Полное собрание стихов и поэм [Расул Гамзатович Гамзатов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

РАСУЛ ГАМЗАТОВ

(1923-2003)

Расул Гамзатович Гамзатов родился 8 сентября 1923 года в селении Цада Хунзахского района Дагестанской АССР, в семье народного поэта Дагестана, лауреата Госпремии СССР, Гамзата Цадасы. Учился в Аранинской средней школе и в Аварском педучилище, после окончания которого работал учителем, помощником режиссера Аварского Государственного театра, заведующим отделом и собственным корреспондентом аварской газеты «Большевик гор», редактором аварских передач Дагестанского радиокомитета. В 1945—1950 гг. Расул Гамзатов учился в Московском литературном институте имени М. Горького. После его окончания Расула Гамзатова в 1951 году избирают Председателем правления Союза писателей Дагестана, где он работал вплоть до своей кончины в ноябре 2003 года.

Расул Гамзатов начал писать стихи, когда ему было девять лет. Потом его стихи начали печатать в республиканской аварской газете «Большевик гор» Первая книжка стихов на аварском языке вышла в 1943 году. Ему было всего двадцать лет, когда он стал членом Союза писателей СССР. С тех пор на аварском и русском языках, на многих языках Дагестана, Кавказа и всего мира вышли десятки поэтических, прозаических и публицистических книг, такие как «В горах мое сердце», «Высокие звезды», «Берегите друзей», «Журавли», «У очага», «Письмена», «Последняя цена», «Сказания», «Колесо жизни», «О бурных днях Кавказа», «В полдневный жар», «Мой Дагестан», «Две шали», «Суди меня по кодексу любви», «Сонеты» и многие другие, которые получили широкую популярность у любителей его поэзии.

Стихи и поэмы Расула Гамзатова переводили на русский язык такие мастера пера, как Илья Сельвинский и Сергей Городецкий, Семен Липкин и Юлия Нейман. Особенно плодотворно работали с ним его друзья-поэты: Наум Гребнев, Яков Козловский, Яков Хелемский, Владимир Солоухин, Елена Николаевская, Роберт Рождественский, Андрей Вознесенский, Юнна Мориц, Марина Ахмедова и другие. Сам Расул Гамзатов перевел на аварский язык стихи и поэмы Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Шевченко, Блока, Маяковского, Есенина, стихи поэтов Пушкинской плеяды, арабского поэта Абдул Азиз Ходжи и многих других.

Многие стихи Расула Гамзатова стали песнями. Они привлекли внимание многих композиторов Дагестана, Кавказа, России и других республик. Издательство «Мелодия» неоднократно выпускало пластинки и диски с песнями на стихи поэта. Тесно работали с Гамзатовым широко известные в стране композиторы: Ян Френкель, Оскар Фельцман, Полад Бюль-Бюль-оглы, Раймонд Паулс, Юрий Антонов, Александра Пахмутова, Готфрид Гасанов, Сергей Агабабов, Мурад Кажлаев, Ширвани Чалаев и многие другие.

Исполнителями этих песен стали известные певцы и артисты: Анна Герман, Галина Вишневская, Муслим Магомаев, Марк Бернес, Иосиф Кобзон, Валерий Леонтьев, Сергей Захаров, София Ротару, Рашид Бейбутов, Вахтанг Кикабидзе, Дмитрий Гнатюк, Муи Гасанова, Магомед Омаров и другие. Стихи декламировали такие известные артисты, как Михаил Ульянов, Александр Завадский, Яков Смоленский, Александр Лазарев и другие.

За выдающиеся достижения в области литературы Расул Гамзатов отмечен многими званиями и премиями Дагестана, России, Советского Союза и мира: народный поэт Дагестана, Герой Социалистического труда, лауреат Ленинской премии, Лауреат Государственных премий РСФСР и СССР, лауреат международной премии «Лучший поэт 20 века», лауреат премии писателей Азии и Африки «Лотос», лауреат премий Джавахарлала Неру, Фирдоуси, Христо Ботева, а также премий имени Шолохова, Лермонтова, Фадеева, Батырая, Махмуда, С. Стальского, Г. Цадасы и др.

Расул Гамзатов избирался депутатом Верховного Совета Дагестанской АССР, заместителем Председателя Верховного Совета ДАССР, депутатом и членом президиума Верховного Совета СССР, членом Дагестанского обкома КПСС. Несколько десятилетий был делегатом писательских съездов Дагестана, РСФСР и СССР, членом Комитета по Ленинской и Государственной премиям СССР, членом правления Советского Комитета защиты мира, заместителем Председателя Советского Комитета солидарности народов Азии и Африки, членом редколлегии журналов «Новый мир», «Дружба народов», газет «Литературная газета», «Литературная Россия» и других газет и журналов. Имел ряд государственных наград: четыре ордена Ленина, орден Октябрьской революции, три ордена Трудового Красного знамени, орден Дружбы народов, орден «За заслуги перед Отечеством» 3-й степени, орден Петра Великого, болгарский орден Кирилла и Мефодия, многие медали СССР и России. 8 сентября 2003 года в день 80-летия поэта за особые заслуги перед отечеством президент России Владимир Путин вручил ему высшую награду страны — орден Святого апостола Андрея Первозванного.

Поэтические вечера Расула Гамзатова с успехом проходили в разные годы в махачкалинских и московских театрах и концертных залах, а также в культурных центрах Софии, Варшавы, Берлина, Будапешта и во многих других залах.

По произведениям поэта в Ленинградском театре оперы и балета поставлен балет «Горянка», в Петербургском большом театре комедии осуществлена постановка спектакля «Мой Дагестан», на сцене аварского музыкального драматического театра им. Г. Цадасы поставлены спектакли «В горах мое сердце», «Берегите матерей», «Горянка» и др. Пьеса «Горянка» поставлена на сценах многих театров бывшего СССР.

О жизни и творчестве народного поэта написаны и изданы книги известных литературоведов: К. Султанова, В. Огнева, В. Дементьева и др. О нем сняты документальные и телевизионные картины такие, как «В горах мое сердце», «Кавказец родом из Цада», «Белые журавли», «Расул Гамзатов и Грузия» и др. По его произведениям сняты художественные фильмы «Горянка» и «Сказание о храбром Хочбаре».

Расул Гамзатов был во многих странах Европы, Азии, Африки, Америки. Он был в гостях у многих известных государственных деятелей, у королей и президентов, писателей и художников. Его дом в ауле Цада и Махачкале посетили много гостей мирового значения.

Его семья: жена Патимат, скончалась в 2000 году, три дочери и четверо внучек. Отец умер в 1951 году, а мать — в 1965 г. Двое старших братьев пали в сражениях Великой Отечественной войны. В Махачкале живет его младший брат Гаджи Гамзатов — академик Российской академии наук.

3 ноября 2003 года сердце поэта остановилось, похоронен он в Махачкале на кладбище у подножия горы Тарки-Тау, рядом с могилой жены Патимат.


Из ранних стихотворений

* * *


За отчие сакли у скальных снегов,

Заветных лугов многоцветные шали

Мы встали на битву со сворой врагов,

Что жить помешали, напав по-шакальи.


Спешили паршивые псы устрашить,

Сон мирной отчизны жестоко нарушив,

Любовь задушить, очаги потушить,

Отваги и чести лишить наши души.


Обычай храня, оседлал я коня,

Обняв, попрощался с тобой у аула.

Под ливень огня провожая меня,

Украдкою мама слезинку смахнула.


Утешь мать мою: смерть в далеком краю

Зловеще крыла надо мной не расплещет.

Я клятву даю: нет, не дрогнет в бою

Душа, что при встрече с тобою трепещет.


Мне жизнь дорога. Но родные луга,

Седые снега, смех детишек в ауле

И нашу любовь сберегу от врага

И сердцем горячим закрою от пули.


* * *


Свой путь начав, не знаю чувства страха.

Сквозь чад коптилки вижу по ночам,

Как на плечах могучего Хунзаха

Звенит арча, горит родной очаг,


И камни скал над бурными реками,

И лед вершин, и беркутов полет,

Испытанный веками и клинками

Жизнелюбивый гордый мой народ.


Отважных братьев знаю, сможет каждый

И жизнь, и душу за меня отдать.

Родная мать, что жизнь мне дав однажды,

Опять должна, склонясь над пряжей, ждать.


Друзей веселых, педагогов строгих,

Отроги гор над морем тишины,

Когда отец в раздумьях и тревоге

Слагает песнь под звуки чаганы.


Пусть волчья стая, миру гибель проча,

Трусливо хочет смерти всех обречь.

Не растерзать нас, как овечек, в клочья,

Отточен остро мести грозный меч.


Знай, лакомый до крови человечьей,

Под свист картечи сгинет враг во мгле.

А если я не доживу до встречи,

Любовь пребудет вечной на земле.


* * *


Во гневе душа моя, сердце в огне.

И вот в тишине на расстеленной бурке,

Взяв в руки пандур свой, в тревоге и в муке

Я песню слагаю о грозной войне.


Ровесник и друг, обращаюсь к тебе:

Летят повсеместно недобрые вести,

Встань вместе с народом для праведной мести,

Будь стоек и честен в жестокой борьбе!


Перо обмакнув не в чернила, а кровь,

Я ночью пишу эти гневные строчки.

А точный напев подберут без отсрочки

И ненависть наша, и наша любовь.


СЛЕДЫ ЖИЗНИ


Спешат года, как вешняя вода.

Их никогда лежалым камнем жалоб

Не задержать, не возвратить туда,

Где без следа вприпрыжку по Цада

Средь склонов ржавых детство пробежало.

Разворошив своей души архив,

Перебираю нивы, звон ольхи

И у обрыва трав ленивых гривы,

И звезд разливы в заводях глухих,

Как давние наивные стихи,

Как дальние счастливые порывы.

Мчат день за днем. И с грустью по ночам

Стал нынче примечать, как, не стихая,

Стучат часы, суровый счет начав,

Мгновенья, точно капельки, стучат,

В глухую тьму небытия стекая,

А путь далек и за витком виток

Средь скал пролег за горные отроги.

В тревоге сердце. Я сбиваюсь с ног.

Мгновения сливаются в поток.

И гибнет день, как сорванный цветок,

Что брошен недотрогой у дороги.

И страшно мне становится тогда.

Едва начавшись, стал мой день вчерашним.

Спешат года, как вешняя вода.

Ужель они умчатся без следа,

Не оросив в Цада сердца и пашни?!

Года спешат, труднее каждый шаг,

Но неподвижность суеты взрывая,

Орошена страданием душа

И, знаю, песня в сердце вызревает.


НОЧЬ ПЕРЕД БОЕМ


Без просвета ночь: навалилась мгла,

У самых окопов мгла залегла.

Ни выстрела и ни звука — вокруг…

Нет ли махорки на курево, друг?..


Я — сын Дагестана, питомец гор.

Тебе колыбелью — донской простор.

Не знали друг Друга,— страна велика,

Узнали,— солдатская дружба крепка.


Покурим и вспомним в затишьи ночном

О близких, любимых, о доме родном,

О девушках избранных, о друзьях,

О сотоварищах в радостных днях…


Не мало с тобою прошли дорог,

Не мало с тобой испытали тревог,—

Уж тысячу дней в походах, в боях

Шинель неразлучная на плечах.


Покурим и вспомним, как шли по земле

В пургу, в ненастье, в огненной мгле,

Как стыли в окопах, мерзли в снегу,

С разведкой в тыл пробирались к врагу.


Над картою в штабе полковник седой:

Полку выступать на рассвете в бой.

Приказ командир на заре прочтет,

И первым в атаку пойдет наш взвод.


Останемся ль живи? Смерть встретится ль нам?

Что думать! Поговорим по душам,—

О дружбе народа, окрепшей в боях,

И о прославленных богатырях.


О горце вспомним, — как, смел и суров.

На битву шел, не считая врагов,

О русском вспомним, — как жизнь свою

За жизнь отчизны отдал в бою,


Вспомним о том, кто — замучен врагом —

Пел песнь о победе в предсмертьи своем;

Как партизан, презирая страх,

Шел на расстрел с папиросой в зубах.


Любовь и ненависть — в сердце моем.

Переплелись они крепким узлом.

Улыбку победы и смерти оскал

Ты здесь на каждом шагу встречал.


Забыть ли нам эту дорогу с тобой

И виселицы на дороге глухой,

Дымящиеся на пустырях костры,

Обугленный труп нашей сестры!..


Мы клятвой солдата поклялись тогда:

За все — за разрушенные города,

За горе народа, за муки страны —

Сполна врагу отомстить должны!..


Ночь фронтовая — темным-темна,

Ночь перед боем — мгла, тишина.

О ненависти, кипящей в крови,

О пламенной поговорим любви.


Стихи из книг разных лет

Из книги "В горах мое сердце" (1959)


Из книги "Высокие звезды" (1962)


Из книги "Год моего рождения" (1952)


Из книг "Стихотворения" и "Дети дома одного" (1956)


Из книги "Земля моя" (1948)


Из книги "И звезда с звездою говорит" (1964)


Из книги "Колесо жизни" (1987)


Из книги "Мулатка" (1966)


Из книги "Новая встреча" (1957)


Из книги "О бурных днях Кавказа" (1989)


Из книги "Остров Женщин" (1983)


Из книги "Персидские стихи" (1975)


Из книги "Песни гор" (1949)


Из книги "Полдневный жар" (1993)


Из книги "Последняя цена" (1979)


Из книги "Таинственность" (1977)


Из книги "Третий час" (1971)


Из книги "Четки лет" (1969)


ИЗ КНИГИ В ГОРАХ МОЕ СЕРДЦЕ


ПЕРВОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ


В тот год, когда,

мечтая стать джигитом,

Еще не мог я оседлать коня

И на черкеске,

бабушкою сшитой,

Еще ни разу не носил ремня,


Однажды ночью, с чувством незнакомым

Проснувшись над грядою облаков,

Я написал в тиши родного дома

Две строчки по двенадцати слогов.


Настало утро.

И когда задачу

Решили в классе все ученики,

Листок бумаги под тетрадкой пряча,

Я к тем строкам прибавил две строки.


Но оттого, что мог заметить это

Учитель, презирающий обман,

Я чувствовал себя, как без билета

Сидящий в кинозале мальчуган.


Не торопясь ползли уроки,

будто

Ползла арба на горный перевал,

Но вот она, желанная минута, –

Звонок последний в школе прозвучал.


Класс опустел.

Тропинками аула

Мои друзья шагали по домам,

А я, задвинув двери ножкой стула,

Вернулся к незаконченным стихам.


Шестнадцать строчек написал я вскоре,

Затем исправил старых три строки,

Но в тишине за дверью в коридоре

Вдруг сторожа послышались шаги.


Мне стало страшно,

отчего – не знаю,

Быть может, оттого, что строгий дед

Знал в песнях толк

и был непререкаем

Во всех делах его авторитет.


Но оказался страх совсем напрасен:

Хорошим человеком сторож был.

Махнув рукой,

он мне за партой в классе

До вечера остаться разрешил.


И лишь потом,

удобный выбрав случай,

Он моему отцу решил сказать,

Что я стихи пишу

и что получше

За мной отныне надо наблюдать.


О первое мое стихотворенье!

Негаданно-нежданно ты пришло

И первые на свете треволненья

Мальчишескому сердцу принесло...


Весенней лаской улицы согреты,

Я радостный хожу среди друзей:

Ведь в первомайский номер стенгазеты

Я дал стихи за подписью своей.


Пораньше спать улегся,

а назавтра

Пылают стяги, будто бы костры,

И на стене висит, размером с «Правду»,

Печатный орган школьной детворы.


Вокруг гурьба читателей толпится,

Ведет веселый, шумный разговор.

И кто-то говорит,

что у цадинцев

Поэтом больше стало с этих пор.


Потом в колонну строились все дети.

И, задержавшись в здании на миг,

Я подбежал к висевшей стенгазете

И чуть не поднял от обиды крик.


Кто право дал без ведома поэта

Его стихи жестоко сокращать?!

Со всей, конечно, строгостью за это

Редактор главный будет отвечать!


Я бросился к директору и, плача,

Ему обиду высказал свою.

И, улыбаясь, он рукой горячей

Погладил нежно голову мою.


А вечером, на сцену клуба выйдя,

Я, сверстниками встреченный тепло,

Прочел стихи в несокращенном виде

Притихшей редколлегии назло.


А может, был не прав я

и ребята

Ко мне лишь были чересчур добры?

Легли на годы отсветы заката,

Но каждый раз до нынешней поры


Стремлюсь, друзья, в минуты вдохновенья

Отдать строке в полуночной тиши

Мне памятное первое волненье

И мужество окрепнувшей души.


ТОСТ


Друзья мои, за что мы пить решили,

За что мы первый тост провозгласим?

За солнце. Мы, ей-богу, не грешили,

Своих любимых сравнивая с ним.


Пьем за цветы и за пернатых тоже.

Мне кажется, когда мы влюблены,

То все на них немножечко похожи...

За птиц, конечно, выпить мы должны.


За журавлей, они вдогонку зною

Отсюда улетают каждый год.

Пусть все они вернутся к нам весною,

И пусть удачен будет их полет.


Я тост провозглашаю в равной мере

За всех и певчих и непевчих птиц.

Гусь – не певец, но не его ли перья

Касались звонких пушкинских страниц!


Пью за оленя с гордыми рогами,

Стоящего над каменной скалой,

За то, чтобы, расплющившись о камень,

Упала пуля, пущенная мной.


Я пью за тополь, молодой и тонкий,

В прозрачных капельках дождей и рос,

Чтоб он вперегонки с моим ребенком,

Не зная бурь и суховеев, рос.


Пью за друзей и преданных и честных,

За всех, чья дружба свята и сильна.

За всех за нас и тех, чьи имена

Ни вам, ни мне покуда неизвестны.


За девочку! Я жил с ней по соседству,

Играл, за косы дергал на бегу.

Я эту девочку не видел с детства,

А не мечтать о встрече не могу.


Я пью за молодость и за седины,

За терпеливых женщин наших гор,

Которых многие у нас мужчины

Ценить не научились до сих пор.


Я пью, друзья, за тех, кто был солдатом,

Кто наше счастье отстоял в огне,

Я пью за моего родного брата,

Пропавшего без вести на войне.


За то, чтоб не исчез из жизни след

Друзей, которых с нами больше нет.

За то, чтоб ты, живущий, не забыл

Ни их имен, ни их святых могил.


Я пью за то, чтобы на белом свете

Опять до неба пламя не взвилось.

Я пью, друзья, за то, чтоб нашим детям

Пить за друзей погибших не пришлось.


За то, чтоб в мире было вдоволь хлеба,

Чтоб жили все и в дружбе и в тепле.

Всем людям хватит места на земле,

Как волнам моря и как звездам неба.


Я пью за то, чтоб не из века в век,

За то, чтоб мир был лучше год от году,

За то, чтоб не был малым человек,

Принадлежащий к малому народу.


За то, чтоб люди с гордостью похвальной.

Каков бы ни был их язык и цвет,

Могли писать свою национальность

На бланках виз и на листках анкет.


И пусть вражда народам глаз не застит,

Пусть ложь не затуманит честных глаз.

Короче говоря, я пью за счастье,

Провозглашаю, люди, тост за вас!


СТИХИ О ВРЕМЕНИ


1


Летит по бездорожью, по дороге,

Минуя рубежи веков и стран,

Скакун неукротимый, быстроногий,

И нет на нем узды и нет стремян.


Ему, как дорогому гостю: «Здравствуй», –

Мы говорим с улыбкой на губах,

Себя вопросом мучая не часто:

«Он или мы, кто у кого в гостях?»


Летит скакун, под ним земля трясется,

Вокруг роняет пену конь шальной.

И белый след от пены остается –

Его мы называем сединой.


Летит пустыней он, дорогой людной,

Он сбрасывает всадника и кладь.

Он скачет прочь – за ним угнаться трудно,

Навстречу скачет – не легко поймать.


Мой друг, нельзя нам жить неторопливо,

Свободных дней у нас в запасе нет...

Летит скакун! Схвати его за гриву,

Вскочи ему, упрямцу, на хребет.


2


Годы детства мои,

как я вас не ценил;

Я мечтал, чтоб вы были короче.

Годы детства мои,

как я вас торопил;

Я спешил, вы спешили не очень.


Время, взяв меня за руку, в юность ввело.

И тогда лишь, начав торопиться,

Закрутило, пошло. И теперь, как назло,

Надо мной пролетает, как птица.


Сколько прожито мной?

Тридцать дней? Тридцать лет?

Или тридцать часов? Я не знаю.

Время, стой! Для чего ты торопишь рассвет

И свидания час обрываешь?


До чего ж твой характер на мой не похож!

«Не спеши!» – заклинаю тебя я.

Я когда-то тебя не ценил ни на грош,

Дни свои, как полушки, швыряя.


Ты спешишь. На деревьях желтеет листва,

Хлещут ливни, мутнеют потоки.

И неделю смололи твои жернова:

Я неделю писал эти строки.


Слушай, чертова мельница, короток путь,

Что дано совершить человеку,

Поломать тебя, ось твою, что ли, погнуть,

Перекрыть бесноватую реку?


Не прощая бесцельно прожитого дня,

Ось вращается, время несется, звеня,

С каждым днем все быстрее, быстрее...

Ход часов мы мечтаем замедлить, старея,

Дети время торопят, его не ценя.


3


Сначала время благосклонно к нам

И вместе с молодостью в изобилье

Рукам дарует силу, свет – глазам,

Уму дает мечту и сердцу – крылья.


Оно нам зажигает свет зари,

В весеннем небе зажигает звезды

II каждому из нас твердит:

«Твори!

Дерзай, лети, ты для полета создан!»


И мы творим, летим, но время вдруг

То, что дало, казалось, безвозвратно,

Как скаредный и вероломный друг,

Все начинает брать у нас обратно.


Все отнимает время, как назло,

Все, чем горды мы были, – силу, память.

Берет у нас кинжал, берет седло

И гасит звездный свет перед глазами.


И мы детьми становимся опять,

Лишенные всего того, что было,

И ничего не можем удержать

Мы пальцами, теряющими силу.


Любимая, поток бегущих дней

Все заберет, и спорить с ним напрасно.

Ему не тронуть лишь любви моей:

Ни сам я, ни года над ней не властны.


4


Сегодня поздно я пришел домой,

Все отдыхает, все давно умолкло:

И лампочка, и стол рабочий мой,

И мудрые тома на книжных полках.


Лишь в тишине, пронизывая мрак,

Пульсирует чуть слышное «тик-так».

«Тик-так, тик-так» – мелодия проста,

По жизни с ней уносится частица.

«Тик-так» – и перевернута страница

Той книги, что не очень уж толста.


Не спит, не спит суровый счетовод,

Пусть даже сон давно царит над всеми.

«Тик-так, тик-так» – неспешен этот ход!

«Тик-так» – как быстро пролетает время!


Часы идут,

и тикают, и бьют...

Что сделал ты, прислушиваясь к бою?

Или пришлось вести им счет минут,

Бессмысленно растраченных тобою?!


* * *


Все, что в нас хорошего бывает,

Молодостью люди называют.

Пыл души, непримиримость в спорах,

Говорят, пройдут, и очень скоро.

Говорят, когда я старше буду,

Я горячность юности забуду,

От тревог и от дорог устану,

Говорят, я равнодушным стану.

Сделаюсь спокойным и солидным,

Безразличным к славе и к обидам,

Буду звать гостей на чашку чая,

От друзей врагов не отличая...

Если правда может так случиться –

Лучше мне сегодня ж оступиться,

Лучше мне такого не дождаться –

Нынче ж в пропасть со скалы сорвался!


АПРЕЛЬ


Летят, курлыча, журавли,

Спешат – не опоздать бы, –

У Небосвода и Земли

Апрель – начало свадьбы.


Друзья, поздравим Небосвод

Мы с выбором удачным.

Альпийский луг цветы несет

В подарок новобрачным.


В их честь хозяйки под капель

Большие ставят бочки.

В их честь, – да славится апрель, –

В лесу стреляют почки!


А птицы песни им поют

На все лады и трели

И гнезда маленькие вьют:

В апреле, как в апреле!


От умиленья горный снег,

Как старец, прослезился

И сразу в десять звонких рек

На склонах превратился.


Жених с невестой между тем

Сошлись на гребне дальнем.

И солнце кажется нам всем

Кольцом их обручальным.


Летят, курлыча, журавли,

Спешат – не опоздать бы, –

У Небосвода и Земли

Апрель – начало свадьбы!


ЗИМА


В Москве клубится нынче снег,

Пришла пора белеть порошам.

Машины замедляют бег,

И ветер бьет в лицо прохожим.


Любя мороз, как москвичи,

С тревогой думаю невольной:

Хватает дров ли для печи

В горах учительнице школьной?


Еще я думаю про то:

Тепло ль в больнице Касумкента?

И есть ли зимнее пальто

В Москве у каждого студента?


Я взгляд бросаю из окна

Сквозь набегающие дали,

И на лице у чабана

Я вижу тень его печали.


Быть может, выбившись из сил,

Он под седыми небесами

На палку голову склонил

С заиндевелыми усами.


Ужель и там, у горных рек,

Трава засыпана снегами

И овцы разгребают снег

Кровоточащими губами?


Ужели нынче в январе

Тур не берет в горах подъемы

И бредит, гордый, на заре

О маленьком клочке соломы?


Но коль в трех метрах от жилья

Он свесит голову понуро,

Аварец не возьмет ружья,

А сено вынесет для тура.


Ужели там, где облака

Бредут дорогою небесной,

В безмолвье горная река

Висит, застывшая над бездной?


Я был актером.

Мне ль не знать,

Что, несмотря на пламя танцев,

Не сладко пьесы итальянцев

В холодном здании играть.


Сейчас, быть может, среди гор

Идет комедия Гольдони

И перед выходом актер

От стужи дует на ладони.


Я взгляд бросаю из окна.

Зима, но за ее погодой

Мне вся Абхазия видна

С ее изнеженной природой.


Ужель, не страшный для берез,

Опять придя в ее районы,

Погубит северный мороз

Неосторожные лимоны?


Как тяжело наряд сейчас

Нести бойцу погранотряда.

Моя душа тепла запас

Ему отдать сегодня рада.


Своим теплом желаю я

С друзьями честно поделиться.

Прошу вас взять его, друзья,

Оно вам может пригодиться.


НАСЛЕДСТВО


В домах горожане уснули,

Погасли огни в горсаду,

Читая названия улиц,

Я городом сонным иду.


Я имя «Махач Дахадаев»

Прочел на углу за стеной,

И вздыбилась лошадь гнедая –

Стальной военком предо мной.


В атаку за город он скачет,

И город, который не сдал,

Овеянный славой Махача,

Не городом – крепостью стал.


...Буйнакская в блеске последних

Еще не погасших огней.

Кумык двадцативосьмилетний,

Я вижу, проходит по ней.


Воспетый в сказанье и песне,

Услышанный мной в тишине,

Идет мой герой и ровесник

(Уже двадцать восемь и мне).


И встретил я имя Оскара,

Пройдя по Буйнакской квартал:

В те годы его комиссаром

В республику Киров послал.


Оскар с Улубием в предместья

Врывались под гром канонад...

Друзья, и теперь они вместе:

Их улицы рядом лежат.


Так что ж это: улиц названья

И стены да камень кругом?

Иль снова в ночи заседанье

Созвал Дагестанский ревком?


И снова работа, работа,

И темень – не видно ни зги,

И снова из-за поворота

Нацелились в спину враги.


Тьма ночи редеет и тает,

Роса оседает в саду,

Названия улиц читая,

Как будто бы книгу листая,

По городу молча иду.


Вокруг тишина:

ни прохожих,

Ни дальних гудков с кораблей.

Спит город родной мой, похожий

На песню о славе своей.


У КУБАЧИНЦЕВ


У кубачинцев нынешней весною

Я наблюдал, как тонко и хитро

Вплетает мастер кружево резное

В черненое литое серебро.


Стекло очков вооружает зренье,

Нетороплива чуткая рука.

В глазах – любовь,

а в сердце – вдохновенье,

Крылатое, как в небе облака.


Придя к нему, вы увидали б сами,

Что мастер верен до конца себе.

Спины не разгибает он часами,

Чтоб новый знак родиться мог в резьбе.


А если ошибется ненароком

И знак резцом неверный нанесет,

То загрустит в молчании глубоком

И всю работу сызнова начнет.


И, славы кубачинцев не нарушив,

Он вновь блеснет высоким мастерством,

Которое волнует наши души

И кажется порою волшебством.


Чтоб дольше жить могло стихотворенье,

Учусь, друзья,

то весел, то суров,

Иметь я кубачинское терпенье,

Взыскательность аульских мастеров.


ПОЭЗИЯ


Бывает работа, после работы – отдых,

Бывает поход и привал на десять минут.

Ты для меня и поход, и привал во время похода,

Ты для меня и отдых, и каторжный труд.


Песней была колыбельной, дремала в моем изголовье,

Была ты мечтою о подвиге и о весне.

Ты для меня родилась вместе с моей любовью,

Но вместе со мною любовь родилась во мне.


Был я мальчишкою, матерью ты мне казалась,

Любимой мне кажешься нынче, а стану седым –

Дочерью будешь беречь мою старость,

Сгину – ты памятью станешь над прахом моим.


Порою ты кажешься мне неприступной горою,

Порой ты мне кажешься птицей, послушной, ручною,

Ты – крылья в полете моем, ты – оружье в борьбе,

Все для меня ты, поэзия, кроме покоя.

Хорошо ли, не знаю, но верно служу я тебе!


Где же кончается труд и начинается отдых?

Где же поход, где привал на десять минут?..

Ты для меня и поход, и привал во время похода,

Ты для меня и мой отдых, и каторжный труд.


ГОРНЫЕ ОРЛЫ


Жаворонки в небе зазвенели,

А в саду, что зелен и ветвист,

На заре опять выводит трели

Соловей – заслуженный артист.


Над дверною балкой, где прибита

Старая подкова, как всегда

Две касатки юных деловито

Заняты строительством гнезда.


А голубки утренней порою

Так своей сияют белизной,

Словно это школьники гурьбою

Собрались на вечер выпускной.


Полон край мой силы и величья,

Полон птиц, чьи песни веселы.

И парят над ним, как боги птичьи,

Много раз воспетые орлы.


Для того чтоб в небе их видали

На посту и в грозовые дни,

Скалы неприступные избрали

Грозным местожительством они.


То один поднимется и гордо

Рассекает крыльями туман,

То, как по тревоге, вся когорта

В голубой взмывает океан.


Над землей плывут они высоко,

Будто стражи зоркие ее,

И, услышав их гортанный клекот,

Прочь летит в испуге воронье.


И готов, как в детстве, я часами

Там, где выси гор всегда белы,

Наблюдать влюбленными глазами,

Как парят могучие орлы.


То стоят в дозоре над горами,

То в степные двинутся края...

Самых смелых горными орлами

Называет родина моя.


У ОЧАГА


Дверцы печки растворены, угли раздуты,

И кирпич закопчен, и огонь тускловат.

Но гляжу я на пламя, и кажется, будто

Это вовсе не угли, а звезды горят.


Звезды детства горят, звезды неба родного.

Я сижу у огня, и мерещится мне,

Будто сказка отца вдруг послышалась снова,

Песня матери снова звенит в тишине.


Полночь. Гаснет огонь. Затворяю я дверцу –

Нет ни дыма, ни пламени, нет ничего.

Что ж осталось? Тепло, подступившее к сердцу,

Песня матери, сказка отца моего.


ПТИЦЫ


Мустаю Кариму


Всякий раз, когда в лес я входил среди дня,

Голосами звеня, вы встречали меня.

На рассвете будило меня «чиу-чи»,

«Чиу-чи», – раздавалось в бессонной ночи...

Но спросить вас, пичуги, хочу я давно:

«Чиу-чи, чиу-чи» – что же значит оно?

Может, так вы друг другу клянетесь в любви,

Колыбельные песни поете свои

Или праздничный гимн ваш звучит в тишине?

Птицы, милые птицы, поведайте мне.

«Чиу-чи, чиу-чи», – зашумели ключи,

Горячи, заливают всю землю лучи.

В белой пене цветов плещет море садов.

«Чиу-чи, чиу-чи» – сочетание слов?

«Чиу-чи» – не могу я значенья понять.

«Чиу-чи» – но не в силах волненья унять.

Птицы, милые птицы, бывало не раз,

Что от критиков мне попадало за вас,


Я услышал немало придирчивых слов,

Что в стихах моих много и птиц и цветов.

Только как же из песен вдруг выгнать мне вас,

Если птицами полон цветущий Кавказ,

Если все утолки моей мирной страны

Щедрым щебетом птичьим до края полны!

Пусть поют мои птицы в тенистой листве

На далеком Урале и в милой Москве,

Пусть всегда на заре, среди дня и в ночи

Мир зеленый звучит: «Чиу-чи, чиу-чи».


ТЫ ЛЕТА ЖДЕШЬ, ДОРОГАЯ МОЯ!


Весь в белом, на белом коне без поводьев

Мороз прискакал – и сейчас же за дело!

Скакун его белый все взвихрил, все поднял,

Обрызгал все улицы пеною белой.


Я слышал свистящую скачку метели.

Я видел, в снегу утопает столица,

Но мысли к тебе, дорогая, летели,

Как в жаркие страны озябшие птицы.


Я знаю, тоскуешь опять обо мне ты

И в зимние ночи не спишь до рассвета.

Сидишь у огня, вспоминаешь приметы:

Чем злее метели, тем ближе до лета.


А летом, в июле, окончив ученье,

Приедет твой сын на побывку в селенье.

Ты слышишь мой голос на вьюге тревожной,

Метель тебе кажется пылью дорожной.


Но я далеко от тебя, далеко я.

Меж нами хребты в одеянье мохнатом.

Что мне написать, чтоб тебя успокоить,

Как надо мне жить, чтоб спокойной была ты?


Я знаю, птенцы улетают в полет

И старая птица в гнезде не живет,

А следом летит за далекие кряжи,

Она уж слаба, а птенцы ее ловки,

Она не прибавит им сил, но укажет,

Где надо подняться, где сесть для ночевки.


Нет крыльев у мамы, но сердце крылато,

Так как же мне жить, чтоб спокойной была ты?

Тебя успокою ли тем, что порою

Я, правды придерживаясь не строго,

Свои от тебя огорчения скрою

И радости преувеличу немного?


Кружатся снежинки, и лето не скоро.

И горный аул наш далек от столицы,

И в эту морозную вьюжную пору

У нас в общежитье мне тоже не спится...


...Ты все мне дала: ты в далеком селенье

Меня родила и в тряпье пеленала,

Вставала у люльки моей на колени,

Жалела, кормила, собой укрывала.


И тело мое, что сколочено крепко,

И мир, что вокруг бесконечен и ярок,

И сердце, которому больно нередко, –

Ты все вместе с жизнью дала мне в подарок.


Так чем отплачу я тебе, дорогая,

Какими стихами, какою работой?

Мне хочется быть, а смогу ли, не знаю,

Достойным тревоги твоей и заботы.


Спасибо, спасибо за то, что когда-то

У люльки моей не спала до рассвета,

Спасибо за то, что опять у огня ты

Не спишь и считаешь недели до лета.


И лето настанет, куда ж ему деться?

Приеду я, черный от пыли и зноя,

Себе возвращу я до осени детство,

Покой для тебя привезу я с собою.


СТУДЕНТЫ


Я с ребятами встречи жажду,

Загрустил по студентам я.

Вместе все и отдельно каждый

Предо мною встают друзья.


Что мне надо?

Отвечу вкратце:

Пусть, как прежде, звенит звонок,

Чтобы снова нам вместе собраться

Хоть на самый короткий срок.


Даже пусть без стихов по кругу,

Без экзаменной кутерьмы.

Только в лица взглянуть друг другу,

И на то б согласились мы.


Были общими наши планы,

Общей радость была и беда,

И сердца наши и чемоданы

Без замков оставались всегда.


В мире было студентов немало,

Но, пожалуй, с древнейших дней

Курса лучшего не бывало,

Не бывало ребят дружней!


Пусть один был ленив немного,

А иной болтливей других,

Но к последнему курсу, ей-богу,

Удалось нам исправить их.


Был один из нас скуповатым,

Но и он не принес нам зла.

Ну а в целом какие ребята,

И какие были девчата,

И какою пора была!


Я по ней стосковался смертельно,

Загрустил по ребятам я.

Вместе все и каждый отдельно

Предо мною встают друзья.


СТУДЕНЧЕСКАЯ ЗАРПЛАТА


Мы цифрами не утруждали память

И не копили денег про запас.

Порой сберкассой мы бывали сами

Для тех, кто мог ссудить десяткой нас.


Как ты светла, студенческая бедность,

Обед в столовке и веселый пир,

Когда без удержанья за бездетность

Стипендию нам выдавал кассир.


Ее мы с нетерпеньем ожидали,

По пальцам мы высчитывали срок,

И в общежитье кто-нибудь едва ли

Нас в выплатные дни застать бы мог.


Наперебой стихи читая, споря,

Мы возвращались в институтский сад

В тот час, когда и по колено море,

И все равно – ты беден иль богат.


Как ни скромна стипендия, а все же

Мы были завсегдатаи премьер,

Хотя в последний ярус, а не в ложи

Ходили, на студенческий манер.


На стадионе и зимой и летом,

Преодолев десятка два преград,

Увы, согласно купленным билетам,

Мы занимали свой последний ряд.


Но, даже всю стипендию растратив,

Не ныли мы, что плохи, мол, дела.

Мы пели.

О студенческой зарплате

У нас и песня сложена была.


Мы кончили учебу, вышли в люди,

Но помним прежнее житье-бытье,

И помним помощь родины, и будем

До гроба благодарны за нее!


НА СВИДАНЬЕ


Настежь дверь! Как угорелый

Он ворвался в общежитье,

Весь сияя,

будто сделал

Величайшее открытье.


Танцевать пошел вприсядку:

Разгадайте, мол, загадку.


«Друг, не мучай, сделай милость,

Расскажи нам, что случилось?»


И сказал он:

«У Арбата...

Час назад... Счастливый случай...

Познакомился, ребята,

Я с москвичкой самой лучшей!

В шесть пятнадцать я назначил

Ей свиданье на бульваре...»

И немедля бриться начал

Сумасшедший этот парень.


Принялись друзья за дело:

Взял утюг приятель в руки

И за пять минут умело

Жениху погладил брюки.


Кто-то взял его ботинки,

Дал им вдоволь гуталина:

На ботинках –

class="book">ни пылинки,

Оба

как из магазина.


Вот студент побрит на зависть.

И друзья,

вступая в споры,

Одевать его принялись,

Как артиста костюмеры.


Он примерил семь сорочек:

Выбор сделан был удачный.

«А теперь вложи платочек

Уголком в карман пиджачный!»


Киевлянин чернобровый,

Костюмеров возглавляя,

Быстро снял свой галстук новый,

Другу на вечер вручая.

Предложил узбек услугу:

Тюбетейку даст он другу.


Но решили тут в народе,

Что для данного этапа

Тюбетейка не подходит

И нужна студенту шляпа.


Два целковых на дорогу

Сколотили понемногу

И притом советы дали,

Как вести себя вначале:


Пусть студент не забывает

Опоздать минуты на три,

А затем пусть побывает

С ней в кино или в театре.


Вот окончились все сборы,

Прекратились шутки, споры,

И, вздохнув, сказал тревожно

Однокурсник самый скромный:

«Жаль, мой друг, что невозможно

Заменить твой нос огромный…»


Ах, зачем я так беспечно

Повторил вам эту фразу:

Вспомнив нос,

себя, конечно,

С головой я выдал сразу.


С НОВЫМ СЧАСТЬЕМ!


Новогодней полночью седою,

Стременем серебряным звеня,

Старый всадник с белой бородою

Слез в пути с крылатого коня.


Посмотрел на все моря и земли,

Улыбнулся тихо и светло.

В этот самый миг его преемник

Быстро сел в походное седло.


И когда в дали голубоватой

Всадники, как братья, обнялись,

Словно на вершине циферблата

Стрелки на двенадцати сошлись.


Отозвались тонкие бокалы,

И, прошедший тысячи дорог,

Старый год перешагнул устало

Молодой истории порог…


…Бой часов плывет под небосводом.

В окнах свет не гасят города.

«Дорогие люди, с Новым годом!

Будьте в жизни счастливы всегда!..»


Новый год пришел к нам, убеленный

Первым снегом, а не сединой.

Будет он сиять красой зеленой,

Бить о берег теплою волной.


Зашуршит багряною одеждой

Вдоль тропинок, речек и дорог,

Провожая с лаской и надеждой

Озорных мальчишек на урок.


Жизнь возвысит в чувствах благородных

И в судах (счастлив его удел!)

Сократит число бракоразводных

И других не к чести нашей дел.


Выдаст замуж девушек влюбленных

И, гордясь собою неспроста,

Имена детей новорожденных

Многим людям впишет в паспорта.


И, быть может, щедрый, яснолицый

(Ведь ему все подвиги под стать!),

Уроженцу Вешенской станицы

Он роман поможет дописать.


II опубликует повсеместно,

Искупая прежние грехи,

Авторов порою неизвестных,

Но зато хорошие стихи.


В честь его пришел я в гости к другу.

Никому сегодня не до сна.

В этот час торжественно по кругу

В доме горца ходит рог вина.


Виноделы так горды сегодня,

Будто только им благодаря

Отмечают праздник новогодний

Люди на исходе декабря.


Почта пробирается снегами,

Чтобы в срок, хоть тропы замело,

Нам вручить замерзшими руками

Телеграмм сердечное тепло.


Значит, стали старше мы немного.

Времени нельзя остановить

(Но прошу, друзья, вас, ради бога,

Женщинам о том не говорить)...


Будем же, товарищи, трудиться,

Засучив по локоть рукава,

Чтобы не пытались расходиться

С добрым делом мудрые слова.


Пенится вино в моем стакане.

Тот, кто выпил, пусть еще нальет.

Пьем за исполнение желаний,

Не боясь загадывать вперед.


* * *


Я это помню, как сегодня:

Мне – восемнадцать лет всего,

И я пишу ей писем сотни,

Чтоб не послать ни одного.


Я столько вкладывал старанья,

Терпенья, мужества и сил,

Боялся знаков препинанья

И непокорности чернил!


А вдруг она найдет ошибку?

Переживаний не поймет?

И чуть заметная улыбка

Скривит ее красивый рот?


Слова, отысканные ночью,

Гасил безбожно свет дневной,

Надписывал я адрес точный

И – рвал все строчки до одной.


Прошли года . Но мучит совесть

Меня, что ровно я дышу,

Что я живу, не беспокоясь,

Что письма без труда пишу,


Легко народу адресую –

И строчки мне не жгут ладонь,

Что на заре в клочки не рву я

И не бросаю их в огонь!


ПОСЛЕ ТОГО КАК ГОСТИ УШЛИ


Я вновь один в умолкнувшей квартире,

Ушли друзья и ты, мои лучший друг.

И стала комната казаться шире.

Вот круглый стол – и никого вокруг.


Уже рассветом воздух чуть подсвечен,

Уже огни погасли у крыльца,

И вновь я в памяти прошедший вечер

Перелистал с начала до конца.


Кто с кем сидел, за чье здоровье пили,

Какую песню спели лучше всех,

Как опоздавшему домой звонили,

Как после он вошел под общий смех.


Все видел, но не выдал никого я:

Ни тех, кто в рюмки подливал воды,

Ни тех, кто, в стопках уровень удвоя,

Пил, не дождавшись знака тамады.


Кто весел был, кто грустен – все я помню…

Друзья мои, семья моя, родня,

Как вместе с вами было хорошо мне,

Как рано вы покинули меня!


В родном краю, где облака и горы,

Пусть не бродил я ни с одним из вас,

Пусть были средь гостей друзья, которым

Пожал я нынче руку в первый раз.


Мне кажется, рожден я вашим братом,

И вместе обошли мы полземли.

Какие вы хорошие ребята,

Как жалко, что так рано вы ушли,

Что тишина, что никого вокруг,

Что нет тебя, мой самый лучший друг!


ВЫСОКИЕ ЗВЕЗДЫ


ПОКУДА ВЕРТИТСЯ ЗЕМЛЯ


Я солнце пил, как люди воду,

Ступая по нагорьям лет

Навстречу красному восходу,

Закату красному вослед.


В краю вершин крутых и гордых,

Где у сердец особый пыл,

Я звезды пил из речек горных,

Из родников студеных пил.


Из голубой небесной чаши

В зеленых чащах и лугах

Я жадно воздух пил сладчайший,

Настоянный на облаках.


Я пил снежинки, где тропинки

Переплелись над крутизной.

И помню:

таяли снежинки,

В пути пригубленные мной.


Я весны пил,

когда о севе

В горах пекутся там и тут.

Где крепок градусами Север,

Я пил мороз, как водку пьют.


Когда я грозы пил, бывало,

Чья слава землям дорога,

Как будто верхний край бокала,

Сверкала радуга-дуга.


И вновь шиповник цвел колючий,

Сочился хмель из темных скал.

Я, поднимавшийся на кручи,

Хмельные запахи вдыхал.


Земной красой я упивался,

Благословлял ее удел.

Не раз влюблялся, убивался

И песни пил, как песни пел.


Людской души сложна природа, –

Я пил с друзьями заодно

В час радости – бузу из меда,

В час горя – горькое вино.


И если сердцем пил,

то не пил

Забавы ради и утех.

Я Хиросимы видел пепел,

Я фестивалей слышал смех.


И, резко дунув, как на пиво,

Чтобы пустую пену сдуть,

Пил жизни суть:

она не лжива,

Она правдива – жизни суть.


Люблю, и радуюсь, и стражду,

И день свой каждый пью до дна,

И снова ощущаю жажду,

И в том повинна жизнь одна.


Пускай покину мир однажды

Я, жажды в нем не утоля,

Но людям жаждать этой жажды,

Покуда вертится Земля.


* * *


К дальним звездам, в небесную роздымь

Улетали ракеты не раз.

Люди, люди – высокие звезды,

Долететь бы мне только до вас.


В АХВАХЕ


Другу Мусе Магомедову


Чтоб сердце билось учащенно,

Давай отправимся в Ахвах,

Узнаем, молоды ль еще мы

Иль отгуляли в женихах?


Тряхнем-ка юностью в Ахвахе

И вновь,

как там заведено,

Свои забросим мы папахи

К одной из девушек в окно.


И станет сразу нам понятно,

В кого девчонка влюблена:

Чья шапка вылетит обратно,

К тому девчонка холодна.


...Я вспоминаю месяц топкий,

Поры весенней вечера

И о любви лихие толки, –

Все это было не вчера.


В тот давний год подростком ставший,

Не сверстников в ауле я,

А тех, кто был намного старше,

Старался залучить в друзья.


Не потому ли очутился

С парнями во дворе одном,

Где раньше срока отличился,

И не раскаиваюсь в том.


Листва шуршала, словно пена,

Светила тонкая луна.

Мы долго слушали, как пела

Горянка, сидя у окна.


Про солнце пела, и про звезды,

И про того, кто сердцу мил.

Пусть он спешит, пока не поздно,

Пока другой не полюбил.


Что стала трепетнее птахи

Моя душа – не мудрено,

А парни скинули папахи

И стали целиться в окно.


Здесь не нужна была сноровка.

Я, словно жребий: да иль нет,

Как равный кепку бросил ловко

За их папахами вослед.


Казалось, не дышал я вовсе,

Когда папахи по одной,

Как будто из закута овцы,

Выскакивали под луной.


И кепка с козырьком, похожим

На перебитое крыло,

Когда упала наземь тоже,

Я понял – мне не повезло.


А девушка из состраданья

Сказала:

«Мальчик, погоди.

Пришел ты рано на свиданье,

Попозже, милый, приходи».


Дрожа от горя, как от страха,

Ушел я – раненый юнец.

А кто-то за своей папахой

В окно распахнутое лез.


Промчались годы, словно воды,

Не раз листвы кружился прах.

Как через горы, через годы

Приехал снова я в Ахвах.


Невесты горские...

Я пал ли

На поле времени для них?

Со мной другие были парни,

И я был старше остальных.


Все как тогда: и песня та же,

И шелест листьев в тишине.

И вижу,

показалось даже,

Я ту же девушку в окне.


Когда пошли папахи в дело,

О счастье девушку моля,

В окно раскрытое влетела

И шляпа модная моя.


Вздыхали парни, опечалясь,

Ах, отрезвляющая быль:

Папахи наземь возвращались,

Слегка приподнимая пыль.


И, отлетев почти к воротам,

Широкополая моя

Упала шляпа, как ворона,

Подстреленная из ружья.


И девушка из состраданья

Сказала, будто бы в укор:

«Пришел ты поздно на свиданье,

Где пропадал ты до сих пор!»


Все как тогда, все так похоже.

И звезды видели с небес

Другой, что был меня моложе,

В окно распахнутое лез.


И так весь век я,

как ни странно,

Спешу,

надеждой дорожу,

Но прихожу то слишком рано,

То слишком поздно прихожу.


СТАРЫЕ ГОРЦЫ


Они в горах живут высоко,

С времен пророка ли, бог весть,

И выше всех вершин Востока

Считают собственную честь.


И никому не сбить их с толка,

Такая зоркость им дана,

Что на любого глянут только –

И уж видна его цена.


И перед боем горцам старым

От века ясно наперед,

Кто выстоит, подобно скалам,

Кто на колени упадет.


И ложь почувствуют тотчас же,

Из чьих бы уст она ни шла,

Какой бы хитрой, и тончайшей,

И золоченой ни была.


В горах старик седоголовый,

Что ходит в шубе круглый год,

Так подковать умеет слово,

Что в мир пословица войдет.


О, горцы старые!

Не раз им

Еще народ воздаст хвалу.

Служил советчиком их разум

И полководцу и послу.


Порою всадник не из местных

Вдали коня пришпорит чуть,

А старикам уже известно,

Зачем в аул он держит путь.


Какой обременен задачей,

Легка она иль нелегка,

Посватать девушку ли скачет

Или наведать кунака.


Был Камалил Башир из Чоха

Ребенком маленьким,

когда

Старик предрек:

«Он кончит плохо,

И многих горцев ждет беда.


Их дочерей и женщин скоро

Красавец этот уведет.

Спасая горцев от позора,

Родной отец его убьет...»


Когда над верхнею губою

У Шамиля белел пушок

И босоногою гурьбою

Шамиль командовать лишь мог,


Сказал о нем еще в ту пору

Старик гимринский как-то раз:

«Дымиться он заставит порох,

И будет гром на весь Кавказ!»


Старик, услышавший в ауле

Стихи Махмуда в первый раз,

Сказал:

«Он примет смерть от пули

Из-за красивых женских глаз...»


Душой робея, жду смущенно,

Что скажут на мои стихи

Не критики в статьях ученых,

А в горских саклях старики.


Они горды не от гордыни,

И знаю: им секрет открыт,

О чем в обуглившейся сини

Звезда с звездою говорит.


Они горды не от гордыни.

Путь уступая их коню,

Я в гору еду ли, с горы ли,

Пред ними голову клоню.


ЗВЕЗДЫ


Звезды ночи, звезды ночи

В мой заглядывают стих,

Словно очи, словно очи

Тех, кого уж нет в живых.


Слышу,

с временем не ссорясь,

В час полночной тишины:

«Будь как совесть, будь как совесть

Не вернувшихся с войны!»


Горец, верный Дагестану,

Я избрал нелегкий путь.

Может, стану, может, стану

Сам звездой когда-нибудь.


По-земному беспокоясь,

Загляну я в чей-то стих,

Словно совесть, словно совесть

Современников моих.


МАТЕРИ


Мальчишка горский,

я несносным

Слыл неслухом в кругу семьи

И отвергал с упрямством взрослым

Все наставления твои.


Но годы шли,

и, к ним причастный,

Я не робел перед судьбой,

Зато теперь робею часто,

Как маленький, перед тобой.


Вот мы одни сегодня в доме.

Я боли в сердце не таю

И на твои клоню ладони

Седую голову свою.


Мне горько, мама, грустно, мама,

Я – пленник глупой суеты,

И моего так в жизни мало

Вниманья чувствовала ты.


Кружусь на шумной карусели,

Куда-то мчусь,

но вдруг опять

Сожмется сердце. «Неужели

Я начал маму забывать?»


А ты, с любовью, не с упреком,

Взглянув тревожно на меня,

Вздохнешь, как будто ненароком,

Слезинку тайно оброня.


Звезда, сверкнув на небосклоне,

Летит в конечный свой полет.

Тебе твой мальчик на ладони

Седую голову кладет.


У МАКСОБСКОГО МОСТА


Эту ночь позабудешь едва ли:

На траве, что была голубой,

Мы вблизи от аула лежали

У Максобского моста с тобой.


Кони траву щипали на склоне,

А луна серебрила холмы.

И, сведенные в пальцах, ладони

Положили под головы мы.


Вдохновенно,

как дети лишь могут

Слушать тех, кто снежком убелен,

Горной речки мы слушали клекот,

Шелест трав, колокольчиков звон.


Мир при этом безмолвье венчало,

Было все так волшебно вокруг,

Так прекрасно и так величаво,

Что восторг охватил меня вдруг.


И, как горец, приметивший гостя,

Зажигает все лампы тотчас,

Небо полночи полною горстью

Одарило созвездьями нас.


Я на звезды не мог наглядеться,

Надышаться от счастья не мог.

Показалось,

лишь вспомнил я детство,

Будто теплый подул ветерок.


И о родине думал я снова,

И по этой причине простой,

В мыслях зла не касаясь людского,

Любовался людской красотой.


Думал я, как мы пламенно любим,

Презирая и фальшь и вранье.

До биенья последнего людям

Посвящается сердце мое.


РОДНОЙ ЯЗЫК


Всегда во сне нелепо все и странно.

Приснилась мне сегодня смерть моя.

В полдневный жар в долине Дагестана

С свинцом в груди лежал недвижим я.


Звенит река, бежит неукротимо.

Забытый и не нужный никому,

Я распластался на земле родимой

Пред тем, как стать землею самому.


Я умираю, но никто про это

Не знает и не явится ко мне,

Лишь в вышине орлы клекочут где-то

И стонут лани где-то в стороне.


И чтобы плакать над моей могилой

О том, что я погиб во цвете лет,

Ни матери, ни друга нет, ни милой,

Чего уж там – и плакальщицы нет.


Так я лежал и умирал в бессилье

И вдруг услышал, как невдалеке

Два человека шли и говорили

На милом мне аварском языке.


В полдневный жар в долине Дагестана

Я умирал, а люди речь вели

О хитрости какого-то Гасана,

О выходках какого-то Али.


И, смутно слыша звук родимой речи,

Я оживал, и наступил тот миг,

Когда я понял, что меня излечит

Не врач, не знахарь, а родной язык.


Кого-то исцеляет от болезней

Другой язык, но мне на нем не петь,

И если завтра мой язык исчезнет,

То я готов сегодня умереть.


Я за него всегда душой болею.

Пусть говорят, что беден мой язык,

Пусть не звучит с трибуны Ассамблеи,

Но, мне родной, он для меня велик.


И чтоб понять Махмуда, мой наследник

Ужели прочитает перевод?

Ужели я писатель из последних,

Кто по-аварски пишет и поет?


Я жизнь люблю, люблю я всю планету,

В ней каждый, даже малый, уголок,

А более всего Страну Советов,

О ней я по-аварски пел, как мог.


Мне дорог край цветущий и свободный,

От Балтики до Сахалина – весь

Я за него погибну где угодно,

Но пусть меня зароют в землю здесь!


Чтоб у плиты могильной близ аула

Аварцы вспоминали иногда

Аварским словом земляка Расула –

Преемника Гамзата из Цада.


ОТВЕТ НА ТВОЕ ПИСЬМО


Письмо получил я с сегодняшней почтой

На склоне цадинском, где мягкие травы,

Лежу и читаю.

Спасибо за то, что

Ты любишь меня и желаешь мне славы.


Ты хочешь, чтоб имя мое не сходило

С газетных полос и зовущих плакатов,

Чтоб диктор вещал, чтоб афиша гласила:

«Такая-то пьеса, и автор Гамзатов».


Здесь пашут на склонах, а ты, дорогая,

Ревнуешь меня к этим горным просторам,

Коришь, что сценария не продвигаю

И чая не пью со своим режиссером.


Родная, от жизни нужна мне лишь малость:

Быть равным средь тружеников незаметных,

Вдыхать этот воздух да ты чтоб касалась

Рукою волос моих неодноцветных.


Уже мы не юны, еще мы не стары,

И эти упреки, что шлешь ты сердито,

Ломают и опустошают амбары,

Где помыслы наши хранятся, как жито.


Я ль лучше моих земляков возмужалых,

Я ль лучше, чем мудрые горцы-крестьяне,

Чем каменотесы, дробящие скалы,

Чем старцы, сидящие на годекане?


Я ль лучше друзей моих незнаменитых,

Лежащих во тьме, под камнями седыми,

Чье доброе, хоть и негромкое, имя

Начертано лишь на кладбищенских плитах

Да в памяти близких, оставленных ими?


Как бредил я славой!

И вспомнить неловко

Сегодня, когда мне давно уж не двадцать.

А что она – слава?

Над бездной веревка,

Что выдержать может, а может порваться.


Чего же хочу я? Работы, заботы,

Чтоб руки мои не повисли в бессилье.

А слава? Пусть славятся эти высоты,

Которые создали нас и вскормили.


И если однажды забудусь я слишком,

О люди, прошу отрезвить меня встряской,

Одернуть меня, как на свадьбе мальчишку,

Что вылез вперед, околдованный пляской.


* * *


У черных завистников шустрые слуги,

И, чтобы не дать человеку житья,

К тебе эти слуги – проклятые слухи

Сумели добраться быстрее, чем я.


Они уже здесь отличились, конечно,

И кажется правдою тонкая ложь.

И встречен тобою я так бессердечно,

Что впрямь на незваного гостя похож.


Ты, книжку раскрыв, в уголке примостилась.

Пускай, мол, на скачках твой вырвался конь,

Но чайник уж сам,

раз попал ты в немилость,

Чтоб чаю напиться, поставь на огонь.


Остались подарки мои без вниманья.

Так грустно, как будто бы дождик идет.

Кота приласкал я, и в знак пониманья

Запел, замурлыкал сочувственно кот.


Шагнул за порог я,

и с лаем собака

Мне кинулась радостно прямо на грудь.

Но мил я не всем в этом доме, однако,

Иных мой приезд не волнует ничуть.


Ах, как же так можно жестоко, безбожно,

Так неосторожно безвинных карать?

Да будет ничтожно то слово, что ложно,

И радость в мой дом возвратится опять.


* * *


Махмуда песни будут жить, покуда

Неравнодушен к женщинам Кавказ,

Но разве после гибели Махмуда

Любовных песен не было у нас?


Нет, песни есть пленительного лада,

Еще какие песни о любви,

Но только горцу похищать не надо

Печальную красавицу Муи.


В век Шамиля баталии бывали,

Их чтит поныне горская земля,

Но разве славных не было баталий

Со времени плененья Шамиля?


Нет, славных битв произошло немало,

Но только горец в них не обнажал

Холодной стали острого кинжала, –

Стал нынче мирно выглядеть кинжал.


* * *


Хоть я не бессмертник, хоть ты не сирень,

Но срезать однажды нас будет не прочь

Белый садовник по имени день,

Черный садовник по имени ночь.


Хоть ты не пшеница, хоть я не ячмень,

Щадить нас не будут – им это невмочь –

Жнец белолицый по имени день,

Черная жница по имени ночь.


Хоть ты не косуля, хоть я не олень,

Не смогут охотничью страсть превозмочь

Белый охотник по имени день,

Черный охотник по имени ночь.


Белый охотник ли выследит нас,

Черный охотник ли выстрелит в нас?

А может, у первого дрогнет рука,

А может, второй промахнется не раз?


ИЗ ЦИКЛА «ПЕСНИ МУИ»


Артистке Муи Гасановой


1. МОЙ БУБЕН


«Ты спой о любви нам, ты спой о любви», –

Просили меня молодые.

«О битвах минувших ты спой нам, Муи», –

Сказали мне горцы седые.


Давайте, давайте, чтоб песню начать,

Вино молодое пригубим,

И в левую руку возьму я опять

Мой бубен, мой бубен, мой бубен.


В горах молодым про любовь я спою,

Чтоб горцы седые вздыхали,

Про подвиги вспомнив, про юность свою,

Про то, как невест похищали.


Спою старикам, чтоб и парни могли

Гордиться скакавшим под пули:

Нашли его шапку от дома вдали,

А сердце – у милой в ауле.


Мой друг на закате весеннего дня

Другую в горах приголубил,

А ты не оставишь до гроба меня,

Мой бубен, мой бубен, мой бубен.


Хозяйка твоя и рабыня твоя,

Тебе признаюсь на досуге,

В чем маме своей не призналась бы я,

Что скрыла б от верной подруги.


Я пела в Москве фестивалю всему,

Пою и на свадьбах и в клубе,

Но как бы я спела тому одному,

Мой бубен, мой бубен, мой бубен...


2. ЕСЛИ ГОРЕЦ ДАЛ СЛОВО


Что, как прежде, с любовью ко мне не летишь

Ты, дорогу в гнездовье забывший орел?


Мне писавший, бывало, ты адрес мой знал,

Словно песни начало, всегда наизусть.


А теперь, независим от прежней любви,

Ты не пишешь мне писем вторую весну.


Если горец дал слово, так думала я,

Это слово готово его пережить.


Отчего ж, мой пригожий, ты, сбросив шинель,

Обнимаешь в прихожей другую сейчас?


Вспоминаю я снова, как ты говорил:

«Офицерское слово что пуля в скале».


С той поры на погонах, на звездах твоих

Руки женщин влюбленных лежали не раз.


3. НА ЛУГУ ЦВЕТОК УВЯЛ


Вырос красный цветок на зеленом лугу,

На зеленом лугу, на крутом берегу.

Отчего ж не могу этот красный цветок

Я найти, видит бог, на колючем снегу?


Ах, ужели ко мне не воротится друг,

Осторожный в окне не послышится стук?

Неужели вокруг будет снег лишь да снег

И цветами вовек не покроется луг?


Все в окошко смотрю, все сижу у окна.

Ах, ужель безответно сгорю я одна?

Снег белей полотна все летит и летит,

И калитка скрипит от зари дотемна.


Ах, дождаться ль смогу, чтоб от черных сапог

След на белом снегу под окном моим лег?

Ах, ужель на порог я в ночи не метнусь

И к тебе не прижмусь, чтобы ты не продрог?


Ах, доколь этой пыткой терзаться мне впредь,

Долго ль будет калиткой лишь ветер скрипеть?

Долго ль будут белеть за окошком снега,

Неужели луга не начнут зеленеть?


4. ПЕСНЯ


Простился в отчей стороне

Отец мой с белым светом.

И мама ночью при луне,

Качая люльку, пела мне

И плакала при этом.


Мой друг был парень хоть куда,

Но изменил мне летом.

Тогда была я молода.

Шептала мама. «Не беда»,

И плакала при этом.


Я, бубен взяв, пустилась в пляс,

И песням, мною спетым,

Потерян счет в горах у нас,

Их мама слушала не раз.

И плакала при этом.


Не стало мамы у меня.

В платке, что черен цветом,

Я, низко голову клоня,

Всю ночь сидела без огня

И плакала при этом.


5. ПРОЩАЙ, ГУНИБ


Облака клубятся беглые,

Темен каменный обрыв,

А над ним березы белые

Встали, руки заломив.


Их вознес на кряж зазубренный

Шамиля какой наиб?

Ты прощай, прощай, возлюбленный,

В небо врубленный Гуниб.


Сизой горлинкою горною

Вспоминаю, как хорош

Тот, кто шапку носит черную

И на сокола похож.


Как теплеет, им пригубленный,

Ключ, пробившийся из глыб.

Ты прощай, прощай, возлюбленный,

В небо врубленный Гуниб.


Милый действовал умеючи,

Ловкие слова красны.

И унес он думы девичьи,

Сделал сахарными сны.


Травы в синеве обугленной

Были плавниками рыб.

Ты прощай, прощай, возлюбленный,

В небо врубленный Гуниб.


Ах, вершины и ущелия,

Озаренные луной,

Стала хуже неужели я?

Милый холоден со мной.


Вижу взгляд его насупленный

И бровей крутой изгиб.

Ты прощай, прощай, возлюбленный,

В небо врубленный Гуниб.


6. НАЕЗДНИК


Не велик мой двор, но если

Обожал бы ты меня,

На моем дворе, наездник,

Объезжал бы ты коня.


Жарким пламенем поныне

Не моя ли дышит печь?

Отчего в другом камине

Ты решил огонь разжечь?


Изменив хмельному меду,

Сладкой чаше дорогой,

Пьешь бестрепетную воду

Ты на улочке другой.


Будто бы судьбы наместник,

Счастье держишь под рукой.

Возвратись ко мне, наездник,

К стремени прижмусь щекой.


* * *


Приснилось мне, что умер я.

Ладонь на грудь кладу с тоскою

И чувствую, что у меня

Гнездо пустое под рукою.


Куда ж девалась птица та,

Что обливалась кровью жарко?

Хочу кричать, что жизни жалко,

И не могу разжать уста.


Я мертв.

Я холоден как лед,

А рядом с гор летят потоки,

Осенний полдень слезы льет,

И у листвы в слезинках щеки.


Печаль мне видится в очах:

Друзья, идти стараясь в ногу,

Меня в последнюю дорогу

Несут, сутулясь, на плечах.


У злого сна на поводу,

Я, к смерти собственной в придачу,

За гробом медленно бреду

Как провожающий – и плачу.


Я плачу, словно наяву,

Но в первый раз я слез не прячу.

О жизни ли ушедшей плачу

Иль оттого, что я живу?


КРАСИВЫЕ ДЕВУШКИ


С товарищами дружбою горячею

Я связанный, как жилки на руке,

Обременен нелегкою задачею,

Бывал не раз от дома вдалеке.


Водить меня по достопримечательным

И просто замечательным местам

Друзья считают долгом обязательным

В том случае, когда я не был там.


Показывают древние развалины:

«Как сохранились стены, посмотри!»

Подводят к пушкам, рыжим от окалины,

В музеи водят и в монастыри.


Я терпелив, веду себя умеючи.

О, если б знать товарищи могли,

Что ямочки на свежих щечках девичьих

Дороже мне, чем древние шпили.


Над Тереком я видел башню старую.

Мне потому запомнилась она,

Что, схожая с царицею Тамарою,

Живет вблизи там девушка одна.


Приехав на раскопки, в Ереване я

Достал блокнот и взялся за перо,

Но тут же отвлекла мое внимание

Красавица по имени Маро.


Ценю я современниц, а не древности.

Я в девушек пожизненно влюблен.

Не потому ль с ума схожу от ревности

К соперникам, которых миллион?


О девушки, я славлю вас – застенчивых,

И в меру добрых, и не в меру злых,

Порою верных, а порой изменчивых,

Полуволшебных и полуземных.


При виде вас счесть за обиду кровную

Не мудрено ученый вывод тот,

Что род людской седую родословную

От обезьяны будто бы ведет.


Никем не застрахованный от горя, я,

Печальным мыслям дань отдав сполна,

Твержу порой: жизнь – скучная история,

Ей полкопейки красная цена.


Но лишь улыбку девушка прохожая

Подарит мне,

как жизнь уже опять,

На первую красавицу похожая,

Так хороша, что трудно передать.


Мы называем девушек голубами

И радостно сдаемся им в полон.

Что общего имеет с жизнелюбами,

Кто в девушек смертельно не влюблен?


Над этими стихами сидя дома, я

Одну из них увидел из окна:

Красавица… И выпало перо мое.

Да здравствуют такие, как она!


КОГДА Я ВХОДИЛ В ДОМ САМЕДА ВУРГУНА


Ох, легче мне было бы против течения

Вплавь кинуться нынче по горной реке,

Чем кнопку звонка утопить на мгновение,

Перед дверью твоей замирая в тоске.


С простреленным сердцем стою одиноко я,

Не слишком жестоко ли это, Самед?

Мне легче подняться на гору высокую,

Чем в старый твой дом, где тебя уже нет.


Обнять бы тебя мне, щетинистоусого.

Кричу я, зову я –

и только в ответ

Гремит тишина, как печальная музыка,

Как звездочка дальняя, холоден свет.


И шуток не слышно, и книги как сироты,

И жарким огнем не пылает очаг.

И в дом свой родной возвратиться не в силах ты,

Уехавший слишком далеко кунак.


ПРОЩАЙ, СТАМБУЛ!


Босфор темнеет медленно, не сразу,

Еще закат над морем не погас.

Измученную Турцию к намазу

Уже вечерний призывает час.


Прощай, Стамбул с мечетью Сулеймана,

Увенчанною тонкою резьбой.

Прощай, ладонь, перед дворцом султана

К прохожим обращенная с мольбой.


Прощай, прощай, картежник забубенный,

В кофейне ты весь вечер допоздна

Пытаешь счастье за сукном зеленым,

А Турция вздыхает у окна.


Прощайте, преклонившие колени,

Хоть правоверны вы,

но отчего

Аллах таких во многих поколеньях

Лишал расположенья своего?


Прощай и ты, двух рук своих владелец,

Босой мальчишка – чистильщик сапог...

Просторы моря в сумерки оделись,

Стамбул огни неяркие зажег.


Я в Дагестане поднимусь на кручи,

И снова боль мне сердце обожжет,

Когда вдали,

сверкнув слезой горючей,

Как вздох турчанки, туча проплывет.


О МОЕЙ РОДНЕ


Я видел мир.

И спросят если,

Меня наивностью дивя,

Скажи:

«А родственники есть ли

В иных державах у тебя?» –


Я с крыши горского аула,

Сквозь даль, которой нет конца,

Увижу турка из Стамбула,

Похожего на моего отца.


Где бедной улицы теснина

Утихла на закате дня,

Он, повстречавшись,

как на сына,

Взглянул с надеждой на меня.


Умеют маленькие капли

Большое солнце отражать,

Я помню женщину на Капри,

Что на мою похожа мать.


Она на берегу стояла

И вслед рукой махала нам,

Когда мы утром от причала

Навстречу двинулись волнам.


Мне стал Париж родней и ближе,

Когда осеннего числа

Гвоздики алые в Париже

Мне девушка преподнесла.


И я не скрою, я не скрою,

Что, воевавшую в маки,

Могу назвать своей сестрою

Всей родословной вопреки.


Не зря к родне своей я рвался,

Одолевал девятый вал.

Я первым обнял африканца,

Что цепи рабства разорвал.


За то, что счесть родни не в силе,

Благодарю свою страну.

И если бы меня спросили:

«Ответь, ты не был ли в плену?» –


Скажу: «Не чаяли души мы

В народах родственных сторон.

И чехи дружбой нерушимой

Меня сумели взять в полон.


Солдата русского могила

Красна от казанлыкских роз, –

Меня Болгария пленила

Любовью искренней до слез.


Земля как будто стала шире.

И тем горжусь, что в наши дни

Все больше в неспокойном мире

Моей становится родни».


КОГДА ТЫ УЕХАЛА В ГОРЫ...


Ты уезжала в горы на лето,

И был спокоен я почти,

Тебе,

полдневным солнцем залитой,

Сказав:

«Счастливого пути!»


Не понял сам еще до вечера,

Как в западню попавший зверь,

Что поступил я опрометчиво

И буду мучиться теперь.


Рождались чаянья безбожные:

В горах произошел обвал,

К тому ж ремонтники дорожные

Пьяны мертвецки, наповал.


Хотел я, согрешивший в помыслах,

Чтоб мост разрушился в грозу

И не могла проехать по мосту

Ты через бурную Койсу.


Хотел я, чтоб тебя родители

Корили целый день подряд

И умоляла ты водителя,

Чтоб он отвез тебя назад.


Пришла печаль в вечерней роздыми,

И глубока была притом,

Как в песнях, что китайцы создали

Еще в столетии шестом.


Хоть обижал порой, но все же я

Тебя без памяти люблю.

Зову на помощь бездорожие,

Грозу о помощи молю.


* * *


И люблю малиновый рассвет я,

И люблю молитвенный закат,

И люблю медовый первоцвет я,

И люблю багровый листопад.


И люблю не дома, а на воле,

В чистом поле, на хмельной траве,

Задремать и пролежать, доколе

Не склонится месяц к голове.


Без зурны могу и без чунгура

Наслаждаться музыкою я,

Иначе так часто ни к чему бы

Приходить мне на берег ручья.


Я без крова обошелся б даже,

Мне не надо в жизни ничего.

Только б горы, скалы их и кряжи

Были возле сердца моего.


Я еще, наверное, не раз их

Обойду, взбираясь на хребты.

Сколько здесь непотускневших красок,

Сколько первозданной чистоты.


Как форель, родник на горном склоне

В крапинках багряных поутру.

Чтоб умыться – в теплые ладони

Серебро студеное беру.


И люблю я шум на дне расселин,

Туров, запрокинувших рога,

Сквозь скалу пробившуюся зелень

И тысячелетние снега.


И еще боготворю деревья,

Их доверьем детским дорожу.

В лес вхожу как будто к другу в дверь я,

Как по царству, по лесу брожу.


Вижу я цветы долины горской.

Их чуть свет пригубили шмели.

Сердцем поклоняюсь каждой горстке

Дорогой мне сызмальства земли.


На колени у речной излуки,

Будто бы паломник, становлюсь.

И хоть к небу простираю руки,

Я земле возлюбленной молюсь.


ЖЕЛТЫЕ ЛИСТЬЯ


Капает дождик, все капает, капает,

Капает на полуголые ветки.

Падают листья, все падают, падают,

Листья на ветках и желты и редки.


Ветер осенний солидным хозяином

Гонит и с воем и с хохотом взашей

Сирот, непрошеных и неприкаянных,

Прочь со дворов вдоль по улице нашей.


Их проходящие топчут галошами,

Топчут подошвами в глине и в иле.

Люди забыли, как много хорошего

Им эти листья недавно дарили.


Новые листья – я знаю – завяжутся,

Почки набухнут, как в прошлые годы.

Так почему же мне многое кажется

Несправедливым в законах природы?


ВОН У ТОГО ОКНА


«Ты где мое сердце, дай мне ответ?»

«Вон у того окна!»

В груди моей пусто, сердца там нет,

В груди моей боль одна.


«Где вы, мечты мои, светлые, где?»

«Вон у того окна!»

За моим окном человек в беде,

Комната холодна.


«Где же вы, где вы, мои глаза?»

«Мы у того окна!»

В пустых глазницах моих слеза,

Горяча и солона.


«Стихи мои, где же вы? С вами беда,

В чьем вы томитесь плену?

Строчки мои, вы летите куда?»

«Летим мы к тому окну!»


«Где, мысли мои, вы ночью и днем?»

«Мы у того окна!»

«А кто обитает за тем окном?»

«Двое: муж да жена».


Он да она, а я здесь при чем?

Была мне знакома она...

Я, бывало, разбуженный первым лучом,

Глядел из того окна.


ЦАДИНСКОЕ КЛАДБИЩЕ


Цадинское кладбище...

В саванах белых,

Соседи, лежите вы, скрытые тьмой.

Вернулся домой я из дальних пределов,

Вы близко, но вам не вернуться домой.


В ауле осталось друзей маловато,

В ауле моем поредела родня..

Племянница – девочкастаршего брата,

Сегодня и ты не встречала меня.


Что стало с тобой – беззаботной, веселой?

Года над тобою текут как вода.

Вчера твои сверстницы кончили школу,

А ты пятиклассницей будешь всегда.


И мне показалось нелепым и странным,

Что в этом краю, где вокруг никого,

Зурна моего земляка Бияслана

Послышалась вдруг у могилы его.


И бубен дружка его Абусамата

Послышался вновь, как в далекие дни,

И мне показалось опять, как когда-то,

На свадьбе соседа гуляют они.


Нет... Здесь обитатели не из шумливых,

Кого ни зови, не ответят на зов...

Цадинское кладбище – край молчаливых,

Последняя сакля моих земляков.


Растешь ты, свои расширяешь границы,

Теснее надгробьям твоим что ни год.

Я знаю, в пределах твоих поселиться

Мне тоже когда-нибудь время придет.


Сходиться, куда б ни вели нас дороги,

В конечном итоге нам здесь суждено.

Но здесь из цадинцев не вижу я многих,

Хоть знаю, что нет их на свете давно.


Солдат молодых и седых ветеранов

Не дома настигла кромешная тьма.

Где ты похоронен, Исхак Биясланов.

Где ты, мой товарищ, Гаджи-Магома?


Где вы, дорогие погибшие братья?

Я знаю, не встретиться нам никогда.

Но ваших могил не могу отыскать я

На кладбище в нашем ауле Цада.


На поле далеком сердца вам пробило,

На поле далеком вам руки свело...

Цадинское кладбище, как ты могилы,

Могилы свои далеко занесло!


И нынче в краях, и холодных, и жарких,

Где солнце печет и метели метут,

С любовью к могилам твоим не аварки

Приносят цветы и на землю кладут.


КИНЖАЛ


Со стены я снимаю старинный кинжал

И сжимаю в руке неумело...

Я ни разу на пояс тебя не цеплял,

Чтобы мчаться на бранное дело.


Я, быть может, порой твой тревожу покой,

Пыль со стали стирая холстиной.

Что ж до крови, то крови не то что людской, –

Ты ни птичьей не знал, ни звериной.


Ты висишь как безделка, а я до сих пор,

Слыша тихий, но явственный голос,

То на палец попробую, как ты остер,

То попробую, режешь ли волос.


Жизнь дала мне оружье. Оружье мое

Мир несет и с тобою не схоже,

Почему же я глажу твое острие,

Сталь точу, вынимая из ножен?


Почему же тебя берегу и берег

Я, отпетый добряк-стихотворец?..

Почему?..

Мне ответил кинжал, если б мог:

«Потому, что ты все-таки горец!»


МНЕ В ДОРОГУ ПОРА


Дорогая моя, мне в дорогу пора,

Я с собою добра не беру.

Оставляю весенние эти ветра,

Щебетание птиц поутру.


Оставляю тебе и сиянье луны,

И цветы в тляротинском лесу,

И далекую песню каспийской волны,

И спешащую к морю Койсу,


И нагорья, где жмется к утесу утес,

Со следами от гроз и дождей, –

Дорогими, как след недосыпа и слез

На любимых щеках матерей.


Не возьму я с собою сулакской струи.

В тех краях не смогу я сберечь

Ни лучей, согревающих плечи твои,

Ни травы, достигающей плеч.


Ничего не возьму, что мое искони,

То, к чему я душою прирос, –

Горных тропок, закрученных, словно ремни,

Сладко пахнущих сеном в покос.


Я тебе оставляю и дождь и жару,

Журавлей, небосвод голубой...

Я и так очень много с собою беру:

Я любовь забираю с собой.


СЛЕЗИНКА


Памяти Бетала Куашева


Ты ли, слезинка, поможешь мне в горе?

Ты ли блеснешь и рассеешь беду?

Горца, меня, для чего ты позоришь,

Что ты блестишь у людей на виду?


Тот, чьи глаза мы сегодня закрыли,

Видел и горе, и холод, и зной,

Но никогда его очи в бессилье

Не застилало твоей пеленой.


Тихо в ответ мне шепнула слезинка:

«Если стыдишься, себя ты не мучь.

Людям скажи, что блеснула дождинка,

Малая капля, упавшая с туч».


* * *


Всего я боюсь,

Я боюсь, что, быть может,

Тебя не смогу оградить от обид,

Что, может, знакомый иль просто прохожий

Не то тебе скажет, не так поглядит.


Боюсь я, что ветер, ворвавшись незвано,

Порвет между нами некрепкую нить,

Что счастье окажется наше стеклянным, –

Стекло чем крупнее, тем легче разбить.


Боюсь я, что море заботы и горя

Тебя захлестнет и возьмет в оборот,

И в волны соленого этого моря,

Боюсь я, слезинка твоя упадет.


МОЙ ДАГЕСТАН


Когда я, объездивший множество стран,

Усталый, с дороги домой воротился,

Склонясь надо мною, спросил Дагестан:

«Не край ли далекий тебе полюбился?»


На гору взошел я и с той высоты,

Всей грудью вздохнув, Дагестану ответил:

«Немало краев повидал я, но ты

По-прежнему самый любимый на свете.


Я, может, в любви тебе редко клянусь,

Не ново любить, но и клясться не ново,

Я молча люблю, потому что боюсь:

Поблекнет стократ повторенное слово.


И если тебе всякий сын этих мест,

Крича, как глашатай, в любви будет клясться,

То каменным скалам твоим надоест

И слушать, и эхом вдали отзываться.


Когда утопал ты в слезах и крови,

Твои сыновья, говорившие мало,

Шли на смерть, и клятвой в сыновней любви

Звучала жестокая песня кинжала.


И после, когда затихали бои,

Тебе, Дагестан мой, в любви настоящей

Клялись молчаливые дети твои

Стучащей киркой и косою звенящей.


Веками учил ты и всех и меня

Трудиться и жить не шумливо, но смело,

Учил ты, что слово дороже коня,

А горцы коней не седлают без дела.


И все же, вернувшись к тебе из чужих,

Далеких столиц, и болтливых и лживых,

Мне трудно молчать, слыша голос твоих

Поющих потоков и гор горделивых».


ЗЕРКАЛО


Скажи, зачем и ты меня так зло

Обманываешь, лживое стекло?


Моим друзьям поверило ты или

Моим стихам о ранней седине,

Но в снежный день друзья мои шутили,

А я писал, когда взгрустнулось мне.


Не смейся над моею головою,

На ней, ей-богу, нету седины,

Нет прядей, схожих с вялою травою,

Под камнем пролежавшею с весны.


ИЗ БОЛГАРСКОЙ ТЕТРАДИ


1. ДО НЕБА ДОСТАЮ РУКОЙ ЗЕМНОЮ...


Кипенье рек, обрывистые тропы,

Клубящееся марево тумана.

Крутые возвышаются Родопы,

Как будто бы нагорья Дагестана.


До неба достаю рукой земною

И вдаль смотрю с высокого привала,

Где башлыком кавказским предо мною

К плечу вершины облако припало.


Я вижу, как, стремительней косули,

Марица мчится весело и гордо.

Несется с гор вот так же не Койсу ли,

Ущельям прополаскивая горло?


С аулом Кубачи не разминулись

Мои дороги тут не потому ли,

Что в Тырново над ярусами улиц

Дома гнездятся, словно в том ауле.


Наверное, по той простой причине,

Что память сердца верного ревнива,

Мне в Казанлыкской видится долине

Кумыкская зеленая равнина.


А с чем же мне сравнить глаза болгарок?

Смотрю я в них завороженным взглядом.

Глаза их – звезды,

чей удел так ярок,

А взгляд мой – спутник,

движущийся рядом.


2. БОЛГАРИЯ, ВОЙДИ В МОЙ СТИХ...


Болгария,

как в дом кавказца гость,

Войди в мой стих, не зная листопада.

Войди, как солнце входит в гроздь

Зреющего винограда.


Болгария,

войди в мой стих, войди,

Как в сердце входит то, что сердцу мило.

Войди, как входят теплые дожди

В распаханные земли мира.


Войди, Болгария, войди в мой стих,

Как входит пароход неторопливо

В полукольцо объятий голубых

Приветливого залива.


Войди, Болгария, войди в мой стих,

Как входит пламя в горские камины,

Как входят в кипень облаков седых

Заснеженные вершины.


Болгария,

войди в мой стих, войди,

Он камню драгоценному оправа,

Располагайся у меня в груди,

Дружественная держава.


3. РОЗА БОЛГАРСКАЯ


Роза болгарская красного цвета,

В герб твоей родины молодой

Тебя,

если б право имел я на это,

Вписал по соседству бы с красной звездой.


Роза болгарская красного цвета,

Собою ты все затмеваешь цветы.

Тебя,

если б право имел я на это,

Сделал бы орденом Красоты.


4. СОФИЯ, Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ!


В вечерний час с вершины Витоши

Я на Софию бросил взор.

Огнем горячим чувств возвышенных

В моей груди горит костер.


И словно свадебное вижу я

Сиянье окон вдалеке.

На тамаду похожа Витоша,

Луна как рог в ее руке.


Деревья мокрыми ладошами

Спокойно ловят звездный свет.

Со мною рядом друг хороший мой –

Родной Болгарии поэт.


Он говорит, прервав молчание:

«София – город дорогой.

С ней радостями и печалями

Я связан больше, чем другой.


Рожденный под ее каштанами,

Я здесь влюблялся и дружил.

Был связан кровно с партизанами,

Друзей погибших хоронил.


И за сентябрьской дымкой снова я

Как будто вижу их – живых,

Там, где шумят леса сосновые,

И на софийских мостовых.


Безмолвно с ними я беседую.

О наших днях заходит речь.

И я клянусь самой победою

Свободу родины беречь».


Поэта слушая болгарского,

С ним рядом в вышине стою,

И собственной души богатство я

Воспоминаньям отдаю.


Родился в маленьком ауле я,

В других девчонок был влюблен

И земляков, сраженных пулями,

Запомнил тысячи имен.


И с другом, обнявшись на Витоше,

Любую долю разделю.

Готовность эту строчкой выражу:

«София, я тебя люблю!»


5. БОЛЬШАЯ СТРАНА


Болгария невелика,

Но гостю, встреченному с ласкою,

И в целый год наверняка

Не обойти страну болгарскую.


В какую дверь ни захожу,

Хоть с домом дом не схож обличием,

Но в каждом – друга нахожу

И дорожу его обычаем.


Уйдешь – обидится кунак,

А я кавказец как-никак!


И, словно в доме земляка,

Готов сидеть до бесконечности.

Болгария невелика,

Но нет границ ее сердечности.


И помнит каждого она

Солдата, за нее погибшего.

На памятниках имена

Читаю с головой поникшею.


Вознесены под облака

Редуты шипкинской баталии.

Болгария невелика,

Но мне не обойти Болгарии.


Рукою трогаю грозу,

И облака такие близкие.

Долина роз лежит внизу

И виноградники фракийские.


Дунай и Янтра – хороши,

Марица вся полна напевности.

Открыта для моей души

Земля бескрайней задушевности.


Мне полюбилась на века

Красавица балканоликая,

И хоть она невелика,

Но все равно – страна великая!


ГОД МОЕГО РОЖДЕНИЯ


ГОРЦЫ У ЛЕНИНА


В это время уже в дагестанских горах

Люди песни о нем и слагали и пели,

С этим именем на пересохших губах

Умирали бойцы в Араканском ущелье.


В тесноте наших дымных и бедных лачуг

Узнавали легенды о нем друг от друга.

И когда пел о Ленине песню ашуг,

Снова петь эту песнь заставляли ашуга.


Знали имя его,

Но в горах никогда

Не видали хотя б небольшого портрета...

В Дагестане тяжелые были года,

Были жаркие битвы и жаркое лето.


Как мечтают морозной зимой о весне

И как в полдень палящий мечтают о тени,

Так уставшим, измученным людям во сне

Снился Ленин.


Им казалось:

Он был выше сосен и гор,

Вынет шашку –

Враги разбегаются в страхе,

Им казалось, что острый, как лезвие, взор

И блестит и горит из-под черной папахи.


И когда собрались в путь-дорогу к нему,

Снарядились в столицу послы Дагестана,

Насекли кубачинцы

Огромную шашку ему

И в Анди приготовили

Бурку на великана.


Повезли ему трубку

С алмазами чистой воды,

Повезли ему шитые шелком кисеты.

А еще Дагестан –

Весь,

От Каспия до Цумады, –

Передал ему теплое слово привета.


И пошли через горы, поля, города,

На ветру обжигая широкие лица,

Горцы,

Много видавшие,

Но никогда

Не бывавшие в светлой советской столице.


А в Москве дорогой, а в Москве трудовой

От зари и до ночи кипела работа...

У Кремлевской стены молодой часовой

Отсалютовал им, пропуская в ворота.


Отворились им двери во всю свою ширь,

Все здесь было приветливо, строго и просто.

И в приемную вышел к ним

Не богатырь,

А простой человек невысокого роста.


И в кремлевских палатах,

Средь стен расписных,

Как-то ласково щурясь от яркого света,

Словно старый их друг, он сидел среди них,

Говорил, как с друзьями,

И спрашивал даже совета.


Незаметно и быстро часы пронеслись,

И послы Дагестана так счастливы были,

Что когда уж совсем уходить собрались,

То чуть-чуть про подарки свои не забыли.


И с улыбкой Ильич посмотрел на гостей,

Взял и бурку, и шашку с насечкой горящей,

Взял и трубку

И, чтоб не расстроить друзей,

Им тогда не признался,

Что он некурящий.


И сказали они:

«В нашем горном краю

Никогда твоего не видали портрета.

Ты, Ильич, фотографию дай нам свою, –

Самым лучшим подарком для нас будет это».


И посланцы народа спешили домой,

По пути обсуждая идеи и планы.

И несли они горцам портрет дорогой,

Где написано Лениным:

«Красному Дагестану».


КРЕМЛЬ


Я не спал всю ночь, –

С вокзала прямо.

Молча, с непокрытой головой,

Как стоят у нас пред мудрым самым,

Я сейчас стою перед тобой.


Я ведь знал, что рано или поздно

Доведется увидать и мне,

Как горят рубиновые звезды

Чуть ли не в небесной вышине.


Это их, сияющих и ярких,

Я не мог забыть в огне боев,

Это их искусные аварки

Зажигали в бархате ковров.


Это их на серебре кинжалов

Высекали наши мастера.

Блеск их согревал меня, бывало,

Как тепло пастушьего костра.


И куда ни шел бы, где бы ни был,

Маяком светила мне всегда

Не звезда с полуночного неба,

А Кремля великого звезда.


Солнце золотистою указкой

Над столицей вспыхнуло вдали.

Время по часам на башне Спасской

Проверяют люди всей земли.


ЧОХ


В краю, где светел небосвод

И сладок каждый вдох,

Среди отвесных гор живет

Аул аварский Чох.


Кривы в нем улочки, но в нем

Пути людей прямы.

Гостей здесь любит каждый дом, –

Принять умеем мы.


На стол поставим сыр, и мед,

И горское вино;

Оно холодное, как лед,

Но горячит оно.


Здесь песня – спутница судьбы,

И мы среди полей

От сева и до молотьбы

Не расстаемся с ней.


И если песня чабана

Над стадом не звучит,

Не ест овечка ни одна, –

Теряет аппетит.


И если парень не женат,

Но здесь на свадьбе был,

Он сам попросит, чтобы сват

Скорей его женил.


Кто был в горах и в свой приезд

Смог в Чохе побывать,

Пусть будет он из дальних мест –

Заглянет к нам опять.


На стол поставим сыр и мед –

И будет пир не плох...

Вот так в горах у нас живет

Аул аварский Чох.


МАША


В полдень вешнего денечка

У соседки радость – дочка!

Рад отец, – чего уж краше! –

Выбрал дочке имя – Маша.


Девочка резвей касатки,

У нее свои повадки:

Чуть возьмешь – за нос хватает,

Прядь твоих волос хватает,

Отвернешься на минутку –

Разобидишь не на шутку.

У кого есть сын – спешите,

Девушку не проглядите!


Любит Машу вся округа,

Отнимают друг у друга,

Тетка дарит ей теленка,

Дядя – белого козленка,

Бабка дарит ожерелье,

Как невесте к новоселью.

Всем в ауле нашем знатном

Имя русское приятно!


Но когда дитя уймется

И заснет – отцу взгрустнется:

Вспомнит он у колыбели

Дым войны, сестру в шинели,

Ту, что жизнь спасала другу,

Шла с бойцами в дождь и вьюгу, –

Ведь ее в той дальней дали

Тоже Машей называли.

Там ее похоронили.

И солдаты на могиле

Думу думали, тоскуя:

«Нам бы доченьку такую!»


Сон дочурки тих, спокоен,

И в лице ребячьем воин

Ищет, словно отголоска,

Сходства с той далекой тезкой

И тихонько шепчет: «Маша!..»

Вырастет резвунья наша

Под отцовскою опекой

Славным, смелым человеком.

Ей подарком с поля боя –

Имя русское простое.


ДЕТИ ДОМА ОДНОГО


ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ИЛЬИЧА


В доме очень простом он родился над Волгой в апреле.

В эту пору у нас расцветают в долинах цветы,

Возвращаются птицы в лесные свои колыбели

И без снежных папах шелест листьев встречают хребты.

Начинался тот день перекличкой гудков пароходных.

В суете своих дел не заметив, конечно, того,

Как в далеком Симбирске инспектор училищ народных

Поклонился соседям, пришедшим поздравить его.

Было будничным все. От забрезжившей утренней рани

До вечерней звезды, изливавшей мерцающий свет,

Не стреляли из ружей в нагорном моем Дагестане,

Как обычай велит, если мальчик родился на свет.

Рядовой этот день у истока событий, вначале,

Для Ульяновых только особенным сделался днем.

На семейном совете Владимиром сына назвали,

Но никто в целом мире не ведал пока что о нем.

А вблизи от Симбирска звучали над трактом печальным,

Заглушив бубенцы всех фельдъегерских троек собой,

То мятежная песня, то звон, что зовется кандальным.

Впереди еще битвы и главный, решительный бой.

Были стачки, восстанья. Смыкались ряды поколений.

Жизнь нельзя удержать. Время – всадник в походном седле.

И на подвиг Октябрьский повел свою родину Ленин,

Чтоб судьбой, а не призраком стал Коммунизм на земле.

Был он мудр и прост, прозорлив и всегда человечен.

Жил заботой и болью еще не окрепшей страны.

Как он дорог нам всем! Неподкупной любовью отмечен

День рожденья его – самый светлый под небом весны.


О ЛЕНИНЕ


Вижу глаза его цвета каштанов,

Светлые волосы, словно льняные.

Передо мною Володя Ульянов,

В жизни встречаемся мы не впервые.


Помню, как в школу пришел я учиться,

Книгу открыл

и, волнуясь немного,

Встретился с ним на заглавной странице:

Так начинается наша дорога.


Век, словно море бурливое, вспенен.

В нем ни покоя, ни отдыха нету.

Смотрит с портрета задумчивый Ленин,

Взглядом орлиным окинув планету.


Как он нам дорог!

Иду ль по долинам

Или в ауле проснусь на восходе,

Слышу –

зовет его родина сыном,

Слышу –

отцом называют в народе!


РОДНОЙ ЯЗЫК


Родился я в горах, где по ущелью

Летит река в стремительном броске,

Где песни над моею колыбелью

Мать пела на аварском языке.


Она тот день запомнила, наверно,

Когда с глазами, мокрыми от слез,

Я слово «мама», первое из первых,

На языке аварском произнес.


Порой отец рассказывал мне сказки.

Ни от кого не слышал я таких

Красивых и волшебных...

По-аварски

Герои разговаривали в них.


Люблю язык тех песен колыбельных

И сказок тех, что в детстве слышал я.

Но рассказал о далях беспредельных

И всех сограждан отдал мне в друзья

Другой язык.

С ним шел я через горы,

Чтоб родины величие постичь.

То был язык могучий, на котором

Писал и разговаривал Ильич.


И сердцем всем, сын горца, я привык

Считать родным великий тот язык.


ВЕРА ВАСИЛЬЕВНА


Мать родную никто не заменит.

Мы с детства

Это знаем. Всем сердцем я к матери льну.

Но лишь стоит мне в годы былые вглядеться, –

С нею рядом я женщину вижу одну…


Я навек озарен этим взглядом лучистым

И улыбкой, что в душу запала, светла.

Не забыть мне ту осень, поблекшие листья,

Руку теплую, что на плечо мне легла.


Вспоминаю себя семилетним пострелом

В дальнем горном ауле. Осенней порой

На меня, как родная, она посмотрела,

Та приезжая женщина с речью чужой.


Первый русский урок позабыть я могу ли?

День погожий в сиянье сквозной синевы…

Друг наш, Вера Васильевна, в горном ауле

Двадцать лет прожила ты – посланец Москвы.


Сколько бед, сколько горестей ты одолела,

Сколько трудностей встретила ты на пути,

Сколько сил отдала ты любимому делу,

Продолжая нелегкой дорогой идти.


Кулаки, озверевшие в злобном бессилье,

Камни в окна швыряли и школу сожгли…

В ночь пожара, когда тебе смертью грозили,

Комсомольцы тебя от бандитов спасли.


Годы лучшие, время расцвета, здоровье

Отдала ты аулу, приехала в глушь…

А тебя возле мельниц ручных, у жаровен

И в мечети чернили наветы кликуш.


И к тебе, что чохто не носила, я помню,

Дочерей не пускали горянки в те дни.

Ты прости их, муллою обманутых, темных,

Ты прости их, – не сразу прозрели они.


Знаю, рано твоя голова поседела,

Но такие, как ты, не отступят в борьбе.

По ночам ты, вздыхая, на север глядела,

И родная Москва вспоминалась тебе.


И Арбат, и квартира в том доме, что рядом

С магазином цветочным, и старая мать,

Что к далекому югу прикована взглядом

И вовек не устанет безропотно ждать.


Средь вершин, где лепились орлиные гнезда,

Вровень с горным селеньем, на дикой скале,

Над тобою сияли московские звезды,

Свет России, что путь указует земле.


Друг наш, Вера Васильевна, схожа была ты

В эту пору с героями нашей земли,

С коммунистами красных полков, что в двадцатом

В наши горы свободу и мир принесли.


По ночам ты бралась за тетрадки при свете

Самодельной коптилки, мерцавшей едва.

На графленых страницах аварские дети

Выводили впервые по-русски слова.


И лучилось, как солнышко, каждое слово,

Вековую завесу срывавшее с глаз.

…Мы сидели за партами в школе, готовы

В жизнь вступить, что скликала на подвиги нас.


Мы росли. Нас крутые влекли перевалы,

Мы мечтали трудиться, творить, открывать.

Ты в дорогу далекую нас провожала,

Наставляла, как мать, обнимала, как мать.


И, почувствовав неодолимую силу,

Покидая гнездо, улетали птенцы.

Ну, а ты оставалась и новых растила

Там, где гор снеговые сияют венцы.


Сыновья этих гор, мы сражались без страха,

Мы прошли сквозь бесчисленные бои.

На рейхстаге пылающем: «Мы из Хунзаха»,

Начертали штыками питомцы твои.


В неоглядное небо взвивается сокол,

И уходят в учебный поход моряки.

Кто там в плаванье дальнем, в полете высоком?

Не твои ли вчерашние ученики?


Речка горная взнуздана мощной плотиной,

И сияют селения, как маяки…

Кто огни коммунизма зажег на вершинах?

Не твои ли вчерашние ученики?


Дипломаты советские мир неуклонно

Защищают повсюду врагам вопреки;

Выступает с открытием новый ученый…

Не твои ль это бывшие ученики?


Верный друг, ты дала нам широкие крылья,

Ты для нас распахнула просторы земли.

Дети тех матерей, что свой век проводили

В тесной сакле, – мы нынче весь мир обошли.


Но любой из нас, где бы он ни был, навечно

Сохранит в своем сердце погожий денек,

И спокойный твой голос, и взгляд твой сердечный,

И улыбку, и первый наш русский урок.


Мы готовы, как в годы далекие, снова

Сесть за парту, учебник раскрыть и тетрадь,

Слушать, как произносишь ты русское слово,

С места встав, на вопросы твои отвечать.


И, как прежде, к доске выходить на уроке

И задачи решать, хоть и трудные – пусть!

Декламировать Пушкина светлые строки,

Маяковского стих повторять наизусть.


Мать родную никто не заменит, я знаю.

Но взгляни в этот час на взращенных тобой –

Их сердца говорят: ты для нас как ротная,

Ты для каждого матерью стала второй.


Мы от отчего дома сегодня не близко,

Только мысли несутся знакомым путем.

Наш поклон тебе, Вера Васильевна, низкий,

Мы всегда под твоим материнским крылом.


В КОЛОННОМ ЗАЛЕ


Вечер, счастьем окрыленный.

Дом Союзов весь в огнях.

Горец, в зал войдя Колонный,

Восхищенно молвил: «Вах!»


И ко мне: «Скажи на милость,

Разлюбезный человек,

Не сюда ли опустилось

Наше солнце на ночлег?»


А вокруг – проникновенных

Сколько в зале этом глаз.

Перед выходом на сцену

Кто волнуется сейчас?


Мавр Отелло ли печальный,

Что ревнив, как черный бог,

Или Золушка, хрустальный

Примеряя башмачок?


Покорять сердца умея,

Будет завтра здесь опять

Маршал танцев Моисеев

Непременно выступать.


А сегодня с гордым чувством,

Что как пламя у костра,

Дагестанского искусства

Выступают мастера.


Два танцора в поединке:

О кинжал звенит кинжал.

В такт стремительной лезгинке

Аплодирует им зал.


Вышла девушка-кумычка

(На плечах белеет шаль),

Поклонилась и привычно

Тихо села за рояль.


И лишь пальцами припала

К чутким клавишам она –

Как долина заиграла

На свирели чабана.


И, проснувшись, спозаранку,

На виду седых вершин,

Вышла из дому горянка,

На плече неся кувшин.


Как зерном созревший колос,

Вечер песнями богат.

Зал не дышит: льется голос

Баталбековой Исбат .


А когда, сердца тревожа,

С бубном встретился кумуз ,

Показалось: я не в ложе,

А на свадьбе нахожусь.


Танец следует за танцем.

Песни звонки, горячи.

Рукоплещут дагестанцам

Дорогие москвичи.


Весь огромный зал поднялся,

У друзей любовь в глазах.

Мой знакомый не сдержался

И опять воскликнул: «Вах!»


ПЕСНЯ О СЧАСТЬЕ


Был освещен, был полон до предела

Колонный зал, где эта песнь звенела.


Она лилась то тише, то сильней,

Вступали в хор искусные певицы.

Счастливый голос родины моей

Летел над полуночною столицей.


Со сцены люди не сводили глаз,

Песнь овладела потрясенным залом.

И тем, кто слышал песню в первый раз,

Она чужою песней не казалась.


Она мечтой народа рождена,

Никто не знает, где ее начало.

В груди широкой плакала она,

Она в крови горячей клокотала.


Она пришла с подзвездной высоты,

Из дагестанских саклей и селений.

Она прошла сквозь горные хребты,

Через сердца десятков поколений.


У Надир шаха в золотом шатре

Горянки пленные в часы страданий

Ее печально пели на заре,

Рыдая о родимом Дагестане.


Она шуршала выжженной травой,

Стучала с нищим к богачу в ворота,

Она скорбела вместе со вдовой,

Она ласкала головы сиротам.


За эту песню хан Ирчи Казака

Угнал в Сибирь, от злобы озверев.

Но песнь рвалась из каторжного мрака,

Презрев неволю, ханский гнев презрев.


Наиб воскликнул: «Будь немой как рыба!»

И сшили губы девушке Марьям .

Но рвались нитки, и в лицо наиба

Летела песня с кровью пополам.


И на бакинских промыслах впервые

Не под старинный саз, а под баян

Пел эту песню другу из России

Черноволосый горец Сулейман .


И песня, счастье знавшая как чудо,

Надеждой волновавшая сердца,

Была последней песнею Махмуда

И первой песней моего отца.


Актрисы первые не в светлом зале,

А на помосте, сбитом у реки,

Ее народу пели, и бросали

Каменья в них кулацкие сынки.


К заветной цели песнь рвалась упрямо,

С орлиных круч взлетала в небеса

И в споре с ней срывали голоса

Коран пророка и закон имама.


И вот сейчас, как на земле родной,

Звучит она, пришедшая в столицу.

Взлетает гордо ввысь и над Москвой

Плывет ширококрылою орлицей.


Колонный зал. Прожектора горят,

И наша песнь летит по белу свету…

Пой, Рагимат,

пой, Ума,

пой, Исбат,

Пусть мир сегодня слышит песню эту!


* * *


Народному поэту Абхазии

Дмитрию Гулиа


Мой добрый хозяин, проститься позволь,

Тебе поклониться за хлеб и за соль,

Мои старший кунак, как отец, разреши

Тебя по-сыновьи обнять от души

За взгляд твой, исполненный к людям любви,

За добрые, мудрые руки твои!..

Я жму твою руку, поэт дорогой!

Впервые ты вывел вот этой рукой

Абхазский алфавит – чтоб буквы цвели

И пели о солнце абхазской земли.

Девятый десяток – без малого век –

Живешь ты, красивой души человек!

Хоть был я недолго в абхазском краю,

В глазах твоих видел всю землю твою:

Сухумского неба разлет голубой

И солнечным полднем зажженный прибой…

И вот, в Дагестан возвращаясь опять,

Хочу на прощанье тебе пожелать:

Пусть в дом твой дороги не знает беда,

Пусть друг на пороге стучится всегда

И пусть не посмеет встревожить твой сон

Недоброе карканье черных ворон.

Пусть щедро горит в твоем доме очаг,

Пусть пламя не гаснет в стихах и в очах!

Пусть гордо усы твои кверху глядят,

Закручены лихо – как годы назад!..

Пускай не сползет по морщинам слеза,

Пусть зорче, чем в юности видят глаза!

Кунак дорогой, как отец, разреши

Тебя на прощанье обнять от души,

А дома тебя, мой любимый поэт,

Напомнит не раз мне отцовский портрет.


ДЕТИ ДОМА ОДНОГО


Сохранилась для потомства

Поговорка давних лет:

«Прежде чем построить дом свой,

Разузнай, кто твой сосед».


Спорить мой земляк не станет

С этой мудростью вовек,

И в нагорном Дагестане

Знает каждый человек, –

Сколько бы в аулы бедствий

Чужеземцы принесли,

Если б с нами по соседству

Русской не было земли!


Тем обязаны России

Горцев вольные сыны,

Что отныне им косые

Сабли турок не страшны.

И, плечом к плечу с Россией,

Пересилив тяжесть ран,

Мы в бою насмерть разили

Интервентов-англичан.


Это было – помним свято –

В девятнадцатом году…

Пью за русского собрата,

Как за старшего в роду.

И, умея в жизнь вглядеться,

Вижу: счастлив оттого,

Что живем мы сердце к сердцу –

Дети дома одного.


ИЗ СТИХОВ ОБ АЗЕРБАЙДЖАНЕ


КАК РАНО ТЫ УМЕР, ПОЭТ!


Баку, услыхав о большом твоем горе,

К тебе из за гор я приехал тотчас…

Я слышу, как плачет Каспийское море,

Я плачу – и слезы струятся из глаз.


Сверкала под солнцем земля Закавказья,

Когда погрузился он в вечную тьму…

И связан с весной он последнею связью –

Цветами, что люди приносят ему…


Как мать, неутешной слезы не стирая,

Склонилась страна над тобою, Самед.

Тоска меня мучит, мне грудь разрывая…

…Как рано, как рано ты умер, поэт!..


По стройным проспектам, по улицам узким,

Плывя над печальной прощальной толпой,

Качается гроб на подъеме и спуске,

И стоном его провожает прибой...


О, знал бы, как горестно тяжесть такую

Тоскующим людям нести на плечах!..

Сегодня впервые увидел Баку я

С большой, неизбывной печалью в очах.


Вот медленно гроб опускают в могилу, –

Прощай же, мой брат, незабвенный Самед!..

Навеки ты с небом прощаешься милым –

Как рано, как рано ты умер, поэт!..


Над Каспием ходят ночные туманы...

Прощай навсегда, дорогой человек!

Я завтра увижу огни Дагестана,

Тебя не увижу, не встречу вовек...


Вовек не услышу... Вовек не увижу...

Но что это? Может быть, чудится мне?

Твой голос живой все ясней и все ближе

Звучит так знакомо в ночной тишине.


С широкой страницы твой голос стремится

В живое кипенье мелькающих лет,

Немеркнущий свет над тобою струится:

О нет – ты не умер, не умер, поэт!..


БАКУ


Баку, Баку, поклон тебе мой низкий,

Тебе я руку жму, как брату брат.

Все громче говор милых волн каспийских –

Они о нашем братстве говорят.


Родимый Каспий – общий друг наш вечный, –

Любовь к тебе несет он вновь и вновь,

Он отвечает широтой сердечной

И горцам и бакинцам на любовь...


Когда в горах сражались мы с врагами,

Мечтая о свободном, мирном дне, –

Бакинских стачек праведное пламя

В каспийской полыхало глубине,


И повесть о бакинских комиссарах

К нам доносил рокочущий прибой,

И крики чаек над причалом старым

Сзывали горцев на великий бой.


Потом, когда взошла заря над морем,

Нам рассказала Каспия волна

О новой жизни праздничном напоре

И назвала героев имена.


И песни полетели к нам, как птицы,

И сыновья твои в наш край пришли –

Узнав, что в недрах наших нефть таится,

Они совет и помощь принесли.


...Сейчас луна плывет над тихим морем,

И мне ночные волны говорят,

Что ты, Баку, и в радости и в горе

Навек мой кровный, мой любимый брат.


Вовеки нам с тобою не расстаться,

Мы связаны единою судьбой,

Пусть говорит о нашем вечном братстве

Каспийский торжествующий прибой!


АЗЕРБАЙДЖАНКЕ


Почему в искрометных напевах твоих

Часто слышу я горькие нотки печали?

«В дни далекого детства я слышала их,

С ними бабки в ночи наши люльки качали...»


Почему, почему в твоих ясных глазах

Вдруг слезинка-другая блеснет ненароком?

«Материнская юность тонула в слезах,

В том неведомом прошлом – чужом и далеком...»


Но зачем вспоминаешь – ответь мне скорей –

О печали, что в жизнь к нам ворваться не смеет?..

«Кто забудет о горькой судьбе матерей,

Цену счастья вовеки узнать не сумеет!..»


ОДНОЙ БАКИНКЕ


Шутка


Девушка-бакинка с жгучим взглядом,

Встреченная мной в Махачкале!

Я ищу тебя пять суток кряду

На бакинской солнечной земле...


Если же в блужданье неустанном

Я тебя и завтра не найду,

То тогда, одевшись Мал-Аланом,

Все дворы на свете обойду!..


ИЗ СТИХОВ ОБ АРМЕНИИ


Я никогда не слышал песен,

Чтоб радостней армянских были.

Как был твой голос чист и весел,

Когда мы по Севану плыли!


Качались косы, плечи, руки,

Горел твой взор рассветной ранью,

Меня томили песен звуки –

Слов непонятных обаянье.


Летела эта песня в дали,

Сквозь камни, речки и отроги,

И путь ей скалы уступали,

Сходили вежливо с дороги.


Казалось, спрыгнув на поляну,

Смеются песни, словно дети,

Казалось, кружит по Севану

С волнами эти песни ветер.


Казалось, звон Раздана чистый

По скалам прокатился эхом,

Казалось, кто-то голосистый

Счастливым разразился смехом…


Не слышал песен никогда я

Грустней армянских и печальней,

Как ты их пела – вспоминаю –

У вод Севана в час прощальный!..


Мне слышался в них стон Раздана,

Тоска немая Арарата,

Как взгляд твой горький, непрестанно

Они влекли меня куда то…


Казалось не слова слетают,

А слезы катятся по лицам, –

Вся скорбь Армении святая

Стремится в песнях тех излиться…


Казалось, древние хачкары

Рыдают на степном просторе;

Казалось, кто-то очень старый

Чуть слышно плачет в тяжком горе…


В армянской песне – боль и сила,

Народа радость и страданье…

Ты, как любовь, меня пленило,

Армянской песни обаянье!..


* * *


Пойдем к Севану в ранний час зари

И постоим, словам стихии внемля:

«О, как земля прекрасна – посмотри,

Люби ее, сухую эту землю!..»


К Севану подойдем в вечерний час

И постоим у волн, их зову внемля:

«Взгляни, как хороша земля сейчас!

Люби ее, свою родную землю!..»


Когда бы мы к нему ни подошли,

Горит огнем вода его живая,

На солнечный простор родной земли

Своих сынов далеких созывая.


Я СМОТРЮ НА АРАРАТ


Как армянин, я Арарат люблю,

Как армянин, с ним вместе я скорблю.

Туман его, дыхание его

Сгущаются у сердца моего.


И мнится мне, не луч зари горит,

А кровь армян снега его багрит.

И кажется, не дождь сечет туман,

А льются слезы горькие армян…


Потоки слез текли века подряд –

Ты их вобрал, безмолвный Арарат…

И сам мечтал столетья напролет

Увидеть близко свет севанских вод…


О, как же прочен снег извечный твой,

Коль он не тает от тоски людской!


Смотрю я на далекий Арарат,

Любовью и волнением объят!


class="book">ПАМЯТНИКИ-РОДНИКИ


Сверкают родники

На берегу Зангу,

Слышны их голоса

Полдневною порою.

Прозрачная вода

Мне шепчет на бегу:

«Не умирают никогда герои!..»


И если в Ереван

Приедешь ты, мой друг,

Пойди к тем родникам,

Где так любил стоять я, –

Услышишь шум воды –

И ты поверишь вдруг,

Что ожили они –

Твои родные братья.


Армения моя!

Не в белизне перин –

В седых снегах полей

Сыны твои почили;

Среди лесов глухих,

Среди степных равнин

Горячие сердца

Вдали от гор застыли...


Склонясь в тоске

Над их могилою святой,

Я плакал у Днепра,

Где пел им славу ветер,

В Болгарии цветок

Над светлой их плитой

В далеком Пловдиве

Я видел летом этим.


Скажи, Армения!

Найдется ли земля,

В чьих недрах бы сынов твоих

Не хоронили?

Найдется ли река,

Кропящая поля,

Куда бы кровь свою

Сыны твои не лили?!


И знаю я:

Мечта томила их в бою –

Испить родной воды,

Живой, неповторимой,

И в свой последний час

Они в чужом краю

Мечтали о своей Армении родимой.


Сверкают родники,

Как свет дневной, чисты,

И в мире нет воды

Их капель драгоценней...

И если в Ереван,

Мой друг, приедешь ты –

Пойди к тем родникам

И преклони колена.


Прислушайся к воде

Бессмертных родников,

О подвигах она

Поет ночной порою...

И коль земли своей

Услышишь ратный зов,

Ты сердце ей отдашь,

Как воины-герои.


УЕЗЖАЯ


Г. Эмину


Когда на подножке вагона стою,

Как весело другу я руку даю!

Шутя и смеясь, мы прощаемся с ним.

Уж мчатся столбы за окошком моим.

Пою я и вдруг замолчу в тишине,

И грусть с опозданьем приходит ко мне.

Приходит по другу большая тоска,

Не вижу я дыма, не слышу свистка,

Ни моря, ни гор я не вижу кругом –

Лишь друга лицо за вагонным стеклом.


ИЗ СТИХОВ О ГРУЗИИ


ЛЕКИ


Дочери Ираклия Абашидзе


Позади остались реки,

Гор заснеженных хребты.

В дом к тебе явился леки,

Отчего ж не плачешь ты?


Иль тебе в кругу домашних

Целый вечер напролет

О моих набегах страшных

Мама песен не поет?


Иль отец дочурке малой

Не рассказывал в тоске,

Что разбойник я бывалый

И живу невдалеке?


Что держу, ему на зависть,

Полудикого коня...

Знай, в краю твоем боялись

Даже взрослые меня.


Мной пугали в давнем веке

Малышей своих они:

«Спи, не то прискачет леки,

Баю-баюшки. Усни!..»


У развалин старых башен

Вьются стаи голубей.

Никому теперь не страшен

Леки в Грузин твоей.


Родилась ты ясноокой,

И тебя в твоих горах

Я, как звездочку, высоко

Поднимаю на руках.


На меня ты смотришь смело.

Хочешь, сядем у реки?

Из цветов я неумело

Для тебя сплету венки.


День прошел.

У перевала

Ходит месяц в облаках.

И спокойно задремала

Ты у гостя на руках.


По ущельям мчатся реки.

И тебе в твоем краю

Напевает добрый леки:

«Баю-баюшки-баю».


НАНА ГВИНЕПАДЗЕ


Дорогая Нана Гвинепадзе,

Чуден твой Тбилиси в самом деле,

Но хочу я нынче любоваться

Не красой проспекта Руставели.


Дорогая Нана Гвинепадзе,

Что мне стены в шрамах да бойницах,

Я хочу сегодня любоваться

Звездами, что прячешь ты в ресницах.


Может, в них и кроется причина,

Почему с дружиною нередко

В Грузию тянуло Ражбадина –

Моего неласкового предка?


Разве мог он, дикий, хромоногий,

Дома тихой жизнью наслаждаться,

Если через горные пороги

Можно было до тебя добраться?


Опершись на кованое стремя,

Облаков папахою касаясь,

Я б и сам, наверно, в это время

Увозил трепещущих красавиц.


В седлах ясноокие подарки

Привозили прадеды с собою.

Может, потому теперь аварки

Славятся грузинской красотою!


НАД АЛАЗАНЬЮ


Я прошел над Алазанью…

Н. Тихонов


И я прошел над Алазанью.

Над ней, поднявшись со скалы,

В дозоре утреннею ранью

Парили горные орлы.


Они назад меня не звали

И не пророчили беду,

Шел без ружья и без печали

Я, распевая на ходу.


Как в старину, река летела

За тенью птичьего крыла,

Но не от крови багровела –

Заря на грудь ее легла.


Проснулся лес на дальнем склоне.

И над волною наклонясь,

Я взял зарю в свои ладони,

Умыл лицо не торопясь.


И где река, в долину вклинясь,

Чуть изгибалась на бегу,

Мне повстречался кахетинец,

Косивший травы на лугу.


Был на Ираклия Второго

Похож он чем-то,

но ко мне

Идущее от сердца слово

Уже домчалось в тишине.


И улыбнулись мы друг другу,

Не помня дедовских обид.

Пусть лучше ходит рог по кругу

И дружба сердце озарит.


Я любовался Алазанью.

И утро, тьме наперекор,

К реке нетрепетною ланью

Спустилось с дагестанских гор.


ГРУЗИНСКИМ ДЕВУШКАМ


Могу поклясться именем поэта,

Что на манер восточный не хитрю,

Ведь я сейчас –

прошу учесть вас это –

Не за столом грузинским говорю.


Известен всем того стола обычай:

Поднявший тост имеет все права

На то, чтобы слегка преувеличить, –

Лишь выбирай пообразней слова.


Но я в стихах так действовать не в силах.

О девушки грузинские, не лгу,

Что вас, очаровательных и милых.

Я позабыть в разлуке не могу.


Зачем у вас так много цинандали

Мужчины пьют?

Их не пойму вовек.

Меня лишь ваши очи опьяняли,

А за столом я стойкий человек.


Хоть дикарем меня вы назовите,

Хоть пожелайте мне упасть с горы,

Но я бы вас,

уж вы меня простите,

Не выпустил из дома без чадры.


Ей-богу, не шучу я.

В самом деле,

Завидно мне, что вновь одной из вас

Счастливец на проспекте Руставели

Свидание назначил в этот час.


Припомнив стародавние обиды,

Вы нынче отомстили мне сполна

За то, что вас аварские мюриды

В седые увозили времена.


Как вы со мной жестоко поступили:

Без боя, обаянием одним,

Мгновенно сердце бедное пленили

И сделали заложником своим.


Но чтобы мне не лопнуть от досады

И не лишиться разума совсем,

Одену вас я в горские наряды,

Назначу героинями поэм.


В ущельях познакомлю с родниками,

Ведя тропинкой, что узка, как нить,

И будете вы жить над облаками

И в дымных саклях замуж выходить.


В поэмах тех узнают вас грузины,

Но – верю – не обидятся в душе

И не найдут достаточной причины,

Чтоб обвинить аварца в грабеже.


Пусть продолжают думать на досуге,

Что на заре глубокой старины

Им были за особые заслуги

Волшебные создания даны.


Искрятся звезды над вершиной горной.

О девушки грузинские, не лгу:

Я пленник ваш, я ваш слуга покорный,

Живущий на каспийском берегу.


Мне ваши косы видятся тугие,

Мне ваши речи нежные слышны.

Но все, что я сказал вам, дорогие,

Держите в тайне от моей жены!


* * *


Прыгнув в поезд с перрона ночного,

Укатить бы мне в Грузию снова.

В первый день, как положено другу,

Я попал бы к Ираклию в дом.

И стихи мы читали б по кругу:

Я – вначале, Ираклий – потом.


Вслед за первым день новый – не так ли? –

Озарил бы в полнеба восток.

И поэтов бы кликнул Ираклий,

Чтобы с ними я встретиться мог.


Обнял всех бы,

я им не кунак ли?

Через сутки залез бы в вагон,

И меня провожал бы Ираклий,

Передав Дагестану поклон.


Все дела мне хотелось бы снова

Суток на трое вдруг позабыть,

Прыгнуть в поезд с перрона ночного

И в Тбилиси к друзьям укатить.


ЗЕМЛЯ МОЯ


ГОРЦЫ


Радость скрыть они умеют,

Если только это надо.

Скорбь и горе не унизят:

Не затмят слезами взгляда.

И в душе их даже время

Пламя страсти не остудит, –

Это гор моих высоких

Нестареющие люди.


Шире, чем донские степи,

Их сердца в теснине горной,

И под черной буркой совесть

Никогда не станет черной.

И ни песен их, ни тостов.

Кто слыхал, тот не забудет, –

Это гор моих высоких

Замечательные люди.


И на дружбу верной дружбой

Сердце в каждом отзовется,

Но, в бою врага встречая,

Сталь в том сердце разольется.

Жизнь отдать они готовы,

Если только надо будет, –

Это гор моих высоких

Несгибаемые люди.


Не велик числом народ мой,

Но зато велик делами.

Кровь отдаст за каплей каплю,

Чтоб она взошла цветами.

И ему нельзя не верить,

Предан он своей отчизне

На крутых, на самых резких

Поворотах нашей жизни.


ЗЕМЛЯ МОЯ


На груди материнской

Ребенок заснул безмятежно.

Так и я среди гор

Засыпаю в долине родной.

И, от зноя укрыв,

Чередою плывут белоснежной

Облака, облака

Над аулом моим, надо мной.

И, как ласковый дед,

Что склонился над люлькою внука,

Над моим изголовьем

Склонился раскидистый дуб.

И уже я забыл,

Что на свете бывает разлука

И что свет этот белый

Порою на радости скуп.

Бесноватой реки

Я гортанное слышу наречье –

Это песня потока,

По камням летящего с гор.

В этой песне душа,

В этой песне слова человечьи,

Наизусть эту песню

Я знаю с младенческих пор.

Я вернулся домой,

И меня здесь приветствовать рады

Седовласые горы,

Почтенные, как старики.

И, как очи любимой,

Как очи моей Шахразады,

Чистотою своей

Опьяняют меня родники.

Как мне дорог всегда

Ты, надоблачный край мой орлиный,

Что учил меня жить

И, любя, не жалел ничего,

Дал мне мужество ты,

Познакомил

С геройской былиной,

Дал мне звонкою песню

Родного отца моего.


УТРО


Встает заря над гребнем гор,

Снега посеребрив.

Подруга слышит птичий хор,

Окошко растворив.

«Что снилось, милая, во сне?» –

Поет чабан чуть свет.

«Мне снилось – ты пришел ко мне», –

Она ему в ответ…

Поплыл по Каспию баркас,

Косую бросив тень.

Так в Дагестане в этот час

Родился новый день.


МОРЕ


Не в праздный час

(Он неизвестен мне)

Стремлюсь к тебе

И жду с тобою встречи.

Люблю побыть с тобой наедине,

Когда мне горе падает на плечи.

Люблю, когда бескрайняя вода

У ног моих седеет и вздыхает.

На берег твой

Я выхожу всегда,

Когда для песен слов мне не хватает.

Люблю твой грохот у подножья гор,

И чайки крик,

И маяки в тумане;

В час бури твои рокочущий простор

Всегда напоминает поле брани.

Люблю смотреть, как волны предо мной

То, как враги,

Сойдутся в злобной пене,

То вдруг, устав,

Одна перед другой

Как бы в бессилье

Встанет на колени

И белый парус выбросят вдали,

Как будто флаг рука парламентера.

И вот из бухт выходят корабли

И вдалеке скрываются от взора.

Они уйдут,

И берег, может быть,

Им на соленом вспомнится просторе.

Так я, уехав, не могу забыть

Скалистый берег

Вспененного моря.


* * *


Говорят, что посмертно

Тела наши станут землею.

Я поверить готов

В немудреною эту молву.

Пусть я стану частицей

Земли, отвоеванной с бою,

Той земли, на которой

Сейчас я всем сердцем живу.


АХИЛЬЧИ


Которое лето с тобой мы не вместе!

И нету ни писем твоих, ни открыток!

Ахильчи!

О брат мой, пропавший без вести,

Нет,

Я не ищу тебя в списках убитых.

Я помню, как ты –

Шаловливый, упрямый –

Все бегал в долины, где дикие утки.

«Ахильчи, Ахильчи!» –

Звала тебя мама,

Но ты объявлялся на пятые сутки.


Я знаю,

Что, верный привычке старинной,

И нынче, как мальчиком, бродишь ты где-то.

И вот я отгадываю причины.

Их много…

Но только не эта,

Не эта.


Ведь, прежде чем в громе последнего боя

Ты пулею был бы убит или ранен,

Она обожгла бы и сердце другое –

Ведь матери дышат сыновним дыханьем.

Но мать,

Для которой ты мальчик упрямый,

Все смотрит на запад,

И слезы не льются…

«Ахильчи! Ахильчи!» –

Зовет тебя мама…

Нет,

Пуля к тебе не могла прикоснуться.


* * *


Моей земли не умирают люди,

Пусть даже бой, –

Я наш закон пою:

Родится мальчик, и носить он будет

Живое имя павшего в бою.


А если дом испепелен пожаром,

Мы строим новый.

Заходи к нам, друг!

Так дуб столетний не бывает старым –

Шумит ветвями поросль вокруг.


* * *


Когда мы шли в далекие края,

«Куда?» – не задавал вопросов я.

Я спрашивал: «Когда назад вернемся?» –

Там оставалась родина моя.


КРОВЬ И СЛЕЗЫ


Из раны кровь стекает струйкой длинной,

По ни слезинки…

Есть у нас закон:

Дороже крови

слезы для мужчины.

А иначе –

какой мужчина он?


* * *


Я помню, как в детстве,

Когда я заплачу порой,

И, слез не жалея,

От нечего делать реву,

Меня не игрушкой отец успокаивал мой,

Он скажет бывало:

– Смотри, не поедешь в Москву. –

И я умолкаю,

Не зная страшнее угроз,

Со щек вытирая ленивые капельки слез.

Но вот уже юность –

Десятый кончается класс.

Мне шепчет подруга:

– Знаком ли ты, милый, с Москвой? –

В то время Москва

Только снилась мне тысячи раз,

Но, помню, в ответ

Я, краснея, кивнул головой.

Теперь я в столице

Живу на бульваре Тверском.

Весна надо мной

Закипает в бурлящей листве.

Мне милая пишет

О нашем ауле родном,

Ревнуя немного

Меня в своих письмах к Москве.


И ЗВЕЗДА С ЗВЕЗДОЮ ГОВОРИТ


* * *


Ловчий голову клонит понуро,

Грусть охотничью как не понять,

Если сам златорогого тура

До сих пор не сумел я поймать.


Человеческих чувств не сокроешь,

И себя все надеждою льщу,

Что однажды заветных сокровищ

Я волшебный сундук отыщу.


Там, где тропы кружить не устали,

Все пытаюсь найти я родник,

Чтобы сердцем к нему, как устами,

Вы припали хотя бы на миг.


И ложатся слова на бумагу,

Я над ней, как над люлькой, дышу.

Сладкой каторге давший присягу,

Снова мучаюсь, снова пишу.


ГОРЦАМ, ПЕРЕСЕЛЯЮЩИМСЯ С ГОР


Горцы, вы с новой свыкаясь судьбою,

Переходя на равнинный простор,

Горство свое захватите с собою,

Мужество, дружество, запахи гор.


Перед дорогою, на перепутье,

Перебирая нехитрый свой груз,

Говор ущелий в горах не забудьте,

Горскую песню, двухструнный кумуз!


Не оставляйте своих колыбелей,

Старых, в которых баюкали вас,

Седел тугих, на которых сидели

Ваши отцы, объезжая Кавказ.


Земли щедрее на низменном месте,

Больше там света, тепла и красот...

Чистой вершины отваги и чести

Не покидайте, спускаясь с высот.


Вы, уходящие в край, напоенный

Солнечным светом, водой голубой,

Бедность забудьте на каменных склонах.

Честность ее заберите с собой!


Вы, оставляя родные нагорья,

Не переймите изменчивость рек.

Реки бегут и теряются в море, –

Сущность свою сохраните навек!


Горцы, покинув родные жилища,

Горскую честь захватите с собой –

Или навечно останетесь нищи,

Даже одаренные судьбой.


Горцы, в каких бы лучах вы ни грелись,

Горскую стать сохранить вы должны,

Как сохраняют особую прелесть

Лани, что в горном краю рождены.


Горцы, кувшины возьмите с собою –

Вы издалека в них воду несли,

С отчих могил захватите с собою

Камня осколок, щепотку земли!


Горцы, внизу вам судьба улыбнется.

Встретит вас слава на новом пути.

Горцы, храните достоинство горцев,

Чтобы и славу достойно нести!


ПРОКЛЯТИЕ


Проклятье бурдюку дырявому,

В котором не хранят вино,

Проклятие кинжалу ржавому

И ржавым ножнам заодно.


Проклятие стиху холодному,

Негреющему башлыку,

Проклятье вертелу свободному,

Нежарящемуся шашлыку!


Проклятье тем, кто и понятия

Иметь о чести не привык,

Проклятие, мое проклятие

Унизившим родной язык.


Тому проклятье, в ком прозрения

Не знала совесть на веку.

Пусть примет тот мое презрение,

Кто дверь не отпер кунаку.


Будь проклято в любом обличии

Мне ненавистное вранье.

Забывшим горские обычаи

Презренье горское мое!


Будь проклят, кто на древе замысла

Боится света, как сова,

И тот, кто клятвенные запросто

Бросает на ветер слова.


В кавказца, как бы он ни каялся,

Проклятьем выстрелю в упор,

Когда бы он начальству кланялся,

А не вершинам отчих гор.


Будь проклят, кто забыл о матери

Иль в дом отца принес позор.

Будь проклят тот, кто невнимателен

К печали собственных сестер.


Проклятье лбу, тупому, медному,

И тем, кто лести варит мед,

Проклятие юнцу надменному,

Что перед старцем не встает.


Проклятье трусу в дни обычные,

Проклятье дважды – на войне.

Вам, алчные, вам, безразличные,

Проклятье с трусом наравне.


Мне все народы очень нравятся.

И трижды будет проклят тот,

Кто вздумает,

кто попытается

Чернить какой-нибудь народ.


Да будет проклят друг,

которого

Не дозовешься в час беды!

И проклят голос петь готового

В любом кругу на все лады!


* * *


Не прибегая к притчам,

В горы пришла весна,

Соломинку в клюве птичьем,

Ликуя, несет она.


Играет потоком грозным,

Расплавившая снега.

И бык, раздувая ноздри,

В землю вонзил рога.


Глаза заливает охра,

Но голову к облакам

Вновь поднял он,

и присохла

Парная земля к рогам.


И внучкою, может статься,

Со старцем сидит весна,

И гладит бороду старца

Теплой рукой она.


Веснушчатая, полощет

Белье в голубом ручье

И льет серебро полночи

У дерева на плече.


Сделалась первой свахой,

И нежно звучат слова,

И кружится под папахой

Влюбленного голова.


Весна, поклоняясь грозам,

Над лермонтовскою тропой

Подкрасила губы козам

Молоденькою травой.


Пахотой увлеченная,

Полем идет, вольна,

И справа ложится черная,

Лоснящаяся волна.


И радуюсь не во сне я,

И, солнце прижав к груди,

В горах говорю весне я:

«Надежда моя, входи!


Входи ко мне в трелях птичьих,

В мокрой траве лугов,

Входи на кончиках бычьих,

Черненных землей, рогов».


* * *


Зеленеют поля и полянки,

Блещут зеленью долы и луг,

Словно их постирали горянки,

А потом расстелили вокруг.


Зеленеют поля и полянки,

Ну а мы все седеем, мой друг.


Заалела заря, заалела,

Стало облако розовым вдруг.

И на головы бычьи умело

Брошен пурпур из огненных рук.


Заалела заря, заалела,

Ну а мы все седеем, мой друг.


Голубеют сквозные просторы,

Синей бездны заоблачный круг,

Синий сумрак, окутавший горы,

Колокольчика синего звук.


Голубеют сквозные просторы,

Ну а мы все седеем, мой друг.


Молодеют поля и долины...

Не лукавь, ну какой в этом прок,

И не лги, будто пух тополиный,

А не снег на виски наши лег.


Мы с тобой не поля, а вершины,

Что белы даже в летний денек.


ВРЕМЯ


Время скалы покрыло морщинами,

Ранит горы, летя как поток,

Расправляется даже с мужчинами,

Их сгибая в положенный срок.


Это время – травою зеленою

Опушило заоблачный луг.

Это время – слезинкой соленою

По щеке проползло моей вдруг.


На цовкринца смотрю:

не сорвется ли?

По канату идти тяжело.

Мне с цовкринскими канатоходцами

Время сходство давно придало.


Это время – хвостами не лисьими

Заметает следы наших ног,

Но опять над опавшими листьями

Лес весеннее пламя зажег.


Бьют часы на стене и за стенкою.

Радость,

к сердцу людскому причаль

И дружи с часовою ты стрелкою,

Пусть с секундною дружит печаль.


* * *


А. Райкину


...И на дыбы скакун не поднимался,

Не грыз от нетерпения удил,

Он только белозубо улыбался

И голову тяжелую клонил.


Почти земли его касалась грива,

Гнедая,

походила на огонь.

Вначале мне подумалось:

вот диво,

Как человек, смеется этот конь.


Подобное кого не озадачит.

Решил взглянуть поближе на коня.

И вижу:

не смеется конь, а плачет,

По-человечьи голову клоня.


Глаза продолговаты, словно листья,

И две слезы туманятся внутри...

Когда смеюсь,

ты, милый мой, приблизься

И повнимательнее посмотри.


МОЙ ВОЗРАСТ


Как в детстве я завидовал джигитам!

Они скакали, к седлам прикипев,

А ночью пели у окон закрытых,

Лишая сна аульских королев.


Казались мне важнее всех событий

Их скачки, походившие на бой.

Мальчишка, умолял я: «Погодите!»

Кричал: «Возьмите и меня с собой!»


Клубилась пыль лихим парням вдогонку,

Беспомощный, в своей большой беде

Казался я обиженным орленком,

До вечера оставленным в гнезде.


Как часто, глядя вдаль из-под ладони,

Джигитов ждал я до заката дня.

Мелькали месяцы, скакали кони,

Пыль сединой ложилась на меня.


Коней седлают новые джигиты;

А я, отяжелевший и седой,

Опять кричу вдогонку: «Погодите!»

Прошу: «Возьмите и меня с собой!»


Не ждут они и, дернув повод крепко,

Вдаль улетают, не простясь со мной,

И остаюсь я на песке, как щепка,

Покинутая легкою волной.


Мне говорят: «Тебе ль скакать по склонам,

Тебе ль ходить нехоженой тропой?

Почтенный, сединою убеленный,

Грей кости у огня и песни пой!»


О молодость, ужель была ты гостьей,

И я, чудак, твой проворонил час?

У очага пора ли греть мне кости,

Ужели мой огонь уже погас?


Нет, я не стал бесчувственным и черствым,

Пусть мне рукою не согнуть подков,

Я запою, и королевам горским

Не дам уснуть до третьих петухов.


Не все из смертных старятся, поверьте.

Коль человек поэт, то у него

Меж датами рождения и смерти

Нет, кроме молодости, ничего.


Всем сущим поколениям ровесник,

Поняв давно, что годы – не беда,

Я буду юн, пока слагаю песни,

Забыв про возраст раз и навсегда.


* * *


Мне ль тебе, Дагестан мой былинный,

Не молиться,

Тебя ль не любить,

Мне ль в станице твоей журавлиной

Отколовшейся птицею быть?


Дагестан, все, что люди мне дали,

Я по чести с тобой разделю,

Я свои ордена и медали

На вершины твои приколю.


Посвящу тебе звонкие гимны

И слова, превращенные в стих,

Только бурку лесов подари мне

И папаху вершин снеговых!


СОБРАНИЯ


Собрания! Их гул и тишина,

Слова, слова, известные заранее.

Мне кажется порой, что вся страна

Расходится на разные собрания.


Взлетает самолет, пыхтит состав,

Служилый люд спешит на заседания,

А там в речах каких не косят трав,

Какие только не возводят здания!


Сидит хирург неделю напролет,

А где-то пусты операционные,

Неделю носом каменщик клюет,

А где-то стены недовозведенные.


Неделю заседают пастухи,

Оставив скот волкам на растерзание.

В газетах не печатают стихи:

Печатают отчеты о собраниях.


Стряслась беда, в селенье дом горит,

Клубами дым восходит в высь небесную,

А брандмайор в дыму собранья бдит,

Бьет в грудь себя и воду льет словесную.


В конторе важной чуть ли не с утра

Сидят пред кабинетами просители,

Но заняты весь день директора,

Доклады им готовят заместители.


Езжай домой, колхозник, мой земляк,

Ты не дождешься проявленья чуткости,

Не могут здесь тебя принять никак –

Готовят выступления о чуткости!


Собранья! О, натруженные рты,

О, словеса ораторов напористых,

Чья речь не стоит в поле борозды,

Не стоит и мозоли рук мозолистых.


Пошлите в бой – я голову сложу,

Пойду валить стволы деревьев кряжистых,

Велите песни петь, и я скажу

То, что с трибуны никогда не скажется.


Хочу работать, жить, хочу писать,

Служить вам до последнего дыхания...

Но не окончил я стихов опять:

Пришли ко мне – позвали на собрание!


ДЕТСТВО


Детство мое, ты в горах начиналось,

Но я простился с землею родной,

И показалось мне: детство осталось

В крае отцовском, покинутом мной.


Мне показалось, что, умный и взрослый,

Глупое детство оставил,

а сам

Туфли надел я, чарыки я сбросил

И зашагал по чужим городам.


Думал я: зрелостью детство сменилось.

Слышалось мне: грохоча на ходу,

С громом арба по дороге катилась,

Лента мелькала, и время кружилось,

Словно волчок на расчищенном льду.


Но, завершая четвертый десяток,

Взрослым не стал я, хоть стал я седым.

Я, как мальчишка, на радости падок,

Так же доверчив и так же раним.


Раньше я думал, что детство – лишь долька

Жизни людской.

Но, клянусь головой,

Жизнь человека – детство, и только,

С первого дня до черты роковой!


ОСЕНЬ


1


Мы затворили окна поневоле

И не бежим купаться на заре.

Последние цветы увяли в поле,

И первый иней выпал на дворе.


Касатки с грустью маленькие гнезда

Покинули до будущей весны.

Пруд в желтых листьях:

кажется, что звезды

В его воде и днем отражены…


От спелых яблок ломятся базары.

Открыл букварь за партой мальчуган,

И слышно, как спускаются отары

С нагорных пастбищ, где лежит туман.


Гремя, как меч в разгаре поединка,

Летит поток седой Кара-Койсы,

В нем маленькая первая снежинка

Слилась с последней капелькой грозы.


Уже в долинах зеленеет озимь,

Шуршит листва на дикой алыче,

В плаще багряном к нам явилась осень

С корзинкой винограда на плече.


С улыбкой на охотника взглянула,

Присела с чабанами у огня.

Я возвращаюсь в город из аула.

Будь щедрой, осень: вдохнови меня!


Дай мне слова о милой, ненаглядной,

О ярком солнце, о земной любви,

Как ты даешь из грозди виноградной

Вино хмельное.

Осень, вдохнови!


2


Словно нехотя падают листья,

И пылает огнем мушмула.

Всюду шкуры расстелены лисьи:

Вот и осень пришла.


С тихой грустью касатка щебечет,

Уронила пушинку с крыла.

И цветы догорают, как свечи:

Вот и осень пришла.


Курдюки нагулявшие летом,

Овцы сходят к долинам тепла.

Горы хмурые смотрят вослед им:

Вот и осень пришла.


И печальна она и прекрасна,

Как душевная зрелость, светла.

И задумался я не напрасно:

Вот и осень пришла!


Помню весен промчавшихся мимо

Зеленеющие купола.

Лист упал, и в груди защемило:

Вот и осень пришла.


Впереди будут долгие ночи,

Будет стылая вьюга бела,

В печках красный поселится кочет:

Вот и осень пришла.


Затрубили ветра, как пророки,

И слезинка ползет вдоль стекла.

Лист иль сердце лежит на пороге?

Вот и осень пришла.


НАДПИСЬ НА КАМНЕ


Я б солгал, не сказав, сколько раз я страдал,

На Гунибе стоял с головою поникшей,

Видя надпись:

«На камне сем восседал

Князь Барятинский, здесь Шамиля пленивший...»


Для чего этот камень над вольной страной,

Над моею советской аварской землею,

Где аварские реки бегут подо мной,

Где орлы-земляки парят надо мною?


Я к реке, чтоб проверить себя, припаду

Всеми струями – странами всеми своими.

Мне вода столько раз, сколько к ней подойду,

Прошумит Шамиля незабытое имя.


Нет вершин, где б он не был в ночи или днем,

Нет ущелий, куда б он хоть раз не спустился,

Нет такого ручья, чтобы вместе с конем

После боя он жадно воды не напился.


Сколько кровью своей окропил он камней,

Сколько пуль по камням рядом с ним просвистало!

Смерть с ним рядом ходила, а он – рядом с ней,

И она все же первой устала.


Четверть века ждала, чтоб он дрогнул в бою,

Чтоб от раны смертельной в седле зашатался,

Чтоб хоть раз побледнел он и, шашку свою

Уронив, безоружным остался.


Эту шашку спросите об этой руке!

О чужих и своих несосчитанных ранах!

Быль и сказка, сливаясь, как струи в реке,

Нам расскажут о подвигах бранных.


Дагестан, Дагестан! Почему же тогда

Тот, чье имя России и миру знакомо,

Здесь, на скалах твоих, не оставил следа,

Почему о нем память – лишь в горле комом?


Почему на камне лишь имя врага?

Неужели тебе сыновья твои чужды?

Неужели нам ближе царский слуга,

Что заставил их бросить к ногам оружье,


Что аулы твои предавал огню,

Царской волею вольность твою ломая?

Пусть стоит этот камень. Я его сохраню,

Но как памятник я его не принимаю!


Я б солгал, не сказав, сколько раз я страдал,

На Гунибе стоял с головою поникшей,

Видя надпись:

«На камне сем восседал

Князь Барятинский, здесь Шамиля пленивший…»


Я проклятый вопрос домой уношу.

Дома Ленин глядит на меня с портрета.

«Товарищ Ленин, я вас прошу,

Ответьте: разве верно все это?»


И чудится мне, – прищурясь, в ответ

На этот вопрос откровенный

Ильич головою качает:

«Нет,

Товарищ Гамзатов, это неверно!»


ОГОНЬ Я ВИЖУ


Беря за перевалом перевал –

За годом год, – я в путь нелегкий вышел.

Но где б меня огонь ни согревал,

Огонь в отцовском очаге я вижу.


Ползу ли на вершины ледников –

Огонь я вижу в очаге отцовском.

Смотрю ль с небес на ширь материков –

Огонь я вижу в очаге отцовском.


Над океанской пеною лечу –

Огонь я вижу в очаге отцовском.

Тружусь, дремлю, смеюсь или грущу –

Огонь я вижу в очаге отцовском.


Печалюсь я: меня обидел друг –

Огонь в отцовском очаге я вижу.

Я счастлив: ты «люблю» сказала вдруг –

Огонь в отцовском очаге я вижу.


На фестивалях факелы горят –

Огонь я вижу в очаге отцовском.

И в доме том, где жил Рабиндранат,

Огонь я видел в очаге отцовском.


Стихи пишу иль на вокзал спешу,

С тобой сижу иль за звездой слежу –

Огонь я вижу в очаге отцовском.

По Букингемскому дворцу хожу –

Огонь я вижу в очаге отцовском.


Покатится ль слезинка по щеке –

Я сквозь нее очаг отцовский вижу.

Кровь хлещет ли – в отцовском очаге

Огонь, огонь негаснущий я вижу.


Погаснет он – и я погасну с ним,

Замолкнет голос, путь мой оборвется...

Ты слышишь, мама? В смене лет и зим

Огонь я вижу, что над пеплом вьется!..


И сам теперь я для детей своих

Зажег огонь – пусть шлет все дальше, выше

И свет и жар... И снова, каждый миг,

Огонь в отцовском очаге я вижу...


* * *


Лица девушек люблю я, уроженок гор моих,

Что краснеют от смущенья – это очень им идет!

Если за руку возьмете, вы почувствуете вмиг

Нежность и сопротивленье – это очень им идет.


Я люблю, когда смеются ямочки на их щеках –

Вы когда-нибудь видали? Это очень им идет.

И когда текут и вьются их воспетые в веках

Змеи-косы из-под шали – это очень им идет.


Я люблю, когда речонку, что коварна, хоть мелка,

Босиком перебегают – это очень им идет.

И когда в свои кувшины на заре у родника

Гор прохладу набирают – это очень им идет.


Горских девушек люблю я в строгих платьях без затей, –

Присмотритесь к нашей моде – очень им она идет!

Как подносят угощенье, не взглянувши на гостей,

И с достоинством уходят – это очень им идет!


Я люблю, когда горянки слушают мои слова

Молчаливо и покорно – это очень им идет...

Чистота потоков горных,

Высота отрогов горных,

Неба высь и синева,

Честь высокая и гордость – ох, как это им идет!..


* * *


Снова птицы меня разбудили

И лучи. Уже встали лучи.

Речку вброд перешли. Подсветили

Под окошком листву алычи.


Затолкались росинки. В спирали

Завиваясь, туманы пошли.

И, как дымные трубы, восстали

К небесам испаренья земли.


Как седые старухи, которым

Страшен утра пронзительный взгляд,

Прячут ветхость и сумрачность горы

В ослепительно новый наряд.


По-другому написано в книгах,

А по мне, состоит человек

Из смещения солнечных бликов,

Шума птиц и шептания рек,

Смены рос и туманных спиралей,

Пенья трав и молчания далей.


* * *


Себе представший в образе Махмуда,

Лежу ничком в Карпатах на снегу,

И грудь моя прострелена.

Мне худо,

И снег багров, и встать я не могу.


Но все ж меня домой живым вернули,

И под окном изменчивой Муи

Стою, как месяц ясный,

но в ауле.

Следят за мною недруги мои.


Кумуз настроив, только начал петь я,

Они меня схватили, хохоча,

И спину мне расписывают плетью

Крест-накрест,

от плеча и до плеча.


Пусть насмехается имам из Гоцо,

Пригубив чашу огненной бузы.

Я зубы сжал.

Мне потерпеть придется,

Он не увидит ни одной слезы.


Что я Махмуд – мне показалось нынче,

Брожу в горах печальный от любви,

Со звездами, чей свет неполовинчат,

Я говорю, как с близкими людьми.


Роятся думы, голова что улей,

Пою любовь, чтоб вы гореть могли.

Но рвется песня:

я настигнут пулей

Пред домом кунака из Иргали.


Прощайте, люди.

Поздно бить тревогу.

Меня на бурке хоронить несут...

Какая мысль нелепая, ей-богу,

Мне показалось, будто я – Махмуд.


БУДЬ ПРИЗВАНИЮ ВЕРЕН


Ветры в драку кинулись с вершины,

Ты, поэт, строкою в них пальни,

Унося дырявые хурджины,

За горами скроются они.


Шторм на море, море разъярилось,

Встань над ним, поэт,

и повели,

Чтоб оно сменило гнев на милость,

В гавани вернуло корабли.


На дорогах снежные завалы.

Затруби, поэт, в апрельский рог,

Чтобы вновь открылись перевалы,

Обнажились лезвия дорог.


Плачет мать,

склонившись к изголовью

Сына, что зовет ее в бреду.

Ты, поэт, своей пожертвуй кровью

И надежды засвети звезду.


Пал солдат.

И в пурпуре заката

Низко травы клонятся вблизи.

Стихотворец, воскреси солдата,

Будь призванью верен – воскреси!


Возврати любимого любимой,

Голым веткам шелест подари,

И тропу вдоль чащи нелюдимой

Ты от сердца к сердцу протори.


Путника запекшиеся губы

Ты смочи журчаньем родника.

И когда трубят горнисты Кубы,

Призови себя в ее войска.


Чтобы тени прошлого исчезли,

Сторониться времени нельзя,

Ты суди по совести и чести,

Неподкупный, праведный судья.


ПЕТУХИ


Ночные звезды потухали,

Как будто искорки в золе,

Когда разбужен петухами

Я был на утренней заре.


Открыв глаза, я улыбался,

Мой сон растаял, словно снег.

Во мне все громче просыпался

Гортанный шум кавказских рек.


И пела женщина в ауле,

Забыв над колыбелью сон,

И доносился посвист пули,

Которой брат мой был сражен.


И я сквозь утреннюю дымку

Мог разглядеть в туманной мгле,

Как смех и плач сидят в обнимку

Натемной и крутой скале.


В далекой Кубе разбудили

Меня чужие петухи,

И душу мне разбередили

И пробудили в ней стихи.


Я был для истины к тому же,

Для настоящей высоты,

От преходящих чувств разбужен

Известности и суеты.


И волны моря полыхали,

И посвящалось вновь добру

Мое призванье,

петухами

Разбуженное поутру.


Я знаю горцев Дагестана,

Ушедших от вершин родных.

Вы, петухи, на зорьке рано

Однажды разбудите их.


Не избалованы досугом,

Но разучились, мне под стать,

Они весной ходить за плугом

И скакунов лихих седлать.


Сманите их из кабинетов,

Туда,

глашатаи зари

И провозвестники рассветов,

Где звезд не застят фонари.


Где жизнь спокойна и сурова,

Где на вершинах дышат всласть,

Где ценят храбрость

и на слово

Пылинке не дадут упасть.


Пусть вспомнят юность горцы эти,

Пред ней искупят все грехи.

Прошу вас я:

вы на рассвете

Их разбудите, петухи.


ОКЕАН


«Ха-хаа! Ха-хаа!» –

хохочет утром рано

Ширь океана в солнечном кругу,

А в полдень слышен рокот океана:

«Ха-ха-ха-хаа! Гу-гу-гу-гу! Гу-гуу!»


Смеркается.

И океан грохочет:

«Бу-буу! Бу-буу!»

Он, как пушкарь, оглох,

Но, потемнев и утомившись к ночи,

Вздыхает тяжко: «Ох! Ох-ох! Ох-ох!»


А ночью в океанской колыбели

Качает звезды лунная вода:

«Ла-ла! Ла-ла!»

Жизнь наша в самом деле

Как океан... «Да-да! Да-да! Да-да!»


ЯРКА ЯРОСЛАВНА


Яблоко упало. Град прошел недавно;

Сердце мое ранено.

Чья же в том вина?

Я тебе признаюсь, Ярка Ярославна,

В этом виновата только ты одна.


С доктором влюбленным вечером весенним

Выйдешь на прогулку ты рука к руке,

Проплывут в Дунае рядом ваши тени,

Две – от одинокой тени вдалеке.


Моего соперника стала ты отрадой,

В Братиславе милой вас свела любовь.

Ярка Ярославна, ты его порадуй

Над моей печалью пошути с ним вновь.


* * *


Мне не кажутся Карловы Вары с вершины

Сочетаньем домов, и деревьев, и лиц…

Предо мною белеет вдали не долина,

А тарелка с десятком куриных яиц.


Горы, горы… Верхушки деревьев под ними,

По зеленому склону прошита тропа.

Только рыжую голову солнце поднимет –

И уже поднимается к солнцу трава.


Я запомнить хочу необычную землю,

Где, как равная, с осенью дружит весна.

Глянешь вверх – по-весеннему свежая зелень,

Глянешь вниз – желтизна, желтизна, желтизна.


Пробегает по склону спокойный и скромный,

Не изведавший силы своей ветерок,

И ладонь окропляет зеленою кровью,

С материнскою веткой расставшись, листок.


Здесь весна… Но минувшую осень я вижу

И покрытые желтой листвой деревца.

И ко мне придвигаются ближе и ближе

Дорогие черты дорогого лица.


И в руках – не зеленая хрупкость листочка,

А для песни готовое поле листа…

Только где бы я ни был, без маленькой дочки

Мне казалась неполной всегда красота.


Все дороги земли приведут к Дагестану,

Все дороги любви мне напомнят о нем…

Я с вершины чужой, как тоскующий странник,

Все хочу разглядеть мой покинутый дом…


* * *


Глазами маленьких озер

Пусть край чужой в меня вглядится,

Пусть голубой струится взор

Сквозь камышовые ресницы.


Вон окна поздние зажглись

Под потускневшей черепицей,

За окнами чужая жизнь,

Чужой язык, чужие лица.


И людям от своих забот

Здесь так по своему не спится,

И так по своему поет

Ночная, заспанная птица.


Густеет надо мною тьма –

Сильней уже нельзя сгуститься,

А я не сплю, я жду письма,

Тобой исписанной страницы.


ПИСЬМО ИЗ ИНДИИ


Александру Твардовскому


Мне чудится, что вал морской заиндевел,

Но день горяч, и трудно я дышу.

Привет тебе из философской Индии,

Откуда эту весточку пишу.


Ни облачка над улицами города,

И кажется, что выцвел небосвод.

Шумит Бомбей и, захмелев от голода,

В тарелках щедро солнце раздает.


Пью только чай и охлаждаюсь соками,

Жара похожа на сухой закон.

Взгляд у меня тоскующего сокола

И к бездне океана обращен.


Штурмует волн всклокоченное воинство

Передний край тропической земли.

И, полон океанского достоинства,

Встал пароход от берега вдали.


Вздымая флаг,

что с парусами алыми

Находится в немеркнущем родстве,

Он, как вершина горная над скалами,

Над волнами белеет в синеве.


В его черты я вглядываюсь пристальней,

Мне дороги они.

Я их люблю.

Не может он пришвартоваться к пристани:

Опасна мель большому кораблю.


И, как судьба соленая и славная,

К его груди прильнула глубина.

И корабля вниманье неослабное

Во все погоды чувствует она.


А между ним и раскаленным берегом

Мне лодки плоскодонные видны.

И в суете приходится им, бедненьким,

Захлебываться накипью волны.


Они признанья дальнего не видели,

И груз годов им вряд ли по плечу.

Пишу тебе из философской Индии

И мысленно обнять тебя хочу.


Подобно встрепенувшемуся соколу,

Я вижу сквозь завистливую даль:

Несешь ты гордо голову высокую,

Качают сердце радость и печаль.


В ГОСТЯХ У МАРШАКА


Радушен дом и прост обличьем,

Желанным гостем будешь тут,

Но только знай, что в роге бычьем

Тебе вина не поднесут.


Пригубишь кофе – дар Востока,

Что черен, словно борозда.

И над столом взойдет высоко

Беседы тихая звезда.


Росинке родственное слово

Вместит и солнце и снега,

И на тебя повеет снова

Теплом родного очага.


И припадет к ногам долина

Зеленых трав и желтых трав.

И все, что время отдалило,

Вплывет, лица не потеряв.


Хозяин речью не туманен.

Откроет,

уважая сан,

Он книгу, словно мусульманин

Перед молитвою Коран.


И, современник не усталый,

Шекспир положит горячо

Свою ладонь по дружбе старой

Ему на левое плечо.


И вновь войдет, раздвинув годы,

Как бурку, сбросив плед в дверях,

Лихой шотландец, друг свободы,

Чье сердце, как мое, в горах.


Еще ты мальчик, вне сомненья,

Хоть голова твоя седа,

И дарит мыслям озаренье

Беседы тихая звезда.


Тебе становится неловко.

Что сделал ты? Что написал?

Оседланная полукровка

Взяла ли горный перевал?


А если был на перевале,

Коснулся ль неба на скаку?

Мечтал тщеславно не вчера ли

Прочесть стихи ты Маршаку?


Но вот сидишь пред ним и строже

Расцениваешь этот шаг,

Повинно думая:

«О боже,

Ужель прочел меня Маршак?»


А у него глаза не строги

И словно смотрят сквозь года...

В печали, в радости, в тревоге

Свети мне, добрая звезда.


КОЛЕСО ЖИЗНИ


Я — ДАГЕСТАНА ПЕС СТОРОЖЕВОЙ


Я — Дагестана пес сторожевой,

Лишь свистнет он,

к его судьбе причастный,

Вновь вздрогну, как от раны ножевой,

И полечу на этот зов всевластный.


Его вершины, славу, письмена

Не я ли охранять давал поруку?

И впредь с любовью женщина одна

На голову мою положит руку.


И одолев в честь собственных заслуг

Я вплавь громокипящие потоки,

Несу дозор у входа в звездный круг,

Где по ночам беседуют пророки.


* * *

Того, кто в грудь вложил небесный

порох,

Благодарю за чудное добро.

И тем спасибо,

милостью которых

Имею я бумагу и перо.


Слагали люди вымыслы умело,

И волей их всю землю был готов

Несть бык один…

Твори, как мастер, дело,

Не поучая прочих мастеров.


И сказано в заветах было старых

Еще при достопамятной поре:

Пусть гончары рождаются в Балхарах,

А циркачи рождаются в Цовкре.


Довольствуюсь лишь собственным

наделом,

Где я судить способен, как знаток,

А речь держать пред незнакомым

делом —

Что шерстяной просверливать клубок.


ПОЛОЖИТЬ БЫ МНЕ ВРЕМЯ В СБЕРКАССУ


К моему покаянному гласу

Вы прислушайтесь в зрелости лет:

И не деньги,

а время в сберкассу

Положите — даю вам совет.


И с меня брать пример вам не надо,

Забывал я,

гульбой обуян,

Что у времени праздного лада

Дутый слог и дырявый карман.


Бросив на ветер красное злато,

Смог купец возвратить его все ж,

Ну, а дней и ночей,

что когда-то

Просадил я, уже не вернешь.


Лишь закрою глаза под луною,

Как, фальшивым монетам под стать,

Начинают, убитые мною,

За спиною минуты сверкать.


Положить бы мне время в сберкассу,

Чтоб его я с процентами снять

Мог на подступах к смертному часу

И заполнить стихами тетрадь.


ПОЭТЫ ПУШКИНСКОЙ ПЛЕЯДЫ


Поэтов звездный лик умножил я собой.

Пушкин


«Когда б не Пушкин,

Ваши имена —

Как утверждать иные рады —

Сверкали б ярче в наши времена,

Поэты пушкинской плеяды.


Случилось вам во времени стези

Скрестить с дорогой внука Ганнибала.

И голос рек, сверкающих вблизи,

Рокочущее море заглушало».


Вольны другие утверждать подчас

Противоборством вскормленные взгляды:

«Когда б не Пушкин,

Кто б слыхал о вас,

Поэты пушкинской плеяды?


Собой поэтов он умножил лик,

Как сам признался честно и беспечно.

Родоначальник должен быть велик,

Чтоб целый род прославился навечно».


Никчемный спор…

У мира на виду,

Что есть предел заманчивой отрады,

Хотя б одну затеплить мне звезду

И стать поэтом пушкинской плеяды.


ПИСЬМО ИЗ БЕЙРУТА ЧИНГИЗУ АЙТМАТОВУ


Ты помнишь, Чингиз, как в Бейруте с тобой

Однажды мы вместе гостили?

От моря и неба шел свет голубой,

И улицы вдаль нас манили.


Нам город дарил безмятежный приют,

Прекрасен и днем был и ночью.

Парижем Востока считался Бейрут,

Я в том убедился воочью.


Все флаги в порту из приморских сторон,

Туристы, купцы,

и едва ли

Забудем мы женщин различных племен,

Что гурий собой затмевали.


Араб аравийский вблизи казино,

Подъехав к отелю в машине,

«Желаю…—

стал розы бросать он в окно,—

Я счастья моей синьорине!»


Манила реклам золотая напасть,

Светясь от земли и до кровли.

Казалось,

что город весь отдан во власть

Ремесел, услуг и торговли.


«Купите, мадам, это редкий браслет!» —

«Ценою он слишком прекрасен», —

«Отказ ваш в меня разрядит пистолет,

И снизить я цену согласен».


Никто не врывался в дома со стрельбой,

Качала луна колыбели.

Забыть не могу, как под вечер с тобой

Мы в клубе армянском сидели.


И кто-то в застолье промолвил:

«Споем!»

И тут, распахнув себя щедро,

Запели армяне о чем-то своем

Под шелест ливанского кедра.


А помнишь ливанца с крестом на груди,

Что в баре

за огненным зельем

Сидел с мусульманином Мухаммади,

И оба искрились весельем?


И речи вели на одном языке

О милой стране, что едина.

Бил колокол храма,

и невдалеке

Вновь слышался зов муэдзина.


«А помнишь, Чингиз?..» —

я воскликнуть не раз

Готов из былого Ливана.

Мы в дом Джамбулата пришли,

и в честь нас

Велел он зарезать барана.


И горных вершин серебрились снега,

И мирен был свод над горами.

Держал тогда власть, как быка за рога,

Страну возглавлявший Караме.


Сорвавшись, звезда отлетела во мрак,

И канула в вечность минута.

Убит Джамбулат — наш с тобою кунак,

И прежнего нету Бейрута.


Бывало, евреи с арабами в нем

Повздорят вдруг —

слово за слово,—

Но не прибегают к обмену огнем

И мирно соседствуют снова.


А ныне лик черен у белого дня

И слышится треск автоматов.

«Скажи, — палестинцы спросили меня, —

С тобой не приехал Айтматов?»


«Не смог в этот раз, — говорю я в ответ.—

Он пишет… Он на Иссык-Куле».

Вдруг вижу: седая,

молоденьких лет,

Выходит ливанка под пули.


И там, где в изломах дымится стена,

Войны уже не замечая,

Поет, обезумев от горя, она,

Убитого сына качая.


Над каждой строкой моей траур повис,

И здесь, где мы вместе бывали,

На сердце свое

я сегодня, Чингиз,

Беру твою долю печали.


Кому это выгодно? — ты рассуди.

Чьей дьявольской волею злою

Стреляет ливанец с крестом на груди

В ливанца, что венчан чалмою?


Кидаются в бой по сигналу ракет

Все стороны нынче упрямо,

Забыв, что Христа почитал Магомет

И не отвергал Авраама.


И если здесь пуля пробьет мою грудь

И будет смертельною рана,

Я знаю, Чингиз,

что направишь ты путь

Немедля в столицу Ливана.


А знаешь, вчера мне —

свидетель Бейрут —

Приснилось: на счастье, едины,

В обнимку по радуге дети идут

Израиля и Палестины.


* * *

Читателей моих попутал бес,

С тех пор как муза подает мне стремя:

Одними вознесен я до небес,

Другими ниспровергнут в то же время.


Тех и других молю в который раз

Я не впадать пред истиной в измену.

Зачем снижать иль набивать мне цену? —

Кто я такой, пусть скажет мой Кавказ!


Высоко ли горит моя звезда

Или сгорела на огне заката?

Кто я такой, спросите у Цада,

И скажет он, что стоит сын Гамзата.


Поэтов славных помнят имена,

Могу ль я быть причисленным к их строю?

Из тысяч женщин знает лишь одна,

Чего я стою, а чего не стою.


Что может недруг о моей цене

Поведать вам?

Не верьте вы и другу.

Заздравный рог, что движется по кругу,

Пусть лучше вам расскажет обо мне.


Кто взвешивал и на каких весах

Достоинства мои и недостатки?

Вот если бы мы жили в небесах,

Для вас бы я не представлял загадки.


Был вознесен одними как поэт,

Другими ниспровергнут был обушно.

«Хвалу и клевету приемли равнодушно» —

Я не забыл мне поданный совет.


Молю друзей и недругов молю:

Надеждою себя не утешайте,

Не укрупняйте ненависть мою,

А главное — любви не уменьшайте.


Когда уйду,

хочу, чтоб говорил

И враг мой обо мне как о поэте:

Он жизнь любил, как мало кто на свете,

И всю ее отчизне посвятил.


* * *

Тщеславно решил:

я еще молодой

И мне далеко до заката.

Сумею на гребень вершины седой

Взойти, как всходил я когда-то.


Но выдохся вскоре на третьей версте,

Воздушный почувствовав голод.

Зазывно висела тропа в высоте

Для тех, кто и вправду был молод.


Решил через реку пуститься я вплавь,

Казалось, былое под боком,

Но зарокотало ущелье:

«Оставь

Надежду сразиться с потоком!»


«Мне смолоду норов потока знаком

И волн его памятен холод!» —

«Ушло твое время. Не будь дураком,

Давно как пловец ты не молод!»


Весельем бесовским наполненный рог

Вздымают мужчины по кругу.

Когда-то три рога осилить я мог,

Не прятавший сердца в кольчугу.


«Налей, виночерпий, и рог поднеси,

Как будто в пустыне оазис!»

Но вздрогнуло сердце:

«Помилуй! Спаси!

Давно ты не молод, кавказец!»


Еще я, влюбившись, седлаю коня,

Скакать на свиданье готовый,

Но смотрит из зеркала вновь на меня

Не кровник ли седоголовый?


Вершат еще, кажется, круговорот

По жилам и пламень и солод,

А юная женщина с грустью вздохнет

И скажет:

«Уже ты не молод».


Но молодо слились перо и рука

И впору рискнуть головою.

Ах, только б звенела, как раньше, строка

Натянутою тетивою!


КИНЖАЛ И ПАНДУР


Верен каменным громадам

Дом отцовский в вышине,

Где кинжал с пандуром рядом

Пребывают на стене.


Не обойденный судьбою,

Я седой, как выси гор,

Зимней ночью над собою

Их услышал разговор.


Обнажив свою натуру,

Виды видевший кинжал

Молвил с гордостью пандуру:

— В схватках честь я защищал!


И немало пролил крови,

Наводя смертельный страх,

Чтобы грязь лежать на слове

Не могла в родных горах.


Отвечал пандур кинжалу:

— Крови я не проливал,

Но любовь,

познав опалу,

Словно в битвах защищал.


— Всех не счесть, кого со света

Я списал, — сказал кинжал.

Отвечал пандур на это:

— Я убитых воскрешал!


Твой хозяин хмурил брови,

Опершись на стремена.

Ты в горах пьянел от крови,

Я — от красного вина.


Говорит кинжал: — Проклятья

Должен был я изрекать! —

Говорит пандур: — В объятья

Звал я ближних заключать!


— Я утес, вознесший тура, —

Почитаем до сих пор. —

И слетает с уст пандура:

— Я долина среди гор.


— Я булат — боец исконный!

— Я пандур — души прелюд!

— Я имам, в Гимри рожденный!

— Я — певец любви Махмуд!


— Мне, булату, постоянно

О минувшем снятся сны!

— Мы с тобой для Дагестана

Словно две моих струны!


Встал над гребнем перевала

Месяц в звездной вышине.

Мне пандура и кинжала

Слышен говор в тишине.


ГАВРИИЛУ АБРАМОВИЧУ ИЛИЗАРОВУ


Гавриил Илизаров, искусный лукман,

Я приеду в Курган, но не в гости,

А затем, чтоб любви, пострадавшей от ран,

Ты срастил перебитые кости.


Кто удачи тебе подарил талисман,

Мне гадать лишь дается свобода:

Может, горный Урал, может, наш Дагестан,

Где приписан ты к небу от рода?


Как в бою отступать заставляя недуг,

На печаль заработал ты право,

Ведь излечивать вывих душевный, мой друг,

Тяжелее, чем вывих сустава.


Знай, в студенты твои перешел бы сам Бог,

Если б ты, не жалея усилий,

Связь времен, Гавриил, восстанавливать мог,

Словно связки людских сухожилий.


А в Курган я приеду,

зови не зови,

И скажу: «Мое сердце утешь ты,

Человек, превеликою силой любви

Возвращающий людям надежды».


ВСЕ ОТДАЛ БЫ ЗА МОЛОДОСТИ ВРЕМЯ…


Танцоры в пляс кидаются опять.

Ах, как себя им хочется прославить!

А время — не танцор:

его плясать

Ни под какую дудку не заставить.


Умело полукровку осадил

Лихой ездок,

познавший джигитовку,

Но под луною нет таких удил,

Чтоб время осадить, как полукровку.


Молитвы повторяются слова,

В которой раз звучит стихотворенье.

И в том седая истина права,

Что время лишь не знает повторенья.


И снова рог наполнит тамада

И поезд возвратится в клубах дыма,

Но времени звезда необратима,

И мне лишь снятся юные года.


Все отдал бы за молодости время,

Когда небес аульских посреди

Мог я, безвестный,

сунув ногу в стремя,

Изжарить перепелку на груди.


* * *

Судьбу избирала Марьям не сама,

А продана в жены родными была.

И сын офицера Кебед-Магома

Застежки на платье ее расстегнул.


И как тосковал по любимой Махмуд,

Лишь знал Кахаб-Росо — нагорный

аул.

И песни Махмуда поныне поют

Об этой печали в Аварии всей.


Ах, как по любимой сходил он с ума.

И вскоре от пули погиб в Игали.

Сынов двух оставил Кебед-Магома,

Когда он скончался, постылый супруг.


Махмуд и Марьям — эти имени два

В горах, где рукою подать до небес.

Связала навеки людская молва…

Петрарку с Лаурою вспомните вновь.


* * *

Я в городе, где никому не ведом,

В котором сам не знаю никого.

Бреду как будто за толпою следом,

В ее словах не смысля ничего.


Читает ветер старую афишу,

Мир уместился на столбцах газет.

А Дагестана имени не слышу,

Хоть для меня сошлись в нем семь

планет.


Подобье черт являет жизнь земная

И в сопредельном и в ином краю:

Вот женщина прошла,

напоминая

Обличием любимую мою.


С цадинским солнцем

схоже солнце в небе,

И, как в горах, где пела мне Муи,

Пекутся люди о насущном хлебе,

Смеются дети так же, как мои.


Мне кажется, что всюду одинаков,

Как ты его, мой друг, ни назови,

Язык дождя, язык цветенья маков,

И радости, и горя, и любви.


Но с юных лет не лепестками выстлан

Передо мной не оттого ли путь,

Что, где б ни прозвучал злодейский выстрел,

Летит свинец, мою пронзая грудь.


* * *

Натянул бы в ясный час восхода

На пандур лучи рассвета я,

Чтоб твой слух,

владычица природа,

Усладить, восторга не тая.


В честь тебя я, слезы бы роняя,

Музыку исторг, когда бы мне

Гребни волн, как клавиши рояля,

Покорились в отчей стороне.


Если б был подобен я пророку,

О любви к тебе бы неспроста

Смог громокипящему потоку

Я свои слова вложить в уста.


На земле, которой нет напевней,

Горы где, как наши, высоки,

Довелось мне видеть тополь древний,

Сверстника поэта Рудаки.


И красы земной вознес бы ради

Я стихи на облачный карниз,

Если б был могучим, как Саа´ди,

И ходил по тучам, как Хафиз.


Не дано мне этого удела,

Я лишь твой, природа, ученик,

Что твоею волею умело

Наделен глаголом, как тростник.


* * *

Приветствую тебя, рассветный час,

Снега вершин багрит Восток ко благу,

Всю ночь сегодня не смыкал я глаз,

И вот стихи ложатся на бумагу.


Еще вчера,

как будто бы в чадре,

Стояли розы вроде жен владыки,

И кажется, свобода на заре

Открыла их пленительные лики.


Еще вершины ярче, чем зенит,

Огонь очажный вновь почуял тягу,

И колокольчик над дверьми звенит.

Звени, звени:

приходит гость ко благу.


Любимая мыть начала окно,

Которое пред солнцем распахнула,

Ее лицо в стекле отражено,

Сливаясь с отражением аула.


И для меня прекрасней в мире нет

Их образов,

они слились ко благу!

И превратил в сокровища рассвет

На листьях и траве ночную влагу.


Приветствую тебя, рассветный час,

Я нынче потрудился под луною

И совершаю утренний намаз:

Читаю стих, что был написан мною.


ПРОСТИ МЕНЯ, СЕРДЦЕ МОЕ


Тебя я помучил немало,

Как вспомню,

ни ночи ни дня

Со мной ты покоя не знало,

Прости, мое сердце, меня.


Как плетью,

ах будь я неладен,

Твое подгонял колотье.

За то, что я был беспощаден,

Прости меня, сердце мое!


За то, что бывало любовью

Прострелено,

верность храня,

В тоске обливалося кровью,

Прости, мое сердце, меня.


За то, что железным ты мнилось

И мог подставлять под копье

Тебя я,

безумью на милость,

Прости меня, сердце мое.


За то, что познало измену

Друзей,

свою участь кляня,

Отрады и горести смену,

Прости, мое сердце, меня.


Кружит, как над полем сраженья,

Порой над тобой воронье.

За подвиги долготерпенья

Прости меня, сердце мое.


* * *

Песню сложи такую,

Властитель песен земных,

Чтобы воскресли мертвые

И смерть не брала живых.


Вложи в нее страсть такую,

Чтоб мчался по звездам конь,

Чтоб пламень был в каждом сердце,

А в очаге — огонь.


Ты, девушка гор,

такую

Спой песню в вечерней мгле,

Чтобы предстал воочию

Мне Дагестан в седле.


И озари любовью

Ее в честь родных земель,

Чтоб стала бы в каждом доме

Покачиваться колыбель.


А ты, парень гор, такую

Песню начни, чтоб я

Мог за нее отчаянно

Встать пред стволом ружья.


* * *

В разведку со мной, мои дни,

Пойдемте, как храбрые леки ,

И миру о будущем веке

Расскажем, судьба вас храни!


Без вымысла всё мы, как есть,

Поведаем, верные чести.

И лучше погибнем без вести,

Чем ложью унизим мы честь.


Мы духа, любви и времен

Пойдем на разведку по праву.

Вернувшись, разделим и славу,

И женщин, что взяли в полон.


ПЕСНЯ ДАГЕСТАНА


Пусть висит в моем доме подвластный руке

Колокольчик над дверью — покоя смутьян,

И пускай у него будет на языке

Днем и ночью одно:

«Дагестан! Дагестан!»


И когда в соколиной живу вышине,

Пусть в огне очага, где прописан казан,

Громко искры стреляют и слышится мне

Стародавний напев:

«Дагестан! Дагестан!»


И когда к роднику по рассветной росе

Выйдет девушка гор, чтоб наполнить кумган,

Пусть на склонах звенят колокольчики все,

Чтобы слышалось мне:

«Дагестан! Дагестан!»


В изголовии сабля висит на стене,

Вижу кровь, что сочится из ран.

Мчится всадник лихой на поджаром коне,

И подковы звенят:

«Дагестан! Дагестан!»


И пускай над моею могильной плитой,

Когда в землю сойду, словно в звездный туман,

Словно вольности зов, словно отзыв святой,

По вершинам летит:

«Дагестан! Дагестан!»


НАЕДИНЕ С СОБОЙ


В далекий путь не отъезжаю ныне,

Но почему печаль пронзила вдруг

И сам себе в обуглившейся сини

Безмолвно говорю: «Прощай, мой друг»?


На город ночь спешит навеять дрему,

Один я в доме, и не спится мне.

И чудится,

не сам хожу по дому,

А призрак мой, привидевшись во сне.


И между нами, как в былые лета,

Спор вспыхивает, будто бы гроза.

И на укор не нахожу ответа,

А мой двойник смеется мне в глаза.


И кажется, часы сочли за благость

Остановиться на моей руке.

Как будто время исчислять им в тягость,

Мол, пусть течет, как волны по реке.


Но, одолев дамоклов меч тревоги,

Чтоб властвовал неугнетенный дух,

Как гостю, что явился на пороге,

Сам говорю себе я:

«Здравствуй, друг!»


А твой портрет мерцает в старой раме.

О боже, как на нем ты молода…

Моя ль душа слилась вдали с горами,

Мелькнула ли падучая звезда?


ПАМЯТЬ


(Отрывок из поэмы «Общий хлеб»)


Я нелегкое время вчеканивал в стих,

И любовью и долгом влеком.

Испеченного веком из судеб людских

Хлеба общего вкус мне знаком.


Неба общего

дороги мне облака,

Солнца огненный шар в вышине.

Помню, возраст приблизился мой к сорока,

А еще все пишу о войне.


Если б сделал из сердца я магнитофон,

То на нем бы прокручивать смог,

Возвращаясь домой из далеких сторон,

Ленты пройденных мною дорог.


Голос послевоенных

мне слышится лет

У своих и чужих рубежей.

Еще бредил в кровавых бинтах лазарет,

Ждали жены убитых мужей.


Был вчерашний солдат,

что вернулся с войны,

Еще дымом боев окружен.

Среди ночи проснувшись в объятьях жены,

Сам не знал он — то явь или сон?


Еще майской грозы принимался раскат

Им за пушечный залп неспроста.

Развернулись дороги как свитки утрат,

За верстою чернела верста.


От приморских степей до заоблачных мест

Ни один не сочтет грамотей

Вслед войне всех не вышедших замуж невест,

Не родившихся в мире детей.


И меня упрекнула скорбящая мать:

— В отчем доме ты стал лишь гостить.

Павших братьев твоих мне одной

вспоминать

Не давай, пока буду я жить.


Забываются дни, но рождают они

Череду долго памятных лет.

И с горами сливаются лица родни,

И погибшим забвения нет.


Я мальчишкой по крышам аульским летал,

Став поэтом, кружил по земле.

И покоится видевший виды кинжал

Над моим изголовьем в чехле.


Век бы жил я в горах,

поклоняясь седым

Их вершинам.

Вот дома опять.

Ах, как сладостен горской пекарни мне дым,

И до неба — рукою подать.


Льется свет по ночам из мерцающих чаш,

Колыбели плывут в тишине.

Начеку,

словно мира спасенного страж,

Наша память о прошлой войне.


* * *

Я не ханжа,

но грустно мне, не скрою,

Становится, мюриду трех времен,

Когда мои приятели порою

Уходят к молодым от старых жен.


И хоть любовь, подобная недугу,

Сражать способна нас во все года,

Мужчина должен верную подругу

Не оставлять, как лебедь, никогда.


— Любовь и страсть

ужели ты прославил,

Мой старый друг, поэт и грамотей,

Когда не просто женщину оставил,

А мать оставил собственных детей?


Ах, не она ли, словно добрый гений,

Тебя спасала в дни житейских гроз?

Боль утишавшей всех твоих ранений

Ты рану вероломную нанес.


Забыл ли, как пред девушкой беспечной,

Боясь отказа,

не вставал с колен,

Когда ей клялся в преданности вечной,

Еще правдив, безвестен и блажен.


Чтоб пред тобою звезды не потухли,

Она тебе старалась не мешать

И всякий раз снимала в доме туфли,

Когда стихи садился ты писать.


И в тень ушла,

а ты вознесся шумно,

Тебя ласкала праздная молва.

От модной ли известности

безумно

Твоя вдруг закружилась голова?


Мужское ли тщеславье виновато

В том, что, седой поклонник юных роз,

Боль утишавшей ран твоих когда-то

Ты рану вероломную нанес?


Но знаю,

не озлобившись бедою,

Она тебе желает одного,

Чтоб не был ты покинут молодою

И не сгубил таланта своего.


И зазвучал в ответ земного сплава

Суровый голос,

совестливо тих:

— Почто небес присваиваешь право?

Кто ты такой, чтобы судить других?


— Я не сужу.

Иной мне долг завещан,

Смятенья и тревоги полон дух.

Прильнул к перу я как заступник женщин

И о судьбе их размышляю вслух.


Летят домой иль отлетают птицы,

О женщинах душа моя скорбит.

И видится мне Вешенской станицы

Казак, что в целом мире знаменит.


Почуяв с жизнью вечною разлуку,

Он благодарно, в горьком полусне,

Губами холодеющими руку

Поцеловал единственной жене.


АЛИМУ КЕШОКОВУ


Прибыл в Нальчик я, дружбой томим,

И встречавших спросил на вокзале:

«Где кунак мой Кешоков Алим?» —

«Вдалеке он», — они отвечали.


И окинули кручи вершин,

И печально потупили взоры.

Опроверг я предвзятых мужчин:

«Неразлучны Кешоков и горы!


Гордо горское носит тавро

Зычный стих его,

вверенный годам.

И поныне, как прежде, перо

Повествует, откуда он родом.


Смерть грозила ему на войне,

Был он конником и пехотинцем.

И при этом в любой стороне

Оставался всегда кабардинцем.


Были к странствиям приобщены,

Молодыми на свете мы белом.

Но, где б ни были,

обращены

Наши помыслы к отчим пределам.


След вам знать,

что Алим мой собрат

И, каленная в пламени схваток,

Наша дружба крепка, как булат,

И пошел ей четвертый десяток.


Словно ведая дело свое,

Смог кинжально

на радость и слезы

Породнить он стиха лезвие

С лезвием им отточенной прозы.


И вдали от отеческих лоз,

Как поэт настоящего ранга,

Он аульскую речку вознес

Над волнами великого Ганга.


Каждый собственной верен звезде

И в долгу у пожизненной дани.

Я душою всегда в Дагестане,

А Кешоков всегда в Кабарде».


АРХИТЕКТОРУ АБДУЛЕ АХМЕДОВУ


Мой друг, Ахмедов Абдула,

Построй мне саклю городскую.

И, если в ней я затоскую,

Пусть будет грусть моя светла.


Построй такое мне жилье,

Чтоб никогда его порога

Переступить любого слога

Не в силах было бы вранье.


Построй мне дом в родных местах,

Чтобы часов не знать потери,

Когда стучит бездельник в двери

С дурацким словом на устах.


Предусмотреть бы, Абдула,

В расчете было бы неплохо,

Чтоб в дом не лез бы выпивоха,

Когда я сам трезвей стекла.


Любые новшества вноси,

Сойдет постройка мне любая,

Но только в ней от краснобая

Меня заранее спаси.


Уму доверюсь твоему,

И постарайся ты, дружище,

Чтоб обходил мое жилище

Вор, как обходит он тюрьму.


Пусть будет дом мой невысок,

Зато не ведает изъяна,

Но, чтобы просыпался рано,

Все окна сделай на восток.


Пусть никому он не грозит

И колокольчик в нем над дверью,

Согласно горскому поверью,

Всегда отзывчиво звенит.


Идут побеги от корней,

Да будет дом в зеленой сени —

И обитают в доме тени

Отца и матери моей.


Ты дом построй мне, Абдула,

Чтоб в нем,

хоть то небес забота,

Моя бы спорилась работа,

Жар в очаге вздымал крыла.


Клянусь тебе, мой дорогой,

Твоя оценится заслуга,

Коль будет дом открыт для друга,

Для вести доброй и благой.


НЕВЫДУМАННАЯ ИСТОРИЯ


В горах среди родного люда

Он Насреддину лишь чета.

Абдулхаликова Махмуда

Хочу воспеть я неспроста.


Мой близкий друг и родич дальний,

Давно он признанный актер.

Я и веселый и печальный

Люблю вести с ним разговор.


Ко мне однажды зачастил он,

И знать не мог я, почему

Все вынуждал с лукавством милым

Меня стихи читать ему.


И вдруг:

в театр приглашенье.

Зал полон. Вижу в свой черед.

Что даже с гор на представленье

Знакомый прикатил народ.


Вот поднят занавес.

Что это?

Не понимаю ничего!

На сцене в озаренье света

Себя я вижу самого.


И голос мой, и каждый жест,

И нос мой.

Отрицать не стану,

Что он до самых дальних мест

Всему известен Дагестану.


Как в зеркале, свой видя лик,

Клянусь, подумал поначалу:

«Ужель не сам предстал я залу,

Ужели это мой двойник?»


Меня сидевшие окрест

Неугомонною ордою

Аварцы повскакали с мест,

Как поднятые тамадою.


Загадкою томился люд,

Сомненья в нем метались тени:

Расул Гамзатов иль Махмуд —

Кто перед ним сейчас на сцене?


А я сидел и тих и нем,

Смущенье в облик свой впечатав,

Но вскоре ясно стало всем,

Что лишь один Расул Гамзатов.


Меня копируя,

актер

Пред тайной разорвал завесу:

Свалился в яму, где суфлер

Сидит, когда играют пьесу.


Подумав:

«Экая беда!» —

Я, из людского выйдя круга,

В больницу кинулся, куда

Свезли сородича и друга.


В бинтах и гриме он лежал,

Но не стонал при посторонних

И не мою уже держал

Шальную голову в ладонях.


Стихи читая сорок лет,

Ценя комедию и драму,

Еще на людях как поэт

Я не проваливался в яму.


Вздохнув печально и светло,

В бинтах, как будто в белой пене,

Махмуд сказал:

«Мне повезло,

Что я играл тебя на сцене.


Подумай, дорогой, о том:

Что, если б с облаками вкупе

Пред миром в образе твоем

Возник на скальном я уступе?»


И, вспомнив зала сладкий гул

И звездность своего успеха,

Он мне победно подмигнул

И громко застонал от смеха.


ПОЖАР В ГОСТИНИЦЕ «РОССИЯ»


Я был у немцев западных,

когда,

Другие сообщенья пересиля,

«В Москве горит гостиница «Россия»!» —

Поведала газетная орда.


Смекнул я сразу, что она не врет,

Но только уж деталей смакованье

Напоминало злое ликованье,

Мне виделся злорадства черный рот.


Ах, этот словоблудья пир баварский!

Шутили, масло подливая в жар:

«Хоть рядом находился князь Пожарский,

Он был не в силах потушить пожар…»


«В Кремле всю ночь не зажигали света,

Он был огнем пожара озарен…»

— Вы, герр Гамзатов,

что могли б на это

Сказать? — и поднесли мне микрофон.


— Ах, господа, чего таить, пожары,

Где б ни были они, всегда беда.

Явил бы неучтивость я, пожалуй,

Когда б вас не утешил, господа.


Читателей найдете благодарных

Вы там, где не сгорают отстыда.

А нам, клянусь, для рукавов пожарных

Не требуется рейнская вода!


Известно всем — огня опасен норов,

Но мнение сложилось у меня,

Что — нет на свете лучших брандмайоров,

Чем наши укротители огня.


И смерть сама

их запугать не в силе,

Надеюсь, не забыли вы того,

Как, в полымя кидаясь, выносили

Они детей немецких из него?


События предстанут пусть нагими,

Как истина, сквозь дымные года.

Пожары, разожженные другими,

Гасить нам приходилось, господа.


Готов признаться, если вам угодно,

Что нахожусь я в курсе новостей.

И сообщить вы можете свободно:

«Отель «Россия» снова ждет гостей!»


МУДАТКА


* * *


Изрек пророк:

«Нет бога, кроме бога!»

Я говорю:

«Нет мамы, кроме мамы!..»

Никто меня не встретит у порога,

Где сходятся тропинки, словно шрамы.


Вхожу и вижу четки,

на которых

Она в разлуке, сидя одиноко,

Считала ночи, черные, как порох,

И белы дни, летящие с востока.


Кто разожжет теперь огонь в камине,

Чтобы зимой согрелся я с дороги?

Кто мне, любя, грехи отпустит ныне

И за меня помолится в тревоге?


Я в руки взял Коран тисненый строго,

Пред ним склонялись грозные имамы.

Он говорит:

«Нет бога, кроме бога!»

Я говорю:

«Нет мамы, кроме мамы!»


* * *


Три страстных желанья –

одно к одному –

Душа во мне пламенно будит…

Еще одну женщину я обниму,

А после – что будет, то будет.


Еще один рог за столом осушу,

За это сам бог не осудит.

Еще один стих о любви напишу,

А после – что будет, то будет.


Я женщину обнял, но словно она

Не та, что светила надежде.

И уксусом кажутся капли вина,

И стих не искрится, как прежде.


И пущенный кем-то обидный хабар

Над горной летит стороною

О том, что угас моей лихости жар

И конь захромал подо мною.


Себя отпевать я не дам никому,

Покуда, –

пусть мир не забудет, –

Еще одну женщину не обниму,

А после – что будет, то будет.


Покуда еще один рог не допью

И, каждое взвесив словечко,

Покуда стрелу не заставлю свою

Попасть в золотое колечко.


Я звезды зажгу у стиха в головах,

И время его не остудит.

И вы удивленно воскликнете:

«Вах!»…

А после – что будет, то будет.


МУЛАТКА


Вновь половинчатой, неспелой

Взошла над островом луна,

И одинокой лодкой белой

Скользила по небу она.


И ночь шуршала черным шелком,

И ночи африканский лик

В Сантьяго вдруг на камнях желтых

Воочью предо мной возник.


Невдалеке плела узоры

Речушка, вольности полна,

Невидимого дирижера

Казалась палочкой она.


И две мулатки песню пели,

В словах искрились угольки,

Горячих губ, что пламенели,

Слегка белели уголки.


Пленен был песней этой сразу

И оценил ее чекан

Я – горец, преданный Кавказу,

Перелетевший океан.


Слова в ней были как загадки,

Но лишь для слуха моего.

Ах, где вы взяли их, мулатки?

Петь научились у кого?


Быть может, трепетно и смело,

Вблизи карибского кольца,

Так мама черная вам пела

Про белоликого отца?


Иль, может, так в открытом море

Отец ваш черный

При луне

О белолицей пел сеньоре –

Своей возлюбленной жене?


Отца и матери напевы,

Отца и матери черты

Вам путь открыли в королевы

На карнавалах красоты.


О Куба, гордая мулатка,

Был от тебя я без ума,

Ты королева, и солдатка,

И революция сама.


И жизнь свою считать я тоже

Давно мулаткою привык,

Чья мать от века – чернокожа,

Отец от века – белолик.


И мама черная пусть будет

Дарить мне сон, задув ночник.

Пусть на заре в горах разбудит

Меня отец, что белолик.


И песнь моя – мулатка тоже,

И, верный не календарю,

Порой то ласковей, то строже

Ее устами говорю.


И в сферах звездного порядка,

Печаль и радость нам суля,

Лети, прекрасная мулатка –

Планета с именем Земля!


ВЕРНОЕ СЛОВО


Время, время! О нем горячо,

И правдиво писали, и ново,

Но все кажется мне, что еще

Не сказали мы верного слова.


Это слово ищу на земле

Я – невольник раздумья и чести,

Как печальная ищет во мгле

Память сердца пропавших без вести.


Для того, кто коснулся стремян,

Но тропы не находит к порогу,

Это слово ищу, как в буран

Ищет лошадь седая дорогу.


«Где болит у тебя, мой сынок?»

Мать над люлькой склоняется снова.

Так, во власти любви и тревог,

Я ищу это верное слово.


Где найти его?

Мучаюсь я

И над бездною горного склона

Это слово ищу, как судья

Ищет истину ради закона.


И пускай даже завтра умру, –

Мне ль бояться удела такого,

Если я, призывавший к добру,

Отыщу это верное слово?


* * *


Зря познал я усердье

И касался пера.

Зря будил милосердье

Я во имя добра.


Зря кружил по планете,

Что тревоги полна.

Все дороги на свете –

Как дорога одна.


Зря огонь мне завещан.

И влюблен допьяна

Зря был в тысячу женщин, –

Все они как одна.


Зря с невеждами споры

Вел я в поте лица, –

Раньше рухнут все горы,

Чем оспоришь глупца.


Зря оплакивал мертвых,

Если сам я уйду

В царство временем стертых

У живых на виду.


Зря я верил в удачу

В пору худшего дня.

Кто таков я? Что значу?

Может, нету меня?


«Нет, не зря!» –

словно дочка,

Мне из тысяч одна

Отвечает та строчка,

Что осталась верна.


«Нет, не зря!» –

произносит

Та из женщин одна,

Что сгорала, как осень,

И была мне верна.


«Нет, не зря!» –

в час заката

Шепчет красный листок,

Что воспет мной когда-то

И летит между строк.


«Нет, не зря!» –

И терновник

Рвет ступни моих ног.

«Нет не зря!» –

И мой кровник

Тайно взводит курок.


И над кручей отвесной

Снова в холод и в зной

То вдовой, то невестой

Жизнь встает предо мной!


ПАВЛУ АНТОКОЛЬСКОМУ


Навстречу людям, всюду с ними в ногу

П. Антокольский


Я думал, ты состарился, учитель,

Коль от московских улиц вдалеке,

Среди покоя, загородный житель,

Встречаешь зори с посохом в руке.


Еще я так решил не потому ли,

Что сам почти записан в старики,

Как все твои ходившие под пули,

Известные теперь ученики?


Прости меня!

Ты молод беспредельно

И стар в году бываешь только раз,

Когда твой мальчик, раненный смертельно,

Сквозь даль тебя зовет в последний час.


Считать года – твоя ли это участь?

Еще душа звенит, как тетива.

Живет в стихах чеканная певучесть,

И жарче красных соколов слова.


Не веря разгулявшемуся вздору,

Когда-то я через бульвар Тверской

Шагал к тебе в отчаянную пору,

Бросая вызов подлости людской…


Казалось мне, что опустил ты руки,

Приемля незадачливый удел,

Но ты работал и в блаженной муке

На мир, как прежде, с удалью глядел.


И понял я, какой достоин чести

Ты, добрый гений, и какой любви

И как ничтожны с вымыслом их вместе

Надменные гонители твои.


Им отомстить мы тем смогли жестко,

Что обошли беседою их ложь.

Ты говорил про Пушкина и Блока

И чем то на пророка был похож.


Учитель мой,

весь век поэты юны.

Влюбляйся вновь, летам наперекор,

И выходи стихи читать с трибуны,

Как молодой вахтанговский актер.


Дел у тебя хватает, слава богу,

Пусть только сердце больше не болит.

«Навстречу людям, всюду с ними в ногу!» –

Я говорю, как верный твои мюрид.


ДВА АУЛА


Облеченный уделом подлунным,

Стихотворец Гамзатов Расул,

В этом мире извечном и юном

К двум аулам я сердцем прильнул.


И один из них обетованный,

Где меня под напев родника

Ветер в люльке качал деревянной,

Запеленатого в облака.


Там огонь развожу я в камине,

Вижу месяц у самых окон,

Там больных навещаю поныне,

Тайно плачу во дни похорон.


А другой мой аул в этом мире –

Белый свет,

что распахнут всегда

И лежит предо мной на четыре

Стороны от аула Цада.


Рубежи разделяют в нем страны,

Как дувалы в селеньях дворы.

Словно улочки, меридианы

Пролегают с далекой поры.


На округлых просторах планеты

Он меняет свой облик в веках.

И писали и пишут поэты

В том ауле на ста языках.


И, о нем только вкратце поведав,

В дополненье скажу, не тая,

Что Великим Аулом Поэтов

Величаю аул этот я.


Безраздельно,

по мнению горцев,

Все принять наша муза должна.

Хоть от этого жизнь стихотворцев

Сокращалась во все времена...


В песнях Бернса и удаль и сила,

Но поэта шотландской земли

В день рождения пятого сына

Молодым на погост отнесли.


Тяжки плиты с надгробной насечкой,

Но посмертным летят большаком

И сраженный над Черною речкой,

И застреленный под Машуком.


На колени упав,

поклониться,

Засветив поминанья свечу,

Я хочу Тициану Табидзе,

Да могилы его не сыщу.


В Переделкине

в мареве света

Три печальные вижу сосны,

Что стоят над могилой поэта,

Словно три неразлучных сестры.


На крови белоликих рассветов

Дни замешены.

И не секрет,

Что с Великим Аулом Поэтов

Кровно связан я с памятных лет.


Там взводились курки пистолетов,

В тишине отмерялись шаги.

И поныне в Ауле Поэтов

У поэтов бывают враги.


Научились стрелять они метко,

Клеветой заменив пистолет.

С разорвавшимся сердцем нередко

Умирает не старый поэт.


И в Цада,

и в гнездовье огромном

Всех почивших бывает мне жаль.

И в собранье скорбей многотомном

Их моя не обходит печаль.


Путь оставшийся зрительно смерьте,

Не стремитесь,

чтоб был он пухов.

Избегающий мысли о смерти

Не напишет хороших стихов.


И с поэтов заоблачной пробы

Время многие спишет грехи,

Только надо для этого,

чтобы

Пережить их сумели стихи.


* * *


«Все в мире плохо и порядка нет!» –

Сказал поэт и белый свет покинул.

«Прекрасен мир», – сказал другой поэт

И белый свет в расцвете лет покинул.


Расстался третий с временем лихим,

Прослыв великим, смерти не подвластным.

Все то, что плохо, он назвал плохим,

А что прекрасно, он назвал прекрасным.


* * *


«Не бойся врагов, стихотворец! Взгляни,

Как верных друзей твоих много везде!»

«А если в день черный изменят они?»

«Не бойся! Жена не оставит в беде!»

«А если изменит жена?» – «Ничего!

Есть отчие горы в рассветном дыму».

«Чего же бояться тогда?» – «Одного:

Опасной измены себе самому!»


НА СВАДЬБЫ НЕ ХОДИТЕ ВЫ, ПОЭТЫ


На свадьбы не ходите вы,

поэты,

Там кружится у многих голова,

И золотые дутые браслеты

Лукавство надевает на слова.


Там забывают все,

что вы пророки,

И требуют, бокалами звеня:

«В костер веселья бросьте ваши строки

Для поддержанья праздного огня!»


На свадьбы не ходите вы,

поэты,

Там искушают медом всякий раз,

И юным людям подают советы

Авторитеты, что превыше вас.


Там оды ждут, и потому из моды

Еще не вышла ода до сих пор,

А тамада лишает вас свободы

Порядку поступить наперекор.


На свадьбы не ходите вы,

поэты,

Порой коварен их

заздравный нрав.

На горской свадьбе –

все к тому приметы –

Отравлен был поэт Эльдарэлав.


И, смолоду любовью отуманен,

От облаков воспетых не вдали,

На горской свадьбе

был смертельно ранен

Поэт Махмуд в ауле Иргали.


На свадьбы не ходите вы,

поэты,

Погибнете на них, не ровен час.

Парадные приемы и банкеты,

Где слишком шумно,

тоже не для вас.


Дурнушки пред своими женихами

Рядятся в яркий свадебный наряд.

Не все стихи становятся стихами,

Хоть увенчай их лаврами наград.


На свадьбы не ходите вы,

поэты,

На них бывал я, и, поверьте мне,

Не слышно там,

как стонут лазареты,

Как сирота отца зовет во сне.


Гремят в горах на свадьбах барабаны,

Но чтоб достичь заветной высоты,

Ваш долг – быть там,

где наболели раны,

Когда поэты вы, а не шуты.


На свадьбы не ходите вы,

поэты, –

Где светит солнце,

лампы не нужны,

Но там, где сумрак темен,

как наветы,

Просветы в нем вы пробивать должны.


Умершего в путь дальний проводите,

И помяните, и живите век,

И пряникам медовым

предпочтите

Сухой от неподкупности чурек.


ДИАЛОГ


«Скажи...» – «О чем?»

«Про жизнь тебя спросила я...»

«Живется мне неважно...»

«Отчего?»

«Наверно, оттого, что знаешь, милая,

Как я живу, ты лучше моего».


«Ха-ха-ха-ха! Быть может, я провидица...»

«Не смейся, дорогая. Не хитри.

Тебе и опустевшие все видятся,

И полные мои все газыри».


«В познаниях любовь не ищет выгоды...»

«И между тем я грусти предаюсь,

Что, словно в доме, ходы все и выходы

В моей душе ты знаешь наизусть.


Где нежный взгляд, который был восторженным,

Как в миг первооткрытия, не раз?

Как будто время обернулось коршуном

И удивленье выкрало из глаз!


До срока слово каждое услышано,

С любой загадки сорвана печать.

Что низменно во мне,

а что возвышенно,

Давным-давно смогла ты разгадать».


«Не самому ли все тебе наскучило?

Ты прошлому не хочешь быть слугой

И на него взираешь, как на чучело

Когда-то яркой птицы дорогой».


«Ты не права. Ты говоришь нелепости.

Своей не отрицаю я вины:

Перед тобою пали стены крепости,

А эти стены падать не должны.


Смеешься?»

«Нет! Еще вчера считала я,

Ты ведом мне,

но вижу – не права,

И для меня такая небывалая

Печаль твоя действительно нова».


НЕ ТОРОПИСЬ


Ты, на заре проснувшись, сделай милость,

Еще хоть миг с собой наедине

Побудь и вспомни все, что ночью снилось:

Смеялся или плакал ты во сне!


И глянь в окно: какая там погода,

Туманна ли округа иль светла?

Метет ли снег до края небосвода

Иль катятся дождинки вдоль стекла?


И если в этот час не бьет тревога,

Вдали обвалом сакли не снесло,

Не торопись и дьяволом с порога

Не прыгай, милый, в горское седло.


Не торопись, как деды завещали,

И всякий раз, с обычаем в ладу,

До каменной околицы вначале

Веди коня лихого в поводу.


Как часто мы, куда-то путь направив,

Брать скакунов не любим под уздцы

И, шпорами бока им окровавив,

Летим быстрей, чем царские гонцы.


У нас рубахи выцвели от соли

И капли пота льются на виски.

Позабываем спешиться мы в поле,

Остановиться около реки.


Ценить не научились мы поныне

Высоких слов

и запросто порой,

Что произносят тихо на вершине,

Выкрикиваем громко под горой.


Нам осадить коней бы по старинке

Перед аулом,

мудрыми слывя,

Чтоб разузнать, в нем свадьба иль поминки,

А мы влетаем голову сломя.


Герои оклеветанные пали

Не на дуэлях в наши времена,

Чьи в запоздалой, но святой печали

Воскрешены бесстрашно имена.


Не выносите спешных приговоров,

Не присуждайте наскоро наград,

Чтоб не краснеть, чтоб избежать укоров,

Когда в пути оглянетесь назад.


И мужество должно владеть собою!

Кто тороплив, кто ветреней молвы,

Тот без коня вернется с поля боя

Или верхом без глупой головы.


Я не зову к покою или спячке,

Я сам люблю дыхание грозы,

Но жизнь есть жизнь, а не бега, не скачки,

И в жизни добывают не призы.


Учи, поэт, суровые уроки

И не бери без боя города,

Чтоб наскоро написанные строки

Не рвать потом, сгорая от стыда.


Ты сел в седло, веселый иль угрюмый,

Не торопись, уму не прекословь,

На полпути, остановись, подумай,

И оглянись, и путь продолжи вновь!


* * *


С годами изменяемся немало.

Вот на меня три женщины глядят.

«Ты лучше был», –

одна из них сказала.

Я с ней встречался десять лет назад.


Касаясь гор заснеженного края,

Вдали пылает огненный закат.

«Ты все такой же», – говорит вторая,

Забытая пять лет тому назад.


А третья, рук не размыкая милых,

Мне жарко шепчет, трепета полна:

«Ты хуже был... Скажи, что не любил их…»

Каким я был, не ведает она.


* * *


Пришла пора задуть огни селеньям.

Спокойной ночи, люди!

Надо спать.

И, в дом сойдя по каменным ступеням,

Гашу я лампу и ложусь в кровать.


Но почему глаза мои открыты

И нет покоя мыслям в голове?

Раскалены их поздние орбиты,

Как жар на неостывшей головне.


И вижу,

сдавшись времени на милость,

Оставшийся с былым наедине:

Я не один в себе, как раньше мнилось,

Два человека ужились во мне.


В дали туманной годы как планеты,

И, верный их загадочной судьбе,

Раздвоенного времени приметы

Я чувствую мучительно в себе.


Когда и где попутать смог лукавый,

Но кажется,

два сердца мне даны:

Одно в груди постукивает с правой,

Горит другое с левой стороны.


А на плечах,

как будто две вершины,

Две головы ношу я с давних пор.

Воинственен их спор не без причины,

И не поможет здесь парламентер.


И сам с собой дерусь я на дуэли,

И прошлое темнеет, словно лес.

И не могу понять еще доселе,

Когда я Пушкин, а когда Дантес.


И слезы лью, и веселюсь, пируя,

Кричу, едва губами шевеля.

И сам себя победно в плен беру я,

Как белый император Шамиля.


У славы и бесславия во власти

Летели годы, месяцы и дни,

И, выкормив, держали на запястье

Голубку и стервятника они.


Ничто в минувшем не переиначить,

Я сам себе защитник и судья.

О ты, моя комедия, что плачешь?

Смеешься что, трагедия моя?


* * *


Шумел что ни день я, мальчишка крикливый,

Мой свист отзывался в ушах у земли.

За это хлестал меня жгучей крапивой

Старик поседелый – Муртаазали.


Базар ли был полон торгового гула

Иль пьяного под руки двое вели,

К вершинам тропой уходил из аула

Старик поседелый – Муртаазали.


Воздав тишине благородную почесть,

На скальном холме от зари до зари

Сидел он в раздумий, сосредоточась,

Старик поседелый – Муртаазали.


Мир как стадион обезумел футбольный,

Вопит и свистит он, куда бы ни шли.

Восстань,

тишины опекун добровольный,

Старик поседелый – Муртаазали.


Чтоб время спокойствием жизнь окропило,

Ты утихомириться всем повели.

Пусть будет, как стыд, твоя жгуча крапива,

Старик поседелый –Муртаазали.


Слова наделяя судьбою насечки,

Поведай, как молча в туманной дали

Взирают вершины на шумные речки,

Старик поседелый – Муртаазали.


* * *


Вьется снег, как белый прах,

Севером подуло.

Ты не мерзнешь ли в горах,

Ты не мерзнешь ли в горах,

Ласточка аула?


Туча снежная к плечу

Моему прильнула.

На коне я прискачу,

Снова в бурку залучу

Ласточку аула.


Пожелал я, парень гор,

Чтоб зима минула,

Холодам наперекор

Я везу в груди костер

Ласточке аула.


Станет дождиком метель,

Речкой, полной гула.

Жура-жура-журавель,

Зазвенит в горах апрель,

Ласточка аула.


МАМА


По-русски «мама», по-грузински «нана»,

А по-аварски – ласково «баба».

Из тысяч слов земли и океана

У этого – особая судьба.


Став первым словом в год наш колыбельный,

Оно порой входило в дымный круг

И на устах солдата в час смертельный

Последним зовом становилось вдруг.


На это слово не ложатся тени,

И в тишине, наверно, потому

Слова другие, преклонив колени,

Желают исповедаться ему.


Родник, услугу оказав кувшину,

Лепечет это слово оттого,

Что вспоминает горную вершину –

Она прослыла матерью его.


И молния прорежет тучу снова,

И я услышу, за дождем следя,

Как, впитываясь в землю, это слово

Вызванивают капельки дождя.


Тайком вздохну, о чем-нибудь горюя,

И, скрыв слезу при ясном свете дня:

«Не беспокойся, – маме говорю я, –

Все хорошо, родная, у меня».


Тревожится за сына постоянно,

Святой любви великая раба.

По-русски «мама», по-грузински «нана»

И по-аварски – ласково «баба».


* * *


Взглянув на круг гончарный в глине,

Советчики, умерьте прыть.

Где ставить ручку на кувшине,

Не надо мастера учить.


Мы стихотворцы, не начхозы,

Нас ждет успех иль неуспех,

Но не планируются слезы,

И не планируется смех.


Оценку дню, что поднял веки,

Давать заране мудрено.

Что скажет мне о человеке

Рукопожатие одно?


Хоть жил с годами стремя в стремя,

Я, слыша их призывный рог,

Понять родившее нас время

Не до конца порою мог.


И рвал стихи свои, бывало,

И думал: «Честь не проворонь!»

И просветленье наступало

От строчек, брошенных в огонь.


Хотел бы жизни всей постичь я

Загадочный и грозный ход,

Души паденье и величье

И помыслов круговорот.


И тихое, как зов больного,

И громкое, как буйность рек,

Горами вверенное слово

Я на сердца веду в избег.


Что мне дороже в этом чине,

Чем знак доверья, может быть?

Где ставить ручку на кувшине,

Не надо мастера учить.


ПОГОВОРИМ О БУРНЫХ ДНЯХ КАВКАЗА


Ираклию Андроникову


Вернее дружбы нету талисмана,

Ты слово дал приехать на Кавказ.

Я ждал тебя в долине Дагестана,

Когда еще апрель бурлил у нас.


Но вот письмо доставила мне почта,

И, прочитав твое посланье, я

Узнал разочарованно про то, что

В степные ты отправился края.


Всегда хранивший верность уговорам,

Я в мыслях стал поступок твой судить.

Вздыхая, думал с грустью и укором:

«Так Лермонтов не мог бы поступить!»


Снега венчают горную округу,

Полдневный жар переполняет грудь.

Я отпускаю грех тебе, как другу,

И говорю: «Приехать не забудь!»


На черных бурках мы под сенью вяза,

Присев бок о бок с облаком седым,

Поговорим о бурных днях Кавказа,

О подвигах с тобой поговорим.


Покой и мир царят в любом ауле,

И дух былой мятежности угас.

Отчаянных, как некогда, под пули

Поэтов не ссылают на Кавказ.


Исполненные чести секунданты

Остались жить в преданиях отцов.

И ныне оскорбленные таланты

Не требуют к барьеру подлецов.


И стихотворцы странствуют по свету,

Но чтобы взмыть над гребнями эпох,

Иному недостаточно поэту

И лермонтовских жизней четырех.


Пока петух не пропоет три раза,

Давай, Ираклий, рядом посидим,

Поговорим о бурных днях Кавказа,

О подвигах давай поговорим.


Не скажем о Ермолове ни слова

И предпочтем ему, как земляка,

Опального и вечно молодого

Поручика Тенгинского полка.


СЕНЬОРИНА


Тебя я заклинаю, сеньорина,

Еще не поздно.

На берег сойди!

Надежда, как свеча из стеарина,

Горит и тает у меня в груди.


Вели глушить моторы капитану,

Остаться пожелай на берегу.

И я, седой,

мгновенно юнгой стану,

Тебе сойти по трапу помогу.


Куда бежишь?

На зов какого долга?

Попутчикам недобрым крикни: «Прочь!»

Предавшим Революцию

не долго

И женщину предать в любую ночь.


Какая мысль больная осенила

Тебя бежать?

Отбрось ее, молю!

Ты слышишь, дорогая сеньорина,

Как шепчет Куба:

«Я тебя люблю!»?


Молю, взгляни еще раз на Гавану,

Пролей слезу. Вот холм Хосе Марти.

Одумайся – и молодым я стану,

Тебе по трапу помогу сойти.


Я видел много женщин, убежавших

В чужие земли из краев родных,

Я видел их, за деньги ублажавших

Кого угодно в сумерках ночных.


И даже перед пламенем камина

Они весь век согреться не могли.

Судьбы не ищут,

слышишь, сеньорина,

От ненаглядной родины вдали.


Холодной, словно дуло карабина,

Сразит чужбина и тебя тоской.

Не уплывай, останься, сеньорина,

Печального солдата успокой.


Он в бой ходил, он знает силу слова

И рисковать умеет головой.

Нигде не встретишь рыцаря такого

В зеленой гимнастерке полевой.


Пускай морская пенится пучина,

Кидайся в воду!

К берегу плыви!

Иду тебе на помощь, сеньорина,

Посол надежды, веры и любви.


ЖИЗНЬ


Относился к себе я беспечно всегда,

С докторами встречался не часто,

Пил из рога вино, как велит тамада,

И не пил никакого лекарства.


Но однажды попал в государство Мали.

И здоров был и крепок, однако

Я не умер едва в африканской дали,

В главном городе, в знойном Бамако.


Там, как раненый всадник, упавший с седла,

Я схватился за грудь поневоле:

Словно сердце мое прострелила стрела

И слова задохнулись от боли.


И холодные капли катились со лба.

Горы вспомнились, вспомнилась мама.

И сколь жизнь ни была в моем теле слаба,

Я на локоть оперся упрямо.


До того, как в глазах моих дню потемнеть,

Смог друзьям прошептать лишь одно я:

«Дайте на небо Африки мне посмотреть,

Ничего, что оно не родное!


Дайте глянуть на все, что я вижу окрест,

Пусть деревья вздохнут надо мною.

Ах, как птицы поют! Не из этих ли мест

К нам они прилетают весною?»


И в глазах моих свет опрокинулся вдруг,

И деревья, и небо Бамако.

И, подхваченный дюжиной преданных рук,

Я затих, побелев как бумага.


И казалось, погиб я в далекой стране,

Но, когда уже сердце не билось,

Не безгрешная жизнь словно чудом ко мне

У последней черты возвратилась.


Распахнулась завеса безвременной тьмы,

Под бровями оттаяли веки,

И по жилам моим с отступленьем зимы

Снова двинулись красные реки.


И, как будто бы лица моих земляков

Или Африки черной ладони,

Предо мной засветлела гряда облаков

На высоком чужом небосклоне.


Я людей увидал. Были рады они

Убедиться в свершившемся чуде.

И такими красивыми в прошлые дни

Никогда не казались мне люди.


Долетели до слуха земные слова.

Речь друзей моих, белых и черных,

Я, как нежную музыку, слушал сперва,

Словно мир весь играл на валторнах.


Льется свет на меня с человеческих лиц,

И себя я от жизни не прячу

И в горах, услыхав возвратившихся птиц,

Неспроста улыбаюсь и плачу.


* * *


Житель гор возьмет с собой в дорогу

И вино и хлеб наверняка.

Друг навстречу – есть чем,

слава богу,

Угостить на бурке кунака.


Гость для горца – как звезда в зените,

Только в горы,

помните о том,

Хлеба и вина вы не берите, –

Встретят вас и хлебом и вином.


Горец за вершины перевала

Без оружья не пускался в путь.

И не раз опасность обнажала

Лезвие, нацеленное в грудь.


Вы с собой оружья не берите, –

На дорогах до седых высот

Каждый горец – ваш телохранитель:

Сам погибнет, но друзей спасет.


Если нет попутчика, то с песней

Веселей в пути, чем одному,

Я и сам нередко по тропе с ней

Пробираюсь сквозь ночную тьму.


Горы возвышаются, как хоры,

Затмевая песнями луну.

Но когда поедете к нам в горы,

Песню взять должны вы хоть одну.


НЕ К ЛИЦУ МНЕ ЛОВЧЕГО ПОВАДКИ


Женщина, родившая мужчину,

Разве ты поверить бы смогла,

Что во тьме ночной кому-то в спину

Выстрелил твой сын из-за угла?


Будь па сердце радость или горесть,

Не поверишь ты наверняка,

Что столкнул в глухую пропасть горец

Спящего на скалах кунака.


И в горах со времени седого

Нрав мужской накладывал запрет

Говорить порочащее слово

Гостю ускакавшему вослед.


Потому открыто, по старинке,

Где лежит на кручах окоем,

Горец с горцем в честном поединке

Как бугай сходился с бугаем.


Что ж меня не воля злого рока,

А рука, возникшая из мглы,

В пасть громокипящего потока

Спящего толкает со скалы?


И в родном краю, где о вершину

Громко точит молнии гроза,

Из укрытья мне стреляет в спину

Недруг, улыбавшийся в глаза?


Посреди улыбок и ухмылок

Черные завистники не раз

Выстрелами меткими в затылок

Без опаски убивали нас.


Знаю, что недоброе заглазно

Скажут обо мне еще и впредь.

Близ приманки, что полна соблазна,

Пусть охотник расставляет сеть.


Не к лицу мне ловчего повадки,

Я готов с противником вдвоем

С глазу на глаз лишь в открытой схватке

Как бугай сходиться с бугаем.


* * *


Я трижды плакал в мире этом,

Ио не клонился долу взор.

Стояли, залитые светом,

В моих слезах вершины гор.


И, верный дедовским заветам,

Мне у седых аульских скал

Сказал отец, что был поэтом:

«Ты чувство доброе познал!»


Был трижды ранен я, и ныла

В тех ранах боль родной земли.

И цвета ягоды кизила

Из сердца капельки текли.


Но доносилось сквозь туманы:

«Знай: победитель испокон

Быстрей залечивает раны,

Чем тот,

кто в схватке побежден».


Из песен, созданных за годы,

Есть три заветных у меня

О родине,

без чьей свободы

Себя не мыслил я ни дня.


Ее лишь звездам и рассветам

Молюсь с надеждой вновь и вновь.

И слышу голос я при этом:

«Святую ты постиг любовь».


Я, в кузне века закаленный,

Колени трижды преклонял.

Солдат коленопреклоненный,

Я стяг багряный целовал.


И прошлого метались тени,

И был решетчат их излом,

Но слышал я:

«Склоняй колени,

Мой сын, и впредь не перед злом!»


РОЖДЕНИЕ ПЕСНИ


Мураду Кажлаеву


Строка без музыки – бескрыла,

Ты удружи мне, удружи

И все, что в слове сердцу мило,

На музыку переложи.


Сложи напев, что лих и буен,

Чья власть сердечная нежна.

Пусть горы бьют в луну, как в бубен,

И бубен блещет, как луна.


Слова и звездны и туманны,

Ты честь в горах им окажи:

На африканские тамтамы

И на свирели положи.


Ты сделай струнами потоки

И сочини такой напев,

Чтобы к щекам прильнули щеки,

Сливались губы, захмелев.


И сладко головы кружились

У обольстительных тихонь.

И, взбив папаху, акушинец

Кидался в танец, как в огонь.


Не забывая слез соленых,

Ты радость людям приноси

И на полях любви

сраженных

Благослови и воскреси.


Когда вокруг богуют звуки

И познается вышина,

Ко мне протягивает руки

Земная женщина одна.


Возьми слова мои,

и если

В них землю с небом породнишь,

Они, пожалуй, станут песней,

Взлетев как птицы с горских крыш.


ГРАНИЦА


Когда я был проездом в Лиссабоне,

Таможенники,

вежливость храня,

За словом недозволенным в погоне,

Тетрадь стихов изъяли у меня.


И, может быть, поныне изучают

Там строки на аварском языке,

Которые опасность излучают

От горного аула вдалеке.


Да помоги им бог!

А я гордиться

Таким вниманьем пристальным могу.

Мне издавна незримая граница

На каждом открывается шагу.


Не вдоль отдельной речки иль поляны

Идет ее суровая черта,

Где смотрят в души, а не в чемоданы,

Читают мысли, а не паспорта.


Она врасплох двуликого застала,

Два мненья разделила за столом.

И неподкупной совести застава

Стоит на ней между добром и злом.


К подножью гор упали две шинели,

Мне Лермонтов с Мартыновым видны,

Барьерною границею дуэли

Пред вечностью они разделены.


И чаянья бездарности сгорели,

Рубеж – как неприступный перевал.

Вот чокается с Моцартом Сальери,

Но не звенит завистника бокал.


Людского духа беспокойны царства,

И сколько их к согласью ни зови,

Живучий Яго – подданный коварства –

Не превратится в рыцаря любви.


Но, правда, в жизни случаи бывали:

Все за собой сжигая корабли,

Те к радости моей, а те к печали

Границу роковую перешли.


Не склонна совесть ни к каким уступкам,

И, находясь в дозорной вышине,

Она определяет по поступкам,

Кто на какой сегодня стороне.


* * *


Покарай меня, край мой нагорный,

За измену твоей высоте.

Верил я в чей-то вымысел вздорный

И разменивал жизнь в суете.


И, кидаясь в никчемные споры,

У отцов словоблудья в чести,

Забывал, что походят на горы

Те, кого и годам не снести.


Лег на совести отблеск заката

За поступок, что был не к лицу:

Разыграв из себя дипломата,

Подал руку я раз подлецу.


Словно с горским обычаем в ссоре,

В дни иные, ленивцу под стать,

Умудрялся я ранние зори

В сновидениях поздних встречать.


Острожным бывал и несмелым.

Обрывал не по воле строку.

И пришлось на меня виноделам

Поработать на этом веку.


Как в преддверии праздника снова

Мальчик сладостной ждет пахлавы,

Так, сластена печатного слова,

Вожделенно я ждал похвалы.


В окружении пеших и конных

Был на розовый цвет нескупой,

А униженных и оскорбленных

Я не видел, как будто слепой.


Покарай меня, край мой нагорный,

Будь со мной за грехи мои строг

И на старенькой лодке моторной

На безлюдный свези островок.


Так ссылала седая Эллада

За грехи стихотворцев своих.

Отлучи от привычного склада

Повседневных сумятиц земных.


Ни хулы пусть не будет, ни лести,

Ты от жизни моей отруби

Кабинет с телефонами вместе

И машину с шофером Наби.


Отбери мне ненужные вещи:

Микрофон, что глядит прямо в рот,

Репродуктор, что голосом вещим

Круглосуточно что-то речет.


Повели, мой владыка нагорный,

Ты к природе приблизиться мне,

С нею, дикой и нерукотворной,

Ты оставь меня наедине.


Пусть вокруг темноликие кряжи,

Слыша волн набегающих гул,

Как бессменные, вечные стражи,

Неподкупный несут караул.


Дай мне только перо и бумагу

И над словом пророческим власть.

Я на бурку косматую лягу,

И вздохну, и задумаюсь всласть.


Поступи, как седая Эллада,

И луну засвети в вышине,

Чтоб она, как ночная лампада,

Свет волшебный дарила бы мне.


И позволь, повелитель нагорный,

Чтоб из множества женщин – одна,

Вновь загадочной став и покорной,

Приплывала ко мне дотемна.


И, отмеченный милостью божью,

Как штрафник, обеленный в бою,

Возвратясь,

к твоему я подножью

Положу «Одиссею» свою.


О ВОРАХ


Что плохо кладут,

Воры крадут.


Ох, и охочи

На это они

В черные ночи

И в белые дни.


Помалу, помногу

Воруют вокруг:

То заднюю ногу,

То целый курдюк.


Один украдет –

На себе отнесет.

Другой украдет –

На арбе отвезет.


Своруют одни –

И не воры они.

Другим никогда

Не избегнуть суда.


Сорока-воровка

Кашу варила,

И, действуя ловко,

Она говорила:


«Десять старательных

Было молодчиков.

Двауказательных –

В роли наводчиков.

Средние – крали,

Большие – съедали,

В свидетели

Два безымянных попали.

Но дали не этому

И не тому.

Оба мизинчика

Сели в тюрьму».


Что плохо кладут,

Воры крадут.


Воруют на пару

И в одиночку.

То стащат отару,

То чью-нибудь строчку.


Воруя, наелись

И напились.

Воруя, оделись

И вознеслись.


Воруя, наглели,

Воруя, божились,

В чужие постели

С чужими ложились.


Сорока-воровка

Кашу варила,

И, действуя ловко,

Она говорила:


«Десять старательных

Было молодчиков.

Два указательных –

В роли наводчиков.

Средние – крали,

Большие – съедали,

В свидетели

Два безымянных попали.

Но дали не этому

И не тому.

Оба мизинчика

Сели в тюрьму».


Гора на горе,

Вор на воре.


Лисица-плутовка

У многих в чести.

Главное – ловко

Следы замести.


Есть разные воры

В любой из сторон.

Иным, что матёры,

Закон – не закон.


Угонит овец,

Говорят: «Удалец!»

А спер петуха –

Не прощают греха.


Сорока-воровка

Кашу варила,

И, действуя ловко,

Она говорила:


«Десять старательных

Было молодчиков.

Два указательных –

В роли наводчиков.

Средние – крали,

Большие – съедали,

В свидетели

Два безымянных попали.

Но дали не этому

И не тому.

Оба мизинчика

Сели в тюрьму».


ПРОЩАЙ, ЗИМА!


Весна идет, как поезд с юга,

По рельсам солнечных лучей.

И ты, низвергнутая вьюга,

Беги, сокройся от очей.


С небес все ярче брызжет охра,

Долина облако спила.

Прощай, зима! Беги!

Намокла

Твоя белесая спина.


Ее клюют капели звонко,

Ты стерегись глядеть назад:

С венком на голове девчонка

Способна ослепить твой взгляд.


Беги, седая, без оглядки,

Ты отгуляла на земле.

Пусть белогрудые касатки

На черной лепятся скале.


Вдоль городов, аулов, станций

Беги, лишенная кольчуг.

Льды тают, словно лики старцев,

Когда неизлечим недуг.


Прощай! Не все твои седины

Окрест достанутся ручью,

Венчая горные вершины

И буйно – голову мою!


ХМУРЫМ ЛЕТОМ


Абдурахман, ты помнишь лето,

Когда сквозь ветреный простор

Кидались тучи всего света

На кручи соплеменных гор?


И дождь поля смывал на склонах,

И превращались во врагов

Потоки речек разъяренных

И вышедших из берегов.


Вода по каменным уступам

Стекала, яростно бурля.

Вокруг изодранным тулупом

Лежала взбухшая земля.


На маленьком аэроплане

Летели мы через грозу.

Подобно было рваной ране

Ущелье каждое внизу.


Рванувшие рукой печали

Железной выдержки кольцо,

Как безъязыкие, молчали

Мы, глядя бедствию в лицо.


Обвал гремел на небосклоне,

Огонь метала высота.

И на базальтовой ладони

Мы приземлились в Тлярота.


Тут вышел к нам старик навстречу,

Как из разверзнувшихся скал.

И дождь, упав ему на плечи,

К ногам в бессилии стекал.


Из-под бровей седых и хмурых

Проклевывалась ясность дней,

И двух оседланных каурых

Он под уздцы держал коней.


И молвил, нас не утешая,

Он, глянув молнии вослед:

«Лиха напасть. Беда большая,

Но все ж не худшая из бед».


Озерами казались лужи,

И я решил его спросить:

«А что для горцев может хуже

Подобной непогоди быть?»


«Ее злодейство поправимо.

И хуже для людей, когда

Земляк их пролетает мимо,

Не вспомнив отчего гнезда».


Кинжальный всполох отразился

На стали кованых стремян.

В седло вскочил и поклонился

Ты старику, Абдурахман.


Под небом черным и лиловым

Я видел в сумраке дождей,

Как можешь ты душевным словом

Мобилизовывать людей.


Хоть дьявольски они устали,

Порыв их стал неодолим.

Родимых гор ты был устами,

А горы – мужеством твоим.


Гремели громы, как пророки,

И сам с людьми кидался ты

В осатанелые потоки,

Чтоб на себе держать мосты.


Успех не заключался в чуде.

Ты знал, не пряча слез в очах,

Что лишь не каменные люди

Его выносят на плечах.


И родины шептал я имя

И обращался к ней с мольбой:

«Доверь устами быть твоими,

Ты, ставшая моей судьбой».


ЗА ВАС!


В застольной компании людной,

Отбросив торжественный слог,

Вздымаю, как будто бы лунный,

Я бычий вместительный рог.


В нем дар виноградников древний,

Веселья шипучего дар.

В рубиновых каплях полдневный

Долин откликается жар.


И, чествуя солнце в зените

И славу воздав погребам,

Вы к огненным каплям прильните,

Как будто бы к женским губам.


А может, к столу не из бочек

Нацежено это вино,

А было добыто из строчек,

Меня опьянивших давно.


Поймите, коль пьете не разом,

А с чувством, как я его пил,

Что холоден старцев в нем разум

И пламенен юности пыл.


Сошлись, соблюдая обычай.

И наши гремят имена,

И рог возвышается бычий,

Что красного полон вина.


И годы встают за плечами,

И жизни я дань отдаю.

Поднять этот рог завещали

Солдаты, что пали в бою.


К моей он прижался ладони,

Как месяца лунного брат,

А рядом крылатые кони

По горным вершинам летят.


Пусть литься в глаза мои будет

Тепло человеческих глаз.

Вы так удивительны, люди,

Я пью, дорогие, за вас!


ПАМЯТИ НАРОДНОГО АРТИСТА

БАСИРА ИНУСИЛОВА


Мой друг Басир, что ты наделал, милый?

Зачем нам причинил такую боль?

Встань поскорее, выйди из могилы,

Тебе не подобает эта роль.


Ты не однажды умирал, бывало,

И в смерть твою не мог не верить зал,

Но гром оваций этого же зала

Тебя опять из мертвых воскрешал.


Идет спектакль. На заднем плане горы.

Я – только зритель, но в моей груди

Волнуется помощник режиссера

И шепчет: «Инусилов, выходи».


Но не сыграть тебе в любимой драме

Ни нынче вечером, ни через год,

Не вырваться тебе: могильный камень

Сильнее сцены, что тебя зовет.


Сегодня упадет другой влюбленный,

Взойдет другой правитель на престол.

А ты без репетиций и прогонов,

На горе нам, в другую роль вошел.


Кто автор пьесы, действие которой

Выходит из привычных нам границ

И убивает навсегда актеров,

А не всего лишь действующих лиц?


И занавес упал неколебимый.

Гремел оркестр, и молчал суфлер,

Ты прочь ушел без парика, без грима,

В простой одежде уроженца гор.


Мавр может уходить, он сделал дело

И навсегда погиб в последний раз,

И сразу же па сцене опустело,

И грустно замер зал, и свет погас.


Мой друг Басир, что ты наделал, милый?

Зачем нам причинил такую боль?

Встань поскорее, выйди из могилы,

Тебе не подобает эта роль.


* * *


Мне оправданья нет и нет спасенья.

Но, милая моя, моя сестра,

Прости меня за гнев и оскорбленье,

Которое нанес тебе вчера.


Я заклинаю, если только можешь,

Прости меня.

Случается подчас,

Что человек другой, со мной не схожий,

В мое нутро вселяется на час.


И тот, другой, – жестокий, грубый, пьяный, –

Бывает неразумен и смешон.

Но он в меня вселяется незваный,

И в нашей схватке побеждает он.


И я тогда все делаю иначе,

Мне самому невыносимо с ним.

В тот час я, зрячий, становлюсь незрячим,

В тот час я, чуткий, становлюсь глухим.


При нем я сам собою не бываю

И плохо понимаю, что творю,

Стихи и песни – все я забываю,

Не слышу ничего, что говорю.


Вчера свинцом в мои он влился жилы

И все застлал тяжелой пеленой.

Мне страшно вспоминать, что говорил он

И что он делал, называясь мной.


Я силой прогонять его пытался,

Но, преступая грань добра и зла,

Он злился, он бранился, он смеялся

И прочь исчез, как только ты ушла.


Я за тобой бежал, кричал. Что толку?

Ты уходила, не оборотясь,

Оставив на полу моем заколку

И на душе раскаянье и грязь.


Мне оправданья нет и нет спасенья,

Но ты прости меня, моя сестра,

За униженье и за оскорбленье,

За все, что сделал мои двойник вчера.


НОВАЯ ВСТРЕЧА


У ЦУМАДИНСКОЙ РЕКИ


Окутались сумраком дали,

Бегут по реке огоньки.

Мы тихо коней расседлали

И сели на берег реки.


А ночь приближалась все ближе,

Таинственных звуков полна.

Сады и аульские крыши

Во тьму погрузила она.


Звезда за звездою летела...

Заснуть бы, да только невмочь.

Вдруг девушка рядом запела,

И песни наполнили ночь.


О, как они нежно звучали,

От первой строки до конца!

О, сколько в них было печали,

О, как в них любили сердца!


И молча у горной речушки

Старик, поседевший давно,

Нам лил в деревянные кружки

Полночного цвета вино.


А в песни врывались свирели,

Черешня цвела у окна.

От песни мы все захмелели,

А в кружки смотрелась луна.


И снились мне черные косы.

И видел я, будто во сне,

Как горец, минуя утесы,

К любимой летит на коне.


А девушка пела про вьюгу,

Про то, как два красных цветка

Тянулись в долине друг к другу,

Но их разделяла река.


Про то, как два сердца когда-то

Тянулись друг к другу с весны,

Да были по воле адата

Печальной судьбой сражены.


Глотали мы каждое слово,

На девушку глядя сквозь тьму.

И счастья, казалось, иного

Не нужно из нас никому.


А девушка пела и пела…

И я не заметил средь гор,

Как утро рукой своей белой

Зажгло на востоке костер.


И мы любовались собою

И чем-то гордились,

когда

На конях знакомой тропою

Въезжали в аул Цумада…


И больно порой мне, ей-богу,

Когда я встречаю людей,

Что выше подняться не могут

Своих обмелевших страстей.


Но если я вспомню при этом

Ту ночь, что забыть мне нельзя,

Душа озарится рассветом

И боль утихает моя.


И город становится шире,

И вижу друзей я кругом…

Как много хорошего в мире,

Как много красивого в нем!


* * *


Мой старший брат,

солдат, а не наиб,

В лихом бою над Волгою погиб.

Старуха мать в печали и тоске

Поныне ходит в траурном платке.


И больно мне и горько оттого,

Что стал я старше брата своего.


СОСНА


С вершины не сорваться водопаду.

Над ним промерзло небо докрасна.

Но и зимой весеннему наряду

Не изменяет гордая сосна.


Снег на плечах, а ствол темнее бронзы.

Люблю ее за то, что о весне,

Когда не греет огненное солнце,

Она всегда напоминает мне,


О роднике, журчащем под горою,

О соловьях – волшебниках лесных,

И о цветах, которые порою

Прекрасней тех, с кем сравнивают их.


Стоит сосна, а рядом, пригорюнясь,

Столетний дуб все думает о ней.

Она ему напоминает юность

Неукротимой зеленью ветвей.


ГОРИТ МОЕ СЕРДЦЕ


Горит мое сердце и ночью и днем,

Весна ли иль скованы воды.

Горит мое сердце, пылает огнем,

Сквозь сердце проносятся годы.


Я помню, лежал пионер под горой,

Сраженный кулацкою пулей,

И сердце мое полуночной порой

Огнем загорелось в ауле.


К немилому в жены, рыдая навзрыд,

Идет под чадрою невеста,

А сердце мое, протестуя, горит,

И мало в груди ему места.


Билет комсомольский вручает райком

Мне, горскому парню простому.

А сердце пылает высоким огнем.

«Твое!» – отвечает райкому.


Мадрид осажденный вставал под ружье,

И, раны забыв и усталость,

Горело огнем его сердце мое

И кровью его обливалось.


С войны не вернулся солдат рядовой –

Мой брат, похороненный в поле.

И сердце мое, как светильник живой,

Пылает, сжимаясь от боли.


Равненье направо! Держу я свой путь

По площади Красной с друзьями.

Горит мое сердце! Когда бы не грудь –

Оно превратилось бы в знамя.


Влюбился я в лучшую девушку гор,

В красивую дочку соседки.

И счастливо сердце, как будто костер,

В который подбросили ветки.


Ночами перо для работы беру,

Вскочив, как солдат по тревоге.

Горит мое сердце, диктуя перу,

Всегда мое сердце в дороге.


Не только любовь, но и ненависть в нем

Сильнее, чем пламя пожарищ.

Горит мое сердце и ночью и днем,

С тобой мое сердце, товарищ!


МОЛОДОМУ ПОЭТУ


Могу я быть наставником едва ли,

Но ты запомни, молодой поэт:

Стихи – птенцы веселья и печали –

Без боли не рождаются на свет.


Поешь хвалу, бросаешь ли проклятья,

В стихах, как в жизни, будь самим собой,

Не забывай, что свадебное платье

И белый саван шьют одной иглой.


Пиши о счастье, так пиши, чтоб горя

Сторонкой сердце вдруг не обошло.

Рождают реку, что питает море,

Холодный снег и вешнее тепло.


Воспой любовь, воспой строкой крылатой.

Но только, друг мой, помни наперед,

Что в сердце настоящего солдата

С любовью рядом ненависть живет.


Не заставляй перо быть торопливым,

Пусть выдержкой прославится оно.

Кто тянет руки к несозревшим сливам?

Кто пьет недобродившее вино?


Ты будь как тот охотник беспокойный,

Что пропадает сутками в лесу,

Чтобы добыть не зайца в чаще хвойной,

А черно-серебристую лису.


О ДРУЖБЕ


Ты счастлив тем, что многие года

Живешь спокойно, с бурями не споря,

Друзей не знаешь, то есть никогда

Ни с кем не делишь радости и горя.


Но если даже прожил ты сто лет

И голова, как мудрость, поседела,

Тебе при людях говорю я смело,

Что не родился ты еще на свет.


РЕКИ И РЕЧКИ


Когда весною тает снег на взгорьях,

Немноговодны и нешироки,

Как бы крича: «Быстрее к рекам, к морю!» –

Бегут по горным склонам ручейки.


Но в небе над землею Дагестана

Палит весною солнце неустанно.


Текут ручьи из снегового края,

Но по пути, без тени и дождя,

Теряются в песках, пересыхая,

До русел рек заветных не дойдя.


Мелеют реки на степных просторах,

Они текут, отчаявшись давно,

Печальные, как женщины, которым

Стать матерями было не дано.


На берегу каспийском ночью поздней

Не раз и сам я слышал, как вдали

Журчат Койсу, рассказывая звездам

О речках, что до них не дотекли.


Не все мои стихи достигли цели.

Из них иные, словно ручейки,

Едва ли не в истоках обмелели,

Не увидав ни моря, ни реки.


МОЕ ПОЖЕЛАНИЕ


Город наш присыпает порошей,

Новый год наступает опять…

Я желаю всем людям хорошим

То, что может лишь друг пожелать.


Я хочу, чтобы звонкий, счастливый,

Всюду слышался смех детворы,

Чтобы девушки были красивы,

Чтобы юноши были мудры.

Я желаю вам друга такого,

Чтоб в тяжелый, нерадостный час

Произнес настоящее слово,

Что спасительным будет для вас.


Невозможно прожить без печали,

Но хочу я, друзья, пожелать,

Чтобы в радости вы забывали,

Что недавно пришлось горевать.

Чтобы люди с улыбкой встречались,

А прощались грустны и тихи,

Чтобы дети без боли рождались,

Чтобы с болью рождались стихи.


Если девушка нынешним летом

Обижала тебя, не любя,

Пусть она пожалеет об этом,

Потому что полюбит тебя.

Я хочу пожелать Дагестану

Много новых поэтов больших.

Ничего, что неслышен я стану,

Заглушаемый голосом их.


А тебе, женолюб многогрешный,

Я желаю признанья вины,

Чтоб просил целый год безуспешно

Ты прощенья у первой жены.

А с тобою что делать, не знаю,

Говорун, ты меня извини:

Я желаю, чтоб немочь зубная

Нас спасла от твоей болтовни.


Я желаю еще, как ни странно,

Чтобы гости стучались к тому,

Кто, забыв про закон Дагестана,

Скуповат и не рад никому.

Я хочу, чтобы песни звучали,

Чтоб вином наполнялся бокал,

Чтоб друг другу вы все пожелали

То, что я вам сейчас пожелал.


МОЙ ДЕНЬ РОЖДЕНЬЯ


Опять сегодня день рожденья мой,

Холодный день, осенний день недолгий.

Я вижу, во дворе старик седой

Метет опавшую листву метелкой.


Как листья были зелены весной

И как они теперь желты и редки!

Пичуга, собираясь в край иной,

В последний раз поет на голой ветке.


Метет старик недоброю метлой,

И с кучей листьев, некогда зеленых,

Он заметает год, прожитый мной.

А много ль их, еще не заметенных?


Нет, дорогая, как там ни крути,

Как ни шути, услышав поздравленья,

Но с каждым годом после тридцати

Мне все грустней в день моего рожденья.


БОЛЬНЫЕ ЗУБЫ


Я проснулся как-то ночью

Оттого, что зуб болел,

Ныл, стрелял и дергал очень,

И заснуть я не сумел.

Нет ни сна, ни аппетита,

То хожу я, то сижу,

То лежу я, как избитый, –

Места я не нахожу!

Я томился, я бранился,

Я совсем валился с ног,

Я лицом переменился,

И работать я не мог.

Как терпел я, сам не знаю,

Как я вынес столько дней!

О, дрянная боль зубная,

Что сравниться может с ней?

Врач, живущий по соседству,

Помню, спас меня тогда.

Заявил он: «Знаю средство –

Вырвать с корнем навсегда!»

И, сказав: «Виновны сами,

У врача вы редкий гость!» –

Он умелыми щипцами

Вырвал зуб, как ржавый гвоздь!

Может, средство было грубо,

Но понадобилось раз,

И зато другие зубы

Жизнь не портят мне сейчас.

Люди подлые и злые

Есть еще у нас в стране

И, как зубы те гнилые,

Не дают покоя мне.

Подхалим с начальством ладит,

Клеветник ползет ползком

С лисьей хитростью во взгляде,

Со змеиным языком.

Вор, растратчик, лодырь мелкий –

Вот он! Вижу по глазам! –

Сор бросает в ту тарелку,

Из которой ест он сам.

Кулаки в карманы пряча,

Лицемеры наших дней

Ищут, где б найти удачу,

Где водица помутней.

Ждут, напакостить кому бы,

Ищут, где б найти приют,

И, как порченые зубы,

Нам покоя не дают.

Знаю волчью их повадку,

Уцелевших подлецов!

Вот бы силу мне и хватку

Хирургических щипцов!


ПИСЬМО ОДНОМУ ХУНЗАХЦУ


В Хунзахе, где улочка вьется косая,

Старуха плелась одиноко домой,

Согнувшись дугою,

Едва не касаясь

Кизиловой палки седой головой.


Мы встретились с ней,

Постояли минутку,

Заплакала, не было сил у нее.

Конечно, я был недостаточно чутким,

Зачем о тебе я спросил у нее?


С ней встретиться

Было, поверь, не легко мне,

А старой со мною еще тяжелей.

Но, если уж ей о тебе я напомнил,

Прости,

И тебе я напомню о ней.


Не аист на грядки зеленого лука

Тебя опустил и земле даровал.

Рожден ты на свет и в страданьях и муках,

Как люди, хоть ты человеком не стал.


Не стал человеком, но, выбившись в люди,

Родимую мать позабыл ты давно,

А мать все равно ожидает и любит.

Что делать –

Ей сына забыть не дано.


Ей долгою ночью не спится,

Вздыхая,

Она терпеливо сидит у окна.

И блещет, тоски ее не понимая,

Бездетная, глухонемая луна.


О нет, ей не щеки твои пропитые,

Не бас твой, осипший от громких речей, –

Мерещатся кудри твои смоляные,

Твой голос, журчащий, как звонкий ручей.


Ты видишься ей беззащитный, неловкий...

Вот в сакле холодной при сальной свече

Ты в грудь ей уперся кудрявой головкой,

И ручка твоя у нее на плече.


Минули не месяцы – десятилетье.

Снег таял в горах,

Утекала вода.

И «мать» – это слово порою в анкете,

Чтоб тут же забыть, ты писал иногда.


Глядит на дорогу горянка седая,

Конец головного платка теребя...

Десятую зиму она ожидает,

Десятое лето цветы собирает,

Чтоб горными маками встретить тебя.


Но ты ни зимою, ни летом не едешь,

И нет от тебя долгожданных вестей.

Старик письмоносец стучится к соседям,

Смущенно пройдя мимо сакли твоей.


Старик письмоносец обходит селенье,

Приносит он в сумке другим матерям

Слова, возвращающие на мгновенье

Угасшее зренье ослабшим глазам.


Послушай, мой сверстник,

Земляк неудачный,

Ты трезвым не помнишь, хоть вспомни спьяна:

В селении старая женщина плачет

Слезами, что крепче и горше вина.


Ты тратишь свое красноречие даром,

Дружкам по пирушкам оно ни к чему.

И слово твое, кроме матери старой,

Не нужно, коль правду сказать, никому.


Не верит она, что у сына родного

Не сердце, а камень, замшелый, сырой,

Но камни, когда обращают к ним слово,

И те откликаются эхом порой.


Мне кажется, тот, чья душа очерствела,

Кто детство забыл и родимую мать,

Продаст не задорого друга и дело,

Тот с легкостью родину может предать.


БЫВШЕМУ ДРУГУ


1


Противны мне люди с повадкою лисьей.

Сказать откровенно, я очень устал

От их удивительно правильных мыслей

И прорепетированных похвал.


Был друг у меня.

Я любил его, верил,

Считал его чуть ли не братом родным.

Пред ним раскрывал я приветливо двери,

Я сердце свое раскрывал перед ним.


Каким простодушным я был вначале,

Как было доверчиво сердце мое.

Я говорил о своей печали

Тому, кто был причиной ее.


Он восклицал: «Я долго не спал,

А уснул и увидел тебя в сновиденье!»

Я не думал, что лгал он, а он и не лгал:

Он полночи писал на меня заявленье.


Я ему говорил о своих врагах,

А он их другом был мне на горе,

Я ему говорил о своих друзьях,

А он мечтал меня с ними поссорить.


И делал это спокойно, без шума,

Неуловимый и скользкий, как ртуть.

А я до сих пор не могу придумать,

Как мне уваженье друзей вернуть.


Я не знал, что речи друга фальшивы,

Я шел и верил ему, любя,

А теперь стою на краю обрыва,

Кляну его и ругаю себя.


И правда, когда замыкается круг,

Прозревает слепец, трезвеет мечтатель...

Был друг у меня, и умер мой друг,

Живет на земле мой враг, мой предатель.


2


Наивное сердце мое, почему

Ты так доверчиво? Ты готово

Открыться пред тем, поверить тому,

Кто согреет тебя ласковым словом.


...Он называл меня другом заветным,

И ты тянулось к нему, к врагу.

Я не видел лжи, что была заметна,

Как черная палка на белом снегу.


Порой мне казалось сладким питье,

В котором было яду немало.

Я, не чувствуя, брался за острие,

Считая его рукояткой кинжала.


Глупец, я в зле не чувствовал зла,

Хотя распознать его было просто.

Похвалой мне казалась его похвала,

Я верил в рукопожатья и тосты.


Я весел, если чему-нибудь рад.

Я угрюм, если чем-нибудь озабочен,

А он – актер, у него смеющийся взгляд,

А в сердце злоба клокочет.


Он ставил капкан мне и был готов

Вести меня, усыпляя сомненья,

С улыбкой во все тридцать с лишним зубов

За минуту до моего паденья.


Он говорил мне про Гейне и Блока,

Иным восхищаясь, иное кляня,

Он глядел на меня немигающим оком,

Он знал мой характер лучше меня.


3


Я не умру от твоего обмана.

Был друг – и нет... Утешусь. Не беда.

Но у меня осталась в сердце рана,

И я боюсь – осталась навсегда.


Тяжелый груз взвалил ты мне на плечи,

Я старше и угрюмее теперь,

И кто б с улыбкою ни шел навстречу:

«Не ты ли в нем?» – я думаю теперь.


Ты мир мой не замазал черной краской,

В моей груди не погасил огня,

Но, научив глядеть на все с опаской,

Ты сделал недоверчивым меня.


Я разорву страницы писем гладких,

Я позабуду дни разлук и встреч.

И лишь портрет, где ты с улыбкой сладкой,

До самой смерти буду я беречь.


И пусть всегда он будет мне укором.

Пусть он стоит (спасибо за урок),

Как черный придорожный столб, который

Нам говорит о трудности дорог.


Отец мой знал забавные примеры

Того, как достается простакам.

О бдительности пел он пионерам,

И у костров о ней читали нам.


Усвоил я немало мудрых правил

Из слов друзей, учителей, отца,

Но нынче ты меня понять заставил

Все то, что не постиг я до конца.


ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, МОЙ МАЛЕНЬКИЙ НАРОД


Умеешь ты печаль сурово

Встречать без слез, без суеты.

И без веселья показного

Умеешь радоваться ты.


И не твои ль напевы схожи

С полетом медленным орла,

А пляски –

с всадником,

чья лошадь

Летит, забыв про удила.


Характер гордый твой не стерся,

И в речи образность живет.

О, как люблю я сердцем горца

Тебя, мой маленький народ!


В теснине горной, где повита

Туманом кряжистая цепь,

Душа твоя всегда открыта

И широка всегда, как степь.


Живешь, с соседями не ссорясь,

Ты, сняв свой дедовский кинжал,

И я уже не темный горец,

И ты иным сегодня стал.


У ног твоих гремят составы,

С плеча взлетает самолет.

Люблю, как сын большой державы,

Тебя, мой маленький народ!


СТИХИ О ВЕСНЕ


1. В ВАГОНЕ


Белесыми тучами, сизыми долами

На юг провожала равнина меня.

И дрались вороны над рощами голыми,

И реки дремали, безмолвье храня.


Березы, забыв о веселых поклонниках,

Казалось,

Ко мне обращались с мольбой:

«Взгляни, как продрогли мы в платьицах тоненьких.

Ты едешь к теплу, захвати нас с собой».


Буфетчица в шубке и белом переднике

Спешила дорожную снедь разнести.

А между вагонами, как безбилетники,

Попутные ветры шептались в пути.


Хоть сутки уж едем – с теплом невезение:

Посмотришь в окно – не отстала зима.

Но вот просыпаюсь – и солнце весеннее

Сверкает вдали над вершиной холма.


И пусть еще должен был ехать изрядно я,

Но мне показалось,

лишь глянул в окно,

Что вижу тебя я, моя ненаглядная...

О, как мы с тобой не видались давно!


Вчера еще крышу снежинки царапали,

На санках мальчишки катались с горы,

А нынче озимые видятся на поле,

Слетаются птицы весенней поры.


И малые речки большими вдруг сделались,

И утки заполнили каждый ставок,

И окна открыть пассажиры осмелились,

Хоть был проводник несговорчив и строг.


Наш поезд дорогой летел магистральною.

И, видя вдали очертанье хребтов,

Я знал, что уже на платформу вокзальную

Ты вышла с букетом из первых цветов.


2. НА БУЛЬВАРЕ


Похож бульвар на майское кочевье:

Здесь ручеек лепечет, как дитя,

В ладонях новорожденных деревья

Пригрели капли первого дождя.


А на скамье два старца, отдыхая,

Сидят с утра.

Их радость чуть грустна.

«Вот и весна», – сказал один, вздыхая.

Второй о чем-то вспомнил: «Да, весна».


Бросает взгляд мой сверстник не без ласки

На тоненькую юную жену:

Вдвоем везут наследника в коляске,

Встречающего первую весну.


Над мальчуганом щебет хлопотливый,

Дождинки и небес голубизна.

«Вот и весна», – вздохнул отец счастливый.

Мать нежно улыбнулась: «Да, весна!»


Склонились две студентки над тетрадкой,

Но нелегко им заниматься тут:

То глянут на прохожего украдкой,

То вдруг шептаться весело начнут.


За это им, наверное, придется

Ночь над конспектом провести без сна.

«Вот и весна!» – одна из них смеется,

Вторая лишь вздыхает: «Да, весна!»


А в поздний час между деревьев сонных

Я шел и думал с нежностью земной:

«Как много в нашем городе влюбленных –

Скамейки нет свободной ни одной!»


Какой-то парень,

словно мне на зависть,

С девчонкой целовался... Ночь. Луна.

«Вот и весна», – вздохнул я, улыбаясь,

И отозвалось сердце: «Да, весна!»


3. В КАНЦЕЛЯРИИ


Луч солнца лежал на пороге,

Поблескивал темный паркет.

Начальник, суровый и строгий,

Вошел не спеша в кабинет.


Улыбкою за год впервые

Его озарились черты:

Пред ним в кабинете живые

Стояли в стакане цветы.


Вот сел он к столу деловито,

И взгляд на бумаги упал.

«Что это такое!» – сердито

Он, брови нахмурив, сказал.


Всем сразу

(скажите на милость!),

Его сослуживцам пяти,

Как будто они сговорились,

Приспичило в отпуск идти.


Заочник: «Мол, сессия снова».

Второй уезжает к родне.

У третьего месяц медовый

Давно приурочен к весне.


А этого на море тянет,

К тому возвратилась жена...

Цветы захмелели в стакане,

Свистели стрижи у окна.


Подумал начальник в печали,

Усы расчесав гребешком:

«Курьеры медлительны стали,

Не ездят, а ходят пешком».


К лицу машинисткам улыбки,

Но в эти весенние дни,

Как назло, двух слов без ошибки

Не могут отстукать они.


Не сводит блаженного взгляда

Его секретарша с окна,

К нему в кабинет без доклада

Людей пропускает она…


Прощай, мой герой канцелярский,

Прощай и сочувствий не жди!

В аул уезжаю аварский,

О нем разговор впереди.


4. В АУЛЕ


Ущелье сотрясается от гула,

Гремит в ущелье вешняя вода.

На плоских крышах моего аула

Зазеленели травы, как всегда.


А над рекой, округла и поката,

Высокой грудью кажется гора.

И мордочками белые ягнята,

Как близнецы, к ней тянутся с утра.


Полно цветов сегодня красноватых

На персиковой веточке любой,

Как будто стая воинов пернатых

Вела в саду кровопролитный бой.


Как много птиц!

Без их заглавной роли

Стихотворенье жить бы не могло,

А тракторы, хоть пашут землю в поле,

В стихи не лезут, критикам назло.


Любя цветы и горные потоки,

Желаю я, чтоб людям всей земли

Несли тепло взволнованные строки,

Как на широких крыльях журавли.


ЗАПОЗДАЛЫЕ ЛАСТОЧКИ


Над горами голубеют дали,

Пробудились первые ручьи...

Что же вы с прилетом запоздали,

Серебристокрылые мои?


Я гляжу на небо ежечасно.

Прилетайте, ласточки, скорей!

На дворе апрель уже,

согласно

Показаньям всех календарей.


Знаю я,

предавшийся волненью,

Зазвените в небе вы едва,

Как в луга по вашему веленью

Выбежит на цыпочках трава.


Станет солнце раньше подниматься

На хребты,

как будто на крыльцо,

Чтоб оттуда в море любоваться

На свое на ясное лицо.


Будут пропадать в лесу и в поле

С девушками парни до утра.

И взгрустнется старцам поневоле…

Прилетайте, ласточки, пора!


В степь отары на зиму спускались,

В горы вновь их двинут чабаны.

Что случилось? Где вы задержались,

Маленькие вестницы весны?


Прилетайте! С нас зимы довольно.

Схожи с вами,

люди говорят,

Весточки в конвертах треугольных,

Те, что прилетают от солдат.


Удержать теперь уж вас не в силе

За морем тепло небес сквозных.

Над дверьми подковы мы прибили,

Чтоб слепили гнезда вы на них.


Ждут вас неба отчего просторы,

И, хоть край мой птицами богат,

Вижу я, как перед вами горы

Снять папахи белые спешат.


ДОЛГАЯ ЗИМА


Зима, ты словно гость, что все живет

И каждый день уехать обещает,

И на прощанье руку подает,

И все-таки никак не уезжает.

Весна, ты словно друг далекий тот,

Что каждый день приехать обещает,

Давно с дороги телеграммы шлет,

Но все в пути – никак не приезжает...


Прошел апрель, но все еще зима,

Но нет цветов, и трав зеленых нету,

Увешаны сосульками дома,

Слепое небо серой мглой одето.

Молчат остатки прошлогодних гнезд

Там, где пора бы ласточкам гнездиться,

Тяжелый лед плывет под черный мост

В реке, где время детворе резвиться.


И плачут исхудавшие ягнята,

Соскучившись по сочным травам гор,

И песня чабана в часы заката

Еще звучит в долине до сих пор.

Черны на ветках гнезда у дорог,

В них птицы словно узники в темнице,

Что в заключенье отбыли свой срок,

Но продолжают в камере томиться.

И все наряды девичьи с цветами

Еще в шкафах хранятся под замками.

И солнце лик свой открывает редко,

Как дагестанка в траурные дни

И как моя стыдливая соседка

На свадьбе среди будущей родни.

Уж оскудели зимние запасы –

Ведь на весну рассчитывали мы!


Весна, ты нам нужнее с каждым часом,

Иди разбей бесплодный лед зимы!

Что сделать нам, чтоб поскорей пришла ты,

Быть может, новым именем назвать,

Как именем другим, боясь утраты,

Больного сына называет мать?!


Приди, весна, со светом и с теплом,

С шумящими дождями, с журавлями,

Приди скорей пахать в краю моем,

Разлейся синевою над полями!

Отложены в аулах свадьбы все

И радостные птичьи выступленья,

Приди ж, весна, во всей своей красе,

Моей любимой дай цветок весенний.

И встретит свет твоих веселых дней

Улыбка дочки маленькой моей!

Зима – как горечь сердца моего:

Все думаю, пройдет – и не проходит...

Весна – как радость сердца моего:

Все думаю, придет – и не приходит...

Приди же, радость, и, весна, приди,

Чтоб сердце пело у людей в груди!


* * *


«Зачем же вы плачете, милые горы,

Слезами туманите милые взоры?

Я вижу потоки в ущельях глубоких,

Чем ближе ко мне – тем теплее потоки!..»


И горы с улыбкою мне отвечали:

«Мы плачем от радости, не от печали,

Согреты мы солнечными лучами,

Ведь солнце восходит у нас за плечами!

Кругом зеленеют отвесные кручи,

И скучные гости – тяжелые тучи

Уходят, становятся пылью летучей,

И даже хозяева гор подобрели:

Не так уже сердятся ветры в апреле!»


«О гордые горы, в почтенье иль в страхе

Пред кем свои белые сняли папахи?

По возрасту равных вам нет и по силе –

Пред кем вы зеленые склоны склонили?»

И с гордостью горы мои отвечали:

«Мы тысячи зим под снегами молчали,

Но тысячи весен приносят нам птицы,

Чтоб вместе с весною у нас поселиться.

Несут они песни и добрые вести,

И мы молодеем с деревьями вместе.

Недолго гостят у нас малые птахи,

Но мы перед ними снимаем папахи!..

За птицами следом дорогою старой

Ведет к нам чабан молодые отары,

Их выкормят склоны в живительных травах,

Как матери кормят младенцев кудрявых...»


«Так плачьте же, милые, добрые горы,

Чтоб с шумом потоки омыли просторы

И всласть напоили и землю и травы,

Чтоб пели апрелю бессмертную славу.

Родимые горы, папахи снимайте,

Гостей на зеленый простор принимайте!

Пусть тучей чернеют отары овечьи,

Пусть бурки чабаньи накроют вам плечи!..»


Я ВЛЮБЛЕН В СТО ДЕВУШЕК


Я в сотню девушек влюблен,

Они везде, повсюду,

Они и явь, они и сон,

Я век их помнить буду.

Я помню давнюю весну:

Мальчишка босоногий,

Я встретил девочку одну

С кувшином на дороге.

Казалось, девочка была

Совсем, как тот кувшин, мала.

Вода была холодной в нем –

Я знал наверняка, –

Но обожгла меня огнем

Вода из родника.

Таил насмешку быстрый взор…

Ее люблю я до сих пор.


А позже – в стужу и весной

У сизых волн каспийских

Я брел за девушкой одной,

Не подходя к ней близко.

Ходил за ней я как во сне,

По улицам кружа,

А чтоб увидеть тень в окне

Второго этажа,

Влезал я на высокий клен...

Я до сих пор в нее влюблен.


Не позабыть, пока живу,

Мне девушки одной,

Что как-то ехала в Москву

В одном купе со мной.

Спасибо, дорогой кассир,

class="book">Что дал места нам рядом,

Что с ней в одно окно на мир

Одним смотрели взглядом.

Так, рядом с ней, вдвоем, без слов

Всю жизнь я ехать был готов.


Мне злая девушка одна

И до сих пор мила,

Что, раздражения полна,

Стихи мои рвала.


Люблю я взгляд веселых глаз

Одной девчонки милой,

Что в восхищенье столько раз

Стихи мои хвалила.


Я в злую девушку влюблен,

В простую девушку влюблен,

И в очень строгую влюблен,

И в недотрогу я влюблен,

И в равнодушную влюблен,

И в девушку смешливую,

И я в послушную влюблен,

Влюблен я и в строптивую.

Я в каждом городе влюблен,

На всех путях-маршрутах,

В студенток разных я влюблен

Всех курсов института.

Своей любовью окрылен,

Их всех зову я «милой», –

Я в сотню девушек влюблен

С одной и той же силой.


Но ты мрачнеешь – неспроста!

Ты даже с места встала.

«Ах значит, я одна из ста?

Спасибо, я не знала!..»


Я отвечаю: нет, постой,

Мой друг, все сто в тебе одной!

Сто разных девушек в тебе,

А ты одна в моей судьбе!..


Когда бежал я у села

Мальчишкой босоногим,

Ведь это ты с кувшином шла

По узенькой дороге.


А в городе, средь суеты,

Где Каспия прибой,

Не замечала разве ты,

Как шел я за тобой?

Потом – ты помнишь стук колес

И поезд, что в Москву нас вез?

Сто девушек – то ты сама,

Ты их вместила всех,

В тебе – и лето и зима,

В тебе – печаль и смех.

Порой ты равнодушная,

Бываешь злой – не скрою,

Порою ты послушная

И нежная порою...

Куда бы ни летела ты,

Я за тобой летел,

Чего б ни захотела ты,

Добыть тебе хотел.

С тобою шли мы по горам,

Где туч стада лежали,

И к самым разным городам

Мы вместе подъезжали.


Я в сотню девушек влюблен

С одной и той же силой...

Тебя, любовью окрылен,

Сто раз зову я «милой».


В тебе сто девушек любя,

В сто раз сильней люблю тебя!


КРАСИВАЯ ДЕВУШКА


Кто писал, а кто в бумагах рылся,

Посетитель на начальство злился,

Машинистка копии снимала,

Секретарша почту принимала...

Вдруг один, сидевший у окна,

Закричал и замахал рукой:

«Посмотрите, как она стройна,

Век не видел девушки такой!..»


Все вскочили, бросили работу,

Посетителей, машинку, споры,

Опрокинул пепельницу кто-то:

Все в окошко устремили взоры.

И, тесня друг друга и толкая,

Повторяли: «Красота какая!»

А бухгалтер, старый и солидный,

Встал на стул, чтоб лучше было видно.

Все в окно на улицу смотрели,

И министр, впервые за неделю

Оторвавшись от текущих дел,

Тоже на красавицу глядел.

А у засмотревшихся парней

Шеи стали вчетверо длинней.


Бросился к окну со всех я ног,

Но пробраться все-таки не смог.

Наконец я подошел поближе,

У окошка встал. Но что я вижу?

Со старушкой старичок проходит,

Министерский ЗИМ шофер заводит...

«Где она?» – я им кричу в окно.

А шофер, смеясь: «Прошла давно!

Бедный! Ты не видел? Это ж чудо!»

«Кто она? – спросил я. – И откуда?!»


Цвел в окне душистый день апреля,

Долго мы на улицу смотрели.

Стало в нашей комнате светлей:

Каждый думал о любви своей...

А когда я вышел, вижу вдруг:

Ты идешь среди своих подруг

Так светла, красива и стройна,

Что я сразу крикнул: «Вот она!»


СЛЕДЫ НА СНЕГУ


Мы вместе по зимнему лесу снегами

Бродили весь день, но понять не могу,

Как вышло, что рядом с моими следами

Твоих я не вижу следов на снегу.


Я слушал, здесь только что песни звучали.

Ты песни мне пела, а лес повторял.

Твои онемевшие пальцы не я ли

Сейчас вот в ладонях своих согревал?


За ель забежав, раскрасневшись от стужи,

Дразнила меня: «Догони, не боюсь!»

И если сейчас не тебе, то кому же,

Сбиваясь, читал я стихи наизусть?


Не ты ли смеялась, не ты ли сердилась,

Меня упрекала за то, что не прав?

Скажи, не тебе ль я сдавался на милость,

Все шаткие доводы исчерпав?


Со мною ты шла по снегам непримятым.

Но где же следы? Я понять не могу...

Один я... А мысли всего лишь крылаты,

От них не бывает следов на снегу!


* * *


С кем поделюсь я обидой своей,

Кому расскажу про печаль-невзгоду?

С каждым годом весна веселей,

И меньше стихов о ней с каждым годом.


С кем поделюсь я обидой своей,

Кому расскажу про печаль-невзгоду?

Девушки с каждым годом милей,

И меньше стихов о них с каждым годом.


Хожу и думаю столько дней –

С кем обидой своей поделиться?

Стихи о самой любимой моей

Печатают на последней странице.


* * *


Три звездочки вверху горят –

Я начал о тебе стихи.

Три звездочки стоят подряд –

Я кончил о тебе стихи.

Так я писал все десять лет,

Так я пишу сто первый стих,

У тех стихов названий нет,

Но если озаглавить их –

В трех звездочках заключено

Для всех название одно:

Три слова скрыты в них от глаз,

И смысл их стар и вечно нов.

Их произносят в жизни раз,

И нет труднее этих слов.

Три звездочки – они итог

Моих в огне кипевших лет,

Три звездочки – они исток

Моих и радостей и бед.

Как ветки собраны вокруг

Большого сильного ствола,

Так возле этих слов, мой друг,

Мои и мысли и дела.

Мои бессонные мечты,

Мои заветнейшие сны,

Как это твердо знаешь ты,

В трех звездочках заключены...

Три звездочки вверху горят,

«Тебя люблю я», – говорят.


* * *


Наверно, любовь не дает нам расти.

Ведь нам и сейчас еще лет по шести.


Смыкались оградами наши дворы.

Мы жили с тобой по соседству.

Мне кажется, с этой далекой поры

Еще не окончилось детство.


Тогда ты была веселее нас всех,

Ты, даже сердясь, хохотала.

Меня и сейчас заражает твой смех,

А гнев не пугает нимало.


Моя дорогая, тебя до сих пор

Еще забавляют игрушки.

По-детски ложишься ты спать на ковер,

С ладошками вместо подушки.


У моря ты строишь корабль на песке

И птицам желаешь удачи,

И яблоко в маленькой держишь руке,

Как некогда маленький мячик.


Опять в Дагестане весна, и опять

Ты будешь в ущельях цветы собирать,

Травою зеленой ягненка кормить,

Водою студеной козленка поить.


И, за руки взявшись, пойдем мы к ручью,

Где ветры гудят над горою,

Как в детстве, копируя маму мою,

Платком ты мне шею закроешь...


Нам все еще, все еще лет по шести.

Наверно, любовь не дает нам расти!


* * *


Ты спишь, а я предутренней порой

Встаю и настежь раскрываю двери.

Цветы, деревья, солнце за горой –

Все, что ты встретишь, должен я проверить.


Смотрю, сидит ли ласточка в гнезде

(Ты с детства любишь песни этой птицы),

Нет ли соринок в ключевой воде –

Ведь ты придешь к ручью воды напиться.


Я проверяю, чисты ль небеса

И долго ли деревьям до цветенья.

Мне хочется, чтоб не сошла роса

До твоего, родная, пробужденья.


И кажется мне в этот ранний час,

Что вся природа – магазин подарков,

Где у прилавков думал я не раз,

Что выбрать, что понравится аваркам?


...Я выбрал высочайшую из скал

И полукруги на орлиной трассе,

Я для тебя рассвет облюбовал

И счастлив, словно сам его раскрасил.


Проснешься ты с улыбкой на губах

И распахнешь окно, как птица крылья,

И отразится у тебя в глазах

Весь мир, все то, что для тебя открыл я,


Тебя обступят тополя стеной,

И годы контур свой очертят резче,

И солнце, облюбованное мной,

В твоих руках лучами затрепещет.


Но, скромность и достоинство храня,

Я притворюсь, твое увидев счастье,

Что мир прекрасен не из-за меня,

Что ни к чему я вовсе не причастен.


ТВОЙ ДЕНЬ РОЖДЕНЬЯ


Декабрь снега над нами распростер,

Продул морозом каждый уголок он.

И ветер моря с ветром из-за гор

Столкнулись лбами возле наших окон.


В такой декабрьский день рождалась ты.

Как непонятна нам еще природа:

Я никогда не думал, что цветы

Жить начинают в это время года,


Что травы пробиваются зимой,

Что ласточки рождаются зимой.


* * *


Жена говорит мне: «Когда это было?

В какой это день мы поссорились, милый?»

«Не помнится что-то, – я ей отвечаю, –

Я попросту дней этих в жизнь не включаю».


ЛЮБОВЬ


Кто не жалел Махмуда всей душой?

Он был в любви несчастен до предела,

Страдал из-за любви своей большой,

И сердце из-за женщины сгорело...


Нет, не люблю стихов я о любви,

Когда о ней кричат, как о несчастье,

Нет, не люблю я песен о любви,

Когда, как о беде, поют о страсти.


Пусть сердце от любви сгорит – повсюду

О ней твердить я, как о счастье, буду!


Любовь – на подвиг нас ведет она,

Любовь рождает силы в человеке,

Любовь – с ней жизнь становится полна, –

Лишь полноводные люблю я реки!


Любовь не знает гнета верст и лет,

Не знает про усталость на дорогах,

Пред ней высот недостижимых нет, –

Пускай, влюбленный, я всегда в тревогах,


Пускай далёко от меня твой смех...

И до утра один сижу без сна я...

Я все равно сейчас счастливей тех,

Что безмятежно спят, любви не зная.


Жалеть влюбленных? То не мой удел:

Любви не знавших я всегда жалел.


* * *


Я видел, как осень, ветрами продута,

Гудела, цветы и растенья губя,

И дал себе слово я в эту минуту

Не сравнивать больше с цветами тебя.


* * *


Когда для вас день начинается?

В тот миг, когда вспыхнет заря

И солнце окошка касается,

Огнями на стеклах горя?

А мой – лишь тогда начинается,

Когда, меня взглядом даря,

Подруга моя просыпается.


* * *


У нас с тобой разными радости стали,

У нас с тобой разными стали печали…

Но все б эти радости – будь моя воля –

Сменял без возврата на общую боль я!


* * *


Я знаю наизусть всего Махмуда,

Но вот не понимаю одного:

Откуда о любви моей, откуда

Узнал он до рожденья моего?


О БУРНЫХ ДНЯХ КАВКАЗА


ДВАДЦАТЫЙ ВЕК


Если б были чемпионаты,

кто в веках по убийствам первый —

ты бы выиграл, Век Двадцатый.

Усмехается Век Двадцать Первый.


Если б были чемпионаты,

кто по лжи и подлостям первый —

ты бы выиграл, Век Двадцатый.

Усмехается Двадцать Первый.


Если б были чемпионаты,

кто по подвигам первый —

нет нам равных, мой Век Двадцатый!

Безмолвствует Двадцать Первый.


СОСТЯЗАНИЕ ПЕВЦОВ


Помню, я в чужом краю гостил,

Видел, как поэты состязались,

Как друг друга, не жалея сил,

Перепеть любой ценой старались.


Был мне непонятен этот спор.

Что за блажь перепевать друг друга.

Сильному уступишь — не позор,

Слабого осилишь — не заслуга.


***

Я собственному слову не поверю,

Когда не прозвучит оно в горах,

Скитальцу в полночь не откроет двери,

В глазах ребенка не рассеет страх.


Нет, не поверю даже на мгновенье,

Когда оно красавице одной

Не явится в глубоком сновиденье,

Чтоб навсегда отнять ее покой.


Я не поверю собственному слову,

Коль в колыбельной песне нет его

И коль оно для тяжелобольного

В последний час не значит ничего.


Нет, не поверю, как пустому звуку,

В котором смысла не было и нет,

Коль на себя оно не примет муку,

Чтоб эту землю заслонить от бед.


И лишь тогда поверю бесконечно,

Когда горянки наши из Цунта1

Затянут песню на родном наречье,

Гортанном, словно бурная вода.


Когда на скалах Грузии соседней

Запляшет лань, внимая голосам,

Когда за песню золотом осенним

Заплатят щедро горные леса.


ПЕРЕД РАССВЕТОМ


Ах, как люблю я беззаветно

Неудержимый этот миг —

Когда меж ночью и рассветом

Разлад невидимый возник.


Когда со страхом и надеждой

Земля волнуется, как мать,

Чтоб, сбросив темные одежды,

Улыбкой светлой просиять.


Ах, как люблю я миг тот краткий,

Когда откроется окно

И глянет женщина украдкой,

Как будто бы ей все равно.


И тишину разбудит пенье

Звонкоголосого ручья —

В такие редкие мгновенья

Родятся только сыновья.


И старики на годекане

Припоминают те века,

Когда выбрасывала камни

На берег яростно река.


В такой же миг давно когда-то,

Смахнув слезу, как ночь, с лица,

Склонилась скорбная Гранада

Над телом павшего певца.


И миг тот превратился в вечность,

Когда, Россия, твой поэт

Упал на снег у Черной речки,

Прижав дуэльный пистолет.


И в этот миг неповторимый

Рождается порой строка,

Что только с пушкинской сравнима

Так совершенна и легка.


КОГДА ЛЕТЯТ ЖУРАВЛИ


Когда летят по небу журавли,

Я о погибших думаю, тоскуя.

А вы — в какие образы вошли,

Года мои, прошедшие впустую?!


Над прахом воздвигают монумент.

Живое да не будет позабытым!

Но в целом мире памятника нет

Годам загубленным, годам убитым!


И все ж, когда с деревьев сходит снег,

Мы замечаем: кое-где на кронах

Есть веточки, отличные от всех

В броне зеленой листьев сохраненных.


Как ни трещал над ветками мороз,

Как ни свистел над ними вихрь жестокий,

Сберечь деревьям этим удалось

Там, под корою — жизненные соки.


…И у моих стихов такой же нрав:

Зима их не поставит на колени!

Зашелестят, задышат, смерть поправ:

Там, под корою — стойкий дух весенний!


***

Многими богатствами земными

Всяк живущий одарен сполна.

Нам навек одно дается имя,

Жизнь у нас одна и смерть одна.


Нам с тобой подарено на счастье

Множество иных земных даров:

День и ночь — две соразмерных части,

Пара глаз, две стрелки у часов.


Нам немало всякого досталось,

Приняли навек мы дар такой:

Три мгновенья — детство, зрелость, старость,

Три стремленья — путь, любовь, покой.


Мы еще дары такого рода

Приняли всем бедам вопреки:

Что ни год — четыре части года

И четыре песенных строки.


Мир своих недолгих постояльцев

Осчастливил множеством даров:

Он им руки дал, и по пять пальцев,

Подарил им пять материков.


***

Весна наступит. Таять снег начнет.

И дождик зарядит надолго следом.

Кап-кап… — как слезы, с потолка течет, —

Кап-кап… И никому конец не ведом.


Мать подставляла таз или корыто,

Чтоб день и ночь стекала в них вода.

И в тишине сквозь крышу, как сквозь сито,

Кап-кап… не умолкало никогда.

Кап-кап… кап-кап… всю ночь не умолкало,

Порой задремлешь — переполнен таз.

Казалось, все жилище намокало,

Кап-кап… не прерывалось ни на час.

Напев дождя… Звучит — не иссякает…

Та музыка мне помнится всегда:

Кап-кап… И сердце кровью истекает,

Когда чужая встретится беда,

Когда детей Земли встречаю я,

Обиженных неправыми делами,

И матери, тревоги не тая,

Во сне войны минувшей видят пламя…


Кап-кап… не умолкает вновь и вновь,

Корыто, таз, кувшин переполняя…

Кап-кап… И слезы капают и кровь,

И сердце переполнено до края…


***

— Скажи, земля, оставила ли ты

Для доброты распаханное поле?

— Оставила — и сладкие плоды

Оно дало нам, не скупясь и вволю…


— Земля, ты сохранила ли для зла

Какой-нибудь пустырь неприхотливый?

— О да, я злу участок отвела —

Там выросли репейник и крапива…


— Тебе, земля, хватило ль — дай ответ! —

Дождя и солнца?.. Думаю, едва ли…

— Наверное, на мне и точки нет,

Которую б они не целовали…


— Скажи мне, все еще кровоточат

Войною нанесенные увечья?

— Им не зажить — покуда в мире чад

И кровь и слезы льются человечьи,

Покуда повергает в прах свинец

Живую жизнь в дыму боев жестоких…

— Скажи, земля, придет ли им конец —

Сегодняшним сраженьям на востоке?..


Еще, земля, прошу тебя, ответь:

Для правды поле у тебя найдется?..

— Да, если человек не станет впредь

Меня корежить, если он уймется…

Да, если вправду любит он меня,

С любовью вспашет, вовремя засеет.

И взрывом не затмит сиянье дня,

И детской радостью весь мир заселит…


Он, человек, единственный творец

Своей судьбы и дня, который прожит.

Начало жизни в нем…

И в нем — конец:

Он, он же стать убийцей жизни может…


***

Печально невозделанное поле,

Чей пахарь не придет, как ни зови.

Печально время без заглавной роли

И подвигов, и славы, и любви.


Печально слушать дураков, которых

Полно окрест. Печально оттого,

Что вижу средь поэтов и актеров

Я серости несметное число.


И становлюсь печальным поневоле

Не потому ль, что бездарям иным

Высокие награды прикололи

И славословья воскурили дым?


Но более всего я оттого печалюсь,

Что атомных ракет заложником являюсь.


***

Мать пестует детей и в зной и в стужу,—

Один — получше, а другой — похуже,

Но верит мать, что времена настанут —

Хорошими плохие дети станут.


Земля их кормит в щедрости извечной —

Плохих, хороших, злобных и сердечных,

Надеется, что времена настанут —

Хорошими плохие дети станут.


На это же надеются и звезды:

Исправиться, мол, никогда не поздно…

И солнце в небесах — источник света,

Да и луна надеется на это.


Дороги, реки, и леса, и горы

И верят, и надеются, что скоро

Совсем иные времена настанут —

Хорошими

Плохие люди станут.


И песнь моя царит мечтой свободной

В надежде, что получит хлеб — голодный,

Что грянет радость в синеве бездонной,

Что обретет пристанище — бездомный,

Что доктора больным вернут здоровье,

Но — все возможно при одном условье:

Что все безумцы вдруг преобразятся,

В людей благоразумных превратятся,

Что станут вдруг хорошими плохие —

И нас минуют времена лихие…


На это я надеюсь непреложно:

Поймите, жить иначе невозможно!

Должно так быть —

Хоть по одной причине:

Чтоб не погибнуть

Кораблю в пучине.


***

Утро вечера мудреней…

Гаснут в небе ночные свечки.

И печальный у Черной речки

Все нам слышится скрип саней.


И сомнителен он весьма —

Наш наследственный предрассудок,

Будто дарит начало суток

Озарение для ума.


В Кахаб-Росо услышал люд

Выстрел, грянувший из пистолета,

Был убит им поэт Махмуд,

Кровь текла по лицу рассвета.


И расстреливать на заре

Повелось при любом дворе,

Ставят Лорку к стене восхода,

Кровь течет по судьбе народа.


Утро вечера мудреней.

Но война у державной грани

На исходе июньских дней

Началась в полусонной рани.


В душах ненависть рождена

И безумием одержима.

Поутру была Хиросима

Бомбой атомной сметена.


Время — разуму не родня,

И безумье и мудрость века,

И безумье и мудрость дня —

Порождение человека.


***

Отец мой когда-то стихи сочинил

О бедной горянке одной,

Которую сельский начальник лишил

Младенческой люльки простой.


Жестокому штрафу подверглась она

За то, что зарю проспала,

Поскольку ребенка качала без сна

И в поле к полудню пришла.


Был случаем тем потрясен Дагестан,

И в хрупкой душе молодой

Остались слова, что отец написал

От имени женщины той:


«Ах, что же мне делать, с работы придя,

Чем злобных задобрить людей,

Когда засыпать не желает дитя

Нигде, кроме люльки своей?..»


Давно те суровые годы прошли.

Но, знаю, сегодня опять

Не люльку, а крохи родимой земли

Хотят у младенцев отнять.


Гаити в крови, и Гренада в огне,

И мать палестинских детей

Взывает к Аллаху в заморской стране

От имени всех матерей:


«Ах, как же нам память, господь, обмануть

И совесть утешить свою,

Когда наши дети не могут заснуть

Нигде — только в отчем краю?..»


Но что палачам до беспомощных слез,

Коль жжет их бездумная страсть

И точит, как червь, нерешенный вопрос –

Кого бы еще обокрасть?


Как будто бы нет у них малых ребят,

И жен, и убогих старух…

И стоны, что пулям подобно летят,

Не ранят их каменный слух,


«Ах, что же нам делать, господь, отвечай,

Во временном доме чужом,

Когда, как скорлупка, отцовский очаг

Раздавлен тупым сапогом?..»


И яростно стиснув свои кулачки,

Твердят матерям храбрецы:

«За наши поруганные очаги

Мы тоже умрем, как отцы.


И все ж обретем Палестину опять,

Гренаду и Чили во мгле…

Жить можно в изгнании, но умирать

Нельзя на нейтральной земле».


И нет им покоя, и люльки тесны,

И тусклы глаза матерей…

И снятся все чаще тревожные сны

О родине — только о ней.


ТОЛЬКО Б НЕ БЫЛО

БОЛЬШЕ ВОЙНЫ…


С каждым годом наш мир удивительней,

С каждым годом стремительней сны,

С каждым годом невесты пленительней…

Только б не было больше войны.


