Так чем же я могу быть полезен моему любезному однополчанину? — поинтересовался я, припомнив интонации, почерпнутые в детстве из лагинского «Старика Хоттабыча».

После небольшого совещания с восставшим с одра дедушкой хозяиннесколько смущенно произнес:

— Мсье, он хочет, чтобы вы его… поцеловали.

Я оглянулся на стоявших неподалеку «коллег». Из их суровых лиц я понял, что отвертеться не удастся, и решительно направился к деду. Поцеловав его в лоб, я понял, что совершил один из самых достойных поступков в своей жизни.

Глаза старика озарились благодарностью, он шумно выдохнул и упал на свое ложе…Возможно уже навсегда.

Это был первый случай в моей жизни, когда я без всякой иронии задумался о переселении душ. А ведь чем черт не шутит? Вдруг и на самом деле мы со старым Абу ходили в штыковую на Ипре или сидели в одном окопе во Фландрии?

КОНЪЮНКТИВИТ

Редко кто, послужив на флоте, упускал возможность запечатлеться на фоне родного корабля, даже если это строго возбранялось. Контрразведчики собирали целые коллекции, призывая офицеров крепить бдительность и следить за творчеством подчиненных. У меня сохранилось несколько таких карточек, изъятых в свое время замполитом у «годков» из «дембельских альбомов». Безобразного качества, но трогательных по сюжету. К примеру, неестественно серьезная физиономия «годка» за перископом, копирующая собственного командира. Снимки эти делались, как правило, на вахте, без «отцовского глазу». Вообще-то прикасаться к командирскому перископу считалось дурным тоном, а заглядывать и вовсе кощунством. Естественно, что внушить подобные истины за короткое время алжирским матросам было весьма проблематично. В перископ глазели все кому не лень, превратив его в «инструмент общественного пользования». Результатом этого стал жуткий конъюнктивит, заработанный мною на оба глаза.

Наш доктор оказался бессилен, и я с удовольствием принял приглашение вице-консула Виктора Остапчука сопроводить их с супругой в Бени-Саф — небольшой порт близ марокканской границы. Туда прибыли с визитом три наших тральщика и я, как старший морской начальник на Западе страны, не мог пропустить возможности пообщаться с соотечественниками. Тем более, что в этом городе находился советский госпиталь.

Наше знакомство с Виктором Дмитриевичем состоялось при весьма анекдотичных, в полном смысле слова, обстоятельствах. На фуршете, которое наше генконсульство в Оране проводило по случаю очередной (66-й) годовщины Великой Октябрьской революции, хозяин торжества, генкосул Борис Васильевич Хлызов, подошел ко мне с незнакомым мужчиной лет сорока. Отпустив тираду насчет героев морских глубин, он автоматически настроил меня на ироническую волну.

— Сергей Вячеславыч, а что, можете, как главный военный среди нас, сообщить какой-нибудь свежий солдатский анекдот?

Вопрос несколько озадачил, тем более, что в этом амплуа я, откровенно говоря, здесь не проходил. Однако, не задумываясь, выпалил:

— Вообще-то, флотские байки ближе, но если угодно, пожалте. Называется «Солдатская смекалка». Рядовой Остапчук вылез на бруствер и обомлел. На траншею надвигалась вражеская армада из пятисот танков. «Абзац!» — смекнул Остапчук.

Воцарилась гробовая тишина. Спустя мгновение, ее нарушил вопрос незнакомца, который оказался не только новым вице-консулом, но и Остапчуком. В его голосе сквозила откровенная обида: «Вы это специально для меня придумали?»

Впрочем, вскоре мы подружились…

Назавтра на первой полосе местной газеты появилась заметка «Празднование 26-й годовщины революции в советском консульстве». Ее «украсила» композиция: ваш покорный слуга с рюмкой в руке, рядом — старший авиационной группы, мощным изгибом тела отправляющий свою порцию в широко разинутый рот, а чуть позади — муж американского генконсула с гримасой удивления. До сих пор не могу понять, что же могло удивить профессионального разведчика столь явно. Газету на всякий случай сохранил.

Сто пятьдесят километров промелькнули как мгновенье. Пасмурный день и ограниченное зрение не позволили оценить красоты Бени-Сафа. До визита оставалось пара часов, поэтому свернули прямо в госпиталь. Приняли замечательно, с восклицаниями и редким радушием. Персонал, преимущественно молодые женщины, увлеченно готовил стенгазету, посвященную грядущему Дню 8 марта. Консул с супругой, представив меня, удалились приветствовать шефа госпиталя, а я вверил себя в руки специалистов.

Офтальмолог Марина, изучив многострадальные глаза, заявила, что часов через шесть они будут как новые.

— Но мне через час на встречу!

— Вот и прекрасно. Только глаза будут завязаны.

— А как же я узнаю, что творится вокруг?

— Я вам расскажу, если вы конечно не против. Ну, я пошла за препаратом. Вольем и время пошло.

Она удалилась, а я как бывший факультетский редактор, внедрился в процесс созидания газеты. Газета была вполне пристойная, но ее откровенно портили «стихи», совершенно не по заслугам занимавшие центральную полосу.

— А это что за гадость? — бодро начал я, отметив, откровенный испуг, скользнувший по лицам окружающих, — …Бени-Саф, Бени-Саф на брегах раскинулся и с лукавинкой в глазах нежно к морю сдвинулся… Это, по-вашему, стихи? Вероятно, я кого-то обижаю, но это нельзя помещать в газету.

— Можно, — робко заметила одна из милых дам, — это стихи нашего шефа.

— Это в корне меняет дело, но давайте тогда, их чуть-чуть поправим, а то и сдвинуться недолго от таких текстов.

— Вы поправите, а достанется нам.

— А вы валите все на меня.

— Попробуем.

До прихода Марины все, что было в моих силах, было сделано. Затем был залит итальянский препарат, вызвавший поначалу жуткое жжение, и завязаны глаза. Я цепко ухватился за руку моего добровольного поводыря. Роль слепца, доложу я вам, не сахар.

Всецело доверяя Марине, я все же попытался получить максимум информации от оставшихся органов чувств. И вскоре почувствовал, что веселая болтовня мгновенно сошла на нет. И уже до поступления комментариев понял, что на горизонте появился шеф.

Послышались шаркающие шаги, а затем рев: «Кто посмел изменить текст?»

Звенящую тишину прервало уверенное: «Я!»

— Кто вы такой и по какому праву?

Представившись, я пояснил, что почувствовал это право, увидев надругательство над родным языком. Да еще в далекой Африке.

— Кто разрешил оказывать ему медицинскую помощь? Пускай обращается в китайский госпиталь, если такой умный!

Вот тут я действительно пожалел, что не могу взглянуть на этого типа. Затем прозвучал короткий спич, призванный напомнить кое-кому о клятве Гиппократа. Не остались незамеченными и чудо специалисты госпиталя, вынужденные подчиняться человеку, столь дурно относящемуся к собственной речи, а значит и стране.

Судя по возне, «прогрессивной общественности» с трудом удалось удержать своего шефа от нанесения увечья «слепому», что в очередной раз подтвердило ее благородство. В том числе по отношению к шефу…

— Что у вас тут происходит? — прозвучал зычный голос вице-консула.

— Благодарю замечательный персонал за помощь. Временно утратил зрение, передвигаюсь с поводырем.

Все засмеялись, и я, обострившимся слухом, выделил гаденький смешок главврача. Ясное дело, кому же хочется портить отношения с консулом?

На приеме успешно изображал «слепого», но когда зрение вернулось, а это произошло по дороге обратно, я вновь почувствовал счастье полноценной жизни. Всю дорогу мы хохотали, вспоминая застолье, как «поводырь» Марина наливала рюмки и подносила вилки с закусками, а я настолько вошел в роль, что даже произнес пространную речь. Жаль только, что так и не увидел ни одного лица. Может быть, все это было мистификацией? И никаких тральщиков не было и в помине. Но больше всего я благодарен Марине — прекрасному специалисту и прелестной женщине.

Шел второй год, как наша подводная группа была оторвана от семей. О них напоминали лишь пухлые пачки писем в тумбочках, да «фотовыставки» на стенах бунгало. В центре моей композиции, составленной из светловолосых образов домашних, красовался «портрет папы», выполненной младшей дочерью Ингой. Когда мы отплывали из Риги, ей было всего 2 года. Маленькая фигурка в окне уходящего в Лиепаю поезда частенько возникала в моем воспаленном сознании. Смутно представляя, как выглядит папаша, она, тем не менее, сохранила какие-то образы и поверх каракулей, изображавших отцовскую физиономию, был наклеен клочок меха неизвестного животного, несомненно, обозначавший усы. Незадолго до этого я прекратил посылать в письмах казавшиеся забавными открытки с обезьянами в человеческих нарядах. Выяснилось, что, вскрыв очередное послание из Африки, жена, ухмыльнувшись, передала дочурке открытку, с которой приветливо улыбалась шимпанзе средних лет в клетчатом пиджаке и с чемоданом в волосатых лапах. Надпись гласила что-то типа «До скорой встречи!».

Внимательно изучив изображение, дочка глубоко вздохнула и с необыкновенной серьезностью спросила: «Так это и есть наш папа?»

Я окончательно понял, что всему есть предел, и если семьи не пришлют в ближайший месяц, надо вырываться в отпуск. Семьи воссоединились спустя полтора года, что являлось, пожалуй, скорее правилом, чем исключением. Родина экономила валюту для достижения великих целей, демонстрируя традиционно наплевательское отношение к отдельно взятому индивиду. Самым героическим индивидом в нашей группе оказался опытнейший, а значит незаменимый стармех «Семерки» Коля Новиков по прозвищу «Мамонт», увидевший близких спустя год и девять месяцев.

«В жизни всегда есть место подвигу!», — частенько говаривали мы в ту пору …

Апрель 2003 г.
Северодвинск

ПРАЗДНИКИ

Для доброго человека, что ни день то — праздник!

Русская поговорка
Вот уж чего-чего, а этого добра в Алжире хватало. Дело в том, что по условиям контракта, с которым, впрочем, нас знакомили выборочно, СВС-ы имели право не только на местные праздники, включая религиозные, во время которых, разумеется, никто не работал, но и на свои кровные, национальные. Так что в году скапливалось изрядное количество нерабочих дней.

Самым памятным праздником из местных, мусульманских был, конечно же, Аид-Аль-Фитр, венчавший священный месяц Рамадан. Соблюдение поста в этот месяц считается одним из условий намаза. Впрочем, пост этот весьма своеобразен, потому, что в отличие от христианских постов, подразумевает полный отказ от пищи в светлое время суток. От него освобождаются лишь малые дети, беременные женщины и больные. Стоит ли говорить, с каким нетерпением правоверные ожидают захода солнца. А вот уж с наступлением тьмы начинается самый натуральный «праздник живота», сводящий на нет все прелести воздержания. Поэтому об очищении организма, приписываемого постам, речи даже не идет. Это скорее является испытанием воли человека, а значит его веры. Стоит ли говорить, что после подобного распорядка дня с еженощным разговением наши подопечные бродили по лодке как сомнамбулы, а чаще всего валялись по шхерам и углам. Толку от них в Рамадан было немного. Офицеры, как наиболее сознательная прослойка, мучалась, но работала, т.с. «вставив в глаза спички». Выходы в море старались не планировать, чтобы не подвергать себя дополнительной опасности, но служба есть служба. Обострения обстановки на границе с Марокко и прочие вводные заставляли начальников прибегать к дополнительным разъяснениям. Что, мол, аллаху не видно, что делается в прочном корпусе, а родина требует исполнения воинского долга и бдительного несения вахт, в частности. На ум приходили трагические эпизоды строительства Мурманской железной дороги в Первую мировую войну. Основанный в 1914 году порт Романов-на-Мурмане, куда с началом войны начали поступать стратегические грузы от союзников, потребовал срочной связи с промышленными центрами России. Железная дорога была построена в рекордные сроки — за полтора года, силами, в основном, среднеазиатских рабочих, но какой ценой! Месяц Рамазан (русское правописание) выпал в 1915 году на полярный день. Рабочие- мусульмане, составлявшие большинство, наотрез отказывались верить, что солнце никогда не зайдет. Десятки тысяч погибли от добровольного голода со словами «на все воля Аллаха», прежде чем специально вызванным муллам удалось убедить оставшихся, что отказ от пищи в данных условиях — богопротивен.

Масштабы ночных пирушек приходилось наблюдать воочию во время проживания в «Андалузии», но ничто не могло сравниться по уровню чревоугодия с праздником разговения — Аид-Аль-Фитр, более известным среди советских татар как Ураза Байрам, а в среде СВС просто как День Барана. Ведь именно эти бедные животные становились не только центральной фигурой праздника жертвоприношений, но и его главной жертвой. В это день их отправляли на заклание тысячами. Делалось это в каждой семье с расчетом обеспечить куском жертвенного мяса не только ближнего, но и каждого страждущего, оказавшегося не в состоянии обеспечить себя. Бедных родственников, соседей, да и просто бродяг.

Короче говоря, дым стоял коромыслом, а кровь лилась рекой. Слава богу, что стонов и душераздирающих воплей, сопутствующих закланию свиней, не было. Баран есть баран и встречает свою смерть молча. Сбившись гуртом с «товарищами по несчастью» и грустно озирая окрестность томными влажными глазами, они терпеливо ожидали своей горькой участи. Выглядело это жутковато, особенно поначалу, да и потом мы старались уберечь своих детишек от подобного зрелища. Быстрая молитва, опытная рука проводит ножом по горлу, и баранья туша, чуть встрепенувшись, падает к ногам, окропляя землю свежей кровью. Арабы ликуют, а я невольно вспоминаю гравюру, увиденную в бывшем дворце эмира бухарского. Казнь преступников проходила абсолютно также. Вплоть до мелочей.

Но вернемся к нашим баранам. Одним из главных деликатесов у арабов считается запеченная голова, которую тотчас после «экзекуции» закапывают в угли, как у нас картофель. Впоследствии, уже будучи начальником арабского курса спецфакультета Военно-морской академии, я стал свидетелем того как эти традиции поддерживались в российских условиях. Как-то раз ливийцы пригласили меня на «День барана», который они регулярно проводили в окрестностях Пушкина, возродив тем самым овцеводство в отдельно взятом районе Ленинградской области. Арабские слушатели всех военных учебных заведений «питерского куста» сделали ставку на двух небольших деревеньках в силу ряда причин. Во-первых, было сравнительно недалеко от цивилизации, а во-вторых, с окрестных холмов открывалась чудесная панорама, способствующая укреплению праздничного настроения.

Эта поездка запомнилась мне еще и тем, что помимо дочки с сыном я прихватил с собой и любимого борзого пса по кличке Прицел. Чтобы поддерживать его спортивную форму, мне приходилось составлять ему компанию в тренировочных забегах: утром — на пять, а вечером — на целых десять километров. Благодаря этому, одышку, доставшуюся мне в нагрузку от пятнадцатилетней службы на подводных лодках, как рукой сняло.

Разрезвившись на природе, только начавшей по-весеннему расцветать, Приц на всякий случай придушил двух хозяйских кур, которые даже не подозревали, что шевелиться в присутствии русской борзой, а тем паче убегать от нее — дохлое дело. И теперь удрученный хозяин пернатых, энергично семафоря их тушками, напоминал «дорогим гостям», что не было такого уговора — кур душить! Мой пес, утративший королевский лоск в гонках по непросохшим пашням, стоял неподалеку, всем своим видом говоря — «Вот я какой молодец, внес свою лепту в общий котел!» Ливийские офицеры со смехом успокоили хозяина старым испытанным методом под названием «бакшиш» (взятка-тур.) Пес был прощен, а его добычу, как подвергнутую закланию с нарушением мусульманских норм (без молитвы), было предложено осваивать хозяину. Хозяин привык к частым издержкам компании своего четвероногого друга, похождения которого вполне достойны отдельной книги. Чтобы не слишком удаляться от основной темы, ограничусь одним случаем. Аристократическая внешность Прицела: белая ангорская шерсть с палевым подпалом и присущая всем чистопородным борзым стать, отнюдь не являлась гарантией высокого интеллекта. Да и с дисциплинкой наблюдались проблемы. Поэтому даже в командировки мне приходилось брать его с собой, домашние наотрез отказывались оставаться наедине с «летающей фанерой», как прозвали его обиженные владельцы окрестных мопсов, боксеров и бульдогов. Их он попросту терроризировал, а их хозяева пытались отыграться на нас. Предвкушая неудобства совместного путешествия, я взял его с собой и в этот раз, отправляясь в Обнинск. Реформы, сделавшие страну государством пешеходов были еще впереди, и авиабилеты были вполне доступны. Как сейчас помню, что мой билет до Москвы стоил 77 рублей, а собачий — 40.

— Не желаете ли с собачкой в хвост? — проворковала изящная стюардесса, — там есть специальная выгородка.

— Спасибо великодушно, у нас бизнес-класс. Вы же видите, что пес царских кровей!

— Ах да, простите, — слегка поджав губку, молвила стюардеска, пропуская нас в носовой салон, заполненный многоязычным туристическим гомоном.

Заняв места согласно купленным билетам, мы с Прицем удобно расположились в креслах, не забыв своевременно пристегнуться. Длинная морда борзого, прижатого к сиденью ремнем безопасности, находилась на уровне моих глаз и выглядела совершенно безучастной к происходящему. Наконец самолет начал разбег, оторвался от полосы и резко приступил к набору высоты. На переднем ряду, аккурат перед слегка разведенными длиннющими щипцами (челюсти борзой), меж которыми подрагивал влажный язык, неожиданно засияла обширная лысина дородного пассажира. Принадлежала она германскому бизнесмену, и выяснилось это довольно скоро. Приц недолго боролся с искушением. Лукаво оглянувшись на хозяина, он едва заметно подался вперед и вдруг, смачно лизнул соблазнительную лысину шершавым языком. Пассажир судорожно оглянулся, и салон огласился истошным воплем. Понять его было нетрудно, прямо в упор на него смотрела задорная собачья морда с высунутым от жары языком. Хохот и комментарии соседей, по всей видимости коллег, и открыли национальную принадлежность пострадавшего. Отдавая ему должное, стоит заметить, что германец мгновенно взял себя в руки и даже хихикнул для приличия. Не уберег лысину, зато лицо сохранил. Чьи эмоции хлестали через край так это японской делегации, расположившейся по правому борту. Когда самолет набрал высоту, и Приц, наконец, освободился от гнета ремней, ему представилась редкая возможность не только измерить скачками длину лайнера, но и ознакомится с изысками японской кухни. Не скрою, в ряде случаев ему удалось вызвать зависть даже у своего хозяина. Вновь сказались преимущества конституции борзой. Он одинаково легко расходился в узком проходе со стюардессами, значительно уступавшими ему в грации, и доставал приглянувшиеся ему подношения вплоть до третьего ряда. Он так вписался в японскую среду, что стал откликаться на кличку Банзай. Лишь в Шереметьево его во всех смыслах удалось «вернуть на землю», напомнив о патриотических корнях породы.

К сожалению, через год Прицела не стало. Он погиб на охоте. Я не смог забрать его с собой на академическую практику, проходившую в городе Поти, кстати, последнюю в ставшей независимой Грузии, и отдал его на попечение знакомому охотнику. По словам последнего, Приц, преследуя дичь по перелеску, ударился головой о ствол дерева…

Столько лет прошло, а я продолжаю корить себя за роковую ошибку…

ПОТИ (ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ)

В Поти находился учебный Центр ВМФ, где издавна обучались иностранцы, в том числе экипажи кораблей, уходящих на экспорт. Место считалось весьма тухлым с точки зрения климата. Построенный на болоте город, тем не менее, был единственным чисто грузинским портом на Черном море, поскольку Сухуми был столицей Абхазии, а Батуми — Аджарии, руководители которых во все времена лишь формально подчинялись Тбилиси.

Я был «заслан» туда за три недели до начала практики для рекогносцировки в компании симпатичного преподавателя кафедры тактики ВМФ капитана 1 ранга В.И. Николашина. Валентин Иванович был здесь не впервые, а значит, его опыт был крайне необходим для решения поставленной задачи. Перво-наперво мы разыскали знакомых. Я — старого товарища по службе на Севере — капитана 2 ранга Гену Хайдарова, оказавшегося начальником цикла Учебного центра. Его гостеприимный дом стал для меня надежной гаванью в предстоящих житейских штормах. Связи Валентина Ивановича оказались гораздо шире и глубже и простирались как минимум до столицы — солнечного Тбилиси. Самыми выдающимися среди его знакомых были, несомненно, Вано и Котэ.

Человек редких душевных качеств — Вано, являл собой образец щедрости и хлебосольства. Не потому ли он возглавлял профильный Главк, снабжавший хлебом всю Грузию. А Котэ, он же князь Константин Джапаридзе — глава старинного рода, носитель традиций и просто человек широкой души буквально открыл мне глаза на прекрасную страну, населенную трудолюбивым, музыкальным и веселым народом. Взять хотя бы пример его героических усилий по возрождению родового особняка в центре столицы, в котором семья Като занимала верхний — пятый этаж. После обретения независимости Грузией разрешение на это было получено, с одним условием — расселить жильцов нижних этажей.

Котэ, как человек умеренной состоятельности, смог расселить за год лишь обитателей первого этажа. Основная работа была впереди, но князь — типичный «трудоголик Востока», не унывал. Еще в советское время он организовал мебельное производство и считался по тогдашней классификации видным «теневиком». Отменный вкус, талант дизайнера и опыт руководителя позволяли надеяться на значительное расширение бизнеса в легальных условиях. Параллельно шел процесс возвращения в отчий дом фамильных ценностей, разобранных по домам родственников ближних и дальних в далеком 1922 году (год прихода в Грузию Советской власти). Знаете, что больше всего меня потрясло, когда я увидел эти картины в золоченых рамах, старинную мебель, мейссенские сервизы, столовое серебро и пр. аккуратно сложенным в залах верхнего этажа? То, что потомки родственников и друзей вернули все до последней ложки. Разумеется, те, кому удалось уцелеть в горниле исторических катаклизмов. Вы можете представить нечто подобное в России? Короче говоря, мы сразу подружились.

