В пучине тьмы [фрагмент] [Марек Краевский] (fb2) читать онлайн

Марек Краевский В пучине тьмы [W otchłani mroku]

Когда Тереза Бандровска, ученица предвыпускного класса, заканчивала переписывать в тетрадь греческие цитаты о Солонии, она услышала далекие крики.

Ее мать, пани Габриэла Бандровска, сразу же погасила керосиновую лампу и отворила окно. В избу, почти полностью занятой большой печью-кухней и двумя кроватями, сбитыми из досок, ворвался холодный ноябрьский воздух. Ветер обрушился мелким дождем на школьные тетради и разлинованные карточки. Тереза быстро отодвинула от окна «Предварительное изучение греческого языка» Мариана Голиаса. Она должна была заботиться об этой книге. Только одним ее экземпляром располагали она и ее коллеги с тайных курсов, в связи с чем приходилось постоянно выписывать из этого учебника цитаты и слова.

— Может, нам показалось? — спросила дрожащим голосом старшая из женщин. — А может, это опять шумят пьяницы? — она указала головой на освещенный дом, во дворе которого стояло их временный однокомнатный дом — бывшая летняя кухня немецкого хозяйства флористов.

— Нет, конечно, показалось что-то мамочке, — ответила младшая. — Пусть мамочка не боится, мы во Вроцлаве, здесь нет шаулисов…

— Здесь еще хуже, — мать сопела астматично.

— В случае чего спрячемся в погребе, — Тереза улыбнулась с трудом.

— Пошли отсюда! — приказала мать. — Бежим!

— Куда? — дочь подошла к ней и поцеловала ее в щеку. — Мамочка, мы не можем все время убегать, когда завоет ветер или зарычит пес во дворе. Давай помолчим и посмотрим, что происходит…

Не слышали ничего. Только вой ветра. В комнате стало очень холодно. Закрыли окно.

Ветер все заглушал и швырял мокрыми листьями на заболоченных картофельных полях, начинающихся с прилегающей улицы Штрелинской, где в сорок пятом году должен был быть построен жилой поселок маленьких домиков, похожих на тех, которые в штрафных рядах стояли за улицей Жабицкой.

Эти планы были бы, наверное, осуществлены, если бы не сорвало их провозглашение Вроцлава, утвержденное генералом Гудерианом по приказу безумного фюрера.

На основании этого приказа вроцлавские геометры забрали с картофельных полей планиметры и геодезические вешки, а все свои инженерные знания использовали для строительства бункеров и тоннелей, которые должны защитить крепость Бреслау от большевистской заразы.

Трое мужчин, которые теперь брели в пьяном марше через эти картофельные поля, принадлежали именно к этой ненавидимой немцами заразе, хотя в наименьшей даже степени не способствовали падению крепости Бреслау.

Незадолго до ее завоевания все трое — после залечивания своих чахоточных легких в лесах под Отвоком — получили назначение в стрелковую бригаду шестой армии первого украинского фронта. Никогда, однако, не добрались до своей родной части, хотя в руинах Вроцлава оказались сразу после его завоевания. Несмотря на свое неучастие в смертельных боях за последний бастион гитлеризма считали, что имеют моральное право на все, что в этом городе может стать их военной добычей.

«Может, и не завоевали Вроцлава, — говорил самый старший из всей тройки, старшина Борофеев. — Но и так нам необходима благодарность поляков за то, что освободили их страну от фашистского ярма!»

Эти трое мужчин в потрепанных мундирах Красной Армии, скрытых под дубленками, полтора года жестоко вынуждали эту благодарность. Нападали на квартиры в поляков, били их и забирали оттуда все, что имело какую-то ценность. В отличие от своих собратьев, не увозили, однако, ничего в Россию, но реализовывали все тут.

За разграбленное добро получали щедрую оплату в долларах или в водке от некоего польского скупщика, который свою квартиру на улице св. Ядвиги превратился в огромный склад всяких наиболее востребованных товаров.

Доллары не были единственным платежным средством, за который тот скупщик покупал их фанты. Другой, хотя и невидимой, монетой была ценная информация, которую им поставлял и за которую отсчитывал себе высокий процент с их гонораров.

На первый взгляд не было ничего особенного — только вроцлавские адреса. На самом деле это были места, где с минимальным риском старшина Борофеев и его люди могли отдохнуть — цитируя Наполеона — достойным «отдыхом воина».