Песня древняя над колыбелями

Проплывает в подножье луны,

Ничего, что в боях поседели мы…

Только б не было больше войны.


Не избегнуть мужчинам суровости,

Были б женщины с ними нежны.

Бьют куранты… Последние новости…

Только б не было больше войны.


Сократились давно расстояния,

Но разлуки порою длинны.

«Здравствуй, ангел мой!..»,

«Друг, до свидания!..»

Только б не было больше войны.


Стала музыка нашим подобием,

И слеза посреди тишины

Прошептала над ранним надгробием:

«Только б не было больше войны».


ПЕСНИ ВОЕННЫХ ГОДИН


Немало есть песен на свете,

Что звездного света полны.

Но памятней нету, чем эти,

Рожденные в годы войны.


Всегда вы легки на помине,

И вас не забыл ни один,

Пронзаете сердце поныне

Вы, песни военных годин.


Над бездной смертельной минуты

Встаете с отвагой в очах.

Еще в сапоги вы обуты,

Шинели на ваших плечах.


Над братской могилой березы

И горькое пламя рябин.

Еще высекаете слезы

Вы, песни военных годин.


Напевное судеб звучанье,

И помнить живые должны

Погибших солдат завещанье,

Чтоб не было больше войны.


И если бы страны решили,

Что мир их единственный сын,

В почетной отставке бы жили

Вы, песни военных годин.


РАССКАЖИ МНЕ ЧТО-НИБУДЬ…


Не даете мне уснуть,

Волны перекатные…

Рассказали б что-нибудь

Новое, приятное!


Нынче из дому вестей

Не дождался снова я…

Расскажите мне скорей

Приятное, новое…


Друг мой тяжко занемог,

Лег на операцию.

Расскажите мне, чтоб смог

Снова улыбаться я.


Друг в больнице, и — вокруг

Тишина палатная…

Расскажи скорее, друг,

Что-нибудь приятное.


На афганской стороне

Все — бои суровые.

Расскажите, люди, мне

Приятное, новое…


Что-то строки не звучат

Иль звучат неладно.

Тегеран, Бейрут, Багдад…

Все-то безотрадно…


Кто-то начал в трубку дуть:

Не пойму ни слова я…

Услыхать бы что-нибудь

Приятное, новое!..


***

Смеяться мне — иль слезы лить рекой?

В душе моей — презренье или жалость?

Кулак ли показать, махнуть рукой?

О разном пели мы, как оказалось.


Среди чужих, в чужих местах я был

И вглядывался в то, что незнакомо.

Но обо всем, вернувшись, позабыл,

Когда увидел, что творится дома.


Присматривался к нравам я чужим,

Переживал из-за чужой гордыни…

Но оказалось дерево гнилым

В родном дому — скорблю о том поныне.


АПЛОДИСМЕНТЫ


Мы хлопали.

Ладоням было больно.

Они, бывало, в прошлые года,

От собственных ударов добровольных

Краснели, словно щеки от стыда.


Как исступленно мы в ладони били

В ответ словам проклятий и похвал.

И если руки — это наши крылья,

Я неразумно крыльями махал.


«Да здравствует!» — с трибуны кто-то славил,

«Да сгинет!» — кто-то в гневе возглашал.

И зал рукоплескал и выражал

Любовь ко всем, кому желали здравья,

И гнев к тому, кого докладчик клял.


Вскочив, мы аплодировали стоя.

Гремели своды залов, и порой

Трус тоже чувствовал себя героем:

Ему казалось, что грохочет бой.


А мне казалось, обретал я славу,

Казалось, будто высекал огонь,

Когда о левую ладонь бил правой,

А левой бил о правую ладонь.


Я хлопал, я стучал ногами об пол,

И по нужде, и по охоте, всласть.

Мне кажется: я молодость прохлопал

Или ее значительную часть.


А в жизни попадал я в переделки

И на пути встречал добро и зло,

Но так я хлопал, что слетали стрелки

С ручных часов; и все же время шло.


Теперь я стал взрослее и не скрою,

Что хлопаю давно уже не так,

А разве что лишь изредка герою

Или на свадьбе — пляшущему в такт.


Оваций тех, что я на свете слышал,

Ей-богу, мне достаточно вполне.

Я слышу: дождик хлопает по крышам

И ветер аплодирует весне.


Я слушаю, как где-то реки плещут,

Как на деревьях листья рукоплещут,

Довольны тем, что родились на свет;

Как аплодируют в долинах травы,

На склонах гор — зеленые дубравы,

Не ослепленно, не для чьей-то славы,

Не потому, что хлопает сосед.


***

Звучали речи, добрые и злобные,

И время шло, следа их не стерев.

Все сущее родит себе подобное,

Добро и милость, ненависть и гнев.


От львов родятся львы, от змей же — змейки,

Зло порождает зло, любовь — любовь.

И скажет прошлое: «Салам алейкум!»,

Из дальней дали появляясь вновь.


Где дуб упал — побег растет зеленый.

Жив камень от былого бытия.

От трусости былой живет детеныш,

И у былой отваги есть дитя.


Не исчезает дело незаметно,

Не замолкает слово навсегда.

Кто ни солжет, ложь не пройдет бесследно,

Но не пройдет и правда без следа.


МУЗЫКА


Однажды, по лесу бродя,

Увидел ненароком

Я рядом осень и весну

На дереве высоком.


Зеленый лист — и желтый лист

На той же самой ветке!..

Такие случаи в лесу

Совсем не так уж редки…


А мне — где лесника найти,

Такого, чтобы разом

Соединил и примирил

Мою любовь и разум?


Ведь наблюдали мы не раз,

Не два такие вещи,

Что солнце блещет в небесах

И дождь при этом хлещет.


А где бы мне найти врача,

Чтоб он в мой дух и тело

Такую бодрость вновь вселил,

Что в тридцать лет кипела?


И музыка в душе моей

Нежданно зазвучала:

— Прислушайся к моим словам,—

Негромко мне сказала.


Текучей жизни берега

Смогла соединить я

Волшебной прочности мостом

Невидимою нитью…


Она летела и плыла,

Неслыханно прекрасна,

И стал я пленником любви

По-юношески страстной…


В лесу пылающим огнем

Деревья пламенеют…

Соединить, воспламенить —

Все музыка сумеет!


ПЕСНЯ ОСТАЕТСЯ


Напев ее плыл в поднебесье,

Когда малышом еще был…

Я ту колыбельную песню

Давно бы, наверно, забыл.


Но мне повторил ее ветер,

Парящий над ширью земной…

Уж матери нету на свете,

А песня осталась со мной.


Я юношей был… Миновали

Те годы: зови — не зови…

Запомнил бы, верно, едва ли

Я песню о первой любви.


Но вторили бурные воды

Напеву в прохладе ночной…

Давно миновали те годы,

А песня осталась со мной.


Давно отпылали закаты

Кровавой, жестокой войны.

Я песню, что пели солдаты,

Забыл бы среди тишины.


Но смелость ее повторила,

Рожденная новой весной,

И нежности хрупкая сила —

И песня осталась со мной…


Да, песня осталась, осталась —

Бессмертно звучит в вышине…

Ни детство, ни юность, ни старость

Без песни не мыслятся мне.


***

— О чем ты мне поведаешь, заря,

Распахивая сонное окно?

— О том, что птицы вешние не зря

На черных пашнях трудятся давно.


— Чем, полдень, ты похвастаешься мне?

Я сочинил уже двенадцать строк…

— Тем, что летит на огненном коне

Неутомимый солнечный ездок.


— Что скажешь ты, задумчивый закат,

Сестру и брата вовремя сменив?

— Что звезды одинаково горят

Для всех, как путеводные огни.

И если ты работал дотемна —

Сон будет сладок, а строка точна.


К ПРИРОДЕ


Божественен, природа, твой язык,

И кто бы ни считал себя поэтом,

Пожизненно он твой лишь ученик,

Пусть ни на миг не усомнится в этом.


Всех древних книг намного ты древней,

Нет твоего пронзительного слога.

Прильнула к звездам горная дорога,

Торопят грозы вороных коней.


И омочило дерево рукав,

Склонясь к реке в порыве обожанья.

Как просто все, как образ нелукав,

Как вечен он, лишенный подражанья.


Прости, природа, ты мой бедный стих,

Ах, если бы, присев на бычьей шкуре,

Вложить в него я мог бы рокот бури,

Как в уши ты всех раковин морских.


ДОЖДЬ МОРОСИТ


Дождь моросит,

Торопится пролиться,

Чтобы умыть смеющиеся лица

Цветов, что только-только распустились.

И каплями, упавшими на листья,

Птиц напоить,

Что к гнездам возвратились.


Дождь моросит,

Он выдался на славу,

Вот он целует луговые травы,

Вот радует он аиста-танцора,

Что замер на одной ноге —

На правой

Или на левой —

Посреди простора.


Дождь моросит,

Спешит сказать природе

Он о весенних днях,

Об их приходе!

Лишь горы неизменны

В снежном прахе,

Все те же

На закате, на восходе,—

Ни перед кем не сняты

Их папахи…


***

Спокойны деревья вокруг,

Ни ветра, ни облачка в небе…

Но Каспий взволнован: он вдруг

Взметнулся в отчаянье, в гневе.


Валы то туда, то сюда

Взлетают, не зная покоя.

Волнуется Каспий. Беда!

Несчастье ль случилось какое?..


Смотрю на детей то и знай,—

О, только б они не проснулись!..

Но слышу встревоженный лай

Собак с прилегающих улиц.


Шум волн — мотоциклов лютей:

Их грохот, их треск, громыханье…

Смотрю я на спящих детей,

Спокойное слышу дыханье.


Смешались вода и земля…

Пытаюсь вглядеться в просторы:

Ни лодочки, ни корабля,

И скалы лишь явлены взору.


Я в сердце тревогу ношу,

Я сердце молю не сдаваться…

Я Каспий покорно прошу,

Чтоб он перестал волноваться.


***

Когда деревья высыхают,

Они скрипеть перестают.

Никак ты не угомонишься,

Хотя морозы настают.


Хотя морозы все сильнее,

Хотя река покрылась льдом,

Я все бушую и внимаю

Благоразумию с трудом…


Так что ж, отрезать, что ли, пальцы,

Чтоб карандаш не смели брать,

Иль сердце из груди вдруг вырвать

Последний отпуск песне дать?


Сказал мне карандаш: хочу я

Тебя оспорить — не спеши…

Найдешь ли, коль меня отложишь,

Другую радость для души?


Сказала песня мне: я в силах

Предостеречь, взвиваясь ввысь:

Кто был лишен меня — в могилах

Давно лежат — не торопись.


***

Леса на склонах… Держит путь

Река, летящая меж ними:

«Стать озером бы, отдохнуть,

Переменив при этом имя…


Стать озером бы… Но должна

Я этот горный край оставить

И вдаль без отдыха и сна

К большому морю путь направить.


Должна без остановки я

Спешить, не ведая покоя…»

…О, как тоскует песнь моя,

Следя за мчащейся рекою…


***

Ну-ка, друг мой, как бывало,

На пандуре заиграй

Песню старую сначала,

Долалай, долалай .


Видел горя я немало,

Жизнь моя была не рай.

Все, что было, миновало,

Долалай, долалай.


Мне удача улыбалась,

Счастье било через край.

Словно чаша расплескалась,

Долалай, долалай.


Было все, а что осталось?

Как о том ни размышляй,

Самым верным оказалось

Долалай, долалай.


Что незыблемым казалось,

Все распалось невзначай.

От всего одно осталось:

Долалай, долалай.


***

— Что вчера мелькнуло да пропало?

— Молодость мгновенная моя.

— Что сегодня солнцем засияло?

— Молодость бесценная твоя.

Молодость людская быстротечна,

Молодость земная вековечна.


— Что вчера случилось да забылось?

— Милая была в моих объятьях.

— Чем земля сегодня озарилась?

— Милая твоя в твоих объятьях.

В этом мире вечны кольца рук,

Рук, в бессилье падающих вдруг.


— Что вчера мелькнуло да пропало?

— Радость краткосрочная моя.

— Чья сегодня очередь настала?

— Радоваться очередь твоя.

Необъятна радость, но лишь малость

Каждому из нас ее досталось.


— Что вчера случилось да забылось?

— Мир был омрачен моей тоской.

— Чем земля сегодня омрачилась?

— Безысходною твоей тоской.

Как ни коротка тоска людская,

Ей на свете ни конца, ни края.


— Что вчера твердили да забыли?

— Слово незабвенное мое.

— Что сегодня люди оценили?

— Слово сокровенное твое.

На земле всегда людское слово

Вечным кажется, покуда ново.


— Что вчера летало, словно птица?

— Имя позабытое мое.

— Что сегодня притча во языцех?

— Имя знаменитое твое.

Бренна слава, век ее — мгновенье,

Много долговечнее — забвенье.


— Что вчера кипело и бурлило?

— Жизнь моя, сходящая на нет.

— Ныне что бурлит и пышет силой?

— Торопливых дней твоих расцвет.

Есть, была и будет быстротечной

Жизнь любого в жизни бесконечной.


***

— Чья от небесного порога

Легла над бездною дорога?

— Взгляни попристальней

и след

На ней своих увидишь лет.


— Чей это тесный и просторный

Я вижу дом в округе горной?

— Дом этот — жизнь твоя,

и в нем

Сошлись года перед огнем.


— Кто это поле в снег и зной

Так распахал передо мной?

— То не твое перо ли, друг,

Его вспахало, словно плуг?


— Чья это песня на устах

Живет в отеческих местах?

— Ужель забыл, как среди скал

Ее ты колыбель качал?


— Ответствуй, милосердный стих,

Где жизнь моя?

— Она в других.

— А жизнь других?

— Она в тебе,

За это поклонись судьбе.


МОЯ ЖИЗНЬ


Путь ли это — прямой и тернистый?

Это путь, это жизнь.

День ли это — лучистый и мглистый?

Это день, это жизнь.

Дом ли это — просторный и тесный?

Это дом, это жизнь.

Песня ль это — мотив неизвестный?

И — песня, и — жизнь.


Дом, дорога,

И песня, и ветер —

Это жизнь, это все — моя жизнь.

И печаль, и любовь —

Все на свете,—

Это жизнь…

Это все — моя жизнь…


***

Что значит сила и бессилье?

Есть силы, дремлющие в нас,

И ощутим еще мы крылья,

Когда тому настанет час.


Мы все б тускней гораздо жили

Или не жили бы давно,

Когда б на миг предположили,

Что все уже совершено.


Что за далекими горами

Не блещет новая гора,

Что завтра повторим мы с вами

Лишь то, что сказано вчера.


Настанет день, свершится чудо,

Нам все представится иным.

Еще неведомый покуда

Мы с вами подвиг совершим.


И может, в недрах сердца где-то

Я песню лучшую свою

Ношу, и хоть она не спета,

Я все-таки ее спою.


Но, может, в глубине сознанья

В нас и боязнь затаена,

И, может быть, в деньиспытанья

Всплывет наружу и она.


И много жить или не много,

Распахнута пред нами даль.

У каждого своя дорога,

Свой подвиг, взлет, своя печаль.


Лишь в том друг другу мы подобны,

Что не предвидим жизни ход,

Не ведаем, на что способны,

Не знаем, что еще нас ждет.


Мы знаем только то, что было,

Что будет — то нам невдомек,

Но каждому дается срок,

Чтоб показать талант и силу.

И в том беда иных из нас,

Что можем мы сойти в могилу,

Свой пропустив заветный час.


ПРОЧИТАВ СВОИ СТАРЫЕ СТИХИ


Я мог бы менее спешить,

Душой я мог бы не кривить,

Как это делал я, бывало,

Я мог бы лучше песнь сложить,

Но не сложил я, как мне быть?

Исправить все — надежды мало.


Я мог бы большее свершить,

Мог по-другому жизнь прожить,

Но жизнь нельзя начать сначала!


ПОТОК


Лучше, чем другим, известно мне,

Что на сердце у меня таится,

Ну а ты, что стонешь в тишине,

Почему, поток, тебе не спится?


Чем ты огорчен, чем потрясен,

Что ты хочешь и чего не можешь?

Почему ты бьешься испокон,

В каменном своем клокочешь ложе?


Чем, скажи, тебе, мой брат, помочь?

Кто преследует тебя, карая,

Почему всегда бежишь ты прочь,

Вдаль куда-то из родного края?


Отчего весь век некраткий свой

Стонешь ты, поешь одно и то же?

Почему об скалы головой

Бьешься ты, хоть их пробить не можешь?


КОГДА УМИРАЮТ ПОЭТЫ


…Так когда умирают поэты?!

Когда время придет, когда

Обесцветит всю радугу света

Нудных горестей череда?..

Иль когда палач без пощады

Всадит в сердце пулю иль нож?

Пулю? Вы спросите Гренаду.

И Гренада ответит:

— Ложь!


Разве песен прервалось чудо

В черный день, когда понесли

Бездыханное тело Махмуда

На носилках из Игали?!


И хотя перерезаны вены —

Разве строчек иссякла грусть?

Жив Есенин и неизменно

Неразлучен с понятьем «Русь»!


Что же гибельно для поэта?

Может, злых искушений шквал?.

Но такого поэта нету,

Кто бы этого не испытал!


От соблазнов духа проклятого

(Щедрым был на посулы дух!)

Отвернулась гордо Ахматова

И замкнула руками слух.


Нет, не ставит на крыльях знака

Низкопробная клевета!

Осень чистая Пастернака —

Как была — светла и чиста.


Не зашить поэзии губы,

Не закрыть всевидящих глаз!

О Марин , твоего бубна

Гневный звон звучит и для нас!


Так, выходит, бессмертны песни?.

Нет, они обращаются в прах,

Умирает поэт, если

Он кривит душою в стихах!


Обрекается смертной казни

Или без вести пропадет

Все, что сказано из боязни,

Ради мелких житейских льгот!..


…С юных — лет я отведал славы —

Был известен и был браним.

У Хароновой переправы

Я стою со стихом своим.


Отвечай же, моих сомнений

Неподкупнейший судия:

Где я? Там, где бледные тени?

Или между живыми я?


***

К концу идет моя программа «Время»:

Спорт — позади, да и событья дня…

Синоптик приступил к любимой теме —

Про атмосферу в сердце у меня.


Когда шлифуют камень мой надгробный

За часом час — о чем печалюсь я?

О прожитом, что вспомнилось подробно

В неистовом круженье бытия?


О родниках, до срока обмелевших,

Тех, из которых молодым не пить?

О веснах ли? О песнях отзвеневших?

Или еще не спетых, может быть?


Какой печалью душу я неволю?

А в сердце три стрелы дрожат, звеня:

Былые дни, сегодняшние боли,

Грядущее, что скрыто от меня…


Погоды переменчивое бремя:

То минус сорок, то — наоборот…

Идет к концу моя программа «Время»,

И разразится музыка вот-вот.


***

Искусный хирург в предприимчивый век

От смерти избавит тебя, человек,

И старое сердце заменит другим,

Быть может, не пылким, зато молодым.


Но я — консерватор, ворчун и чудак,

С прогрессом таким не согласен никак,

Поскольку мне матерью сердце дано

И образ ее сохраняет оно.


Другая причина, наверное, в том,

Что бьется в израненном сердце моем

Прекрасное имя избранницы той,

Что предана мне до доски гробовой.


А если я новое сердце вложу,

То имя, которым я так дорожу,

Оно позабудет и станет во сне

Невольно другое нашептывать мне.


От новшеств науки избавь меня, Бог!

Пускай я от жизни себя не сберег,

Но сердце больное не трогай, хирург –

С каким я родился, с таким и умру.


***

Был сам себе я враг усердный,

И вот вблизи небытия,

На тихой станции предсмертной,

В больнице пребываю я.


И навещать не забывают

Меня друзья,

и в свой черед

Они, прощаясь, заклинают:

«Пусть с нами твой недуг уйдет!»


Гляжу на звездный рой несметный,

И может, впрямь надежда есть

На этой станции предсмертной

В обратный поезд пересесть.


КИТАЙСКАЯ ИГЛА


Вонзись, китайская игла,

Ты в избранную точку тела.

Врачуй, волшебствуя умело,

Тысячелетняя пчела.


Есть семь недугов у меня,

Что от грехов, наверно,

в теле

Как будто недруги засели,

Разбой мучительно чиня.


Мне говорят — всесильна ты,

Тогда прошу я, сделай милость,

Избавь меня от суеты,

Душа к которой пристрастилась.


Молю, на мой воздействуй слух,

Чтобы в любое время суток

Он к слову мудреца был чуток,

А к слову дурака был глух.


Но ты, китайская игла,

Едва ли ту залечишь рану,

Которую,

скрывать не стану,

Одна из женщин нанесла.


И если слабую строфу

Я напишу,

придай ей силу,

Чтоб не сошла строфа в могилу

И я был славен, как Ду Фу.


Когда могла бы, как людей,

Ты исцелять еще и страны,

В Пекине и в Москве бы раны

Зарубцевались бы скорей.


Тысячелетняя пчела,

Как от семи недобрых духов,

Избавь ты от семи недугов

Меня, китайская игла.


ОСТРОВ ЖЕНЩИН


* * *


Омар Хайям,

Зачем ронял свой стих

Ты на поля

Научных книг своих?


«Наука – вдох,

Стихи же – выдох мой.

Наука – пояс

Вкруг красы земной.


Поэзия –

На поясе кинжал,

Который никому

Не угрожал...


Я алгебру, как с пищею поднос,

От сердца человечеству поднес.

Стихи ж на нем – как чаши по краям

С густым вином, – ответствовал Хайям.


Наука – поле, что пашу я, знай...

Стихи же – пашни той зеленый край,

Где я порой мечтаю и пою,

Где обнимаю милую мою.


Наука – мысль моя и бытие,

Наука – все наследие мое.

Стихи же – обещание мое,

Надгробье, завещание мое...


Они – как травы,

Что у нас растут,

Что жены в суп

Для запаха кладут.


Они – как факел

У меня в руке,

Как родинка

У милой на щеке...»


ЕСТЬ КОМНАТА У НАС


Есть комната у нас. Туда войти

Никто на свете, кроме нас, не смеет.

Есть место для ключа... Его найти

Никто другой на свете не сумеет.


Давай откроем, обойдя весь свет,

Родную дверь и тихо скажем: «Здравствуй...»

Давай с тобою из дорог и лет

Соткем ковер и отдохнем от странствий.


Забудемся... О, как здесь сладок сон!

День, ночь ли на дворе – и знать не надо!

Как сладок сон... О нет, тревожен он:

Что там в горах – дожди ли, снегопады?..


Есть комната у нас с тобой... Войти

Туда никто, помимо нас, не смеет.

Есть место для ключа... Его найти

Никто другой на свете не сумеет.


СТАРЫЕ ДРУЗЬЯ


Старые друзья... Когда

Я кого-нибудь встречаю,

То, печалясь, отмечаю:

Разбрелись все – кто куда.


Что случилось – не пойму:

Только вижу, что иные –

Не хромые, не больные –

Провалились, как во тьму.


Старые друзья на миг

Потеряли чувство меры:

Увела одних карьера,

Жены увели других.


Изменились их черты.

Но поверю я едва ли,

Что вдруг пленниками стали

Сплетен, лжи и клеветы.


Старые друзья, ужель,

Не оставив и надежды,

Изменила вас одежда,

Заменившая шинель?


Помните, в годах иных,

Как судьба с судьбой сплеталась?

Может, все тепло осталось

В тех окопах ледяных?


Старые друзья мои,

А карьера, как и слава,

Переменчива, лукава,

Братской не в пример любви.


Коль от жен покоя нет –

Как друзья, мол, надоели! –

Покажите им шинели

Тех солдатских давних лет.


Дорогие, всякий раз

Грудь мою сжигает пламя,

Если нет их рядом с нами,

Тех – живых – забывших нас.


Мне порою снятся сны,

Я от боли просыпаюсь –

Будто отсекли мне палец...

...А пришли ль они с войны?..


О ВОЛКАХ


Дал один хитрец в горах совет:

Чтоб не потерялся волчий след –

Всех волков, дабы их путь узнать,

Нужно на все лапы подковать...


Что ж... Но на планете нашей все же

Многие края, без лишних слов,

На загоны стали бы похожи

Обнаглевших волчьих табунов.


И другой мудрец изрек тогда:

Надо, чтобы слышать их всегда,

Вешать на их шеи бубенцы –

Пусть тот звон летит во все концы...


Что ж... Но только хорошо известно,

Что на всей земле, в конце концов,

Не осталось бы, наверно, места

Без трезвона волчьих бубенцов.


Третий умник молвил в тот же миг:

Чтобы отовсюду видеть их,

Надо вешать – это помогло б! –

Лампу волку каждому на лоб...


Но тогда и темной зимней ночью

Все, что прячем от недобрых глаз,

Не укроется от пасти волчьей,

Сразу же отнимется у нас...


Что ж, давать советы все вольны!

Только им не внемлют чабаны...

Знают лишь они, какая кара

Ждет волков, напавших на отару.


БЕЛЫЕ ПОСОХИ


В Японии слепые ходят

с белыми посохами


Я сам ослеп мгновенно, в черный час:

Свет солнечный вдруг отняли у глаз.

И отняли у глаз звезду ночную

И искрометную струю речную.


И взяли красоту моей любимой –

Вдруг скрылся лик ее неповторимый...

Не вижу губ я – цвета вишни спелой...

Я слеп... Теперь дадут мне посох белый...


Все отнято – зеленое сиянье

Листвы и белый снег на Фудзияме.

Навеки, навсегда погасли взоры,

Вдруг замутились глаз моих озера.


Глаза мои в слезах,

Как травы в росах...

Взамен мне протянули

Белый посох...


Чтоб я был виден,

Чтобы знать по стуку:

Идет слепой –

Скорей подайте руку!


Идет слепой – зови его к порогу...

Освободи и уступи дорогу –

На поворотах, спусках и откосах...

Идет слепой – он держит белый посох...


Мир для меня теперь – подобье склепа:

Сырые своды закрывают небо,

Не знают света белого веками...

Стучит мой посох в мокрый гулкий камень.


Стучит он в разума глухие двери

И в окна душ, в добро, как прежде, веря…

Стучит в ворота кладбища, где совесть

Земная спит, среди надежд покоясь...


Идет слепой – окончится ли мука?..

Идет слепой – скорей подайте руку!

Дорогу дайте – и глаза отдайте

И в пламя, в пламя посохи кидайте!..


ГОД ЖЕНЩИН


Этот год твоим объявлен годом,

Милая! – я потерял покой...

Год Земли... Год Солнца с небосводом...

Может ли существовать такой?


Олененок при моем вопросе

С водопоя в страхе ускакал...

Птица, что гнездилась на утесе,

Вдруг взвилась и скрылась в складках скал…


Этот год твоим объявлен годом...

Я не знаю – может ли так быть?..

Слух ли пущен хитрецам в угоду,

Чтобы чью-то чуткость усыпить?


Чье-то тут коварство... Может, это

Зерна у расставленных силков?

Может быть, охотничьи приметы?

Может быть, приманка рыбаков?


Год особый... Но на годы разве

Делят милосердье и мечту?

Как делить твое многообразье –

Гордость, гнев, любовь и красоту?


Специальный год какой-то моды –

На одежду... Но не на слезу!

Могут ли быть избранные годы

Для снегов вверху, цветов внизу?


У меня не то что года – даже

Часа нет н е т в о е г о, скажу...

Наша жизнь – вся безраздельно наша:

Кто ж посмел ввести в нее межу?


Песнь моя!.. Но есть ли год особый

Песни, что душа всю жизнь поет

О тебе?..

Любимая, попробуй

Ты перетерпеть и этот год...


* * *


Я слышал: где-то существует племя –

Из свиста состоит язык его.

Тебе дивясь, свищу почти все время…

Быть может, я из племени того?


Я слышал: существуют люди где-то,

Что так и бессловесны до сих пор.

Не в слове ищут света и ответа,

Ведут глазами молча разговор.


И я глазами говорю с тобою

И на рассвете и к исходу дня.

А ты идешь одна или с толпою,

Не посмотрев ни разу на меня.


О СЕМИ ДНЯХ НЕДЕЛИ


Горд понедельник: нет главнее дня –

Царю над всем я, что ни говори.

Жизнь в мире начинается с меня –

Недели все и все календари...


Пришел на смену вторник, сел на трон –

И заявил: так повелось в веках,

Что судьбы всех времен и всех племен

Я, как кинжал, держу в своих руках...


Потом, зарею всплыв из тишины, –

Эй, просыпайтесь! – крикнула среда, –

Вон спину показали хвастуны!

Я завожу часы судьбы всегда...


Пришел четверг. И пятница за ним.

Потом суббота, воскресенье вслед.

И каждый мнил, что он неоспорим,

Один он в мире – и огонь и свет!..


Один он – тамада, и все дела!

Он людям чашу жизни подает,

Один он бьет во все колокола,

Один он в барабаны мира бьет.


Семь дней, как семь враждующих родов,

За первенство дрались – был каждый прав!

Но всех их наконец во тьме годов

Схватило солнце за уши, сказав:


Что за раздоры? Что за хвастовство?

Что спорите, кинжалами грозя?

Нет одного – и, значит, никого!

Не зубы вы, вас заменить нельзя.


Семь дней – и есть жизнь на земле как раз,

Вертящейся все так же и сейчас.

Ведь всех времен кинжал в руке у вас,

И всех времен зурна в руках у вас...


Все семеро с тех пор – за днями дни –

Сменяются без споров и без драк...

Виной всем стычкам люди лишь одни,

Что в мире не помирятся никак.


* * *


Мысль во вселенной не светилась,

Ей не пришла еще пора,

Ну а Земля уже крутилась,

Вращаясь на оси добра.


Прошли столетья в столкновенье,

В боренье мыслей и страстей,

А мир наш, по обыкновенью,

Кружится так же без затей.


Еще любовь не появилась,

В плен все живое не взяла,

Ну а Земля уже крутилась

На стержне мирового зла.


Тысячелетья миновали,

Над всем любовь царит, светла,

Но изменился мир едва ли –

Вращается на стержне зла.


Еще не взвился во вселенной

Звук песни, и высок и чист,

Но за спиной одновременно

Уже звучали смех и свист.


Вращается, как прежде, рьяно

Мир на оси добра и зла,

А за спиною постоянно

И свист и хохот – без числа...


ПЕСНЯ


Исчезли солнечные дни,

И птицы улетели,

И вот одни проводим мы

Неделю за неделей.


Вдвоем с тобой, вдвоем с тобой

Остались ты да я...

Любимая, любимая,

Бесценная моя!


На косы вновь твои смотрю,

Не налюбуюсь за день...

Птиц улетевших белый пух

Пристал к отдельным прядям...


Пусть у меня на волосах

Лежит, не тая, снег...

Но ты, моя бесценная,

Как прежде, лучше всех.


Все краски вешние неся,

Вернутся снова птицы.

Но цвет волос, но цвет волос

С весной не возвратится.


И солнцу улыбнемся мы,

Печали не тая ..

Любимая, любимая,

Бесценная моя.


* * *


– Что, скажи мне, совершить ты смог?..

– Мир изъездить вдоль и поперек...

– А чего не смог ты совершить?..

– Не сумел в родном ауле жить...


– А кого постиг, скажи скорей?..

– Очень многих на земле людей...

– А кого постичь трудней всего?..

– Трудно – человека одного...


– Что сумел ты сделать, дай ответ?..

– Эту землю уберечь от бед...

– А чего ты совершить не смог?..

– Я любовь свою не уберег...


ПАМЯТНИК НЕИЗВЕСТНОМУ СОЛДАТУ


Солдат Неизвестный, спаситель Земли,

Кто больше, чем ты, на планете известен?

Забывшей твой адрес нет в мире семьи:

Истерзанный мир и просторен и тесен.


Как песнь колыбельную, помнят везде

Все люди тебя... К тебе каждый стремится...

С твоею звездой на пилотке – звезде

Небесной, поверь, нипочем не сравниться!


Солдат Неизвестный, что в бронзу одет, –

Да разве склоняются так к незнакомцу?

Огнем твоим мир освещен и согрет,

Сердечным огнем, что подобен лишь солнцу.


Начертано, выжжено кровью, огнем

На этой земле твое славное имя:

Бессрочный твой паспорт – знак вечности в нем,

В бессмертье вошел ты делами своими.


Ты небу известен, земле, что своей

Так щедро ты полил горячею кровью,

И честь воздают тебе волны морей,

Леса и сады, что взрастил ты с любовью.


Цветок твой не сникнет, не сгинет родник,

И клин журавлиный свой путь не оставит,

Тебя прославляя... О как ты велик,

Защитник, спаситель, – весь мир тебя славит!


Ты в бронзе застыл, Неизвестный солдат!

Здесь все тебя знают, как друга, как брата...

Опять к матерям ты приходишь назад,

Идешь к сыновьям, как бывало когда-то.


Тебя и твой враг вспоминает сейчас,

Что чудом остался в живых после боя.

Он, угли войны ворошивший не раз,

Робеет и медлит, вновь встретясь с тобою.


Когда б ни позвать – отвечаешь: «Я здесь!»

Склоняю я голову перед тобою

За май тот далекий, за добрую весть,

За небо – не дымное, а голубое.


Солдат Неизвестный, спаситель Земли,

Кто больше, чем ты, на планете известен?..

Забывшей твой адрес – нет в мире семьи,

Забывшей твой адрес, как строчку из песен.


ДАЙ МНЕ РУКУ


(Песня)


Если счастьем ты охвачен –

Ты живи, его не пряча.

Дай мне руку, дай мне руку,

Дай мне руку, друг...


Если горе вдруг нагрянет,

Поделись – и легче станет.

Дай мне руку, дай мне руку,

Дай мне руку, друг...


Если ты влюблен безмерно –

Счастлив я, как ты, наверно.

Дай мне руку, дай мне руку,

Дай мне руку, друг...


Если объяснился с нею –

Рад за вас, поверь, вдвойне я, –

Дай мне руку, дай мне руку,

Дай мне руку, друг...


Если встретишься с бедою –

Разделю ее с тобою.

Дай мне руку, дай мне руку,

Дай мне руку, друг...


Если в ураган ты вышел,

Позови, чтоб я услышал.

Дай мне руку, дай мне руку,

Дай мне руку, друг


Коль в душе несешь ты злобу,

Предлагать ее не пробуй –

Целиком себе бери,

Руку, руку убери!


* * *


Люди – мы мешки, мешки точь-в-точь,

А Земля – груженая подвода.

Белый конь и черный – День и Ночь –

Тащат эту ношу год за годом

По путям, где ямы и витки,

По крутой дороге и неровной,

Чтоб в конце дороги те мешки

Высыпать в один сундук огромный.


ОГОНЬ И ВОДА


Как страждущий от жажды человек,

Степь стонет, к горизонту припадая:

Воды прошу!.. Горю я... Пропадаю...

Воды мне, люди, – из ключей и рек...

А я взамен – я жизнь вам принесу,

Жизнь принесу вам, как траву приносят

И как цветы живые преподносят,

Как руку друг подаст – в беде не бросит! –

Стоящему над бездной на весу...


Окоченевшим путникам под стать,

Припав друг к другу в холоде плечами,

Взывают горы к нам: раздуйте пламя!

Взамен – мы жизнь вам станем озарять

Как разжигает краски дня рассвет,

Как небо озаряет ночь луною...

Огонь для нас – все бытие земное,

И без огня нам жизни просто нет...


Жизнь… Бытие – какая тайна в нем?

Мне кажется, вот-вот я разгадаю!

Вот суть его: кипит вода живая

В котле, висящем над живым огнем...

И дождевые нити, может быть,

Что в ушки солнечных иголок вдеты,

Стараются, спешат – хоть как-то, где-то –

Мир, как тулуп разодранный, зашить.


* * *


Для смерти в мире – тысячи причин:

Болезни, старость, холод, голод, жажда,

Ложь, скрытая под множеством личин,

С которой ты столкнулся не однажды.


Наветы, клевета, коварный друг, –

Когда душа так безысходно просто

Тебя казнит из-за того, что вдруг

Ее унизил тот, кого вознес ты.


Я всякое в пути своем встречал,

Но до сих пор живу на белом свете

Не потому, что я не замечал

И уклонялся от напастей этих...


Не потому, что к солнцу не стремлюсь,

Боясь сгореть в огне его всесильном,

Не потому, что за себя страшусь,

Когда стою над камнем надмогильным.


Я сам, мой дух, и чувства, и дела –

Как миг, как вздох, мгновенны, быстротечны;

А повесть Дагестана – и была,

И есть, и будет, – и пребудет вечно...


В горах, как прежде, будет падать снег,

Хоть своего певца они лишатся.

Средь трав ручья струиться будет смех,

Хоть и исчезнут песни, может статься.


И все же – говорю я – для того,

Чтоб не желать в подлунном мире смерти,

Чтоб продолжалось жизни волшебство, –

Есть тысячи причин тому – поверьте!


С каким восторгом на детей смотрю!

И кажется нелепым, неуместным

Лежать в земле, – не лучше ль, говорю,

Ходить по ней под пологом небесным?


Работа есть, которую лишь я

Смогу доделать: кто другой – едва ли.

И не хочу я, чтобы смерть моя

Мою подругу обрекла печали.


Я за красавиц умереть готов –

Но ради них и жить, конечно, стоит...

За колдовство рожденных в муках слов

И умереть – и жить, конечно, стоит.


Бессонной ночью, беспокойным днем

Искавшему единственное слово

Проститься навсегда с живым огнем,

Уснуть навек – нет смысла никакого.


Найдется в жизни множество причин,

Чтобы расстаться с нашим миром тесным.

Но, верьте, много больше есть причин,

Чтоб жить ликуя под шатром небесным.


* * *


Птицы, крыльями трижды взмахнув,

Режут встречный неистовый ветер.

Мы летим, полной грудью вздохнув,

Трижды плетью взмахнув на рассвете.


Что же, судьбы похожи у нас:

Легкокрылым подобные стаям

Мы, родившись в положенный час,

Вдалеке от гнезда умираем.


Невзначай исчезаем вдали –

На закате и утренней ранью:

В небесах, на пространстве земли,

Среди вздыбленных волн в океане.


Прерываются в сини сквозной

Наши песни: их недопеваем…

На земле мы родимся одной,

В ста различных местах умираем.


КЛЕВЕР


Ясновиденье детской поры!

Я нередко те дни вспоминаю…

Снова клевер на склоне горы

Я судьбу предсказать заклинаю.


Мной оборванный молвит листок:

Не имею о том представленья!..

…Шли к источнику через мосток

Две красавицы в это мгновенье.


Обрываю второй – и опять:

Не оставь ты меня безответным.

Как дорогу к любви мне узнать?

Не покажешь ли тропки заветной'?


Ручейком унесенный – вдали

Молча сгинул листок, без возврата.

…Возвращались в аул журавли,

Что на юг улетали когда-то.


Обрываю я третий листок,

Обращаюсь к трилистнику снова…

И прошу его: если б ты смог

Мне о песне сказать хоть полслова!..


Все гадания были пусты,

И поставить бы точку на этом…

Но на эти вопросы вдруг ты,

Ты, любимая, стала ответом!


Коли примусь за гадание вновь –

Всех вопросов найду разрешенье:

Клевер – п е с н я, с у д ь б а и л ю б о в ь…

Ты, родная, всех трех – воплощенье.


АХ, ЖЕНЩИНЫ!


Пока не знал, не знал я вас,

Я жил на берегу ручья.

С тех пор, как вас узнал, – тотчас

В поток бурлящий прыгнул я.

Поток тот беспощаден был,

Трепал, швырял, о скалы бил…

Ах, женщины, вах, женщины,

Все те же, те же женщины!


Пока не знал, не знал я вас,

Я только грелся у огня.

Но имя услыхал – тотчас,

Вмиг в пекло бросило меня!

С тех пор огонь мне сердце жжет

И дни и ночи напролет…

Ах, женщины, вах, женщины,

Все те же, те же женщины…


С друзьями преданными я

Жестоко ссорился не раз,

И верные мои друзья

Со мной расстались из-за вас.

Порою не пожму руки,

Порой сжимаю кулаки…

Ах, женщины, вах, женщины,

Все те же, те же женщины…


Один другого– стыд и срам! –

Столкнул с дороги из-за вас.

Сам на дороге трудной к вам

В ловушку попадал не раз.

И ревновал. И горевал.

Бывал убитым наповал…

Ах, женщины, вах, женщины,

Все те же, те же женщины...


Считается в горах у нас:

Мужчине ревность ни к чему!

Но это доказать подчас

Нельзя ни сердцу, ни уму.

Осанка, стан, улыбка, взор...

Быть не ревнивым? Что за вздор!

Ах, женщины, вах, женщины,

Все те же, те же женщины!..


Едва кивнете головой,

Взбегая по ступенькам вверх, –

И становлюсь я сам не свой:

И – вспыхнул свет, и свет померк...

Вы – дальний мой и ближний свет,

До смерти ж мне и дела нет!..

Ах, женщины, вах, женщины,

Все те же, те же женщины!


Порой на вас я разозлюсь –

И сам терзаюсь выше сил...

Любовью разбудил я грусть,

Любовью свой покой убил...

Как схожи вы в своей красе,

Какие разные вы все!

Ах, женщины, вах, женщины,

Все те же, те же женщины!


Не тысячу ли из-за вас

Я бед и радостей сменил?

Вы изменяли мне не раз,

А я всегда вам верен был!

И чем ругают вас дружней,

Тем вы желанней и нужней,

Ах, женщины, вах, женщины,

Все те же, те же женщины!


* * *


Что за ливни землю исхлестали?

Странными мои знакомцы стали.

Град промчался ль, все вокруг разя?

Изменились давние друзья.

Слово молвлю – уж готов ответ,

Полный яда... Будто двадцать лет

Размышляли – или двадцать дней, –

Как ударить словом побольней...

Спрашиваю – как, мол, поживают?

Мне в ответ плечами пожимают.

Не желая мне ни в чем помочь,

Хлопают дверьми, уходят прочь.

Нужен был – на шаг не отходили,

А теперь вдруг очи отвратили,

А теперь иной пред ними путь:

Гордо ходят, выпятивши грудь.

Ну и спесь! Откуда что берется?

Будто смерть до них не доберется!

Выше ростом сделались, пожалуй, –

Не начальство ль руку им пожало?

Может быть, и прежде было так? –

Был я слеп, доверчивый чудак?

Может, у людей такой уж нрав,

Ну а я не знал и был неправ?..

Я – к горам с мольбою: мол, ответьте,

Что произошло на белом свете?

Растолкуйте, мол, что это значит? –

Раньше ведь бывало все иначе!

Слышу: «Слишком каждый суетится,

Нет минуты к звездам обратиться...

За руки хватая, с ног сбивая,

Мчатся, оглянуться забывая:

Разве тут услышишь мирозданья

Тишь, и грохот войн, и назиданья

Рано поседевшего отца,

Боли стон, которой нет конца...

Но – настанет день… И тот, что дружбой

Поступился, разговор ненужный

С запоздалой совестью своею

Заведет, о прошлом сожалея,

И себя и все вокруг кляня,

Ежась у погасшего огня».


НА СМЕРТЬ МОЛОДОГО ПОЭТА РАДЖАБОВА


Подснежник – вешний вестник, первоцвет –

Был инеем внезапно опален...

Регламент твоей жизни, Магомед, –

Каким коротким оказался он!


В ветвях – гнездо покинувший – птенец

Впервые спел!.. И – камнем был убит.

На горной тропке молодой поэт

Лишь показался – был недугом сбит...


В тебя поверил я... И горько мне –

Как быстро ты, поэт, сошел с трибуны!

И на больничной койке, в тишине,

Ты умер, отпустив пандура струны...


Но встретился я с песнею одной,

С твоею главной – созданной любовью:

Сложил ее ты матери родной,

Когда стояла смерть у изголовья.


Вторые песни были – на бегу

Рассыпаны, разбиты, недопеты, –

Как бы следы оленя на снегу,

Подстреленного, скрывшегося где-то...


И третьи песни ты унес во тьму –

О пылкости, о страсти, о томленье...

Мол, в землю уходящему – к чему

Здесь на земле любовное горенье?..


Но в память первой песни – той, одной,

О матери – в стремлении едином

Весь Дагестан мой, как отец родной,

Тебя сегодня называет сыном.


И женщина скорбящая сюда

К тебе приходит и зимой и летом.

И над могилой так молчит всегда,

Как будто внемлет песням недопетым.


…Регламент твоей жизни, Магомед,

Как мал! Как быстро он сошел на нет!..


МАРИЯ


Я руку твою поцелую без спросу,

И, знай, я того никогда не забуду,

Мария родная, как ты в Кахабросо

С зарею пришла на могилу Махмуда.


Как ты на отрогах, Махмудом воспетых,

Цветов набрала и его навестила,

И как ты слезу пролила над поэтом,

Склонясь над его обветшалой могилой.


А дни его были – Мария, послушай! –

Печальнее песен любви безответной.

Он, горец, отдавший любви свою душу,

Бродил меж утесов во мгле предрассветной.


Лишь турам он мог свое горе поведать...

И жизнь его гасла и кончилась, прежде

Чем обнял он ту, что несла ему беды,

В груди не оставив ни места надежде…


Не понятый ею – в заоблачных высях

Он был погребен под тяжелой плитою,

Где имя сыновнее горестно высек

Отец безутешный, что стал сиротою…


А после собрал он все песни Махмуда

И сжег в очаге их порою ночною

Все беды-напасти, мол, были отсюда,

Всему вы виною, всему вы виною…


Но разве забудут и люди и скалы

Те песни, что сердцем пылающим спеты?

Но разве любовь, что легендою стала,

Умрет оттого, что не стало поэта?


Я плакал, когда, на пандуре играя,

Их пели в ауле, печалью томимы,

И сердце мое застонало, внимая

Стихам, что с Карпат посылал он любимой.


Мария родная, скажу тебе сразу:

Уж так эго вышло – хочу повиниться, –

Что я не бывал в Кахабросо ни разу,

Священной могиле не смог поклониться…


А ты – ты жилище его посетила,

Из дальней Москвы прилетев к нашим скалам,

Цветы на могиле его посадила

На вечную память и старым и малым.


Мария, Марьям, твою руку без спросу

Целую… Слезы я твоей не забуду,

Упавшей на камень седой в Кахабросо…

Марьям, наконец-то пришла ты к Махмуду!..


УТРЕННЯЯ ГИМНАСТИКА


Встаньте, потянитесь не спеша,

Глубоко вдохните утром ранним…

Болен мир – как тело и душа, –

Если вдруг не ладится с дыханьем...


Глубоко вдохните – через нос, –

Пусть в хурджуны легких льется воздух.

А потом, поставив ноги врозь,

Выдохните: это очень просто.


Ведь дыханье – это жизни свет

Для людей, для мира и для дела;

И для песен – тоже жизни нет

Без него! – как для души и тела.


Жизнь идет в заботах и трудах,

В долгих днях, тяжелых и непраздных,

Задыхаясь, с пеной на губах

От соревнований самых разных.


Времени – оно в обрез у нас –

Не хватает, чтоб обнять любимых…

Люди, вспоминайте хоть подчас:

Вдох и выдох нам необходимы!


Воевали мы еще вчера,

Очень долго раны зарастают…

Видеть звезды, греться у костра –

Времени пока что не хватает.


Состязаясь в беге по прямой

И на скорость по большому кругу,

Вы совет не забывайте мой:

Вдох и выдох! – повторять друг другу...


Раз, два, три, четыре... Шире грудь,

Шаг вперед и руки поднимите, –

Вдох и выдох!.. Отправляясь в путь,

Глубоко и правильно дышите –


Чтобы ровно мира пульс всегда

Бился – как часы, – без перебоя...

...То, что вдох без выдоха – беда! –

Не мешает помнить нам с тобою...


Раз, два, три!.. И – новых сил прилив!

С миром на руках беги по свету,

На плечи историю взвалив,

Трижды обогни бегом планету.


На волнах морских зажги огонь

И, сорвав с небес, зарей отмытых,

Звезды – положи их на ладонь!..

Вдох и выдох...

Вдох и выдох...

Вдох и выдох...


ДОЖДЬ В ДИЛИЖАНЕ


В холмах – на солнцепеке и в тени –

Коттеджи композиторов таятся.

Деревья в окна заглянуть стремятся –

Уж очень любопытные они!


Труба и флейта. Скрипка и рояль.

Весь воздух здесь мелодией пронизан.

Родится радость вон под тем карнизом,

За тем окном рождается печаль.


Струятся между трав путем своим

Повсюду звуки, сказочные звуки...

Как телеграммы – средство от разлуки –

От сердца к сердцу, от одних к другим.


Вот – радость в честь рожденья сыновей.

А вот – тревога за подросших дочек...

Мелодии не нужен переводчик,

Она понятна сущностью своей.


Ожгли траву палящие лучи…

Красавице подобна чернобровой

Армения... Над красотой суровой,

О дивная симфония, звучи!


Порою взаперти – ночь ото дня

Не отличить готовы ненароком...

Здесь каждый в своем творчестве высоком –

Отдельная держава для меня.


Но, услыхав неповторимый звон

Мелодии иной – свою работу

Забыв, вдруг высыпали все без счету

На все балконы с четырех сторон.


И, двери и окошки растворив,

Той музыке внимали и молчали:

Над Дилижаном моросил вначале,

А после – ливнем хлынул тот мотив.


Дождь вниз бросался с крыш по желобам,

Деревья он омыл живою влагой...

С каким весельем, радостью, отвагой

Мелодия врывалась в души к нам.


Вот каждую дождинку, как дитя,

Севан к груди широкой прижимает,

Ручьи пути привычные ломают,

В долину сломя голову летя...


В коттеджах Дилижана – тишина:

Творцы умолкли все в благоговенье,

Природы силу ощутив в мгновенье

И власть, что ей над музыкой дана.


В ГОСТЯХ У МАРТИРОСА САРЬЯНА


Там – Арарат, у края, у черты,

А здесь – Севан, в столетиях воспетый.

И между ними славный мастер – ты,

Ты – повелитель синевы и света.


За Араратом – скорбь далеких дней,

А гордость – здесь, на берегу Севана.

И ты – как всадник между двух коней,

Рукам твоим покорных без обмана.


Одной рукою ты прижал к груди

Армению родную. А другая

Протянута вперед... Там, впереди,

Земля иная, тоже дорогая...


Передо мною – сена тяжкий воз

Навьючен на худую спину мула.

Хотя поля уж прихватил мороз –

Весна тот воз нам заново вернула.


Задерживаю восхищенный взор

На персиянке под неплотной шалью...

О сколько миновало лет с тех пор –

Она все молода за этой далью!..


И аравийской пальмы красота

Лишь славной кисти мастера подвластна:

Сохранена на белизне холста,

Свежа та пальма так же и прекрасна.


Вот замираю я средь тишины:

Три возраста. Три женские портрета.

Все три – твоей единственной жены.

(Сперва-то я не так воспринял это…)


Так пребывал я у тебя в дому

С Востоком в соприкосновенье странном...

Беседуя с носящими чалму,

Бредя в песках с верблюжьим караваном.


Хоть старое и новое видал

В различном сочетанье и сплетенье.

Признаюсь: я Армении не знал

Такой – какой ее твой создал гений.


Как розовы деревья и кусты!

Как пламенеют кони на равнине!

И лепестки, что тронул кистью ты,

Уж не увянут никогда отныне.


Армения! Благословенна будь!..

Я был в гостях у самого Сарьяна

И разгадать твою пытался суть

Сквозь магию стихов Исаакяна...


ИНДИЙСКИЕ СТИХИ


Тебя я посетил не раз, не два,

Но не сложил тебе и песни краткой.

Нет в стихотворцах у тебя нехватки –

Их сосчитать сумеешь ты едва.


Случалось мне бывать во всех концах

Твоей земли... Но в слове не являлись

Мои раздумья: немы оставались...

Нет у тебя нехватки в мудрецах.


Сейчас январь. По пояс высоки

В горах снега. Стволы оледенели...

А вот в Калькутте солнца или в Дели

Хватило бы на все материки!


Лучам, дождям и звездам, что звеня

Роятся, – нет числа! Ты языками

Богата... А зажженные веками

Забуду ли я праздники огня?!..


Обилие религий, каст, идей,

Обитель будд, пристанище ислама...

Коровы, выходящие изхрама, –

Почтенней и почетнее людей...


Чего же пожелать тебе?.. Твоих

Детей я вижу... Памятные встречи...

Глаза их жгут, мерцают будто свечи,

«Хлеб...» – тянутся бессильно руки их.


Что мне сказать? Без двери, без стены

Жилища с обезьянами в соседстве

На ветках люди выбирают с детства, –

Бездомные к ним зависти полны...


Что мне сказать? Вот светятся легки

Вдоль Ганга огоньки, жизнь воплощая.

Людей угасших в пепел превращая,

Развеиваешь над свинцом реки.


Меня пленило песен волшебство,

Тот строй особый музыкальной фразы…

Но песнь голодных не слыхал ни разу

На машаварах я ни от кого...


Другие песни я забыл уже,

Хоть повторял не раз их втихомолку...

Как песня-стон подбитой перепелки –

Напев той песни жив в моей душе.


СТИХИ, ПРИШЕДШИЕ КО МНЕ

В ДОМЕ ТАГОРА В КАЛЬКУТТЕ


Великий пророк!.. Как я поздно приехал –

Когда ты ушел уже... Я опоздал...

Но кто запрещал мне, что было помехой –

Порог преступить твой?... Как я опоздал!


Хоть раз бы взглянуть на тебя... На минуту

Увидеть... Чего б я за это не дал!

Пожать твою руку, приехав в Калькутту...

Но как поспешил ты!.. Как я опоздал!..


Я видел людей здесь, что песни и речи

Слыхали твои, чьи ты руки пожал.

Они вспоминали те давние встречи…

Я – гость из далеких краев – опоздал.


С другими калькутцами вел я беседы –

Тебя одного не слыхал, не видал.

Каков ты?.. Сказали, что ты на соседа

Простого похож был... Как я опоздал!


О как же длинна для аварца дорога

К порогу пророка… Как я опоздал!

Какая обида! Дошел до порога –

А ты уже вышел... Как я опоздал!


А мог ведь аллах сократить между нами

Разрыв хоть лет на десять!.. Только – не стал...

В Москву приезжал ты… Но я-то годами

Не вышел тогда... Ах, как я опоздал!


ПЕРСИДСКИЕ СТИХИ


ПЕРСИЯ


В Иран приехав вешнею порою,

Трех женщин я повсюду встретить мог.

Одна тысячелетнею чадрою

Окутана была до самых ног.


Красивых женщин пели не случайно

Поэты здесь в былые времена.

– Кто вы, ханум, чей лик сокрыт, как тайна?

– Я – Персия, – ответила она.


Чадра другой была под стать вуали,

Приметить позволяя неспроста

Жемчужины,

которые сверкали

В полуоткрытой киновари рта.


Казалось, проплывавшая в зените,

Слегка прикрылась облаком луна.

– Кто вы, ханум? Как вас зовут, скажите?

– Я – Персия, – ответила она.


Точеные, как будто из самшита,

У третьей были ножки.

И, смугла,

Мне улыбалась женщина открыто,

И я подумал: «Боже, как мила!»


Прекрасный лик. Точеная осанка,

И дерзко грудь почти обнажена.

– А вы, мадам, наверно, парижанка?

– Я – Персия, –

ответила она.


В ШИРАЗЕ


Я спросил в Ширазе речку малую:

– Как случилось, что не первый век,

Осенясь звездою семипалою,

Стала ты известней многих рек?


Отвечала речка светло-сизая:

– Потому завиден мой удел,

Что поила некогда Хафиза я,

И меня он некогда воспел.


Я спросил в Ширазе розу красную:

– Почему не первый век подряд,

Называя самою прекрасною,

О тебе повсюду говорят?


Почему ты, как звезда вечерняя,

Выше роз других вознесена?

– Пел Хафиз, –

сказала роза чермная, –

Обо мне в былые времена.


И на женщин бросив взгляд не издали,

Я спросил в Ширазе как-то раз:

– Почему считают в мире исстари

Первыми красавицами вас?


– Жизнь сравнивший с чашею пригубленной,

Так считал Хафиз.

И, не скупой,

Самарканд за родинку возлюбленной

Отдавал он вместе с Бухарой.


ХАФИЗ НЕ ОСТАВИЛ ШИРАЗА


Манивший из разных сторон мусульман,

Сверкавший подобьем алмаза,

Хоть был недалек голубой Исфаган,

Хафиз не оставил Шираза.

Мерцал полумесяц над свитком дорог,

Но их опасался, как сглаза,

Хафиз потому, что оставить не мог

Печальными розы Шираза.

Владыки Востока из белых дворцов,

За честь они это считали,

С дарами к нему посылали гонцов

И в гости его приглашали.

Гонцы увозили, нахмурясь, как ночь,

Любезные строки отказа.

Писал он владыкам:

«И на день невмочь

Оставить мне женщин Шираза».

Саади бывал и в далеких краях,

Где пел он над струнами саза,

Но в жизни ни разу –

любви падишах –

Хафиз не оставил Шираза.

И к женщинам лик обращал, как привет,

Он даже во время намаза.

Покинуть боялся, наверное, свет

Хафиз в отдаленье Шираза.


МОГУЩЕСТВО ХАФИЗА


Памяти Сергея Есенина


В голубом мерцающем тумане

Прошептали женские уста:

– Принято гадать у нас в Иране

На стихах Хафиза неспроста.

И тебе дана въездная виза,

Чтоб воочью убедился ты,

Каково могущество Хафиза

В слове незакатной высоты.

Замерев,

гадавшие внимали

Черной вязи белого листа,

Потому, что правду мне сказали

В этот вечер женские уста.

Где стоит между ветвей зеленых

На мечеть похожий кипарис,

Тайной властью тысячи влюбленных

Сделал приближенными Хафиз.

Как велит обычай,

в знак привета

Прикоснувшись к сердцу и ко лбу,

Я, склонясь над книгою поэта,

Стал свою загадывать судьбу.

– Отвечай, –

спросил я у газели

Голосом беззвучным, как во сне:

– В этот час тоскует обо мне ли

Дорогая в отчей стороне? –

О себе гадал, и о любимой,

И о том, что связывает нас.

И давал Хафиз ответ правдивый

На любой вопрос мой всякий раз.

И тогда спросил я в изумленье:

– Как, Хафиз, все знаешь ты про нас,

Если от Шираза в отдаленье

Славится не розами Кавказ? –

Лунный свет лила ночная чаша,

И сказал задумчиво Хафиз:

– Знай, любовь существовала ваша

С той поры, как звезды смотрят вниз.


МЕЧЕТЬ ШАХ-АБАСА В ИСФАГАНЕ


К себе приковывая взор,

Земли и неба сблизив грани,

Стоит, векам наперекор,

Мечеть, красуясь, в Исфагане.


Мечети было суждено,

Чтоб сумрак тайн ее окутал.

Шепнешь в ней слово,

и оно

Плывет, озвученно, под купол.


И повествует мне рассказ,

Не сгинув в древностном тумане:

«Решил однажды шах-Абас

Мечеть построить в Исфагане.


И разослал глашатых он

В пределы дальних мест и отчих.

И во дворец со всех сторон

Сошлися лучшие из зодчих.


И со ступени голубой,

Вблизи журчащего арыка,

Сложив ладони пред собой,

К ним слово обратил владыка:


– Должны построить вы мечеть,

Покуда царствовать я буду,

Но чтоб она могла и впредь

Стоять в веках, подобно чуду.


Они ответили ему:

– Не торопись на нас гневиться,

Ты стар уже, и потому

Не сможем в срок мы уложиться.


И лишь один сказал:

– Мой шах,

Клянусь:

по собственной охоте,

Обдумав трезво этот шаг,

Готов я приступить к работе...


Отменно двинулись дела,

Сам шах держал все на примете.

И в срок заложена была

Основа будущей мечети.


И вдруг над шахом, словно плеть,

Взметнулась весть,

грозой чревата:

Мол, зодчий, строивший мечеть,

Бежал из города куда-то.


– Догнать! – взъярился шах-Абас, –

Живым иль мертвым, но доставить,

А не исполните приказ,

Всех вас велю я обезглавить…


Исчез беглец.

Лет пять с тех пор

Прошло. Но вот доносят шаху,

Что из бегов к нему во двор

Явился зодчий, как на плаху.


И прежде чем его казнить,

Спросил у зодчего владыка:

– Сумев основье заложить,

Почто бежал от нас, скажи-ка?


– Ты был похож на седока,

Что шпорит скакуна до крови,

А чтобы строить на века,

Окрепнуть следует основе.


Случалось, рушились во прах

Столпы держав.

Что хмуришь брови?

И вера может рухнуть, шах,

Когда нет твердости в основе.


Не испугавшись топора,

Я потому явился снова,

Что стены класть пришла пора,

Достигла крепости основа.


Взглянув на звездный календарь,

Сумей себя переупрямить.

Приступим к делу, государь,

Чтоб о тебе осталась память.


И зодчий шахом был прощен,

Но стал печальней шах, чем ране...

Стоит над бурями времен

Мечеть, красуясь, в Исфагане.


САБЛЯ НАДИР-ШАХА

И РУБАЙ ОМАР ХАЙЯМА


Отгарцевавший в царствии подлунном

И превращенный временем во прах,

С клинком в руке

на скакуне чугунном

Седым Мешхедом скачет Надир-шах.


Не изменивший собственной натуре,

Надменный всадник грозен и упрям.

И белой чашей в древнем Нишапуре,

Как будто сам венчал себя Хайям.


И восклицает сабля Надир-шаха:

– Мне власть была завидная дана,

Я всласть

рубила головы с размаху,

Приказу высочайшему верна.


Царя царей – великого Надира

Я славила,

сверкая и звеня,

И в двадцати походах

он полмира

Смог покорить при помощи меня.


Придворные поэты

фимиама

Мне не жалели,

словеса граня.

Но почему вас, рубаи Хайяма,

Умельцы не вчеканили в меня?


– Мы рождены для разного напева, –

Хайяма отвечали рубай, –

Ты пела смерть,

исполненная гнева,

А мы любовь – глашатаи любви.


Хозяин твой и в праздник хмурил брови,

А с нашим – радость век была дружна.

Твои уста карминились от крови,

А наши – от багряного вина.


Тебя боялись больше вести черной,

А нас встречали, как благую весть.

Ты принуждала к робости покорной,

А мы свободе воздавали честь.


Владелец твой,

вдевая ногу в стремя,

Немало городов чужих сторон

Смог покорить,

но покорить на время,

А нами мир навечно покорен...


В Мешхеде Надир-шах,

подобный буре,

Как будто бы грозит чужим краям,

И белой чашей в древнем Нишапуре

Желает с вами чокнуться Хайям.


ОТВЕТ ХАЙЯМА


Собственному преданный исламу,

Чьи не слишком строги письмена,

На поклон придя к Омар Хайяму,

Осушил я полный рог вина,


И, оставшись трезвым, как арыки,

Вопрошал душевен я и прям:

– Чей ты будешь? Персы и таджики

Спорят из-за этого, Хайям?


Словно из таинственного храма,

Прозвучал ответ его сквозь смех:

– Я не беден, и богатств Хайяма

Под луной хватить должно на всех.


Я ХОДИЛ ПО ЗЕМЛЕ ШАХИНШАХОВ


Я ходил по земле шахиншахов

И однажды над лунной водой

Там не в праздном кругу вертопрахов

Персиянке внимал молодой.


На устах неподдельный багрянец,

А в глазах – чуть лукавая синь:

– Говорят, что у вас, чужестранец,

Нет ни шахов давно, ни шахинь?


– То неправда, ханум!

И поныне

Шахи есть у нас в образе гор.

И возлюбленной рад, как шахине,

Поклоняться любой до сих пор.


ОТНОШЕНИЕ К ЖЕНЩИНЕ...


Я спросил на вершине,

поросшей кизилом:

«Что мужского достоинства

служит мерилом?»

«Отношение к женщине», –

молвило небо в ответ.


«Чем измерить, – спросил я

у древней былины, –

Настоящее мужество в сердце мужчины?»

«Отношением к женщине», –

мне отвечала она.


«Чем любовь измеряется

сердца мужского?»

«Отношением к женщине...»

«Нет мерила такого», –

возразили служители мер и весов.


НА ЗОЛОТОМ ПЕРГАМЕНТЕ ВОСТОЧНОМ...


У Мелик-шаха заслужив почет,

Высокого исполненные смысла,

Писал алгебраические числа

Омар Хайям – придворный звездочет.


Арабская цифирь,

а по краям

На золотом пергаменте восточном

Есть где сверкнуть стихам четырехстрочным,

Которые сложил Омар Хайям.


Пергамент, словно пиршественный стол,

Он головы легко насытит ваши,

А по краям стоят хмельные чаши

На дне – кто пил их –

истину нашел.


СТИХИ, В КОТОРЫХ ТЫ ВОСПЕТА


Такого нету амулета,

Чтоб от сердечных ран спасал.

И персиянкам я читал

Стихи, в которых ты воспета.


И, хоть в стихах вознесена

Ты всякий раз была высоко,

Не высказала мне упрека

Из многих женщин ни одна.


А ты,

лишаясь белых крыл,

Бросаешь снова мне упреки

За то, что преданные строки

Одной из них я посвятил.


* * *


Вижу я:

твои руки как руки,

Не похожи на звезды глаза.

И бровей неприметны излуки,

Хоть черны они, словно гроза.


И собой драгоценного лала

Не стремятся напомнить уста.

Но обличьем твоим, как бывало,

Я любуюсь опять неспроста.


Что возникнет,

когда на странице

В книге слово от слова отсечь?

Но сольются слова в вереницы,

И поймешь, как пленительна речь!


ГУГУШ


«Верю, верю,

Люблю, люблю».

Трепет коснулся душ.

«Верю, верю,

Люблю, люблю», –

Петь начала Гугуш.


Бьет в маленький бубен ее рука,

Ах, милая ворожея,

Не знаю персидского языка,

Но все понимаю я.


«Верю, верю,

Люблю, люблю».

Свет вокруг бирюзов.

И, очарованный, я ловлю

Песенки тайный зов.


«Верю, верю,

Люблю, люблю».

Кто-то кому-то люб.

«Верю, верю,

Люблю, люблю».

Клятва слетает с губ.


В песне два слова, но снова они

Вместили близь отчих сторон

Ночи, которым завидуют дни,

Очи, где я отражен.


«Верю, верю,

Люблю, люблю».

Это как дождик в сушь.

И, очарованный, я молю:

– Спой мне еще, Гугуш!


РОЗЫ ШИРАЗА


Мирзо Турсун-заде


Венчают стихов виноградные лозы

Столетия каждою грудь.

Ты помнишь, Мирзо,

как ширазские розы

С тобой провожали нас в путь?


Быть может,

завиднее нет их удела,

Где утренний купол цветаст.

И сколько бы времени ни пролетело,

Хафиз им завянуть не даст.


Клубились над городом первые грозы

И первые вились стрижи.

Ты помнишь, Мирзо, провожали нас розы,

Как будто надев паранджи.


Они нам шептали:

«Грешно торопиться,

Хоть на день отсрочьте отъезд,

И наши пред вами откроются лица,

Как лучших ширазских невест».


Поверь мне, Мирзо,

я с утра до заката

Красой любоваться горазд.

Ах, розы Шираза!

Воспев их когда-то,

Хафиз им завянуть не даст!


ПЕСНИ ГОР


ГУНИБ


Вот я снова стою

На знакомой кремнистой вершине.

Здравствуй, славный Гуниб,

Дагестана живая краса!

Подо мною аул,

Где всегда на зеленой равнине,

Словно солнечный свет,

Мне цветы обжигают глаза.

Я дышу высотой.

Облака мне ложатся на плечи.

Слышу вздохи Койсу –

Ледяной своенравной реки.

И, как верных друзей,

Тополя обнимаю при встрече

И приветствую горы

Торжественным взмахом руки.

Я готов, словно в детстве,

Влезать на деревья с весельем,

Слушать эхо в горах,

По стремительным кручам сбегать,

Засыпать на меже,

Беззаботно бродить по ущельям

И аульской девчонке

В любви признаваться опять.

Ты прекрасен, Гуниб,

Что с твоей красотою сравнится?

Я за то благодарен

Своей беспокойной судьбе,

Что под небом твоим

Довелось на земле мне родиться,

И в разлуке всегда

Мое сердце стремится к тебе.

Здесь орлят обучают

Орлицы летать на свободе,

И хранят сыновья

В своих душах заветы отцов.

Здесь немало преданий

Живет в моем гордом народе,

И чунгуры поют

О немеркнущей славе бойцов,

Про геройских мужей,

Что во имя свободы и мира,

Бросив громкий свой клич

По аулам в родимом краю,

Разгромили в сраженье

Персидского шаха Надира,

Отстояв свои горы –

Исконную землю свою.

Знаю: предки мои

Были люди, видавшие виды,

Сохраняют легенды

О них знаменитую быль.

Спят под камнем седым

Шамиля боевые мюриды,

Но живет среди горцев

С царем воевавший Шамиль.

Мой Гуниб дорогой,

Я люблю твое гостеприимство,

Твои звонкие песни,

Прекрасных твоих дочерей

И рассказы ашугов

О нерасторжимом единстве

Твоих подвигов прошлых

И подвигов нынешних дней.

Назову твое имя –

Я слышу в нем сад соловьиный.

Пусть тебя, мой Гуниб,

Стороною обходит беда,

Пусть любуется солнце

На долы твои и вершины,

Отраженье которых

Ношу в своем сердце всегда.


* * *


Всему я на свете

Люблю свою меру:

И утру, и полдню,

И сумеркам серым,

И снам, и покою,

И песням старинным,

И даже траве

В наших горных долинах.


Но только в одном

Не хочу я предела:

В бурлящем кипенье любимого дела.

Хочу я прожить плодотворно и много

Не ради того, чтоб бродить по дорогам

И греться под солнцем родимого края,

И даже не ради тебя,

Дорогая.


И где б я ни жил,

Моя песня стремится

К родимым аулам,

К любимой столице...

Как в песне без жизни – ни слов, ни мотива,

Так в жизни нет жизни без песни правдивой.


ПЕСНЯ СОЛОВЬЯ


Слышишь песнь соловья?

В ней звучит торжество.

Но о чем он поет?

Неизвестно, увы, никому.

Я уверен:

О родине песня его.

Ведь другая давно б надоела ему!


* * *


П. Ю.


Дождик за окном – о тебе я думаю,

Снег в саду ночном – о тебе я думаю.

Ясно на заре – о тебе я думаю,

Лето на дворе – о тебе я думаю.

Птицы прилетят – о тебе я думаю,

Улетят назад – о тебе я думаю.

Зелены кусты, скрыты ли порошею, –

Ни о чем невмочь, – о тебе я думаю.

Уж, наверно, ты девушка хорошая,

Если день и ночь о тебе я думаю.


* * *


Скоро, скоро настанет весенний рассвет.

Люди спят, до влюбленного дела им нет.

Мне всегда был приятен предутренний сон,

Но и этого нынче тобой я лишен.

Для того чтобы знала ты, как я люблю

И от этой любви постоянно не сплю,

Я б хотел свое сердце вложить тебе в грудь,

Но тогда и тебе до утра не уснуть!


* * *


Много родников в моих горах,

Все они прозрачны и певучи.

Словно близнецы, в полях цветы,

И не отгадать, который лучше.


Много девушек в моих горах,

Все они прилежны и пригожи.

Словно сестры, схожи меж собой,

На тебя, пригожая, похожи.


Я друзьям не хвастал никогда,

Что красивей ты своих соседок,

Но перед дорогой лишь тебя

Увидать хотел я напоследок.


Вижу лица милые вокруг –

В них твои глаза, твои улыбки;

А твое лицо мне никого

Не напомнит даже по ошибке.


Ярко светят звезды в темноте,

Друг на друга все они похожи.

Но одна – не знаю почему –

Самых ярких в небе мне дороже.


* * *


Я в горы поднялся –

Чиста и звучна,

Устало мечтала

Свирель чабана

о нас.


В ущелье сошел я –

Быстра и легка,

Летела, шумела,

Звенела река

о нас.


Я по лесу шел,

Где в слезинках смолы

Рыдали, скрипели

И пели стволы

о нас.


А мы-то с тобой

Говорили не раз,

Что нам только

Ведома тайна

о нас.


* * *


Часто я вспоминаю в далеком краю

Двухэтажную саклю родную мою.

Часто я вспоминаю то поле меж скал,

Где на резвом коне я мальчишкой скакал.

Часто я вспоминаю родник у села,

Где она мне впервые кувшин поднесла.

Часто я вспоминаю тот путь на ветру,

Где она провожала меня поутру.

Но ни разу не вспомнил я ту, что любил,

Потому что ни разу о ней не забыл.


ПИСЬМО


Здесь еще снег не стаял,

Крыши – в белых папахах,

А ты с земляком прислала мне

С горных лугов цветы…

И в дымный вокзал ворвался

Легкий весенний запах,

И, знаешь, мне показалось,

Что это приехала ты.


Я принял их, как встречают

Гостя в домах кавказских!

Поставил на видном месте,

Свежей водой поил.

Но мало они погостили:

Скоро поблекли краски,

И стебли к свету тянулись

Уже из последних сил.


Венчики наклоняя,

В руках моих увядали.

Как я хотел спасти вас,

Ранней весны ростки!..

Вдали от лугов зеленых,

От горной солнечной дали

Медленно опадали

На письменный стол лепестки.


И опустело в доме,

Будто мы вновь простились...

И за окном капели –

Уходит, уходит зима!

И на Тверском бульваре

Ландыши появились…

Знаешь что, дорогая,

Ты приезжай сама!


ПРОСТО ТАК НИЧЕГО НЕ БЫВАЕТ


Шуточная песня


Ночь темна. Над аулом туман,

Но крадется домой Сулейман,

Где то мысли его вдалеке,

А ворота давно на замке.

А наутро по комнатам бас:

«Где ты шлялся опять, лоботряс?!»

«Просто так я вчера опоздал», –

Неуверенно сын отвечал.


Кто ж поверит ему!

Кто ж не знает:

Просто так ничего не бывает,

Без причины совсем неумно

Не в калитку входить, а в окно.


А соседская дочка Айшат

Облачается в новый наряд,

А в ауле соседи о том

Что то шепчут друг другу кругом.

И спросила у дочери мать:

«Что все это должно означать?»

Отвечает Айшат:

«Разве жаль?

Просто так надевала я шаль…»


Кто ж поверит ей!

Кто ж не знает:

Просто так ничего не бывает,

Просто так три недели подряд

Наряжаться б не стала Айшат.


Молодая луна, на беду,

Осветила тропинки в саду,

А в саду Сулейман средь ветвей

Обнимался с подругой своей.

Но характер у сторожа крут:

«Говорите, что надо вам тут?»

«Просто так мы зашли в этот сад», –

Говорят Сулейман и Айшат.


Кто ж поверит им!

Кто ж не знает:

Просто так ничего не бывает,

Просто так разве надобно нам

По чужим хорониться садам?


А в один из безоблачных дней

Созывали веселых гостей,

Где-то бубна послышался звон,

С женихом прогремел фаэтон.

Для соседних аулов задача:

«Как понять это?

Что это значит?»

Посылали с вопросом,

А там:

«Просто так», – отвечали гонцам.


Кто ж поверит им!

Кто ж не знает:

Просто так ничего не бывает,

Ни с того ни с сего, сам собой

Не затеется праздник такой.


ПОСЛЕ ДОЖДЯ


Ребенок плачет, но подходит мать –

Он в люльке улыбается опять.

Вот так и листья.

Ты на них взгляни:

Лишь дождь прошел,

И вдоль сверкнувших улиц,

Еще в слезинках, мокрые, они

При виде солнца снова улыбнулись.

И с новой силой в этот светлый час

Ручьи в горах заводят песнопенья,

Вот так звенит в руках ашуга саз ,

Когда придет к ашугу вдохновенье.

Ты посмотри:

Вблизи и вдалеке

Под небом вся природа посвежела,

Как девушка, что вымылась в реке,

А высохнуть на солнце не успела.


ДОЧЬ ЛЕСНИКА


Шуточная песня


Луна не взошла, и в лесу темно,

Одно лишь окошко освещено.

Дочь лесника стоит у окна, –

Коса у нее, словно полночь, черна.

Коса как темень, лицо как свет,

Как летний полдень… Светлее нет!


Вдруг шорох нарушил тишину,

Путник усталый подходит к окну.

Кто этот путник? Ведь ночью сюда

Люди не ходят почти никогда.

Дочь лесника стоит у окна.

«Кто там?» – испуганно шепчет она.


«Не бойся меня, я не зло несу.

Охотившись, я заблудился в лесу.

Я шел и свет увидал в окне,

И отдохнуть захотелось мне.

Но если гостю не рады здесь,

В лесу достаточно места есть!»


Как бурка Али, ночь темнеет вдали,

И как темень ночная бурка Али,

Но чернее бурки его глаза…

Такого джигита прогнать нельзя.

Отвернулась Пари, не сказав ничего,

И отдохнуть впустила его.


А рано утром, еще до зари,

Поднялся с постели отец Пари.

«Не вор ли, не зверь ли к нам в дом проник?» –

Косясь на двери, спросил старик.

«Не вор к нам крался, не хищный зверь –

То ветер подул, и открылась дверь!..»


И снова ночь, и в лесу темно,

Одно лишь окошко освещено.

Дочь лесника стоит у окна, –

Коса у нее, словно полночь, черна.

Коса как темень, лицо как свет,

Как яркий полдень. Светлее нет!


Никто в эту ночь не подходит к окну,

Никто не тревожит тишину...

Дочь лесника стоит у окна,

Пристально смотрит в темень она,

И думает девушка: «Почему

Опять бы не заблудиться ему?»


ПОЛДНЕВНЫЙ ЖАР

ОТЦОВСКИЙ ДОМ И ПАШНЯ


Отцовский дом и пашня. Вот он, дом,

Стоит, как и стоял... Но где же пашня?

Следов ее не сыщешь и с трудом,

Не восстановишь – как и день вчерашний.


И нет у птицы одного крыла,

Одна струна осталась у комуза...

Но дом и пашня – нет добрей тепла,

Но дом и пашня – нет мудрей союза...


Все видится: полетам нет конца,

Все слышится – комуза двухголосье...

Все помнится, как были для отца

Легчайшим оперением – колосья...


Остался дом отцовский. В очаге

Огонь не гаснет, хоть и не пылает.

Его тепло вблизи и вдалеке

Меня сейчас, как прежде, согревает.


Но пашня где?.. Как вовсе не была!..

Ни там, ни здесь – недалеко от дома...

Никто не спросит, как идут дела,

Как молотьба?.. Ни сена, ни соломы...


Остался дом отцовский... И кинжал.

И звук пандура долетел сквозь годы...

Какой безумный фокусник смешал

Все наши пашни, словно карт колоду!..


И землю, что считалась тучной встарь,

Под стройку забирают без печали:

Разбит благополучия фонарь,

Хозяйству ногу попросту сломали.


Остался дом... В предчувствии тепла

Стучатся птицы весело и дробно

В стекло... Но где же пашня, что была

Молитвенному коврику подобна?


А кладбище расширилось... Гляжу –

Надгробья те – не на отцовской пашне?

С кого спрошу – ума не приложу, –

Ответит кто за урожай пропавший?


Остался дом о четырех стенах,

Но крыша уж не та, сказать по чести:

На саклях нынче горских нет папах,

А кепки все – из шифера и жести.


Печалюсь, что не высится скирда

Отцовская... А крыши? Что там – крыши!..

...Что станем сеять нынче – и когда,

Мать говорит. Я – как сегодня – слышу.


Былые дни пред взором потекли:

Отец за плугом, и быки в тумане...

О этот запах вспаханной земли, –

Я не припомню ничего желанней!


А после – лето. День и ночь подряд –

Об урожае были все заботы...

В горах не выпал снег... Какой же град

Все погубил – по воле злой кого-то...


Отцовский дом остался... Бастион,

Он вечный в скалах, крепость – у подножья.

Но что же будет, если только он

Один остался – на скалу похожий?


Откуда быть аулу, если нет

Домов?.. И, значит, поздно или рано

Аулов всех исчезнуть может след,

А значит, и не станет Дагестана?..


Но разве не хозяева мы здесь?..

Здесь наши очаги и колыбели!

Не мне ли звезды посылают весть?

И дом отцовский охранять не мне ли?..


Отцовский дом и пашня... Пролилось

Здесь столько крови... Шли бои веками...

Здесь стольким горцам драться привелось

За пядь земли. За каждый дом и камень.


И если сам Хаджи-Мурат ступал

На пашню и звенела сталь в ауле, –

Забуду ли я пашню среди скал,

Отцовский дом я позабыть могу ли?..


* * *


Куда скрылись все те, кто нам прежде уроки давал?

Оказались кривыми тропинки, чуть что – и провал...

Отменили старинный напев и обрушился град,

Когда старую песню на новый заладили лад.


Пусть ответит, кто в пору молитвы играл на зурне:

Что за ветер подул и откуда на древней земле?

На надгробиях больше не пишется славных имен –

Не веревки ль из шерсти – уроки прошедших времен?


Но как трудно б они ни петляли, тропинки отцов,

Запоздалая мудрость явилась в конце-то концов...

Я потоков бурлящих понять не умел до поры,

Пока снегом и льдом не покрылась вершина горы.


В САМОЛЕТЕ


Кочуют внизу облаков табуны,

И звезды, как овцы, послушно

Отарой бредут за козлом, чуть видны,

По черной долине воздушной.


Лечу в самолете, с собой не в ладах,

Сквозь ветер попутный и встречный,

И думаю о повседневных делах,

О жизни мгновенной и вечной.


Где небо с землею слилось – в этот час

Огонь загорается рыжий:

Как наши мечты, он все дальше от нас,

Тем дальше от нас, чем мы ближе.


В полете любовь моя ночи и дни,

На тысяче крыльях в движенье.

Приблизилась ночь. Застегните ремни,

Наш лайнер идет на сниженье...


* * *


Красавицы, как ваша жизнь?.. Поэты

Вас что-то нынче стали забывать,

Не ищут больше вас по белу свету,

Во сне вас перестали призывать.


Я настроеньям этим не поддался

И точно знаю – не поддамся впредь.

Красавицы, я, кажется, остался

Один – за вас готовый умереть.


Красавицы, увы, не без причины

В поклонниках у вас я одинок:

Теперь в стихах так много чертовщины,

Что оттеснен любви всесильный Бог.


Красавицы, и все же тем не менее

Ответьте, как живете вы сейчас?

Активно молодое поколенье –

Все митингует, позабыв про вас.


Красавицы, угрюма и сурова

Идет зима... И в этой стуже кто

Захочет вам сказать три нежных слова?

Красавицы, кто вам подаст пальто?


Красавицы, ответьте, если можно:

А есть ли польза в вашей красоте?..

Веревки, что из шерсти, понадежней,

Чем рыцари несбывшиеся те!


ТРИ ОСТРОВА


Три острова моих в просторах океана –

Без остановки к ним, без отдыха плыву.

Вот первый: он не чужд лукавству и обману,

И страсти в нем кипят, и грезы наяву.


Как он сверкает весь, хоть волны мутноваты...

Поплыть бы мне туда, где прежде счастлив был?..

Ах, кабы удаль мне – ту, что была когда-то,

Своим желаньям вслед я без оглядки б плыл!


Вот остров мой второй, достичь его не силюсь:

Я до него доплыл – и на закат смотрю...

Не видел прежде я, чтоб волны так бесились,

Встречая, как врага, вечернюю зарю.


Уняться не хотят: больших и малых – сотни!

То лезут на корму, то прыгают с кормы:

Пропавшее вчера – мы все вернем сегодня,

И завтрашним ветрам не поддадимся мы.


И третий остров мой в просторах океана,

Мой завтрашний – его мне видеть не дано.

Он за зыбями скрыт, за пеленой тумана:

Не Атлантида – он не спустится на дно...


Аэродромы там, вокзалы, светофоры,

И гавань тоже там последняя моя...

К трем островам моим стремлюсь я сквозь просторы,

К трем островам плыву без остановки я.


Я И САМ БЮРОКРАТ


Я и сам бюрократ... Кабинет у меня

Меньше вашей квартиры едва ли.

Я чиновник и сам. Не проходит и дня,

Чтоб собрания строчек не крали.


И мои телефоны звонят и звонят...

«Заседание...» «Некогда...» «Занят...»

Стихотворцы с трибун воспевают, винят,

Да от этого легче не станет.


На зеленых нагорьях напевы полны

И любви, и надежды, и веры...

Но любовь, словно лань, подстрелили чины,

Веру предали ради карьеры.


Не подстрелена вовсе – убита она:

Гром оваций и грохот событий!..

...Ходят стройные девушки мимо окна,

Я ж – в бумажной погряз волоките.


Бюрократом назвал меня выпавший снег,

Подтвердил это дождь легкокрылый...

Но, меня пожалев и умерив свой бег,

Мне шиповник весна подарила.


Да, я сам виноват, что с утра дотемна

Митингую я многие годы.

Я – причина тому, что была не слышна,

Лишена была песня свободы.


И на звезды взглянуть было некогда мне,

Что над нашим аулом светили,

С добрым словом с утра обратиться к жене,

Подойти к материнской могиле.


Куст осенний еще до конца не засох...

Снова слово Махмуда я слышу:

«О, горящего солнца безрадостный вздох!»

Нет, наверное, должности выше...


Время все унесло... Только песня жива

О тебе – только песня в полете!

Заседая ее сочинил – и слова

Записал в депутатском блокноте.


* * *


Эта женщина замуж сегодня выходит –

Доброй волей, обдуманно, не сгоряча...

Но сжимается сердце, безмолвно крича,

И в печальной душе моей гаснет свеча.


Эта женщина замуж сегодня выходит...

Не могу себе места найти я с утра,

И тоска безнадежна моя и остра...

Где вы, юности звезды, где пламя костра?


Эта женщина замуж сегодня выходит...

Те былые костры уж давно не горят,

Звезды юности, слышится мне, говорят:

«Из седин твоих сшит ее белый наряд...»


Эта женщина замуж сегодня выходит...

Далеко мой аул и туманы кругом...

В горле – ком, и пытаюсь сказать о другом,

Но глаза ее блещут в тумане ночном.


Эта женщина замуж сегодня выходит...

Обреченно молчу, никого не виня,

И сомненья терзают и мучат меня...

Где ты, молодость?.. Нет, не поймаешь коня…


Эта женщина замуж сегодня выходит...

Как темна эта ночь! И в ночной тишине

Наяву, не во сне так и видится мне,

Что все звезды в одном замерцали окне.


Эта женщина замуж сегодня выходит...

В волны Каспия я – что ж, беда – не беда! –

Бросил девять цветков – пусть несет их вода,

Их сорвал для нее – пусть плывут в никуда...


Эта женщина замуж сегодня выходит,

И душа моя места себе не находит...


* * *


Я книжек записных в дорогу

Не брал с собою никогда.

Коль забывается тревога –

Пусть исчезает без следа.


Свои волненья и заботы

Не прятал ни в карман, ни в стол.

Я страсть не заносил в блокноты

И дневников любви не вел.


Возьмешь ли чувства на заметку

В стремительности их атак?!

А мысль – она приходит редко,

Она запомнится и так...


Лишь то останется навечно,

Что в сердце запечатлено,

Как гравировка, как насечка,

Как луч, ворвавшийся в окно.


Не о булавочном уколе –

Я об ожоге речь веду,

О сладостной и острой боли,

Сулящей радость и беду...


На дневники не трать мгновенья,

Секунду каждую лови

И каждое сердцебиение

Отдай любви, отдай любви.


ОЧЕРЕДЬ


И бесконечна и бессонна

Та очередь: со всех сторон

Вопросы, жалобы и стоны

И вразнобой и в унисон.


Здесь все больны одной болезнью:

Как справедливость отыскать?

Она – как птица и как песня:

Схватил – да вырвалась опять...


Одной идеей одержимы,

Хоть к переменам склонен век...

Не все на свете разрешимо –

Не тает прошлогодний снег...


Да где же, где же правда эта?

Я сам найти ее хочу...

Ловлю ее, бродя по свету,

Никак за хвост не ухвачу.


За ней гонюсь... Она хохочет:

Да не было меня и нет!

Пойми, напрасно всякий хочет

Меня поймать, напасть на след...


А если буду – только малость:

Тропа пойдет и вкривь и вкось...

Ты погляди, что с теми сталось,

Кому узнать меня пришлось.


Последуй моему совету:

Лови высоких звезд огни,

Не плачь, не жалуйся, не сетуй –

Сядь у реки и отдохни...


…Я сел. Вгляделся в даль – и вижу:

(Такой ей, верно, быть в веках!)

Вот Патимат, она все ближе,

С ребенком малым на руках...


И я шепчу себе: на свете

Есть справедливость – назови

Ее хоть счастьем: солнце, ветер,

Дар жизни и тепло любви.


* * *


Отец твоей песни та мысль, без которой – пропасть:

Не в наших горах ли она пребывала вначале?

Мать песни твоей – вековечная нежность и страсть:

Поют журавли не о том ли в минуты печали?


Ее сыновья – безоглядная смелость и честь:

На белых конях, поглядите, сидят не они ли?

У песни твоей – красота и достоинство есть,

Они ее дочери: лани на скалах застыли...


И жизнь твоей песни – лишь правда, слышна и тиха,

А лживое слово – не слово, а просто труха.


* * *


Снег, как бы слезы твои ни текли,

Не убеждай, что весна наступила:

Щебета тысячи птиц не хватило,

Чтоб перечислить болезни земли...


Какбы рогами ни рыли быки

Черную землю, но только нимало

Не убедят, что зима миновала

Всем календарным делам вопреки.


Как рассказать о недугах любви? –

Жизни на это порой не хватает...

Но все равно: снег темнеет и тает...

Птицы, молчите! Весна, не зови!


* * *


На протяженье долгих-долгих лет

Изобразить хотел я эти скалы...

Но, видимо, мне красок не хватало, –

Я так и не напал на верный след


Великой тайны, что зовут искусством...

Но все же по уменью своему

Я разделить пытался свет и тьму,

Охваченный необоримым чувством.


И три наброска оставляю я:

Вот первый – красоты изображенье...

Я верю, есть в нем сила притяженья:

Мой Дагестан родной, любовь моя.


Второй набросок: мужество, отвага,

А имя то же: гордый Дагестан.

Ночная мгла, предутренний туман,

На скалах шрамы, и без них – ни шага.


Печаль моя – вот третий мой набросок:

Еще бандиты не перевелись

У нас в горах, – твою терзают высь,

Мой Дагестан, утесы в горьких росах.


Хоть тайны мастерства не разрешу –

Всю жизнь я Дагестан изображаю,

Свою работу все не завершаю

И знаю, что ее не завершу.


В БОЛЬНИЦЕ


В темном, как копирка, кабинете,

В помощи нуждаясь и в совете,

Распознать стремясь болезнь свою,

Перед аппаратом я стою.


Врач мне говорит: «Больной, дышите!»

И потом: «Дыханье задержите

До тех пор, пока я не скажу...»

То дышу я, то я не дышу...


Сердца ритм ослаблен и нарушен,

Да недуг мой все не обнаружен.

И хоть мне желают всяких благ,

Не уловят боль мою никак...


Как и я, земля моя родная,

Под рентгеном ежишься, больная...

Пронизали и тебя лучи,

У экрана – разные врачи...


Пульс твой бьется то слышней, то глуше.

Говорит один: вдохни поглубже...

А другой: дыханье затаи...

Как болезни распознать твои?


Третий вновь: глубокий сделай вдох!..

Разберешься ль, кто хорош, кто плох? –

Если ты и в гуле и в тиши

Слышишь: то – дыши, то – не дыши.


Не дыши – и не сочти за труд...

А лекарства все не подберут.

На экране же – тревожный знак:

Раны не рубцуются никак.


ПОСТАВИМ ПАМЯТНИК


Давайте памятник поставим

Всем пересохшим родникам

И вырубленный лес восславим,

Воздавши честь былым векам.


И кладбищами обозначим

Мы водопады в дебрях гор,

По каплям канувшим поплачем

Недавно сгинувших озер.


Могилы выроем – чего там! –

Без колебаний, поскорей

Реке, что сделалась болотом,

А также – совести своей.


И выразим вершине горной

Сочувствие от всей души,

Где снег ложится только черный,

С небес слетающий в тиши.


Поплачем по последней капле

Потока, что сорвался вниз,

По брошенной отцовской сакле,

Где ветви намертво сплелись...


Как зеркало блестящей далью

Твоей, мой Каспий, сколько раз

Разбойники овладевали

И разбивали в черный час.


Твое раскалывали чрево,

Безжалостно пускали кровь...

В бессилье праведного гнева

Ты волновался вновь и вновь.


Большую рыбу пожалеем, –

Ей к р а с н о ю не зваться впредь.

Птиц перелетных пожалеем –

Они боятся к нам лететь...


Помянем, им воздав сторицей,

Коней убитых, племенных,

И увезенных за границу...

Как возместить утрату их?


Давайте памятник поставим

Охотникам и, кликнув клич,

Стрелков-добытчиков прославим,

В горах не упустивших дичь.


Давайте памятник построим

Молитве, песне, языку,

Забытым мастерам, героям

И амузгинскому клинку.


Давайте вспомним, бросив вызов

Всем сочинителям чудес,

Залив, что в Аграхане высох,

И у Самура мертвый лес...


Какой Ермолов иль Паскевич

Воздвиг завод, несущий яд?..

Грустнее не встречал я зрелищ,

Чем зараженный виноград...


Поставим памятник убитым

Годам и дням – не на войне,

А на собраниях, открытых

Пустой трескучей болтовне...


А может быть, еще не поздно

Всем на защиту встать стеной?

Над высью гор очистить звезды

От черной накипи земной?..


Все силы, всю любовь, весь разум

Собрать, чтоб с солнца снять нагар,

Чтоб свод небесный над Кавказом

Сиял, омытый, миру в дар...


Я РЕДКИЙ ГОСТЬ В РОДНОМ АУЛЕ


Стал редким гостем я в родном ауле:

Приехал, огляделся и исчез:

Спешу, спешу назад... Не потому ли,

Что остается времени в обрез?


И сколько б ни слеталось приглашений,

И как ни зазывала бы зурна,

Мне свадебных не надо угощений,

Я свою долю получил сполна.


Аул отцовский навещаю редко...

Но если вдруг зовет меня беда,

Переломилась родовая ветка –

Без проволочек я спешу туда.


И горы мне по-прежнему желанны,

И узнают меня наверняка,

Болят незаживающие раны,

Уходят чьи-то души в облака...


И захожу я к старому соседу:

– Али, ты как?..

– Да ничего пока... –

Течет неторопливая беседа,

Как медленная полная река.


– Что ж, дни мои, конечно, сочтены…

Но не о том... Меня другое мучит:

Ведь наши дети взрослые больны,

Не знаю, что их разуму научит.


Им, образованным, не до адатов...

Аул – пустой. Вблизи – аэродром.

И парни прочь летят, Расул Гамзатов,

Оставив горы и родимый дом.


И забывают возвратиться птицы,

И оседают где-то вдалеке...

А если уж решают возвратиться –

Чирикают на птичьем языке.


Тебя хоть редко, да могу я встретить,

Расул, спасибо, что хранишь родство.

А вот твои в Цада бывают дети?

Поют ли песни деда своего?..


Мужчин осталось мало по соседству,

Умеющих орудовать косой,

Тех, кто на ишака садился в детстве

И умывался утренней росой...


Другие, повзрослев, не задержались

В ауле, устремились кто куда...

Исчезли – разлетелись, разбежались,

Разъехались – и скрылись без следа.


И девушки стремятся в институты,

И запросто родной бросают кров.

А надо овец пасти кому-то,

И кто-то должен же доить коров?!


Таких, как твой отец, не сыщешь боле,

Владеющих и словом и строкой!

Но сам свое всегда пахал он поле

И строки выводил своей сохой.


Расул, ты член правительства у нас –

В Цада такого не было в помине...

Но вот коню ты корму дал хоть раз?

Но ты хоть раз разжег огонь в камине?


Как накормить голодную овцу?

Как отыскать заблудшую в тумане?..

...Над старцами дозволено глупцу

Подтрунивать теперь на годекане.


Чиновниками стали чабаны,

Но тех уже не сделать чабанами!

Конечно, нам начальники нужны,

Но кто займется пашней и лугами?


К ничьей земле, заброшенной, пустой,

Любовь исчезла, и исчезла жалость.

Да что скрывать – той жалости простой

Ни к дереву, ни к лесу не осталось...


Кто понимает нынче птичий свист?

И отчего больна душа живая?..

Впрямь – насмехается мотоциклист

Над рысаком, за ним не поспевая.


Не старину хвалю я... Но чисты

Так были родники и так смеялись,

Что с робостью гляделись в них цветы

И возмутить прозрачность их боялись...


Не новое хулю я... Но дымят

Все трубы вместе... Дымной пеленою

С утра до ночи застилают взгляд...

А лампы?.. Что ж, мерцают надо мною...


Чтоб было все прекрасно – без затей,

Без сложностей, – по силам только Богу…

Но кто научит разуму детей?

Кто снимет постоянную тревогу?..


...Ушел Али, свое оставив слово…

Спасибо, друг мой старший из Цада,

За правду, что подчас была суровой, –

Я твой урок запомню навсегда.


И повторю с тревогой и досадой:

Кто молодежи преподаст урок

Обычаев, порядка и уклада?..

В чьих это силах?.. Кто бы это смог?..


Теперь я редкий гость в своем ауле...


* * *


Волнуется море. Оно,

Как время, в смятенье:

Волнуется море, полно

И света и тени...


На море смотрю – и троих

Художников вижу...

Хотел бы узнать я – из них

Который мне ближе?


Вот первый ныряет во тьму

Пучины кипящей:

Одно лишь желанно ему –

Успех предстоящий!..


Другой же заплыву не рад,

В решенье поспешном

Плывет, задыхаясь, назад

К утесам прибрежным –


К знакомой, привычной земле

Из дали безвестной...

А третий – стоит на скале

Над черною бездной.


Мечтает, задумчив и тих,

До сути добраться...

Но кто я из этих троих?

Пора разобраться...


О ГОРЦЫ!


О горцы, объясните, что стряслось?

Я с Шамиля начну – не обессудьте:

На роль его актера не нашлось, –

Похожих нет, ни внешне, ни по сути...


В Америке грузинский режиссер

Готов искать аварского наиба:

Тогда Хаджи-Мурата люди гор

Хоть на экране увидать могли бы.


Друзья, кто вас без боя победил?

На Ахульго взберетесь вы едва ли!

Не высоту – низину, Ахбердил,

Твои потомки для себя избрали.


Пред скачками испытывая страх,

К коням подходят юноши робея...

Чем больше электричества в горах,

Тем свет любви и совести слабее...


О горцы, мы спустились с высоты...

Но неужели не найти аварца,

Чье сердце бы от женской красоты

Вдруг не способно было разорваться?!


Скажите, горцы, это ли любовь,

Что ни в стихах, ни в песнях не воспета?

И песня ль это, если вновь и вновь

Не источает ни огня, ни света?


О горцы, что случилось с вами вдруг?

Ведь было же когда-то все иначе?!

Того, кто пашет, усладит ли слух

По радио мяуканье кошачье?


Мои нагорья, что произошло?

Хоть вы космических коснулись пашен,

Но ваше озабочено чело:

Внизу – надежды и тревоги ваши.


О край мой горный, на детей взгляни,

Они – твоя надежда и основа.

Но дети не ответят, чьи они:

Они не знают языка родного.


И дети виноваты без вины,

Не ведающие отцовской славы...

За храброго отца не мстят сыны,

Иными стали времена и нравы.


О горы, может, сверху вам видней,

Куда везет нас всех арба без страха?..

...За голову хватаюсь... А на ней –

Велюровая шляпа – не папаха.


* * *


Если трус я –

Любовь навсегда пусть минует меня.

Если жаден –

Толкните меня под копыта коня.


Если трус я –

Вовек мне пандура не брать, не играть.

Если жаден –

Мне гвозди с подков на земле подбирать.


Если нет в моем сердце любимой,

Былого огня,

Средь живущих на свете

Не надобно числить меня.


Если лжи хоть крупицу

В изменчивом сердце таю,

Вы оставьте над пропастью черной

Меня – на краю...


Если нет Дагестана во мне –

Так избейте меня,

Как избили того бархалинца

Средь белого дня.


Если нет во мне дара

Над словом корпеть-ворожить,

Плуг мне дайте, чтоб мог я

Земле по-иному служить.


Если я бестолковым

И здесь окажусь, – наконец,

Надерите мне уши,

Как некогда в детстве отец...


Но на возраст не делайте скидок,

Прошу, никаких,

Не спешите, прошу, отмахнуться

От песен моих.


Задержитесь хотя бы на миг –

Я вам душу отдам!

Ведь от века любовь и стихи

Не подвластны годам.


Как Махмуд родился –

Сколько лет миновало с тех пор,

А «безрадостный вздох»

Все плывет и плывет среди гор.


КТО ВИНОВАТ ВО ВСЕМ?


Кто виноват? На ком лежит вина?

Виной всему – былые времена...

Вчерашний день, исчерпанный до дна...

На тех вина – чье дело сторона...


Кто виноват? На ком лежит вина?

На песнях, где воспета старина,

На снеге, что слежался дочерна,

Чью белизну обуглила весна.


Кто виноват? На ком лежит вина?

Виновна разведенная жена,

Чьих недостатков и не перечесть...

Начальник бывший, позабывший честь…


Кто из людей виновен больше всех?

Друзья, чьи жены в ссоре, как на грех,

Два чудака, кого чужой успех

Терзает и порой лишает сна, –

Особенно профессии одной:

Будь стихотворец или кто иной...


Кто виноват? На ком лежит вина?

На госте, что с темна и до темна

Гостил, – но все же отбыл наконец...

Кто виноват?.. В недобрый час гонец...


Кто виноват? Порою – все кругом:

И бывший друг, что сделался врагом,

И твой сосед, что строит новый дом,

Кто ж без греха? Отвечу я с трудом:


Безгрешен я... Безгрешен ты... Других,

Пожалуй, больше не встречал таких,

Не видел ни во сне, ни наяву

И потому других не назову...


Сегодняшняя боль сойдет на нет,

Сегодняшних не станет завтра бед,

Болезней после смерти сгинет след…

Вчерашний день всегда всему виной!

Возможно ли найти ответ иной?..


* * *


Я на концертах давно не бывал,

Хоть не утрачивал к ним интереса...

В песню реки и мелодию леса

Страстно влюблялся – и все забывал.


Очень давно не ходил я в кино...

Вечером поздним, рассветною ранью

Звезды считал на небесном экране –

Все было звездами озарено!


И на музеи не тратил я дни:

Разве заменят твой облик прекрасный,

Краскам и кисти ничьей не подвластный,

Изображеньем расхожим они?


Новых художников нужно ль корить, –

Хоть толковать о них нынче и в моде?

Только один есть создатель в природе,

Тот, что твой образ сумел сотворить.


От театральной уйдя суеты,

Понял я: вся моя жизнь – это сцена.

Ты же – любви моей автор бесценный,

И героиня любви моей – ты.


Новых стихов не читаю – нет сил!

Пушкин... Не знаю поэта новее:

Строки твержу я о чудном мгновенье,

Что он когда-то тебе посвятил.


КОГДА УСЛЫШАЛ ПЕСНИ

ПОЭТЕССЫ ШАЗЫ ИЗ КУРКЛИ


1


Едва я услышал те песни – как мне показалось:

Весь мир – это дом безутешного плача и мук...

В мелодиях Шазы – смертельная боль и усталость,

В тех песнях печальных – отчаянья замкнутый круг.


И вдруг показалось: земля – это свадьбы раздолье,

Мечты, что сбылись, у накрытого сбились стола:

То песня заздравная Шазы рванулась на волю

И людям надежду и светлую радость несла...


2


Тебя обманули, и нет твоей боли предела,

Любимый тебя на сердечные муки обрек.

Каким же он был недоумком, скакун оголтелый,

Что мимо промчался – и свежей травой пренебрег!


Родители выгнали в ночь, и кляня и позоря,

Из дома тебя –

не самим ли себе на беду?

Как Бог допустил, что злодейски срубили под корень

Расцветшее дерево в собственном вешнем саду!..


Ты малых детей день и ночь в колыбели качала,

Ты горько любила их – пусть родила не в любви...

Ночами мелодия странная тихо звучала –

Стон раненой лани? А может быть, песни твои?


Ты раненой ланью была... До чего же не скоро

До нас твоя песня дошла и в сердца, и в дома...

Нам души пронзала мелодией чистой и скорбной

И радость дарила, которой не знала сама...


* * *


Не только лишь песня, а каждое слово

Аварцев – сокровище, данное нам.

Не слово, а слог из-под отчего крова

За жемчуг и злато вовек не отдам.


Блестят не от солнца вершины и кручи –

Без речи аварской нет гор для меня.

Не мощными волнами море могуче:

Напевом родным среди ночи и дня.


И тот не мудрец, кто чужое решает

Скорей перенять, позабыв о своем...

Сегодня и мертвый язык воскрешают,

А мы – на живом языке не поем.


Веками в полях с сорняками воюют, –

А сколько их в речи аварской у нас!

Целители раны искусно врачуют, –

Изранено слово родное сейчас.


Где песен Махмуда былая певучесть?

Прозрачность озер? Птичий щебет и свист?..

Аварский язык!.. Тяжела его участь,

Болят его зубы... Найдется ль дантист?..


МОЕЙ СТАРШЕЙ СЕСТРЕ ПАТИМАТ


Уже неделя, как не снились мне

Отец и мать, укрыты мглой ночною.

Два брата, что погибли на войне,

Неделя – как не говорят со мною.


Не понимаю, в чем я виноват,

Что не раскрыли мне свои объятья

Отец и мать?.. Чем плох я, младший брат,

Что стороной меня обходят братья?


Определит ли кто вину мою?

Что допустил я, преступил, нарушил?

Чем дома я или в чужом краю

Честь запятнал?

Кому я продал душу?


О горы, вы же знаете меня

С тех пор, как здесь мне выпало родиться,

Вы, реки, что бурней день ото дня:

Чего скрывать мне и чего стыдиться?


Перебирая четки дней своих,

В окно гляжу в надежде на прозренье:

Когда я изменил, в какой же миг

Свой цвет, чтоб чье-то заслужить презренье?


Я к старшим уваженья не терял,

К больным я не утратил состраданья.

Кому я льстил?.. Кому не доверял?..

Не оставлял ли женщин без вниманья?


Печальные вопросы... Кто теперь

Мне объяснит, кого же я обидел?

Сестра моя, открой скорее дверь,

Ах, как же я давно тебя не видел!


...Корову подоила, молока

Мне подала она и села рядом:

Как мамина, тепла ее рука,

Совсем как мама – ободряет взглядом.


Что вновь осиротел, что виноват

Я в чем-то, –

Говорил до самой ночи.

Она в ответ мне: не печалься, брат,

Сегодня же увидишь всех воочью...


И жизнь, что многозвучна и пестра,

Как вехами, она обозначает:

Мать в поле жнет... А старшая сестра

Здесь, в сакле, колыбель мою качает.


Как я болел, как холили меня

И как я выздоравливал, на счастье...

И вся ей вспоминается родня,

Все наши радости и все напасти.


Пока текли негромкие слова,

Сгустилась тьма,

Ночь дню пришла на смену...

Коснулась тут подушки голова –

И, как ребенок, я заснул мгновенно.


В сон погружаясь,

Слышу вдруг: «Сынок...»

Подходит мать и смотрит ясным взглядом.

«Как хорошо, что вас найти я смог», –

Сказал отец, с ней оказавшись рядом.


Родные, как случилось, что во сне

Я не встречал вас целую неделю!

...Тут оба брата подошли ко мне

И рядом сели – будто в самом деле...


Сказали мать с отцом: чтить обещай

Свою сестру, в ней – помощь и участье...

И братья вслед за ними: навещай

Ее за нас за всех – как можно чаще...


...И те слова, проснувшись поутру,

Я записал, не ошибиться силясь:

«Ты старшую не забывай сестру,

Коль хочешь, чтобы мы тебе приснились».


ПРАВЛЕНИЮ СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ

ДАГЕСТАНА С ПРОСЬБОЙ ОСВОБОДИТЬ

ОТ ДОЛЖНОСТИ ПРЕДСЕДАТЕЛЯ


Мотор барахлит,

И бензин на пределе.

Как только душа моя

Держится в теле?


Звонки и приказы,

Разборы, раздоры…

Пора бы все бросить! –

Советуют горы.


И вторят им реки

В расщелинах тесных:

Оставить все это

И вправду уместно.


Немало причин

Для такого решенья:

Мои недостатки,

Мои прегрешенья.


Я грешен:

Зачем я тогда соглашался?

Я грешен,

Что в срок отступить не решался.


Не раз на пиру

В ресторане, бывало,

Я видел: гостей

Выгоняли из зала.


И как бы назад

Посетитель ни рвался,

Был путь перекрыт:

Ресторан закрывался…


Я быть не хочу

В этой жалостной роли,

Отправлюсь домой я

По собственной воле…


Еще до конца я не понял,

Не скрою:

Кто – Бог или черт –

Мною правит порою?


Певец – это дар или долг,

И не знаю:

Чужда ему

Всякая должность иная…


Хоть цену я знаю

И слову и славе,

Учить сочинителей

Вовсе не вправе:


Могу ль наставленья давать

И советы,

Писать ли им очерки

Или сонеты?..


Короче – портфель и ключи

Забирайте,

Но душу не прячьте

И не запирайте!


Я в жизни таких

Не писал заявлений:

Здесь нет извинений

И нет заверений,


Что я, мол, исправлюсь,

Усталый и грешный…

Но если понадоблюсь –

Адрес мой прежний.


Вы подпись заверьте,

Не споря, не ссорясь:

Гамзатов Расул,

Из Цада стихотворец.


* * *


Тебя проклинаю, цензура любви!..

Тебя отменили, когда постарел я...

Когда же, юнец, и любил и горел я,

Страдали любовные строчки мои.


Завеса снимается только сейчас,

Когда так далек я от первых свиданий...

Увидеть целующихся на экране

Когда-то зазорным считалось у нас...


К дороге ли дальней колес перестук?

Давно голова моя стала седою –

Задолго еще до знакомства с тобою,

О Дания, школа любовных наук.


Глаз чешется правый... Наверно, к добру,

К дороге... Не лес ли Булонский я вижу?

Гуляю не в Ботлихе я, а в Париже,

В раю, засыпающем только к утру.


Моя голова укоряет меня:

«Арба твоей страсти скатилась в ущелье...»

Но я все мечтаю добраться до цели –

В столицу любви, что сияет, маня.


Седой, я все тем же желаньем горю,

И с разумом сердце никак не смирится, –

Все рвется куда-то, куда-то стремится:

– Возьму Копенгаген! Париж покорю!..


«Зачем Копенгаген тебе и Париж?..

Ведь я – и твой век и твое мирозданье!» –

Смеется жена – как бы мне в назиданье…

Согласен, – все правда, что ты говоришь…


РЕЖЕ СТАЛ Я ПИСЬМА ПОЛУЧАТЬ


Я проснулся и глаза протер:

Тот же синий над землей шатер,

Тот же синий ящик на стене –

Открываю: что там пишут мне?


Всякий раз я шелесту страниц

Радовался, как прилету птиц...

А теперь свой оставляют след

Буквы-зубы утренних газет.


Реже стали письма приходить...

Да чего там раны бередить!

Как теперь об этом ни жалей –

Глуше голос белых журавлей.


Ах, как раскричались воробьи,

Заглушив мелодии любви!..

Лирику – созвучие сердец –

Топчет публицистики свинец.


Злостью обернулась злоба дня,

Грозно наступает на меня.

Зависть, поражая наповал,

На исходе века правит бал...


Я хочу других предостеречь:

Нелегко согласье уберечь,

Чтоб звучала вновь и вновь во мне

Музыка, рожденная в огне...


Прячущий – набрав мешок камней,

Примеряет, как бы побольней,

Поточнее кинуть и попасть

И потом – порадоваться всласть!..


Реже пишут мне с недавних пор

И не видят будто бы в упор

Чистый взор твой, красоту твою,

Все – о чем я столько лет пою.


Как слова признанья ни лови,

Стало мало места для любви,

Реже стали (мама, каюсь я!)

Посещать могилы сыновья...


Реже письма пишут мне теперь:

Будто кто-то вдруг захлопнул дверь…

Рвутся связи – нити меж людьми:

Стало мало места для любви.


Нынче письма реже пишут мне...

Плеть чужая на моем коне

Тяжких ран оставила следы –

Грозный знак несгинувшей беды...


Но сказал мне близящийся век:

Ты не падай духом, человек...

Отгорит пожар, сойдет на нет –

Снова станет виден белый свет.


Вновь любви живые огоньки

Вспыхнут – негасимы и легки,

И на остров песен – дай лишь срок! –

Хлынет писем вновь живой поток.


В синем небе солнечный венец

Вновь заметят люди наконец...

Вечно будет солнце кочевать,

Жизнь дарить и раны врачевать...


Ведь бессмертны свет и высота

И твоей горянки красота!..


* * *


Любовь великие поэты

Встречают в юные года.

А к маленьким – и в зрелых летах

Она приходит не всегда.


Случается и так, что все же

Любовь совсем минует их,

И на ворон они похожи,

Сидящих на ветвях нагих...


Мне кажется, любовь со мною

Одновременно рождена,

Со мной ни летом, ни зимою

Не разлучается она.


Не мал и не велик – нередко

Я муки от нее терпел,

Но никогда на голых ветках

Любовных песен я не пел.


О МОИ ДРУЗЬЯ!


О мои друзья, мои друзья!..

Чуете, откуда ветер дует?

Радуется или негодует –

Дует, одобряя иль грозя?


О мои друзья, мои друзья!

На опасных, на крутых высотах

О нежданных ваших поворотах

Узнаю из песен ветра я.


О мои друзья, мои друзья!

Гляньте, как летит река в ущелье, –

В тех рыбешках, что несет теченье,

Узнаю иных знакомцев я.


Изменились времена... И что ж?

Сколько ж их теперь, скажи на милость,

Всяческих героев объявилось!

С ходу их, пожалуй, не сочтешь!


Много их, почувствовавших власть,

Тех, что в наглости трусливо грубой

Хищнику, утратившему зубы, –

Руки льву суют отважно в пасть.


Так вот и случается оно:

Нет боеприпасов – нет вопросов:

И едва ль не каждый здесь – Матросов,

Только пулемет заглох давно...


О друзья! Под широтой небес

Сколько воробьев средь нас, поэтов...

Где орлы, стремящиеся к свету

Ветру встречному наперерез?!


Знайте, рыба ценная плывет

Не в потоке, а борясь с теченьем!

Повторяю это со значеньем:

Кто понятлив, думаю – поймет.


Ну а те, кого пленяет власть,

Кто стремится к власти тихой сапой,

Помните, у льва остались лапы:

Стоит ли к нему – руками в пасть?


Ты – двойственна. В тебе две тайны.

Но безоглядно все терпя,

С тобой не спорю не случайно –

Куда я денусь без тебя?


В тебе – два лика, две натуры,

И я с обеими в ладу:

Ведь коль с одной поссорюсь сдуру, –

В другой – поддержки не найду.


В тебе Восток и Запад слиты,

Соединились навсегда

Святые башни, стены, плиты...

А я мечусь туда-сюда.


Взгляну на Запад – вмиг осудит

Меня Восток, непримирим,

И долго, долго помнить будет

Мои огрехи перед ним...


Ты – двойственна: зима и лето

В тебе... «Не по душе зима?

Что ж, в Африку беги!..» – советы

Мне с легкостью даешь сама.


Нет, в Африку не собираюсь –

Люблю в горах я снег седой...

Будь в двух обличьях!.. Постараюсь

Я быть в одном: самим собой.


ПРОРОКИ


Есть в моем отечестве пророки,

Доводилось их встречать и мне,

Где громокипящие потоки

Рождены в безмолвной вышине.


И под силу им на годекане,

Не из книг ученых исходя,

Предсказать событие заране,

Словно зарождение дождя.


И они, как древние пророки,

Пашут землю и пасут стада

И порою складывают строки,

По которым движется звезда.


Брать уроки мне у них не ново.

И в соседстве соплеменных гор

Осаждаю собственное слово

Перед словом их я до сих пор.


САН-МАРИНО


Угодив в объятья горных склонов,

Где полно лазури и кармина,

Я дорогой римских легионов

Прибыл в государство Сан-Марино.


На гербе не лев и не волчица,

А трех перьев яркое обличье,

Из которых каждое годится,

Чтоб представить миру Беатриче.


А на пьедесталах – не владыки,

Не в лихих доспехах генералы,

Матерей божественные лики

Здесь вознесены на пьедесталы.


Сан-Марино горная Венера,

Что всегда достойна звездной свиты.

Двадцать два ее карабинера,

Двадцать две высоких синьориты.


Бонапарт, что захватил полмира,

Осадив коня у виадука,

Сдался в плен при виде Сан-Марино,

И Амур сразил его из лука.


Я и сам – поклонник женщин милых,

Под сквозным шатром ультрамарина

Нынче, очарованный, не в силах

Взгляда отвести от Сан-Марино.


Розы расцветают у порогов,

Тянет с моря запахом арбузов.

Нет ни КГБ здесь, ни налогов,

Тюрем и писательских союзов.


И в родных горах,

чьи круче скаты,

Пожелать имеется причина

Всем меня избравшим в депутаты

Магазинных полок Сан-Марино.


Дагестан мой,

мне сегодня снилось:

Что свободно с небом воедино

На твоей ладони уместилась

Вся страна, чье имя Сан-Марино.


* * *


«Великий Боже, окажи мне честь,

Скажи,

А много ль праведников есть

Среди покойных, что погребены

В подножье красной стрельчатой стены?»


«И там, –

ответ был, – праведники есть,

Но можно их по пальцам перечесть».

Подумал я:

«Покину мир, когда

Найду приют на кладбище в Цада.


И праведников круг меня приемлет.

И горная гряда,

Венчая окоем,

Пребудет в изголовий моем».


НЕ УВЯДАЙТЕ, ТРИ ЦВЕТКА


Лежать измучился в постели,

А встать с нее – невмочь пока.

В палате белой, как в метели,

Не увядайте, три цветка.


Мне о любви напоминайте,

Как будто о весне зимой.

Молю я вас – не увядайте,

Возвысьте дух ослабший мой.


Болят исколотые вены,

В груди тревога и тоска,

Моей любви, надежды, веры,

Не увядайте, три цветка.


За окнами плывут, как плыли,

По воле ветра облака.

И хоть пера держать не в силе,

Не увядайте, три цветка.


Три возраста моих со мною,

Со мной три дочери мои,

Кавказ, повитый вышиною,

И неба звездные рои.


В душе живет неодолимо,

Связуя дни, года, века,

Все то, что свято и любимо...

Не увядайте, три цветка.


Наверно, за мои страданья

Навеяли вы этот стих.

Подайте сердцу упованье,

Я не окончил дел земных.


* * *


Россия, больно мне, не скрою,

Бывает уроженцу гор,

Когда чернит тебя порою

Разноплеменный оговор.


В жилье иного азиата

Погаснет пламя очага,

И слышу: ты, мол, виновата,

Твои метельные снега.


Меня охватывает горесть,

Когда корит тебя со зла

Нахальной молодости горец,

По пьянке выпав из седла.


Обязан в отческом пределе

Еще до первых школьных книг

В уста входить нам с колыбели

Отца и матери язык.


Но в дружбе клявшийся давно ли,

Иной винит тебя, двулик,

Что по твоей, Россия, воле

Он предал собственный язык.


Хоть вознесла сама на кручи

Ты громовержцев молодых,

Но всей планеты видят тучи

Они лишь в небесах твоих.


Судьбой прекрасна и кромешна,

Ты перед нацией любой

Была порою небезгрешна,

Как небезгрешна пред собой.


Вражда людская будь неладна,

И впредь любви связуй нас нить.

Махмуду с Пушкиным отрадно

Вовеки кунаками быть.


БЫЛИ ЛЮДИ МОЛОДЫЕ


Были люди молодые,

Были, были,

Да с коней они упали

В клубах пыли.


Молодые люди были,

Всадники державы,

Да с коней они упали

В клубах славы.


И когда я вижу скалы

В незакатном свете,

Предо мною возникают

Люди эти.


Были люди молодые,

Были, были.

Я их глаз от звезд сегодня

Отличить не в силе.


В их глаза смотрелось время

Горя и отрады,

Отражались лики женщин

Пламенной плеяды.


Были люди молодые,

Были, были.

Ах, когда бы их лихую

Удаль не забыли.


И со мной они, покуда

Сам еще в седле я.

С каждым годом, с каждым годом

Мне они милее.


Были люди молодые,

Не томясь тщеславьем.

Всех имен не перечислишь,

Нет числа им.


И когда я с ними встречусь,

Позабыв тревоги,

И меня помянет кто-то

На земном пороге.


МОЕМУ УЧИТЕЛЮ

ЗАЙИРБЕРГУ АЛИХАНОВУ,

СОБРАВШЕМУ СЕМЬ ТЫСЯЧ

АВАРСКИХ ПОСЛОВИЦ


Благодарю тебя, мой муаллим ,

За то, что ты,

не ведая гордыни,

Пред взором встрепенувшимся моим

Сокровища свои являешь ныне.


Богатств я много видел на веку

Из янтаря, из серебра, из злата.

Я видел табуны, что на скаку

Перелетали пропасти крылато.


Но твой табун в отеческих местах

Хоть и летуч,

но все же не таков он,

Не потому ль, что звездами подкован

У племени аварцев на устах?..


Благодарю тебя, мой муаллим!

В горах забудут подвиг твой едва ли.

И нет цены всем скакунам твоим,

Где за коня полцарства отдавали.


* * *


Желтой степью брел я в неизвестности,

Изнывал от жажды и тоски.

Были пусты на сто верст в окрестности,

Как глаза Гомера, родники.


Вспоминалось мне,

как, взяв за правило,

Чтобы мог напиться хоть один,

Мама летом у дороги ставила

С ключевою влагою кувшин.


И о древнем не забыв предании,

Как в пустыне путник был спасен,

Из «Колодца Жизни» в Иордании

Пил я воду, зноем истомлен.


И за раскаленною подковою

Горизонта

около вершин

Видел я с водою родниковою

Мамою оставленный кувшин.


МОЛИТВА ЛЮБВИ


Пускай любовь, небес касаясь,

Из женщин делает богинь.

Пускай горит огню на зависть

И сложит песню вновь.

Аминь!


Пусть, вознеся нас,

заарканит

Она, как горная гряда.

Пусть взрослой в мыслях юность станет,

А старость в чувствах –

молода.


Пускай роднит нас с небосклоном,

Но из заоблачных пустынь

К земным нас возвращает женам

В объятья райские.

Аминь!


Пускай любовь царит меж нами,

Храня от бед, как амулет.

Где есть она, –

меж племенами

И меж людьми раздора нет.


Пусть сквозь сиреневую дымку

Прольется свет медовых дынь.

И пусть влюбленные в обнимку

Уединяются.

Аминь!


Пускай, как с первых дней ведется

И завещалось неспроста,

В любви мужчина не клянется,

Клянутся лживые уста.


Пусть не считает ран сердечных

Любовь – владелица святынь,

Удерживая подопечных

В отставку выходить.

Аминь.


АМУЗГИНЦЫ


Ты нынче, амузгинское селенье,

Походишь на подранка журавля.

Чернеют очагов твоих каменья,

И одичала скудная земля.


И два-три дома, словно в целом свете

Они одни под сенью облаков,

Печально льнут к разрушенной мечети,

Чей возраст старше десяти веков.


И покосился памятников камень,

Их оплела забвения трава,

И превратился в прах под нею пламень

Сверкавшего над горном мастерства.


Ушли творцы прославленных булатов,

Клинков, чья суть, как истина, гола.

И унесли, как будто в землю спрятав,

Потомственную тайну ремесла.


Наполеону персы подарили

Клинок Тимура,

но велик Восток,

И знатоки, взглянув, установили,

Что это амузгинский был клинок.


И там, где в небе вздыбленные глыбы,

Как лошадей взметенных косяки,

Имам Шамиль и все его наибы

Носили амузгинские клинки.


Царь почитал пред мужеством заслуги,

И грозный пленник,

по горам в тоске,

Не потому ль Шамиль, живя в Калуге,

Всегда при амузгинском был клинке?


Искусством оружейника немало

Весь белый свет ты удивлял, Кавказ.

И сабля амузгинская предстала

Мне в лондонском музее как-то раз.


Я слышал о судьбе ее два сказа,

Один о том, что некий из князей

Бежал сюда

и за клинок Кавказа

Сто тысяч заплатил ему музей.


Был сказ другой не менее реален,

Границ Европы разрешив вопрос,

Под небом Ялты

эту саблю Сталин

Британскому премьеру преподнес.


Но вздрогнула даргинская вершина,

Когда решили бравые мозги

Переселить на плоскость до едина

Всех жителей аула Амузги.


И мастерства великого не стало,

Которое минувшие века

Геройские легенды умещало

На благородном лезвии клинка.


И златокузнецов аул соседний –

Склонил свою папаху Кубачи,

Он провожал,

как будто в путь последний,

Тех, кто ковал и сабли и мечи.


И понял, что теперь уже не нужно,

Как прежде, ладить около луны

Ему для амузгинского оружья

На целый мир хваленые ножны.


И в Амузги пред временем не скроешь

С обидной очевидностью того,

Что нет среди утраченных сокровищ

Сокровища ценней, чем мастерство.


* * *


И я слугою культа был,

Сменял портреты в кабинете.

Один из бывших на портрете

Всех покоряться приучил.


О нем поэты многих стран

Слагали выспренние оды,

Но культом

и в былые годы

Был для меня – мой Дагестан.


И не менялась никогда

В моей душе одна картина:

Клубится облаков овчина,

Дымится горная гряда.


class="book">На ней альпийские луга,

На ней – мятежный бег потока,

Отец над книгою Пророка

И мама возле очага.


И, венчан скальною оправой,

Изображен на ней и я –

И молодой, и седоглавый,

А рядом ты – жена моя.


ГОЛОВА ТЫ, МОЯ ГОЛОВА


Голова ты, моя голова,

Не одну мы сносили папаху.

Нес тебя я порой, как на плаху,

А порой как на зов торжества.


Ты – ристалище мыслей моих,

Им раздора знакомы повадки,

И случалось,

в отчаянной схватке

Верх не лучшие брали из них.


Голова ты, моя голова,

Всласть туманилась ты на пирушках

И, грешна как людская молва,

На чужих почивала подушках.


И не хмурил, я помню, чела,

Приходя под кремлевские своды.

Ах, какой ты беспечной была,

Голова моя, в юные годы.


Только вскоре изрек я слова,

Чтоб расслышал их пеший и конный,

За которые ты,

голова,

Оказаться могла отсеченной.


Не тебя ли хвала и хула

По людской овивали указке?

И давно уже ты дожила

До незримой кровавой повязки.


Голова ты, моя голова,

Позабудешь безумства едва ли,

Хоть все чаще теперь, как вдова,

Ты исполнена скрытой печали.


* * *


На соломе в горском доме

Я сидел пред очагом,

Пел я в сладостной истоме,

Пел в неведенье благом.


Где вы, гор туманных девы,

Где ты, буйно-голова,

Полудикие напевы,

Не безликие слова?


Все смешалось: свет и тени,

И вели меня, как в плен,

Вверх казенные ступени

Посреди казенных стен.


По лугам и по кутанам

Мне б с отарою брести,

Но держал к заморским странам

Я воздушные пути.


Мне ячмень бы сеять в поле,

Запрягать бы мне быков,

Мне б гулять всю жизнь на воле

Среди беглых облаков.


И кремлевская палата

Часто видит свысока,

Как на бланке депутата

Появляется крылато

Стихотворная строка.


* * *


Я старым друзьям позвонил и спросил:

«Где нынче полдня пропадали?»

«На кладбище к сыну мы ездили», –

был

Ответ, словно отзвук печали.


Я вздрогнул и замер,

и горло на миг

Стянуло мне, словно арканом.

Их юного сына увидел я лик,

Как месяца лик за туманом.


И сделался слышим в груди моей стук,

Вернулось на круг все сначала.

И думал о том я,

что мука из мук

Уделом друзей моих стала.


АУЛЬСКАЯ МЕЧЕТЬ


Как много себе нанесли мы потерь,

За все прегрешенья в ответе.

И вот открываю скрипучую дверь

Я бедной аульской мечети.


По пятницам, помнится,

в детстве сюда

Чуть свет приходил я, бывало.

Лампада светила здесь, словно звезда,

И речь проповедно звучала.


В забытой мечети стоит тишина,

Но много ль достигнуто прока,

Что смолоду горцам свобода дана

Кидаться в объятья пророка.


И страшных годов захмелевший юнец,

Я не был обучен Корану.

И тайно молился мой честный отец

С душой, походившей на рану.


И к небу открыто в ауле вознес

На камне могильном он руки.

А я без любви, милосердья и слез

К иной приращался науке.


Чем стал бы я хуже по мненью иных,

Когда б золотого напева

Звучал в моем сердце молитвенный стих,

Меня охраняя от гнева.


Когда б с минарета пять раз муэдзин

Людей призывал бы к намазу,

Не меркла бы честь в окруженье вершин,

Сверкая подобно алмазу.


Хоть век мне твердили:

«Ты в Бога не верь!»

На этом опомнившись свете,

Открыл покаянно скрипучую дверь

Забытой аульской мечети.


* * *


Спросила хозяйка зазывного взгляда:

«А сколько, скажи, тебе лет?»

«Зачем тебе знать это, женщина, надо,

Когда еще молод твой свет?»


«Хочу по числу их

на белом снегу я

Костры запалить в твою честь».

«Тогда поспеши в эту полночь благую

Лишь двадцать костров ты разжечь».


А сам я подумал,

как стоя над бездной:

«Годам моим нету числа», –

И вдруг увидал, как на черни небесной

Костров она сонмы зажгла.


* * *


Когда бы был Корану я обучен

И приобщен к молитвам мусульман,

Лицо к нагорным обращая кручам,

Тебе бы я молился, Дагестан.


Но возле эмиратских минаретов,

Где путь прервал верблюжий караван,

Велением любви, а не заветов

Я за тебя молился, Дагестан.


Четверку белых лошадей окинув

И слушая притихший океан,

В лучах заката

в стане бедуинов

Я за тебя молился, Дагестан.


И видел я, но не с колен намаза,

Как вновь забрезжил несказанный свет

И, проходя по лезвию Кавказа,

На равных с небом говорил поэт.


Был за грехи ничуть не преуменьшен

Его земной пожизненный удел

Обожествлять в стихах одну из женщин

И чтить, как рай, отеческий предел.


* * *


Черной болью охвачена память моя,

Стал Чернобыль

ее неотвязным виденьем,

Словно в мыслях о жизни,

я, слез не тая,

Счет веду не годам, не часам, а мгновеньям.


Горький след оставляют слова на губах,

И с надеждой заблудшею схожа дорога.

И не сердце в груди моей,

а Карабах,

И несется по жилам не кровь, а тревога.


Поздний стих мой, ты всех оскорбленных почти,

Утоли их печали, утешь их обиды.

Путь для крымских татар

оказался почти

В полстолетья длиной

до родимой Тавриды.


Пел я дружбу народов в огромной стране,

И была моя песня крылата, как бурка.

Отчего ж

в разъяренной она Фергане

Не сумела спасти месхетинского турка?


Был людского согласья прекрасен костер,

Отчего же сегодня в союзном пределе

Впали в рознь племена

и кровавый раздор

Не щадит ни надгробия, ни колыбели?


Я Чернобыль, Тбилиси, Баку, Карабах,

И живого во мне не осталося места.

И взываю к единому небу в мольбах.

Чтобы рознь и печаль улеглись повсеместно...


АХМЕД МУНГИ


Горским златокузнецам

Доводилось, говорят,

Из аула Кубачи

До Парижа доходить.


И одним из мастеров,

Кто обрел известность там,

Был не кто-нибудь, а сам

Ювелир Ахмед Мунги.


Могут златокузнецы

Говорить на языке,

Что понятен странам всем,

Где в прекрасном знают толк.


Переводчиком Мунги,

Как поведал он о том,

Из московской стали был

Ослепительный резец.


И французских модниц смог

Покорить Ахмед Мунги,

Что съезжалися к нему

С золотом и серебром.


И кавказский звездный рой

Словно нисходил с небес,

Чтоб у модниц воссиять

На запястьях и груди.


Но не знала ни одна

Из французских щеголих,

Что еще поэтом был

Ювелир Ахмед Мунги.


Только вдруг затосковал

Он от родины вдали.

И вернулся в Кубачи

Не в карете, а пешком.


Правда, злые языки

Утверждали, что помог

Трем мужьям в Париже он

Сделать стройных сыновей.


Знали цену в Кубачах

Прирожденным мастерам,

Но Ахмед Мунги меж них

Как поэт еще прослыл.


Говорят, однажды им

На турнире побежден

Был Омарла Батырай –

Стихотворцев падишах.


И вознес он до небес

Кубачинцев мастерство,

Рассказав о золотом

Ухе в золотых стихах.


Ну, а дело было так:

Битву проиграл наиб,

На позор ему отсек

Ухо правое Шамиль.


«Искупить хочу вину,

Дай отряд!» –

сказал наиб.

Вскоре о победе весть

Шамилю привез гонец.


И тогда Шамиль велел,

Как рассказано Мунги,

Золотое ухо в срок

Кубачинцам сотворить.


Золотое ухо он

В дар наибу преподнес,

«Чтобы слава приросла

К одноухому навек».


Я стихи пересказал,

Что сложил Ахмед Мунги.

И познали бы восторг

Вы, прочтя оригинал.


ЭТО ДЕЛО МОЛОДОЕ...


День ли, ночь ли…


Сквозь опаловую дымку

Неспроста я видеть рад,

Что влюбленные в обнимку

Под окном моим стоят.


Посмотрел на них с укором

Кто-то в этот час благой,

Но прильнул завидным взором

В одночасье к ним другой.


Но обнявшиеся двое

Ото всех отрешены.

Есть ли в мире слаще доля,

Явь, что все затмила сны?


Небо, синью налитое,

Ниспошли им благодать.

Это дело молодое,

Сам хотел бы так стоять.


Звезд мерцающая ясность,

От влюбленных – тень одна.

И нужна любви не гласность,

Страсть взаимная нужна.


И покуда славить слитно

Будут жизнь она и он,

Будет здравствовать нескрытно

Под луною связь времен.


И стоят в обнимку двое

Возле моего окна.

Это – дело молодое,

Вечность в нем заключена.


* * *


Дети ангелам подобны,

Но что ждет их,

если мы

Сами в душах не способны

Избежать исчадья тьмы?


Нет доверчивей их взгляда,

Нет честней, чем их уста.

И за все людские чада

Я тревожусь неспроста.


Вы над ними не затмите

Света праведной звезды,

Вы своей в них не вложите

Ненависти и вражды.


Вы детей не погубите

Вашей страстью роковой,

Их никак не научите,

Кто есть нации какой?


Пусть ласкают слух и впредь им

Все людские имена.

Вы в наследство дайте детям

Дружелюбья времена.


Грешные перед столетьем,

Чувства добрые одни

Завещайте вашим детям,

Чтоб простили вас они.


ЗАХОДЯЩЕЕ СОЛНЦЕ


Даль лиловеет вечерней порой,

С небом простившись,

дневное светило,

Кузни аульской напомнив горнило,

Рдея, садится за темной горой.


Окна закрыли.

На уровнях двух

В комнатах песня звучит и молебен.

И отдает, запрокинувши гребень,

Честь заходящему солнцу петух.


Солнце садится, и видится мне

Отсвет закатный, подобный кизилу,

И никому среди гор не под силу

Солнце догнать и на белом коне.


Волны потока Восточной горы,

Лбы поднимая на ложе высоком,

Снова роднятся с кизиловым соком

Волею завечеревшей поры.


Звездно число надмогильных камней,

Но, представая небесному взору,

Не торопись ты за черную гору,

Солнце закатное жизни моей.


ГРУЗИИ


На тебя сквозь радость я и слезы

Нагляжусь ли?

Милость прояви:

Пусть на грудь твои мне лягут лозы,

Грузия – страна моей любви.


Пушкина и Лермонтова тени

Обрели здесь царственную власть.

И всегда я счастлив на колени

Пред тобою, Грузия, упасть.


Ты прости мне молодую смелость,

Что когда-то прибыл, как поэт,

В твой предел я, Грузия,

где пелось

Истинное слово с древних лет.


Над Курой идя по скальной грани,

Мог я сдвинуть к своему стыду,

Если бы великий Чиковани

Мне не подал руку на ходу.


Приезжал я гостем к Леонидзе,

К Маргиани...

Только вспомню их,

Слезы сами начинают литься

И с небес звучит грузинский стих.


Ночь была.

Я шел, понять не в силе,

Отчего как будто ночи нет?

И сказал Иосиф Нонешвили:

«Это нам Медея дарит свет» .


Как бы жизнь надежды ни ломала,

Я в твою отправлюсь высоту,

И меня Григол пусть и Ламара

Встретят снова в аэропорту.


Чаровница и стихов и прозы,

Чтобы смог свободно я вздохнуть,

Ты свои божественные лозы

Положи мне, Грузия, на грудь.


* * *


Лечу по небу.

Кто ответит мне,

Где облака проходят, как фрегаты,

Какая там империя в огне,

Какие там пылают эмираты?


А может быть, лихой тореадор

Дразнит быка полотнищем багровым?

Слыву я в небе путником не новым,

Оно всегда мой обольщает взор.


Но вот уже внизу рокочет море,

Корриды образ исчезает в нем.

Вершины гор теперь предстанут вскоре,

Прощальным озаренные огнем.


Жизнь отмеряю киноварью зорь я,

И смысл в земной лишь находя судьбе,

Аэродром любви – мое надгробье,

Вернуться с неба счастлив я к тебе.


ВЕСЕННЯЯ РЕКА


Вновь время к маю повернуло,

И обесснежел перевал,

И мчит ручей вблизи аула

Щенком, что из дому сбежал.


И солнечный на нем ошейник,

И, слыша звон со всех сторон,

Он не какой-нибудь отшельник,

А для компании рожден.


Он двух себе подобных встретит

Под сводом высей голубых,

И шум они поднимут в свете,

Как выпившие на троих.


И вот уже в папахах белых,

Не оборачивая взгляд,

Как трое арестантов беглых

Тесниной буйственно летят.


И три ручья рекою стали,

И к морю ринулась река,

Над нею облачные стаи,

И звезды, и моя строка.


И, одержимая не распрей,

В объятьях волн могучих мчит.

И дочь высот аварских

Каспий

В числе других удочерит.


И волн владычество седое

Ей даст другое бытие,

Хоть здесь исчезнет родовое

Обличье горское ее.


Дана завидная ей участь

Неограниченною быть:

Дарить горам свою певучесть

И в море корабли носить.


* * *


Одни решили в наши дни,

Что издавать приказы вправе,

Хотя умом своим они

Не первозданные в державе.


Другие молят об одном:

«Вы наш покой тревожить бросьте!»

Хотя уснувшим мертвым сном

Порой перемывают кости.


А третьи – зверя на ловца

Не гонят,

духом величавы.

И добывают для державы

Хлеб в поте своего лица.


Их праздник в будничности дел,

Не я ль в долгу у этих третьих?

Когда б мне бог помог воспеть их,

Я мог бы славить свой удел.


О ЛЮБВИ НЕ СПРАШИВАЙ МЕНЯ...


Не таясь, спроси о чем угодно

В час, когда присядем у огня.

И хоть пламя сердцу соприродно,

О любви не спрашивай меня.


Воины, поэты и визири,

Грешники Востока и хаджи

О любви не больше знали в мире,

Чем теперь бывалые мужи.


И о ней

среди людского толка

Всякий раз – туманности родня.

Спрашивай о чем угодно,

только

О любви не спрашивай меня.


Голос с неба был мне:

«Ты не сетуй,

Что земной любви сокрыта суть,

Как ни бейся над загадкой этой,

К тайне не продвинешься ничуть».


Если и пред женщиной одною

Станешь строки превращать в «люблю»,

Все равно не хватит под луною

Времени тебе, как февралю.


И успеешь ты понять едва ли,

Отчего любовь во все века,

Хоть порой немало в ней печали,

Для любого смертного сладка.


Был мне голос...

А потом на грани

Ясной яви и ночного сна

Женщины, как трепетные лани,

Видились, связуя времена.


О любви не спрашивай меня ты,

Потому что понял я давно:

Нам, встречая зори и закаты,

В тайну тайн проникнуть не дано.


ПАМЯТНИК ЖУРАВЛЯМ НА ГУНИБЕ


Вы длинноногие журавли,

Вы остроклювые журавли,

Вы белогрудые журавли,

Вам поклоняюсь я.


Строем извечным вы держите путь,

И, подавая вам знак,

Клина наследственного во главе

Ваш пребывает вожак.


Вас провожаю, любви не тая,

Свет впереди или мрак.

И наизусть, как стихи свои я,

Знает дорогу вожак.


Сердце мое никакие из птиц

Так покорить не смогли,

Как это сделали в жизни моей

Вы – белогрудые журавли.


В небе с Гунибом сливается даль,

И в окруженье высот

Здесь в изваянье

не песня моя ль

Ваш обратила полет?


Август кончается. Осень близка.

Лик заалел у земли.

В теплые страны, печально трубя,

Вы отлетаете, журавли.


Но из Гуниба, хоть стынет простор,

Вам уже не улететь.

И на вершине разводит костер

Горянка, чтоб вас обогреть.


Четверо братьев ее на войне

Пали, прославив Кавказ.

И кажется женщине, что в вышине

Они превратилися в вас.


Может, и я буду в вашем строю,

И от небес не вдали,

Вновь перед вашей станицей стою,

Мною воспетые журавли.


ОРЛЫ НА ГУНИБЕ


Аулов многих мне милей

Гуниб – родня стихов и прозы,

Где возле горских тополей

Белеют русские березы.


Вокруг гряда отвесных круч,

И по Гунибу,

так высок он,

Порой проходят орды туч,

Клубящиеся ниже окон.


В бою последнем здесь не зря

Схлестнулись, видевшие виды,

Солдаты белого царя

И шамилевские мюриды.


В могилах разных погребли

Убитых

стороны лихие,

Но в землю общую легли

Сыны Кавказа и России.


И говорит святая быль,

Что, славную испивший чару,

Неразоруженным Шамиль

Предстал российскому солдату.


И голос слышится его

Там, где орлов вольна держава,

Зовет героя Ахульго

Он храбреца Ахбердилава.


И говорит ему в ответ

Ахбердилав, в бою убитый:

«Я здесь, где нет движенья лет

И венчан месяц звездной свитой».


И слышат горные орлы,

Что рядом в небе, как когда-то,

С крутого выступа скалы

Шамиль зовет Хаджи-Мурата.


И отозвался в вышине

Наиб, что знал свободы цену:

«Прости, имам, грех тяжкий мне,

Я смертью искупил измену.


Как долгожители небес,

Орлы нас помнят молодыми.

Я пред вершинами седыми

Молюсь, чтоб ты, Шамиль, воскрес»


Подобно крови, горяча

Людская память, что не ново.

И возле левого плеча

Мне орлий клекот слышен снова.


Перебираю четки я

Затем, чтоб главопреклоненно

Назвать погибших поименно

Орлов имама и царя.


ПЕЧАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ О ТРЕХ СКУПЦАХ


«Молю тебя, ректор, помочь,

Прими в институт мою дочь!» –

Промолвил один из страдальцев,

И пять растопыренных пальцев

Прижал он при этом к груди.


Обиделся ректор:

«Уйди!»

И сидя как будто на троне,

Он к сердцу прижал две ладони,

Что значило: «Десять клади!»


В бутылку полез скопидом,

И кончилось дело судом.


Встревожился ректор:

«Не счесть

В тюрьме без меня постояльцев».

И перед судьею пять пальцев

Он к сердцу прижал в его честь.


Судья возмутился:

«Вконец

Бесстыж и не склонен к порядку.

Меня ты запомнишь, скупец!»

И ректору вмазал десятку.


СКАЗАНИЕ О ЗНАМЕНИТОЙ БИТВЕ

В СОЮЗЕ ПИСАТЕЛЕЙ ДАГЕСТАНА


Теперь весь мир в Москве, Париже, Риме,

Забыв дела,

за тем следит, как вы

Бой меж собой в густом табачном дыме

Ведете, не жалея головы.


Уже в ООН, о страждущем Ливане

На долгий срок тревогу отстраня,

Взамен ее о вашей грозной брани

Вопрос поставлен на повестку дня.


О хлебе позабыв, как ни печально,

Сегодня люди в уличной толпе

Взволнованно толкуют все повально

О схватке в дагестанском ССП.


Приводит в трепет горную вершину

Призывный возглас:

«Быть или не быть?!»

Причем никто

от женщины мужчину

Не может в этой схватке отличить.


Обидчиво разыгрывает драмы

Свобода, от невежества хмельна.

И мечет в Кремль московский телеграммы

То эта, то другая сторона.


Великие не утихают страсти,

Идет вовсю метание словес.

И есть большие мастера по части

Срывания таинственных завес.


Джинн старой распри вылез из бутылки,

Между племен – мила ему вражда.

Все это видя из сибирской ссылки,

Ирчи Казак сгорает от стыда.


Идет война в писательском союзе,

И слышит не стихи родимый край.

И слезы утирает горской музе

При Пушкине рожденный Батырай .


И, отражая времени приметы,

Я думаю,

издатели должны

К моим стихам все приложить наветы,

Чтоб были мне во славу сложены.


ТЫ ОТВЕТСТВЕННЫЙ РАБОТНИК


Ты ответственный работник,

Он ответственный работник,

И со мною эта честь.

Мы выходим на трибуны,

Все настраиваем струны,

Нас, ответственных, – не счесть.


Мы не сеем и не пашем,

Служим нашим, а не вашим

И негласно ценим лесть.

Быть отрадно нашей плоти

На ответственной работе,

Нас, ответственных, – не счесть.


Ваше дело – производство,

Наше дело – руководство,

Мы умеем службу несть.

Глуп иной, как второгодник,

Но – ответственный работник,

Нас, ответственных, – не счесть.


Не чабан ты и не плотник,

Ты ответственный работник,

Кто сумел тебя вознесть?

Я и сам хоть греховодник,

Но ответственный работник,

Нас, ответственных, – не счесть.


Он не пахарь, и не скотник,

И не божеский угодник,

Кто ж тогда он в жизни есть:

Добрый малый иль негодник?

Он ответственный работник.

Нас, ответственных, – не счесть.


В штатском или при погонах

Мы сидим на телефонах,

Подаем друг другу весть.

И до власти всяк охотник,

Как ответственный работник,

Нас, ответственных, – не счесть.


СТИХИ МОИ, НАПИСАННЫЕ В ГНЕВЕ


И милость к падшим призывал


Стихи мои порвите под луною

В минуты гнева, сложенные мною.


Их строки не поют над колыбелью,

Возлюбленным в аулах не поют,

Они в родстве с кинжалом,

не свирелью,

За них меня добром не помянут.


Я завещаю истребить в огне вам

Стихи, мне продиктованные гневом.


Перед кладбищем, стоя на коленях,

Пред полем, перед женщиною я

Прощения прошу,

что в песнопеньях

Порой являлся, гнева не тая.


За прежний гнев корю себя сквозь слезы,

Ломал не раз, как вешний снег, он лозы.


Учил Саади, словом не базаря,

В душе лелея избранный напев,

Поэт тогда сильнее государя,

Когда в себе он побеждает гнев.


И понял я, что сила гнева – мнимость,

Сильней перо, когда им водит милость.


Лети, мой стих, прослыв любвеобильным,

Давай с тобой под небом родовым

Оставим гнев поэтам слабосильным,

Клеветникам и недругам своим.


Но если все же дьявольская сила

Налиться гневом повелит строке,

Пусть в одночасье высохнут чернила

И карандаш сломается в руке.


Прослыть желаю, давний сочинитель,

Как собственного гнева победитель.


Гнев не способен слезы осушать,

Печаль не в силах утолить проклятья,

Лишь от любви исходит благодать

И мир спасется этой благодатью.


Метут снега иль верещат скворцы,

Пой, Магомед,

и ты за стих в ответе,

Но что нам делать, если подлецы

Никак не переводятся на свете?


* * *


Огонь любовный – мой калым:

О как ты пламенно воспета.

Казалось мне, огнем таким

Смог обогреть бы я полсвета.


И, отражая времени приметы,

Я думаю,

издатели должны

К моим стихам все приложить наветы,

Чтоб были мне во славу сложены.


ТЫ ОТВЕТСТВЕННЫЙ РАБОТНИК


Ты ответственный работник,

Он ответственный работник,

И со мною эта честь.

Мы выходим на трибуны,

Все настраиваем струны,

Нас, ответственных, – не счесть.


Мы не сеем и не пашем,

Служим нашим, а не вашим

И негласно ценим лесть.

Быть отрадно нашей плоти

На ответственной работе,

Нас, ответственных, – не счесть.


Ваше дело – производство,

Наше дело – руководство,

Мы умеем службу несть.

Глуп иной, как второгодник,

Но – ответственный работник,

Нас, ответственных, – не счесть.


Не чабан ты и не плотник,

Ты ответственный работник,

Кто сумел тебя вознесть?

Я и сам хоть греховодник,

Но ответственный работник,

Нас, ответственных, – не счесть.


Он не пахарь, и не скотник,

И не божеский угодник,

Кто ж тогда он в жизни есть:

Добрый малый иль негодник?

Он ответственный работник.

Нас, ответственных, – не счесть.


В штатском или при погонах

Мы сидим на телефонах,

Подаем друг другу весть.

И до власти всяк охотник,

Как ответственный работник,

Нас, ответственных, – не счесть.


СТИХИ МОИ, НАПИСАННЫЕ В ГНЕВЕ


И милость к падшим призывал


Стихи мои порвите под луною

В минуты гнева, сложенные мною.


Их строки не поют над колыбелью,

Возлюбленным в аулах не поют,

Они в родстве с кинжалом,

не свирелью,

За них меня добром не помянут.


Я завещаю истребить в огне вам

Стихи, мне продиктованные гневом.


Перед кладбищем, стоя на коленях,

Пред полем, перед женщиною я

Прощения прошу,

что в песнопеньях

Порой являлся, гнева не тая.


За прежний гнев корю себя сквозь слезы,

Ломал не раз, как вешний снег, он лозы.


Учил Саади, словом не базаря,

В душе лелея избранный напев,

Поэт тогда сильнее государя,

Когда в себе он побеждает гнев.


И понял я, что сила гнева – мнимость,

Сильней перо, когда им водит милость.


Лети, мой стих, прослыв любвеобильным,

Давай с тобой под небом родовым

Оставим гнев поэтам слабосильным,

Клеветникам и недругам своим.


Но если все же дьявольская сила

Налиться гневом повелит строке,

Пусть в одночасье высохнут чернила

И карандаш сломается в руке.


Прослыть желаю, давний сочинитель,

Как собственного гнева победитель.


Гнев не способен слезы осушать,

Печаль не в силах утолить проклятья,

Лишь от любви исходит благодать

И мир спасется этой благодатью.


Метут снега иль верещат скворцы,

Пой, Магомед,

и ты за стих в ответе,

Но что нам делать, если подлецы

Никак не переводятся на свете?


* * *


Огонь любовный – мой калым:

О как ты пламенно воспета.

Казалось мне, огнем таким

Смог обогреть бы я полсвета.

Стоит зима, аул в снегу,

И хоть со мной ты не в разлуке,

Чтобы согреться,

к очагу

Опять протягиваешь руки.


Скажи, ты знаешь ли невест,

Чтоб перед горными верхами

За них мужчины отчих мест

Калым платили бы стихами?


Его,

тщеславью вопреки,

Всю жизнь плачу, любви не скомкав.

И не осталось ни строки,

Чтобы оставить мне потомкам.


* * *


Права какая сторона,

Что хвалит прошлое иль судит?

Жизнь мною прожита одна

И никогда второй не будет?


Она не дальний свет чужой,

А среди гор под облаками

Она, как поле за межой,

С колосьями и сорняками.


И я уже не повторю

Дорог, что пройдены когда-то,

И новой я не проторю

Тропы в подножие заката.


Пускай хоть вспять река течет

И станет черен снег, как порох,

Меня душа не призовет

Джигитовать, как прежде, в спорах.


Теперь привычнее всего

Ругать вчерашние морозы,

Но станут ли щедрее лозы,

Теплее зимы оттого?


На разведенную жену

За собственные неудачи

Иной готов свалить вину:

Теперь, мол, все пойдет иначе!


Но где уверенность, что он,

Когда отринута помеха,

Назавтра, как молодожен,

Добьется верного успеха?


МАДИНЕ


Чему остаться суждено – останется оно.

А что навек уйти должно – исчезнет все равно.

Замолкнет музыка одна – начнет другая путь.

Но в чем же истины цена? Где жизни смысл и суть?..


Вопрос мой в воздухе повис. Молчание – в ответ.

На жизнь смотрю я сверху вниз, – с высот немалых лет.

Ох, сколько пройдено дорог! Припомнить не берусь.

Юг, Север, Запад и Восток... Сибирь и Беларусь...


И Миссисипи, и Непал... Моря и небеса...

Куда я только не летал! Куда не забрался!

Так я судил свои дела, пока сквозь боль и страх

Ко мне Мария не пришла с младенцем на руках.


Был нежный лоб его высок. Из глаз струился свет.

Хрустальный, чистый голосок промолвил:

«Здравствуй, дед!»

И я прижал к себе дитя... По жилам потекло

Живое, свежее тепло... Чудесное тепло.


К ребенку я душой приник

И понял в этот миг:

– О дети мира! Я – должник!

Я – вечный ваш должник!


ДАНАЯ


Патимат, не грусти, не плачь!

Наша Саския вновь здорова.

Реставратор – искусный врач –

Возродил ее к жизни снова.


И она, как прежде, свежа,

Возлежит на любовном ложе,

Тело нежное обнажа –

На рассвет весенний похожа.


Говорит, что здесь, над Невой,

В столь любимом ей Эрмитаже,

Для нее – точно дом родной,

Здесь она молодеет даже.


Патимат, не плачь, не грусти!

Вновь здорова наша Даная,

И сегодня я по пути

Подмигнул ей, все понимая.


ТВОЕ ИМЯ, ТВОЙ ОГОНЬ,

ТВОЯ ЗВЕЗДА


Прошла, разожгла очаг...

Были речи твои тихи.

Твое имя шепчу в ночах.

Без него замерзнут стихи.


Распахнула настежь окно.

Весь рассвет упал на меня.

Моим песням жить не дано

Без игры твоего огня.


Как богиня на корабле,

Кажешь путь через все года.

Захлебнется Кавказ во мгле,

Коль померкнет твоя звезда.


Что там бомба? Единого дня

Не протянет все естество

Без твоей звезды, без огня

И без имени твоего.


ДВЕ МАТЕРИ


Трех дочерей

Удрученная мать

На дочерей

Принялась гадать.


Младшая – девушка

Зрелых лет.

Муж есть у средней,

А счастья нет.


Третья – не мужняя,

Не жена:

С мужем нелюбящим

Разведена.


Трех сыновей

Изможденная мать

На сыновей

Принялась гадать.


Странствует где-то

Старший джигит.

Средний джигит

На войне убит.

Младший

Женою покинут давно.


Годы идут,

На душе – темно.


ВЕЧЕРЕЛО


Было много гостей,

И родных, и друзей.

Потонули они,

Как во мраке – огни.


Полночь било давно.

На веранде – темно.

Чуть заметны пути...

Но куда мне пойти?


К земляку загляну.

Погрозит он рукой:

– Тс-с! Разбудишь жену!

Час-то видишь – какой?


Я к министру зайду.

Этот будет мне рад.

Но прочтет, на беду,

Свой готовый доклад.


Есть поэт...

Тот не в счет,

Коль к нему загляну,

Он поэму прочтет

Строк на тыщу в длину.


Где-то есть друг большой

С очень давних времен.

Он мне верен душой...

Жаль, не знаю, кто он...


ОТКУДА ТЫ, ПЕСНЯ?


– Ты откуда, песня, взялась?

– С люльки той, что качала мать.

– А куда уходишь сейчас?

– К детской люльке пойду опять.


– Ты откуда взяла напев?

– Из отцовского очага.

– А куда уйдешь, отзвенев?

– В твой очаг...

И вся недолга!


– Песня, ты откуда пришла?

– С тех высот, где синеет лес,

Из глубин, где скопилась мгла,

С дагестанских небес.


От белеющих парусов.

От родных печальных полей.

От родных материнских слов.

От курлыканья журавлей.


– Песня, ты к каким адресам

Вновь уносишь благую весть?

– Полечу по всем адресам,

Адресов у меня – не счесть!


Столько их, городов и стран!

Столько весен и столько зим!

– А потом?

– Вернусь в Дагестан,

К ним, глазам моим дорогим!


– Песня! Где твой последний след?

– У могилы, там, на юру!

– Ты в могилу уходишь?

–Нет!

Я бессмертна. Я не умру.


ЛОТЕРЕЙНЫЙ БИЛЕТ


Лотерейный билет

Я сегодня купил.

Возврати мне, билет,

Моей юности пыл,


Чтоб сиял я и жег,

Чтоб других мог зажечь.

Чтобы голубя смог

Я под мышкой испечь.


Но билет проиграл:

Видно, номер не тот.

Я брожу между скал,

Меж отвесных высот

И, смотря на билет,

Вопрошаю у них:

Есть ли завтра иль нет

У стихов у моих?

Мельтешат номера,

И смутна их игра:

Этот вспыхнул сейчас,

Тот блеснул и погас...

Но счастливый билет

Был мне с юности дан.

Не погаснет твой свет,

Мой родной Дагестан!

Дагестан мой, пребудь,

И пока ты велик,

Будет радостен путь

У стихов у моих!


АМИНЕ


С добрым утром! Засвети свой взгляд!

С новым утром, птенчик мой хороший!

Жизнь моя, идущая на спад,

Видишь, хлопает тебе в ладоши!


Для тебя я песню приберег...

Не поймешь пока, но все ж послушай!

Вижу, что ступаешь на порог,

Ты, малютка, – дар мой наилучший!


Как ни бейся, что там ни пиши,

В ад спускайся, поднимайся к звездам, –

Краше человеческой души

Ни один поэт еще не создал!


Жизнь свою я отдавал стихам,

Песни я писал, смеясь и плача...

Но сейчас всю жизнь свою отдам

За тебя... И все стихи в придачу!


Чтоб росла ты краше и умней,

В гроб сошли десятки поколений...

Орден мой – всех прочих драгоценней, –

Дай прижму тебя к груди моей!


ТАВУСЕ


В люльке – крохотное существо.

Радуюсь ему, а в горле – слезы.

Как мало дите! А вкруг него –

Явные и тайные угрозы.


Слабая былиночка, прости,

Что порадовать тебя нам нечем:

Мир, покуда ты была в пути,

Не готовился к хорошим встречам.


Все даренья матери-земли,

То, что нам она давала щедро,

Мы не только не уберегли, –

Растоптали, отравили недра!..


С птицами захочешь поиграть,

Ближе подзовешь... Но что же это?..

В небе птичьих стай не сосчитать,

Да не птицы это, а ракеты!


Маленькая, как тебя сберечь?!

Взрослые вздыхают беспокойно.

Если ж заведут о звездах речь,

Значит, – звездные помянут войны!


В людях – недоверие и страх.

К разуму их призывать не пробуй!

Всюду – на колеблемых весах –

Мир, а рядом – бешеная злоба.


Что из них осилит? Чья возьмет?

Может, и одумаются люди...

Но пока – увы! – из года в год

Не смолкает хриплый вой орудий...


...Спи, дитя!.. Покуда ты мала.

Все лелеют крошку дорогую.

Подрастешь... И может быть, от зла

Внученьку свою оберегу я!


МОЕ ИНЖИРОВОЕ ДЕРЕВО


Я нашел, не много и не мало,

косточку инжира. У окна

посадил и загадал, чтоб стала

поскорее деревом она.


Дерево росло по вертикали.

И однажды в жаркий летний день

попросил у листьев я, чтоб дали

листья мне спасительную тень.


И в тени блаженно отдыхая,

понял я – осталось лишь одно

пожелать, и пожелал тогда я,

чтоб заплодоносило оно.


И плодам, пьянящим, сочным, спелым,

радуясь, мечтал я, глядя в сад,

чтоб у песен и у жизни в целом

был таким же точно результат.


Я мечтал... Но вдруг метель вскружила...

Нет такого счастья, чтоб – навек...

И на листья нежные инжира

выпал снег, тяжелый белый снег.


* * *


Ты меня мягким, робким

сделала. Стал послушен.

Только барашком кротким

был я тебе не нужен.


Ты меня сильным волком

сделала. Нет смелее.

Грозен и горд. А толку? –

Не по душе тебе я.


Как бы себя ни вел я,

что бы ни отвечал я,

ты была недовольна

и головой качала.


Я заболею, скажешь:

«Сам виноват, а кто же?..»

Ты от простуды сляжешь,

слышу: «Виновен тоже...»


И голова под рокот

вечного непрощенья

камнем с горы упреков

катится вниз в ущелье.


ПОСЛЕ СПЕКТАКЛЯ


1


Зал опустел... Ни одного актера

в плохой игре никто не упрекнет.

Работали на совесть. У суфлера

по сути дела не было хлопот.


Порой и в самой слабой, скучной пьесе

бушует свадьба, сыплют бубенцы...

Спектакль окончен, но как лихо песни

отпели безголосые певцы!


Что говорить о песнях, если рьяно,

в желании безудержно слепа,

лупила, и не только в барабаны,

бездарных барабанщиков толпа.


Так мнят себя судами сотни старых

дырявых лодок, спящих на мели...

Так самолетам сломанным в ангарах

мерещится, что в космосе они...


Я знал их, они брели по свету,

тепло высокопарностью губя,

и, совесть раздавив, как сигарету,

бокалы поднимали за себя.


2


Винывином не смоешь... Над могилой

того, кто в жизни был жестоким, злым,

бесчеловечным, – осенью унылой

я не грущу. Я плачу по живым.


Но что изменят слезы? Воровато

оглядываясь, тысячи других

идут по жизни, словно по канату:

то влево крен, то вправо крен у них.


Вчера они кричали: «Сделка! Взятка!

Он вор! С него бы шкуру снять!..» Увы...

Сегодня перед ним щебечут сладко

с почтительным наклоном головы.


Вчера еще «мужчины» эти разом

грозились придушить одну... Но вот

на шее у нее колье с алмазом,

и все они воды набрали в рот.


Кого бы депутатом ни избрали,

они ему усердно лижут зад.

Они меня недавно старшим звали,

а нынче вслед мне кобрами шипят.


Они поднаторели в макияжах,

а надо – грим в момент смывают весь.

Индийцы, инки, маскам вашим – наших

не перекрыть: не лица – морды здесь!


3


И те, кому я верил безоглядно,

мне изменяли тоже, что скрывать.

Как им ума хватило, непонятно,

так безупречно роль свою сыграть?


Родные горы этому не учат,

и скалы не дадут дурной совет...

Отец мой, я изранен, я измучен, –

где совесть у людей? Ответа нет...


Кто режиссер поганого спектакля?

Что за чабан пасет таких овец?

И как большая ненависть, по капле,

скопилась в чашах маленьких сердец?


Чтоб меж друзей случилась кряду драка,

весьма великий нужен дипломат.

Готов я аплодировать... Однако

где автор пьесы? Где мой злой собрат?


Кто прячется за сценой черной тенью?

Кто на себя ответственность возьмет?

Ответьте мне... И вот, по мановенью,

они выходят медленно вперед.


«Мол, так и так, и в этом нет секрета,

я режиссер, но я здесь ни при чем!» –

воскликнула блестящая монета

и спряталась в кармане, под ключом.


4


«Я дирижер, – сказало кресло важно, –

для карьеристов я ценней всего».

И приоткрыв лицо свое бесстрашно,

«Я музыка!» – вскричало воровство.


Торговля и базар, как скрипки, взвыли,

затем обман задребезжал зубной,

вступил – подхалимаж... И закружили

оскаленные пасти предо мной.


А над костром интриг привычно, споро

сам режиссер готовил свой шашлык...

Дул ветер ссор... Метался дождь раздора...

Зло стало явным, зримым в этот миг...


И опускался занавес над сценой...

Умолкла дробь. И слово дали мне.

И я друзей с коварством и с изменой

поздравил в наступившей тишине.


Претензий нет, они сыграли классно.

В последний раз приветствовал я их...

И предо мной возник бурлящий Каспий,

на дне его – полно друзей таких.


Я знаю, что лизнет волна морская

угодливые лица в свой черед,

а песня, мною спетая, лихая,

до берега надежды доплывет.


5


И занавес открыв, стихи с эстрады

читать я стану людям... И тогда

концу спектакля вряд ли будут рады

потомки тех, кто сгинул навсегда.


ПРИТЧА О ПРАВДЕ


Правда голову терзала:

– Отвечай-ка, голова,

неужели ты не знала

о разгуле воровства?


Поразмыслив над ответом,

голова не соврала:

– Знала, знала... Но при этом

что поделать я могла?


Вор в обкоме и в Совете,

нелегко его поймать.

У меня – семья и дети,

как мне было рисковать?


Правда голову прижала:

– Призовут тебя на суд.

Кто поверит, что не знала

ты о том, что всюду лгут?


Голова в ответ кивала:

– Не поверят, не простят.

Как не знать? Конечно, знала.

Лгал и вождь, и делегат,


но у них – какая сила –

власть, милиция, войска!

Враз меня бы задушила

аппаратная рука.


Правда к сердцу обратилась:

– Как могло ты столько дней

выносить несправедливость

от зажравшихся властей?


Сердце Правде отвечало:

– Я изранено насквозь.

Я дрожало, я страдало.

Сколько бед снести пришлось.


Не в один капкан попало.

Раны, шрамы там и тут.

С властью спорить –

смысла мало,

за ней закон и суд...


Песня мимо пролетала.

Правда к ней:

– Скажи, ответь,

ты властям не подпевала,

пусть не полностью, на треть?


Рассмеялась звонко песня:

– Подпевала, да не я!

Разве песня – песня, если

в ней хотя бы треть вранья?


Разве песня – песня, если,

потеряв и честь, и стыд,

справедливость эта песня

на земле не защитит?


Сколько раз меня душили,

били, вешали и жгли,

а поди ж ты –

не убили,

а поди ж ты –

не смогли.


Я по-прежнему отважна,

я по-прежнему сильна

и врагам своим однажды

заплачу за все сполна!


* * *


Я никуда не ухожу,

не собираюсь в страны дальние,

один по комнате брожу,

а губы шепчут: «До свидания».


В моей квартире гостя нет,

и стука в дверь мою не слышится.

Зачем я говорю: «Привет»?

Лишь тюль в ответ слегка колышется.


Скользят по дому сквозняки,

в душе и за окном – распутица.

Прислушаюсь – мои шаги

далекими, чужими чудятся...


С тобой печальный разговор

я не веду, где ты – не ведаю.

К чему мне скука прошлых ссор?..

Но с кем же я тогда беседую?


Часы остановили ход

в тоскливом полумраке вечера,

решив, что жизнь и так идет

и зря считать секунды нечего.


Один я... в доме никого...

А твой портрет – как будто светится,

и я спросил бы у него

о чем-нибудь... Но что изменится?


* * *


Много народов и наций во мгле

молятся деве Марии, не зная,

что на измученной грешной земле

надо молиться тебе, дорогая.


Кто утверждает, что Бог это миф,

пусть на тебя поглядит. И порою

кажется мне, что пришла в этот мир

ты из другого – небесной тропою.


Даже подруг твоих искренних, но

все же плетущих коварные сети,

тоже люблю я за то, что в одно

время – с тобою живут на планете.


Я их люблю потому, что в судьбе

рядом с тобою идут по дороге,

и потому, что их зависть к тебе

дружеских чувств не превысит в итоге.


ПОСЛАНИЕ ШАМИЛЮ


I


Когда б ты жил в каком другом краю,

назвали б город именем героя,

воздвигли б в центре статую твою

и на поклон являлись бы порою.


Окна в Европу ты не прорубал,

с Петром тебя я сравнивать не буду.

И не беда, что ты царем не стал,

имам не царь – отец простому люду.


Из темного ущелья Дагестан

ты к звездам вел, была дорога длинной,

и свет не пробивался сквозь туман,

и всякий стих во мгле звучал молитвой.


Орел двухглавый горного орла

настиг в Гунибе, что под облаками.

Нет гор таких, куда бы не могла

взойти война с кровавыми штыками.


Ты мог бы тоже не одно окно

открыть в огромный мир, чтоб все узнали

о маленьком народе, мог бы, но

свинцовые дожди их открывали.


И разума хватило бы тебе –

молиться мирно, земли орошая,

когда бы не сошлись в твоей судьбе

горячий конь и сабля боевая.


И пусть пока ты в бронзе не отлит,

достаточно того, Шамиль, что родом

из Дагестана ты, что не забыт

вершинами Кавказа и народом.


II


Судьба парадоксальна... Наш пророк

стал пленником в Калуге... И не скрою,

приехал в этот русский городок

я дань отдать великому герою.


И дома двухэтажного фасад,

где дни его закончились, где ныне

грызут науку правнуки солдат,

его пленивших, для меня – святыня.


А рядом – краеведческий музей,

где бережно хранят Коран имама...

И стоя над Окой, сквозь толщу дней

здесь Циолковский смотрит вдаль упрямо..


Койсу не заменили Шамилю

приокские раздольные просторы.

В чудесном, дивном, но чужом краю

ему ночами снились горы, горы...


Царю писал имам: «Аллаха раб,

я стар и слаб, недуг терзает тело...»

Не ведал он, что царь был тоже слаб

и что самодержавие старело.


Я НЕ ПРОШУ ПОКОЯ


Бывает, что предчувствия в судьбе

не так уж бесполезны и никчемны.

Мне помнится – услышав о тебе,

я вдруг забеспокоился о чем-то.


Когда же я твой голос различил

среди других, волненье моментально

утроилось, как будто получил

вдруг телеграмму я, в которой – тайна.


Ночами сны тревожные не зря

мне снились. Отчего мы снам не верим?

Когда тебя впервые встретил я,

покой навеки мною был утерян.


Мы вместе годы прожили с тобой...

Но где бы ни был – близко, далеко я, –

ты мне необходима, а покой

не нужен мне. Я не прошу покоя.


ОШИБКА ПОЭТА


Болеет природа... Болеет наш век,

болеет страна и отечество,

болеет в отдельности всяк человек

и в целом – все человечество.


Природа, воспрянь, постарайся, найди

немного такого снадобия,

чтоб нелюди заново стали людьми –

по образу и подобию.


Меня бережешь ты, но кажется мне,

что лучше, хотя бы из жалости,

от злобы людей уберечь на земле,

от ненависти, от жадности.


Я думал – война исцелит дурака,

научит любви поколения...

Увы! человек не умеет пока.

Ошибся я, к сожалению.


ВОРОНА


– Скажи мне, ворона, тоску тая,

ты черная почему?

– Увидела сокола в небе я.

От ненависти к нему!


– Скажи мне, ворона, зачем в тиши

орешь ты день изо дня?

– Пою я. Песни мои хороши,

а слушают соловья.


– Скажи мне, ворона, чего ты зла,

чего ты сейчас грустна?

– Обидно мне: ласточка так мала,

но с ней приходит весна.


– Скажи мне, ворона, а бьешь себя

ты крыльями для чего?

– Живу я долго, но жизнь моя

не радует никого.


– Ворона, да ты весела с утра

и счастлива. Что стряслось?!

– Герою погибшему глаз вчера

мне выклевать удалось.


* * *


За много тысяч лет до этого рожденья

Я жил не знаю сколько раз.

В бессчетных повторяясь поколеньях,

Моя душа являлась, предки, в вас.


Но чуда вы того не повстречали,

Какому мог завидовать бы я:

Мою любовь – восторги и печали –

Теперь познал лишь в муках бытия.


Умру опять. Столетий долгих сонмы

Пройдут, пока очнется вновь душа

В потомках дальних, для которых сон мы.

Мгновенный сон, что смотрят чуть дыша.


Мне в книге судеб дивная страница

За что открылась на бессмертья миг?

О Боже, пусть вовек не повторится

Моя любовь – ее небесный лик.


* * *


Застыли горы...

Небеса и Каспий

Охвачены безмолвьем в час, в какой

Готовятся торжественно, не наспех,

Сияя, солнце встретиться с луной.


Священный час!

Блаженное мгновенье!

Но чем светила так удивлены?

Зачем из поколенья в поколенье

Мы, люди, так от ярости пьяны?


К чему глядим угрюмо, исподлобья

На жизнь, лелея ненависть в груди?

Повелевают звезды: «На надгробья,

Задумав распрю, прежде погляди!»


Чей жуткий лик, злобой искаженный,

Увидел ты, отпрянув в тот же миг?

Узрел себя ты, лик свой отраженный.

А если б к роднику ты не приник?


Не высыхайте, древние истоки!

Слепые, не спасете нас от нас.

Пылай, очаг! Ведите в мир, дороги,

И возвращайтесь с миром в добрый час.


* * *


Верить не верить грядущему дню?

Сам я себя беспощадно казню.


Рвешься навстречу, случалось мне, – друг!

Но на врага нарываешься вдруг.


В дружбе клялись мы навек ведь вчера.

Ночь между нами. Коварна, хитра.


Что нашептала, не стану гадать.

Все-таки солнце взошло – благодать!..


Верил в любовь... Обманулся... Ну, что ж?

Тоже не новость – лукавая ложь.


Если мечта не сбылась, – не виню.

Слава рожденному новому дню!


Пусть обманусь. Пусть обманут. Гори,

Сердце мое, от зари до зари!


Новые горы, долины, река,

Новые в небе плывут облака.


Словно мелодии древней зурны,

Новы желанья – в них жажда весны.


* * *


Воскресни в слове и явись,

Летучий сон. Не торопись угаснуть.

В тебе – моя промчавшаяся жизнь,

Казавшаяся в яви сном прекрасным.


Но сон пропал, оставив в сердце дрожь...

В последний раз блеснув издалека мне...

Лишь не забуду теплый летний дождь,

В далеком детстве омывавший камни.


Волшебной речью овладей, язык,

Потешь меня загадочной игрою...

О жизнь моя, тебя я не постиг,

Ты сказочной мне кажешься порою.


Умчалась сказка птицей в синеву,

И вновь вдали я слышу крик надсадный

Убитой лани, павшей на траву...

Жестокий век – охотник беспощадный.


В ЗИМНЮЮ НОЧЬ


Зимнего дня фонарь

Тихо погас... Январь.


Вечер-чабан отару

Молча загнал в кошару.


Папаха спит на гвозде.

Молится волк звезде.


Но тревожит сон чабана

Не вой, а шальная луна.


Вот он суров и хмур –

Видит: красавец-тур


С кручи ринулся на рога.

Хе! То не тур – река.


Сквозь веки сияет взгляд:

Ласкает чабан ягнят.


Зимняя ночь длинна –

Награда для чабана.


* * *


Тихо задул свечу я

После дневных трудов.

В долах небес кочуют

Отары моих годов.


Сплю я. Но сон мой чуток:

Ягнятами кажутся мне

Дети... А горы круты.

Удержитесь на крутизне?


Волки ночные воют.

Месяц приник к окну...

Белая лошадь!

В какое

Завтра

умчишь страну?


ПОЭТ И ФИЛОСОФ


Красавицу вижу – вновь певцом

Я стану вмиг.

Коль встречусь с мудрецом, –

Его речам внимая, бессловесен,

Старею тотчас, голову повесив.


Налей вина – и вспыхнет песнь в груди.

Нальешь мне чаю – скучных истин жди.

Философ я, признаться, никудышный.

Увы, таким создал меня Всевышний.


Что выберу теперь, на склоне лет,

Не мудрствуя лукаво? Я – поэт.

Остаться б верным молодости шалой...


Обнять старуху-мудрость? Бог уволь.

Не для меня сия благая роль.

Нет, от любви мне никуда не деться...

А мудрость – будь другим в наследство.


* * *


Мой с разбитыми окнами дом –

Жизнь моя превратилась в Содом.


То расплата ли, времени ль рок?

Что бы ни было – горький урок.


Древо жизни моей...

Страшен сон...

Ты гнездилищем стало ворон.


Где же певчие птицы – в силках?

На каких вас торгуют торгах?


От надежды к надежде – мой путь.

Их все меньше.

Что ж, не обессудь,

Мое сердце, с потерей смирись.

Новой песней, душа, озарись.


Хоть минувшей весны мне и жаль,

Не о том моя боль и печаль.


Но о том: гнусное зло

Жизнь в Содом превратить не смогло.


Чтобы карканье черных ворон

Не пугало младенческий сон.


Чтоб звенело, сияло светлей

Древо жизни твоей и моей.


ОСЕННИЙ РАССВЕТ


Как завиток ягненка, белый,

Парящий тихо над землей –

Рассвет.

Он кажется несмелым,

Чуть припорошенной золой.


Вот оторвался чуть повыше

И запылал – в нем блеск костра

Прозрачно-алый или рыжий,

Как цвет жар-птицына пера.


Встает рассвет в белесой дымке,

Выпутывается из темноты.

Снимают шапки-невидимки

Пред ним деревья и кусты.


Они озябли этой ночью,

Стоят промокшие насквозь.

Лучами ранний лес прострочен.

Начаться б чуду... Началось!


Художник, торопись: рассвета

Не пропусти волшебный час –

Игру прощальных красок лета

Лови, добру его учась.


Твой зоркий труд не на продажу.

Успех не ставишь ты ни в грош.

В неосязаемость пейзажа

Ты, как в бессмертие, войдешь.


Случайный зритель, гость ли званый,

Спустя, быть может, много лет,

Увидит в мире первозданном

Точнейший твой автопортрет.


Как пред ребенком в колыбели –

Улыбкой чистой потрясен,

Он удивится: неужели

То не фантазия, не сон –


Земля в сиянье красок дивных

Была такою наяву?

Художник, мудрый и наивный,

Пиши!

Прошу тебя, зову...


* * *


Я одинок. Один на всей земле...

О небеса! Вы есть ли в черной мгле?


Вы, звезды, не угасли навсегда ль?

Хотя б одна лучом мой взор ужаль!


О люди! Где вы? Глохнет голос мой.

Ответа нет. Застыл простор немой.


То наяву иль вижу жуткий сон:

Я на скале – как вечный Робинзон.


А подо мной хохочет лютый ад.

Насытиться любой добычей рад.


Пронизывает буря до кости:

– Кто звал тебя? Держись! А нет, прости.


Держусь. Потоп вселенский схлынул вдруг...

Я есть иль нет, – как знать? Ни ног, ни рук


Не ощущаю. Может, умер я?

Тогда зачем грядет во мгле заря?


О птаха милая! И той в помине нет,

Кому б поведал чудо или бред...


Но чу! Чей смех? Его я не забыл.

А как скажу словами, где я был?


Теперь нас двое. Мне вернула ты

И небеса, и горы, и сады.


Вернула мне ты звезды и людей.

Вернула мне меня. Так царствуй! Всем владей!


И кораблем, что в гавани моей.

Он поднял паруса. Открыта даль морей.


Плывем судьбе навстречу!.. Лютый ад

Смирит, любовь, один твой нежный взгляд.


* * *


Ты не выбила, юность, меня

Из седла вороного коня.


От наветов любых и погонь

Ты умчишь меня, юности конь...


Озираюсь в тревоге вокруг:

Где же давний и преданный друг?


Слава богу, он жив... Почему

Не приходит в мой дом, сам пойму.


Мое детство, ты вечно со мной –

Голос мамы у ивы ночной.


Мое детство, жар-птицей во сне

Ты бесшумно летаешь во мне...


С днем вчерашним я стал не в ладу.

Принимаю и эту беду.


Принимаю. И пусть немота

Мне сегодня сковала уста.


Словно новое зреет во мне –

Стон глухой. О, как жарко в огне!


Но не жалуюсь и не чиню

Я скандала минувшему дню.


Что же было – понять бы, понять.

Помоги же, мой стих, – лишь уста бы разнять.


* * *


Ты пришла...

Ты пришла в горький час:

Я от боли стонал, изнывая, мечась.


В горле камнем задушенный крик.

Вдруг во тьме проявился твой лик.


О поэзия!

Солнце в душе

Просияло. Здоров я уже.


Что, болезнь, не скрутила меня?

Хватит в сердце любви и огня.


Страсть Махмуда, во мне оживи –

Хватит в сердце огня и любви.


О поэзия!

Дивный недуг.

Ноги просятся в танец. Так – в круг!


Прочь костыль, коль помехою стал.

Не сердись, Патимат, что я слишком устал.


О поэзия!

Огненный пляс.


Ты спасла...

Как спасала не раз.


* * *


Как ты, полынь, горька!

Знаю про то без пробы.

Ядовитые облака.

Сердце мое – Чернобыль.


Где вы, Иисус и Аллах?

Ваше молчанье странно.

Сердце мое – Карабах.

Кровоточащая рана.


Если б хоть рок покарал!

Кровь от кошмара стынет.

Сердце мое – Арал,

Мертвая зыбь пустыни.


Плачет во тьме метель,

Будто дитя, блуждая.

Сердце мое – колыбель.

Ах, почему пустая?


Мук тяжелее нет

Ссыльного – плач, обида.

Родины горький свет.

Сердце мое – Таврида.


Жив ли я сам? Как знать.

В камень не обратилось

Сердце мое? Опять,

Слышу, в груди забилось.


Боль, молю, не щади!

Сердце, не смолкни, прежде

Чем блеснет впереди

Искорка хоть – путь к надежде.


* * *


Чем жизнь длиннее за спиной,

Тем меньше впереди...

Уходят годы.

Но, шальной,

Смирись-ка с тем, поди.


Я жизни тяжкую арбу

К вершине долго влек.

Смеясь, торил свою тропу,

И было невдомек,


Что, лишь достигну высоты,

Арбы не удержать.

Помчится вниз.

За ней и ты,

Брат, вынужден бежать.


А впереди ревет река,

Кружит водоворот.

Нашелся все же перекат.

Считай, что тот же брод.


Но делать нечего, тащи.

Арбу-судьбу тащу.

Ехидный голос: «Не взыщи!»

А я и не взыщу.


Благодари судьбу, что так.

Глянь, много ли вокруг

Былых друзей?

Кто канул в мрак,

Кто другом слыл, – не друг.


Других и вовсе не сыскать

В потоке бытия...

Жестока, ночь, твоя тоска.

Но нет, не сдамся я.


* * *


Печаль, ты хочешь песней стать

Последнею моей?

Нет! Сжаты намертво уста.

Их разомкнуть не смей.


Умножить не хочу печаль

Живущих на земле…

Уже мне приоткрылась даль

В туманной полумгле.


Меня спешите, кто охоч,

Хулить, коря в грехах.

Вдруг опоздаете? Помочь

Не сможет и Аллах.


Я тайн с собой не унесу.

Их нет, кроме одной:

Никто не видел ту слезу,

Уроненную мной.


* * *


Отец и мать. В тот скорбный час

Я, глядя на детей,

Подумал об ушедших вас.

Смахнул слезу скорей...


– Где папа? – если спросят вдруг,

– Уехал далеко! –

Ответь, жена, мой верный друг,

Хоть будет нелегко.


Ты не обманываешь. Весть

Подам из-за морей:

Вернусь весною я, как песнь,

На крыльях журавлей.


Тебя ж молю, родная: прочь

Печали ты гони...

Но если станет вдруг невмочь,

Слезинку урони.


* * *


Коварно ты, ночное вдохновенье:

Твой жалкий плод – сие стихотворенье,


Какое настрочил я под диктовку

Пустой обиды. Впрочем, вышло ловко.


Лист, испещренный желчными словами,

Жил до утра, пока не стал клочками:


Я растерзал злобу с негодованьем

Вполне святым, а также с упованьем,


Что свет мудрее тьмы. И это помнить надо.

В душе осталась горькая досада.


Но счастье!

Ты о том и знать не знаешь,

На «подвиги» какие вдохновляешь.


Смеешься. Лишь взглянула с подозреньем

На виноватый вид мой – след ночного бденья.


И пожалела: мол, творил! Бедняга...

В камине пепел – гнусная бумага.


Я рассмеюсь в ответ. Как не бывало

Обиды, что укоры диктовала.


* * *


Казалось мне: всю жизнь я плачу,

Осиротевший, по отцу.

Как жалки, как смешны удачи,

Когда и сам идешь к концу.


Не вспомнить, чем я так казнился,

Метался птицею в огне.

Сегодня ночью мне приснился

Отец. Он плакал обо мне...


Казалось мне: всю жизнь стенаю,

Зову, осиротевший, мать.

«Прости за все меня, родная!»

Когда б ребенком снова стать.


Дай мне, Аллах, такую милость –

Я верю, маму бы сберег.

Сегодня ночью мне приснилась

Мать: «Не печаль себя, сынок!»


ПОСЛЕ ОПЕРАЦИИ


Три дня за гранью бытия

Мой дух витал...

А плоть моя,

В земной юдоли пребывая,

Без чувств томилась, чуть живая.


Что видел «там»? Одно скажу: не рай.

Безмолвием объят пустынный край.

Спасибо, боль, что сердце мне пронзила.

О, как чудесно воскрешенье было!


Открылся мне воистину в тот миг,

Как в первый день, земли прекрасный лик.

– А это что? – я вопрошаю память.

– То радуга восстала над горами.


Я вопрошаю память вновь и вновь:

– Зачем горю?

– В тебе горит любовь!

Лекарства нет от дивного недуга.

И вспомнил я любимую и друга.


Как мог без вас и как вы без меня

Могли прожить три бесконечных дня?

Родиться снова – это ли не чудо?..

Но всяк ли рад вернувшийся «оттуда»!


* * *


Не сейчас я угас, не сейчас –

В то проклятое жизни мгновенье,

Как в конторских бумагах погряз.

Нет поэту за это прощенья.


Дар Всевышнего – песенный пыл –

Я транжирил, обнявшись с трибуной.

О свиданье легко позабыл

Я с любимой – прекрасной и юной.


С того дня много раз умирал,

Славословя в стихах лиходея,

Кто молитву мою отобрал.

С чем предстану на Высшем суде я?


Как дитя, побрякушкам был рад,

О расплате грядущей не ведал.

За сиянье фальшивых наград

Свою волю и молодость предал.


Не прошу я прощенья у вас.

Знать бы, что за грехи рассчитался.

Слез не лейте, что умер сейчас...

Неизвестно, на свет ли рождался?


* * *


Вдруг грохот смолк. Я онемел,

Еще объятый пылким жаром.

Не слышать Бога – как я смел,

Глупец, предавшись жалким сварам?


Аллах отверз уста свои,

И был мне голос явлен строгий:

«За верность дружбе и любви

Тебе прощу сии пороки».


Что все, добытое тщетой:

Блага, пустое самомненье?

За чудо радости простой,

Судьба, возьми свои даренья.


И вновь весть с неба снизошла,

Меня насквозь пронзило дрожью:

«Утешен будешь, что была

Песнь у тебя, с молитвой схожа!»


Из цикла

«КОЛЫБЕЛЬНЫЕ ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ»


КОЛЫБЕЛЬНАЯ В КРЕМЛЕ


Царь-колокол в Кремле, молчавший сотни лет,

вдруг (так приснилось мне) заговорил.

Набатно загремел. И колоколу вслед

Царь-пушка расходилась что есть сил.

Какая вновь напасть на землю к нам пришла?

Какой пожар грозит спалить наш дом?

Тот гулкий звон страна как будто бы ждала.

Как будто бы ждала тот дальний гром.

Что будят в нас они? Способны ли помочь

надежды робкой не помять цветы?

Все в корне изменить, как день сменяет ночь,

и дело отделить от суеты?

Курантов бой почти не разобрать. Лишь гул –

тревоги гул гудит, невыносим.

И словно камнепад державу захлестнул,

Чернобылей страшней и Хиросим.

Царь-колокол в Кремле, я слышу твой набат.

Но признаюсь, что мне всегда милей

звон колокольчиков, когда они звенят

у колыбелей маленьких детей.

Я слышал пушек гром – страшней лишь Страшный суд.

Я видел: пушки тащат на руках...

Но видеть мне милей, когда легко несут

красавицы кувшины на плечах.

Мечтаю я: пусть все колокола сольют

в честь матерей мелодии свои.

А если в пушки бить – пусть будет то салют

во славу женщин, мира и любви.

Спи, колокол. Спи, пушка. Спите, спите, –

свидетели неслыханных событий...


КОЛЫБЕЛЬНАЯ СЕБЕ


Спи, Расул Гамзатов, баюшки, Расул.

Далеко остался твой родной аул.

Как в песок уходят вешние ручьи,

так уходят песни вещие твои.

И уходят в вечность годы навсегда.

И надежды гаснет дальняя звезда.

Спи, цадинский мальчик, спи, аварский сын,

в домике отцовском уж остыл камин,

и побито поле вдоль и поперек,

и друзей старинных ты не уберег.

Или жизни тоже нужен перекур?

Или ветры дули злые чересчур

и могучий ствол твой ураган согнул?

Спи, Расул Гамзатов, баюшки, Расул.

Что-то происходит с нашею Землей!

То ли вдруг дорога сделалась кривой?

То ли время встало, вдруг лишившись крыл?

Слышишь: разбивают камни у могил,

памятники сносят с боевых полей,

и несут тревогу клики журавлей...

Снег зловеще-черный сыплет с высоты,

а на снеге мерзнут белые мечты.

Эхо страшных взрывов носится в горах,

и ложатся стены под ноги как прах,

и твоя отныне не летит, легка,

пред лицом Корана грешная строка.

Спи, Расул Гамзатов, баюшки, Расул.

Ты одной лишь теме в жизни присягнул –

ты всегда молился дружбе и любви,

что ж, и ныне тоже их благослови.

Время предлагает каверзный вопрос:

в этом мире грешном как ты жил и рос?

Смысл и цену жизни смог ли ты понять?

Снизошла ль к поэту божья благодать?

Что ответить людям? Промолчать нельзя.

Шепчешь ты молитву, руки вознеся,

а колени сами гнутся до земли,

и летят над миром песней журавли.

И джигит джигиту руку протянул...

Спи, Расул Гамзатов, баюшки, Расул.


КОЛЫБЕЛЬНАЯ СКАЗКА


Рассказать тебе сказку, дружок?

Эту сказку услышал от деда

мой отец и с годами сберег

и однажды мне тоже поведал.

Это было давно-предавно:

сигареты бараны курили,

распивали архары вино,

а коты чинно чистили крылья.

Танцевали лягушки на льду,

муравьи упражнялись на скрипках,

и носили рога какаду,

ну а львы расплывались в улыбках.

Совы видели зорче орлов,

ветры были с большими руками,

и впрягали в плуги петухов,

и ослы птиц ловили хвостами.


Волки, зайцев завидя, тряслись,

соблюдали в овчарнях порядок,

воры только законом клялись,

и не брали начальники взяток.

В те неслыханные времена

рыбы пели, а змеи острили,

муха выйти могла за слона,

а бараны мудрейшими слыли...

– Ты не слушаешь? Ты не уснул?

Небылицы смежат тебе глазки?..

– Это быль, а не сказка, Расул.

Я люблю настоящие сказки...


КОЛЫБЕЛЬНАЯ ПРАВДЕ


Уснула правда в мягкой колыбели.

Бушуют ветры, как в канун зимы.

И каждый день, как первого апреля,

друг друга все обманываем мы.

И песнь любви теперь звучит все реже,

и песня чести оборвалась вдруг.

И часто слышу я зубовный скрежет

там, где я раньше слышал сердца стук.

О подвигах, увы, давно не слышно,

и наша цель все менее ясна...

За что же покарал ты нас, Всевышний?

Неужто мы не вспрянем ото сна?

Нет, песня, нет, не умолкай вовеки.

Дай правде силу. Пробудиться дай.

Когда гроза, когда взбухают реки –

то, значит, ждет нас добрый урожай.


!ПОСЛЕДНЯЯ ЦЕНА


Годы


Недавние и давние года

Передо мной толпятся, словно люди,

Гляжу на них и думаю о чуде:

— Еще я жив — Гамзатов из Цада!


Года, года!

Мне памятен любой,

Они друг друга свергли, как владыки.

И вот сошлись, но их не схожи лики,

Почти как наши лики, меж собой.


В числе годов есть многие года,

Которые остались дорогими

Душе моей,

но встретившись с другими,

Печалюсь я, сгорая от стыда.


И если тех годов хотя бы день

Вернется вдруг и встанет на пороге,

Затмит мне душу аспидная тень

И вздрогну я, и сна лишусь в тревоге.


Былые вспоминаю времена,

Иные годы вправду что вершины.

Где доблестью прославились мужчины,

Чьи нашим дням созвучны имена.


И радуюсь, и плачу оттого,

Что, с тех вершин беря свои истоки,

Летят сквозь даль пленительные строки

В пределы удивленья моего.


Недавние и давние года,

Смятенье чувств и торжество и удаль,

Смотрю на них и думаю, не чудо ль:

— Еще ты жив — Гамзатов из Цада!


Сокурсникам по Литинституту


Когда-то стихи мы друг другу

Читали в пылу молодом.

И строфы ходили по кругу,

Как будто бы чаша с вином.


Все помнят лицейские своды

От святости и до грехов.

Друг другу, как в лучшие годы,

Уж мы не читаем стихов.


И лихо не спорим, как прежде,

И песен былых не поем.

И недругов в дерзкой надежде

Анафеме не предаем.


Где бедные наши пирушки,

Где крылья за нашей спиной?

Где милые наши подружки,

Слова о любви под луной?


Прошлись, как по вешнему лугу,

Глас неба в нас словно притих.

Все меньше вопросов друг другу,

Все реже ответы на них.


Есть в славе опасность недуга,

Взошли на вершины одни,

Читать недосуг им друг друга

И тех, кто остался в тени.


Но мы пред собою не лживы

И трезвым достигли умом:

Не все,

что живет, пока живы,

Жить будет, когда мы умрем.


И часто мне снитесь не вы ли,

Незримых достойные крыл,

И те, кто меня позабыли,

И те, кого я не забыл?


Иду вдоль бульвара Тверского,

Плывет надо мною луна,

И счастлив по-дружески снова

Я ваши шептать имена.


Чингизу Айтматову


Даруй душа, устам всевластным слово,

Налей-ка, кравчий, в кубок не кумыс.

Прекрасна жизнь — в том убеждаюсь снова,

Приветствую тебя, мой друг Чингиз!


На праздник твой сквозь дымчатые дали

Слетелись мы, но в этот звездный час

Я оттого не в силах скрыть печали.

Что нет твоих родителей меж нас.


И мысленно склоняю я колени

Пред матерью твоей. И не впервой

С ней заодно и не в обличье тени

Мне предстает отец погибший твой.


Сумел, Чингиз, порадовать ты маму

И не подвел отца наверняка

Тем, что когда взошел на Фудзияму,

Ни на кого не глянул свысока.


Шипучий дар играет в кубке, пенясь,

Пью за тебя до дна, названый брат,

Мой именитый полуевропеец,

Мой знаменитый полуазиат.


И как бы волны ни метались шало

И челны ни менялись в свой черед,

Но в гавани всего земного шара

Входил и входит белый пароход.


Ты не суди Гамзатова Расула,

Завидует тебе он с той поры,

Как Джамиля аварского аула

Платком венчала шею Пульсары.


Скачи, наездник, на коня надеясь,

Касайся неба и не знай преград,

Мой именитый полуевропеец,

Мой знаменитый полуазиат.


К Отечеству в любви мы все едины,

И в том твоя заслуга велика,

Что сделались киргизские вершины

Во много раз видней издалека.


Ответ Ираклию Андроникову на приглашение

с группой поэтов поехать в Михайловское


Благодарю, Ираклий, что меня

По старой дружбе ты не забываешь

И к Пушкину поехать приглашаешь

По случаю торжественного дня.


Но стоит ли, Ираклий, для речей

Врываться нам в Михайловское с шумом,

Где он творил, где предавался думам,

Где в тишине был слышен треск свечей?


Хозяин дома окна закрывал,

Чтоб слуха не тревожили сороки,

Когда роиться начинали строки

И с неба ангел стремя подавал.


Со школьных лет до роковой черты

Весь век стихами Пушкина мы бредим.

Давай с тобой вдвоем к нему поедем,

Служенье муз не терпит суеты.


Не знаешь ли, Ираклий, почему

Я вспоминаю нынче постоянно

О том, как Пущин тихо и нежданно

Примчался на свидание к нему?


Давай с тобою Пушкина почтим

И, не сказавши женам и соседям,

В Михайловское тайно мы уедем

И головы седые преклоним.


***


К. И. Чуковскому


I


Причастный к событиям многим,

Судьбою ты был возносим,

Как мудрость над знаньем убогим,

Как совесть над словом кривым.


И мир с четырьмя сторонами

К тебе незабвенно привык.

И вновь ты беседуешь с нами,

Бедовый и вещий Старик.


И высятся гордые сосны

Над этой беседой вокруг,

Связуя зеленые весны

И время клубящихся вьюг.


На посох слегка опираясь,

Ты бродишь со мной дотемна,

Иным из ушедших на зависть,

Связуя собой времена.


II


Ровесник разных поколений,

Среди других ты и меня

Почтил вниманьем, добрый гений,

Вблизи очажного огня.


И я познал страстей пучину,

Куда давно себя ты вверг,

И на тебя, как на вершину,

Всегда смотрел я снизу вверх.


И всякий раз при нашей встрече

Сходились, как в былые дни,

Мои великие предтечи,

Друзья старинные твои.


И не меня ль на перевале

Венчал ты, будто бы Казбек,

Рукой,

которую пожали

Минувший и двадцатый век.


Костер Твардовского


Полуопавшею листвой

Окрест кровоточили дали,

Когда с тобою мы лежали

В одной больнице под Москвой.


Тех дней душа забыть не в силе,

Все было, кажется, вчера.

Дожди, я помню, зарядили,

Шла поздней осени пора.


В лес,

покидаемый грачами,

Нередко за полдень, до тьмы,

На разрешенную врачами

Прогулку выходили мы.


Вставали ельнику на смену

Там чернолесия кусты.

И властно раздвигал их стену

Рукою бережною ты.


И на тропу,

что ведал ране,

Вступал, чуть голову клоня,

И к полюбившейся поляне

Привычно выводил меня.


Вздыхал,

закуривал

и хворость

Благоговейно забывал,

Когда опавший лист и хворост

Неспешно в кучу собирал.


И я включался в это дело,

И вспоминаю до сих пор,

Как в дни ненастья ты умело

Мог вестовой разжечь костер.


Дым улетал к другим планетам,

Свиваясь в горькое кольцо.

И золотой огонь при этом

Твое подсвечивал лицо.


Ты любовался поединком

Огня и ветра,

щуря взор.

Манил бродивших по тропинкам

Иных больных к себе костер.


И жаждущие утешенья

Среди казенного двора,

Онипросили разрешенья

Побыть у твоего костра.


И, всласть вдыхая воздух дымный,

Готовы были до утра

Внимать тебе,

гостеприимный

Хозяин вольного костра.


И в том была твоя заслуга,

Что всякий раз

наперекор

Грозе смертельного недуга

Ты вел о жизни разговор.


И откровенный норов слога,

Как чистой совести сестра.

Тобой взлелеянная строго,

Являла правда у костра.


В ее удаче не изверясь,

Желал ты ближнему добра.

И походил костер на ересь

Среди больничного двора.


И вот однажды

не печальник,

Чей искони приветлив лик,

А местный сумрачный начальник

Перед костром твоим возник.


И заявил:

— Больной Твардовский,

Я отвечаю за надзор.

И вы,

коль есть запрет таковский,

Извольте погасить костер!


Но ты в пожаре листопада

Ему достойный дал отпор:

— Ступайте прочь! Вам знать бы надо,

Что мой неугасим костер!..


Когда несли тебя к могиле,

Шел снег. Печаль была остра.

Молюсь, как годы мне сулили,

На пламень твоего костра.


И у свободы он в почете,

И не подвластен никому,

И ложь в сусальной позолоте

Не смеет подступить к нему!


Нас двадцать миллионов


От неизвестных и до знаменитых,

Сразить которых годы не вольны,

Нас двадцать миллионов незабытых —

Убитых, не вернувшихся с войны.


Нет, не исчезли мы в кромешном дыме,

Где путь, как на вершину, был не прям.

Еще мы женам снимся молодыми,

И мальчиками снимся матерям.


А в День Победы сходим с пьедесталов,

И в окнах свет покуда не погас,

Мы все от рядовых до генералов

Находимся незримо среди вас.


Есть у войны печальный день начальный,

А в этот день вы радостью пьяны.

Бьет колокол над нами поминальный,

И гул венчальный льется с вышины.


Мы не забылись вековыми снами,

И всякий раз у Вечного огня

Вам долг велит советоваться с нами,

Как бы в раздумье головы клоня.


И пусть не покидает вас забота

Знать волю не вернувшихся с войны,

Когда вы отличаете кого-то

Иль снова не прощаете вины.


Все то, что мы в окопах защищали

Иль возвращали, кинувшись в прорыв,

Беречь и защищать вам завещали,

Единственные жизни положив.


Как на медалях, после нас отлитых,

Мы все перед Отечеством равны

Нас двадцать миллионов незабытых —

Убитых, не вернувшихся с войны.


Где в облаках зияет шрам наскальный,

В любом часу от солнца до луны

Бьет колокол над нами поминальный

И гул венчальный льется с вышины.


И хоть списали нас военкоматы,

Но недругу придется взять в расчет,

Что в бой пойдут и мертвые солдаты,

Когда живых тревога призовет.


Будь отвратима, адова година.

Но мы готовы на передовой,

Воскреснув, все погибнуть до едина,

Чтоб не погиб там ни один живой.


И вы должны, о многом беспокоясь,

Пред злом ни шагу не подавшись вспять,

На нашу незапятнанную совесть

Достойное равнение держать.


Живите долго, праведно живите,

Стремясь весь мир к собратству сопричесть,

И никакой из наций не хулите,

Храня в зените собственную честь.


Каких имен нет на могильных плитах,

Их всех племен оставили сыны.

Нас двадцать миллионов незабытых —

Убитых, не вернувшихся с войны.


Падучих звезд мерцает зов сигнальный,

А ветки ив плакучих склонены.

Бьет колокол над нами поминальный,

И гул венчальный льется с вышины.


Ремонт рейхстага


Под сенью собственного

флага

На стенах взятого рейхстага

Мы начертали письмена:

«Конец войне!», «Победа!»,

«Слава

Тебе, советская держава!»

А рядом — наши имена.


Перед грядущими веками

Мы начертали их штыками.

Когда окончили поход.

И слез не прячут ветераны,

Подняв не рюмки, а

стаканы,

Вернувшись в сорок пятый

год.


Но лег рубеж в самом

Берлине,

И на заречной половине

Отремонтирован рейхстаг.

Велась работа быстротечно,

И не без умысла, конечно,

Осуществлялся этот шаг.


Хоть камень крепче,

чем бумага,

Был дан приказ: со стен

рейхстага

Стереть автографы солдат.

Притом в заносчивой

гордыне

Решили в Западном

Берлине

И время повернуть назад.


Но время не переупрямить,

И сохранит людская

память,

А с ней свободная молва,

Какие были на рейхстаге

Начертаны рукой отваги

Неистребимые слова.


В окружении


Мариэтте Шагинян


Была в окружении рота,

Сражаясь в смертельном кругу,

И вскоре не выдержал кто-то

И сдался на милость врагу.


Но бой продолжался, как прежде,

И волею был одержим

Приказ оставаться в надежде,

Приказ пробиваться к своим.


А недруг сулил им другую

Судьбу не ценой головы:

— Сдавайтесь!

Прорвать круговую

Засаду не сможете вы!


Но верность хранили зароку

Солдаты, шатаясь от ран.

И вел их, подобно пророку,

В кровавых бинтах капитан.


Он не обещал им почета,

А только — на волю права.

Прорвав окружение, рота

Была ни жива, ни мертва.


И славной свободы при этом

Известна ей стала цена…

Бывать в окруженье поэтам

Случалось во все времена.


Чуть теплились звезды надежды,

Мерцая над словом живым.

— Сдавайтесь!—

кричали невежды,

К мундирам прильнув голубым.


Страшась, что имеют поэты

Над словом пророческим власть,

— Сдавайтесь!—

кричали клевреты,

Меняя крапленую масть.


И кто-то сдавался на милость

Поправшему совесть врагу,

Но кровь непокорно дымилась

На грозном январском снегу.


И гроб на санях до рассвета

Сокрылся,

а рядом конвой.

Но юноша в чине корнета

Бесстрашно рискнул головой.


Отважно поэты сражались,

И честь им была дорога.

К потомкам они прорывались,

Прорвав окруженье врага.


Всех лучше им стала при этом

Свободы известна цена.

Бывать в окруженье поэтам

Случалось во все времена.


***

Неслась звезда сквозь сумрачные своды,

И я подумал, грешный человек.

Что, промотавший собственные годы,

Живу, чужой присваивая век.


Не раз об этом думал я и ране,

Как будто каясь на хребтах годин.

Не оттого ль, что надо мной в тумане

Трубил прощально журавлиный клин?


Бродил ли я ущелием забытым,

Ручей ли видел, что в жару зачах,

Охотника встречал ли я с убитым

Оленем неостывшим на плечах.


Смотрел ли на огонь закатнокрылый,

Дрова испепелявший не впервой,

Стоял ли перед братскою могилой,

Как будто бы с повинной головой.


Мне снова вспоминалися поэты.

Что не достигли лермонтовских лет,

Но песни, что когда-то ими спеты.

Еще поныне изумляли свет.


А может, взял я крылья их тугие

И слово, что роднится с высотой,

Как взяли в жены их невест другие,

Окольцевав под свадебной фатой?


И мнилось мне,

достойному свободы,

Покорства слов и непокорства рек,

Что, словно дни свои растратив годы,

Живу, чужой присваивая век.


Не потому ль других надежд на свете

Милей одна мне — умереть в чести.

Пред памятью погибших я в ответе,

Душеприказчик сгинувших в пути.


Идущий за мною вслед


Стремлюсь, сединой повитый,

Узнать, что ты за поэт,

Молодостью знаменитый,

Идущий за мною вслед.


Стрелок ли ты из хваленых,

А вдруг настоящих нет

В твоих газырях патронов,

Идущий за мною вслед?


Что людям поведать хочешь,

Решив удивить весь свет?

Грядущему что пророчишь,

Идущий за мною вслед?


Я сам себя предвосхитил,

Чтоб ты, не страшася бед,

У неба огонь похитил,

Идущий за мною вслед!


Как в схватке, держаться между

Двух сабель тебе не след.

Мою оправдай надежду,

Идущий за мною вслед!


Являя свою повадку,

В подножье семи планет

Бросай мне скорей перчатку,

Идущий за мною вслед!


И верь, променять готов я

Известность, как амулет,

На юность твою годов я,

Идущий за мною вслед.


***

День и ночь рождены для добра —

Дети времени — брат и сестра.


И от века они по планете

Только порознь ходят всегда,

А Земли первозданные дети —

Это люди, огонь и вода.


Над рекою костер языкато

Рвется в небо.

И рад до утра

Видеть я красноликого брата,

Слыша, как напевает сестра.


Открыл я книгу вековую


Любви чреваты рубежи

Всем, от измены до коварства,—

Здесь гибли многие мужи,

Как на границе государства.


Печальной повести листы.

Открыл я книгу вековую:

Скажи мне, женщина, где ты

Была в минуту роковую?


Зачем в неведенье спала,

Задув огонь оплывшей свечки,

Когда два черные ствола

Нацелились у черной речки?


Ты перед вечностью в долгу

За то, что с белыми крылами

Тогда не встала на снегу

Пред воронеными стволами.


Не ты ли в час, когда сожгла

Письмо, чей пепел сжала в горстке,

Спасти поручика могла

От глупой ссоры в Пятигорске.


И не взяла б под Машуком

Поэта ранняя могила,

Когда бы с вечера тайком

Его в объятья ты сманила.


Когда бы светом звездных глаз

Ты подсветила путь возврата,

В лесной трясине б не увяз

Горячий конь Хаджи-Мурата.


Невеста из аула Чох,

Тебя сумел я оправдать бы,

Когда б издать не просто вздох

Решилась бы во время свадьбы.


Зачем твой крик не прозвучал

И не узнали люди тут же,

Что яд подсыпан был в бокал

Эльдарилава из Ругуджа.


Верней, чем верный талисман,

Среди житейской круговерти

Спасай нас, женщина, от ран

И заблуждения и смерти.


Но пусть, страдая и любя,

Лихой достойные кончины,

Готовы будут за тебя

Собой пожертвовать мужчины.


Баллада о женщине, спасшей поэта


День ушел, как будто скорый поезд,

Сядь к огню, заботы отложи.

Я тебе не сказочную повесть

Рассказать хочу, Омар-Гаджи.


В том краю, где ты, кавказский горец,

Пил вино когда-то из пиал,

Знаменитый старый стихотворец

На больничной койке умирал.


И, превозмогающий страданья,

Вспоминал, как, на закате дня

К женщине скакавший на свиданье,

Он загнал арабского коня.


Но зато в шатре полночной сини

Звезды увидал в ее зрачках,

А теперь лежал, привстать не в силе,

С четками янтарными в руках.


Почитаем собственным народом,

Не корил он, не молил врачей.

Приходили люди с горным медом

И с водой целительных ключей.


Зная тайну лекарей Тибета,

Земляки, пустившись в дальний путь,

Привезли лекарство для поэта,

Молодость способное вернуть.


Но не стал он пить лекарство это

И прощально заявил врачу:

— Умирать пора мне! Песня спета,

Ничего от жизни не хочу.


И когда день канул, как в гробницу,

Молода, зазывна и смела,

Прикатила женщина в больницу

И к врачу дежурному прошла.


И услышал он:

Теперь поэту

Только я одна могу помочь,

Как бы ни прибегли вы к запрету,

Я войду к поэту в эту ночь!


И, под стать загадочному свету,

Молода, как тонкая луна,

В легком одеянии к поэту,

Грешная, явилася она.


И под утро с нею из больницы

Он бежал, поджарый азиат.

И тому имелись очевидцы

Не из легковерных, говорят.


Но дивиться этому не стали

Местные бывалые мужи,

Мол, такие случаи бывали

В старину не раз, Омар-Гаджи.


И когда увидят все воочью,

Что конца мой близится черед,

Может быть, меня однажды ночью

Молодая женщина спасет.


***

Захочет любовь, и в клубящейся мгле

Багряный цветок расцветет на скале,

И снег зажурчит на вершине.


Но в каменном сердце во все времена

Не в силах посеять она семена,

В нем терн прорастает поныне.


Смиряла любовь даже царственный гнев,

И кротким, как агнец, вдруг делался лев,

Лань рядом паслась, не робея.


Я видел воочию, как, зла не тая,

Под флейту факира танцует змея

На площади людной Бомбея.


И тихо любовь мне шепнула:

— Умей

Ты действовать, как заклинатели змей.—

И грустный напомнила случай:


Одна балерина в недавнем году,

Что с флейтой волшебной была не в ладу,

Змеей обернулась гремучей.


Словами любви, это помнит весь свет,

Великий целитель и славный поэт,

Недуги лечил Авиценна.


Завидная участь, счастливый удел,

Такие б стихи написать я хотел,

Где слово — лекарству замена!


***

Чтобы рвануться в схватку, у мужчины

Есть только две достойные причины.

И первая: родной страны защита,

Граница чья пред недругом закрыта.


Вторая — долг, что предками завещан,

Мужчинам всем повелевает он:

Собой рискуя, защищайте женщин,

Как на дуэлях пушкинских времен.


Чтоб песню спеть, от века у мужчины

Есть только две достойные причины.

И первая: любовь к земле родимой,

Которая вошла нам в плоть и в кровь

И сделалась звездой неугасимой.

Вторая — это к женщине любовь!


Коня увидишь — поклонись


Наездник спешенный,

я ныне,

По воле скорости самой,

Лечу к тебе в автомашине:

— Встречай скорее, ангел мой!


Там, где дорога неполога,

Давно ли, молод и горяч,

В седло я прыгнуть мог с порога,

Чтоб на свиданье мчаться вскачь?


Был впрямь подобен удальцу я,

Когда под вешнею хурмой

Коня осаживал, гарцуя:

— Встречай скорее, ангел мой!


Случись, потянет ветром с луга

И ржанье горского коня

Вдруг моего коснется слуха,

Вновь дрогнет сердце у меня.


Хоть в небесах извечный клекот

Над головой еще парит,

В горах все реже слышен цокот

Железом венчанных копыт.


Но все равно в ауле кто-то

С коня под звездной полутьмой

Ударит плетью о ворота:

— Встречай скорее, ангел мой!


И до сих пор поет кавказец

О предке в дымной вышине,

Как из чужих краев красавиц

Он привозил на скакуне.


В конях ценивший резвость бега,

Надвинув шапку на чело,

Во время чуткого ночлега

Он клал под голову седло.


И помню, старец из района

Сказал, как шашку взяв подвысь:

— Коль из машины иль вагона

Коня увидишь — поклонись!


И все мне чудится порою,

Что я коня гоню домой,

И вторит эхо над горою:

— Встречай скорее, ангел мой!


Откровение коварной жены


Дрожи оттого, что забыла покой

Я, собственной мести во всем потакая!

Еще покажу тебе, кто ты такой,

Еще покажу тебе, кто я такая.


Предать постараюсь стоустой молве

Хабар, что мужчиной ты стал недостойным.

При всех на ослиной твоей голове

Папаху ведром заменю я помойным.


Скомандую, как наведу пистолет:

Усы свои сбрей подобру-поздорову,

Теперь их подкручивать времени нет,

Обед приготовишь, подоишь корову!


А станешь противиться —

целый аул

Заставлю подняться, тревогой объятый,

Как с крыши начну я кричать: — Караул!

Меня порешить хочет муж мой проклятый!


Поклонишься мне, словно куст на ветру,

Захочешь сбежать — сразу кинусь вдогонку.

Я шкуру с тебя, как с барана, сдеру,

К зиме из которой сошьют мне дубленку.


Запомни: обучена грамоте я,

Недолго грехов приписать тебе гору.

И явится в дом к нам милиция вся,

Когда я письмо настрочу прокурору.


И, властная как восклицательный знак,

Приема потребовав без проволочки,

Где надо ударю я по столу так,

Что вмиг разлетится стекло на кусочки.


Узнаешь, разбойник, кто прав, кто не прав,

Тебе отомстить мне возможность знакома.

Могу, на себе я одежду порвав,

Войти и без пропуска в двери обкома.


Хизриевой быстро найду кабинет,

Рыдая, взмолюсь:

— Патимат, дорогая,

Спаси, погибаю в цветении лет,

Мучителя мужа раба и слуга я.


Живу как при хане, о воле скорбя,

Стократ этой доли милей мне могила.—

Хизриева голову снимет с тебя —

На деле таком она руку набила.


Но если ее не сумеет рука

Настигнуть тебя беспощадней затрещин,

Тогда напишу заявленье в ЦК,

Где чутко относятся к жалобам женщин.


Еще пред партийным собраньем ответ

Ты будешь держать!

Позабочусь об этом,

Еще ты положишь партийный билет,

Прослыв на весь свет негодяем отпетым.


Потом разведусь я с тобой, дураком,

Останешься с тещей средь отческих стен ты,

А я загуляю с твоим кунаком

И стану с тебя получать алименты.


Запомни, что женщина в гневе сильна,

Как в страстной любви, и тонка на коварство.

Когда-то в былые она времена

Умела, озлясь, погубить государство.


Я стану твоею судьбой роковой

И, гневом, как молния в небе, сверкая,

Еще покажу тебе, кто ты такой,

Еще покажу тебе, кто я такая.


***

Впервые провинившись пред тобою, —

«Прости меня», — я прошептал с мольбою.


Когда второй я провинился раз,

Пришел к тебе, не поднимая глаз.

Ты посмотрела на меня с упреком,

Напоминая, словно ненароком,

Что есть у милосердия предел.


И в третий раз я провинился вскоре

И сам признался в собственном позоре

И ни на что надеяться не смел.


Я видел взгляд, наполненный тоскою

Над пересудом ветреной молвы.


И вдруг великодушною рукою

Коснулась ты повинной головы.


Завещание Махмуда


Могильной землею нетяжко меня

Укройте, почтенные люди селенья,

Чтоб слышать я мог,

как пандуры, звеня,

Любовь, что воспел я, хранят от забвенья.


Еще вас молю:

в изголовье моем

Оставьте оконце,

чтоб мог я воочью

Увидеть, как песню затеплила ночью

Печальница в черном пред поздним огнем.


Молю вас: оставьте пандур мой со мной,

Чтоб здесь не терял я пожизненной власти

И слился в постели порою ночной

С возлюбленной стих мой, исполненный страсти.


***

Читая вас, я удивляюсь снова,

Как вы могли, глашатаи сердец,

О матерях не написать ни слова,

Махмуд, Эльдарилав и мой отец?


И говорит Махмуд из Кахаб Росо:

— Я не сводил с Марьям влюбленных глаз,

Ты своего не задал бы вопроса,

Когда бы увидал ее хоть раз.


Марьям я поклонялся безраздельно,

Ее певцом прослыв между людьми,

И вспомнил мать

лишь в миг, когда смертельно

Был выстрелом сражен из-за любви.


И вторить стал Эльдарилав Махмуду:

— Клянусь, и я не мог предугадать,

Что, Меседо увидев,

позабуду

И целый свет, и собственную мать.


И лишь когда отравленную в Чохе

На свадьбе чашу осушил до дна.

Окликнул мать я на последнем вздохе

И предо мной явилася она.


— А что же ты под небом Дагестана

Мать не воспел? —

спросил я у отца.

— Не помнил я, осиротевший рано,

Ее заботы, песен и лица.


Завидных строк наследник полноправный,

О, как бы я,

глашатаи сердец,

Воспел бы мать, имея дар ваш славный,

Махмуд, Эльдарилав и мой отец.


***

Как на схватку ашуга ашуг,

Сам себя вызываю я в круг:


— Чем ты славен и чем ты силен?

— Тем, что смолоду вечно влюблен!

— А в кого? Расскажи не тая!

— Знают женщины лучше, чем я!


— Что ты понял, ответь? — Лишь одно,

Что грешу я стихами давно.

— А чего ты не понял, хоть сед?

— Я от бога поэт или нет!..


Как на схватку ашуга ашуг,

Сам себя вызываю я в круг:


— Кто ты будешь?— Я горский посол!

— Что ты знаешь?— Откуда пришел!

— А чего ты не знаешь тогда?

— Дня, когда я уйду и куда!


— Что ты видишь, касаясь пера?

— Вижу то, что случилось вчера.

Но как в дымке все то для меня,

Что случилося третьего дня…


Как на схватку ашуга ашуг,

Сам себя вызываю я в круг:


— Что ты слышишь с отеческих круч?.

— Голос неба из аспидных туч.

— А еще что ты слышишь с тропы?

— Слышу рукоплесканье толпы,

Черной зависти ропот глухой

За спиною удачи лихой.


А хотелось услышать бы мне

Голос горных вершин в тишине…


Как на схватку ашуга ашуг,

Сам себя вызываю я в круг:


— С красным солнцем за левым плечом,

Давний путник, покаешься в чем?


— Видел, грешный, я улиц гульбу,

В честь веселья из ружей пальбу,

Но заметить порой, видит бог,

Горя в доме соседа не мог.


— Если встать, крутизне вопреки,

Над седой колыбелью реки,

Что предстанет с вершины внизу?

— Мир, себя погрузивший в грозу.


И не зря в этом мире хочу

Я надежды затеплить свечу.


— Даль познав с перезвона стремян,

Где бывал ты?

— Во множестве стран.

— А куда не проник ты за век?

— В тайну смысла, чем жив человек!


Пять песен Хаджи-Мурата


Пять раз моя прострелена папаха,

Наиб, достойный сабли и коня,

Хаджи-Мурат

я, родом из Хунзаха,

Как пять молитв, пять песен у меня.


И первая для матери, чтоб знала:

Моя еще не срублена башка,

И скакуна мне удаль оседлала,

И неразлучна с саблею рука.


Вторая песня, схожая с молитвой,

Для Дагестана, чья бедна земля,

Где наречен был,

вознесенный битвой,

Я — правою рукою Шамиля.


Хочу, чтобы земля родная знала:

Моя еще не срублена башка,

И скакуна мне удаль оседлала,

И неразлучна с саблею рука.


А третья песня для жены,

с которой

Нечасто я бывал наедине.

Наследник мой пусть будет ей опорой,

Когда она заплачет обо мне.


Я песню для нее пою, чтоб знала:

Моя еще не срублена башка,

И скакуна мне удаль оседлала,

И неразлучна с саблею рука.


А песнь моя четвертая для сына,

Вблизи и вдалеке родных вершин

Врагов моих всех знает до едина

Воинственный, единственный мой сын.


Хочу, чтоб в нем душа лихая знала:

Моя еще не срублена башка,

И скакуна мне удаль оседлала,

И неразлучна с саблею рука.


А недругу, над лезвием булата,

Пред боем песню пятую пою:

— Не отступай, встречай Хаджи-Мурата,

Я по тебе соскучился в бою.


Хочу, чтоб сторона чужая знала:

Моя еще не срублена башка,

И скакуна мне удаль оседлала,

И неразлучна с саблею рука.


Я свиданье женщине назначил


Не хочу, мятежный мой Кавказ,

Чтоб стрельбой меня ты озадачил,

Потому что нынче в звездный час

Я свиданье женщине назначил.


Не торгуй трехлетних жеребцов

На торгах, что ломятся от гулов,

Верховых не шли ко мне гонцов

И уйми глашатаев аулов.


Сделай милость, вздыбленный Кавказ,

Как быкам в обуглившейся сини,

Черным тучам ты отдай приказ,

Чтобы лбов не сталкивали ныне.


Я молю тебя:

угомонись

И в лихом Гунибе и в Хунзахе,

Перестань, засватывая высь,

На луну забрасывать папахи.


Бурной крови славя колотье,

Я назначил женщине свиданье,

Не пугай обвалами ее,

Прояви, Кавказ мой, пониманье.


Я прошу тебя:

повремени

Вскачь коней бросать, паля из ружей,

Амузгинской сталью не звени,

Не дыши с вершин каленой стужей.


Если б только ведал ты, какой

Я свиданье женщине назначил,

Может быть, ты собственной рукой

Многое во мне переиначил.


Старых ран, Кавказ, не береди

И не строй завалы на дороге.

Отмени на этот день дожди,

Отмени на эту ночь тревоги.


Не греми каспийскою волной,

Что приводит скалы в содроганье,

Потому что женщине одной

Я назначил в звездный час свиданье.


***

Изнывая в любовной тоске,

Я, познав нетерпения муки,

Профиль твой на приморском песке

Рисовал, словно мальчик, в разлуке.


Под осколком скалы на скале

Возникал он в небесном чертоге.

И на мерзлом вагонном стекле,

Как резцом, нанесенный в дороге.


Вот заветных стихов черновик,

Где легко под моею рукою

Как созвучие лик твой возник

По соседству с начальной строкою.


Взором мысленным изображал

Я на кубках черты твоей стати,

Как насечкою ими венчал

Серебро боевой рукояти.


А в стихах рисовал я, любя,

Отвергая границы степенства,

В многих образах женских тебя,

Но достичь не сумел совершенства.


***

Много скакунов из табуна

Оседлал я

и родным пределом

Мчался, опершись на стремена,

Но не стал наездником умелым.


Написал я много тысяч строк,

Только на Кавказе, мной воспетом,

Истинный поэт — всегда пророк.

Скажет время, стал ли я поэтом.


Знали женщин

горцы под луной,

От любви которых кости млели,

Я такой не встретил ни одной,

И судить о женских чарах мне ли?


Доблестью когда-то я считал

Каждый день слагать лихие строки,

Чтоб рождали эхо среди скал,

Как громокипящие потоки.


А теперь,

наверно, в честь добра,

Не скрывая собственной отваги,

Я все чаще сторонюсь пера,

Чистым оставляя лист бумаги.


О родине


1

Понять я не мог, а теперь понимаю —

И мне ни к чему никакой перевод, —

О чем, улетая, осенняя стая

Так горестно плачет,

Так грустно поет.


Мне раньше казалось: печаль беспричинна

У листьев, лежащих в пыли у дорог.

О ветке родной их печаль и кручина —

Теперь понимаю,

А раньше не мог.


Не знал я, не ведал, но понял с годами,

Уже с побелевшей совсем головой,

О чем от скалы оторвавшийся камень

Так стонет и плачет

Как будто живой.


Когда далеко от родимого края

Судьба иль дорога тебя увела,

И радость печальна — теперь понимаю, —

И песня горька,

И любовь не светла,

о Родина…


2

Под гром твоих колоколов

Твое я славлю имя.

И нет на свете слаще слов,

И звука нет любимей.


А если смолкнет песнь моя

В ночи иль на рассвете —

Так это значит, умер я

И нет меня на свете.


Я, как орел, парю весной

Над весями твоими.

И эти крылья за спиной —

Твое святое имя.


Но если вдруг сломает их

Недобрый темный ветер —

Ты не ищи меня в живых

Тогда на белом свете.


Я твой кинжал. Я был в бою —

Мятежный, непокорный.

Я постою за честь твою,

Коль день настанет черный.


А если в строй бойцов твоих

Я в скорбный час не встану —

Так значит, нет меня в живых,

Исчез я, сгинул, канул.


Я по чужой земле иду,

Чужие слышу речи

И все нетерпеливей жду

Минуту нашей встречи.


А будет взгляд очей твоих

Не радостен, не светел —

Так значит, мне не быть в живых

Уже на белом свете.


3

О чем эта песня вагонных колес,

И птиц щебетанье,

И шелест берез?

О родине, только о родине.


О чем, уплывая,

Грустят облака?

О чем кораблей уходящих тоска?

О родине, только о родине.


В дни горьких печалей и тяжких невзгод

Кто выручит нас?

Кто поможет? Спасет?

Родина. Только лишь родина.


В минуты удачи,

В часы торжества

О чем наши мысли и наши слова?

О родине, только о родине.


Кто связан и счастьем с тобой, и бедой —

Тому и во тьме

Ты сияешь звездой,

О Родина!..


***

Поверьте, первая ошибка не страшна,

И первая обида не важна,

И самый первый страх сродни испугу.

И коль в твоей судьбе случилось вдруг,

Что в первый раз тебя обидел друг —

Не осуждай, понять попробуй друга.


Наверное, на свете не найти

Людей, ни разу не сбивавшихся с пути,

Сердец, ни разу не окутанных туманом.

И коль у друга твоего стряслась беда:

Сказал не то, не тем и не тогда —

Его ошибку не считай обманом.


Друзья, что, глупый промах мой кляня,

Когда-то отказались от меня,—

Для вас всегда мой дом открыт. Входите!

Всех, кто со мной смеялся и грустил,

Люблю, как прежде. Я вас всех простил.

Но только и меня, друзья, простите.


Подводы


Подводы одних

Еле плетутся

Дорогою горной.

Другие подводы

Под горку несутся

Легко и проворно.


Молодость,

Бег твоих жарких коней

Красив и свободен.

Тянешь весь мир

Ты на своей

Чудо-подводе.


Подводы одних

Издалека

Ползут по дороге…

В них впряжены

Кривая клюка,

Посох убогий…


Резвый твой конь

У облаков,

Молодость, мчится.

Топот его

Быстрых подков

В сердце стучится.


Кто мне ответит,

Что там за груз

На пыльных подводах?

Воспоминанья,

Давняя грусть,

Долгие годы.


Молодость,

Что на подводе твоей —

Я-то уж знаю:

Только любовь

И вера в людей,

И радость земная.


Санта-Клара


До утра брожу я по бульвару,

Все не нагляжусь на Санта-Клару.

Может, он из древнего сказанья —

Этот город с ласковым названьем?


Все твержу я нежно: Санта-Клара.

И зову с надеждой: Санта-Клара.

И шепчу печально: Санта-Клара.

И стою в молчанье: Санта-Клара.


Кто построил в честь своей любимой

Город красоты неповторимой?

Кто же подарил своей невесте

Этот город-сказку, город-песню?


Слышу, вдалеке звучит гитара.

Я тебе признаюсь, Санта-Клара:

Жизнь моя прекрасна и богата

Именами, что для сердца святы.


Это мать — ты слышишь, Санта-Клара.

Это дочь — о, тише, Санта-Клара.

И сестра моя в ауле старом.

И жена моя, ах, Санта-Клара!


Если б сотворить умел я чудо —

Я бы городов настроил всюду.

Города за реками, горами

Милыми назвал бы именами.


Если б каждый город был обвенчан

С именем прекраснейшей из женщин,

Люди спать могли б тогда спокойно

И исчезли бы вражда и войны.


Все б тогда твердили ежечасно

Имена подруг своих прекрасных—

Так же, как в тиши твоих бульваров

До утра твержу я: Санта-Клара…


***

В тебя я вновь влюблен и очарован…

Такого не бывает — говоришь?

Но в каждый мой приезд волшебным, новым,

Загадочным мне кажется Париж.


Бывает так. Живешь, живешь на свете.

Идет весна —и словно в первый раз

Ты чувствуешь, как молод этот ветер

И нов капели сбивчивый рассказ.


Впервые я пишу стихотворенье —

Хотя пишу стихи давным-давно.

Пусть много было радостных волнений,

Но помню лишь последнее — одно.


Бывает так… Ни убыли, ни тленья

Не знает страсть, рождаясь вновь и вновь.

Ты — первое мое стихотворенье

И первая, бессмертная любовь.


Журавли


1

У них всего две песни есть,

Хоть кажется — не счесть:

О том, что было и прошло,

Цветет и отцвело.


Весною шлют они привет

Цветам полей, лесов.

И ничего печальней нет,

Чем их осенний зов.


И эти песни журавлей

Везде, в любом краю,

Как песню о судьбе своей

И я теперь пою.


У них всего две песни есть,

Хоть кажется — не счесть:

О том, что было и прошло,

Цветет и отцвело.


2

Вновь журавли улетают на юг —

К солнечным землям, к неведомым странам.

Птицы небесные, сделайте крюк,

Чтоб не лететь над моим Дагестаном.


Горы угрюмые смотрят вам вслед,

Смотрят с тревогой и тихой печалью.

Громкий ваш крик разрывает рассвет.

Вот вы и скрылись за серою далью.


Кончился, кончился праздник земли!

…Желтые листья, дожди без просвета —

Словно на крыльях своих унесли

Вы и надежду, и солнце, и лето.


Все, что с собой принесли вы весной,

Даль поглотила, укрыли туманы…

Клин журавлиный летит над землей,

Вечной землей моего Дагестана.


3

И снова летят журавли,

И клин режет небо рябое.

О, если бы только могли

Вы взять меня, птицы, с собою!


Но я на земле тут стою,

Свое ощущая бессилье.

Что ждет вас в далеком краю,

О птицы, судьбы моей крылья?


И мысли мои, и мечты

Летят без раздумья за вами,

И песнь неземной красоты

С понятными небу словами.


А я остаюсь на земле,

Печальный — без крыльев и песни.

И крик ваш прощальный ко мне

Летит из глубин поднебесья.


Вы скроетесь скоро из глаз,

Прекрасные птицы надежды,

Я путник, похожий на вас —

Вот только без крыльев мятежных.


Я тоже по свету иду,

Но только земными путями.

…Я новую песню найду,

Как та, что летит вслед за вами.


Три сына


Где скалы пронзают седой небосклон,

Где тропы узки и пустынны,

Жил хан, говорят. Был он молод, умен.

И было у хана три сына.


Но молодость быстро проходит, мой друг,

И нету страшнее потери.

Состарился хан. И тяжелый недуг

Неслышно вошел в его двери.


Что делать? И вот он зовет сыновей

И еле скрывает волненье:

— Мой тяжкий недуг с каждым днем все сильней,

Но есть от болезни спасенье…


— Спасенье? Какое? Скажи нам скорей!

Отец, ты нас тайной не мучай!

Обшарим глубины далеких морей,

Поднимемся к солнцу и к тучам.


Мы сделаем все, но тебя мы спасем —

Ни жар нам не страшен, ни холод, —

Любое лекарство тебе принесем,

И будешь здоров ты и молод!


— Так знайте, болезнь роковая моя

Исчезнет, когда не словами —

Делами докажут мои сыновья,

Что славными стали мужами.


— Ну что ты, отец! Разве мы не мужи?

Усы у нас словно у тигров.

И каждый владеет кинжалом — скажи,

Ужель это детские игры?


— Да что там усы! — отвечает отец.—

Растут у котов они тоже.

Кинжалом владеет порой и подлец —

И этим гордиться негоже.


Я дам поручения вам, сыновья, —

Есть прихоти этой причина, —

Коль справитесь с ними, поверю и я,

Что вы уж не дети — мужчины!


Так вот вам заданье: средь сумрачных скал

Под каменной глыбой седою

Пробился родник, зазвенел, засверкал

Прозрачной живою водою.


Целебная струйка бежит и бежит —

И в солнечный день, и в ненастье.

Но этот чудесный родник сторожит

Дракон с огнедышащей пастью.


И чтоб удостоиться званья мужчин,

Умеющих спорить с бедою.

Вы мне принесите оттуда кувшин

С холодной живою водою.


Вторая задача, пожалуй, трудней —

Решить ее сможет лишь сильный.

На голой скале среди вечных камней

Пылает огонь негасимый.


Он молнией гордой зажжен нам на страх,

Но если помочь мне хотите —

К нему отыщите тропинку в горах

И мне тот огонь принесите.


Трудна будет третья задача моя,

И первым двум с ней не сравниться:

У снежных вершин, где бесплодна земля,

Посейте, взрастите пшеницу.


Сожните ее, размелите в муку,

Чурек из нее испеките

И дайте чурек этот мне, старику.

…Ну что ж, мои дети, идите.


Ушли… И сомнения хана грызут,

И встать он с постели не может.

И, как черепахи, минуты ползут,

А дни — на недели похожи.


И вот наконец возвращается сын —

Усталый, босой, запыленный.

И держит в руках он огромный кувшин

С водою прозрачной, студеной.


Старик улыбнулся и сделал глоток,

Чуть-чуть приподнявшись с постели.

— Вода хороша. Только жалко, сынок,

Что не был ты в дальнем ущелье.


Хоть ростом уже ты, пожалуй, с быка,

Полно мое сердце кручиной.

Ты вырос, и все же не стал ты пока,

Мой сын, настоящим мужчиной…


И вновь ожиданье. И вновь он один.

Но что за огонь там во мраке?

В воротах второй появляется сын

И держитпылающий факел!


Но горестно сыну старик говорит:

— Ну что ж, поздравляю с победой.

Прекрасный огонь. И красиво горит.

Да жаль, он из печки соседа.


Хоть скоро упрешься ты лбом в облака,

Полно мое сердце кручиной.

Ты вырос, и все же не стал ты пока,

Мой сын, настоящим мужчиной…


А самого младшего сына все нет —

И смотрит старик на дорогу,

И меркнет в глазах угасающих свет,

И сил остается не много.


Все меньше надежды, все больше морщин…

Прошли, пролетели все сроки.

Но кто там стучится? Не младший ли сын?

Ну да! Он стоит на пороге!


— Отец, мне казалось, прошел уже век,

К тебе я летел словно птица.

Решил я задачу… Отведай чурек

Из горной, из сладкой пшеницы.


Дрожащей рукою старик разломил

Чурек — и глаза посветлели.

И, полный откуда-то взявшихся сил,

Он твердо поднялся с постели.


Спокойным и радостным стал его взор,

И молвил он, глядя на сына:

— О, слушайте, слушайте, жители гор,

Мой сын — настоящий мужчина!


Достиг я сегодня вершины вершин,

И смерть не страшна мне, поверьте,

Коль дело твое продолжает твой сын —

Ты в нем обретаешь бессмертье!


Пусть всем наукой будет


Всех виноватых все равно

Постигнет наказанье!

…Жил-был старик давным-давно,

Гласит одно сказанье.

Однажды в поле он с утра

Работал вместе с сыном.

Была весенняя пора,

Цвели, цвели долины.

И вот еще не схлынул зной

Среди страды горячей,

Пришел домой едва живой

Старик — и чуть не плачет.

— Сейчас на поле столько дел,

Чего ж ушел ты с поля? —

…А он как будто онемел

От горя и от боли.

— Да что случилось? Сын твой где? —

Посыпались вопросы.

…А у него по бороде

Текут обильно слезы:

— Зачем караешь ты меня

Так беспощадно, боже?

И до сегодняшнего дня

Зачем, зачем я дожил!

Ах, сын мой, сын… Когда б я знал…

— Так плачешь ты о сыне?

Быть может, в бездну он упал

Или погиб в пучине?..

— Он жив…— И головой поник.—

Беда страшней, поверьте!

— Да что ты говоришь, старик?

Что в мире горше смерти?

— Меня ударил сын родной,—

Старик с трудом ответил.—

Скорей бы смерть пришла за мной —

Как жить теперь на свете?..


— О, пусть утихнут песни рек!

Пусть онемеют горы!

Наш гордый край не знал вовек

Подобного позора!

Кто руку поднял на отца —

Того жалеть не смейте!

Мы предадим, как подлеца,

Его позорной смерти.

Он должен быть казнен, распят,

Он смерть найдет в ущелье.

В грехе он страшном виноват —

И нет ему прощенья! —

Был гнев народа так велик,

Что горы задрожали.

…Но тут заговорил старик,

Исполненный печали:

— Хотя меня ударил сын,

К нему явите милость.

Виновен только я один

В том, что со мной случилось.

В те дни, когда я юным был,

Страстям давал я волю

И тоже честь свою убил

На том же самом поле.

Отца, седого старика,

Ударил я когда-то…

Вот эта самая рука

В несчастье виновата.

Никто не знал про тот позор —

Ни мать, ни сын, ни братья.

Но не забыл я до сих пор

Отцовского проклятья!

Сказал он: «Будет прям твой путь,

Без горя, зла и жажды.

Но пусть твой сын когда-нибудь

С тобой поступит так же!»

Сбылось проклятье давних дней —

Нас судят наши дети.

Я понял, что вине моей

Прощенья нет на свете!..

Моя великая беда

Пусть всем наукой будет…—

Никто в горах и никогда

Тот случай не забудет.

Я не устану без конца

Твердить врагу и другу:

Позор тому, кто на отца

Поднять посмеет руку!


Цада — Цадастан


Тепло гранитного гнезда,

Вершин высоких острия.

Ты — колыбель моя, Цада,

Ты — песня первая моя.


Цада — сто крыш и сто дворов.

Вспоил меня ты и вскормил.

Храня на сердце отчий кров,

Объездил я стоцветный мир.


Снега неслись из темноты —

Я холода не ощущал.

Своим теплом и светом ты

Меня в дорогах защищал.


И пусть в какой-нибудь стране

Аварца видели впервой,

Клянусь: понятен был вполне

Язык твоей любви живой.


Он будто музыка звучал

В любви немыслимой дали.

Я братьев по любви встречал

На всех материках Земли.


Взглянув на мир со всех сторон,

Я убедился навсегда:

Не сто дворов, а миллион

Объединил аул Цада.


Гнездо из камня и тепла,

Частица доброго огня,

Источник, где, звеня, текла

Вода, вспоившая меня.


Ты Родиной влюбленным стал.

Тебя я всюду узнаю.

Моя держава—Цадастан,

Тобой живу.

Тебя пою.


Я тебя не забуду


По планете немало постранствовал я,

Уходил в никуда, приходил ниоткуда…

Ты — мой посох в судьбе, ты — дорога моя.

Я тебя никогда и нигде не забуду.


Все, кого я встречал, оставались в душе.

Кто — на несколько лет, кто — всего на минуту…

Ты была в моем сердце с рожденья уже.

Я тебя никогда и нигде не забуду.


Много раз улыбались красавицы мне,

Были эти улыбки похожи на чудо…

Но в глазах твоих я утонул по весне.

Я тебя никогда и нигде не забуду.


Спел я множество песен в кругу земляков,

Слышал песни, подобные древнему гуду…

Только ты — будто лучшая песня веков.

Я тебя никогда и нигде не забуду.


Ни о чем другом…


Ни о чем другом я слышать не желаю!

О красавицах давай поговорим…

Все другие разговоры — скука злая.

Все другие разговоры — это дым.

Разговор не о любви —

пустая люлька,

Не качавшая ребенка никогда.

Без любви вино —

клянусь любовью, люди! —

Просто кислая и мутная вода.

Ни о чем другом на свете петь не нужно,

Пойте только о любви, хоть двести лет.

Даже сказку я считаю никчемушной,

Если в сказке о любви и слова нет.

О любви щебечут птицы надо мною.

Их любовь согрета солнечным лучом.

Даже лань в лесу таинственном весною

О любви поет, а больше ни о чем!

Корабли, которых буря укачала,

О земной любви тоскуют вновь и вновь.

Даже в небе самолеты величаво

Машут крыльями, приветствуя любовь.

Буду петь я об одной любви — поверьте!

Этой песней я закончу жизнь свою,

Только даже и потом, и после смерти,

Если девушку увижу — запою!


Наши имена


Всем имена при рождении дали,

Мы в чистоте сохранить их должны.

Имя твое среди звезд отыскали,

Имя мое — на дорогах войны.


Дни уходили, куда — неизвестно.

И в подтвержденье, что время летит,

Скоро тебя называли невестой,

А про меня говорили: джигит!


Строки любви прошептал тебе я,

Люди поэтом назвали за это.

Если поэт я — ты песня моя,

Та, что останется после поэта!


Вместе с тобою и вместе со мною

Мчались года, закусив удила.

Счастлив я тем, что однажды весною

Ты меня мужем своим назвала.


Патимат


Ты малюсенькой крошкой пришла

В мир, который огромней громад.

Мать кормила тебя, берегла:

Патимат, Патимат, Патимат.


Над твоею кроваткою — сны.

В них ручьи молодые шумят.

И дрожит отраженье луны:

Патимат, Патимат, Патимат.


Мчатся годы своим чередом.

Две косички бедой мне грозят.

Я шепчу под знакомым окном:

«Патимат, Патимат, Патимат…»


Мне объездить весь мир довелось,

Тот, который и нищ, и богат,

А за мною, как эхо, неслось:

Патимат, Патимат, Патимат…


Наши дочки, чисты как родник,

На тебя восхищенно глядят.

Словно доброе солнце для них —

Патимат, Патимат, Патимат.


Красоте твоей радуюсь я

И твержу похвалы невпопад.

Ты судьба и молитва моя:

Патимат, Патимат, Патимат.


Помнишь ли?


Я в восемнадцать лет в тебя влюбился

И твой отказ услышал, голову склоня.

Скажи мне: кто тогда любви твоей добился?

Незабываемая, помнишь ли меня?

Я бегал за тобой, я жил надеясь.

Не замечал я ночи и не ведал дня.

Послушай, девушка, скажи, куда ты делась?

Незабываемая, помнишь ли меня?

Женился я. И подрастают дети.

И у тебя свой дом, семья, родня.

Скажи, а помнишь ли тот юношеский ветер?

Незабываемая, помнишь ли меня?

Стареет память, отдыха не зная,

Года летят быстрее доброго коня.

О восемнадцатой весне я вспоминаю…

Незабываемая, помнишь ли меня?


Теперь я снова…


Теперь я снова становлюсь поэтом.

Наивным в детстве был мой стихотворный лад.

Когда-то мне — вы знаете об этом —

Дарован был судьбой бесхитростный талант.


Я начал в жизни постигать науку,

В тугом потоке стал барахтаться, и мне

Одни, крича, протягивали руку,

А кое-кто хотел, чтоб я лежал на дне.


Я повзрослел не поздно и не рано

И — вопреки всему — на берег вышел свой.

Стою я в синяках, порезах, шрамах,

Стою израненный, но все-таки живой!


Не канула любовь былая в бездне.

Застыла бы земля — навек потрясена,

Когда б я смог создать такую песню,

Которая была б моей любви равна!


И пусть мне по моим плечам громада —

Не зря я падал и не зря терпел беду.

На берегу мне помогать не надо.

Не надо охать надо мной, я сам пойду.


Звучит мой голос для иных жестоко.

Любви планету воздвигаю я свою.

Тех, кто толкал меня на дно потока,

Схватив за ворот, друг о друга бью!


Вопросы и ответы


— Ты кто?

— Влюбленный горец из Цада…

— Профессия? Работа?

— Неустанный

Певец любви.

Пою о ней всегда

На языке влюбленных Цадастана…

— Ты кончил вуз? Ученость прояви…

— Мой путь в науку сладок был и горек.

Учусь я в академии Любви.

Всю жизнь учусь.

Но до сих пор — как школьник…

— Есть родственники?

— Много!

Дело в том,

Что мне как родственник —

Любой влюбленный…

— Был под судом?

— Я вечно под судом

Любимой.

К ней одной приговоренный…

— Ты воевал?

— Всю жизнь веду войну

Со злом и клеветой разнообразной…

— Ты был в плену?

— Я и сейчас в плену!

В плену любви.

И это плен прекрасный…

— Стихи любимейшие назови.

О чем они?..

— Да о любви, конечно!..

— Чему подвластна мысль твоя?

— Любви!..

— Чем награжден?

— Одной любовью нежной…

— Владеешь ли сокровищами?

— Да!

Сокровище — любви земная радость.

Под знаменем любви иду всегда…

— Из шелка знамя соткано?

— Из радуг!..

— Какою клятвой клялся на крови?

— Сберечь планету трепетной любви…

— Чем жизнь твоя освящена?

— Любовью,

Которая бессмертно молода!

(Не веришь мне,—

Тогда спроси любого

В ауле под названием Цада…)


***

Птицекрылый караван,

Ты летишь из дальних стран?

Караван поет, курлычет:

«Даге-Даге-Дагестан…»


Птицекрылый караван,

Как там дышит Дагестан,

Как там солнце в небе ходит,

Светит месяца шафран?


Мне с небес ответил хор:

«В Дагестане до сих пор

Из-за гор восходит солнце

И — заходит между гор».


Птицекрылый караван,

Как там дышит Дагестан?

Как там бьют в горах фонтаны?

Как фиалки пьют нарзан?


Мне с небес ответил хор:

«В Дагестане до сих пор

Плещут крыльями, как птицы,

Родники в теснине гор.


Там в траве — как в облаках!

Там у солнца в тайниках

До сих пор фиалки пахнут —

Все потоки в лепестках».


Птицекрылый караван,

Как там дышит Дагестан?

Как там женщинам, мужчинам,

Детям как живется там?


Птицекрылый караван,

Стой!.. Куда ты сквозь туман?..

А он летит, а он курлычет:

«Даге-Даге-Дагестан…»


***

Благодарю кремнистый край родной —

За то, что воспитал меня так строго,

Пастушью плеть повесил надо мной,

Чтоб о себе не мнил я слишком много.


Кремнистый край родной благодарю —

Он отучал от нюнь, от кислой мины,

Он брил без мыла голову мою

Опасной бритвой поперек щетины.


Моих незрелых виршей тиражи

Он чабанам вручил на самокрутки.

Он научил меня народной шутке.

Он полуправду ненавидел пуще лжи.


Благодарю кремнистый край родной —

Из леденящих рек, летящих с ревом,

Он дал мне вырваться горящей купиной.

Пылая нежностью и мужеством суровым,

Благодарю кремнистый край родной.


Берегитесь лести!


Не сгоревшие в огне на войне кровавой,

Не сраженные штыком, пулями и славой,

Храбрецы, друзья мои, берегитесь лести:

Эта ложь как вынет нож — так убьет на месте!


У нее коварный шаг, воровская хватка,

Скажет слово — мед в ушах, улыбнется сладко.

Ах, во рту ее кишат змеи черной лести,

Чтобы самых-самых-самых задушить на месте!


Чуть поближе подойдешь и над этой ямой

Станешь слушать, как хорош, как ты — самый-самый,

Сам же в петлю попадешь самой грубой лести,

Сам погибнешь ни за грош, почернев на месте!


Все пропало — никакой речью покаянной

Не отмоешь черноты этой окаянной!

Ей бы только в сердце влезть, этой черной лести,

Очернить бы совесть, честь — в духе черной мести!


И героя — нет как нет! А мотив медовый

Льется вновь кому-то вслед, все идет по новой.

Храбрецы, друзья мои, берегитесь лести,

Ей не дал бы в сердце влезть я на вашем месте!


***

Киноаппараты, телеаппараты, фотоаппараты —

Черные пираты.

Это автоматчики, стихоперехватчики,

В их присутствии стихи свернуты в калачики.


Вот я не взъерошен, в пиджаке хорошем

Телеулыбаюсь, а музами заброшен.

Чудный телеголос у Телерасула —

Свежий телеветер из телеаула!

Только песня оба уха пальцами заткнула…


Эй! Не телегоры Теледагестана

Воспевал я в детстве, просыпаясь рано!

Разве киносакли или кинобурки

Я увидел, когда вылез на траву из люльки?


Нет, на свет родился человек Гамзатов

Не от кинофототелеаппаратов,

А от превосходной пары азиатов!

Я летал по небу с этим человеком,

Со скалы срывался, плыл по темным рекам…


Вам его не видно, когда его не слышно.

Вам его не слышно, когда его не видно.

Мертвого, живого (тебя, тебя, проклятого!),

Ох, я знаю как никто этого Гамзатова…


***

Говорят мне птицы, говорят:

Подожди весны — и вот тогда

Мы вернемся в горы, в города

И споем тебе как никогда.

О весна моя, иди сюда!


Говорит мне роща, говорит:

Подожди весны — и вот тогда

Раскудрявлюсь, буду молода,

Так стройна, свежа как никогда.

О весна моя, иди сюда!


Говорят ручьи мне, говорят:

Подожди весны — и вот тогда,

Грудь свою освободив от льда,

Бросимся к тебе как никогда.

О весна моя, иди сюда!


Говорит мне солнце, говорит:

Подожди весны — и вот тогда

Я пойду сквозь облаков стада

Для тебя сиять как никогда.

О весна моя, иди сюда!


Но мои ушедшие года

Говорят, ныряя в никуда:

Сколько б раз весна ни возвращалась,

Мы не возвратимся никогда.

Молодость моя, иди сюда!


Отвечает молодость на это:

— Что ты, что ты! Моя песня спета,

Я свое взяла и отлюбила,

На одном дыханье оттрубила!

Время исчезает навсегда…


…Как перо, потерянное птицей,

В зимнем небе плавает звезда.

Разлетелись птицы кто куда,

А метель из перьев их кружится

И ложится снегом, снегом, снегом,

И кругом бело как никогда.

О весна моя, иди сюда!


***

Я ехал к тебе, а мой конь ревновал:

— Не надо, вернись, там другой ночевал,

Другие садились на спину мою —

Я эти ворота в лицо узнаю!


Огрел я хлыстиной коня своего,

А будь он мужчиной — убил бы его!

Что будет с двуногими, если под нами

Четвероногие станут лгунами?!


Обратно — ни шагу, к воротам иди

И ржаньем скорее же всех разбуди!..

…И конь мой прекрасный заржал в тишине,

И свечка в твоем задохнулась окне.


И звезды погасли на небе моем,

И мир покачнулся, как чаша весов,

И головы мы опустили с конем,—

Не дрогнул в воротах железный засов.


Ах, нету бесстыжих лгунов средь коней,

Ведь кони — не люди… А дождь все сильней!

Прости, вороной, удила не грызи

И к выси родной поскорей увези.


***

Будь я проклят, все тебе к лицу,

Все в руках твоих — сверканье, свет!

А я… с неба падаю, как снег,

А я… ливнем с неба вниз лечу.


Сколько раз держал я про запас

Камни твердых беспощадных слов!

Но слезинки из лукавых глаз —

И язык я проглотить готов!


Взмах ресниц ли, мраморная твердь

Век прикрытых — я иду ко дну,

В двух озерах сразу я тону,

Задыхаюсь, рвется сердце… смерть!


Впереди слышны иль позади

Эти флейты сладостных шагов —

Все едино, я платить готов

Жизнью, дико бьющейся в груди!


Хочешь правду знать? Когда вот так

Близко-близко мы стоим с тобой,

Я готов — подай лишь тайный знак! —

Для твоих наивных тленных благ

Жертвовать нетленною судьбой.


Боже мой, да я горю огнем,

На меня напала слепота!

От ладони на плече моем —

Жгучий свет! Не я с тобой вдвоем —

Горная пылает высота!


Я погиб! Вселенная, прощай…

Женщина моя пришла за мной,

Чтоб водить меня из ада в рай,

Из земного края в неземной.


Знаю я, что женщина сильна

Уводить от жизни далеко.

Но меня, меня… она одна

Возвращает к жизни так легко!


***

Земля — это люлька людская.

Качается люлька с людьми.

Веками качается, нам намекая,

Что мы остаемся детьми.

А в люльке веками скулят не смолкая,

Веками ревут и ревут…

Качается люлька, такая людская,

Где маму веками зовут!


Одни в этой люльке от голода плачут —

Веками хотят молока,

Другие — веками от радости пляшут,

Любимую куклу схватив за бока!

А третьи хотят кувыркаться все время,

Устраивать трам-тарарам!

А эти все время сражаются с теми —

Как петухи по дворам!


Земля — это крепкая люлька людская.

Качается люлька с людьми,

Веками качается, нам намекая,

Что мы остаемся детьми.

А в люльке одним улюлюкает вьюга

В то время, как жарко другим…

И мы донимаем веками друг друга

То смехом, то плачем своим.


Просящий, дающий, скулящий, поющий,

Всяк сущий, какой-никакой,

Однажды — не дважды, не на ночь — навеки

Уснет в этой люльке людской.


***

Я знаю отлично, что сотня глупцов

Не может сломить одного мудреца!

Но видел я лично, как сто мудрецов

Бегут, оставляя простор для глупца.

Какое раздолье глупцу-молодцу,

Как славно живется ему, храбрецу,

Когда мудрецы от него удирают,

Забыв, что подобное им не к лицу!


Я знаю отлично, что речь мудреца,—

Одно его слово — в конце-то концов! —

Способны пресечь словоблудье глупца

И сотен трескучих глупцов-близнецов!

Но видел я лично, как сотня глупцов

Способна пресечь мудреца и певца,

На музыку цыкнуть, на песню прикрикнуть

И плюнуть в колодец и в душу скворца.


Я знаю отлично, что жалок глупец,—

Ведь он искалечен страшней, чем скопец!

Ведь он от природы обижен творцом

Страшнее, чем тот, кто родился слепцом!

Я знаю, что должен глупца пожалеть,

Но свищет его беспощадная плеть.

Жалеть же того, кто сечет меня плетью,—

Для этого надо совсем ошалеть!


Истолкование сна


Мне теленок ласковый приснился,

Он лизал мне руки сколько мог.

А когда к нему я наклонился,—

Он схватил за горло, как бульдог.


Чтоб узнать — какая тут загадка,

К двадцати друзьям потопал я.

Толкований разных два десятка

Дали сну туманному друзья.


А под вечер на хмельной пирушке

Трус, который льстил мне, сколько мог,

Расхрабрился после первой кружки

И меня облаял, как бульдог.


Я не ждал подобного зигзага!

Что бы значить мог такой фасон?

Это — стограммовая отвага!

Это — сон мой в руку! В руку — сон!


Я в лицо обидчику не плюнул,

А сказал: — Спасибо! Молодец!

Ты завесу сновиденья сдунул

И открыл мне правду наконец!


Если б моя мама песен мне не пела…


У меня бы не было языка родного,

Собственного имени, голоса, лица,

В странствиях далеких я давным-давно бы

Заблудился, словно в космосе овца…

Я б не знал, как сильно, нежно, страстно, смело

Ты, любовь, способна вспыхивать во мне,—

Если б моя мама песен мне не пела,

Колыбель качая, как лодку на волне.


Эти песни птичьи в океанах неба,

Над ущельем — струны скрипок дождевых,

Запах свежих листьев и родного хлеба,

Снятого с горящих угольков живых,—

Где бы взял я силы для такого дела:

Этим всем наполнить сердце, что во мне,—

Если б моя мама песен мне не пела,

Колыбель качая, как лодку на волне.


Разве стал бы этот мир таким родимым,

Жизнь такой бесценной, чтоб над ней дрожать,

Человек бы разве стал таким любимым,

Чтоб его хотелось к сердцу вдруг прижать,

Вечное с мгновенным разве бы сумело

Так нахлынуть, слиться, так бурлить во мне,—

Если б моя мама песен мне не пела,

Колыбель качая, как лодку на волне.


Песня о любви


Крылья птицу берегут под метелью и дождем,

Птица крылья бережет под метелью и дождем,

Мои крылья — ты, любовь, я тобой преображен,

Под метелью и дождем мы друг друга бережем.


В очаге горит огонь, сбереженный очагом,

В очаге он не зачах, сберегая наш очаг.

Ты, любовь, — очаг с огнем под метелью и дождем,

Под метелью и дождем мы друг друга бережем.


Без ребенка колыбель — холодна, как в стужу ель.

В колыбели — рай ребенку, даже в зимнюю метель.

Колыбель, дитя и песня — ты, любовь, пока живем!

Под метелью и дождем мы друг друга бережем.


Темно-синий небосклон ночью звездами зажжен,

Звезды горной вышины небосклоном зажжены,

Я зажег тебя, любовь, и тобой навек зажжен,—

Как звезда и небосклон, мы друг друга бережем.


Родила земля ручьи, чтобы чище, звонче жить,

Родились в земле ручьи, чтобы землю освежить.

Совесть делает людьми — нас, покуда мы живем!

Под метелью и дождем нашу совесть бережем.


Ты, любовь,— моя судьба и вселенная моя,

Честь и гордость, нежность, твердость,

жизнь бесценная моя!

Берегу свою любовь под метелью и дождем,

А меня моя любовь убивает с каждым днем.


***


Валентину Гольцеву


Мои годы, годы, годы,

Вас все меньше, и похоже —

Вы умчались друг за другом

В край, где все меня моложе.


Мои птицы, птицы, птицы,

В край, где все меня моложе,

Улетели и поете

О любви — другим, о боже!


Мои песни молодые

Перед окнами красавиц!..

Там другим теперь другие

В окна камушки бросают.


Мои годы, годы, годы,

Снег седой, мороз по коже…

А красавицы гуляют —

Даже лучше и моложе!


***

Этот пестрый клубок, разноцветная пряжа

Уползает в узоры судьбы.

Извивается нить, разрывается, вяжет

Узелки, что на ощупь грубы.

Скоро-скоро клубок истощится, и ляжет

Желто-красно-зеленый ковер…

Я не смог его сделать ни ярче, ни глаже —

Хоть полжизни на это извел!


А холодное сердце тиктакает жадно

В ненасытных часах на стене,

И к стене прижимает меня беспощадно

Сердце, бьющееся во мне!

И, мельчайшее чадо огромного века —

Я приперт, я вмурован живьем

В стену прожитых дней, где грызут человека

Муки совести ночью и днем!


Голубые мечты моей розовой юности,

И охапка надежд золотых,

И высокая вера — что в силах я вынести

Все во имя порывов святых,

И привольная песня, которая спета

На заре, в молодые года —

Стали пыткой ночной, вымоганьем ответа!

И огонь в очаге увядает, как лето,

Но вовсю разгорается в небе звезда.

Вдохновительница не спать до рассвета!


О небесная, огненнокрылая дочь!

Только ты, пролетая, видала,

Сколько я лабиринтов сумел превозмочь,

Сколько счастья и боли я выплакал в ночь,

Сколько сердце мое отстрадало!

Не твое ли сиянье цвело между строк

Моих детских стихотворений?

И не ты ли дитя увела за порог,

В океанскую глубь откровений,

Где горянка кувшин проносила с водой

И на крыше стоял мой отец молодой,

И пока я не скрылся за ближней горою,

Он смотрел, как я шел за безумной мечтой!

Был он царствен в овчинном тулупе своем…

Я прочел его мысли! И с песней вдвоем

Я пошел по тропе, узкой, словно веревка,

Привязавшая к пропасти горный подъем.


Я карабкался, рыскал, бежал за добычей —

Как наивный охотник! И вдруг —

Проворонил полжизни! С повадкою птичьей

Упорхнуло полжизни из рук…

Как стремительно тает клубок разноцветный,

Меркнут нити, сужается круг!..


Горская легенда


В моем краю, в долине горной,

Один певец когда-то жил

И рокот славы неповторной

Своим талантом заслужил.


Как только он въезжал в аул,

Народ от счастья лез на крыши:

Восторга неуемный гул

Приветствовал посланца свыше:


Ведь выше хана был певец,

Который искренним искусством

Пронзал толпу живых сердец,

Давая волю сильным чувствам!


Он пел для нищих и сирот

Во времена событий грозных,

Когда он уезжал, народ

Вовсю палил из ружей в воздух!


Но вдруг, о ужас, что за весть:

Спасая собственную шкуру,

Он в песнях расточает лесть

Злодею, хану, самодуру!


Быть может, козни подлеца,

Угроза страшного удела

Толкнули храброго певца

На низкое такое дело?!


Но беспощадно и навек

Народ отпрянул от бедняги,

И больше этот человек

Не смог явить своей отваги —


Как ни старался, как ни лез

Из кожи вон! Его забыли,

Как будто заживо зарыли!

Он, словно грязный снег, исчез…


Такой вот горестный рассказ

Я от отца слыхал. Но странно —

Зачем, как солнце из тумана,

Он вспыхнул в памяти сейчас?


Сокровенный час


Если хочется, чтобы умершая мать,

Если хочется, чтобы умерший отец,

Навестили раздумья твои или сон,

Ты не должен для этого крик поднимать

И не должен терзать их нетленных сердец,

В небо им посылая несдержанный стон.


Ни рыдающих губ, ни заломленных рук!

Вздох молчанья глубокого нужен, мой друг.

Растворись в тишине — и она не соврет,

И, прозрачную мать пропуская вперед,

Твой прозрачный отец тихо явится вдруг…


Спросит мать на заре — тайной речью, без слов:

«Хорошо ли тебе тут живется, сынок?»

И развяжешь, распутаешь столько узлов,

Сколько ты без нее никогда бы не смог.

Ночью спросит отец: «Хороши ли дела?»

Ты ответишь молчком: «Так себе, ничего».

И развязку найдешь для такого узла,

Что иначе никак не распутать его.


…Сквозь тяжелую землю могилы сырой

Прорастут и придут друг за дружкой они.

Словно сок тишины под могучей корой,

Не дыша и мерцая в глубокой тени,

В час глубоких раздумий, полночной порой

Приплывут из таинственной глуби они.


Будут тихо, на цыпочках, в двери входить,

Будут вечно бояться тебя разбудить.

Их улыбка печальна… Они — облака…

Посидят у постели твоей на краю,

И при этом прозрачная чья-то рука

Подоткнет одеяло тебе под бока,

Отведет полегонечку горечь твою.

…И уйдут потихонечку в вечность свою.


Я слыхал, будто есть у пророка свой час,

Когда бог его слышит, а он говорит…

Этот час и меня бы от многого спас —

От всего, что в бессмысленной спешке горит.

Должен все-таки каждый живой человек

Сокровенный свой час обрести для бесед,

Чтобы, глядя в себя из-под сомкнутых век,

Разговаривать с теми, кого уже нет.


Ах, от этого крупно бы всем повезло!

Возросло бы Добро, и уменьшилось Зло.

До зарезу нам нужен таинственный час,

Благотворный, священный для чутких сердец,

Чтобы, разом от всей суеты отлучась,

Вдруг услышать, как входит прозрачный отец

И прозрачную мать пропускает вперед…

Кто не слышит умерших, тот — сущий мертвец,

В нем душа умерла, а земля не берет!..

***

Мы встретились, как птицы в небесах.

Струна, прошу тебя, не раздавайся,

Окаменейте, стрелки на часах,

Цвети, густая ночь, и раскрывайся.


А вы, мои ревнивые стихи,

Не врите ангельскими голосами,

Что вы могли бы сами, сами, сами

Выделывать такие пустяки —

Игра бровей над черными глазами!


А между тем ее бездонный взор

Уже играет светлые мотивы

Озер и солнца в глубине озер,

Впитавших ливня бурные разливы!


А вы, мои ревнивые стихи,

Не врите ангельскими голосами,

Что вы могли бы сами, сами, сами

В такую ночь с закрытыми глазами

Ответить на такие пустяки:


Кого считать безвинно виноватым

За то, что так трепещет горячо?

Мою ли руку на плече крылатом

Или ее крылатое плечо?


Мы встретились, как птицы в небесах.

Окаменейте, стрелки, струны, строки!

Ведь на часах судьбы и на весах

Двум жизням равен этот миг высокий!


***

Не сновиденье ты, не сказочная повесть —

Сны забываются ведь поздно или рано,

А сказки мне известны наизусть.

Ты — свет любви, ее живая совесть,

Ее незаживающая рана,

И боль, и милосердие, и грусть!..


Не блеск надежды, не огонь мечты отважной —

Мечты сбываются ведь поздно или рано,

И разбиваются надежды так легко!

Лишь две мечты имел я, как ни странно:

Мечтал я увидать тебя однажды,

Увидел — и мечтал увидеть дважды,

Так я в мечтах вознесся высоко!


Ты — не из песен, я прошу их быть потише,

Когда я пью и не напьюсь твоею речью,

Ведь родничок ее — так свеж и говорлив.

Ну, кто ты, кто? Не знаю. Не отвечу.

Но повторяю, правды нет и выше,

Закон природы к нам несправедлив:

Зачем живу, пока тебя не встречу,

И почему как раз потом я должен

Вдруг умереть, тебя не разлюбив?


***

Сначала сбросил конь меня — дорога скверная была,

Потом я сам упал с коня — погода скверная была.

То сбросит конь, то сам свалюсь,

— но что-то не было ни дня.

Чтоб я остался на коне! Всю жизнь я падаю с коня.


Ты не пришла ко мне в тот раз —

дорога скверная была,

Потом опять не добралась — погода скверная была.

Сейчас сижу наедине и думаю, по чьей вине

Ты не придешь, любовь моя, сегодня вечером ко мне?


Погода ясная стоит, дорога нынче хороша,

Я на коне, а конь грустит — он знает, чуткая душа:

Когда по ясному пути так трудно вовремя прийти, —

Так ведь почти исключено на Млечном встретиться Пути.


***

В глазах возлюбленной увидел я врага,

Пошел я к другу — враг сидел у очага,

Я сам — свой враг, и враг в стихи мои пробрался,—

Нет места, где бы не прошлась его нога!


Лжет не возлюбленная, и хитрит не друг,

А наглый враг, совсем отбившийся от рук!

Он сочиняет эти строки, он зарвался,

Он в душу влез, он сеть развесил, как паук!


Иду гулять, а зверь несется на ловца:

На двадцать встречных — три, четыре подлеца,

И в трех домах я был — в одном подлец попался,—

Везде враги, со всех сторон, им нет конца!


Каким же чудом я остался жив и цел?

Ах, места нет, где я бы друга не имел:

В глазах возлюбленной и даже в этих строчках

Такого места враг найти бы не сумел!


***

Если правда, что любовь — слепая,

Почему ты зоркая такая?

Если ухо у любви — глухое,

Как ты слышишь обо мне плохое?


Не вози грехи мои возами —

Надорвешься, изойдешь слезами.

Не зови мои тропинки змеями —

Насмерть обовьют хвостами, шеями.


Знаешь, моя старая черкеска

Новой становиться не желает —

Сколько ни утюжь ее до блеска

Утюгом своим, где жар пылает!


И сочится треснутая чаша —

Как ни склей теперь и что ни сделай,

Подгоняй покрепче — воля ваша,

Все равно не станет чаша целой!


Конь любви моей умрет в неволе…

Лучше отпусти, пускай пасется!

Он по доброй воле вздрогнет в поле

И домой с любовью понесется!


Бунт


Ты с утра не сказала ни слова!

Говори — что я сделал такого?

Обокрал я кого-то, убил

Или, хуже того — оскорбил?

О, за что я так строго наказан!

Хватит, женщина, мучить беднягу,

Человека, который ни разу

Даже камня не бросил в дворнягу!

Извини, но сегодня мне кажется,

Что совсем не такой

Грешный я и плохой,

Как сегодня тебе это кажется.


У меня недостатков навалом!

Но тебе я всю правду открою:

Их ведь меньше, чем ты называла,

Вдвое меньше, а может, и втрое!

А теперь посмотри беспристрастно —

Ты не так, дорогая, прекрасна,

Как — сегодня и вечно! — мне кажется.

И совсем не такой

Грешный я и плохой,

Как сегодня тебе это кажется.


Слушай, женщина! Твой поединок —

Не со мной, а с толпой невидимок.

Ты воюешь в запале геройском

Не со мной, а с невидимым войском!

Не меня протыкают сейчас

Копья молний из огненных глаз —

Ведь у нас в серединке

Сидят невидимки,

Невидимки есть в каждом из нас!

И они — не такие вредители,

И у них были тоже родители,

Мамы были у них дорогие —

Да, не хуже твоей и моей!

Стань, о женщина, сердцем добрей!

В каждом вечно таятся другие,

И для них мы ведь тоже — другие,

И они — не такие плохие,

И они — не такие ужасные,

Не такие, как нам это кажется.

И ведь мы — не такие прекрасные,

Не такие, как им это кажется.

И совсем не такой

Грешный я и плохой,

Как сегодня тебе это кажется.


Говори, что я сделал такого?

Если я совершил преступленье,

Пусть меня покарают сурово,

Пусть назначат за грех искупленье!

Где же судьи и где прокуроры?

Я согласен их сам привести:

Лучше смертные их приговоры,

Чем твои молчаливые ссоры,

Эти взоры и эти укоры.

Лучше мне головы не снести!

Я не скрытен, не злобен,

И я не способен

Мысли, страсти держать взаперти!

Нет, тебе я всю правду открою:

Ты — как я! Ты прекрасна порою

И, конечно, порою ужасна!..

А теперь посмотри беспристрастно —

Ты не так, дорогая, прекрасна,

Как — сегодня и вечно! — мне кажется.

И совсем не такой

Грешный я и плохой,

Как сегодня тебе это кажется!


***

Постучался ко мне человек молодой

И талантом пленил вдохновенным —

Он отвагой дышал, красотой, чистотой,

Не заискивал, не был надменным!

Был я счастлив, душа ликовала моя,

Молодым восхищался я другом,

Но внезапно сомнений ужасных змея

Отравила мне сердце испугом:

— Люди! — крикнул я.— Люди! Скажите, в кого

Вы потом превратите его?


Не прихлопнут ли парня — капкан, западня

Лжи, коварства? Глядел бы он в оба!

Ваша лесть и хула — его сестры, родня,

Точно так же как зависть и злоба.

Но быть может, его бескорыстно спасут

Ваша преданность, храбрость и ласка,

Ваш суровый, но истинно дружеский суд,

Где любовью диктуется встряска?

Не скупитесь! Из парня получится толк,

Он вернет все, что взял у вас в долг,

И богаче вы станете в тысячу раз,

Оттого что талант не угас!


Люди, люди, от вашей живой доброты

Жизнь зависит его молодая.

Не гасите огня золотые цветы,

Пусть пылает талант, расцветая!

И от грязи густой, и от лести пустой,

И от злой клеветы — берегите!

От пустой похвальбы и от брани густой,

И от всяческой дьявольской прыти!

И от жадной, прохладной, зловредной жены

Берегите его, как должны!

Его чистую совесть, искристую речь

Вы должны — для себя! — от себя уберечь.


***

Мой друг, я в лес ходил сегодня

И видел там стволы сухие, —

Страшней, тоскливей, безысходней

Лишь песни и стихи такие.


Нашел родник, хотел напиться,

А в нем — одна сухая глина.

О, с этим лишь поэт сравнится,

Которого талантпокинул.


Такое иногда бывает…

И все же случай самый мрачный —

Когда талант не убывает,

Но искренности нет прозрачной.


А муть неискренности тухлой

Задушит серым цветом синий…

Невыносимо видеть, друг мой,

Озера, ставшие трясиной.


Корабль судьбы


Ответь, куда ты держишь путь

И к берегам каким причалишь,

Живой корабль моей судьбы,

Отплывший, кажется, вчера лишь?


Стою на диком валуне,

Твой образ провожаю взором,

Я остаюсь наедине

С тобой, а ты — с морским простором.


Меж нами ветер и волна,

Ты удаляешься рывками.

Душа моя тревог полна,

А ты исчез за облаками!


Раскрылись крылья мглы ночной,

Закат сошел и растворился.

А меж утесов, подо мной,

Челн допотопный притаился —


Я к морю в нем приплыл вчера

По речке, вьющейся в ауле,

А в море плавает корабль —

Там жизнь в разгаре и в разгуле!


Там вал, вставая на дыбы,

В грудь корабля по-зверски хлещет.

Живой корабль моей судьбы,

Куда плывешь и что нам блещет?


К каким еще летишь горам

С воспевшим горы Дагестана?

Весь мир — корабль, корабль, корабль,

Который мчится неустанно…


Песня


Скачет конь, у которого пламя в очах!

Чах-чах-чах…

Это — пенье подков и стремян подо мной,

Это я — на коне, меж землей и Луной.

Эх-эх-эх…

Это в песне моей застонала душа!

Конь в ущелье врывается, жарко дыша.

О-хо-хо!..

Он летит над горами, в заоблачный край!

Ай-далай-далалай…

Сквозь державы он скачет, мой конь вороной,—

Чах-чах-чах…

Это — грохот вагонных колес подо мной,

Я на полке лежу, меж землей и луной.

Даг-даг-даг…

Это пляска и пенье костей, это — ритм

Дагестана, который мне вслед говорит:

О-хо-хо!..

На двуструнном пандури —

Далай-далалай —

Свою правду играю,

Далай-далалай,

Про земной, и морской, и заоблачный край!

Ай-далай-далалай…

Это море похоже на землю в горах,—

Трах-тара-рах!..

Это дрожь, это гул корабля подо мной,

Я в каюте плыву, меж землей и луной,—

Эй-гей-гей!..

Это сердце мое окликает меня.

Это остров мелькает, как призрак коня!

Чах-чах-чах…

Это чайки кричат, от тоски одичав!

Их тоска — мне родная,

Далай-далалай…

На двуструнном пандури —

Далай-далалай…

Свою правду играю,

Как чайки, рыдаю,—

Ай, морской, и земной, и заоблачный край,

Ай-далай-далалай!..

Выше туч поднебесных возносят меня,—

Ду-ду-ду…

Я над миром лечу, самолетам бубня:

Бу-бу-бу…

Я пою свою правду,

Далай-далалай,

Землю, море, а также заоблачный край,

Ай, далай-далалай…

Вышел в Индии — боже, какая земля!

Вышел в Африке — боже, какая жара!

Сквозь обугленный город держал я свой путь —

Это жуть!

Я видал, как за груду помойных костей

Грызлась стая замерзших собак и детей,—

Мимо этого нету путей!

Это боль!

Это дрожь!

В сердце — нож!

Так вот еду по свету, лечу и плыву,

Чтобы правде в глаза посмотреть наяву,

Чтоб, как птица, в пронзительной песне связать

Землю, море, а также заоблачный край,

На простертых крылах свою правду сказать,

Свою правду сказать,

Ай-далай-далалай,

Ай-далай-далалай…


***

Когда войны Отечественной пламя

Гудело выше всех колоколов,

Мечтали голуби скорее стать орлами,

И превратились голуби в орлов.


Теперь грустят орлы, в тоске глубинной

Другой мотив звучание обрел —

О голубой поре, о голубиной,

Когда был нежным голубем орел!..


Греметь артиллерийскими стволами

Колокола мечтали в дни войны

И не хотели быть колоколами,

И в пушки переплавились они.


Теперь в молчанье пушки черноствольной

Тоска звенит, как серебро и медь,—

О голубой поре, о колокольной,

О том, как дивно колоколом петь!..


Сновиденья


Тревожный сон: сдаю экзамен в институте,

Который я окончил так давно!..

Мой страшный сон: идет война и гибнут люди

В полях, где ныне колокольчиков полно.


Клыкастый пес порой мне снится: пасть разинув,

Крадется, чтоб разгрызть меня, как кость.

Отец мне снится: хмуро брови сдвинув,

Пришел к отцу один из властелинов,

Коварный вестник, сыч угрюмый, страшный гость.


Встаю в поту холодном. Свет янтарный,

И мирный дом, и мирный день кругом,

Но душу леденит мне сон кошмарный.


Мой светлый сон: отец и мать мне снятся,

Которых я не видел так давно!..

Друзья, с которыми мне больше не обняться,

Во сне приходят и стучат в окно.


Мне снится женщина: ее, жену чужую,

Так нежно обнимаю я во сне!

В чужих краях, где странником брожу я,

Три доченьки родные снятся мне!


И с дикой нежностью я просыпаюсь в мире,

Он — море, волны, гул воспоминаний,

И оттого — все глубже и все шире!..


***

Омар Хайям, кому ты дал зарок,

Какой пророк мог быть к тебе так строг,

Что в каждом из твоих стихотворений

Всего четыре — и не больше! — строк?


Ответил он, издав глубокий стон:

«О, сколько я ни лез из кожи вон —

Укоротить не смог я ни на строчку

Свои стихи, свой страшный, сладкий сон!


В твоем бы веке разбудить меня —

На птицу променял бы я коня.

Ведь пара крыльев унеслась бы дальше

Двух пар копыт, что тащатся, звеня.


Твой век — летит, мой — плелся без дорог.

Изъян Хайяма для тебя урок:

В бараний рог согнув мои четыре,

Ты вдвое больше скажешь парой строк».


Его ответом я убит совсем —

И по заслугам эту горечь съем!

Что делать? В кулаке не спрячешь поезд,

Вагоны сочиненных мной поэм.


Прощай, вино!


Прощай, вино! Мы ровно тридцать лет

Дружили крепко — не разлить водою!

Дай силы мне теперь, когда я сед,

С твоей расстаться влагой молодою!


Твой вдохновенный разливал я хмель,

Друзей от жажды огненной спасая.

Прощай, вино! Я вынужден теперь

С тобой расстаться, губы в кровь кусая.


Мне не в чем упрекнуть тебя, мой друг, —

Боюсь твоих упреков справедливых…

Я твой огонь не выпускал из рук

В толпе несчастных дней и дней счастливых.


Ну нет, не повернется мой язык

Тебя порочить, как другие могут.

Прощай! С тобою вместе я привык

Друзей встречать и провожать в дорогу.


Я знаю цену твоему огню!

Боржом с нарзаном не согреют взора…

Но ты не знаешь, сколько раз на дню

Из-за тебя пылала в доме ссора!


Прощай, вино! Сменять тебя на чай?

Пить не вино, а сладкий чай из кружки —

Как молодой любви сказать «прощай!»

И без любви уйти в мужья к старушке!


Я обожал тебя, я проникал

В твои оттенки, ароматы, речи,

Я знал, в какой руке какой бокал

Какую песню запоет при встрече!


Умел я твой серебряный платок

На лебедином горлышке стеклянном

Раскутывать любовно, как знаток,

И быть в кругу друзей от счастья пьяным!


Но кончен бал, прощай, не помни зла!

Прощай, вино, тебя любил я пылко.

Как жаль, что я внутри не из стекла —

Ведь от спиртного не болит бутылка!


Прощай, вино! Теперь пришла пора

Сказать всю правду: страшно опуститься

И за грехи, свершенные вчера,

Не смочь сполна сегодня расплатиться!


Вот почему тебя, любимец мой,

Мы — плоть моя и совесть! — очень просим:

Поскольку возраст наш пропах зимой,—

Прощай, вино! Давай друг друга бросим!


Ох, без тебя тоскливо жизнь начать,

Ох, без тебя так скучно петь метелям!

Но лучше с чистой совестью скучать,

Чем щеголять бессовестным весельем!


Опять снега дремучие встают

Сугробами в окне передо мною,

Поэты молодые пристают —

Пойдем-ка с нами пить вино хмельное!


