Всадники в грозу. Моя жизнь с Джимом Моррисоном и The Doors [Джон Денcмор] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Джон Денсмор Всадники в Грозу Моя жизнь с Джимом Моррисоном и The Doors

Джону Леннону, вдохновившему меня изложить мою личную жизнь на бумаге.


От переводчика


Это было очень давно, году в семьдесят четвертом, когда мой друг Валерка впервые поставил мне Дорс. У него был «Юпитер», бобины крутились неспешно, на девятой скорости, и так же неспешно разворачивалась мелодия: орган, басок, перезвон тарелочек и далекие раскаты грома. А потом возник голос — хрипловатый баритон, довольно спокойный — но от которого у меня, в мои тогдашние 14, почему-то начало тянуть в животе и немного перехватило дух. Продолжает до сих пор.

«Райдерс он зе сторм, райдерс он зе сторм…», — пел голос. Моих тогдашних познаний в английском едва хватило на смутное представление, о чем речь. Но музыка и голос проникли в меня, пустили метастазы, заставили найти и заслушать все, что было сыграно и спето этой группой со странным и грубо звучащим по-русски названием «Двери». Затем — углубиться во все, что связано с судьбой и личностью Джима, затем… впрочем, нечто подобное расскажет любой фан-дорсоман, с любого континента, не буду городить банальности. Лично для меня важным оказалось, в частности, то, что эти песни со временем утянули меня в дебри английского языка и теперь я могу читать в оригинале.


Enjoy!

Антон Яковина

Предисловие


Похоже, каждый, кто встречался с Джимом Моррисоном, остался с противоречивыми впечатлениями о нем: джентльмен-с-Юга, поц, поэт, хам, маг-чародей и т. д. Я прожил с Джимом 6 лет, в дороге и в студии звукозаписи. Эта книга — моя правда. Возможно, это не вся правда, но это, то как я это видел. С табуретки барабанщика.

Благодарности


Без Фила Кузино не было бы книги. Его помощь со структурой, редактированием и написанием была неоценимой. Не говоря уже о его дружбе, руководстве и работе доброжелательного надсмотрщика.

Я хочу поблагодарить Боба Миллера из «Delacorte Press» за то, что он очень рано поверил в то, что я пишу, и, наконец, купил книгу и тщательно отредактировал ее. Я могу сказать, что это была не просто работа. Спасибо Берни Шварцу за раннюю поддержку и редактирование. Наконец, обнимаю Лесли Нил за всю поддержку и благодарю Робби Кригера, Рея Манзарека, Сэма Джозефа, Майкла Вентуру, Дэнни Сугермана, Эми Эфрон, Эйба Сомера, Билла Сиддонса, Дебби Берман, Пола Ротшильда, Брюса Ботника, Лесли Вернера, Ланетт Филлипсон и Роберта Блая. И под тяжестью этого проекта я хочу поблагодарить тех, кого я небрежно упустил.

Глава 1. Break On Through Прорваться Сквозь


В воздухе пахло дождем. Я надеялся, что сейчас польет. Тогда бы нам не пришлось идти искать его могилу. Мое сердце колотилось все сильней. Я оглянулся на Робби, Денни и Херва, когда наша машина подъезжала к кладбищу. Похоже, все они нервничали в предвкушении того, что нам предстоит. Высокие, толстые стены казались зловещими, словно за ними крылось нечто древнее и непостижимое.

Когда мы остановились у ворот, жандарм, похожий на Чаплина, вперевалку подошел к нам и спросил, куда мы направляемся.

«Вы не подскажете, где могила Джима Моррисона?» — спросил я, запинаясь.

«О, mais oui[1], — ответил он с сильным акцентом, — к могиле месье Моррисона — наверх, по этой дорожке, вымощенной булыжником. Там везде граффити, ориентируйтесь по ним. Представляете, только недавно смывали, так тут же намалевали новые, еще больше. Так вы уж не добавляйте своих, d'accord?[2]»

«D'accord». Поскорее бы все это закончилось, бормотал я про себя, когда мы шли мимо его караулки.

Дорожка становилась все круче и круче, пока мы поднимались вдоль поросших мхом могильных камней. Холодный, сырой туман начал окутывать нас. Несколько паршивых котов шмыгнули через тропинку в темные дыры под могилами. Кроме множества знаменитых европейских трупов, кладбище Пер-Лашез является пристанищем для сотен бездомных кошек.

Странно, что наш добрый старый приятель из Флориды упокоился здесь. Джим, конечно, был бы рад такой компании. Не удивлюсь, если он все так и планировал.

Массивные мемориальные доски в стиле барокко вдоль кладбищенской аллеи указывали путь к Оскару Уайльду, Бальзаку, Эдит Пиаф и Шопену. И рядом — граффити: «Моррисон — сюда», нацарапанные на столетних могильных плитах, грубо намалеванные краской поверх витиевато изукрашенных старинных указателей: «Кислота рулит!», «Это не конец», «Джим кололся». По мере того, как творческий экстаз осквернителей нарастал, я чувствовал, что наша цель все ближе.

«Вот здесь», — устало сказал Херви, французский журналист. Он стоял за большими гранитными склепами. Мы сделали еще несколько шагов по узкой дорожке, забрались на пригорок с несколькими могильными камнями и очутились перед маленьким цементным прямоугольником, лежащим прямо на земле.

Я уставился на него с недоверием. Вот это? Я кричал про себя. Это и есть конец Электрического Шамана, Кислотного Короля, царя Эдипа собственной персоной?

Shit. Merde[3].

Я оглянулся на Денни Шугермана, и мои глаза наполнились слезами. Мой желудок свело, ноги начали зудеть, как от чесотки. Мне захотелось убежать.

— Теперь ты понимаешь? — спросил я у Денни, с трудом выдавливая слова. Он кивнул, затем обернулся ко мне.

— Господи, да я понятия не имел, — сказал он, словно в первый раз заметив, в каком я горе.

— Разумеется, нет. Ты же не был в группе. Ты был всего лишь пиарщик, — огрызнулся я, мне было нужно на ком-то сорваться.

Робби прохаживался в сторонке, привычно молчаливый и, как всегда, контролирующий свои эмоции. Наш гитарист был интровертом, но он был моим лучшим другом.

— Как он мог тут поместиться? — спросил я, ощущая всю нелепость вопроса. — Он же был шести футов ростом — разве не так?

Наверно, это правда, подумал я. Наверно, он не умер. Наверно, он где-то в Африке, пытается прожить еще один миф. Сначала — Диониса, потом — Ницше, теперь — Рембó[4].

Стоп, стоп. Он мертв, ты, кретин. Ты видел, как он разрушал себя, бормотал я, уставившись на могилу. И ты ничего не делал по этому поводу. Не мог ничего поделать. Год за годом ты наблюдал, как это приближается, но…

Ницше убил Джима Моррисона, брякнул я как-то, производя мелодраматический эффект, в разговоре с друзьями из Беркли. Моррисон — Супермен, Дионисов безумец, Рождение Трагедии во плоти. Но кто знает, кто или что убило его? Видит Бог, миллион народу обращалось ко мне в надежде, что я знаю ответ.

Я запихнул руки в карманы плаща и вздохнул с глубоким отчаяньем. Тебе досталось славное местечко для погребения, Джим, но твое пристанище кажется таким маленьким, и холодным, и грязным и — таким недостойным.

Все нашу жизнь мы потеем и копим
На строительство мелкой могилы.
Должно быть что-то еще, мы твердим,
Чтобы как-то защитить это место
“Soft Parade”, помнишь, Джим?

На кладбище было тихо. Оглушительно тихо. Я чувствовал, как холодные струйки дождя стекают мне за шиворот. Зябко. Херви и Робби нервно ходили кругами. Где-то рядом юный рок-н-рольный пилигрим с благоговением бренчал на гитаре песню Doors. На его рюкзаке был дорсовский стикер. Избавления не было.


* * *

Джим, я по-прежнему в лабиринте, пытаясь найти ответы на вопросы, которые я даже не знаю, как сформулировать. Конечно, Рей, Робби и я говорили между собой о твоем стремлении к самоуничтожению, причем мы с Робби глубокомысленно полагали, что ты наверняка дотянешь лет до 80, как забубенный старый ирландский пьянчуга. Мой организм, однако, лучше понимал, что происходит. У меня годами не проходят головные боли, аллергии и фобии. И я все еще зависаю здесь. Робби как-то сказал, что нам приходилось напрягать все свои душевные силы, чтобы выдерживать твои эксцессы, и что в итоге это делало группу только мощней. Я бы согласился с этим, будь на дворе по-прежнему шестидесятые, но теперь мне нужно нечто большее, чтобы я мог двигаться дальше.

Я повернулся спиной к сюрреалистически разрисованной могильной плите. Что такого ты поведал в своих песнях, что, возможно, могло бы защитить окружавших тебя от безумия, и что чуть не утащило нас вслед за тобой? В чем состояло твое грёбанное послание, Джим? Чего ради я столько вытерпел за все эти годы? Ради денег? Славы? Девушек? Оглядываясь назад, мне кажется, что я предавал себя, шел на компромисс, что я никогда не был мужчиной в достаточной степени, чтобы противостоять тебе, чтобы суметь действительно послать все к чёрту. О, я разбушевался однажды — в Мичигане — помнишь? Но я вернулся.

Ты был уверен, что я вернусь, правда? Почему?

— Пошли, Джон, нам пора, — сказал Денни.

Я махнул им рукой.

— Я побуду здесь еще немного.

После их ухода: безмолвие. Затем дождь начал тихо барабанить по мхам, скапливаясь лужицей в уголке горизонтального надгробья. Несколько цветков всплыли и безвольно закачались в грязной воде.

Джим, я действительно горд тем, что мы сделали, шептал я, обращаясь к тому, что осталось от моего старого друга, но я устал от того, что меня знают только как твоего барабанщика. Я не знаю, кто я. Мне тридцать один год, вот и все, что я знаю. Пережил тебя на четыре года, сукин ты сын. Теперь я понимаю, что не слишком задумывался о своем жизненном пути, до поры до времени. Ты, по крайней мере, исполнил свое пророчество, даже если тебе пришлось умереть для популяризации драгоценного мифа Doors. Нашего тайного пакта со смертью. Невербального, разумеется.

Или у меня галлюцинации? Ты отправился в путь в пустоту, и Рей, Робби и я, твой «Пир Друзей» (Feast of Friends), поспособствовали тебе. До точки. Нам и в голову не приходило, что ты собираешься исполнить это буквально. Теперь я гадаю, мог ли я сделать хоть что-нибудь, чтобы остановить тебя, даже пересматривая старые съемки и интервью, где мы говорили: «Ну, кто-то же должен пройти по краю за всех остальных».

Шел ли я на компромисс с собой? Я должен знать.

Ледяной порыв ветра вывел меня из задумчивости. Я быстро развернулся и побежал догонять остальных. У ворот я обнял Денни за плечо и так мы спустились по булыжникам к машине Херви. Робби встряхнул головой в глубоком отчаянии. Он весь побелел. Он не мог даже взглянуть на меня. Просто слепо уставился в запотевшее стекло, пока мы медленно выезжали с кладбища.


* * *

Позже, сидя за письменным столом периода Регентства в номере моего парижского отеля, я вглядывался в пейзаж из городских крыш за окном. Солнце старалось (напрасно) прорваться сквозь серый утренний туман. Я ел мятную шоколадку, оставленную с вечера горничной у меня на подушке, и тихо посмеивался по поводу своей странной комнаты в форме буквы L. Еще один эксцентричный европейский отельный номер.

Мой взгляд перемещался от окна с видом на серо-голубые парижские крыши, на гостиничный письменный прибор, уставившийся на меня со стола.

Я взял гостиничную ручку и начал писать письмо.


Париж, 1975


Дорогой Джим!


В общем, мы, наконец, посетили твою могилу. Я не могу говорить за остальных, но полагаю, что я не явился на твои похороны, потому что слишком разозлился и разочаровался в тебе за последние годы существования нашей группы. Впрочем, ты это знал. Стыдно сказать, у меня ушло целых три года на то, чтобы, наконец, выразить тебе мое соболезнование, но, в итоге, я здесь.

Было нетрудно найти твое захоронение из-за всех этих граффити, которые ведут к нему. Но я был в шоке, что там нет никакого указателя. Похоже, Пэм, твоя подружка (или вы все-таки поженились?), спустила все деньги, что мы дали ей. Ходили слухи, что все ушло на иглу. Ты знал, что она была на «коричневой пудре»[5]?

Пардон, это, наверно, ниже пояса. Я сам не знаю, зачем пишу тебе об этом. Лишнее доказательство того, насколько ты властвовал над нами всеми — по крайней мере, надо мной. Ты же, по идее, покойник, чёрт тебя побери, а я вот, тем не менее, сижу здесь в гостинице, пытаясь написать тебе это письмо.

Но мне все равно. Я все еще злюсь и терзаюсь. Как бы мне хотелось, чтобы у меня хватило смелости сказать тебе кое-что, еще тогда, в шестидесятых. Но ты был такой невероятно мощный и пугающий. Я от души горжусь нашей музыкой, но есть вещи, о которых мне непременно надо высказаться до конца, чтобы, наконец, облегчить себе душу. Слишком поздно — для тебя. Но не для меня и, может быть, для других, например, для тех молодых пацанов, которые по-прежнему делают из тебя кумира.

В одном из недавно нацарапанных посланий-граффити от твоих фанов утверждается, что ты сидел на игле. Я не знал об этом. Откуда мне было знать? Я вообще мало знал о том, что происходило с тобой в последнее время. Я и знать не хотел. Забавно, как паразиты, которые общались с тобой под конец твоей жизни, долго ли, коротко, пытаются сейчас подзаработать на «дружбе с тобой». А я в это время не мог даже просто посмотреть тебе в глаза. В эти демонические глаза. Я был вынужден защищаться. Не спрашивай, от чего.

Если кто-то и мог вытащить тебя из штопора, так это Пэм, но она начала сползать в наркотики, случайные связи и общий декаданс вслед за тобой. Я не знал, кто кого подталкивал, что толку обвинять.

Чем было то большое черное облако Моррисона, что сгущалось над твоей головой? Каждый, кто входил с тобой в плотный контакт, оказывался под бахромой этой тьмы. Ты был грёбанный Принц Тьмы, Джимбо. В какой-то момент миф, который мы выстроили, взял над нами верх и начал сам управлять происходящим. Возможно, ты думал, что мы сможем остановить его или, по крайней мере, хоть немного отмежеваться. А может ты просто недооценивал силу мифа.

Но это была «Игра По Имени Безумие» (Game Called Insane), по твоему выражению, и ты был тем самым «Поэтом-Священником», по их выражению, а я скажу так: это все превратилось во фрик-шоу. Когда именно все вышло из-под контроля, Джим? Где была точка невозвращения? Я должен понять, потому что до сих пор волоку за собой это гнусное бремя вины.


* * *

Лос-Анджелес, 1971


В четверг утром зазвонил телефон.

— Хай, мэн! Как делишки? — произнес голос, который я знал чересчур хорошо, хрипатый, проспиртованный голос, который немедленно поверг меня в ужас.

— Хай, Джим! — осторожно ответил я, думая, что он был последним человеком на свете, с которым мне бы хотелось поговорить.

— Как там у тебя? Как Франция?

— Окей. Неплохо, — уклончиво ответил Джим. — Как там дела с «L.A. Women»[6]?

Он, похоже, был не пьян. С утра еще не успел? Стоп, подумал я. Там уже вечер.

— Отлично! Просто отлично, — с энтузиазмом ответил я. — “Love Her Madly” — хит, и всем действительно понравился альбом.

Кое-что я вовсе не намерен был ему говорить, а именно то, что мы уже начали репетировать. Без него. Мы уже делали так прежде, но на этот раз я настроился продолжать без него. Трудно признаться, но я не мог вынести саму мысль о том, что мне снова придется залезть в студию с Доктором Джекиллом рок-н-ролльного мира.

— Да! Все здорово с альбомом, — я гадал, смог ли он уловить подтекст.

— Ну, так что? Забабахаем еще один?

— Конечно, Джим. Хорошая идея.

Херовая идея, подумал я, прикрыв трубку и прочищая внезапно севший голос. Надеюсь, что мне в жизни не придется опять оказаться с тобой в одной студии. Очень мило, что ты опять хочешь делать рок-н-ролл, особенно с нами, но я думаю, что тут нам с тобой не по пути. Ты в жизни не делал ничего с мыслью о том, как бы это продать. Но, может быть, до тебя дошло, что мы вчетвером — это действительно великая команда. Надо полагать, ты там не пишешь Великую Американскую Повесть, как собирался. Скорее всего, пропиваешь Великую Американскую Повесть.

— Когда думаешь возвращаться? — спросил я его, надеясь про себя, что это случится нескоро. Мне очень хотелось, чтобы он продолжал считать, что Рей, Робби и я делаем инструментальные заготовки, ожидая его возвращения, как он предлагал.

Мы предаем? Джима — или фанов? Или себя самих?

Чёрт! Какое облегчение — играть без Моррисона.

— Ну, через пару месяцев.

— «Elektra»[7] хочет выпустить “Riders on the Storm” как второй сингл с альбома, так что можешь не торопиться.

— Второй сингл… вау… Значит, альбом все-таки круто пошел!

— Ага.

Но мы ведь уже решили продолжать без него. Мы уже репетировали без него. И я испытал облегчение. Я надеялся, что Рей и Робби пойдут на это. «Не надо ему возвращаться», — думал я.

Он ведь просто захочет играть блюз, медленный, задушевный, монотонный блюз, что очень хорошо для того певца как он, но очень скучно для такого барабанщика, как я.

Я матерился про себя, пока Джим распространялся о парижской жизни. Если он вернется, ясное дело, остальные члены группы сдадутся. Даже я не смогу сказать нет. В случае его возвращения, нам до конца жизни предстоит выступать в отстойных клубах и терпеть скандалы и нервотрепку в студиях звукозаписи. Медленный спуск с великой вершины. «Не переживу», думал я.

А сам я смогу отвалить? Да. Меня не устраивает пойти ко дну в какой-нибудь пивнушке «Золотой Медведь» в компании со Старым Блюзменом. Ни за что, Хосе. Чёрт, резюмировал я про себя, по ходу разговора.

Я смогу уйти. На этот раз я таки уйду.

— Ну, ладно… Увидимся.

— Спасибо, что позвонил.

Я повесил трубку, трясясь и переводя дух. Потом я подумал, Господи Иисусе! Стоп, минуточку. Мы с Робби и Реем уже сочинили несколько классных инструментальных треков. Почему мы должны отступать? Мы же повязаны между собой. Подожди, посмотрим, что скажут остальные. Они в жизни не поверят, что он захочет делать новый альбом… в его спившемся состоянии. Я знал, что его трезвость была временной.

— О, Боже, — произнес я со вздохом.


* * *

«Джим умер», — сказал мне Робби, когда я вошел в офис Doors в восточном Голливуде. Прошло три недели, как Джим позвонил мне из Парижа. Нам приходилось постоянно сталкиваться со слухами о смерти Джима и даже с угрозами в его адрес, но по выражению серьезности и печали на лице Робби, я понял, что на этот раз это действительно случилось.

Из членов группы я был последним, кто говорил с ним. И вот, в июле 1971-го, ровно 6 лет спустя после того, как мы повстречались, его не стало — моего наставника, моего мстителя, моего друга.

Я опустился в ближайшее кресло и из моей груди вырвался глубокий вздох.

— Билл позвонил мне ночью, — сказал Рей, усаживаясь рядом со мной. — Он сказал, что ему позвонили из европейского отделения компании и сообщили, что Джим умер. Подробностей он не знает.

В своей обычной манере покровителя-благодетеля, Рей сообщил, что он взял на себя смелость отдать распоряжение Биллу Сиддонсу, нашему менеджеру, сесть на ближайший рейс в Париж и перезвонить оттуда немедленно, как только у него будет еще информация.

Я не мог произнести ни слова. «Вот он и получил, что хотел», — думал я, слушая, как внизу переговариваются сессионные музыканты, которые пришли на запланированную репетицию. — «Таки прорвался сквозь. На другую сторону».

Все втроем мы медленно спустились по бетонным ступенькам вниз в студию. Я помню, какими холодными казались железные перила, чувство пустоты в голове и единственная мысль: «Как хорошо бы сейчас немного поиграть».

В дверях репетиционной я взглянул на Рея.

— Тупо, тупо, — пробормотал он со злостью. — Точно, как Джимми и Дженис. Не оригинально. — Он сделал паузу, нервно прикуривая. — Отстал на финише, хм…? Пришел только третьим, прикинь? — Рей явно пытался заглушить свое горе злостью.

— Я рад, — пробормотал Робби, весь побелев. — Он, наконец, обрел покой.

Студийные музыканты, ожидавшие нас в подвале, сразу почувствовали, что случилась беда.

— Наш старый певец умер, — сказал я. Слова колотились рикошетом в моей голове, пока я доставал свои палочки.

Мы начали репетировать. Когда мы погрузились в нашу музыку, боль чуть отступила, ненадолго. На несколько мгновений мы забылись, если это вообще было возможно.

Потом мы сделали перерыв на обед, и пошли в ресторан «Старый мир», на Бульваре Сансет. В динамиках играла какая-то из рок-станций. Минут через 20, после того как мы сели за стол, ди-джей прервал передачу выпуском новостей.

«Рок-певец Моррисон из группы The Doors, умер в возрасте 27 лет. На данный момент подробности пока неизвестны».

Слова полоснули меня, как ножом, отозвавшись ломотой во всем теле. Я оглянулся по сторонам, пытаясь определить, узнали ли нас другие посетители ресторана. Похоже, на этот раз нет, слава Богу.

Потом мы вернулись в студию, ту самую, где всего лишь несколько месяцев назад мы записывали наш «альбом-камбек», как его уже прозвали критики, где Джим записывал свой вокал, сидя в памятной ванной комнате. Атмосфера на вечерней репетиции того, что впоследствии вылилось в альбом «Other Voices» (Другие голоса), была безжизненной.

Я остервенело колотил в свои барабаны, но души в моей игре не было. Я все глубже погружался в воспоминания о днях, когда мы только начинали. В те дни мы с Джимом часто прогуливались вдоль каналов в Венеции[8]. Приемничек наяривал горячие летние хиты 66-го, мы знакомились с психоделиками, девушками, медитациями, и нам казалось, что мы готовы изменить мир и изменить его — СЕЕЕЙЧААС!!!

Глава 2. Wild Child Дикое Дитя


Я всегда любил музыку. Восьмилетним ребенком, я все никак не мог понять, зачем мне приходилось становиться на колени в костеле Св. Тимоти, зато мне нравился органист. Витражи на окнах были очень красивые, но запах ладана и все это бормотание вокруг меня доставали. И те двенадцать картинок, на которых люди прибивали гвоздями к деревянному кресту руки и ноги какого-то парня, были очень неприятными.

Моя мама настаивала, чтобы каждое воскресенье я ходил в церковь с ней и с моей старшей сестрой Энн. Я удивлялся, как папе удалось отвертеться? Зато мамочка разрешала мне подниматься на балкон, где я усаживался на задние скамейки, вплотную к самым громким органным трубам (басовые ноты). Мистер К никогда не улыбался, но когда он играл басовые ноты, нажимая на педали ногами, стены в церкви сотрясались. Вместе с моей скамейкой. Обычно я был один наверху, и мог смотреть на мамочку с сестрой сверху вниз. Никто не садился там, кроме как на Пасху и Рождество, когда церковь была полна. Слишком громко. Ма говорила, что мистер К слишком усердствует с педалью громкости. Кроме того, с утра по воскресеньям мистер К обычно был с красным носом. Наверное, он слишком усердствовал с бутылочкой накануне вечером.

Когда он играл «Аве Мария», мне казалось, что я вылетаю из собственного тела. Я воображал, что будет, если однажды мистер К заиграет так громко, что в церкви повылетают все стекла и все внизу обернуться и посмотрят наверх, на нас двоих, а мы будем улыбаться. Я почему-то знал, что мистер К непременно улыбнется в такой ситуации.

Дома я заслушивался пластинками из коллекции моих родителей, прежде всего Гленном Миллером, впрочем, и классикой тоже. Музыка гипнотизировала меня и уносила прочь из моей маленькой спальни в пригороде в какую-то сказочную страну. В восемь с половиной я сказал своим родителям, что хочу учиться играть на пианино. Они вняли моим мольбам и взяли напрокат старое пианино. Я немедленно влюбился в инструмент. Мои родители никогда не заставляли меня заниматься, только нежно подталкивали порой. «Послезавтра у тебя урок», — могла сказать мама. Я обожал наигрывать уже выученные пьески, особенно если находились слушатели.

Еще ребенком я понял, что разница между великим музыкантом и посредственностью заключается в том, что играется между нотами: чувства, которые ты вкладываешь в паузы еще важней, чем сами звуки. Мне больше нравилось забавляться с несколькими уже выученными аккордами, чем разучивать новые пьесы. Я впадал в транс, наигрывая отрывок из какой-нибудь всем известной мелодии, и переделывая ее на свой лад с помощью нескольких грубых синкоп.

Когда я поступил в младшую среднюю школу Дэниела Вебстера в западном Лос-Анджелесе, я захотел вступить в оркестр и играть на любом инструменте. Неважно на каком. Я подумывал о кларнете, но мой дантист сказал, что это может искривить мои зубы (я как раз носил скобки). Руководитель оркестра, мистер Армор, предложил барабаны. Я переживал, что не смогу репетировать дома — слишком шумный инструмент.

Но мистер Армор был настойчив. Он показал мне учебную барабанную установку, сделанную из дерева и резины. Она не привела меня в восторг, зато давала возможность приступить к занятиям немедленно, оставив на потом мысли о том, как отреагируют мои родители, когда я заиграю на настоящих барабанах.

В конце концов, они согласились, а пока мне пришлось брать частные уроки. Мои жадные маленькие глазки чуть не выскочили из орбит, когда я впервые вошел в барабанную лавку мистера Мюира в западном Лос-Анджелесе. Я несколько раз проходил мимо лавки до этого, чуть не истекая слюной под витриной, где красовалась новая барабанная установка. Мистер Армор пообещал, что я буду быстро прогрессировать, занимаясь с ним, так что предкам пришлось уступить и на этот раз. Было очень обидно тренироваться на девяти глухих кусках резины, когда вокруг повсюду стояли сияющие барабаны всех цветов. Но мистер Армор настаивал, что я еще не готов играть на настоящих, больших и громких барабанах — или его уши были не готовы терпеть какофонию, которую бы я производил. Я горел желанием его впечатлить, меня воодушевлял парень, который приходил заниматься после меня, чудаковатый четырнадцатилетний пацан с набриолиненными кудрями. Его звали Хаил Кинг. Он круто играл на ударных, и еще круче — на пианино. В свои четырнадцать он уже был настоящим музыкантом.

Я подозревал, что мои родители специально приплачивали мистеру Армору, чтобы он заставлял мне тренироваться на имитаторе как можно дольше. Но это оказалось к лучшему. Эти проклятые девять кусков резины поставили мне звукоизвлечение. Впоследствии я обнаружил у себя способность играть что угодно и на чем угодно: тяжелый рок, нежный джаз или просто выстукивать афро-бит на куске деревяшки.

Год спустя, восьмиклассником, я стал бас-барабанщиком в школьном симфоническом оркестре, плюс начал играть на литаврах (барабанах-котлах) в других оркестрах. Тимпанистам в оркестрах приходится подолгу выжидать, подсчитывая музыкальные такты, пока наступает их время вступить и сыграть. При этом тимпаны обычно призваны завершать симфонии, когда драматический рокот барабанов акцентирует крещендо. Я ловил кайф, играя драматическую кульминацию в «Богатырских воротах Киева», финальной части «Картинок с выставки» Мусоргского. (Разумеется, мы играли ее в упрощенном виде).

В старших классах я поступил в духовой марширующий оркестр. Из-за наших шапок с плюмажами и ярких, тесных униформ мне казалось, что я попал в армию. В те годы быть в марширующем оркестре значило почти то же самое, что быть прокаженным, но мне нравилось ощущать мощь, частью которой становишься, играя с сорока остальными музыкантами.

Я прошел путь от бас-барабанщика до цимбалиста и, наконец, до первого ритм-барабанщика. Ударнику, если он хочет развить у себя устойчивое чувство времени, следует прежде всего освоить базовые ритмы на ведущем, «рабочем» барабане (в культурах индейцев их называют «дедушкин ритм») — это очень важно. Я зарабатывал право играть сложные ритмические нюансы в партиях различных ударных. Играя на барабанной установке, вы складываете эти нюансы воедино и играете на разных ударных инструментах одновременно: на ведущем, басовом, тамтамах и цимбалах-«тарелках». Мне посчастливилось изучать каждый ударный инструмент в отдельности, поэтому у меня было доскональное понимание, когда я, наконец, уселся за «кухню»[9].


* * *

Шел 1960 год. Кеннеди дебатировал с Никсоном. «Пираты» побили «Янки» в «Мировой серии». «Вайетт Эрп» был самым популярным телешоу, и «Квартира» получила «Оскар» за лучший фильм года. Певцы типа Пета Буна и Фабиана оккупировали вершины поп-чартов.

Быть музыкантом еще не было круто. Верхом крутизны считалось играть в футбольной команде. Далее по шкале следовали баскетболисты, бейсболисты, легкоатлеты и, наконец, теннисисты. Спортивные пацаны в свитерах с надписями владели воображением девчонок. Если вы ходили на теннисный корт, вас могли принимать за гея — впрочем, тогда их называли педиками.

Я ходил на теннисный корт (где вовсе не блистал) и в довершение, выступал в марширующем оркестре. Оглядываясь назад, музыка была моим спасением в те одинокие отроческие годы — и осталась им, как выяснилось впоследствии.

Удача улыбнулась мне, когда на втором году учебы в старших классах меня пригласили играть в поп-группу. Мама нарисовала название нашей группы на передней стороне моего бас-барабана: Terry and the Twiliters. Все остальные участники группы тоже были из семей католиков, но, в отличие от меня, они учились в церковных школах. После того, как я забросил учебу на первом же году в нашей местной католической школе, мои родители решили, что в общеобразовательной школе давить на меня будут поменьше. В итоге я оказался в хай-скул при Университете, или «Юни», как мы ее называли, что, впрочем, не избавило меня от воскресных уроков по катехизису. Twiliters начали давать концерты в католических школах Лос-Анджелеса: Мэримаунт, Лойола, Нотр Дам — и я обнаружил, что могу производить впечатление на девочек своей игрой на барабанах, хотя, вероятней, я был просто «новым парнем на деревне». Так или иначе, но я заметил, что на меня обращают внимание и начал немного рисоваться. Я ловил любой взгляд, направленный на меня и привлекал к себе внимание, мелодраматично упиваясь ощущением собственной значимости. Я считал себя весьма недурным барабанщиком, и публика вдохновляла меня концентрироваться изо всех сил.

Вскоре я обзавелся подружкой. На одной из католических вечеринок я мило пообщался с девушкой по имени Хейди. У нее была оливковая кожа и прелестная улыбка. Она встречалась с Терри, лидером нашей группы, поэтому, когда мы танцевали вдвоем, и она вдруг крепко обняла меня, я не мог поверить своим ощущениям. Этой ночью мне снилось, что я снимаю с Хеди ее гавайскую муу-муу[10], целую и ласкаю ее нежное, округлое тело. Утром моя простыня была в пятнах.

Мы начали встречаться, и я старался уговорить ее «пойти до конца», но святые сестры в школе много лет подряд внушали ей насчет вечной кары за потакание плотским страстям. Вдобавок, она пообещала маме сберечь невинность до свадьбы, так что максимум, чего я смог добиться, был более или менее основательный петтинг. Я помню, когда мы ходили с Хейди в Меримаунт на танцы, то сестры — маленькие пингвинчики в моих снах — не только неодобрительно косились на глубокий вырез в ее платье, но еще и ходили кругами вокруг, внимательно следя, чтобы между нашими телами оставался просвет во время медленных танцев. Терри ничего не сказал насчет меня и Хейди, но я испытывал некое чувство вины из-за того, что увел девушку у своего лучшего друга. В итоге репетиции стали невозможны и группа распалась.

Прошло еще пару лет. Я играл время от времени по случаю на свадьбах, танцульках и бар-митцвах и, наконец, закончил школу.

Мои выпускные баллы по всем предметам, не считая музыки и спорта, были посредственными, и ни одному из ведущих университетов не требовался ритм-барабанщик для их марширующих оркестров.

В итоге к осени 1963 года, я оказался в Санта-Моника Сити Колледже, и главным предметом, в котором я специализировался, была апатия и вялые попытки определить свою будущую профессию. Мне хотелось заниматься музыкой, но я был уверен, что на жизнь этим не заработаешь. Поэтому я переключился на экономику. Получив «D»[11] по бухгалтерскому делу — два раза подряд — я решил, что это знак. Вероятно, колледж был не для меня.

Но музыка была в моей крови. Мне было некогда заниматься, потому что я постоянно отвисал в музыкальной студии при колледже, где джемовал с «котами»[12]. Мы постоянно доводили директора студии до исступления.

«Ребята, вы не могли бы потише, — возмущался он, — У меня репетиция с оркестром младших курсов!»

Несмотря на все скандалы, мы делали кое-что стоящее. Мы репетировали не ради развлечения — мы создавали марширующий оркестр. К середине второго семестра наш оркестр допустили к выступлению на общегородском конкурсе на стадионе Роуз Боул.


* * *

«Ттттррррр! Ттрр!» — прозвучал свисток. Я вытягивался в струнку, высоко задрав голову, пока мы шагали на стадион по улицам Пасадены. Краем глаза я следил, как идет ультра-крутой оркестр из Лос-Анджелес Сити Колледжа, состоявший из темнокожих ребят. В жизни не думал, что марширующий оркестр может свинговать, но тем парням это удавалось.

Мы вошли в гигантский стадион, и не садились до тех пор, пока не были оглашены результаты. Судьи, которые были тайно размещены по всему пути шествия, объявили победителей и пригласили их подняться на сцену.

Я не помню, кого объявили третьим, но текст двух последующих объявлений я не забуду никогда.

«Второе место на Все-Калифорнийских состязаниях молодежных марширующих оркестров среди колледжей за 1964 год занял оркестр… Лос-Анджелес Сити Колледжа!»

Рев по всему стадиону.

«И, наконец, оркестром номер один в штате… и обладателем приза зрительских симпатий национального телевидения объявляется… оркестр колледжа Санта Моника Сити!»

Мы победили! Мы — лучший марширующий бэнд в городе!

Месяц спустя нас пригласили играть в перерыве финального кубкового матча по футболу среди профессионалов в Лос-Анджелесском Колизее. Мое самое яркое воспоминание: мы стоим в туннеле перед выходом на поле, и в шаге от нас проходит Большой Папочка Липскомб, номер 33, вместе с другими игроками команд, идущих на перерыв. Он был самым здоровенным чуваком, которого я когда-либо видел. Я и представить не мог, что такие бывают.


* * *

Летом 1964-го года на музыкальной сцене Лос-Анджелеса начало происходить нечто ошеломляющее. По всему Сансет Стрип начали открываться новые клубы: «Fred C. Dobbs», «The Trip», «Bedo Ledo’s», и «The Brave New World». Группы, игравшие там, не входили в «Топ 40». Они играли свою собственную музыку, на предельной громкости. Каждый вечер, если удавалось, я отправлялся в Голливуд с Грантом, моим школьным приятелем и отвисал по клубам до 2–3 ночи. Там не продавался алкоголь и поэтому туда пускали малолеток. Мои родители были уверены, что я качусь по наклонной и у меня все шансы окончить дни в водосточной канаве.

Мои родители. Мама была урожденной калифорнийкой из хорошей католической семьи, где было пятеро детей: клан из Уэльса. Маргарет Мэри закончила высшую школу в Беверли-Хилс во время Великой Депрессии и стала библиотекарем. Когда ей было шестнадцать, Рей Блейсдейл Денсмор поселился в соседнем доме. Он переехал со своей семьей через всю страну из Йорка, штат Мэйн, в пригороды Лос-Анджелеса, когда ему было всего двенадцать. В 23 Рей учился в Южно-Калифорнийском Университете, нацелившись на диплом архитектора, а вечерами актерствовал в театральной труппе Santa Monika Players. Мама тоже подрабатывала актрисой в рекламных роликах. Они встречались несколько лет, прежде чем он сделал предложение. Она согласилась выйти за него замуж при условии, что их отпрыски вырастут католиками. Чем несколько смутила жениха. Папин отец любил повторять своим четырем сыновьям: делайте что угодно, только не женитесь на католичках!

У всех четверых все вышло с точностью до наоборот.

Я рос вместе со своей старшей сестрой Энн и моим младшим братом Джимом, в типичном для семьи среднего достатка доме в Западном Лос-Анджелесе. В моей семье я чувствовал себя как в популярном в то время телешоу «Оззи и Харриет», где я исполнял роль вредного мальчика Рики. Я подражал его манере прикалываться над своими благожелательными, но непрошибаемо образцовыми родителями. Я вырос беспокойным и норовил смыться из дома при первой возможности. Но когда мы получили уведомление транспортного департамента штата Калифорния о том, что новая автострада пройдет прямо через наш участок, помнится, в моей душе что-то оборвалось. Мои корни были обрезаны. Теперь там, где был мой дом, стоит автомобильная эстакада. Она называется «San Diego Freeway North».

Вероятно, эта нестабильность была причиной того, что мои родители стремились воспитывать меня в столь консервативном духе. Когда я учился в высшей школе, они вовсю давили на меня, добиваясь, чтобы я постриг свои длинные, отросшие до плеч волосы и сосредоточился на учебе, как и подобает «нормальному ребенку».

Разрыв наметился. Меня тянуло прочь из пригородов L.A.[13] в клубы Голливуда.

Я уже был в юниорском колледже, но меня не покидало чувство, что все по-настоящему важное для меня происходит вне его стен, все, о чем я не имел еще никакого представления. Я начал с того, что облазил незнакомые улочки Венеции и Вествуда и, наконец, добрался до Голливуда. И незамедлительно был увлечен и соблазнен яркими огнями и темными уголками Бульвара Сансет.

Я открывал для себя новый мир музыки и людей. Грант и я были девятнадцатилетними фанатами джаза и свысока смотрели на рок-ролл, но мы чувствовали, что на рок-н-рольной сцене начинает происходить нечто необычайное. В это время в L.A. набирали популярность такие группы как Byrds, Love, и Rising Sons с Раем Кудером (Ry Cooder). Мои представления о счастье тогда сводились к мечтам когда-нибудь попасть в такую группу как Love. Вокруг них крутилось столько девчонок! Сходив на пару концертов Love, я был в шоке. Они смотрелись странно и вызывающе. Артур Ли, их чернокожий вокалист, ходил в розовых бабушкиных очках, а гитарист носил такие узкие штаны, что казалось, будто он запихнул себе огурец в ширинку. В их группе были и черные и белые, и при этом они вели себя, как близкие друзья. Насмотревшись на Love, я понял, что до настоящего хиппи мне еще очень далеко. Они были яркими, цветастыми, носили кожаные ковбойские жилетки и замшевые куртки с бахромой. Я удивлялся, как им не стремно выходить на улицу в таком виде.

Публика состояла, скажем так, из нонконформистов. Это было фешен-шоу для фриков: длинные патлы и бороды, кожаные плащи с капюшонами и штаны в булавках, замшевые мокасины, вышитые орнаментом рубахи и сюртучки а-ля Джавархарлал Неру. Весьма наивно по сравнению, скажем, с панками 70-х, но абсолютно сногсшибательно, как для пригородного пацана из Западного Лос-Анджелеса середины 60-х. Стильные были чуваки. Хиппи. Цветастые прикиды и вольные нравы. Их раскованность заражала. Я видел себя среди них! И уж точно не в серой тусовке студентов колледжа.

После двух часов ночи, когда клубы закрывались, все топали в «Canter’s on Fairfax», вероятно, лучшую забегаловку на Западном Побережье. Она сохранилась по сей день, все эти годы спустя, именно благодаря редкой терпимости к посетителям. То еще местечко. Блюда летали над головами так же часто, как подавались на стол. Было прикольно, отпустив тормоза, шуметь и вести себя как попало, пока у официанток не лопалось терпение, и вас выставляли на улицу. Когда знаменитости, вроде продюсера Фила Спектора или Byrds, заходили вовнутрь, их встречали аплодисментами. Двадцать лет спустя «Canter’s» снова стал местом для ночного отвисания, на этот раз для поколения панков. Музыкальные стили меняются, но копченая рыбка и рогалики вечны.

Для подкрепления моего голливудского облика мне требовалась машина. Плюс — мне отчаянно хотелось держаться от дома как можно подальше. В итоге я устроился на работу в китайскую прачечную, где развешивал рубашки на просушку в комнате, температура в которой не опускалась ниже девяносто восьми[14]. Причем зимой. Это было похоже на ежедневную сауну. Я галлонами пил апельсиновую газировку, заедал дешевым печеньем и напевал себе под нос “Sweatshop Blues” (Блюз потогонки), пока не поднакопил на покупку подержанной тачки. Это был Форд 57 года, серебристого цвета, с откидным верхом. И-и-и-хха! Я приехал на ней домой, выключил двигатель и, торжествуя, ступил ногой на заднее сиденье. Нога тут же провалилась сквозь дно до самого асфальта.

Ничуть не утратив бодрости духа, мы с Грантом не сомневались, что благодаря обитой искусственной кожей «торпеде» и хромированному бамперу, все девушки вокруг будут наши. С этой мыслью мы колесили по Вествуду, возле кинотеатров, по гламурной шопинг-зоне L.A., вокруг студенческого городка UCLA[15]. Колесили и колесили. Включали на полную громкость приемник на волне джазовой FM. И с горя переключались на “Summertime Blues”, потому что смурной джаз распугивал девчонок, и они отворачивались от нашей тачки. Блин, интересно, хоть кому-нибудь удавалось снимать девчонок, не выходя из машины? Может, красавчикам? Или пляжным пацанам? Или модникам? Не верю! Это был крах прекрасного мифа, первый из многих предстоящих.

Кроме голливудских заведений, мы с Грантом постоянно наведывались в несколько джазовых клубов. Лучшие из них: «Lighthouse», «Shelly’s Manne Hole», «Bit», «Renaissance», «Melody» — находились на Бульваре Адамс, где белые обычно не рисковали появляться. Кабриолет не подействовал на девочек, зато мы наслушались новой музыки.

Как у многих других белых фанов джаза, моими первыми любимыми записями стали пластинки Дейва Брубека. В старые времена в магазинах грампластинок были кабинки для прослушивания, так что мы могли расширять свои музыкальные познания, не тратя ни цента. Мы подсели на Леса МакКенна, черного пианиста, который исполнял лирический джаз в фанки-госпел стиле. В тех стеклянных кабинках вы могли монополизировать вертушку и наушники минут на двадцать, прежде чем продавцы начинали намекать, что пора покупать или выметаться.

Для большинства подростков тех лет убежищем было кино. Для нас им стал джаз. Колтрейн и Майлз казались нам кульминацией всего, что было сыграно в джазе за последние двадцать лет. Джаз стал нашей религией. Это было что-то вроде первозданной духовной анархии. Мы с Грантом любили поговорить в высоком штиле на тему того, как этим джазовым гениям удается быть «не здесь», импровизируя в сбивках между аккордами, отправляясь на поиски неведомого, лежащего за пределами аккордной структуры. Папа Гранта говорил, что Колтрейн напоминает ему вопли кота, которому наступили на хвост.Тем, кто не следил за эволюцией джаза от би-бопа и кула до свободных форм, эта музыка казалось просто шумом. Где им было понять? Мы причисляли себя к числу элиты, не зная точного значения слова. Это было наше тайное общество.

Каждый раз, когда я ставил иглу на диск «Live at Village Vanguard» послушать “Chasin’ the Train”, ревущая, увлекающая за собой энергия врывалась в меня и заставляла вообразить, будто я нахожусь внутри тела барабанщика Элвина Джонса. Ритм бился в моих венах.

Во все последующие годы я пытался вновь обрести это состояние — несбыточная мечта? — с помощью музыки, ЛСД, секса, книжек, путешествий, чего угодно, лишь бы Остановить Мир, как Дон Хуан говаривал Карлосу Кастанеде.

Но прежде всего с помощью музыки.

Как-то Грант и я отправились послушать концерт Леса МакКенна в «Renaissance Club». Здесь постоянно выступал Ленни Брюс, знаменитый эпатажный комик тех лет, кумир битников. Мы первый раз были в настоящем черном джаз-клубе. Нас усадили за крайний столик, возле шеста для стриптизерш. Мы скромненько заказали себе лимонад, зная, что нас возьмут на заметку, если мы попросим пиво. Мы были единственными белыми среди присутствующих. «Renaissance» был конкретно крутым заведением. Там все было по понятиям. Странно, что нас вообще туда пустили.

На сцене появился тот самый комик. У него была своя фишка. Он щелкал пальцами, потом делал паузу секунд на десять, затем щелкал снова. Так продолжалось минут пять, публика входила в транс, и тогда он выкрикивал свое знаменитое битниковское «All right’s» и «Hey, baby’s». Я не очень понял, что пытается делать этот чувак, но его личность была гипнотической. Он казался психом и мне это нравилось.

Я тоже причислял себя к нонконформистам. Годы спустя один из учеников Ленни — клоун Хью Ромни, известный как Wavy Gravy, из хипповской коммуны Hog Farm — точно так же станет прищелкивать пальцами, когда будет поддерживать порядок на фестивале в Вудстоке.

В следующий раз мы рискнули съездить в Редондо-Бич, послушать Кэннонболла Эддерли (Cannonball Adderly) в клубе «Lighthouse». Делая круговые движения правой рукой, Кэннонболл начал прищелкивать пальцами, задавая очень быстрый ритм. Не сбиваясь (он отщелкивал офф-бит, второй и четвертый такты в ритме ⁴⁄₄, непростая штука — вам приходится держать первый и третий такт в голове или делать легкие вдохи на один и три, чтобы не «плавать»), Кэнноболл непринужденно перебрасывался репликами с публикой и музыкантами.

Щелк-щелк-щелк — Ты готов, Джо (Завинул) — щелк-щелк?

Утвердительный кивок головы.

Щелк-щелк — Ты готов, братишка Нэт — щелк — щелк?

— Ййе…ха-ха.

— Щелк-щелк — леди и джентльмены — щелк — БРАТИШКА НЭТ ГОТОВ! — щелк-щелк — РАЗ-щелк-ДВА-щелк-РАЗ-ДВА-ТРИ-щелк…

И тут они грянули “Jive-Samba” или “Dis Here”, и я раскрыл рот — настолько круто они звучали. Грув[16] у них был потрясающий.

Еще одно заведение, «Shelly Mane's Hole», был дорогим джазовым клубом, но мы как-то наскребали на билеты. Хоть мы и были завернуты на девчонках, джаз для нас мог заменить даже их. С подачи Грантам мы побывали в этом клубе раз пять или шесть. Грант был пианист, а в «Shelly» играл сам Билл Эванс. В первый раз я в него не врубился. Он был для меня слишком тонкий и изысканный. Позже я понял, каким невероятным звукоизвлечением он обладал. Это была вовсе не «музыка для коктейлей», как утверждал кое-кто из критиков. Я сидел вплотную к сцене, когда Арт Блейкли, король барабанной дроби, выплетал свои рокочущие «истории» из смачных афро-джазовых ритмов. Ему было уже далеко за сорок, но его игра была полна такой энергии, о которой я, в свои девятнадцать, мог только мечтать.

Керуак и Кессиди видели Чарли Паркера в его лучшие времена. Мы видели Джона Колтрейна. Несколько раз. Он был невероятен. Все в клубе уважительно расступались, когда он входил. Когда он брал свой тенор или сопрано саксофон, и начинал играть старую тему Джонни Мерсера “Out of This World”, поезд, натурально, отъезжал из этого мира. Во время соло он прикрывал глаза и погружался в пятнадцатиминутный транс. Его коронное “Chasin’ the Trane”[17] они могли играть час напролет и порой МакКой Тайнер, пианист, вставал и уходил со сцены посреди композиции, а Колтрейн отворачивался от публики, становясь лицом к Элвину Джонсу, моему любимому барабанщику и они уходили в полный отрыв. Это было чистое шаманство. Сплошные джунгли. После шоу мы с Грантом ошивались за сценой, подглядывая как Элвин выдирает гвоздодером из пола пару гвоздей, которые он вбивал перед концертом, чтобы бас-бочка не отъезжала. Мы слышали, как Колтрейн говорил Элвину: «В отель», и еще несколько дней спустя мы только и могли, что повторять, обращаясь друг к другу: «В отель, в отель».

Моя собственная музыкальная карьера все еще ползла в темпе гусеницы, зато мы с Грантом часами импровизировали, подражая МакКою и Элвину. Время от времени нам удавалось подработать на танцах в UCLA, где мы играли хиты из Топ-40. Пять отделений по 45 минут каждая, по 15 долларов на лицо за вечер — очень неплохие деньги по тем временам. В нашу группу добавился третий участник, гитарист по имени Джерри Дженнингс, у которого был рост 6 футов 5 дюймов и абсолютный слух. Заслышав фабричный гудок, Джерри задумчиво произносил: «Ми-мажор». Группу довершал басист, никудышный, к слову, но он играл на акустическом басу и его было не очень слышно.

Атмосферка на танцульках была совсем не та, что голливудских в джаз-клубах. Посетители общались между собой отнюдь не шепотом, и уровень агрессивности возрастал с каждой выпитой пинтой пива.

Однажды мы с Грантом решили подшутить над публикой. Мы сделали несколько самопальных записей в авангардном стиле а-ля Джон Кейдж. Звучали они, как шум машин на автостраде или вода в сливном бачке. Мы ставили их в промежутках между денс-хитами типа “Louie, Louie”. Студенчество выглядело озадаченным, но плясать и бухать не переставало.

Вам должно исполниться двадцать один, если вы хотите выступать по барам. Поскольку нам было лишь по девятнадцать, мы сели в фольксваген-минивен Гранта и отправились в Тихуану, Мексика, за фальшивыми удостоверениями личности. Кроме того, я втихую надеялся, что там мне, наконец, удастся утратить осточертевшую невинность. Гранту это уже удалось, благодаря содействию тринадцатилетней соседки, поэтому он смотрел на вещи куда спокойнее, чем я. Он даже позволял мне с парой приятелей подслушивать под дверями гаража его родителей, где он занимался этим. (Прожив вместе двадцать лет и родив двоих детей, Грант и та самая соседка поженились).

Я был как комок нервов, стоя на углу Tent и Avenida de Revolucion, в центре самых мрачных притонов Тихуаны. Мексиканский парнишка подошел ко мне и произнес: «Эй, сёрфер, чего хочешь? Колеса, шпанская мушка, фальшивый документ, моя сестричка?» Я не был блондином, но не был и темнокожим, так что, вероятно, для него я был сёрфер. А может, так у них было принято стебаться над гринго. Но шестью долларами позже я уже был обладателем призывной повестки, утверждавшей, что я являюсь годным к употреблению мужчиной 22-х лет от роду.

Теперь предстояло решить вопрос № 2. Тот же парень провел нас в узкий проход между двумя лавками, за которыми оказался сарайчик со старыми матрасами, брошенными прямо на землю. В полумраке по углам сидели, хихикая, несколько мексиканок, находившихся, по моей приблизительной оценке, где-то между шестым и восьмым месяцем беременности. Свою инициацию я представлял себе несколько иначе.

Продолжения не хотелось, мы запаниковали. Женщины начали хватать нас за руки, и за их спинами замаячили силуэты мужчин. Мы швырнули деньги на матрасы и ринулись вон.

По дороге домой, в нескольких милях на север от Сан-Диего, нас остановил патруль иммиграционной службы. Одна из хвостовых габариток на нашем фольксвагене отсутствовала.

— Едем мы из Тихуаны, отодрали нам хвоста! — пошутил патрульный.


* * *

Осенью 1964-го, вооружившись нашими фальшивыми ID, мы с Грантом переехали из отчих домов в недавно созданную хипповскую коммуну в Топанга Каньон. Мои предки согласились оплачивать половину из $70 месячной аренды при условии, что я продолжаю учиться в колледже.

Я перевелся в Сан-Фернандо Велли Стейт Колледж в Нортридже, по соседству с Топангой, прелестным холмистым и зеленым райончиком в сорока минутах от Голливуда. Лишь теперь я, наконец, попал в приемлемое учебное заведение, не чета очередному юниорскому колледжу. Шаг к осуществлению Американской Мечты. Верный путь к работе с-девяти-до-пяти в центре.

Проблема в том, что не это было моей мечтой. Откуда-то из глубин подсознания до меня доносился голос, он взывал: «ЛСД!»

Вскорости состоялось мое знакомство с кислотой.

Грант и я начали наведываться на джем-сейшены, на которые местные музыканты сходились поиграть джаз. Поначалу я не решался садиться за барабаны. Всегда находилась парочка толковых барабанщиков, и состязаться с ними было страшновато. При этом мне до смерти хотелось продемонстрировать им ходы, которые я слизал у Элвина Джонса. После первых робких попыток моя вера в себя круто возросла, ведь местные музыканты приняли меня в свой круг — а они были «лабухи»! Это вам не на студенческих вечеринках поиграть. Здесь джемовали по-взрослому. Кивок или короткое: «Клево лабаешь, чувак. В кассу», — превращали вечер в праздник. Я днями прокручивал эти слова в голове, если действительно удавалось сыграть хорошо.

Среди музыкантов на этих сейшенах был один саксофонист, его звали Бад. Он был прикован к инвалидному креслу. Все его тело было перекручено, но он мог играть, как сам Колтрейн. Он был полон интересных историй, одной из которых была телега о том, как он выступал в «Gaslight Club» в Венис Бич, где Ален Гинзберг и другие поэты-битники читали свои стихи.

Однажды в заведение нагрянули люди из Агентства по борьбе с наркотиками, и все присутствующие в последнюю секунду успели передать Баду свои запасы травы. Он спокойненько спрятал все в своей коляске, уверенный, что ни у кого из агентов не хватит духу его обыскивать.

Он был приятный дружелюбный парень, но я вечно чувствовал себя не в своей тарелке, глядя на него, когда он входил в раж, играя на саксе. Все его тело судорожно корчилось, и наблюдать за ним было тяжело. Он был очень техничный, имел прекрасный звук, но боль и ярость в его соло были невыносимы. Эта боль не давала продохнуть ни секунды, от нее не было избавления.

Однажды он сообщил мне, что у него есть друг, который мог бы доставить его в наш дом — вместе с кислотой. Его глаза на мгновение вспыхнули.

— Ты увидишь небо в алмазах, чувак, — сказал он возбужденно.

Наркотики не были в моем репертуаре. Я был заинтригован, но испытывал смешанные чувства. Лизергиновая кислота в моем представлении была чем-то таким, на чем я мог скорее обжечься, чем протащиться.

— Ну, давай попробуем… — ответил я сдержанно. Внутри я весь дрожал. Я пока еще даже травы не курил. Посмотри на этого чувака, подумал я, ему не дано просто встать и прогуляться, вот он и совершает путешествия в своей голове с помощью галлюциногенов. Чем больше он расписывал свои трипы, тем любопытнее мне становилось.

Пару дней спустя Бад появился в нашем доме. Его занес на руках по лестнице мускулистый чернокожий человек, с характерным «кислотным свечением» на физиономии.

Наконец разместившись, мы расселись вокруг кофейного, в пятнах от еды столика. Грант и я принялись гордо демонстрировать нашу джазовую коллекцию.

Потом Бад извлек кулек для сэндвичей, в котором содержалось нечто, похожее на зубной порошок.

— Раздели пополам, — сказал Бад. Эд, черная пантера в облике человека, сделал успокаивающий жест.

— Начните с маленькой дозы, чтобы крышу не снесло.

Эд ободряюще кивнул. От него исходили волны неподдельной любви. Я нуждался в ободрении.

После того, как они удалились, мы открыли пакет. Кислота имела вид порошка. Мы разделили ее на две горки — я взял себе ту, что была чуть поменьше — облизали пальцы, окунули их в порошок и засунули в рот. Прошло пять минут и ничего космического не случилось. Мы немедленно решили доесть все, что осталось. Нервно хихикая, мы слизали со столика последние крошки.

Я пошел в гостиную и улегся на кушетку. Грант двинулся следом и медленно опустился в кресло.

Возьми меня в путь на свой волшебный, кружащийся в водовороте корабль
Мои чувства оголены, мои руки ослабли, не сжать их
Немеют пальцы на ногах — не ступить
Сейчас дойдет до пяток и отправимся…
Я внимательно осмотрел комнату, особо пристально всматриваясь в художественную черную кляксу на стене. Мы повесили на стену здоровенный кусок холста и зазывали всех наших друзей-музыкантов плескать на него краской, надо полагать, в дань памяти Джексона Поллока[18].

Эй, Мистер-с-тамбурином, сыграй-ка песню мне
Мне не спится и идти мне некуда
Грант зажег палочку благовоний, и я принялся глубоко вдыхать ароматный дымок. Прошло уже минут двадцать. Я перегнулся через ободранный край кушетки, уставился в кусок пола между нами и увидел там темную яму глубиной в тысячу футов. Я снова был ребенком и боялся монстров за моей кроваткой. Беспомощный, я начал соскальзывать с кушетки в бездонную пропасть. Я всерьез испугался и стал орать Гранту, что я падаю в пустоту.

Держи меня, я пропадаю в дымных кольцах моего рассудка
Унеси к туманным руинам времен
Сквозь морозные листья
Призрачных стремных деревьев
На ветреный берег
Куда не достанет корявая хватка
Безумной Печали
В ответ он расхохотался. Чем сильней я пугался, тем громче он ржал. Его смех был столь абсурдным, что я вдруг соскочил со своей первой — и последней — измены. Грант старался врубить меня в юмор ситуации. Весь эпизод длился пару минут, но для меня это было как вечность.

Эй, Мистер-с-тамбурином, сыграй-ка песню мне
В бубенцово-звенящее утро я отправлюсь вослед за тобой
(Bob Dylan, “Mr. Tambourine Man”)

Под нашим домом росла акация, вся в ярко-желтом цвету, и я уговорил Гранта выйти и взглянуть на невероятную пульсацию цветов и оттенков. Наши шаги отдавались громогласным хрустом, когда мы шли по траве. Я ощущал прикосновение ветерка на лице словно в первый раз в жизни. Отдаленные сигналы машин звучали, как гудок товарняка, готового врезаться в наш дом. Это было похоже на картину Феллини «» — безумно-сюрреалистическую комедию. Нас сгибало пополам от смеха от интенсивности всего происходящего. Мы как-то ухитрились пробраться домой, нам вдруг захотелось узнать, каково играть музыку под кислотой.

Я принялся лупить по клавишам кулаками, как некий композитор-авангардист. У Гранта так разболелись от смеха бока, что он уже просто не мог пошевелиться.

Позже, когда мой приятель целиком погрузился в созерцание обложки альбома Чарли Мингуса, я удалился в спальню и мастурбировал. Я хорошо провел время, и мои фантазии были очень детальны. Мне опять показалось, что миновали часы. Психоделический онанизм — вот чем были 60-е для тебя.

Кислота произвела куда большее воздействие, чем кусок черствой лепешки, которую я проглотил во время своего первого святого причастия. ЛСД был прямым опытом общения с Богом, как мне показалось, или, как минимум, чем-то внеземным и мистическим.

Пару дней спустя после нашего трипа я все еще чувствовал себя слегка вставленным или, по крайней мере, не таким. Я знал, что действие наркотика пройдет, и я так или иначе вернусь в свое исходное состояние сознания. Но ощущение того, что существуют другие пути восприятия вещей было мощным новым осознанием, которое остается в силе по сей день.

В фасаде реальности появилась трещина и я в нее заглянул. Мое юношеское посвящение состоялось.

Ничего не изменилось, просто изменилось все.

Глава 3. Moonlight Drive Лунная Дорожка


Известно ль вам, как бледна и волнующе распутна приходит смерть
в странный час, внепланово и без уведомленья
Как до жути любвеобильная гостья
которую в постель вы уложили
Смерть превращает в ангелов нас всех и крылья нацепляет
нам вместо плеч, гладкие как вороновы когти
Нет больше денег, пестрых тряпок нет
Иное Царство вроде других получше мест
Пока его иная челюсть не совершит инцест
Чтить перестав устав вегетарьянский
Я не уйду
Предпочитаю Пир Друзей
Семейству Великанов
Дорогой Джим,


Эти последние строчки из «Американской Молитвы» напомнили мне о ваших вечных с Реем спорах насчет эволюции человечества. Рею хотелось, чтобы в результате всеобщего смешения пришла «золотая раса», а ты возражал против утраты индивидуальных особенностей. Задним числом, я думаю, что твои ранние стихи — это великая поэзия. В те времена я не очень-то глубоко вникал в твои слова. Но я знал, что в них есть притягательность и ритм.

Давай поплывем к луне, взберемся на гребень прилива
Проникнем в закат, что прячет сонный город
Поплывем сегодня вечером, любовь, это наш черед попытаться
Припарковавшись у океана на нашей лунной дорожке
Я сразу начал думать о том, как дополнить твои стихи звуком моих барабанов. Стихи сами по себе казались кислотным трипом. Я был загипнотизирован.

Давай поплывем к луне, взберемся на гребень прилива
Отдадимся ждущим мирам, что плещутся перед нами
Нет больше вопросов и нет времени решать
Мы уже ступили в реку на нашей лунной дорожке
Когда мы только начинали, твой голос был слаб и ты был так болезненно замкнут. Я подумал: и это — новый Мик Джаггер? Но было в тебе и нечто пленительное: твоя любовь к словам. Твоя яростная вера в то, что ты — поэт. Я никогда прежде не слыхал, чтобы кто-нибудь пытался вложить поэзию в рок-н-ролл. По мне, «Лунная дорожка» была революционной. Психоделическая любовная песня.

Давай поплывем к луне, взберемся на гребень прилива
Ты протягиваешь руку ко мне, чтобы удержаться, но я не могу быть твоим проводником
Мне легко любить тебя глядя, как ты скользишь
Мы падаем сквозь влажные леса на нашей лунной дорожке
И ты так невероятно выглядел. Ты напоминал мне Давида Микеланджело. У меня было ощущение твоей уникальности, но ты вел себя вовсе не так, как типичные петушистые лидеры-вокалисты, с которыми я привык работать на вечеринках, свадьбах и барах, где я начинал. Когда я впервые увидел, как ты валяешь дурака с микрофонным шнуром, на тех ранних репетициях, я подумал про себя: «Как этот парень собирается работать на сцене, если ему не дает покоя этот дурацкий шнур?» Я еще не понял, что ты ищешь свой собственный образ, глубоко сосредоточившись на этом, и в итоге, когда ты предстанешь перед публикой, шнур превратится в змею. Их будет зачаровать каждое твое движение… Что ж, такими мы были тогда.


* * *

Лос-Анджелес, 1965


Спустя несколько недель после «электропрохладительного кислотного теста»[19] с Грантом, я возобновил общение еще с одним музыкантом из числа моих старых приятелей, гитаристом по имени Робби Кригер.


Мы познакомились еще в хай-скул. Когда я увидел его впервые, у Робби была шапка густых курчавых волос, он как сумасшедший гонял на навороченном родительском Плимуте и платил за бензин по кредитной карточке. Это было малость чересчур для меня, обитателя небогатых пригородов южней железной дороги, тянувшейся вдоль Бульвара Олимпик. Робби сообщил, что его только что выгнали из Менлоу, частной школы на севере Калифорнии, и теперь он собирается поступать в школу при Университете. Сперва я принял его за богатенького пацана с понтами. При всем этом, однако, он вел себя очень сдержанно и скромно. Довольно скоро я понял, что сдержанность Робби проистекает от его чувствительности и доброты, а вовсе не от снобизма. Узнав его получше, я выяснил так же, что за этим закрытым фасадом скрывается масса идей, которые постоянно крутились у него в голове. Пока все остальные слушали топ-40, Робби перелопачивал Пола Баттерфилда, Роберта Джонсона и Димми Рида. Плюс учился играть фламенко на гитаре.

С полгода Робби присаживал меня на Боба Дилана, Jim Kweskin Jug Band и Роберта Джонсона. В ответ я поделился с ним своим новым секретом: кислотой.

Я рассказал, что мы с Грантом уже закидывались. Он не мог дождаться, когда перепадет и ему, после того, как я расписал ему всю крутизну впечатлений.

Вскоре именно Робби стал главным кислотным снабженцем в нашей компании.

В апреле 1965-го мы пошли на пати, и Робби, как обычно, прихватил с собой все, что надо. С ним пришли пара его друзей, Билл и Томми. Я узнал, что Робби на днях повинтили за траву (сам я травы не курил — вопреки тому, что понаписывали обо мне в разных дорсовских био). Робби вел машину, покуривая сигаретку с марихуаной, и его тормознули. Я призадумался, смогу ли дружить с таким безбашенным типом. На вечеринке мы приняли кислоту. Робби дал Томми немного «ускорителя» (метедрин), для гарантии, что у того будет хороший подрыв перед тем, как закинуться кислым. Мне показалось, что зря — Томми и так выглядел достаточно подорванным — но Робби таки уговорил парня принять «аперитивчик». Робби был на год младше меня, но порой прикалывался не по-детски. Садистская настойчивость была его ахиллесовой пятой.

Мы вышли проветриться и вели себя как попало: разговаривали с цветами, по очереди липли к подружке Гранта, безрезультатно, и тут Томми пробило на измену. Выражение счастья на его лице поминутно сменялось гримасой ужаса, он то бубнил: «Я кайфую…», то вопил: «О, нет! Я умираю!» Наконец, его чуть попустило и он притих, но, похоже, после этого случая ему так и не удалось прийти в себя окончательно.

Билл Вольф был местным гитаристом. Он обладал отменным чувством юмора, и мы с ним сразу нашли общий язык. Мы весело подискутировали на тему вселенной, Бога и небытия, то и дело срываясь на хохот, описывая свои глюки. Он сказал мне, что какой-то дикий зверь — вроде, тигр, — сидит у него за спиной и ему приходится всерьез сосредотачиваться, чтобы его не сожрали.

Под конец вечера Робби, Грант, Билл и я решили сформировать группу и назвать ее The Psychedelic Rangers (Психоделические Разведчики).

Шла весна 1965-го, Beach Boys сметали чарты своими сёрферскими песенками, и пошли разговоры о наших парнях, воюющих в далекой стране под названием Вьетнам. Казалось, это где-то на расстоянии световых лет от солнечной южной Калифорнии.

Наши первые репетиции проходили в гостиной в доме родителей Робби. Мы написали песню под названием «Паранойя», в стиле флок-рок и с абсурдистскими текстом Гранта типа: «тебя задрала эта черно-белая жара» — имелись в виду копы.

Репетировалось весело, мы не слишком заморачивались «конечным результатом», хотя, если “Eve Of Destruction” (Канун разрушения) Барри МакГвайра стала хитом, то почему бы и нашей “Paranoia” не стать им.

У приятеля Гранта имелась 8-миллиметровая любительская кинокамера, и мы решили снять короткометражку для нашей потенциально хитовой песни. Вольф предложил нарядиться в яркие разноцветные кимоно, и мы смотались за ними Чайнатаун. Фильм начинался с того, что я прыгаю с оконного карниза — кимоно развевается за спиной — приземляюсь на табуретку за барабанами и начинаю отбивать первые такты песни. А заканчивалось все тем, что Грант опрокидывал свое электропиано и мы, истерически хохоча, начинали громить аппаратуру (задолго до того, как мы впервые увидали The Who!).

Группа рассыпалась из-за отсутствия выступлений, но мы продолжали тусоваться вместе. Мы были убеждены, что нас связывает и увлекает нечто большее, чем просто наркотики — другая реальность. Мы шлялись по разливайкам, магазинам грампластинок и кафешкам и прикалывались, какие вокруг все серьезные. Вероятно, со стороны мы казались просто кучкой хихикающих тинейджеров. Но для нас это был наш особый культ.

Той весной Робби подбил нас сходить на курс медитаций. Мне нравилась перспектива дальнейшего погружения в «отдельную реальность», которую сулила кислота, но я понимал, что с такой мощной штукой лучше быть поосторожней. По крайней мере, не стоит глотать ее слишком часто. Моя интуиция подсказывала мне как-то планировать обстановку в эти моменты (отправиться в горы или на пустынный пляж) — и это помогало исключить страх из моих опытов. Пару лет спустя мои мысли подтвердил Карлос Кастанеда в своей книге «Учение Дона Хуана». Как говаривал Кастанеде Дон Хуан, крупный специалист по части растений-галлюциногенов из племени индейцев-яки: «Сперва ты должен подготовиться. Это тебе не шуточки. Мескалито требует серьезности намерений».

Медитации казались менее стремным путем. Мы сходили на несколько подготовительных занятий в Вилшире, одном из районов L.A., которые вел очень мягкий и спокойный чувак в деловом костюмчике. Его звали Джерри Джервис, и его взгляд, казалось, был полон какого-то странного внутреннего содержания.

И вот, наконец, после серии предварительных встреч, мы ехали в Центр Трансцедентальной Медитации (ТМ) Махариши Махеш Йоги, получать свое посвящение. По дороге мы шутили на тему того, как нам устроят мгновенную нирвану за тридцать пять долларов. Томми надеялся что медитации помогут ему решить все его жизненные проблемы. Он все не мог опомниться после того приключения с кислотой. Я переживал за него, и при этом мне было любопытно, на что же окажется похожа медитация. Нас попросили взять с собой цветы, фрукты и белые носовые платки. Каждый из нас должен был получить свою собственную мантру — некое слово на санскрите — которое нужно будет повторять про себя. Наши учителя предупредили, что его нельзя произносить вслух или записывать — иначе оно потеряет свою силу.

На первой медитации у меня закружилась голова, и я побаивался идти на следующую встречу, день спустя после нашего посвящения в ТМ. Все наперебой делились своими впечатлениями о чувстве покоя и безмятежности, которое испытали. Потом Джарвис объяснял, что происходит с человеком во время медитации, чтобы мы лучше понимали к чему стремиться.

Он говорил, что мозг, по своей природе, все время выдает одну мысль за другой. Мозг-болтун. А мантра — пояснял он — это транспортное средство, которое уносит мысль с поверхности нашего сознания в глубину, к ее источнику.

В этот раз у меня вышло получше, но ничего особенного со мной по-прежнему не происходило. Ни разноцветных огней, ни взрывов эмоций. Хоть мне и хотелось такого же быстрого, потрясающего эффекта, как во время моих опытов с ЛСД, но в глубине души я знал, что большинство восточных религий говорят о годах строгих и суровых медитаций, прежде чем придет озарение или просветление — если придет. Я обратил внимание, что звук проезжающих снаружи машин — и вообще все звуки — как будто исчезают не те двадцать-тридцать минут, что я медитировал.

Я, должно быть, где-то находился — но где?

По крайней мере, это было поинтересней церковных собраний.

Во время следующей встречи высокий блондин с подружкой-японкой под боком высоко поднял руку и пожаловался Джарвису: «Нет блаженства, нет блаженства!»

Было очень неловко. Он вел себя так, будто его обокрали. Похоже, он рассчитывал стать Буддой с первого захода. Мы все надеялись, что этого не придется долго ждать, но ему особенно не терпелось.

После занятия этот же парень подошел ко мне и сказал:

— Я слышал, ты барабанщик. У нас группа, хочешь присоединиться?

— Конечно, — ответил я. — Почему бы и нет?

Я уже состоял в паре групп, но не упускал шанса поиграть где-нибудь еще. Джемовать было по кайфу, и я подсел.

— У меня два брата, мы играем в одном кабаке в Санта-Монике. Хотим попробовать кое-что новое. Время еще не совсем подошло, но дай мне свой телефон, я тебе перезвоню через пару месяцев.

Время еще не совсем подошло? Этот парень что — на астрологии прикалывается, что ли? Любопытный экземпляр. Псих натуральный. Его имя было Рей Манчарек[20] (так он тогда его произносил).


* * *

Той весной в колледже я несколько раз менял свой профилирующий предмет. Меня воротило от бизнес-профессий, но я выбрал бизнес-курс, так как считал, что должен это знать, если хочу что-то кушать в будущем. Я не прислушивался к своим истинным чувствам. Я позволял другим влиять на себя. И вскоре принял следующее дурацкое решение.

Мне нравились люди. Мне хотелось людям помогать. Наверное, социология — это то, что мне нужно.

Но ее я тоже возненавидел.

Потом я заявил, что буду учиться на антрополога — благодаря двум профессорам с этого факультета. Фред Катц вел спецкурс музыкальной этнографии и играл на виолончели в джаз-квинтете Чико Хамильтона. Профессор Катц автоматически ставил «отлично» всем, кто ходил на его курс, не требовал зачетов и не проводил экзамена. Но это не единственное, что делало его предмет популярным. Катц был очень интересным человеком. У меня было ощущение, что он объездил весь мир и знает жизнь не по книгам. Он приводил в класс своих друзей-музыкантов, они играли, и каждая лекция превращалась в настоящее музыкальное путешествие. Разумеется, в колледже он не задержался. Администрация убедила его уйти «по собственному желанию» через пару лет после моего выпуска. Слишком хипповый!

Эдмунд Карпентер был более «цивильным» профессором и отличным рассказчиком. К примеру, на лекции о культуре эскимосов он рассказывал, как жил в иглу, и изрядно оживил аудиторию пикантными подробностями насчет того, что вы можете сильно обидеть хозяина-эскимоса, если, придя в гости, откажетесь переспать с его женой.

Я был единственным длинноволосым существом мужского пола в студенческом городке — а весной 65-го носить длинные волосы означало бунт. Среди всех людей старше тридцати, которых я встречал, Карпентер один понимал меня. После прощального занятия он сообщил, что жалеет о том, что семестр окончен, так как ему любопытно, какой длины волосы я собираюсь отрастить. Он знал, что мой хайр был метафорой моего бунта. Как далеко за грань я намерен зайти?

Позже я узнал, что Карпентера тоже «ушли по собственному», как раз накануне того, как колледж взорвался студенческими протестами.

Остальные предметы были не столь увлекательными, и до меня, наконец, дошло, что надо делать ставку на то, что у меня получается лучше всего — играть музыку. Случилось так, что именно в этот момент мне позвонил Рей Манчарек. Он пригласил меня приехать поиграть в дом своих родителей на Манхеттен Бич. Я появился в их особнячке как раз в тот момент, когда они весьма неприятно беседовали с сыном на предмет того, что он живет с японкой. Я сразу вышел и направился в гараж, где была репетиционная «точка». Следом за мной вошел Рей, в пляжных вьетнамках и с маргариткой в кармане рубашки. На сей раз он казался приветливым и дружелюбным. Добродушным. Мне понравились его очки без оправы, они круто смотрелись. Придавали умный вид. Он представил мне двух своих братьев: Рик, гитарист, и Джим, губная гармошка. Бэнд назывался «Рик и Вороны» (Rick and the Ravens).

Мне они показались типичными хиппанами, особенно Джим Манчарек с его старомодными бабушкиными очками. Не оригинально. Они сыграли мне несколько знакомых риффов из “Money”, “Louie, Louie” и “Hootchie Cootchie Man”. Рик нормально играл на ритм-гитаре, но чего-то не хватало. Я подумал, что им нужен хороший соло-гитарист. Рей сыграл пару классных блюзовых ходов. Блюз был его коньком, он полюбил его с детства, когда рос в Чикаго и слушал все блюзовые станции подряд, денно и нощно.

Тем временем, в углу гаража неприметно отсиживался еще один персонаж, одетый в стандартные университетские коричневые брючки из кордуры, в коричневой футболке и с босыми ногами. Рей представил его как «Джим, певец». Они познакомились на кино-факультете Калифорнийского университета. Рей ходил туда на вечерние лекции, чтобы получить магистра по кинематографии, в дополнение к диплому бакалавра по экономике, а Джим завершал курс по кинорежиссуре. Он шел по ускоренной программе (два с половиной года вместо четырех). Умный пацан. Как-то раз они «сыграли» вместе, когда Рей должен был по контракту набрать оркестр из шести участников. Одного не хватало, и он упросил Джима постоять на сцене с неподключенной гитарой. Они аккомпанировали Sonny and Cher. Для Джима это было первое выступление на концерте, во время которого он не спел и не сыграл ни единой ноты.

В свои двадцать один Моррисон был застенчив. Он сказал мне «хелло» и удалился в свой угол. Я заподозрил, что ему некомфортно среди музыкантов, поскольку сам он ни на чем играть не умеет. Когда Моррисон вышел из гаража за пивом, Рей с ухмылкой, как гордый старший брат, протянул мне скомканный листок бумаги.

— Взгляни, это Джим написал, — сообщил он.

Ты знаешь, день разрушает ночь
Ночь разделяет день
Пытался бежать, пытался скрыться
Прорваться сквозь, на другую сторону
Представлял себе, неделя за неделей, день за днем, час за часом
Вот он, проход, глубок и широк
Прорваться сквозь, на другую сторону
— Звучит очень ритмично.

— Басовый ход я уже подобрал, попробуем сыграть? — сказал Рей.

— Давай попробуем.

Рей начал, и я стал подстукивать, как в двери, положив палочку на пластик плашмя. Джим Манчарек присоединился к нам, что-то весело выдувая на гармошке. Моррисон, после долгого выжидания, в конце концов попробовал спеть первый куплет. Он был очень неуверенный, прятал глаза, но у него был необычный тембр: низкий, чувственный и мрачноватый — словно он пытался звучать сюрреалистически. Я не мог отвести от него взгляд. Его личность и то, как он себя вел, притягивали. Рик вяловато играл на ритм-гитаре, зато в клавишных Рея был настоящий драйв. Потом мы сыграли еще пару вещей Джимми Рида, и энергия Моррисона набрала оборотов. Я согласился прийти еще на несколько репетиций. Мне понравилось с ними играть. Я знал, что нужен им, и решил что побуду в этой теме какое-то время.

Следующие несколько репетиций прошли в том же духе, но я все больше увлекался их собственными песнями. Мы работали над аранжировкой, и я ощущал духовную близость с этими людьми, особенно с Реем. Рей вспоминает: «Мы снова и снова вслушивались в то, как Джим пропевает-проговаривает слова, и звучание, которое должно было бы их сопровождать, медленно проявлялось. Все мы были близкими душами — кислотные головы в поисках какого-то иного способа ловить кайф. Мы знали, что если будем продолжать в том же духе, то сгорим от наркотиков, так что мы отправились искать его в музыке!»

И еще, Моррисон был загадочный. Это я понял наверняка.

Глава 4. Soul Kitchen Душевная Кухня


Лос-Анджелес, 1965


Июньским утром во вторник я гнал машину по Оушен Парк. У Рея там был гараж, на крыше которого имелась комнатка-клетушка, и в ней в то время обитал Джим. Я поднялся по ступенькам и задержался на пороге, чтобы окинуть взглядом пальмовые кроны и викторианские крыши Венеции.

Мама с папой перестали оплачивать мою квартирку в Топанга, после того как я забросил учебу по большинству предметов, так что мне пришлось вернуться домой. Большую часть времени коричневые шторы в моей старой спальне были плотно задернуты. Пол спальни был устлан мягким ковриком из пористой резины в дюйм толщиной, стены увешаны узорчатыми тряпками а-ля Восток. На столике был алтарь, включавший изображение Кришны, портрет Махариши, а так же книжку «Автобиография Йога» Парамахансы Йогананды. Свечи горели постоянно. Я проникал в дом и выскальзывал наружу исключительно через черный ход, в любое время дня и ночи. Если донимал голод, я совершал рейд к холодильнику. Лишь в самом крайнем случае я появлялся за обеденным столом, где молча жевал под напряженными взглядами старших. У меня был свой тайный мир, и семейные ритуалы моих родителей казались тоской зеленой по сравнению с тем, что я видел в Топанга Каньоне.

Как бы мне снова сбежать из-под их крыла и подыскать себе такое местечко, как у Рея? В Вествуде делать нечего. Единственное развлечение — в полночь пробраться в Башню Мормонов и там помедитировать. Зато, живи я в Венеции, можно было бы тусоваться вместе с Джимом. Он прикольный. Столько всего знает — и все подвергает сомнению. Чёрт, Рей снимает двухкомнатный викторианский особнячок с видом на океан всего за семьдесят пять баксов!

Венеция, чувак… Это тебе не сёрферская попсня. Здесь дух битников, здесь артисты и музыканты. Здесь кайфово!

— Вот, послушай, как люди играют, — сказал Джим, пропуская меня в комнату. Его волосы были еще влажные после душа. Он небрежно прочесал их пальцами и встряхнул головой. Львиная грива легла точно на место.

— Как у тебе получается делать такую прическу? — спросил я, пока он возился с проигрывателем.

— Мою голову и потом не расчесываю, — ответил Джим, опуская иголку на пластинку Джона Ли Хукера из коллекции Рея. Он уже прилично продвинулся по части вхождения в образ рок-звезды. Я не видел его пару недель, и перемены в нем были заметны. Может, он рисуется?

Блюз заполнил комнату. Джим подошел к окну и распахнул его. Солнце плеснуло вовнутрь. Мы оба восторженно уставились на океанский пейзаж.

— Поставь “Crawling King Snake”, — попросил я. — Обожаю эту вещь, там такой грув. Когда будем работать над нашим вторым или третьим альбомом, думаю, обязательно ее запишем. После того, как сделаем много своих вещей. Ясное дело, надо вначале с каким-то лейблом контракт подписать.

Меня распирало от предвкушения будущего. Эти люди — Рей, его подружка Дороти, Джим, их друзья из кино-школы — были независимыми, творческими студентами, и я хотел быть среди них. Пару недель назад мы все вместе сходили в UCLA посмотреть «Фантом Индия» Луи Малле, и Рей с Джимом без конца говорили о французской «Новой волне» в киноискусстве.