Борофеев никогда не торговался о размере отчислений, хотя скупщик изо дня на день их увеличивал. Старшина и его люди имели благодаря скупщику то, чего больше всего желали.

Женщины по указанным скупщиком адресами были очень молодые, красивые и беззащитные. А прежде всего, они имели самое ценное сокровище солдат — чистое лоно, не отмеченное военным сифилисом. Гарантией здоровья была ведь их девственность.

Именно сегодня трое мародеров получили свою компенсацию в троякой форме. Водку выпили, доллары засунули в онучи, а старшина Борофеев узнал, что все они заслужили дополнительную премию за свой тяжелый труд освобождения польской земли от всего, что напоминало бы о ее немецком прошлом. Из-за пазухи он достал три вроцлавских адреса. Решили, что в этом дожде не пойдут слишком далеко, и выбрали ближайший адрес к их квартире, которую они имели около Штрелинской, в подвалах бывшего дома для одиноких матерей.

Когда они добрались до освещенного дома на Жабицкой, 39, были совсем промокшие. Борофеев подошел к окну и прислушался. Из-за двойного стекла достиг до его ушей пьяный рев мужчины и смех женщины. им вторили детские веселые крики.

Борофеев кивнул своим людям. Они подошли к нему.

— А то сволочь этот Пасербяк, — заскрежетал зубами командир. — Должны быть девушки невинные и одни, а тут мужик какой-то есть. И дети тоже…

— Но пьяный, — прошептал Кекильбаев с глуповатой усмешкой. — Получит в морду и пусть себе посмотрит, как его дети трахаются.

Лицо Борофеева выражало разочарование. Не отразилось, однако, на нем малейшее колебание.

Ворвались в дом, как обычно — с грохотом бутылок о дверь и с ревом «Aufstehen!». Они знали, что ничто так не пугает людей, которые пережили немецкую оккупацию, как крик на языке бывших угнетателей. Те, кто вышли живыми в немецких концентрационных лагерях, испытывали даже какого-то паралич, когда слышали громкий приказ на языке Гете.

На двоих взрослых жителей небольшой квартиры этот крик, однако, не очень подействовал. Сидевшая за столом толстая женщина и рыжеволосый мужчина улыбались застенчиво и дружелюбно — как будто их друзья какие-то посетили. Только дети влезли с плачем под стол, откуда вглядывались с недоверием в прибывших. Кекильбаев скучился и засунул свою голову под столешницу. Дети, увидев его, разразились слезами.

— Мы шутили только, шутили значит, — сказал Борофеев на польском языке. — Мы в гости пришли. Давай, красавица, водку и закуску. А ты, Бахтияр, собака мая, — ударил своего помощника ладонью в затылок. — Не пугай детей, казахская морда!

Глаза Кекильбаева исчезли под монгольской складкой, когда достиг них мощный взрыв смеха. Женщина, названная «красавицей», начала суетиться возле кухни, делая вид, что что-то ищет.

Она покачивалась при этом от водки и опиралась о стол, а ее грязная юбка натягивалась на жирных бедрах на радость и даже волнение Кекильбаева. Не особо заслуживала термина, которым ее одарил Борофеев. Была жирная, коротконогая, а источаемый ею запах аж сгущал воздух. Из многочисленных родинок, которыми усыпаны были ее квадратное лицо и прыщавые плечи, торчали жесткие волоски.

Третий солдат, ефрейтор Колдашов, подошел и прошептал командиру:

— Это какая-то грязная свинья… Обманул нас Пасербяк! Должны были быть два… А где вторая?

Борофеев чувствовал, что водка усиливает в нем ярость. Он приблизился к женщине и схватил ее за пояс юбки. Треснул материал. Женщина вырвалась и повернулась. В ее руках был кухонный нож.

Рыжий смотрел на эту сцену широко раскрытыми глазами. Оказалось, что ствол ТТшки, прижатый к его голове Колдашовым, нажимает ему на висок с такой силой, что глаза вылезают из орбит.

Дети плакали, хотя Кекильбаев пытался их подбодрить — сидел на полу, вращал глазами, вываливал язык и подбрасывал свою баранью шапку. Эффект был противоположным желаемому. Борофеев достал пистолет и, целясь в женщину, медленно расстегнул брюки.

— Ты грязная свинья, — сказал он медленно. — В кипятке меня не искупаешь. Поэтому в морду бери!