Сам удивляясь избранной судьбе,

«Нет!» — говорю им с грустным выраженьем:

— Прошу вас, относитесь с уваженьем

К вину, мои родные, и к себе!..


***

Две жизни у меня, им вместе интересно,

Как старым двум друзьям, привыкшим ко всему.

Одна — и мне, и вам в подробностях известна,

Другая — никому, и сам я не пойму:


Которая из них намного-много лучше

И чем так хороша она, и почему?


Две жизни у меня, им вместе интересно,

Как старым двум врагам, привыкшим ко всему.

Одна — и мне, и вам в подробностях известна,

Другая — никому, и сам я не пойму:


Которая из них намного-много хуже

И чем же так плоха она, и почему?


Две жизни у меня, они — как два мотива:

Один вот-вот соврет, другой — звучит правдиво.

Когда один поет прекрасно и свободно, —

Другой вот-вот соврет, испортит что угодно!


Кого из них прогнать? Кому из них поверить?

Под мерку подогнать?.. Какою меркой мерить?!


***

Рука дрожит, когда в стихах тебя боготворю,—

Бессмертный образ божества создаст ли смертный раб?!

Весь белый свет, и жизнь мою, и ад любви в раю —

Ты создала, я говорю, и разве я не прав?


Когда для песни о тебе я открываю рот,

Огонь захлестывает грудь гранатовой волной!

Не ты ли — все, что в небесах и на земле поет?

Не ты ли разве — тишина, звенящая струной?


О, я хотел бы одного, других желаний нет:

Чтоб улыбалось божество! И это — не слова!

Какой тебе еще талант необходим, поэт,

Как не талант хранить от слез улыбку божества?


Не надо благ, но сделай так, чтоб я прошел свой век

По нестираемым следам души твоей живой!

Там, где душа твоя прошла,— пусть не чернеет снег,

Пусть время остановит бег на миг, когда я твой!


Твой портрет


Твои глаза, твоя улыбка, твои слезы —

Жемчужинок лучистая середка!

Звезды таинственней и ароматней розы —

Пятно родимое чуть выше подбородка.


Твои надежды и твои желанья

Цветут на скалах диких, поднебесных.

Флажок на кончике штыка с алмазной гранью —

Вот голос твой и трепет твой, звенящий в песнях!


Твоих бровей колосья золотые

Украсила узорами природа.

Кто не видал искристые, цветные

Огни в ручьях под синью небосвода,


Кто не видал, как пламя, излучаясь,

Играет в чистом роднике текучем,—

Тот глаз твоих не видел, я ручаюсь!

Тем лучше для меня, ей-богу, лучше!


Сама естественность — в любом твоем движенье:

То вскинешь голову, то над столом склонишься…

Нет сил описывать! До головокруженья

Смотреть уж лучше и считать, что ты мне снишься!


Стихи на память


Мой друг, если строки мои в этот раз

Тебя не прельстят, как душистая долька,—

Так ты не горюй, потому что из нас

Ведь я виноват в этом, я, да и только!


Значительно дальше я должен был стать,

Чтоб нежный твой образ, не портя нисколько,

Стихами своими я смог передать,—

Но я виноват в этом, я, да и только!


Мой друг, если строки мои в этот раз

Тебя насладят, как душистая долька,—

Ты глянь в зеркала и не прячь своих глаз,

И будь благодарна себе, да и только!


А я ни при чем… Эту нежность и грусть,

Клянусь, я не мог приукрасить нисколько —

Ведь это они мне стихи наизусть

Напели, а я записал их — и только!


Дети


В цветах не видел я особой красоты

И свысока их называл — «цветочки».

Зато как нежно я влюблен в цветы

Теперь, когда растут при мне три дочки!


Склоняюсь, как влюбленный великан,

Над каждой розой: «С добрым утром, розы!»

Теперь, когда я ставлю их в стакан,

Глаза мне заволакивают слезы!


Я раньше думал, что свистят в одну дуду

Все птицы мира, словно заводные.

Но вдруг увидел я детей своих в саду, —

О, как же глух я раньше был, мои родные!


Теперь душа моя, как ветка, шелестит,

Когда я слышу свист взлетевшей птицы.

А стая птиц за тучу залетит —

И в сердце боль, как от вонзенной спицы!


Ах, разве знал я раньше, дуралей,

Как драгоценна жизнь и что с ней делать?

Прижав к себе сердечки дочерей,

Я понял все, и плакать захотелось!


И свежим счастьем задышала грудь,

И свежим страхом грудь была объята,

И я боялся этот свет спугнуть —

Как мог я жить без этого когда-то?!


***

То ли шар вращается земной

В десять раз быстрее подо мной,

То ли я вокруг земного шара

Делаю круги как заводной?

То ли подо мной бегут дороги,

Отрастив невидимые ноги,

То ли я бегу, не зная сноса,

Отрастив незримые колеса?


Дней погожих

и ночей туманных

Не считал я, словно медь в карманах, —

Я их тратил на дорогах мира

С диким легкомыслием транжира!

Сыпались они исподтишка,

Словно из дырявого мешка

Яблоки, которые в дорогу

Вышли на плечах у дурака!

А когда я бросился за ними,

Не были уже они моими,

А давным-давно принадлежали

Тем, кто позади меня бежали…


Я швырял налево и направо

Годы жизни, вдаль шагая браво,—

Словно ароматные цигарки

Лишь на треть выкуривал в запарке!

А когда я бросился за ними,

Их уже и не было в помине.

Ливни промочили их небесные,

Ветры утащили легковесные.


Словно из дырявого силка,

Упорхнули тихо в облака

Стаи белых дней, ночей летучих,

Чья живая тайна глубока.

А когда я бросился за ними,

Не были уже они моими:

Взял аркан — они бегут, как лани,

Ставлю сеть — крылами бьют в тумане!


Это все от жадности моей —

Гнался и за белым, и за алым!

Это все от гордости моей…

Что теперь вздыхать о небывалом?!

Разве я схвачу быка за хвост,

Если за рога его не взял?

В Африку летят скворец и дрозд —

Как бы страстно их зимой ни звал!


Но убитый лев спокон веков

Не уносит шкуру на спине!

Видел у цунтинских земляков

Я такие шкуры на стене.

Как похожи издали на них

Все мои оставшиеся годы, —

Львиный ворс давно померк, поник,

Но видна, видна душа природы!


Последнее свидание с мамой


Ее лицо изрыто морщинами глубокими —

По ним, по ним когда-то бурлила жизнь потоками.

А волосы на темени — травинками качаются,

Такой трава становится, когда пожар кончается.


Опущенные веки она поднять не в силах —

Старается, бедняжка, но тяжкий холод — в жилах.

Шепнуть мне что-то хочет, пока я жив и молод,

Но губ разнять не может — такой сжимает холод.


Твои худые руки в моих ладонях, мама,—

Как два листочка в глуби широкого кармана,

Как два листка опавших, прозрачных, легких, чистых,

Как в крапинках, в прожилках два листика пятнистых.


Стою у изголовья. Вокруг прозрачной мамы

Висят сынов портреты — струится скорбь за рамы.

Но мама их не видит… И вот глядят из тени

Очки, которых мама уж больше не наденет.


Я и море


Белеет мгла… Ты с кем всю ночь в разладе

Металось, море, под моим окном?

Опять с утра в твоей зеркальной глади

Я сам себя увидел пацаном!


Морской простор, зеленый, синий, белый,

Шутя смывает возраста следы…

С утра — дитя, но грянул полдень зрелый —

И юность вновь, чьи помыслы чисты!


А волны дико мчатся с конским храпом —

А ну-ка, всадник, оседлай коней!

И тянет глубь, раскрыв объятья храбрым.

А тяга вглубь, до дна,— всего сильней!


Полночных волн отчаянная сила

Выталкивает нас из забытья.

Старик и море — это возраст мира,

Жестокая бессонница моя.


Твой возраст, море, двадцать раз менялся —

С утра до звезд! Воспели мы с тобой

Две темы — жизнь и смерть. Но вдруг раздался

Ночной прибой — последний возраст мой.


***

— Белокрылая птица небесная,

Я, как ты, на земле родился,

Так открой мне, царица небесная,

Тайну — как полететь в небеса?


Отвечала мне птица, взлетая:

— Птицы крошечны, птицы легки.

Видишь, телом не больше цветка я,

А мечты мои так велики!


— Белокрылая птица небесная.

На земле родились мы, как ты,

И у нас ведь, царица небесная,

Не тела велики, а мечты!


Отвечала она, в поднебесье

Надо мной продолжая полет:

— Есть у птицы заветная песня,

Эту песню все небо поет!


Я кричал ей: — Постой, дорогая,

Не скрывайся в заоблачной мгле!

Слышишь, песни я тоже слагаю,

Их поют на родимой земле.


Перед тем как за облаком скрыться,

Отвечала она с вышины:

— В синем небе летает, как птица,

Только тот, кому крылья даны.


Ох, бескрылые руки, ладони,

С отпечатками прожитых лет!..

Птичьи стаи летят в небосклоне,

С грустью думаю, глядя им вслед:


Лучше я бы летел в небосклоне,

А они бы глядели мне вслед!..


***

Что — этот мир? Неукротимый бег,

Полет, круженье Дня и Ночи, Тьмы и Света.

Что — синь небес, где Млечный Путь из млечных рек?

Планет живая матерь — вот что это!

А что — огонь, и воздух, и вода?

Земля ведь родила их молодая,

Ее детьми считал я их всегда,

Я с ними рос, в одном кругу играя.

А кто я? Сын Земли в кругу родном.

Дитя Земли — на языке одном

Поэт свободно говорит с огнем,

С водой и с воздухом родным, напоминая:

А что — Поэзия? Совсем не сирота,—

Ведь ей и мне огонь, и воздух, и вода —

Родные братья и сестра родная.


***

Собственному преданный исламу,

Чьи не слишком строги письмена,

На поклон придя к Омар Хайяму,

Осушил я полный рог вина.


И, оставшись трезвым, как арыки,

Вопрошал, душевен я и прям:

— Чей ты будешь? Персы и таджики

Спорят из-за этого, Хайям?


Словно из таинственного храма,

Прозвучал ответ его сквозь смех:

— Я не беден, и богатств Хайяма

Под луной хватить должно для всех.


***

— Чем ты, как солнцем, полна,

Голова?

— Мыслями о тебе.

— Губы,

Какие вам любы слова?

— Венчанные тобой.

— Очи,

Чем вы очарованы так?

— Ликом твоим, Любовь!

— Кровь,

Чей несешь ты потомственный знак?

— Страсти твоих рабов.


— Уши,

Что слаще вам доброй молвы?

— Исповеди твои!

— Руки,

Что делать желаете вы?

— Вновь обнимать тебя!


— Грудь,

Обращаешь ты что в облака?

— Вздохи твои, Любовь!

— Сердце,

Что гордо несешь сквозь века?

— Раны твои, Любовь!


— Жизнь,

Кто разжег тебя в мире, ответь?

— Кто, как не ты, Любовь!

— Кто разжигать тебя будет и впредь?

— Кто, как не ты, Любовь!


Верьте мне


…верь, взойдет она…

А.С. Пушкин


Нет, я не прошу любви у ближних…

Верить их прошу в мою любовь;

От предосторожностей излишних

Беды к нам являлись вновь…


Там, где веры нет — звучит все глуше

Совесть… По проторенной тропе

Конь несет… И проникает в душу

Ненависть друг к другу и к себе.


Дайте веру мне… Я брата нежность

И надежность друга отдаю,

Звучность песен, и мечты безбрежность,

И любовь свою, и жизнь свою.


Веру подарите — в небо пряну,

Красотой вас одарю вдвойне,

Одолею дали океана

И вернусь к вам, побывав на дне.


Дайте веру — горы переставлю

Иль свалю ударом кулака.

И не то что лань — змею заставлю

Под чунгур плясать наверняка.


Верьте мне… Ведь слишком осторожный

Брата дом поджег, затем и свой.

Эти могут, хоть и ненарочно.

Невзначай спалить и шар земной…


Человеку верю я безмерно,

Иначе — не прожил бы и дня…

Вы друг в друга преданно и верно

Верьте, люди! Верьте и в меня…


О трех песнях


Знаю песни старцев о былом —

Я внимал им в детстве день за днем.

Знаю песни юных о любви —

До сих пор пою их — как свои.


Знаю песни о мечте детей —

Близок мне их лепет без затей.

Те три песни, память, сохрани,

Хорошо, что разные они.


Если б все одно и то же пели,

Как бы скучен мир был, в самом деле!

А текла б одна река — едва ли

Волны б в океане бушевали.


И земля бы наша не крутилась,

Круглая — она б остановилась.

Не крутилась бы, а стала праздно,

Если б жизнь была однообразна…


Песни зимних вьюг знакомы мне

О грядущих зорях, о весне.

И ветров осенних песни я

Знаю — печали бытия.


Знаю песни лета и весны

О бездонности голубизны…

Те три песни, память, сохрани,

Хорошо, что разные они.


Если б пели все одно — едва ли

Птицы отлетали, прилетали…

И одна звезда во тьме небесной,

Заскучав, погасла бы безвестной…


Даже пальцы — знают все отлично —

На одной руке и те различны…

Пусть же разные звучат повсюду

Песни — я подхватывать их буду…


***

Как будто с далекой дороги домой,

Усталый, едва лишь успел возвратиться,

Я к мыслям своим беспокойным порой

С настойчивой просьбой спешу обратиться.

Я им говорю: много дел у меня,

Оставьте в покое меня, заклинаю,

Как ночью очаг с языками огня,

Когда все уснули, заботы не зная,

Как старый чунгур, что в руках отдрожал,

Все спев, что ему полагалось, умело.

Оставьте в покое, как в ножнах кинжал,

Когда уже битва давно отгремела.

Оставьте в покое, как люльку в углу,

Когда из нее уже вылез владелец,

Как шубу, что сброшена: дело — к теплу,

И в зелень земля и деревья оделись.


Но мне беспокойные думы мои

Отказом тотчас отвечают сурово:

По просьбе твоей не уйдем — не моли!

Мол, мы ведь приходим к тебе не по зову.

Мол, пальцы твои мы, твоя седина,

Глаза, что глядят то добрее, то строже, —

Любовь твоя, сон твой и ночи без сна —

И если нас нет — значит, нет тебя тоже…


***

В далеких странствиях написанные мной

Стихи сжигаю я теперь без сожаленья.

И вот сквозь дым плывут в нечеткости ночной

Два женских облика, два лика, два виденья.


Одна из женщин ты, которой рядом нет,

В другой же — облик всех, кого встречали взоры.

Ты — столб опорный, ты — очаг: тепло и свет.

В других же воплощен мир, что лишен опоры.


Вертись, крутись, как мяч, мир — с холодом, с жарой,

Крути материки и облики в пространстве.

Снег — на одной горе, дождь — над другой горой:

Таков подлунный мир в своем непостоянстве…


О милая, когда пред взором в некий час

Вдруг облики встают, и лица, и блужданья,

Смеется всякий раз слеза, что пролилась,

А смех не отличить от горького рыданья…


Мой конь


Кричит, встав на ноги едва,

Мальчишка, время торопя:

Где ты, мой конь, где ты, мой конь?

Я оседлать хочу тебя!

А юность, что всегда права,

Кричит, внемля его мольбе:

Я на коне, я на коне,

Навстречу я спешу тебе!


Столетний старец и во сне

Зовет, в глухой тоске мечась:

Где ты, мой конь, где ты, мой конь,

Куда ты поскакал сейчас?..

А молодость его, огонь,

Отставший от него, — в ответ:

Я на коне, я на коне,

Но не догнать тебя уж, нет…


И я, уставший от погонь

За песнями, на склоне дня

Зову: где ты, где ты, мой конь?

Не ускакал ли от меня?

И песни с горных склонов мне,

Как эхо, молвят в тот же час:

Пока еще ты на коне,

Хоть и слетал с него не раз…


О чем песня, о чем сказка?..


Вот рассвет в горах — взгляните, люди,

Как арбуз, разрезанный на блюде:

Зелень сверху, краснота внутри —

Краски вешней утренней зари.


Между скал, где грозные высоты,

Колыбель мою качает кто-то:

Может, ветер, может быть, река,

Может, материнская рука.

Ах, о чем реки и ветра песни,

Сказки, что взмывают в поднебесье?

И каким был самый сладкий сон?

Верно — на заре приснился он.


Из трех братьев, — пелось в песне каждой, —

Младший — самый храбрый и отважный.

Три пути: труднейший и крутой

Выбирает самый молодой.


Сумерки в горах. Закат осенний.

Сходен он со шкурою оленьей:

Сверху желто-красен, а внизу

Черно-бел, над бездной на весу…


Между скал, где льды заголубели,

Мир лежит ребенком в колыбели.

Кто его качает все века?

Звезды? Человека ли рука?

Песни звезд… О чем все песни эти?

И людские сказки — все на свете?

И каким был самый сладкий сон?..

Верно, в мгле ночной приснился он:


Из трех братьев — младший всех смелее,

В сказках младший побеждает змея,

И из трех сестер сквозь сто помех

Он увозит ту, что краше всех…


***

Мир покидают старики, свой век

Вдруг оборвав… Но молодые где же?

Повсюду тает, как ведется, снег,

Но почему травы не видно свежей?..


Но вот и дети подросли уже,

А что же стариков я не встречаю?..

Но вот и травы проросли уже,

А почему-то снег лежит, не тая…


Где молодые?.. Смыслу вопреки

Так медленно они растут, так странно…

И покидают землю старики —

До времени уходят, слишком рано.


В долине из-под снега все живей

Выходят травы. С каждым днем — все гуще.

Похожи травы те на сыновей,

Отцов своих в последний путь несущих.


***

Знает клин журавлиный неблизкий свой путь.

Нам-то путь наш известен ли? Где мы пристанем?

Все идем да идем… Не пора ль отдохнуть?

Но у тихих ручьев отдыхать мы не станем.


Не успею проснуться — куда-то зовут.

Глаз еще не открыл,— не сказавшись заранее,

То один, то другие уже тут как тут:

Тянут за руку, наше срывая свидание.


Бороздя океаны, плывут корабли…

Но куда же плывет этот мир, полный бедствий?

В страхе, в голоде бедные люди земли

Как тулуп его тянут к себе, чтоб согреться.


Что готовит великий наш век?.. У котла

Кто с ножами, кто с вилками, с ложками — третьи,—

Люди сгрудились… Каркает жадно толпа,

Словно стая воронья во мгле лихолетья.


Как нам быть? Как начала свести и концы?

Где взять время — у звезд испросить бы совета,

У могил, где покоятся наши отцы,

И у любящих глаз… Где взять время на это?..


***

Когда прибывший к нам издалека

Гостит у нас — не сосчитать вопросов:

Зачем, мол (спросит он наверняка),

Аул твой вырос посреди утесов?

Мол, поселился слишком высоко,

А троны неприступны. И, признаться,

Оказывается, не так легко

По тем дорогам до тебя добраться…


Что ж, это для меня большая честь,—

Тем дальним говорю — тем близким людям,—

Мол, в этом всем свой смысл особый есть,

О нем мы, горцы, вечно помнить будем.

Всегда приедут добрые друзья,

Не спрашиваясь у бюро погоды,

Они по тропам, где пройти нельзя,

Придут ко мне в любое время года…


Недобрые ж — ни летом, ни весной

Меня пусть появленьем не тревожат,

И если даже в мой аул родной

Шоссе, асфальтом крытое, проложат, —

Мой друг, в столичном транспорте езда

Определить наш дух не в состоянье,

Как это могут сделать без труда

Отвесных троп крутые расстоянья…


***

О книга любви, я тебя не один написал,

Сложить мне тебя помогли ни перо, ни чернила.

Тебя написала любовь, в ней — начало начал,

А эту любовь мне горянка одна подарила.


На каждой странице твоей — светлый образ ее,

Что в сердце ношу: здесь беспомощно воображенье,

И в трепетных строках сама — не старанье мое —

Улыбка живая, не только ее отраженье.


Когда создавал тебя, выразить смог бы едва

Без помощи чьей-то сияние глаз ее — ими

На жизнь я смотрел. А таящие нежность слова

Ловил на любимых устах я часами ночными.


Когда бы на свете ее отыскать не сумел,

Ты, книга любви, оказалась бы тоньше тетради.

Я имя ее на обложке поставить хотел,

Вверху, над своим, написать справедливости ради.


Но истинный автор без этого в строках живет

И смотрит на нас, и не примешь ее за другую…

И как охраняет страницы твои переплет,

Так, имя свое здесь поставив — ее берегу я


ТАИНСТВЕННОСТЬ


СТИХИ О СЧАСТЬЕ


1


Как выглядит счастье, не знаю, но знаю,

Что счастье, которое ищем, – не птица,

А если и птица, то не ручная,

Которая на руку нам садится.


Счастье не то, что само собою

Приходит, когда его и не ищешь,

Счастье – город, отбитый с бою

Или отстроенный на пепелище.


Счастье – это первая почка

На клене, что ты посадил и сберег.

Счастье – это удачная строчка

После ста неудавшихся строк.


Сосед мне чарку вина поднес.

Я выпил ее, не моргнувши глазом,

Но вино, что сам я выжал из лоз,

Меня всегда опьяняет сразу.


Мой друг скакуном наградил меня.

Но радость большей была б несравнимо,

Если б вырастил сам я коня

И сказал: «Возьми его, друг любимый!»


Счастье – труд!

Счастливчик иной

Счастлив возможности жить в безделье,

Но разве радостен день выходной

Для тех, кто не проработал недели?


2


Приветливо солнце, широки дороги

На доброй земле, где я рос и живу.

Где если кому я и кланяюсь в ноги,

То только цветам, которые рву.


Но пусть даже будет дорога шире

И солнце светит еще светлей,

Не быть мне счастливым, покуда в мире

Столько горя и бед у людей.


Что делать со счастьем моим необъятным,

Которым жизнь одарила меня,

Если где-то, я знаю, друг мой и брат мой

Не видит ни солнца, ни светлого дня?


Иду по земле я, свободный, крылатый,

Но что мне свобода, если опять

Ведут моего чернокожего брата

Не то судить, не то линчевать?!


Для родины мир завоеван нами.

Но в мире и нынче грохочут бои,

И видится мне, как в горящем Вьетнаме

Под пулями падают братья мои.


И предо мною, худы, необуты,

Проклиная судьбу свою и беду,

Люди лежат на панелях Калькутты

И видят хлеб в предсмертном бреду.


Нет, я не счастлив и счастлив не буду,

Пока – пусть на том, на чужом берегу –

Умирают от голода эти люди

И я их никак спасти не могу.


Мне надо, чтоб в мире многострадальном

Солнце, вставая в предутренней мгле,

Грело братьев моих и близких и дальних,

Как греет меня на этой земле.


Чтобы не звон засовов острожных,

А всюду слышались песни и смех.

На свете столько счастья возможно,

Что, честное слово, хватит на всех.


3


Говорят, что Койсу, и Волги, и Доны –

Это слезы, что лились из века в век.

Наверно, поэтому так влюбленно

Глядим мы на волны родимых рек.


Говорят, что просторы нив и селений

Кровью своей обагрил народ.

Наверно, поэтому так мы ценим

Землю и все, что на ней растет.


Говорят, что веками в потемках, в ненастье

Шли наши предки, спасаясь от бед.

Потому, наверно, обретшие счастье,

Так мы ценим тепло и свет.


Люди тянули век свой голодный,

Мечтая о хлебе, питаясь травой.

Не потому ли, друзья, сегодня

Так нам сладок хлеб трудовой?


Край наш бывал и поруган и продан,

Тяжкие цепи звенели во мгле.

Не потому ли мы ценим свободу

Больше всех и всего на земле?


ПОСТОЯНСТВО


Мне было шестнадцать и двадцать – тебе,

Любви нас связало шаманство,

И я, покоряясь святой ворожбе,

Поклялся хранить постоянство.


Мне стукнуло двадцать.

Мы сверстники, и

Лесов зеленеет убранство.

И, двадцатилетней, тебе я в любви

Все так же храню постоянство.


Мне стукнуло тридцать.

Летели года,

Порой проявляя тиранство,

Но, двадцатилетней, тебе, как всегда,

Я честно хранил постоянство.


Теперь мне за сорок.

Но наперекор

Летам, что легли, как пространство,

Я, двадцатилетней, тебе до сих пор

Безумно храню постоянство.


ЗДЕСЬ НА ВЕРШИНАХ


Мой друг, кончай пустые споры,

Смех прекрати, сотри слезу,

Быстрее поднимайся в горы,

Ты, суетящийся внизу!


Не бойся головокруженья

От высоты,

Не бойся здесь лишиться зренья

От красоты!


Быстрее поднимайся в горы,

Свои сомненья успокой,

Свобода твой раскроет ворот

Своей невидимой рукой!


Покой тебе протянет руку

И мимолетно, на ходу,

Сожмет ладонь, раздавит скуку

И с нею ложную вражду.


Замрешь, и где-то в отдаленье

Послышится негромкий хруст,

Покажутся рога оленьи,

Как на скале нелепый куст.


В полночный час на небо глянешь,

Достанешь пальцами луну,

Вдали непуганые лани

Запляшут под твою зурну.


Здесь все равны чины и лица,

Здесь всем достаточно наград.

Здесь человеку только птицы,

И то по неразумью, льстят.


Здесь каждый человек почтенен,

Со всеми дружен и знаком.

Здесь должен преклонять колени

Он только перед родником.


Друзья мои, кончайте споры,

Из духоты своих квартир

Быстрее поднимайтесь в горы,

Чтоб с высоты увидеть мир.


Не бойтесь здесь лишиться зренья

От красоты,

Не бойтесь головокруженья

От высоты!


МОЛИТВА


Когда поднимешься к вершинам синим,

Где достают рукою небосвод,

Когда услышишь, как река в теснине

Который век все ту же песнь поет,

Когда увидишь: в небе кружит птица,

А по изгибам гор ползут стада,

Родной земле захочешь ты молиться,

Хоть не молился в жизни никогда.


Когда за далью моря корабельной

Увидишь ты, как солнца шар поблек,

И, будто в лампе десятилинейной,

Прикрутит вечер блеклый фитилек.

Когда увидишь: солнце в море тонет

И режет солнце пополам вода,

Ты склонишься в молитвенном поклоне,

Хоть ты и не молился никогда!


Увидишь ты, как пожилые люди

Сидят, свои седины теребя,

Как женщина ребенка кормит грудью, –

И в сотый раз все потрясет тебя,

И все, что на земле, что в небе синем,

Захочешь ты постичь, и вот тогда

Замолкнешь, и молитва горлом хлынет,

Хоть ты молитв не слышал никогда!


СТИХИ О ГАМЗАТЕ ЦАДАСА


1


Не на карточках в толстом семейном альбоме

Возникаешь пред взором и памятью ты,

Не ваятель искусный в скульптуре знакомой

Обессмертил твои дорогие черты.


И портреты точны, и скульптуры похожи,

Но не в них, неживых, я тебя узнаю,

В старике чабане, в каждом горце прохожем

Вижу взор твой и вижу улыбку твою.


В каждом горце, я знаю, есть нечто такое,

Что всегда мне напомнит отца моего.

Ты, отец, был народом, и он был тобою,

Ты причастен к бессмертью его.


2


Весна пришла,

но нет тебя, отец!

Она прошла, но нет тебя, отец!

Уходит день за тридевять земель,

Но холодна, пуста твоя постель

В той комнате, где все у нас хранится,

Как ты оставил в час, когда ушел,

Где книжный шкаф, где твой рабочий стол,

Где том стихов, раскрытый на странице,

Которую уже ты не прочел,

Где рядом лист, исписанный на треть.

Ни строк, ни слов я издали не вижу,

Я третий год хочу его прочесть

И не решаюсь подойти поближе:

Ведь ты всегда наказывал мне строго,

Чтоб я черновиков твоих не трогал.


Я и сейчас робею, как всегда,

И слышится мне шорох недалекий,

И кажется, что ты идешь сюда

Окончить неоконченные строки.


3


У детей на все особый взгляд,

Дети – удивительные люди.

Наша маленькая Патимат

Мне сказала: «Дедушку разбудишь!»


И она вцепилась мне в рукав,

На твою могилу показав.

Дорогой, когда б я только мог

Разбудить, поверь, ни на мгновенье

Я не отходил бы, я стерег,

Я берег бы труд твой, жизнь и бденье.


И других не надо мне наград,

И не надо большего на свете…

Мы вдвоем стояли с Патимат…

Люди – удивительные дети.


4


Вижу я тебя издалека.

Добрый взгляд и мягкая рука.


Вижу, как на крыше утром ранним

Ты сидишь, к себе прижав меня;

Под твоею шубою бараньей

Я пригрелся, словно у огня.

Вижу я: сидишь ты хмурый в доме,

Вспомнив вновь историю одну,

Как в ауле горец незнакомый

Больно оскорбил свою жену.

Вижу, как седой и смуглокожий,

Сгорблен чуть, но все еще красив,

Ты, за пояс руки заложив,

Балагуришь вместе с молодежью.

Вижу я тебя на склоне лет,

Вижу с молодым, горящим взором,

Вижу я тебя смотрящим вслед

Солнцу, уходящему за горы.

Вижу удрученным, огорченным,

Вижу радостным и увлеченным,

Вижу на каспийском берегу

И в родных горах, где даль туманна.

class="book">Вижу всюду, вижу непрестанно…

Но тебя в могиле, бездыханным,

Я себе представить не могу.


5


Я о смерти твоей не писал ничего,

Словно маленький мальчик, я до конца

Не поверил тому и не понял того,

Что теперь на земле живу без отца.


Мне от дома вдали в суете ль, в тишине

Все мерещится – дома ты меня ждешь.

А потом приезжаю, и кажется мне,

Что куда-то ушел ты и скоро придешь.


Я молчу, я чуть слышно стараюсь ступать,

Потому что, отец, ты всегда предо мной,

И все время мне слышится, будто опять

Ты бормочешь стихи у себя за стеной.


Как всегда, почтальоны стучатся в дверь.

Как всегда, телеграммы приносят чуть свет,

А мне кажется странным даже теперь,

Почему для тебя ничего у них нет.


Я о смерти твоей не писал ничего.

Словно маленький мальчик, я до конца

Не поверил тому и не понял того,

Что теперь на земле живу без отца.


6


Что б ни было со мною, каждый раз,

Как прежде, прихожу я за советом

К тебе в безлюдный час, безмолвный час

И остаюсь с тобою до рассвета.


Прошла одна весна, прошла вторая,

Уже и я немного поседел,

Я думать стал о бездне важных дел,

Как ты, руками щеки подпирая.


Вокруг цвести цветам и птицам петь,

Омоют грозы твой могильный камень.

Я здесь, отец мой!

Я учусь смотреть

На жизнь твоими ясными глазами.


Клянусь:

я буду честным и простым.

И, где бы ни был, до скончанья века

Клянусь, отец мой, сыном быть твоим,

Что значит – быть хорошим человеком!


Клянусь я быть с народом в час любой,

Чтоб нас одна судьба соединила…

И да не высохнут, отец, чернила,

В чернильницу налитые тобой.


7


Смогу ли когда-нибудь я научиться,

Как ты, любить облака, и цветы, и весну,

Как ты, понимать задушевную песню птицы,

Завывание ветра и гор тишину!


Смогу ли, как ты, полюбить серебристый и звонкий

Снеговой ручеек, сбегающий к нам с высоты?

Смогу ли погладить теплую шерстку ягненка

С любовью, с которою гладил ты?


Смогу ли когда-нибудь я научиться печали,

С которою ты, дорогой, провожал каждый раз

Ласточек и журавлей, когда они улетали

На юг, до весны оставляя нас?


Смогу ли встречать с улыбкою детской

Солнце, севшее на подоконник соседский?


Смогу ли остаться самым веселым в ауле,

Позабыв про то, что давно уж не молод и сед?

Сердце свое молодым сохранить я смогу ли,

Смогу ли остаться мальчишкой на старости лет?


Тебя седина не могла состарить,

Года не смогли замутить твой всевидящий взор…

Должно быть, поэтому на Комсомольском бульваре

Воздвиг тебе памятник город гор.


8


Промолвил отец мой, вздыхая,

Пред тем как навеки угас:

«Я знаю, вода ключевая

Меня б исцелила сейчас,

Мне горная влага поможет,

Я, выпив ее, не умру!»

И воду в сосудах из кожи

Ему принесли поутру.


И поднялся старый отец мой,

Холодной воды отхлебнул

И вспомнил далекое детство,

Повисший над бездной аул.

И щеки его заалели,

И стал он ровнее дышать,

И ожил отец на неделю,

Но вот ослабел он опять.


Промолвил отец мой, вздыхая,

Пред тем как навеки угас:

«Цветы луговые, я знаю,

Меня б исцелили сейчас».

И дети, услышав об этом,

С нагорий родимой земли

Десятки пунцовых букетов

Наутро отцу принесли.


Вдохнул он знакомый и сладкий

Далекий лугов аромат

И вспомнил о той, что украдкой

Любил он полвека назад.

И щеки его заалели,

И стал он ровнее дышать,

Он ожил еще на неделю,

Но вот ослабел он опять.


Сказал мой отец, умирая,

Пред тем как навеки угас:

«От песен родимого края

Мне стало бы легче сейчас!»

Услышав об этом, горянки

Прошли через гору и лес

И в город пришли спозаранку,

И песня взмыла до небес.

И вспомнил старик поседелый

Все то, чем дышал он и жил,

Все песни, которые спел он,

Которые в жизни сложил.


Хожу я по отчему краю,

Дорогам не видно конца.

Журчит ли вода ключевая,

Цветы ль головами кивают,

Доносится ль голос певца,

Встает мой отец, оживая,

И тихие слышу слова я –

Последние просьбы отца.


9


Мой отец вставал на зорьке ранней

И, еще в предутреннем дыму,

Отправлялся в путь к вершинам дальним

По тропе, известной лишь ему.


По крутым уклонам и пологим

Шел отец, покуда мог идти,

Обходя проезжие дороги,

Презирая легкие пути.


Как-то погрешил я словом праздным,

Я спросил с улыбкою тупой:

«Мой отец, не проще ли гораздо

Проторенною идти тропой?»


Отвечал отец:

«Мой путь известен,

Ничего, что он тяжел и крут,

Там – следы моих стихов и песен.

Мне легко – они меня ведут».


Многое на свете миновалось,

С той поры прошло немало дней,

Нет отца, тропа его осталась,

Я идти попробовал по ней.


Горная тропа, куда же делась

Сила, вдохновлявшая отца?

Шел я по тропе, а мне не пелось,

И казалось, нету ей конца.


Но услышал как-то, слава Богу,

Я знакомый голос впереди:

«Мой сынок, ищи свою дорогу,

Проторенной тропкой не иди!»


10


Шагая к людям собственной тропою,

Не замыкаясь в тесный круг семьи,

Делил отец мой, родина, с тобою

И горести, и радости твои.


Улыбкою приветствовал с порога

Твое светило на рассвете он,

А под вечер печалился немного:

Ведь солнце покидало небосклон.


Любил твои созвездия считать он,

На крыше сакли проводя ночлег,

И был ему в любом краю понятен

Язык твоих больших и малых рек.


Казалось:

становился он моложе,

Когда взбирался на вершины гор,

Любил он море, но ему дороже

Любого моря был земной простор.


Не потому ль, что хлеб родится в поле

И вьются тропы к холмикам могил,

Познавший цену радости и боли,

Твою, отчизна, землю он любил!


Еще он птиц любил под небесами,

И облака, и ливня вешний гром.

Я на тебя смотрю его глазами

И думаю о будущем твоем.


Нет, мой отец не мог с тобой расстаться,

И у минут последних на краю

Он завещал мне все свое богатство –

Любовь к тебе нетленную свою!


11


Не потому, что ты не слышишь их,

Тебе стихов я новых не читаю,

А потому, что свято почитаю

Адат, что был незыблем для двоих.


По этому адату мы своих

Стихов с тобой друг другу не читали

И всякий раз, отец,

предпочитали

В ауле их услышать от других.


12


Если раньше меня все заботы

Вдруг оставишь ты, старец больной,

Дорогого отца моего ты

Разыщи в стороне неземной.


Разыщи, расскажи, ради Бога,

Как я падаю и возношусь

На подлунной земле,

где немного

Я, наверно, еще задержусь.


Расскажи, что у всех на примете

И заслуги мои, и грехи,

Что малы у меня еще дети,

Но давно повзрослели стихи.


И, оплаканный горной грядою,

Не тая от него ничего,

Ты поведай, что стала седою

Голова моя, как у него.


Что во время веселья порою

Прячу слезы на дне своих глаз,

И покуда глаза не закрою,

Будет в них отражаться Кавказ.


Расскажи, отдышав облаками, –

Пусть он будет известию рад, –

Что дружу я с его кунаками,

А врагам – объявил газават.


Сколько раз доброта его мнилась

Мне огнем на холодной скале.

Милость к падшим, к униженным милость

Призывал он на грешной земле.


Пьем родник, подставляя ладони.

Неужели исчезнуть навек

Должен он на базальтовом склоне,

Чтоб его оценил человек?


Лишь вступив на житейскую сцену,

В предназначенной роли, старик,

Я отца настоящую цену

Поневоле с годами постиг.


И любовь, и терпенье, и слово,

И крутая тропа в вышине

Воедино сливаются снова,

Потому что отец мой во мне.


Если раньше меня с белым светом

Ты расстанешься, старец больной,

Непременно поведай об этом

Ты ему в стороне неземной.


* * *


«Отчего ты, родной, молодой, а седой?» –

Мне вопрос задаешь удивленно,

Словно майской зарей невзначай пред собой

Ты увидела снег заоконный.


Дорогая, поверь, я не знаю и сам,

Почему белокрылые птицы,

Не спросясь, прикоснулись к моим волосам

И надумали в них поселиться.


Нет, не старость приходит, поверь, не года

Прибавляют мне в волосы проседь,

Я, ей богу, не думал еще никогда

Стать степенным и рифмы забросить.


И украдкой я прозой еще не грешу,

До сих пор, как мальчишкой, бывало,

Где хожу, где дышу, там стихи и пишу, –

На ветру, на снегу, где попало.


Я, как прежде, мечтаю взлететь в высоту,

Я шепчу о тебе, засыпая…

В мае месяце яблони в самом цвету,

А порой их снежком присыпает.


Может, я потому сединой убелен,

Что тебя полюбил я до гроба.

Как влюблен я в тебя! Как я долго влюблен!

От любви поседел я, должно быть!


Может быть, от тоски поседел я, мой друг,

Поседел, отправляясь в дорогу.

Месяц встреч мимолетней недели разлук…

От разлук поседел я, ей богу!


Ты со мною порою была недобра,

Ты со мной обходилась сурово.

Может, я поседел оттого, что вчера

Ты сказала обидное слово.


Я ходил по земле, в облаках не витал,

Может, я поседел от печали, –

Я порою врагов благородней считал,

Мне порою друзья изменяли.


Нет, не злоба врагов, не наветы друзей,

Мне гораздо больнее бывало

От печали твоей. От печали твоей

У меня седина заблистала.


А быть может, от радости стал я седым,

Оттого, что была ты со мною,

Дав мне счастье, которого, будь я другим,

Лет бы на сто хватило с лихвою.


В мае месяце сад припорошит снежком,

Одеялом прикроет пуховым…

Я с тобою не буду седым стариком –

Буду мальчиком белоголовым.


* * *


В тебя я не влюблен. Я опоздал

Лишь на одну весну… И не суметь мне

Пройти к тебе всего один квартал.

Я просто рад, что ты живешь на свете.


Я просто рад Но и печален я

Из за того, что светлый сон не сбылся,

Что ты живешь на свете без меня,

Что, увидав тебя, я не влюбился.


Я не прошу ни слов твоих, ни ласк.

К чему мне равнодушье иль участье, –

Ты не в горах родимых родилась,

И это – наше общее несчастье.


Ты родилась от гор моих вдали

А может, это к счастью? Я бы не был

Спокоен так среди своей земли

И под своим, под дагестанским, небом.


Ты родилась в Москве. Быть может, там

Я был бы взгляду твоему покорен,

Но жизнь дала иную встречу нам,

Столкнув, как волны в синем Черном море.


О, это море! Я порой хвалю,

Порой браню его… И я не скрою:

Мне кажется порой, что я люблю,

Что не люблю, мне кажется порою.


Я знаю, простота твоя горда,

А гордость так проста, что невозможно

Тебя обидеть ложью никогда,

Как невозможно и возвысить ложью.


И все-таки в тебя я не влюблен.

Соединив, нас разделяет море,

Уже неделю длится этот сон.

Уже неделю я с любимой в ссоре.


* * *


Река мала...

Ах, как она подходит

Для маленького чешского села!

И на Койсу далекую походит,

Как будто с гор она разбег брала.


Я замер. Стоит только оглядеться –

И сотни совпадений я найду.

Уйду по этой самой тропке в детство,

За плугом, словно сеятель, пойду.


Трепещут надо мной густые кроны,

Над ними проплывают облака,

Лениво дремлют бурые коровы

На солнечной опушке дубняка.


И зерна в землю опускает пахарь,

И всё тучнеют облаков стада...

Здесь пилят лес, как и у нас, в Хунзахе,

Арба скрипит, как и у нас, в Цада.


На Татрах снег лежит. Снега такие

Я видел издавна в родных горах.

Здесь люди и обычаи другие,

Но думаю меж них – о земляках.


ДВЕ ПЕСНИ ИЗ ПЬЕСЫ «ГОРЯНКА»


1


О красная любовь, о черная любовь,

О ты, любовь бесцветная, как дым!

Красивой ты была,

Была, как снег, бела.

Спросил я: «Как зовут?»

В ответ: «Гм-гм, гм-гм».

О тонкая любовь, о толстая любовь,

Какой мне за тебя отдать калым?

Была, как лепесток,

Как на заре восток.

Спросил: «Откуда ты?»

В ответ: «Гм-гм, гм-гм».

О ты, моя любовь, упрямая любовь,

Еще таких не видел я дурех.

Взял за руку: «Постой!»

В ответ: «Ой-ой, ой-ой»,

А посмотрел в глаза,

В ответ: «Ох-ох, ох-ох!»


2


Есть ли у вас молодое вино?

Лейте, ребята, стаканам на дно!

Налейте, налейте, налейте его!

Есть молодой ли барашек в котле?

Пусть же он будет скорей на столе!

Подайте, подайте, подайте его!

Есть ли, ребята, молодки у вас?

Ах, подавайте сюда их тотчас!

Давайте, давайте, давайте сюда!

Есть ли, ребята, старухи у вас?

Оставьте, оставьте себе про запас!

Не надо, не надо, оставьте себе!


* * *


Нет, о тебе стихов я не писал,

Не замечая сам, я просто пел их.

Так раненый, не замечая сам,

Тихонько стонет на носилках белых.


Нет, о тебе я не писал стихов,

Не замечая, пел их, как поется.

Так горец, услыхав лезгинки зов,

Не замечая сам, вдруг в пляс рванется.


Когда, бывает, нет тебя со мной,

Мысль о тебе мне светит ярким светом.

Об этом я не говорю, друг мой,

Не замечая сам, пою об этом.


НА СМЕРТЬ ДРУГА –

ГАМИДА ТЕМИРХАНОВА


И ты уходишь той дорогой,

Где нету места для живых,

По ней и так уж очень много

Друзей отправилось моих


В тот край, где за чертою мира

Знакомый расселился люд,

Где людям ордер на квартиры

Без волокиты выдают.


Там нет ни званий, ни мандатов,

В том крае не жалеют мест,

Там с путников, как с депутатов,

Не просят платы за проезд.


Там нет с деньгами затруднений,

И не выходят там из смет,

Там нет больных и бюллетеней,

Да и болезней тоже нет.


А здесь, верша свой скромный подвиг,

Ночами не смыкал ты глаз.

Ты правом на покой и отдых

Воспользовался первый раз.


Мы знаем чудо возвращенья

На землю с междузвездных трасс,

Нет лишь оттуда возвращенья,

Куда тебя несут сейчас.


И все ж, привыкшему к потерям,

Мне кажется, что это ложь.

Гамид, ты слышишь, мы не верим,

Что к нам ты больше не придешь.


ПЕСНЯ, КОТОРУЮ ПОЕТ МАТЬ

СВОЕМУ БОЛЬНОМУ СЫНУ


Наполняй весь дом табачным духом,

Пей бузу, вина захочешь – пей,

Можешь не жалеть меня, старуху,

Только выздоравливай скорей!


В край далекий уезжай, сыночек,

И оттуда писем не пиши,

В жены выбирай кого захочешь,

С городскими вдовами греши.


Я тебя баюкала когда-то,

Согревала на груди своей.

Пей вино, кури табак проклятый,

Только выздоравливай скорей.


ДОКЛАДЧИК БЫЛ ДОВОЛЕН


Уборки время подошло,

Текло зерно со звоном.

И вдруг приехал к нам в село

Докладчик из района.


На зал он посмотрел в упор,

Сказал: «Пора начать!»

Отпил воды, очки протер,

Раскрыл свою тетрадь.


И напряженно стали ждать

В рабочий день бригады,

Что смогут ценного узнать

Из этого доклада.


Он от стола не поднял глаз,

Он не смотрел нам в лица,

Он только кашлял каждый раз,

Когда листал страницы…


Читает долго свой доклад

Оратор из района,

А люди в зале говорят:

«Каким бы длинным был канат,

Из этих слов сплетенный!»


Давно пора кончать ему:

Работа ждать устала!

И люди все по одному

Выходят вон из зала.


И снова на поле народ,

Уборка движется вперед!

Лишь в положенье глупом

Сидит один завклубом.


Он слушал, слушал, задремал

И выспался на славу,

Но бросить этот скучный зал

Он не имеет права.


А в зале три часа подряд

Идет томительный доклад...


Но вскоре выход он нашел

Он встал, к трибуне подошел

И, прозвенев ключами,

Сказал: «Запрете сами!»


Последний звук слетает с губ,

В окне – заката луч.

И наконец затихший клуб

Уже закрыт на ключ.

Отправился докладчик в путь,

И он не огорчен ничуть.


Обратно полем он идет,

Он горд и очень рад.

Он видит: трудится народ,

Уборка движется вперед –

Знать, вдохновил доклад!..


ПИСЬМО ОДНОГО ВОРА К ОДНОМУ ПОЭТУ


«Прочел я стихи твои, друг, про меня.

Как лихо ты пишешь в них, вора браня!

Читал с удовольствием и не солгу,

Сказав, что твой слог упрекнуть не могу:

Удачны слова, да и рифмы крепки,

И я хохотал после пятой строки.

А это вот место, – удар так удар! –

Где вор превращает квартиру в амбар...

Но есть у меня лишь одно возраженье:

Задолго до нашего, братец, рожденья

Другой эти строчки придумал мудрец,

В тот год, когда мула украл мой отец.

Коль хочешь проверить ты память мою,

Под звуки пандура те строфы спою.

Ты в них переделал иные места,

Девятая строчка как будто не та,

Пропущено пятое слово в восьмой...

Такое же, друг мой, бывает со мной.

И я, чтоб хозяин дознаться не смог,

Ломаю корове украденной рог

Иль ставлю другое клеймо ей на грудь –

Придумаю хитрость какую-нибудь.

Выходит, коллеги мы. Что ж до сих пор

С тобой не беседовал прокурор?

Вдвоем у народа добро мы крадем:

Я– ночью, а ты – беззастенчиво днем.

Воруешь шутя ты, я в поте тружусь,

И, значит, тебе я в друзья не гожусь.

Хоть хватке твоей и завидую я,

Но строже твоей, видно, совесть моя...»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я слышал, что вора спиною вперед

Сажал на осла в Дагестане народ,

Чтоб целый базар осмеять его мог,

Чтоб стыд ему щеки бесстыжие жег.

Поэта, крадущего голос чужой,

Я сам бы, как вора, пред гневной толпой

Возил по земле, посадив на осла,

Чтоб вкус он забыл своего ремесла!


ТАИНСТВЕННОСТЬ


Смеемся или хмурим брови,

Для нас в любые времена

В раздумии, в поступке, в слове

Таинственность заключена.


Не все понятно для меня,

И рад я мыслить не предвзято

О таинстве рожденья дня,

О таинстве его заката.


От века женщина полна

Таинственности,

и не скрою,

Что в силу этого она

Обожествляется порою.


Таинственность в ее глазах

И в стати, что подобна скрипке,

Таинственность в ее слезах,

Таинственность в ее улыбке.


Огонь – таинственность:

в огне

Свои черты мы наблюдаем.

И сон – таинственность:

во сне

Мы, словно ангелы, летаем.


Всегда таинственна луна,

А в дымном сумраке духана

Таится в капельке вина

Таинственность на дне стакана.


Таинственна несхожесть лиц,

И души многих поколении

Пленяет таинство страниц,

Которые оставил гений.


Во всем таинственность, во всем –

Она в любви и милосердье,

И мы таинственность несем

В рожденье, бытии и смерти.


Нам страсть познания сладка.

Ее подвластны интересу,

Приподнимаем лишь слегка

Таинственности мы завесу.


Но в мире следствий и причин,

Спускаясь в тайные глубины,

Не смог добраться ни один

До истины, до сердцевины.


Столетья таинства полны,

И не исчезнет жизнь, покуда

Есть ощущенье новизны,

И удивления, и чуда.


ПРОЩАНИЕ С АУЛОМ ЧЕРКЕЙ


Прощай, мой Черкей ненаглядный,

Сородич седой высоты!

Увитый лозой виноградной,

Собою пожертвовал ты.


Стою на высокой плотине.

И передо мной в глубине

Лежишь, знаменитый поныне,

Ты, как Атлантида, на дне.


Запомнивший страсти мирские,

Расстался ты с древней молвой.

И волны сомкнулись морские

Над буйной твоей головой.


Уже мне под синью небес ты

С кувшином на правом плече

Не вышлешь навстречу невесты,

Подобной горящей свече.


И впредь на гранитном майдане

В ближайшем соседстве веков

Твоих не увижу, как ране,

Беседующих стариков.


Мне дым твой очажный был сладок.

И многое значить могло,

Что борозды каменных складок

Твое отличали чело.


Гулял я на свадьбах немало,

Мужей твоих славя и жен.

И жаль, не смогу,

как бывало,

К умершим прийти на поклон.


Прощай, погребенный Сулаком,

Черкей мой,

чья совесть чиста.

Окрест молодая над мраком

Заря вознеслась неспроста.


Воды одержимо движенье,

Летит, как табун кобылиц.

Скользит над тобой отраженье

Несуетных царственных птиц.


И венчан ты клёкотом воли,

Что верен в горах небесам.

И я твоей жертвенной доле

Все чаще завидую сам.


АФРОДИТА


С древней амфорой схож,

что разбита,

Остров Кипр,

где воочию я

Вижу горе твое, Афродита,

Дорогая Киприда моя.


В окруженье морского простора

Ты с оливковой веткой в руке

Держишь путь вдоль границы раздора,

Белоликая, в черном платке.


И горька твоя участь богини,

Если, пальцами грея курки,

Не тебе поклоняются ныне

Ослепленные злобой стрелки.


И, возвысясь над волею рока,

Ты с укором глядишь неспроста

На поборников ярых пророка,

На поборников старых Христа.


Где засадой тропа перекрыта,

Страстно их к примиренью моля,

Поклоняюсь тебе, Афродита,

Дорогая Киприда моя!


Протяни,

снизойдя ко мне, руку.

Мы уедем с тобой на Кавказ.

Там забудешь сердечную муку,

От которой льешь слезы сейчас.


Как на мраморной гулкой ступени,

На ристалище белого дня

Преклонить пред тобою колени

Каждый всадник заставит коня.


И огонь, чьи нетленны трофеи,

Там в словах и сердцах не потух.

Молодые в аулах орфеи

Усладят твой изысканный слух.


И седой, нестареющий Каспий

Станет ноги твои целовать...

Ты вздыхаешь:

– Охваченный распрей

Остров Кипр мне нельзя покидать.


И проходишь, как встарь знаменита,

Сокровенных надежд не тая...

Поклоняюсь тебе, Афродита,

Дорогая Киприда моя!


Я ВАМ ЖЕЛАЮ ДОБРЫХ НОВОСТЕЙ...


Три четверти отмерил век двадцатый,

К финальному приблизясь рубежу.

Я вестник ваш, я радиоглашатай

И снова к микрофону выхожу.


Мои слова доходчивы и четки.

Они летят через земной предел.

Событий я перебираю четки,

Но разве ныне легок мой удел!


Прошу у вас,

благих вестей достойных,

Прощение за то, что вновь и вновь

Я каждый день вам говорю о войнах,

О том, что под луною льется кровь.


И снится мне порой

не потому ли:

До вас донесся мой

свободный глас.

И в этот час

нигде не свищут пули,

И правит миром разум

в первый раз.


Никто не угоняет самолеты,

Взорвать их угрожая

на лету,

И невооруженные пилоты

Спокойно набирают высоту.


И судят не по слухам,

не по сплетням

О нас другие

И, потупив взор,

С тюремным надзирателем

последним

Простился навсегда

последний вор.


Ничьи не превышаются заслуги,

И нет приуменьшения заслуг.

Побеждены опасные недуги,

В числе их ложь –

погибельный недуг.


К велению годов небезучастлив,

Поведав о событиях сперва,

Вам о любви

читать стихи я счастлив,

Отмеченные знаком божества.


Пусть торжествует пламень языкатый –

Наследник обнажившихся страстей.

Как вестник ваш, как радиоглашатай,

Я вам желаю добрых новостей.


ИЗ БЕЛОРУССКОЙ ТЕТРАДИ


Аркадию Кулешову


* * *


Ты сказал: «Приезжай,

калi ласка ,

Гостем будешь,

как друга приму.

Не уступит щедротам кавказским

Братский стол

в белорусском дому.

Но сама-то земля белорусов

Не похожа, учти, на Кавказ.

Нет в республике нашей Эльбруса,

И Казбек не прописан у нас.

Есть пригорки в раздольях низинных.

Нет ущелий и сказочных скал,

Где орел в первозданных теснинах

Прометея нещадно терзал.

Нам по нраву неброские краски,

Бор, торфяники, лен голубой.

Не у нас простирается Каспий

И гремит черноморский прибой.

Тут не сыщешь потоков отвесных

И обрывистых снежных высот.

Наши реки, как тихие песни.

Мы – лесной и озерный народ…»


Друг мой, с гордостью, с давней печалью

Углубляюсь я в пущу твою.

Все мне чудится, соснами стали

Партизаны, что пали в бою.

Тесно сдвинув широкие кроны,

Утвердившись корнями в земле,

О войне, о сердцах непреклонных

Ветераны поведали мне.

Обитатель вершин дагестанских,

Обращаю к созвездиям взор.

Их лучи отразились в пространствах

Полноводных равнинных озер.

Может, это блестят не озера,

А глаза белорусских сынов,

Смерть принявших в суровую пору,

Защищавших родительский кров.

Я – твой гость, приобщенный к святыне,

Прихожу в достопамятный день

Поклониться сожженной Хатыни

И останкам других деревень.

Время, пепел печальный развеяв,

Складку скорби хранит на челе.

Сколько выросло здесь Прометеев

На седой белорусской земле!

Время в колокол бьет на курганах,

Чтобы мир никого не забыл.

Сколько здесь Хиросим безымянных,

Сколько братских солдатских могил!

Эти холмики выше Казбека,

А курганы круты, как Эльбрус.

На плечах беспокойного века

Нашей памяти горестный груз,

И в душе моей слиты навеки

Шум берез и безмолвие гор,

Могилевские синие реки

И зеленый каспийский простор.


АДРЕС МОЕЙ ЛЮБВИ


Ты – адрес нестареющей любви.

И я постигнуть заново стремлюсь,

Как, воплотив достоинства твои,

Возникло в мире имя – Беларусь.

Вообразим желанье двух сердец

Дочерней чистоте названье дать.

– О, белая моя! –

сказал отец.

– О, русая моя! –

сказала мать.

Ты – адрес неизменной красоты,

Певуч и ласков твой живой язык,

В нем обаянья твоего черты,

Он в душу беспрепятственно проник.

В нем колокольный слышится металл

И щебет птиц на утренней заре.

Когда я слышу звон твоих цимбал,

Светлеют горы даже в декабре.

Ты – адрес огнестойкой правоты.

Когда над Бугом полыхнул пожар,

Явила доблесть истинною ты

И грудью первый приняла удар.

В твоих глазах – тревожных молний след,

В твоих ушах гремит недавний бой.

С волнением внимает целый свет

Той повести, что создана тобой.


ПРИЗНАНИЕ


Свои года считаю не без грусти.

Но, верен романтическим порывам,

Взираю на красавиц белорусских,

Охваченный предчувствием счастливым.

Да, я готов без памяти влюбиться

В одну из них – близ Нарочи, в Полесье,

На воскрешенных улицах столицы,

В Янину, в Зосю, может быть, в Олесю.

Стихи ей посвятить

и в полный голос

Их прочитать, как в юности бывало.

Меня за это не бранил бы Колас,

Надеюсь, не корил бы и Купала…

Я верю, Кулешову бы по нраву

Пришелся мой порыв.

А все ж боюсь я,

Что, полюбив одну, утрачу право

Боготворить всех женщин

Беларуси.

Они, как песни у Днепра и Сожа,

Звучащие светло и задушевно,

И каждая по-своему –

пригожа,

И каждая по-своему –

царевна.

А уж какая сила им присуща,

Когда война лютует, все сметая!

В беде, в полоне,

в партизанской пуще

Не пошатнулась верность их святая.

Здесь выделить избранницу не просто,

Моя любовь ко всем не убывает.

Так дождь весенний

не одну березку,

А целиком всю рощу обнимает.


ПИСЬМО УЧИТЕЛЮ


В родном ауле, юный небожитель,

Я мог укрыться под крылом орла.

Но выше всех парили вы, учитель,

И двойка мне поставлена была.

Ваш строгий стол казался мне утесом,

Большая карта украшала класс.

И я врасплох застигнут был вопросом:

– А где тут Белоруссия у нас?

Что знал я? Наши сакли, наши скалы,

Речушку, что внизу текла, бурля.

Беспомощно рука моя искала

Лесистый край, далекие поля.

На карте были контуры и краски,

Я озирал и запад и восток.

Однако даже с помощью указки

Достичь успеха в поисках не мог.

Задачу непосильную решая,

Я, обведя простор цветистый весь,

Ответил: – Белоруссия большая,

Я думаю, она и там и здесь...

От крымских пляжей до таежной дали

Все заключил я в этот круг сполна.

Вы сокрушенно головой качали:

– Да это ж Енисей,

а не Двина…

Тогда я двойку получил в награду

И выслушал суровый ваш упрек.

– У карты фантазировать не надо,

А надо честно выучить урок.

На критику я отвечаю редко,

Обиду в сердце долго не ношу.

Но, мой учитель, давнюю отметку

Исправьте… Я почтительно прошу.

Я оказался прав.

Поверьте чуду.

Да, Беларусь бескрайна. Так и есть,

Поскольку ныне славятся повсюду

Ее отвага, мастерство и честь.

Ее грузовики гудят в Сибири,

Ее поэтов любит Дагестан.

Года идут, но не померкло в мире

Наследье белорусских партизан.

О, мой учитель, эти факты взвесьте

И двойку ликвидируйте мою.

...У крепостной стены в бессмертном Бресте

Я с непокрытой головой стою.


РАЗГОВОР С ЧАСАМИ


В доме я и часы. Мы одни.

Колокольной достигнув минуты,

Медно пробили полночь они

И спросили:

– Не спишь почему ты?


– В этом женщины грешной вина:

Накануне сегодняшней ночи

Нанесла мне обиду она,

От которой заснуть нету мочи.


Отозвались часы в тишине:

– Вечно в мире случалось такое.

Видит женщина в сладостном сне,

Как не спишь ты, лишенный покоя...


В доме я и часы Мы одни.

Колокольной достигнув минуты,

Медно пробили полночь они

И спросили –

– Не спишь почему ты?


– Как уснешь, если та,

что мила

И безгрешна душою земною,

Предвечерней порою была

Ненароком обижена мною.


– Не терзайся. Случалось, что сон

Вдруг терял виноватый мужчина.

И не ведал того, что прощен,

Что печали исчезла причина.


В доме я и часы Мы одни.

Полуночничаем поневоле…

От обиды, судьба, охрани

И не дай мне обидчика роли.


МОЙ КРАЙ ОГРОМНЫМ НЕ ЗОВИ...


– Мой край огромным не зови, –

На карте он птенцом нахохлился…

Но в мире есть страна любви!

Страна любви, где ты находишься?..


– Я – здесь. Я – всюду и всегда.

Я в сердце – счастьем и страданием.

Звездой в твоих глазах, когда

Спешишь к любимой на свидание...


– Но я родился не вчера

В краю, где каждый разбирается,

Что и высокая гора

На твердь земную опирается.


На что же обопрешься ты,

Мой Цадастан, страна нетленная...

На крылья песни и мечты!

Моя обитель – вся Вселенная...


– Но существуют рубежи

Меж суверенными державами!

А с кем граничишь ты, скажи?

Мне знать об этом не мешало бы...


– Меня на части не дели.

Запомни: будто солнце светлое,

Над континентами Земли

Летит любовь, границ не ведая!..


– Свой дом я защищал не раз,

Оборонял свой край пылающий.

Но неужели нужен страж

Стране любви неумирающей?..


– Да! Есть и у любви враги.

Ты береги любовь, пожалуйста.

Как драгоценность, береги

От всех, кто на нее позарится.


ЛЮБОВЬ К ТЕБЕ


Проходят годы, отнимая и даря,

То – через сердце напрямик, то стороной,

И не закрыть листкам календаря

Любовь, пришедшую ко мне той весной


Вес изменилось – и мечты, и времена

Все изменилось – мой аул и шар земной

Все изменилось. Неизменна лишь одна

Любовь, пришедшая ко мне весной.


Куда вас буря унесла, мои друзья?

Еще недавно пировали вы со мной.

Теперь единственного друга вижу я –

Любовь, пришедшую ко мне той весной.


Что ж, покорюсь я наступающим годам,

Отдам им все – блеск дня и свет ночной.

Лишь одного я – пусть не просят! – не отдам:

Любовь, пришедшую ко мне той весной.


БРОВИ


Лба твоего просторная поляна,

А чуть пониже, около нее, –

Два озера, как будто два Севана.

Два озера – томление мое.


На берегах прекраснейших озер –

Мне каждое из них отдельно снится –

Лежат всю жизнь две черные лисицы,

Как будто яростный живой узор.


Хитрее нет их никого на свете.

Таких лисиц попробуй обмани.

Вот погляди: охотника заметив,

Убитыми прикинулись они.


Меня они игрой своей не тронут, –

Не зря озера страсть в себе таят!

Услышав музыку, лисицы вздрогнут,

Притворщицы не смогут устоять.


О, как они взмывают откровенно,

Лукавинкой зазывною дразня!

И как они изогнуты надменно,

Когда рассердишься ты на меня.


О, как они на ласку намекают,

Вздувая пламя у меня в груди!

А как порою предостерегают,

Безмолвно говоря: не подходи!


Я слышал много раз, что хитрость лисья

Известна миру с самых давних пор.

Но эти лисы – убедился лично –

Хитрее всех своих живых сестер.


Завидуют им все. И даже птицы

Небесные от зависти дрожат...

Две черные пушистые лисицы

Возле озер просторно возлежат.


Желанья их я выполняю мигом,

Слежу за ними, указаний жду.

Прикажут – и сражусь я с целым миром!

Прикажут – бездыханным упаду!..


Спасибо вам, лисицы, от меня

За то, что бережете вы озера.

За то, что вы не дремлете, храня

Их чистую незамутненность взора.


Спасибо вам за то, что в час, когда

К озерам тем я приходил напиться,

Вы тут же притворялись без труда,

Что вам прекрасно в это время спится.


РАЗГОВОР


– Скажи мне,

перебрав свои года,

Какое время самым лучшим было?


– Счастливейшими были дни,

когда

Моя любимая

меня любила…


– А не было ль, скажи,

такого дня,

Когда ты плакал,

горя не скрывая?


– Любимая забыла про меня.

Тот день я самым черным

называю…


– Но можно было вовсе не любить!

Жить без любви –

и проще

и спокойней!..


– Наверно, это проще.

Может быть…

Но в жизни

Я такого дня

не помню.


ВЕЧНАЯ МОЛОДОСТЬ


Любви все возрасты покорны

А. Пушкин


Вот судьи выстроились в ряд,

Полгоризонта заслоня.

И гневом их глаза горят,

А все слова летят в меня:


«Юнец, не бривший бороды,

Щенок, не помнящий добра,

Ответь нам: правда ли, что ты

Был с женщиной в лесу вчера?..»


Я судьям отвечаю: «Да!

Я многое в лесу нашел,

Мальчишкою я шел туда.

Оттуда я мужчиной шел!..»


Вновь судьи выстроились в ряд,

Полгоризонта заслоня.

И гневом их глаза горят,

А все слова летят в меня:


«Забыв о седине своей

И прежние забыв грехи,

Шел с женщиною ты и ей

Шептал любовные стихи?..»


«Да! – отвечаю судьям я, –

Шел с женщиной. Шептал слова.

И верил, что судьба моя

Светла, пока любовь жива!..»


А судьи грозно хмурят взгляд,

И снова требуют они:

«Нам непонятно, – говорят, –

Нам непонятно. Объясни…»


Я говорю им: – Есть любовь,

И ощутив ее венец,

Взрослеет запросто юнец,

А старец молодеет вновь.


Становится певцом немой,

Становится певец немым.

Любовь – всегдашний спутник мой.

Я буду вечно молодым!


УГОНЯЮТ САМОЛЕТЫ


Иногда промелькнет на страницах газет

Про воздушный разбой, как нелепое что-то.

Над виском у пилота – чужой пистолет:

Подневольно меняется курс самолета.

Знаем мы, что пилоты – не робкий народ,

Подозренья в предательстве не заслужили.

Улетает в чужую страну самолет,

Потому что у них за спинойпассажиры.

Сзади женщины, дети, младенческий писк,

Все смешается в кашу и огненно брызнет...

У мужчины имеется право на риск,

Если риск ограничен лишь собственной жизнью.

Ах, и сам я в полете, как всякий поэт,

Я на поле любви намечаю посадку,

Но жестокость подносит к виску пистолет,

И намеченный курс я меняю с досады.

Знают все, что поэты – не робкий народ,

Подозренья в предательстве не заслужили,

Но со мной совершают большой перелет

Мои песни – родные мои пассажиры.

Это дети мои. Так до риска ли здесь,

Дорогая земля в ярких солнечных красках?

Но законы свои у поэзии есть

На ее протяженных заоблачных трассах,

Ей спасенья на поле жестокости нет.

Открываю вам главную сущность вопроса,

Что в момент приземления гибнет поэт,

Погибают и добрые песни поэта.

Убери пистолетишко, времени раб,

От седого виска. Я не праздную труса.

Я взрываю свой лайнер – воздушный корабль,

Но к любви не меняю заветного курса!


МОЕ ДЕРЕВО


Твои листья в верху лучистом,

Твои корни в земле, где тьма,

Мое дерево, ты ветвисто,

Как и бурная жизнь сама.

Ты растешь на виду красиво

Перед саклей среди ветвей,

Твои длинные ветви кривы,

Как и годы жизни моей.

И когда топором, бывает,

По какой-нибудь ветке бьют,

Этот стук мне сердце сжимает,

Словно руку рубят мою.

В день, когда журавли трубили

И была уж близка метель,

Ветку первую отрубили,

Чтобы сделать мне колыбель.

Уж не мыться ей под дождями,

Соловьям на ней не певать.

Только пела теперь ночами

Колыбельные песни мать.

Вырос я, полюбил, ревнуя,

Закрутил я отважно ус,

Ветвь срубили тогда вторую –

Звонкий сделали мне кумуз.

То метели, а то капели,

То бело, то черно вдали.

Пел я песни, а дни летели,

Пел я песни, а годы шли.

На коне, пешком, на колесах

Я объехал почти весь свет...

Вот Расулу уже на посох

Рубят с дерева третью ветвь.

Ну, а дальше? Ветвей уже мало,

Добираются до ствола.

Хоть бы зубья все обломала

Приготовленная пила.

Мы с тобой постарели оба,

Но достигли мы высоты.

Чтобы сделаться крепким гробом,

Скоро рухнешь на землю ты.

Не пойти, не сказать иначе:

Опускается тихо ночь…

Я жалею тебя и плачу,

Но бессилен тебе помочь.

Твои листья в верху лучистом,

Твои корни в земле, где тьма.

Мое дерево, ты ветвисто,

Как и бурная жизнь сама.


ВЕРНУЛСЯ Я...


Вернулся я, спустя сто лет,

Из темноты на землю эту.

Зажмурился, увидев свет.

Едва узнал свою планету…

Вдруг слышу:

шелестит трава,

В ручье бежит вода живая.

«Я вас люблю!..» – звучат слова

И светят, не устаревая…

Тысячелетие прошло.

На землю я вернулся снова.

Все, что я помнил, замело

Песками времени иного.

Но так же меркнут звезд огни

Узнав, что скоро солнце выйдет.

А люди, –

как и в наши дни, –

Влюбляются и ненавидят…

Ушел я и вернулся вновь,

Оставив вечность за спиною.

Мир изменился до основ.

Он весь пронизан новизною!

Но все-таки –

зима бела.

Цветы в лугах мерцают сонно.

Любовь осталась, как была.

И прежнею осталась ссора.


СПРОСИ У СЕРДЦА


– Куда глядишь?..

– На ту и на другую...

– Тогда спроси у сердца своего.

Есть женщина, которую люблю я,

А больше нет на свете никого!


Когда я буду ранен в чистом поле,

Придет подруга верная моя.

И самые немыслимые боли

Исчезнут вдруг!

И выздоровлю я.


Когда состарюсь, посоха не надо –

Хочу в глаза любимые взглянуть.

Вернется долгожданная прохлада,

Весна придет, и я продолжу путь.


– О чем ты вспоминаешь?

– Сам не знаю...

– Тогда на помощь сердце позови.

Есть лишь любовь на свете.

Остальная

Жизнь –

это ожидание любви.


ДОРОГА


Я по гористой дороге иду,

Где притаились капканы-ущелья.

Грозный поток отделяет мечту

От непростого ее воплощенья.


Мне говорили: какая награда

Стоит того, чтобы так изнывать?!

Плюнь на мечту, за которую надо

Драться и жизнью своей рисковать!


Шел я. Метели в пути завывали.

Шел я. Любовь согревала в пути.

Руку друг другу мы подавали

И помогали друг другу идти.


Впрочем, надежды бывали пустыми,

Те, что в начале кружащейся мглы

Ярко горели, да скоро остыли,

Стали обычною кучкой золы.


И по волнам леденящим кочуя,

В вихрях, ревущих на сотни ладов,

Я сохранил, я сберег это чудо –

Чувство,

которому имя – любовь!


ТВОЯ ФОТОГРАФИЯ


Смотрю на фотографию твою,

Как будто бы хочу в себя вглядеться…

Я тороплюсь,

Я быстро устаю.

Я на судьбу замахиваюсь дерзко.

Вдруг застываю в страхе и смущенье,

Смеюсь некстати,

Понапрасну злюсь.

Прощаю всех

И сам прошу прощенья,

То взрослым, то ребенком становлюсь,

Как будто чью-то тайну открываю,

Смотрю –

И удивлен, и потрясен.

Все помню

И о многом забываю.

О многом, а быть может, обо всем...


На фотографию твою смотрю,

От ураганов памяти сгибаясь...

На улицу иду

И, улыбаясь,

Шагаю по ночному январю.

И вновь былую храбрость обретаю,

Веду среди снегов свою мечту.

Я расправляю плечи,

Вырастаю

И в будничности вижу красоту,

Забыв и свет, и обо всем на свете,

У жизни состраданья не прошу.

Спешу к тебе по мчащейся планете.

Спешу к тебе!

Всю жизнь к тебе спешу!..


Смотрю на фотографию твою,

Простому снимку верю и не верю,

То узнаю, то вновь не узнаю

И радуюсь прошедшему мгновенью.

Все вижу,

Ничего не разгляжу.

Все слышу я и ничего не слышу.

То слишком сильно от тебя завишу,

То с радостью из дома ухожу...


Так как же мне с самим собою сладить?

Как не простыть на этом сквозняке?

В сердечном очаге огонь пылает,

Горит огонь в сердечном очаге...

Ты для меня – счастливая пора

И песня, зазвучавшая внезапно.

Ты для меня – сегодня и вчера,

Ты – завтра для меня

И послезавтра...


На фотографию твою гляжу

И мигу этому себя вверяю.

Твое земное имя я твержу

И клятвенное слово повторяю.

Я слову этому звучать велю

То в полный голос, то почти без звука!

Люблю тебя,

Люблю тебя,

Люблю...

Какая это радостная мука!


КОГДА ПРОВИНИЛСЯ


Ты ошибешься – я похож на льва,

Сам провинюсь – не мыслю огрызаться.

И жизнь моя порою такова:

То в шкуре льва живу, то – в шкуре зайца.


Как царь царей, сегодня на коне,

А завтра на коленях – раб до гроба.

Но что же послезавтра делать мне?

Вдруг выяснится: виноваты оба…


О недоверии кричу, грубя,

Когда ты просишься со мной в дорогу.

А если подверну в дороге ногу,

То очень злюсь, что рядом нет тебя.


Ты – ветер. Как я от него устал!

Качаюсь, словно тоненькая ветка.

Но если б этот ветер перестал,

Я б тоже умер.

Не могу без ветра!


* * *


В подлунном мире тысячи красот,

Но мне одна из них всего дороже,

Что здравствует в отеческих местах.

Прекрасным именам потерян счет,

А у меня одно лишь только имя

Ликует, как молитва, на устах.


В подлунном мире подлецов не счесть,

Но лишь с одним из них я почему-то

Стреляться на рассвете был бы рад.

Есть тысячи лжецов, презревших честь,

Но лишь один из них меня приводит

В отчаянье не первый год подряд.


Хоть прочитал вчера я орды строк,

Из них одна запомнилась мне строчка,

Что поднялась до уровня вершин.

С календаря последний пал листок,

Ночей и дней в году немало было,

А я запомнил только час один.


На всех невежд презренья не излить,

Не хватит сердца, чтоб возненавидеть

Всех оскорбивших истину и честь.

Не хватит сердца чтобы всех любить,

Не хватит рук, чтоб заключить в объятья

Тех, кто походит на благую весть.


Нет места на устах для всех имен,

И всех запечатлеть глаза не могут,

И в памяти всего не сохранить.

Живем, осуществляя связь времен,

Но жизни не хватает нам при этом,

Чтоб замыслы свои осуществить.


ИСТИНЫ РАДИ


В зеленых горах увидал я снега

И встретил на севере вестницу юга,

В глазах у любимой заметил врага,

В глазах нелюбимой – давнишнего друга.


В дом близкий зашел я, но, совесть поправ,

Хозяин со мной за беседой ночною

Во всем соглашался, хоть был я не прав.

Кунак или враг – кто сидел предо мною?


Однажды пустое в стихах написал,

А в воздух стрелять велика ли заслуга?

И недруг об этом мне правду сказал,

И в слове его я почувствовал друга.


И ныне, с годами все чаще скорбя,

Огню предавая иные тетради,

Как недруг, порой ненавижу себя,

И в этом спасение истины ради.


МУХТАР-АГА


Памяти Мухтара Ауэзова


Однажды возле очага

Сидели в полдень мы январский,

И прочитал, Мухтар-ага,

Тебе стихи я по-аварски.


И в лад стихов моих проник

Ты, глядя на очажный пламень:

«Напоминает твой язык

Среди камней летящий камень».


Я отвечал:

«Не мудрено.

Ему до первой филиграни

Когда-то было суждено

Родиться в каменной гортани.


Вместил он около бойниц,

Где черных туч раскатист вымах,

И рокот рек и клекот птиц,

И лязг клинков непримиримых».


Мерцали синие снега,

Огонь метался красноперо.

И молвил ты, Мухтар-ага:

«Велик Кавказ, но нет простора.


Махни когда-нибудь ко мне,

Там, приобщась к великолепью,

Скакать ты сможешь на коне

Неубывающею степью.


И станут беркуты нам лис

Ловить, кидаясь им на спины.

И буду пить с тобой кумыс

Я за кавказские вершины...»


Тянь-Шаня горные луга

Проснулись в утреннем тумане.

Я прилетел, Мухтар-ага,

Но мы не встретимся, как ране.


А солнце, высветив листву,

Ко мне исполнено участья,

Плывя все выше в синеву,

Как беркут с твоего запястья.


И, кажется, в прилетный час

Знакомый голос слышу снова:

«Расул, мне дорог твой Кавказ,

Где в облаках гнездится слово!»


Я слова этого слуга

И утверждать сегодня вправе:

«Высок Кавказ, Мухтар-ага,

Но лишь по грудь твоей он славе!»


СТИХ МОЙ, ИСПОЛНЕННЫЙ СТРАСТИ


Могильной землею нетяжко меня

Укройте, почтенные люди селенья,

Чтоб слышать я мог, как пандуры, звеня,

Любовь, что воспел я, хранят от забвенья.

Еще вас молю:

в изголовье моем

Оставьте оконце, чтоб мог я воочью

Увидеть, как песню затеплила ночью

Печальница в черном пред поздним огнем.

Молю вас:

оставьте пандур мой со мной,

Чтоб здесь не терял я пожизненной власти,

И слился в постели порою ночной

С возлюбленной стих мой, исполненный страсти.


КОРАБЛЬ


Мне кажется, что парусам

Даруя ветры, что летучи,

Корабль судьбы своей я сам

С прибрежной провожаю кручи.


В какие дали держит путь

Он, распростившийся с причалом?

И злобно шторм

девятым валом

Его не раз ударит в грудь.


И вышина над ним кругом

Сверкает в грозовой насечке.

А был он утлым челноком,

Что робко плыл по горной речке.


В какую страсть его я вверг!

Походят волны на утесы.

Звучит команда:

– Все наверх! –

И мчатся к парусам матросы.


Пусть им маячные огни

Не застят тучи, как невежды.

А кто матросы те?

Они –

Мои раздумья и надежды.


БУДЬ ВЕЧНОСТЬЮ


Чтоб вечностью была ты под луною,

Могу легко мгновением я стать,

Но не кори меня моей виною,

Жизнь за тебя готов всегда отдать.

Клянусь: я обернулся б метеором,

Чтоб долго ты жила,

горе под стать,

Но только не казни меня укором,

Жизнь за тебя всегда готов отдать.

Ты отпусти грехи мои все разом,

Зачем как четки их перебирать?

Под небом, схожим с дымчатым топазом,

Жизнь за тебя всегда готов отдать.

Не укоряй, не сыпь мне соль на рану,

Склонив колени,

говорю опять:

– Будь вечностью, а я

мгновеньем стану,

Жизнь за тебя всегда

готов отдать!


О ЖЕНЩИНЕ, СПАСШЕЙ ПОЭТА


День ушел, как будто скорый поезд,

Сядь к огню, заботы отложи.

Я тебе не сказочную повесть

Рассказать хочу,

Омар-Гаджи…

В том краю, где ты,

кавказский горец,

Пил вино когда-то из пиал,

Знаменитый старый стихотворец

На больничной койке умирал.

И, превозмогающий страданья,

Вспоминал, как, на закате дня

К женщине скакавший на свиданье,

Он загнал арабского коня.

Но зато в шатре полночной сини

Звезды увидал в ее зрачках,

А теперь лежал, привстать не в силе,

С четками янтарными в руках.

Почитаем собственным народом,

Не корил он, не молил врачей.

Приходили люди с горным медом

И с водой целительных ключей.

Зная тайну лекарей Тибета,

Земляки, пустившись в дальний путь,

Привезли лекарство для поэта,

Молодость способное вернуть.

Но не стал он пить лекарство это

И прощально заявил врачу:

– Умирать пора мне!

Песня спета!

Ничего от жизни не хочу! –

И когда день канул,

как в гробницу,

Хороша, зазывна и смела,

Прилетела женщина в больницу

И к врачу усталому прошла.

И услышал он:

– Теперь поэту

Только я одна могу помочь,

Как бы ни прибегли вы к запрету,

Я войду к почту в эту ночь. –

И под стать загадочному свету,

Молода, что тонкая луна,

В легком одеянии к поэту,

Как во сне, явилася она.

А под утро с нею из больницы

Он бежал, всех юношей собрат,

И тому имелись очевидцы

Не из легковерных, говорят.

Но дивиться этому не стали

Местные бывалые мужи,

Мол, такие случаи бывали

В старину не раз,

Омар-Гаджи.

И когда увидят все воочью,

Что конца мой близится черед,

Может быть, меня однажды ночью

Молодая женщина спасет.


ТРЕТИЙ ЧАС


ПИШУ, КАК ПОДСКАЗАНО СОВЕСТЬЮ МНЕ


Пишу я диктовку.

Она не простая,

Давно ее жизнь диктовать начала.

За каждым поступком стоит запятая,

И очередь точки еще не дошла.


Стою на коленях, любовью плененный.

И не оттого ли восторженно так

Сверкает,

как будто клинок обнаженный,

За спинами слов восклицательный знак?


Ошибки, помарки на каждой странице,

И вдруг, охладев ко вчерашней любви,

Клинок обращаю в орудие жницы,

Которым венчаю сомненья свои.


Где лепятся к скалам тропинки крутые,

Пусть раненый тур ослабел на бегу,

Не точки багровые, а запятые

Упрямо он ставит на белом снегу.


Я сложной диктовки

ценю содержанье,

Его излагать опасаюсь вчерне

И, ссорясь с канонами правописанья,

Пишу, как подсказано совестью мне.


Безмолвные тени – ночей понятые –

Толпятся,

на мой поднимаясь порог,

Но, точки отвергнув, одни запятые

Я ставлю в конце несговорчивых строк.


И жизнь призывает меня к продолженью

Того, что я делаю век напролет.

Дано ли подняться мне выше ступенью

В училище строгом ее через год?


ГОРНЫЕ ТРОПЫ


За поворотом лет наверняка

Исчезнет неудачная строка,

Как за хребтом безвестная тропинка,

Где разойтись не могут два быка.


Одна тропа взбирается к скале,

Другая изгибается во мгле

И прыгает в зеленую долину,

Чтоб раздвоиться на ее челе.


И многих бед в том заключалась суть,

Что двое уступить друг другу путь

На лезвии тропы не торопились,

Но бездна не насытилась ничуть.


И хоть порой соседствуют дворы,

Торить мужам, похожим на костры,

Тропинку к сердцу женскому труднее,

Чем на груди бесчувственной горы.


Пусть в близости клубящихся седин

Кремнистых троп оправдан серпантин,

Извилистость в характере от века

Смертельна для достоинства мужчин.


Там, где вершины сталкивают лбы,

Тропа по воле каменной судьбы

В опаловой дали еще поныне

Напоминает колесо арбы.


Когда-то мир,

велик и многолик,

Возник, как гениальный черновик,

И набело, быть может, перепишет

Лишь время величайшую из книг.


ТРЕТИЙ ЧАС


Не ведал до тех пор

про то, что я хорош,

Покуда разговор

о том не завела ты.

Хорошая, пускай слова твои предвзяты

И слишком тороваты, но говори их все ж!


Не ведал до тех пор

про то, что я негож,

Покуда разговор

о том не завела ты.

Негожая, пускай слова твои предвзяты

И слишком угловаты, но говори их все ж!


Из жизни всей моей ты выкроила час

И хвалишь не меня, а этот час прекрасный.

Из жизни всей моей ты вытравила час,

Ругая не меня, а этот час несчастный.


Но есть и третий час, что знать бы ты должна,

И суть заключена в любой его минуте.

Я – этот третий час,

и не моя вина,

Что до сих пор постичь ты не сумела сути.


ЛЮБИМЫЕ ГОЛОСА


Когда понять захочешь, голос чей

Милее мне иных великолепий,

Послушай, как вдали поет ручей,

Как плеск его похож на детский лепет.


Прислушайся к ревущему в тиши

Потоку, с гор бегущему по склонам,

В чьем голосе своем, а не заемном

И вековая боль, и крик души.


Прислушайся, как травы шелестят,

Как птицы вьются и поют над лугом,

Как мирно листья на ветвях шуршат:

О чем им спорить с миром и друг с другом?


И вновь грозою все потрясено.

И песнь грозы мила мне и знакома.

У неба злобы нет, и не оно

Рождает силы молнии и грома.


Я слышу, как курлычут журавли,

Пока их клин в небесной сини тает.

Они летят и жителей земли

Печально на прощанье окликают.


Я слышу песню туров молодых.

Они молчат, что б жизнь им ни сулила,

Но если уж поют, то песню их

Родит любовь, а не иная сила.


Нет фальши в песнях облаков и вод,

Деревьев, трав и каждой твари божьей,

Все в мире голосом своим поет,

На голоса другие непохожим.


Случись бы песни неба и земли

Излить в людские звуки и понятья,

Их слыша, слез сдержать бы не могли

И наши камнесердые собратья.


ПЯТЬ МИНУТ ТОМУ НАЗАД


Был я молод, беден, жизни рад,

Даль вокруг казалась голубою.

Я, казалось, был самим собою

Только пять минут тому назад.


Молодость моя ушла и сила.

Бедность – все, чем раньше был богат.

Кажется сейчас, что это было

Только пять минут тому назад.


Значит, вот как наступает старость.

Голос хрипнет и тускнеет взгляд,

Что еще горел, как мне казалось,

Только пять минут тому назад.


Вижу: волосы мои уныло

Засыпает белый снегопад,

Побелело все, что черным было

Только пять минут тому назад.


В печке тлеют угли еле-еле,

В небе потускнели, не горят

Белые созвездья, что горели

Только пять минут тому назад.


Был я острословом, балагуром,

Я валяюсь, прежний говорун,

Как струна, отдельно от пандура

Иль пандур, оставшийся без струн.


Был я молодой, теперь я старый.

Что прошло, минуло без следа,

Кажется, сейчас с земного шара

Я качусь неведомо куда.


Как всегда, спешит с уходом лето,

Осень и зима прийти спешат.

Я не знал, не думал я про это

Только пять минут тому назад.


* * *


Я потерялся, мой друг, потерялся,

Был я в лесу, и в лесу я остался,

И человек, что стоит пред тобой,

Обликом прежний, а сутью другой.

Кто я теперь, на себя непохожий,

Брат, иль сосед, или просто прохожий?

Обликом прежний, а сутью другой?

Может, черты мои не изменились,

Прежними руки мои сохранились,

Не изменились костюм и пробор?

Что изменилось, и сам я не знаю.

Жизнь предо мною прошла прожитая,

Зло и добро, что свершил до сих пор.

Был я в лесу, и пред лесом суровым

Не погрешил я обманчивым словом.

Солнце ушло за развалины гор,

Чтоб не подслушивать наш разговор.

Может, у всех нас бывает мгновенье,

И озаряет нас свет обновленья.

Буре на смену приходит покой.

Я потерялся, мой друг, потерялся,

Что-то ушло, и с тобой я остался

Обликом прежний, а сутью другой.


СЛЕДУЮЩЕЕ


Всю жизнь ищу, всегда я жду чего-то

И на аэродромах каждый раз

Слежу за следующим самолетом,

А не за тем, который сел сейчас.


Дней следующих быстры вереницы.

Я что-то все ищу, все не найду.

Весною снова прилетают птицы,

Я вижу их и следующих жду.


Твердят слова, одно другого лестней,

Все превозносят песню, что я спел.

Мне ж ведомо: лишь в следующей песне

Я то скажу, что в этой не сумел.


Мгновенно все, лишь ожиданье вечно,

И я всю жизнь себя надеждой льщу:

На перекрестке следующем встречу

Ту женщину, которую ищу.


Друзья стареют, мы стареем сами,

Те далеко, тех вовсе нет в живых.

Все чаще мы встречаемся с друзьями

На погребении друзей своих.


И хоть пока еще мы что-то значим,

Бессмертием никто не наделен.

И не меня ль друзья мои оплачут

В минуты следующих похорон?


И все-таки о завтрашнем рассвете

Я помню, видя нынешний рассвет.

Я снега жду, что будет вслед за этим,

И года, что идет за этим вслед.


И верю я, что те, кто нас моложе,

Мудрее нас и лучше и честней.

Я верю в следующих, мысля то же,

Что деды и отцы на склоне дней.


И безнадежней был бы каждый вечер,

И жили бы мы хуже, чем живем.

Когда б не это ожиданье встречи

С рожденным где-то следующим днем.


ПРОСЬБА


Жена моя, просьб у меня не много,

Но эту ты исполни, ради бога.


Прошу: цени друзей моих вчерашних,

Всех тех, кому когда-то был я мил,

Которых издавна еще до наших

С тобою лет

любил я и ценил.


Люби людей, с которыми вначале

Я шел тропой пологой и крутой,

Кем бы сейчас друзья мои ни стали,

Они – частица жизни прожитой.


Пусть странными сочтешь ты их повадки,

Не уличай их ни в какой вине,

Все малые грехи и недостатки

Ты им прости, как ты прощаешь мне.


Спеши друзьям навстречу, дорогая.

Открой им дверь и взглядом их не мерь.

Считай, что это молодость былая

Нежданно постучалась в нашу дверь.


Давно с иными смерть нас разлучила,

Давно с другими жизнь нас развела,

А те лишь по делам звонят уныло

И пропадают, разрешив дела.


Нас с каждым годом меньше остается.

О жены всех моих друзей былых!

Вы и меня стерпите, коль придется,

Во имя дорогих мужей своих.


ВЕЧНЫЙ СПОР


Может, петухи дерутся,

Раскровавив гребешки

Иль, к земле пригнувшись, бьются

Разъяренные быки?


Или слепо одержима

Местью кровною родня?

Два врага необоримо

Бой ведут внутри меня.


Две державы меж собою

Так, что не понять, кто прав,

Бьются насмерть, полем боя

Слабого меня избрав.


Нестихающий, кровавый

Бой идет в моей груди.

Требует одна держава:

«Ты иди, иди, иди!»


Между тем с другого края

Слышу голос я иной,

Сила требует другая:

«Ты постой, постой, постой».


Первая держава бьется

И велит мне: «Не клонись,

Жизнь единожды дается.

Ты борись, борись, борись!»


Тишины другая жаждет

И твердит: «Не горячись,

Жизнь дается лишь однажды,

Ты смирись, смирись, смирись!»


Правы или же не правы,

Мне закон диктуют свой

Две враждующих державы:

«Да» и «Нет», «Иди» и «Стой».


Сделать выбор самый умный

Я себя надеждой льщу.

У меня пандур двухструнный,

Третью я струну ищу.


И присловие на случай

Я стараюсь повторить:

«Если две дороги, лучшей

Будет третья, может быть!»


Но закон свой не из многих

В жизни мы избрать должны,

Ибо третьей нет дороги,

Ибо третьей нет струны.


* * *


Гибель дня мне кажется безвременной.

Но рождает месяца восход.

И очам

вновь женщиной беременной

Таинство природы предстает.


Перемена порождает новости,

От вражды рождается война,

Радость происходит от веселости,

А печаль печалью рождена.


Белы дни зачнутся в чреве темени,

А во чреве облаков – дожди.

Время – породительница времени,

Что прикажешь ждать нам впереди?


На былое взглядом привередницы

Ты глядишь,

укора не тая,

И считаешь, что судьба наследницы

Будет лучше, нежели твоя.


* * *


Повесть о себе и о тебе

Сам себе рассказываю снова,

И душа сама с собой готова

Спор вести во гневе и мольбе.


Где судьбы изогнута орбита,

В двойников тобой я обращен,

Из которых – ты одним забыта,

А другой – в тебя еще влюблен.


И, сдаваясь времени на милость,

Белой и зеленою порой

Ты сама в двух женщин превратилась,

Холод в первой – пламя во второй.


И с обеих не свожу я взгляда,

И готов поклясться головой

В том, что третьей женщины не надо

Мне до самой крышки гробовой.


* * *


Молодых и в замети седин

Угнетают женщины мужчин,

А мужчины женщин угнетают

Потому, что мир в любви един.


Голову, где мыслей светел рой,

Угнетает суетность порой,

И жестоко ноги угнетает

Голова, где мыслей замер строй.


Притаясь под крышкою ларца,

Угнетает золото скупца,

Но само от угнетенья тает

Щедрого кармана удальца.


И надежду с утренним челом

Угнетает то, что дышит злом,

Но она в грядущий день стремится,

Угнетая память о былом.


Вечно кривду истина гнетет,

Справедлив и славен этот гнет,

Но случалось, ошибались люди,

И бывало все наоборот.


Породнившись с ордами годин,

Угнетаю музу близ вершин,

И она в долгу не остается:

Угнетают женщины мужчин!


МУЖЧИНЫ


Немало мужчин попадается дутых,

Папаху носить может всякий к тому ж.

Сказала любовь:

– Пусть ко мне приведут их,

Отвечу тогда я, кто истинный муж.


– Не все те мужчины, кто лихо и браво

Закручивать могут усы хоть куда

Проверим, у всех ли законное право

Мужчинами зваться –

сказала беда.


– Проверим! –

откликнулись волны потока,

И сразу возникла в ночной вышине

Тропинка над бездной, чтоб волею рока

Мужчина по ней проскакал на коне.


И горская сабля над горлом сверкнула,

И свистнула пуля вблизи головы,

И впала в измену красотка аула,

Чьи брови – оттянутых две тетивы.


И молвила чарка:

– Со мною, бездонной,

Его посадите, и дам я ответ,

Он волею крепок иль нету в нем оной,

Нетрудно узнать, кто мужчина, кто нет!


– Мужчин приведите ко мне на смотрины, –

Копейка хихикнула из кошелька, –

И я вам отвечу, какого мужчины

Цена на сегодняшний день высока.


Вдруг голос горы от вершины к подножью

Пронесся, звеня, как набатная медь –

– Мужчина, кто правды не спутает с ложью

И ради свободы готов умереть.


ПЕСНЯ ЖЕНЩИНЫ О МАЛОДУШНОМ МУЖЧИНЕ


Отчего ты в горах перед схваткой

Не спешишь зарядить пистолет?

Что дрожишь, как больной лихорадкой,

Кто ты, горец, мужчина иль нет?


Может быть,

побледневший от страха,

Обменяемся судьбами впрок?

Мне к лицу твоя будет папаха,

А тебе мой цветастый платок?


Я вручу тебе серп.

И на жатву

Ты отправишься, жнице под стать,

И сожму, прошептавшая клятву,

Я клинка твоего рукоять.


Возвратившись, подоишь корову,

Натаскаешь воды.

И мое,

Верный долгу и отчему крову,

Постираешь в корыте белье.


Я вернусь не одна – с кунаками,

Ты закуску подашь и бузу.

Я вернусь не с пустыми руками,

А подарки тебе привезу.


Гоцатлинские серьги подвешу

Я к ушам твоим длинным сама,

Нитью бус унцукульских утешу,

Что купила почти задарма.


Станут губы красны от помады,

А щетина от пудры бела,

И забудешь ты горечь досады,

Только дальше держись от стола.


Жаль, нам статью нельзя обменяться,

Чтоб в кругу молодых и старух

Мог бы в платье моем появляться

Твой лишившийся храбрости дух.


К людям в души заглядывать сложно,

Лишь беде предстают их черты,

И она установит, возможно,

Что походишь на женщину ты.


ПЕРВОЕ АПРЕЛЯ


Во власти напускных туманов,

В папахе, сбитой набекрень,

Ты мне по нраву, день обманов –

Апреля изначальный день.


Разлив веселье, как духанщик,

Ты вновь, аллах тебя спаси,

Готов, талантливый обманщик,

Меня вкруг пальца обвести.


Клюет по-птичьи подоконник

Капели солнечная явь.

И я кричу, как твой поклонник:

«Морочь, разыгрывай, лукавь!»


Но горько мне, как от печали,

Когда в году всем дням подряд

Неунывающие врали

Твои черты придать хотят.


Один, познав судьбы удары,

Нам приоткрыл былого лик,

Но заглянул я в мемуары

И сразу понял: врет старик!


И кто-то, кланяясь кому-то,

Расцвел в улыбке, словно шут,

Хоть ко вражде зовет минута

И кошки на сердце скребут.


Еще на кладбище могила

Черна, как облако в грозу,

Но плакальщица обронила

Ненастоящую слезу.


И, одолев простор эфира,

Иная радиоволна

Предстать заступницею мира

Желанья грешного полна.


Воркует, словно голубица,

И не смущается нисколь.

Так разыграть порой блудница

Невинности стремится роль.


И, в послухи призвавший бога,

Безбожно плут морочит нас...

Вблизи от звездного чертога

Мне сон приснился как-то раз.


Я, взгляд на календарь нацеля,

Прочел беспечные словца

О том, что первый день апреля

Веселый праздник: «День лжеца».


Слагай, кто хочет, небылицы,

Зато в другие дни для всех

Священны истины границы

И врать, ни-ни, великий грех!


Когда б такое явью было,

То, славя времени чекан,

Над миром правда бы царила

И однодневным стал обман.


Пусть за неделею неделя

Летит, не требуя прикрас,

И только первый день апреля

Шутя обманывает нас!


* * *


Три однокашника моих –

В обличье честности три вора.

И попадут в тюрьму не скоро

Три однокашника моих.


Они порою шумно пьют

В пылу тщеславья пресловутом.

Я ими прозван «баламутом».

– Чего ты хочешь, баламут?


Есть три соседа у меня:

Хоть в руки книг они не брали,

А вот профессорами стали,

Чтоб руки греть, как у огня.


Наука,

стоя у стола,

Теперь прислуживает плутам.

– Эй ты, прослывший баламутом,

Что лезешь не в свои дела?


Сама жена меня корит,

Что был я в жизни неуклюжим,

Что стать не смог ученым мужем,

Что пить не с теми надлежит.


И, как отбившийся от рук,

Молчу я с видом виноватым,

Не ставший даже кандидатом

Филологических наук.


БЕДНАЯ ОВЕЧКА


Ты безгрешна до того,

Что почти святою стала.

Не загрызла никого,

Никого не забодала.


Дважды в год тебя стригут

До последнего колечка.

И однажды в пять минут

Шкуру начисто сдерут,

Бедная овечка,

Бедная овечка!


Человек родился:

пир!

И венчаешь ты шампуры,

Человек покинул мир –

И осталась ты без шкуры.


Настежь дверь пред кунаком –

И дохнула жаром печка.

Уксус смешан с чесноком,

И запахло шашлыком...

Бедная овечка,

Бедная овечка!


Грудой тонкого руна

Ты дрожишь в извечном страхе

И в любые времена

Даришь мужеству папахи.


Похудеть готов бурдюк,

Чтоб вино лилось, как речка.

А тебе опять – каюк:

Слишком лаком твой курдюк,

Бедная овечка,

Бедная овечка!


Ты невинна и кротка,

И поэтому не сдуру

Для злодейств во все века

Волк в твою рядится шкуру.


Слова истинного лад

Не сотрется, как насечка.

И порой всю жизнь подряд

Про кого-то говорят:

Бедная овечка,

Бедная овечка!


КОГДА ТЫ ЗАБОЛЕЛА


Больная, ты лежишь, и о поправке

Врачи пока еще не говорят,

И влажно, словно сливы на прилавке,

Твои два глаза на меня глядят.


Вокруг постели сестры суетятся,

Уносят грелки и приносят лед.

А сливы все слезятся и слезятся,

И время слишком медленно идет.


Что на себя ни надевала прежде,

Все шло тебе, все было в самый раз,

Впервые так нелепа ты в одежде,

В которую облачена сейчас.


Как неуклюж наряд больничный твой,

И полосы, что подступают к шее,

Неумолимо петлею тугой

Мне стягивают горло, словно змеи.


Как несчастливых дней неспешен ход…

Как быстры дни, когда они счастливы.

Исходят влагой две большие сливы,

И время слишком медленно идет.


ОБЛАКА


Я в горы шел, ползли вы по долине,

Как стадо буйволов на водопой.

Я был внизу – вы стыли на вершине,

Как войско, что вот-вот рванется в бой.


Мне в детстве вы казались шерстью тонкой,

Которую сучили для носков,

Казалось, стоит лишь подуть тихонько –

И в небесах не будет облаков.


Но понял я: ничто вас не развеет,

Как небесам, вам окончанья нет.

И не рассеялись, а тяжелее

Вы стали для меня с теченьем лет.


И сколько бы мне жизни ни осталось,

Вы будете со мною до конца.

Вы легче шерсти – раньше мне казалось, –

Теперь вы стали тяжелей свинца.


Вы невесомей были, я – моложе,

Я старше стал, вы тяжелей сейчас.

Но, как ни тяжелы вы, солнце все же

Порой проблескивает через вас.


КАМНИ НА БЕРЕГУ КАСПИЯ


Нерукотворный след столетий давних,

Белеют скалы голые вдали,

Торчат на берегах пустынных камни,

Как ребра, вылезшие из земли.


К пустынным каменистым побережьям

Бывает Каспий добр, бывает крут.

И волны камень скал то тихо нежат,

То в гневе со всего размаха бьют.


Бывает так, что бури и приливы

На берег вдруг обрушивают шквал.

Бывает даль тиха, и волны льстиво

Журчат и гладят камень серых скал.


Они стоят, войдя по пояс в воду,

Не рушась от того, что жизнь их бьет,

Не размягчаясь в тихую погоду

От теплого журчанья добрых вод.


Все камни на своем извечном месте

Стоят, похожие на тех из нас,

Которых волны то вражды, то лести

Испытывают в злой и в добрый час.


И я, как скалы, в час, что не назначен,

Хочу встречать недобрую волну

И знать, что в ласковых волнах удачи

Я не размякну и не утону.


СТИХИ, НАПИСАННЫЕ В НОВОГОДНЮЮ НОЧЬ


Милая, прошу я вновь прощения,

Милости твоей опять я жду.

Отпусти, прости мне прегрешения,

Все, что совершил я в том году.


Ты прости за то, что не однажды я

Каялся и ты прощала мне.

Ты прости свою слезинку каждую,

Пролитую по моей вине.


Ты прости мне, что, когда в дороге я

С делом и без дела пропадал,

Ты считала дни и ночи многие,

Между тем как я их не считал.


Ты прости мне завязи бесплодные,

Все, что я не сделал в этот год.

Все мои дела неподотчетные,

Хоть за них придется дать отчет.


Слепоту прости, что помешала мне

Видеть то, что на тебя навлек,

Глухоту, из-за которой жалобы

Я не слышал, хоть услышать мог.


Ты за все, что пережито-прожито,

Как всегда, простишь, меня любя,

Да и укорить меня не сможешь ты

Строже, чем корю я сам себя.


Я не поступался даже малостью,

Обижал я тех, кого любил.

Я прошу: прости меня, пожалуйста,

С легкостью, с которой я грешил.


* **


– Больные люди, что вам ждать сейчас?

– Те исцелятся, те умрут, быть может.

– Здоровые, что ожидает вас?

– Болезнь и смерть нас ожидает тоже.

– А вы, над кем свершился приговор,

А вас что ждет, лежащие в могиле?

– Тех ожидает слава, тех – позор,

А тех – забвенье, будто б и не жили!


* * *


– Скажи, чья радость прочих веселей?

– Того, кто прежде радости не знал.

– Скажи, чье горе прочих тяжелей?

– Того, кто никогда не горевал.


– А мы с тобой, любимая, давно

Все знаем от веселья до потерь.

– Не мудрено, нам знать не мудрено,

Ведь жизнь всегда стучалась в нашу дверь...


– Что за окном: закат или восход,

Свистит ли ветер иль поет свирель?

Что за окном: черешня ли цветет

Иль кружится январская метель?


Что за окном, не все ли то равно,

Еще с тобой мы молоды, поверь.

Нальем и выпьем старое вино,

Чтоб жизнь всегда стучалась в нашу дверь.


Прильни щекою к моему плечу,

И я сквозь снег и ночи темноту

Туда с тобою вместе улечу,

Где обнялись два дерева в цвету.


НЕ ЗАБУДУ


Того не забуду, кто имя мне дал,

И тех, кто под небом и кровом

Вблизи и вдали неприветливых скал

Дарил меня хлебом и словом.


Того не забуду, кто дал мне огонь

И буркой укрыл мои плечи.

Того не забуду, чья братски ладонь

К моей прижималась при встрече.


И помнить я буду,

покуда сквозь даль

Идут моих дней караваны,

Всех женщин, мою утолявших печаль,

И всех наносивших мне раны.


О том не забуду,

как вера мосты

Над пропастями возводила.

Как малая капля людской доброты

Обиду на сердце гасила.


О том не забуду,

как верный кунак

Являлся порой роковою

И вмиг разжимался тяжелый кулак

Над грешной моей головою.


Забуду, где в тучах гнездится плато,

Повитое клекотом диким,

Того, кто душою –

неведомо кто

И кажется лик чей – безликим.


Забуду того, кто в положенный срок

Не смог уподобиться чуду,

Того, кто прослыть человеком не смог,

А всех остальных не забуду.


О НАС И ДРУГИХ


Вблизи горы, лежащей как коврига,

Остался с книгой я наедине,

Но о тебе она и обо мне

Не ведала – пустая эта книга.


А мы с тобой похожи на других,

Нас в облаках одна несет квадрига.

И получалось так, что и о них

Не ведала пустая эта книга.


Остался с сердцем я наедине,

И рассказало с грустью и любовью

Оно и о тебе, и обо мне

Земную быль, написанную кровью.


Сочли б, услышав, тысячи других

Рассказ о нас, изложенный подробно,

Что сердце честно

речь вело о них,

Нерукотворной повести подобно.


СТИХИ О БУМАГЕ


На фабрике бумажной, где искусны

Машины, где огромные котлы,

Мне вспоминались строки писем грустных,

Как сводят лес, как падают стволы.


Я омраченный взгляд бросал украдкой,

Вопросы задавая невпопад,

На сохранивший запах хвои сладкой

Уже не лес, а полуфабрикат.


Готовые к жестоким превращеньям,

Лежали бревна – бывшие леса,

Где обитали белки и олени

И ветви упирались в небеса.


И вот листы бумажные белы,

А я гляжу и думаю с тоскою:

Чтоб им родиться, ветви и стволы

Сошли на нет, пожертвовав собою.


Ужель на месте леса пни торчат

Лишь для того, чтобы бумагу черство

Извел в тупом усердье бюрократ

И графоман в потугах стихотворства?


Ужель сведенный лес столетья рос

И пал на землю, топору послушный,

Чтоб злопыхатель написал донос,

Дурак придумал циркуляр ненужный?


И все ж не зря погибли дерева.

В тетрадях, не исписанных впустую,

Малыш начертит первые слова,

Мудрец закон великий обоснует.


Поэт любимый ночи напролет

Глаз не сомкнет и озарит страницы,

И лес столетний в слове оживет,

Запахнет хвоя, защебечут птицы.


И будет этот лес из века в век

Шуметь ветвями, кровь тревожить в жилах,

И ни один на свете дровосек

Свалить его стволы не будет в силах.


СТИХИ О БОЛЕЗНЯХ


Те, кто здоров, те, кто во цвете лет,

По простоте своей считать готовы,

Что в этом мире смерти вовсе нет,

Что все сильны на свете и здоровы.


А мне с вершины зрелости своей,

Достаточно лежавшему в больницах,

Порою кажется, что нет людей,

Внутри которых хвори не таится.


Я вижу многих страждущих вокруг,

Но я не врач, чтоб излечить кого-то,

И чей-то злой или не злой недуг –

Моя печаль, но не моя забота.


Другое омрачает мой покой,

Покуда жив, я буду опасаться

Того, что клетки совести людской

Вдруг в раковую ткань переродятся,


Что человека затрясет озноб

Корысти и вражды непримиримой,

Что в душах чьих-то вызовет микроб

Жестокости процесс необратимый.


Боюсь, что тем, кто был недавно смел,

Вдруг овладеет робость, как икота,

Боюсь я, как бы друг не заболел

Опасной страстью обижать кого-то.


Боюсь, что кто-то в мире станет злей

Или подвергнется иной напасти.

Что овладеет кем-то из людей

Неизлечимое стремленье к власти.


Что засвербят рубцы былых обид,

Зараза рабства в душах затаится...

Наш мир болезни тела победит,

Коль от болезней духа исцелится!


РОЯЛЬ В ХИРОСИМЕ


Мне помогала музыка забыть

То, что не мог я позабыть, бывало.

И то случилось музыке будить,

Что было на веку, да миновало.


Бывало, замирал притихший зал,

И предо мною раздвигались дали.

Я был уверен, что игравший знал

О радости моей и о печали.


Но позабыть мне было суждено

Все звуки в этом крае незнакомом,

Иль звуки те, что я забыл давно,

Нахлынули и встали в горле комом.


Рояль, поставленный на постамент,

Звучал в тиши музея, негодуя.

Не знал я, что безмолвный инструмент

Рождать способен музыку такую!


Я, вымолвить не в силах ничего,

Стоял ошеломленный; мне казались

Расшатанные клавиши его

Зубами, что во рту едва держались.


Я думал о событье давних дней,

Что не вернешь ничто и не поправишь,

Что нету даже праха тех людей,

Чьи пальцы знали холод этих клавиш.


И молчаливый траурный мотив

Плыл над землей, где столько льется крови,

И, потрясенно голову склонив,

Ему внимали Моцарт и Бетховен.


КОГДА Я ВЕРНУЛСЯ ДОМОЙ


Издалека вернулся я опять,

Мой дом, моя семья – моя отрада.

Ужель, чтоб это в сотый раз понять,

Сто всяческих земель объездить надо?


Зачем я лгу, себя надеждой льщу:

Жизнь удивительна не здесь, а где-то!

Какой еще я радости ищу,

В который раз исколесив полсвета?


Иль удивительней, чем отчий кров,

Чем те, кто по моим живет законам,

Гостиницы далеких городов,

И шум чужой, и скрип чужих вагонов?


Я снова дома и к груди своей,

Как будто опустевшей от разлуки,

Любимых прижимаю дочерей,

Бегу, жене протягиваю руки.


Как удивителен родимый кров,

Мой дом, где «папа!» говорят мне дети.

Нигде и никогда никто на свете

Не сможет мне сказать подобных слов.


Как мог подумать я, что здесь мне хуже,

Чем где-то в чужедальней стороне?

Лишь здесь Париж, которому я нужен,

Здесь Истанбул, который нужен мне.


Здесь даже тихо сказанное слово

Слышнее слов, что я с трибун кричал,

Там, где наречья моего родного

Из слышавших никто не понимал.


Прекрасен дом, куда я возвратился,

Изъездив сто земель и сто дорог.

Прекрасен край, где я в свой час родился,

Где дай мне бог и умереть в свой срок.


Мне в отчем доме все легко и мило,

Так почему ж, какой-то срок пройдет,

И некая неведомая сила

Опять меня куда-то понесет?


* * *


Весна, в горах вступив в свои права,

Царит всего каких-то две недели,

Так почему, раскрывшися едва,

Уже иные листья пожелтели?


На травах, у подножия стволов,

Они лежат, и мне пришли на память

Замерзшие в горах птенцы орлов,

Которым не случилось стать орлами.


Я пережил немало черных дней,

Оплакал множество листков опавших –

И мальчиков, не севших на коней,

И девочек, невестами не ставших.


Но, сколько бы ни пережил я бед,

Что б ни было, я никогда весною

Вишневого цветенья белый цвет

Считать не буду ранней сединою.


ПОЗДНЯЯ ВЕСНА


– Что вы, фиалки, в назначенный срок не раскрылись?

Ветви айвы, что вы мерзнете в голом саду?

Реки замерзшие, в чем вы и как провинились,

Что попирают вас кони, стуча по гудящему льду?


Степи бескрайние, вас обманули морозы.

Вы обманули овец и утробных ягнят.

Что ты, зима, погубила зеленые лозы,

Щедрые лозы, сулящие нам виноград?


Птицы весенние, вы-то здоровы ли, живы?

Где задержались, поете вы в крае каком?

Или, быть может, какой-то редактор пугливый

Песню весеннюю держит под снежным замком?


Словно невеста с еще неготовым приданым

Медлит со свадьбой, но празднеству быть все равно,

Ибо она жениху дорогому желанна,

Ибо невеста для свадьбы созрела давно.


Воют метели в горах, что на свете творится –

Март на дворе, а в долинах от снега бело.

Но за горою весна, и весенние птицы

К нам прилетят, и до осени будет тепло.


* * *


Сегодня в мире очень светлый день.

Мягка вокруг трава, как шерсть ягненка,

И солнце греет, и ложится тень,

Журчат ручьи, щебечут птицы звонко.


Мне душу омрачает лишь одно:

Жизнь так быстра, и этот день не вечен,

И, как бы мы ни тщились, все равно

В свой час придет ему на смену вечер.


Я тех людей никак понять не мог,

Кто омрачает на земле прекрасной

Жизнь, что дается всем на малый срок,

Враждой ненужной, злобою напрасной.


Старик ты иль джигит во цвете лет,

Добрее будь, а значит – будь умнее.

Крадется старость за тобою вслед

И нечто пострашнее вслед за нею.


Жизнь не заполнишь злобой и враждой,

Меча в других отравленные стрелы,

Покуда нету горя, песни пой,

Срывай цветы, по силам делай дело.


Не ищут смысла жизни во вражде;

И, как бы ни кипели бурно страсти,

Нельзя искать покой в чужой беде

И строить счастье на чужом несчастьи.


И если злобой твой охвачен взгляд

И ненависть в груди твоей теснится,

Велик ли прок в том, что ручьи журчат,

Что светит солнце и щебечут птицы?


* * *


Мать люльку качает в ауле,

А где-то под желтой луной

Свистят ненасытные пули,

И вспять не вернуть ни одной.


Звучит колыбельная ночи,

И где-то парит Азраил,

У ангела смерти нет мочи

Сложить своих аспидных крыл.


И мать одержима любовью,

А где-то родившийся день

Встает над дымящейся кровью,

Бросая багровую тень.


И грудь обнажила над сыном

Горянка в ауле опять.

И где-то бредет по руинам

От горя безумная мать.


И множатся сонмы отрытых,

Ощеренных рвов и траншей.

И больше на свете убитых,

Чем умерших смертью своей.


И слышится стон лазарета,

И снова палят и бомбят.

И длится трагедия эта

Тысячелетье подряд.


Но каждой своей параллелью

Мир чает:

придут времена,

Как женщина над колыбелью,

Склонится над ним тишина.


СНЕГ


1


Метут снега: таков их вечный жребий;

И кажется –

зима, полна забот,

Перед огромной прялкой сидя в небе,

Прилежно нити снежные прядет.


Спокойная к сумятице событий,

Она взирает на озябший мир.

Помочь ему не смогут сонмы нитей –

Так на его тулупе много дыр.


Тулуп к тому же короток.

В дороге

Мир голову укроет им едва –

И сразу начинают мерзнуть ноги,

Укроет ноги – мерзнет голова.


И дышит, словно кучер на ладони,

Он, истово мечтая о тепле,

Роняя пену,

белой масти кони

Его несут в заиндевевшей мгле.


Закрыто солнце сизою полою,

В лесах продрогших птицы не слышны,

Зато трескуче этакой порою

Поется тем, чьи души холодны.


Снег кружится с колючим ветром вкупе,

И сквозь метель,

в пределы зорь иных,

Мир, как ямщик в изодранном тулупе,

Летит, плутая, на перекладных.


2


Годы, помнится, медленно шли, Магомед,

А теперь с быстротой пролетают двойною.

И на долю судьбой нам отпущенных лет

Впереди уже менее, чем за спиною.


Вижу снова:

бок о бок по снегу с тобой

Мы шагаем, как будто бы кони в упряжке.

Свод небес голубой, белый снег голубой,

И сверкает ручей, словно лезвие шашки.


Снег скрипит, точно новая пара сапог,

И окрестных вершин непорочны покровы.

Что ж теперь, как на льду, чуть не валимся с ног,

Наподобье коней, потерявших подковы?


Может быть, по замерзшей реке, Магомед,

Мы бредем, обходя полыньи осторожно?

И неведомо нам: крепок лед или нет,

Подниматься стезей этой дьявольски сложно.


Если лед подо мною разверзнется вдруг,

Ты окажешь один противление року,

А провалишься ты,

ношу взяв твою, друг,

Я взойду на вершину к речному истоку.


В верхних окнах, когда залегают снега,

Свет не виден,

хоть вечеру подано стремя,

Занимают в соседстве с теплом очага

Горцы нижние комнаты в зимнее время.


Не тщеславные юноши мы, Магомед,

Каждый счастлив опорою быть для другого.

Будем живы, кунак, и увидим, как свет

В верхних окнах аула появится снова.


3


Когда ты сквозь оконное стекло

На улицу посмотришь утром рано,

Не говори,

чтоб избежать обмана:

«Как много снегу за ночь намело!»


Получше глянь!

Белеют за окном,

Где ветер словно позабыл о тяге,

Не снег, а канцелярские бумаги

И скатерти, что залиты вином.


Чтоб видеть снег, ты к морю выходи,

Там чуткие к мятежности пучины,

Тебе предстанут исповедно льдины

У Каспия на рыцарской груди.


Когда ты хочешь увидать снега,

Которые пречисты в самом деле,

Как брачные несмятые постели,

Оставь внизу альпийские луга!


Не изменяй сердечному теплу,

И, чтобы снег увидеть настоящий,

Давай пойдем иссиня-белой чащей,

Деревья чьи – как жены на балу.


Венчает горы,

море,

дерева

Снег, словно незапятнанная совесть.

Давай, о наших душах беспокоясь,

Ему вверять заветные слова.


4


Ржет в поле скакун мой, лихой, как абрек,

И глазом косится на лунный чурек.

И просит, где сумрак почти невесом,

Чтоб торбу наполнил я звездным овсом.


Снег роет копытом он,

шею клоня,

И венчаны инеем ноздри коня.

Он рад по старинке скакать в облаках

И плавить снежинки на жарких боках.


Оседлана песня, как верный скакун,

И, словно поводьев, касаюсь я струн.


Где замер поток, и высок и гриваст,

Пусть горская муза мне стремя подаст.


Не лучше ли в пропасти гибель найти,

Чем к скалам от робости жаться в пути?


Я в жизни не раз сквозь клубящийся снег

За душами ближних пускался в набег.


Как прежде, в надежде на удаль горазд,

Пусть горская муза мне стремя подаст!


ПЯТЬ ВОРОТ


Если вдаль тебя позвало дело

Или держишь ты обратный путь,

На границе отчего предела

Задержаться, горец, не забудь.


То длиннее тени, то короче,

То прибрежней, то безбрежней высь,

На лиловой грани дня и ночи,

Как звезда в тумане,

задержись!


И, дорожным ветром пропыленный,

От раздумий голову клоня,

Задержись ты, пеший или конный,

Как огнепоклонник

у огня!


Совершая путь небесконечный,

С млечной далью связывая близь,

У воды, как годы, быстротечной,

Горец небеспечный,

задержись!


То отлоги тропы, то пологи,

Посмотри вперед, и оглянись,

И перед могилой у дороги

В скорби и тревоге

задержись!


Только ветер, издавая шорох,

На просторах не замедлит бег

У пяти святых ворот,

которых

Обходить не должен человек.


* * *


Воочью,

так горцы считали,

Нас мертвые видеть должны,

Когда у надгробий в печали

Мы с левой стоим стороны.


Гора не сойдется с горою,

Но властвует память времен,

Поэтому к мертвым порою

Живые идут на поклон.


Наверно, я был бы не в силе,

Венчая молчаньем уста,

Прийти к материнской могиле,

Будь совесть моя нечиста.


И, мать навестив на кладбище,

Когда ухожу не спеша,

Я чувствую: сделалась чище,

Спокойней и глубже душа.


Утешится кто безутешен,

Как сказано в древних стихах,

А кто перед мертвыми грешен,

Еще повинится в грехах.


И образ мне видится милый,

И даже в далеком краю

Я в мыслях пред отчей могилой

По левую руку стою.


ВЫХОДЯЩЕМУ В ПУТЬ


1


Путник, я скажу тебе, когда

Следует в пути остановиться.

Вот родной земли твоей граница,

Эта падь иль горная гряда,

Слезь на миг с коня, чтоб поклониться.

Скоро ль ты воротишься сюда?


Слезь с коня, когда покрыт он мылом

И когда идет уже с трудом.

На горе иль на холме унылом,

Пред могильным камнем иль холмом,

Ты замри, как путники потом

И перед твоей замрут могилой.


И на стыке вечера и дня

Ты замри на миг в пути далеком,

Спешься у пастушьего огня,

Перед родником или потоком,

Сам попей и напои коня.


Перед тем как в сторону свернуть,

Ты вблизи развилки где-нибудь

Встань, подумай, много ль верст осталось,

И да будет радостен твой путь,

И не свалит пусть тебя усталость.


2


Путник, друг мой, до дорог охочий,

Я прошу:

не торопись, постой,

Погляди назад, где край твой отчий

Иль чужой, покинутый тобой.


Огляди леса, поля и горы,

Легшие по сторонам дорог.

Вникни в боль селений, по которым

Дальний иль недальний путь пролег.


И еще, мой друг, на всякий случай

Ты нет-нет да в небо погляди,

Не сгущаются ли в небе тучи,

Дождь тебя не ждет ли впереди.


Под конец пути или в начале

Невзначай поглядывай вокруг,

Чтоб в ущелье иль на перевале

Тьма тебя не захватила вдруг.


Половчей взвали на плечи ношу,

Или кожу до крови сотрешь,

И не забывай, что время тоже

Не стоит, покуда ты идешь.


И хотя вовек не знал ты страха,

Все тебе на свете трын-трава,

Все ж проверь: на голове ль папаха,

Есть ли под папахой голова?


3


Скачущий на скакуне горячем,

Если встретишь старшего,

тем паче

Мудреца, чья борода бела,

Осади коня, сойди с седла,

Поклонись и пожелай удачи.


Выслушай совет и сам хоть что-то

Сделай доброе для старика

И не вскакивай в седло, пока

Он не скроется за поворотом.


Встретишь младшего среди дорог,

Одари его своим приветом,

Ни заносчив с ним не будь, ни строг,

Расспроси и помоги советом,

Как тебе старик в свой час помог.


Дай из бурдюка вина хлебнуть,

Извлеки припасы из-под спуда.

Молод он, его длиннее путь

И мечты возвышенней покуда.


Если, путник, женщину нагонишь,

Слезь с коня, не обходи ее.

Ты не опасайся, что уронишь

Добротой достоинство свое.


Добрым быть – и значит быть мужчиной,

Честь чужую чтить – свою сберечь.

Ты переложи ее хурджины

На свое седло или на спину,

Кладь такая не для женских плеч.


Стары, может быть, мои слова,

Но ты следуй им – и будешь понят,

И, ей-богу, добрая молва,

Где бы ни был ты, тебя обгонит.


4


Я скажу еще такое слово:

Будет жизнь добра или сурова,

Путь твой будет честен пусть и прям,

В отношенье путника другого

Не замысли ничего такого,

Что ты испытать не хочешь сам.


Друг за друга, путники, держитесь,

Если вместе вздумали идти.

Вы по сторонам не разбредитесь,

До конца пути не разойдитесь,

А не то заблудитесь в пути.


Как бы ни был, путник, ты отважен,

Как тебе знаком бы ни был край,

Спутников своих не покидай,

В одиночку скучен путь и тяжек.

Посмотри, блуждают в небе даже

Журавли, отставшие от стай.


5


Злы в горах обвалы и метели.

И, какой бы ни был ты герой,

Не бахвалься, что достигнешь цели,

Если цель покуда за горой.


Видишь: там вот, у дороги с краю,

На шесте лоскут, высок и бел,

Плещется, о тех напоминая,

Кто в горах пути не одолел.


Но во время бурь и снегопада,

Если даже попадешь в беду,

Рук в бессилье опускать не надо

И с тревогой думать: «Не дойду!»


Мы сильнее всех невзгод и бедствий,

И, когда потом наш час пробьет,

Наша цель останется в наследство

Тем, другим, кто до нее дойдет.


Но пока еще нас носят ноги,

Кто легко, а кто уже с трудом,

Путники, мы по земле идем

Потому, что мы еще живем.


* * *


От общего наследия любви

Живет частица и в моей крови.


Не оттого ль рассвет любого дня

Так радостен и светел для меня?


И ночью звезды Млечною Пути

Не оттого ль горят в моей горсти?


От достоянья общего любви

Частица малая – в моей крови.


Лишь с ней одной я был бы богачом,

Когда б в другом не преуспел ни в чем.


Любовь людей – волшебная казна –

Хоть раздает себя, а все полна.


И более, чем сам я над казной,

Моя казна трясется надо мной.


С ЖЕНЩИНОЙ НАЕДИНЕ


Друзья, извините, я к вам не приду,

И вы не звоните ко мне.

Вечер сегодняшний я проведу

С женщиной наедине.


Мы будем вдвоем: только я и она,

Часов остановится ход.

Музыкой сделается тишина

И таинство обретет.


Похожие нравом своим на орду,

Дела, не врывайтесь ко мне.

Вечер сегодняшний я проведу

С женщиной наедине.


Пусть, словно за окнами поезда лес,

Закружится вновь голова.

И станут, как звезды на черни небес,

Земные мерцать слова.


Порву я билет на ночной самолет,

Торжественный зал подведу.

Сегодняшний вечер весь напролет

С женщиной я проведу.


АЙ ЛАЗЗАТ


Иди в объятия ко мне,

Зачем нам ждать прихода ночи?

Знай, что у сплетниц при луне

Еще старательнее очи.


Таких здесь не было времен,

Чтоб, возвратясь как из разведки,

Двух не склоняли бы имен

Осведомленные соседки.


Давай обнимемся мы так,

Чтоб тайно сплетницы вздыхали

И подражанья вещий знак

Влюбленным виделся сквозь дали.


Иди в объятия мои,

Чтоб снег летел, как цвет черешен.

Великий грех не знать любви,

Ведь только любящий безгрешен.


Дороги нету нам назад,

Теперь и вправду мы едины.

И шепчут «ай лаззат» вершины,

И небо вторит:

– Ай лаззат!


Мы в недоступной вышине,

И окружают нас,

не старясь,

И восхищение, и зависть,

И звезды, словно при луне.


Значимей прежнего стократ

Простое делается слово.

Ты шепчешь:

– Ай лаззат! –

И снова

Тебе я вторю:

– Ай лаззат!


ЛЮБИМЫХ ЖЕНЩИН ИМЕНА


Встревожены земные шири,

Но знаю способ я один,

Как укротить в подлунном мире

Воинственность его мужчин.


Когда б мне власть была дана,

Вершинам всем,

являя разум,

Я даровал бы в мире разом

Любимых женщин имена.


Чтоб опустились руки вдруг

Пред картою у бомбардира,

Пусть лучшей половины мира

Глаголют имена вокруг.


Когда б мне власть была дана,

Неся ответственность пред веком,

Я матерей бы имена

Присвоил пограничным рекам.


Еще дух рыцарства в чести,

И, может, власть его опеки

Переступить такие реки

Удержит воинов в пути.


В честь просветления очей,

Издав указ антивоенный,

Назвал бы звезды во вселенной

Я именами дочерей.


И сразу бы на небе мира

Не стало б в далях грозовых

Ни одного ориентира

Для самолетов боевых.


И, обретя покой, планета

Жила бы, радости полна…

Звучат всегда в душе поэта

Любимых женщин имена.


ПЛЕНИТЕЛЬНЫХ ЖЕНЩИН И ХРАБРЫХ МУЖЧИН...


Наверное, поздно близ белых вершин

Явился я в мир,

чьи распахнуты шири:

Пленительных женщин и храбрых мужчин

Уже не пришлось мне застать в этом мире.


Я рано, наверно, над бездной годин

Под желтой луною седлал иноходца,

Пленительных женщин и храбрых мужчин

Увидеть не мне, а другим доведется.


А может, мой предок – вожатый дружин

Завидует мне,

что, далекий раздору,

Пленительных женщин и храбрых мужчин

Я больше встречаю, чем он в свою пору.


И, может, грядущего времени сын

Тому позавидует,

что под луною

Знавал я немало друживших со мною

Пленительных женщин и храбрых мужчин.


ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ


К. Кулиеву


Насупилась вечерняя пора,

Окрестность погружается в прохладу.

И, уходя с больничного двора,

Лучи перелезают за ограду.


И вижу сквозь оконный переплет

Я леса темно-синюю подкову

И девочку, которая корову

В привычном одиночестве пасет.


Мне кажется, она отрешена

От гулкого движения дороги,

И стаи птиц, кружащейся в тревоге,

И моего печального окна.


Лиловой дымкой даль заволокло,

И к сердцу я не чувствую доверья:

Оно стучит в теснине подреберья,

Как будто бы кувалда, тяжело.


Выслушивает доктор этот стук,

И, словно путь переграждая к бездне,

Он день за днем в истории болезни

Подробно освещает мой недуг.


Плывет луна по темным небесам,

Смежаю веки, и опять мне снится,

Что вся планета – древняя больница,

Служу в которой лекарем я сам.


И по веленью долга своего,

Раздумья стих предпочитая одам,

Пишу я человечества всего

Историю болезней год за годом.


Я – лекарь. Я лукавить не могу,

Не в силах это сделать я, поверьте.

Иначе буду пред вдовой в долгу,

Когда больного не спасу от смерти.


Иначе ваших ран не исцелю

И не верну к работе ваши руки,

А я вас так отчаянно люблю,

Что лучше сам приемлю ваши муки.


И, наделенный совестью врача,

Я думаю о вас –

не оттого ли

Исходит сердце у меня от боли,

Как будто рана, вновь кровоточа?


ЭЙ, МУЖЧИНЫ...


Эй, мужчины,

вам к лицу ли

Разжигать, друзья мои,

В древнекаменном ауле

Петушиные бои?


И безумен ваш обычай:

Шумной, спорящей гурьбой

Наблюдать, ликуя,

бычий,

Завсегда кровавый бой.


Эй, мужчины,

вы и сами,

Рассудительно лихи,

Не должны под небесами

Бой вести, как петухи!


Стародавнею порою,

Раны чести бередя,

Дрались горцы под горою,

С черных бурок не сходя.


Эй, мужчины,

вам завещан

Долг высокий, чтобы вы

Бой вели во славу женщин,

Не склоняя головы.


Эй, мужчины,

не в разладе,

А коль драться, то в бою,

Защищая жизни ради

Землю отчую свою.


Я и сам, где высь крылата,

У гнездовия дождя,

Бой веду за все, что свято,

С черной бурки не сходя.


ДВЕ ЖЕНЩИНЫ


Все было неладно у нас до тех пор,

Пока эта женщина не появилась.

Советам ее отдались мы на милость,

И в доме утих между нами раздор.

Присев к очагу, миротворица пела

О краткости жизни кому-то в укор.


Все было у нас хорошо до тех пор,

Пока не уехала женщина эта.

И словно внезапно окончилось лето,

И стужей отпето повеяло с гор,

И снегом тропу замело между нами,

И скрылась луна, хоть светила вечор.


Все было у нас хорошо до тех пор,

Покуда разлучница не появилась.

И вдруг все смешалось, все переменилось,

И ты от печали потупила взор.

А гостья смеялась, раздор разжигая,

Как будто солому бросая в костер.


Все было неладно у нас до тех пор,

Пока не уехала женщина эта.

И вдруг мы решили в объятьях рассвета,

Что наша размолвка – нелепица, вздор.

Над белой вершиною солнце вставало,

Был в красных тюльпанах альпийский ковер.


СПРАШИВАЛА ЛЮБОВЬ


– Чем ты, как солнцем, полна,

голова?

– Мыслями о тебе.

– Губы, какие вам любы слова?

– Венчанные тобой.


– Очи, чем вы очарованы так?

– Ликом твоим, Любовь!

– Кровь,

чей несешь ты потомственный знак?

– Страсти твоих рабов.


– Уши,

что слаще вам доброй молвы?

– Исповеди твои.

– Руки,

что делать желаете вы?

– Вновь обнимать тебя.


– Грудь,

обращаешь ты что к облакам?

– Вздохи твои, Любовь!

– Сердце,

что гордо несешь сквозь века?

– Раны твои, Любовь!


– Жизнь,

кто разжег тебя в мире, ответь?

– Кто, как не ты, Любовь!

– Кто разжигать тебя будет и впредь?

– Кто, как не ты, Любовь!


ТРОЕ


Не первый год, как мужняя жена,

Страдая, в друга дома влюблена.

И сам он тоже словно обезумел,

Его любовь проклятая грешна.


Передо мною, святости полна,

Исповедально каялась она.

И умоляла слезно:

– Стать досужей

Молвою эта тайна не должна.


Кунак их дома – мой давнишний друг,

Как смертник говорил:

– Замкнулся круг.

Меня судить ты не имеешь права,

Любовь моя – как роковой недуг.


Поверенным их душ легко ли быть:

Не осуждать, и не благоволить,

И сознавать, что друга от измены

Бессилен я достойно защитить?


С тяжелым сердцем думаю о них,

О всех троих – друзьях мне дорогих,

И обречен с собою взять в могилу

Я таинство о близости двоих.


ПЕСНЯ ВИННОЙ БУТЫЛКИ


– Буль-буль, буль-буль!

Я знаю вас,

Я помню ваши речи.

С меня срывали всякий раз

Вы шапочку при встрече.


И опрокидывали всласть

Над нижнею губою,

Зато потом контроль и власть

Теряли над собою.


Я градом капелек, буль-буль,

Без лишних заковырок,

В башках у вас, как градом пуль,

Пробила сотни дырок.


– Буль-буль, буль-буль –

простой напев,

Его внимая знаку,

Вы то лобзались, захмелев,

А то кидались в драку.


Не пряча слез,

меня кляня,

К столу склонялись лбами

И становились для меня

Покорными рабами.


Звучал напев:

– Буль-буль, буль-буль, –

И жены уходили

Порой от вас не потому ль,

Что вы меня любили?


Я вам не раз в похмельный час

Огонь вливала в глотку

И отправляла многих вас

За трезвую решетку.


– Буль-буль, буль-буль! –

текло вино,

А мне какая горесть,

Что с кошельками заодно

Вы пропивали совесть?


Случалось, видели чертей

Вы с козьими рогами,

Ругали преданных друзей

И чокались с врагами.


Немало жертв,

летя с горы,

Унес поток жестоко,

Но унесла в тартарары

Я больше жертв до срока.


– Буль-буль, буль-буль,

прошу налить,

Долой, что не отпето!

Меня любить – себя сгубить,

Но не страшит вас это.


ПЕРЕЛЕТНЫЙ КОСЯК ЖУРАВЛЕЙ


Горизонт голубой тетивою

Зазвенел над грядой тополей.

И трубит над моей головою

Перелетный косяк журавлей.


Далеко ли, друзья, вы летите,

Окликая меня в вышине?

О былом ли печально трубите

Иль трубите о завтрашнем дне?


Вы соломинку бросьте надежде,

Пусть витает она в облаках.

Вас встречают – в зеленой одежде,

Провожают – в закатных шелках.


Всякий раз прошептав «До свиданья»,

Верю, «Здравствуйте!» грянет черед.

Меж словами лежит расставанье,

Изначальны отлет и прилет.


Если б крыльями сделались руки,

Был с тобой бы я,

клин журавлей.

Не труби так печально в разлуке,

Пожалей ты меня, пожалей!


ЧЕТКИ ЛЕТ


ТРИ ГОРСКИХ ТОСТА


Наполнив кружки, мудрствовать не будем

И первый тост такой провозгласим:

«Пусть будет хорошо хорошим людям

И по заслугам плохо – всем плохим!»


Еще нальем и вспомним изреченье,

Достойное громокипящих рек:

«Пусть детство будет кратким, как мгновенье,

А молодость пусть длится целый век!»


И в третий раз содвинем кружки вместе.

«Друг чести, пей до дна! Не половинь!

Пусть обойдут нас горестные вести,

А сыновья – переживут. Аминь!»


ЕСЛИ ТЫ КУНАК


Если ты кунак, то мой порог

Ждет тебя, сдувая облака.

Если ты от жажды изнемог,

То моя река – твоя река.


Если даже на дворе черно,

Встречу сам, подай лишь только знак.

Вот мой хлеб, вот розы, вот вино,

Все, чем я богат, – твое, кунак.


Холодно – сядь ближе к очагу,

Я получше разожгу кизяк.

Голодно – не сетуй, помогу:

Полем поделюсь с тобой, кунак.


Если станешь таять, как свеча,

Проклиная рану иль недуг,

Я успею привезти врача,

Кровь моя твоею станет, друг.


Если страшно – мой возьми кинжал

И носи, повесив на боку.

Если ты, кунак, затосковал,

Станем вместе разгонять тоску.


Пал скакун – вот мой под чепраком,

Мчись, скачи и самым хмурым днем

Оставайся верным кунаком,

Будь я на коне иль под конем.


* * *


«Торных троп в твой аул не легло,

Звезд полны его горсти,

И добраться к тебе нелегко

Приглашенному в гости.


У порога гора над горой,

Все слилось с вышиною...»

Так друзья говорят мне порой,

Приглашенные мною.


В очаге, еще жара полны,

Догорают поленья...

Выбирать, говорю, не вольны

Люди место рожденья.


Гром обвала в пути все равно

Для друзей не помеха.

В деревянные кружки вино

Разливаю из меха.


Отчих гор да поможет гряда,

Чтоб заказана строго

Двоедушным была бы сюда

И прямая дорога.


Верный друг, ты в мгновенье одно

Отзовись, словно эхо.

В деревянные кружки вино

Разливаю из меха.


СКАЧИ, МОЙ КОНЬ, СКАЧИ!


Переменивший иноходь на рысь,

Остановись, мой конь, остановись,

Дай оглянуться на былое лето.

Скачи, мой конь, скачи во весь опор,

Еще, быть может, встречу среди гор

Я время малахитового цвета.


Светла луна, и сумеречна высь,

Остановись, мой конь, остановись,

Я женщину одну забыть не в силах.

Скачи, мой конь, во весь опор лети!

Еще другая встретится в пути,

На этом свете много женщин милых.


Завидна даль, но ты в нее не рвись,

Остановись, мой конь, остановись.

Остались позади на горных скатах

И звоны родниковых бубенцов,

И песнопенья аспидных скворцов

На персиковых ветках розоватых.


Скачи, мой конь, скачи во весь карьер,

Мне верится, хоть я не легковер,

Что вновь услышу щебет стай пернатых,

Не раз пригублю звоны родников

Вблизи от белоснежных облаков

И персиковых веток розоватых.


Остановись, мой конь, остановись,

Натянутым поводьям покорись,

Осталась где-то юность за спиною.

Скачи, мой конь, вдоль скальных амбразур,

Переходи на бешеный аллюр,

Тебе ль не знать, что молодость со мною?!


ПЕСНЯ


Сыновья, стали старше вы павших отцов.

Потому что на марше – любой из бойцов,

Потому что привалы годам не даны.

Вы о нас, сыновья, забывать не должны.


Не чернила, а кровь запеклась на земле,

Где писала любовь свою повесть в седле.

Этой повести строки поныне красны.

Вы о нас, сыновья, забывать не должны.


В вашем возрасте мы возглавляли полки,

Отсвет звездности падал на наши клинки.

Опустили нас в землю, как в саблю ножны.

Вы о нас, сыновья, забывать не должны.


Мы не знали испуга пред черной молвой

И своею за друга клялись головой.

И отцов не позорили мы седины.

Вы о нас, сыновья, забывать не должны.


Все, что мы защищали, и вам защищать,

Все, что мы завещали, и вамзавещать,

Потому что свобода не знает цены.

Вы о нас, сыновья, забывать не должны.


Нужно вам, как нагорью, далёко смотреть,

Волноваться, как морю, как звездам, гореть.

Будьте долгу верны, добрым думам верны.

Вы о нас, сыновья, забывать не должны.


КЛЯТВА СЫНОВЕЙ


С головами поникшими

Над отцами погибшими

Встали мы.


Над легендой повитыми

Их могильными плитами

Встали мы.


Им, как будто бы мысленно,

Тихо мы и не выспренне

Говорим:


«Листья вашего дерева,

А не серая тень его –

Это мы!


Эхо вашего голоса,

Зерна вашего колоса –

Это мы!


Битв минувших не отблески,

А законные отпрыски –

Это мы!


Меж годами посредники,

Вашей славы наследники –

Это мы!


Всех имен ваших словники,

Ваших кровников кровники –

Это мы!


Ваших помыслов вестники,

Вашей правды наместники –

Это мы!


Ваших давних наветчиков

Превратили в ответчиков –

Это мы!


Продолжение повести

Вашей чести и совести –

Это мы!


Ваших судеб защитники,

Не лохматые битники –

Это мы!


Ваших дум воплощение

И грехов отпущение –

Это мы!


Верность вашим обличиям,

Верность вашим обычаям –

Мы храним!


Верность вашему воинству

И мужскому достоинству –

Мы храним!


Верность вашему мужеству

И великому дружеству –

Мы храним!


Верность вашей душевности

И святой вашей верности –

Мы храним!


Сами ставшие взрослыми,

Вам клянемся мы веснами,

Светом собственных глаз


И огнем над метелями,

Хлебом и колыбелями –

Быть достойными вас!»


ПЕСНЯ МОЛОДЫХ


Дайте дорогу нам, скалы седые,

Пусть ваши спины

Не застят пути.

«Кто вы такие?»

Мы молодые!

«Рано еще вам всходить на вершины!»

Время на них нас призвало взойти!


Вы обнимете нас, волны морские,

Нам судовые

Вручите рули!

«Кто вы такие,

Кто вы такие?»

Время призвало нас – мы молодые,

Время велит нам вести корабли.


Эй вы, каурые, эй вы, гнедые,

Эй, вороные,

Летите в намет!

«Кто вы такие?»

Мы молодые!

Время зовет нас сквозь дали земные,

Стремя завидное нам подает.


Первыми ходят на штурм рядовые,

Стала любовь амулетом

Для них.

Мы молодые,

Мы молодые.

К дальним планетам, по многим приметам,

К звездам воспетым – мы ближе других.


Жизнь не заронит в нас мысли худые,

Верное слово

Звучит, как зарок.

Мы молодые,

Мы молодые.

Все мы во власти призывного зова,

Слышится снова нам времени рог.


ОТКУДА ТЫ, МОЛОДОСТЬ?


«Откуда ты, молодость?»

« Я отовсюду!»

«Кем будешь ты миру?»

«Днем завтрашним буду».


«А где ты гнездишься?»

«На кручах Надежды».

«А кто тебе чужды?»

«Глупцы и невежды».


«А кто твои, молодость,

В жизни герои?»

«Всех стран вольнодумцы

Со времени Трои!»


«Чем в мире дороги

Твои знамениты?»

«Они не пологи,

Они не избиты».


«А где начинаются

Эти дороги?»

«А там, где отцов

Отпечатались ноги».


«Сравнима любовь твоя

С чем в настоящем?»

«Сравнима с огнем она

Вечно горящим».


«А ненависть с чем же?

Со днем уходящим?»

«Нет, схожа с огнем она

Вечно горящим».


«Какого ты, молодость,

Племени-рода?»

«Я кровная дочка

Родного народа!»


«А на каком говоришь

Языке ты?»

«На том, на котором

Отпеты наветы!


На том, на котором

Не высказать лести».

«Чем славен язык твой?»

«Основами чести!»


«А песня какая

С тобой неразлучна?»

«Где мужеству нежность

Бывает созвучна!»


«Зачем тебе это?»

«Чтоб пелось сердечно!»

«А молода будешь

Ты долго ли?»

«Вечно!»


КУДА ТЫ, МОЛОДОСТЬ?


«Молодость, куда ты?»

«Я вослед

За надеждой собственной иду!»

«Кто же ходит иначе?»

«Весь свет

Ходит у надежд на поводу!»


«Молодость,

за кем ты держишь путь?»

«За мечтою собственною вслед!»

«А мечту догнал ли кто-нибудь?»

«Может быть, догнал, а может, нет!»


«Молодость,

кто бог твой, назови?»

«У меня один лишь бог – Любовь!»

«Молодость,

не всем везет в любви!»

«Ей молюсь, и мне не прекословь!»


«Молодость,

ты вышла в долгий путь,

Может, ты не веришь, что дойдешь?»

«Верую!»

«В чем веры этой суть?»

«Посмотри назад – тогда поймешь!»


РАЗВЕ ТОТ МУЖЧИНА?


Кто бездумно и беспечно

Хохотать способен вечно, –

Разве тот мужчина?


Кто не гнулся под мечами,

Кто всю жизнь не знал печали, –

Разве тот мужчина?


Кто в заздравном даже слове

Умудрялся хмурить брови, –

Разве тот мужчина?


Кто смертельно не влюблялся,

Ни с одной не целовался, –

Разве тот мужчина?


Кто любую звал «голубкой»

И за каждой бегал юбкой, –

Разве тот мужчина?


Кто готов подать нам стремя

И предать нас в то же время, –

Разве тот мужчина?


Кто, к столу шагнув с порога,

Осушить не с силах рога, –

Разве тот мужчина?


Кто в местах, где многолюдно,

Пьет из рога беспробудно, –

Разве тот мужчина?


Кто, хоть век в дороге будет,

Дом отцовский позабудет, –

Разве тот мужчина?


Кто, исполненный усердья,

Судит нас без милосердья, –

Разве тот мужчина?


Кто даст слово, что булатно,

Но возьмет его обратно, –

Разве тот мужчина?


НЕ ВЕРЬТЕ ЛЕСТИ!


Не прикрывавший сердца амулетом,

Погиб герой перед лицом времен:

Не пулею убит он, не наветом,

А тонкой лестью медленно сражен.


Она, под стать лукавице гулящей,

Разыгрывала честность неспроста,

И становились для него все слаще

Ее в меду коварные уста.


Блаженно он сдавался им на милость,

И мнилось, что ни в чем не погрешим,

Но в миг единый все переменилось,

Когда открылась бездна перед ним.


Лесть, завершив излюбленное дело,

Змеею обернувшись, отползла,

И радостно на камне зашипела,

И каплей яда камень тот прожгла.


Не верьте лести!

В ней, по всем приметам,

Таится зло. И в мире столько раз

Ни пулею, ни славой, ни наветом,

А сладким ядом убивали нас.


И в жизни помнить следует об этом

Взмывающим к высоким рубежам, –

Не только космонавтам и поэтам,

Но также государственным мужам.


ГРЕХИ И КАРА


Скажи, почтеннейший из старцев,

Припомнив были давних дней,

Как за грехи в роду аварцев

Отцы карали сыновей?


«В мой век не делали поблажек.

Чтоб не дурил наследник впредь,

Когда проступок был нетяжек,

Отец вздымал над сыном плеть.


За больший грех, не скрыв укора,

Отец не плеть, а посох брал,

А чтобы смыть пятно позора,

Вздымал в отчаянье кинжал».


А ты что скажешь мне на это,

Старик, достигший средних вех?

«Удар по шее в наши лета

Был карою за малый грех.


Нарушил долг – карали плетью,

Терпи да помни, молодец!

А за позор,

клянусь мечетью,

Бил сына посохом отец».


А ты что скажешь мне, бывалый

Ровесник века?

«Что ж сказать?

В горах теперь проступок малый

Стараются не замечать.


Провинность большую – прощают:

Мол, все бывает. Не беда.

И в добродетель обращают

Грех превеликий иногда».


ПЕСНЯ СТАРИКА


Чей конь в горах заржал чуть свет,

Чей конь поводья рвет?

Ах, где ты, удаль прежних лет,

Коня бросавшая в намет?


Вновь зарядить бы пушку мне,

Сложить из посоха костер,

Ах, был я молод на войне,

Себя таким еще во сне

Я вижу до сих пор.


Чей в лунный час звучит напев

Там, где цветет хурма?

Ах, сколько раз аульских дев

Сводил я песнями с ума!


Услышать эхо песен тех

Еще теперь не мудрено.

Сверкают слезы, льется смех,

Иметь у девушек успех

Не каждому дано.


Когда бы старости года

С моих свалились плеч,

Любой из девушек тогда

Сумел бы сердце я зажечь.


Будь даже каменным оно,

А мне лишь четверть века будь,

Его зажег бы все равно

И прошептал: «Открыть окно

Ты в полночь не забудь!»


Кидался в пляс – кричали: «Вах!» –

И подносили рог.

Кем в мыслях был, тем был в словах,

Ведь честь я смолоду берег.


И там, где белые снега

Гремят в объятьях черных скал,

Я – чести преданный слуга –

Лицом к лицу встречал врага,

А в спину не стрелял.


Уходит день, приходит ночь,

И повернуть нельзя их вспять.

Когда бы мне, как юным, мочь,

Когда бы им, как старым, знать!


Закатным солнцем я согрет –

Седой поклонник молодых,

Еще не раз на склоне лет

Уберегу, подав совет,

Я от ошибок их.


В какие рвешься ты края,

Скакун, заржавший у ворот?

Ах, где ты, молодость моя,

Коня бросавшая в намет?


В ГОРОДЕ НАРА


Тутовник как будто бы дремлет,

Под ним не колеблется тень.

Я в городе Нара,

я в древней

Японской столице весь день.


Играют здесь первые роли

Буддийские храмы давно.

И право сохатым на воле

Бродить возле храмов дано.


Вот, словно земли не касаясь, –

Так легок и царственен шаг, –

Меня привечает красавец,

Оленьего стада вожак.


Короной ветвистою гордо

Тряхнул и вздохнул горячо.

И добрая, умная морда

Мне мягко легла на плечо.


А день, что пластинка, доверчен

Почти до последней черты.

Ах, зверь мой хороший!

Доверчив

И я от природы, как ты.


Живи осторожней,

не скрою:

Сильна еще дикая страсть,

Неймется кому-то порою

На нас поохотиться всласть.


Но мы вознеслись над врагами,

Трубя под небесным шатром,

Ты – листьев касаясь рогами,

Я – белой бумаги пером.


В ХИРОСИМЕ


На праздник в день двадцатилетних,

И белогуба и смугла,

Всё чуда

до минут последних

Больная девушка ждала.


О ней печальную я повесть

Услышав, содрогнулся сам.

Мне рассказал ее японец

По имени Хаяма-сан.


И временем неодолимы

Черты содеянного зла.

И входит в образ Хиросимы

Та девушка, что умерла.


Был худшим час ее рожденья,

Когда с заоблачных высот

Не бомбу – светопреставленье

На город сбросил самолет.


И мать с напевом колыбельным

В своем безумье роковом

Поила дочь

уже смертельным,

Грудным, сгоравшим молоком.


Ее напев, звучавший тонко,

Вдруг оборвался и утих.

Двадцатилетняя японка

Ушла, как тысячи других.


Исчез и Будда медногрудый

Над испарившимся шоссе.

И в городе, забытом Буддой,

Часы остановились все.


А тот, кто стал в подлунном мире

Несчастной девочки отцом,

От скорби сделал харакири

Пред императорским дворцом.


Японии кровинкой белой

Была рожденная на свет.

Судьба ей жить,

осиротелой,

До двадцати судила лет.


Как этих лет для жизни мало!

С недугом гибельным в крови

Она, страдая, не познала

Ни радости и ни любви.


Пилот, бомбивший Хиросиму,

Не то он спился, говорят,

Не то, с тех пор принявший схиму,

Все годы кается подряд.


В дома его родных и присных

Пускай все ночи досветла

Стучится девушки той призрак,

Что в Хиросиме умерла.


Ведь мир, где от войны устали,

Еще походит на живот,

Распоротый в немой печали

Близ императорских ворот.


ДАГЕСТАНУ


Имя смакую твое по слогам:

Выдохнул – «Даг»,

следом выдохнул – «стан».

Льну, Дагестан мой, к альпийским лугам,

Тропок касаясь твоих, как стремян.


Сходится клином на родине свет

Право, не знаю,

твои верный наиб,

Индия больше тебя или нет,

Неотразимей Париж иль Гуниб.


Даришь свою мне и старь ты и новь,

Реки, как барсов, вскормив на плечах.

Верстами люди не мерят любовь,

Все рождены мы с пристрастьем в очах.


Был тот чеканщик велик, как пророк,

Что отраженье твое среди дня

На колыбели и сабле насек

И на мятежной душе у меня.


Вновь о твоей размышляя судьбе,

Край, вознесенный к седым небесам,

Я забываю легко о себе,

Выше от этого делаясь сам.


Снег на вершинах и морс внизу,

Туры трубят по отвесным лесам.

Если себя пред тобой вознесу,

Меньше от этого сделаюсь сам.


Гулом ущелий меня позови,

Посвистом, что предназначен коню.

Вольный наиб несвободной любви –

Я пред тобою колени клоню.


ВСАДНИК, ПРИШПОРЬ СКАКУНА


Плач утихает, и слышится смех.

Конь под мальчишкой горяч.

Мчится быстрее наездников всех

Детство на палочке вскачь.


Молодость прыгает на скакуна,

Сбросит скакун – ничего:

Пыль отряхнув, удалая, она

Вновь заарканит его.


Старость грустит, натянув удила:

«Снег на бровях у меня,

Если, седая, я рухну с седла,

Мне не вскочить на коня...»


Давняя песня, извечная быль.

Солнце встает иль луна.

Если не сед, как дорожная пыль,

Всадник,

пришпорь скакуна!


Конь караковый за белым вослед

Мчится во все времена.

Если, как облако пыли, не сед, –

Всадник,

пришпорь скакуна!


* * *


Где стоят амфитеатром горы,

Пляшут волны под шальной мотив,

Словно акушинские танцоры,

Белые папахи заломив.


В сумерках опалового цвета,

От округлых берегов земли,

Снявшись с якорей, Весна и Лето

Отошли, как будто корабли.


Отошли, вдали исчезли вскоре,

Но во мне еще живет их след.

Понимаю я волненье моря,

Принимаю я сигналы бед.


Ах, смогу ли снова в час заветный

Увидать, тревогу утоля,

Как плывут из дали кругосветной

Два зеленых, добрых корабля?


Потемнели облачные хоры,

В барабаны грозно бьет залив.

Словно акушинские танцоры,

Пляшут волны, шапки заломив.


В ЗЕЛЕНОМ, ЖЕЛТОМ

И БАГРЯНОМ


Озера, как глаза оленьи,

В оправе каменных громад.

Вот три чинары в отдаленье

Над чашей озера стоят.


Они грустны и белокожи,

Как три застенчивых жены,

Но на купальщиц не похожи,

Хоть их тела обнажены.


И, словно шепчут нам с мольбою,

Что мы бросать со стороны

На них,

подвергшихся разбою,

Бесстыжих взглядов не должны.


Чинары голые в объятья

Хватает ветер, хохоча,

Их в клочья порванные платья

Вздымая около плеча.


На это север полномочья

Ему вручил в седой дали.

И желто-огненные клочья

На воду мглистую легли.


Но вы, чинары, не грустите,

Весна в положенный черед

Возьмет дождинок теплых нити,

Иглу лучистую возьмет.


Сошьет вам новые наряды,

Призвав умение свое,

И не потребует награды

За вдохновенное шитье.


Отдавший дань сердечным ранам,

Уйду я, но в последний час

В зеленом, желтом и багряном

Над вечностью увижу вас.


ВОСПОМИНАНИЯ


Не держит сердце у меня

На отболевшее равнения,

Ведь рана нынешнего дня

Больней вчерашнего ранения.


И так случается порой:

Пред светом нынешнего помысла

Тускнеет дум недавних рой

С несостоятельностью промысла.


Вдоль гор мы едем, вдоль равнин

И забываем днями длинными

Черты отхлынувших картин

Перед возникшими картинами.


Спешит забвения клинок

День прожитой отсечь от времени

И бросить в бешеный поток

Навстречу мчащегося времени.


Над прежней радостью топор

Жизнь вознесла без понимания.

И сложен из надежд костер,

И горек дым воспоминания.


Восток забрезжил.

Я скачу

Вновь над потоком в белой кипени,

Затем скачу, что я хочу

Мой новый день спасти от гибели.


Заря подобна алыче,

И я желаю быть замеченным,

С убитым барсом на плече

В аул родимый въехать вечером.


Пусть память о минувшем дне

Останется не в суесловии,

А шкурой барса на стене

Век целый дышит в изголовии.


* * *


Тень на снегу темнеет длинно.

«Что головою ты поник,

Пред красным угольем камина

Былое вспомнивший старик?


Молва людская не предвзята,

И слышал я вблизи могил,

Что был твой друг в беде когда-то,

Но друга ты не защитил.


Сегодня, белую, как совесть,

Разгладив бороду, старик,

Ты роковую вспомни повесть,

Паденья собственного миг».


«Я был тогда охвачен страхом,

За что на склоне лет, поверь,

Пред сыновьями и аллахом

Раскаиваюсь я теперь».


«Старик, ты дожил до заката,

И ценит исповедь аул.

Скажи,

а правда, что когда-то

В горах ты друга обманул?


С самим собой все чаще ссорясь,

Ответь, что чувствовать привык,

Когда ты белую, как совесть,

Вновь гладишь бороду, старик?»


«Встают минувшего виденья,

И чувствую меж сыновей

Мучительное угрызенье

Я грешной совести моей».


«Нет, ты не все, старик, поведал,

Толкуют даже вдалеке,

Что ты когда-то друга предал,

Поклявшись ложно на клинке.


И, о душе забеспокоясь,

Томишься думою какой,

Когда ты белую, как совесть,

Вновь гладишь бороду рукой?»


«Давно я черной думой маюсь,

Годов не поворотишь вспять.

И хоть не раз еще покаюсь,

Мне страшно будет умирать».


КОЛЫБЕЛЬНАЯ


Вахатута, хотута,

Сходит с черного хребта,

Венчан месяцем двурогим,

Бык из черного гурта.


Спи, сынок, еще ты мал,

Преградил тропу обвал,

Пробивать ушел дорогу

Твой отец за перевал.


Вахатута, хотута,

Гуще конского хвоста,

Над вершиной белоглавой

Тьма полночная густа.


Речку вспенили дожди,

Я прижму тебя к груди.

Под обвал попасть, сыночек,

Бог тебя не приведи!


Вахатута, хотута,

Совесть у отца чиста,

Но черны и слепы камни,

Что швыряет высота.


Спи, сынок, еще ты мал,

В день рождения кинжал

В колыбель твою положен,

Чтобы ты мужчиной стал.


ЛУЧШЕ НАС


Всего желанней нам на свете

В преддверье собственной зимы,

Чтоб нас вольготней жили дети,

Которых породили мы.


Не вполдуши живя,

а цельно,

Пусть смолоду, как мы подчас,

Они влюбляются смертельно,

Но мыслят мужественней нас.


Их сон ночной пусть будет слаще

Отцов предутреннего сна.

Пускай им дышится, как в чаще

Где вечно зелена сосна.


Но пусть не только глубже дышат,

А ко всему их бог храни,

Они возвышеннее пишут,

Чем мы писали в наши дни.


Адатом совестливость сделав,

Пред правдою не пряча глаз,

Пусть держатся ее пределов...

Ну, словом, будут лучше нас.


ЖЕНСКАЯ НОША


Сено несешь ты, согнувшись в дугу,

Падают под ноги капельки пота.

«Мама, позволь, я тебе помогу!»

«Это, сынок, не мужская работа».


В летние дни и в осенние дни,

В дни, когда ветер взметает порошу,

Вижу я женщин аульских

Они

Тащат на спинах извечную ношу.


«Сам я воды натаскаю с утра

Ведра подай и открой мне ворота!»

«Что ты, мой брат, – отвечает сестра, –

Это совсем не мужская работа».


Млечно повисла тропа в вышине,

Знойно дыханье полуденной сини.

«Дочку, жена, дай-ка на руки мне!»

«Что ты! К лицу ли такое мужчине?»


Там, где в сквозных облаках небосвод

Пал невесомо на темные скаты,

Муки любовной, житейских забот,

Женская ноша, всегда тяжела ты.


* * *


Стою под облаком высоко

И вижу, небом окружен:

Лик родника вблизи истока

Прозрачен и незамутнен.


Но отбежит родник немного,

Венчая каменный откос,

И замутит его дорога,

Взметая пыль из-под колес.


Вот так из колыбели света

Взлетают замыслы, чисты,

Но стоит им слукавить где-то,

Как потускнеют их черты.


Каким бы ветром ни подуло,

Но истина,

презрев обман,

Легко, как девушка аула,

Пусть обойдется без румян.


Пожизненно мое влеченье

К тебе в кругу лихих голов,

Первоначальное значенье

И чувств, и помыслов, и слов.


Хоть правды вкус порою солон,

Ее урезывать грешно.

Когда бурдюк вином не полон,

Скисает намертво оно.


ЕСЛИ В МИРЕ ТЫСЯЧА МУЖЧИН...


Если в мире тысяча мужчин

Снарядить к тебе готовы сватов,

Знай, что в этой тысяче мужчин

Нахожусь и я – Расул Гамзатов.


Если пленены тобой давно

Сто мужчин,

чья кровь несется с гулом,

Разглядеть меж них не мудрено

Горца, нареченного Расулом.


Если десять влюблены в тебя

Истинных мужей,

огня не спрятав,

Среди них, ликуя и скорбя,

Нахожусь и я – Расул Гамзатов.


Если без ума всего один

От тебя, не склонная к посулам,

Знай, что это – с облачных вершин

Горец, именуемый Расулом.


Если не влюблен в тебя никто

И грустней ты сумрачных закатов,

Значит, на базальтовом плато

Погребен в горах Расул Гамзатов.


О ЛЮБВИ


Опять пленен...

Был мальчиком когда-то,

Пришла любовь и, розу оброня,

Открыла тайну своего адата

И сразу взрослым сделала меня.


По гребням лет не в образе богини,

А женщиной из плоти и огня,

Она ко мне является поныне

И превращает в мальчика меня.


Застенчивость, бесстыдство в ней и трепет,

Вновь загораюсь я,

и оттого

Воображенье преклоненно лепит

Из женщины подлунной божество.


Любовь была опасностью чревата,

Как глупость командира, но не раз

Она являла мужество солдата,

Что безрассудный выполнил приказ.


Любовь всегда похожа на сраженье,

В котором мы, казалось бы, судьбой

Уже обречены на пораженье,

И вдруг – о, чудо! – выиграли бой!


Она всегда похожа на сраженье,

В которое уверовали,

но

Нежданно прибывает донесенье,

Что начисто проиграно оно.


И хоть любовь не сторонилась боли,

Она порою, ран не бередя,

Была сладка, как сон под буркой в поле

Во время колыбельного дождя.


Я возраста достиг границы средней,

И, ни на что не закрывая глаз,

Пишу стихи, как будто в миг последний,

И так влюбляюсь, словно в первый раз.


ДВЕ ШАЛИ


На память о чужих пределах

Однажды я, в канун весны,

Двум женщинам две шали белых

Привез из дальней стороны.


Обеих неисповедимый,

Как всех,

вертел житейский круг:

Одну покинул друг любимый,

К другой – вернулся милый друг.


И первая, в селенье горном

В тоске сходившая с ума,

Во цвет, что был, как полночь, черным,

Шаль перекрасила сама.


Другая женщина в ауле

От радости была пьяна,

И в красный цвет не потому ли

Шаль перекрасила она?


На лбах людских, как на скрижалях,

Записан знак судьбы земной.

И эти женщины в двух шалях

Всегда стоят передо мной.


В цвета надежды и тревоги,

Любви, печали, торжества

Не раз и дома и в дороге

Я перекрашивал слова.


* * *


«Скажи каким огнем был рад

Гореть ты в молодости, брат?»

«Любовью к женщине!»


«Каким, не избежав потерь,

Горишь огнем ты и теперь?»

«Любовью к женщине!»


«Каким, ответь, желаешь впредь

Огнем пожизненно гореть?»

«Любовью к женщине!»


«Чем дорожишь ты во сто крат

Превыше славы и наград?»

«Любовью женщины!»


«Кем был низвергнут, как поток,

И вознесен ты, как клинок?»

«Любовью женщины!»


«С кем вновь, как рок ни прекословь,

Разделишь не на срок любовь?»

«С любовью женщины!»


«А с чем, безумный человек,

Тогда окончится твой век?»

«С любовью женщины!»


КАЛЕНДАРЬ


Никчемны наши разговоры,

Дань отдана с лихвою им.

Давай опомнимся и взоры

На календарь мы обратим.


Кочевья птичьи не вчера ли

На юг тянулись,

но взгляни:

Уже из неоглядной дали

Домой торопятся они.


Казалось, дни не быстротечны

И жизнь медлительна, как встарь.

Давай не будем так беспечны

И бросим взгляд на календарь.


Не раз теряли мы без цели

Свиданий сладкие часы.

Нацеловаться не успели,

Как седы сделались усы.


Мы снова спорили и снова,

Забыв, что движутся года,

А друга навестить больного

Опаздывали иногда.


Пусть зелен лес, иль бел морозно,

Или желтеет, как янтарь,

Давай, пока еще не поздно,

Мы бросим взгляд на календарь!


ВМЕСТЕ И ОТДЕЛЬНО


В дни цветенья и в дни листопада

В мире, склонном к надеждам благим,

Мне отдельного счастья не надо,

Недоступного людям другим.


Мне не надо отдельного неба,

Чья заря подсветила росу,

Мне не надо отдельного хлеба

И отдельной охоты в лесу.


От других я ничем не отличный,

И не надо, коль слягу опять,

Мне отдельной палаты больничной

И лекарств, что другим не достать.


Там, где ходят стихи, как когда-то,

Наподобие чаш круговых,

Вы любите меня не предвзято,

Вы судите меня, как других.


И хочу, чтобы долю делили,

Как в бою мы, солдатам под стать.

Не в отдельной, а в братской могиле

Я готов после смерти лежать.


И двенадцатый час мой покуда

Не загасит меня, как свечу,

Безраздельно один,

мое чудо,

Целовать твои губы хочу!


ТРИ ЖЕНЩИНЫ


Три женщины в путь провожали меня.

Одна прислонилась к платану

И бросила вслед,

головы не клоня:

«Забудешь, я плакать не стану».


Вторая стояла близ отчих дверей,

Кувшин она полный держала.

И я услыхал:

«Возвращайся скорей!»

А третья, вздохнув, промолчала.


О первой забыл я за первой горой,

Белевшей под облаком алым.

И с легкой душою в пути о второй

Забыл за вторым перевалом.


Летал и кружил я по сотням дорог,

Подхлестывал время, как плетью,

Но все ж позабыть за горами не мог

Из трех, мной целованных, третью.


И первая, злая, на крыше ждала,

Когда я вернулся к вершинам.

И вышла вторая, добра и мила,

Навстречу мне с полным кувшином.


А третью,

хоть даже не стала встречать,

Забыть не сумею и впредь я.

И будет ночами мне сниться опять

Из трех, мной целованных, третья.


ПОД ЛУНОЮ


Не лучший я из тысячи других,

Но ты, когда-то встретившись со мною,

Вообразила, будто под луною

Из тысячи я лучше остальных.


Не худший я из тысячи, поверь,

Но ты моей ослеплена виною,

И потому из тысячи теперь

Кажусь тебе я худшим под луною.


* * *


Гроза на травы и гранит,

На ветви явора и тиса

Из тысячи небесных сит

Бросала щедро горсти риса.


И градины, белым-белы,

Из черных туч летели с ревом

В ущелья, будто бы в котлы,

И пар клубился, как над пловом.


И вновь незримая рука

На молнии, как на шампуры,

Нанизывала облака,

И рядом вздрагивали туры.


Грозы укачивает гул,

И я,

прервав свою дорогу,

Под черной буркою уснул,

Прижавшись к скальному отрогу.


Мне снилась женщина в слезах

И багровевшее сраженье.

И со слезами на глазах

Благословил я пробужденье.


Синел распахнутый простор,

Его венчал полет жар-птицы,

Которая на склонах гор

Весь плов склевала до крупицы.


* * *


Я вывихнул ногу и слышу упрек

Отца, что пришел на подмогу:

«Когда бы шагал по дороге, сынок,

Ты не искалечил бы ногу».


«Отец, иль кривых не осталось дорог,

Что многих людей загубили?»

«Затем чтобы выбрать прямую ты мог,

Глаза тебе дадены были».


«Избегнуть глаза не вольны миражей,

Я это познал, слава богу».

«Тогда попроси у премудрых мужей

Совета, чтоб выбрать дорогу».


«Отец, их советы всегда таковы,

Что нет в них согласности строгой».

«Тогда у своей расспроси головы,

Какой отправляться дорогой».


«От разных хабаров моя голова

Кружиться не раз начинала».

«В своей голове ты чужие слова

Обязан был взвесить сначала».


«Как сделать, отец, научи, помоги,

Не путал чтоб с вымыслом быль я?»

«Об этом спроси у распухшей ноги,

Чьи ты разорвал сухожилья».


ТРИ СЕСТРЫ


Тик-так, тик-так!

То в гору, то с горы,

Не ставя ничего себе в заслугу, –

Тик-так, тик-так, –

три кровные сестры

Неумолимо движется по кругу.


Тик-так, тик-так!

Меньшая из сестер,

Чей голосок беспечен так и звонок, –

Тик-так, тик-так, –

летит во весь опор –

Седых веков балованный ребенок.


Тик-так, тик-так!

А средняя сестра

Себе такой не позволяет скачки, –

Тик-так, тик-так, –

ведь зрелости пора

Предпочитает выдержку горячке.


Тик-так, тик-так!

Их старшая сестра

Идет по кругу медленней намного,

От люльки и до смертного одра

Нам о себе напоминая строго.


Тик-так, тик-так!

Как быстротечны дни!

Тик-так, тик-так!

Как мимолетны ночи!

Тик-так, тик-так!

Ход стрелок оцени:

Мелькнет «тик-так», и станет жизнь короче.


Миг упустил – и отбыл самолет,

Час упустил – и не окончил дела.

В любви промедлил – женщина не ждет,

Жил завтрашним, а жизнь вдруг пролетела.


Тик-так, тик-так!

Поторопись, не жди,

Ведь наверстать не сможешь ни минутки.

Тик-так, тик-так!

На стрелки погляди.

Пока «тик-так» звучит в твоей груди, –

С любой из них шутить опасно шутки.


ДУМЫ


Я, одолев раздумья горный путь,

К бессонным думам обращаюсь слезно:

«Устал я, думы!

Дайте отдохнуть.

Ночь на дворе, и вам роиться поздно.


Вы утром снова будете нужны,

Ну а сейчас – прощайте до восхода.

Уйдите, как кинжал ушел в ножны,

Когда вернулся воин из похода.


Чуть розоветь начнет в горах восток,

Вы явитесь ко мне без проволочки.

А на ночь отправляйтесь в уголок,

Куда снес люльку я подросшей дочки.


Висит в зените тонкая дуга,

Ваш пламень, думы, ночью мне не нужен.

Остыньте, словно угли очага,

Был на котором приготовлен ужин».


«Не умоляй! Мы над тобой вольны,

Сильнее нашей нет на свете власти…»

Уходят, как отверженные, сны,

И сердце разрывается на части.


ДЕРХАБ


От века в горах Дагестана,

Который в застолье не слаб,

Живет золотого чекана

Даргинское слово: «Дерхаб!»


Вместительней винного меха,

Всегда заключает оно

В себе пожеланье успеха

И все, за что пьется вино.


Дерхаб!

С добрым утром! А ну-ка!

Ты к солнцу шагни из дверей.

Стрелою из звонкого лука

Колечко пронзи поскорей!


Дерхаб!

По закону Кавказа

К возлюбленной сватов направь!

Дерхаб!

Да не будет отказа,

И сном вдруг покажется явь!


Дерхаб!

В честь рождения сына

Ты пулю всади в потолок.

Рождение дочки – причина,

Чтоб выбить из бочки пупок!


Был конным, а ныне ты пеший,

Дерхаб, неудаче назло

Ты голову грустно не вешай!

Дерхаб!

Еще прыгнешь в седло!


Дерхаб,

если встретил ты друга!

Дерхаб,

если встретил врага:

Я рядом – твой меч, и кольчуга,

И чести надежный слуга!


Дерхаб,

чтоб, не ведая страха,

Имели бы голову вы!

Дерхаб,

чтоб лихая папаха

Была у лихой головы!


Да минет нас год безотрадный,

Чтоб сердцем никто не озяб!

Дерхаб и лозе виноградной,

И хлебному полю – дерхаб!


Войны лишь бы не было в мире,

Верх зло не взяло бы.

Дерхаб!

А в спорах да будем мы шире

И не узколобы.

Дерхаб!


Всходите к заветным вершинам!

И, вольной поэзии раб,

Я выражу в слове едином

Вам добрые чувства:

«Дерхаб!»


СМЕРТЬ ТОПОЛЯ


Тополь был незыблем, как скала,

Был он гордостью родного края,

А теперь, как руки, вдоль ствола

Опустились ветки, увядая.


Было добрым дерево всегда,

Всем дарило тень свою, как милость.

Объясни же мне, что за беда

И с тобой, столетним, приключилась?


Распушив зеленый свой покров.

Ты стояло и шумело, словно

Ствол твой не сгибало сто ветров,

Сто метелей, сто громов и молний.


Ты не сникло под огнем врага,

Ты перед рекою устояло,

Хоть она, смывая берега,

С корнем вырвать ствол твой угрожала.


Даже в час, когда земля тряслась,

Не ломалось ты, хоть и скрипело.

Чья же воля, чья же злая власть

Крепкое твое согнула тело?


И, собрав остаток прежних сил,

Мне ответил тополь: «Я страдаю

Оттого, что грудь мне источил

Червь, которого я сам взрастил, –

Я, подобно людям, умираю!»


ДВЕ ДВЕРИ


В этом доме есть для всех людей

Две заветных двери: вход и выход.

Я вошел в одну из тех дверей,

За собой ее захлопнув тихо.


По обычаю моей земли,

Гостю чашу подают большую.

Мне такую чашу поднесли.

Пью и пью – напиться не могу я.


Как давно вошел я в этот дом!

Дали мне кумуз едва ль не с детства.

Столько лет играю я на нем

И пою, и не могу напеться.


Я живу уже который год,

Я спешу писать, любить и верить,

Потому что знаю наперед,

Что меня, как и других, не ждет

Ничего за той, второю дверью.


Но как раз туда лежит мой путь,

И почти у самого порога

Слышу я, как дверь скрипит чуть-чуть,

Приоткрытая уже немного.


А за дверью все темным-темно,

Но я знаю: было здесь от века,

Кроме двух дверей, еще окно –

Для мечты достаточно оно,

Слишком узкое для человека.


И к нему тянусь я, как назло,

И напрасно весь свой век недолгий

Тычусь я в оконное стекло,

Обрезаю руки об осколки.


Не достичь того, что не дано,

В доме нет других дверей, и, знаю,

Я в одну из них вошел давно,

И скрипит передо мной другая.


* * *


Оставьте одного меня, молю.

Устал я от дороги и от шума,

Я на траве, как бурку, расстелю

Свою заветную мечту и думу.


О люди, подойдите же ко мне,

Возьмите в путь, – я никогда не думал,

Что будет страшно так наедине

С моей мечтой, с моей заветной думой.


* * *


Жил певец в ущельях знаменитый,

Сочинил он и оставил нам

Песню, где он сравнивал джигита

С туром, что кочует по горам.


И с тех пор охотник, горец ловкий,

Песню эту пел средь отчих скал,

И свою послушную кремневку,

Видя тура, долу опускал.


И другой мой предок был поэтом,

Он сравнил любимую в стихах

С чудной птицей радужного цвета,

Что витает в синих облаках.


С той поры стрелок весь век свой долгий

Стих певучий говорил и пел,

И своей тяжелой гладкостволки,

Видя птицу, вскидывать не смел.


Почему ж святой обычай горцев

Так непочитаем и забыт?

И сегодня слово стихотворцев

Гибели ничьей не отвратит!


С чем должны сравнить мы в песнях лучших

Человека, чтоб спасти от зла?

Чтоб, как ни была бы неминуча,

Смерть людей невинных обошла?


Снова гром грохочет, даль дымится,

И поэта вопиющий глас

Не спасет ни тура, и ни птицу,

И,наверно, никого из нас.


СЛОМАННАЯ ВЕТКА


Словно старый человек согбенный,

Мерзнет на земле, уткнувшись в грязь,

Растеряв былой наряд зеленый,

Ветвь, что от ствола оторвалась.


И, забыв ее добро и милость,

Птица без печали и забот,

Будто ничего и не случилось,

На соседнем дереве поет.


Некому, на ветку глядя эту,

Думать о превратностях судьбы.

Как всегда, кричат кукушки где-то,

Дети в лес приходят по грибы.


Только я, с кем всякое бывало,

Опустившись на один из пней,

Что-то загрустил, и то, пожалуй,

О себе скорее, чем о ней.


ЖУРАВЛИ


Мне кажется порою, что солдаты,

С кровавых не пришедшие полей,

Не в землю нашу полегли когда-то,

А превратились в белых журавлей.


Они до сей поры с времен тех дальних

Летят и подают нам голоса.

Не потому ль так часто и печально

Мы замолкаем, глядя в небеса?


Сегодня предвечернею порою

Я вижу, как в тумане журавли

Летят своим определенным строем,

Как по земле людьми они брели.


Они летят, свершают путь свои длинный

И выкликают чьи-то имена.

Не потому ли с кличем журавлинным

От века речь аварская сходна?


Летит, летит по небу клин усталый –

Мои друзья былые и родня.

И в их строю есть промежуток малый –

Быть может, это место для меня!


Настанет день, и с журавлиной стаей

Я полечу в такой же сизой мгле,

На языке аварском окликая

Всех вас, кого оставил на земле.


* * *


Когда я в странствиях бываю дальних

И вижу разные края земли,

Я думаю тревожно и печально,

Что люди по ошибке в мир пришли.


Рожденные, чтоб жить с людьми родными,

Они туда влетели наугад,

Где никому неведомо их имя,

Где никому из них никто не рад,


Где в одиночку все поют и страждут,

Где не видать друг друга, как в дыму,

Где молится и жалуется каждый

На языке, понятном лишь ему.


Но часто мной владеет убежденье,

Что люди в этот мир, влетев стремглав,

Попали вовсе не по заблужденью,

А заблудились, в этот мир попав.


В клубке путей, в сплетении событий,

Они блуждают, их сбивают с ног.

Они кричат, но крика: «Помогите!» –

Не слышно тем, кто им помочь бы мог.


Ужели нет у нас в душе таланта,

Чтобы понять тревожный чей-то зов?

Ужели нет на свете эсперанто

Для слов любви и просто добрых слов?


Растут дома там, где был лед от века,

Там, где была пустыня, ныне – сад.

Остался лишь характер человека

Таким, как сто веков тому назад!


* * *


Как люблю я приезжать домой,

Но, в кругу семьи пожив немного,

Начинаю клясть я жребий свой,

И опять влечет меня дорога!


От домашних тягот и забот

Я бегу, но вскоре днем и ночью

Снова грусть-тоска меня сосет,

И зовет мой дом и край мой отчий!


Я гляжу в вагонное окно,

Долго жду у касс аэродрома.

Счастья я ищу! Но где оно,

Если не в дороге и не дома?


Побывавший всюду и везде,

Я похож на пожилую птицу,

Что тоскует о родном гнезде,

Из далеких стран к нему стремится.


Я, как тур, которого влечет

С гор своих, и он спешит без цели

На простор, неведомый доселе,

Где его уже охотник ждет.


* * *


И мне, наверное, как многим,

Печально каждый раз, когда

Я вижу арбы на дороге,

На горизонте – поезда!


Мне кажется, что за горою

Какой-то разорвался круг,

Расстался, может, брат с сестрою,

Сын с матерью иль с другом друг.


Расходится река с рекою,

Текут в два разных рукава.

Расходится гора с горою,

И мы с тобой, сойдясь едва.


Но жизнь не так мрачна в итоге,

И хочется мне петь, когда

Я вижу арбы на дороге,

На горизонте – поезда.


Я верю: чудо совершится,

Разомкнутый сомкнется круг,

Сын с матерью соединится,

С сестрою брат и с другом друг.


Мне кажется: сойдутся вскоре

Все разлученные судьбой,

Потоки и притоки в море

Сольются, словно мы с тобой!


* * *


Одной тебе молился каждый день я,

Но ты ко мне являлась, как к врагу,

Твое спокойствие, мое ли нетерпенье

Виной тому – понять я не могу.


Кто виноват, что много раз пытался

С тобою добрым быть и не сумел,

Недобрым быть с тобой сто раз хотел и клялся,

Но быть с тобой недобрым не умел!


Из дома твоего, что по соседству,

Бежал и знал, что нет пути назад.

Но приходил домой и, не успев раздеться,

Спешил к тебе. Кто в этом виноват?


Кто виноват, что всё мы проглядели,

Не в силах отличить добро от зла?

Я звал тебя с горы, а ты была в ущелье,

Я вниз летел – ты на горе была.


Мы как вагончики фуникулера:

Когда ползу я вниз, ползешь ты ввысь.

Ты под гору спешишь, я поднимаюсь в гору.

И дольше, чем на миг, нам не сойтись!


* * *


Сперва тебя я другом называл,

Но был ты лишь лжецом себялюбивым,

Потом, что ты мне враг, я полагал,

Ты оказался подлецом трусливым.


Ну что ж, не плачу я, судьбу кляня,

С тобой не знаясь нынче, как бывало.

На свете, слава богу, у меня

И без твоей вражды врагов немало!


* * *


Я несу к тебе упреков лед,

Я как дождь, что за горой идет:

Поначалу снегом он бывает,

Но, покуда падает с высот,

До земли не долетая, тает.


Я иду, как шел уже сто раз,

Думаю свою излить я душу,

Но немею: слезы, что сейчас

Так легко с твоих стекают глаз,

Не тебя – меня слепят и душат.


Я бегу к тебе и впопыхах

Что-то важное сказать пытаюсь,

Но напрасно все: в твоих глазах,

Как в больших искусственных морях,

Молча я тону и задыхаюсь.


Я лишаюсь сил, и лишь тогда

Ты мне круг спасательный бросаешь.

И опять беда мне не беда.

Снова жду я твоего суда,

Ты по-царски жизнь мне возвращаешь.


* * *


Три раза падал и ломал я ноги.

Сперва ненастье подвело меня,

Потом – ухабы на моей дороге,

А в третий раз – горячий нрав коня.


Сперва был дождь и град, а после иней,

Потом был путь размыт, как на беду,

Потом, бог весть уж по какой причине,

Ты не пришла, а я все жду и жду!


И так всю жизнь надеюсь, жду напрасно,

И вот теперь, уже на склоне лет,

Дорога хороша, и небо ясно,

И конь мой смирен, а тебя все нет.


А ЧТО ПОТОМ?


«Скажи, чудак, мечтаешь ты о чем?»

«Красавицу хочу обнять я тонкую!»

«Бери красавицу, а что потом?»

«Потом хочу сыграть я свадьбу звонкую!»

«Но свадьба сыграна, построен дом.

А что потом?»

«Хочу детишек вырастить!»

«Детишки вырастут, а что потом?»

«Потом я счастья им хочу и милости!»

«Вот счастья свет твой озаряет кров,

Ну а потом, какой ты хочешь малости?»

«Невест сыночкам, дочкам – женихов!

Внучат и внучек – утешенья старости».

«Ну все сбылось, и внуков полон дом,

А что потом?»

«Наверное, разлука,

Но если вечно думать: «Что потом?» –

У нас не будет ни детей, ни внуков!»


* * *


Как при тебе, отец, хитросплетенья

Покрыли мир и зло вершит свой путь,

Берет неправда землю в окруженье,

Несправедливость не дает вздохнуть!


Зачем весь век свой, с подлостью сражаясь,

Искал ты сокровенные слова?

Она ко мне приходит, похваляясь:

«Нет твоего отца, а я жива!»


Она, как в дни былые, многолица

И, каждый раз избрав лицо одно,

Бесцеремонно к людям в дверь стучится,

Закроют дверь – она глядит в окно!


Орленка порождает лишь орлица,

Лишь ворон может ворона родить.

Скажи, отец, не лучше ли смириться,

В борьбе неравной руки опустить?


И слышится мне голос в отдаленье:

«Ты рук своих не опускай, сынок,

В борьбе нельзя бояться пораженья.

Орел, родить я ворона не мог!»


ЕСТЬ ГЛАЗА У ЦВЕТОВ


С целым миром спорить я готов,

Я готов поклясться головою

В том, что есть глаза у всех цветов

И они глядят на нас с тобою.


Помню, как-то я, в былые дни,

Рвал цветы для милой на поляне,

И глядели на меня они,

Как бы говоря: «Она обманет».


Я напрасно ждал, и звал я зря,

Бросил я цветы, они лежали,

Как бы глядя вдаль и говоря:

«Не виновны мы в твоей печали!»


В час раздумий наших и тревог,

В горький час беды и неудачи,

Видел я: цветы, как люди, плачут

И росу роняют на песок.


Мы уходим, и в прощальный час,

Провожая из родного края,

Разные цветы глядят на нас,

Нам вослед головками кивая.


Осенью, когда сады грустны,

Листья на ветвях желты и падки,

Вспоминая дни своей весны,

Глядя вдаль, цветы грустят на грядке.


Кто не верит, всех зову я в сад,

Видите: моргая еле-еле,

На людей доверчиво глядят

Все цветы, как дети в колыбели.


В душу нам глядят цветы земли

Добрым взглядом всех, кто с нами рядом,

Или же потусторонним взглядом

Тех друзей, что навсегда ушли.


УРОКИ ЖИЗНИ


Мне преподал отец вначале

Уроки жизни, а потом

Их мне сородичи давали

И в одиночку и гуртом.


И не оставил без урока

Враг, походивший на змею,

Когда вкруг пальца он жестоко

Обвел доверчивость мою,


Но указал отец дорогу

И наказал не забывать,

Что в мире много, слава богу,

Людей светильникам под стать.


Поздней, когда у перевала

Я в бездну не слетел едва,

Мне путь-дорогу указала

Ушибленная голова.


Как надо петь, меня сначала

Учила мать, когда она

Ночами колыбель качала

И льнула к облаку луна.


И петь учила чистым тоном

Струна чунгура, что в тоске

Однажды лопнула со звоном,

Меня ударив по щеке.


* * *


Желаний сто носил я и лелеял,

Но их мне все труднее исполнять.

Дорога с каждым часом тяжелее,

И с каждым часом непосильней кладь.


Но я осуществил желанья чьи-то,

И с плеч того, кто выбился из сил,

Когда был молод, снял хурджин набитый

И на свое плечо переложил.


Теперь я сдал, мне трет поклажа спину.

Путь на вершину для меня тяжел.

Бери мои нелегкие хурджины,

Иди туда, куда я не дошел.


* * *


Не надо мне лекарств и докторов,

И вы, чьи матери покуда живы,

Не тратьте на меня сердечных слов,

Казаться будет мне: они фальшивы.


Я не виню вас, не питаю зла,

Но мне участье ваше не поможет:

Покуда мать моя жива была,

Я сострадать был не способен тоже.


Чем тех жалеть, кого уж нет в живых,

Чем плакать соучастливо со мною,

Щадите лучше матерей своих,

От собственных невзгод, от бед чужих

Оберегайте их любой ценою.


Я вас прошу: и ныне и всегда

Вы матерей своих жалейте милых.

Не то, поверьте мне, вас ждет беда, –

Себя вы не простите до могилы.


А я вдруг задыхаюсь среди дня,

Вдруг просыпаюсь с криком среди ночи.

Мне чудится, что мать зовет меня.

Мне кажется, я слышу крик: «Сыночек!»


Вы, приходящие ко мне сейчас,

Велик ли прок от ваших взглядов слезных,

Своих живых – я заклинаю вас –

Жалейте матерей, пока не поздно.


ПОМОГИТЕ!


Где-то маленький ребенок болен.

Плачет мать. Эй, люди, поскорей

Вы лекарство отыщите, что ли,

Приведите мудрых лекарей!


Руки к миру женщина простерла,

Ну а мир не то чтобы суров –

У него своих забот по горло,

Чтоб услышать чей-то тихий зов.


Люди, неужели вам не страшно!

Поспешите, отвратите зло,

Чтоб глухое равнодушье ваше

Вам на совесть камнем не легло!


Горец к небу простирает руки,

Но никто его не слышит стон.

«Где вы, сыновья мои и внуки?» –

Еле слышно спрашивает он.


Старый горец – плох, он тяжко дышит.

Кто сейчас помочь ему придет?

Дети – в городах, они не слышат,

И у внуков полон рот забот!


Страждет мир, что нами обитаем,

Стонет он, он подает нам знак.

Но молчим мы, время упускаем,

Словно ничего не замечаем,

Мы дрова бросаем в свой очаг.


Неужели, жизни не жалея,

Мир мы предадим, и отдадим,

И погубим леностью своею,

И навеки канем вместе с ним?


ПРОСТИ


И без вины готов я повиниться

За то, что жизнь людская так пестра,

За то, что слезы на твоих ресницах

Блестят сейчас, как на моих вчера.


Мы по полям то скачем, то елозим,

Жизнь так непостоянна, и прости

За то, что конь тебя ударил оземь,

Как сбросил мой меня на полпути.


Часы, твердя, что день прошедший прожит,

Бьют на твоей и на моей стене,

И боль моя тебя кольнет, быть может,

И боль твоя доставит горе мне.


Есть губы, не целованные сроду,

Глаза, вовек не видевшие свет,

Но губ, что не дряхлеют год от году,

И глаз, не знавших слез, на свете нет.


Мы лето молим о дожде и громе,

Мы дождь клянем осеннею порой,

И могут нынче быть поминки в доме,

Где был вчера, быть может, пир горой!


Мы вдаль идем, и путь людей неровен,

Бывает край у всякого пути,

И хоть я, может, в этом не виновен,

Прости меня, прошу тебя, прости!


* * *


«Погоди, проезжий, конь твой в мыле,

В Чох сверни, дорога обождет.

Пенится буза у нас в бутыли,

И хинкал доварится вот-вот!»


«Вааллах, чохинцы, знаю – святы

Ваш напиток пенный и хинкал,

Но еще сегодня до заката

Я домой вернуться обещал!»


«Гость случайный – это дар господний.

Путник, к нам в Гуниб сверни с пути –

Свадьба звонкая у нас сегодня,

Не обидь невесту, погости!»


«Вай, гунибцы, будут пусть богаты

Муж с женою до скончанья дней,

Но домой вернуться до заката

Обещал я матери своей».


«Мудрый путник, твой совет нам нужен,

Далеки больницы и врачи, –

Горе нам – сосед наш занедужил.

Если можешь, горе облегчи!


Пусть не лекарь ты, но добрым словом

Засвети над ним надежды свет!»

«Расседлайте скакуна гнедого,

Проводите; где он, ваш сосед?»


ЧАС, КОТОРОГО НАМ НЕ ХВАТАЕТ


Говорят, пророку Мухаммеду

На земле дарован был такой

Час один, когда с ним вел беседу

Бог всезнающий и всеблагой.


Я хочу не мало и не много.

Пусть и нам такой даруют час,

Чтоб вести беседу хоть не с богом,

Но с людьми, ушедшими от нас.


Я хочу, чтоб в час такой спокойно

В нашем старом доме у огня

Примостился б мой отец покойный,

Опасаясь испугать меня.


Чтобы мать пришла, поцеловала.

Как я много мог бы ей сказать,

Прежде чем, поправив одеяло,

Скрылась бы во тьме она опять!


Но такого часа нам не будет,

Сколько бы ни ждали, все равно.

Слишком суетливые мы люди.

Все приземлено и учтено.


И все время не того мы ищем.

Только свой умеем слышать глас.

А насколько стали бы мы чище,

Будь у нас такой заветный час!


* * *


Сегодня ночью было мне виденье.

Мне сон приснился: будто наконец

Такое я сложил стихотворенье,

Что встал из гроба старый мои отец!


Мою он слушал песню, словно чудо,

И после песню сам запел свою.

И вдалеке над нами тень Махмуда

Мелькнула вдруг у бездны на краю.


И сам Махмуд спел песню в этот вечер,

Во дни былые стекшую с пера.

И встали из могил его предтечи,

Чтоб слушать эту песню до утра.


Мой юный друг, мой продолжатель милый,

Когда умру я – твой земляк Расул,

Сложи стихи, чтоб встал я из могилы

И, успокоенный, опять уснул.


* * *


Чабан, прошедший через дождь и снег,

Трясет папаху, возвратясь с дороги.

Я, как папаху, прожитой свой век

Отряхиваю на родном пороге.


Отряхиваю, и с прожитых лет,

Как с горской шапки, побывавшей в тучах,

Слетает снег былых невзгод и бед

И дождевые капли слез горючих.


Слетают листья и травинки гор,

Все, что недавно пожелтила осень,

И зелени былой поблекший сор –

Следы моих давно прошедших весен.


Мне повидать немало довелось,

И я, бывало, шел напропалую,

Но время оглядеться и на гвоздь

Повесить, как папаху, жизнь былую.


И впереди какой бы ни был путь,

Я рад, что есть аул, любимый с детства,

Где можно жизнь, как шапку, отряхнуть,

С дороги отдохнуть и оглядеться.


СЫНУ МОИХ ДРУЗЕЙ


Я шлю тебе горячий мой привет,

Тебе, кто весит пять кило пока,

Хочу я, чтоб в канун отцовских лет

В пять килограмм была твоя рука.


Привет тебе свой посылаю я,

Ты, несмышленыш, сверточек тепла.

Хочу я, чтоб, мужая, мысль твоя

Все тайны мира открывать могла.


Я свой привет тебе передаю,

Мальчишка-плакса, весь в росинках слез.

Хочу я, чтоб тебе за жизнь твою

Ни разу плакать, друг, не довелось.


Приветствую тебя сегодня я,

Красивый, новый, чистый человек!

Хочу, чтоб эта чистота твоя

Осталась в сердце у тебя навек.


Хочу, чтоб мир царил в твоем краю,

Чтоб стал мужчиной ты, не ведал слез,

Хочу, чтоб кровь веселую твою

Тебе пролить, мой мальчик, не пришлось.


ГАБИБ


Незабвенному

Эффенди Капиеву


Я вижу твой чуб, и морщинок изгиб,

И взор, от небес и от воздуха пьяный,

Как рано, как рано ушел ты, Габиб, –

Любимая песнь моего Дагестана!


Прости нас, но памятник, вечный, как стих,

Еще на твоей не воздвигнут могиле,

И песню, достойную песен твоих,

Друзья о тебе до сих пор не сложили.


Но верь нам, мы любим тебя горячо,

Хоть песнь о тебе над полями не реет,

Та песня, не ставшая словом еще,

Живет в нашем сердце, мужает и зреет.


ПАМЯТИ СЕМЕНА ГУДЗЕНКО


В поэмах и сказках мы ищем героев,

Из песен мы их имена узнаем,

И лишь потому, что он рядом с тобою,

Героя не видим мы в друге своем.


Порою мы многого не замечаем,

У нас притупляется сердце и глаз.

И другу мы песни свои посвящаем,

Когда он не слышит ни песен, ни нас.


На зов мой ни слова. На зов мой ни звука...

С могильных цветов опадает пыльца.

Ужели нужна лишь такая разлука,

Чтоб друга, поняв, оценить до конца!


В простреленном ватнике, бритоголовый,

Мой друг и ровесник, пришел он ко мне.

И веяло жизнью от каждого слова

Стихов его первых, рожденных в огне.


Бродили мы с ним по Москве до рассвета

И после валились, усталые, с ног.

Он в гости в аул наш приехать на лето

Дал слово, да слова сдержать уж не смог.


Я путаюсь вновь в переулках Арбата,

Где с ним мы когда-то бродили не раз.

Мне слышится голос его глуховатый,

Как будто он рядом шагает сейчас.


РАЗДУМЬЕ


С сухих ветвей, охваченных огнем,

Как искры, листья рвет осенний холод,

И календарь худеет с каждым днем,

Как человек, узнавший долгий голод.


Я толпы гор оставил позади,

Я видел травы севера и юга,

Печаль и радость нес в своей груди,

Знал ненависть врага и нежность друга,


А вот вопроса все не разрешу:

Какую плоть я прячу под рубахой?

Какую душу я в себе ношу

И голову какую под папахой?..


Как мне найти единственный ответ:

Кто я такой?

Зачем пришел на свет?

Земля моя, любимая навек,

Ответь мне ты:

Какой я человек?

Не тень ли я, ползущая ползком,

Не след ли, заметаемый песком?

Не лист ли я, летящий в сентябре?

Не камень ли замшелый во дворе?

Не дождь ли я, заладивший с утра,

Тогда, когда нужна была жара?

Иль долгий зной в немыслимую сушь,

Когда желтеют в жажде ветки груш?

Я – ранний снег иль поздняя весна,

Бесплодных скал пустая крутизна

Иль бесполезный, пустозвонный ветер?..

А вдруг я – не отрада, не беда,

И от меня ни пользы, ни вреда?

А вдруг я вовсе зря живу на свете?..


Расулом

Мой отец меня нарек,

Что по-арабски представитель значит...

Чей представитель я?..

С каких дорог

И для чего мой путь по свету начат?


Давным-давно средь горной тишины

Худой мальчишка рос под этой кожей.

Запруды строил, закатав штаны,

И криком эхо гулкое тревожил,

На улицах Цада пугал собак,

Ловил в пшенице жаворонков малых,

Курил сухое сено, как табак,

И голубей гонял в пустынных скалах.

Вертлявую юлу хлестал кнутом,

Надоедая матери порядком,

И, если гости приезжали в дом,

Он подстригал коням хвосты украдкой…


Я без улыбки вспомнить не могу,

Как мама по ногам меня стегала,

Когда я слишком близко к очагу,

Грозя кастрюлям, подбегал, бывало.


Когда же после будней тишины

Вовсю шумел базарный день в ауле,

Я целился камнями в кувшины,

Что к нам балкарец привозил на муле.


Был маленьким тогда, веселым я,

По крышам прыгал легче воробья,

И над людскими страхами смеялся,

И... лишь ночного кладбища боялся.


Упрямым был, как маленький осел,

И не любил в грехах своих виниться,

С босой ватагой я знакомство вел,

Играл в копейки, верил в небылицы...


...Не здесь ли начиналась жизнь моя?

Не эти ль дни ее истоком были?..

Рассветов первых не припомню я:

Сияло солнце или тучи плыли?..


...Осенний запах горьких горных трав!..

Ну а потом – кто был под этой кожей?..

Я вижу, как, насилу утром встав,

Лениво книжки запихнув в рукав,

Шел в школу мальчик,

На меня похожий.


А дальше, дальше?..

Вот он, этот день:

Волнуясь, я стою на плоской крыше

И, шапку лихо сдвинув набекрень,

Стихи читаю армии мальчишек.


Стихи, стихи! Я душу в вас вложил,

Я вас судил всех прочих судей строже!..

Свою я песню первую сложил

Средь голых скал, на бычьей шкуре лежа.


Огромный мир сверкал передо мной,

Зеленый, красный, голубой и рыжий,

То застывал под снежной пеленой,

То падал абрикосами на крыши.


Глотал я дни...

Чем больше их глотал,

Тем больше тосковал об их утрате.

Я рос, и чем быстрее вырастал,

Тем больше горя довелось узнать мне.


Я помню – раскололись небеса,

И поле хлеба стало полем брани,

Пожар над белым светом занялся,

Дымилась кровь земли в горячей ране...


Потом – июньский день в Махачкале

Душил меня безвыходной тоскою,

А карандаш отцовский на столе

Застыл над неостывшею строкою...


Шли годы.

Мчался дней жужжащий рой

В обычной смене радостей и бедствий.

Осталось за цадинскою горой

Под звон пандура пляшущее детство.


Острей я видел мир в разгаре дня,

Но он мне нес горчайшую утрату,

Когда жестоко обманул меня

Мой старый друг, кому я верил свято.


И вот двухцветной стала голова, –

Стучат года в неутомимом ритме,

Но каждый новый день, взойдя едва,

«Еще ты только мальчик!» –

Говорит мне.


«Еще ты только мальчик!» – говорят

Мне звезды, что за окнами горят.


Так кто же я?

Орел или птенец?

Муж иль ребенок?

Зрячий иль слепец?..


Сменялись дни...

И каждый новый нес

Открытия, потери и сомненья.

Пройти мне земли разные пришлось,

Распутывать дорог переплетенья.


Чем дальше шел я, тем сильней в пути

Меня вопросов толпы осаждали,

Чем больше я хотел ответ найти,

Тем меньше строк в душе они рождали...


Я на страницу чистую гляжу,

Ищу ответа – и не нахожу...

Прошу тебя, скажи мне, мой народ,

Кто я такой?

Поэт иль рифмоплет?


Скажи, народ мой, правды не тая,

В моих стихах жива ль душа твоя?

И гордость горцев мудрых и простых

Проникла ль в существо живое их?


И смог ли я прибавить на веку

К твоим твореньям хоть одну строку?

Иль вспаханное поле я пашу?

Иль на снегу каракули пишу?

Седлаю ли, слепой, средь бела дня

Оседланного без меня коня?

Иль на глазах у дремлющих вершин

Лью воду в переполненный кувшин?..


На свете очень много песен есть,

Певцов же можешь ты по пальцам счесть!

Скажи, народ мой, я – твой кровный сын?

Отцовских не позорю ли седин?

Не зря ли имя выбрал мне отец –

Так чей я представитель наконец?!


Скажи мне, честно ль я тебе служу

Или слежу, куда подует ветер?

Не под чужую ли зурну пляшу?

Достойно ли живу на этом свете?


Родной народ, по совести ответь:

Работник твой я или лежебока?!

Что суждено мне – тлеть или гореть?

По смерти жить или пропасть до срока?


Кто я такой? И для чего рожден?

Большим иль малым сердцем награжден?

Зачем оно стучится под рубахой

И голова седеет под папахой?


Не все понятно мне в моей судьбе,

О мой народ, и добрый и суровый, –

Одно я знаю твердо – что тебе

Я не солгал ни помыслом, ни словом!


Так научи же, научи меня.

Как мне идти дорогой жизни длинной,

Дай мне частицу твоего огня,

Чтоб смог я стать отца достойным сыном!


Уходят дни...

Но, хоть я взрослым стал,

Себя ребенком чувствую порою,

Как мальчик, я неопытен и мал

И без тебя беспомощен, не скрою.


Народ, в беде мне руку протяни,

А коль зазнаюсь, надери мне уши,

Коль вкривь пойду, окликни и верни

И пристыди, коль стану бить баклуши.

Не в меру заспешу – верни назад

И подгони – коль на пути отстану...

Ты – это все, чем в мире я богат,

Шагать с тобою в ногу не устану.


Сейчас в окне моем встает рассвет –

Проснулись люди, мир бессмертьем дышит.

И я хочу, как в пору детских лет,

Узнать травинки каждой вкус и цвет,

Биенье сердца каждого услышать.


Земля прекрасна, и широк мой путь,

И я мечтаю, как о высшем счастье,

Чтоб был и я, земля, хоть чем-нибудь

К великой красоте твоей причастен!


Чтоб без стыда сказал народ родной:

«Расул, мой сын,

Ты представитель мой!»


СТИХИ О ГОРАХ


Слыхал я, у шаха персидского были

Певцы, что его до небес возносили,

Писали о том, как он пышно живет,

И как он глотает, и как он жует.

У гор, что стоят в белоснежных папахах,

Певцов еще больше, чем было у шаха;

Их больше, читатель (тебе на беду),

Чем птиц, распевающих утром в саду.

И если б собрать воедино чернила,

Которыми столько расписано было

Тенистых ущелий, скалистых высот

И прочих ни с чем не сравнимых красот,

То горы б взмолились: «Помилуй, аллах!

Мы тонем, мы тонем в чернильных волнах!»

И если бы взять нам в библиотеке

Стихи об Эльбрусе, стихи о Казбеке

И стопкой сложить их – то спорить берусь я:

Гора эта будет не меньше Эльбруса...

Но жаль, что и ныне выводятся трели,

Которые очень давно устарели,

Что старые песни слышны до сих пор

Во славу давно изменившихся гор.

Поэты, твердящие старое снова,

Похожи на мальчиков в шапках отцовых.

Поет о прекрасных вершинах Кавказа

И тот, кто Кавказа не видел ни разу,

И тот, кто видал лишь из окон вагона

Мелькавшие, лесом покрытые склоны.

«Ах, горы высокие, снежные горы!

Как вы хороши! Ах, увижу ль вас скоро?»

И очень досадно порою бывает,

Что эти восторги в печать попадают.

И ловкий художник на переплете

Рисует орла, что взмывает в полете;

Под ним помещает лохматые тучи,

А тучи кладет он на горные кручи;

А ниже (чтоб стала картина ясна)

Он в бурку решает одеть чабана.

А в городе шумном стоят на витринах

Нарядные книги о горных вершинах.

И стройные девушки после занятий

На эти творенья стипендию тратят

И вечером поздним те книги листают,

И вслед за поэтом они повторяют:

«Ах, горы высокие, снежные горы!

Как вы хороши! Ах, увижу ль вас скоро?»

Художник, – прости, что не знаю, как звать, –

Коль станешь ты книгу мою оформлять,

Каракулей кислых на ней не черти,

Ведь тучам просторнее в небе идти.

Ты горцев рисуй из колхозных бригад,

Что твердые, гордые горы дробят,

Рабочих, ведущих сквозь злые отроги

К далеким ущельям большие дороги.

Художник, на книге моей нарисуй

Отважных людей, обуздавших Койсу.

Еще потрудись поместить садовода,

Что в диких ущельях меняет природу.

Прославь комсомольцев, ребят из села,

Поставивших флаг на вершину Седла.

Потом, попрошу, нарисуй непременно

Красивую русскую девушку Лену

С тяжелой косою вокруг головы, –

Она прилетела в аул из Москвы,

Чтоб в школе цадинских ребят обучать,

Ну, разве мы можем о ней умолчать?!

Товарищ художник, оставь же в покое

И тучи,

и кручи,

и коз над рекою,

Рисуй же сегодня на книге моей

Новаторов-горцев, бесстрашных людей.

Тогда и читатель,

и автор,

и горы:

«Большое спасибо!» – воскликнули б хором.

А если не хочешь – тогда уж прости!

Выходит – расходятся наши пути:

Не гни над пустыми картинами спину,

Оставь наши горы – спускайся в долину!


ПЕСНЯ ЧАБАНА


Дом родной мой – выси гор.

Он дороже мне всего.

Неба синего простор –

Крыша дома моего.


Цвет моей папахи схож

С черной ночью без огня.

В сердце черной не найдешь

Даже точки у меня.


Пью из чистого ручья,

Что мороза холодней.

И ценю на свете я

С чистой совестью людей...


Где ты, свет влюбленных глаз,

Зорька радостного дня?

Не скучаешь ли сейчас

Ты в ауле без меня?


Ты окошко раствори

И с улыбкой, в тишине,

На вершины посмотри

И подумай обо мне.


На заоблачном лугу

Должен я нести дозор

И в долину не могу

До зимы спускаться с гор.


Мне послушен бег коня.

Внемлют песням соловьи.

И лишь слушаться меня

Не хотят глаза мои.


Так и тянутся к тебе,

Поминутно смотрят вниз.

Стройной ланью по тропе

На вершину поднимись.


Здесь увидишь наяву

Ты рожденье светлых рек.

Близко к небу я живу,

Но земной я человек.


Над горами до утра

Небо в звездах золотых,

И под буркой у костра

Хватит места для двоих.


ПО ГОРНЫМ ДОРОГАМ


Песня


Застыли вершины в молчании строгом,

Ручей устремился к ручью.

По горным дорогам, по горным дорогам

Веду я машину свою.


Накинул товарищ мой бурку на плечи

И скачет на быстром коне.

Ему просигналить спешу я при встрече,

И путь уступает он мне.


Храню я путевку в косматой папахе,

А сердце давно потерял...

Живет моя милая в горном Хунзахе,

Живет среди неба и скал.


Спешил я однажды вернуться на базу,

Да вдруг заблудился в горах,

И так получилось, что въехал я сразу

В аул под названьем Хунзах.


Зачем я себя понапрасну тревожу,

Лишившись покоя и сна?

Моя дорогая на крепость похожа –

Совсем неприступна она.


Не хочет со мною кататься в машине,

Спешит проявить свою власть,

Да все намекает, что девушек ныне

В горах запрещается красть.


По белому свету, по белому свету

Я езжу в туман и грозу,

И слово даю вам, что девушку эту

Я вскоре, друзья, увезу.


Сама она сядет со мною в кабину,

Прижмется щекою к плечу,

И с ней на седую, крутую вершину

Я соколом быстрым влечу.


Туда, где сверкают на небе высоком

Созвездья в орлином краю,

По горным дорогам, по горным дорогам

Спешите на свадьбу мою.


ПОДНЯВ АВАРСКИЙ РОГ


Сойдем с коней!..

Сверкает у дороги

Ручей,

За нами – снежных гор стена...

Пусть отразится в нашем полном роге

Подковой золотистою луна.


За руку выпьем – ту, что рог подъемлет,

За губы, обожженные вином,

За небо над землей, за нашу землю,

Прекрасную в безмолвии ночном.

За нас двоих: пусть в жизни с нами будет

Все точно так, как мы с тобой хотим!

Еще налей, пусть к милым сердцу людям

Придет все то, чего желаем им.

Пусть в третий раз вина зажжется пламя –

Сегодня мы командуем судьбой:

Пускай свершится с нашими врагами

Все то, что мы им ниспошлем с тобой!


И – на коней! Хлестнем три раза плетью,

Скалистые оставим берега...

Мы утро, друг, на перевале встретим,

Жалея тех, кто, век прожив на свете,

Не заслужил ни друга, ни врага.


ЗАСТОЛЬНАЯ


Шумел ли праздник молодой и пылкий,

Входил ли гость, знакомый издавна, –

Нетронутыми были три бутылки

Густого дагестанского вина.

Мы первую открыли в день веселый,

Когда ко мне пришла ты как жена.

Мы показали потолку и полу,

Что рюмки осушили мы до дна.


Клянусь тебе, вторую мы откроем,

Когда, мой друг, подаришь мне Али.

В честь сына мы счастливый пир устроим,

Чтоб все подруги и друзья пришли.

Пусть мальчуган растет. Пусть ходит в школу.

Пусть будет жизнь его чиста, ясна, –

Давай покажем потолку и полу,

Что рюмки осушили мы до дна.


Бутылку третью долго сохраняя,

Немало весен вместе проживем.

Мы оба поседеем, дорогая,

А сын-разбойник станет женихом.

Как некогда со мною, в день веселый

С ним рядом сядет юная жена,

И мы покажем потолку и полу,

Что рюмки осушили мы до дна.


ИЗ ПЬЕСЫ «МАХМУД»


ПЕСНЯ


Мне б не видеть тебя! Разве мало я видывал зла?

Мне б тебя не любить! Разве мало я видывал бед?

Только за ночь одну столько горя ты мне принесла,

Сколько враг бы не смог причинить и за тысячу лет!


Я зажмурил глаза, ослепленный твоей красотой,

Я раскрыл их на миг и увидел, что нету тебя.

Я о счастье запел, опьяненный твоей красотой,

Огляделся и сник: я увидел, что нету тебя.


Я уснул, и во сне ты пришла, дорогая моя,

Я проснулся в бреду и увидел, что нету тебя,

Разлучил ли нас кто, проползла ли меж нами змея?

В опустевшем саду я увидел, что нету тебя.


В сакле тесной и темной, как прежде, четыре стены,

В поле вянут цветы, я гляжу и не вижу тебя,

Почему ты ушла? Нет на мне пред тобою вины.

Где же ты? Где же ты? Я кричу и не слышу тебя.


Мне б тебя не встречать! Разве мало я видывал зла?

Мне б тебя не любить! Разве мало я видывал бед?

Только за ночь, мой друг, столько горя ты мне принесла,

Сколько враг бы не смог причинить мне за тысячу лет.


ПЕСНЯ ГОРЯНКИ


Был родной мой отец не похож на отца,

Я не знаю, в чем крылась причина.

Бил он маму мою, упрекал без конца,

Что меня родила, а не сына.


Не похож был на брата и брат мой родной,

Был мой брат и красивым и смелым,

Да беда, не сказал он и слова со мной,

И на слезы мои не глядел он.


Только муж у меня был на мужа похож:

Он жену не считал человеком,

Он меня не жалел и не ставил ни в грош,

Попрекал и водой и чуреком.


Был мой черствый чурек не похож на чурек,

И о лучшем не смела мечтать я.

И одно лишь я платье носила весь век,

Не похожее вовсе на платье.


Не для песен и слов дал уста мне аллах –

И дышать-то старалась я тише, –

Дал глаза, чтоб сверкала слеза на глазах,

Уши дал, чтоб проклятья мне слышать.


Не рождайте, горянки, на свет дочерей,

Не дарите их долею тяжкой!

А появится дочь, пусть умрет поскорей,

Чтобы меньше страдать ей, бедняжке.


ВТОРАЯ ПЕСНЯ ГОРЯНКИ


Не плачь, голубка, где же горя нет?

Такой обычай в нашем крае горном:

Кто на руку тебе надел браслет,

Тому рука должна служить покорно.


Не плачь, голубка, жаль мне слез твоих,

Но так уж повелось на белом свете:

Невесте в уши серьги вдел жених –

Его словам пусть внемлют уши эти.


Не плачь, голубка, слезы береги,

Не мне ломать обычай наш старинный:

Где сват тебе наденет башмаки,

На том дворе должна месить ты глину.


Не плачь, голубка, наш таков удел,

Сама я плачу, доченьку жалею:

Кто ожерелье на тебя надел,

Тот и руками обвивает шею.


Не плачь, голубка, тяжело и мне,

Так повелось, и я здесь не повинна!

Кто шаль тебе завяжет на спине,

Тот, рассердясь, и хлещет эту спину.


ПЕСНЯ СТАРИКА


Мальчишка хочет быть джигитом смелым,

И мне быстрей хотелось подрасти,

Но к нам не торопясь приходит зрелость,

А молодость спешит от нас уйти.


Она ушла, а вместе с нею сила,

Явилась старость, немощна и зла.

Взамен коня она клюку вручила,

Взамен кинжала мне пандур дала.


Что ж, буду петь я, струн касаясь чутких,

Промолодость, окончившую путь,

Спою, и возвратится на минутку

Та молодость, которой не вернуть.


Пусть многого я разглядеть не в силах,

Но я еще живу, и видно мне

На небе солнце, травы на могилах

И молодость, что скачет на коне.


С начала жизнь прожить бы мне хотелось,

Но стар я стал и нет назад пути.

К мальчишкам не спеша приходит зрелость,

А молодость спешит от нас уйти.


Любовь и гнев мне жизнь дала в награду,

Я все уже дороги исходил.

Я мудр. Я знаю все, что делать надо,

Да слаб я стал, на дело нету сил.


ВТОРАЯ ПЕСНЯ СТАРИКА


Глаза мои ослабли, свет их гаснет.

Что было ярко, все теперь темно,

Но молодость свою я вижу ясно,

Я вижу то, что позади давно.


С кувшинами пройдут горянки мимо,

Я вспоминаю молодость свою.

Затянет парень песню о любимой,

Я вспоминаю молодость свою.


Услышу плеск потока, щебет птичий,

Я вспоминаю молодость свою.

Придет ловец, сгибаясь под добычей,

Я вспоминаю молодость свою.


Гул свадьбы уловлю я чутким слухом,

Я вспоминаю молодость свою.

Осушат ковш бузы единым духом,

Я вспоминаю молодость свою.


Подскачет горец к маленькому сыну,

Я вспоминаю молодость свою.

Пловец с утеса бросится в пучину,

Я вспоминаю молодость свою.


Увижу друга – старого ашуга,

Я вспоминаю молодость свою.

Увижу камень на могиле друга,

Я вспоминаю молодость свою.


Горянка обливается слезами:

Сынок ее погиб в чужом краю,

Грохочет бой за дальними горами,

Я вспоминаю молодость свою.


Мне кажется, скачу я наудачу,

Гоню коня, глотаю дым в бою...

Не смейтесь надо мной, и так я плачу, –

Я вспоминаю молодость свою.


АВАРСКАЯ КОЙСУ


Койсу дорогая, каменья дробя,

За кем ты бежишь, не жалеючи сил?

Не вор ли лукавый ограбил тебя,

Не гость ли ушел и что-то забыл?


Куда ты стремишься? Пути далеки.

Что гонит тебя? Что в низину зовет?

Зачем ты все речки и все ручейки

Уносишь с собой с белогрудых высот?


Люблю я стоять на крутом берегу

В ущелье, где твой начинается бег.

Твой голос глухой отличить я могу

В звучании хора из тысячи рек.


Высоки преграды. Весь путь твой – борьба.

Теснят тебя скалы со всех сторон,

В истоке ты скована и слаба,

Твой жалобный рокот походит на стон.


Но крепнет твой голос (в нем сила, не гнев),

Ты смело вступаешь со скалами в спор,

И, песню свободы и счастья запев,

Выносишь ты воды свои на простор.


И я одного не пойму до сих пор,

Повадки и сущность твою разгадав:

Взяла ль ты характер у жителей гор,

Иль жители гор переняли твой нрав?


КАСПИЙ


Скажи, родимый Каспий, на каком

Из сорока наречий Дагестана

Ты говоришь?

Язык звучит твой странно,

Он непонятен мне, хоть и знаком.


Он мне напоминает гул, который

Я на базарах слышал до сих пор,

Когда звучат все языки, все сорок,

Единым языком народов гор.


Я прихожу твои услышать речи,

Постичь твои повадки человечьи.

Ты покачнешься вдруг – едва-едва,

То зашуршишь, как на лугу трава,

То вдруг, как птичья стая, защебечешь.


То стонешь, как на кладбище отец,

Прощаясь с сыном, со своей надеждой,

То утихаешь, как больной мудрец,

Осмеянный удачливым невеждой.


Мне кажется, что сердце у меня

Напоминает чем-то это море:

В веселый час оно поет, звеня,

И глухо бьется в час большого горя.


И, зная это сходство, может быть,

Ему я доверяю тайны свято,

И без его воды солоноватой,

Как без воды, я не могу прожить.


НА ДОРОГЕ


Однажды в горах всадник встретился мне:

Он важно и гордо сидел на коне...

В зубах – папироса, за поясом – плеть,

На пеших он даже не хочет смотреть!

А сзади плетется по кручам пешком

Усталая женщина мелким шажком.

Она, задыхаясь, ребенка несет,

Как слезы, с лица ее капает пот.

Я вспомнил: из Чоха и он и она,

С базара торопятся муж и жена...

Смотрю, от стыда и от гнева горю –

Четвертый десяток идет Октябрю!..

Так долго стоял я и вслед им глядел, –

Как много еще недоделанных дел

Тебе предстоит, мой бичующий стих,

Чтоб нам не краснеть за джигитов своих!


* * *


Я снова к тебе тороплюсь, дорогая,

Считаю часы, машиниста ругая,

Как медленно тащится скорый состав!

Как жаль, что не мчится он, птицею став,

Как жаль, что не мчится он ветра быстрее,

Что вдаль не стремится он мыслью моею!..

Щеку подперев, я сижу у окна,

Ругаю дорогу за то, что длинна.

Вот солнце восходит, вот солнце садится,

Вот полдень, вот полночь в окошко глядится.

А дома с тобой я не видел, бывало,

Как солнце садилось, как солнце вставало...

Уж сердце давно у тебя на пороге,

Лишь сам я трясусь по железной дороге,

А звезд миллионы горят, не сгорая,

К тебе провожают меня, дорогая.

Больших городов полыхают огни,

Дорогу к тебе освещают они.

И синие тучи в окне проплывают:

«А как там она без меня поживает?»

И солнечный луч проскользнет вдоль окна,

В глаза мне заглянет: «А как там она?»

И я говорю, расстоянья кляня:

«А как в самом деле, ты ждешь ли меня?»


* * *


Снег и снег – покуда хватит взора,

Резкий ветер борется со мной.

Снег ложится на сады и горы

Бесконечной белой пеленой.

Хмурый день, но дня милее нету,

Хоть метель и кружится, трубя:

Ведь когда-то в день декабрьский этот

Мать в ауле родила тебя.


* * *


Закрыто наглухо твое окно.

Смотрю, под ним трава растет давно,

Трава длиннее, чем моя рука,

И зеленее, чем Койсу-река.

«Открой окно!» – я вдруг проговорил,

Но мне никто окна не отворил.

Трава густеет под твоим окном –

Как быстро миновали день за днем!

Траве расти я раньше не давал.

Я утром, в полдень, в полночь здесь бывал,

Топтал песок я, не жалея ног,

Здесь виден был лишь след моих сапог.


* * *


Вот я вернулся с дороги

И встретил твой ясный взгляд.

Как будто вижу впервые,

Как эти глаза горят!

Вот я вернулся с дороги,

В милый наш дом вхожу...

И, словно впервые в жизни,

Руки твои держу.

И кажется мне, впервые

Я слышу твой тихий смех,

И в сотый раз понимаю,

Насколько ты лучше всех!

И в сотый раз повторяю,

Как счастливы мы с тобой,

Что вместе прожить не месяц –

Всю жизнь нам дано судьбой,

Что вместе встречать нам весны,

Рвать на полях цветы,

Что я не спешил родиться

И не опоздала ты.


КОСЫ


Других таких, наверно, больше нет,

Они бровям, глазам твоим под цвет,

Их тонкой ниткой разделил пробор,

Чтоб вниз бежали, как потоки с гор.

На стул садишься – и у самых ног

Коснется пола темный их поток.

А если на ночь расплетешь потом,

Всю комнату укроешь, как ковром.

Но знаю я, с теченьем быстрых лет

Меняют волосы свой прежний цвет.

О, если б уберечь я только мог

Тебя, дружок, от горя и тревог,

Чтоб сохранить на много-много лет

Тяжелых кос твоих полночный цвет.


* * *


Всей душой хочу я счастья для подруг твоих!

Вот бы замуж поскорее, что ли, выдать их!

Сколько с ними ты проводишь золотых часов,

Так бы взял и двери дома запер на засов!

Сколько раз от стенки к стенке я ходил с тоской,

Ждал, чтоб совесть в них проснулась, чтоб ушли домой,

На часы смотрел, но стрелки замедляли бег...

И сидят недолго гости, – кажется, что век.

Я таких неугомонных раньше не видал:

День болтают – не устанут, я за них устал.

Если мы вдвоем решили вечер провести,

Хоть одна твоя подруга, но должна зайти!

Так поэт, стихи задумав, трудится чуть свет,

Но придет болтун-бездельник, и пропал поэт...

И сейчас я жду, что кто-то постучится вдруг.

Вот бы взять и выдать замуж всех твоих подруг!


* * *


Есть у меня в селе старик сосед.

Однажды мы сидели над рекою,

И я спросил: «Скажи, до скольких лет

Любовь не оставляет нас в покое?»

Старик ответил, что не знает он,

Хоть он и сединою убелен,

Чтоб я спросил у старшего об этом...

И до сих пор я не нашел ответа.


Пускай я буду старым и седым –

Любовь моя вовек не постареет,

Своим дыханьем, вечно молодым,

Теплом своим тебя она согреет.

И если спросит кто – до скольких лет

Горит любви животворящий свет?

Я так же, как и старый мой сосед,

Отвечу всем: не ведаю, простите,

Кого-нибудь постарше расспросите...


* * *


Я шел один по улице вчера,

Я говорил, что уезжать пора,

А если уезжать – то навсегда,

Чтоб никогда не приезжать сюда.

Твердил, что ты, конечно, не права,

Ругал тебя за все твои слова

И повторял: другую я найду,

Такой-сякой назло и на беду.

То замедлял я шаг, то шел быстрей –

И очутился у твоих дверей.


* * *


Несерьезны наши ссоры –

Подтвердит тебе любой, –

Если даже хмурить брови

Не умеем мы с тобой,

Если мы причину ссоры

Забываем через час

И не можем скрыть привета

Улыбающихся глаз.

Верно, то любовь большая,

Не боясь пролить слезу,

Ветерок едва заметный

Принимает за грозу,

Или хочется порою

Без особого труда

От любви сердцам влюбленным

Отдышаться иногда.


* * *


В маленькой рамке на белой стене

Ты уже год улыбаешься мне.

И в одинокой квартире моей

Мне от улыбки твоей веселей.

Только мне мало улыбки дразнящей,

Мне не хватает тебя настоящей.

Ну-ка, скажи мне, по совести, честно:

В рамке тебе неужели не тесно?

Не надоело ль тебе, дорогая,

Видеть, как я без тебя пропадаю?

Выйди ко мне, улыбнись наяву.

Я покажу тебе нашу Москву,

Улицы, парки, театры, мосты...

Но, как всегда, улыбаешься ты.


Девушки есть, словно карточка эта:

Год не услышишь ни слова привета.

Может, и ты равнодушная тоже?..

Нет! Ты совсем на портрет не похожа!


* * *


Если б каждая дума моя о тебе

Стать могла стихотворной строкой,

Я уверен, что книги большой о любви

Ты второй не сыскала б такой.

Но пока эта книга мала и тонка,

Ведь над ней я не часто сижу,

Потому что мне жалко стихам отдавать

Те часы, что с тобой провожу.


ТВОИ ГЛАЗА


Я видел разными твои глаза:

Когда затишье в них, когда гроза,

Когда они светлы, как летний день,

Когда они темны, как ночи тень,

Когда они, как горные озера,

Из-под бровей глядят прозрачным взором.

Я видел их, когда им что-то снится,

Когда их прячут длинные ресницы,

Смеющимися видел их, бывало,

Печальными, глядящими устало...

Склонившимися над моей строкой...

Они забрали ясность и покой

Моих невозмутимых раньше глаз, –

А я, чудак, пою их в сотый раз.


* * *


Спокойно прохожие мимо шагают.

Их, видно, твоя не волнует краса.

И зрячие люди слепцами бывают, –

О, если б я мог одолжить им глаза!


* * *


Был я недавно в ауле родном,

В дом твой зашел, побыл в доме моем.

Гнезда пусты, в наших окнах темно –

Мы, как птенцы, улетели давно...

Наши дома расположены рядом –

Садик мой с вашим сплетается садом,

Можно измерить простыми шагами

Все расстояние между домами...

Только мой путь до тебя был тяжел,

Через долины и горы он шел,

Горя и счастья видал я немало,

Всякое, милая, в жизни бывало.

Сколько столиц мне пришлось обойти,

Чтобы в ауле соседку найти!

Трудно досталась ты мне, дорогая,

Но уж зато, как беречь тебя, – знаю.


* * *


Я был уже большим в тот год,

Когда ты родилась:

Я знал в ауле каждый сад

И бегал в первый класс.

И если мама занята

Твоя порой была,

То за тобою присмотреть

Меня она звала.

И хоть за это от нее

Подарки получал,

Но помню, до смерти тогда

У люльки я скучал...


Промчались годы, и опять

В ауле я родном.

Какие косы у тебя!

Как быстро мы растем!

И я, как в детстве, снова жду,

Что мать ко мне войдет

И за тобою присмотреть,

Как прежде, позовет.

Я сам сейчас бы преподнес

Подарок ей любой...

Я жду – пусть лишь откроет дверь, –

О, как бы хорошо теперь

Смотрел я за тобой!


* * *


В журнале о тебе стихов не приняли опять:

Сказал редактор, что народ не станет их читать.

Но, между прочим, тех стихов не возвратили мне:

Сказал редактор, что возьмет их почитать жене.


* * *


Мы ссорились дождливым днем,

Мрачнели наши лица:

«Нет, мы друг друга не поймем!

Нет, нам не сговориться!..»

И, подавляя стук сердец,

С тобой клялись мы оба,

Что это наконец конец,

Что мы враги до гроба.

Под дождь, летящий с высоты,

Не оглянуться силясь,

Направо я, налево ты

Ушли и не простились.

Пошел, руки тебе не дав,

Я к дому своему...

Не важно, прав или не прав –

Конец, конец всему!..

Вошел я с этим словом в дом

И запер дверь на ключ.

Дождь барабанил за окном,

Темнели крылья туч.

Вдруг вспомнил я, что ты идешь

С открытой головою,

Что ты, конечно, без калош,

Что нет плаща с тобою!

И, плащ схватив, я в тот же миг

Под дождевые всхлипы

Сквозь дождь помчался напрямик

Спасать тебя от гриппа.


* * *


Твои взгляд с усмешкой не люблю –

не нужно так смотреть,

Как будто для тебя нет тайн,

нет и не будет впредь.

Как будто знаешь наперед

ты все мои мечты,

Как будто сердце навсегда

взяла в ладони ты.

Как будто, где я ни бреду,

куда я ни стремлюсь,

Мой каждый день, мой каждый шаг

ты знаешь наизусть.

Как будто ты стихи мои,

что лишь задумал я,

Уже давным-давно прочла,

зевоты не тая.

Как будто нечего тебе

теперь мне рассказать,

Как будто все, что ждет меня,

ты можешь угадать.

Ох, до чего я не люблю

усмешку этих глаз!

Послушай новые стихи –

я кончил их сейчас.


* * *


Ловчий голову клонит понуро,

Грусть охотничью как не понять,

Если сам златорогого тура

До сих пор не сумел я поймать.


Человеческих чувств не сокроешь,

И себя все надеждою льщу,

Что однажды заветных сокровищ

Я волшебный сундук отыщу.


Там, где тропы кружить не устали,

Все пытаюсь найти я родник,

Чтобы сердцем к нему, как устами,

Вы припали хотя бы на миг.


И ложатся слова на бумагу,

Я над ней, как над люлькой, дышу.

Сладкой каторге давший присягу,

Снова мучаюсь, снова пишу.


ГОРЦАМ, ПЕРЕСЕЛЯЮЩИМСЯ С ГОР


Горцы, вы с новой свыкаясь судьбою,

Переходя на равнинный простор,

Горство свое захватите с собою,

Мужество, дружество, запахи гор.


Перед дорогою, на перепутье,

Перебирая нехитрый свой груз,

Говор ущелий в горах не забудьте,

Горскую песню, двухструнный кумуз!


Не оставляйте своих колыбелей,

Старых, в которых баюкали вас,

Седел тугих, на которых сидели

Ваши отцы, объезжая Кавказ.


Земли щедрее на низменном месте,

Больше там света, тепла и красот...

Чистой вершины отваги и чести

Не покидайте, спускаясь с высот.


Вы, уходящие в край, напоенный

Солнечным светом, водой голубой,

Бедность забудьте на каменных склонах.

Честность ее заберите с собой!


Вы, оставляя родные нагорья,

Не переймите изменчивость рек.

Реки бегут и теряются в море, –

Сущность свою сохраните навек!


Горцы, покинув родные жилища,

Горскую честь захватите с собой –

Или навечно останетесь нищи,

Даже одаренные судьбой.


Горцы, в каких бы лучах вы ни грелись,

Горскую стать сохранить вы должны,

Как сохраняют особую прелесть

Лани, что в горном краю рождены.


Горцы, кувшины возьмите с собою –

Вы издалека в них воду несли,

С отчих могил захватите с собою

Камня осколок, щепотку земли!


Горцы, внизу вам судьба улыбнется.

Встретит вас слава на новом пути.

Горцы, храните достоинство горцев,

Чтобы и славу достойно нести!


ПРОКЛЯТИЕ


Проклятье бурдюку дырявому,

В котором не хранят вино,

Проклятие кинжалу ржавому

И ржавым ножнам заодно.


Проклятие стиху холодному,

Негреющему башлыку,

Проклятье вертелу свободному,

Нежарящемуся шашлыку!


Проклятье тем, кто и понятия

Иметь о чести не привык,

Проклятие, мое проклятие

Унизившим родной язык.


Тому проклятье, в ком прозрения

Не знала совесть на веку.

Пусть примет тот мое презрение,

Кто дверь не отпер кунаку.


Будь проклято в любом обличии

Мне ненавистное вранье.

Забывшим горские обычаи

Презренье горское мое!


Будь проклят, кто на древе замысла

Боится света, как сова,

И тот, кто клятвенные запросто

Бросает на ветер слова.


В кавказца, как бы он ни каялся,

Проклятьем выстрелю в упор,

Когда бы он начальству кланялся,

А не вершинам отчих гор.


Будь проклят, кто забыл о матери

Иль в дом отца принес позор.

Будь проклят тот, кто невнимателен

К печали собственных сестер.


Проклятье лбу, тупому, медному,

И тем, кто лести варит мед,

Проклятие юнцу надменному,

Что перед старцем не встает.


Проклятье трусу в дни обычные,

Проклятье дважды – на войне.

Вам, алчные, вам, безразличные,

Проклятье с трусом наравне.


Мне все народы очень нравятся.

И трижды будет проклят тот,

Кто вздумает,

кто попытается

Чернить какой-нибудь народ.


Да будет проклят друг,

которого

Не дозовешься в час беды!

И проклят голос петь готового

В любом кругу на все лады!


* * *


Не прибегая к притчам,

В горы пришла весна,

Соломинку в клюве птичьем,

Ликуя, несет она.


Играет потоком грозным,

Расплавившая снега.

И бык, раздувая ноздри,

В землю вонзил рога.


Глаза заливает охра,

Но голову к облакам

Вновь поднял он,

и присохла

Парная земля к рогам.


И внучкою, может статься,

Со старцем сидит весна,

И гладит бороду старца

Теплой рукой она.


Веснушчатая, полощет

Белье в голубом ручье

И льет серебро полночи

У дерева на плече.


Сделалась первой свахой,

И нежно звучат слова,

И кружится под папахой

Влюбленного голова.


Весна, поклоняясь грозам,

Над лермонтовскою тропой

Подкрасила губы козам

Молоденькою травой.


Пахотой увлеченная,

Полем идет, вольна,

И справа ложится черная,

Лоснящаяся волна.


И радуюсь не во сне я,

И, солнце прижав к груди,

В горах говорю весне я:

«Надежда моя, входи!


Входи ко мне в трелях птичьих,

В мокрой траве лугов,

Входи на кончиках бычьих,

Черненных землей, рогов».


* * *


Зеленеют поля и полянки,

Блещут зеленью долы и луг,

Словно их постирали горянки,

А потом расстелили вокруг.


Зеленеют поля и полянки,

Ну а мы все седеем, мой друг.


Заалела заря, заалела,

Стало облако розовым вдруг.

И на головы бычьи умело

Брошен пурпур из огненных рук.


Заалела заря, заалела,

Ну а мы все седеем, мой друг.


Голубеют сквозные просторы,

Синей бездны заоблачный круг,

Синий сумрак, окутавший горы,

Колокольчика синего звук.


Голубеют сквозные просторы,

Ну а мы все седеем, мой друг.


Молодеют поля и долины...

Не лукавь, ну какой в этом прок,

И не лги, будто пух тополиный,

А не снег на виски наши лег.


Мы с тобой не поля, а вершины,

Что белы даже в летний денек.


ВРЕМЯ


Время скалы покрыло морщинами,

Ранит горы, летя как поток,

Расправляется даже с мужчинами,

Их сгибая в положенный срок.


Это время – травою зеленою

Опушило заоблачный луг.

Это время – слезинкой соленою

По щеке проползло моей вдруг.


На цовкринца смотрю:

не сорвется ли?

По канату идти тяжело.

Мне с цовкринскими канатоходцами

Время сходство давно придало.


Это время – хвостами не лисьими

Заметает следы наших ног,

Но опять над опавшими листьями

Лес весеннее пламя зажег.


Бьют часы на стене и за стенкою.

Радость,

к сердцу людскому причаль

И дружи с часовою ты стрелкою,

Пусть с секундною дружит печаль.


* * *


А. Райкину


...И на дыбы скакун не поднимался,

Не грыз от нетерпения удил,

Он только белозубо улыбался

И голову тяжелую клонил.


Почти земли его касалась грива,

Гнедая,

походила на огонь.

Вначале мне подумалось:

вот диво,

Как человек, смеется этот конь.


Подобное кого не озадачит.

Решил взглянуть поближе на коня.

И вижу:

не смеется конь, а плачет,

По-человечьи голову клоня.


Глаза продолговаты, словно листья,

И две слезы туманятся внутри...

Когда смеюсь,

ты, милый мой, приблизься

И повнимательнее посмотри.


МОЙ ВОЗРАСТ


Как в детстве я завидовал джигитам!

Они скакали, к седлам прикипев,

А ночью пели у окон закрытых,

Лишая сна аульских королев.


Казались мне важнее всех событий

Их скачки, походившие на бой.

Мальчишка, умолял я: «Погодите!»

Кричал: «Возьмите и меня с собой!»


Клубилась пыль лихим парням вдогонку,

Беспомощный, в своей большой беде

Казался я обиженным орленком,

До вечера оставленным в гнезде.


Как часто, глядя вдаль из-под ладони,

Джигитов ждал я до заката дня.

Мелькали месяцы, скакали кони,

Пыль сединой ложилась на меня.


Коней седлают новые джигиты;

А я, отяжелевший и седой,

Опять кричу вдогонку: «Погодите!»

Прошу: «Возьмите и меня с собой!»


Не ждут они и, дернув повод крепко,

Вдаль улетают, не простясь со мной,

И остаюсь я на песке, как щепка,

Покинутая легкою волной.


Мне говорят: «Тебе ль скакать по склонам,

Тебе ль ходить нехоженой тропой?

Почтенный, сединою убеленный,

Грей кости у огня и песни пой!»


О молодость, ужель была ты гостьей,

И я, чудак, твой проворонил час?

У очага пора ли греть мне кости,

Ужели мой огонь уже погас?


Нет, я не стал бесчувственным и черствым,

Пусть мне рукою не согнуть подков,

Я запою, и королевам горским

Не дам уснуть до третьих петухов.


Не все из смертных старятся, поверьте.

Коль человек поэт, то у него

Меж датами рождения и смерти

Нет, кроме молодости, ничего.


Всем сущим поколениям ровесник,

Поняв давно, что годы – не беда,

Я буду юн, пока слагаю песни,

Забыв про возраст раз и навсегда.


* * *


Мне ль тебе, Дагестан мой былинный,

Не молиться,

Тебя ль не любить,

Мне ль в станице твоей журавлиной

Отколовшейся птицею быть?


Дагестан, все, что люди мне дали,

Я по чести с тобой разделю,

Я свои ордена и медали

На вершины твои приколю.


Посвящу тебе звонкие гимны

И слова, превращенные в стих,

Только бурку лесов подари мне

И папаху вершин снеговых!


СОБРАНИЯ


Собрания! Их гул и тишина,

Слова, слова, известные заранее.

Мне кажется порой, что вся страна

Расходится на разные собрания.


Взлетает самолет, пыхтит состав,

Служилый люд спешит на заседания,

А там в речах каких не косят трав,

Какие только не возводят здания!


Сидит хирург неделю напролет,

А где-то пусты операционные,

Неделю носом каменщик клюет,

А где-то стены недовозведенные.


Неделю заседают пастухи,

Оставив скот волкам на растерзание.

В газетах не печатают стихи:

Печатают отчеты о собраниях.


Стряслась беда, в селенье дом горит,

Клубами дым восходит в высь небесную,

А брандмайор в дыму собранья бдит,

Бьет в грудь себя и воду льет словесную.


В конторе важной чуть ли не с утра

Сидят пред кабинетами просители,

Но заняты весь день директора,

Доклады им готовят заместители.


Езжай домой, колхозник, мой земляк,

Ты не дождешься проявленья чуткости,

Не могут здесь тебя принять никак –

Готовят выступления о чуткости!


Собранья! О, натруженные рты,

О, словеса ораторов напористых,

Чья речь не стоит в поле борозды,

Не стоит и мозоли рук мозолистых.


Пошлите в бой – я голову сложу,

Пойду валить стволы деревьев кряжистых,

Велите песни петь, и я скажу

То, что с трибуны никогда не скажется.


Хочу работать, жить, хочу писать,

Служить вам до последнего дыхания...

Но не окончил я стихов опять:

Пришли ко мне – позвали на собрание!


ДЕТСТВО


Детство мое, ты в горах начиналось,

Но я простился с землею родной,

И показалось мне: детство осталось

В крае отцовском, покинутом мной.


Мне показалось, что, умный и взрослый,

Глупое детство оставил,

а сам

Туфли надел я, чарыки я сбросил

И зашагал по чужим городам.


Думал я: зрелостью детство сменилось.

Слышалось мне: грохоча на ходу,

С громом арба по дороге катилась,

Лента мелькала, и время кружилось,

Словно волчок на расчищенном льду.


Но, завершая четвертый десяток,

Взрослым не стал я, хоть стал я седым.

Я, как мальчишка, на радости падок,

Так же доверчив и так же раним.


Раньше я думал, что детство – лишь долька

Жизни людской.

Но, клянусь головой,

Жизнь человека – детство, и только,

С первого дня до черты роковой!


ОСЕНЬ


1


Мы затворили окна поневоле

И не бежим купаться на заре.

Последние цветы увяли в поле,

И первый иней выпал на дворе.


Касатки с грустью маленькие гнезда

Покинули до будущей весны.

Пруд в желтых листьях:

кажется, что звезды

В его воде и днем отражены…


От спелых яблок ломятся базары.

Открыл букварь за партой мальчуган,

И слышно, как спускаются отары

С нагорных пастбищ, где лежит туман.


Гремя, как меч в разгаре поединка,

Летит поток седой Кара-Койсы,

В нем маленькая первая снежинка

Слилась с последней капелькой грозы.


Уже в долинах зеленеет озимь,

Шуршит листва на дикой алыче,

В плаще багряном к нам явилась осень

С корзинкой винограда на плече.


С улыбкой на охотника взглянула,

Присела с чабанами у огня.

Я возвращаюсь в город из аула.

Будь щедрой, осень: вдохнови меня!


Дай мне слова о милой, ненаглядной,

О ярком солнце, о земной любви,

Как ты даешь из грозди виноградной

Вино хмельное.

Осень, вдохнови!


2


Словно нехотя падают листья,

И пылает огнем мушмула.

Всюду шкуры расстелены лисьи:

Вот и осень пришла.


С тихой грустью касатка щебечет,

Уронила пушинку с крыла.

И цветы догорают, как свечи:

Вот и осень пришла.


Курдюки нагулявшие летом,

Овцы сходят к долинам тепла.

Горы хмурые смотрят вослед им:

Вот и осень пришла.


И печальна она и прекрасна,

Как душевная зрелость, светла.

И задумался я не напрасно:

Вот и осень пришла!


Помню весен промчавшихся мимо

Зеленеющие купола.

Лист упал, и в груди защемило:

Вот и осень пришла.


Впереди будут долгие ночи,

Будет стылая вьюга бела,

В печках красный поселится кочет:

Вот и осень пришла.


Затрубили ветра, как пророки,

И слезинка ползет вдоль стекла.

Лист иль сердце лежит на пороге?

Вот и осень пришла.


НАДПИСЬ НА КАМНЕ


Я б солгал, не сказав, сколько раз я страдал,

На Гунибе стоял с головою поникшей,

Видя надпись:

«На камне сем восседал

Князь Барятинский, здесь Шамиля пленивший...»


Для чего этот камень над вольной страной,

Над моею советской аварской землею,

Где аварские реки бегут подо мной,

Где орлы-земляки парят надо мною?


Я к реке, чтоб проверить себя, припаду

Всеми струями – странами всеми своими.

Мне вода столько раз, сколько к ней подойду,

Прошумит Шамиля незабытое имя.


Нет вершин, где б он не был в ночи или днем,

Нет ущелий, куда б он хоть раз не спустился,

Нет такого ручья, чтобы вместе с конем

После боя он жадно воды не напился.


Сколько кровью своей окропил он камней,

Сколько пуль по камням рядом с ним просвистало!

Смерть с ним рядом ходила, а он – рядом с ней,

И она все же первой устала.


Четверть века ждала, чтоб он дрогнул в бою,

Чтоб от раны смертельной в седле зашатался,

Чтоб хоть раз побледнел он и, шашку свою

Уронив, безоружным остался.


Эту шашку спросите об этой руке!

О чужих и своих несосчитанных ранах!

Быль и сказка, сливаясь, как струи в реке,

Нам расскажут о подвигах бранных.


Дагестан, Дагестан! Почему же тогда

Тот, чье имя России и миру знакомо,

Здесь, на скалах твоих, не оставил следа,

Почему о нем память – лишь в горле комом?


Почему на камне лишь имя врага?

Неужели тебе сыновья твои чужды?

Неужели нам ближе царский слуга,

Что заставил их бросить к ногам оружье,


Что аулы твои предавал огню,

Царской волею вольность твою ломая?

Пусть стоит этот камень. Я его сохраню,

Но как памятник я его не принимаю!


Я б солгал, не сказав, сколько раз я страдал,

На Гунибе стоял с головою поникшей,

Видя надпись:

«На камне сем восседал

Князь Барятинский, здесь Шамиля пленивший…»


Я проклятый вопрос домой уношу.

Дома Ленин глядит на меня с портрета.

«Товарищ Ленин, я вас прошу,

Ответьте: разве верно все это?»


И чудится мне, – прищурясь, в ответ

На этот вопрос откровенный

Ильич головою качает:

«Нет,

Товарищ Гамзатов, это неверно!»


ОГОНЬ Я ВИЖУ


Беря за перевалом перевал –

За годом год, – я в путь нелегкий вышел.

Но где б меня огонь ни согревал,

Огонь в отцовском очаге я вижу.


Ползу ли на вершины ледников –

Огонь я вижу в очаге отцовском.

Смотрю ль с небес на ширь материков –

Огонь я вижу в очаге отцовском.


Над океанской пеною лечу –

Огонь я вижу в очаге отцовском.

Тружусь, дремлю, смеюсь или грущу –

Огонь я вижу в очаге отцовском.


Печалюсь я: меня обидел друг –

Огонь в отцовском очаге я вижу.

Я счастлив: ты «люблю» сказала вдруг –

Огонь в отцовском очаге я вижу.


На фестивалях факелы горят –

Огонь я вижу в очаге отцовском.

И в доме том, где жил Рабиндранат,

Огонь я видел в очаге отцовском.


Стихи пишу иль на вокзал спешу,

С тобой сижу иль за звездой слежу –

Огонь я вижу в очаге отцовском.

По Букингемскому дворцу хожу –

Огонь я вижу в очаге отцовском.


Покатится ль слезинка по щеке –

Я сквозь нее очаг отцовский вижу.

Кровь хлещет ли – в отцовском очаге

Огонь, огонь негаснущий я вижу.


Погаснет он – и я погасну с ним,

Замолкнет голос, путь мой оборвется...

Ты слышишь, мама? В смене лет и зим

Огонь я вижу, что над пеплом вьется!..


И сам теперь я для детей своих

Зажег огонь – пусть шлет все дальше, выше

И свет и жар... И снова, каждый миг,

Огонь в отцовском очаге я вижу...


* * *


Лица девушек люблю я, уроженок гор моих,

Что краснеют от смущенья – это очень им идет!

Если за руку возьмете, вы почувствуете вмиг

Нежность и сопротивленье – это очень им идет.


Я люблю, когда смеются ямочки на их щеках –

Вы когда-нибудь видали? Это очень им идет.

И когда текут и вьются их воспетые в веках

Змеи-косы из-под шали – это очень им идет.


Я люблю, когда речонку, что коварна, хоть мелка,

Босиком перебегают – это очень им идет.

И когда в свои кувшины на заре у родника

Гор прохладу набирают – это очень им идет.


Горских девушек люблю я в строгих платьях без затей, –

Присмотритесь к нашей моде – очень им она идет!

Как подносят угощенье, не взглянувши на гостей,

И с достоинством уходят – это очень им идет!


Я люблю, когда горянки слушают мои слова

Молчаливо и покорно – это очень им идет...

Чистота потоков горных,

Высота отрогов горных,

Неба высь и синева,

Честь высокая и гордость – ох, как это им идет!..


* * *


Снова птицы меня разбудили

И лучи. Уже встали лучи.

Речку вброд перешли. Подсветили

Под окошком листву алычи.


Затолкались росинки. В спирали

Завиваясь, туманы пошли.

И, как дымные трубы, восстали

К небесам испаренья земли.


Как седые старухи, которым

Страшен утра пронзительный взгляд,

Прячут ветхость и сумрачность горы

В ослепительно новый наряд.


По-другому написано в книгах,

А по мне, состоит человек

Из смещения солнечных бликов,

Шума птиц и шептания рек,

Смены рос и туманных спиралей,

Пенья трав и молчания далей.


* * *


Себе представший в образе Махмуда,

Лежу ничком в Карпатах на снегу,

И грудь моя прострелена.

Мне худо,

И снег багров, и встать я не могу.


Но все ж меня домой живым вернули,

И под окном изменчивой Муи

Стою, как месяц ясный,

но в ауле.

Следят за мною недруги мои.


Кумуз настроив, только начал петь я,

Они меня схватили, хохоча,

И спину мне расписывают плетью

Крест-накрест,

от плеча и до плеча.


Пусть насмехается имам из Гоцо,

Пригубив чашу огненной бузы.

Я зубы сжал.

Мне потерпеть придется,

Он не увидит ни одной слезы.


Что я Махмуд – мне показалось нынче,

Брожу в горах печальный от любви,

Со звездами, чей свет неполовинчат,

Я говорю, как с близкими людьми.


Роятся думы, голова что улей,

Пою любовь, чтоб вы гореть могли.

Но рвется песня:

я настигнут пулей

Пред домом кунака из Иргали.


Прощайте, люди.

Поздно бить тревогу.

Меня на бурке хоронить несут...

Какая мысль нелепая, ей-богу,

Мне показалось, будто я – Махмуд.


БУДЬ ПРИЗВАНИЮ ВЕРЕН


Ветры в драку кинулись с вершины,

Ты, поэт, строкою в них пальни,

Унося дырявые хурджины,

За горами скроются они.


Шторм на море, море разъярилось,

Встань над ним, поэт,

и повели,

Чтоб оно сменило гнев на милость,

В гавани вернуло корабли.


На дорогах снежные завалы.

Затруби, поэт, в апрельский рог,

Чтобы вновь открылись перевалы,

Обнажились лезвия дорог.


Плачет мать,

склонившись к изголовью

Сына, что зовет ее в бреду.

Ты, поэт, своей пожертвуй кровью

И надежды засвети звезду.


Пал солдат.

И в пурпуре заката

Низко травы клонятся вблизи.

Стихотворец, воскреси солдата,

Будь призванью верен – воскреси!


Возврати любимого любимой,

Голым веткам шелест подари,

И тропу вдоль чащи нелюдимой

Ты от сердца к сердцу протори.


Путника запекшиеся губы

Ты смочи журчаньем родника.

И когда трубят горнисты Кубы,

Призови себя в ее войска.


Чтобы тени прошлого исчезли,

Сторониться времени нельзя,

Ты суди по совести и чести,

Неподкупный, праведный судья.


ПЕТУХИ


Ночные звезды потухали,

Как будто искорки в золе,

Когда разбужен петухами

Я был на утренней заре.


Открыв глаза, я улыбался,

Мой сон растаял, словно снег.

Во мне все громче просыпался

Гортанный шум кавказских рек.


И пела женщина в ауле,

Забыв над колыбелью сон,

И доносился посвист пули,

Которой брат мой был сражен.


И я сквозь утреннюю дымку

Мог разглядеть в туманной мгле,

Как смех и плач сидят в обнимку

На темной и крутой скале.


В далекой Кубе разбудили

Меня чужие петухи,

И душу мне разбередили

И пробудили в ней стихи.


Я был для истины к тому же,

class="book">Для настоящей высоты,

От преходящих чувств разбужен

Известности и суеты.


И волны моря полыхали,

И посвящалось вновь добру

Мое призванье,

петухами

Разбуженное поутру.


Я знаю горцев Дагестана,

Ушедших от вершин родных.

Вы, петухи, на зорьке рано

Однажды разбудите их.


Не избалованы досугом,

Но разучились, мне под стать,

Они весной ходить за плугом

И скакунов лихих седлать.


Сманите их из кабинетов,

Туда,

глашатаи зари

И провозвестники рассветов,

Где звезд не застят фонари.


Где жизнь спокойна и сурова,

Где на вершинах дышат всласть,

Где ценят храбрость

и на слово

Пылинке не дадут упасть.


Пусть вспомнят юность горцы эти,

Пред ней искупят все грехи.

Прошу вас я:

вы на рассвете

Их разбудите, петухи.


ОКЕАН


«Ха-хаа! Ха-хаа!» –

хохочет утром рано

Ширь океана в солнечном кругу,

А в полдень слышен рокот океана:

«Ха-ха-ха-хаа! Гу-гу-гу-гу! Гу-гуу!»


Смеркается.

И океан грохочет:

«Бу-буу! Бу-буу!»

Он, как пушкарь, оглох,

Но, потемнев и утомившись к ночи,

Вздыхает тяжко: «Ох! Ох-ох! Ох-ох!»


А ночью в океанской колыбели

Качает звезды лунная вода:

«Ла-ла! Ла-ла!»

Жизнь наша в самом деле

Как океан... «Да-да! Да-да! Да-да!»


ЯРКА ЯРОСЛАВНА


Яблоко упало. Град прошел недавно;

Сердце мое ранено.

Чья же в том вина?

Я тебе признаюсь, Ярка Ярославна,

В этом виновата только ты одна.


С доктором влюбленным вечером весенним

Выйдешь на прогулку ты рука к руке,

Проплывут в Дунае рядом ваши тени,

Две – от одинокой тени вдалеке.


Моего соперника стала ты отрадой,

В Братиславе милой вас свела любовь.

Ярка Ярославна, ты его порадуй

Над моей печалью пошути с ним вновь.


* * *


Мне не кажутся Карловы Вары с вершины

Сочетаньем домов, и деревьев, и лиц…

Предо мною белеет вдали не долина,

А тарелка с десятком куриных яиц.


Горы, горы… Верхушки деревьев под ними,

По зеленому склону прошита тропа.

Только рыжую голову солнце поднимет –

И уже поднимается к солнцу трава.


Я запомнить хочу необычную землю,

Где, как равная, с осенью дружит весна.

Глянешь вверх – по-весеннему свежая зелень,

Глянешь вниз – желтизна, желтизна, желтизна.


Пробегает по склону спокойный и скромный,

Не изведавший силы своей ветерок,

И ладонь окропляет зеленою кровью,

С материнскою веткой расставшись, листок.


Здесь весна… Но минувшую осень я вижу

И покрытые желтой листвой деревца.

И ко мне придвигаются ближе и ближе

Дорогие черты дорогого лица.


И в руках – не зеленая хрупкость листочка,

А для песни готовое поле листа…

Только где бы я ни был, без маленькой дочки

Мне казалась неполной всегда красота.


Все дороги земли приведут к Дагестану,

Все дороги любви мне напомнят о нем…

Я с вершины чужой, как тоскующий странник,

Все хочу разглядеть мой покинутый дом…


* * *


Глазами маленьких озер

Пусть край чужой в меня вглядится,

Пусть голубой струится взор

Сквозь камышовые ресницы.


Вон окна поздние зажглись

Под потускневшей черепицей,

За окнами чужая жизнь,

Чужой язык, чужие лица.


И людям от своих забот

Здесь так по своему не спится,

И так по своему поет

Ночная, заспанная птица.


Густеет надо мною тьма –

Сильней уже нельзя сгуститься,

А я не сплю, я жду письма,

Тобой исписанной страницы.


ПИСЬМО ИЗ ИНДИИ


Александру Твардовскому


Мне чудится, что вал морской заиндевел,

Но день горяч, и трудно я дышу.

Привет тебе из философской Индии,

Откуда эту весточку пишу.


Ни облачка над улицами города,

И кажется, что выцвел небосвод.

Шумит Бомбей и, захмелев от голода,

В тарелках щедро солнце раздает.


Пью только чай и охлаждаюсь соками,

Жара похожа на сухой закон.

Взгляд у меня тоскующего сокола

И к бездне океана обращен.


Штурмует волн всклокоченное воинство

Передний край тропической земли.

И, полон океанского достоинства,

Встал пароход от берега вдали.


Вздымая флаг,

что с парусами алыми

Находится в немеркнущем родстве,

Он, как вершина горная над скалами,

Над волнами белеет в синеве.


В его черты я вглядываюсь пристальней,

Мне дороги они.

Я их люблю.

Не может он пришвартоваться к пристани:

Опасна мель большому кораблю.


И, как судьба соленая и славная,

К его груди прильнула глубина.

И корабля вниманье неослабное

Во все погоды чувствует она.


А между ним и раскаленным берегом

Мне лодки плоскодонные видны.

И в суете приходится им, бедненьким,

Захлебываться накипью волны.


Они признанья дальнего не видели,

И груз годов им вряд ли по плечу.

Пишу тебе из философской Индии

И мысленно обнять тебя хочу.


Подобно встрепенувшемуся соколу,

Я вижу сквозь завистливую даль:

Несешь ты гордо голову высокую,

Качают сердце радость и печаль.


В ГОСТЯХ У МАРШАКА


Радушен дом и прост обличьем,

Желанным гостем будешь тут,

Но только знай, что в роге бычьем

Тебе вина не поднесут.


Пригубишь кофе – дар Востока,

Что черен, словно борозда.

И над столом взойдет высоко

Беседы тихая звезда.


Росинке родственное слово

Вместит и солнце и снега,

И на тебя повеет снова

Теплом родного очага.


И припадет к ногам долина

Зеленых трав и желтых трав.

И все, что время отдалило,

Вплывет, лица не потеряв.


Хозяин речью не туманен.

Откроет,

уважая сан,

Он книгу, словно мусульманин

Перед молитвою Коран.


И, современник не усталый,

Шекспир положит горячо

Свою ладонь по дружбе старой

Ему на левое плечо.


И вновь войдет, раздвинув годы,

Как бурку, сбросив плед в дверях,

Лихой шотландец, друг свободы,

Чье сердце, как мое, в горах.


Еще ты мальчик, вне сомненья,

Хоть голова твоя седа,

И дарит мыслям озаренье

Беседы тихая звезда.


Тебе становится неловко.

Что сделал ты? Что написал?

Оседланная полукровка

Взяла ли горный перевал?


А если был на перевале,

Коснулся ль неба на скаку?

Мечтал тщеславно не вчера ли

Прочесть стихи ты Маршаку?


Но вот сидишь пред ним и строже

Расцениваешь этот шаг,

Повинно думая:

«О боже,

Ужель прочел меня Маршак?»


А у него глаза не строги

И словно смотрят сквозь года...

В печали, в радости, в тревоге

Свети мне, добрая звезда.


Сонеты и элегии


СОНЕТЫ


СУДИ МЕНЯ ПО КОДЕКСУ ЛЮБВИ


* * *


Стихотворение – стихов творенье.

Такого ремесла на свете нет.

А что же есть? Есть горы в отдаленье,

Дожди и снегопады, тьма и свет.


На свете есть покой и есть движенье,

Есть смех и слезы – память давних лет,

Есть умиранье и возникновенье,

Есть истина и суета сует,

Есть жизни человеческой мгновенье

И остающийся надолго след.


И для кого весь мир, все ощущенья

Поэзия – тот истинный поэт.


Но как же пишутся стихотворенья?

На сей вопрос я сам ищу ответ.


* * *


Мне кажется порою, что и строчки

Не о любви не напишу я впредь.

Я все свои стихи другие в клочья

Порву и брошу в печь, чтоб им сгореть.


Давно бежит с горы моя дорога,

Кто знает, сколько мне осталось дней.

Жизнь лишь одна, но было б жизней много,

На все хватило бы любви моей.


И где б я ни был, что б со мной ни сталось,

Пусть лишь любовь живет в моих стихах.

Не так уж много впереди осталось,

Чтобы писать о всяких пустяках.


Спеши наполнить, горец, закрома,

Уходит осень – впереди зима.


* * *


Шептал я белой ночью в Ленинграде

В тот час, когда едины тьма и свет,

О, почему, скажите бога ради,

У нас в горах такого чуда нет?


Так я шептал, и вдруг передо мною

Восстало время давнее из мглы,

Когда мы молодые шли с тобою

И были ночи вешние белы.


И белый свет моих воспоминаний

Лег на весенний Ботлих и Хунзах.

В снегах вершины, склоны гор в садах,

Кругом бело, и мы с тобой в тумане,


Есть ночи белые и в Дагестане, –

Не потому ль они в моих глазах?


* * *


Жизнь, что ни день, становится короче,

И кредитор наш, не смыкая глаз,

Неся в своем хурджуне дни и ночи,

Все, что должны мы, взыскивает с нас.


Пишу ль, любуюсь высью ли лазурной,

Всему ведет он, скряга, точный счет,

А жизнь – река, и над рекою бурной

Мосты он за моей спиною жжет.


А я прошу: заимодавец грозный,

Бери назад земные все дары,

Лишь час свиданья с милой, час мой поздний

Не обрывай внезапно до поры.


Но катится моя арба с горы.

Мой кредитор мольбы не слышит слезной.


* * *


Мне все чего-то хочется давно.

Не этого и не того – другого,

Неведомого, странного, такого,

Что только мне найти и суждено.


Все надоело, что давно готово,

Что испокон веков заведено.

Другой хочу я музыки и слова,

Что не было досель изречено.


Но понял я: чтоб отыскать все это,

Не надо отправляться никуда.

Все чудеса под боком, а не где-то,

И стоит лишь не пожалеть труда.


И я тебя, хоть обошел полсвета,

Нашел не где-то, а в родном Цада.


* * *


Я признаюсь: мне кажется порою,

Как будто мы с тобой воскрешены

Из повестей старинных, где герои

Погибнуть от любви обречены.


Любовь своей затягивает сетью,

Она огнем того, кто любит, жжет.

Влюбленный лебедь долго не живет,

Живет лишь злобный ворон три столетья.


Стать старым лебедю не суждено,

Но он любя живет свой век недлинный,

И, заливаясь песней лебединой,

Он ворона счастливей все равно,


Хоть три столетья ворону дано

Жить в этом мире, тешась мертвечиной.


* * *


Была роса, и вдруг росы не стало,

И птицы улетели в дальний край.

Проходит все, и песня «Долалай»

Совсем не так, как прежде, зазвучала.


Как все недолговечно под луной,

Где все должно с годами измениться.

Сказали росы: «Был горячий зной!»

«Идут морозы», – объяснили птицы.


Но мне сказала песня «Долалай»:

«Не изменясь, звучу я, как звучала,

А ты сейчас меня не упрекай

За то, что изменился сам немало.


Попробуй ты, как прежде, заиграй

Или хотя б послушай, как бывало!»


* * *


Ты, время, как палач, в урочный час,

Не оглашая приговоров длинных,

Торжественно лишаешь жизни нас –

Всех равно: и виновных, и невинных.


Но был закон на свете с давних пор,

Чтоб спрашивал последнее желанье

У тех, над кем свершилось наказанье,

Палач, пред тем как занести топор.


Чего ж возжажду я всего сильней?

Я жизнь прожил, чего ж хотеть мне боле?

Стремление к любви – вот что моей

И первой было, и последней волей.


И пусть в свой час подводит жизнь итог,

Я все сказал и сделал все, что мог.


* * *


Я слышал, что стихами Авиценна

Писал рецепты для больных людей,

Я слышал, что излечивал мгновенно

Больных своею музыкой Орфей.


А я не врач, не сказочный целитель,

Но все же людям дать могу совет:

Друг друга по возможности любите,

Любовь – вот снадобье от наших бед.


И хоть не все, я знаю, в нашей воле,

Не всякий любящий неуязвим,

Но чем сильнее любит он, тем боле

Он хочет быть здоровым и живым.


Мне кажется: и я живу, доколе

Тебя люблю я и тобой любим.


* * *


В музейных залах – в Лувре и в Версале,

Где я ходил, бывало, много дней,

Меня мадонны строгие смущали

С тобою странной схожестью своей.


И думал я: как чье-то вдохновенье,

Чужое представленье красоты

Могло предугадать твои черты

За столько лет до твоего рожденья?


Вдали от края нашего встречать

Красавиц доводилось мне немало,

Но в них твою угадывал я стать.

И я того не мог понять, бывало,

Как эти дочери чужой земли

Твою осанку перенять могли?


* * *


Бросает свет светильник мой чадящий.

Все в доме спит, лишь я один не сплю, –

Я наклонился над тобою, спящей,

Чтоб вновь промолвить: «Я тебя люблю».


И горше были дни мои, и слаще,

Но, старше став, на том себя ловлю,

Что повторяю я теперь все чаще

Одно и то же: «Я тебя люблю!»


И я, порой неправдою грешащий,

Всего лишь об одном тебя молю:

Не думай, что настолько я пропащий,

Чтоб лгать признаньем: «Я тебя люблю!»


И мой единственный, мой настоящий

Стих только этот: «Я тебя люблю».


* * *


Когда б за все, что совершили мы,

За горе, что любимым причинили,

Судом обычным каждого б судили,

Быть может, избежали б мы тюрьмы.


Но кодекс свой у каждого в груди,

И снисхождения не смею ждать я.

И ты меня, любимая, суди

По собственным законам и понятьям.


Суди меня по кодексу любви,

Признай во всех деяньях виноватым,

Чтоб доказать мою вину, зови

Минувшие рассветы и закаты.


Все, чем мы были счастливы когда-то

И что еще живет у нас в крови.


* * *


Родная, почему, скажи на милость,

Когда в краю чужом мне быть пришлось,

Вдруг сразу непогода разразилась,

А появилась ты – все унялось?


И в отчий край приехать мне случилось.

Был хмурый день, и я ходил, как гость.

Ты появилась – все преобразилось:

Запели птицы, солнце поднялось.


Пришел я к морю – и вода взъярилась,

Гремели волны, не скрывали злость,

А ты пришла – и море повинилось,

У ног твоих покорно улеглось.


И предо мною истина открылась:

Бунтует мир, когда с тобой мы врозь.


* * *


Я этой ночью неспокойно спал,

Мне снилось, будто за тобою следом

Бежал я, прыгал по уступам скал

В краю, что нам с тобою был неведом.


Потом вдруг отделялась часть скалы,

И уплывала ты в морские дали.

Я следом плыл, но тяжкие валы

Стеной вставали, путь мне преграждали.


И вновь я был в горах, и с высоты,

Гремя, лавина снежная катилась.

И вдруг земля меняла гнев на милость –

Светилось небо, и цвели цветы.


Я пробудился в этот миг, и ты

Вошла ко мне или опять приснилась.


* * *


Через плечо несу я два хурджина,

Мои хурджины тяжки – погляди.

Хурджины стерли мне не только спину,

Но грудь и сердце у меня в груди.


Любовью истинною, беззаветной

Наполнен первый, больший мой мешок.

Не жалко мне моей казны несметной,

Все у твоих я рассыпаю ног.


Но полон и другой мешок до края,

Я и его порой опорожняю,

Непримиримость, злоба там кишат.

Их пламенем я сам себя караю

В нередкие часы, когда бываю

Я пред тобой, родная, виноват.


* * *


День твоего рождения опять

Родил в моей душе недоуменье:

Ужель земля могла существовать

До твоего на свете появленья?


О чьей красе печалясь, Пушкин мог

Писать стихи про чудное мгновенье?

С чьим именем в кровавое сраженье

Летел Шамиль, свой обнажив клинок?


И я не отступлюсь от убежденья,

Что был безлюден мир со дня творенья,

Что до тебя земля была пуста,

И потому я летоисчисленье

Веду с минуты твоего рожденья.

А не со дня рождения Христа.


* * *


Ты видела, как пилят дерева?

Я в жизни сам стволов спилил немало,

Потом стволы я резал на дрова,

И, словно слезы, их смола стекала.


Я молод был, был на работу зол,

Пилил дрова, бывало, целый день я,

Пилою укорачивая ствол,

Поленья обрекая на сожженье.


Идут года и, как пила стволы,

Наш урезают век без сожаленья.

Года сгорают сами, как поленья,

Неслышно плача каплями смолы.


Но для любви не страшно ни горенье,

Ни зубья той безжалостной пилы.


* * *


Ларец опущен с неба на цепях,

Ларец сокровища любви скрывает.

Бери добро, оно не иссякает,

Спустил его на землю сам аллах.


Ларец волшебный этот тем хорош,

Что из него, как воду из колодца,

Чем больше черпаешь и отдаешь,

Тем больше там сокровищ остается.


Мне жаль бывает каждого скупца,

Бедняга, что несчастней всех несчастных,

Не видит сокровенного ларца

Или не знает свойств его прекрасных.


А я тебе, как сказочный мудрец,

Все отдаю, и полон мой ларец.


* * *


В моих воспоминаньях о весне,

В сознании, что осень наступила,

В моей заботе об идущем дне

Твое лицо все лица заслонило.


Об этом бы не надо говорить,

Но ты на грудь мне голову склонила,

И понял я, что не могу таить,

Ты все передо мною заслонила!


Нам многое увидеть довелось,

И радость, и печаль – все в жизни было,

Но светит серебро твоих волос,

Как никогда доселе не светило.


И все равно– мы вместе или врозь,

Ты все передо мною заслонила.


* * *


Передают известья, погоди,

Грохочут где-то в небе бомбовозы,

И кто-то гибнет, льются чьи-то слезы,

Мне боязно, прижмись к моей груди.


Прислушайся, родная, погляди,

Опять к Луне торопится ракета,

И снова атом расщепляют где-то,

Мне боязно, прижмись к моей груди.


И что бы нас ни ждало впереди,

Давай возьмем с тобою два билета

На Марс ли, на Луну, на край ли света,

Ну а пока поближе подойди,

Здесь холодно, и ты легко одета,

Я так боюсь, прижмись, к моей груди!


* * *


Наш пароход плывет из дальних стран,

Он нас несет и на волнах качает,

Он, как стекло алмазом, разрезает

Великий, или Тихий, океан.


На стороне одной, где солнце светит,

Вода ведет веселую игру,

И волны то резвятся, словно дети,

То пляшут, словно гости на пиру.


И по другую сторону, в тени,

Рокочут волны, будто кто-то стонет,

Наверное, завидуют они

Товарищам своим потусторонним.


Плывет корабль, и каждый божий день

Мой разделяет мир на свет в тень.


* * *


Чтоб с ним вступить сейчас же в смертный бой,

Где твой обидчик давний иль недавний?

Но то беда, что я – защитник твой,

И я же твой обидчик самый главный.


Во мне два человека много лет

Живут, соседства своего стыдятся,

И, чтобы оградить тебя от бед,

Я должен сам с собою насмерть драться.


А ты платок свой с плеч сорви скорей

И, по обычью наших матерей,

Брось в ноги нам, не говоря ни слова,

Чтоб мы смирились во вражде своей,

Иль собственной своей рукой убей

Ты одного из нас двоих – любого.


* * *


Добро и зло на свете все творят,

Но правит мной понятие иное:

Я слышу речь твою, твой вижу взгляд,

И ничего не стоит остальное.


Прекрасны в мире звезды и рассвет,

Заря и в небе солнце золотое –

Все то, что на тебя бросает свет,

Все остальное ничего не стоит.


Озарены твоею красотою

Родной аул и край любимый твой,

Гора, пугающая высотою,

Любой цветок и камешек любой.


Мне свято все, что связано с тобой, –

Все остальное ничего не стоит.


* * *


Я звезды засвечу тебе в угоду,

Уйму холодный ветер и пургу,

Очаг нагрею к твоему приходу,

От холода тебя оберегу.


Мы сядем, мы придвинемся друг к другу,

Остерегаясь всяких громких слов,

Ярмо твоих печалей и недугов

Себе на шею я надеть готов.


Я тихо встану над твоей постелью,

Чтоб не мешать тебе, прикрою свет,

Твоею стану песней колыбельной,

Заклятьем ото всех невзгод и бед.


И ты поверишь: на земле метельной

Ни зла людского, ни печали нет.


* * *


Трем нашим дочкам ты головки гладишь,

Ты шесть тугих косичек заплетешь,

И в зеркало посмотришь, и взгрустнешь,

Что у тебя самой поблекли пряди.


Чем руки дочек, нет белее рук,

Ты руки их своей ладонью тронешь

И с огорчением заметишь вдруг,

Что огрубели у тебя ладони.


Чем глазки дочек, нет яснее глаз.

Они еще согреют нашу старость,

И ты напрасно сетуешь сейчас,

Что у тебя глаза поблекли малость.


Все то хорошее, что было в нас,

Досталось нашим дочкам и осталось.


* * *


Хочу любовь провозгласить страною,

Чтоб все там жили в мире и тепле,

Чтоб начинался гимн ее строкою:

«Любовь всего превыше на земле».


Чтоб гимн прекрасный люди пели стоя

И чтоб взлетала песня к небу, ввысь,

Чтоб на гербе страны Любви слились

В пожатии одна рука с другою.


Во флаг, который учредит страна,

Хочу, чтоб все цвета земли входили,

Чтоб радость в них была заключена,

Разлука, встреча, сила и бессилье,

Хочу, чтоб все людские племена

В стране Любви убежище просили.


* * *


Бывает в жизни все наоборот.

Я в этом убеждался не однажды:

Дожди идут, хоть поле солнца ждет,

Пылает зной, а поле влаги жаждет.


Приходит приходящее не в срок.

Нежданными бывают зло и милость.

Я и тебя не ждал и ждать не мог

В тот день, когда ты в жизнь мою явилась.


И сразу по-другому все пошло,

Стал по-иному думать, жить и петь я.

Что в жизни все случиться так могло,

Не верится мне два десятилетья.


Порой судьба над нами шутит зло.

А как же я? Мне просто повезло.


* * *


Я видел: реки, выйдя на равнины,

В два разных русла растекались вдруг,

И птицы, мне казалось, без причины

Высоко в небе разлетались вдруг.


А у меня есть друг и есть подруга,

Они, что друг для друга родились,

Вдруг, как река, в два русла растеклись,

Как птицы, разлетелись друг от друга.


Спросил я, встретив друга: «Что с тобой?»

И он мне так ответил: «Из сраженья

Как будто бы я выбрался живой!»


И я повергнут был в недоуменье:

Любовь людская – если это бой,

То бой, откуда нету возвращенья.


* * *


Я замышлял уехать в дальний край.

Хотел купить билет на поезд дальний,

Чтоб знала ты: хоть жизнь со мной – не рай,

Но без меня она еще печальней.


Я замышлял уехать впопыхах,

В краю далеком затеряться где-то,

Чтоб со слезами горя на глазах

Ты шла меня искать по белу свету.


Я бегство в край далекий замышлял,

Чтоб поняла ты, сколь тяжка утрата,

Но вдруг в какой-то миг соображал,

Что дома я, а ты ушла куда-то.

И сразу все на свете забывал,

Тебя искать бежал я виновато.


* * *


Серебряные россыпи монет

Мерцают в южном небе до рассвета,

Но за горой рождается рассвет,

Сгребает мелочь, чтобы спрятать где-то.


Встает заря из мглы, и птичий гам

О приближенье дня оповещает.

День настает; что он готовит нам,

Ни я, ни ты, никто другой не знает.


Благ для себя просить мне недосуг,

Заботиться лишь о тебе я в силе,

И я молю, чтоб горе и недуг

Беды и зла тебе не причинили,

И если все ж сгустится мгла вокруг,

Чтоб мы всегда с тобою вместе были.


* * *


В твоем плену я двадцать с лишним лет,

И кажется, ты мне связала руки.

Но вот порою друг или сосед

Берет меня из плена на поруки.


Но на свободе грустен я и слаб,

Вокруг бесцветно все, все лица серы.

И, как свободу получивший раб,

Я жить не в силах без своей галеры.


Так, с привязи сорвавшись, волкодав

Лишь поначалу весело резвится,

Но вскоре, все заборы обежав,

Спешит к привычной цепи возвратиться.


И я, свободе горестной взамен,

Предпочитаю свой извечный плен.


* * *


Обычай старый есть в горах у нас:

Коль провожают замуж дочь родную,

Чтоб род ее навеки не угас,

Вручают ей лучину смоляную.


Горит очаг под крышею моей,

Горит, твоей лучиною зажженный,

Которая дороже и ценней

Иных богатств, тобою принесенных.


Горит очаг все жарче и светлей,

Блистают в наших волосах седины,

И, может быть, уже пути не длинны

До тех счастливых и печальных дней,

Когда и мы проводим дочерей,

Им в руки дав зажженные лучины.


* * *


Длинней он будет или же короче,

Но все-таки людской не вечен путь.

Взаймы даются людям дни и ночи.

Мы все, что нам дано, должны вернуть.


Мы что-то отдаем без сожаленья,

Другое надо с кровью отрывать.

Порой бывает, занавес на сцене,

Едва поднявшись, падает опять.


Я вижу сам, что молодость осталась

За далью гор и за чертой дорог.

И, собираясь подвести итог,

Уже стоит придирчивая старость.


О милая, когда б я только мог,

За счет своих твои бы дни сберег.


* * *


Дождь, оставляя капли на окне,

Стучит, стучит в окно порой ночною.

Что он шумит? И так не спится мне,

Тебя, моей любимой, нет со мною.


Но быстролетны приступы грозы,

И дождь, поняв, что мало в шуме толку,

Вдруг перестал, оставив след недолгий –

На стеклах три некрупные слезы.


Все стихло, даже капель не осталось.

Я вдаль смотрю, где все темным-темно,

Я вспоминаю, что и мне случалось

Когда-то слезы лить давным-давно.

Случалось мне стучать в твое окно,

Которое на стук не открывалось.


* * *


Ты чешешь косу, огорчаясь тем,

Что в ней седые волосы нередки.

Зачем их прятать, стряхивать зачем

Осенний первый снег с зеленой ветки?


Он неизбежен, осени приход,

Старанье задержать ее – напрасно,

Пусть падает листва, пусть снег идет –

И осень красотой своей прекрасна.


Быть юным вновь мне тоже не дано.

Пусть, обеляя нас, подходит старость.

Пусть злобствуют метели, все равно

В груди у нас тепло еще осталось.

Нас годы украшают, и давно

Ты мне такой красивой не казалась.


* * *


Ты среди умных женщин всех умнее,

Среди красавиц – чудо красоты.

Погибли те, кто был меня сильнее,

И я б давно пропал, когда б не ты.


Махмуд не пал бы много лет назад,

Когда Марьям сдержала б слово честно,

Не дали бы Эльдарилаву яд,

Когда б верна была его невеста.


Лишь женщина в любые времена

Спасала и губила нас, я знаю,

Вот и меня спасала ты одна,

Когда я столько раз стоял у края.


Неверному, ты мне была верна,

Свою верностью меня спасая.


* * *


Осталась нам едва ли треть пути.

С тобою век мы прожили, и ныне

Мечтаю жизнь окончить и уйти

Я до того, как ты меня покинешь.


А ты последний час мой освети,

Забудь свои обиды, умоляю,

Прошу: еще за то меня прости,

Что малое наследство оставляю.


Хоть все и говорят, что я богат,

В действительности я богат не очень.

Награды? Что тебе от тех наград?


Тебе я оставляю наших дочек

Да песни, о которых говорят,

Что сделал их не я, а переводчик.


* * *


Над головами нашими весною

Шумело дерево на склоне гор,

И мы в тот час не думали с тобою,

Что дровосек уже вострил топор.


Любовь людей на дерево похожа,

Она цветет, на свете все презрев,

Ужели и она бессильна тоже,

Как перед топором стволы дерев?


Мы дерево свое растили долго.

Тряслись всегда над детищем своим,

Так неужели злу и кривотолкам

Его мы на погибель отдадим?


Ужель обиды наши и сомненья

Позволят превратить его в поленья?


* * *


Когда ты вовсе не существовала б,

Я, кажется, не прожил бы и дня,

Кто б стал причиной бед моих и жалоб,

Кто б стал истоком счастья для меня?


К кому б летел я из краев далеких,

О ком печалился, о ком грустил,

К кому другому обратил бы строки,

Которые тебе я посвятил?


Ужель цвели б сады и птицы пели,

Когда бы я твоих не видел глаз,

Ужели б звезды в небесах горели

И солнца свет над миром не погас?

Коль не было б тебя, о неужели

Я быть бы мог счастливым, как сейчас?


* * *


Красавицу певец Эльдарилав

Посватал из селения чужого,

Но выдали невесту за другого

Ее отец и мать, любовь поправ.


И на веселой свадьбе яд в вино

Подсыпали и дали стихотворцу.

И, хоть обман он понял, все равно

Рог осушил, как подобает горцу.


Он поступил, как повелел адат, –

То исполнять, что старшие велят.

И, рухнув возле самого порога,

Он так и не поднялся, говорят.