Убедившись, что, по крайней мере, эта практика пройдет без потерь, я доложил в Академию свои выводы и стал ожидать прибытия слушателей. Излишки свободного времени позволили вплотную перейти к изучению страны пребывания. «Кто знает, представится ли еще такая возможность?» — проносилось в голове. Недавно избранный президент Звиад Гамсахурдиа проводил политику резкого дистанцирования от России, упоминание о которой сопровождалось исключительно негативными эмоциями по поводу тбилисских событий1989 года. «Саперные лопатки», пущенные в ход не столько солдатами, сколько ангажированными СМИ, перечеркивали столетия совместной истории и тесную взаимосвязь культур. То, что это было «кому-то надо», и всего лишь звеном в цепи событий, приведших к распаду СССР, особенно теперь не вызывает никаких сомнений. Методика провокаций под видом «свободного волеизъявления народа» становилась обыденным явлением, чему немало способствовала риторика новоявленных глашатаев «демократии» «а-ля Собчак». «Демократизация» и «парад суверенитетов» стали магистральными направлениями развала казавшегося нерушимым Союза. Недаром, появившаяся в ту пору на вооружении полиции (милиции) дубинка тотчас получила народное прозвище — «демократизатор». Внутренние войска становились главным видом вооруженных сил на всем постсоветском пространстве.

Тем временем в Поти прибыл для эвакуации посильного количества военного имущества ЧФ целый БДК (большой десантный корабль). Старшим на борту оказался мой старинный приятель, севастопольский комбриг капитан 1 ранга Володя Васюков. Он то и ввел меня в курс политических хитросплетений «в части касающейся», если пользоваться типичной флотской формулировкой. Обстановка была не из лучших, но в лицо не стреляли, и за это спасибо. Используя редкую мобильность, обеспеченную как новыми, так и старыми друзьями мы с Валентином Ивановичем не просто утолили свое географическое любопытство, а смогли планомерно исследовать историческое наследие Грузии, посещая древние храмы, крепости и монастыри, включая Мцхету. Христианские святыни и горные деревни одинаково гостеприимно распахивали ворота и двери, а присутствие таких выдающихся гидов как Вано и Котэ позволяли совмещать научный подход с княжеским размахом. Чувство вечного праздника проявлялось особенно ярко в часы застолий, сопровождаемых чудесными песнями, философскими тостами, нескончаемым потоком превосходных вин и обилием острейших кавказских блюд. Последнее и сыграло со мной злую шутку. На закате второй недели странствий я вдруг почувствовал резкую боль в правом боку и был немедленно доставлен в потийский военный госпиталь. Учитывая политическую обстановку, ехал я туда со странным чувством неопределенности.

— Выздоравливай быстрей, дорогой, — пожелали Вано и Котэ, освобождая меня из могучих объятий, — нэ забудь, что на следующей неделе поездка в Кахетию. Там каждая деревня — марка вина. И какого! Вах!

— Жив останусь, я с вами! — Выдавив подобие улыбки, я упал на подушки…

Врачи о чем-то долго шушукались, после чего пропали, так и не вынеся окончательного вердикта. Меня вновь посетило нехорошее предчувствие, с отступлением которого я погрузился в тяжелый обволакивающий сон. Часа в три ночи я проснулся от громкого разговора, доносившегося из-за тонкой двери. Слова, долетавшие из коридора, явно касалась меня.

— Слюшай, кого вчера вечером привезли?

— Да полковника одного, русского. Аппендицит вроде!

— Давно русских полковников не резали, да?

Раздались смешки, от которых стало не по себе.

— Когда операция?

— Завтра утром. Пускай поспит… пока (снова послышался смех).

— А кто будэт рэзать?

— Как кто? Выходной ведь. Дижюрний врач — шеф гинекологии. (ха-ха!)

Волосы поднялись дыбом. «Вот уж дудки вам!» — подумал я, — чтобы потом говорили «Пал в Грузии под ножом гинеколога!»

Утром я наотрез отказался от операции, вызвав полное недоумение небритого гинеколога. Пожав плечами, он предложил подписать бумагу, освобождающую его от ответственности, что я незамедлительно совершил…

Оказавшись в кругу друзей, почувствовал резкое облегчение. Бок отпустило. Вскоре выяснилось, что никаким аппендицитом там и не пахло. Острая пища вызвала протест организма, выразившийся в сигнальном приступе холецистита.

— Все понятно, Сережа, — сказал Котэ, — больше не получишь ни сациви, ни аджапсанды. Закусывать будешь манной кашей. А сегодня я поведу тебя в Тифлисские серные бани…

Но вновь вернемся к нашим баранам, то есть в Алжир. Как уже говорилось, год 1984-й был памятен не только тридцатилетием революции, но и массовым переселением СВС-ов в арзёвскую «резервацию». Столица нефтеперегонки — старинный порт Арзёв (Arzew), и днем и ночью озаренный факелами попутного газа, с первого взгляда не внушал ни малейшего экологического доверия. Это подтверждали и грибы, в изобилии водившиеся в окрестных лесах и рощицах. В процессе варки на поверхности и стенках кастрюль скапливался такой слой битума, что любой здравомыслящий человек должен был немедленно бросить это «грязное дело», включая сбор, а тем паче употребление грибов в пищу. Однако не такие это ребята — русские, чтобы примитивно следовать какому-то там здравому смыслу. Активный сбор грибов, напоминавших одновременно и моховики и маслята, продолжался, вызывая недоуменные взгляды местных аборигенов. Слава богу, что не конкуренты! В лесах, окружавших «Андалузию» иногда попадались французы, собиравшие шампиньоны. Встретив в лесу СВС-а, они, как правило, останавливались и, картинно приподняв шляпу, приветствовали: «Бонжур, товарищ!» Дикие люди! Французы совершенно игнорировали рыжики, достигавшие в тамошних лесах невиданных размеров. Шляпка в две ладони и полное отсутствие червяков, превращало этот царский гриб в нечто сказочное. Утром засолил, вечером закусил, вечером засолил — утром закусывай! Встречались там и волнушки. Именно с ними был связан случай, характерный для типично советского явления кампанейщины.

Посольство регулярно издавало указы, адресованные многочисленным советским специалистам. Они были естественной реакцией на какое-либо происшествие или безобразие и носили профилактический характер. Своего рода перестраховка. Ведь повторись ЧП, начальство всегда могло прикрыться «бумагой», мол, мы запрещали, а они ослушались. Как уже говорилось, утонул человек — запретить купаться! Отравился грибами — запретить их сбор! Появлению «высочайшего указа» за подписью посла СССР в АНДР Таратуты «О запрещении волнушек» предшествовал случай отравления нескольких человек в районе городка Блида. Нас, офицеров-подводников, лично ознакомил с указом оранский вице-консул. В один прекрасный вечер он появился в нашем бунгало с самым, что ни на есть, загадочным видом.

— Здорово живешь, ребята!

— И вам не хворать!

— Грибы по-прежнему солите?

Взгляд дипломата скользнул по кроватям, ножки которых являлись естественным гнетом для вместительных кастрюль, в которых были засолены отборные волнушки. Не далее чем позавчера он ими закусывал. И вообще, Евгений Дмитриевич был здесь довольно частым гостем.

— Ваша наблюдательность делает вам честь, сэр!

— Я к вам по делу. Серьезному!

Офицеры изобразили подчеркнутое внимание.

— Посол издал указ о запрещении употребления в пищу…волнушек!

— А рыжиков?

— О них пока ничего не сказано.

— Ну, и слава богу!

— О том, что приказ посла выполнен, а все запасы уничтожены, я должен доложить лично Борису Васильевичу (генконсулу Б.В. Хлызову). Он догадывается о масштабах заготовок.

— Еще бы, сам, небось, лакомился и до сих пор жив. Можешь доложить, что все в порядке…

Через неделю вице-консул вновь осчастливил наше бунгало визитом.

— Ну что, мужики, выбросили волнушки?

— А как же? С размаху, в пропасть!

— Жаль. Выяснилось, что отравление было связано не с грибами, а с «косынкой»!

Подводники услышали поучительную историю о пагубности спиртосодержащей жидкости, прозванную «косынкой» за ярко-красную пробку.

К сожалению, целый ряд соотечественников применял ее отнюдь не по прямому назначению — для мытья окон.

— Ну и что? — поинтересовался я, когда информация подошла к концу.

— Как что? Может быть, закусим? — азартно потирая руки, призвал консул.

— Почему нет. Ну-ка Шура, будь ласков, извлеки чего-нибудь ядовитенького!

— Сей момент, — с готовностью отозвался доблестный начальник РТС — Шура Бабушкин, высвобождая из-под кровати горшок с волнушками.

— Значит, так вы относитесь к официальным приказам? — нарочито строго произнес консул, доставая из дипломата бутылку «Столичной».

— Мы же флотские, Женя! Не спеши выполнять приказ, ибо вскоре наверняка поступит новый приказ — Отставить!

Так что соленые огурцы, грибы и морепродукты были непременным украшением стола подводников, наряду с фенхелем и артишоками, любовно именуемых матросами «артюшками». К последним наши люди долго привыкали, пока вошли во вкус и оценили полезность. Поначалу подводникам, заселившим виллу Сен-Клотиль, местная сторона в знак признательности за самоотверженный ратный труд частенько подкидывала всякие вкусности, не удосуживаясь объяснить, что и как едят. В результате, простодушные матросы выбрасывали на помойку и акульи плавники, и неведомые русскому человеку «артюшки».

По праздникам, главным среди которых был, несомненно, Новый год, команда собиралась на вилле в полном составе. По-прежнему сыпались шутки в адрес старшины команды РТС мичмана Славы Желтова, чьи золотые руки без труда починили усилители и динамики на минарете соседней мечети. Если местный мулла терялся в догадках как отблагодарить «неверного» за богоугодное деяние, то свои уже который день грозили физической расправой. Усиленные до громогласности призывы муэдзина к утренней молитве поднимали героев глубин гораздо раньше, чем того хотелось…

В этот день на общем столе, помимо обязательной дичи: кабанятины с крольчатиной — результатов командирской охоты, можно было наблюдать и рыбу-меч. Помимо того, что она была на редкость вкусна, ее было очень удобно готовить. Ведь по своей структуре она напоминала колбасу. Сочное мясо вокруг хребта. Отрезай себе круги, размером со сковороду, да обжаривай. На базарах, в рыбных рядах обычно валялись никому не нужные, отпиленные мечи красавцев «эспадонов» (меч рыба — фр.). До сих пор жалею, что не прихватил хотя бы один на память.

Посещение восточного базара, несомненно, — один из важнейших элементов приобщения к неведомой культуре. Продавец-араб относится с нескрываемым презрением к тому, кто, приняв на веру первую же названную цену (как правило, превышающую реальную в два-три раза!), тут же готов раскошелится. В этом случае бедняга может рассчитывать лишь на сочувственный взгляд торговца, что, по сути дела, является лишним подтверждением надалекости «неверного». С другой стороны, ничто не поднимет вас так в глазах торговца, как желание поторговаться всерьез. Поверьте, если он это почувствует, с радостью пойдет вам навстречу, сбросив цену до минимума.

Как вы понимаете, офицеру, ни при каких обстоятельствах, не пристало торговаться, особенно в форме. По крайней мере, так считалось раньше. А если считать это заблуждением, то его жертвой как-то раз стал и ваш покорный слуга. Случилось это в Мурманске в 1978 году. Перед тем как навестить жену, лежавшую в мурманской больнице, я зашел на местный рынок. Естественно в форме. Набрав фруктов, я небрежно бросил смуглому торговцу: «Сколько?»

Полученный ответ заставил если не содрогнуться, то сильно призадуматься — хватит ли денег на обратный билет до Видяево? (70 км). Но, как говорят французы, «noblesse oblige». Ощетинившись цветами и фруктами, я обрек себя на суточный пост. Не мог же я покуситься на фрукты, врученные больной супруге… А торговец все правильно рассчитал, в его деле знание психологии — залог успеха!

Похожий случай произошел на арзевском базаре семь лет спустя. Мы с другом Василием Личинкиным и сыном Павлухой трех лет от роду прохаживались вдоль торговых рядов, совершая закупки к неумолимо надвигавшемуся Дню 8-го Марта. Видимо этим и объяснялась сугубо мужская компания. Оценивая голенастых бройлеров, мы с Василием настолько увлеклись обсуждением вопроса — дойдут они пешком шесть километров до гарнизонных ворот или нет, что не заметили, как исчез Павел. Впрочем, искать пришлось недолго. По взрывам хохота со стороны рыбных рядов мы почему-то сразу поняли, что искать надо там. Сцена, которая там разыгралась, действительно выглядела забавно. Павел стащил с прилавка за хвост огромную рыбину — меру, почти с него ростом, и теперь с интересом разглядывал чудище, распластавшееся у ног.

— Что же ты наделал, Павел?

— Павлик хоче рыбы! — прокомментировал ситуацию сосед слева — высокий мужчина, в котором угадывался строитель-югослав. Из той самой когорты, что воздвигла бетонные многоэтажки нашей «резервации», забыв, что в Африке бывает прохладно.

Стоит ли говорить, что папаше пришлось раскошелиться, и, учитывая габариты рыбины, весьма крупно! Так мы и побрели домой. Я с рыбиной наперевес, Павлуха, скачущий вприпрыжку и гигант-Вася в сопровождении стреноженной стайки кур, весело семенящих навстречу своей нелегкой судьбе.

Празднование Международного женского дня в марте 1985 года в гарнизоне СВС Арзёв удалось на славу, хотя и началось не совсем обычно. Тогда еще многие из нас даже не догадывались, что праздник сей никому, кроме советских дам, попросту неведом. Так или иначе, но отмечать его, особенно в частях и гарнизонах, расположенных за рубежами нашей родины, было принято с международным размахом. И начиналось праздничное действо с торжественного собрания в духе партийных съездов, с речами и аллилуйей в адрес руководящей и направляющей роли… У нас на арзевщине все собрания традиционно проходили в «красном уголке» — обширном цокольном помещении одного из трех 16-ти этажных зданий, выделенных алжирцами для размещения западного «куста» СВС. Вместить всех обитателей гарнизона, число которых превышало цифру 200, «красному уголку» было не под силу, но как говорится «за неимением гербовой, пишем на простой». К тому же, не зря ведь у русских так популярна поговорка «в тесноте, да не в обиде».

Как командир гарнизона, состоявшего к тому времени из 9 групп (ПВО, танкисты, летчики, гарантийщики разных видов ВС, артиллеристы и, конечно же, моряки) я пригласил максимально возможное число соотечественников во главе со старшими групп и, конечно же, все женское население. Посовещавшись с «аксакалами», я решил несколько отойти от традиционных формальностей, передоверив основной доклад самому симпатичному офицеру гарнизона — розовощекому старлею береговой артиллерии Юре Черноусенко.

Ограничившись коротким спичем в адрес милых дам, я представил следующего оратора как яркого представителя офицерской молодежи, способного отойти от приевшихся штампов и внести свежую струю…, после чего широким жестом указал тому дорогу к трибуне. Вместе со своим начальником — старшим группы передвижного ракетного комплекса «Рубеж» подполковником Ваней Скляруком Юра был неотъемлемой частью нашей компании. Поэтому «юный поручик» вряд ли воспринял акт доверия командования как провокацию местного значения. Его воцарение на трибуне было воспринято виновницами торжества с видимым воодушевлением. Для начала Юра густо покраснел и только потом решительно приступил к памятной речи:

— Уважаемые женщины, дорогие друзья! В этот радостный день, как никогда, хочется воздать должное нашим боевым подругам! (Его взгляд встретился с понимающими глазами любимой жены Светы, и голос зазвучал еще уверенней). Можно долго говорить об особом место, которую занимает женщина в жизни советского военного специалиста в Африке, но я бы погрешил против истины, не подчеркнув особой роли, которую играет в этом их главный орган… (аудитория замерла) Женсовет!

Стоит ли говорить, что после такой увертюры зрители были вправе ожидать новых откровений. И они их дождались! Подождав, когда аудитория утихнет, Юра с пафосом продолжал:

— А все ли мы сделали, чтобы облегчить и украсить жизнь наших дорогих женщин? Нет и еще раз нет! Уж мы то с вами знаем, какого высокого уровня может достигать их искусство вдали от Родины (речь скорее всего шла о повальных хобби, подстегиваемых красочными французскими журналами: вязании, вышивании и пр). Наверное, стоит всерьез обратиться к командованию (Тут уже встретились наши взгляды и поверьте, сохранить серьезную мину стоило мне немалых усилий) — почему бы не предоставить нашим дамам какое-нибудь помещение, где они могли бы делиться с нами своими маленькими тайнами!

Вот теперь ситуация стала абсолютно неуправляемой. Народ, корчась от приступов гомерического хохота, буквально валялся. Магия светских двусмысленностей нашего друга не позволяла публике подняться выше оставленных ей сидений добрых пять минут. А когда страсти уже, было, начали стихать, случайную паузу разрезала чья-то реплика — «Ишь чего удумал, гад!» И приступ всеобщего веселья повторился с новой силой…

Непросто оказалось вновь завладеть трибуной, но еще сложней — всеобщим вниманием. Прежде чем объявить торжественную часть закрытой, я клятвенно пообещал собравшимся всерьез рассмотреть поступившие предложения…

Теперь можно было не сомневаться, что праздник пройдет на высоком идейно-политическом уровне. И в подтверждение этого тем же вечером наш старый друг — консул привез в гарнизон весть — «К вам едет ревизор!»

Речь шла о визите нового главного советника — генерал-лейтенанта М.Г. Титова, прибывшего на смену генерал-лейтенанту Мокрополову. Во время Карибского кризиса Михаил Георгиевич Титов был на Кубе был начальником Оперативного управления группы войск, а самое главное, провоевал Великую Отечественную от самого начала до победного конца, пройдя от командира взвода до комполка. Но об этом мы узнали позже…

За два дня до предполагаемого визита я собрал старейшин и предложил хорошенько подготовиться, завершив представление групп и творческих планов добрым русским застольем. Возражений не последовало. Сказано сделано! В назначенный срок все и вся было готово.

Однако в назначенный час высокий гость так и не появился. Подождав для приличия часа 3–4, военачальники, отметив, что на дворе смеркается, пришли к единодушному выводу, что сегодня уже никто не приедет. Не менее единодушным стало и решение незамедлительно возликовать. Тем более что многие из собравшихся знали друг друга лишь понаслышке. Был дан клич боевым подругам, которые не замедлили появиться. Событие стало во многом поворотным моментом в жизни арзевского гарнизона.

— Почему мы так редко собираемся?

— Больше эта ошибка не повторится! — Поспешил заверить собравшихся я, как командир гарнизона.

Короче говоря, сказать, что вечер удался, означало бы не сказать ничего.

Прощаясь, все договорились о совместной поездке на море на автобусе авиаторов. Утренняя часть прошла не менее успешно.

К воцарению полуденного зноя, усталые, но довольные старейшины возвратились в «резервацию» и предались послеобеденной сиесте.

Как сейчас помню, проснулся я от прикосновения детской руки. Перед софой, на которой я кимарил, стоял маленький, совершенно незнакомый мальчик.

— Дядя Сережа, там какие-то дяди приехали, просят вас…

— Кто ты, малыш? — не совсем соображая что происходит, спросил я.

— Ваня, сын дежурного по гарнизону.

Я вскочил, как угорелый, забыв даже спросить Ваню, чем занят его папаша.

Несколько дней назад ко мне пожаловала целая депутация малышей — «Дядя Сережа, там арабы животную мучают!»

— Какое животное? — поинтересовался я, но, видя, что малыши лишь поводят плечами, я выбежал во двор, где застал двух алжирских подростков, издевавшихся над хамелеоном. После очередного удара палкой тот утратил способность менять цвета в соответствии с фоном, но после стремительного освобождения вскоревновь обрел его. К вящей радости маленьких соотечественников, мгновенно ставших моими друзьями…

Выглянув из окна, выходящего на тот же двор я увидел «лендровер», вокруг которого прохаживались, поглядывая по сторонам, солидные мужчины определенно генеральской наружности.

Сбрызнув личину холодной водой, я мгновенно обрел рабочий вид и уже несколько минут спустя бодро представлялся:

— Товарищ генерал-лейтенант, командир гарнизона Арзев капитан 2 ранга Апрелев!

Судя по всему, мой вид не вызвал неприятия или недовольства.

— Ну что, командир, — задушевным голосом начал генерал, не сердишься, что вчера не приехали?

— Сердиться это — дело генеральское…

— Вот-вот. Не получилось. Понимаю что сегодня выходной, но людей собрать сможешь? Мне нужны старшие групп, женщины и члены…профсоюза. С кого начнем?

— Наверное, с женщин!

Все заулыбались. Инспекция начиналась без надрыва.

— Тогда действуйте!

Через тридцать минут женщины были собраны, чуть позже подтянулись и остальные. Все шло вроде бы неплохо, но мозг судорожно пытался решить проблему «товарищеского ужина». Законы гостеприимства, в отнюдь не попытка задобрить начальство, оставались святыми.

Разговоры со старшими групп не принесли облегчения. «Все выгребли вчера, Вячеславыч, сам понимаешь!»

Я понимал, но душевный дискомфорт оставался.

Мои тяжкие думы прервал генерал:

— Ну, что, капитан, неплохо тут у вас, совсем неплохо! И организация на высоте. Рад знакомству. Как там у вас говорят — так держать!

— Есть так держать, товарищ генерал! Служим Советскому Союзу!

— Ну, а теперь нам пора.

— Может быть немного задержитесь, поужинаете? — Шалея от откровенного блефа (а ну как согласиться?), изрек я.

Генерал на мгновение задумался: — Спасибо, командир, в следующий раз обязательно посидим и даже споем!

Камень упал с души, а вскоре генеральский «лендровер» исчез за воротами.