— Обязательно посмотри «400 ударов», — порекомендовал мне Рей. Я знал, что это фильм французского режиссера (Трюффо), и название меня возбуждало. Я думал, имеется в виду «400 минетов»[21].

Обстановка в жилище Рея тоже приводила меня в восторг. Студенческая атмосфера с восточным привкусом. Книги, киножурналы, восточные ковры, индийские покрывала, эротические фото. Целые новые миры открывались для меня в этой комнате.

Мне было двадцать и все казалось возможным.

— Все будет, — резкий тон Джима исключал любые сомнения. — Ты лучше послушай, какие у чуваков трубы.

В последней фразе слышалось благоговение. Вполне обоснованное, учитывая южное происхождение Джима. Он был одержим манерой пения черных блюзменов. Неприкрытая боль, звучавшая в их голосах, как будто резонировала в нем. Он слушал напряженно, полностью отключившись от внешнего мира.

Когда пластинка закончилась, Джим предложил сходить к Оливии пообедать.

Я подскочил. У меня потекли слюнки от мысли о южной домашней кухне. Тушеные помидорчики под острым мясным соусом.

— Окей, но ужинать будем где-нибудь в другом месте, — поддразнил я Джима поглаживая себе живот.

— Не доставай. Несколько блюд подряд, и обожрешься до усрачки. Но мне это напоминает о том, как кормят у нас во Флориде!

— Ну да, тем более, что все так дешево! — воскликнул я.

Джим скривился в своей медленной улыбке, которая столь редко появлялась на его лице.


* * *

«У Оливии». Маленький душевный ресторанчик на углу Оушен Парк и Мэйн. Придорожная харчевня, словно перенесенная в L.A. откуда-нибудь из Билокси, штат Миссисипи. Народу было полно, как обычно. Ресторанчик, который Джим позднее увековечил в своей “Soul Kitchen”, был забит студентами кино-факультета и чем-то напоминал вагон-ресторан, увязший в песке посреди пляжа.

Молодая девушка с большими карими глазами и длинными черными волосами плавно проплыла мимо нас.

— Смотри, Джим, это же та певица, Линда Ронстадт, которая живет на Харт Стрит.

— Ага. Как ее группа называется?

— Stone Poneys.

— Ненавижу флок-музыку, но она ничего, — он дважды окинул ее оценивающим взглядом.

Прибыла еда, и мы принялись за дело, по ходу судача насчет местной музыкальной сцены со ртами, набитыми жареной курятиной. Говорил, впрочем, больше Джим, а я поддакивал и шнырял глазами вокруг. Мне еле слышал его из-за шума и гама, стоявшего в помещении.

Спустя полчаса Оливия скомандовала, перекрывая общий гомон: «Ланч окончен!» Она носила традиционный вышитый передник поверх обширной юбки и слегка прихрамывала на правую ногу. От нее исходила волна теплоты, но эта большая черная женщина, чье имя было для нас синонимом слова «душа», никогда не позволяла никому из посетителей задерживаться после закрытия и немедленно выставляла всех вон. Ей было плевать на несколько лишних долларов, если ей требовалось немного покоя. Никто не обижался.

Ее ресторанчика давно нет, но легенда продолжает жить в словах Джима:

Что ж, часы говорят, пора закрываться
И мне уходить, понимаю, пора
А я хотел бы здесь остаться, до утра
Оставь меня заночевать в твоей душевной кухне,
Отогрей мое сердце у своей нежной плиты,
Выставь вон и я уйду бродить, бейби,
Спотыкаясь в неоновой роще.
— Давай сходим в вечером в «Venice West Cafe», — предложил Моррисон, когда мы собрались уходить. Он одним долгим глотком допил остатки черного кофе, пока я глазел через окно на проходящих мимо девушек.

— Давай, — согласился я, не отрываясь от окна. — Еще ни разу там не был.

Когда девушки скрылись из виду, я продолжил:

— А поэты у них там еще выступают?

— Понятия не имею. Сходим, узнаем.


* * *

В первых числах июля мы катались с Джимом по Венеции на моей Singer Gazelle, европейской машине, на которую я сменил свой Форд-кабриолет. Смотрелась «Газель» отлично и при этом жрала намного меньше бензина. Бензин продавался по тридцать пять центов за галлон, так что за доллар я мог объехать пол-города. Папа отправился сомной покупать машину, чтобы меня не надули, как в прошлый раз. Когда мы выезжали с парковки, он спросил, не хочу ли я уступить ему руль.

Я раскошелился еще на тридцать пять баксов за перекраску. Мне хотелось, чтобы моя тачка была черной — в честь песни «Роллингов» “Paint It Black”. Покрасили кое-как, даже шины позаливали, но я был в восторге от черного глянцевого лоска.

Джим машины не имел, зато имел интересных друзей. Все они были на год-два старше меня и я смотрел на них снизу вверх. Для начала мы отправились домой к Феликсу Венейблу на Каналах — неряшливой копии каналов Венеции итальянской, видавшей свои лучшие дни еще в 20-х и превратившихся со временем в болото, полное уток. Их и теперь там полно. Феликс выглядел, как стареющий сёрфер, который слишком много времени провел в Мексике. Но он был искренне дружелюбным, любил повеселиться, и женщина, с которой он жил, меня возбуждала. Она была старше меня — милое лицо и отличная фигура.

Несколько часов спустя мы нанесли визит Деннису Джейкобсу — еще одному студенту с кино-факультета. Деннис жил в мансарде на Брукс Стрит, в полквартале от океана. Он любил поговорить о Ницше, немецком философе. Я раскрыл одну из книг Ницше, «Рождение трагедии», которую обсуждали Джим с Деннисом, и прочитал пару абзацев. Я не мог взять в толк, как у кого-то может хватать терпения одолеть до конца целую книгу такой тарабарщины. Деннис казался чокнутым, но его вкус к жизни был заразительным.

Что касается Джима, то снаружи он производил впечатление сравнительно нормального студента колледжа. Изнутри его наполняла агрессивная страсть к познанию жизни и женщин. Так же, он хотел выяснить все что можно на тему того, как запустить карьеру нашей группы и как записывать пластинки.

Под конец дня, на протяжении которого непрерывно курилась трава и велись философские беседы, обратная сторона начала проявляться снаружи. Порой на меня находил испуг. Я спрашивал себя, Господи Боже мой, до каких глубин хочет докопаться этот парень? Моррисон знал о жизни нечто такое, о чем я и понятия не имел. Его любопытство было ненасытным, а круг чтения необозримым. Я не понимал и половины цитат, которыми он сыпал, но это ничуть не умаляло его пыла.

— Джон, а ты когда-нибудь задумывался по-настоящему, что там, с другой стороны? — спрашивал он со странным блеском в глазах.

— Что ты имеешь в виду конкретно, какая «другая сторона»?

— Ну, ты понимаешь… пустота, бездна.

— Думал, конечно, но я таким не заморачиваюсь, — я робко попробовал рассмеяться, пытаясь разрядить обстановку.

Джим снова углубился в смутный монолог, цитируя поэтов типа Рембó и Блейка.

— Дорога эксцессов ведет во дворец мудрости, — вновь и вновь повторял он, как эхо.

Встреча с Джимом стала смертью моей наивности.

К счастью, музыка была великим уравнивающим фактором для нас обоих. Скажем так, его восхищали мои возможности, как музыканта, а меня — его ум и образованность.

— Что ты имел в виду, когда говорил, на том концерте, что гитарист играет запредельно? — спросил Джим, когда мы, уже ближе к ночи, ехали в Голливуд.

— Он забирался так далеко, насколько возможно, в пределах структуры аккорда. Другими словами, он реально отрывался. Ты хочешь как можно дальше отклониться от темы, чтобы звучать по-настоящему свободно, но не настолько, чтобы выпасть из общей гармонии. Ты можешь немного поплясать на краю. Как Колтрейн или Майлз. У них есть право забираться в дебри, потому что они заплатили все долги, сделали массу прекрасных мейнстримовских записей.

Я был уверен, что он меня понимает. Когда я говорил о музыке Колтрейна как о потоке сознания в виде «звуковых полотен», Джим слушал очень внимательно, по ходу вставляя свои литературные ассоциации.

— Ну да, все верно. Как у Рембó, «разрушение смыслов». Слушай, а поехали в «Trip»? говорят, Аллен Гинзберг должен выступать.

— Хорошо. Знаешь… если джаз и поэзию можно как-то соединить… Я думаю, это мы и есть.

— Поспорим? — перебил меня Джим.

— Что?

Джим вытащил из кармана монетку в четверть доллара, подбросил в воздух и на лету поймал ее ртом.

— Ты что, проглотил ее?

— Угу.

— Ты псих.

— Угу. Ха-ха.


Глава 5. Light My Fire Зажги Мой Огонь


Оххай[22], 1977


Солнце садилось на запад, и знаменитый оххайский «розовый миг» — когда последние солнечные лучи освещают долину, вычерчивая в небе контуры хребта Топа-Топа, прямо за моей конюшней — должен был вот-вот наступить. Подсветка была ошеломляющей. Вокруг, насколько хватало глаз, простирались апельсиновые рощи, акры и акры апельсиновых рощ. Я слез со своей лошади, Метчен, и повел ее в поводу вдоль скалистого обрыва к ранчо Тэтчер Скул. Сорок лет назад, таким же туманным вечером, Роналд Колмен вот так же тащился вдоль этого самого обрыва и глядел с высоты на волшебную долину Шангри-Ла в классической киноленте «Потерянный горизонт». Мне было ясно, почему киношники выбрали для натурных съемок именно это место. Я влюбился в него с первого взгляда, когда подыскивал пристанище для двух моих лошадок.

Метчен забила копытом и громко заржала, почуяв своих товарок в коррале[23]. Она была не любительница дальних прогулок и всегда норовила завернуть домой, но я боролся с ней уже десять лет и воспринимал, как члена семейства.

Вот уже десять лет прошло с тех пор, как Жак Хольцман, президент «Elektra Records», подарил мне ее после оглушительного успеха песни “Light My Fire”.

Джим выбрал себе машину, Mustang Cobra, Рей и Робби захотели магнитофоны, а я попросил коня. Мы шутили тогда насчет этого. Потоп только начинался.


* * *

Шел июль 1965-го. Рей взял (в долг) три часа студийного времени у своего приятеля Дика Бока, хозяина «World Pacific Recording Studious» в Голливуде, решив воспользоваться шансом записать, наконец, несколько песен и заодно выяснить, на что похоже то, что мы играем.

Я прибыл на полчаса раньше, чтобы установить барабаны. По мере приближения к студии, мое волнение все нарастало, но когда, войдя в просторное помещение для записи, я застал там группу Рави Шанкара, сворачивающую инструменты, мой пульс и вовсе заколотился, как бешенный. У меня даже голова закружилась. Вот он я, в одной студии с музыкантами, которыми так долго восхищался издалека.

Я наблюдал, как Алла Ракха, барабанщик Рави, упаковывает свои маленькие индийские барабанчики. На вид они казались куда примитивней моей барабанной установки, но я знал, что играть на них куда сложней.

Дик Бок распрощался с индусами, и они ушли, запахнувшись в свои разноцветные сари. Он спросил, какие у меня будут пожелания.

— Я хочу быть рядом с пианино, — ответил я, слегка запинаясь. Это был мой первый в жизни сеанс звукозаписи. Кто я такой, чтобы указывать продюсеру, где ставить барабаны?

Он пожал плечами: «no problem», и очертил пальцем в воздухе зону вокруг рояля. Окей. Так я буду рядом с Реем. Я был приятно удивлен, что у нас с ним нашлось много общих кумиров среди джазовых музыкантов, и именно с ним мне бы хотелось поддерживать контакт во время записи.

Я окинул взглядом звукопоглощающие стены комнаты, в которой устанавливал барабаны, она чем-то смахивала на офис. Стены были сплошь оклеены специальными акустическими плитками, с миллионами маленьких дырочек в каждой, для поглощения звука. Вам ни к чему эхо в помещении для записи звука. Если надо, вы можете добавить его позже. Я был в курсе.

Рей и Дороти прибыли вместе с Джимом, вслед за ними зашли Рик и Джим Манчареки. За три последующих часа, используя только один или два дубля, мы записали шесть песен: “Moonlight Drive”, “End Of The Night”, “Summer Almost Gone”, “Hello, I Love You”, “Go Insane” и “My Eyes Have Seen You”.

Работали без передышки. Все вживую. Бок был сдержанным человеком и специализировался на записи джаза — а джазовым музыкантам не надо давать советы, как играть — так что за все время нашего сеанса он не сказал и двух слов. Мы не успели опомниться, как все закончилось, и мы снова оказались на улице.

И — при нас была «ацетатка»[24] с записью наших шести песен. Рей сунул ее под мышку и, вслед за Дороти и Джимом, нырнул в желтый фольксваген-«жук». Отъезжая, он прокричал нам в окно, что начнет предлагать наш материал фирмам звукозаписи уже в ближайшие дни. Джим, впервые услыхавший свой голос в записи, сиял на заднем сидении.

Реакция лейблов на нашу демку была забавной. Рей вспоминал позже:

Это была потеха; мы гоняли туда-сюда по Лос-Анджелесу с нашей пластиночкой, заходили в офисы и говорили: вот шесть песен, у нас есть еще много-много других, послушайте эти. И везде, буквально везде нам отвечали: «Нет! Как вы можете — это ужасно — выключите немедленно — нет, нет и нет!». Мне особенно запомнился тот парень, на «Liberty». Он послушал, а потом как заорет: «Кто вам позволил, кто вам только позволил такое исполнять!» Он чуть не кидался на нас с кулаками, выставляя из офиса!

Когда мне живописали все эти истории, я был разочарован и при этом слегка удивлен, узнав, что Рей непременно заставлял их дослушать до конца нашу самую эксцентричную песенку, “A Little Game”, после того, как они отвергали другие, менее провокационные вещи:

Я как-то раз в игру сыграл
К себе в мозги я заползал
Игра моя знакома вам
Зовется, «как сойти с ума»
До меня дошло, когда Рей рассказал очередной анекдот, про то, как наши песни прослушивал Лу Адлер, продюсер Mamas and Papas. Он, натурально, перебрасывал иглу с песни на песню, выслушивая по паре первых нот в каждой, после чего заявлял: «Тут ничего, ничего такого, что я мог бы использовать!».

Ну и дела, подумал я. Они просто не поняли наше видение. Да они тупые, блин!


* * *

После того, как наше демо завернули, энтузиазма на репетициях поубавилось. Во время очередной, когда Моррисон вышел на перерыв, Джим и Рик Манчареки воспользовались моментом, чтобы отвести нас с Реем в сторонку и сообщить, что они уходят из группы.

Я отлично их понимал: Рик с Джимом, как и Рей, привыкли нормально зарабатывать, выступая по клубам, и им был не в кайф упираться на шару неизвестно зачем, да еще в компании с таким непрофессионалом, как Моррисон. Однако я считал, что они совершают большую ошибку.

Моррисон появился в гараже, олицетворение невинности.

Все остальные переминались в смущении, и я предложил сыграть пару песен. Вышло не очень. Мы играли вяло, и я знал, что братья Рея уже не с нами. Рей сидел с вытянувшимся лицом, но я пытался приободрить его, бросая многозначительные взгляды в его сторону: не переживай, возможно, все к лучшему. Я надеялся, что мы найдем им замену в лице гитариста, который сможет солировать.


* * *

Моя половая жизнь на тот момент прекратила свое существование. Я, наконец, заявился проведать Хейди в дом к ее родителям на Беверли-Хиллз. Мы не виделись восемь месяцев. После моего посвящения в медитации и контркультуру, она показалась мне простушкой и наивнячкой. Я заподозрил, что ей просто нужен муж, двое детей да собственный дом. Я откланялся, вернулся домой и поставил одну из своих любимых песен Боба Дилана:

Иди прочь от моего окна, беги со всех ног
Я не тот, кого ты хочешь, бейби, я не тот, кто тебе нужен
Ты говоришь, что ищешь кого-то
Кто не знает слабости и всегда полон сил,
Чтобы оградить и защитить тебя
Неважно, права ты иль нет,
Кого-то, кто распахнет перед тобой все двери…
Но я не тот, бейби, нет, нет, нет, я не тот
Я не тот, кого ты ищешь, бейби
Хейди — в прошлом. Мечты о группиз, изнывающих от страсти по мне — в будущем. А в настоящем — я и моя собака Лофти, спящие в одной постели. Я влюблялся по нескольку раз за день, просто колеся по городу. Наверно, у меня был спермотоксикоз. При этом я так боялся женщин, что не мог решиться заговорить хотя бы с одной.

Я знал, что вполне симпатичен и способен быть «чувственным» с девушкой, но страх оказаться отвергнутым был столь силен, что мне оставалось только фантазировать. Когда наша группа, наконец, чего-то добьется, воображал я, мы будем выгребаться из-под телок, которые повалятся на нас со всех сторон!

Так или иначе, надежда, что наши песни достаточно хороши, была тем, ради чего стоило жить.


* * *

Я откинулся назад и стал раскачиваться на двух задних ножках стула, сидя за столом в родительской гостиной. Я любил так делать еще ребенком, несмотря на порицание, которое достигло кульминации в тринадцать, когда стул подо мной сломался. И вот я снова здесь, занимаюсь тем же. Но я нервничал, а это занятие меня успокаивало. К моему облегчению, званый обед со спагетти, которые моя мама приготовила для всей нашей группы, проходил гладко. Больше всего я переживал за Джима, в обществе моих родителей, но он был в образе джентльмена-с-Юга и посему вел себя тихо и скромно. Полагаю, его желудок был счастлив. Мои друзья, похоже, изголодались и стосковались по домашней еде. «Дом» у Рея остался в Чикаго, а у Джима — во Флориде.

Дороти, подружка Рея, была привычно молчалива, зато Рей бурно беседовал с моей мамой. Пара вечных оптимистов. Мой младший брат, Джим, двенадцати лет, был всецело сосредоточен на том, как намотать спагетти на вилку и донести до рта. Отец, как всегда, отмораживался, так что я попытался взломать лед.

— Я думаю, если мы сможем сделать хитовый альбом, именно — золотой альбом, а не просто синглы, вот тогда мы будем в дамках. Когда ты продаешь миллион синглов, деньги начинают крутиться, но фирма звукозаписи берет себе огромный процент за производство плюс прибыль, так что артисту перепадает процентов пять, не больше. Поэтому нужно сделать целый альбом хитов, и тогда — мы богачи.

— Правильно рассуждаешь, — отозвался папа. — А название у вас есть?

— Пока нет.

— Еще спагетти? — вклинилась мама. — Добавки сколько угодно!

— Я, пожалуй, не откажусь, — Рей привстал. Он оглянулся на Дороти, и она протянула ему свою тарелку, которую он тоже вручил маме за очередной порцией.

Милый вечерок. Все отправились по домам с полными животами, и состояние сытости держалось еще несколько дней.

После ухода Рика и Джима Манчареков я привел на репетицию Билла Вольфа. Он был хорошим соло-гитаристом, но Рей посчитал, что он не очень вписывается, то ли музыкально, то ли визуально. Джиму было особо нечего сказать на этот счет, он, похоже, оставлял решение всех музыкальных вопросов Рею и мне.

У Рея не было никаких знакомых гитаристов, и он покровительственно разрешил мне привести на аудиенцию еще одного бывшего члена Psychedelic Rangers, Робби Кригера. Рея беспокоила его скромность, поскольку манера игры Робби была полной антитезой громогласной электрогитаре, которая стала общепризнанным символом рок-н-ролла. Зато у него было уникальная манера звукоизвлечения. Вместо медиатора Робби использовал свои длинные ногти, как играют фолк или фламенко.

Кроме того, Робби обладал фундаментальными представлениями об аккордной структуре, что, как я надеялся, очень пригодится в работе над нашими песнями. И еще один плюс: Робби умел играть на электрогитаре «бутылочным горлышком» — слайдером, прием, который он позаимствовал у старых блюзовых гитаристов.

По традиции, блюзовый гитарист должен отбить горлышко от винной бутылки и вставить в него мизинец. Затем взять аккорд и начать скользить горлышком по грифу, заставляя гитару издавать пронзительные, потусторонние вопли. Я слышал такое на дисках нескольких исполнителей, которыми увлекся с подачи Робби, но живьем игру «горлышком» на электрогитаре видел только в его исполнении.

И мне сорвало башку. У меня не было ни малейших сомнений, что у Рея с Джимом ее тоже снесет, как только они услышат этот мелодичный и одновременно пробирающий до костей саунд.

— Я думаю, ты прошел собеседование, — выпалил я на ухо Робби, когда мы ехали с репетиции к нему домой в Пелисейдз. — Я нервничал ровно до того момента, пока ты не взял слайдер в “Moonlight Drive”. Чёрт, Рей смотрел на тебя, как на Бога!

Робби перестал нервно накручивать кудри на пальцы и поправил очки.

— Да ладно. Хотя, вроде, неплохо получилось. Но вспомни, как в той песне у Роберта Джонсона, что я тебе ставил: «Сожми мои лимоны, пока сок не потечет на — бииирррввввввуууууууууууу» — вот это, я понимаю, слайдер!

— Мало кто играет слайдером на электрике, да?

— Майк Блумфилд играет иногда с Butterfield. — Он мимолетно усмехнулся, глядя на окна, когда мы подъезжали к дому. — Кстати, а как вы нашли это место для репетиций?

— Его арендует однокурсник Рея и Джима, с кино-факультета. Он сказал, что будет нормально, если мы будем репетировать там днем. Прикольно, да — маленький домик, в укромном месте, за всеми этими складами в Санта Монике?

— Да, клево. Но Джим… певец. А он не подарок. Ты видел, как он наорал на своего приятеля, помнишь, который вошел, уселся за кухонный стол с кульком травы и стал крутить джойнты — Феликс? Так его зовут? Вау, странная тусовка.

— Да уж! Причем, мы можем запросто попалиться из-за всей этой движухи, что мы тут устраиваем. Я тусовался как-то с Джимом, месяц назад. Мы зашли в «Venice West Cafe», и он там зацепился с каким-то чуваком, тот был уже бухой, конкретно. Джим зазвал его к Рею послушать пластинки, и когда мы зашли, Джим как начнет щелкать выключателем, то гасить свет, то зажигать, то гасить, то зажигать — чувак реально пересрал. Мы как раз диск Чета Бейкера слушали — тот, где он поет — и тут пацан подрывается, говорит, что ему пора валить и резко делает ноги. Джим сидел с довольной рожей. Сказал, что просто хотел устроить ему экзамен.

— Меня не удивляет, — невозмутимо сказал Робби.

— Экзамен, подумал я. Мы что — в школе? И что за предмет мы здесь изучаем — страх?

— Да, я бы не хотел принимать кислоту одной компании с ним, — пробурчал я. — Вот уж не хотел бы. Думаешь, он слишком сумасшедший?

— Да… и может стать большой звездой при этом. Иногда одно сопутствует другому, верно?

— Ха, не стану спорить.

Я подрулил к дому. Робби помешкал, прежде чем вылезать.

— Скажи, тебе понравилась группа? — в лоб спросил я.

— Да, я хотел бы в этом поучаствовать. Мне еще надо разобраться с другой своей группой, но — да! — Он вылез из машины, захлопнул дверь, затем сунул голову в окно. — Стой, подожди. Я играю в другой группе, но ты — ты-то ведь тоже, причем, сразу в двух?

— Ну и что, — прокричал я в окно, включая зажигание. — Ты подвяжешь со своей одной, а я подвяжу со своими двумя!

Поздно вечером, добравшись домой, я позвонил Рею.

— Хай, это Джон. Ну, так что ты думаешь насчет Робби?

— Мне очень понравился слайдер, — ответил он. — Слушай, а он не сможет так играть в каждой песне? — Рей, похоже, завелся не на шутку.

— Да ладно, а многовато не будет?

— Только он какой-то… ну совсем не агрессивный. Я беспокоюсь, как он будет смотреться на сцене. Он же себя вообще никак не подает. А гитарист должен быть наполовину шоуменом.

— Кто кому что должен? Не всем же быть такими позёрами, как я.

— Ладно, давай еще порепетируем с ним, там будет видно.

Зная его, вопрос с Робби можно было считать решенным. Я возликовал. Похоже, группа у нас все-таки складывается.


* * *

Репетировать теперь стало в радость. Уважение, которое каждый из нас питал к мастерству другого, вылилось в естественную демократию. Рей, Робби и я годами играли на своих инструментах, поэтический дар и начитанность Джима были неоспоримы, и от каждого ожидалось, что он вставит свои два цента, когда возникнет новая идея.

Подобрать басиста оказалось куда сложней, чем найти гитариста. Нужен был не просто хороший — требовался подходящий. Однажды мы даже попробовали порепетировать с девушкой (предполагалось, что это внесет некое отличие), сыграли “Unhappy Girl”, “Break On Through” и еще пару каких-то наших вещей. Потом попробовали блюзы — наш кавер “Back Door Man”, сделанный под влиянием Джона Хаммонда и еще совсем сырую версию “Little Red Rooster” Хаулин Вольфа. Все равно мы продолжали звучать слишком традиционно. Как только появлялась бас-гитара, мы тут же превращались в типичный рок-н-ролл бед. Слишком похоже на Rolling Stones. Хоть мы и обожали их и готовы были бесконечно говорить об их свежем альбоме, «Aftermath», мы были обречены делать все что угодно, лишь бы звучать по-другому.

Мне нравилось репетировать вообще без баса: только два инструмента и голос Джима. Звук был таким открытым. Моей первой задачей было держать ритм, не позволяя кому-либо ускоряться или отставать, во всем остальном каждый имел полную свободу выражать свою индивидуальность, и группа сразу же начинала звучать необычно. Из моего джаза, из классической музыкальной школы и последующего увлечения блюзом у Рея, из фолка и фламенко у Робби и Джимовской одержимости старыми блюзерами мы медленно вытачивали саунд Doors.

В конце концов Рей набрел на клавишный бас «Fender Rhodes», и проблема басиста отпала сама собой. Добавился последний штрих. Поскольку Рей играл на басу левой рукой, а правой — на органе, это заставляло его играть простые басовые партии, когда он концентрировался на своей правой руке, играя на органе. «Rhodes» звучал немного расплывчато, зато давал нам необходимую основу и делал наш звук еще более оригинальным.

Отсутствие настоящего басиста оставляло мне пространство для заполнения, и я наслаждался, добавляя перкуссионные комментарии к пению Джима. Почему-то мне особенно нравилось делать это в самые тихие моменты, как тот, что поздней вошел в “The End”, когда я взрывался одним-двумя барабанными «выстрелами», ломая напряжение. Я отлично осознавал, как пугающе звучат мои барабаны в тишине, и мне хотелось, чтобы они звучали еще более пугающе.

«У нас никогда не было сомнений, получится у нас или нет, — говорит Робби сегодня. — Нам было изначально ясно, что наш материал — самый интересный, а наш певец — самый красивый, с какой группой ни сравнивай. Что могло не получиться?». У нас было все, что надо — так мы себя ощущали.

Единственным, чего нам пока не хватало, было название. В те времена большинство американских групп имели длинные психоделические названия типа Strawberry Alarm Clock (Земляничный Будильник), Jefferson Airplane (Аэроплан Джефферсона) или Velvet Underground (Бархатное Подполье).

Было время цветения апельсинов, лето 65-го, погода для футболок, и я сидел на заднем сиденье в желтом «жуке» Рея. Мы ехали на юг по фривею Сан Диего. Джим сидел рядом с Реем спереди, в джинсах, футболке и босиком. Казалось, он вообще не носит обуви. Он поджег очередной косяк.

— Что вы думаете по поводу названия «Двери»? — спросил Джим, обернувшись и протягивая мне косяк.

— Гмм… коротко и просто, — отозвался я, принимая у него самокрутку. — А тебе не стремно курить в машине?

Джим пожал плечами. Я коротко затянулся и торопливо передал косяк обратно.

— Страх нужно давить, как таракана, да, чуваки? — пробасил Рей. — Дайте и мне пыхнуть.

Джим поднес косяк к губам Рея, и тот сделал длинный напас.

— Джим взял идею названия из книжки Хаксли, «Двери восприятия».

«Двери». Я покрутил слово в мозгу.

— Мне нравится. Не похоже ни на кого и звучит прикольно.

Хаксли, подумал я, что-то я про него слышал. Надо будет книжку почитать.

Моррисон пояснил, что Хаксли сам позаимствовал фразу у Вильяма Блейка: «Если бы двери восприятия были чисты, человек увидел бы все таким, как оно есть — бесконечным». Услыхав такое, я окончательно удостоверился, что у нас в группе есть настоящий поэт.

«Двери». The Doors. Мне понравилось. Коротко и ясно. Прямо в лоб.

— А как, по-вашему, нам одеваться для сцены? — продолжил Джим c деловым лицом. — Может, в костюмы?

— Ну, не знаю… давай как-нибудь потом, посмотрим, — пробормотал я, думая про себя, что предложение Джима по поводу нашего гардероба — это худшее, что можно себе представить.

Какой Джим все-таки бывает наивный, подумал я. Его сельские корни нет-нет, да и дают о себе знать. Парень из Джексонвилля, штат Флорида. В моде не сечет. Провинция, что вы хотите…


* * *

Очередной проблемой, ставшей на нашем пути, был призыв в армию. Сама идея, что мне придется учиться убивать людей, вызывала у меня тошноту. Не меньшую тревогу вызывал страх, что наша группа развалится, если кого-то из нас заберут в армию. Во Вьетнаме все быстро разгоралось. Нескольких друзей уже загребли. Я не мог понять, с чего это вдруг наше правительство решило, что нашей национальной безопасности угрожают коммунисты из небольшой дальневосточной страны на другом конце света.

Рей уже успел побывать в армии несколько лет назад. Служить он был не обязан. Я помнил сюжет из его студенческого фильма, «Призыв», который был целиком автобиографичным. Находясь в депрессии по случаю разрыва с любимой, Рей записался добровольцем. (Надо полагать, совсем затосковал. Видно, та еще была подружка!) Проведя в Азии год и научившись курить траву и «тайские палочки»[25], Рей решил, что с него достаточно.

Он проглотил маленький шарик из алюминиевой фольги, который на рентгеновском снимке выглядел, как язва. Для большей убедительности Рей заявил, что он гомосексуалист, и ему сказали «go home».

Этим летом мне, Робби и Джиму пришли повестки явиться и пройти армейскую медкомиссию. Состоятельные родители Робби заплатили психиатру, чтобы тот сочинил бумагу, в которой было написано, что мальчик не годится для службы. После чего отправили Робби с этой бумагой проходить призывную комиссию в Тусон, Аризона, где местное движение за отмену призыва еще не сформировало у военных иммунитет к любым справкам.

Мне предстояло явиться на призывной центр в Лос-Анджелесе. Джиму — тоже, неделей позже.

Накануне медосмотра я совсем пал духом. Заголовки в «Los Angeles Times» сообщали, что первый из отказавшихся служить уже отправлен в тюрьму. Он был приятелем приятеля, с которым я как-то раз пообщался. Не в силах избавиться от тревоги, я не спал сутками, без конца глотая метедрин, которым меня заботливо снабдил Рей и читая «Дневник Альбиона Мунлайта» Кеннета Пэтчена для вдохновения. С пацифистской риторикой за поясом и одинокой губной гармошкой Боба Дилана, играющей “God Is On Our Side” (Бог на нашей стороне), в качестве музыкального фона, я пытался отыскать в себе решимость истинного борца за веру. Но к моменту, когда предки высадили меня из машины перед дверями призывного центра, я был на грани нервного истощения. Я толкнул вращающуюся дверь и шагнул внутрь огромного, шумного помещения армейского штаба, навстречу своей судьбе. На мне была потная рубашка в розовую и голубую полоску и коричневые вельветовые штаны, месяц не бывшие в стирке. Моя одежда смердела так, что я сам едва не падал в обморок от удушья.

— Бойцы, слушай мою команду! — рявкнул нам сержант-вербовщик, словно мы уже были на службе. — Заполните вот эти анкеты и марш на второй этаж, где будет производиться ваш медосмотр!

Я заполнил анкеты настолько коряво и неряшливо, насколько это мог бы сделать умственно неполноценный, думая о том, что если мне не дадут отсрочку, я сам стану умственно неполноценным прямо здесь на месте. Благодаря кислоте я открыл наличие здравого смысла в этом безумном мире. Благодаря армии я уже готов был его утратить. Моя музыкальная карьера, казалось, испаряется прямо у меня на глазах.

Заполняя анкеты, я заметил своего давнего школьный приятеля Эда Воркмана — тот бодро маршировал через зал прямо ко мне. Чёрт, подумал я, сейчас он меня попалит. Я низко нагнул голову, пытаясь спрятать лицо.

— Привет Джон! Как дела? Ну что, увидимся во Вьетнаме, братишка?

Его мачо-юмор не вызвал во мне никакого восторга. Я скорчил гримасу, боясь даже взглянуть на него, дабы не выйти из образа дауна, в который я так усиленно пытался войти. К счастью, он учуял исходящий от меня аромат, внимательно посмотрел на меня, покачал головой и молча пошагал дальше.

Когда он ушел, я встал и отправился сдавать анализы. У дверей лаборатории, где принимали анализ мочи, я подумал, как хорошо было бы подлить какой-нибудь гадости в мензурку с моим анализом — жаль, не догадался прихватить чего-нибудь заранее.

Но — увы, и мне оставалось только продолжать свой трип из кабинета в кабинет. Моя ярость и отчаянье росли, достигнув пика в очереди на прием к армейскому психиатру. Дело шло к развязке и у меня не было никаких идей. Если бы именно в этот момент у меня просто проверили пульс, то меня бы точно признали негодным к строевой без всякого дальнейшего медосмотра.

Стоя в очереди, я обратил внимание на женоподобного черного красавчика. Красавчик вел себя шумно, нетерпеливо, томно и жеманно. Я был готов поставить сто баксов, что уж он-то отсрочку получит.

Он послужил для меня источником вдохновения, в котором я так остро нуждался.

В кабинет психиатра я заходил на каменных ногах. Голова кружилась, сердце выскакивало, коленки подгибались. Психиатр сидел за столом. Избегая встречаться с ним взглядом, я взял стул, стоявший перед столом и со скрежетом протащил его в противоположный угол кабинета.

Затем уселся на него лицом к стене, прямо под портретом Президента Джонсона и большой фотографией бомбардировщика B-52.

— А НУ ИДИ СЮДА, ТЫ, ЗАСРАНЕЦ! — взревел психиатр.

Дрожа от страха, но обреченный далее следовать своему импровизированному плану, я с тем же скрежетом потащил стул обратно к столу. Усевшись, я перегнулся через невротично чистый стол, пока мое лицо не оказалось в нескольких дюймах от очков психиатра. Своим дыханием я мог бы сбить B-52 на том фото. Я неделю не мылся и не чистил зубы.

— В армии служить хочешь? — осведомился врач, откинувшись назад и сдерживая вдох.

— Нет, сэр, честное слово, я боюсь, что не смогу с этим справиться, сэр — искренне ответил я. Мои глаза наполнились крокодиловыми слезами. Впервые в жизни я проходил пробу на актерское мастерство, даже не задумываясь об этом.

— Тебе пойдет на пользу! — отрезал психиатр, с отвращением тряся головой. Он шлепнул штемпель на мои бумаги, равнодушный к моим театральным талантам, и направил меня в следующий кабинет. Пошатываясь, я вышел за двери.

И очутился перед длинным столом, на котором складывались заполненные анкеты. Чернокожая женщина-волонтер приняла у меня документы. На вид лет пятидесяти, в униформе, едва не лопавшейся по швам и с добрым лицом — единственным добрым лицом, которое я видел за весь день. Когда я протягивал ей бумаги, она ощутила состояние моей души и чуть задержала меня возле стола. Указав на клеточку «гомосексуальные тенденции» в анкете, она спросила: «Проверьте внимательно, вы все заполнили?»

Я взглянул на нее, вначале испуганно, затем с надеждой, и она кивнула головой. Я так и не знаю, действительно ли она подумала, что я гей, или я просто показался ей слишком хрупким для армии.

Несколько часов спустя мне выдали мою классификацию: 1Y. Клерк сообщил мне, что через год я должен буду явиться на повторную проверку, но сейчас я был СВОБОДЕН! Мне бы конечно, хотелось получить 4F, что означало полную непригодность для армии, но желания подзадержаться здесь и начать им что-то доказывать у меня не возникло.

Мама подобрала меня на углу МакАртур Парк. Садясь в машину, я очень стеснялся, что от меня плохо пахнет, но когда я, наконец, рассказал ей о своих злоключениях, я понял, что мой запах — это самое меньшее, что ее беспокоило.

Что касается отца, то он никак не проявил своих чувств по данному поводу.

Теперь последним, кому предстояло отмазаться от армии, оставался Моррисон.


* * *

14 июля, в день взятия Бастилии, я отвез Джима на медкомиссию. Перед призывным центром выстроилась длинная очередь, и Джим бесстрастным тоном предложил мне пойти прогуляться и вернуться за ним через пару часов. К этому времени он со всем управится. Я попытался сказать, что у меня лично на это «все» ушел целый день сплошной нервотрепки, но он в ответ только глянул на меня со своей волчьей ухмылкой, и я сразу согласился сходить куда-то перекусить, чтобы потом вернуться за ним. Мне по любому не хотелось торчать около призывного центра. Я начинал нервничать просто от того, что нахожусь в этом месте.

Я вернулся в полдень, и будьте уверены, он стоял у входа — само спокойствие, подпирая стенку спиной, одна нога согнута в колене — и расчесывал кудри на висках обеими пятернями.

Я ткнулся колесом в бордюр и вылетел из машины, пока он неспешно шествовал ко мне.

— Ну что? Что случилось? — заорал я, перекрывая шум машин. — Ты прошел? Ну, рассказывай же!

Моррисон пожал плечами и сказал:

— Не кипишуй. Все уже закончилось. Мне дали классификацию «Z», — и он скользнул в машину.

Я выдохнул, потряс головой и сел за руль.

— Что еще, на хрен, за классификация «Z»?

Я завел «газель», поставил на первую и мы тихо покатили в сторону Голливуда.

— Джим, ну расскажи, что ты там исполнил?

Вместо ответа он расплылся в своей озорной улыбке. Goddamn! — подумал я. Это уже чересчур, ну что ж ты за человек такой? Меня чуть инфаркт не схватил на этой комиссии, а ему хоть бы что! Всю дорогу я продолжал допытываться, как ему это удалось, но он лишь улыбался, наслаждаясь собственной загадочностью. Как ему удалось так лихо заморочить им головы? Я терялся в догадках.

Мы ехали по фривею Санта Моника, направляясь в «Allouette Caffee Shop» в Венеции, когда в моем старом приемнике зазвучали аккорды роллинговской “King Bee”.

Джим немедленно навострил уши и начал громко отбивать ритм кулаками по «торпеде».

— Люблю эту песню, ты знаешь, но меня напрягает, когда Рей — наш «старый блюзер» — начинает ее петь на репетиции, — вдруг произнес он со странной интонацией.

— Почему? — удивился я. — Меняем волну, плюс Робби там вкусно играет слайдером.

Джим пожал плечами, и снова стал стучать по «торпеде», действуя мне на нервы.

— Ну, не знаю… Как по мне, Рей неплохо поет, — добавил я.

И снова долгая пауза вместо ответа.

— Да, только банально очень, — ответил наконец Джим.

Я сменил тему.

— Ты не поверишь, но в прошлый уикенд, когда я принимал кислоту, я подумал, что я — Бог!

— Что, серьезно? — саркастично отозвался Джим.

— Так вот, мы закинулись и пошли на пляж в Малибу с Биллом Вольфом, Джорджи — той телкой, что вечно крутится вокруг Робби, и с моим приятелем Грантом, пианистом. Долго топали по руслу пересохшего ручья. Я залез на холмик, осмотреться, пока Грант и Билл пробирались по ручью. Джорджи пошла прогуляться к монастырю Sierra Retreat, он там неподалеку, и я видел издалека, как она полезла на здоровенный деревянный крест, и сидела там на перекладине, как ворона, глядя на океан…

— Ха-ха-ха!

— Знаешь, у меня была такая ясность в голове, например, по тому, как лежал высохший мох, я мог четко определить, откуда стекает вода во время дождей, и у меня возникло ощущение, что природа существует и будет существовать вечно, если мы не спалим сами себя атомной бомбой. Я начал кричать сверху Гранту с Биллом: «Да пребудет, да пребудет все что должно быть, все, что здесь есть!» Они стали смеяться, потому что я размахивал руками, словно дирижировал каким-то хором. А мне казалось, что я Бог и дирижирую вселенной.

— Пафос голимый. Как по мне, у тебя был просто припадок эгоцентризма!

— Перестань! Все было совсем не так. Меня переполняло от любви ко всему!

— А с Реем совсем наоборот получилось, на прошлой неделе.

— Вы что, принимали кислоту?

— Да, и у Рея случилась измена.

— Да ты что? А что было?

— Да ничего особенного… просто он все время хныкал.

— Странно, с чего это он.

— Я не знаю, но было очень в облом, потому что нам пришлось заморачиваться им, вместо того чтобы оттягиваться самим.

— Как я вас понимаю!

— Слушай, Джон, как думаешь, мы сможем стать такими же большими, как Стоунз? — спросил Джим, по своему обыкновению резко меняя тему.

Я поднял брови: само собой!

Джим покачивал головой вверх-вниз и подстукивал каблуком в такт “King Bee”.

Припарковавшись в аллее возле дощатой набережной в Венеции, я глубоко и облегченно вздохнул. У меня было такое чувство, что теперь, когда угроза армии свалилась с наших шей, а в группе складывается настолько братская атмосфера и пишутся такие прекрасные песни, нет больше ничего, что могло бы остановить нас.

Джим так и не рассказал мне, что означала эта чёртова классификация «Z».


* * *

Во время зимних репетиций Джим начал петь все более уверенно. Почти каждую неделю он приносил несколько скомканных листков бумаги или салфеток в пятнах от кофе, исписанных потрясающими стихами; он напоминал мне Дилана Томаса с его поэмами-на-спичечных-этикетках.

У Джима было врожденное чувство мелодии, но он не мог положить ее на аккорды, о которых не имел ни малейшего понятия.

«Иногда я выдумываю слова, просто чтобы запомнить мелодию, которая мне слышится». У него был дар слышать мелодию у себя в голове, а наше дело было помочь ему «вытащить» ее оттуда и понять, какие ноты он на самом деле поет.

«Джим не был музыкантом, но мог, например, стучать наугад по клавишам пианино — и у него получалось вполне мелодично», — говорил Робби в одном из интервью. «Так мы и работали. Он действительно не был музыкантом. Вы не могли сказать ему: «Окей, Джим, возьми-ка ноту «си». Он не был Френком Синатрой, который мог петь с нотного листа. Он не принимал почти никакого участия в создании аранжировок».

«Вроде, звучит как «соль», — прикидывал Рей, пока Джим пел куплет. Робби мог сыграть пару нот, потом взять аккорд на гитаре. Потом включался я, подбирая ритм на ударных. «По-моему, здесь четыре четверти. Шаффл». Затем мы обычно просили Джима спеть еще раз, под наш аккомпанемент.

Эти сейшены-импровизации всей группой, в ходе которых мы вытачивали наш стиль, были для меня самым трепетным и волнующим занятием. Рей, Робби и я, сочетание нас троих, стало отличной комбинацией для оркестровки слов Джима.

Она держит голову высоко, как статуя в небе
Ее руки грешны, ее ноги длинны
Когда она движется, мозг мой вопит эту песню
Хелло, я люблю тебя. Скажи мне, как тебя звать?
Хелло, я люблю тебя. Позволь с тобой поиграть
Тротуар ползет на брюхе у ее ног
Как пес, что клянчит что-то сладенькое
Ты надеешься снять ее, ты, дурачок?
Ты надеешься взять этот камешек смуглый?
Хелло, хелло, хелло
— Ты не подкинешь меня на хату к Розанне в Беверли-Хиллз? Мне срочно надо свалить отсюда на пару дней, — попросил меня Джим, делая большие глаза.

— А кто такая Розанна? — спросил я, когда мы шли к машине.

— Так, барышня. Студентка из UCLA.

— Ага-а! — поддразнил я.

Я свернул налево на Оушен Авеню, чтобы не попасться на глаза Рею с Дороти.

— Это за Шарлевиллем, в одной из тех испанских двухэтажек.

— Ага.

Джим позвонил в колокольчик над дверью.

— А, это ты, заходи, — симпатичная длинноволосая блондинка выглядела удивленной. Ясное дело, Джим не предупредил.

— Это Джон.

— Хай.

— Хай.

Джим пошел прямо к кухонному столу, вытащил пакет с травой и принялся крутить джойнты. Он вел себя так, словно живет здесь.

Розанна отреагировала с заметным сарказмом: «Можешь не стесняться, Джим!» Может, Джим нашел себе пару? Ей, похоже, нравились словесные перепалки.

— Я скоро вернусь, — сказал я. Нараставшее напряжение вызвало у меня приступ клаустрофобии.

Я прокатился вдоль магазинчиков и тормознул возле винного. Интересно, Джим останется у нее ночевать? Я прикупил яблочного сока и решил заскочить к ним еще раз, перед тем как ехать домой.

Я постучал в дверь, и она приоткрылась сама, ее никто не запирал. Я шагнул внутрь и увидел Джима, стоявшего посреди гостиной с большим ножом, приставленным к животу Розанны. Он резко завернул ей руку за спину. Пара пуговок с треском отскочили от ее блузки.

У меня застучало в висках.

— Что тут у нас происходит? — воскликнул я, пытаясь разрядить обстановку. — Довольно оригинальный способ соблазнить кого-то, Джим!

Джим с удивлением взглянул на меня и отпустил Розанну.

— Так, развлекаемся.

Выражение страха и ярости на лице Розанны сменилось облегчением. Джим положил нож на стол.

Я — в группе с психопатом. Я В ГРУППЕ С ПСИХОПАТОМ!

Я в комнате с психопатом.

— Ну, я, пожалуй, поеду… Тебя подкинуть?

— Не-а.

Я спешно ретировался. Я беспокоился о Розанне, но о себе я беспокоился больше. В комнате определенно пахло сексом, но и насилием — тоже. Все-таки, больше сексом, успокаивал я себя, оправдывая свое бегство. Я был в шоке всю дорогу, пока ехал домой к родителям. Как меня угораздило попасть в группу, один из участников которой — явный псих? Мне хотелось с кем-то поделиться, с родителями, с кем угодно… но я понимал, что не могу этого сделать. The Doors были моим единственным билетом, по которому я мог уехать — от родителей, от постылой офисной карьеры — в мир, который я так любил, и не существовало причины, по которой я мог бы от него отказаться. Я не мог даже в мыслях представить себе, что ухожу из группы. Поэтому я предпочел поскорее забыть об инциденте с ножом. Но проблемы всегда возвращаются, тем или иным путем, если их не решать. Воспоминание о случившемся засело во мне и зудело, как чесотка.

Что-то не так, что-то было неправильно,
Ты прижмись ко мне, бейби, всю ночь до утра

* * *

— Нам нужно больше материала, — заявил Джим на одной из репетиций в декабре 65-го. — Пусть каждый отправится домой и напишет за вечер по песне. Используйте универсальные образы вместо конкретных. Земля, воздух, огонь, вода.

На следующий день никто не принес ничего выдающегося, зато сразу после Нового Года, когда мы снова собрались на репетицию в доме родителей Робби на Пасифик Пэлисейдз, случилось нечто. Мы приехали к Робби, потому что наше обычное место у Хэнка было занято.

Робби встретил нас в дверях с необычным энтузиазмом.

— Я придумал новую песню, мою первую песню, и я думаю, что это хит, — сообщил он, проводя нас в гостиную, где стояла аппаратура.

— Я тоже придумал, — сказал Джим. Мы с Реем промолчали.

Робби подстроил гитару, сыграл несколько аккордов, пропел с листочка начальные строки — и я сразу понял, что это действительно хит. Меня зацепило. Мелодия и слова западали в голову с первого момента, как вы их услышали.

Все согласно закивали. «Да, да, здорово, Робби!»

Затем Джим спел свою новую вещь a capella.

Вот и конец, прекрасный друг
Конец, мой друг единственный
Нашим планам детальным,
Конец, всему, что реально
Конец. Ни спасения, ни удивления
Мне больше не взглянуть в глаза
Твои…
Холодок пробежал у меня по хребту. Это были не стихи, это была эпитафия. Он, конечно, поэт, подумал я, но он явно зациклен на теме смерти. Прекрасные стихи… но они погрузили меня в печаль.

Робби попробовал что-то подобрать на гитаре, когда Джим допел, затем помотал головой.

— Для этой вещи мне нужно по-другому настроить гитару, — сказал он. — Мне захотелось попробовать восточный строй, тот, что я слышал в индийской музыке, для ситара.

— Давай тогда сначала поработаем над твоей, — предложил Рей. — А потом перестроишь.

В комнате опять забурлила энергия. Я начал наигрывать латиноамериканский бит на своих ударных.

— Как насчет попробовать в джазовом духе? — предложил я.

Рей и Робби дружно кивнули. Затем Рей отключился и завис над клавишами органа, сочиняя вступление.

— Да-дада-да-да — Shit. — Да-дада-да-да-да — Shit. — Да-дада-да-да-да-да. Damn.

Следующие минут десять Рей трудился над интро, и все остальные устромили перерыв. Я вышел на кухню, оглянулся, никто ли не видит, и загреб полную пригоршню печенья из серванта. Это были мои любимые, «Pepperidge Farm’s Bordaux». Мама Робби знала, что я на них подсел, и не слишком на меня сердилась.

— Мой папаша сказал, что The Doors — это худшее название для ансамбля, из всех, какие он когда-либо слышал, — брякнул я, усаживаясь за барабаны. — Я ответил, раз он так считает, значит мы на верном пути!

Мы снова заиграли, и лишь тут я вспомнил, что забыл смахнуть крошки со рта. Для припева, похоже, просился более тяжелый, роковый ритм, а на куплеты отлично лег джазовый. Чёрт, подумал я, этот припев такой вставляющий, что я готов играть его хоть весь день.

Мы поиграли с часок, затем прервались попить пивка.

Джим открыл банку «Dos Equis»[26] и завалился на диван, обитый темно-зеленой кожей.

— Я думаю, мы должны делить все деньги поровну, в том числе и авторские за песни, — сказал он, ни к кому персонально не обращаясь. Мы удивились. Это было щедрое предложение, и при этом практичное и трезвое, с точки зрения того, как сберечь добрые отношения внутри группы. Все обернулось так, что почти все песни сочиняли он и Робби, а над аранжировками мы работали все вместе. Я всегда думал о себе, всего лишь как о барабанщике. И вдруг, неожиданно для себя, я понял, что Джим по-настоящему уважает наши с Реем таланты. С момента, когда Робби начал приносить свои собственные песни, его талант тоже стал очевиден. Насчет своего я вовсе не был так уверен.

— Да, олрайт, — согласился Робби. Мы с Реем не стали спорить. Теперь, когда финансовый вопрос был решен, мы еще больше, чем прежде, ощущали себя членами одной семьи.

— Ты помнишь этот грув на “Dis Here”, у Кэннонболла? — спросил я у Рея.

— Да, там плотняк конкретный.

— Вот-вот. Там три четверти. Давай попробуем сыграть что-нибудь такое, на три… типа “All Blues”.

Я начал в трехчетвертном джазовом темпе, щетками. Рей с Робби поймали фишку, и мы джеманули “All Blues” Майлза. Последовательность аккордов в этой вещи Рей показал Робби еще на прошлой репетиции, так что сейчас он играл ее свободно. Джим пристроился к нам, старательно отбивая долю на маракасе, и я обратил внимание, что в этом он тоже заметно прибавил. Нам было очень полезно играть эти старые джазовые вещи, они учили нас лучше ощущать друг друга во время игры.

На общем драйве мы без паузы перешли к новой песне. Я отсчитал ритм, ударяя палочкой о палочку, и с силой бахнул по тарелкам прямо перед вступлением Рея. Джим тихонько, едва дыша, промурлыкал первый куплет:

Ты знаешь, это все вранье
И я б тебе солгал, родная
Если бы сказал: малыш,
Мы больше кайфа не поймаем
Робби подобрал чудный рифф на гитаре, я угадал с темпом, и Джим раскрыл свою глотку:

Час колебаний позади…
Он неожиданно оторвал взгляд от листка, с которого пел.

— Хей, Робби, а где все остальное?

— Я застрял на втором куплете.

Джим повращал глазами и призадумался на несколько мгновений, пока мы с Реем продолжали качать грув:

Чего тянуть в сомненьях маясь…?
Джим посмотрел на Робби, тот кивнул: «Да, окей», и Джим продолжил:

Решайся, что же нам терять…
Мы зажжем любовь костром прощальным…
И мы все вместе грянули в припеве:

Come on baby, light my fire
Come on baby, light my fire
Try to set the night on
FIRE!!!

Глава 6. Whiskey Bar Виски-бар


В первые дни 1966 года посетители бара «London Fog» (лондонский туман) прочитали афишу, на которой было написано: «The Doors».

Мы таки выкатились на Сансет Стрип. Потыкавшись во все клубы на бульваре, мы сумели убедить владельца «Тумана» нанять нас на месяц, после того, как мы напаковали его заведение толпой друзей. Наше первое настоящее выступление. Под нашим названием на афише мы попросили дописать «Группа из Венеции». Заведение было отстойное и публика там собиралась отстой, но оно находилось в одном квартале с «Whiskey a Go-Go», так что игра стоила свеч.

Мы нанялись выступать со вторника по воскресенье, с 9 вечера до 2 ночи. Пять часов подряд, по десять долларов каждому за вечер — намного ниже общепринятой таксы. Я привык по крайней мере к 15 долларам, стандартный нижний порог оплаты музыканта на свадебных выступлениях (плюс бесплатная выпивка-с-угощением). Но я не сомневался в потенциале Doors и осознавал, что самое главное для нас сейчас — обкатать аранжировки на публике. Нам нужно было довести нашу программу, и мы готовы были вновь и вновь играть наши вещи перед любыми слушателями — хоть для нескольких случайных посетителей, хоть для наших друзей из UCLA.

Однако, присутствовал и фактор страха. Где нам было набрать музыки, чтобы заполнить пять отделений? У нас имелось около двадцати пяти своих песен, включая “Light My Fire”, “The End”, “Break On Through”, плюс пяток каверов: “Gloria”, “Back Door Man”, “Little Red Rooster” и пара других. Допустим, мы могли проиграть весь репертуар дважды за вечер. С девяти вечера до часу ночи публика могла три раза смениться — или упиться так, что им было уже не вспомнить, слышали они эту вещь или нет. Администрация, похоже, не обратила внимания — поначалу.

Вечер за вечером: пьяные морячки, маньячного вида субъекты в длинных дождевиках, да альфонсы-неудачники. Час за часом, до рвоты, в вонючем подвальчике, отделанном под корабельный кубрик, стиснувшись на сцене размером с воронье гнездо. Рей сидел настолько близко от моих барабанов, что ему приходилось отшатываться, когда я бил по правой тарелке. Робби жался слева, едва не задевая другую тарелку грифом своей гитары. Джим балансировал на краю сцены в десять футов высотой. Прямо напротив нас, на другом конце помещения, имелась подвешенная к потолку клетка, в которой совершала телодвижения пергидрольная блондинка, «Роннда Лейн, танцовщица гоу-гоу» — как она именовалась в афише над барной стойкой. Она не была звездой кордебалета «Рокеттс», и глаз на ней не отдыхал..

Поскольку у нас имелся своего рода карт-бланш играть что вздумается, мы стали экспериментировать. Долгие, джазовые инструментальные соло в “Light My Fire” и поэтические потоки сознания в “The End” родились в «Fog».

Сценическое поведение Джима тоже было далеко от совершенства: он почти все время стоял к публике задом. Мы обозлились как-то, в один из вечеров, после очередного смазанного сета, и наехали на Джима за его робость и застенчивость. Мы потребовали, чтобы он заставил себя почаще оборачиваться и стоять, как подобает, лицом к аудитории. Он кивнул, не сказав в ответ ни слова. Мы привыкли глядеть друг на друга во время репетиций, и Джим еще не чувствовал себя настолько уверенно, чтобы разорвать это кольцо энергии. Стоит заметить, он терпеть не мог поучений и нотаций во всем, что не касалось непосредственно музыки.

Рей рассказывал, как однажды, когда Джим еще жил на квартире у него с Дороти, он предложил Джиму сходить к парикмахеру и сделать прическу — мол, будешь выглядеть поприличнее. В ответ Джим наорал на Рея, чтобы тот никогда и ни за что больше не говорил ему, что делать.

«Я всего лишь сказал ему о какой-то там стрижке, — жаловался мне Рей позже. — В жизни не стану с ним больше говорить на эту тему». Рей любил выступить в роли этакого Мистера Уверенность, здравомыслящего и красноречивого, но что-то в этом инциденте поубавило ветру в его парусах. Он был в шоке из-за того, что его так откровенно послали, после всего, что он сделал для Джима. Но, с другой стороны, Джим был не намерен принимать какие бы то ни было советы от «отца», а Рей был на шесть или семь лет старше всех нас и все свободное время проводил вместе с Дороти. Имея отцом флотского адмирала, Джим был чувствителен к критике и воспринимал любой совет как приказ, а любого, кто его давал, ассоциировал с этим архетипическим отцовским образом.

Пару недель спустя после беседы на тему прически, Джим съехал от Рея и снял квартирку в Венеции на пару со своим приятелем по UCLA Филом Олено. В это же время он затусовался с компанией новых приятелей, среди которых был некий Феликс Венейбл, местный фрик-наркоман, торчавший на стимуляторах. Феликс тоже учился в киношколе, но, похоже, наркотики были его главной специализацией.

В это же время Рей арендовал половину первого этажа в большом ветхом особняке на пустынном пляже к югу от Бульвара Вашингтон. Аренда обошлась в двести долларов в месяц — ужасно дорого для нас по тем временам. Он сказал нам, что группа сможет репетировать здесь, при том, что он с Дороти намерен обитать здесь же, а оплату за помещение мы будем делить на всех!

Нам вовсе не улыбалось выкладывать двести баксов в месяц за гигантское репетиционное помещение со спальней для Рея в придачу. Рей умел заразить всех своим оптимистическим взглядом на жизнь, но был при этом упрям как осел, и если западал на какую-то идею, то переубедить его было невозможно. Чёрт, где, спрашивается, мы возьмем деньги на аренду за следующий месяц? Никто из нас ничего не сказал по этому поводу, игра в молчанку, похоже, начала становиться кредо Doors-клуба. И, в итоге, с июля мы начали проводить репетиции в особняке у Манчарека.

Рей хорошо устроился, организовав себе дом на пляже и живя в нем за счет группы. Все остальные, а именно, Робби, Джим и я, носились по улицам, выискивая, где бы еще сыграть, чтобы расплатиться за аренду. Рей отказался присоединиться к нам, утверждая, что это пустая трата времени. Он был прав. В затрапезных барах на Бульваре Голливуд, где отродясь не игралось живой музыки, ловить было нечего. Но мы втроем продолжали поиски, несмотря на разочарование, поскольку так у нас, по крайней мере, было ощущение, что мы делаем хоть что-то. Рано или поздно эмоции должны были прорваться. Джим начал ворчать по поводу «старого еб…ря, который, весь в шоколаде, отвисает со своей «типа женой» на пляже». Мы повадились заваливать к Рею на хаус во всякое неприличное время, скажем, часиков в шесть с утра. В конце концов, Рей ведь сказал, что мы можем считать этот дом своим, так что…

Однажды утром, после выступления в «Fog», Джим и Робби нанесли Рею с Дороти визит на рассвете — под кислотой. Они притащили с собой пару проституток из клуба, наших знакомых. (Никто из нас так и не воспользовался). Они вошли в дом и услыхали характерные звуки, означавшие, что Рей с Дороти делают «это». (Я пишу «характерные», потому что Джим, поживши у них в доме, любил при случае воспроизвести вслух всю фонограмму, включавшую рычание Рея и вздохи Дороти: «О, Рей, о, Боже, о Рей, о Боже»).

На приходе от двойной дозы чистого солнечного эсида[27], Джим начал хохотать и пихать Робби, указывая пальцем на шумную спальню. Затем ему попалась на глаза полка с заветной коллекцией грампластинок Рея, и он принялся вытаскивать диски из обложек и запускать их через все обширное помещение. Рей выглянул как раз в тот момент, когда Джим принялся топтаться по дискам ногами, и изрек — сдержанно: «Окей, мальчики, вечеринка окончена».

Робби нервно хихикал на заднем плане. Бляди быстренько выскользнули за двери и направились к морю искупаться. Джим застыл посреди комнаты, глядя на Рея стеклянными глазами. У него под ногами валялись побитые диски с отпечатками грязных подошв. У Рея заиграли желваки.

Это был очередной демарш Джима против «старших» — итог его совместного проживания бок о бок с Реем и Дороти в их двухкомнатной квартире. За год Джим успел превратить их в суррогатных родителей и теперь «порывал с предками».

Рей вернулся в спальню и прикрыл за собой бумажную японскую дверь-задвижку. «Мальчики» покинули помещение. В отместку, Рей предложил Дороти одеваться, поскольку де надо съездить домой к родителям Робби на Пэлисейдз и помыться, наконец, в нормальной ванной с горячей водой. (Санузел в пляжном особнячке оставлял желать лучшего).

Стью и Мерилин Кригер были несколько удивлены, заслышав шум воды в ванной для гостей в семь утра, зная, что их сын сегодня не ночует дома.

После того, как шок по поводу суммы за аренду поутих, я сам полюбил наш дом на пляже. Как здорово было развалиться на пляжном лежаке во время перерыва, глядя в небо, где пролетали самолеты, взлетавшие из Лос-анджелесского аэропорта и слушать, как Рей приговаривает: «Однажды мы будем в одном из них». Рей говорил с такой интонацией, словно мы, или, по крайней мере, он, просто обречены стать знаменитыми.

Шкодливая натура Моррисона продолжала проявляться в «Fog». Феликс подсадил Джима на амил-нитраты, или «хлопушки», маленькие желтые капсулки. Их нужно было разломать (или «хлопнуть») и сунуть себе под нос, вдохнув нечто, пахнущее нашатырем. Они были предназначены для больных-сердечников, и давали быстрый двадцатисекундный приход. На второй уикенд наших выступлений в клубе, мой нос учуял знакомый запах. Спутать его было невозможно.

В один из вечеров, как раз посередине соло в “Light My Fire”, Джим изогнулся, цепляясь за микрофонную стойку, и сунул «хлопушку» мне под нос. Я начал уворачиваться, старясь при этом не свалиться с табуретки и не сбиться с ритма. Меня порвало от смеха. Я едва не выронил палочки. Джим обернулся к Робби. Но тот, в отличие от меня, не был привязан к месту и улизнул со своей гитарой. Рей был следующим. Как и я, он не мог оторваться от инструмента. Он истерически заржал, когда Джим качнулся к нему, перегнувшись через орган, и ткнул капсулку ему в ноздри. Бедолага извивался, раскачиваясь на стуле, а его пальцы, тем временем, бешено колотили по клавишам, и темп “Light My Fire” ускорился, как в нервном припадке.

Публика восприняла происходившее на сцене, как нечто само собой разумеющееся. Им было не привыкать к разным конченым личностям, и большинство было в пьяном ступоре. Да и публики самой было кот наплакал. Наши друзья уже видели нас достаточное количество раз и престали ходить в «Fog». Место сдохло.


* * *

К нашему удивлению, Билли Джеймс с «Columbia Records» наведался в клуб, поглядеть на нас. Лейбл Дилана! Ему понравилось наше демо, и он был завотделом A&R (артистов и репертуара, и в его обязанности входил поиск свежих талантов).

«Моя жена Джуди будет вашим менеджером, я не могу, к сожалению, пока работаю на фирму. Конфликт интересов. Но я буду рядом». Наговорили с три короба, но прошел месяц — а воз был все там же. С каждым днем мы начинали все сильней беспокоиться из-за отсутствия новых концертов.

Однажды, днем в понедельник, мы собрались на репетицию прямо в клубе, потому что вся наша аппаратура оставалась там после воскресного выступления. Я прошел сквозь помещение, пропитанное ароматами скисшего пива, арахисовой шелухи и табачного дыма. Как ни странно, ночью в такой атмосферке ощущаешь себя вполне окей. Но окунуться в нее ее средь бела дня — брррр!

— Я думаю, не принять ли нам кислоту, да сходить на «Коламбию», и сказать им там всем, как они нас задолбали, и не пора ли им почесаться? — громогласно прознес Джим.

— Какой свежий подход к бизнесу, — съязвил я.

— Нормальная идея, Джим, — сказал Рей, пытаясь его утихомирить. — Но, может, давай сперва порепетируем?

— Если мы хотим репетировать дальше, нам нужны какие-то новые песни, — сказал Робби.

— А на хрена? — пожаловался я. — Билли Джеймс фиг для нас что-то сделает. Не прёт меня новые темы колбасить.

— «Fog» предлагает двадцать баксов на всех за вечер, чтобы мы поиграли во вторник и в среду, — вмешался Рей. — Мы могли бы заодно обкатать и новый материал.

— Ага, за пять баксов на рыло, — вставил я. — Будем считать это оплаченной репетицией, все равно в клубе никого не будет.

— Кстати, я тут принес новую песню, давайте покажу, прикинем по-быстрому, что с ней можно сделать, а завтра вечером на сцене и попробуем? — предложил Робби.

— Раз уж собрались, так давайте поиграем, — поддержал Рей.

— Я в университет, к профессорам, возвращаться не собираюсь, в любом случае. Чтоб вы знали, — сказал Джим.

Как только мы заиграли, я сразу успокоился, но мое нетерпение по поводу того, что наша карьера продвигается со скоростью улитки, оставалось при мне. В конце концов, я привык получать хотя бы пятнадцать долларов уже за то, что отрываю зад и тащу свои барабаны на выступление. На следующий вечер мы играли для аудитории, состоявшей из четырех человек — и один из них был приятель Джима, Фил Олено.

Злой и разочарованный, я сбегал к «Wiskey a Go-Go» в перерыв между сетами, сунул голову за двери, глянул, как Love играют “My Little Red Book” и “Hey, Joe” и пожалел, что не играю в этой команде. Я был уверен, что могу сыграть покруче, чем их новый ударник. «London Fog» вгонял меня в депрессию, перспективы Doors были унылыми и меня посетила мысль, что надо что-то менять.

На обратном пути в «Fog» я столкнулся с Филом, он выскочил искать меня.

— БАРАБАНЫ, Джон…БАРАБАНЫ! — он чуть не плакал.

— Да все в порядке, Фил. Видишь, бегу играть.

К счастью, новая песня Робби, “Love Me Two Times”, была вдохновляющей, так что следующий сет в «Fog» прошел для меня не так болезненно.

Спустя несколько дней я решил взять ход событий в свои руки. И отправился на «Коламбию», в офис Билли Джеймса, узнать, что происходит. Билли убедил компанию подписать с нами контракт — без денег, но с шансом на запись — что сподвигло Рея выбросить букву «си» из своей фамилии (Рей сказал, что «Manzarek» и без «c» достаточно сложно выговорить). Но по истечению месяцев «Коламбия» не сделала для нас ничего, даже студийного времени не заказала. Было очень похоже, что нас кидают. Билли было нечего мне сказать. Я знал, что мы ему нравимся, но он не мог заставить восхищаться нами всю свою большую компанию. Он извинился и сказал, что ему нужно выйти на пару минут. Со скуки я принялся осматривать его кабинет. Испытывая легкий страх, я встал и порылся в бумагах на столе. И наткнулся на листок с названиями групп, среди которых было и The Doors! Мы были одной из семнадцати команд в списке под заголовком «Отказать». Имелся и другой список, из двенадцати названий, под шапкой «Утвердить». У меня упало сердце. «Коламбия» решила от нас отказаться. Я сел обратно в кресло, пытаясь унять стук в груди, и в этот момент вернулся Билли.

Я сказал, что мне пора идти.

Вечером в клубе я рассказал ребятам обо всем, что видел.

— «Коламбия» — это то же самое, что «Дженерал Моторс». А «Кэпитол Рекордз» — типа «Крайслера». Это огромные корпорации, которые сами не знают, что им нравится, кроме прибыли. Они подписывают группы пачками, потом пачками списывают… Им без разницы».

Мои сотоварищи были огорошены, но сдаваться мы не собирались. Первое отделение прошло без настроения, но потом мы привели себя в порядок, говоря друг другу, что люди просто пока еще нас не поняли.

Это были наши последние вечера в «Fog». Хозяина напрягло платить нам лишние двадцать долларов, которые он посчитал прямым убытком. Ой-ой-ой. После четырех месяцев выступлений перед крошечными аудиториями нас в конце концов уволили. Джоуи, невысокий, но крутой и очень опытный вышибала заведения, неожиданно сорвался и разрядил долго сдерживаемую агрессию, нокаутировав кого-то из пьяниц. Возникла драка. Нас сделали крайними, объявив зачинщиками — и выгнали, не расплатившись за целую неделю. Это был первый случай общественных беспорядков на нашем концерте, и в тот раз мы уж точно были в них неповинны!

Как ни странно, счастье улыбнулась нам именно в этот момент. Оно явилось в облике экстремально-сексуальной блондинки и разговаривало нежным голосом маленькой феи из сказок. Ее звали Ронни Харран, она заведовала концертной программой в «Whiskey» и пришла поглядеть на нас в тот самый разнесчастный вечер, когда нас выгоняли из «Fog». У нее было чутье на талант — и глаз на любовника. Она сочла, что аккомпанирующий состав вполне адекватен, а лидер-вокалист — готовая рок-звезда. Сырой талант. Адонис с микрофоном. Она должен принадлежать ей. На следующий день Ронни убедила хозяев «Whiskey» нанять нас в качестве «домашней группы» — без предварительного прослушивания.

А еще несколько дней спустя Джим уже ночевал у нее дома.

Ронни обеспечила нам наш первый, самый важный прорыв. За полгода до нашего появления «Whiskey» был чисто танцевальным заведением с гоу-гоу девочками в клетках и поп-исполнителями типа Джонни Риверса. Но к тому моменту они переориентировались и начали устраивать рок-концерты. Элмер Валентайн, совладелец клуба, всегда был в курсе новых тенденций, и тогда, и в последующие годы. (К началу 70-х клуб было зачах и прикрылся, но в середине 70-х Элмер снова открыл его — и с большим успехом — уловив новый всплеск творческой активности с появлением панков и «новой волны»).

С мая по июль 1966-го мы работали на разогреве у таких групп как Rascals, Paul Butterfield Band, Turtles, Seeds, Frank Zappa and The Mothers Of Invention, Them, Animals, Beau Brummers, Buffalo Springfield и Capitan Beefheart. Мы начинали выступления в девять вечера, когда клуб был полу-пустой, но это был важный шаг в нашей карьере. Мы заполняли первые пятнадцать минут, играя “Latin BS № 2”. Мы зависали на одном аккорде в ритме сальсы и импровизировали, причем Джим тоже участвовал, подыгрывая на маракасе. Пьеса была чисто инструментальная, мы разыгрывались — и сыгрывлись как ансамбль. Играть в «Whiskey» было престижно — и нам, наконец, начали платить как профессионалам — группа зарабатывала $495,50 в неделю.

Прошло немного времени, и пополз слушок: Doors — самый горячий хаус-бэнд на Стрипе. «Арто-рок», как прозвал нас Билл Кирби из университетской «Daily Bruin». Кирби назвал Джима «мрачным, страждущим и голодным ангелом из ада», а его пение «вопящими взлетами поэзии и музыки».

По иронии, нам больше всего понравилась ругательное ревю Пита Джонсона из «Los Angeles Times»:

The Doors — это квартет голодного вида, с интересным и оригинальным саундом, но с самым худшим сценическим исполнением из всех рок-н-ролльных групп в городе. Их лидер-вокалист эмоционирует с закрытыми глазами, электро-пианист зависает в трансе, согнувшись над своим инструментом, словно вычитывая таинства с клавиш, гитарист бесцельно слоняется по сцене и барабанщик кажется потерявшемся в своем отдельном мирке.

Вечером в гримерке, перед началом выступления, я похвастался нашим первом ревю в «Times».

— Он пытался нас опустить, — говорил я Рею, размахивая газетой. — Но я думаю, то, как он описал нас на сцене — это как раз то, что надо! Если бы я прочитал такое, чувак, мне бы точно захотелось увидеть эту группу. Рей, ты только глянь, ты «вычитываешь таинства с клавиш»! Прикинь? А я — «потерялся в отдельном мирке»? Чувак, этот парень РЕАЛЬНО зрит в корень.

Рей улыбнулся своей замечательной широкой улыбкой, а Робби сказал, что пора на сцену. Джим прикрыл глаза, готовясь к своему сценическому эмоционированию, и мы взяли его под руки и повели вниз по ступенькам, как слепого. Мы так хохотали, что еле смогли отыграть первую песню. У меня пол-отделения кололо в боку от смеха.

(Годы спустя я случайно столкнулся с Джонсоном на «Warner Bros. Records», где он возглавлял отдел артистов и репертуара, и первое, что вылетело у него изо рта, было: «Я дико извиняюсь за то ревю». «Не за что извиняться, Пит, — заверил я его. — Нас вдохновило то, как ты нас описал!»)


* * *

В июне мы с энтузиазмом ожидали выступления в нашем клубе группы Them во главе с их лидером, певцом и автором песен Ван Моррисоном. Он сочинил несколько прекрасных песен, например, “Gloria” и “Mystic Eyes”, которые уже успели войти в репертуар чуть не каждой клубной группы.

В вечер их первого выступления «Whiskey» был забит публикой, галдевшей в радостном предвкушении. VIP-ложи в конце зала были полны. Мы открывали концерт и начали — волнуясь — с “Break On Through”. Я загнал ритм, и песня прозвучала, как скороговорка.

— Ты загоняешься, Джон! — прокричал мне Робби, когда Рей играл свое соло. Он начал “Love Me Two Times”, кивая головой в нужном темпе, для гарантии, чтобы я опять не ускорился.

Люби меня дважды, я ухожу
боп-боп-боп-боп-боп-боп-боп-боп-боп-боп-боп
Люби меня дважды, ведь я ухожу
БОП-БОП-БОП-БОП-БОП-БОП! СКРИИИИИИЧ
У Робби «завелась» гитара, и это испортило всю концовку песни. Чёрт. Мы перенервничали.

В перерыв все искали, куда бы приткнуться. Марио, вышибала, узнал меня и пустил постоять на лестнице, ведущей на балкон, стоять на которой не разрешалось.

Them все разом выскочили на сцену. Они врубили несколько песен подряд, нонстопом. Ван был пьян, очень взволнован и напряжен и ожесточенно колотил о сцену стойкой от микрофона. Каждый раз, когда он, широко раскрыв рот и вывалив язык, издавал очередной яростный вопль, нечто ирландское во мне заставляло меня покрываться гусиной кожей. Древний страх.

Я не понял, зачем парню с таким талантом надо так напиваться перед выходом на сцену, и отчего ему так не по себе, когда он на ней. По крайней мере, они ни на кого не похожи, подумал я. Причем, дело было не в их исполнении, скорей, в их пьяной и скандальной иноземной харизме. Джим считал их великими.

В два ночи, после концерта, я сидел рядом с Ваном на заднем сидении в «Chevi Nova» Ронни Харран. Мы ехали к ней домой на небольшую вечеринку. Все пили и болтали — кроме Вана. Когда мы добрались, он уселся на диван, мрачно глядя по сторонам, и долго не произносил ни слова. Затем, внезапно, он взялся за гитару Ронни и начал петь песни о реинкарнации, о перевоплощении в «иное время, в ином месте и с иным лицом».

Если я решусь стать в выхлопную струю
За твоей реактивной мечтой
Где ломается, трескаясь, сталь
И останусь в кювете, на проселке глухом
Найдешь ли ты меня, поцелуешь ли в глаза
И укроешь легко в тишине
Чтобы смог я родиться опять
(в другом мире, в другое время, в доме на холме,
всего лишь странник в этом мире, в иное
время, в краю ином, с иным лицом)
Это была чистая поэзия, слитая с рок-н-роллом. Я пожалел, что с нами нет Джима. В комнате воцарилась тишина, все смотрели на Вана. Он пел о том как мы будем «гулять в саду, промокшем от дождя», и я почувствовал, что у меня увлажнились глаза. Похоже, в этот вечер Ван был не в силах общаться на уровне светской болтовни, и потому решил высказать, что хотел, в своих песнях. Мы были зачарованы. Казалось неуместным осыпать его комплиментами, его музыка задевала слишком глубокие чувства. Поэтому, когда он допел, в комнате минуту-две стояла тишина. Священная тишина. Потом все снова заговорили, и вечеринка пошла своим чередом. Это был особый вечер, и мне повезло, что я на нем побывал. (Песни, которые Ван пел в ту ночь, “Slim Slow Slider” и “Madame George”, позднее вошли в один из моих самых любимых альбомов, «Astral Weeks»).

Мы успели достаточно близко познакомиться с «парнями из Белфаста» за то время, что они работали в «Whiskey», и они разрешили нам включить их песню “Gloria” в наш репертуар. В последний вечер, перед тем, как Them отправились домой, на свой Old Sod, мы сыграли “Gloria” все вместе. Два клавишника, две гитары, два барабанщика, Алан — славный, хоть и вечно «подшофе» басист — и два Моррисона. Песня длилась минут двадцать. Вот был вечерок!

Несколько месяцев спустя я прогуливался по Бульвару Санта Моника в Западном Голливуде — и встретился взглядом с Ваном, проезжавшим мимо в машине. Он тоже узнал меня и попросил водителя остановиться. Он сообщил, что приехал по делам и спросил, как дела у Джима. Я знал, что Джим обожает Вана и переживает за него. Было очень трогательно, что два рок-н-рольщика с одинаковыми фамилиями так душевно относятся друг к другу.

За несколько месяцев работы в «Whiskey» мы подружились и с другими группами. Дон Ван Влит, он же «Capitan Beefheart», был эксцентричным, но очень приятным в общении человеком. У него было уникальное чувство юмора. Какой монолог по поводу своей зубной щетки он выдал однажды в гримерке, перед выступлением! Большой чудак. Он мог толкнуть речь о чем угодно — и все слушали, развесив уши. А уж на сцене его хаулин-вулфовский голос повергал нас в священный трепет. Его построенная на блюзах музыка доставала меня до потрохов, чего я не могу сказать о всяких фолк-роковских группах типа Birds. Тексты Birds мне нравились, но их аранжировки представлялись мне в виде тел, у которых нет ничего ниже пояса. Нет яиц. В их песне “Eight Miles High” есть отличная мелодия и гипнотический звук двенадцатиструнной гитары, но ритм, как по мне, все портит. С другой стороны, Buffalo Springfield, с их набором поэтов-певцов (Стиви Стиллз, Нил Янг, Ричи Фюрей), просто разрывало от избытка талантов.

Мы начали обрастать поклонниками.

Группиз включительно.

Честно признаюсь, я расстроился с непривычки, когда некая особо приметная блондинка с подружками подошли вплотную к сцене в «Whiskey», глядя на Джима, и не обращая никакого внимания на меня. Они стояли так близко, что могли его потрогать. Они были, как под гипнозом. Джим теперь ходил в тесных вельветовых джинсах, и без исподнего. Блондинка без всякого стеснения уставилась прямо на его развилку, переглядываясь и возбужденно хихикая со своими приятельницами. У двадцатидвухлетнего молодого человека вроде меня, с вечным столбняком, ее бесстыдство вызывало танталовы муки на грани физической боли.

Гардеробом Джима теперь заведовала Ронни Харран, и именно она посоветовала Джиму обходиться без трусов, как она обходилась без лифчика. Я не мог оторвать взгляд от очертаний ее сосков под блузкой, точно так же, как группиз не могли наглядеться на очертания промежности у Джима. Я решил отрастить длинные бакенбарды, в надежде хоть как то конкурировать.

Могу сказать, что кроме штанов Джима, у нас имелись и другие средства, чтобы гипнотизировать публику. Наши песни. “Back Door Man” была глубоко сексуальной и поднимала всех на ноги. “Break On Through” было в кайф играть — аранжировочка легла, как влитая, плюс я мог продемонстрировать свою джазовую технику.

Мы казались публике еще более странней, чем обычно, каждый раз, когда начинали играть “Alabama Song”, тему которой мы позаимствовали у Вайля с Брехтом. Мне нравилась такая реакция. Когда Рей первый раз дал нам послушать эту вещицу в оригинальном исполнении, на диске с записью «Махагонни-оперы», мне она показалась малость чудной. Но когда мы взялись ее аранжировать, до меня дошло, какая это была замечательная идея. Я готов спорить, ни один человек в клубе не догадывался, что эту песню сочинили не мы, и уж тем более, что мы взяли ее из оперы, написанной в Германии в двадцатых годах.

Пол Ротшильд, ставший позднее нашим студийным продюсером, вспоминает, что Рей восхищался Брехтом и Вайлем, «по очевидным причинам. Я имею в виду, что они говорили в двадцатых то, что Джим пытался втолковать в шестидесятых… каждый по-своему они старались показать реальность своему поколению. Включение в репертуар “Alabama Song” для Doors было их данью памяти другим отважным людям из другой отважной эпохи, притом, что текст песни звучит поразительно современно».