Женщина отложила нож на кухонный противень. Открыла рот, показывая многочисленные дыры между зубами.

— Там, там! — вскрикнула вдруг, указывая пальцем на окно. — В том доме! Там девушка, красавица как малина!

Борофеев с трудом застегнул брюки. Он подошел к окну и выглянул. Небольшой дом во дворе был совсем темный.

— Скажи, друг, — обратился он к мужчине. — Там тоже Жабицкая, 39?

— Да, — в ужасе пробормотал рыжий. — Там живут две… Мать с дочерью…

Старшина пнул слегка казаха, который сразу же поднялся с пола.

— Следи тут, Бахтияр, — отдал сухой приказ. — А мы с Сашкой пойдем, посмотрим…

— Они могут быть в погребе! — поведала она на дорожку пьяная женщина.

Борофеев и Колдашов выбежали на двор и зигзагами подошли к небольшому дому. Двери не хотели уступать под их сапогами. Раскрыли окно и влезли на стоящий рядом с ним стол с керосиновой лампой. Их грязные подошвы затоптали школьные тетради. Зажгли лампу. В маленькой избе была большая печка, стол, два стула и две кровати. Борофеев осмотрел пол в поисках люка в погреб.

Нашел его Колдашов, подняв половик, проходящий по диагонали помещения.

Борофеев дал ему знак рукой, чтобы не открывал. Сам начал ходить взад и вперед по небольшой комнате. Это длилось, может быть, пять минут. Его ботинки сильно ударяли в доски пола.

Если действительно кто-то под ним был, то должен был в этот момент уже дрожать со страха. Она мягкая, а на самом деле мягкая, поправил себя мысленно, мягкая и влажная. Одним движением он поднял крышку и втянул в ноздри картофельную вонь погреба. Из тьмы донесся до него быстрый астматический вздох, а потом тихие рыдания. Уже не надо беспокоиться, что кто-то заготовил мне неприятный сюрприз, когда он спустится по лестнице.

Он не боялся коварного выстрела в темноте или свиста ножа. Несмотря на все это, осторожно поставил керосиновую лампу в отверстие погреба. Он увидел их через некоторое время. Скорчившихся в углу. Когда скатился там пьяный по прочной лестнице, женщины начали громко плакать.

Он стоял перед ними, протянул лампу Колдашову и во второй раз за последние четверть часа расстегнул брюки. Сорвал с себя кальсоны. Он позволил им опуститься на колени.

— Разденешься сама, или я тебя раздену? — сказал почти безупречной польским языком молодой девушке, которая голову втискивала между коленями. Через некоторое время раздвинули эти колени и выволокли ее наверх. Вытащили из подвала лестницу. Колдашов своими коленями сжимал виски девушки, а ее руки прижимал к полу.

Борофеев насиловал медленно, до вторичного подавления материнских криков, которые доносились из погреба. Когда он закончил, похлопал коллегу по вспотевшей шее.

Затем поменялись ролями. А потом Борофеев снова удовлетворил ее телом свою жажду. Колдашов пошел по его стопам. Он не хотел быть хуже своего командира.

Потом бросили потерявшую сознание девушку на одной из кроватей. В освещенной квартире Бахтияр Кекильбаев пил водку с женщиной и рыжим мужчина. Его ТТшка лежала на столе. При виде своих коллег аж вскочил на прямые ноги.

— Теперь я пойду трахать, трахать, — попятился на кухню.

Борофеев сел за стол, свое красивое лицо в грузинском типе опер на мощные стройные руки и меланхолично уставился в какой-то невидимую точку.

— Ты иди лучше вниз, в погреб, — тихо сказал он. — Потому что на верху это уже нечего трахать…

[ДНЕВНИК]

На следующий день я начал мое расследование. В голову мне пришли два новых способа его проведения.

Первый был очень простой — встретиться с хорошо мне знакомым еще со львовской полиции, в настоящее время служившим новой власти милиционером Францишком Пирожеком и попросить его, чтобы по старой памяти проверил в картотеке УБ^[1], кто из учеников Gymnasium Subterraneum^[2] в ней фигурирует.

К сожалению, я понимал, что Пирожек, боясь за свое место, обремененный в пожилом возрасте маленькими детьми, может мне просто отказать. Страхуясь от такого поворота дел, я решил применить другой метод, который, впрочем, когда-то опробовал во Львове.

Я представил профессору Стефанусу эту процедуру, служащую опознанию стукача.