Генерал сдержал свое слово и приехал к нам уже не внезапно, а оповестив загодя. Гарнизон расстарался, и ужин стал в полном смысле слова товарищеским. И выглядел бы вполне традиционно, если бы не два забавных момента. В морской группе к этому времени сложилась устойчивая творческая группа. Помимо коллектива приличных доморощенных гитаристов во главе с флагманским ракетчиком Валерой Кишляром несомненной находкой стал его коллега Валера Осетров, прирожденный затейник, виртуоз-баянист и поэт-песенник. С вокалом, как мы считали, дела и вовсе обстояли прекрасно. Лирический тенор Юры Черноусенко прекрасно дополнялся героическим баритоном моего друга Васи Личинкина. Вася, как признанный пианист, страдал от отсутствия инструмента, но в дни особого вдохновения охотно музицировал на клавишной части аккордеона. Меха при этом растягивали специально отработанные ассистенты. Помню, что наше исполнение дуэтом известной одесской песни «Я и Рабинович сильно испугались и решили удочки мотать…» не раз удостаивалось возгласов «Бис!» даже в арабской аудитории. Да и «массовка» могла подтянуть все что угодно, активно опровергая расхожее мнение, что русские редко знают более одного куплета самых популярных песен. В общем, арзевцы были весьма высокого мнения о своей самодеятельности до тех пор, пока не услышали пения… нового генерала. Терпеливо выслушав и искренне похвалив наше творчество, Михаил Георгиевич вдруг исполнил, одну за другой, несколько арий из итальянских опер. На родном итальянском языке. Если генерал хотел ошеломить присутствующих, то это ему удалось с блеском. После того как он прекратил пение, воцарилась гнетущая тишина. Нарушил ее голос генерала, который, похоже, не впервые сталкивался с подобным эффектом. И это был, отнюдь не эффект «виртуозной» игры крепостного на механическом пианино. Генерал был интеллигентен, умен, умело руководил беседой, но абсолютно ничем, до поры до времени, не выдавал своих вокальных талантов. Чем и вызвал столь ошеломляющий взрыв эмоций. На этом фоне продолжать наше «блеяние» казалось просто немыслимым.

— Ну, что, орлы, скисли? Кстати, а почему вы поете, в основном, флотские песни?

— Так у нас же в гарнизоне моряки командуют, товарищ генерал, — елейным тоном заметил старший авиационной группой полковник С.

— А что, плохо командуют, Олег Афанасьевич? Есть перетензии?

— Ну что вы, товарищ генерал. Давайте «Варяга» что-ли!

Моряки, переглянувшись, расхохотались. Хохотал и генерал, и остальные офицеры, и даже несколько сконфуженный Олег Афанасьевич…

Через месяц я уезжал на родину. На душе было празднично…

ВСТРЕЧАЙ, РОДИНА!

В апреле 1985-го я наконец-то добился отправки на Родину. Встреча со сменщиком затягивалась, похоже, не без злого умысла, правда, абсолютно непонятно чьего. В Алжире нас отправили на один из двух перевалочных пунктов — Баб-Эззуар (в народе — «Бабий Яр»). Другой назывался — Эль-Каттани (в народе — Эль-Скотани). Народные прозвища были весьма точны и красноречиво свидетельствовали об отношении СВС-ов к этим пунктам проверки их истинных чувств к Алжиру. Испытания были нешуточными. Жара, пыль, вокруг ни деревца, ограниченный запас воды, а до ближайшего магазина километра три. Всю теплоту отношений, сложившуюся за годы совместной работы с подсоветными слизывало, как корова языком. Так называемое Бюро сотрудничества при Министерстве обороны АНДР, казалось, было создано именно для этого. Если тебе пообещали билет на завтра, то завтра, в лучшем случае, следовала бурная имитация процесса, на выходе которого оказывалось, что кто-то из членов семьи оставался без билета. Или без багажных документов. Невольно возникал вопрос: «К чему все это?»

Сдается, что, скорее всего, для демонстрации все той же политики равноудаленности от блоков… Не думаю, правда, что представители противного нам блока НАТО могли столь униженно дожидаться каких-то билетов у бывших подопечных, еще вчера на пышных проводах клявшихся в вечной дружбе и благодарности. Лично я был зол как никогда в жизни. Хамоватый сержант — шеф перевалочной гостиницы «Бабий Яр» с елейной улыбкой сообщил, что, к сожалению, колонель (полковник — фр.) не может рассчитывать на отдельный номер. Более того, ввиду недостатка свободных мест мне было предложено переночевать в… ванне. Семья будет неподалеку, в общей комнате с доброй дюжиной счастливых постояльцев.

Провокация удалась, я обозвал сержанта жирным зарвавшимся придурком, сдобрив русскую речь, которую он прекрасно понимал, известными мне арабскими и французскими эпитетами, уместными в данной ситуации. Он извинился и, жалуясь на судьбу, отпер какую-то пыльную каморку. По крайней мере, она была отдельной…

Примерно через неделю, наконец, появился сменщик. Им, как и ожидалось, стал лиепайский командир из 22 бригады подводных лодок БФ капитан 2 ранга Владимир Баюров. Общение ограничилось одним вечером. Я передал ему все, что было возможно за столь «продолжительный» срок, охарактеризовал всех и вся, с поправкой на подслушивающие устройства. А утром его увезли в Оран. Видимо, опасаясь продолжения инструктажа.

Миссия моего преемника завершилась раньше положенного срока. Приняв должность командира гарнизона, он был вскоре смещен в результате подковерных маневров и «переворота», проведенного шефом авиационной группы полковником О.А. Сделать это было несложно, поскольку проживавший в одиночестве Володя (жену вызвать так и не удалось), активно участвовал во всех застольях и ликованиях. Учитывая широкомасштабную кампанию по борьбе с пьянством, сигналы шли один за другим. Вскоре «вилла» тихо и без особых объяснений отправила его домой. Это случилось в конце мая 1986 г. Прежде чем улететь он оказался на том же постоялом дворе, и ровно год спустя передавал свои полномочия новому командиру инструкторского экипажа капитану 2 ранга Василию Коновалову, бывшему командиру «С-329» 157 бригады подводных лодок (Палдиски). И вновь их общение на превысило одного вечера, который был скрашен бутылкой доброго «Вана Таллина».

СМЕНА КАРАУЛА

Прошла еще неделя, прежде чем Василий Коновалов с женой и сыном попал в Мерс-эль-Кебир. Незадолго до его убытия к новому месту службы состоялась встреча с главой советской военной миссией генерал-лейтенантом Титовым. Генерал тактично напомнил подводнику об успешном шествии антиалкогольной кампании не только на далекой родине, но и на африканском континенте: «Стоит только кому-то поднять рюмку в любой точке Алжира, мне сразу же становится это известно…»

К июню 1986 года положение дел на дивизионе подлодок, которым продолжал командовать майор Ахмед Хеддам, оставляло желать лучшего. ПЛ «010», которой командовал капитан Каид Слиман, стояла без аккумуляторной батареи и была укомплектована личным составом на 50 %. Наиболее толковые подводники во главе с капитаном Шерги были откомандированы в Рижский учебный центр, где готовились принять новую лодку проекта 877. ПЛ «011» (командир — майор Херда) оставалась на ходу, но со множеством неисправностей. Незадолго до этого из СССР была получена сухозаряженная аккумуляторная батарея. Требовались специалисты по заливке, но с Черноморского флота приехал обычный старшина команды электриков, который принял активнейшее участие в том, чтобы эту батарею побыстрее загубить. Вдохновленные его приездом алжирцы, не дожидаясь спецов, сами приготовили электролит, после заливки которого батарея закипела и безнадежно вышла из строя.

Этот эпизод напомнил мне случай, когда 10-м управлением Генштаба в Алжир был направлен инструктор-летчик, до этого пилотировавший только машины Сухого. Там же ему предстояло встретиться с МиГ-23 и 27. «Справится!» — сказал один кадровик другому, и летчик отправился обучать, ведь кадры решают все!..

Сильно хотелось заработать, поэтому пилот «взялся за гуж». Кризис наступил в полете над Сахарой. До этого наш герой, как мог, пытался поддерживать престиж стороны его пославшей, демонстрируя универсальность подготовки СВС. И ему, и его подсоветному пришлось катапультироваться. Самолет был потерян, а с ней и доля репутации, честно заслуженной его предшественниками…

Тем временем в Мерс-эль-Кебире из советских подводников оставались, помимо командира, лишь стармех (командир БЧ-5) капитан 3 ранга-инженер Василий Левчук и шесть мичманов. Познакомившись с командиром дивизиона, русский командир попытался разделить свою озабоченность состоянием кораблей.

— Да, неисправностей много, товарищ Коновалов, но «011» должна ходить в море, — с милой улыбкой заявил комдив, ваши предшественники с этим вполне справлялись.

— Что ж, попытаемся! — глубоко вздохнув, ответил новый командир.

Не откладывая дела в долгий ящик, они с комдивом занялись планированием выходов в ближние полигоны для отработки экипажей и обеспечения надводных кораблей.

Прекрасно знавший историю предшественников командир Коновалов накануне выхода досконально проверил лодку и убедился, что выход в море невозможен. Неисправностей была масса, в том числе серьезных. Оказались не в строю гирокомпас и один из дизелей. Доклад Хеддаму вызвал уже знакомую реакцию: «В Союзе с такими неисправностями плавать нельзя, а здесь можно».

Однако Коновалов проявил настойчивость, выход отставили, а дизеля и гирокомпас вскоре ввели в строй. Выход в море показал, что оставшаяся после отправки в СССР опытных моряков часть экипажа абсолютно не отработана. Командир Херда, несмотря на гидрографическое прошлое (прежде он командовал ГИСУ японской постройки), оказался достаточно опытен, чего совершенно нельзя было сказать ни об инженер-механике Айнари, ни о старшем помощнике по фамилии Арбуз. Тем не менее, днем проводилась интенсивная отработка, а ночью лодка легла в дрейф. Свободная от вахты часть экипажа получила возможность отдохнуть и с чистым сердцем попадала в койки.

Шестое чувство вперемежку с физиологическими потребностями занесло советского командира среди ночи на мостик. Уже проходя ЦП, напоминавший обстановку «Летучего Голландца» (там не было абсолютно никого!), Коновалов не на шутку насторожился. Стремглав взбежав на мостик, он немного успокоился. Там, слава богу, были живые люди. Облокотившись на подножку, мирно посапывал старший помощник командира Арбуз. Но это было не главное. Бегло оглядевшись, Василий вдруг увидел почти над головой темную громаду мыса Фалкон. Башня маяка посылала свой могучий луч гораздо дальше, поэтому сон Арбуза оставался не потревоженным. Представить такое на нашем флоте было немыслимо. Возмущенный до глубины командирской души Василий жестко пнул старпома в бок, организовал массовую побудку и задний ход моторами. Лодка чудом избежала посадки на камни, и случилось это, увы, не впервые.

Тремя годами раньше, когда и состояние матчасти, и качество подготовка алжирцев были гораздо выше, ваш покорный слуга столкнулся с аналогичной ситуацией. Тихая южная ночь. Море Альборан. Поднимаюсь на мостик из центрального поста, который никогда не покидал в море, и принимаю доклад сразу от трех вахтенных офицеров: «Товарищ командир лодка находится в дрейфе, идет зарядка АБ, работает правый дизель на зарядку!»

Все трое были добросовестными и толковыми офицерами, и старшим из них был ветеран лодки — лейтенант Бенарбия. Уверяю вас, что лучше бы на вахте стоял бестолковый офицер, но один. Ответственность была бы не так размыта. Несмотря на тропическую ночь, я отчетливо различал «усы» — буруны, бодро разбегавшиеся от форштевня в разные стороны. Дизель явно работал на винт. Прямо по курсу наблюдался остров — Иль Хабибас, на котором по моим данным два слепо-глухонемых брата успешно разводили кроликов. До него оставалось кабельтов двадцать.

— А это что такое, уважаемые? — я обратил внимание на расходящиеся «усы».

— Мы верим своему механику, — гордо заявил Бенарбия, — он доложил, что дизель на винт не работает!

— А ну-ка все марш вниз и в компании с механиком скачками в пятый и шестой! — рявкнул я, и горе-вахтенные поспешно проскакали вниз.

Исчезновение усов стало первым добрым знаком, за которым последовали раскаяние и «разбор полетов». Как выяснилось, заступающий вахтенный, прибыв в 6-й отсек с небольшим опозданием, предшественника уже не застал. Притомившись, тот решил не дожидаться сменщика и благополучно убыл почивать… Заступающий, увидев на телеграфах «Малый ход», недолго думая, включил кормовую ШПМ (шинно-пневматическую муфту, разобщающую линию вала), сообщив, таким образом, поступательное движение родному кораблю…

— Ну что, орлы, не дали глухонемым братьям развлечься!

«Ударная группа» вахтенных виновато молчала.

— А что, после выброса на островок нашей лодки к братьям вполне могли вернуться и слух и речь! Шоковая терапия, товарищ Бенарбия!

Некоторое время минер продолжал дуться, поскольку в результате происшествия с моей легкой руки получил прозвище Терапевт. Это было вдвойне смешно, поскольку он по праву считался одним из самых бестолковых офицеров корабля, хотя и был неплохим парнем.

— Нет такой должности на флоте «хороший парень» любил говаривать мой друг Женя Кореньков — командир-инструктор фрегата «Мурат Раис» (СКР «Дельфин»), и с ним было трудно не согласиться.

Тем временем «011»-я продолжала плавать. Новый шеф инструкторской группы умело лавировал между ярлыком саботажника и сверхтребовательного наставника. Как никак, опыт предшественников, добытый потом и «кровью», не удалось стереть из памяти народной даже «опричникам» из Бюро сотрудничества.

План боевой подготовки в целом выполнялся. Были отработаны даже такие маневры как высадка диверсионной группы на каяках из торпедных аппаратов. Впервые этот достаточно трудный маневр, хотя бы по той причине, что на родине его проводить не приходилось, был выполнен ПЛ «010» в 1984 году и с тех пор стал базовым элементом задачи № 3. Лодка становилась на якорь под водой, и группа «человеко-лягушек» (боевых пловцов, тренировавшихся в базе на доставании грязной посуды, выброшенной за борт нерадивыми вахтенными) во главе с симпатичным капитаном — выпускником французской спецшколы диверсантов, деловито, без суеты покидала лодку вместе со своими складными каяками, чтобы атаковать кого-то на побережье. Капитан был истинным «плейбоем». По его рассказам все отпуска он проводил то на горных лыжах в Шамони, то с аквалангом на Сейшелах, то в казино в Монте-Карло. Традиции боевых пловцов были сильны, судя по таким личностям вроде старого как мир, но крепкого как баобаб, майора Шабана. Он частенько подходил к лодке, приветствуя советских подводников на нацистский манер. В ответ на мой недоуменный взгляд он как-то сказал:

— Не люблю французов, хоть убейте. Жаль, что мне не так и не довелось выполнить задание по подрыву причалов в Тулоне. Его отменили.

— Кто?

— Как кто? Наши, немцы… какая разница! Хайль Гитлер! — и он заливисто загоготал…

Теперь группу диверсантов возглавлял молодой капитан — выпускник Рязанского училища ВДВ. Он также всячески подчеркивал симпатию русским, но, как понимаете, в несколько иной форме…

Плавание «011» резко закончилось, как только окончательно сдала одна из групп АБ. На море был «повешен большущий замок»… И тут начались кадровые перемещения. Майор Ахмед Хеддам получил назначение в столичное Адмиралтейство, майор Херда, исполнявший обязанности НШ дивизиона, вскоре убыл туда же. Исполняющим обязанности комдива стал капитан Каид Слиман.

Тем временем подводниками вплотную занялся командир базы Мерс-эль-Кебир. — подполковник Годбан Шабан. До ухода Хеддама, всячески подчеркивавшего независимость, ни он, ни его предшественник — Хеннан, в подводные дела не вмешивались. Пригласив Коновалова, командир базы, с ходу поставил боевую задачу — восстановить боеготовность подводных лодок. При определенном желании и концентрации сил и средств местной стороны, это представлялось вполне возможным.

Русские засели за любимое занятие — составление планов. Вскоре развернутый план устранения технических неисправностей был сверстан. Командиру базы он понравился, и тот дал команду перевести его на французский…

С начала 1987 года закипела работа по реализации плана. К сожалению, как и раньше, все делалось руками личного состава, работавшего с охотой, но без должной квалификации. На одном энтузиазме далеко не уедешь, был необходим серьезный заводской ремонт с привлечением квалифицированных специалистов. Летом 1987 ПЛ «011» встала в док, но к серьезным работам приступить так и не смогли. В подводных силах Алжира назревал качественный перелом.

С приходом в ноябре 1987 года в Мерс-эль-Кебир первой лодки проекта 877 «012» — «Раис Хадж» (командир — майор Б.Шерги) подводные лодки 633 проекта оказались брошены на произвол судьбы. Дивизион, как таковой, перестал существовать. Каид Слиман сам по себе, Шерги — сам по себе. Все внимание командования было приковано к новой подлодке. Началось активное разукомплектование старых. Каид Слиман продолжал уверять В.Коновалова, что инструкторская группа на лодки 633 проекта заказана, но, все это, увы, осталось на словах.

В феврале 1988 года закончился контракт у механика Василия Левчука и группы лиепайских мичманов. Оставались лишь командир и черноморский старшина команды трюмных мичман Воронов, но в марте и они отправились на родину. Страница алжирских «Ромео» (натовское наименование ПЛ пр.633) была закрыта. Начиналась эпоха «Кило».

С новой лодкой прибыла и гарантийная группа советских специалистов, которых поселили отдельно — на территории базы. И это их отдельная история… В январе 1988 года в базу пришла вторая «варшавянка», которой командовал первый старпом «010»-й капитан Малек Несиб. О нем у меня остались самые хорошие воспоминания…

На первых порах ему сильно доставалось за очевидные упущения в нелегкой старпомовской службе. Но он стойко переносил все трепки, устраиваемые ему командиром Хеддамом, в том числе с моей подачи. Время от времени он подходил ко мне и просил перестать хоть на время «разбрасывать перед ним банановую кожуру», чтобы дать затянуться хотя бы старым ранам… Похоже, они затянулись вовремя.

Весной 1995 года в Санкт-Петербург прибыла на ремонт подводная лодка «012». Ее эскортировал алжирский БДК (большой десантный корабль) с заместителем главкома ВМС на борту. Им оказался мой ученик и коллега полковник Ахмед Хеддам. Мы душевно встретились на борту флагмана, где был дан торжественный прием для российских офицеров. Я отснял целую пленку, и, распрощавшись, пообещал лично доставить фотографии вместе с «мемуарами» в Алжир. В июне намечался поход из Севастополя в Петербург поход крейсерской яхты «Орион», посвященный грядущему 300-летию Российского флота. Питерская часть экипажа, где я числился старпомом, благополучно прибыла в город морской славы России, и тут удача от нас отвернулась. В первый же день выяснилось, что поскольку флот еще не поделен, Украина, а с ней и местная часть экипажа, не разделяет наших стремлений к покорению стихии на судне, которое занято «серьезным делом» — чередует челночные рейсы в Константинополь с извозом отдыхающих на пляже в Учкуевке. Предстояла двухмесячная борьба, готовясь к которой, наша группа забрела в небольшое кафе дабы слегка взбодриться. Родной город встретил меня неласково, малолетние беспризорники в тот же вечер стащили сумку, в которой, помимо всего прочего, находилась известная пленка. Пообещав прытким юношам накормить их мороженным «до полусмерти», я получил свою пленку обратно, но, увы, уже засвеченной. Забегая вперед, стоит сказать, что поход «Ориона» был сорван, и следующим летом наш яхтенный экипаж отправился на регату «Катти Сарк» на яхте «Океан», но об этом позже.

Что до старины Хеддама, то он довольствовался воспоминаниями об АНДР в моем переложении, переданными через алжирских адъюнктов Военно-морской академии имени Н.Г.Кузнецова. А командиру Шерги я подарил на счастье кусок бивня мамонта, привезенный по случаю из Тикси. Вскоре он стал командующим подводными силами.

Слава героям глубин!

Апрель 2004 г.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Ноябрьским вечером 2006 г. в моей квартире раздался звонок. Разумеется, голоса я не узнал, зато несказанно обрадовался, когда звонивший назвал себя полковником Ремаси. Я сразу же вспомнил этого симпатичного, а главное толкового офицера в его бытность механенком (командиром моторной группы) первого экипажа. Теперь Беньямина был уполномоченным по приему от Адмиралтейского завода подводных лодок 877 проекта из ремонта и проживал в Санкт-Петербурге. Предложение встретиться было принято с радостью. Только что закончился священный месяц Рамадана, и причин воздерживаться от теплой дружеской встречи не было вовсе. Впрочем, главная причина встречи оказалась еще круче. Нынешний главком (он же 1-й старпом первенца подводного флота АНДР) просил передать трагическую весть — наша любимая «С-28» была торжественно затоплена на глубине 2000 м. Простояв больше 10 лет в режиме «Авроры», лодка начала медленно но верно тонуть у пирса. По словам Ремаси, кто-то неосторожно облокотился на кнехт и тот вывалился за борт вместе с куском легкого корпуса. Рассчитывать на реставрацию первенца и превращения его в музей не приходилось, поэтому во избежание позорной разделки на металл, генерал Несиб принял волевое решение, о котором и счел необходимым меня уведомить…

По словам очевидцев, корабль не сдавался до последнего. Крупные забортные отверстия: ВИПС, ДУК и все 8 торпедных аппаратов открываться категорически отказались. Верховное командование выручил ГОН (главный осушительный насос с производительностью — 200 куб.м.\мин). Примерно через 10 минут после пуска насоса на заполнение лодка величественно ушла под воду с дифферентом 5 градусов на нос, а еще через полчаса на поверхность с шумом вылетел аварийный буй, окончательно сразив присутствующих…

На мой вопрос — а почему было не испробовать по обреченному кораблю какое-нибудь оружие? Заодно бы и потренировались! — мой визави доверительно сообщил, что решили не рисковать. Тем более, что незадолго до этого было принято отстрелять боевую торпеду с просроченным регламентом по острову, а та возьми, да и отрикошеть на обратный курс.

«…Еле уклонились срочным погружением!»

В общем, как в известной песне: «Одын пуля всю ночь напролет за грузыном ганялся…»

Вот такая печальная весть из Африки.