В те дни в «Whiskey» хаживала странная хипповая компания, своего рода секта. Администрация пускала их бесплатно, потому что они добавляли веселья в обстановку. Их лидера звали Вито, это был сорокалетний бородатый скульптор, и с ним его эффектная, и весьма кокетливая жена, Сью. Карл, его закадычный дружок, тоже слегка староватый, как для сцены, носил красно-зеленое трико в облипку и бархатный плащ с капюшоном. Hollywood Cheap, несостоявшийся актер. Кажется, никто понятия не имел, чем занимается Карл в дневное время. Они появлялись, как вампиры, живущие только в ночи.

Еще одной достопримечательностью этой тусовки была дочь Эррола Флинна, Рори Флинн, высокая, стройная и очень красивая. Он всегда приходила в белых, полупрозрачных одеяниях, как в неглиже. Я подозревал, что межу ней и Робби что то есть, но в ответ на мои вопросы Робби только похабно ухмылялся. В «секте» Вито было человек двадцать. Когда мы играли, они выходили под сцену и исполняли театрализованный импровизированный танец-пантомиму, для каждой песни — свой.

Они ходили только на те группы, которые считали лучшими — Love, Birds и еще пара-тройка других. Когда они начали приходить на наши выступления, это было воспринято как хороший знак. Было здорово иметь таких танцоров, которые были «внутри» музыки, плюс — они шокировали всяких цивилов в костюмчиках-с-галстучками. Все вместе воспринималось как некое сугубо наше, особое действо. Их пляски вдохновляли меня и порой помогали находить новые ритмические ходы. Когда мы играли наши самые сложные вещи, например, “The End”, они просто останавливались и смотрели на Джима. Они, похоже, не замечали, что я подыгрывал их реакциям, но именно в те вечера я развил свою технику «подкачки» дикого пения Джима чем-то вроде шаманских ритмов. Я весьма гордился своим новоприобретенным могуществом, и с нетерпением ждал встречи с новыми восприимчивыми аудиториями, которые явятся, чтобы оттянуться и протащиться под нашу вопиюще-примитивную музыку.

Давай сотворим это, бейби, пока мы в расцвете
Соберемся все вместе еще один раз
Из вечера в вечер толпа становились все больше, и народ приходил все более обкуренный, а у нас по-прежнему не было контракта с фирмой грамзаписи. «Коламбия» официально отказалась сотрудничать с нами, и Биллли Джеймс сказал, что, к сожалению, ничем не может нам помочь. Очень мило, как для менеджера. Несколько компаний присылало своих представителей поглядеть на наши выступления, но дальше этого дело не продвинулось. Ронни Харран предложила нам подписать с ней менеджерский контракт, как это сделали Love, но даже Джим считал, что она слишком региональный деятель, чтобы суметь продвинуть группу на общенациональном уровне.

Чарли Грин и Брайан Стоун, бывшие менеджеры Сонни и Шер, тоже хотели подписать с нами контракт, но они забирали себе 75 % процентов всех доходов Buffalo Springfield, включая авторские и издательские. Мы считали, что для издателя брать больше 50 % — аморально, что это старый подход — выпивать из музыкантов всю кровь. Нил Янг стал моим соседом год спустя, когда он ушел из Springfield, и он рассказал мне, что на покупку дома в Топанга Каньон у него ушло сорок штук — все, что он заработал в группе. Он должен был заработать больше.

«Френк Заппа хотел продюсировать нас, — вспоминает Робби. — Терри Мелчер (Birds) тоже хотел продюсировать нас, но нам не нужен был продюсер. Нам был нужен лейбл».

Наконец, некий реальный интерес к нам проявила фирма «Elektra Records», благодаря Артуру Ли из Love, который посоветовал им присмотреться к нам повнимательней. Хозяином фирмы был Жак Хольцман, долговязый, тощий очкарик. Он несколько раз приезжал на наши концерты и говорил с нами на тему контракта. Жак был самоуверен и вел себя вполне профессионально. Он начал свою карьеру, разъезжая на мотоцикле, с портативным магнитофоном «Nagra» и записывая этнические фолк-группы типа Дейва Ван Ронка, Джоффа Малдура и «Кёрнер, Рей и Гловер». Мы зауважали его за это.

На момент начала наших переговоров «Elektra» еще была маленькой компанией, по сравнению с большими дистрибьютерами типа «Capitol» или «Columbia». «Elektra» занималась изданием дисков фолк-исполнителей, например, Джуди Коллинз, а в последнее занялись и рок-группами, The Paul Butterfield Blues Band и Love. Можно было рассчитывать на их хороший музыкальный вкус, как фолк-лейбла, и при том они были достаточно маленькими, чтобы мы не затерялись в общей колоде. В этом был определенный плюс. Единственное, что нас беспокоило — хватит ли их возможностей, чтобы раскрутить группу в масштабах страны.

Мы помедлили с ответом, продолжая работать как хаус-бэнд в «Whiskey», но более заманчивых предложений не поступило. В итоге мы согласились подписать договор с «Elektra»: на один год и на один альбом, с оговоренной возможностью продления еще на два года — и пять тысяч долларов авансом.

Наконец-то мы могли прикупить кое-что из приличного оборудования!

«Elektra Records» взяла нам билеты на самолет до Нью-Йорка, на церемонию официального оформления нашего контракта, и заодно они договорились о нашем выступлении с одним из тамошних клубов.


* * *

…Джим, ты помнишь, как мы нервничали перед нашим первым визитом в Готэм-Сити? В самолете Рей напевал старый блюз Джимми Рида: «Go’n to New Yark, get on a New Yark quiz-show» (Еду в Нью-Ярк, попал на нью-яркскую теле-викторину). Хенри Гудзон Отель, ясное дело, оказался еще той дырой. Клоповник на углу 57-й и 8-й. Тебе ведь так нравился Макс Финк, наш новый адвокат, который посоветовал нам эту гостиницу? Твой земляк, с Юга. Он знал хозяина отеля, так что мы наивно полагали, что по знакомству будем жить на шару, или по крайней мере, с большой скидкой. Мы стали поумнее, когда вернулись в L.A., верно? После того, как нам показали номера, мы с Реем и Дороти отправились на нашу первую прогулку по Нью-Йорку. Робби пошел спать, а где, интересно, был ты? Мы чувствовали энергию города, она перла на нас со всех сторон прямо через стены отеля, и мы не могли усидеть дома. Признаюсь, мне было страшновато. Я тогда понял, о чем пели Beach Boys в своей песенке: «Нью-Йорк — одинокий город, когда ты единственный сёрфер на всю округу». Закрадывалась мысль, что тут, пожалуй, сложняк выжить, если дела твои плохи. Мы ведь научились любить Нью-Йорк, да? И они полюбили нас. Наша лучшая публика была на Манхеттене. Рей, Дороти и я, мы шли на Таймс Сквер той ночью, и из кафе-грилей в полу-подвальчиках вылетали клубы пара и доносился шум голосов. Скажи, ну куда ты делся? Ты пропустил такой джаз! Мы направлялись в Метрополь, где в пятидесятых играли Чарли Паркер с Майлзом Девисом. Когда мы подходили к клубу, то увидели толпу перед входом, а затем — афишу, на которой было написано: «Диззи Гиллеспи»! Мы заглянули в окно, затененное голубым, и там, прямо перед стеклом, танцевала гоу-гоу гёрл в бикини. А дальше, в глубине зала, мы разглядели самого Диззи, раздувающего щеки, как гротескная лягушка, чтобы затем выдохнуть и заиграть со всей мощью на своей странной трубе…

На церемонии подписания контракта наш новый продюсер с «Elektra Records», Пол Ротшильд, пригласил нас на ужин. Так что на следующий вечер Пол перевез нас на ту сторону Гудзона, в Нью Джерси, к себе домой. Там Джим, в своем репертуаре, напился в стельку и после ужина стал приставать к жене Пола, что-то тихо и сексуально шепча ей на ушко и нежно пробегая рукой по ее волосам. Пол постарался обратить все в шутку, как будто ему было все равно, но все в комнате почувствовали себя жутко неловко. Неделю спустя Пол сказал, что все было окей, потому что у него с женой «открытый брак».

События той ночью развивались чем дальше, тем хуже, когда Ротшильд повез нас обратно в отель. Джим начал хватать его за волосы, мешая вести машину. Пол попытался его оттолкнуть, и машину сильно занесло.

— Кончай, Джим! — заорал, наконец, Пол. Но Джим только рассмеялся, словно это была дружеская шутка. Он реально ставил под угрозу нашу безопасность, и я обозлился и перепугался. Наш лидер-вокалист очередной раз демонстрировал свою нестабильность, вынося свой сценический образ слишком далеко за пределы сцены. Может, он прикалывался? Или мы только что подписали договор о записи диска, имея психопата в составе группы?

Прежде, чем я успел оценить всю философскую сторону ситуации, Джим переключился на Рея. Он дернул его за волосы с такой силой, что вполне мог вырвать клок с корнями, но Рей только шутливо журил его, пока мы подъезжали к отелю.

Мы закинули руки Джима себе на плечи и завели его в лифт, а затем протащили по коридору до номера. Как только мы его отпустили, он немедленно содрал с себя всю одежду и голый вылез через окно на карниз. На высоте десяти этажей над Манхеттеном он принялся душераздирающе завывать, словно привидение-банши.

Мы с Робби и Реем увещевали, угрожали, стебали — короче, делали все, лишь бы заставить его слезть с окна. Что он, наконец, и сделал — и тут же облапил Робби и повалил на кровать, бороться. Мы с Реем растащили их, после чего все втроем немедленно ретировались в коридор и прикрыли за собой дверь. Мы постояли в коридоре, чтобы удостовериться, что он угомонился. Было подозрительно тихо, на основании чего Рей заключил, что дело нечисто, и надо зайти, проверить. Он скользнул в комнату, мы остались снаружи, прислушиваясь. Было слышно, как Джим по телефону уговаривает дежурную подняться к нему в номер. Рей попросил его повесить трубку, затем что-то упало и разбилось, затем раздался звук льющейся воды.

— О, нет, Джим, пожалуйста, не надо, Джим, нет!..

Когда мы, наконец, отправились по номерам, Рей рассказал, что Джим упал на лампу, затем встал и обмотался шнуром с обломками. Затем он стал мочиться на ковер.

— И что же нам делать? — спросил я.

— Ну, по крайней мере теперь Ротшильд знает, с кем связался, — сказал Робби.


* * *

На следующий день, когда мы добирались в клуб на наш концерт, мое настроение улучшилось. Я начал осваиваться в Большом Яблоке, и это придавало мне уверенности. Я сошел с тротуара на 57-й стрит, и решительно поднял руку, подзывая таксиста. Кеб остановился, в отличие от первых дней, когда такси проезжали мимо, не обращая на меня внимания. Разумеется, таксисты терпеть не могли «патлатых». Во мне уже появилось характерное нью-йоркское «don’t fuck with me», без которого в этом городе нельзя, и это срабатывало. На Верхнем Ист Сайд было людно, как всегда. Мы круто повернули на 59-ю и остановились под мостом.

Клуб «Ondine» был приятным местечком. Таковым его делали не узкие, как клозеты, гримерки, где можно было сесть на стул у одной стены и упереться ногами в противоположную. И некрошечная сцена. И уж точно не простецкий дизайн в морском стиле. Все дело было в людях, которые сюда ходили. Брэд Пирс, менеджер, сумел привлечь сюда самую стильную тусовку на Манхеттене. Уоррен Битти. Энди Уорхол. Энди явился на наш концерт со всей своей свитой, и они заняли большую круглую ложу прямо напротив сцены. Он решил выяснить, сможет ли Джим стать его одной из его «суперзвезд». (Его слова). Люди из окружения Энди смотрели на нас с благоговейным трепетом, точь-в-точь, как публика в нашем «Whiskey». Мы начали гипнотизировать Восточное побережье. Когда мы отыграли, Джим направился в ложу к Уорхолу. Я было подумал, не подсесть ли и мне к ним за стол, но Энди выглядел, как ходячий труп, так что я воздержался. Слава Богу, Джим не стал завязываться с Энди и его кино-андеграундом, Эди Седжвик и прочими, иначе, может статься, его жизнь оборвалась бы еще раньше.

Два вечера спустя, после нашего завершающего сета в «Ondine», мы с компанией прямо из клуба пошли на пати отмечать Хэллоуин. Вечером, в канун Дня Всех Святых, каждый уважающий себя житель Нью-Йорка отрывается по полной. Деток в костюмчиках скелетов, пристающих к прохожим с традиционным «trick-o-treating» (покажи фокус или угости) не так уж много, зато весь город в карнавальных костюмах. (Когда мы с Пегги — девушкой-гардеробщицей из клуба — заскочили в кафе по пути на вечеринку, официантка была одета в костюм монахини). Одолев пару ступенек, ведущих в квартиру на первом этаже, где была вечеринка, мы оказались в огромной черной комнате, полной персонажей, разодетых кто во что горазд. Один парень стоял на постаменте в углу, застыв в причудливой позе, как статуя. Ильдико, девушка из клуба, утверждавшая, что она родом из Трансильвании, подошла ко мне сказала, что «статуя» стоит неподвижно уже несколько часов. Очаровательная темнокожая девушка по имени Дэвон шепнула мне на ухо, что ей нужно кое о чем со мной поговорить. Я оглянулся вокруг, не стоит ли кто за спиной, затем снова обернулся к Дэвон, одетой в костюм кролика из «Плейбоя» и ткнул пальцем себе в грудь.

— Со мной?

Она хихикнула.

— Хочешь, пойдем к тебе в номер, вместе с моей подружкой? — сказала она, указав еще на одну темнокожую красотку. Мне не доводилось проводить время сразу с двумя черными девушками, как, впрочем, и с одной, и у меня возникло опасение, смогу ли я удовлетворить обеих. Я предложил ей распрощаться с подружкой и встретиться через час в гостинице.

Он согласилась и, что вам сказать, ребята, я разволновался. Она уловила мои внутренние колебания и спросила, в каком номере обитает Джим. Через час мне стало ясно, что она не вернется. Моя самоуверенность съежилась до подростковых размеров, когда до меня дошло, что меня использовали.


* * *

Рей, Дороти и я решили возвращаться в L.A. на машине, через всю страну, поглядеть на нее, пока не исчезла и не изменилась. С той поры, как Стоунз стали нашими героями, я мечтал воспользоваться советом, данным на их кавере известной песенки и «прошвырнуться по “Route 66”.

Если хочешь на моторе гнать на Вест
Едь моим путем, это хайвей, это бест
Прошвырнись… по «Трассе 66»
К тому же мы были не прочь сэкономить деньжат.

Рей подкатил к дверям «Henry Hudson» на Шевроле 60-го года, который нужно было перегнать в Лос-Анджелес. За аренду денег не брали, только на бензин.

— Ничего тачка. Белая, хороший цвет… похожа на лоу-райдер, — пошутил я. — Багажник большой, сойдет.

Мы забросили вещи в багажник, и Рей вызвался первым сесть за руль. Переехав через Гудзон в Нью Джерси, мы направились на Запад.

Трасса вьется… от Чикаго… до ЭлЭй
Из конца в конец 2000 миль по ней
Прошвырнись… по «Route 66»
Пенсильвания была вся в зелени, множество рек, красота. Мы без конца болтали о перспективах группы.

— Редактор «Crowdaddy», Пол Вильямс, хорошо пишет, — сообщил Рей. — Он реально врубается в то, что мы делаем.

— А мне понравился Ричард Гольдштейн, из «Village Voice», — сказал я. — Остроумный дядька. Я тащусь, как он простебал “The End”: «Дорс злые, и их шкура зеленая»[28]. Прикольно.

— Похоже, в Нью-Йорке мы всем понравились, — тихо добавила Дороти.

— Да. Причем одновременно и критикам, и интеллектуалам, и хиповым малолеткам, — подытожил Рей.

Я призадумался, как высоко мы сможем взлететь. Рею хотелось, чтоб до самого неба. Он представлял себе Джима в Белом Доме. А себя видел государственным секретарем. Все эти фантазии меня забавляли, и одновременно чуть настораживали. А вдруг что и сбудется. Я подумал, что Джим слишком сумасшедший, даже для той популярности, которую он имеет сейчас! Мысль о том, что в его руках может оказаться побольше власти, меня пугала.

— Похоже, ребята, мы заехали в Рождество прямо посреди лета! — воскликнул я. Дороти сидела за рулем, мы ехали через горы и попали в настоящую снежную метель — завораживающее зрелище, как для нас, калифорнийцев.

— Дорогу не видно. Может, нам лучше остановиться? — спросила Дороти. Видимость становилась все хуже и хуже. Чувствовалось, что машину слегка заносит.

— Давай еще немного проедем — возразил Рей.

— Тихо-то как, — сказал я.

Внезапно задний мост повело юзом, и «Шеви» мигом занесло на встречную полосу. Дороти быстро выровняла руль и вернулась на правую сторону. Рей с наигранной веселостью пробасил, стараясь погасить возникшую панику:

— Я вот подумал, действительно, почему бы нам не остановиться в ближайшем мотеле!

— Сначала давайте вернемся на пару сотен ярдов назад и подберем мое очко, — нервно отшутился я. Мы подкатили к мотелю и решили, что здесь и заночуем. Я позвонил маме, мимолетно удивляясь, что на том конце провода — теплая, солнечная Калифорния, а сам я — где-то посреди безмолвного, белого мира.

Забалдеешь… от гор и долин
До Калифорнии… трип будет длинный
Прошвырнись… по «Трассе 66»
В Оклахоме мы приметили симпатичный ресторанчик: серебристый поезд, настоящие вагончики на колесах. Наши желудки уже вели свои собственные беседы, так что мы решили перекусить. Место казалось просто замечательным.

Большая ошибка. Мы напоролись. В те времена, на просторах от Нью-Йорка до Лос-Анджелеса, длинноволосых водилось немного. Присутствие девушки-японки только усугубляло картину. Два белых хипана с узкоглазой. Плохая комбинация для Среднего Запада. Вдоль стойки сидела целая грядка мужчин с красной краской на загривках. Здоровенные мужики в шоферских бейсболках. Они все обернулись в нашу сторону, действуя нам на пищеварение. Один привстал и громко спросил у барменши: «Эй, зая, у тебя там ножниц не найдется?» Наверное, они решили, что мы с Реем гомосексуалисты. Меня взбесило. И я испугался. Я ненавидел всех, кому за тридцать. В этот момент я дал себе слово, что в пятьдесят я по-прежнему буду ходить с длинным хайром — до пят.

Инцидент за обедом так подействовал на нас, что следующие два дня мы гнали почти без остановок, пока не доехали до самого Западного побережья. Рей и Дороти оказались замечательными попутчиками.

Пошвырнись… по «Route 66»

Вернувшись в L.A., мы приступили к записи нашего первого альбома. На все про все ушло всего шесть дней — ведь мы почти целый год работали над этими песнями. Перед самым началом работы Пол Ротшильд вышел из тюрьмы, где отсидел 8 месяцев — повязали за марихуану. Выпустили под залог, заплатил Жак Хольцман. Ротшильд продюсировал Paul Butterfield, что нас очень впечатляло. Причина, по которой он загремел за решетку — тоже.

Первые пару дней принесли разочарование, потому что запись — это вовсе не то же самое, что играть живьем. Ротшильд водил нас за ручку, как детей, пока мы знакомились с процессом. Я, например, не знал, что мой «зальный» звук не годится для студии. «Слишком звонко и гулко», — заявил Ротшильд. Пол хотел, чтобы я ослабил кожу на своих барабанах, и это осложнило мне игру, но очень скоро я влюбился в звук моего рабочего, после того как его выстроил Ротшильд. Более «толстый», приглушенный звук барабанов в записи звучал куда лучше, чем раскатистый зальный.

На второй день мы закатали “Break On Through”. Робби сказал, что сочинил гитарную мелодическую линию в этой вещи под впечатлением от Баттерфилдовской “Shake Your Money Maker”. Джим сделал «рабочий» вокал, который музыканты слышат в наушниках, когда записывают свои партии. Потом, при желании, его можно перезаписать. Наушники меня раздражали, потому что мешали слышать мои собственные барабаны, так что я сдвинул один с правого уха на висок — после чего успокоился и смог играть нормально.

— Можешь сделать еще один дубль, — предложил Ротшильд. — Мы запишем его на отдельный трек, и ты сможешь выбрать лучший из двух.

Джим кивнул и направился обратно в вокальную кабинку.

— Просто покажи большим пальцем вверх или вниз, если хочешь, чтобы фонограмма в «ушах» звучала громче или тише.

Запоров второй дубль, Джим сделал третий, стирая предыдущий, потому что свободных дорожек больше не оставалось. (Мы записывались на четырехдорожечном оборудовании, каменный век по сегодняшним меркам).

— Мне нравится первая половина рабочего дубля и вторая половина последнего.

— Без проблем. Мы с Брюсом (Брюс Ботник, звукоинженер) склеим их на сведении.

Процесс звукозаписи оказался увлекательным. Вначале записывалась ритмическая основа (барабаны, бас, и другие инструменты, ведущие ритм), затем накладывался голос и сольные партии. Отрицательная сторона метода заключалась в том, что при таком количестве контроля было легко потерять настроение, душу песни; положительная — каждому из нас давался шанс добиться идеального исполнения и быть довольным собой.

Я всегда мог твердо сказать, какой из дублей лучший, и в какой песне следует добавить инструментовки. Мои годы музыкальных занятий, марширующих бэндов, свадебных оркестров и танцевальных залов наконец окупились.

Мы устроили перерыв на ужин в семь-тридцать и перекусили едой, которую нам принесли прямо в студию из «Dukes», кафешки при мотеле «Sandy Koufax‘s Tropicana». Мы не могли позволить себе проедать в ресторане драгоценные студийные часы, но постоянная диета из пиццы-на-вынос, китайского фаст-фуда и гамбургеров быстро осточертела. Я нагреб себе «Sandy’s favorite», горку из жареных яиц с луком и гарниром. После ужина мы продолжали работать до часа тридцати, пока Ротшильд не объявил, что уже ночь и пора подвязывать.

Назавтра, когда мы собрались в «Sunset Sounds Studio» в два часа дня, Джим нагнал на меня страху. У нас было запланировано записывать “The End”, и Джим принял кислоту. Как я могу догадываться, он решил, что это поможет ему войти в сюрреалистическое состояние, но в итоге это дало ему лишь кашу во рту, и он не мог попасть в фонограмму. Я подумал, что нам, возможно, придется выпускать пластинку вообще без этой вещи.

После нескольких часов бесплодных попыток Ротшильд объявил перерыв. Мы спустились в вестибюль, под слепящий свет неоновых ламп и прикупили сэндвичей в автоматах. Джим начал напевать себе под нос: «ТРАХНИ мать, убей отца. Трахни мать, УБЕЙ отца». Он казался душевнобольным. Почувствовав на себе мой взгляд, он коротко и пронзительно глянул мне в глаза и произнес:

— Это моя мантра, чувак. Трахни маму, грохни папу.

В тот момент я подумал, что от этого парня можно ожидать чего угодно. Он может убить кого-нибудь.

В интервью для «Crawdaddy», которое Ротшильд дал после выхода первого альбома, Пол объяснил, что происходило тогда с Джимом:

В какой-то момент, когда мы делали запись, Джим обернулся ко мне, он был в слезах, и закричал на всю студию: «Хоть кто-нибудь здесь меня понимает?» И я ответил: да, я понимаю, и мы, не сходя с места, провели долгую беседу на эту тему, и Джим все повторял, снова и снова: убей отца, трахни мать, и в конце концов поверхностный смысл этих слов испарился, выкипел и мы дошли до сути: убей в себе все те вещи, которые в тебя инсталлированы, которые не есть суть ты, все это чужеродные суждения и концепты, которые не имеют к тебе никакого отношения, пусть они умрут. Психоделическая революция. «Трахни мать» — это очень глубинное, основополагающее, и это означает: обратись к истоку, к сущности, к тому, что реально, что есть, трахни мать — в смысле отыщи самое глубинное, материнское в себе, мать-рождение, реальность, ты можешь прикоснуться к этому, это не сможет тебе солгать. Вот о чем Джим говорил в конце эдиповской части, и это в точности то же самое, о чем говорят классики: убей чужеродные суждения, обратись к реальности, конец чужеродных концептов — это рождение твоей собственной индивидуальности.

Я не все уразумел, но Пол продолжал оправдывать Джима до самого вечера, и на следующий день мы таки сделали удачный дубль.

Поскольку Джим становился все более и более непредсказуем, Робби, Рей и я были вынуждены взять на себя больше ответственности, это была реакция на его выходки. Мы беспокоились, как бы вся наша едва оперившаяся карьера не улетела в трубу. Проделки Джима могли быть и остроумными, но они содержали в себе подтекст из вздорной агрессивности — и она вечно проявлялась в самое неподходящее время и в самом неподходящем месте.

Неделю спустя он вломился на студию после того, как все ушли, и залил все помещение пеной из огнетушителя — инструменты, аппаратуру, все подряд. На следующий день, когда мы все вместе завтракали в китайском ресторанчике на Сансет, он притворился, что ничего не помнит.

— Я такое натворил? Да брось, в самом деле? — Джим улыбался. Он углубился в свою порцию жареного риса с яйцом за $3.95, пряча от меня глаза.

С утра, когда он был трезвым, я мог смотреть ему в глаза без всяких проблем.

— Короче, не помню, но я тут подумал, а не снять ли нам вместе хату где-нибудь в Лоурел Каньоне?

Меняешь тему, ха, Джим! Я был уверен, что он над нами издевается, но это открытое, славное, мальчишеское выражение лица почти заставило меня поверить, что он невиновен. Или, по крайней мере, действительно ничего не помнит. Позже, в тот же день, Ротшильд подтвердил, что он видел, как Джим перелезал через забор студии, когда сам он возвращался домой с позднего ужина. Может быть, Джиму показалось, что дубль “Light My Fire”, который мы выдали тем вечером, вышел настолько горячим, что он решил выломать замок на студии и ликвидировать возгорание? Он определенно был в каком-то другом состоянии сознания.

Моя жизнь менялась. Мы с Робби нашли деревянный домик на сдачу на Лукаут Маунтин Драйв в Лоурел Каньоне. Для третьего человека — Джима — места в нем не хватало, да я и не мог себе представить, как я смогу обитать с ним в одном помещении. С Робби мы уживались прекрасно, у нас были сходные взгляды на жизнь. Робби тогда был моим идолом, он казался таким невозмутимым. Ничто не могло вывести его из себя. Я не сомневался, что мы с ним — лучшие друзья, хотя Робби никогда не говорил много слов, так что никто никогда не знал, что у него на уме. Теперь мы поселились в каньоне, где можно было чувствовать себя, как в селе, при том, что мы были в десяти минутах от города. Горы Санта Моника были для Лос-Анджелеса, как легкие. Я переживал, что их начали застраивать.

Теперь, когда я не жил дома, мои родители больше не могли достать меня вопросом: «Когда ты, наконец, подстрижешься, продолжишь учебу и вообще, остепенишься?» Я всегда чувствовал, что это мама подбивает отца задавать мне подобные вопросы, сам он был слишком стеснителен, и ей приходилось быть назойливой. Теперь, когда аренду за мое жилье оплачивала группа, мои родители начали осознавать, что я, возможно, действительно занимаюсь чем-то стоящим. Я был очень признателен им за ту гордость, которую они испытывали в связи с моей растущей карьерой, но ранам, которые они нанесли моему самолюбию, предстояло заживать еще долго.

Я был очень близок с моим младшим братом, Джимом, когда мы росли, но теперь я жил своей жизнью, подолгу бывал в отъезде, и мы виделись нечасто. Я надеялся, что он по-прежнему рисует, мне нравилась его живопись. Они были проникнуты какой-то детской фантазией, совершенно сюрреалистические, в пастельных тонах. Еще он хорошо играл на флейте. Я завидовал его способности сочинять слова и мелодии; я был способен создавать только ритмы.

Мы записали альбом за шесть дней, но сведение всего материала в две финальные дорожки для стерео заняло еще пару недель. Сведение было занудной и утомительной работой, но мне нравилась точность и сосредоточенность, которых она требовала. Все настроение песни можно было изменить, слегка подняв или уменьшив громкость какого-нибудь инструмента на заднем плане. Обложку альбома оформлял Билл Харви, арт-директор «Elektra», из серии фото-сессий, на которых мы позировали. Я считал, что обложка смотрится очень красиво и всем хороша, за исключением того, что я на ней слишком маленький, а Джим просто огромный. Джим позже так вспоминал об этих фото-сессиях:

Я, наверное, был не в себе, я думал, что знаю, что делаю. Самое ужасное в фотографии — это то, что когда она сделана, ее уже никуда не денешь. Можете себе представить, когда мне будет восемьдесят лет, какими глазами я буду смотреть на себя, позирующего на этих фотках?


* * *

Наконец-то черная полоса моего воздержания закончилась, и я, по ходу, начал встречаться с особами противоположного пола. По большей части — на одну ночь. Нечто более серьезное в моей личной жизни началось в ту неделю, когда мы вернулись в «Whiskey» и впервые выступали там в качестве хедлайнеров. Я познакомился с девушкой по имени Донна Порт. Я обратил на нее внимание на одном из концертов. Она простояла весь сет сбоку от сцены возле дверей, слушая, как мы играем. Ее длинные темные волосы развевались вокруг ее лица, когда она качала головой в такт музыке. Ее глаза встретились с моими, и она улыбнулась.

Я подошел к ней после шоу, и выяснилось, что она ходит в клуб регулярно. Она казалась открытой и дружелюбной. Я заглянул в «Whiskey» в понедельник и во вторник, дни, когда мы не выступали, надеясь снова ее повстречать. Она появилась поздно вечером во вторник, и я купил ей выпивку.

— Я иду на вечеринку. Она будет в одном дурацком мотеле, но там может быть весело.

— Окей, едем, — ответил я.

Она держала меня за руку, когда я вел машину на восток от Сансет в сторону Крисент Хейтс. Теперь у меня был Morgan, на который я сменил свою Singer Gazelle. Он смотрелся, как вытянутый MG. Я сменил окраску с горохово-зеленой на шоколадно-коричневую, с черными крыльями. Внимание — вот чего я искал, и теперь я мог его купить. Джиму для этой же цели вполне хватало черных кожаных штанов, ну, а мне приходилось тратиться посерьезней.

Вечеринка была скромная, но алкоголь лился рекой, с подачи организатора вечеринки, который, похоже, стремился напоить всех — или, по крайней мере, Донну — вусмерть. Через пару часов я сообщил, что хочу уехать, и Донна сказала, что будет благодарна, если я подкину ее до дома. К моему удивлению, мы целовались взасос у ее дверей. На обратном пути меня посетила мысль, что у нее, должно быть, уже есть бойфренд. Или два.

Отступаться я не собирался. Я не мог отступиться. У этой девушки была яркая индивидуальность и она очень взволновала меня пониже пояса.

Джон Юдник, осветитель из «Whiskey», сказал нам с Робби, что он переезжает к своему другу, Ленни Брюсу, комику, и место, где он жил, освобождается. Это был пластиковый двухэтажный коттеджик, прилепленный к крутому склону в каньоне, вовсе не такой привлекательный, как наш дом на Лукаут. Сдавалась комната на втором этаже. Мы отвезли Джима туда, и апартамент ему понравился, несмотря на то, что на первом этаже жил хозяин. Все пристороились, и мы и Джим. Теперь, как я надеялся, нам не придется разыскивать его по всем хипповским флэтам от Голливуда до Венеции. Поскольку телефона у Джима не было, отловить его бывало очень непросто.

После еще одного свидания в клубе, Донна, наконец, посетила мою новую обитель в каньоне, и наши отношения перешли на более глубокий уровень. Так же, как и в предыдущем доме, я жил наверху в гостиной, а Робби занимал спальню внизу.

— А где сегодня ночует Робби? — спросила Донна?

— Здесь. Он сейчас внизу, со своей старой подружкой. Удобно, когда в доме два этажа, да?

Донна сделала большие глаза, я продолжил:

— Красивая барышня. Обычно она забегает днем. Она замужем. Надеюсь, ее старикан ни о чем не догадывается. Слушай, Донна, а чего ты со мной так долго тянула?

— Сама не знаю. Знала бы, что будет так хорошо, не тянула бы.

Несколько месяцев мы были неразлучны. Затем, ни с того ни с сего, я вдруг начал терять интерес.

Мы были на пляже, и она знала, что я моя влюбленность угасает, по меланхолии, повисшей в воздухе между нами. Сидя на песке, глядя, как она плещется в воде, на ее белое тело, туго натягивающее бикини, я понимал, что она знает, что все кончено. Что за хрень, почему все не так? Она была умна и сексуальна. Я догадывался, что причина — наша группа. Я знал, что впереди у нас — большая и тяжелая работа, мы раскручиваемся, и я не хотел чувствовать себя привязанным к кому-то. Я ощущал легкое давление с ее стороны по поводу следующего шага в наших отношениях, каким бы он ни был. Но вместо того, чтобы разобраться в своих чувствах и сказать Донне нечто определенное, я просто начал злиться на нее. Мы больше не занимались любовью, мы занимались сексом, по крайней мере, с моей точки зрения. Совершали телодвижения. Вместо того, чтобы поговорить обо всем этом, я просто стал холоден.

Я устал и чувствовал, что разрываюсь пополам. Я совершал выбор между прекрасной, чувствительной девушкой — и нашей музыкой, которая вытащила меня из моего пригородного мещанского окружения. Почему я должен был выбирать? Я не знал. Мы так ни о чем и не поговорили. Так или иначе, выбор был сделан. Роман окончился.


* * *

…Джим, я вспоминаю сейчас, как лежал голый в ванной, в гостиничном номере в Денвере, фокусируя свое внимание в точке между пупком и пахом, снова и снова повторяя в уме слово «прана» — это была техника релаксации, которой я научился у Леона, нашего рыжеволосого, похожего на голландца пресс-агента.

Знаю, знаю, опять восточная хрень! Ах, Джим, если бы ты смог найти для себя некую позитивную форму поддерживать себя, взамен алкоголя… короче, Леон (ты должен помнить Леона, такой суперэнергичный парень, он уговорил нас нанять его в качестве нашего пресс-агента в Европе, нам предстояло туда отправляться, и он брался подготовить почву) изучал восточное искусство гипноза, и техника релаксации входила в программу.

Нам с Реем показалось забавным, что наставник Леона не давал ему мантры, а взамен предложил произносить слово «прана», что на санскрите означает «дыхание». Моя ирония сменилась уважением, когда я применил эту технику, чтобы освободить свои мозги от навязчивых мыслей, почему у меня ничего не вышло с Донной Порт.

Помнишь, я взял ее с нами в Денвер, в предновогодний уикенд, на тот концерт? Когда организаторы попытались переделать маленькую масонскую ложу в психоделический рок-н-ролльный зал типа Филлмора, и все раскрасили флуоресцентными красками? Мы с Донной знали, что между нами все кончено, но все еще не могли расстаться, боясь одиночества.

Я так и не познакомился поближе с твоей подругой, Пэм, ты ведь редко брал ее с собой на всякие дорсовские мероприятия. У тебя были проблемы в связи с этим? Она определенно была твоей «единственной», но отчего такой кавардак во взаимоотношениях? Может, из-за того, что ты вырос в кочевой семье военного, и тебе было трудно решиться пустить корни?

У всех нас главной привязанностью была наша группа, разве не так? Это было что-то вроде брака, только полигамного. И без секса. Пока ты не взял развод тогда, в Париже… Я бы сказал, что у нас был медовый месяц длиною в год, пока мы репетировали, потом два года в любви и согласии, когда мы шли к успеху, и затем четыре года мы с все бóльшим трудом терпели друг друга… что печально. Казалось, не было никакого иного выхода. По крайней мере, тогда. Легко судить задним числом. Как видишь, лишь теперь я пытаюсь во всем разобраться, с помощью слов…

Глава 7. Crystal Ship Хрустальный Корабль


Сан-Франциско, 1978


Прежде чем ускользнешь в беспамятство
Я прошу, дай мне еще поцелуй
Еще один вспыхнувший шанс безмятежного счастья
Один поцелуй, один поцелуй
Вишни в цвету тихонько трепещут. Скульптурные силуэты растений и карликовых деревьев-бонсай кажутся объемной компьютерной графикой. Вода в пруду с лотосами громко булькает, когда я бросаю монетку. Время остановилось, и мне хочется, чтобы это состояние длилось вечно.

Я и Деб, мы взбираемся на традиционный горбатый японский мостик и усаживаемся наверху, болтая ножками. Голоса японских туристов на извилистой каменной тропке внизу кажутся сюрреальными. Мои уши различают звуки финальной темы из «Пер Гюнта» Грига, доносящиеся с эстрады в Парке Золотых Ворот, мимо которой мы прошли по пути от аквариума.

Почки пейота, которые мы привезли с собой из L.A., похоже, подействовали. Еще как подействовали!

— У тебя голова не кружится? — хихикаю я, пытаясь навести резкость на лицо Дебби, круглое, скуластое, с розовыми щечками в обрамлении русых кудрей. Лицо, в которое я влюблен.

— Да, кружиться немного, — признается она с улыбкой. Теплой, заразительной улыбкой. Дебби, наконец, начинает избавляться от застенчивости, приобретенной за годы жизни в Долине Сан-Фернандо.

Я поворачивая голову, как в замедленной съемке: вот та самая статуя большого Будды, где мы когда-то делали фото-сессию. Нашу самую первую профессиональную фото-сессию. Джим и Рей перелезли через забор и уселись прямо у него на руках! Мы с Робби подползли к ним вплотную, чтобы уместиться в кадре, чувствуя себя немного святотатцами. Ужас как неловко было снова и снова позировать перед камерой. Мы не могли решить, в каком виде предстать. Небрежными? Сердитыми? С надутыми губами? Надменными? Я думаю, что, в общем и целом, мы подражали Стоунз на их старых фото, на которые мы успели порядком насмотреться.

Я улыбаюсь внезапному воспоминанию. Глядя вниз, на тихо журчащий поток, я пытаюсь удержать внимание на бегущей воде, но воспоминания накатывают все ярче, по мере того, как действие пейота усиливается.

— О чем ты задумался, Джон?

Мой рот, похоже, утратил связь с моим раздвоившимся мозгом. Не могу издать ни звука. Мое сознание продолжает блуждать. Трудно поверить, уже больше десяти лет прошло с тех пор, как Doors, наконец, прорвались. Глядя на фото тех лет теперь, я не могу понять, как…

Мои мысли возвращаются к Моррисону, как мошки к огню…


* * *

…Джим, ты помнишь нашу первую фото-сессию? Никто об этом не говорил, но когда фотки пришли, казалось, что мы заранее готовились позировать в образе рок-н-ролльных бунтарей. Я, лично, обожал Битлз, но ты хотел казаться плохим парнем… Мне понравилась та часть твоей автобиографии, где ты сравниваешь свою жизнь с тетивой лука, которую натягивали двадцать два года и внезапно спустили, но фраза насчет твоего увлечения идеями бунта, беспорядка и хаоса казалась мне скандальной. Я подумал, что наши записи не станут крутить, после таких комментариев!

Тонкая кисть легонько хлопает по моей, сжимающей перила моста, покрытые изящной резьбой. Я отвечаю пожатием и глажу ее, думая о том, что ее руки похожи на руки художницы.

…Робби говорил о том, как уроки фламенко отразились на стиле его игры на гитаре; Рей — о своих блюзовых чикагских корнях; а ты счел нужным поведать, что тебя особенно интересует деятельность, которая кажется лишенной всякого смысла. Откровенно, я подумал, что это у тебя в голове сплошной «беспорядок и хаос!», после того, как мы подписали контракт. Это было началом конца моего здравомыслия. Мой билет в зрелость, в мир «взрослых», был разорван в клочки, едва я попытался извлечь из него выгоду. Ты — или то, что ты отстаивал — смешало все в моей голове. Я хотел верить, что «Все Что Нам Нужно — Это Любовь». Ты заставил меня столкнуться лицом к лицу с темной стороной мира. Надо полагать, я хотел оставаться ребенком. Ты хотел, чтобы я — все мы — увидели то, что мучило и преследовало тебя…

В моей голове плавно возникает «медно-кожаный» голос Моррисона. Таинственный и потусторонний, он выползает откуда-то из глубины моего сознания, пугая меня, пока я гляжу в большие, зеленые и печальные глаза Дебби.

Дни сверкают, исполнены боли
Укрой меня своим нежным дождем,
Тебе выпало слишком безумное время,
Мы встретимся вновь, мы встретимся вновь…
…Я помню как ты написал “Crystal Ship” (Хрустальный корабль), накануне нашего самого первого выступления, ты в это время находился в стадии разрыва отношений со своей тогдашней подружкой. Это был твой способ объяснить ей причину расставания, перед тем как группа пошла на взлет?

Господи, как психоделики растягивают время! Секунды кажутся часами. Люди приходят и уходят, приходят и уходят. Я оглядываюсь на Дебби, и вижу ее внизу, она опустила руку в пруд с кои — японскими карпами — и смотрит, как ярко-оранжевый карп щиплет ее за палец.

Когда она успела туда спуститься?

Она кажется загипнотизированной. Каждый раз, когда карпы пощипывают ее, она смеется, тихо и застенчиво. Я влюбился в эту застенчивость. Впервые за многие годы я ощущаю душевную близость с женщиной.

— Джон, Джон! Спускайся сюда! — кричит она мне снизу.

Я улыбаюсь ей. Улыбка, вероятно, выходит странной. Пытаюсь встать, ноги не слушаются. Медленно — очень медленно — я спускаюсь по крутой деревянной арке моста. Она ждет меня, на ее лице написано любопытство.

— О чем ты так задумался там, наверху?

— Doors злые и их шкура зеленая, — невнятно отвечаю я.

— Что?

— Да вот, задумался о старых временах, понимаешь…

Она опять легко смеется и робко улыбается.

— Брось, Джон, давай лучше пойдем в чайный домик, окей? Надо взять чего-то попить, может, тогда нас хоть немного попустит?

— Хорошая идея, — отвечаю я и беру ее за руку.

— Это я процитировал одного парня, Ричарда Гольдстейна, он написал отчет о нашем первом концерте в Нью-Йорке. Он тогда еще прозвал тексты Джима «Джойсовким роком».

Я с веселым изумлением трясу головой, пока мы присаживаемся с чашками горячего чая посреди толпы туристов.

— Знаешь, весь день, что мы здесь, — поясняю я, — только и думаю, что про эту грёбанную группу. Не идет из головы. Куда ни гляну — этот чудный парк, Хэйт-Эшбери, Норс Бич, Мост Золотых Ворот — мне все напоминает о том, что произошло после того, как мы записали наш первый альбом и прилетели сюда, чтобы попробовать приколоть Сан-Франциско на нашем сорте…

— Да, говори дальше… вашем сорте… чего?

— Уфф… нашей музыке, — произношу я с сомнением. — Я хотел сказать, на нашем сорте безумства. Ну, ты понимаешь: «Игра по имени безумие»!

Она смотрит на меня с недоумением.

— В общем, трудно объяснить. Я всегда переживал, не слишком ли мы мрачные. Я хотел, чтобы всем было приятно. Иногда это было похоже на фильм ужасов.

— Что было похоже на фильм ужасов?

— Наши концерты. «Cходи на Doors, и они напугают тебя до усёру!» — я отвечаю, не в силах сдержать сарказм. Меня снова охватывает давняя ярость, ярость на судьбу, хотя бы за то, что она вообще завела меня в эту группу.

— Джон, ты сбиваешь меня с толку. Я думала, тебе нравилось, когда ваша публика сидела на краешках стульев от волнения.

— Ну да, я горжусь тем, что мы сделали. Но тогда… о, Господи, как трудно все это выразить в словах. Я просто хотел нравиться. Я и понятия не имел, насколько глубоко музыка воздействовала на них. И на меня! Я до сих пор не понимаю, почему мы такие значимые. Окей, короче, никто не исследовал тьму так, как Doors. Даже Джерри Гарсия это признает. Вот его слова: «Все говорят, что Dead такие темные. Хорошо, а как насчет Doors? Они были темной группой 60-х».

— Поначалу мы тут не вписывались. На самом деле, мы вообще нигде не вписывались. За исключением Dead и Airplane, у всех групп в Сан-Франциско был такой сладенький саунд: «Украсьте волосы цветами» и все это дерьмо. Господи, да мы были чернушниками по сравнению со всей этой flower-power тусовкой. Так почему же тогда мы остались? Вопль бабочки?

Я чувствую, как гнев во мне снова закипает.

— Так в этом — все дело, так вот почему мы остались? Благодаря Тьме? Потому что мы представляли темную сторону человеческой души? Ну, посмотри, что сталось с Джимом. Он мертв. Вот куда заводит тьма! Срань Господня, что я несу?

— Так почему же ты не бросил все, тогда?

— Потому что это был мой единственный шанс! Единственная карта, с которой я мог сыграть. Я забросил колледж. Плюс… я люблю музыку. Это для меня как позитивный наркотик. Я готов терпеть всякие несносные проявления характера у музыкантов ради возможности играть. Я уверен, меня самого порой трудно вытерпеть, но, может быть, самое главное, что есть в моей жизни — это короткие моменты, когда я на одной волне с другими музыкантами. Jammin’.

Я ловлю себя на том, что широко размахиваю руками, словно играю на барабанах. Я смотрю на нее.

— ЭТО КАК СЕКС!

Она мгновенно краснеет, ее глаза вспыхивают, она кивает головой.

Я тянусь за миндальным печеньем, в надежде хоть как-то поубавить действие пейота.

— Как ты себя чувствуешь? Может, еще немного покатаемся?

— Конечно, — мягко отвечает она.

— Поехали на Холм Цветов. Это еще одно место, где мы фотографировались. У тебя там глаза разбегутся.

Мы снимаем замки с велосипедов, которые взяли напрокат этим воскресным утром в магазине на Станьян Стрит и медленно катим по направлению к Консерватории Цветов.

— Классно на велике, скажи? Совсем не то, что в машине, — говорит Дебби.

— Смотри, деревья как будто кричат: какие мы зеленые! — восклицаю я.

— Какой ты смешной! А что такое «лав-ин»? Что это было? — неожиданно спрашивает она с любопытством.

— Это было, когда Джордж Харрисон повел толпу из нескольких тысяч хиппи по Хейт Стрит в этот парк. На «лав-ин», так это назвали. Просто большая тусовка, все в разноцветных прикидах и фенечках. Обязательный реквизит для участия в маршах протеста. Мы понимали, что при таком количестве народа мы можем не просто прокайфовать от того, как много нас таких, мы можем что-то сделать. Нас объединяло много общих целей и чувств: отстоять свободу говорить, бойкот призыву в армию, стоп войне во Вьетнаме. У меня было такое чувство, что мы побеждаем, когда я присоединился к этому огромному шествию в защиту мира, которое проходило по этим улицам.

— А ты не боялся? Как по мне, это было похоже на бунт, на восстание.

— Когда ты вместе с людьми, которых ты любишь, с такими же, как и ты, ты чувствуешь себя в безопасности.

Проходит несколько минут, мы подъезжаем к консерватории, великолепному стеклянному Залу Цветов, точной копии Crystal Palace в Лондоне. Солнце ярко сверкает на окнах. Мы ставим велосипеды и заходим внутрь.

Тропический рай. Я усаживаюсь на скамейке напротив гигантской пальмы из Южных морей. Дебби отправляется побродить.

Где находит приют, скажи, воля твоя
Улиц поля, они не умирают
Не проси чтобы я объяснял, почему
Ты заплачешь скорей, я скорей улечу
Оказавшись здесь, вместе с Дебби, в тропическом лесу, я думаю, что понял, наконец, истинный смысл этой строфы. Такова природа криптических, загадочных стихов Моррисона; иногда уходят годы на то, чтобы проникнуть в их тайну. Сейчас в этих строчках мне видится один из редких у Моррисона лучиков надежды. Для меня, пережившего неудавшийся брак и вновь оказавшегося в одиночестве посреди улиц, в этих словах звучит насмешливый совет друга: оставь за спиной годы, когда тобой владела страсть к скитаниям. Жизнь среди улиц убила его. Я не могу позволить, чтобы это случилось со мной. Встретившись с Дебби, я чувствую себя как будто вновь рожденным.

Наполнен Хрустальный Корабль до снастей
Тысяча девушек, тыща страстей
Миллион разных тем жизнь заполнят твою
Когда мы вернемся, я позвоню
Джим спросил меня, перед самым началом записи этой песни, как лучше, на мой взгляд: «a thousand girls, a thousand thrills» (тысяча девушек, тысяча страстей, волнений, увлечений…) или «a thousand girls, a thousand pills»[29]. Может, он старался быть поосторожней с пропагандой наркотиков? Думаю, да. Вероятно, он все еще продолжал баловаться с метедрином, как его кореш Феликс?

Хрустальный Корабль, Хрустальный Корабль… фраза крутилась у меня в голове. Это был псевдоним для The Doors, нашей четверки, собравшейся вместе в одной группе. Наверное, «мы» в «когда мы вернемся, я позвоню» — это просто о нас четверых. Мы действительно были вместе тогда, или, по крайней мере, так мы себя ощущали, садясь в самолет, чтобы лететь на наш первый концерт в Сан-Франциско.


* * *

Сан-Франциско, январь 1967


Это был всего лишь второй в моей жизни полет на самолете. Я занял место у окна рядом с Робби и нервно уставился в иллюминатор, когда самолет, вибрируя, разгонялся по взлетной полосе. Когда мы оторвались от земли, я перегнулся к сиденью спереди и улыбнулся Рею и Дороти. Рей усмехнулся в ответ, словно говоря: все путем, дружище.

Джим сидел через проход рядом с братом Робби, Ронни (он был нашим роуди, тур-администратором в этой поездке), уткнувшись в свой дневник и что-то записывал. Когда он на секунду поднял голову, короткая ухмылка пробежала по его лицу. Я чувствовал, с каким нетерпением он ждал наших первых гастролей.

Наш первый альбом, названный просто «The Doors», только что появился в продаже.

Экзистенциальный альбом, — как выразился Рей в интервью, — созданный четверкой мужчин, исполненных невероятной страсти, готовых на все, умиравших от желания сделать это, записать диск, хороший диск и донести его до американской публики, в надежде, что публике он понравится.

Мы и подумать не могли, что ему суждено стать классикой и самым продаваемым из всех наших альбомов. Я чуял нутром, что “Light My Fire” — особенная. Переход от куплета к припеву заставлял что-то внутри меня плакать. Мы сделали все что могли, чтобы идеально аранжировать каждую из песен, и мы чувствовали, что весь альбом получился цельным и хорошо сработанным. Ничего лишнего. И Джим был счастлив тем, как вышел “The End”, с его темным поэтическим потоком сознания, в сопровождении гитары Робби, звучавшей, как ситар.

Когда альбом был отпечатан, каждый из членов группы получил по десять копий. Я потянул пару дней, и прежде чем решился проиграть его родителям. Я очень гордился пластинкой, но переживал, как они отреагируют на “The End”.

— Когда ты проезжала по Сансет Бульвар, не обратила внимания на наш рекламный щит?

— Конечно, он такой огромный! — воскликнула мама.

— Я считаю, что Жак Хольцман — умница. Он президент нашей фирмы грамзаписи. Это была его идея. До сих пор, ты в курсе, билборды использовали исключительно, чтобы продавать всякую фигню!

За несколько дней до того Билл Эрвин, журналист с радио, брал у нас интервью прямо возле нашего билборда и прикалывался, выспрашивая у нас по поводу этой рекламной акции. «Вы нашли странный способ для рекламы пластинки, ребята. Я имею в виду, что билборд нельзя послушать. А про Doors ведь еще никто пока не слыхал, верно?» Хольцман резко возразил, что этот огромный рекламный щит — это послание студии «Elektra» всей музыкальной индустрии, на заметку, чтобы обратили внимание на группу, к которой у его фирмы особое отношение. Жак, вовсе не склонный к расточительству, должно быть, держал руку на пульсе происходящего в музыке, если решил потратить полторы тысячи баксов на наружную рекламу.

— В общем… первая вещь называется «Прорваться Сквозь», — я призадумался, что сказать дальше. — Она быстрая и громкая… а вот следующая, называется «Душевная Кухня». Здесь очень приятный грув… да… и вообще она, в целом, приятная. Мне нравится ритм. Обратите внимание на слова: «Машины ползут, все набиты глазами, улиц огни льют бессмысленный свет, крыша течет, ты молчишь на измене, но есть одно место, где ждет нас приют»… Джим пишет невероятные тексты… «Хрустальный Корабль», это замечательная баллада. Вам понравится»… «Лиса Двадцатого Века» — это про одну милую девушку… «Алабама-Сонг» отличается… она типа европейская… ну и последняя вещь на первой стороне, «Зажги Мой Огонь», которая, как я надеюсь, может стать хитом.

— Ну что ж, звучит довольно мило, — сказал папа, пока я переворачивал пластинку.

Погоди, папочка, сейчас ты услышишь «Конец», посмотрим, назовешь ли ты тогда нашу музыку «милой». Что же мне делать?… Может, сделать звук потише… или просто пропустить эту вещь.

— Это старый блюз, «Человек С Черного Хода». Мы его не сочиняли, но сыграли по-своему… «Я Смотрю На Тебя» — это еще про одну милашку… «Конец Ночи», про мистику, звучит немного мрачновато. Так прикольно создавать настроение вокруг стихов Джима… «Прими Все Так, Как Есть», Джим взял название у Махариши, учителя из Индии…

Ну, вот и приехали…

— А эта вещь называется «Конец»… она немного странная… Длинная… почти десять минут… Джим написал ее по мотивам древнегреческой трагедии… ээ… Эдип, кажется… Вы не читали?

Молчание.

— Я тоже не читал… это про то, как сын убивает своего отца, а затем… ээ… что-то такое происходит между ним и его матерью. Это все символически… я хочу сказать, Джим не имел в виду в прямом смысле.

Мама поерзала на стуле, затем снова, ей стало неловко. Я быстро опусти иглу на пластинку, чтобы прервать неловкую паузу.

Я слушал вместе с ними, переживая за каждый удар по барабанам.

«Йога подходит к объяснению того, как, вероятно, устроен человек, с такой же легкостью и непринужденностью, с какой Денсмор переходит от легкого шелеста перкуссии к оглушительным ударам барабанов в самых тихих местах “The End”», — написал обозреватель из «Vogue». Когда сеанс прослушивания у моих родителей был завершен, мы несколько минут сидели молча. Нам нечего было друг другу сказать. У мамы было такое выражение, будто она сейчас заплачет, отец держал на лице стоическую мину. Они натянуто поздравили меня, и я ушел. Уфф. Проехали.


* * *

“Break On Through” выбрали в качестве сингла, хоть я и переживал, что для массового рынка в этой песне слишком эксцентричныйбит. Это была быстрая босанова, бразильский ритм, который я приспособил под свою манеру для этой песни. Как раз в это время бразильские музыканты проникли в американские чарты, “The Girl From Ipanema” босанова Антонио Карлоса Жобима взлетела на самый верх в категории джазовых записей. Но в “Break On Through” мы придали этому ритму гораздо более жесткое, роковое звучание. “Twntieth-Century Fox” тоже казалась нам вещью для сингла, но припевы там звучали слишком по коммерчески, слишком попсово, и мы не хотели, чтобы именно эта песня представляла наш саунд, который мы считали более бескомпромиссным.

Когда вышел сингл с “Break On Through”, мы упросили всех наших друзей и близких, чтобы те звонили на радиостанцию и заказывали эту песню. Все двадцать четыре часа каждый из нас был одержим одной мыслью о том, как оторвать группу от земли. Когда мы не репетировали, мы спали. Когда мы ели, мы говорили о группе.

Однажды я позвонил, наверное, в пятнадцатый раз за день, на станцию «KRLA», чтобы сделать заказ. Я представился как Фред Шварц из Вест Корина, на что они ответили: «Мы знаем кто вы, и если вы не перестанете звонить, мы выбросим вашу пластинку из студии к чёрту!»

Я искренне надеялся, что не поломал нашу карьеру еще до того, как она началась.

“Break On Through” медленно поднялся до № 11 в Лос-Анджелесе. Она даже попала в нижние строчки национальных чартов, но только на пару недель.

Дейв Даймонд, местный диск-жокей который крутил свои диски из психоделических глубин «Алмазной Шахты» (так называлась его передача), пригласил Робби и меня к себе домой, чтобы показать нам пачки писем слушателей с заказами “Light My Fire” — семиминутной версии, которую ему хватило смелости дать в эфир в эпоху жесткого трехминутного формата. Он сказал, что нам надо решиться сократить песню до стандартных трех минут и издать ее как сингл. Нам не понравилась идея сократить наши джазовые соло, но мы были согласны с Дейвом, что “LMF” может стать хитом. Ротшильд, однако, не проявил никакого энтузиазма, когда мы пришли к нему с этой идеей. Он с неохотой согласился сократить песню, со словами, что он все равно не верит, что у нее есть шансы. К счастью, наш альбом продавался по десять тысяч экземпляров в неделю, так что Жак Хольцман вознамерился издать еще один сингл, когда мы появились на психоделической концертной сцене в Сан-Франциско.


* * *

Город у Залива. Всего лишь час лету от L.A., и мы уже катили по туннелю Бродвей в «Swiss American Hotel» на Норт Бич, дешевую гостиницу напротив «Jazz Workshop» и «Mike’s Pool Hall», где поэты и писатели вроде Джека Керуака и Лоуренса Ферлингетти оттягивались в пятидесятых. Книжная лавочка «City Lights» была в одном ряду с порно-кинотеатрами, на улице, которая дальше переходила в район итальянских кафешек.

Казалось очень богемным сыграть в Сан-Франциско, городе поэтов и кислотных рок-групп. Местные группы относились друг к другу почти по-братски, что меня особо восхищало. Я говорю «почти», потому, потому что самые заядлые музыкальные фрики стали тыкать пальцами и смотреть сверху вниз на Jefferson Airplane, когда те начали нормально зарабатывать. Grateful Dead, которые иногда раздавали публике кислоту на концертах, считались реальной крутизной. Country Joe and the Fish звучали как сама кислота. С мощным ревером и многократными повторами они пели: «ТВОЯ твоя СЕРЕБРЯНАЯ серебряная ПЛОТЬ плоть ЗА за ТОНКОЙ тонкой ДВЕРЬЮ дверью МОИХ моих ГЛАЗ глаз глаз глаз глаз». Местные сказали, что мы звучим похоже на Country Joe, но основанием для этого было только то, что у нас был похожий состав — и мы и они использовали орган. Стихи Джима определенно отличались от «Твой жадный рот мой голод возбуждает и я встал в полный рост для любви».

Сан-Франциско был символом контркультурного движения. Билл Грехем, местный рок-антрепренер, лаконично сформулировал это в «Chronicle»:

Сочетание потока людей со всей страны и лояльность властей, которые, по идее, должны были бы стараться душить эту страсть к самовыражению у всех этих молодых людей посредством музыки, поэзии и театра, и были причиной того, что Сан-Франциско стал Меккой.

Стены домов и ограды по всему городу были разрисованы галлюциногенной живописью, и Сан-Франциско производил впечатление одного сплошного калейдоскопа. Дом на Хэйт-Эшбери, где жили Dead, расписанный в цвета радуги, был своего рода «резиденцией» движения хиппи. А по другую сторону залива находился студенческий городок Университета Беркли, колыбель либерального активизма. Страной уже два года как правил Линдон Бейнс Джонсон, избранный в качестве президента № 36, и он продолжал эскалацию необъявленной войны во Вьетнаме, под аккомпанемент речей о «Великом Обществе» и о «Войне с Бедностью». Чем достал до невозможности. В воздухе пахло бунтом.

Ближе к полудню мы уселись в такси и поехали через весь город в «Fillmore East Auditorium».

Филлмор. Внешне ничем не примечательное здание из коричневого кирпича, концертный зал в пригороде, на границе с хулиганскими черными кварталами. Билл Грехем, трансплантированный нью-йоркец с нью-йоркской хваткой, устраивал здесь концерты таких групп, как Airplane, Dead, Country Joe и Big Brother and the Holding Company. Он проявил истинное новаторство в том, что психоделические рок-группы проходили у него одним списком вместе с блюзовыми и джазовыми исполнителями типа B.B. King и Woody Herman. Для Жака Хольцмана было большой удачей уговорить его дать нам выступить. Но “Break On Through” уже был у людей на слуху, и это заработало нам право сыграть на разогреве у Young Rascals и Sopwith Camel, двумя куда более раскрученными и приличными, по сравнению с нами, коллективами. Мы высадились из такси перед служебным входом в концертный зал, прямо в разгар уличной сценки: пара хиппанов пытались пробить контрамарки на вечерний концерт. Вид за углом налево напоминал Гарлем, с местными черными братками, распивавшими из бутылок в бумажных пакетах.

Мы прошли в пустой зал, слегка огорошенные его размерами. Тут, ни с того ни с сего, возник злобный дяденька с характерным нью-йоркским акцентом. Он тащил за шкирку какого-то пацана, и вопил на весь зал: «Хотел пролезть на шару, да? Пошел нахер отсюда!». Он поддал бедолаге ногой под зад и спихнул со ступенек. Мы были в легком шоке. Так состоялось наше знакомство с Биллом Грехемом, хозяином заведения.

Вечером нас отвели в гримерку на балконе. Публика уже начала прибывать, нам предстояло играть первыми, и я сказал Рею:

— Спущусь в зал, погляжу, чем народ дышит.

— Ты только смотри, сам там не надышись, — предупредил Рей.

Робби взглянул на меня, продолжая настраивать гитару, и вновь погрузился в свой предконцертный отмороз. Реакция публики его не интересовала, он был всецело поглощен своей игрой. Мне наоборот, всегда было важно заранее определить, что за публика и с каким настроением. Я считал, что это может помочь мне правильно выстроить наше выступление и что-то изменить, если нужно.

Я не мог поверить своим глазам, глядя на толпы фриков, заполнявших стоячий партер. Грехем встречал народ у входа и вручал каждому по яблочку из здоровенного мешка. Он вел себя совершенно иначе и казался другим человеком, милым и приятным. Часть публики уже танцевала, импровизируя под Отиса Реддинга: пластинку крутили через звуковую систему на сцене. Грехем явно знал, что делает. Другие укладывались прямо на пол. Волосатый народ был весь в бусах, феньках и в дашики — широких цветастых рубахах в афро-стиле. Уличное язычество.

Толпа была возбуждена, явившись на концерт с фестиваля-митинга «Human Be-In» в Парке Золотых Ворот (Golden Gate Park). Мы тоже побывали там, в первой половине дня. Было похоже на огромный пикник на природе, с марихуаной вместо еды. Там собралось двадцать тысяч хиппи и много знаменитостей. Поэт-битник Гэри Снайдер трубил в огромную морскую ракушку. Среди других Бродяг Дхармы[30], явившихся а парк, были поэты Аллен Гинзберг, Лоуренс Ферлингетти и Майкл МакКлюр, ставший позже близким другом Джима. Также присутствовали представители нарко/гуру культуры: Ричард Альберт (он же Рам Дасс) и Тимоти Лири, кислотный король. Все хорошо провели время, оттягиваясь за мир на этом первом love-in в истории.

Когда мы вышли на сцену в Филлморе, публика встретила нас сдержанно, возможно, потому что все ждали Young Rascals или, скорее, потому что никто не знал, чего от нас ожидать. У нас не было бас-гитариста, в отличие от всех групп, к которым они привыкли, и мы сразу погнали довольно мрачную, зловещую волну. Отчасти в ответ на холодный прием — мы сами побаивались — но через пару номеров Джим понял, что это сработало, и продолжил в том же духе.

Все равно, оставалось ощущение, что к нам присматриваются, как к чужакам, потому что мы были из L.A.

Тем вечером мы не «убрали со сцены» никого из конкурентов, но люди в первых рядах глазели на нас так, словно мы явились с другой планеты. С раскрытыми ртами и выпучив глаза. Во время соло Робби в “Spanish Caravan” Джим стал на колени перед Робби, разглядывая вблизи, как бегают его пальцы. На репетициях я тоже частенько просил Робби поиграть фламенко, чтобы полюбоваться на его звукоизвлечение. Его правая рука выглядела, как краб со многими ножками, ползающий по струнам.

В отчетах написали, что мы группа, которую лучше видеть, чем слышать, возможно, из-за кожаных штанов Джима. После того, как у нас появились деньги не только на жратву и аренду жилья, мы начали призадумываться насчет гардероба. Мы больше не обсуждали, как кому из нас одеваться. Рей продолжал носить костюмы или спортивные курточки. Джим облачился в кожу, а мы с Робби стали одеваться в стиле хиппи. Флауэр-пауэр. Рубахи без воротничков и сюртучки а-ля Неру. Все — кричащих цветов. Иногда меня посещали сомнения по поводу некоторых из моих прикидов: я опасался, что людям больно смотреть на меня без темных очков.

В этот вечер во время нашего выступления самый большой рев в зале поднялся, когда Рей сказал, что мы были в парке на «лав-ине».

Когда мы отыграли, я отыскал свободное место в толпе, поглядеть на Rascals. Я следил преимущественно за их барабанщиком, Дино Данелли, он был хорош, крутил в воздухе палочки и не смазал ни одного бита. Я должен был признать, что группа свое дело знает туго. Певец и гитарист выдали весь стандартный набор рок-н-рольных поз и телодвижений. Одновременно, послушав их поп-саунд и сравнив его с нашим, я убедился, насколько мы серьезней. Мы хотели быть бóльшим, чем просто развлечение. Как сказал в то время Рей: «Мы стремились, чтобы наша музыка вызвала короткое замыкание в уме и позволила подсознанию течь свободно». Другими словами, мы хотели быть группой, которая заставит вас призадуматься, когда вы будете идти домой с концерта.

Три недели спустя The Doors снова выступали в Филлморе, открывая концерт, на этот раз перед Grateful Dead и Junior Wells and his All-Stars.

Оусли Стенли III, подпольный химик и звукорежиссер Dead, явился к нам за сцену, поболтать. У него были длинные, светлые, свисающие прядями волосы, и он носил круглые очки в проволочной оправе а-ля Бен Франклин.

Одна таблетка сделает вас больше, другая сделает вас меньше
Те таблетки, что дает вам мама, не сделают вообще ничего[31]
Я надеялся, что «белый кролик» подгонит нам на пробу свой знаменитый чистый ЛСД, но он хотел «подлечить» нас насчет музыки.

— Вам, ребята, нужен бас-гитарист. У вас в саунде дыра, бас делает его поплотнее.

Мы с Реем покивали в знак согласия, и доктор удалился.

— Если мы заставили его поволноваться, значит, мы все делаем, как надо, — заявил я.

— Да уж, теперь точно давайте не брать никакого бас-гитариста, — подтвердил Рей.


* * *

Мы играли по клубам в Лос-Анджелесе — «Hullabaloo», «Gazzarri’s» и других, месяца два — пока нас в марте снова не пригласили в Сан-Франциско. Так как наш альбом взлетел в чартах, на этот раз мы были хедлайнерами.

Avalon был еще одной «психоделической танцплощадкой» в Сан-Франциско. Им рулил мягкий и добродушный Чет Хелмс, местный промоутер с русыми волосами до плеч и густой бородой. Между Хелмсом и Биллом Грехемом из «Fillmore» велась серьезная конкуренция за музыкальные группы. Со временем группы пожестче, представлявших хардкор и андеграунд, перебрались выступать в Авалон, послав Грехема за его агрессивное антрепренерство.

Как и Филлмор, Авалон был большой, гулкой аудиторией. Еще одна эхо-камера. Эти залы нужно было плотно упаковывать людскими телами не из одних только экономических соображений; тела поглощали звук и делали акустику терпимой. Все стены и потолок были завешены белым полотном, для светового шоу. Светопредставление делали с помощью нехитрого устройства, состоявшего из стеклянных колб с подкрашенной водой, в которые лили расплавленный парафин и покачивали под музыку. Сквозь колбы пропускали свет и проецировали на стены и потолок. Эффект был убойный. Достаточно было просто войти в зал во время концерта — и вы оказывались в другом измерении. Музыка была гипнотической, и стены пульсировали в такт, играя миллионом оттенков и абстрактных картин. Форменный трип.

Концерты в Авалоне проходили соответственно. Полный отрыв укуренной башки. Мы выступали после группы под названием Sparrow и галлюциногенного сета Country Joe. Публика была еще более не в себе, чем обычно, более восприимчивой к нашим сюрреалистическим образам. Накачанная психоделиками толпа жаждала музыки для головы — они хотели и вовсе отъехать. Их настрой вдохновлял на эксперименты.

Набитый под завязку зал, публика, развалившаяся на полу — почти никто не танцевал — все это напоминало огромный наркоманский притон. Марихуановый дымок клубился над головами. Мы вышли на сцену.

Мы сделали перерыв между “Light my Fire” и “The End”. Во время паузы, перед нашим гипнотизирующим толпу выходом на «бис», я встал из-за барабанов и подошел к Рею, сидевшему за органом. Капли жидкого парафина, плававшие в цветной воде и проецировавшиеся на стены лучом прожектора, вызывали определенные ассоциации.

— Посмотри, такое ощущение, что кто-то там кончает перед увеличительным стеклом! — пошутил я, показывая на балкон, где расположились светотехники со своей аппаратурой.

— Эйзенштейновский монтаж, чувак, — гоготнул Рей.

Авалон был первым местом, где “The End” привлек к себе полное внимание. Когда раздались похожие на ситар звуки — Робби перенастраивал гитару на восточный лад — народ, казалось, уже вошел в транс, словно это была не настройка, а само произведение. Они встречали нас на полпути. Они хотели, чтобы мы увели их куда-то далеко вглубь — чего? В сердце тьмы, под звуки рока? В кроличью нору? Через черный ход? С Джимом, в качестве «Back Door Man-а»[32]?

Световое шоу, которое проецировалось на сцену точно так же, как и на стены, взорвалось точно в такт с моими барабанами. Из-за ударной установки посреди сцены казалось, что я играю в самом центре гигантской, пульсирующей матки.

Джим воистину получил свое в это вечер. Мы все получили. Рей полностью погрузился в музыку, его голова повисла над клавишами, ритмично покачиваясь вверх-вниз. Настало время транса.

Лихо там, на околице града
Правь дорогою царской, дитя
Действа дивные в недрах копи златой
На закат правь по хай-вею, бейби
Змием правь, едь на змие верхом,
К озеру древнему едь прямиком
Долог змий тот, семь миль
Едь на змие, он стар
И кожа его холодна
Закат — всем богат
Правь сюда, дальше дело за нами
Синий автобус зовет нас
Водитель, куда ты увозишь нас?
Убийца проснулся до зари
Он обул сапоги
Он принял обличье из галереи старинной
И он спустился в прихожую
И он прошел в комнату где сестра обитала его
А затем к брату зашел своему он, затем
Коридором прошел он
И к двери подошел…
И вовнутрь заглянул…
Отец — да, сын — я хочу убить тебя
МАТЬ… я хочу ТЕБЯ…
УХХАХХТРАХХАТЬТЕБЯМАМАВСЮНОЧЬНАПРОЛЕТДА
Мы вышибли им мозги.

После концерта я остался на сцене, помогал паковаться одному из наших рабочих, и вдруг ощутил на себе чей-то взгляд. Я обернулся и оглядел опустевший зал. И увидел там, посреди танцпола, замусоренного обрывками бумаги, тряпками и пластиковыми стаканчиками, сияющее лицо и округлое женское тело.

Пэм была олицетворением Матери-Земли. Как раз мой тип. Я сказал «привет» и обратил внимание, что ее зрачки полностью расширены под воздействием кислоты.

Она отвела меня на классический флэт, где она вписывалась. Тогда в Сан-Франциско обитало так много хиппи, что любой мог просуществовать почти бесплатно, перебираясь из одного старого викторианского дома в другой каждые несколько дней.

— Так ты не здесь живешь? — спросил я.

— Нет. За флэт платит один парень, Крис, но все ок. Тут все отвисают, — уверила меня Пэм.

Хмм. А что, если этот один парень Крис сейчас появится? Он ведь, небось, ее парень!

Прежде чем я сообразил, что происходит, Пэм сняла с себя всю одежду, что было весьма стимулирующим для молодого парня-католика типа меня. Она позволила мне обежать ладонями все ее тело, стоя запрокинув голову и вытянув руки к потолку. Она вела себя абсолютно свободно, как блаженная.

Мне едва удалось воткнуть, прежде чем кончить. Я старался думать о цифрах и считал в уме. Мне было не до прелюдий и заботы об ее оргазме. Впрочем, я и не знал, что у женщин тоже есть оргазм или что чувства для них не мене важны, чем само исполнение, мои сексуальные познания на тот момент не отличались особой глубиной.

На следующее утро появился Крис, и вид у него был недовольный. Не то чтобы слишком злой, но недовольный. Пэм сказала «hi» и еще пару слов, чтоб его успокоить… Я так понял, что свободная любовь была не настолько свободной.

Я сел в фуникулер и спустился на Фишерман Варф[33]. Помнится, я долго глядел на Алькатрас[34], мерцавший посреди залива и думал о том, что нашел Свою Единственную.

Словом, подобно большинству современных юнцов, я изучал сексуальность на улице. Я продолжал встречаться с Пэм во время наших последующих визитов в Сан-Франциско, выискивая ее по развалюхам или стучась в двери ее квартир ее бойфрендов. Никто не имел ничего против.

Тот факт, что мы теперь зарабатывали себе на жизнь своей музыкой вызывал у нас чувство удовлетворения, придавал уверенности и сил. Робби, выросший в достатке, не был так впечатлен двумястами пятьюдесятью баксами в месяц, но его грело то, что его песни исполняются на публике. «Манзарек благодарен успеху за то, что впервые обрел возможность жить вполне комфортабельной жизнью», — писал про Рея журналист из «Vogue». Джим и я считали, что нам следует быть особо внимательными по отношению ко всем этим деньгам и комплиментам. Я практиковал йогу, чтобы как-то сохранять чувство реальности, при каждом удобном случае фиксируя себя на мысли о том, что все эти восторги и эмоции на самом деле просто майя (индийское слово, обозначающее иллюзии). В школе меня презирали, с чего вдруг мне стать великим теперь? У меня был горький привкус во рту. Это так мне дали отыграться, что ли?

После нашего гипнотического дебюта в Авалоне в качестве хедлайненров, на следующий уикенд мы сыграли в «Winterland Ballroom». Я был удивлен, что The Doors понравились тусовке в Сан-Франциско. В наших песнях не пелось о мире и любви, они были о сексе и смерти. Моррисон, одетый во все черное, разительно контрастировал с радужным дресс-кодом Сан-Франциско — и он не заплетал цветы себе в волосы.(Именно тогда, в начале 1967-го, мы впервые начали встречать клонов Моррисона. На Улице Хейт Эшбери обитал парень по имени Жан, он тоже одевался сплошь в черную кожу. Жан приглашал нас к себе домой на вечеринки, мы даже сходили на них несколько раз поначалу. Они были похожи на сцены из «Сатирикона» Феллини: куча народу, лениво развалившегося на полу и укуренного до потери сознания).

Во время концерта в «Винтерленде» Джим методично бросал цветы, которые фаны дарили ему, на барабаны, мне под палочки. Он истерически смеялся, зная, что я не могу испортить номер и остановиться посреди песни; мои палочки молотили по нежным лепесткам роз и маргариток. Наверное, это был его способ простебать мой имидж «дитя цветов».

В тот вечер, в перерыве между сетами, Пол Кантнер из Airplane предложил съездить в Авалон, всего в паре миль отсюда, послушать Big Brother and the Holding Company. Нам говорили, что их вокалистка отменно хороша, и это стоит того, чтобы подсуетиться, рискуя опоздать на свое выступление. Помнится, я подумал, что девушка, которая назвала себя «Большой Брат», должно быть, та еще туша. Я приготовился к возможному разочарованию. Тем не менее, мы с Робби погнали на взятой напрокат машине, и прибыли как раз посередине пламенного исполнения “Down On Me”: «…кажется, все, в целом мире большом… обрушиваются на меня, обрушиваются на меня». Я не мог поверить своим ушам и глазам, глядя на юную белую девушку на сцене! Если бы я не видел ее, я был бы готов поклясться, что это поет кто-то из старых черных блюзовых певиц, типа Бесси Смит. Она пела с болью и страстью, борясь с микрофоном, словно ее било током. Позже ее назовут Джимом Моррисоном в женском обличье.

После выступления я заглянул к ней в гримерку, чтобы выразить свое восхищение. Она дружелюбно поблагодарила меня и предложила отхлебнуть из ее галлона красного вина. Вблизи Дженис Джоплин выглядела не столь привлекательно, как на расстоянии, но она была милой и славной, и ее глубокий хрипловатый голос сразу напомнил мне о том, с какой мощью она способна петь блюз.

На следующее утро небритый управляющий нашей вшивой гостиницы вломился в наши номера в 8 утра с криками: «А НУ, ВЫПИСЫВАЙТЕСЬ, ХИППИ!» Мы догадались, что он был так зол из-за Моррисона, который прихватил с собой девушку с концерта, и она пробыла с ним всю ночь — а приводить женщин в номера запрещалось. Спорю, если бы ему дополнительно заплатили, он был бы как шелковый.

На следующий день мы сидели в «Enrico’s Cafe» за уличным столиком, с капуччино и утренними газетами. В «San Francisco Chronicle» не было ничего, зато Рей наткнулся на ревю о нас в «The New York Times».

Когда The Doors начали играть свою центральную вещь, — писал Роберт Виндилер, в отчете о нашем выступлении в «Винтерленд», — в зале воцарилась тишина, и публика вела себя так, словно пришла на концерт камерной музыки.

— Камерная музыка! — грохнул Джим, перекрывая шум уличного движения.

— Прикинь, — сказал я, заказывая итальянское пирожное.

— Вот прогнал, — пробурчал Робби.

Рей кивнул, как будто все шло точно по плану.

Хрустальный Корабль покидал безопасные берега Калифорнии и отправлялся в высокие широты. Мы не могли знать, что нам больше никогда не вернуться к тихим радостям гавани.

Глава 8. Twentieth Century Fox Лиса Двадцатого Века


Итак, она по-модному худа
И по-модному чуть опоздает…
Она королева крутизны
Она леди, которая ждет
Давно окончил школу ум ее
И с тех пор колебаний не знает…
Она не тратит время зря на словеса
Она Двадцатого Века Лиса

* * *

Все лето 1967-го мы провели, мотаясь по стране, с одного берега на другой, с концерта на концерт, из студии в студию. Мы вновь дали о себе знать в Нью-Йорке, выступив в клубе «Scene» в июне, как раз в тот момент, когда в Калифорнии проходил поп-фестиваль в Монтерее, самый первый из всех. Я был жутко расстроен, что нам пришлось играть в каком-то зачуханном клубе на другом конце страны, в то время, когда большинство самых значимых групп 60-х съехались в Монтерей. Разумеется, нас даже не пригласили! Позже Дерек Тейлор, один из организаторов, объяснял это тем, что «нас проглядели». Дерьмо. Знали они про нас. Они нас боялись. Мы не вписывались в формат фестиваля: мир, любовь и «власть цветов». Мы представляли теневую сторону. Моя детско-цветочная половинка рвалась поплясать под кислотой на фестивале, но я был в демонических Doors.

Дни и недели слипались из-за постоянных выступлений. Меня начало колотить перед каждой очередной поездкой в аэропорт. С Джимом в особенности. Иногда казалось, что самолет — это ловушка, в которой я заперт вместе с душевнобольным. Я думал: если бы остальные пассажиры знали, что происходит у Джима в башке («Смятение, вся моя жизнь — это сорванный занавес, и вот — разум рушится мой»), они бы кинулись к выходу, расхватали парашюты и повыпрыгивали, «потому что он откроет двери по любому». Он выждет момент, когда мы взлетим повыше и расслабимся… Во время одного из полетов Джим так напился и расшумелся, что стюардесса вызвала в салон капитана. Джим стал по стойке «смирно», сказал: «Йес, сэр» и быстренько сел на свое место, под строгим взглядом капитана. Любопытно.

Мои впечатления после выступлений были горько-сладкими. Стоил ли волшебный час на сцене всех этих безумств и мытарств в пути?

Жак Хольцман, который был, кроме всего прочего, президентом фолк-лейбла, пригласил на ужин Пола Саймона и проиграл ему несколько наших демо со второго альбома. Он сказал Полу, что The Doors могут стать самой выдающейся группой в Штатах, и Саймон с ним согласился. Он также согласился взять нас на разогрев на концерт Simon and Garfunkel в Форест Хилл. Десять тысяч народу!

Мы сильно нервничали пред концертом, когда Саймон зашел к нам за сцену пожелать удачи. Он был очень дружелюбен. Я не знаю отчего, то ли из-за нервов, то ли потому что Джим вообще терпеть не мог фолк-музыки, но Саймону он нахамил. Назовем вещи своими именами: он послал его на хер из нашей гримерки. Парня, который нас нанял! Затем мы вышли играть, и Джим был как отмороженный. Он не шел ни на какой контакт с публикой. Под занавес выступления — мы играли “The End”, на словах «Father, I want to kill you» — Джим дал выход всей своей ненависти, ярости и прочему, что не давало ему дышать спокойно, разразившись отчаянными воплями и расколотив о сцену микрофон. Это продолжалось почти минуту. Публика слегка проснулась и призадумалась, что такое ей здесь демонстрируют. После перерыва Пол и Арти вышли на сцену под громогласные аплодисменты.


* * *

В июле “Light My Fire” заняла первое место в национальном хит-параде, и продержалась на этом месте весь месяц. Она оставалась в чартах двадцать шесть недель — неслыханное дело. Словно пожар, разнесся слух, что эта песня была гимном во время летних расовых волнений в Детройте.