Философ одобрил этот план без возражений и сразу же приступил к действию.

В ближайшие несколько дней он поговорил отдельно с каждым из своих учеников. Каждому из них сообщил, что после смерти их коллеги, агента УБ, наступает пауза в уроках, а после перерыва появится на тайных курсах новый учитель греческого, бывший офицер АК, человек, враждебно настроенный к нынешнему счастливому строю.

Он добавил также, что этот новый профессор на данный момент скрывается в неизвестном месте, в окрестностях Кязина или Острова Опатовского, а он, Стефанус, связывается с ним только одним путем.

Так вот, тот эллинист является человеком очень набожным и раз в неделю посещает костел на улице Святницкой, где приступает к исповеди. И здесь мы подходим к сущности моего метода. Это фиктивное объявление профессора Стефануса, представленное отдельным ученикам, отличалось способом очень характерным.

Философ каждому из шести гимназистов (седьмая ученица, Тереза Бандровска, не приходила в последний раз в школу) подал другой день недели, в который день тот же учитель посещает дом Божий.

Забросив такую вот приманку, терпеливо ждал в течение нескольких дней результата этого эксперимента, который я назвал «святницким». Мое терпение быстро было награждено.

Седьмого ноября поздно вечером появился в нашем доме молодой священник с причастием. Не пошел он, однако, ни к одному больному, только прямо ко мне. Шепотом передал мне информацию от ксендза Мечислава Курася из прихода на Святниках.

Так вот, этот мой старый львовский коллега, второй священник — вместе с любимым Иосифом Блихарским — сотрапезник ужина у «Атласа», сообщил, что день назад, то есть в среду, шестого ноября, несколько его пенитенциариев, выходящих из исповедальни, были — о ужас, во время святой мессы! — задержаны двумя элегантно одетыми молодыми панами, которые вечером уехали в синю даль на черном «ситроене».

Несмотря на сострадание, которое я испытывал в отношении попавшего ради безопасности Богу духа виновного пенитенция, обуяла меня радость. Есть шпион! Достаточно было только попросить Стефануса, кому из учеников профессора дал субботу как день исповеди фальшивого АК-овца! Несмотря на советских бандитов и грабителей, я поехал вечером на велосипеде к профессору Стефанусу аж на Опоров.

И тут постигло меня ужасное разочарование. Философ потерял где-то блокнот, в котором записал эту информацию! Все напрасно! Ну не совсем все. Профессор был уверен, что о среде сказал какой-то ученице. Которой? Одной из двух, потому что третья с недавнего времени болела и не ходила на занятия.

Которой из этих двух — это уже не был уверен. Несмотря на все это, я выдохнул с некоторым облегчением и предложил Стефанусу простое решение проблемы. Пусть пан начнет снова занятия Gymnasium Subterraneum, говорил я, но без этих двух учениц. Это надежный способ избавиться от конфидентки. Правда, одна из этих двух будет невинной, но что ж… Где дрова рубят, щепки летят…

Профессор ответил очень резко и произнес против меня сильную речь о szpetocie коллективной ответственности. Настоял, тем более что профессор обещал дополнительную плату за проведение значительно затруднившегося уже сейчас расследования. Потом подвели итоги «святницкого эксперимента». Primo, у нас была уверенность в том, что среди учеников подземной гимназии постоянно есть соглядатай; secundo, этот соглядатай была девушка — одна из двух, которые принимали участие в эксперименте. Чтобы поймать конфидентку, я должен был каждую из них подвергнуть тщательной слежке.

Эдвард Попельский прошел через небольшой тупик Скачок во двор полукруглого каменного дома «Под Золотым Солнцем». Он был окружен со всех сторон домами, один из которых — подпертый там и сям деревянными столбами — был предназначен к сносу, о чем информировал прилепленный на двери листок с официальными печатями.

«Вход воспрещен». Грозит обвалом» — кричала надпись большими буквами, нацарапанная на стене и украшенная тремя восклицательными знаками.