Пролив скупую мужскую слезу мы капитально помянули со стармехом Филипповым верного «боевого коня», чему призываем незамедлительно последовать всех сочувствующих. Согласитесь такая судьба гораздо почетнее участи многих субмарин, превращенных в увеселительные заведения!

ГЛАВА III. СЕДИНЫ БАЛТИКИ

Памяти лиепайского комбрига Валерия Романовского

В который раз оказавшись на Балтике, я не особенно удивился. Еще в Москве, где получал сданный на хранение партбилет и орден, «за преодоление трудностей в ходе создания алжирского подводного флота», я услышал от кадровиков, что Балтийский флот настаивает на моем возвращении в Лиепаю.

Но только в штабе БФ в Калининграде удалось окончательно прояснить ситуацию.

— На Севере тебя уже забыли, а на Балтике, куда твою лодку передали за месяц до ухода в Африку, хотят получше узнать, прежде чем послать куда-нибудь еще… в Академию, например, — растолковал мне подводный направленец, капитан 1 ранга Олег Галашин.

«Прощай, родное Видяево и здравствуй, Лиепая!» — с двойственным чувством подумал я.

На дворе стоял апрель 1985-го, и отовсюду брезжило «перестройкой», не к ночи буде помянуто. В далеком Видяево взрастившую меня 49-ю бригаду подводных лодок благополучно расформировали, а в Лиепае ждали друзья-командиры из 22-й бригады, многие их которых «подросли» за годы нашей разлуки не только в рангах, но и должностях.

Если не считать однодневной стоянки на рейде в курсантские годы, впервые в Лиепае я оказался в 1979-м, когда «С-28», где я был старпомом, прибыла на ремонт на СРЗ-29 (Тосмаре). Теперь в Лиепае был, пусть временный, но домашний очаг. Старшая дочь успела окончить местную школу, да и вообще, семья успела полюбить Латвию настолько, что кое-кто даже подумывал на старости лет поселиться в Риге. Кто же мог подумать, что, спустя всего несколько лет, эта республика, став козырем в руках опытных манипуляторов, превратится в воинствующий субъект антироссийской политики, зацикленной на изгнании русскоязычного «меньшинства», составлявшего добрую половину населения страны. «Оккупанты», «мигранты» и другие звучные эпитеты, которыми продолжают оперировать латышские власти, поначалу воспринимались с иронией, но когда декларации начали воплощаться в жизнь, а творящееся вокруг подтвердило худшие опасения, задумываться было уже поздно.

Сначала выдворяли людей, «запятнавших» себя службой в армии, правоохранительных и партийных органах, потом принялись за тех, кто не смог или не захотел сдать экзамен на знание латышского. Подобным манером мою дочь сначала отчислили с 4 курса Рижского политехнического института, а затем выгнали с работы. Она прилежно трудилась на текстильном комбинате «Лаума»…

Переоценка ценностей завершилась; верные «латышские стрелки» прошагали в Лету. Зато «из нафталина» были извлечены бывшие эсэсовцы «Латышского легиона», мгновенно поднятые на щит как герои нации. Даже заокеанские покровители поначалу содрогнулись, но потом все взвесили и решили расценивать это как «местную причуду», лишь бы русские побыстрее убрались, освободив для них жизненное пространство. Свято место, как известно, пусто не бывает, и вскоре на ключевые государственные посты потянулись «проверенные люди» нужной ориентации…

Невозможно обойти вниманием и грустный факт нашего поспешного бегства из Лиепаи в 1994-м. В акватории бывшей военно-морской базы было брошено такое количество кораблей, что ими свободно можно было укомплектовать флот морской державы среднего уровня. Одних подводных лодок было около двадцати. Две из них «Б-77» и «Б-81» (проект 651) незадолго до этого прошли средний ремонт. Видимо поэтому первая вскоре превратилась в ресторан в Хельсинки, а вторая отправилась «на иголки». Даже если предположить, что страна избавлялась от избыточных масс оружия, не думаю, что она выиграла оттого, что десятки бывших советских субмарин, разбросанные по всей планете, превратились в объекты глумления. Даже, если их представляют музеями «холодной войны».

Хочешь не хочешь, а невольно напрашивается аналогия с поверженной Германией. В этом-то и состоит главный «фокус», поскольку в подобном контексте окончание смертельного противостояния вряд ли воспринимается как результат благородных намерений советского руководства. Скорее, как безоговорочное поражение России.

Но перенесемся в Лиепаю 1994-го. Большая часть из полусотни кораблей во главе с бывшим ракетным крейсером «Грозный» на момент «отступления», оказалась в полузатопленном состоянии, обеспечив впоследствии фронтом работ целую группу фирм и фирмочек, специализировавшихся на судоподъеме и торговле металлоломом. А заодно у латвийских властей появились основания для обвинения русских в намеренном осквернении окружающей среды.

Винить в произошедшем военных моряков было бы не совсем корректно, хотя кое-кто из них, несомненно, приложил руку к тому, чтобы корабли оказались не в состоянии уйти в Россию даже на буксире. Те, что рангом повыше, своим участием в массовой распродаже некогда боевых единиц и расходных материалов. Кто пониже, выпиливая и меняя красномедные трубопроводы собственных подлодок на все те же вожделенные «баксы». Маловероятно, что эти суммы стали «первичным капиталом» будущих олигархов, зато гримаса «нового стиля» предстала во всей красе. А именно этот стиль усиленно и ускоренно насаждался повсеместно.

Иначе чем заискиванием «лучшего немца всех времен» перед Западом, трудно объяснить поспешность в оставлении баз и объектов, в обустройство которых десятилетиями вкладывались миллиарды народных средств. Самое интересное, что оставлялись эти объекты, как правило, в образцовом состоянии. И для чего же? Для того, чтобы вскоре оказаться разрушенными и разграбленными. Теперь эти руины охотно демонстрируются как образчик «русского варварства», как заезжим гостям, так и пользователям Интернета. Не верите, посетите, к примеру, сайт Палдиски (Эстония). Там некогда размещался образцовый учебный центр ВМФ, готовивший экипажи атомоходов. Эстонцы приняли его в прекрасном состоянии вплоть до последней розетки…

Лиепайская база — колыбель российского подводного флота, обладавшая мощной инфраструктурой, изначально рассматривалась латвийскими властями как дополнительная приманка для стратегов НАТО. Впрочем, в ту пору вопрос о членстве прибалтов в этой «сугубо оборонительной» организации рассматривался Западом с определенной осторожностью. Однако по воспоминаниям бывшего госсекретаря Соединенных Штатов Дж. Бейкера, к этому времени они уже начали привыкать к тому, что в ходе очередных переговоров «русские» готовы отдать даже то, чего от них не просят. Неудивительно, что подобный «инициативный» стиль дипломатии, привнесенный М. Горбачевым, и охотно подхваченный Б. Ельциным, воспринимался не иначе как проявление слабости. Что, в конечном итоге, и привело к обвальной потере авторитета России на международной арене. Латвия, подобно своим соседям, внезапно получив независимость, причем, безо всяких условий, поначалу опешила, но быстро опомнилась, решив «ковать железо пока горячо». В отношениях с Россией она заняла наступательную позицию. Первым делом Латвия без труда добилась от российского руководства публичных извинений за Пакт «Молотова-Риббентропа» и депортаций 1940-41 гг. вне исторического контекста. Дальше было проще. После подтверждения Россией нужных акцентов даже балтийским «нейтралам» не оставалось ничего другого, как принять за основу посылку, что существование прибалтийских стран в составе СССР было нелегитимным от начала и до конца. Латвия, а с ней и Эстония, выдвинули территориальные претензии. Оказались забытыми и победа в Северной войне, и миллионы «ефимков», полученные шведским королем Фредериком за то, чтобы вопрос о российской принадлежности прибалтийских земель считался решенным навсегда. Достойным исторической памяти оказалась лишь «государственность» стран Балтии с двадцатилетним предвоенным стажем…

Неудивительно, что «евроборцы» за права человека перестали считать нарушение прав русскоязычного населения Балтии заслуживающим внимание. А пресловутый «двойной стандарт» в отношении России подтвердился лишний раз и тем, что с 1 мая 2004 года и Латвия, и Эстония стали полноправными членами Евросоюза, имея нерешенные территориальные вопросы с соседями, что попросту противоречит уставу этой организации. Вопрос решается элементарно — виновной в том, что демаркация границ не завершена, объявлена Россия.

Сегодня бывшая Лиепайская ВМБ пребывает в полном запустении. Жилые дома военного городка разграблены и пустуют. Используется лишь бывшая гауптвахта, где предприимчивые латыши соорудили постоялый двор с модным «гулаговским» акцентом. Всего за двадцать долларов вам не только предоставят место на нарах, но еще и «начистят» физиономию, «как это принято у русских». Есть здесь и «пыточная». «Отель» этот пользуется популярностью, особенно среди иностранцев, желающих подтвердить свое мнение о русских именно в подобном аспекте. В чем им охотно помогает группа ряженых в красноармейских мундирах…

Мощные краснокирпичные казармы подплава, где некоторое время квартировал батальон «айзсаргов» в ожидании передачи зданий структурам НАТО, практически разобраны по кирпичику. Добротный кирпич от царского режима уходит по 20 сантимов за штуку (10 рублей). Через трещины в асфальте некогда парадного плаца пробиваются уже солидные деревца. Сквозь их энергичную поросль сиротливо проглядывает никому не нужное (скорей всего, в силу малой художественной ценности) бетонное изваяние советского подводника в пилотке в обрамлении «клещей», которые по замыслу автора должны были символизировать лодочные шпангоуты. Сзади торчат три цементные трубы, олицетворявшие, по мнению того же скульптора, перископы. Почему три? Возможно, для устойчивости конструкции. Острословы тут же уловили глубинный смысл композиции: «Зажали в клещи и…дерут в три «смычка». Грубовато, но метко. Лично у меня этот монумент вызывает крайне неприятные ассоциации. В ходе его создания, в 1980 году два матроса с «С-28», приданные в помощь скульптору, загремели в дисбат. Считалось, что если корабль в ремонте, личный состав там не нужен. Матросики по-своему распорядились творческой паузой в работе «маэстро». Приведя себя во взвешенное состояние, они «неправильно» отреагировали на замечание милиционера в штатском…

Произошло это за несколько месяцев до моего вступления в должность, но суровый комэск по прозвищу «Кобальт» при каждом удобном случае повторял, красноречиво глядя в мою сторону, что командиры «северных лодок» способны лишь на то, чтобы портить показатели по дисциплине старейшего подводного соединения, все еще Краснознаменного и почти что гвардейского…

И вот, летом 1985 года, отгуляв пару пропущенных отпусков, я вернулся в Лиепаю, где вступил в командование подводной лодкой «С-349», входившей в состав 22-й бригады 14-й эскадры подводных лодок дважды Краснознаменного Балтийского флота. Командовал эскадрой все тот же «Кобальт» — вице-адмирал Н.Е. Хромов. Николай Елизарович был человеком строгим, но справедливым, особенно по отношению к своим командирам. Чтобы это почувствовать, надо было стать своим, а не «гастролером» с другого флота. Так что, несмотря на то, что после убытия в Алжир моя аттестация в личном деле была переписана комбригом на откровенно негативную, именно по приказанию комэска, зла я ни на кого не держал. Тем более что над этим «произведением», где в каждой строчке была просто подставлена частица «НЕ», московские кадровики откровенно посмеялись. Правда, их комментарии чем-то напомнили шутки в духе незабвенного Лаврентия Павловича: «Не будь в окружении отличных характеристик, тебя, дружок, расстрелять мало за такую аттестацию…»

Согласен, потому что, если командир «регулярно не заботится о нуждах личного состава», ничего другого он не заслуживает…

Моя новая лодка была старой как мир, однако только что из ремонта, а экипаж составляли отличные специалисты. Сразу был найден общий язык с офицерами и командой, и все поставленные задачи решались успешно. Могу лишь смутно догадываться о причинах, но большую часть навигации 1985–1986 годов моя лодка провела в «странствиях» по Балтике, навещая «чужие» порты от Балтийска до польского Свиноуйсьце. С этими походами связано немало забавных историй. Хотя обстановка на Балтике отнюдь не располагала к благодушию. В октябре 1985-го сюда заявился даже американский линкор «Айова», принявший участие в учениях НАТО «БАЛТОПС». Помимо прочего на подходах к Лиепае им был отработан артиллерийский удар по берегу. Учитывая «шестнадцатидюймовость» главного калибра «Айовы» (406 мм) иначе как щелчком по носу нашей стороне это было воспринять невозможно. Мой приятель, в ту пору командир БПК проекта 61, известного как «поющий фрегат» из-за характерного свиста турбин, в это время находился на боевой службе в Карибском море. Он получил приказ немедленно проследовать в Мексиканский залив и сымитировать что-нибудь в духе «Айовы» близ побережья Соединенных Штатов. Лавируя меж нефтяных вышек, Николай прибыл на границу территориальных вод где-то в районе Нового Орлеана и потряс воздух залпами своего главного калибра — 76-мм автомата. Таков был «наш ответ Чемберлену». Самое обидное, что этого никто не заметил!

РОЛЬ ШТУРМАНА В «ИСТОРИИ»

…Штурмана хоть и хамская натура, до баб и вина охочая, но за знание хитростных наук мореходных, в кают-компанию допущать!

Петр Великий
На подводной лодке «С-349» был замечательный сплаванный экипаж. Офицеры и мичмана, как на подбор: стармех, капитан 3 ранга Николай Северин, его боевой заместитель — командир моторной группы — старший лейтенант Сергей Балтажи, командир БЧ-3, старший лейтенант Георгий Рослик и другие. Месяц от месяца все грамотней исполнял свои обязанности, не совместимые с частым оставлением корабля, перспективный старпом Алёша Попович. На своем месте был и энергичный замполит, капитан-лейтенант Игорь Починок. Единственным молодым и неопытным офицером был командир БЧ-1 вчерашний выпускник Бакинского училища лейтенант Зернов. Учитывая собственное штурманское прошлое, я взялся за его воспитание с удвоенной энергией. Перед уходом в академию нужно было оставить абсолютно боеготовый корабль. Штурман был неплохим парнем, но требовал постоянного контроля. Впрочем, после скандального случая с «С-363», оказавшейся в 1981 г. на мели в шведских водах близ главной ВМБ Карлскруна, вопрос о плотной опеке командиром «одинокого навигатора» рассматривался как нечто само собой разумеющееся.

Ранней осенью мы получили приказ следовать в Балтийск для обеспечения учений базировавшихся там противолодочных сил с дальнейшим развертыванием на Запад. Намечалась совместная отработка задач с польскими ВМС и Фольксмарине — Народными ВМС ГДР. Для подстраховки молодого штурмана был прикомандирован опытный флагштур капитан 3 ранга Шура Кацер, исходивший Балтику вдоль и поперек. Это был симпатичный плотного телосложения брюнет с развитым чувством юмора и несметным количеством однокашников по Калининградскому ВВМУ во всех базах. Последнее было также хорошим подспорьем, особенно при длительном отрыве от родной базы…

Мы благополучно прибыли в Балтийск и приступили к обеспечению БП. Сравнивая условия плавания на Балтике с Севером или Средиземным морем, я постоянно ловил себя на мысли, что кабы сюда, при отсутствии сильных приливо-отливных течений, да еще порядочные глубины, да простору побольше, подводники горя бы не знали. Если на Севере правилами допускалось иметь под килем 40 метров (для дизельных ПЛ), то здесь в некоторых полигонах эта цифра вынужденно снижалась на 15–20 метров. Откровенно говоря, подобный запас пространства не способствовал душевному покою. Впрочем, «покой нам только снился».

Что касается ледовой обстановки, то зимнее плавание на Севере было, едва ли не проще. Выскочил из базы и наслаждайся чистой водой, а здесь, порой, как в Северном Ледовитом, но где-нибудь в районе Шпицбергена. Одна радость, хоть айсбергов нет.

«С-349» почти ежедневно бороздила море, закрывая учебно-боевые планы многочисленных надводных сил. Наконец, настал черед 29 бригады ОВР (охраны водного района). Ею командовал капитан 1 ранга И.С.Мохов. Задача была достаточно простой. Занять район, объединяющий несколько полигонов примерно в трех часах хода от Балтийска, погрузиться и маневрировать согласно предлагаемой схеме. Поскольку вопросов не возникло, мы с «Курганом» (позывной комбрига) хлопнули по рукам и разошлись. Выход лодки был намечен на 07.30. Таким образом, приготовление «к бою и походу» предполагалось начать в 06.00.

Вечером ко мне подошел штурман и попросил «добро» встретить жену товарища, а затем сопроводить счастливую семью в баню.

Несколько удивившись постановке вопроса и перспективам штурманского досуга, я поинтересовался, в курсе ли он, что его корабль завтра выходит в море?

— Конечно, товарищ, командир, — поспешил заверить лейтенант, — приготовление в 06.00.

— Ну что ж, дерзайте, юноша. Только не перегрейтесь!

Неприятное предчувствие, оставшееся после исчезновения во мраке ночи единственного штурмана, несколько утихло от сознания присутствия его начальника по специальности Шуры Кацера.

Увы, предчувствие не обмануло. В 05.00 из управления коменданта Балтийска сообщили, что лейтенант Зернов «задержан в нетрезвом состоянии в районе городской бани с двумя сообщниками, один из которых — девушка».

Было ясно, что на выход в море штурманец явно не успевал, даже если его резко освободят.

Мы с Кацером переглянулись. Самое страшное, что «навигатор» на лодке 613 проекта один, а значит, добраться до карт и пособий можно было лишь взломав его сейф. Единственным, чем я располагал, была схема маневрирования, аккуратно вычерченная на форматном листе бумаги. Этого было явно недостаточно для обеспечения безопасного плавания. С другой стороны, отказываться от выхода вморе было смертеподобно. Лодка двухчасовой готовности, в чужой базе, утратила боеспособность! Мои раздумья прервал флагштур: «В чем проблема, командир. Мы же здесь все мели знаем. Откатаемся за милую душу на карте-сетке!» (карта с линиями координат, но без обозначения глубин и очертаний берегов).

После некоторый колебаний я согласился. Но прежде чем лодка отдала швартовы, на берег сошел замполит, легко убедивший меня в том, что в море и без него прекрасно обойдутся, зато штурмана можно будет вызволить, избежав вселенского скандала. На том и порешили.

Погода в тот день стояла просто изумительная. Лодка бесшумно выскользнула из базы, оставив по правому борту крашенное «серебрином» цементное изваяние женщины с ребенком на руках. Взмахом платка она приветствовала всех входящих и оставляющих главную базу ДКБФ — Балтийск. Еще раньше мимо проплыли: высокий красно-белый маяк и готические постройки старого Пиллау. Флагманский штурман без труда заменил своего непутевого воспитанника, время от времени выскакивая на мостик — поделиться свежим анекдотом или байкой, которых у него в запасе было предостаточно. Безоблачное небо и почти штилевая погода, возвращали нас в прошедшее лето. Настроение, подпорченное известием о похождениях «любителя коллективных помывок», постепенно восстанавливалось. Впрочем, до определенного момента. Сначала нас обогнал буксир со щитом для артиллерийских стрельб, а затем на противоположной части горизонта замаячил силуэт крупного надводного корабля. Это был БПК «Адмирал Трибуц». И щит буксировали именно для него. Это стало окончательно ясно, когда прямо над нашей рубкой замелькали облачка разрывов его снарядов.

Практически одновременно на северной стороне горизонта показалась точка, довольно быстро превратившаяся в МРК (малый ракетный корабль пр.1241), на мостике которого металась отчаянно жестикулирующая фигура. Когда МРК подошел ближе, я различил капитана 2 ранга, который истошно кричал в мегафон: «Командир, уходи к Северу на шесть миль! Как вы здесь оказались?»

Давая понять, что все ясно, я кивнул, и лодка резко развернулась в указанном направлении. Одновременно был отдан приказ — взломать штурманский сейф, что было незамедлительно исполнено. Когда на мостик подняли ПИП (правила использования полигонов), я сравнил расположение полигонов со схемой, переданной комбригом И.С.Моховым. Ошибка состояла в том, что район артиллерийских стрельб надводных кораблей был почему-то объединен с нашим районом маневрирования. Поскольку на инструктаже было предписано строго следовать именно схеме маневрирования, а руководителем учения значился ее автор комбриг 29-й брковр, заметно полегчало, но ненадолго. Через несколько минут «шаман» (шифровальщик) поднес расшифрованное «радио», за подписью ОД БФ (оперативного дежурного Балтфлота). Прочитав его, я ощутил неприятный холодок меж лопаток. Даже солнце уже не казалось таким ярким.

— Ну, чего там? — поинтересовался флагштур.

— Читай, — я протянул ему блокнот, где было написано: «Командиру «С-349» зпт доложите количество раненых и пораженных тчк ОД…»

Лицо Кацера вытянулось:

— Ну и что ты намерен ответить?

«Раненых не имею, матчасть в строю, готов выполнять поставленное задание, занял район, погрузился до…часов…»

Получив «квитанцию» (подтверждение получения адресатом нашего «радио»), мы погрузились, благополучно отработали, всплыли и вернулись в базу.

Еще до подхода к пирсу, припав к биноклю, я искал глазами как минимум «черный ворон», как это было в 1975-м, когда нашу лодку по возвращению из «автономки» завернули на Новую Землю под проверку штаба флота. На подходе к губе Белушьей, мы допустили серьезное нарушение по связи. К счастью, свою задачу, как штурман, я выполнил. «С-7» вышла в точке рандеву с дозорным СКР «нос к носу». Годом раньше «С-295» разминулась с таким же сторожевиком миль на двадцать, что стоило должности флагштуру нашей 49-й бригады по прозвищу «Винни-Пух»…

Сейчас на пирсе маячили две фигуры. Одна из них принадлежала комбригу И.С. Мохову, который, тактично выждав, когда заведут последний швартовый конец и дадут отбой моторам и машинным телеграфам, негромко сказал: «Сергей, отдай мне схему».