В июле мы прилетели в Нью-Йорк, где сыграли в «Scene» и дали серию интервью. Все было организовано нашей компанией звукозаписи. Когда “Light My Fire” пошла наверх в чартах, мы начали регулярно пересекать страну на самолетах. Это определило наш образ жизни на ближайшие несколько лет. Аэропорты, зоны досмотра багажа и лимузины стали нашей постоянной средой обитания.

В этот раз в Нью-Йорке мы были уже в ранге «малых знаменитостей», благодаря тому, что «Newsweek», «Vogue» и «New York Times» хором дали одобрительные отзывы нашему первому альбому. Казалось, они старались перещеголять друг друга по части диких эпитетов. Журнал «Time» вытащил на всеобщее обозрение старую цитату Джима из его автобиографии для «Elektra»: «Меня интересует все, что касается бунта, беспорядка и хаоса».

Я с самого начала терпеть не мог это высказывание. Теперь, когда оно привлекло к себе такое внимание, у меня возникло нехорошее предчувствие, что эти слова могут довести Джима до беды. До погибели.

Говард Смит написал о нас огромную статью в «Village Voice», назвав Джима первым настоящим мужским секс-символом со времен Джеймса Дина. «Если мои антенны не врут, — писал Смит, — именно он сможет стать тем, кто овладеет массовым либидо, очень и очень надолго».

Стив Харрис, нью-йоркский завотделом рекламы «Elektra», организовал для нас интервью в журнале «16».

Поначалу я не мог сообразить, зачем мы сдались изданию для малолеток, учитывая нашу растущую известность, как радикальной группы. Вскорости мне дали понять, зачем.

Расскажу вам о своей девочке, она здесь бывает
Она приходит сюда, обычно к полуночи
Мне с ней так хорошо, мне с ней так хорошо
Она идет по моей улице, она подходит к моему дому…
Стучит в мою дверь, идет вверх по ступенькам
Раз, два, три, цок-цок, тук-тук, привет, малыш
Ммм, она уже в моей комнате… ОЙ, ПАЦАНЫ
Я считал себя ренегатом-католиком, пока не повстречал Глорию Стейверс. Тридцатилетняя экс-модель и хозяйка «16», она была первой из встречавшихся мне женщин, которая открыто обменивала на секс свою власть и влияние, и это шокировало меня и разбило мои иллюзии по поводу моей раскрепощенности. Сцена в редакции ее журнала вколотила очередной гвоздь в гроб моей невинности. Глория лично отбирала молодежных идолов, которым предстояло украсить собой обложки ее журнала, и Стиви сказал, что если ей понравимся мы — хорошо, а если она положит глаз на Джима — это будет очень хорошо для нашей карьеры. Она положила. Глория пригласила всю группу к себе в апартаменты. Она заранее проинструктировала Стиви, чтобы тот попросил нас уйти пораньше, чтобы она и Джим смогли сделать несколько фото. Хммм… Было ощущение, что это становится чем-то вроде взятки. Но Джима, похоже, такой расклад нисколько не смущал. Глория не была сногсшибательной, зато она была издателем.

Хей! Как тебя звать? Тебе сколько лет?
В какую школу ты ходишь? Ух-ха, йе,
Ах-ха, йе, о, о, йе, ох-ха.
Ну, теперь, когда мы с тобой знаем друг друга получше
Иди-ка сюда… и
СДЕЛАЙ МНЕ ХОРОШО!
ГЛОООРИЯ, Г-Л-О-Р-И-Я ГЛОООРИЯ
Вполне привлекательная женщина, чуть в летах. Мне сказали, что если перелистать старые обложки «16», там найдется немало ее завоеваний.

Мне всегда было любопытно, что происходило попозже тем вечером. Снимки, появившиеся в результате той фото-сессии, были странными. Джим на них выглядел, как андрогин. Меня удивило, что он согласился фотографироваться в меховой шубке Глории. Позировать с голым торсом было не ново, но зачем он надел на шею свой расшитый серебряными бляшками пояс-кончо? По тем временам я подумал, что все это смотрится, как снимки для софт-порно. Она ставила его в позы, которые ее возбуждали. А затем, после сессии — представлял я себе — он ставил ее в позы, которые возбуждали его.

Я… ПРИВРАТНИК У ЧЕРНОГО ХОДА
МУЖИКАМ НЕВДОМЕК
Но маленькие девочки ПОНИМАЮТ!
Натурально, Джим знал нечто такое, чего я не понимал.

Он хрипло, нутряно бормотал и ворчал в микрофон во вступлении к “Back Door Man”, совсем как старый негр из Дельты, который повидал женщин на своем веку.

Вы, мужики, едите свой ужин, едите вашу свинину с бобами
А я съел больше цыплят, чем любой из вас в жизни видал
Потому что я Привратник У Черного Хода
Мужикам невдомек, но маленькие девочки понимают…
Мне потребовалось время, чтобы понять, что в этих строчках речь о том, что все остальные мужчины спят только со своими женами, в то время как певец спит с каждой из них, забираясь к ним в дом по ночам и исчезая на рассвете. Таким делами обычно славятся представители мужского пола, но в лице Глории Джим нашел себе достойную соперницу. Робби предупреждал Глорию насчет Джима, но предупреждал ли кто-нибудь его насчет ее?

Ты была моя королева, а я был твой дурачок
Заехав за мной после школы
Ты забрала меня к себе домой
Твой отец на работе,
У мамы шопинг… по полной программе
Ты привела меня в свою комнату
Ты показала мне свою штучку
Ты чего это, а?
Нежней, нежней, плавней, плавней…
Я был удивлен, что Глория пошла на риск и поместила фото и статью о Джиме, учитывая его манеры и поведение. То, что перед вами — не пай-мальчик, было ясно с первого взгляда. Аудиторией журнала «16» были девочки-подростки, и мне казалось, что у издателей могут быть проблемы, если персонаж с их обложки исполнит нечто непотребное. А уж за Джимом дело не станет.

…Опутай мне шею своими ногами
Опутай мне ноги своими руками
Опутай мою кожу своими волосами…
Полагаю, Джим просто был слишком обаятельным парнем, чтобы упускать такого красавчика. Взамен Джима Глория могла бы поместить на обложку меня, но это вряд ли увеличило бы тираж. Мое лицо могло сгодиться разве что для рекламы дробовиков на обложке «Солдата Удачи».

Жестче, жестче, быстрей, слишком быстро, о чёрт
Слишком поздно, уж не остановишь
СДЕЛАЙ МНЕ ХОРОШО!
ГЛОООРИЯ, Г-Л-О-Р-И-Я ГЛОООРИЯ

* * *

В Нью-Йорке мы остановились в дешевой гостинице «Great Northern Hotel» на 57-й Стрит. Удобное расположение, но внутри все пропахло стариками. Я поселился в номере рядом с Джимом, и по вечерам у меня были развлечения поинтересней, чем телевизор. Не то, чтобы я был любитель подслушивать, прижав ухо к стене, но в одну из ночей у соседа стоял такой гвалт, что слышимость и так была отличной. Джим привел к себе в номер Нико, знаменитую немецкую вамп из Velvet Underground, и я никогда не слыхал, чтобы парочка так шумно проводила время. Звук был такой, словно они там вышибали дух друг из друга. Я встревожился, но поинтересоваться, в чем дело, не решился. На следующее утро Нико выглядела окей, так что я и дальше воздержался от расспросов. Позже Нико обронила в одном интервью, «Ja, Jim ist crazzy!»


* * *

Темноволосая девушка на пресс-вечеринке, посвященной нашей первой пластинке, все время строила мне глазки. Когда я рассматривал великолепную выставку огромных картин Сальвадора Дали, он подошла ко мне.

— Охранник мне сказал, что мальчикам в группе нравится, когда девочки не носят лифчиков, так что я свой сняла.

Какой изобретательный подход, во всех отношениях. Я опустил глаза на ее груди, и будьте уверены, они четко прорисовывались сквозь полупрозрачную блузку.

— А я вот как раз собрался сходить в ванную, — нагло ответил я.

— А можно, я посмотрю?

Один ноль.

— Конечно, конечно.

Она посмотрела, затем сняла свою блузку. Я обратил внимание на ожог от сигареты прямо возле соска.

— Где это ты так?

— Это мой бойфренд сделал, когда мы поругались.

— Крутой у тебя бойфренд, — сказал я. — А он здесь?

— Нет, нет, его нет в городе.

Я получил крайне необходимую, детальную и наглядную инструкцию по технике феллацио, и она удалилась. Даже не оставила номер телефона.

Утром Леон, наш пресс-агент, сообщил мне, что та же девушка постучалась к нему в номер около двух ночи, вошла и исполнила аналогичную процедуру. Какой сервис!

The Doors не были типичными мачо рок-н-роллерами, которые хвастаются друг перед другом своими достижениями. И Джим, и Робби, и я — все мы имели сексуальные приключения, на гастролях без этого не обходится. Все мы по-прежнему находились в поисках Одной-Единственной, но была ли когда-нибудь одна у рок-музыканта? Обратная сторона известности: ты никогда не знаешь, что привлекло к тебе внимание данной особы, твой имидж или твоя душа. Рей по прежнему жил с Дороти, но они были вместе еще до того, как начался наш поход за славой. Они были неразлучны. Фактически, Дороти всегда была при нем, присутствуя везде и всюду, от деловых переговоров до обедов и репетиций. Молча.

Робби был поделикатней меня по части съема девчат. Но и у него они были точно так же.

Когда мы приезжали в Нью-Йорк, Джим всегда старался повидаться с одной девушкой, миниатюрной, коротко стриженной блондинкой, очень живой и общительной. Звали ее Линн Верес и родом она была из Нью-Джерси. Попав в Нью-Йорк, она устроилась работать танцовщицей в модную дискотеку «Peppermint Lounge» на Манхеттене. Линн здорово рассказывала всякие забавные случаи и анекдоты на тему своей тамошней жизни, например, о том, как у одной из ее коллег однажды вылетели накладные груди из лифчика, прямо на сцене.


* * *

Джим был слегка бледен, когда мы ехали в лимузине на наш первый концерт, на который заранее продавались билеты с указанными местами. Бледность Джима проистекала не оттого, что его укачало в лимузине — мы уже успели полюбить этот тип автомобиля, с его плавным бесшумным ходом и бархатным нутром. И не от того, что он испугался нашего водителя — личного шофера Жака Хольцмана, чернокожего верзилы со шрамом от ножа через весь затылок, по имени Джордж. Джордж был добрый малый и большой весельчак. («Мы просто катаемся, расслабьтесь, ребята!» — сообщил он нам со своей белозубой улыбкой, после того, как мы несколько раз подряд объехали весь квартал вокруг театра, в поисках служебного входа). Джим был бледен, потому что нам предстояло выступить на шоу по случаю юбилея радиостанции «WOR», и это был наш первый «настоящий концерт в настоящем театре». Сколько бы концертов я не отыграл, мое сердце всегда начинает биться быстрей, когда я стою с краю сцены, за занавесом, в ожидании выхода. А то была роскошная сцена, и выход на нее означал официальное признание нашего успеха. Огромная, с настоящим тяжелым красным бархатным занавесом от края до края. И море лиц в зале за ним.

Винс Тренор, наш новый звукорежиссер и «гений электроники» из Новой Англии, носился, в сотый раз проверяя аппаратуру. Винс был тощий и нервный, трудоголик. Директор театра предупредил меня, чтобы мы выступали не дольше тридцати минут. Но прежде, чем я успел донести сообщение до «мальчиков», занавес пошел вверх. Винс все еще был на сцене, и Джим, недолго думая, ухватился за него, пытаясь удержать. Тот продолжал подниматься, и Джим… взлетел вместе с ним! Я перепугался, что его утащит под самый потолок, откуда он свалится и разобьется, но он знал, что делает. Ровно на полпути Джим выпустил занавес, полетел вниз, мягко приземлился на ноги, прыгнул к микрофону — точно в момент, когда ему надо было вступать на “Break On Through”. Ай да шоу, ай да шоу. Публика решила, что все так и задумано и разразилась аплодисментами. Вот не знал, что Джим еще и акробат.

Когда мы отыграли несколько песен, менеджер Дженис Иэн, певицы, которая должна была выступать следующей, принялся орать на нас с края сцены. Мы начинали выходить за лимит времени, а его клиентке было всего шестнадцать, и с утра она должна была отправляться в школу.

Рей, Робби и Джим не слышали всех этих протестов, поскольку стояли на авансцене, и Робби взял первые аккорды “The End”, а эта вещь у нас живьем обычно звучала минут по пятнадцать. Вот тут-то, под этот тихий перебор, до них и донесся отчаянный вопль ведущего концерта, ди-джея Murray the K: «Нам п…ц, нам п…ц!»

Это конец, мой друг прекрасный
Это конец, мой единственный друг
Конец, это больно — тебя отпустить,
Но тебе вслед за мной не пойти
Конец, смешкам и ласковым обманам
Конец ночам, когда искали смерти мы
Попробуй описать, что будет дальше, так беспредельно и вольно,
И безнадежно уповая, на руку некую чужую,
В неком отчаянном краю
Джим сделал вид, что не замечает всей этой паники за сценой. Для этой песни, ничтоже сумняшеся, мы позаимствовали форму классической индийской раги, так что первые две трети игрались очень медленно, медитативно. Затем, в бурном финале, мы ускорялись вдвое и доводили темп до музыкального оргазма. Если вам хватало терпения позволить гипнотически жужжащему звуку овладеть вами в первой половине вещи, то к моменту кульминации ваше воображение просто разрывало от эмоций и образов. Но это было не то выступление, где мы могли дать душе развернуться. Я был ближе всех к организаторам, и все давление пришлось на меня. Сидя на своем постаменте над сценой, я видел краем глаза, как Мюррей, с лицом бурачного цвета, тычет пальцем в циферблат часов. Входить в транс он был не намерен.

Мы отлабали песню минут за пять, но менеджеры и агенты все равно глядели на нас волками, когда мы уходили со сцены.


* * *

Когда мы вернулись в L.A. после этой поездки, Джим повстречал Памелу Курсон в «Whiskey». Так началась связь, которой суждено было продолжаться до конца его жизни. Она была рыжеволосой, невысокой и застенчивой, родом из округа Orange County, и отцом ее был директор местной хай-скул. У Пэм было невинное личико снегурочки, все в коричневых рисинках-веснушках, с изумрудно-зелеными глазами, и нежный, веселый и мелодичный голосок. И еще — был в ней огонь, чтобы стать спичкой и достойной парой Моррисону[35]. Джиму нравилось господствовать над женщинами — и одновременно он мог относиться к ним с глубоким уважением. В девятнадцать лет Пэм приехала в Голливуд, чтобы найти себя; взамен она нашла Джима. Джим разговорился с ней у стойки бара, в точности, как это вышло у меня с Донной Порт. Они вскорости начали жить вместе, сняв квартиру в Лорел Каньон, возле базарчика. Я очень надеялся, что теперь Джим хоть немного остепенится.

Линн Верес переехала из Нью-Йорка в Лос-Анжелес вместе со своей подружкой Пегги, и… Робби начал встречаться с бывшей любовницей Джима! Хммм. Между Джимом и Робби никогда не было никаких диалогов по этому поводу.

Как я уже говорил, Робби с детства был при деньгах, но меня, тем не менее, поразило, когда он купил себе Порш на свой первый гонорар. Я был еще более удивлен, когда он, вдобавок, купил старинный восточный ковер, который порезал на куски и использовал в качестве чехлов для сидений в автомобиле! Почему бы и нет? “Light My Fire” продвигался в чартах семимильными шагами, и «Elektra» грозилась, что группа вскоре будет на самой вершине.

Рей купил себе дом с бассейном.

Насчет меня? Я по прежнему нарезал круги по городу на своем Моргане и гулял напропалую.

Глава 9. Strange Days Странные Дни


Лос-Анджелес, август 1967


Когда мы с Робби еще жили вместе на Лукаут Маунтин Драйв в Лорел Каньоне, Джим как-то днем внезапно заявился к нам в гости, меня как раз не было дома. Он был чем-то очень сильно расстроен, ходил по комнате из угла в угол, повторяя, что все идет чрез жопу. Робби был захвачен врасплох — Джим редко делился с нами своими проблемами, только своей музыкой. Какое-то время Робби пытался выяснить, в чем дело, а затем предложил сходить прогуляться по Аппиан Вей на вершину горы, откуда открывался потрясающий вид на L.A. «Посмотрим на мир с высоты, глядишь, и на душепрояснится», — сказал Робби Джиму.

Спустя полчаса Робби вернулся, а вслед за ним — и Джим. Он был в состоянии эйфории.

— Что случилось? — спросил Робби.

— Вот, взгляни на эти стихи, — восторженно ответил Джим.

Люди — чужие, когда сам ты чужой им
Лица смотрят угрюмо, если ты одинок
Женщины — дрянь, когда ты не желанен
Дороги неровны, если духом ты пал.
— Классный текст, Джим. А мелодия к нему у тебя есть? — спросил Робби.

Джим странно улыбнулся и промычал несколько тактов. Уши у Робби немедленно навострились. Он распознавал хит с пол-оборота.

— И мелодия здорово цепляет!

— Да, мне самому очень нравится. Само пришло, все сразу, вдруг… как вспышка — когда я сидел там, наверху, и смотрел на город. — Его глаза были дикими от восторга. — Я нацарапал это, так быстро, как смог. Как здорово, когда снова пишется.

Он взглянул на скомканный листок бумаги у себя в руке и пропел своим западающим в душу блюзовым голосом:

Когда ты чужой
Лица скрыты дождя пеленой
Когда ты чужой
Никто имя не помнит твое…

* * *

— Мой папа говорит, что нам пора завести менеджера, — сказал Робби, когда мы поднимались на лифте в офис Макса Финка.

— По моему, самое время, — поддакнул я. — У всех больших групп есть менеджеры.

— Да, — Рей с Джимом дружно кивнули головами.

— Папа говорит, Макс может нам помочь подыскать кого-то.

— Вот и славно, — ответил Рей.

Мы встретились с несколькими людьми и в конце концов остановились на Сальваторе Бонафетти, который когда-то был менеджером Dion of Dion and the Belmonts, и его партнере Эшере Данне, брокере по недвижимости с Беверли-Хиллс. По сей день сожалею о нашем выборе. Наша карьера стремительно шла на подъем, и на тот момент они показались нам наиболее подходящими.

Беспокойство вызывало то, что этих людей, судя по всему, музыка нисколько не волновала. Как впрочем, и личности каждого из нас. Они были изначально и исключительно бизнесменами. Никакой личной симпатии к нам они не испытывали.

Сол и Эш настоятельно убеждали нас нанять пресс-агента. Мы как раз сидели в их оформленном а-ля Лас-Вегас офисе на Сан-Сет, когда Дерек Тейлор, пресс-агент Битлз, и — предположительно — наш, пришел знакомиться. Он был красивым, уж-ж-жасно британским джентльменом. При этом он был добрый малый. Уследить за речью Дерека — а поговорить он любил — было непросто, поскольку он слегка не поспевал за поездом своих мыслей. Родись он попозже, из него бы вышел отличный рэппер.

Было ясно, что Дерек собаку съел в музыкальных делах. Меня немного беспокоило, что он может посчитать наших новых менеджеров полными профанами.

— Вы знаете, несколько дней назад «мальчики» (Битлз) получили известие о смерти их менеджера Брайана Эпштейна. Они сейчас в Индии, медитируют с этим гуру. Он им про все и рассказал. Кому же, как не ему? Вот газета, здесь статья об этом.

Ё-моё! Это же Махариши!

— Робби, ты только взгляни! — воскликнул я.

Наш маленький тайный ритуал, похоже, вот-вот должен был стать достоянием широкой общественности.

— Жаль Эпштейна, — сказал Робби, прочитав статью. — А то, что Битлз медитируют с Махариши — это, конечно же, здорово.

Ну, да. Теперь куча народу узнает, как приводить свою голову в порядок с помощью медитации. Не говоря уже о фанах-малолетках, которые с таким рвением подражают всему, что делают их кумиры.


* * *

Тем августом, вновь на студии «Sunset Sound», мы приступили к записи нашего второго альбома. «Elektra» объявила о рекордном предварительном заказе на альбом — 500 000 экземпляров — так что мы были полны энтузиазма на предмет доставки товара жаждущей публике. В связи с тем, что у нас было ощущение, что наш юрист, Макс Финк, несколько старомоден для шоу-бизнеса, и нам нужна некая свежая кровь, моя бывшая гёрл-френд Донна Порт убедила нас поговорить с ее приятелем-адвокатом, Эйбом Сомером. Наш контракт с «Elektra» предусматривал запись еще двух альбомов, за ту же сумму гонорара. Но Эйб был уверен, что благодаря огромному успеху “Light My Fire” и тому факту, что первый альбом уже разошелся в количестве полумиллиона копий, он сможет весьма существенно улучшить условия нашей сделки.

— Прежде всего вы должны получить издательские права на ваши собственные песни. Это ваше золото, и оно ваше по праву. Ничего не стоит зарегистрировать собственную издательскую компанию. Вам это обойдется в двести долларов, а о бумажной стороне я позабочусь. То, что Жак присвоил себе права на ваши песни — не очень честно с его стороны. Во-вторых, я уверен, что смогу добиться лучших условий сделки в целом. Я позвоню в Нью-Йорк Жаку прямо сейчас, и клянусь, вы услышите нотки вины в его голосе. «Elektra» может производить впечатление заботливой семьи, но посмотрим, что покажет ревизия.

— Хай, Жак, — Эйб прижал палец к губам, показывая, чтобы мы сидели тихо. — Это Эйб Сомер.

— Как там с погодой в Лос-Анджелесе? — спросил Жак. — У нас тут 150 градусов в тени[36]!

— А нас все прекрасно, 78 градусов, никакой жары, — ответил Эйб, подмигнув нам. — Я по поводу издательских прав, Жак… вы, конечно знаете, что права на песни должны принадлежать мальчикам, а никак не «Nipper Music». Вы оформили ее на имя вашего сына, «Nipper» — это ведь его прозвище, если не ошибаюсь? А песни — это дорсовы детки, верно?

— Ну… вы правы, но тогда о повышении процента не может быть и речи.

— Я полагаю, поднять на несколько пунктов было бы справедливо, в свете того, что “Light My Fire” стоит на первой позиции уже которую неделю.

— Не слишком ли вы круто загибаете, Эйб? — вздохнул Жак.

— Эти мальчики стоят того, — ответил Эйб, улыбаясь нам.

— Окей… но семь с половиной процентов — это предел!

— Я подготовлю все в письменном виде к уикенду. Спасибо, Жак. Я уверен, мальчики будут очень признательны. И вырывайтесь к нам, при случае. Погода здесь — просто прелесть!


* * *

Запись нового альбома пошла очень хорошо. Мы отполировали “My Eyes Have Seen You”, написанную в родительском гараже у Рея еще до того, как появился Робби, и пару недель репетировали “People Are Strange”. Она превратилась в захватывающую песню, потенциальный сингл. Песни, которые Джим написал за последнее время, были, как по мне, особенно пронзительными. В стихах, кроме фирменной моррисоновской странности и мрачноватости, теперь отчетливо сквозило нечто уязвимое, одинокое, даже личное. Я думал о том, что его ранимость в конце концов проступила сквозь браваду и он наконец признавался, что ему страшно.

Пол Ротшильд, наш продюсер, был очень открыт к мнению и предложениям всех участников. Будь он продюсером старой закваски, нас вряд ли пригласили бы участвовать в сведении дорожек, во время которого выстраивается окончательный звук. Но Пол был достаточно умен, чтобы понимать, что современные группы, которые записывают вещи собственного сочинения, очень переживают по поводу каждого из этапов звукозаписи. Он подключил к работе Пола Бивера, эксперта-программиста новых звуковых синтезаторов «Moog». Тот исказил звучание некоторых инструментальных и вокальных партий и добился впечатляющих эффектов. Мы сделали так, что голос Джима зазвучал воистину «странно» на заглавном треке, “Strange Days”. Во время записи “Unhappy Girl” Ротшильд предложил Рею сыграть на пианино последовательность аккордов в обратном порядке, под фонограмму, которую крутили задом наперед, затем развернул полученную дорожку и наложил на фонограмму, пущенную в нормальном направлении. Фортепиано, записанное задом наперед, звучало как некий мелодичный ударный инструмент — трещотка или шейкер — играющий правильные аккорды.

Позже этим летом[37] наш инженер Брюс Ботник раздобыл моно (однодорожечный) ознакомительный диск с новым битловским альбомом «Сержант Пеппер», который должен был вот-вот выйти. Он взял его у Turtles, с которыми только что записал песню “Happy Together”, и принес нам послушать. Ходили слухи, что Beatles купили десять копий нашего первого альбома. Их новый диск нас вдохновил и расстроил одновременно. Мы-то думали, что находимся на переднем крае экспериментов в поп-музыке, но Beatles, похоже, далеко обскакали нас в своем «Sergeant Pepper». Как писал Роберт Хилбурн из «L.A. Times», «все альбомы, записанные прежде, кажутся черно-белыми в сравнении с техническим многоцветием «Пеппера».

У Рея есть яркое воспоминание о тех днях:

Работая над «Strange Days», мы начали экспериментировать со студией как таковой, как с инструментом, на котором можно играть. В нашем распоряжении теперь было восемь дорожек и мы думали: «Боже, как здорово! Мы можем делать все что угодно — можем делать накладки, делать так и эдак — ведь у нас целых восемь треков, наиграешься!» По сегодняшним меркам это просто ничто, в сравнении с современными тридцати-двух канальными записями, но те восемь дорожек для нас были воистину новой степенью свободы. Так что, с этого момента, мы и начали «играться»… нас теперь стало пятеро в команде: клавиши, гитара, барабаны, вокалист — и студия.

Мы все курили очень много травы во время тех сейшенов. Сквозь дымку Мэри Джейн[38] музыка звучала все круче и круче — громче и громче. Один автор так описал нашу музыку: «люди отчаянно пытаются дотянуться друг до друга сквозь затуманивающий угар наркотиков и искусственные маски».

По ходу дела, мы рафинировали наш так называемый «калифорнийский» саунд с помощью «пугающих органных тембров, отзвуков раги и ситара…», как выразился другой рок-журналист, писавший о нас в то время. И стихи Джима продолжали поражать меня:

Мои глаза увидели тебя
Позволь им сфотографировать твою душу
Запечатлеть твои закоулки
На бесконечном свитке.
Его творения были великолепны — эротичные, но не порнографические, мистичные, но не претенциозные. Поэзия Джима была таким же источником его силы, как и его сексуально-заряженный облик «Давида» или его «медно-кожанный голос».

Однажды вечером нам позвонили от Jefferson Airplane. Они были в городе и хотели заехать к нам в студию. Так же как и мы, они работали над своим вторым альбомом, и нам всем было любопытно, как идут дела друг у друга. Меня порадовало, что Airplane зашли именно в тот момент, когда Джим выкрикивал строчки из своего стихотворения “Horse Latitudes” (Конские Широты):

Когда море, застыв, вступает в сговор с броней бортов, И его медленные и прерванные токи
плодят мелких монстров, честное мореплаванье мертво.
Неловкое мгновенье — и первое животное летит за борт, ног бешенные помпы взбивают свой тугой галоп зеленый, и Головы тянутся вверх, Осанка, Изящество, Пауза,
Согласие
В немой агонии ноздрей, тонко очерченных, И запечатанных навеки.
Студия была погружена во тьму, только табло с надписью «Выход» светилось красным, и наших соперников из Сан-Франциско мы напугали до усрачки.

Во время записи альбома «Strange Days» отношение Моррисона к процессу стало более доверительным. Для всех нас студия стала привычным местом, где мы чувствовали себя более расслабленно. Почти как второй дом. Ботник все добавлял и добавлял микрофонов к моим барабанам, что тешило мое эго. На то, чтобы добиться «саунда» на ударных, уходила вечность. Я должен был подолгу выстукивать простейшие, монотонные ритмические рисунки на каждом барабане и тарелке по отдельности, пока Ротшильд не удовлетворялся тем, что слышал. Мне тоже хотелось, чтобы у моих барабанов был «жирный» звук, но убивать на это по полдня казалось слишком.

Из-за подобных проблем Джим начал избегать появляться в студии, если его присутствие не было абсолютно необходимо. Когда он приходил, в помещении какое то время ощущалось невероятное напряжение, но никто не предъявлял Джиму никаких претензий за невежливость или опоздания.

Однажды в студии появилась журналистка. Крохотного росточка, она притулилась за углом звукооператорской кабины, тихая, как мышонок. Я удивлялся: как она сюда попала? Я не любил, чтобы в студии присутствовали посторонние и видели наше грязное белье. Я даже своих родителей никогда не приглашал сюда, ведь Джим был такой непредсказуемый. Мягко выражаясь, я был бы очень сконфужен, если бы Джим, будучи в фазе мистера Хайда, выкинул одну из своих штучек в присутствии моих родителей.

Само собой, предки, как люди старше двадцати пяти, были табу по любому. Рей, кстати, тоже был табу. Когда журнал «Time» опубликовал список кандидатов на звание Человека Года-1966 для своей обложки, там были все моложе двадцати пяти, а Рею уже стукнуло двадцать семь. Психолог доктор Тимоти Лири отчеканил фразу: «Включись, настройся — и выпади!» Из общества, ясное дело. Грёбанных стариков. В разговорах я с умным видом повторял фразу о том, что меня тошнит от самой идеи иметь семью. Я жил своей жизнью и не собирался посвящать в нее родителей. В особенности — во все, что касалось Джима. Как сказал много лет спустя Пол Ротшильд: «Вы никогда не могли знать, каким предстанет Джим в следующий момент: эрудитом, поэтом-ученым или пьяным камикадзе».

Но в тот момент для публики впервые приоткрылась та сторона The Doors, которую Рей Манзарек до сих пор старается скрыть. В 1973-м, в Германии, Рей пытался исказить видение Джима и подменить его своим, витийствуя: «Я хотел говорить о любви, а Джим хотел, чтобы все любили всех». Но как насчет нашей тайны, молчаливой договоренности скрывать тот факт, что в группе не все в порядке? Джим начинал двигаться вниз по самой темной из всех мыслимых дорог, что-то вроде самоубийства, и напряжение висело в воздухе. Саморазрушение Джима было темной стороной и без того очень темного образа. Журналистка попалась толковая, и подметила все с первого взгляда. Должно быть, у нее имелся опыт собственных кошмаров. Звали ее Джоан Дидион. В своей книге «The White Album» (Белый Альбом), она писала:

The Doors — другие. У них нет ничего общего с добрыми Битлз. Они не разделяют современное убеждение, что любовь — это братство и Камасутра. Их музыка настаивает та том, что любовь — это секс, и что секс — это смерть, и где-то между кроется спасение. Doors — это Норман Мейлер из «Топ-40», миссионеры апокалипсического секса.

Прямо сейчас они собрались вместе в непростом симбиозе, чтобы сделать свой альбом. В студии холодно, и лампы слишком ярки, и масса проводов, и завалы зловеще мерцающей электроники — все то, что стало повседневной жизнью современных музыкантов. В наличии три из четырех «Дверей», в наличии всё и все, кроме одного — четвертой «Двери», лидера и певца, Джима Моррисона, двадцатичетырехлетнего выпускника UCLA, который носит черные виниловые штаны без исподнего и склонен предполагать, что граница возможного пролегает где-то по ту сторону акта самоубийства… Это Рей Манзарек, и Робби Кригер, и Джон Денсмор — те, кто делают звучание Doors таким, как оно есть… и это Моррисон — тот, кто приходит сюда в своих черных виниловых штанах без исподнего и приносит идею, и это Моррисон — тот, кого все они ждут уже давно…

Уже поздно, поздней позднего. Моррисон появляется. На нем черные виниловые штаны, он садится на диван напротив четырех зияющих динамиков и закрывает глаза. Любопытная деталь, связанная с приходом Моррисона: никаких приветствий, никто даже не смотрит в его сторону. Робби Кригер продолжает отрабатывать гитарный пассаж. Джон Денсмор настраивает барабаны. Манзарек сидит за пультом и крутит ручки, за его спиной девушка, она массирует ему плечи…

Моррисон усаживается на кожаный диван… и откидывается на спинку. Зажигает спичку. Какое-то время пристально смотрит на пламя, затем, очень медленно и осторожно, подносит его к молнии на своих виниловых штанах. Манзарек наблюдает за ним. Девушка, массирующая плечи Манзарека, не смотрит ни на кого. Такое ощущение, что никто не собирается покидать помещение, никогда. Пройдет еще несколько недель, прежде чем Doors закончат запись этого альбома. Мне не дождаться.


* * *

Пару вечеров спустя после визита Дидион мы сидели за пультом, курили траву и сводили фонограмму “You’re Lost Little Girl” в две финальные стерео-дорожки. Рей вернулся в звукорежиссерскую кабину из коридора, откуда он прослушивал запись через полуприкрытую дверь. Он старался «дистанцироваться» от звука, который нам приходилось прослушивать по могу раз, чтобы добиться некой объективности. Плюс, Ротшильд обычно выводил громкость до предела.

— Я думаю, твоя песня, Робби, отлично подошла бы Фрэнку Синатре, — сообщил Рей, состроив мину и уперев язык в щеку.

— Фрэнк мог бы посвятить ее своей жене, Мие Фарроу.

Мы все хихикнули. Голос Моррисона был исполнен безмятежности и, судя по всему, это сработала идея, которую выдумал Ротшильд. Он предложил, чтобы Пэм, подруга Джима, отправилась с ним в вокальную кабинку и сделала Джиму минет, когда тот будет петь. Во время энного дубля Джим умолк посреди песни, и до нас донеслись некое шуршание и хрипение. Ротшильд предусмотрительно выключил свет в вокальной кабинке, и кто его знает, что там происходило? Мы использовали дубль, который Джим записал сразу после этого, но «метод Ротшильда», вероятно, оказал свое воздействие на вокал, который мы получили в результате. В нем слышались покой и умиротворенность, как это бывает после большого взрыва.

Закончив, наконец, сводить “You’re Lost Little Girl”, мы прослушали ее дважды подряд, на полной громкости. Слушалось великолепно.

У нас ушла вечность на то, чтобы догрести от студии до автостоянки, и я просидел полчаса в своем Моргане, пытаясь сообразить, как включить зажигание. Когда я, наконец, доехал домой, меня все еще пёрло так, что я еле выполз из автомобиля и не решился сразу идти в дом. Я стоял, прислонившись к машине и скреб пальцами фетровую обивку крыши. Наверное, таким образом я напоминал себе, что моя мечта стала реальностью. В тот момент казалось, что все напряги стоили того, потому что глубоко в душе я знал, что мы творим нечто по-настоящему значительное. Что за ночь!

В один из немногих дней, когда мы устраивали перерыв в записи, я наведался в нашу старую берлогу, «Whiskey a Go-Go». Я поприветствовал Марио, легендарного швейцара, спросил его, как дела и услышал в ответ все ту же шутку, которую он годам повторял каждый вечер: «SOS — same old shit» (все то же старое дерьмо).

В «Whiskey» ко мне подошел мой новый приятель, профессиональный фокусник по имени Джордан, и сообщил, что пара милых дам мечтают лицезреть его искусство в приватной обстановке и приглашают его к себе в гости. Не хочу ли я присоединиться? Звучало многообещающе, тем более, что одна из девушек, с длинными каштановыми волосами и чудной улыбкой, мне понравилась с первого взгляда.

Мы уселись в машину и отправились в Бичвуд Каньон. Я пристроился на заднем сиденье, рядом с чудной улыбкой. Она была разговорчивой и дружелюбной. И еще — она обладала LRP — Long Range Potential (дальнобойным потенциалом) — как я позднее окрестил это свойство ее натуры. Звали ее Джулия Броуз, и ее отцом был Билл Боллинджер, писатель, автор повестей мистического содержания. В тридцатых он получил литературную премию в этом жанре. Он был второй раз женат на живенькой блондинке, которая, предположительно, выглядела точь-в-точь как мать Джулии, но в отличие от нее, не была психопаткой. Судя по всему, мама Джулии любила выпить. Она умерла еще молодой.

Мы с Джулией скрепили наши свежеобретенные отношения той же ночью. В шестидесятых было не модно оставлять мужиков с яйцами, синими от перевозбуждения!


* * *

Странные Дни становились все странней. В сентябре у Джима началась своя собственная тайная жизнь, настолько тайная, что только годы спустя я узнал, что он поучаствовал в ведьмовской свадьбе. Джиму приходилось каждый раз убивать по нескольку часов, пока мы были заняты наложением инструментальных треков, прежде чем он становился нам нужен, чтобы перезаписать «рабочие» вокальные партии и заменить их «чистовыми». За это время он обычно успевал прошерстить окрестные бары или повстречаться с кем-то из своих приятелей, нагрузившись при этом транками или спиртным. Время от времени, в конце рабочего дня в студии, Джим предлагал мне прогуляться и выпить с ним за компанию. Но я не мог принять его приглашение. Я знал, что мне будет трудно сделать так, чтобы не пить с ним наравне, и потому отказывался. Когда вы встречаете кого-то, и он становится вашим братом, и вы вместе создаете нечто, возможно, более значимое, чем личность каждого в отдельности, вы готовы пройти с таким человеком куда дальше, чем хотели бы сами, потому что любите его. Но принять приглашение и напиться в хлам вместе с Джимом для меня означало пойти на некий недопустимый компромисс с самим собой. Джим становился настолько непредсказуемым и ненадежным, что я даже начал просить Винса, нашего роуди, чтобы он немедленно выбрасывал все бутылки со спиртным, если обнаружит их за сценой или в репетиционной.

Однажды, в период записи «Strange Days», мы с Робби поздно вернулись из студии домой и застали там полный погром. С полминуты мы гадали, что бы это значило и кто это сделал, затем подумали на Джима. Как оказалось, это были последствия его капитального и завершающего кислотного трипа — после которого он всецело переключился на пьянку. Пэм была с ним в этом заезде. Они решили по-соседски заглянуть к нам в гости без приглашения… и тут их накрыло. Джиму вздумалось нассать в мою кровать. Я был сизый от злости. Робби — от хохота. Зигмунд Фрейд, вероятно, перевернулся в гробу от удовольствия. В подобные моменты я мысленно вопрошал, куда, чёрт возьми, подевался Рей — отсиживается у Дороти под юбкой, пока мы тут нянчимся?

Отмените мою подписку, джентльмены. Моррисон не только «сочинял, как Эдгар Аллан По, которого каким-то ветром занесло к хиппанам», как написал в «Vogue» Курт Вон Меир — он и жил, как он, устремляясь прямиком к печальной смерти в канаве.

Психоделического Джима, которого я знал еще год назад, парня, который умел постоянно находить красочные ответы на вселенские вопросы, медленно терзало нечто, чего мы не понимали. Но вы не можете ставить вопросы вселенной, год за годом, с утра и до завтрака — и не платить цену за это… Хуже всего то, что податливость Джима его демонам принялись прославлять и идеализировать.

В интервью журналу «Time» Джим обозвал нас «эротическими политиканами» — ярлык, который мне лично пришелся по вкусу, а они, в свою очередь, назвали нас «черными священниками Великого Общества», и Джима — «Дионисом Рок-н-Ролла».

И чем более скрытой становилась личная жизнь Моррисона, тем больше росла легенда.

Джим не явился в тот вечер, когда у нас было запланировано записывать “When The Music’s Over” — наше второе, после “The End”, крупноформатное произведение. Стоунз сочинили “Going Home”, одиннадцатиминутную вещь, предположительно, под нашим влиянием.

Мы прописывали инструментальную часть “When The Music’s Over” в отсутствие Джима. Проблема заключалась в том, что в этой длившейся около десяти минут песне было много импровизаций в средней части. Джим, по ходу, вставлял различные стихи, под настроение, и мы спонтанно реагировали, «комментируя» текст ритмически и мелодически.

К счастью, мы уже столько раз исполняли эту вещь, что даже в отсутствие Джима могли довольно точно вычислить, где надо оставить место для его поэтических импровизаций.

Наконец, на следующий день, Джим появился и записал свою часть. Все легло отлично, слава Богу. Я не верил, что Джим способен продинамить запись вокала, особенно в своей собственной вещи, которая, я знал, была для него очень важна.

Мои яростные удары по тарелкам чуть запаздывали, но они звучали, как ответ на слова: «What have they done to the earth» (что они сотворили с землей), словно я так и хотел. Получилось, будто мы с Джимом вели диалог.

Что они сотворили с нашей честною сестрой?
блоп-че-блоп-че-блоп-че-блоп-че-блоп-че-блоп-че
Опустошили, и разграбили, и изрезали ее
и изгрызли, брап-пум-пум-че
Проткнули ножами ее в краю закатном
и опутали ее заборами, че-че-че-че
и нагадили ей в душу. ББРАП-ЧЕЧЕ-ББРАПП-ЧЕЧЕ-БРАПП-БУМПБУМ-ДОДИДОДУМ!
Мы с Реем и Робби предчувствовали, что Джим захочет вставить свою свежесочиненную виньетку, «The Scream of the Butterfly» (Вопль Бабочки), так что мы оставили место и для нее.

Прежде чем я утону, в большом сне,
Я хочу услышать, я хочу услышать,
Вопль бабочки.
Туманный пассаж насчет бабочки возник после нашего недавнего концерта в Нью-Йорке. Когда мы проезжали через квартал между 8-й Авеню и 40-й Стрит, райончик, имеющий сомнительную репутацию, над входом в один из тамошних порно-театров светилась афиша «Вопль Бабочки!». Если Джим мог позаимствовать у Вильяма Блейка — как он это сделал в песне “End of the Night” (Конец Ночи) — то почему бы ему не позаимствовать и из порнофильма.

Когда мы закончили «Strange Days», у нас было чувство, что этот альбом у нас вышел лучше, чем первый. Единственное беспокойство вызывало то, что в нем не было очевидного хит-сингла. Я уже знал по опыту, как трудно угадать, какую песню стоит издать в виде сингла; обычно для этого выбиралась запоминающаяся вещь, но выдержит ли она многократное прослушивание? Джим не слишком заморачивался синглами, зато мы — весьма. Если бы нам удалось запустить хит, это бы привлекло внимание куда более широкой аудитории ко всем остальным песням альбома. Мне хотелось, чтобы как можно больше молодых людей услышало строчку «We want the world and we want it now» (мы хотим этот мир и мы хотим его сейчас) из “When the Music’s Over”.

Диск вышел в октябре 1967-го, и для сингла, в конце концов, была избрана “People Are Strange”, благодаря ее уникальному саунду и западающей в душу мелодии. Я переживал, обратит ли народ внимание на то, какой глубокий и прочувствованный смысл вложил Джим в текст этой песни. Она поднялась до № 10 в национальном хит-параде, и на тот момент я был разочарован, что мы не стали № 1. Мне было двадцать два, я сам себе казался вечным, и при этом меня переполняла неуемная страсть к большему.

Нам всем очень нравилась фотография на обложке, с порванными и изрезанными постерами к нашему первому альбому на заднем плане. Билл Харви, главный художник-оформитель «Elektra», самолично развешал их на стене, готовя композицию снимка. Интересно, заметил ли кто-нибудь, что фото на лицевой и обратной стороне — это две половинки одного и того же кадра, «опоясывающего» обложку?

Темы, символы и вся палитра второго альбома The Doors богаче, — писал Джон Стинкни из «William’s College News», — и это расширяет рамки, заданные экстатической энергией и мрачностью первого. The Doors выросли, хороший знак.

Музыка нового альбома, многозначительно названного «Странные Дни», настолько же эротична, увлекательна и неотразима — и при этом она пугает вдвое сильней, чем их дебютная пластинка.

Альбом имел успех у критиков и хорошо продавался. Его общий тираж меньше, чем у других наших пластинок, но он навсегда останется одним из моих самых любимых — так же, как и в нашем последнем студийном альбоме, «L.A. Woman», в нем есть природное чувство свинга. The groove.


* * *

30 октября 1967 года «Elektra» объявила, что продажи дебютного альбома The Doors и сингла “Light My Fire” достигли отметки, соответственно, пятьсот тысяч и миллиона экземпляров, почти одновременно. Мы стали обладателями своих первых золотых дисков.

Я ощущал себя на крыше мира, ровно до того момента, пока вечером не поехал домой. Свернув налево на перекрестке Лорел и Лукаут, я увидел своего младшего брата Джима, бредущего вверх по дороге. Он был теперь шести футов ростом, с длинной, неряшливой бородой, в засаленной одежде. Я не видел его несколько месяцев и с трудом узнал.

— Откуда это ты? — спросил я, когда он уселся в машину.

Он не только ужасно выглядел, он него еще и дико смердело. Он был очень нервный и непрерывно постукивал ногой о дверцу машины. Похоже, он полностью перестал следить за собой. У меня спёрло дыхание и я торопливо открыл окна.

— В общем… Я только из Камарилло. Просто подумал, что надо к тебе зайти.

— Что?

— Да, из психушки. Сначала ехал автостопом. Потом мне стало скучно и я одолжил машину. Я загнал ее в озеро.

После напряженного ужина я предложил ему сыграть в бильярд, в надежде как-то разрядить обстановку. Мои мысли метались. Что за хреновина происходит с моим младшим братом? Я разбил шары и внимательно посмотрел на него. Он с трудом удерживал кий в руках. Сделал несколько суетливых движений, затем неуклюже ударил. Я переживал за него и не знал, как мне поступить. Через несколько дней нам предстояло отправляться в короткий тур по Среднему Западу.

Брата снова отправили в психиатрический госпиталь штата. В следующий раз я увидел его уже там.

Глава 10. Roadhouse Blues Блюз Придорожного Кабака


Следи за дорогой, за баранку крепче держись
Мы едем в кабак придорожный, будем гулять
от души
Я встал спозаранку, и пива сразу поддал
Грядущее смутно, а конец рядом всегда

* * *

Мы никогда не обсуждали этого, но наше поведение на сцене, особенно поведение Джима, изменилось, когда мы стали выступать в больших аудиториях. Сперва мы играли в клубах, затем перебрались в небольшие залы на пару тысяч мест, типа «Cheetah».

— Вау… крышу рвет!

— Прикинь, чувак.

Я глазам своим не верил. Кто-то превратил старый холл для бальных танцев Lawrence Welk’s Aragon Ballroom на пирсе Санта Моника в потешный космический корабль под названием «Cheetah». У Рея отпала челюсть от восторга. Он поправил свои очки без оправы, отразившие блеск зеркально-серебряных стен.

— Не знаю, кто это все придумал, но колес он сожрал до фига! — сказал я.

— Ха-ха-ха! — рассмеялся Рей.

Пересекая натертый паркетный пол, Джим неторопливо шагал к сцене высотой в десять футов, которая возвышалась посредине, как остров. Его лицо сияло задиристой улыбкой. Он знал, что это место — как раз для него.

Вечером, возвращаясь на концерт, я прошел мимо постера, на котором красовались названия Jefferson Airplane и Doors и был приятно впечатлен тем, что зал был уже почти полон.

— Все равно, эхо чересчур сильное, — сообщил мне Рей, когда я вошел в гримерку, — но с публикой все-таки должно быть лучше, чем днем на саунд-чеке.

— Я слушал “Break On Through”, когда ехал сюда! Передавали по «KRLA», — громко сообщил я, чтобы все слышали. Какой кайф: ехать в своей машине и слушать по радио свою песню! Я опустил окна, когда остановился на светофоре, чтобы проверить, не слушают ли ту же волну в соседних машинах. Они не слушали, и тогда я выкрутил громкость на полную.

— ЭТО Я!!!, — хотелось мне орать на весь мир. Меня распирало от гордости. Doors были дорожной музыкой. Музыкой для дороги. «Freedom on the freeway» (воля на вольном пути).

Я не мог поверить, что наш звук все таки прорвался в эфир. Мы нашли свой звук. Ни на кого не похожий. Без бас-гитары, без бэк-вокалистов: сырая энергия.

— Я надеюсь, это сработает, — прокомментировал Рей. Он имел в виду то обстоятельство, что сегодняшний концерт поддерживала радиостанция «KHJ», одна из двадцати или около того больших AM станций, репертуар которых определял Билл Дрейк. Мистер Дрейк держал плейлисты крепкой хваткой. Если ему не пришлась по вкусу ваша песня, ее не пустят в эфир, а если вас нет в эфире на станциях Дрейка — у вас не будет хита. Поэтому здесь мы играли почти за бесплатно — за пару сотен долларов — в надежде, что они начнут крутить “People Are Strange”, прежде чем она умрет как сингл, несмотря на слух о том, что Биллу песня не понравилась. Если «Босс» — ди-джей Humble Harv (Скромный Харв) — который был ведущим сегодняшнего концерта — замолвит за нас словечко, возможно, это изменит ситуацию. Никому из ди-джеев не дозволялось что-то менять в плейлистах и крутить песни по своему усмотрению. Но Скромный Харв, чей голос был полной противоположностью слову «скромный», был самым влиятельным ди-джеем в Лос-Анджелесе. Возможно, он сможет помочь. Это был первый из многих необходимых компромиссов. Я диву давался, что кто-то берется организовывать концерт за такой маленький доход (2000 мест при цене билета $ 3.50), но я был готов на все, чтобы пробить второй хит. Это была одержимость двадцать четыре часа в сутки. Мы варились в этом котле уже полтора года, и что-то внутри что есть силы толкало меня, заставляя на всех парах устремляться дальше. Я не сильно задумывался над тем, что представляет из себя это самое «дальше».


* * *

Свет погас. Мы вышли на подмостки по крутой лестнице и разошлись по местам. Я подтянул кожу на рабочем барабане, в том месте, куда приходился удар палочки в моей левой руке. Зажим всегда слабел от ударов. Оглядевшись, я увидел Робби, он присел на корточки, распутывая провода. Джим дважды, проверяя, окинул нас быстрым взглядом через плечо, и обвился вокруг микрофона. Рей навис над клавишами, посмотрел на меня и — «Леди и джентльмены, это Хамбл Харв с Кей-Эйч-Джей — Босс Радио, они перед вами… The Doors!»

Руки Рея рухнули на клавиши его Vox-а, и первые аккорды “When the Music’s Over” резанули меня и, похоже, заставили публику задержать дыхание. В воцарившейся на миг тишине я начал отбивать на басовом, рабочем и хай-хете: бум, снеп-ба рап бап-хссст бум… брап! Я нагнетал напряжение в зале с каждым битом.

Затем я сделал резкую паузу. Я ждал. И ждал. Это был один из моих моментов. Я затягивал паузу, пока напряжение не дошло до предела, и лишь тогда выпустил джина из бутылки:

РАТ-ТАТ-ТАТ-ТАТ-ТАТ-ТАТ-ТАТ-ТАТ-ТАТ-ТАТ-ТАТ-ТАТ-ТАТ

КРЭШ!!!

И как животное, охваченное дикой болью, Джим зашелся в своем вопле, и Робби взял воющую, сжимающую сердце тоской басовую ноту. Джим взывал:

Ииииии-ааааахххххх,
Когда музыка кончилась
Когда музыка кончилась
Йеаааххх
Когда музыка кончилась
Выключи свет
Дальше: тьма и тишина. Я крутанул палочки, задержал их над головой и с размаху бахнул по тарелкам, а гитара Робби взревела, начиная соло, звучавшее, как змея с передавленным горлом.

ИИИИААААХХХХХ! — раздался еще один выворачивающий кишки вопль, затем болезненное бормотание, невнятная брань.

Бунтарский крик Джима зажег группу. Гитара Робби раз за разом взрывалась риффами, Рей, качая головой, вошел в свой гипнотический транс, и я вел солиста, толкая его на самый край. Всегда — на самый край.

Акустика стала немногим лучше при полном зале, но публика, казалось, боготворила нас. От чего они так прониклись? Им передалось наше ощущение угрозы? Или все дело было в абсурдно высокой сцене?

Что бы это ни было, но когда я наблюдал, как Джим заводит толпу, я осознавал, что это не сон и все происходит на самом деле. Мы выбрались из подвалов в концертные залы. Все как я хотел.

Мы закончили первую песню под честный круг аплодисментов, но по тому, как люди смотрели на нас, на Джима в особенности, я знал, что за этими хлопками стоит нечто большее, и мы задели их за живое. Это читалось на их лицах.

Робби заиграл низкий, роскошный гитарный ход, с которого начинался “Back Door Man”, и я добавил жирных низов барабанами.

Уже говорилось о том, что Джим любил петь блюз, старый сельский блюз. Это был самый драматичный способ, с помощью которого он мог пообщаться со своей болью, и самый эффективный выпускной клапан для сдерживаемой ярости.

БОЖЕ ПРАВЫЙ!!! Джим упал со сцены!

Публика поймала его на лету, и теперь пытается забросить обратно. Сцена так высока, что им это никак не удается. Мы продолжаем качать, и Джим, наконец, перелезает через край и хватает микрофон. Публика восторженно орет, и я смеюсь так сильно, что темп плывет.

Мы закончили свое отделение из пяти песен (каждую играли минут по десять-пятнадцать), и я передразнивал Эда Салливана, когда мы возвращались в гримерку:

— Вот это шё-оу… скажю-у я вам! Играли, как в эхо-камере, но народ отъехал!

— Что да, то да, — согласился Джим.


* * *

Наши выступления превращались в рок-театр. Как сказал Джим репортеру из журнала «Times», они имели «структуру поэтической драмы… что-то вроде электрической свадьбы».

Популярность Doors со временем выросла настолько, что мы могли собирать десяти и двадцатитысячные арены, которые предназначены для спорта, а не для музыки. Мы никогда не садились и не планировали, как нам общаться с таким скоплением народа. Но когда мы столкнулись с большими толпами, мы интуитивно стали вести себя более театрально, чтобы «дотянуться» до задних рядов. В первую были очередь — Джим и я.

Рей играл, свесив голову над клавишами, так что его манера не слишком изменилась. Робби может и хотел выглядеть поэффектней, но внешне это никак не проявлялось. Ротшильд описывает: «Когда следишь за игрой Робби, то даже если он играет очень быстро, все равно кажется, что он играет медленно». Робби продолжал слоняться по сцене, с таким видом, будто не понимает, где находится, и остекленевший взгляд его ореховых глаз было очень непросто прочесть. Ротшильд продолжает: «У Робби на сцене такое лицо, словно ему только что задали вопрос и он всерьез задумался над ответом». Робби не умел заводить публику своими движениями, зато он очень хорошо умел это делать с помощью своей гитары. Однажды я не утерпел и спросил у него, о чем он думал, когда играл свое соло — он казался таким отрешенным. Он ответил: «Я думал о рыбках в моем аквариуме». Где бы ни бродили его мысли, его соло уносили ввысь светлой магией мелодий. Робби начал играть тему из “Eleanor Rigby” в середине своего соло в “Light My Fire”. В этом месте происходила короткая «перепасовка» между гитарой и барабанами, мы наслаждались игрой друг друга. Доиграв, мы обменивались кивками, как игроки на поле. Мы были побратимы.

Что до меня, то в некоторых песнях я начал исполнять драматические, как мне казалось, телодвижения с барабанными палочками. Например, в “Light My Fire” и “When the Music’s Over” я вздымал руки с палочками вверх и «делал волну» между ударами. Сам не знаю, почему именно эти две песни так сподвигали меня пошоуменствовать, вероятно, просто потому что они мне нравились. Мне казалось естественным то, что я делаю, и я ощущал, что до задних рядов в больших залах долетает на только звук моих барабанов, но и мои эмоции. Я обматывал пальцы пластырем, чтобы палочки крепче держались в руках. В конце выступления, на завершающих аккордах, я вставал, продолжая играть дробь по тарелкам, затем давал знак Рею и Робби, они дружно брали последнюю ноту, а я что есть силы бил обеими палочками по рабочему барабану. Палочки при этом обычно ломались, и я швырял обломки в публику. Я не хотел использовать более толстые палочки, это замедляло мою игру. Иногда фаны приходили за сцену с обломками и просили оставить на них автограф. Однажды я заметил на дереве кровь. Я посмотрел на свои пальцы и увидел красные пятна, проступившие сквозь белый пластырь.

«I’ve got blisters on my fingers![39]»

Судя по всему, я был где то не здесь во время тех концертов.

К концу 1967-го Джим воистину обрел себя как исполнитель. Он начал больше двигаться по сцене, перемещаться с края на край, обращаться к людям на балконе или прыгать в зал со сцены, прямо в центральный проход. «Иногда он падал на пол и крутился, как змея, — вспоминает Робби. — Я знал, что Джим по натуре не очень-то склонен к таким вещам, но мне было ясно, что он подсел на драйв, и что ему приходится взвинчивать себя, чтобы выдавать все больше и больше, по мере того, как толпы росли. Мне было жаль его».

Он начал протягивать микрофон людям в зале, предлагая петь, кричать и делать что вздумается. Некоторые стеснялись микрофона, большинство просто вопили. Джим любил добиваться отклика у зрителей, не только у толпы, ему хотелось слышать и отдельные голоса. Мы могли подолгу импровизировать, дожидаясь, пока Джим вернется к своим основным обязанностям и продолжит петь; публика знала песни по пластинкам и ждала, когда же, наконец, вновь зазвучит его голос, и Джим намерено затягивал, пока все, и я в особенности, уже были готовы взорваться от возбуждения.

Это было как прелюдия, доведенная до предела. Чем-то похоже на раги Рави Шанкара. Имеет смысл подождать подольше — ради хорошей кульминации. Мне не нравилось наше новое прозвище: «Короли Оргазменного Рока». Рави Шанкару тоже не нравилось, когда его музыку использовали для порнофильмов. Он в суд подавал! То, что Шанкар называет «звуками Бога», стало фонограммой для секса.

На концертах начали происходить словесные баталии между Джимом и публикой. Чаще всего зрители требовали сыграть какую-то из песен. Джим немедленно возражал, добиваясь еще большей реакции.

— Ол райт, ол райт, так что вам еще сыграть?

— “Cristal Ship”! “Love Me Two Times”! “People Are Strange”!

Все вопили, одновременно выкрикивая разные названия.

— Нет, нет, не все сразу! — подначивал Джим.

“Break On Through”! “Light My Fire”! “Back Door Man”!

Наконец, к нашему облегчению, Джим вновь начинал петь.

Все выглядело так, словно Джим был электрическим шаманом, — сказал как-то Рей, описывая наши концерты, — а мы были оркестром электрического шамана, который колотит в бубны, котлы и во что попало у него за спиной. Иногда у него не получалось или не было настроения входить в состояние, но мы все колотили и колотили, и мало помалу это брало над ним верх. Господи, я мог послать электрический разряд сквозь него, нажав на клавиши. И Джон мог, своими барабанами. Именно так это и выглядело, каждый раз — судорога, конвульсия! — я брал аккорд на органе, и его дергало, как от удара током. И он опять входил в «это». Порой он был просто невероятен. Просто поразителен. И его состояние передавалось публике!


* * *
У славы обнаружилась утомительная и занудная сторона, связанная с постоянными путешествиями. Было легко распуститься и начать вести себя как ребенок, поскольку все заботы брали на себя другие. С этого момента мы начали подниматься на борт самолетов первыми: VIP-группы пропускают вперед. Делегацию скотопромышленников — и делегацию «Дверей». Представьте себе: цивильная публика чинно дожидается посадки на рейс Питтсбург-Нью-Йорк, и тут появляется кучка волосатых фриков-хипанов, которых подводят к трапу вне очереди и сажают в бизнес-класс! На лицах пассажиров было написано: «Куда, на хрен, катится эта страна?»

Отбесконечных перемещений в пространстве начинала течь крыша. Порой я не мог вспомнить, в каком городе мы находимся в данный момент. Кливленд? Нет. Питтсбург? Нет. Коннектикут? Да. Нью-Хейвен, штат Коннектикут. А сам я откуда? Из Лос-Анджелеса. Точно.


* * *

Нью-Хейвен, Коннектикут

10 декабря, 1967


В тот вечер, перед нашим выходом на сцену, я был озабочен тем, чтобы Винс передвинул мои барабаны назад, за линию колонок. Мне не хотелось оглохнуть, даже ради «этих уродцев», как я в шутку назвал Джима, Рея и Робби в нашем первом пресс-релизе для «Elektra Records».

После того, как Винс переустановил мои барабаны, он сообщил мне о том, что полицейский облил Джима слезоточивым газом в одной из гримерок. Никто ничего не знает, но вроде как Джим «прибалтывал поклонницу» в какой-то из боковых комнат, туда заглянул коп, решил что это фаны из публики и приказал очистить помещение. В своей изысканной мистер-хайдовской манере Джим послал копа на х… В ответ полицейский прыснул Джиму газом в глаза.

Когда Моррисон вышел на сцену, я сразу почувствовал, что сейчас будет скандал. Глаза его были красными и он был взбешен. В середине “Back Door Man” Джим поведал слушателям историю об инциденте за сценой и начал стебать полицейских, которые выстроились прямо перед сценой, якобы для того, чтобы защитить нас от публики. Копы стали оборачиваться, и выражение их лиц не сулило Джиму ничего хорошего. Джим продолжал подстрекать толпу так, что я вжимался на своем драм-стуле: найдется ли здесь хоть один смелый, кто отважится сделать хоть что-нибудь!

Двое или трое полисменов появились на сцене, выйдя с боков и из-за занавеса сзади. Мое сердце застучало вдвое быстрей. Джим сунул микрофон под нос одному из офицеров со словами: «Давай, скажи что хотел, чувак!» Они начали крутить Джиму руки, и я удрал со сцены, нырнув под занавес. Настроение в зале было истерическим, даже ожесточенным. Выглядывая из-за края сцены, я думал, что так, наверное, ощущаешь себя на войне. В воздухе пахло настоящей паникой.

Неожиданно кто-то схватил меня за руку, напугав до полусмерти. Это был Винс.

— Что они собираются сделать с Джимом? — он почти кричал.

Я слышал, как толпа начала скандировать: «На полицейский участок! На полицейский участок! На полицейский участок!»

Возник Рей и вслух поддержал идею о всеобщем походе к участку. Я с тревогой взглянул на него и Рей ответил:

— Все окей, с нами репортер из журнала «Life».

Я вновь подумал о Джиме. Что с ним? Может, копы уже отбивают ему почки? Меня трясло от смешанных чувств. Ситуация в группе полностью вышла из-под контроля. Джим — безумец. Я пытался как-то приглушить в себе нарастающий страх, что все это — только начало.

Рей позже признался, что тогда у него тоже возникло предчувствие, что Нью-Хейвен — это начало конца всего, ради чего мы так долго трудились.


* * *

К моему удивлению, Король Ящериц был в отличном настроении, проведя ночь в кутузке, и мы отбыли в Филадельфию, невзирая на некую пост-Нью-Хейвенскую паранойю. Как обычно, все старались засунуть свои эмоции поглубже под коврик, словно ничего особенного не случилось. В Филадельфии мы сходили на большую AM-станцию, где вели себя как паиньки и трясли руки ди-джеям. Когда мы уже уходили, один из дикторов сказал: «Обожаю этот ваш сингл, “Light My Fire”! Когда новый выпустите?» О “People Are Strange” он и слыхом не слыхал, хотя мы выпустили его уже три месяца назад. Я поковырялся в носу и сел в лимузин.

Мы ехали на концерт, за окнами шел дождь. Я был готов поклясться, что водитель нашего лимузина — наркоман. Он был бритоголовый и смотрел на нас волком. Прибыв на место, мы узнали, что в зале присутствует местный отдел полиции нравов — в полном составе, с камерами и портативными магнитофонами — чтобы иметь доказательства на случай, если мы нарушим те или иные законы.

Перед самым выходом Бил Сиддонс, наш второй роуд-менеджер, умолял Джима не произносить на сцене слов «shit» и «fuck». Само собой, Джим начал материться, как только добрался до микрофона. Удивительным образом, за всеобщим гамом полицейские не сумели ничего толком записать.

Это была не самая лучшая атмосфера для создания музыки. Тем вечером мы выступали скованно, мягко выражаясь. Я все время переживал, как бы Джим не ляпнул лишнего, а Джим злился, что ему затыкают рот.

После концерта мы поехали на вечеринку домой к одному из фанов. По прежнему шел дождь. Мы приказали шоферу ждать, и поднялись по мокрым ступенькам на высокое крыльцо старого дома из красного кирпича. Это были обычные для шестидесятых посиделки с травой. Все сидели прямо на полу, передавая косяк по кругу, слушая музыку и почти не общаясь словесно, за исключением редких фраз типа «улёт» и «вау, чуваки».

Через час или около того, памятуя о нашем злюке-водиле, мы вернулись в лимузин, держась подчеркнуто молча и сплоченно. Он отвез нас обратно в отель, не издав ни единого звука в пути. Мы дружно выдохнули, когда он убыл.

Я снял с себя шмотки, мокрые насквозь два часа назад и высохшие прямо на мне. И вдруг ощутил, что у меня сильно зудит под коленками. Я набрал ванную. Я знал, что вода, особенно горячая, еще больше усилит раздражение, но я был весь в засохшем поту, и хотел посидеть в ванной, чтобы хоть немного расслабить мозги. Моя кожа расплатится позже.

Я разлегся в ванной и мысленно прокрутил в голове весь концерт, фиксируя хорошие моменты — хотя их было всего ничего — и стараясь понять, как исправить слабые места. Я любил анализировать все, что происходило на сцене, но тем вечером у меня было плохо с анализом. Это не было тем, что я себе представлял. Я-то думал, что это сплошной кайф и расслабон: быть в знаменитой рок-группе.


* * *

— Я болен… короче, я не смогу выступать в Норт-Весте в это уикенд, — солгал я Солу.

— Ты должен, там все распродано!

— Вы, по идее, тоже должны быть на всех наших концертах, а не только в прикольных городах типа Нью-Йорка! Ведь мы отстегиваем вам по пятнадцать процентов с каждого концерта, верно?

— Мы наймем другого ударника!

— Отлично!

Я был сам себе противен, но сил садиться в следующий самолет у меня не было. Я надеялся, что Рей, Робби и Джим не слишком рассердятся.

— Ты не едешь? — спросил меня Робби по телефону.

— Я болен, — промямлил я.

— Ни фига ты не болен, ты просто устал нянчиться с Джимом!

Я ничего не ответил. На самом деле, мы не нянчились с Джимом. Мы переживали из-за него все время. Я — больше всех. Робби, естественно, тоже устал, но он не был готов ни к каким решительным шагам по этому поводу.

Задним числом Робби говорил, что с этого момента, в конце 67-го — начале 68-го, он начал испытывать антипатию к Джиму и думать, что карьера группы может оборваться в любой момент.


* * *

«Я не болен, в здравом уме, и отказываюсь от выдвижения своей партией себя на следующий срок в качестве вашего президента». В выпуске радионовостей прозвучало шокирующее заявление Президента Джонсона. Массовые протесты заставили LBJ[40] уйти из офиса, и я ощущал себя соучастником свершившегося. Гордым соучастником. Доверенным свидетелем защиты в суде над Чикагской Семеркой[41].

Вы могли наблюдать на экране телевизора, как человек стареет прямо у вас на глазах. Ничего личного, я просто ненавидел его политический курс. Другие кандидаты обещали положить конец войне. По крайней мере, была надежда.


* * *

Рей был прав. Нью-Хейвен стал началом конца всего, ради чего мы трудились. Наш второй сингл со второго альбома, “Love Me Two Times”, стремительно поднимался в чартах, но был снят с ротации после Нью-Хейвена. Мы были слишком скандальными. Чёрт.

Прозвучало мнение, что Джон Килор, барабанщик из Daily Flash, который подменял меня на концертах в Сиэтле и Портленде, сыграл так себе. Что привело меня в хорошее расположение духа. Без меня никак. Я и сам не ожидал. Джон — очень компетентный барабанщик, но, как я понял, мой вклад уникален и повторить его трудно.

Мои свидания с Джулией Броуз проистекали своим чередом и все было путем, пока в городе не объявился предмет ее былой страсти. Он вернулся в L.A. из Джорджии, и интуиция подсказала мне, что у них опять закрутилось. В общем, однажды ночью я, едучи по Лорел-каньону, свернул налево по Стенли Хиллз Драйв в объезд Лукаут, и медленно подкатил к ее уютному гнездышку, второй дом вверх по склону направо. Свет у нее горел. Я развернул машину и припарковался с противоположной стороны улицы, упершись колесами в бордюр. Я тихо пересек крутую улицу и поднялся на ее крыльцо. Через окно мне было видно, что Джулия с кем-то в задней комнате. Вместо того, чтобы уйти, я постучал в двери.

Отсюда выход лишь один, но просто так не выйти мне за двери
Ведь там внутри с тобой мужчина, быть может, твой, зайду, проверю
Моя ревность удивила меня. Надо полагать, эта девушка действительно мне нравилась. Они привели себя в порядок и открыли мне дверь. Я попытался сделать вид, что ничего не заметил. Меня одолевала злость, я словно оледенел изнутри, пока Джулия знакомила меня с парнем. Он выглядел, как сёрфер и звали его Грегг Оллман. Я неловко извинился и выскочил на улицу. Махариши советует не поднимать со дна грязь прошлого. Дело зряшное. Я успокаивал себя, как мог. Мне скоро ехать в Европу, а там… там я кого-нибудь повстречаю. Может быть.


* * *

Перед отъездом в Европу мы с Робби прошли месячный курс медитаций. Его проводил сам Махариши, в чудном местечке Скво Велли у озера Тахо в Северной Калифорнии, и мне очень хотелось лично ощутить ту атмосферу любви, которую описывал Бакминстер Фуллер: «Махариши странствует по Западному миру, чтобы помочь проявиться здесь любви. Вы ощущаете искренность и чистоту Махариши в первое же мгновение встречи с ним. Вы просто смотрите ему в глаза — и любовь уже с вами».

Бизнес-локомотив The Doors еще не набрал таких оборотов, чтобы с него нельзя было спрыгнуть ни на миг, так что менеджеры и агенты не стали давить на нас, не позволяя уехать. Джим и Рей тоже не возражали. Очень жаль, что Джим так и не попытался изучить повнимательней альтернативные пути, чтобы расслабиться и забыть о крысиных бегах.

У вас собачьи гонки есть
И скачки лошадиные
У вас людская раса здесь
Но вся — в бегах крысиных
Bob Marley

Мы с Робби сняли большую хижину на северном берегу озера. Вместе с нами поселились Пол Хорн, джазовый флейтист, виброфонист из его ансамбля Эмиль Ричардс, еще более известный в качестве студийного перкуссиониста, и Джордан, мой приятель-фокусник. Хижина называлась Moon Dune (Лунная Дюна), и сам Махариши останавливался здесь год назад. Пол настоял, чтобы мы поселились в бывшем жилище Риши.

Мы медитировали почти весь день в промежутках между лекциями Махариши, а по вечерам у нас было время почитать и пообщаться. Однажды днем, когда Махариши шел мимо меня, выходя из аудитории после лекции, я поймал на себе его взгляд и склонил голову. «Пройдет немного лет — и ты расцветешь», — произнес он.

В тот же день, вечером, несколько музыкантов из числа медитирующих повытаскивали свои инструменты, и мы устроили отличный джем-сейшен. В паре номеров я играл вместе с Эмилем, Полом и Робби. Я играл с парнями, на которых смотрел как на идолов, когда они выступали в Шелли Мэнн Хоул. Я несколько раз был там на выступлениях Paul Horn Quintet, и сразу начал наигрывать быстрый джазовый вальс в их стиле. Робби подзавис, прежде чем освоился с непривычной для себя идиомой, но Эмиль, не переставая играть ритмический ход, поднял вверх большой палец, чем вдохновил меня жечь дальше, заполняя пустоту барабанами. Когда мы шли обратно в хижину, Пол и Эмиль поздравляли меня с хорошей игрой. Я был взволнован до глубины души.

На следующий день — это была ровно середина курса — я вызвался отвезти подружку Джордана в аэропорт в Рино. Робби дал мне свой Порше, и Джордан поехал с нами за компанию.

Посадив девчонку в самолет, мы покатили обратно через Рино. Это был шок. Любой город покажется кошмаром, если перед этим вы провели две недели в глуши, погрузившись в медитации и растворившись в атмосфере Махаришиной любви. Я чувствовал, что мой «третий глаз» наливается жаром. Я натер его китайским бальзамом. Полегчало, и чувство невероятной легкости бытия снова стало преобладающим. Как Mellow Yellow[42].

Следующий приступ беспокойства вызвал киоск с бургерами на обочине дороги. Страсть вкусить плоти взыграла в моем желудке. Махариши ничего не говорит насчет диеты, но большинство из собравшихся на его курс были вегетарианцами или просто воздерживались от мяса все это время.

— Может, слопаем по бургеру, Джордан? — спросил я, подняв брови.

— Я бы один с удовольствием.

— А что же будет с нашими желудками? Боюсь, меня и от курятины стошнит, не то что от говядины.

— Да ладно, мы теперь такие чистые, что не помешает немножко и жирком подзамараться!

Я рассмеялся и едва не поперхнулся слюной.

— Решено, берем! — воскликнул я, притормаживая у Froster’s Freeze[43]. Мы затарились чизбургерами и всем прочим, включая чили. Удовлетворившись, с желудком, ставшим комом, я откинулся на спинку сиденья. Джордан — следом за мной. Когда мы делали правый разворот, выезжая на трассу, рядом с нами возникла полицейская машина. Коп включил сирену и прижал нас к обочине.

— ВСЕМ ВЫЙТИ ИЗ МАШИНЫ!

Какого хрена, с какой стати? Я еще не успел вытереть чили со рта. У меня хватило дерзости задать вопрос.

— Что мы сделали?

— ВЫ ЗАБЫЛИ ПРИНЯТЬ ВАННУ ЭТИМ УТРОМ… ВЫ ОБА, ВЕРНО, УЖЕ МЕСЯЦ КАК НЕ МЫЛИСЬ!

Оба-на. Наезд и оскорбление.

— ВЫЙТИ ИЗ МАШИНЫ, РУКИ ЗА ГОЛОВЫ, ЛИЦО НА КАПОТ, НОГИ РАЗДВИНУТЬ!

Просто какой-то эпизод из «Беспечного Ездока»! Что они намерены делать, трахнуть нас в задницы своими жезлами?

Они обыскали нас, больно обхлопав ладонями в перчатках с ног до головы, особо усердствуя в районе промежности.

— Похоже, девочки, нам придется арестовать вас по статье за бродяжничество.

— Бродяжничество? Да вы на машину посмотрите! Где вы видели бродяг на Порше за восемь тысяч долларов?

— РУКИ ЗА СПИНУ!

Они закрутили нам руки за спины, надели наручники и затянули, что было мочи. Мои кисти тут же онемели, и я подумал, что моей карьере барабанщика наступает п…ц. Вся моя сила заключалась в кистях рук. Я мог играть так же мощно, как Бадди Майлз, чернокожий барабанщик весом в двести сорок фунтов, благодаря резкости кистевого удара.

Я успел прочесть имя и фамилию самого агрессивного из копов на бадже у него на груди, когда он запихивал меня на заднее сиденье полицейской машины. Я жалобно взглянул на Джордана, которого втолкнули с противоположной стороны. В ответ он выдавил из себя слабую улыбку.

Они бросили машину Робби прямо посреди дороги! В полицейском участке с нас, наконец, сняли наручники, успевшие глубоко врезаться мне в кожу. Запястья, вроде, были в порядке, только затекли и здорово болели, отходя.

Вывалив на стол все содержимое наших карманов, они дали нам по монетке и указали на телефон на стене.

На грани слез от боли и ярости, я набрал номер адвоката группы, Макса Финка.

— Макс, я заплачу любые деньги, но этот коп должен положить значок!

Проделав полный набор унизительных процедур: фото анфас-профиль, отпечатки пальцев, осмотр наших задних проходов на предмет спрятанных наркотиков — они отправили нас в «обезьянник».

Когда решетки захлопнулись, мы взглянули друг на друга и расхохотались. Мы выглядели так жалко, что это было даже смешно. Я начал делать свои йоговские упражнения и стал на голову, что было легко, поскольку пол был покрыт толстой резиной, дабы кто-то из оказавшихся здесь алкоголиков ненароком не поранился. Периодически кто-нибудь из наших коллег-сокамерников вставал и справлял нужду в унитаз, торчавший из стены. Вдруг меня осенило.

— Слушай, а можешь показать пару фокусов охраннику? Может, ему понравится и нас скорее выпустят из этой резиновой жопы?

— Хей… хей… я фокусник… Монетки не найдется?

Охранник подошел поближе и уставился на Джордана сквозь решетку.

— Что?… А ты не врешь?… Уф… Ну, на

Он протянул Джордану четверть доллара. Джордан подул на ладонь. Четвертной испарился, и Джордан вытащил его у парня из уха.

— Как ты это делаешь? Круто, слушай!

Я годами наблюдал, как работает Джордан и знал, как делается большинство трюков, но очень уважал его за талант. Close up magic — фокусы с мелкими предметами, которые исполняются прямо перед глазами зрителя — это настоящее искусство. Не чета всяким там иллюзионам с перепиливанием человека пополам, реквизит для которых можно купить в любой «лавке волшебника».

— Я вижу, вы нормальные пацаны. Зря вас сюда засунули. Я выясню, что можно сделать.

Это был первый дружеский голос, который мы услышали за весь вечер. К шести утра нас выпустили. Мы забрали машину Робби со штрафплощадки, заплатив шестьдесят гребаных долларов и уехали в Саторивилль. Восстанавливать нервную систему.

Глава 11. Tell All The People Скажи Всем Людям


Лос-Анджелес, 1978


Я меряю сцену шагами взад-вперед. Вид у меня надменный, волосы коротко острижены и зализаны назад бриолином. Пегги ненавязчиво предложила мне постричься. Она сказала, что музыканты — народ «внутренний», они прячутся за своей музыкой. А актеры наоборот — «все наружу». Их инструменты — это их тела, и если ты в самом деле хочешь быть актером, сказала она, наверное, тебе стоит прибрать волосы с лица.

Я постриг свои длинные волосы рок-музыканта. Для Пегги Фейри я сделал то, что наотрез отказался сделать для своего отца, много лет назад. Я знал, что повстречал лучшего преподавателя актерского мастерства в наших краях, и доверял ее чутью.

Это забавно: надеть костюм-троечку, пальто, перчатки — и притворяться кем-то другим. И при этом мне так страшно, что я думаю, как бы от ударов моего сердца не поотлетали пуговицы на рубашке.

В этот момент я определенно испытываю больший страх сцены, стоя перед дюжиной людей в классе, чем тогда, когда я стоял перед двадцатитысячной толпой на сцене Madison Square Garden вместе с The Doors.

Четверг. Вечернее занятие для продвинутых учеников. Первая сцена. По идее, я не должен так волноваться, ведь я уже целых полтора года отходил на дневные занятия и думаю, что кое-чему научился. Но в классе напротив меня сидят настоящие актеры, звезды: Аннета О'Тул и Джефф Голдблум, вот-вот должен появиться Шонн Пенн, все они тоже берут уроки у Пегги Фейри, и я отчаянно робею, представляя, как выглядят в их глазах мои дилетантские потуги.

Мой выход. Партнер по сцене произносит монолог, и я слушаю его со снисходительным выражением лица, сидя на оттоманке.

Я выдаю свои первые реплики, встаю, делаю пару шагов влево по сцене. Там стоит мольберт с портретом, я с подозрительностью вглядываюсь в холст. Мой партнер отвечает, в его тоне звучат робкие нотки, и эти нотки включают кнопку в душе моего персонажа:

— Что у нее с лицом? Вы, должно быть, понарассказывали ей всяких ужасов, — грубо бросаю я.

Класс взрывается хохотом. Они смеются не надо мной, а вместе со мной над моим персонажем, и это означает, что у меня получилось. Ощущение — словно я удачно сымпровизировал на ударных, аккомпанируя пению Джима. Слова из пьесы Стриндберга, которые я произношу, кажутся мне последовательностью аккордов, в рамках которых я импровизирую.

Мы заканчиваем сцену, и я знаю, что сыграно хорошо. Пегги знаком подзывает нас обоих к себе в угол, и говорит, что я отлично управлял собой. Меня распирает от гордости. Это всего лишь третий раз, когда я почувствовал, что действительно слился с персонажем и знаю его настолько хорошо, что могу делать все что угодно, не выходя из роли. Я был совершенно раскован. На занятия надо мотаться через весь L.A., долгий путь, но, как и с моими барабанами, годы, затраченные на обретение мастерства — это строительство фундамента для дальнейшей жизни. А если вы решили стать актером, то лучшего учителя, чем бывший директор Театрального Института Ли Страсберга в Нью-Йорке, и пожелать себе невозможно.

Я усаживаюсь на раскладной стул, опершись спиной о стену, и наблюдаю, как репетируют другие. Мне всегда хотелось выйти из-за своих барабанов, и теперь, наконец, я делаю это. Критические замечания Пегги коротки, как всегда, когда вы хороши. Но если вы — «мимо», поток ее критики бесконечен.

Мимо… Как тогда, когда мы снимались в «Jonathan Winters Show». Кстати, когда это было — в 68-м? Знали бы вы, что творилось тогда с Моррисоном…


Джим, что же тебя так достало, перед самым началом съемок у Винтерса? Ты был в полном обломе. Сол и Эш — и те попытались тебя приободрить. Я расслышал, как они говорили тебе, какое это важное шоу и увещевали поднапрячься и дать хорошее представление. Мы с предубеждением относились к записям на ТВ. Рабочая обстановка там была стерильной, нас это напрягало, и мы никогда не могли сыграть в полную силу. «Для телевидения игралось не по-настоящему», как недавно выразился Робби.