Попельский прекрасно знал, что печати могут быть поддельными, а сама надпись может быть преградой от любопытных. Не раз видел, как вроцлавские немцы обеспечивают свои семьи надписью «Achtung Typhus!», надеясь, что название страшной болезни защитит их и их дочерей от русских. Он знал также, что игнорирование предупреждения может быть опасным, и это совсем по другой причине. Такие дома были ведь часто заселены людьми, которые не колебались прогнать пришельцев не только злым словом, но и ножом или набитой гвоздями дубинкой. У него не было, однако, выбора — это старый каменный дом был единственным местом, откуда без риска быть обнаруженным можно было наблюдать весь двор. При въезде в ворота, сразу узнанным по чисто ухоженными лестнице, он оказался на обитаемой территории. Он пытался затем не входить бы слишком далеко, чтобы не раздражать хозяев этого места. Он стоял на самом пороге, укрытый за слегка отворенным полотном дверью. Он смотрел перед собой, а прислушивался — вокруг себя. Через час ничего не слышал, что его специально не огорчило, и ничего не видел, что его отнюдь не радовало.

В конце концов, когда в соседней Государственной Фабрике Хлеба на Сенкевича, зарычала туба, объявляя конец первой смены, во двор вошла красивая панна, которую он преследовал сегодня с момента, когда она покинула близлежащий и единственный, впрочем, вроцлавский лицей. Ей было не больше, чем шестнадцать, семнадцать лет. Она была невероятно тонкая и высокая.

Когда она проходила мимо его наблюдательного пункта, взглянула быстро на крышу здание и сразу же опустила взор. Попельский в ее больших темных глазах увидел беспокойство и неуверенность.

Это дополнительно укрепило его подозрения к жителям этого дома, предназначенного к сносу. Девушке пришлось не раз и не два испытать их приставания. Если здесь кто-то жил, это не были, конечно, члены кружка розария из близлежащей церкви св. Жиля.

Девушка ослепила Попельского своей молодостью и стройной фигурой. Темный мундир лицея стекал по узким плечам, а юбка — по сформировавшимся бедрам. В своем чистой и подогнанной по фигуре униформе выглядела так, будто ее живьем перенесли из счастливых довоенных лет.

Мышцы худых икр напряглись, когда она поднялась на пальцы и высыпала содержимое своего ведра на гору других отходов, вываливающихся из переполненных мусорных баков.

Потом, защищая себя от смрада, сжала на бархатном носике свои длинные пальцы и исчезла из двора так же быстро, как там появилась. Она вернулась в дом, в котором — о чем прекрасно с утра уже знал — она жила вместе со своей намного старшей сестрой. Красота девушки, за которой он следил, ввела строгий ум Попельского в особенное состояние поэтического восхищения.

Мысленно сравнил ее с тростинкой. Вскоре, однако, задушил в себе желание поэтизмов и упрекнул себя за восторг, которому на мгновение он поддался. Может быть, именно она шпионка из подземной гимназии, убеждал сам себя, молодость и красота никогда не были гарантией моральной чистоты.

Вздрогнул. Он услышал шум где-то сзади. Рядом с ним дрожали ступени. Маленькие мальчики сбежали быстро, ударив со всей силы обувью по ступням. Миновали его равнодушно и бросились на кучу мусора, которую высыпала девушка, похожая на тростинку. Они были одеты в грязные и слишком большие капоты.

Заплатанные фуражки прикрывали их головы, а струпья и незажившие раны покрывали их худые ноги. Попельский хорошо знал таких детей улицы, одичавших сирот войны, которые были уже настолько сильной животной дегенерации, что жили только в иерархизированных стаях — готовые бежать перед более сильными или кусать и нападать на более слабых.

Он подошел к мальчикам и послал им свой искреннюю улыбку. По-видимому, сразу же причислили его к промежуточной группе — ни сильных, ни слабых — потому что, правда, сбежали из мусорных баков, но не очень далеко, и сразу же его начали кидаться оскорблениями.

— Ты хер поломанный! — заорал один из них, который напихал карманы тем, что нашел среди мусора, высыпанного девушкой.

— Ты оборванец! Выметайся из нашего района! Вон отсюда, дед! — кричал следующий. — Потому что мой брат тебе ноги переломает!

— Что зубы скалишь, педик?! — наяривал еще один, а через некоторое время он начал кричать на весь двор. — Люди, люди милые, педик какой-то, детей беспокоит!

— Что?! — взревел какой-то грубый голос из окна здания. — Что это за крики?! Этот старый педик?!

Попельский покинул двор среди криков и издевательств. Он хотел избежать не столько свирепости уличных мальчишек или кулаков владельца грубого голоса, сколько красивых глаз девушки, которая в любой момент могла выглянуть в окно, заинтригованная шумом на заднем дворе. Он знал, что еще будет следить за ней, и не хотел быть разоблачен преждевременно.