Я был вынужден ответить, что если и останусь на свободе, то только до тех пор, пока эта схема будет оставаться при мне. Кстати, она до сих пор у меня. Недавно разбирая бумаги, я наткнулся на этот уже пожелтевший листок бумаги, который, в свое время, едва не стал причиной многих бед…

Отдавая должное комбригу, стоит сказать, что при разборе Игорь Станиславович честно признал свою ошибку. Видимо поэтому никаких вопросов ко мне так и не последовало. Зато первым вопросом штурману, который, пряча глаза, топтался на причальной стенке, стал: «Куда вы дели замполита, гражданин Зернов?»

Возможно, от нетрадиционного обращения и без того красноватая физиономия штурмана вспыхнула: «Сейчас доложу, товарищ командир!»

Поднявшись на мостик, лейтенант поведал душещипательную историю как Зам вызволил его с гауптвахты, а затем, уединившись с помощником коменданта, приступил к индивидуальной работе с благородной целью — избавить Краснознаменное соединение от крупного дисциплинарного проступка. Там их и застукал комендант. Поэтому заместителя придется вызволять отдельно. Я выразительно взглянул на старпома, который состоял с замполитом в приятельских отношениях:

— Ну, Алексей, настал твой черед. А я покамест послушаю штурмана, как он собирается искупать свою вину.

Каялся Зернов профессионально. Особенно мне понравилась та часть монолога, где он заявил, что не дай бог ему еще раз попроситься на берег в чужой базе…

А базироваться на Балтийск нам оставалось еще целых полтора месяца, иногда совершая набеги на соседние страны. В Польшу, например. Но это следующая история.

А тем вечером мы с офицерами отметили счастливое избавление, возблагодарив судьбу за то, что она в очередной раз отвела от нашей субмарины злой рок. Штурмана, само собой, среди приглашенных не было, он отбывал трудовую повинность на родном корабле.

За соседними столиками шумно веселилась офицерская компания.

— Видимо юбилей эсминца «Беспробудный», — прокомментировал минный офицер Жора Рослик.

— По какому случаю ликуем? — спросил я проходившего мимо старлея.

— Да вот, товарищ капитан 2 ранга, чуть свою лодку не утопили, к счастью, все обошлось.

— Поздравляем, а сами кто будете?

— Командир батареи БПК «Адмирал Трибуц», старший лейтенант Спасибо.

— Да, в общем, не за что. Не так-то просто нас утопить! — заметил я, уже потом сообразив, что это фамилия симпатичного артиллериста.

Отправляясь через день в Польшу, лодка расходилась левыми бортами с «Адмиралом Трибуцем», где в это время проходил «Большой сбор». Прозвучала команда «Кругом» и его экипаж, выстроенный вдоль борта, развернулся к нам лицом и замер, отдавая честь. Замерли на надстройке и наши швартовные команды. Внезапно в воздухе раздалось негромкое, но достаточно звонкое, чтобы расслышать: «Спа-си-бо!» (Что не утопили!)

Едва сдержавшись, чтобы не рассмеяться, я с пониманием отнесся к взрыву хохота на обоих кораблях.

Более того, мне отчетливо показалось, что в ряду офицеров на борту БПК ярко зарделась одна физиономия.

В ПОЛЬШЕ

Несчастья Польши свидетельствуют о существовании Бога…

(из канадского фильма «Нашествие варваров», премия «Оскар», 2003 г.)
— Двадцать миллионов бездельников, — произнес Хорст, всматриваясь в туманную даль, где смутно угадывался пологий польский берег.

— О ком это вы? — с деланной наивностью поинтересовался я.

Он вопросительно уставился на меня, а затем, хмыкнув, пояснил:

— О поляках, конечно. Оставили бы себе как победители нашу Померанию с Силезией, зачем же было им отдавать?

Не думаю, что Хорст как политически грамотный офицер Фольксмарине, не знал о договоренности союзников на Ялтинской конференции отодвинуть западную границу СССР поближе к центру Европы. А чтобы не обижать поляков, и так «обиженных» Германией, сделать это за счет последней. Когда Восточная Германия подписывала в 1950-м договор с Польшей о постоянной границе по Одеру-Нейсе, ФРГ поспешила назвать эту линию лишь временной административной границей. Однако в период правления канцлера Вилли Брандта, стремившегося улучшить отношения с восточным блоком, Бонн признал эту границу нерушимой. Несмотря на это, в обеих Германиях не утихали страсти не только по утраченным территориям, но и в связи с депортацией миллионов немцев, вынужденных, в свое время, их оставить.

— Насколько я понимаю, поляков вы не любите?

— А за что же их любить? — задорно парировал Хорст, — от них только хаос и сумятица.

— Вот именно, — поддакнул я, вспомнив, что до революции, «унутренним» врагом Российской империи, по словам классика маринистики, считались «жиды, скубенты и поляки».

— Вспомните ту сваю в порту, они еще в пятницу примерялись ее забить, сегодня понедельник. Помяните мое слово, сегодня вернемся, а там и конь не валялся!

Самое интересное, что немец оказался прав, пресловутая свая так и осталась «недобитой»…

Польша, тем временем, продолжала кипеть. «Солидарность», вдохновленная Папой Римским, в недалеком прошлом польским кардиналом Каролем Войтылой, и щедрой американской «помощью» с острым привкусом ЦРУ, набирала силы. Демонстрация протеста, организованная ими в мае 1985 года, стала рекордной по числу участников. И Папа, и президент США Рональд Рейган, заключив своего рода антикоммунистический альянс, отказывались признавать «ялтинский» раздел Европы образца 1945 г., считая его «исторической ошибкой», подлежащей исправлению. Сигналом к действию послужило военное положение, объявленное польским лидером генералом Войцехом Ярузельским в 1981 году. Уже в мае 1982 года Рейган подписал директиву Совета Национальной безопасности 32 (НСДД-32), ставившую цель — спровоцировать кризис советской экономики и разрушить связи СССР с союзниками. По замыслу это неминуемо приводило к краху «коммунистической империи». И ключевая роль в этом отводилась именно Польше и «Солидарности», в частности. Мощные финансовые вливания в оппозицию и «промывка мозгов» католического населения не прошли даром. К 1985 году в Польше огромными тиражами выходило более 400 подпольных изданий, изображавших генерала Ярузельского кровавым злодеем, а лидера «Солидарности» «простого электрика» Леха Валенсу — добрым ангелом. Даже детишки оказались охвачены должным вниманием. Сотни тысяч экземпляров красочных комиксов, доставленных по каналам ЦРУ и Ватикана, с участием политических персонажей в виде героев народных сказок закладывали зерна ненависти к «режиму» в неискушенные души. Не сумев совладать с оппозицией, правительство Ярузельского было вынуждено начать с ней диалог, а вскоре, в 1989-м, и уступить власть…

Польша, кокетничавшая званием «самого веселого барака в соцлагере», одной из первых покинет его и вступит в НАТО. Отчасти за этим шагом скрывался ее извечный подсознательный страх перед Германией. В самом деле, не станут же требовать назад свои земли союзники по военному блоку! Тем более что гарантом безопасности теперь выступает новый «большой брат» — могущественные США.

Капитан 2 ранга Хорст Хофманн был принят на борт «С-349» несколько дней назад, почти сразу же после швартовки в устье реки Свине. К пирсу подкатил «УАЗ», из которого вышел невысокого роста человек в гэдээровском камуфляже в мелкий рубчик. Энергичной походкой он направился к лодке. Незадолго до этого, как только ОД пункта базирования Свиноуйсьце сообщил о предстоящем прибытии гостя, я обратился к своим офицерам:

— Кто говорит по-немецки?

Паузу нарушил звонкий голос замполита:

— Я, товарищ командир!

— И насколько хорошо?

— Немцы понимают.

Наконец-то представилась возможность это проверить.

— Валяйте, встречайте союзника, — я подтолкнул зама к выходу.

Игорь резво спустился по трапу на пирс и подошел к гостю. Немец щелкнул каблуками и козырнул:

— Фрегаттен-капитан Хорст Хофманн.

— Капитан-лейтенант Игорь Починок, я буду звать вас Гансом, яволь?

После этого Зам сделал широкий приглашающий жест в сторону лодки, где мы, стоящие на мостике, недоуменно переглянулись. Начало было многообещающим, и это было всего лишь началом.

Тепло поздоровавшись с немецким офицером, я вновь обратился к «толмачу»:

— Игорь Антоныч, приглашайте товарища Хофманна в кают-компанию, у нас завтрак.

— Йа, йа, — бодро начал Зам, указывая на зияющий чернотой рубочный люк, — Ганс, бытте!

Немец, невозмутимо взявшись за поручни, скользнул вниз.

В кают-компании Зам выдал очередную порцию языкознания. После моего пожелания приятного аппетита он, обведя элегантным жестом накрытый стол, изрек:

— Ганс, бытте… яйки, курка, млеко…

Я едва не поперхнулся чаем:

— Вы не в партизанском отряде немецкий учили? Кстати, может быть, товарищ Хофманн хочет помыть руки? Объясните гостю, как пройти в умывальник.

— Йа, йа, — воодушевленно подхватив свежую идею, затараторил замполит, — гальюнен, низен, перчаткен, бумаген.

Мысль о том, что эту бодягу пора кончать, прервала первая фраза, произнесенная нашим гостем за время недолгого знакомства, причем, на отменном русском:

— Спасибо, командир, я не первый раз на советской лодке. Постараюсь вспомнить дорогу сам, а то ваш комиссар и так работает на пределе возможностей.

Все рассмеялись, а замполит получил отставку как переводчик. Ему было запрещено и близко подходить к германскому союзнику, но он, все же улучив момент, подарил Хорсту на прощание томик воспоминаний маршала К.К. Рокоссовского с трогательной подписью «Ганс, помни войну!»

— Как там у вас говорят, «горбатого могила исправит»? — широко улыбнувшись, сказал Хорст, принимая подарок.

Коллега Хорст оказался приятнейшим собеседником. Поэтому все время совместной работы мы почти не расставались, а один из вечеров на берегу даже провели в гастштедте — старинном немецком кабачке. Для этого пришлось пересечь польско-германскую границу, что тогда не представляло никакого труда. Ведь все мы, включая столь нелюбимых Хофманном поляков, оставались союзниками по Варшавскому Договору. Хорст вызвал свою машину, и уже через полчаса мы оказались в обволакивающе уютной обстановке гастштедта. Уверен, что такой она оставалась на протяжении веков…

На обратном пути, уже переехав границу, наш «УАЗ» чудом не врезался в кабанье семейство, неторопливо перебегавшее шоссе.

— От нас бегут, — с непонятной гордостью сообщил Хорст.

— Отчего же «вепрям» дома не сидится? — поинтересовался я.

— А вы видели, какие здесь помойки? Таких в Германии уж точно не сыскать.

— А я, было, подумал, что их привлекает название города.

Первый же вечер в бывшем Свинемюнде прошел в гостях у флагманского штурмана размещенной здесь советской бригады надводных кораблей Александра Плугатыря, и, как вы могли догадаться, однокашника Шуры Кацера. Правда, хозяин узнал о том, что к нему нагрянула столь представительная делегация, последним. Когда Кацер привел нас в дом своего друга, тот находился на рыбалке. Видимо, там было очень зябко, потому как хозяин, едва переступив порог родного дома, тут же вступил в ведро с выловленной им рыбой. Все поняли, что «штрафную» лучше не предлагать…

На следующее утро планировался выход на совместные с Фольксмарине учения в район Борнхольма. Душа рвалась в бой, но туман, опустившийся ночью, оказался настолько густым, что рассеялся лишь на следующие сутки. Я, помнится, пошутил, что именно в такую погоду шпионы переходят границу на кабаньих копытцах. Хорст, рассмеявшись, заявил, что не стоит нарушать традиции, даже если мы и не шпионы. Именно тогда мы впервые отправились в германский гастштедт в одну из деревушек острова Узедом, на котором располагалась и база Свиноуйсьце. Окрестный пейзаж был традиционным для всего южного побережья Балтики. Причудливые дюны перемежались с озерами, сосновыми рощами и устьями небольших речушек. Но больше всего мне нравились чудесные песчаные пляжи, напоминавшие родную Либаву…

Что до наших с Хорстом бесед, меня откровенно поражала горячность, с которой мой немецкий друг отстаивал ценности социализма. Поначалу я пытался уловить иронию, подобную той, что частенько грешили мы. Но, увы, его непоколебимые убеждения казались вполне искренними. Наверное, поэтому впоследствии, когда Германия в 1990 г. объединилась, все старшие офицеры армии и флота были немедленно уволены.

Сейчас ГДР принято представлять не иначе как государство Штази, построенное на насилии и тотальной слежке. Может быть, я не имел возможности окунуться в проблему глубже, но, судя по тем людям, что мне встречались, они были счастливы и на жизнь не жаловались. По крайней мере, по уровню жизни, ГДР значительно обгоняла ту же Польшу. Хотя, как вы понимаете, все относительно, и грань между правилом и исключением порой довольно размыта. Одного из коллег Хорста разжаловали до матроса лишь за то, что его сын развернул телевизионную антенну на Запад. Что его там привлекало, ума не приложу. Программы восточногерманского телевидения были гораздо интересней. Хотя, конечно, это дело вкуса.

На следующее утро туман рассеялся, и мы быстро выскочили из устья реки Свине. Этому способствовал не совсем обычный маневр лодки по отходу от пирса. Учитывая сильное прижимное течение, я решил не тратить плотность аккумуляторной батареи на работу моторами враздрай. На берегу мучалось от безделья человек двадцать матросов, которым я велел дружно ухватить двадцатиметровый дрын, лежавший неподалеку, и оттолкнуть корму лодки, что и было реализовано с блеском, присущим нашим военморам. Флагштур даже предложил немедленно запатентовать метод, сулящий в масштабе флота нешуточную экономию.

Совместные учения с Фольксмарине прошли успешно. Наш экипаж сожалел лишь о том, что германский посредник оказался «бывалым подводником», лишив всех удовольствия созерцать ритуал посвящения с распитием плафона забортной воды (целование кувалды, смазанной тавотом, стало традицией несколько позже). В памяти было еще живо «крещение» его предшественника — обер-лейтенанта Хельмута Визе. Жертва русского гостеприимства весельчак Визе, добросовестно испил до дна предложенный плафон с довольно сомнительной по чистоте балтийской водицей. Вдобавок ко всему он поперхнулся кусочком ветоши, затаившимся у самого дна. Демонстрируя отменную выдержку, германец крякнул, сплюнул застрявшую в зубах ветошь, а затем, наклонившись к «каштану», чеканно произнес:

— Данке шон, камарады, карашо, что не «шило», вызвав в отсеках бурю восторга.

Наконец лодка всплыла и, получив благодарность немецкого командования, рванула «на всех парах» в Свиноуйсьце. Учитывая совместные планы на вечер, коллега Хофманн отказался пересаживаться на свой корабль, доложив начальникам, что вернется в базу посуху, из Польши. Неожиданно «громадье планов» на ближайший вечер, которое мы с Хорстом успели сверстать, без отрыва от просторного мостика нашей субмарины, оказалось под ударом. РДО, полученное в ответ на мое донесение о всплытии, гласило: «Командиру «С-349» тчк Следовать Балтийск зпт ОД БФ».

Недолго думая, «нарисовал» ответ: «Следовать Балтийск не могу зпт на борту представитель союзного командования…»

Примерно через час, когда с минуты на минуту должен был открыться польский берег, пришло очередное «радио»: «…Сдать представителя союзного командования на ближайший корабль зпт следовать Балтийск …»

Ответ не заставил себя ждать: «…Сделать этого не могу зпт поскольку ближайший корабль является вражеским тчк следую Свиноуйсьце…»

Я ни на йоту не погрешил против истины. Все это время с «раскаленной от натуги трубой» нас неотлучно сопровождал датский сторожевик «Рамсё» Y-302.

Больше я «радио» не получал. Зато, как только лодка оказалась в зоне видимости берегового поста стремительно надвигавшегося Свиноуйсьце, с берега прозвучал грозный семафор: «Командиру. ОД флота недоволен вашими фокусами в эфире. Будем докладывать командующему. Передать офицера связи на буксир, который уже на подходе. Вам следовать в Балтийск…»

Крыть было нечем. Мы крепко пожали друг другу руки, и Хорст ловко спрыгнул на борт польского буксира, прижимая к груди известный томик с мемуарами Рокоссовского.

Взвыли тифон с сиреной. Лодка взяла курс на Балтийск.

«А Польши то мы так и не увидели, — мелькнуло в голове, — ничего, наверстаем в другой раз».

— И «козла» не успели отдать, — жалобно посетовал зам.

— Какого еще козла?

— Да домино мичмана брали в штабе напрокат, товарищ командир.

— Плохо Игорь, долги надо отдавать. Чего ж через Хорста не передал?

— Да неудобно вроде…

Я внимательно посмотрел на «комиссара» и понял, что совесть пробуждается…

А с Польшей другого случая пока так и не представилось. Тысячелетие Гданьска, на которое в 1997 году была приглашена яхта «Океан», где я был старпомом, стало очередной упущенной возможностью. Возвращаясь из Норвегии с регаты «Катти Сарк», мы несколько задержались в пути. Стоит признать, что надежд быть приглашенным на следующий юбилей — маловато…

«ВЕЛИКАЯ СУШЬ»

Не от нужды пьет наш народ, а от извечной тяги к необычайному…

Иван Грозный
В те редкие вечера, что не были отмечены совсем уж поздним возвращением с моря, наиболее сознательной части экипажа было дозволено сойти на берег. В Балтийске можно было сходить в кино, навестить боевых друзей, помыться в бане, наконец. Посещение двух популярных ресторанов «Золотой якорь» и «Дружба» становилось день ото дня все проблематичней. И вовсе не потому, что лодка находилась в двухчасовой готовности к выходу. Отработанная система оповещения и высокое чувство ответственности, присущее офицерам и мичманам «С-349», допускало и этот вид досуга. Об этом позже.

Досадной неприятностью стала «свирепствовавшая» повсеместно очередная кампания по борьбе с пьянством и алкоголизмом. Как и повелось в России, мероприятие сие было организовано с размахом, но одновременно с полнейшим попранием чувства меры и здравого смысла. Оставим вырубку ценнейших виноградников на совести застрельщика кампании и коснемся действий его ретивых последователей на местах. Стараясь перещеголять друг друга эффективностью мер, они радостно отпустили вожжи, сдерживавшие их безудержную фантазию. И надо полагать, регулярно докладывали наверх о достигнутых успехах.

Для начала в ресторанах запретили крепкие напитки. В ответ на это ушлые официанты начали разносить любимое народом «зелье» в винных бутылках. Постепенно запрет распространился на легкие напитки. Начался он с ограничений. К примеру, заказывая бутылку шампанского на троих, вы рисковали услышать: «Не положено!» Положено было по 200 граммов на человека. Шампанское переливали в графин (!), а остаток в бутылке дожидался одиноких клиентов. Вскоре запретили все горячительные напитки без исключения. Дольше всех продержалось пиво. Но, как помнят жившие при социализме, о нынешнем пивном изобилье никто и не мечтал. Разве можно жаждать того, чего не знаешь? Впрочем, учитывая, что пиво содержит избыток женских гормонов и способствует развитию «арбузного эффекта» (раздутый живот и сухой «кончик» — из чешского фольклора), может быть и к лучшему, что мы этого не знали. Не подозревали мы и о том, что бродить по улицам с бутылкой пива наперевес — признак духовной раскрепощенности. Это скорее воспринималось как признак убожества и бескультурья. Не исключено, что именно благодаря этим «заблуждениям» наше поколение не запятнало себя демографическими «провалами».

В Латвии с многообразием пива было все хорошо, а вот в бывшей Восточной Пруссии, как, впрочем, и повсюду на необъятных просторах матушки России, единолично царило «Жигулевское», известное в народе как просто «жигули». Верхом мечтаний было изредка попадавшееся в ресторанах чешское пиво. Его официантки предлагали только «по блату». Бытовало в ту пору такое понятие. Зачастую оно возникало на базе элементарной симпатии. Или всенародной любви, к подводникам, например. Разве не приятно было услышать доверительный шепот официантки: «Ребята, есть чешское пиво, но только для вас. Если другие спросят, скажете, что принесли с собой…»

Когда очередной запрет вычеркнул из «винной карты» и последний пункт — пиво, наступило царство самогонщиков. В Балтийске это выглядело примерно так. У входа в «Дружбу» сидит бабуля в окружении двух канистр. Что в них находится, сомнения не вызывает. Будущие посетители ресторана подходят к этой представительнице «бутлегерского» племени (бутлегер — подпольный торговец спиртным в годы «сухого закона» в США в 20-е годы прошлого столетия.), за пять рублей покупают стакан «первача» и, деловито осушив его (а то и парочку!), следуют к месту отдыха — в собственно ресторан.

К моменту приема заказа «клиент» уже «тёпел» и подозрительно весел. Остальное довершает музыка и дружеское общение. К тому же, всегда можно снова спуститься к бабуле. Ее запасы, как правило, бездонны, что наводит на мысль о четком взаимодействии с ресторанным начальством.

С давних пор известно (особенно нам, «диалектикам»), что каждое действие рождает противодействие…

Самой смешной из наблюдавшихся «мер по борьбе…» считаю изъятие стаканов из присутственных мест: береговых кают, раздевалок спортзалов и т. п. Никогда не забуду, как «Флагманский мускул» (Начальник физподготовки базы), а «в миру» подполковник Николай Безматерных, пригласил меня с офицерами в бассейн с сауной. Это было ответом на небольшую дружескую вечеринку, организованную для офицеров штаба на борту лодки. В нашем меню, естественно, преобладали традиционные изыски подводного рациона, но безусловным «гвоздем программы», помимо коктейля «Срочное погружение», стал итальянский вермут, поданный в высоких стаканах со льдом. Его мы получили на местной береговой базе вместо привычного «Каберне» и «Старого замка». Столь выгодная замена состоялась в первый и последний раз за мою пятнадцатилетнюю службу на лодках. Видимо, для смягчения неудобства длительного пребывания в чужой базе. Не знаю, что поразило гостей больше: лед, вермут или утонченная светская атмосфера, оттененная песнями под гитару наших офицеров, но они загорелись жаждой «реванша».