Странные дни нас настигли
Странные дни пришли по нашим следам
Веселий беспечных
Лишить нас хотят
Нам играть — продолжать
Нам искать новый град
Но разве мы не были все согласны, что нам нужно почаще мелькать на экране, по крайней мере, в тех шоу, которые мы не считали заведомо отстойными? Мы выступили у Эда Салливана, потому что там выступали и Битлз, и Стоунз, и Элвис. Помнишь, когда Эд зашел к нам в репетиционную, а Робби в этот момент как раз катался по полу, изображая сценку из «Three Stooges»[44]? Мы все смеялись, и Эд сказал: «Вы, мальчики, здорово смотритесь, когда улыбаетесь. Сегодня вечером улыбайтесь почаще. Вы слишком серьезные». Разве мы не отказались от кучи предложений, прежде чем согласились сыграть у «Smoothers Brothers», потому что они были дерзкими и крутыми, и у Винтерса, потому что нам нравилось его чудное чувство юмора? Но ты конкретно продемонстрировал нам всем свое отношение к телевидению, когда отморозился на “Light My Fire”, скажешь, нет? Пел без настроения, натянуто, и я чувствовал, что ты как будто специально опускаешь всю группу, когда песня шла к концу, а ты все стоял, как столб, словно просто отрабатывал номер. Когда твой голос стал ломаться на последнем припеве, я перепугался. А затем, когда ты кинулся вперед и вцепился в ту дурацкую ограду из веревок, мы и вовсе офигели. Ты сам-то хоть слышал все эти сдавленные смешки, когда ты повалил ограду и запутался в веревках? Ты не мог на заметить всеобщего молчания, которое воцарилось после того, как мы доиграли песню. Ни криков, ни хлопков. Я всерьез решил, что с тобой не все в порядке, Джим. К чёрту карьеру, чем тебе помочь? Все это выглядело так, словно мы только что наблюдали короткий припадок у шизофреника… Что с тобой тогда было? Разумеется, тебя никто ни о чем не спросил, куда там! В течение нескольких минут мы просто старались не смотреть в твою сторону, а потом вели себя так, словно ничего особенного и не случилось. В твоем присутствии, Джим, никто и пикнуть не смел. Казалось, что ты не в себе, одержимый или что-то в этом духе. Может, ты так разнервничался из-за того, что на тебя все давили, постоянно требуя «сделать им красиво»? Или тебе просто стало тошно от всего, и ты устал без конца петь одни и те же песни? Наверное, ты осознал, что теперь, со всеми нашими бизнес-менеджерами и пресс-агентами, мы запустили нечто, живущее своей собственной жизнью, машину, которая не желает знать никаких спадов в карьере, только пики. Творчество vs. Бизнес… Мы ощущали, что ярость и возможный взрыв слишком близки к поверхности, чтобы ввязываться с тобой в выяснение отношений. Ты был как ящик Пандоры, со всеми демонами, рвущимися наружу, и мы боялись к нему прикасаться. Мы так и не решились вскрыть этот ящик — например, поговорить с тобой откровенно о том, что каждый прячет глубоко в душе — и потому нам пришлось иметь дело с твоими демонами, которые так и лезли из всех щелей. Безнадежная ситуация. Я вновь и вновь продолжаю винить себя за то, что не смог ничем тебе помочь, не смог остановить тебя, но мне тогда было всего лишь двадцать три. Может, хоть это меня извиняет… Ладно, замнем. Должен признаться, я сгорал от любопытства, желая поглядеть, как твой «припадок» будет смотреться по ТВ. Помнишь, трансляция шоу совпала по времени с нашим концертом в Винтерланде, новом зале Грехема в Сан-Франциско? Знал ли ты, что это я настоял, чтобы нам поставили телевизор за сценой, и благодаря этому мы смогли посмотреть передачу? Мы вписали это требование отдельным пунктом в контракт на этот концерт. Ты себе представить не можешь, как сегодняшние группы отжимают промоутеров в своих райдерах: изысканная еда, напиточки, будьте любезны! Если ты припоминаешь, мы смотрели шоу Джонатана Винтера у себя в гримерке, и нам пришло время выходить на сцену именно в тот момент, когда вот-вот должны были начать показывать нас. И тогда мы прихватили телевизор с собой! Я пристроил его на большой колонке, нашел нужный канал и выключил звук. Помнится, мы поручили Робби следить за экраном, чтобы не прозевать наше появление, поскольку у него был лучший угол обзора. Мы начали сет как обычно, с “Break On Through”, затем заиграли “Back Door Man” — и тут нас стали показывать по телевизору. Я тут же встал, обошел вокруг барабанов, включил звук в телевизоре, и уселся на сцену, прямо на пол, глядя на экран. Ты, Робби и Рей тоже подошли и расселись рядом со мной перед телеком, спиной к нескольким тысячам зрителей в зале. В «Jonathan Winters Show» мы выглядели довольно смирными, пока под конец ты не стал отрываться. Казалось, ты был в каком-то трансе. Просто псих какой-то. Наш растущий имидж странной группы был основательно подкреплен этой трансляцией по национальному ТВ. Реакция публики в зале на наше поведение тоже стоит того, чтобы ее описать. Кто-то смеялся; кто-то возмущался, мол, охамели в конец, ведь мало кто знал о совпадении концерта с телепередачей, да и какое до этого дело тем, кто заплатил за билеты. Кто-то, вероятно, подумал, что мы просто переели кислоты! Мы выключили телевизор, вернулись на свои места и продолжили играть “Back Door Man” с того места, на котором прервались! Уверен, бóльшая часть публики в Винтерланде решила, что у нас не все в порядке с головой. Вот такая веселуха случалась у нас на концертах. Мы были не слишком укуренные тем вечером, мы были в форме, как группа, и все остальное было простительно, когда мы были как одно.

Почти все…


* * *

Ом. Аум. Оооммм. Аууумммм.

В начале 68-го наше с Робби увлечение индийской культурой привело нас в ряды учеников только что открытой Рави Шанкаром Кинары — Школы Индийской Музыки в Лос-Анджелесе. Робби изучал ситар, а я учился играть на табла — самом трудном ударном инструменте в мире. В классической индийской традиции вы должны научиться выпевать звуки, которые выдает этот инструмент — по нотам — прежде чем вы сможете играть их: тита-гита-тита-нана, тита-гита-тита-да. Начинающие таблисты должны овладеть пением одновременно со звукоизвлечением — иначе это помешает им учиться дальше.

Однажды вечером Рави прочитал лекцию всей нашей группе из сорока человек. В присутствии жены, сидевшей с ним бок-о-бок, Рави заявил, что порой, если человек имеет внутреннюю силу, сексуальное желание можно преобразовать в музыку, играя на музыкальном инструменте. Бог ты мой! Рави хочет нам внушить, что нужно быть настолько преданным искусству, чтобы репетировать в состоянии стояния?! Мне доводилось слышать, что йоги умеют перенаправлять свою сексуальную энергию, вверх по позвоночнику и так далее вплоть до самых мозгов, но я знал, что это — не мой путь по жизни. Я был слишком озабочен вечным кому-с-утра у себя в штанах.

Когда мы с Робби пребывали в нашем медитативном убежище, перед поездкой в Европу, я обратил внимание, что мой сексуальный драйв малость поостыл, вероятно, по причине того, что там я был лишен всех привычных стимуляций со стороны телевидения, кино, журналов и пр. Помнится, когда мы отбыли полсрока у Махариши, у меня появилось милое ощущение, что я могу даже как-то контролировать свои плотские позывы. Я так же выяснил, со слов наставников-индусов, что мне лучше следовать путем «главы семьи», а не «отшельника». Я процедил слова Риши через свой старый католический фильтр — и обнаружил, что идея преобразовывать и перенаправлять страсти не укладывается у меня в мозгах, промытых чувством вины. Много времени требуется, чтобы избавиться от старых, вбитых в сознание образов мышления: например, что секс — это плохо.

Согласно моему католическому воспитанию, я играл «дьявольскую музыку» — именно ту, которая пробуждает секс в первую очередь. В пятидесятых, группа религиозных фанатиков с Юга выступила с заявлением, что эта новая «ниггерская» музыка греховна и провоцирует прелюбодейства, бунты и оргии. «Рок-н-ролл и другая скверна… загрязняют эфир. Разврат, который царит на радио и телевидении, делает возможным появление таких, как Элвис Пресли, с его животными телодвижениями…» Это цитата из речи продюсера Билла Роуза в 1956 году, на заседании Антимонопольной подкомиссии при Юридическом комитете Палаты представителей.

Затем, в шестидесятых, они стали крушить рок-пластинки в эфире, ломая диски прямо пред микрофонами. И сжигать их на больших кострах. Позже, в семидесятых, лицемерные христианские телепроповедники обвиняли Битлз в совращении молодежи посредством сатанинских изречений, тайным образом записанных на их пластинках.

И я был ударником в особенной группе, которая целеустремленно закапывалась в темную, скрытую сторону человеческой натуры. Вводила слушателей в состояние одержимости!

Или, как писал Джон Стинкни:

Группа не льстит морю безымянных лиц перед огнями рампы… The Doors — это не радостные, забавные хиппи, которые с улыбкой протягивают вам цветочки; они орудуют ножом с холодным и вселяющим ужас острием. The Doors — в прямом родстве с нашей национальной склонностью к жестокости и насилию…


* * *

Февраль 1968


Синдром третьего альбома.

Обычно у группы есть достаточно песен в репертуаре, чтобы записать один, может быть, два альбома, — пояснял как-то Робби. — А затем происходит следующее: они отправляются в тур, и времени, чтобы сочинять новые, у них не остается. Так что, когда дело доходит до третьего альбома, вы обнаруживаете, что пытаетесь досочинить материал уже в студии, и это сказывается на всем.

Несколько месяцев спустя после фиаско в Нью-Хейвене, мы, наконец, начали репетировать. Запись была уже на носу, и мы попали под давление обстоятельств. В итоге мы полезли в студию, не имея достаточно готовых песен, чтобы набралось на целую пластинку. Писать новые и доводить их до кондиции, как мы привыкли, было просто некогда. The Doors, в конце концов, привели в движение гигантскую бизнес-машину, с адвокатами и менеджерами, она набирала ход, движимая своим собственным диким импульсом. Прощайте, милые радости творчества ранних дней. Успех начал восприниматься, как убегающий поезд — и мы не могли его замедлить.

Однажды вечером на студии «TT & G» в Голливуде, где мы записывались за $100 в час, Пол Ротшильд взял нас всех за руки и вытащил из звукорежиссерской кабины в помещение студии, чтобы произнести одну из своих маленьких речей. Он сказал, что нам скоро понадобится хит, и что “Hello, I Love You”, с плотной аранжировкой — это то, что надо. Мы сочинили песню уже давно, но аранжировку к ней так и не подобрали.

В итоге она превратилась в очень нехарактерную для нас вещь с тяжеленным гитарным звуком, искаженным новомодной электронной игрушкой, фузз-боксом. Вдобавок Робби предложил изменить всю ритмическую структуру и подобрал цепляющий ритмический ход а-ля “Sunshine Of Your Love” Cream. Мне очень нравился текст, но новая аранжировка казалась надуманной. Когда песня вышла на первое место в хит-параде, я был сбит с толку.


* * *

Я взял выходной на вечер и отправился в кино на фильм «2001: Космическая Одиссея». Сюжет разворачивался медленно, но подождать стоило — как в случае с индийскими рагами. В конце у меня мурашки пошли по телу, сам не знаю, почему. Я не мог избавиться от ощущения, что смотрю нечто такое, что со мной уже было. Реинкарнация или типа того. Дежавю.


* * *

В другой раз в студии, после того, как мы с Робби закончили наш пятнадцатиминутный перерыв на медитацию — привычка, которой мы следовали на протяжении нескольких лет — Джим опять начал ездить мне по мозгам, упрашивая, чтобы я сыграл на своих барабанах нечто предельно простое, базисное и примитивное. Он приставал ко мне не в первый раз, и до сих пор я отнекивался, потому что мне хотелось играть сложные ритмические рисунки. Зря, что ль, столько лет джазу-то учился! В конце концов я сдался и начал играть наитупейший бит из всех, какие знал, ⁴⁄₄, а Джим запел: «Пять к одному, бейби, из пяти один, ни один отсюда не уходит живым». Робби подобрал гитарный рифф, Рей вписался с органом, и мы получили нечто по-настоящему мощное.

— Что означает «один к пяти», Джим? — спросил я.

— Мое дело знать, ваше догадаться, — нахально ответил Джим, улыбаясь. И удалился в туалет.

Я обернулся к Ротшильду.

— Пол?

— Ну, я думаю, это означает, что к 1975 году будет по пять молодых людей на одного старика, и разделение пройдет после двадцатипятилетнего возраста.

— Круто.

Еще один умник нашелся.

Наш роуд-менеджер Винс Тринор вспоминает:

Первый альбом они забомбили за несколько дней, Пол поработал просто здорово. То же и со вторым. А затем Пол запустился с «Waiting For The Sun», и угрохал на него хренову тучу времени. Он заставлял их делать дубли до бесконечности, пока не выжал все соки. С технической стороны альбом замечательный, все чистенько, членораздельно, вот вам гитара Робби, вы слышите каждую нотку, слышите, как он дышит. Но того, что называется захватывающим выступлением, в нем нет.

«Давайте попробуем еще раз, парни… мы почти у цели», — говорил Пол озабоченным тоном. Мы были с ним первые двадцать или тридцать дублей, но на дубле № 59 у «Неизвестного солдата» кончались боеприпасы. И это была только первая половина песни! (Мы записывали ее по кускам). На второй половине Пол прессовал нас не меньше. Записывая сцену расстрела в середине песни, мы маршировали по студии и стреляли из настоящего ружья, заряженного холостыми. Это был фан, но на каждый выстрел, думаю, мы истратили часа по два. Это казалось абсурдным. Терялась спонтанность.

Наверное, надо было что-то решать с «K.D.» У Пола имелась маленькая жестяная коробочка из-под пленки, в которой он хранил марихуану. На коробочке была наклейка с надписью «K.D.» — «Killer Dope», трава-убийца! И приписка: «Не садись за руль под этим». У меня было сильнейшее желание дописать: «Не садись за пульт под этим!» Экспериментировать — да. Репетировать — здорово. Но записываться — увольте.

Наша работа в студии начала превращаться чёрт знает во что. От публики, с которой отвисал тогда Джим, мне хотелось блевать. Один из них, Том Бейкер, сыгравший главную роль в одном из фильмов Энди Уорхолла, по крайней мере, был талантлив. Его уже нет с нами. Порой меня посещают фантазии, в которых Джим и Том опрокидывают бутылочку Courvoisier, прямо сейчас, в компании с Джимми Ридом, который присоединился к ним попозже. Но двое других уродов, Фредди, фан-пиявка в мужском облике, и некий блондинчик, с подачей а-ля Чарли Мэнсон, были просто невыносимы. Фредди, казавшийся вечно обдолбанным, кое-как бацал на фоно. Когда мы втроем отклонили новую песню Джима, “Orange County Suite”, после нескольких неудачных попыток что-то из нее вылепить, Джим обратился к Фредди. Или Фредди напоил Джима и…

Как-то ночью, после того, как свита Моррисона свалила, я спросил Пола, что же нам делать с Джимом. Он сказал, что подумает об этом до утра. На следующий день Ротшильд попросил всю группу собраться в репетиционной.

— Джим… такое ощущение, что тебе совсем не интересно участвовать в записи этого альбома. Ты что творишь? Ты уже и на рок-звезду не похож.

Джим прочесал сальные волосы пятерней и поскреб щетину на подбородке. Он ничего не сказал в ответ, и обычная тихая напряженность в комнате усилилась.

— Ладно, пойду, поработаю, — сказал Пол и направился к пульту. Джим встал и вышел в коридор. Я протянул руки к Рею и Робби в жесте отчаянья. Рей глубоко вздохнул, а Робби обреченно потряс головой.

В тот вечер мы все-таки кое что сделали, но на следующий день Джим явился в таком виде, что мы чуть не попадали в обморок. Он был чисто выбрит и пострижен — так по-дурацки, как я и вообразить себе не мог. Судя по всему, он собрал волосы в пучок на затылке, затем взял ножницы и откромсал все одним махом. То, что осталось, торчало во все стороны, кончики спадали на лицо и лезли в глаза. Он был похож на мальчика с рекламы красок «Dutch Boy Paints». Впервые я заметил намек на двойной подбородок, появившийся на этом прекрасном древнегреческом лице. О, Господи, подумал я, отращивай бороду, иначе скоро ты станешь похож и на Пиллсбери Доу Боя[45].

Запись «Waiting For The Sun» продолжалась. Мы являлись в студию после полудня, с опозданием на час-два, что уже стало нормой. Полагаю, никому не хотелось там находится, а если что и тянуло, так это то, что нам нравилось записывать музыку. Джим всегда приходил на пару часов позже всех. Однажды, около пяти вечера, он завалился в сопровождении своего нового «семейства»: Фредди, блондинчик и дама, женский вариант Чарли Мэнсона. А дальше пошли развлечения. Приятели Джима завели миссис Мэнсон в вокальную кабинку, задрали юбку и игриво предлагали всем желающим отыметь ее в зад. Смотрелось забавно, мерзко и жалко одновременно. Она была в глухом пьяном ступоре.

Что за хрень с нами случилась? Мы создали такую замечательную штуку, нашу группу и нашу музыку, от чего же все так завонялось? Я сказал Полу Ротшильду, что с меня хватит. Он попросил меня присесть и стал говорить, что я состою в одной из самых уважаемых и вызывающих зависть групп в мире. Я слушал его, продолжая размышлять о том, что Пол говорил нам о Джиме за несколько дней до этого, после его очередной попойки. Он заявил Рею, Робби и мне, что мы являемся очевидцами уникального психологического опыта, и что мы должны как можно скорей записать побольше пленок с Джимом, потому что он думает, что Джима надолго не хватит.

— Есть Битлз, Стоунз и Дорс, — говорил мне Пол, когда мы сидели с ним с глазу на глаз в холле студии. Для меня в тот момент это не было достаточным аргументом. Я был готов скорее стать изгнанником и пожертвовать всей будущей карьерой, чем продолжать двигаться в этом направлении. Видит Бог, это вгоняло меня в депрессию. В одном из интервью, когда речь зашла о нашем третьем альбоме, Робби сказал: «Много раз случалось, что Джим напивался и приводил в студию своих пьяных друзей, и Пол выставлял их вон. Сцены, плотное глотание колес и все такое. Это был конкретный рок-н-ролл». Но я ощущал нечто большее. Костлявую с косой.

Я не мог понять, как Рей и Робби могут подставлять другую щеку. Я знал, что Робби способен ощущать боль Джима, но он был слишком робок, чтобы что-то предпринять. Я знал, что он любит успех и не любит конфронтаций. Я считал, что Рей должен или, по крайней мере, может попытаться остановить безумство. Он был тем, кто собрал нас всех в одну группу. Во всяком случае, именно так вот уже несколько лет писали в прессе.

Короче, я не стал дожидаться, пока другие остановят Джима. Я вернулся обратно в студию, поглядел на Джима, на его друзей и сказал: «Я ухожу!» Затем я швырнул на пол свои палочки и хлопнул дверью. Это был мой протест против психопатии.

На следующее утро я не знал, чем себя занять. Проснувшись, я заварил травяного чаю, сделал йоговские упражнения и постриг ногти на руках. Последнее — по здравому размышлению. Меня всего обсыпало, и так было меньше шансов расчесать себя до крови. В полдень я решил вернуться на студию. Меня потянуло обратно, потому что я не знал, как жить дальше. Я не мог бросить то единственное, что наполняло мою жизнь в течение многих лет: музыку.

Всю дорогу от своего дома в Лорел Каньоне до студии «TT & G» на углу Сансет и Хайленд, я ощущал себя полным идиотом. Черная Моррисоновская туча по-прежнему клубилась там, я ощутил и это, едва переступив порог, но, слава Богу, меня встретили так же, как и Джима, после его закидонов: молчанием. Я бы не снес, если бы меня стали стебать вслух.

Я набрал полную грудь воздуха, прошел в звукорежиссерскую и сказал:

— Над какой песней сегодня работаем?

— У нас тут с Брюсом возникли кое-какие технические проблемы, — отозвался Ротшильд. — Думаю, это на несколько часов… а пока, может, тебе будет интересно пообщаться с двумя барышнями. Они в фойе. Это «Plaster Casters»!

— Что еще за хрень?

— А ты сходи, разберись, Джон.

С подачи Фрэнка Заппы, парочка работящих группиз сделала выставку в художественной галере. Художества были еще те. Барышни делали гипсовые слепки с эрегированных членов рок-звезд! Одна из барышень была мозговым центром — ей пришла в голову идея — а другая «готовила натуру». В ее задачи входило привести клиента в надлежащее состояние, пока первая замешивала гипсовый раствор в кружке из-под кофе. Работа у девушек была тонкая, подходить к ней надо было с умением и аккуратностью. Не приведи Господи, причиндалы знаменитости прихватит гипсом, сохнет-то быстро! Или, скажем, отдирать засохший гипс от лобковых волос? Я получил приглашение «попозировать», но спасовал. Все остальные члены группы тоже не подписались. Вызвался только один доброволец, наш ассистент звукорежиссера, Фриц Ричмонд. Он играл когда-то, в старом составе Jim Kweskin Jug Band.

На выставку я сходил. Мне запомнились три экспоната: очень большой, Джими Хендрикса, очень кривой, одного клавишника, и еще один, моего коллеги, ударника из Canned Heat, Фрэнка Кука.


* * *

“Unknown Soldier” был выпущен в качестве нашего второго сингла с альбома «Waiting For The Sun», следом за “Hello, I Love You”, ставшей хитом. Коммерческий успех «Неизвестному Солдату» не светил, из-за политической подоплеки текста. Но я был горд первым откровенным политическим заявлением Джима, и горд за нашу звукозаписывающую компанию, которая не побоялась его поддержать.

Завтрак под программу новостей,
Телевизором вскормлены дети,
Пулями пробита в шлеме голова,
И все кончено, для Неизвестного Солдата
Я тогда не особо задумывался, что для Джима, чей папа был боевым флотским адмиралом, “Unknown Soldier” был прямым вызовом отцу. Речь в песне не шла конкретно о войне во Вьетнаме, но я считал, что обобщенный образ делает ее еще сильней. Кто еще мог так сказать, как Джим.

Выройте могилу Неизвестному Солдату,
Что лежит как в гнезде, на ваших лживых плечах,
Все уже кончено… для Неизвестного Солдата,
Войне конец…
Наша «антивоенная филиппика», как назвал ее журнал «Time», поднялась до двадцать четвертого места в чартах. Околомузыкальный народ сказал, что нам вообще повезло, что ее допустили до эфира в те вьетнамские годы.

Как выяснилось, мы были одной из самых популярных групп во Вьетнаме.

У нас не было камер, чтоб щелкать пейзажи
Мы в круг пускали трубки с гашем и крутили пленки с Doors
И было темно, так темно по ночам, и мы жались
друг к другу, как братья
Мы обещали нашим матерям писать
И НАМ ВСЕМ ВМЕСТЕ ПРОПАДАТЬ
МЫ ГОВОРИЛИ, ПРОПАДАТЬ ТАК УЖ ВСЕМ ВМЕСТЕ
ДА, МЫ ВСЕ ВМЕСТЕ ПРОПАДЕМ
«Доброй ночи, Сайгон», Билли Джоэл

Для кого-то наша музыка олицетворяла тоску по дому, была отдушиной, через которую можно было вырваться оттуда, хоть на миг, возможностью ощутить связь с тем, что происходило дома, в Штатах, за тридевять земель.

Для других мы были темной фонограммой, ярившейся в их мозгу, когда они были под огнем. Самые отпетые из пехотинцев, те, кому выпало воевать в Долине О Шо, где каждая ночь была как Четвертое Июля, стягивали банданами свои отросшие волосы, глотали кислоту, отрезали уши и головы у мертвых вьетконговцев в боевом кураже и косили врагов из пулеметов под голос Джима, певшего “The End”. Взглянув им в глаза, «тыловые крысы» гадили в штаны от страха, когда они возвращались на базы.

Когда вышел фильм «Apocalypse Now» (Апокалипсис Сейчас), мы приняли участие в ток–шоу на радио, и Джон Миллиус, один из авторов сценария, рассказывал, как наши песни помогали его воображению.

«Когда я слушаю «Зажги Мой Огонь», я представляю себе, что бью по «гукам» с вертолета во Вьетнаме… или ломлюсь на танке через горящую деревню». Миллиус никогда не был на службе, его комиссовали по здоровью — у него была астма. Я годами выслушивал разные личные истории, связанные с “Light My Fire” — кто-то, слушая ее, в первый раз в жизни занимался любовью, кто-то впервые курил траву, для кого-то это была первая пластинка, купленная за свои деньги — но рассказ Мллиуса меня огорчил. Когда мне довелось пообщаться с настоящими ветеранами Вьетнама, я открыл для себя, что в армии стараются так запрограммировать молодых ребят, чтобы понятие «врага» в их сознании обезличилось, и таким образом готовят к акту убийства. Поэтому употребление таких терминов, как «гуки», широко поощряется.

Миллиус сказал, что он использовал нашу музыку в качестве фона, усиливающего актерскую мотивацию, во время съемок своих гладиаторских фильмов. Барабаны всегда применялись как инструмент, возбуждающий воинственность в мужчинах, но я играл отнюдь не для того, чтобы помочь Арнольду Шварценеггеру обезглавить «врага».

Меня всегда бесит, когда рок-н-ролл эксплуатируют в качестве «боевой» музыки в «военно-патриотических» фильмах. Мода стала повальной после «Top Gun», восславившего военно-воздушные силы. Вьетнам прозвали «рок-н-ролльной войной», потому что солдаты слушали эту музыку, помогавшую им выжить, и это совсем не то, что творят сейчас какие-то режиссеришки (те же генералы, по сути), используя рок, чтобы «вызвать патриотические чувства».

«Когда мне нужна некая добрая языческая резня, я ставлю The Doors», — говорил Миллиус.

Глава 12. Waiting For The Sun В Ожидании Солнца


С первым проблеском Рая пустились мы в море,
И стали там, у берега свободы
В ожидании солнца
В ожидании, что ты пойдешь с нами
В ожидании, что ты услышишь мою песню
В ожидании, что ты мне расскажешь, что вышло не так
Это самая странная жизнь, что мне знать доводилось
В ожидании солнца

Июнь 1968


Мы готовились к серии концертов на крупнейших аренах. Первый должен был состояться в Hollywood Bowl — «Голлливудской Чаше» в Лос-Анджелесе. С утра, в день выступления, я получил два звонка, один хороший, один плохой. Хороший — от нашего старого юриста Макса Финка, он сообщил мне, что тот офицер-отморозок, который наехал на меня в Рено, получил взыскание. Макс не знал, какое точно: то ли уволили, то ли понизили в звании, но ему определенно дали по рукам. Расходы на адвоката обошлись мне в несколько сот баксов, зато я чувствовал себя отмщенным.

Второй звонок был от моих родителей. Они сказали, что мой брат снова в Камарилло, в психушке. Он включил газ в духовке и не зажег огонь. Я был в шоке. По дороге в Боул, на сунд-чек, я вдруг вспомнил давний семейный скандал, когда предки уехали в длительную командировку в Миннесоту, и брат там отказался ходить в школу. Может, это было начало? Я мысленно заходил в тупик, пытаясь найти причину, если только ее вообще можно было найти. Я постарался загнать поглубже мысли о брате.

При свете дня Голливудская Чаша смотрелась не так роскошно, как во время вечерних концертов, но, увы, и вечернее освещение не спасло наше выступление. Мы переживали из-за звука — на открытой площадке нет стен, чтобы его удерживать. Нам уже случалось успешно выступать на свежем воздухе, но проблема оставалась: звук улетает, вы не слышите отдачи и очень трудно рассчитать, с какой громкостью играть. Мы не хотели рисковать, и Винс, наш посвященный и одержимый роуд-менеджер и звукооператор, набрал дополнительных усилителей, и выставил на сцену пятьдесят две колонки, общей мощью семь тысяч ватт. На бэнд из четырех человек!

У меня было четыре микрофона на подзвучку и восемь колонок. Рею с Робби досталось по пятнадцать колонок каждому, Джиму — на пару штук меньше, но его голос дополнительно подзвучивался через встроенную акустическую систему концертной площадки.

Мы хотели, чтобы звук пробивал до самых верхних рядов гигантского амфитеатра, но при этом боялись, как бы нам не прервали концерт. Как выяснилось, народ, обитавший в домах позади Bowl, подал жалобу на шум с месяц назад, или около того, и администрация наняла специального человека, которому вменялось в обязанность ходить с шумомером между рядов и замерять децибелы. При уровне больше восьмидесяти децибел администрация грозилась вырубить звук. Больше всех расстроился Робби. Типично — для рок-гитариста. Power! Я позлорадствовал в душе, как барабанщик. Мне вечно приходилось бороться за то, чтобы меня было слышно. Там, где Робби и Рею было достаточно покрутить регулятор, мне приходилось добавлять мышечных усилий.

Увы, восьмидесяти децибел оказалось недостаточно, чтобы прокачать аудиторию на восемнадцать тысяч мест так, как нам бы того хотелось. Мы считали первое выступление в Hollywood Bowl этапным в своей карьере, и поэтому с нами на концерте присутствовала цела бригада киношников, однокашников Рея и Джима с кино-факультета UCLA, которые записывали звук и снимали происходящее на 16-мм цветную пленку. Киногруппа должна была ездить с нами весь тур: мы хотели снять документальный фильм. Для съемок в Bowl мы пригласили несколько дополнительных кинооператоров. (Хоть я был и не по мальчикам, я залюбовался на одного из парней с камерой, такой он был красавчик. И звали его по-чудному: Харрисон Форд). Нам позвонил Джимми Миллер, продюсер Стоунз, и сообщил, что они с Миком желали бы поприсутствовать на нашем концерте. Мик Джаггер! Мы были под впечатлением, пока они не подкатили к нам под офис, чтобы с нами отобедать. Робби выглянул в окно и сказал: «Джон, глянь на чем они приехали!» Это был Кадиллак, причем даже не старый. Мик что, решил показать нам, какой он богатый? Кадиллак, скорее всего, прокатный, — подумал я в их оправдание, но тем не менее: могли бы иметь вкуса и побольше! Всем скопом мы отправились в китайский ресторан Му Линга на Сансет, где, к моему глубочайшему сожалению, нам пришлось располагаться за двумя столами, и я не попал за один стол с Миком. Джимми Миллер что-то бурно вещал, но мне хотелось послушать, о чем говорят между собой два лидер-вокалиста, и, может быть, вставить свои пару центов. Когда мы подъезжали к служебному входу в Боул, обстановка вокруг была, как перед крупным матчем по бейсболу. Меня слегка заколотило при виде такой толпы, пока мы пробирались к гримерке. Я достал листок бумаги, и мы сговорились по поводу первых трех-четырех песен. Краем глаза я видел Мика, он пристально смотрел на нас.

Джимми Миллер и Джаггер прокрались в одну из резервных лож, и мы пошли на сцену, навстречу восемнадцати тысячам орущих людей. Я горел желанием показать главному Стоуну, насколько хороши мы можем быть. Не в этот раз. Чёрт подери! Мы могли бы сыграть и получше. Несколько близких друзей сидели в первом ряду, и я не мог даже взглянуть на них. Джим нацепил крест и выкурил кучу сигарет, что до сих пор было совсем не в его духе. Он не родился заново, и это был первый раз, когда я вообще увидел его курящим табак. Я приметил еще кое-какие сознательные перемены в имидже.

Публика жгла спички и зажигалки, когда мы играли “Light My Fire”, прикол, который стал повсеместным на сегодняшних рок-концертах, но едва ли найдется место, где это смотрится так здорово, как со сцены в Hollywood Bowl. Для меня это был самый яркий момент того концерта. В целом шоу было вовсе не плохим; мы просто недожали.

Я не могу ткнуть пальцем, что вышло не так. Свет на сцене был слишком ярким — для киношников — и я уверен, что это не лучшим образом отразилось на выступлении Джима. Шоу не дошло до нужного градуса. Нам не хватало мощности звука, и паузы Джима между песнями были слишком долгими. Даже его золотое распятие — и то не помогло. Я видел, как Роджер Долтри из Who рисовался на ТВ с крестом на шее, и поэтому задал Джиму вопрос: с чего это вдруг он решил подражать. Он ответил: «Мне нравится символ, визуально, плюс это должно смущать народ».

— В чем дело, что было не так? — спросил я у Робби, когда мы возвращались со сцены в гримерку.

— Джим принял кислоту прямо перед началом концерта.

— ЧЁРТ ВОЗЬМИ! — я хряснул обе палочки о колено. — Нашел когда! Одно дело — принимать кислоту в свое личное время, но в Холливуд Боул!? Наверное, потому он ее и принял. Чёрт.

Впоследствии Джаггер был очень любезен, когда «Melody Maker», английский музыкальный журнал, спросил о его впечатлениях от концерта The Doors. Он ответил: «Они были славные малые, но играли чуть дольше, чем надо».


* * *

Я полтора часа гнал машину на север, в Камарилло, чтобы повидаться с братом. На меня нахлынули воспоминания о временах, когда я играл в Terry and the Twilighters, моей первой группе. На Рождество мы давали бесплатный концерт в госпитале для ветеранов. У меня перед глазами возникла сцена, когда мы заходили в закрытое отделение для ветеранов Второй Мировой с психическими отклонениями, и играли рождественские песенки. В память запал один пациент, на нем было пять пар штанов, то и дело спадавших, и он все время подтягивал их до самых подмышек. Он был весь поглощен этим занятием, оставаясь при этом в очень шутливом настроении.

— Сыграйте “Jingle Bell Rock”, ладно? — снова и снова заказывал он одну и ту же песню.

— А “Jingle Bell” сыграть слабо, пацаны?

— Ха, ха, ха… как насчет “Jingle Bell Rock”?

Короче, я заранее нервничал, предвкушая новую встречу с психопатами. Я не был Р. П. МакМерфи из «Полета над гнездом кукушки». Наверное, больше всего я боялся, что если врачи обратят внимание на мое собственное психическое состояние, меня тоже закроют.

Стоял типичный солнечный летний калифорнийский полдень и я, несмотря на все переживания, получал удовольствие от дороги, накручивая мили по одной из своих самых любимых автострад, который ведут на север из Лос-Анджелес Каунти. Так продолжалось, пока я не включил радио и не нарвался на экстренный выпуск новостей. Они прервали поток мыслей о моем брате, которые совсем изгрызли меня за последние время. Я хотел срочно повидать его, ведь мне вот-вот предстояло уезжать в Европу. Я скользил взглядом по зарослям цветов, усеявших скалы Пойнт Мегу, не в силах отвлечься от мыслей о психушках. Голос диктора по радио заставил меня резко дать по тормозам и остановиться на обочине. Роберт Кеннеди только что был убит выстрелом из пистолета, сразу после того, как победил на предварительных выборах и стал кандидатом в президенты от Демократической Партии. Мне показалось, что волна безумия захлестывает меня с головой: несколько месяцев назад убили Мартина Лютера Кинга… наш певец ненормальный… мой брат в беде… в Штатах творится чёрт знает что. Я любил Роберта больше, чем его брата. Он казался даже умней. Надежды не было.

Я подъехал к больничному городку и нашел нужный корпус. Я вылез из машины, вошел вовнутрь, оказавшись в коридоре бежевого цвета, уставленном бежевыми кушетками, и поговорил с дежурной сестрой. Через десять минут появился мой брат, Джим. На вид он был в порядке, не считая того, что его глаза были закисшими по углам, словно от слишком долгого сна.

Он предложил выйти наружу и посидеть на траве, мне очень понравилась эта идея. Мне хотелось поскорее выбраться из этих гнетущих стен. Меня поразила мысль, что при желании брат может просто взять и уйти отсюда.

Ни земли не коснуться, ни на солнце глаз поднять
Все что нам осталось, лишь бежать, бежать, бежать
Бежим!
«Они сказали, что не против отпустить меня отсюда через пару недель, сможешь меня забрать?»

«Конечно».

Он казался совершенно нормальным, разве что чуть сонным. Было ясно, что его напичкали транквилизаторами. Обычная метода государственных учреждений: всем успокоительных, чтобы не было проблем. Что-то вроде невидимой смирительной рубашки, надетой на пациентов.

Так каким же образом они намерены помочь моему брату разобраться, что происходит у него в голове, если они заставляют его спать по пятнадцать часов в сутки?

Мы поболтали еще немного, и я уехал, пообещав брату забрать его, как только он позвонит.


* * *

Ходили слухи, что в Англии нас считают серьезной группой с политическим подтекстом, группой, которая оказывает влияние. Вначале наши записи там нигде не крутили и мы были «героями подполья». Но после выхода третьего альбома песня “Hello, I Love You” стала хитом по ту сторону Атлантики. И потому, в августе 68-го, мы отбыли в двухнедельных тур, покорять Англию и континентальную Европу. Во время одиннадцатичасового перелета я то бездумно глядел на полярные льды под крылом, то просто дремал. Думал: а не отрастить ли усы и бакенбарды. Чем еще занять мозги в долгом перелете. Я оглянулся на Робби; он воткнул штекер наушников в гитару и что-то наяривал. Беззвучно. Я встал и прошелся туда-обратно по проходу. Самолет был полупустой, так что вся наша команда расселась кто где. Джим, за пять рядов от меня, дремал, Дороти, одиноко сидевшая в бизнес-классе, смотрела «Goodbye, Mr. Chips»[46]. Она плакала. Никогда бы не подумал, что она из слезливых.

В Лондоне мы играли в Roundhouse, старом круглом сарае в северо-западном пригороде под названием Chalk Farm, Меловая Ферма. Туда вмещалось несколько тысяч народу и мы выступали там два вечера подряд вместе с Jefferson Airplane. Кто-то сказал мне, что на концерте был Пол Маккартни, но я его не видел. Людей было битком; вест-коуст-саунд, Калифорния, явился в Англию. BBC снимала нас для часовой телевизионного фильма, который позже назовут «The Doors Are Open». Jefferson Airplane играли два с половиной часа. Группы из Сан-Франциско славились тем, что их невозможно согнать со сцены. Наверное, надо было что-то решать с наркотиками! Наверное, им казалось, что они играют в замедленном темпе.

В тот вечер Джим был в ударе и мы сыграли охренительно. Лучшее выступление из снятых на пленку. Я чувствовал себя полностью сконцентрированным на протяжении обоих сетов. В первый вечер мы открывали концерт, Airplane — завершали. На второй вечер я настоял, чтобы было наоборот. По этому поводу возник скандальчик, но я был непоколебим. Мы договаривались, что в этом туре нет хедлайнеров. Мы выступали вторыми.

К этому моменту я основательно подразвил свое чувство аудитории во время концерта. У меня как будто выдвигалась какая-то антенна, которая обладала повышенной чувствительностью к настроению публики — словно та была одним гигантским существом. Если вы допустили, чтобы публика начала скучать, или прозевали момент, когда ей хочется сменить волну, вы моментально выхватываете негативную «отдачу» от зала, которая «сажает» весь концерт. Я не только заранее предчувствовал этот момент, но и успевал сообразить, какую песню лучше сыграть следующей, взамен запланированной, чтобы перевести состояние и восприятие публики на новый уровень. В Копенгагене мы чуть не передрались на сцене, глазах у всех, обсуждая, что играть дальше, но, как по мне, это того стоило.

— Как насчет “Little Red Rooster”? — сказал Джим.

Мы с Реем немедленно скроили кислые рожи. Стоунз уже сделали кавер этой песни, и наша версия была слабей. Джим всегда хотел играть ее сейчас. Робби, как всегда, делал вид, что его не касается, и тут Рей неожиданно заиграл “Soul Kitchen”. Меня попустило.

Поскольку никто не проявлял инициативы взять листок бумаги и расписать программу на весь концерт, это дело перешло в мои руки. В моем понимании, начало должно было быть драматичным: “Break On Through” или “Back Door Man”; затем следовало немного снизить темп: “Music’s Over” или “Five to One”; затем постепенно выстроить сильную кульминацию: “Light My Fire”. “The End” превратился в номер на бис, после которого публика, в состоянии легкой контузии, расползалась по домам.

На пресс-пати в Лондоне Джим ослеплял репортеров блеском своей риторики. Он контролировал диалог, делая долгие паузы между фразами, тщательно взвешивая каждый ответ. Паузы были так длинны, на пределе вежливости, что вы успевали почти физически ощутить, как колеса мыслей вращаются в его голове.

Я лично пытался острить. Один из журналистов спросил, что я думаю по поводу слияния джаза и рока. Я ответил: «Быть такого не может, а если может — то это мы!» В какой-то момент меня достал серьезный тон дискуссии, и мне захотелось как-то сбить присутствующих с умняка. Я вскочил на ноги и завопил на весь холл клоунским тоном: «ДАЙТЕ МНЕ СКАЗАТЬ, ДАЙТЕ МНЕ СКАЗАТЬ!» Рей ответствовал с привычным апломбом, порой весьма витиевато. Он растекался мыслию по древу, пока окончательно не уходил от темы вопроса. Лаконичный ответ он дал лишь на один вопрос.

— Оправдывают ли The Doors употребление наркотиков?

— Ну… — ответил Рей, оглядываясь на Джима с улыбкой. Джим улыбнулся в ответ. Это было уклончивое и не дающее повода призвать к ответственности полу-согласие. Я поспешил срочно перевести разговор в другое русло и произнес краткую, но пылкую речь о пользе Трансцедентальной Медитации. Я искренне хотел, чтобы побольше молодых людей приобщились к медитации. ТМ помогла мне разобраться со своим отношением к наркотикам и не попасть в зависимость. Может, другим тоже поможет.

Робби просидел всю пресс-конференцию с закрытым ртом. Он запускал руки в свои густые темно-русые кудряшки, покачивал головой, улыбался, внимательно выслушивал вопросы и ответы — и не издавал ни звука. Я знал, что ему есть что сказать, но он был слишком застенчив.


* * *

«Ви откривайт ваш сумка, я проверяйт!» — пролаял мне таможенный служащий по-английски с сильным немецким акцентом. Когда мы прибыли во Франкфурт, второй пункт в нашей гастрольной поездке, я было подумал, что я в старом кино про Вторую Мировую. Однако, когда мы начали знакомиться со страной, люди здесь оказались очень дружелюбны и я удивился, сколько вокруг зелени. Я думал, что здесь все будет в серых тонах. Наверное, пересмотрел фильмов, формирующих неправильный стереотип о Германии.

Наш концерт во Франкфурте организовывали двое молодых парней, они были очень милы и старались удовлетворить любую нашу потребность. При них имелась живенькая блондинка, которая, похоже, была не прочь подразвлечь гостей-гастролеров. Мы сделали такое заключение после того, как один из промоутеров со значением сообщил, что Хосе Фелисиано очень понравилось читать по Брайлю[47] у нее на груди. (Нам всем очень понравилось, как Хосе Фелисиано исполнил “Light My Fire”, потому что он сыграл ее по-своему, не копируя нашу аранжировку). Еще одна прелестная немочка, Франческа, вцепилась непосредственно в Джима. Пэм Карсон вблизи не наблюдалось, и вообще, у Джима как раз в этот период возникло обыкновение ночевать по мотелям, когда мы находились в Лос-Анджелесе. Я поглядел на Франческу и решил, что у нее есть все шансы.

Тем вечером, на сцене, перед открытием занавеса, я с оптимизмом ожидал нашего выступления. Я ощущал, что публика — в предвкушении. Мы рубанули “Break On Through” и резко оборвали в конце с моим финальным ударом по тарелкам. Тишина. Мы бодренько начали второй номер, “Back Door Man”. Играя, я по прежнему ощущал, что публика сидит, как немая. Наверно, это их Джим зачаровал. Песня закончилась и зал опять отреагировал очень тихо. Любопытно.

Мы подумали, что “Whiskey Bar” их поднимет, раз уж вещь написана их соотечественником, Бертольдом Брехтом, родом из Мюнхена.

Ни фига. Сидят, молчат и хлопают глазами. Наверное играть здесь до-Гитлеровскую песню было дурным вкусом. Мы продолжили, и Джим начал грубиянить, понося публику за такое плохое поведение. Он ходил по сцене крадущейся походкой, схватив микрофонную стойку, как дротик и притворялся, что сейчас метнет ее в публику. Затем делал на лице ужасную гримасу, разбегался через всю сцену, от моих барабанов прямо к краю, и пугал ближайших зрителей, тыча в них стойкой, как копьем. Публика не дрогнула. Зато у меня каждый раз перехватывало дыхание. Я боялся, что он сейчас в натуре кого-то покалечит.

Мы доиграли сет, все с тем же вялым откликом, и занавес опустился. За сценой все попритихли. Промоутеры, гипер-дружелюбные до концерта, отводили от нас глаза.

— Рей, ты что-нибудь понимаешь?, — спросил я.

— Убей меня!

Я разозлился на Джима за то, что он так враждебно вел себя со зрителями, но, задним числом, я понял, что тогда он спас концерт и вселил храбрость во всех нас. В этом был он весь, наш рок-певец, затянутый в свои «кожанки», в гневе топавший ногами по сцене, распространяя вокруг себя волну свирепой угрозы. Он не ходил гусиным шагом, но юные немцы поняли намек. Ярость и анархия. Именно то, что они изо всех сил пытались забыть со времен войны.

Потом нас отвезли в израильский клуб под названием «Das Kinky». Жизнь там била ключом. У меня сложилось впечатление, что молодые люди пытались получить сполна все то, что недобрали их родители. Блондинка стала вешаться на Робби, обнаружив, что всех остальных уже разобрали — Джим с Франческой, Рей с Дороти и я с немецкой еврейкой из клуба — но безуспешно.

Линн должна была приехать к Робби через несколько дней, он был к ней привязан, так что блондинка пролетела. Было что-то умилительное в том, что Линн, вволю нагулявшаяся за те несколько лет, которые она прожила, словно в фильме «Огни большого города», перенесенном в 60-е, теперь живет с Робби, как пара голубков.

К несчастью, немецкая девушка, с которой я, в конце концов, оказался наедине, не говорила ни слова по-английски. Прошу прощения, я ни слова не говорю по-немецки. Немецкий довольно близок к английскому, так что кое-что из потока ее фраз я понял, как надо. Я переживал на предмет того, можно ли успешно заниматься любовью с человеком, с которым говоришь на разных языках, но проблем с коммуникацией на физическом уровне у нас не возникло. Она смотрелась очень экзотично, сидя на моей гостиничной кровати, занавесив лицо угольно-черные волосами. Вся беда была в том, что с утра меня ждал самолет, и я не знал, как сказать ей об этом. Когда рассвело и я стал собираться, до нее дошло. Она выглядела очень удивленной и опечаленной. Мне тоже было не по себе; я только и мог ей сказать: «Auf wiedersehen».

Неделю спустя мы сидели в похожем на музей служебном помещении старинного Концерт-Холла в Амстердаме, в обществе статуй Моцарта, Шопена и других классических парней. До нашего выступления оставалось полчаса, и Джим с Робби пошли прогуляться. Вдруг грянул гром среди ясного неба, с шумом распахнулись двери и в них втащили Джима, на носилках, и холодного, как труп. Приехала скорая, его запихнули внутрь и увезли.

— Что, чёрт возьми, стряслось, Леон?! — заорал я на нашего пресс-агента. — Тебе же поручили присматривать за Джимом сегодня!

— Мы были на улице, и тут кто-то подошел к Джиму и дал ему маленький кусок гашиша, а он взял и запихнул его себе в рот, целиком, и проглотил! — задыхаясь, ответил Леон.

— Винс! Беги в зал и сделай объявление, что Джим внезапно заболел, и они могут получить свои деньги обратно. Или мы можем сыграть втроем, я думаю, — заключительную фразу Рей произнес без особой уверенности.

— Мы можем это сделать! — я подскочил со стула. Винс умчался, в своем зеленом пиджачке с блестками, который он надевал исключительно для выходов на сцену, когда он открывал наши выступления.

Я побежал в гримерку к Jefferson Airplane. Грейс Слик сказала, что Джим выскочил на сцену посреди их выступления и вел себя как безумный. Публика аплодировала, решив, что все так и задумано. Airplane были милые ребята. Марти Балин сидел молча, но Грейс и Пол Кантор вели себя, как настоящие друзья, обеспокоенные ситуацией.

Когда я вернулся в нашу комнату, появился Винс с сообщением, что публика хочет Doors, с Джимом или без Джима.

Несколько участников Airplane, включая Спенсера Драйдена, их барабанщика, стали за занавесом по краям сцены, посмотреть, как мы будем выкручиваться. Рей на удивление хорошо управился с вокалом; я шоуменствовал с удвоенным энтузиазмом, поскольку лидер-вокалиста, стоявшего между мной и публикой, не было, и таким образом я, первый и единственный раз, оказался в центре внимания. Мне понравилось. Голландцы приняли нас замечательно. Может, они и не понимали слов наших песен, но тащились от души, поймав нашу волну. Кстати, именно так я сужу о новых пластинках по первому прослушиванию. Если волна, в целом, мне нравится, я буду прослушивать снова, чтобы разобрать все слова.

После концерта мы позвонили в больницу. Джим пришел в себя, после того, как сладко проспался.

На следующее утро, прогуливаясь возле отеля, мы обратили внимание на свежий выпуск местной газеты. Я был на первой странице! Переводчик прочитал заметку и сказал, что меня хвалят за игру и сценическое поведение. Я оглянулся на Джима, он шел с каменной физиономией. Я очень гордился собой. Имей в виду, Джим!


* * *

После трехнедельного успешного турне по Европе мое представление о мире расширилось. Я знал, что существует много разных культур, но теперь мне представилась возможность пообщаться с ними напрямую. Европейцы похоже, умели расслабляться. Они устраивали долгие ланчи и не сильно заморачивались темой увеличения продаж. По крайней мере, если речь шла о тиражах грампластинок. Они проводили практичную политику. Если торговец заказал партию пластинок, он должен ее и продать. Никаких возвратов. Никакой инфляции.


* * *

Мы с Джулией опять стали встречаться. Она пригласила меня домой на обед — на свой знаменитый палтус под сметанным соусом — и я пришел к выводу, что Песнь Юга (в смысле, Грегг Оллман) уже спета. Наши свидания перешли в теплые взаимоотношения, и вот настал момент, когда она озвучила идею пожить вместе. Я не слишком задумывался об этом прежде, но я начал думать об этом теперь.


* * *

Всю осень 68-го мы пытались как-то разобраться с тем, что наснимали во время нашего летнего тура. Мы хотели сделать документальный фильм, название уже имелось: «Feast of Friends» (Пир Друзей). Мы уже извели на это тридцать тысяч долларов, но ничего внятного не получалось. Сняли много, но в монтаже все смотрелось жидковато. Я так ныл по этому поводу, что Джим, обозлившись, предложил мне шесть тысяч баксов откупного, чтоб я отстал и не действовал на нервы. Я всерьез обдумывал предложение, пока мы собирались в следующий тур.

День настал, и, под защитой шестерых телохранителей в полосатых костюмчиках и аккуратненьких шляпах-дерби, как у сутенеров, мы стартовали в Миннеаполисе, дав мощный блюзовый концерт. Телохранители были идеей наших менеджеров. Как выяснилось, было дешевле нанять шестерых детективов в Детективном Агентстве Салливана из Филадельфии, чем пару телохранителей в L.A. (Заодно выяснилось, что нас надувают!) Мистер Салливан мог подойти прямо к копам на месте событий и сказать: «Все под контролем, мы отвечаем за ребят, спасибо большое, до свиданья». Я впервые ощутил себя в безопасности на концерте. Защищенным и от фанов — и от легавых! Салливаны, похоже, веселились, глядя на нас, но свое дело знали туго. Каждый весом центнера в полтора, они брали нас в кольцо, и в таком окружении мы шли к сцене через толпу. Надо полагать, наш выход был впечатляющим зрелищем: мы были словно боксеры, поднимающиеся на ринг.

Посреди концерта на Джима накатила жесткая депрессия. Он сел на угол платформы, на которой стояла моя барабанная установка, закрыл лицо руками и замер. Минут через пять я вылез из-за барабанов, сел рядом с ним и спросил, что бы он хотел спеть. Публика молча глядела на нас. Прошло еще несколько минут. Джим, наконец, встал, и принялся грустно напевать в микрофон медленный блюз, “Rock Me”, и мы принялись тихонько подыгрывать. Местный исполнитель на губной гармошке, Тони Гловер, присоединился к нам на “Little Red Rooster”, и Джим, казалось, окончательно пришел в себя.

Концерт в Колумбусе на следующий день прошел без происшествий.

Затем плотину прорвало. В Мэдисоне Джим разбил микрофон. В Фениксе нам вырубили электричество, после того, как мы отыграли часовое отделение. Ясное дело, пацанам в зале хотелось еще, так что мы сказали, что заплатим любые сверхурочные профсоюзу электриков или любому, кто тут отвечает за рубильник. Нам ответили: «Нет, уходите». Джим вышел к рампе и заорал: «Вы хотите еще?» Толпа взревела, но промоутер уперся: «Нет, уходите». Мы с Роби и Реем принялись делать хэнд-джайв — прихлопывать, притопывать, гудеть и присвистывать — и Джим запел под этот аккомпанемент без микрофона. Фаны врубились и стали подпевать. Промоутер вышел на сцену и сказал: «Нет, уходите». Кто-то начал дергать за сиденья и несколько кресел взлетели в воздух. Мы ушли со сцены и толпа разошлась.

Музыкальный обозреватель из местной газеты, «The Phoenix Gazette», описывал концерт так, словно он стал свидетелем политических беспорядков:

По крайней мере семь человек были арестованы после концерта The Doors, состоявшегося прошлым вечером в «Coliseum», и капитан Билл Фостер из аризонского подразделения общественной безопасности (Arisona Highway Patrol) сказал, что он опасался, что инцидент разрастется до настоящего бунта.

Фотокорреспондент «The Phoenix Gazette», Брайен Ленкер, говорит, что певец, идентифицированный как Джим Моррисон, подбивал несовершеннолетних покинуть их места в зале и лезть на сцену. Подростки толпились и толкались в проходах, бросали на сцену различные предметы и пытались прорвать полицейское оцепление, выстроившееся перед сценой из соображений безопасности.

Очевидцы утверждают, что Моррисон совершал непристойные телодвижения с шарфом, после чего швырнул его в толпу возбужденных подростков.

По некоторым свидетельствам, певец комментировал проходящие в стране предвыборную кампанию в таких выражениях: «Очередной бездарный д…ё…б на следующие четыре года. Если он (новоизбранный, но еще не вступивший в должность Президент Никсон) начнет гадить, мы его достанем».

Дик Смит, вице-президент Департамента ярмарок и выставок штата, владеющего помещением, где проводился концерт, заявил, что «группа выступала там первый и последний раз. Не может быть и речи о том, чтобы их снова допустили в наше здание».

Полиция Феникса сегодня сообщила, что они задержали четверых несовершеннолетних, в том числе одну девушку, в связи с использовании ими нецензурной брани, одного — за нападение на полицейского и еще двое арестованы за нарушение общественного порядка.

За время тура арестовали двадцать человек. Аресты, травмы и беспорядки были на наших концертах в Чикаго, Кливленде и Сент-Луисе.

В интервью «Los Angeles Free Press», которое он дал после этих событий, Джим рассуждал о феномене толпы:

На самом деле, The Doors никогда не устраивали никаких бунтов. Я действительно попробовал пару раз сотворить кое-что в этом духе, потому что я постоянно слышал о беспорядках на концертах, и я прикинул, что неплохо бы и нам устроить бунтец, для приличия. Они были у всех кого не попадя. Так что я постарался замутить парочку бунтиков, ты понимаешь, и после нескольких попыток я понял, что все это понты. Это ни к чему не ведет. Я тебе больше скажу, скоро дойдет до того, что люди начнут думать, что концерт — не концерт, если все не стали на уши, и кого-то не повинтили. Я думаю, больше толку сыграть концерт и не дать всем этим чувствам перехлестнуть через край, и тогда все, уходя, вынесут с собой эту энергию на улицы и вернутся с ней домой. Это лучше, чем бестолково истратить ее в какой-то заварушке в толпе.

Нет, у нас никогда не было никаких настоящих бунтов. Я имею в виду, что бунт — это вышедшая из-под контроля, жестокая штука. У нас никогда не было ничего такого, что я бы назвал настоящим бунтом.


* * *

В декабре, когда у же полным ходом шли репетиции перед записью нашего четвертого альбома, мы дали концерт в Forum, в L.A., собрав восемнадцать тысяч зрителей. Теперь мы стали настолько авторитетны, что могли диктовать, кто будет у нас на разогреве, и нам хотелось выразить свое почтение и поддержать рок-н-рольщиков 50-х, которые начинали все дело. Мы хотели Джонни Кэша, потому что обожали его песню “I Walked The Line”, но промоутер уперся, поскольку Кэш был бывшим зэком. (До его хитового ТВ-шоу, Джонни гнали отовсюду. Пройдет всего несколько лет, и он станет героем-бунтарем).

Тогда мы предложили Джерри Ли Люиса и очень переживали, что он тоже может оказаться «неприемлемой кандидатурой». Нас стали пугать, что он не потянет — мы отмахнулись. Нам стали говорить, что теперь он играет только кантри-музыку — мы опять отмахнулись.

Его группа пришла на концерт вообще без всяких инструментов.

— Можно, мои ребята поиграют на твоих барабанах?

— Конечно, Джерри Ли, — улыбнулся я.

Он обернулся к Робби.

— Можно, мы одолжим у тебя гитару?

— Какую вам дать? У меня есть несколько.

— Любой старый рок-н-рольщик скажет: дайте мне «Fender»!

Рей попробовал запустить «World Music» за двадцать лет до того, как возникло само это понятие, пригласив музыканта из Китая, мистера Чина, открыть концерт.

— А сейчас я попрошу быть немного потише и послушать несколько старинных китайских мелодий, которые исполняются на инструменте, который называется «пи-па»! — попросил Рей, представляя китайца.

Затем на сцену вышел Джерри Ли, и сделал публике одолжение, сыграв “Whole Lotta Shaking” и “Great Balls of Fire”, чем поднял всех на ноги, но во время всего его выступления народ, совершенно по-хамски, скандировал:

«Джим, Джим, Джим! Дорс, Дорс, Дорс!»

Я нырнул в толпу вместе с Харви Бруксом, нашим басистом, которого мы пригласили на этот тур. Мы экспериментировали со звуком для нашего четвертого альбома, и потому в этот раз с нами на сцене были трубы, струнные и бас-гитарист.

Харви был веселый, общительный малый, играл с Диланом и Electric Flag. Нам обоим очень хотелось протащиться, услышав живьем и из зала любимые с детства хиты.

«Джим, Джим, Джим! Дорс, Дорс, Дорс!»

— Заткнулись бы, что ли, идиоты! — проорал я Харви в ухо.

— А ему, вроде, по барабану, — рассмеялся Харви. — Не переживай за него.

Я не мог не переживать. Мы были хэдлайнерами, но теперь мы были еще и продюсерами. Ведь это мы его пригласили. Я переживал по поводу всего.

Исполнив зачесывание кока на лбу, игру ногами на клавишах и запрыгивание со стула на пианино, Джерри Ли во всеуслышание произнес в микрофон под конец своего выступления: «ВСЕМ КТО ЛЮБИТ МЕНЯ — БОГ ЛЮБИТ ВАС! ВСЕМ ОСТАЛЬНЫМ Я ЖЕЛАЮ СЕРДЕЧНОГО ПРИСТУПА!»

Когда мы появились на сцене, публика принялась активно доставать Джима, швыряя в него спички и требуя “Light My Fire”. Правила игры поменялись. Теперь они приходили вовсе не затем, чтобы послушать наши джазовые соло или «темно-зеленые стихи».

— Hey, man, — сказал Джим, его голос загудел из динамиков на потолке. — Подвязывайте с этим дерьмом!

Толпа загоготала.

— Что вы ве тут делаете? — продолжил Джим. Зал притих.

— Вы хотите музыки?

Восторженное «yeah».

— Well, man, мы можем играть музыку всю ночь, но это не то, что вы на самом деле хотите, вы хотите чего-то большего, чего-то более великого, чем вы видели в жизни, да?

— Мы хотим Мика Джаггера! — крикнул кто-то.

Джим проигнорировал коммент.

Полчаса спустя после шоу я вернулся на сцену и поиграл на пианино, пока персонал прибирал зал, усеянный картонками и пакетами из-под из-под джанковской еды и питья и демонтировал аппаратуру. Это занятие обычно помогало мне отцентроваться и привести себя в умиротворенное состояние после всей шумихи. Оно же ломало барьер между мной и зрителями, поскольку какое-то количество человек всегда залипало в зале, и с ними можно было поболтать.

После концерта была пати в Форум-Клаб. Джим стоял в углу, на фоне рекламной стойки «Orange Julious»[48], и давал интервью Майклу Лидону из «The New York Times»:

После шоу, Моррисон сказал, что все было «great fun», но на вечеринке после выступления настроение было похоронным. Это был один из их самых больших концертов, прелюдия к самому большому, который должен состояться в Madison Square Garden в следующую пятницу, и детки посмели смеяться, даже над Моррисоном. Не слишком, но они уже начали.

По лидер-вокалисту The Doors видно, что он знает, что их изначальный энергетический импульс на исходе. «Успех, — сказал он, — это было очень приятно. Когда нам приходилось самим таскать туда-сюда свою аппаратуру, у нас не оставалось времени на творчество. Сейчас мы можем фокусировать нашу энергию более интенсивно».

Он чуть скривился. «Беда в том, что теперь мы больше не проводим много времени вместе, просто так. Мы на волне, у нас то тур, то запись, и когда выпадает свободное время, все расходятся по своим личным орбитам. Когда мы записываемся, нам надо как-то собрать воедино все наши идеи, мы не можем выстраивать их вечер за вечером, как в клубные времена. В студии творчество не так естественно.

Я не знаю, что будет дальше. Думаю, какое-то время будем продолжать в том же духе. Потом, чтобы восстановить нашу энергию, мы, наверно, уедем на какой-нибудь остров, сами, и начнем творить опять.

Публика приходила на фрик-шоу, и “Shaman Blues” начался:

Нет, никогда не будет больше такого как ты
Никогда не будет такого
Кто сможет, как ты
О, дашь ли ты еще шанс
Совершишь хоть попытку еще?
Остановись, пожалуйста, ты вспомнишь
Мы были вместе
Несмотря ни на что…
Так погоди, задумайся, представь-ка
Что чувствую я
В лугах заливных
А ты в горных полях
Мне одиноко
Без тебя
И я плачу

Глава 13. Absolutely Live Абсолютно Живой


Целый мир я повидал
На выбор девушек снимал
Ты подумаешь, я счастлив
А я — так нет
Знает каждый мой портрет
Это все — игра и бред
Ох, как одиноко на вершине
Люди начали называть нас американскими Rolling Stones; мы получили еще один золотой диск за наш третий альбом; в Англии по телеку показали фильм, снятый БиБиСи, где нас изобразили передовыми борцами либерального движения в Штатах. Нам всем показалось, что телевизионщики нашли в наших текстах чуть больше, чем там было, понатыкав в концертные съемки документальных кадров о политических столкновениях в США, но смотрелось динамично.

Массы нас превозносили, но радикальные критики писали, что мы опопсели. Они считали, что наш третий альбом не оправдал ожиданий по сравнению с первыми двумя.

Pressure. Пресс прессы.

Дворец на горе, там тепло и светло
Палаты богаты, покой да уют
В красном бархате кресла стоят за столом
Не войдешь — не узнаешь, что ждет тебя тут
…а в это время ты, Джим, сеял новые семена творчества, готовя к изданию книгу стихов. Я был так зол на тебя за твое саморазрушение, что мне было похрен. Ты даже не дал мне экземпляр, когда она вышла из печати. Я перечитываю ее сейчас, продираясь сквозь отчаянье и бессвязные образы, и мне сносит башку от нахлынувших чувств.

Нет больше «плясунов», одержимых.
Разделение людей на актеров и зрителей
есть центральный факт нашего времени. Мы помешались
на героях, которые живут за нас и над которыми мы издеваемся.
Если бы все радиоприемники и телевизоры оказались отключены
от источников энергии, все книги и картины
завтра сожжены, все шоу и кинотеатры закрыты,
все искусства, подменяющие жизнь…
Мы довольствуемся «заданным» в чувственном
квесте. Нас подвергли метаморфозе, превратив безумное
тело, пляшущее на склонах холмов, в пару глаз,
глядящих в темноте.
…выходит, пока мы лезли к вершине в этом мире, ты продолжал свой поиск чего-то высшего, того, чего в этом мире нет, ни на миг не позволяя себе насладиться плодами, и это растравляло твою рану. Твою рану от рождения. Меня трясет от чувства экзистенциальной тревоги, сквозящей в стихах, которые ты писал в это время, перед тем, как мы отправились в студию, записывать наш четвертый альбом.

Холмы успеха стали в ряд
Все как есть, да будет так
Ну улице чинной людская игра
Добро пожаловать на тихийпарад

* * *

Январь 1969


Во время репетиций в период подготовки к записи нашей четвертой пластинки, трения внутри группы усилились. Джим напрягся по поводу песни Робби “Tell All the People”. Когда Робби впервые принес ее на репетицию, он был в полном восторге от своего нового произведения, приговаривая, как ему не терпится нам его показать, и расписывая, как шикарно эта песня будет звучать в исполнении Джима.

Джим, которому сразу не понравился текст, несколько месяцев увиливал от работы над ней, но он держал свое мнение при себе из уважения к группе. Наконец он не смог больше скрывать своего неодобрения.

— Я не хочу, чтобы люди думали, что я написал этот текст, Робби, — сказал Джим. Он резко оборвал фразу и скрылся в ванной.

— Почему? Это же хорошая песня! — вскричал Робби.

— Да, но я не хочу, чтобы публика подумала, что им надо брать стволы и маршировать вслед за мной! — гулко раскатилось из ванной.

В помещении сгустились тучи. Джим вернулся, и перепалка между ним и Робби шла по нарастающей, пока у Пола Ротшильда, который присутствовал при споре, не лопнуло терпение.

— Я пришел сюда, чтобы разобраться с вашим новым набором песен. Меня уже тошнит от этого базара. — Он запнулся, опасаясь продолжать дальше. — Мы что, не можем начать с чего-то другого… других песен что ли нет?

Джим и Робби закрыли рты, обменявшись красноречивыми взглядам: мол, продолжим попозже. Я здорово удивился, увидев, что Робби, оказывается, способен выдать столько эмоций по поводу чего бы то ни было. На самом деле, он сильно переживал за свои песни и очень ценил Джима в качестве своего глашатая.

Запись альбома «Soft Parade» обошлась в двести штук баксов, очень много по тем временам, и мы с Реем воплотили нашу мечту сделать пластинку с сильным влиянием джаза. Мы пригласили Куртиса Ами, джазового саксофониста с «West Coast», и Джорджа Боэнэна, бывшего тромбониста из Chico Hamilton Quintet, и попросили их сыграть, как Джон Колтрейн и Арчи Шепп, в песне Робби “Runnin’ Blue”. Ротшильд позвал Пола Харриса аранжировать партии струнных и духовых для накладок. Струнные и духовые? Что ж, интуиция Ротшильда пока что не подводила…

Джордж Харрисон был в городе и заскочил к нам, глянуть на новую студию «Elektra», и мы повстречались с Битлом. Увидев толпу приглашенных музыкантов, он обронил, что это напоминает ему то, как они работали над «Sergeant Pepper». Мне кажется, что-то в этом духе мы и пытались сделать. Мы душевно пообщались, хотя я лично проглотил язык от волнения.

У Джима уходила вечность на то, чтобы вернуться к пульту из вокальной кабинки, после того как он делал очередной дубль, чтобы прослушать фонограмму. В дороге, во время гастролей, когда Рей, Робби, я, наши пресс-агенты, менеджеры и роуди всей толпой неслись на посадку, чтобы не опоздать, Джим наотрез отказывался ускорить шаг. Обычно он вразвалочку поднимался на борт, и экипаж закрывал дверь за его спиной. Может, он был ясновидящий. Кем бы ни был он, а я плавно наживал себе язву. «На свое шоу не опоздаешь», — говаривал Джим.

Записывая вокал для заглавного трека, мы стали запускать пленку на прослушку сразу же, как только Джим заканчивал петь, надеясь хоть так заставить его шевелиться побыстрей, если он хочет прослушать все, что только что напел. Он по-прежнему опаздывал на первые пару строчек…

Когда я еще учился в церковной школе
Там был персонаж, который настаивал на утверждении…
Джим, наконец, протиснулся в дверь звукорежиссерской и пристроился с краешку на пульте. Не в центре, где самый лучший звук, а сбоку, напротив левого динамика. Он все еще смущался, слыша свой голос. Но голос, вырывавшийся из колонок, был полон убежденности, сарказма и в конце превращался в вопль, вырывавшийся из самых глубин его души.

…Что вы можете ходатайствовать пред Богом с молитвой
Ходатайствовать пред Богом с молитвой
Ходатайствовать пред Богом с молитвой
ВЫ НЕ МОЖЕТЕ ХОДАТАЙСТВОВАТЬ ПРЕД БОГОМ С МОЛИТВОЙ!
Мощь исполнения Джима была такова, что маленький мальчик-католик внутри меня трепетал, думая, что мы богохульствуем и будем покараны.

Я по прежнему приходил в радостное возбуждение, подбирая на барабанах ритмический аккомпанемент к стихам Джима, или когда мы сводили записанное в финальный продукт. Осознание, что мы работаем над тем, чтобы сохранить нашу музыку для потомства, тихо грело меня изнутри. Это чувство совсем не походило на мгновенное удовольствие, которое испытываешь, поймав обратную волну от зала на концерте, но оно было неким изысканным вознаграждением и само по себе.

Я сделал знак Ротшильду сделать погромче клавесин Рея, звучавший фоном беззащитной и тихой мольбе Джима.

Укажи приют мне светлый
Чтоб укрыться смог там я
Укрыться мог там я
Отыщи мне тихую обитель
Силы больше нет моей
Человек уж у дверей
Если бы тогда я вслушался повнимательней в эти стихи и осознал, как сильно страдает Джим, я, пожалуй, действительно бросил бы группу. Может статься, мы наживались на его боли. Но я не вслушивался в слова, я просто ловил их настроение.

До меня не дошло, насколько серьезную цену платил Джим. При всех наших межличностных проблемах, играть живьем стало моей новой религией. Наша расстановка на сцене превратилась со временем в некий центр силы, образовав «кристалл»: я сзади, обычно на платформе (мне хотелось, чтоб меня было видно), Рей и Робби — по бокам. Вся энергия выталкивалась вперед, через Джима, который был острием, наружу, к зрителям. Джиму предоставлялась полная свобода передвижения. Он мог стать за спиной у Рея и поощрять его во время соло или прогуливаться по краю сцены. Порой Джим оборачивался ко мне, спиной к публике и выкрикивал что-то, подбадривая, или вылезал на платформу, становился за мной и размахивал руками, так что издали мы вдвоем казались каким-то многоруким существом.

Мы собрались в этом древнем театре безумном
Чтоб нашу жажду жизни возгласить
Прочь от здравого смысла роящихся улиц
Мы были избраны на роли первосвященников в этой драме. Зрители были нашими послушниками. Это опьяняло. Я концентрировался так сильно, что часто вводи самого себя в транс. В своей книге стихов Джим описывает примитивный театр шамана, что можно рассматривать как очень близкое объяснение того, что происходило, когда мы достигали пика во время концерта.

Во время камлания шаман ведет. Чувственная паника,
намеренно вызванная наркотиками, песнопениями, плясками,
вбрасывает шамана в транс. Изменившийся голос,
конвульсивное движение. Он ведет себя как безумец. Эти
профессиональные истерики, строго избиравшиеся по их
склонности к психозу, были чтимы когда-то. Они
были связующим между людьми и миром духов. Их ментальные
странствия были сутью религиозной жизни
племени.
Боги и Новые Создания

С подачи Джорджа Харрисона или нет, но пресса казнила нас за измену замечательному «Дорсовскому» звуку. Это не помешало “Touch Me”, песне Кригера, подняться на первое место в хит-параде. Массы были с нами больше, чем когда-либо. (Изначальная версия припева породила слушок, что песенка написалась под впечатлением одного из бурных скандальчиков, случавшихся периодически между Робби и Линн: «Come on, come on, come on, now, HIT me, baby!» (Давай, давай, давай, ну, УДАРЬ меня, бейби!) Джим вывернул смысл наизнанку, предложив Робби изменить строку на «Touch me, babe» (Прикоснись ко мне, бейби).

Результатом конфликта между Робби и Джимом по поводу “Tell All the People” стал первый для Doors альбом с указанием конкретного автора каждой песни, по принципу, кто первый принес мелодию или текст. До этого авторство всех песен обозначалось просто: «The Doors». Конфликт уладили, но нарастающий раскол в группе был вынесен на всеобщее обозрение.


* * *

Нью-Йорк, 21 января 1969

За день до концерта в Madison Square Garden


Это должен был быть наш первый по-настоящему большой концерт в Нью-Йорке. Сол Бонафетте, наш менеджер, описывал нашу карьеру, как большую волну, готовую вот-вот обрушиться. В ней был фатальный изъян: наш певец был чокнутый. Сол выдал идею: в связи со все усиливающимся пьянством Джима партнер Сола, Эш (сам бухарь еще тот), должен вызвать Джима на состязание, кто кого перепьет, вечером за день до концерта. В итоге Джим сильно переберет, и на следующий день пить будет не в состоянии. И, соответственно, придет на концерт трезвый! Идею приняли к реализации! Я был готов на что угодно.

Мы все отправились к Максу в «Kansas City», затем к Стиву Полу в «The Scene», углу Западной 46-й Стрит и 8-й Авеню. Джим был уже на взводе.

— Хей, Джон, — обратился ко мне Джим развязным тоном, — Спенсер Драйден из Airplane говорит тут, что ты — его любимый барабанщик.

— Дай поглядеть, — отозвался я, и Джим метнул мне через стол книжку в бумажном переплете. У Джима всегда была при себе книжка, как одеяльце, под которым прячет голову испуганный ребенок, и которое нельзя было отнять, как друзей, которых Джим терял, когда его военное семейство переезжало с базы на базу. В данный момент это была новая книга Ральфа Глисона о рок-музыке. Он писал из Сан-Франциско для «Rolling Stone» и долгое время был джазовым критиком «Downbeat», джазового ежемесячника, которым я зачитывался в начале 60-х.

Я сразу вспомнил лицо Спенсера, каким я видел его краем глаза, когда мы играли в Амстердаме без Джима. Это был крутой комплимент от равного. Я передал книгу Джиму, когда тот поднялся из-за столика и направился к сцене.

Tiny Tim (Крошка Тим) пел “Tiptoeing Through the Tulips” (На цыпочках среди тюльпанов), когда Джим возник на сцене в луче прожектора. Он стоял на коленях, вцепившись в микрофонную стойку, вид был такой, словно он делал минет Тини Тиму, который нервно хихикал своим тоненьким голоском. Тини Тим сказал Джиму, что «ничто в мире не сравнится с материнской любовью». Тиму было тридцать пять и он все еще жил со своей матерью. Учитывая тот факт, что Джим сообщил прессе, что его родители скончались (те были живы-здоровы), все вместе смотрелось презабавно.

Дальше стало менее забавно. Эш попытался стащить Джима со сцены, тот не давался, и началась драчка. Я решил, что пора валить. В дверях я оглянулся через плечо. Наши менеджеры, Джим и еще несколько человек дружно кувыркались на полу, переворачивая столики.

До дому было далеко, но я решил пройтись пешком, в надежде, что прогулка разгонит мою тревогу по поводу завтрашнего вечера. Нашего самого большого и вероятно, самого важного выступления по сравнению с всеми предыдущими. Всю дорогу с 8-й до 57-й, затем еще два квартала до «Manger Windsor Hotel» на 6-й я молился всем богам, чтоб завтра Джим был трезвый.

На следующее утро я встретил Робби в кофейне гостиницы.

— Джим звонил мне ночью, часа в четыре! — выдохнул Робби, глотая апельсиновый фреш. — И знаешь что он мне сказал? Я был полусонный, ты представляешь, а он говорит: «Это звонит Бог, да, мы тут решили дать тебе под сраку и выставить из Вселенной!»

— Охренеть!

— Да… надеюсь, он очухается к вечеру.

— Я тоже. Мы слезли с барных стульев и вышли на улицу. Я подумал про себя, как здорово иметь кореша в группе. Мы с Робби никогда не говорили на эту тему, но я ощущал, что он чувствует то же самое.


* * *

— Это ты, Рей? — спросил я, услышав, как кто-то завозился в соседней кабинке.

— Yup, — отозвался он своим низким, внушительным голосом.

Я мог и сам догадаться по белым замшевым туфлям. Мы сидели в уборной в подвале Мэдисон Сквер Гарден.

— Как всегда: как концерт, так понос? — пошутил я.

— Yup, — Рей рассмеялся. Мы слышали, как толпа наверху начала дружно топать ногами.

«Бум-бум-БУМ-БУМ… Дорс-Дорс-ДОРС… Джим-ДЖИМ-ДЖИМ!»

— Пора идти, — одновременно сказали мы с Реем.

Джим, казалось, был в отличном расположении духа. В его умственном состоянии в последнее время образовалась некий тонкий момент равновесия, когда он был подвыпимши, но не слишком. Я присмотрелся к нему повнимательней, и моя предконцертная нервная дрожь уменьшилась до легких мурашек. Я всегда считал, что если вы не сильно нервничаете, значит, вы мало рискуете.

Мы появились посреди боксерского ринга, и двадцать четыре тысячи глоток издали самый громкий рев, что мне доводилось слышать. Это был натуральный массовый психоз. До каких пределов он может дойти? И это при том, что свет на сцене еще не включили. Поскольку никакого занавеса там не было, мы предпочли ориентироваться по огонькам аппаратуры и настраивались в темноте — а они уже сходили с ума!

Рей зажег палочку благовоний, заранее прикрепленную к органу, — идея, которую мы подхватили у индийских музыкантов. Это превратилось у нас в ритуал, обозначавший, что мы отключаемся от окружающего мира, и аромат вводил нас в общее состояние перед игрой.

Я взял первые такты “Break On Through” темноте, толпа взревела сильней, затем Рей и Робби сыграли несколько аккордов, сплетая мелодии гитары и органа, и лампы вспыхнули. Комбинация мощного звука электрических инструментов, слившегося с боем примитивных барабанов, и сценических огней, полыхнувших из полной темноты, была весьма эффектна, электронное явление Христа. Или Антихриста, точней выражаясь.

Затем возник голос Джима, голос — сплошная агрессия, потоком извергающий импровизированные стихи: «ЖИРНЫЕ КОТЫ, МЕРТВЫЕ КРЫСЫ, сосут-посасывают сперму солдат. ДЕРЬМО — ЭТО ДЕРЬМО!»

Мы вошли в состояние песни, довели до кульминации и резко оборвали на верхней ноте.

“Back Door Man” была следующей, не дав публике ни секунды перевести дух. Гитара начала, затем Джим испустил свой вопль, от которого кровь стыла в жилах. Никто не мог крикнуть, как Джим.

“Whiskey Bar” последовала, как смена темпа. Чип Монк, наш новый инженер по свету, любовно спрограммировал освещение под настрой каждой из песен. Во время “Whiskey Bar” Чип купал всю группу в голубом свете, повесив над Джимом желтое гало.

Мы опять заспорили на глазах у всех, какую песню играть четвертой. Харви Брукс, наш басист, сложился пополам от смеха, глядя, как публика реагирует на наш непрофессионализм. Им это нравилось.

— Вы, парни, можете хоть срать сесть посреди сцены, они и это захавают, — прошептал Харви мне на ухо. — Сдуреть!

На самом деле, мне вовсе не хотелось, чтобы у публики упал драйв, но в тот момент нашей карьеры все, что бы мы ни делали, оказывалось в тему.

Джим, как всегда, хотел играть “Little Red Rooster”; Робби было амбивалентно; мы с Реем настаивали на чем-то из нашего. Наконец, мы сошлись на “Unknown Soldier”. Сцена казни в середине была жутковатой. Я начинал играть военный марш, Джим выкрикивал «Hup-two-three-four»; Робби подходил к своему усилителю, и выкручивал регулятор, производя звук воздушной сирены.

— ОТДЕЛЛЛЕНИЕЕЕ… СТОЙ!! Оружие ТОВЬСЬ.

Робби брал гитару к плечу, словно ружье, и нацеливал в Джима; Рей поднимал над головой руку со сжатым кулаком, другой выводя усилитель на максимум, и ронял кулак вниз по сигналу. Звук грохал, как залп из винтовок.

Это была привычная рутина, но я бы сказал, что Джим в этот вечер был собран предельно. Когда раздался «залп», он швырнул себя об пол, как никогда прежде… Я привстал с табуретки, перегнулся через барабаны, чтобы поглядеть вниз, на него. Он не двигался. Может, он стукнулся головой об угол моей платформы или об одну из гитарных педалей Робби? Он казался бездыханным и был весь опутан микрофонным шнуром, новорожденный мертвый ребенок в пуповине. Паника вспыхнула и погасла, когда наконец, через несколько долгих секунд, он чуть шевельнул одной ногой. Шаман возвращался из своего путешествия-припадка. Вдруг, совсем неожиданно для меня, из динамика, тихо и невнятно, прозвучало: «make a grave for the unknown soldier, nestled on your hollow shoulder (отройте могилу неизвестному солдату, что гнездится на вашем лживом плече)». Джим держал микрофон у рта. Я мигом уселся на место и подыграл ему звоном тарелок. Мы завершили песню как обычно, Джим вскочил и положил поэтический конец войне. Я подумал про себя: а песня-то действительно превратилась в мини-пьесу. Публика была так потрясена, что не знала, то ли ей молчать, то ли хлопать. Мне понравилась такая реакция.