Мне кажется: я тоже пью из рога,

Хотя и знаю – там подмешан яд.


* * *


Был мой родитель горским стихотворцем.

За долгий век он написал в стихах

О всех соседях, всех хунзахских горцах,

Об их деяньях светлых и грехах.


И вот пришли однажды старики

И так сказали: «Мы понять не можем,

Как вышло, что о той, кто всех дороже,

Не сочинил ты ни одной строки?»


Но было у отца свое сужденье:

Кто, мол, жену возносит – тот глупец,

А кто жену поносит – тот подлец.

...А я всю жизнь писал стихотворенья

О собственной жене, и наконец

Я понял лишь теперь, что прав отец.


* * *


Любовь, быть может, – это институт,

Где учится не всякий, кто захочет,

Где Радость и Печаль все дни и ночи

Занятья со студентами ведут.


И я мудреных книг листал страницы,

Но неизбежно убеждался в том,

Что не всему способны мы учиться

На неудачном опыте чужом.


Учился я, но знанья были зыбки.

Я ушибался, попадал впросак.

Я допускал грубейшие ошибки,

Не то твердил и поступал не так.


Я мало преуспел, хоть был, по сути,

Студентом вечным в этом институте.


* * *


Однажды и со мной случилось чудо,

Иль по-другому это назови:

Стоял я над могилою Махмуда,

И встал из гроба он, певец любви.


И я сказал: «Как быть мне, научи,

Мое волненье в строки не ложится.

Прошу, учитель, одолжи ключи

Мне от ларца, где наш талант хранится».


И выслушал меня Любви певец

И, свой пандур отставив осторожно,

Ответил так: «Заветный тот ларец

Лишь собственным ключом открыть возможно.


Ищи, и ключ найдешь ты наконец,

И спетое тобой не будет ложно!»


* * *


Маневры – это битва без войны.

Проходят танки по земле дрожащей.

И хоть огни разрывов не слышны,

Грохочет гром почти что настоящий.


Иной из нас считать любовь готов

Игрой, где быть не может неудачи,

И крепости сердец лишь громом слов

Он осаждает, чтоб понудить к сдаче.


А я люблю и потому в огне

Иду и знаю горечь поражений,

Не на маневрах я, а на войне,

Где нет ни отпусков, ни увольнений.

Я – рядовой, и рядовому мне

Наград досталось меньше, чем ранений.


* * *


За труд и подвиг щедро награждает

Страна сынов и дочерей своих.

Для множества указов наградных

Порой в газетах места не хватает.


А я хочу, чтобы в стране моей

И за любовь, за верность награждали,

Чтоб на груди у любящих людей

И ордена горели б, и медали.


Но для любви нет орденов, и жаль,

Что с этим мирятся законоведы.

Мне, может, дали б верности медаль,

Тебя венчали б орденом победы.


Но счастье, что любви наград не надо.

Любовь, она сама и есть награда.


* * *


Когда ведут невесту к мужу в дом,

Старинному обычаю в угоду

В нее бросают камни, а потом

Дают для утешенья ложку меда.


Так жениху с невестой земляки

Стараются напомнить для порядка

О том, что жизнь нам ставит синяки,

Но жить на белом свете все же сладко.


Обычай, что бытует и сейчас,

Я вспоминаю чаще год от году.

Я думаю, жена, что и для нас

Жизнь не жалеет ни камней, ни меду.

И так порою сладок этот мед,

Так жизнь сладка, хоть нас камнями бьет.


* * *


Я маюсь болью сердца и души,

Длинна история моей болезни.

Ты снадобье мне, доктор, пропиши,

Назначь лекарство всех лекарств полезней.


Вели смотреть по нескольку часов

На ту, которой нету совершенней,

Пить влагу двух подбровных родников –

Такое, доктор, мне назначь леченье.


Назначь леченье светом и теплом,

Подумай, что в беде моей повинно,

И помоги мне разобраться в том,

Где следствие болезни, где причина.

И если все же я умру потом,

Ты будешь чист – бессильна медицина.


* * *


Тобою принесенные цветы

Стоят, поникнув в тишине больничной.

Над ними нет привычной высоты,

И нет корней, и нет земли привычной.


Они похожи на больных людей,

Живущих под опекою врачебной,

Которых поят влагою целебной,

И все ж они день ото дня слабей.


Больные люди, мы завороженно

На лепестки, на стебли, на бутоны,

На таинство недолгой красоты

Глядим и чувствуем, как непреклонно

Соединяют общие законы

Больных людей и чахлые цветы.


* * *


Ты говоришь, что должен я всегда

Беречь себя во что бы то ни стало,

И так я прожил лишние года,

Хоть я и не берег себя нимало.


Как много было у меня друзей,

Но и своих друзей не мог сберечь я,

И многие ушли в расцвете дней

Давным-давно, еще до нашей встречи.


Как можно уберечься от забот,

От горя, боли, от переживанья,

От времени, что торопясь идет,

Считая наши годы и деянья?


Пусть я не берегусь, но бережет

Меня от бед твое существованье.


* * *


Часы, не дремлющие на стене,

Отпущенное мне считали строго.

«Тик-так, – они когда-то пели мне. –

Еще не время, погоди немного!»


Мне радости принес их мерный ход.

Мне песня их была всего милее:

«Тик-так, еще неполный оборот,

И встретишься ты с милою своею!»


Идут часы, идут, не зная сна,

По своему закону и науке.

И ныне их мелодия грустна.

«Тик-так, тик-так, тик-так», – печальны звуки,

Считающие горькие разлуки,

Твердящие: «Прошла твоя весна!»


* * *


Я в жизни многим многое прощал,

И на меня обиды не таили,

Сады, чьи листья осенью топтал,

Опять весною мне листву дарили.


Я и весенних не ценил щедрот,

Но не была весна ко мне сурова

И, все забыв, на следующий год

Меня своим теплом дарила снова.


А ты считаешь каждый мой огрех

И приговор выносишь слишком рано.

Ты, что добрей и совершенней всех,

Речей моих не слышишь покаянных.

Ты совершаешь тоже тяжкий грех:

Ты замечаешь все мои изъяны.


* * *


Твой дом стоит на этой стороне,

А мой напротив, и на середину

Я вышел и стою, а ветер мне

Нещадно дует то в лицо, то в спину.


И дохожу я до твоих ворот,

Но заперты они, закрыты ставни,

И постучать в окно мне не дает

Воспоминание обид недавних.


И, повернувшись, я домой, назад

Плетусь опять в оцепененье странном.

Доплелся: руки у меня дрожат.

Ищу я ключ, я шарю по карманам.


Но нет ключа нигде, и я стою,

Несмело глядя в сторону твою.


* * *


Слеза, что по щеке твоей стекла,

Речь обретя хотя бы на мгновенье,

Наверно б, строго упрекнуть могла

Меня в моем невольном появленье.


Твоей косы поблекшей седина

Не может и не хочет скрыть упрека,

Давая мне понять: моя вина,

Что пряди стали белыми до срока.


Родная, не тумань слезами взгляд,

Жизнь не одними бедами богата,

Тебя прошу я, оглянись назад,

Ведь было много светлого когда-то.


Во имя прошлого, всего, что свято,

Прости меня, хоть я и виноват.


* * *


Не верь ты сверстнице своей бесстыдной,

Что на меня выплескивает грязь.

Любима ты, и, бедной, ей обидно,

Ведь и она красивой родилась.


Соседку старшую не слушай тоже,

Во всем ей чудится моя вина.

Обидно ей, что ты ее моложе

И что любима ты, а не она.


Пусть младшая соседка небылицы,

Меня ругая, станет городить,

Прошу: не верь, она того боится,

Что ей любимою, как ты, не быть.


От века злыми сплетницами были

Те женщины, которых не любили.


* * *


Ты задаешь вопрос свой не впервые.

Я отвечаю: не моя вина,

Что есть на свете женщины другие,

Их тысячи, других, а ты – одна.


Вот ты стоишь, тихонькопоправляя

Пять пуговиц на кофте голубой.

И точка, что чернеет над губой,

Как сломанная пуговка шестая.


И ты опять, не слышав слов моих,

Вопрос извечный задаешь мне строго.

Кто виноват, стран и народов много

И много женщин на земле других.


Но изменяю я с тобой одной

Всем женщинам, рожденным под луной.


* * *


Поскольку знаю, что уже давно

Доверья к слову меньше, чем к бумажке,

Пишу я: «Настоящее дано

В том, что люблю я преданно и тяжко.


Что обязуюсь до скончанья дней

Безропотно служить своей любимой,

Что будет страсть моя необоримой

И с каждым днем все жарче и сильней!»


И с давних дней, воистину любя,

Что вызывает у иных сомненье,

Подписываю это сочиненье

Почетным званьем «Любящий тебя»

И отдаю на вечное храненье

Тебе, печатью круглою скрепя.


* * *


Бывает в жизни нашей час такой,

Когда безмолвно, ни о чем не споря,

Мы, подбородок подперев рукой,

Перед огнем сидим или у моря.


Сидим, не затеваем разговор

Ни о красотах мира, ни о деле,

Как бы боясь, что наш извечный спор

Детей разбудит, спящих в колыбели.


Вот так с тобой сидим мы и сейчас,

Молчим мы, но в молчанье наше вложен

Весь мир, в сердцах таящийся у нас,

Все то, что речью выразить не можем.


На свете нету даже горных рек,

Шумящих беспрерывно весь свой век.

Путей на свете бесконечно много,

Не счесть дорог опасных и крутых,

Но понял я давно: любви дорога

Длинней и круче всех дорог других.


И хоть длинней других дорога эта,

Но без нее никто прожить не мог.

И хоть страшней других дорога эта,

Она заманчивей других дорог.


Мне кажется, что молод я, покуда

В дороге этой вечной нахожусь.

Я падал, падаю и падать буду,

Но я встаю, бегу, иду, плетусь.

И я с дороги сбиться не боюсь:

Твой яркий свет мне виден отовсюду.


* * *


Ужели я настолько нехорош,

Что вы на одного меня напали,

Все недруги людские: зависть, ложь,

Болезни, годы, злоба и так дале?..


Ну что ж, меня осилить не трудней,

Чем всех других, которых вы убили.

Но вам не погубить любви моей,

Я перед нею даже сам бессилен.


Ей жить и жить, и нет врагов таких,

Которые убьют ее величье.

Моя любовь до правнуков моих

Дойдет, как поговорка или притча.


И будет в нашей отчей стороне

Нерукотворным памятником мне.


* * *


В училище Любви, будь молод или сед,

Лелеешь, как в святилище, ты слово

И каждый день сдаешь экзамен снова.

В училище Любви каникул нет.

Где ходим мы по лезвиям клинков,

И оставаться трудно безупречным,

В училище Любви студентом вечным

Хотел бы слыть, касаясь облаков.

В училище Любви мы выражать

Года свои не доверяем числам.

И, хоть убей, не в силах здравым смыслом

Прекрасные порывы поверять.

И женщину молю: благослови

Мою судьбу в училище Любви!


* * *


Больной, я в палате лежу госпитальной

И в исповедальной ее тишине

К врачу обращаюсь я с просьбой печальной:

– Прошу, никого не впускайте ко мне.


Встречаться со мною и нощно и денно

Здесь может одна только женщина гор.

Насквозь она видит меня без рентгена,

Ей ведом триумф мой и ведом позор!


Ношу я на сердце достойные шрамы,

Его никому не сдавая внаем,

И может подробнее кардиограммы

Она вам поведать о сердце моем.


И, кроме нее, приходящих извне,

Прошу, никого не впускайте ко мне.


* * *


Царицей прослыв в государстве Любви,

Столетье двадцатое ты не гневи!

Монархия – песенка спетая.

Отрекшись от трона, сама объяви

Республикой ты государство Любви,

Монархия – песенка спетая!

Подобно колонии, был я гобой

Легко завоеван в дали голубой,

Но к воле путь знаю колонии...

– Ах, милый бунтарь, в государстве Любви

Отречься от власти меня не зови,

Когда ты сторонник гармонии.

Уйду – станешь тем озадачен,

Что женщиной снова захвачен.


* * *


С головою повинною я

Обращаюсь к тебе, моей милой:

– Не гневись, мой Верховный Судья,

Пощади, сделай милость, помилуй!


Если правишь ты праведный суд,

То припомни обычай Востока.

Он о том говорит не без прока,

Что повинных голов не секут.


Не впервые тобой я судим

За проступок, что признан греховным.

Ты Судьей моим стала Верховным,

Кто ж защитником будет моим?

Может, ты – мой Верховный Судья

Станешь им, доброты не тая?


* * *


На пенсию выходят ветераны,

Заслуги их, и подвиги, и раны

Забыть годам грядущим не дано.

А чем заняться этим людям старым,

Прильнув к перу, предаться мемуарам

Иль по соседним разбрестись бульварам

Затем, чтобы сражаться в домино?


Для поздних лет не все тропинки торны,

Зато любви все возрасты покорны,

Ее кавказский пленник я по гроб.

В отставку? Нет! Милы мне женщин чары.

Они мои давнишние сардары,

Пишу стихи о них, а мемуары

Писать не стану – лучше пуля в лоб!


* * *


В Дербенте виноградари гуляли,

И возносилась древняя лоза,

И предо мной, зеленые, мерцали

Твои, как виноградины, глаза.


В Японии попал я ненароком

На праздник вишни. И твои уста,

С вишневым породнившиеся соком,

Припоминал в разлуке неспроста.


На праздник роз меня позвав, болгары

С вином багряным сдвинули бокалы,

Но догадаться не были вольны,

Что вспоминал я, их веселью вторя,

Как на заре выходишь ты из моря

По розовому кружеву волны.


* * *


На кубинском карнавале помню я, как выбирали

Королеву Красоты.

И сказали мне: – Друг чести, избирай со всеми вместе

Королеву Красоты.

Горяча, как поединок, кровь пленительных кубинок,

И прекрасны их черты.

Ходят стройно, смотрят знойно, и любая быть достойна

Королевой Красоты.


Вдруг за далью океана встали горы Дагестана,

Белоснежные хребты.

И на царственной вершине посреди небесной сини

Предо мной явилась ты!

Я тотчас воскликнул: «Здравствуй!» Отозвалось эхо:

«Властвуй,

Королева Красоты!»


* * *


В размолвке мы, но жаждем примиренья,

И ты считаешь, что без промедленья

Я должен сделать первый шаг к нему.

И мысленно торю к тебе тропинку,

И на ладонь беру твою слезинку.

И говорю: – Печальна почему? –

И слышу вдруг: – Любимую утешь ты,

Закат обиды и восход надежды

Заметить, друг, во мне не мудрено.

Мое мерцанье – это мановенье,

Чтобы явилось чудное мгновенье,

Проси прощенья, явится оно.


Не потому ли, что была гроза,

Светла твоя последняя слеза?


* * *


Я давал Любви присягу,

Клялся, страстью одержим:

– Вспять не сделаю ни шагу

Перед знаменем твоим.


Сгину, проклятый судьбою,

Если тайна хоть одна,

Что доверена тобою,

Будет мной разглашена.

И тебе, как воин стягу,

Поклонюсь еще не раз,

И костьми скорее лягу,

Чем нарушу твой приказ...


Я давал Любви присягу,

Взяв в свидетели Кавказ.


* * *


На площади, где марши ликовали,

Мы шествие военных наблюдали,

Увенчанных созвездьями наград.

Вдруг я сказал: – Имел бы вдоволь власти,

Дивизиям, сгорающим от страсти,

Назначил бы торжественный парад,

Чтоб, на седых мужей держа равненье,

С нашивками за славные раненья

Держали строй влюбленные всех стран.

Я за тебя и умереть готовый,

Шагал бы с ними, как правофланговый.–

Ты рассмеялась: – Ах, мой ветеран!

Зачем парад влюбленным и равненье,

Им во сто крат милей уединенье.


* * *


Войны, раны и недуги

Угрожают мне давно:

– Ни в какой от нас кольчуге

Не спасешься все равно.


В грудь мне целит быстротечный

День, как кровник на скаку:

– Для чего, поэт беспечный,

Пел любовь ты на веку?


Но, всему познавший цену,

На снегу взрастив вербену,

Утверждаю вновь и вновь:

– Сможет войны, ложь, измену

И седых столетий смену

Пережить моя любовь!


* * *


В прядильне неба женщины соткали,

Когда земные пели соловьи,

Из радости, надежды и печали

Полотнище для знамени Любви.


И с той поры, как вздыбленностью суши

Кавказ опередил полет ракет,

Не это ль знамя осеняет души

И отражает их небесный свет?


Сердечных мук, друзья, не опасайтесь,

Чтоб в пору вьюг вам пели соловьи.

И женщинам, ликуя, поклоняйтесь,

Храня подобье Африки в крови...


«Влюбленные всех стран, соединяйтесь!» –

Я начертал на знамени Любви!


* * *


Твоя сказала мама: – Посмотрим, ухажер,

Дубовый пень ты сможешь

В дрова ты превратить?

Был пень железным, как топор,

А сам топор, как пень, остер.

Но смог, в тебя влюбленный, очаг я растопить.


Жизнь подает порою топор мне до сих пор:

– Вот пень! Руби, приятель! –

Огонь почти угас,

А пень железный, как топор,

А сам топор, как пень, остер,

Но вновь я заставляю огонь пуститься в пляс.


И от тебя не слышал поныне горьких слов

О том, что меньше стало в камине нашем дров.


* * *


О женщина, когда оставит вдруг

Тебя твой верный иль неверный друг,

Я прилечу к тебе из дальней дали,

Затем, чтоб утолить твои печали,

Поклонник и должник твоих заслуг.


В любви от века, излучая свет,

Тебя самоотверженнее нет.

Грустил ли, веселился ли, бывало,

Лишь ты меня всех лучше понимала,

Дарившая мне милость и совет.


Случись, чем жил, все повторить сначала,

С моим, как прежде, твой сольется след.

В моей судьбе ты значила немало,

И впредь так будет до скончанья лет.


* * *


Аул Цада – мой Цадастан.


Не ведают границ аулы гор,

С их плоских крыш мир целый виден ныне.

И не способен заслонить простор

Могилы горцев в Праге иль Берлине.


И о событьях жизни мировой,

Произошедших даже на отшибе,

Одновременно узнают с Москвой

В моем Цада, в Хунзахе иль в Гунибе.


И на борту «Гамзата Цадасы»

Я странствовал в далеком океане.

И взвешивали звездные Весы

Деянья века в неземном тумане.


И отражен, как в капельке росы,

Весь белый свет был в отчем Цадастане.


* * *


От слепоты искал я исцеленья,

И был совет мне вещим небом дан:

«Три слова ты охранного значенья

Произнеси, где третье – Дагестан.


Три слова произнес я в вышине,

И возвратилось зрение ко мне.


Ударил гром, и я оглох от грома,

Не слышу птиц, не слышу аульчан,

Но было заклинанье мне знакомо,

Его венчало слово «Дагестан».


Благодарю за то, что слышу снова

Я небеса, чьим светом осиян.

Ах, талисман мой – три заветных слова,

Два первых – тайна, третье – «Дагестан».


* * *


Лене и Гале Гагариным


Я и Мирзо от родины вдали

О гибели Гагарина узнали,

Но, замерев на месте от печали,

Поверить этой вести не могли.


Когда в посольство мчались мы с приема,

Еще надежда на сердце была,

Но поняли: беда случилась дома, –

Увидев слезы на глазах посла.


И опустилась ночь над Тегераном,

Приют давая звездным караванам.

И думы, словно верные визири,

«Утешься тем, – шептали мне во мгле, –

Что смертен ты в подлунном этом мире,

А он, погибший, вечен на земле».


* * *


Собрался в страны дальние когда,

Сказала мать: «Ты гость простого люда,

И с добрым сердцем поезжай туда,

И с добрым сердцем возвратись оттуда».


Великий смысл таил ее завет,

И понял я пред истиной в ответе:

Плохих народов на планете нет.

Хоть есть плохие люди на планете.


Не потому ль поведал без вранья

О дальних странах Дагестану я?


И смог его во славу зрелых лет

Представить миру в нелукавом свете.

Мне материнский помнится завет,

И я, поэт, пред истиной в ответе.


* * *


Над крышами плывет кизячный дым,

А улицы восходят на вершины.

Аул Цада – аварские Афины,

Теперь не часто видимся мы с ним.


Но стоит прилететь гостям ко мне,

Везу в Цада их, ибо нет сокровищ

Дороже для меня среди становищ

И звезд в одноплеменной вышине.


И в том могу поклясться, что когда

Ко мне б явились инопланетяне,

То с ними прилетел бы я в Цада

И объявил на Верхней им поляне,


Что не отдам, хоть мне они милы,

За целый Марс здесь ни одной скалы.


* * *


Лаура гор, прелестная аварка,

Чтобы воспеть тебя на целый свет,

Жаль не родился до сих пор Петрарка,

Где скальный к небу лепится хребет.


И над рекой, объятой скачкой громкой,

Быть может, ты, не ведая причуд,

Осталась бы прекрасной незнакомкой,

Когда бы не воспел тебя Махмуд.


И сам пою тебя я, но покуда

Не смог ни разу превзойти Махмуда.


Но верую, твоим покорный чарам,

Что явится в горах наверняка,

Кто воспоет тебя, владея даром

Поручика Тенгинского полка.


* * *


За минутой падает минута.

Кто ты, время? Может, душегуб?

И слетает грустно почему-то

Слово с улыбающихся губ.


Обронил над вымыслом я слезы,

Выдворив стихи во имя прозы:


– Молодых ищите стихотворцев,

Вам не место за моим столом!


Но они, забыв обычай горцев,

В двери к старшим лезут напролом.


И кричат мне, верные прологу,

С чашами веселыми в руках:

– Проза посох даст тебе в дорогу,

С нами – полетишь на облаках!


* * *


Полно красот в отеческих горах

Махмуд


Седло-гора на грани поднебесной

Когда-то, молвят, лошадью была,

Которую лихой ездок неместный

Вдруг оседлал и бросил удила.


И в поисках любви он в ту же пору

Исчез в Голотле, Чохе иль Цада.

И вскоре лошадь превратилась в гору,

Привязанная к небу навсегда.


А всадник тот, как слышал я от старцев,

Живет в горах поныне, где пленен

Тысячелетним мужеством аварцев

И красотою преданных им жен.


– Поверь, он знал, – твердили старцы эти, –

Где спешиться ему на белом свете.


* * *


Был мудрецом, кто изобрел часы,

И люди многоопытные знают:

Лишь мальчики часов не наблюдают,

Пока у них не вырастут усы.


Но как же мог я, взрослый человек,

В хмельной гульбе транжирить дни и ночи,

Того не наблюдая, что короче,

Врагам на радость, делался мой век?


И вознеслась гора моих грехов:

Я – времени убитого виновник

И собственных надежд безумный кровник

И света не увидевших стихов.


Раскаясь в том, я пожелать могу

Всю жизнь часов не наблюдать врагу.


* * *


Как будто гору лань, где пуля просвистела,

Мочь прежняя моя спешит покинуть тело.

О муза, грешен я, что суетно и праздно

Порой, хоть ты звала, летел на зов соблазна.


Раздумия мои кровоточат как раны,

Былых ошибок всех стянулися арканы.

И сам себя в слезах корю по той причине,

Что многое сказать я не сумел поныне.


И горько, что не все поведанное мною

Оставит в душах след под вечною луною.

Но в подреберье скал тропою козьей снова,

Как в поводу коня, веду к вершине слово.


И, времени слуга, во что бы то ни стало

Вновь высеку огонь, как из кремня кресало.


* * *


Дарована эпоха мне была,

Чьи подвиги, чьи имена и слава

Не зря на вечность предъявляли право,

Ударив о себе в колокола.


И за листком листок, готовясь к чуду,

С календаря надежды я срывал,

Но, как Марьям прекрасная Махмуду,

Мне не доставалось то, о чем мечтал.


И сердце, что привыкло к непокою,

Печально прикрываю я рукою.

Но в нем не зря горит огонь признанья,

Чтоб мог я видеть даже сквозь метель,

Как родина в порыве упованья

Грядущего качает колыбель.


* * *


У Шамиля мюрид искусный был

Из Унцукуля родом. Мастерил

Курительные трубки и уменьем

Всех мастеров Востока он затмил.


Но повелел имам всевластный так:

«Рубить башку курящему табак!»

И привели несчастного мюрида

К нему на суд. И смерти ждал бедняк.


– Все ведомо нам о твоей вине, –

Сказал Шамиль, – подай-ка трубку мне! –

И молча стал разглядывать изделье,

Потом наиба кликнул в тишине:


– Вели, чтоб принесли мне табаку,

Не часто чудо видишь на веку!


* * *


Я помню чудное мгновенье…


В горах иные больше века

Живут, достойные хвалы,

Но долговечней человека

Над ним парящие орлы.


Зато ему с его мечтами

Дана превыше благодать:

Деяньями, а не летами

Судьбу земную исчислять.


Три века жить – надежд не строю,

Но мысль вернее, чем крыла,

Сквозь даль времен она, не скрою,

Меня пленительно несла.


И может чудный миг порою

Быть долговечнее орла.


* * *


– Зачем, душа, печалясь о других,

Ты забываешь о себе при этом?

– Когда не я, кто ж пожалеет их?

И что, подумай, станет с белым светом?


– Зачем вес век других, а не меня

Спасало ты, мной сказанное слово?

– Забудь себя, но выручи другого –

Таков завет и нынешнего дня.


Моей душе печалиться не ново,

Бездумное веселье отстраня.

Хоть ко всему душа моя готова,

Но смерть свою повременить молю,

Чтоб не оставить сиротою Слово

И без любви всех тех, кого люблю.


* * *


Умерший должен предан быть земле,

Где умер он, так небо начертало.

Отец мой погребен в Махачкале,

И смотрит он на площадь с пьедестала.


А брат, от ран погибший на войне,

Над Волгой похоронен в Балашове.

Другой, в бою не пожалевший крови,

Остался в черноморской глубине.


В Буйнакске мать моя погребена,

Была святейшей женщиной она.


Я старшим стал, теперь черед за мной.

Но, где бы от недуга или пули

Я ни окончил грешный путь земной,

Молю меня похоронить в ауле.


* * *


Магомеду Танкаеву


Тебя однажды повстречал

Я под берлинским небосводом:

– Откуда будешь, генерал?

– Я из Гидатля буду родом!


Мой соплеменник боевой,

Кавказец доблестной чеканки,

На той войне горевший в танке,

Стройнее нет твоей осанки,

Боец с седою головой.


Где память прошлого жива –

Уже три века о Хочбаре

Летит стоустая молва.

И о твоем военном даре

Пусть к ней прибавятся слова.


* * *


Ценивший всякий истинный талант

(О том дойдет пускай рассказ до внуков),

На выставке картин был маршал Жуков,

С которым находился адъютант.


Перед иной картиной на минутку,

Беседуя, задерживался он.

И вдруг солдат, свернувший самокрутку,

Под небом фронтовым изображен,

Готовый, словно Теркин, бросить шутку,

Ему предстал, войною опален.


Он, с тем солдатом встретившийся взглядом,

Не вымолвил и слова одного.

И видел адъютант, стоявший рядом,

Что были слезы на глазах его.


* * *


Пойдем, друг детства Магомет, наследник Магомы,

Аульских коз пасти чуть свет на горном склоне мы.

Или капканами с тобой наловим хомяков

И обменяем шкуры их на хлеб у скорняков.


А может быть, в базарный день отправимся в Хунзах

И раздобудем яблок там на свой и риск и страх?

А может быть… Ах, я забыл, друг детства Магомет,

Что в мире с той поры легло меж нами сорок лет.


И надмогильный камень твой, как и в иные зимы,

Давно покинувший меня наследник Магомы.


Тебе неведомо, мой друг, ушедший в глубь веков,

Как много нынче развелось двуногих хомяков.


Склонил я голову. Мне жаль, что нет тебя в живых,

А то б с тобою вместе мы сдирали шкуры с них.


* * *


Великий Петр, герой Полтавы, мне

Ты видишься на вздыбленном коне.

Судьбой завидной было суждено

Тебе в Европу прорубить окно.


И помнит Дагестан в подножье гор

Над Каспием походный твой шатер.

И предок мой, что бороды не брил,

Все больше предаваясь изумленью,

Очами нетревожными следил,

Как строят порт по твоему веленью.


И на Кавказ ты прорубил окно,

Чтобы могла держава не без прока

И Запад наблюдать, и заодно

Распознавать намеренья Востока.


* * *


По каменистым улицам Цада,

Журча, несется вешняя вода.

Венеция моя, как ожерелье,

Тебя венчает гордая гряда.


А где родник звенит со дня творенья

И по ночам мерцает в нем звезда,

Стоит старик – он старожил селенья,

Чье слово на устах хранят года.


И видит он при этом, как поэт,

С гранитного уступа целый свет.


То мой отец, родные горы певший.

С ним верховой ли встретится иль пеший,

Ему они, как прежде, говорят:

– Салам алейкум, дорогой Гамзат!


* * *


Маршалу Рокоссовскому


Рядом с Пушкиным Лермонтов виден,

Рядом с Жуковым видишься ты,

Полководец, чей путь необыден

И прекрасные зримы черты.


Под небесным слились зодиаком

Твой терновый и лавровый знак.

Сын России, рожденный поляком,

Ты для недругов Польши – русак.


Помню Красную площадь, где рядом

Оказались былые фронты.

И приказано, чтобы парадом

В честь Победы командовал ты…


Пусть же мальчикам снится, как мне

Рокоссовский на черном коне.


* * *


Я преклоняюсь перед Западом, когда

Хожу по Лувру, слышу музыку Шопена...

Любовь Петрарки, Дон Кихота доброта,

Крылатость Гейне — жизнь без них несовершенна!


Перед Востоком преклоняюсь! Погляди

На это дивное японское трехстишье,

Там три арбы: две – сзади, третья – впереди, –

Все остальное для сокровища излишне!


Я преклоняюсь перед Севером давно!

Богатыри великих саг – несокрушимы!

Я перед Югом преклоняюсь! Пью вино

Его поэзии... Хафиз, Хайям – вершины!


Низкопоклонство это мне не повредит, –

Твердит мне Пушкин и Махмуд в горах твердит.


ЦАДИНСКАЯ СКАЛА


Мой краток век, Цадинская скала,

Я – человек, а ты живешь веками.

Но я успел вкусить добра и зла

И боль терпел, как твой живучий камень.


Открылись мне поступки и дела,

Невиданные скалами доселе.

И кровь из ран душевных потекла,

Струясь, как влага из твоих расселин.


И ты, быть может, в странствиях была

И потому спокойна, как твердыня.

А может быть, от горного орла

Ты знаешь все, что происходит ныне?


Веками стоя как бессонный страж,

Ответь: тут был ли век такой, как наш?


* * *


Нет, я не тот, кто в грудь себя колотит –

Мол, жизнь прошла от счастья в стороне.

Был дом, и песня, и судьба на взлете,

И собственное солнце – все при мне!


И не плясал я под чужую дудку,

За свой не выдавал пандур чужой...

Лесть ненавидел, обожал я шутку

И от оваций не оглох душой.


Но, словно контуры подводного Чиркея,

(Его аварской Атлантидою зовут),

Укутанный в волнах, лежу на дне я,

А там, вверху, воспоминания плывут...


О, грандиозный флот воспоминаний!

И только щепки необузданных желаний.


* * *


Памяти Абуталиба Гафурова


Я навестил больного старого поэта,

Его каморка, словно мрачный гроб, тесна...

– Зачем из комнаты большой, где много света,

Ты перебрался в эту келью, старина?


И был печален голос мудрого аскета:

– Ведь я, Расул, уже в гробу одной ногой...

Хочу привыкнуть к тесноте, черней, чем эта,

К жилищу новому готовлюсь, дорогой.


Мои глаза уже не видят даже пищи,

Им виден только жизни путь во всю длину...

Знай, две зурны всегда носил я в голенище,

Одну тебе отдам, другую – чабану.

И в то мгновенье, когда пенье их сплотится,

Быть может, песня дагестанская родится.


* * *


Неизмеримы знания мои,

Неведенье мое неизмеримо.

Но меркнет перед мудростью любви

Ученый мир, когда ты мной любима.


Забыл я все, чего забыть не мог.

Тебя одну забыть не в состоянье.

Но этого мне хватит, видит бог,

Когда померкнет память на прощанье.


Что было, есть и будет? Ты одна –

Мой прошлый век, сегодняшний, грядущий.

Одна во все ты будешь времена, –

Клянусь, что я поющий, но не лгущий!


Я не завидовал, не мстил, не угнетал.

Кто о судьбе такой прекрасной не мечтал?


* * *


Да, на крутых Поэзии дорогах

Стоят посты родимого ГАИ,

Разбойным свистом останавливая многих,

Когда рулят они мелодии свои.


Один – строку мне о любви отрезал,

Другой – насквозь мне книгу проколол

И, громыхая в голосе железом,

Еще грозил составить протокол.


Свои плоды везу! Ведь я – садовник...

Клянусь, что я не обокрал колхоз!

Но урожай спешит отнять чиновник –

Мол, проезжай, не раздражай всерьез!


Ах, как свистит, налоги с нас взимая,

ГАИ в разгаре песенного мая!


* * *


Я в прах развеял письма к матери, к отцу,

К жене, и к детям, и к тебе, родной читатель...

Не потому, что мне их серость не к лицу

И после смерти их отвергнет мой издатель.


Не злопыхал я в этих письмах и не врал,

И в них немало интереснейших деталей.

Но громоздить при жизни свой мемориал

Мне так же скучно, как стоять на пьедестале.


Друзья, запомните: распахиваю всем

Я дверь той комнаты, в которой пью и ем,

Но никому и заглянуть не позволяю

Я в дверь той комнаты, в которой я сияю...


Святое таинство, светящееся дно, –

Стихам заглядывать – и то запрещено!


* * *


Прутом каленым выжег очи

Певцу Саиду хан Мурсал:

– Хочу, чтоб из кромешной ночи

Бике-ханум твой взор мерцал!


Слепыми делал, между прочим,

Певцов не только хан Мурсал...

Но сквозь века их взор пророчий

Людей прозреньем потрясал.


И ты, Саид из Кочхюры,

Волнуешь нас до сей поры

Любовных песен красотой,

Их непорочностью святой.


И в небе звездами горит

Не твой ли взор, слепой Саид?


* * *


О, пропавший без вести солдат

На войне, в атаке огневой,

Ждет тебя отчизна, дом и сад –

Возвращайся, ты для нас живой!


Но назвать могу я целый ряд

Заживо погибших! Постовой

Задержать их, проходимцев, рад –

Скрыли адрес, заработок свой...


А когда от них приходит весть,

Плачет мать, не в силах перенесть, –

Лучше бы в далекой стороне

Без вести пропали на войне.


Презираю! Не о них пою –

О погибших без вести в бою.


* * *


Молчите лучше! Спор о песне и о хлебе –

Лишь пустозвонство, лживый фарс и болтовня.

Отца клевали, а теперь клевать меня

Вы принимаетесь – ведь мой отец на небе!


А у него, признаться, не было ни дня

Без ваших коршунских нападок и долбежки:

«Мир – это хлеб, и мы съедим его до крошки,

А песней кормят не народ, а соловья».


«Нет, мне не надо сверх того, что я имею», –

Он пел и горцев ободрял струной своею.

Теперь воздвигнут он страной на пьедестал,

Теперь Гамзатом дорогим для вас он стал.


Но я ведь сын его и знаю, как завзята

Корысть, спешащая купить портрет Гамзата.


* * *


Нигде не чувствовал себя такой крупицей,

Как здесь, где высится безбрежный океан.

Его я слушал, и воздал он мне сторицей –

Легенды пел, дарил мелодий ураган...


К нему пришел я гневом, болью поделиться,

Обидой жгучей! Но, смеясь, как мальчуган,

Он говорил мне: глупо гневаться и злиться

На то, что честь твою порочит интриган.


Я ни сочувствия не вызвал, ни печали.

Он говорил: какие выстрелы звучали,

Какие бури посещали белый свет,

Но все на месте – океан, скала, поэт!


Живи, как будто все твои невзгоды –

Ошибочный прогноз бюро погоды.


* * *


Ирчи Казак , вовсю летит к тебе гонец –

Мол, хочет песни оценить твои Шамхал.

Ирчи Казак, с гонцом ты прибыл во дворец,

Ты пел свое, владыка злобой полыхал!


Тебя в Сибирь сослал он, пламенный певец.

И в кандалах ты все о Каспии вздыхал...

Тоска, побег – и возвращенье наконец!

Но мост и ночь... убийцу шлет тебе Шамхал.


Когда впервые эту повесть услыхал,

Я горько плакал, о Ирчи Казак, мой брат!

Но что-то понял я потом – и хохотал:

Поэт бессмертен, хоть убей его стократ!


Я – не Ирчи Казак, ты тоже – не Шамхал,

Но я смеюсь – ведь ты меня угробить рад!


* * *


О, Каспий, сколько мощного бурленья

В твоих волнах, летящих предо мной!

Кто возомнил себя венцом творенья,

Тот будет смыт и поглощен волной.


Каскад имен добычей стал забвенья,

Как щепки, мусор, как поэт иной...

Бывало, плыли связками поленья,

Себя эскадрой возомнив стальной!


Забыто, смыто, хладной глубью взято...

Но суть осталась и, как мир, цела!

Волной не смыло Сулеймана и Гамзата –

Стоят над Каспием, где вечность их свела.


Откуда знать мне, пощадишь ли ты когда-то

Одну хоть песню, что судьбой моей была?


* * *


В Японии читал стихи свои

На языке родном – в огромном зале.

– О чем стихи? – спросили. – О любви.

– Еще раз прочитайте, – мне сказали.


Читал стихи аварские свои

В Америке. – О чем они? – спросили.

И я ответил честно: – О любви.

– Еще раз прочитайте, – попросили.


Знать, на любом понятны языке

Стихи о нашем счастье и тоске

И о твоей улыбке на рассвете.


И мне открылась истина одна:

Влюбленными земля населена,

А нам казалось, мы одни на свете.


* * *


Из-за тебя потребовать к барьеру

Мне в жизни рок другого не судил.

В недобрый час твою предавший веру,

Я сам твоим обидчиком прослыл.


Куда от прегрешения деваться?

И вновь себя, как недруга кляня,

Один в двух лицах выхожу стреляться,

И нету секундантов у меня.


Быть раненым смертельно на дуэли

Хотел бы я, чтобы, подняв с земли,

Меня на бурке или на шинели

К твоим ногам кавказцы принесли.

И вымолвить прощение успели

Уста мои, что кровью изошли.


* * *


Давай бродить в горах или степях,

Под снегом севера, под солнцем юга,

Поедем на собаках, на слонах,

Пойдем пешком, взяв за руки друг друга.


Мы реки бурные переплывем,

Пройдем леса, друг друга обнимая,

Иль крыльями своей любви взмахнем

И вдаль умчимся с журавлиной стаей.


И горы мира, села, города

Любовью нашей будут восхищаться.

Людское зло и смертная вражда

Самих себя, быть может, устыдятся.


Порой, влюбленных ланей видя взгляд,

Стрелок и тот стреляет невпопад.


* * *


Я поклялся тебя позабыть навсегда,

Сжечь проклятую страсть, чтоб развеялась в прах

Моментально, как только растают снега

И как только зажгутся фиалки в горах!


Я поклялся разлукой с вершинами гор,

С ними клялся порвать и с тобой заоодно!

Я ведь сердцу твердил, что найдется простор,

Где полюбит и счастливо будет оно.


Но как только запел кипяток снеговой

И как только фиалки зажглись на горах,

Я узнал, что сумел бы расстаться с тобой,

Только если бы сам я развеялся в прах!


Сколько раз я, обманщик, себя обману?..

Но ни разу, ни разу тебя лишь одну.


* * *


Еще стояло время молотьбы,

Спускались к морю овцы на кутаны,

Когда с неотвратимостью судьбы

Холодных туч нависли караваны.


И замело. Леса покрыла проседь,

Белы вершины, долы и дома.

В тылы багряной осени забросить

Смогла десант негаданно зима.


И сердце сжалось у меня от боли,

Хоть не впервые видел на веку,

Как листья клена под окном на воле

Конь белогривы топчет на скаку.


И я похож на скошенное поле,

Где сноп ржаной забыли на току.


* * *


На горной вершине стою в Дагестане,

На небо смотрю я, и кажется мне,

Что рядом мужчины на синей поляне

Овец белошерстных стригут в вышине.


Руну на ветру поклубиться охота,

Горянки на спинах, хоть путь не полог,

Несут его плавно, и капельки пота

На камни ущелья упали со щек.


Я вижу под гулким провалом теснины

Утесы, похожие на чабанов.

В туман облаченные, словно в овчины,

Пасут они стадо седых валунов.


Их шубы порвутся. Так поздно иль рано,

Открывшись, заноет в груди моей рана.


* * *


Числю первым сокровищем горы.

Вознесенный вершинами гор,

Не пустые вести разговоры

Я обязан – их парламентер.


А второй сокровище – Каспий,

Он украсит любую казну.

И в слова, что чеканю не наспех,

Мне вложить бы его глубину.


Составляют сокровище третье

Лес и поле, река и ручей,

Алычи захмелевшей соцветья,

Пурпур утра и звезды ночей.


Время – в каждое тысячелетье –

При сокровищах лишь казначей.


* * *


– Скажи «люблю», – меня просили в Риме –

На языке народа своего. –

И я назвал твое простое имя,

И повторили все вокруг его.


– Как называют ту, что всех любимей?

Как по-аварски «жизнь» и «божество»? –

И я назвал твое простое имя,

И повторили все вокруг его.


Сказали мне: – Не может быть такого,

Чтоб было в языке одно лишь слово.

Ужель язык так необычен твой?


И я, уже не в силах спорить с ними,

Ответил, что одно простое имя

Мне заменяет весь язык родной.


* * *


Нет, ты не сон, не забытье,

Не чудной сказки свет туманный –

Страданье вечное мое,

Незаживающая рана.


Я буду глух и слеп к обману,

Но только пусть лицо твое

Мне озаряет постоянно

Дорогу, дни, житье-бытье.


Чтобы с тобою рядом быть,

Готов я песни все забыть,

Вспять повернуть земные реки,


Но понимаю я, скорбя,

Что на земле нашел тебя,

Чтоб тут же потерять навеки.


* * *


Когда покинет мир любой из нас,

Не стает лед на каменистой круче.

Но без тебя сверкающий алмаз

Вершины снежной сплошь закроют тучи.


Пучину не волнует наша участь.

Ей дела нет до каждого из нас.

Но без тебя затянется тотчас

Песком и тиной Каспий мой могучий.


Приходим в жизнь или уходим в вечность,

Не вспыхнет и не скатится звезда.

И как до нас, то грустно, то беспечно,

Споют и после. Только и тогда,


Коль будет песнь не о любви пропета,

Ее сочтут причудою поэта.


* * *


В стране недолгой молодости мне

Друзья назвали имя недотроги,

И вздрогнул я. Но плавно, как во сне,

Ложился снег на горные отроги.


Пришли иные думы и тревоги.

И я слагал сонеты в тишине.

Но вдруг тебя я встретил у дороги

И с той поры пылаю, как в огне.


Летят года, как всадник на коне,

Но дальше путь мой от весны к весне,

Бледнее радость, горше неудача.


Буза прозрачна сверху, хмель – на дне.

Огонь любви, что был дарован мне,

Под старость разгорается все жарче.


* * *


Отвесные скалы вздымаются голо,

Но памятных битв ореола уж нет.

Хунзахская крепость. Начальная школа,

В которой моих пролетело семь лет.


И помню: однажды к запретным пределам

Метнулся душой и по черному белым

«Тебя я люблю!» - написал на доске.

И крылья явились к нестертой строке.


И всласть хохотали мальчишки аула,

И строго отец произнес: «Вертопрах!»,

А мама с тревожной печалью вздохнула:

«Знай, этим не шутят, сыночек, в горах».


«Тебя я люблю!» - не лукавя с тех пор,

Пишу всякий раз, по обычаю гор.


* * *


Я в космосе далеком побывал,

Летя во мгле меж звездных караванов:

Мои стихи взял в космос Севастьянов.

Так высоко еще я не взлетал.


О родина, признанием в любви

Был мой полет, в твою вошедший славу.

И видел я, что женщины твои

Соперницами звезд слывут по праву.


Обнять весь мир смогла душа моя,

С аулом отчим на челе вершины.

Гарсии Лорки видел землю я

И вспоминал о детях Палестины.


И радовался в черной вышине,

Что Патимат вздыхает обо мне.


* * *


Россия, ты когда-то не с цветами

Нагрянула в пределы наших гор.

Поныне скалы схожи со щитами,

И в них гнездятся пули до сих пор.


И на Кавказ поручиком не ты ли

Отправилапоэта для того,

Чтобы в бою чеченцы зарубили

Или аварец застрелил его?


Но был убит он не слугой Корана,

А подданным твоим он был убит…

Мне снится сон в долине Дагестана,

Что я поэта павшего мюрид.


В моей груди его пылает рана,

И плачу я. А выстрел все гремит.


Элегии


С ЛЮБОВЬЮ К ЖЕНЩИНЕ


* * *


– Элегия – сестра Сонета,

Как ты попала на Кавказ?

– Сюда опального корнета

Сопровождать,

я помню это,

Был с неба отдан мне приказ.


А родилася я в Элладе,

Где женолюбец Каллимах

Меня, своей печали ради,

У всех оставил на устах.


Я у Овидия гостила,

И вдаль летела из гостей,

И откровению служила

В честь обнажавшегося пыла,

В честь обнажавшихся страстей.


– А какова твоя примета?

Отличье в чем заключено?

– Про то у Пушкина и Фета

Ты мог бы выяснить давно.


– По-современному одета,

Где кряжи высятся в снегу,

Ты в доме горского поэта,

Элегия – сестра Сонета,

Присядь поближе к очагу!


* * *


Нам летописцы говорят

На арамейском и латыни,

Что миллионы лет назад

Был лик земли такой, как ныне.


И красовались города,

И высока была ученость,

И вольный стих являл тогда

Изысканность и утонченность.


Но злая воля верх взяла

Во славу дьявольской химеры,

И мир засыпала зола,

И вышел призрак из пещеры.


Нерукотворным стал огонь,

Но кто-то камень поднял снова,

И где-то пробудилась сонь,

Прошли века. Возникло Слово.


Скользит рассвет по стопам книг,

И ты, счастливая, проснулась,

О том не зная в этот миг,

Что злая воля усмехнулась.


* * *


Ты шептала не раз мне, моя дорогая:

«Береги себя, милый!» – но разве слуга я

Не тебе, а себе

С незакатного дня?


Разве в стужу могу я отдаться теплыни,

Если ты замерзаешь и в горским камине

Пред тобой в эту пору

Не видно огня?


Я далек от расчетливой жизненной прозы,

Потому подношу тебе красные розы,

Руки до крови вновь

О шипы исколов.


И любовную песнь, как молитву, слагая,

Не таю своей радости я, дорогая,

Не скрывая при этом

И горестных слов.


Тот мужчина не может мужчиной считаться,

Кто покою и неге готов предаваться

И подобен весь век

Шерстяному копью.


Подношу я любви тебе полную чару,

Будем пить эту чару с тобою на пару,

Выпей сладость ее,

А я горечь допью.


Ты мне шепчешь в тревоге: «Храни себя, милый!»

Но мужчине хранить себя – жребий постылый.

Непокою мужи

До кончины верны.


И любовь – первозданное чудо природы

Я храню бережливей, чем в юные годы,

Как во дни непогоды –

Огонь чабаны.


* * *


Нагорьем плеч не похваляйся, милый,

Легко согнув подкову, словно бровь,

Быка природа наделила силой,

А человека мужеством любовь.


И если вновь беру перо с рассвета

И с кунаком гуляю по ночам,

Клянусь: в подлунном царствии за это

Обязан я любви, а не врачам.


Любовь не петушиная забава,

Она нас поднимает в высоту.

Нам горек хлеб, когда уходит слава,

Любовь изменит – жить невмоготу.


Не все готовы к роковому часу,

Но я хотел бы умереть тогда,

Когда допью любви земную чашу,

Что мне поднес незримый тамада.


* * *


Пели ручьи, словно струны звеня:

– Белая ночь лучше черного дня.


В небе гора на вечерней заре

Тихо сказала дочерней горе:


– Камень в стене, неказистый на вид,

Лучше кладбищенских мраморных плит.


А виночерпий в сердечном пылу,

Помню, изрек, как пророк, на пиру:


– Красным вином лучше скатерть залить,

Нежели кровью снега обагрить.


И произнес виночерпию в лад,

Шрамом увенчанный, бывший солдат:


– В мире вернее, чем посвист свинца,

Слово любви покоряло сердца.


Женщину лучше весь век обнимать,

Нежели сабли сжимать рукоять.


Женщина пусть, а не в поле метель

Брачную стелет солдату постель.


И обронила невеста слова

Там, где густая примята трава:


– Лучше пусть будет нагорье седым,

Лучше пусть будет жених молодым,


* * *


Наверно, такой мой удел,

И впредь не желаю другого.

О чем бы я песню ни пел,

Твой голос мне слышится снова.


И в отгласах отчей земли,

И в каждом звучании зова

Повсюду вблизи и вдали

Твой голос мне слышится снова.


Когда я о звездах пишу

Иль, в чье-нибудь вещее слово

Проникнув, почти не дышу,

Твой образ мне видится снова.


Когда очарован мой взор

Обличием края родного,

Не зря в окружении гор

Твой образ мне видится снова.


* * *


У подножья земной высоты,

То, о чем лишь подумала ты,

Было искренней слов, что изрек

Я, как грешник, от неба далек.


Оказалось прекрасным все то,

Что не ставилось мной ни во что,

Но давно, как одно из чудес,

Возносилось тобой до небес.


Пред молитвой твоей мой зарок,

Как пред истинным словом клинок,

Оказался слабее, увы,

С появленьем осенней листвы.


Оказалось: твой шепот, что тих,

Значил больше, чем громкий мой стих.

Это понял я нынче, когда

Горных круч поседела гряда.


* * *


Над каспийскою водой

Жил поэт, как я, седой.


Знаменит был мой сосед,

Мчал его лихой скакун.

Имя мать дала – Самед,

Сам себя назвал – Вургун .


И, «Влюбленным» назовясь,

Славя жизнь, держал с ней связь,

И не зря сто раз на дню

Приобщал слова к огню.


А когда он умирал

В закавказской стороне,

Быть влюбленным завещал

До скончанья века мне.


* * *


«Вы, годы мои, годы,

Зеленые луга.

Вы, годы мои, – горы,

А на горах снега.

Вы, думы мои, думы,

Где ладите судьбу?»

«Зажгли свою звезду мы

У времени во лбу!»


«А песни мои, где вы?»

«В том сам ты виноват,

Что там мы, где напевы

Любовные звучат».

«Вы, годы мои, годы,

В разливах берега.

Вы, годы мои, – горы,

А на горах снега.


Испивший полной чашей

И радостей, и бед,

Пред мельницею вашей,

Как мельник, стал я сед…

А девушкам, как прежде,

По восемнадцать лет».


* * *


Что ты плачешь, как девочка малая?

Кто обидел тебя, не пойму?

На лице молодом небывалая

Появилась печаль почему?


И глаза затуманилась искренне,

Не грусти, отклубится туман.

В мире время считается искони

Исцелителем, лекарем ран.


Возвратиться весна к нам обязана,

Зацветет у дороги платан.

Утоленье печали, как сказано,

Слезы высушит, выпрямит стан.


Снова радость проявит старание,

И душа запоет, как родник,

И любовью подсвечен, как ранее,

Озарится прекрасный твой лик.


* * *


В моей груди костер

Еще горит доселе,

Горит наперекор

Клубящейся метели.


Он, снега посреди,

Еще далек заката –

Костер в моей груди,

Что ты зажгла когда-то.


Ни зелени ветвей,

Ни вешнего напева

Еще в душе моей

Не растеряло древо.


Любимая, оно

Все дышит ворожбою,

В душе моей давно

Взращенное тобою.


С тех пор, как я влюблен,

Не знаю, данник века,

В которой из сторон

Стоит святая Мекка.


И льнуть моя мольба

К той из сторон готова,

В которой, как судьба,

Ты явишься мне снова.


* * *


Отделил подоблачный хребет

Южную от Северной Осетии.

Так разлука в нынешнем столетии

Нам преграды строила, мой свет.


Ты грустила в южной стороне,

О тебе я тосковал на севере,

А над нами тучи слезы сеяли

И кричали птицы в вышине.


Чутко скалы из конца в конец

Крикам птиц и нашим вздохам вторили.

В темном небе багровели зори ли

Или раны наших двух сердец?


Кто в любви терпеньем обладал,

Совладал с душевною тревогою?

Письма через белый перевал

Шли к тебе неторною дорогою.


Могут реки друг от друга течь,

Не стремясь к взаимному слиянию,

А в любви мы, алчные до встреч,

От свиданья тянемся к свиданию.


Милая, час встречи назови,

Пусть утесы встали над провалами,

Древняя наука о любви

Учит нас не отступать пред скалами.


Прорубили мы в горе тоннель,

И любовь, вовек неутолимая,

Словно Дагестан, неразделимая,

Удивила множество земель.


* * *


– Путник, помнишь ли отца?

– Иль похож я на глупца?

Белым днем и под луной

Мой отец всегда со мной.


– Молодец, коль связь времен

Держишь, честью наделен.

Отличив от правды ложь,

Ты в пути не пропадешь!


– Путник, помнишь ли ты мать?

– Грех ее позабывать.

Белым днем и под луной

Всякий час она со мной.


– Если мать с тобою, ты

Преисполнен доброты.

И готов вину простить,

Зла на сердце не таить.


– Путник, есть ли (глянь вокруг)

У тебя надежный друг?


– Белым днем и под луной

Верный друг всегда со мной.

– Впрямь, завидная чета:

Два меча и два щита!


– Путник, сердце мне яви,

Может, нету в нем любви?

– Белым днем и под луной

Всякий час она со мной.


– Дорог, путник, вижу сам,

Ты земле и небесам!


* * *


– В путь, Любовь, ты вышла снова!

– Выходить мне в путь не ново!

– Задержись! – А для чего?

Чтобы вспомнить все, что было

С преисполненными пыла!

– Лет не хватит для того!


– Задержись, Любовь, в дороге

У свиданья на пороге!

– А какой мне в этом прок?

– Приглядися к подопечным,

Вдунь в одних ты пламень вечный,

А в других – огонь на срок!


Вознося нас и любя,

Глянь, Любовь, вокруг себя!

– Для чего, поведай, друг?

– Ты увидишь, сколько взоров

Льнут к тебе с земных просторов,

Страсть в одних, в других испуг.


А теперь в дорогу! С богом!

Торопись по всем дорогам.

Через долы и хребты,

Чтоб вовеки не пустели

В мире брачные постели

И всегда царила ты!


* * *


– Кто мерцал весь век печальным светом? –

Я спросил.

И было мне ответом:

– Молодость, не знавшая любви.


– Что ее печальней в мире этом? –

Я спросил.

И было мне ответом:

– Юности не знавшая Любовь.


– А кому завидовать мы вправе? –

Я спросил.

– Во славу дивной яви,

Смолоду влюбленным, – был ответ.


– А чему ж завидовать тем боле? –

Я спросил

Людей завидной доли.

– До седин влюбленным, – был ответ.


Я достиг от зависти свободы,

Потому что, вольный сын вершин,

Смолоду влюблялся я все годы

И таким остался до седин.


* * *


Где вершина прильнула к вершинам,

Знал я с детства:

примета к добру,

Если женщина с полным кувшином

Повстречала меня поутру.


И, ступая навстречу годинам,

Перед жизнью любви не тая,

Горской женщине с полным кувшином

Поклоняюсь молитвенно я.


Вижу небо с рассветным кармином,

На тропе облака, а не пыль.

Повстречалася с полным кувшином

На заре моей жизни не ты ль?


И весь век мой,

смеюсь или плачу,

Я тебе поклоняюсь при всех:

Это ты принесла мне удачу,

Это ты принесла мне успех.


* * *


Чем я не мил твоим подругам,

Какой обидой иль испугом

Сдувает их,

когда в твой дом

Я прихожу?

Зачем вдвоем

Они нас срочно оставляют?

Хотя потом все точно знают,

О чем, от улиц невдали,

Мы речи тайные вели.


Когда приходишь ты ко мне,

Оставить нас наедине

Мои приятели спешат,

Стать занятыми все подряд.

Я не задерживаю их,

Как будто вправду занятых.

И ведомо откуда им

Все то, о чем мы говорим?


* * *


Разлука не беда,

покуда есть

У нас с тобой надежда на свиданье.

И впредь мосты над бездной в нашу честь

Возводит пусть благое упованье.


Всем сердцем рвусь к тебе издалека,

Стихиям разыгравшимся перечу.

Над пропастью по лезвию клинка

Готов пройти,

назначь мне только встречу.


Назначь, назначь!

Я время задержу.

Назначь, назначь!

Утихомирю грозы.

Сопернику стреляться предложу

И на снегу цвести заставлю розы.


Но если разлюблю, оплачь меня

В числе погибших, чьи затмились очи.

С любимой ночь бывает ярче дня,

А с нелюбимой день чернее ночи.


* * *


– Где лучшие дни своей жизни провел

Ты, вдаль улетавший за три океана?

– Ах, лучшие дни своей жизни провел

Я в горском селенье вблизи годекана.


Здесь женщина, помню, любила меня,

В которой никто не нашел бы изъяна.

Любовь ликовала, как пляска огня

На камне очажном вблизи годекана.


Спросил меня кто-то в опаловой мгле:

– Когда ты, душой породнившийся с веком,

На этой вертящейся грешной земле

Несчастным себя ощутил человеком?


– Когда я от женщины был без ума,

Которая мне «не люблю» говорила,

И веяла холодом, словно зима,

И небом закатным меня одарила.


– Скажи нам, кавказец, объехавший свет;

Ужель без любви не заманчивей ныне

Мужчине прокладывать к женщине след

И женщине, как равноправной, к мужчине?


– Любви поклоняясь во все времена,

Безумствовать будем, сгорая от страсти.

И если вдруг завтра исчезнет она,

Пусть сердце мое разорвется на части.


* * *


Для птиц летать – потреба,

И крылья им даны,

А мы взлетаем в небо,

Когда лишь влюблены.


И рдеют над снегами

Альпийские луга,

И сходятся пред нами

Речные берега.


Ценю очажный камень,

Где пламень посреди,

Но мне дороже пламень,

Бушующий в груди.


Святую цену знаю

Сердечному огню.

Былое почитаю,

Грядущее храню.


Пусть прошлое при деле

Советы подает,

А рядом в колыбели

Грядущее плывет.


И я, не чуждый веку,

Земной любви слуга,

Храню ее, как реку

Крутые берега.


И, совершая благо,

Уже немало лет

Любовь, как землю влага,

Хранит меня в ответ.


Она не убывает,

Ее извечен час.

Любовь и убивает,

И воскрешает нас.


* * *


– Кто, Любовь, друзья твои, с которыми

Ты на всех материках пяти,

Проходя подлунными просторами,

Разделяешь тяготы в пути?


– Совесть неподкупная и мужество,

Честь и Верность, кто, как не они,

Разделяют, проявляя дружество,

Тяготы со мною искони.


– Кто, Любовь, враги твои извечные?

– Босиком иду я, но взгляни,

Кто же, как не люди бессердечные,

Мне бросают терни под ступни.


Перейти, куда я ни наведаюсь,

Путь спешат мне всякою порой

Две злодейки: имя первой – Ненависть,

И Коварство – прозвище другой.


Но мерцают оттого счастливые

Звезды у меня в очах земных,

Что повсюду я неисчислимые

Вижу сонмы подданных моих.


* * *


Пред тем, как имя тебе дать,

Еще лежавшей в колыбели,

Вдвоем твои отец и мать

На небо звездное глядели.


Всю ночь им было не до сна,

Они часов не наблюдали

И звезд мерцавших имена

Не торопясь перебирали.


И, предрекая мой удел,

В горах, где небу нету края,

В раздумье на огонь глядел

Отец, мне имя избирая.


Я имя волею отца

Обрел у звездного предела,

Посланца, вестника, гонца

Оно значение имело.


И вновь к тебе,

хоть не юнец,

Лечу,

безумцев всех ровесник,

Как сердца собственного вестник.

Его посланец и гонец.


* * *


Был я ранен любовью не раз и не два,

И нашивки, быть может, имею права

Я носить,

Как простреленный в схватках солдат.


Если места не хватит для них на груди,

Не суди меня строго, Кавказ, на суди,

В том повинна любовь,

А не я виноват.


За геройство солдатам дают ордена,

И не может из женщин сказать ни одна,

Что робел я в любви,

Что брал клятвы назад.


Если б стали давать за любовь ордена,

Как дают за отвагу во все времена,

Не хватило бы неба

Для этих наград.


* * *


За здравье кубки красного вина

Пьют на пирах, как принято, до дна.

Но для чего здоровье бычье,

если

Вас женщина не любит ни одна.


Вновь за любовь, она того достойна,

Я выпью, как в былые времена.


Не зря свободу выше всех других

Сокровищ превозносим дорогих,

Но я любви невольник,

мне дороже

Бывать в плену у женщин молодых.


Да здравствует прекрасная неволя,

Мой ад и рай, где нету часовых.


Желали долголетья мне не раз,

Каким дарит сынов своих Кавказ,

Но для чего мне долголетье,

если

Исчезну я со дна любимых глаз?


И, может, жизнь отдам я за один лишь

Подаренный мне женщиною час.


* * *


– На базарах восточных, Весы,

Что от века ложится на ваши,

Меж собой,

как две капли росы,

Равночуткие, схожие чаши?


– У цены мои чаши в плену,

И случалось, по воле кумира

Страсть ложилась на чашу одну,

На другую ложилось полмира.


– Кто же дал вам подобную власть?

Ваши чаши и вправду зловещи.

– Поражает высокая страсть

Иногда драгоценные вещи.


– Не певец, не хулитель я ваш

И взываю, не пряча упрека,

Страсть немедля убрать с ваших чаш

На хваленых базарах Востока.


– Ну, а ты, Стародавний Аршин,

Что опять отмеряешь с рассвета?

– Я во славу богатых мужчин

Для любви отмеряю тенета.


– Будь неладен твой платный удел,

Ведь в продажной любви мало прока.

Лучше быть бы тебе не у дел

На хваленых базарах Востока.


* * *


«Есть ли жизнь на Луне или нету?» –

Разве спор этот был не вчера?

И какому на свете поэту

Лунный свет не лелеял пера?


И любви летописец подробный –

Не Махмуд ли прославленный сам

Луноликой и луноподобной

Величал в своих песнях Марьям?


И в селеньях кавказских нагорий

Одержимые страстью земной

Все герои любовных историй

Чем-то связаны были с Луной.


Оказалось, что эта планета,

Светоч ночи, красотка Луна,

Не тая отраженного света,

Всякой жизни совсем лишена.


Пылких слов оказавшись владыкой,

Совращая к влюбленности люд,

Ах, зачем ты Марьям луноликой

Называл в своих песнях, Махмуд?


* * *


Там, где ущелье исполнено гула,

Белой играет волной,

Волгой мне кажется речка аула,

Если ты рядом со мной.


Птичье гнездовье над отческим домом,

Венчанное вышиной,

Мне представляется аэродромом,

Если ты рядом со мной.


И на Кавказе, завидно воспетом,

В тучах на грани земной

Вправе себя называть я поэтом,

Если ты рядом со мной.


И поднимаю снегов полукружья,

Словно крыла за спиной,

В логово барса вхожу без оружья,

Если ты рядом со мной.


* * *


Того, кто в грудь вложил небесный порох,

Благодарю за чудное добро,

И тем спасибо, милостью которых

Имею я бумагу и перо.


Слагали люди вымыслы умело,

И волей их всю землю был готов

Несть бык один... Твори, как мастер, дело,

Не поучая прочих мастеров.


И сказано в заветах было старых

Еще при достопамятной поре:

Пусть гончары рождаются в Балхарах,

А циркачи рождаются в Цовкре.


Довольствуюсь лишь собственным наделом,

Где я судить способен, как знаток,

А речь держать пред незнакомым делом,

Что шерстяной просверливать клубок.


* * *


Кавказец из-за женщины красивой,

Как слышал я в ауле Игали,

В седло садился

и, склонясь над гривой,

Сломя башку скакал на край земли.


Случалось, государь властолюбивый

Вдруг потрясал стоустую молву,

Когда в мольбе пред женщиной красивой

Склонял, как раб, покорную главу.


И ты ответь,

читатель мой правдивый,

В любви отвага – это ль не талант?

И ехал из-за женщины красивой

Стреляться, как на праздник, дуэлянт.


И молодой испанец под оливой

Сегодня возле дома одного

Поет в ночи о женщине красивой,

Как дед и прадед пели до него.


Зеленый луг.

Река с прибрежной ивой,

Оплечьем блещут царственно шмели.

И космонавт о женщине красивой

Вздыхает вновь в космической дали.


И сам я,

то несчастный, то счастливый,

Когда душа всесильна и слаба,

Пишу стихи о женщине красивой,

Как предопределила мне судьба.


Нет, в небесах решили не случайно,

Чтоб с женских лиц вовеки лился свет.

И для меня давно открылась тайна,

Что некрасивых женщин в мире нет.


* * *


Давным-давно когда-то

Изречены слова:

«Любовь подслеповата,

Как белым днем сова».


Тех слов не потому ли

Кровавится крыло,

Что в каменном ауле

Не всем в любви везло.


В людские судьбы вторглась

Любовь, себе верна,

Не зря соколья зоркость

Ее очам дана.


Пройдет по скальной грани,

Над бездною морей,

Чтоб разыскать в тумане

Того, кто дорог ей.


И, молодых пугая,

Молва твердит подчас,

Что, на ухо тугая,

Любовь не слышит нас.


Нет, слух любви возвышен,

И чуток, и остер,

И каждый вздох ей слышен

За дымной цепью гор.


Где нет влюбленным счета

И льнет к тропе тропа,

Сказал однажды кто-то:

«Любовь всегда глупа».


Но голос с перевала

Донесся сквозь года:

«Безумной я бывала,

Но глупой никогда!»


* * *


Посреди больничных стен

Все искусный лекарь может,

Молодое сердце вложит

Сердцу старому взамен.


Пусть останется, как рана,

Сердце старое со мной,

Я храню в нем постоянно

Образ женщины одной.


Не хочу, чтобы другое

Сердце мне вложили в грудь

И сказали:

«Дорогое

Имя женщины забудь».


Ведь могло бы с сердцем новым

И надеждою благой

Стать моей мольбой и зовом

Имя женщины другой.


И, хоть знаю жизни цену,

Совершить в своей груди

Сердцу старому измену

Бог меня не приведи!


* * *


Любви заслуг не перечесть,

Давай в ее земную честь

С тобой протянем руки

К друг другу возле звезд,

Над бездною разлуки

Построим в небе мост.


Давай любви почтим чутье,

И пусть предскажут в честь нее

Влюбленным гороскопы

Над каждой стороной,

Что будут век их тропы

Сходиться под луной.


Сойдется пусть тропа с тропой,

Давай мы в честь любви с тобой

И в наши будем лета

Достойны молодых,

Ромео и Джульетта

Не раз воскреснут в них.


Где рвется к берегу прибой,

Давай мы в честь любви с тобой

Такой раздуем пламень

Под облаком ночным,

Что воском станет камень,

А дикий барс – ручным.


* * *


– Какая всех выше из гор

Известна подлунным пределам?

– Такою была до сих пор

Гора между словом и делом!


И ведомо миру одно:

Незримо представшую взору,

Не каждому в жизни дано

Преодолеть эту гору.


Мучительно пламя стыда,

И, смерть предпочтивший позору,

Пусть лучше погибну, когда

Я взять не смогу эту гору.


– Какую из множества рек,

Что кажется прочих не шире,

Не в силах порой человек

Преодолеть в этом мире?


От берега Чаянья вплавь

Нам в жизни кидаться знакомо,

Но берег по имени Явь

Стать может чертой окоема.


Молю: позови и покличь,

А разочаруюсь – утешь ты,

Чтоб берега Счастья достичь,

Я не оставлял бы надежды.


* * *


Дмитрий Гулиа,

верною дружбой влеком,

Был кавказским отца моего кунаком.

Создал «Азбуку» он для абхазцев,

когда

Долг поэта познал в молодые года.


И стихи сочинял он –

отцовский кунак,

И небесный на них отпечатался знак.

Начинались с «Азбуки» тропы письма,

Чтоб потом, как вершины, стояли тома.


И когда побелела его голова,

Золотая о нем не старела молва.

До того, как покинуть подлунный предел,

О любви лебединую песню он спел.


Неспроста, где клубятся в дверях облака,

Вспоминаю отцовского я кунака.

Говорила любовь мне не раз на веку:

– Приобщи молодых к моему языку.


Ты, создав для них азбуку,

в ней озари

Слово каждое страстью моей изнутри,

Чтобы сватали парни аульских невест,

Колыбельные песни звучали окрест.


* * *


Я окажу тебе услугу

И провожу твою подругу.

Домой при свете фонарей

До самых до ее дверей.


Вот только –

твой слуга покорный –

В парк дозвонюсь таксомоторный,

Подам пальто. Оденусь сам

И возвращусь, как по часам.


Ложись и спи!

Гляди, как поздно!

Ну, что с того, что небо звездно?

Зачем, не приложу ума,

Со мной поедешь ты сама?..


Домой твою подругу вместе

Везем.

Она подобной чести

Достойна по такой поре,

Не зря так звездно на дворе.


* * *


Самонадеянная речь

Беспечностью чревата,

Поклялся радость я беречь

В твоих очах когда-то.


Ты рассмеялась мне в лицо:

– Померкнет красное словцо,

И над былым,

тверезы,

Еще прольются слезы.


То снег кружился,

то листва

Звала в свои объятья,

И клятвы собственной слова

Боялся вспоминать я.


Остановить прекрасный миг,

Который некогда постиг,

Мне не хватило мочи,

И сам потупил очи.


И не однажды с тех времен,

Забывчиво влюбленный,

В твоих слезах был отражен

Коленопреклоненный.


* * *


1978 год

Не для внешнего блеска

В царстве суши и вод

Был объявлен ЮНЕСКО

Годом женщины год.


Неизменна природа

Всех торжественных мест,

И в течение года

Славил женщину свет.


Непредписанных правил

Я держась, как поэт,

В жизни женщину славил

С молодых моих лет.


Для меня ее слово,

Мановение глаз,

Словно для рядового

Высочайший приказ.


И поныне, где прозы

Молод древний роман,

Для меня ее слезы

Горше собственных ран.


Поклоненье – не мода,

И не скрою того,

Что одно год от года

Славлю я божество.


В нем сквозь дали земные

Благодарно привык

Видеть образ жены я,

Видеть матери лик.


Год любой,

да пребудет

Он в пределах времен,

Годом женщины будет

Мною провозглашен.


* * *


Португалец предавних времен,

Мореплаватель Васко да Гама,

Не открыл ты,

и в этом вся драма,

Для любви ни одной из сторон.


Пусть походы твои знамениты,

Где сжимал ты меч в правой руке,

Но для истины разве открыты

Были земли тобой вдалеке?


Знай,

прослывший для храбрых примером

Открыватель далекой нови,

Что, быть может, я миссионером

В мир явился – глашатай любви.


Пел я девушек горских селений,

Был заступником тварей земных,

Ни пред кем не склонявший коленей,

Преклонял перед женщиной их.


Не стереть, как наскального шрама,

В нашей памяти славы твоей,

Мореплаватель Васко да Гама,

Предводитель лихих кораблей.


Но походам во имя захватов

Суждено было временем пасть,

И в стихах дагестанец Гамзатов –

Я любви проповедовал власть.


* * *


Во времена минувших лет,

Об этом всем известно,

Был на любовь в горах запрет

Наложен повсеместно.


А все ж порой у родника,

Где стих гулял бродячий,

Сразить лихого ездока

Мог из-под черного платка

Девичий взгляд горячий.


И ведал каждый, песням вняв,

В кругу честного люда,

В кого влюблен Эльдарилав

И кто пленил Махмуда.


Где в небесах Кавказ приник

К мерцающему рою,

Любовь, чей свет в стихи проник,

Давно не прячет ясный лик

Под черною чадрою.


Безликих женщин в мире нет,

Но не найти ответа,

В кого влюблен иной поэт,

Кто та, что им воспета?


* * *


Когда красавица в цвету,

Она,

как сказано в законе,

Должна налог за красоту

Платить на острове Цейлоне,.


Случись ввести такой налог

У нас в горах,

клянусь, что смело

В любую б дверь стучаться б смог

Проворный агент финотдела.


Кубинок знойные черты

Я позабыть смогу едва ли,

Раз королеву красоты

При мне на Кубе избирали.


А в Дагестане тишину

Навек бы споры оглушили,

Когда б красавицу одну

Вдруг предпочесть другим решили.


* * *


С тех юных лет, как сам влюблен,

Всегда лиловый слышу звон.

Я колокольчика в горах.

От века женщины добры,

И с молодой своей поры

Не за себя мне ведом страх.


Все повторяется с азов,

И вновь звучит медовый зов:

«Иди ко мне, любимый мой»,

А свет, не ведая конца,

Течет, как с женского лица,

Во имя вечности самой.


Любовь не старится,

она,

Как встарь и в наши времена,

Владычит в отческих местах,

И неспроста Хафиза стих

У персиянок молодых

Живет поныне на устах.


– Назначь свиданье мне,

назначь,

И не коня пущу я вскачь,

А в небе обогнавший звук,

К твоим ногам я прилечу,

В объятья снова залучу,

Встреч не бывает без разлук.


Как повелось среди мужчин,

Кавказа сын – я у вершин

Учился быть самим собой

И, славя вешние грома,

Сходил по женщинам с ума

Во имя вечности самой.


Перед любовью растаяла даль,

Сизый туман не клубится вдоль троп,

И предстает мне былая печаль,

Словно ночная звезда в телескоп,


Знает сгоравший в блаженном огне:

День иногда превращается в год.

Словно в бинокль перевернутый, мне

Радость недавняя вдруг предстает.


Месяц ли в темных плывет небесах

Или зарю разжигает рассвет,

Стрелок медлителен ход на часах,

Если со мною возлюбленной нет.


Снова ли совы проснулись в лесах,

Грянуло ль время заботы дневной,

Стрелок стремителен бег на часах,

Если любимая рядом со мной.


* * *


Если я тебя попрекну,

Ты прости мне эту вину,

А когда попрекнешь меня ты,

Не отвергну твоей правоты.


Если лягут меж нами снега

Много выше, чем в поле стога,

Я раскаюсь за то, что стеной

Холод встал меж тобою и мной.


Если скажешь:

«Прощай и забудь!»

Я взмолюсь, преграждая твой путь:

«Дай мне срок, все грехи искуплю,

Видит бог, как тебя я люблю».


Если сам вдруг решу, что пора

Разойтись нам во имя добра,

О твоей не обмолвлюсь вине,

Будет грех этот только на мне.


Как случилось, ответь,

отчего

Твое слово верней моего?

И последним оно за тобой

Впредь останется, как за судьбой.


* * *


– Прощай, – твердит досада, –

Покину не скорбя,

Ни меда мне, ни яда

Не надо от тебя!


Но отозвалось сердце

В заветной глубине:

– Куда ты сможешь деться,

Покуда я в огне?


– Забуду все, что было,

Уйду вольней молвы.

Но сердце возразило:

– Твой бунт от головы.


Как, милый друг, ни сетуй,

Уйти как ни клянись,

Ты с женщиною этой

Не сможешь разойтись.


А голова считала

Опять ее грехи

И гневно призывала:

– Сожги о ней стихи!


Сожги, сожги! Но слово

Прорвалось из груди:

– Сожжешь – напишешь снова,

Храбриться погоди!


Как, милый друг, ни сетуй,

Уйти как ни клянись,

Ты с женщиною этой

Не сможешь разойтись.


– На стремя опереться

Легко в обиде мне.

– Куда ты сможешь деться,

Покуда я в огне?


* * *


Когда я, грешный, смерть приемлю,

То волей преданных мужчин

Пусть буду в отческую землю

Положен около вершин.


Огромен мир, и в нем при жизни

Друзьями был не беден я.

Меня помянут пусть на тризне

Разноплеменные друзья.


И каждый: с юга иль востока.

И прочей стороны иной –

К моей могиле издалека

Горсть привезет земли родной.


И пусть союз друзей единый,

Владыча так же, как досель,

Мою могилу под вершиной

Почтит смешением земель.


А женщины, что мною были

Воспеты возле облаков,

Омоют камень на могиле

Водой из отчих родников.


И принесут с собою тучи

Мне, как привет из дальних стран,

И сонмы капель, что летучи,

И молний дружеский колчан.


И, может, к будущим напевам

Сквозь надмогильную плиту

Я не пирамидальным древом

Пробьюсь у жизни на счету.


* * *


Космонавты мои, вам с орбиты,

Там, где высь, словно порох, черна,

Как озерные глуби, открыты

Океаны до самого дна.


Вы лихие, я знаю, мужчины,

Но и вам,

космонавты мои,

Не открылись земные глубины

Преисполненной таинств любви.


Доктора вы мои,

днем и ночью

На рентгене вам нынче дано

Видеть сердце людское воочью

С каждой болью его заодно.


Но при том,

доктора медицины,

Вы не в силах сквозь тайный барьер

Образ женщины в сердце мужчины

Хоть на миг увидать, например.


Как же так,

вы скажите на милость,

Может в сердце, забывшем покой,

Что легко бы в руке уместилось,

Целый мир умещаться порой?


* * *


Ревнивый мавр опять

В измене убежден,

И станет умирать

Кармен в который раз.


И хан Гирей взбешен:

В гареме у него

Сладчайшая из жен

Давно, как не верна.


И нет ни одного

Театра,

чтобы в нем

Ход действия всего

Шел волею судеб.


Опасней, чем с огнем,

Любовная игра,

И в замысле своем

Всевластен режиссер.


Но своего тавра

Слова в устах у нас,

То жизнь, а не игра,

Не на подмостках мы.


Сегодня, как вчера,

Играть самих себя,

Исполненных добра,

Судило небо нам.


Безумствуем, любя,

Пред миром с давних пор,

Самих себя губя

И утверждая вновь.


А кто наш режиссер,

Что властью наделен?

Не хворост ли в костер

Бросает он всяк час?


* * *


– Что желаешь, свет очей?

– Обними погорячей, –

Гор безмолвных посреди

Грянул отзвук в тишине.


– Слышал я, идет молва...

– Что твоя, друг, голова

На моей лежит груди, –

Отозвалось эхо мне.


Крикнул: – Любишь или нет?

– Сам узнаешь, – был ответ, –

В час, когда скажу: «Приди!»

Иль оставлю в стороне.


– Кто ты есть, скажи, мои свет?

Эхо грянуло в ответ:

– Я твоей тоски – слеза,

Твоего веселья – лик!


– Словом в песне быть я рад!

– Ты в ней – слово, я в ней – лад!

Ты – ветрило, я – гроза.

Жажда ты, а я – родник!


* * *


Пел Хафиз, в народе чтимый,

Что отдаст,

служа добру,

Он за родинку любимой

Самарканд и Бухару.


Персиянка рассмеялась:

– Если родинка в цене,

Забирай ты эту малость

Приложением ко мне.


И возлюбленным поэты

Ради их прекрасных глаз

Звезды, будто бы браслеты,

Подносили сотни раз.


– Вы нам звезды не дарите, –

Раздавался женский глас, –

Лучше в честь любви прижмите

По-земному к сердцу нас.


И в ларце не подносите

class="book">Отшлифованный алмаз,

Лучше слезы осушите,

Когда плачем из-за вас.


* * *


В жизни моей до знакомства с тобой

Радости были свои у меня.

С дня нашей встречи воочию я

Вдруг увидал незначительность их.


В жизни когда-то до встречи с тобой

Были печали свои у меня.

Мелкими стали внезапно они,

Словно в июле четыре Койсу.


Радости отрокам были под стать,

Горести мальчикам были сродни,

Но упорхнули они, как в горах,

Старшим места уступая, юнцы.


Помню, до встречи с тобой у меня

Было немало стихов о любви,

Но ни одно из них в книги свои

Я не вставлял после встречи с тобой.


Так повелось с незапамятных дней:

В роще, где птиц различаем на слух,

В мае, когда прилетит соловей,

Позабываются песни синиц.


* * *


Защиты мира комитеты есть,

Что трудятся с участием поэтов.

И всех бы не сумел я перечесть

Таких или подобных комитетов.


Мой бог земной,

молю я: призови

Меня в свои союзники заране,

И Комитет Защитников Любви

Мы создадим в нагорном Дагестане.


И станем в окружении вершин

За тем следить с тобою острооко,

Чтоб не посмел нарушить ни один

Любовного пред женщиной зарока.


Вблизи небес, где звездам нет числа,

За тем следить мы будем непреложно,

Чтоб женщина с мужчиной не могла,

Как с пламенем, играть неосторожно.


Сказал когда-то славный Навои:

«Любовь весь век бальзам подносит к ране».

Давай с тобой возглавим в Дагестане

Мы Комитет Защитников Любви.


* * *


Не потрафь, любовь, скупцу,

Не ходи его тропою,

А не то сама скупою

Прослывешь, что не к лицу.


Ненароком оплоша,

Не стели, любовь, постели

Для того,

в чьем грешном теле

Скрыта заячья душа.


Я подам тебе совет:

Расставаться пред невеждой

Со своей, любовь, одеждой

Никогда тебе не след.


И в лукавые уста

Не целуй того, чье слово

Изменить тебе готово

Или совесть не чиста.


И вовеки ты права

Сторониться, как напасти,

Тех из нас,

в ком нету страсти

И расчет – всему глава.


* * *


Земного тяготения опеку

Река осилив,

мчится на холмы,

Так потому нам кажется, что мы

Как бы опять вступаем в ту же реку.


И можем на снегу зеленый клен

Увидеть мы воочию с тобою,

Хоть загодя в году определен

Черед времен был высшею судьбою.


И соглашаться нет у нас причины

С тем, что гора не сходится с горой,

Когда сошлись назначенной порой

Два наших сердца, словно две вершины.


Когда твердить и день и ночь одно,

В устах слова поблекнут очень скоро,

Но так же, как молитве, от повтора

Словам любви тускнеть не суждено.


* * *


Знай, когда я покорю вершину

Выше той, что прежде мной взята,

Своего успеха половину

Назову твоею неспроста.


Потому что, как во все годины,

Если пламень страсти не погас,

Мы стремимся покорять вершины

Ради женщин, покоривших нас.


И огонь любовный разжигали

Мы пред миром надолго подчас

В тех стихах,

которые писали

Ради женщин, покоривших нас.


Где порой стихи подобны вехам

На пути печалей и утех,

Поделюсь всегда с тобой успехом,

Только был бы истинным успех,


* * *


– Открой, любовь, где тайные ключи,

Что в мир струят спасительную влагу?

– Навечно скорбь и радость обручи,

Постигни материнскую отвагу.


– С каких же гор, всему наперекор,

Они несут и радость, и рыданья?

– А ты припомни взор своих сестер,

Постигни глубину их состраданья.


– Как средь песков житейской суеты

Возник поток поэзии глубинной?

– А ты постигни сущность красоты

Единственной, воистину любимой.


– Скажи, любовь как струн родников

Вдруг стали океаном безграничным?

– Не надо слов – основу всех основ

Постигни – сердца женского величье.


* * *


Испытав удачи и невзгоды,

Повторяю гордо вновь и вновь:

Всех одарят сединою годы,

Мудростью избранников – любовь.


Не доклады и не чьи-то речи,

Не дороги в дальние края,

Мне открыла встреча в майский вечер

Вечный смысл земного бытия.


Скучно мне на диспутах научных.

И без них, дожив до седины,

Знаю: песни, лучшие из лучших,

Подлинной любовью рождены.


И опять, объехав полпланеты,

Говорю, волнением объят:

Песни где-то от души пропеты,

Значит, эти песни про тебя.


В годы бед, в мгновения удачи

Не нарушу давний свой обет:

Где бы и когда бы петь ни начал,

Буду петь, родная, о тебе.


* * *


– Жизнь, остановись, поговорим.

Грустью я томим: невозвратимо

Год за годом пролетают мимо,

Тают дымом горского камина

И добро, и зло, что мы творим...


– Зло года уносят, как вода,

Доброе – сметут, как листья ветер.

Но бессмертна красота на свете,

И любви остаться навсегда.


– Мир, не торопись, поговорим.

Ты неумолим, неотвратимо

Рушишь все, как гунны храмы Рима,

Чтоб покрыться пеплом Хиросим...


– Города исчезли без следа,

Все источит время, словно речка.

Но любовь всего на свете крепче,

И любви – остаться навсегда.


– Думы, нам пора, поговорим,

Выясним, что истинно, что мнимо,

Что всегда желанно, что гонимо,

Где лицо и где дешевый грим...


– Ходит в маске радости беда,

Вмиг удача горем обернется.

Но любовь любовью остается,

И любви – остаться навсегда.


* * *


Тьма густеет, как чад. Догорает очаг.

И скучая, часы за плечами

Равнодушно стучат:

– Надо спать по ночам,

Отвечай, почему ты печален?


– В нашем доме гостила порой и печаль,

Горький привкус бессонниц привычен.

Я любимой моей огорчен невзначай,

Потому и не спится мне нынче.


– Тики-так, все пустяк, – отбивая свой такт,

Равнодушно часы отвечают.

– Было так на земле и останется так:

Тех, кто любит, всегда огорчают.


Ночь темна, тишина. Но опять не до сна.

И часам отвечаю упреком:

– На устах у любимой улыбка грустна,

Я ее огорчил ненароком...


– Тики-так, все пустяк, – отбивая свой такт,

Равнодушно часы отвечают.

– Было так на земле и останется так:

Тот, кто любит, всегда огорчает.


Гасит ветер в саду за звездою звезду,

Рвет туман, словно рукопись, в клочья.

Год за годом беседу с часами веду,

Ночь за ночью, никак не закончу.


* * *


Канул мой день, будто выпал из дланей.

Розы в тумане алеют, горя.

В сумерках ранних израненной ланью

Рухнула в черные камни заря.


Вечер осенний ссутулил мне плечи:

Много сулилось, да мало сбылось.

Вспомнились, птенчик мой, первые встречи,

Жаль, что намокла от рос, как от слез.


Весны мои – перелетные стаи,

Как ни моли, исчезают вдали.

Так вот под крыльями лайнера тают

Горы и долы родимой земли.


И далеки, словно счастье, у речки,

Гаснут, как свечи, ее огоньки...

Я вспоминаю последнюю встречу,

Прикосновенье прощальной руки.


* * *


Каждое утро, встречая зарю,

Благодарю я судьбу за удачу

И говорю, что мой путь только начат,

Значит, немало дорог прогорю.


Вот я берусь за перо по ночам,

Словно за зверем гонюсь в одиночку,

Лишь бы поймать мне заветную строчку,

Слово, чтоб новую песню начать.


В дружбе сердечной прожив много лет,

Так же спешу я к тебе каждый вечер,

Так же волнуюсь, как в первую встречу:

«Да» или «нет» я услышу в ответ?


Запорошил мои волосы снег.

Вьюжный декабрь уже за плечами,

Но не печалюсь, что годы умчались,

В лютую стужу пою о весне.


Счет не веду быстротечным годам.

И в неоплатном долгу пред судьбою,

Я за мгновение рядом с тобою

Скучную вечность, не дрогнув, отдам.


* * *


Я силу сумею в себе отыскать.

И вынести скорбь расставанья.

Тропинку средь скал мне проложит тоска,

Любовь – сократит расстоянья.


Пусть кружит пурга над горами снега,

В логах непогода клубится,

Я знаю: весна, как зима ни долга,

На наши луга возвратится.


Но если в дому засквозит холодок

И дрожь проберет на мгновенье,

Разверзнется смертная бездна у ног,

И нет ни дорог, ни спасенья.


* * *


Твердят с укоризной: «Постигни сполна,

Людская удача капризна.

А жизнь нам дана, к сожаленью, одна...»

Мне жизнь подарила две жизни.


И первая мамой дарована мне,

Вторая – возлюбленной нежной.

По снежной стерне на могучем коне

Две доли спешат, две надежды.


Я слышу: «Пусть мир и не очень хорош,

Живешь в нем, хоть мило-немило...»

Речения эти не ставлю ни в грош.

Мне жизнь подарила два мира.


Один мне отцовская мудрость дала,

Второй – наша встреча у рощи.

Судьба, как арба, впряжены два вола,

Но правит-то ею аробщик.


Врачи мне внушают, что сердце одно,

Вручают целебные средства.

Иному порой одного не дано,

В груди моей бьются два сердца.


Одна лишь любовь у меня навсегда.

В плену я, и некуда деться.

Отдам за нее, коль случится беда,

Два мира,

две жизни,

два сердца.


* * *


Я спешил. За спиною немало вершин,

Родников и тропинок – несметно.

Только главного, может, еще не свершил:

Не достиг я вершины заветной.


Я за дело берусь,

Мой прекрасный Эльбрус,

До тебя доберусь

Или в бездну сорвусь.


Не однажды костры разжигал по ночам,

Как разжечь мне свой пламень сердечный,

Чтоб, начав полыхать, он в любимых очах

Не зачах, сохранился навечно?


Засвечу, как звезду,

Или вдруг на бегу

У тебя на виду

Он погаснет в чаду?


Говорят, мои песни неплохо звучат,

Но прошу, никогда их не слушай.

Та, что зреет в душе, но не смею начать,

Станет песней моей наилучшей,


Пропою на ветру,

Или вдруг поутру

Хлынет кровью из горла

И разом умру?


Запоздалая страсть – грозовой океан.

Нету кротости в нем голубиной.

К берегам гонит тину с песком ураган,

Жемчуга сберегая в глубинах,


Ты рискнешь отыскать

Их средь рифов и скал

Иль возьмешь на мели

Только горстку песка?


* * *


Стихотворцы, тщеславьем объяты,

Отказались от творческих мук,

Вдруг пошли, как один, в кандидаты

Философских и прочих наук.

Диссертации, словно адаты,

Превратились в кавказский недуг.


Метод есть у бездарных поэтов:

Опуская стыдливо глаза,

Заседают в любых комитетах,

Голосуют старательно: «За».


Но бесплодно решенье любое,

Как зерно, что упало в пески,

Ведь ростки бескорыстной любовью

Не проклюнутся в душах людских.


Многомудрствовать – дело простое:

Только веянья века лови!..

Да ведь это немногого стоит,

Вся-то мудрость земная –

в любви.


* * *


В маленькой лавчонке Тегерана

Ты купила горстку пряной хны,

Скрыть хотела дней минувших раны –

Прядки слишком ранней седины.


Хна тобою куплена напрасно.

Да и басма вовсе не нужна.

Ты юна и, как всегда, прекрасна,

Потому что страстно влюблена.


Годы отпылали, как кометы,

Как врачей в стихах ни славословь,

Юность не вернут медикаменты,

Возвращает молодость любовь.


Жизнь есть жизнь, и по законам жизни

Окулист знакомый, что ни год,

Мне опять выписывает линзы,

Препараты хитрые дает.


С докторами не вступаю в споры,

Но очки мне вовсе не нужны…

Взор моей любви, как прежде, зорок:

Я твоей не вижу седины.


* * *


Тропа любви терниста и узка.

Здесь шаг неточный гибель в бездне прочит.

Где речка, клочья пены расплескав,

В тисках ущелья яростно клокочет.


Был крут и долог мой опасный путь,

Но даже на заоблачных отрогах

Не дрогнул я и трудную тропу

Не поменял на торную дорогу.


Бесстрашный самолет моей любви

Я поднимал в нелетную погоду,

И, грозовую облачность пробив,

Вел к солнечному светлому восходу.


Туманами закрыт аэродром.

Со всех сторон вершины встали круто,

Гремит гроза, рокочет грозно гром,

Но все равно не изменю маршрута.


* * *


Когда покинет мир любой из нас,

Не станет лед на каменистой круче,

Но без тебя сверкающий алмаз

Вершины снежной сплошь закроют тучи.


Пучину не волнует наша участь.

Ей дела нет до каждого из нас,

Но без тебя затянется тотчас

Песком и тиной Каспий мой могучий.


Приходим в жизнь или уходим в вечность,

Не вспыхнет и не скатится звезда,

И как до нас, то грустно, то беспечно

Споют и после. Только и тогда,


Коль будет песнь не о любви пропета,

Ее сочтут причудою поэта.


* * *


Может статься, решив разобраться

И постигнуть сполна НТР,

Рвутся лирики в дебри абстракций,

Только я не беру с них пример.


Две любви подарила мне участь,

Две пленительных песни зачав.

Только я их пою, и все лучше

Что ни час, то новее звучат.


У поэта недолгие лета,

Но и тысячу жизней иметь,

Не успеть украшенье планеты –

Светлый облик любимых воспеть.


Две любви – лебединые крылья.

Жизнь от века любовью жива.

Остальное же – пригоршня пыли

Да лишенные смысла слова.


Рвутся лирики в дебри абстракций,

Модный дух НТР уловив.

Только я не пишу диссертаций –

Продолжаю писать о любви.


* * *


Жду тебя, дорогая! Пред нами крутая дорога.

По отрогам судьбы в долгий путь я тебя поведу,

Если дрогнешь над бездной, отторгну полнеба у бога,

На виду у планеты из радуг мосты наведу.


В черный час от печалей тебя заслоню я плечами.

Красоту твою хрупкую, яблоня в майском цвету,

Сберегу от остуд, и венками стихов увенчаю,

И лучами рассветными с тропки пылинки сотру.


Если взглядом прикажешь, разрушу гранитные горы,

Но в нескором пути каждый выберет груз по плечу:

На себя без разбора взвалю все невзгоды и горе,

А всю радость тебе до последней улыбки вручу.


Если снежные версты безжалостно лягут меж нами,

Если нежные маки погубит безжалостный град,

Будет жечь мою память раскаянья горького пламя;

Ты права, дорогая, во всем только я виноват.


На насмешку твою не посмею ответить насмешкой,

А покинешь меня, неутешной тоскою объят,

Буду рад повторять, называя святой и безгрешной:

Ты, конечно, права, и опять только я виноват.


Твой любой приговор я приму без упреков и жалоб,

Боль зажав в кулаке, оправдаю поступок любой.

Я хочу, чтоб меня ты всегда и во всем побеждала,

Чем хоть раз победить и тщеславьем унизить любовь.


Жду тебя у окна. В долгий путь нам пора на рассвете.

Только алую шаль на груди моего скакуна

Почему-то сегодня не треплет доверчивый ветер...

О прекрасная, знай, я и в этом виновен сполна.


* * *


Прекрасная, лучше помиримся!

Омар-Гаджи

Акация, как раненая птица,

Крылами бьет на выжженной скале,

Как будто тщится

В поднебесье взвиться,

Где плещутся зарницы и во мгле

Растаяли пернатых вереницы.

Так женщина, предав дитя земле,

Над свежею могилою томится.


Любимая, нам надо помириться!


Тур, обезумев, к пропасти стремится,

Ревет в тоске, но милой не найдет.

Не для него родник в траве струится,

Искрится лед, альпийский луг цветет.

О, где та милосердная десница,

Что пулей скорбь навечно оборвет?!

Я слышу зов, и в горле ком встает,

Страницу застят слезы на ресницах.


Любимая, нам надо помириться!


Струится кровь, повержен в пыль возница,

В Койсу кружится жалкий фаэтон,

А конь тоской предсмертной полонен,

На мертвого напарника косится.

Сменяет ночь туманная денница.

Мой сон забыт, а песня словно стон.

Да, я влюблен и обречен казниться

Тоскою всех народов и времен.


Любимая, нам надо помириться!


* * *


В тишине полуночной, в чужой стороне,

В невеселой и долгой дороге

Я тебя заклинаю: явись мне во сне,

Ради бога, избавь от тревоги!


Словно в омут – в кровать. Надо спать, но опять

Я страшусь разойтись и тебя потерять

В лабиринте своих сновидений.


И заводит бессонница, только держись,

Суесловье, присев к изголовью:

«Ты не раз говорил: без любви жизнь не жизнь,

Ну, а легче ль на свете с любовью?»


Знаю, утром друзья обратятся ко мне:

– Крепко ль спал? С виду вроде не очень...

– Я сегодня любимой не видел во сне,

Значит, попросту не было ночи.


* * *


Что ни вечер, в тишине больничной

Слышу я обычный разговор

Об инсультах общих и частичных,

О различных средствах заграничных…

Этот вздор мне тошен с давних пор.

Знаю четко, ну какого черта

Хвори пересчитывать, как четки,

Рассуждать про инсулин в крови?!

Если стоит говорить о чем-то

В черный час – так только о любви.

В белом царстве скуки и эмали,

И стерильной, как бинты, тоски

Вижу я завьюженные дали,

На ладонях зябнущих проталин

Наледь проломившие ростки.

И пускай недуг жестокий мучит,

Мысли о тебе, мой лучший друг,

Как трава, что выросла на кручах,

Не страшась колючих горных вьюг.


* * *


Ты бросишь взор на бирюзу вершин,

Закованную в золото предзимья, –

И восхищенный ими от души,

Замру я пред красой невыразимой.


Напев услышишь в тишине ночной, –

И я охвачен сладостной печалью,

И вечность распахнется предо мной,

Гармонии подвластна величавой.


Я письма дочек знаю наизусть.

Но вновь всмотрюсь в их почерк торопливый,

И сам на миг ребенком становлюсь,

Плененный их поэзией невинной.


Ты запоешь – продолжу без труда,

Как будто мне напев подсказан свыше.

О песнь твоя! Нигде и никогда

Не слышал лучше я и не услышу.


Коснись струны, и зазвенит струна,

Другая ей послушно отзовется.

Но оборвется невзначай одна,

И сразу же мелодия прервется.


И ты, и я – два колеса арбы,

Но если вдруг одно сорвется с оси,

Тропинка каменистая судьбы

С повозкою другое в пропасть сбросит!


Мы для любви бессмертной рождены.

Пока нежны – над нами солнце светит.

Друг другу, как дыханье, мы нужны.

Нас друг без друга нет на этом свете.


* * *


Сын родится – и с утра до ночи

Над аулом выстрелы грохочут.


«Слушайте, луга, вершины, чащи,

В мир пришел мужчина настоящий!»


Дочь родится – и рокочет бубен,

Буйным ритмом всю округу будит.


«Слушайте, чинары над долиной,

Будет дочь красавицею дивной!»


С древности далекой и доныне

Чтим обряды эти, как святыни.


Верим все мы, есть у нас причины,

Станет дочь прекрасной, сын – мужчиной.


Кто убьет ту веру, в небе горном

Пусть увидит солнце в полдень черным!


День придет, под свадебные песни

В круг джигит шагнет с невестой вместе.


Грянут ружья, зарокочет бубен.

Любят молодые – счастье будет.


Пожелают горцы в одночасье

Им любовь, и счастье, и согласье.


Кто поднять на них посмеет руку,

На того пусть небо разом рухнет.


* * *


Под свист метели в наших селах пели,

Что только сердце вынянчит любовь,

Как мать качает дочку в колыбели,

Но с юности далекой и доселе

О ней одной мой помысел любой.

Мне в детстве говорили, будто в сердце

Горит любви немеркнущий очаг.

Но как же мог в очаг он разгореться,

Чтоб тело жечь, чтоб мучить по ночам?!

В застолье и нужна, быть может, мера.

Пока я жив, всю душу обнажив,

Люблю тебя всем напряженьем нервов,

Высоким жженьем мускулов и жил.

Полощет дождик не листву, а чащу,

Мой каждый вдох, любая мышца, кость

Огнем любви, безудержно горящим,

Пропитаны, пронизаны насквозь.


* * *


О скромница моя, не надо ссориться!

Прошу тебя, не прячь свое лицо.

Не о тебе пословица отцов

О том, что людям спины подлецов

В конце концов милее лиц становятся.


Случайным взором исцели отчаянье.

Ты помнишь, как в Хунзахе на горе

Встречали мы начало дня в молчании?

Как радовалось солнышко заре,

Как, прячась в тучи, было опечалено?


Красавица моя, не надо ссориться!

Не отходи, родная, ни на шаг.

Ты отвернешься – солнце в тучах скроется,

А отойдешь – и нечем вдруг дышать.

Вот хлопнет дверь – и сердце остановится.


Прекрасная, одной улыбкой нежною

Скорей мою кручину излечи.

Мы видели с тобой со скал заснеженных,

Как радостно сливаются ручьи,

Скорбят перед разлукой неизбежною.


Любимая моя, не надо ссориться!

Вот зеркало – в свое лицо вглядись,

И брови, словно крылышки, раскроются,

Ты улыбнись, пусть зеркало расколется.

Нахмуришься – жизнь разобьется вдрызг.


* * *


Среди скал отвесных, за горами,

Лал я утром ранним отыскал.

В руки взял, и грани заиграли,

Искорки в тумане расплескав.


И в долину путь начав с вершины,

Понял я, предчувствием томим,

Хороши все прочие рубины

Были только дивным сходством с ним.


Милая моя, мой дал заветный,

Невзначай дарованный судьбой,

Хороши красавицы планеты

Сходством удивительным с тобой.


Я любуюсь ими ежечасно,

Но признаюсь, правды не тая:

Каждая по-своему прекрасна,

Только лишь как копия твоя.


В Азии, в Америке, в Европе

Не одну Джоконду повидал.

Лал мой нежный, даже сотни копий

Не заменят мне оригинал.


* * *


Пииты кричат со слезою в очах:

«Любовь нам дарована свыше.

Слова о ней только в стихах и звучат».

Но даже в докладах моих и речах

Им темы иной не услышать.


Приятель докучный, ходя в мудрецах,

Трескучим банальностям учит:

«Где с нежных цветов облетала пыльца,

Закружатся снежные тучи.

А та, что была хороша до венца,

Старухою станет скрипучей».


Пусть реют холодные птицы зимы,

Любовь нас в дороге согреет

И путь озарит средь полуночной тьмы.

Вы правы, пророки, что старимся мы, –

Она никогда не стареет.


* * *


Не тот огонек, что хранит камелек,

Любовь – беспощадное пламя,

Бессильны пред нею и дьявол, в бог,

И даже решенья Госплана.


На что ей, беспечной, контроль в учет,

Бюджет и дотошная смета?!

Как вольная речка сквозь вечность течет,

Как Млечные тропы, бессмертна.


Любовь – наша суть, наша совесть и суд,

Что кару готовит подспудно

Всем скудным душонкам. Чины не спасут,

Мы все и во всем ей подсудны.


За вздор равнодушный, за глупый раздор

Когда-то наступит расплата.

Любовь – справедливейший наш прокурор,

Но нет и добрей адвоката.


Встав в позу, любви не прикажешь: явись!

Сама она, рано иль поздно,

Сломает все планы и вломится а жизнь,

Накатит нежданно и грозно:


Все разом вверх дном и пойдет кувырком,

Себе после долгих раздумий

Одно загадаешь, но грянет, как гром,

Как будто бы ставишь навеки свой дом,

Забыв, что под домом Везувий.


* * *


Красавица моя, зачем сердиться?!

Оставь свой гнев и дуться перестань.

Ведь неспроста у горцев говорится:

«Язык к зубам поближе, чем к устам».


Нельзя вернуть слова, что упорхнули.

Случайные, они бедой грозят.

В ауле говорят: «Они, как пули,

Любовь всегда без промаха разят».


Когда над кручей прячут солнце тучи,

И скучен день, и опечален взор,

Зачем же ты рассветный теплый лучик

Спешишь смести, как сор, метлою ссор?!


Виновен я. Но, милая, помилуй,

Зачем тебе обиженно молчать?

Зачем раздор замедленною миной

Подкладывать под мирный наш очаг.


Зачем тебе перебирать улики?

Моих проступков – как листвы в лесу,

Ты только помни, что тебе улыбки

Всегда, моя красавица, к лицу.


Как горько слышать мне твои укоры.

Но вдвое горше видеть вновь и вновь,

Как ты кладешь пятно ненужной ссоры

И на мою, и на свою любовь.


* * *


Стонет вьюга в теснине, и саваном стелется наст,

По округе моей днем и ночью бесчинствует вьюга,

О подруга моя, горы порознь увидели нас

И в испуге решили, что мы потеряли друг друга.


Обмелевшие реки заносит песком суховей,

Стали редки цветы, и листва пожелтела на ветке.

Это ветер степей не увидел улыбки твоей

И решил, что наветы любовь погубили навеки.


Очень плохо планете – враждою сердца сожжены,

Но хватает любви до последнего взгляда и вздоха.

Как же нежность свою мы беречь, дорогая, должны,

Ведь без нашей любви оскудеет и наша эпоха.


* * *


Стаял снег. Как во сне, слышу: «Дело к весне –

Стаи ласточек мчат сквозь ненастье».

Стал мне вестью о ней стан твой тонкий в окне,

В тишине распахнувшемся настежь.


На торжественный лад наших женщин пою.

Каждым словом, движением, жестом –

Их бессмертная женственность душу мою

Полонила навек совершенством.


Странно слышать: «Взгляни, вот и летние дни

Даль ясна, словно око джейранье».

Наступают они для меня, коль одни

Мы с желанной над Каспием ранним.


Рад я участь и песню горянкам вручить,

Что верны нам и в счастье, и в горе,

Чьи сердца и чисты, и щедры, как ручьи,

Неприступны, как отчие горы.


Слышу речи: «Назойливый дождик сечет,

Все грозней клокотание речек».

Мне же осень – листок, что тебе на плечо

Соскользнул, как доверчивый птенчик.


«Разгулялась зима, – мне друзья говорят, –

Заметает луга и овраги».

Но ведь щеки твои от румянца горят,

Будто яблоки в древнем Кайтаге.


На торжественный лад наших женщин пою,

Каждым словом, движением, жестом –

Их бессмертная женственность душу мою

Покорила навек совершенством.


* * *


Сколько б дней прожить ни довелось,

Буду счастлив повторять всечасно:

Все в тебе любимо и прекрасно,

Все в напев пленительный слилось

От ступней до кончиков волос.


В бликах солнца по тропинке дикой

На заре идешь за ежевикой.

Ярче маки, радостней рассвет,

Ведь другой такой же нежноликой

На планете не было и нет.


Речь твоя певуча, словно речка,

Что беспечно меж камней щебечет.

Как мне мил ее аварский лад!

Полсловечка, что шепнешь сердечно,

Для меня дороже бесконечно

Множества прославленных рулад.


У любимых не походка – поступь.

Даже звук твоих шагов мне люб.

Даже зубы, пусть порою остры,

Во сто крат чужих милее губ.


Дни уносят нас рекою в осень.

Волосы как травы на покосе.

Обожгли нежданно холода.

Не беда. Серебряную проседь

Никогда на смоляные косы

Не сменяет горец из Цада.


Ты во всем вершина совершенства.

Ты земная красота сама.

В каждом шаге, в каждом взгляде, жесте

Женственность, сводящая с ума.


Сколько б дней прожить ни довелось,

Сколько б лет ни промелькнуло мимо,

Счастлив повторять неутомимо:

Все в тебе прекрасно, все любимо

От ступней до кончиков волос,


* * *


Есть везде карьеристы, пожалуй, не счесть.

Но страшней проходимцев шаблонных

Те, что, честь позабыв, умудрились пролезть

На высокую должность влюбленных.


Мне встречалось немало отпетых лгунов,

Что легко, как эстрадные маги,

За горячие маки с весенних лугов

Выдавали цветы из бумаги.


Чтобы руки погреть у каминов чужих,

Могут сделать они все, что хочешь.

И поют, и хохочут, привычны ко лжи,

Если плакать им хочется очень.


Притворяясь, что пьют, как мужчины, коньяк,

Пробавляются жиденьким чаем.

Улещают красавицу так или сяк,

Будто правда души в ней не чают.


Ах, как любят они обещать: «На века!»

Но не зря говорят в нашем крае,

Что не надо уже ни ключа, ни замка,

Коль быка из ограды украли.


Так наполните чашу любви до краев,

Как у горца от века ведется,

Как ни крепок напиток, я выпью ее,

Чтобы солнце ударило в донце.


* * *


В стране недолгой молодости мне

Друзья назвали имя недотроги,

И вздрогнул я. Но плавно, как во сне,

Ложился снег на горные отроги.


Пришли иные думы и тревоги.

И я слагал сонеты в тишине.

Но вдруг тебя я встретил у дороги

И с той поры пылаю, как в огне.


Летят года, как всадник на коне,

Но дальше путь мой от весны к весне,

Бледнее радость, горше неудача.


Буза прозрачна сверху – хмель на дне.

Огонь любви, что был дарован мне,

Под старость разгорается все жарче.


* * *


Люблю я ночи черные, как порох,

Люблю гнездовье отчее – Цада.

Люблю всех женщин я, среди которых

Не знала ты соперниц никогда.


Люблю держать вершину на примете,

И меж границ небесных и земных

Поделены все женщины на свете

Мной на тебя и женщин остальных.


Люблю, когда в распахнутых просторах

Меня несут, мерцая, поезда,

Люблю всех женщин я, среди которых

Не знала ты соперниц никогда.


Стою ли я на скальном парапете

Или плыву вдоль берегов чужих,

Поделены все женщины на свете

Мной на тебя и женщин остальных.


* * *


Я скорбь и радости приемлю

И, пленник мчащихся годин,

Однажды в отческую землю

Сойду, в подножие вершин.


Огромен мир, и в нем при жизни

Друзьями был не беден я.

Меня помянут пусть на тризне

Разноплеменные друзья.


И каждый с Юга иль Востока

И прочей стороны иной

К моей могиле издалека

Горсть привезет земли родной.


И пусть союз друзей единый

Владыча так же, как досель,

Мою могилу под вершиной

Почтит смешением земель.


А женщины,

что мною были

Воспеты возле облаков,

Омоют камень на могиле

Водой из отчих родников.


И принесут с собою тучи

Мне,

как привет из дальних стран,

И сонмы капель, что летучи,

И молний дружеский колчан.


И, может, к будущим напевам

Сквозь надмогильную плиту

Я непирамидальным древом

Пробьюсь, у жизни на счету.


* * *


Больница спит. На улицах темно.

Ворочаюсь – неможется, не спится.

Дела и дни, уплывшие давно, –

Как журавлей осенних вереница.


Перед глазами, как в немом кино,

Мелькают чьи-то дорогие лица.

Одно весельем как вино искрится,

Другое скорбью горькой пленено.


Перебираю, чтоб на миг забыться,

Стихов полузабытые страницы.

О сколько же их было сожжено!

Но вот и Муза рядышком садится.

«Влюбленному до смерти суждено

Божественной бессонницей томиться».


ЧЕТВЕРОСТИШИЯ

* * *


С добрым утром! Взгляни: ждет за окнами белый

Необъезженный конь. Оседлай, если смел.

И не дай тебе бог век печалиться целый

От сознанья, что мог, но свершить не успел.


* * *


Что я желал бы под шатром судеб?

Всего, что вы желали бы, того же:

Чтоб легче и дешевле стал бы хлеб,

А слово и весомей, и дороже!


* * *


«Скажи мне, что в мире презренней всего?»

«Дрожащий, трусливый мужчина!»

«Скажи мне, что в мире презренней его?»

«Молчащий, трусливый мужчина!»


* * *


«Бесстрастные, что вы отвергли?» – «Страсть!»

«А страстью кто отвержен?» – «Мы, бесстрастные!»

«Подвластные, кто вас рождает?» – «Власть!»

«А кто ее рождает?» – «Мы, подвластные!»


* * *


– Отчего тебя в гости друзья приглашать перестали?

– Я заносчивым был и не шел, куда звали меня.

– Отчего, как бродяга, ты смотришь на окна в печали?

– Оттого, что за ними хотел бы присесть у огня.


* * *


«Мне женщина снилась в преддверии дня,

А вы, петухи, разбудили меня!»

«Ты лучше за то помолись, человек,

Чтоб мы тебя только будили весь век».


* * *


«Что снилось, друг?» – «Забыл, что снилось ночью!»

«То не беда! Хочу я пожелать,

Чтоб этот день тебе предстал воочью,

Как четки лет начнешь перебирать!»


* * *


На горящий аул Ахульго

Мир все больше похож год от года.

Диктатура погубит его

Иль, являя безумье, свобода?


* * *


Была земля когда-то, как луна,

Не ведала лесов, озер и злаков.

Ужель себя и в мыслях не оплакав,

Хотим вернуть мы эти времена?


* * *


Слова, слова. На ярмарке тщеславья

Витии разгулялись неспроста.

А я, седой, пророча им бесславье,

Честь воздаю вам, сжатые уста.


* * *


Мы сами оказались виноваты,

Что одичали разум и любовь,

Что не стихи, не лунные сонаты,

А пули в нас воспламеняют кровь.


* * *


Где восходит месяц рогом винным,

Слышал я от женщины одной:

«Тот родился в ухе буйволином,

Кто любви не ведал под луной».


* * *


После Сталина я никого не боялся –

Ни Хрущева Никиты, ни прочих из них.

И собою самим, как поэт, оставался,

И при этом не врал я, в отличье от них.


* * *


Был молод и даль призывала меня:

«Черкесским седлом оседлай ты коня!»

А нынче понурился конь вороной,

Увидев тень посоха рядом со мной.


* * *


Если б Ева, приобщаясь к сраму,

Не дала в раю, как говорят,

Яблока запретного Адаму,

Не было б на свете Патимат.


* * *


Я вижу: в человеческой природе

Нет постоянства, ибо там и тут

Доступные девицы нынче в моде

И песни те, что люди не поют.


* * *


Клянусь, ума не нужно для того,

Чтоб сделались влюбленные четою,

Но верьте мне, – а я вниманья стою, –

Что нет мудрее в мире ничего.


* * *


Пред смертью горец молвил: «Я ни разу,

Как сын, не огорчил отца и мать.

Спасибо, рок, за эту благодать…»

О, мне б изречь им сказанную фразу!


* * *


Осознаю под небом Дагестана,

Беря в горах последний перевал,

Что, как поэт, явился слишком рано,

А стать пророком – слишком опоздал.


* * *


Я воспевал не раз светильник ночи

И пел не раз светильник я дневной,

Но восторгаться ими нету мочи,

Когда твой лик сияет предо мной.


* * *


Спасибо любви, что стихами меня одарила,

Спасибо стихам, что меня научили любить.

И все мне казалось, как ангел, любовь белокрыла,

Меж ним и тобою мной песен протянута нить.


* * *


От альпинистов, от людей бывалых

Я знаю: спуск труднее, чем подъем.

Мне сорок лет, достиг я перевала,

Мой путь трудней и круче с каждым днем.


* * *


Поет у моего окошка ветер

Ту песню, что претит мне издавна;

А ту, что мне милей всего на свете,

Поет он у соседского окна.


* * *


С какой вершины я ни брошу камня,

Он вниз летит и пропадает там,

В какой низине песня б ни пришла мне,

Она летит к моим родным горам.


* * *


Смерть унесет и нас, и все, чем мы живем.

Избегнет лишь любовь ее прикосновенья.

Так ворон прочь летит, когда он видит дом,

Где в теплом очаге горят еще поленья.


* * *


И ты, кого все чествуют и славят,

Не забывайся, ибо, может статься,

По лестнице, тебя ведущей наверх,

Тебе же предстоит еще спускаться.


* * *


Распределение земных щедрот

Порой несправедливо в жизни нашей.

Я стал беззуб – суют мне мясо в рот,

Был при зубах я – пробавлялся кашей.


* * *


О смерти нету мысли у героя,

Поет о ней поэт, пока он жив.

А смерть с бессмертьем смотрят на обоих,

Для них свои ворота отворив.


* * *


Жизнь – мельница, и годы мелет жернов,

Не зная отдыха, не зная сна,

И крутится тем легче и проворней,

Чем больше он уже смолол зерна.


* * *


Не будь сумы на свете да тюрьмы,

Я стал бы оптимистом самым рьяным.

Когда бы все бессмертны были мы,

Я был бы атеистом самым рьяным.


* * *


Мы, путники, спокойны в час,

Когда собак не замечаем.

Когда они не видят нас,

Еще спокойней мыбываем.


* * *


Бывает очень тяжело, когда

Уменье есть, но силы нет для дела.

Бывает очень тяжело, когда

Ты неумел, хоть силе нет предела.


* * *


«Скажи, зачем с горами и лесами

Ты говоришь, о странный человек?»

«Полезны всем беседы с мудрецами,

Все повидавшими за долгий век!»


* * *


Из всех дорог я три дороги знаю,

С которых не сойдешь ни ты, ни я.

Поэзия – одна, и смерть – другая.

А третья? Та у каждого – своя.


* * *


Огонь, долги, болезни, враг,

Невзгоды, протекающие крыши, –

Преуменьшает лишь дурак

Значенье перечисленного выше.


* * *


«Кому несладко жить у нас, людей?»

«Кому не верят, тяжело тому!»

«Ну а кому гораздо тяжелей?»

«Тому, кто сам не верит никому!»


* * *


«Что бесполезней, чем незрелый плод,

Который раньше времени сорвали?»

«Упавший плод, что на земле гниет

Лишь потому, что вовремя не сняли».


* * *


Те, для кого поэзия – лишь дельце,

Порой певцов блистательных теснят.

Не так ли испокон веков пришельцы

Исконных обитателей теснят?


* * *


Я знаю: ты ругаешь не меня –

Во мне другого видишь и ругаешь.

Я знаю: ты и хвалишь не меня –

Во мне себя увидел ты и хвалишь.


* * *


«Кто счастливее, чем человек.

Что недуга отродясь не знал?»

«Только тот, кто зависти вовек

Ни к врагу, ни к другу не питал!»


* * *


«Птицы, что молчите вы с рассвета?»

«Дождь идет, мы слушаем его!»

«Почему молчите вы, поэты?»

«Дождь идет, мы слушаем его!»


* * *


С чем речь людскую сравнить? Чему эта речь под стать?

Сравню я ее с дождем, с его живою водою:

Дождь день идет – благодать, и два идет – благодать,

А не перестанет потом – станет большой бедою!


* * *


«Кто многословней всех?» – «Девица зрелых лет,

На чью красу никто не обратил вниманья».

«Кто многословней всех?» – «Немолодой поэт,

Что пишет много лет, но не обрел признанья!»


* * *


«Чего ты хочешь, человек голодный?» – «Еды!»

«Что хочешь ты, бездомный, в день холодный?» – «Крова!»

«Что надо, жаждущий, тебе?» – «Воды!»

«Что надо, страждущий, тебе?» – «Слова!»


* * *


Глаза у нас намного выше ног,

В том смысл я вижу и особый знак:

Мы так сотворены, чтоб каждый мог

Все оглядеть, пред тем как сделать шаг.


* * *


Рожденье – это первый перевал,

Смерть – перевал второй, конец пути.

А ты, по простоте своей, мечтал

До перевала сотого дойти!


* * *


«Не мешай мне петь и до конца,

Птица, песню выслушай мою!»

«Если у тебя душа певца,

Сам молчи, покуда я пою!»


* * *


Не будет пусть никто из нас голодным,

И пусть никто не будет слишком сыт;

Один от голода бывает злобным,

Другой нам зло от сытости творит.


* * *


«Отчего глаза пусты, как две дыры?»

«Нету мысли в них и боли нет».

«Отчего глаза пылают, как костры?»

«Мысль и боль в них зажигают свет!»


* * *


«Что мудрым делает юнца?»

«Горе!»

«Что делает мальчишкой мудреца?»

«Радость!»


* * *


«Что извивается змея змеею?»

«Крива нора, куда ползет змея!»

«А почему петляем мы порою?»

«Пряма ли нашей жизни колея?»


* * *


Разделены два глаза меж собою,

Чтоб им не причинять друг другу боль.

Друг друга недолюбливают двое,

Когда они одну играют роль.


* * *


«Какой он властелин и падишах,

Когда рабами он повелевает?»

«Но где не знают рабства, в тех краях

И власти падишахов не бывает!»


* * *


Когда мы шли в далекие края,

«Куда?» – не задавал вопросов я.

Я спрашивал: «Когда назад вернемся?» –

Там оставалась родина моя.


КРОВЬ И СЛЕЗЫ


Из раны кровь стекает струйкой длинной,

Но ни слезинки... Есть у нас закон:

Дороже крови слезы для мужчины.

А иначе – какой мужчина он?


* * *


Совсем не тем, что снег пошел, я возмущен…

Но как твоих волос посмел коснуться он!

Я ветер не виню, что дует он, трубя,

Но как обидно мне, что обнял он тебя!..


* * *


Есть ли истина известней:

Убивает старость песню.

И наоборот бывает:

Песня старость убивает.


* * *


Ступка пожаловалась барабану:

«Бьют и не платят… А бьют постоянно…»

«Бьют и меня, – барабан ей в ответ, –

Бьют и не кормят, – и выхода нет…»


* * *


Жена говорит мне: «Когда это было?

В какой это день мы поссорились, милый?»

«Не помню что-то, – я ей отвечаю, –

Я попросту дней этих в жизнь не включаю».


* * *


Я видел, как осень, ветрами продута,

Гудела, цветы и растенья губя.

И дал себе слово я в эту минуту,

Не сравнивать больше с цветами тебя.


* * *


У нас с тобой разными радости стали,

У нас с тобой разными стали печали…

Но все б эти радости – будь моя воля! –

Сменил без возврата на общую боль я!


* * *


Я знаю наизусть всего Махмуда,

Но вот не понимаю одного:

Откуда о любви моей, откуда

Узнал он до рожденья моего?


* * *

Закону следуя, в теченье дня пять раз

Усердный человек творит намаз,

Мне надо бы – грехам потерян счет –

Не пять творить намазов, а пятьсот.


* * *

Когда б свои ошибки стал я хоронить,

Всю землю в кладбище пришлось бы превратить.

Когда б для них надгробье я тесал,

На эти плиты не хватило б скал.


* * *

Юность, юность – комедия, вспомнить смешно…

Зрелость – драма. Ее уж сыграл я давно.

Нынче старость. Играю трагедию я.

Опускается занавес бытия.


* * *

У нас перед домом чинара росла,

Но падают листья, ведь осень пришла.

Я тоже, как дерево, гордо стоял,

Слова, как осенние листья, ронял.


* * *

Висят кинжал с пандуром на стене.

Идут года, казаться стало мне:

Возьму пандур – кинжал из ножен рвется,

Кинжал – пандур вдруг стоном отзовется.


* * *

Грозятся нам законов кулаки,

Они грозны, сильны, хитры, ловки,

Я песнями своими простоват,

Но все кажется, что в чем-то виноват.


* * *

Луна могилы предков освещает,

От их лица она мне сообщает:

Не торопись сюда, где все равны,

Ведь не увидишь даже и луны.


* * *

Ах, кони, кони, где вы все теперь?

Ах, песни, песни, где вы все теперь?

Не слышно больше звяканья уздечки,

А вместо песен – речи, речи, речи…


* * *

Родятся мысли новые во мне,

Но чувства новые где взять под старость мне?

Мечети, храмы можно возродить,

С разрушенной любовью как мне быть?


* * *

Сто ласковых названий для верблюда

В арабском языке, подобно чуду.

А мы друг друга бранью осыпаем,

По тысяче ругательств изрыгаем.


* * *

Орать с трибуны предлагают мне,

Не лучше ли шептаться в тишине

С красавицей застенчивой и юной,

Чем глотки драть на митинге с трибуны?


* * *

Волшебница сказала: «Можешь ты

Доверить мне желанья и мечты?»

«Хочу я землю, как отец, пахать,

А после в тихой сакле отдыхать».


* * *

Убили Махмуда, поэта-певца,

Потом схоронил я поэта-отца.

Один я остался, как третье Койсу:

До Каспия воды свои донесу?


* * *

Перед охотой сокола подряд

Три дня, три ночи голодом морят.

У тех, кто к власти рвется, тот же взгляд,

Глаза таким же голодом горят.


* * *

Был я как лань, что легка и стройна,

Стал я под старость похож на слона.

Сердце птенцом трепетало, бывало,

Буйволом в луже барахтаться стало.


* * *

В далекие страны уедешь, бывает,

Никто по-аварски ни слова не знает.

Живу средь людей молчаливее пня,

Один лишь Аллах понимает меня.


* * *

Страна погибает, дают нам рецепты,

Как это исправить, как вылечить это.

Рецепты от краха, от разных мытарств…

Но нету в аптеках подобных лекарств.


* * *

Что бы там ни кричали стоусто

О грядущем пути, все равно:

Поднимаюсь я в горы — там пусто.

А в ущелье спускаюсь — темно.


* * *

Я был из тех, кто камень добывал,

Чтобы чертогам светлым возноситься.

Но каменщик, который стены клал,

Построил не чертоги, а темницу.


* * *

Бумаги чистый лист так жаждет слов,

Перо в руке, и я писать готов.

Но вспомнил вдруг о ней, о ней, о ней…

Молчанье стало песнею моей.


* * *

Обманут я, но мне себя не жалко,

Обманутые песни — вот что жалко,

Поверишь — плохо, и не веришь — плохо,

Будь проклята ты, лживая эпоха.


* * *

Душа то в муках корчится, то пляшет,

То снег идет, то дождь идет на пашни.

Но пашня, если доброе зерно,

Вся золотою станет все равно.


* * *

По тюрьмам я ни разу не сидел,

В Кремле я рядом с сильными сидел,

Полжизни там напрасно просидел.

Напрасно жил, напрасно поседел…


* * *

Вопрос в анкете: был ли я судим?

Я каждый день и каждый миг судим.

За день вчерашний я судим сегодня.

А завтра ад настанет за сегодня.


* * *

Несу раздумий ношу на подъем,

Как мне достичь удастся перевала?

Ведь их, раздумий, больше с каждым днем,

А сил моих все меньше… вовсе мало.


* * *

Какой-то праздник, Господи, прости.

Забрел. Меня в передний угол пряча,

Бокал вина должны бы поднести

К моим губам, но… микрофон подносят.


* * *

Ах, Пушкин, Пушкин! Митинги вокруг,

Листовки, крики, ругань, вопли, споры…

Но ты со мною, мой любезный друг,

У нас еще орлы парят. И тишина. И горы.


* * *

Внушали нам: страна, в полете ты,

В пути и на «великом переломе».

Но оказалась на ремонте ты,

Как старый лифт в плохом и грязном доме.


* * *

Ведь не с Казбеком вровень я стою,

Ведь я не поднебесная вершина,

Откуда ж снег на голову мою,

Откуда ж эти белые седины?


* * *

Кто струны на пандуре рвет?

Глупцы.

Кто ссорится с женой и с горя пьет?

Глупцы.

С соседями кто мирно не живет?

Глупцы.

Тогда, спрошу я,

— где же мудрецы?


* * *

На всех, на всех в бинокль смотрели мы,

Все видели в большом увеличенье.

Теперь бинокль перевернули мы…

А где же вещи в истинном значенье?


* * *

Уходит вождь, приходит новый вождь,

Законы, заседанья, словопренья…

Земле нужны крестьяне, солнце, дождь,

А не нужны бумажные решенья.


* * *

Я в жизни столько выслушал речей,

Зевоту подавляя для приличья,

А в это время где-то пел ручей,

И где-то раздавалось пенье птичье.


* * *

Аулам горным не нужны шоссе,

По ним ползут лишь сплетни да раздоры.

Хочу, чтобы в нетронутой красе

Стояли и молчали наши горы.


* * *

Лишь экспонат — Китайская стена,

Стены Берлинской больше нет в помине.

Но ложь прочнее этих стен — она,

Всех разделяя, властвует поныне.


* * *

По всей земле на век, на год, на миг

Вожди из бронзы, кони, шлемы, сабли…

А я бы медный памятник воздвиг

Тому, кто крови не пролил и капли.


* * *

Река струится малым ручейком,

Она уже для сплава не годится.

В лесу деревья молятся о том,

Чтоб уцелеть и снова расплодиться.


* * *

Война в моей душе, в моей крови.

Как избежать мне четкого раздела?

Нет государству дела до любви.

Любви до государства нету дела.


* * *

Все речи смолкли б, споры прекратились,

Все лица бы к тебе оборотились,

Когда б, красивая, ты в этот зал вошла,

Где мы вершить пытаемся дела.


* * *

Был нужен жест один, одно лишь слово, взгляд,

Чтоб миллионы рук брались за дело.

Теперь все машут кулаками, все кричат,

Но я не вижу никакого дела.


* * *

Чабан-старик и тощая отара

Под вечер возвращаются в кошару.

И я подобно чабану бреду,

Отару тощую стихов своих веду.


* * *

Ослы бывают — мимо не пропустят.

И человек бывает в свой черед:

Коль спереди зайти к нему

— укусит,

Коль сзади подойти к нему

— лягнет.


* * *

Проходят годы, медленно старею,

И песни все печальней у меня.

Мои заботы выросли, как дети,

Они переросли уже меня.


* * *

Поэты из Сахары побывали

В моих горах. Я принял их, как мог.

Они качали скорбно головами:

«А где у вас барханы? Где песок?»


* * *

Вот умер человек, и не страшны болезни,

Вот умер человек, и старость не страшна.

Не важно, что вреднее, что полезней.

И даже смерть ему уж не страшна.


* * *

Ты молод? Не печалься, постареешь.

Не любишь? Полюбить еще успеешь.

Ты глуп? Еще, быть может, помудреешь.

Ты стар? Увы! Уж не помолодеешь.


* * *

Приходит смерть, сулит мне райский сад,

Нашептывает в уши, точно сводня.

Я говорю: пусть лучше будет ад,

Но только чтобы завтра, не сегодня.


* * *

Под деревом близ моря я сижу,

Под шелест волн и листьев я пишу.

Кто ж автор песни, как решить не споря —

Иль я, поэт, иль дерево, иль море?


* * *

Чем хочешь ты засеять это поле?

Вот прорастет, тогда увидишь сам.

Какую песню ты напишешь вскоре?

Вот напишу, тогда узнаешь сам.


* * *

Обилию воды всегда я удивляюсь,

Где нет земли, чтоб пашню поливать.

Обилию земли я тоже удивляюсь.

Где нет воды, чтоб пашню поливать.


* * *

Молиться бы — а я кропал стихи,

Поститься бы — а я лакал вино.

Прости, Аллах, за все мои грехи,

Грешить уже недолго все равно.


* * *

Не верьте гадалкам, они наплетут,

Что только прямые дороги нас ждут.

Мне тоже гадали, я им доверялся,

Но путь мой на деле кривым оказался.


* * *

Ремень отцовский в детстве очень страшен.

Бывало, спрячусь, в угол и забьюсь.

Я маленьким всегда боялся старших,

Теперь я больше молодых боюсь.


* * *

Про старость люди б ничего не знали,

Когда бы молодыми умирали.

Мне молодость, конечно, не в укор,

И старость мне, конечно, не позор.


* * *

Штаны в заплатках.

Золотое детство,

Хотел бы я опять в тебя одеться.

Как хорошо бы снова стать юнцом,

Застенчивым неопытным глупцом.


* * *

Ведя войска, Тимур и Чингисхан

Топтали земли покоренных стран.

Сегодня Чингисханы и Тимуры

Свои же земли разоряют хмуро.


* * *

Перед войной мой старший брат женился,

На свадьбе сапогами он гордился.

Все гости тоже ими восхищались…

Лишь сапоги от тех времен остались.


* * *

Роятся роем мысли в голове,

А мне необходимы только две.

Двух мыслей мне достаточно, поверьте,

Одной — о жизни и одной — о смерти.


* * *

Поглядим мы на небо

— пойдет ли дождь?

Поглядим мы на поле

— растет ли рожь?

Поглядим друг на друга мы вновь и вновь

Жива ли еще меж нами любовь?


* * *

Дождик бы нужен, его не видать,

Солнце бы нужно, но мне поливать,

Сколько болтал я, когда бы молчать,

Сколько молчал я, когда бы сказать.


* * *

Давно я песен больше не пою,

Давно стою у жизни на краю,

Живу я жизнью пресной, невеселой,

Она без песен, как еда без соли.


* * *

Кнутом коней голодных погоняют

И сахаром кормить их обещают.

Чем завтра сладкий сахар обещать,

Не проще ли овса сегодня дать?


* * *

Я встретил женщину, она меня узнала,

Она украдкой слезы вытирала.

На жизнь мою она была похожа –

И жизнь моя украдкой плачет тоже.


* * *

Я в прошлое гляжу

— одной слезою плачу,

Сегодня я живу

— второй слезою плачу,

В грядущий мрак гляжу

— слезу роняю третью.

Они как три Койсу

— текут и не стереть их.


* * *

Цена на хлеб все выше с каждым днем,

На человека — ниже с каждым днем.

Когда все это будет продолжаться,

Подумайте, к чему же мы придем.


* * *

По крепости стен о доме

судить мы должны,

По чистоте родников об ауле

судить мы должны,

По надгробным камням о людях

судить мы должны,

А о целой стране по чему

судить мы должны?


* * *

По теченью ручья я бодро пошел.

Но ручей вдруг исчез в песках.

Уж если ручей пути не нашел,

То поможет ли мне Аллах?


* * *

Что украшает голову

— разум или папаха?

Что украшает сердце

— любовь или отвага?

Но разум и отвагу беря с собой в путь,

О легкой, о веселой жизни забудь.


* * *

Смотри: ущелье залили водой,

Гордятся тем, что сотворили

«Море»,

На дне мечеть, надгробья, сакли…

Боже мой,

Какое варварство, какое горе!


* * *

После первого бокала гость говорит,

После второго бокала гость поет,

После третьего бокала гость пусть поспит

Или проводи, пусть домой идет.


* * *

Искал дорогу я, но только спотыкался,

От мира ждал добра, но только ошибался,

Правдиво жить хотел, но только ошибался,

В любви признаний ждал, но сам лишь признавался.


* * *

Всю жизнь мою я истину искал,

Всю жизнь мою ошибки совершал,

Но понял лишь перед последней тризной:

Ошибки были истиной и жизнью.


* * *

Вы, горцы, на горах среди камней селились,

В ущельях каменистых вы теснились.

Над вами небо звездами блистало

Одно и то же. Но разве это мало?


* * *

Идут года, идет за веком век.

То небо хмурится, а то оно синеет.

Умнеет в жизни каждый человек.

Но почему же человечество глупеет?


* * *

Козел пасется около реки,

А рядом нож готовят резаки.

Курбан-байрам веселый наступает,

Козел пасется, ничего не знает.


* * *

Весна прошла, ее уж не догнать.

Зима идет, ее не избежать.

Любовь ушла, ее уж не вернешь.

Могила ждет, ее не обойдешь.


* * *

Я в колыбели, спой мне песню,

мама.

Вот я на свадьбе, спой мне песню,

мама.

Вот я в могиле, спой мне песню,

мама.

Меня забыли. Спой мне песню,

мама.


* * *

Смеются люди, если им смешно,

А если горе, сразу слезы брызнут.

Зурна играет, ей ведь все равно:

На свадьбе ли играть, или на тризне.


* * *

Я ходить научился, чтоб к тебе

приходить.

Говорить научился, чтоб с тобой

говорить.

Я цветы полюбил, чтоб тебе

их дарить,

Я тебя полюбил, чтобы жизнь

полюбить.


* * *

Меняются правители, вожди,

Как летом облака или дожди.

И только мной всю жизнь, не зная смены,

Любовь и песня правят неизменно.


* * *

Мне кубок жизни щедро был вручен.

Я пью его и мыслью удручен:

Пить этот кубок надо до седин,

Потише пей, ведь кубок-то один.


* * *

Любишь покой — коня не седлай,

Любишь покой — любовь прогони,

Сиднем сиди и тихонько считай

Годы и дни, годы и дни.


* * *

Смотри — там очередь за водкой, за вином,

За квасом, за бензином, молоком.

И только кровь течет безвинно,

Она дешевле кваса и бензина.


* * *

Дворец Букингемский.

Стою под окном.

Там спит королева, не зная о том,

Какие в Аварии люди живут,

Какие в Аварии песни поют.


* * *

Всю жизнь горел в огне моей любви.

Огонь, меня сжигающий — в крови.

Бояться ль мне теперь огня в аду,

Куда, всего скорее, попаду?


* * *

В родной аул дорога привела,

Не спрашиваю, как идут дела.

Надгробья грязью обросли и мохом,

А если так, живется людям плохо.


* * *

Я образ твой стихами создавал,

Я образ твой словами рисовал,

Но в сердце брал я милые черты —

И оказалась непохожей ты.


* * *

В колыбели нам добрые песни поют,

В детстве знаем мы доброго дома уют,

Окружают нас в детстве любовь, чистота,

Так откуда же зло на земле, чернота?


* * *

Сюда хаджи свои сердца несут,

Молитвами наполненный сосуд.

Я в Мекке был. Молитв не воссылал,

Твое лишь имя я пролепетал.


* * *

Мне казалось: за обвалом обвал в горах.

Наказанье нам шлет всемогущий Аллах.

Но стояли все горы, молчанье храня.

А обвалы гремели в душе у меня.


* * *

Коль песня в оковах,

так сам я на воле.

А песня свободна,

так я подневолен.

Живу я, надежды своей не тая,

Чтоб были свободны и песня, и я.


* * *

Когда бы живописцем вдруг я стал,

Портрет Хайяма так бы написал:

В его руке большой бокал вина,

Красавица, в чунгур бренчит она.


* * *

Соседей более ворчливых в мире нет,

Все ссоримся мы — я и Магомед.

Таких соседей добрых в мире нет,

Живем в согласье — я и Магомед.


* * *

Альтернативы все, альтернативы.

Все надо выбирать да выбирать.

У Дагестана нет альтернативы:

Он мне отец, и колыбель, и мать.


* * *

Крестьянину про Кремль я рассказал,

Дворцы и залы — все я описал.

В тупик меня поставил мой земляк:

— А есть ли у тебя в Кремле кунак?


* * *

Я все же не скажу,

что с колыбели плох,

Плохим я постепенно в жизни стал.

Я все же не скажу,

что с колыбели добр,

Я добрым постепенно в жизни стал.


* * *

Все говорят сегодня про аренду,

Лишь я один растерянно стою:

Отдайте мне, отдайте мне в аренду

Любовь мою и молодость мою!


* * *

Горянка старая к лудильщику пришла,

Ему кувшин в полуду принесла.

Ответил ей лудильщик мудрым словом:

— Его, как жизнь, уже не сделать новым.


* * *


– Деревья, обдуваемы ветрами,

Вам нет покоя, как и мне, ночами.

– Мы там, где жизнь. Мы жизни учим тех,

Кто видит в ней безветрье для утех.


* * *


Голова одна, а мыслей – тьма,

Ей от них вот-вот сойти с ума.

Для покоя хватит ей, поверьте,

Мыслей двух: о жизни и о смерти.


* * *


Пусть тысячи придут ко мне врачей,

Свою болезнь им не могу доверить,

Поскольку неземной любви моей

Температуру нечем им измерить.


* * *


Спасибо люльке, что меня легко качала,

Спасибо очагу, что дух мой согревал.

Очаг и колыбель – начал земных начало.

Несчастен, кто о них порою забывал.


* * *


Встань, человек, и глянь: подобного тебе

На кладбище несут по высохшей тропе.

Твоих тропинок в нем зигзаги и сплетенья,

В нем весен зов твоих, ушедших в мрак забвенья.


* * *


Могу о многом рассказать,

Но слушающих узок круг.

И ныне, больно признавать,

В любовь не верит даже друг.


* * *


Что суждено, с тобою то и станет,

Уйдет былое, будущее грянет.

Но лишь любви большой и настоящей

Дано быть юной и непреходящей.


* * *


Жестоко наше время в гулком гоне:

По тюрьмам тащут правду, ложь на троне.

Те, кто носил погоны золотые,

Лежат в могилах, будто рядовые.


* * *


Как бы ни смеялись в театре иль в кино,

В жизни люди плачут – иного не дано.

После свадьбы шумной мелодия с огнем

Слышится иначе в кружении земном.


* * *


Научился ходить, чтоб к тебе приходить,

Научился летать, чтоб к тебе прилетать.

Научился на всех языках говорить,

Лишь тебе чтоб на каждом «люблю» прошептать.


* * *


Когда обрел я друга в час ненастья,

Слились два сердца воедино вдруг.

Теперь разбилось сердце вмиг на части

От вести горькой, что солгал мне друг.


* * *


Послушать если матерей планеты,

Все дочери Джокондами бы были.

Хвалили если б всех подряд поэтов,

Мы Пушкина давно бы позабыли.


* * *


Если даже недруга родителям невольно

Скажешь слово грубое, то ты не человек.

Если даже недруга детей обидишь больно,

То ты жалкий трус, тебе безродным быть вовек.


* * *


За годы беспокойные свои

От многих я лишь горя повидал.

И если б не был я певцом любви,

Я бы нещадно с ними воевал.


О мир и время, думая о вас,

Я то грущу, то злюсь в тиши подчас.

О сколько вместе путей-дорог прошли мы,

Понять друг друга так и не смогли мы.


* * *


В мире три счастливца, без сомненья:

Первый – кто не знает ничего,

А второй – лишенный разуменья,

Третий – равнодушный до всего.


* * *


Как много нынче судей, прокуроров,

Сомнительных, жестоких приговоров…

Подумайте, нужны ли адвокаты,

Когда мы все пред Богом виноваты?!


* * *


Аульский годекан под сенью гор.

Беседуют степенно старики.

Всю жизнь я б этот слушал разговор,

Всей митинговой своре вопреки.


* * *


Делю печаль с морскими я волнами.

Две капельки, мне в глаз попав, сказали:

«Нет разницы меж нами и слезами,

Одной и той же мы итог печали».


* * *


О Боже, жребий мой в стране родной таков,

Что совесть мучает, мне жизнь совсем губя:

Я правду говорить земных боюсь божков,

А кривду говорить – о, как страшусь тебя!


* * *


Шумные собранья в мудрецов

Превращают выскочек, глупцов.

Но и мудрецы порою сами

Средь толпы становятся глупцами.


* * *


Поговори с людьми, Аллах,

Об их делах, земных делах.

Их зависть, злобу погаси

И жизни смысл – любовь – спаси!


* * *


Идет стрельба ночами. На кого-то

Идет ужели, как в лесу, охота?

Иль час настал расплаты за грехи?..

И вновь мои изранены стихи.


* * *


О сколько у меня грехов, Аллах?!

За них, должно быть, мне гореть в аду.

Но все ж не ты ль мой убиваешь страх

Надеждой тихой, что в рай попаду.


* * *


Зачем же не родился я глухим,

Чтобы не слышать грубых, глупых слов?

Зачем же не родился я слепым,

Чтобы не видеть деспотов-ослов?


* * *


Теперь, когда я стар, и слабо зренье,

Лишь ты одна дана мне в утешенье.

Ты мой очаг, ты мой весенний свет,

Моя надежда, мой последний след.


* * *


Час жизни прежде был зимы длинней,

Теперь зима, как час, короткой стала…

Мои года уходят все быстрей,

Согнулась старость над клюкой устало.


* * *


Спрашивать поэтов впору:

Кто же вы для государства?

Барабанщики? Танцоры?

Иль больные без лекарства?


* * *


По возрасту догнать отца осталось

Семь долгих лет… Растет во мне усталость.

А чтоб его догнать по мастерству,

Осталась вечность… И я к ней плыву.


* * *


Кому смеяться больше доводилось –

Мужчинам или женщинам – на свете?

Но плакать больше в мире приходилось

Лишь женщинам – мужчинам быть в ответе.


* * *


«О мертвые, воскресните!» - кричу,

Они же мне твердят: «И ты не вечен».

Я груз стихов носить еще хочу,

Но с каждым днем мне ноша давит плечи.


* * *


– Почему так много фраз? – Потому что нет порядка.

– Почему так много краж? – Потому что нет порядка.

– Почему же смерть везде? – Потому что нет порядка.

– Почему ж любовь в узде? – Потому что нет порядка.


* * *


Не просила подождать моя любовь,

Неожиданно пришла сама, как новь.

Песня тоже не просила: «Подожди!»

Родилась она сама в моей груди!


* * *


Песни для глухих поющая страна!

Зеркала слепым дающая страна!

Ты согнулась вся в законах непонятных

И не жди от них дождей ты благодатных.


* * *


«Куда идти? К кому зайти?»

Блуждало счастие в пути…

Но всюду глупых посещало,

А мудрыми пренебрегало.


* * *


Мечтать мне было нипочем,

Подвластен жизни был при этом:

Пришла болезнь – я стал врачом,

Пришла любовь – я стал поэтом.


* * *


Все, что я б хотел от всей души воспеть,

Ты воспел, Махмуд. Никак мне не успеть.

Все ты совершил, что я б свершить хотел…

Путь мой в Игали – свой завершить удел.

На главную



Восьмистишия

* * *


Восьмистишие - восемь строк,

Восемь речек родимых нагорий,

Путь к поэзии, к морю далек,

Я желаю вам выйти к морю.


Восьмистишье - восемь строк,

Восемь юношей горного края,

Исходите вы сто дорог,

Горских шапок своих не теряя.


* * *


В старину писали не спеша

Деды на кинжалах и кинжалами

То, что с помощью карандаша

Тщусь я выразить словами вялыми.


Деды на взлохмаченных конях

В бой скакали, распрощавшись с милыми,

И писали кровью на камнях

То, что тщусь я написать чернилами.


* * *


Мои стихи не я вынашивал,

Бывало всякое, не скрою:

Порою трус пером их сглаживал,

Герой чеканил их порою.


Влюбленный их писал возвышенно,

И лжец кропал, наполнив ложью,

А я мечтал о строках, писанных,

Как говорят, рукою божьей.


* * *


Есть три заветных песни у людей,

И в них людское горе и веселье.

Одна из песен всех других светлей -

Ее слагает мать над колыбелью.


Вторая - тоже песня матерей.

Рукою гладя щеки ледяные,

Ее поют над гробом сыновей...

А третья песня - песни остальные.


* * *


Все явственнее осени приметы,

И стаи птиц, поняв, что здесь не рай,

Хоть пели родине хвалу все лето,

На теплый край меняют отчий край.


И лишь орлы, что молчаливы были,

Глядят на оголенные сады

И не спешат, свои расправив крылья,

Родимый край покинуть в час беды.


* * *


Если вдруг и я металлом стану,

Не чеканьте из меня монет.

Не хочу бренчать ни в чьих карманах,

Зажигать в глазах недобрый свет.


Если суждено мне стать металлом,

Выкуйте оружье из меня.

Чтобы мне клинком или кинжалом

В ножнах спать и в бой лететь, звеня.


* * *


Ученый муж качает головой,

Поэт грустит, писатель сожалеет,

Что Каспий от черты береговой

С годами отступает и мелеет.


Мне кажется порой, что это чушь,

Что старый Каспий обмелеть не может.

Процесс мельчанья человечьих душ

Меня гораздо более тревожит.


* * *


Мы проходим, словно поезда,

Попыхтим и в путь уходим дальний.

Остановка «Жизнь», ты, как всегда,

Всех встречаешь суетой вокзальной.


Вот и я пришел, но скоро срок,

Скоро вдаль умчит меня дорога.

Красный станционный огонек,

Мой отход отсрочь хоть на немного.


* * *


Гость стучится в двери темной ночью,

Если горец ты, блюди закон.

Хочешь этого или не хочешь,

Дверь открой, превозмогая сон.


Песня в грудь стучится ночью звездной,

Все уснули, а тебе невмочь.

Если ты поэт, пока не поздно,

Встань и пой, забудь, что в мире ночь.


* * *


Есть в сословье физиков поэт,

И среди поэтов есть ученые.

Дарит миру истину и свет

Труд опасный, ночи их бессонные.


Блещут молнии над головой.

Физики и лирики, до срока мы

Гибнем от болезни лучевой,

От накала чересчур высокого.


* * *


Вершина далекая кажется близкою.

С подножья посмотришь - рукою подать,

Но снегом глубоким, тропой каменистою

Идешь и идешь, а конца не видать.


И наша работа нехитрою кажется,

И станешь над словом сидеть-ворожить,

Не свяжется строчка, и легче окажется

Взойти на вершину, чем песню сложить.


* * *


Хочбар не вымысел, не чей-то сон,

Герой существовал в былые лета,

Но он известен горцам всех времен

Из песен неизвестного поэта.


Рожденный женщиной, умрет поэт,

Герой падет, и прах истлеет где-то,

Но будет жить на свете сотни лет

Свидетельство иль вымысел поэта.


* * *


Мне случалось видеть иногда:

Златокузнецы - мои соседи -

С помощью казаба без труда

Отличали золото от меди.


Мой читатель - ценностей знаток,

Мне без твоего казаба тяжко

Распознать в хитросплетенье строк,

Где под видом золота - медяшка.


* * *


В горах джигиты ссорились, бывало,

Но женщина спешила к ним и вдруг

Платок мужчинам под ноги бросала,

И падало оружие из рук.


О женщины, пока в смертельной злости

Не подняли мечей материки,

Мужчинам под ноги скорее бросьте

Свои в слезах намокшие платки.


* * *


Ты, время, вступаешь со мной врукопашную,

Пытаешь прозреньем, караешь презреньем,

Сегодня клеймишь за ошибки вчерашние

И крепости рушишь - мои заблужденья.


Кто знал, что окажутся истины зыбкими?

Чего же смеешься ты, мстя и карая?

Ведь я ошибался твоими ошибками,

Восторженно слово твое повторяя!


* * *


Время мое не щадило героев,

Не разбирало, кто прав, кто не прав,

Время мое хоронило героев,

Воинских почестей им не воздав.


Время кружило, родство обнаружив

С птицей, над полем вершащей полет,

С птицей, которая храбрых от трусов

Не отличает, глаза им клюет.


* * *


Вновь часы пробили на стене,

Час ушедший не вернется, нет его!

До него, быть может, дальше мне,

Чем до часа моего последнего.


Улетевший вздох не возвратить,

Он растаял, растворился, нет его!

До него мне дальше, может быть,

Чем до вздоха моего последнего.


* * *


Одни поэты - сыновья эпохи,

Другие - с вечностью обручены...

Деревья, хороши они иль плохи,

Свой облик изменять обречены.


Почувствовав, откуда дует ветер,

Меняют цвет деревья, но сосна

Под снегом зимним и под зноем летним

Равно всегда стройна и зелена.


* * *


Я не ожидаю в тишине,

Не зову единственного слова,

Пусть оно само придет ко мне,

Как слеза - не ожидая зова.


Пусть оно придет нежданно, вдруг

Упадет на белую страницу.

Так единственный мой близкий друг

Входит в дом и в двери не стучится.


* * *


Старый стрелок я, а слово - зверек.

Взял я ружье, а зверек - наутек.

Слово простое мелькнуло - и нет.

Средь сухостоя теряется след.


Хитрый зверек, не привыкший к пальбе,

Слово гуляет само по себе.

Слово скрывают лес да гора,

Слово уходит из-под пера.


* * *


Я порой один бреду по свету.

Пыль и пыль, и рядом нет души.

Но идут любимые поэты

И со мной беседуют в тиши.


Ну а вы, кому не нужно слово,

Где берете силы, чтоб нести

Одиночество в краю суровом,

Тяготы тяжелого пути?


* * *


Положенье, должности людей,

Званья, до небес превознесенные,

Знаю я, что нет у вас друзей,

Есть начальники и подчиненные.


Неужель когда-нибудь и сам,

Наплевав на дорогое самое,

Я в угоду званьям и чинам

Отвернусь хоть раз от вас, друзья мои?


* * *


Горит очаг, над саклей дым кривой,

Но в стенке дома трещина с иголку,

И ветер с буйволиной головой

Морозит дом, влезая в эту щелку.


Бывает сходное в стихах моих:

За их тепло плачу ценой жестокой,

Но ветер вымораживает стих,

Меж слов неплотных пролезая в строки.


* * *


Книги, книги мои - это линии

Тех дорог, где робок и смел,

То шагал, поднимаясь, к вершине я.

То, споткнувшись, в ущелье летел.


Книги, книги - победы кровавые.

Разве знаешь, высоты беря:

Ты себя покрываешь славою

Или кровь проливаешь зря?


* * *


«Скажи, о море, почему ты солоно?"

«Людской слезы в моих волнах немало!"

«Скажи, о море, чем ты разрисовано?"

«В моих глубинах кроются кораллы!"


«Скажи, о море, что ты так взволновано?"

«В пучине много храбрых погибало:

Один мечтал, чтоб не было я солоно,

Другой нырял, чтоб отыскать кораллы!"


* * *


Утекает детство, как вода,

Утекает детство, но в наследство

Остается людям песня детства,

Память остается навсегда.


Утекает юность, как река,

То, что утекает, не вернется.

От нее лишь подвиг остается,

Память остается на века.


* * *


Дождь шумит за моим окном,

Гром гремит за моим окном.

Все в душе у меня слилось:

Боль и радость, любовь излость.


Радость я подарю друзьям,

Песне боль я свою отдам.

Людям буду любовь дарить,

Злость оставлю - себя корить.


* * *


С шерстью овечьей я сравнивал слово,

Сравнивал с буркой стихи иногда.

Сколько от шерсти до бурки готовой

Долготерпенья и сколько труда!


Слово - лишь нитка, а стихотворенье -

Многоузорный стоцветный ковер.

Сколько вложили труда и терпенья

В каждый оттенок и в каждый узор!


* * *


«Скажи мне, наша речка говорливая,

Длиною в сотни верст и сотни лет:

Что видела ты самое красивое

На этих сотнях верст за сотни лет?»


Ответила мне речка края горного:

«Не знала я красивей ничего

Бесформенного камня - камня черного

У самого истока моего».


* * *


Трудно ли пойти на подвиг правый!

Подвиг - это миг, но жизнь прожить

Так, чтоб быть своей достойным славы,

Тяжелей, чем подвиг совершить!


Трудно ль стать предателем иль вором!

Миг паденья краток, но потом

Тяжело стереть клеймо позора

Или жизнь прожить с таким клеймом!


* * *


«Как живете-можете, удальцы-мужчины?»

«Коль жена плохая, так судьбу клянем!»

«Как живете-можете удальцы-мужчины?»

«Коль жена хорошая - хорошо живем!»


«Как живете-можете, женщины-голубки?»

«Если муж недобрый - все вокруг черно!»

«Как живете-можете, женщины-голубки?»

«Если муж хороший - плохо все равно!»


* * *


Рождены мы в самый светлый час

Женщинами, в доброте святыми.

Почему же многие из нас

Иногда бывают очень злыми?


Малыши растут у нас в дому,

Тянутся к нам добрыми руками.

Люди, объясните, почему

Мы порою злы бываем сами?


* * *


Подрастают маленькие дети,

Что-то страшно мне, а что здесь страшного?

Яблони белы, весна в расцвете,

Что-то страшно мне, а что здесь страшного?


Запускают в облака ракету,

Что-то страшно мне, а что здесь страшного?

Ничего плохого вроде нету,

Кроме страха моего всегдашнего.


* * *


Слава, не надо, не трогай живых,

Что ты о людях знаешь?

Даже сильнейших и лучших из них

Ты иногда убиваешь.


Слава, ты мертвым нужней, чем живым,

Им ты не помешаешь.

Мертвых горячим дыханьем своим

Ты навсегда воскрешаешь.


* * *


Старый друг мой, отнятый войной,

Голос твой я слышу все равно,

А иной живой идет за мной,

Хоть и умер для меня давно.


Верный друг мой, отнятый войной,

Мне тепло от твоего огня,

А иной живой сидит со мной

И морозом обдает меня.


* * *


«Мудрец великий должен быть имамом», -

На сходе предлагал седой наиб.

«Храбрец великий должен быть имамом», -

Наибу возражал другой наиб.


Наверно, проще править целым светом,

Чем быть певцом, в чьей власти только стих,

Поскольку надо обладать поэтам,

Помимо этих, сотней свойств других.


* * *


Напишите на своем кинжале

Имена детей, чтоб каждый раз

Вспыльчивые люди вспоминали

То, что забывается подчас.


На ружейном вырежьте прикладе

Лица матерей, чтоб каждый раз

С осужденьем иль мольбой во взгляде

Матери смотрели бы на вас.


* * *


Волна морская к берегу стремится,

Ее выносит на песок прибой.

И вот уже недолгая граница

Ложится между морем и волной.


Но по законам берега и моря,

Обратно к морю катится она.

О мой народ, и в радости, и в горе

Ты - это море, я - твоя волна.


* * *


«Ты мне ответь, веселый человек,

Что так печален твой напев искусный?»

«И у того, кто весел целый век,

Бывает сын задумчивый и грустный!»


«Ты объясни мне, грустный человек,

Откуда лад твоих веселых песен?»

«И у того, кто грустен целый век,

Бывает сын и радостен, и весел!»


* * *


«Парящие над реками и скатами,

Откуда вы, орлы? Каких кровей?»

«Погибло много ваших сыновей,

А мы сердца их, ставшие крылатыми!»


«Мерцающие между зодиаками,

Кто вы, светила в небесах ночных?»

«Немало горцев пало молодых.

Мы - очи тех, кем павшие оплаканы».


* * *


В горах дагестанских джигиты, бывало,

Чтоб дружбу мужскую упрочить сильней,

Дарили друг другу клинки, и кинжалы,

И лучшие бурки, и лучших коней.


И я, как свидетельство искренней дружбы,

Вам песни свои посылаю, друзья,

Они - и мое дорогое оружье,

И конь мой, и лучшая бурка моя.


* * *


Качает горный ветер колыбели

Аульским малышам который век.

Слагают колыбельную метели,

И снег лавин, и волны горных рек.


Пусть будут наши дети удальцами,

Пусть славы дагестанцев не чернят.

Орлы, парившие над их отцами,

Над маленькими горцами парят.


* * *


Я вновь в краю, где дует горный ветер,

И я не узнаю родного края:

Язык отцов не понимают дети.

Язык мой отживает, умирает.


Ужели мы на языке аварцев

Не будем думать, песни петь и спорить...

Что делать - реки в море впасть стремятся,

Хоть сами знают: их поглотит море.


* * *


На рукоять узор наложен,

Потрачен дорогой металл.

Я вынул лезвие из ножен

И вижу: плох и туп кинжал.


Мне стало жаль чужой работы,

И я увидел в этот миг

Шрифты, тисненья, переплеты

Иных пустопорожних книг.


* * *


Я редко радуюсь своим победам,

Мне кажется - в стихах чего-то нет.

Мне кажется - идет за мною следом

Уже рожденный истинный поэт.


Пусть удивит он мир созвучьем новым,

Которого я, может, не пойму,

И пусть меня однажды добрым словом

Помянет за любовь мою к нему.


* * *


Нового, сверхмощного оружья

Не изобретайте для людей.

Стародавнее оружье - дружба

Вложена в ножны души моей.


Нам отцы и деды завешали

Золото оружья своего,

Чтобы мы сломать его не дали,

Чтоб не дали затупить его.


* * *


Шумит листвой иной зеленый сад

И шепчет: мол, цвету я всем на зависть!

А в небе тучи, предвещая град,

Глядят, смеясь, на молодую завязь.


Иные люди с легкостью твердят,

Как счастливо они живут на свете.

А счастье хмурит свой недобрый взгляд:

«Какие вы глупцы, какие дети!»


* * *


«Дайте мне отцовского коня,

Я скакать умею, слава богу!»

Я вскочил в седло, но конь меня

Сбросил, и упал я на дорогу.


«Тише, люди. Я играть начну,

Дайте мне пандур отца хваленый...»

Только тронул пальцами струну -

И струна оборвалась со звоном.


* * *


Сын горца, я с детства воспитан нехлипким,

Терпел я упреки, побои сносил.

Отец за поступки мои и ошибки

Не в шутку, бывало, мне уши крутил.


Мне, взрослому, время наносит удары

И уши мне крутит порой докрасна,

Как крутит играющий уши дутара,

Когда, ослабев, зафальшивит струна.


* * *


Не вечным мне кажется наш небосвод.

Он шатким и ветхим порою мне кажется.

Порою мне кажется: небо вот-вот

Падет мне на голову всей своей тяжестью.


Но высятся горы, и я защищен

Вершинами горными, горными кручами,

Они подпирают собой небосклон,

Как старую кровлю опоры могучие.


* * *


«Где же ты, счастье, где светлый твой лик?»

«Я на вершинах, куда не всходил ты!»

«Где же ты, счастье? Вершин я достиг».

«В реках, в которых покуда не плыл ты!»


«Где ты, я тысячу рек переплыл?»

«В песнях, которые завтра ты сложишь!»

«Где ты, я песню тебе посвятил?»

«Я впереди! Догони, если можешь!»


* * *


На полях, где зреет урожай,

Мы скупую землю орошаем.

На полях созреет урожай -

Мы хлеба под корень подрезаем.


Но просторы этих же полей

Нашей кровью орошает горе.

И самих жнецов, и плугарей,

Как хлеба, срезает нас под корень.


* * *


Прекрасны в книге жизни все страницы,

Все в этой книге здраво и умно.

Чтоб вновь родиться колосом пшеницы,

Ложится в землю мертвое зерно.


Когда весенний дождь прольется где-то,

В лугах взойдет шумящая трава;

Когда слеза блеснет в глазах поэта,

Родятся настоящие слова.


* * *


Здесь у нас такие горы синие

И такие золотые нивы!

Если б все края их цвет восприняли,

Стала бы земля еще красивей.


Есть заветы новые и дедовы

У людей земли моей весенней.

Если б мир заветам этим следовал,

Стал бы он гораздо совершенней.


* * *


От отчих мест теперь мой дом далеко;

Переношу я плохо высоту,

И все ж от вас не слышал я упрека,

Я знаю, горцы, вашу доброту.


И знаю, слово доброе найдется

Для брата своего на том пути,

В тот час, когда вам на плечах придется

Меня в последний путь мой понести!


* * *


Если ты - андиец, друг,

Мир порадуй буркой царской,

Глину мни, крути свой круг,

Если ты гончар балхарский.


Человек, цени свой дар,

Не меси, андиец, глины,

Шерсти не кромсай, гончар,

Чтобы вылепить кувшины.


* * *


Немало песен сочинил поэт

О нашем крае, о горах высоких,

И горный край о нем сто двадцать лет

Поет на языке своих потомков.


Туман веков, как сумеречный дым,

Плывет по небу, но нерасторжимы

Певец Кавказа, павший молодым,

И сам Кавказ с вершинами седыми.


* * *


Золотая рыбка, где угодно

Плавай: я тебя не залучу.

Славу клянчить вроде неудобно,

Серебра и злата не хочу.


А назад мне молодость былую

Не вернешь ты, не зажжешь меня

Первой встречей, первым поцелуем,

Первой песней ночью у огня.


* * *


Что с горцем стряслось: высоты я боюсь.

Зачем я взошел на вершину за тучи?

Мне кажется, не удержусь я, сорвусь,

Канат оборвется, и грохнусь я с кручи.


Поэт, я стою на вершине своей,

И трудно, и страшно, а мне все неймется.

Мне с каждою песней дышать тяжелей,

И кажется - строчка вот-вот оборвется.


* * *


Сердце мое, земляки-аульчане,

Заройте, не пожалейте труда,

На Верхней поляне или на Нижней поляне

В нашем ауле Цада.


Тело к чужим городам и скитаньям

Привыкло, но сердце жило всегда

На Верхней поляне и на Нижней поляне

В нашем ауле Цада.


* * *


Бьется поток под скалою высокой,

Гордый, бесчувственный к рокоту вод.

Мне ль не понять состоянья потока,

Кто же мое состоянье поймет?


Бьется и стонет поток, но не может

Расшевелить равнодушных камней

Этой скалы, удивительно схожей

С каменносердной любимой моей.


* * *


Дагестан, все, что люди мне дали,

Я по чести с тобой разделю,

Я свои ордена и медали

На вершины твои приколю.


Посвящу тебе звонкие гимны

И слова, превращенные в стих,

Только бурку лесов подари мне

И папаху вершин снеговых!


* * *


Эй, юноша, видишь, как старец седой

Шагает по людному городу?

Ты, юноша, видишь, как чистой рукой

Он трогает белую бороду?


Ты молод еще, ты джигит и жених,

Но время нам выбелит бороду.

Смотри же, седин не испачкай своих

Руками, нечистыми смолоду.


* * *


Хочу поехать в Чароду,

Попасть в Гуниб хочу хоть ненадолго,

Хочу заехать в Тляроту

И побывать на Каме и на Волге.


Софию посетить хочу.

Хочу проплыть вдоль Золотого Рога,

Как много я прожить хочу,

Но как нам суждено прожить немного!


* * *


Отличны друг от друга города,

И люди, и дома, и монументы.

Похожи только всюду и всегда

Поэты, ребятишки и студенты!


Не потому ль всегда мне так близки,

В каком бы ни был уголке планеты.

Сограждане мои и земляки,

Студенты, ребятишки и поэты!


* * *


Всезнающих людей на свете нет,

Есть только те, кто мнит себя всезнающим.

Порой мне страшен их авторитет,

Взгляд осуждающий и взгляд карающий.


Всего не знал ни Пушкин, ни Сократ,

Все знает в целом мир, большой и многолюдный,

Но судят мир порою те, что мнят

Себя носителями истин абсолютных.


* * *


Опять дорога, мы всегда в пути.

Я знаю, сколько прошагал и прожил.

А сколько предстоит еще пройти,

Не знаешь ты, и я не знаю тоже.


Опять дорога, вечно мы в пути.

Я вижу цель. Она всего дороже.

А суждено ли до нее дойти,

Не знаешь ты. и я не знаю тоже.


* * *


Без бурки мне случится выйти в путь -

В горах погода портится мгновенно.

Коню случится ногу подвернуть -

И назначают скачки непременно.


Когда я в лес иду не взяв ружья,

Смелеют птицы, надо мною вьются.

Когда уходят от меня друзья,

Враги наглеют, надо мной смеются.


* * *

Э. Капиеву


На эту землю, где каким-то чудом

С тобой мы не встречались никогда,

Ты без меня явился ниоткуда,

Не подождав, ушел ты в никуда.


Но благодарно пред тобой склониться

Мне хочется за то, что в тишине

Я вновь листаю книг твоих страницы,

Как письма, адресованные мне.


* * *


Опять нас разлучили расстоянья,

Мой друг не пишет писем, и опять

Я сочиняю сам себе посланья,

Которые он мог бы мне прислать.


Меня соседи обступают кругом.

И я припоминаю до одной

Все строки, не написанные другом,

Бесхитростно придуманные мной.


* * *


Я не видел каминов, где вечно огонь,

Огонь горит и не гаснет.

А в груди у меня - приложи ладонь -

Огонь горит и не гаснет.


Где мерцают огни и ночи, и дни,

Не бывает такого селенья.

А в глазах у меня не гаснут огни

Моего родного селенья.


* * *


Любо мне смотреть на двух друзей,

Самых любящих и самых лучших,

Мне бы подойти к нему и к ней,

Чтоб нас стало трое неразлучных.


Быть трехкрылой птицей не дано.

По земле я, никому не милый,

Волочу свое крыло одно...

Птице быть несладко однокрылой!


* * *


Друг ушел от моего порога,

Наяву ушел, пришел во сне,

И травою заросла дорога,

По которой радость шла ко мне.


Друг ушел. Что мне хула и слава?

Как мне жить и как мне песни петь?

Нет теперь руки со мною правой,

Чтобы в горе слезы утереть.


* * *


Мы все умрем, людей бессмертных нет,

И это все известно и не ново.

Но мы живем, чтобы оставить след:

Дом иль тропинку, дерево иль слово.


Не все пересыхают ручейки,

Не все напевы время уничтожит,

И ручейки умножат мощь реки,

И нашу славу песня приумножит.


* * *


Ребенок плачет, мать над ним склоняется:

«Что у тебя, мой маленький, болит?»

Но глупый мальчик плачет, надрывается,

Он, бессловесный, что ей объяснит?


Ко мне, в мой дом, друзья приходят милые

И спрашивают: «Что с тобой опять?»

Но, как больной ребенок, им не в силах я

Промолвить слово или знак подать.


* * *


Я вновь пришел сюда и сам не верю.

Вот класс, где я учился первый год.

Сейчас решусь, сейчас открою двери.

Захватит дух и сердце упадет.


И босоногий мальчик, мне знакомый,

Встав со скамьи, стоявшей в том углу,

Навстречу побежит ко мне, седому.

И этой встречи я боюсь и жду.


* * *


В певчих птиц, а в соловьев тем более

Камня не бросайте никогда.

Девушки, своим любимым боли

Вы не причиняйте никогда!


Ты, моя любовь, со мной сурова,

Ты, случайно слово оброня,

Не заметила, что это слово,

Точно камень, ранило меня.


* * *


Ты не гляди так гордо на меня,

И я бываю гордым с гордецами,

Гордясь, что сам могу седлать коня,

Пахать и сеять этими руками,


Что сердце бьется у меня в груди,

И песня, и любовь к родному краю.

Ты на меня так гордо не гляди,

Сам с гордецами гордым я бываю.


* * *


Пастух говорил, что ни горя, ни зол

Не знал он, не клял свою долю,

Покуда теленок один не нашел

Дорогу к пшеничному полю.


И предо мною все было светло,

Не знал я беды-тревоги,

Покуда сердце к тебе не нашло

Проклятой своей дороги.


* * *


Кайсыну Кулиеву,

Алиму Кешокову


У меня были братья. Из них один,

Пропавший на той войне,

Был очень похож на тебя, Кайсын,

Ты брата напомнил мне.


Второй был похож на тебя, Алим.

Припомни, тогда в огне

Ты не встречался ли с братом моим?

Мой брат погиб на войне.


* * *


Как много было юношей лихих

В краю, овеянном огнем суровым.

И ныне плачут, думая о них,

Еще живые матери и вдовы.


Мужают сыновья былых солдат,

И на земле, познавшей дым разрухи,

На юношей с тревогою глядят

Невесты их и матери-старухи.


* * *


У юноши из нашего аула

Была черноволосая жена,

В тот год, когда по двадцать им минуло,

Пришла и разлучила их война.


Жена двадцатилетнего героя

Сидит седая около крыльца,

Их сын, носящий имя дорогое,

Сегодня старше своего отца.


* * *


Если с теми, с кем мы жили рядом,

Нам, погибнув, встретиться дано,

Умереть мне поскорее надо,

Я об этом думаю давно.


А не то, как я приду к погибшим,

Головы сложившим на войне,

Что - старик - скажу им, юным, бывшим

В этой жизни сверстниками мне?


* * *


Были когда-то в далекие дни

Пять друзей неразлучных со мною.

Пришла война, и ушли они,

С войны возвратились двое.


Один теперь далеко живет,

Уехал, давно женился.

А с тем, что рядом, мы в ссоре год,

Очень друг мой переменился.


* * *


Опаздывают только поезда,

А ночь в свой час сменяется рассветом.

Приходит время вовремя всегда:

Март наступает в марте, лето - летом.


И ты, поэт, заботься об одном:

Гляди не путай время, ради бога.

Прощайся ночью с уходящим днем,

Встречай на зорьке новый у порога.


* * *


Ты хочешь знать, высоки или нет

Вершины, отроги, скалы,

Спроси, и любовь тебе даст ответ,

На горы она взлетала.


Ты хочешь знать глубину морей,

Что нам не сдаются на милость,

Спроси у любви, потому что ей

И там бывать приходилось.


* * *


Вершины дальних гор в снегу, как в извести,

Я помню: в детстве пятеро дружков,

На том бугре и от него поблизости,

Мы пили воду многих родников.


Опять я здесь, но по бугру и около

Теперь течет один ручей с вершин.

Мальчишка детства моего далекого!

Нет никого, остался я один.


* * *


По свету кочевать случалось мне,

Меня три дня пленяла заграница.

А на четвертый день я, как во сне,

Все видел дом родной, родные лица.


Меня пленяли первые три дня

Чужая речь и стон чужого моря.

А после слышался мне храп коня,

И птичий гам, и речь родных нагорий.


* * *


Опять за спиною родная земля,

И снова чужая земля за рекою.

Граница отчизны - не лес, не поля.

Граница отчизны - граница покоя.


Но вновь возвращаюсь я издалека,

Друзьям пожимая горячие руки.

Граница отчизны - не мост, не река.

Граница отчизны - граница разлуки.


* * *


Ты говоришь, что Африка темна.

С тобою спорить стану я едва ли,

Но темною могла б не быть она,

Когда бы свет пред ней не заслоняли.


Не обвиняй народы никогда

За то, что не дано им полной мерой...

Пред тем как созидались города,

О них сказанья родились в пещерах.


* * *


Для чего мне золото и камни,

Что навечно спрятаны в горах?

И звезда на небе не нужна мне,

Коль не светит, прячась в облаках.


Ты хоть много проживи, хоть мало,

Но тебе скажу я, не тая:

Если боль других твоей не стала,

Прожита напрасно жизнь твоя.


* * *


Я ночью, бывало, с трудом волочу

О камни разбитые ноги,

А мама в окне зажигает свечу,

Чтоб я не сбился с дороги.


С тех пор истоптал я немало дорог,

В грозу попадал и в метели,

И всюду далекой свечи огонек

Помогал мне дойти до цели.


* * *


Встречал беду и радость на дороге я,

Смеялся, плакал я, но время мчалось,

И горем оборачивалось многое,

То, что сначала радостью казалось.


Печали становились вдруг победами,

Улыбкой - слезы... Мы напрасно спорим:

На свете нет иль, может, нам неведома

Граница между радостью и горем.


* * *


Замер орел, распростершийся в небе,

Словно крылами весь мир он объемлет,

Руки пошире раскинуть и мне бы,

Всех вас обнять, населяющих землю.


Всех вас, живущих на этих просторах,

Всех, кто смеется, горюет и плачет.

Песни такие бы спеть, от которых

Камни становятся шерстью ягнячьей.

…….

* * *


Мы на земле и наши тени тоже.

Они у самых наших ног, в пыли

Мы топчем тень, а затоптать не можем.

Мы вместе с ней сойдем с лица земли.


Часов и дней безжалостно теченье

Мы - люди, мы стареем, что ни час.

Хоть рядом с временем мы только тени,

С лица земли оно стирает нас.


* * *


Ты перед нами, время, не гордись,

Считая всех людей своею тенью.

Немало средь людей таких, чья жизнь

Сама источник твоего свеченья.


Будь благодарно озарявшим нас

Мыслителям, героям и поэтам.

Светилось ты и светишься сейчас

Не собственным, а их великим светом.


* * *


Я вижу детство, что прошло давно,

С улыбкой и слезинкой на реснице.

Я сколько бы ни звал его, оно

Вновь не придет ко мне, не возвратится.


Я вижу старость, вижу впереди

Молчащую в предчувствии тревоги,

Я сколько б ни кричал ей: «Уходи!» -

Стоит, седая, на моей дороге.


* * *


То, что проходит, тем мы не владеем,

Лишь нынешнее нам принадлежит,

Пока мы о прошедшем сожалеем,

Жизнь день грядущий в прошлый превратит.


Обкрадывая нас бесцеремонно,

Не оставляет время ничего.

И судей нет над ним, и нет закона,

Карающего это воровство.


* * *


«Что же молчишь ты, заброшенный дом,

Или меня узнаешь ты с трудом?

Дом, возведенный руками отца,

Что своего не встречаешь птенца?»


Камни сказали: «Пойми наконец,

Что нам за радость, неумный птенец,

Если под крышу родного гнезда

Гостем ты на день влетишь иногда».


* * *


И спросит дом родной на старой улице,

Когда замру я у его крыльца:

«Где твой отец?» Отвечу - дом нахмурится,

Как сын, узнав о гибели отца.


И спросит дом родной на старой улице:

«Куда ты братьев дел, ответь скорей!»

Отвечу я - и дом родной нахмурится,

Как старец, потерявший сыновей.


* * *


«Поведай, весна, чем красна, чем богата?»

«Ну, что расскажу я, чудак человек,

Меня все равно не поймешь никогда ты,

Покуда в предгорьях не выпадет снег!»


«О юность, я знаю, скрываешь ты что-то,

Похвастай весельем, богатством своим!»

«Чудак, все равно не поймешь ничего ты,

Покуда и вовсе не станешь седым!»


* * *


И снова наступило утро раннее,

Но солнца нет. Туман покрыл поля,

И, за ночь постарев от ожидания,

Насупилась промокшая земля.


Коснулась тень лица ее сурового.

Земля как мать, которая сынка

Ждала, ждала живого и здорового,

А возвратился конь без седока.


* * *


Я брожу по скошенному лугу,

По камням земли моей родной.

Друга детства, дорогого друга,

Как в былые годы, нет со мной.


Я один, со мною по соседству

Нету никого и ничего.

С кем же говорю я? Может, с детством,

Может, с тенью друга моего.


* * *


Увенчанная белою папахой,

Порой бывает голова пустой.

Порой бывает трусом, и от страха

Дрожит владелец сабли золотой.


Кто полными владеет закромами,

И у того бывает жизнь пуста.

И песня с немудреными словами

Бывает настоящей неспроста.


* * *


«Вон человек, что скажешь ты о нем?»

Ответил друг, плечами пожимая:

«Я с этим человеком незнаком,

Что про него хорошего я знаю?»


«Вон человек, что скажешь ты о нем?» -

Спросил я у товарища другого.

«Я с этим человеком незнаком,

Что я могу сказать о нем плохого?»


* * *


Я не ложусь один, ко мне на грудь,

Как женщина, склоняется тревога.

То радость, то печаль спешат ко мне прильнуть,

И страх, как пес, ложится у порога.


Я не один встаю в начале дня.

Сначала просыпается тревога.

Встают печаль и радость до меня,

И страх уже скребется у порога.


* * *


Писателей мертвых издатели чтят,

Готовят их книги потомно.

Поэтов живых издавать не спешат,

Живых печатают скромно.


Я жив и поэтому скромен и тих.

Боюсь, потребую лишку:

За счет посмертных томов моих

При жизни издайте книжку.


* * *


Ночь нудна, как длинная повесть.

Ночь темна, как нечистая совесть.

Как надоедливый гость эта ночь -

Медлит и не уходит прочь.


Ночь у ворот, в доме спят глубоко,

Друг мой идет, он еще далеко.

Жду я, не сплю я всю ночь напролет.

Утро наступит, друг мой придет.


* * *


Что ветром разносит в щепу или клочья,

Что гибнет от вихрей, немногого стоит.

В труху превращается то, что не прочно:

Подгнившее дерево, слово пустое.


Не плачьте о том, что ненастье калечит,

О том, что погибло в борьбе мимолетной,

И ветер не властен над ценностью вечной:

Над лесом, и садом, и песней добротной.


* * *


Плод бессонниц моих и забот,

Книга, вот я беру тебя в руки.

Так, наверно, ребенка, рожденного в муке,

Мать впервые на руки берет.


Чем ты будешь, концом или славой?

Я держу тебя перед собой.

Так солдат гимнастерки обрывок кровавый

Поднимает, как знамя, - и в бой!


* * *


Были плечи у меня белей,

Отчего же нынче почернели?

Черный цвет - остаток светлых дней

Грело солнце - плечи загорели.


Были волосы мои черней,

Отчего же нынче побелели?

Белизна осталась от ночей

Черных, освещенных еле-еле.


* * *


Со мною смерть поссориться не жаждет.

Она давно уж, перейдя на «ты»,

Плыла за мной по морю не однажды,

Гналась в горах, чтоб сбросить с высоты.


То поотстав, то наступив на пятки,

Дыша надсадно за моей спиной,

Она со мною не играет в прятки,

Играет в салки, гонится за мной.


* * *


Я нынче песню позабыл свою,

Ту, что вчера казалась всех дороже.

И, может, песню, что сейчас пою,

Лишь день пройдет, я позабуду тоже


Но мне запала в душу песнь одна,

Ее мне пела мать с печалью скрытой,

Та песнь такой любовью рождена,

Что никогда не может стать забытой.


* * *


Я возраст свой забыл, зачем же мне

Твердишь, что я седой, а ты моложе?

Кто знает, может, в этой седине

И молодость твоя повинна тоже.


Меня не надо старостью корить,

Напоминать о возрасте бесцельно.

Жестоко раненому говорить

О том, что рана у него смертельна.


* * *


Машет в облаках орел крылами,

Воробьи на склоне гнезда свили.

Мнят и воробьи себя орлами,

Да не дал им бог орлиных крыльев.


В море волны поднимает ветер.

В сонных речках неподвижны воды.

Морем мнят себя и речки эти,

Да не бороздят их пароходы.


* * *


У меня были думы, но тщетно,

Не вплетя их ни в строки, ни в речь,

Как бумаги под грифом «секретно»,

Я старался их скрыть и сберечь.


Блекли мысли мои, выцветали,

Я их прятал - не помнил куда.

Иногда их назад возвращали,

Пропадали они иногда.


* * *


«Почему серебряная птица

К нашим не спускается ногам,

Нас она не любит иль боится?»

«Может, любит, но не верит нам!»


«Почему всегда и всюду звери

Норовят исчезнуть с наших глаз,

Нас не любят или же не верят?»

«Может, любят, но боятся нас!»


* * *


Жизнь - ковер. Но ткал я неумело,

И теперь я сам себя стыжу.

Много лишних линий и пробелов

Я в своем узоре нахожу.


Книгу я писал, но неумело:

В ней пустым страницам нет числа.

Где в пути ты задержалась, зрелость?

Почему так поздно ты пришла?


* * *


В Индии считается, что змеи

Первыми на землю приползли.

Горцы верят, что орлы древнее

Прочих обитателей земли.


Я же склонен думать, что вначале

Появились люди, и поздней

Многие из них орлами стали,

А иные превратились в змей.


* * *


Вот родился маленький джигит, -

Мне мерещится, что я родился,

Где-то свадьба пляшет и шумит, -

Мне мерещится, что я женился.


Где-то в поле человек убит,

Где-то мать над павшим сыном стонет,

Где-то плачут женщины навзрыд.

Мне мерещится: меня хоронят.


* * *


Поэт обходить не научен беду,

А радости сами проносятся мимо.

И я - Ленинград в сорок первом году,

И я - в сорок пятом году Хиросима.


Еврея - в Треблинке сжигают меня,

Я в Лидице - чех, я - француз в Орадуре.

Где б ни был пожар, не уйти от огня,

Где гром ни гремел бы, я гибну от бури.


* * *


Хоть и давно я слышал сказку эту,

Она мне вспоминается опять:

Взяв за руку, водил по белу свету

Скорбящий сын свою слепую мать.


Он шел и шел и вылечил старуху,

И свет дневной увидела она...

Земля слепая, дай скорее руку,

Пойдем со мною, ты прозреть должна.


* * *


Все хлопают, все поздравляют стоя

Меня с очередною из наград.

А я не рад, я вижу: эти двое

Глядят в глаза мне и меня корят.


Они за мною следуют повсюду,

Их лица и мое - лицо одно..

Один старик, тот, кем я скоро буду,

Другой - мальчишка, кем я был давно.


* * *


На камушках гадалка мне гадала,

Судьбу мою гадалка предсказала.

«Прекрасна цель твоя, - она сказала, -

Но в жизни у тебя врагов немало».


Постой, гадалка, не трудись напрасно,

Ведь ясно без гаданья твоего:

Когда у человека цель прекрасна,

Противников немало у него.


* * *


Я негр своих стихов. Весь божий день

Я спину гну, стирая пот устало.

А им, моим хозяевам, все мало:

И в час ночной меня гонять не лень.


Я рикша, и оглобли с двух сторон

Мне кожу трут, и бесконечна тряска,

И тяжелее с каждым днем коляска,

В которую навек я запряжен.


* * *


Поэзия, ты сильным не слуга,

Ты защищала тех, кто был унижен,

Ты прикрывала всех, кто был обижен,

Во власть имущем видела врага.


Поэзия, с тобой нам не к лицу

За сильным возвышать свой голос честный,

Ты походить не можешь на невесту,

Которую корысть ведет к венцу.


* * *


Самосохранение - забота.

Люди, нам сопутствует боязнь.

Слышишь: в доме том, страшась чего-то,

Плачет человек, едва родясь.


Вечная боязнь куда-то гонит

По земле весь человечий род.

Слышишь, в этом доме тихо стонет

Старый горец в страхе, что умрет.


* * *


Двадцатый век сурово хмурит брови,

Мы дети века, стыд нам и позор:

Ведь никогда так много лжи и крови

Не проливалось в мире до сих пор.


Двадцатый век устало щурит веки,

Мы дети века, честь нам и хвала:

Быть может, никогда, как в нашем веке,

Мир не боролся против лжи и зла.


* * *


Я ничуть не удивляюсь, что ж -

Будет так и было так от века:

Яд и злоба, клевета и ложь

Насмерть поражают человека.


Но никак понять мне не дано,

Почему порою так бывает -

И любовь, и правда, и вино

Тоже человека убивают.


* * *


Буддисты верят – смерти нет для них,

Что все равно душа их воплотится

В существ земли каких-нибудь других -

Не в человека - так в цветок иль птицу.


Каков бы ни был - малый иль большой,

Я, стихотворец, мог ли не стремиться

К тому, чтобы при жизни стать душой

И человека, и цветка, и птицы.


* * *


«О снежные горы и снежное поле,

Как я одолел вас ненастной порой?»

«Ты смог одолеть нас не оттого ли,

Что песня и друг были рядом с тобой?»


«О горная речка с крутым водопадом,

Как мог перейти я твой бурный поток?»

«Когда бы не песня, не спутник твой рядом,

Вовек ты меня одолеть бы не смог».


* * *


Я хочу, чтобы люди давали ответ

На эти вопросы всегдашние:

«Холодно вам?» - «Нет»

«Страшно ли вам?» - «Не страшно».


Я шел по земле, где беда и нужда,

Встречал я людей озабоченных.

«Холодно вам?» - «Да».

«Голодно вам?» - «Да».

«Страшно ли вам?» - «Очень».


* * *


Компрессы, шприцы и кислород из трубки,

Воюют жизнь и смерть, и до утра

Хлопочет, словно белая голубка,

У изголовья моего сестра.


О песнь моя, написанная кровью,

Мучительно я думаю порой:

Ты хоть однажды в чьем-то изголовье

Была ли милосердною сестрой?


* * *


Наш мир - корабль. Он меньше и слабей

Его одолевающего шквала.

И в трюмах много женщин и детей,

А тех, кто может плавать, очень мало.


И если вспыхивает на борту вражда,

И если драку матросня затеет,

Что станет с кораблем, что ждать тогда

Всем слабым, всем, кто плавать не умеет?


* * *


Смирись, Кавказ, идет Ермолов.

А. Пушкин


Нет, не смирялись и не гнули спины

Ни в те года, ни через сотню лет

Ни горские сыны, ни их вершины

При виде генеральских эполет.


Ни хитроумье бранное, ни сила

Здесь ни при чем. Я утверждать берусь:

Не Русь Ермолова нас покорила,

Кавказ пленила пушкинская Русь.


* * *


На лбу твоем алеющий кружок

Горит, как на письме печать, о Индия.

Я вскрыл конверт и по дорожкам строк

Иду, хочу тебя понять, о Индия.


Я вижу всюду нищие дома.

Я много писем получал, о Индия.

Но горестнее твоего письма

До сей поры я не читал, о Индия.


* * *


Вот Тадж-Махал. На этой башне старой

В далекие столетья при луне

Слагали песни пленницы Акбара

И плакали по отчей стороне.


Те песни и теперь не отзвучали,

Хоть от рожденья их прошли века.

Как долги и длинны пути печали!

Как радости дорога коротка!


* * *


Проносят жениха на свадьбе в Дели,

И музыканты проявляют прыть.

Родные лет пятнадцать скудно ели,

Копя гроши, чтоб свадьбу оплатить.


И молодым еще придется годы

Пот проливать, чтоб вылезть из долгов.

Порой свобода малого народа

Оплачена, как свадьба бедняков.


* * *

Когда б жестокосердье человечье

Могло бы превратиться в снег и лед,

Была бы на планете стужа вечной

От южных и до северных широт.


Когда бы стала доброта людская

Водою родниковой, то всегда

На всей земле от края и до края

Журчала бы прозрачная вода.


* * *


Порой мне кажется: я целина.

То прогибаюсь я от урожая,

То чахну я и сохну, не рожая

Ни колоска, ни стебля, ни зерна.


Мне мнится: - я хранилище зерна,

Оно от хлеба ломится порою,

Порой зимою в нем лишь ветер воет.

И всем грозит голодная весна.


* * *


Везде поэты ропщут, что стихов

Не ценят люди и не понимают,

И тещи разных стран своих зятьев

За невниманье к женам укоряют.


Равно клянут шоферы всей земли

Полицию со злобою привычной.

Я понял, что у всех людей земли

Гораздо больше сходства, чем различья.


* * *


Если бы сочувствие людей

Стать могло бы для голодных пищей,

На камнях калькуттских площадей

Не было б изможденных нищих.


Если бы сочувствие людей

Стать могло бы крышею огромной,

Камни истамбульских площадей

Не были бы домом для бездомных.


* * *


Когда-то в старину карали строго

Людей, дерзавших рисовать людей.

Считалось: подобает только богу

Все смертное творить рукой своей.


У человека много черт, которых

Не передаст ни краска, ни узор.

Ведь на картинках даже лес и горы

Бледнее истинных лесов и гор.


* * *


В Хиросиме этой сказке верят:

Выживает из больных людей

Тот, кто вырежет, по крайней мере,

class="book">Тысячу бумажных журавлей.


Мир больной, возьми бумаги тонкой,

Думай о бумажных журавлях,

Не погибни, словно та японка,

С предпоследним журавлем в руках.


* * *


Долго я ходил по белу свету.

Видел много совершенных книг.

А сама великая планета -

Рукопись, вернее, черновик.


Сколько в ней неправильных заглавий,

Сколько строчек заключают зло!

Вот бы все изъяны в ней исправить,

Все переписать бы набело.


* * *


Говорят, что раньше сотворенья

Прозвучало слово в первый раз.

Что в нем было: клятва ли, моленье?

Что в нем было: просьба ли, приказ?


Чтобы мир спасти от разрушенья,

Может, слово надо нам сейчас.

Пусть в нем будет клятва и моленье,

Пусть в нем будет просьба и приказ.


* * *


Что слепому все темно кругом,

Вовсе не безлунье виновато,

И не виновато поле в том,

Что живет крестьянин небогато.


Что зимой босому нелегко,

Стоит ли винить мороз проклятый?

Что людское горе велико,

В этом сами люди виноваты.


* * *


На уроке учитель мне глобус вручал.

Хоть порой и грешил я неверным ответом,

Не холодный картон я к груди прижимал,

А весь мир, уместившийся в глобусе этом.


Мир теперь умещается в сердце моем,

Он во мне весь как есть - от позора до славы.

Это в сердце моем дальний слышится гром,

И шумят города, и враждуют державы.


* * *


Я возвратился из далеких странствий,

И матери погибших сыновей

Спросили, не встречал ли дагестанцев

На дальних берегах чужих морей.


И согрешил я ложью неподсудной,

Сказал: мол, встретился земляк один.

И матери замолкли, веря смутно,

Что это их давно пропавший сын.


* * *


За синим океаном, в дальней дали,

Я видел розы дивной красоты,

Мне каждый раз они напоминали

Цадинские весенние цветы.


За морем люди с разным цветом кожи

Мне часто улыбались, и всегда

Я был уверен, что они похожи

На аульчан из нашего Цада.


* * *


Уж двадцать лет, как двое братьев милых

Погибли в неизвестном мне краю,

И двадцать лет во сне на их могилах

Я - третий брат - стою и слезы лью.


Весь мир исколесив, сумел понять я:

В любом краю земли, в любой стране

Все люди мира - тоже третьи братья

Погибших и пропавших на войне.


* * *


Шар земной, для одних ты арбуз. На куски

Разрезают тебя и кромсают зубами.

Для других ты - лишь мяч, и, толпясь, игроки

То хватают тебя, то пинают ногами.


Шар земной для меня не арбуз и не мяч.

Шар земной, для меня ты - лицо дорогое,

Я слезинки твои утираю - не плачь,

Кровь смываю твою и пою над тобою.


* * *


В горах у нас, - так люди говорят, -

Была межа границею наделов,

Но если вдруг обрушивался град,

Сметая все, на межи не глядел он.


Разделена границами земля,

Но если град иль буря разразится,

Они не спросят, чьи это поля,

И не посмотрят, где идет граница.


* * *


Летят по небу голубые птицы.

Пытаюсь я их сосчитать с земли;

Две, три, четыре, десять, двадцать, тридцать…

Не досчитал, все расплылось вдали.


Как стая птиц, летят года за горы,

Я их считаю, провожая вдаль:

Два, три, четыре, десять, двадцать, сорок…

И не понять мне, стая велика ль.


* * *


И снова, снова черный ворон ищет

Жилье, откуда не выходит дым.

Как вестник смерти кружит над жилищем,

Покинутым хозяином своим.


О люди, пусть ваш дом достатком дышит,

Пусть озарят его покой и труд,

Пусть не кружится воронье над крышей,

Пусть ласточки над крышей гнезда вьют.


* * *


Я побывал под тысячью созвездий,

Я видел мир, лежащий под луной.

И мир большой, который я изъездил,

Теперь повсюду следует за мной.


Сейчас светает, я лежу в больнице.

Я тяжко болен вот уж много дней,

И мир огромный, что во мне таится,

Лежит со мною: он меня больней.


* * *


Стремились люди в солнечные дали

И оставляли холмики могил,

Еще под Перекопом умирали

Те, кто дорогу к звездам проложил.


Достигли дальних звезд не все герои,

И, Валя Терешкова, ты склонись

Над прахом Лизы и могилой Зои,

Без них и ты бы не взлетела ввысь.


* * *


О нашем крае всем краям подлунным

Я, как хотелось, рассказать не мог,

С собой носил я полные хурджины,

Да вот беда - их развязать не мог.


И звонкой песни на родном наречье

Я о подлунном мире спеть не мог.

Я кованый сундук взвалил на плечи,

Но сундука я отпереть не мог.


* * *


Капли на щеки поэта упали.

На правой щеке его и на левой.

То капля радости, капля печали.

Слезинка любви и слезинка гнева.


Две маленькие капли, чисты и тихи,

Две капли бессильны, пока не сольются,

Но, слившись, они превратятся в стихи,

И молнией вспыхнут, и ливнем прольются.


* * *


Я видел все, объездив белый свет:

Картины, корабли и храмы божьи.

И говорили мне: «Такого нет,

Чего содеять человек не может!»


Я шел, я видел: рушились в огне

Картины, корабли и храмы божьи.

«Такого нету, - говорили мне, -

Чего содеять человек не может!»


* * *


Птицы, оперившись, улетают,

Прочь спешат из отчей стороны.

И порою люди умирают

Не на той земле, где рождены.


Человек живет и вдаль стремится,

Хочет он догнать свою мечту.

Так и умирает, словно птица,

Сердце надорвавши на лету.


* * *


Помню, я в чужом краю гостил,

Видел, как поэты состязались,

Как друг друга, не жалея сил,

Перепеть любой ценой старались.


Был мне непонятен этот спор.

Что за блажь перепевать друг друга!

Сильному уступишь - не позор,

Слабого осилишь - не заслуга.


* * *


Есть друзья, что не клянутся в дружбе,

Но они с тобой в твой черный час.

Чувство дружбы - свято, и не нужно

В верности божиться всякий раз.


Есть поэты, что писать не смеют

И не написали ни строки...

Мудрые, они не разумеют

Тех из нас, что, снявши с неба, клеют

Звезды на бумажные листки.


* * *


Сперва тебя я другом называл,

Но был ты лишь лжецом себялюбивым,

Потом, что ты мне враг, я полагал,

Ты оказался подлецом трусливым.


Ну что ж, не плачу я, судьбу кляня,

С тобой не знаясь нынче, как бывало.

На свете, слава богу, у меня

И без твоей вражды врагов немало!


* * *


Оставьте одного меня, молю,

Устал я от дороги и от шума,

Я на траве, как бурку, расстелю

Свою заветную мечту и думу.


О люди, подойдите же ко мне,

Возьмите в путь, - я никогда не думал,

Что будет страшно так наедине

С моей мечтой, с моей заветной думой.


* * *


Однажды утром мать меня спросила:

«Сынок, скажи мне, быть ли вновь войне?

Я нынче слезы видела во сне,

Я слышу шум, я двери затворила».


«Не бойся, мама, этот шум иль шорох

Пускай твоих не беспокоит снов:

То жабы квакают в своих гнилых озерах

И напугать хотят степных орлов».


* * *


Утро и вечер, солнце и мрак –

Белый рыбак, черный рыбак.

В мире как в море; и кажется мне:

Мы, словно рыбы, плывем в глубине.


В мире как в море; не спят рыбаки,

Сети готовят и ладят крючки.

В сети ли ночи, на удочку дня

Скоро ли время поймает меня?


* * *


«Радость, помедли, куда ты летишь?»

«В сердце, которое любит!»

«Юность, куда ты вернуться спешишь?»

«В сердце, которое любит!»


«Сила и смелость, куда вы, куда?»

«В сердце, которое любит!»

«А вы-то куда, печаль да беда?»

«В сердце, которое любит!»


* * *


Люди, мы утром встаем и смеемся.

Разве мы знаем, что день нам несет?

День настает, мы клянем и клянемся;

Смотришь, и вечер уже у ворот.


Наши сокровища – силу и смелость –

День отнимает у нас, уходя…

И остается спокойная зрелость –

Бурка, надетая после дождя.


* * *


Даже те, кому осталось, может,

Пять минут глядеть на белый свет,

Суетятся, лезут вон из кожи,

Словно жить еще им сотни лет.


А вдали в молчанье стовековом

Горы, глядя на шумливый люд,

Замерли, печальны и суровы,

Словно жить всего им пять минут.


* * *


Когда пороком кто-то наделен,

Мы судим, и кричим, и негодуем,

Мы пережитком дедовским времен

Все худшие пороки именуем.


Тот карьерист, а этот клеветник,

Людей клянущий в анонимках злобных.

Но деды здесь при чем? Ведь наш язык

В те времена и слов не знал подобных!


* * *


На сабле Шамиля горели

Слова, и я запомнил с детства их:

«Тот не храбрец, кто в бранном деле

Думает о последствиях!»


Поэт, пусть знаки слов чеканных

Живут, с пером твоим соседствуя:

«Тот не храбрец, кто в деле бранном

Думает о последствиях!»


* * *


Не верю в чудеса и провидение,

Но пусть вступает смерть в свои права,

Пускай возьмет меня в свои владения

И, взяв, отпустит года через два.


Чтоб, возвратившись из предела дальнего,

Я мог оставленное оглядеть,

К тебе вернуться, если ты печальная,

А если нет, так снова умереть.


* * *


Кипит котел, но пища не готова,

Судить о ней пока что не пора,

Поскольку вкус хинкала или плова

Нельзя узнать по запаху костра.


Пандур играет то сильней, то тише,

Но не спеши с сужденьем, погоди.

Покуда слов ее ты не услышал,

О песне торопливо не суди.


* * *


В ауле созывают джамаат,

Пусть праздник будет после трудных буден.

Сперва, как полагается, доклад,

Потом веселье: и пандур, и бубен.


Проходит время, тянется доклад

Об алкоголе, о труде, о счастье,

Не слыша бубна, и пандуры спят,

А люди ждут художественной части.


* * *


Вина приготовь, сухарей захвати –

Поделишься с другом в пути,

С собою кинжал поострей захвати –

Спокойнее будет идти!


Я вышел в дорогу, я вышел давно,

Лишь песню с собою взял.

С друзьями она – сухари и вино,

С врагами она – кинжал.


* * *


«О горные орлы, что вас влечет

Сюда, где снег в любое время года?»

«Мы ни тепла не ищем, ни щедрот,

Здесь высоту дарует нам свобода».


«О земляки мои, что вас влекло

Сюда, где трудно обуздать природу?»

«Нас привели не благо, не тепло –

Нам высота сулила здесь свободу!»


* * *


Пусть море говорит, а ты молчи,

Не изливай ни радости, ни горя.

Великий Данте замолкал в ночи,

Когда у ног его плескалось море.


Людьми заполнен берег или пуст,

Дай морю петь, волнам его не вторя.

И Пушкин – величайший златоуст –

Молчал всегда, покамест пело море.


* * *


Я у окна сижу дождливым днем.

За стеклами туман; на стеклах капли.

Дождь льет и льет, омыто все дождем:

Вдали хребты, вблизи дворцы и сакли.


Невидимо за сеткою густой

Ни то, что далеко, ни то, что ближе, -

Льет дождь, и, кроме жизни прожитой,

Закрыв глаза, я ничего не вижу.


* * *


Поэма окончена. Соткан ковер.

Но хвастать пока погодите:

Расправьте углы, оглядите узор,

Отрежьте торчащие нити.


Поэма дописана. Клин яровой

Запахан, но труд свой вчерашний

Еще огляди и пройди бороздой –

Остались огрехи на пашне.


* * *


Сидели старцы, сдвинув бурки с плеч.

Когда я слышал речи их и споры,

Я понимал, что, вдруг обретши речь,

Друг с другом так же говорили горы.


Когда я утром слышал смех детей,

Который оглашал весельем дали,

Я думал, речки родины моей,

Обретши речь, вот так бы лепетали.


* * *


«Ты играть разучилась, зурна.

Где былая певучесть и сила?»

«Нет, как исстари, песня звучна,

Это уши тебе заложило».


«Ты, зурна, мне теперь не мила,

Ты поешь равнодушней, чем пела».

«Я осталась такой, как была,

Это сердце твое очерствело!»


* * *


Рокочут ручьи, и гремит водопад,

Вдали исчезая где-то,

Смеются потоки, и реки шумят,

Как подвыпившие поэты.


Зачем ты шумишь и смеешься, вода,

Навеки свой край покидая?..

Я с печалью всегда, я молча всегда

Ухожу из родного края.


* * *


Много чувств бурлит в моей груди,

До сих пор ни с кем не разделенных.

Слов немало спит в моей груди

Лучше слов, уже произнесенных.


Выросший на зависть всем цветам

Дорогой цветок держу под спудом.

Золото, что я еще раздам,

Прячу в тайнике еще покуда.


* * *


Писал поэт стихи жене:

«Ты свет мой, и звезда, и зорька.

Когда ты рядом – сладко мне,

Когда тебя не вижу – горько!»


Но вот жена – звезда и свет –

Явилась, встала у порога.

«Опять ты здесь, - вскричал поэт, -

Дай мне работать, ради бога!»


* * *


Песня о любви большой

Не бывает велика.

Чувство краткое порой

Долгую рождает речь.


Сделав круг, орел степной

Улетает в облака.

Чтоб чирикать день-деньской,

Прилетает воробей.


* * *


Нетрудно в горе слезы проливать,

Но слезы в час беды сдержать трудней.

Прошедшее нетрудно проклинать,

О нем правдиво рассказать трудней.


Как гости, годы к нам приходят в дом,

И так бывает, - кто ж тому виной? –

Гостей хвалой встречаем, а потом

Клеймим и проклинаем за спиной.


* * *


Эй, человек с широкою спиной,

Уйди, не стой перед моим окном,

Не заслоняй собою свет дневной,

Уйди, не стой перед моим окном.


Там в мире – горы снежной белизны,

Там в море – парус в мареве дневном,

А мне видна лишь тень твоей спины,

Уйди, не стой перед моим окном!


* * *


Если дни – стволы древес,

Жизнь людская – это лес.

Сколько уж погублено, много ль еще не срублено

Деревьев в лесу моем?


Если день – один скакун,

Жизнь людская – весь табун.

Сколько их разбежалось, а много ль еще осталось

Коней в табуне моем?


* * *


Вот я у камина в доме дедовом,

Где огня давно не зажигали,

Кто когда-то здесь сидел-беседовал,

Те сюда воротятся едва ли.


Но во тьме темнеют камни сонные,

И садятся в полукруг мужчины,

Памятью моею озаренные,

Словно прежним пламенем камина.


* * *


Напрасно плачешь ты, меня ревнуя,

Несправедливо ты меня коришь.

Я, может быть, и вспомню ту, другую,

Когда мне ты обиду причинишь.


Верь, не она – хоть ты ее не хвалишь –

В моей судьбе играет злую роль.

Она и помнит обо мне тогда лишь,

Когда другой ей причиняет боль.


* * *


Кажется мне: все тускнеет и старится.

Все, что мне нравится, все, что не нравится,

Все разрушается день ото дня,

Все изменяется, кроме меня.


Жизнь отрезвляет нас время от времени,

Возраст карает нас время от времени:

Больно, когда замечаешь ты вдруг,

Как постарел твой ровесник и друг.


* * *


Горной речки глупая вода,

Здесь без влаги трескаются скалы,

Почему же ты спешишь туда,

Где и без тебя воды немало?


Сердце, сердце, мне с тобой беда,

Что ты любящих любить не хочешь?

Почему ты тянешься туда,

Где с тобою мы нужны не очень?


* * *


«Ранние гости недолго гостят», -

У нас говорят в народе.

Любовь еще утром явилась в мой сад,

Уж вечер – она не уходит.


«Я дал тебе, гостья, хлеб и вино,

Скорей уходи, не мешкай!»

«Я не гостья твоя, хозяйка давно», -

Отвечает она с усмешкой.


* * *


С чем мне сравнить мою любовь? Бог весть!

С письмом на промокательной бумаге,

Где очень просто обнаружить знаки,

Но далеко не просто их прочесть.


С чем мне сравнить мою любовь? Бог весть!

С первоначальным шепотом ашуга,

Когда поет он, не рождая звука,

Когда еще нет слов, но песня есть.


* * *


Только я подумал: нет сейчас

Удали, царившей здесь когда-то,

Как в андийской бурке мимо нас

Лихо пролетел джигит усатый.


Может статься, прав я не вполне

И не так уж безнадежно дело…

Те, кто рядом шел, сказали мне:

«Это был инспектор финотдела!»


* * *


Не печальтесь, кумык и эстонец,

Что народ ваш числом не велик.

Можно видеть из малых оконец

Океан и большой материк.


Пусть пространством одарен не щедро

Отчий край с незапамятных пор,

Могут быть необъятными недра

Невысоких разрушенных гор!


* * *


Зачем кривить душой, когда не раз

Бывало так, что шли мы на уступки?

Нас время гнуло, время било нас,

Мы совершали мелкие поступки.


Пусть будет жизнь трудна и не сытна,

Бери меня в любые переделки,

Но не прощай, Великая страна,

Ты никому из нас поступков мелких.


* * *


«Где, горянка, твои наряды,

Что ты ходишь в старом платке?»

«Я нарядам своим не рада,

Все лежат они в сундуке».


«Для чего им, горянка, мяться,

Для того ли они нужны?»

«Тот, пред кем бы мне наряжаться,

Не вернулся ко мне с войны!»


* * *


Я на земле, как в море, - то всплываю,

То вниз иду, где не видать ни зги.

Произношу какие-то слова я,

А вместо них лишь пена да круги.


Мы на земле, когда бывает туго,

Как в море, где не ходят корабли,

Плывем, и нет спасительного круга,

Нет маяка, нет берега вдали.


* * *


Люди, почему вы так медлительны?

Черепахи скупы на движенья,

Их медлительность не удивительна:

Черепахам жить сто лет, не менее!


Люди, почему вы так стремительно

Скачете, как зайцы в чистом поле?

Торопливость их не удивительна:

Зайцам жить всего пять лет, не более.


* * *


Махая над землей платком широким,

Нас поутру приветствует восход.

Махая над землей платком широким,

Прощальный знак закат нам подает.


Мне кажется: клонясь к земле все ближе,

Не солнце – сам я плавлю небосвод

И, опускаясь ниже, в свете рыжем

Сквозь слезы вижу свой былой восход.


* * *


Сердце джигита – горящий костер.

Девушка, будь осторожна:

Можно огонь погасить, разорить,

Искрой обжечься можно.


Сердце джигита – острый кинжал.

Девушка, будь осторожна:

Можно кинжал уронить, затупить,

Руку поранить можно.


* * *


Такие вершины и скаты бывают –

С утра до заката их свет озаряет.

Бывают такие ущелья и слоны,

Куда проникает лишь свет отраженный.


О солнце мое, золотое светило,

Чей склон, чье жилье ты собой озарило?

В какой я теснине на дне поселился,

Что свет твой поныне ко мне не пробился?


* * *


Жалко парня: дождик все сильней,

Дождь такой, что к ночи не уймется.

Должен парень с милою своей

Встретиться, да, видно, не придется.


Жаль девчонку: у своих ворот

Ждет она, девчонке не до смеха.

Дождик льет, и милый не идет.

Неужели дождь ему помеха?


* * *


Если бы мужчины гор

Обладали бы крылами,

То среди орлиных гор

Были бы они орлами.


Если женщины у нас

Обладали бы крылами,

Славился бы мой Кавказ

Горлинками – не орлами.


* * *


Что делать мне с сердцем моим? Оно

Твоей подчинилось воле,

С ним сладить теперь тебе мудрено,

А мне и тем боле.


Как ребенка, сердце мое брала

Ты в руки еще недавно.

Но ты его удержать не могла,

А я и подавно.


* * *


В горах ручьев и речек изобилье,

В ручьях и речках чистая вода.

Из ручейков и речек воду пили

Отары туч и облаков стада.


Я ждал тебя, прислушивался, ты ли

Идешь к ручьям, где чистая вода.

Но ты не шла к ручьям. К ручьям спешили

Отары туч и облаков стада.


* * *


С туч свинцовых белой стаей

Снег летит апрельским днем,

Но, увидев землю, тает,

Прилетает к ней дождем.


Я к тебе крутой тропою

Шел – сердитый человек,

И растаял пред тобою,

Как в апреле тает снег.


* * *


И снова плачет в дождь скала у моря,

О чем она, понять я не могу.

Скала не женщина, но сколько горя

Ей довелось увидеть на веку!


Смеется поле вешнее спросонок,

Играя с теплым ветром в чехарду.

О чем оно? Хоть поле не ребенок,

Что это поле знает про беду?


* * *


В селенье нашем не одно столетье

Петляет змейка маленькой реки.

Когда-то в ней плескавшиеся дети

Теперь уже седые старики.


А речка эта по лугам и склонам,

О времени забыв, на зависть нам,

Летит, журчит, смеется, как ребенок,

Звенит, лопочет, скачет по камням.


* * *


Дети плачут, а мы не можем

Их спросить и понять почему.

Я сегодня горюю тоже,

Отчего – я и сам не пойму.


Что-то жалобно воет ветер,

Дождик что-то не так идет.

В небе солнце что-то не светит,

У тебя что-то голос не тот.


* * *


Я лежу на траве. Издалека я

На аул гляжу в вечерний час.

В отдаленье огоньки мелькают –

Этот загорелся, тот погас.


Множество огней мерцает красных,

Множество мерцает золотых.

Светятся одни, другие гаснут,

Как сердца товарищей моих.


* * *


Даже незаметные песчинки

Ногу до крови сотрут в пути,

Попадут в чарыки иль в ботинки –

Вытрясай, а то нельзя идти.


Я, мой друг, стихов твоих до точки

Дочитать не мог, сказал: «Уволь».

Неуклюжие слова и строчки,

Как песчинки, причиняют боль.


* * *


В селенье, место отыскав повыше,

Я строил саклю, с корнем рвал траву.

Построил, пожил, а трава на крыше

Растет и словно шепчет: «Я живу!»


Как ни срывай в траву, она воскреснет

Не под ногами, так над головой.

И я сказал свое любимой песне:

«Будь схожа, песня, с горною травой».


* * *


Сердце мое – это праздничный стол,

Где пир всегда разливанный,

Я друга позвал, и друг мой пришел,

Ты пришла нежданно, незванно.


И встали мы пред тобой, молодой,

Как при торжественном тосте.

Ты стала хозяйкою, тамадой,

А сам я всего лишь гостем.


* * *


Я думал, деревья в цвету белоснежном,

А ближе подъехал – деревья в снегу.

Я думал, ты любящей будешь и нежной,

Попал я впросак, а уйти не могу.


Помчался я тропами горного края

И бурку не взял, а в ущельях дожди.

Моя дорогая, моя ледяная,

Скажи мне, что делать, согрей, пощади!


* * *


С тех пор, как встретились мы на земле,

Угомонились снегопады злые,

Растут цветы такие в феврале,

Как мы искали, встретившись впервые.


Весь год в садах весна белым-бела

Свой цвет роняет с яблонь к нам на плечи.

Я помню: на земле зима была

В последний раз до нашей первой встречи.


* * *


«Чего опечалился, что ты затих,

Мой попутчик, мой новый друг?

Что сдвинул папаху с бровей густых,

На полслове осекся вдруг?»


Так спросил я друга вечерней порой,

И друг мой к окошку прильнул:

«Есть гора за той далекой горой,

А за ней мой родной аул».


* * *


Как чабаны, вершины на рассвете

В больших папахах белых облаков,

И ручейки в снегу звенят, как дети,

Освободясь от ледяных оков.


Чуть слышится невнятный звон капели,

А в сакле на постели, у стены,

Старик больной вздыхает: «Неужели

Не будет больше на земле весны?»


* * *


Любовь, давай себя сравним с пандуром!

Я – дерево пандура, ты – струна…

Не быть ему ни радостным, ни хмурым,

Он мертв, пока не зазвучит она.


Любовь, давай себя сравним с кинжалом!

Ты – лезвие, а я твои ножны.

Я легковесен без тебя и жалок,

Ножны пустые в деле не нужны!


* * *


Твои слова – слова хорошие,

На сердце попадают мне,

Как гривенники, в воду брошенные,

Блестящие на самом дне.


И отражается несмелая

Твоя слеза в глазах моих,

Как в речке куропатка белая,

Что прячется в кустах густых.


* * *


Кругом говорят, я в любви тороват,

Кругом говорят, погулял я немало.

С одной, говорят, и с другой, говорят,

Грешил, говорят, добавляют «Бывало!»


Не верь, не грешил я, грешить не умел

С тех пор как я помню себя, дорогая,

Тебя лишь одну я любил и жалел,

Хоть так и не знаю, кто ты такая.


* * *


Мой сосед, глаза прищурив карие,

Говорил, мы слушали рассказ.

Вдруг с кувшинами горянка старая

Тяжко прохромала мимо нас.


И тогда старик, рассказ свой комкая,

Взглядом ту старуху до угла

Проводил и прошептал вдогонку ей:

«До чего же хороша была!»


* * *


Моя любовь – чинара – два ствола.

Один зачах, другой покрыт листвою.

Моя любовь – орлица – два крыла,

Одно взлетает, падает другое.


Болят две раны у меня в груди.

В крови одна, рубцуется другая.

И так всегда: то радость впереди,

То вновь печаль спешит, ее сменяя.


* * *


Я нравом неунылый человек,

Я грустен по твоей недоброй воле.

Когда метель зимою сыплет снег,

Она сгибает тополь в чистом поле.


Я нравом далеко не весельчак,

Но я согрет твоим теплом лучистым.

Когда весна рассеивает мрак,

Вновь оживает тополь в поле чистом.


* * *


Я не хочу тебе петь колыбельной,

Чтоб ты спокойно спала,

Встать я хочу над твоею постелью

И простоять досветла.


Буду я ночью осеннею, длинною

Молча хранить твой покой.

Кленом, склоненным над спящей долиною,

Тихой скалой над рекой.


* * *


Я о тебе, кто мне всего дороже,

Боюсь писать стихи. Вдруг, их прочтя,

Другой, меня достойней и моложе,

Тебя полюбит тоже не шутя.


Я о тебе, кто мне всего дороже,

Боюсь писать. Вдруг кто-нибудь любя,

Заговорит с другой, любимой тоже,

Словами, что нашел я для тебя.


* * *


Ты права, с годами я мрачнею,

Нет у нас того, что раньше было.

Раньше я с тобой делился всею

Радостью, что юность мне дарила.


Верь, не стал я хуже, хоть делюсь

И не всем с тобою, как вначале,

Просто огорчить тебя боюсь,

Разделив с тобой свои печали!


* * *


Слово скажи, погляди на меня,

Знак мне подашь – я взойду на вершину,

Скажешь – я брошусь в объятья огня,

Брошусь в морскую пучину.


Я обойду половину земли.

Имя прославлю твое, дорогая.

Сделаю все, только ты повели

Да поцелуй, провожая.


* * *


Если бы любовь на дно

Бросил бы я в море,

Пересохло бы оно,

Рыбакам на горе.


Если б страсть мою взяла

Эта ширь без края,

То сгорела бы дотла

Вся земля родная.


* * *


Высокие травы родимого края

Июльское солнце сжигает дотла.

И я, как трава, увядаю, сгораю,

Хоть мне твоего не хватает тепла.


От ливня июльского никнет пшеница,

Всплывает на озере донная муть.

А мне бы напиться, а мне бы напиться,

А мне бы в бездонных глазах утонуть.


* * *


Целуются пары под старыми вишнями,

Мне слышится вечером шепот невнятный.

О, первые встречи и клятвы чуть слышные,

Уже вы далеки, еще вы понятны!


Весеннее вишенье, ночи безлунные,

Те ночи, когда мы чисты и крылаты,

На скверах деревья состарились юные,

Где первые клятвы шептал я когда-то.


* * *


Когда, бывало, опускался вечер,

Набросив шубу на громады скал,

Своим тулупом мне окутав плечи,

Отец меня на крышу поднимал.


Белеют на висках моих седины,

Но, кажется, гляжу я до сих пор,

Укутанный в отцовскую овчину,

Все с той же крыши на громады гор.


* * *


«Эй, красавица, я не пойму,

Что глядишь ты грустно и сурово?»

«Чтобы выйти к другу своему,

Нет платка, нет платья дорогого!»


«Ну, а ты, дурнушка, что грустна,

Шаль твоя нова, шелка искрятся?»

«Что шелка, зачем мне шаль нужна,

Если не пред кем мне наряжаться».


* * *


Еще давным-давно, себе на горе,

Я посвятил тебе свой первый стих,

Смеялась ты и вышла замуж скоро:

Муж – милиционер в чинах больших.


Я стал поэтом. Ты считаешь это

Своей заслугой. Что тебе сказать?

Когда ты можешь создавать поэтов,

Супруга научи стихи слагать.


* * *


Горной речки глупая вода,

Здесь без влаги трескаются скалы,

Почему же ты спешишь туда,

Где и без тебя воды немало?


Сердце, сердце, мне с тобой беда,

Что ты любящих любить не хочешь?

Почему ты тянешься туда,

Где с тобою мы нужны не очень?


* * *


Не затем пишу, чтоб забавляла

Песнь моя любимую мою.

Я хочу, чтобы друзьям в бою

Песнь моя сражаться помогала.


Не затем пишу, чтоб забавляла

Песнь моя подвыпивших гостей.

Я хочу, чтоб родине моей

Песнь моя трудиться помогала.


* * *


Разбуженный любовью на рассвете,

Пишу стихи о милой, но она

К ним равнодушна, и в минуты эти

Лежит в объятьях сладостного сна.


Всю ночь не льну я головой к подушке,

Пишу во гневе, недруга кляня,

А недруг веселится на пирушке,

Не вспоминая даже про меня.


* * *


«Эй, кошка, куда ты несешься опять?»

«Бегу от собаки, что гонит меня!»

«Эй, пес, кто тебя заставляет бежать?»

«Охотничий посвист да топот коня!»


«Эй, конь, отчего твой стремительный бег?»

«Вздымается плеть седока надо мной!»

«А ты целый век что спешишь, человек?»

«Когтит меня время, трубя за спиной!»


* * *


«Огненна одна нога у лжи,

Лед второй испытан в смертном деле.

Как же не обуглились, скажи,

Наши души? Не заледенели?»


«Щит вздымая над душой людской,

Правда руку пламенно простерла

И схватила ледяной рукой

Ложь коротконогую за горло!»


* * *


«Смотри: он сед, как выси гор,

А роль избрал лжеца отпетого!»

«Чей он отец? Еще позор

На сына ляжет из-за этого».


«Глянь: молод он, а как матер,

Ложь мелет с хитростью бесовскою!»

«А чей он сын? Еще позор

Падет на голову отцовскую».


* * *


Если дружбы ты верен заветам,

То хотел бы я знать, для чего

Ты настраивал струны при этом

На пандуре врага моего?


Небеса над горами едины

И для ворона, и для орла.

Но ни разу, хоть вечность прошла,

Не видали их вместе вершины.


СОВЕТ

МОЛОДОМУ ПОЭТУ


Послушай, друг мой, дельного мужчину

И, словно саблей, росчерком пера

Сам отсеки пустую половину

От тех стихов, что сочинил вчера.


Ты вспомни, как повисла от раненья

У Алибека храброго рука,

И он ее отсек в пылу сраженья,

Чтоб не мешала, молнией клинка.


* * *


Пахарь я, и, помню, слышал повесть,

Что, уйдя по пояс в облака,

Возлежит весь шар земной, покоясь

На рогах вселенского быка.


А сегодня в мире так тревожно,

Что казаться стало под луной:

Возлежит, покоясь ненадежно,

На рогах быка весь шар земной.


* * *


Не пора ль, Емельян Пугачев,

Объявить наравне с Салаватом

Удалого тебе Шамиля

Соподвижником или собратом?


Ты престолу царицы грозил,

И в стране тебя славой венчали.

А Шамиль, хоть сражался с царем,

Оказался как будто в опале.


* * *


Шамиль отвагу не давал в обиду,

И нашивали, чтобы ведал срам,

В горах на зад трусливому мюриду

Клок войлочный, как повелел имам.


Эй, стихотворцы робкого десятка,

Когда бы славный здравствовал приказ,

То к заднице пришит был для порядка

Клок войлочный у каждого из вас.


* * *


Вдвоем при звездах, словно при лампадах,

Аллах и я, беседуя, сидим.

То сходимся во мнении мы с ним,

То спорим и расходимся во взглядах!


Насупясь, он корит меня в грехах,

И голову склоняю я в печали,

Но говорю, вздыхая: «О, аллах!

Бываешь сам ты справедлив всегда ли?»


ИЗ АВТОБИОГРАФИИ


Явилась Муза мне на милость,

Но дунул черт во все нутро -

И словно в бездну провалилось

Мое невечное перо.


Вздыхал я: «Экая досада,

Ведь было здесь оно вчера».

А Муза оказалась рада

Пропаже моего пера.


* * *


Нас никто за милость не осудит

Нынешней и завтрашней порой.

Если гнев моим стремянным будет,

Окажусь во прахе под горой.


Прояви, душа моя, усердье,

Безотказно, по любой поре

Пусть подаст совет мне милосердье,

Чтоб стоял шатер мой на горе.


О ДРУЖБЕ


Ты счастлив тем, что многие года

Живешь спокойно, с бурями не споря,

Друзей не знаешь, то есть никогда

Ни с кем не делишь радости и горя.


Но если даже прожил ты сто лет

И голова, как мудрость, поседела,

Тебе при людях говорю я смело,

Что не родился ты еще на свет.


* * *


«Не бойся врагов, стихотворец! Взгляни,

Как верных друзей твоих много везде!»

«А если в день черный изменят они?»

«Не бойся! Жена не оставит в беде!»


«А если изменит жена?» - «Ничего!

Есть отчие горы в рассветном дыму».

«Чего же бояться тогда?» - «Одного:

Опасной измены себе самому!»


ТРЕТИЙ ЛИШНИЙ


Что не бывает в наши лета?

И я поныне не забыл,

Как враждовали два поэта

И как их третий примирил.


Былые схватки позабылись,

И оба, эка благодать,

Они в борьбе объединились

И стали... с третьим враждовать.


* * *


Как струн ни касайся, останусь я хмур

Коль рокоту моря не вторит чунгур.

Как песню ни пой - холодны в ней слова,

Когда не шумит в них под ветром трава.


И тот не художник, хоть выбился в свет,

Который не создал еще твой портрет.

И книге короткая жизнь суждена,

Когда о тебе умолчала она.


* * *


Песнь моя, бок о бок с ложью

Ни к вершине, ни к подножью

Не лети в кругу годин,

Знай: до бездны шаг один.


Песнь моя, во имя чести

Не пируй ты с ложью вместе,

Небо гром метнет на вас,

Пропадешь, не ровен час!


* * *


«Все в мире плохо и порядка нет!» -

Сказал поэт и белый свет покинул.

«Прекрасен мир», - сказал другой поэт

И белый свет в расцвете лет покинул.


Расстался третий с временем лихим,

Прослыв великим, смерти не подвластным.

Все то, что плохо, он назвал плохим,

А что прекрасно, он назвал прекрасным.


ТРУС


«Спрячь меня, дорогая,

Я весь леденею от страха.

Что мне делать, скажи?

Сына ты пожалей…»


«Сбрей усы, мой сынок,

Брось кинжал и папаху,

В мой платок завернись

И в могилу сойди поскорей».


* * *


«Пошли со мной, джигит!» - «Куда?»

«Связала бы твой рот оскома.

Когда спешишь спросить «куда?» -

То лучше оставайся дома!»


«Пошли со мной, джигит!» - «Пошли!»

«Да будет верный и бедовый

Во всякий час в любой дали

Друг у тебя, на все готовый!»


* * *


«Что исподлобья смотришь ты, дружище,

Иль плох аул?» - «А разве он не плох?

Надгробья покосились на кладбище,

Вокруг могил растет чертополох».


«Как нравится тебе аул, дружище?»

«Достоин самой доброй он молвы:

В нем белют камни на родном кладбище

И на могилах не растят травы».


* * *


Божественной достигнув высоты

И отражая дней своих приметы,

Художники сумели на холсты

Перенести библейские сюжеты.


Пишу в стихах, любовью обуян,

Я образ твой, хотя запрет на это

Давным-давно как наложил Коран,

Но страсть моя сильней его запрета.


Под луною


Не лучший я из тысячи других,

Но ты, когда-то встретившись со мною,

Вообразила, будто под луною

Из тысячи я лучше остальных.


Не худший я из тысячи, поверь,

Но ты моей ослеплена виною,

И потому из тысячи теперь

Кажусь тебе я худшим под луною.


* * *


Как будто бы зажженная свеча,

Та женщина возникла предо мною,

И на нее, как стоя пред стеною,

Я из-за твоего гляжу плеча.


Назначилбы свиданье под луной

Владелице пленительного взгляда,

Но между этой женщиной и мной

Ты – непреодолимая преграда.


* * *


Если ты мужчина, узаконь

И предай огласке повсеместной,

Что мужское сердце – это конь,

Скачущий в горах над самой бездной.


Женщина, а ты мне подтверди –

Это ведь не вымысел, а правда, -

Что плывет у женщины в груди

Колыбель, покачиваясь плавно.


* * *


Слетел ко мне голос таинственнокрыло

Над белой купелью стремительных рек:

«Знай, в мире подлунном все было, все было,

Что пережил ты за обыденный век.


И может быть, впрямь от любовного зова

До черного дня и заплаканных глаз

Все так для тебя изначально и ново,

Хоть было до этого тысячу раз».


* * *


Наступили весенние дни,

Снова птицы ворвались в дубравы,

Ничего-то не знают они

О великом недуге державы.


Был когда-то беспечен я сам,

Походя на веселую птицу.

Нынче внемлю иным голосам,

И слеза прожигает страницу.


* * *


- Почто не приходите нынче ко мне,

Стихи, не рожденные из-за боязни?

- Из племени мы воробьиного разве,

Чтоб взмыть, когда сокола нет в вышине?


- Любовь, что покинута в страхе была,

Прости и вернись, позабыв о печали.

- Я звездного рода, оценишь едва ли

Приход мой теперь, если сгинула мгла!


* * *


Был я кровными долгами

Облечен.

И бой вести

Рвался с давними врагами

У товарищей в чести.


И не думал, что способен

В соплеменном мне краю

Верный друг, как недруг злобен,

В спину выстрелить мою.


* * *


О радио, ты бога не гневи,

Восьмиминутный даровав мне срок,

Чтобы восьми избранницам в любви

Восьмого марта я признаться мог.


Восьми минут не мало ли на них

Или минутой обойдусь вполне?

Не мало ли мне женщин восьмерых,

А может, и одной куда как много мне?


* * *


Поэтом не был я, когда с вершины

Твое влюбленно имя прошептал.

И песнею с той памятной годины

Оно слывет, уплыв за перевал.


Изречь немало, сделавшись поэтом,

Напевных слов мне было суждено,

Но не твое ли имя в мире этом

Есть лучшее, что мной изречено?


* * *


В подножье гор и около вершин

Сливаются,

достойные родства,

Полуденных небес ультрамарин,

Полуденного моря синева.


Сквозная даль,

ты облаков не хмурь

И белый парус предо мною вскинь…

Какая неизбывная лазурь,

Какая удивительная синь.


* * *


– Что хмуришь брови, словно от недуга?

– Обидел тот, кто мне дороже всех.

– А ты прости великодушно друга,

Еще, поверь, он искупит свой грех.


– Пускай бы лучше тот меня обидел,

Кто слыл врагом и честно ненавидел,

В печали я не опустил бы крыл,

А друг обидел – белый свет не мил.


* * *


Товарищи далеких дней моих,

Ровесники, прожившие так мало!..

Наверное, остался я в живых,

Чтоб память на земле не умирала.


На поле боя павшие друзья -

Вас было много, страстно жизнь любивших.

Я ведаю: в живых остался я,

Чтоб рассказать о вас, так мало живших.


* * *


На неведомых перронах

Выхожу я из вагона

На коротких остановках:

Вдруг увижу я тебя!


В дальних странах незнакомых,

На чужих аэродромах

Выхожу: вдруг ту увижу,

Что похожа на тебя!..


* * *


Жизнь капризна. Мы все в ее власти.

Мы ворчим и ругаем житье.

...Чем труднее она, чем опасней -

Тем отчаянней любишь ее.


Я шагаю нелегкой дорогой,

Ямы, рытвины - только держись!

Но никто не придумал, ей-богу,

Ничего, что прекрасней, чем жизнь.


* * *


Все людям снится: радость, грусть

И прочный мир в дому...

Но только наши встречи пусть

Не снятся никому.


Пускай никто о нас с тобой

Не ведает вокруг -

Про наше счастье, нашу боль

И песни первый звук...


* * *


Чем больше и ярче весна –

Тем пение птиц веселее.

Но песнь их умолкнуть должна,

Едва лишь земля побелеет.


Чем снег тяжелей у крыльца

И чем безнадежней ненастье –

Тем трепетней песни певца,

Тем больше тепла в них и страсти.


* * *


Мой друг не пишет мне писем,

Мой друг не пишет мне писем.

Я сам пишу себе письма,

Как будто пишет мне друг.


Я письма читаю соседям,

Я письма читаю соседям –

Прекрасные добрые письма,

Которых не пишет мне друг.


* * *


Я проснулся на рассвете –

В небе ни единой тучи.

А вчера был дождь и ветер,

Мир был весь в слезах горючих.


Кто ж так высоко-высоко

В небо поднялся с метлою

И подмел в мгновенье ока

Небо, скованное мглою?


* * *


Размытые контуры скал –

День туманный и мглистый с рассвета.

Он пришел к нам, спустился, настал,

Но солнце оставил где-то.


Он похож на коня, что во мгле

Возвращается с поля сраженья,

Оставив лежать седока на земле

Без движенья…


* * *


Если в доме своем говорю - говорю я с тобой,

А когда я молчу - говорю я с землей голубой,

Говорю с нашим веком и с миром, когда я молчу,

Обращаюсь к родимым горам, и к волне, и к лучу…


А в пути говорю со вселенной - когда говорю,

А когда я молчу - значит, подле тебя я парю

И с тобою одной говорю - не с простором морей,

С моей утренней песней и сказкой вечерней моей…


* * *


Порою на волну похож я, что летит,

Бросается вперед, препятствия все руша,

Кидается, спешит, как будто предстоит

Великие дела ей совершить на суше.


Но вдруг - стремглав назад, испуга не тая:

Да можно ли так жить, от моря отрываясь?!

Порою, Дагестан, теряю силы я,

Когда я о скалу твою не опираюсь.


* * *


Печальный мой сосед, ты говоришь о том,

Как мне везет во всем - со мной судьбы, мол, милость...

Ты так не говори: встречался я со злом

Так часто, что тебе такое и не снилось...


Счастливый мой сосед, рассказываешь ты

О горестях моих, о бедах, о печали...

Ты так не говори - ведь больше доброты,

Чем встретил в жизни я, ты повстречал едва ли.


* * *


Проклятие тебе, кинжал мой, коль из ножен

Я выхвачу тебя до часа слез и бед.

Проклятие тебе, мой стих, знай - ты ничтожен,

Когда ты просто так - пустой душою спет...


И дважды проклят будь, коль в час жестокой брани,

Кинжал мой, отдыхать ты будешь на стене.

И дважды проклят будь, в дни грозных испытаний,

Мой стих, коль станешь ты держаться в стороне...


* * *


Обременен печалями, сразиться

С тобою, соловей, я не смогу…

С моим напевом твоему не слиться -

Не знавшему тоски ветвей в снегу.


Тебе желанен теплый край в лазури,

Мне дорог гор моих суровый склон,

Где в мрак и стужу пели на пандуре -

Что из засохшей ветви сотворен…


* * *


Что красиво в горах - за пределы беру Дагестана:

Вот, мол, мы, - что имеем и чем мы гордимся по праву.

Красоту на чужбине - в пределы несу Дагестана:

А вот это они, мол, творят человеку на славу.


Нет на свете народов плохих - это знаю на деле…

Всем любовь свою щедро дарите - и нежность, и дружбу.

В мире нет языка, на котором бы песен не пели,

Этой музыке жизни внимая - бросайте оружье!..


* * *


Быть домом должен всякий дом,

Дорога быть должна дорогой.

И рогом - рог, и стих - стихом,

И этих истин ты не трогай.


Нет в очаге огня - беда,

Какая б ни была причина.

Конь должен быть конем всегда,

Мужчиной должен быть мужчина.


* * *


Запомни, песня, что трястись тебе

В одной телеге с ложью неуместно:

Столкнет с телеги на крутой тропе -

Сломаешь шею, скатываясь в бездну.


Запомни, песня, ты жилья не строй,

Сдружась с обманом, ни за что на свете:

Даст крыша течь весеннею порой -

И рухнут стены, лишь подует ветер.


* * *


Май. Травы подымаются все выше.

Стоит седая женщина на крыше - сын на войне убит…

Другая с родника бредет устало,

Его невеста, что женой не стала… Сын на войне убит…


Смеются дети, как везде на свете,

Не им рожденные смеются дети… Сын на войне убит…

Весна, поля, и песни, и отары,

Все без него - и молодой и старый… Сын на войне убит…


* * *


Мне нужен колокол стозвонный,

Чтобы в бездонной вышине

Он пел о радости бессонной,

Когда приходишь ты ко мне.


Мне нужен колокол огромный,

Чтоб ночью он и среди дня

Гудел о грусти неуемной,

Когда уходишь от меня.


* * *


Ветер в дом врывается с простора,

Проникает сквозь окно и дверь.

Наши несогласия и споры

С улицы впустили мы, поверь.


В комнату ни снег, ни дождик летний

Не слетают: здесь тепло и свет.

Эти разговоры, эти сплетни

С улицы: у нас их дома нет...


* * *


Утро моей жизни! Не измерить,

Сколько я с друзьями ликовал.

Вечер моей жизни! Не поверить,

Как я в одиночку тосковал...


Небо, звезд не зажигай ты лучше,

Пусть они исчезнут без следа...

И меня рассказами не мучай

О друзьях, ушедших навсегда...


* * *


Был рад отец и радостны соседи,

Когда я появился на земле.

Еще бы, новый горец есть на свете -

Событие немалое в селе.


О, как мне жить и петь, скажи на милость,

Все думаю не в шутку, а всерьез:

Чтоб радость та вовек не омрачилась,

Что я своим рождением принес...


* * *


Сердце мое - в огне, сердце мое - в огне...

Крыльев нет у меня - с сердцем что делать мне?..

Крылья есть у меня, чувствую за спиной,

Как высоки хребты, вставшие предо мной!..


Горы я одолел, горы перелетел...

Моря гудит простор: есть ли ему предел?..

Тяжки пути любви, нет тех дорог трудней -

Сколько преград пред ней... Сколько преград пред ней…


* * *


Отцовские плечи... Я помню те дни как сейчас:

Когда, как на скалы, мальчишкой взбирался на вас,

И сверху все видел, что нам показали отцы,

И видел иные начала, иные концы...


Отцовские плечи... Простор обошел я земной,

Но те же утесы все так же крепки подо мной...

И вижу все то, что отцы показали вдали,

Вижу и то, что отцы увидать не смогли...


* * *


На целом свете хлеба нет вкусней,

Чем выпеченный матерью для сына...

Огня нет в мире жарче и светлей,

Чем матерью зажженный в мгле камина.


Прекрасней материнской песни нет,

С душой моей созвучной и согласной.

На всем ее любви высокий свет:

О матери я думаю всечасно...


* * *


Люди - мы мешки, мешки точь-в-точь,

А Земля - груженая подвода.

Белый конь и черный - День и Ночь -

Тащат эту ношу год за годом.


По путям, где ямы и витки,

По крутой дороге и неровной,

Чтоб в конце дороги те мешки

Высыпать в один сундук огромный.


* * *


Пела на скалах высоких ты с бубном в руках -

С детства та песня мне в душу навеки запала.

Пела, на крыше застыв, с малышом на руках,

В сердце моем эта песня жива - не пропала...


Пела ты песню, склонясь у могильных камней...

Мчатся, летят журавли мои в дальние дали...

Нет твоим песням конца в беспредельности дней,

В смене веков все звучат, как извечно звучали.


* * *


Средь скал этих грозных рожденные дети:

Кто гибнет в младенчестве, кто остается.

Но те, что остались, - остались навеки,

В папахах, на брови надвинутых низко.


О край мой, привычный к напевам пандура,

Как много оборвано струн твоих звонких,

Как много забыто мелодий неспетых,

Но те, что остались, - остались навеки.


* * *


Я влюбился - дайте мне коня!

Нет преград отныне для меня.

Дайте мне кинжал - в руках моих

Сталь его смягчится в тот же миг.


Я влюбился - дайте спеть, молю!

Так спою - что мир ошеломлю!..

Мне б еще лишь день один прожить -

Смерть меня не сможет устрашить...


* * *


О луна, кто тебя пополам разрубил?

Половина плывет в небесах меж светил.

А другая - точь-в-точь, ясно видится мне -

Проплывает по глади морской в тишине...


Не пойму я, где подлинник, где перевод...

Но на всех языках тебя ночь напролет

Миллионы читают - глаза и сердца -

И не могут никак дочитать до конца.


* * *


Задумавшись, иду тропой лесной,

Под шорох трав вечерний, полусонный.

И вдруг - прозрачный пруд передо мной,

Деревьями лесными окруженный.


Я будто бы проснулся... И внизу

Деревья те же вижу, что в лесу,

Но мне стволов не тронуть на ходу...

Мечты мои - деревья те в пруду...


* * *


Наверное, наша земля не кругла:

Ведь слишком пути ее кривы!

Один на плечах ее жаждет нести,

Другой ее топчет спесиво.


Наверно, не вертится наша земля -

Войдите в ее положенье:

Кто тянет вперед, кто толкает назад -

И только мешают круженью.


* * *


Я в горах, где стелется туман,

Видел, на спираль тропинки глядя:

Впереди ишак. За ним баран.

Конь и человек шагают сзади.


На дорогах самых разных стран

Вижу я порой картину эту:

Впереди ишак. За ним баран.

Лошади и люди сзади где-то.


* * *


Смерть сама по себе не пугает меня:

Просто - главную песнь я еще не допел

И любимой своей до последнего дня

Настоящего слова сказать не успел...


И ни миру, ни времени я до конца

О тебе, Дагестан, не успел рассказать,

Одного хитреца, одного подлеца

Не сумел осадить, не сумел наказать...


* * *


- В женщине, скажи, какой черте

Придаешь особое значение?

- Женщина во всем на высоте,

Принимаю все - без исключения.


Спрашивают: - Более всего

Что тебе, скажи, в мужчине нравится?

- Украшает мужество его,

И любовью к женщине он славится.


* * *


Молчать о болезнях даю себе слово,

Прекрасную женщину вспомнив одну...

Пускай я старею - «Ну, что ж тут такого?..» -

Шепчу я, далекую вспомнив весну.


Пускай я умру - не забуду тот поезд,

В котором я ехал с тобою три дня.

Пусть будет мороз и сугробы по пояс -

Но только и я ведь сидел у огня...


* * *


Множество талантливых поэтов

Время позабыло оттого,

Что в их песнях, вдохновенно спетых,

Не было Кавказа своего.


И немало воинов бесстрашных

Позабыто временем уже:

Не было у них, стальных, отважных,

Ни отца, ни матери в душе...


ВОСПОМИНАНИЕ


Напали с громким лаем на меня

Собаки чуть не со всего селенья:

Хорошее нашла увеселенье

Собачья свора среди бела дня!


«Ты не пугайся! - мне сказал отец. -

Они между собой перегрызутся,

Да и к тебе покорно приплетутся,

Зализывая раны, под конец...»


* * *


Уходят годы. И снега с высоты

Слетают над старым и малым

И прячут зеленые наши мечты

Под белым своим покрывалом.


Но счастье в другом... Повелось испокон -

Растают снега неизбежно,

Наследникам нашим - и это закон -

Останутся наши надежды.


* * *


Один бокал я выпил - мелодия явилась,

Второй бокал я выпил - лилась она и длилась.

А третий раз я выпил - и песня задрожала.

Еще раз выпил - песнь со страхом убежала.


Потом я у пустого решил спросить бокала:

Где музыка, скажи мне, с мелодией что стало?

Бокал ответил: песня разута и раздета,

Хмельная и больная, чуть слышно стонет где-то.


* * *


Дождь делает что хочет,

Его попробуй тронь!

Повсюду ветер бродит,

Как без уздечки конь.


Ты, человек, не ветер,

Не дождь - твои слова:

Пусть их диктует сердце

И правит голова.


* * *


Кто знает меня лучше, чем я сам?

Лгуны, в лицо мне вдохновенно льстящие?

Кто знает меня лучше, чем я сам?

Злодеи, за спиной моей свистящие?


Сам прокурор себе я и судья,

И сам врачую я свои болезни.

Все раны исцелят - уверен я -

Мои года, мои стихи и песни.


* * *


Есть боевое знамя

У каждого полка -

Хранит его в сраженьях

Солдатская рука.


Есть боевое знамя

У каждого певца -

Любовь храню, как знамя,

До самого конца.


* * *


- О, птицы, о чем ваша песня, скажите?

- Она о птенцах с незапамятных пор.

- Деревья, а вы отчего так дрожите?

- От страха, что головы срубит топор.


- О, дети, кого вы все время зовете?

- Конечно же маму - всегда и сейчас.

- Колеса, скажите о вашей заботе!

- Погода да путь - две заботы у нас.


* * *


С самим собой поговорю сперва,

Потом с тобою говорить я стану,

И если примешь ты мои слова,

Тогда уж обращусь я к Дагестану.


И если он одобрит голос мой,

Я в путь пущусь и мир объеду целый…

И прошепчу стихи, придя домой,

Чтоб вновь тебе их прочитать несмело.


* * *


Отца мне нарисуйте, чтоб воочью

Его я видел - не с пером в руке,

А проходящим по ущельям ночью

С неугасимым фонарем в руке.


И мать мне нарисуйте, но не где-то

У очага, у родника в горах,

А странствующую по белу свету

С новорожденной жизнью на руках…


* * *


Жизнь не вечна! - камни уверяют,

Падая и скатываясь в бездну.

Словно камни, скатываясь в бездну,

Годы жизни это повторяют.


Дождь в окно стучится - не к тебе ли?

Дождь стучится, словно клювом птица.

Вечна жизнь!.. Жизнь вечно будет длиться -

Так мы думаем от колыбели.


* * *


Еще не разразился дождь над нами,

А я ищу и бурку и папаху.

Еще костра не разгорелось пламя,

А я готов сорвать с себя рубаху.


Те, что змею вдруг повстречали летом,

Зимой простой веревки опасались…

А я веревки видел этим летом,

Что змеями зимою оказались.


* * *


Сын ни один не умер от того,

Что следовал отцовскому завету.

Срубивший старый ствол минувшим летом

Погиб, попав случайно под него.


Поступков глупых тот не совершал,

Кто материнских слушался советов.

Унес поток бурлящий прошлым летом

Того, кто уши пальцами зажал.


* * *


В любое время - в солнце и в туман,

И в час любой с рассвета до рассвета

Спроси: как он живет, твой Дагестан?

И я тебе три разных дам ответа.


Один - в мечтах, но нет мелодий в них,

Другой - в любви, но с мыслями не связан.

Лишь третий - воедино в добрый миг

Слил и любовь, и музыку, и разум…


* * *


Да, ты ушла, ты победила,

Нелегким оказался спор.

Себе бросаю через силу

Тебе назначенный укор...


Обезоружила умело

Меня - и скрылась, не любя.

Я сам в себя пускаю стрелы,

Что подготовил для тебя.


* * *


Сосна в лесу осталась

Зеленой и зимой.

Что молод я и зелен,

Мне кажется порой.


В ущельях горных речки

Бурлят и подо льдом.

Стихи свои читаю

В горенье молодом.


* * *


Я слово скажу, повторю его вновь, -

И небо с землею сольется…

Какая упрямая штука любовь!

Она надо мною смеется…


Я слово скажу - велика его власть:

Волна в поднебесье взлетает...

Какая же штука упрямая – страсть:

Сама себя богом считает!


* * *


Проходит жизнь - и дни, и вечера...

Вчерашние ошибки исправляет

Проходит жизнь. «А где ты был вчера?» -

Вопрос один и тот же повторяет.


«Где был вчера?» - настойчиво жена

Гуляку мужа спрашивает в раже...

Проходит жизнь... «Где был?» - твердит она...

Когда же я отвечу ей? Когда же?


* * *


В свинцовых дождях, в полыханье огня и в крови

Ахульго вершину сто дней храбрецы защищали…

Я всю свою жизнь защищаю вершину любви

И не уступаю ее ни в беде, ни в печали.


Не то что двуглавый - стоглавый орел при своей

Невиданной мощи сюда не сумеет подняться,

В заложники эта вершина не выдаст детей,

И белому флагу над ней не дано развеваться.


* * *


По склону вниз дней катится арба...

Вверх тащится арба твоих стремлений:

Стремленья - как жестока к ним судьба! -

Они - руины прежних укреплений...


И вот висит в бессилии крыло,

И радость птицей пролетает мимо:

Прозренье запоздалое пришло

Как сновидение - неуловимо...


* * *


О годах минувших, что промчались,

О своем здоровье не печалюсь.

Но порою к сердцу боль подступит:

Новый день наступит - не наступит?...


Не грущу о песнях, мной не спетых, -

Кто-то их споет когда-то, где-то...

Но в осенний день душа томится:

Неужели дождь не прекратится?..


* * *


Ко мне заходит некто. И с порога

Приветствует - и ходит взад-вперед.

Вокруг глядит внимательно и строго

И властно руки мне на грудь кладет...


- Ты, верно, врач, что, силы не жалея,

Печешься обо мне - из ночи в ночь?

- Нет, я не врач, я смерть твоя... Позднее

К тебе приду я... - И уходит прочь.


* * *


Какой урожай возрастит твое поле, о Время,

Для жизни живой, для грядущего нового дня?

Каких народишь ты детей, что за новое племя

В другое шагнет – но, увы, без меня?..


Не раз и не два мы к глазам подносили бинокли,

Но завтрашний день – как туманом окутанный лес…

Байкал, озаренный лучами, ему не урок ли

Наш Каспий?.. А Каспий шумит, чтоб Байкал не исчез.


* * *


Я у дорог содействия просил:

«Мне без друзей, поверьте, свет не мил,

Их приведите!..» «Заняты друзья…

Когда-нибудь… Сейчас никак нельзя…»


Сочувствия прошу я у дверей:

«Пусть вас друзья откроют поскорей!..»

«Да мы не прочь. Но… заняты друзья…

Когда-нибудь… Сейчас никак нельзя…»


* * *


Три дочки и жена – смотрите-ка,

Четыре критика в дому.

Что я не принимаю критики –

Кто выдумал, я не пойму!


Они за все меня упорно

Бранят – послушали бы вы!..

А я внимаю им покорно,

Не поднимая головы.


* * *


Что явилась весна – я не понял,

Хоть о том возвестили мне птицы.

Не заметил, покуда не вспомнил

Я любви моей первой зарницы.


И что осень пришла – я не понял,

Хоть и травы повсюду увяли.

Не заметил, покуда не вспомнил

Я любви своей первой печали.


* * *


Зло что есть силы лупит в барабаны:

Мы пляшем, стонем, крутим жернова…

Как трещина в скале, зияет рана

В груди… Ее зажав, плетусь едва.


Зло на зурне играет: на концерте

Рождаемся и гибнем, как в бою.

Воюем от рождения до смерти…

Прикрыв ладонью рану, я пою.


* * *


Как ты ни пой – напев не радует меня,

В котором духа нет растений горных.

Как ни играй – во мне не разожжешь огня,

Когда не слышу гула волн упорных.


К чему мне холст, хоть столько краски извели

Творцы, что твой портрет не сотворили.

Смотри, как много книг валяется в пыли,

Что о моей любви к тебе не говорили…


* * *


Любовь, тебя узнав, я суть вещей постиг:

Творения певцов и гибель храбрецов…

О песня, понял я, коснувшись тайн твоих,

Кто утонул, а кто доплыл в конце концов.


Весь в вашей власти я. Мне трудно… Но хочу,

Чтоб было так всегда, - подвластным быть и впредь!

Любовь, ты песнь моя, которую шепчу,

Которую боюсь я в полный голос петь.


* * *


Да здравствует, злу вопреки,

Мир света, что неповторим,

Два глаза твоих, две руки,

Два слова, что мы говорим…


И век, что так сложен и прост,

И день, когда ты родилась.

Да здравствуют тысячи звезд,

Которые смотрят на нас.


* * *


Когда б ты знала обо мне все с самого начала

И до конца, меня бы ты вовек не огорчала.

Но раны у меня болят, не легче мне нимало, -

Ты нанесла их оттого, что ты меня не знала.


Когда б ты знала обо мне все, что со мною было,

С начала до конца, - вовек меня б не полюбила,

И жизнь моя в угрюмой мгле извечно б пребывала…

Как ликовал я оттого, что ты меня не знала.


* * *


Хоть не для всех порою жизнь сладка,

Но любят ее все. Во все века.

Хоть на тебя и злюсь, тебя хулю,

Но все равно вовек не разлюблю.


Мне холодно. Дождь хлещет навесной.

А я, чудак, - я снега жду весной.

Вредней тебя во сне и наяву

Мне не сыскать… А я тебя зову…


* * *


Вечером была ты так красива –

Сердце вмиг мое затрепетало.

Темнота меня не обманула,

Утром ты еще красивей стала.


Ты была весною так красива,

Ярче солнца предо мной блистала…

И вена меня не обманула,

Ты зимой еще красивей стала…


* * *


Когда ты уходишь – так худо

Становится мне в тот же час!

А сердце – как перстень, откуда

Вдруг выпал бесценный алмаз.


Когда ты уходишь – простые

Дела усложняются вдруг.

Глаза мои – гнезда пустые,

Что птицы оставили вдруг.


* * *


Если утром солнце не светило –

Вечером светить оно не станет.

Но не говорю «Прощай!» надеждам –

Ведь любовь и днем и ночью светит…


Если не цвели цветы весною –

Уж зимой не расцветут подавно.

Но не говорю «Прощай!» любимой –

Ведь любовь цветет в любое время.


* * *


Говорят, если сеять любовь неустанно –

То поднимутся рощи и чащи любви…

Почему же так голо в горах Дагестана?

Вся любовь моя – здесь: назови, позови…


Говорят, от горячей любви непреложно

Тает лед на дорогах и реках всегда…

Так люблю я тебя, что сказать невозможно!

Почему ж холоднее ты снега и льда?..


* * *


Я видел: травы сохраняют свежесть

И снежною зимой – вокруг стволов.

Я видел: сохраняет белоснежность

Снег дружною весной – вокруг стволов.


И головы, бывает, с плеч слетают –

Но не папахи! – у родных дверей…

Ломают люди ноги – не рыдают

И не хромают у родных дверей.


* * *


Жажда мучает кого-то – пьет он воду.

Злоба мучает кого-то – пьет он кровь.

У меня ж одна забота без исхода:

Пью вино – меня измучила любовь…


Пью вино – оно сказать поможет слово

В честь того, кто пьет вино и воду пьет;

Против тех, кто кровью пьян, кто полон злобы,

Ненавидит лишь – не плачет, не поет…


* * *


Поэт негодует:

- Жена, ты зачем

В печь бросила кипу

Стихов и поэм?..


- В огонь? Да помилуй, -

Жена говорит: -

Вода ведь, мой милый,

В огне не горит…


* * *


Когда недостает любви и для одной,

Я, многих полюбив, сон убиваю свой.

Когда иной порой любить я многих мог –

Я сам себя одной красавице обрек.


Я жаждой в зимний день измучен среди льдов –

Хочу испить воды из многих родников…

Когда же звали все ключи со всех сторон,

Я пил из одного – и был им опьянен…


* * *


Собака лает у чужих окон:

Что за опасность угрожает дому?

Собаки мира лают: испокон

Грозит беда – своим или чужому…


Она бежит вдоль моря в сизой мгле

И лает, обгоняя злую силу.

Такого дома нет на все земле,

Которому беда бы не грозила.


* * *


Тебя не понял я, не разгадал,

О песня, что поют тысячелетья.

И все не исчерпать твоих одежд,

Тайн не постигнуть никому на свете…


Тебя не понял я, не разгадал,

Любовь, что миллионы лет кипела:

Все более рождаешь ты надежд,

Все больше тайн хранишь – им нет предела.


* * *


Ученые

Пласты земли, комки

Перебирают в поисках вестей

Из древности: лопатки, позвонки,

Все кости, кости, тысячи костей…


А я пришел не мир костей открыть,

А мир любви – ему мильоны лет,

Пришел его дополнить, может быть,

Отдать ему и тень свою, и свет.


* * *


Лечу я с бомбой, начиненной страстью,

Чтоб ею уничтожить на пути

Все зло, всю ложь, мешающие счастью,

Безжалостность с лица земли снести.


Вожусь с ракетой, страстью начиненной,

Чтоб ей везде – и рядом и вдали –

Стать щедрым солнцем для земли зеленой,

Дождем для иссыхающей земли.


Скульптору, который делает памятник матери


Сердце – ритмичное люльки качанье.

Лоб – все дороги, что пройдены сыном.

Руки – на каждой руке по ребенку.

Очи – в них сына недели и годы.


Голос – детей отовсюду сзывает.

Уши – детей разговор и молчанье…

Памятник ставь, не жалея усердья,

Той, что векам подарила бессмертье!


* * *


Три возраста в жизни бывает, три разных поры,

Совсем как три дерева там, у подножья горы.

На дереве первом - проклюнулись листья весенние:

Любовь моя первая в самом начале цветенья.


Созрели плоды на другом - и готовы упасть:

То зрелость моя наступила - сладчайшая страсть.

Под царственным золотом дерево третье, соседнее:

Любовь моя поздняя - может быть, даже последняя.


* * *


На середине свой рассказ прерву,

Ведь жизнь – она изменчивей погоды…

И с милой не в местах, а наяву

Расстанусь вдруг я – суете в угоду.


– К рассказу приступив, его веди,

Прислушиваясь к нам, - сказали реки.

Сказали горы: – Ты на нас гляди,

Нам следуй: мы поставлены навеки.


* * *


Мы не актеры… Ни парик, ни грим

Не старят нас и нас не молодят.

Нас изменяет смена лет и зим,

И сто сомнений душу бередят.


И вечная любовь, и злоба дня

То вдруг вперед ведут, то тянут вспять.

Терзает тысяча тревог меня –

Ах, как бы воедино их спаять!..


* * *


Я воспеваю ранние рассветы -

А солнце уж заходит за хребты.

Я воспеваю вешние приметы,

А снег уже слетает с высоты.


Как ни старайся разум - но жестоки

Болезни: не отступят никогда...

Впрок никогда еще не шли уроки,

Весна опять исчезла без следа.


* * *


Снова утро настало. Какое оно –

Не спешу я узнать: все желанно и мило!

Солнце, дождь или снег за окном – все равно:

Не достаточно ли, что оно наступило?!


И деревья и люди мелькают в окне,

Так светло на душе – даже пятнышка нету...

Утро новое – как оно дорого мне!

Как вы дороги мне, моей жизни рассветы!


* * *


Цвет земли, что радовал вчера,

Все сильней печалит, все сильнее...

Видимо, недалека пора

Мне навек соединиться с нею.


А цветы... Их запахи подчас

Так меня пугают и тревожат...

Уж не их ли в некий скорбный час

К моему надгробию положат?


* * *


Когда охотник, что охотится,

Добычу в зарослях находит, -

Как долго он в лесу находится,

Как поздно он домой приходит!


Я часто стал домой опаздывать,

Не опасаясь опоздать,

С тех пор, как надо мною властвовать

Ты стала с первого свиданья.


* * *


Рукой пусти стрелу в полет,

Без лука, – еле-еле

Она вспорхнет и упадет,

Не долетев до цели…


И песнь, где Дагестана нет,

Тех правил не нарушив,

На сердце не оставит след

И не согреет душу.


* * *


Все дни уходящие я провожаю с тоскою,

Боюсь - не дождусь я грядущего, нового дня...

Когда увядают цветы - я не знаю покоя,

Боюсь, что настанет весна - не застанет меня.


Когда уезжаешь - живу в неизбывной тревоге:

Вернешься ль когда-нибудь - встретиться сможем опять?

Тоскую о прошлом... А ночь уж давно на пороге...

Да, ночь на пороге... И время не катится вспять.


* * *


Если рядом нет соседа -

С посохом веду беседу...

Мне рассказывает посох

О весенних давних росах.


Если друга утром хмурым

Рядом нет - делюсь с пандуром:

И поет пандур мой верный

О любви моей безмерной...


* * *


- Вы б, монеты, рассказали,

Отчего вы так горды?

К женской шали пришивали

Раньше вас - к рядам ряды...


- И теперь на то причины

Убедительные есть:

Очень многие мужчины

Нынче отдают нам честь...


* * *


О свет, в извечных неладах с тобой

Тебя страшатся воры, словно совы…

Но отчего же от тебя любовь

Без промедленья спрятаться готова?


Спасаясь под покровом темноты,

Вор как бы отпущенье получает…

Но, тьма, зачем же укрываешь ты

Страсть, что сама сиянье излучает?


* * *


Знай, мама, даже ты меня теперь

Понять не можешь, жалобам внимая.

Я сам в себе не разберусь, поверь,

Я сердца своего не понимаю.


Ты за голову схватишься, отец,

Узнав, о чем моя душа томится...

Смогу ли разобраться наконец

В том, что сегодня на земле творится?


* * *


Сам себе не верю... И усталость

Навалилась, захватив в тиски...

Скрылись звезды... Только ты осталась,

Чтобы я не умер от тоски.


Голуби не кружат стаей нежной -

Вместо них чернеет воронье.

И осталось светлою надеждой

Только - «Утро доброе!» твое.


* * *


Ночной полет... Мотор ревет:

Обратно не зови...

А за бортом луна плывет

С рассказом о любви.


А за бортом грохочет гром,

Он просится в тепло,

Он хочет рассказать о том,

Как люди сеют зло.


* * *


Прекрасно дерево в снегу,

Под солнцем, под дождем – прекрасно.

Любовь прекрасна, не солгу,

Ежеминутно, ежечасно.


Гроза утесу не страшна,

Пускай гремит когда угодно.

Любовь в любые времена

Сильна, отважна и свободна.


* * *


Давнишнею весной

У тропки навесной

Казался мне ручей

Стремниною речной.


А в зрелые года

Высокая вода

Мне кажется ручьем

От тающего льда…


* * *


Мне двадцать восемь - я ребенок малый,

Мальчишка я - покуда жив отец,

Я повзрослел, когда отца не стало,

Скорбь - детству обозначила предел.


Мне сорок три... Ни волоса седого.

Я юноша - покуда мать жива.

Мать умерла в февральский день суровый…

В раздумьях - белой стала голова.


* * *


Я с волнами беседовать готов,

Спешащими одна другой на смену,

И неподвижных звезд я слышу зов,

Блистающих на потолке вселенной...


И темной ночью и при свете дня

Мне с вами говорить одна отрада...

Лишь о друзьях расспрашивать меня

Не надо, очень вас прошу, не надо...


* * *


У дороги мне камень сказал, на могиле лежащий:

Не спеши, задержись на мгновение подле меня.

Если ты опечален - пойми, что печаль преходяща,

Все минует, исчезнет, пройдет в смене ночи и дня.


Если радостен - знай, на мгновенье застыв у надгробья,

Краток радости час, но зато нет на свете сильней

И дороже любви... Знай, все держится в мире любовью,

Не кладут ее в землю, не ставят надгробья над ней.


* * *


- Эта песня исполнена тысячу раз...

Как теперь ее спеть? Непонятно!

- Сложат тысячу песен из тысячи фраз...

Я ж - одну, о любви незакатной.


- А полей-то невспаханных в нашем краю!..

Как их вспашешь? Снег выпал повсюду!

- На земле борозду я оставил свою

И быков погонять еще буду...


* * *


Если ты мне друг – остерегись,

Помолчи и в дружбе не клянись.

В дни скорбей смогу ее узнать я

В твоем взгляде и рукопожатье.


Если ты мне друг – то уклонись

От признаний, в дружбе не клянись.

В дни веселья я услышу это

В песне, что тобою будет спета.


* * *


- Из-за боязни мной не сложенные песни!

Явитесь же теперь - час наконец настал.

- Но мы не воробьи, чтоб гордо в поднебесье

Царить, когда орлы дряхлеют среди скал.


- Молю, любовь моя, что в страхе я оставил,

Иди ко мне скорей - пришел он, твой черед. -

Ответила любовь: - Но это против правил, -

К чему огонь теперь, когда растаял лед.


* * *


Мать песнь поет, качая колыбель,

Молитву ли?.. Что в мире изначальней?

Нет мамы... И пустует колыбель...

О, я не видел ничего печальней.


Отец мой с кочергою, в ранний час

Свет жизни бережет - в огне камина...

Но нет отца... Камин давно погас.

Я сиротливей не встречал картины.


* * *


Дай мне фонарь: хочу хотя б на миг

Увидеть лица спутников моих...

Фонарь погас. И ветер все лютей -

Жизнь так темна, что не узнать людей.


Дай мне бинокль: я так хочу взглянуть,

Откуда эти люди держат путь?

Хочу понять: откуда и куда?...

Но в темноте не отыскать следа.


* * *


Я знаю, есть тысячи всякихнедугов

У жизни, у страсти у каждого дня.

Спасибо, родная, спасибо, подруга,

Твоя красота скрыла их от меня.


Есть много в сообществе нашем здоровом

Вопросов больных, пересудов и ссор…

Спасибо, родная, ты ласковым словом

Смогла заглушить их бессмысленный хор.


* * *


Не вера ли моя повинна в этом?

Я не сумел изобразить твой лик:

Не овладел ли красками и светом -

Но в тайну красоты я не проник.


Природа, не скрывая пониманья,

Вздохнула вдруг: не надобно грустить!

Ведь даже мне, создавшей мирозданье,

Ее не удалось изобразить...


* * *


Пять состояний у меня на дню:

Меняюсь я, но не делюсь на части.

То я младенец - и тянусь к огню,

То молод я - и полон сил и страсти.


То старец я, то вновь бушует кровь,

И я - подросток, всем на удивленье.

Объединяет все - одна любовь,

Веду себя я по ее веленью.


* * *


Иные говорят: в обличьях разных

Живу я – в двух, а может, в сорока…

Пусть я и многолик, но ты – мой праздник,

Единственная ты на все века.


И будь ты, как весна, десятиликой,

Все время обновляющей свой цвет,

Ты на земле прекрасной и великой

Единственна – тебе замены нет.


* * *


Снег и снег – покуда хватит взора,

Резкий ветер борется со мной.

Снег ложится на сады и горы

Бесконечной белой пеленой.


Хмурый день, но дня милее нету,

Хоть метель и кружится, трубя:

Ведь когда-то в день декабрьский этот

Мать в ауле родила тебя.


* * *


Старина превращается в прах, старина,

Если нынешним дням не в опору она.

Исполины былые - лишь горстка земли,

Если доблесть потомству привить не смогли.


Современность - убитое скопище дней,

Если будущий век не нуждается в ней.

Ныне спетая песня - пустое ничто,

Если завтра о ней и не вспомнит никто!


* * *


Помимо тех друзей, что есть вокруг,

На свете существует тайный круг

Моих друзей незримых, неизвестных...

Я тоже чей-то неизвестный друг.


Помимо тех врагов, что есть и так,

На свете существует сто ватаг

Моих врагов незримых, неизвестных...

Я тоже чей-то неизвестный враг.


ТЕПЛОХОД, НОСЯЩИЙ

ИМЯ МОЕГО ОТЦА


Совсем не обязательно поэту,

Без передышки странствовать по свету -

Ведь истинный талант оставит мету,

Что не сотрут ни люди, ни года.


Отец мой за пределы Дагестана

Не выезжал... Но нынче, как ни странно,

Он бороздит моря и океаны,

А я из дальних стран спешу в Цада.


* * *


Коль ты мне друг -

Есть просьба у меня:

Ни с кем другим не грейся у огня.

Едино для вороны и орла

Лишь небо, но не горная скала.


Вторая просьба кратка и строга:

Не тронь пандур заклятого врага.

Но если струн коснешься невзначай,

Моих мелодий ввек не вспоминай.


* * *


Когда устану я от странствий долгих

И по родной, и по чужой земле -

Пойду пешком к родительскому дому

И сяду на базальтовой скале.


Когда стихи писать я перестану,

Мне памятник найдется без труда,

Нет, не гранит в столице Дагестана -

Простой базальт в селении Цада.


* * *


Ветер качает могучие кроны,

Ствол неподатливый низко склоня.

Ветка стучится в окно исступленно,

Словно о помощи просит меня.


Дождь тормошит ненадежные листья -

Скользкие рукопожатья друзей...

Ветка стучится в окно исступленно,

Будто бы мы одно целое с ней.


* * *


Какая вершина в сиянии белом

Над нашей землей выше всех вознеслась?..

Наверное, та, что меж словом и делом

Нарушила некогда прочную связь.


Какая река всех длиннее и шире,

Что мы только с морем безбрежным сравним?..

Наверное, та, что течет в этом мире

Меж тем, что мы можем, и тем, что хотим.


* * *


Ночь… Ничего не случилось как будто.

Дождь моросит третьи сутки подряд.

Тихо вокруг – ни волнений, ни смуты –

Дети мои и любимая спят.


Спят и не знают, что полночью этой

Многих настигла болезнь и беда,

Что не дождался скупого рассвета

Давний мой друг из аула Цада.


* * *


Когда я поддавался злым порывам,

В ущельях ветер нес меня, как лист.

Когда любовь со мною говорила,

Я чувствовал, как воздух горный чист.


Довольный всем – мне в жизни не встречался –

И тот, кто без ошибок смог прожить…

С пустыми я руками возвращался,

Когда хотел лисицу подстрелить.


* * *


Молитва-песня - звук из дали дальней.

На миг душа младенчески чиста...

Печаль печалей.

Есть ли что печальней:

Угасла мать. И колыбель пуста.


Огонь в камине трепетен и светел,

Отцом хранимый, жил во тьме годин...

Нет сиротливей сироты на свете:

Угас отец. Как холоден камин.


* * *


Не ищи меня, смерть - сам приду,

Не замедлю к последнему сроку.

А пока еще жив, я, встречая звезду,

Не оставлю к надежде дорогу.


Ни о чем я, друзья, не молю.

Об одном лишь: на камне печали

Высечь слово святое ЛЮБЛЮ...

Да пребудет любовь как в начале.


Надписи и эпиграммы


Надписи


НАДПИСИ НА ДВЕРЯХ И ВОРОТАХ


* * *


Входи, прохожий, отворяй ворота.

Я не спрошу, откуда, чей ты, кто ты.


* * *


Не стой, не жди, прохожий, у дверей.

Ты заходи иль прочь ступай скорей.


* * *


Прохожий, не стучи, хозяев не буди,

Со злом пришел – уйди, с добром пришел – входи.


* * *


Здесь облегченье ты найдешь

Печалям и недугам,

Ты добрым гостем в дом войдешь –

Уйдешь хорошим другом.


* * *


Ни в ранний час, ни в поздний час

В дверь не стучать, друзья:

И сердце отперто для вас,

И дверь моя.


* * *


Я – джигит, и есть одна лишь

Просьба у меня:

Не входи, коль не похвалишь

Моего коня.


* * *


Стучите ночью и средь бела дня:

Стук гостя – это песня для меня.


* * *


Вошедший в дом, повремени

С уходом, ради бога.

Еще поешь и отдохни,

Ведь впереди дорога.


* * *


Хоть дом мой в стороне,

Но все же сделай крюк

И загляни ко мне,

Мой незнакомый друг.


* * *


И пусть откроет опять двери

Умеющий закрывать двери!


* * *


Вас в этом доме, люди гор,

Ничто не огорчит,

Здоровы все, а тех, кто хвор,

Приход ваш исцелит.


* * *


И ночью к нам входи, и днем.

А не придешь, так мы поймем:

Боишься, что к тебе потом

И мы когда-нибудь придем.


НАДПИСИ НА МОГИЛЬНЫХ КАМНЯХ


* * *


Он мудрецом не слыл,

И храбрецом не слыл,

Но поклонись ему:

Он человеком был.


* * *


Как хочешь, поступай, живой,

Что хочешь, говори,

Но на могильный камень мой

Нет-нет да посмотри.


* * *


Лежащий здесь недолгий прожил век,

Неведомо, где жил он, что он знал.

Известно только: был он человек,

Родился – плакал, умирал – стонал.


* * *


С неправдою при жизни в спор

Вступал джигит.

Неправда ходит до сих пор,

А он лежит.


* * *


Эй, трус, не радуйся, что пал,

Что спит в земле герой.

Свою винтовку и кинжал

Он не забрал с собой.


* * *


Я не желаю, брат мой, испытать

И матери убийцы твоего

Того, что испытала наша мать,

Похоронив любимца своего.


* * *


Не собрал ни казны, ни скота, ничего

Бедный горец, лежащий под этим холмом.

Где-то песни поют – это песни его,

Где-то песни поют – это песни о нем.


* * *


Он ждал: придет весна

И снег растает.

Пришла, прошла она,

А он не знает.


* * *


Был у невесты выбор невелик:

Могильный: камень или муж-старик.


* * *


Здесь спит храбрец джигит,

А храбрость жить осталась.

Трус тоже где-то спит,

А трусость жить осталась.


* * *


Всем он взял, удачник молодой,

Муж двадцатилетний.

Гибель для него была бедой

Первой и последней.


* * *


Скитальцу не хватило сил…

Он спит в чужом краю.

Он родину свою любил,

Как любишь ты свою!


* * *


Живой, пусть все черно в твоей судьбе,

Утешься, брат, мне хуже, чем тебе!


* * *


Горы, по вас тосковал он,

Реки, вас воспевал он.


* * *


Дороги строим мы, но вот беда:

Дороги все приводят нас сюда.


* * *


На поле боя пал

Двадцатилетний воин.

Глаза ему клевал

Столетний ворон.


* * *


Два кровных брата здесь лежат

Под камнем ноздреватым.

Остановись, прохожий-брат,

Ты был им третьим братом!


* * *


Он к ней, она к нему,

Влюбленные, стремились.

Лишь здесь, сойдя во тьму,

Они соединились.


* * *


Певец земли родной,

Я сплю в могиле тесной.

Кто рядам, спит со мной –

Мне это неизвестно!


* * *


Здесь отдыхает от земных забот

Восьмидесятилетний странник странный,

Он не оставил своего прозванья,

Кто знает, как его зовется род?

А что ж оставил странник? Восемьсот

При жизни не исполненных желаний.


* * *


Спит здесь тот, чья жизнь была похожа

На сверкавший в темноте кинжал,

Но кинжал блестевший в ножны вложен,

Чтобы в первый раз спокойно спал.

На пандур, чью песню все любили,

Был похож он, добрый человек,

Но теперь пандур в футляр закрыли

И сюда упрятали навек.


НАДПИСИ НА ЧАСАХ


* * *


Шумите вы –

Не слышите меня.

Молчите вы –

Услышите меня!


* * *


Мы тише воды, ниже травы,

Мы идем, а уходите вы!


* * *


Нетороплив наш счет,

Неспешен ход.

А что же быстро?

Быстро жизнь течет!


* * *


Эй, неудачник, брат,

Не лей ты слез ручьем!

Кто б ни был виноват,

Но мы здесь ни при чем!


* * *


Певец, в чьих песнях нет неправоты,

Все ж мы поем правдивее, чем ты.


* * *


Ты обо мне забудешь, может быть,

Нам про тебя не суждено забыть!


* * *


Течет вода в большой кувшин –

Кап-кап.

Мы наполняем твой кувшин –

Тик-так.


* * *


Вы, люди, суетливы и шумны,

Смеемся мы над вами со стены.


НАДПИСИ НА КИНЖАЛАХ


* * *


Для дружеской руки

Вот рукоять моя.

Для вражеской груди –

Сталь острия!


* * *


Приняв кинжал, запомни для начала:

Нет лучше ножен места для кинжала.


* * *


Хоть солнце будет жечь его огнем,

Кровь никогда не высохнет на нем.


* * *


Чтоб владеть кинжалом, помни, друг,

Голова куда нужнее рук.


* * *


Кинжал в руках глупца –

Нетерпелив.

В руках у мудреца –

Нетороплив.


* * *


Кинжал хоть не зурна,

И он две песни знает:

О гибели одна,

О вольности другая.


* * *


И жалко мне всегда того,

Кто мной уже убит,

И ненавижу тех, кого

Убить мне предстоит.


* * *


И глух кинжал твой, и незряч.

Он промахнулся – ты, брат, плачь!


* * *


Две грани. Обе кровь

И смерть врагу пророчат.

Одну из них любовь,

Другую злоба точит.


* * *


Во всех земных краях

Известно с давших пор:

У храбреца в руках,

И ржавый, он остер.


* * *


Клянясь, за рукоять держись,

Но острием его клянись.


* * *


Для мести своей святой

Кинжал сирота кует.

Рожденный тем сиротой,

Кинжал рождает сирот.


* * *


Однажды где-то пролитая кровь

Кинжалы точит, чтоб пролиться вновь.


* * *


Помедли миг пред тем, как брать

Меня рукой за рукоять.


* * *


Кинжал горяч бывает,

Хоть холоден как лед.

Детей он не рождает,

Но создает сирот.


* * *


Он холоден как лед,

Но на одно мгновенье

Над кем-нибудь блеснет –

И в пламени селенье.


* * *


Кинжал тебе не нужен,

Чтоб сдаваться.

Ты вынь его из ножен,

Чтоб сражаться!


* * *


Уснем вблизи, и нас беда

В свой час разбудит.

Или ничто уже и никогда

Нас не разбудит.


* * *


Кинжал – его узоры и ножны –

Красивей дел, что им совершены.


* * *


Ты не хвались, джигита сын,

Своим кинжалом.

Ты обладаешь не один

Таким кинжалом!


* * *


Обиду кровь смывала,

Смывала кровь позор.

И только кровь с кинжала

Не смыта до сих пор!


* * *


Тем он страшен, тем он жуток,

Что не понимает шуток.


* * *


Когда не причинишь другим

Того, что сам терпеть не можешь,

Не будет у тебя причин

Меня вытаскивать из ножен.


* * *


Ты потерпел одно мгновенье,

Терпенью твоему хвала!

Еще мгновение терпенья,

И голова твоя цела.


* * *


Со мной поймешь ты наконец:

Иной труслив, хоть храбрым звался.

Другой действительно храбрец,

Хоть храбрецом и не считался.


* * *


Если я не быстр и туповат,

Ты, хозяин, в этом виноват.


НАДПИСИ НА ВИННЫХ РОГАХ


* * *


Наполни гостю рог

И раз, и два, и пять,

Чтоб высказать он мог

Все, что хотел сказать.


* * *


Порою делает вино

То, что и сабле мудрено.


* * *


Кто пил вино – ушел, кто пьет – уйдет.

Но разве тот бессмертен, кто не пьет?


* * *


В час пира нам веселье,

Нам слезы в час похмелья.


* * *


Хоть ты и сам себе налил

И, запершись, хлебнул,

А все равно о том, что пил,

Узнает весь аул.


* * *


Порой не знает даже бог

Того, что слышал винный рог.


* * *


Здесь не вода, не молоко, не чай –

Тех, кто не хочет, пить не заставляй.


* * *


Как хочешь пей – помалу иль помногу,

Но так, чтоб к дому не забыть дорогу.


* * *


Тот пьет вино, кому запрещено,

И тот, кто запрещает пить вино.


* * *


Мудрец порой глупеет, ваш пьет.

Бывает, впрочем, и наоборот.


* * *


Ты льешь вино и пьешь,

Как царь и повелитель,

Постой, еще поймешь,

Что ты его служитель.


* * *


Хвалю уменье пить вино.

Для жизни, может быть,

Ценней уменье лишь одно –

Совсем вина не пить.


* * *


Пить можно всем,

Необходимо только

Знать: где и с кем,

За что, когда и сколько?


* * *


За чье ни пил бы ты здоровье,

Свое щадил бы ты здоровье!


НАДПИСИ НА ОЧАГАХ И КАМИНАХ


* * *


Куда бы ни был брошен ты судьбой,

Его тепло ты унесешь с собой.


* * *


Беда тебе, кунак,

Чье сердце не стучит.

Беда тебе, очаг,

Где пламя не горит.


* * *


И если мой огонь погас,

Жалейте не меня,

А тех, сидевших столько раз

У моего огня.


* * *


Когда ногам тепло,

И на душе светло.


* * *


Недаром начинаются

С детства, с очага

Сказки, что кончаются

Гибелью врага.


* * *


Вернешься в свой аул – подарком от судьбы

Покажется тебе дым из моей трубы.


* * *


Былые песни вспомнишь тут,

У этого огня,

И новые к тебе придут

У этого огня.


* * *


Тепло родного очага теплей,

Чем просто жар горящих в нем углей.


* * *


Вам так нигде не будет, кроме

Как здесь, у очага в отцовском доме.


НАДПИСИ НА СВЕТИЛЬНИКАХ


* * *


Светильник сходен с сердцам: в самом деле

Их надо засветить, чтобы горели.


* * *


Пусть мой не ярок свет,

Невелика в нем сила,

Но если солнца нет,

И я – светило.


* * *


Во тьме он светит тьмущей,

С него пример бери:

Всем, за тобой идущим,

Дорогу озари.


* * *


Иголку потерял, светильник засвети –

Найдешь, быть может.

Ты друга потерял, его трудней найти –

Свет не поможет.


* * *


Дом, где светильник

Ночь не засветила,

Жилье слепого

Или же могила.


* * *


Не видно ничего,

Все сплошь покрыто тьмой.

Иди на свет его –

И ты придешь домой.


НАДПИСИ НА ПРИДОРОЖНЫХ КАМНЯХ


* * *


Дорога путников своих

Так привечает:

С усмешкой хитрой молодых

Она встречает,

С печалью стариков седых

Вдаль провожает.


* * *


Гляди вперед, вперед стремись.

И все ж когда-нибудь

Остановись и оглянись

На свой пройденный путь.


* * *


У всех дорог – а в жизни их немало –

Один конец, хоть разные начала.


* * *


С собою, чтобы сократить пути,

Товарища и песню захвати.


* * *


С любой дороги повернешь обратно,

И лишь дорога жизни безвозвратна.


* * *


Нет, ничего не скрыто от дорог –

Здесь смех звенел и слезы жгли песок.


* * *


Движение – вот способ, что на деле

Людей порою приближает к цели.


* * *


Дороги нам спешат в любви помочь:

Приводят к милым и уводят прочь!


НАДПИСИ НА КУБАЧИНСКИХ

ЗОЛОТЫХ ИЗДЕЛИЯХ


* * *


Подарок наш на счастье молодым,

Но это не калым и не приданое.