Однако далеко не уходил. Он вошел в последний дом на Скачке, прошел мимо него во двор, после чего, отодвинув болтающуюся на одном гвозде штакетник, вошел в следующий двор, из которого можно было войти в грязный дом, где жили мальчики и где он сам только что имел свою точку обзора.

Он забрался через окно на первом этаже, стоял вновь стоял на своем старом месте, за полотном двери, и ждал с надеждой, что маленькие мусорщики вернутся в особняк. Так и случилось. Когда его проходили, Попельский выскочил с ревом «Austehen!». Мальчики замерли и бросились по лестнице бежать. Мига их колебания было достаточно, однако, Попельскому.

Схватил за воротник пальтишки того из них, который раньше какими-то отходами напихал свои карманы. Барахтающееся тело сбросил с лестницы. Рывком свободной рукой вывернул карманы мальчика. Высыпались с них окурки папирос и какие-то бутылечки, которые разбились о гранитный порог с мозаикой «Cave canem». Такие стеклянные емкости Попельский видел уже неоднократно.

Мальчик сыпал проклятиями и пытался вырваться. Искал старый способ сбежать, как вьюн, освобождая руки от рукавов пальтишки, но ему это не удалось. Попельский не развлекался подобными тонкостями и схватил мальца прямо за толстый клок волос. Когда тот завыл от боли, старый полицейский сорвал ему шарф с шеи и сунул его между зубами.

— Откуда ты взял эти бутылечки? — зашипел прямо в ухо мальчика. — Из того мусора, что эта кукла высыпали?

Мальчик кивнул. Тогда Попельский его отпустил. Загудели шаги на лестнице и стихли где-то на верхнем этаже дома.

Старый полицейский поднял с земли эти разбитые аптечные бутылечки. Осторожно, чтобы не порезаться, сложил остатки одного из них и прочитал надпись на латыни.

Он уже знал тайну девушки, похожей на тростник. Фридерика Паславска, красивая ученица выпускного класса Общеобразовательного Лицея и слушательница тайных курсов профессора Стефануса, выбросила в мусор флаконы от морфина — одного из самых дефицитных в этом городе товаров.

Он не имел ни малейшего понятия, морфинистка — панна Паславска, или ее единственная родственница, тридцатилетняя сестра по имени Ванда, или кто-то еще из ее окружения. Безразлично ему, впрочем, было, старшеклассница ли или кто-то ее близкий страдает физически или психически, да так сильно, что боль должен успокаивать свой морфином.

Был, однако, уверен, что за чудесный наркотик, который надежно облегчал страдания людей больных и телом, и душой, можно было купить во Вроцлаве, и все. Также как преданность молодой ученицы.

В один момент он вспомнил, что недавно читал в прессе о трудной ситуации вроцлавских аптек. Больные нередко были отправлены с пустыми руками аптекарями, когда у них не было с собой бутылочек, в которые наливали микстуру.

Именно поэтому большинство людей никогда не выбрасывали емкостей, а если уж те оказались на помойке, то сразу же падали добычей мусорщиков, которые продавали их аптекарям. Достаточно нескольких из них, чтобы мусорщик набрал на папиросы. Он посмотрел на окурки, которые высыпались из кармана мальчика, и на стеклянные крошки, за которые мальчишка уже никогда ничего не купит.

Он вытащил из кармана едва начатую пачку хороших папирос «Болгарских», которые купил несколько дней назад из-под прилавка магазина «Вместе». Тяжело пыхтя, поднялся по лестнице и положил их на лестничной площадке первого этажа. Он смотрел вверх по лестнице, но задымленное черное стекло почти не пропускало света.

— Ты, малец! — крикнул он в темноту. — Тебе тут папиросы в подарок! Первоклассные!

Не услышав ответа, спустился с лестницы. Когда закрывал ворота со стороны двора, он услышал какой-то шорох. На втором этаже в окне стоял мальчик и кидал с насмешливой улыбкой подаренные себе папиросы. Потом расстегнул ширинку. Некоторые из длинных струй его мочи замочили первоклассные папиросы «Болгарские», рассыпанные на земле двора.

Попельский смотрел на это с отдаления и хорошо понимал ненависть молодого уличника…

Примечания

1

Управление безопасности.

(обратно)

2

Подземная гимназия (лат.).

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***