Настало время нашего гимна, “Light My Fire”. Как обычно, вступительные такты ударных вкупе с органным рифом подняли зал на ноги. Мы играли этот номер, наверно, уже тысячу раз, но я всегда ждал его с нетерпением. Сольная часть в середине вещи оставляла простор для долгих инструментальных импровизаций, каждый раз позволяя ей звучать по-иному. Импровизации содержали в себе и определенную опасность. Аккорды, которые мы использовали, почти совпадали с версией “My Favorite Things” Колтрейна, только мы их растянули и переложили на ⁴⁄₄.

Jazz.

Я наслаждался, спаррингуя с Реем и Робби во время их соло. Порой было так, что я играл условный знак, два такта восьмых фортиссимо на рабочем, сигнал концовки каждого соло. Когда мы с Реем замыкались в груве, это было как радость освобождения. Робби парил над нами, а мы с Реем были ритм-секцией, основой. В тот конкретный раз мы были одним целым.

Когда это удавалось, хотелось, чтобы грув никогда не кончался. Ни переходить к следующей части песни, ни менять аккорд, просто забыть обо всем и мчаться.

Прошло двадцать лет, я объехал весь мир, был дважды женат — но это по-прежнему один из моментов, по которым я тоскую больше всего.

Джиму порой приходилось отвисать минут по пятнадцать, в ожидании, пока мы закончим. Впрочем, он не скучал. Ему нравилось подыгрывать на маракасе или танцевать, как индеец. Он поднимал одну ногу и прыгал по кругу, словно вокруг костра. Это не было подражанием танцам Джеймса Брауна. Порой его движения становились такими свободными и экстатичными, что я вдохновлялся, глядя на него. Я стучал сильней, когда Джим, Рей и Робби были «в этом». Грув затягивал так глубоко, что мы, казалось, уходили по бедра в землю.

Эти моменты вдохновения заставили меня поверить, что рассказ Джима об истории, приключившейся с ним в детстве, когда душа индейского шамана овладела им посреди пустыни, был правдой. Он рассказывал, что когда ему было четыре, он ехал с родителями через Нью-Мексико и они стали свидетелями серьезной дорожной аварии. Джим говорил позже, что он ощутил, как душа старого индейца, лежавшего на краю дороги, запрыгнула прямо в него. Вера и судьба запрыгнули в него тогда, если такое действительно было.

В такие минуты казалось, что Джим — наша марионетка и мы, с помощью своей музыки, можем направить его, куда захотим. У него, вероятно, было ощущение, что то же самое он делает с нами, и при этом он знал, что музыка может гипнотизировать. И он позволял гипнозу овладеть собой, как каждый, кто хочет быть загипнотизированным.

На некоторых концертах он отдавался этому так всецело, что мы высвобождали колдуна, который скрывался внутри него. Мы попадали в плен ритуала. Контроль, казалось, распределялся между нами четырьмя, пока церемония не доводилась до конца — три Аполлона в противовес одному мощному Дионису.

Последний куплет и припев “Light My Fire” обычно были ударными и инструментальный проигрыш в конце оставлял всех в состоянии своеобразной прострации. Но они любили эту песню!

Я сделал глубокий вдох и собрал все свои силы, готовясь сыграть последний номер нашей программы. Ничего удивительного. “The End” был заплывом Джима в боль и смерть.


* * *

…Твое интервью с Лиззл Джеймс, которое так и не было опубликовано, оно такое замечательное, Джим. К несчастью, я так и не прочел его, пока ты был жив; мысли, стоявшие за твоими словами, стали бы для меня ясней:

Боль призвана будить нас. Люди стараются спрятать свою боль. Но они не правы. Боль — это нечто такое, что носят с собой, как приемник. Ты ощущаешь свою силу, переживая боль. Все зависит от того, как ты к ней относишься. Боль это чувство — твои чувства это часть тебя. Твоя собственная реальность. Если ты стыдишься их, прячешь их, ты позволяешь обществу разрушить твою реальность. Ты должен отстоять свое право испытывать боль. Но люди боятся смерти даже больше, чем боли. Это странно, что они боятся смерти. Жизнь ранит гораздо сильнее, чем смерть. Когда приходит смерть, боль уходит. Я полагаю, что смерть это друг.
Это конец, мой милый друг
Это конец, мой друг единственный, конец
Это больно — тебя отпустить
Но тебе вслед за мной не пойти
Конец смешкам и ласковым обманам
Конец ночам, когда искали смерти мы
Это конец
…Технически, “The End” был несложным для меня, за исключением финала, но эмоциональное напряжение, без которого его было не сыграть, отнимало все силы. Помнишь, как много раз публика была с нами душой, с готовностью отдаваясь гипнотической гитаре Робби и отправляясь в путешествие? Меня всегда удивляло, какое терпение проявлял зал, минут по десять слушавший, как ты читаешь свои сюрреалистические стихи.

Не думаю, что записи в состоянии предать то, что порой происходило на концертах.

Как жаль, что вступление, которое мы разыгрывали вдвоем с Робби, так и осталось не записанным.

…Помнишь, как он почти убирал звук регулятором на гитаре, потом брал несколько быстрых аккордов в стиле фламенко, потом крутил регулятор туда обратно, добиваясь феерического — вау-вау-вау-вау-вау — эффекта? И как я подыгрывал ему на бас-барабане и раскатами по тарелкам? Это было замечательное вступление, мы обостряли внимание людей, они узнавали восточный настрой, знакомый им по пластинке, а затем Робби брал эти высокие, как колокольчики, ноты за порожком гитары, от которых у всех нас, включая публику, начинали шевелиться волосы на затылке.

Иногда я скучал, дожидаясь повтора и кульминации, пока ты читал свой кусок про змей.

Змеем правь, едь на змее верхом
К озеру, древнему озеру
Долог змей тот, семь миль
Змеем правь тем, он стар,
И шкура его холодна.
Я находил себе занятие, заполняя паузы между строчками, сбивая ритм с ⁴⁄₄ на ¾ — я позаимствовал этот ход из «Глории» Ван Моррисона. Это работало в “Light My Fire”, пригодилось и здесь. Я прикалывался, нажимая локтем на кожу барабанов, заставляя их «разговаривать», как делают барабанщики в первобытных африканских племенах.

Помнишь, как на том концерте в Мэдисон Сквер Гарден вдруг вставил новый стих: «Стоп МАШИНА! Мертвый тюлень, тупое распятие, мне надо выбраться отсюда!» Образы подействовали на меня, как наркотики. Мне особенно понравилась следующая строчка: «Мне не пережить ее длящихся словно столетья движений».

Рей перестал играть! И стал просто бить по клавишам, заставляя их издавать быстрые, выразительные вздохи-бормотания: «АХ-АХ-АХ-АХ»

Я мгновенно сделал то же самое, «БЛАМ-БЛАМ БЛАМ», и мы остановили МАШИНУ, еще как! Это была поэзия свободных форм, слитая с музыкой. LIVE! Не заморачиваясь ни сменой аккордов, ни ритмом — лишь первобытное рычание. Когда мы почувствовали, что ты сказал все, что хотел, мы тут же качнули ритм по новой. Боже, это был фан.

Потом повтор и финал. Ты всегда заставлял меня ощутить холодок, когда топал по сцене сапогами, выкрикивая: «Убийца проснулся до зари. Он обул свои сапоги». Действенный метод, ха, Эдип! Мне нравилось, когда ты закрывал глаза, произнося «Да, сын» в строчке «Отец — да, сын — я хочу убить тебя». Ты казался персонажем из каких-то греческих трагедий, в масках. Когда Френсис Коппола, он теперь знаменитый кинорежиссер — ты должен помнить его по киношколе — вновь воскресил эту песню в своем фильме «Апокалипсис сейчас», он сделал громче твой вокал на «fuck you, Mama, all night long, fuck, fuck fuck», кусок, который мы так старательно ретушировали на нашем первом альбоме много лет назад по понятным причинам.

Мне нравилось оттягивать до последнего переход к повтору после куска про убийцу, медленно-медленно ускоряя темп. Кульминация в Мэдисон Сквер Гарден была оргазмической, как всегда, и ты как всегда нежно спел последний припев.

Это казалось самой высшей оценкой, когда притихшая публика медленно расходилась. Выложившись до конца. Они совершили трип, и больше было нечего ни дать, ни взять. Обоюдное удовлетворение. Каждый в публике ощущал себя очищенным, включая охранников. Ай да шоу. Чистый религиозный опыт. Намного лучше, чем церковь. Почти так же хорошо, как секс. Лучше! Слияние с двадцатью тысячами людей.

Джим, ты был велик тем вечером. Уж если ты выдавал, так выдавал.

…Хотел бы я, чтобы так продолжалось всегда. Но все начало расползаться…

Глава 14. Shaman's Blues Блюз Шамана


Тур по Среднему Западу, в феврале 1969-го, втиснутый в одну из пауз в записи нашего четвертого альбома, был чистой истерикой. Вприпрыжку из Кливленда в Питтсбург и оттуда в Цинциннати с пятницы по воскресенье, а затем попытки записать все чистенько и с огоньком в студии в понедельник — никому не улучшили настроения. Выступление в Энн Арбор, Мичиган, стало поворотным пунктом. С этого момента всем, кто работал с нами и на нас, стало ясно, что Джим не в состоянии выдержать больше трех-четырех выступлений подряд, не сорвавшись. На концерте в Мичиганском университете он сорвался. В аэропорту я схватил Джулию за руку и быстро увел к багажу, подальше от Джима, который, похоже, начинал психовать. Мы ехали из аэропорта в двух машинах и в каждой осталось по одному месту, когда все погрузились. Джулия уселась в машину с Джимом. Мы доехали до отеля и оформились на поселение. У Джулии было вытянувшееся лицо.

— Теперь я точно знаю что Джим сумасшедший, после этой поездки!

— Что стряслось?

— Он открыл окно, высунулся наполовину наружу, начал орать и не прекращал всю дорогу до гостиницы.

— Замечательно. Вечерок обещает быть интересным, — саркастично отозвался я. Дурные предчувствия охватили меня, все усиливаясь по мере приближения к моменту выхода на сцену.

— Что-то мне не хочется идти на концерт, — сказала Джулия. — Я чувствую себя усталой после перелета.

— Окей. Пожелай мне удачи.


* * *

— Давайте остановимся, купим мороженого, никто не против? — сказал Робби, глядя в окно с откидного сиденья в лимузине.

— Хорошая идея, — быстро согласились мы с Реем.

— Чуваки, вы достали. На хрена останавливаться из за какого-то мор-роожженого? Я на концерт хочу, — проворчал Джим.

— Времени полно, можем и остановиться, — встрял Билл Сиддонс с переднего сиденья.

Джим насупился, когда все проголосовали за остановку.

— Ну, тогда, пока вы будете затариваться вашим эскимо, я сгоняю во-он в тот магазинчик, через дорогу.

О-о. Похоже, мороженое было плохой идеей.

Через несколько минут мы вернулись в машину, каждый со своим товаром, и поехали дальше. Единственными звуками, нарушавшими напряженное молчание, было бульканье Jack Daniel’s, которое Джим прихлебывал из бутылки в коричневом бумажном пакете, и наши причмокивания, когда мы облизывали свои рожки с мороженым.

После прибытия в гимнастический зал колледжа, где должен был состояться концерт, Джим заявил, что хочет выходить на сцену немедленно. Группа на разогреве еще не доиграла.

— Давайте, пошли играть, чуваки, — сказал Джим, не обращаясь ни к кому персонально. — Сейчас. Чёрт возьми, мы ж веселимся. «Love my girl. Yeah, she's looking good»[49].

Приступ язвы у Джонни-боя. Мы шли на сцену, и наш лидер-вокалист на глазах превращался в классического пьяного босяка-раздолбая с Юга. Я стал нервно прохаживаться, как это обычно со мной бывает, проверяя, стоят ли барабаны позади линии колонок, чтобы уберечь уши и вглядываясь в публику, пытаясь понять, что за народ собрался и как настроен. Они смотрелись, как подналитая пивом толпа на школьных танцульках. Я сказал всем, что мы должны начинать как можно скорее, в предчувствии, что дальше будет только хуже.

К середине концерта Джима развезло окончательно. Виски одолел. Он жевал слова, вступал невпопад, ругался в маму и Господа Бога и стебал местное студенчество, долговязых прилизанных парней в галстучках и девушек с завитыми причёсочками. Мое сердце заколотилось как шальное, когда я почувствовал, что сейчас встану и уйду со сцены. И я встал и ушел — прямо посреди песни.

Робби последовал за мной после следующего номера. Я был всей душой благодарен ему за моральную поддержку. Рей подобрал гитару Робби и начал играть единственный блюзовый ход, который знал, а Джим запел нечто про Мэгги МакГилл, что жила на холме. Импровизация иссякла минут через пять, и Рей с Джимом покинули сцену под свист и топот.

До утра я не сомкнул глаз, исходя злостью на Джима. Как обычно, никто не стал распространяться по поводу инцидента и обсуждать, насколько ужасным было наше выступление, но случившееся ело меня изнутри. Все пытались сделать вид, что проблемы Джима не существует. (Осмотрев сыпь у меня на ногах и на спине, мой дерматолог спросил, не приходилось ли мне в последнее время сильно нервничать или переживать стресс. Я ответил: нет. Я тоже надеялся, что все уладится само собой).

Рей пытался существовать в сложившейся ситуации, просто игнорируя дальнейшее ухудшение состояния Джима. Робби, похоже, признал наконец, что с Джимом — беда.

Когда мы вернулись в Лос-Анджелес, моя бывшая подружка Донна Порт, которая работала у Робби экономкой, заметила, что у меня что-то не то с лицом. Следы сильного стресса. Она умоляла Робби стать на мою сторону и на время прекратить гастроли. Мы по-прежнему можем записываться в студии, где у нас есть возможность контроля. А туры надо отложить, пока Джиму не полегчает. Робби согласился. Но на следующей неделе, когда между нами троими, наконец, состоялся разговор, когда Джим вышел во время перерыва в репетиции, я понял, что момент упущен.

— Давайте продолжим еще немного, — принялся уговаривать Рей. — У на расписаны концерты на ближайшие несколько месяцев.

— Робби? — с надеждой спросил я.

— Давай поглядим, как пройдут ближайшие пару туров, неохота отменять.

Мой большой друг Робби опять закрылся в своей ракушке. Или, скорее всего, ему не хотелось отказываться от возможности играть живьем. Как по мне, час на сцене больше не стоил того, чтобы нянчиться и трепать себе нервы в дороге. Когда мы начинали, мы укладывали публику на лопатки в 90 процентах из 100. Теперь мы имели 50 процентов лажи. 10 процентов — по техническим причинам и 40 — из-за Джима. Я не мог спокойно наблюдать, как рушится созданное. Но моя преданность делу удержала меня в строю. Потребовался еще год, прежде чем Робби и Рей последовали моему совету.

Брось гадать да раздумывать
Что ждет тебя там
За депо привокзальным
То ль сума то ль тюрьма
Все ушло, я кричу, что есть сил
Хватит думать, что будет
Со шкурой твоей
Когда гризли сомкнет пасть и
Дойдет до костей
Сколько раз, став, шептал ты
Воскресной волне
Что весь мир есть Спаситель и
Будь доволен, волен, волен, волен
Тем вполне
Ты ведь все помнишь
Так уйми
Так уйми
Эту боль…

* * *

Нам позвонили с «Elektra Records» и сказали, что «Buick» хочет заплатить нам семьдесят пять тысяч долларов за использование “Light My Fire” в рекламном ролике. Джима не было в городе, когда по этому поводу состоялась встреча в офисе звукозаписывающей компании. Рей, Робби и я, в сопровождении нашего менеджера, встретились с Дэвидом Андерле с «Elektra», который произвел впечатление крутого парня. Он сообщил, что Хольцман — за, и мы решили между собой, что Джим тоже будет не против. Мы становились последователями Американской Религии № 1: $ — это Бог. Старые культуры возводили церкви в центре своих городов. Мы сегодня строим свои города вокруг банков. И именно «Доллар Всемогущий» углубил раскол, наметившийся между Джимом и нами. Джима предали трое его ближайших друзей-соратников, с которыми когда-то давно, в Венеции, Калифорния, он заключил договор, к которому ни мир бизнеса, ни его представители не имели никакого отношения.


* * *

…Ты пришел в бешенство, вернувшись, верно, Джим? Казалось бы, с какой стати, ведь не ты, а Робби был автором “Light My Fire”. Все что я могу сказать тебе сейчас, оглядываясь назад — я до глубины души тронут тем, как яростно ты защищал одно из лучших наших произведений, чтобы не дать уценить его до рекламного ролика. Мы не были торгашами, когда сошлись все вместе в Венеции, но мы к этому шли. Я, Рей и Робби — так точно.

Ты не поверишь, что все известные песни шестидесятых были распроданы на рекламу, не говоря уже о тех сделках которые современные «артисты» заключают с «Пепси» и т. д. Рок-н-ролл «incorporated» нынче, и продает джинсы, духи и войну. Мы просто опередили время! Ха-ха. Серьезно, ты тогда преподал мне хороший урок на тему алчности. С тех пор никто и ничто не могло склонить меня к тому, чтобы хоть какая-то из наших песен была использована для рекламы.

Помнится, у тебя не было бумажника. Ты держал водительские права и карточку American Express в обертке из картонки, которую таскал в заднем кармане джинсов! Бунтарь да и только! Помнится, я клялся, что в жизни не заведу кредитной карточки, но мы разбогатели, и папаша Робби сказал однажды, что теперь нам предстоит проводить половину времени в заботах о том, как сберечь деньги, которые мы заработали. Ты слышал эту его фразочку? В итоге помощник Стью Кригера, Боб Грин, стал управлять нашими счетами. Он же раздал нам всем кредитные карточки, чтобы мы могли лучше контролировать свои расходы.

Само собой, разница между успешным и безуспешным артистом определяется и в «финансовом эквиваленте», и каждый из нас это прочувствовал. Чем более коммерчески успешными мы становились, тем больше нам стоило беспокоиться о том, чтобы не утратить первоначальный, чистый творческий импульс. Ты был прав насчет этого, Джим. Благодаря деньгам можно много всякого позволить себе, они дают свободу делать то и это, но они же и совращают. Безошибочный тест на продажность. Глядя на вещи объективно, деньги — это просто некая форма энергии. Можно использовать ее для расширения своей свободы и духовного роста, можно просто на то, чтобы жрать от пуза. Такие дела. Само собой, когда начинаешь зарабатывать эту «энергию» в больших количествах, легко возомнить себя избранником судьбы, это подлинное испытание для сознания, и пользоваться ей нужно очень осознанно.

Ты, конечно, не стал вдаваться в прямое обсуждение этой темы ни с одним из нас. Уважил негласное кредо The Doors — не ругаться между собой. Но свое отношение к нашему поступку ты выразил так, что слова были излишни! Наверное, ты был просто слишком огорчен. К счастью, ролик вскорости издох.


* * *

Джим вошел в репетиционную и заявил, что хочет «кое что поменять». Он хотел уволить наших менеджеров, Сола с Эшем. Рей пошутил насчет того, что Эш последние пару месяцев постоянно жаловался на боль в области макушки. Я тут же подумал, что у меня те же симптомы, только не пару месяцев, а вот уже почти год, и от предложения Джима моя головная боль мгновенно усилилась. Он был неконтролируем; что же будет с нами, если мы останемся без менеджеров?

Джим предложил повысить нашего роуд-менеджера, Билла Сиддонса, до должности менеджера группы. Рею, похоже, идея пришлась по душе. Я лично пришел в ужас. Билл был славный парень, трудяга и вообще наш человек, но Джим занимался саморазрушением и кто, спрашивается, в нашем окружении был способен остановить его? Я полагал, что Сол с Эшем должны быть очень заинтересованы в том, чтобы удержать Джима от окончательного падения, по крайней мере, из финансовых соображений.

Теперь, оглядываясь назад, я вижу инцидент в другом свете. На самом деле, это был благородный жест со стороны Джима по отношению к нам, хотя импульс, его породивший, был вовсе не столь благороден. Сол и Эш завели с Джимом разговор на тему того, не начать ли ему сольную карьеру. Я думаю, их сподвигли к этому жалобы самого Джима, что, мол, Doors больше не живут как единая команда. Джиму было от чего затосковать: мы втроем проводили все больше времени со своими подругами, у него не прекращались серьезные скандалы с Пэм и все, кроме новоиспеченных дружков-собутыльников, избегали его, не в силах наблюдать, как он губит себя и не зная, что-то с этим поделать.

Сол и Эш немедленно сделали стойку и выразили готовность «поддержать звезду». «Не вопрос, мы найдем тебе нового ударника, да хоть целую новую группу, все что пожелаешь, Джим». Они знали, с какой стороны масло у их бутерброда.

У Джима от этой беседы что-то перещелкнуло в душе. Мы в жизни не слыхали от него даже тени намека на то, что он хочет делать сольную карьеру, несмотря на то, что у него не сложилось с его давнишней романтической мечтой о группе побратимов, вместе странствующих по миру, пируя, пьянствуя и играя музыку.

Короче, Джим так и не надумал делать сольную карьеру. А менеджеров наших мы выгнали. Это стоило нам пятьдесят тысяч долларов, которые пришлось выплатить им за досрочный разрыв контракта. Рей подыскал офис под сдачу, и Билл Сиддонс стал отвечать на телефонные звонки.


* * *

В студии Ротшильд постоянно изобретал все новые формы подачи голоса Джима и его поэзии. По части записи вокала Пол был великолепным продюсером. Если Джим был не в голосе, у Пола всегда имелось в запасе несколько дорожек с дублями для подстраховки. Под конец работы над титульным треком, “Soft Parade”, Пол, просто для фана, одновременно включил сразу несколько дорожек с записью вокальных дублей Джима. Вышел славный хаос. Голоса Джима накладывались, перебивали и комментировали друг друга. Один заверял: «Мы встретимся с тобой на перекрестках», другой тут же ехидно возражал: «СЛИШКОМ ПОЗДНО, слишком поздно». Затем возникал третий дубль с позитивной резолюцией: «У нас — все класс! Yeah!» Шизофренический мультитрекинг. Ротшильд и студия действительно стали чем-то вроде пятой «Двери».

Во время работы над четвертым альбомом, Робби дал интервью, в котором пролил немного света на процесс:

Через Джима идет такая энергия, такая силища прёт, что, скажем так, ему просто не управиться с ней в одиночку. Мы создаем музыкальную форму, чтобы поддержать стихи Джима. Есть редкие люди, которым дано пройти по самому краю — и Джим проникает на неведомую территорию. Он исследует хаос — и мы сохраняем добытые им сведения в нетронутом виде, накладывая его слова на аккорды и ритмы.

В концовке “Shaman’s Blues”, во время последнего круга аккордов, мы начали спонтанно включать разные дорожки с вокалом и накладывать на запись импровизированные строчки, которые Джим выдавал во время записи дублей

Он весь в поту, взгляни на него… зримое обещанье… ТЫ БУДЕШЬ МЕРТВЫЙ И В АДУ ЕЩЕ ДО МОЕГО РОЖДЕНЬЯ… ЯСНОЕ дело…
Невеста девственна… выход один — КАК ЭТО, ПРАВО, ЗАБАВНО!
Запись в стиле «ямайский даб», сделанная еще до того, как сам стиль появился.

Джим, однако, находил работу в студии занудной. Запись «Soft Parade» растянулась на месяцы, и Джим приходил лишь в случае крайней необходимости. В итоге его вообще не было на финальном сведении, им занимались мы втроем и Ротшильд. Я обижался, решив, что Джима больше не волнует результат нашей общей работы, но сейчас, задним числом, я полагаю, что его интересовал лишь сам процесс творчества в чистом виде, а все технические детали он предоставлял остальным.


* * *

— Наш президент, Трики Дики[50] — засранец, — сказал я Джулии, проглядывая утренние газеты. — Ты только взгляни на его заявление: «Я слежу за действиями противников войны во Вьетнаме, но они не окажут влияния на мою политическую линию». Никсон, по ходу, подзабыл, что его предшественника Джонсона «ушли» именно из-за антивоенных протестов.

— Его только избрали, а он уже не хочет знать, что думают люди, — отозвалась Джулия.

— Может, Ричарду стоит звякнуть на ранчо Джонсону? — съязвил я.

Джулия удивила меня, резко сменив тему.

— Слушай, а когда мы, наконец, съедемся и начнем жить вместе?

— Э-э-э… я как-то не очень задумывался на этот счет.

— Знаешь… если мы не съедемся с тобой в обозримом будущем, я, наверное, решу что нам стоит разъехаться, если тебе интересно.

Я почесал затылок, призадумавшись над заявлением Джулии и решил, что мне доставляет удовольствие ее общество, и что это удовольствие мне бы хотелось продлить.

После завтрака я порулил по Лукаут Маунтин Драйв в сторону Аппиан Вэй, взглянуть на небольшой домик в стиле Тюдоров, прилепившийся над обрывом с обалденным видом на L.A. Когда мы с Робби квартировали на Лукаут, я частенько прогуливался к этому обрыву, полюбоваться этим видом, тем самым, который вдохновил Джима сочинить “People Are Strange”. Там было витражное окно прямо под козырьком тюдоровской кровли, и мне всегда очень хотелось подкрасться и заглянуть внутрь. Если у меня когда-нибудь заведутся деньжата, фантазировал я, непременно куплю этот дом.

И вот, представьте себе, перед домом красовалась табличка «Продается»! Я перезвонил Бобу Грину, новому бухгалтеру группы, немедля потащил его смотреть дом и мы выяснили, что его продают за сорок тысяч долларов. Дороговато для меня, как по тем временам, особенно если учесть, что мы с Робби снимали в каньоне коттедж с двумя спальнями за сто пятьдесят баксов в месяц, но я не хотел ввязываться в долгие торги с риском упустить этот дом. Или Джулию. Боб изрек, что если с карьерой группы ничего не стрясется, то я потяну. Фраза прозвучала, как форменное пари.

Кстати, так что там у нас с Джимом? УУУУффф. Я решил рискнуть по любому.

Пару дней спустя я пригласил Джулию на прогулку и мы подошли к тому самому дому.

— Ты хотела, чтобы мы поселились где-то вместе?.. Ну вот, это наше!

Она просияла.

Раздумывая теперь о тех днях, Джим, я сам удивляюсь, чего я так заморачивался на тему все контролировать. Было очень приятно иметь менеджером настоящего друга в лице Сиддонса, но я переживал, что он не сможет держать тебя в узде. Зачем я мучил себя, гадая, что вообще есть кто-то, кому это по силам? Тебе было двадцать шесть лет от роду, достаточно взрослый, чтобы позаботиться о себе, но, поскольку мы были в одной группе, всетвои залёты отражались и на мне. Каждый раз, когда ты попадал в историю с полицией, пресса выходила с заголовками «Джим Моррисон из группы The Doors», и я ловил на себе любопытствующие взгляды знакомых и потупленные взоры родных.

Я вздохнул с облегчением, когда нам разрешили подгонять лимузины прямо к трапу самолета. Это еще больше углубило нашу изоляцию от публики (и от реального мира), зато исключило для тебя всякую возможность устраивать сцены в публичных местах. Помнишь, что ты учудил в аэропорту Миннеаполиса, когда к тебе подошли за автографом?

— Не могли бы вы сделать это, для Джилл? — сказал фан, указывая на свою засмущавшуюся подружку, спрятавшуюся у него за спиной.

— А не поел бы ты своего говна, для меня лично? — не задумываясь, ляпнул ты в ответ.

Я взглянул на юное и трепетное семнадцатилетнее создание за плечом у парня, и меня кинуло в пот от возмущения. Я нырнул за журнальный стенд и уже там испытал откровенную радость, услыхав бесстрашный ответ юноши:

— Как скажешь, чувак. Чего только не сделаешь, чтобы прорваться сквозь.

Задним числом я могу строить красивые умозаключения, что ты опять исследовал людские рамки или проверял, до каких пределов доходит их слепое обожание твоей персоны. Но в тот момент ты смотрелся, как банальное хамло.

Ты начал ненавидеть свой публичный облик, который сам создавал, сознательно и бессознательно, как ты признал в одном из поздних интервью. Одна из строк в твоем «Celebration of the Lizard» (Праздновании ящерицы), стала отметкой поворотного пункта, когда ты стал верить имиджу, раздуваемому прессой и утрачивать чувство юмора, помогавшего не воспринимать всерьез обожание толпы:

Я КОРОЛЬ ЯЩЕРИЦ… Я МОГУ ВСЕ!
Эти стихи — полная противоположность тому, что написал Джон Леннон, когда в его жизни настало время перемен: «Я был моржом, теперь я Джон».

В чем было дело? В том, что ты вживался в свой миф, или в том, что миф подчинял тебя себе? Покупка костюма из шкуры ящерицы, возможно, таит в себе разгадку. Наши концерты превратились в ритуалоообразные перформансы, с тобой в качестве шамана, ведущего нас всех сквозь некую церемонию. Но когда тебя спросили в одном интервью, являешься ли ты шаманом, ты ответил: «Шамана не слишком интересует, какова его роль в обществе. На самом деле ему просто интересно воплощать свои личные фантазии». Развивая мысль, ты сказал о том, что если личность начинает слишком осознанно относиться к исполнению функции в окружающем мире, это может помешать ее путешествию в глубины себя.

Как жаль, что ты не воспользовался своим собственным советом. С ростом нашей популярности состав публики начал меняться, и вместо пары тысяч людей, пришедших, чтобы раствориться во вводящей с транс музыке, мы получили десятки тысяч зевак, явившихся с настроением «а ну-ка покажи мне». Мы срывали крышу им, они срывали крышу нам. Это стало порочным кругом.

Вот так и вышло, что шаман, чья сила должна храниться в тайне, оказался возведен на пьедестал, окружен толпой завидующих его славе и успеху (не будем забывать, что в Америке это Бог), и, по ходу, стал превращаться в самого что ни на есть разнесчастного и пропащего из людей.

Двадцатитысячные толпы, вопящие и поклоняющиеся четверке молодых людей! Это напоминало мне о Гитлере. Ты, вероятно, думал о том же, когда сымпровизировал несколько новых строк в середине “When the Music’s Over” в Чикаго:

Адольф Гитлер жив и здоров!
(публика кривит рожи и начинает неодобрительно бухтеть и свистеть)

Я переспал с ней прошлой ночью!
(публика одобрительно вопит)

Ты стоишь за жизнь, она стоит за смерть…
А я ни там ни сям, сижу на заборе, себе яйца отдавил!
(публика выражает БОЛЬШОЕ одобрение)

Ну что за артист! В два счета всех напряг, затем расслабил и сбил с умняка, сведя все к шутке. Ирония заключалась в том, что в то время, как само наше появление на сцене сводило всех с ума, изнутри все сильней нарастало чувство изоляции. Я знаю, ты тоже ощущал это. Мне запомнилось, как ты описывал нам свой кислотный трип, тебе пригрезилось, что ты входишь в свой номер в мотеле, а там полно незнакомых людей, у них вечеринка и ты подумал, не ошибся ли дверью.

Помнишь Альберта Гольдмана, писателя, который отправился вместе с нами в тур? Он сочинил довольно едкую книгу об Элвисе, а теперь еще одну, о Джоне Ленноне. В обеих книгах сделан упор на саморазрушении и ничего путного не сказано собственно о музыке, о ее душе. Но он написал кое что и о нас, довольно проницательно, в статье для журнала «Crawdaddy». Этот номер, вроде, к тебе не попал, но ты мог читать статью Майкла Горовица «Неизвестный солдат», там была большая цитата из Гольдмана, не помнишь?

Изначальным видением, однозначно, было видение прорыва. То, что они (The Doors) предложили вам, было иссиня-черным куском каменного угля, внутри которого находилось нестерпимо сияющее нечто. Порой они пробивали стенки уголька и подлинное бешенство вырывалось наружу.
Таков был дух их первого альбома. То, что привело нас всех в восторг. То, что подняло со дна целые затонувшие континенты в душе у каждого, вы понимаете, о чем я.
Они евангелически обратили всех нас. Затем наступил момент истины. Ты привлек мир на свою сторону. А сам-то ты где, бейби? Что ты намерен со всем этим делать? Ты добился своего, девчонка в тебя влюбилась. А теперь, сам-то ты ее любишь? Жениться намерен, или как?
С этого момента они начали углубляться в свою проблему. Обратной стороной прорыва является отчужденность. Там, куда ты прорвался, климат суровый и погода не радует. Бунтарь отрезал сам себе. Христос в саду.
Прикольно излагает этот Гольдман, скажи? Что ж, такими мы и были, с тысячами фанов у нас в руках, разбегаясь каждый в свою сторону после концерта. Рей и Дороти шли отдыхать, мы с Робби отправлялись в какой-нибудь клуб, послушать местных музыкантов, а ты — прямиком в ближайший бар. Натуральный облом, после возбуждения, пережитого на концерте.

Помнится, в начале 69-го, ты как-то сказал мне с Робби, что наша карьера развивается недостаточно быстро. Мы только переглянулись с недоумением.

«Я думаю, у Джима было чувство времени. Вот и Ротшильд говорил о Джиме, что он не собирался так уж долго жить, и должен был успеть сделать все за определенное время», — сказал как-то Робби. У тебя в самом деле было предчувствие на этот счет? Хотел бы я, чтобы ты был со мной пооткровеннее. Все, что я знал, это то, что успех оказался совсем не таким, как его рекламируют. Я был не прочь, чтобы мы сделали пару шагов назад, каким-то образом…

Глава 15. Touch Me Прикоснись ко Мне


Хаос начался уже в L.A., за несколько дней до концерта в Майями в марте 1969-го. До Билла Сиддонса дошел слушок, что тамошний промоутер продал не то восемь, не то девять тысяч билетов по цене, на пятьдесят центов или доллар дороже оговоренной, так что настроение испортилось еще до того, как мы покинули город. Если бы промоутеры были с нами честны изначально, катастрофу, возможно, удалось бы предотвратить. Если бы мы знали, что этим парням случалось кидать группы на гонорар или не выплачивать всю сумму, то вообще вряд ли сели на рейс «Delta Airlines» до Флориды. Если бы, если бы.

Годы спустя Винс Тренор, наш роуди, так описывал последующее события:

Приземляемся мы в аэропорту «Майями Интернешнел», нас встречает тот мужик с фурой и забирает наше оборудование. Между прочим, на этот выезд мы впервые взяли свой новый концертный аппарат, который я только-только собрал, вот этими руками: ба-альшие усилители! С мужиком — толпа каких-то эскимосов, как выяснилось, члены его клуба карате, и они в два счета запихивают аппарат в фуру. Я в экстазе! Не пришлось даже пальцем пошевелить. Обещают доставить в целости, не извольте беспокоиться! Тут у Билла начинается крупный разговор с промоутером и нашим нью-йоркским агентом, который прилетел, чтобы помочь разрулить ситуацию. И выясняется, что они не только зарядили за билеты дороже, чем договаривались, но и продали на две тысячи билетов больше, чем может вместить зал. Поладить им не удается, и Сиддонс говорит: «К чертям, играть мы не будем!». Промоутер в ответ: «А придется». Сиддонс ему: «Вы так думаете?» И тут промоутер выдает: «Не будете играть, не получите назад свое оборудование». Билл поворачивается ко мне: «Где аппаратура?» Я тычу пальцем в сторону отъезжающей фуры и лепечу: «Так был же уговор». А впереди у нас восемнадцать концертов, после Майями… все Восточное побережье. Наш первый долгоиграющий тур.


* * *

— Джим звонил! — проорал Винс, мчась вверх по лестнице к нашей гримерке. — Он в Новом Орлеане, опоздал на очередной рейс и будет здесь не раньше семи.

Часы показывали пять, а в восемь мы должны были быть на сцене.

— Без саундчека, — пожаловался я.

— Все будет окей, Джон, — покровительственным тоном отозвался Рей.

Робби, само собой, был весь поглощен отработкой пассажей на своей гитаре. Удобный у него инструмент. На все случаи жизни. Самый занятой, подумал я. Мог бы и проявить немного эмоций. Без саундчека первые пару номеров прозвучат как попало.

В семь, когда публика заполнила зал, и группа на разогреве начала свое выступление, моя злость на Джима приблизилась к красной отметке. Его непредсказуемость все больше и больше отравляла живые выступления, и это доводило меня до бешенства! Почему он стремится разрушить все, что мы создали? — гадал я, по привычке оглядывая зал. Возможно, это была последняя, отчаянная попытка преодолеть нараставшую одержимость. Ранимый и стеснительный парень из колледжа, боявшийся на сцене повернуться лицом к публике, давно канул в лету. Король Ящериц победил, и Джим не мог продохнуть сквозь новую кожу, в которую облачился.

«Есть точка, от которой нет возврата. Это точка, которую нужно достичь» — написал как-то Кафка. Моррисон, в конце концов, достиг ее. Он превратился в таракана. Трансформировался в монстра, который все еще мог очаровывать.

До Майями. В Майями его карьера чародея закончилась.

Что именно привело Джима на край бездны и заставило совершить прыжок, тем вечером, в его родном штате? Он несомненно был рожден с некой избыточной мощью — или демонами, обитавшими внутри.

Огромный пляж мерцает под луной, холодной драгоценностью
Нагие парочки вперегонки сбегают к тихой кромке
И мы смеемся словно дети, безумные и нежные
Блаженны в пушистой вате младенческих мозгов.
Здесь голоса и музыка повсюду.
Он был рано развившийся мальчик, воспитанный в семье военного. Жизнь на колесах. Слухи о его агрессивной матери отчасти подтвердились, когда она явилась в «Вашингтон Хилтон» поглядеть на наше выступление, тогда, в 67-м. Джим прятался от нее весь вечер, а сама она не давала никому прохода, командуя осветителям, чтобы получше освещали шоу ее сына.

Возможно, Джим был слишком чувствительным. Я сразу понял, что он — иной, как только мы познакомились, подружились и стали играть в одной группе, мечтая об успехе. И вот теперь мы добились своего, и наши мечты стали сбываться, но этого оказалось недостаточно. Для Джима — так уж точно.

А может статься, Джим просто проникся идеями «Театра Жестокости» Арто:

Это то, к чему мы хотим прийти: к высокой степени риска в каждом нашем выступлении. Мы обращаемся не к разуму или чувствам наших зрителей, но ко всей целостности их бытия. Их и нас самих. Воистину, люди должны идти в театр так, как они идут на прием к хирургу или дантисту; с чувством трепета и вместе с тем необходимости. Подлинный театральный опыт потрясает безмятежность чувств, высвобождает подавленное подсознание, подталкивает к потенциальному бунту, все значение которого нельзя осознать, пока он остается потенциальным, и заставляет толпу проникнуться решимостью к трудным и героическим действиям.

Духота в «Dinner Key Auditorium» в Майями, который устроители заполнили публикой сверх всякой меры, убрав сидячие места, стояла невыносимая. Было 8:15 вечера. Уже пятнадцать минут, как мы должны были выйти на сцену, а Джим все не появлялся. Я клял дятла, долбившего у меня в голове.

— Может, попробуем сыграть без него? — сказал Робби.

— Нет! — воскликнул я, стараясь забыть о стрелке часов. Толпа в зале была не чета сочувственной европейской публике. Эти шумели буйно, и я был уверен, что они не согласятся на меньшее, чем The Doors в полном составе с их земляком-певцом на переднем плане. Я занимал себя привычной гимнастикой барабанщика: руки вытянуты вперед, концы обеих палочек в кулаках, выворачиваем кисти взад-вперед, разогреваем связки.

Наконец Винс вновь возник в дверях гримерки.

— Он здесь!

Я повернулся спиной, чтобы не встретиться глазами с тем, чье появление в комнате сопровождалось волной, резко выпадавшей из общего поля. Хаос ощущался в буквальном смысле этого слова. Люди из прессы называли это «харизма». Я называю это психозом.

Я не смотрел на Джима, потому что боялся его. Я был так зол, что мне очень хотелось ему врезать, и в то же время мне было страшно сказать ему в лицо что-то неприятное. Когда кто-то обретает такую власть, что все вокруг, неважно, друзья или посторонние, не могут и слова сказать в ответ на его выходки, жди беды.

Робби, насупившись, смотрел на Сиддонса, а Рей, обычно сама терпимость, только и смог выдавить из себя:

— Ладно. Пошли поиграем.

Джим был пьяный в жопу.

Такое ощущение, будто в комнате слон, но вы не обращаете внимания. Вы обходите его по стеночке… повсюду слоновье дерьмо… но вы делаете вид, будто не замечаете.

Жанет Войтитц, «Взрослые дети алкоголиков»

— А что бы вы хотели сыграть, ребята? — сказал я. — Давайте начнем с “Back Door Man”, окей?

Все кивнули, и мы пошли к сцене. Я не стал добиваться дальнейшего расписания, было некогда. Мне никогда не удавалось договориться больше, чем на три песни вперед, в любом случае.

Когда мы поднялись по ступенькам, показалось, будто мы вошли в сауну. Дантовский Ад. Как я выяснил позже, тринадцать тысяч человек набилось в зал, рассчитанный на семь тысяч. Винс нанял несколько местных с арифмометрами и поставил в дверях, считать входящих. Едва мы ступили на сцену, Винс предупредил, что она очень хлипко построена. Рей описывает всю картину так: «Джон, Робби и я понятия не имели, что собирается делать Джим. Мы пошли бы за ним самому чёрту в пасть, если надо, ведь это Джим, наш человек, наш самый главный человек — поэт».

Мы заиграли “Back Door Man”, и Джим пропел несколько строк, а затем внезапно остановился. Какое-то время мы растерянно импровизировали, потом иссякли. И тогда Джим пустился в пьяный рэп:

— Вы все — куча гребаных идиотов. Вы позволяете людям указывать, что вам делать. Позволяете людям командовать вами. Вы такое любите, любите, да? Наверно, вы любите, когда вас тычут мордой в говно… вы все — куча рабов. Что вы намерены со всем этим делать? Что вы намерены делать?!

Мне захотелось стать жидким и стечь между своими барабанами. В жизни не слыхал, чтобы публику так беспредельно крыли со сцены.

Он продолжил.

— Эй, я не говорю о революции. Я не говорю ни о какой демонстрации. Я говорю о том, чтобы малость повеселиться. Я говорю о том, чтобы потанцевать. Я говорю про возлюби своего ближнего до боли. Я говорю про обними своего друга. Я говорю о маленькой любви. Любви, любви, любви, любви, любви, любви, любви. Сгреби своего друга в объятия… и люби его. Come ooooooaaaaann. Yeaaahhh!

Если бы только я мог расплавиться и спрятаться в своей бас-бочке. Я совсем небольшой, я бы там уместился. Если бы свернулся в комочек. Я не шевелился. Джима взбудоражило представление «Living Theatre» Джулиана Бека и Джудит Малина в Южно-Калифорнийском Университете, которое он посмотрел за несколько дней до нашего концерта. Эта конфронтационная труппа заставила вновь забродить творческие соки у Джима, а меня лично — изрядно напугала. Джим снабдил билетами всех в нашем офисе. Он очень хотел, чтобы мы увидели, что из себя представляет этот «Живой Театр». Билл Сиддонс вспоминает: «Это был театр, который бросал вызов и провоцировал, и на Джима произвело глубокое впечатление, насколько прямо эти актеры воздействовали на публику. Вероятно, для него это было зримым подтверждением того, к чему он сам стремился. Он тоже провоцировал людей, потому что чувствовал, что человека надо задеть за живое, если хочешь от него чего-то добиться». На представлениях «Living Theatre» актеры, почти голые, в стрингах и тому подобном, носились по проходам, между рядов и прямо по плечам публики, выкрикивая: «Нет паспортов! Нет границ! Рай — сейчас!». Я застремался. Джим воодушевился.

— Эй, что вы все здесь делаете? Вы хотите музыки? Нет, это не то, чего вы действительно хотите. Ооллрайт, я хочу видеть какое-то действие, здесь, на сцене, я хочу видеть тех, кому весело. Я хочу видеть, как люди танцуют. Нет правил, нет запретов, нет законов, давайте же! Хочу чтобы кто-то поднялся и полюбил меня в задницу. Давайте. Мне одиноко здесь, мне нужно немного любви…

Он повесил голову, и я подумал о Пэм. Теперь мне стало грустно и неловко за Джима. Не нужно ему выставлять себя таким беззащитным.

Майями был одной из последних попыток Джима высечь новую искру творчества и побороть демонов, которые всю жизнь лишали его душевного равновесия. Тех же демонов, что терзали Ленни Брюса, говорившего о больном мире, которому нужен шут или экзорсист.

Джим изо всех сил пытался найти выход, с помощью философских книг, психоделиков и алкоголя. Как и его романтические идолы, Ницше и Рембó, он идеализировал смерть. Стихи и сцена, кажется, были единственным, что заглушало его вечную тревогу.

Тот, кому дано дышать воздухом моих сочинений, познал, что то — воздух высот, дарующий бодрость. Человек должен быть рожден для него; иначе он принесет ему гибель.

Фридрих Ницше

Конечно, ни группа, на публика не подозревали о намерениях Джима. Он не сказал нам, что принял кислоту перед Hollywood Bowl, и ни словом не обмолвился о том, что этим вечером собирается произвести инъекцию театра конфронтации в наше выступление.

В музыкальном смысле, хуже концерта у нас не было. После нескольких попыток сыграть хоть что-то, во время одной из которых кто-то из зала выплеснул на нас галлон флуоресцентной оранжевой краски, мы с Робби решили, что с нас хватит, и встали из-за инструментов, чтобы уходить. Левая сторона сцены громко затрещала и просела на несколько дюймов.

Винс Тренор живо описывает несколько дальнейших эпизодов:

Кто-то выпрыгнул на сцену и облил Джима шампанским, после чего тот снял с себя рубашку. Он был мокрый насквозь. «Давайте увидим немного голой кожи, давайте снимем с себя все», — сказал он, и шмотки пошли слетать. Я имею в виду, со зрителей.

К этому времени Джим зазвал на сцену немало фанов, они стали в круг и танцевали в обнимку. Полицейский и Джим обменялись головными уборами. На копе красовалась шляпа Джима с черепом и скрещенными костями, Джим напялил фуражку копа. Джим потянулся, сдернул свою шляпу у копа с головы и запустил ее в публику. Полисмен поддержал забаву, снял свою фуражку с головы Джима и тоже швырнул ее в зал.

Затем Джим прозрачно намекнул, что и сам не прочь раздеться догола. «Вы пришли сюда не за музыкой. Вы пришли за чем-то другим. Чем-то бóльшим, чем вы в жизни видали». Рей заорал Винсу, чтобы тот остановил его. Винс продолжает:

Я обошел ударную установку Джона, стал у Джима за спиной и ухватился за петли для ремня на его штанах, чтобы не дать ему их спустить.

Я решил, что пора линять и спрыгнул со сцены, угодив при этом в осветительный прибор, который упал оттуда раньше. Оглянувшись, я увидел, как охранник, словно эксперт карате с черным поясом, бросил Джима вверх тормашками в публику, приняв его за фана.

Перепуганные насмерть, мы с Робби полезли по ступенькам на балкон, чтобы выбраться из этого мессива. Джим был уже в центре зала. Он вел «танец змеи», и за ним, выстроившись в затылок и пританцовывая, шли хвостом тысяч десять народу. Я глянул с балкона. Сверху все смотрелось, как гигантский водоворот, с Джимом в середине.

Я вошел в гримерку. Вслед за мной влетел запыхавшийся Сиддонс.

— Вытащи его оттуда, — потребовал я. — Его же затопчут!

— Именно это я и собираюсь сделать! — срывающимся голосом воскликнул Билл.

Через десять минут Король Ящериц, сопровождаемый толпой смеющихся и возбужденно разговаривающих людей, завалился в гримерку. Теперь он был совершенно трезв. Концерт протрезвил его получше, чем литровая кружка кофе!

Моя злость по поводу сорванного выступления поутихла, пока мы с Реем глядели из окна на расходящуюся толпу.

— Чувствуешь, какой драйв от них валит? — произнес Рей. Я и сам видел, что народ расходится в очень приподнятом настроении, оживленно гомоня и жестикулируя.

— Смотри, смотри, как их прёт, словно мы им дали заряд энергии, и теперь они выносят ее на улицы! — не унимался Рей. Может, он выдавал желаемое за действительное?

— Да чувствую я, чувствую! — отозвался я, думая, что хоть мы и сыграли лажово, но в целом все вышло довольно артистично. Я оглянулся на Робби, который что-то клевал со стола с бутербродами. Похоже, и он уже примирился с тем, что только что случилось на сцене. Одна подлая мыслишка, тем не менее, металась в моей голове, не давая расслабиться. Сойдет ли нам такое с рук? А если сойдет, то надолго ли? Досочка на вершине нашего пьедестала становилась все уже.


* * *

Из Майями мы полетели на Ямайку, на отдых. В самолете Джим рассказал нам, что опоздал на рейс из Нью-Орлеана из-за ссоры с Пэм. Намереваясь провести романтические каникулы, он арендовал старый ямайский плантаторский дом. Теперь ему пришлось селиться там одному. Дом стоял на вершине тропического холма, оживляя в памяти картинки о временах рабства. Прошло несколько дней и Джим пришел к нам в гости. Робби, я и наши уважаемые спутницы жизни, Линн и Джулия, снимали большой дом на воде. Джим сказал, что его короткое жительство на холме было «некайфовым». Он описывал, как сидел в столовой за длинным столом и ел, а вдоль стен на стульях сидела прислуга, ожидая приказаний. Альковы в спальнях были занавешены кружевами для защиты от насекомых.

Я сочувствовал одиночеству Джима там, наверху, но чертыхался про себя при виде незваного гостя в нашем укромном местечке. Он был нажрамшись рому, и его присутствие меня нервировало. Он знал, что я злюсь из-за того, что он губит себя, но нам обоим было ясно, что с этим ничего не поделаешь. Через пару дней Джим убыл в Штаты, сразу после звонка Билла. Билл сообщил, что вышел ордер на его арест. Джиму было предъявлено обвинение в непристойном и оскорбительном поведении, выразившимся в симуляции орального совокупления и появлении голым в общественном месте. Я не мог поверить в текст формулировки! Да, Джим был пьян. Но: «симуляция орального совокупления»? Они, должно быть, имели в виду момент, когда Джим стал на колени перед Робби и уставился в упор на его пальцы, бегающие по струнам гитары. Поскольку сам он ни на чем играть не умел, он испытывал повышенный пиетет перед музыкантами. Позже появилось фото. Оно было использовано как свидетельство вопиюще непристойного акта феллацио, хотя в действительности на нем запечатлено лишь то, как Джим выражает свое восхищение талантом Робби. Как говорится, без всякого злого умысла. Тем не менее, власти в Майями утверждали, что Джим сделал Робби минет на сцене.

Если он действительно отчебучил такое, то почему его не арестовали прямо на месте? И почему полиция была такой дружелюбной после концерта?

Винс описывает, что происходило в первые дни после выступления.

Я с помощниками приехал в зал на следующее утро, паковать аппаратуру. Повсюду, так что ступить было некуда, валялись детали одежды. Пришли уборщики и собрали все в одну кучу, пять футов высотой и десять в диаметре. Там были лифчики, трусики, юбки, платья, блузки, свитера, подштанники, туфли, брюки, носки, кеды и босоножки. Интересно, что сказали детки предкам, вернувшись с рок-концерта домой без штанов?!

У нас оставалась неделя до начала тура по Восточному Побережью, так что я съездил домой в Андовер. У музыкантов был запланирован отдых на Карибах. Никто не делал из этого секрета. И вот, сижу я у себя в Андовере, когда начинается вся эта чёртова шумиха. «Король Ящериц выставил напоказ свои интимные части тела!» Делаем выводы: 1) ордер было выписан с опозданием на девять дней; 2) в обвинении Моррисон был объявлен находящимся в розыске — хотя все знали о том, что группа уехала в отпуск — в ордере было указано, что обвиняемый покинул Майями, чтобы избежать судебного иска; 3) преследование по политическим мотивам? Как вы могли подумать!


* * *

Когда вышел ордер, Джим уехал с Ямайки и вернулся в L.A. Весь наш тур из двадцати городов был отменен. Поль Ротшильд описывает обстановку в нашем офисе: «Они не могли найти работу. Промоутеры по всей стране отменяли концерты в таком темпе, с каким Doors успевали отвечать на телефон. Это были ужасные две недели полета в тартарары».

Винс добавляет: «Нас подвергли остракизму. Нас облили грязью. Мы стали неприкасаемыми, источником заразы. Нас решили «закрыть» с помощью прессы и общественного мнения».

Почему мир захотел поверить — и поверил — что Джим действительно оголился на публике? Если кому-то очень хочется видеть кого-то виноватым, это означает, что он не хочет видеть собственных проблем. Мне видится, что многие родители, которых взолновало, почему их дети пришли с концерта полуголыми, позвонили местным властям, и те решили использовать Джима в качестве примера морального разложения. А может быть, правые воспользовались случаем, чтобы слепить из говна пулю и разыграть свою политическую комбинацию. Грёбанные политиканы.

С другой стороны, а мог ли Джим не вляпаться в большую неприятность? В своей самодовольной манере всезнайки Рей сказал в интервью, что мы «были озабочены» по поводу Джима, после того, как его впервые арестовали в Нью-Хейвене. Были озабочены? Да мы знали, что у нас атомная бомба в группе! Бросьте. Мы были, как Слим Пикенс из фильма «Доктор Стрейнджлав», летящий к земле верхом на авиабомбе — только мы при этом делали вид, что ничего не происходит.

Мне было ясно, что все и должно было закончится чем-то подобным. Я реагировал, как шизофреник: одна моя половина ненавидела Джима, как Измаил — Ахава[51], за то что он тянет нас на дно. Другая твердила: «Может быть, все к лучшему, все к лучшему». Я был рад, что он сам остановил процесс превращения себя в идола, потому что это было гнилое дело. Как намекнул между строк Билли Джеймс, когда писал наши первые био для пресс-релиза «Elektra»: «Слишком много власти в руках Джима может грозить опасностью». Он, должно быть, предчувствовал хаос заранее.


* * *

В Очо Риос, Ямайка, все дышало очарованием и романтикой, но Джулия вела себя так, словно охладела ко мне. Прелестная вилла, которую мы сняли с Робби, расположенная на маленьком отдельном островке, не произвела на нее ожидаемого впечатления. Любовью она занималась механически. Без страсти. Мои фантазии на тему экзотического праздника жизни обломались, но на фоне общего облома после случившегося в Майями, у меня не было желания разбираться в причинах. Очередная попытка сунуть голову в песок. Я закрывал глаза на то, что у нас псих в группе, на то, что у меня сыпь от стресса, а теперь и на то, что моя девушка охладела ко мне. Мне было трудно представить, как я буду теперь играть, а уж обсуждать отношения с женщиной — и подавно. Лучше смотреть на все через розовые очки. Спасибо, мамочка. Пусть грязь осядет на дно стакана, а мы пока помедитируем. Спасибо, Махариши.

Последние дни в раю были тихими и сонными, словно мы хотели забыться пред тем, как окунуться в реальность в Лос-Анджелесе и, возможно, на судебном процессе в Майями. Я только что пережил чёртов циклон, и теперь все, чего мне хотелось — так это курить траву, пить ром да любоваться закатом.

И вот, долюбовался. По дороге домой Джулия выдала мне новость прямо под дых: она беременна! У нас все было просто замечательно, и теперь она решила, что пора заводить детей. Я еще не успел толком разобраться, хочу ли быть мужем, не то что отцом! По глазам Джулии было видно, что она ждет, что я просияю и воскликну: «У нас будет ребенок!» А я не мог поверить ушам и молчал, как немой.

Я пару раз интересовался у Джулии, предохраняется ли она. Но тогда, в 1969-м, это считалось чисто женским делом, и мы не очень углублялись в эту тему.


* * *

Теперь у нас возникла капитальная проблема. Меня воспитали католиком, мне всегда было неловко от всего, что связано с сексом, и я не стал выяснять, как и почему это случилось. Случайно? Я не знал. Но я знал точно, что ситуация меня бесит. Я не хотел ребенка, а она, судя по всему, хотела и очень. Она не делала никаких заявлений по этому поводу, но… Весь следующий месяц мы сходили с ума, решая, что делать — аборты в то время были под запретом. Я был в мыле, пытаясь найти врача, который пойдет на это. Мой масажист-мануальщик в конце концов привел доктора, и Джулия согласилась.

Глава 16. People Are Strange Люди — Чужаки


Негативные последствия «инцидента с эксгибиционизмом» в Майями для группы были моментальными и сокрушительными. В стране имелась особая «Ассоциация менеджеров концертных залов», и в ее структуре периодически циркулировали конфиденциальные информационные письма. Очередное такое письмо было издано незамедлительно. В нем содержалось предупреждение о непрофессионализме группы The Doors и персональное обвинение в адрес Джима. Результат был четкий и недвусмысленный. Нас запретили повсеместно. Конец гастрольной карьере, по крайней мере, на какое-то время. Втайне я был этому рад, поскольку это означало, что нам больше не придется иметь дело с выходками Джима. Я не делился ни с кем своими мыслями.

Джима развлекала перспектива предстать в зале суда:

Похоже, это будет долгий процесс. Я, пожалуй, даже прикуплю себе костюмчик. Консервативный темно-синий костюм. И галстук. И не какую-то там цветастую соплю, а настоящий широкий солидный галстук, с шикарным большим узлом. А еще, думается, я заведу дневник, буду вести его во время суда, а потом опубликую в «Esquire» под заголовком: «Мои впечатления о том, как меня вешали». Мы — группа, которую по кайфу ненавидеть. Но так было с самого начала. От нас повсюду воротят нос. Как пикантно, я просто тащусь от всей ситуации.

Я не разделял самодовольных предвкушений Джима и не испытывал счастья от того, что мне предстоит вернуться в Майями для дачи свидетельских показаний. Особенно учитывая то обстоятельство, что там только что прошел слет молодежной католической организации «Подростки за благопристойность», собравший тридцать тысяч человек на стадионе Orange Bowl, ровно две недели спустя после нашего концерта.

Организатором слета был некто Майк Левеск. Он дал интервью журналу «Rolling Stone» от имени своей организации.

«Мы говорили о разных проблемах и событиях, связанных с подростками, и в частности, мы говорили о поведении известной вам группы The Doors во время их недавнего шоу», — сообщил Левеск. «Вы имеете в виду выступление The Doors в Майями, после которого Моррисона обвиняют в том, что он снял штаны на сцене?» — уточнил Джон Бёркс, корреспондент «Rolling Stone». «Да, — ответил Левеск. — И мастурбировал». Браво, Майк. Главное — успеть осудить, пока не доказали невиновность? «И в этой связи я хочу заявить: не пора ли перестать слушать «Шумное меньшинство» — джимов моррисонов, хиппи и демонстрантов — и дать, наконец, слово «Молчаливому большинству»?»

23 марта, при поддержке учащихся старших классов, местной радиостанции, католических священников Флориды во главе с архиепископом Коулменом. Ф. Керолом, «Слет за благопристойность» состоялся. В предварительных объявлениях сообщалось, что «длинноволосых и неподобающе одетых» не будут пускать на стадион (длинные волосы и хипповский прикид расценивались как внешнее проявление внутренней непристойности), но такое требование нарушало законодательства об использовании муниципальных спортивных сооружений, так что пустили всех.

Джеки Глисон, Анита Брайент, Кэйт Смит, Lettermen, Faculty (канадская группа) и Miami Drum and Bugle Corps выступали на концерте, состоявшемся после митинга.

Президент Никсон, которому красные теперь мерещились по всей Юго-Восточной Азии, отправил Левеску одобрительное письмо, а пара калифорнийских политиков из правого крыла опубликовали заявление, в котором говорилось, что рок-музыка (а так же сексуальное образование) являются частью коммунистического заговора, с целью разрушить умы и подорвать моральны устои американской молодежи и спровоцировать ее на бунт.

«Битлз и их подражатели используют рефлексы Павлова, провоцируя неврозы у своих слушателей», — заявил Джеймс Атт, депутат Конгресса от Тастина. Макс Рафферти, Старший инспектор общественного образования штата Калифорния, сообщил, что он «частично согласен» с этим заявлением. Какой частью, Макс?


* * *

Мехико, июнь 1969


Как ресторанный музон наш “The End”, скажем так, канает не очень. Сочетание нас на сцене, и разодетой публики, поглощающей ростбифы в красных бархатных ложах, смотрелось сюрреалистически. Джим, в своих черных кожаных штанах, выглядел как гость с иной планеты. Я отчетливо слышал, как позвякивает столовое серебро посреди эдиповой части композиции, во время которой слушатели обычно затаивали дыхание.

Отец — да, сын — я хочу убить тебя,
Мать, я хочу…
Эти убийственные строки заставили всех перестать жевать. Челюсти отвисли. Рты, полные еды, раскрылись. Должно быть, это взбесило Джима, он терпеть не мог людей, жующих жвачку, а чавкающих за столом — и подавно.

Но Мехико в тот момент был местом, где мы могли сыграть, а так же местом, где было легко договориться об аборте. Поэтому рано утром на следующий день мы с Джулией сели в такси и поехали в кабинет к врачу. Чувствовали мы себя, словно уголовники, собиравшиеся провернуть нелегальную сделку с наркотиками. Приемная выглядела на удивление чистой. Сестра, показавшаяся доброжелательной, пригласила нас осмотреть операционную. Чёрт! Первое, что бросилось в глаза — специальный акушерский стол с подставками для ног пациентки. Джулия, разумеется, тоже заметила его и начала плакать. Перед отъездом в Мехико она согласилась, что это лучший выход из положения. Ее слезы были для меня, как нож в сердце. Доктор, очень обходительный, проводил меня в обратно в приемную. Я нервно пожелал ему успеха в работе, чувствуя себя последней скотиной.


* * *

Мы возвращались обратно в такси, проезжая через район респектабельных частных особняков, где находился наш отель. Доктор сказал, что все прошло отлично, но молчание в машине было оглушающим. Как будто мы ехали с похорон. Думаю, так оно и было. Облегчение и подавленность. Я считал, что мы поступили правильно, я ведь ни в коем случае не собирался осесть и начать растить детей, но…

Веря в реинкарнацию, я пытался вытравить из себя чувство вины с помощью «логических» рассуждений. Душа живет еще до зачатия и сама выбирает себе родителей. Выходит, если случился аборт, значит, душа сознательно пошла на риск, она ведь знала, с кем связывается и была в курсе раскладов тех, кого она избрала своими родителями. Так? Она пытается вернуться в телесную форму, чтобы проделать некую дальнейшую работу… и хватается за шанс зачатия, которое, вероятно, не было освящено на «Небесах». Звучало убедительно, но чувство вины грызло все так же. Мне было жутко.

Проснись
Сны отряхни с волос
Прелестное дитя, ребенок милый мой
День выбирай себе, и дня того знаменье
Дня волшебство божественное, вот
Первое, что ты увидишь
Так выбирай, поют Древнейшие в полтона
Настало время вновь
Не медли, выбирай, они поют
Здесь, под луной
У озера седого
Войди опять под нежный свод лесов
Войди же в жар мечты
Пойди за нами
Все сокрушенное восстало вновь и пляшет

* * *

Вечером я сказал всем, что Джулия устала, неважно себя чувствует и на концерт не пойдет. На следующий вечер она явилась. И сообщила, что чувствует себя прекрасно.

Слава Богу.

Обстановочка в клубе для богатеньких, а-ля Лас-Вегас, куда нас занесла нелегкая, выводила меня из себя. Мы должны были там играть по условиям договора, который заключили с правительством Мексики: четыре выступления в их задрипанном клубе в обмен на один концерт на арене для боя быков для простого народа, и по цене, которую они могут себе позволить: пару песо. Я почитал местную прессу накануне вылета и был уверен, что это нам вряд ли позволят. «El Heraldo» назвала нас «хиппи» и «нежелательными». Нас отказались принять в нескольких крупных отелях, а сами мы особо проконтролировали, чтобы наш самолет не совершал посадки в аэропорту Мазатлан по пути в Мехико. Говаривали, что в Мазатлане, если вы — особа мужского пола с длинными волосами, вас могут остричь насильно прямо в здании аэропорта!

На второй вечер в клубе нам передали официальное сообщение: концерта на арене для боя быков не будет. Слишком велика опасность беспорядков. Бы́чье дерьмо. Вся опасность в том, что наша музыка раздражает бычьё в больших креслах.

Я начал испытывать чувство ненависти к публике, заполнявшей клуб по вечерам, ко всем этим богатым мексиканцам в расстегнутых до пупа рубашках. Я не мог расслышать, что они говорят — не из-за языкового барьера, но из-за звона золотых цепей на их шеях. Нам беспрестанно предлагали кокаин, который я относил к той же категории, что и героин. И отношу по сей день. А в те времена у всех был трепет в голосе при одном упоминании. В нашей команде к коке приложились все, за исключением меня — я только бесился про себя от того, что вынужден играть в таком жлобятнике. Я испытывал состояние полной беспомощности. Что называется, дожили. Нюхаем кокс с высшей бюрократией. Мексиканской, ко всему прочему.


* * *

Прошла еще неделя, мы с Джулией вновь были в Лос-Анджелесе и тема аборта, казалось, отошла в прошлое. Я ставил на проигрыватель пластинки и вдруг обратил внимание на золотой диск, который недавно получил за «Waiting for the Sun». Что-то с ним было не так.

— Слушай, он совсем не похож на наш третий альбом!

— С чего вдруг ты так решил? — осведомилась Джулия.

— Количество песен на лейбле не совпадает с количеством песен на диске! А ну-ка, подожди… дай гляну… “Love Street” почти три минуты длиной, не может быть, чтобы она влезла в такую узкую дорожку! Тут записана вещь минуты на две, а то и меньше.

— Слушай, а ты можешь вытащить диск из рамки? — спросила Джулия, сделав большие глаза.

— Придется разбивать стекло. Он же запечатан, — кривясь, ответил я. Бить стекло и портить вещь мне не хотелось.

Джулия нетерпеливо покивала головой.

Добыв с кухни молоток, я взял золотой диск и вышел с ним на двор, к мусорному баку. Я вытянул руку, держа рамку с диском над баком, и треснул молотком по стеклу. Оно разлетелось и я осторожно вытащил диск из рамки и тщательно осмотрел, чтобы убедиться, что на нем не осталось осколков стекла. После чего вернулся в дом и поставил диск на проигрыватель.

— Хрупкий какой! Совсем не похож на настоящую пластинку, скорей на демо-болванку… Удивлюсь, если он вообще будет звучать!

Я опустил иголку на первый трек, и сквозь плотный треск из динамика донеслись звуки большого оркестра и голос, начитывавший какие-то стихи.

— Это Род МакКюен! Это Род МакКюен, чёрт его подери!

— Вот прикол, — рассмеялась Джулия. — А зачем, по-твоему, они это сделали?

Я хохотал гомерически, и в то же время чувствовал себя где-то оскорбленным.

— Просто не верится. Выходит, они такие дешевки, что им жаль было потратить пять баксов на настоящую пластинку. Поэтому они взяли в уцененке первый попавшийся диск за $1.98, упаковали его в сусальное золото, наклеили другой лейбл и вставили в рамку. Ё-моё.

Еще один миф разбился в дребезги.

(Вскоре после того, как мы уволили наших менеджеров, я убедился, что это было умное решение, мудрое в деловом отношении. Билл Сиддонс сказал, что теперь мы достаточно популярны, чтобы напрямую связываться с организаторами концертов, и с этого момента мы начали получать дополнительные 10 процентов, которые раньше платили агентам-посредникам. Судя по всему, с точки зрения космоса это тоже было верным решением, ведь после нас Сол и Эш стали менеджерами… Рода МакКюена!)


* * *

В августе 1969-го мы с Джулией полетели на Восточный берег чтобы попасть на Вудсток. Даже после того, как Жак Хольцман, Билл Грехем и наш менеджер хором уговаривали нас, мы отклонили приглашение сыграть на этом фестивале, потому что Джим не хотел больше выступать на открытых площадках. Звук не тот. Само собой, никто и представить себе не мог, что в этот уикенд на севере штата Нью-Йорк состоится нечто такое, что станет кульминацией и символом всего десятилетия.

В субботу утром мы с Джулией выехали на машине из Нью-Йорка на север. Мы пропустили концерт в пятницу вечером, но большинство групп, сыгравших на открытии, должны были вскоре выступать в L.A., так что мы не переживали.

Когда вдоль узкой дороги, вившейся среди лесистых холмов, возникли палатки и народ в спальных мешках, мы поняли, что цель близка.

— Погоди-ка! — воскликнул я. — Нам же ехать еще семнадцать километров! Слушай, это чем-то напоминает би-ин в Сан-Франциско в 67-м. Даже лучше. Или больше, по крайней мере.

Чип Монк, наш инженер по свету, забил для нас комнату в гостиничке Howard Jonson's. (Чип на Вудстоке участвовал в строительстве сцены). Глядя на гигантские толпы вокруг, я испытал чувство облегчения от того, что нам есть где приткнуться. Вертолеты то и дело взлетали и садились рядом с мотелем, поскольку большинство артистов жили здесь.

«Вы уже были на месте?» — главная фраза, то и делозвучавшая вокруг. «Как, вы еще не были на месте?!». Под местом подразумевалась сцена и, что еще важней, сотни тысяч людей перед ней. Никто еще не сосчитал зрителей по головам, но возбуждение витало в воздухе.

В мотеле я столкнулся с Чипом. Он сказал, что вписаться в вертолет нам сейчас не удастся, так что надо срочно запрыгивать в один из пикапов, отбывавших на «место».

Следующие четыре часа мы провели в таком пикапе, пытавшемся проехать к сцене, расположенной в пяти милях от отеля. Я чувствовал себя офицером на некой войне, пробирающимся ползком в район основных боевых действий.

«Да мы пешком быстрей дойдем», — сказала Джулия, когда мы окончательно застряли в мертвой пробке. До цели оставалось с милю, не больше, и мы потащились по колено в грязи по проселку, вместе с тысячами и тысячами других «бойцов».

Местный народ торчал на крылечках и лужайках и потрясенно таращился на вторжение. Они с видимой терпимостью воспринимали происходящее, хотя поводов напрячься у них хватало. Хиппи просились в ванную, помыться. Сотни хиппи. Тем не менее, учитывая количество людей, обстановка оставалась умиротворенной. Невдалеке справа просматривалось озерцо, полное голых купальщиков. Да уж! А прямо по курсу грохотала музыка.

Именно в тот момент, когда мы, наконец, добрались до сцены, грянул гром, небеса разверзлись, полил проливной дождь и загнал нас под помост. Мы снова наткнулись на Чипа, и он сбегал за пропусками на сцену для нас, пока мы дожидались под дождем.

Мы поднялись на сцену на лифте вместе с Ричи Хэйвенсом. На лифте? Нормально, Чип!

Я прошелся к краю сцены и замер, взглянув на публику. ВОТ ЭТО ДА! Море лиц расплескалось по склонам холма на добрую четверть мили вокруг. Величайший концерт на свете, и Doors на нем не сыграли! Ох, ладно. Я там был.

Я хотел увидеть английского певца, который должен был выступать следующим. Он только что выпустил кавер битловской песни “With a Little Help From My Friends”. Пока мы пристроились на ящиках от усилителей сбоку сцены, я думал о том, что по слухам этот певец, Джо Кокер, был белым. Мне не верилось. Крис Морз представил его, и Джо выскочил на сцену, действительно оказавшись белокожим бритишем в приталенной рубашечке и расклешенных джинсах.

The Grease Band заиграл вступление, и я вновь услышал голос, который, казалось, не соответствовал телу. Я подумал, ему бы спеть дуэтом с Дженис. А то, как он вываливал язык в крике, напомнило мне Ван Моррисона.

«Rolling Stone» позже номинировал Кокера как лучшего гитариста 1970 года, за его спазматические движения руками.

— Боже, какой он классный! — воскликнула Джулия. Я в этот момент раздумывал, не слишком ли близко от публики мы сидим, на этих ящиках на краю сцены. Я то и дело оглядывался на эти орды людей, словно пытаясь убедиться, что зрение меня не обманывает.

Crosby, Stills and Nash были следующими. Они спели многоголосьем, довольно сносно, если сравнивать с их альбомом, который только что вышел. Было ясно, что в студии они прописывали голоса по два-три раза. За ними вышли Creedence Clearwater Revival, исполнив свое «вернись-домой-на-ферму-мальчик».

Около часа ночи мы улетели в мотель на зеленом армейском вертолете, присоседившись к Джоан Баэз. С ней был Бобби Ньювирт, легендарный друг и напарник Боба Дилана. Ньювирт изображал, будто швыряет ручные гранаты в открытую дверь вертолета. Я глянул на Джоан, ожидая бурной реакции, она ведь, как никак, только что открыла «Ассоциацию за Ненасилие». Ноль реакции.

На следующее утро я по-волчьи заглотал скромный ховард-джонсоновский завтрак, опасаясь опоздать на «место».

— Не наелся? — озабоченно спросила Джулия.

— Нам еще повезло, что у них вообще есть что пожрать! — отозвался я.

— Так много людей и все такие чудесные, — произнесла Джулия.

На второй день выступала Дженис Джоплин со своим новым бэндом. Бэнд был окей, но души, как в Big Brother, у них не было. Несколько музыкантов были черными, но аранжировки звучали слишком банально. Ожидалось, что вечер завершит Джими Хендрикс, но в 2 часа ночи мы отвалили, так и не дождавшись. Мне до смерти хотелось увидеть его опять, во мне все еще были свежи воспоминания о культурном шоке, который я пережил во время его выступлении в «Whisky», когда от только-только вернулся в Штаты из Англии. Expirience казались инопланетянами, играли невероятно громко и использовали «завод» гитары от усилителя, как отдельный инструмент.

Мы слишком устали, концерт был бесконечным. (Джими тоже не дождался своего выступления тем вечером. Вышло так так, что именно ему выпало завершать фестиваль, что он и сделал в десять утра на следующий день, сыграв свою версию национального гимна, версию, ставшую с тех пор легендарной).


* * *

Вернувшись в Майями в ноябре 1969-го, для участия в судебном процессе, мы поселились в «Carillion Hotel». Это был типичнейший местный курортный отель, полный пляжников, вооруженных зеркальными отражателями из картона, который они держали у лица, чтобы добиться равномерного загара. Сабурбия в отпуску. Смотреть тошно.

Мысли о грядущем суде накрывали меня волнами паранойи. Я боялся, что местные, когда станет известно о месте нашего пребывания здесь, сбегутся к отелю, чтобы набить морды этим «Грязным Doors», как окрестили нас в «Miami Herald». Местные настроения сформулировал Ларри Махоуни, один из журналистов «Miami Herald», участвовавший в кампании, нацеленной на то, чтобы натравить на нас жителей «Большого Майями»: «Они бы распяли его (Моррисона), если бы могли».

В это же время власти Майями пытались сорвать трехдневный рок-фестиваль, звездами которого были Grateful Dead, поскольку «они люди того же сорта, и играют музыку в том же стиле, что и Doors. Меня трясло от страха, обиды и раздражения.

Между заседаниями суда мы плотно заседали в ресторане в компании Макса Финка, адвоката Джима, который готовил нас к даче показаний прямо за обильным ланчем. Джим, похоже протрезвел от сих суровых испытаний. Я протрезвел от пятидесяти тысяч долларов, которые запросил адвокат за свою работу.

После вступительной речи обвинителя, наш адвокат обрушился на прокурора Терри Мак Вильямса, который обвинил Джима в подстрекательстве к общественным беспорядкам, хотя такого пункта в предварительном обвинении не значилось. Мак Вильямс сообщил суду, что Джим ходил среди зрителей, призывая их к революции. Мюррей Гудман, исполнявщий обязанности судьи (осенью должны были состояться его первые официальные выборы, после которых он мог стать настоящим судьей), отклонил обвинение.

Когда подошла моя очередь давать показания, Рею и Робби пришлось покинуть зал суда, поскольку им предстояло выступать следующими. Поднимаясь на трибуну свидетеля, я чувствовал себя так, словно судить будут меня самого. Я всегда побаивался представителей власти. Я хотел вложить в голос нотки негодования, но смог лишь кротко проблеять «нет» в ответ на вопрос: «Вы тоже обитаете на Беверли-Хиллз?» Чего они там себе понадумали, в связи с почтовым адресом Робби — что богатые музыканты играются чувствами нежных подростков, да еще и нехорошее слово на букву «F» со сцены произносят? Психиатра на них нет, подумал я, поймав на себе недобрый взгляд судьи. Им бы съездить взглянуть на бардак в той хипповской конуре, где живет Робби, вот бы удивились.

Я коротко глянул на Джима, потом опять на обвинителя. Джим вызывающе и самоуверенно развалился внизу за столом и сосредоточенно черкал что-то в блокноте. Чего, спрашивается, я психую, а он — нет?

— Нет, ваша честь, я не видел органа мистера Моррисона.

Шум в рядах хиппи где-то в задних рядах.

— Но ведь вы барабанщик, вы сидите за спиной мистера Моррисона; вы и не могли ничего видеть, — резко возразил обвинитель.

— Да, но это же не означает, что Джим весь концерт стоит ко мне спиной! — мой голос наконец-то немного окреп.

— Свидетель свободен.

УУУУфффф. Проехали. Теперь черед Рея. Его вызвали из коридора и привели к присяге.

— Вы обитаете на Беверли-Хиллз?

— Нет, ваша честь, — ответил Рей саркастическим тоном. (Это теперь он там обитает!)

— Вы видели орган мистера Моррисона?

— Нет, не видел, ваша честь, но я играл на органе!

Публика в зале суда падает с кресел от хохота.

— ПОРЯДОК! ПОРЯДОК В ЗАЛЕ!


* * *

— Ну, Рей, насмешил! Истерика! — выразил я свое восхищение нашему «органисту», когда мы спускались по ступенькам с крыльца здания суда, направляясь на ланч.

— Можно вас на минутку, одну минуту, — прокричал кто-то из группы хиппи, тех, что сидели в заднем ряду. О, нет… автографы, только не сейчас!

— Мы хотим вам сказать, знаете, как называется то, чем вы только что занимались? Дача ложных показаний!

Мы с Реем недоуменно переглянулись.

— О чем это вы? Я действительно не видел никаких… обнаженных половых органов! — возразил я.

— А что, кто-то из вас видел? — поинтересовался Рей.

— Моррисон помянул имя Господа нашего всуе перед лицом наших женщин, — прокричал тот, кто казался самым бойким. В знак подтверждения он указал пальцем на двух девушек, жавшихся позади группы. Конфликт резко обострялся, и выглядело все очень чудно. У всех парней в этой новоявленной Христианской коммуне был хайр до пояса, а двое их дам, похоже, болели чем-то, вызывающим проблемы с коммуникацией. Типичные зачуханные хиппаны.

— Так что, вы действительно видели, как Джим вывалил свои причиндалы? — продолжал настаивать Рей, когда мы уже входили в холл ресторана. Опомнись, Рей, подумал я про себя. Эти люди просто психи!

Они шли за нами по пятам и начали в такт мотать головами вверх-вниз, как бы говоря «да». Истово и послушно, как деревянные марионетки.

— Хорошо, хорошо, увидимся позже, — сказал я, делая знак Рею отваливать.

Мы торопливо зашли прошли в холл и, оказавшись за пределами слышимости, я тут же выпалил:

— Что за хрень это была? Я бы сказал, ребятки кислоты поели не по детски.

— «Психоделические Христиане», так вроде они себя называли, — сказал Рей, подняв брови.

— Блин, в натуре психоделические христиане. Они же не прикалывались, когда говорили, что видели член Джима! Я видел, как он снял рубашку и полез рукой в штаны, и все… я же смотрел на него в этот момент. А ты сам, ничего не видел? — Рей потряс головой, словно отгоняя наваждение.

— Да ладно, что ты мог видеть, ты же вечно сидишь, свесив башку над органом… Ну да, я готов поклясться, что он этого не делал… и я же поклялся, только что! В суде!

— Я думаю, у них была массовая галлюцинация, — заключил Рей.

— Господи, вечно мы каких-то фриков притягиваем!

Глава 17. Morrison Hotel Моррисон-Отель


После того, как завершился первый круг слушаний в суде, мы вернулись в нашу репетиционную на Бульваре Санта Моника, и наваяли песен на новый альбом. Меня воодушевляла мысль о том, как мы пойдем в студию и будем шлифовать новые вещи, превращая их в самоцветы. Хитов мне не слышалось, но вырисовывалась подборка плотно скроенных номеров, с надежным фирменным звуком Рея и рискованными гитарными залетами Робби на грань между магией и срывом в штопор. Без трений на репетициях, впрочем, не обошлось.

Джим и Робби повздорили из-за того, что Джим захотел отдать авторство одной из песен своему старинному другу из киношколы, на том основании, что тот помог ему ее сочинить.

— Пол Феррара написал эту мелодию, Робби… ту часть, где я пою «At first flash of Eden, we raced down to the shore», — заявил Джим на повышенных тонах.

— Ничего подобного! Это моя мелодия. Да, я знаю, ты изначально написал эти стихи на одну из мелодий Пола, но это был старый вариант. Я помню свои мелодии!

Робби заметно оживал, если дело касалось его песен. В конце концов, под напором Робби, Джим сдался. Я не обращал особого внимании на этот скандальчик, меня целиком занимала мысль о том, как здорово было бы наложить на трек запись синтезатора «Moog», чтобы сделать его «потяжелей». Heavy metal, тяжелый металл! Я слышал это в своей голове.

Наконец, мы со всем оборудованием переехали через полквартала на Ла-Сиенега, в «Elektra Studios», чтобы приступить к записи нашего пятого альбома.