Жених, любовью заплати калым,

Любовь избранницы возьми в приданое!


* * *


Не рвись владеть ларцами золотыми

И саблями чеканно-белыми!

Мечтай владеть руками золотыми,

Которые все это сделали!


* * *


Сколько весит, сколько стоит? –

Неразумный интерес.

Мерить красоту не стоит

Ни на деньги, ни на вес.


* * *


Тайну кубачинского искусства

Не ищите в нитках серебра.

Носят тайну этого искусства

В сердце кубачинцы-мастера.


* * *


Кто думает: работа наша мед,

Пусть в Кубачи хоть на денек продет!


* * *


Не видевшие лета в крае гор,

Внимательней вглядитесь в мой узор.


* * *


Узнают по голосу певца,

По узору – златокузнеца.


НАДПИСИ НА СТОЛБАХ В САКЛЯХ


* * *


На этом столбе и для бурки твоей

Место найдется.

Он держит весь дом, и от бурки твоей

Не прогнется.


* * *


Как ты, с трудом

Он держит на плечах

Весь этот дом:

И крышу, и очаг.


* * *


Когда-то украшал он горы

И тень бросал, к себе маня.

Тебе нужна была опора,

Он подал знак: «Руби меня!»


* * *


На теле моем нету ветвей,

Есть гвозди.

Туши на них повесьте скорей,

Как грозди.


НАДПИСИ НА БАЛХАРСКИХ КУВШИНАХ


* * *


Самые прекрасные кувшины

Делаются из обычной глины.

Так же, как прекрасный стих

Создают из слов простых.


* * *


Кувшину, брат, не подражай в одном:

Не наполняйся до краев вином!


* * *


Пусть мальчики пляшут вокруг,

Когда в нем масло сбивают.

Пусть джигиты садятся в круг,

Когда в нем буза бывает.


* * *


Он голову задрал, взяв руки под бока,

И все же на тебя не смотрит свысока!


НАДПИСИ НА УНЦУКУЛЬСКИХ ПАЛКАХ


* * *


Когда с коня сойдешь ты, лишь она

Одна тебе заменит скакуна.


* * *


Хоть и веселей на ней узор, –

У тех, кто с нею, печален взор.


* * *


К ней припадет рука,

Что раньше поднимала

И серебро клинка,

И золото кинжала.


* * *


Хозяин бедный мой,

Ты почестей достоин,

Ты иль старик седой,

Или калека-воин.


* * *


Как ни почтенен ты, как ни велик,

Но склонишься пред ней, седой старик.


* * *


Шумела я листвою,

Была я молодой.

Тетерь грущу с тобою

О юности былой.


* * *


Я ноги для безногого

Джигита-храбреца.

Глаза я для убогого

Слепца.


НАДПИСИ НА АНДИЙСКИХ БУРКАХ


* * *


Хоть шерсть ее мягка, под нею спали

Герои гор, чье сердце тверже стали.


* * *


Шла храбрецу она и мудрецу.

Посмотрим, будет ли тебе к лицу.


* * *


Влюбленные, чем бурка вам не дом?

Под нею вы укроетесь вдвоем.


* * *


Поскачет в ней герой

И в путь, и в смертный бой.

На ней он неживой

Воротится домой.


* * *


Тебе и в бурю, и в метель

Она и крыша, и постель.


* * *


Она хоть и черна, но не дает тепла

Тем людям, чья душа черна, а не бела.


НАДПИСИ НА СЕДЛАХ


* * *


Сиди в седле, покуда не состаришься

Иль наземь, под ноги коню, не свалишься.


* * *


Храбрец или сидит в седле,

Иль тихо спит в сырой земле.


* * *


Джигит, не примеряй меня

К спине не своего коня.


* * *


Тебе расти в седле, в седле мужать,

Оно тебе подушка и кровать.


НАДПИСИ НА ПАНДУРЕ И ЧАГАНЕ


* * *


Ты – чагана, а не кинжал,

Но ты сильней кинжала:

Живых людей он убивал,

Ты мертвых воскрешала.


* * *


Нет, не пандур поет. Поют, рождая звуки,

И радость, и печаль, и встречи, и разлуки.


* * *


Рождающая песню чагана

В горах Кавказа песней рождена.


* * *


Коль чужд тебе его язык,

Пандур не трогай.

Ступай, юнец ты иль старик,

Своей дорогой.


* * *


Ты друга потерял – возьми пандур на грудь.

И друга сможет он на миг тебе вернуть.


* * *


К тому и от того, кто струны пальцем тронет,

Печаль и призовет пандур, и прочь прогонит.


* * *


Язык его невнятен,

Но под окном любым

Он всем всегда понятен,

Кто любит и любим.


* * *


Спеть о судьбе земли твоей –

Нелегкая задача.

Он будет петь немало дней,

И радуясь и плача.


* * *


Струна моя навечно спаяна

Со струнами в душе хозяина.


* * *


Уйдешь – пандур не оставляй,

Он там, в чужом краю,

К тебе приблизит отчий край

И хижину твою.


НАДПИСИ НА КОЛЫБЕЛЯХ


* * *


Мужчины, не шуметь –

Ребенок хочет спать,

Не надо пить, и петь,

И в кровника стрелять!


* * *


И ты когда-то, аксакал,

На этом скакуне скакал.


* * *


Здесь плачет не мудрец, смеется не глупец,

Не трус и не герой, а просто мой жилец.


* * *


Пусть дремлющему здесь хороший сон приснится.

Пусть будет суждено приснившемуся сбыться.


* * *


Шумлив ребенок твой,

Ты не уснешь, ну что ж –

Ты тоже был такой,

Он на тебя похож.


НАДПИСИ НА СКАЛАХ


* * *


В час горя плачь, герой,

Нельзя иначе.

Ненастною порой

И скалы плачут.


* * *


Любовь джигита, мужество орла

Не опрашивают, высока ль скала.


* * *


Отвага на скалу взбиралась,

Отчаянье с нее бросалось.


* * *


Раненье удальцам

Не причиняет вред.

Скала, хоть вся в рубцах,

Живет сто тысяч лет.


НАДПИСИ НА ЗНАМЕНАХ


* * *


Мужчина, будь достоин

В руке его держать,

Ведь если сабля – воин,

То знамя – это рать.


* * *


В противника вселить не могут страх

Рать без знамен, джигиты без папах.


* * *


Пред знаменем своим

Склоняйся неизменно,

Чтоб ни пред кем другим

Не преклонять колена.


* * *


Чем выше ты держал его живым,

Скакавший в смертный бой,

Тем ниже мы его склоним

Над павшим над тобой.


* * *


Падут джигиты на полях,

А знамя не падет, –

Его древко в своих руках

Сжимает весь народ.


НАДПИСИ НА КНИГАХ


* * *


Страница здесь похожа на окно:

Открывшему увидеть мир дано.


* * *


Она покажет мир тебе,

Расскажет о его судьбе.


* * *


Книга – зеркало для мудреца.

В ней видны черты его лица.


* * *


Она полки ведет вперед,

Без боя города берет.


* * *


И верный друг, и гость случайный,

Она тебя поднимет ввысь.

Мир озарит, откроет тайны, –

Ты только слушать согласись!


* * *


Она тебе дает

Сокровища, которых

Кинжал не рассечет

И не похитят воры.


* * *


Ослы и те,

Когда б читать пытались,

То в простоте

Ослами бы не звались.


* * *


Пусть этот труд ничтожен, пусть велик,

Но в нем язык отцов и твой язык!


* * *


Увидеть можем мы лишь на страницах книг

И осень, и весну в один и тот же миг.


НАДПИСЬ НА КНИГЕ АЛИ-ГАДЖИ ИЗ ИНХО


Ты поднял к небу две руки, Али-Гаджи,

Одной рукой молитвы постные сложил,

Религиозные, безгрешные напевы,

К которым холодны и юноши и девы.


Другой рукой ты о любви писал нам тайно,

И эти песни драгоценны чрезвычайно,

Ведь ты не смог их удержать и подавить –

А чем еще поэт способен удивить?


Али-Гаджи, твои молитвенные пенья

Не вызывают, извини, благоговенья,

И молодежь на них не молится послушно –

К такой поэзии потомство равнодушно.


Зато стихи, где ты воспел любовь земную,

Зовутся лирикой, поются и волнуют,

И молодежь не устает на них молиться –

И это, видимо, веками будет длиться!


НАДПИСЬ НА КНИГЕ СКУЧНЫХ СТИХОВ


Немало собраний я знал, на которых

Мы все засыпали докладчику в лад,

И в спальный вагон превращалась контора,

Где был как снотворное скучный доклад.


И сонный сосед узнавал у соседа,

И всю молодежь волновало одно:

Когда же окончится эта беседа,

Когда наконец-то начнется кино?


Я честно дремал под мотивчик унылый

Твоих сочинений, снотворный певец!

Когда же окончится лекция, милый?

Когда же начнется кино наконец?


НАДПИСЬ НА КНИГЕ

МАГОМЕД ТАГИРА АЛЬ КАРАХИ,

СЕКРЕТАРЯ ШАМИЛЯ


Если жил бы я в годы имама,

Если пел бы, как ныне пою,

Неизвестно, какая бы драма

Погубила бы долю мою.


Да и нет никакого секрета –

В наши дни, если жил бы Шамиль,

Уж давно голова бы поэта

Покатилась в кровавую пыль!


И для этой он выбрал бы цели

Подходящий простор – годекан,

Чтобы все на поэта смотрели,

Развращавшего дух мусульман.


Отрубили бы голову звонко

И в ущелье швырнули скорей,

Да еще бы сказали вдогонку

Голове непутевой моей:


– Там и пей свою грешную воду

И божественным хмелем зови!

Там и пой, хоть шакалам в угоду,

О красавицах и о любви!


НАДПИСЬ НА КНИГЕ,

ПОДАРЕННОЙ УНЦУКУЛЬСКОМУ

МАСТЕРУ ИДРИСУ


Спроси у птицы голосистой,

Спроси у зайца и сурка,

Спроси у белочки пушистой,

У стрекозы и мотылька:

– Кто ненавистней всех на свете?

Кто самый хищный, самый злой?

– Тот, кто деревья губит эти,

Вонзая в них топор с пилой!


И мне, признаться, видеть больно

Топор в лесах, дарящих тень,

Где горцу дышится привольно,

Где спасены мы в жаркий день.

А красота родного леса!

Ну, как могу я не страдать,

Когда вонзается железо

В живую эту благодать?


Но, глядя на твое искусство,

Мой унцукульский чародей,

Я слов не нахожу для чувства,

Для силы творческой твоей!

Где та магическая дверца,

Открыв которою тайком,

Ты пересаживаешь сердце

Для жизни в дереве святом!


И тут готов я снять папаху,

Готов, колени преклоня,

Я умолять зверька и птаху

Понять и выслушать меня:

– Простите, жители дубравы,

Простите наших мастеров!

Не смерть, а свет народной славы

У них на лезах топоров.


И я за унцукульский гений

Готов пожертвовать собой,

И нету никаких сомнений,

Что это сделал бы любой!

При виде унцукульской трубки –

Спроси любого старика –

Шамиль готов был на уступки

И крикнул «Дайте табака!»


Уж если рухнет ствол со звоном –

Так не для бревен, не для дров,

А чтобы стать искусства лоном

Для унцукульских мастеров.

Десница мастера священна –

Все живо в ней, а не мертво!

И только это драгоценно,

И только это – мастерство!


НАДПИСЬ

НА ПОФАМИЛЬНОМ СПРАВОЧНИКЕ

СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ


Когда бы поименно нам знакомых

Бог даровал крылатых насекомых

Талантом пчел, решил бы человек,

Что в мире наступил медовый век.


Когда бы каждый, кто рифмует строки,

Земным решеньем попадал в пророки,

То вскоре убедился б человек,

Что закатился просвещенный век.


НАДПИСЬ НА КНИГЕ

ЛЮБОВНОЙ ЛИРИКИ,

ПОДАРЕННОЙ ЖЕНЩИНЕ – МИНИСТРУ

СОЦИАЛЬНОГО ОБЕСПЕЧЕНИЯ


Вам книгу любовных стихов посылаю

Не пенсии ради за выслугой лет,

А просто, мой друг, я напомнить желаю:

В любви пенсионного возраста нет.


НАДПИСЬ НА КНИГЕ,

КОТОРУЮ ПОДАРИЛ СУДЬЕ


Тебе я книгу подношу, судья,

И приношу заране покаянье,

Когда не все, что в ней поведал я,

Достойно будет твоего вниманья.


Огрехов много в книге ты найдешь,

Порой в стихах нет сабельного звона.

Но если ты в них обнаружишь ложь,

Суди меня всей строгостью закона.


НАДПИСЬ

НА КАРИКАТУРЕ МОЕЙ,

СДЕЛАННОЙ КУКРЫНИКСАМИ


Тому уже немало лет,

Как Кукрыниксы мой портрет

Сумели написать с натуры

Для дружеской карикатуры.


Смешон. И волосы вразброс,

И славно скальный выступ – нос.


Они сложились на троих,

Мой образ довообразили.

Клянусь, никто правдивей их

Изобразить меня не в силе.


НАДПИСЬ НА СОБСТВЕННОЙ КНИГЕ


Есть примета, какую века

Сохранили вдоль горных дорог:

Сможет конь пережить ездока,

Если этот скакун белоног.


И на лоб лошадиный ладонь

Я кладу, не скрывая любви.

Ты меня, белоногий мой конь,

Как наездника переживи.


Лег на горы клубящийся снег,

Смотрят звезды сквозь щели бойниц,

Пусть и впредь продолжается бег

Мной подкованных белых страниц.


НАДПИСЬ, СДЕЛАННАЯ МНОЮ

НА КНИГЕ ОТЦА


«Тобой, отец, гордился я немало

И лишь тебя боялся одного.

А кем теперь гордиться, как бывало?

По-прежнему бояться мне кого?»


И вдруг над материнскою могилой

Раздался голос, излучая свет:

«Отцом и впредь гордись, сыночек милый,

Его лишь бойся до скончанья лет!»


НАДПИСЬ НА ПИСЬМЕ ЭФФЕНДИ КАПИЕВА

ЛИТЕРАТОРУ Н. Н.


Ах, Эффенди, тебе прощенья нет,

Для нас ты создал страшную угрозу,

Когда Н. Н. писать еще и прозу

Неосторожный подавал совет.


Слагал бы твой усердный адресат

Стихи, как встарь, про соловья и розу,

Так вот поди, он стал писать и прозу,

И в этом ты пред нами виноват.


НАДПИСЬ НА РУКОПИСИ

СОБСТВЕННОГО СЦЕНАРИЯ

«ХАДЖИ-МУРАТ»


Лихой наиб, в отчаянном бою

Давно срубили голову твою.

Покоится близ отчего предела

В могиле обезглавленное тело.


Но почему, хоть ты погиб давно,

Тебя еще боится Госкино?


НАДПИСЬ НА СОБСТВЕННОЙ КНИГЕ

«О ЛЮБВИ»


Усталый спутник рад наверняка

Остановиться возле родника,

А если держит путь ненастным днем,

Мечтает отдохнуть перед огнем.


Всю жизнь от книг не отрывал я глаз.

Страницы их листая, всякий раз

Я говорил себе: останови

Ты взгляд на описаниях любви.


А вот в тебе, на свет рожденной мной,

Лишь о любви все строки до одной.


НАДПИСЬ НА ПИСЬМЕ, АВТОР КОТОРОГО

РАССКАЗЫВАЕТ МНЕ О ЗАМЫСЛЕ

БУДУЩЕЙ ПОЭМЫ


Еще твоя поэма впереди,

И как, любезный, оценить мне ныне

Черкеску с газырями на груди,

Какой покуда нету и в помине?


НАДПИСЬ НА КНИГЕ ГОРСКОГО ПОЭТА,

КОТОРЫЙ СТАЛ ПИСАТЬ ПО-РУССКИ


– Аллах милосердный, ты вправду велик, –

Вздохнул с облегченьем аварский язык, –

Меня этот пишущий горец оставил.


Печально откликнулся русский язык:

– Был счет и без этого горца велик

Всем тем, кто не чтил моей чести и правил.


НАДПИСЬ НА КНИГЕ ПОЭТА, КОТОРЫЙ

ВЕЧНО ЖАЛУЕТСЯ НА ГОЛОВНУЮ БОЛЬ


Не от тебя ль, судить охочего,

Мы все в черед узнали свой,

Что ты во время дня рабочего

Страдаешь болью головной.


Твои стихи прочли мы новые

И к мысли вдруг пришли одной,

Что их на головы здоровые

Свалил ты с головы больной.


НАДПИСЬ НА АФИШЕ О ПРОГРАММЕ

ТАНЦЕВАЛЬНОГО АНСАМБЛЯ «ЛЕЗГИНКА»


Мне из твоих зазывных слов

Давно известно, что голов

Почетней ноги.

Харс!


Какая там еще душа?!

Дух захватить, не оплошав,

Куда важнее!

Харс!


Увяли замыслов ростки,

Мужчины встали на носки,

Летя по сцене.

Харс!


Кинжал ударил о кинжал,

И снова свист вонзился в зал.

Ах, что за удаль!

Харс!


То бубен бьет, то барабан,

И что ни вечер – Дагестан

Танцует лихо!

Харс!


НАДПИСЬ НА ГАЗЕТНОМ СООБЩЕНИИ,

ПОЛУЧЕННОМ ИЗ КИТАЯ


Диковинная женщина одна

В сегодняшнем Китае проживает.

Передают, что будто бы она

Ушами книги запросто читает.


А я знаком был с женщиной такой,

Которая ушами пишет книжки,

Вернее, создает их... понаслышке,

Перо сжимая цепкою рукой.


НАДПИСЬ НА ПРЕДИСЛОВИИ

К КНИГЕ СТИХОВ


В застолье с полными бокалами

Мы ждем, поднявшись в полный рост,

Когда толкать губами вялыми

Окончит тамада свой тост.


Я с нетерпеньем в горском дворике

Открыл стихи, но, как назло,

Вдруг предисловие – дань риторике –

Мне к ним дорогу перешло.


И в ярости насупил брови я,

Невольный соблюдая пост.

Ах, сочинитель предисловия,

Когда же кончится твой тост?!


НАДПИСЬ НА КНИГЕ, ГДЕ В СНОСКАХ

ДАЕТСЯ ОБЪЯСНЕНИЕ МНОЖЕСТВУ

НЕПОНЯТЫХ СЛОВ


Читать не легче, чем попасть в аварию:

На каждое из слов – по комментарию.


НАДПИСЬ НА КНИГЕ ПОЭТА, КОТОРЫЙ

В ДЕТСТВЕ БЫЛ БАРАБАНЩИКОМ


Вспоминаешь о том, как ты был

Барабанщиком в детстве и рьяно

В белокожую грудь барабана,

Бодрый мальчик, без устали бил.


Над ущельем клубится туман,

Я открыл твою книгу и снова

Слышу: праздно гремит барабан,

Заглушая и чувство, и слово.


НАДПИСЬ НА ИЗДАТЕЛЬСКОМ ДОГОВОРЕ

ДВУХ СОАВТОРОВ, РАЗОШЕДШИХСЯ

В НАЧАЛЕ РАБОТЫ


Расстались вы, но горевать не надо,

И впору небо вам благодарить,

Что свет не увидало наше чадо

И алименты не за что платить.


АВТОРУ СКУЧНОГО РОМАНА В СТИХАХ


Читал роман твой. Это, брат, не «Мцыри».

Какой охват людского бытия!

Мне стало ясно, что в подлунном мире

Есть два несчастных: это ты и я.


Какое совпаденье роковое,

Мы словно угодили под обвал:

Несчастен ты, что написал такое,

Несчастен я, что это прочитал.


НАДПИСЬ

НА СБОРНИКЕ СТИХОВ

ДАГЕСТАНСКИХ ПОЭТОВ


Я раньше думал, что на небосклоне

Для всех восходит солнце поутру,

Но заблужденье собственное понял,

Когда прочел собратьев по перу.


В стихах аварских вечное светило

Сияет для аварцев круглый год,

То для даргинцев светит с новой силой,

То для кумыков жару задает.


Я раньше думал, что в горах суровых

У нас несхожи только языки,

А в остальном, как всюду, право слово,

Смеются дети, плачут старики.


Но оказалась мысль моя ошибкой,

Поскольку я узнал на склоне лет,

Что есть национальные улыбки

И «да» национальное и «нет».


Что в Цудахаре руки пожимают

Иначе, чем в Рутуле и Бежта,

Что у лезгинов в реках голубая,

А у ногайцев синяя вода.


Что даже небо делится на части,

Как будто не хватает его всем...

Бушуют поэтические страсти,

class="book">Выплескивая воду из поэм.


Ведь каждый тщится к общему кувшину

Приделать ручку собственным пером –

И вот уже, как многорукий Шива,

Он в сборник помещается с трудам.


И хочется мне крикнуть в полный голос:

– К чему, собратья, спорить без причин?!

Десятки зерен сочетает колос,

Но корень, как республика – один.


РЕЗОЛЮЦИЯ НА ЗАЯВЛЕНИИ, В КОТОРОМ ЖАЛУЮТСЯ НА ПЛОХОЕ СОСТОЯНИЕ ТОРГОВЛИ В ДАГЕСТАНЕ


Ты пишешь в заявлении пространном,

Что, дескать, не в пример былым годам,

Убыточна торговля Дагестана:

Куда ни глянешь – всюду стыд и срам.


Тут не хватает масла, там нет мяса,

О прочем даже речь не заводи…

И очередь такая возле кассы,

Что невозможно крайнего найти.


Ну, правда, разве только на закуску

Отыщешь меж консервных пирамид

Какого-нибудь жалкого моллюска,

Которым бы побрезговал и кит.


Не обессудь, товарищ незнакомый,

Ты пессимист отпетый и чудак…

Смотри, как важно шествуют из дома

Торговые работники в продмаг.


Сверкают бриллианты в их сережках,

Ключи от «Волг» в их кожанках звенят…

Как будто знаменитые матрешки,

Они друг другу кровная родня.


… А, знать, не так уж плохи в Дагестане

Торгово-продуктовые дела,

Коль заправляют ими ваньки-встаньки,

Столпившись возле общего котла.


Твой пессимизм, по меньшей мере, странен…

Иначе отчего тогда, скажи,

Готовы без зарплаты в ресторане

Трудиться и Гасаны, и Гаджи?..


Да, что они!

Приятель мой старинный,

Окончивший словесный факультет,

Преподает не в школе, а на рынке

Язык весов, поэзию монет.


Заслуженный артист и тот в буфете

Торгует бойко влагою хмельной –

Нет повести печальнее на свете,

Чем очередь за пивом в летний зной…


Позволь, товарищ, мне не согласиться

С несправедливой жалобой твоей –

Смотри, как бодро сытые счастливцы

Кивают нам из встречных «Жигулей».


НАДПИСЬ НА КНИГЕ ОДНОГО АВТОРА,

КОТОРЫЙ В ПРОШЛОМ БЫЛ АКТЕРОМ


Тебе б играть на сцене в наши лета,

Добился б ты успеха без труда,

Ведь ты давно играешь роль поэта,

Хотя поэтом не был никогда.


ОДНОМУ ПРОСИТЕЛЮ АВТОГРАФА


Способна быть безвольною рука ведь

И увенчать автографом стихи,

Но ты не заставляй меня лукавить,

Зачем приумножать мои грехи?


АВТОГРАФ НА КНИГЕ, КОТОРУЮ Я ПРЕПОДНЕС

ДРУГУ МОЕГО ОТЦА СТАРОМУ АЛИ ИЗ АУЛА ЦАДА


В Цада не ты ли старший из аварцев

На годекане коротаешь дни?

Прошу тебя, почтеннейший из старцев,

В мои стихи однажды загляни.


И если моего отца три этом

Увидишь вдруг ты в окруженье скал,

То это для меня по всем приметам

Дороже будет всяческих похвал.


АВТОГРАФ НА КНИГЕ, КОТОРУЮ Я ПОДАРИЛ

АЛЕКСАНДРУ ТРИФОНОВИЧУ ТВАРДОВСКОМУ


Тебе я книгу поднося свою,

Как будто на распутии стою

И думаю, чего желать мне след,

Чтоб прочитал ее ты или нет?


АВТОГРАФ НА КНИГЕ, ПОДНЕСЕННОЙ

КАИСЫНУ КУЛИЕВУ


Как лунь, голова моя стала седа,

Не время ль, Кайсын, возвратиться к истокам,

Тебе в твой Чегем, над мятежным потоком,

А мне в мой аул – поднебесный Цада?


Пока еще в седлах мы крепко сидим,

Пока не исчезли мы в суетном мире,

Пока еще сами себе мы визири,

Давай возвратимся к истокам своим.


И может быть, в силу немногих заслуг,

Познавшим и славу, и горечь кручины,

Отпустят грехи нам родные вершины,

А мы не безгрешны с тобою, мой друг!


АВТОГРАФ НА КНИГЕ, ПОДАРЕННОЙ МНОЮ

ИРАКЛИЮ АНДРОНИКОВУ


Мои стихи, коль выпадет досуг,

Прочти, Ираклий, в долгий шкаф не спрятав,

Но утаи от Лермонтова, друг,

Что эту книгу написал Гамзатов.


Ему другое имя назови;

Теперь поэты, лишь в Союз их примут,

Тщеславью предаваясь, как любви,

Пред Пушкиным самим стыда не имут.


АВТОГРАФ НА КНИГЕ, КОТОРУЮ Я

ПОДАРИЛ МАМЕ


Все то, что мной написано доселе,

Сегодня до строки готов отдать

За песню ту, что мне у колыбели

Вблизи вершин ты напевала, мать.


Там, где вознесся небу сопредельный

Кавказ, достойный славы и любви,

Не из твоей ли песни колыбельной

Берут начало все стихи мои?


АВТОГРАФ НА КНИГЕ, КОТОРУЮ Я ПОДАРИЛ

ИРАКЛИЮ АБАШИДЗЕ


Три пожеланья шлю тебе, мой друг,

Я с первыми рассветными лучами:

Стократ пусть обойдет тебя недуг

Красивого, с оленьими очами.


А если заболеешь – не тужи,

К себе твое приблизив изголовье,

Возьмут недуг твой горские мужи

И отдадут взамен свое здоровье.


То строже озаряясь, то добрей,

Твой взор глядит, как с фрески пред свечами,

Еще тебе желаю: не старей,

Ты – витязь мой с оленьими очами.


А если годы станут наступать,

То с гор тридцатилетние мужчины

Прискачут, чтобы молодость отдать

Тебе, мой брат, и взять твои седины.


А третье пожеланье, чтоб и впредь

Ты, ощущая крылья за плечами,

В который раз мог Грузию воспеть,

Ее поэт с оленьими очами.


АВТОГРАФ НА КНИГЕ СТИХОВ,

ПОДАРЕННОЙ ЭДУАРДАСУ МЕЖЕЛАЙТИСУ


Вдали пределов выси нелюдимой

Приличествует нам в родном краю

Пред матерью, отцом лишь и любимой

Клонить покорно голову свою.


А на плечах давай, мой друг, отважась,

Нести не славы призрачной ярем,

А лишь забот пожизненную тяжесть

И павших, пока сами не умрем.


И перейдут к потомкам наши нравы,

Чтоб на колени, как завет велит,

Вставать им лишь пред знаменем державы

И родником, и у могильных плит.


Отчизну петь и впредь нам, как поэтам,

Не поминая собственных заслуг,

И пленниками женщин быть при этом,

И данниками времени, мой друг.


СТРОКИ, НАПИСАННЫЕ НА КНИГЕ, КОТОРУЮ

Я ПОДАРИЛ ОМАР-ГАДЖИ ШАХТАМАНОВУ


Хочу тебе без околичности

Сказать, что вольные крыла

Есть удостоверенье личности

С утеса взмывшего орла.


Людскому сердцу благородному

Анкета разве говорит

О том, что к племени свободному

От века лань принадлежит?


Не всем поэтам в мире верили,

Но я хочу, признав грехи,

Чтоб в нем легко удостоверили,

Кто я таков, – мои стихи.


АВТОГРАФ НА КНИГЕ,

ПОДНЕСЕННОЙ ГЕОРГИЮ ГУЛИА


Мы – сыновья прославленных поэтов,

Которые, чеканя горский стих,

Не разряжали в воздух пистолетов,

И нам, Георгий, далеко до них.


Давай с тобой друг друга на досуге

Мы перечтем, чтоб наших дорогих

Отцов еще раз оценить заслуги

И вновь понять: нам далеко до них.


Читают нас, но мы отцам не пара:

Слегка содвинув шапки, набекрень,

Они, как в праздник, держат путь с базара,

А мы – из магазина в будний день.


АВТОГРАФ НА КНИГЕ,

ПОДАРЕННОЙ ЯКОВУ КОЗЛОВСКОМУ


Когда стихи Гамзата и Чанка

Переводил ты, сам слывя поэтом,

Я сожалел о том, что ты при этом

Аварского не ведал языка.


Теперь ты переводишь молодых,

Каких у нас в Аварии немало,

А то, что с языком оригинала

Ты не знаком – лишь ободряет их.


АВТОГРАФ НА КНИГЕ,

ПОДАРЕННОЙ ДМИТРИЮ МАМЛЕЕВУ


Когда, бывало, мысль сверкнет,

То в это чудное мгновенье

Коней четверку подает

Мне преданное вдохновенье.


Где нынче страсть минувших дней?

О ней напомнить лишь готовы

Оставшиеся от коней

Луноподобные подковы.


АВТОГРАФ НА КНИГЕ,

ПОДАРЕННОЙ ПАТИМАТ


Ты знаешь, Патимат, над тем смеюсь я ныне,

Что на заре непрозорливых лет

Писал стихи, где отдал дань гордыне

И мнил себя бог знает кем, мой свет.


Ты знаешь, Патимат, о том грущу я ныне,

Что скуден хлеб посева моего,

Что я порой, так легок на помине,

Стучался в дом, где нету никого.


ЕЩЕ АВТОГРАФ НА КНИГЕ,

КОТОРУЮ Я ПОДАРИЛ ПАТИМАТ


Написан стих, но вновь спешить не стану

И, прежде чем, произнеся «аминь»,

Его прочесть решусь я Дагестану,

Прочту тебе: одобри иль отринь.


И если Дагестана одобренье

Я получу в небесной вышине,

То всей стране явлю стихотворенье

И за него не будет страшно мне.


И ЕЩЕ ОДНА НАДПИСЬ НА КНИГЕ,

ПОДНЕСЕННОЙ МНОЮ ПАТИМАТ


Рожденное в бессоннице ночей,

Творение мое нерукотворное

Прими скорее, свет моих очей,

Когда тебе прописано… снотворное.


АВТОГРАФ НА КНИГЕ СТИХОВ,

ПОДАРЕННОЙ ВРАЧУ М.П. ТАРАСОВОЙ


Вас, милый доктор, я благодарю,

И вы за грех, надеюсь, не сочтете,

Что собственной болезни вам дарю

Историю в нестрогом переплете.


От вас не утаил я ничего:

Кардиограмма, пульс и пламень крови –

Все налицо. Молю: не хмурьте брови

Над вымыслом безумства моего.


ПОЭТУ, ПОДАРИВШЕМУ МНЕ

СВОЮ КНИГУ С АВТОГРАФОМ:

«МОИ СТИХИ – МОИ ДЕТИ»


Итак, ты лучше выдумать не мог,

Когда свои стихи детьми нарек.

Прими же, брат, сочувствие скорей

По поводу кончины малышей.


Одни умолкли в люльке навсегда,

Других настигла в ясельках беда.

Каким же ты, приятель, был отцом,

Коль загубил беспомощных птенцов?..


НАДПИСЬ НА ДОРОГОЙ ДЛЯ МЕНЯ КНИГЕ

МОЕГО ОТЦА «МЕТЛА АДАТОВ»


Метла не для адатов, как когда-то,

А для пороков нам нужна давно…

Тот ливень, что стремился смыть адаты,

Смывал и честь порою заодно.


Отец, твой посох пригодился б очень:

Взгляни, как безнаказанно снуют

Те, что язык и имя между прочим

Порою по дешевке продают…


Отец, нет крови на моем кинжале,

Взгляни, он не отточен до сих пор.

Но чтобы мать с сестрой не обижали,

Кинжал необходим в отрогах гор…


А если с головы сорвут папаху,

Что – жалобу писать в Верховный суд

На наглецов, что без стыда и страха

Под чьим-то покровительством живут?..


Отец, да нужно ль было тратить годы,

Чтоб все адаты осуждать подряд?

Готов отдать я все новинки моды

За ободинский свадебный наряд.


Мне грустно, что поблекли украшенья

Кахибских женщин… Думаю, никто

Теперь не смеет выносить решенья,

Как нашим девушкам носить чохто…


Я огорчен – читатель мой поймет ли? –

Что без следа исчезли как-то вдруг

Старинные подносы из Голотля:

Мне помнится – их было тридцать штук.


А праздник первой борозды!.. Едва ли

Был радостней под горскою звездой!

Отец, могу ль не пребывать в печали,

Коль он утрачен – вместе с бороздой…


Доносчиков и взяточников вместе

Всех вымести бы, не жалея сил!

Ну, а калым, когда он – дар невесте,

Не взятка: я и сам его платил…


Невесту выбрать пусть любовь поможет,

Оповестив об этом целый свет…

И пусть соседей строгих не тревожит –

Ее лицо закрыто или нет.


О свадьбы дагестанские, о свадьбы!..

О молодость!.. Клубится до сих пор

Пыль из-под каблуков – еще сплясать бы

Хоть раз на свадьбе меж отрогов гор!


И нынче могут выпасть нам на долю

Любовь и радость и душа в огне…

Но все-таки, как пресной пище соли,

Порой адатов не хватает мне…


Я время не хулю, хоть и жестоки

Его дела, и скуден жар сердец.

Но знаю, не адаты, а пороки

Метлою надо выметать, отец!


Скажу, хоть это, может, неуместно,

Хоть век во всех грехах я не виню:

Как соли не хватает пище пресной,

Так разума сегодняшнему дню.


Я обособить свой аул не жажду,

Но я люблю, чтобы на горный склон

В папахе выходил бы горец каждый

Неспешно – как водилось испокон.


Эпиграммы


РЕЗОЛЮЦИЯ НА ЗАЯВЛЕНИИ В ЛИТФОНД


Прошу из соответствующих смет

Подателю помочь деньгами снова.

И нам известно: он плохой поэт,

Но дети литератора плохого

Не знают, что в семье талантов нет,

И просят есть, как дети Льва Толстого.


ПОЭТУ, ПИШУЩЕМУ ЖАЛОБЫ


Поэт, чужие видящий грехи,

Ей-богу, и тебе, брат, не мешало б

Оставить в память по себе стихи,

А не собранье анонимных жалоб.


ЮБИЛЕЙНОЕ


Организуем юбилей поэту,

Ведь у него чины, награды, звания.

Одна беда: стихов приличных нету

Для юбилейного изданья.


ЧТО ДЕЛАТЬ?


Жена министра вздумала писать

И принесла стихов не меньше пуда.

Что делать? Эти вирши не издать

В сто раз труднее, чем издать Махмуда.


НА ПРОСЬБУ ДРУГА

ПОМОЧЬ ЕМУ ИЗДАТЬ КНИГУ,

КОТОРУЮ Я НЕ ЧИТАЛ


Мой друг, быть может, я глупец,

Но дело делаю не сразу

И не бросаюсь под венец,

Невесту не видав ни разу.


ЛИТЕРАТОРУ ИЗ АУЛА АКСАЙ


Ты пишешь, что в Аксае двадцать пять

Писателей – талантов несомненных.

Скажи мне, в старых или новых ценах

У вас в Аксае принято считать?


ПОЭТУ, СКЛОННОМУ К ЗАИМСТВОВАНИЮ


Хоть и в твоей отаре иногда

Бывают славные ягнята,

Но ведь в другой отаре, вот беда,

Они уж блеяли когда-то.


СТИХИ, НАПИСАННЫЕ ПО СЛУЧАЮ

ПОЖАРА КУМЫКСКОГО ТЕАТРА


Воспламенилось зданье вдруг,

А там свое проиизведенье

Читал маститый драматург,

Театру делал предложенье.


Мелькнула тень из тьмы веков,

Когда невест от обрученья,

От ненавистных женихов

Спасало лишь самосожженье.


АВТОРУ ПЬЕСЫ О МАРИН АНХИЛ,

КОТОРОЙ НАИБ СШИЛ ГУБЫ,

ЧТОБЫ ОНА НЕ МОГЛА ПЕТЬ


Смотрели пьесу о Марин Анхил

И кляли зрители наиба.

А если бы тебе он губы сшил,

Сказали бы ему спасибо.


МОЕМУ ДРУГУ-ПОЭТУ,

О КОТОРОМ ЕГО МАТЬ,

СТАРАЯ АВАРКА, СКАЗАЛА:


Когда-то говорить он не умел,

И все же, мать, я сына понимала,

Давно заговорил он и запел,

И понимать его я перестала.


АВТОРУ, УПРЕКАВШЕМУ МЕНЯ ЗА ТО,

ЧТО Я КРИТИКУЮ ЕГО СТИХИ,

КОТОРЫЕ КОГДА-ТО ПОХВАЛИЛ


Возможно, поспешил я с выводом,

Быть может, виноват я малость,

И то мне показалось неводом,

Что паутиной оказалось.


Готов грехи признать тяжелыми,

Я, видимо, не понял что-то:

Когда-то мне казались пчелами

И мухи, что подохли в сотах.


ЕДИНСТВЕННОМУ ПОЭТУ


Других певцов в твоем народе нет,

Ты с пользой для себя усвоил это:

Ведь появись любой другой поэт,

Тебя бы не считали за поэта.


НА ПОЭТА, ЧЬИ СТИХИ В ПЕРЕВОДЕ

ВЫХОДЯТ РАНЬШЕ, ЧЕМ НА РОДНОМ ЯЗЫКЕ


Приятель, объясни, чтоб мы поверили,

Ответь нам на такой простой вопрос:

Как получилось, что сперва на севере,

А не на юге вызрел абрикос?


Скажи, зачем с поспешностью ненужною,

Намного птиц других опередив,

На север улетают птицы южные,

В родных горах себе гнезда не свив?


НЕКОЕМУ ПЕРЕВОДЧИКУ НА АВАРСКИЙ


Тебе, пожалуй, повезло в одном:

Для автора твой труд мудрен и таен.

Зато тебе не повезло в другом:

Аварцы – мы язык аварский знаем!


ЖЕНЕ ОДНОГО ПОЭТА


Твой муж поэт других не хуже,

И ты отлично ценишь стих:

Хоть не читаешь строки мужа,

Зато всегда считаешь их.


ЛИТЕРАТОРУ, КОТОРЫЙ ЧАСТО

МЕНЯЕТ ЖАНРЫ


В своих исканьях ты как мой сосед:

Он жен менял едва ль не ежегодно

И людям объяснял: «Ребенка нет.

С женою год мы прожили бесплодно!»


Брат по перу, тебе сказать хочу:

Переменил ты жанров многовато.

Нет у тебя детей – сходи к врачу,

Возможно, что жена не виновата.


СЛОВО, СКАЗАННОЕ ИРЧИ КАЗАКОМ

АВТОРУ ПЬЕСЫ О НЕМ


При жизни горя видел я немало,

Но я тебе признаюсь, мой земляк,

Что и тюрьма царя, и плеть шамхала

В сравненье с пьесою твоей – пустяк.


НАЗОЙЛИВОМУ ПОЭТУ


Хвалил Омар, хвалил Али,

Я погрешу хвалой немалой,

Тебя ведь, брат, не похвали,

Так не избавишься, пожалуй.


ПЕРЕВОДЧИКУ ЛЕРМОНТОВА

НА АВАРСКИЙ ЯЗЫК


В котов домашних превратил ты барсов,

И тем позорно будешь знаменит,

Что Лермонтов, к печали всех аварцев,

Тобою, как Мартыновым, убит.


НА ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ЛИТЕРАТУРНОГО

НАСЛЕДСТВА


Нам предпочел ты ангелов соседство,

Но памяти не оборвалась нить,

Твое литературное наследство

Комиссия решила изучить.


Но ни строки найти она не в силах.

А может быть, нерукотворный труд

Ты взял туда, где нет нужды в чернилах

И нет таких редакторов, как тут?


НА ПРОИСХОЖДЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА

ОТ ОБЕЗЬЯНЫ


Чтоб стала человеком обезьяна,

Потребовалась вечность, а не век.

Зато в одно мгновенье, как ни странно,

Стать обезьяной может человек.


НА ПОСЕЩЕНИЕ ВЫСТАВКИ ОДНОГО

ПОРТРЕТИСТА


На выставке смотрел твои работы,

Не жди похвал. Лукавить нет охоты!

Скажу одно: как никогда я ране

Теперь аллаха начал понимать.

Он запрещает, сказано в Коране,

Обличие людей изображать.


ПРОЧИТАВ КНИГУ СТИХОВ

ОДНОГО МАГОМЫ


– Почему такая шея

У тебя кривая? –

Человек спросил верблюда,

Недоумевая.


– Ну, а разве остальное

У меня прямое?

В том и дело, что все тело

У меня кривое!


… Магомы прочел я сборник,

Чьи стихи – о чудо! –

Мне напомнили во вторник

Притчу про верблюда.


ПОЭТУ, КОТОРЫЙ В ОТВЕТ НА ТО,

ЧТО ЕМУ НЕОБХОДИМЫ ЗНАНИЯ,

СКАЗАЛ, ЧТО НАШ ГОМЕР

СУЛЕЙМАН СТАЛЬСКИЙ

ТОЖЕ БЫЛ НЕГРАМОТНЫЙ


Не нажимай на примеры:

Не все слепые – Гомеры.

Ссылки на чудо рискованны:

Не все глухие – Бетховены.

Не все хромые –

Хаджи-Мураты.

Орлы – не все,

Кто пернаты!


МОЛОДОМУ ПОЭТУ-ФИЛОСОФИСТУ


Яйца курицу не учат,

Но родителям поэт

Объяснит, откуда дети

Появляются на свет!


О, какой ужасный кашель

И какой простудный свист

В твоих песенках холодных,

Молодой философист!


Ты балхарцев обучаешь

Бить кувшины: все равно,

Говоришь, издельям вашим

Разбиваться суждено!


Искры нет для перекура

В этой скользкой пустоте.

Что за грипп в твоих стишатах,

В философской мерзлоте?


ПАРИКМАХЕРУ ОДНОГО ПОЭТА


Сколько разного народа

Год от года, год от года

Над его трудилось бедной головой!

Мама с папой, дяди, тети,

Их коллеги по работе

И учительский состав передовой!


Эту голову учили,

В институт ее тащили,

Ох, старались в эту голову вбивать

Замечательные знанья!

Даже будь она баранья,

Научилась бы экзамены сдавать!


Сто приказов и решений,

Убедительных прошений

Эту голову спасали, видит бог!

Было сто экспериментов,

Сто ответственных моментов –

Все равно не варит этот котелок!


Ох, спасибо, друг мой добрый,

Парикмахер бесподобный, –

Ты на славу эту голову постриг!

Из такого табурета

Сделал голову поэта –

Ты постриг ее под гения, старик!


Знай, что, если б, как снаружи,

Ты внутри бы форму ту же

Ей придал своей искусною рукой,

Поэтический бы гений

Всех времен и поколений

Голове бы позавидовал такой!


БЕЗДОМНЫЙ КОРОЛЬ

(Дагестанскому артисту,

играющему роли королей и царей)


На сцене он дворец имеет царский –

И тысячи дворцов, а не один!

Он – император, царь, эмир бухарский,

Король и шах и мира властелин!


Все вертится вокруг его персоны,

Все падает с небес к его ногам,

И все министры бьют ему поклоны,

И каждый – верноподданный слуга.


Но свет погашен. Публика одета.

А ведь король – земное существо,

И видят каждый день у горсовета

Фигуру королевскую его:


«Я вас прошу, товарищ председатель,

Не оставлять бездомным «короля»!

Хотя бы угол для ночлега дайте,

Где стол, кровать поместятся и я!»


И получает он ответ, в котором

Написано: «Строительство идет!

Пока не можем дать жилье актерам,

А королей не ставим на учет!»


ДРУГУ, НА КОТОРОГО НАПАЛА

СВАРЛИВАЯ ЖЕНЩИНА


Спасибо, мой товарищ дорогой,

Спасая нас, ты жертвовал собой

И грудью лег на этот пулемет,

Геройски защищая целый взвод!


Последние проклятья посылая,

Заглохла эта амбразура злая.

Когда б не ты, она бы, как волчица,

Всех сожрала, могу я поручиться!


Один язык такой сварливой злюки –

Сто тысяч порций яда от гадюки!

Спаси, аллах, и смилуйся над нами,

От остального мы спасемся сами!


ПИСЬМО ГАМЗАТА ЦАДАСА

В ПРАВЛЕНИЕ КОЛХОЗА ЕГО ИМЕНИ


Вчера отец явился мне во сне,

В очах мерцала горькая угроза,

И на листе бумаги в тишине

Он написал: «В правление колхоза.

Одно из двух, – потребовал отец, –

Иль воровству, которое отвратно,

Немедля вы положите конец,

Иль имя заберу свое обратно!»


ГИПНОТИЗЕР


Один поэт, рожденный среди гор,

Клянусь, был истинный гипнотизер.

Он всякий раз, когда стихи читал,

Мог усыпить неосторожный зал


.

СТРОКИ, КОТОРЫЕ Я НАПИСАЛ В МОЛОДОСТИ

ПО ПОВОДУ ГИБЕЛИ МАХМУДА


«Мозг золотой в серебряном ларце,

Нашел бы ты достойнее кончину,

Под плеть когда бы не подставил спину

И принял бой с улыбкой на лице».


СЛОВА, КОТОРЫЕ СКАЗАЛ МОЙ ОТЕЦ,

УСЛЫХАВ ЭТИ СТРОКИ


«Прощу тебя за эту небылицу,

Когда Махмуда мужество поймешь

Или его таланта хоть крупицу

Явить сумеешь, презирая ложь».


ЭПИТАФИЯ НА МОГИЛЕ ПОЭТА,

ОТЛИЧАВШЕГОСЯ МНОГОСЛОВИЕМ И

РИТОРИКОЙ


Лежащего под этою плитой

Зачем судить за прошлое сурово?

Охваченные вечной немотой,

Его уста не вымолвят ни слова.


А вспомните, как жаждал он похвал,

Зерна не отличая от мякины,

Но все, что он при жизни написал,

Сошло в могилу до его кончины.


АВТОРУ КНИГИ «ГОРНЫЕ ОРЛЫ»


Сегодня я чуть свет не потому ли

Проснулся вдруг среди туманной мглы,

Что громко кукарекали в ауле

Твои на крышах горные орлы?


СТРОКИ НА КНИГЕ ПОЭТА,

КОТОРЫЙ УГРОЖАЛ УМЕРЕТЬ

ВО СЛАВУ ЛЮБВИ


Узнали мы, что за любовь он смело

Все от стихов отдаст до головы,

Но смерть, придя, его отвергла тело

И увидала, что стихи мертвы.


ПОЭТУ, КОТОРЫЙ ПРЕЖДЕ

БЫЛ ЧАБАНОМ


Ты пел овечек на плато,

Они тебя ценили,

И ныне пишешь, но никто

Понять тебя не в силе.


СТРОКИ НА РУКОПИСИ,

ОТОСЛАННОЙ РЕДАКТОРУ


Пред обрезаньем мальчику хитро

Стремятся птичье показать перо:

– Вот режем чем, потрогать можешь пальчиком.


Берет перо редактор мой стальной

И начинает речь вести со мной,

Как перед обрезаньем с горским мальчиком.


АВТОРУ

БЕССМЫСЛЕННЫХ СТИХОВ


Звезда удачи над тобой повисла,

И должен ты ценить как благодать,

Что верная жена не может смысла

В твоих стихах поныне отыскать.


Когда бы поняла во цвете лет

Она одну простую аксиому,

Что смысла в них и не было, и нет,

То от тебя сбежала бы к другому.


ПОСЛЕ ПРОЧТЕНИЯ

ОДНОЙ КНИГИ


Являя рукотворный пыл,

Познав тщеславную надежду,

Из строк ворованных ты сшил

Себе печатную одежду.


Но если краденое вдруг

Вернуть придется? Вдоволь срама

Познаешь пред людьми вокруг

В одежде грешного Адама.


МЕРКАНТИЛЬНОМУ

ПОЭТУ


«Тебя корят иные, что стихи

Ты предавать торопишься печати».

«Но всякий раз бываю за грехи

Земной я удостоен благодати».


Тельца златого сила немала,

Когда – ведь сам слуга святого духа –

Спешит молитву завершить мулла,

Лишь звон монет его коснется слуха.


ПОЭТУ,

КОТОРЫЙ ПРОСИЛ МЕНЯ

НАПИСАТЬ ПРЕДИСЛОВИЕ

К ЕГО СТИХАМ


Быть зазывалой при твоих стихах

Мне не к лицу перед честным народом:

И капелька смолы от слова «Бисмаллах!»

Не станет никогда янтарным медом.


ПО ПОВОДУ

ОДНОГО ЮБИЛЕЯ


Родился теленок, и, велика,

Радость в честь этого режет быка.

Вспомнил о том, мой собрат по перу,

Я на твоем юбилейном пиру.


АВТОРУ СТИХОТВОРЕНИЯ

«Я ПОЛЕЧУ К ЗВЕЗДАМ»


Мой друг, когда вернешься цел,

Почти ответом однозначным:

К небесным звездам иль коньячным

Летал в загадочный предел?


С тех пор как начал ты полет

Среди аульского тумана,

Уж не один из ресторана

Тебя разыскивает счет.


Стихи последних лет


Переводы Марины Ахмедовой-Колюбакиной

ПАМЯТНИК


Я памятник себе воздвиг из песен –

Он не высок тот камень на плато,

Но если горный край мой не исчезнет,

То не разрушит памятник никто.


Ни ветер, что в горах по-волчьи воет,

Ни дождь, ни снег, ни августовский зной.

При жизни горы были мне судьбою,

Когда умру, я стану их судьбой.


Поддерживать огонь мой не устанут

И в честь мою еще немало лет

Младенцев нарекать горянки станут

В надежде, что появится поэт.


И мое имя, как речную гальку,

Не отшлифует времени поток.

И со стихов моих не снимут кальку,

Ведь тайна их останется меж строк.


Когда уйду от вас дорогой дальней

В тот край, откуда возвращенья нет,

То журавли, летящие печально,

Напоминать вам будут обо мне.


Я разным был, как время было разным –

Как угол, острым, гладким, как овал…

И все же никогда холодный разум

Огня души моей не затмевал.


Однажды мной зажженная лампада

Еще согреет сердце не одно,

И только упрекать меня не надо

В том, что мне было свыше не дано.


Я в жизни не геройствовал лукаво,

Но с подлостью я честно воевал

И горской лирой мировую славу

Аулу неизвестному снискал.


Пусть гордый финн не вспомнит мое имя,

Не упомянет пусть меня калмык,

Но горцы будут с песнями моими

Веками жить, храня родной язык.


На карте, что поэзией зовется,

Мой остров не исчезнет в грозной мгле.

И будут петь меня, пока поется

Хоть одному аварцу на земле.


ПОКАЯНИЕ


Ты прости меня, солнце закатное,

Что на склоне желаний моих

Меня больше, как прежде, не радует

Отблеск этих лучей золотых.


Ты прости, пожелтевшее дерево...

На мосту между ночью и днем

Ничему уже больше не верю я,

Не жалею уже ни о чем.


Ты прости меня, горная родина,

Что тебе я служил не сполна.

Миллионы дорог мною пройдены,

А нужна была только одна.


Тот цветок, что сорвал на вершине я,

У подножья увял уж почти...

Путь мой долгий отмечен ошибками,

Но другого не будет пути.


Колесо мое вниз уже катится,

Где зияет, грозя, пустота,

И в тумане от глаз моих прячется

Моей робкой надежды звезда.


Но не стану просить я Всевышнего

Мои годы земные продлить.

Много в жизни наделал я лишнего —

Ничего уже не изменить.


Где те четки, что маму тревожили

И печалили вечно отца?

Столько лет пересчитано, прожито,

Все равно нет у четок конца.


Свой намаз совершаю последний я,

И ладони мои, как шатер.

Всемогущий Аллах, на колени я

Ни пред кем не вставал до сих пор.


Ты прости меня, время безумное,

Что и мне не хватало ума...

За меня чьи-то головы думали,

Мои строчки прессуя в тома.


И шайтанская сила незримая

По бумаге водила порой

Мою руку неисповедимую,

Искривляя прямое перо.


Ты прости меня, солнце закатное,

Что на склоне желаний моих

Меня больше, как прежде, не радует

Отблеск этих лучей золотых.


БЕЛЫЕ ПТИЦЫ В СИНЕМ НЕБЕ


В синем небе знакомые птицы

Острым клином куда-то летят…

Ничего уже не повторится,

Ничего не вернется назад.


До свиданья, мои дорогие,

Я не знаю, дождусь ли вас вновь.

Уже зимние ветры седые

Остудили былую любовь.


И один я остался в раздумье

На родимом хунзахском плато…

Скоро ль ветер смертельный подует,

Мне, родные, не скажет никто?


Если вдруг вы назад возвратитесь

В эти горы в положенный час,

А меня не найдете – простите

Вы певца, воспевавшего вас.


Этой осенью рано упала

Золотая листва с тополей.

Слишком много охотников стало

В этом веке на честных людей.


В синем небе прекрасные птицы

На прощанье печально трубят…

Ничего уже не повторится,

Ничего не вернется назад.


Вам счастливой желая дороги,

Я прошу об услуге одной –

Покружитесь хотя бы немного

Вы над крышею женщины той


Что меня столько лет ожидала

У горящего ночью окна,

Что сама уж, наверное, стала

Белоснежною птицей она.


Красным клювом в окно постучитесь,

Если там не найдете меня,

Навсегда в синеве растворитесь

Золотого осеннего дня.


Белоснежные верные птицы,

Ничего уже не повторится…


***

Лишь два упрека в сердце затаил

Я к Шамилю, не знающему страха.

Зачем убить он ханшу допустил

Владетельницу древнего Хунзаха?


Зачем он детской кровью Булача

Позволил обагрить мужскую руку,

Героя сердце славой палача

Зачем обрек на тягостную муку?


К Хочбару тоже предъявляю иск –

Зачем в огонь с детьми он прыгнул вместе?

Ведь месть отцу, как и смертельный риск,

Не могут быть значительнее чести.


Ребенок хана, как и бедняка –

Всевышнего невинное созданье…

А глупое геройство – чепуха,

Что помрачает ясное сознанье.


Давайте же беречь своих детей

От злобы и коварного возмездья.

Ведь на закате наших с вами дней

Они взойдут, как новые созвездья.


ПЛАЧ ПО ХУЗУ


Солдат, в балашовской земле погребенный,

Недобрую весть я тебе принесу:

Померк нынче полдень июньский зеленый –

Не стало твоей драгоценной Хузу.


Полвека надеясь, что ты воротишься,

Она берегла свою честь и красу.

И вдруг, словно перед грозою затишье –

Закрыла навек свои очи Хузу.


Она каждый день за тебя лишь молилась,

Босыми ногами сбивая росу.

И только надежда на Божию милость

Питала разбитое сердце Хузу.


Сестра горьких дум, дочь великой печали,

Твой образ, как будто лампаду несу –

Стоишь на плато ты в своей черной шали,

Застывшая, как изваянье, Хузу.


Богиня терпенья и верности женской,

Достойно принявшая жизни грозу,

Хранительница вдовьей доли вселенской,

Ты скрылась, как за гору солнце, Хузу.


Так в доме аульском теперь одиноко,

Что не удержать мне скупую слезу.

Уже никогда у родного порога

Не встретит меня на рассвете Хузу.


На кладбище, чувством печали влекомый,

Я скромный цветок полевой отнесу…

Как странно прочесть на плите незнакомой

Мне имя твое дорогое, Хузу.


Быть может, к Пати ты своей поспешила,

К дочурке, что в райском гуляет лесу…

Теперь будут рядышком ваши могилы

И вы не расстанетесь больше, Хузу.


И старший мой брат, не пришедший из боя,

Которого я от забвенья спасу,

Наверное, тоже обнялся с тобою

В том мире, где войн не бывает, Хузу.


Но как примириться мне с этой потерей,

Как снова вернуться в родительский дом,

Когда не откроет уже больше двери

Мне женщина тихая, жившая в нем?


БЕРЕГИТЕ ДЕТЕЙ


Ничего нет печальней июня того,

Что сгорел, как дрова в очаге…

Не забуду, как руку отца моего

Я сжимал на прощанье в руке.


Перед тем, как навеки закрылись глаза,

Что полны были смертной тоски,

Он привстал на мгновенье и тихо сказал

Напоследок: «Детей береги!».


Восходящее солнце и в небе звезда,

И могучий поток и ручей,

Повторяли, как эхо, за ним сквозь года

Каждый день: «Берегите детей!».


Когда мамы не стало, я был далеко,

В круговерти событий и дел.

Но стоит у меня до сих пор в горле ком,

Что проститься я с ней не успел.


И когда я склоняюсь над скорбной плитой,

Слезы горя смахнув со щеки,

Мне как будто бы чудится голос родной:

«Мой сыночек, детей береги!».


В грохотании грома я слышу его,

В суматохе стремительных дней…

Для меня нет важней завещанья того –

Тихих слов: «Берегите детей!».


Написал бы их на колыбелях земных,

Их на ножнах бы я начертал…

Чтоб с зари до заката читали вы их,

Отложив смертоносный кинжал.


Много песен на свете, но только одна,

Повторяется в жизни моей.

Не смолкает на горском пандуре струна

Каждый час: «Берегите детей!».


Видел я, как орел, беззащитных птенцов

Учит крылья свои расправлять,

Если б он научил нерадивых отцов

Так с потомством своим поступать.


Этот мир, как открытая рана в груди,

Не зажить никогда уже ей.

Но твержу я, как будто молитву в пути

Каждый миг: «Берегите детей!».


Всех, творящих намазы, прошу об одном –

Прихожан всех на свете церквей:

«Позабудьте про распри, храните свой дом

И своих беззащитных детей!»


От болезней, от мести, от страшной войны,

От пустых сумасбродных идей.

И кричать мы всем миром сегодня должны

Лишь одно: «Берегите детей!»


МНЕ КАЗАЛОСЬ…


Мне казалось, осенней порою,

Когда падают листья с ветвей,

Мои годы уносит с собою

Белокрылый косяк журавлей.


И надежды мои и желанья

Вместе с ним улетают навек,

Лишь кружат надо мной на прощанье,

Невесомые перья, как снег.


И любовь моя с клином усталым

Улетела уже навсегда,

В глубине мирозданья пропала,

Как упавшая с неба звезда.


И весна моя, что зеленела,

Мне казалось, всего лишь вчера,

Стала, как голова моя, белой,

Поседев, как зимою гора.


И мой свадебный март, мне казалось,

Лишь вчера в нашем доме гремел…

А теперь в сердце только усталость

От ненужных событий и дел.


Ураганный врывается ветер,

Мои двери срывая с петель,

И свечу, что едва уже светит,

Скоро злая задует метель.


А когда я был мальчиком горским,

Мне казалось, что вечно со мной

Будет рядом друзей моих горстка,

Где готов был на подвиг любой.


Но теперь никого не осталось…

Где бинокль такой отыскать,

Чтобы детства хоть самую малость

Напоследок в него увидать?


Где друзья мои?.. Этих далече,

На вершину судьба занесла.

Те, пороками жизнь искалечив,

В ее бездне сгорают дотла.


Ну, а третьи на сельском кладбище

Под могильными плитами спят…

Только ветер пронзительный свищет

Там, где высятся стелы их в ряд.


И теперь в одиночестве гордом

Озираюсь я по сторонам…

Косяком легкокрылые годы

Улетели к иным берегам.


Все равно до последнего вздоха

Буду верен их памяти я,

Хоть над верностью этой эпоха

Так недобро смеется, друзья.


ПОЕЗДА УХОДЯТ И УХОДЯТ


Поезда уходят и уходят,

Я машу с перрона им рукой.

Дождь ли, снег ли – при любой погоде

Вечный путь они продолжат свой.


Но к конечной станции несется

Поезд тот, в котором еду я,

И уже с судьбой не разминется

Старость наступившая моя.


А в окне мелькают и мелькают,

Как в калейдоскопе, города,

И над ними журавлиной стаей

Улетают ввысь мои года.


Словно шерстью чёсаной, туманом

Затянуло призрачную даль –

Наступило время шарлатанов

И заполонило магистраль.


Слух мой режет пар колесных скрежет,

И вагоны старые скрипят,

И на полустанках здесь все реже

Фонари сигнальные горят.


Что же ждет меня за поворотом,

Ожидает что мою страну?..

Время, вот и стало ты банкротом,

Снова у безвременья в плену.


Лишь любовь моя, что так прекрасна,

Как ее печальные глаза,

Переменам этим неподвластна,

Ведь она уже на небесах.


Но под стук колес я вспоминаю

Дорогие нежные черты –

То цветы за окнами мелькают,

То летят снежинки с высоты.


То рассвет я в поезде встречаю,

То гляжу в ночную темноту,

И однажды, сам не замечая,

На последней станции сойду.


МЕНЯ ПРОСИЛИ


Меня просили верным быть горам,

И где б я ни был, я следил за ними.

Душа стремилась в горы, словно в храм,

Где на скале я высек милой имя.


В те времена я часто былв пути,

Я странствовал по джунглям и пустыням,

Считая своим долгом привезти

Оттуда песни, что пою доныне.


И, слушая мелодии мои,

Из странствий привезенные в подарок,

На миг смолкали горные ручьи

И голоса приветливых аварок.


Я песни эти подарил горам,

И видел, как они довольны даром.

А значит, по заморским городам

Я так подолгу странствовал недаром.


Меня просили, чтоб не забывал

Родной язык я вдалеке от дома,

И я хранил бесценные слова,

Как будто клад, средь речи незнакомой.


Мне нравились другие языки,

Я вникнуть в их мелодию пытался.

Но сердце изнывало от тоски,

Когда в чужой стране я оставался.


И я уже считал по пальцам дни,

Мечтая в горы возвратиться снова,

Ведь речь мою гортанную они,

Как братья, понимали с полуслова.


И в дар спокойным нашим родникам

Привез я грозный рокот океана,

Чтобы из них текущая река

От ярости и страсти стала пьяной.


Мне завещали Дагестан любить,

Отец и мать, и прадедов могилы…

И стая журавлей, как будто нить,

Меня навеки с ним соединила.


Но все ж сильнее всех на свете уз

Меня к нему объятья привязали

Той женщины, с которой мой союз

Полвека длился и был крепче стали.


Красавиц многих в мире я ласкал,

Подолгу жил я в чужедальних странах,

Покуда к сердцу моему тоска

Не подступала, ноя, будто рана.


И вновь я возвращался в свой аул,

Твой блудный сын, твой мальчик непослушный,

И ты, как мать, меня не упрекнул,

Ни в чем, мой Дагестан великодушный!


НА МОГИЛЕ ОТЦА И МАТЕРИ


Тот мир, куда ушли вы друг за другом,

Неужто он и вправду так хорош,

Что все по одиночке или цугом

Туда спешат, рождая в сердце дрожь?


А может быть вы телеграмму дали

Оставшимся на горестной земле,

Чтобы они, презрев свои печали,

За вами растворились в вечной мгле?


Ах, мама, неужели так прекрасны

Те небеса, где ты нашла покой,

И я всю жизнь печалился напрасно,

Что попрощаться не успел с тобой?


Поведай мне, отец, какая сила

В том тяготении заключена,

Что каждый вечер крылья Азраила

Шуршат вблизи от моего окна?


И обжигает ветром леденящим

Мое лицо нездешний этот шум,

Ведь по частичке с каждым уходящим

Я тоже незаметно ухожу.


Я с каждым понемногу умираю,

Кто вдруг упал, как яблоко в саду.

Они уже давно в преддверье рая,

А я, как прежде, в жизненном аду.


Весь век слагавший песни неустанно,

Я не свершал намазы в тишине.

И как перед Аллахом я предстану,

Родители мои, ответьте мне?


Хранимый вашей преданной любовью,

До седины и славы дожил я.

Но что есть смерть? Плита у изголовья?

Молитва ли последняя моя?


А, может, смерть моя тогда настанет,

(Хоть мне представить страшно этот миг!)

Когда в высокогорном Дагестане

Забудется родимый мой язык?


КУБАЧИНСКОМУ МАСТЕРУ

МАНАБЕ МАГОМЕДОВОЙ


Меняют форму дерево и камень,

Но остается стержень – суть всего.

В скульптуре бездыханной дремлет пламя,

И согревает сердце жар его.


Пока арбуз зеленый не разрежешь

И сердцевину сладкую не съешь,

Достоинств не найдешь – и не забрезжит

Заря в стене, где не пробита брешь.


В каком платке бы девушка прекрасном

Не шла, перебирая бахрому,

Не сможет насладиться парень страстный

Одним прикосновением к нему.


Но, Манаба, твое искусство каждый

Без промедленья может оценить.

Поскольку, увидав его однажды,

Уже не в состоянии забыть.


Держу в руках я книгу чьих-то песен,

Которую мне подарила ты.

Хоть смысл их никому не интересен,

Но в переплете столько красоты!..


Ах, кубачинка, редкостным узором,

Ты покорила многих, как меня,

Чем автора спасла ты от позора,

А труд его бездарный от огня.


Гроша не дал бы я за содержанье,

А за обложку золота не жаль.

Слова Махмуда вспомнив на прощанье,

Я их изрек, не в силах скрыть печаль.


Сказал поэт: «Бедняк простосердечный

Ослицу жеребцом холеным мня,

Решил ее серебряной уздечкой

Украсить, как бесценного коня».


ПЕСНЯ О МАХАЧКАЛЕ


На Тарки-Тау вновь я поднимаюсь,

Чтобы увидеть всю Махачкалу,

Огни которой в море отражаясь,

Вечернею рассеивают мглу.


Еще окно в Европу я открою,

Как Петр, что здесь камень заложил

И гавань для судов своих построил

У основанья древнего Анжи.


Сегодня в порт наш, обогнув полсвета,

Спешат армады мирных кораблей

И каждый обращается с приветом

К Махачкале, красавице моей.


А волны на дыбы встают, как кони,

И чайки песню жалобно кричат

О стоязычном гордом Вавилоне,

Который рухнул сотни лет назад.


Но в городе моем живут сто наций,

И все они – единая семья.

Гостеприимством славится и братством

Столица дагестанская моя.


Тебя мы любим город величавый,

Как любят скалы горные орлы.

Ты – наша колыбель и наша слава,

Ты, как звезда сияешь нам из мглы.


В каких бы не блуждал краях я разных,

Какая б не терзала грудь тоска,

Моя душа преображалась сразу

При виде городского маяка.


Последний адрес жизни уходящей,

Всегда прекрасна и всегда светла,

Единственной моей и настоящей

Любовью стала ты, Махачкала.


ЧУНГУР


Прошу, не давайте мне этот чунгур!

Не лейте вино в опустевшую чашу.

Я жизнь покидаю, как раненый тур,

Который спешит в заповедную чащу.


О, время, ты — флюгер… По воле ветров

На запад восток променяешь мгновенно.

Но век мой прошел, и хоть был он суров,

Моей никогда не увидит измены.


Попались надежды мои в западню,

Но цепко карабкаясь вверх по канату,

Пытаются вырваться сто раз на дню

И столько же падают в яму обратно.


Желанья мои провалились под лед,

Что бритвы острей их крошит и калечит,

И старость уже предъявила свой счет,

Который давно мне оплачивать нечем.


Я жизнь не держу, как быка, за рога,

Возможно ли в мире больном быть здоровым

И не умереть от того сквозняка,

Что поколебал мирозданья основы.


Грохочет гроза над горами весной,

Трава шелестит на могилах печально.

Закончилась песня… Но этот покой,

Как пауза, предвосхищает начало.


Прошу, не давайте мне больше чунгур!

Не лейте вино в опустевшую чашу.

Я жизнь покидаю, как раненный тур,

Который спешит в заповедную чашу.


ОДИНОЧЕСТВО


Двадцатый век на финишной прямой.

Еще рывок — и ленточка порвется…

А я один стою, как часовой,

Что смены караула не дождется.


Мелькает, как в ускоренном кино,

Планета с миллиардным населеньем.

Но я, как в поле позабытый сноп,

Совсем один под дождиком осенним.


Как дерево в степи — зеленый стяг,

Простреленный насквозь враждебным ветром,

Согнулся в вопросительный я знак,

Нет на который верного ответа.


И в стороне от дедовских могил

Надгробием, которое всех выше,

Как знак я восклицательный застыл,

Чей пламенный призыв никто не слышит.


На острове своем, как Робинзон,

На горизонт гляжу без сожаленья

И одиноко хмурюсь, как бизон,

Который обречен на истребленье.


И в чужеземных странах, видит Бог,

Давным-давно мне не до венских вальсов.

Я в шумных залах также одинок,

Как одинок в них мой язык аварский.


Совсем один, как доблестный солдат,

Что чудом уцелел из всей пехоты.

Из окруженья выйдя наугад,

Попал в непроходимое болото.


Совсем один, как раненый журавль,

В недобрый час отбившийся от стаи…

Уже давно на юг ему пора,

Да крылья перебитые устали.


Еще я так похож на старика,

Которого в Сибирь сослать забыли,

Когда народ его в товарняках,

Как будто в братской погребли могиле.


Как тот изгой у жизни на краю,

Устав и от забвенья, и от славы,

Я в полном одиночестве стою,

Не глядя ни налево, ни направо.


И заполночь, хмельного перебрав,

Что не спасает от сердечной боли,

Я у стола, как будто у костра,

Сижу наедине с самим собою.


В судьбе, где победить должно добро,

Дописана последняя страница.

Ниспосланное свыше мне перо,

Когда-нибудь должно остановиться.


Один я, как мюрид на Ахульго,

Что замерло в объятьях звездной ночи.

Вокруг враги, и больше никого…

Лишь горная Койсу внизу грохочет.


Но сразу отступает смутный страх

Пред жизнью ускользающей и тленной.

Я вовсе не один — со мной Аллах

В безмерном одиночестве вселенной.


ОРЛЫ В ГУНИБЕ


Здесь белая береза, гостья с севера,

И серебристый тополь коренной

У валуна щербатого и серого

Сплелись навек корнями под землей.


Не разорвать объятье это, где уж там!..

Средь хаоса насупившихся гор

Изгиб скалы, подобный спящей девушке,

Невольно завораживает взор.


Здесь, где над голубыми перевалами

Летят, как птичьи стаи, облака,

Остались навсегда лежать под скалами

Солдаты Апшеронского полка.


И перед боем помолившись наскоро

И выдохнув, как клятву, «Бисмилля!..» —

Здесь полегли под ярым русским натиском

Последние мюриды Шамиля.


Хотя могил и тех и этих поровну,

Меж ними отчужденья полоса.

… А некогда одни и те же вороны

Клевали их застывшие глаза.


И можно до сих пор, как эхо слабое,

Расслышать в гулком говоре реки,

Как громыхают ружья православные,

Как бьются мусульманские клинки.


И разглядеть за тем стволом березовым

Сардара в позолоте эполет —

На сером валуне имама грозного

Он ждет через полутораста лет.


Но между ними, словно камень брошенный,

Крик Байсунгура: «Не сдавайся в пле-е-н», —

Звенит над вековой гунибской рощею,

Чтоб кануть навсегда в бессмертной мгле.


Фельдмаршал и имам — два лютых ворога,

Как кунаки, сошлись в конце войны…

Орлы над головами их, как вороны,

От зноя августовского пьяны.


Они круги сужают над могилами,

Где те и эти спят последним сном,

И в плавном их кружении магическом

Пророчество судьбы заключено.


Шамиль залюбовался завороженный

Полетом одинокого орла…

Почудилось в тот миг имаму, может быть,

Что это друг его Ахвердилав.


А вот еще один орел снижается,

Как зорок его желтый, хищный взгляд…

Стальное сердце дрогнуло от жалости:

«Не ты ли это, мой Хаджи-Мурат?..


Прощайте же, наибы правоверные,

И ты навек, Авария, прощай!..

В плену урусов я еще усерднее

Молиться стану за свой бедный край.


Прощаю вас, противники суровые,

Которых в горы царский гнал приказ.

Перебирая четки бирюзовые,

Я на чужбине вспомню и про вас.


Умолкнут пусть и пушки, и орудия —

Война не может длиться без конца…

Перед Аллахом поднимаю руки я,

А не перед тобою, белый царь».


… На этом месте, где в годину грозную

Последний штурм взорвался, как снаряд,

Южанин-тополь с северной березою,

Обнявшись, над могилами стоят.


Им все равно: жара ли, дождь ли, ветер ли —

Они корнями цепкими сплелись,

И никому за полтора столетия

Не удалось их вырвать из земли.


Под солнцем плиты выцвели надгробные,

Аварские и русские… Вдали

От необъятной первой своей родины

Они навек вторую обрели.


А кто их оскверняет в ослеплении,

Народец мелкий, только и всего,

И, разве что, достоин сожаления

За мстительное варварство его.


Пусть разозлятся жалкие подонки

На эти откровенные стихи.

Погибшим Бог судья — а не потомки! —

Он, милосердный, всем простит грехи.


ЖУРАВЛИ В ГУНИБЕ


Вытянув длинные белые шеи,

Кажется, вот-вот вы скроетесь с глаз.

Хоть и привык к расставаньям уже я,

С болью щемящей взираю на вас.


Клонится жизнь, будто август, к закату,

И караваны пернатых, увы,

От холодов улетают куда-то,

Что ж, белокрылые, медлите вы?


Там в вышине перелетная стая:

«Африка! Африка!» — зычно трубит,

Думая, видимо, что вы отстали,

Клин ваш пытается поторопить.


Ведь не орлы же вы в самом-то деле,

Что под напором осенних ветров

Вечной скалистой своей колыбели

Не променяют на временный кров.


Что ж не торопитесь вы на чужбину?..

Ранний над крыльями кружится снег,

Вас нарядив в кружева балерины

Иль в белый саван закутав навек?


Каждое утро седая аварка,

Чьи сыновья на войне полегли,

Сгорбившись скорбно над пламенем ярким,

Молится вам, как сынам, журавли.


И молодые горянки под вечер,

Хоть ненадолго, но к вам залетят

Разноголосою стайкой беспечной —

И затуманится девичий взгляд…


Горы и те, тяготенье нарушив,

Сдвинувшись с места, сплотились тесней,

Оберегая солдатские души

От снегопадов, ветров и дождей.


Только они рвутся в небо Гуниба,

Хоть пьедестал неотступен, как тень.

Солнце над ними светящимся нимбом,

Как над святыми, сияет весь день.


Грустные птицы!.. Сюда прилетели

Вы из моих сокровенных стихов

И одинокою белой метелью

В камне застыли на веки веков.


Мир облетевшие, в горном ауле

Вы обрели долгожданный покой,

Будто с войны той далекой вернулись

Все сыновья вместе с вами домой.


Что же вы, легкие перья роняя,

Рветесь к безоблачной голубизне?..

Голову я перед вами склоняю,

Белую-белую, как этот снег.


ПОСРЕДСТВЕННОСТЬ


Я не люблю посредственность судьбы,

Хотя так много серости на свете

Спешит склонить услужливые лбы

В ту сторону, откуда дует ветер.


Бывает спор меж небом и землей -

И гром, и град, и молний пантомима…

И меж друзьями может грянуть бой,

Лишь серость, как всегда, невозмутима.


Посредственных чиновников толпа,

Как век назад толкается у трона.

И катится, как под гору арба,

Поклон подобострастный за поклоном.


Посредственных поэтов череда

Спешит гуськом на творческую спевку,

И Муза, умирая от стыда,

Выходит на панель продажной девкой.


Заполонила серость все кругом,

И от нее не скрыться, как ни странно.

Захлопнешь дверь, забьешь гвоздями дом -

Таращится она с телеэкрана.


Жужжит реклама, как веретено,

Назойлива, хотя всегда убога.

Она успешно выжила давно

С экранов наших Пушкина и Блока.


Посредственность без меры, без конца

Заполнила высокие трибуны.

И микрофоны, заглушив сердца,

Гремят сегодня громче горских бубнов.


Растерзана могучая страна,

Разъято ложью время и пространство…

И серость вновь от хаоса пьяна,

Напялила корону самозванства.


Оттачивает свой имперский клюв,

Поглядывая в зеркало кривое…

Посредственность, тебя я не люблю,

Но и вражды своей не удостою.


СУД


Когда завершится мой жизненный срок

И мост мне сиратский вдали замаячит,

Могучий судья, подводящий итог,

Вопросами трижды мой ум озадачит.


Он спросит: — Оставивший жизнь позади,

Познал ли ты счастье, по миру блуждая?

И сердце, как пламя, забьется в груди,

Я имя твое назову, дорогая.


Он спросит: — Оставивший жизненный шум,

Познал ли ты горе на суетном свете?

На грозные тучи ему покажу,

Не меньше в душе моей черных отметин.


Он спросит: — Эпоха зашла, как звезда,

В каком из грехов ты бы ей повинился?

Лишь в том, что политиком был иногда,

Хотя на земле я поэтом родился.


Но прежде, чем суд мою участь решит,

Всевидящим оком всю жизнь озирая,

Всевышнего я попрошу от души

Найти мне местечко меж адом и раем.


Магомеду Ахмедову — моему молодому другу


Мой друг, оставляю тебе, уходя,

Я книгу стихов, где чисты все страницы,

В которой надежда моя, как дитя,

Еще не успела на свет появиться.


Сундук своих старых и новых счетов,

До коих мои кредиторы охочи…

Я знаю, что ты расплатиться готов

Не медью, а золотом будущих строчек.


Любовь оставляю последнюю я,

Алмаз драгоценный, который когда-то

Я спрятал надежно в родимых краях,

Но, где тот тайник, позабыл безвозвратно.


Еще оставляю тебе, Магомед,

Небесную азбуку звезд, по которой

Способен прочесть настоящий поэт,

Что сбудется с нашим отечеством скоро.


Но, если пропущены в тексте слова,

Не стоит искать их в упрямстве сердитом.

Пусть лучше склонится твоя голова

В том месте, где предков могильные плиты…


Ты к ним подойди и как преданный сын

Безмолвие сонных столетий послушай,

Где жизнь остановлена, словно часы,

Лишь дышат, как травы, бессмертные души.


… Ах, как незаметно подкралась зима!

Свалилась холодным нетающим снегом

На голову мне, ужаснувшись сама,

Как будто бы гром среди ясного неба.


Как быстро моя молодая мечта

Из девушки вдруг превратилась в старуху,

Где правила миром вчера красота,

Сегодня царит беспощадно разруха.


Звенящая песня разгульной весны

Негаданно стала протяжным намазом,

И юности буйной цветастые сны

От солнца палящего выцвели разом.


От белой напасти спасения нет

И от сквозняков больше некуда деться,

Но я завещаю тебе, Магомед,

Мою недопетую песню в наследство.


Прижми ты ее, как ребенка, к груди,

Пьянящим морозом позволь надышаться!

От мысли, что все у тебя впереди,

Мне легче и радостней с ней расставаться.


Мой друг, напоследок в гунибском лесу

Дарю я тебе неприступные скалы,

Где, может быть, выследишь ты ту лису,

В которую пуля моя не попала.


Вершину, куда я подняться не смог…

Ущелье, куда не посмел я спуститься…

И думу мою, о которой лишь Бог

Узнает на самой последней странице.


ОСТАНЕТСЯ ЛЮБОВЬ


Вселенную сжигали восемь раз…

И восемь раз ее творили вновь,

Вдыхая страсть и в дерево, и в камень.

А что же уцелеет после нас?..

Ты, Патимат, и ты — моя любовь,

Останетесь ли, как вода и пламень?


Под натиском Атиллы рухнул Рим,

И стая волн, от бешенства устав,

Над Атлантидой стихла мертвым штилем.

Не ведаем мы сами, что творим…

Но мир спасут любовь и красота,

И разум, о котором мы забыли.


Ушли и Чингисхан, и Бонапарт.

И больше не застынет в жилах кровь

При имени одном — товарищ Сталин!..

Но жизнь прекрасна, как случайный дар,

Поскольку Патимат и ты — любовь,

Наперекор всем трудностям остались.


Похож на шубу дервиша Союз —

Кому не лень, за волос, за лоскут,

Ее давно раздергали на части.

Цела ль еще?.. Глаза открыть боюсь.

Но Патимат моя, как прежде, тут

И ты, любовь, что неделима, к счастью.


АБДУРАХМАНУ ДАНИЯЛОВУ


Над мраморной надгробною плитою,

Где мой товарищ старый погребен,

Стою я с непокрытой головою

И слышу — окликает меня он.


Не может быть, не верю – это ветер

Гудит в высоковольтных проводах.

Коль друг мой не забыт на этом свете,

Он и на том не обратится в прах.


Я вижу силуэт его знакомый

Спокойно приближается ко мне.

Как прежде, Председатель Совнаркома,

Давай поговорим наедине.


Пусть отзвенело молодости стремя

И в горы скакуны несут не нас…

Абдурахман, стремительное время

Всем по заслугам должное воздаст.


Пусть молодежь, хлебнув глоток свободы

Нас критикует вдоль и поперек,

Ей невдомек, что в сталинские годы

Ты Дагестан от Берии сберег.


Везли в Сибирь товарные составы

Как скот, безвинных братьев из Чечни…

А ты спасал своих не ради славы,

Но чтобы уцелели, хоть они.


Немало добрых дел в посмертном списке:

Дома, шоссе, плотины, города…

На этом строгом белом обелиске

Они б не поместились никогда.


Но в душах горцев им найдется место,

Почетное, как старым кунакам,

В аулах наших горских, как известно,

Оно в гостиной возле очага.


Не раз я там встречал твои портреты

Из пожелтевших выцветших газет,

Летели, как года, авторитеты,

Но ты остался в круговерти лет.


В названьи тихой улочки просторной

И в крике народившегося дня,

И в шепоте плененной речки горной

В родной земле…

И в сердце у меня.


Поэтому склонившись над плитою,

Я говорю, прощаясь до поры:

— Хотя и скрылось солнце за горою,

Оно опять взойдет из-за горы.


ПЯТЬ НАСТАВЛЕНИЙ


1.

Коль тебе другие не по вкусу,

И от них любви к себе не жди.

Не бери на совесть много груза,

Чтобы мост не рухнул по пути.


2.

Запомни, что в груди врага —

Не брынза, а душа живая,

Что ссора из-за пустяка

И великана унижает.


Поверь, что звонкий голос твой

В могучем хоре станет глуше,

Что у соперника порой

Кинжалы твоего не хуже.


3.

Тот не будет всадником умелым,

Кто с коня не падал невзначай.

Если ты хромаешь то и дело,

На животном зло не вымещай.


Тот не будет истинным поэтом,

Кто не рвал в сердцах черновики.

Если ты не ведаешь об этом,

Не пеняй на слабые стихи.


4.

Чтоб одолеть крутые перевалы,

Необходимо путнику немало —

Стальное тело и здоровый дух,

И старый друг, что лучше новых двух.


Когда душа полна весенней страсти,

Ей не помеха зимнее ненастье.

Найдется и для радости причина —

Письмо любимой о рожденьи сына.


5.

Кто отступил однажды перед горем,

Не сбережет и счастья в свой черед.

Кто никогда со страхами не спорил,

Вовеки храбрецом не прослывет.


РАЗГОВОР ГАМЗАТА ЦАДАСЫ

С СУЛЕЙМАНОМ СТАЛЬСКИМ


Однажды, люди говорят,

От вечности устав,

Покинул бронзовый Гамзат

Высокий пьедестал.


И медленно пошел туда,

Где бронзовый ашуг

Его у моря поджидал,

Как друга верный друг.


— Салам алейкум, Сулейман, —

Сказал ему Гамзат, —

Переменился Дагестан,

А мы все те же, брат.


Скорей спускайся вниз ко мне,

Давай с тобой вдвоем

Поговорим о старине

И времени былом.


Но усмехнулся Сулейман,

Качая головой:

— Гамзат, ведь здесь не годекан

И не аул родной.


И стоит нам с тобой едва

Покинуть свой гранит,

Как молодых писак толпа

Сейчас же набежит.


Прости меня, мой друг Гамзат,

Ты мудрый аксакал,

Но возвращайся-ка назад,

Пока не опоздал.


Гамзат ответил: — Баркала, —

И поспешил туда,

Где, как вершина без орла,

Зияла пустота.


Но, подойдя, он увидал,

Как, улучив момент,

Карабкался на пьедестал

Коротенький поэт.


***

В изящном бокале прекрасно вино!

Как солнце искристое, манит оно.

Я выпил бокал и наполнил другой…

Но радужный свет почернел предо мной.


В хрустальном бокале вино, как слеза.

Да мутная в нем созревает гроза.

И буйство безумное с ней заодно

Мой разум доверчивый тащит на дно.


В нарядном бокале не правда, а ложь,

Что прячет до срока предательский нож.

Ах, сколько талантов врасплох он застиг

И по миру сколькие семьи пустил?


В прозрачном бокале двулико вино —

Коварных врагов развлекает оно,

Зато на моих простодушных друзей

Тоску нагоняет притворный елей.


В проклятом бокале не истина, нет,

А пьяной иллюзии сумрачный бред.

Я вдребезги этот бокал разобью

И в кружку воды родниковой налью.


***

Двадцатый век!

И ты уходишь тоже,

Меня досыта жизнью напоив.

Так отпусти грехи мои за то что,

Они гораздо меньше, чем твои.


Уже зима деревья обнажила,

Раскинув сети спутанных ветвей.

Но слишком поздно жизнь меня спросила

О том большом, что знаю я о ней.


Как часто я сбегал с ее уроков!

Своей любимой песни сочинял.

Благодарил льстецов своих до срока

И с опозданьем подлость понимал.


Двадцатый век!

Не ты ль всему виною?

Но усмехаясь, век ответил мне,

Что в этом мире правит тот арбою,

Кто сам сидеть отважился на ней.


Я тоже сверху падал не однажды

На поворотах резких и крутых…

Так лань в лесу разгуливает важно,

Могучим львом себя вообразив.


***

О мысль, я изведал тебя до конца!

Причина тому не бахвальство глупца.

Когда я к виску прижимаю ладонь,

Ее согревает мятежный огонь.


О страсть, я изведал тебя до конца!

Причина тому не седины отца.

Когда я к родным припадаю устам,

То чувствую, что от любви не устал.


О песнь, я изведал тебя до конца!

Причина тому не итог мудреца.

Когда колыбельную внучке пою,

Я вижу невольно в ней маму свою.


О жизнь, я изведал тебя до конца!

Причина тому не богатство скупца.

Когда расставаться приблизится срок,

В Цада возвращусь я на отчий порог.


ПАМЯТИ КАЙСЫНА КУЛИЕВА


Друзья мои — Чингиз, Давид, Мустай,

Осиротила нас кончина брата.

Сказав Эльбрусу тихое «прощай»,

Ушел он в путь, откуда нет возврата.


Совсем недавно, кажется, его

Проведывал я в Кунцевской больнице,

И вот не стало друга моего —

Скалы, к которой можно прислониться.


Скорби, Чегем…

И ты скорби, Кавказ,

Под траурною буркой южной ночи.

Балкария, закрой в последний раз

Сыновние безжизненные очи.


А, кажется, они еще вчера

Меня встречали искрами лукавства.

Шутил Кайсын:

— Бессильны доктора…

Но смех от смерти — лучшее лекарство,


Сейчас бы нам созвать сюда друзей,

Чтобы вдали от суеты и славы

Припомнить, как седлали мы коней

И не меняли их на переправах.


Припомнить фронт и белый парашют,

Как эдельвейс над черной Украиной…

Павлычко и Гончар — они поймут

Ту боль, что нас связала воедино.


Киргизию припомнить, где в краю

Пустынном средь безверия и мрака

Опальных лет хранили жизнь мою,

Как талисманы, письма Пастернака.


… Кайсын устал и кликнул медсестру,

Сжав сердце побледневшею ладонью.

Но усмехнулся вновь:

— Я не умру,

Покуда всех друзей своих не вспомню.


Где Зульфия, Ираклий, Шукрулло?..

Поклон им всем, а также Сильве милой.

Наверное, с судьбой мне повезло,

Коль дружбою меня не обделила.


Как чувствует Андроников себя?

Где Гранин Даниил и Дудин Миша?..

Я с жизнью бы расстался, не скорбя,

Да жаль, что Ленинграда не увижу.


И не поеду больше в горный край

Взглянуть на море со скалы высокой…

Как поживает там кунак Аткай?

Шинкуба где теперь, абхазский сокол?


Козловский, Гребнев?..

Верные друзья

И рыцари разноязыкой музы.

Досадно мне, что рог поднять нельзя

Во здравие их славного союза.


… День догорел, и ветер в соснах стих,

Когда в палате Кунцевской больницы

Мы вспоминали мертвых и живых

Собратьев наших имена и лица.


Вургун, Твардовский, Симонов, Бажан,

Мирзо Турсун-заде и Чиковани…

Как птица из силков, рвалась душа

В космический простор воспоминаний.


И в резко наступившей темноте,

А, может быть, почудилось мне это —

Сарьян на простыне, как на холсте,

Писал эскиз последнего портрета.


Кайсын Кулиев умер…

Нет, погиб

В неравной схватке с собственной судьбою.

Не траурный мотив, державный гимн

Пускай звучит над каменной плитою.


И если скажут вам, Кайсына нет,

Не верьте обывательскому вздору.

Чтоб во весь рост создать его портрет,

Нам нужен холст снегов, укрывший горы.


Друзья мои — Давид, Мустай, Алим,

Я вас прошу, поближе подойдите

Не для того, чтобы проститься с ним,

В залог слезу оставив на граните.


Балкария, пускай ушел твой сын

Туда, откуда нет пути обратно…

Но закричи призывное:

— Кайсы-ы-ы-н! —

Он отзовется эхом многократным.


***

Когда весной растает снег на крыше,

Когда зарядят дружные дожди,

Я звук знакомый в комнате услышу:

Кап-кап, кап-кап — как у меня в груди.


Ах, эти капли память растревожат…

Я вижу: мама на пол ставит таз –

И целый день звучит одно и то же:

Кап-кап, кап-кап — уже в который раз.


Пусть музыка дождя полна печали,

Но под нее в былые времена

Мы умиротворенно засыпали:

Кап-кап, кап-кап – звенело, как струна.


Порой проспишь — на половицах лужа:

Таз переполнен и кувшин потек…

Кап-кап, кап-кап — к зиме, пожалуй, нужно

Перебелить замшелый потолок.


Я вспоминаю вновь картину эту,

Когда сжимает сердце мне беда,

Когда от взрывов ежится планета:

Кап-кап, кап-кап — то кровь, а не вода.


Я вижу матерей от слез незрячих,

Их горечи стихами не унять.

Кап-кап, кап-кап — мир переполнен плачем…

Неужто, люди, я проспал опять?


ПЕРЕМЕНЫ


Дождь то льет, то затихает,

То совсем перестает…

Нам природа изменяет

Безнадежно круглый год.


День то плачет, то смеется,

Будто малое дитя.

И заигрывает солнце,

Из-за тучи выходя.


Мне оно напоминает

Тех людей, что без конца

Наспех должности меняют,

Мысли, чувства и сердца.


Туча со звериным рыком

Мечется на небесах —

Я ее сравнил бы с рынком,

Где цена растет, как сад.


Покачав косматой гривой,

Расширяется она,

Гордо и неторопливо

Нарастает, как волна.


И осенний день, как поезд,

Ускользает в полумрак…

Только дождь, как чья-то повесть

Не кончается никак.


Я звоню из автомата…

— Занят, — Мне в ответ бубнят…

Все торопятся куда-то

Без оглядки наугад.


Словно в интересном месте

Обрывается кино…

Никого, наверно, здесь мне

Отыскать не суждено.


С кем под дождик этот серый

Мог бы душу отвести

И раскрыть, как книгу, сердце,

Где написан лучший стих.


Даже слово — то, что в муках

Отыскал наверняка,

Ускользает, точно щука

Из рыбацкого садка.


Наважденье это что ли?..

Дождь в окно мое стучит

Головной несносной болью,

Для которой сто причин.


И когда свои печали

Я не в силах скрыть уже —

Ты, как музыка, нечаянно

Прикасаешься к душе.


***

Люблю я робкий миг первоначальный,

Когда восходит солнце из-за гор…

И ветер, кроны сонные качая,

С природой затевает разговор.


Люблю костер, зажженный на поляне.

И самый первый в жизни сенокос.

И фильм, который наш киномеханик

В аульский клуб из города привез.


Люблю зимой бодрящий первопуток,

Когда, как снег, все помыслы чисты.

Люблю гортанный клекот диких уток

И вешний праздник первой борозды.


И первый шаг от отчего порога

В столицу, что впервые увидал.

И первозданный гнев морского бога,

Швыряющего волны на причал.


И незакатный тот далекий вечер

В Гунибе среди девственных берез,

Когда, накинув шаль тебе на плечи,

Я первое признанье произнес.


Люблю и тот апрель: когда в эфире

Послышался взволнованный сигнал

И первый космонавт в подлунном мире;

— Поехали… — застенчиво сказал.


Всего ж сильней люблю я величавый

Простой напев народа моего…

Хоть сладок фимиам столичной славы,

Мне горький дым Цада милей его.


***

Я и сам, конечно, пес из псов,

Но покорным никогда не стану…

Лишь один мне дорог в мире зов –

Моего родного Дагестана.


Как услышу посвист отчих гор,

Так любой барьер преодолею.

Только с ними славу и позор

Разделить я поровну сумею.


Никому я не принадлежу,

Не ищу поддержки злобной стаи.

Днем покой любимой сторожу,

Ночью сон ребенка охраняю.


Дня меня не сыщется цепей

Ни простых, ни золотых тем боле.

Пусть в хозяйском доме веселей –

Я предпочитаю жить на воле.


Запирайте души на засов.

Сторожите двери неустанно…

Я и сам, конечно, пес из псов,

Но из тех, кто служит Дагестану.


Надпись на книге, подаренной Джаминат Керимовой


Джаминат, в Японии вишневой,

В госпитале давнею весной

Встретил я японца пожилого

В изголовье дочери больной.


За окном палаты Хиросима

Розовою сакурой цвела,

А в глазах отца невыносимо

Боль испепеляла все дотла.


Он сказал, что в молодости тоже

Сочинял когда-то горячо…

Но стихами горю не поможешь,

Потому решил он стать врачом.


Джаминат, цветок равнины хрупкий,

Почему при встрече, без конца,

Когда ты протягиваешь руку,

Вспоминаю вдруг того отца?..


Я не маг, не доктор умудренный,

Не дают молиться мне грехи,

Но пускай коленопреклоненно

К Богу припадут мои стихи.


И, взмолившись каждою страницей,

Выпросят пусть лучший из даров,

Чтоб из крыл кумыкской певчей птицы

Не упало ни одно перо.


***

Кружится снег в подлунном мире…

А жизнь до горечи мала.

Сверкнет она огнем в камине

И поседеет, как зола.


— Обиды не носи с собою

И с другом примирись сполна. —

Такую музыку порою

Наигрывает чагана .


Но я молчу…

И вы молчите,

Расстроенные струны дней.

Мой поезд все быстрее мчится

К последней станции своей.


Я мировую выпью с другом.

Но что изменится, когда

Опять по замкнутому кругу

Помчатся дружба и вражда?..


Нет, не смирится песня с визгом,

Заполонившим белый свет,

И не унизится до свиста

Эстрадной прихоти поэт.


Как Феникс,

Вновь воскреснет вера,

И не убавится талант.

Что мне до щупальцев карьеры,

Ведь жизнь до горечи мала.


Пускай искусство на подделку

Еще меняют иногда…

Что толку склеивать тарелку —

В ней не удержится вода.


И сердце склеить невозможно:

Коль сквозь него сочится боль

О тех, кто ставил мне подножку

И сыпал мне на рану соль.


Но если этого им мало,

Пусть поторопятся, пока

Еще мне время не настало —

Ведь жизнь обидно коротка.


И все же, как огонь в камине,

Горит любовь в душе моей…

А снег идет в подлунном мире

Все беспокойней и сильней.


Уже не этой ли порошей

Заметена моя весна?..

Прошу тебя —

Не пой о прошлом

Так безысходно, чагана.


Иную музыку я слышу,

Ту, от которой не устал.

Она всего на свете выше,

Как наша совесть, Дагестан!


ТЕНЬ


Тень ни любви не знает, ни вражды

И от работы не изнемогает.

Тень не боится вечной мерзлоты

И в пламени внезапном не сгорает.


Глухонемой — ей песня не нужна.

Незрячей — ей неведомо прозренье.

Бесплотная — не чувствует она

Мучительную дрожь землетрясенья.


Тень — сирота без близких и родных,

И детский смех ей противопоказан.

Но все же она бродит средь живых

И разъедает души, как проказа.


Такой актрисы мир еще не знал,

Копирующей мимику и жесты.

Она гипнотизирует весь зал

Своим талантом к перемене места.


А зрители под действием его

Лишаются и воли, и сомнений —

И незаметно все до одного

Становятся покорными, как тени.


Прикажут им — кивают головой,

Единогласно руки поднимая…

Поманят их — бесформенной толпой

Несутся, друг на друга наступая.


И у стихов есть тени-близнецы…

Давным-давно постиг я их повадки —

Они плетут терновые венцы

И с правдою, шутя, играют в прятки.


Их невозможно даже пнуть ногой,

Они всегда в тени, всегда в засаде:

Скрываются за каждою строкой,

Охотятся за каждою тетрадью.


Я вездесущность их не выношу,

Не принимаю гибкости беспечной,

И потому на выборах прошу

Лишить их права голоса навечно.


Чтоб чистоту завещанных идей

Угодничество их не запятнало…

Пусть тени будут только у ветвей,

Склонившихсянад путником усталым.


РАЗДУМЬЯ НАД НОВЫМ СТИХОТВОРЕНИЕМ


День завтрашний…

Когда же он наступит?

Не рухнет ли попутчиков стена?..

В кольце желаний дерзких, как поступки,

И эта ночь короткая длинна.


О, сколько кропотливого таланта

Вложила в перстень мастера рука!

Так и в душе, как в гранях бриллианта

Сверкают лица, судьбы и века.


Где мама — безнадежная, как горе,

И где невеста — девственный цветок?..

Как лодка, затерявшаяся в море,

Как Одиссей, я так же одинок.


Морская пена кровь мою впитала

И в полночь челн брала на абордаж,

Но только от последнего причала

Его хранит бессмертный экипаж…


… Убитые и канувшие в вечность

Герои всех народов и времен

Встают и оживают, и навстречу

Решительно спешат со всех сторон.


Вновь из пучины сумрачного Эго,

Сияя первозданной чистотой,

Потерянная Богом, словно эхо,

Всплывает Атлантида над водой.


И скорбная земля Святой Елены,

Где пленник знаменитый угасал,

В тот миг, когда склоняю я колено,

Мне салютует черным блеском скал.


И остров Крит изяществом порталов

Своих дворцов манит издалека…

Как будто бы еще не прикасалась

К их совершенству варвара рука.


Так тянется воспоминаний лента

Картины черно-белой, будто жизнь.

Так тикают часы во тьме вселенной.

Так возникают ночью миражи.


… Но вот уже заря зарделась ало,

И Дагестана славного певец,

Я гордо поднимаю покрывало,

Чтоб показать невесту, наконец.


СТАРЫМ ДРУЗЬЯМ


Друзья мои старые, я не хочу

Поверить в безумие ваше…

Ведь если и я, оробев, промолчу,

Никто больше правды не скажет.


Коль бедная кляча свой срок отживет,

Хозяин ослабит подпругу.

Да, что говорить,

Дикий лебедь — и тот,

В беде не оставит подругу.


Он вскормит птенцов желторотых своих,

Научит летать их высоко…

Об этом расскажут вам лучше, чем стих,

Прибрежный камыш и осока.


А вы, потерявшие разум и стыд,

Покинули дом без волненья.

Как камень надгробный, очаг ваш остыл

А как в нем трещали поленья!


Но разве состарили женщин родных

Не ваши грехи и ошибки,

Которые честно они на двоих

Делили с покорной улыбкой?


И эти-то руки, что вас уберечь

Могли от любого дурмана,

Сегодня небрежно вы сбросили с плеч,

Как сор с пиджаков иностранных.


Друзья мои старые, я не хочу

Поверить в безумие ваше…

Ведь если и я, оробев, промолчу,

Никто больше правда не скажет.


Когда вы в атаку по тонкому льду

Бежали, звеня орденами,

И в смертном бреду,

И в кровавом поту

Не их ли клялись именами?


А где-то в тылу на работе мужской

Они без упреков и жалоб

От доли лихой, от могилы сырой

Хранили ребят ваших малых.


Когда же стихи тяжких лет фронтовых

Вам добрую славу снискали,

Вы вдруг позабыли тех женщин седых,

Что в юности вас вдохновляли.


Опасен успех, как лавина в горах,

Заманчивы юные лица…

Они отражаются в ваших глазах,

Мелькают на ваших страницах.


И вот уже снежный предательский ком

Несется по склону с разбега,

Сметая и память, и совесть, и дом —

Лишь стекла торчат из-под снега.


Разбился навек драгоценный сосуд,

Лет сорок не знавший угрозы.

И только по темным морщинам текут

Скупые холодные слезы…


Пусть муза устала и стала больной,

Но вспомните — в простеньком ситце

Она прибегала полночной порой,

Бесшумно листая страницы.


То ярко сияла, как будто звезда.

То робко, как свечка, светила.

В чернильницах ваших при ней никогда

Не пересыхали чернила.


А новая вихрем джинсовым влетит,

Наделает шума и гама.

Неоновым светом стихи озарит,

Слепящим, как эпиталама.


Друзья мои старые, я не хочу

Поверить в безумие ваше…

Ведь, если и я, оробев, промолчу,

Никто больше правды не скажет.


Вы губы кривите и морщите лбы —

Мол, в дело чужое не суйся.

Мол, это не прихоть,

А выбор судьбы,

Что чувства, как карты, тасует.


Мол, вещи и деньги, квартиру и сад

Мы бывшим оставили честно…

А кто и насколько во всем виноват

Теперь разбирать неуместно.


… Ах, как вы гордитесь своей прямотой,

Своим благородством упрямым.

Спешите в театр с красивой женой,

Как будто с ходячей рекламой.


Но те, кого вы не водили туда,

Вас не осуждают, ей-богу.

Хоть вы и сбежали трусливо, когда

Зима подступила к порогу.


Живут себе тихо, а не напоказ,

Предчувствием тягостным мучась:

А что, коль нежданно-негаданно вас

Постигнет такая же участь?


Друзья мои старые, я не хочу

Поверить в безумие ваше…

Ведь если и я, оробев, промолчу,

Никто больше правды не скажет.


А, впрочем, приятели, Бог вам судья —

Утешьтесь последней любовью!

Но если бы смерть подступила моя

И встала бы у изголовья.


Как вешенский тот знаменитый казак,

Великий мудрец и писатель,

Я смерти бы на ухо тихо сказал:

— А-ну, отойди от кровати…


Позволь напоследок увидеть жену,

Мне данную раз и навеки.

К горячей ладони губами прильнуть,

Вздохнуть…

И закрыть свои веки.


КОГДА УШЛИ ГОСТИ


Один я остался в квартире пустой —

Друзья разошлись, попрощавшись со мной…

И друг мой любимый унес, как на грех,

Гитару свою и раскатистый смех.


И в доме напротив погасли огни,

Все разом — как будто устали они.

А я, как ни странно, и бодр и без сна

Готов до рассвета стоять у окна.


И вновь вспоминать до пустых мелочей

Всю глупость и мудрость застольных речей:

И кто с кем шептался, не тронув бокал,

И кто минеральной вино разбавлял.


И кто, не дослушавши тост тамады,

К тому же не будучи другом воды,

Спешил поскорей опрокинуть стакан

И снова наполнить, покуда не пьян.


Ах, как удивительно вечер прошел!

Не знаю я — плохо или хорошо?

Но что бы там ни было, жаль мне сейчас

По комнате скучной слоняться без вас.


Друзья мои верные, пусть никогда

Не лазал я с вами по скалам Цада

В Москве не делил ни угла, ни гроша,

И руку впервые кому-то пожал.


Вы все одинаково дороги мне,

Как братья, оставшиеся на войне…

Товарищ старинный и юный, и тот,

Кого только завтра судьба ниспошлет.


Поэтому горько мне думать теперь,

Что рано закрылась парадная дверь

И даже любимый мой друг, как на грех,

Со мной не простившись, ушел раньше всех.


***

Оседланный конь ждет меня у подножья,

Готовый своей подчиниться судьбе…

Пускай я умру раньше срока,

Но все же

Взберусь на вершину по скользкой тропе.


Смоленая лодка стоит у причала,

И парус напрягся, как мускул тугой…

Пускай я погибну,

Но все же сначала

Я в ней переправлюсь на берег другой.


Былой мореплаватель Васко да Гама

Открыл континент не для братской любви —

На тропах звериных

И в нищих вигвамах

Еще не засохли подтеки крови.


Но я был рожден для открытья иного:

Чтоб птица и зверь,

И прохожий любой

Откликнулись разом на доброе слово,

Забыв на мгновение жгучую боль.


МОЛОДОМУ ПОЭТУ


Мой юный друг,

За прежние грехи

В наставники я попаду едва ли…

Но помни — не рождаются стихи

В душе, где нет и отзвука печали.


Я оптимизму искреннему рад,

/Сам должное отдал ему с лихвою/.

Но саван, как и свадебный наряд,

В горах одной и той же шьют иглою.


Поверь…

Я знаю это не из книг —

Что по пятам за счастьем ходит горе.

Что солнце, пробудившее родник,

Рождает реку, хлынувшую в море.


Воспой любовь крылатою строкой,

Но не забудь поставить многоточье…

В груди того, кому претит покой,

С любовью рядом ненависть клокочет.


Не торопи перо, как скакуна,

Чтоб из седла не выпасть ненароком.

Не пей недобродившего вина

И плод незрелый без нужды не трогай.


***

Камиль Даниялович, друг мой старинный,

Сказал мне однажды, вздохнув тяжело,

Что молодость нашу,

Как будто лавину,

Палящее солнце с вершины смело.


Что зрелость в никчемных прошла разговорах,

В пустой трескотне телефонных звонков.

Что время бесценное

Мы, точно воры,

Украли у будущих наших стихов.


Что те, кого мы горячо обнимали,

Пленяясь цветущею юностью их,

Негаданно дряхлыми вдовами стали

С неровным оскалом зубов золотых.


Он мне говорил, головою качая,

Что прав был Махмуд,

Написавший о том —

Как в спешке ослицу хромую, седлая,

Мы путаем часто с лихим скакуном.


Камиль Даниялович, друг мой сердечный,

Я с мнением этим поспорить готов:

Ни жизнь, ни любовь, ни случайные встречи

Не канули в бурном потоке годов.


И разве кого-нибудь стих наш обманет,

В который мы кровь перелили свою?..

Когда он был найден в нагрудном кармане

Солдата, погибшего в правом бою.


Пускай наши стрелы не все до единой

Попали, Камиль, в золотое кольцо…

Но, небо свидетель —

Хотя б половина

Его поразила в конце-то концов.


Нам трудное время досталось с тобою,

Где все получалось с грехом пополам.

Но только и мы увезли под полою

Гордячек красивых, подобно Марьям.


Камиль Даниялович, друг мой любезный,

Прошу тебя —

С горечью не повторяй:

Что молодость наша была бесполезной

И зрелость напрасно лилась через край.


Мы этой земле не дарили по крохам

Ни дружбу, ни ярость,

Ни злость, ни любовь!

Так значит достойная нашей эпохи

В сердцах клокотала горячая кровь.


РАБОТА


I.


Терпение покинуло мой дом…

А тот, кому я верил, как себе,

Расставив сети — скрылся за кустом,

Доверившись охотничьей судьбе.


И недруг старый вылез из норы

В неподходящем месте, как назло.

И конь мой добрый выбыл из игры

И потерял уздечку и седло.


Да и жена ввязалась в ближний бой,

Бессмысленный, как жизненный пустяк,

Где все равно победа не за мной,

Хоть атакуй, хоть выбрось белый флаг.


Тогда я хлопнуть дверью захотел,

Пальто набросить, мелочью звеня,

И убежать туда от важных дел,

Где никому нет дела до меня.


Хоть на Чукотку, хоть на Колыму…

На Крайний Север, Дальний ли Восток

Куда-нибудь, где, судя по всему,

Я так, как здесь, не буду одинок.


Но пыл погас… И уходящий день,

Увидев, что я тяжко занемог,

Мне прописал бесчувственную лень,

Как будто врач снотворный порошок.


Я долго спал…Потом глазел в окно.

Не брился и журналов не читал.

Хоть дождь, хоть снег — мне было все равно,

Что телеясновидец предсказал.


Я с влагою искристой и хмельной

Беседовал, как с другом, но она

Убила суть отравленной стрелой,

Лишив меня спасительного сна.


Казалось обо мне забыл весь свет…

Стихи, молчите! Карандаш, замри!

Хотя я жил не так уж много лет,

Но что-то надломилось изнутри.


Сковал недуг мучительный меня…

О, музыка!..

Твой звездный час истек.

И все же дай погреться у огня,

Переступая жизненный порог.


II.


Но жизнь расхохоталась надо мной:

Мол, ты забыл добро в плену невзгод.

Да надо ль отправляться в мир иной,

Коль в этом мире дел невпроворот?


Встряхнись, побрейся — окна распахни!

Возьми бумагу, перья отточи…

В пыль превратятся каменные дни,

И музыка былая зазвучит.


… И пальцы снова стиснули перо,

Как злой клинок отважная рука.

На белый лист, как чернь на серебро,

Легла, быть может, лучшая строка.


От напряженья страх мой побледнел,

Как на заре ущербная луна.

И на столе осталась не удел

Бутылка чужеземного вина.


Забыл я про чукотские снега…

Да что они? Не нужен мне Мадрид!

И здесь быка схвачу я за рога,

Каким бы грозным не был он на вид.


Пусть хороши Камбоджа и Непал —

Моя не закружится голова.

На золотую жилу я напал,

Где вспыхнули бесценные слова.


Работа и работа — лишь она

Дороже всех сокровищ на земле.

В бессмертье погоняя скакуна,

И день, и ночь качается в седле.


Теперь я понял, почему гниет

От ржавчины машина в гараже

И первым на земле стареет тот,

Кому не труд, а отдых по душе.


Но молод я и горд, как аргамак,

Почуявший вдали кинжальный звон…

А где же мой до гроба верный враг?..

Пускай теперь шушукается он.


***

Махмуд, хоть век недолог твой

Оплакивать его не стану,

Затем, что не было такой

Любви в аулах Дагестана.


Пусть безответной, пусть слепой…

Но позавидуешь ли зрячим,

Когда не стоит их покой

Одной слезы твоей горячей.


Что толку умереть седым?..

Уж лучше лечь и не проснуться.

И ныне именем святым

Влюбленные в горах клянутся.


Махмуд, страдание твое

Я не оплакиваю тоже —

Пусть в песню целится ружье,

Оно убить ее не сможет.


Ах, если б «Мариам», как ты,

Я написал сегодня ночью,

То завтра бы без суеты

В конце судьбы поставил точку.


Тебе отпустятся грехи,

Но на земле, а не в могиле,

Поскольку за твои стихи

Свинцовой пулей заплатили.


Махмуд, других, а не тебя

Я вслух оплакиваю даром —

Тех, что любили, не скорбя,

Но получали гонорары.


И даже нищенскую страсть

За грудою макулатуры

Скрывали, трепетно страшась

Не то жены, не то цензуры.


Бог с ними —

Пусть себе живут

Глухонемые музыканты…

Оплачем вместе мы, Махмуд,

Их конъюнктурные таланты.


***

Пора уже довольствоваться малым

И близко к сердцу зло не принимать.

Есть время для стихов…

И для начала

Найдется в доме ручка и тетрадь.


А большего, пожалуй, и не надо —

Другое пусть другие совершат.

Но для таланта —

Высшая награда:

Поэзией, как воздухом дышать.


У каждого своя на свете доля.

И лишь пространство поровну дано

Одно на всех —

Как вспаханное поле,

В котором дремлет вечности зерно.


Пусть всякий делом собственным займется

Для высшей цели, а не для игры.

Пускай в Цовкра растут канатоходцы,

В Цада — певцы,

В Балхаре — гончары.


Мы не киты, что держат землю эту,

Хотя порой могущественней их…

Ах, только, жизнь,

Не заставляй поэта

Сверлить клубок из ниток шерстяных.


***

Говорят, земная жизнь подобна

Странному предмету одному —

Что сначала кажется удобным,

А потом не нужен никому.


Говорят, что бытие земное,

Как лавина снежная в горах —

Раскалится солнце золотое, —

И она растает в пух и прах.


Как вода в кувшине убывает,

Так и дни проходят чередой…

Говорят, что люди убивают

Время безнадежной суетой.


Я же не сторонник этой мысли…

Если бы и вправду было так,

На планете вместо светлой жизни

Воцарились пагуба и мрак.


Только корни жизненного древа

Никому не вырвать из земли —

В глубину таинственного чрева

Они крепко-накрепко вросли.


И пускай приблизился мой вечер,

И умолк веселый щебет птиц —

Вечна мысль и подвиг бесконечен,

И таланту тоже нет границ.


Вечен тот, кто пашет на рассвете

И в полуночь пишет дерзкий труд,

Чтобы было чем гордиться детям –

Вечен Данте, Пушкин и Махмуд.


Кто сказал, что канет все бесследно

В роковой мифической реке?..

Мы с тобой останемся легендой

На родном аварском языке.


ЧУНГУР СУЛЕЙМАНА


I.


В тот черный год, когда цвела несмело

Увы, его последняя весна,

Душа веселых песен петь не смела,

Неведомой тоской удручена.


В тот роковой

Тридцать седьмой, далекий

Его чунгур пылился на стене…

Когда-то он, как перышко, был легким.

А нынче стал, как ноша на спине.


Молчали струны, затаив обиду

На мрачного хозяина, а тот

Внезапно протянул чунгур Хабибу1:

— В твоих руках он снова оживет.


Мое наследство, как поэт поэту,

Тебе я завещаю одному.

Пусть сыновья простят меня за это,

Когда порыв мой искренний поймут.


… И вскоре на каспийском побережье

Был погребен прославленный ашуг.

Но тот, кого он звал своей надеждой,

Его чунгур не выронил из рук.


И, продолжая, дело Сулеймана,

Без устали трудился Эффенди,

Так, словно он предчувствовал, как мало

Ему на свете выпадет пути.


А перед ним, как талисман заветный,

Висел чунгур старинный на стене,

И главы знаменитого «Поэта»

Уже были написаны вчерне.


Но вдруг война…

Как тяжкая работа —

Поездки репортерские на фронт.

Последняя страничка из блокнота,

Как будто заключительный аккорд.


Молчи чунгур…

Тебя, оберегая,

Не выпустят из отчего гнезда.

А тот, кто вечно на переднем крае,

Домой не возвратится никогда.


Вдова по мужу черный траур сносит,

Касаясь скорбно лопнувшей струны.

И в волосах ее густая проседь

Останется, как метка, той войны.


II.

Минули годы…

Стал и я поэтом.

И как-то раз осеннею порой

В день именин друзья мои с букетом

Ворвались в дом компанией хмельной.


И среди них Капиева Наталья

Одна лишь оставалась в стороне,

Застенчиво вздыхая, словно тайну

Какую-то пришла доверить мне.


Она была оратором неважным,

Но в этот миг, румяна и смела,

Срывающимся голосом отважно

Торжественную речь произнесла:


— Расул!..

Подарок славного ашуга

Достался мне от мужа моего.

И вместо поздравления прошу я

Прими, как завещание, его.


Я взял чунгур дрожащими руками,

Предательскую проглотив слезу.

И бережно, как драгоценный камень,

Держал перед собою на весу.


С тех пор в моей кунацкой над диваном

С отцовскими вещами на стене

Висит чунгур ашуга Сулеймана

С пандуром и кинжалом наравне.


Когда я песню новую слагаю,

Гляжу на них, не отрывая глаз,

И чувствую, как музыка живая

Незримой нитью связывает нас.


А если я внезапно петь устану,

Пусть кто-нибудь подхватит мой мотив

О безднах и вершинах Дагестана —

Ориентирах нашего пути.


Пусть молодость заносчивая злее

И саклю распродать спешит на слом,

Забыв о том — что чем дрова древнее,

Тем дольше в очаге хранят тепло.


Надпись на книге, подаренной Магомеду Омарову


Возьми-ка гитару, Омаров,

Настрой-ка ее, Магомед.

Ведь с ней, звонкострунной, недаром

Ты дружен уже столько лет.


Пусть голос твой льется свободно

В согласии с сердцем твоим,

Могу его сколько угодно

Я слушать – он всеми любим.


Пусть песня летит прямо в душу

О страсти горячей в груди…

Ее невозможно не слушать –

Она, словно посох в пути.


Пусть песня твоя огневая

Не даст сдаться в плен Шамилю,

Пускай от тоски погибая,

Как женщина шепчет: "люблю"…


И храброму Хаджи-Мурату

Пускай оступиться не даст,

Пусть мощным летит камнепадом

Твой неподражаемый бас.


Пусть каменной станет стеною

И пуле той путь преградит,

Что пущена подлой рукою

И в спину Махмуда летит.


Пускай он из Бетля Лауру,

Прекрасную нашу Муи,

Разбудит, как звуки пандура,

Как в майском саду соловьи.


Омаров, возьми-ка гитару,

Настрой-ка ее, Магомед.

Ведь с ней, сладкозвучной, недаром

Ты дружен уже столько лет.


Она и с землею, и с небом

Язык может общий найти.

Стать ветром, посыпаться снегом

И горной айвой зацвести.


Свободно пусть музыка льется

В согласии с голосом вновь.

Так пой же, пока нам поется

Про нашу земную любовь!


И чашу вином наполняя,

Ее осуши ты до дна,

Чтоб песня твоя огневая

Хмелела с тобой от вина.


Аллахом простится, быть может,

Тебе эта тайная страсть.

Но петь без нее невозможно

Так искренно, трепетно, всласть.


Пускай все на свете кинжалы

Твой голос сейчас примирит.

Пусть щедрыми сделает жадных

Игры зажигательный ритм.


Как будто бескрылая птица,

Душа без мелодии, друг.

Не дай ты ей остановиться,

Продолжи скорее игру.


Ведь край наш для радостных песен

Когда-то был создан Творцом,

Без них он невзрачен и пресен,

Как будто без соли яйцо.


Как будто гора, без вершины,

Как будто очаг без огня…

Как будто семья без мужчины,

Как будто джигит без коня.


Играй, Магомед, до упаду

И пой, чтоб под песню твою

Все мертвые встали из ада

И ангелы пели в раю.


Надпись на книге, подаренной Хизгилу Авшалумову


– Хизгил, поедем в Персию, мой друг,

Ведь там поймут тебя без перевода.

– Где я родился, там я и умру, –

Ответил мне на это друг мой гордо.


Потом добавил, что милей всех стран,

Которые на свете существуют

Ему его родимый Дагестан,

Что он не примет родину другую.


Из этих мест пошел он на войну,

Сюда вернулся он после Победы.

Он воевал отважно за страну

И разделил с ней радости и беды.


– Хизгил, в Израиль, поезжай со мной,

Ведь там понятны всем твои молитвы.

– Обетованною моей землей

Стал Дагестан – очаг мой и обитель.


Потом добавил, что судьба его

С родной навеки связана землею

И в жизни нет дороже ничего,

Чем эти горы, полные покоя.


– Хизгил, дай руку мне, товарищ мой,

Дербент – нам Рим, Гуниб для нас – Монако.

Нарынкала – Акрополь золотой,

Где светит нам история из мрака.


Таких преданий нет в краях чужих,

А если есть, то мне не тронут душу

Они, Хизгил, сильнее слов твоих,

Которые готов я вечно слушать.


***

Лев, лежа в логове, дичь не убьет.

Трусу булатная сталь не нужна.

Ряской зловонной вода зарастет,

Если стоит без движенья она.


***

Я не старик еще, но все же

Болезни мучают порой…

Когда звонок звенит в прихожей,

Мне кажется —

Пришли за мной.


Все реже любит оставаться

Наедине со мною век.

Все резче дальний гул оваций

Летит на голову, как снег.


Но на земле ничто не вечно —

Всего мгновение одно

Играет музыка беспечно

И смотрит женщина в окно.


Не променяю на бессмертье

Прощальный взмах ее руки…

Еще любовь моя безмерна

И мускулы, как сталь, крепки.


Пускай зовет остепениться

Меня седая голова,

Вино по-прежнему искрится,

Рождая светлые слова.


Мои шаги все тяжелее,

И все короче долгий путь…

Но все равно ты не сумеешь,

Двадцатый век, меня согнуть.


Переводы Алексея Бинкевича


Третий мир


Когда я окажусь на свете том —

Отца и маму снова повстречаю!

Беседу не отложим на потом.

— Как на земле?

А я не отвечаю…

Как праведным поведать правду им?..

Уж лучше бы родился я немым.


Когда я окажусь на свете том…

И встречу там войной убитых братьев:

— Ну, как страна? Как Родина? Как дом?..

Впервые им захочется солгать мне.

Как павшим на полях большой войны

Сказать, что больше нет уж их страны?..


Когда я окажусь на свете том

И встречусь с закадычными друзьями.

Они, узнав меня с большим трудом,

Вопросами засыплют, как цветами.

— Где лучше — на земле иль здесь, ответь?..

В глаза им не посмею посмотреть.


Когда я окажусь на свете том,

То в третий мир хочу попасть без спроса,

Где тишина, и где Аллах с Христом,

Не задают мучительных вопросов.


***

Ни от кого любви своей не прячу,

Я по законам времени живу.

Когда смеются все, я горько плачу,

Когда все спят, я брежу наяву.


Страсть двух сердец не подлежит обману,

Желаньям я веду обратный счет.

Один твой взор залечит даже рану,

И насмерть неожиданно убьет.


Как новый нищий я стою у стенки,

Забытым чувствам не вернуться вновь!

Не знает распродажи и уценки

Тобою унесенная любовь.


Песня


Музыку, женщин, славу, вино

Мерю своим аршином.

Мудрость пришла, только ей все равно —

Все ли я взял вершины.


Тот, кто был другом мне — стал врагом…

В чаше вино иссякло.

Я за добро платил добром,

Мне отвечали — всяко.


В горле стоял от измен ком,

Шла голова — кругом!

Тот, кто когда-то был врагом,

Стал неожиданно другом.


Время сквозь пальцы течет, как песок.

Память заносит илом.

Но и от смерти на волосок

Не изменил я милой.


***

Родина — рука без пальцев,

Как отель без постояльцев.

Бывший красный стал зеленым,

Вновь меняются знамена…


Где он, голос великана?

Мой Кавказ — сплошная рана!

Отовсюду слышен крик…

Что мне лгать? Ведь я — старик…


Палачи, те дело знают —

Крылья журавлям ломают,

Нынче воронье в чести,

Боже, нас за зло прости…


Как колосс гнилой и ржавый,

Распадаются державы —

Ветви есть, но нет корней,

Вечна лишь вражда идей.


Век, принесший столько горя,

Как Сатурн с картины Гойя,

Пожирающий детей,

Уходи же поскорей!..


Перевод с аварского

Алексея БИНКЕВИЧА


Содержание


Третий мир Перевод А. Бинкевича

«Ни от кого любви своей не прячу…» Перевод А. Бинкевича

Песня («Музыку, женщин, славу, вино..») Перевод А. Бинкевича

«Родина — рука без пальцев…» Перевод А. Бинкевича


Переводы Якова Козловского


МОЛИТВА


Молю, Всевышний: рассеки мне грудь,

Чтобы душа очистилась от скверны.

Бывали, и за то не обессудь,

Слова мои порою легковерны.


Не облачный, земной мне выпал путь,

Я предавался мыслям греховодным,

К тому же я считал себя свободным,

А может, вовсе не в свободе суть?


Слыхал, что в бездну адского огня

Отправил ты, не послабляя рока,

Певцов любви, что были до меня

Во всех пределах твоего пророка.


Но каяться ли в том, что пил вино,

Что всласть делил я с женщинами ложе?

А если б и покаялся – ты, Боже,

Поверить мне не смог бы все равно.


Но заклинаю, праведный судья,

В том моего не усмотри порока,

Что хадж любви, как мусульманин, я

Держал не только к женщинам Востока.


Ты мне другие отпусти грехи:

Обиду, нанесенную в гордыне,

И дружбу с подлецом, и те стихи,

Которые я не написал бы ныне.


Признаюсь по житейской простоте:

Меня в мечети люди не видали.

Где жил я, боже, ангелы и те

Святыми оказались бы едва ли.


Несу в душе я не один изъян,

Но верь на слово мне – я не безбожник.

И душу досмотри ты, как таможник,

Что заглянул для вида в чемодан.


* * *


Как лампада на окне любимой,

Ночью песнь затеплилась во мне.

- Уходи! – с душой невоспалимой

Я сказал, - забыться дай во сне.


Но не по ее ли наущенью

Конь крылатый встал передо мной?

И умчался сон мой по ущелью,

С облаками слившись под луной.


Я молил: - Уйди, моя отрада,

Старых ран не береди и впредь,

Без того полшага мне до ада.

- Не спеши, успеешь умереть.


Ты заложник мой, а я – господня

Воля на эфесах высоты.

- Уходи. Ты не нужна сегодня,

Взорваны над пропастью мосты.


И тебе на торжище свободы

Грош цена с любовью наравне,

Где сошлись, как кровники, народы

В тайной скорби о былой стране.


- Вот перо и белый лист тетради,

верю в эхо слова твоего.

- Уходи, я в круговой осаде,

Как Шамиль в ауле Ахульго.


- Не забудь, что вырваться сумел он,

Отшвырнув гремучее ядро.

Вдохновись лихим его уделом…

Я открыл тетрадь и взял перо.


МАГНИТНЫЕ ДНИ


Года свои проводят межи,

Но все же по иной вине

С друзьями старыми все реже

Приходится встречаться мне.


Зову друзей поднять стаканы,

Но отвечают мне они,

Что стали чувственны их раны

К магнитным бурям в наши дни.


Солдат, прослывший храбрым малым,

Что в прошлом не страшился пуль,

В отставку выйдя генералом,

Бояться стал магнитных бурь.


Одну имели мы валюту,

Одни имели паспорта,

В одну откликнуться минуту

Могли друг другу неспроста.


Но нет теперь былой державы,

И разделяют многих нас

В ней пограничные заставы,

Возникшие в недобрый час.


Гляжу: исполнен день лазури,

Но нет друзей вокруг стола.

Ужели от магнитной бури

Мне тяжесть на сердце легла?


* * *


Помню: как-то у меня, бедняги,

Онемела правая рука,

И новорожденная строка

Не запечатлелась на бумаге.


И сказала, в воздухе витая:

«Не горюй, Гамзатов, - это впрок.

У тебя и так огромна стая

На страницах книг тисненых строк.


Ста пророкам, бывшим на вершине,

Наложили на уста печать.

Новые стихи писать ли ныне,

Может, время – старые сжигать?


Ну, а если, как Адаму с Евой,

Доведется с женщиной опять

Быть тебе, то и рукою левой

Сможешь эту женщину обнять».


А ТРОЙКА МЧИТСЯ…


Светлане Сорокиной


Вновь тройка белая заржала,

И я, часов заслышав бой,

На ней, как с гребня перевала,

Скачу, чтоб встретиться с тобой.


И ты, прекрасная Светлана,

Восходишь женщиной земной

В небесном отсвете экрана

Звездой вечерней предо мной.


И мне не раз перед экраном

Припоминалося окно,

Что ни годами, ни туманом

Поныне не заслонено.


В него папаху, словно сваху,

Метнул я к милой, но она

Мою косматую папаху

Вмиг вышвырнула из окна.


Что ж, до сих пор еще, как прежде,

Я, ветеран сердечных ран,

Смотрю в отчаянной надежде

На изменившийся экран?


Он отрешился от обмана,

От милосердия любви.

Прости, прекрасная Светлана,

За строки горькие мои.


Вот мчится тройка в чистом поле,

Летит по горной вышине.

Когда б в твоей то было воле,

Ты боль утешила б во мне.


Событий искреннее эхо,

Ты мне бы скрасила житье,

Когда б из уст твоих утеха

Слетела на сердце мое.


Но льется кровь, и нет лекарства

Для бедных в наши времена.

И на обломках государства

Безумцев пишут имена.


Нести, прекрасная мадина,

За то не можешь ты вины,

Что превратившаяся в джинна

Свобода не щадит страны.


Не откровенности ли ради,

Когда ты смотришь нам в глаза,

И в улыбающемся взгляде

Мерцает тайная слеза?


А может, грянут дни благие,

И я, воспев твою красу,

Тебя, любя, стихи другие,

Склонив колени, поднесу?


Поклонник твой, сижу в печали

Я с мыслями наедине.

Вновь кони белые заржали,

И сделалось тревожно мне.


ЕСТЬ ЛИ ЖИЗНЬ НА МАРСЕ?


Есть ли жизнь на Марсе или нету?

Кто мне приоткроет тайну эту?


В пурпур облаченная планета

Римлянами древними воспета.


Сеют хлеб ли, как у нас крестьяне,

Там на красных долах марсиане?


И вдоль рек, где красная вода,

Красные пасутся ли стада?


Что там нынче на устах хабаров,

И какие цены на базарах?


Есть ли страсть, как наша, там, что в силах

Пылким буйством отзываться в жилах?


Есть ли ртам у нынешних поэтов

Вольность без охранных амулетов?


Что о нас прознали марсиане?

Есть ли между ними мусульмане?


Бог войны там с войском между делом

Часто ли заходит к виноделам?


Честь земная, думается мне,

И на Марсе быть должна в цене.


Равен год их нашим двум годам,

Значит, я моложе был бы там.


Может, друг, нам к Палестине этой

Путь направить с первою ракетой?


Но скажи, не ведомо ль тебе,

Есть иль нет на Марсе КГБ?


Если есть, последует совету

Не менять планету на планету.


* * *


Ночей и дней все нарастает бег,

В Путь Млечный перейдет тропа земная.

Что завещать мне людям, белый снег,

Что завещать им, лошадь вороная?


Что в дар оставить: к милости призыв?

Иль зов к отмщенью, кровника достойный,

Чтоб говорили: видел сны покойный,

Под голову оружье положив?

Мы негодуем, мучаемся, любим,

Я сам себе и раб, и государь,

И, уходя, что мне оставить людям,

Связуя воедино новь и старь?


Родов ли зависть, схожую с проклятьем,

Вражду племен, коварство ли владык,

Что должен я в наследство передать им,

Покуда мой не окаменел язык?


Я не хочу, чтоб кровь лилась как ныне,

И покорялся заново Кавказ.

И кадий, необрезанный, в гордыне

Звал с минарета совершить намаз.


И, обращаясь с укоризной к веку,

Я говорю:

– Пусть тот из мусульман

Не совершить паломничества в Мекку,

Который даже не прочел Коран.


И, проникавший в роковые страсти,

Настанет час, –

я упаду с седла,

Где нет числа канатоходцам власти,

Канат высок, но низменны дела.


Горит светильник, что зажжен когда-то

Моим отцом вблизи ночных отар.

И вместе со стихами –

сын Гамзата –

Его я горцам оставляю в дар.


* * *


Всему свой срок приходит.

Под уклон

Арба моя с вершины покатилась.

Молю, Всевышний,

окажи мне милость

Своих зимой избегнуть похорон.


Затем чтоб на кладбище кунаки,

Пронизанные стужей, коченели,

И белые венчали башлыки

Их головы под вихрями метели.


Не дай, Аллах, мне умереть весной,

Чтоб, отложив любовные свиданья,

Невесты гор толпились предо мной

И черными их были одеянья.


Даруй мне тайно умереть, Аллах,

Чтоб четверо могильщиков умелых

Бестрепетно в отмерянных пределах

Земле Кавказа предали мой прах.


Осознавать отрадно будет мне,

Что друга не оставил я в кручине,

А враг не оказался на коне,

Лишившись вести о моей кончине.


Пусть спутники уверовают в то,

Что я заснул под дождик колыбельный

И вскоре догоню их на плато

Иль в каменной теснине сопредельной.


И бороду седую шевеля,

Старик промолвит, глядя на вершину:

– Я видел сам: в священную Медину

Ушел Расул проведать Шамиля.


И, улыбаясь, скажет обо мне

Правдивая красавица аула:

– Я нынче ночью нашего Расула

Среди поэтов видела во сне.


ГАДАЛКА


Девять камушков гадалка

Разложила предо мной.

Дом, дорога, перепалка,

Небо с бледною луной.


Бездна, венчанная тучей,

У горы во шрамах грудь.

Выпал жребий мне не лучший,

Но с дороги не свернуть.


Я пера коснулся рано,

И радела в облаках

Мне осилить зов шайтана

Мама с четками в руках.


Но велик соблазн проклятый,

И казаться стало мне,

Что, земной любви глашатай,

Я летаю, как во сне.


Не рассказывай, гадалка,

Как я жил себе во зло,

Иль тебе меня не жалко?

Не изменишь, что прошло.


Пред тобой ясней июля

Тайна завтрашнего дня.

Радость, слезы или пуля –

Что, гадалка, ждет меня?


Все приемлю я, что будет,

С Дагестаном в голове.

И меня пусть небо судит

По стихам, не по молве.


* * *


Воплощена в трех женщин жизнь моя,

В одну из них влюблен безумно я,

Да вот беда: прекрасная, она

Со мною равнодушно холодна.


А женщина другая прямиком

Ко мне бежит по снегу босиком,

Но не мила она мне, не мила

И никогда желанной не была.


А третья – незнакомка – шепчет мне:

– Забудь тех двух и в яви, и во сне,

Со мной познаешь рай наверняка,

Смотри, как я красива и легка.


И сладостно и страшно. Кто она?

Стоит за ней Аллах иль сатана?


* * *


Может, джинны спятили с ума,

Ильсебе природа изменила?

Господи, когда же это было,

Чтоб июль завьюжила зима?


И с тревогой в сизой вышине

Говорю сосне вечнозеленой:

– Знак благой подай душе влюбленной,

Не сдаваясь белой пелене.


Возносясь над бешеным потоком,

Ты скажи, свеча Кавказских гор,

Почему раздорам и порокам

Предаются люди до сих пор?..


На скалу холодную я руки

Положил в летучих облаках

И молю в отчаянье и муке:

– Дай терпенье разуму, Аллах!


Видишь сам, что многое понять я

Не могу в отеческой стране.

Удержав от гнева и проклятья,

В исцеленье ран содействуй мне.


Тут и там стреляют непрестанно,

К злобному привыкнув языку.

Разве мало нам Афганистана,

Вильнюса, Тбилиси и Баку?


* * *


Прости меня, женщина, –

грешен, –

За то, что, подобный костру,

Порою у белых черешен

Я льнул не к тебе, а к перу.


От прошлого не отрекаюсь,

В свидетели небо беру.

Порою, о женщина, –

каюсь, –

Я льнул не к тебе, а к перу.


Свиданья любовного время,

Ах, как же я был бестолков,

Тщеславно менявший на стремя,

Мне поданное с облаков.


Но было нередко иначе,

И память о том я храню,

Как в жертву любовной удаче

Стихи предавались огню.


И женщинами преуменьшен

Грехов моих был бы табун,

Когда б из объятия женщин

Не рвался в объятья трибун.


Во всех прегрешениях каюсь

И счастлив под звездным шатром

Льнуть к женщинам, годам на зависть,

И не расставаться с пером.


* * *


Любил я женщин разного завета,

И не кори за это страсть мою.

Одна из жен была у Магомета

Еврейка, обретенная в бою.


Уже Шамиль был венчан сединой,

Когда он, брачным не томясь заветом,

Армянку Анну объявил женой

И дал ей имя Шуайнат при этом.


И для любви от сотворенья света

Бог сделал женщин нации одной.

В том самолично в молодые лета

Не раз я убеждался под луной.


И, грешником прослывший неспроста,

Я женщин обнимал и в дни поста.


Переводы Владимира Коркина


Патимат


Жизнь прожита. Былого не вернуть.

А все ж вглядеться в то былое

Нам Бог велит.

О Патимат, наш путь

Предсказан был единою судьбою.


Казниться лицемерно хуже лжи.

Списать грехи на юность — грех умножить.

Пускай прилюдно каются ханжи.

Не пощажу себя наедине с тобой, о Боже!


Как я устал... Какой в душе разброд!

Мой смех вчерашний обернулся плачем.

Вокруг глаза взыскующих сирот...

Зачем свой взор от взора их я прячу?


Не думал, что за все расплата ждет:

За суету, за глупые раздоры?

Сам виноват.

Как тяжек жизни гнет...

Как высоки и благородны горы!


* * *

Мне жаль, что, как отец, я не владею

Божественным Корана языком.

Отец, тебя я на Коран беднее,

Хоть средь людей не числюсь бедняком.


Муллою с детства не был я обучен

Молитвам предков. Не моя вина.

Зато иные я познал созвучья.

Иные имена и письмена.


Великий Пушкин. "Чудное мгновенье!.."

"Я вас люблю..." Я, как в бреду, шептал.

В тот миг к его живому вдохновенью,

Как к роднику, губами припадал.


Прости, отец, что я сказать посмею:

"Как жаль, что ты не повстречался с ним!

Грущу, что ты на Пушкина беднее.

О, как бы он тобою был любим!"


Мне зависть незнакома. Но, пожалуй,

Прав, утверждая это, не совсем:

Признаться, тоже завидно бывало,

Когда, увы, я был, как камень, нем.


Когда? О, часто! Гостем безъязыким

По свету шляться много довелось.

Но в мире есть один язык великий —

Поэзия!

Ты с ним — желанный гость.


Понятен он и юноше и старцу,

Когда Любовь поет, забыв про все.

Шекспир, Петрарка, Гёте...

Мне, аварцу,

Ты новым братом стал, мудрец Басё.


Поэзия — Любовь.

Иной причины

Искать гармоний, верь, в природе нет.

Незримо сходит Бог в тот час с вершины,

Когда Он слышит, что поет Поэт...


Но стережет нас светопреставленье —

Зубовный скрежет, дикий вой и рык.

На мир упало умопомраченье:

Язык войной поднялся на язык.


Вражду смирить ничто теперь не в силах.

Бог удалился, оскорбленный, прочь.

А ты, Поэт?

Удел твой — на могилах

Рыдать без слов, не зная чем помочь.


Нет, о любви ты петь уже не сможешь.

Хоть и минует черная вражда.

Убито сердце. Зря лишь растревожишь.

В нем счастье не воскреснет никогда.


...Иной поэт придет невесть откуда,

Мальчишка, шалопай, кудрявый бес.

На языке Махмуда и Неруды

Споет Любовь.

И Бог сойдет с небес.

А что потом — неужто все по кругу?..


* * *

О, шансов мы не упускаем

Плевать минувшему вослед...

А песнь иль злобу завещаем —

Ужель о том заботы нет?


Мостов порушенных обломки —

Наш путь. Он скорбен был и крут...

Дай Бог надежду, что потомки —

Где ложь, где правда — разберут.


* * *

Равнодушно пройти не дают

Мне могил безымянных надгробья.

Что печаль моя? — Прихотей зуд.

Что тоска моя? — Стона подобье.


Шелестит на могиле трава.

Что пред вечным безмолвием стою?

Моя слава? — Слова, все слова.

Мой талант? — Словоблудье пустое.


* * *

Красавицу увижу — вновь певцом

Я стану вмиг.

Коль встречусь с мудрецом, —

Его речам внимая, бессловесен,

Старею тотчас, голову повесив.


Налей вина — и вспыхнет песнь в груди.

Нальешь мне чаю — скучных истин жди.

Философ я, признаться, никудышный.

Увы, таким создал меня Всевышний.


Что выберу теперь, на склоне лет,

Не мудрствуя лукаво, я, поэт?

Остаться б верным молодости шалой...

До мудрости ж охотников немало.


Обнять старуху-мудрость? Бог, уволь.

Не для меня сия благая роль.

Нет, от любви мне никуда не деться...

А мудрость — будь другим в наследство.


* * *

Свои стихи читать мне странно...

Какой я, черт возьми, поэт,

Когда в моей душе Корана

Не просиял нетленный свет?


Но если будущий историк,

Листая томик мой в тиши,

Отыщет все ж среди риторик

Живое слово — стон души,


И удивится в ту минуту,

Готов раскрыть ему секрет:

Аллах дарил нам почему-то,

Невеждам, свой волшебный свет.


Хоть мы и верили, как дети,

Своею "правдою" кичась,

Что нет тебя, Аллах, на свете,

Ты снисходил к нам в страшный час.


И мы, не ведая, что с нами,

Вдруг обретали, пусть на миг,

Родство живое с небесами

И сквозь личину — божий лик.


Пред вами, древние поэты,

Склоняюсь я, ничтожный прах:

Вы знали мудрости заветы —

Вам диктовал с небес Аллах.


* * *

Мстить прошлому, — круша надгробья?

Отвага эта не по мне.

На жизнь гляжу не исподлобья,

Я верю завтрашней весне.


Но как из сердца выжечь ярость,

Как выгнать призраки из снов?..

Любить хочу!

Какая малость

Осталась счастья, нежных слов.


* * *

Я жив.

Зачем я уцелел,

Когда, казалось, невозможно?

Я песню лучшую не спел,

Хоть много пел неосторожно.


Я жив.

Какая в том нужда?

Лишь громоздил ошибок гору...

Любви вечерняя звезда,

Прощальному откройся взору.


Переводы Елены Николаевской


Что же, наконец, осталось?


Столько пало халифатов,

Столько сгинуло империй,

И династии сменялись,

И менялось все стократ…

Что же, наконец, осталось,

Кроме как «люблю» и «верю»?

Что же, наконец, осталось —

Кроме Патимат?


Развалились государства,

Атлантида — под волнами,

Высыхают океаны

И — не повернуть назад.

Что же, наконец, осталось?

Только лишь вода да пламя…

Что же, наконец, осталось —

Кроме Патимат?


Чингисханы, Тамерланы,

Бонапарты все исчезли,

Как песком сыпучим, время

Всех засыпало подряд…

Что же, наконец, осталось,

Кроме нежности и песни?

Что же, наконец, осталось -

Кроме Патимат?


И великое пространство

Содрогнулось и распалось…

Только бы хватило силы,

Чтобы все пошло на лад!..

Что же, наконец, осталось —

Колыбели и могилы?

Что же, наконец, осталось —

Кроме Патимат?


Над Землей, сто раз сожженной —

Небо, рвущееся в клочья:

Столько боли, столько крови

Здесь текло века подряд…

Что же, наконец, осталось,

Кроме дня и кроме ночи?

Что же, наконец, осталось —

Кроме Патимат?


Обо мне не беспокойтесь,

Так уж повелось на свете,

Что прощанье неизбежно, —

Нет спасенья от утрат…

Я уйду, но перед этим

Полный мне бокал налейте —

Выпью жизнь свою до капли…

И останется на свете

Только Патимат.


Завещание


Когда в предутреннюю рань

Наступит миг с землей проститься,

Пускай ни в дерево, ни в лань

Душа моя не превратится:


В меня, живого, столько раз

Стрелок прицеливался меткий,

И знаю я, как в черный час

И рубят, и ломают ветки…


Когда в предвечной тишине

Глаза сомкну и вас покину,

Не оставляйте места мне

В печальном клине журавлином:


От Дагестана вдалеке

Путей проделал я так много,

Что в журавлином косяке

Я больше не пущусь в дорогу.


Не улечу от быстрых рек,

От света облаков узорных.

Хочу остаться здесь навек

У родников высокогорных.


И пусть огнем живым горят

Мои желанья ночью хмурой,

И жилы пусть мои звенят

Живыми струнами пандура.


Ночной снег


Я проснулся вдруг в ночной тиши

Оттого, что лился свет в окошко.

А часы стучали: не спеши,

Не вставай, поспи еще немножко.


Это не рассвет, как мнилось мне:

Излучая свет, в окно глядится

Дерево в снегу, а в стороне —

Олененок маленький из гипса.


Снег слетает, светоносный снег!

Ну а век все стонет, словно старец:

Веру потерял усталый век,

А надежды все-таки остались…


Снег ложится ватой на хребты,

Раны он врачует осторожно.

Дагестан мой, не замерз ли ты?

Ты ведь не из гипса придорожный


Олененок, устремленный ввысь!..

…Я проснулся. Льется свет в окошко,

А часы стучат: не торопись,

Это — снег… Поспи еще немножко.


* * *

Гром в небесах — это песня в пути,

Стоны Али, что томится в пещере:

В пропасть веревку бросаю — и верю

В то, что смогу его все же спасти.


Молния — это желанье мое…

Брошена — как Робинзон в океане.

Лодку послал я туда, но в тумане

Волны швыряют, как щепку, ее.


Ной! Возвращайся потопу на страх:

Новый Ковчег ты построить обязан,

Чтобы спасти человеческий разум,

Тонущий в бешеных мутных волнах.


Что же послужит спасенью Земли?

Кто в небеса восстановит дорогу,

Чтобы поднять к всемогущему Богу

Совесть и честь, что под землю ушли?


Чудо дождя — чистоты торжество,

Господа Бога удачная шутка.

Мир сотворил он всего за шесть суток —

Люди столетьями рушат его.


Может, мечтам наступает конец?

Рушатся стены, надежды и нравы…

Словно игрушку, что дал для забавы,

Жизнь у меня забирает Творец.


* * *

О нас с тобою позабудут, друг,

Как о ручьях весенних забывают.

А если вспомнят на мгновенье вдруг,

То лишь случайно — так порой бывает:


Случайно вспомнят в некий смутный час

Как о надгробьях сломанных, разбитых…

Голодные не станут слушать нас,

И мы завлечь ничем не сможем сытых.


Давай отыщем — не сочти за блажь! —

Безлюдный остров средь пустыни водной.

Из веток мы соорудим шалаш —

Пусть для жилья не очень-то пригодный.


Снега, дожди, ненастная пора…

А мы затихнем у пучины черной,

Кипит она с утра и до утра,

Как нынче наш Кавказ высокогорный…


Но где же лодки? Выше головы

Валы взлетают мощи небывалой

И прыгают с рычанием, как львы,

И тут же разбиваются о скалы.


Не знаю, друг, быть может, это сон, —

Три лодки я увидел в мгле рассветной.

Три лодки приближались с трех сторон,

Как три звезды — надежды знак заветный…


Одна надежда позвала: ко мне!

И поплывем путем привычным к дому!

Другая позвала: скорей, ко мне!

Вдаль поплывем дорогой незнакомой!..


… Мы третью лодку выбрали с тобой,

Чей борт и весла мы впервые тронем.

Не знаю, послана ль она судьбой

И мы на ней спасемся иль утонем?


О нас с тобою позабудут, друг,

В родном краю и в землях отдаленных,

А может, на мгновенье вспомнят вдруг,

Как о надгробьях среди трав зеленых…


Но песенная лодка и вчера

Спасала нас от мглы… И, может, снова

На годекане или у костра

О нас с тобой промолвит кто-то слово.


* * *

Не понимаю, как могло случиться,

Но каждый наступивший день Земли

Глядит глазами загнанной волчицы:

Ее волчонка люди увели.


И стонет каждый наступивший вечер,

И ночь слепая не скрывает слез,

Как мать, которой и помочь-то нечем:

Ее ребенка серый волк унес.


И плачет конь: скачок неосторожный —

И вот уж всадник выбит из седла.

Собака лает над щенком тревожно:

Как быть, чтоб страх растаял без следа?


Мелеют реки. Век шумящий стонет:

Как уберечь детей от всех невзгод?

Как быть, когда в морской пучине тонет

Моей надежды белый пароход?


Дорога ль, конь виновен — не пойму я.

У всадника ль неладно с головой?

Не мы ли сами ищем тень прямую

От палки сучковатой и кривой?!


Песня


Женщины, вино и песни

В день ненастный и погожий

Мне друзей всегда дарили

И врагов дарили тоже.


На каких весах их взвесить

Было бы судьбе угодно?

Видно, будут обе чаши

Кланяться поочередно…


Опасаться стал я женщин

И к вину не прикасался —

Друг врагом вдруг обернулся,

Враг же другом оказался.


Женщины, вино и песни

И потом, как и в начале,

Радости мне приносили.

А случалось — и печали.


И печали, и удачи

Я своею меркой мерю:

На весах любви их взвесив,

Тем весам надежным — верю.


Женщины, вино и песни!

Я от вас не отказался —

Только в друге я ошибся,

Враг врагом не оказался…


* * *

Я друзей своих старых

Боюсь повстречать,

Хоть по ним столько лет

Продолжаю скучать.


Кто — не знаю, —

Я сам или время виной,

Что топчусь у ворот,

Обхожу стороной.


Приоткрыть не решаюсь

Знакомую дверь…

Как все было легко,

И как трудно теперь!


Как без спроса вломиться

Средь белого дня?

И узнают ли жены

И дети меня?


Много было друзей…

А теперь, на беду,

И они не зовут,

И я сам не иду.


Не иду? Не зовут?

Нет, причина не та:

Стала лестница вдруг

Высока и крута…


Как бывало когда-то —

По ней не взбегу

Гаснет сердца порыв,

Как костер на снегу.


И откуда бы ветер

Ни дул — все равно

Барабанят корявые сучья

В окно…


Гаснет в окнах ночных

Задержавшийся свет —

И в душе его нет,

И меня уже нет…


И в знакомую дверь

Я боюсь постучать,

Своих старых друзей

Я боюсь повстречать.


Прошу тебя


Я у тебя защиты не просил —

И так ты даровал мне слишком много:

И так мои грехи ты отпустил,

Меня оберегая всю дорогу.


А я тебя порою забывал,

Чрезмерно ликовал и унывал,

Но ты был щедр и терпелив, Всевышний!

И ты меня щадил и не карал, —

Хоть это было бы совсем нелишне…


Сейчас не обо мне, Создатель, речь, —

О птицах малых — неразумных детях:

Как сохранить их? Как их уберечь

От тех напастей, что их ждут на свете?


Не дай же задохнуться им в дыму

Ошибок наших (мы о них забыли!).

Взываю к милосердью твоему:

Храни детей, пусть их окрепнут крылья.


Прошу тебя — оберегай детей

И вразуми их на пути неровном.

Что станут петь те птицы меж ветвей

На нашем бедном древе родословном?


Какие песни станут петь они?

Добра к ним будет жизнь или жестока?

Их от чрезмерной радости храни,

От снегопада в августе — до срока.


Ты научи их, выпавших из гнезд,

Тем помогать, кто позади плетется,

Ты научи их языку всех звезд, —

Быть может, где-то применить придется…


* * *

Земля во хмелю или время кривое,

А может, в пути поломалась арба?

Гадаю на камешках… В шуме прибоя

Гадаю: что нам уготовит судьба?


Проложит ли путь в буреломах, в завалах

И скажет: сквозь дебри без страха иди?

Беда обойдет ли нас — старых и малых?

Ведь столько бушующих рек впереди.


И сбудутся ль сны поколенья иного —

Рожденного в муках не так уж давно?

… А мною рожденные песня и слово —

Всего лишь мгновенье. Да было ль оно?


Земля оскудела, состарилась песня,

И все же с надеждой, что еле жива,

Как жалкий проситель, с мольбой в поднебесье

Смотрю я, с трудом подбирая слова.


Я землю и небо прошу ежечасно

Спасти от сиротства людей и зверей.

Хоть верю, что время над чувством не властно,

Я все хлопочу над любовью своей.


Прошу, чтоб превыше всего оказались

Великие силы любви и добра,

И чтоб не коснулись ни зло и ни зависть

Рожденных сейчас — и рожденных вчера.


В зимнем саду


Брожу по больничному зимнему саду,

Листва зеленеет здесь, не увядая.

Здесь старая мудрость и страсть молодая

Все спорят и спорят…

А спорить не надо.


Я сам у себя выхожу из доверья:

Из памяти строчки внезапно исчезли.

И вот я остался стоять возле двери,

За нею — здоровье —

Пред нею — болезни.


Похоже, теперь вся земля, как больница,

Мечтает о солнце суровой зимою.

Как путник у ветхого моста — томится

Рассвет ежедневно, соседствуя с тьмою.


Свирепствуют штормы, ревут ураганы,

Порой не укрыться от ливня и града.

Но можно ли вылечить старые раны, —

Ответь мне, о зелень больничного сада!


О стонущий мир, мы и плотью, и кровью

С тобою едины, мы — в общей палате.

Коль ты безнадежен — зачем мне здоровье?

Здоров ты — и я осенен благодатью.


… В больничном саду я ищу исцеленья

Для всех, кто болеет на этой планете…

А доктор напомнил мне:

«В эти мгновенья

Рождаются дети…

Рождаются дети:

Вот только что — двойня

в моем отделении!»


* * *

На камешках гадали мне гадалки:

Вот дом, вот путь, что выпали тебе…

Но, лишь коснувшись потолочной балки,

Я разобрался в собственной судьбе:


Я рос, я потолка уже касался,

Но пред судьбою был и слеп, и мал.

Кривым мой путь хваленый оказался,

А конь-огонь отчаянно хромал.


Стократ перебирала четки мама:

Вот день, вот ночь, вот спуск, а вот подъем.

Но путь мой крив: судьба моя упрямо,

Безжалостно стояла на своем.


Дни горько плачут, и смеются ночи —

Кто может знать, что ждет нас впереди?

Ты, горец, похваляйся, да не очень:

Над пропастью стоишь — не упади…


Я понял, мне нелегкий выпал жребий.

А было время — помню как сейчас:

Под звуки бубна песни плыли в небе,

А на земле под них пускались в пляс.


Но небо вдруг как будто раскололось,

Дрожит земля в оковах темноты.

Рванулся ветер и украл твой голос,

Которому так слепо верил ты.


…Преодолев семь гор, не за горами

Нашел любовь я — клевер на лугу…

Как трудно сохранить живое пламя —

Костер, зажженный нами на снегу!


* * *

Печально поле в серый день осенний,

Печальней время, что ушло впустую.

Ушло — и от печали нет спасенья:

Пора понять ту истину простую.


Всего ж печальней человек унылый,

Что ничего на свете не умеет:

В воротах жизни, словно столб, застыл он,

Входить — не входит и уйти не смеет.


* * *

«В одном я счастлив, друг,

Сполна и до конца:

Я не обидел мать,

Не огорчил отца…


Такую держит речь

Ровесник мой седой.

…Я слушаю его,

Поникнув головой.


* * *

Моя жизнь — это дерево: ствол искривлен,

Листьев нет и не будет до лучших времен.

Не придется им осенью на землю лечь,

Если песни мои их не смогут сберечь.


Мои годы — как ветки сухого ствола,

Рассыпаются в прах и сгорают дотла.

Не воскреснут, наполнившись соками вновь,

Коль не станет защитой им наша любовь.


Спасибо


Спасибо тропкам: свив из них веревку,

Мир на спине несла ты, как кувшин.

И радуга, горя, восстала ловко,

Едва касаясь каменных вершин.


Спасибо — уцелел я в эту зиму,

А лето быстро промелькнуло — жаль!

Судьба не проносила чашу мимо —

Пришлось испить и горечь, и печаль.


Дожди не обделили нас вниманьем,

И солнце грело в меру — не сожгло.

Спасибо почте: хоть и с опозданьем,

Твое письмо с трилистником дошло.


Спасибо птице, что в окно стучала,

Оповещая о начале дня:

Стучала — озабочена немало

Бессонницей, измучившей меня.


Друзьям души моей поклон мой низкий:

Как мало их осталось — к рубежу…

Я испытал не раз жестокость близких,

Но им худого слова не скажу.


Любви спасибо, музыке и слову!

О ссорах, о размолвках умолчу.

Чинившим зло не пожелаю злого,

Но вспоминать о них я не хочу…


Перевела с аварского

Елена НИКОЛАЕВСКАЯ


Содержание


Что же, наконец, осталось? Перевод Е. Николаевской

Завещание Перевод Е. Николаевской

Ночной снег Перевод Е. Николаевской

«Гром в небесах — это песня в пути…» Перевод Е. Николаевской

«О нас с тобою позабудут, друг…» Перевод Е. Николаевской

«Не понимаю, как могло случиться…» Перевод Е. Николаевской

Песня Перевод Е. Николаевской

«Я друзей своих старых…» Перевод Е. Николаевской

Прошу тебя Перевод Е. Николаевской

«Земля во хмелю или время кривое…» Перевод Е. Николаевской

В зимнем саду Перевод Е. Николаевской

«На камешках гадали мне гадалки…» Перевод Е. Николаевской

«Печально поле в серый день осенний…» Перевод Е. Николаевской

«В одном я счастлив, друг…» Перевод Е. Николаевской

«Моя жизнь — это дерево: ствол искривлен…» Перевод Е. Николаевской

Спасибо Перевод Е. Николаевской


Сказания

Аварская сказка

Ад

Али, покинувший горы

Ах ты, красная любовь, ах ты, черная любовь!

Ахульго

Базалай

Баллада о волкодаве, о коне и о юной горянке по имени Айшат

Баш на баш

Возвращение Хаджи-Мурата

Вступление

Голова Хаджи-Мурата

Горький мед

Горящего сердца пылающий вздох

Дагестанский петух

Завет Махмуда

Камалил Башир

Кинжал и кумуз

Кинжалы Шамиля

Клятва землей

Корзины

Лестница

Любовь Шамиля

Неравный бой

О бурных днях Кавказа

Парень гор

Песня про сокола с бубенцами

Предание из аула Цовкра

Свадьба

Сказание о Хочбаре, уздене из аула Гидатль, о Кази-кумухском хане, о Хунзахском нуцале и его дочери Саадат

Сказание о двуглавом орле

Сказание о русском докторе

Чаша жизни

Четырехпалая рука

На главную



Аварская сказка


«Будь славен, аллах!» – «Ваалейкум салам!

Куда ты торопишься так, молодец?» –

«Мое нетерпенье подобно крылам,

Лечу через горы я в ханский дворец».


«Брать с места в карьер, ну какой в этом прок?

К тому же дорога твоя нелегка.

И может быть, будет полезно, сынок,

Послушать вначале меня, старика?»


«Мне некогда, старец, спешу жеребца

Над бездною бросить, ощерившей пасть.

Я к ночи, даст бог, доскачу до дворца,

Чтоб ханскую дочку оттуда украсть».


И скрылся седок торопливый вдали.

И утро зажгло на востоке костер,

И дни, и недели, и месяцы шли,

Но не возвращался джигит из-за гор.


Известно, что мир языкат и не глух,

А вести проходят сквозь щели бойниц.

И вот долетел до родителей слух,

Что сын их пасет на чужбине ослиц...


«Будь славен аллах!» – «Ваалейкум салам!

Куда направляешься ты, удалец?» –

«Затем прикипела рука к удилам,

Что должен проникнуть я в ханский дворец.


Лежит на мне старшего брата зарок,

Красавицу должен я выкрасть в ночи...» –

«Совет тебе дать я желаю, сынок,

Ты выслушай старца, а после скачи».


«Прости меня, старец, но время не ждет,

Рад буду в другой тебя выслушать раз...»

Коня полудикого бросил в намет,

Взбил облако пыли и скрылся из глаз.


И шесть новолуний прошло с этих пор,

Когда сквозь дувалы аульских дворов

К родителям весть приползла из-за гор,

Что доит их сын на чужбине коров...


«Будь славен аллах!» – «Ваалейкум салам!

Куда твоя, парень, дорога ведет?» –

«Туда, где сломалась она пополам

У братьев моих близ дворцовых ворот.


И я на коране поклялся отцу,

Что выкраду белую ханскую дочь». –

«Пожалуй, смогу я тебе, удалец,

В отчаянном деле советом помочь».


«Рад буду я выслушать добрый совет. –

И, спешившись, парень откинул башлык. –

Поможешь, готов до скончания лет

Тебя поминать я в молитвах, старик».


«В одежде монаха явись во дворец

И не проявляй чрезмерную прыть.

С собой захвати три десятка колец,

Чтоб дочери ханской прислужниц купить.


У каждой дружок среди стражников есть,

Чья тоже легко покупается честь...»


В свой срок с быстротой верхового гонца

Промчалась по горным селениям весть,

Что выкрали ханскую дочь из дворца.


А парень умел свое слово держать, –

В положенный час совершая намаз,

Он в доме родном иль в дороге опять

Добром старика поминал всякий раз.

Ад


О том на Кавказе поныне

Преданье живет неспроста,

Что в проклятой богом теснине

Разверзнуты ада врата.


От века за теми вратами

Посмертно попавшие в ад

С безмолвно кричащими ртами

В огне языкатом горят.


Предел остановок конечных,

И, вдаль устремившие взгляд,

Два горца, два стража извечных,

У врат преисподней стоят.


Черны на обоих одежды,

Как тучи на склонах горы.

Оставь на пороге надежды,

Вступающий в тартарары!


И с огненной бездною рядом

Я встал и спросил часовых:

«Какие грехи наши адом

Караются прежде других?


От предубеждений свободный,

Слыхал я,

что первыми в ад

Бросают за грех первородный

Всех прелюбодеев подряд.


А может, вначале пьянчужек

Бросать туда дьявол горазд,

Где бражникам пенистых кружек

Никто никогда не подаст?


А может, почтенные стражи,

Иной существует черед

И воры возглавить за кражи

Обязаны грешников ход?»


Ответил мне каменный стражник,

Чья пепла седей борода:

«И вор, и любовник, и бражник

Не первыми входят сюда.


Тому предпочтенье, кто ближним

Устраивал ад на земле,

Кто действовал словом облыжным,

В чужом восседая седле.


Кто сам от себя отрекался,

Кто правды не высказал вслух,

Кто плакал, смеялся и клялся

Притворнее всех потаскух».


Затем разомкнулись второго

Печального стража уста:

«Лишь тех мы караем сурово,

В ком совесть была нечиста...»


Я вижу, вы стражи что надо,

Пусть в мире карается зло...

А если и вправду нет ада,

Создать его время пришло.

Али, покинувший горы


С домом родным, с отцом, с очагом

Не поладил гордец Али,

«Уйду я от вас, найду себе дом»,

Коня оседлал Али.


Хурджин с едой к седлу привязал,

Отправился в путь Али,

На родные высоты утесов и скал

Рукою махнул Али.


Птицы ему кричали с небес:

«Опомнись, гордец Али!»

Река шумела, шумел и лес:

«Здесь лучше тебе, Али».


Ветер ему говорил в упор:

«Не поздно еще, Али!

Уйдешь на чужбину, вдали от гор

Погибнешь, гордец Али».


Уехал Али, покинул дом,

И что же вышло потом?


Пришлось Али коня продать, пришлось купить осла.

Пришлось Али осла продать, пришлось купить козла.

Пришлось, чтоб курицу купить, козла Али продать,

Вот курицу купил Али, давай ее щипать.


Конь, расставаясь с Али, сказал:

«В горы вернись, Али».

Осел, расставаясь с Али, сказал:

«Отцу поклонись, Али».


Козел, расставаясь с Али, сказал:

«Глупее меня Али»,

А курица, что Али ощипал:

«Мы похожи с тобой, Али».


Побрел Али кое-как пешком,

И что же вышло потом?


Пришлось Али хурджин продать, пришлось купить мешок.

Пришлось Али мешок продать, пришлось купить платок.

Пришлось Али платок продать, веревочку купить,

Чтобы последние штаны на теле укрепить.


Хурджин, расставаясь с Али, сказал:

«Тяжелым я был, Али».

Мешок, расставаясь с Али, сказал:

«Где пища твоя, Али?»


Платок, расставаясь с Али, сказал:

«Озяб, бедняга Али».

Веревка, которой штаны подвязал:

«Пустой живот у Али».


Встал Али и побрел с трудом,

И что же вышло потом?


Уйдя от ветра, наш Али под дождик угодил,

Из-под дождя ушел Али, но град его избил,

Ушел от града наш Али и в грязный пруд упал,

Уйдя из грязного пруда, в болото он попал.


Лягушки в болоте сказали:


«Лучше быть лягушками в родном болоте, Али,

Чем быть на далекой чужбине покинувшим дом, Али».

Ах ты, красная любовь, ах ты, черная любовь!


I


Вниз немного опустись,

Глянешь вверх – как есть утес!

А посмотришь сверху вниз –

Стал арбою без колес.


Все ж он лез под небеса,

Прилепившись меж высот –

Дом, в котором жил Муса,

Тот, о ком рассказ пойдет.


Был он не Хаджи-Мурат,

Но не знал, что значит страх,

Не Махмуд, но, говорят,

Лучше всех он пел в горах.


Не Хочбаром он прослыл,

Но владел кинжалом он.

Чабаном он был простым

И жестоко был влюблен.


На рассвете каждый день

Шел он с буркою внаброс,

И его большая тень

Громоздилась на утес.


Крутоус, плечист, красив,

В горы он отару вел.

В небеса рога вонзив,

Возглавлял овец козел.


Там, где травы посочней,

Выбирал Муса привал,

На свирелочке своей

Превосходно он играл.


Но и горы, и леса

Погружались в тишину,

Если в руки брал Муса

Нашу скрипку – чагану.


И не раз, в полдневный час,

Как зальется чагана,

Все ягнята рвутся в пляс

Под напевы чабана.


Запевал он вновь и вновь,

Так что закипала кровь:

– Ах ты, красная любовь!

Ах ты, черная любовь!


В черной мгле я утонул,

Очи, ждать я не могу!.. –

Слушал эту песнь аул

На далеком берегу.


II


Аул велик, аул богат...

Ну, чем не город это?!

Его бессонно сторожат

Два строгих минарета.


Там годеканов – целых три,

Где богатеи деды

До потухающей зари

Ведут свои беседы.


Там уважаем больше всех,

Поскольку всех богаче,

Седобородый Халимбек,

Кому во всем – удача.


Как хан кази-кумухский зол,

Ни много и ни мало –

Величием он превзошел

Тарковского шамхала.


Баранов у него – не счесть,

Коней горячих – тоже,

Но все ж у Халимбека есть

Сокровище дороже.


Алмаз невиданной красы –

Единственная дочка.

Она стрелой в груди Мусы

Застряла – как нарочно.


И знал у нас и стар и мал,

И ты, возможно, Солнце,

Что он, Муса, все песни слал

Как раз в ее оконце.


Он пел: «О, красная любовь!

О, ты, несчастная любовь!

Как небо – синяя любовь,

Белее инея – любовь!»


Он пел о всех цветах любви,

Твердил он все упрямей:

«Себя скорее назови

Прелестными устами!»


– Чабан! Зовусь я – Нафисат.

Но что тебе от имени?

Другого мне в мужья сулят...

Чабан, чабан, пойми меня!..


Ох, сердце рвется от тоски!

Умру, наверно, скоро я...

К нам каждый вечер старики

Приходят с уговорами.


Чабан, ужасен отчий гнев...

Но я была девчонкою,

Когда пленил меня напев

Про красную, про черную.


С тех пор твержу я вновь и вновь:

Любовь моя всесильная,

Ты – красная моя любовь,

Любовь – как небо – синяя!


Могу ль я стать чужой женой

С такой большой любовию?

Ложусь в постель... Ты с чаганой

Стоишь у изголовия...


Она поет... И нету сна!

Ни жалости, ни милости!..

Будь проклята ты, чагана!

Чтоб вдребезги разбилась ты!


IV


Повстречались двое, нет ли?..

В поле иль у родника?..

Ох, любовь, закинув петлю,

Победит наверняка!


Так ли было, я не знаю.

Но Муса, как только мог,

Шел в аул, изобретая

За предлогами предлог.


То отбилась от отары

Матка – краше всех овец...

То должок напомнить старый

Попросил его отец...


То... Да просто так, без толка

Заглянул он по пути...

Мало ль хитрости у волка,

Чтоб к овечке подойти?..


Это все у нас смекнули –

От мальцов и до старух...

Но однажды, точно пуля,

Полетел по саклям слух.


Мол, с отарою своею

К роднику придя, Муса

С юной дочкой богатея

Толковал два-три часа...


Так, видать, ей было мило

Разговор с Мусой вести,

Что кувшин она забыла,

И пришлось ей отнести...


«Приходила по водицу,

А ушла – не знаю с чем» –

Так ехидная вдовица

Целый день жужжала всем.


Верить, нет ли тетке юркой?!

Впрочем, кто-то из ребят

Видел под чабаньей буркой

Две косички Нафисат...


Слух катился и вкатился

В Халимбеков пышный двор...

Но богач не торопился

Изрекать свой приговор.


«Мудрым людям не пристало

Верить россказням старух.

Раскричишься – толку мало,

Подтвердишь невольно слух».


V


Все описывать не стану,

Все известно в той игре

По старинному роману

О Тахире и Зухре.


Дочь богатого – красотка

Полюбила бедняка…

Сталь гремит, и свищет плетка…

Было так во все века...


Нет у любящих покоя,

Пышет гневом Халимбек...

Тут...

Но тут стряслось такое,

Что не знал прошедший век...


Жизнь переменилась разом.

Все понятия сместив,

Прокатился над Кавказом

Революции призыв.


Тучи рвутся... Через прорезь

Пронеслось по всей стране:

– Горец, эй!.. Подумай, горец, –

На какой ты стороне?..


Точно рог, вином налитый,

Наш родимый Дагестан

Друг у друга рвут бандиты

Из своих, из дальних стран.


Стоны, яростные клики...

Кто у нас не побывал?..

Бичехаров, и Деникин,

И какой-то генерал –


Самозванец и подонок...

С именами, без имен,

Кто – в мундирах, кто – без оных.

Шли враги со всех сторон.


Стоны боли, крики гнева.

Плач: «Аллах, нам помоги!»

Наши скудные посевы,

Отступая, жгли враги.


Край забрызган алой кровью...

Но и в этой маете

Нафисат на плоской кровле

Ждет, зовет:

– Муса, ты где?


VI


Мусе событья – по плечу.

Они ему – на благо.

Он к комиссару Махачу

Решил идти с ватагой.


А если не возьмет Махач,

Друзья тотчас же с маху

К Атаеву помчатся вскачь,

Он под стеной Хунзаха...


Муса начистил свой кинжал...

Но в двери – стук и грохот.

Гонец от милой прибежал:

«Любимый, жди подвоха!»


«Что там узнала Нафисат?»

Муса пошел к сараю,

Но только в двери бросил взгляд,

Как вскрикнул, обмирая.


От гнева захватило дух,

Перевернуло душу:

Белеет вкруг куриный пух

И головы петушьи...


У двери – смятая трава,

И тут же на дорожке

Лежит овечья голова

И всечетыре ножки.


Глядит Муса... Аллах велик!..

Какое безобразье!

Ведь что надумал злой старик –

Меня заляпать грязью!


Чтоб всем был ясен мой позор,

Чтоб стало очевидно:

«Вот, Нафиса, твой милый – вор,

Любить такого стыдно!


Крадет овец, у петухов

Сворачивает шеи...»

Но я ведь не из простаков...

Посмотрим, кто хитрее.


VII


И Муса, найдя под дверью

Три объемистых мешка,

Подобрал и пух, и перья

До последнего пушка.


Взял мешки и, набивая,

Раздраженно хмурил бровь,

Набивал он, напевая:

«Ах ты, красная любовь!»


Взял он голову овечки,

Взял он всю четверку ног

И на угольях из печки

Все поджарил и испек.


На шампур их надевая,

Напевал он вновь и вновь,

Надевал он, напевая:

«Ах ты, черная любовь!»


Нагрузив мешки на мула,

Он тогда же, ввечеру,

Речкой вброд пришел к аулу,

К Халимбекову двору.


В дом вошел Муса, от злости

Даже побелев слегка,

Видит он: у бека – гости,

Два советчика-дружка...


– Халимбек!.. Свою добычу

Вор принес ко мне в сарай.

Вот они – остатки птичьи!

Благодарно принимай!


Это – головы петушьи!.. –

Разорвал Муса мешки. –

Это – пух!.. Твои подушки,

Как известно, велики!


Вот тебе овечьи ноги,

Вот – овечья голова!

Чтоб не портились в дороге,

Я поджарил их сперва!


Там, за дверью – мул для вора,

Чтобы задом наперед

Вор проделал круг позора...

Пусть любуется народ!


Но воров здесь целых трое...

Кто ж сначала примет срам?

Бек, ты – первый по разбою...

Может, первый сядешь сам?


А твои два друга – все вы –

Позже примете позор!..


Бек багровым стал от гнева:

– Замолчи, зурнач и вор!


– Я не вор! Но что-то все же

У тебя я украду –

То, что мне всего дороже:

Нафисат – мою звезду!


Нафисат вплыла, как пава.

Говорит она отцу:

– Да не ты ли Хужияву

Приказал забить овцу?!


Да не ты ли, не вчера ли,

Точно туча, зол и хмур,

Повелел, чтоб ощипали

Тридцать петухов и кур?!


Что ж Мусе чинишь обиду?

– Вот и вскрылось воровство!

Закричал Муса... Мюриды

Наскочили на него.


Трое валят на колени,

Двое – на спине Мусы,

Рвут его, как рвут оленя

Разъярившиеся псы.


С мощных плеч содрав черкеску,

Разорвали на клочки...

А Муса смеется дерзко:

– Ничего! Все – пустяки!


Навалились всей оравой:

– Все равно тебя казнят!

– Ничего! Умру во славу

Черноокой Нафисат!


Я умру во имя долга!

Торжествуй, злодей отец!

Веселиться вам недолго.

Приближается конец.


Всех богатых негодяев...

Близко правды торжество.

Слышу, мчится к нам Атаев,

Скачут конники его!..


– Замолчи!.. –

Мусу скрутили.

На полу чабан лежит,

Черный ус грызет в бессилье...

– Добивать? – спросил мюрид.


– Пристрелить его?..

– Не надо,

Не такие времена! –

Халимбек вздохнул с досадой. –

Осторожность нам нужна!


Поспешим – себя ославим

За расправу без суда.

Лучше мы его отправим

К черту в зубы – в Акнада!


VIII


И Мусу потащили на муки.

Путь нагорный – обрывист и крут.

Крепко-накрепко стянуты руки,

Два мюрида беднягу ведут.


Отбиваться? Кричать? Бесполезно!..

По тропинке с опаской иди!

Чуть оступишься – свалишься в бездну!

Не спеши! Акнада – впереди.


Хуже места не сыщется в мире,

Чем зловещая эта тюрьма.

Узник в этой кавказской «Сибири»

Умирает иль сходит с ума.


Сколько там загубили отважных,

Кто смириться с насильем не смог!..

Днем и ночью за стражником стражник

Охраняют промозглый острог.


Не бывало еще человека,

Кто бы вышел оттуда живой...

Бросят в двери огрызок чурека,

Сунут плошку с гнилою водой.


Может статься, лишь в день рамазана

Расщедрятся на горсть толокна.

Что за стенами?.. Поздно иль рано?

Щелки нет, а не то что окна...


Кто пришел сюда крепок и молод,

Через год – точно дряхлый старик...

...Что Мусе голодуха и холод?

Он – чабан, он к лишеньям привык...


У бедняги – другие тревоги,

Мысли тяжкие давят и жгут.

Ведь пока он томится в остроге,

За другого ее отдадут!..


Неужели все песни допеты?

Придушили, убили любовь?

Ох, любовь! Ты – из красного цвета.

Ты черна, как засохшая кровь!


IX


– Потерпи, Муса, немного!

Сердце к встрече приготовь!

Собирается в дорогу

Нафисат – твоя любовь.


О Муса! Твой взгляд мне снится…

Не оставлю я Мусу!

Из погибельной темницы

Скоро я тебя спасу!


Я хурджины наполняю,

Хоть никто мне не помог.

Вот она – буза хмельная.

Вот – бараний жирный бок.


Из муки пшеничной лучшей

Я лепешек напекла.

И с собой – на всякий случай,

И одежду я взяла.


Мне к Мусе добраться надо

По дороге по любой!..

Одолеет все преграды

Красная моя любовь!


X


Вышла в путь Нафиса – спозаранку,

В час, когда старики еще спят.

По тропинке восходит горянка,

Выше, выше – идет Нафисат...


Выше, день на пути обгоняя,

Выше, – ночь позади отстает.

Что ей, смелой, тропа ледяная?!

Вровень с тучей горянка идет.


Оттянула ей плечи поклажа,

Выше, вверх – по тропинке любой!

Все идет и не ведает даже,

Кто с ней рядом... А рядом – любовь!


В разных обликах – в черном и красном –

Чуть приметно скользит на пути.

На уступе, на месте опасном

Руку даст и успеет спасти...


Вот и кончена злая дорога.

Наверху, у истока дорог

Возвышается сумрачно, строго

Акнада – трижды клятый острог...


Нафисат заметает пургою,

Щеки ветер сердитый сечет.

Все ж она разглядела, что трое,

Трое стражей стоят у ворот.


XI


– О, стражи, салам! Что джигиты вы все,

Приметно по гордой осанке.

– Чего тебе нужно?

– Пришла я к Мусе.

Друзья, помогите горянке!


– Да кто он тебе?

– Он – возлюбленный мой!

Желанный жених... Я – невеста.

– Ступай, черноглазая, лучше домой!

Невесте в остроге – не место!


– Нет, я пошутила... Ваш пленник – мой муж.

– Кто дал вам на свадьбу согласье?

– Сердца наши дали. Веление душ...

Любовь своей высшею властью!


– В какой вас мечети женили? Когда? –

Спросил ее стражник построже.

– Мы здесь и поженимся. Здесь, в Акнада!

Сегодня. Ни раньше, ни позже!..


Джигиты! Я шла через холод и тьму,

Так боязно было, так жутко!

Хотя б на часок пропустите в тюрьму!

Пустите хотя б на минутку!


Суровые стражи молчанье хранят.

Не видят, что с девушкой рядом,

Что рядом с дрожащей как лист Нафисат

Другая – с пронзительным взглядом.


А женщина эта – нездешней красы,

Подмогу свою предлагая,

Шепнула горянке:

– Плесни им бузы!

(Любовью звалась та – другая.)


И девушка, следуя слову Любви,

Кувшин торопливо достала:

– Хлебните! Огонь запылает в крови!

И холода – как не бывало!


Понюхали стражи – буза хороша!

Понюхав – согрелись как будто.

Хлебнули... И разом взыграла душа:

– Что ж, пустим ее на минуту?..


Со скрипом открыли тюремную дверь,

Для женщины, может, впервые.

Вошла Нафисат... Что-то будет теперь?..

И слышат сквозь дверь часовые:


XII


– Муса! Муса! Я – Нафисат!

Вот я стою у двери.

– Ты?.. Ты явилась в этот ад?!

Ты – Нафисат?.. Не верю!


А голосок и вправду твой!

Вот личика не вижу...

Щекою повернись!.. Постой!

Тебя я шлепну трижды...


Ведь ты виденьем можешь быть...

Приснилось мне, быть может?..

– Любимую при встрече бить?!

На что оно похоже?!


А я-то лезла вверх и вниз,

Взбиралась днем и ночью...

Как похудел ты!.. Повернись!..

Ну да, рубашка – в клочья!


Но я другую принесла.

Ты обносился лихо!

Похоже, что тебя рвала

Ветвями облепиха.


– Пускай я ободрался в кровь, –

Но здесь ты, долгожданная!

Ты – красная моя любовь!..

Любовь моя желанная!..


Привыкли к темноте глаза,

Хоть видят все – в тумане.

– Кувшин нащупал? В нем – буза.

А рядом – бок бараний.


– Благодарю! –

Муса умолк.

И – что скрывать – затрясся.

Он, как зимой голодный волк,

Впился зубами в мясо.


Все, все до косточек обгрыз,

Все обсосал он жадно.

– Возлюбленная, не сердись!

Оголодал изрядно!..


Зато сейчас я – как в раю... –

Муса, забыв печали,

Так обнял милую свою,

Что кости затрещали.


К губам любимой он приник

И целовал так сладко,

Что там, за дверью, часовых

Забила лихорадка.


Толкаясь, смотрят сквозь глазок,

Чем кончилось свиданье,

Глядят... И вдруг их сбило с ног –

Лишились вдруг сознанья...


Очнулись... Никого в тюрьме –

Ни узника, ни гостьи,

Лишь слабо светятся во тьме

Обглоданные кости.


XIII


Где Муса?

Смотря влюбленно

На родную Нафисат,

С нею он бежит по склону

Вниз, к Атаеву в отряд,

Чтобы вместе встать под знамя

Самых честных, молодых...


С распростертыми руками

Взял Атаев их – двоих.


О делах четы удалой

И поныне говорят,

От Мусы не отставала

В ратном деле Нафисат.


Оба в дни войны гражданской –

Правой, яростной войны –

Шли тропою партизанской,

Чести воинской верны.


А среди руин и пепла,

В боевом дыму, в огне,

Их любовь вдвойне окрепла,

Стала прочною вдвойне...


Возродили человека

Те геройские года,

А от своры Халимбека

Не осталось и следа...


...Вот как, Солнце, дело было...

Ну, скорее дай ответ,

Близорукое светило:

Есть у нас любовь иль нет?


Посмотри, какие пары

На свидания спешат...

И они еще не стары –

И Муса, и Нафисат,


Потому что сердце греет.

Красно-черная, как кровь,

И вовеки не стареет

Наша горская любовь!

Ахульго


I.


В селениях, что выше гнезд орлиных,

Частенько я слыхал от стариков:

Мол, тот аварец лишь наполовину,

Кто не был никогда на Ахульго1.


И, поразмыслив, добавляли старцы,

На молодость взирая с высоты:

Мол, истинным не может быть аварцем

Тот горец, что не видел Ашильты2.


Холм ашильтинский — крепость и могила —

Живых сердец гранитная стена.

Здесь некогда в одно соединила

Два подвига кавказская война.


Был первый подвиг горский — камнепадом

Он сыпался на головы врага.

Второй был русский — пушечным снарядом

Мюридов с ног валил наверняка.


Шли сверху вниз каленые кинжалы,

Шли снизу вверх хваленые штыки.

От столкновенья их земля дрожала

И небо разрывалось на клочки.


Под непрерывный грохот барабана

В угаре рукопашной кутерьмы

Перемешалась кровушка Ивана

С такой же точно кровью Магомы.


Отважно шел на вражеские дула

Имам Шамиль с другими наравне,

Меж тем как вдалеке полковник Пулло

Сидел с трубой подзорной на коне.


«Лахавула алла!» — кричали горцы…

Шептали: «С Богом!» — русские стрелки.

Вверху сплотилась маленькая горстка.

Внизу сосредоточились полки.


Когда Рубо талантливой рукою

Все это перенес на полотно,

То очевидцы панораму боя

Кавказским нарекли Бородино.


Художник в Петербург послал полотна —

Итог самозабвенного труда…

Но некие мазилы беззаботно

Сгубили их в недавние года.


Чтоб малевать на чем-то акварели

Да грубые цветочные горшки,

Новаторы в неистовом похмелье

Разрезали шедевры на куски.


Что ж, не впервой бездушие такое,

Когда не то, что холст, людей не жаль…

… Задолго до решающего боя

Наместник царский учредил медаль.


Чеканили победные кругляшки:

«За Ахульго» — клочок чужой земли,

И в обмундировании сермяжном

За Терек новых рекрутов везли.


Лишь год спустя «аварские» медали

В российских захолустных деревнях

Старухам обездоленным вручали

Да вдовушкам с грудными на руках.


Одну медаль негаданно-нежданно

Мой друг московский дал на память мне.

«В полдневный жар в долине Дагестана»

Его прапрадед пал на той войне.


Я молча взял подарок бескорыстный,

Оценивая дружбу высоко.

И тотчас же в моих смятенных мыслях

Возник бесстрашный образ Ахульго.


Он необъятен был и многозначен

И разрастался, словно снежный ком…

Но если уж я песню свою начал,

То до конца поведаю о нем.


II.


Ахульго, природе вопреки,

Ощетинилась ежом колючим:

Если упадешь — то на штыки,

Если встанешь — пулю в лоб получишь.


У сардара3 тысячи бойцов.

У имама сотен шесть, не боле.

Медленно сжимается кольцо,

Как аркан удушливый на горле.


Здесь борьба кипит не напоказ,

От подножия и до макушки.

«Эй, имам, молись в последний раз!» —

Ультиматум выплюнули пушки.


Оторвало руку на бегу

Алибегилаву из Хунзаха.

Он швырнул ее в лицо врагу:

— Подавись, неверная собака!


И тотчас единственной рукой

Стал рубить налево и направо…

Ахульго, бесстрашный образ твой —

Это образ Алибегилава.


Холм-твердыня, в мужестве сынов

Мог ты убедиться не однажды.

Беспощадны смерть и голод, но

Ничего нет беспощадней жажды.


Плещется плененная Койсу4,

Зазывая вольную вершину…

Обронила женщина слезу

На сухое донышко кувшина.


Вот уже он полон до краев,

Всем достанет досыта напиться,

Чтобы биться яростнее львов,

Отхлебнув той горестной водицы.


Дрогнул ворог на передовой,

А горючий ключ клокочет снова…

Ахульго, бесстрашный образ твой —

Это образ женщины суровой.


Холм-могила: мертвых тел — стена,

Выросшая сразу после битвы.

Пусть имамом песнь запрещена,

Но зато дозволена молитва.


Некогда убитых хоронить…

Что ж, они живым еще послужат —

Превратившись в крепостной гранит,

Затупят казацкое оружье.


… Трубачи протерли мундштуки,

Барабанщик дробь забарабанил.

У подножья новые полки

Замерли в тревожном ожиданье.


Покатилось эхо по горам,

Как арба по улочкам аула,

Повторяя русское «ур-р-р-ра»,

Оглушая орудийным гулом.


И воскликнул в бешенстве имам,

На родные скалы глядя хмуро:

— Даже эхо изменило нам,

Обучившись языку гяуров.


Между тем взошли на Ахульго

Офицеры царские со свитой,

Чтоб с великодушием врагов

Передышку предложить мюридам.


А за этот благосклонный дар

Тотчас же потребовал упрямо

В качестве заложника сардар

Старшего наследника имама.


Сжалось сердце детское в груди,

Долгую предчувствуя разлуку.

Но не проронил Джамалутдин5

Ни слезы, ни жалобного звука.


Лишь летел, как бурка за спиной,

Материнский вздох за ним вдогонку…

Ахульго, бесстрашный образ твой —

Это образ гордого ребенка.


А когда истек трехдневный срок,

Снова затрещали барабаны,

И тринадцать тысяч пар сапог

Стерли в пыль подножие кургана.


И тринадцать тысяч метких пуль

Завизжали, разрезая воздух,

Но отважно преградил им путь

Шамиля один гортанный возглас.


— Бахарзал!6 И мертвый, и живой,

И дитя, и женщина, и камень!

Поднимайтесь все на правый бой

С нашими неправыми врагами.


Одолеть бесчисленную рать

Ни земля, ни небо не помогут.

Горный тур уходит умирать

К самому высокому отрогу.


Волоча с трудом капкан стальной,

Прыгает он в пропасть с верхотуры…

Ахульго, бесстрашный образ твой —

Это образ раненого тура.


… Плен невыносим для Ахульго

Даже у последнего порога.

Но невыносимее всего —

Барабана вражеского грохот.


III.


Ни сокола не видно, ни орла —

На Ахульго им гнезд не вить отныне.

Угрюмая вершина замерла,

Напоминая обликом пустыню.


Безмолвствуют и звезды, и луна,

И Бог молчит в объятиях Вселенной.

Оглох пандур7, и звонкая зурна

Умолкла в обезлюдевших селеньях.


Молчит Шамиль с тревогою в очах.

Сидят вокруг безмолвные джигиты.

И даже дети малые молчат,

Забыв свои проказы и обиды.


В тугих ножнах безмолвствуют клинки,

И пули мирно спят в трофейных ружьях…

Но вдруг во тьме послышались шаги,

Всеобщее молчание нарушив.


— Салам тебе, имам, — воскликнул тот,

Кто вынырнул как призрак из тумана, —

На помощь из Чечни к тебе идет

Ахбердилав, наиб твой долгожданный.


— Скажи, гонец, что нового в Чечне? —

Спросил Шамиль полуночного гостя. —

Какие слухи ходят обо мне?

Чего в них больше — веры или злости?


И, голову потупивши свою,

Ответил неожиданный посланник:

— Не о тебе толкуют в том краю,

Но только об Ахбердилаве славном.


Не о твоей чалме судачит край,

Но только об его стальном кинжале…

… И этими словами невзначай

Имама простодушного ужалил.


Шамиль был справедлив, но иногда

Он попадал в капкан наветов хватких.

И тут воскликнул: — Сталь моя тверда!

И в сердце, и в ножнах ее в достатке!


Доверчивый имам не мог понять,

Что и рожденный на вершине вольной

Способен раболепствовать и лгать

От глупости, от зависти тем боле.


Когда-нибудь такой же злой язык

Судьбу Хаджи-Мурата искорежит.

От сотворенья мира клеветник

Любовь и дружбу отравляет ложью.


Но нынче он не восторжествовал

И не нанес смертельного удара,

Поскольку речь его Шамиль прервал:

— Оставим эти женские хабары8.


Уже туман рассеялся густой

И горизонт запламенел кроваво.

И шепотом окликнул часовой

Идущего к костру Ахбердилава.


Но закричал наиб издалека:

— Пророк аварский, ассалам алейкум!

При помощи надежного клинка

Я на вершину отыскал лазейку.


Шамиль промолвил: — Славный Ахбердил,

Сперва омой гноящиеся раны,

Не то они лишат последних сил

Тебя, наиб, в сражении неравном.


Но Ахбердил, вздыхая глубоко,

Ответил:— Я приучен к вражьей стали…

Лишь бы седые камни Ахульго

От новых ран сегодня не устали.


Тогда имам воскликнул: — Ахбердил!

Благодарю тебя, хунзахский сокол,

За то, что ты надежду в нас вселил,

Которая заменит шашек сотню.


Гяурских пушек больше, чем у нас

Земли на этих выщербленных склонах…

Но не о том горюю я сейчас,

Меня терзает звук неугомонный.


И день, и ночь грохочет барабан,

Лишив покоя самого Аллаха.

Урусский барабанщик, как шайтан,

Не знает ни усталости, ни страха.


Ахбердилав на это отвечал:

— Твоя досада мне, имам, понятна.

И коль свинец шайтана не достал,

Его угомонит клинок булатный.


Но прежде, чем обрушится мой гнев

И рот дотла испепелят проклятья,

Позволь мне помолиться в тишине

За упокой души погибших братьев.


Притихли все, когда Ахбердилав

Поднес к лицу широкие ладони,

Застыв, как неприступная скала,

Он всех друзей по очереди вспомнил.


Затем с колен затекших быстро встал,

Всей статью замечательной похожий

На боевой сверкающий кинжал,

Который грозно выхвачен из ножен.


И пламенно воскликнул: — Бисмилла!

Друзья мои, товарищи и братья!

Последнее пристанище орла

Враг заключил в смертельные объятья.


Нам предстоит сражаться до конца,

Не чувствуя ни боли, ни унынья.

Но если чьи-то дрогнули сердца,

На Ахульго им места нет отныне.


Пусть поспешат немедля слабаки

В аулы, что, как гнезда куропаток,

Разбросаны повсюду вдоль реки

На валунах, от времени покатых.


Пускай вернутся к женам молодым,

Тоскующим по нежности ночами,

И к матерям морщинистым своим,

Что в люльках их с надеждою качали.


Мы всех отпустим с миром, видит Бог!

А эту землю защитим, как можем,

Где даже из скалы растет цветок,

Поэтому и нет ее дороже.


Ахбердилав закончил и утих,

Разглядывая пристально мюридов.

Но не было такого среди них,

Кто чем-нибудь свое смятенье выдал.


Плечом к плечу стояли все молчком,

Сжимая рукояти острых шашек:

— Веди, Ахбердилав, нас! Мы умрем,

Не посрамив земли свободной нашей.


«Лахавула алла!» Да будет так.

Мечеть поповской церковью не станет.

И не один еще коварный враг

Найдет себе могилу в Дагестане.


IV.


Как штык солдатский, засверкало утро

И солнце показалось из-за гор,

Когда гонец примчал из Петербурга

Приказ царя о штурме Ахульго.


Последний бой… На вражеских знаменах

Нахохлились двуглавые орлы.

Но барабанный стук неугомонный

Внезапно оборвался у скалы.


Ахбердилав, как будто барс поджарый,

Добычу терпеливо подстерег

И голову врага одним ударом

Отсек его безжалостный клинок.


На землю, крепко палочки сжимая,

Свалился обезглавленный шайтан…

И покатился, глухо громыхая,

Его осиротевший барабан.


Споткнулся штурм, как конь, на полдороге

И медленно попятился назад.

Полковник Пулло тотчас же в тревоге

Поднес трубу подзорную к глазам.


Солдата обезглавленное тело

Покоилось, как прежде, под скалой…

Каким недобрым ветром оголтелым

Его в края чужие занесло?


Какое ему дело до аулов,

Что стиснуты в объятиях вершин,

Когда под Вязьмой или же под Тулой

Его село просторное лежит?


Где немощная мать до резкой боли

В пустую даль глядит из-под руки

И причитает горестно: — Соколик,

Неужто сочтены твои деньки?


Но он лежит, ответить ей не в силах,

Беспомощные крылья распластав.

И имя материнское застыло

На искаженных мукою устах.


А рядом с ним валяется папаха

Лихого изо всех лихих рубак,

Который умер с именем Аллаха

На искаженных яростью губах.


Лишь барабан по склону, громыхая,

Бессмысленно несется наугад,

Как будто обвиненье предъявляет

Затеявшим кровавый этот ад.


Кто виноват?.. Грядущее рассудит

И все поставит на свои места.

Оно не терпит сказанного всуе,

А к истине дорога непроста.


V.


Уже сгустились сумерки, и бой

Оглох, окаменел, лишился зренья…

Казалось, что он замер сам собой

И тишиной прикинулся на время.


Мюриды уцелевшие взошли

На высший пик аварской цитадели,

Где наскоро убитых погребли

И шепотом «ла иллаха» запели.


Но поклялись, что все они умрут,

Не примирившись с кровными врагами…

Свободной птицей билось на ветру

Зеленое простреленное знамя.


Три месяца минуло с той поры,

Как началось великое сраженье,

Три чуда небывалых сотворив,

Достойных и доныне поклоненья.


Одно из них зовется Ахульго,

Холм ашильтинский — крепость и могила,

Что и видавших виды стариков

Трехмесячным упорством поразило.


Другое безымянно, как и тот

Безусый барабанщик из России,

Что, повинуясь долгу, шел вперед,

До хруста стиснув палочки прямые.


А третье чудо — это Ахбердил,

Который терпеливо и отважно

Клинком булатным из последних сил

Тропинку прорубил в чащобе вражьей.


Нашлись, по правде, злые языки,

Подвергшие сомненью этот случай:

Мол, как пройдешь сквозь русские штыки,

Когда их больше, чем камней на круче?


Тогда имам прервал напрасный спор,

Воскликнув громко:— Кто не знает страха,

Того не колет штык, не жжет позор!

Знать, таково желание Аллаха.


Все чудеса, мюриды, впереди —

И подвиги, и битвы, и награды.

Мы штык ружейный вырвем из груди

И оглушим врага его прикладом.10


Пусть для погибших на горе святой

Каменьев не хватило для надгробий,

Но ненависти хватит нам с лихвой,

Ведь наш последний час еще не пробил.


Навек прощайте, львиные сердца,

И башня, возведенная Сурхаем11,

Где Алибек Аварский12 до конца

С врагами бился, кровью истекая.


Навек прощайте, яростные дни

И сном тяжелым скованные ночи,

И смелый сокол из Балахуни,

Чьим именем стращали ханских дочек.


И гордый Малачи13 из Ашильты,

Что самого Ермолова тревожил,

И Бартихан14 — отцовский брат, и ты,

Джамалутдин — мой маленький заложник.


Навек прощай, Набатная гора!

Мы нынче покидаем твои склоны

С надеждой, что придет еще пора,

Когда героев вспомнят поименно.


Пусть вырублены мощные стволы,

Но корни мерно дышат под землею —

Они ростками вырвутся из мглы

И зазвенят зеленою листвою.


… Когда войска пришли на Ахульго,

Оглохшую от выстрелов и гама,

В живых не отыскали никого,

Но и средь мертвых не нашли имама.


Помчался с донесением гонец

Под грохот полкового барабана:

Мол, побежден и сломлен, наконец,

Шамиль — имам Чечни и Дагестана.


На радостях, судьбу благодаря,

Раздали щедро царские медали

Убогим инвалидам, матерям

И вдовам, почерневшим от печали.


Сиротам бедным и старухе той,

Что вдаль все еще глядела неустанно,

Пытаясь услыхать в глуши родной

Звучанье полкового барабана.


VI.


Сто легенд сложили о войне,

Но одна, как истина, бесспорна —

Сына привязал Шамиль к спине

И взлетел над бездной туром горным.


Следом за имамом Ахбердил

Взвился над рекою, точно сокол.

Только тот, кто выбился из сил,

Стал добычей жадного потока.


Собственному страху вопреки

В гневные, бушующие волны

Раненые, дети, старики

Падали и гибли добровольно.


Среди них была и Патимат,

Нежная, как лань, сестра имама.

Но и та, не отступив назад,

Прыгнула в поток с ребенком малым.


До сих пор Андийское Койсу

Бережет в коричневом суглинке

Каждую горючую слезу,

Каждую горячую кровинку.


И поет гортанная вода

С душераздирающей тоскою

О далеких яростных годах,

О безвестных пламенных героях.


… Между тем в Чечне имама след

Через две недели отыскался.

И еще суровых двадцать лет

Он с войсками царскими сражался.


И четырехпалый Ахбердил,

Наточив клинок булатный рьяно,

Множество еще осиротил

Полковых победных барабанов.


С криками «лахавула алла»

Наносили воины удары.

Двадцать лет их славные дела

Поражали русского сардара.


Но когда им было нелегко,

Утешал Шамиль больных и слабых.

Глядя в направленье Ахульго,

Восклицал он: «Ты —моя Кааба 15!»


Даже на Гуниб-горе и там,

Где зашла его былая слава,

Обращался мысленно имам

К твердому, как сталь, Ахбердилаву.


И, плененный, в лагере врагов

Повторял он, словно стих Корана:

— Ахбердил, ты лучший из сынов

Доблестных Чечни и Дагестана.

Базалай


Жил Базалай среди гор,

Слыл оружейником он.

Лучшим кинжалам с тех пор

Имя дают «базалай».


* * *


Ширью лезвие в пять вершков,

А длиною оно в аршин,

Вот каков он есть, вот каков

Горский кованый базалай.


Ненадолго в ножнах покой

Находил он, прильнув к бедру.

И с недюжинною рукой

Вновь сливался его эфес.


И Кавказ мне соврать не даст:

Был в сражениях базалай

Разрубить пополам горазд

Вместе всадника и коня.


Ширью лезвие в пять вершков,

А длиною оно в аршин.

У прославленных ездоков

Почитаем был базалай.


После срубленной головы,

Чтобы с лезвия кровь стереть,

Нужен был лишь пучок травы,

С камня сорванный на скаку.


Там, где слышался звон стремян,

За великое мастерство

Не один в горах годекан

Возносил Базалаю честь.


На базарах о нем молва

Не смолкала за веком век.

И поныне она жива

Там, где горский звучит чунгур.


* * *


Вздыблен огненный жеребец,

И на горцев сквозь облака

Под Кумухом Тимур Хромец

Боевую метнул орду.


И рванул Базалай клинок,

Чтоб Тимура рассечь в бою,

Но ордынский успел стрелок

Продырявить его стрелой.


Оружейник упал с седла.

И Тимуру:

«Всем миром правь!» –

Был трофейный того числа

Базалай поднесен в горах.


И поведал ему клинок

Про хозяина своего,

Сколько в битвах голов отсек

У незваных он чужаков.


«Не забудет его Кумух,

Мой хозяин – умельцем был.

Дух свободы я – вечный дух

Воплощен им в стальную плоть!»


Рдел походный шатер огнем –

Из бухарского шелка весь.

На парчовых подушках в нем

Восседал властелин хромой.


Много он покорил земель.

Вот и неба достиг почти.

И невиданный им досель

На коленях держал булат.


Было лезвие обнажено,

И, таинственней всех зеркал,

Отражало в себе оно

Лик Тимура вблизи луны.


Македонскому наверняка

В славе вызов бросал Тимур.

И тщеславно легла рука

На плетеную рукоять.


И, подлунную не деля

Власть ни с кем свою,

думал он:

«Недостойна иметь земля

Двух владык, пока буду жить!»


Из Евфрата и рек других

Он в походах поил коня

И в наложницу войск своих

Грозно Персию обратил.


В мире многие города

Самарканд красотой затмил,

И ученых мужей сюда

Свез Тимур из чужих краев.


Но приходит всему конец,

В Самарканде вселенский плач,

То в гробницу сошел Хромец

С громким именем Тамерлан.


Где добыча его?

Весь свет

Ей не мог бы назвать цены,

Но пустило по ветру лет

Время то, что он взял в боях.


* * *


Перс по прозвищу Надиршах

В знойной Индии, говорят,

Выбить смог, как судил аллах,

Из руки магараджи меч.


Это горский был базалай,

Кликнул шах к себе толмача:

«Чьи на лезвии, – прочитай, –

Начертал имена резец?»


И услышал шах от него:

«Имя первое – Базалай,

А в соседстве с ним – самого

Имя доблестного Хромца».


Шах Надир, оценивший меч,

Ювелира позвать велел

И свое приказал насечь

Имя зычное на клинке.


Поднимают шакалы лай,

И стервятник добычи ждет.

Носит с гордостью базалай

Шах Надир на ремне своем.


В белой кипени облаков

Возвышается Дагестан.

И один из его замков –

Крепость горцев – Нарын-кале.


Шлет каджаров персидский шах

С братом собственным во главе:

«На лезгин нагоните страх,

Отомкните под небо путь!»


Но лезгинские лучники

Преградили дорогу им.

И отринуты чужаки,

И убит полководец их.


Надиршах, как о том узнал,

Базалай из ножен рванул:

«Я клянусь, будет счет немал

Мною срубленным головам.


За тебя, Ибрагим, мой брат,

Отомщу, как велит мне долг».

И поднес он к губам булат,

Сталь холодную поцеловал.


Ширью лезвие в пять вершков,

А длиною оно в аршин.

И послышался звон клинков,

Надиршах в Дагестан пришел.


И о том была не одна

По соседству семи планет

Песнь в селениях сложена,

Не страшны времена для них.


И хоть гору из черепов

Смог воздвигнуть персидский шах,

Но в своих превратить рабов

Дагестанцев он не сумел.


Базалай ему не помог.

Шах разбит был.

А Дагестан

Свой золой посыпал порог,

Чтобы недруга след простыл.


И, булат отстегнув в тоске,

Шах Надир произнес:

«Пусть тот,

У кого есть мозги в башке,

Не идет в Дагестан с войной».


* * *


Ширью лезвие в пять вершков,

А длиною оно в аршин,

Вот каков он есть, вот каков

Горький кованый базалай.


Льется кровь, и горят леса,

Бурных лет затянулся бег.

Что ж не сжалятся небеса

Над тобою, мой Дагестан?


Над Ахульго клубится дым,

И Дарго и Гуниб в огне.

Был Шамиль еще молодым,

Когда в руки он саблю взял.


Дагестан – его ад и рай.

Дух свободы подвел коня,

И, как молнию, базалай

Он поднес Шамилю в ножнах.


Четверть века идет война,

Не сдается царю Шамиль.

Базалай – его честь.

Она

Не изменит ему в бою.


Четверть века – немалый срок,

Пал Гуниб, и пленен Шамиль.

И его, как назначил рок,

В Петербург привезли к царю.


И спросил у имама он:

«Дай ответ, когда не секрет,

В битвах саблею вооружен,

Как держался ты столько лет?»


И ответил ему Шамиль:

«Я скажу тебе, государь:

Был в сраженьях, и в этом быль,

Дух свободы – моим клинком...»


Как судил Шамилю удел,

Жил в Калуге он десять лет,

И над ложем его висел

Горский кованый базалай.


И все реже оружья звон,

Как сквозь сон, долетал к нему,

И России подданство он

Принял вдруг на закате лет.


Не стареет благая весть,

Что летит по хребтам годин:

«Дух свободы – он был и есть

Горский кованый базалай!»


Революция стремена

Горским всадникам подала,

И вложила им в грудь она

Дух свободы, как меч в ножны.


Неразрывен союз племен –

Это родины базалай.

Был оружием главным он

На Отечественной войне.


И живет достоверный слух,

Что перо на заре моей

Подал с неба свободы дух

Мне, как воину базалай.

Баллада о волкодаве, о коне и о юной горянке по имени Айшат


Над пропастью, где пенные валы

Дробит Койсу, взрываясь бесновато,

Две каменные глыбы, две скалы,

Два изваянья видел я когда-то.


Одно, широко развернув крыла,

Орлицею над бездной распласталось...

Орлица?! Нет, то девушка была,

Та, что невестою навек осталась.


Фигуры волкодава и коня –

Вторая глыба – в блестках водной пыли…

Сидел я, щеку подперев. Меня

Подобно старцам, скалы обступили.


И я услышал.

– Много лет назад

Жил Магомет – поэт, в горах известный.

Он полюбил красавицу Айшат

И наконец назвал ее невестой.


В четверг ближайший – слух у нас прошел –

Женой невеста станет молодая…

Гостей сзывали из окрестных сел

Гонцы, тропинки буркой подметая.


Но в среду поутру, когда рассвет

Вершины кистью золотил могучей,

Когда, как сок арбузный, алый цвет

Обрызгал щедро и сады и кручи,


Мы увидали: далеки, близки,

Дымками перечеркивая дали,

Костров сигнальных взмыли языки...

Их, говорят, и в Грузии видали.


Сигнальные костры – недобрый знак!

Он возвещал, что дикою ордою

К нам в горы движется заклятый враг...

«Точите сабли! Приготовьтесь к бою!


Аварец, подтверди, что ты не трус!

Опасность принимаешь не робея,

Не для того ты лихо крутишь ус,

Чтоб похваляться удалью своею!..»


Тот, кто хоть раз оружие держал,

Кто стягивал свой стан ремнем наборным,

Проверил саблю, пристегнул кинжал,

И – на коня, вперед, по тропам горным!..


У очага невеста тщетно ждет.

Пришел четверг. Но не приходят вести.

И свадебный, сладчайший в мире мед

Не поднесли тоскующей невесте.


Не разбудил ущелий звук зурны,

И барабаны дробь не рассыпали.

Ковры, что лишь для свадьбы сотканы,

Родные во дворе не расстилали.


Воюют – не играют зурначи,

Не пляшут плясуны на поле брани...

И, точно родниковые ключи,

Сочатся раны в Чохе, на поляне...


Черкеску, волкодава и коня

Ашуг своей оставил голубице:

«Да не узнает рокового дня,

Когда ей это может пригодиться!»


«Любимая! – сказал.– Надейся! Жди!

Но, если враг войдет в аул,ликуя,

Ты на скалу высокую взойди,

И я увижу косу золотую...»


Покуда не видать еще врага:

От нас до Чоха – не подать рукою,

Но в мирной сакле возле очага

Невеста не найдет себе покоя.


«Что с ним сейчас?.. Быть может, смерть над ним?..»

И вот она, грустя невыносимо,

Восходит на скалу... Сквозь даль и дым

Ашуг увидел волосы любимой.


Он мчится к ней... Вверху орлы кружат,

Доносят злые вести с поля боя...

«Скажи, любимая, скажи, Айшат,

Что приключилось, милая, с тобою?»


«Со мной не приключилось ничего.

Но я – одна. Мне страшно. Мне обидно.

Когда ж настанет наше торжество?!

Скажи, ужель войне конца не видно?!»


«Любимая! Там, на полях войны,

Друзья мои сражаются без страха.

Окрестные аулы сожжены

Ордою дикою злодея шаха.


Ужасные настали времена,

Уводят горских девушек в неволю.

От крови праведной красным-красна

Трава зеленая на Чохском поле.


Родная! Волосы свои прикрой,

Чтоб больше мне сюда не прилетать бы!..

Как только мы расправимся с ордой,

Придет четверг желанный свадьбы».


Так он сказал. И поглядел светло,

И сабля у него в руке блеснула...

Подобно птице он взлетел в седло

И вот уже далёко от аула.


Четверг за четвергом бегут-спешат,

Но вести не спешат по горным склонам.

Рвет тесный ворот девушка Айшат,

Летят на землю пуговки со звоном...


В ночь, задолго до прихода дня,

Волкодав залился грозным лаем,

Ржание могучего коня

Пронеслось тревогою над краем.


Рвут ворота и ломают дверь...

Слышен крик: – Откройте нам тотчас же,

Встаньте! Разве время спать теперь,

Ведь жених убит стрелою вражьей!


Вскрикнула невеста за окном,

Ухватилась, бедная, за сердце.

Смотрит... К ним во двор через пролом

Лезут, лезут друг за другом персы...


...Тогда, надев черкеску жениха,

Взяв саблю, что отцу стяжала славу,

Айшат – в седло... Летит, стройна, лиха,

И свистом подзывает волкодава...


Конь по горам галопом – на скалу,

Да видит золото волос любимый!

...И он увидел: через даль и мглу

Блестит ее коса сквозь клочья дыма...


Увидел, ибо не был он убит,

Хотя в груди его зияла рана,

Подумал он: «Любимая простит,

Все объясню ей поздно или рано».


Отдал приказ злодей – персидский шах:

«Невесту в плен!..

Несдобровать невесте!» –

Как кошки персы подползли в горах!

Но не сломить им нашей горской чести!


Как волки кинулись враги за ней,

Подкравшись по тропе глубокой ночью.

Но прянул волкодав из-за камней –

И шаровары полетели в клочья!


Айшат! Не избежать тебе судьбы!

Враги теснят... Они с тобою рядом!..

Но гордый конь взметнулся на дыбы –

И персы с наших гор скатились градом!


Лихой булат в руке Айшат сверкал,

Блистала сабля, точно золотая,

А камни сами падали со скал,

Гостей непрошеных с пути сметая.


Размалывали кости их в песок,

Вставая дыбом, горные потоки,

Деревья, окружавшие поток,

Срывались с мест, вступали в бой жестокий.


Хоть не было средь персов никого,

Кто б отличался мужеством и честью,

Но так огромно было их число!..

Не справиться с ордой одной невесте!


Все уже круг под острою скалой...

Мечи кривые блещут ядовито...

Поверженный отравленной стрелой,

Пал волкодав под конские копыта.


Скакун заржал, захватчиков кляня:

«Да разве ж это – люди?! Неужели?!»

Но даже и бесценного коня

Пришельцы в ярости не пожалели!


И конь сражен... Все уже, уже круг...

В лицо Айшат – угрозы и проклятья...

«Нет! Чем прикосновенья подлых рук,

Уж лучше к нашему Койсу в объятья!»


И девушка, не ставшая женой,

Рванулась в бездну раненой орлицей.

И подхватил ее Койсу родной...

Не дал презренным ею поживиться!..


Ты опоздал, ты опоздал, жених!..

На дне потока молодое тело...

Прошло их столько, четвергов твоих!..

О сколько их в огне войны сгорело!


А шаху жадному достались в дар

Не прелести горянки златокудрой

(Честь наших гордых женщин – не товар!),

А головы убитых ей в то утро!..


...Вот вся она, легенда, вся она,

Та, что столетья в тишине дремала...

Мы пронесли ее сквозь времена,

Мы, старцы многодумные, мы, скалы...


– А что же Магомет, боец-поэт?!

Остался жив?.. Ушел в чужие страны?..

– Не умер он. Но он сквозь много лет

Пронес две раны, две сердечных раны.


Одна, омытая в его крови,

Она зарубцевалась, рана эта,

Но рана – боль загубленной любви –

Она неисцелима у поэта!

Баш на баш


I


Сначала на пандуре – трим, трам, трах,

Еще раз на пандуре – трах, трам, трим.

Жили когда-то у нас в горах

Три друга – Гимбат, Магома, Селим.


Дружбу надо всегда крепить.

В гости позвал Селим друзей.

Собрались друзья и начали пить.

Выпил одну – еще налей!


Слегка помутилось у них в уме,

И тут случилось – злая судьба! –

Села муха на лоб Магоме,

Села как раз посередке лба.


Селим разозлился: как же так?

Такой досады не знал он в жизнь.

В доме его обижен кунак,

Наглая муха, ну, держись!


Ловко выхватил он пистолет:

«Кунака обижать не позволю я!»

Мухи нет, но и гостя нет.

Чокнулись и запели друзья:


Ца хушала, ца нушала,

Получилось баш на баш.

Ца хушала, ца нушала,

Один чужой, а один наш.


II


Сначала на пандуре – трим, трам, трах,

Еще раз на пандуре – трах, трам, трим.

Жили когда-то у нас в горах

Два верных друга Гимбат и Селим.


И верную дружбу надо крепить.

Селима в гости позвал Гимбат.

Сели друзья и стали пить.

Гость доволен, хозяин рад.


По последней налили, прощаться чтоб,

Слезы блестят на глазах друзей,

Но тут Селиму села на лоб

Наглая муха промеж бровей.


Гимбат рассердился: как же так!

Такой досады не знал он в жизнь.

В доме его обижен кунак.

Наглая муха, ну, держись!


Ловко выхватил он пистолет,

Кунаку удружить по-хозяйски рад.

Мухи нет, но и гостя нет.

Один про себя запел Гимбат:


Ца хушала, ца нушала,

Получилось баш на баш.

Ца хушала, ца нушала,

Один чужой, а один наш.


III


Сначала на пандуре – трим, трам, трах.

Еще раз на пандуре – трах, трам, трим.

Жил когда-то у нас в горах

Гимбат, оставшись совсем один.


Где друг Магома, где друг Селим?

Распался, нарушился их союз,

То, что не трудно выпить троим,

Одному Гимбату – тяжелый груз.


Гимбат за друзей как верный друг

Неделю пьет и другую пьет.

Но однажды в полдень услышал вдруг:

Наглая муха по лбу ползет.


Гимбат рассердился: как же так!

Такой досады не знал он в жизнь.

Ведь себе самому я тоже кунак.

Наглая муха, ну, держись!


Ловко выхватил пистолет,

Перед нахалкой бряцая им,

Но, немного подумав, сказал он: – Нет,

Давай мы лучше поговорим.


Ты наглая муха. Не знаешь стыда.

Тебя расплющил бы мой свинец,

Но затянулась у нас вражда,

Давай-ка положим мы ей конец.


Заключим-ка мир. Меня не тревожь.

Тогда и Гимбат тебя не убьет.

Ведь если погибнем, подумай, кто ж

Старую песенку пропоет.


Ца хушала, ца нушала,

Получилось баш на баш.

Ца хушала, ца нушала,

Один чужой, а один наш.

Возвращение Хаджи-Мурата


Хаджи-Мурат не ведал страха

В родных горах.

Теперь, отчаянный рубака,

Познал я страх.


В душе противная истома,

Душа во тьме,

Затем, что нет вестей из дома,

Я как в тюрьме.


Противный страх дрожащей мышью

Сидит во мне.

Лишь голос матери я слышу,

И то во сне.


Печальный голос – мне отрада:

«Сыночек мой,

Поговорить о важном надо.

Вернись домой».


Еще глаза орленка-сына

Во тьме горят,

Глаза покинутого сына

Мне говорят:


«Отец, я схвачен, сижу я в яме,

Я заточен».

И умолкает и в душу прямо

Мне смотрит он.


Болит душа от этих жалоб,

Мой дух устал,

Еще я вижу – в огне пожаров

Весь Дагестан.


Не знал я страха, не знал боязни

В родных горах,

Теперь же хуже суда и казни

Познал я страх.


Дрожит он в сердце противной мышью,

Дрожу я сам.

Приходят горцы, я ночью слышу

Их голоса.


Вокруг меня неотвратимо

Горят глаза.

– У Шамиля ты был, любимый

Наиб-гроза.


Как получилось, что чужбина

Твой дом сейчас?

Ты бросил мать, ты бросил сына,

Ты бросил нас.


Покинул ты родные горы,

Лихой наиб.

Из-за упрямой, глупой ссоры

Герой погиб.


Ты перед пушками – бесстрашен –

Не падал ниц.

Теперь ты вздрагиваешь даже

От крика птиц.


Твоя награда, твоя утрата –

Две песни гор.

В одной величье Хаджи-Мурата,

В другой позор.


Поет их ветер, поют их птицы,

Река поет.

От этих песен тебе не спится

Ночь напролет.


Со страхом в сердце лежишь, ослаблен,

Глаза смежив.

– Ко мне, наибы! Коня и саблю!

Еще я жив!


Станицы – мимо, заставы – мимо,

Нам нет преград.

Или другого зовут наиба

Хаджи-Мурат?


Взметнулись кони, вздымают кони

Пыль за собой.

Пускай ослепнет во тьме погоня

От пыли той.


Близка погоня, кругом солдаты,

Нет, не уйти.

Но мы прорубим себе булатом

Домой пути.


Все ближе пули, пусть не доеду,

Умру от ран.

Но – шире двери, к тебе я еду,

Мой Дагестан.


Пусть кровь на землю моя прольется,

Я все же рад

Хотя бы имя домой вернется –

Хаджи-Мурат!

Вступление


Посетив другие страны,

Благодушно и светло

Над горами Дагестана

Снова солнышко взошло.


И сказало мне светило,

Принимаясь за труды:

– В Дагестане все мне мило –

Люди, скалы и сады.


Все в гористом вашем крае

Сердце радует и глаз,

Одного не понимаю:

Есть иль нет любовь у вас?


Всюду, где бы я ни встало,

Разогнав лучами мрак,

Юным парам ночи мало:

Не расстанутся никак!


В Риме, на меня глазея,

Освещенья не стыдясь,

На ступеньках Колизея

Всласть целуются сейчас.


У канала спозаранку,

Прислонив велосипед,

Обнял юную голландку

Амстердамец средних лет.


Финны тоже не в беседах

Нынче встретили зарю.

А о «разных прочих шведах»

Я уже не говорю.


И в Москве – в саду и в парке,

На скамеечке любой,

Раздается шепот жаркий:

«Век бы так сидеть с тобой!»


Где ни встану, всюду слышу

Поцелуев сладкий звук...

Лишь у вас на плоской крыше

Сохнет сено да урюк.


Что стряслось в стране нагорной,

Объясни, Расул-поэт...

Иль под буркою просторной

Для любимой места нет?


Неужели вы, аварцы,

На позор своей страны,

Стали мудрые, как старцы,

И, как старцы, холодны?


– Хватит, солнышко, довольно! –

Закричал я, не стерпев.

– Уши вянут... Слушать больно

Заунывный твой припев!


Нет еще на свете силы,

Не взошла такая новь,

Чтоб забила, заглушила

Нашу горскую любовь!


Просто видело ты мало,

Близорук твой огнеглаз!

Да, горянкам не пристало

Целоваться напоказ!


Но из былей Дагестана

Ты послушай хоть одну

(Хватит одного стакана,

Чтоб оценку дать вину!)


И поймешь – хотя б отчасти –

Что все те же – люди гор,

Что у нас, как прежде, страсти

Полыхают как костер.


Что там – римлянки, голландки?!

Их отвага нам смешна!..

Сердцу пламенной горянки

Даже гибель не страшна!


Жарче горец, страсть изведав,

Чем испанец, может быть...

Что ж до «прочих разных шведов».

Эх, не стоит говорить!

Голова Хаджи-Мурата


Отрубленную вижу голову

И боевые слышу гулы,

А кровь течет по камню голому

Через немирные аулы.


И сабли, что о скалы точены,

Взлетают, видевшие виды.

И скачут вдоль крутой обочины

Кавказу верные мюриды.


Спросил я голову кровавую:

“Ты чья была, скажи на милость?

И как, увенчанная славою,

В чужих руках ты очутилась?”


И слышу вдруг: “Скрывать мне нечего,

Я голова Хаджи-Мурата

И потому скатилась с плеч его,

Что заблудилась я когда-то.


Дорогу избрала не лучшую,

Виной всему мой нрав тщеславный…”

Смотрю на голову заблудшую,

Что в схватке срублена неравной.


Тропинками, сквозь даль простертыми,

В горах рожденные мужчины,

Должны живыми или мертвыми

Мы возвращаться на вершины.

Горький мед


В далекую то было пору,

Но было – врать не будут зря:

Сам царь приехал в наши горы,

Нас, горцев, милостью даря.


Еще война недавним гулом

Как бы не смолкла по горам,

И разоренные аулы

Еще дымились тут и там.


И пораженья и победы

Еще сочились кровью ран,

А золоченые кареты

Уже увидел Дагестан.


Коней увидел тонконогих,

Что, растянувшись и пыля,

Влекли кареты по дороге

Кривой, как сабля Шамиля.


То гул речной в ущельях слыша,

То птичий щебет по кустам,

Царь поднимался выше, выше

В туманный мой Аваристан.


Дороги дикое круженье

Не раз, быть может, проклял он,

Стремясь попасть к местам сражений,

Облитым кровью с двух сторон.


Немало наших горцев пало,

Джигитов, гордых узденей,

Но и солдат легло немало

С рязанских, псковских ли полей.


На диких этих поворотах

В кипящих волнах этих рек

Штыки царя, клинки свободы

Друг с другом скрещены навек.


Но царский поезд едет выше,

К пределам горной высоты.

Все миром и покоем дышит,

Звенят ручьи, цветут цветы.


Блестят погоны, аксельбанты,

Мундиры, шпоры, ордена.

Тут генералы, адъютанты,

Тут знать России собрана.


Но выделялась средь надменных

Особа юная одна,

Кто говорит – сама царевна,

А кто – великая княжна.


Хоть горы многое успели

Вокруг увидеть с высоты,

Не приходилось им доселе

Встречать подобной красоты.


Такие девы только в сказках.

Одета в белые шелка

Овальнолица, синеглаза,

Золотокудра и тонка.


Есть в Дагестане мост известный,

О нем наслышан стар и мал

Здесь все Койсу, сливаясь вместе,

Ревут в теснине между скал.


Ревут во тьме потоки эти,

А над горами – синий свет.

Мрачнее места нет на свете,

Но и прекрасней тоже нет.


Уж все любуются, освоясь:

Какие дивные места!

Остановился царский поезд,

Достигнув этого моста.


Долина в бережных ладонях

Лелеет сакли и мечеть.

Другой аул сидит на склоне,

Как будто сокол на плече.


А там, вдали, аулы тоже

В ущельях скал и в складках гор,

А в высоте, как бы итожа

Всю красоту, парит орел.


Не хватит струн, не хватит слова.

Но нету выше красоты,

Когда среди камней суровых

Цветут нежнейшие цветы.


Земля жестка, но сколько света!

Соседствуют огонь и лед.

Зато и меда слаще нету,

Чем наш высокогорный мед.


Он весь наполнен горным солнцем,

Напоминает он слезу.

А пчелы наши – тоже горцы

И гнезд не делают внизу.


И вот стоят смиренно кони.

Привал. Все вверх бросают взгляд,

Приставив козырьком ладони,

Закинув головы назад.


«Очаровательно! Прелестно!»

Но царь спросил: – Скажите мне,

Внизу ужели мало места?

Зачем гнездиться в вышине?


Тут вышел из толпы навстречу

Почтенный старец, говоря:

– Когда хотите, я отвечу

На слово белого царя.


Конечно, места им немало

Среди садов, долин, лугов.

Но для того удобны скалы,

Чтобы укрыться от врагов.


Чтобы никто до пчел добраться

Не мог проворно и легко:

Они гнездятся, как аварцы,

В суровых скалах высоко.


До меда, знаем, каждый падок,

Привыкли люди к грабежу.

А мед у нас, и правда, сладок,

Про мед обычай расскажу.


Про наши свадьбы речь веду я.

Богата свадьба иль плоха,

Но вот невесту молодую

Привозят к дому жениха.


От дедов к дедам повелося,

Да так порядком и идет:

Ей у ворот всегда подносят

Высокогорный этот мед.


Жених подаст ей ложку меда,

И поцелуются они,

Чтоб были сладки жизни годы,

Чтоб сладки были все их дни.


Тогда царевна вдруг сказала,

Тая усмешку в сини глаз:

– Как интересно! Я б желала

Тот мед попробовать сейчас.


Переглянулись офицеры:

Отвесны скалы, щель узка...

Тут, к счастью, тучка налетела,

Дождем дохнули облака.


Команда – в путь! Но что такое?

Кто там рискует жизнью зря?

Кто, за узду схватив рукою,

Остановил коней царя?!


То горец юный дерзновенно

Себя подставил колесу:

– Здесь подождите! Для царевны

Я мед мгновенно принесу.


И вверх полез ловчее тура.

Качнулась горная трава.

Глядеть на эту верхотуру

И то кружится голова.


Но вниз спустившись по граниту,

По скользким выступам камней,

Тот мед альпийский, знаменитый

Он на ладони подал ей.


Ладонь пропахла дымом, шерстью,

Кривой ярыгой чабана,

Конем пропахла с дымом вместе,

Черна, обветрена она.


Застыли ветры над горами,

Стих на мгновенье шум реки,

Когда пунцовыми губами

Взяла царевна мед с руки.


Отводит взгляды из приличья

Блестящей царской знати рать.

Тут говорят: – Велит обычай,

Тебя должны поцеловать.


Должна свои подставить губы

Тому, кто медом угостил.

Она глядит, а губы грубы,

Коснуться их не хватит сил.


– Ну что же, я не протестую.

Пусть он меня целует, но

Его сама я поцелую.

И вот условие одно.


Он ловок, смел... К чему вопросы,

К чему ненужных слов поток?

Пускай достанет мне с утеса

Уже не мед, а сам цветок.


Пусть самый редкий мне достанет,

Не рядовой какой-нибудь,

Как память об Аваристане,

Я приколю его на грудь.


Ударил юноша папахой

О землю. С бритой головы.

– Согласен! В путь иду без страха,

Должны меня дождаться вы.


Скала. Орел лениво кружит.

Гремит река. Гуденье пчел.

Но тот цветок, который нужен,

Уж слишком высоко расцвел.


Мелькнул цветок в холодной пене,

Похоронил свою красу

Там, где сливаются в кипенье

Четыре грозные Койсу.


Мелькнули шапка и заплаты,

Рука мелькнула в пене струй.

Навек остался неотплатным

Царевны сладкий поцелуй.


И говорят по слухам верным

У нас в долинах и горах,

Что вдруг услышала царевна

Не мед, а горечь на губах.


С тех пор промчалось лет немало,

Но если путник здесь идет,

Он говорит, взглянув на скалы:

«Вот горный мед. Вот горький мед».


И мне другой судьбы не надо,

Хоть видел я немало стран,

Моя печаль, моя отрада,

Мой горький мед, мой Дагестан!

Горящего сердца пылающий вздох


Поднимается в горы луна на арбе,

И туманом ее покрывается лик.

Кличет верного зятя и сына к себе,

Задыхаясь от гнева, почтенный старик.


– О жене твоей, зять, о сестре твоей, сын,

Слух недобрый ползет по соседним дворам.

И позор моих нынче коснулся седин,

Знать должны вы, что в этом повинна Марьям.


Непутевая дочь мне призналась сама,

Не скрывая в греховном бесстыдстве того,

Что от песен Махмуда она без ума,

И не только от сладостных песен его.


Над любым в этом доме лишь я властелин,

Пусть два острых кинжала покинут ножны.

Ты жену свою, зять, ты сестру свою, сын,

Порешить моей волей, не дрогнув, должны.


Отвечал ему сын:

– Будь спокоен, отец,

Я кинжалом смертельный удар нанесу.

И позору немедля наступит конец,

Лишь безгласное тело исчезнет в Койсу.


– Ты спокоен будь, тесть, – отвечал ему зять, –

Высока над ощеренной бездной скала,

Если вниз полететь, то костей не собрать,

И не птица Марьям, чтоб раскинуть крыла.


Каждый камень был черен, как будто агат,

По ущелью все дальше в полуночной мгле

Вел жену свою муж, вел сестру свою брат

К одинокой, высокой, жестокой скале.


Устремила Марьям опечаленный взгляд

В ту из белых сторон, где заходит луна.

И спросил ее муж, и спросил ее брат,

Не желает сказать ли что-либо она.


– Ты пред смертью стоишь на последнем краю,

Что последним желанием будет твоим?

– Вы позвольте, я песню Махмуда спою,

Больше жизни который был мною любим.


И дозвольте прочесть еще строки письма,

Их прислал мой возлюбленный с дальних Карпат,

Что от страсти к нему я давно без ума,

Ты прости меня, муж, ты прости меня, брат.


Муж сказал:

– Можешь спеть, потерявшая честь,

Пусть в гробу возвратится твой милый назад!

Брат добавил:

– Письмо его можешь прочесть.

Пусть зароют Махмуда на склоне Карпат!


Став над бездной, сняла перед ними чахто,

Пали волосы на плечи мягкой волной.

Жаль далек ты, Махмуд, не оценит никто,

Что темней ее волосы черни ночной.


Ворот душного платья рванула она

Так, что брызнули пуговки каплями слез.

Обнаженные груди, светлей, чем луна,

Рядом вздрогнувший вдруг озарили утес.


И запела Марьям.

По вершинам, как лань,

Ее голос летел, растопив облака.

Полоскавшая пропасти гулкой гортань,

Волны, будто коней, осадила река.


И с распахнутых в небе сторон четырех

Горы словно на главный сошлись джаамат.

И горящего сердца пылающий вздох

С дагестанской земли долетел до Карпат.


А как стала читать она строки письма,

Что нанизаны ярче коралловых бус,

Исчезать начала караковая тьма,

И заря как разрезанный стала арбуз.


От безудержной страсти, любви и тоски

Не стыдилась Марьям белоснежных громад.

Выпал мужа кинжал из ослабшей руки,

И кинжал уронил очарованный брат.


О горящего сердца пылающий вздох,

Ты поныне летишь среди каменных скал,

И каких ни настало бы в мире эпох,

Пред тобою бессилен холодный кинжал.

Дагестанский петух


Ку-ка-реку! – О наш аварский, древний

Петух. Как чист твой голос на заре.

Ку-ка-реку! – При шпорах и при гребне.

Ку-ка-реку! На чьем-нибудь дворе.


Ку-ка-реку! – Соседям в назиданье.

Ку-ка-реку! – В легенде и стихе.

Ку-ка-реку! – Напомню вам преданье

О нашем славном, горском петухе.


Когда Тимур с несметными войсками

Решил к горам Кавказа подступить,

Надеясь чуть не голыми руками

Нас покорить, сломить и истребить.


Чтоб избежать ненужного сраженья

И запугать Кавказа племена,

Он нам прислал как бы предупрежденье:

Мешок сухого, чистого пшена.


Хотел сказать хромой божок Востока,

Держа полмира в царственной руке,

Что у него народу в войске столько,

Как зернышек в подаренном мешке.


Гонец обратно прискакал к владыке.

Взглянул Тимур, и взгляд его потух:

Где было просо, о, аллах великий,

Теперь зобастый, огненный петух.


И понял вождь, что очень даже просто

Была его загадка решена:

Склевал петух по зернышку все просо.

Ку-ка-реку! В хурджине ни зерна!


Кто говорит, что каменные кручи

Остановили дикие войска?

Есть верный слух, что был Тимур проучен

Тем петухом аварским из мешка.


Со всех сторон войска наш стан теснили,

Грозили нам могила иль сума,

Но полыхали огненные крылья,

Кричал петух, и расступалась тьма.


Ку-ка-реку! – Военная тревога.

Ку-ка-реку! – Хватайтесь за клинки.

Ку-ка-реку! – Уже пылит дорога,

Уходят в бой отряды и полки.


Ку-ка-реку! О, птица золотая,

Люблю твой крик, вещающий зарю.

Пускай орлов поэты воспевают,

А я тебе – будь славен! – говорю.


Ку-ка-реку! – И ночь бледнеет в страхе.

Ку-ка-реку! – И солнце на плечах.

Ку-ка-реку! – В Кумухе и Хунзахе.

Ку-ка-реку! – В Цада и Кубачах.

Завет Махмуда


Горский парень в дом Махмуда

Раз пришел чуть свет.

Говорит:

– Ты в силе чудо

Совершить, поэт.


Сочини такие строки,

Чтоб они успех

Обрели бы на востоке

У влюбленных всех.


И открыли мне дорогу

К той наверняка,

Чей отказ жесток,

ей-богу,

Как удар клинка.


Вскоре песня над Кавказом

Ринулась в полет.

Прикоснешься к ней –

и разом

Пальцы обожжет.


И в ауле Кахаб-Росо

Стали говорить:

Красный сокол взмыл с утеса,

Чтоб сердца когтить.


И, Махмуду благодарен,

Полный рог вина

Осушил на свадьбе парень

За него до дна.


Я и сам в года иные,

Молод и удал,

Словно стены крепостные

Этой песней брал.


Горец стреляный

к Махмуду

Раз пришел чуть свет.

Говорит:

– Век помнить буду,

Удружи, поэт.


Я вдову у нас в ауле

Сватал, но она

Мужа, павшего от пули,

Памяти верна.


О моем,

под звон пандура,

Жребии лихом

Ты поведай, словно сура,

Золотым стихом.


И какие,

думай сам уж,

Мне нужны слова,

Чтобы, сдавшись, вышла замуж

За меня вдова.


Вскоре пир на всю округу

Грянул, говорят.

За Махмуда рог по кругу

Пил и стар и млад.


И среди честного люда

Дед мой тоже был

Выпил рог он за Махмуда,

А потом спросил:


– Как постиг ты это дело,

Что у темных круч

К сердцу женскому умело

Подбираешь ключ?


Над горами месяц светел

Плыл и плавил тьму.

И, вздохнув, Махмуд ответил

Деду моему:


– Осужденная молвою,

Та, что мне мила,

И невестой и вдовою

На веку была.


Я носил шинель солдата,

Солнце – в голове.

Пел я девушке когда-то,

А потом – вдове.


Глубока, как память крови,

Память о Марьям.

Ключ любви таился в слове,

Что дарил я вам.


И верней ключа покуда

Не было и нет. –

Походил ответ Махмуда

На святой завет.


Открывал в года иные,

С буркой за плечом,

Сам я,

словно крепостные,

Двери тем ключом.

Камалил Башир


От любви забывали мы страх,

Потому что, затмив целый мир,

Ты с ума,

обольстив нас в горах,

Посводил, Камалил Башир.


Нам не надо колец золотых,

Хоть венчает их огненный лал ,

Лишь бы ты, на ладонях своих

Наши пальцы держа, целовал.


И жемчужные серьги легко

За твои отдадим мы слова,

Когда шепчешь ты их на ушко,

Сладко кругом идет голова.


Мы, как белое тело свечи,

Пред тобою до белого дня

Были счастливы таять в ночи,

Золотое сердечко огня.


Может, смилуются небеса

И помогут вдали от разлук

Вновь серебряные пояса

Нам сменить на кольцо твоих рук.


Что шелка, что парча, что атлас?

Мы, как раньше, порою любой

Вновь готовы предстать хоть сейчас

Обнаженными перед тобой.


Прорезавший полночную тьму

Был не ты ли,

полмира любя,

С лунным месяцем схож потому,

Что не падала тень на тебя?


Власть любовной познав ворожбы

В час намаза колени склонив,

Предавались мы жару мольбы,

Имя бога твоим заменив.


Почернели от злобы мужья,

Женихи проклинали невест.

И прикончить тебя из ружья

Сговорились мужчины окрест.


– Камалилу Баширу конец:

Мы убьем его! С нами аллах! –

Но невесты и жены свинец

Растопили в ружейных стволах.


И решили ревнивцы тогда

В башню смерти тебя заточить.

Ключ в потоке исчез навсегда,

Чтоб дверей не смогли мы открыть.


Но из собственных кос сплетена

Нами за день веревка была.

Твоего мы достигли окна,

Голубиные вскинув крыла.


И решили мужчины в тоске:

– Бросим в реку с утеса,

что сед. –

Но спасли тебя в бурной реке,

За тобою мы кинувшись вслед.


И мужья, став чернее земли,

Сговорившись с парнями тайком,

Дорогую твою отсекли

Буйну голову острым клинком.


Черный камень надгробной плиты

Мы с могильного сняли холма,

И вознесся над ревностью ты,

И сводил нас, как прежде, с ума.


Мы, как белое тело свечи,

Пред тобою до белого дня

Снова счастливы таять в ночи,

Золотое сердечко огня.


Кинжал и кумуз


Аульский парень в старину,

Что жил за перевалом,

Имел смоковницу одну,

Владел одним кинжалом.


Козла единственного пас,

Где зелена поляна...

И вот влюбился как-то раз

В одну из дочек хана.


Был парень смел и не дурак,

Но хан расхохотался,

Когда посвататься бедняк

Однажды попытался.


Пускай козла, мол, своего

Подоит он сначала –

Владелец древа одного

И одного кинжала.


И отдал дочку он тому,

Кто золотых туманов

Имел до дьявола и тьму

Имел в горах баранов.


А парня бедного тоска

Под стать огню сжигала.

И оттого легла рука

На рукоять кинжала.


Козла он в жертву небесам

Принес и с камнем вровень

Срубил единственную сам

Смоковницу под корень.


Кумуз он сделал из ствола,

Как требовала муза,

И превратил кишки козла

Он в струны для кумуза.


И струн коснулся он едва

В загадочном тумане,

Как родились на свет слова,

Что клятва на коране.


Не старясь, милая с тех пор

Ему принадлежала –

Владельцу двух сокровищ гор:

Кумуза и кинжала...


Гнездится в дымной вышине

Аул, прижавшись к скалам,

Где предо мною на стене

Висит кумуз с кинжалом.


Кинжалы Шамиля


Расскажу я вам быль старинную

Про дела давнишние, громкие,

Бывают кинжалы длинные,

Бывают кинжалы короткие.


Когда Дагестан обливался кровью,

Про те времена расскажу я вам.

Кинжал длинный и кинжал короткий

Имел Газимагомед – наш имам.


Эту быль мне поведали

Камни маленькой горской сакли.

Гордился имам победами,

Но силы его постепенно иссякли.


Победители в перестрелке

Закрепились на склоне горы.

Фуражки солдатские запестрели

На кровлях аула Гимры.


Так ли это было, не так ли,

Но имам Газимагомед

Укрылся в маленькой сакле,

А патронов у него уже нет.


Мюриды с ним были верные,

Мюридам неведом страх.

Мюриды погибли первыми

С кинжалами в обеих руках.


Рукава черкесок закатаны,

Чтоб не мешали бить.

Раны травою заткнуты,

Чтобы кровь сохранить.


Так ли было, не так ли,

Но с кинжалами в обеих руках

Бросались мюриды из сакли

И повисали на длинных штыках.


Земля пропитана кровью,

Аул полыхал кругом.

Сакля была как жаровня,

Висящая над очагом.


Но сердце пока еще бьется,

В глазах не померк еще свет.

Кричат офицеры горцам:

– Сдавайтесь, спасенья нет.


Силы ваши иссякли.

Живыми вам не уйти.

В горы из этой сакли

Отрезаны все пути.


На гибель имам обрекает

Маленький свой отряд.

Штыки словно лес сверкают,

Как пчелы, пули жужжат.


Изорвано в клочья знамя,

Свисает полосками лент.

В укрытье помощник имама

И сам Газимагомед.


Момент наступает горестный,

Но этот помощник был

Не просто отважный горец,

Но будущий наш Шамиль.


– Имамство тебе завещано... –

Газимагомед прошептал

И, пулями изрешеченный,

Выронил свой кинжал.


Из рук имама упавший

Шамиль кинжал подобрал

И, на колено вставши,

Оружье поцеловал.


Вышел на кромку кровли,

Вышел, к смерти готов,

И, истекая кровью,

Бросился на врагов.


С одним солдатом столкнулся,

А у солдата – штык,

Штык ему в грудь воткнулся,

Но глубоко не проник.


Солдата убил бы он тоже,

Убил бы его наповал,

Но дотянуться не может;

Короток был кинжал.


Машет кинжалом, тужится,

Еще бы чуть-чуть, чуть-чуть...

И штык он втыкает глубже

Себе в пронзенную грудь.


Втыкает он штык без страха,

Хоть уж темно в глазах...

– О, для последнего взмаха

Дай мне силы, аллах!


Дай мне силы последние

Налезть на длину штыка,

Чтоб дотянуться лезвием

До своего врага.


Так, на штык налезая,

Насквозь он себя пронзил.

И, кинжалом своим махая,

Противника поразил.


Утро стояло раннее,

Шумела река вдали,

На зеленой поляне, израненного,

Друзья Шамиля нашли.


Лежал Шамиль обессиленный,

Рана его глубока,

Но водой его оросили

Из горного родника.


Принесли ему травы горные,

Принесли ему горный мед,

Лечили его упорно,

В надежде, что он оживет.


Наконец приоткрыл глаза он

И первым делом сказал:

– Коротким, имам, оказался

Твой боевой кинжал.


Если бороться годы

За свободу земли своей,

Нашим алым народам

Кинжалы нужны длинней.


Конечно, с кинжалом имама

Никогда не расстанусь я,

Но для победы мал он,

Поэтому мне, друзья,


Пусть амузгинцы подарят

Кинжал, чтобы длинным был... –

Вот почему, по преданью,

Два кинжала Шамиль носил.


Годы летели, как птицы,

Как гуси и журавли,

Кровь перестала литься

На просторах родной земли.


Дремлют спокойно горы

Белые в тишине,

А я вспоминаю ту пору,

Когда был Дагестан в огне.


В дымке уступы скальные,

И вложены все в ножны

Кинжалы большие и маленькие,

Теперь они не нужны.


А если и есть на свете

Большое и малое вновь,

То малое – это дети,

Большое – это любовь.


Наша любовь и братство,

Братская наша семья.

Главное наше богатство

Воспеваю сегодня я.


Если короткое любишь,

Цени свои годы и дни,

А если длинное любишь,

Жизнь народа цени.

Клятва землей


Немало придумано клятв на Востоке,

Как розы цветистых, как гвозди простых.

Аллах-то высоко, а люди жестоки,

Железная клятва – оружье от них.


Клялись матерями, детьми и кораном...

Но это невольно наводит на мысль,

Что все повседневно боялись обмана,

Быть может, поэтому много клялись.


Из всех громогласных, и крепких, и страшных

Была у нас клятва весомей свинца.

«Землей под ногами клянусь!» –

горец скажет

И будет на этом стоять до конца.


«Землей под ногами клянусь!» –

скажет скупо

И с этим пойдет на любую из плах.

А всей и земли-то – накроешь тулупом.

Тулуп-то в прорехах. Земля-то – в репьях.


Песок да каменья. Не сыщешь на свете

Убоже земли дагестанских полей.

Но в ней перемешаны тысячелетья

С пластами истлевших аварских костей.


Дождями промыло, ветрами продуло,

Огнем прокалило в июльских лучах...

Теперь расскажу о соседях аулах,

Двух каменных гнездах на голых камнях.


Два склона холма. По аулу на каждом.

Их холм разделяет вершиной своей.

И вот искушенье возникло однажды:

Тот холм разделяющий все-таки чей?


Не больше, чем нос у хорошего горца,

И холм-то меж ними. Но спор, как обвал –

Гремит, нарастая, уж если сорвется?

Сперва перебранка, а завтра – кинжал.


Вражда безобразна, слепа и горласта,

Вот-вот перервется последняя нить.

Но старшие все же опомнились: «Баста,

Решим полюбовно, а крови не лить!


И так она льется у нас непрестанно.

Решим полюбовно. Мы в здравом уме».

Посредники с разных концовДагестана

Уже собрались на злосчастном холме.


Позвали мудрейших, повсюду известных,

Чтоб те рассудили и дали совет.

Судили, рядили, а дело ни с места,

Умно говорили, да толку-то нет.


Шумели аульцы, наслушавшись старших,

Друг друга речами бранливыми зля.

Кричали одни, что «Земля эта наша!».

Другие кричали: «Нет, наша земля!»


Но вот осенило кого-то. Находка!

Мы с этой задачей покончим легко.

Давай пригласим из аула на сходку

Двух самых почтенных, седых стариков.


На спорном холме мы поставим их сами,

Чтоб слышала гор дагестанских семья,

Пускай поклянутся землей под ногами

О том, что земля под ногами – своя.


Мы выберем самых достойных из тыщи.

Грязнить ли им ложью последние дни?

А так как святее той клятвы не сыщешь,

То ложно поклясться не смогут они.


Когда поклянутся – запишем за ними,

За правым аулом тот холм навсегда.

Когда побоятся поклясться – отнимем.

Как видим, решается спор без труда.


Согласны. Два старца уже на примете.

Был праздник, и солнце светило как раз.

На зов муэдзина в аульской мечети

Собрался народ на полдневный намаз.


Вверху облака проплывают над нею,

А возле дверей аккуратным рядком,

Вон те побогаче, а те победнее,

Стоят сапоги с сорока стариков.


Вон эти сверкают, а эти в заплатах,

Тут – полный достаток, тут – бедность сама.

Двум парам из них перед самым закатом

Идти по тропинке к вершине холма.


Вот срок наступает, но что за смятенье

Среди стариков? Зашептались о чем?

Как клятву-то дашь? Нападает сомненье.

Не дашь – потеряешь тот спорный клочок.


За это осудят со временем дети.

За клятву накажет, разгневавшись, бог.

Раздумчиво топчутся возле мечети

Все восемь десятков мудрейших сапог,


И те, что богаче, и те, что беднее.

На что им решиться в конце-то концов?

Но женская хитрость бывает вернее,

Чем доблестный ум сорока мудрецов.


– Эй, белые бороды, что загрустили? –

Сказала Манаши.– Задача сложна?

Давно у меня бы совета спросили,

Пустого ореха не стоит она.


Возьмите земли своего огорода,

Насыпьте ее в сапоги поплотней.

Тогда принесете вы клятву народу,

Достойнейшим образом стоя на ней.


Никто не осудит, никто вам не крикнет,

Что ложью вы свой оскверняете рот –

Все сорок папах в удивленье поникли,

Качнулись в восторге все сорок бород.


Народ из аулов валит как на праздник,

Взошли на вершину холма старики.

Насупились горы в закатном убранстве,

Прорезался явственней грохот реки.


Сперва помолились святому востоку,

Аллаху, молитвенно руку воздев,

Затем, поклонившись народу глубоко,

Семь раз повторили они нараспев,


Семь раз громогласно, народ ошарашив,

Сказали раздельно, ничуть не юля:

«Землей под ногами клянемся, что наша

У нас под ногами от века земля».


Коварство, и хитрость, и ложные клятвы,

Жестокие сечи... На что лишь не шли

Мои дагестанцы за скудные жатвы.

За малую пядь каменистой земли!


Не надо мне клясться ладонью на книге,

Не надо земли насыпать в сапоги.

В Тбилиси и Минске, в Ташкенте и Риге,

В полях вологодских и в дебрях тайги,


Где рельсы летят к горизонту рядами,

Где МАЗы идут, по дорогам пыля,

Клянусь я сегодня землей под ногами,

Что всюду моя под ногами земля.

Корзины


Где реки похожи на барсов

И прыгают с белых вершин,

Слыхал я, что был у аварцев

Жестокий обычай один.


Коль восемь десятков минуло

Отцу, что еще не почил,

В корзине его из аула

На кладбище сын относил.


Печально темнее агата

Терзались сыновья сердца.

И плакал невольник адата,

Живым хоронивший отца.


Казалось: мир в камень закован,

К скале прижималась скала,

Но совесть схлестнулась с законом

И верх над законом взяла.


Вещает из древности дальней

Легенда устами гонца:

Однажды наследник печальный

Могилу копал для отца.


Шел снег, и земля леденела,

И заступ тяжелый стонал.

И медленно двигалось дело,

И парень, измаясь, устал.


Вдруг голосом, полным заботы,

Участливо старец изрек:

«Присядь. Отдохни от работы.

Дай я покопаю, сынок.


Меня погребешь,

а корзину

С собою захватишь. Она

В свой век твоему еще сыну

Окажется также нужна…»


Тут парень отбросил лопату

И, двинув корзину ногой,

Воскликнул:

«Такому адату

Я быть не желаю слугой!»


Как будто и впрямь с того света

Домой возвратился старик.

Сочли за пророчество это,

И новый обычай возник.


С тех пор до столетья аварцы

Счет собственным годам ведут,

А после столетние старцы,

Годов не считая, живут!

Лестница


Певец любви, поэт Махмуд,

Вот лестница, а вон окно,

За тем окном, конечно, ждут

Тебя давным-давно.


Свиданья с девой молодой

И сам ты ждал весь день.

Ступень, другая под ногой,

Четвертая ступень.


Вдруг выстрел грянул со спины.

Ты вниз скатился вмиг.

И все ступеньки сочтены,

Которых ты достиг.


Махмуд из аула Кахаб-Росо,

Погиб ты, певец Махмуд.

Но смерть для поэта еще не все –

Песни твои живут.


Жива любовь. Не умерла

От выстрела она.

Ступеньки доверху прошла,

До самого окна.


Прошла всю лестницу любовь,

Хоть ты навек уснул.

Мы натянули струны вновь

На старый твой пандур.


Махмуд из аула Кахаб-Росо,

Погиб ты, певец Махмуд.

Но смерть для поэта еще не все –

Песни твои живут.


Теперь я знаю сам давно,

Что лестница – вот жребий мой,

Высоко светится окно,

Ступенька под ногой.


Одна, вторая... сколько их?..

Тут некогда считать

Ни тех, которых уж достиг,

Ни тех, что достигать.


И на которой ждет удар,

Узнать нам не дано.

Как высший, как бесценный дар

Вверху горит окно.


Махмуд из аула Кахаб-Росо,

Погиб ты, певец Махмуд.

Но смерть для поэта еще не все –

Песни твои живут.


К окну во всю я лезу прыть.

Горит окно мое.

А в спину мне уж, может быть,

Нацелено ружье.


Инфаркт, инсульт, как ни зовись

Та смерть, не все ль равно.

Я упаду к подножью вниз.

Вверху горит окно.


Горит вверху моя любовь,

А я навек уснул,

Но пусть натянут струны вновь

На старый мой пандур.


Махмуд из аула Кахаб-Росо,

Погиб ты, певец Махмуд.

Но смерть для поэта еще не все –

Песни твои живут.

Любовь Шамиля


Лихой слуга пророка,

Примчал, коня загнав,

В Дарго из-под Моздока

Наиб Ахбердилав.


Достойный всех отличий,

Себе он цену знал

И с трепетной добычей

Пред Шамилем предстал.


«Привез тебе армянку,

И не в укор мне быль».

Взглянул на полонянку

И просветлел Шамиль.


Смотрел, чалмой повитый,

Он, неба посреди,

На лик ее открытый

И вырез на груди.


Всей кровью возгорая,

Не помня жен и ран:

«Как эту птицу рая

Зовут?» – спросил имам.


(«О, боже, как желанна!

Подобных не видал!»)

«Она зовется Анна», –

Ахбердилав сказал.


Чечни и Дагестана

Прервал его имам:

«Ей горского чекана

Я нынче имя дам!


Возлюбленной женою

Она – иль ты не рад? –

Мне будет под луною,

Не Анна — Шуайнат.


Я веру не ославил

Пред верою иной».

И бороду оправил,

Окрашенную хной.


И вспомнил, что в молитвах

К всевышнему взывал

Лишь об одном,

чтоб в битвах

Успех он даровал.


«О, боже, я, как воин,

Омыл клинок в крови,

И разве не достоин

Я по сердцу любви?»


И грудь Ахбердилава

Тревожно явь прожгла:

Плененная им пава

В плен Шамиля взяла.


И молвил, верный кручам,

Ахбердилав лихой:

«За пленницу получим

Мы выкуп неплохой.


Ее родня богата.

Пополним мы казну».

«Я и за горы злата

Любимой не верну!»


Вблизи речного гула

Наиб сжигал мосты:

«Она ведь дочь гяура,

И правоверный – ты.


Мечетей вскормят груди

Недобрый слух в горах».

«В любви равны все люди,

И милостив аллах».


«Мы оскорбим бесчестно

И недругов своих:

Ведь пленница – невеста,

Есть у нее жених».


«Забыл простого нрава

Ты истину одну:

Засватавшего право

Бьет тот, кто взял жену».


«Носить чадру красотка

Не станет.

Погляди,

Нет возле подбородка

Застежек на груди».


«Наиб мой приближенный,

Не можешь ты не знать,

Что сабле –

обнаженной

Случается бывать».


«Не спорь, мой похититель, –

Сказала Анна вдруг, –

Пусть горцев предводитель

Объявит всем вокруг,


Что проливать не стану

Слез над золой утрат.

Пусть мир забудет Анну,

Запомнив Шуайнат.


Я чтить, имам, готова

Суровый твой закон.

Сойду, лишь скажешь слово,

Как сабля, в глубь ножон.


Я сделаюсь аваркой,

К судьбе твоей припав...»

И вскоре в схватке жаркой

Погиб Ахбердилав.


И преклонил вершины,

Мой Дагестан,

не ты ль,

Когда вблизи Медины

Покинул мир Шамиль?


И посреди пустыни,

Где багровел закат,

Оплакан был в кручине

Он верной Шуайнат...


К подножью гор мой поезд

Летел через Моздок,

И, к столику пристроясь,

Писал я эту повесть,

От вымысла далек.

Неравный бой


Воюет со мною и спорит судьба.

Ах, это бывает... Не надо скорбеть.

Махмуд


Вошли твои слова в сердца и в души.

Не знали горы слов таких досель.

Гамзат Цадаса


I


Это было в Галицийском крае,

Где в разгаре первой мировой

Сталь свистела, воздух разрывая,

И клубился смрад пороховой.


Это было на карпатских склонах,

На дорогах, устремленных ввысь,

Где кавказцы в эскадронах конных

«Дикою дивизией» звались.


В ней служил и дагестанский всадник,

Выросший в седле и на скаку.

Люди говорят, что первой саблей

Был он признан у себя в полку.


Заломив аварскую папаху

И надев черкеску в газырях,

Этот горец, сам не знавший страха,

Недругу внушал немалый страх.


Но его острейшее оружье

Дополнял и добровольный груз.

Был солдат с певучим словом дружен

И берег испытанный кумуз!


Преданный походной этой лире,

Создавал стихи свои Махмуд

И мечтанья о любви и мире

Смело выносил на общий суд.


Тронув струны, хорошел аварец,

Вспыхивали зоркие глаза,

И, на звон кумуза отзываясь,

Рокотала дальняя гроза.


И при этом, словно черный пламень,

Украшали горца неспроста

Пышные усы, двумя снопами

Осенив поющие уста.


Сам он родом был из Кахаб-Росо,

А теперь, от отчих мест вдали,

Воспевал и тот аул, где рос он,

И селенье горное Бетли.


Сам он родом был из Кахаб-Росо,

А посланья посвящал свои

Мариам – бетлинке чернокосой,

В обиходе попросту – Муи.


II


Пел Махмуд, и всадники внимали

Слову друга, дрогнувшей струне:

«Эту землю пламя обнимает,

И душа моя в сплошном огне.


Кровь свою пролив на поле брани,

Где грохочут лютые бои,

Я еще ведь и тобою ранен,

Пропадаю без тебя, Муи.


Понимаю, мы с тобой неровня.

Твой отец – служака, богатей.

Я, рожденный угольщиком скромным,

Недостоин прелести твоей.


Хижина моя – неровня дому,

Что построен для твоей семьи.

Ты родней обещана другому,

Я отвергнут, бедная Муи.


Ну а твой жених... Каким же слогом

Мне обрисовать его дано?

Кто он? Бык, родившийся безрогим,

Иль петух, ощипанный давно?


Но пока, врагами ошельмован,

Я скрывался в ближней стороне,

Вышла ты за этого, другого...

Где найду забвенье? На войне?


Я в атаках проявляю рвенье,

Но воюю и с самим собой,

Ибо я не нахожу забвенья,

Продолжается неравный бой.


Безответны все мои посланья,

И погашен свет в моем окне.

Только старики на годекане,

Как всегда, судачат обо мне.


Сплетницы, к источнику спускаясь,

Перемыли косточки мои...

Я стихом печальным откликаюсь,

Все еще сгорая от любви.


Как поверить мне в твою жестокость,

В лицемерье этих глаз и губ?

Я отвергнут, предо мною – пропасть.

Все стерплю я, ибо – однолюб!


Как сложилось... Мы с тобою ровня.

Но – уж ты, Муи, не обессудь –

В здешние соборы и часовни

Я вхожу, чтоб на тебя взглянуть.


Здесь повсюду дева пресвятая –

Символ первозданной чистоты.

Росписью любуюсь, узнавая

И твои прекрасные черты.


Знаю, мусульманину негоже

К иноверцам заходить во храм,

Но мадонна на тебя похожа,

Имя у богинь одно и то же,

Ведь Мария – это Мариам.


Я готов оружье бросить в бездну,

Я мечусь – подстреленный джейран.

Исцеляюсь я от ран телесных,

Погибаю от сердечных ран.


Изувечен муками такими,

Я готов – опять не обессудь –

Скакуна армейского покинуть,

Пешим ходом устремиться в путь.


Снится мне – Бетли все ближе, ближе,

Мнится мне, что я пришел домой,

Снова луг высокогорный вижу

И тебя, цветок альпийский мой.


Создавать поэму нелегко мне

О моей и о твоей судьбе.

Понимаю, мы с тобой неровня,

Но опять все песни о тебе.


Мариам, невечны наши сроки,

Очень краток времени запас.

Может, эти горестные строки –

Все, что уцелеет после нас...»


III


Так аварца посещала Муза,

Струны стройно вторили словам.

Пел Махмуд под перебор кумуза:

«Земляки, теперь взываю к вам.


Вам не надоела эта бойня,

Эта обоюдная резня?

Есть и дали и дела достойней

Для джигита и его коня.


Всадники, солдаты Дагестана!

Дети ждут, не убраны хлеба.

Ну а мы воюем непрестанно,

Множим не потомство, а гроба.


Здешние поля и перевалы

Мирною зимой белым-белы.

Нынче снег набух от крови алой,

Почернел от пепла и золы.


Обращаюсь к вам, сыны Кавказа,

Обитатели иных краев.

Пусть меня поймете вы не сразу,

Свой напев я повторить готов.


Истина проста и неизменна –

Кличут нас родные очаги.

Обращаюсь к вам, солдаты Вены:

Что делить нам? Разве мы – враги?


Братья, слову моему поверьте,

Безнадежна эта крутоверть.

Лишь любовь дарует нам бессмертье,

А война повсюду сеет смерть».


Те, кто мог, переводили с ходу

Строки дагестанского певца,

Что доступны каждому народу

И способны пробудить сердца.


Тут и вправду совершалось чудо.

Примолкал губительный металл.

Понимали русские Махмуда,

К австро-венграм голос долетал.


IV


Хоть разноязычны, но не глухи –

Многие постигли этот зов.

...Но дошли о песнопевце слухи

До высоких воинских чинов.


Тех, что, состоя при генерале,

Хоронясь от стали и свинца,

Подчиненных дружно призывали

Драться до победного конца.


Шаркуны из тылового штаба

Зашумели, проявляя прыть:

«Этому смутьяну нам пора бы

Трибуналом строго пригрозить».


...Офицер и четверо конвойных

Суетливо ускоряли шаг.

Но Махмуд прошествовал спокойно

В белый генеральский особняк.


Он предстал перед чинами штаба,

В чем-то схож с пружиною стальной.

Сабля на боку, папаха набок,

И кумуз у горца за спиной.


Он не дрогнул и при генерале,

Не страшась допросов и улик.

Лишь усы густые оттеняли,

Чуть заметно, побледневший лик.


Штабники меж тем от мелкой дрожи

Удержаться не могли никак.

Генерал молчал, усатый – тоже,

Бравая осанка, грудь в крестах.


Он шагнул к окну, откинул шторы,

Дымные открылись небеса,

Битвой перепаханные горы

И полусожженные леса.


Изрекло начальство: «Погляди-ка.

Это – фронт. Война идет кругом.

Ты ж себя ведешь и вправду дико,

Чуть ли не братаешься с врагом.


Патриоты храбро умирают

За царя, за родину... А ты

Разве не рожден в орлином крае?

Разве не рожден для высоты?


Ты для боя создан от природы,

Пламенем воинственным взращен.

Но, увы, в семье не без урода.

Ты нарушил воинский закон.


Ты обязан быть рубакой храбрым,

Отчего же, как презренный трус,

Всем внушаешь, что дороже сабли

Твой туземный, как его... кумуз?


Ноешь и бренчишь... Но здесь не место

Для таких кавказских серенад.

Слух прошел, твои пустые песни

Подрывают ратный дух солдат.


Говорят, за прелюбодеянье

Ты бывал в своем селенье бит.

Тем, кто изменил на поле брани,

Кара пострашнее предстоит.


Ты теперь на фронте, не в ауле.

Избиенье – это пустяки.

Трибунал тебе присудит пулю

За богопротивные стишки.


Пуля приготовлена... Однако

Я в последний раз тебе даю

Право искупить вину в атаке,

Умереть не в сраме, а в бою».


V


Все на этом завершилось вроде,

Но аварец в жуткой тишине

Вдруг промолвил: «Ваше благородье,

Разрешите оправдаться мне».


«Замолчать!» – осатанели стражи.

Но остановил их генерал:

«Отчего же?.. Пусть он сам расскажет,

Как присягу воина попрал.


Это даже, знаете, забавно,

Выслушать резоны дикаря...»

И Махмуд свой новый бой неравный

Начал, с высшим чином говоря:


«Ко всему готов я... Воля ваша.

Я – солдат. Вы – полководец мой.

Я не трус. Мне смертный час не страшен.

Разрешите дать ответ прямой.


Зло и недоверие изведав,

Доложить осмелюсь, ваша честь,

Что наветы – спутники поэтов,

Что моих завистников не счесть.


Не впервые устремляюсь в битву,

Но всегда на линии огня

Песня заменяет мне молитву,

Очищает, грешного, меня.


Я рискую жизнью не впервые,

Знаю все провинности мои.

Люди молятся святой Марии,

Я – своей возлюбленной Муи.


Верно, я рожден в краю орлином,

Где в цене отвага и полет.

Но любовь и мир – мои вершины,

Лишь они превыше всех высот.


Вы могучи, ваше благородье,

Все у вас – войска, чины и власть.

Я – песчинка малая в народе,

Призванная без вести пропасть.


Наши силы неравны, я знаю.

Уж от века так заведено.

Конь казенный, сабля фронтовая,

Вот и все, что мне подчинено.


Есть у вас и бомбы, и снаряды,

И неумолимый трибунал.

У меня – кумуз. Иной отрады

Я, пожалуй, в армии не знал.


Горы и долины вам подвластны,

Наши судьбы, чаянья и сны.

Я – певец любви моей несчастной,

Мне подвластны только две струны.


Что могу я? Дом родной восславить

И друзьям своим стихом помочь...»

Генерал прервал его:

«Отставить! –

Распалился:

– Уведите прочь!


И добавил:

– Этого болвана

Сразу – в пекло, в сечу, под обстрел,

Чтобы смертью или рваной раной

Заплатил за все, что здесь напел».


VI


Не был я при давнем разговоре,

Но предания о нем хранят

Наши дагестанские нагорья,

Склоны зеленеющих Карпат.


Что потом произошло с Махмудом?

Страстью и надеждой обуян,

В шрамах весь, но уцелевший чудом,

Возвратился он в Аваристан.


Многое осталось за плечами

У джигита. Повидал он свет.

Своего певца однополчане

Выбрали в солдатский комитет.


Свет забрезжил над российской ширью,

И уже – начало всех начал –

Посреди огня Декрет о мире

В Питере бурлящем прозвучал.


Из полка, что был расформирован,

Разошлись кавказцы по домам.

Но порог отеческого крова

Все еще окутывал туман.


Холод ощутим перед рассветом.

Шел Махмуд знакомою тропой.

Но судьба вершила над поэтом,

Как и прежде, суд неправый свой.


В Цудахаре или в Унцукуле

Он узнал, блуждая по горам,

Что мечту его перечеркнули,

Что ушла из жизни Маркам.


Словно холод острого кинжала

Вновь пронзил израненную грудь.

Бой неравный молча продолжая,

Страстотерпец устремился в путь.


И повсюду, на любом привале,

Где Махмуд усталый ночевал,

Песни, им рожденные, звучали,

И пришельца каждый узнавал.


Но его не радовала слава,

И застолья были ни к чему,

И вино горчило, как отрава –

Лишь Муи мерещилась ему.


Шел Махмуд по каменным откосам,

Брал за перевалом перевал.

Побывал он дома в Кахаб-Росо

И в Бетли злосчастном побывал.


Низко поклонился всем ушедшим,

Мариам достойно помянул,

А потом открылся новым встречам,

Не минуя ни один аул.


VII


Заглушал он боль в своих скитаньях,

Шел, с кумузом, как всегда, в ладу,

Вспоминая строки песен ранних,

Новые слагая на ходу.


Постепенно набирая силы,

Обживая Дагестан родной,

Он ловил известья из России,

Увлеченный этой новизной.


Будто начиная все сначала,

Замышлял он добрые дела.

И хвала вослед ему звучала,

Но порой случалась и хула.


А бывало, настигали сплетни

Странника, летя со всех сторон –

Отзвук неприязни многолетней,

Кем-то метко пущенный вдогон.


Что ж, талант когда взлетит высоко,

Змеи сразу выделяют яд,

А когда парит над саклей сокол,

Все шакалы яростно рычат.


Удивляясь этой давней злости,

Сварам, что с годами не прошли,

Песнопевец, приглашенный в гости,

Посетил селенье Игали.


В доме, где радушье и веселье

Властвовали, здешний люд собрав,

Видно одуревший от похмелья,

Разошелся некий Магдилав.


Слухами коварными подстегнут

Иль обидой давней оглушен,

Дикий, взбудораженный, не дрогнув,

Со стены сорвал оружье он.


И когда Махмуд, почти покинув

Этот дом, переступил порог,

Выстрелил Магдил поэту в спину,

В исступлении рванув курок.


Так солдат, бывавший в схватке конной,

Выживший всем ранам вопреки,

Пал, шальною пулею сраженный,

От случайной и слепой руки.


VIII


...Знал Махмуд (и дома, и в походе

Помудрел он, многое постиг),

Что друзей не на пиру находят,

Что аул суров и многолик.


Что один сосед – роднее брата,

А другой – до первых передряг,

Что блюститель рьяный шариата –

Самый мрачный и опасный враг.


Что бездарность одаренных травит,

Что ростку грозит внезапный град,

Что невежд, завистников оравой

Славный поражен Хаджи-Мурат.


Что в неравной схватке погибали

Лермонтов, Анхил, Эльдарилав ,

Не избыв сомненья и печали,

Лучшие стихи не написав.


Головы светлейшие сносило

Единенье серости и зла.

Но бессильна и большая сила,

Если совесть у нее мала.


С наглостью и ложью вековою

Тяжела неравная война.

В поле и один всесилен воин,

Если совесть у него сильна.


Исчезают имена монархов,

Рушатся и камень, и металл.

Нашу память освещают ярко

Те, кто кривде противостоял.


Кто сегодня помнит генерала,

Что на горца храброго орал?

Лирика Махмуда воссияла,

Канул в Лету белый генерал.


Разве нынче помнят Магдилава,

Что поэта застрелил в упор?

Строки о Муи звучат по праву

И за гранью дагестанских гор.


Одряхлели давние орудья,

Старятся клинки и палаши,

Но десятилетья не остудят

Жаркое движение души.


Пусть любовь умерщвлена бесчестьем,

Завистью, корыстью и молвой,

Женщине подаренная песня

Навсегда останется живой.


Если и в застолье, и в концерте

Строфы незабвенные поют,

Значит, завоевано бессмертье,

Бой неравный выиграл Махмуд.

О бурных днях Кавказа


I


В день, когда притихли горы,

Приумолк сражений шквал,

Храбрецов – свою опору –

Вновь Шамиль-имам призвал.


На совет иль ради боя?

Много может быть причин!

И спешат в Дарго герои

В полушубках из овчин.


Через заросли густые

С дагестанской высоты

Скачут воины лихие...

– С миром!

– С миром будь и ты!


Все собрались на рассвете,

Только солнце поднялось,

Грозно из большой мечети

Песнопенье началось.


«Лаилаха...» – в небе стонет

И рокочет по горам...

На груди сложив ладони,

Первым молится имам.


Чуть умолк напев печальный,

Рек имам из тишины:

– Вы, земли многострадальной

Правоверные сыны!


Говорили мы оружьем

Больше чем десяток лет.

Но другой язык нам нужен:

Час пришел – держать совет!


Вспомним шум салтинских речек,

Полных крови дочерна.

Наших братьев, павших в сечах,

Молча вспомним имена.


Все они ушли далёко,

Полегли во цвете лет.

Скоро, волею пророка,

Я пойду за ними вслед.


Боевые ноют раны...

Может, завтра – мой черед?

Кто, во славу Дагестана,

Завтра в бой вас поведет?


Злая боль мой разум гложет,

Подскажите мне, молю:

Кто прийти на смену может

Мне – имаму Шамилю?


Нет конца борьбе неравной

На пути войны крутом.

Нужен муж надежный, славный,

С верным сердцем и умом.


Хоть приносят скудно горы

Бедным нашим племенам,

Но без них,

народ мой гордый,

Не видать свободы нам!


Смолк Шамиль...

В ответ – ни слова.

Двух сынов призвал отец,

С ними он ушел в суровый,

Ненарядный свой дворец.


Он ушел – могучий горец,

Заперся в своем дому.

И, тая сомнений горечь,

Все смотрели вслед ему.


II


Окованы горы корой ледяной,

Рыжеет лишь там, где полого.

Похоже, что путник, застигнут весной,

Швырнул свой тулуп на дорогу.


Копыта коней высекают огонь,

А всадники смотрят угрюмо.

И кажется: тащит с усилием конь

Хурджуны с тяжелою думой.


В Анди направляется Хаджи-Мурат,

Хунзахец, не знающий страха.

Недобрые мысли сегодня томят

Наиба – героя Хунзаха.


Привычно шагает скакун по камням,

А всадника мучат сомненья:

«С чего это вздумал сегодня имам

Поднять разговор о замене?


Он – крепок. Он полон нетронутых сил.

Быть может, устал он?.. Едва ли!

Неужто он ждет, чтоб народ возопил:

«Отец! Без тебя мы пропали!»


Иль, может случиться,– средь белого дня

Измену прощупать он хочет?

А может быть, он испытует меня?..

Меня обожгли его очи!..»


На пиках замерзшие звезды горят.

Луна – над хребтами Андиба...

К Анди приближается Хаджи-Мурат.

Угрюмы раздумья наиба.


III


Все обрывистей, все круче

Путь, что с юных лет знаком...

На беду – пристал попутчик

С ядовитым языком.


Он, коня пристроив сбоку,

Злые мысли ворошит,

Все, что спрятано глубоко,

Явным сделать он спешит,


Все неясные сомненья,

То, чего стыдишься сам...

– Что сегодня о замене

Толковал он – наш имам?


Полон он заботы отчей –

«Кто вас завтра защитит...».

Просто он прощупать хочет,

Где его соперник скрыт.


Тихий шип раздался справа, –

Спутник близится слегка,

Каплет едкая отрава

Прямо в душу – с языка.


– Как тебя ожег он взглядом!

Глянул – точно вынул нож...

Я стоял с тобою рядом,

И меня прошибла дрожь!..


Сколько напустил тумана!

Все – обман. Все – ложь подряд…

– Не заметил я обмана, –

Говорит Хаджи-Мурат.


– Эй! Открой глаза пошире!

Речь продумай до конца.

Ну, Шамиль!.. Такого в мире

Не отыщешь хитреца!


– Разве наш имам не вправе

Попросить совет у нас?

– Да. Но только – обезглавя,

Вспомни некий древний сказ...


Полагаю, притча эта

В памяти твоей жива:

Царь спросил у слуг совета,

Сняв с них головы сперва...


Приказал решить задачу...

Что ж, решить немудрено!

Хоть имам разгадку прячет –

Отдана чалма давно.


– Да кому?

– Кому же, кроме

Сына? – Сыну своему –

Лишь ему – Кази Магоме –

Отдает имам чалму.


Разве звание имама

Он чужому передаст?!

Он – Шамиль – премудрый самый

И на хитрости горазд.


Все сомненья – лишь для вида.

Для отвода глаз вся речь.

Дай совет – его мюриды

Головы нам снимут с плеч...


Говорит хитрец и слева

Подъезжает по тропе...

Побелел наиб от гнева:

– Не довольно ли тебе?!


Хватит! Мы потолковали,

Там, внизу – аул Анди.

Мы стоим на перевале.

Дальше нам не по пути!


Говорить привык я прямо.

Знают небо и земля:

Нет у нас, в горах, имама

Справедливей Шамиля.


Если ж гром нежданный грянет

(Все же – смертен человек!),

То имамом новым станет

Тот, кто впрямь достойней всех!


IV


И двое расстались.

Спустился в аул

Наиб по тропинке знакомой.

И, буркой накрывшись, спокойно заснул

Под кровлей кунацкого дома.


Покуда покоился он в тишине

Под буркой индийской косматой,

Попутчик его на удалом коне

Опять устремился куда-то.


Обратно в Дарго он спешит неспроста,

Он хлещет коня, не жалея.

Ременною плетью стучит в ворота:

– К имаму пустите скорее!


– Чего тебе надо? – донесся вопрос.–

Что там у тебя приключилось?

– Желанную весть я с собою привез.

Не медлите! Сделайте милость!


Открыли ворота... И входит хитрец.

Шаги его подлые слышу...

...Все это рассказывал в детстве отец,

Под теплой овчиной – на крыше.


Подробно рассказывал, так, будто сам

В ту пору в Дарго побывал он...

...Сидит на подушке могучий имам,

Вокруг него – книги навалом.


Сидит, возвышается он, как всегда,

Фигурой своею прямою.

Сам – снега белей. А его борода

Окрашена огненной хною.


Там сабля – гурда. У нее на клинке

Слова, что душа не забудет:

«Кто в бой устремился со мною в руке,

Того не тревожит, что будет...»


Пришелец, согнувшись дугой, говорит:

– Отец наш, пророком избранный!

Не гневайся, мудрый, что жалкий мюрид

Тебя потревожил столь рано!


– Какой ты мюрид, мы проверим потом,

В минуты военной тревоги.

Пока ты – мой гость...

Так порадуй мой дом:

Поешь после дальней дороги.


– Держу уразу я... Баракала !

За добрую встречу спасибо!

Дорога моя недалекой была:

В Анди я оставил наиба.


– Наиба Хунзаха? Услышать я рад,

Что близко родное мне сердце.

Покамест со мною мой Хаджи-Мурат,

Нам есть на кого опереться!


А скоро ль, скажи, он прибудет сюда,

Наиб мой – воитель геройский?..

Покамест рука у наиба тверда,

Не страшно нам царское войско!


(«Наиба Шамиль поминает добром,

Рассказы о ссоре их – ложны, –

Подумал хитрец. – Тут нельзя напролом,

Поищем тропу осторожно!»)


– Имам! Не затем появиться к тебе

Дерзнул – человечек я малый,

Чтоб речи вести о себе, о семье, –

Другое меня волновало.


Недобрая весть по горам пронеслась,

Подобная дальнему грому...

Неужто аллахом врученную власть

Решил передать ты другому?..


И люди болтают, что этот – другой –

Доверья – увы! – недостоин.

Конечно, в боях он – бесстрашный герой,

В сраженьях – испытанный воин...


Но ты ж прозорлив, о великий имам! –

Ты знаешь, что в сердце героя

Соседствуют зло и добро пополам,

И зло побеждает порою...


– На что намекаешь? Скажи мне прямей!

Да взвешивай каждое слово.

Не то головою ответишь своей!

Будь верен лишь правде суровой!


– Имам, я дерзаю тебя остеречь,

Хоть вызову гнев твой, быть может...

И все же наиба недавняя речь

Имама Шамиля тревожит.


– А что говорил он?

– Неясно весьма.

Сказал, что у нас в Дагестане

С недавней поры пресвятая чалма –

Гимринцев одних достоянье.


Сказал... О, мудрейший, казнить не спеши! –

Гимринцы, мол, жалкие души.

Не воины будто они – торгаши,

Удел их – грошовые груши.


Что, мол, измельчали они на глазах,

В уме – барыши постоянно,

А рядом, в двух выстрелах, – гордый Хунзах,

Где выросли беркуты-ханы.


Еще он сказал... Не раскроется рот...

Сказал он... Ох, вымолвить тяжко!

Сказал он, что будет имамом лишь тот,

Чья шашка – острейшая шашка.


Та шашка, что всех побеждает в бою,

Исполнена огненной силы...

– Притом показал он на шашку свою?

– Да, мудрый! Да, так оно было!


Шамиль побледнел.

– Как заржавленный нож,

Вонзились слова твои злые...

Но кто поручится, что ты мне не лжешь?

С тобой я встречаюсь впервые...


– Премудрый! За дерзость меня не суди,

Что смею давать я советы...

Гонца снаряди ты к наибу в Анди

И сможешь проверить все это.


Ведь путь из Дарго до Анди – недалек,

Всю правду узнаешь ты скоро.

Наибу вели: пусть прискачет он в срок,

Для важного, мол, разговора.


Коль совесть чиста у него – он придет,

О дружбе твоей беспокоясь...

Когда ж не увидишь его у ворот –

Поймешь: нечиста его совесть.


V


Мчится ветер. Мчится птица.

Разъяренный мчится бык.

Но всего быстрее мчится

Неуемный клеветник.


Вслед за каждой доброй вестью,

По дороге напрямик,

С доброй вестью мчится вместе

Быстроногий клеветник.


Ни пред чем не отступает,

Щелка? – в щелку вмиг проник.

Никому не уступает

Злого дела клеветник...


И в Анди примчал проклятый

Тотчас следом за гонцом.

Входит он к Хаджи-Мурату

С озабоченным лицом:


– Что, наиб? Для разговоров

Повелел прийти имам?

Ты ж, забыв коварный норов,

Поспешаешь в петлю сам?


– Верно, я имаму нужен,

Потому он шлет приказ.

Знаешь сам: своею дружбой

Он дарил меня не раз.


– Ох, беспамятное сердце

У тебя, наиб, в груди!

Доверяй, да не усердствуй,

А спокойно рассуди.


Не таков святейший, чтобы

Быть вторым в большой борьбе.

Дышит он сокрытой злобой,

Полон зависти к тебе.


– Мне завидовать?! Ему ли!

Он – любим и знаменит...

– Но о ком в любом ауле

Песнь хвалебная летит?..


Кто у нас всего известней?

Перед кем враги дрожат?

Славят в сказке, славят в песне

Лишь тебя, Хаджи-Мурат.


Вспомни, скоро ль на папаху

Он тебе надел чалму?..

Рвать с тобой не стал он с маху:

Пригодишься, мол, ему...


Там, где спор идет оружьем,

Там, где саблями гремят,

Шамилю, конечно, нужен

Удалец Хаджи-Мурат!


А потом – уйди с поклоном

И о славе позабудь!..

Ты железом раскаленным

Вбит ему, имаму, в грудь.


И гвоздем, а может, шилом,

Колет душу эта злость...

Слышал я, что порешил он

Вырвать напрочь этот гвоздь.


Заманить тебя он хочет –

Вероломен и хитер.

Ох, в Дарго недаром точат

Нож булатный и топор!


Знай, что он тебя обманет,

На порог взойдешь едва, –

С плеч слетит и в воду канет

Удалая голова!


VI


В молчании выслушал Хаджи-Мурат

Все речи советчика злого.

Отправил его. И внимательный взгляд

В окно устремил он сурово.


Он вспомнил родимый Хунзах... На плато

Дома – точно тесные ульи...

На вид неказисты жилища... Зато –

Помощники в каждом ауле.


А здесь... Здесь чужое Анди – за окном.