Все было прекрасно до тех пор, пока мы не выскочили из бассейна, подгоняемые кличем хозяина-устроителя: «Прошу к столу!» Как только были заняты места согласно «табели о рангах», воцарилась странная пауза. Выяснилось, что из прекрасно обставленной гостиной вчера, по специальному приказанию начальника политотдела, были изъяты все сосуды, из которых можно пить, включая эмалированные кружки. Такого поворота событий никто из присутствовавших, не мог представить даже в страшном сне. Было решено считать это стихийным бедствием, а значит — немедленно преодолеть.

Несколько переиначив строки поэмы про Мальчиша-Кибальчиша, я с грустью в голосе продекламировал:

— И патроны есть, да стрелять нечем… — после чего, на правах старшего по званию среди приглашенных, поинтересовался, — Какие будут предложения?

Хозяин, проявляя нервозность, помноженную на смущение от столь разительного контраста между «подводной организацией» и тем, что мы наблюдали сейчас, выдавил: «Вот».

Вперед выдвинулась жилистая рука с мыльницей нежного розового оттенка.

Раздался жуткий хохот, затихший лишь несколько минут спустя. Необходимо было срочно помочь, как говорят японцы, вернуть хозяевам вечера лицо.

— Ну что ж, предложение не из худших, — примирительно начал я, — только, чур, приглашенные, то есть подводники, получат право пользоваться теми половинками мыльниц, что без прорезей.

Ликование было продолжено, а мне еще не раз пришлось встретиться с благодарным взглядом «Коли-мускула»…

Пребывание в «солнечном Пиллау» затягивалось, однако расчет на сознательность местного командования и не думал оправдываться. Командир соединения десантных кораблей, располагавший явными излишками казарменных площадей, категорически отказался ими делиться. Подумать только, мои люди без видимой необходимости и, что характерно, находясь в базе в мирное время, вынуждены спать на лодке. Даже не избалованным излишним комфортом «дизелистам» это казалось сущим издевательством. А что бы сказал простой обыватель, окажись он в стесненных пространствах «эски» (средней подводной лодки).

Возмущенно посетовал на это начальнику штаба базы:

— Люди спят в антисанитарных условиях в обнимку с торпедами, а рядом простаивают полупустые казармы.

И в ответ услышал:

— Уперся гад-комдив, говорит: «У меня только все отремонтировали, а эти «водолазы» непременно все испохабят».

— Блеск! Как в море, так доблестные подводники, извольте! А как обеспечить нас элементарным, так желаем счастья, «водолазы»! Вчера случайно услышал в разговоре матросов: «Видно так и помрем здесь, как один, согласно присяге, последний раз заснув на торпедах»…

— Не горячись, командир, ну хочешь, прикажу оперативным швартовать тебя, где пожелаешь? К примеру, возле «Золотого якоря».

— Только не это! На прошлой неделе там стояли. Матросы вылезли погреться на солнышке, так им прохожие хотели милостыню подать. Настолько бедолаги обтрепались.

— Потерпи, немного осталось! Еще пару недель и домой. Кстати, вот, радуйся, — он заглянул в план, — завтра в море на двое суток. Там и отдохнете. Выход в 10.00!

— Уря-а-а!..

Выход состоялся несколько раньше, в очередной раз подтвердив высокую организацию вверенного экипажа. Именно это и собирался проверить штаб флота…

Я сижу за столиком в ресторане «Дружба» с очаровательной девушкой. Месяц назад мы случайно познакомились в Польше. И вот, вчера она, наконец, решилась навестить «старых друзей», пользуясь тем, что в Калининграде проживает родная тётя. Как все же приятно перемежать «прогулки по водной глади» с таким вот неспешным ходом событий. Под музыку на редкость приличного для такой «глуши» ансамбля. Хорошо, что меня не слышат патриоты Балтийска, хотя, впрочем, они-то наверняка поймут, что я шучу. Мне здесь нравится, особенно сейчас…

К нашему столику приближается долговязый капитан-лейтенант с томным видом Чайльд Гарольда «местного розлива»:

— Товарищ командир (об этом нетрудно догадаться, на традиционном для подводников кителе поблескивает вороненая командирская «лодочка»), разрешите пригласить вашу даму на танец?

Это, бесспорно, вызов! Скользнув по прекрасному лицу своей спутницы, я ни на секунду не сомневаюсь в ответе:

— Вы, вероятно, думаете, молодой человек, что я пришел сюда наблюдать, как вы будете танцевать с моей дамой?

«Молодой человек» (младше меня года на три), стушевавшись, отступает. Мы же, смеясь, убегаем танцевать…

Несколько лет спустя, когда я заканчивал академию, Вера, а ее звали именно так, приехала ко мне в Питер. Мы бродили по городу, взявшись за руки, смеялись, вспоминая былое, пока ноги, наконец, не вывели нас на плавучий ресторан «Петровский». Он стоял в Кронверкской протоке, что отделяет от суши Заячий остров, на месте недавно загубленного «Кронверка» (популярный ресторан в корпусе бывшего парусника. Не муляжа, коими заставлены сейчас Невские берега, а самого настоящего судна, увы, затопленного в ожидании ремонта!) Вы можете мне не верить, но первым человеком, с которым мы столкнулись на трапе, был… да-да, тот самый капитан-лейтенант.

«Вы что же, юноша, нас преследуете?» — нарочито сурово спросил я изрядно повзрослевшего человека в штатском. Все дружно рассмеялись, а уже через пару минут сидели в баре, как старые добрые друзья, объединенные общими переживаниями, местами службы и…симпатиями.

Третий раз я встретил Геннадия спустя еще семь лет. Во французском посольстве. К тому времени он был уже директором крупного столичного банка и одним из спонсоров международной гонки на собачьих упряжках, стартовавшей на днях из Москвы в Петербург. Что там делал я? Был координатором этой гонки, о которой стоит рассказать отдельно.

Он сразу узнал меня и, как только закончилась пресс-конференция, не сворачивая, направился ко мне из президиума. Посол Франции Пьер Морель весьма кстати объявил начало фуршета, и мы осушили за встречу по стаканчику виски. Печально, но Веры на сей раз с нами не было. Во время нашей последней встречи я сказал ей, что в нашем роду не принято разводиться. С тех пор я о ней ничего не слышал… Дай бог ей счастья!

Известно, что все хорошее быстро пролетает. Причем, чем оно лучше, тем быстрее…

Тогда, в ресторане безмятежный ход событий прервала официантка с загадочным лицом:

— Товарищ командир, вас к телефону!

— А где он у вас?

— В варочном цеху. Я вас проведу…

В трубке встревоженный голос старпома:

— Товарищ командир, проверка готовности. Оперативный передал, что если не снимемся через час, будут крупные проблемы. Вплоть до расстрела!

— Отлично! Экстренное приготовление начали?

— Так точно!

— Еду!

— Ну что, Мех, полетели, — обрадовал я командира БЧ-5, сидевшего неподалеку. Кроме него в зале присутствовало еще трое наших офицеров. Все мгновенно рассчитались, распрощались с дамами, а один из них даже успел вызвать такси. Учитывая, что сорокатысячный город обслуживало всего шесть машин, это было несомненным успехом. Проезжая кинотеатр один из нас вышел, чтобы, на всякий случай, крикнуть в зрительном зале: «Подводники на выход!».

Когда топот подводницких сапог затих, зрители привычно вернулись к прерванному занятию. Они прекрасно знали, что лодка в базе всего одна, и больше их никто не потревожит. По крайней мере, в этот сеанс.

Лодка вышла в море ровно через сорок минут после получения сигнала тревоги.

P.S. Все прекрасно понимали, что возвращение в Лиепаю неизбежно, как «крах мирового капитализма», но, когда я сообщил об «историческом» решении командования экипажу, откровенно говоря, мало кто поверил.

«Какая жестокая шутка», — читал я в глазах подчиненных.

— Никаких шуток больше не будет. Служить будем серьезно! Старпом, учебная боевая тревога, подводную лодку экстренно к бою и походу приготовить! Штурман, прокладку в Лиепаю! Кстати, карты, по которым мы сюда пришли, еще остались?

Из отсеков донеслось троекратное «Ура» и все завертелось, как и положено в коллективе, спаянном великой целью…

Запомнилась концовка последнего разговора с ОД базы.

— А вы случайно не сын капитана 1 ранга Апрелева В.П. из училища Фрунзе?

— Сын, а что, привет передать?

— Да нет, пожалуй. Я плохо учился. Хотя, впрочем, передайте! От Тищенко с 3 факультета…

Что я сейчас и делаю. Честное слово, замотался, но лучше позже, чем никогда!..

Следующий длительный «заплыв» в славный город Балтийск придется на апрель-май.

Причем, в ночь на 26 апреля лодка будет стоять на якоре, на внешнем рейде. Весть о чернобыльской аварии (тогда мы еще не знали, что это катастрофа) принес штурман, случайно прослушивавший «Радио Швеции». В ту пору это была популярная станция, которую слушали не столько «диссиденты», предпочитавшие более радикальные «вражьи голоса» типа «Голоса Америки», а скорее поклонники хорошей эстрадной музыки в обрамлении пикантных новостей.

— Товарищ командир, шведы говорят, что у нас что-то ухнуло, а радиоактивное облако движется в их сторону через Калининградскую область.

— Значит, над нами уже прошло. А ну-ка скажите химику, чтобы замерил уровень на мостике, а потом в отсеках.

Больше всех перепугался боцман, когда узнал, что «туча» прошла над кораблем аккурат в его смену. Однако, узнав, что на мостике уровень радиации ниже, чем в моей каюте, заметно повеселел.

— Мало же вам нужно для счастья, господин боцман! — Помню, только и сказал я, вызвав на просоленной и задубевшей от встречных ветров физиономии мичмана легкое подобие румянца…

А пока, лодка стремительно мчалась в Либаву, и моряки судорожно приводили отсеки в божеский вид. «Ночлежный дом», вынужденно организованный на борту вследствие скаредности некоторых балтийских надводников, в самое ближайшее время подлежал закрытию…

— Ну что, злодей, — обратился я к СПСу (шифровальщик, отвечающий, помимо прочего, за порядок в каюте командира), — поменял, наконец, постельное белье? Домой все-таки идем!

Олейников, виновато щурясь, кивнул головой. А ведь еще вчера имел нахальство заявить: «Так вы же, товарищ командир, все равно на лодке не ночуете!»…

— Молодцы, не посрамили честь соединения! Всем благодарность, командир, подать списки на поощрение! — хвалил нас по возвращении начальник политотдела эскадры контр-адмирал В.Ф. Иванов.

— И заместитель — орел, — продолжал адмирал, — не подкачал, обеспечил высокий морально- политический дух и соответствующий облик!

— Будем поощрять! — неизменно сиплым баритоном вторил ему замкомбрига по политчасти капитан 1 ранга Н.А.Рогач, более известный любимой присказкой «Будем расставаться!», предтечей снятия с должности очередного корабельного замполита.

— Значит все шито-крыто, товарищ командир, — радостно прошептал Игорь.

— Ведь можете работать, когда захотите, — нежно прокомментировал я, передавая своего комиссара в объятия начальников «по специальности»…

НОЧНЫЕ ФАНТОМЫ

Комбриг Порфирий Савелич Докин был настоящим моряком, он проводил в стихии не менее 300 дней в году. «Вывозя и натаскивая» молодых командиров подводных лодок, в качестве руководителя торпедных стрельб, учений и т. д. и т. п.

Его командирский реглан был настолько просолен, что хрустел и осыпался, не давая поскользнуться на обледеневшей надстройке офицерам штаба, привычно семенившим «в кильватер». Впрочем, немногочисленные злопыхатели (а у какого приличного человека их нет?) утверждали, что это чистой воды песок, не имеющий к реглану никакого отношения. Да, в описываемый период комбриг был уже не так молод, но кое-кому мог «забить баки» даже в береговых условиях. В лунном свете его внушительная фигура выглядела гранитной глыбой, а то, что зеленоватая шапка когда-то была каракулевой, помнил, вероятно, лишь ее хозяин. Однако расставаться с ней комбриг явно не спешил, поскольку, время от времени, мог в сердцах хлопнуть ею о палубу, а уж если что-то выводило его из себя окончательно и бесповоротно, мог ее и потоптать. Правда, случалось это все реже и реже, поскольку нервы старого моряка, невзирая на царящее вокруг раздолбайство, не расшатывались, как у простых смертных, а становились все железней, подобно знаменитому указательному пальцу, которым он имел обыкновение тыкать в грудь нарушителя корабельных правил.

Слабостей у него практически не было, как и любимчиков. Ко всем комбриг относился ровно и уважительно, до тех пор, конечно, пока они того заслуживали. Особенно он ценил в офицерах верность слову, надежность и порядочность. И вряд ли был в этом оригинален.

Впрочем, и у него были свои причуды. Как закоренелый дизелист-подводник, прослуживший всю жизнь на Балтике, на борту каждой лодки во время приема задачи «Л-2» он непременно задавал один и тот же вопрос, причем, исключительно замполиту:

— Из какой рыбы делают шпроты?

И горе тому, кто не мог ответить!

Для тех, кто не в курсе, сообщаю, что шпроты, они и в Африке шпроты. Впрочем, я их не покупаю по двум причинам. Во-первых, большую часть шпротных консервов производят в Латвии и Эстонии, занимающих откровенно враждебную позицию ко всему русскому, а во-вторых, их ловят на Балтике, воды которой отравлены затопленным химическим оружием.

Другим вопросом, адресованным уже исключительно командиру (и с глазу на глаз) был: «Гостеприимство приготовил?»

Как правило, следовал ответ: «Так точно, товарищ комбриг, три бутылки, стоят в шкафчике в вашей каюте».

Имелась в виду каюта старпома, который на время пребывания высокого начальства лишался права на «частную жизнь» и отдельное помещение, покорно отправляясь «ночевать» куда ему заблагорассудится, в пределах корабля, разумеется.

Не подумайте, что комбриг Докин был пьяницей. Упаси бог! Никто и никогда в жизни не видел его даже выпившим. Но пару бутылок спирта… в день считалось обычной нормой. Без какого бы то ни было «фанатизма». Ничто в его облике и поведении не менялось ни на йоту. Он был неизменно требователен, корректен и, конечно же, справедлив.

Помню, как старпом Кеша Хрюнов, грешивший курением в боевой рубке, спускаясь оттуда, по обыкновению, с глазами «бешеного таракана», попался на глаза комбригу. Надо заметить, что те, кто отваживается курить в подводном положении, рискуют вызвать всенародный гнев еще и потому, что источают редкий по мерзости аромат. Особенно, если ты, как наш Кеша (или волк из «Ну погоди!»), куришь по нескольку сигарет сразу. «Для пущего кайфу». Поведя носом, никогда не куривший комбриг, сделал презрительную гримасу и произнес традиционное «Здэсь!», сопровождаемое жестом указательного пальца правой руки в ту часть палубы, где нарушитель должен застыть по стойке смирно.

— Старпом, что за вид, что за запах, что за пример для подчиненных?

Обрюзгший за месяц боевой службы Хрюнов, в несвежей, частично застегнутой полосатой рубахе, обнажавшей волосатое пузо, выглядел как привокзальный бродяга. Изобразив на поросшей клочковатой щетиной физиономии благородное возмущение, он с некоторым вызовом произнес:

— Вы же меня выгнали из каюты в 4-й отсек. Сплю возле приточного лючка (отверстие для естественной вентиляции аккумуляторной батареи), дышу чистым водородом…

— Значит, так теперь трактуется флотское гостеприимство, старпом? Может, местами поменяемся?

Выхватив из контекста «гостеприимство», Хрюнов выпалил:

— Да не пил я, товарищ, комбриг!

— Хватит с тебя и того, что куришь, стервец! Еще раз увижу, не бывать тебе командиром, понял! — И он погрозил увесистым кулаком.

Старпом кивнул и поспешил ретироваться, а притихшие, было, обитатели ЦП вернулись к привычной жизни.

Кеша так и не добрался до «телеграфов», хотя стремился к этому всеми фибрами. Возможно оттого, что в какой-то период начал резко набирать вес. Уже когда мы вместе учились в Питере на командирских классах и ходили в бассейн, я не раз, глядя на могучую спину Иннокентия, среди водных бурунов, ловил себя на мысли о гарпуне. Мощный фонтан, направленный вбок, довершал сходство с кашалотом. «Как же ты, родной, будешьпролезать через верхний рубочный люк?» — подумал я, вспомнив, как мой любимый командир Валентин Федорович Черваков, уверенно набирая в автономке вес, в конце концов, извлекался из люка усилием двух дюжих матросов. Раздавалось характерное «Чпок» и в прочном корпусе резко падало внутриотсечное давление.

Хрюнов от подобной перспективы отказался и «осел на берегу», а вскоре так вошел во вкус, что нисколько об этом не жалел… А может быть, просто делал вид, потому что командир корабля, и командир подводной лодки, в особенности, — самая прекрасная в мире профессия!

Разве что-то может сравниться с возвышенными чувствами человека, стреножившего «стального гиганта», напористо рассекающего угрюмые валы под клекот чаек и «хохот китов, плюющих нам в корму». Или буравящего глубину… Восседаешь, бывало, в ЦП в командирском кресле, наслаждаясь слаженной работой небольшого, но дружного коллектива. Особенно, если ты приложил усилия к тому, чтобы он таким стал…

Еще немного, и экипаж вдохнет полной грудью свежий морской воздух, истинную цену которому знает лишь тот, кто был его лишен, хотя бы ненадолго.

А каково чувствовать себя ответственным за судьбы людей, которые верят тебе, как родному отцу, даже если «отец» не намного старше, а то и младше многих членов экипажа. И разве не приятно, когда многоопытный, убеленный сединами (увенчанный лысиной) комбриг скажет тебе после возвращения из похода: «А ты, Иван Петрович, молодец, я всегда в тебя верил!»

А как, порой, хорошо, если он промолчит, особенно когда с полным правом мог бы наговорить «вагон и маленькую тележку», да еще с «прицепом».

Капитан 3 ранга Константин Мартовский командовал подводной лодки «С-…» Северного флота, стоявшей в ремонте на 29 СРЗ в Тосмаре. Корабль готовился к переходу в АНДР, и основной задачей командира было не только привести материальную часть в образцовое состояние, но и сохранить боеспособность экипажа, зная, что лучшей предпосылки к ее утрате, чем «состояние ремонта», не существует. Организационно лодка была приписана к лиепайской бригаде, что означало несение «всей гаммы» нарядов. Регулярно заступал дежурным по эскадре и ее командир. В один прекрасный день к нему, только что завершившему развод суточного наряда, обратился с просьбой командир «эски», ошвартованной к одному из пирсов четвертым корпусом. Надо было выпустить соседние лодки, уходящие ночью в море. На Севере подобный маневр выполнялся силами вахты, но учитывая неуклонный рост «мастерства» военморов, помноженный на уровень флотской перестраховки, теперь это полагалось делать исключительно полным экипажем во главе с командиром или допущенным (к самостоятельному управлению кораблем) старпомом.

Считая просьбу элементарной, Мартовский задал лишь один вопрос:

— Люди-то на борту будут?

— Конечно, весь экипаж, кроме меня. Старший — замполит.

Из памяти еще не выветрился недавний случай посадки на мель «Шведского комсомольца» с замполитом В.Бесединым в качестве вахтенного офицера.

Константин поморщился, но согласился. Не доверять товарищу, да еще носителю замечательной флотской фамилии Шилов, он просто не имел права. Прибыв в назначенный час на лодку Шилова, Константин принял доклад маленького юркого замполита о том, что в лодке «стоят по местам для перешвартовки»…

Отдали кормовые, ослабили носовые, выпустили три «единички». Оставалось совсем немного: поработав моторами враздрай, подойти к пирсу, подтянуть швартовы и, распрощавшись с чужой лодкой, вернуться к обязанностям дежурного…

— Левый малый назад, правый малый вперед, — скомандовал Мартовский и, к своему удивлению, обнаружил, что лодка побежала вперед. Судя по бурунам за кормой, внизу исполнили «Оба малый вперед!»

— Стоп моторы!

Буруны за кормой исчезли.

— Эй, внизу, не спать! Нам нужно назад, а не вперед, ясно?

Из ЦП и боевой рубки донеслось бодрое «Так точно!»

Лодка продолжала медленно, но неуклонно, двигаться навстречу отвесной бетонной стене.

— Оба средний назад!

Вода за кормой закипела, корабль, ускоряя ход, двинулся вперед.

— Стоп моторы!

— Если команду исполнят правильно, ситуацию еще можно будет спасти, — все еще сохраняя спокойствие, как можно убедительней сказал командир замполиту и спихнул его в боевую рубку. Там на машинных телеграфах должен был находиться штурманский электрик:

— Оба полный назад!

Когда загудели моторы, Константин понял, что это «конец». Они снова работали вперед. Море закончилось. Лодка с разгона врезалась в бетонный причал. Нос оказался безнадежно свернут…

Беглое расследование показало, что на борту не было никого, кроме вахты, а телеграфами орудовал молодой матрос, делавший это впервые. Теперь это назвали бы «подставой», а тогда же охарактеризовали просто «подлянкой». Убивать замполита было бессмысленно. Ругаться с коварным Шиловым тоже. Константин прекрасно знал, что за все и всегда отвечает командир, даже если он приписной. Продолжая проклинать собственную доверчивость, Мартовский предстал пред «светлыми» очами комбрига. Тот оказался на удивленье спокоен:

— Командир, до сегодняшнего дня вы мне нравились, а оказались сущим мудаком. И не говорите мне ничего про замполитов. Скажите лучше, чем вам так насолил Балтфлот, раз вы решили начать его топить? Знайте, у нас еще много кораблей. И вот вам мой сказ. Если к исходу суток, нос у лодки не будет выпрямлен, я займусь вашим. Ясно?

— Так точно!

Три бутылки «шила» и двое мастерюг с кувалдами провели «пластическую» операцию в рекордный срок. Все остались довольны, особенно рабочие.

— Для начала неплохо, — заключил комбриг, придирчиво принимая работу, — теперь имею желание проверить вас в морском деле. Пойдете со мной на учения вторым командиром на «трехсотке». А если все будет нормально, глядишь, и до полной реабилитации недалеко.

— Есть, товарищ комбриг, в море всегда готов!