Ротшильд был прав в своем намерении сделать звук жестче, чем в «Soft Parade» — и записать пластинку, основанную на блюзе. При этом я считал, что двенадцать — пятнадцать дублей — по-прежнему чересчур. Это было лучше, чем абсурдные тридцать и больше, как на «Soft Parade», но энергия все равно явно понижалась по сравнению с версиями, которые мы делали на несколько дублей раньше. Я разработал сложный ритм в стиле скиффл для “Land Ho!” (Земля!) — до, дэда, дам, дэда, дьюм, дэда, да, дэда — но я вымотался повторять его дубль за дублем. Ротшильд, наконец, удовлетворился, и я отправился в заднюю комнату помедитировать. Следующей мы записывали “The Spy” (Шпион), особо приятная для меня вещь, поскольку в ней у меня был шанс блеснуть моей джазовой техникой игры щетками. Мы старались создать настроение, которое бы соответствовало словам Джима. Глубокое эхо, которое мы наложили на вокал Джима, придало еще бóльшую чувственность его стихам.

Я шпион, в доме любви
Я знаю сны, что грезятся тебе
Я знаю слово, что так хочешь ты услышать
Я знаю твой глубинный тайный страх
В этой песне, которую позже использовал Брайан Де Пальма в своем фильме «Body Double» (Подставное Тело), проявилась вуайеристская сторона натуры Джима, его страсть проницать и подглядывать. Вот может же кто-то заниматься любовью перед объективом, однако. Взаимосвязь между нашими личностями и нашей музыкой становилась все заметней. Рей, с его профессорскими органными риффами, гитарные подвывания одинокого волка-ковбоя Робби и я, взрывающий мертвую тишину злыми барабанными очередями, скрученными, как змеиные кольца.

В один из дней Ротшильд явился в студию такой восторженный и возбужденный, каким мы его еще не видели. Он был вечно восторженный, но в тот день еще чуть больше, чем обычно.

— Я только что видел Лонни Мэка, гитариста, он в холле внизу, так я спросил его, не хочет ли он сыграть для нас блюз на басу, а то Рей Неаполитэн как раз звонил, что задерживается.

Начиная со второго альбома, мы использовали бас-гитаристов на записи, для пущего драйва.

Робби встрепенулся и пробормотал:

— Sounds good.

— А хит какой у него был? — спросил я, наполовину заинтригованный.

— “Memphis”.

— Yeah… крутая штучка!, — согласился я.


* * *

Полчаса спустя появился Лонни, на вид — не менее крутой, чем его хит.

— Привет, чуваки, что поделываем? — произнес он невозмутимым тоном. Пол встряхнул головой и представил гостя присутствующим.

— Рады познакомиться, чувак.

— Ну, так что тут у вас происходит?

— Да, есть тут у нас одна вещица, — сказал Рей, — так, просто блюзовая темка с небольшим «проворотом[52]». Мы назвали ее “Roadhouse Blues”.

Лонни на секунду скривился и сделал длинную затяжку сигареткой «Sherman».

— Ну, не знаю, чуваки, я ведь гитарист, а не басист.

— Да тебе это, как два пальца… — заверил Рей.

— Это же просто шаффл[53], — поддержал я, несколько удивленный его скромностью. Может, он впечатлился от самого предложения поработать с нами, прикинул я, глубоко заблуждаясь.

— Окей, показывайте аккорды.

Лонни уселся у пестрой ширмы, служившей звукопоглотителем. Здоровенный дядька, с жесткой, как проволока, бородой на мясистой физиономии, в широкополой шляпе из мягкой кожи, ставшей его фирменным знаком. Лонни Мэк был живым воплощением блюза — только не сельского, а городского; он был bad[54].

— Я тебе текст напою, — тихонечко предложил Джим. Он был непривычно застенчив. Как и все мы — потому что гитарист, которого мы попросили подыграть, был для нас живой легендой.

Три часа спустя запись была готова.

— Чёрт побери, Лонни! — воскликнул я. — Ну, ты выдал! Такой оттяг на на «провороте», в том куске, где «let it roll». Так в кассу сыграл, в самое яблочко, просто слов нет.

— Так что, нормально получилось?

— Да великолепно. Фантастика! — вскричал я, не в силах успокоиться. Один такт чуть не в милю длиной, думал я про себя. Военный марш с «внешней» стороны такта, черный блюз — с «обратной». Трек, который мы только что записали — это тако-о-ой оттяг, всю песню словно переключили на другую передачу.

— Как насчет устроить перерывчик на обед? А я тем временем звякну Джону Себастиану, пусть подскочит в студию вечерком и наиграет дорожку на губной гармонике для этой песни, — предложил Пол.

— Я хочу попробовать сам сыграть, — возразил Джим. Он вот уже пару лет как учился играть на губной гармонике, которую ему одолжил Робби, но особого прогресса за ним не наблюдалось.

— Окей, Джим, тогда иди к микрофону и попробуй прямо сейчас, — ответил Пол.

Я подошел к телефону и позвонил Джулии.

— Слушай, Робби, — сказал я, повышая голос, чтобы перекричать Джима, самозабвенно лажавшего на гармонике, пытаясь прописать дорожку для “Roadhouse”. — Твоя Линн у нас дома сейчас… поехали после студии ко мне, а оттуда все вместе отправимся в «Imperial Gardens», семейно отужинаем?

— Давай, — быстро ответил Робби. — Хей, Пол, ты это на отдельную дорожку пишешь, я надеюсь?

— Конечно.

— Я могу сделать получше, — продолжил Робби на тему Джима-гармониста. В былые фолковские дни он неплохо играл блюз на губной гармошке, очень похоже имитируя Боба Дилана.

— Пусть попробует Себастиан, — возразил Пол.

Лидер-вокалист из Lovin’ Spoonful появился около восьми вечера и оказался открытым и дружелюбным парнем. Он в два счета наиграл клевую блюзовую гармонику на “Roadhouse”, и звучало великолепно. Все согласились, включая Джима. Я расслабился.

Когда Себастиан ушел, Пол сказал:

— Окей, если мы заплатим Джону по двойной-тройной шкале?

— Конечно. Без разговоров. Да! — отозвались мы в унисон.

— Джон сказал, что он не может использовать свое настоящее имя, потому что у него договор с «Kama Sutra Records», — продолжил Пол с ноткой сомнения в голосе.

— Так почему бы ему не указать, что он с «Kama Sutra»? — спросил Джим, все еще раздраженный тем, что упустил свой шанс с гармошкой.

— Себастиан хочет подписаться псевдонимом «G. Puglese»! — уклончиво ответил Пол.

— Ха-ха. Насмешил, — гоготнул Рей. — Звучит, как имя мясника из Маленькой Италии.

Годы спустя Ротшильд подтвердил мои подозрения, что Джон тогда, как и многие другие, стеснялся в открытую иметь дело с The Doors. Себастиан не хотел, чтобы его имя публично ассоциировали с нашей группой. Обратная реакция, которая началась, когда мы изменили нашему драгоценному дорсовскому звуку, использовав оркестр на четвертом альбоме, резко обострилась в связи с инцидентом в Майями, и поле отторжения по-прежнему окружало нас.


* * *

Он не существует в реальности, потому что он — постер или золотой диск, или идол, или фотка, чтоб целовать ночью под одеялом, кукла, он — наша кукла Барби, и Барби разговаривает, когда мы дергаем за ниточку, на то она и говорящая кукла, и говорит она только что, что мы хотим от нее слышать, потому что, видите — на другом конце нитки прицеплен кусок магнитной пленки, вот почему она наша кукла Барби, и вот почему он — наш Джим Моррисон, и вот почему мы хотим, чтобы он пел “Light My Fire”, и не хотим, Не хотим, НЕ ХОТИМ слышать ни этих странных высказываний о том, что что кукла не разговаривала, когда мы ее покупали, ни новых слов на пленке, нет у нее никакого права на новые слова, пусть делает одно и то же, потому что это — наше одно и то же, потому что мы купили ее/его/билет на концерт/постер/пластинку/идола».

Лайза Вильямс, The Doors в Форуме: Моррисон — наша кукла Барби (L.A. Free Press)


* * *

В интервью, которые я давал в последний период существования группы, мне всегда хотелось сказать, что мы бы не добрались до самой своей неприкрытой сути на пятом и шестом альбомах, если бы не прошли через экспериментирование. Мне хотелось сказать критикам «fuck you», но за меня это сказало время.


* * *

Ужасный концерт в Университете Мичигана, когда Джим напился, напился вдрабадан, имел и кое-какие позитивные последствия. Когда мы репетировали песни для «Morrison Hotel», во время одного из перерывов, я воодушевил Рея взять гитару Робби и поджемить на тему единственной блюзовой мелодии, которую он умел играть на шестиструнке, той самой, которую он сыграл в Мичиганском Университете. Джим присоединился, напевая стишок про Мэгги МакГилл, который он на ходу сочинил на том обломанном концерте.

— Вот люблю я, как Рей играет эту мелодию, Робби. Сразу видно, что он родом из Чикаго.

Робби улыбнулся и кивнул, соглашаясь.

— А ты бы мог слайдером подыграть, — предложил я ему, чтоб не маялся без дела. Робби достал из кейса свою слайд-гитару, а я подхватил грув Рея, взяв простой ритм ⁴⁄₄ на рабочем. Джим запел, добавляя по ходу новые короткие стишки в качестве куплетов.

Незаконный сын рок-н-ролльной звезды
Незаконный сын рок-н-ролльной звезды
Мама встретилась с папой на заднем сиденье рок-н-ролльной машины
А я старый блюз-мэн
И я думаю, ясно вам всем
Знай пою себе блюз
От начала мира сего
Нет лучше способа выразить боль, чем спеть блюз. В своем образе забубенного белого гуляки, Джим действительно становился похож на Хаулин Вулфа.

Мисс Мэгги МакГилл, на холме она жила
Спился папочка ее, и оставил в чем была
И пошла она вниз, прямо в «Тенджи Таун»
А народ там внизу, охоч погулять-поплясать
Работая в студии, мы добились настоящего посконного южного кантри-звучания гитар, добавили плотных, «жирных» барабанов и бас Лонни Мэка, и подразогрели грув, ускорив темп с низкого до среднего. И Джим повел нас вниз, прямо в «Тенджи Таун», со старым блюзменом, на которого он стал так похож за последние пол-года, со своей окладистой бородой и несколькими фунтами лишнего веса.

Что ж, коль приуныл ты и в душе — печали ком
Сходи да купи себе пару — новеньких башмаков
И ступай-ка ты вниз, прямо в «Тенджи Таун»
А народ там внизу, охоч погулять-поплясать,
Поплясать…
Джим в прямом смысле слова шел вниз, и я знал это. Я не хотел, чтобы он был старым блюзменом. Как и его публика, я хотел, чтобы он оставался молодым принцем.


* * *

Он выглядит, как молодой Медичи: голова откинута, горло обнажено, совершенство напряженных мышц, колонна шеи, возносящая ввысь исполненное силы лицо, осененное кудрями херувима — словно ему и впрямь достались в наследство власть и богатство средневековых грабителей Востока.

The Doors в Форуме (Лайза Вильямс)

* * *

А мне больше всего нравилось то, как он пел… Его голос берет вас за душу, потому что он уместил семьдесят лет жизни в прожитые им двадцать шесть. «Нам не надо надолго затягивать — нет».

Да, проснулся я утром и сразу пивка наподдал
Грядущее смутно, а конец где-то рядом всегда

* * *

Как-то раз, в мае 1970-го, я вернулся со студии рано, и, помнится, мы сидели с Джулией в постели и смотрели по телеку утренние новости. Губернатор Калифорнии Рональд Рейган выступил с угрозами в адрес студенчества, митингующего в университетских городках против войны во Вьетнаме. Он созвал пресс-конференцию, на которой во всеулышанье произнес жутковатые фразы типа: «Если потребуется устроить кровавую баню, что ж, они сами напросились! С попустительством будет покончено». Сотни тысяч молодых людей собирались на митингах-молитвах, стояли в пикетах с плакатами протеста, учавствовали в забастовках, стычках и конфликтах с представителями властей, которые достигли кульминации, когда четверо студентов были убиты содатами Национальной Гвардии в Кен Стэйт, штат Огайо. По всей стране указом властей закрывались студенческие городки, их число дошло до 410, когда Рейган, со словами: «нужно дать время страстям поостыть», просто закрыл все университеты и колледжи в Калифорнии.

Судя по всему, люди у власти не были готовы к наступлению «Эры Водолея». Я полагаю, их эта тема мало интересовала. Как и «гармония и взаимопонимание» в целом.


* * *

Билл Сиддонс убедил нас выступить на рок-фестивале на острове Уайт, в августе 70-го. Ночью в пятницу мы вылетели в Лондон, выступили в субботу вечером, а в понедельник в 9 утра Джиму предстояло предстать перед судом округа Дэйд, штат Флорида.

Я был обеими руками за участие в фестивале, хоть это было и дорого — лететь через океан ради одного выступления. Было совершенно ясно, что выступать живьем в Штатах нам не светит еще долго, а на фесте мы должны были быть вторыми хэдлайнерами, вместе с The Who. Джим всем своим видом показывал, что он — против. Но вслух он ничего не сказал. Наверное, он был слишком подавлен своими личными проблемами, чтобы спорить. На тот момент в нашей организации никто не общался по душам, очень жаль.

Джулия не хотела ехать в Англию и осталась в Лос-Анджелесе, присматривать за нашим домом. Уже почти год, как мы жили там вместе. Я было заикнулся о том, а не родить ли нам все же ребенка, какой бы это был фан, но Джулия отмахнулась. Как и от идеи узаконить наши отношения. А мне как раз захотелось сделать следующий шаг и, наконец, жениться. Может, я был под слишком сильным впечатлением от своих родителей. Они как раз отпраздновали тридцатую годовщину свадьбы, и я испытывал тягу подражать им, как ролевой модели. Они не говорили прямо, но я ощущал, что их смущает тот факт, что мы с Джулией «живем во грехе». С другой стороны, это будило во мне упрямство и желание и дальше «бросать вызов старым обычаям».

Я рассматривал появление ребенка, как способ освежить наши взаимоотношения. Но разговора на эту тему не складывалось. То есть, мы разговаривали, но в основном о мелочах. Я постоянно был в разъездах, зарабатывая хлеб насущий, а она оставалась в L.A. в роли домохозяйки.

Ссорились мы тоже по пустякам, и воспарить над бытом все не получалось. В какой-то момент Джулия непременно нажимала на мои «красные кнопки», и я силой воли заглушал в себе возникающие при этом эмоции, сдерживаясь, пока мог. Однажды меня прорвало, и я сломал дверь в туалет, от души поколотившись в нее кулаками. Иначе я бы поколотил Джулию. Она внимательно проследила за процессом и в конце сообщила, что я вел себя, как Джим, чем разъярила меня еще больше.


* * *

Группа прибывает на маленький островок у побережья Англии, милый уголок, где жизнь все еще течет, как в довоенные времена. Чудно, что это тихое место стало приютом для самого знаменитого рок-фестиваля в Европе. Местные жители пережидают вторжение, глядя на толпы волосатиков, поджав верхнюю губу.

На месте действия, за сценой, все ведут себя с искренним дружелюбием — за исключением Джима. Он полностью замкнут в себе. Роджер Долтри, певец The Who, предлагает мне с Робби угоститься мятным шнапсом, после того, как это его предложение холодно отвергнуто Джимом — вот удивил. Лидер The Who, Пит Таунсенд, ведет себя, как старый добрый приятель, и Донован тоже здесь, со своим пестро разрисованным цыганским фургончиком. Народ настроен хорошо провести время в непринужденной обстановке, но какие-то мрачные флюиды витают в воздухе.

Место для зрителей огорожено, по одну из сторон собирается толпа фанов, они начинают валить сетку, вопя, что фестиваль должен быть бесплатным. Организаторы напускают на них охранников с собаками, после чего фаны дружно валят весь забор.

Джони Митчелл выходит на сцену. Прервавшись посреди одной из песен, она резко меняет свой задушевный тон фолк-певицы, ругая зрителей за плохое поведение.

Организатор говорит нашему менеджеру, что не знает, сможет ли расплатиться с нами, после того, как сломали ограду. Он вне себя и чуть не плачет. Такое ощущение, словно мы на последнем поп-фестивале.

Подходит время нашего сета, и мне ясно, что Джим выкладываться не намерен. Он совсем притихший. И понурый.

«Леди и джентльмены, я знаю, что группа, которая сейчас выйдет на сцену — это одна из главных причин, заставивших вас пересечь пролив и попасть на фестиваль на острове Уайт… The Doors!»

Почти весь сет Джим стоит, не двигаясь с места ни на дюйм. Язык его тела точно передает эмоциональную наполненность его пения — ничего. Нет энергии.

The Who выходят следующими и сметают нас со сцены. Они исполняют оперу «Томми», полностью. Я стою с краю сцены и внимательно смотрю на игру Кейта Муна, вглядываюсь в каждый его удар по барабанам — «Я ваш дядя Эрни, и я приглашаю вас в воскресный лагерь Томми».

Мун — потрясный. Такой пластичный. Кажется, что барабанная установка — его оркестр, а сам он — дирижер. Немного фортиссимо на томах, пианиссимо на тарелках.

Затем на краю сцены появляется человек со сторожевым псом, и мне велено убираться с дороги. Какой облом. Конец власти цветов.


* * *

Мы с Джулией, кажется, опять пошли на сближение. Несколько месяцев назад я сказал ей, что хочу подвязать с холостой жизнью, и вот она сообщила, что согласна.

Наши взаимоотношения заметно полегчали. Она определенно вошла во вкус материальной стороны моего успеха, и регулярно совершает бурный шопинг в компании с Линн, подружкой Робби, что тревожит меня, но не сильно. Теперь она всерьез начала подготовку к семейной жизни. Шотландская сторона моей натуры реагирует всякий раз, когда меня дергают за мошну, но сейчас я воодушевлен и плюю на врожденную скупость. Я раскручиваюсь на необыкновенную свадьбу в хипповском стиле.


* * *

Октябрь 1970


Теплым субботним утром, после трехмесячного ожидания заказанной церемонии, мы с Джулией обменялись кольцами на лужайке у приозерного храма самореализации в Пасифик Пэлисэйдз. За спиной у нас был Мемориал Ганди, перед нами — рукотворное озеро с водопадами и лебедями, священник Унитарианской церкви читал строки из «Пророка» Халиль Джебрала как часть нашего брачного обета.

Робби был шафером, его Линн — подружкой невесты, и вскорости у них тоже возникнет желание последовать нашему примеру. Мы с Джулией были в снежно-белых одеяниях. Мы шутили по поводу того, что выглядим как девственники. На свадьбу пришло несколько сот гостей, включая Джимбо, нашего достославного лидер-вокалиста.

Я был рад ему, несмотря на то, что он привел с собой кортеж своих приятелей-алкоголиков. Бэйб Хилл, Пол Феррара и Франк Лиссиандро искренне любили Джима, но они возводили его на пьедестал. В этот период Пэм начала отвечать Джиму в его же духе, заводя свои собственные любовные интрижки, что только усиливало нарастающий раскол между ними. А уж сам Джим святым отродясь не был. Он всегда являлся для меня примером того, до чего могут довести алкоголь и наркотики, и его жизнь с Пэм теперь для меня тоже была уроком. Казалось, они вообще не стремились к тому, чтобы хоть как-то ее наладить. Их постоянные ссоры отражались на работе Джима на сцене, и его нестабильность заставляла меня сильно переживать по этому поводу.

Мой брат Джим, которого я год назад вытащил из психушки в Камарилло, казалось, совсем пришел в себя и жил на квартире в Вествуде. Мне было так приятно видеть его на своей свадьбе.

Банкет был организован в близлежащем отеле «Санта Инес Инн». Еда было на столах, расставленных вокруг бассейна, и гостиничный пианист пел, пока все выпивали и закусывали. Лоренцо, психованный дружок Джулии из Санта Барбары, разделся голым и прыгнул в бассейн. Мне хотелось там его и утопить. Я изрядно потрудился, чтобы «спродюсировать» идеальную свадьбу так, словно это был концерт. И теперь переживал, как бы чего не обломало мой сценарий. Я огляделся, высматривая, где мать и моля Бога, чтобы выходка ее не оскорбила, но она была в другом конце зала в углу, занятая болтовней с каждым, кто был готов ее слушать. Мать Робби, Мерилин, напротив, встала на цыпочки, пытаясь разглядеть происходящее во всех деталях.

После инцидента с Лоренцо мы с Джулией решили, что нам настало время удалиться, и тихо ускользнули за двери. Потом мне сказали, что Джим весь вечер пел блюзы для старшего поколения. Восприняли его хорошо и он не слишком напился.

Перед самым нашим уходом Рей порадовал меня, спросив, не будем ли мы против, если они с Дороти зайдут к нам в гости, посмотреть, как мы будем открывать подарки. Час спустя они подъехали по Аппиан Вей к нашему дому на холме.

— Чудесная свадьба, Джон, — сказал Рей, пожимая мне руку. Дороти обняла и поцеловала Джулию. Мы открыли традиционную коробку с посудой от родителей и пакет с прелестной японской гравюрой от Рея и Робби. Классического завершения наша с Джулией брачная ночь не имела. В конце концов, мы уже пару лет как жили вместе. Не все сводится к сексу, рассуждал я в свое и ее оправдание. За два года связи до свадьбы мы расплатились утратой романтических чувств. Может, свадьба их вернет? Я приобрел водяной матрас, надеясь, что занятия любовью на волнах разожгут наши плотские страсти. Увы, при каждом нашем движении что-то хлюпало, булькало и от качки мутило в желудке. Хоть таблетки от морской болезни принимай.


* * *

Как то раз Рей, проезжая по каком-то закоулкам Лос-Анджелеса, обнаружил задрипанную ветхую гостиничку в старом центре города: «Morrison Hotel». Генри Дилтц, наш новый фотограф, сказал, что там по соседству есть еще один прикольный локейшен, бар-забегаловка под названием «Hard Rock Cafe». И мы поехали туда, чтобы устроить фото-сессию для обложки нашего пятого альбома. Увы, менеджер отеля не разрешил снимать в фойе. Предложение дать денег не возымело никакого воздействия. Мы перешли на противоположную сторону улицы, и Генри предложил, чтобы мы быстренько забежали в фойе, выглянули в окно, а он снимет нас через улицу телевиком. Так мы и сделали, и пока менеджер выбирался из-за стойки и шел через холл, чтобы выставить нас вон, мы заполучили наш снимок.

Теперь — в «Hard Rock». Мы взяли по пиву, и бармен сказал, что мы можем фоткать в его заведении сколько угодно, пока будем заказывать напитки.

Рецензии на «Morrison Hotel» были очень хорошими. Брюс Харрис из «Jazz & Pop» написал: «Возврат к пьяной ярости ранней музыки Doors, полный драйва, нутра и земной энергии. «Morrison Hotel» — одно из главных событий в Роке-70». При всем при том, я чувствовал, что кое-какие куски на пластинке вышли так себе. “Queen of the Highway” написана по прелестному автобиографическому стихотворению Джима, но песня в целом так и не легла в правильный грув. Впервые мне подумалось, что мы подвели Джима, не сумели как следует подкрепить его слова. В этот раз, не в пример былым временам, материала на альбом нам не хватало, и мы вытащили из загашника и прослушали “Indian Summer” — самую первую из всех записанных нами песен. Мы держали ее под сукном из-за пары левых нот у Робби и Джима, но на фоне других песен в «Morrison Hotel» она воспринималась, как глоток свежего воздуха. Строй, как в раге, и калифорнийская лирика.

“Peace Frog” была сплошным расстройством. Робби тему с шикарным ходом на ритм-гитаре, но Джим все не приносил ничего такого, что могло бы поэтически это наполнить. В один из дней, когда он завис за углом в «Palma Bar» с Фрэнком и Бэйбом, мы поработали сами и записали инструменталку на основе ритм-гитары Робби. Звучало обалденно! Джим, наконец, появился, чтобы дописать какой-то вокал, и Ротшильд попросил, чтобы назавтра он прихватил с собой тетрадь со стихами.

На следующий день Пол и Джим сотворили минорное чудо. Они скомпоновали два стихотворения, две линии ассоциаций, «наложили» их одно на другое. Первое было метафорой для жизни Джима, второе — метафорой для Пэм.

Там на улицах кровь
достает до лодыжек
Кровь среди улиц          Она явилась
мне до колен
Кровь среди улиц          Она явилась
града Чикаго
Кровь прибывает           Она явилась
и идет вслед за мной
                                       Уже почти на рассвете
                                       Она явилась и затем умчалась прочь
                                       Со светом солнца в волосах
Кровь вдоль улиц          Она явилась
струится рекою печали
Кровь среди улиц          Она явилась
мне уже по бедро
Речка красная льется    Она явилась
на ноги города
Женщины кричат          Она явилась
и реки плачут
                                       Она явилась в город и затем она
                                       умчалась, со светом солнца в волосах
Кровь среди улиц
града Нью-Хейвен
Кровь крыши пятнает
и пальмы Венеции
Кровь в любви моей
в это ужасное лето,
Кровью крашено солнце фантастичного
ЭлЭй
Крови — разум вопит
отсекая по пальцу
Кровь народится
в рождении нации
Кровь — это роза мистической
связи
Там на улицах кровь
достает до лодыжек
Кровь среди улиц
мне до колен
Кровь среди улиц
града Чикаго
Кровь прибывает
и идет вслед за мной

* * *

Робби, Рей, я и наши уважаемые половины наслаждались нашим материальным успехом, а ты в это время продолжал падать духом и опускаться на дно бутылки. Или, как ты написал в «Мирной Лягушке», кровь прибывала. Дух-«спирит» одолевал твое тело, согласен? Алкоголь. Пару лет назад я заглянул в стрип-бар, что был по соседству с нашим офисом, сейчас он закрылся, и бармен сказал мне, что в жизни не видал, чтобы кто-то пил в таких дозах, как ты. А он держал бар лет десять. Ты был законченный алкоголик. У тебя была патология, болезнь, и контролировать ее ты был уже не в состоянии. Я тогда этого не понимал.

Сегодня полно клиник, где людей от этого лечат, проводят детоксикацию. Я не хочу сказать, что теперь все супер по сравнению с шестидесятыми, не подумай. Нам всем нужна детоксикация от нашего общества высокого давления. Поэтому я употребляю наркотики и алкоголь, в умеренных дозах.

В умеренных.

Джулия превратилась в образцовую домохозяйку, готовила еду, а я таскал все в дом, как пчелка. У нас воцарилась милая, теплая домашняя обстановка и я знаю, у вас с Пэм такое тоже бывало. Ты читал, а она рисовала эскизы для модной одежды. Когда ты был не в запое. Джулия по натуре своей была баба общительная, а еще она обожала животных, так что мы приютили шестерых котов. А ты таскал пиво упаковками по шесть банок. И коньячок. Это когда ты ушел от Пэм и поселился в «Alta Cienega Motel». В жизни блядской и бомжацкой есть свои прелести, верно?

Меня не переставало изумлять, до чего синие у тебя были глаза, и до какой степени расширенные зрачки. Помнишь, я подшутил, что они у тебя, видать, по жизни разъехались — столько кислоты сожрать-то! Я надеялся, что ты припомнишь старые психоделические денечки и слезешь с пробки. Ты только криво усмехнулся. Чувство юмора у тебя тоже подиссякло.

Не до конца, впрочем. Пэм рассказала мне, как однажды она спросила, действительно ли ты вынимал член на сцене в Майями, и ты состроил эту свою рожицу малыша-карандаша и согласно кивнул. Она сказала, что спросила тебя: а зачем? — и ты ответил: «Дорогая, мне просто было интересно посмотреть, как он выглядит в свете прожектора». Очень смешно, Джимбо.


* * *

Джим съездил на суд в Майями, 30 октября, и получил приговор. Жюри присяжных, трое женщин, трое мужчин, признало Джима виновным в вульгарном и непристойном публичном раздевании и аналогичном публичном высказывании. Они признали Джима невиновным в вопиюще непристойном и распутном поведении (единственное уголовно наказуемое обвинение), а также в пьянстве. Присяжные все перевернули с ног на голову. Джим был пьяный, как скунс, но причиндал не демонстрировал. Совсем попутала юстиция.

В своем приговоре судья Мюррей Гудман скостил Джиму срок с восьми до шести месяцев плюс пятьдесят тысяч долларов денежного взыскания. С чего вдруг такое снисхождение? Наверное, у Гудмана было предчувствие, что его самого обвинят во взяточничестве, через пару лет.

Помуссировав как следует тему с оголением в начале следствия, национальное ТВ потеряло к ней интерес, не дождавшись суда, предоставив скучные мелкие детали местным станциям. Прессе Джим заявил, что мы будем добиваться пересмотра решения жюри присяжных, даже если потребуется «состояние» на судебные издержки. Он так же сказал, что хотел бы совершить тур где-нибудь типа Австралии, для смены обстановки. И лучше зальчики при церковных приходах в маленьких городах, чем большие аудитории.

Глава 18. L.A. Woman Женщина из Лос-Анджелеса


Лос-Анджелес, 1981


Я пошел смотреть «What Happened to Kerouac?» (Что случилось с Керуаком?), документальное кино про легендарного писателя-битника, который вдохновил множество музыкантов, включая нашего лидер-вокалиста. Во время перерыва я решил нарушить правила движения и перебежать через улицу напротив видео-театра «EZTV», чтобы взглянуть на место, где был офис и репетиционная точка The Doors. Я пересек осевую Santa-Monica Boulevard с забытыми трамвайными рельсами и метнулся через вторую половину проезжей части. Намного прошел в сторону La Cienega — и старый, крашенный в бежевое дом возник в поле зрения. Теперь он заброшен. Похоже, скоро снесут. Нижние ступеньки наружной лестницы были разломаны и я запрыгнул сразу на четвертую, она показалась более-менее надежной. С лестницы я оглянулся на масляно блестящую ложку над фаст-фудом «Fat Burger». Раньше там было заведение под названием «Topless Extension», стрип-бар, где мы любили встречаться с представителями прессы. Сиськи, трясущиеся прямо над головой, сбивали их с мысли, пока мы отвечали на их вопросы.

Забравшись на верх лестницы, я услышал чьи-то голоса внутри, там где находился наш офис. Должно быть, бомжи поселились. Я осторожно заглянул в окно и спросил:

— Хей, что здесь происходит?

— Ничего… мы здесьживем, — ответил молодой уличный персонаж лет двадцати пяти. Голос невнятный, должно быть, парень под кайфом.

— Я слышал, тут Doors когда-то репетировали, в этом доме, — спросил я его. — Это правда?

Я обычно стараюсь не провоцировать людей на какую-то реакцию по поводу группы, но в тот раз я был преисполнен чувства значимости поп-культуры, наслушавшись речей Гинзберга, МакКлюра и других, выступавших перед показом с речами о Керуаке. Мне стало интересно, дошел ли миф о нас до самого уличного дна.

— Да, Doors, — произнес один из них с благоговением в голосе.

— Ну и что с того… — добавил другой, — нынешний хозяин не сегодня завтра выставит нас отсюда.

— Хреново, — ответил я и сунул им двадцатку. — Ладно, удачи вам, ребята.

Спрыгивая с последнего пролета через сломанные ступеньки, я думал о том, как тяжко прижала «рейганомика» тех, кому и так терять нечего. Снизили расходы на социальные нужды и налоги для крупных производителей, «с целью оживления экономики» — и что это дало таким вот ребятам? На улице полным-полно бездомных молодых людей, не говоря уже о стариках.

Я подошел к скользящим стеклянным дверям и заглянул в помещение, бывшее когда-то нашей репетиционной. Вон там, в глубине, дверь, ведущая в ванную, где Джим записывал свои вокалы. Эхо ванной комнаты! Я развернулся и пошарил взглядом по ту сторону улицы. «Monaco Liquors», винная лавочка, на том же месте. Воспоминания о днях, когда мы писали «L.A. Woman», осенью 1970-го, хлынули потоком…

Ну вот, приехал в город я, и часу не прошло
Взглянул по сторонам, откуда ветер дует
И где девчонки-крошки тут, в их Голливудских бунгало
Кто ты: счастливая маленькая леди из горда света?
Или просто еще один заблудший ангел в городе ночи,
Городе ночи, женщина из Лос-Анджелеса, женщина ЭлЭй
Было приятно опять очутиться на «Sunset Sound», где мы записывали наши первые два альбома, но все приятное на этом и заканчивалось. Мы записывали демо новых песен для Пола Ротшильда, и в воздухе висела напряженная тишина, та же тишина, которая воцарялась, когда Пол приходил к нам на репетиции. По правде, песен у нас было недостаточно, но Пол стал в позу: «а ну-ка, покажите мне». Он уже представил себе, что это будет очередной альбом «на скрежете зубовном», как «Waiting for the Sun», который едва не добил нас всех. Песни мы играли так себе, и отрепетированы они были не очень, но я знал, что у нас есть несколько очень хороших вещей, даже после всего, что мы пережили. В них было больше блюзовой основы, а блюз ведет тебя к корням твоего страха перед жизнью. Как бы не нагружало нас все порой, но когда мы собирались, чтобы писать новые песни, все наши проблемы, не имеющие отношения к музыке, казалось, ускользали прочь. Репетиции были временем, когда Джим конкретно брал себя в руки, и его внутреннее самоотречение преставало ощущаться и уходило на задний план, до поры. Джим по-прежнему уважал и ценил это состояние, в котором вынашиваются и рождаются новые идеи.

Ой! Сейчас случится нечто,
И ничего уж не поделаешь ты с этим
— Глянь на меня, Брюс. Ты когда-нибудь видел, чтобы кто-нибудь уходил от четверти миллиона долларов? — сказал Ротшильд Ботнику, звукоинженеру, когда тот вышел из кабины с пультом и вошел в помещение для записи.

— Чёрт возьми, о чем ты? — спросил Ботник.

— Я больше под это не подписываюсь, ребята. Вон та песня, про убийцу в дороге, звучит как коктейль-джаз, как по мне. Сами себя продюсируйте. Уверен, вы отлично справитесь.

Пол, обычно очень внятно изъяснявшийся, едва выговаривал слова. Он делал большие паузы между предложениями. В его голове как будто проворачивались колеса, это ощущалось буквально, словно он лихорадочно что-то обдумывал. Не найдется на свете человека, способного выдавить еще один альбом из этих парней. Пусть для начала между собой разберутся.

Оглядываясь назад, я думаю, что у Пола просто уже не было того нереального запаса здоровья, которое требовалось на тот момент, чтобы вытянуть — а именно этим ему и приходилось заниматься — вокал из Джима. «Пятая Дверь» подавала в отставку. Мы офигели.

Женщина ЭлЭй воскресным днем, женщина ЭлЭй воскресным днем,
Женщина ЭлЭй воскресным днем, вези сквозь твои пригороды
В свой блюз, в свою печаль
В свою печальную, печальную печаль, в свой блюз
Той ночью мы сидели в студии после ухода Ротшильда, и Ботник молчал, глядя на наши унылые рожи.

— Что же нам делать, Брюс? — сказал Рей.

— Я спродюсирую вас, парни. Мы можем быть со-продюсерами. Возьмем в аренду у Волли Хейдера мобильное оборудование, и будем записываться у вас в репетиционке, вам ведь там комфортней всего. Типа, как в старые времена.

Он был уверен, что упрощение процесса звукозаписи пойдет нам на пользу, и его предложение звучало привлекательно. Меньше напряга. Я, однако, сразу разволновался, кто будет контролировать Джима со звукорежиссерского кресла, если он вздумает нажраться. Брюс был парень мягкий, задушевный, и раздавать руководящие указания людям было не в его репертуаре. Справится ли он с Джимом? Увольнение наших менеджеров оказалось удачным решением, мы стали в большей степени хозяевами своего дела, но и бремя нянчиться с Джимом теперь целиком легло на наши плечи.

Мы все согласились принять идею Брюса к исполнению. Я отправился домой, молясь, чтобы это сработало.

Ботник завез все оборудование на Бульвар Санта Моника, 8512, и мы затащили пульт наверх по ступенькам в офис Билла Сиддонса. Билл: «Пульт так и стоял на моем столе. Я работал днем, они приходили под вечер, двигали мебель, завешивали одеялами стены, и использовали мой офис как звукооператорскую». Мы установили внизу переговорное устройство, но с кем говоришь — видно не было, нас разделял этаж. Было особенно чудно, когда приходилось делать накладки — сидишь совсем один внизу и переговариваешься через спикер-бокс. Все остальные в этот момент находились наверху, в звукооператорской. При всем при том, благодаря добродушной натуре Брюса обстановка во время записи сложилась очень легкая.

«РАТ, ТАТ, ТАТ, ТАТ», отсчитывал мой рабочий в первый день, когда я палочками отбивал одиночные удары, мы выстраивали звук. Через пять-десять минут Брюс прервал меня, сообщив в наушники:

— Окей, переходим к бас-бочке.

«БУМ, БУМ, БУМ», ухал басовый, отзываясь на нажатие педали. Медленные, одиночные, монотонные удары, Брюс колдовал, добавляя высокие, средние и низкие частоты, работая со звучанием. Так прошло еще минут десять.

— Теперь томы.

— Я пониже настроил томы на I, IV и V аккордах, мы ведь собираемся поработать с “Been Down So Long”, это же блюз. Зря я, что ли, учился настраивать литавры, когда играл в духовом оркестре в колледже!

— Замечательно. Звучат хорошо.

Как-то слишком быстро все, подумал я.

«ДАМ, ДОМ, ДАМП! ДАМ, ДОМ, ДАМП!»

Сорок пять минут спустя после начала настройки Брюс позвал меня в звукооператорскую, послушать звук барабанов.

— Здорово звучат, слушай!

— Я счастлив, — улыбнулся Брюс.

— Ты хочешь сказать, что это все? Что мы уже закончили с настройкой барабанов?

— Ну, тебе ведь нравится, я правильно понял?

— Ну да, еще как нравится, это же мой звук, приджазованный, то, что надо. Так ты имеешь в виду, что нам не надо убивать весь день на настройку, как раньше? — я был поражен.

— Вы теперь взрослые мальчики, записываться умеете, я к вам со всем уважением.

— Здорово, Брюс, великолепно.


* * *

Брюса осенило, что нам надо предоставить больше ответственности за процесс записи, нам всем, включая Джима, и это работало. В итоге нам даже не пришлось контролировать Джима в студии. Он знал, что вожжи отпущены и в ответ повел себя более ответственно. Брюс никогда не заставлял нас делать больше двух дублей подряд, а о «вытягивании вокала» из Джима не было и речи, потому что почти все было спето и сыграно живьем, с первого раза. Мы бы не смогли бы достичь такого уровня совместной работы в студии, не записав всех предыдущих альбомов с Ротшильдом. В одном из интервью Джима того периода сквозит уверенность, которую вдохнул в нас Брюс:

Мы записываемся прямо у себя в репетиционной. Дело не в том, что нам не нравятся студии «Elektra», но мы чувствовали, что у нас получается гораздо лучше, когда мы репетируем. Это будет первая запись, которую мы, по сути, делаем без продюсера. Мы работаем с тем же звукоинженером, к которому привыкли, Брюсом Ботником. Он вероятно, станет со-продюсером, вместе с The Doors. В прошлом продюсер… не то чтобы он плохо влиял или типа того, но это будет совсем по другому — без пятой персоны в студии. Короче, мы будем справляться сами, к лучшему или к худшему.

Мы пошли за чувством. К чёрту ошибки.

Это работало, как магическое заклинание.

Однажды днем я спросил у Рея:

— Ты помнишь, в начале той вещи, “So What?” в зальнике Майлза «Live in Carnegie Hall»? Бе-дэ-де-до-де-дэ-де-дэ-дэмп…БЛЕЕЕ-СРКЭЭЧ-ДАМП? Ну, та громкая, отчетливая фальшивая нота в духовой секции?

— Yeah.

— Помнишь, что Майлз сказал по этому поводу? Он сказал, что это неважно, потому что там есть чувство. Забить на ошибки. Мне бы хотелось думать, что мы делаем нечто подобное с «L.A. Woman».

— Я знаю, что ты имеешь в виду, чувак, — кивнул Рей. — Тот, второй дубль “Riders on the Storm”, как по мне, звучит очень хорошо.

— Вот именно… Я скажу Брюсу.


* * *

Микеланджело Антониони, знаменитый итальянский кинорежиссер, пришел послушать нас во время записи «L.A. Woman». Он искал музыку для «Zabriskie Point» (Забриски Пойнт), фильма про Америку 60-х.

Кино у него вышло дрянное, как потом оказалось. Но в тот момент мы были под впечатлением от «Blow-Up» (Фотоувеличение), его первого англоязычного фильма. Мы его обожали. В «Blow-Up» Антониони использовал музыку Yardbirds, очень хипповый поступок по тем временам. Короче, Джим написал текст, думая о возможном фильме, и мы, готовясь к визиту мэтра, репетировали так, что задницы были в мыле. Мэтр держался чопорно. Возможно, из-за языкового барьера, возможно, ему просто не понравилась наша музыка.

Песня, которую мы сочинили для Антониони, называлась “L’America”. Джим попытался объяснить название: «Апостроф после L — это сокращение от Латинская Америка… или Центральная Америка… или Мексика, в таком смысле. Все, что к югу от границы».

Во время его монолога, помнится, я думал о том, какой все же Джим офигенный чувак. Господи, я восхищался его умом. Как ему удавалось постоянно выдавать такие оригинальные вещи? Он по-прежнему казался преисполненным творческой энергией, даже тогда, находясь на нисходящей спирали, с его запоями.

Робби начал песню для Антониони, медленно вытягивая ноту и все накручивая и накручивая звук на своей гитаре, пока мы еще не вступили в тему. Он играл слишком громко, особенно для человека, непривычного к рок-н-роллу. Несообразно моменту. Робби любил рискнуть. Он мог себе это позволить, имея «под собой» такую надежную опору, как клавиши Рея. Благодаря им Робби с легкостью парил на верхах со своими замечательными и нетривиальными гитарными соло, не слишком заботясь тем, совпадает ли его уровень (громкости) со звучанием ансамбля. Но в тот момент мне захотелось постучать ему по лбу и заорать: «Алло!» Через пять минут он, как истый музыкант и добрый малый, простил бы меня за столь резкий поступок. Мне было ясно, что когда мы с Реем вступим с нашими партиями, голос Джима потонет в грохоте инструментов. Что и получилось — начав на излишней громкости, мы уже не могли остановиться. Слишком непрофессионально. Я вспотел от досады, чувствуя, что мы теряем внимание Антониони. Он явно испытывал еще больший дискомфорт, чем когда вошел к нам.

Я отправился в трип в Л'Америку
Чтоб за пару бобов сторговать пинту
Золота
Режиссер, естественно, не мог понять наших намеков: «бобы» — это доллары, а «золотом» в Акапулько называют марихуану. Голос у Джима был в отличной форме, но в довесок к нему в этой песне присутствовали темные, диссонансные аккорды, которые оттеняли пение. Гитара Робби резала слух, как холодная сталь.

Что ж, нам оставалось уповать лишь на то, что мы напугаем Антониони до икоты.

L’America, L’America, L’America
Мы выдали инструментальную кульминацию и… БАМ! М-да. Завершающий удар чуть не вышиб серу из этих итальянских ушек. Их хозяин выглядел совершенно потерянным. Я был уверен, что он сейчас даст деру. Наша песенка была для него чересчур. Она суммировала всю его картину. Незачем снимать фильм!

Режиссер сказал «гуд-бай», и мы вернулись к работе над нашей «коктейль-джазовой композицией». Мне нравилось, как она эволюционирует, превращаясь в вестерн-балладу и оставаясь джазовой по ощущению. «Ghost Riders in the Sky»[55] в сочетании с Винсом Гуаральди[56]!

Шестнадцатиканальный студийный магнитофон уже был изобретен. Собственно, им мы и пользовались во время записи предыдущего альбома, но Ботник предложил, чтобы мы записывали «L.A. Woman» на портативную восьмиканальную машинку. Билл Сиддонс пишет о том, как делался наш последний альбом: «В «L.A. Woman» больше чувства, чем ума. Они сознательно сделали ее «ближе к телу». Они наелись по уши хай-тека и дублей № 35 на «Soft Parade». И хотя шаг назад в технологии со стороны казался безумным, но это потребовало от нас, чтобы на пленку ложился только безусловно классный материал. Наша последняя запись в этом смысле вышла похожей на первый альбом: raw and simple, неразбавленной и без прикрас. Как будто мы совершили полный круг. Мы вновь были гаражной группой, тем, с чего пошел весь рок-н-ролл. Мы даже отказались от индивидуального авторства, как на трех наших первых альбомах: все песни написаны «The Doors».

В интервью по поводу выхода «L.A. Woman» Джим сказал:

На запись первого альбома у нас ушло дней десять, а потом каждый последующий занимал все больше и больше времени, и последний («Morrison Hotel») мы рожали девять месяцев. А в этот раз мы приступили — и записывали по песне в день. Это было замечательно. Отчасти потому, что мы вернулись к изначальному составу инструментов: мы вчетвером да бас-гитарист.

Беда Джима, однако, оставалась при нем. По воскресеньям, когда мы отдыхали, он отправлялся по барам, напивался и однажды вдребезги разбил свою машину. Как будто нечто, с давних пор одолевавшее Джима, было временно перенаправлено в творчество, и ждало своего часа, чтобы заполучить его, так или иначе.

Я стал подумывать, что, возможно, пару выступлений пошли бы ему на пользу, но с предложениями по-прежнему было кисло. Джим тоже был не прочь поиграть живьем:

Это просто политический футбол. Они дожидаются, пока мы подпишем договор о концерте, затем, когда до нашего выступления остается пару дней, какой-нибудь местный мэр или шериф, да кто угодно, кому захочется, чтобы его имя засветилось в прессе, берет да отменяет шоу, и общественность опять на ушах. Родители, которые и знать не знали, кто мы такие, вдруг слышат о том, что шериф Пибоди считает, что Doors нельзя разрешить выступать в их городе…

По крайней мере, они не могли забанить наши пластинки. Однажды днем, во время перерыва в записи, Джим и Робби отправились через дорогу в «Monaco Liquors», прикупить пива для себя, сигарет для Рея и яблочного сока меня.

— «Дом Гиацинта»… ты не знаешь, о чем это? — спросил я у Рея, когда Джим вышел.

— Нет, но я вижу, что в ванной никого.

— Да уж, прикольная строчка. Почти жалостная, посреди всей этой паранойи. При всем при том, настроение мне нравится. Фолк-рок, на барабанах играется прикольно… как смена темпа. Качает и технически просто.

Зачем они пришли в Дом Гиацинта?
Чтоб львов потешить в этот день?
Мне нужен новый друг, такой, чтоб не тревожил
Мне нужен кто-нибудь, кому не нужен я
Я вижу, в ванной — никого, я чую, кто-то рядом
Я знаю, что некто идет вслед за мной, oh yeah.
Зачем Червового вы сбросили Валета?
Во всей колоде мне лишь им сыграть осталось.
И я скажу опять, мне нужен новый друг

* * *

Книга Эдит Гамильтон о греческой мифологии раскрыла для меня суть мифа о Гиацинте. Она помогла мне понять, что эта песня Джима, «Дом Гиацинта», была, возможно, самым печальным из его произведений. Гамильтон пишет:

Другим цветком, что явился на свет вследствие гибели цветущей юности, был гиацинт.

Веселье у Гиацинта
Целую ночь безмятежную длилось.
В состязанье вступив с Аполлоном
Лишился он жизни
Диски метали они, соревнуясь
И бога стремительный диск, из металла отлитый
Пролетел дальше цели, в которую метил
и угодил прямо в лоб Гиацинту, нанеся ужасную рану. Он был любимейшим спутником Аполлона. Между ними не было соперничества, когда они решили проверить, кто дальше метнет диск; это была всего лишь игра. Ужас объял бога при виде хлынувшей крови и юноши, что рухнул наземь, смертельно побледнев. Аполлон и сам весь побелел, когда подхватил друга на руки, пытаясь унять кровь из раны. Когда он поднял его, голова Гиацинта откинулась назад, словно цветок на надломленном стебле. Юноша был мертв, и Аполлон, стоя на коленях, оплакивал его, умершего таким молодым, таким прекрасным. Он стал его убийцей, хоть и без вины, и восклицал, рыдая: «О, если б я только мог отдать тебе свою жизнь или умереть за тебя…» И пока он произносил эти слова, трава, залитая кровью, стала вновь зеленой, и среди нее поднялись и распустились дивные цветы, что сохранят навеки имя погибшего юноши.

Этот отрывок — очень всеобъемлющая метафора для нашей группы. Рей, некогда «открывший» Джима, всегда представляет себя как «аполлонийца»[57]. Между нами не было соперничества, когда мы писали и аранжировали наши песни, мы разделили поровну гонорары и авторство. Джим забыл, что жизнь есть игра, и сам себя разрушил в молодом возрасте. Под конец, впрочем, он уже не был так красив, как в начале… Doors убили его, хоть в том и не было вины членов группы, и Рей, жертвуя нашей индивидуальностью, никогда не упускает случая, чтобы рассказать о Джиме. Наши песни (цветы) расцвели и оказались поразительно долговечными.


* * *

Робби с Джимом вернулись с пивом, яблочным соком и сигаретами. Джим прихрамывал, возвращаясь на свое место в репетиционной. Придержав Робби за рукав в задней комнате, спросил, что случилось.

— Он сказал, что ушибся в мотеле, в «Шато Мормон». Он снимал номер на втором этаже, решил поиграть в Тарзана, полез по водосточной трубе и прыгнул с него к себе в окно. Грохнулся на крышу гаража, пристроенного к коттеджу, оттуда на землю и ударился спиной об ограду.

— Господи, с ним никогда раньше не было такого, чтобы он где-то поранился. Я вообще считал его неуязвимым.

— Теперь уже нет.

— Давайте сыграем “Crawling King Snake” еще разок? — предложил Джим. Он выглянул из ванной и подмигнул мне. Вот и вышло так, что мы наконец, решили записать этот блюз для нашего шестого альбома, четыре года спустя с тех пор, как мы с Джимом впервые заслушивались им в Венеции. Джим знал, как мне нравится этот блюзовый грув, и в середине я отвесил музыкальный поклон от себя Арту Блейки, сыграв быстрый пресс-ролл[58]. А Джиму хотел этой песней поклониться всем старым блюзменам, которых он обожал, так же, как это сделал когда-то его герой — Элвис Пресли. И Джим и Элвис, оба этих белых певца с Юга смотрели на своих черных кумиров и наставников с пристрастием и благоговением. Робби помянул Джеймса Брауна, сыграв на гитаре его мелодию для трубы в “Changeling”.

Еще одна отмашка шляпой корням Джима была сделана в песне “L.A. Woman”. Мы снизили темп наполовину в середине, на словах «change the mood from glad to sadness» (сменим настрой с веселья на печаль), и Джим запел эту фразу, которую он хотел повторять до бесконечности. Поскольку там имелось словечко из черного сленга — mojo (обозначающее мужскую сексуальную мощь и доблесть), я толкнул идею постепенно ускорить темп до первоначального, а-ля оргазм. Было сложновато точно вычислить исходный темп после того, как пять минут играли медленный кусок, но мы попали в него со второй попытки. После того, как песня была записана, Джим зазвал нас всех троих в заднюю комнату.

— Прочитайте вот это.

Он написал: JIM MORRISON.

— А теперь смотрите сюда, — сказал он самодовольным тоном.

Он начал писать буквы из своего имени, по одной и переставлять их в произвольном, как сначала казалось, порядке. Словно что-то шифровал. Джим-шифровальщик. Он закончил, и мы прочитали:

«MR MOJO RISIN» (Мистер Моджо Встает).

Блин, мы же только что записали эту фразу в “L.A. Woman”!

— Чёрт возьми, Джим, — воскликнул я. — Круто!

— Клево, — добавил Рей. Робби улыбнулся.


* * *

Майямская истерия наконец улеглась, и нам стали звонить и предлагать сыграть. Билл Сиддонс сказал прессе, что из-за Майями мы потеряли миллион долларов из-за несостоявшихся концертов, на что мне лично было насрать. Состояние Джима быстро ухудшалось, он все больше пил, так что мне думалось, что было бы неплохо побыть невидимками еще какое-то время. Не высовываться. В позднем интервью Джим вспоминал о концерте в Майями, говоря, что он положил конец имиджу, который создавался вокруг него, осознанно и неосознанно, разом, за один славный вечерок.

Не посчитавшись с состоянием Джима, мы, тем не менее, забили тур по небольшим залам на несколько тысяч мест, в основном, старым филармоническим холлам с тяжелыми бархатными занавесами, поглощающими звук. Впрочем, акустика в них была, конечно, покачественней.


* * *

Новый Орлеан, декабрь 1970


Лимузин подобрал нас у отеля во Французском Квартале. Этот город отличался по духу от всех городов в Штатах, в которых мне довелось побывать. Кованные железные ограды и аромат гамбо[59]. Прежде, чем сесть в машину, мы с Джимом зашли купить пива в бар на углу. Объявление на окне гласило: «Цветным вход воспрещен». Прочитав его, Джим тут же завелся и стал подкалывать водителя нашего лимузина, как только мы сели вовнутрь.

— Увидел правильную вывеску, вон на той винной лавке. Эти ниггеры должны быть там, где им положено.

— Yes sireee! — белый водитель отреагировал мгновенно. — Они должны знать свое место!

В лимузине все вжались. Настоящий расизм, вживую, прямо у нас на глазах. Водитель пустился в монолог, Джим поддакивал и направлял его своими репликами, и это звучало так, словно рабство по-прежнему существует.

Джим скалился во всю пасть, довольный, что спровоцировал драйвера на такое яркое исполнение. Действенный метод. Разумеется, Джим стебался над водителем, но темой он владел хорошо, сомнений не возникало.

Мы выступали в зале под названием «Warehouse» — «склад». Так он и выглядел. Низкий потолок с кучей подпирающих его колонн вызывали чувство клаустрофобии. Все было плотно отделано звукоизоляцией для акустики.

Тот вечер был мистическим и жутким — и Джим был тому причиной. Словно некто воткнул иголки в его душу. Пять лет фантастического драйва, из ряда вон выходящей энергии — и все внезапно, вдруг оборвалось. Рок есть-пошел из Нью-Орлеана, там его первоистоки. Может, то было возмездие вуду?

Странных глаз полны странные комнаты
Голоса просигналят их усталый конец
Тела смешались
Воспоминания достали
А мы все бежим прочь от дня
В странную, обдолбанную ночь
Когда Рей и Робби оглянулись на меня, ожидая сигнала завершать “Soul Kitchen”, Джим начал рассказывать свой стремный анекдот.

— Что сказал слепой, проходя мимо рыбной лавки?

Я напрягся, зная концовку.

— Привет, девочки!

Публика охнула. Затем Джим понес свою бессмысленную ахинею о том, как парень и девушка сидели на дереве. Он просто повторял одно и то же:

— Так вот, говорит парень девушке, «Да уж, ну и ветер сегодня, скажи…». Он болтал, потому что ему нравилось тянуть время. Подростковая игра в «давай-ка я выведу вас из себя». На этот раз он не выглядел остроумным проказником. Просто нудил. Жалкое зрелище — артист на закате. Он бубнил так минут десять, и все это время мы втроем никак не могли вклиниться и как-то начать новую песню. Пауз он не делал, публика все активней проявляла признаки беспокойства. Никто не смеялся. В конце концов я начал “Break On Through”, прямо поверх трепа Джима, что немного вывело его из хандры. Мы дотащились до конца сета, без единой искры.

Джим даже не был пьян, но его энергия иссякала. Позже Рей упомянул, что во время того концерта он увидел, как вся психическая энергия Джима вышла у него из макушки. Не могу сказать, что я увидел все именно так, но действительно, казалось, что жизненные силы покинули Джима.

Я знал, что публичной жизни группы конец. Я видел печального, старого блюзового певца, который был велик когда-то, но вновь ему уже не подняться.

Машины шуршат у меня под окном, словно волны внизу на песке
Эта девушка рядом со мной, но она — вдалеке
Фары лезут в окно, пятна света по стенам плывут
Не слышу я милой, зову ее — не дозовусь
Дориану Грею рок-н-ролла было всего двадцать семь.

Предыдущим вечером, в Далласе, я проникся надеждой, что мы все же сможем выступать дальше, несмотря на неуклонный упадок нашей сценической потенции. В Техасе мы впервые сыграли «Всадников» перед публикой, и приняли ее очень хорошо. Песня еще не была опубликована, это было по-настоящему первое впечатление. Даже Винс, наш роуди, ходил с сияющим лицом и твердил, что “Riders” — новая великая вещь. Той ночью я думал, что наши живые выступления могут преобразоваться в более утонченный джазовый формат. Возможно, мы сумеем вновь овладеть былой магией в ином, более взрослом образе. Наряду с большим взлетом могут быть меньшие подъемы и спады, и хотя мы были по ту сторону вершины, Даллас воспринимался, как пик.

Но Новый Орлеан оказался самой заниженной нотой в нашей карьере, особенно после заманчивого вечера накануне.

Я чувствовал запах смерти.
Да, чёрт возьми, я слишком долго был под гнетом
Пора, гляжу, покончить с этим мне
Так может, хоть один из вас тут, пипл
Поймет и даст мне волю, наконец
Я говорю, начальник, начальник, начальник
Бери ключи, или замок ломай
Эй, поди сюда, ты слышишь, мистер,
Парнишке бедному пожить спокойно дай!
В лимузине на обратном пути в «Ponchartrain Hotel» было мрачно. Как будто возвращались с похорон. Джим сказал пару фраз, мы молчали. Я знал, что Робби и Рей, наконец, готовы признать, что все кончено. Когда мы притормозили у бордюра перед отелем, пошел мелкий дождь. Джим с Биллом Сиддонсом выйдя из машины, пошли в вестибюль. Я остановился, дав взглядом знак Рею и Робби, что надо кое что обсудить. Когда Джим и Билл исчезли из виду, я заговорил.

— Ну? — сказал я. Они знали, о чем я. Выступление было таким позорным, что прочесть мысли в моей голове было нетрудно.

— Окей, все кончено! — произнес Рей, громко и печально.

Робби помолчал, переваривая сказанное Реем и осознавая, что половина нашей группы только что отвалилась у него на глазах. Он кивнул, соглашаясь. Темное облако, висевшее у меня над головой на протяжении последних нескольких лет, стало приподниматься. Пару лет назад Джим хотел бросить все, теперь он готов играть где угодно и когда угодно. Это было единственное удовольствие, не считая выпивки, которое у него осталось. Нам осталось только выбросить полотенце, как побитым боксерам. Что мы только что и сделали. Трое гробоносильщиков, стоящих под дождем, только что предали земле концертную карьеру группы. Приехали.

В смешанных чувствах, то ли праздновать, то ли оплакивать, мы отправились в поход по джазовым клубам. Времена изменились. Много заведений с живой музыкой превратились в стриптиз-бары. Мы выбрали один и наконец, после стольких лет, в течение которых я бранил и злился на Джима за пьянки, я сам напился в хлам.

Втайне я испытал облегчение от того, что выступление Джима оказалось таким ужасным. Мне было стыдно перед парой тысяч ребят из Нью-Орлеана, но они не знали, что все это значило для меня. Это значило, что все, созданное нами, не будет испаскужено. Мы решили отменить несколько выступлений, на которые уже подписались.

На следующий день у нас был очень молчаливый перелет обратно в L.A. Я прятал лицо в газету, чтобы не дай Бог, не встретиться взглядом с Джимом. Там, кстати, было пару любопытных заметок. Никсон бомбил Камбоджу (вдохновившись фильмом «Паттон»), а Билл Грехем закрывал Филлморы, и «Западный» и «Восточный».

Что-то носилось в воздухе. Натурально, «the times were a-changin’»[60], времена менялись, и не к лучшему. Мы вернулись в студию дорабатывать шестой альбом, и это дало повод отложить на потом все дискуссии по поводу будущих концертов. По крайней мере, я знал что на этот раз Рей и Робби всерьез настроились подвязать с выступлениями на сцене. Уверен, что Рею это решение далось труднее всех, но даже он знал, что это к лучшему. Что касается Робби, только время покажет, как он будет реагировать на ситуацию. Мы были близкими друзьями, но я, как всегда, не знал, что у него на уме. Я только видел, что говорить на эту тему ему неприятно и значит, очень скоро он затоскует по кайфу, который привык ловить на сцене. Он выглядел, как любовник, которого вот-вот бросят.

Я мысленно возвращался к нашему выступлению на рок-фестивале в Сиэтле, когда Джим грубил публике так, как я еще не видел. Когда мы отыграли и ушли со сцены, он остался там, жалко и одиноко повиснув на микрофоне, истерзанная душа, принимающая муки от своих же поклонников. Эд Джеффолдс, журналист из Сиэтла, увидел это так же:

И вот, выступление закончилось. Манзарек отключил свои басовые клавиши и покинул сцену. Кригер и Денсмор ушли следом. Моррисон остался один, залитый красным светом, с поникшей головой, закрытыми глазами и распростертыми руками — Христос на кресте. После представления, которое он дал, его жест можно было понять только в одном смысле: он распинал сам себя.

Ярость вновь закипела во мне. Я так разозлился на него за то, что он так безбожно оскорблял публику, что не захотел лезть вслед за ним в геликоптер, который увозил группу в отель. Слов у меня не было. Я просто сел на задницу, прямо в грязь, пока Джим уходил, окруженный толпой своих воздыхателей.

Джеффолдс продолжает:

Я дождался, пока он спустится со сцены, в сопровождении нескольких журналистов и кого-то из персонала. «Все будет хорошо», повторял он снова и снова. Группиз облепили ступеньки сцены, не спуская с Моррисона глаз, до самого последнего момента, когда он влез в вертолет и был вознесен в небо — ум мгновенно воспринял это, как логичное продолжение его позы Христа.

Фан, который стоял ближе всех, подошел ко мне, я все еще сидел в унынии под сценой, и спросил: «Что-то случилось?»

Я поднял взгляд и понял по выражению его лица, что ему передалось мое накопленное годами напряжение. Слезы навернулись мне на глаза, и я тут же вновь опустил голову, вперившись в землю, чтобы не выдать себя. Мое сердце говорило, что все вот-вот закончится.

Глава 19. The Unknown Soldier Неизвестный Солдат


Выройте могилу неизвестному солдату
Что прилег на вашем фальшиво-скорбящем плече
Весной 1971 года низкобюджетная концепция «L.A. Woman» окупилась. Наша предыдущая пластинка стала для нас камбеком, но на ней не было хит-синглов. Президент «Elektra» Жак Хольцман позвал нас на совещание, чтобы обсудить, какую песню стоит отобрать для издания на сингле — из материала, которому суждено было стать нашим последним альбомом.

Я смотрел на огонь в испанском камине в офисе Жака. Джим и Рей уселись в старинных креслах, обитых новым зеленым бархатом. Жак выдвинул свое деловое предложение.

— У меня есть такое ощущение, что надо продвигать “Love Her Madly”.

У меня оно тоже было.

— Неа, слишком коммерческая, — тут же отозвался Робби из угла комнаты.

Я ушам своим не поверил. Он же сам написал эту песню, неужели он не хочет еще раз взлететь на вершину с новым хитом (“Light My Fire” была его предыдущим монстром)?

— Коммерческая? А разве это не то, что надо для сингла? — возразил Жак.

— Да… ну… — сказал Робби, перемещаясь к камину. — А как насчет “Riders” или “Changeling”?

— “Riders” слишком длинная, Робби, — вступил в разговор Рей.

Джим казался амбивалентным.

— Как по мне, круче всего “L.A. Woman”, — добавил я, — но она на семь минут, надо урезать, но где — я не представляю.

— “Love Her Madly” будет в топ-файв, — настаивал Жак. — Давайте начнем с нее, и если пойдут заказы на выступления, выпустим второй сингл. “Riders on the Storm” будут крутить по FM больше, чем любую другую песню в истории, помянете мои слова. “Love Her Madly” — для первого выстрела, а потом сразу печатаем “Riders”.

— Звучит окей, — сказал я, оглядываясь на Робби за одобрением. Рей с Джимом кивнули, и Робби с неохотой согласился. И то лишь потому, что Жак пообещал раскошелиться на второй сингл. Меня потряс тот факт, что защищая свое представление об имидже The Doors, как «мальчишей-плохишей», Робби готов пожертвовать раскруткой в эфире своих собственных творений.


* * *

Песня за песней, предсказания Жака Хольцмана в точности сбылись. 24 апреля 1971-го, “Love Her Madly” поднялась до четвертого места в национальном хит-параде. Мы снова вернулись на радиоволны, где нас закрутили по полной. Я еще не знал, что строчки этой песни предсказывали то, что станется между мной и Джулией.

Ведь ты ее безумно любишь
Её любимым хочешь быть
Её лицо ты обожаешь
Ты правда ее любишь, когда она выходит прочь за дверь
Они в точности описали шаткость моего внутреннего мира, и нашей внешней, публичной жизни, шаткость, которая все усиливалась. А тем временем на радиостанции, где крутился наш сингл “Love Her Madly”, приходили пачки заявок на “Riders on the Storm”, и с этим надо было что-то делать. Но песня была длиной в шесть минут, и никто не знал, как ее сократить. Кроме меня. Благодаря своей джазовой выучке, я слышал несколько секций в сольной партии Рея на фоно, которые можно было изъять, не пожертвовав душой ни в коей мере. Я созвонился с Ботником, подъехал к нему домой, и мы произвели хирургию. Мы с Брюсом были очень горды, когда Рей не смог определить, где были сделаны купюры в урезанной версии. Фортепианное соло звучало по-прежнему мелодично и логично, но сконденсировано. Жак издал “Riders” сразу после “Love Her Madly”. Несмотря на то, что эта песня уж точно не рассматривалась, как коммерческая, она тоже взлетела в чартах.

Сансет Стрип теперь был весь уставлен билбордами, рекламирующими музыкальные альбомы, тренд, начало которому положил Хольцман, с нашей первой пластинкой. Он не пожалел баксов на наш второй билборд, с изображением, взятым с внутренней вкладки в конверте пластинки. Это был пронзительный образ женщины, распятой на телеграфном столбе: L.A. Woman.

Гоню по твоим автострадам
По полночным аллеям бреду
Копы в машинах, топлесс-бары
Еще не видели женщины, столь одинокой
Столь одинокой, столь одинокой, столь
Одинокой
Чего не знал Жак — какими символическими в нашей судьбе окажутся оба этих рекламных щита. Никто из нас не знал. Билборд «L.A. Woman» был установлен у въезда в Лорел Каньон. Там же, где и борд с нашим первым альбомом четырьмя годами раньше, но с противоположной стороны дороги. Как два книгодержателя, между которыми уместилось все, что мы создали и прожили вместе. Въезд в Лорел для меня был, как двери храма. В котором жили Джим, Робби и я. Билборд нашего первого альбома, «The Doors», был обращен на восток — к восходящему солнцу, как западная культура, земля, которую мы покорили. Билборд «L.A. Woman», нашей последней пластинки, смотрел на запад: закат, конец Западной цивилизации, и конец нашей публичной жизни как группы.

Действа чудные в недрах шахты златой
Едь на запад по царскому хайвею, бейби
Закат — всем богат
Доедешь, и мы довершим, что осталось

* * *

Лорел Каньон, январь 1978


— Джон, срочно едь сюда, — пронзительно выкрикнула моя сестра. — Джим, твой брат, ведет себя, как сумасшедший… Я заехала к родителям, а он схватил маму и папу за руки и не хотел отпускать. Только повторял: «Мы теперь семья. Настоящая семья».

— Окей. Сейчас буду. Я положил трубку. Чёрт подери. Который час? От Голливуд Хиллс до Пэлисейдз ехать и ехать. А там дело серьезное, судя по всему.

Я гнал по Сансет в сторону набережной. Время за полночь, копов не видно, и я выжимал все из своего Ягуара. Ягуар Джон. Так прозвал меня Фриц Ричмонд, ассистент-инженер с «Elektra Studios». Я, дурачок, повелся на эти английские тачки, которые изнутри, как гостиная, но по механике полный отстой.

Что там сейчас творится, в гостиной у моих родителей? За несколько месяцев до этого я чуть не подавился, сидя рядом с братом на заднем сиденье в машине родителей, когда Ма обернулась к нам и пошутила, что Джим был ошибкой — забыла вовремя принять пилюлю от беременности. Папа промолчал, уткнувшись в руль. Он никогда не вмешивался, к большому сожалению.

Вот и я никогда не смел перечить Моррисону, разумеется. Я гадал, сколько во мне этого New-England-стоицизма с плотно поджатыми губами? Джим пел насчет прорваться сквозь и «Отец… да, сын… я хочу убить тебя», а я, как всегда, вжимался на заднем сиденье родительской машины, боясь прекословить. Видно, кровь не та. Пожиже. Глядя со стороны, можно было сказать, что вот уже лет десять, как я сам был за отца своим родителям: купил им дом, оплачивал счета. Но с изнанки выходило, что Ма по-прежнему называла меня не иначе, как Джонни. Они всегда будут моими родителями, я всегда буду их сыном. В пятидесятые, когда церковь жестко осуждала контроль над рождаемостью, а общественное мнение настаивало, что в нормальной американской семье должно быть не мене трех детей, я полагаю, маме с папой было проще быть как все. Звучит так, словно я сам считал, что моему брату Джиму лучше бы и не рождаться. Нет. Просто я очень сильно переживал из-за ситуации в нашей семье. Мне так хотелось, чтобы его жизнь сложилась полегче. Будь ему полегче, нам всем бы было посветлей. Моя психика работала с перегрузкой.

Когда я припарковался на стоянке родительского дома, мне навстречу выскочила моя сестра с перепуганным лицом.

— Наш братик вцепился в маму с папой и не отпускал их руки целых полчаса!

А Джим теперь был парень крупный. Совсем не тот маленький братишка, которого я любил тискать и бороть. Шесть футов ростом, 160 фунтов[61] весом… по сравнению с моими 130 фунтами, и выше меня на два дюйма.

Трансцендентальная медитация не принесла ему успокоения. Я с надеждой подумал о ТМ после его первой отсидки в психушке в Камарилло, и проплатил курс инициации. Но медитация — молча и неподвижно сидеть дважды в день по двадцать минут — оказалась непосильной для такого нервного и беспокойного человека, как мой брат. Легковоспламеняющееся самосозерцанье.

Я знал, что он не употребляет наркотиков, хотя некоторые из его друзей курили траву.

Джим сидел на диване, когда я вошел в гостиную, сразу окунувшись в напряженную атмосферу, царившую там. Он вскочил и приветствовал меня. Чересчур дружелюбно.

— Привет!

— Привет, Джим! А где Энн?

— О… она уехала домой, — отозвался папа.

— А мама?

— Она в своей комнате, — еще одна быстрая и короткая реплика папы в ответ.

Мы уселись на диван рядом с братом, я слева, отец — справа.

— Я думаю, нам надо съездить в UCLA, — бодро произнес отец. — У них там молодые ребята работают, толковые и заботятся хорошо.

Он говорил о NPI, Нейропсихиатрическом Институте при Калифорнийском Университете Лос-Анджелеса. Определенно, на голову выше государственных клиник.

— Я не знаю… может быть… а ты не хочешь послушать мою новую песню? Я думаю, это хит, — пробормотал Джим.

— Конечно, — сказал я, как можно более умиротворенным тоном.

У него были вспухшие глаза и было трудно выдержать его взгляд. Прямо как Моррисона.

Песня была ничего. Те, которые он записывал для меня мне прежде, были и вовсе неплохи, но у них всех была одна общая особенность: они были по-детски невинны, нежный мир фантазии. Когда я как-то раз проиграл их Робби, чтобы услышать его мнение, он сказал, что мой брат звучит, как американский Донован, ныне вышедший из моды.

«Трудновато будет заинтересовать им звукозаписывающую компанию», — подытожил Робби, сильно поумерив мое рвение делать дальнейшие попытки.

В течение последующих трех часов мы с мамой и папой пытались вытянуть брата из дому и усадить в машину. Он вставал, шел за нами, а потом круто разворачивался и вновь усаживался на диван. Хотя мое терпение было на грани, я не мог оставить брата ночевать в доме родителей.

Мама, вся дрожа, удалилась в свою спальню, к своим розовым четкам.

Наконец, мы вытащили его из дома и усадили на заднее сиденье моей машины, но он не позволял нам захлопнуть дверцу, выставляя наружу то ногу, то руку. Он был перепуган. Что его так пугало? Больница? Или некие глубокие провалы в его собственном сознании? Я вспомнил свой первый кислотный трип, и ту гигантскую пропасть, что привиделась мне рядом с кроватью.

Боязнь упасть и пропасть.

Мы с отцом тоже были в ужасе. От моего брата. Нам пришлось приложить все свои душевные и физические силы, чтобы усадить его в эту чёртову машину. Я вдруг ощутил себя безжалостным мерзавцем, пытаясь заставить его ехать в больницу. Я понял, почему он не всегда соглашался принимать препараты, прописанные ему психиатром в госклинике. Возможно, в UCLA ему будут давать массированные дозы витаминов. Это новый метод, и они на переднем краю.

Мы прибыли туда, завели его в двери и, разумеется, приемная процедура длилась как обычно бесконечно. С каждой минутой Джим все больше выходил из себя. Почему же они так долго? Могли бы и пошустрей, в случае с психической проблемой. Похоже,они решали, принимать его или не принимать. Мы с папой то и дело обменивались тревожными взглядами. А что, если его не примут? Уже 2:30 ночи, а мы все еще в подвешенном состоянии.

Явился врач. Джим вел себя, как идеальный душевнобольной. Когда врач задавал ему вопросы и заполнял свои формы, Джим начал бессвязно лепетать. Чувство жалости. И печали… и облегчения. Большого облегчения.

Я добрался до кровати около 4 утра, гадая, что все это значит. Похоже, остается только одно — молиться.

Глава 20. The End Конец


Лос-Анджелес, 1981


…Ну, это я опять, наверно, достал уже. Я думал, хватит мне вызывать тебя с того света, но — вот, только что купил в газетном киоске, свежий номер журнала «Rolling Stone». Ты — на обложке! И заголовок: «Он горяч, он сексуален, и он мертв!» Безвкусно, но по-своему забавно.

Мы тут перегнали на видео целую кучу наших старых шестнадцатимиллиметровых пленок, и Рей говорит, что «это замечательный средство для повышения Дорсовского сознания». Звучит, как Махариши. Еще одна цитата из Отца Манзарека:

Я верю в The Doors. Наша музыка была действиительно провидческой для второй половины двадцатого века. Я не остановлюсь до тех пор, пока все и каждый не узнают, кто такой Джим. Мне предстоит говорить и говорить, наверное, до конца моей жизни.
Мы с Робби говорили Рею, что это дело публики и критиков — высказываться на тему того, насколько мы важны, но Рей продолжает проповедовать: «Doors делают то, что делают Doors. И это не имеет отношения к тому, какое время на дворе. Это имеет отношение к эволюции человечества». И на закуску: «Надо быть умным и интеллигентным, чтобы любить и понимать Doors». Изумительно, ха! Тебя там, это, может, и забавляет, ну а здесь вся эта помпа вгоняет в краску. Я так жестко наезжаю на Рея, потому что переживаю. Переживаю до такой степени, что просто не могу сдержаться.

По той же причине меня так накрыло из-за твоего выступления в Майями. Мне, как я писал, «бывало так горько, что белели костяшки пальцев», стиснувших барабанные палочки. Я называю это любовью. Досаду не скрыть, если заботишься и волнуешься всерьез.

Короче, крестовый поход Рея приносит свои плоды, и налицо толпа вновь расплодившихся фанов Doors. Статья в «Rolling Stone» написана молодой женщиной, которая ходила в детский сад, когда мы были на пике. Одна ее фраза попадает прямо в точку: «Самый важный аспект в Воскрешении Моррисона, это сегодняшняя потребность у детей — и, вероятно, у всех нас — в идоле, который бы не был чистеньким до скрипа». Есть на кого сослаться, когда охота загулять и набухаться. Хорошо работаем, Дионис.

Я сходил на премьеру «Апокалипсис сейчас», фильм Копполы, о котором я упоминал. Между зрительными образами в начале и нашей песней “The End” была некая магическая связь, несмотря на обратные утверждения Рея, который видел картину на доэкранном просмотре. На просмотр его пригласил сам Коппола, знавший Рея по киношколе. Он хотел, чтобы Doors, то есть мы втроем, написали еще музыку для звуковой дорожки. Рей не сказал об этом ни Робби, ни мне, зато сказал Копполе, что “The End” плохо вяжется с кадрами, где Мартин Шин сидит на кровати. Шин садится, когда темп в песне ускоряется. Я думаю, Копполе не понравилось, когда ему стали рассказывать, как снимать кино, и Рея он послал.

Помнишь Денни Шугермана? Мальчишку, который крутился у нас в офисе и разбирал фанскую почту? Над ним еще все посмеивались каждый раз, когда я захлопывал дверь перед его пятнадцатилетним носом, который он норовил засунуть в нашу заднюю комнату во время приватных бесед? Представь, его нахрапистости, благодаря которой он получил свою первую в жизни работу у Doors, хватило на то, чтобы написать о тебе книгу! Книга — еще та. Вспоминается одно твое стихотворение из «Богов» (The Lords).

Бани, бары, бассейн внутри. Наш ушибленный лидер ничком на потном кафеле. Дышит хлоркой и хлорка в его длинных патлах. Гибкое, хоть и подпорченное, тело претендента. Рядом с ним доверенный журналист, наперсник. Ему нравилось, чтоб рядом были люди с большим чувством жизни. Но в массе своей представители прессы были стервятники, что слетаются на скандал на потребу любопытствующего американского апломба. Камеры внутри гроба берут интервью у червей.
Во-первых, название: «No One Here Gets Out Alive» (Отсюда никто не выходит живым). Знакомая строчка, а? Национальный бестселлер. Во-вторых, очень богатый фактаж, спасибо Джерри Хопкинсу, он накопал. Да, да… тот давнишний журналист из «Rolling Stone», с которым ты дружил и которому предложил написать книжку про Элвиса. Ну, так он написал и про тебя, только вот его издательство, «Simon & Schuster», отказалось ее печатать. Твой образ, который вылепился у Джерри после пяти лет исследований, получился очень отталкивающим, и сорок издательств, которым он предлагал рукопись, ее не приняли. И тут появляется Денни Шугерман, строитель империи и первый поборник Св. Джеймса. Называет себя доверенным лицом The Doors, сочиняет предисловие, в котором превозносит тебя, как бога. Затем, вместе с Манзареком они перешерстили рукопись, повычеркивали кучу всяких херовых штучек — и заключили контракт с издательством «Warner Brothers», которое дважды заворачивало ее до этого. В «No One Here Gets Out Alive» ты предстаешь полным засранецем, гениальностью, которая всему этому сопутствовала, даже не пахнет… — и книга попала в список бестселлеров «Нью-Йорк Таймс», вызвала всплеск продаж альбомов группы, Дэнни построил себе целую карьеру, а я получаю больше гонораров, чем когда мы гастролировали! Денни в качестве религиозного фанатика-зилота, и Рей в качестве Св. Павла, распевают тебе госпелы, как по давно усопшему мессии. Такие вот чудеса. Что я хочу сказать: нашим песням, думаю, от этого не убудет, но твое саморазрушение было подано в глянцевой обложке. Гламурно. Французское декадентское движение девятнадцатого века — твои герои Бодлер и Артюр «священный разрушитель сознания» Рембó — явились американскому среднему классу.

О, каким я милым трупом стану.
Я на такое не ведусь, и никогда не велся. Когда тебя не стало, мы втроем сочли, что найти тебе замену невозможно, и поэтому запели Рей и Робби. Мы сделали два альбома и затем, имея на руках весьма прибыльный договор еще на три альбома (с гарантированными $250 000 за каждый), мы осознали, что режущая грань нашего алмаза утеряна, и потому остановились. Задним числом вспоминая те дни, Рей говорит, что нам бы стоило выдержать промежуток, период траура, прежде чем выпускать альбомы без тебя. Но мы так горели идеей сделать что-то самостоятельно — когда ты уехал в Париж и, как оказалось — навсегда — что не смогли до конца осознать горе и сам факт твоей смерти.

Ты был из тех, кого по жизни швыряет в крайности, но когда дело касалось создания музыки, ты был серьезен. Как сказал на днях Рей: «Джим всегда выдавал». А крайности — это то, что тебя сгубило, для нас и для наших слушателей.

Винс сказал:

В последние два года нашей карьеры после концертов ко мне постоянно подходили из публики с вопросом: «Зачем он это делает?» Они не хотели видеть его таким пьяным, что он забывал слова. Они хотели, чтобы Джим был певцом Джимом Моррисоном, а Робби чтоб был Робби Кригером с электрическим хайром и электрической гитарой, чтобы Джон Денсмор был тем невысоким парнем, который так круто играет на барабанах, и Рея Манзарека с его знаменитым клавишным басом и органной техникой, граничащей с классикой.
Ну… не прошло и десяти лет, как до меня, наконец, дошло, что клеймо «из Doors» навеки вытравлено у меня на лбу. Я полагаю, это прогресс, если судить по тому, что сразу после твоей смерти, я чувствовал, что иду на компромисс с совестью и верностью тебе, соглашаясь сохранить изначальное название группы. В конце концов, мы ведь все вместе начинали в Венеции, четверо парней против целого мира, когда у нас не было ни агентов, ни менеджеров, ни фанов.

— Так как, чёрт возьми, мы себя назовем? — снова и снова доставал я Рея и Робби, когда мы репетировали вещи для нового альбома.