Чужие кружатся дороги.

Ни друга, ни брата в селенье чужом.

Никто не окажет подмоги!..


Он вспомнил все то, чем грозил клеветник –

Советчик с повадкой лисицы.

Пустьвсех очернил этот злобный язык,

В словах его – правды крупицы.


Шамиль – непонятен... Всегда ли он друг?

Не балует ласковым словом.

Не ценит наиба военных заслуг,

Чуть что – рассердиться готов он.


Монет и овец я недавно привез

Имаму из Табасарана,

Шамиль помолчал и, кривясь, произнес:

«Нам люди нужны, не бараны...»


Не раз и не два меж двоих, леденя,

Свистели холодные ветры.

И все же имаму до этого дня

Всегда я служил беззаветно.


Что б там ни случилось, Гимры и Хунзах

В боях забывали раздоры

И яростно бились с оружьем в руках

За вашу свободу, о горы!..


Однако – довольно у нас шептунов...

И если ни конным, ни пешим

Сейчас не явлюсь я к имаму на зов,

Нашепчут: «Вот видишь – он грешен!»


Напомнят, что было годами назад:

Не подвиг, свершенный тобою,

А то, что имам предыдущий, Гамзат,

Убит был твоею рукою.


Смешают и правду, и ложь пополам,

Доверье имамово руша...

На многое может решиться имам,

Когда распалят его душу!


Все знают, что пули меня не страшат,

Однако ж не бросится сдуру

Навстречу погибели Хаджи-Мурат,

Подобно наивному туру!


Отвага во мне неизменно жива!

Пустым я не верю хабарам.

И все же – одна у меня голова,

И я не отдам ее даром!


Отстаивать душу свою на войне

Должны мы по воле пророка...

Он хлопнул в ладоши:

– Мюриды! Ко мне!..

Готовьтесь к дороге далекой!


VII


Три долгие дня в беспокойстве Шамиль:

«Кому там открыли ворота?

Кто там – вдалеке? Не клубится ли пыль?

Как будто там близится кто-то...»


Три долгие ночи премудрый не спит.

От близких волненье не прячет.

– Мюриды! Вы слышите топот копыт?

Не всадник ли улицей скачет?


Нет, топот не слышен. И всадника нет.

Безлюдны и близи и дали.

«Там нет никого», – раздается в ответ.

«Все тихо», – мюриды сказали.


И вновь не ложится имам дотемна

И ночью не дремлет нимало...

Наиб не явился. Явилась весна,

Пласты ледяные взломала.


Но вот – за воротами топот и стук,

Чуть слышный за грохотом речек...

Ворота открыли. Но входит не друг,

А лгун и коварный советчик.


– Где был ты?

– В Анди.

– Что в суме?

– Ничего!

В уме я довез через горы

Привет от наиба.

– Ты видел его?

– К тебе он прибудет не скоро...


С оружьем в руках он сидел на коне.

Сказал: «Шамилем я обижен.

Коль нужен ему, пусть прискачет ко мне,

По крови ничуть я не ниже».


Сказал, что в высоком Хунзахе рожден,

Что ханская кровь в его жилах,

Грозил, что уйдет из-под наших знамен,

От разных придирок постылых.


Дал шпоры коню и ударился вскачь...

Имам, он задумал измену!..

– Умолкни! Я знаю: он сердцем горяч,

Но разум при нем, несомненно.


Я знаю, как дорог ему Дагестан –

Все горы его и отроги...

Но этой весною какой-то шайтан

Сбивает наиба с дороги.


Не верится мне, что в арбу впряжены

Коварство и с нею отвага,

И я подожду до ухода весны,

Не делая ложного шага.


...И снова томится недели подряд

Шамиль в ожиданьях упорных.

И все ж наконец – снаряжает отряд

Из воинов самых отборных.


– Скачите в Анди!.. Коль наиба там нет,

За ним снарядите погоню.

На лучших конях устремитесь вослед,

Пусть скачут без отдыха кони...


Поймайте его! По рукам и ногам

Скрутите! Веревку такую

Возьмите, чтоб он, головою рискуя,

Бежать бы не смог! – приказал им имам.


Ведите в Дарго, обходя все места,

Где пропасти, ямы и щели.

Иначе уйдет он... Он вам – не чета! –

Как было в Буцринском ущелье:


Прикован к солдату, он спрыгнул в провал,

В своем безрассудстве удалом.

Он руки и ноги себе поломал,

Но воли своей не отдал он.


...Шумят над горами косые дожди...

Шамиль вопрошает мюрида:

– Вернулся отряд, снаряженный в Анди?

– Нет, мудрый. Отряда не видно.


Напрасно имам возвращения ждет,

На крыше напрасно стоит он.

Отряд не вернулся. Вернулся лишь тот,

Кто был вожаком у джигитов.


– Где пленник?

– Святейший! Казнить повели! –

Вожак отвечает со стоном. –

Связать беглеца мы никак не смогли:

Он скрылся за русским кордоном.


VIII


Дождь по склонам ручьями льет.

Над потоками пляшет град.

Отдалясь от родных высот,

Оглянулся Хаджи-Мурат.


«Вот она и порвалась, нить,

Нас связавшая с Шамилем,

Видно, час пришел – изменить

Тем, кто в сердце живет моем.


Мне пути обратного нет.

Вкруг стеною стоят леса...»

И джигит, подняв пистолет,

Трижды выстрелил в небеса.


– Ухожу, родной Дагестан!

Дагестан мой, прощай, прости!

Путь ведет меня в русский стан,

Мне других путей не найти!


И в ответ из мглы облаков,

Точно оклик: «Куда идешь?» –

Раздается клекот орлов –

Он с аварскою речью схож.


Вот они уже за спиной –

И Хунзах, и аул Анди,

Дом кунацкий и дом родной,

Все осталось там, позади...


Кровли, что поросли травой,

На аульских крышах дымки,

Родника говорок живой –

Навсегда теперь далеки.


Высоко, над горной травой,

Голубеет родная высь.

Дагестан окликает: «Стой!»

Дагестан взывает: «Вернись!»


Птички маленькие, крича,

Опускаются на кусты:

«Стой, Хаджи-Мурат, ча-ча!

На кого нас бросаешь ты?»


«Стой, мой сын! – побелев от ран,

Головой качает седой

Вслед ушедшему Дагестан. –

Ты куда устремился? Стой!..»


Есть преданье, что до сих пор,

По утрам туманом одет,

Всей тоскою угрюмых гор

Дагестан глядит ему вслед…


Вспять дорога зовет, маня.

«Воротись!» – велит синева,

И, стремясь удержать коня,

Обвивает ноги трава.


И печален и одинок

Из воронки военных лет

Беглецу кивает цветок,

«Воротись! –

он лепечет вслед.


Воротись! На Хунзах взгляни!

На родимые выси гор!..»

...Но уже мелькают огни.

– Кто идет? – окликнул дозор.


– Эй, откуда?

– Мы из Анди!

– Стой! Не то мы стрелять начнем!

– Не стреляй, урус, погоди!

Мы к тебе сегодня с добром!..


Подошла пора перемен.

Говорит солдату солдат,

Что сардару русскому в плен

Отдается Хаджи-Мурат...


IX


Напрасно горы заклинали: «Стой!..»

Хаджи-Мурат с мюридами своими

Ушел... О нем нам рассказал Толстой,

Запечатлев для русских это имя.


Могу ли после гения писать?..

Что извлеку из тайного запаса?

Вот разве песни, что мне пела мать,

Еще – отца неспешные рассказы...


Ну да, я опирался лишь на них,

С профессорами не вступал я в споры,

Я просто подтверждал, слагая стих,

Прямые ваши показанья, горы!


Пусть много книг поздней я прочитал,

Случалось, путался на перепутье,

Но вашу правду, горы, я впитал

Всей кожей, всей своей кавказской сутью.


Народные преданья – мой родник.

С тобою мы, мой Дагестан, – едины!

И потому я черпал не из книг,

Из глуби сердца – прошлого картины.


И не отец мой (даже не отец!),

А Дагестана вздыбленные скалы

Мне рассказали, как встречал конец

Тот, чья душа в плену затосковала...


О чем тревожился Хаджи-Мурат,

Когда отдался в плен по доброй воле?

«Вдруг свяжут и забросят в каземат?..

Кем буду я тогда? Рабом, не боле!»


Однако же он встречен был добром,

В плену ему поверили на слово.

Как знатный гость, сидел он за столом

У главного – у графа Воронцова.


Здесь все пытались пленника развлечь

То оперой, услышанной впервые,

То песнями...

Но что – чужая речь?

Что для него обычаи чужие?!


Для воина, кто спать привык в седле,

Невыносима теплая перина!..

Дни шли... И вспомнил он о Шамиле,

И понял: клевета всему причина!..


Во сне он видел милые места,

Плато хунзахское, родные скалы...

Ну да, всему виною – клевета!

Она меж ним и Родиною встала...


Стал ненавистен пленникам Тифлис...

И вот они на боевом кинжале

Не изменять друг другу поклялись

И вместе от охраны ускакали...


Но путь завел в болото под Нухой,

И там охрана их настигла скоро.

И завязался там неравный бой,

Тот, о котором рассказали горы.


Поведано горами – не людьми,

Как под Нухой, на землях топких, влажных,

Против семидесяти и семи

Сражалось семь...

Всего лишь семь отважных!


Солдаты сосчитать их не могли:

Дым выстрелов окутал все окружье,

И поднимались мертвые с земли

И заряжали для живых оружье.


Убитые не прерывали путь, –

Ведь души их в сраженье не ослабли,

И, если пуля пробивала грудь,

Рука бойца не выпускала сабли.


Не раздавался ни единый стон –

У них мгновенья не было для боли,

Лишь топи чмоканье да сабель звон

То рисовое оглашали поле.


Была щитом их дальняя гряда,

Им помогали горных гроз раскаты...

Сраженье прекратилось, лишь когда

Срубили голову Хаджи-Мурата.


Она упала наземь тяжело,

Как будто бы – из камня, не из плоти…


...Семь лет прошло.

И семь еще прошло.

И раскопали землю на болоте.


И видят: голова еще цела.

И будто (утверждают очевидцы)

Жизнь из нее доныне не ушла:

Из шеи кровь горячая сочится.


И будто Дагестан потрясся весь,

Когда джигиты завершили битву.

До Шамиля домчалась эта весть.

И встал имам. И прочитал молитву.


О тех, кто был так беззаветно смел,

Чьей храбрости еще не знают цену,

О том, кто изменить горам хотел,

Но чья душа отринула измену...


И много позже, в день, когда Гуниб

Уже готовился к последней сдаче,

Шамиль промолвил, голову склонив:

– Простите, горы! Не могу иначе.


Народ устал от бедственной войны.

Уж столько лет никто не сеет хлеба!

Сражались наши лучшие сыны

За вас, о горы! И за наше небо!


Их больше нет... Где наш Ахбердилав?

Где Алимбек?.. Они помочь не в силах!

Лежат в земле, за вашу вольность пав,

И памятников нет на их могилах!


Погибли все, чья слава так светла!

У Шамиля нет более опоры.

Мой Дагестан, я завершил дела,

И вот я ухожу... Прощайте, горы!


Я защищал вас много лет подряд

От всех врагов – от дальних и от ближних,

И будь со мною мой Хаджи-Мурат –

Мой первый друг, отважный мой сподвижник –


Я б возродил в груди священный гнев,

Но нет его... –

Он подавил рыданье.

И горы, саван на себя надев,

Стояли вкруг в торжественном молчанье.


X


...В те дни бурлил, как на огне котел,

Весь Дагестан. Клубился дым туманом.

Но дни бежали,

Целый век прошел,

И встала тишина над Дагестаном.


Давно замолкли выстрелы в горах.

Лишь альпинисты покоряют кручи.

Истлел в земле былых героев прах.

А клевета?..

Но клевета живуча.


Не страшно приближаться к мертвым львам,

Они и мухи не обидят даже,

И клевета шипит: «Шамиль-имам

Был просто псом у чужаков на страже...


А друг его – наиб Хаджи-Мурат –

Лишь перебежчик – рассуждая строго.

Не тем путем пошел он, говорят,

Не пожелал шагать с народом в ногу!..»


Разумники шептали мне: «Чудак!

Не поминай о них на всякий случай:

Сегодня – друг, а завтра – снова враг.

Держись подальше... Так-то будет лучше».


Ох, умники!

И в наши времена

Они азартно хвалят перемены!

Душа их – неизменно холодна,

Хоть на губах и накипает пена!..


Подобно клевете, живуч и страх.

Способен позабыть о нем не всякий...

Не раз я видел на своих стихах

Тревожно-вопросительные знаки.


Прочтут «Шамиль» – и подчеркнут, спеша.

(А вдруг поэт пошел тропою ложной?..)

О эти черточки карандаша –

Черты души не в меру осторожной!..


И я ошибся как-то. Но огрех

Загладил, видя без сомнений праздных,

Что прав отец, что даже дождь и снег

По-разному идут на землях разных!


Что в силу неосознанных причин

По-своему живет народ кавказский,

Что правда гор, в отличье от равнин,

Окрашена своей, особой краской.


Присущи горным нашим племенам

Черты вольнолюбивой их природы...

Свобода всем нужна... Но горцам, нам,

Нам не дышать без воли, без свободы!..


Для тех, кто вольным сердцем горячи,

В разгар сраженья был конец нестрашен,

Вот почему джигиты – наши «чи» –

Бросались на штыки с высоких башен...


Клеймили трусов деды и отцы

Пословицей, реченьем на кинжале...

Вот почему вставали мертвецы

И для живых оружье заряжали.


И потому народ в душе своей,

Простой, но неизменно справедливой,

Хранит рассказ о судьбах двух друзей,

Чьи подвиги в душе народной живы.


Далёко друг от друга спит их прах –

Велик простор от Севера до Юга! –

Но травы на могильных их холмах

При ветре тихо клонятся друг к другу.


...А как же клеветник – пособник зла?

Неужто уклонился от расплаты?!

Нет, в Дагестане есть одна скала,

Куда народ втащил его когда-то.

Парень гор


– Эй, ненаглядная, скорей

Открой-ка двери мне!

– Откуда, парень, у дверей

Ты взялся при луне?


– Клянусь я:

сердце привело

Меня на твой порог!

– Незваный гость, садись в седло,

Найди другой чертог!


– Тебе, красотка, бог судья,

Любовь мою проверь:

Скажи, что должен сделать я,

Чтоб ты открыла дверь?


– Эй, парень, спрыгнувший с коня,

Не угоди в шуты!

Есть три желанья у меня –

Да удалец ли ты?


Желанья выполнишь, считай,

Нашел к дверям ключи.

Касаясь шапкой птичьих стай,

За семь вершин скачи...


– Куда скакать, в какой набег?

Приказывай, не мучь!

– Гнездится голубь, бел как снег,

У края черных туч.


К нему, когда взойдет луна,

Лиса направит путь.

Ты лисью шкуру, что красна,

К рассвету мне добудь!


Восток в малиновой парче,

Храпит под парнем конь.

И лисья шкура на плече

Пылает как огонь.


– Эй, чародейка, дверь открой,

К тебе я мчался вскачь!

– Ты уговор забыл, герой,

Он был из трех задач.


И говорит ему она:

– Садись в седло опять,

Жемчужин горсть с морского дна

Ты должен мне достать!..


Держа жемчужины в горсти,

Вступил он на порог:

– Эй, ненаглядная, впусти,

Я возвратился в срок!


– Ты нетерпенье, парень гор,

До времени смири,

Дороже денег уговор,

Моих условий – три!


– Куда держать мне путь теперь,

Скажи скорей о том?

– Через распахнутую дверь

В девический мой дом.


Но прежде, чем меня обнять,

Дай клятву, парень гор,

Что навсегда отца и мать

Забудешь с этих пор.


Не медли, милый, дай зарок

И страсти не таи,

Войдешь ты, как в ножны клинок,

В объятия мои.


Ах, не молчи, лихой джигит,

Со мной забудешь свет.

Куда ж ты, сокол?.. –

Стук копыт

Послышался в ответ.

Песня про сокола с бубенцами


Было небо черно от лохматых овчин,

Все клубились они в беспорядке.

И сидел вдалеке от родимых вершин

Красный сокол на белой перчатке.


Бубенцами его одарили ловцы

И кольцом с ободком золоченым.

Поднимал он крыла, и опять бубенцы

Заливались серебряным звоном.


На перчатке сидел и не ведал забот,

И кормили его, как ручного,

Только снились ему в черных тучах полет

И скала у потока речного.


Он домой полетел, бубенцами звеня,

Красный сокол, рожденный для схватки,

И товарищам крикнул:

«Простите меня,

Что сидел я на белой перчатке».


Отвечали они там, где катится гром

И клубятся туманы на склонах:

«Нет у нас бубенцов, что звенят серебром,

Нет колечек у нас золоченых.


Мы вольны, и у нас бубенцы не в чести,

И другие мы ценим повадки.

Ты не свой, ты чужой, ты обратно лети

И сиди там на белой перчатке».

Предание из аула Цовкра


1


Про другие края утверждать не берусь,

Но у нас в Дагестане знают даже собаки:

Возьми и разрежь любой арбуз,

Оттуда тотчас выскочит лакец.


А лакцы в ответ поднимают смех:

Мол, это ли ловкостью-то зовется?

Возьми, расколи ты любой орех,

Увидишь цовкринца-канатоходца.


Да, есть аул высоко в горах,

Среди пропастей, среди скал отвесных,

Называется он аулом Цовкра –

Родина циркачей известных.


Москва и Дели, Париж и Рим

Видели их на своих аренах,

Цовкринцы, зрителей покорив,

Отчаянные выкидывают колена.


В этом деле сравниться с ними нельзя,

Искусство оттачивалось веками.

Их слава прошла, по канату скользя,

Над океанами и материками.


А дело-то в том, что у них в Цовкре

Скала на скале и башня на башне,

Пропасть в пропасти, гора на горе,

Один бесстрашен, другой бесстрашней.


Знакомы с младенчества с высотой,

При любой нужде, при любой погоде,

Они, как по тропинке простой,

По канатам пропасти переходят.


Ребенок на ножки едва лишь встал,

Еще по земле он не сделал шага,

А уже по веревке идет, удал,

Уже знакома ему отвага.


Много ходит в наших горах легенд

Об отважных цовкринских канатоходцах.

Одну рассказал мне покойный дед,

Теперь и вам прочитать придется.


2


Есть время – отары спускаются вниз,

Костры разжигаются около саклей,

Чтоб варились бобы, чтоб чуреки пеклись,

Чтоб кувшины с душистой бузой не иссякли.


С полей все убрано. Золотая пора,

В эту пору досуга, в осеннюю пору

И случилось в высоком ауле Цовкра

То, о чем еще долго велись разговоры.


Я еще и теперь ту легенду встречал,

Принимая за быль без излишних вопросов.

Как ее заведут, то в начале начал

Упомянут про длинные черные косы.


Да, про косы, которых не знал Дагестан

И каких вы теперь уж нигде не найдете.

Во-вторых, упомянут про девичий стан,

Со стрелою сравнив, что трепещет в полете.


Ну а в-третьих, хваля дагестанскую дочь,

Про глаза вам, конечно, расскажут серьезно,

Про озера, когда в непроглядную ночь

Отражаются в них золотистые звезды.


То, что не было в мире красавиц таких,

В этом чуда пока лишь одна половина.

Но никто никогда на канатах тугих

Не плясал, как она, и легко и картинно.


Старший брат надоумил на первых порах,

А потом и сама добивалась упорно.

Не водилось и лани в окрестных горах,

Чтобы так же была и точна и проворна.


Но и юноши не было между тем,

Не влюбленного в эту красавицу пылко.

Сколько тайных надежд и досады им всем

Принесла Фатима – молодая цовкринка!


То и дело искали руки храбрецы

Из Кумуха, Хунзаха, Шуры, отовсюду,

Но ни с чем из Цовкры уезжали гонцы,

Женихи увозили лишь гнев да остуду.


Ханы, беки, шамхалы, хайдакский уцмий,

Унцукульский наиб и князья Закотайля –

Все мечтали о ней, все просили руки,

Но один за другим потихоньку отстали.


Выходила навстречу строга и стройна.

Не слыхали родители просьб или жалоб,

Только косы закинет за спину она

Да глазами сверкнет, словно сталью кинжала.


Род ее был в ауле других познатней,

Так что выбрать могла бы любого по нраву.

Наконец подступили родители к ней

«Нет-то нет, но ведь есть и отцовское право...»


Не пора ли подумать в конце-то концов,

Прокидаться легко женихами такими!

Вон они – молодцы изо всех молодцов,

Что ни юноша, то и богатство и имя.


«Только имя да деньги в моих женихах.

Им носить не черкески, а девичьи платья.

Все они на земле-то стоят кое-как,

Где же им состязаться на тонком канате.


За любого я замуж пойти бы могла,

Но подумайте сами, скажите открыто:

Ведь нельзя ж, чтоб жена у джигита была

В состязаньях ловчей и умелей джигита.


Много их приезжает за счастьем сюда,

Да не каждый меня укротит и стреножит.

Не могу я смотреть на мужчину, когда

Он не может того, что и женщина может.


Я хочу, чтоб кольцо мне на палец надел,

Кто в достойном меня победит состязанье.

Пусть не будет победы. Хотя бы сумел

Все, что сделаю я, повторить со стараньем.


На канате жених завоюет права

На невесту свою. Нет дороги короче.

Натяните ж канаты. Пусть будет их два:

Для меня и для тех, кто попробовать хочет.


На виду у людей и у горных вершин

Все решим наконец без обиды и ссоры.

Высота над землей будет двадцать аршин,

А длина у канатов – по правилам – сорок.


Пусть он танцы мои без особых затей

Повторяет за мной, не сорвавшись ни разу.

И останется звать поскорее гостей,

Да готовить бузу, да настраивать сазы».


3


Что за крики, за топот сегодня с утра,

Что за бубны, за струны звенят непрестанно.

Это скачут гонцы из аула Цовкра,

Созывают они храбрецов на поляну.


Собираются люди, пылают огни,

На папахах каракуль сверкает огнисто,

На затылок заломлены лихо одни,

А другие на брови надвинуты низко.


В общий праздничный гомон слились голоса,

Небывалое юношей горских стеченье.

Серебром изукрашены их пояса,

Серебро поясов изукрашено чернью.


Разноцветные банты и ленты горят,

Женихи как на свадьбу решили одеться,

Сто сердец под черкесками жарко стучат,

Чтоб одно победить горделивое сердце.


У невесты атлас дорогой до земли,

От назойливых глаз жениховых защита.

У невесты чахто – все рубли да рубли.

Сто рублей на чахто у невесты нашито.


Вот вбиваются накрепко в землю столбы,

Для надежности их укрепляют камнями.

Натянули канаты. Арена судьбы.

Кто орлом воспарит, кто окажется в яме.


Выбираются люди – подобье жюри,

Расстоянье они промеряют шагами,

Высоту до канатов от жесткой земли

И надежность растяжек проверили сами.


На поляне народ и на крышах народ,

Только дай поглядеть, не корми их и хлебом.

А вверху высоко совершают полет

Три орла в голубой безмятежности неба.


Но момент наступил, и запела зурна,

По ковру поплыла Фатима молодая.

Вот уже по канату ступает она,

Заскользила, восторг у людей вызывая.


В белом платье и красных чувяках – пошла –

И одежда и эти движенья к лицу ей,

До краев белопенный стакан налила

И на лоб его ставит, да так и танцует.


Улыбается рот, изгибается стан,

Словно крылья – красивые девичьи руки.

На колени упала – не дрогнул стакан...

Но к чему нам описывать разные трюки.


Пусть теперь женихи повторяют за ней.

Но одни онемели и ноги как вата,

А другие вскочили на резвых коней

Да подальше от этих проклятых канатов.


Ну а те, что решились судьбу испытать,

Оказались намного слабее и хуже.

Разве может лягушка, как птица, летать?

Может только скакнуть да и шлепнуться в лужу.


4


Да, никто не сумел состязаться из них

С молодой Фатимой, что искусством блистала.

Ну а все-таки где же достойный жених?

Неужели совсем уж джигитов не стало?


Тут на праздничный, красочный, яркий ковер

Вышел юноша в грубой пастушьей одежде.

Он спустился с отарой откуда-то с гор,

Никогда его люди не видели прежде.


– Я у вашей невесты руки не прошу,

Я ведь бедный пастух и удел мой – ярыга.

Только можно немножко и я попляшу? –

И пошел на канат в сыромятных чарыках.


Засмеялись вокруг: хи-хи-хи, ха-ха-ха!

Ну давай покажи! Вот жених-то! Потеха!

Но глядит Фатима на лицо жениха,

И невесте, как видно, совсем не до смеха.


Нахлобучив папаху, но вовсе не хмур,

Под зурну и под саз, под певучие звуки

Он легко заплясал, как над пропастью тур,

Без труда повторяя невестины трюки.


А потом и своими он всех восхитил,

Удивил и потряс. Например, для начала

Двух рогатых козлов он под мышки схватил

И с козлами сплясал как ни в чем не бывало.


Вот повис на канате на кончиках ног

(Замирают у зрителей робкие души),

Вот барана наверх, на канат заволок

И, зарезав, принялся разделывать тушу.


Под конец попросил, чтобы дали зурну,

Заиграл и запел, прославляя невесту.

И сказала тогда Фатима чабану,

На второе ее оттеснившему место:


– Заслужил ты, о горец, награду наград,

И готова тебе свое сердце отдать я.

А теперь перепрыгни ко мне на канат,

Чтоб меня заключить поскорее в объятья.


Словно сокол, он руки свои распластал,

Улыбнулся и прыгнул, сроднясь с высотою,

Но каната другого, увы, не достал,

И разбилось чабанское сердце простое.


Выпадали снега, зеленела трава,

Фатима с этих пор не цвела, не блистала.

В черный траур оделась, как если б вдова,

И его никогда до конца не снимала.


По жизни прошла, пряма и строга,

Расступались крестьяне, джигиты и принцы,

Уж каната ее не касалась нога...

Но по-прежнему весело пляшут цовкринцы.


Слава о них далеко слышна,

А не только в ущельях и скалах диких.

В них жив отчаянный дух чабана,

Плясавшего в сыромятных чарыках.


В этом деле сравниться с ними нельзя,

Искусство оттачивалось веками,

Они идут, по канатам своим скользя,

Над океанами и материками.


Свадьба


Жених в канун поры медовой

В черкеску новую одет.

Он парень крепкий и бедовый,

Ему лишь девять тысяч лет.


На склонах гор горят соцветья,

Вином наполнены меха.

И на одно тысячелетье

Невеста младше жениха.


Ко дню заветному готовясь,

Для пущей славы и красы

Подстриг неотразимый горец

Семивершковые усы.


И, на подушках сидя пестрых,

Проснувшаяся досветла,

Невеста две десятиверстых

Косы к полудню заплела.


И вестники, медноголосы,

Направленные женихом,

Пустились, миновав утесы,

В четыре стороны верхом.


И облака их путь венчали,

И пламень зорь вдали не мерк.

О том глашатаи вещали,

Что свадьба – в будущий четверг...


Настал четверг и званый вечер.

Звенеть без отдыха зурне,

В честь свадьбы звезды, а не свечи

Зажглись в небесной вышине.


Дымился с огненной приправой

Шашлык, покинувший мангал.

И на вершине одноглавой

Жених нарядный восседал.


И на ковре зеленом дола

Свою невесту видел он.

Осыпан край ее подола

Был розами со всех сторон.


Веселия сундук вечерний

У приглашенных на виду

Открылся сам.

И виночерпий

Равненье взял на тамаду.


Народ гулял и забавлялся,

Плясать кидался во всю прыть.

Уже невесту собирался

Жених на танец пригласить.


Он зурначам команду подал,

И вдруг при звездах и луне

Увидел он, гостей поодаль,

Гонца на тощем скакуне.


Известье о добре иль худе

Везет насупленный гонец?

Тот крикнул с лошади:

«Эй, люди,

Кончайте пир! Гульбе конец!»


Гулявший люд поднялся с места:

«Ты спятил, брат!»

А он в ответ:

«Женой не может стать невеста,

Еще годов ей должных нет!


Пока не вступит в зрелый возраст,

На свадьбу власть кладет запрет! –

«Ты опоздал, – раздался возглас, –

Невесте восемь тысяч лет!»


«Вы поступили не по чести,

Приписка ваша не пройдет.

Откуда восемь тыщ невесте,

Когда семь тысяч девятьсот?»


И вынул заявленье чье-то

Длиной не менее версты...

«Блюсти закон – моя забота...» –

«А мы сочли, что вестник ты».


«Сочли, а не мешало знать бы,

Что перед вами прокурор!..»

И смолкли струны горской свадьбы,

И торжества угас костер.


Терзалась девушка печалью,

Пока ей не была дана

Бумага с гербовой печатью,

Что стала взрослою она.


Первоначального звучанья

Лишились бубен и кумуз.

В конторе бракосочетанья

Был двух сердец скреплен союз.


И проходил, морщиня склоны,

За веком век, зимы седей,

И бывшие молодожены

На свет родили сто детей.


Однажды, к ним заехав в гости,

С вином я поднял полный рог

И высказал в заздравном тосте

Все, что для свадьбы приберег.


Алел на сизом перевале

Башлык восхода в этот час.

Когда вы тост мой не слыхали,

Я повторю его для вас:


«Живите долго, словно горы,

Из люльки прыгайте в седло.

Пусть выражает ваши годы

В конце трехзначное число.


Пусть каждый горец будет дюжим,

Горянка каждая – нежна,

И народит детей семь дюжин,

Оставшись тоненькой, она.


Желаю вам, где вольно реки

Кипят меж скальных берегов,

Быть неприступными вовеки

Для грамотных клеветников.


И высоко пускай забросит

Вас жизнь, подобно тетиве,

Где облако, как шапку, носит

Кавказ на буйной голове».

Сказание о Хочбаре, уздене из аула Гидатль,

о Кази-кумухском хане, о Хунзахском нуцале

и его дочери Саадат


С утра до полудня играла зурна,

С полудня послышался плач

Народная песня


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


1


В сердцах хунзахского Нуцала

И хана из Кази-Кумуха

То дружба громко ликовала,

А то вражда рычала глухо.


То пир у них, а то сраженье,

То тишина стоит полгода.

Менялись быстро отношенья,

Как на вершинах гор погода.


То вдруг сердца у них теплели

И был союз их так же тесен,

Как если б разные свирели

Вели одну и ту же песню.


То набегали хмуро тучи

И застилалась мглой округа,

И злой Нуцал и хан могучий

Точили сабли друг на друга.


Но наш рассказ берет начало,

Когда слились два этих рода.

Вино лилось, зурна звучала,

И смешивалось масло с медом.


То в честь Нуцала хан пирует –

И пьет вино и ест без страха,

А то в честь хана джигитуют

Джигиты около Хунзаха.


Гонец летит путем знакомым

Сказать, что гость уже в дороге.

Бычка свежуют возле дома,

Встречают гостя на пороге.


Грохочет эхо в дальних скалах,

Охотой угощают друга.

С охоты движутся устало

Нуцал и хан Кази-Кумуха.


За бурдюком вина однажды

Друзья сидели, словно братья.

Тут в верности поклялся каждый,

Соединились рук пожатья.


И укрепить родство при этом

Надумали, чтобы жить не споря,

– Ведь наши жены, по приметам,

Нам принесут подарки вскоре.


Раздастся детский смех в дому.

На радость нам достанется

Кому наследник, а кому

Наследница-красавица.


То будут радостные дни

Без горести, без жалобы...

Уже меняются они

Папахами, кинжалами.


Слова любви расточены,

И дети в те мгновения

Обручены, обречены

Еще до дня рождения.


– Так укрепим мы дружбу, хан.

– Так сильными, Нуцал, мы станем. –

И снова в пенистый бокал

Они впиваются устами.


– Едины будем и крепки,

Как пальцы, если крепко сжаты.

– Теперь не просто кунаки,

Теперь мы два родные брата.


Как сабли и как их ножны,

Что на одном ковре скрестились.

Как две певучие струны,

Что музыканту подчинились,


Мы будем песню петь одну –

И племя, что от войн устало,

Провозгласит на всю страну

Хвалу и хану и Нуцалу.


...И вот однажды, в день весны,

На плоских, белых крышах хана

Запели звонкие зурны

На все пространство Дагестана.


На кровлях выстрелы гремят,

Как будто вспыхивают звезды.

И залпы сорок раз подряд

В округе сотрясают воздух.


А над Хунзахом лишь дымок

Над кровлей вьется струйкой тонкой.

У хана сын, джигит, стрелок,

Нуцал – довольствуйся девчонкой.


Так рассудил аллах. Горька

И солона Нуцала чаша.

Коня не дарят иль быка,

А принесли тарелку каши.


Лишь стихотворец невпопад

Принес Нуцалу поздравленье,

Но тотчас в ту же дверь назад

Едва унес он сочиненье.


А дочке только есть да спать.

Позор, а ей и горя мало!

И плачет потихоньку мать,

Жена несчастного Нуцала.


А весть ползет во все концы,

До каждого доходит слуха.

И вот в пыли летят гонцы –

Посланцы из Кази-Кумуха.


Подарки хана по пятам

За ними следуют арбою.

И золотое было там,

Но было там и голубое.


Нуцала горечь смягчена.

Гонцы с обратной скачут вестью,

Что Саадат наречена

Кази-кумухская невеста!


Где дети, там и плач и смех,

Но путь повествованья длинен.

В горах кружится белый снег,

Дожди проходят по долине.


И расцветает до поры

Жених в суровом горном крае.

По эту сторону горы

Растет невеста молодая.


Там поясом затянут стан,

Кинжал на поясе свисает.

Здесь жемчуг из далеких стран

На девичьей груди сверкает.


Берите, пальчики, еще

Все кольца, серьги, самоцветы.

Идут к румянцу юных щек

И ожерелья и браслеты.


У юноши в уме другое –

Седло, ружье и пистолет.

Промчалось детство золотое,

Обоим уж по двадцать лет.


Своими семьями хранимы,

Растут они, обречены.

Их узы прочно и незримо

Отцовской дружбой скреплены.


Но уж ходило средь народа

В мечетях, в саклях, у гумна,

Что, как весенняя погода,

У ханов дружба неверна.


Когда спросили у Хочбара,

Лихой абрек ответил так:

– Цена у этого товара

В базарный день один пятак.


И засмеялся, и при всех,

Ничуть презренья не скрывая,

Он плюнул в ноги, плюнул вверх –

Мол, вот ему цена какая.


– Да, пятачок в большой базар

За их слова я дал бы, сжалясь. –

Так людям говорил Хочбар.

И был он прав, как оказалось.


2


То время было и минуло.

Гремела по горам война.

Горели гордые аулы,

Вода в ручьях текла красна.


У нас же скромная задача –

Вести сказание о том,

Что уж гонцы давно не скачут

Ни в ханский, ни в Нуцалов дом,


Охоты нет, пиров не слышно,

Забыты давние слова.

Народ судачил, так и вышло!

Молва, она всегда права.


Не знаю, по каким причинам

Распалась дружба двух мужчин.

Да я и не судья по чину,

Докапываться до причин.


Но изменил Нуцал решенье,

А дочь послушна и смирна.

Легко распалось обручение,

Как у цепочки два звена.


И вот уж к хану на рассвете

Везут отвергнутый калым,

Но в гневе хан подарки эти

Велел развеять со скалы.


Затем, что их хунзахцев руки

Касались, потны и грязны.

И унесли покорно слуги

Узлы, которым нет цены.


– Вы, скифских пленников потомки,

Что свой построили Хунзах,

Не отсидеться вам в сторонке

И не спастись нигде в горах!


– А вы, тех пленников собаки,

Что свой построили Кумух.

Хвалиться надо после драки,

Мы перебьем вас, словно мух.


Так и распалась эта дружба,

И обрученье, и венец.

А тут с известием похуже

В Кази-Кумух примчал гонец.


Да, отдается дочь Нуцала

(В расцвете девичья пора)

Сынку кумыкского Шамхала

В далекий Темир-Хан-Шура.


Да, ожерелья уж печально

Невеста меряет на грудь.

Да, уж прислужницы в молчанье

Невесту одевают в путь.


Но стойте, пиршествовать рано.

Доехать надобно сперва.

И засучают люди хана

Своих черкесок рукава.


– Эй вы! Заставы и засады

Повсюду ставьте на пути,

Завалы ставьте и отряды,

Чтоб ни проехать, ни пройти.


Эй, молодцы мои, герои,

Чтобы и птица не могла

Пройти над вашей головою,

Как оперенная стрела!


Теперь посмотрим, как проскочит

С невестой пышный фаэтон!

Как он меня объехать хочет,

Как Шишилик минует он!


Какая б ни была подмога,

Пусть все под саблями умрут.

Для Саадат одна дорога

Ко мне в Кумух, а не в Шуру.


Когда ж она посмотрит косо

И не захочет ехать к нам,

Пусть ей взлелеянные косы

Кривой отрежет ятаган.


class="book">Одну из кос в Хунзах пошлите,

Чтобы порадовать отца.

В Шуру другую отвезите

Для желторотого птенца.


3


Так хан сердитый приказал,

Мечтая о жестокой мести.

Но знал об этом и Нуцал,

Не спал ночей отец невесты.


Не спит и думает о том,

Как избежать беды и горя,

Как переправить фаэтон

До Темир-Хан-Шуры, до моря.


Как вокруг пальца обвести

От ярости слепого хана,

Да дочку целой довезти

До жениха ее Улана.


В тревоге и жених не спит,

Тоскует, веря и не веря:

«Неужто птичка долетит,

Не растеряв в дороге перья?


Как переедет по мостам

И как минует все ущелья?

И не пришлось бы плакать нам,

Когда готовится веселье?


Приедет ли живой она

Из горного, глухого края?

И не напрасно ли зурна

В моем дворце уже играет?


За ней вступают чередом

И бубна звон и звуки саза.

Не рано ли созвал я в дом

Гостей со всех концов Кавказа?


От дагестанских гордых скал,

Из Грузии, где светлы реки,

Певец и воин прискакал,

Приехали князья и беки.


Неужто, надо мной смеясь

И осквернив очаг почтенный,

Зурнач и бек, певец и князь

Покинут этот кров и стены?


Неужто зря горят костры

У дома под открытым небом,

Неужто зря кипят котлы

И добрые пекутся хлебы?


И насмеется хан сполна

Над молодой моей любовью?

И вместо красного вина

Придется угощаться кровью?


Хунзахцы мне должны привезть

Невесту и подарки с нею.

А здесь за жизнь ее и честь

Я постоять уже сумею».


...Не спит ночей седой Нуцал,

Глаз не смыкает до рассвета.

Всех стариков к себе созвал

Спросить их мудрого совета.


Один, чтоб саблею сверкнуть,

Ее из ножен вырвал резко.

– Друзья! Вот самый верный путь

От хана защищать невесту.


Но старец, ветх и убелен,

Заговорил, в сторонке сидя.

Немало крови видел он,

Немало свадеб перевидел,


Немало передумал дум

И не в одном бывал ауле.

– Острее сабли мудрый ум,

А хитрость повернее пули. –


Так он сказал. – Совет я дам.

Вы мимо вражеских заслонов

В Шуру по нескольким путям

Пошлите двадцать фаэтонов.


Красавиц выбрав молодых,

Их, как на свадьбу, нарядите,

Чадрой закройте лица их

И в фаэтоны посадите.


Прислужниц добрых всем назначь

По дюжине, как было раньше.

Пусть впереди идут зурнач,

Певец, плясун и барабанщик.


А так как свадьбе все равно

Пути не раз перегородят,

Пусть впереди несут вино,

Как встарь заведено в народе.


Вино пусть виночерпий льет

И людям рог подносит бычий,

Чтобы поздравить мог народ

Невесту, как велит обычай.


Саму ж невесту кое-как

В крестьянское оденьте платье

И на осле, что весь в репьях,

Как будто на базар отправьте.


Когда ж опасность позади

Останется, тогда невесту,

Пересадив и нарядив,

Легко доставите до места.


А там – ваалейкум ассалам,

Подарков разных не жалейте.

Жених навстречу выйдет к вам

И скажет – ассалам ваалейкум!


И что ж останется тогда

Кази-кумухскому владыке?

Скрипеть зубами от стыда

Под ваши свадебные крики.


Пускай в затылке он скребет,

Как тот охотник из рассказа,

Которому достался кот,

Хотя прицеливался в барса.


Об стол пусть бьется головой,

Как парень, если верить в байку,

Что вместо внучки молодой,

Не разглядев, похитил бабку.


Но, хитрый выслушав совет,

Собранье старцев загудело.

Старейшины сказали: – Нет!

Нам не подходит это дело.


Хоть мудрой эта речь была,

Но не к лицу и не пристало

В тряпье садиться на осла

Прекрасной дочери Нуцала.


Пока злословят без причин,

А уж тогда сживут со света.

В Хунзахе, скажут, нет мужчин,

И храбрецов в Хунзахе нету.


К тому же девушек других

Хан захватить спокойно может,

Но есть ведь матери у них

И есть отцы и братья тоже.


Хоть план разумен и хитер,

Не все рассчитано заранее:

Как отдадим своих сестер

В Кази-Кумух на поруганье?


У них ведь есть и стыд и честь,

И со счетов нельзя убрать их,

И право на защиту есть

Со стороны отцов и братьев.


Да и у нас в груди – сердца,

А не какие-то тряпицы.

Готовы биться до конца,

А перед ханом не склониться.


Или зазубрены клинки?

Или дрожат коленки в страхе?

На головах у нас платки

Иль настоящие папахи?


Гони, Нуцал, ты хитрецов

Подальше от ворот дворцовых,

А слушай истинных бойцов,

Сражаться за тебя готовых!


Нуцал в безмолвии внимал,

Как старцы спорили, отважась.

Два камня он в руках держал

И как бы сравнивал их тяжесть.


Потом, в раздумья погружен,

Оставив всех в недоуменье,

В покои удалился он,

Так и не высказав решенья.


Потом светильники задул,

Аллаху на ночь помолился,

И весь дворец, и весь аул

Во тьму ночную погрузился.


Лишь водопады со скалы

Вблизи уснувшего аула

Гремели под покровом мглы,

Сливая два протяжных гула.


О чем их давний разговор,

Какие в нем и быль и небыль?

О высях ли аварских гор,

Плечами подперевших небо?


Или о горестной судьбе

Племен враждующих кроваво?

Иль, может, о самих себе

И о своей судьбе неправой?


Близки, но все ж разделены...

И жадно слушает округа.

То ль вечно ссорятся они,

То ли страдают друг без друга.


4


Пронесся слух по гребням скал

И по всему Аваристану,

Что думу думает Нуцал

И днем и ночью непрестанно.


В большой беде Нуцалов дом.

По горным тропам, по извивам

Та весть попала чередом

В Гидатль, аул вольнолюбивый.


В ауле этом жил Хочбар,

С ним скрипка, сабля и отвага.

Лишь их в друзья себе он взял,

Без них Хочбар не делал шага.


И независим и удал

Делами славными своими.

Нуцал не понаслышке знал

Его прославленное имя.


Бесстрашно ездил, где хотел,

Не часто спал в своей постели,

А песни, что себе он пел,

Потом во всех аулах пели.


Не трепетал в родном краю

Перед владыками нимало,

И побеждал не раз в бою

Отборных воинов Нуцала,


И гнал их яростно назад,

Приехавших за сбором дани.

Боялись все они подряд

Его воинствующей длани.


От гидатлинцев много раз

Он отводил лихие беды.

О нем певцы, настроив саз,

Слагали песни и легенды.


Набеги, быстры и дерзки,

Он совершал в огне и громе,

И потрошил он сундуки

В Нуцаловом богатом доме.


Крал табуны, овец, стада

Иль через окна, в дом врываясь,

Он безо всякого стыда

Богатых похищал красавиц.


За женщин выкуп брал Хочбар,

А табуны, стада, отары

Он гидатлинцам раздавал,

Аульцам раздавал задаром.


А деньги на оружье шли:

Клинки, винтовки для народа,

Чтоб земляки его могли

Свою отстаивать свободу.


Нуцал ни хитростью не мог,

Ни силой сокрушить тот горный

Свободы гордый островок

Среди земель, ему покорных.


Хочбар немало снов прервал,

Богатым смерть и горе сея.

И обещал тогда Нуцал:

«Храбрец, что голову злодея


В мешке Нуцалу принесет,

Получит дорогую плату.

Тотчас мешок кровавый тот

Наполнят серебром и златом».


Но никакого узденя

Приманки не прельстили эти.

И снова белого коня

Хочбар седлает на рассвете.


Услышал дерзкий удалец

О ссоре злой Нуцала с ханом.

И вот к Нуцалу во дворец

Въезжает гостем он незваным.


Нуцал проснулся зол и хмур

И подивился: что за притча!

Так перед волком встал бы тур:

Мол, вот и я – твоя добыча.


Связать! И вмиг схватили цепко.

– Ага! Попался наконец! –

И цудахарской крепкой цепью

Опутан крепко молодец.


Конь уведен. Подругу саблю,

Отняв, куда-то унесли,

– Послушаем теперь, – сказали, –

Что запоешь, повесели!


Запой, повесели, бродяга. –

Но рассмеялся лишь абрек.

– Чему смеешься ты, однако,

В силки попавший человек?


Ты не взмахнешь крылами гордо,

Ты не стряхнешь неволи с плеч.

Уж два кинжала возле горла

Готовы голову отсечь.


Сейчас конец наступит жалкий,

У нас коротким будет суд.

И голову твою на палке

По всем аулам понесут.


– А я тому смеюсь, что утром,

Когда я был уже в седле,

Совет напутственный и мудрый

Мне дали люди в Гидатле.


Смотри, сказали мне, хунзахцы

Давно забыли уж про честь,

Они трусливы, словно зайцы,

На низкую способны месть.


Но я ответил, не поверю.

Они обычай свято чтут.

Как гостю, мне откроют двери,

Почет, как гостю, воздадут.


Я не арканом ночью пойман,

Не в плен захвачен на войне,

Я сам приехал добровольно

На белом собственном коне.


К тому ж по делу к вам приехал

И с предложеньем как-никак.

Я был для вас всегда абреком,

Сегодня я для вас – кунак.


А вам обычаи известны,

Они прошли через века.

Возможно ль, чтоб мужчина честный

Связал цепями кунака?


Про ваши тяжкие заботы

Издалека услышал я,

Забудем про былые счеты,

Хунзахцы, – вот рука моя!


Пусть вы разбойником и вором

Меня считали до сих пор.

Не дам бесчестьем и позором

Покрыть невесту наших гор.


Жестоки молодцы у хана,

Готовы к действиям они,

Но я нарушу эти планы,

Разрушу эти западни.


Из темных кос невесты вашей

Когда хоть волос упадет,

Ваш правый суд да будет страшен,

Пусть ваша месть меня найдет!


Я перед вами сам предстану,

Я не боюсь уже давно

Ни смерти, ни смертельной раны...

Но есть условие одно.


Мое условие такое:

Невесты хану не видать,

А вы оставите в покое

Навеки наш аул Гидатль.


Забудьте все набеги, беды,

Обиды, что нанесены.

Да и пора. Ведь мы соседи,

Одних и тех же гор сыны,


Одной Аварии страдальцы,

Зачем сосед соседу враг?

Племен разрозненные пальцы

Пора нам сжать в один кулак.


Что цепь, которой я закован?

В цепях мы у вражды своей.

Ты сам, Нуцал, живешь в оковах

Покрепче кованых цепей.


К единству надо бы стремиться,

Но каждый зол, спесив, жесток.

И бьется мысль твоя, как птица,

Что ловко поймана в силок.


К тому же – честь. Допустим, гостя

Убьешь ты, злостью обуян.

Но, потеряв характер горцев,

Мы потеряем Дагестан.


Две песни существуют вместе,

На выбор каждому даны.

Одна о мужестве, и чести,

И о заветах старины.


Другая, знаешь сам – какая.

В ней трусость, низость и позор.

Не промахнись же, выбирая,

Не очерни аварских гор.


Пора, Нуцал, тебе решиться.

Я предложил, я жду ответ.

Не медли, солнце уж садится

За гидатлинский наш хребет.


5


Но у Нуцала нет решенья,

Молчит, не сводит с гостя глаз.

В душе его одно сомненье

Другим сменяется тотчас.


А вдруг, болтающий о чести,

Хочбар поступит словно вор

И увезет в Гидатль невесту,

Схватив, как горлицу орел?


Потом в Хунзах приедут сваты,

Пора, мол, породниться нам.

Зять – богатырь, а тесть – богатый,

Ударим, что ли, по рукам?


От мыслей ум за ум заходит,

С гримасой боли на лице,

Схватившись за голову, бродит

Он по палатам во дворце.


Ни разу не было такого,

Раскинь умом и вдаль, и вширь.

И терпеливо ждет в оковах

Хочбар, абрек и богатырь.


Но, видно, лопнуло терпенье,

Тяжелой цепью забряцал

И тихо, с грустным сожаленьем

Он говорит: «Эх ты, Нуцал...


Не для того седлал коня я

И закрутил свои усы,

Чтоб, честь невесты охраняя,

Отрезать две ее косы.


Не для того папаху трижды

Я на затылке заломил,

Чтобы прослыть в горах бесстыжим.

Я слов на ветер не сорил


Ни разу в жизни. Если б надо,

Дорогу к хану знаю я,

И там ждала б меня награда,

Но мне дороже честь моя.


Когда б задумал я нажиться

И нанести тебе урон,

То из аула гидатлинцы

Меня бы вышвырнули вон.


Обычай соблюдая старый,

Потом от сакли до воды

Золой посыпали б, пожалуй,

Мои поганые следы.


Тогда любой юнец безусый

Смеяться надо мной бы мог,

Затем, что трус и хуже труса,

Кто женщину не уберег.


К тому же есть и божья кара.

Пусть поразит аллах меня...»

– Хунзахцы, развязать Хочбара,

Вернуть и саблю и коня!


Накрыть столы, расставить вина,

Что золотее янтарей!

Певцов сюда гоните в спину

И танцовщиц сюда скорей!


Я понял, что Хочбар не врет

И не готовит нам измену.

Он дочь к Улану провезет

За им назначенную цену.


Давным-давно наслышан хан

О злой враждебности меж нами.

Не заподозрит он обман,

А мы его обманем сами.


Коварный замысел тая,

К прыжку готовясь хуже зверя,

Хан не поверит, чтобы я

Абреку дочь свою доверил.


Наверно – он решит – Хочбар

Везет какую-то девицу,

Которую в горах украл,

Чтобы на выкупе нажиться,


А гидатлинец – это смерч,

Орел и барс, огонь и ветер.

Живет, как будто ищет смерть,

Но до сих пор ее не встретил.


Он – пуля, молния, клинок,

Что устали в бою не знает.

Я изловить его не смог,

Так почему же хан поймает?


И мысль еще была одна

На самом дне в душе Нуцала.

Но кто же разглядит до дна

Все, что в душе его мерцало?


Бывал он весел и угрюм,

Случалось, в бой летел без страха,

Но скрыть до часа тайны дум

Умел он даже от аллаха.


6


Нуцал заговорил: – Вражда

Нас ослепила. Мы как бабы.

В могиле темной навсегда

Похоронить ее пора бы.


Мои слова не звук пустой,

Я подкреплю их делом сразу.

Я то в Шуру пошлю с тобой,

Что драгоценней всех алмазов.


Еще из юношей никто

Не слышал голоса голубки.

Любовных снов во сне и то

Не лепетали эти губки.


Счастливых дней я знал немало,

Но несравненным будет тот,

Когда вернешься от Шамхала,

Вручив Улану наш цветок.


Пять сундуков подарков ценных

Я шлю с тобой Улану в дар,

И провожатых дам отменных.

Твои условия, Хочбар?


Готовы всадники. Одели

Уже невесту до зари.

Но, может, что не доглядели,

Ты не стесняйся, говори.


– Твое доверие – награда,

Ты большего не можешь дать.

А провожатых мне не надо.

Чтобы свободен был Гидатль,


Мое условие сегодня.

И вот тебе моя рука,

Чтоб был аул Гидатль свободным

С минуты этой – на века.


А провожатых мне не надо.

Совсем один поеду я.

Дороже целого отряда

Мне сабля острая моя.


К тому же скрипка, конь и бурка

Всегда со мной, чтоб знали вы.

Да и папаху я как будто

Ношу не с чьей-то головы.


Во мне не мог ты обмануться,

Плохих вестей, Нуцал, не жди.

Не дам к невесте прикоснуться

Я даже ветру на пути.


Пять дней прошу я только сроку.

Уеду завтра на заре.

Два дня истрачу на дорогу,

Три проведу в самой Шуре.


Там на ковре цветном, кумыкском

Оставлю деву наших гор.

Не выдаст конь в пути неблизком,

Меня примчит к тебе во двор.


На пятый день, тебя завидя,

Он остановится, заржав.

И ты, Нуцал, навстречу выйдя,

Поймешь, что слово я сдержал.


Повадки рек и гор известны,

Тропинки все знакомы мне.

И люди знают повсеместно,

Что значит горец наконец,


Что значит в схватках опаленный

Хочбар с решимостью своей,

Врагов я знаю поименно,

Но знаю также и друзей.


Мне дорога земля родная,

Дороже всех прекрасных стран.

Но и меня, как сына, знает

Седой и гордый Дагестан.


7


Прости, отец и мать родная,

Не избежать своей судьбы.

Зурна с утра не то рыдает,

Не то исполнена мольбы.


Уж сундуки несут в подарок,

Уже на крышах весь народ.

И белоснежный конь Хочбара

Уже оседлан у ворот.


Копытом бьет, ушами водит.

А во дворце и плач и стон.

Невесту под руки выводят,

Сажают в мягкий фаэтон.


Чадра опущена надежно,

Не видно глаз, не видно слез.

Простите, горы, если можно,

Скорее трогайте обоз!


– Вы меня извините,

Удальцы-земляки.

Больше вы не звените

Под скалой, родники.


Плачьте, горные цепи,

Белоглавый Кавказ,

На равнинные степи

Променяла я вас.


Уезжаю, подружки,

Песен больше не петь.

Буду плакать в подушки

Да неволю терпеть.


Вы, аварские струны,

Перестаньте звучать.

Ты до края аула

Проводи меня, мать!


Вошла и села на подушки,

Вокруг нее уселись там

Четыре в черных платьях служки,

Как воронихи, по углам.


Народ на крышах, на балконах,

С порогов машут и глядят,

Последним кланяясь поклоном,

Благословить ее хотят.


Поставив бережно на плечи

Кувшины, полные воды,

Несут их девушки навстречу,

Чтоб не было в пути беды.


Ус покрутив, при верной сабле,

У всех аульцев на виду

Хочбар до самой крайней сакли

Коня доводит в поводу.


Но лишь успел за скалы скрыться

Хунзах, встревоженный аул,

Абрек в седло вскочил, как птица,

Поводья крепко натянул.


– Ну что же, друг, – коню сказал он, –

Пора, пора в опасный путь.

В аул Хунзах к дворцу Нуцала

Назад уже не повернуть.


Орлы легко скользят под нами

И замирают на весу.

А впереди гремят камнями

Четыре грозные Койсу.


С высоких гор в долины течь им,

Извечный жребий их таков,

Они вобрали сотни речек

В себя и сотни родников.


Еще они в себя собрали

Всю красоту, все краски гор.

И льды они вверху видали,

И луговой цветной ковер.


Олень, спустившийся напиться,

В них отражался, тонконог.

И молодых аварок лица

Как высший дар унес поток,


Когда струя, звеня о глину,

Бежала в горлышко, в кувшин.

Все, все несут Койсу в долины

С аварских сумрачных вершин,


Потом спокойно и широко

Текут среди степного дня.

За ними вниз и нам дорога, –

Сказал Хочбар, хлестнув коня.


Уже ущелье Аракани

Преодолели напрямик,

Родник Гоцатля миновали,

Уже достигнут Шишилик.


От верхней точки перевала

Пошла дорога вниз и вниз.

Запела скрипка у Хочбара,

Свободно звуки полились.


От этих звуков сердце тает,

Трепещет, словно на грозу.

Чадру невеста подымает,

Чтобы с ресниц смахнуть слезу.


Глядит, как на вечернем солнце

Вершины дальние горят.

Потом украдкой и на горца

Из-под чадры бросает взгляд.


Вот он, гроза, легенда, мститель

И нарушитель мирных снов.

Как вышло, что ему – смотрите! –

Она доверилась без слов.


Конь белоснежен, всадник статен,

Все хорошо. Смахнуть слезу.

Уж впереди сверкнула сталью

Кази-Кумухская Койсу.


Вот мост. Конец Аваристана.

Мост переехали, пыля.

И за мостом – владенья хана,

Его земля, его поля.


Меж тем уж сумерки синели,

Дохнула холодом река.

И у коня бока вспотели,

И смолкла скрипка седока.


Вдруг свист и крик, стрельба и топот,

И вопли, ужаса полны.

В одно мгновенье фаэтоны

И сам Хочбар окружены.


И тотчас спереди и сзади,

Чтоб ни проехать, ни пройти

(Мол, уж таков обычай в свадьбу),

Закрыли бревнами пути,


Потом всерьез или для виду:

Мол, извините, господа,

Вам не хотим чинить обиды,

Но – кто, откуда и куда?


Увидев, что седой полковник

Стоит немного в стороне,

Хочбар достойно и спокойно

К нему подъехал на коне.


– Салам алейкум! Добрый вечер, –

Сказал Хочбар и тронул ус. –

Такой почетной громкой встречи

Не ожидал я, признаюсь.


Да и не слышал никогда я,

Хоть в Дагестане жизнь прожил,

Чтоб так вот, путников встречая,

Полковник всем руководил.


Тогда уж, может, и коврами

Дорогу выложите мне,

Чтоб я проехал между вами

На белоснежном скакуне?


В ответ смиренно и притворно

Полковник молвил: – Господа,

Спрошу я все-таки повторно:

Кто вы, откуда и куда?


Гостей давно мы не видали,

Все проезжают стороной.

Уж не Хочбар ли из Гидатля

Вдруг оказался предо мной?


Благословеньем ли аллаха?

К какому едете двору?

Уж не невесту ль из Хунзаха

Вы провожаете в Шуру?


И замолчал, играя плетью,

И засмеялся тихо он.

Абрек с достоинством ответил,

Как будто вовсе не пленен.


– Святой обычай есть в народе,

Все надо делать чередом:

Сначала в дом гостей проводят,

Вопросы задают потом.


Да, я Хочбар. Но мы не воры,

Чтоб нас задерживать в пути.

И если надо, разговоры

Мы можем за столом вести.


Иль мы забыли, может статься,

Заветы дедов и отцов?

Иль мы уже не дагестанцы,

А сброд бесчестных подлецов?


На женщин вы подняли сабли.

Ведь я один мужчина здесь.

Где ваш аул? Где ваши сакли?

Где ваша совесть, гордость, честь?


Я не скажу ни слова больше.

Не бабы мы вступаться в спор.

Ведите к хану. Там продолжим,

Пока не кончим, разговор.


Приветить нас – пусть хан не тужит –

Ему не будет тяжело.

Не будет будущее хуже

Того, что было и прошло.


8


Все вести, черные и злые,

Похоронить бы навсегда,

Одну беду едва осилим –

Крадется новая беда.


Вестям и слухам потакая,

Беды и горя не избыть.

Но вот приходит весть такая,

Что заставляет все забыть.


Так наводненье затопляет,

Так засыпает все обвал,

Так с неба тучки прогоняет

Тяжелый ураганный вал.


Во всех аулах вдруг узнали

Стократ, как эхо, повторяя:

В плену Хочбар, сидит в подвале,

В конюшне конь богатыря.


Черкеска витязя и бурка,

Столь знаменитые везде,

Как от овец убитых шкуры,

Висят уныло на гвозде.


Служанки на резном балконе

Сидят и плачут, как одна.

Их госпожа, о горе, горе,

Куда-то в дом уведена.


В темнице лань холмов альпийских,

Не преступая за порог,

Сын хана бродит, чуя близко

Нежданный лакомый кусок.


И выбирает лишь минуту,

Но не пришла еще пора.

А между тем Хочбар, опутан,

Лежит средь ханского двора.


Лихой абрек лежит в неволе

У всех кумухцев на виду,

Как сноп ржаной, забытый в поле,

Когда уж сложили скирду.


Крепка веревка, держит туго

Хочбар открыл свои глаза:

– Скажи мне, хан Кази-Кумуха,

Ты для чего меня связал?

Хан


Таков, Хочбар, у нас обычай,

Тебе отвечу, не солгу:

Когда разбойник стал добычей,

Его – веревками к столбу.


Да и петля уже готова,

Наутро вздернем на столбе.

Теперь какое скажешь слово?

Готовы мы внимать тебе.


Xочбар


Твои веревки, правда, крепки,

Но я тебе отвечу, хан,

Чтоб голос вольного абрека

Услышал целый Дагестан.


Скажу, хоть мой клинок отобран,

Висит, бедняга, на крюке,

Скажу, хотя с напитком добрым

Рог не держу в своей руке.


Скажу тебе поскольку спрошен,

А ты не окажись глухим:

Пусть будет хорошо – хорошим,

Пусть плохо будет всем плохим.


Пусть, час рожденья проклиная,

Скрипя зубами в маете,

Все подлецы и негодяи

Умрут от болей в животе.


Пусть кара подлеца достанет

И в сакле и среди дворца,

Чтоб не осталось в Дагестане

Ни труса больше, ни лжеца!


Хан


Эй ты, болтун, абрек аварский,

Давно я слышал эту речь!

Теперь рассказывай не сказки,

Чтоб голову свою сберечь.


Теперь без болтовни и толком

Загадку разъясни одну:

Скажи нам, что случилось с волком,

Что сам он прыгнул в западню?


Видал я многое на свете,

Но не видал таких чудес,

Чтоб сам Хочбар в петлю залез.

Твоя судьба – в твоем ответе.


Как камень, что сорвался в реку

С горы высокой и крутой,

Слетит и голова абрека

На землю завтра, с плеч долой!


Хочбар


Мне эти речи слышать дико,

Я огорчу тебя, увы.

Ведь я пока что сам владыка

Моей отпетой головы.


Владелец я коня и сакли,

Хожу в папахе, при усах.

Моя отточенная сабля

Не может выспаться в ножнах.


Танцуют туры на утесах,

Когда я песню запою,

Ты скрипке задавай вопросы,

Она расскажет жизнь мою.


И у коня, что заточили

В конюшню нукеры твои,

Спроси, в каких краях мы были,

Какие видели бои?


Как звонкие его копыта

Топтали головы врагов,

И сколько золота добыто,

И сколько было тех голов?


У бурки, что овчиной жалкой

Теперь повешена на гвоздь,

Спроси, каких красавиц жарких

Я, завернув в нее, увез?


Дымок над ханским домом тонкий

Всегда ли вьется, не видал,

Но из ствола моей винтовки

Он виться не переставал.


Меня кидало и носило,

Немало выдержать пришлось,

Но слово, что сдержать не в силах,

Ни разу с губ не сорвалось.


Абреку воля – вся отрада,

Горит вверху моя звезда.

Усы закручены, как надо.

И не повиснут никогда.


Пусть голова моя скатится,

Да не склонится все равно.

Пусть сердце с песнями простится,

Не дрогнет все-таки оно.


Не знал ни отдыха, ни сна я,

Повсюду сеял смерть, беду…

Но, впрочем, ты Хочбара знаешь,

И я напрасно речь веду.


Хан


Гидатль под нашей строгой властью

Не находился никогда.

Откуда ж мне такое счастье,

Знать, кто ты и зачем сюда?


Xочбар


Да, мы не виделись. Однако

Наслышан ты. Абрек Хочбар

Не раз с Нуцалом из Хунзаха

Беседы ваши прерывал.


Мы не встречались – это точно,

Но слухи – лучшие гонцы.

Мои набеги в час полночный

Будили ханские дворцы.


Я враг покоя и услады,

Беспечных снов и тишины.

Я никогда не знал пощады,

Все ханы знать меня должны!


Хан


Ты прав, я о тебе наслышан,

Твои пути, Хочбар, круты.

Но объясни, как это вышло,

Что сам ко мне явился ты?


Как вышло, что Нуцал Хунзахский

Доверил дочь свою врагу?

Чем взял ты, страхом или лаской,

Понять никак я не могу?


Что не случилось ли с Нуцалом?

Уж не сошел ли он с ума?

Иль, может, вверх ногами встала

В горах Авария сама?


На то способны лишь безумцы

Да дети малые, прости,

Чтоб без охраны, без аульцев

Принцессу в дальний путь везти.


Вы про мои засады знали,

Вы знали про мою вражду,

Вы мне загадку загадали.

Рассказывай, Хочбар, я жду.


Хочбар


Обычай ты забыл со злости,

Который знаешь хорошо:

Три дня не спрашивать у гостя,

Кто он, зачем к тебе пришел?


Но я упорствовать не буду,

Ты будешь удовлетворен.

Хотя умно ответить трудно,

Когда вопрос не столь умен.


Все поднесу я, как на блюде,

Все рассказать я буду рад.

Но чтоб послушали и люди,

Ты созови-ка джамаат.


Не для того, чтоб смерть отсрочить,

Но чтобы правду знать могли.

А после делай что захочешь:

Простить вели, казнить вели.


Все волен так и так решать ты,

Так отложи же до утра... –

На минарете уж глашатай,

В аулы скачут нукера.


По узким улочкам картинно,

Как будто каждый тоже хан,

И по кривым идут тропинкам

Старейшины на годекан.


9


Зеваки – кто на плоских крышах,

Кто на балконах – смотрят вниз.

Иные, кто хотел повыше,

И на деревья забрались.


А листья все уже опали,

Уже ручьи изнемогли,

Уж холоднее серой стали

На горы тучи возлегли.


Уже осенние туманы

Сквозь арки клочьями летят,

В ворота лезут как бараны,

Цепляют камни у оград.


При всем собравшемся народе,

Почтенно к хану обратясь,

Хочбар достойно речь заводит,

Как будто сам он тоже князь.


Сперва он рассказал недлинно

О трудной жизни, о судьбе

И о семье своей старинной,

И вместе с этим о себе.


Он рассказал, на хана глядя

Глазами горца, не раба,

О гордых узденях Гидатля,

Что за горами Кахиба.


Поведал он о битвах жарких,

И, сняв рубаху, – на, гляди! –

Он обнажил рубцы и шрамы –

Следы кинжалов на груди.


Все на груди они, не сзади,

Спины врагу он не казал.

И, наконец, чего же ради

Пришел к Нуцалу, рассказал.


– Мне не страшны кинжал и пуля,

Погибну, честь не уроня,

О вольных, мирных днях аула

Одна забота у меня.


За то, что дочь его доставлю

Я в Темир-Хан-Шуру, Нуцал

Аулу нашему Гидатлю

Покой навеки обещал.


На что ж, беря поводья в руки,

Была надежда? На народ

На то, что здесь, в Кази-Кумухе,

Живут мужчины, а не сброд.


Я знал, что горцы здесь по праву

В папахах ходят и усах,

Я знал, что честь, любовь и славу

Не взвешивают на весах.


Я знал, что здесь, в орлином месте,

Людьми хранимы с древних пор

Мужская доблесть, слово чести –

Превыше дагестанских гор.


Я был один, а вас не меньше,

Пожалуй, целого полка.

Судите люди: против женщин

Кумухцы бросили войска.


Там были пешие и конники,

Летела пыль из-под подков

И возглавлял лихой полковник

Войну папах против платков.


И хоть в наряде строгом горца

Он в этой «битве» был смешон,

Но с ним мы старые знакомцы,

Друг друга знаем хорошо.


Он позабыть успел едва ли,

Как к нам водил «орлов» своих.

У них коней мы отобрали,

Живыми отпустили их.


Но все ж сорвал я с плеч погоны,

И до сих пор еще храню…

И хороши же были кони,

Раздал я нашим по коню.


Еще лоскут храню я дома…

Одно есть место на штанах…

Нет, мы с полковником знакомы,

Да сохранит его аллах!


Лоскут тот лично я отрезал,

Когда домой их отпускал,

Когда полковник слишком резво

В Кази-Кумух козлом скакал.


В то время были вы друзьями,

Нуцал и хан, не как теперь

Светило солнышко над нами

Теперь – зима стучится в дверь.


Ненастье, холод. Где же песни,

Что в стужу согревали нас?

Вражда покрыла, словно плесень,

Сердца людские. Плачь, Кавказ!


А хан – что не было от века,

Судите, если я не прав,

Выходит в бой против абрека,

Кинжал и пояс отобрав.


Хан


Эй ты, зарвался не по чину,

Тебя веревки ждут и столб,

Здесь суд идет, не поединок,

С тобой ли драться мне, холоп!


А впрочем, если ты не терпишь,

С тобой расправиться готов

Любой из слуг моих теперь же,

Любой из сотни нукеров.


Сам выбери себе любого,

Хотя б из целого полка.

Но завещанье-то готово,

Твоим отправить землякам?


Пускай сюда скорее скачут,

Чтобы забрать презренный прах,

Воронам выбросим иначе,

Собакам выкинем в овраг.


Зови дружков своих свободных,

Пиши письмо без лишних слов.

Облезлых, жадных и голодных

В окрестных селах мною псов.


Хочбар


Ты, хан, не прячься вроде труса

За спину целого полка.

Воронам жирные по вкусу.

Зачем им кости бедняка?


Вот и поляна перед нами,

Пусть расстилают бурку там.

Готов бороться с нукерами,

Не трусишь – выходи и сам.


Шли силачей своих отборных,

Но только, чур, по одному

Сойдемся, как быки, упорно.

Посмотрим, чья возьмет. Кому


Еще ходить придется в гости,

Кому придется умирать.

Посмотрим, чьи придется кости

В овраге грязном собирать.


Вот я готов. Так кто же хочет? –

Закончил речь свою Хочбар.

Народ шумит, народ хохочет,

Разволновались мал и стар.


Кто терпеливее, те зреют,

Лишь ногти принялись кусать.

Нетерпеливые скорее

Хватаются за рукоять.


Один с балкона прыгнул. – В драке

Мне равного не может быть.

Я покажу ему, где раки…

Заставлю мельницу крутить!


Полковник вышел и спокойно

Напомнил, к хану обратясь:

– Он у меня сорвал погоны,

Я должен отомстить сейчас.


Вдруг ханский сын – орленок гордый,

Собою овладев вполне,

Спор прекратил, сказавши твердо:

– Хочбара вы оставьте мне.


Его, как ни был бы он страшен,

Вам уступить я не могу.

Мою невесту, а не вашу

Он вез другому жениху.


Я опозорен, я и смою

Горячей кровью свой позор,

Иначе я плевка не стою,

Не то что званья сына гор.


Стелите ж бурку на поляне

Андибских славных мастеров,

Пусть секундантом нашим станет

Один из старых нукеров.


Пусть поединок будет начат,

И пусть решит все споры он.

Но за победу что назначим?

И что тому, кто побежден?


– Победа – лучшая награда.

Чему еще ты будешь рад?

А проигравшему не надо

Ни утешений, ни наград.


Не сыщешь горше наказанья,

Чем злость бессилья день за днем.

Нелегким будет состязанье.

Теперь давай. С чего начнем?


Народ глядит, народ не дышит.

А как же хану поступать?

Тут ничего уж не попишешь,

Велит Хочбара развязать.


И бурку расстелить велит он.

Вокруг расселся джамаат.

Издалека на двух джигитов

Красавицы стоят – глядят.


10


И вот сошлись и встали рядом

Хочбар могучий и юнец.

Им объясняет все порядки

Седой, испытанный борец.


С чего начать – заботы мало:

Пускай подскажет годекан.

– Кто дальше плюнет! Для начала

Попробуйте, – вмешался хан.


Хан рассчитал удар заранее

И предложил плевок не зря,

Чтоб недостойным состязаньем

Унизить вдруг богатыря.


Но богатырь вздохнул и плюнул

Поверх папах до дальних скал.

А юноша... неловко дунул

И только брызги разметал.


Хочбар сказал судье: – Смотри же,

Он победил, признать должны.

Он плюнул, правда, чуть поближе,

Но сколько выплюнул слюны!


Юнца, как видно, душит злоба.

Но что тут сделаешь? Стерпел.

– Теперь свистите в пальцы оба.

Кто лучше свистнет, – хан велел.


Хочбар легко рассыпал трели,

Как соловей вблизи воды

Или как будто на свирели

Игрок искусный взял лады.


Надулся ханский сын немало

И что есть духу свистнул так,

Что даже эхо отвечало

В ущелье ближнем и в горах.


– Отдать ему победу надо, –

Сказал Хочбар. – Признаем, что

Чуть-чуть поменьше было ладу,

Но сколько громкости зато!


– Теперь кидайте камень с места.

Потом прыжки. А дальше – бег. –

Но тут с решительным протестом

Перед народом встал абрек.


– Пускай плюется он на славу,

Мне эти игры не с руки.

Оставим детские забавы.

Мужчины мы иль сопляки?


Я не плевать на свет родился,

И не рожден я свистуном.

Ему все это пригодится,

Но я не вижу толку в том.


Вражду прыжками не измерить.

У игр не может быть конца.

Чтоб состязаться в полной мере,

На бурку я зову бойца.


Пусть чья-то мать заплачет вскоре,

Его ль в дворце, моя ль в горах,

Иль, может, в траурном уборе

Обеим быть судил аллах.


Иль, если бурка не подходит

И нежелателен кинжал,

Пусть нам коней лихих выводят,

class="book">Винтовку я бы в руки взял…


Хотите, саблю. Лук и стрелы.

Хотите русский пистолет.

Рука владеет всем умело,

И для меня препятствий нет.


Пронижу пулей, саблей срежу,

Рванусь как буря на коне…

Но лучше, если бы теперь же

Мою вы скрипку дали мне.


Возьму смычок, струну настрою,

И вместо нашей крови здесь

Песнь полилась бы. Не о бое,

А о любви нашлась бы песнь.


Какие песни есть на свете!

Веселый их и чистый звук

Прогнал бы с неба тучи эти,

Красавиц выманил на круг.


Все веселились бы и пели

В застолье общем до утра,

Потом гостей бы проводили,

Им пожелав в пути добра.


Иль путь другой: я клятвой полной

Пред вами всеми поклянусь,

Что я, как только долг исполню,

Сюда немедленно вернусь.


Тогда схвачусь я с этим юным,

Но благороднейшим бойцом.

Пусть я его не переплюнул,

Но встанем мы к лицу лицом.


Тут зашумели, завопили,

Заулюлюкали: – Ату! –

Уже и бурку расстелили

Средь годекана на виду.


Тут быть рукам сильней железа,

Пусть пар пойдет от потных спин.

Хоть ты умри, хоть будь изрезан,

За бурку шагу не ступи!


Будь ты медведь, иль будь ты юрким,

Ступил за бурку – проиграл.

И вот они подходят к бурке,

В ладони каждый поплевал.


Чуть-чуть согнулись корпусами,

Друг против друга топчут круг.

Пока борьба идет глазами,

Еще не протянули рук.


Потом сцепились. Вот разведка

Пошла по шеям, по плечам.

Башку к башке прижали крепко,

Как подобает силачам.


Все глубже дышат. Хрипы, стоны

На расстоянии слышны.

Их ноги прочны, как колонны,

И нервы их напряжены.


Но вдруг – бросок, клубок, удары

О бурку двух могучих тел.

Сын хана, поднятый Хочбаром,

Плашмя на землю полетел.


На крышах шум. Довольны боем.

Но закричал в испуге хан:

– Убьет наследника разбойник!

Задушит мальчика, шайтан!


Но приподнял Хочбар легонько,

Затем спокойно завернул

И хану сына, как ребенка,

В косматой бурке протянул.


– Кричать не надо, хан, не надо.

Я пожалел ведь сосунка.

Свое возлюбленное чадо

Бери. Живой еще пока.


Быть может, станешь ты добрее,

Увидев, как окончен спор… –

Но сын вскочил: – Кинжал скорее!

Позор! Кинжалом смыть позор!


11


И вот бойцы на бурке снова.

Остры и, как мечи, длинны,

Теперь кинжалы скажут слово.

Они уже обнажены.


Юнец взмахнул, но как клещами

Усатый воин руку сжал.

Раскрылись пальцы словно сами.

К ногам бойца упал кинжал.


Рыдайте, мать и все родные,

Хочбар готов вонзить клинок...

Но тотчас женщина меж ними

Свой черный бросила платок.


Затем перед Хочбаром встала,

Ее слова услышал он:

– В горах и так нас, горцев, мало.

Друг друга резать не резон.


Затем пред ним старик согбенный

Покорно голову склонил,

И, как велит обычай древний,

Собой он жертву заслонил.


И отпустил Хочбар Муслава,

И свой кинжал вложил в ножны.

– Ну что ж, я бился не за славу.

Мы помириться с ним должны.


Муслав меж тем схватил проворно

Свой обесславленный кинжал

И острием, как ворон, черным

К своей груди его прижал.


– Пускай умру, чем жить с позором! –

И к небу поднял он зрачки,

Но тут Хочбар движеньем скорым

Оружье выбил из руки.


Хочбар


Наследный сын Кази-Кумуха,

Ты смел, ты полон юных сил,

Ты, как орленок, крепок духом,

И я тебя не победил.


Забудем ссору, перебранку.

Тебе я буду кунаком.

Победа нынче за горянкой,

Что разделила нас платком.


Сын хана


Твои слова, конечно, сладки,

Но милость не возьму из рук.

Меня ты бросил на лопатки,

Все это видели вокруг.


Хочбар


То было брошено лишь тело,

А тело – это, мальчик, вздор.

Но победило наше дело,

Святой обычай наших гор.


Дух горцев, гордый дух героев,

Он в нашей выиграл борьбе.

Его в могилу не зароешь

И не повесишь на столбе.


Сын хана


Овца цела, и волки сыты.

Но я в горах рожден на свет.

Но честь моя? О ней забыл ты?

Я дагестанец или нет?


Хочбар


Я сомневался в том сначала,

Тебе признаюсь так и быть.

Что ж честь твоя вчера молчала,

Когда пошел меня ловить?


Когда пленил ты женщин ловко,

Полк целый бросив на меня?

Когда связал меня веревкой,

Отняв оружье и коня?


Когда вокруг невесты пленной

К дверям принюхиваться стал,

Когда переплевал надменно

Меня ты, и пересвистал,


И тотчас важно поклонился

Зевакам всем, раскрывшим рты,

Признаться, сильно усомнился

Я в том, что дагестанец ты.


По вот дошло до честной драки,

До поединка, наконец.

Не устрашась меня, однако,

Ты доказал, что ты – боец.


Когда же в бурке, как барана,

Тебя я поднял на руках,

А ты потребовал у хана

Смертельной драки на ножах,


Тогда я понял: благородством

Аллах тебя все ж наградил,

Что бьется все же сердце горца

В твоей неопытной груди.


Перед лицом беды не лгущей

В тебе проснулись совесть, честь

И дух, с младенчества присущий

Мужчинам, что рождались здесь.


Так не давай им распылиться,

Их свято пестуй и лелей.

Тебе все это пригодится

И для врагов, и для друзей,


Для свадьбы мирной и для боя.

В том нашей стойкости секрет.

Без чести нет и нас с тобою,

Без нас и Дагестана – нет.


Сын хана


По-твоему, выходит, стану

Нуцала я благословлять

За то, что отдал дочь Улану,

А мне не захотел отдать?


Так получилось, что уместно

Тебе спасибо говорить

За то, что ты мою невесту

В Шуру хотел препроводить?


И в этом совесть, честь, отвага!

Жить с этим можно не скорбя?

Но я спрошу тебя, однако:

Как ты сейчас бы вел себя,


Когда бы на мое встал место,

Когда бы сам был женихом

И видел, как твою невесту

Увозят к морю прямиком?


Xочбар


Я для тебя ее не сватал,

И сам не сватался я к ней.

Да и она не виновата,

Отцу, как знаешь сам, видней.


Мы ни при чем. Напрасно рьяно

На нас вчера ты бросил рать,

Но... Можешь ты сказать Улану

Все, что хотел бы мне сказать.


Вам как-то более пристало

Делить девицу меж собой.

Иль можешь ты сказать Нуцалу

Все, если ты такой герой.


Но на твоем-то месте я бы,

Тебе отвечу без затей,

Не стал бы спорить из-за бабы,

В дорогу проводив гостей.


Мы в путь бы дальний без заботы

Рассветной двинулись порой.

А там… своди, пожалуй, счеты

С Хунзахом, с Темир-Хан-Шурой.


Кто я? Гонец и провожатый,

Но если б мне башку отсек,

Перед потомками, пожалуй,

Не оправдался бы вовек.


Когда б под радостные крики

Ваш суд бы совершился скор,

Позор бы пал на вас великий,

В горах неслыханный позор.


Да если б и сорвать папаху

С моей отпетой головы,

Потом последнюю рубаху

Неволей отдали бы вы.


Нас, гидатлинцев, так учили,

Что каждый долг отдачей свят.

Не прав я разве? Что молчите,

Кази-кумухский джамаат!


12


Когда кумухцы спорить станут,

То горячатся, как в бою.

Одни к себе веревку тянут,

Другие в сторону свою.


Но хан взъярился, зол и страшен,

Спор прекратил рывком руки.

– Хочу услышать самых старших,

Пусть слово скажут старики.


Пускай подумают без шума,

Чай, набрались ума, пожив –

И погрузились старцы в думу,

На палки руки положив.


Усердно думают, степенно,

Не поднимая головы.

Хан вопрошает в нетерпенье:

– Ну, говорите! Что же вы?


Но отвечает самый белый

И с бородой по всей груди:

– Нет, хан, постой... Такое дело...

Еще немного подожди.


Сидят не мудрствуют, не спорят,

Не тараторят всей гурьбой,

То кверху на небо посмотрят,

То в землю прямо под собой.


Как будто слушают, как травы

Растут и вянут на земле,

Как облака плывут, курчавы,

Как тучи копятся во мгле.


Река грохочет в жестком ложе,

И ей внимают старики.

Им это все доступно тоже,

Понятен им язык реки.


Кругом задумались утесы,

Примолкли скалы, словно ждут

Они решения вопроса,

Что наконец решится тут.


А на дорожном повороте

И от аула в стороне

Надгробья каменные вроде

Насторожились в тишине.


Они застыли в напряженье,

Все, как один, сюда глядят,

Как будто тоже ждут решенья,

Что скажет горский джамаат.


Кто год назад в жилище тесном,

Кто три столетья погребен,

Им вековая честь известна,

Они свидетели времен.


Все было отдано свободе,

Смешны мольбы, кровавы дни.

Но все же кажется сегодня,

Что милосердья ждут они.


Молчат деревья в хороводе.

Молчит, задумавшись, гора.

И все, что мудрого в природе,

Как будто тоже ждет добра.


Притихли люди, дышат реже,

Отбушевал страстей разгул.

На стариков глядит с надеждой,

Как говорится, весь аул.


Не торопя с решеньем скорым,

И хан на них глядит в упор

У них же перед мудрым взором

Весь Дагестан в скопленье гор.


Седой Кавказ. В снегу вершины.

Эльбрус, печальный Арарат.

Ущелья горные, стремнины,

Казбек – родной Эльбруса брат.


Потоки, что текут, сливаясь,

Чей путь до Каспия не прям.

Аулы, что к горам прижались,

Как дети жмутся к матерям.


И вот выходит самый старший

И хану смело говорит:

– Ты, хан, послушай слово наше,

И нас за правду не кори.


Мы, старцы, милостью хранимы,

И ты нам должное воздашь.

Хоть власть твоя неоспорима,

Неоспоримей возраст наш.


Тебе немало жить на свете,

А мы – в преддверье темноты,

Но то, что мы оставим детям,

И то, что им оставишь ты,


Одно и то же. Чуждый тленья,

Дороже всех земель и стран,

Мы оставляем поколеньям

Наш Дагестан, наш Дагестан.


Сокровище среди сокровищ,

Среди алмазов всех – алмаз.

Сквозь море слез, огня и крови

Он проводил по жизни нас.


Его высоты не измерить,

Не указать его пути.

Мы все умрем, а он бессмертен,

Нам истлевать, ему – цвести.


Из многих он камней построен

Народов многих и племен.

Обычаи – его устои,

Их растрясти, и рухнет он.


Так без корней засохнет крона,

Как ни заботься, ни храни,

Их много, правил и законов,

Порой сменяются они.


Одни уходят – ни следа их,

Другие лишь обновлены,

Те сохраняются в преданьях

Седой и славной старины.


Они ушли своей дорогой,

Их голос умер и затих.

Но три обычая не трогай.

Наш Дагестан стоит на них.


Им не гореть в огне, не тлеть им,

За них в огонь и в тлен идут.

Их из столетия в столетье,

Из рода в род передают.


Без них ни славы и ни стати,

Погибнет войско, вымрет рожь.

Мужчины в целом Дагестане

Ты для папахи не найдешь.


Без них погибнет дело наше,

И все развеется как прах.

Вот первый – уваженье к старшим –

Священнейший закон в горах.


За непочтительность к сединам,

За небрежение к годам

От очага родного сына

Отец прогонит навсегда.


Иль обречет на гибель даже.

Суров, но справедлив закон:

Сопляк! Ты старость не уважил?

Так сам не будешь стариком?!


Блюдя закон, ты, хан, без злости

Дослушай слово стариков.

Безмерно уваженье к гостю –

Второй обычай наш таков.


Аулы наши не богаты,

Бывают голод и нужда.

Но принимаем мы, как брата,

Любого гостя завсегда.


Из поколенья в поколенье

Народ обычай соблюдал:

Достоин высшего презренья,

Кто гостю в крове отказал.


Случайным гостем дом украшен,

Забудь вражду, и месть, и злость.

Пусть молод гость, но выше старших

Его сажают, если гость.


Пусть незнаком. Ведут, сажают,

Гостеприимством окружив.

С почтеньем место уступают

Седобородые мужи.


А здесь по твоему приказу

Связали гостя, как овцу.

Такого видеть нам ни разу

Не приходилось. Не к лицу


Кази-кумухскому владыке

Вязать веревками гостей.

Но есть еще один великий

Обычай, всех других святей.


Он крепость отчего порога,

Подчас причина всех причин.

Из-за него погибло много

И наших и чужих мужчин.


С ним нету места перебранке,

Миг – и ножи обнажены.

Обычай этот – честь горянки,

Честь дочери, сестры, жены.


Весь Дагестан закроет двери

Перед носителем вины.

По чести женщины мы мерить

Достоинство мужчин должны.


Такой закон, скажу я к месту,

Он народился в старину.

А ты чужую, хан, невесту

Схватил и держишь, как в плену.


От беззаконья горы стонут,

Рыдают звери в дебрях гор,

Когда ее хоть пальцем тронут,

Позор падет на нас, позор!


Сказал старик, нахмурил брови

И поклонился хану, бел.

– Не обессудь на смелом слове,

Вот все, что я сказать хотел.


Вперед тут вышел старец новый.

– Почтенный хан и джамаат!'

Скажу и я свое вам слово –

Хочбар ни в чем не виноват.


Судя поспешно, зло и рьяно,

Убьем его в конце концов.

Но завтра ночью к нам нагрянут

Таких же двадцать удальцов.


Его друзья, забыв про жалость,

По нем устроят тризну здесь,

На остриях своих кинжалов

Неся в аулы кровь и месть.

Конечно, мы умеем тоже

Врагов встречать и провожать.

Мы не боимся их, но все же

Смертей никак не избежать.


Поверьте мне, не будет сладким

Рассвет, когда минует ночь.

И чей-то сын погибнет в схватке,

И чей-то брат, и чья-то дочь.


А для чего нам это надо?

Врага творить из кунака?

Мы полонили женщин, правда,

Но эта честь невелика.


Насильем не добьемся счастья. –

Тут третий старец вышел вкруг.

Два разных мненья на две части

И войско разделяет вдруг.


– Я, хан, хоть говорю не первым,

Не буду тоже лгать и льстить.

Мои друзья сказали верно –

Хочбара надо отпустить.


Вернуть коней и фаэтоны,

Невесту и прислужниц с ней.

Не нанесем себе урона,

Коль их проводим как гостей.


Тут хан вскочил: – Все правы трое.

Довольно! Развели базар...

Эх, мне б такого же героя

Хоть одного бы, как Хочбар!


Хоть у меня мужчин достаток,

Бесстрашных, ловких, молодых.

Я за Хочбара дам десяток,

И сотню дам за пятерых.


Тогда бы сила заиграла,

Мы показали б что почем.

Да на Хунзахского Нуцала,

Да на Шамхала бы потом!


Тут слово взял Хочбар: – Сказать ли,

Что никакой я не герой.

Я защищаю честь Гидатля

И честь папахи. Долг простой.


Допустим, враг нагрянет страшный

И край ваш запылает весь,

Неужто струсит кто из ваших?

Героем каждый станет здесь.


Тут помирились, зла не помня,

И бурку подняли с земли.

Пир начался. Бокал наполнив,

Его Хочбару поднесли.


– Скажи еще нам слово, просим.

Твой тост услышать мы хотим.

– Пусть будет хорошо – хорошим,

Пусть плохо будет всем плохим.


Пусть, час рожденья проклиная,

Скрипя зубами в маете,

Все подлецы и негодяи

Умрут от болей в животе…


Пусть кара подлеца достанет

И в сакле и среди дворца,

Чтоб не осталось в Дагестане

Ни труса больше, ни лжеца.


Еще скажу, что дружба – сила,

Вражда ж не стоит ни гроша.

Казикумухцы, вам спасибо

От старца и до малыша!


Давай считать – была ошибка

И не пленяли вы меня.

Теперь, когда вернули скрипку,

Вернули саблю и коня,


Когда вернули женщин бедных,

Когда вернули честь горам,

Три песни я спою заветных,

Оставлю их на память вам.


Абрек Хочбар играет если,

Замри и каждый звук лови.

Спел первую свою он песню,

Была та песня о любви.


Вдруг заиграла скрипка с болью,

Как не слыхали до сих пор…

То зазвучала песнь о воле

Суровых дагестанских гор.


Был в третий раз подобен стону

Напев великий и простой.

Сильнее всех сердца он тронул –

Напев о родине святой.


Слеза у всех – силен ли, слаб ли…

Окончив песнь, спросил скрипач:

– Что ж лучше – скрипка или сабля?

Дороже – песня или плач?


Но в путь пора. Опять – свобода.

Сажает женщин в фаэтон.

Хочбар прощается с народом,

В свое седло взлетает он.


Дорога вниз, то горным лесом,

То степью ровной и сухой.

Никто не видит у принцессы

Слезы под спущенной чадрой.


Уже беда осталась сзади,

Так отчего же грустно ей?

Внизу, в Шуре, готовят свадьбу,

Вверху, в Хунзахе, ждут вестей.


Мала страна, но бед немало,

Оружье дремлет в серебре.

Кумух готовит месть Нуцалу,

Готовит месть он и Шуре.


Нуцалы, ханы в вечной драке,

Страну терзают зуб на зуб,

Так рвут безжалостно собаки

На нищем страннике тулуп.


Но люди есть другого рода,

Встают за правду лишь они,

Певцы и витязи свободы,

Гор дагестанских уздени!


ЧАСТЬ ВТОРАЯ


Чьи затуманились очи, чьи надежды погасли?

Кто говорит: прощайте, ущелья, реки, орлы?

На синий плещущий Каспий, на вечный тревожный Каспий

Глядит Шамхалова крепость, зубцы Темир-Хан-Шуры.


Дикий приморский берег. Сюда не подходят челны.

Петр пока еще не был и порта не основал.

Вздымаются в море волны, грохочут морские волны

И разбиваются грудью о грани прибрежных скал.


К свадьбе уж все готово. Пылает огонь под котлами.

Вино молодое в бочках способно их разорвать.

Только пока невеста все еще за горами.

Все глаза проглядели – «поезда» не видать.


Шахи, князья, султаны – уже съезжаются в гости

С разных концов Кавказа, с высоких и низких мест.

Жених к волнам подступает, жених у Каспия просит:

– Где же моя невеста, невеста из всех невест?


Но отбегают волны, они ничего не знают.

Улан вопрошает снова скалы горы Тарки:

– Вы поднялись высоко, доступна вам даль сквозная,

Не едут ли фаэтоны степью из-за реки?


Но на вопрос Улана скалы мертвы и немы.

Тогда, обращаясь к ветру, он говорит опять:

– Ты по равнинам дуешь, тучи гоняешь в небе.

Где же моя невеста? Нету терпенья ждать.


Те, что пошли навстречу, тоже пропали где-то.

Черные думы душат, сердце болит к беде.

Гости уже съезжаются, люди уже одеты,

В бочках вино готово. Где ты, невеста, где?


А фаэтоны мчатся, кони в горячем мыле,

Степь пошла ковылями, словно бы в седине.

Вдруг говорит принцесса, чтобы остановили,

Хочет сказать Хочбару слово наедине.


Поднял мужчина руку. Все моментально встало,

Только по ветру гнутся белые ковыли.

– Что, Саадат, случилось? Может быть, ты устала?

Может быть, заболела? Что тебе, говори!..


Чадру подняла невеста. Слезы как крупный жемчуг.

Слезами лицо омыто, во взгляде немой вопрос.

– Что с Саадат случилось? Боже мой, неужели

Ты ничего не видишь. Спроси же у этих слез.


Спроси у моей подушки, спроси у сердечной раны,

Или тебе невнятен женской любви язык?

Я не хочу к Шамхалу. Я не хочу к Улану,

В горы хочу обратно. В горы меня вези!


Ты, гидаглинец гордый, в мужчинах рождавший зависть,

Ты, чья скрипка играет, то радуясь, то скорбя,

Сколько ты ради выкупа в жизни украл красавиц?

Так неужели не можешь одну украсть для себя?


Жизнь моя будет рабской, жизнь моя будет черной.

Как же меня отдашь ты другому и навсегда?

Конь твой быстрее лани, бурка твоя просторна,

Дом твой в горах высоких. Меня отвези туда.


Буду твоей плененной, буду твоей рабыней.

Ты настоящий горец. Буду твоей женой.

Разве ты не сумеешь меня защитить отныне

Перед отцом, Шамхалом и перед всей страной?


Я тебя полюбила. Ты настоящий горец.

Бери же свою принцессу, в бурку ее заверни,

Теперь от тебя зависит, обречешь ли меня на горе,

Или ты мне подаришь любви золотые дни.


Так Саадат просила, так Саадат молила,

Слезы из глаз катились – к алмазу другой алмаз.

Хочбар ничего не ответил. Молча в седло вскочил он,

Жестом руки могучей трогаться дал приказ.


Но про себя подумал: «Это все бесполезно.

Пусть без тебя мне будет в жизни моей темно.

Но я же дал слово горца. Слово мое железно.

Слова второго нету. Оно у меня одно.


Пусть без тебя не будет ни радости и ни счастья.

Пусть без тебя засохнут реки, сады, поля.

Можно меня разрезать надвое и на части.

Слова я не нарушу. На этом стоит земля».


– Ах, ты мою надежду не хорони в могиле... –

Слезы глотает дева, в горле слышится стон.

– Я не хочу к Улану. Давай мы умчимся, милый,

Милый, еще не поздно. – Но непреклонен он.


Медленно с тяжким скрипом тронулись фаэтоны,

Словно кнуту не верят шестеро лошадей.

Над головой Хочбара вьются, крича, вороны:

– В жизни мы не встречали мужчины, чтоб был глупей!


Но выше ворон летели в небе орел с орлицей,

Громко проклекотали, словно небесный гром:

– Трудно ради любимой честью не поступиться,

Люди, ворон не слушайте, зовите его орлом!


Тут ручеечек тонко пискнул из-под копыта:

– Редко глупец подобный переезжал меня.

Но возразили камни, этим ручьем омытые:

Камни и то завидуют твердости узденя.


Движутся фаэтоны, мчатся в темные дали.

Вот уж вдали виднеется сама Темир-Хан-Шура.

Тут Шамхаловы всадники путников увидали,

Торжественно их встречают, громко кричат «ура!».


Выстрелы, шум и крики, словно никто не верит,

Что богатырь невесту целой сюда привез.

Плещется синий Каспий, волны бегут на берег.

Брызжутся синей солью, что солонее слез.


Бьют барабаны, бубны. Девы поют и пляшут.

Люди сидят на крышах, там не смолкает смех.

Девы в Шуре прекрасны, и все же невеста краше,

И все же она милее, но и печальней всех.


Взгляда поднять не хочет, есть ничего не хочет.

С утра и до вечера свадьба, с ночи и до утра.

Люди поют и пляшут ровно три дня и три ночи,

Шумно гуляет свадьба, не спит Темир-Хан-Шура.


Всадники лихо скачут. Гулко стучат подковы.

Все еще едут гости, много еще гонцов.

Шапками машут «Здравствуйте!», «Приветствуем!», «Будьте здоровы!»,

«Слава!», «Салам алейкум», – слышно со всех концов.


Гости с коней слезают, прямо за стол с дороги,

Сто лет Шура не видала столько больших гостей.

Мясо дымится в блюдах, ходят по кругу роги

За жениха, за невесту, за будущих их детей!


Свежуют бараньи туши, горят огни под котлами,

Мясо едят руками, не тратя излишних слов.

Белее горного снега и облаков над горами

В блюдах гостям разносят белый и жирный плов.


Охотники поспешают, неся на плечах добычу.

Певцы на ходу расчехляют чунгуры, сазы, зурны.

В шалях несут подарки, как повелел обычай.

«Дерхат», «сахли» и «савбол» за каждым столом слышны.


Словно белые птицы, кружатся в танце девы,

Словно черные вороны, вьются вкруг них удальцы.

В бок рукой упираясь, другую поднявши к небу,

Кинжал зубами сжимая, топорщат они усы.


Если же в круг выходит старец седой и белый,

Все ударяют в ладоши, ему отдавая почет.

Из боевых пистолетов вверх палят то и дело,

А музыка-лиходейка течет, течет и течет.


Играют зурны и сазы. Но этого людям мало.

Свистят залихватски в пальцы нежной музыке в лад.

Бьют по пяти барабанам палочки из сандала,

Но этого людям мало, они по столам стучат.


Танцует жених с невестой на белой шелковой шали.

Золото и бумажки под ноги им летят.

Червонцев, туманов, рупий вдоволь им набросали,

В зеленых хрустких бумажках туфельки шелестят.


Деньги летят как дождик, но люди Шамхала зорко

Их на лету считают, копейка не пропадет.

Пляшет по ним невеста, думает горько-горько:

«Интересно бы знать, за сколько отец меня продает».


Все учтены копейки, все учтены подарки

На звонкий денежный дождик рассыпалась жизнь Саадат,

Танцует невеста нежно, танцует невеста жарко,

Но незаметно в сторону бросает ищущий взгляд.


Где же тот лучший горец, который сквозь все преграды

Провез такое сокровище и другому его отдал?

Сидит на почетном месте, с ним там пируют рядом

Шейхи, паши, генералы, ханы и сам Шамхал.


Смотрят они на танцы и поглощают пищу,

Дружно сидят с Шамхалом, словно бы кунаки.

Эти глядят надменно, эти сидят напыщенно

Важно князья улыбаются и лебезят князьки.


А гидатлинский витязь, телом он здесь пирует,

Но сердцем в родном ауле, зажатом в теснине гор.

Видит чужие лица, слышит он речь чужую,

Еда для него безвкусна, тягостен разговор.


Праздничные одежды, свадебные уборы…

Вина и угощенья несносны для узденя.

Бросить бы эти степи, умчаться в синие горы,

Печальное это веселье оставить, вскочив на коня.


Но, соблюдая обычай, он сидит терпеливо,

Пирует вместе со всеми, как самый почетный гость.

За вежливыми улыбками он видит, что души лживы,

За говором и весельем он видит хитрость и злость.


Веселье пройдет со свадьбой, а хитрость и злость останется.

Легко врагом обернется, кто нынче как лучший друг…

Тут подплывают девушки, его вызывают на танец,

Гидатлинец взметнулся птицей, выходит в широкий круг.


Готовится танец гнева. Зурнач, начинай лезгинку!

Руки до плеч взметнулись, треплются рукава.

Как сдавленная пружина, сильно, легко и гибко

Он пролетел по кругу. Спущена тетива.


То танцует руками, то ногами одними,

Десять княжон устали, десять выходят вновь.

Куда б они ни метнулись, он всегда перед ними.

Сверху взгляд ястребиный, и нависает бровь.


Народ шумит и ликует. Пусть танцует с невестой.

Снова и снова просят: – Пусть станцует для нас.

– Нет, для другого танца будет другое место.

Будет другое время, выпадет нужный час.


Прошелся последним кругом. Круг для танцора тесен.

Уходит Хочбар на место. Тогда попросил Шамхал:

– Если плясать не хочешь, спой дорогую песню.

Все говорят – ты мастер, а я еще не слыхал.


Песня, как пленный беркут, крыльями заплескала,

Толпа замерла на слове, и зазвенел чонгур.

В песне – родные горы, в песне – родные скалы.

В песне – родные горцы, в песне – родной аул.


Песня взмывает кверху и расправляет крылья,

Крыло у нее – свобода, страсть – другое крыло.

Мужчины сдвинули брови, юноши рты раскрыли,

Даже Каспийское море затихло и замерло.


Народ превратился в бурю, словно сброшено бремя.

Хлопают от восторга, просят спеть еще раз.

– Нет, для другого раза будет другое время,

Будет другое место, выпадет нужный час.


Чонгур прозвенел и замер в руках удалого горца.

Уходит Хочбар на место. Но попросил Шамхал:

– Вот тебе рог тяжелый, полный вином заморским,

Просим застольное слово, чтобы ты нам сказал.


Слышали мы сторонкой, что ты говоришь отлично,

Теперь на веселой свадьбе сами слышать хотим.

– Тост у меня короткий, тост у меня привычный.

Пусть хорошо – хорошим, а плохо будет плохим.


Всех, кто труслив и бесчестен, кто любит ложь и доносы,

Пусть настигнет кара в сакле и средь дворца.

Пусть они умирают от рвоты и от поноса,

Чтобы во всем Дагестане – ни труса, ни подлеца!


Все повскакали с места, каждый, как видно, рад бы

Снова послушать речи, смелые, без прикрас.

– Нет, для другого рога будет другая свадьба,

Будет другое время, выпадет нужный час.


Три дня подряд и три ночи свадьба в Шуре гремела,

Пять барабанов, бубны, чонгуры, сазы, зурны…

Смешалось умное с глупым, смешалось черное с белым,

Пьяные были трезвыми, а трезвые были пьяны.


Но кончились танцы и пенье, затихли шумные тосты,

Самое длинное пиршество имеет конец, увы.

По всем от Шуры дорогам растекаться начали гости,

Как возвращается стадо, наевшись сочной травы.


Так и спектакль кончается, и опускается занавес.

Стирают с лица лицедеи черный и жирный грим.

И забывают роли, что в спектакле достались им.

Каждый опять становится только собой самим.


Огни под котлами погашены. Где же княжна хунзахская?

Грудью она прижалась в спальне к стеклу окна.

Жених еще не явился, но постель широкая застлана,

Ждет молодого тела, ждет Саадат она.


Дождик пошел за стеклами, сначала мелкий и редкий,

Потом ударила молния, словно выстрел в упор.

Море забушевало, словно бы тоже в клетке.

Испуганная принцесса падает на ковер.


Над ней жених наклонился, держит. Прощай, надежда.

Ей захотелось вырваться и броситься вниз, в окно.

Но подошли прислужницы, снимают с нее одежду,

Кладут ее на подушки, на белое полотно.


Никто никогда не касался даже одежд девицы,

Никто не мечтал и в мыслях коснуться ее, и вот

В объятьях черного ворона трепещет белая птица!

Мужчина глядит бесстыже на плечи, грудь и живот.


Мужчина глядит на юность, и юность мужчину радует,

А грудь у мужчины черная, он весь, как баран, оброс.

Утром на белой простыне кровинку будут разглядывать,

Но не увидят, что наволочка мокра от горючих слез.


Море разбушевалось, кипит, волнуется Каспий...

Сколько впадает речек в его голубой простор.

У каждой своя дорога, но все они будто наспех

Гибнут в его просторах, сбегая с окрестных гор.


Ходят крутые волны, буен и грозен Каспий.

Чайка кричит на отмели, ветер сломал крыло.

Но море не слышит жалоб, будь ты хоть трижды распят.

Что ему речки, чайки, люди, добро и зло?


Тьма над землей как море, и тишина, как море.

Сердце твое, как чайка, стонет в глухую ночь.

Но равнодушным людям горе твое – не горе,

Жалобы не услышат и не придут помочь.


Как бы ты ни металась в тесных стенах, бедняжка,

Вся твоя боль не стоит ломаного гроша.

Как тебе очень больно, как тебе очень тяжко,

Знает на целом свете только одна душа.


Знает о боли сердца сердце еще второе.

Сердце совсем глухое... Но полно его винить...

Конь уж давно оседлан, землю копытом роет,

Искра надежды гаснет, последняя рвется нить.


Только бы боль разлуки в сердце не затихала.

Хуже с пустым-то сердцем жить в беспросветной мгле.

Хочбар, уезжая, прощается, благодарит Шамхала,

Счастья ему желает, роду и всей земле.


– Путь и тебе счастливый. Мы кунаки отныне. –

Витязь в седло садится. Конь заплясал под ним.

– Можно ли мне подъехать к окну молодой княгини?

Может, она захочет что передать родным?


Хочбар


Будь счастлива, дочь Нуцала. Мне уж пора в дорогу.

Дело свое я сделал. Дело пришло к концу.

Могу от тебя поклониться твоему родному порогу,

Твоему родному аулу. Но что передать отцу?


Саадат


Будь счастлив и ты, гидатлинец. Скажи там отцу и матери,

Что дочка благополучна, спасибо им и привет

За то, что меня взлелеяли, за то, что меня просватали,

За то, что отдали в рабство в самом расцвете лет.


За то, что уделом сделали сухие чуждые степи,

За то, что чужие руки впервые раздели меня,

За то, что чужие губы выпили первый трепет,

Чужое сердце согрелось у моего огня.


Ну и тебе спасибо за то, что ты так умело

Просьбу отца исполнил и меня в этот плен привез.

Спасибо тебе, мужчина, умеющий делать дело,

Но оценить не умеющий женской любви и слез.


Мое влюбленное сердце только тебя искало.

Все остальное в жизни лишь мишура и тлен.

Вместо сладкого плена в Гидатле в горах и скалах

Ты меня отдал в этот ужасный и темный плен.


Будь же, Хочбар, ты проклят. Уезжай скорей без оглядки.

Знать я тебя не знаю, видеть тебя не хочу!

Знай, что Улан прекрасен. Знай, мне с Уланом сладко.

Знай, на его восторги восторгами я плачу.


Я тебя ненавижу. Знай же ты, уезжая,

Но в благодарность за службу совет я тебе подам:

Не езди в Хунзах к Нуцалу, отца я все-таки знаю,

Тебе западня готова, вмиг ты погибнешь там.


Речи ее умолкли, закрылось окно резное.

Всадник печально едет через сухую степь.

Пылью пылит дорога, дышат просторы зноем.

Шура позади осталась, не видно крепостных стен.


Но конь оживленно вдыхает перекаленный воздух.

Видно, от гор уж тянет запахами снегов.

Всадник коня торопит, он позабыл про отдых,

Пыль поднимается облаком из-под глухих подков.


Вот уж они и горы. А всадник опять не весел.

Так в Гидатль возвратился со свадьбы похмельный гость.

Тут он в собственной сакле на собственный столб повесил

Собственную папаху на собственный крепкий гвоздь.


ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ


Конец истории печальный

Мне остается рассказать.

Зурна была в ее начале,

В конце играть ли ей опять?


Прошел со свадьбы месяц целый,

Как к ночи ночь и день ко дню.

И вот Нуцал в свои пределы

Зовет всю новую родню.


И дочь, и зять, весь род старинный,

Все из Шамхалова дворца

Спешат в Хунзах на праздник чинный

Поздравить древний род отца.


Как бы вторая свадьба. Значит,

Должна не хуже первой быть.

Гонцы во все аулы скачут

Певцов на свадьбу пригласить.


Вот одного в Гидатль примчало:

– Хочбару слава и почет.

Есть приглашенье от Нуцала,

На праздник он тебя зовет.


Мне наказал он очень строго

Твое согласье привезти.

– Скажи Нуцалу – буду к сроку.

Считай, что я уже в пути.


Но тут второй гонец за первым

Примчался, худ и запылен.

От Саадат со словом верным,

Со словом тайным прислан он.


Отвел подальше, шепчет в страхе:

– Сказать велела госпожа,

Что гибель ждет тебя в Хунзахе,

Умрешь от подлого ножа.


– Не возвращусь, в дорогу выйдя.

Скажи спасибо Саадат.

Когда смогу ее увидеть,

То и погибнуть буду рад.


Что подл Нуцал, я это знаю.

Пускай готовит западню.

Быть может, жизнь я потеряю,

Но честь наверно сохраню.


Но был гонцу на этот случай

Еще наказ от Саадат.

Собрал он, госпожой научен,

Весь гидатлинский джамаат.


На годекан собрались люди,

Седые старцы, молодежь.

– Что без тебя мы делать будем?

– Зачем ты сам на смерть идешь?


– Вы, старцы, мудры, белоусы,

И вас я слушался всегда.

Но примут там меня за труса,

Куда деваться от стыда?


Я уважаю слово ваше.

Но горы, что вокруг стоят,

Они белее вас и старше.

Они мне трусить не велят.


Я, может, глуп, того не скрою,

Но честь дороже мне ума.

Выходят женщины к герою,

К нему подходит мать сама.


Нет человека в мире ближе...

Совета сын отважный ждет.

– Мой сын, тебя в огне я вижу,

Поверь мне, сердце не солжет.


– Мать, хочешь встану на колени,

Приникну к платью головой?

Да, просьба матери священна,

Но все же долг превыше мой.


Тут даже птицы, что летели

Над годеканом в этот миг,

Вдруг дружно, громко загалдели,

И был тревожным этот крик.


– Спасибо, мать, спасибо, птицы,

Спасибо, старцы, за совет.

Спасибо, люди-гидатлинцы,

Но мне назад дороги нет.


Пусть в роге мне, большом и старом,

Преподнесет Нуцал вина…

– Но в этом роге яд коварный,

Заставят пить его до дна.


Князья и беки встанут сзади,

Вокруг блистательная знать…

– Но кто не выпьет рог на свадьбе,

Мужчиной можно ли считать?


Пусть ждет меня судьба лихая.

Но я скажу себе – держись!

– Но жизнь ведь штука не плохая…

– Жизнь труса? Разве это жизнь?


С позорным именем не стану,

Не проживу и трех я дней.

– Но ты возьми хотя б охрану,

Надежных выбери друзей.


– Мои друзья всегда надежны,

К тому ж они всегда со мной.

То – скрипка, бурка, сабля в ножнах,

Винтовка, конь походный мой.


Еще с собой возьму подарки,

Коль гостем буду при дворе:

С камнями серьги, перстень жаркий

И ожерелье в серебре.


Для жениха кинжал с насечкой.

Сверкает лезвие – не тронь!

А для Нуцала конь с уздечкой,

Во всем Гидатле лучший конь.


Быка отборною из стада

В его владенья пригоню.

Пусть запекут егокак надо,

Согласно свадебному дню.


Так вышел в путь Хочбар могучий.

Вот перешел он Ураду,

Вот поднимается по кручам,

Вот и Хунзах уж на виду.


Вот по плато, стрелой промчавшись,

Конь оставляет пыльный след.

– Салам алейкум вам, хунзахцы,

От гидатлинцев всем привет!


– А, главный гость! – Нуцал с улыбкой

Встречает гостя. – Как житье?

Давай коня, давай и скрипку,

Давай оружие свое.


Коня накормят под навесом.

Почет и скрипке непростой:

На гвоздь серебряный повесим,

Оружье все – на золотой.


А дочь Нуцала тенью белой

Мелькнула в глубине окна.

Хочбара, знак руками сделав,

Спасти пытается она.


«Не слушай их речей угарных,

Вскочи обратно на коня.

Здесь припасли тебе коварно

Измену, гибель, столб огня».


Бежать? Охоты, как на зайца,

Хочбар не предоставит вам!

Он саблю отдает хунзахцам,

Он скрипку отдает рабам.


В ладоши бьет Нуцал Хунзаха

(Приветлив, а в глазах черно):

– Коню Хочбара – белый сахар,

Кунаку – красное вино!


По этой фразе, как по знаку,

Как псы со всех сторон двора,

Стремглав напали на «кунака»,

Свалили наземь нукера.


Его цепями окрутили,

Его к столбу ведут, смеясь:

– Вином, считай, что угостили,

А закусить дадим сейчас.


Торопится Нуцал проклятый,

Наказ глашатаю дает:

– На минарет иди, глашатай,

Скорее собирай народ.


Глашатай должен подчиняться,

Не надо лишний раз просить.

Чтобы без хлеба не остаться,

Глашатай знает, что гласить.


Глашатай


Слушайте все, кто имеет уши,

И не говорите потом, что вы не слышали.

Все закоулки Хунзаха, слушайте.

Покидайте, хунзахцы, дома и крыши.


У кого есть быки – быков запрягайте,

У кого ишаки – седлайте своих ишаков.

Безлошадники, жен и старух снаряжайте,

На Верхнее гумно несите побольше дров.


Собирайтесь скорее, так Нуцалу угодно.

Там, на Верхнем гумне, разводите костер.

По приказу Нуцала будет сожжен сегодня

Гидатлинец Хочбар, разбойник и вор!


Но слов одних хунзахцам мало,

Чтобы собрать народ скорей,

Уже и плетка засвистала

По спинам и плечам людей.


Хочбар смеется: – Волчья стая,

Так вот что припасли вы мне?

Пускай, пускай костер пылает,

Ведь я и вырос-то в огне.


С каким усердьем навалились

Вы на меня огню предать,

Вы, что отцов своих лишились

В набегах подлых на Гидатль!


Вам их обратно не отдать ли?

Всех поименно помню я.

И вы, отцы, чьи под Гидатлем

Лежать остались сыновья.


Бежали от меня не вы ли,

Не подобрав тела с земли?

Все вы, что вышли-то живыми,

Но лишь уздечки унесли.


Ну, что же медлите? Давайте,

Настал и вашей мести час.

В костер меня скорей бросайте,

Исполнив подлеца приказ.


С боков, и спереди, и сзади,

Держа веревки за концы,

Идут, в глаза людей не глядя,

Ведут Хочбара «удальцы».


Ведут паршивые шакалы

Красавца барса на костер,

Который уж пылает яро,

Объятья жарко распростер.


Дрова трещат, огонь пылает,

А рядом, подл, хитер и лжив,

Нуцал на троне восседает,

На ногу ногу положив.


Дрова пылают подожженны,

Кровавой, страшной жертвы ждут.

Тут рядом и молодожены,

И сын Нуцала тоже тут.


Не отомстил ему, однако,

Хочбар, ах, жаль – не отомстил

За то, что год назад собаку

Хочбарову он застрелил.


Лицо, и правда, как у барса,

Когда ощерится он, яр.

Вдруг громко-громко рассмеялся

Цепями связанный Хочбар.


– Над чем смеешься ты, собака! –

Вскочил Нуцал на этот смех.

– Над тем, что ты дрожишь от страха,

Меня боишься больше всех!


Я понимаю это просто:

Мою ты саблю увидал.

Лишь вид моей подруги острой

Тебя до смерти напугал.


Тогда схватил булат Хочбара

Надменный княжеский сынок

И о коленку в три удара

Сломал пружинистый клинок.


Глядит на грозного рубаку,

Такой же подлый, как Нуцал:

– Вот я убил твою собаку,

Теперь и саблю поломал.


– Прощай, прощай, клинок мои верный,

Моя подруга и краса.

Средь сабель всех была ты первой,

Нуцалов и князей гроза.


Но подлецы, они живучи.

У них в руках ярмо и плеть.

Вон, вон они! Но все же лучше б

Их через мушку разглядеть.


Тогда Нуцала отпрыск цепкий

Винтовку пленника схватил,

И полетели только щепки,

Когда ее о камень бил.


В лицо Хочбару он хохочет.

Глаза озлобленно горят.

– Твою собаку я прикончил,

Дошел и до винтовки ряд.


– Прощай, прощай, моя подруга,

Ты верно послужила мне.

Но подлецов полна округа,

Когда бы был я на коне…


Тотчас коня пригнали слуги,

Конь ржет, пугается огня.

Сынок Нуцала – саблю в руки,

Рубить прекрасного коня.


И говорил сынок Нуцала,

Пока струилась кровь из жил:

– С собаки начал я помалу,

Теперь коня тебя лишил.


– Прощай же, конь мой благородный,

Довольно ты топтал врагов,

В ночных трудах, в трудах походных

Довольно стесано подков.


Но подлецов живуче семя,

Немало их еще у нас.

Я сосчитался бы со всеми,

Когда б мне времени запас...


Тут загремел приказ Нуцала:

– Подбросьте дров еще! Пора!

Чтобы потрескались все скалы

От жара этого костра!


А шакаленок, сын Нуцала,

Кричит Хочбару, как врагу:

– Убил собаку я сначала,

Теперь и самого сожгу.


– Зачем ты тявкаешь задаром,

Пса шелудивою щенок?

Когда не трус, налей Хочбару

Ты перед смертью полный рог.


Одни кричали: – Не давайте!

Другие: – Дать ему вина!

Вина не жалко. Наливайте,

Пусть перед смертью пьет до дна!


Пусть перед смертью скажет слово!

Не отвертится все равно.

Да развяжите руку, чтобы

Он мог держать свое вино!


Вот развязали руку

Витязю удалому,

Вот ему дали в руку

Полный, тяжелый рог.


– Ладно, за рог спасибо.

Ладно, скажу вам слово.

Слово мое простое,

Его я всю жизнь берег.


Слово мое как плетка,

Знаете вы отлично.

Все вы и каждый лично

Довольны будете им.


Тост у меня короткий,

Тост у меня привычный:

«Пусть хорошо – хорошим,

А плохо будет плохим».


Всех, кто труслив и бесчестен,

Кто любит ложь и доносы,

Пусть настигнет кара

В сакле и средь дворца.


Пусть они умирают

От рвоты и поноса,

Чтобы во всем Дагестане –

Ни труса, ни подлеца!


Чтобы не знать коварным

Ни очага, ни кровли,

Чтобы погибло семя,

Чтобы их род заглох.


Чтобы на их могилах

Не каменные надгробья,

А сорняки, крапива,

Колючий чертополох!


Слова секут острее сабли,

Среди придворных визг и вой.

Хочбар, вино допив до капли,

В огонь швыряет рог пустой.


Сынок Нуцала злобу кажет,

Словечко кстати вставить рад:

– Сейчас и ты пойдешь туда же,

Усы-то быстро обгорят.


Ты, говорят, гордился ими.

– Щенок! Пускай меня убьешь,

Но не сожжешь мое ты имя

И песни тоже не сожжешь!


Я умирать иду с улыбкой,

Приму достойно смерть свою.

Когда не трус, подай мне скрипку,

На память песню вам спою.


Одни кричали: – Не давайте!

Другие: – Дайте, пусть поет!

Чего бояться? Дайте, дайте! –

Разбушевался весь народ.


Кричат, любой потехе рады,

Гонцы, джигиты, старики.

Но, чтоб играть на скрипке, надо

Иметь свободных две руки.


Второй руке свободу дали

И скрипку подали молчком.

И вот запели, заиграли

Певуньи-струны под смычком.


Звук разрастался постепенно,

Он плавно крылья распростер.

Орлицей вырвавшись из плена,

Взлетела песня на простор.


– Горы твои пусты, Нуцал.

Где же отары твои, Нуцал?

За одну овцу, что угнал Нуцал,

Десять овец я угнал, Нуцал.


Горы твои пусты, Нуцал,

Где же твои табуны, Нуцал?

За клячу одну, что угнал Нуцал,

Сто коней у тебя я угнал, Нуцал.


Вижу сирот я вокруг, Нуцал,

Вижу – вдовы сидят, Нуцал,

Это я их отцов убил, Нуцал,

Это я их мужей убил, Нуцал.


Но кто их в Гидатль посылал, Нуцал,

Чтобы нашу свободу отнять, Нуцал?

Мы землю свою пахали, Нуцал,

Ты ходил урожай собирать, Нуцал.


Ты поля топтать им велел, Нуцал,

Убивать и жечь им велел, Нуцал,

Но за каждого, кто был убит, Нуцал,

Десять слуг твоих я убил, Нуцал.


Я, Хочбар, проклинаю тебя, Нуцал,

Вместе с родом твоим до конца, Нуцал,

Знай, что песней моей, Нуцал,

Проклинают горы тебя, Нуцал.


Так пел Хочбар. Безмолвно горы

Внимали голосу певца.

Но род Нуцалов, злой и гордый,

Едва дослушал до конца.


По знаку подлетели слуги

И скрипку вырвали из рук.

И вот уж нет его подруги.

Лишь из огня раздался звук.


Струна, что крикнула прощально,

Мол, не взыщи, хозяин мой.

Веселых песен и печальных

Немало спели мы с тобой.


А сын Нуцала клонит снова:

– Вот видишь, сжег и скрипку я.

Теперь уж нет пути иного,

Теперь уж очередь твоя.


– Да, не нашли пути иного

Моя винтовка, сабля, конь.

А с ними мне идти не ново.

Я с ними – в воду и в огонь.


За ними вслед отправлюсь сам я,

И нет нужды меня бросать.

Хочу из пляски прыгнуть в пламя,

Когда не трус, позволь сплясать.


Одни кричали: –Дайте, дайте!

Чего бояться, спляшет пусть! –

Другие спорят: – Так кидайте! –

«А что я, в самом деле, трус? –


Нуцал подумал: – Всюду люди,

Моя охрана, нукера.

Одна минута не остудит

Огонь огромного костра.


Пускай ударят барабаны,

Зурна выводит свой узор.

Последний раз смотреть я стану,

Как пляшет гидатлинский вор.


Ему уж нет другой дороги,

Настал его последний час».

– Эй, развязать Хочбару ноги,

Пускай потешит пляской нас.


В круг танцевальный прыгнул барсом,

Почуяв волю ног и рук.

Глаза сверкают: асса, асса!

Пошел по кругу – узок круг.


– А где ж красавицы Хунзаха

И их особенная стать?

Или попрятались от страха,

Иль не обучены плясать?


Стесняться, право, не к лицу им,

А мне тут скучно одному!

У нас в Гидатле гость танцует –

Выходят семеро к нему.


Ногами в землю бьет, как в бубен,

В мгновенье десять поз сменя,

Красив, стремителен и буен,

Хочбар танцует у огня.


Народ любуется танцором,

Его натурой огневой.

Поднимет руки, словно горы

Он держит все над головой.


И кулаки сжимает тут же,

Лицо мгновенно изменя,

Как будто зло людское душит...

Хочбар танцует у огня.


Вокруг теснящиеся горы

Глядят на танец узденя.

«Вот как должны держаться горцы».

Хочбар танцует у огня.


Последний раз танцует витязь.

Последний круг, последний взгляд.

Но, люди, что это? Смотрите!!

Идет к танцору Саадат!


Поплыли руки лебедями,

Сама как лебедь поплыла.

Хочбар с могучими усами

Над ней навис, как тень орла.


Танцуют... Ахнуть не успели.

Никто и глазом не моргнул.

Лишь по толпе прошелестели

Недоуменья шум и гул.


Рокочет танец. Руки – крылья.

Легко летают и светло.

Но нукера, как псы, схватили

По десять каждое крыло.


Уволокли бедняжку силой

От танца, музыки, огня,

Как будто солнце погасили

Средь солнечного летом дня.


Хочбар же, вставши на колена

И простирая руки вслед,

Сказал: – Благодарю, царевна...

А впрочем, не царевна, нет!


Спасибо, что сумела ярким

Ты сделать день из черноты.

Ты не царевна, а горянка,

Не пава, а орлица ты.


Такие гибнут без оглядки,

В таких сердцах живет Кавказ.

Спасибо, что сумела сладким

Ты сделать этот горький час.


Не двадцать раз живем на свете.

Я умираю, как в бою.

………………………………

Как хорошо бы кончить этим

Мне повесть грустную мою.


Закрыть бы книгу, словно ставни,

Остановить бы песню мне,

Пока герой сказаний давних

Еще живой, а не в огне.


Чтоб не грустить вам благородно

И над судьбой княжны-красы,

Что ждет ее не через годы,

А через малые часы.


Но что ж, преданье есть преданье.

Полету песни есть предел.

И не по нашему желанью,

Но и не как Нуцал хотел


Случилось все. В ужасном гневе

Нуцалов сын вскочил тогда

И нукерам кричит: – Эй, где вы?

Чего вы спите, все сюда!


Он не герой, а самозванец,

Не богатырь, а просто вор!

Пускай в огне продолжит танец,

Бросай разбойника в костер!


– Бросать меня никто не смеет.

Я сам. Мне это по плечу.

Но, чтобы было веселее,

Тебя, пожалуй, захвачу.


И, поперек схвативши принца,

Как тигр козленка у реки,

Хочбар в огонь с добычей прыгнул,

В его большие языки.


Все скрылось в пламени. Однако

Свирепый голос слышен был:

– Ну что, убил мою собаку?

И моего коня убил?


Нуцал, как раненный стрелою,

За грудь схватился: – Награжу!

Все сундуки тебе открою,

На трон наследный посажу!


– Твой трон, Нуцал, не для Хочбара,

Сиди на троне, царствуй сам.

Сынка тебе отдам задаром,

Иди сюда, тогда отдам.


Рыдают, плачут и стенают

Нуцал и вся его родня.

Поленья яростно пылают,

Слабеет голос из огня:


– Запомнят люди все, что было,

И все положат на весы.

Еще огнем не опалило

Мне гидатлинские усы.


Терзайтесь, плачьте, рвите груди,

Меня забвенью не предать,

Пока в горах не псы, а люди,

Пока стоит аул Гидатль!


И ничего не слышно боле.

Все онемели. Все стоят

Но вдруг хватились поневоле –

Нигде не видно Саадат.


А Саадат бежать пустилась,

Скала и пропасть впереди.

На миг она остановилась,

Скрестила руки на груди.


Что силы есть рванула платье,

Сверкнула груди белизна.

В тяжелых каменных объятьях

Навеки замерла она.


* * *


Мой Дагестан! Начал начало.

Того, что было не иначь.

С утра полдня зурна звучала.

С обеда начинался плач.


Полжизни – пляска и веселье,

Полжизни – сабли острие.

Твоя история пред всеми,

Тьма и величие ее.


Горели горные аулы,

Горели в мире города.

Хочбары, жены – все минуло,

Народ не сгинет никогда.


Не минут свадьбы, песни в поле,

Не минет древняя молва,

Не минут мужество и воля,

Не минут давние слова:


«Запомнят люди все, что было,

И все положат на весы.

Еще огнем не опалило

Мне дагестанские усы.


Терзайтесь, плачьте, рвите груди,

Меня забвенью не предать,

Пока в горах не псы, а люди,

Пока стоит аул Гидатль!»


Когда же рог, налив полнее,

Подносят мне, а я лишь гость,

Я повторяю, не робея,

Хочбара-гидатлинца тост.


Я говорю, поскольку спрошен,

Негромким голосом глухим:

– Пусть будет хорошо хорошим,

Пусть плохо будет всем плохим.


Пусть час рожденья проклиная,

Скрипя зубами в маете,

Все подлецы и негодяи

Умрут от болей в животе.


Пусть в сакле, в доме и в квартире

Настигнет кара подлеца,

Чтоб не осталось в целом мире

Ни труса больше, ни лжеца!

Сказание о двуглавом орле


I.


Шамиль расхохотался яро,

Натягивая удила,

Когда на знамени сардара

Узрел двуглавого орла.


— Что за диковинная птаха?

Такой я прежде не встречал.

— Сей герб — знак власти падишаха, —

Ответили за толмача.


Имам залился смехом снова:

— То ль брат с сестрой?

То ль муж с женой?..

Хвала Аллаху, край суровый

Живет своею головой.


Пусть эти сумрачные скалы

Рождают одноглавых птиц.

Но ни одна из них, пожалуй,

Не упадет пред этой ниц.


Пусть на ветру, подобно флагам,

Их крылья реют в небесах.

Неведомы орлам Каф-Дага

Ни замешательство, ни страх.


Им не нужны чужие гнезда

В угодьях белого царя.

Но за свои с отвагой грозной

Они полцарства разорят.


Да будет так, покуда реки

Не побегут по руслу вспять, —

Сказал Шамиль, сжимая крепко

Серебряную рукоять.


… Вдали зацокали подковы.

Чалма сверкнула, будто снег.

И, как орел белоголовый,

Взлетел к вершинам человек.


II.


Шли годы…

Кровью истекая,

Ползли по скалам и камням.

И каркала воронья стая

Злорадное: — Смирись, имам.


Не счесть ошибок и ушибов,

А он, как прежде, рвется в бой —

От Ахульго и до Гуниба

Дорога в двадцать лет длиной.


Но все сильней терзает душу

Неверная ночная мгла.

Петля сжимается все туже

На шее горного орла.


И девятнадцать ран тяжелых

В ненастье ноют все тупей,

Да смотрят исподлобья жены,

Баюкая больных детей.


Знать, пробил час его молитвы,

Последней на родной земле…

Кто обожжен пожаром битвы,

В потухшей не сгорит золе.


Беду не развести руками,

И боль не вырвать из груди,

Как штык…

Уже на сером камне

Нарядный генерал сидит.


И ждет, когда почетный пленник

В чалме, сверкающей, как снег,

Пред ним склонится на колени.

Аминь. Отныне и навек.


III.


Напрасно, будто с пьедестала,

Взирал с базальта генерал.

— Сардар… Моя война устала, —

Имам с достоинством сказал.


И, на груди скрестивши руки,

Добавил, глядя свысока:

— Вокруг меня людские муки,

Разруха, голод и тоска.


Смерть храбрецов, измена трусов

С лихвою пережиты мной.

Но я сдаюсь царю урусов

С непокорившейся душой.


Небесный знак во сне глубоком

Послала нынче мне судьба —

Раздался вещий глас пророка:

«Состарилась твоя борьба…


Спаси израненных и слабых,

И тех, кто держится едва.

Пускай Гуниб — твоя Кааба,

Аллаха воля такова».


Не мне Всевышнему перечить.

Гроза врагов, я — раб его…

Хоть бурка лет сдавила плечи,

Мне все равно под ней легко.


Пусть ритм торжественно-тревожный

Бубнит походный барабан,

Кинжал войны я прячу в ножны —

Прощай, мой бедный Дагестан.


IV.


Когда в расплавленном зените

Была полдневная жара,

Имам спустился вниз при свите

Под громогласное:

«Ур-р-р-ра»…


Как молоко, вскипело солнце,

Обрызгав пеной небеса.

Конвой покачивался сонно,

Не в силах разлепить глаза.


Но замерли почетным строем

Поручики и унтера

Перед таинственным героем

Невозмутимым, как гора.


Сверкали, словно эполеты,

Скупые слезы светлых глаз…

С тех пор для русских стал поэтов

Любовью вечной ты, Кавказ.


Арба на мостике горбатом,

Вокруг мундиров кутерьма

И, будто знамя газавата,

Седая пыльная чалма.


… О, Русь!

Все степь да степь без края —

Певуч протяжный твой язык.

Но слов его не понимает

От лиха сгорбленный старик.


Кому не горек путь без друга?..

Наибы в сечах полегли,

И далека еще Калуга

От терской и донской земли.


Гимры же?.. Хоть подать рукою,

Но все же дальше, чем она,

Как эта вот над головою

Чужая полная луна.


V.


Скрипит, качается кибитка.

Зло чертыхается конвой.

Нет для имама хуже пытки,

Чем отупляющий покой.


Не спится… Тягостна дорога.

Но думает о том мюрид,

Как полумесяц круторогий

Над плоской саклею горит.


И как от речки спозаранку,

До петухов успевши встать,

Кувшин с водой несет горянка,

Лицом похожая на мать.


Прозрачны прошлого картины…

А настоящее впотьмах,

Где цепких мыслей паутина

Способна враз свести с ума.


Воюют чувства в сердце львином

И на две части рвут его:

В одной — российская равнина.

В другой — Гуниб и Ахульго.


Там, в прошлом — подвиги и слава

На перекрестке двух Койсу.

А здесь — великая держава,

Творящая неправый суд.


Там — горсть родной земли и воли

В кольце штыков и черных дул.

А здесь — широкий пояс Волги

Империю перетянул.


… И вдруг Шамиль расхохотался:

Он вспомнил странного орла,

Что на штандарте развевался,

Для схватки распластав крыла.


Как будто бы двуглавый хищник

Напоминал ему без слов:

Мол, у меня не две, а тыщи

Некоронованных голов.


Имам насупился угрюмо,

Глаз не смыкая до утра,

Он черные, как четки, думы

Взволнованно перебирал.


В Медине путь закончив долгий,

Он понял вдруг, от бед устав,

Что реки горные и Волга

Впадают в Каспий неспроста.

Сказание о русском докторе


Говорят: в боевые былые года,

Что овеяны славою предков,

На высоком холме у аула Салта1

Был Шамиль ранен пулею меткой.


Застонал он от боли, надеясь, что стон

В жаркой схватке, как выстрел, утонет…

Но стремглав окружили имама пять жен,

Как пять пальцев на сжатой ладони.


Говорят: прикрывая платками уста,

Причитали они бестолково

И послали мюридов во вражеский стан

Пригласить самого Пирогова.


Через час знаменитый хирург к Шамилю

Подошел торопливой походкой

И негромко сказал:

— Я его исцелю, — инструмент доставая походный.


Говорят: истекающий кровью имам

Вдруг очнулся и выкрикнул сипло:

— Я себя, как барана, вам резать не дам,

Есть во мне еще прежняя сила!


Стиснув рану кровавую левой рукой,

Сжал он в правой дамасскую саблю

И с гортанными криками ринулся в бой,

Мстя за каждую горскую саклю.


Говорят, что полдюжины ран штыковых

Получил он в бою этом снова…

И опять снарядили джигитов лихих

В русский лагерь искать Пирогова.


Славный лекарь, явившись и на этот раз,

Разложил инструмент под чинарой.

Он имама от верной погибели спас,

Чем ужасно разгневал сардара.


Говорят: Пирогов не рубил сгоряча,

Но ответил вельможе достойно,

Что считает он истинным долгом врача

Ненавидеть кровавые войны.


— Пуля дура, — сказал он, — и ей наплевать

Православный ты иль мусульманин,

Как на то, где от крика зайдется вдова,

В Ашильте или, скажем, в Рязани.


Говорят, что от крови ржавела земля

Под простреленным стягом пророка,

Что не раз из беды выручал Шамиля.

Появлявшийся вовремя доктор.


Много в жизни видавший, он был поражен,

Как собрав ослабевшую волю,

Горделивый имам в окружении жен

Не стонал, а смеялся от боли.


Говорят, что однажды спросили его,

Как терпеть ему боль удается?..

Под безжалостным лезвием он отчего

Не кричит, не мычит, а смеется?


Тут Шамиль на столпившихся жен указал —

И разгадка простой оказалась:

Ни горячий свинец, ни каленый кинжал

Не страшнее, чем женская жалость.


Говорят, коль мужчина, вскочив на коня,

Принимает нагайку от милой,

Он летит в смертный бой, удилами звеня,

Богатырскую чувствуя силу.


Потому-то аварское наше плато

Не слыхало ни жалоб, ни стонов,

Что с мюридами рядом, накинув чохто2,

Воевали их верные жены.


Говорят, если вырвется вдруг из груди

Стон случайный, как дерево с корнем,

То горянка вовеки его не простит,

Хоть и кажется с виду покорной.


… Я согласен с поверием этим вполне,

Ибо в том, что и сам я по кругу

До сих пор, стиснув зубы, скачу на коне,

Есть упрямой аварки заслуга.

Чаша жизни


Она из Чоха, из Ругуджа – он:

Поэт Эльдарилав – глашатай страсти.

И словно красный сокол на запястье,

Вскормлен глагол, что к милой обращен.


Но знатная у девушки родня

И здравствует восточная манера:

Отцу невесты сваты офицера

В дар привели арабского коня.


Клыкам подобны скалы с двух сторон,

Чох расположен, словно в волчьей пасти.

Поэт Эльдарилав – глашатай страсти

К возлюбленной на свадьбу приглашен.


Ответить бы отказом, но тогда

Противники сочтут за трусость это.

«Эй, виночерпий!

Чашу для поэта

Скорей наполни!» –

крикнул тамада.


«Отравлено вино – не пей вина», –

Как смерть бледна, знак подала невеста,

Но за нее,

не двинувшийся с места,

Он гордо чашу осушил до дна.


Вольны враги решить его удел,

Зато у них над словом нету власти.

Поэт Эльдарилав – глашатай страсти,

Держа кумуз, в последний раз запел.


И видел он: темнеет вышина,

Горит звезда, как рана в ней сквозная...

Пью чашу жизни я,

того не зная,

Что, может быть, отравлена она.

Четырехпалая рука


Из Хунзаха родом он –

Доблестный Ахбердилав,

Имя чье, как сабли звон,

Благозвучно для вершин.


На устах молвы оно,

А молвы уста не льстят,

Переправилось давно

Через горные хребты.


И наиба своего,

Есть свидетельства о том,

В битвах, как ни одного,

Неспроста ценил Шамиль.


Помнятся его слова,

Что лихой Ахбердилав

В клетке ребер – сердце льва

Носит с молодых годов.


И сардар, как офицер,

В русском штабе говорил:

«Храбрости подать пример

Может нам Ахбердилав».


Сталь дамасского клинка

Обнажал он под Дарго,

И была его рука

В боевой влита эфес.


Сабельный зажечь сполох

Всякий раз могла в бою

Не пяти, а четырех-

Палая его рука.


Помнят Терек и Моздок

И леса Большой Чечни,

Как – прославленный ездок –

Он мюридов возглавлял.


В схватке над Валериком

Скакуна метнул в намет

Горец с поднятым клинком,

Чтоб поручика сразить.


Путь отчаянный ему

Крупом своего коня,

Сам не зная почему,

Преградил Ахбердилав.


А потом хабар прошел,

Что спасенный офицер

На счету опальным, мол,

Был у белого царя.


И в Хунзахе и в Чечне

Не забыт Ахбердилав.

И о том услышать мне

Довелось от стариков,


Как, у мужества в чести,

Оказалась не в бою

Четырех, а не пяти-

Палою его рука.


* * *


Друга верного имел

Среди всадников Чечни,

Как сулил ему удел,

Удалой Ахбердилав.


Дагестана и Чечни

Два наиба Шамиля,

Побраталися они

Кровью сблизившихся ран.


И чеченец Батако,

Подбоченясь, молвил так:

«На душе моей легко,

Если рядом ты, авар.


Из Шатоя родом я,

Из Хунзаха родом ты,

Нам один аллах судья,

А второй судья нам – честь».


И с одной они скалы

Разрядили два ружья,

И о том, паря, орлы

Вспоминают до сих пор.


Стремя в стремя – всякий раз

Мчались в бой два кунака

И не опускали глаз,

Видя смерть перед собой.


Не от страха ли бледна,

Мстительно подкралась к ним,

Как из-за скалы, она –

Чтобы в спину поразить?


Но об этом в час другой

Расскажу вам,

а сейчас

Верным должен быть слугой

Я зарока своего


И поведать в должный срок,

По причине смог какой

Я поэму «Четырех-

Палою» назвать «рукой».


* * *


От Шатоя невдали

После боя как-то раз,

Расседлав коней, сошли

Два наиба к роднику.


И на лицах молодых,

По которым пот стекал,

Не остуженный еще,

Отсвет боя пламенел.


А ключи в горах Чечни

Звездно-холодны всегда,

Жажду утолить они

Могут и в полдневный зной.


Жаль – восстанут земляки,

А не то бы Каспий я

Отдал бы за родники

Малой и Большой Чечни.


Насладившись родником,

Два приятеля тотчас

Развалилися рядком

При оружье в головах.


Батако приснился сон

В сладком шелесте травы,

Что свою невесту он

В брачную ведет постель.


А другой наиб во сне,

Приподнявшись из седла,

На взметенном скакуне

Схватку продолжал вести.


Проносился козодой

Над уснувшими в траве.

И, судача,

за водой

Девушек пришла чета.


И была не их вина

(Всех кавказцев чуток сон),

Что немедля ото сна

Пробудились молодцы.


«Здравствуйте! С приездом вас!» –

И зарделись обе вдруг.

Был с одной не в силах глаз

Отвести Ахбердилав.


«Ковш воды подай-ка мне», –

Он красавице сказал.

Выпил ковш, но грудь в огне.

Иль вошел в нее недуг?


Что случилося с тобой,

Магома Ахбердилав?

Сотни раз кидался в бой,

А сейчас как оробел.


Иль не ты сломя башку

По привычке рвался в бой

Первым на лихом скаку

И последним отходил?


И признался Шамилю

Ты однажды, не таясь:

«Дагестан родной люблю

Больше, чем тебя, имам!»


Он, наверно, оттого

Положиться на тебя

Мог, как ни на одного

Из наибов пятерых.


Два кувшина на плечах

Незнакомки унесли,

На кувшинах и в очах

Двух наибов отразив.


Что, хунзахский сокол, ты

Свесил голову на грудь,

Иль девичьей красоты

Был видением сражен?


Голыми руками мог

В скалах барса взять живьем,

Что ж уходит из-под ног

Твердость шага твоего?


Как наиб Хаджи-Мурат,

Родом из Хунзаха ты,

И считал, что газават

Значит больше, чем любовь.


«Что с тобой, Ахбердилав? –

Прошептал вдруг Батако. –

Будто бы пустой рукав,

Не владеешь ты собой».


И сказал он Батако:

«Знаешь сам ты, что всегда

Я бы выбрался легко,

В волчью яму угодив.


Но не выбраться, поверь,

Сколько б лестниц ни нашлось,

Мне из ямочек теперь

На шафрановых щеках.


До чего же хороша

Соплеменница твоя,

Та, что, будто бы спеша,

Первою, простясь, ушла».


Батако, как громом вдруг

Пораженный, онемел.

«Если б знал ты, верный друг,

Как безжалостна судьба!


Я ль тебя похоронил

Или сам я погребен?

Пусть хоть будешь ей немил,

Знай, твой путь не перейду».


Батако кинжалов двух

Слышал лязг в своей груди,

И казалось, свет потух

Под бровями у него.


Но в сомнения свои

Трижды выстрелил наиб,

И от собственной любви,

Застонав, отрекся он.


И взглянул Ахбердилав

На вершину, где Шатой,

Синеву небес вобрав,

Красовался перед ним.


«Батако, ты должен знать,

Кто она и родом чья,

Ибо вряд ли ей под стать

Есть красавицы у вас».


«Все тюльпаны по весне

Ненаглядны на лугу.

Девушки у нас в Чечне

Чаровницы, как одна.


Только в нашей стороне

Нынче мало женихов,

Все мужчины на войне,

Свадьбы некогда справлять».


При винтовке и клинке,

Свистнул Батако коня

И без слов сказал в тоске:

«Счастлив будь, Ахбердилав!


Объявлю невесте я,

Что другую полюбил.

Милосерден бог: моя

Оборвется жизнь в бою».


* * *


Заалел в горах кизил,

Ликовал Ахбердилав:

Ведь одобрил сам Шамиль

Выбор влюбчивый его.


И невестина родня

Не противилась ничуть.

Дату свадебного дня

Объявил Ахбердилав.


Не скупы хунзахцы.

Им

Тороватость по душе.

И отправили калым

Под охраною в Шатой.


Величавых три козла

Впереди отары шли.

И тянули два вола

Сахарных головок воз.


И своей невесте в дар

Вез лихой Ахбердилав

В честь ее магнитных чар

Драгоценности в ларце.


Пусть на пальце Маликат

Вспыхнет перстень золотой

И червонно зазвенят

Двадцать на чахто монет.


Удостоятся того

Серьги и браслеты пусть,

Чтоб обличья своего

Придала им блеск она.


Ждал Хунзах в кольчуге скал

Дня приезда Маликат.

И под пулями искал

Утешенья Батако.


* * *


До свидания, Шатой!

За невесту помолись:

Маликат, как под фатой,

Отправляется в Хунзах.


Будет свадьба – пир горой,

И прибудет на нее

Приглашенных звездный рой

Дагестана и Чечни.


С Алазани, клич подав,

Пригласили многих дев,

Вспомнив, что Ахбердилав

Там в набеге побывал.


Вот богатый фаэтон,

Из Шатоя путь держа,

Как пушинка, вознесен

Лошадьми на перевал.


При подружках в нем сидит

На подушках Маликат,

Чей божественный сокрыт

Лик ревнивою чадрой.


Улыбается ль она

Или слезы льет?

Ответ

Вам не сможет ни одна

Дать душа со стороны.


Всадники поодаль чуть

Скачут вслед за женихом.

Газыри венчают грудь

Каждого из ездоков.


Вот приметчивый рубеж,

К морю мчится Асайка!

Здесь прошла граница меж

Дагестаном и Чечней.


Орлий клекот все слышней,

И, подав к привалу знак:

«Напоить пора коней!» –

Спешился Ахбердилав.


Думой сладостной объят,

Он проведать поспешил,

Не устала ль Маликат,

Не печалится ль она?


В бурке, будто бы двукрыл,

К фаэтону подойдя:

«Не устала ли? –

спросил

Вкрадчиво Ахбердилав.


Полпути уже, мой свет,

Мы проехали почти».

Не промолвила в ответ

Ни словечка Маликат.


Не его ли в том вина,

Что не хочет разомкнуть

Медом свадебным она

Губ не смазанных еще.


Загрустила ль не к добру

Иль смеется про себя?

Приподнял жених чадру,

Лик невесты был суров.


Озабочен и влюблен,

Чуть дыша, как сам не свой,

Родинки коснулся он

Пальцем на ее щеке.


«Не гневись,

подумал я, –

Может быть, укрыв лицо,

Плачешь ты, любовь моя,

По родному очагу?»


«Знай, очей моих на дне

Не осталось больше слез,

Все их по твоей вине

Выплакать успела я».


И, вздохнув, печально взор

Бросила она туда,

Где гнездился среди гор

Незнакомый ей Хунзах.


Обернулася и взгляд

Бросила она туда,

Где лежал среди громад,

Словно райский сад, Шатой.


Слышит вдруг Ахбердилав:

«Как решился в жены ты,

Дружбу кровную поправ,

Взять невесту Батако?


Может, в вашей стороне

Вероломство – не позор?

Или дружба не в цене

У таких, как ты, мужчин?»


Стал бледнее ковыля

Удалой Ахбердилав:

«Как наибу Шамиля

Говоришь такое ты?


Знай, бесчестен твой упрек,

Саблю десять дней назад

Я с десницею отсек,

Взмывшую над Батако.


Виноват он, что сказать,

О тебе не пожалел,

Нож всадив по рукоять

В горло собственной любви.


И меня ты не кори, –

Простонал Ахбердилав,

Чьи, казалось, газыри

Опустели на груди.


Эй, возница, –

крикнул он, –

Не поедешь дальше ты.

Разверни-ка фаэтон

И гони коней в Шатой!


Стой!

Не все еще сказал

Я невесте Батако. –

И пред ней рванул кинжал

Он из кожаных ножон.


Я пред другом виноват

В том, что родинки твоей

Смел коснуться, Маликат,

На шафрановой щеке».


И кинжалом на руке

Разом палец он отсек,

Прикасавшийся к щеке

Нареченной Батако.


И сдержать чеченка вздох

Не сумела, увидав,

Как вдруг стала четырех-

Палою его рука...


И когда женил Шатой

Батако и Маликат,

Тамадой на свадьбе той

Был лихой Ахбердилав.


Эпилог


Если бы мужчины гор

К дружбе, чести и любви

class="book">Относились до сих пор

Как наиб Ахбердилав,


У иных, верней всего,

Как предполагаю я,

На руках ни одного

Пальца не было б теперь…


Эту повесть в вышине,

Посреди святых могил,

Мне поведали в Чечне,

Там, где похоронен был

Магома Ахбердилав.

Поэмы


АТТЕСТАТ ЗРЕЛОСТИ


О том, как писалась эта поэма


Давно-давно писал я эту поэму, которая так и осталась незавершенной. Это было в 1953 году. Из задуманного я осуществил только пятую часть. Решив остальное дописать позже, я уехал по срочным делам. А когда вернулся, при-ступить к поэме мне не позволили мои новые стихи. Поэму же постигла участь молодых людей, которые должны встать и уйти с приходом старших. Если за-болевшего друга не навещаешь вовремя, то от стыда не приходишь к нему во-обще. Так получилось и с моей поэмой.

Дорогая, далекая и незабываемая песня весны, песня моей зеленой весны! Теперь на горы падает снег… Годы прошли, но дел и забот стало еще больше. И для того, чтобы вспахать поле, не вспаханное вовремя, мне уже не достает ни здоровья, ни сил…

Если сегодня попробовать завершить поэму, то покажется, что я работал с кем-нибудь в паре… Не говоря уже о совместном творчестве, я не люблю да-же написанное прежде. Мне не нравится, когда одну рубашку шьют двумя раз-ными нитками и когда у одной шубы совершенно непохожие рукава. Поэтому я вручаю моим читателям главы этой поэмы, не изменив ни слова, вручаю, как свидетельства юной и пылкой любви. Зачем скрывать то, в чем нет ничего за-зорного. Тогда у меня не хватило духу поведать о своей любви до конца. Я на-писал только о ее зарождении… Не знаю, смогу ли когда-нибудь рассказать о ней самой. Если сумею, то расскажу. Если не сумею, другие расскажут, как знать… Вот этим другим и дарю я начало своей незавершенной поэмы. И толь-ко две просьбы есть у меня к ним: больного всегда навещайте вовремя, ибо по-том не посетите его никогда. Начатую поэму не прерывайте на середине, ибо она так и останется недописанной.


I.


Ах, нынче современные поэты

Молчать предпочитают о любви.

Хотя ими компьютеры воспеты,

Как божества, что созданы людьми,


Но, как лицо невесты, осторожно

Они сегодня прячут свою страсть,

Как будто из стихов ее возможно

Подобно драгоценности украсть.


А раньше, когда страсть на самом деле

Была, как смертный грех, запрещена,

О ней в аулах горских наших пели

Открыто и пандур, и чагана.


Анхил Марин, до крови стиснув губы,

Эльдарилав отважный и Махмуд1…

И солнце в облаках, как будто бубен,

Сверкало и рассеивало тьму.


Когда трава скрывается под снегом,

Тоскуем мы по зелени полей.

Но стоит первым вылезти побегам,

Мы забываем с легкостью о ней.


Любовь не лозунг, чтоб о ней кричали

Поэты, как глашатаи, с трибун.

Но не позор, чтоб в самом же начале

Им на нее накладывать табу…


…Я в зеркало взглянул —

Как серебрится

В висках росой осенней седина.

Моя любовь далекая, ты птица,

Которая мной не приручена.


И сердце мне чуть слышно подсказало:

Покуда она в памяти твоей,

Приподними с невесты покрывало

И расскажи бесхитростно о ней.


II.


Шахри, Шахри — таинственное имя,

Арабских сказок тонкий аромат…

На свете не найти его любимей —

Так мне казалось много лет назад.


Когда, касаясь девственной бумаги,

Мой карандаш испуганно дрожал,

Но первый стих мой полон был отваги,

И грифель был заточен, как кинжал.


Закончив, я читал стихотворенье

И тут же рвал на мелкие клочки,

Швыряя в печь, где жаркие поленья

Трещали звонко, грусти вопреки.


Как много лет прошло, но и поныне

Мой карандаш взволнованно дрожит…

Пускай на волосах не тает иней,

Он, к счастью, не задел моей души.


Как тот юнец я вновь краснею рдяно,

Охваченный любовною тоской,

И вижу — из осеннего тумана

Вдруг выплывает вешний образ твой.


Шахри, Шахри…

Опять перед глазами…

Что ей сказать?.. В груди горит огонь.

Когда-то я не выдержал экзамен,

Споткнувшись на дороге, будто конь.


А что теперь придумать в оправданье?

Что было мне всего шестнадцать лет…

С какой строки начать повествованье

И отыскать затерянный твой след?


Моя любовь…

Ты брезжишь еле-еле,

Как искорка потухшего костра.

Тогда начну поэму с колыбели,

Что колыхали горные ветра.


III.


«Ой, мой маленький сынок

Будет знаменитым.

Разошью ему черкеску

Золотыми нитками.


Подарю ему коня

С шелковой уздечкой

И старинное ружье

С серебряной насечкой.


И папаху набекрень

На него надену,

Гибкую нагайку дам

На лихое дело.


Дорогого самого

В люльке покачаю,

А ходить научится —

В прятки поиграю.


Побежим мы вдоль реки

С волнами наперегонки,

Что, как резвые барашки,

И игривы, и легки.


Как на спинке соловья

Крепость я построю,

Красный разведу огонь

Прямо в синем море.


Как ударю в облака

Крыльями орлицы,

Коз упрямых пригоню

К озеру напиться.


И оленям, что пасутся

В Грузии, за далью,

На свирели я сыграю

И плясать заставлю.


Ах, мой маленький сынок

Знаменитым будет.

Подарю ему пандур,

Чтобы пел он людям.


И в долинах, и в горах,

И в ущельях тесных

Злой поток остановить

Сможет его песня.


А когда наступит срок,

Отворив оконце,

Впустит в саклю он любовь,

Будто красно солнце.


Дай ей Бог счастливый нрав,

Чтоб беды не знала.

Чтоб и в пасмурную ночь,

Как звезда, сияла».


IV.


Вот так на веранде, над люлькой склонясь,

Мне мама моя колыбельную пела,

В заветных мечтах представляя меня

Усатым джигитом на лошади белой.


Еще я «агу» не умел лепетать

И мирно посапывал под одеялом,

А мама была уже тем занята,

Что мне беспрестанно невест подбирала.


Они были так же беззубы, как я,

И так же лежали в раскрашенных люльках,

Не зная, что участь и их, и моя

Решается нынче…

Ах, любит — не любит?..


Как много печальных историй в горах

Я слышал, хоть лучше совсем не слыхать бы,

О грубо разорванных договорах,

О так никогда и не справленных свадьбах.


О спорах, о ссорах, о том, что сберечь

При нынешних нравах нельзя свои нервы…

Но, впрочем, совсем не о том моя речь —

Продолжу рассказ о любви своей первой.


Я помню, когда мне исполнилось пять,

(А детская память, как надпись на камне:

Все буковки можно легко сосчитать

И все углубленья потрогать руками)


Соседи, что часто ходили к нам в дом

И за руки маленьких дочек держали,

Смеясь, называли меня женихом

И честное слово торжественно брали:


— Мы свадьбу сыграем на весь белый свет!

Готовь побогаче калым, забияка…

Не ведая, шутят они или нет,

На всех обещал я жениться, однако.


На дочери плотника и чабана,

Врача, тракториста —

Запутался сам уж…

А как-то спросила горянка одна,

Вздыхая лукаво:

— Возьмешь меня замуж?


Молодку хрычовкою старой назвал,

О чем и сейчас не жалею ничуть я.

Но следом ее повторила слова

Насмешница юная из Гиничутля.


Сорвав с меня шапку, твердила она:

— Женись, а не то не получишь папаху…

Девица была мне совсем не нужна,

Но сердце уже замирало от страха


Неведомого…

Далеко-далеко

Еще подрастала любовь моя где-то,

Пока я носился лихим седоком

На струганной палке, не зная об этом.


Цыплята мне были дороже девиц

И с горки со свистом летящие сани,

И куча мала, и пыхтенье, и визг,

И драки — ну, в общем, по горло был занят.


Еще я подарком отца дорожил —

Свирелью, что вырезал он мне из ивы.

Наверное, дар этот был от души,

Предзнаменованием ставши счастливым…


V.


Я рано полюбил стихи —

Нет, не читать их с выраженьем,

А сочинять их у реки,

Шальной до головокруженья.


Мыча у серых валунов

Какой-нибудь напев старинный,

Мечтал я о предмете снов,

Который звался нежно Ниной.


Я был тем именем сражен

То ль во втором, то ль в третьем классе,

Всех наобещанных мне жен

Забывши тут же, в одночасье.


Учительницы русской дочь

Сидела на соседней парте,

И было мне глядеть невмочь,

Когда к ней обращались парни


Постарше…

Я бледнел, как мел,

И закипал, как будто чайник…

Но, наконец, настал предел

Невыносимому отчаянью.


Я написать решился ей,

Хоть знал по-русски еле-еле.

Но чем труднее, тем сильней

Стремился я к желанной цели.


Три слова —

«Я люблю тебя!» —

Мне подсказал мой однокашник,

С ухмылкою, пером скрипя,

Их начертав на промокашке.


Я русский текст переписал

В свою тетрадку аккуратно,

Не ведая, что подсказал

Приятель мой мне смысл обратный.


Ах, то признание потом

Хлопот мне много причинило,

Ведь помирила нас с трудом

Моя учительница с Ниной.


Она в Москве живет сейчас…

Мы с ней, встречаясь год от года,

Смеемся, вспомнив третий класс,

Над злополучным переводом.


Ее по-дружески обняв,

Я воскрешаю время это…

— Так значит, ты из-за меня,

Расул, впервые стал поэтом?


Я тихо отвечаю: — Да…

Лукавя прошлому в угоду,

Хотя далекой, как звезда,

Была любовь моя в те годы.


VI.


Как только приближалась ночь,

Шушукаясь между собой,

Меня ребята гнали прочь:

— Иди-ка ты, Расул, домой.


Мне был смешон их разговор

Об аульчанках молодых…

Еще, как буря среди гор,

Незримо зрел мой страстный стих.


А годы, словно облака,

Бежали, тая на бегу.

Жизнь от сентябрьского звонка

Летела к майскому звонку.


Но я никак не понимал,

В ауле нашем отчего

Все от Махмуда без ума

И песен пламенных его.


На годекане наизусть

Я Пушкина взахлеб читал,

Но романтическая грусть

Была мне все-таки чужда.


Смеясь над страстью от души,

Тогда не верил я вполне,

Что бедный Камалил Башир

Жил в нашей горской стороне.


Глотал я ночи напролет

Рассказы длинные о том,

Как краснозвездный самолет

Густой туман кромсал винтом.


И виделось мне, как горит,

От уличных боев устав,

Еще не сломленный Мадрид —

Ребячьих снов моих мечта.


Я громко вскрикивал во сне

И в бой бросался с головой…

А эта книга о войне

Мне впрямь казалась золотой.


VII.


День непогожий прояснился,

Настала ранняя весна.

Мой жеребенок превратился

В породистого скакуна.


Я незаметно вырос тоже,

Седьмой заканчивая класс.

И мой покой уже тревожил

Лукавый блеск девичьих глаз.


Но, как и раньше, для острастки

Носил я самодельный нож

И зло дразнил, вгоняя в краску,

Помолвленную молодежь.


— Где твой жених?.. —

Кричал Супе я. —

Гаджи, невеста твоя где?..

И мне казалось, что сильнее

Нельзя двух любящих задеть.


Но это шутки были все же,

Хоть с ними и жилось легко…

А первая любовь, до дрожи,

Была, как прежде, далеко.


VIII.


То ль оттого, что шустрым был,

Хотя совсем зеленым,

Но у парней аульских слыл

Я лучшим почтальоном.


Написанное в тишине

Тайком в укромном месте

Бесспорно доверялось мне,

Чтобы отнес невесте.


Мне помнится, конверты те

(А делали их сами)

Были украшены везде

Цветами-вензелями.


Я их носил, прижав к груди,

Тропинкой неприметной.

И где-нибудь на полпути

Читал их непременно.


Как будто цензор, я дрожал

Над запятою каждой,

Чужой любви запретный жар

Вдыхая не однажды.


Читая о ночах без сна,

О горестных страданьях,

О зове — как взойдет луна —

Явиться на свиданье.


О пылких вздохах, море слез,

О страсти необъятной…

И этот клад я гордо нес

Прекрасным адресатам.


Одна краснела, будто мак,

Пунцово…

А другая

От вида тайного письма

Бледнела, замирая.


Но третья, статна и смела,

Насмешкой огорошив,

Прочь с глаз гонца любви гнала

С его бесценной ношей.


… А в сумерках, когда звезда

Плыла по небосклону,

Я из укрытья наблюдал

За парочкой влюбленной.


Не зги не видя, за кустом

Я трясся, как в припадке,

Не то от холода, не то

От поцелуев сладких.


Увы, чужих…

Я брел домой

И, затаив обиду,

В постель бросался с головой

И спал в ней, как убитый.


И снилось мне, что я гонца

К любимой посылаю,

Что, как костер, от письмеца

Лицо ее пылает.


Что на арабском скакуне,

Одной укрывшись буркой,

Несемся мы, обнявшись с ней,

И в дождь, и в снег, и в бурю.


Ах, детство, я прощусь с тобой

В главе этой навечно.

Сны сбудутся…

Да и любовь

Теперь уж недалече.


IX.


Почтальонская закваска

Пригодилась мне, друзья.

В педучилище Буйнакска

Поступил успешно я.


И прослыв большим поэтом,

Автором высоких од,

Я редактором газеты

Был назначен в тот же год.


Эх, печать моя стенная,

В том студенческом раю

Ты от края и до края

Жизнь заполнила мою.


Ты вполне мне заменила

В общежитье городском

Под луной свиданья с милой

И аул, и отчий дом.


Мне казалось — чудо это

Будет длиться целый век,

Если б не растаял летом

На вершинах белый снег…


Х.


И вот, наконец, наступила пора

Поведать о том мне, как солнце с утра

Вставало над миром…

И как травостой

Ягнят тонкорунных скрывал с головой.


Как птицы в раскидистых кронах дерев

Торжественный свой зачинали напев.

И эхо, за криком гоняясь в горах,

— Ээ-гей!.. —

Повторяло за ним впопыхах.


Как грозный утес опасался упасть

В ущелье, разверзшее страшную пасть.

И красные скалы в рассветных лучах

Сверкали, как искры в девичьих очах.


И как у селения два родника

Звенели, как струны пандура, слегка…

Из первого парни поили коней

Студеной струей, что слезинки светлей.


Аульские девушки шумной гурьбой

Несли от второго кувшины с водой.

Ах, знойное лето, в родимом краю

В тот год ты удвоило жажду мою.


… Прости, друг читатель, мне долгий рассказ,

Но день этот вижу я, точно сейчас.

Он испепеляет меня изнутри —

Ведь я повстречался впервые с Шахри.


XI.


Как раз в то памятное лето

Семнадцатый пошел мне год…

В селе считался я поэтом

И этим был ужасно горд.


К тому ж средь сельской молодежи

Я городским слыл как-никак —

Носил сандалии из кожи

И парусиновый пиджак.


Был и заносчивым, и смелым,

Да и работал ой-е-ей!..

Хотя считал позорным делом

Осла гонять на водопой.


Уж коль трудиться, так с азартом,

А отдыхать, так от души…

И вот однажды на базар я

С утра пораньше заспешил.


Хоть две версты туда, не боле,

Я влез без спросу на коня…

Ведь я давно уже не школьник —

В кармане паспорт у меня.


Базар…

Он кучей муравьиной

Казался с дальнего холма.

А подойдешь —

Как рой пчелиный,

Гудит людская кутерьма.


Все изобилие района

С рассвета здесь переплелось:

Кричит глашатай исступленно,

Ревет ишак ему назло.


Там туша горного барана

Мясистый выставила бок.

Хозяин отрезает рьяно

Для покупателя кусок.


Здесь мнут бока коровам тучным,

Похлопывают бычий зад.

Как будто океан могучий,

Ревет, волнуется базар.


Там унцукулец с дивной тростью,

Здесь кубачинец с серебром.

Впервые в жизни довелось мне

Такое увидать добро.


Тут гоцатлинец, там балхарец

С кувшинами на вкус любой.

Кумык с мукой, с конем аварец,

Лезгин с душистою айвой.


Вон горец у андийца бурку

Купил и привязал к седлу.

С такой не боязно ни в бурю,

Ни в снежную седую мглу.


А вот на ветках тополиных

Висят папахи —

Славный мех!..

Кому короткий, кому длинный —

Нетрудно угодить на всех.


— Эй, паренек, купи бухарку, —

Кричит хозяин бойкий мне.

— В твоей папахе летом жарко,

Я кепкой обойдусь вполне.


Прости, читатель, коль наскучил

Тебе восторженный мой пыл.

Когда бы не счастливый случай,

Он вдвое бы короче был.


Но в этот день,

Когда в зените

Оцепенело солнце вдруг,

Впервые я Шахри увидел,

Фуражку выронив из рук.


Ах, не взбреди мне до рассвета

Подняться и примчать сюда,

То не было б ни встречи этой

И ни поэмы…

Никогда.


ХII.


Как я тебя на шумном рынке встретил,

Так ты, Шахри, стихи мои встречай.

Припомни, как повеял свежий ветер

И губ твоих коснулся невзначай.


Как на траве примятой

В шали белой

У крепостных ворот в полдневный час

Горянка песню радостную пела,

Ладонью барабаня в медный таз.


То весело глядела на дорогу,

То к небу устремляла взор она,

Как будто бы невидимому Богу

Была игра ее посвящена.


То цокала, то головой качала,

То бровь дугою морщила на лбу.

То поводила гибкими плечами —

Что восхищало сельскую толпу.


Звенел, как бубен, таз ее луженый,

И сильный голос бился, как родник…

Торговлю прекратив,

На луг зеленый

Спешили дружно парень и старик.


И даже пыльный газик из райкома

На миг притормозил возле него…

И я помчался, песнею влекомый,

Не чуя ног и сердца своего.


Та песня без конца и без начала

Парила легким облаком вдали.

Когда она любовь мне предсказала,

Я, не робея выкрикнул:

— Сахли!..


Стучали в такт серебряные пряжки

У пламенной певуньи на груди.

И я подбросил вверх свою фуражку,

Как голубя почтового —

Лети!


Взмыв высоко,

Сизарь мой беззаботный

На полпути не выбился из сил,

Но возвратясь из славного полета,

На голову девичью угодил.


Уж тут-то я смутился не шутку

И тихо буркнул девушке:

— Прости…

Она оторопела на минутку,

Ладонями фуражку обхватив.


Лишившись дара речи на мгновенье,

Я вновь промямлил,

Пот смахнув со лба:

— Еще раз приношу я извиненье

За то, что кепка так моя глупа.


Красавица взглянула,

Но без страха,

И засмеялась, бусами звеня:

— Не так уж и глупа твоя папаха,

Когда из многих выбрала меня.


Я стал краснее вишни переспелой…

И вдруг под улюлюканье толпы,

Фуражку нахлобучив неумело,

Стал убегать от собственной судьбы.


А сердце билось, словно птица в клетке:

— Пока еще не поздно, возвратись…

Наверно, слишком знойным было лето,

Чтоб обожгло любовью на всю жизнь.


XIII.


Базар устал…

Поляна опустела.

Умолкли разом песни, шум и гам.

И горцы, завершив успешно дело,

Разъехались, ударив по рукам.


На горку бесконечной вереницей

Груженые повозки поползли.

Истошный вопль полночной дикой птицы

Раздался неожиданно вдали.


Похолодало…

Впрочем, был согрет я

Внезапной страстью, что ни говори…

И вдруг узнал два женских силуэта

На фоне отцветающей зари.


Не ведая усталости и страха,

Без тягостной поклажи,

Налегке,

Они шагали в сторону Ахваха

И пели на аварском языке.


Одна постарше

В легкой шали белой

Свой медный таз под мышкою несла.

А та, на чей платок фуражка села,

С гармошкою за ней вприпрыжку шла.


Спросил я у знакомой мастерицы

Их имена, пылая изнутри…

— Так это же ахвахские певицы.

Мать звать Кусун,

А дочь ее — Шахри.


Шахри, Шахри — таинственное имя,

Арабских сказок тонкий аромат…

На свете не найти его любимей —

Так мне казалось много лет назад,


Когда, застыв, глядел я на дорогу

С «горящим вздохом в пламенной груди»,

Когда известно было только Богу,

Что сбудется со мною впереди.


XIV.


Я в сумерках нашел коня

На площади базарной.

Скакун в отличье от меня

На верность сдал экзамен.


— Прости хозяина, гнедой,

Что пропадал он долго. —

Вздохнул я, потрепав рукой

Животное за холку.


Поводья кое-как держа,

Пешком побрел в аул я,

В то время, как моя душа

К Ахваху повернула.


Поэтому мой путь впотьмах

Тянулся бесконечно…

А возле дома глянул… Вах!

В руке — одна уздечка.


Но где же конь?..

Искать его

Средь ночи мало толку,

Уж хорошо, что самого

Не растерзали волки.


Уздечку спрятав на груди,

Я рухнул, как убитый,

В постель…

Покуда бригадир

Не постучал сердито.


За то, что конь мой заплутал

В колхозных сочных травах,

Блюститель мать оштрафовал

За мелкую потраву.


Ах, мама, зря на скакуна

Тебе не надо злиться…

Не он виновен, а одна

Ахвахская певица.


XV.


Так, как хлам бесполезный сжигают,

Так спалил я свой нрав удалой.

Эх, фуражка моя городская,

Что же ты натворила со мной?..


Мне наскучило в отчем ауле,

Ведь с рассвета жужжало в ушах,

Как бесцельно летящая пуля,

Без конца —

Все Ахвах да Ахвах.


Мне найти бы какую причину,

Наговорам да сплетням назло…

Без предлога негоже мужчине

Заявляться в чужое село.


Думал день…

Думал два… И неделю.

От фантазий совсем изнемог,

Но в конце-то концов еле-еле

Отыскал подходящий предлог.


Как же я позабыл про Омара —

Однокашника и кунака.

В общежитии мы с ним на пару

Кой-кому понамяли бока…


Сколько раз я сулил на прощанье

Ненадолго прийти погостить…

Исчезали мои обещанья

На глазах,

Как песок из горсти.


Ну, теперь-то уж, сердце порукой,

Что пылает в груди у меня,

К своему закадычному другу

Я отправлюсь, не медля ни дня.


XVI.


В самом деле интересно это —

Есть ли человек такой в горах,

Чтобы знал подробнее поэта

Путь тернистый из Цада в Ахвах.


Сорок верст —

Немного и немало, —

Маршируя браво, как солдат,

Прямиком, минуя перевалы

И ущелья мрачные, как ад.


Сорок верст —

Немало и немного —

Напрямик в обувке городской

Вдоль с ума сходящего потока

По тропе над пропастью глухой.


Тут орел парит,

А там удоды

Сели на боярышнике в ряд…

И везде крутые повороты

Роковой внезапностью грозят.


… Мне уже случалось не однажды

Покидать родимые края.

Но в Ахвах, томим любовной жаждой,

Собирался тщательнее я.


В первый раз побрился, как мужчина,

И вихры кинжалом обкорнал,

Получилась грустная картина —

Клок травы, застрявший между скал.


Не смутясь, однако, чуб колючий

Прилизал я кое-как с трудом

И перевязал на всякий случай

Шею свою стиранным бинтом.


Так солидней…

Будто от ангины

Горло воспаленное горит…

Может быть, свой взор случайно кинет

На меня насмешница Шахри.


Встрепенется, глядя на больного,

И найдет сочувствия слова…

Братовы часы с застежкой новой

Я напялил поверх рукава.


А затем, старательно и рьяно

Перерыв семейный гардероб,

Я на дно большого чемодана

Уложил все лучшее добро.


Видимо, святое чувство меры

От усердья изменило мне…

Не хватало только револьвера,

Чтобы он болтался на ремне.


Через час, уставши до упада,

Заглянул я в зеркало и сник:

Всем хорош джигит, одна досада —

Нос орлиный чуточку велик.


Ну, да ладно —

Я махнул рукою

И переступил через порог…

Солнце расцветало над горою,

Как гигантский розовый цветок.


Чемодан давил пудовой гирей,

Только я его не замечал,

И поэму Лермонтова «Мцыри»,

Всласть жестикулируя, читал.


Полон героических порывов

В этот исторический момент

Любовался я, как над обрывом

Горный тур застыл, как монумент.


Коротко ли, долго —

Но под вечер,

Наконец, увидел я Ахвах.

Дух перевести присел у речки

От воды игривой в двух шагах.


Сполоснул лицо, ловя губами

Капли и прохладу ветерка.

И газету с первыми стихами

Заложил за лацкан пиджака.


Набекрень надел свою фуражку

И для форса, только и всего,

Прицепил к нагрудному кармашку

Я значок блестящий ГТО.


Сунул в зубы с тайным отвращеньем

Папиросу модную «Казбек»

И вошел в аварское селенье,

Как видавший виды человек.


XVII.


— Дом друга, асалам алейкум…

Встречай, хозяин, кунака!

Водицы ключевой налей-ка

Или парного молока.


Омар с улыбкой белозубой

В объятья заключил меня

И, накормив горячим супом,

Заставил греться у огня.


— В любое время гостю рады…

Но нынче кстати ты, Расул,

Поскольку завтра женим брата —

На свадьбе будет весь аул.


Что нового в Цада, ответь мне?

Как твой отец, здоров ли он?..

Читал стихи твои в газете

И от души был восхищен.


Они сейчас в избе-читальне

У одноклассницы одной

Шахри… —

Я вздрогнул, будто в тайну

Мою залез он, как в окно.


Омар осекся на полслове:

— С дороги ты устал, поди?

Давно постель я приготовил,

Да заболтал тебя, прости.


— Спасибо… —

Я вздохнул устало, —

Мой друг, постель мне не нужна,

Я сплю в объятьях сеновала,

Меня баюкает луна.


На плоской крыше в свежем сене

Я затаился и умолк.

Но от любовного волненья

Заснуть ни капельки не смог.


А, впрочем, я и не пытался…

Ну, разве можно спать в горах?

Передо мною простирался

Ночной таинственный Ахвах.


Вон где-то светится окошко…

Быть может, там сейчас Шахри

Играет тихо на гармошке

Или с подругой говорит.


— Моя голубка дорогая,

Взмахни навстречу мне крылом, —

Шептал я, слезы вытирая,

Пока совсем не рассвело.


Тогда я слез с прохладной крыши

И к роднику пошел…

Зачем?..

В надежде, что Шахри увижу

С кувшином полным на плече.


Уже в луга погнали стадо,

Как улей загудел аул.

И смех девичий где-то рядом

Меня к реальности вернул.


Нет, не она…

Побрел я вяло

К избе-читальне напрямик.

(Туда дорогу указал мне

Чабанским посохом старик.)


Но на дверях избы-читальни

Висел внушительный замок…

И я совсем от ожиданья,

Как от болезни, занемог.


Как неудачливый охотник,

Шел без добычи я домой,

Хоть это делал неохотно

И был как будто сам не свой.


— Ну, где же ты запропастился?

Омар мне с крыши закричал. —

А, может, ты, кунак, влюбился?.. —

Спросил шутя…

Но угадал.


XVIII.


С заходом солнца весь аул Ахвах

Потоком бурным хлынул к сакле друга.

Гром барабанный грохотал в ушах,

Зурна звучала зычно и упруго.


Кувшин старинный, спрятав под полой,

Несла старуха, тростью громыхая.

Шла женщина с тарелкой дорогой,

С парчою царской шла за ней другая.


Шли девушки в черненом серебре,

Как звезды, ожерелья их светились.

Папахи лихо сдвинув набекрень,

На плоских крышах юноши толпились.


И дети на коленях у старух,

Тараща любопытные глазенки,

Глядели на забавную игру

И хлопали в такт барабану звонко.


Все ждали с нетерпением, когда

Невеста и приданное прибудут…

А я свою голубку ожидал

И, как жених, надеялся на чудо.


И вот она с гармошкою вошла,

Моя Шахри,

Затмившая полмира…

Мгновенно я вскочил из-за стола,

Как рядовой при виде командира.


Казалось мне, что путь ее сейчас

Должны устлать ковровые дорожки,

Чтобы ни пыль аульская, ни грязь

Не прикоснулась к голубиным ножкам.


Она была, как мак среди травы,

Как золото червонное средь меди,

В кругу своих подружек…

Но, увы,

Ее никто на свадьбе не заметил.


Подумал я, как все они слепы,

На прежнее усаживаясь место.

Но тут раздался резкий скрип арбы, —

То привезли приданное с невестой.


По горскому обычаю лицо

Ее закрыто было покрывалом.

Однако, молодую взяв в кольцо,

Толпа «ур-ра» восторженно кричала.


А я подумал, как они глупы…

Ну, разве кто-то может быть прекрасней

Моей Шахри — удачливой судьбы —

Что, как звезда, мерцает, но не гаснет.


XIХ.


Гремела свадьба…

Я один печально

Сидел в сторонке, глядя на Шахри.

Казалось мне, никто не замечает,

Как на щеках румянец мой горит.


Соревновались бубен и гармошка

С пандуром и гортанною зурной

В то время, как мне нагло строил «рожки»

Какой-то парень, стоя за спиной.


Носил он лейтенантские погоны,

Но был не по-военному игрив.

И я не знал, что до смерти влюблен он

В односельчанку юную Шахри.


Смеялись все, толкая в бок друг друга:

— Ну, лейтенант…

Ну, бравый озорник!

Когда я понял, в чем его заслуга,

То головою горестно поник.


Но в тот же миг веселый вихрь лезгинки

Взметнул с невесты царскую парчу,

И танцевальной палочкою гибкой

Меня ударил кто-то по плечу.


А я, вместо того, чтоб рассердиться,

Застыл от неожиданности вдруг…

Шахри, расправив руки, как орлица,

Меня на танец приглашала в круг.


В ее глазах под черными бровями

Переливались искорки любви.

Она парила, поводя плечами,

Как будто бы шептала мне:

— Лови!


Коснувшись ее огненного тела,

Я вздрогнул, обожженный навсегда.

И кровь во мне, как лава, закипела…

Но тут стряслась негаданно беда.


Мне сапоги мои так сильно жали,

Что я не чуял под собою ног.

К тому же был насмешкой я ужален

Да и плясать, как следует, не мог.


Что делать?..

Коль с Шахри я не станцую,

Она смеяться станет надо мной…

Тогда, от боли яростно гарцуя,

Я в эту пляску ринулся, как в бой.


И топоча, я «харс» кричал так рьяно,

Что перепонки лопались в ушах…

Наверное, такой лезгинки странной

От сотворенья не видал Ахвах.


Мои глаза сверкали, будто дула.

И если б я от страсти не ослеп,

Увидел, как Омар, упав со стула,

От хохота катался по земле…


…Именно на этом месте я был вынужден отложить поэму, чтобы уе-хать куда-то очень далеко. В дорогу я взял только думы о ней. Но эти думы вскоре сменились другими, и в моем сердце произошли большие переме-ны. Путешествия и годы переиначили мою жизнь. Новые впечатления на-веяли новые стихи. Но однажды… Мне попались на глаза прозаические наброски моей давней поэмы. Вот они…

Поэма прервалась как раз там, где, я лихо отплясывал лезгинку. И хоро-шо, что прервалась, ибо отчаянным был этот танец. Ох, уж эти узкие сапоги… Порою мне кажется, мои ноги до сих пор ноют, даже от воспоминаний…

По горскому обычаю, джигит не может выйти из круга, пока девушка первой не прекратит танцевать. Вот и я из последних сил подбадривал сам себя, чтобы довести дело до славного конца. Сапоги брата и без того тесные, как ко-лодки, стиснули мои бедные ноги. На груди моей позвякивали значки, и пот ручьями струился по дрожащему телу.

На мое счастье, зурнача разобрал смех, и он выпустил мундштук изо рта. Использовав эту заминку, я мгновенно плюхнулся на стул. Все громко расхохо-тались. А ехидней всех смеялся лейтенант… Даже невеста чуточку приподняла покрывало, чтобы взглянуть на такую достопримечательность.

Когда зурна заиграла вновь, и другие пустились в пляс, я незаметно вы-скользнул из дома, чтобы остаться наедине со своей печалью. И теперь еще сердце мое ноет от смеха ахвахцев. А тогда, подстегнутый стыдом, как скакун нагайкой, я решил немедля отправиться в Цада. Прихрамывая, я кружил по темным улочкам чужого аула, пока не понял, что бесповоротно заблудился. От-чаявшись, я почувствовал себя самым несчастным человеком в мире. И как будто в подтверждение этому, стал накрапывать противный мелкий дождик. Я огляделся вокруг, чтобы укрыться где-нибудь ненадолго. Возле неказистой сак-ли в двух шагах от меня лежало толстое бревно под сомнительным навесом.

— Сойдет, — подумал я, забираясь в свое убежище. Усевшись на сырое бревно, я тотчас снял свои значки и сунул их в карман пиджака. Теперь в них уже не было надобности. Пускай звенят в кармане вместе с медяками, как мои несбывшиеся надежды…

Прощай, дорогая Шахри!..

Именно в этот момент пришли ко мне первые строки будущей поэмы:


Шахри, Шахри — таинственное имя,

Арабских сказок тонкий аромат…

На свете не найти его любимей,

Как дорог мне насмешливый твой взгляд.

Прощай, Шахри…

Я завтра уезжаю.

Дождь кончится, и ясный день взойдет.

Прощай, Ахвах…

Моя тоска растает,

Как будто снег под мартовским дождем.

Прости, Шахри…

Ахвахская орлица,

Как ты парила в танце, трепеща…

Он по ночам мне долго будет сниться.

Будь счастлива навеки

И прощай!


Ах, Шахри, Шахри… Когда я шептал твое имя, оно, заглушало грохот на-стырного свадебного барабана. Но ты, живущая в Ахвахе, как и прежде, далека от меня… Да и этот дождь также невыносим, как гримасы проклятого лейте-нанта. Не знаю, то ли капли, то ли слезы катятся по моему лицу?..

Прощай, дорогая Шахри!..

Покуда я роптал на свою несчастную долю, сидя под худым навесом, свадьба пошла на убыль, аульчане стали расходиться по домам. Вдруг где-то недалеко я услышал взволнованный голос Омара, который разыскивал своего пропавшего гостя. Я не откликнулся на его окрики, потому что очень гордился своим одиночеством. Омар покричав еще немного, стал с кем-то возбужденно разговаривать:

— Нигде не могу найти своего кунака. Как сквозь землю провалился.

— Никуда не денется, бедолага, — отозвался знакомый голос, — небось, перебрал мой «зятек» ахвахской бузы.

Я вздрогнул от неожиданности, ибо голос этот принадлежал матери Шах-ри.

— Ну, что ты, мама, — возмутился девический голосок, — все шутишь да шутишь. А если ему плохо сейчас?..

Сердце мое забилось, как свадебный барабан; и я еще сильнее прижался к скользкой стене незнакомого дома.

Омар, распрощавшись с женщинами, пошел продолжать поиски, а Шахри с матерью стали стремительно приближаться ко мне.

— О, Аллах!.. Наверное, они живут в этой сакле, — осенило меня. Одна-ко, спасаться бегством было уже поздно. Оставалось одно — прикинуться спя-щим выпивохой… Шаги приблизились, и я услышал прямо над ухом желанный голосок.

— Расул, — дернула меня за рукав Шахри.

Я молчал.

— Расул, — громко воскликнула ее мать, тормоша меня за плечи.

Я молчал.

— Расул, — закричали они хором, пытаясь поднять меня с мокрого брев-на.

Сопротивляться было бесполезно. И смешно…

— Ага, — промычал я, притворившись подвыпившим. — Я Расул… А вы кто?..

— Мы, — возмутилась Шахри, — да неужели ты не узнаешь нас, несча-стный?

— Нет… — затянул я нараспев, при этом зевая вполне натурально.

— Что же будем делать? — озабоченно спросила Шахри у матери. — Может, потащим его к Омару?.. Одному ему не дойти.

— Куда уж нам справиться с таким верзилой, остановила ее Кусун.

— Не сидеть же ему под дождем, — чуть не плакала Шахри.

— Ладно, — решительно воскликнула мать, — так и быть, переночует у нас. Подержи-ка его, пока я отворю ворота.

Меня, как током ударило, когда Шахри обхватила мои плечи. Теперь уже не было никакой возможности выйти из этой дурацкой роли. Да, честно говоря, она мне чертовски нравилась, эта роль неудачливого выпивохи, заплутавшего в чужом ауле. Если Шахри всегда так заботливо будет меня обнимать, я, пожа-луй, пойду в актеры Аварского театра.

— Пойдем, сынок, — устало вздохнула Кусун и поволокла меня с помо-щью Шахри, как мешок муки с аульской мельницы.

Я не сопротивлялся. Я плыл по течению счастливой случайности, которая выпала мне за все мои минувшие страдания.

— Вах! Да он промок, как теленок, угодивший в речку, — всплеснула руками Кусун, когда в комнате зажгли лампу.

Я все еще прикидывался ничего не соображающим болваном и медленно раскачивался из стороныв сторону.

— Да он же может простудиться, — запричитала Шахри, стягивая с меня проклятые сапоги…

О, долгожданная любовь!.. Дороги, ведущие к тебе, так трудны. Много раз меня сбрасывали с крыши, и река уносила меня, и в огне я горел не однаж-ды. Но все это сущие пустяки по сравнению с тем мелким ахвахским дождиком, который я не смогу забыть никогда.

Я не забуду, как Шахри ловкими движениями стащила с меня мокрый пиджак из кармана которого торчала районная газета с моими раскисшими сти-хами. Я не забуду и ту пронизывающую дрожь, которая пробежала по моему телу, когда Шахри смущенно стелила мне постель.

— Я пойду, а ты, недотепа, сейчас же раздевайся и засыпай.

— Угу, — мрачно буркнул я, широко открывая глаза. Необходимость притворяться отпала с уходом любимой. Я лениво стащил заляпанные аульской грязью штаны, из кармана которых шлепнулась на пол маленькая рыжая ля-гушка, неведомо как там очутившаяся. Я брезгливо отшвырнул ее ногой и, сбросив одежду, нагишом забрался под ватное одеяло Шахри. О, каким жарким мне оно казалось тогда…

Вскоре я погрузился в то удивительное состояние, к которому можно по-добрать только один точный эпитет — райское. Через едва приоткрытую дверь мне было видно, как в соседней комнате блестит огонь в очаге, возле которого стоят мои сапоги, как два озябших ребенка. Мне было слышно, как где-то ря-дом льется вода, звонкой струйкой ударяясь о дно медного таза. Шахри уже ус-пела простирнуть мои брюки, и теперь они висели на веревке, напоминая кана-тоходца. Да и сам я чувствовал себя канатоходцем, который, оступившись, сва-лился с троса. И все-таки в моем сердце ликовала радость, ведь я находился в доме Шахри.

Закрыв глаза, я стал мечтать, что так будет всегда. Я представлял города и страны, в которых мы побываем вместе с любимой, и уже было начал засы-пать, как вдруг неожиданно распахнулась дверь, и в комнату влетела Шахри.

— Тебе ничего не нужно?..

— Нет, Шахри, ничего..

— Дождь прекратился. Окно открыть?..

— Как хочешь, Шахри, мне все равно…

— А вдруг будет холодно?..

— Я из Цада .

— Ах, а я чуть не забыла об этом, — усмехнулась она, открывая окно на-стежь.

— Спит аул… — вздохнула Шахри мечтательно.

— И молодые?..

— Не знаю. Спокойной ночи, — строго сказала она и вышла из комнаты так же неожиданно, как и вошла. — Спокойной ночи, — прошептал я ей вслед, про себя добавив множество замечательных эпитетов к ее имени (золотая моя, бесценная, черноокая и сизокрылая голубка Шахри!)

Грустная и счастливая ночь. На грани, где эти чувства слились воедино, я сладко задремал… Но в этот миг возле моего окна раздался скрип сапог и по-слышался негромкий разговор, переходящий в шепот. Шум усиливался. Навер-ное, и Шахри услыхала его, потому что незаметно юркнула в мою комнату, ду-мая, что я уже сплю. Я притаился…

В своих стихах я много раз описал этот замечательный обычай ахвахцев. Когда аульские парни спорят меж собой, к кому благосклонна их избранница, они приходят к ее дому и бросают в распахнутое окно свои разношерстные шапки. Девушка оставляет шапку того, кто мил ее сердцу, а остальные вышвы-ривает обратно. И мне нередко приходилось стряхивать пыль с моей коварно отвергнутой кепки. Этот ахвахский обычай я бы порекомендовал всему миру… Однако, как ни печально, он исчезает уже и в Ахвахе. Современная любовь го-ворит на ином языке…

Но в ту незабываемую ночь хмельные и влюбленные парни столпились возле сакли Шахри, бросая поочередно свои шапки в окно. Разными были эти головные уборы, ведь время переменило вкусы аульских парней.

Тут были и тяжелые чабанские папахи, и легкие войлочные шапочки, и даже фетровая шляпа какого-то фельдшера. Одновременно с дорогой каракуле-вой бухаркой в комнату Шахри влетела и краснозвездная фуражка лейтенанта.

Невыносимая пытка ожиданием… Какую из всех предпочтет Шахри?.. Первую или последнюю?.. От ревности губы мои побелели и кровь останови-лась в жилах. Но мог ли я, случайный гость этой сакли, состязаться с такими джигитами?.. По сравнению с их орлиными шапками моя несчастная кепка по-ходила на ворона с перебитым крылом. Бедный поэт, отправляйся туда, откуда пришел…

Но что я вижу?.. Неужели со мною может случиться то же, что случилось с одним балхарцем, который привез продавать кувшины в наше село. У этого балхарца была старая неуклюжая кляча. А в ауле как раз готовились к скачкам. На в пух и прах разряженных скакунах гарцевали прославленные наездники.

Один шутник предложил балхарцу участвовать в состязаниях, на все ла-ды расхваливая его тощую кобылу. Тот охотно согласился.

И вот начались скачки… Взмыленные кони, обгоняя друг друга, неслись по кругу. И только кляча балхарца невозмутимо плелась в самом хвосте.

Один круг, второй, третий… На четвертом самые отборные скакуны вы-бились из сил, а кобылка балхарца, не спеша обошла всех и победила.

Я замер… Шахри по одной стала выбрасывать шапки из окна. Гордая ка-ракулевая папаха плюхнулась в лужу, и чабанская папаха вылетела, как баран из кошары. За ней последовала бедная шляпа фельдшера, и фуражку лейтенан-та постигла та же участь. Видимо, лейтенант не поверил своим глазам, потому что тут же забросил фуражку обратно. Но она снова вылетела из окна.

На улице поднялся страшный шум, и тогда Шахри выглянула в окно с лу-кавой улыбкой:

— Вы опоздали на целую жизнь, — торжественно сообщила она, подни-мая над головой мою помятую мокрую кепку.

Шум внезапно смолк. Как дети, несправедливо получившие пощечину, парни нехотя убрались восвояси.

— Шахри, — шептал я пересохшими от волнения губами, — неужели ты выбрала меня?..

Но ее давно уже не было в комнате. И только моя замечательная кепка одиноко лежала на подоконнике в озерке печального лунного света.


* * *

Через год мне торжественно вручили аттестат об окончании педагогиче-ского училища. Директор Ш. Микаилов долго тряс мою руку и, хитровато улы-баясь, сказал:

— Поздравляю, Расул… но мог бы учиться еще лучше… «Уважаемый мой учитель, — думал я, с гордостью и грустью принимая аттестат, — разве до учебы мне было?»…

Вместо того, чтобы внимательно слушать уроки, я самозабвенно строчил стихи о Шахри, взрослея с каждым новым четверостишием. И прежде чем получить аттестат зрелости, я получил аттестат Любви, первой и незабываемой. С этим аттестатом, ставшим для меня самым заветным документом, я прошагал через годы, границы и страны. О нем спеты мои лучшие песни. Не знаю, вручат ли мне когда-нибудь диплом Поэзии, но думаю, что это не так уж и важно… Мне достаточно аттестата Любви — главного документа жизни моей и судьбы. И хотя я получил его много лет назад, мне порою кажется, что я до сих пор сту-дент училища Любви, которое так и не окончил…


Батырай


Я памятник себе воздвиг нерукотворный...

А. Пушкин


I


Слово страстью наделить

По велению небес

Смог Омарла Батырай –

Муж даргинцев удалой.

На чонгуре четырех

Струн касался он когда –

Отзывалися ему

Все четыре стороны.

Шла стоустая молва,

Будто раны Батырай

Может песней исцелять,

Почитая храбрецов.

И однажды, говорят,

Песнь победную пропев,

Он погибшего в бою

Смог наиба воскресить.

К офицерам царских войск

От лазутчиков дошел

Из аула Урахи

Слух, что песней Батырай

Может женские сердца

Покорять вернее, чем

Стены горских крепостей

Именитые полки.

И когда у родника

Он к груди прижмет чонгур,

Из кувшинов воду прочь

Вылить девушки спешат.

Разом по воду они

Отправляются опять

И подольше норовят

Постоять у родника.

А как станет Батырай

Под луной в ауле петь,

Все красотки до одной

Затаят дыханье вдруг.

На балконах сладко им

От блаженства замирать,

Отражая лунный свет

И огонь земной любви.

Пел Омарла Батырай,

И казалось – тает снег

На вершинах от его

Слов, что были горячи:

«Наша страсть – цены ей нет –

Так развеяна тобой,

Как имущество, когда

Нет наследников ему.

Но свою сберег я страсть,

В тело крепкое вогнав,

Как вгоняют гвозди в сталь

Амузгинцы-мастера».

До сих пор живет молва,

Как однажды Батырай

В окружении мужей

О герое песнь сложил.

И рассказывалось в ней

Про кавказца одного,

Что в ущелии принять

Бой решился против ста.

Эту песню услыхав,

Битвы помнивший старик

Крикнул, посох отшвырнув:

«Где ты, молодость моя?»

А усатый молодец

Перед собственным конем

Амузгинского клинка

Лезвие поцеловал.

И когда воспел в горах

Лань Омарла Батырай,

Все охотники окрест

Поклоняться стали ей.

И она во всей красе,

Меткой пули не боясь,

Красоваться на скале,

Словно гурия, могла...

Не держал в руке своей

Ты, Омарла Батырай,

Ни гусиного вовек,

Ни железного пера,

Но сберег твои стихи

Благодарный Дагестан

В книге памяти своей,

Словно в Книге бытия.

Он про то не позабыл,

Что безбожными считал,

Вольнодумство углядев,

В твоих песнях старшина.

Властью, данною ему,

Повелел всегласно он:

«Запрещаю песни петь

Батыраю пред людьми.

А как станет Батырай,

Мне переча, песни петь,

То взыскать велю с него

Штраф в обличии быка».

Строг приказ, но оценен

По достоинству поэт.

И решили земляки:

Купим в складчину быка.

Купим в складчину быка,

Старшине заплатим штраф.

И споет нам Батырай

Песню новую свою.

Аульчане с той поры

К старшине во двор не раз

Круторогого быка

Отводили на зарез.

Но за это им дарил

Песню новую свою

Златоустый Батырай,

Что никем не превзойден.

Но всему приходит срок,

И состарился поэт.

Славу собственную сам

Он на волю отпустил.

Гаснет пламень очага,

Старика забыли все,

Лишь чонгур не изменил

В одиночестве ему.

Не заржет в конюшне конь,

Бык в хлеву не замычит.

Струн коснулся Батырай,

И слова слетели с губ:

«Как же я спою теперь,

Если тягостный недуг,

Если смертная печаль

В угол бросили меня,

Словно шубу сироты?

Ой, Омарла Батырай!»

Пред потухшим очагом

В сакле нищенской угас

Знаменитый Батырай,

И не пел над ним мулла.

Два аульских бедняка,

Тело в саван завернув,

На кладбищенском холме

Наспех погребли его.

Муж даргинцев удалой,

Очевидцем не простым

Бурных дней Кавказа ты

Был, Омарла Батырай.

В год, когда родился ты,

Пушкин молод был еще

И Раевским привезен

Из Одессы на Кавказ.

Где начало, где конец

Повести твоей судьбы?

А быть может, нету в ней

Ни начала, ни конца?


II


Полтораста лет назад

В мир явился Батырай.

Эту дату неспроста

Отмечал весь Дагестан.

Отозвались на призыв

Горской музы кунаки,

Всех прибывших не смогу

Я поэтов перечесть.

О Омарла Батырай,

По эфиру из Москвы

Золотой твой стих летел

В переводе Эффенди .

И на разных языках,

О Омарла Батырай,

Золотой твой стих звучал

На аульских площадях.

Я читал твои стихи

На аварском языке,

В переводе сохранив

Все, чем славятся они.

А когда Аджиев стал

По-кумыкски их читать,

Мне припомнился поэт,

Имя чье Ирчи Казак.

Пел он женщин, и лихих

Делибашей воспевал,

И свободы неспроста

Слыл глашатаем окрест.

А шамхалу, что в Тарках

Был наместником царя,

Ни единою струной

Льстить не стал его кумуз.

Велика шамхала власть,

Данная ему царем,

И в холодную Сибирь

Сослан был Ирчи Казак.

И подумал я о том,

Что Ирчи Казака мог

Встретить запросто в горах

Ты, Омарла Батырай.

Лишь подумал я о том,

А уже перед людьми

Твой даргинский стих звучать

Стал на лакском языке.

И когда бы ты воскрес,

Удивился б не тому,

Что читает наизусть

Женщина твои стихи.

Удивился бы тому,

Что в пленительном пылу

На язык ногайский их

Женщина перевела.

Этой женщины узнать

Поспешил бы имя ты,

И ответил бы любой:

«Пред тобою Кадрия.

Знай, сама она стихи

Пишет так, что никаких

Всем соперницам своим

Не оставила надежд».

А назавтра в горы нас

Повезли, чтобы венки

На могиле мы твоей

Возложили, Батырай.

Кавалькада легковых

В горы двигалась машин,

А дорожный серпантин

Будто бы арканил их.

Для того чтоб путь в горах

Безопасней был для нас,

Впереди машина шла

Дагестанского ГАИ.

Я в одной машине был

С лордом аглицким, и мне

Как хозяину в пути

Гость вопросы задавал:

«С кем могу, скажите, сэр,

Батырая я сравнить?»

«Только с Бернсом, –

говорю, –

Было сердце чье в горах».

Вот уже Сергокала

Остается позади,

И за поворотом нам

Урахи предстать готов.

Объявляется привал,

И достал заморский гость

Виски темную бутыль

С белой лошадью на ней,

И за Батырая мне

Предлагает выпить он.

Водки наклонив бутыль,

Вышибаю пробку я.

«Белой лошадью» полны

Наши чарки до краев.

Пьем, Омарла Батырай,

Мы вначале за тебя.

А потом за Бернса пьем

Водку русскую до дна,

Чтоб в обиде не была

Водка белая на нас.

И шотландец говорит:

«Вот бы было славно, сэр,

Если б чокнуться могли

С нами Бернс и Батырай».

Из-за моря возвратясь,

Пролетали журавли.

И казался мне их строй

Наконечником стрелы.

Вот уже рукой подать

До аула Урахи.

Вот и кладбище, но где

Похоронен Батырай?

Все мужчины как один

Шапки скинули с голов.

Девы гор несли цветы,

Как младенцев, на руках.

Медлят старцы почему

Из аула Урахи?

Иль неведомо им, где

Похоронен Батырай?

И ученые мужи,

Что толпятся в стороне,

Почему не скажут, где

Похоронен Батырай?

На костях ли не его

Вознеслись они, когда,

Ради моды стать смогли

Кандидатами наук?

Раскаленное печет

Солнце, встав над головой.

Надмогильные вокруг

Стали камни горячи.

И сказал один старик,

Что в ауле Урахи

Дом он может показать,

Где родился Батырай.

А могилы, где поэт

Погребен был, не найти:

Стерла времени рука

Надпись с камня, как на грех.

Золотой чеканки стих,

Может, ты нам скажешь, где

Похоронен на холме

Твой создатель Батырай?

И на это отвечал

Золотой чеканки стих:

«В том углу, где бедняков

Полагалось хоронить.

И воздвигнут в головах

Бедный камень был над ним.

На орлиное крыло

Он размером походил».

Вдруг сказал Абуталиб :

«Мне известно, под каким

Камнем, что травой оброс,

Батырая прах лежит.

Я лудильщик и зурнач,

Славной Лакии поэт,

По горам хожу всю жизнь,

Слухом полнятся они».

За собой Абуталиб

Нас по кладбищу повел

И на камень указал,

Покосившийся давно.

На могильном камне слов

Разобрать не смог никто:

Их беспамятной рукой

Уничтожили года.

И спросил тогда один

Горский парень разбитной:

«Ты уверен, аксакал,

Что лежит здесь Батырай?

А быть может, прах его

Под соседним камнем тем,

Где ни слова не прочесть,

Век покоится почти?»

«Ах, не все ли то равно, –

Отвечал Абуталиб, –

Этот камень иль другой

Есть надгробие его.

Батырай неотделим

От аульских кузнецов,

Ото всех, кто сеял хлеб

Или пас в горах овец.

Вознеслись его стихи

Выше мраморных столпов.

Оставаться им и впредь

На завидной высоте».

Так сказал Абуталиб,

И вослед его словам

Все надгробья бедняков

Оказалися в цветах.


III


Ездил в Иерусалим

Мой грузинский старый друг,

Чтоб могилу разыскать

Там великого Шота.

Я всходил до облаков,

Но могилы не нашел

Ни твоей, Анхил Марин,

Ни твоей, Ирчи Казак.

У индийских берегов,

От Кавказа вдалеке,

С «Сулейманом Стальским» я

Повстречался как-то раз.

Рядом с ним стоял другой

Океанский теплоход,

Нес который на борту

Имя моего отца.

«Сулеймана» я спросил:

«Ты не скажешь ли, ашуг,

Где в отеческих горах

Погребен Ирчи Казак?»

И спросил я у отца:

«Ты не скажешь ли, отец,

Как найти Анхил Марин

Нам могилу среди гор?»

Отвечали мне они:

«У поэтов нет могил,

Если их стихи живут

У народа на устах.

Вот Омарла Батырай

Создал памятник себе,

О котором лишь мечтать

Может истинный поэт».

Я слыву поэтом сам

И желаю одного:

Чтоб меня мои стихи

Пережить смогли в горах.


Берегите матерей


Воспеваю то, что вечно ново.

И хотя совсем не гимн пою,

Но в душе родившееся слово

Обретает музыку свою.


И, моей не подчиняясь воле,

Рвется к звездам, ширится окрест…

Музыкою радости и боли

Он гремит – души моей оркестр.


Но когда скажу я, как впервые,

Это Слово-Чудо, Слово-Свет, –

Встаньте, люди!

Павшие, живые!

Встаньте, дети бурных наших лет!


Встаньте, сосны векового бора!

Встаньте, распрямитесь, стебли трав!

Встаньте, все цветы!.. И встаньте, горы,

Небо на плечах своих подняв!


Встаньте все и выслушайте стоя

Сохраненное во всей красе

Слово это – древнее, святое!

Распрямитесь! Встаньте!.. Встаньте все!


Как леса встают с зарею новой,

Как травинки рвутся к солнцу ввысь,

Встаньте все, заслышав это слово,

Потому что в слове этом – жизнь.


Слово это – зов и заклинанье,

В этом слове – сущего душа.

Это – искра первая сознанья,

Первая улыбка малыша.


Слово это пусть всегда пребудет

И, пробившись сквозь любой затор,

Даже в сердце каменном пробудит

Заглушенной совести укор.


Слово это сроду не обманет,

В нем сокрыто жизни существо.

В нем – исток всего. Ему конца нет.

Встаньте!..

Я произношу его:

«Мама!»


Часть первая


ЧЕРНЫЕ ШАЛИ НАШИХ МАТЕРЕЙ


«Берегите маму».

Из завещания отца


1


Вызвали домой.

Сказали позже

Родичи, смотря печально:

– Друг!

Твой отец лежит на смертном ложе.

Приготовься к худшей из разлук.


Встал я у отцовского порога,

Сдерживая тяжкий стон в груди.

Старшая сестра взглянула строго:

– Мама у отца… Ты обожди…


Счет вели часы. И ночь густела.

В дверь гляжу, открытую слегка…

На руке отцовской пожелтевшей –

Сморщенная мамина рука.


Я поверил: всех сильней на свете

Смерть –

Она способна оторвать

Друг от друга тех,

кто полстолетья

Об руку прошли, –

отца и мать!


А часы минуту за минутой

Медленно роняли в черноту…

Тихо притворил я дверь, как будто

Опустил могильную плиту.


Я расслышал слово расставанья.

– Хандулай, – отец привстал слегка,

Близится конец повествованья,

Пишется последняя строка.


В голосе отца и боль и жалость.

– Хандулай, не избежать судьбы.

Показалось мне, что поломалось

Средь дороги колесо арбы.


Средь дороги?! Кончились дороги!

Пресеклись пути любви, забот…

Что в итоге? Подведем итоги,

Прожитых годов окончен счет.


…Дверь внезапно подалась скрипуче:

Растворилась тихо. Это мать

В старом платье, черном, точно туча,

Вышла, шепчет что-то… Не понять…


Вижу, лоб ее покрылся потом,

Плачет мама, муки не тая…

– Подойди к отцу. Тебя зовет он… –

Меркнет лампа.

– Папа, это я…


– Ты, сынок? –

Чуть приоткрылись веки,

Взгляд чуть-чуть зажегся – и погас.

Эту ночь мне не забыть вовеки.

– Вот и наступил прощанья час.


Смерти угодил я под копыта,

Видно, в стремя встал не с той ноги.

Душу дома, маму, береги ты;

Слышишь, сын мой, маму береги!


И замолк навек. Отца не стало…

Но звучаньем прерванной строки

Все кругом гудело, рокотало,

Повторяло:

– Маму береги!


Хлынул дождь – и все в горах намокло,

Разбежались по воде круги…

Слышу: через крышу, через стекла

Молят капли:

– Маму береги!


Слышу: листья шепчут за стеною:

«Мама, – это дерево родное!»

Голосом отца твердит земля:

«Мать – весь мир, и рощи, и поля».


Яростно бушует непогода,

В черном небе не видать ни зги…

Грохот грома – голос твой, природа,

Просит каждый час любого года:

«Душу мира, маму, береги!»


Мать теперь одна. Остались маме

Лишь воспоминанья да печаль.

Горлица с подбитыми крылами,

Черную надела мама шаль.


2


ЧЕРНАЯ ШАЛЬ ГОРЯНОК


Мама, и ты в свой час

черную шаль надела,

Шаль, у которой концы

от горьких слез солоны,

Кос молодых черноту

укутала тканью белой,

Черной прикрыть пришлось

белый блеск седины.

Точно волокна туч,

точно дымов волокна

Сбросил на белый снег

буйного ветра порыв,

Словно бы лампы свет,

льющийся тихо в окна,

Злой потушили рукой,

наглухо ставни закрыв,

Черная, черная шаль,

древняя шаль горянок!

Вас, отошедших в вечность,

длящийся век наказ.

Нет у ней бахромы,

вышивок нет багряных…

Носят ее живые –

значит, помнят о вас!..


Движутся черные тени

Весны, осени, зимы.

Длится, не убывая,

Траурный их черед.


И – мне теперь сдается –

Колокол Хиросимы,

Колокол поминальный,

Он и над ними поет.


Движутся черные шали.

Все же их что-то много!..

Слышится мне над ними

Мерный, тяжелый звон.


Словно гора Ахульго

Все еще бьет тревогу

И насыщает воздух

Музыкой похорон.


Черная горская шаль,

с детства ты мне известна,

Издавна почитаю

тихую скорбь твою.

Песни твоей печаль,

хотя она бессловесна,

Я до конца понимаю,

вместе с тобой пою.


Песня черной шали


Я – черная шаль,

И черна потому,

Что ныне печаль

У кого-то в дому.


Средь ночи беззвездной,

Средь белого дня

Нет в мире покрова

Печальней меня.


Я – черная туча

Над вешней долиной,

Воронье перо

На груди голубиной.


Гроза, что затмила

Сияющий день,

Загубленной радости

Черная тень.


Я – черная шаль,

Я черна оттого,

Что носит сиротство меня

И вдовство.


В сердцах матерей

Я живу неустанно.

В груди дочерей

Я – как черная рана.


Черна, как печаль,

Моя чернота.

Я – черная шаль,

Я – поминок фата.


Я горе храню

Под своей чернотой,

Меня надевают

Полночной порой.


Меня не снимают

Средь белого дня.

Нет в мире покрова

Печальней меня.


3


МОЯ БЕСЕДА С ЧЕРНОЙ ШАЛЬЮ


– Скажи мне, всегда ли ты черной была?

Быть может, когда-то была ты бела?


– Как пена морская, была я бела,

Как белые чайки, по сини плыла,

Как чайки, что, пены коснувшись слегка,

Уносят ее белизну в облака.


Была белопенной, молочной такой,

Когда твоя мама была молодой.

Когда ей поднес луговые цветы

Отец твой… И был он моложе, чем ты,


Подтянутей, строже по стати и сути.

Учился отец твой не в Литинституте,

И много трудней, чем живете вы все,

Он жил – сирота, муталлим медресе.


…Пошли на базар продавать вороного,

И вот на плечах у невесты – обнова.

Помазали медом невесте уста:

– Пусть жизнь твоя будет сладка и чиста.


О, как я плясала на свадьбе у них…

Смотрел на невесту влюбленный жених!..

Поэт, он тогда о стихах позабыл

И глаз восхищенных с тебя не сводил,

На палец мою намотав бахрому…


– Так что ж изменила ты цвет?.. Почему?


– Ах, свадебный пир еще длился в ауле,

А черная весть прилетела как пуля,

Дурное – оно как на крыльях спешит:

На фронте врагами был родич убит.


На землю чужую, от дома далеко,

Упал он, сраженный, и сгинул до срока,

И буркой прикрыли его земляки.

А мама печальную песню Чанки

Запела о том, как поверженный пал

Вдали от отчизны отважный Батал.

И слезы катились по мне то и дело,

И я все мутнела, и я все чернела…


– Скажи, что еще приключилось с тобою?

Была ли когда-нибудь ты голубою?


– Была… Голубей, чем небесный атлас,

Была я в тот самый торжественный час,

В тот день, для отца твоего незабвенный,

Когда твоя мама с покоса не сено –

Дитя привезла, прошептала, смутясь:

«Хоть сына вы ждали, но дочь родилась!»


Отец твой – а это вы знаете с детства! –

Вдруг весь просиял, точно солнце, отец твой,

Взял на руки дочь, и услышал Хунзах:

– Смотрите!.. Весь мир у меня на руках!


Ребенок! Но есть ли созданье чудесней?!

Да будешь ты, дочка, той первою песней,

С которой встречают весеннюю рань!

Купил он для мамы лазурную ткань,

Чтоб маму и дочь обходили невзгоды,

Чтоб не было к дому пути для врага –

По старой примете

над дверью у входа

Прибил он витые бараньи рога.


А мама, лазурной окутана тканью,

На крышу взойдя, источала сиянье,

Глаза ее были синее, чем тот

В Сорренто тобою увиденный грот.


– Куда же девалось сиянье лазури?..


– Оно потонуло в печали и хмури,

И может ли рог – хоть витой, хоть какой –

Препятствовать натиску злобы людской?!

Лазурь мою смыло слезою соленой…


Какой только я не была!

И зеленой,

Как в Африке знойной могучий банан.

Лиловой была, как просторы полян,

Что в мае коврами фиалок одеты.

Была и кофейного теплого цвета,

Оранжево-желтой была, как закат,

Была золотистою, как листопад,

И серой, как надпись на старом кинжале, –

Цвета перемены судьбы отражали.


И злобная зависть, вражда, клевета

Злорадно гасили живые цвета.

Чуть искорка счастья затеплится в недрах,

Как тут же потушит недремлющий недруг.


– Но разве все лучшие люди земли

Веселые краски сберечь не могли?


– Веселые краски?! Да как уберечь их,

Когда все бело от костей человечьих,

Когда по дорогам шагает война

И кровью земля напилась допьяна?!


В те годы тела устилали равнины,

И души солдат, словно клин журавлиный,

По небу летели, как в песне твоей, –

Той песне, какую сложил ты поздней…

Весь мир пропитался и горем, и злобой.

«Веселые краски»! Сберечь их попробуй!


И стала я тусклою, словно зола.

Казалось, надежда навек умерла,

Казалось, цвета я меняла напрасно…


– Скажи, а была ты когда-нибудь красной?


– Была я, как пламя пожара, ярка.

Но спрячешь ли пламя на дне сундука?..

Из мрака поднимется к небу светило.

Все красное мама твоя раздарила

Бойцам – партизанам, героям Хунзаха,

Чтоб красной звездою сверкала папаха,

Чтоб, в бой устремляясь, могли смельчаки

Украсить шинели свои и штыки.


В семнадцатом

Женские красные шали

Знаменами гордыми в небо взмывали.

Потом из остатков пробитых знамен

Тебе – пионеру – был галстук скроен.


Прекрасные ленты багряного цвета

Вились на пандуре Махмуда-поэта.

Когда же навеки замолк наш певец,

Упавший пандур подхватил твой отец,

И ленты взметнулись по-прежнему ало

При звуках «Заря обновленная встала»…


Над миром весенняя встала заря,

И мир обновился, пылая, горя,

Ты – отпрыск Гамзата, ты – сын его третий,

На землю явился на раннем рассвете.

И, может быть, ты потому и поэт,

Что мама тебя завернула в рассвет.


– Все верно… Но гибли в горах сыновья.

Война раздирала родные края.

Аулы, враждуя, точили кинжалы…

Так что же ты черною снова не стала?


– Послушай! Боюсь я, что в дальних скитаньях

Совсем позабыл ты о старых преданьях.

Ты вспомни былое, ты вспомни рассказ,

Который от мамы ты слышал не раз.


Старое предание


Говорят, в былые годы

Два могучих древних рода

Друг на друга шли войной –

Тесен им аул родной.


Род пред родом громко хвастал:

– Мы заткнем за пояс вас-то!

Первый род: «Мы всех сильней!»

Род другой: «А мы – древней!»


И случилось же такое,

Что в одну влюбились двое,

Два противника – в одну.

Два врага – в одном плену.


И, как водится в Хунзахе:

Оба, пышный мех папахи

Нахлобучив до бровей,

В бой торопятся скорей!


Видно, посчитав от дури:

Если, мол, в овечьей шкуре

У джигитов голова –

Сам джигит сильнее льва.


Тот кричит: «Моя невеста!»

А другой: «Ты здесь не вейся,

Я давно ее жених!»

Прочь сбежать бы от двоих!


Тот платок срывает пестрый,

А соперник саблей острой

Полкосы у милой – хвать!

«Не хочу, мол, уступать!»


Бурку мигом разостлали.

Кровь бежит по синей стали.

Сабли блещут, бой кипит –

Пал один. Другой убит.


Все забыли о невесте,

Помнят лишь о кровной мести.

Стоны. Выстрелы. Резня –

На родню идет родня.


И в одном роду все жены

В черной ткани похоронной.

Кто изранен, кто убит,

Плачут девушки навзрыд.


А в другом роду иное.

Не вздыхая и не ноя,

Порешили жены там

Слез не лить – назло врагам!


– Не наденем черной ткани!

Ни стенаний, ни рыданий

Не услышит враг от нас!

Вместо плача – только пляс!


Только смех, веселье, пенье.

Храбрецов не станет мене,

Сколько их не режь, не бей!

Жены сели на коней.


Смотрят весело и дерзко.

Туго стянута черкеска,

Под папахой – змеи кос.

Здесь не льют и в горе слез.


Здесь ни жалобы, ни стона.

Волей крепкой, непреклонной

Эти женщины сильны,

И отважны их сыны.


– Ну, вспомнил предание старое это?

Постиг, почему не сменила я цвета?

Сказал твой отец, и послушалась мать, –

Мол, траур не время сейчас надевать.


Отец говорил ей: «Сдержи свою жалость!»

Ушел на войну он. А мама осталась,

На крыше стоит над сплетеньем дорог,

Дрожа на ветру, точно слабый росток.


Но силы находит росток понемногу.

Стал деревцем он. Осеняет дорогу,

Сияет на тоненькой веточке плод,

Светает.

Желанное утро грядет.


4


Как сок из вишни, брызнул свет зари,

И мир открылся, как глаза у лани.

Вершины гор, насечки, газыри –

Все засверкало радугами граней.


Казалось, мир вдохнул волну тепла

Весны великой, небывало дружной.

И вновь улыбка матери светла,

И горе в сердце подавлять не нужно.


Ручей-скакун бежит во весь опор,

Ломая вскачь ущелья сон глубокий.

Ручьи струятся по морщинам гор,

Сливаются в могучие потоки…


Конец войне,

спешит домой солдат.

И мама дождалась желанной встречи.

Увидев нас, воскликнул:

«Я богат!"

Всех четырех нас посадил на плечи.


– Вокруг меня вершины наших гор.

И на плечах – на каждом по два сына!

Как кубачинцев золотой узор,

Отец и дети слиты воедино.


Отец, склонясь над очагом родным,

Взял уголек для самокрутки:

– Дорог

Домашний этот, добрый этот дым!

Пусть никогда здесь не клубится порох!


В ворота ввел он белого коня:

– Конь белогривый! Вместе со стихами

Стань перед нею, голову склоня. –

И конь послушно поклонился маме.


Наструнившись средь нашего двора,

Стоит скакун и не пошевелится.

И шаль порхает, празднично-пестра,

Над белой гривой, словно чудо-птица.


Белеет конь, закончив трудный бег.

Над белою вершиной вьется знамя.

И, словно шапки, кинутые вверх,

Взлетает к небу белый дым клоками.


И в нашем доме, где звучат стихи,

Кинжал на стенке отдыхает старый.

И гнездышко высоко у стрехи

Вьет ласточек щебечущая пара.


Как встарь, аулы лепятся к горам.

Но жизнь пошла в аулах обновленно,

И новых сыновей качают там

Вершин аварских смуглые мадонны.


И ты меж ними бережной рукой

Меня с подушки теплой поднимаешь

И, хлопоча, как пчелка, день-деньской,

В одну семью всех близких собираешь…


В засушливый тот год посев зачах,

В горах шумели грозы то и дело.

Но мама разжигала наш очаг,

И вся семья у котелка сидела.


Стучали ложки о пустое дно,

И каждому перепадало мало,

Но радость пробивалась все равно,

Как в щель скалы шиповник грозно-алый.


Мы скудный ужин ели всемером:

Родители, четыре сына, дочка.

И утешались: «Нет, не пропадем,

Весь урожай сберем по колосочку».


Так рассуждал весь честный Дагестан

И вся страна, подхваченная бурей…

Чадит очаг. В горах плывет туман,

Но сквозь туман видны клочки лазури.


…Здесь, мама, ты с черною шалью рассталась,

С той самой, которой в беде укрывалась,

Так что же тебе, моя мама, осталось?


Остался кувшин, чтоб ходить за водою,

Студеной, прохладной водой ключевою,

Тебе, что не знала ни сна, ни покою.


Остался возок у предгорья средь поля,

Осталась суровая женская доля,

Остались еще на ладонях мозоли.


Осталась забота о старой корове,

Еще о дровах для зимы и о крове

И страх за отца и за наше здоровье.


Осталась тревога о детях подросших…

Все рвутся куда-то, но вряд ли поймешь их,

А вдруг даст судьба им друзей нехороших?


Остались лишь женские вздохи украдкой,

Внезапно блеснувшая белая прядка.

Морщинка на коже, вчера еще гладкой!


Я вижу, как сено ты сушишь на крыше,

Стоишь ты на крыше, как будто на круче.

Тростинкой ты кажешься тем, кто повыше,

А тем, кто поближе, – скалою могучей.


Стоишь наверху ты, стоишь над скирдою,

Пускай выплывают туманы с верховья!

Над миром стоишь милосердным судьею

С печалью своей и своею любовью…


5


НЕ СУМЕЛ Я, МАМА, ТЕБЯ СБЕРЕЧЬ…


Отлучался ли отец, бывало,

На день ли, на месяц из Цада, –

Мама, о тебе не забывал он,

Шаль в подарок привозил всегда.


А когда надел он первый орден,

Он сказал нам:

– Надо б награждать

Тех, чей подвиг молча благороден.

Ордена заслуживает мать.


Мы росли. Я помню гордость брата,

На глазах у мамы блестки слез

В день, когда на первую зарплату

Шаль тебе в подарок он привез.


А когда за столбик первых строчек

Дали мне в газете гонорар,

Мама, я тебе принес платочек…

Как ценила ты мой скромный дар!


Был он для тебя дороже шали,

Ты его хранила в сундуке…

Нет тебя, но краски не слиняли,

Ни пятна на памятном платке!


Нет тебя… Родной моей, бесценной!

Стебельком стояла средь дорог,

А душа твоя была антенной,

Чутко принимавшей каждый вздох.


И куда бы мы ни уезжали,

Ты внимала нам издалека.

Голубые, розовые шали…

Мамина зовущая рука…


…Сколько б лет с тех пор ни пробежало,

Все равно мне видится во сне

Рукоятка белая кинжала

Рядом с белой шалью – на стене.


Через жизнь прошли две эти вещи.

Спрятан мамой в сундуке кинжал…

Не кинжал мне был отцом завещан –

Свой пандур отец мне завещал.


Только лишь коснусь я струн пандура,

Возникают мамины шаги.

Смерть отца… Прощальный вечер хмурый.

Слабый голос: «Маму береги!»


И когда заслышу эту речь я,

Дрожь проходит с головы до ног…

Мама!.. Не сумел тебя сберечь я!

Как же так – тебя я не сберег?!


Над плитой могильной спину горбя,

Я взываю к сердцу сыновей:

– Знайте, люди, нет страшнее скорби,

Чем расстаться с матерью своей!


Трудно жить, навеки мать утратив,

Нет счастливей вас, чья мать жива!

Именем моих погибших братьев,

Вслушайтесь – молю! – в мои слова!


Как бы ни манил вас бег событий,

Как ни влек бы в свой водоворот,

Пуще глаза маму берегите

От обид, от тягот и забот.


Боль за сыновей сильнее мела

Выбелила косы добела.

Если даже сердце очерствело,

Дайте маме капельку тепла!


Если стали сердцем вы суровы,

Будьте, дети, ласковее с ней.

Берегите мать от злого слова,

class="book">Знайте, дети ранят всех больней!


Если ваши матери устали,

Добрый отдых вы им дать должны…

Берегите их от черных шалей!

Берегите женщин от войны!


Мать уйдет, в душе оставив рану.

Мать умрет, и боли не унять…

Заклинаю: берегите маму!

Дети мира, берегите мать!


Чтобы в душу не проникла плесень,

Чтоб не стала наша жизнь темна.

Чтобы не забыть прекрасных песен,

Тех, что в детстве пела нам она!


Часть вторая


СВЕТЛЫЕ ПЕСНИ НАШИХ МАТЕРЕЙ


«Кто забывает песню матери,

Тот забывает родной язык».

Так говорил мой отец


1


Отец мой был поэт, чей глаз остер.

Слова летели к цели, точно пули.

Весь Дагестан большой чтит до сих пор

Стих, что рожден был в маленьком ауле.


Писал о нашей жизни Цадаса,

Но жизнь в его стихах являлась внове.

Он слышал мысли зябнущего пса,

Писал об овцах, о больной корове.


В его стихах – наш юмор, наша грусть,

Дела аула, гул больших событий…

Стихи отца я помню наизусть,

Прочту средь ночи – только попросите!


Хотя простым аварцем был отец,

Но песня в сердце у него звучала.

Он драгоценный отмыкал ларец,

Где тайна слов до срока пребывала.


И он – знаток всех песен! – от души

Сказал однажды:

– Слушайте Гамзата!..

Три песни в мире точно хороши,

Все три сложили матери когда-то.


Поверьте, в ожерелье этих строк

Вся жизнь людская уместится смело:

Рожденье, смерть, печальный мир тревог…

Все это с дивной силой мать воспела.


Что в мире слаще, чем пчелиный мед?..

Тот хлеб, чем нас вскормила мать родная,

И песнь, что над ребенком мать поет,

С ним остается, сердце согревая.


Пойми, мой сын! Я вырос сиротой,

Лицо родное помню еле-еле.

Но не забыть вовеки песни той,

Которую слыхал я в колыбели.


Хрустальный переливчатый родник

Звучал в ее напеве – просто чудо!

Я все мои стихи отдам за них!..

Да что мои? Отдам стихи Махмуда!


Собрать бы вместе песни матерей!..

И все решили б, обсудив их строго,

Что искренней душевностью своей

Они сравниться с пушкинскими могут…


Так говорил мне мой отец-поэт.

Ушел отец, свершив земное дело.

А мама… И тебя со мною нет.

Со мной лишь песня, что ты в детстве пела…


Я помню, как родник пошел плясать

С кувшином в лад, когда сбивали масло.

И пробуждалась на горах опять

Улыбка та, что за зиму погасла…


Я помню, сито у тебя в руке,

Как будто бубен, на пиру звенело,

И вот, с постели спрыгнув налегке,

Вокруг тебя пляшу я неумело.


Одно движенье милых этих губ –

И песня все вокруг переиначит,

И даже наш телок, что мал и глуп,

И тот по дворику, шалея, скачет.


Ах, эти песни! Я их не верну!

Они в далеком детстве запропали.

Все ж записать попробую одну.

Хоть голос мамин передам едва ли…


Мамина колыбельная,

как она запомнилась:


Спи, туренок, спи, сынок!

Там, за далью снежных гор,

Жизнь сплела в один клубок

Честь, и славу, и позор.


Но тебя я родила

Для добра, а не для зла.

И не зря тебе дала

Два орлиные крыла.


Спи! В горах уже темно.

Там, где тучи видят сны,

Там давным-давно в одно

Правда с ложью сплетены.


Но тебя я родила

На высокие дела

И не зря тебе дала

Сердце гордое орла.


Спи спокойно, мой родной!

Там, за далью синих вод,

Мир тягается с войной.

Кто осилит? Чья возьмет?


Жизнь тебе я, сын, дала

Лишь для мира, не для зла!

Не отдам тебя войне!..

Спи, мой мальчик, в тишине!


* * *


… – Да будет мир над цепью гор!

Да не коснется зло родного края! –

Так, заклиная, ты ткала ковер,

За нитью нить в раздумье выбирая.


В узор вплетались горы и снега,

Крик журавлей и облачные перья,

Цветущие альпийские луга,

Старинные преданья и поверья.


И расцветал ковер – к цветку цветок,

Как Дагестан родной в разгаре лета.

За нитью нить…

Так из прекрасных строк

Рождается творение поэта.


Вот что пела мама,

когда ткала ковер:


Сыночек, смотри: весела и стройна

В долину с вершины сбежала весна.

Смотри: и платок, и рубашка на ней

Травы зеленей

И листвы зеленей.

Зеленый –

надежды и радости цвет.

Зеленую нитку

безгорестных лет

Вплету я, сынку подарю моему.

А черную?

Черная нам ни к чему!


Ты видишь,

июнь – и беспечен и юн –

Несет на плече ярко-красный хурджун.

Багряную нить,

огневую зарю

В ковер я вплету

и сынку подарю,

Ему подарю,

чтоб привольно жилось!

А черную нитку

Подальше отбрось!


Сынок мой!

В бешмете своем золотом

Красуется осень на склоне крутом.

О цвет золотистый!

Окраска мечты!

Любимый мой цвет…

Полюби его ты…

Чтоб солнце твой дом пронизало насквозь.

А черную, мрачную нитку отбрось!


Сыночек!

Снежок забелел на стогах,

В горах поприбавилось белых папах.

Сверкая,

белея, приходит зима.

О белый!

О цвет седины и ума!

Да будешь ты мудрым,

Коль станешь седым.


А черное?

Черное мы отдадим

На бурки –

пусть будут плотны и черны!

На женские косы,

где нет седины!

Лишь буркам и косам

нужна чернота…


А все остальные

шерстинки-цвета

Вплету я в ковер,

ваша старая мать,

Чтоб детям веселье и счастье раздать,

Чтоб детям добром

обо мне вспоминать!


* * *


Журчала песня эта, как родник.

Из-за станка вставала мать устало

И, отдыхая от трудов своих,

На шали камушки перебирала.


Бывало, я подсяду ближе к ней,

Спрошу – я это помню и доныне:

– Скажи, чего ты хочешь от камней?

О чем с камнями говоришь немыми?


– Немые? Нет, и камни говорят!

Они меня, случалось, утешали.

Вот видишь, девять камушков подряд

Нашиты вдоль каймы старинной шали.


Вот этот длинный, с желтой головой

Сулит любовь и борется с напастью.

Сулит беду обветренный, кривой.

А снежно-белый обещает счастье.


Он выпадет – и вот я весела,

Во всех работах ждет меня удача.

А черная ракушка – вестник зла.

Я, глядя на нее, порою плачу.


Гадаю, милый, о твоей судьбе,

Пойдет ли путь твой и светло, и прямо…

Учили бабки этой ворожбе,

И ты запомни, как гадала мама.


Вот какую песню пела мама,

гадая на камушках:


Сядь ко мне, сыночек, на колени.

Нынче я – твоя ворожея.

Это – горы, это – лес осенний.

И тропинка эта – жизнь твоя.


Пред тобой широкая дорога,

Так шагай ты этим большаком…

Погадаем, счастье иль тревогу

Принесет сыночек маме в дом.


Не дари мне лалов и жемчужин,

Не хочу я дорогих даров.

Маме лишь один подарок нужен,

Чтобы сын был счастлив и здоров.


Сядь ко мне, сыночек, на колени,

Нынче я – твоя ворожея.

Это – солнце, а вот это – тени…

Будет ли судьба светла твоя?


Осенью становятся плодами

На деревьях нежные цветы.

Как плоды, и ты растешь… С годами

Чем родимый край одаришь ты?


Маме нужен лишь один подарок,

Лишь одно от сына мама ждет,

Чтобы счастлив был ты,

Был бы ярок

Каждый год твой, слышишь, каждый год!


Сядь, мой милый, к маме на колени.

Камушки нам говорят не зря.

Это – частый лес, в лесу – олени,

Беркут в небе кружится, паря.


Молит мама, чтоб под облаками

Сын парил, чтоб был высок полет.

Песнь какую, вы скажите, камни,

Милый сын для Родины споет?


У судьбы прошу я неустанно

Сладостного дара одного,

Чтобы полюбилась Дагестану

Эта песня сына моего!


* * *


Так пела мама, на камнях гадая,

И множество таких же матерей

Молили, чтоб в родимом нашем крае

Жилось их детям легче и светлей.


Чтоб молния не поджигала крова,

Чтоб множились стада и табуны.

Чтоб дети были сыты и здоровы.

И, главное, чтоб не было войны!


А там, вдали, на западной границе

Готовятся войска не на парад.

Там блещут каски, сапоги скрипят…

А может быть, тебе все это снится?..


2


Растут сыны. Их у тебя четыре.

Ты охраняешь мирный наш очаг,

Не зная, что в чужом, далеком мире

Взят на прицел давно наш каждый шаг.


О мама! Камушки спроси скорей ты,

Как дом родной, как сыновей сберечь?

Там, в Мюнхене, взбесившийся ефрейтор,

Скрипя зубами, изрыгает речь…


Я первоклассник… Клятвой пионерской

Народу в верности поклялся я.

А там – в Берлине – вой и гогот мерзкий,

Там брызжет ядом свастика-змея.


Пишу стихи… И больно, и отрадно

Огонь поэзии открылся мне…

А там костры уже пылают чадно

И книги Гейне корчатся в огне.


Я полюбил впервые… Я вознесся

В мечтах своих превыше наших гор.

А там, в железном плане «Барбаросса»,

Любви и жизни пишут приговор…


О мама, мама! Ты сынов растила.

Мечтала ты о радости в дому,

Не думая, что ранняя могила

Готовится уже не одному…


Сын Магомед. Он педагог.

Он учит

В Буйнакском педучилище ребят…

Какую враг ему готовит участь.

Того не знает он – мой старший брат.


Что враг шипит: «Нам не преграда – горы!

Дадут приказ – мы их взорвем, сотрем!

«Родной язык!..» Мы с вами горцы, скоро

Поговорим на языке своем!..»


Сын Ахильчи… Он будущий географ.

Над картою склонился Ахильчи.

Не слышит брат мой шорохов недобрых,

Угроз, уже таящихся в ночи.


Не думает, что где-то спозаранок

Терзают карту, мир перекроив.

Кружком кровавым обведен Майданек.

Освенцим назревает, как нарыв…


Пока еще все тихо в нашем крае,

И горе словно далеко от нас.

Здесь пашут, строят, землю украшая,

Растят сады…

Но фюрер дал приказ…


Но фюрер дал приказ.

И на рассвете

Обрушился с небес ревущий град.

Дома взлетают…

Матери кричат…

И погибают маленькие дети.


И завертелся мир, и полетел

Вниз, под откос поломанной арбою…

О мама, мама!.. Что стряслось с тобою?

В полях растут стога кровавых тел.


…Растут, растут стога кровавых тел.

Все множатся они за лихолетье.

И будет ли тоске твоей предел?

Черным-черны, беззвездны ночи эти,

Что – ночи?! Дни и те черным-черны,

И летом мерзнешь, словно бы зимою…

Все реже вести от живых с войны.

Все больше писем с траурной каймою…


И если почтальон стучится в дверь,

Мать открывает дверь, чуть-чуть помешкав:

Не верит мама камушкам теперь –

Их обещанья были злой насмешкой.


Ты различаешь белый свет едва,

В усталом сердце отдаются взрывы,

Но поднята высоко голова.

И это знак, что сердце мамы живо

И защищать готово сыновей…

И ты поешь.


Вот песня этих дней:


Вы, оставившие дом,

Вы – птенцы, вы – сыновья.

Через грохот, через гром

Песня к вам летит моя.


Если в поле вспыхнет свет,

Обернитесь на закат:

Это мама шлет привет,

К вам мечты мои спешат.


Вам легко, и мне легко.

С вами я – сто раз на дню.

И сыночка своего

Я от пули заслоню.


…Но раненые падают птенцы.

Но падают в сражениях бойцы.

Приходит похоронка в чей-то дом…

И наша мама так поет о том:


«Что двое дерутся, я часто видала.

Случается им тесновато меж скал.

Но как же все люди взялись за кинжал?..

Неужто Земли человечеству мало?!


Кончались все драки по первому знаку:

Я брошу платок – пресекается драка.

Неужто покончить с войной не могли,

Сорвав свои шали, все мамы Земли?!»


Вздыхает мама, причитает, просит,

Но дымом горизонт заволокло.

Беда все ближе… Холодает. Осень.

И помню я, как горе к нам пришло.


Как нас оно настигло, наше горе.

О мама! До тебя дошел черед:

Под Севастополем упал он в море –

Пылающий, как факел, самолет.


Что думал экипаж в тот миг, не знаю!

Заскрежетали волны, как мечи.

И птица рукотворная, стальная

Пошла на дно…

А с нею Ахильчи.


Об этом, плача, рассказали маме.

Но мама не поверила словам:

– Не умер он!.. Над мертвым ставят камень!

Наш Ахильчи еще вернется к нам!


Меня, себя не мучайте напрасно!

Я верю, рассекая толщу вод,

Он выплывет… Ведь он пловец прекрасный!

Наш Ахильчи не умер… Он придет!..


Но горе в двери постучало снова –

Беда одна не ходит, говорят,

Пришло известие из Балашова:

Там раненый лежит мой старший брат.


И мы с отцом в дорогу поспешили.

Но поездов быстрей бежит беда.

И мы прочли на братниной могиле:

«Здесь – Магомед Гамзатов из Цада»…


Мы возвратились… Мама онемела.

Качнулась. Губы стиснула в тоске.

И крупная слезинка искрой белой

Блеснула на морщинистой щеке.


Но мама тотчас поднялась проворно.

Сказал ей кто-то: – Черное надень!..

– Нет, нет! Я не надену шали черной.

Работать буду в скорбный этот день!..

И, стисну зубы, подавив страданья,

Весь день трудилась ты до темноты…

Так о горянках гордое преданье

Своим примером подтвердила ты.


А много позже, разведя очаг

запела тихо, гневен был напев:


«Слез моих ты жаждал, враг!

Но тебя спалит мой гнев!

С неба шлешь огонь, злодей.

Смерть полям и селам шлешь,

Но от мести сыновей,

Душегуб, ты не уйдешь!»


Терпения и кротости царица,

Кто силу гнева робкой лани дал?

Нежнейших в мире песен мастерица,

Откуда в голосе твоем металл?


…Подумать! Грамоте не обучали

Горянок старых – наших матерей,

Но в дни народной скорби и печали

Они предстали мудрецов мудрей.


О матери! Красавицы ущелий!

Достойно лик ваш не запечатлен,

Ни Рафаэли и ни Боттичелли

Не возвели горянок в сан мадонн.


Хоть ваши очи – два потока света

И благороден смуглых щек овал.

Нигде в музеях вашего портрета

Я не встречал… А где я не бывал!


Вам служат рамой горы снеговые.

Ваш колорит – рассвета колдовство.

О Моны Лизы наши, о Марии,

Вы ждете Леонардо своего!


Что знает мир большой о нашей маме,

Хоть скромных подвигов ее не счесть?

Какой художник

красками, словами

Ее опишет и воздаст ей честь?


Часть третья


КОЛОКОЛА ЗВОНЯТ О МАТЕРЯХ


«Сердце мое словно гора тревоги.

Бейте в колокола».

Так говорила мама


1


Мама! На душе – тяжелый гнет,

Жжет меня раскаянье и давит.

С каждым часом боль моя растет –

Никогда, наверно, не оставит.


Мама! В ночь мучительную ту

Я, твой сын, с тобою не был рядом.

Тщетно ты меня искала взглядом,

Уходя во тьму и немоту.


Облегчить твоих не смог я мук,

Долг последний свой не отдал маме

И не смыл горячими слезами

Стужи я с твоих усталых рук.


И не я в февральскую метель

Провожал тебя в твой путь прощальный:

Был тогда я на чужбине дальней,

От тебя за тридевять земель.


Уезжал, а ты сказала мне:

– Что ж, лети!.. Но к отчему порогу

Воротись, постранствовав немного…

В жизни, сын, почти как на войне:


Так же бьют они жестоко – пули,

И всех раньше – старых матерей…

Что ж, лети!.. Но прилетай скорей!

Помни, я скучаю о Расуле.


…На душе моей – жестокий гнет.

Сердце словно иглы искололи.

Ночь от ночи боль моя растет…

Ох, не дай вам бог подобной боли!


2


Вот так все это и случилось, мама.

Нет, оправдаться я и не берусь!

Февраль. Я – в Хиросиме, Фудзияма

Сверканьем льда похожа на Эльбрус.


Я – в городе, где на печальном сборе

Все горе мира ныне собралось,

Я – в Хиросиме, в эпицентре горя.

Тут смертью все пропитано насквозь.


Как все, и я знавал страданье тоже:

Оплакал братьев, хоронил отца.

Но боль ослабнет раньше или позже,

Лишь боли Хиросимы нет конца.


Тут воздух самый скорбный на планете,

Тут потускнел от пепла солнца диск…

О девочка! О скорбный обелиск,

Тебя журавлик не спасет от смерти…


Хотя б он в небо поднялся, летя,

Страдания твои – неисцелимы.

Японочка, несчастное дитя

Мишени всех несчастий – Хиросимы!..


Сюда, на мировое пепелище,

И мы цветы с Кавказа привезли.

В холме, который вырос на кладбище,

И дагестанской горстка есть земли.


Война людей косила без пощады,

На здешнем пепле – тысячи камней.

Но обожженный камень Сталинграда

К нему приник всех ближе, всех тесней.


Толпа безмолвна. А над ней, взлетая,

Так неуместно праздничны, пестры

Лиловой, белой, красно-синей стаей

Качаются воздушные шары.


– Что это значит? – я спросил несмело.

– Эмблема смерти, – раздалось в ответ.

– Шары цветные – жертвы прошлых лет,

А знак недавней смерти – шарик белый…


В любой душе – своих страданий повесть.

Все ж заживляет раны человек,

Но если ранена у мира совесть –

Она уже не заживет вовек!


О Хиросима! Памятник зловещий!

Сто тысяч жизней оборвал вдруг взрыв,

И люди стали тенями…

Но вещи

Живут, в обломках ужас закрепив.


Останки обгорелого рояля

Как будто шепчут: «Песня умерла».

Часы в тот миг остановились, встали:

Прервалось Время под ударом Зла.


…Средь поля – колокол огромный.

Он

Оповещает речью колокольной

О каждой смерти.

Грозный, мерный звон

Сложился в песню у меня невольно:


Песня о колоколе


Из меди густой,

Из свинца он отлит.

Покрыт серебром

И над миром гудит.


Гудит его медь,

Звенит его медь,

Когда возвещает

Он чью-нибудь смерть.


Но голос печали

С величьем Добра

Связует сияющий

Блеск серебра.


Он мрак разрывает,

Как взрыв, на куски,

Велит нам, оставшимся,

Жить по-людски.


Чтоб прочь откололось

Все злое как есть,

Он славит, тот голос,

И смелость, и честь.


Тот колокол правде

Сулит торжество,

И все колокольчики –

Дети его…


Один из них – вестник

Находок и бед.

Товарищ, ровесник –

Повел меня вслед.


Я помню веселый,

Заливистый звон.

В аульскую школу

Позвал меня он.


И новые страны,

И край мой родной,

Моря, океаны

Явил предо мной.


Зовет он куда-то,

Как встарь, и теперь –

Успехов глашатай,

Свидетель потерь.


И с ним, как бывало,

Сливаясь душой,

Я – колокол малый –

Бью нынче в большой.


В тот самый, что здесь,

В Хиросиме, стоит –

Из горя людского

И гнева отлит…


Разносится далеко мерный звон,

У всех живущих память пробуждая.

И я в тот страшный день перенесен,

Когда явилась миру воля зля…


Я вижу, вижу как по небу мчится

Неотвратимая «Энола Гей»…

Какой безумец смертоносной птице

Дал имя матери своей?!


Летит она, проклятая «Энола»…

Часов еще не оборвался ход.

Щебечут дети, собираясь в школу,

Никто еще не знает, что их ждет…


Когда б вмешаться в это нам бы, мне бы!..

Но нет!

И стонет колокола медь,

И тщетно журавля пускает в небо

Японочка, пред тем как умереть!..


Гремит о стенки колокола молот,

Как будто медь пытаясь расколоть…

И душу жуткий сковывает холод.

Я вижу: тени обретают плоть.


Они летят толпой неисчислимой.

Как туча в бурю, этот сонм летит.

И здесь не только жертвы Хиросимы –

Все, все, кто был казнен, кто был убит.


Я вижу, как шатаются надгробья

В полях Европы, в Азии моей.

Встают все те, кто был расстрелян в злобе,

Кто был затравлен псами палачей.


Кто в пепел превращен был иноземцем,

Бездумно выполняющим приказ.

Сквозь проволоку на меня Освенцим

Глядит всей мукою голодных глаз.


И ветер воет, над землей колыша

Повешенных. Он снегом их замел…

О Белоруссия… Я снова слышу

Колокола твоих сожженных сел!


И грохот Бухенвальдского набата

Прибоем поднимается вдали.

Я вижу: два моих убитых брата

Встают, словно живые, из земли…


И вот они взмахнув крылами, в сини

Плывут, белеют с тучей наравне…

Вот здесь, в многострадальной Хиросиме,

Сложилась, мама, эта песнь во мне:


«Мне кажется порою, что солдаты,

С кровавых не пришедшие полей,

Не в землю нашу полегли когда-то,

А превратились в белых журавлей».


Я эту песню написал, родная,

Еще не зная горя сироты.

Я написал ее, еще не зная,

Что в стае журавлей летишь и ты;


Что к боли Хиросимы приобщиться

Пришлось мне безраздельно в этот миг,

Что всем смятеньем тайных чувств своих

Я, Хиросима, стал твоей частицей!..


А надо мной, кружась на нитке тонкой,

Уже качался легкий белый шар;

Тогда же утром старая японка

Вручила мне печальный этот дар.


Заплакала… «Не обо мне ли плачет?» –

Подумал я, в волненье чуть дыша.

«Скажите мне, что ваш подарок значит?»

«Ты знаешь сам», – ответила душа.


…Я сжал в руке квадратик телеграммы.

И задрожал и прочитал едва,

И до сознанья не дошли слова…

Но сердце поняло:

«Нет больше мамы».


3


В городе, что так от нас далек,

Я успел купить подарок маме:

Пестроцветный шелковый платок,

Вышитый искусными руками.


Посредине – спелых вишен гроздь,

Алая и вместе – золотая.

По углам, как точки желтых звезд,

Журавлей стремительная стая.


Вишни мне сказали в скорбный час:

– Для кого нам рдеть свежо и ярко? –

Журавли курлычут: – Здесь у нас

Ей не нужно твоего подарка.


Ты вернешься… Но тебя встречать

Мама не поднимется на крышу.

– Здравствуй, сын! – не скажет больше мать,

Мамин голос снегопада тише.


Ты любил ее от всей души,

Не всегда спешил домой, быть может…

А теперь – спеши иль не спеши –

Уж ничто ее не потревожит.


Вышей хоть сто тысяч журавлей –

Не увидеть ей родного крова.

Ты помочь ничем не в силах ей,

Вечный странник, путник непутевый!


Дагестан твой от тебя далек.

Дома там все жители аула

Нынче отдают последний долг

Той, что ночью смертным сном уснула.


Снег пушистый февраля, кружась,

Ищет маму, ищет – не находит.

Снег пушистый февраля, ложась,

Шепчет: «Где Расул?.. По свету бродит?»


Настежь окна. Кажется, погас

В мире свет. И не прерваться ночи.

Ждут тебя уже который час

Старики, присевши у обочин.


Мама в доме тоже ждет тебя

В горестном своем наряде белом.

Слышишь? Плачет вся родня, скорбя,

Причитает над недвижным телом.


Кладбище. Как перья белых птах,

Снег летит в разрытую могилу.

И рукой молящей – в головах –

Камень…

Мама, ты о чем молила?


Бросили могильщики копать,

Смотрят на дорогу, ждут кого-то.

Нет, пуста дорога! Снег да гладь…

Вновь они берутся за работу.


Заступы железные сильней

Застучали в тишине погоста.

Вышел самый старый из друзей

И сказал торжественно и просто:


– Спи, горянка!..

Ты всегда была,

Как родник – прозрачна и светла.

Ты в трудах детей своих взрастила,

Отдала последние им силы,

Всю любовь, все сердце отдала

И свершила материнский долг -

Самый высший в мире… –

Старец смолк.


4


Чем облегчить мне тоску свою?!

Молот схватил я. В колокол бью.


Что ни удар – моя скорбь лютей…

Здесь, в Хиросиме, – царство смертей.


Смертью одной удивить нельзя,

И далеко от меня – друзья!


Здесь не поймут моего языка.

Боль моя кажется здесь мелка.


Тяжко гудит и рокочет медь.

Горько и страшно осиротеть.


Пусть даже прожил ты много лет,

Пусть многоопытен ты и сед!


Мамы не стало. Мама ушла…

И, надрываясь, колокола


Плачут об этом, гудят, гремят…

Эту тягчайшую из утрат


Трудно снести на своей стороне,

А на чужбине тяжко вдвойне.


5


Злая боль берет меня в тиски.

Ни на миг мне не дает отсрочки.

Трудно!

Совладать ли одиночке

С этим тяжким приступом тоски?!


Средь чужих, от родины далече

Я молчу, от горести чуть жив…

Кто же руки положил на плечи,

Душу мне участьем облегчив?..


С ласковым упреком шепчет кто-то:

– Разве ты – один?.. Кругом взгляни!

Хиросимы горькие сироты

Говорят:

«Нам боль твоя сродни!»


Смотрит добрым материнским взглядом

Та, что белый шар дала тебе.

И больные, в госпитале рядом,

Все сочувствуют твоей судьбе.


Вот к тебе подходит огорченный,

Что-то торопясь тебе сказать,

Незнакомец… Он – из Барселоны.

На глазах его убили мать…


– Пусть далеко друг от друга страны.

Но сегодня вас поймет любой. –

Рядом встал поэт из Пакистана:

– Не печалься, брат мой. Я – с тобой!


– Я – афганистанец. В вашем крае

Побывать пока что я не мог.

Но сегодня глаз не осушаю:

Мама – наших радостей исток!


– Дагестана я не знаю тоже.

Я – из Конго. Я – лицом черна.

Но, каков бы ни был цвет у кожи,

Мать как жизнь. Она для всех одна.


– Я – ирландец. Зелено все лето.

Как в стране у вас, у нас вокруг,

Но сегодня в черное одета

И моя Ирландия, мой друг!..


Разные по языку и вере,

Все мы – чьи-то дочери, сыны…

Всем понятна боль такой потери,

Отовсюду голоса слышны.


Вижу: в каждом сердце состраданье

Порождает горестная весть.

Польские ко мне подходят пани,

Мсье французы… Всех не перечесть!


Греки, чехи, негры, итальянцы…

Все, однако, отступить должны:

Приближаются ко мне посланцы

Из России, из моей страны.


Женщины подходят пожилые,

Маму не видавшие мою.

И сегодня в их чертах впервые

Мамины черты я узнаю.


Точно всеми ты была любима,

Каждый горем искренне убит…

И сдается мне: вся Хиросима

О горянке-матери скорбит!


Колокол рокочет. Голос медный

Раз по разу гуще и грустней.

Словно бы над прахом мамы бедной

Он звонит… Да, он звонит по ней!


Ты, живя, мне придавала силы,

Мама! А теперь, уйдя навек,

Ты с людьми меня соединила

Узами, прочнейшими из всех.


В горе, в состраданье – все мы братья,

Нынче между нами нет чужих…

Братья!

Что вам всем могу сказать я?!

Берегите матерей живых!


Если же судьба вас разлучила

И ушла родная, не простясь, –

Поспешите к маме на могилу,

Поспешите так, как я сейчас!..


* * *


Прощай, Хиросима! Склоняюсь в почтенье

У всех претерпевших развалин твоих!

Твоих мертвецов не стираются тени,

Как боль не уходит из глаз у живых!..


Прощай, о японочка! Ты с пьедестала

Вслед за журавликом рвешься в полет.

Здесь, в городе скорби, понятно мне стало:

Есть общий, единый язык у сирот.


И нынче – я чувствую это заране –

Страдания голос пойму я везде:

Детеныш ли вскрикнет подстреленной лани,

Птенцы ли без мамы заплачут в гнезде.


Ты это познанье мне в душу вдохнула,

Моя Хиросима!..

Вхожу в самолет.

С ущельем, ведущим к родному аулу,

Сегодня до странности схож этот вход.


И вот заблестела внизу Фудзияма,

Синея, клокочет Индийский внизу.

И мне почему-то все кажется, мама,

Что прах твой я здесь, в самолете, везу…


Как будто бы шерсти свалявшейся клочья,

За круглым оконцем плывут облака,

В прорывах меж ними – я вижу воочью –

Простерлась ко мне океана рука.


О чем, океан, ты шумишь и рокочешь?

Печалью ты нынче, как я, обуян?

Наверно, ты боль остудить мою хочешь?..

Спасибо, спасибо тебе, океан!


Громады лесов мне видны сквозь просветы,

Манит меня издали сумрак лесной…

Должно быть, деревья – мне верится в это! –

Стенают и плачут о маме со мной.


Летим… Показались внизу Филлипины

И тотчас исчезли за тенью крыла,

И знойная Индия нежно, как сына,

Немедля в объятья меня приняла…


Что значат теперь для людей расстоянья?!

Лишь лайнер английский сменили на «ТУ»,

Как тут же Москва замерцала огнями,

Снижает воздушный корабль высоту…


Москва! О, с каким ликованьем, бывало,

Я к ней приближался – к Москве дорогой!

А нынче?.. В отъезде я пробыл так мало,

Но все по-другому. И сам я другой.


Друзья меня встретили. Рад и не рад я.

Как будто я сам от себя в стороне.

Как вышло, скажите, друзья мои, братья,

Что так бесприютно, так холодно мне?!


…И вновь я в полете. Нагорье, отроги

Внизу показались. И я не пойму,

Что в них изменилось за краткие сроки?

Уменьшились в росте они почему?


Сдавило их что-то… Нет, это не снится!

Неделю назад были так высоки!

Мне душно!.. Ну, как одолеть мне границу

Мучительной этой, гнетущей тоски?!


Бормочут чуть слышно каспийские волны:

- Ушла, не дождавшись сынка своего… –

Родные встречают печально, безмолвно…

Меж ними кого-то ищу я… Кого?..


Я дома. Но выглядит все по-иному, –

И здесь, и в родной моей Махачкале…

- Родные, ведите к могиле, не к дому!

К последнему месту ее на земле!


Сейчас лишь она и нужна, и близка мне!

Там камень стоит, выражая мольбу!..


…И я приникаю к промерзшему камню,

Как будто к родному холодному лбу.


* * *


Так я окончил свой далекий путь.

А мама… больше не вернуться к маме!

Со стаей журавлей когда-нибудь –

Я верю – пролетит она над нами.


Мать отдала земле и плоть и кровь.

Все приняла у ней земля родная,

Но мамина нетленная любовь

Горит в высоком небе, не сгорая.


И в день февральский, на закате дня,

Где б ни был я, в родной аул приеду.

Приду домой и сяду у огня,

Чтоб тихую с тобой вести беседу.


Все мелкое отбрасывая прочь,

Душа моя очистится от сора.

И будут слушать нас дожди и ночь,

Деревья влажные и наши горы.


И побледнеет ложь и суета,

Как будто в мире прекратились войны.

И жизнь мудра, прекрасна и чиста

И нас, людей, поистине достойна.


Да, в этот день – единственный в году! –

Я в чудеса любые верить вправе,

Когда с тобой беседу я веду,

Грядущий мир я осязаю въяве.


Он радостен и светел, как дитя,

Мир, измененный стотысячелетьем,

И в нем,

Нетленной красотой светя,

Вернутся матери обратно к детям.


Отринув тяжесть каменной плиты,

Из-под земли они предстанут снова,

Как снова появляются цветы

Весной из-под покрова снегового.


Как речки воскресают, сбросив лед.

Как корабли к земле стремятся милой…

Походкой легкой к сыну мать придет,

Забыв о мрачном холоде могилы.


Придет, к плечу притронется, любя.

Как будто снимет сразу всю усталость…

«Ты слышишь, сын?.. Я здесь. Я у тебя.

И никогда с тобой не расставалась».


И речь ее горячею волной

Прихлынет к сердцу, радуя, колдуя…

Я слышу, мама, как рукой родной

Ты гладишь голову мою седую.


И я тебе чуть слышно говорю:

– Теперь, когда ты не живешь на свете,

Кому, скажи, отдам любовь свою?..

И слышу голос:

– У тебя есть дети.


– В родных ущельях и в чужой стране

Гордился я твоей душевной силой.

А кем, скажи, теперь гордиться мне?..

– Гордись детьми. Детьми гордись, мой милый!


– Ты мне всю жизнь, всю душу отдала.

А я что дам тебе? Ведь ты – не с нами! –

И мамин голос отвечает:

– Память.

И песни все. И добрые дела.


Да, песни я все о тебе пою,

Слова сплетая… Как их лучше сплесть мне,

Чтоб на могилу тихую твою

Они легли венком печальной песни?!


Песни о матерях


Песня первая


Журавли, вы все в чужом краю,

Вы когда сюда вернетесь снова?

Я же маму потерял мою,

Не вернуть мне мамы из былого!


Не спешат покинуть гуси юг,

И весна с приходом припозднилась.

Только мама в путь пустилась вдруг,

Лишь она одна поторопилась.


Ты, трава, что в теплый летний день

Для коров она в горах косила,

С дальних склонов опустись, одень

Мягкой зеленью ее могилу.


Солнце, чей восход когда-то в рань

Ясные глаза ее встречали,

В головах ее могилы встань,

Раздели со мной мои печали!


Дочка в нашем доме родилась!

Радуемся нашей младшей самой…

Что же внучки ты не дождалась?

Что же ты поторопилась, мама?..


Песня вторая


Знаешь, мама, мне всегда казалось,

Что, пока в дороге сыновья,

Побеждая годы и усталость,

Не погаснет свечечка твоя.


Твой огонь, всесильный из всесильных,

Озареньем был в моем пути…

Но угасла ты. Потух светильник.

Свет погас. Дороги не найти.


Почему-то мне казалось, мама,

Что, покуда в море корабли,

Будет сыновьям светить упрямо

Твой маяк в другом конце земли.


Годы жизни яростно-кипучи,

Мой корабль обступает мрак,

Где он, где? В какой он скрылся туче?

Где он, мой недремлющий маяк?!


Мне еще всегда казалось, мама,

Что, законам смерти вопреки,

Будет выситься все так же прямо

Дерево, чьи корни глубоки.


Дерево мое грозой сломало

И с корнями бросило на склон.

Я кружусь, подобно птице малой,

Чей приют грозой испепелен.


Мне казалось… Нет, я был уверен:

Все-таки нарушит смерть черед,

Не казнит меня такой потерей

И тебя сторонкой обойдет.


Если б знал я, если б мне сказали,

Если б хоть предупредили сны, –

Мой корабль стоял бы на причале,

Я не уезжал бы до весны.


Гордый тем, что ты меня взрастила,

Был я точно кипарис в горах.

Нынче же к холму твоей могилы

Горы клонят головы во прах.


Песня третья


Знаю: вянет и цветок,

Но цветет ведь луг вокруг.

Где ж ты, сил моих исток,

Где ты, мой весенний луг?!


Знаю: сохнет в летний зной

Под скалой струя ручья.

Но скала стоит стеной…

Где же ты, скала моя?!


Знаю: рушится во тьму

Одинокая волна.

Но, скажите, почему

Море высохло до дна?


Знаю: прячет солнце лик,

Но извечен ход светил…

Кто же солнце дней моих

Беспощадно погасил?!


Песня четвертая


Старшая сестра моя,

Все чаще

Провожу с тобою вечера.

У постели мамы уходящей

Ты сидела, старшая сестра.


Я далеко был…

А ты с любовью,

Не смыкая утомленных глаз,

Наклонялась к маме к изголовью,

Материнский слушала наказ…


– Ты скажи, сестра, скажи мне прямо:

Завершая трудный путь земной,

Верно, горько жаловалась мама,

Что не едет долго сын домой?..


– От нее я не слыхала жалоб,

Не срывался с губ ее упрек…

Раз она вздохнула: «Прибежала б

К нам весна скорее на порог!»


Говорила: «Долго ль до рассвета?

Что сегодня – солнце иль туман?

Неужели журавли на лето

Прилететь забыли в Дагестан?!»


– Ты скажи, сестра, ты вспомни точно,

Что еще тревожило ее?

– Все молчала… Только спросит: «Дочка!

Как в ауле там житье-бытье?


Может быть, родился в эту зиму

Мальчик или девочка в Цада?»

И еще: «Далеко ль Хиросима?

Верно, там большие холода…»


– Старшая сестра, какое слово

В час последний свой сказала мать?

– Что сказала?.. Ничего такого.

Люльку попросила показать.


«Старой люльке пустовать не нужно,

Без детей, мол, в доме нет тепла…»

Прошептала нам: «Живите дружно.

Помните меня». –

И умерла.


Песня пятая


Говорят, что древний эллин,

Погружая в небо взгляд,

В глубях облачных расселин

Видел бога, говорят.


Дома ль я иль на чужбине,

Но везде в часы тревог

class="book">Маму вижу в звездной сини –

Вот единственный мой бог.


Говорят, индиец старый,

Наблюдая ход светил,

Отвращал судьбы удары,

Верный путь свой находил.


Дома ль я, в чужом ли крае,

Но, когда от звезд светло,

В мыслях к маме я взываю:

«Где добро мое, где зло?..»


Песня шестая


Как ты просила, мама, – камень скромный

Могильный холмик осеняет твой.

Но для меня и неба свод огромный,

И вся земля – твой памятник живой.


– Скажи мне, дом, скажите, стены, рамы:

Кто охранял святой уют жилья?.. –

И дом в ответ прошепчет имя мамы:

– Все мама, все – родимая твоя.


– Скажи, очаг, кто зимнею порою

Не уставал огонь в тебе вздувать?

Скажи мне, ключ, кто свежею струею

Кувшины полнил?..

– Отвечают: – Мать.


И голосами вторят золотыми

Им вытканные на ковре цветы.

И повторяют дорогое имя

Те песни, что когда-то пела ты.


Когда б не ты, то был бы сад заброшен,

Посевы б заглушили сорняки…

Гляжу в себя: ведь всем во мне хорошим

Обязан я теплу твоей руки.


Кто подарил мне сказки Дагестана?

Кто небо дал, где влажных звезд не счесть?

Теперь звезда, мерцая из тумана,

Не о тебе ль мне посылает весть?!


…Как ты просила – камень самый скромный

Могильный холмик осеняет твой.

Но для меня и неба свод огромный,

И все вокруг – твой памятник живой.


Песня седьмая


Меня ты вспоила, вскормила, мама,

Вдохнула и волю, и силы, мама.

И твердость рук ты дала мне, мама.

И гордость строки ты дала мне, мама.


За что же теперь, свой уход ускоря,

Ты горе дала мне, одно лишь горе?!

Дары твои были бесценны, мама.

Меня ты рукой незабвенной, мама,

Весной одарила нетленной, мама.

Всем солнечным блеском вселенной, мама!..


За что ж, уходя, ты вручила сыну

Жестокий подарок – тоску и кручину?!


Беды я не ведал с тобою, мама.

Сбегались удачи гурьбою, мама.

От счастья не знал я отбоя, мама.

Была моею светлой судьбою мама.


Так что же теперь ты ушла до срока?!

И в мире так сыро… Так одиноко.


Песня восьмая


Друг на друга матери похожи,

Как моря между хребтов крутых.

И друг с другом схожи горы тоже –

Нагляделся с неба я на них.


Возле гроз стоят вершины эти,

И чем выше кручи, тем верней,

А из всех высоких гор на свете

Нет вершин превыше матерей.


Для меня и в радости, и в горе

Ты была надежной, как скала.

Звезды ночи, утренние зори –

Все ты в сердце, мама, вобрала.


И теперь везде, куда ни гляну,

Образ твой встает передо мной.

Он вместимей моря-океана,

Многоцветней всей красы земной.


…Как же ты, кому и свод небесный,

И земля подчас была мала,

В дом дощатый, низенький и тесный,

Как же, мама, ты в него ушла?


Песня девятая


Любовь твою не исчерпать до дна,

Измерить боль привычной меры мало.

Та сила, что тобою рождена,

Мир создавала и оберегала.


Не издан сердца твоего устав,

Но здесь и там твои единоверцы

Боролись, на знаменах начертав

Слова, что им подсказывало сердце.


Когда б он был всевластен – твой указ,

Светлее стал бы мир наполовину.

Грехов довольно на земле у нас,

Но ни в одном ты, мама, не повинна.


Твоя бы воля – не было бы зла,

Растаяли бы ненависти глыбы.

И мы, когда б нас песнь твоя вела,

Быть может, раньше к звездам взмыть могли бы…


Ты мать отважных горских сыновей…

Лишь только нам известно о вселенной.

И я, к могилке наклонясь твоей,

Прошу тебя о помощи смиренно.


Песня десятая


Только я?.. Нет, мама, я не прав!

Где б я ни был – далеко ли, близко, –

Видел я, как люди, шляпы сняв,

Замедляют шаг у обелиска.


Где покой обрел героев прах,

На земле, где воевали дети,

В городах и в селах, и в горах

Я встречал их – памятники эти.


В Чехии, над Вислою-рекой,

На крутом Мамаевом кургане

Ограждают мир своей рукой

Матерей печальных изваянья.


Вглядываюсь в строгие черты

Женщин, каменеющих на страже…

– Мама, ты! Конечно, это ты!

Ты почти не изменилась даже!


Как же ты в чужие города

Добралась, войдя хозяйкой смелой?

Ты ж не покидала никогда

Наши дагестанские пределы!


Ты на всех дорогах в полный рост,

И тебе шепчу я, узнавая

Образ твой, что величав и прост:

– Здравствуй, милая, навек живая!


Песня одиннадцатая


Знаешь, мама, в странах разных,

Где случалось мне бывать,

Есть один хороший праздник –

День, когда в почете мать.


В эту праздничную дату

Поспешают в дом родной

Люди, словно бы ягнята

На зеленый луг весной.


Астронавт из дали звездной,

Водолаз из глуби вод

В этот день, пусть даже поздно,

В гости к матери придет.


И, забыв о прежних спорах,

Для нее найдут слова

Те счастливцы, у которых

Мама старая жива…


Вот и стало мне обидно:

Просчитал я четки лет,

Дней таких у нас не видно,

Праздника такого нет.


Мы, душевно уважая

То, чем наша жизнь крепка,

Знаем Праздник урожая,

День врача. День горняка…


Как же мы, гордясь трудами

Городов и деревень,

Вечной труженице – маме

Посвятить забыли день?!


«День?!» –

себя прервал я гневно.

Только день из многих дней?!

Разве мы не ежедневно

Всей душой стремимся к ней?!


Не всегда нам светит разве

Нежности ее звезда?..

Так ли нужен этот праздник,

Если в сердце мать всегда?!


Смысла мало в укоризне!

Календарь нам не указ!

Каждый день разумной жизни –

Праздник матери для нас!


Песня двенадцатая


Если мать хоронит сыновей,

Плачет мать и слез унять не может.

На могиле матери своей

Сына совесть чуткая тревожит.


Вот и ныне, мама, я стою

Пред холмом, понурясь виновато,

С болью вспоминаю жизнь свою,

Все, чем огорчал тебя когда-то…


Мне бы, как велит сыновний долг,

Безотлучно, мама дорогая,

Сторожить, чтоб голос твой не смолк,

Быть с тобой, тебя оберегая.


Мне б, как часовому на посту,

В день, когда склонилась ты устало,

Отражать своим оружьем ту,

Что к тебе с косою подступала.


Мне б, подобно дубу над рекой,

Пить корнями воду, но упорно

Думать, что настанет миг такой –

И не будет влаги животворной…


Мама, сколько раз просила ты,

Чтоб не заплывал я в бурном море

Дальше той положенной черты,

От которой не видать нагорий.


Но увлек меня могучий вал,

И наказ твой я забыл, к несчастью,

Опоздал я, мама, опоздал!

Не успел к руке твоей припасть я!


Занесло меня в такую даль!..

Да и ты поторопилась очень,

Побыла б у нас хотя февраль –

Ведь февраль всех месяцев короче!..


…Если мать хоронит сыновей,

Плачет мать и слез унять не может.

На могиле матери своей

Сын молчит. И сына совесть гложет.


Песня последняя


Песни мамы!.. Сколько разных самых

Пелось дома, в поле, у ручья…

Не было б на свете песен мамы –

Я бы не был, я бы не был я.


Слезы, что в глазах ее застыли,

Звуки, что блистали на устах,

Словно звезды, в сумраке светили,

И нестрашно было мне впотьмах.


Песни мамы… Скромность и величье.

Сердце мамы – кладезь тайных сил…

«Вашей мамы не могу постичь я», –

Сколько раз отец нам говорил.


По земле прошла война, бушуя,

Всем она прибавила седин.

Мама, мама, что теперь скажу я –

Твой седой, твой постаревший сын?!


Братья, погибая в дальнем крае,

Поручили мне свои долги.

Завещал отец мне, умирая:

«Душу дома, маму, береги!»


Может статься, лишь затем дарован

Мне судьбою некий жизни срок,

Чтоб тебя я возвеличил словом,

Шаль тебе соткал из нежных строк.


Ты такой при жизни не носила.

Видишь, как нарядна и светла!

Не твою ли песенную силу,

Мама, сыну ты передала?..


И теперь из радости, печали,

Из твоих же песен тку узор.

Нарисую образ твой на шали,

Подниму над цепью наших гор.


Я хочу, чтоб в эту шаль, чаруя,

Все цветы весенние вошли.

Эту шаль – о мама! – подарю я

В честь тебя

всем матерям Земли!

Брат


1


Вовеки не забудется такое.

В те дни дышалось тяжко и в горах,

А тут была равнина за рекою

Сера, как пепел, как летучий прах.


Тропа вела вдоль мутного канала

Туда, где от воды невдалеке

Лопата одинокая лежала

На осыпи, на свежем бугорке.


…Я не забыл глаза скорбящей мамы

И горький взгляд Гамзата Цадаса,

Когда плясали строки телеграммы

В ладонях потрясенного отца.


– Сынок, поедем… Собирайся к брату, –

Сказал он, обернувшись на ходу.

Судьба несла нам новую утрату

В том сорок третьем памятном году.


Мать, обессилев от немых страданий,

От злых предчувствий и глухих тревог,

Впервые в жизни августовской ранью

Нас проводить не вышла за порог.


О, как ты изменилась, дорогая,

Под гнетом иссушающих вестей!

Отчаянье свое превозмогая,

Отец печально улыбнулся ей.


Над Каспием дышали раскаленно

Пески, жаровней неоглядной став.

И от махачкалинского перрона,

Протяжно свистнув, отошел состав.


А в том составе был вагон почтовый.

Не прерывалась письменная связь.

И мы с отцом пустились в путь суровый,

В купе служебном скромно примостясь.


Нас приютили вопреки закону,

Но были сплошь забиты поезда,

И доступ к неприступному вагону

Открыла нам семейная беда.


Мы всю дорогу тягостно молчали,

Стремясь в далекий город Балашов.

Казалось, нам вослед глядят в печали

Вершины гор в наплывах ледников.


О Балашове в первый раз, пожалуй,

Мы услыхали. Брат мой Магомед,

Опасно ранен, полыхая жаром,

Был в тамошний доставлен лазарет.


Еще живой, в бреду, на узкой койке

Он там пылал уже немало дней.

Засевшие в груди его осколки

Огнем горели и в груди моей.


Я помню час, когда средь многих горцев,

Родню покинув и цадинский дом,

Он твердо стал на путь противоборства,

Свой стан армейским затянув ремнем.


О Каспий, отчего ты так спокоен?

Слух до тебя неужто не дошел

О том, что рухнул твой земляк, твой воин,

Что бурей расщепило стройный ствол.


…Вагоны застревали на вокзалах

Среди руин, чернеющих вокруг.

Навстречу нам везли солдат бывалых,

Кто без ноги, кто без обеих рук…


За окнами в селеньях обветшалых

Дома безлюдны были и темны,

Как птичьи гнезда на аварских скалах,

Что вспышкой молнии разорены.


Так длился путь томительный и долгий

В пыли кромешной, в сумрачном дыму.

Но впереди забрезжил облик Волги,

Как свет надежды, пронизавший тьму.


У Сталинграда, в стареньком вагоне,

Отец, приблизясь к узкому окну,

Прикрыл глаза широкою ладонью,

Стоял и грустно слушал тишину.


Стоял он так и час, и два, как будто

Ему глаза лучами обожгло.

Потом вздохнул он, повернулся круто,

На полку опустился тяжело…


Отец, безмолвье ты хранил угрюмо,

Но я, присевши рядом, на краю,

Мгновенно угадал, какие думы

Все ниже клонят голову твою.


Терзает брата жженье вражьей стали,

Напрасно ждут его в родном дому.

Родитель мой, неужто опоздали

Мы к первенцу, любимцу твоему?


2


Мы опоздали с тобой, опоздали…

Вспомню – и вновь разрыдаться готов.

Госпиталь встретил нас тихой печалью,

И безутешно молчал Балашов.


С коек страдальцы с участьем глядели

Двум посетителям скорбным вослед.

Возле пустой и холодной постели

Мы задохнулись… Его уже нет!


На костыли опираясь, солдаты

Нас обступили. Но где Магомед?

Стены и двери, и окна палаты –

Все на местах. А его уже нет.


Даже врачи – победители смерти –

Нам виновато твердили в ответ:

– Сделано все, что возможно, поверьте… –

Верим, друзья. Но его уже нет.


Был среди них санитар-дагестанец.

Он поначалу стоял в стороне.

Но подошел к нам, когда мы остались

С горем безжалостным наедине.


Тихо поведал земляк наш, аварец:

– С вами мечтал повидаться сынок.

Ждал он. Слезами душа обливалась.

Жаждал свиданья. Дождаться не смог.


Как он мечтал, чтоб закрыл ему веки

Кровный отец из аула Цада… –

Не зарубцуется это вовеки,

Не остывает такая беда.


– Он вам писал… – Из кармана аварец

Бережно вынул тетрадный листок.

«Мама, отец…» – Но строка, обрываясь,

Вниз поползла. Дописать он не смог.


Книгу отца, что в боях обтрепалась,

Брат нам оставил на память. А в ней

Карточка нашей Пати оказалась –

Он тосковал по дочурке своей.


Девочке этой – смотрю я на фото –

Больше родителя не увидать.

Брат мой, ушел от семьи далеко ты,

Как обездолил ты бедную мать!


…Но продолжается путь наш трехдневный.

От Балашова большак повернул

К избам саратовской тихой деревни,

Маленькой, словно аварский аул.


Дальше тропинка вела вдоль канала

К месту, где горец недавно зарыт.

Нет, не свидание нам выпадало,

Только прощанье, навеки, навзрыд.


Рядом теснились могилы другие.

В них после боя почили сыны

Армии нашей бескрайней России,

Разных народов, единой страны.


…Ехали мы сквозь тревожные дали

И к Магомеду взывали: – Держись!.. –

Брат мой держался. Но опоздали.

Мы опоздали на целую жизнь.


3


Пылало небо блеклое, сквозное,

Поникли травы на степных буграх.

Была земля под августовским зноем

Сера, как пепел, как летучий прах.


Лежала степь в пожарищах, в руинах,

Мерцала обмелевшая вода.

Как далеки от этих мест равнинных

Аул Хунзах и наш родной Цада!


Как далеки отсюда наши скалы,

Где в сакли заплывают облака,

Где юность Магомеда протекала,

Бурливая, как горная река.


Вновь школьный колокольчик услыхать бы,

Или веселый барабанный бой,

Или бурленье многолюдной свадьбы,

Весь гомон жизни, прерванный войной.


Доселе брата ожидают горы,

Его состарившаяся жена

И ученики его, которых

Уже, увы, покрыла седина.


Учитель молодой, простым солдатом

Покинул ты свой дом, родную высь,

И нет конца каникулам проклятым,

Которые в то лето начались.


…Ты в пору обороны сталинградской

Не оплошал среди однополчан,

В разноязычье фронтового братства

Достойно представляя Дагестан.


Иссечен сталью и свинцом прострочен,

Держался город, мужество храня.

Здесь дымный день вставал темнее ночи,

А ночь была багровой от огня.


Все сотрясал сражений гул зловещий,

Но в ноябре у заданной черты

Противника умело взяли в клещи

Взаимодействующие фронты.


А в феврале ты видел, брат мой старший,

Как пленные по улице брели,

Как из подвала вышел их фельдмаршал,

Худой, озябший, в бункерной пыли.


Но впереди простерся грозный, длинный,

Тернистый путь – числа сраженьям нет.

Дорогой той до самого Берлина

Тебе пройти хотелось, Магомед.


Прямое попаданье, вспышка взрыва…

И ты доставлен в госпитальный тыл,

Под скальпелем хирурга терпеливо

Немыслимую боль переносил.


Надежды затаенной не утратив,

Ведя со смертью непрестанный бой,

Ты запрещал соседям по палате

Писать известье грустное домой.


Уже с весною птицы возвратились

И щедро щебетали за окном.

Ты слушал их, вернуться к жизни силясь,

Желанием немеркнущим влеком.


Хоть покрывала смертная остуда

Мельчайшим потом бледное чело,

Врачи еще надеялись на чудо,

Но только чуда не произошло.


Уже к Орлу сраженье подходило,

Разросся наступления накал.

А у тебя вконец иссякли силы,

И ты проститься с нами пожелал.


Но мы непоправимо опоздали,

Посланцы сиротеющей семьи.

Мы опоздали. И бессмертьем стали

Бессрочные каникулы твои.


…В саратовской земле останки брата

Покоятся среди других могил.

Лежит на скромном бугорке лопата –

Ее могильщик унести забыл.


Два пришлых горца, с горем и любовью

Склонились мы над холмиком родным.

Скорбели и у ближних изголовий

Приезжие… Мы поклонились им.


Товарищи по боли, по разлуке,

По праву безутешного родства,

Друг другу молча мы пожали руки.

Что скажешь тут? Беспомощны слова.


Обычай гор, что освящен веками,

Велит над свежим траурным холмом

Воздвигнуть наш цадинский скромный камень

И высечь эпитафию на нем.


Но в Балашове нет ни гор, ни скал,

Нет мастеров работы камнесечной.

И Цадаса слова печали вечной

На временной дощечке начертал.


Вершины гор связав с раздельной степью,

Он деревцо на память посадил

У ног твоих, чтоб юных листьев трепет

Судьбу испепеленную продлил.


4


Покоя не ведали мы в Балашове

Три дня и три ночи подряд.

Согбенный отец на могиле сыновьей

Встречал и рассвет, и закат.


И солнце, и месяц, друг друга сменяя,

Почетный несли караул.

Нас тихо омыла вода дождевая,

Степной ветерок охлестнул.


Но мы не заметили ветра и зноя,

Вечерних и утренних рос.

Покрылся отец снеговой белизною,

А я потемнел и оброс.


Но вот расставанья минута настала,

Упал на колени Гамзат,

Он к небу взывал и к земле припадал он,

Отчаяньем черным объят.


«Прощай, твои годы прошли быстротечно,

Надежда моя, Магомед!

Ты праведно жил, воевал безупречно,

Мой мальчик, души моей свет.


Любовь моя, первенец мой незабвенный,

Джигит, устремившийся в бой,

Когда б не помехи дороги военной,

Я мог бы проститься с тобой».


Две горьких, две трудных слезы обронили

Два горца, домой уходя.

Казалось, что с круч дагестанских к могиле

Скатились две капли дождя.


5


Не будет нам и в старости покоя,

Мы позабыть такое не вольны…

В степи, над легендарною рекою,

Не умолкают отзвуки войны.


О ратники, залечивайте раны

И снова отправляйтесь в дальний путь.

И вы, врачи, трудитесь неустанно,

Мы вас ни в чем не можем упрекнуть.


Бегут враги, клубится пыльный след их,

Но слышен плач сиротский, вдовий стон.

Где душегуб, убивший Магомеда,

Где он петляет, где укрылся он?


Сжимаю кулаки, глотаю слезы,

Шагаю по вагону взад-вперед.

И рыжий шлейф над старым паровозом,

Раздваиваясь, медленно плывет.


Расколот мир, и кажется, что мчится

Состав по этой трещине земной.

Мелькают избы, полустанки, лица,

И Волга остается за спиной.


А хлопья гари за окном повисли,

Земля летит за треснувшим стеклом,

Раздваивая тягостные мысли,

Что мечутся между добром и злом.


Прислушиваясь к скрежету и гулу,

Мы сумрачно торопимся назад.

Чем ближе мы к родимому аулу,

Тем дальше мой незаменимый брат.


Отца изводит новая утрата,

В окно глядит он, видит мглистый дым,

Но перед ним стерильная палата,

Забытая лопата перед ним.


Как будто в госпитале в Балашове

Мы все еще находимся досель.

И убрана подушка с изголовья,

И стынет опустевшая постель…


Мы едем по воюющей России,

Начав обратный безнадежный путь.

Я прикрываю веки, обессилев,

Уже не смея на отца взглянуть.


О, как он трудно и тоскливо дышит,

Как постарел певец Кавказских гор.

Его сейчас не вижу я, но слышу

Безмолвный непрестанный разговор.


Знакомые слова аварской речи

Звучат и под землей, и на земле,

И та несостоявшаяся встреча

Мне чудится в вагонной полумгле.


Доносится глухой гортанный клекот,

Улавливаю в скорбной тишине:

«О Магомед!..»

И голос издалека

Вещает: «Не печалься обо мне.


Ведь ты не одного меня утратил.

Моя душа об Ахильчи скорбит.

Подумаем вдвоем об этом брате,

Он был моложе, раньше был убит.


Я хоть в земле почил. Мою могилу

Душа родная навестить придет.

Но Ахильчи волна похоронила,

Приняв его подбитый самолет.


Морской орел парил за облаками…

Подводный пантеон необозрим.