Командирам лодок комбриг действительно доверял, справедливо полагая, что на этом посту редко оказываются «случайные» люди. А те, по мере сил и возможностей старались не подводить, даже если были «варягами» с Северного флота, как я или мой друг Костя. Служба под знаменами мудрого и справедливого комбрига Порфирия Докина была в радость, поскольку подчинялась логике и здравому смыслу. Несколько иначе воспринималось «повышенное внимание» со стороны командования эскадры. Особенно строго относился к «гастролерам» комэск — вице-адмирал Мельхиоров. Впрочем, и свои его побаивались. А о суровости ходили легенды.

Погожий будний день. По знаменитому своей бескрайностью подплавовскому плацу в разных направлениях снуют люди. Впервые увидев это «асфальтовое чудо», никак не мог уразуметь, зачем могли понадобиться подобные размеры. Разве что для парада Победы. Вовсе нет, как и бетонная аллея «Кулик-штрассе» (по фамилии ее создателя — контр-адмирала Петра Петровича Кулика), исключительно для формирования чувства гордости за родную эскадру. Ну, а попутно: для разводов и на удивление частых строевых смотров с неизменными опросами жалоб и предложений под напряженными взглядами начальников. На Севере, помнится, пробежит командир эскадры вдоль куцего строя, оттененного могучим сугробом, на ходу разбросает пригоршню «фитилей» и… полгода на устранение замечаний. Здесь же подобное великолепие просто провоцировало на всяческие экзерциции-экзекуции.

Чу, людской гомон сменяется гробовой тишиной, и все, включая певчих плиц, мгновенно куда-то исчезают. Обстановка проясняется, когда на плацу возникает фигура комэска. Навстречу ему совершенно спокойно шагает образцово одетый, подтянутый, интеллигентного вида и достаточно немолодой мичман. Поравнявшись с адмиралом, он, как и положено, становится «во фрунт», и четко представляется:

— Вы почему от меня не убегаете, мичман?

— Не считаю нужным, товарищ адмирал! Форма одежды в порядке, совесть чиста, следую по служебной надобности…

— Пять суток ареста за пререкания, доложите командиру!

— Есть!

Мельхиоров был похож на индейского охотника, только без томагавка. Собственно он ему был и не нужен, адмирал мог «скальпировать» кого угодно голыми руками. К примеру, всех старшин моей лодки он разжаловал буквально в первую неделю после прибытия в Лиепаю. Сидишь, бывало, на «проворачивании», перископ на всякий случай поднят, чтобы быть в курсе происходящего вокруг. На нем висит матрос и докладывает:

— Товарищ командир, на горизонте появился комэск. Приближается к нашему патрулю на корне пирса. О чем-то говорит с боцманом. Размахивает руками. Подходит к старшине 1 статьи Багрянцеву, срывает погоны…

— Все, господа-товарищи, нет у нас больше старшин, — комментирует ситуацию стармех, капитан 3 ранга, Юра Филиппов. — Последний старшина команды!

— Не горюй, мех, будем воспитывать и производить!

Раздается звонок, а затем голос верхнего вахтенного:

— Товарищ командир, адмирал требует вас на пирс.

Все сочувственно смотрят вслед.

Я оборачиваюсь:

— Опустить перископ, продолжить корабельные работы. Старпом, если не вернусь, сходите на вечерний доклад к комбригу.

Разговор с Мельхиоровым опускаю, как не представляющий особой исторической ценности. Но, отдавая должное адмиралу, хочу отметить его кипучую энергию и недюжинную фантазию — неизменную спутницу творчества. Человек, что его сменил, был вял и апатичен. Не зря подчиненные вскоре прозвали его Потусторонний. Кстати или некстати, но внешне он поразительно напоминал гроссадмирала Деница.

В эскадре ЧП, начальник патруля мичман Федько потерял пистолет. Тогда это было редкостью, а значит, вызывало бурю, истинную бурю. Одно оргмероприятие сменяло другое. Поисковая операция продолжалась до победного конца. «Конец» определялся находкой, поимкой или разоблачением. Другого было не дано. К поискам активно подключался Особый отдел и весь штат его «нештатных» сотрудников. По степени серьезности, происшествие с потерей оружия соперничало только с утратой секретных документов.

Увы! Исчерпав все мыслимые и немыслимые методы, к исходу третьих суток на выходе получили чистый «ноль».

— Плохо ищете! — заключил комэск, ведь опальный мичман клялся, что территории части не оставлял.

Чтобы уличить подчиненных в нерадивости, по секретному приказу адмирала на плавмастерской было изготовлено две дюжины деревянных копий ПМ (пистолетов Макарова). Доверенные лица из числа флагманских спецов равномерно разбросали их по территории эскадры. На следующее утро адмирал напряженно ожидал доклада. Доклад, прямо скажем, не порадовал. Трех «пистолетов» из контрольной партии отыскать не удалось.

— Кабак! — возмущенно начал комэск, — скоро нас с вами вынесут вместе из штаба вместе с сейфами, а мы даже не почувствуем. Все за мной, я вам покажу, как надо искать!

Офицеры штаба и командиры частей с понурыми лицами пристроились в кильватер своему шефу. Последним «экскурсия» не сулила ничего хорошего, кроме оргвыводов. Однако прервалась она так же внезапно, как и началась. Едва адмирал поравнялся с одной из бочек, окружавших здание штаба в противопожарных целях, его лицо сначала вытянулось, а затем, развернувшись в сторону сопровождающих, застыло с гримасой презрительного укора. На поверхности воды весело покачивался деревянный «Макаров»…

— Вчера бочки были пустые. Я же не знал, что ночью пойдет дождь, — оправдывался флагмин.

— С кем служим? — адмирал в отчаянии махнул рукой и направился в штаб.

Там его ждала приятная весть — мичман Федько обнаружил «пропавший» пистолет в казарме, у себя под подушкой… Утомленный подготовкой к патрулю мичман принял «допинг» и, по обыкновению, освободил кобуру для пирожков, заботливо испеченных «на вахту» его супругой — Агриппиной Васильевной…

Больше всего досталось комбригу, поскольку мичман служил баталером на одной из лодок вверенного ему соединения.

На докладе Докин пристально оглядел собравшихся и, выдержав классическую паузу, приступил к монологу:

— Ну что, отцы командиры, Родина мне на грудь ордена вешает, а вы, сукины дети, их срываете, срываете… Капитан 3 ранга Огаев, мичман Федько ваш?

— Так точно!

— Как служит?

— Как видите.

— Не дерзить!.. Пьет?

— Так точно, но… не попадается. Снадобья знает, гад, от запаха. И других учит.

— Тем более. Готовьте документы на увольнение… Послезавтра атака ОБК. Со мною на лодке Шилова пойдет Мартовский. Пригляжу лично, чтобы ничего больше не сломал. А на вашем месте, Шилов, я бы не улыбался. Коня, трубку и жену не отдам никому! Слышали такое?

А вот своим замом займитесь на пару с товарищем Рогачем, чтобы не врал лишнего. Флотоводцы хреновы!

В море с комбригом отправился не Костя, внезапно вызванный в штаб флота, а я. Должен признаться, что лодка 613 проекта, прозванная за простоту и надежность «велосипедом», не особенно отличалась от нашего проекта 633. «Однотрубные гиганты» были, бесспорно, шагом вперед, но совсем небольшим. Они обладали большей дальностью плавания за счет увеличения водоизмещения и наличия ТБЦ (топливно-балластных цистерн). Однако как раз вследствие меньшего водоизмещения, при практически той же мощности двигателей, лодка 613 проекта была более приёмистой, если этот автомобильный термин применим к подводному кораблю.

Китайцы 633 проект не просто оценили, а сделали его базовым на долгие годы, как это планировалось на нашем флоте, не приди на флот атомоходы…

Над мостиком на предельно низкой высоте прошел шведский истребитель «Вигген», оставив за собой шлейф керосиновой копоти, тут же осевшей на наши головы. Какая гадость! Мы долго отплевывались. Вот что значит нет договора со шведами! У нас с американцами после 1972-го (год подписания Договора о предотвращении инцидентов на море…) такого уже не бывает, даже скучно порой. А вот с этими ребятами, чей самолет выруливал на очередной заход, все не слава богу! То им мерещатся стаи советских подлодок возле ступенек королевского дворца в Стокгольме, то диверсанты, осаждающие береговые артустановки. Всю рыбу на Балтике извели глубинными бомбами. То вдруг вспомнят свой разведчик ДС-3, сбитый нашими в 1952 году (понадобилось полвека, чтобы шведы признали, что действительно проводили разведывательные полеты в пользу США). Вот такой активный «нейтралитет» с уклоном на Запад! Шведская истерия по поводу «агрессивности» восточного соседа десятилетиями нежно культивировалась и активно подпитывалась сторонами, заинтересованными в ликвидации даже зыбкого спокойствия в регионе Балтики, установившегося к началу 80-х.

В районе учений мелькнул их вечный спутник — натовское судно-разведчик, «товарищ и брат» норвежской «Марьяты». Жизнь шла своим чередом. Завтра наступал ответственный момент, отчасти призванный определить, сколько же еще лет можно гонять «старых испытанных лошадок» — лодки 613 проекта.

Как покажет будущее, они будут верно нести свою службу вплоть до самого развала СССР. Затем их отправят на «иголки» или на поругание, как в той же Швеции. Шведы установили одну из лодок 613 проекта на берегу, как однотипную печально знаменитой «С-363», продолжая иллюстрировать «коварную сущность русских» в годы «холодной войны». Больше всего поражает, что частый гость там — бывший замполит «Шведского комсомольца» Василий Беседин, который, по сообщениям на сайте, частенько выступает с докладами. Хотелось бы послушать. Наверное, что-нибудь типа: «Некоторые рекомендации по нарушению нейтралитета посредством посадки на мель в территориальных водах нейтральной страны. Взгляд офицера-политработника».

Ну, да бог ему судья!

Заняв назначенный район, лодка донесла на КП БФ и неспешно готовилась к погружению. Команда «Приготовиться к погружению» обычно дается за полчаса до этого знакового события в жизни подводника. В отличие от «Срочного погружения», когда все делается стремительно, ведь этот маневр является мерилом выучки экипажа, обычное погружение предваряют: выносом мусора, осушением трюмов, объявлением тревоги с обязательными докладами из отсеков о наличии личного состава, наконец.

Это имеет особый смысл, если ты собираешься погружаться надолго, а в данном случае так оно и было. Предстоял длительный поиск в районе, который должен был завершиться торпедной атакой ОБК (отряда боевых кораблей) с комфлота на борту флагмана. Именно последнему предназначались две практических торпеды, принятые на борт по такому случаю.

Прохрипел долгий сигнал «ревуном» «Боевая тревога», предваренный тремя короткими, пояснявшим, что она все-таки учебная. В ожидании доклада ЦП, обитатели мостика, на котором в этот поздний час находились командир, комбриг и матрос-сигнальщик, наслаждались последними на сегодня глотками свежего воздуха. Безоблачное небо было совершенно не по-балтийски усыпано звездами. Лепота! Душа сливалась с бесконечностью, а на бренное тело снисходила благодать. Это особенно чувствовалось, когда смолкали дизеля. Нечто подобное ощущаешь на парусном судне. Самый приятный момент, когда останавливается двигатель, и вдруг, в наступившей тишине с шелестом распускается парус. Корпус напружинивается и, мгновение спустя, яхта, чуть накренившись, начинает свой бесшумный бег по волнам…

Нечто похожее происходит на лодке, ведь электромоторы работают почти бесшумно. В 1979-м «С-28», направлявшаяся на ремонт в Лиепаю, преодолела путь из Видяево не вокруг Скандинавии, а по Беломоро-Балтийскому каналу, через Онегу, Свирь, Ладогу и, наконец, по Неве прибыла в Ленинград в самый разгар белых ночей. В Уткиной заводи лодка вышла из дока, а мы, тепло распрощавшись с его командиром, терпевшим нас две недели, дожидались разводки мостов. Не потому, что «однотрубный гигант» не вписывался в пролеты, а скорее, чтобы доставить удовольствие горожанам и гостям Северной Пальмиры. Словно в ожидании диковинного зрелища они тысячами толпились на набережных. Изящный черный силуэт подлодки, бесшумной тенью пронзивший сумрак белых ночей, не обманул из ожиданий. Тишина нет-нет, да взрывалась их восторженными возгласами. Поверьте, для нас зрелище было не менее чарующим, жаль только, длилось оно совсем недолго. Лодка бежала средними ходами, да еще по течению…

Так и сейчас, казалось, что мы уже не принадлежим этому миру с его топотом матросских сапог, раздражающе-резкими сигналами, запахами и прочими, не менее прозаическими, атрибутами. Даже неулыбчивый комбриг невольно поддался обволакивающей неге. С видимым удовольствием и легким скрипом суставов он потянулся…

Отсеки доложили о готовности. Личный состав замер на боевых постах в ожидании вводных.

— Товарищ комбриг, лодка к погружению готова…

Комбриг кивнул и мечтательно произнес:

— Хорошо-то как. А знаете что, ребята, идите-ка вы все вниз. И ты, командир, тоже. Я сам люк задраю, а то и навык потерять недолго.

— Есть!

Мы с сигнальщиком, не без сожаления простившись с окружавшей нас идиллией, бодро спустились в ЦП. Никто и представить не мог, что именно в этот момент еще одна «жертва» единения с природой недисциплинированный матрос Шуманис, наконец-то собралась покинуть надводный гальюн. Есть такое замечательное устройство в подлодке 613 проекта, располагающееся в ограждении рубки. То есть вне прочного корпуса. Как матрос ухитрился пропустить мимо ушей все сигналы и шумы, столь явственно доносившиеся оттуда, одному богу известно, но вот почему командир отсека доложил, что он находится на боевом посту, вскоре пришлось разбираться. В кромешной тьме, на ощупь, Шуманис с латышским упорством пробирался к небольшому трапу, ведущему на мостик. Наконец, достигнув его, он левой рукой схватился за поручень, а правую послал вверх и… наткнулся на шершавую комбриговскую «корму»…

Порфирий Савельич, по всей видимости, решил использовать временное уединение с пользой. О внешнем виде лодки можно было не беспокоиться. Многочасовое погружение омывало надстройку гораздо тщательней, чем боцманская команда. Остается только представить эмоции человека, который, на мгновенье расслабившись, был, однако, более чем уверен, что весь экипаж находится внизу в ожидании его приказаний.

Услышав нечеловеческий рев комбрига, я пулей взметнулся на мостик, теряясь в догадках. Представшая картина вызвала легкую оторопь. Начальник одной рукой спешно застегивал ватные штаны, а второй тряс за шиворот невесть откуда свалившегося матроса, приговаривая: «А ведь мог навсегда за бортом остаться, сукин сын…»

Увидев меня, комбриг изрек, уже совершенно спокойным голосом:

— Значит так, орлы, о том, что произошло никому ни слова, по крайней мере, лет десять. Понятно? А теперь пойдем разбираться, как на этой лодке людей считают. Срочное погружение!..

Назавтра мы поразили главную цель и с триумфом вернулись в Лиепаю, которую спустя несколько лет оставили, и теперь, похоже, надолго. Комбриг вскоре стал адмиралом, перевелся в Москву и, как я слышал, недавно умер. Светлая ему память!

С тех пор минуло почти четверть века…

Март 2004 г.
Северодвинск

ЛИЕПАЯ

Несмотря ни на что, продолжаю любить этот небольшой, и удивительно трогающий за душу город. С его узкими улочками, обставленными ветхими домишками, частым смогом, пропитанным запахом влажного кирпича и дыма. Уходящим в небо краснокирпичным силуэтом кирхи Святой Анны (1697 г.), собором Святой Троицы (1742), орган которого до 1912 года держал мировое первенство по величине и чистоте звучания. Впрочем, сохраняющееся европейское лидерство тоже неплохо! Я нередко оказывался под сводами этого храма, усаживаясь на скамью, любезно предлагаемую прихожанам и православным любителям органной музыки лютеранской церковью, и наслаждался дивными звуками.

Неподалеку от базарной площади располагался изящный, белого кирпича, католический костел, напоминавший о временах, когда поляки составляли значительную часть населения. В описываемый же период русских в Лиепае, как и в большинстве крупных городов Латвии, было никак не меньше половины населения. Здесь они селились, как правило, в Военном городке, отделенном от города каналом Военной гавани, и в районе улиц Шкедас — генерала Дедаева. Берега канала соединял Воздушный (поворотный) мост. Его клепаные конструкции намекали на относительную древность (19 век), что не мешало мосту, хоть и со скрипом, успешно функционировать «без особых нареканий». В свое время мост наверняка считался выдающимся достижением техники, которое вскоре удалось затмить пуском первого в Российской империи трамвая в 1899 году.

Однако самой значительной реликвией древности бесспорно считался домик Петра Первого, в котором император неоднократно гостил. Именно отсюда в 1697 году царь во главе «Великого посольства» отправился познавать Европу на корабле «Святой Георгий».

Не был уверен, что этот небольшой музей сохранен, учитывая ненависть сегодняшней официальной Риги ко всему русскому. Тем более что это несомненный символ имперского прошлого, о котором предпочитают умалчивать. Ан нет, желание развивать туристический бизнес перевесило политическую конъюнктуру. Впрочем, в угоду ей неподалеку был срочно организован другой туристический объект — избушка Карла XII. Вполне заслуженный шведами реверанс за их активную поддержку в борьбе за независимость Балтии. Это остается темой № 1. Трехсот лет богатой событиями совместной истории как не бывало. Современный взгляд на отношения с Россией определяется несколькими акцентами: угнетение, подавление, аннексия, депортация, оккупация. Лично мне, как бывшему «оккупанту», гораздо ближе и милей понятия плодотворного сосуществования и общей Родины, дававшей своим сыновьям равные права, включая самое главное — умереть за Отечество.

В 1971 году путешествуя по рекам Латвии на лодке, мы с друзьями вышли на небольшое лесное кладбище. На зеленой лужайке стоял камень с надписью «Здесь в мае 1915 года пал смертью героя штабс-капитан Янис Пекка. Германцы дорого заплатили за это. Слава России!» Не думаю, что, воспрянь герой из могилы, он тут же принялся бы сбивать слово «Россия» и уверять окружающих, что воевал вовсе не за нее.

В роковом 1917-м латышский летчик из русского соединения, воевавшего во Франции, писал своим родным: «…и если мне предстоит пасть в бою, знайте, что я сделал это с гордостью за мою великую родину — Россию и за мою маленькую колыбель — Латвию».

Несколько дней спустя, он погиб в воздушном бою…

Не думаю, что это письмо писалось под диктовку политкомиссара.

Кто-то начнет возражать: «Когда, мол, это было? А ужасы депортаций, сталинские лагеря».

А разве в них не было русских? Или живущие в Прибалтике «русскоязычные» — сплошь дети надзирателей? А может быть просто заложники или козлы отпущения на все времена?

Однако вернемся в приморскую крепость Либава. Конец XIX века ознаменовался бурным ростом Российского императорского флота, особенно по части броненосцев, и вновь встал вопрос «Где быть передовой базе?». Мнения разделились. Военный министр Ванновский «со товарищи» убеждал императора Александра III, что лучше Либавы ничего не сыскать. Дальновидный С.Ю.Витте, тогда министр путей сообщения, только что вернувшийся из экспедиции по Русскому Северу и впечатленный увиденным в Норвегии, настаивал на Екатерининской гавани. Здравомыслящий император склонялся к последнему. Однако незамерзающий порт Романов-на-Мурмане (будущий Мурманск) будет построен уже в ходе Первой мировой войны в 1916 г. Так или иначе, 15 января 1890 года царская рука вывела на полях доклада, представленного генерал-адмиралом великим князем Алексеем Александровичем, короткое «Согласен». В Докладе подчеркивалось, что Главный Морской штаб не считает недостатки Либавы, главным из которых была близость к границе, препятствием для создания военного порта. Несомненным преимуществом считалась возможность получить незамерзающую базу для крейсерских операций.

После внезапной смерти Александра III в 1894-м заинтересованные стороны недолго уламывали нового царя. Растущая мощь Германии способствовала становлению Либавы как морской крепости. И потекли казенные миллионы. Вокруг Военной гавани как грибы росли казармы, госпиталь, мастерские, доки. Ускоренными темпами возводились мощные форты.

Критическое отношение к Либаве как главному форпосту на Балтике, со стороны покойного Александра III не помешало назвать военно-морскую базу его именем. Статус Либавы менялся в зависимости от политической ситуации от военного порта до приморской крепости 1 разряда. Порой влияли и форс-мажорные обстоятельства. Летом 1896 года, когда пожар уничтожил значительную часть деревянной Либавы, артели, работавшие на строительстве, с трудом удалось удержать на рабочих местах. Заработки в городе были гораздо выше казенных… Практически прекратились все работы и в период революционных волнений 1905 года. Упомянутый выше Сергей Юльевич Витте впоследствии не раз, уже как министр финансов, сетовал на то, что сугубо военная ориентация Либавы препятствует ее развитию как торгового порта. А предпосылок к процветанию было немало. Здесь и выгодная близость к Европе, и развитая сеть железных дорог…

Уже на следующий день после начала Первой мировой войны военный порт Либава, утративший еще в 1907 году статус крепости, был обстрелян германскими крейсерами, выставившими затем и минное заграждение. Лодки Учебного отряда заранее перешли в Ревель, но на порт императора Александра III продолжали базироваться до октября 1914-го две английских субмарины Е-1 и Е-9 и русская подлодка «Крокодил». Перед оставлением Либавы по приказу командующим флотом 17 апреля 1915 года были взорваны крепосные батареи и радиостанция. Памятник «добросовестному выполнению приказа» до сих пор можно наблюдать на лиепайском берегу к северу от аванпорта, огражденного полукружьем мощных волноломов. Руины бетонных капониров, обрушенных в сторону моря, придают этой части пляжа некую загадочность, создавая иллюзию ожесточенных боев…

Когда неделю спустя немцы захватили город, вход в гавань оказался заблокированным затопленными в воротах аванпорта пятью германскими пароходами и землечерпалкой. Однако это не помешало немцам использовать Либаву в качестве своей передовой базы практически до окончания войны. Именно отсюда 25-тысячный десантный корпус генерала фон Катена в октябре 1917-го на кораблях германской эскадры согласно плану операции «Альбион» отправился на захват Моонзундского архипелага…

Несмотря на то, что ни в Первой, ни во Второй мировых войнах крепость существенной роли не сыграла, и была захвачена немцами без особого труда, Либаве бесспорно принадлежит честь считаться колыбелью Российского подводного флота. 29 мая 1906 года здесь был образован Учебный отряд подводного плавания.