Уж тут не водрузишь могильный камень

И не посадишь деревце над ним.


Отец, мой век недолог был, но все же

Я сладость жизни кое-как вкусил.

Наш Ахильчи совсем немного прожил,

Пал, не растратив юношеский пыл.


Два истых горца, мы не знали страха,

Местами поменяться мы могли б.

Ты первым на меня надел папаху,

Уж лучше бы я первым и погиб».


«Ах, Магомед, не знаю, что ответить.

Кто знает меру горечи моей?

Как дальше буду жить на этом свете,

Утратив двух любимых сыновей?


Один ушел в пучину Черноморья,

Другой дождаться не сумел отца…

Лишь тот, кто испытал двойное горе,

Меня понять сумеет до конца».


«Отец, – в ответ я слышу, – нам труднее

На дне морском и в глубине земли.

Ведь гибелью безвременной своею

Мы нашим близким горе принесли.


Мы принесли вам новые морщины,

Отец родной и дорогая мать.

Я бедную жену свою покинул,

Как без меня ей дочку воспитать?


Но ты учил нас побеждать страданье,

Не замыкаться в горести своей.

Взгляни – на бесконечном поле брани

Убиты миллионы сыновей.


Ты знаешь, от какой погиб я раны.

Тебе мой друг поведал обо мне.

А сколько есть героев безымянных,

Чей след исчез в прожорливом огне?


Я, может быть, в стихах твоих воскресну,

В строке Расула оживу на миг.

А сколько их, достойных, но безвестных,

Что не войдут в проникновенный стих?


Ты не казнись, не думай непрестанно

О нас, ушедших, – мы живем в тебе,

В твоих делах во славу Дагестана,

В твоей неиссякающей судьбе».


…Опять вокзалы, деревеньки, люди,

А впереди и Каспий, и Цада.

Крутые горы, как седые судьи,

Нас встретят, что мы скажем им тогда?


Сначала выйдет мать. Куда нам деться?

Невестка спросит: «Где же мой супруг?»

Ее дочурка спросит: «Где отец мой?»

Папахи снимем. И замкнется круг.


Познала мать немало испытаний,

Жене пришлось в горнило их войти.

Всего труднее ранить возраст ранний,

Сказать всю правду маленькой Пати.


Быть может, на далеком перегоне

Из Балашова в наш аварский тыл

Отец в почтовом обжитом вагоне

Стихи для бедной внучки сочинил?


Те строки, продиктованные горем,

Цадинцы могут вслух произнести.

Теперь на память знает каждый горец

Стихотворенье «Маленькой Пати».


Теперь оно и в русском переводе

Звучит, войдя в наследие отца,

Напоминая о суровом годе,

О мужестве Гамзата Цадаса.


6


Среди раздора и печали

Земных красот не знали мы,

Весенних дней не отличали

От будней тыловой зимы.


Но вот за всю войну впервые

Открылся мир листвы и трав.

Солдаты шли домой, живые,

Победу в мае одержав.


Весна обильно увенчала

Вернувшихся под отчий кров.

В те дни, казалось, не хватало

Вершинных луговых цветов.


Война из каждого аула

Призвала многих сыновей.

Она, увы, не всех вернула.

Но стало на земле светлей.


Боец вернулся с поля брани,

Людей надеждой озарив,

Пускай контужен или ранен,

Но все-таки он жив, он жив!


И это счастье стало общим,

Оно и к нам стучится в дверь.

Мы радуемся, мы не ропщем,

Наследники своих потерь.


Оборотясь к теплу и свету,

Стремясь управиться с бедой,

Воспел стихами славу эту

Гамзат, совсем уже седой.


Гремели щедрые салюты,

Везде видны, везде слышны.

Но выпадали и минуты

Святой и горькой тишины.


Когда смолкает ликованье,

Задремывая до утра,

Тогда бессонной старой ране

Открыться самая пора.


Отец мой, бодрствуя ночами,

Накинув бурку в тишине,

Молчал… Но суть его молчанья

Опять была понятна мне.


Он видел тех, кому Победа

Сплела прижизненный венок.

Любой похож на Магомеда,

Вот так и он прийти бы мог…


А вдруг… Хотя у Балашова

Почил израненный боец,

Но лучик ожиданья снова

Зажегся для живых сердец.


А вдруг… Хотя в морской пучине

Уснул крылатый Ахильчи,

Но как не помечтать о сыне?

О безнадежность, помолчи!


Случается, что похоронка

Лежит в родительском дому,

Но ветеран приходит с фронта,

Воскресший вопреки всему.


Кто в плен попал, кто к партизанам

Ушел из вражеских тенет.

Пропавший без вести нежданно

Благие вести подает.


Пусть хоть один, пускай хоть на день

(Поэты верят в чудеса!)

Придет домой во всем параде

И сын Гамзата Цадаса.


Но нет, увы, таких вагонов,

Что привезут его сюда.

Он там, где двадцать миллионов,

От нас ушедших навсегда.


7


Давно уж стал я круглым сиротою,

И голова моя белым-бела.

В душе теснится все пережитое,

Дорога круто под уклон пошла.


Я был когда-то молодым да ранним,

Но повзрослели дочери мои.

Уже я предаюсь воспоминаньям

В кругу друзей, в кругу своей семьи,


Но, чтоб ни делал я, куда б надолго

Ни уезжал, свершая путь земной,

В тревожных снах все чаще вижу Волгу,

Саратовские степи предо мной.


В купе, в каюте, в реактивном рейсе

Мне чудится, что в давнем том году

Вагон почтовый движется по рельсам

И в Балашове скоро я сойду.


А там деревня, знойное прибрежье,

Последнее пристанище бойца…

И я стою перед могилой свежей,

Поддерживая скорбного отца.


…Видения безжалостные эти

Тиранили его и в поздний час.

Чем меньше остается жить на свете,

Тем чаще память обступает нас.


Высказывая все, что наболело,

Дряхлея, он произносил в тоске:

– Ветров и гроз немало пролетело,

Неужто стерлась надпись на доске?


И мама пересохшими губами

Мне повторяла на пределе сил:

– Я вижу, как лежит цадинский камень

На месте том, где Магомед почил.


Земли аварской горсточку сперва ты

Смешай, Расул, с могильной почвой той,

Потом живое деревце Гамзата

Полей цадинской ключевой водой.


Звучали те слова, как завещанье,

Куда б ни ездил, ни летал, ни шел,

Весной давал себе я обещанье,

Что к августу поеду в Балашов.


Недели пролетели вереницей…

Увы, теперь я в будущем году

Приду могиле брата поклониться

И к ней, уже заросшей, припаду.


8


Но опоздал я, снова опоздал…

От островов японских до Каира

Полмира я объездил, облетал,

Не созерцатель, а ревнитель мира.


Въездная виза, проездной билет,

Все при тебе – кружись по белу свету,

Невольно нарушая свой обет,

Не подчиняясь общему обету.


Спешил я – ждали срочные дела.

Но без ответа оставался вызов

В тот край, куда меня душа вела,

Где никакой не требуется визы.


Экватор я на судне пересек,

Полярный круг – на лайнере крылатом,

А в Балашов наведаться не смог,

Опять в долгу остался перед братом.


В Америке за тридевять земель

Я помнил о невыполненном долге.

Мне снился тихий городок близ Волги,

В который не собрался я досель.


А в Мозамбике я почтил венком

Всех африканцев, павших за свободу,

Проникшись вечным фронтовым родством

И заново познав его природу.


Я в Бухенвальде услыхал набат.

Прошел сквозь ад – его зовут Освенцим.

И в Трептов-парке был, где наш солдат

Стоит, держа спасенного младенца.


А в Хиросиме, где развеян прах

Людей, которые тенями стали,

Я написал стихи о журавлях,

Исполненные песенной печали.


Я голову безмолвно обнажил

У Пискаревского мемориала.

И там, среди бесчисленных могил,

Строфа Берггольц торжественно звучала.


Ее слова, что врезаны в гранит,

Потомству адресованы открыто.

Никто не будет на земле забыт,

Ничто не будет на земле забыто.


Меня вблизи от Минска обожгла

Печальная мелодия Хатыни.

Негромкие ее колокола

Не умолкают в памяти поныне.


У Вечного огня в Москве моей,

Где похоронен воин неизвестный,

Стремление беречь живых друзей

Внезапно тоже обернулось песней.


…Слез набежавших не стерев с лица,

Опять справляя траурную дату,

Я прихожу к надгробию отца.

И вопрошает он: «Ты съездил к брату?»


Над холмиком, где мать погребена,

Стою, молчу, вздыхаю виновато.

Я знаю, спрашивает и она:

«Расул, давно ли навещал ты брата?»


И совесть беспокойная опять

Допытывается в часы ночные:

«Скажи, неужто павших забывать

Мы начинаем, братья их живые?»


Но если мы забудем их, тогда

Ни пакты не спасут, ни договоры

Весь этот мир, и новая беда

Обрушится на города и горы.


Так говорят мне русские леса

И камни поседевшие Европы.

Родитель мой столетний Цадаса,

Мой личный, тоже многолетний, опыт.


На всех широтах, где солдаты спят,

У каждого святого обелиска

Беседует со мною старший брат,

Хотя до Балашова и неблизко.


И деревце, что посадил отец,

Поднявшееся над степной могилой,

Мне шепчет: «Приходи же наконец!»

Не молкнет этот зов зеленокрылый.


Есть кровная, испытанная связь,

Надежная, как почта полевая,

Она ни разу не оборвалась,

Всех павших и живых соединяя.


Гудит бессонный провод: «Не забудь!»

И, связан с братом линией прямою,

Я наконец-то отправляюсь в путь,

В тот давний путь. Но нет отца со мною.


9


И снова лето полыхает в мире,

Полдневным солнцем золотя листву.

По неоглядной, многоводной шири

Я к берегам саратовским плыву.


На Волге дни большого урожая.

Степь залита сиянием хлебов.

Саратовцы, как друга, провожают

Седого горца в город Балашов.


Я вспоминаю – Пролетарской звали

Ту улицу, где мы нашли с отцом

Вместилище надежды и печали,

Битком набитый госпитальный дом.


Его уже не существует ныне,

Туда идти, пожалуй, ни к чему.

Скорей вперед, по всхолмленной равнине,

На поклоненье к брату моему.


Я ощущаю тайную тревогу:

А что, коль там ни знака, ни следа?

Как я пущусь в обратную дорогу,

Как возвращусь я к родичам тогда?


Но сам себя подбадриваю все же:

«Расул, терять надежду не спеши,

Могилу средь степного бездорожья

Сумей найти по компасу души».


Нашел, представьте! Вот деревня эта.

Вот обмелевший к августу канал.

А все ж при свете нынешнего лета

Я памятное место не узнал.


Все прежнее, но вроде все иное.

Стара могила брата и нова.

А может, от безжалостного зноя

И от волненья кругом голова?


Вот дерево, которое Гамзатом

Посажено над холмиком родным.

Оно ведь было крохотным когда-то,

А ныне тень огромная под ним.


А может, это не оно… Ведь рядом

Расположилась тень ветвей других.

Другие кроны не окинешь взглядом,

Другие руки посадили их.


Стволы взметнулись над степным простором,

На солнце блещут камень и металл.

Но где же та дощечка, на которой

Отец родное имя начертал?


Ужель она нигде не сохранилась?

В зеленой раме трепетных ветвей

Граненый обелиск недавно вырос

Над прахом незабвенных сыновей.


Как монумент утратам и победам,

Он мирным солнцем ярко озарен.

И высечено имя Магомеда

На мраморе среди других имен.


Сияют эти буквы золотые,

Как чистый отблеск Вечного огня,

Не выцветая, вопреки стихии

Метельного иль грозового дня.


Отец! Лежит лопата на могиле

Все та же… И лопатой старой той

Мы землю вкруг деревьев разрыхлили –

Одно из них посажено тобой.


Я, волю дав слезам своим обильным,

Благоговейно, как послушный сын,

Степную почву на холме могильном

Смешал с землей моих крутых вершин.


О мама, вновь я чист перед тобою.

Я твой наказ исполнил до конца,

Полив водою горной, ключевою

Разросшееся дерево отца.


Я из Цады привез надгробный камень.

Обветренный, он темен и суров,

Но обработан мудрыми руками

Искуснейших аварских мастеров.


Теперь я этот камень к обелиску

Почтительно и скромно прислонил

И многим братьям поклонился низко,

Бессмертному содружеству могил.


Установленье отчего обряда

Не стал я даже в малом нарушать.

Близ Балашова, близ родного брата

Три дня, три ночи я провел опять.


Незримые, в торжественном молчанье,

Несли со мной почетный караул

Собратья, земляки, односельчане,

Весь Дагестан и милый мой аул.


Сюда призвал я все свои дороги,

Все горы, все поля, все воды рек,

Все замыслы, искания, итоги,

Весь мир тревожный, весь двадцатый век.


Тут все сошлось – времен и странствий дали,

Все океаны, все материки.

И мы на этот раз не опоздали,

Годам и расстояньям вопреки.


10


Где б ни был я, когда гляжу на встречных,

Они похожи чем-то на меня.

Картины их воспоминаний вечных,

Как жаркий отблеск Вечного огня.


Я обнимаю всю родню большую

И снова слышу, трепетом объят:

«Остановись, прохожий, здесь лежу я,

Защитник правды, твой безвестный брат».


Я подхожу к солдатским погребеньям.

Мне камни постаментов говорят:

«Остановись хотя бы на мгновенье,

Здесь опочил твой незнакомый брат».


Везде, где есть печальные холмы,

На мой вопрос мне отвечают свято.

– Куда идете?

– На могилу брата.

– Откуда?

– Брата навестили мы.


…Но есть среди живых, сказать по чести,

И те, кто не достоин быть живым, –

Убийцы, скрывшиеся от возмездья,

Жестокие – опять неймется им.


Они бесстыдно жаждут оправданья,

Наглеют, мир сегодняшний кляня,

Вынашивая подлое желанье –

Лишить народы Вечного огня.


Но это очищающее пламя

Не погасить им силой никакой.

Ни снежными ветрами, ни дождями,

Ни бомбами, ни злобою людской.


Ведь если факел памяти погаснет,

Померкнет жизнь без этого огня.

Окажется, что жертвы все напрасны,

И ни тебя не будет, ни меня.


Все обернется гибелью, разором,

Цветенье мира превратится в хлам.

Лавина смерти по земным просторам

Прокатится, по рекам и полям.


Так говорит моя живая совесть,

Так утверждает мертвая зола,

Так говорю я, завершая повесть,

Что в сорок третьем начата была.


11


…Из ближних странствий, из далеких странствий

Вернувшись в милый сердцу Дагестан,

С незыблемым сыновним постоянством

Спешу к священным для меня местам.


Сперва являюсь к матери с поклоном,

С рассказом – для меня она жива, –

И в шуме ветра, в шелесте зеленом

Я различаю тихие слова:


«Спасибо, сын. Тебе отвечу кратко.

Одна из наших дедовских примет

Гласит, коль нет на кладбище порядка,

Порядка и в самом ауле нет».


Я слышу наставления Гамзата,

Им вторит эхо снеговых высот:

«Пускай тропа к надгробию Солдата

Нигде и никогда не зарастет.


Расул, запомни, если будут люди

Беречь могилы павших сыновей,

Кровопролитья никогда не будет

И мир пребудет на планете всей».


…Вовек не зарубцуется такое:

Военный август, пыль седых дорог,

И лазарет, лишивший нас покоя,

И за деревней серый бугорок.


Граненый обелиск, цадинский камень,

И памяти неутомимый зов,

И над могилой негасимый пламень,

И скорбный перезвон колоколов.


Смешав степную почву с нашей горской

И горсть земли с могилы брата взяв,

В аул Цада вступаю с этой горсткой,

В обитель песен, облаков и трав.


В горах мое сердце


В горах мое сердце. А сам я – внизу…

Роберт Бернс


1


class="book">Отшумевшее лето покинуло город...

Глупый слух обо мне распустили опять.

Он ползет по шоссе, поднимается в горы,

Начинает по саклям аварским гулять.


Ходит сплетня: мол, стал я заносчивым малым,

И звучат мои песни от дома вдали,

И забыл я аулы, прижатые к скалам,

Цвет и запах родной каменистой земли.


Мол, горянок забыл, что по тропке над бездной

Носят сено с лугов на промокшей спине.

Дескать, шляпу надел я, как тазик железный,

Модный галстук, как хвостик ишачий, на мне.


Редко вижу Гуниб и хунзахские травы,

Стал чужим, неизвестно, приеду ли вновь...

Говорят, что живу я для собственной славы,

Что давно не кипит во мне горская кровь.


...Вот что с ходу мне выложил седоголовый

Мой земляк. Он обедать со мною не стал.

Не пригубил, упрямец, вина молодого,

Отодвинув сверкающий чешский бокал.


Без вниманья оставил убранство квартиры,

Осторожно присел на широкий диван,

Равнодушно взглянул на мои сувениры,

Что привез я, объехавший множество стран.


Самосад из кисета, ворча, доставал он,

Отказавшись решительно от сигарет.

Все с моею дочуркой Заремой играл он

Да в раздумье глядел на отцовский портрет.


Спал он сидя, хоть гостю постель предлагали,

Подстелил себе бурку, прикрылся полой.

(Так охотник, бывало, дремал на привале,

Ранив тура отточенной древней стрелой.)


...О стрела, поразившая радость поэта,

Камень, брошенный в сердце с аварских вершин!..

Нет, не верь, мой народ, ядовитым наветам.

Палец рук твоих, что бы я значил один?


Что мне личная слава? На что она, право?

Не собой, а тобою горжусь, мой народ.

Я лишь искра твоей полыхающей славы,

Без тебя эта искра погаснет, замрет.


Я – былинка лугов твоих высокогорных.

Без тебя мне увянуть в пыли суждено.

Я – лишь капля потоков твоих непокорных.

Без тебя я иссяк бы и высох давно.


Вот возьми мои руки – шершавые руки,

В них по жилам струится твоя теплота.

Вот глаза мои. В дни даже краткой разлуки

В них живая тоска по тебе разлита.


Вот и сердце мое. Это сердце сыновье

Обитает в горах, в отчем крае живет.

Сердце полнится непреходящей любовью,

Я навеки люблю тебя, горский народ!


2


Помню старый очаг в нашей маленькой сакле,

Любовался я в детстве игрою огня.

Эта жаркая память досель не иссякла,

И она согревает повсюду меня.


Помню, под вечер в шубе овчинной на крыше

Пел отец мне душевную песню свою.

Нынче дочке моей все, что сызмальства слышал,

Я, пусть голос мой хуже, с волненьем пою.


Я границу двух возрастов переступаю,

Люди стали уже седину замечать,

Но мальчишкой опять ощущаю себя я.

Повстречав мою добрую старую мать.


Вновь хочу насладиться водой родниковой,

Чтоб горянка, с плеча наклоняя кувшин,

Напоила меня. О, как хочется снова

Посидеть у огня средь знакомых теснин!


Как я скачки люблю! Все тревожусь: смогу ли

Вновь, как прежде, лихого коня оседлать?

Гром арбы, запряженной быками в ауле,

Мне, бессонному, чудится ночью опять.


Помню кровлю, где летом сушили мы сено,

Где счищали мы снег, налетевший зимой.

И трубу нашу помню – над ней неизменно

Дым кизячный струился, сквозной, голубой.


В саклях с осени вялится мясо, бывало,

И развешаны туши бараньи кругом.

Но с приходом весны их становится мало,

Вкусный запах витает над нашим котлом.


Утром стадо чабан собирает в селенье,

К дому гонит он вечером сытых коров.

Вижу землю, то ждущую вспашки весенней,

То в июньском цветенье альпийских лугов.


…Книгу жизни в горах не перо начертало,

Кровь обильней чернил по страницам текла.

О народ мой! Твои летописцы – кинжалы.

Буквы – камни надгробные. Нет им числа.


Гром набегов мне слышится ночью доселе,

Лязг аварских кинжалов и цокот копыт.

Кони предков моих устремились в ущелье,

Эхо давней борьбы в котловине кипит...


У иранского шаха в узорных палатах

На земле андалайской решается спор.

Снова слышу воинственный клич Сураката ,

Сквозь столетья летящий над высями гор.


Вижу пламя на площади старой хунзахской.

Ждет Хочбара костер. Но, над смертью самой

Насмехаясь, бросается в дикую пляску,

Лихо крутит усы гидатлинский герой.


Вижу мужество юного Эльдарэлава .

Яд приняв, он хватает кумуз и поет.

Он последнюю песнь, умирая со славой,

Посвящает тебе, непокорный народ.


В схватке правую руку теряет, но сразу

Левой саблю подхватывает джигит.

Сняли голову. Тело не рушится наземь.

В нем бессмертная жажда возмездья бурлит.


В грудь вонзился кинжал. Воин глубже вбирает

Злую сталь, чтоб к врагу дотянуться клинком.

Узник связанный стены плечом прошибает,

И ничто не удержит его под замком.


Вижу алые стяги средь белых утесов,

Дым винтовочных выстрелов вижу вдали.

Партизаны встают, вражью силу отбросив.

Их в атаку ревкомы твои повели.


Вижу горных орлов, что свивают гнездовья

На заоблачных склонах, в расселинах скал.

На сынов твоих гордых взираю с любовью,

Для себя я других образцов не искал.


Я их вижу, израненных, вижу усталых,

Хромоногих, безруких, в дорожной пыли.

Если спросите: «Что их в бою вдохновляло?» –

Вам покажут лишь горсточку горской земли.


Если спросите: «Где укрепления ваши?» –

Камни в узком ущелье покажут они.

Я завидую мудрости их и бесстрашью,

Мне и верность и твердая вера сродни.


Я их жизнью горжусь, я над смертью их плачу,

И, навеки себе их примером избрав,

Мой народ, я люблю твой характер горячий,

Я люблю твой крутой, несгибаемый нрав!


3


Снова рана давнишняя, не заживая,

Раздирает мне сердце и жалит огнем.

...Был он дедовской сказкой. Я сызмальства знаю

Все, что сложено в наших аулах о нем.


Был он сказкой, что тесно сплетается с былью.

В детстве жадно внимал я преданьям живым,

А над саклями тучи закатные плыли,

Словно храброе войско, ведомое им.


Был он песнею гор. Эту песню, бывало,

Пела мать. Я доселе забыть не могу,

Как слеза, что в глазах ее чистых блистала,

Становилась росой на вечернем лугу.


Старый воин в черкеске оглядывал саклю,

Стоя в раме настенной. Левшою он был,

Левой сильной рукой он придерживал саблю

И оружие с правого боку носил.


Помню, седобородый, взирая с портрета,

Братьев двух моих старших он в бой проводил.

А сестра свои бусы сняла и браслеты,

Чтобы танк его имени выстроен был.


И отец мой до смерти своей незадолго

О герое поэму сложил...

Но, увы,

Был в ту пору Шамиль недостойно оболган,

Стал безвинною жертвою темной молвы.


Может, если б не это внезапное горе,

Жил бы дольше отец...

Провинился и я:

Я поверил всему, и в порочащем хоре

Прозвучала поспешная песня моя.


Саблю предка, что четверть столетья в сраженьях

Неустанно разила врагов наповал,

Сбитый с толку, в мальчишеском стихотворенье

Я оружьем изменника грубо назвал.


...Ночью шаг его тяжкий разносится гулко.

Только свет погашу – он маячит в окне.

То суровый защитник аула Ахулго,

То старик из Гуниба, – он входит ко мне.


Говорит он: «В боях, на пожарищах дымных

Много крови я пролил и мук перенес.

Девятнадцать пылающих ран нанесли мне.

Ты нанес мне двадцатую, молокосос.


Были раны кинжальные и пулевые,

Но тобой причиненная – трижды больней,

Ибо рану от горца я принял впервые.

Нет обиды, что силой сравнилась бы с ней.


Газават мой, быть может, сегодня не нужен,

Но когда-то он горы твои защищал.

Видно, ныне мое устарело оружье,

Но свободе служил этот острый кинжал.


Я сражался без устали, с горским упорством,

Не до песен мне было и не до пиров.

Я, случалось, плетьми избивал стихотворцев,

Я бывал со сказителями суров.


Может, их притесняя, ошибся тогда я,

Может, зря не взнуздал я свой вспыльчивый нрав,

Но, подобных тебе пустозвонов встречая,

Вижу, был я в крутой нетерпимости прав».


До утра он с укором стоит надо мною.

Различаю, хоть в доме полночная тьма,

Борода его пышная крашена хною,

На папахе тугая белеет чалма.


Что сказать мне в ответ? Перед ним, пред тобою

Мой народ, непростительно я виноват.

...Был наиб у имама – испытанный воин,

Но покинул правителя Хаджи-Мурат.


Он вернуться решил, о свершенном жалея,

Но, в болото попав, был наказан сполна.

...Мне вернуться к имаму? Смешная затея.

Путь не тот у меня, и не те времена.


За свое опрометчивое творенье

Я стыдом и бессонницей трудной плачу.

Я хочу попросить у имама прощенья,

Но в болото при этом попасть не хочу.


Да и он извинений не примет, пожалуй,

Мной обманутый, он никогда не простит

Клевету, что в незрелых стихах прозвучала.

Саблей пишущий не забывает обид.


Пусть... Но ты, мой народ, прегрешение это

Мне прости. Ты без памяти мною любим.

Ты, родная земля, не гляди на поэта,

Словно мать, огорченная сыном своим.


А обида с годами бесследно проходит,

После засухи вновь зеленеют поля.

Я люблю твою гордость и тягу к свободе,

Мой народ, что когда-то родил Шамиля.


4


Песни разных народов привозят поэты,

Возвратясь из доселе не виданных стран.

Сутки был я в стране, что Гомером воспета,

Но и там я писал о тебе, Дагестан.


На земле Рафаэля мне стал еще ближе

Край, где был я когда-то аваркой рожден.

Земляка-эмигранта я встретил в Париже.

Не найти человека несчастней, чем он.


Там, где парни открыто целуют девчонок,

Вспоминал я горянку в ауле своем,

Что, встречая меня, проходила смущенно

И поспешно лицо прикрывала платком.


Здесь, в Европе, под звуки наречья чужого,

Все поет в моем сердце знакомый родник,

Все я слышу хунзахский отрывистый говор,

Схожий с лязгом кинжалов, гортанный язык.


А когда на чужбине дожди выпадают,

Вижу в брызгах ковровые нивы Цады.

Если ж град барабанит, в тревоге гадаю:

Как там, целы гимринские наши сады?


Я от Черного плыл до Балтийского моря,

Пел я всюду, рокочущей вторя воде,

О тебе, мой народ. Как ты выдержан в горе,

Как ты плачешь беззвучно, как стоек в беде.


Как ты сдержан и скромен, добившись удачи,

Как безмерно смущен, если хвалят тебя,

Как без пылких признаний и вздохов горячих

Раскрываешь ты душу, безмолвно любя.


Как без фраз громогласных и жестов красивых

Ты умеешь на деле надежно дружить,

Как исполненный гнева, за ложь и насилье

Ты умеешь врагу вероломному мстить.


Обладаешь ты сердцем, как море, просторным,

Хоть селился в теснинах во все времена,

В этом сердце ни точки не сыщется черной,

Лишь андийская бурка у горца черна.


О косматая бурка! В отелях Европы

Сладко так не уснешь, как в объятьях твоих.

Дождь идет. Завернуться в тебя хорошо бы,

Чтобы детство явилось во сне хоть на миг.


Да, когда засыпал я вдали от России,

Как суровый мой гость, что присел на диван,

Снились мне Дагестана хребты вековые,

Глыбы скал, из расселин ползущий туман.


Пусть любые ведут обо мне разговоры,

Я тоскую везде с незапамятных пор

По тропинкам, что круто взбираются в гору,

По студеным потокам, что катятся с гор.


По далеким аулам тоскую. Как чудо,

В каждом издавна создан особый фольклор.

Старика Исбаги вспоминаю повсюду –

Наш цадинский шутник говорлив и остер.


Побывать у друзей в Унцукуле я жажду,

Там, куда ни заглянем, умельца найдем.

В Ашильту я стремлюсь – там ведь чуть ли не каждый

Появился на свет прирожденным певцом.


В Дагестане чем выше, тем травы сочнее,

В Дагестане чем выше, тем чище ручьи,

Тем прекраснее песня. В сравнении с нею

Беден даже Саади, бедны соловьи.


Мне услышать бы песню знакомую снова

В исполненье ковровщиц села Таилух.

Удивительный звук, чистоты родниковой,

Обаятельный голос, ласкающий слух!


В Дагестане чем выше, тем женщины краше.

О горянки, живущие там, в облаках,

Как пленительны черные родинки ваши

И смешливые ямочки на щеках!


Где б я ни был, стремлюсь к одному непрестанно:

Пусть мой стих долетит до кремнистых высот,

Пусть в сокровища песенные Дагестана

Хоть единой строкою навеки войдет.


Пусть еще не написана строчка такая,

Только смысл ее ясен – он в сердце живет.

Это чувство извечное не иссякает.

Где б я ни был, люблю тебя, горский народ!


5


Встал осенний рассвет. В эту раннюю пору

Ты давно на ногах, ты давно на ходу.

Дни уборки пришли – ты торопишься в поле

И снимаешь плоды в отягченном саду.


Я в раздумье включаю приемник и слышу

Звучный голос Муи – голос высей твоих.

Слышу ласточек ласковый щебет над крышей,

Время летних каникул прошло и для них.


В город дети твои собираются снова,

В институт уезжают студенты с утра.

Провожая их, птицы взлетают на провод,

Словно канатоходцы аула Цовкра.


Я афиши театра аварского вижу –

Сам ревнивец Отелло к тебе заглянул.

Ребятишки по листьям багряным и рыжим

В школу мчатся вприпрыжку в соседний аул.


На дорогах пылали костры до рассвета,

С горных пастбищ стада на зимовку пришли.

И в долину вдогонку ушедшему лету

Улетели, курлыча, твои журавли.


Журавлиной дорогою к теплому морю

Земляки из района в столицу летят.

Добрый город, овеянный свежестью взгорий,

Новостям, привезенным аварцами, рад.


А в лесах Тляроты уже снег выпадает,

Там охотники ценят стрелка мастерство.

Днем рождения мальчика люди считают

День торжественный первой охоты его.


Сватов к девушке там засылать не годится,

Коль медведя поймать не сумеет жених,

Коль без ястреба к парню стрела возвратится,

В Тляроте не прощают промашек таких.


Горы, горы родные! Меня не спросили,

Где родиться я должен на этой земле.

И когда меня слову родному учили,

Тоже выбора не предоставили мне.


...Тот аул, где горянка мне жизнь даровала,

Не велик и, признаться, не очень богат.

Там деревья с трудом коренятся па скалах,

Всюду камни, как горцы на сходке, стоят.


Не велик и язык, на котором я песни

Стал слагать. На земле он немногим знаком.

К сожаленью, он Пушкину был неизвестен

И Гомер упивался другим языком.


Наша музыка Лермонтова пленяла,

Но слова для него оставались мертвы.

Перевод без подстрочника с оригинала

Недоступен и ныне поэтам, увы.


Ну а если бы все начинал я сначала?

Пусть на свете четвертый десяток живу,

Пусть немало наречий различных звучало

В дальних странах, что я повидал наяву,


После всех испытаний нелегких и странствий,

После всех живописных заморских красот

Я опять предпочел бы аул дагестанский,

Где орлица орлят выпускает в полет.


Я хочу, чтобы вновь над моей колыбелью

Наклонялась аварка в ночной тишине,

Чтобы снова мне песни знакомые пели,

Чтобы сказки знакомые слышались мне.


...Есть кинжал у меня – наших дедов ровесник.

На ковре над тахтой он спокойно висит.

Мне давнишний хозяин его неизвестен,

Говорят, он в земле дагестанской зарыт.


Говорят, он скончался не дома, в постели,

А в сраженье, заколотый царским штыком.

Был кинжал его найден в одном из ущелий,

Кровь рязанского парня алела на нем...


Скорбно слушаю грустные эти рассказы,

Горько сетую, память о прошлом храня.

Это братоубийство в теснинах Кавказа,

Хоть столетье минуло, терзает меня.


О Россия – поборница правды и мира!

Ты когда-то не дружбу дарила горам.

Даже русских поэтов в солдатских мундирах

По веленью царя присылала ты к нам.


Ты поручика Лермонтова потеряла,

Рядового Бестужева... Помнят у нас

Твоих бедных сынов. Их погибло немало.

Как святыню, хранит их могилы Кавказ.


Но, вскипая от ярости, в реках аварских

Бьются воды, а скалы от гнева дрожат,

Если кто-нибудь вспомнит наместников царских,

Тех, что гнали на гибель российских солдат.


...Кровной мести закон на земле Дагестана

Соблюдали аварцы с давнишних времен.

Годы шли, заживали старинные раны,

Но сердца бередил этот дикий закон.


Но закон единенья сильнее, святее.

Он возник, правотой наивысшею прав.

О Россия, в семнадцатом кровью своею

Нашу дружбу скрепили мы, братьями став.


С той поры моя родина краше и шире,

С той поры горизонты земные ясней.

Подмосковные рощи, просторы Сибири

Вижу я из подоблачной сакли моей.


О Россия, фиалки альпийские наши

На надгробьях твоих коммунаров лежат.

А у Волги березкой плакучей украшен

Тот курган, под которым схоронен мой брат.


О Россия, ты тесно сплотила в бою нас!

Твои песни всегда в моем сердце живут.

С милым томиком Пушкина встретил я юность,

На столе моем рядышком – Блок и Махмуд.


Ты в двадцатом году принесла Дагестану

Жаркий пламень знамен – мой излюбленный цвет.

В детстве стал моей гордостью галстук багряный,

В годы зрелости – алый партийный билет.


Человека дороже на свете не знаю,

Чем прославленный Ленин – великий твой сын,

Мир принесший впервые бесправному краю,

Подаривший свободу народу вершин.


Без тебя мы спасенья найти не смогли бы,

Навсегда породнился с тобой Дагестан.

И тебе говорит мое сердце: «Спасибо,

О Россия – безбрежный людской океан!»


...В мир большой я из малого вышел селенья

И в долину спустился с моей крутизны,

Чтоб на малом наречье, горя вдохновеньем,

Песни петь для большой стоязыкой страны.


С незапамятных пор, замурованный в камень,

Мой народ, был ты беден, и дик, и забит.

Но теперь, окруженный своими друзьями,

Защищен ты надежно от бед и обид.


И с другими в ряду ты готов, если нужно,

Кровь пролить за друзей, в единенье влюблен.

Непреложный закон человеческой дружбы –

Самый мудрый на этой планете закон.


Он – страница заглавная в каждой поэме,

Все живое о нем говорит и поет.

Я люблю тебя в дружбе с народами всеми,

Я люблю тебя в братстве, мой щедрый народ.


6


Пусть порой недалекие, чванные люди

О тебе, дорогой, свысока говорят,

По старинке о наших обычаях судят:

Мол, у них еще властвует дикий адат.


Я люблю твои шумные свадьбы. Я помню

Те пиры, где веселье как бурный поток,

Где чам-чам и дам-дам в соответствии полном,

Рядом с рогом вина – изобилия рог.


И старуха земля ускоряет вращенье

Под кипучие звуки лезгинки лихой.

И напевы зурны повторяет ущелье –

Даже мертвый воскреснет от пляски такой.


На седле скакуна, вскинув кверху кинжалы,

В танце ходят на цыпочках двое парней.

На канат (натянув, чтоб струною дрожал он)

Горцы ставят тарелку и пляшут на ней.


Как люблю я твое уважение к старым,

Умудренным, познавшим и битвы и труд!

Видно, белоголовые горцы недаром,

Окруженные внуками, долго живут.


А радушие – горца вторая натура!

Ты и в бедности щедро умеешь принять.

Кто посмеет взглянуть на приезжего хмуро,

Кто посмеет в ночлеге ему отказать?


Путник, в наших аулах в любые ворота,

Не стесняясь, в любую минуту стучи.

Здесь не спросит хозяин: «Откуда ты, кто ты?»

Просто скажет: «Входи!» – дверь откроет в ночи.


Он коня твоего отведет для начала

Прямо к яслям, овсом обеспечит сполна.

(Горец, пусть хоть неделю в пути голодал он,

Есть не станет – накормит сперва скакуна.)


Бурку снимет хозяин: «Озяб ты, погрейся!»

И пока ты не сядешь, не сядет и он.

Дым над саклей клубится, огонь разгорелся –

В доме действует гостеприимства закон.


У хозяйки в ладонях работает сито,

Чесноком и бараниной пахнет кругом.

Первый тост за тебя, что полночным визитом

Осчастливил нежданно хозяев и дом.


Спать ты будешь на лучшей тахте. А едва лишь

Пожелаешь чего – с полуслова поймут.

Опрометчиво что-нибудь в доме похвалишь,

И немедля подарок тебе поднесут.


Всем аулом проводят желанного гостя.

Есть присловье на родине милой моей:

«Пусть сломает свои нечестивые кости

Тот, кто хмуро и скупо встречает гостей».


Для приезжих квартира моя городская,

Словно сакля, радушно открыта всегда.

Я старинный обычай отцов уважаю –

С гостем крепче вино и вкуснее еда.


Разве путник забудет то место, откуда

Начал странствие, двор, где седлал он коня?

Вечный путник, я тоже вовек не забуду

Дом родной, снарядивший в дорогу меня.


Как смогу я прийти на отцову могилу,

Если память живая погаснет, замрет?

Как взгляну я в глаза моей матери милой,

Если я позабуду тебя, мой народ?


Что отвечу любимой дочурке Зареме,

Если спросит об этом, когда подрастет?

Нет, бессильны разлука, пространство и время –

Мне тебя никогда не забыть, мой народ.


Все в тебе: и Махача геройская участь,

И шутливость Молла Насреддина в тебе.

И Марин легендарной живая певучесть, –

Все сплелось воедино в народной судьбе.


Пусть войдет в мою песню и смех Цадаса,

И негаснущий пламень любовный Махмуда,

Старых нартских сказаний словесное чудо,

Камалила Башира живая краса.


Я хочу, чтобы в каждую строчку вошло

Все, что сердцу открытому дорого стало:

Взмахи крыльев орлиных и солнца тепло,

Нежность горных фиалок и точность кинжала.


И не будет конца этой песне, я знаю,

Я умру, оборвав на полслове ее.

Так отец мой вручил ее мне, умирая,

Так другим передам я наследство свое.


Я в огромном долгу пред тобой неизменно,

Я с волненьем сажусь за работу опять,

Чтоб тебе о других рассказать вдохновенно

И, конечно, другим о тебе рассказать.


За окошком рассветные трели пернатых,

Блики горного солнца врываются в дом.

Мой земляк, отказался вчера от вина ты.

Вот бокалы – давай их сейчас разопьем.


Недостойную сплетню, как тучу ночную,

Пронизала луча золотистая нить.

Все, что ты рассказал, опровергнуть хочу я.

Все, что сказано мною, хочу утвердить.


Присягаю на верность отцовскому краю,

Снова песню мою устремляю в полет.

Я тобою дышу, я тебе присягаю,

О мой малый народ, мой великий народ!


1956


Весточка из аула


1


Немало в жизни писем разных

Мне почтой было вручено –

И деловых, и в меру праздных,

Порой написанных умно.


В тех – похвалы, в других – упреки,

А в третьих – боль и горечь слез.

В четвертых – строки как уроки,

А в пятых – перечень угроз.


Я не чурался писем злобных

И с гордостью, не раз на дню,

Их изучал, предать способных

Меня опале, как огню.


Но сколь таких ни прибывало,

Я больше получал других,

Дышалось мне легко, бывало,

От писем, сердцу дорогих.


Печать столичная ль на марке

Или аульская печать,

Прощал я почерк, слог, помарки,

Коль было что в письме читать.


Порой на марке – то не странно –

В орла, в слона иль в короля

Впечатывались иностранных

Почтовых ведомств штемпеля.


От писем всяк из нас зависим,

Читают их в один присест.

В стихах и в прозе стаи писем

Я получал из разных мест.


От пылких мальчиков счастливых,

Лишь оперившихся едва,

От стариков неторопливых,

Чья поседела голова.


От тех, кто хлебу знает цену,

Кому весна твердит: паши!

И от людей, избравших сцену

Во имя хлеба для души.


Я стихотворцев, в меру вещих,

За письма их благодарил.

Хранил подолгу письма женщин,

Которых я боготворил.


Шли письма разные, как годы,

И каждое с собой несло

То холод ранней непогоды,

То весен раннее тепло.


Собрать бы вместе их,

а после,

В свою же собственную честь,

С улыбкой поздней, с грустью поздней,

Открыть, как повесть, и прочесть.


Прошли б событий вереницы,

Людские лица, имена,

Но гибли повести страницы,

И в том была моя вина.


В камин бросал иные письма,

Раскрыв над пламенем ладонь,

Так уходящий август листья

Швыряет в осень, как в огонь.


Другие рвал, как и теперь, я

Без ощущения греха.

Белели клочья их, как перья

Ощипанного петуха.


Не слабости душевной признак,

Когда случалось, что в тоске

Жалел я о погибших письмах,

Как степь о высохшей реке.


Ах, письма, письма!

Среди прочих

Есть и такие, видит бог,

Что не порвешь, – причем тут почерк? –

Что не сожжешь – при чем туг слог?


По всем неписаным уставам,

Они при мне до одного,

Как будто при солдате старом

Награды и рубцы его.


Но среди писем, мной хранимых,

Есть сокровенное одно,

И я богаче всех халифов,

Дороже золота оно.


В нем буковки подобье горлиц,

Хоть в силу времени само

Уж на изгибах чуть потерлось

Неоценимое письмо.


Когда б прочли письмо вы это,

Не поразило б вас оно,

Оставленное без ответа

Несправедливо и давно.


В родных горах души не чаю

И, глянув времени в лицо,

Я с запозданьем отвечаю

Поэмою на письмецо.


2


Студентом был я, горский парень,

Вдали от гор – земли родной,

И осень на Тверском бульваре

Листву кружила надо мной.


Хоть слушал лекций я немало –

Учителям не всем внимал.

Жил в общежитии сначала,

А после комнату снимал.


Носил в то время пестрый галстук,

Папаху кепкой заменил.

Ложился поздно: звезды гаснут,

А я еще не приходил.


Любил и мыслил не тщедушно,

Достойный юности вполне.

И до сих пор еще не чуждо

Все человеческое мне.


К стихам друг друга мы бывали

Всегда ревнивы и строги.

Рождались на Тверском бульваре

И настоящие стихи.


Теряться не в моей природе,

Я тонких судей почитал,

И сам в подстрочном переводе

Стихи товарищам читал.


А над Москвою ветры дули

И гнали облака не раз

Оттуда, где жила в ауле

Ходившая в девятый класс.


Мне помнится, что давним летом

Мальчишки, как их ни моли,

Ее дразнили и при этом

В невесты прочили мои.


3


С прилетом ласточек в апреле,

Когда письмо я получил,

То все недавние метели

От сердца словно отлучил.


Гляжу – конверт заклеен мылом,

И от письма в преддверье дня

Заветным – чем-то сердцу милым –

Повеяло вдруг на меня.


И вспомнил,

лишь взглянул на почерк,

Я девочку в краю вершин,

Ей в женихи когда-то прочил

Меня мальчишка не один.


На марке штамп цадинской почты.

Открыл конверт –

и голова

Вдруг закружилась оттого, что

Вдохнул аварские слова.


Хоть девочка обыкновенно

Меня приветствовала в них,

Они звучали сокровенно –

Слова простые из простых.


Она писала мне о школе

И сообщала заодно,

Что был сосед всю зиму болен,

Но что поправился давно.


Слова письма как птичья стая.

И я, взволнованный, прочел

О том, что снег в горах растаял

И первый дождь в горах прошел.


Потом перо ее, как ястреб,

Над стаей строчек сделав круг,

Из них – невычурных и ясных –

Словечко вычеркнуло вдруг.


Лугов заоблачных кровинка –

На радость сердцу моему, –

С тремя листочками травинка

Была приложена к письму.


Когда-то в поле у лесочка,

Таков обычай наших мест,

Я сердцевидных три листочка

Срывал при «выборе невест».


Забава давняя.

И вновь я

Читал письмо, в котором мне

Желала девочка здоровья,

Хоть был здоровым я вполне.


Когда ж подписываться стала,

Сорвалась капелька чернил

И на две буковки упала, –

Их словно камень придавил.


И кажется, я в том повинен

И перед девочкой в долгу,

Что, как ни силюсь, я поныне

Поднять тот камень не могу.


Письму из горского аула

Не много ль чести воздаю?

О нет, оно перевернуло

Всю душу грешную мою.


Под стук колесной перебранки

Как будто ехал день и два

И на каком-то полустанке

Вдруг слез, шальная голова.


И мне в ту самую минуту

Отрадную вручили весть.

И я, чуть грустный, почему-то

Решил в обратный поезд сесть.


И предо мной мелькали весны,

Как будто сосны за окном.

Себя и мальчиком и взрослым

Я ощущал в лице одном.


4


Я, чувств не обижая прочих,

Вернувшись к старому письму,

Хочу воздать земную почесть

Святому чувству одному.


Перо сжимая, отличусь ли,

Душ человеческих связной?

Я, помнится, об этом чувстве

С полночной говорил звездой.


С крутого каменного склона

Смотрел я молча в небеса,

Пока две капельки соленых

Не набежали на глаза.


И подмосковные березы,

Как над Гунибом в вышине,

Зеленокудры и белесы,

О нем нашептывали мне.


Щемило душу чувство это,

Но грусть светла моя была:

А годы шли: то снова лето,

То вновь зима белым-бела.


Не пленником досужей страсти

И я по свету колесил,

Но каждый раз из дальних странствий

Одни раздумья привозил.


Смотрел с вершины Фудзияма

На журавлей летящих я,

Входил над Гангом в двери храма,

Который стерегла змея.


Кормил я чаек в море Красном,

По римским улицам ходил.

И в Лувре я перед прекрасным

Вздыхал и слов не находил.


Но весь я был во власти зова

Родной отеческой земли.

И откликался чувством снова,

Что обостряется вдали.


То чувство жаркое от века

Значенье крови обрело

И гордо сердце человека

Превыше славы вознесло.


Достойней нет авторитета,

Оно всегда как высший суд,

И пресвятое чувство это

Любовью к родине зовут.


Как перед вечным и прекрасным

Словами в воздух не стрелял,

Так никогда беседам праздным

О чувстве том не поверял.


И снилось мне, что ночь минула,

Что первый луч сверкнул в ручье.

Мне снилась девушка аула

С кувшином полным на плече.


И словно оживали строки

Непозабытого письма:

Кипели горных рек истоки

И зрела медленно хурма.


И вот уж строчка обернулась

Дымком, что вьется из трубы,

И узкой улочкой аула

С колесным следом от арбы.


И поднимаюсь я на кручи

И дую в тонкую свирель.

И облака, сбиваясь в кучи,

Клубятся рядом, как метель.


И вечер красною полоской

Ложится на плечи высот.

И снова мама с крыши плоской

Зовет меня,

зовет,

зовет.


С тех пор годов прошло немало,

Как утекло немало вод,

Но все мне кажется, что мама

Зовет меня,

зовет,

зовет.


В ненастный день и в день погожий,

В какой бы ни был я дали,

На материнский так похожий,

Я слышу зов родной земли.


Ни от чего не отрекаюсь,

Готовый все начать с азов,

Из дальней дали откликаюсь

Я вновь и вновь на этот зов.


О девочка, не потому ли

Я сердцем льну к родным местам?

А долго ль побывать в ауле?

Прочел письмо – и словно там.


5


Как раньше, зорок я, не так ли?

Скажи, писавшая ко мне,

Не твой ли вновь над крышей сакли

Мелькнул платок в голубизне?


Ты не беги, моя соседка,

Но дней печальных избеги.

Иду аулом я, где метко

Словцо седого Избаги.


Красою гор я околдован.

Мне рады мама и отец.

Ах, мой отец, еще здоров он!

Еще во всем он молодец!


Какая жизнь – такие вести.

Басыра встретил.

Он опять

Заводит речь о Бухаресте

И рвется шрамы показать.


К родной милиции привыкли,

И мне рукою машет тут,

Верхом летя на мотоцикле,

Уполномоченный Махсуд.


Тянусь я к сверстникам, как прежде,

Как чарка к чарке на пиру.

И, отдавая дань надежде,

Детей я на руки беру.


Спокон веков здесь бурка в моде,

Жаль, на плечах у земляков

Черкесок меньше стало вроде

И больше штатских пиджаков...


Письмо читаю...

На тропинку

Походит каждая строка.

И вижу первую травинку,

И воду пью из родника.


Я не в горах ли сердцем, если

Аулом мысленно иду.

Погибших, – все они воскресли, –

С живыми вижу наряду.


Героев, пахарями ставших,

Солдат, ушедших в чабаны.

Спешат ко мне два брата старших,

Не возвратившихся с войны.


И кланяюсь родным порогам,

Дорогам, вьющимся внизу,

И говорю, как перед богом,

Украдкою смахнув слезу:


«Родной аул, души гнездовье,

Лечу к тебе из всех земель,

Ты выше славы и злословья,

Моя сыновья колыбель.


Вот наша сакля, где в камине

Никто не разожжет огня,

Но он горит, горит поныне,

Переселившийся в меня».


Вдруг словно севером подуло,

Я слышу голос не один:

«Танцуешь все вокруг аула,

Иль ты не всей державы сын?»


Не знает кто-то, мне на горе,

Что солнце в красные часы

Увидеть можно, выйдя к морю,

А можно – в капельке росы.


Моей любви верны устои,

Отчизну матерью назвать

Я, право, был бы недостоин,

Когда б забыл родную мать.


Я воду пил из многих речек,

Но вспоминал в горах родник.

Без клекота аварской речи

Я онемел бы через миг.


И за отеческим пределом

Достойно, кажется, всегда

Я представлял державу в целом,

Кавказец родом из Цада.


Но кое-кто не видит ровно,

Что на пиру и в дни страды

Она во всем единокровна –

Судьба аула и страны.


Что здесь доказывать мне? Или

Лихие горские сыны

В атаках головы сложили

Не для спасения страны?


К тому, что сказано, я вправе

Добавить, истине под стать:

Коль хороши дела в державе,

То и в ауле благодать.


И на плече своем держава

Вас будет впредь, аулы гор,

Держать высоко, как держала

Под самым небом до сих пор...


И ты, черешневая ветка,

Души неугасимый свет,

Услышь меня, моя соседка,

Прими на весточку ответ.


Пускай в Цада из тучи темной,

Когда синеет небосвод,

Идет в апреле дождик теплый

И снова ласточка поет.

Год моего рождения


Глава первая


КОГДА Я РОДИЛСЯ


Ягненком, угодившим в волчьи зубы,

Аул, в горах зажатый, смотрит вниз,

Как хрупкое гнездо на скалах грубых,

Над пропастью мой дом родной повис.


Вот здесь мне было суждено родиться.

Был сделан знак на косяке дверей.

И так открылась первая страница,

Страница биографии моей.


Я родился у бедной дагестанки

В труднейший год из всех голодных лет,

Когда семья вставала спозаранку,

Чтоб нащипать травинок на обед;


Когда холодный ветер жег до боли,

В наш дом врывался, как хозяин злой,

Клочок земли, что назывался полем,

Был весь покрыт голодной саранчой.


В те дни у коммунаров на рубахах

Алели пятна – знаки свежих ран,

В те дни в лесах Гуниба и Ахваха

Шли в смертный бой отряды партизан.


Шакалья стая, позабыв о страхе,

У стен аула сумерек ждала,

И поутру в чалме поверх папахи

В ауле появлялся наш мулла.


С мясистых губ облизывая сало,

Лениво, монотонно, как сквозь сон,

Голодным людям, хмурым и усталым,

Повествовал о вечном братстве он.


И говорил он, пальцем крючковатым

Стуча в Коран, в тисненый переплет:

«К тем, кто спиною встанет к газавату,

Всевышний тоже спину повернет!»


А по ночам в кругу аульской знати

Мулла, подвыпив, тосты возглашал,

И плач детей соседских, как проклятье,

Врываясь в дом, веселью не мешал.

Но для аула этот плач намного

Был убедительней велений бога.


И верили не кадиям, а детям,

Камням могильным у больших дорог,

Где каждый мертвый был живой свидетель

Того, что лгут и кадий наш, и бог.


У нас в селении персидский шах

Справлял пиры на детских черепах.

У нас в ауле многим горцам с плеч

Снялголовы кривой турецкий меч.


Владыки жгли страну мою родную,

Мой край для них лишь рогом был вина, –

Пьяня врагов, ходил он вкруговую,

И каждый осушал его до дна.


И каждый, кровожадный и упрямый.

Пред тем как повернуть стопы назад,

Шел по стране со знаменем ислама,

С огнем, с мечом и кличем: «Газават!»


И всякие священные законы

Нам кадии читали вновь и вновь.

Коран, что запрещает пить вино нам,

Несли нам те, кто пил людскую кровь.


С Кораном, что курить нам запрещает,

Они сжигали все дома подряд,

С Кораном, говорящим нам о рае,

Селенья наши превращали в ад.


Коран твердит:

«Пред тем, как петь о боге,

Ты омовенье соверши скорей».

И эти люди омывали ноги

Слезами вдов, слезами их детей.


Уйди же, кадий, нет тебе поживы,

Святой Коран людей не убедит!

Нас не обманешь проповедью лживой,

Бедняк давно уже речами сыт!


И в волны битвы, правой и жестокой,

Вливаются отряды аульчан...

Так маленькие реки и потоки,

Соединясь, впадают в океан.


* * *


Когда я родился, вина не пили

И сразу имени не дали мне.

Отец в горах сражался на войне,

И торжество на время отложили...


Нет, не стреляли в честь меня джигиты,

Не собрались,

Не спели ничего,

Но мой отец в тот день стрелял в бандитов, –

Быть может, в честь рожденья моего.


Никто не покупал мне погремушек,

Не баловал, гостинцев не дарил.

Лишь через месяц под мою подушку

Кинжал дубовый кто-то положил.


Там было имя буквами большими

Написано отцом, что был вдали.

Но почему ж мне дали это имя?

У нас в роду ведь не было Али.


Я именем своим всегда гордился.

Так был отцом я назван в честь бойца,

Который умер на руках отца,

Узнавшего в тот день, что я родился.


И потянулись дни цепочкой длинной,

И горе заходило за порог

Жилья, где пол – земля,

где стены – глина,

Где каменные плиты – потолок,


Где пауки сплетали паутину

И тараканы заползали в щель,

Где ветер сквозь оконную холстину

Влетал, мою качая колыбель.


Где над ребенком в этой колыбели

Всегда одни и те же песни пели.

И эти песни женщин наших гор

Я все дословно помню до сих пор.


«Где бродил, где ходил,

Дингир-Дангарчу?»


«В лес ходил, там бродил

Дингир-Дангарчу!»


«Для чего ты там был,

Дингир-Дангарчу?»


«Там деревья валил

Дингир-Дангарчу!»


«Ты в уме ли своем,

Дингир-Дангарчу?»


«Я хочу строить дом

Дингир-Дангарчу!


В доме будет жена

Дингир-Дангарчу!»


«А жена для чего

Дингир-Дангарчу?»


«Чтобы сына дала мне.

Я сына хочу!»


«А зачем тебе сын,

Дингир-Дангарчу?»


«Чтоб он был веселей

И задорнее всех;

Чтобы сын мой смеялся

И плакал сквозь смех,


Чтоб лезгинку плясал

На парче седла;

Чтобы к звездам взлетал

На спине орла;


Чтобы рыбу со дна

Доставал рукой;

Чтоб до дна рог вина

Осушал большой;


Чтобы птицу, что гордо

Летит в высоту,

Останавливал свистом

Своим на лету;


Чтоб перо вырывал

Из ее крыла;

Чтоб стихи им писал

Про свои дела;


Чтоб он песню сложил

Золотой весной;

Чтоб аулы будил

Молодой зурной;


Чтоб высушивал реки

Дыханьем одним

И ударами скалы

Развеивал в дым;


Чтоб в лугах, чтоб в горах

Проложил пути –

Там, где туры и те

Не могут пройти;


Чтоб потом беспрестанно

Мечтал он о той,

Что когда-нибудь станет

Его женой;


Чтоб сиял самый лучший

На ней наряд;

Чтобы праздновать свадьбу

Сто дней подряд;


Чтоб потом подарила

Она молодца,

И на деда похожего

И на отца.


Для всего вот для этого

Я и хочу.

Чтоб росли сыновья

Дингир-Дангарчу!»


Над колыбелью хорошо поется.

Баюкали и обещали мне,

Что скоро мои отец вернется,

Что дядя мой прискачет на коне.


Они приедут в день из лучших лучший

И привезут подарки для меня,

Отец меня посадит на коня,

Стрелять научит и рубить научит.


Мне пели:

«Выйдет из тебя джигит,

Что всех врагов в сраженье победит.


В нашем крае весна,

Посмотри, Али!

Сходит с гор седина,

Посмотри, Али!


Зажурчали вдали

Ручейки, Али!

И фиалки зажгли

Огоньки, Али!


Птицы в гнезда вернулись,

Послушай, Али!

Медвежата проснулись,

Послушай, Али!


Скоро ножками в поле

Пойдет Али.

Скоро речку в ладошки

Возьмет Али.


Солнце доброе днем

Над тобой, Али!

И покров голубой

Над тобой, Али!


По ночам тишина

И луна, Али!

И сиянья полна

Вышина, Али!


На дворе скоро май,

Посмотри, Али!

Баю-бай, засыпай

До зари, Али!»


Я успокаивался, засыпая.

Мои печали уходили прочь,

Но, чтобы спал я, мать моя больная

Над колыбелью не спала всю ночь.


Как нелегка ты, доля бедных женщин!

Но эта доля тяжела вдвойне.

Коль малыши один другою меньше,

А их отец-кормилец на войне;


И дети плачут, просят есть упрямо,

И хлеба нет ни крошки, как назло.

Прости меня!

Я понимаю, мама,

Тебе тогда так было тяжело!

Но я тогда смеялся из пеленок,

Беспечный мальчик, маленький ягненок!


Прости, но так уж повелось на свете

У живших и у тех, кто будет жить:

Всегда в долгу пред матерями дети,

В долгу, которого не оплатить.


Глава вторая


ВСТРЕЧА ПАРТИЗАН


Ни весна,

Ни дорогие лица

Матери не снились в этот раз,

Потому что ничего не снится

Тем, кто вовсе не смыкает глаз.


Тихо,

чтоб никто ее не слышал,

Мама до рассвета поднялась,

При коптилке в доме убралась,

Каменным катком сровняла крышу,


И ушла,

и принесла в хурджине

Фунта два одолженной муки,

И в забывшем о тепле камине

Вдруг затрепетали угольки.


Все помыто, перемыто снова...

Медленно движение минут.

Что за праздник нынче

и какого

В этот дом сегодня гостя ждут?


Мама вышла из дому со мною.

Ветер ей косынку отвернул,

А вокруг – да что ж это такое? –

Высыпал на крыши весь аул.


Всем забраться хочется повыше,

Чтоб дорогу лучше увидать...

С нашей возвышающейся крыши

Даль

как на ладони видит мать.


Там уже поблекшие долины,

Там деревья голы, как рога,

Там высоких гор верблюжьи спины

И потоков горных берега.


Там, как волки, вгрызшиеся в стадо,

Злятся волны бешеной реки,

Там со львиной гривой водопады,

С птичьими глазами родники.


Там дорога между скал отвесных

Словно вытекает из камней.

Там из-за бугра выходит песня,

На версту опередив людей.


ПАРТИЗАНСКАЯ ПЕСНЯ


«Бегали враги от нас,

Бегали враги не раз,

Прятались в расщелины и пади.

Как блестят у нас клинки,

Увидали беляки,

Если бы глаза их были сзади!


Турки белякам сродни.

Посвист наших пуль они

Услыхали б в жаркий час атаки,

Если б полчаса назад

От снарядов и гранат

Не оглохли б храбрые вояки!


Англичане шли на нас,

Да в земле лежат сейчас,

Так что и костей не сыщешь даже.

Ну а кто сумел уйти,

Как отдышится с пути,

Обо всем пусть королю расскажет!


Мы в поход на банды шли.

Грохот взрывов, дрожь земли

Атаманы долго б не забыли.

Клич «ура», огонь и дым

В головы запал бы им,

Если бы голов мы не срубили!»


* * *


Башлыки на всадниках сверкают,

Разноцветные, коням под масть.

Вот папаха к небесам взлетает.

Чтоб уже простреленной упасть.

И пальбу приветственную гулом

Повторяют скалы над аулом.

Над аульскими домами плавно

Дым встает из очагов и плит...

Лишь в одном дому закрыты ставни,

Там очаг сегодня не дымит.


Непричесана и неумыта,

В доме том сидит жена врага.

Слоем жира старого покрыты

Каменные плиты очага.


Почему же камни в старой саже?

Почему остыли?

Ведь они

Шашлыком и пловом пахли даже

В самые непраздничные дни.


Что же не выходишь ты, соседка,

Голову покрыв свою чохто,

Ты давно ли стала домоседкой?

Что тебя не радует ничто?


Что ты не разводишь тары-бары,

Не покажешь всем обнов своих?

Что же ты, Бека, жена Жахбара,

Не встречаешь всадников лихих?

Посмотри, они уже в ауле,

Вот они слезают с лошадей,

Вот уже и жены к ним прильнули,

Воины целуют матерей.


Вот они детей целуют, видишь?

Выходи, Жахбарова жена.

Нет,

ты не выходишь и не выйдешь,

Ты в своем дому сидишь одна.


В очаге, где шаришь ты руками,

Ни огня, ни дыма – ничего.

Там покрытый слоем жира камень,

Точно камень сердца твоего.


* * *


Мать моя стояла и стояла

Возле дома.

Среди серых глыб.

Солнце, покидая наши скалы,

Медленно катилось за Гуниб.

Но отец не отворил ворота

И к черкеске не прижал меня...

Во дворе пустынно,

никого там

Нету –

ни джигита, ни коня.

Где ж отец наш?

За ворота глядя,

Утирает мама капли слез.

Почему не возвратился дядя?

Почему подарков не привез?

Как же это вышло?

Неужели

Нас обманывали целый год

Песни, спетые у колыбели,

Сны, что снились ночи напролет?


Чей-то конь проходит, спотыкаясь,

Стремена стучат ему в бока,

Вот кого-то в бурке, пригибаясь,

Пронесли джигиты на руках.


Как страшны овалы синих впадин!

Что с твоею буйной головой?

Значит, брат отца, любимый дядя,

Вот как возвратился ты домой!


По какому горскому закону

Человек одной с тобой семьи

С давней злобой, в сердце затаенной,

Выследил в ночи шаги твои?


Нет, не кровник, давний и суровый,

Угрожавший гибелью тебе, –

Твой убийца – родич твой по крови,

Твой убийца – враг твой по борьбе.


Это не законы шариата,

А законы класса

Всех людей

Разделили на врагов заклятых

И на самых преданных друзей.


Кто еще там, в саклях и на крышах!

Подходите, земляки, сюда!

Правду вы должны сейчас услышать

И ее запомнить навсегда!


Ты, Жахбар, запрятавшись за камень,

Целил в родственника своего!

Ты убил за то, что жил годами,

Угнетая и давя его!


И за то, что он все дни недели

Шел, сгибаясь над твоей сохой,

Чтобы ты до полдня спал в постели

Со своей дебелою Бекой;


И за то, что он – батрак и нищий –

Гнал твои стада издалека,

Чтобы по густым твоим усищам

Растекалось сало шашлыка;


И за то, что ветры из России

Из-за гор подули в наш аул,

И за то, что твой батрак впервые

На тебя с презрением взглянул;


И за то, что меж ущелий диких

Он отряд аульский вел в горах

С гордым именем вождей великих,

С кличем партизанским на устах;


И за то, что по тропинкам скрытым

Шел отряд, сметая рубежи

Лучших войск халиловских бандитов

И наемников Узун-ходжи.


Да, Жахбар,

ты мастер целить в спину,

Злобный, не забывший ничего,

С новым иностранным карабином

Выследил ты дядю моего.


Он скакал под буркою андийской,

Будто бы расправив два крыла.

Взвыла пуля с маркою английской

И ему в предсердие вошла.


Так скосил предательским ударом

Дядю, брата моего отца,

Золотник заморского свинца,

Пущенный в него рукой Жахбара.


* * *


Было мне тогда не больше года.

Так и не увидевшись со мной,

Пал боец в сраженье за свободу,

Скошенный бандитскою рукой.


Ты погиб, но будут жить сказанья

О герое, бившемся с врагом.

Ты погиб, но не умрут преданья

О великом подвиге твоем.


Вот ружье, что было в битвах жарких.

Вот твоя черкеска на стене...

Это, может, лучшие подарки,

И о них-то в песнях пели мне.


Пронесутся над горами тучи,

Утечет немало грозных дней,

И мальчишку многому научат

Эти знаки памяти твоей.


Глава третья


МОЙ ОТЕЦ


Итак, великая борьба за счастье

Весь род наш разделила на две части.


Орлы в высоких скалах гнезда свили,

Но тут же рядом вороны сидят...

На поле нашего аула были

Цветы, дающие и мед и яд.


Итак, наш род крестьянский разделила

В час испытанья для страны родной

Великая разгневанная сила,

Зовущаяся классовой борьбой.


Раздув огонь великого пожара,

Уже не пряча своего лица.

Она к бандитам бросила Жахбара

И к партизанам привела отца.


О мой отец, всегда, везде с отрядом

Ты шел в бои под орудийный гул, –

Так почему ж ты не был с нами рядом

В тот час, когда отряд пришел в аул?


Когда пришли в родимое селенье

И те, что были ранены в боях,

И те, о ком гаданье на камнях

Упорно не сулило возвращенья?


Скажи, отец, какая же причина

Солдату помешала в этот час

Прийти, чтоб в первый раз взглянуть на сына,

Чтоб брата увидать в последний раз?


Ты знал, конечно, что, по всем адатам,

По вековым законам наших гор,

Не попрощаться у могилы с братом –

Большое преступленье и позор.


В те дни в аул тебя так властно звали

И люди, и сожженные дома,

В те дни тебя нетерпеливо ждали

В твоей семье – ведь впереди зима.


Ужели ты не слышал, как упрямо

Тебя звала своею песней мама?


ПЕСНЯ


«Ночью непогода злится,

Кто-то к нам в окно стучится.

Это дождик, а не ты.


Вот в ночи со скрипом кто-то

Наши отворил ворота.

Это ветер, а не ты.


Вот к птенцам отец до срока

Возвратился издалека.

Это сокол, а не ты.


Вот, осыпав скалы мелом,

Дед пришел в тулупе белом.

Это холод, а не ты!


День и ночь неутомимо

Пролетает всадник мимо.

Это время, а не ты.


Солнце жгло, и жгли морозы,

Но не высыхают слезы.

Их осушишь только ты.


Было солнце, было лето,

Только сердце не согрето.

А согреешь только ты».


* * *


Ты слышал все!

Ты видел слезы сына,

Ты видел мать и наш холодный дом.

Но ты не шел.

И понял я потом,

Что были веские на то причины.


* * *


Гонец в дороге был четыре дня.

Тот, кто потом пошел бы той дорогой,

Нашел бы след его, нашел бы много

Пустых обойм, убитого коня,

И фляжку на кавказском ремешке,

И кровь, запекшуюся на песке.


Был так тяжел четырехдневный путь,

Что у гонца, когда достиг он цели,

Едва хватило сил, чтоб еле-еле

Рукою слабой показать на грудь.


И встретившие друга партизаны

В затерянных ущельях Тляроты

Порвали полотенца на бинты,

Чтобы повязку наложить на рану.


Но на груди была не рана, – нет.

Там возле сердца спрятан был пакет.


Горел костер.

И при мерцавшем свете

Всему отряду,

Боевым друзьям

Читал отец, сбиваясь, по складам

Известье, что гонец принес в пакете.


Полученная весть была такой,

Что, если б это было перед боем,

Отряд поднялся б и рванулся в бой –

И выиграл сражение любое.


Но бой был позади на этот раз –

Ни выстрелов в ночи, ни вспышек частых.

Еще с утра получен был приказ

О переходе на другой участок.


Приказ бойцам – готовиться к пути

В пункт энский для несенья караула.

И так как близ родимого аула

Лежит их путь,

разрешено зайти


Туда на сутки.

В ожиданье встречи,

Как никогда, стучало сто сердец.

Костры горели, был ноябрьский вечер...

Тогда-то и пришел в отряд гонец.


А на заре отряд в родной аул

Уже скакал под песню боевую,

И конь отца густую пыль взметнул,

Но путь его лег в сторону другую.


Отец летит вперед во весь опор,

Он смотрит вдаль таким счастливым взглядом!

Он едет делегатом от отряда

На съезд,

на первый съезд народов гор.


* * *


Леса, где в три обхвата каждый ствол,

Крутые горы, острые отроги.

В такой глуши заблудится орел

И тур, пожалуй, не найдет дороги.


Но здесь знакомы издавна отцу

Тропинки все и каждый ход в пещере.

Здесь мой отец наперекор свинцу

Шагал в крови, весь этот край измерил.


Он скачет и под солнцем и во тьме,

Срезая все углы дороги длинной,

То появляясь на крутом холме,

То исчезая в глубине лощины.


То тихо пробираясь сквозь туман,

То вглядываясь в даль из-под ладони,

То на скалу, минуя вражий стан,

То между скал скрываясь от погони.


Вот показалась высота вдали,

Где под двумя дубами молодыми

Могильный холм товарища Али

(В честь этого бойца мне дали имя).


Остановись у дорогих камней!

Когда-то здесь ты побываешь снова?!

Спешит отец, – скорей, скорей, скорей! –

Не делает ни дневок, ни ночевок.


Тропа узка, извилиста,

и вот

Она налево круто повернула.

Отец мой знал, что этот поворот

В семи верстах от нашего аула.


Вот и горы соседней острие...

Зачем же ты ладонь подносишь к глазу?

Ужели сердце дрогнуло твое,

Что и в бою не дрогнуло ни разу?


Иль, может быть, сейчас средь тишины,

Такой тяжелой и такой гнетущей,

Услышал всадник плач своей жены

И голоса детей, его зовущих?


Вперед!

Ни спешиться, ни отдохнуть!

Как долог путь!

Два дня уже, две ночи...

И кажется отцу, что этот путь,

Пройденный с боем, был куда короче.

Но у пути любого есть конец.

Не подгоняй, не шпорь коня, отец!


Глава четвертая


СВОБОДА


Свобода – свет. Мечта – свобода.

Из песни дагестанских партизан


В движенье город Темир-Хан-Шура,

И по аулам важное известье

Волною от двора и до двора

Уже распространилось верст на двести.


В тот день казались чище и светлей

Хребтов далеких снежные уборы,

Как будто с племенем людей

В счастливый час торжествовали горы.


Конечно, как не радоваться им

По случаю события такого,

Им, вековым свидетелям немым

Страдания и горя векового!


У нас в селении персидский шах

Устраивал пиры на детских черепах.

У нас в ауле многим горцам с плеч

Снял головы кривой турецкий меч.

Есть в Дагестане вдовы аульчан,

Заколотых штыками англичан.


Владыки жгли страну мою родную,

Мой край для них лишь рогом был вина, –

Пьяня врагов, ходил он вкруговую,

И каждый осушал его до дна.


Но для многострадального народа,

Который жил в оковах и цепях,

При всех владыках

И при всех царях

Заветною мечтой была свобода.


О ней потоки вдохновенно пели,

И песня всех ветров была о ней.

«Свобода» – это слово в колыбели

Младенцы слышали от матерей.


О ней говорила сталь кинжала

И храбрых дорогие имена,

По ней

Тысячелетья тосковала

Зурна ашуга, песня чабана.


«Свобода» – с этим словом умирали

Джигиты и седые мудрецы.

«Свобода» – это слово завещали

Потомкам предки, сыновьям отцы.


Она была мечтой тысячелетней

И песней без начала и конца.

Свобода – свет. В неволе люди слепли,

Не видя ясного ее лица.


Но время шло.

В угрюмых наших скалах

Все с тою же мечтою вековой

Иное поколение мужало

И шло в борьбе дорогою иной.


Когда раскат орудия «Авроры»

Потряс отживший мир

осенним днем,

Со всей страною вместе наши горы,

Как эхо, повторили этот гром.


И показался людям гор впервые

Свободы лик не призрачным – живым,

И новая, Советская Россия

Из-за хребтов пришла на помощь им.


Она пришла не по указам царским

Со свитою министров и послов, –

Она пришла в кожанках комиссарских,

В буденовках, в бушлатах моряков.


Она пришла в страну мою родную,

И сокровенные сбылись мечты…

Мечта – свобода!

Вот она ликует

На первом съезде горской бедноты.


* * *


На первом съезде горской бедноты

Собрались люди разных поколений.

Последние осенние цветы

Гирляндами развешаны на сцене.


К трибунам не пробраться –

Тесен зал.

Всех делегатов он едва вмещал.


Там собрались посланники народа,

Рябит в главах от шлемов и папах,

Там пахари сидят, и скотоводы,

И воины с винтовками в руках.


На этом съезде, может быть впервые,

Сидят друзьями лакец и лезгин.

Впервые там горянки молодые

Сидят как равные среди мужчин.


Вот справа две андийки сели рядом.

Они осмелились чохто поднять,

Чтоб никогда его не опускать,

Чтоб на людей смотреть открытым взглядом.


В том зале старые и молодые,

Сегодня дружба торжествует там,

Любовь,

свобода,

преданность России

И ненависть к бесчисленным врагам.


На сцене тоже шлемы и папахи,

Широкие полотна кумача

И вытканный горянками Микраха

Большой ковер с портретом Ильича.


Ведет вперед Советская Россия

Народы из трясины темноты.

И люди понимали, что впервые

Сбываются заветные мечты.


Народ не будет больше жить во мраке,

Под непосильной ношей спину гнуть.

Советская Россия – это факел,

Который озаряет людям путь.


И встретили рукоплесканий громом

Посланники рабочих и крестьян

Слова произнесенные наркомом:

«Советский

Автономный

Дагестан».


И те слова от края и до края

По Дагестану разнесла молва,

И люди гор, друг друга поздравляя,

Произносили гордые слова.


Минуя на пути хребты и скаты,

Слова большевиков дошли до нас,

И в сакле, где давно очаг погас,

И матери и мне теплее стало.


Дошли и до врагов слова его,

И говорят, в тот день в ущелье горном

Жахбар – убийца дяди моего –

Метался в страхе, бешеный и черный.


Да, те слова простые на века

Запомнят в Дагестане,

а пока…

Поднявшись с мест,

посланники народа

Внимают:

с ними говорит Свобода.


Зал переполнен так, что двери настежь.

И там, ряду в четвертом от конца,

В тиши стоит отец, и слезы счастья

Стекают тихо по щекам отца.


Есть ощущенья, что придет однажды

И никогда не повторятся вновь,

Как никогда не повторятся дважды

Ни первый бой, ни первая любовь.


Бывают в нашей жизни откровенья,

Бывает в нашей жизни день такой,

Когда на час иль, может, на мгновенье

Вся жизнь твоя встает перед тобой.


Вся жизнь твоя…

Какие же картины

Тебе, отец мой, вспомнились сейчас

И почему глубокие морщины

Густою сеткой собрались у глаз?


Что в те мгновенья подсказала память

Тебе, чья жизнь была как страшный сон?

Встает былая жизнь перед глазами,

И ты воспоминаньем потрясен.


О тяжком детстве, о рубцах на коже,

О юности без хлеба и огня.

О странствиях,

о брате, что не дожил

До этого торжественного дня.


О доме, где сейчас

так много дела,

И обо мне, о мальчике своем,

К которому тебе бы так хотелось

Припасть сейчас обветренным лицом.


Но нет...

И прочь уходят мысли эти.

Пусть снова бой,

огонь со всех сторон.

Жена поймет, и выросшие дети

Простят ему, что не приедет он


К ним год еще,

и даже больше года,

Пока земля горит,

пока на ней

Еще живут враги его народа –

Убийцы наших братьев и друзей.


«Там, где сильней всего бушует пламя,

Хочу я быть, и мне должны помочь», –

Решил отец.

И с этими словами

К наркому он явился в ту же ночь.


* * *


Есть место в нашем

Дагестане горном,

Которое зовется Цумада,

Туда не попадешь дорогой горной –

Путь перережет горная гряда.


Там бездорожье, там завалы снега,

Там водопады, пропасти,

туда

Не въедут ни тачанка, ни телега

И конник попадет не без труда.


Там враг хитрей, в адатах больше яда,

Там прошлое мешает людям жить.

Но там – народ.

Ему, народу, надо

Открыть глаза и слезы осушить.


Там надо жизнь построить по-иному,

Кровавым распрям положить конец.

Туда-то председателем ревкома

Сегодня ночью послан мой отец.


В глухие сакли Цумады суровой,

Где нищета и голод круглый год,

Свободы свет и коммунизма слово

Отец, на радость людям, принесет.


И вновь копыта стукнули о камень,

И снова, дрогнув, конь узду рванул...

Столица гор осталась за плечами,

Остался в стороне родной аул.


Летит отец по тропам и по скатам,

Измученный туманом и дождем,

И под его папахою косматой

Лежит мандат, что подписал нарком.


* * *


Я был безрогим маленьким ягненком,

Что мог я знать и что я мог понять?

Я так был мал!

Велик ли мир ребенка?

Крыльцо и крыша, детская кровать.


Когда нам год, у нас свои печали.

А мне был год, и, значит, был я прав,

Что засыпал, когда меня качали,

И есть просил, едва глаза продрав.


Но мальчик рос.

И вскоре каждый день я

Под вечер на коленях у отца

Сидел, готовый слушать без конца

Рассказ о годе моего рожденья.


И после, завернувшись в одеяло,

Глаз не смыкал я ночи напролет,

И предо мною в мыслях оживало

Все то, что было в тот далекий год.


И понял я, что не смогу иначе,

Что я обязан буду рассказать

Ту боль, которою отец и мать

Мне рассказали...

Я поэму начал.


И вот, в который раз перелистав

Те годы, что давно уже воспеты,

Я снова понял:

ты, отец, был прав, –

И я благодарю тебя за это!


Как счастлив я, что в вихре бурных дней

Ты шел путем прямым, хоть и тернистым,

Что был ты настоящим коммунистом

В час испытанья твердости твоей.


И эту чистоту и твердость эту

Людей великих и простых борцов,

От наших старших братьев и отцов

Приняв, мы пронесли, как эстафету.


Мы строили цеха.

По бездорожью

Мы шли, меняя лик родной земли.

Бывало так, что мы годами тоже

В свой отчий дом приехать не могли.


Когда взвились ракеты в небе синем

И снова грянул бой, смертельный бой,

Мы тоже не сидели у каминов

И рук своих не грели над золой.


1948–1950


Горянка


ВСТУПЛЕНИЕ


Лишь март принесут, словно чудо,

На маленьких крыльях стрижи,

Ты вновь на могилу Махмуда,

Горянка, цветы положи.


В груди его сердце горело,

Как будто в ненастье костер.

Влюбленно, и нежно, и смело

Он пел тебя, женщина гор.


Он не был к тебе безучастным,

Он знал твои думы и сны.

Цветком называл тебя красным

И ласточкой — дочкой весны.


А разве слыхала ты ране,

Что кто-нибудь так до него

С тобой говорил в Дагестане?

Вовек не бывало того!


Он пел тебя назло мечети.

За это в родной стороне

Оставили ханские плети

Рубцы у него на спине.


Забрали в солдаты.

И жарко

Над ним разрывалась картечь.

Но он и в Карпатах, аварка,

Сумел к тебе нежность сберечь.


Вернулся.

Однажды в ауле

На пир зазвала к себе знать

Его, как Хочбара, и пули

Он там не сумел избежать.


Свалился. И, залитый кровью,

Не гурий услышал он хор.

Склонившись к его изголовью,

Рыдала ты, женщина гор.


Я помню еще и другого

Лихой твоей доли певца,

Чье в муках рожденное слово

До боли сжимало сердца.


Его ты забудешь навряд ли,

Заступником он был твоим

И тех бичевал, кто в Гидатли

Невест покупал за калым.


Встречал он вблизи небосвода,

Там в двери иные стуча,

Красавицу в доме урода,

Голубку в гнезде у сыча.


Не видели белого света

Андинки за белым чохто.

И как его мучило это,

Наверно, не знает никто.


И эхом откликнулись горы,

Когда у заоблачных скал

О выстреле красной «Авроры»

Тебе он в стихах рассказал.


Теплом его ласки овеян

Твой облик в родной вышине.

Где каждой улыбке твоей он

Был рад, словно пахарь весне.


Хотел он, чтоб у колыбели

Ты пела бы песни без слез,

И, лежа на жесткой постели,

В последний свой час произнес:


«Прощаюсь я с жизнью суровой,

Но помни, горянка, всегда:

Любил тебя седобородый

Старик из аула Цада».

И я, получивший в наследство

Стихи, что живут до сих пор,

Был ранен, как многие, с детства

Судьбой твоей, женщина гор.


С надеждой певала мне тоже

Ты, люльку качая мою:

«Хочу, чтобы вырос хорошим

Сыночек мой. Баю-баю».


В нагорных аулах до срока

Не старили годы мужчин,

Но было тебе недалеко

От свадьбы до первых морщин.


Я слышал, и ты ведь, бывало,

Чтоб по сердцу выбрать орла,

Отказом тому отвечала,

Кого полюбить не могла.


Жених не стрелялся постылый,

В тоске не хватался за нож.

Похитив, он брал тебя силой:

Теперь, мол, сама не уйдешь.


А если судьбе не сдавалась,

То прыгала с кручи в Койсу.

И белая грудь разбивалась

О черные камни внизу.


Иль, сделавши крепкую петлю

Из девичьей длинной косы,

Ты мир покидала немедля,

От собственной гибла красы.


Случалось, дарила при встрече

Ты парню улыбку в ответ,

И сплетня об этом под вечер

Змеей выползала на свет.


Коварно в твой дом проникала,

И в бешенстве ночью слепой

Кинжала холодное жало

Отец заносил над тобой.

Нельзя, как травинок зеленых

На белых хребтах в декабре,

Слов нежных, к тебе обращенных,

В аварском найти словаре.


Я их сочинял, где зорянка

Поет в тишине у ручья.

Но все ж пред тобою, горянка,

В долгу еще песня моя.


В долгу перед каждой слезою, –

А сколько ты слез пролила!

В долгу пред твоею красою,

Что сердцу мужскому мила.


В долгу пред твоими руками, —

Тот видел в горах, кто не слеп,

Они превращали и камень

В угодья, рождавшие хлеб.


О, если б я был исполином,

То верь мне, как сын твой и внук,

Взвалил бы себе я на спину

Всех бед твоих тяжкий сундук.


Пою тебе сердцем влюбленным.

И пусть твой задумчивый взор,

На счастье мое, просветленным

Становится, женщина гор!


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


Экзамены кончились в школе.

Последний вопрос и ответ.

Белеют на грифельном поле

Нестертые «игрек» и «зет».

И та, что сегодня немало

За всех волновалась ребят,

Спокойно и нежно сказала:

«Ты можешь идти, Асият!»


И радостно сердцу, и больно,

И стало чего-то вдруг жаль.

Вздохнула горянка невольно,

И вышла, и глянула вдаль.


И ей показалось, что будто

Ущельями с давней поры

Шла в гору.

И в эту минуту

Достигла вершины горы.


И нет для нее уже в классе

Ни парты, ни старой скамьи.

Подружка ей крикнула: «Ася,

Ты книжки забыла свои».

Зачем, для чего они? Или,

Как девушке взрослой в пути,

С надеждой не сказаны были

Слова ей: «Ты можешь идти»?


Семнадцать тебе, слава богу,

Коса за спиною до пят…

Какую же хочешь дорогу

Ты в жизни избрать, Асият?.


Пойдешь ли заманчиво торной,

Шлифованной сотнями ног

Иль, схожей с дорогою горной,

Одной из нелегких дорог?


В том классе, где книжки на парте

Забыты сегодня тобой,

Могла отыскать ты на карте

И море, и город любой.


Они тебе снились ночами

И звали в сиянье зари:

«Приди и своими очами,

Горянка, на нас посмотри».


По возрасту ты уж невеста,

А это не шутка, мой друг.

Иди! Занимай свое место

В том мире, что видишь вокруг,


Мы в юности как новоселы.

Что ждет нас — не знаем почти.

Достойна ли будешь ты школы,

Всех классов ее десяти?


Иль в кухне, где печка сердито

Дрова превращает в золу,

Под стук материнского сита

Грызть семечки будешь в углу?..


* * *


Я видел, как в мае касатка

Гнездо покидает впервой.

Ей страшно.

Мир - словно загадка

С деревьями, небом, травой.


Она над землею все выше

Стремится набрать потолок.

Садится на плоские крыши,

Щебечет во весь голосок.


Наполнены звонкие трели

Беспечным весельем пока.

Но дни, собираясь в недели,

Торопятся, как облака.


Роняют дожди свои четки,

И в бездне седой вышины

Уже мне тоскливые нотки

В напевах касатки слышны.


Как школьница в фартучке белом,

Она и легка, и быстра.

Но грустно, что к дальним пределам

Лететь наступает пора…


* * *


…Вершины и горные долы

В июньский одеты наряд,

Как будто на крыльях, из школы

Вернулась домой Асият.


Мать в поле за мельницей старой,

Где липнет пыльца к сапогам,

Кочует с лохматой отарой

Отец по альпийским лугам.


Не выглядит дом их угрюмым,

Просторная сакля светла,

Но девичьим чувствам и думам

Сегодня жилплощадь мала.


На крышу, где сено сушилось,

С улыбкой взошла Асият.

Потом на тропинку спустилась

И на небо бросила взгляд.


Поправила косу небрежно,

Идя через отчий аул,

Ягненка погладила нежно,

И он ее руку лизнул.


В садах верещали сороки.

А яблоки — сестры айвы —

Пунцовые прятали щеки

В зеленых платочках листвы.


Казалось, им очень хотелось

Сказать, не скрывая тепла:

«Мы видим, пришла к тебе зрелость,

И к нам она тоже пришла!»


Горянка с улыбкою ясной

Направилась через мосток,

К ручью наклонилась и красный

В него уронила цветок.


«Плыви!»

И рукою махнула

Цветку на прощанье она.

Все дальше его от аула

Легко уносила волна.


Ей думать хотелось сегодня,

Что счастьем весь мир озарен,

И если б орел ее поднял

На облачный свой бастион,


Пожалуй, не охнула б даже

Она, к удивленью орла,

И, встав на обрывистом кряже,

Плясать бы лезгинку пошла.


За кузницей возле овчарни,

Заметив мою Асият,

Друг другу аульские парни

Шепнуть о ней что-то спешат.


И двум аульчанкам, под кручей

В пруду полоскавшим белье,

Посплетничать — радостный случай

О девичьих чувствах ее:


«Девчонка резвее косули,

Походка от страсти пьяна.

Поверь мне, что скоро в ауле

Наделает шуму она».


«Торопится выскочить замуж,

Любовный испробовать мед».

«А выскочит, милая, там уж

К рукам ее муж приберет!»


Цвел мак на крутом косогоре,

Звенели напевы пичуг.

Шла Ася все дальше и вскоре

Своих повстречала подруг.


Одна ей сказала нежданно,

С лукавством аульской лисы:

«Как станешь женою Османа,

Потребуй, чтоб сбрил он усы».


«Ты шутишь совсем неумело.

Понять я тебя не могу».

«Поладить со свадьбою дело

Спешите не вы ль к четвергу?


Еще поутру мне об этом

Фазу сообщила сама,

А ей под строжайшим секретом

О том говорила Шума.


К Шуме эта новость на рынке

Пришла от хромой Живгорат,

Она ее, словно в корзинке,

Туда принесла от Айшат».


Недаром с бахвальством дешевым

Осман похваляться горазд,

Что скоро он кружкам литровым

На свадьбе работу задаст.


Болтали подруги беспечно

В тени, что бросала ольха:

«Поможем нести мы, конечно,

Приданое в дом жениха.


Подушки на собственных спинах

Доставим к нему во весь дух.

Пятипоколений куриных

На них израсходован пух.


Паласы, что сотканы были

С тех пор, как засватана ты, —

Не зря берегли их от пыли

Для будущей горской четы.


Кувшины балхарские с толком

Купил твой отец, говорят,

И в доме Османа по полкам

Расставим мы их, Асият.


И новые, словно с базара,

Матрасы к нему отнесем,

Захватим и три самовара,

Что медным пылают огнем.


Жирнейшие овцы в ауле

Заблеют в последний свой час.

И первым к аульской кастрюле

Подсядет обжора Абас.


Напечь Ханудлай изловчится

Душистого хлеба воза,

Игрой на зурне отличится

С гусиною шеей Муса.


Все явятся — старый и юный,

Кумуз зазвенит у стола.

Пошли не ему ли на струны

Кишки молодого козла?


Поставят на стол угощенье,

И хлынет из бочек вино,

Что старше тебя от рожденья

И рвется в стаканы давно.


А после стыдливо потупишь

Ты робкий, встревоженный взор

И, шалью укрытая, вступишь

Впервые к Осману во двор.


Нож острый держа наготове,

Взволнованных чувств не тая,

Отрежет он ухо коровье

И скажет хозяйски: «Твоя!»


И губы свекровь тебе медом

Немедля намажет слегка

И выкрикнет перед народом:

«Пусть жизнь ваша будет сладка».


И «Асей Османовой» станут

Все звать тебя, дочка Али.

Не хмурься. Привет наш Осману…»

Простившись, подруги ушли.


«Засватана я с колыбели, —

Подумала девушка вдруг, —

И свадьба на этой неделе,

О чем узнаю от подруг.


Но разве я в том виновата,

Что, дружбу мужскую храня,

Отец обещал мой когда-то

Отдать за Османа меня?»


* * *


Июньское солнце померкло,

И тучи окутали даль,

Летит, как на голубя беркут,

На девичье сердце печаль.


А мысли — тревожные пчелы —

Витают вокруг головы.

Мать в полдень вернулась с тяжелой,

Душистой охапкой травы.


«Темнеет, как будто бы к ночи, —

Сказала она у дверей, —

Дождь сено на крыше замочит,

Поди убери-ка скорей.


Спеши! Надвигаются тучи».

«Что сено! Подсохнет опять.

Сейчас помогла бы ты лучше

Собраться мне с мыслями, мать.


Болтают в ауле повсюду

(Тот слух меня в ужас поверг),

Иль правда, что выдана буду

Я замуж в ближайший четверг?


Ужель с окончанием школы, –

Прости меня, мама, прости, –

Хотите такой невеселый

Подарок вы мне поднести?


Иль есть у вас дочка другая?

А я – лишь обуза семьи?»

«Овечка моя дорогая,

Слова неразумны твои.


Зардевшись, как ветвь краснотала,

Бежать не спеши от добра.

Ты взрослою, доченька, стала,

Поэтому замуж пора».


«Знать, на душу, мама, – как странно! –

Ты взять не боишься греха,

Ведь я ненавижу Османа,

Постылого мне жениха».


«Ах, чтоб тебя громом сразило!

Ты спятила, дочка с ума.

Все то, что сказать поспешила,

Забыть постарайся сама.


Как птица, не рвись в облака ты,

Спасибо Осману сто раз:

Он ждал терпеливо, пока ты

Росла и училась у нас».


Ответила Ася:

«Напрасно

Ты сердишься, мама моя,

Ведь сердце заставить не властна

Любить нелюбимого я.


Пойми: за крутым перевалом

Ждет путника новый подъем,

И школа пусть будет началом

В заветном ученье моем».


«Дерзить ты мне будешь доколе? –

Иль этому — вот времена! —

Была ты обучена в школе?

Ах, чтобы сгорела она!


Стара и больна я.

До крика,

Меня доводить ты не смей.

Калым принесли.

Посмотри-ка

На это богатство скорей.


Вот горские шали.

Признайся,

Что ты не видала таких.

Голубкою белою, Ася,

Покажешься людям ты в них.


Вот шелка шуршащая кипа,

Возьми разверни-ка слегка,

Покажется, будто с Гуниба

К нам в саклю ворвалась река.


Сгруженные, встали горою

Пятнадцать мешков ячменя.

Подарок такой, я не скрою,

Обрадовал очень меня.


А туфельки стоили денег,

Смотри, как высок каблучок!

Подошвы, ей-ей, не заденет,

Под ними пройдя, ручеек.


А серьги — жемчужная пара,

А кольца — как звезды во тьме,

Не ценишь богатого дара.

В своем ли ты, дочка, уме?


Побойся, негодная, бога,

Не смей распускать языка,

Болтать не к лицу тебе много,

Не замужем ты ведь пока.


Охотник, измучившись к ночи,

Ругает беглянку лису.

От этого шкура короче

Не станет у зверя в лесу.


Два на два хоть кадий помножит,

Получит четыре — не пять,

Не спорь со мной, дочь! Не поможет:

В четверг будем свадьбу справлять»


«Покорной овцой я не стану.

И вновь проклинаю тот день,

В который гуляке Осману

Вы продали дочь за ячмень».


«Ты лучше подумай немножко.

Достаток в дому — не напасть.

За масло цепляется ложка,

Чтоб в сыворотку не попасть.


Удачу не выпусти, дочка,

А то утечет, как вода,

В подобных делах проволочка

Кончается плохо всегда.


Обед до вечернего часа

Держать на столе не расчет,

Не то из кастрюли все мясо

Пронырливый выкрадет кот».


«Пусть в дом к нам придут хоть с арканом

Дружки жениховские, мать,

Но знай, что в четверг аульчанам

На свадьбе моей не плясать.


Скорее провалится, рухнет

Бревенчатый наш потолок.

Прощайте!»

И, выйдя из кухни,

Шагнула легко за порог.


И в горы, седая, сухая,

Отправилась бедная мать,

Чтоб, плача и горько вздыхая,

Супругу про все рассказать.


Под вечер Осман появился

В ауле, у дома Али.

Замок увидал. Удивился:

«Куда же хозяйки ушли?»


Он был обозлен и сконфужен,

Унять подозренья не мог,

Как будто позвали на ужин,

Но заперли дверь на замок.


* * *


Покрылся росой виноградник,

Забрезжил рассвет среди скал,

Суровый, подтянутый всадник

Коня у ворот привязал.


Задумчив он был и невесел

И в дверь не стучал, словно гость.

Он в саклю вошел и повесил

Лохматую бурку на гвоздь.


И той, что вошла за ним следом,

Сказал, оглянувшись назад:

«Займешься попозже обедом,

Пойди-ка найди Асият!»


Потом из камина не быстро

Вкатил на ладонь уголек,

Подул и от маленькой искры

Короткую трубку разжег.


Табачным окутанный дымом,

Как будто туманом утес,

Он, стоя под кровом родимым,

Звал дочку к себе на допрос.


Терпеньем, мужчина бывалый,

Свои он взнуздает слова,

При этом напомнит, пожалуй,

О горских законах сперва.


Но только не сдастся на милость

Слезам твоим, Ася. Не жди!

Вот ты перед ним появилась

С трепещущим сердцем в груди.


«С приездом!» В ответ головою

Кивнул чуть заметно отец.

Спросил: «Запаслись ли травою?»

О школе спросил. Наконец


Сказал: «А ты знаешь ли, Ася,

Ночь целую плакала мать?

Мол, дочка бьет палкой по грязи,

Чтоб нас пред людьми замарать.


Не ценит ни злата, ни шелка,

Соль сыплет, как дурочка, в мед.

Дразнить принимается волка

И в пасть ему палку сует.


Мол, с неба, она возомнила,

Явилась к нам, как благодать…

Писать — изведешь все чернила

На то, что сказала мне мать.


Но я ей ответил сурово:

«Ты голову мне не морочь.

Не может случиться такого —

Цветок, а не терн моя дочь,


Она не поступит так гадко.

Касатка змее не родня».

«Но если, отец, я — касатка,

Зачем же неволить меня?


И если цветок я, то рано

Срывать меня людям чужим.

Не то я в их доме увяну,

На горе сединам твоим».


«Вайт, как разболталась, ослица, —

Тут мать проворчала. — Скандал!»

«Не вечно касатке резвиться, —

Спокойно отец продолжал, —


Свить гнездышко вовремя надо.

Не вечно цветет и цветок.

Приходит пора листопада,

Всему наступает свой срок».


«Касатки вьют гнезда высоко,

Ты ж в яму толкаешь меня,

Чтоб там я завяла до срока

В разгаре весеннего дня.


Сраженной ударом булата

Милее мне быть…»

«Асият!

Ты знаешь, конечно, Гимбата,

Того, что на лачке женат.


Она родила ему дочку,

Узнав, что родился не сын,

Вина столитровую бочку

Он выхлестал с горя один.


А после, насупившись тучей,

Сказал он несчастной жене:

«Кирпич родила бы ты лучше,

Кирпич пригодился бы мне».


Спроси-ка у матери: так ли

Я с ней говорил или нет,

Узнав, что не сын в моей сакле,

А ты появилась на свет?


И помнят аульские люди,

Как я, захмелев без вина,

Сказал, улыбаясь: «Пусть будет

Моею отрадой она!»


Тяжелые козьи рога я

Прибил у ворот досветла,

Чтоб в жизни беда никакая

Коснуться тебя не могла.


Детьми небогатый другими,

Тебе неспроста, видит бог,

Дал матери собственной имя

И пулю всадил в потолок.


Открыто, при людях, бывало,

Носил на руках тебя я.

Хоть это позором немалым

Считается, дочка моя.


Быстрее черешневой ветки

Росла ты, на радость очей,

И каждой весной по отметке

Я делал на палке своей.


Брал в горы, где свистом и трелью

Наполнено небо с утра,

Где черная бурка постелью

Служила тебе у костра.


Орел прокричит ли спросонок,

Завоет ли волк вдалеке,

Ты спишь, словно малый ягненок,

Не сплю я с централкой в руке.


И сам тебя в школу отвел я,

Лишь семь тебе минуло лет.

Соседи сочли, что осел я,

И, помню, сказал Магомет:


«Али, для чего ей учиться?

Зачем тебе в доме беда?

От грамоты лютой волчицей

Становится баба всегда».


Иных, знать, держался я правил,

Надеждой себя ослепя.

Ты вспомни-ка, разве ударил

Хоть раз я, шалунью, тебя?


В ущельях Гимри и Ахваха,

На камнях холодных средь скал,

В молитвах просил я аллаха,

Чтоб счастье тебе ниспослал.


О дочь моя, что с тобой сталось,

Лишилась от книг ли ума?

Зачем же в отцовскую старость

Ты грязью бросаешь сама?


Твердят неспроста, значит, люди:

«Глупец, восседая верхом,

На горной дороге забудет

Отца, что плетется пешком».


«Случиться несчастью, быть худу,

Не видеть мне радости вновь,

Коль я хоть на миг позабуду

Заботу твою и любовь.


Но больно мне нынче и грустно.

Прошу я, отец, пожалей:

В кувшин, обожженный искусно,

Болотную воду не лей.


Зачем ты Осману под ноги

Швырнуть мою хочешь судьбу

И дочку с широкой дороги

Столкнуть на кривую тропу?


Поверь: мы с Османом не пара,

Он старше меня».

«Ерунда!

Что юность? У пчелки у старой

Мед слаже бывает всегда».


«Он гадок мне. Зря его хвалишь.

Как вспомню походку, усы…»

«Мужчине мешает краса лишь,

В мужчине не ищут красы.


И я не шучу в самом деле,

Когда говорю, что для сна

Не нужно пуховой постели,

Любви красота не нужна».


«Но я не люблю его».

«Там уж

От печки не спрячешь огня.

Спроси, по любви разве замуж

Пошла твоя мать за меня?


А если любовь не проснется,

Пустяк, не великий урон,

Без этого легче живется

И раньше является сон».


«Замужество — спешное ль дело?

Зачем торопиться? Куда?»

«Нет, если горянка созрела

И замуж не вышла, — беда.


Противна она, как мужчина,

Грызущий подсолнухи».

«Вах!

Осман их грызет, как машина,

Всегда шелуха на усах.


Пьет водку, на девушек падок,

Отец мой, ты старый чабан.

Скажи, почему же не гадок

Тебе этот самый Осман?»


«Ну хватит! Довольно! Терпенью

Предел наступает! Молчать!

Для сплетен стать хочешь мишенью,

Отца опозорить и мать.


Куда от насмешек я скроюсь?

Река не бросается вспять.

Я горцу дал слово как горец.

А слово что гвоздь — не сломать,


Не в силах нарушить я клятву,

Бесчестно, как ни возражай,

Хлеб с другом посеять, а в жатву

Собрать одному урожай.


Здесь завтра появятся сваты,

Старейшие из стариков.

И дать им согласье должна ты, —

Аульский обычай таков.


Посмей поступить по-другому,

Даю перед богом зарок:

Тебя прогоню я из дому,

Золою посыплю порог.


Проклятье мое лишь повсюду

Пойдет за тобою вослед,

А сердцем тебя я забуду,

Забуду на тысячу лет.


Слезами не сбить меня с толку,

Я истину знаю одну:

Овца не достанется волку,

Послушная мне, чабану.


И долго ль, со мною поссорясь,

Сгубить свою девичью честь?

Его постыдись, если совесть

В тебе еще, дурочка, есть».


На фото большое при этом

Рукой показал ей отец.

С портрета, омытого светом,

Смотрел, улыбаясь, боец.


И девушка встретилась взором

С единственным братом своим:

Махач был на фронте сапером,

Погиб он совсем молодым.


Заплакала мать, не сдержалась,

Катились слезинки вдоль щек.

И сердце отцовское сжалось,

И вышел Али за порог…


Крепись, моя Ася, не скрою,

Тоску одолеть мудрено.

Соломинку горя порою

Она превращает в бревно.


Крепись и не бойся! Мохнатый

Валун, что скатился в грозу,

Не сдержит извечно крылатой,

Несущейся к морю Койсу.


* * *


Сердечные раны врачуя,

К бумаге припал я опять.

О солнце и ветре хочу я

Вам сказку, друзья, рассказать.


Однажды, босяк длинноногий,

Шел ветер из дальних сторон,

И утром пристал на дороге

К застенчивой девушке он.


Целует лицо и колени,

Хохочет: «Я славный джигит».

И в грубом мужском нетерпенье

Сорвать с нее платье спешит.


Кричит он: «Я к девичьим юбкам

Бросаюсь с давнишнего дня!

К твоим красноклювым голубкам

За пазуху тянет меня».


Но пуговки были на месте.

Силком расстегнуть их невмочь.

И ветер шагов через двести

Взъярился, отогнанный прочь.


Листва задрожала в тревоге,

И пыли поднялся вихор.

Умчался свистун длинноногий,

Исчез за вершинами гор.


А солнце всходило неспешно

Над полем, дорогой, рекой

И обняло девушку нежно

Своей загорелой рукой.


И девушка томно вздохнула,

Шепнула ему: «Погоди».

И пуговки все расстегнула

Сама перед ним на груди.


И солнце к заветным голубкам

Прильнуло потоком тепла.

Таким не безгрешным поступком

Довольна девчонка была.


А после, зайдя за утесы,

Она искупалась в реке.

До вечера девичьи косы

На смуглой лежали руке…


…О юноши, не для забавы

Рассказана сказка была.

По землям родимой державы

Проехал я верст без числа.


В горах, где родятся потоки,

В степи желтоликой, скупой

Нередко обычай жестокий

Над женской глумится судьбой.


Хоть я одержимый романтик,

Но рана открылась в душе,

Когда увидал в Самарканде

Узбечку в глухой парандже.


Быть может, она из красавиц,

Пленяющих сердце и ум,

Быть может, живет в ней, скрываясь,

Призванье Тамары Ханум.


А там, где прошел я над плеском

Ленивой арычной воды,

В одном из колхозов узбекских

Во время горячей страды


Мужчины все дни отдыхали,

Чаи распивали в тени,

А после за жен получали

Доходы на их трудодни.


Мне с детства знакома картина,

Живет и поныне она:

В седле восседает мужчина,

А сзади — плетется жена.


Спросил я однажды такого:

«Далеко ль отправился, Рзу?»

«Жена, дорогой, нездорова,

Вот видишь, в больницу везу…»


От сладкого слова о меде

Без меда не сладко во рту.

Что женщине речь о свободе

При старых порядках в быту?


В горах революция сабли

Вздымала, но женщину прав

Порой и теперь еще в сакле

Лишает семейный устав.


Он верен минувшему веку.

Но долго протянет едва ль…

Мне кажется, вижу я реку,

Сквозь время летящую вдаль.


Несет она воды с востока.

И реет в седой вышине

Зеленое знамя пророка

На правой ее стороне.


Под ним для спасения грешных,

Забывших свой долг мусульман

Имамы в чалмах белоснежных

Читают священный Коран.


(Пророк, кем написана книга,

Изрек поначалу всего:

«Муж есть в своем доме владыка,

А жены — тень слова его».


Намного хитрее, чем двести

Асхабов , державших совет,

В ученье понятие чести

Свел к слову пророк Магомет.


Имел, возвратившийся в Мекку,

Он девять покорнейших жен.)

Мне кажется, вижу я реку,

Что стала границей времен.


Над берегом правым густая

Нависла минувшего тень.

Над левым заря золотая

Венчает сегодняшний день.


И женщины тянутся к свету,

Восстав против воли родни,

Бросаются вплавь через эту

Опасную реку они.


Иные нашли в ней кончину.

Печали по ним не тая,

Гляжу на седую стремнину

Реки символической я.


Течет она в сакле и в поле,

Она — и в сознанье рубеж

Меж берегом женской недоли

И берегом светлых надежд…


…Река пред тобой, моя Ася,

Глубокая, не до колен,

Ты бросишься вплавь или сдашься

Обычаям дедовским в плен?


Не школьный, что сдан накануне,

Ты держишь экзамен, учти.

И сваты, седые как луни,

Не скажут: «Ты можешь идти».


Прости, Асият, мою смелость,

Заступник я твой и поэт.

Мне знать наперед бы хотелось,

Что скажешь ты сватам в ответ?


Гневится отец твой все пуще,

И кажется, что ятаган

Занес над тобой всемогущий

Невидимый бог мусульман.


Не бойся, с нагорий Хунзаха

На помощь скачу я верхом.

И верь, что от гнева аллаха

Тебя заслоню я стихом…


…Нередко над книжной стопою

Нам снятся красивые сны.

О женщина гор, пред тобою

Во многом поэты грешны.


Когда ты стонала от боли

И бил тебя пьяный супруг,

Они, не поняв своей роли,

Глухими прикинулись вдруг.


Когда ты рожала на поле

И губы кусала от мук,

Они, не поняв своей роли,

Слепыми прикинулись вдруг.


Сторонкой земные печали

Легко обходя за версту,

Немало стихов написали

Они про твою красоту.


И я виноват с ними вместе,

И мне твои слезы в укор:

Бывал я неискренним в песне.

Прости меня, женщина гор!


Когда тебя плеткой ударил

Отец твоих малых детей,

Я сердце под плеть не подставил

И пел об улыбке твоей.


И разве ты в том виновата,

Что, мартовский праздник любя,

Порой, улыбаясь с плаката,

Ты не узнавала себя?

Тебе, нарядившись, сплясать бы,

Да все недосуг, недосуг.

Наряды со дня своей свадьбы

Не ты ли сложила в сундук?


А мне б за столом райсовета,

Мужей атакуя иных,

Поставить по долгу поэта

Вопрос о нарядах твоих.


Хочу, чтоб носила ты горский

Наряд, что приятен для глаз,

В котором тебя на подмостках

Я видел в ансамбле не раз.


Хочу, чтобы в доме забота

Не гнула тебя как жену.

Хочу, чтобы в поле работа

Несла тебе радость одну.


Хочу тебе доли счастливой,

Но бой за нее до сих пор

Я вел, как поэт нерадивый.

Прости меня, женщина гор!


Ни разу кинжала из ножен

Не вырвав в защиту твою,

Я был чересчур осторожен,

А это как трусость в бою.


Ударило сердце тревогу.

Клянусь я грядущим годам —

Отныне ни мужу, ни богу

Тебя я в обиду не дам!


Всем бедам твоим и мытарствам

Дать бой - это славный удел.

Невежество вместе с дикарством

Беру, как солдат, на прицел!


* * *


Не знают секретов в ауле,

Известны все новости тут.

И сакля Али словно улей, —

Как пчелы, соседи снуют.


С утра в ней портнихи, стараясь,

Шьют свадебный пестрый наряд.

Мелькают иголки, вонзаясь

Как будто бы в грудь Асият.


А в комнате с новенькой шторой,

Взяв ножницы, чья-то рука

Ковер подрезает, который

Был только что снят со станка.


Ах, люди, вы словно слепые, —

С ковром перепутали жизнь.

И ножницы ваши тупые

По сердцу невесты прошлись.


Не с лишней, все спутавшей чарки

В дверь пяткой стучался иной:

В обеих руках, мол, подарки,

Смотрите, я щедрый какой!


Подарки, дары, подношенья —

Идет ходуном голова.

Бесплатное к ним приложенье

Людских пожеланий слова.


Вам видеть своими б глазами

Объявленной свадьбы канун.

Пред Асею зеркало в раме

Поставила тетя Халун.


И речитативом напевным

Сказала:

«О гордость семьи,

Пусть внуки твои при тебе в нем

Увидят седины твои».


Платок подарить — не убыток,

Но как не промолвить Фатьме:

«Лет столько живи, сколько ниток

Найдешь ты в его бахроме!»


Кастрюля подарена Асе,

И сказано к месту вполне:

«Пускай не тоскует о мясе

Кастрюля на жарком огне!»


Кувшины, тарелки и блюдца

Весь стол полонили — взгляни,

А рядом соседки толкутся,

И хвалят подарки они:


«Нарядней не видела шали!»

«Ах, шелк туркестанский так мил!»

«Ах, где эти кольца достали?»

«А туфельки кто подарил?»


Но, выйдя на улицу вскоре,

Взялись они (экая прыть!),

Как стая сорок тараторя,

Дареные вещи хулить.


«Подушки темнее, чем тучи!»

«Посуда трактиру под стать!

Могла б Хадижат и получше

Приданое дочери дать!»


«Подарков немного, пожалуй,

Машину просить не расчет,

За раз их осел захудалый

К Осману во двор отвезет».


Живут, словно змеи, состарясь,

В аулах у белых вершин

И женские сплетни, и зависть,

И грубые шутки мужчин…


Смеркается. Тонкою пряжей

Дождь к листьям и травам прильнул.

Утесы безмолвною стражей

Бессменный несут караул.


Как за день невеста устала!

Вот вышла она на порог,

Но здесь даже воздуха мало,

Сжимается сердце в комок.


Кончается дождик, уходит,

Не слышно блеяния коз.

Природа задумалась, вроде

Горянки, не вытершей слез.


Лежит одеяло тумана

Над речкой, над узким мостом;

А дым над трубою Османа

Встал в небо кошачьим хвостом.


В одном из аульских окошек

Зажегся вдали огонек,

И, с ясною звездочкой схожий,

Он девичьи очи привлек.


Гори, огонек, и с туманом

Поспорь ради грустных очей,

Не ты ль золотым талисманом

Был с детства для Аси моей?


Свети сквозь оконные стекла,

О, если б ты знал, как я рад,

Что тихою улочкой мокрой

На свет твой идет Асият!


* * *


И вспомнилось ей ненароком,

Как ночью на свет огонька

Брела она в детстве далеком,

Далеком и близком пока.


Однажды в июле зеленом

Увез ее в горы отец,

Где ходят, как тучи, по склонам

Отары курдючных овец.


Она засыпала там рано.

И ночью, вблизи от луны,

Под буркой — подарком урмана ,

Ей снились волшебные сны.


С ней вместе на облаке плыли - .

И жили в ауле одном

Герои тех сказок, что были

Рассказаны ей перед сном.


А утром по мокрому лугу,

Вся розовая ото сна,

К ручью — закадычному другу —

Босая бежала она.


Ее ветерком обдувало,

Когда, не по-птичьи тяжел,

Над нею, как два опахала,

Вздымал свои крылья орел.


Головки тюльпанов качали

Одетые в бархат шмели.

И нежно свирели звучали

Для маленькой дочки Али.


Тонка и легка, как соломка,

Плясала. И были должны

Прищелкивать пальцами громко

Лезгинке ее чабаны.


Но дети есть дети. Когда же

Иные родились на свет?

На свадьбе грустят они даже,

Коль мамы поблизости нет.


С утра пошептавшись с цветами,

С козленком, что снега белей,

Решила вдруг девочка к маме

Домой возвратиться скорей.


Коней своих шагом нескорым

В четыре пустив стороны,

Считали овец в эту пору,

Про Асю забыв, чабаны.


А девочка узкой тропою

В ущелье спустилась с горы,

Как малая лань к водопою

Во время полдневной жары.


Ступала босыми ногами

По тропке отвесной почти

И прыгала с камня на камень,

Встречая речушку в пути.


Овец чабаны сосчитали,

Вернулись, а девочки нет.

Кричали, из ружей стреляли,

Напрасно. Лишь эхо в ответ.


Сесть в седла заставил их снова

Как будто сигнал боевой.

Багровый закат на подковах

Сверкнул над альпийской травой.


Шла Ася все дальше.

И хмуро

Сгущалась вечерняя мгла.

Медвежья косматая шкура,

Казалось, на горы легла.


Петляла тропа то и дело,

Заухали совы вокруг.

Для смелости Ася запела

И тут же заплакала вдруг.


Земля почернела, как порох,

За тучами звезды с луной.

То чье-то дыханье, то шорох

Все слышались ей за спиной.


А горы прижались друг к другу.

Ревел водопад, словно лев.

И сердце взлетало с испугу

И падало вновь, замерев.


Здесь даже заплакал бы мальчик,

А слезы мужчин не вода.

Тропа раздвоилась.

А дальше —

Налево иль вправо? Куда?


Порезала ножку, сочится

У девочки кровь из ноги.

Она как подбитая птица,

А камни вокруг как враги.


Заржал бы хоть конь иль овчарка

Залаяла хоть бы разок.

Но тут, словно звездочка, яркий

Забрезжил вдали огонек.


За звезды всего небосвода

Его бы не отдал вовек,

Застигнет в пути непогода,

Он вспыхнет — спасен человек.


И Асе, что слезы смахнула,

Вдруг есть захотелось и спать.

Вот мельница. И до аула

Отсюда рукою подать.


Девчушку валила усталость.

И, маленький сжав кулачок,

В дом крайний она постучалась

На тихий его огонек.


И Вере Васильевне было

Не до расспросов. Она

Вмиг на руки Асю схватила,

Сама от тревоги бледна.


Раздела, умыла и ножку

Забинтовала, как мать.

Намазала маслом лепешку

И подала чаю в кровать.


Отзывчивой и сердобольной

Слыла эта женщина. Ей

Обязан я грамотой школьной,

Как сотни аварских детей,


Она проводник в своем роде,

Который в горах и сейчас

Детей наших в люди выводит,

Как вывела в люди и нас.


Мой мир становился все шире.

Волшебной шагал я тропой.

Мне слышалась исповедь Мцыри,

Полтавский мне виделся бой.


И чувствовал снова и снова

Себя я, как мальчик в седле,

Когда, раскрывая Толстого,

Читал о родном Шамиле.


И, может быть, жребий поэта

Принять я от неба не смог,

Когда бы не женщина эта,

Чье сердце — живой огонек.


Прости отступленье, читатель,

Писать по-другому — невмочь,

Но прав ты спросить меня:

«Кстати,

А после что было в ту ночь?»


Что было?

Девчонка уснула.

И вихрем в ночной тишине

Али проскакал вдоль аула

На белом от пены коне.


* * *


Вослед уходящим морозам,

С весенним приходом тепла

Строительства первых колхозов

В аулы година пришла.


В горкомах кипела работа,

Но перед посланцами их

Порой закрывали ворота,

Спускали овчарок цепных.


Свиваясь в змеиные кольца,

Ложь делала дело свое.

И за полночь труп комсомольца

Швыряло в Койсу кулачье.


И, перед колхозами в страхе,

Во мраке полуночном вновь

Овчарни багрились, что плахи,

Скот падал и булькала кровь.


За крепкой спиною дувала

В дрова превращалась арба.

И мутные капли устало

Стирал аульчанин со лба.


Днем на годекане мужчины

Судили-рядили про жизнь.

А к ночи пред каждым камином

Сходился семейный меджлис .


Оценки менялись, и место

Другим уступали они.

Телок, не отведавший теста,

Воротит башку от квашни.


Вот так и Али.

Он вначале

В колхоз отказался вступать.

Потом записался.

Едва ли

Подался теперь бы он вспять.


Он понял: колхоз — это сила.

Ему ведь, что ни говори,

Отару пасти поручило

Правление «Новой зари».


И в горы однажды на муле

Приехал гонец досветла.

«Али, — закричал он, — в ауле

Жена тебе дочь родила!»


Большой огурец из кармана

Торчал у посланца того.

Посланец был сыном Салмана,

И звали Османом его.


Али в благодарность шутливо

Промолвил, усы теребя:

«Когда подрастет мое диво,

Захочешь — отдам за тебя?!»


Осман отвечал, что девчонка

Такому, как он, — ни к чему

И лучше Али пусть ягненка

Подарит сегодня ему.


А было мальчишке в ту пору

Всего лишь четырнадцать лет.

Шло время.

Долины и горы

Не раз изменяли свой цвет.


С нагорий до сроков студеных

В степь гнали овец чабаны.

И вновь пригоняли на склоны

По первому зову весны.


Поэтому грустно, бывало,

Над люлькой поет Хадижат

О том, что Али не видала

Какой уже месяц подряд:


«Лягут пусть в горах снега,

Чтоб домой Али вернулся.

Пусть весна придет в луга,

Чтобы мой Али вернулся.


Красногрудых снегирей

Манят в инее рябины.

Эту пору я люблю:

Сходит мой Али с вершины.


Я люблю, когда в горах

Распускаются тюльпаны.

В эту пору мой Али

Возвращается с кутана.


Лето тянется, как год.

Оттого, наверно, это,

Что в горах Али всегда

На лугах проводит лето.


Долго тянется зима.

Солнце прячется в тумане.

Оттого, что мой Али

Не в ауле — на кутане.


Лягут пусть в горах снега,

Чтоб домой Али вернулся.

Пусть весна придет в луга,

Чтобы мой Али вернулся».


На сердце, как в поле на всходы,

То солнце ложится, то тень.

А дни то ползут, словно годы,

То год пролетает, как день.


Подрос жеребенок веселый

Для плуга, арбы и седла.

Впервые в аульскую школу

Алиева Ася пошла.


И справил сапожки из хрома

(Ему уже двадцать один)

Порой не ночующий дома

Салмана плешивого сын.


Спускаясь с отарой овечьей

На плоскость, Салман и Али

В Гимринском ущелье под вечер

Костер бивуачный зажгли.


Баран был насажен на вертел.

Списал его актом Салман:

Мол, в пропасть (подите проверьте)

Свалился несчастный баран.


Туман нависал, как овчина.

И мутной казалась луна.

Тянули бузу из кувшина

Хмелевшие два чабана.


Беседуя, как с побратимом,

Цигарку свернув из хили ,

Салман, затянувшийся дымом,

Сказал, обращаясь к Али:


«Послушай, я слышал, что ворон

Стал черным как ночь потому,

Что мысли свои до сих пор он

Не хочет открыть никому.


Застряла, попавшись, как в невод,

В башке моей дума одна.

Да только не знаю, тебе вот

По сердцу ли будет она?


Друзья мы, и нам не пристало

Вести разговоры о том,

Что люди, и реки, и скалы

Привыкли нас видеть вдвоем.


Хлебнем-ка еще по глоточку.

Не хвастаюсь, я не таков,

Но верь, что любой свою дочку

Отдать за Османа готов.


На прошлой неделе, не дале,

Апан с Пайзулой и Чупан

О том мне вовсю намекали,

Но сердце, кунак, не карман.


И в нем заменять я рублями

Не стану червонца.

Али,

С тобой мы в ауле домами

Навек породниться б могли.


Покуда б росла твоя дочка,

Терпенья б набрался мой сын.

Лишь слово ты дай мне, и точка, —

Кремневое слово мужчин».


Али захмелел. И порядка

Не стало в его голове.

Но было от этого сладко

Лежать у костра на траве.


Казалось, что клочья тумана,

Клубясь, превращались в ягнят.

Промолвил Али:

«За Османа

Отдать я готов Асият».


Папахами и поясами

Затем обменялись они.

Каменья покрылись слезами,

И звезд потускнели огни.


Коль дело решаешь — то мудро

Держись от вина в стороне.

Схватился за голову утром

Али, отрезвевший вполне…


Ах, горцы, крепки вы порою

Бываете задним умом:

Когда уже дождь за горою,

Бежите за буркою в дом.


Ругательства сыпля без счета,

Ворота закрыть на запор

Спешите, когда за ворота

Увел уже буйвола вор.


Как будто бы черту в угоду,

Не раз вам случалось в пути

Разбить на ухабах подводу,

А после дорогу найти.


Падение камня с вершины

И криком «аллах» не прервать.

Верны своей клятве мужчины,

Верны, как бумаге печать.


И вот перед каждым камином

В домах разговоры пошли

О том, что Салмановым сыном

Засватана дочка Али.


Слух мчится быстрее косули,

У слуха особая прыть.

И стали мальчишки в ауле

«Невестою» Асю дразнить.


Летело в ответ мальчуганам:

«Ослы! Вас излупит мой брат»,

И вежливо «дядей Османом»

Османа звала Асият.


Есть тайны, до срока в секрете

Их держит природа.

И тут

Права она.

С возрастом дети –

Пускай лишь о них узнают.


Исписано много тетрадей.

За годом торопится год.

И Ася Алиева дядей

Османа уже не зовет.


Старается с ним не встречаться,

Гуляя на улочке днем.

И сердится на домочадцев,

Коль речи заводят о нем.


Ей многое стало понятным,

Наивность — тончайшая нить.

И кажется невероятным,

Что мог так отец поступить.


Как все ей противно в Османе:

Следы табака на усах,

Часы на цепочке в кармане

И наглость мужская в глазах.


Во время войны, по болезни

Став белобилетником, он

Горланил похабные песни

Под окнами плачущих жен.


Он пел:

«Я могу от печали

Избавить вас, жены солдат».

О, как, если б только вы знали,

Противен он стал Асият.


Противен за то, что он пьяным

Шататься по улицам мог,

Когда недосуг аульчанам

Воды даже выпить глоток.


За то, что у школы за нею

Охотился этот жених.

За то, что дружкам ахинею

Он нес о победах своих.


За то, что во время картины

Подсолнухи щелкал в кино…

И просто без всякой причины

Он стал ей противен давно.


Бухгалтером был он. И Асю,

Быть может, и впрямь оттого

Всегда математика в классе

Влекла к себе меньше всего.


Ей снился в обличье, бывало,

Нечеловеческом он.

И, вся холодея, кричала

Она от испуга сквозь сон.


Но там, где над крышей мечети

Плыл месяц в туманную даль,

Держалась от улиц в секрете

Истории этой печаль.


Кто ж знал о ней?

Речка, да поле,

Да ветви раскинувший сад,

Да самая верная в школе

Одна из подруг Асият.


Да парень соседский в ауле

О ней догадался.

Он был

Догадлив так не потому ли,

Что девушку тайно любил?


Да мать, чья душа изболела,

Да, может, немножко отец,

Чье слово решало все дело,

Как пущенный метко свинец.


Еще о ней мог бы, к примеру,

Легко догадаться Осман.

Но самоуверен не в меру

Был этот кичливый болван.


* * *


Мерцали созвездья, украсив

Полночного неба скрижаль.

И Вере Васильевне Ася

Поведала эту печаль.


И, плача, чуть слышно сказала:

«Как будто у края небес

Я к черной реке с перевала

Спустилась, а мост вдруг исчез.


Нетрудно в беде оступиться.

И вот я на ваш огонек

Пришла, чтоб своей ученице

Вы дали последний урок».


«Грустны твои думы, как тучи.

Не плачь, Асият. Ничего.

И как поступить тебелучше,

У сердца спроси своего.


Ты думаешь, было когда-то

Легко в молодые года

Мне, тихой москвичке с Арбата,

Отважиться ехать сюда?


Мать плакала:

«Доченька, право,

Не сможешь ты жить среди гор.

Там дикие, темные нравы

Бытуют еще до сих пор.


В могилы — о том я читала, —

Ложится там больше людей,

Сраженных ударом кинжала,

Чем умерших смертью своей».


И маминым просьбам на милость

Сдалась бы я, может быть, но

В груди моей сердце забилось.

«Езжай!» — приказало оно.


Не платьями — книжками, Ася,

Набила я свой чемодан.

Простилась с Москвой, в одночасье

Уехала в твой Дагестан.


И вот в этом горном ауле,

Где небо пронзает скала,

Где чуть не погибла от пули,

Поверь мне, я счастье нашла.


Дала я уроков немало

За двадцать без малого лет.

Боролась, любила, страдала.

Был труден мой труд — не секрет.


Но знала я радостей много.

И жаль мне одну из подруг,

Что свой аттестат педагога,

Вздохнув, положила в сундук.


С Москвой не желая расстаться,

Пошла машинисткою в трест.

И нынче таких там, признаться,

Хватает столичных невест.


Они расписаться в мгновенье

Готовы хоть с чертом в Москве.

Лишь будь у него положенье

И минимум комнаты две.


Смотреть на таких даже тошно.

Не трусь и душой не криви:

Война без вражды невозможна,

Позорна любовь без любви.


Не трусь, пред тобою не бездна,

И помни всех тех, кто в бою

Сложил свои головы честно

За лучшую долю твою.


Тебя я учила ль напрасно,

Став многому наперекор,

Чтоб выросла ты полновластной,

Законной хозяйкою гор?


И если, как тыква с баштана,

Ты дашь себя спрятать в мешок

И станешь женою Османа,

Надвинув на очи платок,


И если прийти на собранье

Не сможешь: мол, муж не велит

(Не так ли, скрывая рыданья,

Порой Султанат говорит?),


Иль будешь избита постылым

Супругом ты, словно Айна,

За то, что лицо свое мылом

Осмелишься мыть, как она,


Тогда я скажу не без боли:

Скажу — не сочти за навет, —

Что зря обучалась ты в школе

Все десять положенных лет.


Что в книгах, прочтя их немало,

Не поняла ты ни строки,

Что школа тебе завышала

Отметки уму вопреки.


Скажу, Асият, что бесчестно

Ты отняла время у нас.

Чужое присвоила место,

Являясь как равная в класс.


Скажу, что душой в комсомоле

Ни дня не была ты.

Значок

На платье носила — не боле,

Да взносы платила лишь в срок.


Я немногословную стану

Играть твоей совести роль,

На сердце — открытую рану —

Швыряя жестокую соль…»


«Пойду я! Спокойной вам ночи…»

И Ася, набросив платок,

Ушла…

Прокричал где-то кочет.

Мерцал за спиной огонек.


* * *


Вдоль тесных, извилистых улиц,

Где пряжей повис полумрак,

Идет Асият, не сутулясь,

И легок уверенный шаг.


В глазах ни тоски, ни испуга,

Все это уже позади.

Коса, заплетенная туго,

Привычно легла на груди.


Могу вам сказать по секрету,

Что страх не прочнее стекла,

И, как вдохновенье к поэту,

Решительность к Асе пришла.


И девушка вдруг ощутила:

Она спасена потому,

Что душу наполнила сила,

Как будто солдату тому,


Который, в бою не без проку

Истратив последний патрон,

Увидел сквозь дым: на подмогу

Резервный спешит батальон.


У школы на миг задержалась,

Откинула косу назад.

И молвила школа, казалось:

«Ты помни меня, Асият.


Звонки мои помни, уроки

И мудрость моих дисциплин.

Стихов полюбившихся строки,

Костры пионерских дружин.


Запомни, что в самом начале

И после, когда подросла,

Ты первой по списку в журнале,

Алиева Ася, была!»


Ни звука. Закрыты калитки,

Идет не спеша Асият.

И Пушкин в крылатой накидке

Горянку приветствовать рад.


Пред нею за смелость в награду,

Взволнованный и молодой,

Зажег он легко, как лампаду,

Зарю над вершиной седой.


Махмуд, в ее думы вникая,

Сказал, улыбаясь слегка:

«В мужья не бери, дорогая,

Со сломанным рогом быка».


Все тихо, как перед грозою,

И вновь, головы не клоня,

Кричит из Петрищева Зоя:

«Ровесница, глянь на меня!»


Мятежной Испании совесть,

Солдата погибшего мать,

Ее обнимает Долорес

И шепчет: «Нельзя отступать!»


Упала звезда, догорая,

Дошла Асият до угла.

Платочком очки протирая,

С ней Крупская речь повела.


•Промолвила:

«Многое очень

Тебе еще надо постичь.

И Асе Алиевой хочет,

Как дочери, верить Ильич…»


Короче становятся тени,

Ложится горянка в кровать.

И сладких, как мед, сновидений

Хочу ей сегодня послать.


* * *


Светает.

Как будто сквозь сито,

Сиянье зари полилось.

Спит Ася.

Подушка покрыта

Волной шелковистых волос.


Пронырливей рыжей лисицы

Луч солнца к подушке проник.

Слегка приоткрыла ресницы

Моя Асият в этот миг.


Проснулась.

Но лишь услыхала,

Что входит к ней в комнату мать,

Как юркнула под одеяло

И будто заснула опять.


«Вставай-ка, пора подниматься!

Полно у нас нынче хлопот.

Кто рано привык подниматься,

Тот дольше на свете живет».


И Ася пред зеркалом встала,

И гребень дареный взяла,

И волосы им расчесала,

И косу легко заплела.


Умывшись водой из кувшина,

Надела, свежа и стройна,

Нарядное, из крепдешина,

Любимое платье она.


Не брошку к нему приколола —

Красивый, граненый топаз,

А скромный значок комсомола,

О, как он ей дорог сейчас!


Открыла окно, напевая,

На улицу бросила взгляд.

«Не плачу от счастья едва я, —

Шепнула Али Хадижат. —


Забыла и думать о худе,

Дочь стала ручья веселей».

«Заранее знал я, что будет

Верна она воле моей!» —


Жене как ни в чем не бывало

Ответил с улыбкой чабан…

А дочь из-под койки достала

Тем часом большой чемодан.


Открыла и с полки кленовой

В него положила стихи.

Два платьица, свитер пуховый,

Рубашку, чулки и духи.


Мать, глянув, подумала: «Боже,

Где разум их? Ну и дела!

Чакар, как приданое, тоже

С собою все книжки взяла.


Да муж, обозвав ее дурой,

Швырнул их немедля в огонь…»

Заржал беспокойно каурый,

К воротам привязанный конь.


И, штору откинув проворно,

Невеста предвестьем беды

Три шубы увидела черных,

Три белых, как снег, бороды.


И вот на подушках широких

Три свата пришедших сидят,

Из белых тарелок глубоких

Бульон золотистый едят.


Им сырников целую миску

Успела хозяйка напечь.

Склоняются бороды низко,

Течет по ним сладкий урбеч .


И, сытно покушав, три свата

Сказали:

«Алхамдулила!

Теперь мы, по воле адата,

Хотим, чтоб невеста вошла».


Невеста, волненья не спрятав,

Вошла и потупила взор.

И к небу старейший из сватов

Дрожащие руки простер:


«Да воля алла на то будет,

А также пророка его.

Открыто и честно при людях

Ответствуй нам прежде всего:


Согласна ль, чтоб за сто туманов

И за десять лучших овец

Отдал тебя в жены Осману

Али — твой почтенный отец?..»


Окинув всю комнату взглядом,

Невеста вздохнула тайком.

Вот брат на портрете, а рядом

Ильич на портрете другом.


И оба и нежно и строго

Глядят, а вдали за окном

Шоссейная вьется дорога,

Которая схожа с ремнем.


Виднеется школьная крыша,

И облачко голубей

По кругу уходит все выше

В просторное небо над ней.


Как льдинка, холодный и скользкий,

Застыл один глаз старика.

Зачем-то значок комсомольский

Поправила Ася слегка.


И молвила:

«Знатные гости,

О чем разговаривать тут,

Пусть даже сломают мне кости

И косу мою оторвут,


На свадьбу с Османом согласья

Не дам я во веки веков!»

И вышла из комнаты Ася,

Ошеломив стариков.


Трястись у них начали губы,

Впервой отнялись языки.

Схватив свои пыльные шубы,

Рванулись к дверям старики.


Убрались они восвояси,

И тотчас, как выстрела звук,

Известье о дерзости Аси

Услышали люди вокруг.


Но принят по-разному, впрочем,

Был этот стоусый хабар.

Одних он порадовал очень,

Других напугал, как пожар.


Одни улыбались, другие

Ругали ее без конца.

Известно: как лица людские,

Не схожи людские сердца.


Что зависть красе и поныне

Сопутствует, бьюсь об заклад!

Дурнушки, как будто гусыни,

Шипели вослед Асият.


Пошли по привычке старухи

Шуметь, как орехи в мешке.

Что мелете, злые вы духи,

Что мутите воду в реке?!


С вершины сорвавшийся камень

Горе не опасен!

Лгуны

Выкапывать торф языками,

Не раз еще будут должны .


Проклятья на дочь и угрозы.

Обрушила мать без числа:

«Язык чтоб отсох твой! —

И слезы

Вновь, как по умершей, лила. —

Ох, господи! Страшное дело!

Навек опозорила нас!

Отступница, чтоб ты сгорела!

Бесстыжая, вон с моих глаз!»


«Выть поздно, ослиное ухо,

Тобой избалована дочь, —

Сказал разъяренно и глухо

Али, потемневший, как ночь. —


Протухшее мясо хозяйка

Бросает собакам всегда.

Чего же стоишь ты? Подай-ка

Кинжал мой скорее сюда!»


Али был безумен в обиде.

Взгляд вспыхивал, как лезвие.

Вдруг Ася вошла. Он увидел

Кинжал на ладонях ее.


Вперед протянувшая руки,

Она прошептала:

«Отец,

Повинна лишь я в твоей муке,

Убей, и терзаньям конец.


Я жить не хочу по адату,

И смерть мне милее, поверь…»

Али потянулся к булату,

Схватил… и швырнул его в дверь.


Лицо закрывая руками

И, как в лихорадке, дрожа:

«Уйди, — застонал он, — ты камень, -

Нет, есть и у камня душа.


А ты гвангвадиро , что горе

В дом горца приносит, точь-в-точь.

Не я ли тобой опозорен?

Ступай, ненавистная, прочь!»


Дочь выгнав из дому, угрюмый,

Он в горы собрался, чтоб там

Поведать орлам свои думы,

Коню да безлюдным хребтам.


А в комнате Аси, где было

Приданое сложено в ряд,

О смерти аллаха молила

Ладони сложив, Хадижат:


«Срази меня, боже, ударом

Иль молнией, словно клинком!»

А дочь ее в платьице старом

В райцентр ушла босиком.


Петляла спиралью дорога,

Взошла над горами луна.

Лежал во дворе у порога,

Сверкая, кинжал чабана.


* * *


Готов уже ногу был в стремя

Продеть уезжавший Али.

Но в саклю его в это время

Толпою соседи вошли.


Он глянул спокойно в глаза им,

Хоть сразу, как вспышку грозы,

Кинжал свой заметил хозяин

В руках у парторга Исы.


Небрежно к земле рукояткой

Держал неспроста его тот.

Что будет беседа несладкой,

Взял сразу хозяин в расчет.


Сказал он Исе:

«Наставленья

Пришел мне читать? Не тяни!

А также учти, что правленье

Не платит за них трудодни».


«Тебя я поздравить по-свойски

Явился сюда не один.

Адат защищал ты геройски,

Ну, прямо второй Ражбадин».


Лицо у Али побелело:

«Оставь-ка ты шутки свои!

Не суйся в семейное дело,

Хозяин один у семьи.


Папаху, что куплена мною,

Носить как угодно могу:

Хочу — в башлыке за спиною,

Хочу — за ремнем на боку.


Моя! И могу даже с кручи

Я бросить ее в водопад».

«Про голову вспомнил бы лучше»,

Подумала тут Хадижат.


«А если о подвигах честно

Ты хочешь, парторг, говорить,

То было бы очень полезно

Иную газету открыть».


И, выдвинув ящик дубовый,

В комоде газету нашел

И с гордостью, злой и суровой,

Ее положил он на стол.


А в этой центральной газете,

Что вновь развернулась, шурша,

Пред целой страной на портрете

Стоял он, ягненка держа,


«Пусть даже фотограф московский

Тебя бы с верблюдом заснял,

Не можешь ты власти отцовской

Превысить, а ты превышал,


И не оправдает газета

Поступок твой! — крикнул Иса. —

Махач на нас смотрит с портрета,

Глянь лучше ты сыну в глаза!»


«Оставь…» И, осекшись на слове,

Почувствовал в горле комок,

Папаху надвинув на брови,

Хозяин шагнул за порог.


Не молод, но ловок на зависть,

Вскочил он в седло у крыльца

И в горы, слегка пригибаясь,

Галопом погнал жеребца.


И вскоре, как в облачко канув,

Он скрылся за речкой вдали,

Я с грустью, вослед ему глянув,

Подумал: «Глупец ты, Али».


* * *


О глупая гордость, не ново

Держать тебе горцев в плену.

Всю ниву спалить ты готова,

На мышь разозлившись одну.


Черкеску, хоть взмокла до соли,

Ты снять не даешь, видит бог.

И сбросить, хоть ноют мозоли,

Ты не разрешаешь сапог.


О глупая гордость, не ново,

Что в горной моей стороне

Ты в шумных словах у иного,

А у другого — в коне.


У третьего — в знатном тухуме,

Что значит по-русски — в роду.

У горца четвертого — в сумме

Им выпитого на виду.


У тех — в амузгинских кинжалах

На кожаных ты поясах.

У тех — в кунаках разудалых,

В закрученных лихо усах.


О глупая гордость, немало

Ты пролила крови людской,

Когда же тебя под начало

Взять разум сумеет мужской?!


Дочь выгнал на улицу грубо

Али — седоусый чабан.

Иль дочь ему стала нелюба?

Иль нравился очень Осман?


Нет, ум его тверд был, как воин,

И видел Али не один,

Что Аси его недостоин

Салмана плешивого сын.


Спокойно, мужчина он тертый,

Послал бы, не дунувши в ус,

Османа с отцом его к черту,

Когда бы не горский намус ..


Али пуще злой неудачи

Людской опасался молвы,

Она словно дождь, да не спрячешь

Нигде от нее головы.


Ах, горец, ты, слову в угоду

В пасть волку толкаешь телка.

В студеную прыгаешь воду,

Коль пуп твой узрела река .


За гордость неумную щедро

Судьба покарает глупца.

Вот плюнул Али против ветра

И брызги стирает с лица.


* * *


Осман, услыхав, что не хочет

Идти Асият за него,

Не стал, как ощипленный кочет,

Престижа терять своего.


Когда бы со мною случился

Такой перед свадьбой скандал,

Сквозь землю бы я провалился,

За тысячу верст убежал.


А этот — не подал и вида,

В тоску не ушел оттого,

Что острой колючкой обида

Впилась в самолюбье его.


Как прежде, улыбкой оскалясь

И важность былую храня,

Он на указательный палец

Накручивал кончик ремня.


Во рту у него поминутно

На верхних и нижних зубах

Коронки сверкали, как будто

Зажженные спички впотьмах.


И шлепали толстые губы,

И громко весь вечер подряд

Он разным дружкам возле клуба

Рассказывал об Асият:


«Узнала, наверно, корова,

Что я лишь на месяц женюсь,

И то потому, что родного

Расстроить отца стерегусь.


Известно ей также, что свистнуть

Мне стоит разок посильней,

И девушки сами повиснут,

Как бусы, на шее моей.


Ох, свадьбу устрою я с перцем.

Заслышав ее барабан,

Падет с разорвавшимся сердцем

Один вам знакомый чабан.


Бедняга, мне жаль его очень.

Ославлен старик, просто жуть.

А дочка его, между прочим,

Меня не волнует ничуть.


Лисицы хитрей эта дура.

И выскочить, сведущ я в том,

Мечтает она за гяура ,

Чтоб воду таскал он ей в дом.


Плевать мне. Пускай она блудит

С кем хочет. —

И важно изрек: —

Чарыками изгнана будет

Бежавшая к ним от сапог!»


* * *


Знаток всех неписаных правил.

Осман, чтоб потрафить иным,

Дружков закадычных направил

Забрать у Али свой калым.


«Знать могут откуда, мол, свиньи,

Как люди арбузы едят?

Глотают слюну пусть отныне

И гонят калым мой назад!


Но вещи ко мне не везите:

Али прикасалась к ним дочь.

На том вон бугре их сгрузите.

Костер озарит эту ночь».


И люди во тьме увидали,

Как пламя багровой рукой

Схватило дареные шали,

Перины и шелк дорогой.


Дивились в ближайшем ауле:

«Соседи в своем ли уме,

Иль, может, пришла к ним в июле

Зима в белоснежной чалме?»


Костер бесновался, пылая,

Взлетала седая зола.

И дружба двух горцев былая

Сгорела в нем сразу дотла.


Недоброе пламя утихло,

Но отблеск его, как на грех,

Похожий на рыжего тигра,

Сокрылся в глазах не у всех.


И мертвой лежал буйволицей

Посыпанный пеплом бугор.

Я знаю, его сторонится

Весною трава до сих пор.


А в прежнее время, пожалуй,

Двум горским родам на беду,

Давно бы стальные кинжалы

Уже оказались в ходу.


* * *


О девочки, помню, когда-то

Вы стайкой большой в первый класс

Учиться пришли, а в десятом

Осталось лишь четверо вас.


По мнению многих, ваш разум

Лежит на коленях. И вам

Лишь стоит подняться, как сразу

Его не окажется там.


И дочкам, подросшим на горе,

В аулах твердят их отцы:

Мол, знание — бурное море,

А вы и в реке не пловцы.


И с детства по этой причине

Их учат и жать, и косить,

И воду из речки в кувшине

Положено дочке носить.


А если кувшин этот ростом

Не меньше девчонки самой,

То воду не очень-то просто

Доставить из речки домой.


Иная из класса восьмого

Ушла потому, что она

Была, да еще за седого,

По воле отца отдана.


Та в браке недавно, а вроде

Ей десять прибавилось лет.

Другая уж с мужем в разводе,

А ей восемнадцати нет.


И помнится, что не от лени,

Сменяя перо на ухват,

Не кончив и первой ступени,

Из школы ушла Супойнат.


Ей дома вручили веревку,

Отправили в лес по дрова,

Чтоб в этом постигнуть сноровку,

Клянусь, не нужна голова.


И масло в неделю два раза

Сбивать уж не так мудрено

В кувшине, чье горло от сглаза

Ракушками обрамлено.


На мельнице белой молола

Она золотистый ячмень,

Косила и грядки полола,

Доила коров каждый день.


А годы — касатки вселенной —

Летели, не зная преград.

Работницей стала отменной

В родимой семье Супойнат.


Была воздана ей людская

Особая, правда, хвала:

«Всех раньше проснется такая

И хлеб испечет досветла.


Сильны ее руки. Скотину

Всех раньше почистит она.

Крепки ее ноги: и глину

Месить ими — радость одна».


На улице с женщиной каждой,

Чей сын еще был не женат,

Мать, словно товар распродажный,

Хвалила свою Супойнат.


Когда об отставке Османа

Узнали все люди вокруг,

Она, наподобье капкана,

Добычу почуяла вдруг.


Притворно и громко кричала:

«Такого - и не оценить.

Ах, кошка бесстыжая, мало

Ее за Османа убить!»


И мимо Салманова дома,

Маня жениха в западню,

С кувшином Супу к водоему

Гоняла раз двадцать на дню.


Людей самых нужных пройдоха

Сумела привлечь для услуг.

И, как говорится, неплохо

Помазала маслом курдюк .


Сработано ловко.

И с ходу

Осман, подчиняясь судьбе,

В отместку Алиеву роду

Жениться решил на Супе.


И к девушке в шубах косматых,

При свете полночной звезды,

Поспешно явились три свата,

Три белых, как снег, бороды.


И разом окончили дело.

Для вида невеста чуть-чуть,

Как хитрая мать ей велела,

При них не забыла всплакнуть.


И в первый же вечер к Осману

Ее мимо дома Али

С матрасом и прочим приданым

На тряской арбе повезли.


И люди смеялись ехидно:

«Подходит ему Супойнат!»

«Травы не найдя, очевидно,

И терну ишак очень рад».


На миг преграждая невесте

Дорогу оглоблей большой,

Семь юношей тут же на месте

Кувшин осушили с бузой.


* * *


Ту свадьбу запомнили горы:

Кутила с гостями родня,

И с потными лбами танцоры

Сменяли друг друга три дня


Редела отара баранья,

Устали котлы от огня.

Охрипли певцы от старанья,

Зурна не смолкала три дня.


Подвыпив, шумели мужчины,

Стакана касался стакан.

И, на ногу ногу закинув,

Три дня красовался Осман.


Как шах, восседавший на троне,

Хмелея от крепкой бузы,

Шутил он и хлопал в ладони,

Подкручивал лихо усы.


Он видел с почетного места,

Как яства тащили к столу,

Как, в угол забившись, невеста

Сидела на голом полу.


Ей весело было едва ли:

Хотелось забыться, уснуть.

Три пестрых платка покрывали

Лицо ее, плечи и грудь.


Казалось, пытал ее кто-то.

Спасибо, подружка тайком

С лица ее капельки пота

Своим вытирала платком.


Вот так и сидеть им в ауле

При людях и наедине:

Осману как мужу — на стуле,

Супе - на полу как жене.


И впредь уже капельки пота

Никто не сотрет, хоть кричи,

И канут в подушку без счета

Горючие слезы в ночи.


Бутылки с шампанским гурьбой

Явились, покинув ларьки,

Напомнив андинок собою,

Что белые носят платки.


И, славя Османа охотно,

Дружки его пили до дна —

За то, чтоб ему ежегодно

По сыну рожала жена.


За то, чтоб тянулась столетье

Счастливая жизнь молодых

И самым печальным на свете

День свадебный был бы для них.


К супруге, притихшей и жалкой,

Вдруг крикнув, подобно сычу,

Осман устремился и палкой

Ударил ее по плечу.


Нет, он не нарушил приличий

Аулов, затертых меж скал.

Осман, соблюдая обычай,

На танец жену приглашал.


Горянка не павой ходила,

Тускла и бледна, как свеча,

В том месте плечо ее ныло,

Где палка коснулась плеча.


И вышел на плоскую крышу

Гулявший на свадьбе народ

И, с крыши сгоняя мальчишек,

Открыл подзатыльникам счет.


Посыпан, веселью на милость,

Был мокрой соломою двор,

Чтоб пыль из-под ног не клубилась,

Когда проносился танцор.


А пары друг друга сменяли.

Вот замер Максуд на носках.

Лишь пальцы его танцевали,

И люди воскликнули: «Вах!»


Ах, пальцы Максуда, вы в пляске

Дань отдали чувству сполна.

И, словно по вашей указке,

Кружилась Максуда жена.


Потом с низкорослым Омаром

Айшат рассмешила гостей.

Пыхтел кавалер самоваром,

И был он до пояса ей.


В сторонке от смеха и пляса

В сверкающий свадебный чан

Баранье вареное мясо

Бросал не спеша Сулейман.


Спиной уперевшийся в бочку,

Трезвейший из всех земляков,

Откусывал он по кусочку

От самых мясистых кусков.


С тарелкою сырников белых

Присел Амирхан на порог

И, сколько, смакуя, ни ел их,

От них оторваться не мог.


Рашиду досталось от тещи

(Ах, как же такое простить!):

Из Итля — чего уже проще? —

Забыли Гаджи пригласить.


И тех, кто не мог в опьяненье

Ни шагу пройти уже сам,

Любивший читать наставленья

Сайд разводил по домам.


Мансур поругался с Гимбатом,

И начался пьяный скандал.

Кто правым был, кто виноватым,

Аллах бы — и тот не сказал,


Один нападал на другого,

Брань сыпалась, словно картечь.

И русское хлесткое слово

Вплеталось в аварскую речь.


Вдруг с крыши, как будто с насеста,

Дагат закричал петухом.

«Эй, люди, смотрите, невеста

Идет танцевать с женихом!»


И три зурнача на ступеньке

Напомнили вмиг о себе.

Орехи, конфеты и деньги

Летели под ноги Супе.


Она танцевала неловко,

Прямая, как будто стрела.

И скрыть дорогая обновка

Больших ее рук не могла.


Мальчишки карманы набили

Конфетами разных сортов,

И вниз головою ходили

Пять свадебных ловких шутов.


И снова лезгинка звучала,

Взлетали папахи в толпе.

О горская свадьба, немало

Веселья и грусти в тебе!


Луна поднялась над вершиной,

И тут в полумраке двора

Послышался крик петушиный:

Сигнал — расходиться пора.


Гость свадебный, трезв или пьян ты,

Пора этот дом покидать.

Устали уже музыканты,

И ждет новобрачных кровать.'


И все разошлись. И не так ли,

Как в логове волчьем коза,

Стояла в Османовой сакле

Невеста, потупив глаза.


* * *


«Салам! Поздравляю. Ты дома!

Стяни-ка с меня сапоги,

Жмут, словно они не из хрома,

Полегче… Не вырви ноги.


Вот так! Хорошо! Молодчина!

С тобой мы поладим, поверь.

В таз воду налей из кувшина

И ноги помой мне теперь.


Послушною будь, как жена, ты.

Эй, что отвернулась? Ужель

Забыла о том, что должна ты

Стелить нам обоим постель?


Ну-ну!.. Да не стой же ты пешкой!

Одежу на стул положи.

Ночь с клюв воробьиный… Не мешкай.

Что сказано?.. Лампу туши!»…


Подумал с тоской, как на тризне:

«Сердца ваши бьются не в лад:

Такой бы супружеской жизни

Могла б ты не знать, Супойнат.


Лишишься ты имени даже.

И так поведется у вас:

«Эй!» - коротко муж тебе скажет,

И ты отзовешься тотчас.


Где печь, разгораясь сердито,

То фыркнет, то выстрелит вновь,

Половник, кастрюлю и сито

Вручит тебе завтра свекровь.


Крутись, мол, невестка, на кухне,

Тебе отдыхать недосуг…

Нарядные платья и туфли

Ты спрячешь в глубокий сундук.


В нем будут лежать без отрады

Годов они много — не дней.

На свадьбу все эти наряды

Подаришь ты дочке своей».


* * *


Читатель, с тобой я согласен:

Покинув османовский двор

Пора бы вернуться нам к Асе,

Продолжить о ней разговор.


Ты прав. Да что делать с Супою, -

Нейдет из моей головы.

То, вижу, шагает тропою

С тяжелой охапкой травы.


То чистит опять у порога

Осману она сапоги.

Спит мало. Работает Много.

Темны под глазами круги.


Тверды на ладонях мозоли,

И под вечер ноет спина.

Приходится в доме и в поле

Трудиться Супе дотемна.


Она — не чета дармоеду.

Ей отдана кухня в удел,

Но в рот попадает к обеду

Лишь то, что Осман не доел.


Не вынесет сора наружу,

Хоть муж изобьет — все равно,

Ее уважение к мужу

В покорности заключено.


Жена у Нафи захворала.

Сам воду принес он в обед.

Супа, засмеявшись, сказала:

«Подмочит свой авторитет!»


Слова эти слышать мне больно.

Бог мой, до чего же глупа

Лихую судьбу добровольно

Избравшая в жизни Супа!


Пускай не о ней эта повесть,

Но должен, о женщина гор,

Я прямо, как требует совесть,

Сказать тебе нынче в укор:


Разумно от пороха спички

Подальше держать, а душой

Быть глупо по старой привычке

В сторонке от жизни большой.


Идешь по камням ты, хоть рядом

Дорога открыта для всех.

Ждешь, хворая, знахарку на дом,

Хоть доктора вызвать не грех.


Не сядешь с мужчинами вместе

К столу ты.

«Садись, не робей!»

Как мужу не бить тебя, если

Сама говоришь ему: «Бей!»


Сама виновата, коль ныне

Считаешь, прабабкам под стать,

Что ты недостойна мужчине

«Салам!», повстречавшись, сказать.


По темным углам перед светом

Не прячься ослепшей совой.

Мужчин уважай, но при этом

Их ниже не будь головой!


Растет моя дочка.

До свадьбы

Немало воды утечет.

Но все же сегодня сказать бы

Хотелось мне, глядя вперед:


Коль буду, насупившись тучей,

Я вроде Али виноват,

Пусть из дому дочь моя лучше

Уйдет, как ушла Асият!


* * *


Достигнув в пути перевала,

Мы смотрим вперед с высоты…

Я рад, Асият, что не стала

«Османовой Асею» ты.


Во мглу погрузились нагорья,

Туман по ущельям клубя,

Ушла босиком ты, и вскоре

Подружки догнали тебя.


Догнали. Гурьбой обступили.

Сняла свои туфли Марин:

«Возьми. Мне другие купили,

Размер у нас вроде один».


Жакетом укрыв твои плечи,

Сказала Айша, в свой черед:

«Он теплый, из шерсти овечьей,

К тому же тебе он пойдет…»


Тебя от семьи отлучили,

Ушла ты из дома отца,

Но на стороне твоей были

Аульских подружек сердца.


Их чувства тебя согревали.

Уже позади перевал.

И ветер в бескрайние дали

Лететь тебе с ним предлагал.


А речка умчаться по склонам

Звала тебя с ней заодно…

Но вот уже в центре районном

Беседуешь ты в районе.


И под вечер в этом селенье,

Найдя у знакомых приют,

Перо обмакнув, заявленье

Ты стала писать в институт.


Лиловые сохли чернила,

Сливались с тревогой мечты.

В четырнадцать строк уместила

Свою биографию ты.


В таком родилася году, мол,

В таком-то, мол, в школу пошла.

А сколько я дум передумал,

Дней сколько провел у стола!


И с осени рыжей к апрелю,

Глянь, сколько я строк написал,

Но в них про одну лишь неделю

Я жизни твоей рассказал.


Была бы, конечно, ты рада

На почту тотчас поспешить,

Да две фотокарточки надо

К бумагам еще приложить.


И утром по улочке тесной

Дошла до второго угла

И тут фотографии местной

Шедевры увидеть смогла:


Вот скачки.

Лихой из Гуниба

Наездник, а чуть в стороне

Гафурова Абуталиба

Портрет, что запомнился мне.


Вчерашний лудильщик, он скуки

И часа не знал одного,

С набухшими жилами руки

Лежат на коленях его.


Подтянутый летчик в пилотке,

А вот вся семья, словно взвод, —

Старик поседелый в середке,

Со дней Шамиля он живет.


Доярка со знатной коровой,

С колхозной отарой чабан.

На белой подушке пуховой —

В чем мать родила — мальчуган.


Красавица с гордой осанкой,

С портфелем — ученый пострел,

Водитель такси — за баранкой,

На бочке верхом — винодел.


А рядом, поднявшая бубен,

На сцене артистка Муи.

Она исполняла здесь в клубе

Любимые песни свои.


По узенькой тропке кремнистой

Вершину, что в дымке видна,

Идут штурмовать альпинисты,

Меж ними горянка одна.


Молоденький киномеханик —

Любимого дела знаток.

Чуть выше — народный избранник:

Над сердцем багряный флажок.


Цовкринские канатоходцы.

Из Итля Кура, что здоров

И весит, как сам признается,

Без малого десять пудов.


На каждом мужчине папаха.

Доступно здесь чудо вполне:

Смотри-ка, вот агент соцстраха

На вздыбленном снялся коне…


Фотограф, хоть я и потрафил

В стихах тебе, глянь-ка вокруг:

Жизнь ярче любых фотографий,

Пойми меня правильно, друг.


А день разгорался погожий…

Перо мое, к делу быстрей!

Фотографа звали Сережей.

Вот Асю увидел Сергей.


Он, галстук поправив зачем-то,

Сказал: «Заходите. Прошу».

«Две карточки мне. К документам».

«Для вас что хотите. Прошу».


И вот ты застыла на стуле,

Назад отступил он на миг.

«Головку слегка перегнули.

Вот так. Улыбнитесь! Вот так!»


Побыв под накидкою черной

Согнувшимся, как старичок:

«Снимаю!» — сказал и проворно

Сиял желтый с трубы колпачок…


Увидел я снимки назавтра

И был огорчен как поэт.

Нет, это не Ася. Неправда!

Вот я нарисую портрет.


Взгляните: на этом портрете,

Как день, ее щеки белы,

Алей, чем восток на рассвете,

И, будто бы вечер, смуглы.


А брови — летящие птицы.

Такие встречал я порой

У женщин в казачьих станицах

И в селах над быстрой Курой.


Как мне, вам нисколько не странно,

И вы не смеетесь в усы,

Что родинку дочь Индостана

Рисует на лбу для красы.


Здесь должен я без промедленья

Сказать, что, темней, чем агат,

На левой щеке от рожденья

Есть родинка у Асият.


А стан ее тонок, как будто

У стройных черкесских невест.

А косы такие, что трудно

В один описать их присест.


Когда я на Асины косы

Гляжу, то, поверьте, друзья,

Мне кажется, будто с утеса

Два черных сбегают ручья.


Их утром, бывало, в ауле

Она расплетет у окна,

И словно полночного тюля

Окно заслоняет волна.


Всю жизнь бы, до смерти хотелось

Мне петь о глазах Асият.

В них робость, и нежность, и смелость.

Сражает сердца ее взгляд.


С днем каждым в горах хорошея,

Красавицей стала она.

И грудь, и улыбка, и шея

Достойны, клянусь, полотна.


О бедный фотограф, как многим,

Тебе не везет по сей день!

Ведь ты аппаратом треногим

Лишь снял ее облика тень.


* * *


С ветвей утомившихся свесясь,

Пылают хурма и кизил.

Богатства созревшего месяц —

В права свои август вступил.


И, схожий с зеленой подушкой,

Забытой на старом ковре,

Стог сена с широкой макушкой

Сверкает росой на заре.


Птенцы повзрослели и круто

Взвиваются в небо, парят…

И вызов из пединститута

По почте пришел к Асият.


В надежде она и тревоге,

В сомненьях она и тоске,

У края Хунзахской дороги

Стоит с чемоданом в руке.


Никто ее не провожает,

Стоит у дороги одна.

И руку опять поднимает,

Завидев машину, она.


И вскоре, сжимая баранку,

Ей крикнул водитель: «Садись!

Пешком ты ходила, горянка,

И так уже целую жизнь!»


И скрылась с певучим сигналом,

Вздымая по ветру дымок,

Полуторка за перевалом —

Царица районных дорог.


И в сторону горской столицы

Отправились вслед Асият

Поля невысокой пшеницы,

Гривастый, как лев, водопад.


Сердечные песни Махмуда,

И отчего дома порог,

И гребень вершины, откуда

Срывается шумный поток.


Проклятье отца дорогого,

Кинжала его лезвие,

И матери горькое слово,

И тайные слезы ее.


Читатель, с судьбою не споря,

И мы, оглянувшись назад,

Последуем на берег моря

За нашей с тобой Асият.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ


Баюкает Каспий мятежный

В объятьях своих небосвод,

Где город Махача прибрежный,

На белый похож пароход.


Я помню, как в солнечных бликах

Сверкал он в преддверии дня,

Когда в остроклювых чарыках

Впервые увидел меня.


Безусый юнец, не без страха

На город глазел я в пути.

Большая, как туча, папаха

Весь лоб закрывала почти.


Окрашенный краской багряной,

С висячим железным замком,

В руке чемодан деревянный

Был с дедовским схож сундуком.


Пустой, но закрытый, он, видно,

Тому из дворов был под стать,

Овец на котором не видно,

Но пса продолжают держать.


Шла улица, как портупея,

Вдоль города наискосок.

И щепкой казался себе я,

В людской угодивший поток.


Хотелось вернуться мне в горы.

Они громоздились вдали,

Но ты удержал меня, город,

Мы вместе с тобою росли.


Влюбляться не раз еще буду

Во многие я города.

А спросят, встречая: «Откуда?»,

А спросят, прощаясь: «Куда?» —


Я гордо тогда — не иначе -

Вновь имя твое назову,

О доблестный город Махача,

class="book">Ушедший по плечи в листву!


Лишь на море гляну — и близкий

Встает предо мною моряк,

Что вынес на берег каспийский,

Огнем полыхающий флаг.


Ночные туманы, растаяв,

Росой покрывают причал.

О, если б Махач Даходаев

Из смертного плена восстал!


Он гордо расправил бы плечи,

Увидел бы город в цвету.

И сорок гортанных наречий

Его б окружили в порту.


Пред ним бы предстали впервые -

На нас, военком, мол, взгляни –

И вышки в строю нефтяные,

И лова ночного огни.


Он, помнящий грохот тачанок,

В час утренний встретил бы тут

С портфелями юных горянок,

Шагающих в свой институт.


Снега, на вершинах растаяв,

Несутся по склонам, звеня.

Хочу, чтобы горский Чапаев

На цоколе вздыбил коня.


Хочу, чтобы ночью и днем он

Привычно встречал поезда

И чаек проснувшихся гомон

Над ним не смолкал никогда.


Хочу, чтобы видел он зори,

Бульваров и улиц красу

И то, как в распахнутом море

Братается с Волгой Койсу.


По Цельсию тридцать четыре.

Колышется воздух. Жара.

Как будто бы в каждой квартире

Печь топит хозяйка с утра.


Стал мягок асфальт, как резина,

И, в полной дорожной красе,

Покрытая пылью машина

К почтамту свернула с шоссе.


Водитель в кабине горячей

Сказал, не скрывая тепла:

«Желаю, студентка, удачи!

Пока…» И машина ушла.


Ушла в направленье вокзала

Какой-то разыскивать склад.

И очень тоскливо вдруг стало

На сердце моей Асият.


Ей людная площадь казалась

Шумящим чужим островком.

Она постояла здесь малость

И двинулась дальше пешком.


Зеленый бульвар. На дорожке

Прохладные тени лежат,

И тоненьких веток ладошки

Тянулись к плечам Асият.


И тот, кто так памятен с детства

Приехавшей девушке с гор,

Ее поздравляя с приездом,

Навстречу он руку простер.


И на сердце не потому ли

Растаяла горечь, как снег,

Что встретился, словно в ауле,

Ей этот родной человек.


«Иди! Я надеюсь, что цели

Ты сможешь, горянка, достичь.

Не бойся ни бурь, ни метели», -

Безмолвно сказал ей Ильич.


Прошла еще несколько улиц.

Вот каменный красный фасад.

Заветные двери, волнуясь,

Открыла моя Асият.


* * *


Средь улиц, сей повести близких,

Есть в горской столице одна,

Что в честь комиссаров бакинских

Давно уже наречена.


Был в каменном здании красном

Во время войны еще тут

Решением партии властным

Особый открыт институт.


Табличка у входа.

Не глянув,

Читаю ее наизусть.

Друзья, с институтом горянок

Я вас познакомить берусь.


Зачеты папахи носившим

В нем не приходилось сдавать,

Как не приходилось кассиршам

Стипендию им выдавать.


Не роясь в студенческом списке,

С любым я поспорить готов,

Что здесь комендант для прописки

Не брал у парней паспортов.


Я многое видел на свете,

Но только скажу без прикрас:

Нигде института не встретил

Такого, как этот у нас.


Звонков его всех расписанье

Когда-то неплохо я знал

И с ним по соседству свиданья

Студентке одной назначал.


Марьям ее звали… Забуду ль?

Была из Мискинжа она…

Любовь моя,

молодость,

удаль,

Да будет вам память верна!..


…Седой, с красноватым оттенком,

Рокочет вечерний прибой.

Давай в общежитье к студенткам

Заглянем, читатель, с тобой.


На час невидимками станем,

Чтоб нас не заметил никто.

Нашла у себя в чемодане

Одна из студенток чохто.


Смеется. «Ей-богу, девчата.

Сойти можно просто с ума!

В Анди эту тряпку когда-то

Не я ли носила сама?!»


А тонкая девушка справа,

Шитье разложив на столе,

Сказала:

«У всех свои нравы.

Вот в нашем Кахибском Кале


Украшены бронзой у женщин

Чохто с незапамятных лет.

Два с четвертью фунта — не меньше

Уходит на это монет.


Для тонкости талий полезный,

Не кожаный носят они,

А кованый пояс железный,

Что обручу только сродни.


И головы также несчастным

Пред свадьбою брили».- «Вот жуть!..»

«И мазали сливочным маслом…»

«Да ты сочиняешь?»

«Ничуть!


Мол, если луч солнца заметит

На темени хоть волосок,

Согласно старинной примете,

Оставит без дождика бог.


Должна пред аулом экзамен

Была там невеста держать.

Серп — в руки:

Посмотрим, мол, сами,

Как можешь ты, девушка, жать?


Вручали топор для потехи,

Тупой, как балды голова:

«Колоть ты умеешь орехи,

А как, мол, ты колешь дрова?..»


Не в девичьей горской натуре

Бежать разговора подруг,

И девушка из Хелетури

С улыбкою вспомнила вдруг:


«На клубной играла я сцене,

А тот, кто признался в любви,

Сказал мне порою весенней:

«Оставь увлеченья свои!»


Устроил он ревности сцену

(При всех целовалась с другим):

«Пускай драмкружковцы замену

Найдут. Не обязана им».


Пришлось мне сказать поневоле:

«Чудак, не тебе ли под стать

Сегодня все женские роли,

Как в древнем театре, играть?»


И спор наш окончился длинной

Размолвкой.

Но месяц назад

Явился жених мой с повинной:

«Прости, говорит, виноват…»


Есть в каждом ауле обычно

И речка своя, и родник,

И даже особый, отличный

От прочих селений язык.


Вот так и у девушки каждой,

Что учится здесь, приглядись:

Свой день за плечами вчерашний,

Судьба своя,

чаянья,

жизнь.


Как звезды в полуночной сини,

В круг судьбы сошлись их.

Я рад,

Что в этом созвездье отныне

Ты будешь сиять, Асият.


* * *


Экзамены. Памятна многим

Тревожная эта пора.

А сдашь их — забыты тревоги,

Что так волновали вчера.


Пока все идет без оказий,

Уже на «четыре» и «пять»

Сданы два экзамена Асей.

А третий ей в среду сдавать.


Пять дней впереди, и к тому же

Устала уже голова.

Ей отдых немедленный нужен:

Подруга, пожалуй, права.


И вышла с подругою этой

Она погулять вечерком.

Аварский цветок, мной воспетый,

Сдружился с кумыкским цветком.


Был возраст у них одинаков,

Как хочешь его назови.

То возраст несорванных маков,

Проснувшейся жажды любви.


Обид, остывающих скоро,

Заветных надежд золотых…

Шли девушки рядом. И город

Смотрел, как влюбленный, на них.


Он будто затем, чтобы взгляды

Привлечь этих юных подруг,

Театра и летней эстрады

Афиши развесил вокруг.


Вокзал. Не отсюда ли разве

Идут на Москву поезда?

И тут же увидели Каспий,

Что был величав, как всегда.


И обе смотрели на море,

Как будто бы на мудреца,

Что много поведать историй

От первого может лица.


Знал Каспий и скорбь, и напасти,

Пьет реки, бегущие с гор,

Шторма, словно бурные страсти,

Волнуют его до сих пор.


То станет седым, разъяренным,

То синий он, как небосклон.

То кажется полем зеленым,

То в красный наряд облачен.


То лунным ремнем подпоясан,

То в тучи, как в бурку, одет.

Наверное, в жизни обязан

Я многим ему как поэт.


Заставив разуться красавиц,

Он нежно коснулся их ног.

И брызги его оказались

У девушек в ямочках щек.


И долго еще целовал он

Следы их ступней на песке,

На берег бросавшийся в алом,

Вечернем своем башлыке.


Подруги в кино побывали,

А вышли когда из кино,

Окутались сумраком дали,

Звезд на небе стало полно.


Серебряный месяц лобастый

Вплывал уже с моря в горсад.

Вдруг голос послышался: «Здравствуй!

Откуда ты здесь, Асият?»


И юноша гор в гимнастерке

С улыбкою к ней подошел.

Простой, как слова в поговорке,

Смутился, а с виду — орел.


И были при свете фонарном

От снятых погон полевых

Заметны у этого парня

Следы на плечищах крутых.


Подруга сейчас же смекнула

В сторонку тайком отойти.

«Вах! Здравствуй, Юсуп! Из аула

Давно ли ты ?»

«Месяц почти.


Твой голос случайно в толпе я

Услышал — и сразу вослед,

Шагаю, окликнуть робею,

Все думаю: ты или нет?»


И встретились.

«Люди не горы,

Хоть время летит, как поток

С высокой вершины…»

«В который

Ты бросила красный цветок…»


Дошли до дверей института.

Свет падал на них из окна.

Печальна прощанья минута…

«Пора мне», — сказала она.


«Когда же мы встретиться сможем?»

«Не знаю». — «Ты занята?» — «Да…»

Он думал: оглянется все же.

Да где там! Знать, слишком горда.


Тонка, как серебряный месяц.

Светла, точно свет из окна.

Кто знает, быть может, раз десять

В душе оглянулась она.


У встреч есть особое свойство:

Приносят иные из них

Блаженнейшее беспокойство

Горячим сердцам молодых.


Понять ее чувства несложно:

Давно этот парень ей люб.

И сладко душе, и тревожно,

Ах, что ты наделал, Юсуп?


Подруга смешком залилася:

«Клянусь, не пойму ничего!

Ведь ты говорила мне, Ася:

Не знаю, мол, здесь никого».


Ответила Ася смущенно,

Зардевшись, как спелый кизил:

«То парень один из района,

В соседнем ауле он жил…»


* * *


Подруги уснули. Уж поздно.

Не спит только Ася одна.

В окно заглядевшись на звезды,

Чуть слышно запела она:


«Море ворчит, словно спящий медведь.

На небе белую вижу тесьму.

Бедное сердце мое, ты ответь:

Сон не приходит ко мне почему?


Месяц как брат самоходной ладьи,

Каспий седой погрузился во тьму.

Иль часовые вы, очи мои,

Гоните сон от себя, почему?


Счастлив утес, на груди у него

Свила голубка гнездо себе вновь.

Без разрешения ты моего

Сердце в гнездо превращаешь, любовь.


Мысли, как лани, когда их вспугнет

Выстрел охотника у родника.

Ветер, сорвись ко мне с горных высот,

Сердце мое остуди хоть слегка».


* * *


Два сердца держу на примете.

И вновь убеждаюсь и вновь

Я в том, что бывает на свете

Невысказанная любовь.


Давно о Юсупе и Асе

Речь эта зайти бы должна.

В десятом учился он классе,

И в пятом училась она.


Экзамены сдал не без блеска,

А через четыре денька

Из военкомата повестка —

Он призван в ряды РККА.


Для проводов люди по тропам

Сходились. Был стар тут и млад.

Юсуп на коне белолобом

Подъехал в толпе к Асият.


И девочка на годекане

Зарделась вдруг ярче огня,

Когда протянул на прощанье

Он руку, склонившись с седла.


Уехал далеко, а вскоре

Рванулась к оружью страна:

Народу на горькое горе

Как гром, разразилась война.


И ветры, пропахшие дымом,

Касаясь крылами земли,

Вначале родным и любимым

Печальные вести несли.


Казалось, с простреленных крыльев

Кровь наземь роняют они…

Был слух, что Юсупа убили

На Припяти в первые дни.


Потом говорили, что ранен,

Что сгинул в германском плену.

Трудились в полях аульчане

И слали сынов на войну.


А матери в гордой печали

На танки сыночкам своим

Алмазные серьги сдавали

И кольца с огнем золотым.


Ох, кто эти годы забудет,

Беду, отступленья, бои!

Но чудо свершили вы, люди,

Товарищи, боги мои!


В письме сообщал аульчанин:

«День каждый на фронте горяч.

Сегодня смертельно был ранен

В атаке Алиев Махач.


Дополз до ложбинки он, силясь

Снять с пояса флягу свою.

Из боя Юсуп его вынес,

Хоть сам был, контужен в бою.


И кто-то вернувшийся в горы

Кому-то при встрече сказал,

Что будто бы в чине майора

В Берлине Юсупа видал.


Весною победного года,

Чуть сдвинув фуражку свою,

Военный — видать, из похода —

У школы присел на скамью.


Прислушался жадно к урокам,

Морщинки легли возле губ.

В окно посмотрел ненароком,

Воскликнула Ася: «Юсуп!»


Юсуп! Это он, без сомненья,

Звонок прозвучал через миг.

И девушками в окруженье

Без боя был взят фронтовик.


Забыв об исхоженных далях,

Пред ними сержант, не майор,

При двух орденах и медалях

Стоял, улыбаясь в упор.


Волос его тьму полуночи

Прорезала млечная нить.

Шепнул Асият он, что хочет

До дому ее проводить.


Она опустила ресницы,

Вся вспыхнув, как спелый ранет,

Пошла по тропе, что змеится,

А парень за нею вослед.


Она от него, как нарочно,

Пустилась бежать до дверей,

И утром с мальчишкой-нарочным

Записку отправил он ей.


Она не взяла той записки,

А дня через три, как судьба,

У речки, взметающей брызги,

Свела их случайно тропа.


И парень сказал, что учиться

Он едет в сельхозинститут

И хочет он с Асей проститься,

Обидных не помня минут.


И Ася с тревогою новой

На парня взглянула в тоске

И бросила в речку пунцовый

Цветок, что держала в руке.


* * *


«Взгляни, Асият, будь любезна! —

Ажай закричала чуть свет. —

Не твой ли внизу у подъезда,

Под окнами бродит сосед?»


Вмиг девушки все повскакали.

Повеяла в окна теплынь.

И шеи у девушек стали

Длинны, как у белых гусынь.


«Он красного солнышка ране

Поднялся сегодня, видать!»

«Чтоб Асе назначить свиданье!»

«Иль «доброе утро» сказать!»


«Подвиньтесь! Мне глянуть охота!»

«Красавец! Ему не до нас!»

«А может быть, Ася, он что-то

Забыл у тебя в прошлый раз?


Верни поскорее обратно

Не мучай его, Асият!»

«Любовь он забыл, вероятно!»

«Вернуть ее трудно назад!»


* * *


Наполнено сердце тревогой.

«На счастье» билет со стола

Перед комиссией строгой

Алиева Ася взяла.


Испуганно, хоть и прилежно,

Глядела в билет Асият.

Потом на подружек с надеждой

Растерянный бросила взгляд.


И в нем, убежден глубоко я,

Легко прочитали бы вы:

«Да как же могло вдруг такое —

И вылететь из головы!»


Мне бедную девушку жалко!

Я был бы воистину рад,

Когда б от подруги шпаргалка

Попала тайком к Асият.


Она погибает в пучине

Реки, ей знакомой давно.

Досаду, что горше полыни,

На сердце унять мудрено.


Юсуп ли виновен был в этом —

Он сердцу смятенье принес —

Иль хитрый, как ларчик с секретом,

Доставшийся Асе вопрос?


А может быть, просто устала,

Как лань устает на бегу?

«Сегодня, — чуть слышно сказала, —

Экзамен держать не могу…»


Отчаянно сердце забилось,

Ладонями голову сжав.

На жесткую койку свалилась

Она, в общежитье вбежав.


Лицо все омыто слезами.

Несчастна моя Асият.

«О, горе! С какими глазами

Вернусь я в аул свой назад?


Что Вера Васильевна скажет?

Больнее не знала я ран.

Во всем себя блеске покажет,

Смеясь надо мною. Осман.


«Ха-ха! — загогочет ехидно

Он, щипля подстриженный ус. –

Ты очень способная, видно:

Так быстро окончила вуз…»


Достигнутых с боем, обратно

Нельзя отдавать рубежей.

О, как мне близка и понятна

Печаль героини моей!


Волнуясь, пишу до полночи

И слезы над строками лью.

А вдруг издавать не захочет

Редактор поэму мою?!


* * *


Бумажка — попутчица века,

С печатью сойдясь гербовой,

Живого не ты ль человека

Порой заслоняешь собой?


Стремишься быть главным мерилом

Способности, знанья, ума,

Хоть видом болезненно-хилым

Всегда отличалась сама.


Дочь замуж родные толкнули —

Шестнадцати девочке нет.

Два года ей в горном ауле

Прибавила ты — не секрет.


То взятка в тебе отзовется, -

И можешь, спорхнув со стола,

Ты мула назвать иноходцем,

Из ворона сделать орла.


По мненью чинуш аккуратных,

На папках покоится мир.

С бумажкой о подвигах ратных

К ним смело войдет дезертир.


И, строгие, без канители

Они обласкают его.

А честные шрамы на теле

Не значат для них ничего.


В бою не до справок солдату.

Там писарь порою и тот,

Очки протерев, не по штату

С другими в атаку идет.


И справку о том, что здоровью

Работа в колхозе вредит,

Имеющий шею воловью

Порой поднимает, как щит.


Бывает крива в человеке

Душа, как дверная скоба,

И в руки не бравший вовеки

Ни молота, ни серпа,


Неправду скрепляет святою

Печатью Советской страны.

Где молот и серп над звездою

Колосьями обрамлены…


…Мой добрый читатель, постой-ка,

Ты, видно, подумал, собрат,

Что нос свой склонившая двойка

Решила судьбу Асият;


Что люди с холодностью строгой,

На двойку взглянув, не учтут,

Какой каменистой дорогой

Горянка пришла в институт,


Что вряд ли коснется их слуха

Стук сердца в груди Асият

И что в канцелярии сухо

Ей школьный вернут аттестат.


Пожалуй бы, так и случилось,

Когда б, по привычке дурной,

Суть дела была бы на милость

Душе отдана ледяной.


Но с этой привычкою круто

Вступила в решительный спор

Директор того института,

Сама она — женщина гор.


Вплелась седина в ее прядки,

Собрались морщинки у глаз.

Ей, как говорится, на пятки

Беда наступала не раз.


Умела она, коммунистка,

Где надо, быть твердой, как сталь.

И к сердцу горячему близко

Людей принимала печаль.


Когда бы так мало на свете

Мог значить внимательный взгляд,

Вопрос на ученом совете

Не встал о моей Асият.


Она не спешит восвояси,

В аул, на родное крыльцо.

Студентки Алиевой Аси

Счастливое вижу лицо.


* * *


Лохматые тучи нависли

Над морем и дальней горой.

И осень в студенческих письмах

Свой след оставляет порой.


Все ново на первом семестре,

Кругом интересного — тьма.

Пусть дома, в родимом семействе,

Узнают о том из письма.


Уже на рассвете морозит,

На юг потянуло гусей.

И кто-то деньжат уже просит

Прислать на пальто поскорей.


Спешат из аулов нагорных

К студентам посылки.

И в них

Находится белых и черных

Немало вещей шерстяных.


Шарфы, башлыки и перчатки,

Из козьего пуха платки,

Жакеты на теплой подкладке

И вязки цутинской носки.


Под небом, что сделалось строже,

Летят Асият моей дни,

Но чем-то с апрельскими схожи

Счастливыми днями они.


Багрянцем и золотом ясень

Осыпал приморский бульвар.

Скучать не приходится Асе:

То лекции, то семинар.


То снова над книгой склонится

В том зале моя Асият,

Где шелест рождают страницы,.

Где шепотом лишь говорят…


Влюбленный коня через пропасть

Бросает, настойчив и смел.

Преодоленная робость —

Влюбленной горянки удел.


Проводит почти каждый вечер

С Юсупом теперь Асият.

То падает дождь им на плечи,

То под ноги листья летят.


Иль купит заранее в кассе

Юсуп два билета в кино

И шепчет там на ухо Асе

Заветное слово одно.


Иль снова они на галерке

В театре бок о бок сидят

И хлопают в шумном восторге,

Чтоб спела еще Рагимат


(Поет свои песни артистка

На десяти языках),

Звучит ли на сцене даргинский

Кумуз у артиста в руках,


Звенит ли волшебницей лакской,

Как будто в ауле, зурна, -

Глядит на любимую с лаской

Юсуп: «Как прелестна она!»


Любви их волшебные нити

Чисты и светлы, как апрель,

Когда Асият в общежитье

Вернется и ляжет в постель,


Она, о Юсупе подумав,

Ресницы смежит и уснет.

И, может быть, вновь к ней угрюмый

Отец в сновиденьях придет.


Ладонь — не приветствия ради —

На сердце положит: болит,

Все чаще приходится за день

Класть руку на сердце, как щит.


Он скажет:

«При людях не в силе

Я гнев свой неправым признать.

Сам выгнал тебя я.

В могиле

Мне было бы легче лежать.


Теперь ни тебя, ни Махача —

Забыл меня, видно, аллах…»

Иль явится мать к ней и, плача,

Вздыхая, промолвит в слезах:


«Одна я и в доме и в поле,

Все валится нынче из рук.

Письмо написала б ты, что ли,

Спасла б меня, дочка, от мук.


Велел бы, шумя для порядка,

Отец его бросить в огонь,

Но сам прочитал бы украдкой,

К груди прижимая ладонь…»


Спит все общежитье устало.

Еще далеко до светла,

Но Ася встревоженно встала,

Настольную лампу зажгла.


И, вспомнив печальную маму,

Достала перо Асият.

В тиши об оконную раму

Дождинки стучат и стучат.


* * *


«Здравствуй, милая мама. Отцу и тебе

Столько шлю пожеланий, согретых приветом,

Сколько желтых песчинок на горной тропе

И травинок на пастбище летом.


Может, весточки этой — пиши не пиши —

Ты не станешь читать, не окажешь ей чести.

Но я — дочка твоя. Как рукой ни маши,

Пальцы все остаются на месте.


Уж, наверно, хабары пошли обо мне,

Люди грязные рады ославить другого.

Но спокойно могу я в родной стороне

Глянуть в очи отца дорогого.


Можно жажду свою утолять без конца,

Но упавшей слезы не заметишь в кувшине.

Чистой совесть моя была в доме отца

И ничем не запятнана ныне.


Распахнул институт предо мной свою дверь.

Я такою счастливою не была сроду.

Сто подруг у меня, и за них я, поверь,

Хоть в огонь, хоть в январскую воду.


Я одета, сыта, но лишь вспомню как дочь

И тебя, и отца с его горем немалым,

Я тайком ото всех плачу целую ночь

Под казенным своим одеялом.


Мне писала Файзу, что с отъездом моим

Заросла наша крыша травой, как бедою.

Что над нашей трубой не колышется дым

И не ходишь ты, мать, за водою.


Свет, как прежде, не льется у вас из окна,

Нашу саклю покинула радость былая.

Днем и ночью стоит на дворе тишина,

И не слышно собачьего лая.


Говорят, что женился Осман на Супе,

Что колотит ее и живет она, мучась.

А когда-то была (иль не страшно тебе?)

Предназначена мне эта участь.


Как мне грустно и больно, хоть криком кричи!

Дождь увижу — в слезах предо мною ты снова.

А раскаты прибоя услышу в ночи —

Гнев отца вспоминаю седого.


Когда из дому письма к подругам моим

В общежитье приходят — о, если б ты знала,

Как в душе я завидую, бедная, им!

Хоть словечко бы ты написала.


Холода наступили в столице у нас,

С моря тучи летят, мое сердце пугая:

Есть ли на зиму дров в нашем доме запас?

И здорова ли ты, дорогая?


Пусть письмо от тебя привезут хоть в арбе,

Поклонюсь прямо в ноги я почте районной.

Обращаюсь с единственной просьбой к тебе:

Напиши от семьи отлученной.


Умоляю об этом еще и еще.

Лед обиды растает пускай до кусочка.

Обнимает, целует тебя горячо

Асият — непослушная дочка…»


* * *


Полсуток уходит на то, чтоб,

Поставив свой штемпель-клеймо,

Махачкалинская почта

В район отослала письмо.


А писем написано много.

И радости в них, и печаль.

Машина идет, а дорога

Петляет, как будто спираль.


Чем выше, тем круче отроги

Суровых, как крепости, гор.

На всех поворотах дороги

Сигналить обязан шофер.


Покрыл сединою морозец

Поблекшие склоны вдали.

В ворота стучит письмоносец —

Ни звука из дома Али.


«Здесь раньше встречали с почетом!»

Вновь стукнул раз десять подряд.

Тут голос послышался: «Кто там?»

«Письмо получай, Хадижат!»


* * *


Куда от тревог тебе деться?

Стуча с незапамятных дней,

О материнское сердце,

Других ты слабей и сильней!


Смелее других и пугливей,

То мягче, чем воск, то алмаз.

Всех прочих сердец терпеливей

И беспокойней в сто раз.


От радости ты молодеешь,

Печаль тебя ранит, как нож.

До смерти любить ты умеешь,

До смерти надеждой живешь.


О материнское сердце,

Не помнишь ты зла, говорят.

Куда от судьбы своей деться

В ауле могла Хадижат?


Любя, она дочку растила,

Не смея ее баловать.

Порой для науки бранила,

Как всякая строгая мать.


А если, бывало, невольно

В сердцах она дочь ущипнет,

То лишь для острастки, не больно:

Мол, будешь умней наперед.


Боялась и мужа, и бога,

Адаты внушали ей страх.

За это судить ее строго

Решится ль рожденный в горах?


Была б ее воля, едва ли

Прислал бы к ним сватов Осман,

Али это знал, но не знали

Об этом в домах аульчан.


Но страх обуял ее все же,

Когда против воли отца

И против адата — о, боже! —

Пошла ее дочь до конца.


Понятно, что было недолго

Али разразиться грозой.

Мол, нитка идет за иголкой,

Козленок бежит за козой.

«Не ты ль баловством распроклятым

Испортила дочь?» — он басил

И пальцем большим, крючковатым

При этом свирепо грозил.


Попробуй надеждой согреться,

Коль в печке дрова не горят!

И вновь материнское сердце

Сжималось в груди Хадижат.


К ней думы всю ночь до рассвета

Одни лишь тревожные шли:

«О дочь своевольная, где ты?

Смягчи свою душу, Али!»


* * *


Когда ей Курбан-письмоносец

От дочери подал письмо,

Казалось, луч солнца сквозь осень

Проник прямо в сердце само.


И нетерпеливо хозяйка

Сказала, тепла не тая:

«Прошу, бисмаллах, прочитай-ка,

Что пишет мне дочка моя.


Открой осторожно, любезный,

Гляди, чтоб письмо не порвал…»

Очками в оправе железной

Свой нос почтальон оседлал.


И весточку, строчку за строчкой,

Три раза прочел он подряд.

«Не чаяла встретиться с дочкой», -

Сказала ему Хадижат.


Открылась печная тут дверца,

Веселый огонь запылал.

Запахло и мясом и перцем,

Готовился срочно хинкал.


Мальчишка соседский, сноровкой

Напомнив лихую стрелу,

Казенную с белой головкой

Бутылку доставил к столу.


Заметил Курбан не без толка:

«Дела подождут. Ничего».

И, как на ягненка у волка,

Глаза разгорелись его.


За первою стопкой вторая.

Спешить за столом не резон.

Поел. И, усы вытирая,

Сказал «благодарствую» он.


О материнское сердце!

Достаточно капли тепла,

Чтоб сразу могло ты согреться —

Душой Хадижат ожила.


От счастья, теперь уж понятно,

Не валится дело из рук.

В платок завернув аккуратно,

Письмо положила в сундук.


Походкой она молодою,

От счастья дыша горячо,

Пошла к роднику за водою,

Поставив кувшин на плечо.


Бежали мальчишки с урока,

Был слышен задиристый смех.

Макушку вершины далекой

Чалмой повязал уже снег.


От дома родник недалече,

Лишь улочку надо пройти.

Приветливо люди при встрече

Здоровались с нею в пути.


Как будто она уезжала

И вот возвратилась назад.

Сойдя к роднику, увидала:

С кувшином стоит Супойнат.


Изодраны старые туфли,

На теле не платье — тряпье.

От слез ее веки припухли,

Разбита губа у нее.


Она, растерявшись сначала,

Угрюмый потупила взгляд

И, горько вздохнув, прошептала:

«Умнее меня Асият.


Скажу, Хадижат, без обмана, -

Я день ото дня все сильней,

Как стала женою Османа,

Завидую дочке твоей.


Нередко бываю я битой.

Кулак его — слиток свинца.

Кричать начинаю: «Молчи ты!»

Молчу: «Что не блеешь, овца?»


Встаю — еще прячется зорька,

Ложусь — аульчане все спят».

Супа тут заплакала горько,

Склонившись к плечу Хадижат.


А та ее голову нежно

Прижала к себе, словно мать.

Была Супойнат безутешна,

Она причитала опять:


«Все ругань одна да угрозы.

На радость наложен запрет.

В подушку текут мои слезы,

И дела до них ему нет.


Я хуже последней прислуги,

Несчастнее всех аульчан…»

И тут оглянулась в испуге:

Сходил по ступеням Осман.


Усмешкой оскалившись криво,

Моментом довольный вполне,

Башку задирая спесиво,

Он крикнул со злобой жене:


«Одна, оторвавшись от дела,

Пошла за огнем, говорят,

Да выскочить замуж успела,

Пока возвращалась назад!


А та, что сюда посылалась,

Быть может, останется тут?»

«Иду! Посудачила малость,

На пять задержалась минут».


«Ворона, влетевшая в чащу,

Всю жизнь провела на суку.

С подружкой вполне подходящей

Ты здесь разгоняешь тоску.


Привет, Хадижат!

Рад поздравить:

Худая — спроси у людей —

Повсюду идет неспроста ведь

Молва о кобыле твоей.


Гордясь поведеньем нестрогим,

Кубанку надев, твоя дочь

К парням прижимается многим,

На танцах кружась что ни ночь.


И дом побелить свой ты, кстати,

Без извести сможешь теперь.

Вполне на лице ее хватит

Для этого пудры, поверь».


И бросил с усмешкою новой,

Крутя заострившийся ус:

«Легко в институтской столовой

К свинине привили ей вкус».


«Осман! — Хадижат обратилась

С нескрытым презреньем к нему. -

Растут, ты ответь мне на милость,

Усы у тебя почему?»


«Мужчина, как ус, — говорится,

Вогнать меня трудно в тоску».

«Зачем же мужчине тащиться

Вослед за женой к роднику?


Черны твои сплетни, как деготь,

А сам ты — бочонок пустой.

Не смей Асият мою трогать

Змеиной своей клеветой!


Не всякий тот муж, кого небо

Одарит усищами в срок.

Усата и кошка. Тебе бы

Папаху сменить на платок».


«Усов ты моих не касайся.

До этого я не охоч.

Ты лучше сказать постарайся:

Засватал не я ль твою дочь?!»


«Своей назовет, как находку,

Невесту не тот из парней,

Кто первым засватал красотку,

А тот, кто женился на ней».


«Вах, чучело дряхлое, ты ли

Стоишь предо мной или нет?!

Знать, джинны тебя подменили,

Что мелешь на старости лет?


Давно ли ты, ветхое тело,

Питалось страданьями лишь.

Подумай, не очень ли смело

Со мною сейчас говоришь?!»


Папаху свою на затылок

Он сдвинул, дыша, как гроза.

По руслам набухших прожилок

Кровь бросилась злобно в глаза.


Взбешен был Осман не на шутку,

Как будто хватил белены,

И не подчинялись рассудку

Слова его в брызгах слюны.


Кричал он осипшим фальцетом,

Грозил и ругался всерьез:

«Еще пожалеешь об этом!

Еще ты ослепнешь от слез!»


На драку его подмывало,

И был он поэтому рад,

Что тут же с кувшином стояла,

От страха дрожа, Супойнат.


Иного иль слово, иль случай

Рассердит в родной стороне,

И, в саклю вернувшись, как туча,

Он злобу сорвет на жене.


Так глупый мочехец отару

Дубасит, когда он сердит,

А всадник коню дает жару,

Хоть конь его птицей летит.


Бываю на них я похожим:

Коль дело идет не на лад,

Спешу обвинить тебя тоже,

Родная моя Патимат…


Вспотело Османово темя,

И, словно мочехец овцу,

Супу, что молчала все время,

Ударил Осман по лицу.


Жену, как мужчина, законно

Могу, мол, ударить со зла.

«Бандит!»

Хадижат, возмущенно

В глаза ему плюнув, ушла.


Супа убежала, заплакав;

«Терпела я. Хватит с меня!»

Осман был похож на собаку,

Схватившую мяса с огня.


Он думал со злостью: «Ну, ладно,

Плевок возвращу я назад!»

Дыша тяжело и надсадно,

Вернулась домой Хадижат.


И выпила кружку студеной

Воды родниковой до дна.

И, будто ашуг вдохновленный,

К письму приступила она.


Как чуду, в горах Дагестана

Я сам удивлялся не раз,

Что тысячи строк безымянных

Сложили горянки у нас.


Их песни живут, словно злато,

В них каждое чувство остро.

Услышав их, я виновато

Свое отстраняю перо.


К закату в стихах сочинила

Письмо своей дочери мать.

Подругу ее пригласила

И стала его диктовать.


* * *


«На душе и тень, и свет,

Словно с двух сторон горы.

Строчки твоего письма —

Что волшебные дары.


Мне от этих строчек вдруг

Показалось, что досель

Я твою, забыв про сон,

Все качаю колыбель.


Показалось, что домой

Ты из школы без пальто

Мчишься, звонко щебеча,

Словно ласточка в гнездо.


Белым дням вела я счет

С той поры, как ты ушла:

Четки белые мои

Много раз перебрала.


И ночам вела я счет

С той поры, как ты ушла:

Четки черные мои

Много раз перебрала.


Заглядевшись на звезду,

Что роняла яркий свет,

Снова думала: «А ты

Видишь ли ее иль нет?»


Я косулю на скале,

Недоступную для пуль,

Часто вижу. Может, ты

Родом тоже из косуль?


Узнавала о тебе

Я от камушков речных:

В час гаданья пред собой

Я раскладывала их.


Стукнет ставней ветерок,

Всполошусь я: это ты!

Кто ни ступит на порог,

Всполошусь я: это ты!


Вай, как вздрогнула, когда

Замело тропу снежком!

Ведь ушла - забыть ли мне!

Ты из дому босиком!


И от этого теперь

Я совсем ночей не сплю.

Завтра утром я тебе

Вещи теплые пошлю.


Ты здоровье береги.

По ночам, моя краса,

Глаз над книжкой не слепи -

Не казенные глаза.


Осторожней быть прошу

Я тебя не без причин:

Говорят, в Махачкале

Табуны автомашин.


Для меня, не для тебя

Близится молитвы час.

Чтоб аллах хранил тебя,

Совершить спешу намаз!»


* * *


Ту зиму забудешь едва ли,

Была она злее врага.

Отары совсем отощали,

И толстыми стали снега.


Осталась трава под снегами,

А снег неприступен почти.

Голодные овцы губами

Старались его разгрести.


Но снегом колючим и твердым

Лишь ранили губы они

И падали, вытянув морды.

О, сколько их пало в те дни!


Как мог, укрывал от метели

Ягнят на кутане Али.

От стужи усы побелели

И слезы к щекам приросли.


Зима своим саваном белым

Покрыла кутаны. Беда!

И ночью, и днем то и дело

Гудели о том провода.


Недобрая весть торопилась

Быстрей, чем на крыльях совы.

Как снег, на аулы свалилась,

Домчалась до самой Москвы.


Хлестала пурга по кошарам,

Мороз раскалялся все злей.

Беда!

И на помощь отарам

Направились сотни людей.


Кубанское сено грузили

В составы, которым даны

«Зеленые улицы» были

Железным приказом страны.


Сквозь темень на каждом кутане

Костры полыхали в ночи,

И сеном груженные сани

Тянули туда тягачи.


Погода — не выдумать хуже,

Но словно противнику в тыл,

Над полчищем воющей стужи

Во мгле самолет уходил.


И сбрасывал вновь над кутаном

Он сено в какой уже раз.

Как в прошлой войне партизанам

Заброшенный боеприпас.


Трудились, как было ни круто,

Среди леденеющей мглы

Студенты сельхозинститута

Из города Махачкалы.


Хочу, чтоб о подвиге этом

Вы, люди, забыть не могли…

В степи перед самым рассветом

Юсуп повстречался с Али.


Студент с уваженьем безмерным,

Хоть сам заслужил он почет,

class="book">Сказал, поздоровавшись первым,

Что дочка поклон ему шлет.


И что Хадижат, мол, здорова,

Как Асе писала о том.

Насупивший брови, сурово

Али его слушал.

Потом

Ответил печально и глухо,

Что дочери нет у него.

А если ей пишет старуха,

То он не прощает того.


И с нею — сама виновата! —

Отныне не связан судьбой…

И палкой, согласно адату,

Он воздух рассек над собой.


(Адат развенчанья нетруден.

Лишь палкой взмахнуть вы должны

И трижды промолвить при людях:

«Свожу с себя имя жены!»)


Случается, после развода

Муж кличет обратно жену.

Я знаю, что был у народа

Закон посложней в старину.


Жену возвратить свою снова

Муж право имел, но она

Стать прежде женою другого

Была, хоть на сутки, должна.


И службу иной специально

Для этого нес без забот.

Одну отпускал моментально,

Другую — держал целый год.


* * *


Звонок телефонный раздался,

Чуть дверь приоткрылась, скрипя,

И сторож в дверях показался:

«Алиева Ася, тебя!»


Взяла она трубку проворно,

И голос того, кто был люб,

Донесся из трубки из черной:

«Юсуп? Ты откуда, Юсуп?»


«Вернулся с кутана. Ты рада?»

«Как будто не чувствуешь сам!»

«Сегодня тебя у горсада

К семи ожидаю часам.


Твое я исполнил желанье:

Пойдем мы смотреть «Айгази».

«Спасибо». — «Чур, без опозданья».

«Приду! Прибегу! Не проси!


Но сам опоздать стерегись ты!»

«И сто не задержат преград!

С тобой мое сердце и мысли».

«До вечера!» — «Жду, Асият!»


И сразу две трубки покорных

Уселись на двух рычагах,

Как будто две курицы черных

На жердочках в разных местах…


Отглажены брюки что надо,

Подстрижен Юсуп и побрит.

Он, как часовой, у горсада

Минут уже сорок стоит.


Стоит в ожиданье любимой

(Всех юношей это судьба).

Машины проносятся мимо,

А время ползет, как арба.


Волнуясь, Юсуп в нетерпенье

(Быстрей, может, время пройдет)

Все до одного объявленья

Прочел на доске у ворот.


Потом комсомольской газеты

Он две просмотрел полосы.

«Ах, где же ты, милая, где ты?»

И снова взглянул на часы.


«Нельзя же так, честное слово,

Она бессердечна совсем!

Сейчас уже четверть восьмого,

А мы ведь условились в семь.


В театр теперь опоздали.

Ах, что ж не идет Асият?»

И начал, насупясь, в печали

Ходить то вперед, то назад.


И горько ему, и обидно.

Что делать? Грусти не грусти,

По-прежнему Аси не видно,

Хоть восемь уже без пяти.


Рассыпались в небе монеты.

Свет желтый мерцал на столбе.

Направился, бросив билеты,

Юсуп в общежитье к себе.


* * *


Читатель, тревогой томимый,

Ты хочешь узнать, почему

Юсуп не дождался любимой?

Что с ней? Охладела к нему?


А может, помучить решила?

О нет, дорогой мой, она

На это свиданье спешила,

Любви несказанной полна.


Спешила, забыв про зачеты,

А в городе, злом обуян,

Ее уже с прошлой субботы

Выслеживать начал Осман.


Вечерние у института

Теперь коротал он часы.

«Еще я мужчина как будто,

Еще не облезли усы.


Нет, я их ношу не для виду.

И пусть мне не видеть добра,

Коль я не взыщу за обиду,

Пора это сделать! Пора!


Старухе, что дерзкою стала,

Плевок я верну. Ничего!»

Из-за голенища торчала

Ножа рукоять у него.


Втянув в худощавые плечи

Башку, как испуганный кот,

Готовый прождать целый вечер,

Осман вдруг увидел: идет!


Идет Асият торопливо,

Белеет пуховый платок.

Идет, улыбаясь счастливо,

Скрипит под ногами снежок.


Безлюдно вокруг, но нежданно

Возник, как из тьмы, человек.

Тяжел был кулак у Османа,

И рухнула Ася на снег.


В лице у нее ни кровинки.

Лежит, и, склонившись над ней,

Осман рукояткою финки

Ударил ее меж бровей.


Отрезал ей косу тугую

И платье порвал на груди.

«Теперь на тебя, на такую,

Никто не польстится, поди!»


И бросился тут же проворно

Бежать, не теряя минут.

Но крепкая чья-то за горло

Схватила рука его тут.


* * *


Машина, сигналя протяжно,

Летит из больничных дверей.

Где были вы, люди? Мне страшно.

Скорее, водитель, скорей!


Такого лихого шофера

В столице сейчас не найдешь.

Ты выжал, что мог, из мотора,

Ты «скорую помощь» ведешь.


И темень прорезали фары.

Сюда! Асият моя тут!

И вижу я, как санитары

Ее на носилки кладут.


Захлопнулись белые дверцы,

След рубчатый лег на снегу.

Я, словно с простреленным сердцем,

За белой машиной бегу.


И вот предо мною больница.

Наверх не пускают, хоть плачь.

«Ну как там дела, фельдшерица?»

«Приехал профессор Булач…»


О бог милосердный науки,

Свершал ты не раз чудеса.

Ужель не спасут твои руки

Алиевой Аси глаза?


Должна она жить, и учиться,

И чувствовать счастье свое.

Из пединститута в больницу

Примчались подружки ее.


Внизу, возле лестницы самой,

Шепнула одна из девчат:

«Я думаю, что телеграммой

Мы вызвать должны Хадижат».


Кружился вокруг чуть заметный

Снежок.

А в театре как раз

Достичь своей цели заветной

Спешил Айгази в этот час.


Запел он: «О, выгляни, пери,

О, брось из окошка хоть взгляд!»

Зал полон. И только в партере

Два кресла свободных стоят.


* * *


Лицо Хадижат как из мела:

«О, горе мне! Ранена дочь!»

Сбежались соседи, чтоб делом

Иль добрым советом помочь.


«Не плачь. Перемелется горе.

Даст бог ей здоровья опять».

«Я верю, что будем мы вскоре

На Асиной свадьбе плясать».


«Самой тебе дочку не худо

Проведать. Она тебя ждет».

«В Хунзах отправляйся, оттуда

Доставит тебя самолет».


Пятнадцать минут до отлета,

И нет уже мест, говорят.

Но, к счастью, отзывчивый кто-то

Билет уступил Хадижат.


Нагрелся мотор от работы,

Летит самолет, а внизу

Аулы похожи на соты,

На ленту похожа Койсу.


И зяби чернеют в долине,

Хоть снег не сошел еще с гор.

Летит самолет. И в кабине

Два горца затеяли спор.


Но в небе словесную схватку

Закончить они не смогли:

Пошел самолет на посадку,

Коснулись колеса земли.


* * *


«Девчонки, идем». - «А не рано?»

«Нет, если идти, то пора».

Назначено дело Османа

Сегодня на десять утра.


Порядочно в зале народа.

Студенты. Ишь, сколько их тут!

Вот кто-то у самого входа

Отрывисто крикнул: «Ведут!»


Заложены за спину руки.

И слева и справа конвой.

Осман, озираясь в испуге,

С поникшей вошел головой.


Введен за свое преступленье

Держать он ответ в этот зал.

И, стоя, ему обвиненье

Народный судья зачитал.


Подружке Ажай прошептала,

К ее наклонившись кудрям:

«Судью как зовут, не слыхала?»

«Гусейнова это Марьям!»


Трудна у защиты тропинка.

Всем ясно: Осман виноват.

Лежит на столе его финка,

А рядом коса Асият.


И ставит с расчетом прицельным

Вопросы Осману в упор,

За столиком сидя отдельным,

Крутой, как закон, прокурор.


Слов сказано будет немало,

И знаю одно наперед:

Из этого строгого зала

Осман под конвоем уйдет.


* * *


Согретый весеннею лаской,

Мир сбросил свой снежный наряд.

И, с белой расставшись повязкой,

Открыла глаза Асият.


Свет хлынул в спасенные очи.

И не огорчает пусть вас,

Что схожа с мальчишеской очень

Прическа у Аси сейчас.


Она и такая, поверьте,

Мила мне во веки веков.

А в небе, как в синем конверте,

Белеют листки облаков.


И, пахаря добрая птица,

На пашню торопится грач.

Прощай, расстаемся, больница!

Спасибо вам, доктор Булач!


В ресницах моей героини

Я вижу улыбку опять.

За это родной медицине

Я руки готов целовать.


Все улицы в солнечных вершах,

И радости Ася полна.

Под ручку Юсуп ее держит,

И под руку маму — она.


Еще Асият не окрепла,

Еще, как снежинка, бледна.

«Отец мой, я чуть не ослепла, —

Подумала горько она. —


Я верю, что там, на вершине,

Где тучку ласкает утес,

Откроет глаза тебе ныне

Удар, что Осман мне нанес».


Бегут ей навстречу подружки.

Ах, что за девчонки!

(В честь их

Студенты не раз еще кружки

Нальют в общежитьях мужских.)


Широкой дорожкой горсада

Идет Асият напрямик,

И с девушки грустного взгляда

Не сводит какой-то старик.


Он думает: «Будь помоложе

Я в жизни десятков на пять,

Студенту счастливому тоже

Я мог бы соперником стать».


А море волною хрустальной

Бьет в берег.

Какой-то чудак

Сезон открывает купальный:

Подвыпил, наверно, земляк.


Как будто у станции поезд,

Что так задержался в пути,

Подходит к концу моя повесть.

О строгий мой критик, прости!


В ней, может, не каждая строчка

Удачна была и важна,

Но знай, что и кадия дочка

Бывает порою грешна.


ЭПИЛОГ


Поспешные годы исправно

И неудержимо летят.

Я снова приехал недавно

В аул, где жила Асият.


Иду. Зеленеет лужайка,

Забавна на ней и мила,

Дошкольного возраста стайка

Вниманье мое привлекла.


Смотрю на детей. И кого-то

Напомнила девочка мне,

Что с куклою вполоборота

Стояла чуть-чуть в стороне.


Открой-ка мне, память, свой терем:

Где видел я эти черты?

Постой… Вспоминаю… Проверим:

«Скажи мне, чья, девочка, ты?


Иль, может, ты угол платочка,

Иль, может, кровинка зари?»

«Я мамина с папою дочка».

«А как твое имя?» — «Шахри».


«Где мама твоя?» — «На работе».

«Что делает?» — «Учит ребят».

«Скажи мне, а где вы живете?»

«У бабушки, у Хадижат».


Стою, как на плотном матрасе:

Трава под ногами густа.

Я дочке Юсупа и Аси

Хочу пожелать неспроста:


Будь в жизни на маму похожей

И нравом, Шахри, и душой.

Стань первой красавицей тоже

И умницей самой большой.


Как мама, живи не робея,

Ставь честность превыше всего.

Еще пожелаю тебе я:

Будь дочкой отца своего.


Отзывчивой будь и сердечной,

Не дрогни и в трудном бою.

Любовью люби долговечной,

Как любит он маму твою.


Шахри, и тебя уже где-то

Ждет юность под небом родным,

И если не мною воспета,

То будешь воспета другим!


1956


Перевод Я. Козловского

Две вершины


На меня в мерцанье света,

Словно с лунной вышины,

Два ожившие портрета

Смотрят в доме со стены.


На одном – и честь, и слава,

На другом – сердечный рок.

На одном – пророк ислама,

На другом – любви пророк.


На меня глядят сквозь дали:

Первый – с рыжей бородой,

При клинке дамасской стали

И с пандуром – молодой.


С детских лет благоговеть я

Пред обоими привык.

Между ними – полстолетья,

И один у них язык.


Был небесною самою

Волей, памятной горам,

Венчан белою чалмою

К битвам призванный имам.


Не одна над сердцем рана,

Но, лихой, он среди скал

За свободу Дагестана

Четверть века воевал.


А второй в краю высоком,

Весь – искрящийся кремень,

Слыл окрест любви пророком

В шапке, сбитой набекрень.


Обещать со слов Корана

Горцам, кто падет в бою,

Мог владыка Дагестана

Наслаждения в раю.


А Махмуд, к чему лукавить,

Пел, ценя земную явь:

«Можешь рай себе оставить –

Мне любимую оставь».


Прикоснулся к веткам сонным

Ветер, листья шевеля,

И с почтением врожденным

Я спросил у Шамиля:


«Моего, имам, вопроса

Не кори и дай ответ:

Ты с певцом из Кахаб-Росо

Рад соседству или нет?


Своему отцу не ты ли

Пригрозил, душой скорбя:

«Если будешь льнуть к бутыли,

То зарежу я себя»?


И не ты ль в Гимры когда-то

Смог жестоко настоять,

Как поборник шариата,

Чтоб не пела песен мать?


Тем, кто пел, грозил ты адом,

Запрещал стихи писать.

Как же ты с Махмудом рядом

Можешь нынче пребывать?


Ведь в тебе Мисры, и Шама,

И Аравии сыны

Непреклонного имама

Видят с памятной войны?


Был Махмуд из Кахаб-Росо

В прегрешениях упрям,

С обнаженного утеса

Пел он страсть свою к Марьям,


И вознес превыше бога

Женщин в отческом краю,

И прилюдно пил из рога

За любимую свою».


Отвечал имам на это:

«Если б жил при мне Махмуд,

Я б велел, чтоб с минарета

Пел он песни там и тут.


До России бы известен

Стал Махмуд, и оттого

Я б за каждую из песен

Чашей жаловал его.


И клянусь я словом горца,

Что при мне бы не посмел

Пулею имам из Гоцо

Оборвать его удел.


Потому что горским людям

Объявил бы, сжав булат,

Что Махмуд, хоть бесом будь он,

Под защиту мною взят.


И, до крови в битвах тертый,

Стал бы, сердца не тая,

Шуайнат – жене четвертой –

Петь Махмуда песни я».


И неведомо откуда

Вдруг, овеян тишиной,

Слышен сделался Махмуда

Голос, вызванный не мной:


«Я – Махмуд из Кахаб-Росо,

Жаль, не сблизились, пыля,

Века моего колеса

С бурным веком Шамиля.


На ристалище Кавказа

Я бы мог отвагу петь

Шамилевского приказа

Выстоять иль умереть.


И в погоне не за славой

Быть я мог бы, смерть поправ,

Шамиля рукою правой,

Как наиб Ахбердилав.


Всякий раз бы в пламя битвы

Я пандур двухструнный брал

И любовные молитвы

Для мюридов сочинял.


Чтобы жены обнимали

Их на бешеном скаку,

А пандур мой приобщали

К шамилевскому клинку».


Мчат летучие годины,

И мерцают предо мной

Соплеменных две вершины

В дальной близости одной.


Живая богиня Кумари


1


Рядом с Индией, меж древних мест,

В Гималаях, где макушкой самой

В небеса уперся Эверест,

А у ног его толпятся храмы,

Где холмы Тибетские белы,

Точно пловом полные котлы,

Где вдоль Ганга – в пепле, в серой пене –

Не смолкают стоны песнопений,

Где ракушками на склоны скал

Лепит домики свои Непал –

Чудо Азии. Всего чудней –

Сотни сот богов, живущих в ней.


Их под здешним небом – дополна,

Все и не упомнишь имена!

Бог для страсти. И для многих вместе.

Боги счастья, совести и чести.

Боги ночи есть. И боги дня.

Боги доброты. И боги злобы.

Бог всепониманья. Бог огня.

А для огненной любви – особо.

Боги есть для пляшущих. Поющих.

Боги многодумные – для пьющих,

Чтоб янтарная струя вина

Мудростью была освящена.


Песни Вишну, Кришну или Шивы

Так философичны, так красивы!

Столько мне там рассказали притч!

Все не смог я до конца постичь!


Но меж темных споров о святыне,

Страстных словопрений и молитв

Я услышал о живой богине,

С той поры душа о ней болит!


– С добрым утром! – ей с утра желаю.

– Доброй ночи! – к ночи ей шепчу,

Маленькая, милая, земная,

Светлому подобная лучу.


О красе ее – небесном даре –

Говорят без лести зеркала...

Да минет тебя дыханье зла,

О богиня – девочка Кумари!


2


Кумари – цветок. Из цветений всех

Избрали ее одну,

Чтоб мир, погруженный во мрак и грех,

Себе вернул белизну.


Кумари – птичка. Из чудо-птиц –

Ей воспарить одной,

Чтоб люди земные склонялись ниц

Пред ней, богиней земной!


Кумари – алмаз. Изо всех камней

Непал эту прелесть извлек,

Чтоб на груди Гималаев ей

Сверкать хоть недолгий срок!..


Кумари – дитя. Почти что с пелен

Ламы ее земли

На самый высокий, сияющий трон

Девочку вознесли.


«Богиня» – такой небывалый чин

Ей, малолетней, дан.

Не возведен ни один властелин

В этакий важный сан!


Кумари-девочке в Катманду

Построен дворец-чертог,

Но радости этот чертог на беду

Девочке дать не смог.


Кумари! Тобой дорожит Непал,

Пока ни ночью, ни днем

Никто ни кровинки не увидал

На детском теле твоем!


Пока непорочна ты и бела,

Ягненок белый в отаре!

Пока не коснулось дыханье зла

Твоей красоты, Кумари!


Пока не спугнули зависть и гнев

Радость твою и веселье,

Пока ты вся как сладкий напев

Матери над колыбелью...


...По части религии я не мастак,

Не думал, что наяву я

Увижу богиню в земных местах...

И вот – повстречал живую!


3


Мудрости вершины – Гималаи!..

Столько лет – а может, и веков? –

Люди устремлялись к вам, желая

Древней тайны приподнять покров,


Посмотреть, что там, вверху, сокрыто,

Полюбить и вникнуть в существо

Вашего обычая и быта,

Въявь увидеть сказок волшебство.


Как паломники к святой Каабе,

Люди шли... Но этот шел как друг,

А другой передвигался, грабя,

Чтобы доверху набить сундук...


Шли познанья ради. Ради веры...

Из корысти шли издалека.

Шли с евангельем миссионеры,

Шли купцы... А следом шли войска...


На слонах, шагающих степенно,

О Непал, кого не видел ты?!

К Гималаям липли джентльмены,

Точно мухи к телу нищеты.


Кто им, жадным, преградит дорогу,

Пресечет их алчности пути?!

Боги?.. Их в Непале слишком много!

Трудно им к согласию прийти!


О Непал нагорный, путь твой горек,

Ты прошел чистилище и ад...

Но довольно!.. Я ведь не историк,

Не ученый я пишу трактат!


Мне б хоть разобраться в тех причинах,

Что меня влекли к тебе, Непал...

Помню, как из рукавов овчинных

Книжицу отец мой доставал,


Он, поэт, Расулу-мальчугану,

Примостясь на каменном катке,

Толковал сказанья Индостана

На родном аварском языке.


Те слова не пролетели мимо.

И меня, должно быть, неспроста

Повлекли к себе неудержимо

Эти чужедальние места.


Мне, конечно, не открыть Непала,

Он и сам открыл себя давно.

Но душе моей открытьем стало

В Катманду высокое окно.


И под ним – не в первый раз, а в третий –

Я взываю: – Появись скорей

Ты, кому подобной нет на свете,

Лучшая из всех земных детей!


Жду... Мелькнуло пурпурное сари...

И, глазами длинными блестя,

Появляется она – Кумари,

Свет-богиня, девочка, дитя!


Выплывает золотая рыбка...

И блестит, взойдя над миром всем,

Детская счастливая улыбка,

Без которой мир и пуст, и нем!


...О Непал! Планеты нашей круть!

К пику Джомолунгма тяжкий путь,

Лестница крутая к Гималаям...

О Непал! Ты так непостигаем!


Помню, как впервые увидал

Я твои твердыни, о Непал!

Голубые пропасти, каньоны,

Где шумит поток неугомонный...


Повстречалась на тропе крутой

Женщина наварская с водой,

Брызгала она на землю капли,

Чтобы козни засухи ослабли.


Но земля была тверда, суха

И по цвету близилась примерно

К савану, в котором от греха

Навсегда уходит правоверный...


Пальмы к небу ветви возвели,

Заклинали небеса бананы:

«Влаги нам, несчастным, ниспошли!»

Но молчало небо, как ни странно.


Водопады... Здесь их – двадцать два,

Как дойти до них?! Гласит молва:

Счастье тем, кто все их увидал...

Ну, а ты?.. Ты счастлив, о Непал?


Здесь, в Непале, возле очагов

Мирно ладят тысячи богов,

Всем почет: и местным и чужим...

О Непал! Как ты непостижим,

Хоть тебя я вижу в третий раз...


Ты – неотшлифованный алмаз!..


Все же счастлив я, что вновь попал

На твои высоты, о Непал,

Что в твоей столице Катманду

Под окно богини вновь приду...


4


«Непал – крыша мира», – кто-то сказал,

Опять я про это слышу.

Привет тебе, крыша мира – Непал!

Взлететь ли превыше крыши?!


Прибывший, костюм парадный надень!

Повсюду звенят напевы.

Сегодня – праздник, великий день

Рождения королевы...


С Рахманом Везировым – нашим послом –

При громе пушек и звоне

Меж принцев двоих сидим за столом,

А королева – на троне.


Сто барабанов в округе бьют.

Музыка – справа, слева...

И пробивается сквозь салют:

«Да здравствует королева!»


Со звоном плясуньи вступают в круг,

В броню колокольцев одеты,

Звенят браслеты на сгибах рук,

На смуглых ножках – браслеты...


Цимбалы и дудки звучат в унисон,

Пестрят и кружатся краски,

И вкруг меня колесом, колесом

Кружатся странные маски.


Лишь маски – повсюду... Иное лицо

Чуть видно из меди и золота.

Даже у парня – в носу! – кольцо:

Ноздри насквозь проколоты!


У женщины той – целый медный рудник

Блестит на груди, жа´рок!

Совсем как у милых землячек моих –

Карибских наших аварок...


Не зря я родные вспомнил места...

Собачья взвихрилась драка,

Как дома у нас, как там, в Ората,

Там, близ родного Хунзаха.


Здесь – борются. Там, натянув тетиву,

Стрелы пускают метко,

И птица падает на траву

Как тряпка, как сбитая ветка...


Канатоходцы?.. И это есть!

И здесь этот спорт в почете.

Зажгутся костры – королеве в честь,

Искусников там найдете!..


Звенят колокольцы, звенят в унисон...

Как в сказке, пестреют краски,

И вкруг меня колесом, колесом

Кружа´тся странные маски.


Кружа´тся, в пространство глаза вперив,

Так слаженны их движенья!

О ма´ндала! Древний индийский миф,

Вижу твое круженье.


Ну, маска!.. До самых ушей – оскал!

Должно быть, рука сжимала

Тот нож, которым славен Непал,

Кукри – ятаган Непала.


Он так остер, тот непальский меч,

Что по первому зову

Мог бы одним ударом отсечь

Голову у коровы!


Но у коровы судьба не та!

Коровы живут отменно,

Ибо в Непале корова – свята,

Она неприкосновенна...


...Кружи´тся, звеня, череда подруг,

Сверкает гирлянда света...

Звенят браслеты на сгибах рук,

На ножках звенят браслеты...


О, если б меж тоненьких танцовщиц,

В их золотом пожаре,

Мелькнула бы лучшая из цариц,

Она, богиня Кумари!


Но нет ее здесь... И совсем темно

В стеклах ее оконных.

Наверно, спит богиня давно –

Она ведь еще ребенок.


5


...Праздник окончен. Утих байрам

С песнями, гиком, свистом...

Идем, как по старым, рваным коврам,

По улицам каменистым.


Мелькают дальние огоньки...

Отелей свет многооких...

Видим: дворцы... Невысоки

Дворцы у принцев высоких!..


Движемся медленно, не спешим,

Нам же все интересно.

Улицы здесь узки для машин,

Нашему «ЗИЛу» – тесно.


В крайний проулок пройти нельзя:

Корова там развалилась.

Просит водитель, пред ней лебезя:

– Подвиньтесь, сделайте милость!


Домиков глиняных тесный ряд

Будто к земле прижатый,

Вот так же в Балхаре чаны стоят,

Которые бьют ребята.


Базар за базаром... Меж них – казино.

Еще казино – на крути.

Такие видал я уже давно,

Помню, еще в Бейруте...


Знаю: прекрасный город разбит, .

Обезображен жестоко.

В дымных руинах теперь лежит

Этот Париж Востока...


Дальше идем... Монахов приют,

Речка бьется о ка´менья...

На берегу покойника жгут,

Труп – в языках пламени...


В воду слетает пепел и грязь,

Осколки, битые крынки...

Рынок... Кого не увидит глаз

Здесь, на восточном рынке!


– Сюда! – зовет одессит-остряк,

Видно, торговец прыткий. –

Поскольку вы вроде бы мой земляк,

Зайдите! Для вас со скидкой!


Кашмирские шали... Четок гора.

Святая водица. Ткани.

Птицы блистающего пера.

Рядом – живые лани...


Взвешивают, мерят добро,

Громко божась и ссорясь...

Все продается: шелка, серебро,

А заодно и совесть.


А покупатели? Пестрая смесь!

Каждый – в своем типе.

Американцы. Французы – здесь

И старики. И хиппи.


Битники... Как разгадать их пол?..

Все стандартно одеты.

Юноша это сейчас прошел?..

Или девушка это?..


Узкие джинсы – на всех подряд.

Сорочки – пестры, не новы, –

Как философии этих ребят,

Их скептицизм грошовый...


...Народ набивается в казино,

Стихает шум на базаре.

А я смотрю... Не зажглось ли окно,

Не видно ли в нем Кумари?


6


Девочка-богиня! Чудо-птица!

Малый птенчик в клетке золотой!

Слышишь?.. Я пришел к тебе проститься,

Уезжаю. Мне пора домой!


Вновь стою у твоего оконца,

Снова я нетерпеливо жду,

Скоро ли блеснешь ты, дочка солнца,

Золотая рыбка Катманду?


Хоть сквозь эти узенькие дверцы

Покажи прелестное лицо,

Символ мира, светлый образ детства,

Радости весенней деревцо!


О, апрельский персик всех безгрешней!

Нежный, как невинности напев!

Майская прозрачная черешня –

Знак ее на лбу у королев!..


Косточка – горчинка абрикоса,

Вишенка, что соком налита!

Выйди! Доплети тугие косы!

Покажись, о девочка-мечта!


Что ты медлишь?.. Поскорее выйди!

Сердце ожиданьем изошло...

Может быть, Кумари, ты в обиде?

Кто посмел тебе содеять зло?!


Древнее ожившее преданье

В нимбе золотистого венца!

О богиня!.. Вон какое званье

У такого малого птенца!


Выйди! Выйди!.. Распахнулись створки...

Появилась... Близится сюда...

Но тотчас заметил взгляд мой зоркий,

Что она – иная, как всегда.


Чуть вздохнула... Задрожала губка...

Почему, Кумари, ты бледна?..

Что с тобою, тихая голубка?!

Чем душа твоя угнетена?


Девочка, ты для меня – загадка.

Я смотрю и не могу понять:

То ль сейчас ты рассмеешься сладко,

То ль вот-вот готова зарыдать?


Прошепчи мне, гибкая тростинка,

Шепот твой услышу я, любя, –

Искра смеха иль слезы росинка

На густых ресницах у тебя?


Не скрывай, признайся откровенно:

Может, сны твои нехороши?

Разберусь я, взрослый, постепенно

В состоянии твоей души.


И, тебя жалея неустанно,

Грусть твою, богиня Катманду,

На язык аварский наш, гортанный,

Для моих друзей переведу.


7


Девочка, беда с тобой стряслась... .

Вот я – дома... Но забыть не в силах

Губ твоих дрожащих, этих милых

И обиженных по-детски глаз.


Да, и здесь, в родимом Дагестане,

Даже ночью, даже и во сне

Твой тоскливый взгляд мне сердце ранит,

Птицею трепещешь ты во сне.


Я узнал, в чем боль твоя, бедняжка,

Страх, что я прочел в твоих глазах,

Что твое сердечко давит тяжко,

Он оправдан жгучий этот страх.


Понял я: ты не дитя отныне

И тебе – судьбу свою кляни! –

Быть, Кумари, светлою богиней

Остаются считанные дни.


Зрелость наступает. Зрелость близко.

А едва придет она – тогда

Из богов, из золотого списка

Вычеркнут бедняжку без суда.


Боги – что?! Тебе не будет места

Меж людьми – средь жен и матерей!

Не жена, навеки не невеста,

Из дворцовых выбежишь дверей!


Из чертогов – на жару и стужу...

Будь хоть раскрасавицею, но

Не найти богине бывшей мужа...

Замуж ей идти запрещено.


Из Кумари, гордой и всевластной,

Пред которой ползали в пыли,

Станешь просто девочкой несчастной,

Самой горькой дочерью земли!


Меж гонимых будешь всех гонимей.

Каждый шаг вменят тебе в упрек,

Все как есть отнимут, даже – имя:

Ты ж «Кумари» лишь на краткий срок!..


...Годы нежное лицо состарят,

Никому не будешь ты мила,

И увянет бывшая Кумари

Без детей, без ласки, без тепла...


8


Кто так рассудил?.. Монахи?.. Король?

Не знаю и не пойму,

За что причиняют такую боль

Птенчику моему?!


Видал я примеры злобы людской,

Приучен давно к вражде,

И все же ужасней казни такой

Еще не встречал нигде.


За что богиню гонят за дверь,

Нечистой ее сочтя?

За то, что может любить теперь,

Может родить дитя?!


«Любовь – грешна?..» Нет, любовь права!

Поэтов всех созови,

И скажут они, что нет божества

Чище земной любви!..


Призна´ет ли где человек живой

Такой безумный устав,

Чтоб женщина стала навек вдовой,

Мужа не увидав?!


О девочка! Плачет навзрыд мой стих,

Жгуч мой гнев и остер

И за тебя, и за всех других

Горьких твоих сестер!


Просватана девочка там у вас

С первых младенческих дней,

Но, если жених до брака угас,

Остаться без мужа ей!


Из дома гонит ее семья:

«Еще навлечешь беду!..»

О, сколько их, горестных, видел я

И в Дели, и в Катманду!..


Толпы твоей белизна, Непал,

Вначале ласкала мой глаз,

Но вскоре я от людей узнал,

Что белое – траур у вас.


Что жизнь в королевстве у вас коротка,

Счастья срок невелик:

Тот, кто дожил до сорока,

В Непале уже старик.


Не знаю, жара ли повинна тут,

Опасности ли пути?..

Но знаю: где взрослые рано мрут –

Детям нужно расти...


Уходят в прошлое чудеса.

Новая жизнь не ждет:

Растут фабричные корпуса

Близ гималайских высот.


Непал! Все шире судьбы размах,

Меняется все житье...

На машинах – не на слонах –

Будущее твое!


Ответь мне, сияющий Эверест,

Во имя грядущих дней,

Зачем тебе столько безбрачных невест?!

Дети тебе нужней!..


9


Чем так привлекал меня Непал?

Почему к нему вели дороги?..

Он ребенка божеством назвал...

Может статься, дети вправду боги?..


Может, от рожденья им дано

Смутное сознанье высшей цели?..

Будущее в них воплощено.

Вот оно – лепечет в колыбели!


Дети – это совесть всей Земли.

Чем мы нашей совести ответим?

В мир они для радости пришли...

Ну, а мы?.. Что мы оставим детям?!


Лист газетный чуть рукою тронь –

Обожжешься, прочь отбросишь сразу!

Тут огонь. И там огонь, огонь...

Запах крови. Тошный запах газа...


Эти погибают в нищете.

Те петлю на них стянули туже.

Эти войны разжигают, те

Продают воюющим оружье.


Кто подскажет выход из тисков

Нашего жестокого столетья?!

Боги?.. Плохо верится в богов!..

Может, выход нам подскажут дети?


В детском сердце – нового ростки.

Чудо – каждый малый человечек,

Но они, как стебельки, хрупки...

Дети!.. О, как надо нам беречь их!


Взрослые!.. Друзья мои! Отцы!..

Если б, согласясь друг с другом, все вы

Для детей построили дворцы

В самом центре города Женевы!..


Пусть их видит каждый дипломат,

Пусть мудрейшие, усевшись рядом,

О войне и мире говорят

Под прямым, нелгущим детским взглядом.


Если ж вдруг в тупик зайдет совет,

К детям обратятся за советом...

Уж поверьте – дети скажут «нет»

Самым хитрым бомбам и ракетам!


И наступит мир. И сгинет страх,

Ожиданье взрывов и аварий...

И с младенцем светлым на руках

Улыбнется взрослая Кумари.


Дети пусть вершат над нами суд,

Матерям кивая благосклонно,

И поэт, как некогда Махмуд,

В прах падет пред новою мадонной!


...Мандала... Редеют облака,

Жарче световые переливы...

Песня началась издалека...

Да окончится она счастливо!


Зарема


ДАВАЙТЕ ПОЗНАКОМИМСЯ


Ясным утром на заре мой

Льется голос из окна.

Кто я?

«Девочка одна,

А зовут меня Заремой!»


Родилась я в самом первом,

Звонком месяце весны,

Ручейкам его напевным

Были улицы верны.


И никто детей не кутал –

Был погожий, ясный день,

Голубел высокий купол,

Сдвинув тучку набекрень.


Показался плач мой эхом

Капель, падающих в снег.

Никогда с веселым смехом

Не рождался человек.


И, когда впервые маме

Я предстала в свете дня,

Родниковыми глазами

Мама встретила меня.


И в глазах ее слезинки

Были радости полны,

Словно первые дождинки

Начинавшейся весны.


Был неведом, незнаком мне

За квадратами стекла

Снежный,

солнечный,

огромный

Мир, в который я вошла.


Родилась я среди тропок,

На границе всех дорог,

Там, где, знатные, бок о бок

Встали Запад и Восток,


Над соленою волною

У Кавказского хребта,

Где с морскою глубиною

Побраталась высота,


Где луну нетрудно горсткой

Зачерпнуть на дне ручья.

И со дня рожденья горской

Стала девочкою я.


КОЛЫБЕЛЬНЫЙ ДОМ


Родилась я в славном доме.

Говорят, в домах таких

Родились все люди,

кроме

Самых стареньких из них.


Глаз и ночью не смыкает

Колыбельный этот дом.

Детский плач в нем не смолкает

Всякой ночью, каждым днем.


Он в сердцах счастливым эхом

Откликается весь век.

Никогда с веселым смехом

Не рождался человек.


Чувством радостным согреты,

Папы,

многие притом,

Круглый год несут букеты

В колыбельный этот дом.


Удивительный, как чудо,

Он сравним не с чем-нибудь,

А с вершиною, откуда

Родники берут свой путь.


Им любуются ватаги

Белых тучек с высоты.

Стал он люлькою отваги,

Колыбелью красоты.


И у тихой колыбели

Песни ласковые тут

По-какому бы ни пели,

На один мотив поют.


ВЫСШЕЕ ЗВАНИЕ


На Кавказе прошлых лет, –

Это знаю я с пеленок, –

Радость, что рожден ребенок,

Заряжала пистолет.


Ночь в окне иль час рассвета,

Но отец спускал курок

И вгонял из пистолета

Пулю в темный потолок.


В старину не без причины

В потолок летел свинец.

Разве званье для мужчины

Есть почетней, чем «отец»!


И, когда дождался вести,

Что явилась я на свет,

Счастлив был с друзьями вместе

Сесть за стол один поэт.


Там, где, знатные, бок о бок

Встали Запад и Восток,

Он послал двенадцать пробок,

Словно пули, в потолок.


Охватило сына гор

Чувство гордое при этом,

С коим он,

хоть слыл поэтом,

Незнаком был до сих пор.


И про первый свой успех

Расскажу не по секрету:

Званье высшее из всех

Я присвоила поэту.


Был он просто добрым горцем,

Был он просто молодцом,

Был он просто стихотворцем,

А теперь он стал отцом.


Я ЗНАКОМЛЮСЬ СО СВОИМ ОТЦОМ


Хорошо поэту пелось,

И легко дышала грудь,

И, конечно, не терпелось

На меня скорей взглянуть.


Фантазеры все поэты.

Потому решил поэт,

Будто я с другой планеты

Прибыла, как яркий свет.


Дочь ничем не хуже сына.

И поэту в первый раз

Я предстала напоказ,

Как на выставке картина.


И пришел он в изумленье:

«Дочка – просто загляденье!»

И глядел, разинув рот,

Сквозь оконный переплет.


Я заплакала с испуга

И не знала об одном,

Что мой плач не режет слуха

Человека за окном,


Что звучит мой плач, как скрипка,

Как свирель или зурна,

Для мужчины, чья улыбка

Ликовала у окна.


Думал он:

«Скажи на милость!

Схожа с маковкой вполне,

Существа не приходилось

Видеть крохотнее мне».


ЧТО Я ПОДУМАЛА


Я слегка поджала губки,

Словно думала:

«Ну что ж,

class="book">Согласовывать поступки

Ты теперь со мной начнешь.


Будешь вскакивать с постели

И бежать на голос мой.

И тебя в тиши ночной

Песни петь у колыбели

Научу я под луной.


И смогу,

как ни работай,

И в десятый раз и в сотый

Помешать тебе на дню,

И отцовскою заботой

Я тебя обременю.


Заведу свои порядки,

И, как маленький, играть

Ты со мною будешь в прятки,

Будешь, словно на зарядке,

Головою вниз стоять.


Будешь ты мне подчиняться,

Делать то, что прикажу,

То заставлю рассмеяться,

То возьму и рассержу.


То займусь сама игрою,

То включится вся родня

И, как старшую, порою

Будет слушаться меня.


Любопытство – не причуда,

Всех вопросами дойму:

«Для чего?..

Зачем?..

Откуда?..

Сколько?..

Где и почему?..»


И тебе еще придется

Много раз наверняка

Превращаться в иноходца,

Мне – в лихого седока.


И теперь тебе не просто

Задержаться где-нибудь

И домой вернуться поздно,

Дверь толкнув тихонько в грудь.


Может девочкою малой

Быть посредник и судья –

Все размолвки между мамой

И тобой улажу я.


А случись,

в краю высоком

У тебя вдруг ненароком

Мысль мелькнет на миг один:

«Эх, родился б лучше сын!» –


Мысль мелькнет, и станет видно

По лицу по твоему,

Что тебе, поэту, стыдно

Этой мысли самому.


Если брови сдвинув тучей,

Загрустишь ты от невзгод,

Я – весенний теплый лучик –

Растоплю на сердце лед».


ВСЕХ ЦАРЕЙ ГЛАВНЕЕ ДЕТИ


Для родных на белом свете

Всех царей главнее дети,

И важней сановных лиц,

И любимее цариц.


Стал брильянт,

хоть мал, как точка,

Славой ценного кольца,

Так и маленькая дочка

Станет славою отца.


И во мне – твоей кровинке,

Словно солнышко в росинке,

Для тебя – таков закон –

Будет мир весь отражен.


Сердце греет человека,

Не скупится на тепло,

Хоть само оно от века,

Словно искорка, мало.


С первой маленькой смешинки

Смех рождается всегда,

А метель седым-седа

С первой маленькой снежинки.


Ниву желтую не сложно

Увидать за колоском,

И соленый берег можно

Видеть в камушке морском.


А за вишенкою алой

Лето красное встает,

А за девочкою малой –

Вся семья и целый род.


Край, что исстари не робок,

Край, что исстари высок,

Край, где, знатные, бок о бок

Встали Запад и Восток.


Я ПРОЩАЮСЬ С ДОМОМ,

В КОТОРОМ РОДИЛАСЬ


День за днем бежал к апрелю,

И сверкая и лучась.

Дал приют мне на неделю

Дом, в котором родилась.


Дом весь белый, словно утро

Преулыбчатого дня.

Стал гостиницей как будто

На неделю для меня.


Но у мира на примете

Новорожденные дети –

Не теряют зря минут

И быстрей грибов растут.


Потому, что есть дороги

И морская синева,

Солнцу кланяется в ноги

Пробужденная трава.


Потому, что манят дали,

Голубея ради нас...

«Счастлив будь, не знай печали,

Дом, в котором родилась!»


И, хоть мне покуда мало

Дней еще, не только лет,

Я сестрою старшей стала

Для родившихся вослед...


Няни в глаженых халатах,

Няни в роли провожатых

Хором мне,

не как-нибудь,

Пожелали:

«Добрый путь!»


Тут часы, как будто в сказке,

Тут и градусника ртуть,

Подскочившая от ласки,

Мне сказали:

«Добрый путь!»


А у самого порога,

Где исток брала дорога,

Где на солнце таял снег,

Ждало двадцать человек.


В чувствах родственных прилежный,

Надо мной сомкнулся круг,

И ко мне с любовью нежной

Протянулось сорок рук.


И поэт к орлиным кручам

Сердцем рвался оттого,

Что меня признали лучшим

Сочинением его.


И, похожий на мальчишку

Озорством своим чуть-чуть,

Ветер, мчавшийся вприпрыжку,

Крикнул мне:

«Счастливый путь!»


Зайчик солнечный веселый

На меня решил взглянуть,

Тополь веточкою голой

Мне махнул:

«Счастливый путь!»


А горы, крутой и властной,

Словно выдохнула грудь:

«Здравствуй, маленькая! Здравствуй!

Поздравляю! Добрый путь!»


Плыли белые, как хлопок,

Облака в сквозной денек.

«Добрый путь!» –

сказал Восток.

Запад, ставший с ним бок о бок,

То же самое изрек.


Край небес вдали задела

Моря синего волна.

Как зовут меня?

«Зарема!»

Кто я?

«Девочка одна!»


ГОРЫ СНИМАЮТ ШАПКИ


1


Месяц март. Весны зачин,

Скоро птиц примчатся хоры.

Шутит родич мой один:

«В честь тебя снимают горы

Шапки белые с вершин».


Сели с мамой мы в машину,

Придышалась я к бензину.


«Чья ты, девочка, не скроешь! –

Улыбается шофер. –

Драгоценнее сокровищ

Не возил я до сих пор!»


И уже мое рожденье

(Новым гражданам почет)

Городские учрежденья

Разом взяли на учет.


Райсовет.

Должны все дети

Записаться в райсовете.


Для девчонок и мальчишек

Позаботится он в срок,

Чтобы вдоволь было книжек,

И ботинок, и чулок.


Чтоб игрушек всем хватило,

Молока,

картошки,

мыла,

Вдоволь было бы конфет,

Были перья и чернила,

И тепло в квартирах было,

И горел в квартирах свет.

Дело знает райсовет!


Он для счастья человека

Разрешает сто задач.

И работает аптека,

И спешит к больному врач.


И автобусы

минутам

Строго счет ведут в пути.

И спешат по всем маршрутам

Пассажиров развезти.


И подходит к школьной парте

Ученик,

держа портфель…

Как весною пахнет в марте,

Как звенит ее капель!


Принимайте в синь, просторы,

В необъятную семью,

Небеса, моря и горы,

Дочку малую свою!


Мчит вода, как заводная,

И бежит ручей к ручью.

Принимай, страна родная,

Дочку малую свою.


Подними меня высоко

На плече своем крутом,

Чтобы видела далеко

Я на тыщу верст кругом.


Льются солнечные нити

На челнок земного дня.

Люди милые, примите

В человечество меня!


НА КОГО ПОХОЖА Я?


И на улицах центральных,

И вблизи снегов крахмальных,

Где в лугах трава, как шелк,

Близких родичей и дальних

У меня есть целый полк.


Говорит один упрямо:

«Дочка – вылитая мама!»

Возражают:

«Ты слепец,

Дочка – вылитый отец!»


Пусть там спорят, как хотят,

Пусть хоть бьются об заклад,

Но от сердца до собольих

Бровок темных, словно ночь,

На родителей обоих

Походить сумеет дочь!


КАК МНЕ ДАВАЛИ ИМЯ


За столом пируют гости.

Встал старик.

Виски белей

Газырей слоновой кости,

Славных горских газырей.


Поднял рог с вином янтарным,

Как в гостях заведено,

И движеньем благодарным

Добрый хлеб макнул в вино.


А со времени седого,

Если хлеб макнуть в вино –

Значит, с клятвой схоже слово

И торжественно оно.


Молвил он:

«Людей когда-то, –

Безднам всем наперекор,

Жажда воли, а не злата

Привела на гребни гор!


Теплый ветер

колыбели

Горцев маленьких качал,

И, дробясь о ребра скал,

Им речушки песни пели.


И однажды из тумана,

Как на крепость великана,

В свой поверив талисман,

Двинул войско шах Ирана

На кремневый Дагестан.


На отвесных камнях серых,

У разгневанной реки,

Шахских встретили аскеров

Обнаженные клинки.


Дым, что клочья черной шерсти,

Застил красный небосклон.

Вскоре дрогнули пришельцы:

Кто убит, а кто пленен.


О победе весть все выше

Мчалась всадником в горах.

Из шатра угрюмо вышел

Безоружный Надир-шах.


Был в чалме он,

а на пальце

Перстень – шахская печать.

«Кто, хотел бы я узнать, –

Возглавлял вас, андальяльцы ?»


Тут горянка над собою

Подняла младенца.

«Вот

Кто возглавил мой народ,

Вел его от боя к бою!


Среди нас младенца с соской

Навсегда запомни, враг,

Потому что это горской,

Боевой свободы стяг!»


...Так почтенный муж,

возвысясь

Над притихнувшим столом,

Людям повесть о былом

Рассказал, как летописец.


Мчится речка от истока,

Речь порой близка реке.

Вдруг старик меня высоко

Поднял на одной руке.


«Я был избран тамадой, –

Молвил он, как лунь седой. –

По старинному завету,

Всех гостей прошу налить.

Мы за маленькую эту

Командиршу будем пить.


Прежде чем, –

добавил он, –

Мы осушим роги дружно,

Командирше имя нужно

Дать, как требует закон.


Помню я обычай давний

Брать у звезд их имена.

Юноши, откройте ставни!

Где там звездная казна?»


И явились звезды с неба,

Вспыхнули под потолком

И зажглись на ломтях хлеба,

На тарелках с шашлыком.


Окружили люстру вмиг,

Стала люстра незаметной.

Подозвал Захру старик –

Звездочку поры рассветной.


И шепнул на ушко мне:

«Видишь, как Захра прекрасна,

В ней, волшебной, все согласно

С пробужденьем в вышине.


Рядом звездочка другая

Ярко блещет у окна,

Приглядись-ка, дорогая,

Как застенчива она».


И добавил вслед за тем он:

«В сонме звезд ночной поры

Названа она Заремой –

Младшею сестрой Захры.

Будь Заремою и ты,

Славной тезкою звезды.


И гори, гори высоко –

Всем мила твоя краса...»

Звездный рой, дождавшись срока,

Возвратился в небеса.


И, сверкая во вселенной,

Вспоминал он тамаду.

И сказал старик почтенный:

«Пью за девочку-звезду!»


ПЕСНИ БАБУШЕК


День за днем бежал, торопок,

Мчалось время, как седок,

Там, где, знатные, бок о бок

Встали Запад и Восток.


Где с любовью сложена

Обо мне была поэма.

Кто я?

«Девочка одна!»

Как зовут меня?

«Зарема!»


Словно лучшую из строк,

Это имя повторяет

Папа мой – стихов знаток,

И меня под потолок,

Улыбаясь, поднимает.


И одна у мамы тема,

День-деньской твердит она:

«Ешь, Зарема! Спи, Зарема!

Ты, Зарема, не больна?»


Снова утро заалело,

Стриж пронзает высоту.

«Выходи гулять, Зарема!» –

Распевает на лету.


Деревцо, хоть с виду немо,

Говорит со мной оно:

«Выходи гулять, Зарема!» –

Веточкой стучит в окно.


Снег и дождь, огонь и реки,

Лес и дол в родном краю

Предложили мне навеки

Дружбу верную свою.


Волны моря в темной пене,

Рядом с морем в лунный час

Колыбельные мне пели

Обе бабушки не раз.


И мое звучало имя,

Новь связав и старину.

Песен много спето ими,

Я из них спою одну.


«Пусть тебе приснится новый

Сон, как облачко, пуховый,

Сладкий, сладкий сон медовый...

Спи, Зарема, засыпай,

Баю-бай!


Ты не знаешь горькой доли,

Глазки сонные смежи.

Мы родились в хлебном поле,

В хлебном поле, у межи.


Взяв для хвороста корзинки,

Застелив травою дно,

В них домой нас по тропинке

Принесли давным-давно.


И заглядывать у печки

В колыбели к нам могли

И телята и овечки –

С ними рядом мы росли.


Времена теперь иные,

Лучше сказок времена.

Рады девочке родные,

Весь народ и вся страна.


На лошадке караковой

Прибыл сон к тебе медовый,

Сон, как облачко, пуховый...

Спи, Зарема, засыпай,

Баю-бай!»


ВСТРЕЧИ НА УЛИЦЕ


Шла по улице пехота.

Я стояла в стороне.

Разом голову вся рота,

Повернув вполоборота,

На ходу кивнула мне:


«Знай, мол, девочка,

не кто-то

Говорит тебе, а рота!

День твой каждый, каждый час

Охранять моя забота,

У меня такой приказ!»


Я рукой бойцам махнула.

Вдруг улыбчивый старик –

Житель горного аула –

За моей спиной возник.


«Пусть тебя, – сказал он нежно, –

Солнце красное прилежно,

Выходя с рассвета в путь,

Будет за уши тянуть.


Длинноногий, вроде цапель,

Дождик, мастеру под стать,

Для тебя из теплых капель

Сможет бусы нанизать,


Чтобы ты росла большою

И счастливою росла,

Чтобы ты была душою

И богата и светла...»


Он направился вдоль сквера,

Добрый дедушка.

И тут

Мне четыре пионера

В шутку отдали салют.


И, летя вдоль моря, поезд,

В свете солнечном по пояс,

Загудел:

«Уу-уу-у!

Покатать тебя могу-у!


Всем в вагонах хватит места,

Пусть быстрей летят года,

Твоего уже приезда

Ждут другие города».


Плыл дымок, держась за ветер,

Били волны о причал,

Самолет меня заметил

И крылами покачал.


Через улицу решила

Перейти и я на сквер.

«Стоп!» –

команду дал машинам

Зоркий милиционер.


ЗДРАВСТВУЙТЕ, ЛЮДИ!


Незнакомых и знакомых

В пору снега и черемух,

Гордых,

памятливых,

смелых,

Именитых и простых

Вдохновленных и умелых,

Не лукавых, не скупых,

Как ягнята, мягкотелых,

И похожих на детей,

И сердитых,

вроде белых

Или бурых медведей,

Я людей благодарю,

«Здравствуйте!» – им говорю.


Старожилов, новоселов,

И печальных и веселых,

Ладных, толстых и поджарых

И молоденьких и старых,

В мастерских и на базарах

Я людей благодарю,

«Здравствуйте!» – им говорю.


Корабельщиков, артистов,

Маляров и поваров,

Почтальонов, и связистов,

И поэтов, и министров,

И балхарских гончаров,

И портняжных мастеров –

Всех, кто строит, пашет, сеет,

Учит,

лечит,

хлеб печет,

Все хорошее лелеет,

С нехорошим бой ведет, –

Я людей благодарю,

«Здравствуйте!» – им говорю.


Вот рука,

чей каждый палец

С остальными заодно.

И совсем не мудрено,

Что и русский и аварец,

Украинец и грузин,

Дети гор,

степей,

равнин

Стали,

распрям вопреки,

Пальцами одной руки.


И вблизи и вдалеке,

На каком бы языке

Ни беседовал в наш век

С человеком человек,

Я его благодарю,

«Здравствуй!» – гордо говорю.


ЧТО Я ДУМАЮ О ДЕТЯХ И КУКЛАХ


Не скакалку и не мячик,

Не картинки, не альбом,

Из Москвы прислал мне мальчик

Куклу в платье голубом.


Шлет из Лондона в подарок

Куклу девочка одна.

На коробке восемь марок,

Рядом – адрес без помарок.

Мне посылка вручена.


Платье белое на кукле,

Очи будто бы миндаль,

И нейлоновые букли,

И нейлоновая шаль.


А у нас таких не видно,

Хоть давно уже пора.

Мне от этого обидно.

Неужели вам не стыдно,

Детских кукол мастера?


Лев британских островов

Поднимает грустный рев.

Что завидует он Стрелке,

Что завидует он Белке,

Это знает целый свет.


Отчего же вместо кукол

В магазинах столько пугал?

Иль сложнее всех ракет

Славы кукольной секрет?


А игрушки в магазины

Мастерские шлют и шлют,

Шьют игрушки из резины

И матерчатые шьют.


Ведь в стране у нас детей,

Сколько в Англии людей.

Значит, детские игрушки

И значимы и важны,

Значит, детские игрушки

Быть хорошими должны.


Позаботиться об этом

Призываем мы больших.

И к космическим ракетам,

Что летят к другим планетам,

Ревновать не будем их.


Дети в том не виноваты,

Что игрушки – вот беда! –

Для родительской зарплаты

Иногда дороговаты,

Хоть красивы не всегда.


И бывает, что не просто

Их купить из-за цены.

Убедительная просьба

Есть к правительству страны:


Сделать так, чтобы дешевле

Все игрушки были впредь.

Стал бы выглядеть душевней

Даже плюшевый медведь.


Но любые куклы серы

И с мячом играет кот,

Если девочку без меры

Все балуют круглый год.


Избалованные слишком

Оставляют,

не секрет,

Под дождем велосипед

И бывают к новым книжкам

Безразличны с малых лет...


Мчусь на улицу вприпрыжку.

Книжка поднята, как флаг.

Подарил мне эту книжку

Славный дедушка Маршак.


Я НЕ ХОЧУ ВОЙНЫ


Дню минувшему замена

Новый день.

Я с ним дружна.

Как зовут меня?

«Зарема!»

Кто я?

«Девочка одна!»


Там, где Каспий непокладист,

Я расту, как все растут.

И меня еще покамест

Люди «маленькой» зовут.


Я мала и, вероятно,

Потому мне непонятно,

Отчего вдруг надо мной,

Месяц сделался луной.


На рисунок в книжке глядя,

Не возьму порою в толк:

Это тетя или дядя,

Это телка или волк?


Я у папы как-то раз

Стала спрашивать про это.

Папа думал целый час,

Но не смог мне дать ответа.


Двое мальчиков вчера

Подрались среди двора.


Если вспыхнула вражда –

То услуга за услугу.

И носы они друг другу

Рассадили без труда.


Мигом дворник наш, однако,

Тут их за уши схватил:

«Это что еще за драка!»

И мальчишек помирил.


Даль затянута туманом,

И луна глядит в окно,

И, хоть мне запрещено,

Я сижу перед экраном,

Про войну смотрю кино.


Вся дрожу я от испуга:

Люди, взрослые вполне,

Не дерутся,

а друг друга

Убивают на войне.


Пригляделись к обстановке

И палят без остановки.

Вот бы за уши их взять,

Отобрать у них винтовки,

Пушки тоже отобрать.


Я хочу, чтобы детей

Были взрослые достойны.

Став дружнее, став умней,

Не вели друг с другом войны.


Я хочу, чтоб люди слыли

Добрыми во все года,

Чтобы добрым людям злые

Не мешали никогда.


Слышат реки, слышат горы –

Над землей гудят моторы.

То летит не кто-нибудь –

Это на переговоры

Дипломаты держат путь.


Я хочу, чтоб вместе с ними

Куклы речь держать могли,

Чьих хозяек в Освенциме

В печках нелюди сожгли.


Я хочу, чтобы над ними

Затрубили журавли

И напомнить им могли

О погибших в Хиросиме.


И о страшной туче белой,

Грибовидной, кочевой,

Что болезни лучевой

Мечет гибельные стрелы.


И о девочке умершей,

Не хотевшей умирать

И журавликов умевшей

Из бумаги вырезать.


А журавликов-то малость

Сделать девочке осталось...

Для больной нелегок труд,

Все ей, бедненькой, казалось –

Журавли ее спасут.


Журавли спасти не могут –

Это ясно даже мне.

Людям люди пусть помогут,

Преградив пути войне.


Если горцы в старину

Сталь из ножен вырывали

И кровавую войну

Меж собою затевали,


Между горцами тогда

Мать с ребенком появлялась.

И оружье опускалось,

Гасла пылкая вражда.


Каждый день тревожны вести,

Снова мир вооружен.

Может,

встать мне с мамой вместе

Меж враждующих сторон?


ПАПА ЧИТАЕТ ГАЗЕТУ


Вижу я: плывет луна

Над горами дыней зрелой.

Кто я?

«Девочка одна,

А зовут меня Заремой».


Папа сел поближе к свету,

Папа стал читать газету.

Весь в раздумья погружен,

Словно целую планету

Пред собою видит он.


В мире страны разные,

Есть и буржуазные.


Папа брови сдвинул строже,

И окинул папин взор

Ту страну долин и гор,

Где людей по цвету кожи

Различают до сих пор.


Я мала, но знаю все же,

Что людей и в наши дни

Различать по цвету кожи

Могут нелюди одни.


Я хочу, чтобы в газете

Написали для таких,

Что людей всех делят дети

На хороших и плохих.


Нет различия иного.

И еще хочу сказать:

Сердце доброе от злого

Мы привыкли отличать.


Славься, добрая привычка!

Нет различия для нас,

Кто татарка, кто кумычка,

Кто еврей, а кто абхаз.


Будь японка или полька,

Будь индеец или швед,

Я – лишь девочка, и только,

Для меня различья нет.


От того, кто полон злобы,

Черной лжи ползут микробы,

А для нас не без причины

Ложь опасней скарлатины.


Самым светлым, человечным,

Благородным и сердечным

Окружать детей страны

Люди взрослые должны.


Пусть улыбчиво в окошки

Смотрит солнышко с утра.

И скакать на левой ножке,

И скакать на правой ножке

Начинает детвора.


Пусть зеленую рубашку

Носит дол

и дарит в срок

Мне лазоревый цветок,

Белоснежную ромашку,

Мака красный огонек.


И хочу среди двора я,

На лугу и на реке

Песни петь родного края

На родимом языке.


И пускай я мерзнуть буду,

Как в морозный день сайга,

Если пламя позабуду

Я родного очага.


На Луну

(все дети схожи)

Я слетать мечтаю тоже.

Но запомнит пусть Луна,

Что и мне всего дороже

Наша славная страна.


Рано утром на заре мой

Льется голос из окна.

Кто я?

«Девочка одна,

И зовут меня Заремой!»


1961

Звезда Дагестана


И звезда с звездою говорит...

Лермонтов


Видел я немало городов.

Зданий с Аполлонами на крышах.

Видел у подъездов медных львов,

Каменных богинь в глубоких нишах.


Юноши с биноклями в руках,

Женщины на тонких каблуках

К театральным входам устремлялись.

И входили внутрь, и, как в ручьях,

В мраморных простенках отражались.


Промелькнуло здесь за сотни лет

Много лиц и добрых и недобрых.

Много щек свой изменяло цвет

Перед зеркалами в гардеробных.


Здесь я видел баловней судьбы,

Заполнявших и партер и ложи,

Видел старцев, у которых лбы

На бумагу нотную похожи.


Я, бывало, тоже замирал

На вершине верхнего балкона,

И в безумье горло мне сжимал

Бедный мавр, каравший Дездемону.


Дон-Кихот освобождал меня,

Кот ученый говорил мне сказки,

Демон тучей обвивал меня,

Пролетая над землей кавказской.


Это я Марию полюбил,

А не гетман, старый и опальный,

Это я искал и находил

Золушке башмак ее хрустальный.


Шел извечный спор добра и зла.

В этом споре и меня, бывало,

Сколько раз беда чужая жгла

И слеза чужая ослепляла.


Опускался занавес стеной,

Зрители неистовствовали в зале.

Я один молчал. Передо мной

Горы Дагестана возникали.


Сколько было там беды своей,

И мужья ревнивые, со стоном,

Сжав в ладонях серебро ножей,

Подходили к горским Дездемонам.


Сколько их прошло за сотни лет

Там, в горах, почти на крыше мира,

Гамлетов, Офелий и Джульетт!

Было все, но не было Шекспира.


Как звенела музыка в горах –

Рокот рек, хоры певцов пернатых,

Но не появлялся горский Бах,

И Бетховен не писал сонаты.


И когда трагическим концом

Завершался краткий путь Джульетты,

Речь о ней не песнею – свинцом

Кровники вели, а не поэты.


И когда извечную печаль

В песнях горцы изливали горцам,

Золотом оплаченную сталь

Всаживали в спины стихотворцам.


Сто столетий власть неправоты

Жгла людей своим недобрым взглядом.

Песнопевцам зашивали рты,

Мудрецам давали чаши с ядом.


Я сегодня славлю в сотый раз

Вещий гром орудия с «Авроры»,

Тот, что земли древние потряс,

Разбудил мои родные горы.


Из-под спуда он помог извлечь

Песни гор и, вопреки невзгодам,

Со свободой вместе слух и речь

Подарил глухонемым народам.


С той поры цветет моя земля

Вместе с землями всего Союза.

И звучат порой в стенах Кремля

Струны гидатлинского кумуза.


И на языке отцов поэт

Песнь поет, и внемлют дагестанцы,

Пламенем пленяют белый свет

Наши огнедышащие танцы.


И на берегах чужих морей,

В Сингапуре, в Токио, повсюду

Дагестанской песнею своей

Был понятен я простому люду.


Где я только не был, но всегда,

В устье Сены или в бухте Нила,

Наша дагестанская звезда

Среди тысяч с неба мне светила!


И хоть знал я, что она мала,

С нею шел я, с ней стремился к свету.

Та звезда, какою б ни была,

Без нее мне в мире света нету.


Почему ж кой-кто у нас в горах

И сегодня говорит уныло,

Что для всех народов в небесах

Одного достаточно светила?


Говорят, что нечего мудрить,

Что, поскольку звезд на небе тыщи,

Надо эти звезды упразднить

И соединить в одну лунищу.


Пусть луна одна дарует свет, –

Ведь народ наш мал и край наш тесен.

Пусть одолжит свой язык сосед

Для детей моих, и книг, и песен.


И порой ученый мой земляк

Кашлянет и заведет беседу:

Мол, не стоит разжигать очаг,

Можно за теплом сходить к соседу.


Родина, твой сад цветет весной

И плодами знаменует осень,

Дерево моей земли родной

Тоже и цветет и плодоносит!


Пусть еще тонки его ростки,

Пусть оно плодами не богато.

Но деревья, что сейчас крепки,

Тоже были слабыми когда-то!


И опять мне слышатся слова

Прорицателей весьма упорных,

Что на нашем дереве листва

Опадет и омертвеют корни.


Я скажу гадателям в ответ: –

Эти корни высохнут едва ли!

Для того ль их горцы сотни лет

Кровью и слезами поливали?


Я готов поклясться головой:

Пусть аварцев всех на свете горстка –

И у нас родится Глинка свой,

И умы встревожит Пушкин горский.


И пилоты звездных кораблей,

Врезываясь в небо голубое,

Может быть, напев страны моей

В память о земле возьмут с собою.


Поплывет за тридевять земель

Песнь, рожденная на горных склонах,

И однажды горский Рафаэль

Нарисует горскую мадонну...


Долго шел народ мой без дорог,

Слишком много испытал он горя:

Современник, мы нашли исток,

Наши сыновья дойдут до моря.


Вам, потомки, жить и песни петь,

Брать вершины, набирая силу,

Мы в поэзии добыли медь,

Вы найдете золотую жилу.


Снова полночь. Я гляжу в зенит,

Перечеркнут мир дорогой Млечной,

И звезда с звездою говорит,

Переняв повадки человечьи.


Первых и не первых величин,

Блещут звезды в небесах, и знаю:

На снега моих родных вершин

Смотрит вниз звезда моя родная.


Как всегда, горит она впотьмах,

Осеняет землю добрым взглядом,

Ей не тесно в звездных небесах,

И другой звезде не тесно рядом.


Хватит места ей и всем другим

В небесах, как на земле поэтам.

О моя звезда, гори своим

Слабым, но неповторимым светом.


1963

Колесо жизни


1


Луч прощальный вспыхнул, опаляя

Эвереста снежное плечо.

В облака оделись Гималаи,

Но струна не замерла еще.


Острый пик за тучею маячит,

И, хоть сумрак предвечерний хмур,

Не иссякла песня. Это значит –

Рано мне откладывать пандур.


Мандала – таинственное слово.

Я его в Непале услыхал,

В окруженье гор седоголовых,

В государстве неприступных скал.


В этом слове отзвуки санскрита,

Мудрость постижений вековых.

Множество значений в нем сокрыто,

Поразмыслим об одном из них.


Мандала – дороги воплощенье,

Повороты, пестрые столбы,

Непрестанное коловращенье

Времени, пространства и судьбы.


Мандала – поток необоримый,

На бегу в себя вобравший все.

Мандала – движенья облик зримый,

Неустанной жизни колесо


2


Миллионы рук его творили,

Округляли, к скорости стремясь,

Тщательно приращивали крылья,

С будущим налаживали связь.


Миллионы рук творили, силясь

К совершенству полному прийти,

Чтобы миллионы лет крутилось

Колесо, привычное к пути.


Мастера во все века старались,

Чтоб ничто в дороге не стряслось,

Все же втулки иногда ломались,

То и дело барахлила ось.


Нет уж тех умельцев и в помине,

Оборот свершился, век прошел.

А хлопот немало и поныне:

Ось цела, случается прокол.


Новые поднаторели руки,

Новые рождаются умы,

И, однако, новые прорухи

Тоже появляются, увы.


Колесо работает, изведав

Гладкий грунт, ухабы, гололед,

В жизни есть и радости и беды,

Горький спад и горделивый взлет.


Те, кто вместе с колесом несется,

Испытали и добро и зло,

Их лучами обласкало солнце,

Их морозным ветром обожгло.


Вперемежку в этой круговерти –

Топкие болота, склоны гор,

Жалкое бесславье, свет бессмертья,

Громкий подвиг и глухой позор,


Вперемежку тишина и взрывы,

Век застоя, возрожденья век,

Вирусы захвата и наживы

Замедляют колеса разбег.


Это значит – бедности с богатством,

Правде с кривдой враждовать и впредь.

Полосы бесчисленных препятствий

Ходкий круг спешит преодолеть.


Он, упрямец, все-таки вращаясь,

На своем пути встречает вновь

Радость и печаль, восторг и зависть,

Страх и смелость, ярость и любовь...


3


Есть притча в Непале с далеких времен

О тех, кто презрением общим клеймен,

Но все ж благоденствует в мире людском

И править желает земным колесом.


Их трое ничтожных по сути своей,

Но чем бесталанней они, тем страшней.

Их трое. Хотят они упряжь держать.

А двигаться... Двигаться могут и вспять.


Три символа. Притчу начнем со свиньи.

Являя все низкие свойства свои,

Лежит она в луже, в помоях урчит.

Коль что не по ней, без конца верещит.


Тем временем в притчу вползает змея.

Она, и коварство и злобу тая,

Извилистой тропкой скользить норовит,

Почти не слышна, но язык ядовит.


И третья... На вид безобидна она,

Но редкою глупостью наделена,

Шумлив легкомысленной курицы нрав,

Кудахчет она, петуха увидав.


Спросили свинью, отчего нечиста,

Измазана от пятачка до хвоста.

И хрюкнула чушка, в тени развалясь:

– Миф издавна грязен. Я выбрала грязь...


Спросили змею, отчего она зла,

Зачем по тропинке кривой приползла.

На это в ответ прошипела змея:

– Извилиста жизнь. Извиваюсь и я.


А курица просто клевала зерно,

Да ей и вопрос-то понять не дано.

Заладила, глупая: – Я хоть куда!

Куд-куд-куд-кудах! Куд-куда, куд-куда...


Визжанье, шипенье, кудахтанье вдруг

Слились, заглушая все звуки вокруг.

Коварство и хамство и глупость опять

Втроем поспешили себя оправдать:

– Настал возвышения нашего час.

Ведь люди порой превращаются в нас.


А нелюдям легче до цели дойти,

Крутнуть колесо, оказаться в чести.

О, мандала!.. Вьется дорожная пыль.

Печальная сказка. Жестокая быль.


4


Мандала... На вечной той орбите

Устремленья не всегда равны.

Трудолюба радуют открытья,

Краснобая – званья и чины.


Мастер, делом непрестанно занят,

Не всегда горазд на словеса.

Прохиндей хвастливо барабанит,

Словно он создатель колеса.


Рвется бездарь к ложному величью.

У коварства – происки свои.

Вновь слышны, как в стародавней притче,

Визг свиньи, шипение змеи.


Колесо, безудержно вращаясь,

На своем пути встречает вновь

Радость и печаль, восторг и зависть,

Страх и смелость, ярость и любовь.


...Ну а я-то сам к чему приучен?

Делу равен мой аварский стих?

Право, я не хуже и не лучше

Многих современников моих.


Сын своих родителей ушедших

И родитель взрослых дочерей,

О разлуках думаю и встречах,

О недальней старости своей.


Знаю, мне, как смертному любому,

Предназначен свой житейский срок,

И гляжу на этот мир с любовью,

Содрогаюсь от его тревог.


Все я помню – юных лет горенье,

Дни недуга, исцеленья миг.

Ощутил я высоту паренья,

Пустоту бескрылых дней постиг.


Был я и счастливым и несчастным,

Но всегда стремился к одному –

Стать к деяньям родины причастным,

Нужным стать аулу своему.


И к земным красотам приобщиться

Я пытаюсь, по тропе идя,

Стать песчинкой, снежною крупицей,

Бликом солнца, капелькой дождя.


А еще надеюсь не однажды

Словом и поступком дать ответ

Нелюдям, что вставить палки жаждут

В колесо быстротекущих лет.


5


Крупицы быта, были и легенды,

Картины прожитых годов и дней,

Вы – специальные корреспонденты

Необозримой памяти моей.


Вновь занавес взвивается над сценой,

Где весь я на свету и на виду,

Где разговор прямой и откровенный

Я с вами и с самим собой веду.


Не ведая усталости и лени,

Я тут и композитор и поэт.

Вращается пластинка размышлений,

Как мандала... Конца ей тоже нет.


Я мать однажды попросил ответить,

В чем жизни назначение и цель?

И, просияв, она сказала: – Дети!

Всего дороже в доме колыбель.


Отец изрек, подумав: – Мирный пламень

В домашнем очаге всего святей.

Его, дерзнув поссориться с богами,

Нам даровал бессмертный Прометей.


А мельник, весь покрыт мучною пылью,

Своею мыслью поделиться рад:

– Стремление к земному изобилью,

Наш хлеб насущный – выше нет наград.


Абуталиба я спросил, поэта,

И заиграл он тихо на зурне.

Потом сказал: – Простая песня эта

Всего нужней, всего милее мне.


– В чем жизни суть, не скажешь ли, приятель?

Не размышляя, весельчак сосед

Привлек жену-красавицу в объятья.

– Тебе, Расул, понятен мой ответ?


Взметнулся тамада: – Какое благо,

Беседуя с друзьями, пить вино!

Да здравствует живительная влага,

Которой насладиться нам дано!


(Без ханжества и фальши подтвердим мы

Его слова. И тост произнесем.

Но, чувство меры, ты необходимо

В застолии. Как, впрочем, и во всем.)


– В чем жизни суть? – я спрашиваю многих.

По-разному об этом говорят.

Одним нужны далекие дороги,

Другим взрастить бы у крылечка сад.


Для моряка всего прекрасней море,

Для живописца – Моны Лизы лик.

Что ж, каждый прав. Признанье не оспоришь.

А свет многообразен и велик.


Я собеседникам желаю счастья,

Близки мне мысли их и голоса.

Сливаясь вместе, личные пристрастья

Дают толчок вращенью колеса.


«Мир вам! Салам алейкум!» – в дом вхожу я.

Хозяева в ответ: «Мир и тебе!»

Мир всем! Усвоить истину такую –

Вот главное в любой людской судьбе.


6


Луч прощальный вспыхнул, опаляя

Эвереста снежное плечо,

В облака оделись Гималаи,

Но струна не замерла еще.


Три гряды – чем далее, тем выше

Мощное нагроможденье скал.

Человечества крутая крыша,

Государство дальнее – Непал.


Предаюсь нелегким размышленьям,

Продолжаю давний разговор.

Сквозь века по этим трем ступеням

Ты восходишь, королевство гор.


Словно странник, что блуждает слепо,

Путь по звездам пробуя найти,

Так и ты, Непал, уставясь в небо,

Надрывался в поисках пути.


Ты познал и беды и лишенья,

Свод беззвездный нависал, суров.

И тогда для самоутешенья

Ты придумал тысячи богов.


Веришь ты, что сэтих снежных граней,

Облакам и тучам вопреки,

Взорам сверхъестественных созданий

Открываются материки.


Но, когда от гнева и печали

Задыхался мир в аду войны,

Тысячи богов твоих молчали,

Озирая землю с вышины.


И в самой Европе в ту же пору

Не нашелся ни единый бог,

Чтобы в нем найти свою опору

Хоть один из мучеников смог.


Минареты высились безмолвно,

Купола окутывала мгла,

Не откликнулись на колокольнях

Онемевшие колокола.


Вдовы в саклях горестно рыдали,

Эхо отвечало им в горах,

Но к людским утратам и страданьям

В этот час не снизошел аллах.


Нет, не доходили до всевышних

Стоны матерей, раскаты гроз.

Отвернулся Будда, скрылся Кришну,

Никого не воскресил Христос.


Только палачи над Хиросимой,

Друг от друга отводя глаза,

Кнопку нажимая, возносили

Лживые молитвы в небеса.


А когда, грибом вздымаясь, грохнул

Адский взрыв, испепелив мирян,

Обессилев, библия оглохла

И ослеп зачитанный коран.


...Луч закатный вспыхнул, опаляя

Эвереста снежное плечо.

Словно бинт, белеют Гималаи,

Кровь отцов не высохла еще.


И душевная открыта рана,

И тревожна каждая судьба.

В дальних странах и соседних странах

То и дело слышится пальба.


Вновь поля воронками изрыты,

Города в руинах, в дымной мгле.

Пулями наемного бандита

Скошен пахарь на своей земле.


Снова кто-то, в рвении неистов,

Жаждет крови, фюреру под стать,

Каски и регалии нацистов

Недоумки стали примерять.


Новые убийцы наготове,

Сапоги молодчиков стучат.

И уже сыновней пахнет кровью

И сиротством будущих внучат.


Пахнет шифром подлого приказа,

Пластиковой бомбой в тайнике

И смертельным изверженьем газа

В маленьком индийском городке.


Тьма окутывает Гималаи,

Тучи над планетою опять.

Кончилась вторая мировая,

Третья хочет голову поднять.


О Непал, горами ты возвышен

Над извечной толчеей людской.

Кажется, не сыщешь места тише,

Но и здесь все тот же непокой.


...Вспоминаю на ребристых склонах,

В области заоблачных снегов

Миллионы жизней унесенных,

Тысячи беспомощных богов.


Непрестанное коловращенье,

Мирный день, граничащий с войной.

Свет – в единоборстве с резкой тенью,

Жар любви – со злобой ледяной.


Эту ношу острых столкновений

На себя, поэзия, прими.

А единоборство поколений,

Боль отцов, не понятых детьми?


Молодой запал и щедрый опыт,

Ощущенье возрастных границ.

...Непрерывно движущийся обод,

Бесконечное мельканье спиц.


Выстою, не дрогну, не отчаюсь,

Загляну грядущему в лицо.

Грозно и стремительно вращаясь,

Мчится нашей жизни колесо...


Мандала!.. Круты твои дороги!

Но, ветрами времени несом,

Все же верю: люди, а не боги

Управляют этим колесом.


8


Здесь тропики соседствуют с морозом,

Тут сочетанья ярки и нежданны,

В предгорьях вольно дышится березам,

В тепле долин блаженствуют бананы.


Тут снежный барс господствует в отрогах

Скалистых гряд, вблизи лавин вершинных,

Не ведая о тучных носорогах,

Которые встречаются в долинах.


От влажных джунглей до ледовых высей

Тут перепады климата глобальны.

Альпийский луг в пейзаж непальский вписан,

Красуются раскидистые пальмы.


Тут буйвола, взрыхляющего пашню,

Не удивляет скорость «мерседесов»,

Тут рядом с новой, модерновой башней

Древнейший храм незыблемо чудесен.


Я видел в Катманду приезжих толпы,

Одни мечтают устремиться в горы,

Другие жаждут тесноту Европы

Сменить на азиатские просторы.


Туристы бредят Индией, Непалом.

Одни в отелях праздничных ночуют,

Другие, обитая где попало,

Бесцельно бродят, наугад кочуют.


Одним нужны привычные условья,

Другие незатейливы без меры,

Но все они есть мудрое присловье –

«Инд перешли, но не дошли до веры».


Таких я, впрочем, видел и в Париже,

И в Бонне... Жизнью будничной пресытясь,

Они спешат к экзотике поближе,

Подальше от налогов и правительств.


Бунтуют молодые чужестранцы,

Мятеж их, схожий с кукишем в кармане,

Беспечно утолен игрою странствий

И, право же, не стоил бы вниманья.


Однако эти стаи кочевые

Нам о себе напоминают сами.

И, хоть о них мы пишем не впервые,

Они опять пестрят перед глазами.


Юнцы не любят пользоваться бритвой?

Подруги их не признают нарядов?

Старо все это, как и слово «битник»,

Но дело не в названье – в сути взглядов.


В том, что и эти молодые люди,

Пускай у них переменилось имя,

Отцов и дедов так же строго судят,

Они в разладе с предками своими.


Отцы судили сыновей когда-то.

И Петр и Грозный жалости не знали.

Имам Шамиль, блюдя закон Адата,

Отправил в ссылку сына – с глаз подале.


И гоголевский Бульба! Тот поныне,

Не вымышленный, а живой и зримый,

Всем памятен в Москве, на Украине,

А может быть, и в Лондоне и в Риме.


Но изменились времена и нравы,

Да и отцы теперь не столь суровы.

А «бунтари», хоть правы, хоть неправы,

Родителей своих честить готовы.


Они не признают страданий отчих,

Былым солдатам внемлют равнодушно.

Воспоминанья горестные – прочь их?

В гостях и дома душно им и скучно.


В далеких странах, на любых широтах,

Я наблюдал их – все им надоело.

Выходит, волос долог, ум короток?

Нет, не в одном уме беспутном дело.


А в том, что есть у них вопросов сотни

И не на все получены ответы.

И в том, что окружает их сегодня

Под небом неустроенной планеты.


Им не понять, кто жертвы, кто убийцы

И какова была цена победы.

Ужель согласье не могли добиться

И войн избегнуть их отцы и деды?


Зачем дома в руины превращали,

Зачем детей тогда лишили детства?

Зачем и ныне полон мир печали,

Зачем тревога им дана в наследство?


Но в этих необузданных скитаньях

И в этой неосознанной тревоге,

В беспечных и разрозненных исканьях

Сокрыта жажда собственной дороги.


А выбор, он рождается не сразу,

Не всем дано прийти к решеньям смелым.

И кто-то увлечется левой фразой,

Но многие сольются с правым делом.


Ступить на этот справедливый берег

Я путникам от всей души желаю,

Инд перейдя, прийти к высокой вере,

А вера в мир превыше Гималаев.


Пора постичь им общие заботы,

А не бродить, бездумно протестуя.

Ведь колеса земного обороты

Работать не умеют вхолостую.


9


...Есть в нашей жизни подлинное чудо,

Великое начало всех начал.

Которое мой славный друг Неруда

В с е о б щ е й п е с н ь ю некогда назвал.


Неистовый чилиец, «гран чилено»

Воспел родство наречий и земель.

Поэзия поистине нетленна,

Жива ее немеркнущая цель.


В оригинале или в переводе

Она звучит, объединяя всех.

Рождается она в любом народе,

Границы переходит без помех.


Светлеет каждый при свиданье с нею,

Отзывчивей становится любой.

К ней безразличны свиньи лишь да змеи,

Да и зачем она душе слепой?


Певучестью плененный с малолетства,

Я обращаюсь к памяти опять.

Из отчих рук я получил в наследство

Пандур, чьи струны не должны молчать.


Пандур, всеобщей музыки частица,

В звучании своем неповторим.

И нелегко мне было научиться

Петь голосом своим, а не чужим.


Я вырос на лугах высокогорных,

Где понизу блуждают облака,

А сверху солнце светится, как орден,

Врученный всем народам на века.


Я чистый звук пастушеской свирели

Впервые услыхал еще тогда,

Когда росинки ранние горели

На травах за селением Цада.


Когда я пас ягнят, аульский отрок,

А мой наставник, пожилой чабан,

Раскинув бурку на былинках мокрых,

Вдруг доставал из сумки б а л а б а н.


К устам приставив дудочку простую,

Наигрывал самозабвенно он,

Печалясь, размышляя, торжествуя,

К мелодии всесветной приобщен.


Он притчи мне рассказывал, бывало,

Впитавший мудрость горскую старик,

И это все впоследствии совпало

С тем, что я в жизни встретил и постиг.


Истории, которые подпаску

Поведал полуграмотный чабан,

Я находил в преданиях и сказках

Соседних областей, заморских стран.


Его сужденья мудрые совпали

С тем, что услышать довелось поздней

В Москве, в Тбилиси, в Мексике, в Непале,

В дорожной спешке и в домах друзей.


Аварец, не покинувший ни разу

Родной аул, очаг домашний свой,

Он был в своих бесхитростных рассказах

К поэзии причастен мировой.


В его присловьях, шутках и легендах

Заранее угадывалось вдруг

Все, что узнать на дальних континентах

Позволит мне земной всесильный круг.


Обычаи различны и жилища,

Различны птицы, дерева, цветы.

Порой несхожи и питье и пища,

Но схожи все исконные мечты.


Различны звуки, очертанья, краски,

Одежды, пляски, песни, имена,

Но родственны предания и сказки,

При многоцветье суть у них одна.


От гималайских высей до кавказских

Поэты всех наречий и времен,

Как альпинисты, мы в единой связке

Одолеваем общий крутосклон.


В года надежд и в пору лихолетья

Художник видит далеко окрест.

Быть за судьбу всемирную в ответе

Трудней, чем восходить на Эверест.


Европы мастера и двух Америк,

Певцы равнин и уроженцы гор,

Собратья мы, как сын России Рерих

И мудрый гений Индии Тагор.


Поет в Непале буйволов погонщик,

Поет свирель цадинца-чабана.

Я слышу перекличку их – и звонче

Во мне звучит отцовская струна.


10


Над Гималаями и Андами

И над кавказскою грядой

Звучит сказание о мандале,

О жизни вечно молодой.


Все расстояния громадные

Стремительно преодолев,

Движенье продолжает мандала,

Стозвучный слышится напев.


Не возвышаясь, не командуя,

На всех дорогах бытия

Извечно торжествует мандала,

Сближая дальние края.


Мгновенья и тысячелетия,

Родной очаг и шар земной...

Сливаться с крайностями этими

Дано лишь мандале одной.


Бессмертно колесо летящее,

Три времени ему верны.

Минувшее и настоящее

В грядущее устремлены.


И дома и под небом Азии

Нам день сегодняшний открыт.

Но мы и со вчерашним связаны,

И с тем, что завтра предстоит.


О мандала!.. Пускай над высями

Не омрачатся небеса.

От нашей общности зависимы

Все обороты колеса.


В сосновых чащах, в рощах манговых,

Где б ни случалось нам пройти,

Пускай людей сближает мандала

И не сбивается с пути.


Колокол Хиросимы


1


«Камень, срывающийся со скалы,

Где ляжешь ты через мгновенье?»

«В подножье горы, где, цве´та золы,

Другие лежат каменья».


«Куда, моя песня, летишь чуть свет

В багровом предутреннем дыме?»

«К подножью холма Незабытых Бед!»

«Где же такой?»

«В Хиросиме!»


«Песня моя, в чужеземную даль,

Может, летишь ты без нужды?»

«Нет, не чужда мне чужая печаль,

Муки чужие не чужды!»


«Песня,

на свете так много утрат,

И мертвые невоскресимы.

Что будешь ты делать?»

«Бить стану набат

В колокол Хиросимы!»