Во Второй мировой задача немцев была облегчена еще и тем, что согласно Пакту о ненападении 1939 года. СССР обязался уничтожить все приграничные крепостные сооружения, что и было добросовестно выполнено. Со стороны суши Либава была практически беззащитна, а героическая оборона, возглавляемая командиром 67-й стрелковой дивизии генерал-майором Н.А.Дедаевым, проходила исключительно на суше. В бой были брошены и моряки поврежденных кораблей, и курсанты недавно организованного в Либаве училища ПВО. Но силы были слишком неравны, и уже 27 июня 1941 года город оказался в руках немцев…

В Военной гавани им досталось шесть взорванных советских подлодок и миноносец… Все они находились в ремонте или оказались не в состоянии уйти в результате боевых повреждений. Так или иначе, капитан-лейтенант Ю. Афанасьев — командир миноносца «Ленин», принявший решение об их уничтожении, был расстрелян.

Как уже говорилось, в 1994 году в Лиепае Советским ВМФ было оставлено около 50 боевых кораблей, из которых чуть меньше половины составляли подводные лодки. Три полузатопленные подводные лодки, плавдок, несколько подлодок и кораблей помельче были брошены в Болдерае (Рига).

В настоящее время Лиепайский порт является частью Свободной экономической зоны. Его грузооборот достиг в 2003-м 2 миллионов тонн, превысив показатели 1994 года более чем в 100 раз. Как известно до трети бюджетных поступлений Латвии, так или иначе, связано с перевалкой российских транзитных грузов. Несмотря на интенсивные попытки уйти от подобной зависимости, Латвии это удается с трудом. Что касается тревоги, то она вполне понятна, и лишний раз подтверждает стремление этой страны сохранять жесткий курс в отношении своих «неграждан», которых в народе попросту называют «неграми» — жертвами особой прибалтийской формы апартеида…

Но вернемся к приятному. Это, несомненно, латышский язык, представляющий редкую группу индоевропейской языковой семьи. Сродни ему только литовский, который, на мой непросвещенный взгляд, далеко не так благозвучен. Одно только слово «пенкёлика», означающее «пятнадцать», чего стоит! Латышский очень музыкален, невзирая на обилие «с», которым дополняют, кстати и некстати, любую мужскую фамилию. К примеру, «негражданин» Петров по паспорту Петровс, и никуда ему от этого не деться. Разве что взять чемодан, да на историческую родину. Не хочет? Понятно, значит стремиться войти вместе с Прибалтикой в ЕС…Хорошее дело, главное при встрече с бывшими соотечественниками не изображать акцент и не ругать «малокультурных москалей». Увы, но подобные «штучки» сплошь и рядом встречаются среди «русскоязычных», лишний раз подтверждая, что жизнь — игра, а русские одна их самых недружных наций в мире. И это ей постоянно аукается.

В 1994 году я оказался в Дании в составе некоей делегации от Санкт-Петербурга, представляя с тремя своими коллегами Военно-морскую академию. Экскурсию по Копенгагену вела наша бывшая соотечественница, судя по безбожно нарочитому пародированию иностранного акцента:

— Меня зовут Таня Стрём, извините, но я началь позабывайт русский язика…

— И давно вы здесь?

— Йа, уже дэвьят лэт!

Дело, как говорится, хозяйское, хочешь придуриваться — валяй! Но когда она вдруг упомянула «варварские бомбардировки датского острова Борнхольм советской авиацией в 1945 году», приведшие к гибели нескольких человек и разрушению частных домов, я не мог сдержаться и спросил:

— Барышня, а почему вы не рассказываете публике, что на Борнхольме при этом находился 24-тысячный гарнизон немцев?

Экскурсовод недовольно фыркнула и принялась рассказывать о датском сопротивлении, которое по выражению Черчилля не имело равных (Second to none):

— Мальчик-партизан Нильс показал язык гестаповскому офицеру, за что был немедленно арестован… на несколько часов.

Мы с приятелем переглянулись. Настороженно перехватив наши взгляды, госпожа Стрем поспешила с ремаркой:

— Да, конэчно, ми знаем, что в России тоже были, как их по-русски,… партизаны, которые вредили иностранцам…

— Они и сейчас есть. Только засланы в чужие земли. И зовут их поэтому — «засланцы!»

Экскурсия оказалась под угрозой срыва. И мы перешли к вокалу, чтобы напомнить бывшей соотечественнице о далекой Родине…

Вот уже тридцать лет кряду я храню замечательные мелодии Раймонда Паулса, сделавшего, как никто другой, много для популяризации латвийской музыкальной культуры. А его песню «Руденс Уогле» (Осенний уголек) помню наизусть, совершенно не зная латышского языка. Мы плыли из Видяево в загадочную Лиепаю с предвкушением чего-то романтического, подогреваемого и «музыкальной шкатулкой» корабельного доктора Костина. Основой ее репертуара была именно латышская эстрада, в которой бесспорно доминировал «маэстро» Паулс. Так что, в положительном заряде, которой мы несли в своих юных сердцах на встречу с Латвией, кроется именно его заслуга. И, прямо скажем, первые впечатления от Либавы и ее обитателей нас не разочаровали, а скорее наоборот…

Может быть отчасти от того, насколько разительный контраст представляли с собой скромная Видяевка и Лиепая — второй по значению город Латвии и главный порт герцогства Курляндского…

Характернейшая черта лиепайского пейзажа, бесспорно, — липовые аллеи. Именно липам город обязан своим именем. На гербе, дарованном городу в 1625 году, как вы понимаете, тоже изображены не каштаны или сосны, которых немало в городских парках. Летом здесь просто прекрасно. Великолепные песчаные пляжи простираются от мыса Акменьрагс на севере до местечка Бернаты на юге. Это вовсе не означает, что там они прерываются. Просто там заканчивается Лиепая — несостоявшийся курорт мирового значения. Камень, запечатлевший идею его создания времен 20-х годов прошлого столетия за подписью одного из президентов независимой Латвии первого созыва, таился средь густых зарослей именно в Бернатах — излюбленном месте отдыха лиепайчан. Замечательный сосновый бор раскинулся там, на песчаных дюнах. Теперь у латышей вновь появилась возможность реализовать «курортный замысел», и русские военные уже не помеха в этом деле.

С наступлением ночи по бескрайней полосе пляжа начинал бродить пограничный наряд, вылавливая в дюнах загулявших энтузиастов единения с природой, а попутно и нарушителей границы, которой, как известно, являлась вся береговая черта СССР. Пограничная застава располагалась на том же мысе Акменьрагс, окрестности которого славились грибными и ягодными местами, что, в общем, неудивительно для запретной зоны. Ближе к осени густые окрестные леса наполнялись грибниками.

Осень — самый распространенный и долгий сезон на Балтике. Мягкий морской климат позволяет осени отхватить в свою пользу и часть зимы, которая характеризуется здесь мокрым снегом и слякотью. Однако некоторые зимы были на редкость суровы. Особенно запомнился 1981 год. Балтика промерзла до такой степени, что наша лодка, несмотря на ледокольное обеспечение, несколько раз застревала во льдах, форсируя Датские проливы. Толщина льда у острова Анхольт (пролив Каттегат) достигла 1,2 м. Трудность следования за ледоколом заключалась в том, что как только дистанция до его кормы становилась меньше ста метров, специальная команда матерщинников доходчиво выражала нам свои опасения.

Зато, стоило лодке отойти хотя бы на кабельтов, ледовое поле смыкалось, и она оказывалась «в западне». В такие моменты ничего другого, как смиренно ждать возвращения ледокола не оставалось. Чтобы не повредить волнорезные щиты торпедных аппаратов, я частично заполнял носовую группу цистерн, подвергая дополнительному риску винты. Добавим к этой картине дымку, переходящую, порой, в густой туман, а также тот факт, что и сам ледокол неоднократно застревал во льдах, и мы получим приблизительную картину зимнего форсирования проливной зоны. Несколько успокаивала мысль о том, что и в Париже не сладко. В те дни температура там опустилась до минус 30°С!

Самым ярким впечатлением «ледовой эпопеи» стал эпизод, когда в очередной раз застряв, я почувствовал, как ледовое поле неуклонно потащило нас в сторону отмели. Льдины, подобно крокодилам, наползали на корпус, и вскоре вся надстройка стала напоминать курган. А льдины все продолжали ползти, достигнув почти середины рубки.

«Ну вот, — подумал я, — осталось захлопнуть крышку, и мы окажемся замурованными как в пирамиде».

В этот момент сквозь туман проступил спасительный силуэт ледокола…

Несмотря на годы, проведенные на Севере, я так и не успел полюбить холод. К нему, в отличие от жары, невозможно привыкнуть. Лично я, как уроженец Севастополя, обожаю лето, а как давний житель Петербурга, с огромной симпатией отношусь к осени, невзирая на сопутствующую ей сырость. Просто к осени надо готовиться. Этому, кстати, немало способствует опыт подводника-дизелиста, привыкшего коротать дни и даже месяцы в сомнительном уюте заливаемого и продуваемого со всех сторон мостика.

Хороший плащ и надлежащая обувь в разгар лиепайской осени делают жизнь прекрасной. С густой кроны вековых лип скатываются крупные капли, гулко барабаня по зонтику и, норовя угодить за шиворот. Но даже если непогода застигла тебя врасплох, не беда! Кто, вообще, посмеет сказать, что дождь — непогода? Относитесь к нему по-дружески. А замечательные «кафе», встречающиеся буквально на каждом углу, готовые приютить и согреть вас, укрепят вас в этом чувстве. Чего стоила одна только «Лепава» на проспекте Падомью с клетчатыми скатертями столиков под сводчатыми потолками. Говорят, ее уже нет, а проспект скорей всего переименовали, ведь Падомью означает — Советский… Улица Сарканармияс — Красноармейская, к примеру, стала носить имя полковника Колпака, явно в этой армии не состоявшего… и т. д.

А какой восторг у детей вызывали «кондитерские» с традиционными слоенками и взбитыми сливками. В распоряжении детишек было несколько специальных кафе, сделавших немало для привития культуры общения и быта с младенческого возраста. Заметьте, что было это в советское время, когда приличное кафе в России считалось достаточной редкостью. В больших городах дети довольствовались «мороженицами», а взрослые — столовками «Общепита». Правда, рестораны были гораздо доступней, чем сегодня, но что касается их интерьеров, то душа отдыхала именно в Прибалтике — нашем «островке Запада». Тон задавали Рига и Таллин, но много стильных ресторанов было и в других городах. И Лиепая не исключение.

Несомненным фаворитом, особенно среди моряков, считался «Юра» (по-латышски — море). На его дверях с 1939 года бессменно стоял знаменитый швейцар Матвеич. В 1980 году это был сухонький бодрый старичок с особым прикусом, выдающим отсутствие основной массы зубов. Его бесстрастное лицо с желтоватым восковым оттенком умело скрывало симпатию, которую он питал к завсегдатаям. С последними он был не прочь перекинуться шутками, качество которых было вполне на уровне. С незнакомцами он был суров, особенно если те докучали ему глупыми вопросами типа: «А как было при немцах?» или «Какие офицеры давали больше на чай — русские или немецкие?». Когда Матвеич был в настроении, он мог даже снизойти до ответа: «Настоящие офицеры не бывают скрягами!»

Для меня так и осталось тайной, как его называли немецкие офицеры. Но почему-то уверен, что не Матвеич…

О старике ходило немало легенд. В основном, это касалось его мнимого богатства, частью которого было трудно воспользоваться по причине выхода из обращения рейхсмарок.

Кроме того, и это совершенно точно, у Матвеича была молодая жена. По сравнению с ним, конечно…

Популярным местом отдыха офицеров был также ресторан «Лиепая» и, конечно же, Дом офицеров, известный своими культурными традициями и, в частности, неплохим театром Балтийского флота. Откровенно говоря, я был там лишь однажды, да и то не на спектакле, а на какой-то конференции. В тот день меня вызвал комбриг:

— Выступите на конференции от соединения, с докладом.

— С каким докладом? На какую тему?

— А вам разве не все равно. Вы же опытный командир. На месте сориентируетесь.

— А если буду первым выступающим?

— Будете третьим.

— Есть!

— Тогда ДОФ. 15.00.

Любители экзотики могли отправиться в Гробиня — небольшое, но древнее селение, километрах в двадцати к западу. Там находились знаменитый загородный ресторан и симпатичный пивной бар. Говорили, что там время от времени возникали потасовки на национальной почве, но мне, видимо не везло. Ни разу в жизни, а в Латвии я провел все-таки лет пять, мне не довелось встретить враждебных выпадов, оскорбительных высказываний и чего-нибудь в этом роде. Тем горестней сознавать, что именно Латвия продолжает лидировать на поприще русофобии.

Впрочем, смотря что воспринимать, как проявления национализма и непримиримости.

Помнится мой сосед, пожилой и редко «просыхающий» латыш, заходил под вечер в гости и, получив требуемые сто грамм, любил вспомнить, что Лиепая капитулировала 9 мая 1945 года, то есть гораздо позже Берлина (как и вся Курляндская группировка немцев). Причем, каждый раз он завершал аудиенцию одной и той же фразой:

— Как говорил наш фюрер «Как же вы все мне надоели!»

И вместо точки, как правило, следовал удар лбом по столу…

В том же древнем поселении Гробиня было несколько симпатичных церквей, которые было интересно посещать, к примеру, в Сочельник во время публичных проповедей. Особенно, если рядом был кто-то владеющий латышским.

«…Братья и сестры, темная ночь продолжает царить над нашей землей, поэтому мы, как никогда должны сплотиться…», — неторопливо вещал пастор, создавая для таких как я, ощущение причастности к какому-то «масонскому заговору».

Впрочем, довольно быстро эта игра надоедала, и мы переходили к более приятным занятиям…

Однако есливспоминать лиепайские храмы, то для русского человека самым значимым без сомнения остается величественный кафедральный собор Святого Николая на 3000 прихожан, возведенный в Военном городке и освященный в 1903 году. Именно здесь был отслужен последний береговой молебен для кораблей 2-й Тихоокеанской эскадры, уходившей в Цусиму. По своей структуре и убранству, не говоря уже о судьбе, он похож на Кронштадтский собор. В советское время он был также превращен в матросский клуб, где помимо красного уголка был устроен даже боксерский ринг. Борясь с удивительной акустикой, превращавшей общественные собрания в пародию, купол был залит бетоном. Стрельчатые окна заложили кирпичом, майоликовые панно разбили, а настенные росписи в алтарных проемах закрасили веселенькой голубой краской. Разумеется, с собора были сняты кресты и колокола. Немцы в период первой оккупации, ограничились лишь тем, что превратили его в аптечный склад…

С 1991 года в соборе силами питерских мастеров ведутся интенсивные реставрационные работы, осложненные традиционной нехваткой средств. Отрадно, что храм вновь становится духовным центром, привлекающим не только стариков, но и русскоязычную молодежь, которой еще предстоит вернуть себе утраченное самосознание…

Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними. Неизменными остаются детские ощущения, воспоминания о редких мгновениях счастья и отношения с настоящими друзьями. И то, и другое, и третье для меня, так или иначе, связано с «седой» Балтикой.

Не потому ли седеющая голова без устали лелеет мысли о возрождении России как Балтийской державы. И начинать стоит с возвращения уважения к нашей стране и ее гражданам, по какую бы сторону границы они не проживали. Они живут на своей земле и не собираются ее оставлять.

Основа западной цивилизации — благоговейное отношение к собственности. Поэтому вполне логично заявить о правах Российской Федерации, не только как правопреемника СССР, но и Российской империи, на земли Прибалтики. Если Запад охотно принимает выплачиваемые Россией царские долги, почему бы ему не вспомнить о её священных наследственных правах. Если кому-то подобная постановка вопроса покажется абсурдной, пускай обратится к тексту Ништадтского договора 1721 года.

Пункт IV этого документа гласит:

…«Его королевское величество свейское уступает сим за себя и своих потомков и наследников… его царскому величеству и его потомкам и наследникам Российского государства в совершенное непрекословное вечное владение и собственность в сей войне…завоеванные провинции: Лифляндию, Эстляндию, Ингерманландию и часть Карелии с дистриктом Выборгского лена… с городами и крепостями: Ригой, Дюнамюндом, Пернавой, Ревелем, Дерптом, Нарвой, Выборгом, Кексгольмом и всеми прочими к прмянуиым провинциям надлежащими городами, крепостями, гавенами, местами, дистриктами, берегами с островами…

…все жители оных земель от присяги государству Свейскому уволены и… эти земли отныне имеют вечно Российскому государству присоединены быть и пребывать»…

Если кто-то поспешит возразить, что последующий договор отменяет предыдущий, имея в виду, в частности, Тартусский договор 1920 года, ему можно не задумываясь заметить, что и этот договор, в свою очередь, потерял свое значение в 1940 году после вхождения Прибалтики в состав СССР. Подозревая о буре страстей, которая последует, хочу успокоить тех, кто готов мирно сосуществовать и даже сотрудничать в рамках ныне существующих границ. Ничего не надо рушить. Кроме порочной практики шельмования целых народов, от которой никак не могут отойти лидеры, до сих пор не осознавшие ответственность «свалившейся» на них независимости.

Литва, пожалуй, единственная из стран Балтии, имеющая право претендовать на традиции исторической государственности. Её законодательство не ущемляет интересов так называемых «нацменьшинств», а в минувшем 2003 году наши страны закрыли вопрос о границах. Поэтому ее данная постановка вопроса уже не касается. Тем более что ее как члена НАТО уже взяли под крыло товарищи по блоку… Дежурное соединение ВВС Бельгии уже приступило к патрулированию воздушного пространства Прибалтики. Первые казусы красноречиво свидетельствуют о том, что до стопроцентной поддержки населения далеко. Не успели бельгийцы обжиться на авиабазе под Шауляем, как их авиатехники схлопотали по морде. Ну и правильно, о матчасти надо думать, а не за водкой по ночам бегать…

Что до Латвии, то ее попытки лишить права на родной язык половину своего населения только потому, что та предпочитает русский язык, требуют не столько решительных действий со стороны русскоязычных школьников, сколько самой матушки-России.

Так что, с богом и Аминь!

Март 2004 г.
Северодвинск
(обратно)

Примечания

1

Охотится, купаться, играть и смеяться значит жить…(лат.)

(обратно)

Оглавление

  • ВВЕДЕНИЕ
  • ГЛАВА I. СЕВЕРНЫЙ ФЛОТ
  •   ВИДЯЕВО
  •   СМЕРТЬ ШПИОНАМ!
  •   ВРЕМЯ СКОРБИ
  •   ДИД
  •   ДОК
  •   ЗАГОРЕЛЫЕ АВТОНОМЩИКИ
  •   КОРАБЕЛЬНЫЕ «БЕЛОЧКИ»
  •   АРА
  •   СКАЗ О МИНЕРЕ С СОБАЧКОЙ, КОТОРАЯ ГУЛЯЛА САМА ПО СЕБЕ
  •   ПИНГВИН
  •   РАССКАЗ С ПОКАЗОМ
  •   ГРЕМИХА ГИДРОГРАФИЧЕСКАЯ
  •   СЕРЫЙ МЫШКА
  •   РАССКАЗЫ КОМАНДИРА КУЗНЕЦОВА
  •   О КОРАБЕЛЬНЫХ ЗАМПОЛИТАХ
  •     ДЯДЬКА С ПЕРСПЕКТИВОЙ. РОСТА
  •     ПЬЮЩИЙ ТРУДЯГА. ВИДЯЕВО — МОРЕ
  •     ЭСТЕТ СО СТОЛИЧНЫМ ПРИЦЕЛОМ
  •     ЗАМПОЛИТЫ — «ФРУНЗАКИ»
  •     ЗАТЯЖНОЙ ПАРАШЮТИСТ
  •     ЗАДУМЧИВЫЙ. ВИДЯЕВО — ЛИЕПАЯ — ОРАН
  •     «НА ТО И ЩУКА, ЧТОБЫ КАРАСЬ НЕ ДРЕМАЛ»
  • ГЛАВА II. СЕВЕРНАЯ АФРИКА
  •   НА СТАРТ!
  •   ДРУГИЕ БЕРЕГА
  •   НАШЕГО ПОЛКУ ПРИБЫЛО
  •   ГЛУБОКОВОДНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ
  •   ПУТЕШЕСТВИЯ И ДОСУГ
  •   С НАСИЖЕННЫХ МЕСТ
  •   САХАРА — 1983
  •   СТАРТ
  •   ЛАГУАТ
  •   ГАРДАЙЯ
  •   УАРГЛА
  •   ТУГГУРТ
  •   ЭЛЬ-УЭДД
  •   ПРОЩАЙСАХАРА
  •   ТИМГАД
  •   ДЕНЬ ОТКРЫТЫХ ДВЕРЕЙ НА РОДИНЕ БЛАЖЕННОГО АВГУСТИНА
  •   НОВЫЕ ЛИЦА — СТАРЫЕ ПРОБЛЕМЫ
  •   ДОКТОРА И БОЛЕЗНИ
  •   КОНЪЮНКТИВИТ
  •   ПРАЗДНИКИ
  •   ПОТИ (ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ)
  •   ВСТРЕЧАЙ, РОДИНА!
  •   СМЕНА КАРАУЛА
  •   ПОСЛЕСЛОВИЕ
  • ГЛАВА III. СЕДИНЫ БАЛТИКИ
  • РОЛЬ ШТУРМАНА В «ИСТОРИИ»
  • В ПОЛЬШЕ
  • «ВЕЛИКАЯ СУШЬ»
  • НОЧНЫЕ ФАНТОМЫ
  • ЛИЕПАЯ
  • *** Примечания ***