Пусть на столбе он гудит что есть сил,

Прикованный цепью опорной,

06 аде,

который не выдуман был,

А явью был рукотворной.


Бью в колокол этот каждой строкой,

О том поведать желая,

Как вдруг испарившеюся рекой

Обернулась река живая.


Плакальщиц мира родная сестра,

Где в камень впечатались тени,

Встала обуглившаяся гора

Пред городом на колени.


Молю услыхать колокольный зов

Пламенем заживо стертых.

Жаль, что господь не доверил мне слов,

Что воскрешают из мертвых.


Я заклинаю:

набатно гуди

Сквозь версты, и лета, и зимы

У человечества в каждой груди,

Колокол Хиросимы!


И Тихий заставь грохотать океан,

И, все озаботив режимы,

Решительно властвуй над памятью стран,

Колокол Хиросимы!


Восстаньте, исчезнувшие в огне.

Пусть кровь заклокочет в аортах.

Колокол бьет, и кажется мне –

Вы восстаете из мертвых.


Мнете траву на зеленых лугах,

Не тени, а смертные люди.

Вновь пламя разводите в очагах

И поклоняетесь Будде.


Висят, как игрушечные, сады.

У садовников лет в запасе

Не меньше, чем палочек для еды,

Зовутся которые «хаси».


Не ломом железным – гулкой строкой

Бью в колокол воспоминаний.

Воскреснув на улице городской,

Влюбленные ждут свиданий.


Стучат очарованные сердца,

Как прежде,

как прежде,

как прежде.

И прозревают глаза у слепца,

Отчаявшегося в надежде.


Вижу: восстал из могильных пластов,

Исполненный многообразья,

Сонм человеческий всех возрастов,

Исчезнувший в одночасье.


Люди,

обличье у них не одно, –

II лик торжествует над маской.

Смотрит на девушку в кимоно

Парень с набедренною повязкой.


С губ его сходит молчанья печать

И – вырывается слово.

Стрелки часов заходили опять

Велением вещего зова.


Стою в кругу воскрешенного люда,

Вверху – облака-пилигримы.

«Люди, скажите, кто вы?

Откуда?»

«Мы люди из Хиросимы!»


Плачу, но слезы не застят мне глаз,

Сердце – открытая рана.

«Кто вы?»

И вдруг мне послышался глас:

«Мы люди из Дагестана!»


Страны, задумайтесь!

Не для легенд

Бьет колокол где-то близко.

«Кто вы?»

«Мы люди из графства Кент!»

«Кто вы?»

«Мы люди из Сан-Франциско!»


Насторожитесь! Колокол бьет.

И видеть повсюду должны мы

Журавлика, выпущенного в полет

Девочкою Хиросимы.


Бумажный журавлик, в небе плыви!

Взрыв атомный не убывает.

Смерть – белогвардейка:

она в крови

Шарики красные убивает.


Слабенькой ручкой отправленный в путь,

Журавлик,

ведь люди спасимы!

Сегодня моим Вергилием будь,

Девочка из Хиросимы.


2


Земной верстою и морскою милей

Печали не измерить все равно.

Веди меня, мой маленький Вергилий,

И посетим живых мы заодно.


Вот госпиталь,

где врач у изголовья

Ровесницы твоей встречает ночь.

Угасшая сама от белокровья,

Вздыхаешь ты:

«Ей нелегко помочь».


Куда деваться от жестоких былей?

И мы идем вдоль стонущих палат.

За кругом круг.

Мой маленький Вергилий,

Веди меня сквозь этот белый ад.


У лучевой болезни стало в мире

Все больше жертв.

Кто в этом виноват?

Глянь: город словно сделал харакири, –

Разрезы от реклам кровоточат.


Через его распоротое чрево

Направимся, мой бедный проводник.

Куда пойдем мы – вправо иль налево?

А может быть, к могилам напрямик?


Здесь нам с тобой не нужен переводчик,

Прошли черту кладбищенских ворот,

И вздрагивает гейгеровскии счетчик:

От мертвых излучение идет.


«Оставь надежду всяк сюда входящий».

Над скорбным полем неземная сень,

И каждый человек, под ней лежащий,

Покинул мир в один и тот же день.


И в светопреставленье виноватых

Найти с тобой мы можем хоть сейчас.

Еще живет в Соединенных Штатах

Старик, отдавший дьявольский приказ.


Его изобличим мы без усилий.

Греми судейски, колокольный зык.

Веди меня, мой маленький Вергилий –

Сошедший с пьедестала проводник.


Пойдем в страну обожествленья денег.

Чтобы тебя воочью – не вдали –

Увидеть мог бы каждый соплеменник

Свихнувшегося Клода Изерли.


Пилот военный – в утро роковое

Он сбросил бомбу –

точен и матёр.

И сотни тысяч – скопище людское –

С лица земли одною бомбой стер.


А если вдруг...

меж войн прервется роздых

И разорвутся бомбы все...

Тогда

Окажутся смертельными и воздух,

И хлеб, и соль, и розы, и вода.


Эй, люди, отрекитесь от идиллий,

Задуматься вам подан верный знак.

Жаль, я не Дант,

мой маленький Вергилий,

Он в колокол ударил бы не так.


Живым о жизни думать соприродней,

Согласен я, чтобы в кромешной мгле

И преисподняя осталась преисподней,

Лишь не было бы ада на земле.


Сама с собою никогда не ссорясь

И призванная быть сама собой,

Бей в колокол, труби, людская совесть,

Вставай на смертный, справедливый бой!


Всех наций, возрастов и всех фамилий

Буди людей, чтоб озарился мрак.

Жаль, я не Дант,

мой маленький Вергилий,

Тревогу он ударил бы не так.


И розы под названьем «ямабуки»

Вокруг желтеют каждый год подряд.

И ты к живым протягиваешь руки,

А рядом я печально бью в набат.


166 строк


Концерт


I.


Первая радость…

Глубокий твой след

Не зарастет на отцовской земле…

Помню, как Алибегил Магомед

С бубном в руках восседал на скале.


Белой черкески его рукава

Весело бились на вешнем ветру.

Прыгали, бубна касаясь едва,

Пальцы, как гости на буйном пиру.


– Дам-дада-дам, —

Разносилось кругом…

И от вершины до бурной реки

Музыки той нарастающий гром

Слушали юноши и старики.


Чутко внимают ей издалека

Наши селенья аварские, что,

Точно забытые в поле стога,

Всюду пестрели на горном плато.


Первая радость моя,

Сквозь года

От огорчений тебя я сберег.

Да и теперь взбаламутить не дам

Грязным наветам твой чистый исток.


Вижу, как Алибегил Магомед

Бубен свой держит над жарким огнем,

Чтобы серебряных звонче монет

Кожа дубленая стала на нем.


Сдвинув папахи свои набекрень,

Два его сына на башне стоят.

Бубен у каждого, будто мишень —

Пальцы без промаха цель поразят.


— Дам-дада-дам…

На веранде резной

Вторит джигитам своим Салимат,

Хоть затуманен глубокой тоской

Гордой горянки решительный взгляд.


Жаль ей, что третьего сына тут нет —

В армию нынче призвали орла…

Но, сохраняя семейный квартет,

Женщина бубен сыновний взяла.


– Дам-дада-дам, —

Над горами плывет,

Словно не будет концерту конца…

Пусть же невестку ей небо пошлет,

Нежную в мать, боевую в отца.


– Дай-далалай, —

Вторит эхо в ответ.

Бубны, как солнце, в ладонях горят.

Пусть же вовек не померкнет их свет,

Чтобы пришел на побывку солдат.


Чтобы ковры для невесты его

Сотканы были в положенный срок.

Чтоб кунаки из Шали и Дарго

Переступили отцовский порог.


Эй, Дадалав, выноси барабан!

Только не бей в него яростно впредь,

Как невиновного била раба

Царского прихвостня гибкая плеть.


Эй, зурначи, я советую вам

Силы свои поберечь до поры,

Чтобы подобно кузнечным мехам,

Щеки раздулись во время игры.


Эй, на пандуре не перетяни

Тонкие струны, аварский ашуг,

Чтоб от перенапряженья они

В самом разгаре не лопнули вдруг.


Эй, чагана, под напором смычка,

Словно осенний листок, не дрожи.

Чтобы твоя ледяная тоска

Не омрачила веселой души.


На музыкальный придет годекан

Песня старинная издалека,

Что просочилась от древних албан

К нам сквозь седые, как горы, века.


Песня Махмуда из Кахабросо —

«Сердца горящего горестный вздох

Тур, исчезающий в дебрях лесов,

Дикий звереныш на снежном плато…»


Песня аварская — это Хочбар,

Заживо гибнущий в жарком костре,

Это бегущий иранский сардар

С войском, разбитым на чохской горе.


Песня аварская — огненный флаг,

В смертном бою вдохновлявший бойцов.

Это революционный Хунзах,

Белогвардейцами взятый в кольцо.


Песни родные запомнить легко,

Песни чужие гораздо трудней…

Но зазвучала в горах «Сулико»,

Тут же «Катюша» откликнулась ей.


И загремел, будто снежный обвал,

Бодрый мотив белорусской земли —

Сын Магомеда из Бреста прислал

«Будьте здоровы», что значит «Сахли»!


Эхо горластое, как микрофон,

В каждом селении отозвалось

Песнями тех довоенных времен,

Что не однажды нам слушать пришлось.


Впрочем, и сам я артистом служил

В нашем театре аварском, когда

Главные роли зубрил от души,

Как восходящая кинозвезда.


Только директор Магаев, увы,

Не оценил мой актерский порыв…

– Выше не прыгнешь своей головы, —

Он говорил мне во время игры.


– Ты не Отелло и не Айгази…

Лучше в массовках покуда побудь,

Чтоб наши зрители, Бог упаси,

Не закидали тебя чем-нибудь.


… Где же теперь декорации те,

Что на гастроли вдоль бурной реки

В горы везли, покорившись узде,

Неунывающие ишаки?


Бурки развесишь — и мигом готов

Занавес пышный, как думалось мне.

Плоские крыши аульских домов

Амфитеатр заменяли вполне.


Не было клубов в помине тогда —

Зрителей было же, хоть отбавляй.

Не потому ль я пронес сквозь года

В сердце своем довоенный тот май?..


Был на Элладу похож Дагестан —

Горы и море, реальность и миф.

Там новоявленный Аристофан

Шел в драмкружок заниматься с детьми.


Где ты теперь, золотая пора?..

Где вы, Омар, Патимат и Шигаб —

Наша аварская «Гранд-Опера»

От неприступных вершин в двух шагах.


Где ты Газимагомед из Чалда,

Страсти любовной имам и мюрид?..

Чохцы на крыши взбирались, когда

Горский пандур твой звенел до зари.


Где чародинский Поль Робсон сейчас?..

Наши горянки, забросив дела,

Слушали завораженно твой бас,

Что громыхал от села до села.


В небе полуночном звездный концерт,

Птиц предрассветный концерт на земле…

Всадник с улыбкой на смуглом лице,

Звукам внимая качался в седле.


Слушал их в сакле столетний старик,

Слушала мать, колыхая дитя…

Тоненьким меццо-сопрано родник

Дружно поддерживал тенор дождя.


Пел баритоном глухим эскадрон,

Марш пролетая во тьме на рысях.

И под железный подков перезвон

Пела степная дорога:

— Чах-чах…


… Минули годы, и я позабыл

Многих концертов восторженный гул.

Бубен твой солнечный, Алибегил

Я никогда позабыть не смогу.


С изображеньем орла на скале

Бубен достался тебе от отца…

Люди судачили в нашем селе,

Не было бойче, чем он, молодца.


Я не забуду симфонию гор,

Вешних сонат торжествующий гром…

В консерватории той до сих пор

Числюсь прилежным я учеником.


Я не забуду, как ты, Магомед,

Часто мечтал о своей Салимат

Дать аульчанам веселый концерт

В день, когда сын возвратится назад.


Красноармейца Джамиля ждала,

Пряча от пристальных взоров лицо.

Как она гордо кувшин свой несла.

Не отвечая на шутки юнцов.


И ежедневно весь год напролет

На полированной гальке речной

Втайне гадала: когда же придет

Суженый —

Осенью или зимой?..


Я не забуду, как пела вода,

Девушке не предсказав ничего…

Как «Сундук бедствий» играли тогда,

Пьесу Гамзата — отца моего.


Знала б горянка, спускаясь к реке,

Что в незнакомом краю ей чужом

Не в бутафорском, увы, сундуке

План «Барбаросса» лежит под замком.


Только не ведал об этом никто…

И Магомед наш с женою своей

Ночью любил посудачить о том,

Что ожидает меньших сыновей.


Виделся им бригадиром Гасан

И представлялся студентом Гусейн:

Оба — надежда семьи и краса,

Правда, еще желтороты совсем.


Двум одногодкам в положенный срок

Свадьбу сыграют одну на двоих —

Будет ходить ходуном потолок,

Стены шататься от плясок лихих.


«Топни одною ногою, джигит.

Выкинь коленце второю ногой!»

Горской лезгинки стремительный ритм,

Словно волна, захлестнет с головой.


…Жаль, за невест —

Горевали они —

Бубен отцовский — неважный калым…

Да, на колхозные-то трудодни,

Как ни крути, не разжиться другим.


Если хромает семейный бюджет,

Музыкой вряд ли поправишь его.

Пусть от нее хорошо на душе,

Ложкам в тарелке пустой каково?..


…Тягостных мыслей промозглый туман

Скоро развеют погожие дни…

Нынче от них отвлечет годекан —

Лишь самокрутку покруче сверни.


Шерсткой ягненка трава на лугах

Раскучерявилась и подросла.

Нынче суббота…

И бубен в руках

Быстро поможет забыть про дела.


Только не стал веселее аул —

Туча набрякла над ближней горой,

С запада ветер холодный подул,

Что принесет он наутро с собой?..


Может быть, ливень?..

А, может быть, град?

Лишь бы посев на корню не побил.

Вызов негаданный в военкомат

Он принесет тебе, Алибегил.


Воин запаса, гнедого седлай

И за аул поскорей выходи…

— Раненый полдень июньский, прощай!

Край неприступных утесов, прости.


В мрачных ущельях прощайте, ручьи.

В горных распадках прощайте, леса.

И не рожденные внуки мои,

Ты, Салимат и Гусейн, и Гасан.


Реки ворчливые и родники,

Предков могилы и свадебный пляс.

Дети, прощайте, а вы, старики,

Не забывайте молиться за нас.


Будто глашатай, я в центре села

В бубен отцовский безжалостно бью.

Изображенье седого орла

Полнит отвагою песню мою.


«Лев, лежа в логове, дичь не убьет.

Трусу булатная сталь не нужна.

Ряской зловонной вода зарастет,

Если стоит без движенья она».


… Мне не забыть тот последний концерт

В год сорок первый, в начале войны —

Бубен к седлу прикрутил Магомед,

Стиснув до боли запястье жены.


Пыль заклубилась от конских копыт,

Серым налетом осев на виске…

За день до этого сын их Саид

Пел ту же песню на Буге-реке.


Шла репетиция…

Словно котел,

Клуб гарнизонный бурлил поутру,

И содрогался литовский костел

От полковых, а не ангельских труб.


П.


Жасмин и акация в Бресте цветут…

Персидской сирени лиловые вспышки

Густую рассеивают темноту,

На миг озарив пограничные вышки.


За Бугом кордон…

Серебрятся штыки

Застывших в дозоре армейских секретов,

И фыркают кони у сонной реки

Да щиплют люцерну в тумане рассветном.


Какая тревожная здесь тишина —

Ее нарушает лишь грохот составов…

А Брестская крепость уже ото сна

За час до побудки решительно встала.


Сегодня суббота, а завтра концерт…

Валторны и трубы начищены мелом,

Пылает румянец на каждом лице —

Солдатам неймется приняться за дело.


Даешь репетицию!

Только вчера

Сколочена сцена в костеле литовском,

В котором пронырливая детвора

Чуть свет примостилась на струганных досках.


Нет, чтобы отправиться ей в кинозал,

Где с саблей Чапаев летит на экране

И Петька с разбегу ныряет в Урал

Спасать командира, хоть сам уже ранен.


Где Чкалов на соколе славном своем,

Рискуя не выйти из штопора, все же

Стремительной тенью скользит под мостом,

Пропеллером острым скосив подорожник.


Жасмин и сирень…

По-аварски Саид

Никак не припомнит названия эти.

Две веточки хрупких, но пышных на вид,

Послал он Джамиле в солдатском конверте.


Она-то уж точно подскажет ему,

Как их называет в родимом селении.

Обидно вот только, что надо письму

Туда добираться дней десять, не мене.


…А в клубе уж яблоку негде упасть —

В оркестре музвзвода сержант с капитаном:

Здесь нет иерархий, здесь музыки власть

Царит над роялем, трубой и баяном.


Фомин-комиссар,

А Петров-рядовой.

Но им до отличий сегодня нет дела,

Внимательно слушают тот и другой,

Как первая скрипка протяжно запела.


И тотчас же ей отозвался кларнет,

Как будто бы понял ее с полуслова…

Начштаба полка на воскресный концерт

Вчера пригласил генерала Попова.


К приезду поставили в зрительный зал

Вождя всех времен и народов портреты…

…Кто в отпуск собрался в субботу, тот сдал

В железнодорожную кассу билеты.


На улочках Бреста пестро от афиш,

Шьют платье с утра командирские жены,

А дети пускают с казарменных крыш

В лазурную синь длиннохвостых драконов.


Они улетают далеко за Буг

И плавно парят над полями чужими.

А мальчики долго глядят из-под рук

И, жмурясь на солнце, любуются ими.


На правом крутом берегу Муховца

Жасмин и акация благоухают

И ловит рыбак окуньков на живца,

Зевак любопытных, как мух, отгоняя.


Суббота…

Назавтра намечен концерт.

Идет репетиция в старом костеле:

В начале программа, а танцы в конце —

Распределены и костюмы, и роли.


Но тут политрук объявил перерыв.

Накрыты столы в гарнизонной столовой,

Где каждому после усердной игры

Перловая каша покажется пловом.


… А потом показали кинохронику,

Только что привезенную из Бреста.

На серой церковной стене отпечатался

Черно-белый портрет эпохи.

Красная площадь…

Первомайский парад…

Орлиный взор великана с усами.

Трибуна мавзолея…

Хищный прищур…

Знаменитая трубка в железной руке.

Пионеры машут цветами…

Физкультурники составляют пирамиды…

Восторженные лица людей,

Самых счастливых в мире,

Тонут в море лозунгов

С единственным именем.


На сельхозвыставке — северные олени…

На Арбате — «Свинарка и пастух»…

Альпинисты штурмуют Эльбрус,

Воздвигая на вершине

Бронзовый бюст вождя…

Михаил Шолохов

Дописывает «Тихий Дон»,

По степным просторам несутся

Вольные кони Джамбула…

«Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек».


Галина Уланова

Белым лебедем умирает на сцене.

Смуглоликая узбечка —

Мать семнадцати детей —

Провожает в армию первенца…

Украина готовится к сенокосу.

Столетние джигиты

Соревнуются на скачках

В Абхазии…

На площадях и улицах

Бушует море портретов

С единственным символом.


Под немецкими бомбами

Содрогается Лондон…

Под протянутой рукой фюрера

Маршируют полки.

Небо Испании перечеркнуто крест-накрест

Трассирующими пулями «мессершмитов»…

А по улочкам Бреста

В показательном параде

Проходят красноармейцы

И солдаты вермахта,

Символизируя неожиданную дружбу

Двух великих держав.


Бесконечной вереницей

Тянутся непобедимые армии

По африканским саванам,

Польским шляхам

И парижским площадям…

Вооруженные парни

С засученными рукавами

Весело подмигивают с экрана.


… Закончился фильм.

А вокруг тишина,

Как будто бы в зрительном зале пустынно.

И страшное горькое слово «Война»

У всех на устах против воли застыло.


Но грозен приказ, и нельзя никому

Не то чтоб сказать, но подумать об этом…

Проектора лучик кромешную тьму

Пронзил, как кинжал, ослепительным светом.


И тут же от мыслей очнулся Саид

И в бубен ударил широкой ладонью:

— Далай-далалай…

Зажигательный ритм

Ему дагестанскую пляску напомнил.


Отвесные скалы в предутренней мгле

И камни покатые на годекане…

Тот бубен с рисунком орла на скале

Отец подарил ему в час расставанья.


А мать завязала его в узелок,

В платок, что был вышит руками горянки,

Где вился по краю лозы стебелек

И радовал душу орнамент нарядный.


Звени горский бубен:

— Долай-долалай, —

То громко, то тихо, то плавно, то резко, —

Аварским аулам привет передай

От Армии Красной, от крепости Брестской.


От синего Буга и от Муховца,

От благоуханной сирени цветущей.

От каждого озера и деревца

Привет тебе шлет Беловежская пуща.


И вдруг, оживившись, оркестр заиграл:

— Бух-бух, —

Барабаны заухали тяжко,

И грянул валторн оглушительный вал,

И нежные скрипки запели протяжно.


Вивальди и Бах с неприступных высот

Сошли на простую дощатую сцену,

И Лист с пожелтевших от времени нот

Кивнул, как старинному другу, Шопену.


Пришли они порознь в литовский костел —

Из Вены один, а другой из Варшавы.

Над ними, как ангел, Париж распростер

Широкие крылья блистательной славы.


И, занавес пыльный слегка отогнув,

Из тьмы золотой, что зовется бессмертьем,

Из вечного города смело шагнул

Под мрачные своды стремительный Верди.


И Мусоргский, как во хмелю, не спеша,

На сцену взошел по ступенькам скрипучим—

Российский Бетховен — печаль и душа,

И гордость прославленной кучки Могучей.


Но тут грянул марш, словно пушечный залп…

«Прощанье славянки» бойцы заиграли —

И замер под звуки знакомые зал,

Как в миг расставанья на мирном вокзале.


Взмахнул дирижер загорелой рукой,

Почуяв прилив небывалой свободы,

Как будто в атаку повел за собой,

Сверкающий медью оркестр музвзвода.


Цимбал белорусский, свирель и труба

Составили вместе случайное трио,

И бравый моряк, стряхнув кудри со лба,

Запел неожиданно:

«Аве Мария»…


А после на сцену взошел капитан

С женой и детьми — о певучем семействе

В полку говорят:

«У Шабловских талант…

Недаром повсюду поют они вместе».


«Каховка», «Тачанка» — степные края…

И, перебирая гитарные струны,

«Гренада, Гренада, Гренада моя», —

Запел пограничник, совсем еще юный.


И вновь в звонкий бубен ударил Саид —

Как жаль, что аварской зурны тут не сыщешь.

Она в одночасье больных исцелит

И мертвых заставит покинуть кладбище.


— Далай-далалай…

Будто эхо в горах,

Под сводами старого храма грохочет.

Но вместо «Асса» во все горло «ура»

Бойцы молодые кричат, что есть мочи.


Вот, гордо сияя походной трубой,

Взобрался на сцену с лукавой улыбкой

Гаврош полковой и уже рядовой,

Хоть ростом с винтовку, боец Петя Клыпа.


Задорную песенку он затянул

«На Буг спозаранку пойду я рыбачить.

Для всех окуньков наловлю на блесну,

А-то и сома, если клюнет удача».


За Петей взошел старшина на помост —

Задумчивый Гамлет стрелкового взвода…

Ах, быть иль не быть?

Этот вечный вопрос

Опять озадачил старинные своды.


Комсорг из Армении Матевосян

Стихи прочитал знаменитого Гейне

Сперва на родном (перевел он их сам),

Потом на немецком так благоговейно.


А следом какой-то танкист молодой,

Хоть был не включен он в программу концерта,

Блокнотик к груди прижимая рукой,

Для всех неожиданно вышел на сцену.


Творенья свои, заикаясь слегка,

Читал нараспев он, артист нелегальный,

О том, как на черной земле Машука

Остался навеки поручив опальный.


Сто лет со дня гибели этой прошло,

Бессмысленные отменили дуэли,

Но войны остались…

И новое зло

Готовит удар по загаданной цели.


«Как Лермонтову, двадцать семь мне сейчас.

Три года уже я служу на границе,

И, если Отчизна отдаст мне приказ,

За честь ее жизнью готов поплатиться».


Еще прочитал он стихи о труде,

О славных рекордах по выплавке стали…

Но я пропущу их, поскольку везде

Там лозунги были:

«Да здравствует Сталин!"


Стихи эти для боевого листка

Фомин попросил у танкиста-поэта,

И тот со смущением ученика

Блокнотик заветный достал из планшета.


… В конце репетиции зрительный зал,

Как будто по чьей-то команде внезапной,

Стремительно и неожиданно встал,

Сплоченно и громко запев:

«Если завтра…


Война…

Еслизавтра в поход»…

За Бугом давно отпылали зарницы,

Но импровизированный этот хор

Был слышен далеко — на самой границе.


Гаврилов бойцам приказал отдыхать

А сам из окна все глядел на дорогу,

Не в силах унять и тем боле понять

Застрявшую острой занозой тревогу.


И вспомнил майор одного трубача,

Съязвившего: «Что репетиция?.. Слабо…

Играть, так ва-банк, а рубить, так с плеча —

Вот завтра концерт намечается славный».


Жасмин и акация в пышном цвету.

Пора бы уже отдохнуть и майору,

Но эти слова из ума не идут…

Да стоит ли спать, коль рассвет уже скоро.


А в Бресте мерцают еще огоньки

И лают собаки, как будто взбесились,

И кони испуганно ржут у реки,

И эту тревогу никак не осилить.


В бледнеющем небе послышался гул…

Гаврилов подумал: «Чужие иль наши?»

Невольно впотьмах кобуру расстегнул,

Как будто готов был уже к рукопашной.


III.


Короткая ночь замерла, точно мина,

Меж смертью и жизнью.

Меж злом и добром.

Короткая ночь станет самою длинной,

Но нынче еще неизвестно о том.


Еще без семи… Без пяти… Без минуты,

Без целой минуты четыре часа.

Но Гитлер и Кейтель, поежившись круто,

Уже поднесли циферблаты к глазам.


В казармах еще на двухъярусных койках

Бойцам молодым снятся сладкие сны.

Им так хорошо, так легко и спокойно

За эту минуту до страшной войны.


Висят на железных гвоздях их фуражки,

Как в нашем аварском селе курдюки.

И тускло сверкают их медные пряжки,

И, как на параде, стоят сапоги.


Боец Петя Клыпа проснулся до срока

И будит Саида: «Вставай, друг, пора!"

Со мною разок порыбачить попробуй,

Узнаешь, как ловится славно с утра».


Саид недовольно ворчит сквозь дремоту:

«Оставь… Ну, какой рыболов из меня?..

Я вырос в седле, и совсем неохота

Мне прежним привычкам своим изменять».


Ах, знал бы ты, горец, что конь твой любимый,

Что угнан был с вечера на водопой,

Всего через миг подорвется на мине

И, тонко заржав, захлебнется водой.


Июньская ночь сорок первого лета

Повисла над Бугом снарядом луны —

Короткая самая…. Но до рассвета

Еще будет долгих четыре весны.


…………………………………….


Началось… Загремело повсюду,

Словно гулкое эхо средь скал —

Здесь противоестественно чудо,

Ибо дортмундский подан сигнал.


Раскаленной свинцовою пулей

Полетел двадцать первый приказ,

Дирижер бесноватый за пультом —

Что за музыка грянет сейчас?


«Убивайте, сжигайте, губите

Все, что встретится вам на пути

И при этом с улыбочкой — битте! —

Поглядите в кинообъектив»


«Барбаросса» — симфония века…

Музыканты уже залегли

За кустами, в оврагах, в кюветах

Вожделенной славянской земли.


Ораторию их автоматов

Дополняет богиня войны —

Канонадою, будто кантатой,

Люди спящие оглушены.


Кто-то вскрикнул пронзительно:

— Мама! —

Распластавшись на отчем крыльце…

Без билетов, афиш и рекламы

Начался злополучный концерт.


Какофония воплей и всхлипов

Ужасает умы и сердца.

Немцы черпают касками лихо

Воду чистую из Муховца.


Представителям высшей расы

Непонятны Бетховен и Бах.

Что им шубертовские вальсы,

Коль от маршей звенит в ушах.


Это мюнхенское пиво

Колобродит в крови до сих пор —

Грустных к стенке…

В душе счастливой

Барабанный царит мажор.


Говорят, что когда-то фюрер

Акварели писать любил,

Но врожденный талант к халтуре

Остудил мимолетный пыл.


И задумал ефрейтор бравый

Дирижировать всей страной,

Чтоб она научилась исправно

На гармошке пиликать губной.


О, мадонна Сикстинская!

Слушай,

Если можешь, трескучий шум.

Но закрой поскорее уши

Непорочному малышу.


Чтобы в Лейпцигской галерее

Не оглохло твое дитя

От призывов, угроз, елея

Доморощенного вождя.


Что в соборах поют органы?..

Может, «Аве Марию?"

Нет.

Нынче клавиши стали пьяными

От предчувствия легких побед.


«Айн, цвай, драй1…"

Оглушает своды

И возносится к облакам,

Музыканты открыли ноты

Под названием грозным «Майн кампф2».


То-то грянет сейчас сюита —

Вскинул руку вверх дирижер…

… И когда письмецо Саида,

Наконец, долетит до гор.


Будет мир, как орех, расколот

На две части — добро и зло,

И нагрянувший с запада холод

На восток унесет тепло.


Лишь увядшая ветвь жасмина

Станет напоминать Джамиле

О последнем мгновении мира

На далекой брестской земле.


IV.


Еще со времен Ярослава

Над светлой водой Муховца

В жару привечала дубрава

Охотника, смерда, гонца.


И князя со славной дружиной,

Купца из заморских земель…

В затоне желтели кувшинки

И тыкались рыбы о мель.


А ночью над сонным причалом

Крик выпи будил тишину

И зыбь осторожно качала,

Как будто младенца, луну.


Земля эта слышала стоны

И палицы, и тетивы,

Хазарских подков перезвоны

И песни янтарной Литвы.


И польской мазурки веселье

В таинственном блеске свечей,

И шляхты надменной похмелье

Под лязг кровожадных мечей.


Земля эта все испытала:

И срам поражений, и бред

Бесчисленных битв, и опалу,

И славу державных побед.


Но то, что уже неизбежно

Ей вновь испытать предстоит,

Страшнее чащоб беловежских

И в прошлое канувших битв.


………………………………….


Сорок пятая немецкая дивизия —

Тысячи касок на головах,

В которых мысли только о провизии

И о прочих трофейных дарах.


Прославленная дивизия сорок пятая…

Под твоими сапогами стонал Париж,

А Варшава от прицелов твоих попрятала

Мальчишек и голубей спугнула с крыш.


Но все это было репетицией генеральной

Перед спектаклем под названием:

«Совершенно секретно»…

Главный режиссер мнил себя гениальным

И ждал, когда же наступит лето.


Чтобы на фоне естественных декораций —

Синей реки и зеленого леса,

Да птичьей морзянки, маскирующей рацию,

Распахнуть, как занавес, дымовую завесу.


Брест одноэтажный, как на ладони,

Сладко потягивается во сне…

Еще мгновение — и он застонет,

И станет метаться в каждом окне.


Вздрогнет полураздетая крепость:

— Провокация или война?..

Уже незачем разгадывать этот ребус,

Когда рухнула казарменная стена.


Когда из дымящихся серых развалин

Выползают полуживые тела,

На которых с картины взирает Сталин,

Самодержавным взглядом орла.


Кто-то, умирая, зовет маму…

Кто-то застегивается на ходу.

… Майор Гаврилов, принимай команду!

Больше некому в этом аду.


По разбитым клавишам и цимбалам,

По горящим нотам —

Быстрей! Быстрей! —

Комиссар Фомин уводит в подвалы

Обезумевших женщин и детей.


«Хэнде хох!..3

Капут, Россия…

Как удирают твои войска!

Новый порядок наводят силой,

Чтобы держался не годы — века.


У Красной Армии сверкают пятки

Уже под Смоленском…

И лишь цитадель

Все еще с нами играет в прятки,

Грозный корабль посадив на мель.


В Берлине наспех печатаются билеты

В Большой театр на торжественный вечер…

Послушай, крепость, сопротивление нелепо,

Когда защищаться тебе больше нечем!"


…. Но, стиснув зубы, молчат казематы.

И даже люди молчат в бреду.

Вот только очередь автоматная

Порою выругается в темноту.


Ни детских слез, ни женской истерики,

Хотя животы, как обоймы, пусты…

Но для белого флага здесь нет материи —

Белье изорвано на битвы.


Немцы думают:

Все подохли —

И боязливой трусцой бегут

К стенам, где распластавшись под окнами,

Гортанно выкрикивают:

«Рус, капут!"


Но в этот миг, не зная пощады

Из преисподней подвального мрака

Майор Гаврилов с небольшим отрядом

Бросается в штыковую атаку.


Как скорлупа, о немецкие каски

Трескаются ореховые приклады.

Но штыки в мундиры входят, как в масло, —

И это похлеще Дантова ада.


Головы гудят, точно с похмелья,

Мольба и ругань сливаются в крик…

Обороне уже четыре недели —

А вы рекламировали «Блиц криг4».


Не подтвердится прогноз похода:

Вместо солнца — свинцовый дождь.

В разгаре июля сорок первого года

Сорок пятую армию пробирала дрожь.


На церковной стене штыком изуродованным

Неизвестный солдат нацарапал едва:

«Умираю, но не сдаюсь.

Прощай, Родина!» —

И навеки уткнулся в эти слова.


А таких бойцов было три тыщи,

Но сколько осталось неведомо никому…

В пустых бойницах ветер свищет,

И ухают совы в кромешную тьму.


Три тысячи воинов в океане вражьем…

Но сказал комиссар им, примерно так:

— Связи нет и не будет.

Но крепость наша

Станет драться, как славный крейсер «Варяг».


«Наверх вы, товарищи…» —

И поползли

Из черного зева сырых подземелий

Все те, что биться еще могли,

И те, что держались уже еле-еле.


«Гвозди бы делать из этих людей…» —

Мой друг написал о таких же героях.

А я бы сказал:

«Они крепче камней!

Из них бы гранитные крепости строить».


… Но тут приказ пришел из Берлина:

— Что вы торчите у руин разбитых?..

Разровняйте их поскорее минами

И прекратите эту волокиту.


Целый день палили из минометов,

Каждый кирпич превратив в мишень.

И к вечеру так были измотаны,

Что даже поужинать стало лень.


Но назавтра с ужасом суеверным

Увидели, как в предрассветном мареве

Бьется, как флаг, и бьет по нервам

Клочок окровавленной марли.


Танкист, мечтавший стать поэтом,

Свою повязку сорвал с груди

И ночью, выскользнув незаметно,

К водосточной трубе ее прикрутил.


Истекая кровью, приполз в подвал

И в старом блокноте, уже в бреду,

Последнее двустишие написал:

«Родина, верь!

Враги не пройдут…".


Ему было всего двадцать семь,

Как и поручику Тенгизского полка,

Но он так и не увидел совсем

Ни одного напечатанного стиха.


А немцы уже пробились в костел,

Где из нот, разбросанных ветром,

Развели громадный костер

Швыряя в него сонаты и менуэты.


Вальсы Штрауса обуглились дочерна…

Фуги Баха вспыхнули заревом.

А на рояле какой-то ефрейтор спьяна

Автоматичными очередями гаммы наяривал.


Барабаны были штыками исколоты,

Как животы беременных женщин.

И скрипичные струны вспороты осколками,

Будто вены у сумасшедших.


Бравый унтер вниз головой

Подвесил кошку, орущую от боли,

Подыгрывая ей на гармошке губной

Незамысловатую польку.


«Ахтунг! Ахтунг!5

Париж и Вена,

Смоленск и Киев,

Знаете ли вы,

Что похоронный марш Шопена

Мы приберегли для Москвы?.."


…Но вдруг из невидимого подвала,

Как будто из самого чрева земли,

Звонко полковая труба заиграла

И хриплый голос скомандовал:

— Пли!


И вновь из небытия, из праха,

Из немыслимых тайных нор

Возникли тени, не знающие страха,

И врага расстреляли в упор.


Петя Клыпа, раздувая щеки,

Дул в мундштук из последних сил…

Час ли, день ли?

Он сбился со счета

И от перенапряженья осип.


Левой рукой зажимая рану,

Правой в бубен колотил Саид:

— Дам-дада-дам…

Отпевать еще рано

Крепость, где музыка громко звучит.


…Страшный концерт между смертью и жизнью.

Дирижерская палочка в мертвой руке,

Как будто ветка сирени душистой,

Засохла, застыв в последнем рывке.


Славный концерт между жизнью и смертью…

Гарнизонный Гамлет с гранатой в зубах,

Долгожданную цель наметив,

Затаился в пяти шагах.


Генерал СС закурил папиросу,

К дымящимся развалинам повернув лицо…

Быть иль не быть?..

Больше нет вопроса, —

Подумал Гамлет, выдергивая кольцо.


Все тише и тише…

Шепотом почти.

Уже невнятно, едва-едва

Последний звук задрожал и стих —

И сразу в казематах сгустилась тьма.


Люди и тени


В кругу вершин стою на крыше сакли

И к темной бездне обращаю взгляд.

Мерцают звезды вещие не так ли,

Как два тысячелетия назад?


Пришла пора задуть огни селеньям.

Спокойной ночи, люди! Надо спать.

И, в дом сойдя по каменным ступеням,

Гашу я лампу и ложусь в кровать.


Но почему глаза мои открыты

И нет покоя мыслям в голове?

Раскалены их тайные орбиты,

Как жар на неостывшей головне.


И со слезами шепотом усталым

Я мысли пощадить меня молю.

И, с головой укрывшись одеялом,

Лежу как мертвый, будто вправду сплю.


Но долго ли обман им неумелый

Разоблачить

и в голове моей

Неумолимо обернуться целой

Осатанелой мельницей чертей.


И вижу,

сдавшись времени на милость,

Оставшийся с былым наедине:

Я не один в себе, как раньше мнилось,

Два человека ужились во мне.


В дали туманной годы, как планеты,

И, верный их загадочной судьбе,

Раздвоенного времени приметы

Я чувствую мучительно в себе.


Когда и где попутать смог лукавый?

Но кажется: два сердца мне даны –

Одно в груди постукивает с правой,

Горит другое – с левой стороны.


А на плечах, как будто две вершины,

Две головы ношу я с давних пор.

Воинственен их спор не без причины,

И не поможет здесь парламентер.


И сам с собой дерусь я на дуэли.

И прошлое темнеет, словно лес.

И не могу понять еще доселе,

Когда я Пушкин, а когда Дантес.


И слезы лью, и веселюсь, пируя,

Кричу, едва губами шевеля,

И сам себя победно в плен беру я,

Как белый император Шамиля.


У славы и бесславия во власти

Летели годы, месяцы и дни,

И, выкормив, держали на запястье

Голубку и стервятника они.


Порой я время заключал в объятья,

Восторженным признанием почив,

И посылал не раз ему проклятья,

От собственного сердца отлучив.


Добро и зло. И белый цвет и черный.

Когда был прав я, а когда не прав.

То возносил, подобно выси горной,

То низвергал, лавиной снежной став.


За много лет до середины века

Не временем ли были рождены

Во мне одном два разных человека,

Враги, не прекращавшие войны?


И памяти распахиваю дверь я.

Порою всемогущ, порою слаб.

В себе познавший веру и безверье.

Любви слуга и ненавистный раб.


Вновь каюсь перед собственной свободой

За то, что мною на виду у всех

Оболган был Шамиль рыжебородый.

Поныне не искуплен этот грех.


В смятенье чувств и помыслов невольно

Смотрю на фотографию свою.

Как ни печально мне, как мне ни больно,

Я сам себя на ней не узнаю.


Кто виноват?

Не ты ли, мой Учитель,

Кремлевский житель, злая голова,

Доверия людского отравитель,

Поссоривший поступки и слова?


Живой, ты возносился, бронзовея.

И что скрывать – тебе я славу пел

И вынести потом из Мавзолея,

Как делегат партсъезда, повелел.


Ничто в минувшем не переиначишь,

Я сам себе защитник и судья.

О ты, моя комедия, что плачешь?

Смеешься что, трагедия моя?


* * *


Встречал я речки с множеством излучин

И чем-то с ними в этой жизни схож.

Никто меня

так не терзал, не мучил,

Как мысли, от которых не уйдешь.


И ночи отражая, и рассветы,

Они порою шепчут:

– Погоди,

Быть может, и великие поэты

Несли два сердца смолоду в груди?


Нет, не они вводили эту моду,

Греха такого им не припишу.

В жестокий век прославивший свободу,

Я у тебя прощения прошу!


Как много звезд, как много звезд падучих!

С небес они упали отчего?

Прости меня и ты, лихой поручик,

Заветный друг Кавказа моего.


Одно лишь сердце было у Махмуда,

И не грешил двумя сердцами Блок.

Откуда появляется,

откуда

Второе сердце – кто б ответить мог?


И, наважденья времени развеяв,

Отмеченный печальною звездой,

Ко мне приходит Александр Фадеев,

Седоголовый, статный, молодой.


Знаток стихов, и комиссар, и воин,

Литературы доблестный полпред.

Приятно мне, что был я удостоен

Внимания его последних лет.


И подношу я дружеской рукою

Ему вина искрящегося рог,

Но он не пьет и все глядит с тоскою,

И от застолья прежнего далек.


О годы, годы!

Нет, не на воде их,

А на сердцах написаны круги.

– Прошу тебя я, Александр Фадеев,

Мне в прошлом разобраться помоги.


И тень его лица легла на стену,

И слышу голос я, что не забыт:

– Друг молодой мой,

вспоминаю сцену:

С отцовской тенью Гамлет говорит.


Он не безумен.

Истина дороже,

Чем в королевстве высшая ступень.

И времени –

вглядись в меня построже –

Лежит на мне мучительная тень.


Ах это время!

Лозунгам и фразам

Пустым и лживым не было конца.

И сокрушался от печали разум,

И ликовало сердце у глупца.


Судья нам совесть – ты запомни это.

И, не окончив вдохновенных дел,

В себе я

пулею из пистолета

Кривое время выпрямить сумел.


Стоит раздумье у плиты надгробной,

Событий многих связывая нить.

Ужели только мертвые способны

В подлунном мире правду говорить?!


* * *


– Наставники, не ведали вы

или,

Волшебный замок строя предо мной,

Живые раны, что кровоточили,

На выстрел обходили стороной?


– Ты времени дитя, ты мальчик века,

Ты шел по тропам гладким и прямым

И только одного лишь человека

Считал, как все, учителем своим.


– Вы, командиры, и честны, и строги,

Но как случилось, что никто из вас

Моей душе не объявил тревоги,

Задуматься не отдал мне приказ?


– Солдат,

ты не приписывай грехов нам,

Напоминаем, если позабыл:

Для нас и для тебя всегда верховным

Один главнокомандующий был!


– Как осенять, –

я говорю знаменам, –

Добро со злом могли вы наравне? –

И судьям говорю я и законам:

– Как вы невинных ставили к стене?!


– Не в нас вина, вина в твоей лишь роли:

С его рукой отождествлял ты флаг. –

И судьи огрызаются:

– Давно ли

Твоим законом был его кулак?!


– Родной отец,

неся раздумий гору,

Зачем и ты о многом умолчал?

– Боялись сыновей мы в эту пору,

И ты отцом другого величал.


Я небо не оставил без упрека:

– Где ты, всевышний, в это время был?

– Я заклинал: не сотвори пророка,

А ты из смертных бога сотворил.


– Зачем вершины таинством покорным

Легенду окружали всякий раз?

– Его орлом именовал ты горным

И пел о том, что взмыл он выше нас!


– Скажи, Октябрь,

ужели был не в силе

Ты чистоты мне преподать устав?

– Историю мою перекроили,

Героям битв измену приписав.


Под медный шелест гербовых колосьев

В иную быль поверили сердца.

И возвышался не святой Иосиф

В бессмертном чине моего творца.


Бледнеют звезды на небе, как жемчуг.

И сон, ко мне на цыпочках входя,

Перед зарею милосердно шепчет:

– Спи, времени двуликое дитя!


* * *


Может быть, снится мне эта картина.

Может быть, в мыслях живет:

Ворон тюремный, лихая машина

Встала у наших ворот.


Грохот ударов тревожных и властных,

Дверь я открыл, и не зря,

Кровью пахнуло с околышей красных

В свете ночном фонаря.


Сердце мое застонавшим чунгуром

Кануло в бездну тотчас.

Вижу полковника с ликом чугунным,

С каменным холодом глаз.


Веки увенчаны тяжестью складок,

В деле чужда ему прыть.

Он говорит,

соблюдая порядок:

– Паспорт прошу предъявить!


Перемигнулись незваные гости:

Вот, мол, он – волчья родня.

Вздрогнул я, словно вколачивать гвозди

Начал полковник в меня.


И ощутил я озноб казематов,

Зоркость нацеленных дул.

– Кто вы? Фамилия ваша?

– Гамзатов!

– Как ваше имя?

– Расул!


– Ваше занятие?

– Я стихотворец!

– Где родились и когда?

– Местный я буду. Рождением горец.

Год двадцать третий! Цада!


Будто о собственном вспомнив нагане,

Кинув ладонь на бедро,

– Есть ли оружье? –

спросил

Как в тумане.

Я показал на перо.


Обыск последовал. Дом перерыли,

Книги листали сто раз.

Малых детей моих двух разбудили.

Лезли под каждый матрац.


Словно больных доктора на приеме,

Опытно, не сгоряча,

Голые стены прослушали в доме,

В белую грудь им стуча.


Всюду крамолы им виделся призрак,

Виделись козни одни.

Тысячи строчек моих рукописных

Конфисковали они.


Милые строки в простом переплете,

Что с вами будет теперь?

Слышу я:

– Следуйте! С нами пойдете!

Сами открыли мне дверь.


Словно я был на другом уже свете,

Черной казалась луна.

А за спиной моей плакали дети

И причитала жена.


Саваном сизым покрылась вершина,

Стыла беззвездная темь.

Хлопнула дверца.

Рванулась машина –

Времени верная тень.


Ход у нее был и мягкий, и скорбный,

Только послышался тут

Скрип мне колесный арбы,

на которой

Мертвое тело везут.


* * *


О времени жестокая нелепость!

Ворот железный раздается стон.

Попал ли не в Хунзахскую я крепость,

Чей против белых дрался гарнизон?


Бойцы здесь не стояли на коленях

И просыпались с возгласом:

«В ружье!»

Но почему сегодня на каменьях

Дымится кровь защитников ее?


Сжимает зубы партизан Атаев.

Не грешен он пред партией ничуть,

Но голова седая, не оттаяв,

Вдруг виновато падает на грудь.


Какая радость для капиталистов:

– Будь год тридцать седьмой благословен! –

Сажают коммунисты коммунистов,

И потирает руки Чемберлен.


Меня окутал полумрак подземный,

Вступаю на цементные полы.

Похоже, привезли меня в тюремный

Отверженный подвал Махачкалы.


А может быть, поэт земли аварской,

Доставлен на Лубянку я,

а тут

Те, что молчали пред охранкой царской,

Любые обвиненья признают.


Клевещут на себя они, на друга

И не щадят возлюбленной жены.

Страна моя, то не твоя заслуга,

Достойная проигранной войны.


Еще года расплаты будут долги

И обернутся множеством невежд,

И горьким отступлением до Волги,

И отдаленьем брезжущих надежд.


Горит душа – открывшаяся рана,

И запеклись в устах моих слова.

Один меня – он в чине капитана –

Бьет, засучив по локоть рукава.


Я говорю ему, что невиновен,

Что я еще подследственный пока.

Но он, меня с окном поставив вровень,

Хихикает:

– Валяешь дурака!


Вон видишь, из метро выходят люди,

Вон видишь, прут через Охотный ряд,

Подследственные все они, по сути,

А ты посажен, – значит, виноват!


Мне виден он насквозь, как на рентгене,

Самодоволен и от власти пьян,

Не человек, а только отпрыск тени,

Трусливого десятка капитан.


(А где теперь он?

Слышал я: в отставке,

На пенсии, в покое, при деньгах.

Охранные в кармане носит справки

И о былых мечтает временах.)


Мой капитан работает без брака,

А ремесло заплечное старо...

– Ты враг народа!

Подпиши, собака! –

И мне сует невечное перо.


И я сдаюсь:

подписана бумага.

Чернеет подпись, будто бы тавро.

Я для себя не кто-нибудь, а Яго,

Будь проклято невечное перо!


Поставил подпись времени в угоду,

Но невиновен и душою чист,

Не верьте мне, что изменял народу,

Как буржуазный националист.


Признался я, но даже и придуркам

Покажется не стоящим чернил

О том мое признание, что туркам

Я горы дагестанские сулил.


И хоть признался, верить мне не надо,

Что за какой-то мимолетный рай

Скуластому японскому микадо

Я продал наш Дальневосточный край.


Но есть и пострашнее погрешенья,

Терпи, терпи, бумаги белый лист:

Я на вождя готовил покушенье,

Как правый и как левый уклонист.


Был немцами расстрелян я, но силы

Еще нашел и в ледяной мороз,

Как привиденье, вылез из могилы

И до окопов родины дополз.


О, лучше б мне остаться в той могиле

И не глядеть на белый свет очам.

Дополз живым. В измене обвинили

И на допрос таскали по ночам.


Во всем признался. Только вы проверьте

Мой каждый шаг до малодушных фраз.

Во всем признался. Только вы не верьте

Моей вине, я заклинаю вас.


Взяв протокол допроса из архива,

Не верьте мне, не верьте и суду,

Что я служил разведке Тель-Авива

В сорок девятом вирусном году.


Мечтаю, как о милости, о смерти,

Глядит с портрета Берия хитро.

Вы моему признанию не верьте,

Будь проклято невечное перо!


* * *


То явь иль сон: мне разобраться трудно.

У конвоиров выучка строга.

За проволокой лагерною тундра

Или стеною вставшая тайга?


Что знаешь ты, страна, о нашем горе?

Быль не дойдет ни в песне, ни в письме.

Нас тысячи невинных – на Печоре,

На Енисее и на Колыме.


На рубку леса ходим под конвоем,

Едим баланду. Каторжный режим.

И в мерзлоте могилы сами роем

И сами в них, погибшие, лежим.


С лица земли нас, лихолетьем стертых,

Немало в человеческой семье.

А мародеры обокрали мертвых

И славу их присвоили себе.


Порой труднее превозмочь обиду,

Чем пытки, голод и невольный труд.

Фашисты продвигаются к Мадриду,

А нас сюда везут все и везут.


Везут сюда и молодых, и старых

С партийным стажем до октябрьских лет.

И, просыпаясь на барачных нарах,

Они встречают затемно рассвет.


Ты в здравом ли уме, усатый повар,

Любитель острых и кровавых блюд?

Антанта снова совершает сговор,

А нас сюда везут все и везут.


* * *


– Скажи, земляк, в чем кроется причина

Того, что в Магадан твой путь пролег?

– Родился сын, и в честь рожденья сына

Послал я, горец, пулю в потолок.


Но пуля, подчиняясь рикошету,

Иного направленья не найдя,

Пробила,

отлетевшая к портрету,

Навылет грудь великого вождя.


И вот я здесь под властью конвоиров,

Как тот рабочий, чья душа чиста,

Которого пред всем заводом Киров

За трудолюбье целовал в уста.


Скажи, чекист, не потерявший совесть,

Зачем забрел в печальный этот лес?

Оставь пилу и прыгни в скорый поезд,

Сейчас ты людям нужен позарез.


Антонову-Овсеенко и с громом,

И с музыкою рано умирать.

Он зарубежным будущим ревкомам

Еще обязан опыт передать.


Лес пожелтел, и небо в звуках трубных,

И в первый класс направился школяр.

Зачем вы здесь, зачем, товарищ Бубнов?

Вас ждут дела, народный комиссар!


Вдали от лагерей,

у молодежи

Широк и дерзок комсомольский шаг.

Но вас, товарищ Косарев, ей все же

Так не хватает, пламенный вожак!


Придется многим отдохнуть сначала,

Чтоб вновь нести забот державных груз.

Пускай взойдет Крыленко, как бывало,

С Беталом Калмыковым на Эльбрус


И, облака вдыхая полной грудью,

Глоток целебный цедят за глотком,

Чтоб одному – вернуться к правосудью,

Другому – в обезглавленный обком.


Борис Корнилов, друг ты мой опальный,

Читай стихи и не забудь одно,

Что на странице книжной и журнальной

Их ждут твои поклонники давно.


Бойцам запаса посланы повестки,

Пехота немцев лезет напролом.

Поторопитесь, маршал Тухачевский,

Предстать войскам в обличье боевом.


Пусть гений ваш опять блеснет в приказе

И удивит ошеломленный мир.

Федько пусть шлет к вам офицеров связи

И о делах радирует Якир.


Но их, приговоренных к высшей мере,

Не воскресить и богу,

а пока

В боях невозместимые потери

Несут осиротелые войска.


И повеленьем грозного владыки –

Как под метелку до одной души,

Чеченцы выселяются, калмыки,

Балкарцы, карачаи, ингуши.


Бросают на тюремные полати

Мужей ученых,

к торжеству ослов.

Вавилов умирает в каземате.

И Туполев сидит. И Королев.


Еще года расплаты будут долги

И обернутся множеством невежд,

И горьким отступлением до Волги,

И отдаленьем брезжущих надежд.


Везут, везут.

Хоть произвол неистов,

А страх людские затыкает рты,

Советский строй мой, невиновен ты,

И в нас не уничтожить коммунистов,

Признания высокого черты.


За проволокой лагерная зона,

Прожекторов насторожился свет.

Пускай товарищ Постышев законно

Здесь соберет Центральный Комитет.


И наши руки,

обернувшись бором,

Взлетят до неба огражденных мест.

Все по уставу. Полномочный кворум,

И впереди еще двадцатый съезд!


* * *


О, вера в тюрьмы заключенных

И сосланных на край страны!

Еще немало заключенных

Ему – Иосифу – верны.


Не избежавшие посадок

В душе надеются:

«Вот-вот

Узнает Сталин и порядок

В НКВД он наведет.


И долгожданная свобода –

Мы говорим об этом тут –

Нас встретит радостно у входа.

«И братья меч вам отдадут».


Живет нелепо, как химера,

Как неразумное дитя,

Почти языческая вера

В непогрешимого вождя.


И коммунист у стенки станет

И закричит не для газет:

– Да здравствует товарищ Сталин!

И грянет залп ему в ответ.


Потом ни холмика, ни вехи,

И место выровнят само...

Перед расстрелом пишет Эйхе

На имя Сталина письмо.


Когда умелец дел заплечных

В больной впивался позвонок,

Он, человек,

нечеловечных

Мучений вынести не смог.


И, головы густую проседь

Склонив над пузырьком чернил,

У Сталина прощенья просит,

Что сам себя оговорил.


Был следователь только пешкой,

Но Эйхе это не учел.

И Сталин с дьявольской усмешкой

Письмо посмертное прочел.


Звезда сорвалась с небосвода

И канула в ночную тьму.

Пишу и я вождю народа,

Железно преданный ему.


И с журавлиною станицей

Посланье шлю, как сын родной...

Проходят дни.

Чугуннолицый

Встает полковник предо мной.


* * *


Я, увидав полковника, не обмер, –

Всяк лагерник, что стреляный солдат.

– Фамилия?! – Свой называю номер:

– Четыре тыщи двести пятьдесят.


Нацелен взгляд тяжелый, как свинчатка,

Но чем-то он встревожен, не пойму...

– В Москву писал? –

спросил знаток порядка,

Таинственно добавив:

– Самому?!


Быть может, это – явь, а может, снится

Мне вещий сон на бурке из Анди?

– Свободен ты, –

сказал чугуннолицый

И распахнул ворота:

– Выходи!


И я, покинув гибельное место,

Иду и плачу – стреляный солдат,

И мне, как прежде, мне, как до ареста,

«Товарищ, здравствуй!» –

люди говорят.


И вижу я: летит быстрее поезд,

В домах светлее светятся огни.

Крестьянами взлелеянный на совесть,

Хлеб колосится, как в былые дни.


И звезды над Кремлем не побелели,

На Спасской башне стрелки не стоят,

И молодая мать у колыбели

Поет, как пела сотни лет назад.


Был враг разбит.

И я смотрю влюбленно

На площадь, где прошли с победой в лад

Войска,

швырнув трофейные знамена

К подножью принимавшего парад.


Но оттого, что нас зазря карали,

Победа крови стоила вдвойне.

И, стоя над могилами в печали,

Оплакиваю павших на войне.


Мои два брата с фронта не вернулись,

Мать не снимает черного платка.

А жизнь течет.

И вдоль аульских улиц

Под ручку ветер водит облака.


По-прежнему влюбленные танцуют,

Целуются, судачат про стихи,

А лекторы цитаты все тасуют

И говорят всерьез про пустяки.


И, с дирижерской властностью роняя

Слова насчет немелодичных нот,

Вождя соратник, сидя у рояля,

Уроки Шостаковичу дает.


В театре, в министерстве, в сельсовете,

В буфете, в бане, в здании суда,

Куда ни входишь – Сталин на портрете

В армейской форме, в штатском – никогда.


Сварила мать из кукурузы кашу,

Но в мамалыгу молока не льет,

А сообщает горестно, что нашу

Увел вчера корову заготскот.


Кавказ, Кавказ, мне больно в самом деле,

Что, разучившись лошадей седлать,

Твои джигиты обрели портфели,

Сумели фининспекторами стать.


В ауле слышу не зурны звучанье,

Бьет колокол колхозного двора:

«Пора! Пора!

Проснитесь, аульчане,

Вам на работу выходить пора!»


Шлют из района, план спустив в колхозы,

Угрозы все да лозунги одни.

От горькой прозы набегают слезы,

Ох, дешевенько стоят трудодни.


Каков твой вес, державы хлеб насущный,

Что собран и приписан вдалеке? –

Не знает Сталин – корифей научный,

Им поднят вдруг вопрос о языке.


Идет в кино «Падение Берлина».

И, обратясь к тому, что было встарь,

Перо льстеца жестокость обелило:

Играется «Великий государь».


Вождь начал делать возрасту уступки:

Он крепкого вина не пьет в обед,

Не тянет дыма из вишневой трубки,

Довольствуется дымом сигарет.


На всех широтах в тюрьмах и на воле,

На поле боя, на столбцах газет,

Позванивая сталью,

не его ли

Царило имя три десятка лет?


На льдину с этим именем садились

Пилоты, прогремев на весь Союз.

И на обложку это имя вынес

Своей последней повести Барбюс.


Оно на скалах Сьерра-Гвадаррамы

Для мужества звучало как пароль,

И мужество несло его, как шрамы,

Как на висках запекшуюся соль.


– За Сталина! –

хрипел с пробитой грудью,

Еще полшага сделав, политрук.

И льнуло это имя к многопудью

Парадной бронзы, отлитой вокруг.


На встречах в Ялте

вождь держался роли,

Которая давно ему мила.

Входил он в зал,

и Черчилль поневоле

Пред ним вставал у круглого стола.


Но что с былой уверенностью сталось?

Уходят силы. Боязно ему.

Отец народов собственную старость,

Когда бы мог, сослал на Колыму.


Он манией преследованья болен.

Не доверяет близким и врачам.

И убиенных позабыть не волен,

Ему кошмары снятся по ночам.


Я в горы поднимаюсь ли высоко,

По улицам брожу ли городским,

Следит за мною, как царево око,

Чугуннолицый, зорок и незрим.


Перед Кремлем, как будто бы три бури,

Овация гремит.

И я, чуть жив,

Смотрю: возник Иосиф на трибуне,

За борт шинели руку положив.


Предстал народу в облике коронном.

И «винтиками» прозванные им

Проходят в построении колонном

Внизу, как подобает рядовым.


Лихого марша льется голос медный,

И я иду – державы рядовой.

И хоть я винтик малый, неприметный,

Меня сумел заметить рулевой.


Мы встретились глазами.

О, минута,

Которую пером не описать.

И еле слышно вождь сказал кому-то

Короткое, излюбленное:

– Взять!


Усердье проявил чугуннолицый:

Он оказался шедшим позади...

Быть может, это – явь, а может, снится

Мне вещий сон на бурке из Анди.


* * *


Как вы ни держались бы стойко,

Отвергнув заведомый вздор,

Есть суд, именуемый «тройкой»,

Его предрешен приговор.


Не ждите, родимые, писем

И встречи не ждите со мной,

От совести суд независим,

За каменной спрятан стеной.


Он судит меня, незаконный,

Избрав роковуюстатью.

Безгрешный я, но обреченный,

Пред ним одиноко стою.


Запуганная и святая,

Прощай, дорогая страна.

Прощай, моя мама седая,

Прощай, молодая жена.


Родные вершины, прощайте.

Я вижу вас в сумраке дня.

Вы судей моих не прощайте

И не забывайте меня.


Залп грянул.

Откликнулось эхо.

И падают капли дождя,

И взрывы гортанного смеха

Слышны в кабинете вождя.


* * *


То явь иль сон:

попал я в мир загробный,

Вокруг окаменевшая печаль.

Сюда за мной, хоть ловчий он способный,

Чугуннолицый явится едва ль.


Здесь мой отец и два погибших брата

И сонм друзей седых и молодых.

Восхода чаша легче, чем заката,

Извечно мертвых больше, чем живых.


И, бороду, как встарь, окрасив хною,

Шамиль, земной не изменив судьбе,

Отмеченный и славой и хулою,

Лихих наибов требует к себе.


Вершины гор ему дороже злата.

Еще он верен сабле и ружью.

Еще он слышит глас Хаджи-Мурата:

– Позволь измену искупить в бою.


В загробный мир не надо торопиться.

И виноват лишь дьявольский закон,

Что раньше срока Тициан Табидзе

Из Грузии сюда препровожден.


Как в Соловках, губителен тут климат,

И я молву, подобную мечу,

О том, что страха мертвые не имут,

Сомнению подвергнуть не хочу.


Но стало страшно мертвецам несметным,

И я подумал, что спасенья нет,

Когда старик,

считавшийся бессмертным,

В парадной форме прибыл на тот свет.


В стране объявлен траур был трехдневный,

И тысячи,

не ведая всего,

Вдруг ужаснулись с горестью душевной:

«А как же дальше? Как же без него?»


Как будто бы судьбой самою к стенке

Поставленные,

сделались бледны.

И стало им мерещиться, что стрелки

Остановились на часах страны.


Так повелось от сотворенья мира:

Когда несется весть во все концы,

Что армия лишилась командира,

Теряются отдельные бойцы.


И слезы льют в смятении печальном,

И словно слепнут, стойким не в пример,

А по уставу в штабе генеральном

Берет команду высший офицер.


Скончался вождь! Кто поведет державу?

За тридцать лет привыкли,

видит бог,

К его портретам, имени и нраву,

Похожему на вырванный клинок.


К грузинскому акценту и к тому, что,

Как притчи, славясь четкостью строки,

Написанные лишь собственноручно,

Его доклады были коротки.


Привыкли и к тому, что гениален

Он, окруженный тайною в Кремле.

И к подписи незыблемой «И. Сталин»,

Казавшейся насечкой на скале.


Он знал, что слово верховодит битвой,

И в «Кратком курсе» обрела права

Считаться философскою молитвой

Четвертая ученая глава.


Нес тяжкий груз он, как его предтечи.

Но не по силам роль порой была,

И не уравновешивались плечи,

Как будто бы весы добра и зла.


В нем часто гнева созревали грозди,

И всякий раз под мягкий скрип сапог

Вновь намертво вколачивал он гвозди,

Так, что никто их вытащить не мог.


А узел завязал,

что и поныне

Руками не развяжешь, как ни рви,

Да и зубами тоже, по причине

Того, что он завязан на крови.


Приход весны всегда первоначален,

Но и весной не избежать утрат.

Дохнуло мартом, а товарищ Сталин

Лежит в гробу, багровом, как закат.


И в тюрьмах, и в бараках закопченных,

Во глубине таежного кольца,

У многих коммунистов заключенных

От этой вести дрогнули сердца.


Слепая вера – что святая вера,

И было думать им невмоготу,

Что Сталина партийная карьера

Под ними кровью подвела черту.


И словно все нашептывал им кто-то,

Что исподволь легли в основу зла

Ежова и Вышинского работа,

Меркулова и Берия дела.


А Сталин чист, и недруги закона

Сошлись,

его вкруг пальца обводя.

(Была сестрою ты попа Гапона,

Слепая вера в доброго вождя!)


Усы седые. Звезды на погонах,

И темно-желт окаменелый лик.

Зачем пришел тревожить погребенных,

Не к ночи будь помянутый старик?!


Еще в стране газеты причитают,

Еще тебя оплакивают в них,

Но подожди,

иное прочитают

Живые о деяниях твоих!


Не ты ль, как в инквизицию монахи,

Посеял страх, правдивость загубя!

Тебе одно, бывало, скажут в страхе,

А думают другое про себя.


Прославленный наукою обмана,

Еще живешь ты, злая голова,

В надежде отставного капитана,

Что вновь он закатает рукава.


Еще ты жив, и верный твой наследник,

К рифмованным прибегнув словесам,

Всех поучает, словно проповедник,

Хоть уж давно полупокойник сам.


Он мне грозит:

«Его хоронишь рано,

Еще воскреснет вождь из-под пера.

Ты Грозного бы вспомнил Иоанна,

Хмельницкого Богдана и Петра!»


Хоть время, потрудившись в чистом поле,

Посеянное вытоптало в срок,

Чуть где не углядишь – и поневоле

Опасный пробивается росток.


Еще в пылу прижизненной гордыни,

Между живыми вкрадчив и двулик,

Как тень, как призрак, бродишь ты поныне,

Не к ночи будь помянутый старик.


* * *


Как для меня загадочен твой облик,

Сын мастера по имени Сосо,

В пятнадцать лет стихи писавший отрок,

Чье оспою исклевано лицо.


Еще в начале нынешнего века,

Легко забывший про былую страсть,

В себе отрекся ты от человека,

Познав неограниченную власть.


Как объявился на стезе греховной

Ты, путь начавший со священных книг,

Горийской семинарии духовной

Тщеславьем одержимый ученик?


Как ты, кавказец, мог нарушить клятву,

Которую в печали произнес?

Кровавую к чему затеял жатву?

Кому ты в жертву скошенных принес?


Определявший время по курантам,

Хоть ты имел левофланговый рост,

Но в изваяньях делался гигантом,

Рукой при жизни доставал до звезд.


Ты пить отвык из горлышка кувшина

Прозрачного журчания родник.

И над могилой собственного сына

Слезы не пролил, каменный старик.


Открой мне, как на исповеди, главный,

Поныне неразгаданный секрет:

На чем держалась,

ставшая державной,

В тебя людская вера тридцать лет?


К посмертным приготовленный парадам,

Соперник славы снятого с креста,

Меня измерив леденящим взглядом,

Неторопливо разомкнул уста:


– Слепая вера создает кумира, –

И вот тебе как на духу ответ:

Легенда немудреная кормила

Воображенье ваше тридцать лет.


Вы завещанье Ленина забыли,

Лишь траурные флаги сняли с крыш.

И сделался Иосиф Джугашвили

Тем Сталиным, пред коим ты стоишь.


Я понимал, что видеть вы хотели,

Поверив не поступкам, а словам,

Не то, каким я был на самом деле,

А то, каким я представлялся вам.


Но ваша вера оказать услугу

Могла бы меньше мне в десятки раз,

Когда бы недоверие друг к другу

Я лично не посеял среди вас.


И в мысли к вам, и в строки ваших писем

Заглядывал всесущий мой контроль.

Опасен тот, кто в мыслях независим

И сам себе в суждениях – король.


Мог обласкать поэта я, к примеру,

Хоть жалок был его в искусстве вес.

И совершал желанную карьеру

Меня превозносивший до небес.


Я издавал жестокие законы,

Но разве согнутый в бараний рог,

Встречавший и восходы и заходы

Мне высказал в жестокости упрек?


Пусть кто-то восхищался красотою

И милостью высоких чувств людских,

Но вытравил, как будто кислотою,

Я это из опричников своих.


И всяк из них в работе был прилежен

И верил мне, что состраданье – дым.

И то, в чем был воистину я грешен,

Приписывал противникам моим.


И потому стоял я у кормила

И лишь на мне сходился клином свет.

Легенда немудреная кормила

Воображенье ваше тридцать лет.


Благодарю, что видеть вы умели,

Согласно предоставленным правам,

Не то, каким я был на самом деле,

А то, каким я представлялся вам.


* * *


Летит ли ангел иль звезда по небу?

И наяву, во сне ли – не пойму,

Сегодня эту горькую поэму

Я Сталину читаю самому.


Приписывать мне храбрости не смейте!

Чего бояться?

Движутся года.

И раз одной не избежал я смерти,

Семи других не будет никогда.


Вождь слушает,

прохаживаясь властно,

И головою грешной не поник.

Что каждая строка к нему причастна,

Он понимает – вдумчивый старик.


Вот первой рани вспыхнула лучина,

И в этот миг в одном его глазу

Я увидал смеющегося джинна,

В другом – едва заметную слезу.


Как прежняя любовь была нелепа,

Злодеем оказался аксакал,

Таким Марии некогда Мазепа

В своем обличье истинном предстал.


Есть у аварцев древнее преданье,

Что с дня рожденья каждого аллах,

Поступки принимая во вниманье,

Ведет два списка на его плечах.


Запишет на одном плече благие

Деяния от малых до больших,

А на втором запишет все другие,

Чтобы однажды сопоставить их.


И в тот же час, когда мы умираем,

То по заслугам, а не как-нибудь

Нам воздается адом или раем,

И господа мольбой не обмануть.


Будь все равны перед таким законом,

То злодеянья списка не сумел

Укрыть бы вождь под маршальским погоном,

В отличие от списка добрых дел.


Забрезжило. Всему приходят сроки.

Ночная с неба сорвана печать.

Я на заре заканчиваю строки

Поэмы этой Сталину читать.


От моего полынного напева

Его надбровья налились свинцом.

Как в жизни, задыхается от гнева

Владыка с перекошенным лицом.


Уже бессилен сделать он уступку

Столетию, летящему вперед.

И телефонную снимает трубку,

Заплечных дел полковника зовет.


Но, в прошлом отзывавшаяся сразу

Ему на подчиненном языке,

Не внемлет трубка грозному приказу

И холодно безмолвствует в руке.


* * *


– Пора, иного мира постоялец,

Тебе вернуться к должности земной! –

Сказал мне это партии посланец,

Торжественно явившийся за мной.


И я заколебался на мгновенье:

– А может, лучше мне остаться тут?

Зачем менять покой на треволненья,

На вечный бой и на опасный труд?


Не сон, а явь истории суровой,

Творимой и написанной людьми.

И я воскрес,

на вечный бой готовый,

Исполненный надежды и любви.


Не сон, а явь.

Брожу вдоль шумных улиц,

И хоть меня венчает седина,

Как мальчик плачу:

к улицам вернулись

Их добрые, святые имена.


И в парках легче дышится деревьям,

Толпой оттуда статуи ушли.

И веточки зеленые с доверьем

На плечи дню грядущему легли.


Смотрю вокруг и вдоволь наглядеться

Я не могу, воскресший человек.

В моей груди одно пылает сердце,

Второе сердце умерло навек.


Будь счастлив, лад рожденья жизни новой.

Ты весь в моем сознанье и в крови.

И, за тебя на вечный бой готовый,

Исполнен я надежды и любви.


1960 – 1962


Остров Женщин


Поэма-странствие


О вопль женщин всех времен...

Марина Цветаева


Я представляла этот мир по-своему,

но другие все переиначили...

Так говорила моя мать


СОБИРАЯСЬ В ДОРОГУ...


Мне довелось услышать лишь однажды

Звучанье тех иноязычных слов...

Понять их суть я непрестанно жажду,

Для их разгадки к странствию готов.


Их повторив, я ощущаю радость,

Все близкое душе – вдвойне милей,

Так, словно друга позабытый адрес

Воскрес внезапно в памяти моей.


Так, словно ты глаза свои открыла,

Сияньем их развеивая тьму,

И мир в них отраженный подарила

Мне одному. Навеки одному!


Есть имена такие и названья –

Пускай секрет их до поры сокрыт, –

Они сродни той златорогой лани,

Что вдруг сама к охотнику спешит.


Они сродни неуловимой птице,

Той, чье перо, как некий талисман,

В ладонь упало с неба и хранится,

Как добрый знак, что нам судьбою дан.


Должно быть, время поисков приспело,

Ведь не напрасно вижу я во сне,

Что птица на плечо мое присела

И лань золоторогая при мне.


Привычный к сборам, хлопотам, дорогам,

Как в горской сказке, жгу тигровый ус,

И ждет мой конь горячий за порогом:

Когда ж я наконец в седло взметнусь?


Все то, что мной обещано, – исполню.

Без устали объеду полземли.

Синеют горы, зеленеют волны,

И гром тамтамов слышится вдали.


Любимая, ко мне явился вестник,

Он пылью, солью, бурею пропах.

– Скорее в путь! – приказывает песня,

Я – на коне, и ноги – в стременах.


ГЛАВА ПЕРВАЯ


Откуда у хлопца испанская грусть?

Михаил Светлов


Путешествовать вознамерясь,

Размышляю под звон копыт,

Имя – Isla de las Mujeres

Завораживающе звучит.


Где настигло меня когда-то

Это имя? Оно как зов.

В нем далеких громов раскаты,

Гул набатных колоколов.


Шепот листьев вечнозеленых,

Шум прибоя и скрип снастей,

Вздохи матери, смех влюбленных,

Блеск дождей, голоса детей.


Непонятным словам доверясь,

На скалистый взлетев карниз,

Снова – Isla de las Mujeres

Повторяю как свой девиз.


Словно рыцарь, одетый в латы,

Я решителен и суров.

Где ж послышалось мне когда-то

Сочетание этих слов?


То ль в эфире они возникли,

То ли к нам из далеких стран

С карнавальным веселым вихрем

Их принес голубой экран.


Может, звонкая синьорита,

Там, на конкурсе красоты,

Их под небом вплела открытым

В песни, яркие как цветы.


В них и сладость, и привкус горький,

В них мелодия волшебства.

Может, в страстной касыде Лорки

Прозвучали они сперва?


Я – Расул, побывавший всюду,

С каждой песней земной в родстве,

Их услышать из уст Неруды

Мог в Сантьяго или в Москве.


Может, в рейс океанский шел я

И заветное имя вдруг

Прочитал на борту большого

Корабля, что спешил на юг.


Может, где-нибудь в мирозданье,

Световые копя года,

Носит праздничное названье

Отдаленнейшая звезда?


Я, блуждая по звездным тропам,

Все искал этот зыбкий след.

Но и мощные телескопы

Не сумели мне дать ответ.


Мне добиться ответа надо.

Я желаньем одним объят.

Так поэта влекла Гренада

Полстолетья тому назад.


Долгий путь впереди простерся,

Путь неведомый. Ну и пусть!

Но откуда она у горца,

Иноземная эта грусть?


ГЛАВА ВТОРАЯ


Птицы, которых раньше не видел, птицы,

прилетевшие издалека, особенно поражают.

Слова моего отца


В известном «Клубе кинопутешествий»

Я справки попытался навести.

Но там названье это неизвестно,

Его на картах нелегко найти.


Координаты выяснить непросто,

Затерянные средь бескрайних вод.

Ведь isla – это по-испански о с т р о в,

Как разъяснил толковый перевод.


А продолженье оказалось вещим.

…de las Mujeres. Полог приоткрыт.

Дословное названье – о с т р о в ж е н щ и н.

Вот в чем его отличье состоит.


Теперь, признаюсь вам, я так и думал,

Когда в созвучья нежные вникал,

За перекатом волн, за пенным шумом

Мне чудилось нагроможденье скал.


Любимая! Еще не знал я смысла

Певучих слов, но мне уже тогда

Заветный берег непрестанно снился –

Каменья, пальмы, кактусы, вода.


И на цадинских девушек похожи,

Прижав кувшин к открытому плечу,

Красавицы, легки и смуглокожи,

Идут по тропке к пресному ключу...


– Алло! – взывал я безнадежно в трубку,

Все расстоянья долгие кляня,

С мечтою связан только нитью хрупкой,

Не понимая, слышат ли меня.


Но ждал ответа я, дышал в мембрану

И в пустоту кромешную кричал:

– Через моря, созвездия и страны,

Подай мне знак, любви моей причал!


У нас в горах суровых Дагестана

Белеет снег. У нас полночный час.

– Здесь белый день, – услышал я нежданно,

Но белый снег – диковина у нас.


Ты к нам и на Пегасе не доскачешь.

И долго плыть...

– Ну что ж, я прилечу.

Мой дальний остров, отчего ты плачешь?

Я долечу Нам крылья – по плечу.


Коль оторвется от бетонной тверди

Наш реактивный скоростным Пегас,

Вы путь не днями, а часами мерьте,

Пройдет полсуток – мы уже у вас.


...В Москве готов мой заграничный паспорт,

И провожать меня выходят все –

Цада, Махачкала, соленый Каспий,

Уступы гор, альпийский луг в росе.


О Патимат, наш горизонт увенчан

Разлук и встреч сиянием живым.

И если есть на свете Остров Женщин,

Он кровно связан с именем твоим.


Пускай же наша молодость воскреснет

В который раз! Я замыслом томим.

И если есть на свете Остров Песни,

Он тоже назван именем твоим.


Так выйди на порог родного дома,

Вслед погляди, обычаям верна.

Уже растаял круг аэродрома,

А ты видна, ты все равно видна.


Я благодарен скоростному веку

И дерзости воздушных кораблей.

Паломники обычно едут в Мекку,

Стал Остров Женщин Меккою моей.


За самолетом тянется в зените

Беззвучная серебряная нить.

Колумбу уступаю все открытья,

Любовь мою не в силах уступить.


ГЛАВА ТРЕТЬЯ


ПРИТЧА ОБ ОДНОМ ОТКРЫТИИ


Я бедный итальянец из Генуи.

Христофор Колумб


1


Поговорим об этом итальянце,

Я полагаю, что глава вставная

Об Адмирале Моря-Океана

Рассказу моему не повредит.


Перенесемся через Пиренеи,

Просторы времени пересекая,

И мы конец пятнадцатого века

Еще успеем с вами захватить.


Итак, с поклоном бедный генуэзец

Явился в резиденцию монархов,

Овеянный грядущими ветрами

И вновь поднявший паруса надежд.


Все давние проекты и прошенья,

Все устремленья стойкого пришельца

Сегодня удостоятся вниманья.

Фортуна нынче ласкова к нему.


На троне – Фердинанд и Изабелла.

Кастильскую корону с арагонской

Объединив, они разбили мавров.

Гренада ими только что взята.


Как важно выбрать нужный миг! Супруги

Настроены почти благоприятно.

И генуэзец смело предлагает

Свой прибыльный и дерзновенный план.


На этот раз, предчувствуя победу,

Рисует он словесные портреты

Земель, никем не тронутых покуда,

Сулящих славу и большой барыш:


– Пока еще раздумывают в Риме,

Пока еще гадают в Лиссабоне,

Испания себя возвысить может.

Промедлим – все утратим на века.


На землях тех еще туземцы слабы,

Им наше покровительство поможет.

И волны грянут «Вива!», расступаясь

Перед армадой наших кораблей.


Те земли, словно сундуки, набиты

Сокровищами доверху – берите.

Ключи у вас в руках – меня пошлите,

И я открыть сумею сундуки.


Меня пошлите! По новейшим картам –

Морским и звездным – свято обещаю

К индийским кладам, к азиатским далям

Пройти коротким западным путем.


Пошлите – и на флагмане монаршьем

Испанский флаг взовьется по-иному,

И вашему блистательному трону

Никто не сможет более грозить.


...Король, внимая доводам искусным,

Кулак сжимает, словно загребает

Добро чужое, видя пред собою

Безропотно склонившихся рабов.


И слышится ему веселый скрежет

Ключей, уже вскрывающих запоры,

Уже гремят откинутые крышки

Заморских необъятных сундуков.


И жемчуга, добытые ловцами

В морях восточных, в океанских недрах,

Томят воображенье Изабеллы,

Таинственно мерцают вдалеке.


Армада кораблей, с большой добычей

Пришедшая из дальнего похода,

Супругам видится... И с генуэзцем

Согласна венценосная чета.


Да, решено! Положено начало.

Купцы, банкиры и судовладельцы

Привлечены к участию в расходах,

Поскольку здесь предвидится доход.


Да, решено! Испания выходит,

Как ослепительная каравелла,

В морской простор, чтобы другие страны

Богатством и величием затмить.


Раздвинутся границы государства,

Одним неся негаданное рабство,

Другим суля свободное пиратство,

Скрепленное державным сургучом.


2


... «Санта-Мария» – флагман генуэзца

Выходит в путь, флотилию возглавив.

На парусниках – лошади и пушки,

А впереди простерся океан.


На палубах – отборные матросы,

Бывалые, они удачи ждут,

Умелые, они на все готовы

В предвестии добычи и утех.


...В одном ошибся бедный генуэзец:

Не Индию – Америку открыл он.

Все остальное подтвердил на деле,

Со славой и наживой возвратясь.


На пристани флотилию встречали

Торжественным салютом орудийным,

Казалось, эти залпы доносились

До вновь открытого материка.


Доставлены богатые трофеи,

Кораллы, жемчуг, золотые маски,

Свидетельство того, что мореходы,

Достигнув цели, застолбили клад.


Еще одно свидетельство – индейцы

Из племени с таинственным названьем,

Для обозренья и для развлеченья

Колумбом привезенные сюда.


На пиршествах, шумевших непрестанно,

Где щедро величали адмирала,

Невиданные пленники плясали,

Увеселяя множество гостей.


Танцоры в одеяньях необычных

Из трав, из грубой кожи, из ракушек,

В непостижимых головных уборах

Из птичьих перьев – поразили всех.


И были сами пленники похожи

На гордых птиц, смуглы и горбоносы,

Глаза их вспыхивали, словно угли,

Слегка припорошенные золой.


Под пеплом – полыхало непокорство,

Движенья были резки и упруги,

А на запястьях весело звенели

Чеканные браслеты-бубенцы.


Невольники плясали, как дельфины,

Играющие в океанской пене,

То приближаясь к зрителям, то снова

Назад откатываясь, как волна.


Но как печально песни их звенели,

Как напряженно обострились лица

Под масками цветастыми, как странно

Звучала их клокочущая речь.


А на груди испанской королевы

Уже пылали крупные кораллы,

Чернели, как индейские проклятья.

Невольные дары карибских вод.


3


...Тяжек испанских пушек груз.

Сквозь пальмы,

сквозь кактусы лез

по этой дороге из Вера-Крус

генерал

Энрике Кортес.


В. Маяковский


...Что было дальше? Новые походы

Колумба. Укрепленья поселенцев,

Обмен, обман, жестокость, униженье

Племен свободных, истребленье их.


Пришел Кортес, нацелил жерла пушек,

Заморские пространства окровавил.

Текут века, но имя генерала

Звучит поныне как синоним зла.


Скорбящие индейские селенья,

Предшественники Лидице, Хатыни,

Здесь кактусы торчат вокруг вигвамов,

Как ржавая колючка лагерей.


Святая инквизиция – праматерь

Грядущих разновидностей гестапо,

Ты зажигала факелы живые

И порождала племена рабов.


О Христофор Колумб, зачем покровы

Сорвал ты с девственного континента?

Зачем пираты, за тобою следом

Пришедшие, терзали эту плоть?


Ах, бедный генуэзец, я недавно

Был в том краю, где под листвой плакучей,

Под безутешной траурною сенью

Лежит твоя могильная плита.


Ты, преданный твоими королями,

Отторгнутый от славы и богатства,

Забытый за ненадобностью всеми

В безвестности скончался, в нищете.


О, что наделал ты, великий странник,

Бессмертный, дерзновенный открыватель,

Взгляни же на плоды своих исканий,

Расчетливый и смелый мореход.


Где племена былые? Что осталось

От старожилов, заселявших эти

Цветущие края, долины, чащи?

Ты продал их, но продал и себя.


Одна лишь песня от всего осталась,

Похожая на скорбное рыданье,

На стон веков... Лишь плакальщицы-волны

О берег бьются, горестно плеща.


О Христофор, ты слышишь эту песню,

Ты истый клад открыл для толстосумов,

Ты путь открыл искателям наживы,

Но проглядел ты главное – л ю б о в ь.


Ее открыли Рафаэль и Данте,

Шекспир и Моцарт, Пушкин и Чайковский.

Ее воспел в краю моем суровом

И пал в сраженье за нее Махмуд.


Ты раскопал сокровища земные,

Но ты мадонн ацтекских не увидел.

Как жаль, что на борту «Санта-Марии»

В ту пору Рафаэля не нашлось.


Как жаль, что ты, удачей ослепленный,

Палимый жаждой славы и добычи,

Сумел узреть бесценные кораллы,

Не разглядев кубинских сеньорит.


Не ты открыл сияющую Кубу

И не твои отборные матросы,

А юноши на утлой шхуне «Гранма»,

Бесстрашные и в гневе и в любви.


Ответь, Колумб, на мой вопрос последний:

В тех синих далях ты не встретил Isla

De las Mujeres – островок безвестный,

Что к сердцу моему давно прирос?


И мне ответил адмирал великий:

– Наверно, был такой клочочек суши,

Но он, сказать по правде, не оставил

В моей душе заметы никакой.


4


...А я письмо из Мехико отправил

В Махачкалу, оповещая близких,

Что не вернусь, покуда не увижу

Тот островок, взывающий ко мне.


Что буду плыть, пока я не причалю

К той пристани, пока я не надену

На тонкий палец женщины любимой

Своей поэмы звонкое кольцо.


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ


Маленьким ключом можно открыть

большой сундук.

Горцы говорят


1


Летим в ночи. Внизу огней узоры.

Вверху змеится Млечный Путь, пыля,

Как будто горсти кукурузных зерен

Поджаривают небо и земля.


Летим в ночи уже над океаном.

Последний зимний месяц позади.

А за спиною, отданы туманам,

Остались европейские дожди.


Пласт облаков белеет в поднебесье,

Рассвета ждет мерцающая высь.

Мы, люди разных рангов и профессий,

В салоне самолета собрались.


Привычный к дальним трассам и орбитам,

Век скоростей гудит, необорим,

И в Мексику с парламентским визитом

Мы в депутатском звании летим.


Что ждет нас на другом конце планеты?

Знакомств, бесед, приемов череда,

Взаимные вопросы и ответы

И речи с обращеньем: «Господа!»


А с нами рядом при любой погоде

Советники, друзья, опекуны,

Испытанные в устном переводе

И в знании неведомой страны.


Науку встреч, стоцветную планету

Любой из них до тонкостей постиг.

Им ведомы каноны этикета,

Знаком дипломатический язык.


Я всем им благодарен за советы,

За справки, за точнейший перевод,

Хотя и сам сумею дать ответы

На трудные вопросы всех широт.


Ведь я не дипломат, а стихотворец,

Мой долг повсюду быть самим собой.

Поэзию непросто переспорить

В любой стране, в дискуссии любой.


Тирады непредвиденной коварство

Парирую метафорой лихой,

Искрящимся присловием аварским,

Махмуда нестареющей строкой.


От правды ни на шаг не отступая,

Я, шуткой и стихом, в общенье прост,

Как мясо, крупной солью посыпаю

И речь с трибуны, и застольный тост.


...В салоне пригасили свет. Все меньше

Нам лёту остается. Цель близка.

Мне кажется сейчас, что Остров Женщин

Я разглядеть могу сквозь облака.


Еще царит предутренняя серость,

Мерцают крылья, время торопя.

И словно в забытьи: – ...de las Mujeres, –

Я снова повторяю про себя.


Видения счастливые воскресли

На высоте трансокеанских трасс.

Вдруг рядышком зашевелился в кресле

Сосед, бывавший в Мексике не раз.


Обозреватель ТАСС. Он с удивленьем

Спросил, дремоту разогнав свою:

– Ты что, Расул, все шепчешь? Вдохновенье?

Опять берешь у музы интервью?


– Возможно, что и так... – Своею тайной

Я с ним делюсь – мы сблизились в пути. –

Скажи, а ты не знаешь ли случайно,

Как Остров Женщин в Мексике найти?


– О, это глухомань, песчинка, малость...

Пустынный пляж, пустынная вода.

Там от индейцев древних не осталось,

Пожалуй, ни единого следа.


Ушло былое, как в пучину канув,

Ни памятников, ни других примет...

Там нет и огнедышащих вулканов,

Экзотики манящей тоже нет.


Там нет ни сеньорит в нарядах броских,

Ни удалых тореро, ни быков.

Не сыщешь там и росписей Ороско,

Там быт убог и каждый кров суров.


Там каждая стена кричит безмолвно,

Над очагом струится горький дым,

И даже набегающие волны

Перечат ожиданиям твоим.


Ты жаждешь впечатлений небывалых?

Другие острова пленяют взор.

К ним обратись. Их в Мексике немало,

Не меньше, чем в Финляндии озер.


Там – ничего не скажешь – красотища!

Все – для туристов. Как в раю живи.

А если ты сюжет любовный ищешь,

Твой островок давно лишен любви.


2


Так просветил в салоне самолета

Меня мой друг – обозреватель ТАСС.

Потом сказал: – А все же спать охота... –

Уснул. Я – рядом – не смыкаю глаз.


Я мысленно беседу продолжаю,

С самим собою споря на лету,

Свой замысел, свой остров защищая,

Отстаивая зыбкую мечту.


Ведь и Колумб мой остров, сердцу милый,

Песчинкой счел – ошибся адмирал.

Да и Кортес проплыл когда-то мимо –

Он острова другие обобрал.


Меня – не скрою – в некое смущенье

Поверг соседа сдержанный рассказ.

Но пламень моего воображенья

Не потускнел, не сдался, не погас.


Стремление к песчинке не уснуло.

Ведь я народа малого поэт

И уроженец малого аула,

Которого на картах тоже нет.


О ТАСС моей души, раздумьям тихим

Дай выход в мир и громко заяви,

Что малый остров может стать великим,

Что не бывает маленькой любви.


Недаром родинка – живое чудо

Цвела на лбу прекрасной Мариам,

Свела с ума великого Махмуда

И жизнь дала божественным стихам.


Сам Саади сложил к ногам любимой

Свое богатство – мудрость и талант

И – если очень уж необходимо –

Давал в придачу город Самарканд.


Поскольку все принадлежит поэту,

Его влеченью и его перу,

За взлет ее бровей, за малость эту,

Он предлагал вдобавок Бухару.


Мне говорят, а я меж тем не верю,

Что стар, как притча, этот островок,

Что, в океанской пустоши затерян,

Он, как мечта, несбыточно далек.


Но в этот час недосягаем тоже

Мой отчий дом, селение Цада,

А я закрыл глаза – и сразу ожил

Родной аул – ведь он со мной всегда.


На скалах башни вижу вековые,

И запах сена чую всякий раз,

И слышу песни, будто бы впервые,

Те, что поются именно у нас.


А старость? Все же временем не смыты

Извечные прекрасные черты.

И разве постарела Афродита –

Нетленная богиня красоты?


Ты никаких там кладов не откроешь –

На малом островке, мне говорят.

Но занят я не поиском сокровищ,

Я все-таки поэт, а не пират.


Легенды о любви живут столетья,

Любовь превыше кладов и наград,

Она дороже всех богатств на свете,

Я все-таки поэт, а не пират.


Когда б хотел я нынче быть пиратом,

Не брал бы корабли на абордаж,

А вез на рынок дыни и гранаты,

Взбивая цены и впадая в раж.


Среди пиратов сухопутных связи

Завел бы я – всем родич и кунак –

И промышлял бы на оптовой базе,

На винзаводе разбавлял коньяк.


Есть, правда, и пираты-стихотворцы,

Творцы халтурных песен, пошлых од.

Ни бога нет в душе у них, ни черта,

В их доме совесть Золушкой слывет.


Их жалкий облик равен их писаньям,

Давно раскрыта их пустая суть.

Мы ни читать их, ни судить не станем,

Продолжим лучше наш неблизкий путь.


Рожденный в климате высокогорном,

Я рядом с облаками подрастал.

Кругом, как волны каменного шторма,

Куда ни глянь – крутые скаты скал.


Я не Кортес, чтоб в поисках наживы

В открытый устремляться океан.

С высот орлиных, с ледяных обрывов

Следит за мною зоркий Дагестан.


Где б ни был я, он всех на свете ближе,

Он мне во всем сопутствует всегда,

И если я кого-нибудь обижу,

Я оскорблю родной аул Цада.


Я не взращен для низкого обмана,

За золото стекляшкой не плачу,

В чужом дому хозяйничать не стану,

В ответ на стрелы пулю не пущу.


Я – рыцарь без кольчуги и забрала,

Защитник всех на свете матерей,

Срывать не стану черные кораллы

У индианок с лебединых шей.


И украшенья из ракушек хрупких

Не отниму – я не за тем пришел.

Что каравелла! Мне и малой шлюпки

Не предоставит ни один престол.


Ведь я вовек не принесу доходов

Казне, менялам и ростовщикам.

И, возвратившись из своих походов,

Островитян далеких не предам.


Я не продам вас никому, индейцы,

На рабство никого не обреку.

Кортесов многих гнусные злодейства

Кавказ мой видел на своем веку.


Немало знал он горя и печали,

Не раз я слышал от отцов, как встарь

Аулы наши в пепел превращали

И шах персидский, и российский царь.


Пандур старинный – дедовская лира –

Мое оружье. Я непобедим.

С индейцем раскурю я трубку мира,

Лишь песнями я обменяюсь с ним


3


...Так думал я той ночью. Небу вторя,

Вода внизу светлела что ни миг.

И суша вдалеке возникла вскоре,

И я к иллюминатору приник.


Снижение. Примолкшие моторы.

Забрезжил город, услаждая взор.

Спросил я стюардессу: – Что за город? –

Она сказала: – Мехико, сеньор!


Уже помчался лайнер по бетону,

Подъехал трап, и вот уже в упор

К моим губам ледышку микрофона

Приставил расторопный репортер.


Так на шампуре щедрую закуску

Нам подают, подносят полный рог.

И я, кавказец, произнес по-русски

Подобье тоста, произнес, как мог:


– День добрый, Мексика! Цвети и здравствуй.

Сегодня я признателен судьбе

За нашу встречу. Если мне удастся,

Я расскажу стихами о тебе.


ГЛАВА ПЯТАЯ


Мексика живет в моей жизни, кочует

в моей крови, как маленькая заблудив-

шаяся орлица.


Пабло Неруда


1


Сияло солнечное побережье,

И, как мгновенья, пробегали дни.

Ко мне в окно врывался ветер свежий,

Что нашему каспийскому сродни.


Со мной дворцы и храмы говорили,

Как люди, всей шумихе вопреки,

Вдоль пышных авенид автомобили

Ползли, как разноцветные жуки.


В отеле дверь вращалась неустанно,

Приезжие сновали взад-вперед,

Теснились на тележках чемоданы,

Не иссякал людской водоворот.


Разноязычный гомон – день в разгаре.

Пестры наряды – кто во что одет,

Тут пончо, джинсы, сари, ткань «сафари»,

Тут замша, кожа, хлопок и вельвет.


Мы нарасхват – и ездим и летаем,

Торопимся с приема на прием,

А список наших дел неиссякаем,

И мы себе поблажки не даем.


Визиты, совещания, дебаты,

Каскады тостов, череда речей,

Сенаторы, министры, депутаты,

Толпа секретарей и толмачей.


Под пышною парламентскою кровлей,

За длинными столами разместясь,

Толкуем о культуре и торговле,

Крепим взаимовыгодную связь.


У нас расписан каждый вдох и выдох,

Заранее размечен каждый час.

Сеньоров посещаем сановитых,

Корреспонденты навещают нас.


Пресс-конференции. Опять вопросы.

Записки, адресованные нам.

(А где-то пошатнулся трон Сомосы

И выдворил захватчиков Вьетнам.)


Еще вопрос из тех, что в завершенье

Привычно возникает всякий раз:

– А каковы, скажите, впечатленья

От посещенья Мексики у вас?


2


...О Мексика, бурливое слиянье

Преданий, песен, былей, новостей,

Суровость камня, воздуха сиянье,

Сверканье красок, полымя страстей.


Тут здешнее и пришлое смешалось,

Сегодняшнее с прошлым говорит.

Тут рядом восхищение и жалость,

Дворцовый глянец и лачужный быт.


Индейцы тут, испанцы и креолы,

Метисы – сплав племен, кровей, земель.

Гитары вздох, гром кастаньет веселых,

Пастушья тростниковая свирель.


О Мексика, ты пляска огневая,

Стремительных движений фейерверк,

Вот юноша, на цыпочки вставая,

Картинно руки вскидывает вверх.


А сеньорит шуршащие одежды,

Кружась, как ветер овевают нас.

О Мексика, тымузыка надежды,

О мужестве и нежности рассказ.


В тебе – черты Кавказа и Эллады,

Ты человечеству всему родня.

Гомера миру подарить могла ты

И дерзость Прометеева огня.


Твоих пеонов гордые усилья

Запомнил век неукротимый наш,

Летучие отряды Панчо Вилья

И Джона Рида честный репортаж.


О Мексика, ты щедрый собеседник,

Твой стол гостеприимен и широк,

Так, словно я в Кахетии соседней

С вином грузинским поднимаю рог.


Базары тут щедры – сродни кавказским,

Деревья, птицы, бабочки пестры,

Но в сушь, как и у нас, теряя краски,

Твои поля страдают от жары.


Я снова ощущаю сил избыток

И вдохновенья утренний прилив,

Твой из колючих кактусов напиток,

Как все, щепоткой соли закусив.


А кувшины звенящие! Их царству

На многоцветной ярмарке дивись!

Должно быть, нашим гончарам бухарским

Они бы очень по душе пришлись.


Курительные трубки! Я резьбою

Тончайшею пленяюсь каждый миг.

Одну из них я увезу с собою

Для унцукульских резчиков моих.


О Мексика, за все тебе спасибо!

Мне дорог твой гостеприимный пыл.

Как жаль, что нет со мной Абуталиба,

Твое радушье он бы оценил.


О Мексика, жемчужина планеты,

Здесь океанский слышится раскат,

Здесь горные озера – как сонеты,

Включенные в эпический рассказ.


А грохот водопадов, камнепадов,

Дыхание вулканов, близкий гром.

Мне сочетанья лучшего не надо,

Я вырос в окружении таком.


О Мексика, стройна и смуглокожа,

Любя свой дом, гостей своих любя,

Ты на друзей и на подруг похожа

И в то же время – только на себя!


Волнуюсь в ожиданье встречи скорой,

Натянута связующая нить.

О Мексика, где остров твой, который

Меня сумел заочно покорить?


3


...Так привыкали мы к иному быту,

К земным красотам, к яркости легенд.

Но вот поездка подошла к зениту

И нас любезно принял президент.


Над аркой – медальоны из фарфора.

Большого зала мраморная сень.

Нас угощает милая сеньора

Прохладным соком – нынче жаркий день.


А президент перед большою картой

Ведет рассказ о Мексике своей,

Попутно выясняя у гостей,

Что лично повидать хотел бы каждый.


Кто выбрал школу, кто завод, кто ферму,

Кто гул корриды, кто музейный зал.

Был необычен мой ответ, наверно:

Я Остров Женщин для себя избрал.


Не скрою, все и вправду удивились.

Услышал я: – В былые времена

Туда людей ссылали за провинность.

Сеньор, в чем ваша состоит вина?


– Моя вина, как и мое призванье,–

Поэзия. Должно быть, потому

Я заслужил такое наказанье

И с удовольствием его приму.


– Что ж, – улыбнулся президент, – смотрите.

Вам сложная поездка предстоит.

Наш губернатор встретит вас в Мериде,

Вам будет предоставлен лучший гид.


...О Патимат! Волнуясь и ликуя, ;

Спешу навстречу сбывшейся мечте.

В Махачкалу из Мехико пишу я

Послание на пальмовом листе.


Ты мой конверт необычайный вскроешь

И радость в каждой ощутишь строке.

Заветный ключ от сундука сокровищ

Я, кажется, держу в своей руке.


ГЛАВА ШЕСТАЯ


...Муза! Ты видишь, как счастливы все

Девушки, женщины вдовы...


Анна Ахматова


1


...И вот, поэмы нерожденный автор,

Не сплю я, маюсь в полузабытьи.

Когда же наконец настанет завтра?

Кто будущие спутники мои?


Мгновенья летней ночи. Бег их краток,

Но бесконечным кажется сейчас.

А череда вопросов и догадок

Томит меня. Я не смыкаю глаз.


Бессонница стоит у изголовья

И крутит кинохронику свою.

И мысли, словно весла, наготове,

Лишь подавай им быструю ладью.


Прозрачной ночи зыбкое мерцанье,

Просторы вод, пологая волна.

Опять передо мною на экране

Проходят имена и времена.


Плыву я по морям и океанам,

Меня сопровождает Одиссей,

Я становлюсь при этом капитаном

Всех заслуживших славу кораблей.


Я Робинзон, которого стихия

Швырнула на безлюдный островок,

Я тот матрос, которого лихие

Пираты окружили, сбили с ног.


Я не сдавался им еще ни разу.

Среди тюков и ящиков опять

Вступаю в бой с бандитом одноглазым,

Я черный флаг не дам ему поднять.


А вот уже баталия иная

Развернута – вся палуба в дыму.

Я у Синопа или на Дунае

Умру, но белый флаг не подниму.


На бескозырках реют ваши ленты,

Североморцы – дети грозных лет.

Мне шлет привет из боя, из легенды

Сородич мой – Гаджиев Магомед.


Плыву, плыву... С водою слито небо,

Спит Атлантида где-то в глубине,

Все острова, где был я или не был,

Приходят на свидание ко мне.


Проходит Крит. А вот и милый Капри,

Нарядный и влекущий, как всегда.

Лазурный грот в скалу крутую вкраплен,

И в полумраке светится вода.


А дальше – Куба. Радость узнаванья.

На небоскребы белые гляжу.

Брожу с Хемингуэем по Гаване,

С ним на рыбалку в море выхожу.


Фантазия?

Но вот уже на деле

Я прилетел в карибские края,

И нашу бурку на плечи Фиделю

Торжественно накидываю я.


Дарю кинжал аварский Че Геваре,

Ведем (кто знал!) последний разговор.

Увы, мой дар не спас тебя, товарищ,

В Боливии, средь партизанских гор.


Сливаются предания и были,

Снега и пальмы, камень и трава,

Стихи и судьбы... И опять проплыли

Передо мной земные острова.


Один громоздок, словно слон в саване,

Другой напоминает птичью грудь,

Один встречает нас огней сияньем,

Другой просматривается чуть-чуть.


Один своей свободою гордится,

Которую завоевал в бою,

Другой слывет извечною темницей,

Влача судьбину горькую свою.


Один отменным славится радушьем,

Оливковою ветвью осенен.

Другой загроможден чужим оружьем

И превращен в смертельный полигон.


...Но вот внезапно расступились волны,

И в предрассветной дымке среди них,

Приблизившись ко мне, экран заполнив,

Мой Остров Женщин сказочно возник,


Почти что осязаемо и зримо

Он дышит под завесой негустой.

Смотрите все! Чадру с лица любимой

Снимаю я. Любуйтесь красотой.


2


Смотрите все! Мы наконец у цели.

В тумане раннем, словно в облаках,

К нам шествует мадонна Рафаэля,

Нетленная, с младенцем на руках.


В прибрежных кущах перекличка птичья,

Песок в соленых брызгах и росе.

Глаза потупив, донна Беатриче

Ступает по песчаной полосе.


О, пощадите горца-страстотерпца!

Ведь я перед обеими в долгу,

Но я один. Пусть разорвется сердце,

Я все же раздвоиться не могу.


Где взять слова? Какая сила чувства

Нужна, чтоб эту пытку красотой

Перенести? Чтобы постичь искусство

Всей нашей сутью, грешной и святой.


Но это лишь начало. К нам с экрана

Воительница скачет на коне,

Провозглашая: – Все, кто любит Жанну,

За мной идите. Присягните мне!


А вслед за этим, словно лучик света,

Возникнув на балконе в час ночной,

К избраннику склоняется Джульетта,

Ее признанья слиты с тишиной.


Анхил Марин, чей рот зашит наибом,

Горянка из аула Ругуджа,

Захлебываясь кровью, стоном, хрипом,

Рвет нити, вольной песней дорожа.


Мой остров всех страданий средоточье,

Всех радостей. Тут Золушка, трудясь,

Со всей планеты смыть навеки хочет

Несправедливость, угнетенье, грязь.


Под экзотическими небесами

Мне снова вас увидеть суждено,

Красавицы, закутанные в сари,

Парящие в цветущих кимоно.


Парижа и Варшавы чаровницы,

Изысканные грации столиц,

Ничто не может на земле сравниться

С весенним садом ваших юных лиц.


Мой остров, упоительны виденья,

Повсюду возникающие тут.

Здесь пушкинскому ч у д н о м у м г н о в е н ь ю

Горячим вздохом вторит наш Махмуд.


И поступь дамы блоковской прекрасной

По вечерам по-прежнему слышна,

Когда огни еще в домах не гаснут,

А небо зажигает письмена.


Но вот и встреча с Анною Андревной,

Которая, печальна и горда,

В старинной шали статною царевной

Казалась даже в поздние года.


Ах остров мой, где зримо и незримо

Поэзия присутствует во всем,

Где с Анной перекликнулась Марина,

Чей голос мы мгновенно узнаем!


Еще звучат анапесты и ямбы.

Но вот по серебру озерных вод

Под пенье скрипок, в переливах рампы

Крылатая Уланова плывет.


А дальше? Дальше – женщины земные,

Безвестные, чьим пленником я был

В селеньях горных, а потом в России.

Я ни одну из них не позабыл.


Все те передо мною промелькнули,

Кого я встретил в юные года.

Одна доит коров в моем ауле,

Другая почту принесла в Цада.


А третья подметает крышу сакли

Иль с песенкой качает колыбель.

Мои воспоминанья не иссякли,

Глаза ровесниц светят мне досель.


Одни меня, случалось, избегали,

И радостей хватало, и обид.

О Аминат, Алена, Вера, Галя –

Начальных увлечений алфавит!


Извечный пыл влюбленности беспечной

И зрелость нескончаемой любви,

Сияние открытости сердечной

Любыми именами назови.


Уймись, моя взволнованная память,

Взгляни, сюда спешат со всех морей

Суда, украшенные именами

Невест и жен, сестер и матерей.


К причалу, что уже надежно близок,

Те имена свой легкий бег стремят.

Сперва – таинственное «Монна Лиза»,

Потом единственное – «Патимат».


Вот малые челны по волнам зыбким

Плывут – и нет флотилии святей, –

Они покачиваются, как зыбки,

На них сияют имена детей.


Мой остров, пробуждаясь на рассвете,

Скорее нам лицо свое яви!

Сегодня здесь, на радость всей планете,

Мы учредим Республику Любви.

3


Пусть обойти от края и до края

Нетрудно нам владения твои,

Обширней, чем империя иная,

Бескрайняя Республика Любви.


Не знают здесь ни танков, ни орудий,

Здесь навсегда запрещены бои,

Здесь только от любви страдают люди,

Все раны тоже только от любви.


Тут свадьбы бескорыстные справляют,

Тут, вопреки обычаям былым,

Ни сватовства, ни выкупа не знают,

У нас любовь – единственный калым.


Здесь нет ни лжи, ни ханжества, ни лести,

Ни анонимок, ни служебных склок.

Здесь торжествуют лишь законы чести –

Беда тому, кто ими пренебрег.


Диктат колониальный невозможен ,

В раскованной республике моей.

Различия в достатке, в цвете кожи

Бессмысленны для любящих людей.


Здесь нет ни резерваций, ни острогов,

Ни банковских многоэтажных стен.

Здесь нет ни разорительных налогов,

Ни скачки повышающихся цен.


Здесь нет многочасовых заседаний,

Унылых прений, длинных стенограмм,

Зато слова лирических признаний

Звучат по вечерам и по утрам.


Взамен доклада льется серенада,

В ней нет воды, в ней светится роса,

А если выносить решенье надо,

В расчет берут и птичьи голоса.


Здесь, где в почете рыцарская доблесть,

Всех женщин заслонившая, как щит,

В любом труде – любви счастливый отблеск,

В деянии любом она звучит.


Под звуки государственного гимна

Здесь ордена дают за красоту

И лаврами за верность и взаимность

Венчают неразлучную чету.


Страна любви... Утопия, пожалуй.

И все ж я верю, что на этот раз

Страну такую не сочтешь ты малой, –

Приятель мой, обозреватель ТАСС.


Республика, где каждый житель молод,

Республика, чей облик сердцу мил.

На знамени ее, как серп и молот,

Влюбленных руки я соединил.


Любой беды, любой стихии натиск

Такой союз надежно отразит.

«Влюбленные всех стран, соединяйтесь!»

Девиз моей республики гласит.


4


...Рассвет окрасил стены точно к сроку,

Трель телефона словно трубный глас.

– Buenos dias! Нам пора в дорогу.

Сеньор Гамзатов, ожидаем вас.


И вот уже над облачной завесой

Лечу я в мексиканской синеве.

В салоне две прелестных стюардессы,

Живой эпиграф к будущей главе.


Одна – метиска. Белая – другая.

Улыбчивые, движутся легко.

Они хлопочут, кофе предлагая,

Несут кокосовое молоко.


О Мексика! Мне гул испанской крови

В твоей индейской слышится крови.

Две девушки, два звонких предисловья

К рассказу о Республике Любви.


Пристегнуты ремни. Опять сниженье

И двигателей приглушенный гром.

И окруженный пальмовою тенью

Уютный солнечный аэродром.


А на земле – жарища. Губернатор

С улыбкой говорит: – В такие дни,

Как нынешний, у нас почти экватор.

Сегодня сорок градусов в тени...


Встречает нас радушная Мерида,

Сияет полуостров Юкатан.

Мне в качестве испытанного гида

В попутчики старик индеец дан.


Мы с ним в глаза друг другу заглянули,

И чуть не вскрикнул я: –Абуталиб! –

Мне кажется, у нас в родном ауле

Мы точно так же встретиться могли б.


Мне говорят: – Ваш гид, сеньор Гамзатов,

Незаменим. Прислушайтесь к нему... –

И старожилу Мексиканских Штатов

Я, улыбнувшись, крепко руку жму.


ГЛАВА СЕДЬМАЯ


Послушай, что дед этот скажет.

Его неподкупны слова.


Николай Тихонов


1


Мой славный гид, всезнающий и мудрый,

Чей лик изваян солнцем и ветрами,

Мне говорит: – Прошли тысячелетья

С тех пор, как я родился на земле...


Такие лица, созданные кистью

Великого художника Риверы,

Я видел на торцах столичных зданий,

Встречал в Паласио Насиональ.


Глаза такие на меня глядели

С многофигурных росписей настенных,

С неповторимых многоцветных фресок,

Запечатлевших время и народ.


У города Чечен-Итца´, где горы

Остроконечны, словно пирамиды,

Мне говорит мой меднолицый спутник:

«Возможно, я ровесник этих гор...»


Мы освежились влагой родниковой,

Прохладой заповедною омылись.

Мне кажется и впрямь тысячелетним

Индеец, продолжающий рассказ:


– ...Но, может быть, я в Азии родился,

Откуда через Беринговы воды,

В ту пору не имевшие названья,

Привел я соплеменников сюда.


Тут златокожие Адам и Ева

Все начинали сызнова, средь этих

Песков и скал и кактусов колючих

Они, а не прославленный Колумб.


Я говорю от имени сошедших

На здешний берег, я – извечный голос

Переселенцев, что во время оно

Вдохнули жизнь в безлюдный континент.


Здесь до меня все было безымянно –

Пространства суши и просторы неба.

Я дал названья рекам и вершинам,

Созвездиям придумал имена.


Мне стали домом дикие ущелья,

Служили кровом пальмовые листья,

Потом вигвамы я воздвиг, и храмы,

И пирамиды мощные вознес.


А календарь мой солнечный!

Вздымаясь

По лестнице, следи за ходом тени,

Которую отбрасывают четко

Ступени месяцев, недель и дней.


Я – Циолковский древности. Я космос

Хотел постигнуть. Я добром засеял

И землю, и заоблачные выси,

Не ведая, что где-то зреет зло.


Язык, что мною создан для общенья,

Был продиктован красотою мира,

Сияньем дня, мерцаньем звездной ночи,

Не знал он слов – «Тюрьма, насилье, казнь».


Я не давал воинственных названий

Ни поселениям, ни нашим детям.

Красавицу я называл Звездою,

Выносливого юношу – Скалой.


Мы щедрому давали имя Море,

Мы кроткую Голубкой называли,

Мы нарекали статного Бамбуком,

Именовали зоркого Орлом.


О, в чем я провинился перед небом?

Я создал письмена не для приказов,

Не для угроз и подлых анонимок –

Для мудрости, согласья и любви.


Я был миролюбивым и пытливым,

Не ведал я порохового дыма,

Не знал я огнестрельного оружья,

Покуда к нам пираты не пришли.


У нас такой порядок был когда-то:

Коль два соседа затевали ссору,

Они поврозь в чащобу уходили,

Чтоб ярость одиночеством гасить.


Друг другу приходили мы на помощь,

Как и у вас в Цада, в ауле горном,

Когда вигвам возводят или саклю,

Являются соседи подсобить.


Не знали мы дверей, замков, засовов,

Не знали воровства и лихоимства,

Покуда не подверглись нападенью

Армад, несущих смерть и грабежи...


2


...Глаза у провожатого сверкают,

Как у людей, написанных Риверой,

Индеец говорит о непокорном,

Огнеупорном племени своем.


Его земля, подобно птице Феникс,

Неоднократно превращалась в пепел

И вновь необоримо возникала

Из праха, из развалин и золы.


Иссушенная зноем и ветрами,

Истерзанная волнами нашествий,

Она все тем же солнцем исцелялась

И звонкой родниковою водой.


Внимаю гиду, глубже постигая

Все то, что гибло здесь и возрождалось,

Все то, что создавало племя майя,

Все то, что время сохранило нам.


Слепа стихия. Но лишь в малой мере

Причастна к разрушеньям и утратам.

Тут первым делом зрячие старались –

Налетчики, захватчики, враги.


Акрополи индейские исчезли,

Разрушены дворцы и мавзолеи,

Повалены столбы с резьбой узорной,

Зияют раны в теле пирамид.


Вот храм Дождя, храм Солнца. По соседству

Храм Кукурузы... Средь камней священных

Хозяйничают юркие мангусты,

Растут колючки, прячется змея.


У нас в Аварии живет преданье

О подвигах отважного Сурхая.

Защитник наших гор, в боях с врагами

Лишился богатырь обеих рук.


О нем я вспомнил в Мексике, увидев

Ряды безруких, безголовых статуй.

В чем провинились каменные люди?

Кем были изувечены они?


Тут, если землю чуть копнешь, отыщешь

Те памятные головы и руки,

Что до сих пор свидетельствуют громко

О давней незабывшейся беде.


Следы заморских пуль, огня и злобы,

Следы на всем, что было не под силу

С собою увезти в глубоких трюмах

Грабителям, орудовавшим тут.


3


...Мой гид, изображенный многократно

Нетленной кистью мастера Риверы,

Рассказ неторопливый продолжая,

Ведет меня дорогою отцов.


Мы на высокую скалу восходим,

Внизу под нами озеро синеет,

А в нем когда-то девушек топили,

Как повелел жестокий Бог Дождя.


С вершины, сквозь прозрачный полог влаги

Мы видим статую на дне озерном,

Мы видим бога, лик его зеленый,

Нахмуренное черное чело.


Когда земля от засухи стонала,

Подводный повелитель гроз и ливней

Ждал новых жертв – и, чтоб его задобрить,

Красавицы покорно шли ко дну.


Их щедро обряжали, как на свадьбу,

Травой умащивали благовонной,

На шею надевали бриллианты,

Златою цепью украшали грудь.


Невеста в бусах, в серьгах, в ожерельях

Летела со скалы звездой падучей...

На гибком стане пояс из ракушек

Развяжет не жених, а хищный бог.


И юноши, что из-под лапы тигра

Цветок срывали для своей любимой,

Глядели на избранниц обреченных

В бессильном горе, в страхе вековом.


Я слушаю печальное преданье,

Взираю на озерные просторы,

Как глубока подводная могила,

Как до сих пор покорна и тиха!


Я спрашиваю старика: – А много ль

На дне лежит и серебра и злата?

Несметные сокровища, пожалуй,

Хранятся в изумрудной кладовой?


– О нет, – в ответ я слышу, – не осталось

Здесь ничего… Разорена могила.

Почуяв запах жертвенного клада,

Сюда явился северный сосед.


Не растерялись янки. Тут кружились

Армады катеров и вертолетов,

А водолазы дно перекопали,

Все до мельчайшей бусинки собрав.


Теперь техасские миллионеры

Или музеи дымного Чикаго

Чужим добром, присвоенным бесчестно,

Пополнили коллекции свои.


Так, в Лондоне, в Париже, в Лиссабоне

Встречаешься то с фризом Парфенона,

То с древнею индийскою гробницей,

То с расписными масками Анголы,

То с роскошью персидского ковра.


...Мой добрый гид, прошу, уйдем отсюда,

Отправимся скорей на Остров Женщин.

Устал я от печальной этой были,

Хочу другие песни услыхать.


Индеец молча трубку набивает

И говорит: – Уже готова лодка.

Прошу, располагайтесь поудобней,

Я докурю – и сразу поплывем.


ГЛАВА ВОСЬМАЯ


Если засохнет дерево мужской судьбы,

засохнет пять женских судеб.


Услышано в горах


1


В простой ладье скользим неторопливо,

Пространство раздвигается – и вот

Сиянье Мексиканского залива

Втекает в синеву карибских вод.


Тут небо высоты необычайной

И краски первозданной чистоты.

Белы, как неразгаданная тайна,

Моей поэмы будущей листы.


Здесь цвет воды, целебный запах моря

Меня пьянят, как марки лучших вин.

Здесь, нашим веслам безупречно вторя,

Ритмично кувыркается дельфин.


Здесь, как стада на синей луговине,

Пасутся корабли и катера.

Светило на небесной половине

Уже вовсю работает с утра.


Лучи, водой отражены, струятся

И солнечный вычерчивают путь,

А чайки, лихо падая, стремятся

Крылом сверканье это зачерпнуть.


Меж тем челны по блесткам непрестанно,

Как челноки, снуют туда-сюда,

В одном из них – сеньор из Дагестана,

Из горного селения Цада.


О нет, не спрашивает он заране,

Когда вдали появится земля.

Но он хотел бы разглядеть названье

Идущего навстречу корабля.


Умеющий угадывать желанья.

Бинокль ему протягивает гид:

– Читайте... Здесь такое расстоянье,

Что и стрела любая долетит.


Я регулятор подвернул, примерясь

К своим глазам, – и в тот же самый миг

Обрывок надписи: «...de las Mujeres»

Передо мною явственно возник.


2


– Вот остров наш, – сказал индеец просто,

Сейчас прибудем.. Близится причал. –

Да, это был не парусник, а остров.

От радости я чуть не закричал.


Но радость вдруг сменилась огорченьем.

О, как он мал, как тих и одинок!

Обширным омываемый теченьем,

В хурджине он бы уместиться мог.


Открывшийся в конце дороги длинной,

Оазис тот, который я искал,

Схож с валуном, скатившимся в долину,

Негаданно оторванным от скал.


Он высится, как сноп, забытый в поле,

Когда уж сено сложено в скирды.

(Прости меня, мой гид, я поневоле

Сравнения ищу на все лады.)


Пришвартовались. Я из лодки вышел

И сразу – словно вихрь меня увлек, –

Быстрей, чем голубь отчей сакли крышу,

Я обошел желанный островок.


Ну, пусть не крыша... Весь он, предположим,

С отелем скромным, с россыпью хибар

Чуть больше, чем аул Цада, но все же

Уступит он аулу Цудахар.


Ах, в том ли суть? Уж я-то с детства знаю,

Что тесный, чуть приметный уголок

В себя вбирает все, как ширь земная,

Когда он душу чем-нибудь привлек.


Чего ты здесь искал? Благополучья?

Величия?

Прибоя мерный гул

Ко мне взывает! – Приглядись получше

И ко всему прислушайся, Расул.


Я слушаю, смотрю, хожу по пляжу,

По улочкам разбросанным брожу,

Свое воображенье будоражу,

Подробностью любою дорожу.


Туристы жаждут здешнего загара,

Скучающие баловни судьбы.

Не видно лиц. Темнеют окуляры –

Стекло размером с колесо арбы.


Американки пожилые в шортах,

Хоть о душе подумать им пора,

Среди юнцов приезжих, дошлых, тертых,

Резвятся в баре с самого утра.


За этой стойкой, под зонтами пляжа,

В углу укромном, в островной глуши,

Идет все та же купля и продажа

Воды и неба, тела и души.


Но музыки развязному звучанью

И выкрикам подвыпивших гостей

Здесь противопоставлено молчанье

Лачуг, рыбачьих лодок и сетей.


Индейских песен, девичьего смеха,

Мужской гортанной речи не слыхать.

Заглохло в роще вековое эхо,

Лишь рокот волн доносится опять.


3


...Воображенье складывает крылья.

Я думаю об острове моем.

Зачем его загадкой окружили,

Зачем назвали овода орлом?


Зачем, зачем... Ведь сам нашел я повод

Рвануться в этот полусонный зной.

А тут меня и впрямь ужалил овод,

Москиты зазвенели надо мной.


Сижу в раздумье на песке нагретом,

Экзотику увидев без прикрас.

Не зря меня предупреждал об этом

Советчик мой, обозреватель ТАСС.


Мне кажется, он вновь со мною рядом

Возник незримо, в ухо мне гудит;

«Скажи, своим придуманным Багдадом

Доволен ты, восторженный пиит?


Ну, какова она, твоя Гренада?

Нашел Джульетту? Понял суть любви?

Как видишь, брат, невелика награда

За все мечты и поиски твои.


Эй, Золушка! Ау, откликнись, где ты?

К тебе сюда, за тридевять земель,

Летел чудак. Но грязь с лица планеты

Стереть не удалось тебе досель».


Так говорит корреспондент бывалый.

Он знает все, полмира облетав,

И трудно возразить ему, пожалуй,

Он дело говорит. Он прав, он прав...


Я слушаю с вниманьем и почтеньем.

Но давний замысел необорим.

Мы трезвость журналистскую оценим,

Но слово и Поэзии дадим.


К Истории прислушаемся тоже,

Тем более, что к нам уже спешит,

С Абуталибом незабвенным схожий,

Мой многомудрый, меднокожий гид.


Старик – нас двое на пустынном пляже

В мои глаза тревожно заглянул:

– Я понимаю состоянье ваше.

Так слушайте меня, сеньор Расул.


На исповедь прекрасную надеясь,

Я достаю дорожную тетрадь...

Все, что поведал мне седой индеец,

Читателям хочу пересказать.


ГЛАВА ДЕВЯТАЯ


СНОВА ГОВОРИТ ИНДЕЕЦ


Женитьба, рождение детей, семья –

источник наших радостей. Он кажется

неисчерпаемым. Но однажды приходит

беда – и она убивает радость.


Слова моего отца


1


– ...Колумб, увидев этот скудный остров,

Причаливать не стал – пустое дело!

Пираты из флотилии Кортеса

Клочок безводной суши обошли:


«Пусть эта кость достанется собакам,

А нам и без того хватает мяса.

Пусть этот глаз выклевывают птицы,

Чьи гнезда мы успели разорить».


Мы были теми птицами, которых

Свинцом и пламенем искореняли,

Сгоняли с мест насиженных, топили,

Сажали в клетку, втаптывали в грязь.


Частица стаи, от врагов скрываясь,

Нашла приют на острове пустынном.

Сюда свезли мы все, что уцелело

От ядер, пуль и от разбойных лап.


Чем в плен идти, рабами становиться,

Уж лучше жить в соседстве с комарами.

Тех, кто познал насилие Кортеса,

Засилие москитов не страшит.


Мы высадились тут. Ревели волны,

Звенела мошкара, клубились тучи.

А мы ко всем богам без исключенья

Тогда взывали: – Пощадите нас!


Пускай никто на свете не заметит,

Что мы сюда бежали от погони.

Пускай и солнце, и вода, и тучи

Нас от беды и голода спасут.


Мы осушили гиблые болота,

Чтобы избавиться от малярии.

Взрыхлили неподатливую почву

И на полях посеяли маис.


Вы видите кокосовые пальмы?

Вот падают плоды – поберегитесь!

Мы эти пальмы некогда сажали,

Чтобы детей и женщин прокормить.


Мы высекли живой огонь из камня,

Из камня возвели дома и башни,

Вокруг строений наших постепенно

Банановые рощи поднялись.


И вот настало время первых свадеб.

На берегу, как повелел обычай,

В канун обряда женихи искусно

Картины рисовали на песке.


Невесты обрамляли те картины

Узорами, в густой песок вкрапляя

Морскую гальку, черепашьи яйца,

Втыкая перья чаек по углам.


Ракушки, собранные на прибрежье

Руками девственниц – так полагалось,

Ссыпались воедино, образуя

Остроконечных холмиков гряду.


Так перед новым бракосочетаньем

Задабривался нами покровитель

Семьи грядущей, очага блюститель,

Незримый охранитель – Бог Любви.


И появлялись на песчаном пляже,

Как будто птичьих лапок отпечатки,

Следы, украсившие побережье,

Босых младенцев нежные следы.


Чтоб сыновья достойные рождались,

Чтоб новые красавицы сияли,

Воздвигли мы особую молельню

И Храмом Кукол нарекли ее.


Рождалась дочь – мы ели птичье мясо,

Сын подрастал – мы ели мясо тура,

А если близнецы на свет являлись,

Мы рыбой щедро потчевали всех.


Мужчины уходили на охоту,

Подруги шили, стряпали, вязали,

На утлых лодках шли мужчины в море,

В тревоге жены ожидали их.


Так, обретая мир вдали от мира,

Мы с морем ладили и небесами.

Мы обживали крохотную сушу,

Детей растили, старцев берегли.


Так время шло на острове, покуда

Стихия нами не распорядилась.

На нас, безгрешных и многострадальных,

Разгневался безумный Бог Ветров.


2


Все началось, пожалуй, как обычно.

Все совершеннолетние мужчины

Отчалили в карибские просторы,

Отправились на промысел ночной.


Их было сто умелых мореходов

На восемнадцати ладьях рыбачьих.

И, на колени пав, островитянки

Свои молитвы к небу вознесли.


Все началось, пожалуй, как обычно.

Звучали песни, и взлетали весла.

И постепенно уменьшался остров,

Маячивший за спинами гребцов.


Сперва напоминал он турью шкуру,

Потом казался шкуркою овечьей,

Потом напомнил силуэтик чайки,

А там и вовсе из виду исчез.


Обильный лов, отличная добыча!

Удачливые рыбаки мечтали

О возвращенье к очагам и женам,

Когда под утро грянул ураган.


Армады туч, нависших над Карибом,

В атаку шли в сопровожденье молний,

Вздымались волны, небо накренилось,

И отовсюду надвигался гром.


Двенадцать баллов, штормовая качка...

Трещали лодки, то взмывая в гору,

То рушась в оглушительную бездну,

То заново вздымаясь на дыбы.


Гадали рыбаки – за что карает

Их Бог Ветров, какая их провинность?

Быть может, забрели в чужие воды,

Нарушив моря вековой закон?


Три дня, три ночи продолжалась буря,

Три дня, три ночи рыбаки боролись,

Три дня, три ночи рыбаки молились,

Не вняли боги слезной их мольбе.


За лодкой лодка шла на дно морское,

Трещали снасти, расползался невод,

И те, что прежде рыбу добывали,

Тонули, становясь добычей рыб.


А волны, как разбойники Кортеса,

Теснили их, громили, удушали,

И небо раскаленными клинками

Добить спешило тех, кто уцелел.


Когда беда случается, причину

Обычно ищут... Говорят, что нищий,

Отчаявшись, воззвал к морской пучине:

– Разверзнись, поглоти безумный мир!


Другие говорят, что мать больная

Просила сына, мучимая жаждой,

Дать ей попить, а он воды ей не дал,

И все на свете прокляла она.


Беда еще бывает, оттого что

Богатый родич сироту ограбил,

У нищего отняв кусок последний,

Разгневал бога алчностью своей.


И то твердят и это, утешаясь,

Какая притча тут верней, не знаю,

Одно лишь знаю – рыбаки погибли,

На сушу не вернулся ни один.


А женщины в дверях стояли молча,

На берегу безмолвно собирались,

Под тяжестью тревог и ожиданий

Осиротевший остров оседал.


А волны лихо, как мюриды ваши,

На белых скакунах летели мимо.

– Опомнитесь! – их женщины просили.

Верните нам мужей и сыновей!


3


С той ночи утекло воды немало.

Но бесконечно длилось ожиданье.

Тускнели краски, угасали взоры

Поникших вдов, невест и дочерей.


Зато костры на берегу не гасли

В ночи, подобно маякам бессонным.

А вдруг мужчины вздумают вернуться –

Им нужен путеводный огонек.


Здесь девушки испытывали зависть.

Но вдовы – те хоть радость материнства

Познать успели, сохранили память

О днях пускай короткой, но любви.


О непорочные островитяне,

Готовые до капли выпить море,

Чтоб хоть на дне на краткий миг увидеть

Своих давно ушедших женихов.


Сестра мечтала обернуться рыбой,

Уйти в зеленоватые глубины,

В надежде брата повстречать однажды,

Держащего разбитое весло.


Гласит молва, что женщины иные

Окаменели от печали долгой

И постепенно превратились в скалы,

Стоящие над бездною морской.


Что галька разноцветная на пляже –

Их слезы, отвердевшие навеки,

Что здесь вода намного солонее

И чуть плотнее, чем в других морях.


Теперь понятно вам, сеньор Гамзатов,

Откуда это имя – Остров Женщин.

Какая горечь в имени красивом!

Есть у него синоним – Остров Бед.


Прошли столетья. Но далекий отзвук

Былой утраты душу обжигает.

Увы, от жизни, что волнами смыта,

Здесь не осталось никаких следов.


Всё перед нами – горсточка приезжих,

Отель, таверна, лавка сувениров,

Лачуга местных жителей – метисов –

Да вывеска с названьем островка.


Судьба такая выпала индейцам –

Быть жертвами извечных потрясений,

Нести невосполнимые утраты...

Неведомо – кого нам тут винить?


Стихию? Ею управляют боги.

Богов? Они везде несправедливы.

Историю! Она неумолима.

Где истина? Кто может нам сказать?


ГЛАВА ДЕСЯТАЯ


1


Старик, сошедший с росписей Ороско

Риверо и Сикейроса, вздохнул:

– Как видите, ответ найти непросто.

Ищу, не нахожу, сеньор Расул...


Он трубку закурил. Окутан дымом,

Молчит мудрец, вобравший сотни лет.

Теперь и мне искать необходимо

Все тот же неподатливый ответ.


Да, прав мой гид, сложилось все непросто.

Твержу себе: подумай, оглянись.

Как незнакомые на перекрестке,

Мечта и явь нежданно разошлись.


Я для своей любимой попытался

Сорвать на дальнем острове цветок,

Но лишь репейник мне вонзился в пальцы,

Ладонь ошпарил, душу мне обжег.


Разжечь костер хотел я на вершине,

Чтоб виден был огонь издалека,

Но град меня застиг, дохнуло стынью,

Не разгорелись ветки сушняка.


Страна любви окуталась печалью,

В потоках слез отвесы ближних скал.

И струны лиры глухо зазвучали,

И голос мой почти неслышен стал.


О берег, с яркой сказкою несхожий,

О вымысел неподтвержденный мой,

Как мне вернуться с этой скорбной ношей

К рабочему столу, к себе домой?


2


Я побывал во многих странах мира,

В дороге видел не одну грозу.

Отсюда два печальных сувенира

Я в свой аул аварский увезу.


Два символа из обожженной глины,

Две крохотных фигурки, две беды,

Они судьбой изваяны единой –

Две женщины над кромкою воды.


Одна – стройней стрелы в изгибе лука,

Но ей не суждено уйти в полет.

Погиб жених. И ожиданья мука

Невесту сушит уж который год.


Другая, выйдя замуж, не успела

Детей родить. Погиб ее супруг.

И песнь свою страдалица не спела,

Земное счастье выронив из рук.


Два вечных горя, две бесплодных тени,

Две хрупкие надежды, две мечты.

По зыбким водам – знак поминовенья –

Плывут живые травы и цветы.


А где-то парни с девушками бродят

В обнимку, шепот слышится и смех,

И в дискотеках музыку заводят,

И пляшут, и целуются при всех.


И каждый день и каждое мгновенье

В горах, в лесах, на берегах морей

В счастливых семьях празднуют рожденье

Прекрасных сыновей и дочерей.


Как и везде, под осень в Дагестане

Справляют свадьбы. В урожайный час

Веселие в ауле щедро грянет,

Возникнут семьи новые у нас.


Что ж, мне опять пора в дорогу – через

Моря и твердь и небеса – домой.

В последний раз слова «...de las Mujeres»

На пристани горят передо мной.


Хлопочет гид, морская даль открыта,

Готова лодка, чайка бьет крылом.

Нас ожидает знойная Мерида,

Укрытый пальмами аэродром.


Заветный остров, расставанья время

Приблизилось – я скоро отплыву.

Прощай! Возможно, мы еще в поэме

Увидимся, но вряд ли – наяву.


ПОСЛЕ ДОРОГИ...


Война не рождает сына.


Сказано горцем


1


Отдаляется Остров Женщин,

И туманится вдовий лик,

Расстояниями уменьшен,

Но в сознанье моем велик.


Облака над водой нависли,

В каплях влаги блеститвесло.

А хурджин моих горьких мыслей

Давит на плечи тяжело.


На прощанье свой долг исполнив,

Покидая минутный кров,

Я цветы возложил на волны,

Над гробницею рыбаков.


В небо взмыл многоместный лайнер,

Тает Мексика под крылом,

Подо мной океан бескрайный,

Приближается отчий дом.


Стрелки я на часах заране

Перевел на московский лад.

День рождается в Дагестане,

Над Атлантикою – закат.


Вот и финишная прямая.

Я стою у родных дверей.

Я любимую обнимаю,

Слышу возгласы дочерей,


За окном зеленеет Каспий,

Под балконом – в цвету земля.

Внучка жаждет услышать сказку,

Ждет рассказов моя семья.


Лица милые освещая,

Мирно теплится мой очаг.

Вновь я дома, но ощущаю

Грозный груз на моих плечах.


Вспоминаю иное море,

Расстояния и века,

Вспоминаю большое горе

Мексиканского островка.


Отчим домом, семейным лоном

Мне утешиться не дают:

Телерадио с микрофоном

(Что поделаешь!) – тут как тут.


Что ж, включайте свои кассеты,

Дальней связи включайте нить,

И с родней, и со всей планетой

Я намерен поговорить.


Несмотря на регламент жесткий,

Изменить себе не хочу

И поэмы своей наброски

В депутатский отчет включу.


Говорю я с водой и сушей,

С лунным бликом, с лучом зари.

Патимат, дорогая, слушай,

Слушай, внучка моя, Шахри!


Слушай, друг, в городке соседнем,

Слушай в том, что за пять морей,

Слушай, гид мой тысячелетний,

Слушай, остров любви моей.


2


«Прекрасна песня, что звучит над зыбкой.

Своею красотой и чистотой

Она сравниться может лишь с улыбкой

Младенца, что лопочет в зыбке той.


Светильник материнского напева

Нам озарил дороги бытия.

Певуньи, нас баюкавшие, где вы?

Своей уже давно лишился я...


Но мать жива, пока зажженный ею

Огонь в душе сыновней не погас.

Увы, в иных сердцах он все слабее

С годами – добрый световой запас.


И те, что на земле творят насилье,

Жгут все – людей, селенья, всходы нив,

Те песню материнскую забыли,

Светильник в адский пламень превратив.


Родник прекрасен, зарожденный в недрах

Несокрушимой матери-скалы,

Как он прозрачен, как сияет щедро,

Как эти струи звонкие светлы!


Я часто опускался на колени

Пред этим чудом, к свежести припав.

Но родника вершинного бурленье

Вниз устремлялось и меняло нрав.


В себя вобрав песок, отбросы, копоть,

Засохший лист, густого ила ком,

Поток, петляя по случайным тропам,

Стал мутным и беспутным ручейком.


Мой остров! Он прекрасен был, по слухам.

Разжечь мою фантазию легко.

Измерьте расстоянье между ухом

И глазом – как оно невелико.


Но оказалось, что оно не меньше,

Чем даль столетий и морей и стран.

Об этом рассказал мне Остров Женщин

Рубцами давних неизбывных ран.


В пучину бедствий повергая племя,

Стихия мечет молнии с небес.

Сгустилось туч губительное бремя...

Но все-таки вначале был Кортес.


Нас непрестанно этому учили

Былые годы, наши времена,

Вам в Чили назовут и в Кампучии

Сегодняшних Кортесов имена.


Разрушенные бомбами селенья

И обезлюдевшие города.

Как лодки рыбаков, без сожаленья

Их захлестнула черная беда.


Иного я не ведаю ответа,

Когда передо мной всплывают вдруг

Руины Нагасаки, камни гетто,

Опутанный колючкой Равенсбрюк.


Мой Остров Женщин, как ты безответен,

Как облик твой загадочно-суров!

О сколько их теперь на белом свете –

Таких осиротевших островов!


Я побывал в местах, где всех шахтеров

Подземная стихия унесла.

Владельцы шахт, не ваш ли алчный норов

Тому виной? А вдовам нет числа...


Я у соседей был и в дальних далях,

Ручей пересекал и океан.

В Болгарии доселе в черных шалях

Встречают гостя вдовы партизан.


В селеньях, душегубами сожженных,

Мужчины все расстреляны подряд,

Как рассказать об одиноких женах,

Чья вечная примета – черный плат.


Я видел синеглазых, черноглазых,

В Европе видел, в Азии встречал,

Одна тоска звучала в их рассказах,

Один укор в молчанье их звучал.


Они одно и то же повторяли,

Везде была их исповедь горька,

Они сухие слезы вытирали

Соленым краем черного платка.


Я вспоминаю маму в черной шали,

Ее глаза бедой обожжены.

Исток ее пожизненной печали –

Два сына, не вернувшихся с войны.


С полей сражений кони приходили

Без всадников, как вестники утрат.

Невесты поникали, обессилев,

И убирали свадебный наряд.


Мы в мае поминаем поименно

Солдат, что вражьей сталью сражены,

И зажигаем двадцать миллионов

Свечей – в минуту скорбной тишины.


А звезды с высоты взирают хмуро

И вопрошают жителей земли:

– Уроки Чингисхана и Тимура

Неужто впрок вам, люди, не пошли?


Я облетел все континенты мира,

Я повидал далекий Остров Слез,

Оттуда два суровых сувенира

Я для своих сородичей привез.


Два символа из обожженной глины,

Две крохотных фигурки, две беды.

Они судьбой изваяны единой –

Две женщины над кромкою воды.


Я прихватил с собой еще и третий

Карибский дар, особый талисман.

Как жизни зов, как вызов лихолетью,

Как знак надежды – он в дорогу дан.


Он все из той же огнестойкой почвы

Индейцем создан, глиняный божок.

Ваятель испытал его на прочность,

Снабдил крылами, в пламени обжег.


То птица Феникс. Из-под груды пепла

Она взметнулась и парит опять,

Чтоб вера в человечество окрепла,

Способное творить и воскресать.


Лети над океанами и твердью,

Мой талисман, спеши из края в край.

Мой Феникс – дух бесстрашья и бессмертья,

Своим крылом влюбленных осеняй!


Война, мы знаем, не рождает сына,

Она сиротство горькое плодит.

Для тех, кто разум подавляет силой,

Да будет путь к всевластию закрыт!


Да будет нами навсегда развенчан

Пират, грозящий гибелью живым.

Планету в Остров Одиноких Женщин

Мы превратить вовеки не дадим.


Я прибегаю к помощи эфира,

Взываю к людям: – Не щадите сил,

Чтоб шар земной как добрый Остров Мира

Сиял среди бесчисленных светил.


Наш общий дом, идя своей орбитой,

Свершая миллионолетний путь,

Со всех сторон Вселенною омытый,

Цвети, будь благодатен, счастлив будь!»


3


У родного стою порога

И встречаю весну опять.

Завершилась моя дорога,

И поэму пора кончать.


Я с друзьями – их всюду много

Выхожу на прямую связь.

Завершилась моя дорога,

Но тревога не улеглась.


Завершилась моя дорога,

Побратались в строке слова.

Не стихает моя тревога,

Но надежда моя жива.


Земляки мои, где б я ни был,

Я ведь горец – не потому ль

Жажду весточки из Гуниба,

Вижу мысленно Унцукуль.


Я стою в окруженье близких.

Собираюсь в аул Цада,

Где цветы на лугах альпийских

В эту пору пестрят всегда.


Вьются троп каменистых петли,

Отражаясь в моих глазах.

Был ли дождик у вас в Телетле?

Как встречает весну Хунзах?


Хорошо ли ростки прогреты

И у нас, и в краю любом?

Что взойдет на полях планеты,

Что мы осенью соберем?


Песнь о двадцатилетних


I.


Не знаю, с чего эту песню начать,

С какого такого заветного слова,

Которое жжет мою грудь по ночам,

Чтоб вырваться снова из плена немого.


С мечтою о ней я покинул свой дом

И с думой о ней возвратился с чужбины…

О чем эта странная песня, о ком

Рыдает во мне, словно клин журавлиный?


… В Японии я в январе побывал,

В чудесной стране восходящего солнца,

И сразу попал, с корабля да на бал,

На празднество двадцатилетних японцев.


Какой удивительный праздник! Его

Увы, не сравнить с нашим Днем молодежи.

Он только для тех, кому двадцать всего —

Ни на год не старше, ни на день моложе.


В саду императора юность страны

Сверкала, как радуга в небе, где краски,

Сливаясь, приветствовать были должны

Всеобщего двадцатилетия праздник.


Прекрасная юность! Ты, как кимоно,

Затейливой лентой причудливой ткани

Струилась повсюду, стекаясь в одно

Глубокое русло безумных желаний.


Хотел бы обнять я твою красоту!

Как много сегодня вокруг новобрачных,

Которых по взглядам видать за версту —

Не встретить здесь физиономии мрачной.


Два десятилетья у них позади…

Вращается время, как будто пластинка,

И все ж они в самом начале пути,

Где все им желанно, где все им в новинку.


Двадцатая зрелость, о, как ты юна!

Танцуя без устали вальсы и твисты,

Ты огненной музыкой опьянена…

Хмелеешь от хохота, словно от виски.


Весь Токио нынче танцует с тобой,

И кажется мне, что быстрей в этот вечер

Вращается даже наш шар голубой,

Спеша восходящему солнцу навстречу.


Вдруг головы всех устремляются ниц…

И, приподнимая столетий завесу,

Как в сказке, в саду появляется принц

С прекрасною Золушкой, ставшей принцессой.


Покуда традиции строго храня,

Стоит молодежь в восхищенном поклоне,

Супруги, и возгласа не оброня,

На лестницу чинно восходят, как пони.


И принц произносит короткую речь…

И хоть мне, аварцу, язык тот неведом,

Я чувствую — он лаконичен, как меч,

Приученный к молниеносным победам.


А юность с почтеньем внимает ему,

Как сакура в зимнем саду расцветая,

И только один я никак не пойму,

Что может январь быть прекраснее мая.


О, двадцатилетие! Это пора,

Быть может, всего благодатней на свете?..

Я вспомнил аульские те вечера,

Где был я мальчишкой семнадцатилетним.


И девушка та, по которой вздыхал,

Была меня старше всего на три года…

Но сверстник ее, будто бы аксакал,

Глядел сверху вниз неприступно и гордо.


Ах, лучше бы вовсе их не вспоминать…

Но памяти вновь я листаю страницы

И вижу там Каспий, где мне двадцать пять,

А рядом прекрасные девичьи лица.


Им только по двадцать, не больше того,

А я уже в жизни немало изведал,

И сердце вскипает в груди оттого,

Что мне безразличны былые победы.


А вот тридцать шесть мне пробило уже —

Бурлит фестиваль на московских бульварах,

И я с непонятной тоскою в душе

Любуюсь на двадцатилетние пары.


А нынче мне стукнуло аж сорок два…

Пора уже с ярмарки мне возвращаться,

Но кругом, как прежде, идет голова,

Как будто мне будет пожизненно двадцать.


И улицы Токио, словно магнит,

Мятежную душу мою привлекают,

И вечер январский так жадно манит,

Цветением юности благоухая.


Но вдруг чей-то голос, как рокот реки,

Которая с гор устремляется к морю

Возник неожиданно, словно стихи,

В бессмысленном и бытовом разговоре.


Японец седой мне напомнил отца,

Он спутнице юной шептал что-то страстно,

И сразу же я угадал в нем певца

По звукам, которые были прекрасны.


И прежде такой непонятный язык

Вдруг настежь открыл золотые ворота

И хлынул, как ливень, причудливый стих,

Что стал мне понятен и без перевода.


Как горное эхо, пронеся вдали,

Чтобы многократно в душе повториться

И чтоб я на краешке самом земли

Себя ощутил на мгновение принцем.


Аварский поэт… До меня никогда

Нога дагестанца сюда не ступала,

И вот я сверкаю, как будто звезда,

В созвездии этого юного бала.


Но двадцатилетние люди, увы,

Проносятся с хохотом, словно кометы,

Не зная, быть может, что я из Москвы

Приехал к ним в гости на празднество это.


И гор моих снежных гортанный язык,

Наверное, тоже еще им неведом.

Он чем-то похож на пронзительный крик

Того журавля, что прощается с летом.


Не знают они и обычаи гор,

Суровых и нежных, откуда я родом,

Где старая мама моя до сих пор

Все ждет меня, не запирая ворота.


А я из Японии дальней смотрю

На звезды, что в путь отправляются млечный,

И кажется, будто бы с ней говорю

На нашем родимом аварском наречье.


И песня, как завязь, как робкий росток,

В душе созревает, чтоб к свету пробиться…

Но падает, как календарный листок,

И камнем летит, как подбитая птица.


Неспетая песня… Вдруг оборвалась

Она невзначай, как струна на пандуре,

И с нею исчезла незримая связь

Меж прошлым и будущим, штилем и бурей.


Но в памяти цепкой, как прежде, жива

Та неповторимая звонкая нота,

Что в сердце моем, зародившись едва,

Готова была для большого полета.


Неспетая песня… В Кавказских горах

Не празднуют двадцатилетия праздник,

И зрелости время у нас на часах

Толкуют иначе в селениях разных.


Мгновенья бегут… Проплывают века.

Седеют от вьюг и раздумий вершины.

Но времени нить не прервется, пока

Растут и взрослеют в аулах мужчины.


Вот этот и в десять уже удалец,

К пятнадцати он возмужает до срока.

А тот, хоть и сед, но трусливый подлец,

Не будет ему и от старости прока.


О, зрелость, в горах измеряешься ты

Не возрастом и не размером папахи,

И праздники наши, как будто просты,

Но скрыты в них некие тайные знаки.


Мы празднуем ночь наступленья зимы

И сотни костров разжигаем на скалах,

Чтоб путник, попавший в объятия тьмы,

Не сбился с дороги, шагая устало.


Еще, когда первый весенний цветок

Проклюнется вдруг из-за талого снега

И с гор побежит оголтелый поток,

И дождь серебристый посыплется с неба.


И первую плуг проведет борозду…

Мы день этот издревле празднуем тоже,

Чтоб голос аульской зурны за версту

Округу от зимнего сна растревожил.


И день молотьбы мы отметим потом,

Быков круторогих по кругу гоняя,

Полову отделим от зерен, чтоб дом

Пьянил, как буза, хлебный дух урожая.


Затем мы отпразднуем День чабана

И День рыбака не забудем отметить,

Ведь, к счастью, ни тем, ни другим не бедна

Земля, на которой растут наши дети.


Еще мы отпразднуем праздник цветов

И спляшем на празднике первой черешни:

Умоемся соком ее и на стол,

Наполнив корзины, поставим, конечно.


И праздник, который дороже всего,

Отметим мы дружно — Девятое мая,

Живых поздравляя с приходом его

И павшим последнюю дань отдавая.


Как сладок и горек для нас этот день

Великой и неповторимой Победы,

В едином порыве сплотивший везде

Отцов с сыновьями и с внуками дедов.


Кому восемнадцать, кому сорок пять,

Кому и за семьдесят перевалило…

Но и в избранный День этот всех нас опять

Связует какая-то высшая сила.


И те, кто прошел сквозь горнило войны,

В неполных семнадцать взрослея в атаках,

Ни в креслах дождались своей седины,

А под артобстрелом в пылающих танках.


Мне дважды по двадцать, и вот я уже

По третьему кругу идти собираюсь,

Покуда мой конь не устал и в душе

Еще не померкла беспечная радость.


Вперед, мой крылатый! Тебе не страшны

Ни горы, ни волчьи голодные стаи,

Хоть жизнью года мои обожжены,

Я двадцатилетним себя ощущаю.


Ведь чем безрассуднее я, тем юней!

И в этой стране расцветающих вишен

На празднике двадцатилетних людей

Мой голос пускай не окажется лишним.


Пускай не погаснет до срока звезда,

Пусть в сыр молоко превратится в кувшине

И соком наполнится мякоть плода,

Как желтая корочка на мандарине.


Пускай океан бороздят корабли,

Пусть птицы вернутся когда-нибудь с юга.

И здесь, далеко от родимой земли,

Влюбленные руки протянут друг другу.


Пускай журавли закурлычут весной

И зазеленеет опять Фудзияма…

Пусть все это сбудется с вами, со мной,

С моею, в ауле оставшейся, мамой.


Пусть те, кому двадцать сегодня всего,

Увидят начало грядущего века,

Который не так уж от них далеко,

Хватило бы только им сил для разбега.


О, двадцатилетие — праздник любви,

Непоколебимых надежды и веры!

Пускай твоя страсть не остынет в крови,

Не зная ни в чем ни расчета, ни меры.


В далекой Японии в зимнем саду,

Что был, как январское утро, прекрасным,

Я видел, как сон наяву, как мечту.

Всеобщего двадцатилетия праздник.


II.


Вновь город укрыла полночная тьма,

Вернулся в гостиницу я неохотно,

И юности праздник, сводящий с ума,

Остался, как прошлое, за поворотом.


Сосед мой по номеру хмур был, как ночь,

Он мерил шагами квадратные метры…

Не ведая, как ему можно помочь,

Я кресло подвинул к нему незаметно.


— Присядь же, приятель, в ногах правды нет.

Хоть, может быть, и не мое это дело,

Но чем же ты так опечален сосед,

Что кажется черным тебе свет наш белый?


И острое слово его, как игла,

Вошла прямо в сердце мне невыносимо:

— Сегодня счет с юною жизнью свела

Японская девушка из Хиросимы…


Ей было лишь двадцать… Но, Боже мой, как

В тот день, когда юность страны ликовала

Решилась она на трагический шаг?..

Неужто ей мать ее не помешала?


— Она сирота, — обречено сказал

Товарищ мой и закурил сигарету…

Ладонью он влажные вытер глаза

И повесть продолжил печальную эту.


— Представь себе: лето — вокруг благодать,

Жара августовская невыносима,

И нянчится двадцатилетняя мать

С младенцем в одном из домов Хиросимы.


Чудесной девчушке и годика нет…

Под вишнею мама ее укачала

И в дом возвратилась готовить обед…

Ах, если бы это начать все сначала!


Но прошлое не возвратить никому,

Лишь память одна туда знает дорогу.

Лежит городок в предрассветном дыму

Так тихо, как будто он молится Богу.


А там наверху, в ледяной вышине,

Уже равномерно рокочут моторы

И бомба, застывшая, словно во сне,

На мирную землю обрушится скоро.


Мгновенье… И палец на кнопку нажал…

Младенец лежит в колыбели под вишней,

А сверху летит смертоносный металл,

Что не остановит уже и Всевышний.


И гриб, разрастаясь у всех на глазах,

Как чудище, мир растерзал кровожадно…

И замерло время на мертвых часах,

Которым уже ничего здесь не жалко.


… А летчик с заданья вернулся домой,

Устроился в кресле с дочуркою рядом

И к сердцу прижал ею той же рукой,

Которой на город он сбрасывал атом.


И девочка нежно прильнула к нему,

И сжала ладонь его с детскою силой,

Не зная о том, что в огне и в дыму

Распятая бомбой лежит Хиросима.


Где бедный младенец под вишней кричит,

Но мать его больше уже не услышит —

В воронке от дома дымят кирпичи,

И воздух отравлен, а девочка дышит…


Пройдет двадцать лет, и узнает она

О том, что болезнь у нее лучевая…

Помедлит немного в проеме окна

И вниз устремится, глаза закрывая.


Одна из ста тысяч таких же сирот,

Не знавшая с детства родительской ласки…

В тот август отец ее бедный в живот

Вонзил от отчаянья меч самурайский.


Тогда ему столько же было, как ей,

И он не сумел пережить Хиросимы —

О смерти семьи он услышал своей,

И в сердце отчаянье не пересилил.


Но если б он знал, что жива его дочь,

Которую вишня, как мать заслонила,

Он смог бы отчаянье свое превозмочь

И меч спрятать в ножны… Но было, что было.


И больше на свете их нет — всех троих…

И это одна только жертва из многих,

Цветущих, как сакура, и молодых,

Отважных и робких, веселых и строгих.


Их вычеркнул атомной бомбы удар,

Как будто бы вырвал из книги страницу…

Без них стал неполным земной этот шар,

Забывший их неповторимые лица.


С тех пор непонятно, где ад, а где рай,

Как будто исчезла гармония в мире,

Который, отчаявшись, как самурай,

В конце концов, сделал себе харакири.


И красная кровь по планете бежит

Из этой открытой дымящейся раны,

А с ней незаметно уходит и жизнь,

Которую мы не храним, как ни странно.


О люди! Какие найти мне слова,

Чтоб вы хоть на миг осознали все это?

Покуда в нас совесть и вера жива,

Не сможет погибнуть и наша планета.


III.


Не знаю, с чего эту песню начать,

С какого такого заветного слова?

Она, словно рана, болит по ночам,

Которая не зарубцуется снова.


В ненастье и в зной она ноет во мне,

Как будто бы нет от нее исцеленья.

Проснусь среди ночи, а сердце в огне,

В том дьявольском пламени самосожженья.


И полночь не полночь, и день мне не день…

Проклятая рана зудит бесконечно,

Как будто меня чья-то страшная тень,

Дыша мне в затылок, преследует вечно.


И в сон мой врывается, словно бронхит,

Удушливым кашлем меня истязая.

И даже в беспамятстве полном болит,

Когда от тоски закрываю глаза я.


Любовь убивая и радость в душе,

Она на мгновение не заживает.

И нет больше сил с ней бороться уже,

Вся жизнь — словно рана одна ножевая.


Неспетая песня… В далекой стране

На празднике юности двадцатилетней

Впервые ты в сердце явилась ко мне

Затем, может быть, чтоб назваться последней.


Терзаемый мукой твоей по ночам,

Я в бары стремился, чтоб стало мне легче,

Где гейши с бездонной печалью в очах

Холодные руки мне клали на плечи.


Я помню, как голос мой нервно дрожал,

Когда за любовную ласку несмело

Я трогал, как будто бы кончик ножа,

Горячей ладонью продажное тело.


И думал о том, что у нас бы она

Известной артисткой, наверное, стала…

А здесь одиноко стоит у окна

И комкает пальцами край одеяла.


Я видел прозрачные слезы ее,

Которые падали в вазу с цветами…

И в это мгновение сердце мое

В груди бушевало, как будто цунами.


У каждого радость своя и тоска…

Хотя и не знала она Хиросимы,

Но жизнь этой гейши в объятьях греха

Была до безумия невыносима.


В своем мьюзик-холле уже никогда

Она не узнает любви неподкупной

И красный фонарь, словно злая звезда,

Ее мимолетную юность погубит.


… Потом, по дороге домой, на два дня

Я вдруг задержался в отеле Бангкока,

Что встретил неоновым светом меня

И липким соблазном зашторенных окон.


Я помню в каком-то ночном кабаке

Красотку раскосую из Таиланда,

Она демонстрировала налегке

Все прелести странного в мире таланта.


Снимая одежду одну за другой,

Как будто с цветка лепестки обрывая,

И музыке в такт извиваясь змеей,

Осталась она совершенно нагая.


Но плечи худые дрожали слегка,

Как те лепестки, унесенные ветром

Подальше от тоненького стебелька,

Который от зноя умрет незаметно.


Похабные выкрики, словно плевки,

Летели в ее обнаженное тело,

Но ярких одежек своих лепестки

Поднять все равно бы она не посмела.


Стояла, сверкая своей наготой,

Среди похотливых звериных улыбок.

И острый осколок души ледяной

Впивался в меня, придавив, будто глыба.


Всю ночь по ушным перепонкам стучал

Ударник, нанюхавшийся кокаина,

И билось в висках: ча-ча-ча, ча-ча-ча!..

А в сердце — пронзительный крик журавлиный.


На землю меня возвратил он с небес,

А, может быть, — в рай из угарного ада…

Глаза я открыл — милый образ исчез,

Моряк из Техаса сидел со мной рядом.


Он виски потягивал, как лимонад,

На голых смуглянок взирая с ухмылкой,

И был одному только искренне рад,

Когда приносили другую бутылку.


В Сайгоне, В Сеуле, у черта в зубах —

Везде воевал, а не ранен ни разу…

И спьяну признался, что это — судьба,

Хотя он не может терпеть желтомазых.


Моряк из Техаса по свету кружит,

И я с моей песней кружусь недопетой —

Она без конца и начала, как жизнь,

Где следуют за пораженьем победы.


Но все возвратится на круги своя

И все устремится к своей сердцевине,

Где мама моя и жена, и семья,

Которым так много я должен отныне.


Но вновь центробежная сила меня,

Отторгнув от дома, помчала по свету,

Чтоб в полночь или среди белого дня

Я встретился с песней моей недопетой.


Но где она?.. Может, в Париже хмельном,

Где тень Нотр-Дама нависла громадой?

А, может, в Мадриде стоит под окном,

Лаская изысканный слух серенадой?


Иль, может, в каком-то шальном кабаре

Опять донага раздевается где-то,

Судьбу подчиняя азартной игре,

Ведь даже планета, как девка, раздета!


И падают, словно снаряды с небес,

Ее голубые святые одежды:

Честь, верность, любовь — и уже она без

Того, без чего не бывает надежды.


И азбукой морзе летит ча-ча-ча

Опять триумфально из города в город,

Но совесть, как шуба, слетает с плеча

И ахают все, ведь король-то наш голый!..


В его государстве вновь царствует зло

И ложь ковыляет на глиняных ножках,

И пьяная баба своим помелом

До блеска дворцовые чистит дорожки.


Запретная зона… Я здесь никогда

Свою недопетую песню не встречу,

Уж лучше мне снова вернуться в Цада,

Где громче поется и дышится легче.


А, может, податься мне в шумный Бомбей,

Где девушки смотрят из окон печально

В надежде дождаться любимых парней,

Что их окольцуют венком обручальным?


О, как же униженна их красота,

Годами, которые тянутся долго,

Пока, наконец, молодая мечта

Состарится, так и не выйдя из дома.


В Берлине, в Гонконге, в Сеуле — везде,

Где я побывал в своих поисках вечных

И где поклонялся земной красоте,

Печалясь о том, как она быстротечна.


Как будто бы женщин преследует рок —

В семнадцать наивны они и прекрасны,

Но только коснется лица их порок,

Они уже и через год безобразны.


И плечи покаты, и ноги кривы…

А сердце?.. Как будто гадюка живая,

Но та от природы такая, увы,

А что же девичью судьбу искривляет?


Нет, я никого не пытаюсь винить:

Ни девушек этих, ни дальние страны…

Во мне недопетая песня звенит,

На миг заглушив даже рев океана.


И вновь ускользает, как рыба из рук,

Густой чешуею на солнце сверкая.

И сразу сжимается сердце, а вдруг

Уже никогда я ее не поймаю?..


Неспетая песня… Но, может быть, я

Искал ее вовсе не там и не с теми,

Когда устремлялся в чужие края,

Преодолевая пространство и время?


В Сантьяго, в Чикаго, в Оттаве — везде:

И в солнечном Рио, и в пасмурном Осло,

При свете неоновом и в темноте

Мне было найти эту песню непросто.


Но интуитивно я шел наугад,

Блуждая один в городских лабиринтах,

Где каждый квартал, будто каменный сад

В греховной ночи пламенел гиацинтом.


В безумной Америке, где авеню

Манят ослепительным блеском рекламы,

Я видел умопомрачительных ню

На грязных подмостках нью-йоркских бедламов.


Там царствовал доллар — невежа и плут,

И с пьяной ухмылкой бахвалился рьяно,

Что в мире подлунном, где все продают,

Ему даже совесть купить по карману.


Какую угодно на ощупь и цвет

У нищего нигера и президента,

Поскольку нигде такой совести нет,

Чтоб не продавалась согласно моменту.


Все цену имеет — и плоть, и душа,

И только лишь то неподкупно на свете,

За что не дается никем ни гроша,

Чтоб зря не выбрасывать деньги на ветер.


И тысячи двадцатилетних сердец

Внимают с восторгом губительной речи,

Которая, их превращая в овец,

На бойне какой-нибудь всех искалечит.


В Корее, Вьетнаме?.. Не все ли равно,

Где в голову юного выстрелит юный,

Как будто бы не наяву, а в кино

Сражаются на смерть хазары и гунны.


Но мы же не варвары в веке своем,

Тогда по какой же указке незримой

Палим без разбора и ночью, и днем

По мирным селеньям, как по Хиросиме?


Одно из таких называлось Сонгми…

Теперь его нет уже больше на карте.

Но те, кто отважно сражались с детьми,

О Божьей, как видно, не ведали каре.


О двадцатилетние, мир полон слез,

Так не приближайте агонию мира,

Чтоб «быть иль не быть?» — этот вечный вопрос

Остался навек лишь в твореньях Шекспира.


IV.


Не знаю, с чего эту песню начать,

Таинственную, как лицо под вуалью,

Которое виделось мне по ночам,

Но утром скрывалось за синею шалью.


И вдруг мне припомнилось время, когда

Я сам был мальчишкою двадцатилетним…

В тот год к нам нагрянула в саклю беда,

Которая так и не стала последней.


Мой брат в Балашове скончался от ран…

И старый отец наш — поэт и философ,

Над свежей могилой стоял до утра,

Роняя скупые отцовские слезы.


А мама достала свой черный платок,

Чтоб спрятать под ним побелевшие пряди…

Об этом я несколько горестных строк

Тогда записал в своей школьной тетради.


И средний мой брат не вернулся с войны,

В земле черноморской остался навеки,

Чуть-чуть не дожив до победной весны,

Что в горный аул ворвалась, словно ветер.


Раздвинула занавес туч грозовых,

Чтоб хлынуло майское солнце на скалы,

Которые в шапках своих снеговых

Стояли угрюмые, как аксакалы.


И мир засиял, словно медный кувшин.

Наполненный чистой прохладной водою,

Небесную высь и равнинную ширь

От вечной вражды заслоняя собою.


Так было когда-то в том мае хмельном,

Что выцвел с годами, как старое фото,

Которое время в семейный альбом

На память упрятало бесповоротно.


Но тут же забыло… И снова вражда

Из пепла воскресла, из мрака, из тлена,

Чтоб облаком смрадным накрыть города,

Земле угрожая и целой вселенной.


И вновь старику уподобился мир,

Который в предчувствии смертного часа

Не может о страхе забыть ни на миг

И с криком о помощи медленно чахнет.


Наш мир! Сотворенный из многих страстей,

Из зла и добра, как из плоти и духа,

Вновь корчится в противоборстве идей,

Как будто лишен он и зренья, и слуха.


То в море невежества блещет умом.

То в куче отбросов сверкает талантом.

То тускл он, как грязи слежавшийся ком,

А то ослепляет глаза бриллиантом.


Он проклят стократно и столько ж любим,

Наш мир многоликий, великий и странный.

Готов на колени я пасть перед ним,

Прижавшись щекою к груди океана.


Чтоб слушать огромное сердце его —

Биенье источников, волн и вулканов

И взрывы торпедных ракет и всего,

Что совесть во мне бередит, словно рану.


Сверкающий мир!.. Кто ты?.. Юный жених,

На свадьбе познавший бессмертную силу?

А, может, худое затеявший, псих,

Что смотрит с восторгом в свою же могилу?


Блуждающий мир!.. Кто ты?.. Слабая плоть,

Что ждет исцеленья от долгой болезни?

Иль тот самурай, что упал, словно плод,

Пронзив себя насквозь смертельным железом?


Ты песня о жизни иль стон о конце

Той двадцатилетней японки прекрасной,

Что с невыразимой тоской на лице

Навеки покинула юности праздник?


Обманчивый мир!.. Сколько светлых надежд

Швырнул ты, играючи, в темную бездну?..

И вcе же меня хоть намеком утешь,

Что жизнь моя грешная небесполезна.


Что я не напрасно карабкался ввысь

По горной тропинке, блуждающей в скалах.

Что по сердцу все мои песни пришлись

Юнцу желторотому и аксакалу.


И матери старой, что ждет у окна

Из долгого странствия сына седого.

Страшась, что его не узнает она,

Когда, наконец, он появится снова.


И женщинам всем, как единственной той,

Что, будто пророчество, необъяснима —

Вращается в сердце, как шар голубой,

Где горы и степи проносятся мимо.


Изменчивый мир!.. Все равно сохраню

Я верность тебе до последнего слова.

Которое не превратится в броню,

А будет открыто для ветра любого.


И в этом волшебном японском саду,

Где празднуют двадцатилетия праздник,

Хочу я открыто у всех на виду

Тебе пожелать оставаться прекрасным!


Пускай же хороший не станет плохим

И злой человек в добряка превратится.

Здоровый вовек пусть не будет больным

И жизнь его светлая долго продлится.


Скупой станет щедрым, а трус — смельчаком,

Дурак станет умным, хмельной протрезвеет.

Богач пусть поделится с нищим куском,

Голодный насытится, сытый прозреет.


Мир создан для всех, не тяните его

Вы в разные стороны, как одеяло,

Не то не достанется вам ничего,

Живите на свете, довольствуясь малым.


Пусть лучше еще станет каждый из вас,

И пусть этот мир заключит вас в объятья

И вихрем закружит вас юности вальс,

Как будто воздушное бальное платье.


Влюбляйтесь друг в друга! Приснитесь во сне!

Пусть день друг без друга вам кажется скучным.

Прошу, заслоните дорогу войне,

Что вновь надвигается грозною тучей.


Давайте навеки мы соединим

Народы, мелодии, разные страны,

Чтоб за руки крепко держались они,

Коварному не поддаваясь обману.


Как звезды на небе, деревья в лесу,

Как птиц перелетных крылатая стая,

Как бурные волны в Аварском Койсу,

Что к морю Каспийскому путь пролагают.


Всем место найдется под солнцем у нас:

Горе и равнине, пичуге и зверю…

Пока в небесах этот свет не погас,

Надеяться будем, любить мы и верить.


Пускай необъятен людской океан.

Но каждой волне места хватит в нем тоже,

Как сердцу любви, от которой я пьян,

И нет ничего мне любимой дороже.


Но длинные руки у злобы людской,

Она ненавидит счастливые лица.

Когда на земле воцарится покой,

От зависти жгучей ей ночью не спится.


И снова взрываются бомбы тогда,

Когда миром правят пустые обиды.

И ненависть губит опять города

И страны, что канули, как Атлантида.


Одни убивают друг друга, увы,

Другие себя убивают жестоко.

Планета, как рыба, гниет с головы,

И нет, к сожаленью, в ней больше пророка.


И в мире по-прежнему царствует страх,

Он крутит колесики явно и тайно.

Но длится безумная эта игра,

Где выиграть можно всегда лишь случайно.


Ведь мир этот болен и время больно.

Но где от болезни смертельной лекарство?

Неужто совсем не найдется оно,

И рухнут когда-нибудь все государства?


О молодость мира! Одна только ты

Способна еще исцелить землю эту,

Из вечной пустыни кровавой вражды

В пленительный сад превращая планету.


Чтоб солнце сияло, звенели дожди,

И реки весной разливались, как море.

Чтоб мать прижимая младенца к груди,

Не ведала больше ни страха, ни горя.


Чтоб в Индии не голодали вовек

И чтоб во Вьетнаме война прекратилась,

И чтоб милосердным вновь стал человек,

И чтоб снизошла на него Божья милость.


Чтоб снова вернулись весной журавли,

Чтоб вновь из руин Хиросима восстала

И чуткое сердце ранимой земли

От вечных трагедий земных не устало.


О молодость века! Что будет с тобой?

Родишь ли ты нового Гейне, Шекспира?

Скажи мне, где Лермонтов твой и Толстой?

Что завтра ты дашь обновленному миру?


Бетховена? Лорку или Пикассо?

А, может быть, Гитлера и Муссолини?

Чтоб вновь люди стали похожи на сор,

И жизнь их была даже горше полыни.


О молодость века! Вновь в колокол бей,

Чтоб не повторилась трагедия эта,

Чтоб в мертвом саду обгоревших камней

Опять расцветала вишневая ветка.


И к сроку на ней пусть созреют плоды,

Как будто пурпурные капельки крови.

Пусть сбудутся все молодые мечты,

И юность пусть не разминется с любовью.


И песня, которую я так искал,

Пускай зазвучит вдруг аккордом мажорным

В Японии также, как и среди скал

Цадинских, и в каждом селении горном.


О молодость всей необъятной земли!

Я верю в твою чистоту не напрасно,

Пускай улетают мои журавли,

Но ты оставайся такой же прекрасной!


1965 год


Последняя цена


* * *


Не верю, что в космической дали

Вокруг Земли летают корабли.

Когда 6 они из мрака свет бросали,

Летучих звезд земные близнецы, –

К ним запасные части на базаре

Имели б тегеранские купцы...


В набег привычно царствие товара

Цен золотую двинуло орду.

Вдоль лавоктегеранского базара

По лабиринтам крытым я иду.


Мерцает обольстительно с рассвета

Прославленная в мире бирюза,

Как будто персиянок из Мешхета

Зеленовато-синие глаза.


Таинственный над ней струится пламень,

Как свет небес, начавших вечереть.

И кажется – зазывно шепчет камень:

«Купи меня, чтоб после не жалеть!»


Жемчужины сиятельные в сборе,

Как на парад выходят мировой.

Добыть сумели их в Японском море

Ныряльщики, рискуя головой.


Чем более товара, тем дешевле

В лавчонках он,

похожих на шатры.

И только исключением издревле

Являются персидские ковры.


Гляжу на них и вижу я поляны

Вблизи Хунзаха с небом во главе,

Где зорями наполнены тюльпаны

И куропатки прячутся в траве.


Купить вас заклинает зазывала

Громкоголосый,

с бородой густой,

Когда бедны – хоть четки из сандала,

А при деньгах – хоть перстень золотой.


– На счастье, уважаемые гости, –

Кричит другой,

усердствуя с утра,

Слонов купите из слоновой кости,

Купите амулет из серебра!..


Слыхал я, что такие амулеты

Под небесами всех на свете стран

Измены отвращают и наветы,

Уберегают от сердечных ран.


Готов,

любуясь тонкостью чекана,

Признать, что кубачинцев мастерство

В прямом родстве с искусством Исфагана

И обладает почерком его.


А вихрь платков тавризских на базаре

Напоминает,

грея зеркала,

Мне свадебные пляски в Цудахаре

И женские не руки, а – крыла.


Казалось, все настойчивей и резче,

Людей встречая каждый раз гуртом,

Взывают ослепительные вещи:

«Купите нас, чтоб не жалеть потом!»


Схож исстари с чистилищем и раем

Базар, где, прозорлива и слепа,

К товарам льнет и караван-сараям

Густая разномастная толпа.


Кого в ней нет!

Бродяги и туристы,

Хаджи здесь и китайский баламут,

Газетчики, воры, контрабандисты,

Ватаги хиппи и посольский люд.


Иду по тегеранскому базару,

Где свой товар в рассветные часы

С прошедшим и сегодняшним на пару

Планета положила на весы.


Все продается, что имеет цену,

Что спрос имеет в наши времена.

И даже есть на черную измену,

Как на товар, здесь красная цена.


И вряд ли могут в звездном океане

Мчать корабли над вымыслом земным,

Раз запасные части в Тегеране

Не продаются на базаре к ним.


* * *


На торжище, как на аренду,

Вновь две выходят стороны,

Одна – заламывает цену,

Другая – не дает цены.


Базарной схватке почитают

Они неторопливый лад

И торговаться начинают,

Как перетягивать канат.


Две стороны, как два атлета,

Достойна чья друг друга суть,

Не потому ль, что власть расчета

Одну им страсть вложила в грудь?


Кто верх возьмет из них в упорстве,

Неведомо и знатокам,

И не спешат в противоборстве

Они ударить по рукам.


Являясь многого мерилом,

Цена товара в свой черед,

Как будто пламя над горнилом,

То возлетит, то упадет.


И на базарном зодиаке

Все знаки ей посвящены.

Глядят досужие зеваки

На вечный бой из-за цены.


Из-за нее бывали схватки

Пожарче тех,

когда в игре

Один другого на лопатки

Бросает лихо на ковре.


Цена распутна и лукава

И потрафлять должна купцу.

Воистину продажность нрава

Ей искони была к лицу.


Спрос на товар ей потакает

На всех подлунных берегах.

Цепа товара возникает

Не в мастерских, а на торгах.


Она мышей летучих слухом

Магически наделена

И обладать собачьим нюхом

Во все умела времена.


Учует первая, к примеру,

(То возлетит, то упадет),

Неурожай, войну, холеру

И на верхах переворот.


Клянусь, когда бы нам в угоду

Она, держа по ветру нос,

Взялась предсказывать погоду,

Всегда бы верным был прогноз.


Играючи людской судьбою,

Она видала, и не раз,

Владык, склоненных пред собою,

Как совершающих намаз.


Ее считать канатоходцем

Мечтатель рыночный привык:

Вот пошатнется, вот сорвется,

Вот золотой затмится лик!


И должен я не без досады

Сказать,

слагая этот стих:

Цена изменчива, как взгляды

Журнальных критиков иных.


Порою, как пивную пену,

Чтоб высока была она,

Они того вздувают цену,

Чьим сочиненьям грош цена.


Хвала мастеровому дару!

И честно в каждой стороне

Цена пусть будет по товару,

Товар пусть будет по цене!


И там, достойные рутины,

Плодятся бездари вокруг,

Где мастера

лишь в день кончины

Цена осознается вдруг.


Ханжи прикинуться хаджами

Сумели в наши времена –

И совесть этими ханжами

В живой товар обращена.


* * *


Театру базар Тегерана

Под стать с незапамятных пор,

И в драмах не терпит обмана

Жизнь – главный его режиссер.


В ее постановках нет места

Для щедрых, возвышенных чувств,

Сильней здесь и слова и жеста

Кармана властительный хруст.


И в сценах продажи и купли

Здесь призваны разных мастей

Играть не бесстрастные куклы,

А люди, не пряча страстей.


И, верный речистому дару,

Слагает впрямь как на духу

Похвальное слово товару

Купец, словно сват жениху.


Но вновь покупщик несговорчив.

Не веря купцу, как лисе,

Он, словно невеста, разборчив,

Которую сватают все.


Не станет податливым воском

Хозяин товарной орды.

Под стать театральным подмосткам

Базарных лавчонок ряды.


И нет ни конца им, ни края,

И словно сюда на «гастроль»

Случайно попал я, играя

Статиста носатого роль.


Я просто участник массовки,

Для этого мне никакой

Не требовалось подготовки

Актерской и языковой.


И мною освоена даже

Персидская фраза одна –

Могу вопрошать:

– Какова же

Последняя будет цена?


А рядом, порочный и славный,

Даруя печаль и восторг,

Усердствует в роли заглавной

Владыка по имени Торг.


Мир целый держа на примете,

Властительней прочих владык,

Что все продается на свете,

Считать он издревле привык.


Продажны, мол, песня и танец,

И совесть – товару сродни,

И нет у любви уже таинств:

В товар превратились они.


Все сущее в мире

он, присный,

На шумных базарах годин,

Имея расчет закулисный,

На собственный мерит аршин.


Мол, все заклинанья бумажны,

Мол, свет обезумел давно,

В нем радиоволны продажны

И схоже со шлюхой кино.


О чести к лицу ль бизнесмену

Рядить,

воспарив к облакам?

Назнача последнюю цену,

Ударить пора по рукам!


Не шелк с караваном верблюжьим

Плывет сквозь пустынную тишь.

– Чем нынче торгуем?

– Оружьем!

Дает наивысший барыш!


Там пулей поставили точку,

Там угнан опять самолет.

И слышится:

– Деньги на бочку! –

Разбой обретает почет.


Посольская нота – химера,

Она не страшит никого.

– Купите, купите премьера

Со всем кабинетом его!


И, к новым проделкам готовясь,

Доволен не зря сатана...

– Замарана, лорд, ваша совесть,

За черную нефть продана!


По воле великого Торга,

Когда это надо,

швырнут

Живого в объятия морга,

А мертвого к жизни вернут.


И, сердцем придя в сокрушенье,

Восточный философ исторг:

– Мир грешен, и правит им мненье

Владыки по имени Торг.


С пером ты по этому миру

Пройди, неподкупная Честь,

Каких и не снилось Шекспиру,

Трагедий в нем нынче не счесть.


* * *


Золото купит четыре жены,


– Война, говорите?

– Что делать: война!

– Платите!

– Последняя ваша цена,

Но кровь дешевеет, учтите!


За ребра подвешен соперник на крюк:

– Плати отступного,

А то, брат, каюк!

– Чуть сбавьте! – хрип слышится снова.


Старик у молодки, как снег у весны,

Ночует во славу

Последней цены,

Вновь джиннов потеша ораву.


Обрел по наследству богатство дурак:

– Прислуживай, разум,

Даю четвертак! –

И разум откликнулся разом!


Как с ясного неба свалившийся вдруг,

Здоровья последнюю цену

Недуг

Дает, не прибегнув к безмену.


– Эй, сколько ты стоишь, вчерашний вещун,

Что рьяно

Глаголил с высоких трибун?

– Не стою теперь ни тумана!


Ложь Истине шепчет: что хочешь проси,

Но только за это

Язык прикуси –

И в золото будешь одета!


Уродство беснуется с пеной у рта:

– Последнюю цену

Скажи, Красота!

– А сколько с меня за измену?


Спросила папаха:

– Скажи, голова,

Цена тебе красная впрямь

Какова?

– Узнаешь! Сперва дай надену!


И красную цену лихой голове

Узнала папаха,

Оставшись в траве

На поле кровавом, как плаха.


* * *


Сторговать бы песню на базаре,

Заплатив лишь стоимость чернил,

Но опять я,

будучи в ударе,

Взял пандур и песню сочинил.


Видно, делать это мне не внове,

И, клянусь,

не ягода кизил,

А зарделась в слове капля крови,

Словно взял и сердце прострелил.


Легче было б общего напева

На базаре песню сторговать,

А не лазить самому на небо,

Тайных слез в ночи не проливать.


Я страдал, но обреченно кто-то

Произносит, глядючи во тьму:

– Ты пиши, когда тебе охота,

Только, верь, все это ни к чему.


Устарели вздохи на скамейке,

Глянь: на ней играют в домино.

Что стихи, брат, если ни копейки

Жизнь не стоит. То-то и оно!


С той поры, как предок на верблюде

Путь через пустыню проложил,

Много сказок выдумали люди,

А кончалось все на дне могил.


Землепашец, государь и нукер

Уходили.

Не сочтешь могил.

Ты пиши, пиши, но знай, что флюгер

Многих правдолюбцев пережил.


Если лет неодолима память,

Велика ль цена горючих слез?

Память, говоришь? Какая память?

Бабий Яр травой уже зарос.


Жизнелюбы, напрягаем силы,

Словно на последнем берегу.

И, как волны, множатся могилы,

Замерев безмолвно на бегу.


Утверждал один, что смерти нету,

Искушал лукавицу судьбу

И не знал, что близкой смерти мету

Носит сам на безрассудном лбу.


Тайно смерть на людях ставит знаки,

И на жизнь не велика цена.

Унесли две атомных атаки

Сонм людской! Прожорлива война!


Вот гляди: на этом камне стертом

Тень того, кто словно дым исчез.

В одночасье, если верить мертвым,

Рухнули на землю шесть небес.


Все века двадцатое столетье

Затмевает по числу могил.

А еще в запасе – бомба третья...

К смерти мир себя приговорил.


Ты пиши стихи, коль есть потреба,

Только помни, сжав перо в руке,

Что уже само седьмое небо

Всякий день висит на волоске.


* * *


Я смерть готов без страха повстречать.

Хафиз


Руками скорбно потрясая,

Себя жестоко били вновь

Шииты в день шахсай-вахсая

И лица раздирали в кровь.


– Зачем живем мы в царстве блуда,

Где не ценнее жизнь, чем прах?

Будь милосердным

и отсюда

Скорей нас забери, аллах!..


И, на могилы взгляд бросая,

Склоняя голову опять,

Порою сам шахсай-вахсая

Не мог я в мыслях избежать.


Казалось: вся земля в могилах,

Куда ни глянь – сплошной содом.

Был улыбнуться я не в силах,

И жгли стихи меня стыдом.


Кровоточила грудь, как рана,

Ударов сыпался черед,

Но выплывал, как из тумана,

Надежды белый пароход.


И мой шахсай-вахсай кончался,

И пробивался в сердце свет,

И я, как мальчик, забывался,

Что был Айтматовым воспет.


* * *


Был, как шахсай-вахсай, мой сон,

И на рассвете, встав с постели,

Я в тегеранском «Парк-отеле»

Поспешно вышел на балкон.


И свежевымытое утро

Меня пленило блеском чар.

А солнце было рыжекудро

И направлялось на базар.


Спросил я солнце:

– Чем торгуешь?

Быть может, золотом колец?

– Заезжий гость, о чем толкуешь,

Не ювелир я, не купец.


И, шествуя по всем базарам,

Я ничего не продаю,

А золотые кольца даром

Хорошим людям раздаю.


И выметаю в час игрений

С базаров метлами лучей

Я мусор лживых заверений

И пыль обманчивых речей.


Пока горю, мир будет вечен!

– Ах, солнце, лучше бей в набат:

Мир обезумевший беспечен,

Доверчив и подслеповат.


Иные вертят им привольно,

А жизнь его тонка, как нить. –

Здесь вышел мир вперед:

– Довольно!

Меня не смеешь ты хулить.


Я жизни верная основа,

Опора всех его опор.

В моих устах бессмертно слово,

Как на плечах вершины гор.


И знай, что всякого тирана,

Задумавшего мной вертеть,

Я на оси своей и впредь

Смогу подвесить, как барана.


Известно: чем древней изделье,

Тем выше на него цена,

А как изделье был досель я

Древней, чем звезды и луна.


И, сотворенный безупречно,

Дышу любовью и тоской.

В пространствах собственных навечно

Прописан мною род людской.


* * *


Если сотканные в Иране

На ковер положить ковер,

То могу я сказать заране,

Что родится гора всех гор.


Если сотканные в Иране

Расстелить ковры как один,

То предстанет, скажу заране,

Величайшая из долин.


Писан киноварью тюльпана

Иль под цвет бирюзы узор?..

Больше прочих ковров Ирана

Мне запомнился Шах-ковер.


Может, я небеса обидел,

Но подумал,

ковром пленясь,

Что таких, как на нем, не видел

Радуг на небе отродясь.


Слишком просто назвать красивым

Яркий вымысел старины.

Шах-ковер мне казался дивом,

Вправду нету ему цены.


Сто искуснейших персиянок

За год выткать его смогли,

Воплотили сто басурманок

Облик отческой в нем земли.


«Наша Персия золотая»

Нарекли они свой ковер.

Торгашей налетела стая

И к нему обратила взор.


И, ломя последнюю цену,

Продавала его не раз.

И, владельцев запомня смену,

Скрылся за морем он из глаз.


Но приходит однажды белый

Пароход, что надеждой зван.

Через годы, живой и целый,

Возвратился ковер в Иран.


Не последней цены ль он данник?

И под небом его страны

Говорю,

очарованный странник:

– Шах-ковер, тебе нет цены!


* * *


Я, в пределы мира вторгшись,

Где страстей не гаснет пыл,

Наблюдал за буйством торжищ

И при этом говорил:


«Пусть становится дешевле

В мире хлеб из года в год,

Но дороже и душевней

Станет слово в свой черед.


Покупается одежда

Пусть задешево вдвойне,

Только б вера и надежда

Не снижалися в цене.


В баре девочкам за выход

Пусть заплатит фирма вновь,

Лишь бы не искала выгод

Драгоценная любовь.


Пред купцом мы не ударим

В грязь лицом,

не из таких,

А что женщинам подарим,

Будет дорого для них!


Пусть умчится сочиненье

Вдаль, завидно, сквозь года,

Но дешевле вдохновенья

Будет рукопись всегда».


* * *


Прекрасна жизнь!..

Саади


Под небом твоим повидавший немало,

Тебя покидал я, Иран.

Дымил паровоз у платформы вокзала,

Словно куривший кальян.


И солнечным утром

не жизни ли ради,

Где яблонь извечен меджлис,

Меня провожал жизнелюбец Саади

И женолюбец Хафиз.


Летел к персиянкам –

земным чародейкам

Мой взгляд, словно ловчий сапсан.

И всем говорил: «Ассаламу алейкум!» –

Я, покидая Иран.


Из окон вагона мне виделись горы

И гнезда на ветках дерев.

Гимн жизни слагали крылатые хоры,

Радостен был их напев.


И юность в честь жизни

сходилася в пары,

Был мир – словно брачный чертог.

И жизни во славу шумели базары

У перепутья дорог.


Хоть счет они знали рублям и копейкам,

За словом не лезли в карман.

И жизни сказал:

«Ассаламу алейкум!» –

Я, возвратясь в Дагестан.


* * *


К ракетам – не секрет –

В продаже части есть,

А к нашей чести – нет,

В чести храните честь!


Над Черной речкой кровь

Дымилась на снегу,

Но вновь, и вновь, и вновь

Пред честью мы в долгу.


А тем, кто честь продаст,

Загубит свой талант,

Оружья не подаст

Незримый секундант.


В любые времена,

В дни мира и войны,

Дана нам жизнь одна,

Которой нет цены.


Друг,

памяти держись,

Не рви с минувшим связь.

Платили жизнь за жизнь,

Под пули становясь.


За отчую страну

Была, и не одна,

Заплачена в войну

Последняя цена.


И, вставший под ружье,

Как рядовой солдат,

Смог заплатить ее

В бою мой старший брат.


В любые времена,

Что следует учесть,

Последняя цена

У всех в запасе есть.


Суров ты, как гранит,

Иль ангел во плоти,

Но если долг велит

Платить ее –

плати!


526 строк

Пять пальцев


1


Годы, встав на стремена,

Мчат стремглав сквозь времена.

Сколько лет дано ни будет,

Жизнь дается нам одна.


Много звезд – одна луна,

Много верст – одна страна,

Та, что родиной зовется

И пожизненно одна.


Вновь тревога иль война

Иль из рога пьешь до дна,

Друг мой, помни, ради бога:

Женщин – много, мать – одна!


И отец в кругу вершин

Есть у каждого один.

Будь он грешен,

но отречься

От него не может сын.


И единственным от рода

Ликом мы наделены,

За двуликого природа

Не должна нести вины.


Представай в своем обличье,

Сохраняя в каждый миг

От змеиного в отличье

Нераздвоенный язык.


У тебя,

к чему считать,

Три папахи или пять,

Голова одна, чтоб было,

Чем у плахи рисковать.


Уважай чужое мненье,

Но, достойный мудреца,

Сам высказывай сужденья

Лишь от первого лица.


В мире сто пороков есть,

Лжепророков в нем не счесть.

Хоть одна, как перст,

но вызов

Им бросает наша честь!


Знаю, орды двойников

Есть у всех клеветников,

Но двух истин не бывает,

Облик истины таков.


Высь ясна или темна,

Бал ли правит сатана

Или ангелы пируют,

Жизнь одна и смерть одна!


2


Друг, запомни: не для счета,

Не для ровного числа,

А даны нам для полета

Два незримые крыла.


И два уха в спорах важных

Настораживают слух.

Заседателей присяжных

Быть должно не меньше двух.


И глядим на свет и тени

В оба мы во все года.

Двух свидетелей, не мене,

Призван суд иметь всегда.


Тишина иль грохот бури,

Но созвучия полны

На отзывчивом чунгуре

Две натянутых струны.


Суть гармонии напевной

В том, что всякою порой

Нет второй струны без первой,

Нету первой без второй.


И два лезвия кинжала

Назначение свое

Видят в том, чтоб их сливало

Воедино острие.


И не дрогнут плечи наши,

Будь хоть ноша тяжела,

Но качаются две чаши

На весах добра и зла.


Лихо свистнув взмахом плети,

Из-за гор летит гонец,

У пути на этом свете

Есть начало и конец.


И хоть видятся на тризне

Многим мрачные черты,

Не дадут погаснуть жизни

Страсть познавшие четы.


И любовь нас сводит в пары,

И любви ликует жар.

И желанных женщин чары

Похмельнее винных чар.


Две руки у нас, и точно

Знать должна наверняка

Правая рука про то, что

Левая творит рука.


Две руки – вернее братьев,

И, как речку берега,

Я хочу держать в объятьях

Ту, что сердцу дорога.


3


Правда к выдумке причастна,

Сказки складывались впрок,

И стоял герой в них часто

На распутье трех дорог.


И воочью сколько раз он

Видел смерть, неволю, ложь.

Вправо, влево – путь заказан,

Прямо – тоже не пойдешь.


Пред огнем и я когда-то

Слушал с трепетной душой,

Как пустились в путь три брата –

Старший, средний и меньшой.


Наша жизнь порой превратна

И суровых тайн полна,

И готова троекратно

Нас испытывать она.


Смелость дарит упованья,

Но, хоть трижды будешь лих,

Помни: третье испытанье

Поопасней двух других.


Берегись его пристрелки:

Недолет и перелет...

На часах у нас три стрелки

Не вольны замедлить ход.


И не схож, клянусь вершиной,

Если пальцы в кулаке,

С золотою серединой

Третий палец на руке.


И когда взметнет трезубцем

Разыгравшийся Нептун,

В море лайнеры трясутся,

Паруса летят со шхун.


Грозовые видя знаки,

Забывать мы не должны,

Как две атомных атаки

Грянули в конце войны.


Две их было за столетье,

А не вырвать из груди.

Ну а если грянет третья?..

Бог того не приведи!


Сквозь года тропу торишь ты

И воскликнуть прав вполне:

«Будь на свете проклят трижды

Всяк, кто спор ведет к войне!..»


Вновь у неба цвет топаза,

И пропел петух три раза.

Ночь двоих прошла без сна,

Третий бледен, как луна.


Знаю я, страстей невольник,

Тот, кому претит узда,

Что любовный треугольник

Не исчезнет никогда.


Говорят, его всевышний

Неспроста нарек «судьбой».

Не печалься, Третий Лишний,

Я и сам бывал тобой!


4


Кто дело доброе посеял,

Пусть будет славен, как пророк,

И пусть о нем узнают север,

И юг, и запад, и восток.


Ведь так устроен мир, что в мире

Пред ликом солнечным равны

Открытых свету все четыре

Необозримых стороны.


Седеет рыжий лес под небом,

Весны и лета зелен дых.

Год кажется мне круглым хлебом,

Что поделен на четверых.


То буйствуют, то дремлют реки

В пределах года одного,

И упоительны вовеки

Четыре времени его.


И двух волов четыре рога

Почти вонзились в небеса.

Благословенна будь, дорога,

Арбы четыре колеса.


Хоть домоседства и не чужды

Всю жизнь привязанности мне,

Но в четырех стенах нет нужды

Отсиживаться в тишине.


И слышу я, проснувшись рано,

Как омывают шар земной

Четыре властных океана –

По океану за стеной.


И мир распахнут, словно книга,

И над душою у меня

Летит крылатая квадрига –

Четыре огненных коня.


И все порывы чувств сердечных

Куда сложней внутри эпох

Арифметических, извечных,

Беспечных действий четырех.


И рокот грома и затишье

Дано мне право заключать

В единое четверостишье –

Оно души моей печать.


Иной словесною игрою

Рад обелить себя в грехах:

Мол, конь о четырех ногах,

А спотыкается порою.


Но мужу грешному, признаться,

Случалось волею жены

Из дома кротко убираться

На все четыре стороны!


5


Здравствуй! Вот моя рука!

Есть не в роли постояльцев

У нее пять верных пальцев,

Знавших рукоять клинка.


О, когда б союз таков

Был под сенью облаков,

Как у этих дружных пальцев,

У пяти материков!


Чтоб земли не трясся остов

От прицельных артвалов,

Я за мир готов пять тостов

Выпить из пяти стволов.


Войн кровавые набеги

Людям так нужны всегда,

Словно пятое телеге

Колесо в моем Цада.


Женщину не хмурить брови

Я отчаянно молю.

Пусть пять букв сольются в слове,

И звучит оно: «Люблю».


Пятый лепесток сирени

Обойти не должен вас.

Перед милою колени

Я на дню склонял пять раз.


Ведь в строжайшем из наказов

Сам аллах не между дел

Правоверным пять намазов

Совершать на дню велел.


И, явившись в час рассветный,

Стать смогла на все года

Для меня звездой заветной

Пятилучная звезда.


Пять во время бурь и штилей

Звезд, как будто маяков,

Льют с пяти кремлевских шпилей

Свет на пять материков.


Для пера и для клинка

На руке моей пять пальцев,

Старожилов, не скитальцев.

Здравствуй!

Вот моя рука!


1967


Разговор с отцом


1


С рассветом на кручах цветы запестрели,

И росы в густом разнотравье сверкнули.

А ночью река отразила в ущелье

Созвездья, горящие в горном ауле.


Ну что же, выходит, в дорогу пора мне.

И вновь отправляюсь я утром весенним

Туда, где вода, разбиваясь о камни,

Летит мимо склонов, объятых цветеньем.


Где можно столетье прожить не состарясь,

Где в сакле, что лепится над крутизною,

Земляк мой, совсем еще крепкий аварец,

Сейчас наслаждается сотой весною.


Пора мне! Уже в лепестках красноватых

Цветущие персиковые деревья.

В распахнутом небе цепочки пернатых –

На родину движутся птичьи кочевья.


И счастлива мать: «Журавли прилетают.

Должно быть, и сын мой появится скоро!»

Сестра, повстречавшая ласточек стаю,

Ликует: «Мой брат возвращается в горы».


Я еду. Пожитки уложены наспех.

Прощайте, огни дагестанской столицы!

Прощайте, равнины и ласковый Каспий, –

В источниках горных спешу освежиться.


Я еду… Петляют меж выступов острых

Капризные русла грохочущих речек.

Родными горами рожденные сестры,

Четыре Койсу выбегают навстречу.


Гора – как скакун под седлом белоснежным,

Не тает седло даже в летнее время.

Седая гора среди зелени свежей,

Как прадед, стоит, возвышаясь над всеми.


Деревья, деревья! Их жизнь вековую

Украсили вспышки трехдневных соцветий.

В аулах, что тысячи лет существуют,

Резвятся на солнце трехлетние дети.


Столбы с проводами идут по высотам.

На них восседают скворцы-новоселы.

И, словно ребят обучая полету,

Орел распластался над зданием школы.


Люблю я рассветы в горах и закаты,

И воздух высот – опьяняющий воздух.

Люблю, развалившись на бурке косматой,

В ночи пересчитывать дальние звезды.


Люблю земляка повстречать спозаранок,

Люблю его крепкое рукопожатье,

Люблю золотые улыбки горянок,

Их черные косы, их строгие платья.


Счастливый, хожу по альпийским просторам,

По нивам вершинным, где зреет пшеница.

И пушкинский томик со мною, в котором

Аварский цветок меж страничек хранится.


2


Вот так и бродил я три дня неустанно,

В траве и в ручьях находя свои строки.

Я пел о суровой красе Дагестана,

О смелом джигите, о горной дороге.


О старцах седых, что лезгинку плясали,

Как будто бы жить начинали сначала.

О девушке с гор, что игрой на рояле

Столичную публику очаровала.


Еще описал москвича-агронома,

Парторга, что в поле с рассветом уехал.

О свадьбе писал, где у добрых знакомых

Я славно гулял, и о прочих успехах.


В стихах изложить я стремился все то, что

Мне радует сердце весенней порою.

Послав их в редакцию утренней почтой,

Я ждал с нетерпеньем ответа, не скрою.


«Спасибо! Печатаем без сокращений», –

Гласило письмо из аварской газеты.

И вновь на дорогу глядел я с волненьем –

Кого ожидал я в сиянье рассвета?


Не девушку ждал я, не друга, не брата –

Коня, что покажется за поворотом.

На скачках призы получал он когда-то,

А ныне без всадника тихо бредет он.


Как будто старик, сединой убеленный,

Спокойно идет он, не ведая лени.

Он знает дорогу до почты районной,

Он знает дорогу обратно в селенье.


Как тот ветеран, что на пенсию вышел,

Идет не спеша он, годами испытан,

И ржет он, завидев знакомые крыши,

И цокают громче по камню копыта.


Идет он – не надо ему провожатых,

Он сам – почтальон и в пути независим.

Не требует он персональной зарплаты –

Доставщик газет, извещений и писем.


В мешках, что к седлу приторочены прочно,

Все новости мира, и весточки близких,

Журнал «Огонек», и служебная почта,

И множество всякой другой переписки.


Здесь все, что сближает земные пространства,

Здесь все, что сегодня подписчику нужно.

И наш – на пяти языках дагестанских –

Родной альманах под названием «Дружба».


Дождавшись газеты с моими стихами

(Коня повстречал я рассветною ранью),

В то утро воскресное со стариками

Сидел я, взволнованный, на годекане.


Очки не спеша надевая, газету,

Как будто окно, старики раскрывали,

И взором окидывали планету,

И видели самые дальние дали.


Безмолвствуя скромно, исполнен почтенья,

Сидел я среди собеседников мудрых

И слушал весомые их рассужденья,

О многом узнал я в то ясное утро.


Но горцу мечтается на годекане,

Чтоб люди его скакуна похвалили.

Хотелось и мне, чтоб в достойном собранье

Стихи мои тоже замечены были.


А судьи сидели в спокойствии строгом.

«Стихи ничего… – кто-то молвил, добавив: –

Ты хочешь идти по отцовской дороге?

Ну что же… Ты силы попробовать вправе…


Я помню, Гамзат понимал нас прекрасно.

Ведь так?» Говоривший склонился к соседу,

И тот закивал головою согласно,

Взглянул мне в глаза и продолжил беседу:


«Сынок, ты всегда приезжаешь весною,

О жизни счастливой поешь, о цветенье.

Скажи, ты знаком с иссушающим зноем?

Хоть раз побывал под ненастьем осенним?


Поешь… А когда же ты будешь работать?»

«Вот странный старик, – я подумал с досадой, –

Должно быть, он просто не понял чего-то…

Ведь песня – мой труд… Так чего ж ему надо?»


3


Но эти слова меня крепко задели,

Я шел с годекана домой, опечален,

Стихи перечел о весне, о веселье,

Но в эту минуту они не звучали…


Так речка струится, преграды не зная,

И вдруг из воды выступают пороги.

Так в жизни – прервется дорога прямая,

И встретятся трудности, беды, тревоги.


Бывает и пекло, бывает и ветер.

Со сладостью перемежается горечь.

И тьма, и туман существуют на свете.

Житейские истины не переспоришь.


Так можно ли петь лишь о добром и светлом,

Глаза закрывая на все остальное,

Не видя ни мрака, ни злобного ветра,

Щадя сорняки, пребывая в покое?


О, зрелость моя! Мне исполнилось тридцать.

Спасибо седым мудрецам за советы!

Стихи, вы обязаны тоже трудиться.

Я понял, что в этом – призванье поэта.


…К отцу я вошел – здесь работать любил он,

Оружье его я с почтеньем потрогал.

Полвека оно ему честно служило

Во многих сраженьях, на горных дорогах.


Невежество пятилось, злобно оскалясь,

И тьма вековая от песни бежала:

Горянки с чохто навсегда расставались,

И кровник отказывался от кинжала.


Всесильный, казалось бы, шейх из Аргвани,

Кулак и мулла, обиравшие горцев,

Торгаш, лицемер и базарный карманник

Страшились карающих слов стихотворца.


Пусть время другое и люди другие,

Но нам от былого остались в наследство

Привычки чужие, пороки такие,

С которыми стойко сражался отец мой.


Другое названье, другая одежда,

Но то же лицо у них, если вглядеться.

Живут бюрократ, подхалим и невежда –

С такими когда-то сражался отец мой.


Бездельник все дни в разговорах проводит,

Ворюга амбары колхозные грабит.

Охвостье минувшего, вражье отродье, –

Как зубы больные, их вырвать пора бы!


Не сразу я смог разгадать их повадку,

Хотя и нередко встречал их в аулах.

Одни подходили с улыбкою сладкой,

Другие спешили свернуть в переулок.


А третьи, не видя особого риска

(Мол, сыну искусство отца не под силу),

При мне поступали бесчестно и низко…

Обидно мне было, и горько мне было.


И мысли мои обратились к оружью,

Которым отец побеждал многократно.

Мне гнев его нужен, мне смех его нужен,

Мне стих его нужен, простой и понятный.


4


На крыше себе постелил я. Усталый,

Прилег, но уснуть я не мог почему-то.

Быть может, реки клокотанье мешало

Иль ветер, с вершины срывавшийся круто.


Спустился я в дом, прихватив одеяло,

К старинной тахте я прижался щекою.

Теперь тишина мне уснуть не давала,

Теперь духота не давала покоя.


Я лампу зажег. Озаренные светом,

Отцовские рукописи лежали.

И сам он глядел с небольшого портрета

В раздумье, а мне показалось – с печалью.


И с плеч его черная бурка спускалась.

Казалось, в дорогу собрался он снова,

И быстрый скакун через дикие скалы

Его унесет, дорогого, живого.


И я подошел, как к живому. Я в детстве

Вот так же, бывало, являлся с повинной:

«Вторую весну без тебя я, отец мой…

Ты за руку вел малолетнего сына.


Растил меня, путь мне указывал верный,

Учил не робеть и преград не бояться.

В поэзию ввел… Помоги и теперь мне…

Так трудно во всем одному разобраться!..»


Я смолк. Неожиданно мне показалось,

Что голос я слышу родной и знакомый.

Что снова вошел мой отец, как бывало,

Что он лишь на час отлучился из дома.


Седой, невысокий – таким его помню, –

Глаза меж лучистых морщинок не гаснут.

Он теплую руку кладет на плечо мне,

Звучит его речь глуховато, но ясно.


5


«Мой сын, я слежу за тобой постоянно,

С тех пор как тебя убаюкивал в зыбке.

Я знаю всегда твои мысли и планы,

Возможные предупреждаю ошибки.


Признаться, тревожусь порой о тебе я.

Ты выбрал нелегкое дело, сыночек.

Как должно поэту, встречай, не робея,

Душевную боль и бессонные ночи.


Профессия эта требует много

Терпенья и мужества, силы и страсти.

Будь честным! Чтоб сердце чужое растрогать,

Свое раскрывай безбоязненно настежь.


Пускай, ослеплен красотою невесты,

Жених никаких в ней не видит изъянов,

Но в деле твоем слепота неуместна.

Здесь правда – основа любви постоянной.


Чем утро светлее, тем легче заметить

Все темные пятна, все давние тени.

Весну воспевая, воспользуйся этим,

С полей сорняки убирай и каменья.


Полвека носителей зла обличал я.

Их множество сгинуло, без вести канув.

Но все-таки их уцелело немало, –

Так хищник уходит порой из капкана.


Хитрей они стали, трудней распознать их,

Они выступают уверенным шагом.

Как щит, впереди – документы с печатью,

Но черные души за белой бумагой.


Дашь волю им – золото сделают ржавым,

И горькими станут медовые соты.

Неправое восторжествует над правым,

Померкнут сияющие высоты.


Вовек не мирись с благодушьем и ленью

И знай – ты на службу бессрочную призван.

Борение мыслей и чувств столкновенья

Останутся даже в года коммунизма.


Прислушайся к гулу стремительных речек,

И к шуму деревьев, и к посвистам птичьим,

Но прежде всего к голосам человечьим,

В познанье народа – поэта величье.


Всегда выбирай потруднее дороги.

Твой разум – в народе, богатство – в народе.

Не бойся в пути запылить свои ноги,

Как тот чистоплюй, что на цыпочках ходит.


Не жди вдохновенья, подобно лентяю,

Который в саду, не смущаясь нимало,

Часами лежит в холодке, ожидая,

Чтоб спелое яблоко с ветки упало.


Дешевую славу купить не пытайся,

Как жалкий хвастун, что стрелять не умеет,

А купит на рынке лису или зайца

И их за охотничьи выдаст трофеи.


В поэзии надо работать на совесть.

Не вздумай носить одеянье чужое,

Не вздумай лукавить, как виноторговец,

Вино потихонькусмешавший с водою.


Не уподобляйся бездушным поэтам,

Их книгами топят зимою печурку,

А летом – ты сам, видно, знаешь об этом –

Их книги идут чабанам на раскурку.


Пускай пробивается правда живая

В любой твоей строчке, с неправдою споря,

Чтоб песня, не печь, а сердца согревая,

Была им подспорьем и в счастье, и в горе.


Я сед, как вершина горы снеговая,

Я рано отцовскую саклю покинул,

Нуждою гоним и плетьми подгоняем,

Я сызмальства гнул над работою спину.


Весной на андийской Койсу, в половодье,

Я бревна сплавлял из цундинской чащобы,

А в Грозном, где нефть на поверхность выходит,

Бурил до упаду земную утробу.


Я снес бы лишенья и голод едва ли,

Но верных друзей находил я повсюду.

Они мне погибнуть в пути не давали.

Я выжил. Спасибо рабочему люду!


Я землю измерил босыми ногами,

Обид не снося, проявляя упорство,

С муллою, со старостой и кулаками

Вступая в неравное единоборство.


И так досадил я им первой же песней,

Что был под судом, лихоимцам в угоду,

В Хунзахе томился я в камере тесной,

И снова я выжил. Спасибо народу!


Страну, что когда-то под плетью металась,

Я вижу теперь в небывалом расцвете,

Не семьдесят лет моя жизнь продолжалась,

А семь удивительных тысячелетий.


Живи же и ты средь народа родного

Не гостем, что ветром заброшен попутным,

Не в месяцы творческих командировок, –

Всегда, ежедневно и ежеминутно.


Поэзия – это не звонкая фраза.

Поэзия людям нужна, как дыханье,

Как старости посох, как зрелости разум,

Как детству игрушки, как юности знанье.


Поэт не факир и не канатоходец,

Что кланяться должен и вправо, и влево.

Поэт – не танцор, подчинившийся моде,

Готовый плясать под любые напевы.


Поэта сравню лишь с орлом – он и зорок,

И смел, и силен. Распластав свои крылья,

Летит он – ни тучи, ни снежные горы

Бескрайний его кругозор не затмили.


Отчизны простор неоглядно огромен.

Будь всюду как дома, люби эти дали.

Но помни всегда и аул свой, и домик,

Где мать и отец тебя в зыбке качали.


Будь связан с родимым народом. Пусть мал он,

Живущий на кручах, на скалах отвесных,

Тебе, как наследство надежное, дал он

Язык, на котором слагаешь ты песни.


Аул, где тебе довелось народиться,

Пускай он под самые тучи закинут,

Он – родины нашей живая частица,

Он связан с великой Москвой воедино.


Пускай эти горы, где стал ты поэтом,

На карте отмечены точкою малой,

Народ озарил их немеркнущим светом,

Чтоб точка на карте звездой засияла.


Кто край свой не чтит с постоянством сыновьим,

Тому не понять и далекие земли.

Кто отчему дому не внемлет с любовью,

Тот глух и к соседям, тот братству не внемлет.


Мой дом невелик и ничем не украшен,

Лишь окна сияют – источники света.

Отсюда я видел всю родину нашу,

Отсюда я видел всю нашу планету.


Здесь дружбу я пел, прославлял изобилье,

Здесь голос и гневом звенел, и печалью.

Отсюда сыны мои в бой уходили,

Сюда победителями возвращались.


Отсюда я видел героев Мадрида,

Сражавшихся доблестно в схватке смертельной.

Здесь плакал от боли и тяжкой обиды,

Узнав, что расстрелян фашистами Тельман.


Тут, скован недугом, слабея, старея,

Сынок, я страдал не от собственной хвори –

Их этих вот окон я видел Корею,

Мне душу терзало далекое горе.


С друзьями дели и веселье, и беды.

Весь мир пред тобою от края до края.

Будь скромен, отзывчив, все чувства изведай.

Тебе свою боль и любовь завещаю…"


6


С глазами закрытыми слушал отца я,

Открыл их – стою посреди кабинета.

И в комнате пусто. Лишь луч озаряет

Бумаги, и книги, и раму портрета.


Я встал, повинуясь далекому зову,

И, словно боясь опоздать на мгновенье,

Из дома я вышел. Полоской багровой

Сверкает заря над раздольем весенним.


И дети в уютных постелях спросонок

Предчувствуют праздничный миг пробужденья.

Уже оседлали коня-почтальона,

Он с цокотом скоро пройдет по селенью.


В саду над обрывом плоды еще дремлют –

Их зрелости время пока не настало.

И солнце, чуть-чуть осветившее землю,

Еще не достигло дневного накала.


Птенцы желторотые нежатся в гнездах,

Еще не окрепли их слабые крылья.

Еще не согрелся предутренний воздух,

Бутоны еще не повсюду раскрылись.


Вот так и стихи во мне дремлют, как дети,

Как птицы, готовящиеся к полету,

Как звезды в саду, как цветы на рассвете,

Проснутся они – им пора за работу.


Я в дом поспешил, нетерпеньем охвачен,

К рабочему месту отца… Вдохновенье

Меня обдавало волною горячей.

В дорогу, без отдыха! Без промедленья!

Родина горца


Начинается земля,

как известно, от Кремля.

В. Маяковский


1


В большой семье,

в крестьянской сакле скромной,

Под солнцем, плывшим в утреннем дыму,

Родился в Дагестанской автономной

Мальчишка, не известный никому.


Он рос над облаками снеговыми,

Где у людей бесстрашные сердца,

И, как ягненок рожками своими,

Гордился родом своего отца.


Играя с ним, его не раз в ту пору

Бросали в небо с возгласом «ура»

Два старших брата,

каждый из которых

Был крепким и плечистым, как гора.


Пять дядей было у него, их силе

Завидовали все.

Наверняка

Любой ударом мог свалить быка,

И если дяди в саклю заходили,

Папахи их касались потолка.


Любил он, чтобы гости приезжали,

И высшим счастьем было для него,

Когда к себе на седла поднимали

Усатые сородичи его.


Он всей душою верил, что солидность

Мужчинам в жизни придают усы, –

Так верят все охотники, что хитрость

Всегда таится на хвосте лисы.


На лоб папаху сдвинув деловито,

Не раз отца он спрашивал, любя:

«Ведь правда, папа, в мире нет джигита,

Который не боялся бы тебя?»


И отвечал родитель, усмехаясь:

«Когда б такой мне встретился в пути,

Он задрожал бы, как пугливый заяц,

Живым ему я не дал бы уйти!»


Мальца задор охватывал счастливый.

И, поутру на улицу удрав,

Среди мальчишек, как петух кичливый,

Ходил он, гордо голову задрав.


Он говорил им:

«Что вы за джигиты!

Мне зайцев ваш напоминает вид.

Отец и дед мой силой знамениты,

И скоро сам я буду знаменит».


О лошадях немало споров было,

Но в спорах тех, достоинство храня,

Отцовскую беззубую кобылу

Он выдавал за борзого коня.


А если в этом сомневались снова

Соседские мальчишки-кунаки,

Тогда для доказательства простого

Немедля в ход пускал он кулаки.


И с крыши мать не раз сгоняла сына,

Когда он там порой стоял один,

На бедра руки положив картинно,

Напоминая глиняный кувшин.


Любил он речки неуемный гомон

И птичьи песни в звонкой вышине,

Но часто слышал от людей о том он,

Что снова враг готовится к войне.


В неполных шесть

о войнах представленье

Особое сложилось у него.

И принял он военное решенье:

Падежное воздвигнуть укрепленье

Вокруг родного дома своею.


Камней под окна натаскав с полтонны,

Весь день усердно проработал он,

И стены неприступной обороны

Воздвиглись к небу с четырех сторон.


Но вот в мечтах о будущей победе,

В сиянье самых радужных надежд,

Мальчишка вдруг подумал:

«А соседи?

Ведь их спасти не могут стены эти», –

И сам разрушил каменный рубеж.


О всех его делах не понаслышке

Известно мне.

Скажу вам, не тая,

Я очень близок этому мальчишке,

Ведь тем мальчишкой был когда-то я.


Смеетесь вы, друзья мои! Ну, что же...

А вспомните дошкольные года, –

Ведь все вы были на меня похожи,

Не так ли это?

Ну, конечно, да!


2


Пылало солнце, над горами рея,

Стремглав летели солнечные дни,

И, чтобы рос я, маленький, быстрее,

Меня тянули за уши они.


Вновь мальчиком себя сегодня вижу

И сердцем вспоминаю отчий дом.

Есть в сакле столб, что подпирает крышу,

Ножом пометки сделаны на нем.


Их на столбе том сделано немало:

Так велся роста моего дневник.

Ведь каждая пометка означала

То место, до которого, бывало,

Я в данный день дотягивал язык.


Чтоб радостью глаза мои лучились.

Меня будили утром соловьи.

В моих тетрадях первых сохранились

Огромные каракули мои.


Я помню школу, где меня учили;

Вокруг нее всегда цвели цветы.

Отсюда вдаль все чаще уносили

Меня ширококрылые мечты.


И в пионерском лагере нагорном,

Где на линейке строился отряд.

Я был горнистом и певучим горном

На зорьке ранней поднимал ребят.


А на груди друзей моих веселых

Горел крылатый пламень кумача.

И называли сменой комсомола

Нас, пионеров, внуков Ильича.


Мне дорог был Кавказа быт суровый,

Родной аул в теснине древних гор,

Но, как орленок из гнезда родного,

Я всей душою рвался на простор.


Я слышал шум соленого прибоя,

Далекие мне снились города.

Прощай, мой дом!

Прощай, гнездо родное!

Прощай, аул отцовский – мой Цада!


3


Был вечер.

Месяц плыл из-за вершины,

Обдав сияньем горные края,

Когда, закинув за спину хурджины,

В дорогу вышел из аула я.


Я жил, как путник, под небесным кровом,

От горного селения вдали.

Жил в прикаспийском городе портовом,

Там, где стоят на рейде корабли.


Там руки положила мне на плечи

Любовь моя – впервые, наяву.

Ее, как в тот неповторимый вечер,

Я до сих пор мечтой своей зову.


Душою всей запомнить я старался

Напев чунгура, сказку чабана.

Читая книги, плакал и смеялся,

Нередко ночи проводя без сна.


С открытым сердцем день встречал я каждый.

Все новое влекло мои глаза,

И начал сам стихи писать однажды

Я – средний сын Гамзата Цадаса.


Пусть те стихи друзья мои забыли,

Но я их помню вес до одного, –

Они в те годы, несомненно, были

Свидетелями роста моего.


Мне стала сила новая знакома

В мои семнадцать юношеских лет,

Когда из рук секретаря райкома

Я комсомольский получил билет.


Мне кланялись заснеженные ели

На синих сопках в северных краях,

И Волга, как ребенка в колыбели,

Меня качала на своих волнах.


Меня несли под облаками птицы,

Сверкающие, будто серебро.

Я руки жал солдатам на границе,

Читал стихи строителям метро.


И проходя по рощам и долинам,

Отечество, в краю твоем любом

Я был не гостем для тебя, а сыном,

Хозяином, как в песне пел о том.


И понял я, что так же, как в сраженье,

Есть в мирном мире линия огня.

Быть впереди на главном направленье

Всегда учила партия меня!


4


Я в жизни путешествовал немало,

Но где б я ни был,

знай, что никогда

Моя любовь тебе не изменяла,

Гнездо орлов – родной аул Цада.


Похожая на шумного ребенка,

Подпрыгивая звонко по камням,

Стремительная светлая речонка

Тебя поныне делит пополам.


Она поет серебряной водою,

И, за скалою повернув в лесу,

Летит ущельем,

став уже седою,

И попадает в бурную Койсу.


Обнявшись с ней,

в стремлении едином

Всклокоченные волны торопя,

Несется вниз на лопасти турбины,

А после – морю отдает себя.


Глазами восхищенными подолгу

На гордый Каспий я смотрел не раз:

В нем речка из аула, встретив Волгу,

Навеки с ней судьбой своей слилась.


И волжские прославленные воды

Ее могучей сделали.

И вот

Она качает в море пароходы

И рыбаков на промысел зовет.


Друзья мои с Куры, Амура, Сожи,

Живем мы с вами в легендарный век.

И разве судьбы наши не похожи

На судьбы этих встретившихся рек!


5


Из ледников заоблачных,

ликуя,

Берет начало не один ручей.

Родной аул, тебя назвать могу я

Истоком биографии своей.


Ты на привалах снился мне в походе,

Ты шлешь мне вдохновение всегда.

Но, если речь о родине заходит,

Тогда со мною – мой аул Цада.


Я сердцем вижу город светлоокий,

Пять светлых звезд над башнями Кремля.

Со всех сторон ведут к нему дороги,

Берет начало от него земля.


Когда любовью любишь ты большою

Родной аул, село или кишлак,

То ясно мне, что гордою душою

Москву ты любишь, юный мой кунак.


6


Событиями жизнь моя богата.

И лишь с улыбкой вспоминаю я,

Что из камней сооружал когда-то

Кордон вокруг родимого жилья...


Зарею флаг победоносно поднят

Над родиной.

Велик ее простор.

И там ее границы, где сегодня

Становятся мои друзья в дозор.


Как на переднем крае обороны,

Они, и ночью не сомкнув очей,

Хранят мой род, в котором миллионы

Моих сограждан и моих друзей.


Тебе, отчизна, преданность сыновью

Они несут в огне своих сердец;

И тридцать лет поет тебя с любовью

Поэт народный – мой родной отец.


А мать моя твоей свободы ради

Моих двух братьев посылала в бой:

Один погиб в горящем Сталинграде,

Сгорел над Севастополем другой.


Они своей не пощадили жизни

За свет и радость будущего дня.

И знает мать:

в любом краю отчизны

Как звезд на небе – братьев у меня.


Идут года.

Ясна моя дорога,

И нет ее вернее и прямей.

Я коммунист!

И бесконечно много

В любой державе у меня друзей.


Они равненье на тебя, Отчизна,

Берут в борьбе,

со всех земных шпрот,

А ты в пути, –

к вершинам коммунизма

Тебя родная партия ведет!


1950

Слава, краснодонские сыны!


1


Слава, краснодонские сыны!

Словно трубы, ваши имена.

Преданностью знамени страны

Вы пленили навеки меня!


Высоко в заоблачных горах,

Где гнездится мой родной аул,

Наши души гордостью горят,

Вашей славы впитывая гул.


Нет у нас обычая меж скал,

Чтобы с братом обнимался брат,

Но когда бы вас я отыскал,

Сердцем бы прижаться был бы рад!


Юноши, не знавшие любви,

Зрелыми вы начали борьбу!

Девушки нетронутые! Вы,

Словно жены, встретили судьбу.


2


Слава, краснодонские сыны!

Вы не пали пред врагом во прах

И душою не покорены,

Были вы – как светочи в ночах.


Город, улыбавшийся, как вы,

Кровью и слезами окроплен,

Сад в благоухании листвы

Пламенем и дымом ослеплен.


Злобою коричневых зверей

Не был и невинный пощажен:

Дети на глазах у матерей

И мужья перед очами жен.


Принимали залповый огонь,

В петлях задыхалися, – и все ж,

Нет, не покорилась молодежь

И не подчинился Краснодон!


3


Слава, краснодонские сыны!

Если бы спросили вас века:

«Были ль вы, товарищи, сильны

Перед ликом страшного врага?


В час, когда на вас глядела смерть,

Выбрали вы гибель или плен?» –

Пусть ваш голос прозвучит, как медь,

Преодолевая прах и тлен:


«За поруганную землю, честь,

За испепеленный этот кров

Нашим богом стало слово: «Месть!»,

Верою святою: «Кровь за кровь!»


Страшен был фашисту Краснодон,

Молодость была врагу страшна –

Ни на миг не насладился он

Сладостью еды и миром сна.


4


Слава, краснодонские сыны!

Слышал я о штабе боевом,

Где, в могучий узел сплетены,

Яростно боролись вы с врагом.


Ваши благородные сердца

Очернить была не в силах грязь:

Черная душонка подлеца

Выдала и погубила вас.


И уже в гестапо мастера

Кандалами весело гремят, –

Вот уже с утра и до утра

Нашатырки слышен аромат,


И проносят юные тела,

Искалеченные и без глаз, –

Но и эта пытка не смогла

Подчинить и обесчестить вас!


5


Слава, краснодонские сыны!

Чтобы гибель вашу созерцать,

Мрачное исчадие войны,

Гнусная гестаповская рать


Гонит плетью, острием штыков

К месту тяжких, смертных ваших мук

Женщин, и детей, и стариков –

Жителей развалин и лачуг.


Но, высоко головы подняв,

С боевою песней вы прошли

Среди милых камешков и трав,

Среди слез людей своей земли...


По когда сверкнула злая сталь

И лишь эхо залпа донеслось,

Гордость проступила сквозь печаль,

Плечи распрямляя как колосс.


6


Слава, краснодонские сыны!

Никогда я не был вам знаком,

Но, как будто братья казнены,

Боль в моей груди и в горле ком.


Дети мной незнаемых семей,

Шедшие с фашистами на бой,

Ваши образы в душе моей

Вырезаны пламенной резьбой.


О, как горевала мать моя.

Как голубка, обломав крыла,

В час, как в наши горные края

Весть о вашей гибели пришла!


Весь свой век прожившая в горах,

Па работе сгорбившая стан,

Вот она с газетою в руках

К мести призывает Дагестан!


7


Слава, краснодонские сыны!

Вы бессмертны в памяти людской.

Видят вас в предутренние сны,

Ваше имя призывает в бой.


В наших сказах будете вы жить,

В наших песнях из могил вставать.

Будем вашу боевую сталь

Из металлов благородных лить.


1948

Солдаты России


1


Спят в Симферополе в могиле братской

Семь русских и аварец, мой земляк.

Над ними танк, их памятник солдатский,

Еще хранит следы былых атак,

И благодарно вывела страна

На мраморной плите их имена.


Пусть память их товарищи почтут,

Пусть недруги их имена прочтут.


Благоухали Крыма ароматы,

Пылал в степи в ту пору маков цвет,

Шел старшему в ту пору двадцать пятый,

А младший жил на свете двадцать лет.

В Крыму весенние стояли дни,

Когда в разведку двинулись они.


У каждою была далеко где-то

Знакомая, невеста иль жена.

Душа была надеждами согрета,

Мечтаньями и планами полна,

Когда они в машине, на броне,

Поехали по крымской стороне.


Они любили ветер побережий

И свет зари, играющий в волне.

У всех воспоминанья были свежи

О первой взволновавшей их весне,

Об осени, ронявшей позолоту,

О материнских ласковых глазах,

О мирных днях, о птичьих голосах,

Скликавших на учебу, на работу.


И, может быть, в тот смертный,

трудный час

В огне войны сквозь смотровые щели

Они вперед, в грядущее, глядели

И видели тогда себя средь нас.


Обороняя русскую страну

В горящем Сталинграде,

на Дону,

Они себя искали на канале,

С просторной Волгой Дон соединяли,

Читали счастье мирного труда

В словах чеканных воинских приказов,

И видели себя уже тогда

Средь наших плотников и верхолазов,

И строили дома и города.


Из люка приподнявшись на мгновенье,

В пыли руин, в пороховом дыму,

Себя с семьею видели в Крыму,

Когда прекрасно так его цветенье,

И выбирали, в первый раз взглянув,

Для отдыха Алушту иль Гурзуф.


Наш мирный день, горячий, долгий, ясный,

Мерещился им в каждом кратком сне.

Они за мир боролись на войне,

И подвиги их были не напрасны.


Их в сорок пятом не было в живых,

Но это им цветы бросали в Праге,

Но подписи друзей их боевых

Весь мир прочел в Берлине, на рейхстаге.

София посылала им привет.

Из пепла подымалась к ним Варшава.

Их чествуя, Советская держава

Зажгла своих великих строек свет.

До скорого, танкисты! Путь счастливый!

А этот путь ведет в фашистский тыл.

Степной закат, отчаянный, красивый,

Бойцов до ближней рощи проводил.

Они вдыхают крымской ночи воздух

И вспоминают о далеких звездах,

Тревожное раздумье гонят прочь...

Последней оказалась эта ночь!


Их долго ждали в штабе, ждали в роте

И где-то там, в родных местах, вдали.

Назад бойцы живыми не пришли...

В душе народа вы теперь живете.

И памятник воздвигнут вам страной,

Друзья мои, танкисты дорогие!

И высится над вами танк стальной,

Могущественный, как сама Россия.


2


Был танк подбит при первом свете дня.

Оделась пламенем его броня.

Эсэсовцы танкистов окружили.

Но созданы, должно быть, из огня,

Солдаты и в огне, сражаясь, жили.

Сражались до конца. Но нет конца

Там, где, как солнце, светятся сердца,

И этот свет – вечно живая сила.

Сражались гак, как родина учила

Своих любимых, любящих сынов,

Свою надежду – молодое племя...


3


Здесь хорошо гулять по вечерам.

Везде, во всем желанной жизни звуки.

Бойцы стоят, и связаны их руки,

И на веревки льется кровь из ран.

На грани смерти, на последней грани,

Стоят... Не каждый видеть смерть привык.

И деланно спокойно штурмовик

Сказал, держа свой револьвер в кармане:

«Вы молоды, и жаль мне молодых.

Смотрите, как чудесно жить на свете

И как легко остаться вам в живых:

Лишь на мои вопросы вы ответьте».


Тут Николай Поддубный произнес, –

Согласны были все с его ответом:

«Ты нам осточертел, фашистский пес.

Мы – русские, не забывай об этом!»

Такая сила в тех словах жила,

Такая гордость, ненависть такая,

Что до кости фашистов обожгла,

Невольно трепетать их заставляя.


«Мы – русские!» Как видно, этих слов

Они постигли точное значенье.

Захватчиков седьмое поколенье,

Они от русских бегали штыков:

Знакомы им и Новгород и Псков,

Запомнилось им озеро Чудское,

И Подмосковья жесткие снега,

И Сталинград, и Курская дуга.

Они в чертах Матросова и Зои

Черты России стали различать.

И опыт им подсказывал опять,

Что не сломить характер тот железный,

Что будут уговоры бесполезны,

Что пытками не победить таких...

Поэтому убили семерых.


4


Они убили русских семерых,

Аварца лишь оставили в живых.


Вокруг лежат убитые друзья, –

Их кровь, еще горячая, струится, –

А он стоит, как раненая птица,

И крыльями пошевелить нельзя.


На смерть товарищей глядит без страха

Танкист, земляк мой, горец из Ахваха,

Глядит на них, завидует он им,

Он рядом с ними хочет лечь восьмым.

В его душе тревога и обида:

«Зачем я жив? Настал ведь мой черед!»


Враги не знают Магомед-Загида,

Им неизвестен горский мой народ,

Они лукавят: «Русские убиты,

А ты – чужой им, ты совсем другой,

К погибели ненужной не спеши ты».


...Земляк, всегда гордились мы тобой,

И знаю: в это страшное мгновенье

Ты горцев вспоминал, свое селенье,

И реку, что несется между скал,

Ты именем аварским называл.


Но как в твоей душе заныла рана,

Всех ран твоих острей, товарищ мой.

Когда тебе, джигиту Дагестана,

Сказали, будто русским ты чужой!

Ты поднял черные свои ресницы, –

Нет, не слеза блеснула, а гроза!

Сначала плюнул ты врагам в глаза,

Потом сказал им, гордый, смуглолицый:


«Я – русский, я – советский человек,

С убитыми сроднился я навек.

Мы – братья, дети мы одной страны,

Солдаты родины, ее сыны».

Так он сказал тогда, на грани смерти,

Так он сказал врагам, и вы поверьте,

Что ради рифмы к тем словам его

Я не посмел прибавить ничего.


Так он сказал, и выстрелы раздались, –

Как русского, враги его боялись, –

И с выжженною на груди звездой

Упал на землю горец молодой.


5


Они теперь лежат в одной могиле.

Их, восьмерых, захватчики убили,

Убили, не узнав их имена,

Те имена, что свято чтит страна,

Что вывела на мраморе она,

Что матери дают новорожденным,

Что стали песней.

Эта песнь жива,

Она близка аулам отдаленным,

Ее поет Ахвах, поет Москва.

Мы восьмерых танкистов не забыли,

Цветы не увядают на могиле,

Могила эта далеко видна.


Но те, чья цель, чье ремесло – война,

Те позабыли эти имена.


Они забыли, что живут на свете

Лишь потому, что, жертвуя собой,

Вступили в правый бой танкисты эти,

Земля моя вступила в правый бой.

Они забыли ужас лихолетий

(Они-то ведь скрывались позади!),

Они забыли, эти бомбоделы,

О воинах, свершивших подвиг смелый,

О звездах, выжженных на их груди,

Они забыли стойкость Сталинграда,

Они забыли, кто вступил в Берлин,

Они забыли, что погиб от яда

Их выкормыш – фашистский властелин.

Они забыли о народной силе,

Они забыли нюренбергский суд.

Они нарочно обо всем забыли,

Но от суда их бомбы не спасут.

Со всех сторон видна моя страна,

Чьим солнцем вся земля озарена.


Повсюду это солнце видят люди,

Повсюду людям от него светло.

Решетки банков и стволы орудий

Слабее, чем его лучей тепло.

Оно пожарища войны сильнее.

Оно сияет детям, матерям.

Есть «Молодая гвардия» в Корее,

Сражается Матросов за Вьетнам!


О дружбе человек не забывает,

Народы не забыли ничего, –

Поэтому-то Сашей называет

Гречанка мальчугана своего,

Француженка зовет своей сестрою

Ту мать, что миру подарила Зою.

Недаром в европейских городах

Есть площадь русской славы – Сталинграда,

И есть на сельском кладбище ограда –

Хранит земля бойцов советских прах.


* * *


В ущельях тесных, рядом с облаками,

Давно живет мой маленький народ.

Он вырос вместе с горными орлами,

Сохою землю он пахал веками,

И пусть не видел от нее щедрот –

За эту землю бился он с врагами.

Захватчикам проклятье до сих пор

Звучит в сказаньях наших древних гор.


Народ мой к русским обратил свой взор,

Россией были спасены аварцы.

Пословицу сложили наши старцы,

И подтвердить ее весь мир готов:

«России люди – правильные люди».


Проверили мы точность этих слов

В дни радостей, сражений и трудов.

Мы никогда, вовеки не забудем,

Что из России счастье к нам пришло,

Что нас взлелеяло ее тепло.


Я буду повторять их неустанно,

Те светлые слова, что произнес,

Смерть презирая, не страшась угроз,

Абдул Манапов, горец Дагестана:

«Мы – братья, дети мы одной страны,

Солдаты родины, ее сыны».

О люди! Не простые те слова:

В них наша правда вечная жива.

Пред смертью их сказал солдат России,

И гордо повторяют их живые.


1951

Суд идет


I.


Великий спор, затеянный веками,

Взывает к справедливому суду.

Но только суд безмолвствует, как камень,

Что был протянут некогда Христу.


Кто различит, где истина нагая?..

Где ложь в парче и царских соболях?..

Кто фолианты дел перелистает

И сделает пометки на полях?


И кто отыщет судей благородных,

Презревших сети взяток и наград,

Посмевших сильным мира не в угоду

Решить, как есть — кто прав, кто виноват?


Заполнен зал огромный до отказа…

И затаит дыхание народ,

Когда, как гром небесный, грянет фраза

Над всей планетой нашей: — Суд идет!


И в этот миг я встану, как свидетель,

Коснувшись сердца правою рукой.

И той, что мне дороже всех на свете,

Я поклянусь пред небом и землей.


Преодолев угрозы и невзгоды,

Не отрекусь от выстраданных слов.

Поэт и лжесвидетель — антиподы,

Несовместимы, как добро и зло.


Судейский молоток ударит трижды

По центру мира — точке болевой,

Так громко, что глухой его расслышит

И вновь дар речи обретет немой.


И эха отдаленного раскаты

Взорвутся троекратно: — Суд идет,

Который «равнодушен к звону злата»

И все о каждом знает наперед.


Пред ним бессильны даже президенты

И беззащитней пешек короли.

Он беспристрастен с этого момента

К любому обитателю земли.


… Но вдруг какой-то путник неизвестный

Ворвался в зал в распахнутом пальто

И выкрикнул взволнованно, но веско

Разящее, как меч: — А судьи кто?


Пусть всяк из четверых поочередно

Поднимется из кресла своего

И, не таясь, расскажет всенародно:

Какие есть заслуги у него?


И первый судия промолвил строго:

— Я — правда. Я на правильном пути.

В меня народы верили, как в Бога,

Когда им было некуда идти.


Но старики, шептавшиеся робко,

Заговорили вдруг наперебой:

— Извилиста в горах любая тропка,

Но разве правда может быть кривой?


И курица взахлеб захохотала,

И завизжала сытая свинья.

И, обнажив раздвоенное жало,

В клубок свернулась скользкая змея.


Тогда второй судья сказал достойно:

— Я — справедливость. Испокон веков

Мое возмездье прекращало войны,

Рабов освобождало от оков.


Но юноши, молчавшие до срока,

Затопали ногами в свой черед:

— Да разве справедлива та дорога,

Что неуклонно к пропасти ведет?


Захрюкала свинья самодовольно,

Уткнувшись рылом в грязную бадью.

Несушка закудахтала невольно,

Перепугав уснувшую змею.


Тут третий судия воскликнул, стоя:

—Я — подвиг. Сочетаются во мне

Два совершенства — мудрость с красотою,

И этого достаточно вполне.


Но дети, что сидели терпеливо,

В два пальца засвистели, как в кино:

Мол, сыты мы и мудростью трусливой,

И глупою отвагою давно.


От возмущенья курица застыла

И зашипела грозная змея.

И, вытянув запачканное рыло,

Еще сильней зачавкала свинья.


Тем временем решительно встал с места

Тот судия, что прочих был главней,

И резко отчеканил: — Я известен

В народе непредвзятостью своей.


Мой зоркий взгляд огнем испепеляет,

Он для иных страшнее, чем чума.

Другим посмертно славу возвращает,

Поскольку я — История сама!


От этих слов, как будто рябь по морю,

По залу дрожь испуга пронеслась…

И, не понять, на счастье иль на горе,

Вдруг разомкнулась временная связь.


И, заглушая все иные звуки,

С утробным стоном стены разошлись,

И из земли бесчисленные руки

На всех погостах мира поднялись.


Задребезжали ржавые оковы,

И с этим звоном слился общий глас:

— Потомки наши, дайте же нам слово,

Которое украдено у нас.


И, будто доказательства немые,

К ногам высоких судей в тот же миг

Швырнули гневно руки неживые

Всё то, чем и поныне полон мир.


Куски паучьей проволоки жесткой,

Золу и полосатое тряпье,

И гладко отшлифованные доски,

Где выведено: «Каждому — свое»1.


Сторожевые вышки, и бараки,

И аккуратных виселиц ряды,

И все те безымянные овраги,

Где ни креста, ни камня, ни звезды…


Приблизились и распахнулись дали,

И среди женщин, незнакомых мне,

Увидел вдруг я маму в черной шали,

Стоявшую немного в стороне.


Пока кричали все, она молчала,

Как будто никого и не виня,

Но взор ее, исполненный печали,

Был устремлен сквозь годы на меня.


— Чего вам, люди, надобно?.. Ответьте. —

Опешил растерявшийся судья. —

Давно уже вас нет на белом свете,

И в том повинен, кажется, не я.


— Но кто же виноват, — спросили люди, —

Что мы ушли до срока в мир иной?

История, тебя судить мы будем

По праву, оскверненному тобой.


Твоих кумиров свергнем с пьедесталов,

Гранит и мрамор яростно дробя.

История, ты точно одеяло,

Которое все тянут на себя.


Расплылись кляксы на твоих страницах

И факты погребли в чернильной мгле,

Как будто фараоновы гробницы,

Фундаментом приросшие к земле.


История, порою ты похожа

На женщину, которая мужей

Меняет, как змея меняет кожу,

И гонит опостылевших взашей.


Кривые зеркала в твоих покоях

На мир бесстыже пялятся со стен,

И в каждом отражение кривое

Античной подражает красоте.


История, ты критикам подобна,

Чье мненье, извиваясь без конца,

Становится прямым, когда удобно

Для высокостоящего лица.


Под чьи ты только дудки не плясала,

В чьи только платья не рядилась ты:

То рядовым была, то генералом,

Играя, точно в кубики, в посты.


Не ты ль в бараний рог согнула правду,

А кривду обтесала, как бревно?..

Но пробил час — и нам теперь на равных

С тобою разговаривать дано.


История, бездарная актриса,

Пускай тебе партер рукоплескал,

Зато галерка откровенным свистом

Всегда обескураживала зал.


Сотри же грим!.. Белила и румяна

Твоих морщин не в силах скрыть уже,

Хотя они скрывали наши раны,

Горящие на теле и в душе.


История, болтливая гадалка,

Тебе, преодолевшей стыд и страх,

Шестерок замусоленных не жалко,

Коль козырной король в твоих руках.


Не ты ли свои лучшие страницы

Спалила на безжалостном костре?

Не ты ли хладнокровною убийцей

Вела людей безвинных на расстрел?


Не ты ль трубила: Сталин — вождь народа!

Когда над всей страной сгустилась мгла?

Не ты ли в упоении свободы

Его тираном после нарекла?


Где Тухачевский? Где Муслим Атаев?

Где сотни тысяч безымянных жертв?..

История, молчи! Не доверяю

Я твоему раскаянью уже.


Ведь даже Шамиля ты пятикратно

Оговорила, глазом не моргнув,

Но нынче клевету твою обратно

Тебе я с отвращением верну.


Пускай урчит хавронья над корытом,

Гадюка извивается дугой

И курица в курятнике сердито

На петуха кудахчет день-деньской.


… Взмолился зал: — Сикстинская мадонна!

Лицо свое прекрасное яви.

И, может быть, прозреют миллионы

И снова возродятся для любви.


Но вздрогнула картина Рафаэля,

И гладкий лик растрескался, скорбя,

А губы прошептали еле-еле:

— И Гитлер мнил художником себя…


Взгляните на безумные полотна —

Они в цене, поскольку вновь и вновь

Их кто-то реставрирует охотно,

Обмакивая кисть в густую кровь.


— О, пощади народ, святая дева,

Сойди на землю с белых облаков,

Чтоб нас спасти от праведного гнева

И защитить от собственных грехов.


Но только был ответ Марии кратким:

— Ах, люди, снизошла бы я, да вот

Боюсь, что ваши волчьи все повадки

Младенец непорочный переймет.


На небе сострадая вам безмерно,

Я все же не покину райских врат…

Я мать, и потому я милосердна,

Но из меня неважный адвокат.


… Притихли люди в зале заседаний,

Потупив повлажневшие глаза.

И в тот же миг у каменного зданья

Протяжно завизжали тормоза.


Сутулый инвалид, каких в России

Не счесть, на «Москвиче» приехал в суд

И в зал вошел, прихрамывая сильно.

Откашлялся… — Кто главным будет тут?


История спросила: — Вы свидетель?

Повестку вашу предъявите мне.

Но, усмехнувшись, ветеран ответил:

— Повестку я оставил на войне.


И тотчас из кармана осторожно

Он два портрета выцветших извлек,

Сказав при этом: — Ими, если можно,

Я заменю казенный ваш листок.


Как будто по команде, судьи встали

И фото поднесли к своим глазам…

— Позвольте, гражданин, ведь это Сталин…

Зачем его вы притащили нам?


И не один, а сразу два портрета…

Задумался старик и произнес:

— Вся жизнь моя является ответом

На этот заковыристый вопрос.


Ведь Сталин был один, когда отважно

Я с именем его бросался в бой.

И потому мне знать сегодня важно,

Откуда появился вдруг второй?


Вы нынче не кумира развенчали,

А молодость суровую мою,

Раненья и солдатские медали,

Добытые в решительном бою.


История вздохнула: — Я согласна

С тобой во многом, только всякий раз

Не люди ли писали ежечасно

Мои страницы, кто во что горазд?


И грамотей, и неуч бестолковый,

Глядеть не смея истине в глаза,

Пытались, каждый, вставить свое слово

Или хотя бы букву дописать.


Но лишнюю любую запятую

Вы сваливали тут же на меня,

Забыв одну пословицу простую,

Что нечего на зеркало пенять…


Пьянчужка не поддастся уговорам

Ни друга, ниместкома, ни жены.

Вор, отсидев в тюрьме, вернется вором,

Когда его наклонности дурны.


Хапуга не побрезгует наваром,

И клеветник не выронит пера.

Не каждому отчаянным Хочбаром2

Дано шагнуть в чистилище костра.


Вы можете кумиров ниспровергнуть

И новым поклоняться в свой черед,

Но от ошибок сотня нюренбергов

Вас все равно не предостережет.


Свинья угрюмо вытянула рыло,

Змея проворно выплеснула яд,

А курица панически укрыла

Под крыльями взъерошенных цыплят.


II.


По ночам, работая усердно,

Я писал о радости земной,

Женщину возлюбленную к сердцу

Прижимая левою рукой.


И как будто рукоять кинжала,

Чтоб была упругою строка,

Карандаш отточенный сжимала

Крепко моя правая рука.


Но в разгар мучительной работы,

Оборвав связующую нить,

Кто-то стал в железные ворота

Кулаками громко колотить.


Подошел к окну я, чертыхаясь,

И увидел полный двор папах,

Что сгрудились, без толку толкаясь,

Точно овцы где-нибудь в горах.


Мотоциклы их и лимузины

Фыркали, как будто скакуны.

Я подумал: веские причины

У гостей полночных быть должны.


Колокольчик медный надрывался

Над входною дверью, бил в набат,

Мол, давай, цадинец, просыпайся

Да буди скорее Патимат.


Что ж, прощай, любимая работа,

После твои главы завершу…

А сейчас открою я ворота

И гостей незваных приглашу.


Патимат, на поздний час не сетуй,

Лучше стол проворнее накрой.

И в поэме будущей за это

Я хвалу воздам тебе с лихвой.


Заскрипела дверь, и гости разом

Зашумели:

— Здравствуй, депутат!—

Не видал я раньше их ни разу,

Но знакомству новому был рад.


Притащил один из них барашка,

А другой бутылки с коньяком,

Из которых каждая вальяжно

Дорогим гордилась ярлыком.


Походя мне гости сообщили,

Что, увидев свет в моем окне,

Все без исключения решили

Заглянуть на час-другой ко мне.


И, забывши даже извиниться,

С пьяным любопытством в тот же миг

Стали в моих рукописях рыться

И листать страницы редких книг.


А один из них сказал небрежно:

— Ты писал, наверное, стихи.

Впрочем, не читаю я, конечно,

Никогда подобной чепухи.


А другой спросил:

— Скажи, приятель,—

Потрясая книжицей моей,—

Много ли за это дело платят

Честно заработанных рублей?


— Да не так уж много,— я ответил,—

Книга-то ведь пишется года…

И тогда заметил важно третий:

— Значит, писанина — ерунда.


Подмигнул четвертый сокровенно

И меня похлопал по плечу:

— Я тебя, Гамзатов, непременно

Взять в свою компанию хочу.


Не стерпев такого панибратства,

Крикнул я:

— Да кто вы сами есть?

И ответил первый:

— Тунеядство.

Воровство,— второй. А третий:— Лесть.


Этот вот — Стяжательство, тот — Жадность.

Клевета с Развратом — там, в углу.

Чинопочитание. Продажность.

И, конечно, Пьянство на полу.


— Я — Торговля,— хрюкнул самый тучный.

— Зависть,— самый тощий прошипел.

— Я — Война,— похвастался могучий

И на всех с презреньем поглядел.


Кулаком я по столу ударил:

— Нет, вы не приятели мои,

Жалкие подобья жалких тварей —

Курицы, гадюки и свиньи.


Убирайтесь все, пока не поздно,

За одну секунду скройтесь с глаз.

А не то возьму отцовский посох

И огрею каждого из вас.


— Погоди, Гамзатов, кипятиться.

Ходят слухи, что ты вызван в суд.

Так запомни: курица не птица

И годится разве что на суп.


Мы тебе пока не угрожаем,

Просто продолжаем разговор.

Ты народом нашим уважаем,

Только знай, поэт — не прокурор.


Если ты посмеешь ненароком

Нас в суде позором заклеймить,

То уже навряд ли сможешь к сроку

Новую поэму завершить.


Все найдется: речка, и опушка,

И закат кровавый, как в кино…

И хотя, конечно, ты не Пушкин,

Мы не промахнемся все равно.


Наша пуля знает свое дело,

Ей невыносима тишина.

Не она ль над Байроном свистела?..

Лорку расстреляла ль не она?..


У нее и взор, и нрав бесовский,

Лишь бы отыскался пистолет…

Лермонтов, Махмуд и Маяковский —

В этом списке многих еще нет.


Но не только пуля нам покорна,

Есть огонь (он даже пострашней) —

Жалами смертельными проворно

Лижет он ладони площадей.


Для него расправа не проблема.

Пылкости ему не занимать.

Корчится роман, трещит поэма,

В пепел превращается тетрадь.


Нервы раскаляются, как струны.

Пот кипящий катится со щек…

Жанна д'Арк, Хочбар, Джордано Бруно —

В этом списке многих нет еще.


Наша цель оправдывает средства,

Будь то яд иль нож из-за угла.

Их благоприятное соседство

Дополняет швейная игла.


Та, что рот Анхил Марин3 прекрасной

Намертво зашила до крови,

Чтоб она не пела ежечасно

О желанной воле и любви.


Издавна опасно быть поэтом,

Потому даем тебе совет —

Помолчи! Поскольку в мире этом

Неподкупных судей больше нет.


Взятки гладки — знают даже дети,

Мы еще посмотрим, кто кого…

…Ничего я хамам не ответил,

Выгнав их из дома своего.


III.


А судьи кто?.. Вопрос извечный

Терзает многие умы.

Но все-таки еще не вечер,

И, слава Богу, живы мы.


Ах, эти сложные вопросы —

На них всегда ответов тьма.

Стучат вагонные колеса

И сводят путников с ума.


Но мир наш исстари вращают

Невидимые жернова

И, как зерно, перетирают

Поступки, чувства и слова.


Так встаньте!.. Суд идет! Он тоже

Напоминает колесо,

Что катится по бездорожью

Тысячелетий и часов.


Куда? Зачем? К какой вершине

За поворотом поворот

Неутомимая машина

По краю пропасти ползет?


Но там — вверху, за облаками,

У родникового ручья

Не в кресле, а на грубом камне

Сидит верховный судия.


Он молотком ударит мерно

Три раза по оси земной,

И этот звук одновременно

Услышат мертвый и живой.


И в Хиросиме, и в Хатыни

Откликнутся колокола,

И опадет цветок полыни,

И станет деревом зола.


И, опершись на древний посох,

Верховный скажет судия:

— От имени седых утесов

Судить уполномочен я.


От имени бессменных елей,

Что охраняют Мавзолей,

Младенцев, спящих в колыбелях,

И всех на свете матерей.


От имени берез плакучих

У братских горестных могил

И кедров, чью большую участь

Чиновник маленький решил.


От имени Цада, чьи крыши

Сверкают звездною росой,

И Ленинграда, и Парижа

С их совершенной красотой.


От имени руин костлявых

Всех изувеченных жилищ,

И Бухенвальда, и Дахау,

Застенков, яров, пепелищ.


От имени всех поколений,

Уставших от обид и бед,

Я предъявляю обвиненье

Всем тем, кому прощенья нет.


Пусть их ряды необозримы.

Пускай им имя легион.

Но есть скамья для подсудимых

И для преступников закон.


Сидят они, клыки оскалив

И когти пряча в рукавах,

Бритоголовые канальи

С клеймом невидимым на лбах.


Всю мерзость жизни воплощая,

Они не ведают стыда,

Но втайне все же уповают

На милосердие суда.


Сидят смиреннее овечек,

Уже раскаявшись почти.

Но злоба их нечеловечья

Бурлит у каждого в груди.


Как червь, что точит древо жизни,

Как яд, что проникает в кровь,

Их отравляющая лживость,

Их фарисейская любовь.


Сидят с оцепеневшим взором,

Что устремлен издалека

На судей и на прокурора,

Как будто лезвие штыка.


И всех свидетелей приметы

Фиксируют до мелочей,

Пока есть малый шанс, что эта

Игра закончится ничьей.


И обвинительные речи

Зубрят усердно, как стишки,

Хотя на них ответить нечем,

Поскольку руки коротки.


Но ухмыляются украдкой,

Еще надеясь на реванш,

Свои звериные повадки,

Как чемоданы, сдав в багаж.


И уповают, как на чудо,

Что их освободить должно

На путчи новые и смуты,

Хоть поезд их ушел давно.


Встать! Суд идет! И невозможно

Его уже остановить,

Как невозможно правду с ложью

И жизнь со смертью примирить.


Он соблюдает повсеместно

Верховной совести закон.

Он выше пика Эвереста,

Кумари непорочней он.


Ему знаком язык природы:

Гор, океанов и лесов.

Он набирает обороты,

Как вечной жизни колесо.


Ему сродни людские страсти,

И пенье птиц, и шум дождя.

Он устремлен все время к счастью,

Как будто к матери — дитя.


Его серьезные уроки

Запомнятся не без труда,

Ведь даже гениям пороки

Он не прощает никогда.


Но аду атомной пустыни

Противопоставляет жизнь,

И приговор его отныне

Обжалованию не подлежит.


IV.


Зал опустел… За окном киноварью

Вспыхнул румянец закатной листвы.

Вот и закончена песнь о Кумари,

Лишь не хватает последней главы.


Будто бы девственный снег Эвереста,

Лист одинокий лежит на столе…

Трудно быть матерью, сладко — невестой,

Горько — богиней на грешной земле.


Но не печалься, Кумари, до срока,

Белой голубкой лети из дворца…

Вертится мандала, манит дорога —

И не видать ей покуда конца.


Девочка, ты, постепенно взрослея,

Сколько откроешь еще впереди.

Только бы курицы, свиньи и змеи

Не попадались тебе на пути.


Жаль мне, Кумари, что ты не аварка…

Добрый обычай в горах наших жив:

Спевшему песню вручается чарка,

Если, конечно, он пел от души.


Будь же здорова, земная богиня —

Листик прозрачный на древе земли.

Точку поставлю. Бокал опрокину

И по-аварски воскликну:

— Сахли!


Катманду — Дели — Москва — Цада

1984 г.

Целую женские руки


1


Целую, низко голову склоня,

Я миллионы женских рук любимых.

Их десять добрых пальцев для меня

Как десять перьев крыльев лебединых.


Я знаю эти руки с детских лет.

Я уставал – они не уставали.

И, маленькие, свой великий след

Они всегда и всюду оставляли.


Продернув нитку в тонкую иглу,

Все порванное в нашем мире сшили.

Потом столы накрыли.

И к столу

Они всю Землю в гости пригласили.


Они для миллионов хлеб пекли.

Я полюбил их хлебный запах с детства.

Во мне, как в очаге, огонь зажгли

Те руки, перепачканные тестом.


Чтобы Земля всегда была чиста,

Они слезой с нее смывают пятна.

Так живописец с чистого холста

Фальшивый штрих стирает аккуратно.


Им нужно травы сметывать в стога,

Им нужно собирать цветы в букеты,

Так строится бессмертная строка

Из слов привычных под пером поэта.


Как пчелы в соты собирают мед,

Так эти руки счастье собирают.

Земля! Не потому ли каждый год

В тебе так много новизны бывает?


Когда приходит трезвостью беда,

Когда приходит радость, опьяняя,

Я эти руки женские всегда

Целую, низко голову склоняя.


2


Я знаю эти руки.

Сколько гроз

Осилили, не сильные, родные...

Их сковывал петрищевский мороз,

Отогревали их

костры лесные.


У смерти отвоевывая нас,

Дрожа от напряженья и бессилья,

Они, как новорожденных, не раз,

Запеленав, из боя выносили.


А позже, запеленаты в бинты,

Тяжелых слез ни от кого не пряча,

Вернувшись из смертельной темноты,

Мы узнавали их на лбу горячем.


В них тает снег и теплится огонь,

Дожди звенят и припекает солнце,

И стонет скрипка, и поет гармонь,

И бубен заразительно смеется.


Они бегут по клавишам.

И вдруг

Я замираю, восхищеньем скован:

По властному веленью этих рук

Во мне самом рождается Бетховен.


Мир обступил меня со всех сторон,

Лишь на мгновенье задержав вращенье,

И, как воспоминанье, древен он,

И юн, как наступившее свершенье.


Они бегут по клавишам.

И вот

Воскресло все, что память накопила...

Мне мама колыбельную поет,

Отец сидит в раздумье у камина,


И дождь в горах, и вечный шум речной,

И каждое прощанье и прощенье,

И я, от свадьб и похорон хмельной,

Жду журавлей залетных возвращенья,


Вот вышли наши женщины плясать.

О, крылья гордой лебединой стаи!

Боясь свою степенность расплескать,

Не пляшут – плавают, не пляшут, а летают.


Пожалуй, с незапамятных времен

Принц ищет в лебеди приметы милой,

И мавры убивают Дездемон

Уже давно во всех театрах мира.


И Золушки находят башмачки,

Повсюду алчность побеждая злую.

Целую жесткость нежной их руки

И нежность мужественных рук целую.


Целую, словно землю.

Ведь они

Мир в маленьких своих ладонях держат.

И чем трудней и пасмурнее дни,

Тем эти руки и сильней и тверже.


Мир – с горечью и радостью его,

С лохмотьями и праздничной обновой,

С морозами и таяньем снегов,

Со страхами перед войною новой.


Вложил я сердце с юношеских лет

В любимые и бережные руки.

Не будет этих рук – и сердца нет,

Меня не будет, если нет подруги.


И если ослабеют пальцы вдруг

И сердце упадет подбитой птицей,

Тогда сомкнется темнота вокруг,

Тогда сомкнутся навсегда ресницы.


Но силы не покинули меня.

Пока пишу, пока дышу – живу я,

Повсюду, низко голову склоня,

Я эти руки женские целую.


3


В Москве далекой был рожден поэт

И назван именем обычным – Саша.

Ах, няня! С первых дней и с первых лет

Его для нас растили руки ваши.


В моих горах певец любви Махмуд

Пел песни вдохновения и муки.

Марьям! Как много радостных минут

Ему твои всегда давали руки.


Теперь любое имя назови –

Оно уже не будет одиноко:

О, руки на плечах у Низами,

О, руки, обнимающие Блока!


Когда угас сердечный стук в груди,

Смерть подошла и встала в изголовье,

Тебя, мой незабвенный Эффенди,

Они пытались оживить любовью.


Когда на ветках творчества апрель

Рождал большого вдохновенья листья,

Из этих рук брал краски Рафаэль,

И эти руки отмывали кисти.


Не сетуя, не плача, не крича

И все по-матерински понимая,

Они сжимали плечи Ильича,

Его перед разлукой обнимая.


Они всплеснули скорбно.

А потом

Затихли, словно ветви перед бурей.

И ленинское штопали пальто,

Пробитое эсеровскою пулей.


Они не могут отдохнуть ни дня,

Неся Земле свою любовь живую.

И снова, низко голову склоня,

Я эти руки женские целую.


4


Я помню, как, теряя интерес

К затеям и заботам старших братьев,

По зову рук далекой Долорес

Хотел в ее Испанию бежать я.


Большие, как у матери моей,

Правдивые, не знающие позы,

И молча хоронили сыновей,

И так же молча вытирали слезы.


Сплетались баритоны и басы:

«Но пассаран!» – как новой жизни символ.

Когда от пули падали бойцы,

Ей каждый сильный становился сыном.


Я помню, в сакле на меня смотрел

С газетного портрета Белоянис,

Как будто много досказать хотел,

Но вдруг умолк, чему-то удивляясь.


С рассветом он шагнет на эшафот,

Ведь приговор уже подписан дикий.

Но женщина цветы ему несет –

Прекрасные, как Греция, гвоздики.


Он улыбнулся,

тысячи гвоздик

В последний раз увидев на рассвете.

И до сих пор, свободен и велик,

Он по Земле идет, смеясь над смертью.


Я помню Густу.

Помню, как она

В одном рукопожатии коротком

Поведала, как ночь была черна

И холодна тюремная решетка.


Там, за решеткой, самый верный друг,

С любовью в сердце и петлей на шее,

Хранил в ладонях нежность этих рук,

Чтоб, если можно, стать еще сильнее.


Глаза не устают.

Но во сто крат

Яснее вижу наболевшим сердцем,

Как руки женщин Лидице кричат

И как в печах сжигает их Освенцим.


Я руки возвожу на пьедестал.

...У черных женщин – белые ладони.

По ним я горе Африки читал,

Заржавленных цепей узнал я стоны.


И, повинуясь сердцу своему,

Задумавшись об их тяжелой доле,

Спросил у негритянки:

«Почему

У черных женщин белые ладони?»


Мне протянув две маленьких руки,

Пробила словом грудь мою навылет:

«Нам ненависть сжимает кулаки,

Ладони солнца никогда не видят!»


Святые руки матерей моих,

Засеявшие жизненное поле...

Я различаю трепетно на них

Мужские, грубоватые мозоли.


Ладони их как небо надо мной,

Их пальцы могут Землю сдвинуть с места.

Они обнять могли бы шар земной,

Когда бы встали в общий круг все вместе.


И если вдруг надвинется гроза,

Забьется птицей в снасти корабельной,

Раскинув сердце, словно паруса,

Я к вам плыву, земные королевы!


Земля – наш дом.

И всем я вам сосед –

Француженке, кубинке, кореянке.

Я столько ваших узнаю примет

В прекрасной и застенчивой горянке.


Как знамя, ваши руки для меня!

И словно на рассвете в бой иду я,

Опять, седую голову склоня,

Я эти руки женские целую.


5


Смеясь, встречает человек рассвет,

И кажется, что день грядущий вечен,

Но все-таки по множеству примет

Мы узнаем, что наступает вечер.


А вечером задумчив человек,

Приходит зрелость мудрая и злая...

Но я поэт.

День для меня – как век.

И возраста я своего не знаю.


Я очень поздно осознал свой долг,

Мучительный, счастливый, неоплатный,

Я осознал,

но я вернуть не смог

Ни дни, ни годы детские обратно.


Себе я много приписал заслуг,

Как будто время вдруг остановилось,

Как будто я лучом явился вдруг

Или дичком в саду плодовом вырос.


Могу признаться, мама, не тая:

Дороги все мои – твои дороги,

И все, что прожил, – это жизнь твоя,

И лишь твои всю жизнь писал я строки.


Я – новорожденный в руках твоих,

И я – слезинка на твоих ресницах.

За частоколом лет мой голос тих,

Но первый крик тебе доныне снится.


Не спишь над колыбелью по ночам

И напеваешь песню мне, как прежде.

Я помню, как начало всех начал,

Напевы ожиданья и надежды.


Вхожу я в школу старую.

И взгляд

Скользит по лицам – смуглым, конопатым.

А вот и сам я, тридцать лет назад,

Неловко поднимаюсь из-за парты.


Учительницы руки узнаю –

Они впервые карандаш мне дали.

Теперь я книгу новую свою,

Поставив точку, отпускаю в дали.


О руки матери моей, сестер!

Вы бережно судьбу мою держали,

И вас я ощущаю до сих пор,

Как руки женщин всей моей державы!


Вы пестовали ласково меня

И за уши меня трепали часто.

В начале каждого большого дня

Вы мне приветливо желали счастья.


И вы скорбели, если вдалеке,

В безвестности,

я пропадал годами.

И вы о жизни по моей руке

Наивно и уверенно гадали.


Вы снаряжали нас для всех дорог,

Вы провожали нас во все скитанья.

Мы возвращались на родной порог

И снова говорили: «До свиданья».


Когда коня седлает во дворе

В неблизкий путь собравшийся мужчина,

Его всегда встречает на заре

Горянка с полным до краев кувшином.


Чужая, незнакомая почти,

Стоит в сторонке.

Только это значит,

Примета есть такая,

что в пути

Должна ему сопутствовать удача.


Страна родная! Думается мне,

Твой путь имел счастливое начало:

Октябрь, скакавший к счастью на коне,

С кувшином полным женщина встречала.


Она стояла молча у ворот,

Прижав к груди спеленатого сына,

И время шло уверенно вперед

И становилось радостным и сильным.


Октябрь перед последним боем пил,

Клинок сжимая, из кувшина воду...

Быть может, потому так много сил

И чистоты у нашего народа.


Шел человек за нашу правду в бой,

И мертвыми лишь падали с коня мы.

Но, родина, ни перед кем с тобой

Мы голову вовеки не склоняли.


Не будет никогда такого дня,

Всегда беду мы одолеем злую.

И снова, низко голову склоня,

Я эти руки женские целую.


6


Я у открытого окна стою,

Я солнце в гости жду ежеминутно.

Целую руку близкую твою

За свежесть нерастраченного утра.


Несу к столу, к нетронутым листам,

И щебет птиц, и ликованье радуг...

Бывало, мать, пока отец не встал,

Все приводила на столе в порядок.


Боясь вспугнуть его черновики,

Чернила осторожно пополняла.

Отец входил и надевал очки.

Писал стихи.

И тишина стояла.


На оклик: «Мать!» – поспешно шла она,

Чтобы принять родившиеся строки.

И снова наступала тишина,

В ней лишь перо пришептывало строго.


Все тот же стол, и тишина вокруг –

Здесь время ничего не изменило.

И добрая забота близких рук

Вновь не дает пересыхать чернилам.


Мне руки говорят:

«Пиши, поэт!

Пусть песня никогда не оборвется,

Пусть наступает каждый день рассвет

И мысль всегда рождается, как солнце!»


И я пишу, пока писать могу,

И рано смерти многоточье ставить.

Но, словно след на тающем снегу,

Должна и жизнь когда-нибудь растаять.


Но песня не прервется и тогда,

Когда успею сотни раз истлеть я,

Она придет в грядущие года

Тревожным днем двадцатого столетья.


Потомки, позабывшие меня!

Отцов перерастающие дети!

Целуйте, низко голову склоня,

Как жизнь саму, родные руки эти!

Черный ящик


Гаджи МАХАЧЕВУ

I.


Уходит, уходит, кончается,

Израненный войнами век.

Но лодочка жизни качается

Еще в ледяной синеве.

Меж бездной морской и небесною

Простертой ладонью дрожит…

Но черный огонь неизвестности

Ее обжигает, Гаджи.

Тебе эти муки неведомы,

Уверенный и молодой,

Ты путь измеряешь победами,

И время, как конь под тобой

Гарцует, играя поводьями,

Что держишь ты крепко в руке…

А мой долгий век… На исходе он,

Как будто огонь в очаге.

Но спешься же, всадник стремительный,

Погрейся со мной у огня.

Теперь к Альхараму в путь длительный

Отправишься ты без меня.

Хурджины грехов переполнены,

Но ради спасенья души

На мост всех надежд неисполненных

Скорей поднимайся, Гаджи.

Ты — в гору… А мне уже надобно

С вершины спускаться седой

По узким тропинкам и надолбам

К последней юдоли земной.

Увы, не дано уже третьего…

Отара моих прежних лет

Тебе ль по дороге не встретилась,

Идущий за мною вослед?..

А век этот падает штопором,

Пылающий, как самолет,

И падаю я с ним безропотно,

Его постаревший пилот.

Но в ящике черном, кем следует,

Моя зашифрована жизнь…

Его ты, как волю последнюю,

В горах не нашел ли, Гаджи?


I I.


Времен подвесная дорога

Все круче, опасней, страшней.

И только единому Богу

Известно, что станется с ней.

Ты вверх поднимаешься весело,

Тоскливо спускаюсь я вниз,

А это грозит неизвестностью,

Как мне говорил альпинист.

Вагончик скрипит и качается -

Последние метры уже

Остались, а все не кончаются,

Как будто надежда в душе.

Ты, как Д 'Артаньян, разудало

Ворвался на полном скаку.

А я, словно Янка Купала ,

Шнурки завязать не могу.

Ты, будто вожак грозной стаи,

Которой отважнее нет.

А я за газетой шагаю

Едва, как когда-то Хикмет .

Сердечные струны ослабли,

Беседую с четками я.

Тебе ж в Салатавии славной

Нет равных, гордятся друзья.

Так мускулы пляшут лезгинку

На черных от солнца плечах,

Так мужества колкие льдинки

Сверкают в отважных очах.

Коня по дороге посеяв,

Тащу я седло на спине.

А ты по просторам России

Летишь на лихом скакуне.


I I I.


Когда ты выходишь в дорогу,

Горянка, наполнив кувшин,

В косынке и платьице строгом

Навстречу тебе ли спешит?

Когда ты, Дылым покидая,

Помчишься по лесу, как тур,

На крыше твоей заиграет ль

Аварскую песню пандур ?

А некогда в детстве туманном

Во всем Хасавюрте , друг мой,

Известным ты слыл атаманом

Среди детворы озорной.

Коня еще не оседлавший,

Ты был командиром уже,

Поэтому бой рукопашный

Тебе до сих пор по душе.

Не это ли стало причиной

Ошибок твоих роковых?..

Но, как подобает мужчине,

Ты честно ответил за них.

В степях оренбуржских пустынных

За все расплатился с лихвой,

Но сердце твое не остыло

За серой «бастильской» стеной.

… С деревьев листва облетает,

На нижний этаж я схожу,

Где лет журавлиную стаю

В последний полет провожу.

А ты, как на фуникулере

Все выше и выше летишь,

С судьбой переменчивой споря,

Уверенный, что победишь.

Уже депутаты, министры

Тебя окружают давно,

Но только не пей слишком быстро

Успеха хмельное вино.

Поскольку не всем беззаботно

Быкам поломал ты рога,

И на руку будут просчеты

Твоим затаенным врагам.

Ведь знаешь, коварней удара,

Чем исподтишка, в мире нет.

Стань острым клинком Чаландара ,

Чтоб дать адекватный ответ.

Гаджи, это имя святое

Тебе не за хадж дал Аллах,

Оно будет дорого стоить

В поступках твоих и делах.

А что в тебе преобладает

Сегодня — халал иль харам —

Никто в самом деле не знает,

Поэтому выбери сам!


IV.


Для горца одна есть награда —

Чтоб наш Дагестан вечно жил.

Я знаю, не для маскарада

Надел ты папаху, Гаджи.

Ее ни пред кем не снимавший

(В горах это страшный позор),

Мне на год в аренду не дашь ли

Гаджи, боевой свой задор?

А, впрочем, хватило б и часа…

Зачем, когда был молодой,

Я складывал деньги в сберкассу,

Растратив запас золотой

Душевного юного пыла,

Которого нынче вполне

На десять томов бы хватило,

И даже на большее мне?

Но только годам твоим все же

Гаджи, не завидую я,

Поскольку гораздо дороже

Мне бедная юность моя.

Чем дальше она, тем красивей,

Хоть было в ней много всего…

Но там я спел «Аве Марию»

И там отстоял «Ахульго» .

И я никогда не забуду

Ту жизнь, что пряма, как шоссе,

И здание Литинститута —

Родное мое медресе .

Я тоже объездил полмира,

И помнят меня, может быть,

Нью-Йорк и вершины Памира,

И лондонские дубы.

И мне ли завидовать, друг мой,

Богатству теперь твоему,

Когда дагестанцам всем трудно,

Не только ведь мне одному.

А был я любимцем удачи

И денег, увы, не считал,

И лишь на талант свой батрачил,

Что даром другим раздавал.

Но даже в Верховном Совете,

Где я четверть века подряд

Сидел, счастья все же не встретил,

О чем написал Патимат.


V.


Гаджи, говорят, что в тебе есть талант,

Людей выручать из беды.

В капкан угодил нынче весь Дагестан,

Ему не поможешь ли ты?

Еще говорят, что, хоть ты и богат,

На это тебе наплевать,

И думаешь только о том, чтоб врага

Поднявшего меч наказать.

Ведь сердце Кавказа терзает давно

Безумная стая волков,

И чтобы не остановилось оно,

Свое не щадить ты готов.

Я верю тебе, но не в этом вопрос,

Ведь даже герой Прометей

Был горцем кавказским и в жертву принес

Себя ради блага людей.

Но нынче, к несчастью, не те времена,

И, глядя на наше житье,

Все звезды померкли и даже луна

Покинула ложе свое.

Опять в королевстве у нас нелады:

То ль в Датском, то ль тоже на Д.?..

И пахнет здесь гнилью, и привкус беды,

Как воздух незримый, везде.

Гаджи, ты — не Гамлет, и я — не Шекспир,

Но жутко бывает порой,

Что тысячу лет не меняется мир

В привычке своей роковой.

О, грез мышеловка! О, жизни капкан!

О, мутные очи судьбы!

Любовь на поминках — и только строка

Правдива еще, может быть.

Но озеро наших надежд заросло

Болотною ряской давно.

И эху Кавказа, что вдаль унесло,

Вернуться назад не дано.

Оно на бесчисленных похоронах,

Ему теперь не до меня…

И только один всемогущий Аллах

Способен все это понять.

Но я не приму этих лет круговерть,

Хоть стану совсем нестерпим.

Эпоха глядит на меня, как медведь,

Единственным глазом своим.


VI.


Стою у подножья огромной горы

И знаю, что нет перевала…

Разрушены царства, исчезли миры,

Связь времени в бездне пропала.

Стою над рекою, а мост унесен

Теченьем ее сумасшедшим.

И нет уже больше раскидистых крон

Деревьев, где зрели черешни.

Все смыто потоком тех мутных времен,

Что нам суждены были Богом.

Мне жалко, Гаджи, что, как ты, не силен

Бороться я с этим потоком.

Я как малахольный хожу фольклорист

По нашему бедному краю

И каждое редкое слово, как лист,

В гербарий души подшиваю.

Расстроены свадьбы и бед через край,

Торговля не клеится в селах.

А я все ищу свой потерянный рай

В раздумьях итак невеселых.

И, словно историк, в архивах любви

С упорством фанатика роюсь,

Но не раскопать мне уже, черт возьми,

Свою легендарную Трою!

Я дни молодые на откуп отдал

Трем небезобидным порокам:

Ту, что без венчания в жены я взял,

Как дрянь, оказалась жестока.

И пьяному бреду даю я развод —

Мне ясное нужно сознанье.

И к власти продажной меня не влечет,

Я ей отравился заранее.

На мой Дагестан я с тоскою гляжу,

Он скорчился, как от ожога,

До боли знакомого не нахожу,

Так много в нем стало чужого.

А, может быть, вовсе не прав я, Гаджи,

И мы еще в самом начале?

Но прежних лет ржавчину, все же, скажи,

На иней зачем обменяли?


VII.


Но если на небе возмездие есть,

Гаджи, как должно быть на свете,

Скажи, кто посмел, не взирая на честь,

Взорвать ту машину в мечети,

Где бедный наш муфтий Саид-Магомед

Был вместе с родным своим братом?..

Одно утешенье, другого ведь нет,

Что всех их настигнет расплата.

Глядит на планету вселенское зло

Своим немигающим оком.

И, может быть, больше тому повезло,

Кто раньше предстал перед Богом?

Откуда в стране нашей этот разбой,

Всеобщее это распутство?

Пусть черное солнце зайдет за горой

И красное выглянет утром.

И чтобы оно с акушинских холмов

Затем добралось до гимринских…

Земля Шамиля, как твой жребий суров,

Но подвига нет ведь без риска!

На весь мир кричал я: — О, мой Дагестан!..

Теперь же я нем, словно рыба.

Чего же боюсь я?.. А, может, я стар

И делать не смею ошибок?

А если чужой он? То чей же тогда?..

Крамольные думы опасны.

И все же о нем, о родном, как всегда,

Тревожусь, Гаджи, ежечасно.

Упал черный ящик моих долгих лет

На необитаемый остров,

И тут же в чащобе пропал его след,

Который найти так непросто.

А, может, уже отыскали его

Пигмеи из нового мира

И все разобрали, вплоть до одного

Винта, на свои сувениры?

И все же, Гаджи, сколь ее не ругай,

Но жизнь, как и прежде, прекрасна!

Безоблачный даже с ней сравнивай рай,

Сравнения будут напрасны.

… Смотрю на деревья, с которых беда

С пронзительным криком слетает,

И память моя о прошедших годах

В стихи мои перетекает.


VIII.


Уходит, уходит, уходит

Двадцатый прекрасный мой век,

Которому был я угоден

За то, что живой человек.

Но есть одна старая рана,

Что ноет в груди до сих пор —

Когда-нибудь, поздно иль рано,

Ко мне постучит кредитор.

Как гостя, вперед пропуская,

Я вздрогну, на трубный тот глас,

В котором тотчас же узнаю

Тебя, беспокойный Кавказ.

И вечный должник твой заклятый —

Руками я лишь разведу,

Ведь нет ни сокровищ, ни злата,

Ни дерева в этом саду.

Одно только бренное тело,

Что тает, как будто свеча,

Да родина, что не посмела

Отбросить топор палача.

Одно есть богатство на свете —

Мой ящик пропавший, его

Средь рукописей пыльных этих

Ищу я упорней всего.

В его расшифровке короткой

Три слога звенящих, как сталь.

И мне не нужна тренировка,

Чтоб произнести: Да — гес — тан!..

И я, не имеющий сына,

Как песню, как выдох души,

Его сокровенную силу

Тебе завещаю, Гаджи.

Моторы взревут и, как летчик,

Рвану я кольцо за шнурок…

Уже превращается в точку

Мой третий, последний мой срок.

Чудак человек


Жил мальчик не с пальчик у белых вершин,

А просто в ауле жил мальчик один.

Салимом он звался,

Грустил и смеялся

Тот маленький мальчик у белых вершин.


Не худеньким был он, а круглым, как блин,

И руки держал, словно ручки кувшин,

И бегать вприпрыжку,

Похожий на пышку,

Ленился тот мальчик у белых вершин.


Давно он открытие сделал одно,

Что сны поутру заменяют кино.

– Глянь, солнце высоко,

Вставай, лежебока! –

Кричала сорока, влетая в окно.


Порою он солнышко путал с огнем

И звезды на небе считал даже днем.

Подучивал телку

Мычать без умолку.

«Чудак человек», – говорили о нем.


А время несло облака в синеве,

Шумело в зеленой и рыжей листве

И каждую зиму

Являлось к Салиму,

Чтоб шапку сменить на его голове.


Средь белого дня, что папаха нова,

Могла б разглядеть и слепая сова,

Папаха сменялась,

Но все ж оставалась

Такой же, как прежде, его голова.


Однажды, лишь день засучил рукава,

Салима отправила мать по дрова:

– Смотри, чтобы ноги

Не спали в дороге!

Тогда ты вернешься часа через два!


Но вот уже гаснет над гребнями гор

Закатного солнца багровый костер.

И ждет на пороге

Мать сына в тревоге,

Салим не вернулся домой до сих пор!


– Ах, мальчик не с пальчик, куда ты исчез? –

Разыскивать сына мать кинулась в лес.

Забывший дорогу,

Быть может, в берлогу

Он вместе с дровами к медведю залез?


Вдруг видит: «Что это? Во гневе никак

Над собственной тенью сын поднял кулак?»

– Во всем безусловно

Одна ты виновна!

Зря слушал советы твои, как дурак!


– Вай, сын мой, где ты пропадаешь весь день,

За что на свою нападаешь ты тень?

Скажи мне на милость.

В чем тень провинилась? –

И, громко вздохнув, мать присела на пень.


– Дойдя до опушки, кто думать бы мог,

Увидел иголку я около ног.

Решил я иголку

Упрятать в кошелку,

А тень подсказала: ты спрячь ее в стог!


Потратил напрасно полдня я почти,

Весь стог перебрав на обратном пути,

Протер из-за тени

До крови колени,

Но медной иголки не смог я найти.


– В стог бросить иголку! Подумал бы все ж!

Знай, глупенький, если такое найдешь,

Не делай промашки,

А сразу к рубашке

Прикалывай, будто бы листики еж!


Назавтра, лишь только подсохла трава,

Отправился снова Салим по дрова.

Дошел до опушки

И вместо кукушки

Часа полтора куковал он сперва.


А в полдень под елкой, чей зелен подол,

Негаданно ржавую шашку нашел.

Проткнул он рубашку

И прямо к кармашку

Огромную шашку,

Смеясь, приколол.


Направился к дому Салим, и клинок

Зигзаги писал острием возле ног,

И по носу, кстати,

Концом рукояти

Он делал порою отменный щелчок.


– Смотрите! – схватился сосед за бока. –

Иголка достигла размеров клинка! –

И голосом смеха

Откликнулось эхо:

– Такого не видывал я чудака!


Подумаешь, диво, – заметил второй, –

Встречал одного я за черной горой,

Лентяй беспробудный –

Носил он нагрудный

Значок юбилейный, как будто герой.


А мать закричала: – Смешишь целый свет!

Кинжал не иголка! Ума в тебе нет!

Такому, о боже,

Учил тебя кто же?

– Сама мне такой подала ты совет!


– Понять ты совета не смог моего.

И впредь, дорогой, не забудь одного:

Такие находки,

Длинны иль коротки,

Носить за ремнем их удобней всего.


И вот через день, где клокочет река,

Салим увидал на тропинке щенка,

И, верный приказам,

Он песика разом

Вложил за ремень наподобье клинка.


С лохматой находкой, вдоль каменных скал

Салим, улыбаясь, в аул зашагал.

Сердилась находка,

Чей хвостик, как плетка,

По заднему месту Салима хлестал.


И снова схватился сосед за бока:

– Смотрите, клинок превратился в щенка!

Он тявкает громко,

А хвост, как тесемка,

Что раньше висела на ручке клинка!


– Подумаешь, диво, – заметил второй, –

Я знаю, один человек за горой

Быка заарканил,

Потом прикарманил

И ходит по улицам, словно герой.


– Вай, глупый сынок мой, – воскликнула мать, –

Я вижу, ты все перепутал опять!

За пояс дворняжку

Засунул как шашку.

Ах, кто мог совет тебе этакий дать?


– Прошу, не сердись, – прозвучало в ответ, –

Когда я недавно, ты помнишь иль нет,

Дыру на рубашке

Проделал для шашки,

Мне этот не ты подала ли совет?


– Запомни, сыночек, мой строгий наказ,

Коль встретишь подобное в будущий раз,

То свистни, как птица,

И следом помчится

Находка сама за тобою тотчас.


– А вдруг не помчится?

– Немедля, сынок,

Находку бери тогда на поводок

И вслед за собою

Тропою любою

Веди ее прямо на отчий порог!


И вскоре в лесу, чей раскидист шатер,

Увидел Салим свой забытый топор,

Под дубом ветвистым

Позвал его свистом:

– Вставай-ка и топай за мною во двор!


Ах, ты продолжаешь валяться на пне!

Постой-ка! Я знаю, как действовать мне.

– За мною, дружище,

Топор-топорище! –

Повел он его, словно пса, на ремне.


И снова схватился сосед за бока:

– Смотрите, топор превратился в щенка!

– А что ж он не лает?

– Салим не желает,

Чтоб лаял топор на тебя, дурака!


1969


е


.