— Мы — The Doors, с Джимом ли, без Джима, — отрезал Рей.

— Я не согласен, — отвечал Робби.

— Решайте без меня, — кривился я.

Наш первый альбом после того, как ты помер, «Other Voices» (Другие Голоса), был неплох. Рей написал песню, “Tightrope Ride” (По тугому канату), посвященную тебе — post-mortem, посмертно. Лишь раз и только в этой песне он выразил свой гнев на тебя за то что ты так наплевательски к себе относился:

Думал ты, что мы были все вместе?
Думал ты, что мы были все как один?
И вот ты одинок, как Катящийся Камень
Как Брайан Джонс, на канате тугом, никого
С тобой рядом, и расходимся мы по домам.
В 1972-м, Никсона переизбрали, и его вице-президент, Спиро Т. Агню, наехал на «наркоманскую культуру». Он издал список «опасных» произведений, в который попали фильм «Easy Rider» (Беспечный Ездок), и тексты рок-песен: битловская “A Little Help From My Friends”, “White Rabbit” Jefferson Airplane, “Eight Miles High” Birds. «Рок-поэзия промывает мозги молодым людям и подталкивает их к приему наркотиков. Нас могут обвинить в том, сто мы вводим цензуру на песни, но вы вслушивались в слова этих песен?… Рок — это антиамериканская музыка», — заявил Агню на заседании комитета по расследованиям при Конгрессе. Ввести официальную цензуру и запреты на эти песни у него не вышло, но…

Между «Other Voices» и «Full Circle» (Полный Круг), нашим вторым альбомом без тебя, у нас с Джулией начались по-настоящему серьезные проблемы. Атмосфера в доме странным образом изменилась, и как-то раз я спросил у Джулии, есть ли у нее кто-то. Она ответила, что есть. Я быстренько проглотил свой гнев, ощутив при этом, как мышцы в глотке судорожно сжались.

Я перетащил свои шмотки в гостевую спальню на другой стороне дома, а затем животик Джулии стал округляться по мере того, как там рос ребенок бас-гитариста Allman Brothers Барри Окли. Я уже был почти готов был дать волю гневу, как пришло известие, что Барри погиб, разбившись на мотоцикле.

После такого рожать Джулии было предопределено. Я в порыве заявил, что позабочусь обо всем, будучи преисполнен сочувствия к Джулии и ее будущему ребенку и надеясь, что теперь она вновь будет со мной.

Она отказалась.

Ей хотелось съездить домой, во Флориду, на время беременности. Я давно хотел перевезти к себе брата, чтобы он пожил со мной, так что я оплатил ее путешествие. Как сказала Джулия, видишь, как удачно все совпало.

Мой брат, Джим — ты можешь помнить его по временам, когда мы ходили на спагетти к моей маме — жил на квартире в Вествуде (они тогда очень дешево сдавались) и ходил на приемы к психиатру, после того, как несколько раз отсидел в психбольницах. Однажды, когда я забирал его с очередного сеанса, он вел себя так беспокойно, что я боялся, что врач потребует немедленной госпитализации, или пропишет ему усиленные дозы успокоительного, или что-то в этом духе. Когда я зашел за ним в кабинет, он непрерывно дергал ногой, словно по ней ползали муравьи.

Я отвез его к нему домой и не узнал места. Я навещал его и прежде, но на этот раз там был полный бардак. Как после атомной бомбы. Грязная посуда в мойке громоздилась до потолка, вонючая одежда разбросана повсюду, а от одного взгляда на санузел можно было подхватить заразу.

— Ты этот аквариум хоть раз чистил? — осторожно спросил я. Стекло позеленело настолько, что рыбок было не разглядеть. В его квартире у меня возникло то же ощущение, которое я испытывал, находясь в одном лимузине с тобой. Словно попал в ловушку.

— Рыбкам нормально, — ответил мой брат. Он стоял вплотную, нависая над моей головой, и черная поросль у него на груди торчала из прорези футболки.

Взрослый мужик. Я ощущал, как его колбасит от несбалансированной энергии, он продолжал дергать ногой. От тебя тоже исходило похожее чувство неотцентрованности, только без всяких внешних физических проявлений.

Я предложил ему пожить недельку у меня, и мы переехали в мой дом. Он часами напролет говорил о том, что музыка теперь увлекает его куда сильней, чем живопись. Мне нравились его песни, но они были не совсем удобоваримы, плюс я переживал, что мой public image слишком велик, чтобы тянуть из-за спины близкого родственника. Какого ляда ему понадобилось выбирать себе ту же профессию? Живопись, кстати, у него была уникальная.

Разговоры на тему его проблем истощили меня совершенно. Интуиция подсказывала мне говорить как можно мягче, он был готов был сорваться на крик от любой резкой интонации. Когда он начинал психовать, я тоже начинал психовать. В эти моменты я чувствовал, что меня самого вот-вот захлестнет волна ужаса и паники. В книге Джона Перри «Far Side of Madness» (Дальний край безумия), написано, что во всех документально подтвержденных случаях, когда шизофрению удавалось подлечить, за этим стоял кто-то, посвятивший больному всю свою жизнь (минимум десяток лет безотрывной заботы). Я почувствовал себя так, словно пытаюсь удержать на плаву кого-то, не умеющего плавать. И понял, что не протяну и нескольких дней в роли психотерапевта. А ведь то был мой родной брат.

Я позвонил папе и мы устроили его в halfway house[62] еще до того, как Джулия вернулась.

Я еще никогда не испытывал такой депрессии, чем в день, когда мы ходили вместе с Джулией из комнаты в комнату в нашем доме, приговаривая: «Я хочу это… это мое, а ты возьмешь себе это… Нет, вот это я это оставлю себе… Ладно, но тогда я заберу вон то». В день, когда я выезжал с вещами, дул ветер Санта Анна[63]. Упаковав все, я обернулся к ней, долго молча смотрел, затем спросил: «Ты уверена, что это именно то, чего ты хочешь?» Она быстро кивнула, ее длинные каштановые волосы взлетели и опали на ветру. Закрывая за собой дверь, я еле сдерживал слезы. Прощай, Американская мечта. И живи долго и счастливо. А я опять один среди улиц, со своими воспоминаниями.

Наверное, мы восприняли наши свадебные обеты — «наполнять чашу друг друга, но не пить из одной, давать друг другу от хлеба своего, но не есть от одного ломтя» — слишком буквально, как лицензию на право иметь внебрачные связи, вместо того, чтобы понять это более глубоко, как уважение к индивидуальности друг друга в пределах брачных уз.

При всех ваших напрягах, вы с Пэм никогда не выбрасывали на ринг полотенца, никогда не отказывались друг от друга, ведь так? Ну да, и при том вы никогда не селились вместе и не поженились. Возможно, наркотики сыграли роль более традиционных ритуалов.

Я вселился в пластиковый «висячий-на-скале» апартамент на соседней горе, с видом на мое бывшее семейное гнездышко на Аппиан Вей. По крайней мере, у меня по-прежнему оставался Отто, мой пес.

Ты же любишь ее, любишь всякой
Так скажи мне, ответь
Ты же любишь ее, когда она уходит прочь за дверь
Весь следующий год я ходил на свиданки и гонялся за каждой юбкой, что казалась мне симпатичной — с чувством мести. Мои сексуальные фантазии не замыкались на одной Джулии, но что-то в ее душе влекло меня к ней. Теперь мои глаза не знали покоя. Плотские контакты приносили короткое удовольствие и долго не утихающую боль.

Я совершал массу бесцельных поездок по городу и окрестностям, выискивал девчонок, но на самом деле я пытался найти сам себя. И я однажды нашел себя, когда мне пришлось резко затормозить и остановить машину прямо на обочине автострады, потому что меня всего трясло. Мое подлинное «я» потеряло свою сердцевину.

Я дошел до дна по нисходящей спирали, оставаясь мальчишкой. Пришло время взрослеть. И сделать это предстояло в одиночку. Как и каждому мужчине и женщине — в некий отчаянный момент жизни. С верой — я верил — что природа исцеляет, я нервно носился по Топанга Каньону, словно то был Эдем, и нашел дом на продажу. Это был риск — переехать куда-то к чёрту на кулички, как сочло бы большинство городских людей, но мое здравомыслие уже упёрло меня носом в стенку. У меня за спиной было семь или восемь лет рок-н-ролла и Голливуда, и депрессия поджидала за углом.

Почему? Я имел все, о чем мечтают люди в окружавшем меня мире. Мой внутренний мир был чем-то иным. Он был похож на пол, сделанный из швейцарского сыра. Куда ни глянь, повсюду дыры, и в каждую можно упасть, как в ту, которую я повстречал в самом начале своего первого кислотного трипа. Время вернуться в то маленькое бунтарское богемное сообщество, где я впервые познакомился с тем, что шаманы называют «не-рельность», и обрести свою сердцевину вновь.

Наши адвокаты оформили внесудебное соглашение, и мы расписались под словом с большой буквы «Р». Калифорнийский закон о разводах гласит, что каждый из супругов получает половину собственности, нажитой за время пребывания в браке. Суммы на чеках, которые я подписывал на имя Джулии дважды в год, когда приходили гонорары, вызывали у меня шок, но они свидетельствовали, что если ей так хорошо живется благодаря мне, то уж мне-то живется хорошо до неприличия. Миф Doors продолжал свой марш.


* * *

Время лечит. Вспоминается, Джулия очень поддерживала меня в моих взаимоотношениях с тобой. Да, чувак, ты был не из легких… Во время записи второго после твоей смерти альбома, Рей и Робби повздорили из-за выбора музыкального направления. Закончив запись, мы отправились в Англию, искать тебе замену. Мы так плотно сыгрались между собой за шесть лет, что отказаться от этого было очень трудно. Может, нам стоило понаделать инструменталок, по твоему совету, на случай, если вдруг нам случится распасться.

В Англии мы нашли несколько подходящих нам по духу музыкантов, но к несчастью, Дороти, которая была в положении, запсиховала, и Рей был поставлен перед выбором: заморачиваться нашей карьерой, или везти жену домой. Конечно, оставить Дороти, которая столько лет была его главной душевной опорой, одну в такой момент, он не мог и не собирался.

Так что в итоге я, Робби и его теперь уже жена Линн (ее-то ты помнишь!) зависли в Англии, гадая, что делать.

Мы с Робби просто обязаны были что-то предпринять, раз уж проделали путь на другую сторону шарика. Не желая бесславно ретироваться домой, мы сформировали группу, назвали ее Butts Band[64] и проплатили запись целого альбома: первую половину решили записывать в Англии, вторую — на полпути домой, на Ямайке.

«Blue Thumb Record», джазовый лейбл, выпустил диск, но группа не пошла. Это была реггей-джазовая запись, сделанная за несколько лет до того, как Bob Marley and the Wailers появились здесь. О да, ты упустил реггей. Марли был самым важным из всех, кто двигал музыку в семидесятых. По значению его мало с кем можно сравнить.

Дэвид Геффен, ныне большая шишка в мире звукозаписи, был прав. Он прослушал записи из Лондона и с Ямайки и сказал, что нам нужно совершить еще один визит в студию, здесь, и дописать еще пару классных песен — и альбом получится очень сильный. Мы не воспользовались его советом, потому что трое новых музыкантов лелеяли в душе мысли о соло-карьере и вернулись в Лондон. Я убедился, что преданность — это первое, что нужно, чтобы создать и запустить группу. То, что безусловно было у Doors.

«Должны собраться вместе четверо-пятеро равно талантливых ребят, — сказал Робби в одном из поздних интервью. — Не может быть так, чтобы один был настоящим музыкантом, другой пришел поснимать девочек, а третий — чтобы поучиться играть. В Doors все были очень вместе — физически». При всем при том, мы с Робби провели пару очень приятных творческих лет, играя с теми музыкантами.

В 1973 году завершился мой бракоразводный процесс с Джулией — одновременно с концом «конфликта» во Вьетнаме. Так некоторые политики называли поначалу эту войну, которая стоила Штатам $109,5 миллиардов и 360 000 убитых и раненных, не говоря о 3 250 000 убитых и раненных вьетнамцев, солдат и гражданских.

В августе 1974 года Никсон подал в отставку, чтобы избежать импичмента в связи с крупным скандалом, получившем название «Уотергейт». Республиканцы вломились в офис Демократам во время предвыборной кампании и затем попытались припрятать концы. Никсон был вовлечен. Ему так же пришлось выплатить полмиллиона долларов задолженности по налогам! Почти за год до этого Спиро Т. Агню выступил на суде с заявлением «nolo contendere» (я не желаю оспаривать), по поводу иска о сокрытии истинной суммы доходов и уклонении об уплате налогов, и был уволен с поста Вице-Президента.

О более важном: умер один из величайших свинговых барабанщиков, Джейн Круппа.

Прожив пару месяцев в Топанга, я встретил девушку, Дебби Файф, которая присматривала за домом напротив моей новой обители. «Ну ты и дылда», — хамовато сказал я, повстречав ее впервые. Так я прятал свою неуверенность в общении с женщинами. Мне казалось, что если я буду вести себя грубо, они не заметят, какой я стеснительный. Интересно, что ее ко мне привлекло, первое или второе? Когда мы познакомились поближе, Дебби сказала, что я не очень-то вписываюсь в темный мачо-имидж Doors. Ее работа в доме напротив вот-вот должна была закончится, и она собиралась вернуться домой к маме в Долину, когда я попросил ее поселиться у меня, чтобы пожить вместе.

Затем я огорошил ее идеей завести ребенка.

Внебрачного! Я почувствовал, что меня возбуждает шокировать людей.

Или, что более вероятно, я просто боюсь привязанностей.

На предложение о ребенке Дебби не повелась, но ей понравилось, что можно подвязать с работой — и не надо вставать в полседьмого утра, чтобы уезжать в пригород.

Мы прожили вместе почти год, а я все еще не был формально разведен. Я поощрял Дебби установить дружеские отношения с Джулией, пытаясь воссоздать в своей жизни атмосферу шестидесятых, но когда она устроила неожиданную вечеринку в честь моего дня рождения и пригласила на нее Джулию, ощущал себя я дурновато. Пришло время простимулировать адвокатов на тему развода, что я и сделал. А затем обнаружил, что провожу чуть не каждую ночь, шлясь по барам, пока Дебби сидит дома одна.

Откуда бралась эта неприкаянность? Былая жизнь в скоростном ряду? Я ведь вроде как собрался взрослеть. Перебравшись в Топанга, я перестроился в правый ряд, где тихо едут семейные пары, но остановиться был не в состоянии. Я знакомился с девушкой, заезжал к ней на хату, делал свое «грязное дело» и к часу ночи прыгал в тачку и рулил домой. Однажды, после бессонной ночи, я не утерпел и утром рассказал Дебби о своем приключении. Она всерьез расстроилась, и это меня напугало. Я понял, что подрываю наши отношения.

Похоже, у вас с Пэм подобные выяснения случались каждые пару месяцев. Небось, выгребал под первое число. Почему мужчине так трудно быть лишь с одной женщиной? Что-то в генах зовет разбрасывать семя? Мы должны вдоволь намучить себя и других, прежде чем остепениться. А затем за нами тянутся долги.

Деб вроде как пришла в норму через пару недель, и я понадеялся, что урок дошел до меня в зоне ниже пояса. Я вел постоянный диалог с нижней частью своего тела, пытаясь как-то синхронизировать ее с мозгами.

Президент Форд, который сменил Агню, а затем сменил Никсона — сразу вспоминается принцип Питера[65], скостил своему предшественнику все криминальные грешки, совершенные за время пребывания на президентском посту. Форд так же отменил уголовное преследование уклонившихся от призыва во Вьетнам и дезертировавших со службы за период войны. Я мог быть одним из них.

По правде говоря, именно подколки Дебби на тему женитьбы заставили меня наконец щелкнуть хлыстом на неторопливых до одури адвокатов, чтобы завершить-таки наш развод.

Хотел ли я вновь жениться? Ну… где-то да. А как насчет тебя? Как Пэм, ставила ли она вопрос ребром? Дабы утвердить за собой твое наследство, ее родственники из Аризоны извлекли на свет регистрационный журнал мотеля в Финиксе, в качестве доказательства, что вы спали вместе. По всей видимости, в Аризоне совместное проживание приравнивается к гражданскому браку. Затем явились твои родители, и Курсоны решили отдать им половину. Они сделали это без принуждения. Так что оставшееся после тебя было поделено между вашими с Пэм семьями — и я считаю, что это правильно.

Дебби никогда не была замужем, так что… на этот раз скромная церемония в нашем собственном дворике показалась мне наиболее подходящей для такого события, в свете моей предыдущей свадьбы, которая была глобальным мероприятием, отняла кучу денег, времени и сил — и невзирая на это пара все же разошлась. На тот момент мы проживали во грехе уже два года в доме под названием «Feather Hill» в Топанга, который помог мне снова обрести почву под ногами после стольких лет в Лорел Каньйон. Построенных в двадцатых, он стоит на вершине холма, окруженный дубами. Патио, дворик с тыльной стороны, украшают пучки лиловых и белых азалий и решетки, увитыми лозой. Отличная площадка для свадьбы. Семья Смитерсов, у которых я купил дом, называли задний дворик «Круг Друидов», из-за ощущения, которое здесь возникает в сумерках.

Само собой, мне полагалось не видеть невесту до начала церемонии, но я столкнулся с ней в коридоре, и она сказала, что так волнуется, что пришлось принять валиум. Неужели церемония так много для нее значит? Или ее охватили сомнения в последний момент? Я уже проходил этот ритуал прежде и знал чего ожидать, но это меня встревожило.

Маленький симпатичный священник поженил нас, но не думаю, что он понял, что мы собирались доказать этой церемонией. Задним числом, я не думаю, что мы сами это понимали. Брачный обет: «С этим кольцом я беру тебя в жены…», прозвучал в сокращенном варианте, кусок «пока смерть не разлучит нас» вычеркнули за ненадобностью. На тот момент мы думали, что это несовременно. И патологично. И вообще, зачем думать, что будет с нашими взаимоотношениями, скажем, лет через десять? Нам виделось в этом нечто такое, что относится только к старикам. Слишком сентиментально. Мы были молоды… и свободны!

А тем временем Рей выпустил два альбома. «The Golden Scarab» (Золотой Скарабей), был первым и самым интересным. В нем он в открытую высказал свою позитивную жизненную философию, с обществом, движущимся к золотой расе. Помнишь споры, которые вы частенько вели с Реем? Ты отстаивал индивидуальность культур, а Рей был за гомогенизацию, слияние. Его сольная карьера не задалась, так что он сформировал группу Night City, которая стала косить под Doors. Это задело меня за живое. Неужели Рей думает, что может вот так взять и заменить нас? Я видел их в «Whiskey», они исполняли несколько наших старых песен, и Игги Поп (в футболке с твоим портретом на груди) пел “Light My Fire”. Рей махнул мне, приглашая на сцену, но я развернулся и выскочил вон из клуба. Лидер-вокалист (Имярек Такой-то) расхаживал с таким видом, словно он уже сам Бог, ничем за это не заплатив. Мне хотелось заорать на Рея: «Этот парень — карикатура на Джима!». Они распались.

Я ушел в актерство, а Робби сделал пару собственных музыкальных проектов. Очень приятных — в джазовом духе. Робби отчаянно старался создать впечатление, что его кожа темней, чем на есть самом деле. Немножко перестарался. И ты знаешь, как сильно я люблю джаз.

Наше индивидуальное творчество, возможно, и не произвело эффекта землетрясения, но я ощущаю себя по-прежнему полным творческих сил. Не будь этого, представляю, я бы решил, что кусок меня где-то потерялся.

Время от времени огромная тень, которую отбрасывают Doors, вызывает у нас огорчение. Но и гордость вызывает тоже. Огорчение и гордость, огорчение и гордость. Горько и сладко одновременно — осознавать, что главного пика своей жизни ты достиг давным-давно, в двадцать шесть лет, но я поймал новый ветер в свои паруса, в актерстве и писательстве. Иной способ взглянуть на вещи. Иное творческое средство, даже целых два, открыли новую дверь в моей внутренней жизни.

Моя жена, Дебби, согласилась перестать предохраняться, и мы приготовили солнечную маленькую спаленку в конце холла, где, по словам бывших владельцев, Хью Лофтинг написал «Путешествия доктора Дулиттла». Мы оба хотели девочку. И у нас родилась девочка! Я никогда не переживал по поводу сохранения моей ФАМИЛИИ, как и по поводу спорта, впрочем. Для меня это было время спокойного счастья.

Осенью 1977-го, шесть лет спустя после твоей смерти, Рей, Робби и я начали прослушивать твои стихи, которые ты начитал на свой день рождения, совсем незадолго до того, как ты переправился на другую сторону. Полтора года спустя мы закончили «An American Prayer» (Американскую Молитву), поэтический альбом, который ты мечтал записать.

Наш старый продюсер, Пол Ротшильд, сказал в прессе, что это было «изнасилование Джима Моррисона». Да, изначально ты думал о симфонической оркестровой подложке, тебе хотелось сделать что-то сугубо свое, но, к несчастью, твое физическое тело сдало прежде, чем проект успел вступить в плодотворную фазу. Рей, Робби и я, мы работали над записью исключительно напряженно, стараясь превратить ее в «кино для ушей», прекрасно отдавая себе отчет, что этот проект не имеет ничего общего с коммерцией, и я очень ею горжусь. Я ЗНАЮ, тебе бы понравилось.

По мне, поэтический альбом был одним из немногих стóящих пост-Моррисоновских проектов. Мы отдавали дань уважения твоим словам, а не пытались их попользовать. Затем мы отправились в тур по Европе, давать интервью и промоутировать пластинку.


* * *

— Я думал, что мы собираемся просто посидеть в клубе на концерте! — заорал я на Денни Шугермана, теперь нашего пресс-агента, в переполненном лимо, по дороге на дневной саунд-чек. — А тут выясняется, что мы пьем пару дринков, а затем местный бэнд вызывает нас на сцену! — продолжал я вопить.

— Парни, может, вы уйметесь? — неожиданно подала голос Дороти, жена Рея.

— Концерт удумали, ЁПРСТ! — огрызнулся я.

— Зато мы получим отзыв в «Rolling Stone», в «Случайных заметках» — в унисон сказали Денни и Рей. Пока ты был жив, разве мы не получали отзывы в прессе, просто делая то, что делали? На хрена эти манипуляции? Тем более, что мы не могли воспроизвести «American Prayer» живьем, это был промо-тур, мы должны были просто общаться и рассказывать.

Мы уже подходили к центральной сцене парижского Palace disco, а я, не в силах сдержаться, продолжал ныть и причитать:

— Мы три года не играли вместе — и будем лабать целый грёбанный концерт, на чужих инструментах?!

Я с мстительной радостью увидел, как у Рея вытягивалась физиономия, пока он озирался на здоровенной сцене с просцениумом. До него начала доходить мысль о том, что это была плохая мысль.

— Играть на чужих барабанах, все равно, что надеть чужой гандон, — сказал я вслух, ни к кому в особенности не обращаясь. Рей и Робби начали пытаться вспомнить аккорды некоторых наших старых песен.

Тем вечером, когда поднялся занавес, оказалось, что у нас еще стоит, но со скрипом. Пойми меня правильно. Я согласен с тем, что ты сказал в том интервью, что наша музыка с годами становилась все лучше, плотней, и что мы «издавали до фига звука — как для трех парней». Я думаю, что наша троица смогла выйти за пределы своих личных музыкальных способностей и достичь чего-то коллективного, чего-то большего, чем сумма из трех составляющих. Но в тот раз мы выступали на одолженной аппаратуре, не отрепетировав, как следует. И делали это из ложных соображений. Когда все закончилось, я напился в хлам, как в Нью-Орлеане, после того говняного концерта в Warehouse. Я терпеть не могу играть лишь бы как, и мы отыграли честно.

Машина подобрала нас в 9 утра, и мы ехали с первый визитом к твоей могиле. На похмелье.


* * *

После нескольких лет, в видимом блаженстве прожитых в Топанга, включая один раскрепощенный встречный эксперимент с нашим дантистом и его женой — которому весьма поспособствовали таблеточки метаквалона и стабильный прогресс в курении травы — мы с Дебби переехали обратно в город.

Затем она мне изменила.

Она сказала, что это должно помочь нашим взаимоотношениям, поскольку теперь она чувствует себя более открытой. Она повстречалась с парнем еще пару раз и все закончилось.

Затем она изменила мне снова. На этот раз наш брак треснул.

Я внял ее предложению сходить к психотерапевту по семейно-брачным отношениям, хотя, по тем временам, мне это казалось делом отстойным. Терапевты были для поколения «Bob & Carol & Ted & Alice»[66]. У нас была кислота, так что мы могли и сами с собой разобраться. Дебби казалась серьезно настроенной, так что мы обратились к парной терапии. Как я теперь понимаю, тогда она все еще хотела побороться за наши отношения. С определенного момента она перестала этого хотеть.

Ты, помнится, тоже как-то разок сходил к психиатру? Мне хотелось превратиться в муху на стене во время этой процедуры. Ты, я слыхал, подшучивал над ним весь сеанс. Теперь я думаю, что психотерапия может принести пользу. Как и кислота, или медитации, или музыка. Все это — как дорожные указатели, которые время от времени возникают на пути у любого, и если вы восприимчивы, их энергия сможет подпитать вас.

Когда-то, в 66-м, Махариши сказал нам, небольшой группе своих учеников, что через пару лет, не позднее 1970-го, он намерен вернуться в свою пещеру в Гималаях. Так туда по сей день и не вернулся. Он по-прежнему мотается по миру между своими центрами медитации, и продает то, что превратилось в духовный Мак-Дональдс.

Это огорчает меня, потому что медитация по-прежнему хороша для души. Любая техника. По крайней мере, он не окружает себя пятнадцатилетними девочками, как еще один восточный гуру, Свами Муктананда. Похоже, это главное испытание для тех, кого признали мудрецами: отправится в края секса, власти и алчности и не сойти там со своего духовного пути…

Я по-прежнему могу привести свой ум в состояние покоя с помощью моей мантры, однако.

Позаботься особо, чтоб чувство свое не утратить
Следи, чтобы пища простой была и натуральной
Цветы поливай, что растут у тебя на холме,
Указывая путь твоим виденьям — в небеса,
И небесам — в твое сознание земное
Мой новый дорожный указатель гласит, что присутствие психотерапевта само по себе помогает разгрести чушь у себя в башке и подбадривает быть честным. Если, конечно, не замыкаться в себе и не издеваться над врачом, как поступил ты, насколько мне известно.

Я выяснил, что на момент, когда нашей здоровой и жизнерадостной дочке исполнилось пять, Дебби переживала кризис самоидентификации. До того, как мы поженились, она работала и теперь вновь захотела найти себе работу. Жена Робби, Линн, решила, что Дебби сошла с ума, зная, что в деньгах мы не нуждаемся. Но Дебби было нужно нечто другое.

Психотерапевт, женщина, сказала, что растить ребенка — возможно, более важное занятие, чем карьера. Но Дебби это не помогло. Она хотела вновь поискать себя на рынке труда, я был не против, но этого тоже оказалось недостаточно.

Мне было легко удовлетворяться сознанием того, что мы — хорошие родители, потому что я уже и так добился достаточного признания в окружающем мире. Куда сложней для меня было высказать — или выразить — особое тепло и поддержку. Я поддерживал Дебби в ее стремлениях, но, очевидно, недостаточно. Мой извечный бзик — твердокаменное ново-английское упрямство — не давала мне проявить особую заботу. Тут требовались более сильные чувства, чем я был в силах проявить. Я всегда думал, что она знает, что я ее люблю. Я не знал, что должен демонстрировать это настолько явно.

Тень от моей известности тоже сработала против меня. Не то, чтобы мы с Дебби соперничали. Но с тех самых пор, как мы начинали в Венеции, и вокруг не было никого, меня постоянно задевает и кажется важным все, что касается группы.

Я учусь больше радоваться своему успеху и испытывать меньшее чувство вины по этому поводу. Я прошел через Дантов ад с тобой. Как сказал Робби: «…возможно, нас помнят отчасти потому, что у других музыкантов не хватило бы мочи выдерживать безумие Джима».

И, в конце концов, я — хороший барабанщик. Не самый быстрый, но я вроде бы знаю, как играть музыкально.

За все надо платить свою цену, так или иначе.

А может, она просто меня разлюбила.


* * *

25 апреля 1978 года мне позвонили из приюта в Санта-Монике, где последние несколько месяцев постоянно находился мой брат.

— Можно ли пригласить к телефону Рея Денсмора?

— Нет.

— Вы — Джон Денсмор?

— Да.

— Я безуспешно пытался дозвониться до Рея Денсмора. Вы — его сын?

— Да. — Я понял, что-то случилось.

— Не могли бы вы передать сообщение Рею Денсмору?

Я хотел ответить: «разумеется», но тон у звонившего был официальный.

— Да.

— Джим Денсмор покончил жизнь самоубийством.

— Он что?

— Да. Можете ли вы сообщить об этом вашему отцу?

— Да.

— Спасибо.

Мой брат. Я еще не осознал до конца того, что услышал по телефону. Я даже не подумал спросить, как это случилось. Я положил трубку и сразу позвонил папе. Но его не было дома. Я был в шоке. Попытался приготовить себе завтрак, затем снова стал звонить отцу. Когда я, наконец, дозвонился, слова выговаривались механически.

— Здравствуй, папа. У меня новость, в общем. Ты сейчас сидишь или стоишь? Я думаю, ты лучше присядь, плохая новость. — Я чувствовал, что он начинает волноваться.

Сделав глубокий вдох, я продолжил.

— Звонили из приюта. Джим совершил самоубийство.

— Что? Что ты сказал? Ты уверен? Ты уверен, что все правильно понял?

— Да, папа.

Он попросил меня повторить звонок слово в слово. Я уверен, что все расслышал именно так? Его голос дрожал все сильней с каждой секундой.

— Ну, как все случилось?

— Я не знаю. Они не сообщили подробностей, а я не спросил.

На трассу выйди, что ведет за ночи край
За ночи край, за ночи край
В путь к ясной полночи пустись
За ночи край, за ночи край
Мой брат был кремирован и похоронен на Вествудском кладбище под перечным деревом. Моя сестра Энн прилетела из Бостона со своим вторым мужем, хирургом-онкологом. Именно она собрала всю семью вместе, чтобы отправиться на кладбище, почтить и оплакать смерть моего брата. Мама сказала, что не хочет похорон — что она их не перенесет — но импровизированная церемония дала всем нам так остро необходимое чувство близости. Когда мы стали у могилы, взявшись за руки, я подумал, что лишь время и обстоятельства могут заставить нас осознать суть некоторых старых традиций.

Кто знает? Доживи ты до сегодняшнего дня, Джимбо, может, ты приглашал бы своих предков к себе домой на обед? Хотя, вряд ли. Ты скорее был бы напрочь сбуханным сорокасемилетним алкашом. Начало нашей карьеры было как «sweet delight» (сладкой утехой), но последние годы ты прожил так, как сам напророчил, в строчках, которые ты «позаимствовал» у Блейка:

Царства счастья, сферы света
Кто рожден для ласки светлой
Кто рожден для ласки светлой
Кто для ночи беспросветной
Во время похорон папа с Энн пошли в офис к сотруднику кладбища, который готовил тело к церемонии, чтобы выяснить подробности смерти. Я порывался пойти с ними, но не успел. Я был возле отрытой могилы в момент, когда они узнали все. Он, сказали, был в отличном настроении в тот день, после ланча в приюте. Так часто бывает с самоубийцами. Мне кажется, приняв решение, они перестают страдать, зная, что все вот-вот кончится. Он взял на кухне нож, пошел с ним в свою комнату и несколько раз ударил себя под грудь.

Сэппуку.

Харакири.

А ты думал, что ты беспередельщик.

Дебби сказала, что папа до боли сжал ее руку, слушая все это.

Какая ярость. И боль. Как мне принять, как уместить в себе столь невероятный акт жестокости, который мой брат совершил с собой?

Когда я был пацаном, я и в мыслях не мог представить, что кто-то из моих знакомых сверстников умрет, пока я сам не стану таким старым, как мои родители. А теперь вот люди из моего круга — как ты, Джимми, Дженис, Брайан Джонс, Эл Уилсон, Боб Хайт, Майк Блумфилд, Кейт Мун, Пол Баттерфилд, Ричард Уилсон, Ричард Мануэль… и мой брат — падают, как мухи. Шестидесятые начались, неся в себе столько надежды, которую символизировала наша “Light My Fire” — «Зажги мой огонь».

Пора колебаний прошла
Пора выбираться из грязи
Попробуй, не медли, чего нам терять
Теперь догорают.

И любовь наша станет костром погребальным
Давай, родная, мой огонь зажги
Попробуй ночь разжечь, чтоб запылала
Тогда, по ходу, “The End” казался договором со смертью. А может, это просто проклятие, которое несет в себе успех, достигнутый в юности. Когда за спиной у тебя нет плавного, осмотрительного восхождения, если ты не потратил добрых две трети жизни, чтоб достичь вершины — имей в виду, спуск с нее может оказаться обрывом. Ты слыхал о восточных поэтах, которые не публиковали свои творения прежде, чем им стукнет полтинник? Мудрые люди.

Припомнилось мне наша ранняя промо-фотка. Мы сделали ее на пляже в Венеции. Мы стоим на дощатом настиле, за скамейкой, на которой плотненько расселись четверо древних старушек- евреек. Я тогда подумал, вот бы мы изумились, узнав истории их жизней. Они уже прожили их до конца, и теперь это просто старые, вялые, распадающиеся тела. Ты не хотел бы дотянуть до состояния полного износа своего транспортного средства, как выразился Рей, скажи? Это уничижительно. А с другой стороны, время, оказывается, важная штука.

Лишь со временем мне удалось кое-как поставить себе крышу на место. Несколько месяцев после гибели моего брата я боялся брать в руки кухонные ножи. Меня одолевала мысль, если я совершу то же, что и он, может, хоть так я смогу что-то поправить. Компенсирую, за то что не спас его. Что-то искуплю.

Мой отец напугал меня до смерти, спустя несколько дней после трагедии. Мы были у меня на кухне, и я впервые увидал, как он плачет. Он рыдал навзрыд, весь день. Моя сестра, Энн, все еще была у себя дома, на востоке, так что на поминках были только мама, папа, я и моя жена Дебби, она накрывала на стол.

Мы сидели в гостиной, и тут папа начал всхлипывать. Мама сделала неодобрительное выражение лица, и мы с папой ушли на кухню.

То была католическая семья со стеснительным, ново-английским отцом-интровертом и матерью, которая настаивала на том, чтобы все мы носили розовые очки.

«La Vie en Rose», жизнь в розовом цвете.

Мой брат содрал их с наших лиц.

— Джим говорил,что я был его одним-единственным другом, — всхлипывая, произнес мой папа.

— Наверное, так оно и было, — согласился я. — В последний раз я был у него несколько месяцев назад, я пытался поднять ему настроение, но у него была такая грязь дома, что я сам ушел, весь расстроенный. А ты, пап, только ты был рядом с ним до конца, прибирал за ним, выслушивал, обстирывал и следил за счетами.

Папа поднял голову, открыл рот и издал протяжный, жалобный крик, и меня передернуло от ужаса. Мама не смогла бы его остановить, даже если бы захотела. Казалось, он выливает в плаче все тридцать лет, в течение которых он подавлял свои чувства. Слезы по его лицу текли таким потоком, что я не мог поверить своим глазам. Так продолжалось минут десять, после чего мы вернулись в гостиную. Мама вся напряглась, из последних сил стараясь не подать виду, ее глаза были полны боли.

— Твой отец и я, мы поговорили и решили, что его следует кремировать, — произнесла она. — Что ты думаешь по этому поводу? Ты и он, вы как будто увлекались индийской религией.

— Мне кажется, это хорошо. Хорошо. Мне кажется, так будет правильно.

А разве католики одобряют кремацию? — мелькнула мысль.

— Я помогу всем, чем смогу, с организацией, — предупредительно вызвалась Дебби.

— Без похоронной церемонии. Я этого не выдержу, не выдержу, — сказала мама.

Никто не ответил.


* * *

…В конце нашей маленькой импровизированной службы мы отпустили руки друг друга и разложили цветы вокруг маленькой коробочки в земле и я подумал, будь я проклят… как мой брат смог так уменьшится, чтобы уместиться в объеме коробки из-под туфель?

Твоя могила тоже показалась слишком маленькой. Но я знаю, теперь, что ты — в ней. Ты в натуре went downtown, ушел под город, выходит так? Об этом не писали в прессе, но так было на самом деле — знаешь, у жены Сиддонса, Шери — была чуйка о твоей смерти. Билл вспоминает: «Меня разбудил среди ночи звонок из Европы, и моя жена немедленно села в постели, вся напряглась и сказала: «Что-то случилось с Джимом. Джима больше нет». Я дозвонился до Памелы в Париж, она вскрикнула, стала плакать и сказала: «Ты не ошибся, он умер».

Вернувшись с твоих похорон в Париже, Билл Сиддонс рассказал мне, Рею и Робби одну весьма любопытную историю, которую он настоятельно попросил никому не пересказывать.

Гроб стоял прямо там, в спальне, так что можете представить себе атмосферу в помещении. Я так и не решился попросить дать мне взглянуть на тело, поскольку Пэм была явно не в себе (что и породило впоследствии слухи об инспирированной смерти). В один из моментов, оставшись один в гостиной, я открыл резную коробочку на кофейном столике и обнаружил там белый порошок в чистом конвертике. Пэм была на кухне, так что я решил попробовать чуть-чуть, было любопытно, что это такое. Это был не кокаин. Вскоре после чего я испытал приступ тошноты и мне стало очень нехорошо. Я такого еще не пробовал, точно.
Героин.

Сдается мне, ты хряпнул добрую понюшку, запил Курвуазьерчиком, полез в ванную… и привет. Так и было, а, Джим? Радио-интервью, которое я дал в 1986 году на «Public Broadcasting», проливает больше света:

DJ Роджер Стефенс: Давайте перейдем к ключевому вопросу, частичный ответ на который я знаю, и это шокировало меня, когда я в конце биографим the Doors «No One Here Gets Out Alive» — я прочитал, смотрите… «Спустя год после ПРЕДПОЛОЖИТЕЛЬНОЙ смерти Джима Моррисона»… и я думаю, что это очень больно задевает людей, делать намеки, что он еще жив, потому что я знаю людей, которые обнаружили его тело. Мэриэнн Фейтфул (Marianne Faithful) одна из них, и меня восхищает, что она никогда не высказывалась на публике на эту тему. Не вдаваясь в подробности — я жил в Марракеше в то время; человек, который многократно упоминается в этой книге, французский граф, его звали Жан ДеБретти, был одним из любовников Памелы — любовников давней подруги Моррисона — и когда они все были вместе в Париже, Пэм позвонила Жану и Мэриэнн и сказала: «Джим в ванной, дверь заперта, он не отвечает, вы не могли бы приехать, немедленно?» О дальнейшем они рассказали мне двумя днями позже. Они взломали дверь и обнаружили Джима, мертвого, в ванне. На следующее утро они вылетели в Марракеш, где жил я, и все мне описали, их все еще трясло, когда они говорили об этом. У меня нет сомнений в том, что они говорили правду. Так почему же продолжает существовать этот миф? Что Джим на самом деле не умер?
Джон Денсмор: Прежде всего, спасибо Вам за эту информацию. Я не знал о Мэриэнн Фейтфулл. Я знал о существовании того графа, что ошивался вокруг Памелы.
РС: Которая сама погибла через год от овердозы героина.
ДД: Хммм. Интересный расклад получается. Ну… Джим умер на выходные, и вскрытия не было. Гроб был закрыт, и таким образом, Памела была последней, кто видел его живым. А пару лет спустя умерла и она… и тогда понятно, почему возник слух и продолжает существовать миф… Умер ли он на самом деле? Ты будешь надеяться, что нет — если тебе семнадцать, потому что он для тебя олицетворяет прорыв, отрыв и все такое. А так же есть в этом еще и… коммерция.
РС: Хммм.
ДД: Я той книги не писал.
РС: Машинерия мифотворчества.
ДД: ПРЕДПОЛАГАЕМАЯ было дописано кем-то еще.

* * *

…И последний гвоздь в твой гроб: Дэнни Шугерман недавно сказал, что он был рядом с Памелой после твоей смерти, и она жутко терзалась от чувства вины, потому что та нычка с порошком была ее.

Вот так, короче: еще одна смерть из-за наркотиков. Я считаю алкоголь (наркотик) столь же причастным. Теперь мне совершенно ясно, что ты жив только в нашем сознании.

Мы с Робби знали, чего ожидать, когда второй раз отправились на Пер-Лашез и увидели твой маленький прямоугольник из бетона. А вот Рея накрыло. Он явился к тебе, чтобы выразить наконец свой респект сполна, потому что в прошлый раз, когда мы впервые посетили Францию, он был на глухих отходняках после выступления в парижском найт-клубе. Или слишком испуган. Мы поднялись к твоему надгробью, на котором теперь установлен твой бюст работы некого парня из Чехословакии, который вырезал его из камня за Железным Занавесом и сумел тайно провезти сквозь. Рей застыл и испытал большой трехсекундный стресс… затем он оправился и стал пить вино с фанами, сплескивая его на твою могилу и посыпая тебя пеплом своих сигарет. Мы с Робби смотрели друг на друга с высоко поднятыми бровями, но я знаю, что Рей слишком сильно любил тебя. Слишком сильно, чтобы принять твою смерть. Да. В те три секунды нахлынуло слишком много чувств, и стена была воздвигнута мгновенно. А разбирать стены надо аккуратно, по кирпичику.


* * *

Итак, мой брат совершил самоубийство, а ты — тоже мой брат в каком-то смысле — совершил медленное самоубийство. Прежде, чем моя семья покинула Вествудское кладбище, я трясущимися руками вытащил клочок бумаги, на котором рукой брата было записано одно из его стихотворений, и прочитал его вслух.

Посреди комнаты сижу
И в окошечко гляжу
Кто-то в дверь стучится вновь
Все с вопросом, что со мной
Ему в ответ — из жести сделан я
Гляжу на радугу-дугу, прошу, к себе возьми меня
Последняя строчка была выгравирована на его мемориальной доске.


* * *

Полагаю, ты в курсе, что, спустя пару лет после того, как ты съехал отсюда, твоя подруга Пэм отправилась вдогонку за тобой, на овердозе[67]. Пол Ротшильд рассказал, что Пэм, вернувшись из Парижа, стала часто захаживать к нему домой, чаще всего по ночам, предлагая угоститься колесами метамфетамина и героином. Тема для общения была только одна. Ты, Джимбо.

Каждый заход заканчивался одинаково. Разговоры о твоей смерти, сопровождавшиеся самыми глубокими и отчаянными рыданиями, которые Полу приходилось видеть в своей жизни. Я надеюсь, вы с Пэм вместе теперь.

Коли уж речь о трагедиях, самая большая у нас тут стряслась в 1980-м. Наше первое рок-н-ролльное убийство. Мне до сих пор до конца не верится: пророческая строчка Джона Леннона «они распнут меня, должно быть» в точности сбылась. Некий психопат застрелил его, когда он возвращался к себе домой. Когда ты был на сцене, я вечно переживал, как бы какой-то невменяемый не пальнул в тебя из зала. Это очень страшно, когда фаны превращаются в фанатиков. Когда я думаю обо всех этих ненормальных, которых мы постоянно притягивали к себе, мне кажется, нам просто повезло, что мы избежали подобной трагедии (если исключить твое саморазрушение).

Рей, по ходу, как-то раз получил по морде прямо возле офиса «Elektra», помнишь? А ты знаешь, в чем там было дело? Тот парень подкарауливал нас, обозлившись, что мы без спроса спели о нем — он считал, что это он был Королем Ящериц — и врезал кулаком первого из группы, кто появился на пороге. А помнишь, еще был красавец, завсегдатай психушки в Белльвью, что каждый день закидывал тебя письмами с фразочками типа «Ты капитан моей души. Ты Христос, признайся», и ты ответил ему в письме с просьбой не писать больше, мол, твоя девушка ревнует. Артисты не могут нести ответственности за состояние психики всех своих поклонников, но я скажу, ты здорово расстраивался из-за таких ненормальных «обожателей».

Классическим чудиком был тот парень, которого мы прозвали «Cigar-Pain» (сигарная болячка), припоминаешь? Юный бомж (таких в те времена было поменьше), который постоянно ошивался возле нашей репетиционной «точки», и прижигал себе язык сигарой, чтобы его голос стал похож на твой? Помнишь, мы не могли сосредоточиться на работе, потому что он пел в вентиляционную трубу, да так, что эхо разносилось по всему дому? Ну… все кончилось тем, что он убил свою мать, а затем и себя… такая вот жуть. Он все напутал в наших текстах: по сценарию вроде предполагалось, что он должен был убить отца, а маму трахнуть! Тут сам рехнешься, если представить, что народ начнет воспринимать твои стихи буквально. С них станется!


* * *

Прошлой зимой мы с Дебби попробовали жить раздельно. Я купил ей квартиру, какую она хотела, и наша дочь стала ходить ночевать то к маме, то к папе. Совместный, так сказать, надзор и попечение. Такой расклад по определению срывал крышу ребенку и терзал мою душу, но это было лучше, чем когда она в слезах приходил по ночам в нашу спальню, разбуженная очередным скандалом. Вскоре она поняла, что мы оба — по-прежнему ее, хоть и не живем вместе. Мы родили ее вместе, по взаимному желанию и согласию, и я, натурально, хотел чтобы она продолжала получать от меня половину родительского вклада. Я не собирался становиться воскресным папой.

Быть папой и мамой в одном лице мгновенно превратилось в большое испытание. Я умел готовить вкусный салат и острый жареный сыр, но дети не любят острое и салаты. Я освоил детскую кулинарию и был горд собой за свои достижения. Я могу справиться с полной ответственностью за другую маленькую личность на протяжении четырех дней в неделю.

Понимаешь, как многое ты упустил? Твои стихи из «Universal Mind» (Вселенское Сознание), полностью фиксируют динамику мужского и женского:

Я пребывал в сознании вселенском
Жил, не тужил
Затем явился ты, с чемоданом дорожным и с песней
Мне голову вскружил
Теперь совсем один
Я кров ищу и дом
В каждом встречном лице…
Я есмь человек свободный
Вот какой везучий я

* * *

Лос-Анджелес, 1983


Тягомотина с психотерапевтами продолжалась еще полгода, пока, наконец, этой осенью Дебби решила подвязать с сеансами совместной терапии. Я все еще держал свечку за то, чтоб наши отношения восстановились, но «будущее (было) неясно, и конец (был) рядом всегда».

Я продолжил ходить к психоаналитику сам, и сделал несколько любопытных открытий. Например, что я способен плакать. Проливать слезы по своему брату и по тому, что случилось с моим браком.

«Когда вы женитесь, вы, на самом деле, заключаете три контракта», — сказал мне мой аналитик. «Один с государством, в котором вы вступаете в брак, другой — со своей супругой и третий — с вашим коллективным подсознанием».

Совершенно верно. А: узаконивание отношений; B: что нас самом деле вы привносите в брак — например, то, что мы на самом деле не хотели, чтобы он продолжался более десяти лет; и C: контракт с моим коллективом, который заинтересован в моем росте, и если я должен двигаться дальше, значит, я должен двигаться дальше. Мои мозги находили во всем этом какой-то смысл, но сердце болело.

Мы решили оформить наш развод официально и навсегда. Большое D номер два[68]. Лето почти ушло и будь здорова, Лос-анджелесская женщина. “Summer almost gone” and goodbye to the “L.A. Woman”.

Где будем мы, когда лето уйдет?
Утро нашло нас затихших и неосторожных
Полдень золотом пряди зажег у нас в волосах
Ночью плавали мы в смеющемся море
Когда лето уйдет, где будем мы?
В это же самое время, осенью 83-го, популярность группы продолжала возрастать, а запасов неизданного материала, как ты знаешь, у нас не густо. Так что мы кинулись переслушивать наши старые концертные записи, на предмет, есть ли там что-то толковое. При том, скажу тебе, я рад, что в былые времена мы не практиковали тему просто включать магнитофон и писать все подряд. Избавляет от кучи мусора, что издается post-mortem.

Ротшильд горел желанием поучаствовать в работе над изданием нового диска Doors, ставшего нашим вторым зальным альбомом, «Alive She Cried» (Живой, Она Кричала), и позвонил мне по этому поводу. Он начал с извинений за свои комментарии по поводу поэтического альбома, и, как ты помнишь, он из тех парней, на которых нельзя долго сердиться, так что мы взяли его в проект.

Мы не повторили ни одной песни из первого живого альбома, и включили “Gloria” с саундчека в Aquarius Theater. Слушается роскошно. Мясо, настоящее сырое мясо.

Теперь у меня было кое что сказать ребятам-кассирам в супермаркете, которые узнали меня и без конца переспрашивали, не собираемся ли мы издать что-нибудь новенькое. Или старенькое. Издайте хоть что-нибудь, неважно что конкретно. Им было по три-четыре года, когда мы бушевали. Что бы это значило? Намедни гулял по Вествуду и нос к носу столкнулся с тринадцатилетним пацаном в футболке Doors. Я был не в настрое для автографов и постарался не встретиться с ним глазами. Он меня не узнал. Обратная сторона широкой известности, прикинь. Мальчишка, небось, и подумать не мог, что видит то же самое лицо, что и у него на футболке — глядя на меня с шестилетней дочкой на буксире. И это я-то, я, который раньше вечно фыркал при виде родителей, сюсюкающих с детками! Отсутствие на портрете усов с бакенбардами, тоже наверное сыграло свою роль. Когда моя дочь впервые услыхала запись Doors, громыхавшую по дому, она попросила выключить «это». Я стал допытываться, почему, и она ответила, что «у этого дяди такой голос, что мне страшно». Что ей послышалось? Отзвуки тьмы в твоих трубных руладах? Ноты судьбы?

Как типичному дитя-цветов, мне тоже становилось не по себе от твоей агрессии. Может, я из тех чувствительным мужичков о которых возвестил поэт Роберт Блай? Типаж, что расплодился в шестидесятых, с гипертрофированно-женственным сознанием и стремлением к новым ценностям, которые он не смог отстоять за нехваткой позитивной мужской энергии? Я думаю, семидесятые были результатом этого. В начале восьмидесятых мы увидели, что агрессивность вновь входит в моду, и возрождение Doors началось. Мы были новой волной и панками, опередив свое время. Оно пришло, и новые музыканты понаделали групп и подкормили великого бога коммерции. И что от них осталось? Неподдельно-искренние и подлинно-революционные панк-бэнды скатились в нарциссизм, выцвели и вымирают, как и ты умер, восприняв темную мужскую энергию Диониса, греческого бога вина, слишком буквально. Позитивной стороной твоей темной натуры было стремление искоренять брехню.

Лишь теперь, при виде происходящего вокруг, до меня дошло, что ты знал, что для человека Запада весь этот вечный поиск лучшей работы, лучшего дома и лучшей тачки есть лишь заменитель истинной цели его поиска: чего-то сакрального, священного. Вот почему тебя нисколько не интересовал материальный успех. Ты так же знал, что церковь умерла, что все эти символы и ритуалы больше ничего для нас не значат — и отсюда твой вызов лживым и верующим лишь в наличку священникам и затурканным одиноким «грешникам» в “PETITIONING THE LORD WITH PRAYER” (прошении к Богу с молитвой).

А теперь я сам хочу помолиться за тебя немного.

Что ты упустил — так это то, что стремление к сакральному должно быть трансформировано в некую «церковь», которая находится внутри самого человека. Наши песни соприкоснулись с дионисийской стороной духовной жизни, посредством музыки. Но «Бог Вина веселит, ободряет и греет сердца мужчин; но он же делает их пьяными», как сказано в книге Эдит Гамильтон по мифологии, книге, которой, я знаю, ты зачитывался. Я еще подосвежу твою память. Она пишет дальше:

Греки были народом, очень ясно смотревшим на факты. Они не пытались закрывать глаза на мрачные и ведущие к деградации аспекты винопития, и видеть только приятную и восхитительную сторону этого занятия. Они знали, что Дионис — не только благодетель и покровитель мужчин, но он же и их разрушитель. Кратковременное чувство ликующей мощи, которое дает нам вино — лишь знак, призванный показать людям, что внутри у них кроется нечто большее, чем им известно; они могут стать сами как боги.
А может, ты и вправду бог! Здесь, внизу у нас ты — бог СМИ, однозначно. Когда-то в шестидесятые, я думал, если наши песни протянут лет десять, это будет нечто. Ну, вот уже двадцать прошло, а конца-края не видно.

Мне б так хотелось, чтобы тогда мы постарались побольше узнать друг о друге. Возможно, мы бы держались тесней, и в конце концов не разошлись каждый своей дорогой. Кстати, а разошлись ли мы? Я пытаюсь понять, до сих пор. Ты определенно оставил отметину. Ты очень повлиял на меня. Я даже Ницше почитал, немного! Вот, вспомнил цитату: «Предки человека заплатили за то, чем он стал».

Ты — во мне, это точно. И сейчас, я хочу сказать тебе: спасибо. И прощай.

Глава 21. Riders on the Storm Всадники в Грозу


Лос-Анджелес, 1983


«Почитай, тут Роберт Блай прикольную штуку затеял. Это может помочь тебе в твоем писательстве», — сказал Тони. Он был режиссером моего спектакля, который мы вот-вот должны были повезти в Нью-Йорк, показывать во внебродвейском экспериментальном театре. Он протянул мне статью под заголовком «Чего на самом деле хочет мужчина». Это было интервью с американским поэтом Робертом Блаем. Обладатель Национальной Литературной Премии 1968 года за сборник поэзии «Свет вокруг тела», Блай теперь занялся организацией и проведением семинаров-тренингов для мужчин, с целью развития их мужского самосознания.

На развороте статьи было фото, приковавшее мое внимание. На снимке журналист, бравший интервью, Кейт Томпсон, обнимал за плечи Блая, а Блай указывал на Томпсона пальцем. Оба смеялись, увлеченные живой беседой. Их объединяло нечто, и мне вдруг срочно захотелось узнать, что именно. С первого взгляда было ясно, что эти парни — не гомосексуалисты. Ясно было и то, что перед тобой — отнюдь не чувачки типа «мачо», набухавшиеся пива под спортивную телепередачу. Некое революционное движение ощущалось за тем фото, и мне захотелось к нему присоединиться.


Нью-Йорк, 1984


Ты ли это, мертвый?
Если да
То где же слезы?
Ты ли это, в позе мертвеца?
Так где ж скорбящие?
Где траур?
Слова вырываются потоком, как лава. Ярость захлестывает. Я на сцене «La Mama Theater», вот и свершилось. Театрик на Lower East Side, с двадцатилетней историей сценических чудачеств. Я чувствую себя голым и одиноким, под взглядами чужаков. Но, чёрт меня побери, до чего круто не прятаться за спинами группы. Здесь и сейчас я волен жить и умирать, как мне угодно: моя игра и мои слова.

Я делаю паузу на миг и ощущаю напряжение публики. В зале ни звука. Я думаю, они знают, о ком я говорю, хотя текст первого действия взят из пьесы Сэма Шепарда «Языки».

Где мои друзья, они пришли на спектакль? Мой издатель, прочитал ли он анонс в «Voice»? Я беспокоюсь, правильно ли выведен уровень фонограммы — вот, первые раскаты грома, дождь, гроза. Боль. Вновь накатила изнутри.

Всадники в грозу
Всадники в грозу
В этом доме мы рождены
В этот мир мы вброшены
Как собака без кости
Актер без роли
Всадники в грозу
Теперь фонограмму потише. Так. Идеальный фон для следующего диалога. Эти звукорежиссеры в Нью-Йорке, чёрт, они всегда были лучше всех.

Неужто впрямь явился ты?
Опять явился?
Ты просишь, чтобы я поверил в это?
О чем ты просишь?
Я тебя вижу, мать твою! Я воплю про себя между строчками. Я снова вызвал тебя — и вот он ты, обвился правой ногой вокруг микрофонной стойки, левая рука на микрофоне, правой отбрасываешь с лица длинный хайр. Король Ящериц, в черной коже, как и прежде, накрываешь меня своей гигантской тенью. Я гадаю, видят ли они тебя столь же ясно, как я.

Познал ли я доподлинно тебя?
А может, просто гримирую
Муляж, что сам соорудил
Из памяти обрывков?
Тебя пытаясь заново создать?
Чего ты просишь? Можешь мне ответить?
Признайся, что взаправду ты — не здесь
Не в этом мире
Где сейчас звучит мой голос?
Тише, до шепота. Я истощен. Но я не мог избавиться от этих видений — тебя, группы — с момента твоей смерти. Тридцать лет я пытался выползти из-под твоей — нашей — тени и понять, кто я был, кто я есть и кем могу быть, кроме как «Джоном Денсмором из Doors».

Свет погашен. Это что, аплодисменты? Получилось?

Теперь я трясусь за сценой, в голове проносятся письма, журналы, курсы терапии, паломничества и сыгранная пьеса. Чёрт, мне хлопают, приятно. Я цепляюсь за занавес, меня шатает.


* * *

Чёртова Кухня. Во имя Господа, что я здесь делаю? И что еще важней… что я здесь пытаюсь доказать? В этих асфальтовых джунглях, как сказал бы Боб Марли. Ведь мог бы, к примеру, скакать на коне, у себя в Оххай, Калифорния, прямо сейчас. Я должен поверить, что оказался здесь ради того, чтобы восстановить в себе источник творчества. Ради этого я взялся за перо и подался в актеры. Я тоскую по страсти, которая переполняла меня, когда я играл музыку, по драйву, который мы качали с Doors, доводя публику до экстаза. Но меня не тянет вписаться в новый бэнд и начать все сначала. Вот почему я здесь. Живу дальше своей жизнью.

Я сижу в запущенной двухкомнатной квартире своего приятеля на углу 34-й и Девятой. Весь на нервах, не могу уснуть после спектакля. Полпервого ночи. Щелкаю пультом, переключаю телек с одной кабельной программы на другую. По одной передают видеозапись лекции Кришнамурти, индийского мудреца. Записывалось в Оххай.

По другому каналу показывают местное телешоу: простой народ с улицы запускают в студию и дают самовыражаться и творить в эфире, что душа пожелает. В данный конкретный момент некая вполне миловидная дама плавно сняла с себя одежки и теперь мастурбирует. Лицо Кришнамурти лучится притягательным светом. Дама тоже пылает, несколько по-иному. Судя по всему, оргазм на подходе.

Клац пультом: Кришнамурти говорит, что в какой-то момент — сейчас — человек должен прямо посмотреть на факт смерти, принять его — и жить дальше более полной жизнью. Клац: просто секс. Через пару минут дама доберется до оргазма и чуточку умрет. Секс и смерть женаты друг на друге. Идут рука об руку. Женщина, совсем одна, мастурбирует, исполняя шоу для других одиноких людей, вроде меня. Это меня заводит. Следующие пару минут мне уже не так одиноко.

Переключаю на Кришнамурти, и он говорит: «Делай это, делай это сейчас. Живи своей жизнью, до конца освободись от страха и твори каждый день». Дама извивается, вот-вот кончит. Я вот-вот кончу, глядя на нее.

Инь и янь жизни, культура нарциссизма, культ секса и смерти, здесь и сейчас, в Нью-Йорк Сити. И я, клацающий пультом между двух каналов, как теле-наркоман, все быстрей и быстрей, ненасытно.

Секс и смерть, секс и смерть, секс и смерть.


* * *
Мендосимо, Калифорния, 1985

Семинар для мужчин Роберта Блая


Полчаса езды по грязной дороге, и я наконец прибываю в Вудланд Кэмп. Односкатные хижины на маленькой полянке, в окружении громадных секвой, вызывают чувство клаустрофобии. Я люблю природу, но местечко, в тусклом свете из затянутого тучами окошка неба, было сумрачным и холодным. Самые настоящие дебри.

В хижине оказалось два камина, на противоположных сторонах. Слава Богу.

Крупный мужчина лет шестидесяти, седовласый и бодрый, прошел в середину группы. Само собой, это и был Роберт Блай.

— Я хочу сказать добро пожаловать всем и поблагодарить, что приехали. Нужно иметь храбрость, чтобы явиться туда, где будут одни мужчины. Как вы знаете, мой сын, Сэм, попал в аварию и погиб, поэтому я попросил Джима Хиллмана в этом году помогать мне с учебным процессом, чтобы облегчить мою ношу. — Слеза быстро пробежала по лицу Блая, пока он говорил. — Джим замечательный психолог, писатель и мыслитель. Так же с нами вновь Майкл Мид, с его барабанами и кельтскими сказками. Как обычно, в нашу программу входят тренировки по айкидо и контактным боевым искусствам, а так же индейские бани. Welcome.


* * *

«Мой брат попал во Вьетнам, подсел на героин и умер от передозы», — начал Джо свой рассказ на тему «фиаско». Блай предложил эту тему для всеобщего обсуждения сегодняшним вечером. Я сижу на стуле, вытянувшись в струну, каждое произнесенное слово остро откликается во мне.

В моей памяти всплывает снимок на обложке журнала «L.A. Times» за 1963 год: самосожжение вьетнамских буддийских монахов. Так они выражали протест против нараставшего вмешательства Америки в войну. В те времена это фото породило во мне твердое решение, что в армию я не пойду. Ни за что.

Мне захотелось встать в очередь и рассказать про свои собственные фиаско. Тут же вспомнились два моих развода. Хоть, объективно, оба брака протянули довольно долго, четыре и восемь лет, но я по-прежнему вспоминал о них с ощущением краха. Может, дело в моих родителях, их сорокалетняя годовщина усугубляла мои чувства. И моя сестра развелась во второй раз. Что стряслось с семейством Денсморов? Я считал нас «нормальными людьми».

Я понимаю, что не утерплю и ерзаю на краешке складного стула. Мне хочется, чтобы все меня видели, и при этом я исхожу ознобом от волнения. Что я скажу и как меня воспримут.

— Я не смог спасти своего брата. Я свыкся с чувствами по этому поводу, но они всегда со мной. У меня было два брата… и обоих звали Джим… один был моим родным братом… со вторым я играл в одной группе… они оба умерли… оба умерли в двадцать семь… Чувство вины — оно теперь мой настоящий брат. Порой мне кажется, я почти избавился от него… спас его, не спас его, — произношу я чуть слышно.

— Громче… громче, Джон, — осторожно говорят мне сидящие рядом.

— А?.. ДА. Я… МНЕ КАЖЕТСЯ, Я ПОЧТИ ПОКОНЧИЛ С ЧУВСТВОМ ВИНЫ из-за того, что я не спас моего брата Джима, — громко повторяю я под взглядами восьми десятков сочувственных лиц. — И, ммм, Джима Моррисона, я пишу книгу про… пытаюсь как-то закончить все это… растянул на годы… целых десять лет.

Я глубоко вздыхаю. Это уже второй мой семинар. Я все-таки собрался с духом и заговорил, меня воодушевил Блай с его заразительной открытостью. Спустя почти пол минуты я продолжаю.

— Когда умер твой брат? — спросил я у Роберта.

— Он умер в 71-м.

— Сколько ему было?

— В 71-м… ему было… тридцать пять.

— Мм… время лечит, — говорю я с надеждой.

— Мммм, — соглашается Роберт.

— Психотерапия… и вы, ребята… все это помогает, — продолжаю я.

— Тебе кажется, что ты виноват, что не справился — по отношению к ним обоим? — спрашивает Роберт.

— Да, — отвечаю я, и у меня перехватывает горло. — Я не справился, но я знаю, что если кому-то надо изменится, то это должно идти изнутри… хоть ты всрись.

— Чувствую, наболело у тебя, — произносит кто-то из мужчин,

Молчание.

— Моррисон, сука, задолбал! — Приступ озноба пробирает меня насквозь и я чувствую, что теряю контроль над мышцами лица. Я непроизвольно опускаю голову, и слова сами вылетают из моего рта. Я не знаю, какая сила движет моими губами. — Мы с ним вместе делали музыку (мой голос ломается, глаза застилает), я без этого жить не могу!

Голоса восьмидесяти мужчин сочувственно рокочут.

Слов больше нет. В тот момент я осознал, что значило для меня творчество. Особенно с теми, к кому ты привязан всей душой. Признание публики так мало значит по сравнению с чувством, когда творишь. Я не мог жить без этого чувства.

С минуту я плачу, затем продолжаю.

— Ребята, знали бы вы, до чего с ним было трудно жить, — говорю я, всхлипывая. — Как в аду, шесть лет.

— Уфф, — отзывается Роберт.

— Я, ох… знаете… я хотел играть в Birds и быть… puer, как дитя. — Я шмыгаю носом. — А попал в полный мрак, с этой группой.

Пауза. Они поняли, что я ввернул словечко puer, имея в виду книгу Джима Хиллмана «Puer Papers», полемическую работу на вечную тему «мальчик в нашей культуре».

— Любопытно, да? — мне вдруг становится смешно и все с облегчением прыскают вместе со мной.

— Судьба, — шепчу я и вновь замолкаю.

— Спасибо, — говорю я после долгой паузы.

— Ну, и тебе спасибо, Джон, — отвечает Роберт.

Там убийца в дороге
Как жабу, мозг его коробит
Долгую сделай стоянку в пути
Детей поиграть отпусти
Если в дороге его подобрать
Милой семье пропадать
Убийца в дороге… yeah…
Не могу поверить — неужели это я стою голый, с группой таких же голых мужчин, глухой ночью, собираясь залезть в маленький тесный шалаш-баню, изображая из себя американских индейцев! Или настоящих мужиков!.. или еще кого-то.

Внутри темно, хоть глаз коли, только куча вулканических камней, что скатились с недавно извергавшегося вулкана Гора Святой Елены в штате Вашингтон, вишнево алеют в яме посредине. Их раскалили по новой в огромном костре, который мы сложили для нашей церемонии. Ужас замкнутого пространства накатывает на меня, я хватаю пучок ароматных трав, его припасли, чтобы облегчить дыхание. Это шалфей, с ним получше… немного.

Моя хворая спина барабанщика начинает ныть, и я вытягиваюсь на земле между стеночкой и телами соседей. Теснота жуткая, мы начинаем обильно потеть, и земля с пола липнет на кожу.

Что за хрен я пытаюсь здесь доказать? Бог его знает. Небось, во мне по-прежнему сидит тот самый любопытный уличный естествоиспытатель, что обнаружился, когда я впервые попробовал кислоту. Вспоминается фраза Джима, когда он рассказывал о том, как мы начинали: «Давайте просто считать, что я испытывал пределы реального. Мне было любопытно поглядеть, что из этого выйдет. Вот и все что было: простое любопытство».

Мы рассаживаемся в кружок, передавая друг другу трещотку или палочку правды[69]. Каждый из присутствующих явился в баню чтобы проработать некую проблему — в себе или в ком-то, по своему усмотрению. Один из парней заявляет, что он алкоголик и хотел бы исцелиться.

— Я вызываю дух Джима Моррисона, чтобы он помог мне понять его смерть. А так же, чтобы его знания об алкоголе помогли исцелиться тебе, — говорю я. Мой духовник-алкоголик по ту сторону раскаленных камней пошатнулся, словно от сильного толчка.

Я не думаю, что Doors могли бы каким-то образом тормознуться, оздоровиться и омолодиться. В те времена не было такой штуки, как «профессиональная помощь» касательно химической зависимости, и в те, шестидесятые годы, мы почти не общались между собой на словесном уровне.

Рей сказал, что мы никогда не вели проникновенных бесед друг с другом, потому что процесс совместного сочинения музыки был слишком деликатным и хрупким, чтобы рисковать поссориться в словесном споре.

Часть меня не очень-то верит в это сегодня. Наш успех все длится и длится, Doors стали чем-то вроде империи, многонациональной, и корпорацию всегда нужно обслуживать. Члены отпадают, но труп остается. (Единственное чистилище для этих богов — Глава 11).

Прошло минут сорок пять, и мы выползли из нашей баньки-потогонки. Я чувствовал себя очистившимся. Первые минут двадцать мне казалось, что я двину кони, а теперь пришло ощущение цельности и прилива сил. Определенно, это было нечто совсем иное по сравнению с воскресной службой в церкви. Я потерял двоих братьев но, похоже, в этой группе мужчин я обрел множество новых, и нас связали глубокие чувства.

Глава 22. When the Music’s Over Когда Музыка Кончилась


Лос-Анджелес, 1989


Мой друг Джим Моррисон дошел до точки. Он не стал президентом Соединенных Штатов, как надеялся Рей Манзарек, и больше не исполняет партию голоса в музыке Робби Кригера. Джим стал голосом поколения. Как говаривал сам Джим:

Это старый прикол, типа реакции на выход первой книжки: коту поначалу дают погулять, дают шанс, и все его гладят по спинке. А за вторым разом, натурально, будут гонять и затюкивать. Затем, если он продолжит в том же духе и покажет, что его так просто не унять, они скажут: кис-кис, добро пожаловать обратно в отчий дом, семья ждет тебя с распростертыми объятиями. Я думаю, именно так с нами и будет. Нам надо просто малость продержаться, и в один прекрасный день все вдруг поймут: ба, это ж наши старинные друзья, они здесь вот уже столько лет, да они же часть нашего национального сознания.

До тех пор, пока будут на свете молодые люди, они смогут оглянуться на Джима, в поисках поддержки, когда им нужно будет оборвать пуповину. Гуд бай, Мама и Папа.

Break on through
Break on through
Break on through, yeah
Break on through, прорваться сквозь — куда, к чему? Чем была та другая сторона? Спустя столько лет, в моей памяти сохранилось лишь несколько намеков, мгновений и подтверждений, что мы таки прорвались сквозь. Как сказал писатель Том Вулф (Tom Wolfe): «Наивная вера, что ее (нирваны) можно достичь, сделало шестидесятые возможными», но я не думаю, что мы были готовы «Владеть миром и ВЛАДЕТЬ ИМ СЕЙЧАС!» В те времена мы с Робби находились под сильным влиянием «поколения любви», внешний облик и поведение мужчин формировались под эти воздействием. Мы отращивали длинные волосы, и женские чувственные ценности внедрялись в нашу психику.

И потому, в восьмидесятые, бывшим хиппи было трудно осознать, что чисто-мужская энергия проистекает из чисто-мужского мировосприятия. То, что движет и вершит. Энергиия Зевса, но — благожелательная и великодушная. То, что женщинам приходится примерять на себя на сегодняшнем рынке труда. Вместе с «чисто-мужскими» проблемами, переутомлением и стрессом.

Задача «беби-бумеров», поколения, родившегося после войны — взять добрые намерения шестидесятых и привнести их во властные сферы. Своей обратной стороной радуга хиппи уперлась в дисциплину. Сексуальная вседозволенность уже не кажется нам столь заманчивой — вознаграждения, которые она сулит, не так уж значительны, а стремление к здоровью и благополучию преобладает, если помнить, что надо двигаться дальше.

Студенты (в шестидесятые) так и не смогли осознать, как многого они добились, — говорит Роберт Блай. — Они не осознали, насколько сильно антивоенные протесты задели буржуазию. Они не передали уверенность в этом дальше — детям, которые учатся в сегодняшних вузах.

Президент Рейган, в его обращении к студентам Московского Государственного Университета, охарактеризовал шестидесятые, как «период, когда в нашей стране произошли очень большие перемены к худшему. Когда я был губернатором Калифорнии, я мог спровоцировать бунт, просто явившись в студенческий городок. Но все это миновало, и теперь, видя вас и оглядываясь на американское студенчество, я не смогу назвать никаких различий между вами». Рейган и ему подобные лидеры тоже так ничего и не осознали.

Будем надеяться на качественный сдвиг в девяностых. Рок-н-ролл тоже должен качественно изменится, если хочет оставаться живым. Я не говорю насчет стиля. Настоящее «Hard Rock Café», у входа в которое мы стоим на обложке нашего пятого альбома, было бомжацким заведением на углу 5-й Стрит в пригороде Лос-Анджелеса, где жили бездомные. Пацанам сегодня сразу подавай славу и гламур. Гамбургеры и золотые диски. Они ведутся на внешнюю мишуру: кожа и длинные патлы, и забывают о внутренней преданности творчеству. О поиске своей собственной уникальности.

Часто цитируют фразу Рея насчет того, что ЛСД помог создать «коллективное сознание Doors». Мы никогда не принимали кислоту вместе, но я предполагаю, сам факт того, что в шестидесятые мир был поляризован на «цивилов» и хиппанов, уже отделял нас от тех, кто был «как все». В «Балладе о Жестяном Человеке» Дилана точно схвачено это чувство: «Здесь явно что-то происходит. А что конкретно — вам и не понять. Не так ли, мистер Джонс?»

Мы действительно были братством, противостоящим окружающему миру, и ощущали себя так. Но я думаю, на самом деле, дух группы создала наша одержимость музыкой. Мы собирались вместе каждый божий день на протяжении тридцати месяцев (кроме уикендов), чтобы репетировать, препарировать, анализировать, ловить кайф, спорить и уступать ради наших общих песен, и это цементировало наши узы. Мы шлифовали нюансы и всякие тонкости, которые улавливаются лишь тогда, когда люди подолгу бывают вместе, когда у них — общая история.

«The Doors были настоящей группой», — сказал Робби в интервью. У нас на репетициях было так заведено, что каждый имел полную свободу говорить что угодно, по поводу конкретной песни или аранжировки. Продолжаю цитировать Робби: «Люди думают, что Джим был лидером, но он был таким безголовым, какой из него лидер. В большинстве групп имеется один диктатор, остальные — последователи и слуги. В этом смысле в нашей группе лидеров не было». Для окружающего мира мы стали «Джим Моррисон и Doors», но за закрытыми дверями все делилось поровну на четыре. На концерте в Кливленде, когда местный ди-джей представил нас как Jim Morrison and the Doors, Джим помчался на сцену, схватил микрофон и проорал: «СТОП, МИНУТОЧКУ, МИНУТОЧКУ… ЛЕДИ И ДЖЕНТЛЬМЕНЫ… THE DOORS!»

Наш роуди Винс отметил в интервью с журналистом:

Я обычно выходил во время репетиции… если я что-то делал… производил какие-то шумы, мне лучше было уйти, потому что это напрягало Джима. Особенно если репетировали сырой материал. Денни Шугермана он вообще всегда выставлял. Лучше всего они себя чувствовали, и я думаю, вдохновение посещало всех четверых, когда они были одни, и было тихо.

Робби считает, что мы совпали по волне, и энергетика у нас была сбалансированная, потому что все были близки по зодиаку: я родился первого декабря, Джим — восьмого, Робби — восьмого января, а Рей — двенадцатого февраля. Два Стрельца, Козерог и Водолей.

В музыкальном плане мы испытывали глубокое уважение друг к другу до самого конца.

Никакая драм-машина не скажет вам, что музыка у вас перегружена и непластична, что ей недостает внутреннего чувства свинга, раскачки, что вот здесь вам нужно сделать модуляцию, или связочку, или вставить соло в центральной секции.

Я в конце концов поддался и заиграл на электронным барабанах (надо же быть в курсе!), но электроника несет в себе угрозу искусству игры на ударных. Не в том дело, что с «индустриализацией» отпадет потребность в живых ударниках и станет негде играть, но музыканту больше не нужно годами трудиться, чтобы достичь совершенства. Великий джазовый барабанщик Элвин Джонс «дал мне мои руки», я подражал его технике. А чему подражать сегодняшним ударникам, японской электронике? Когда барабанщик достаточно долго работает над собой, это подобно медитативной практике; чтобы держать точный ритм, грув — надо петь мантру в душе. Изобретения не вредят сами по себе, речь о духовном росте музыкантов. Дисциплина кое-что значит для души…

Меня сотни раз спрашивали: «Стоило ли оно того?», «Почему ты не ушел?». Чтобы ответить на эти вопросы, воспользуюсь помощью Филиппа Элвуда из «San Francisco Herald», описавшего выступление Джима на концерте в Винтерленде:

Моррисон влетел на сцену на всех парах в полночь, и держал зал до последней секунды. Он пел свои великолепные стихи, его голос менялся от напряженного шепота до нутряного рева, от которого захлебывался микрофон. Он не просто пел, он давал настоящее драматическое представление. Он пел: «Когда музыка кончилась, выключи свет…» с таким крещендо, такой нарастающей мощью, что казалось, ослепительный огненный шар вспыхнет в небе под конец десятиминутной композиции. «Let’s get it all together… one, more, TIME»… или «Rolll, roll, e-rolly, all night long…» — Моррисон растягивал согласные, и слова превращались в колдовские заклинания. Изумительный артист, бесспорно.

Вот потому-то я и остался. Я вел эти крещендо вместе с Джимом, порой даже управляя им, и ничто не могло сравниться с этим. Все неприятности, которые я пережил из-за Джима, и даже боль, вызванная его смертью — все это стило того «волшебного часа» на сцене, или в студии, когда мы играли наши песни.

Недавно умерший исследователь мифов Джозеф Кемпбелл написал, словно подводя итог опыту всей моей жизни: «Когда следуешь своему счастью — а счастье, это делать то, к чему лежит душа — тебе откроются двери там, где ты и не подозревал, что они есть. И где нет дверей ни для кого, кроме тебя». Я всегда думал, что музыкальная карьера — это рулетка: все или ничего. Я считал свои занятия музыкой хобби или развлечением, за которое надо расплачиваться, просиживая над книжками в школе. Мой закос от армии стал поворотным пунктом. Я боялся, что если когда-нибудь я захочу устроиться на государственную службу, это клеймо «бракованного» станет меня преследовать, но я решился следовать тому, к чему лежала моя душа: музыке. И «The Doors» — «Двери» — распахнулись, в прямом смысле этого слова. Я еще не знал, что вошел в «Дверь», на которойбыло написано мое имя.

А Джим вот сгорел. Почему? Из-за того, что в детстве кочевал с одной военной базы на другую? Или это просто была программа, с которой он явился на свет?

Жак Хольцман говорит: «Джим ощущал дистанцию между тем, кем он был на самом деле, и тем, каким его видела публика».

В редкий момент откровенности на публике — после ночной попойки он был как с содранной кожей — Джим сказал в интервью на BBC:

Наша музыка, это когда ты как будто не в себе, «не дома», не можешь до конца расслабиться. Что-то тревожит, а что и сам не знаешь». И добавил: «хотелось бы сделать песню, или музыку сочинить, которая выражала бы чистую радость, чистую безграничную радость. Как приход весны, как праздник души — когда все у тебя хорошо, и ты совсем как дома.

В конце нашей карьеры цитировали другую фразу Джима: «Если бы мне пришлось начинать все сначала, думаю, я предпочел бы стать тихим, скромным маленьким артистом и уйти с головой в неторопливый трип в своем собственном саду». Он так и не добрался до того заветного места, где ему было бы совсем хорошо, где был бы, как дома. По сей день. Джим хотел вернуть старые добрые клубные денечки, но они для него были просто метафорой ушедшей юности. Как сказал мне тихонько Робби, когда мы узнали о смерти Джима: «Он наконец обрел покой».

Джим знал, что после стремительного взлета площадка на вершине будет узкой. Он очень проницательно ответил на вопрос, почему такие таланты, как Дженис Джоплин и Джими Хендрикс, так быстро сгорели: «Я думаю, что тот огромный всплеск творческой энергии, который случился три года назад (1967), не мог продолжаться долго, а людей с такой чувствительной душой, мне кажется, меньшие высоты уже не устраивали».

Что за послание он нес?
Аннулируйте мой абонемент
На воскрешение
Отошлите мое резюме
В тюрьму для подследственных
Там ДРУЗЬЯ у меня
В шестидесятых я думал, что это выпад против власть имущих. Я ощущал себя в родстве с угнетенными. Утекло время, утекли слезы, что я пролил по моему безвременно ушедшему партнеру по группе, и теперь эти стихи задевают меня куда более лично. Теперь я воспринимаю их, как откровение истинного Джима Моррисона, того, кто так похож на Рембó, Нила Кэссиди и всех других, сгоревших, как романские свечи.

Двадцать лет назад я не желал никаких напрягов в своей жизни. Не то чтобы я искал их сейчас, но когда они случаются, это может быть полезно. «Творческое напряжение», как выразился психолог Ролло Мэй. Джим любил его. Он описал это состояние в интервью журналу «Rolling Stone» в 1968-м.

В клубе с небольшой аудиторией ощущаешь себя вольным вытворять, что угодно. Еще чувствуешь, что нужно все-таки вести себя прилично, совсем отпустить удила нельзя, как-никак, люди смотрят. Вот тут-то и возникает эдакое приятненькое напряженьице.

Теперь, как актеру, мне это очень интересно: ведь вся драматургия на том и построена. Мои театральные учителя, Джулиан Бек и Джудит Малина, недавно явились на спектакль с моим участием в Лос-Анджелесе, я ужасно волновался. Меняются времена, меняются взгляды. Смотри я на жизнь, как Джим, когда мне было двадцать, мы бы не сработались. Я бы не был таким невинным и открытым для предложений. Джим знал, что я и не подозреваю о том, что он намерен совершить, и при этом он знал, что я как раз тот барабанщик, что надо, чтобы его стихи зазвучали. С моим опытом джазовой импровизации я должен был найти, как подзвучить игру его слов.

Я был типичным мягким мужским типажом образца 60-х, и мне не доставляло удовольствия лезть во мрак, играя “The End”. Но мне хватило интуиции отказаться от рабочего барабана в этой композиции и извлекать максимум тьмы из моих том-томов.

«БУМ-БУМ» — изо всех сил бил я по томам в тихих кусках “The End”, и нечто темное поднималось во мне. Я знал, что это напугает людей и рванет им крышу, но мне было известно, что в классной музыке должна быть динамика. Грохот моих томов, должно быть, окончательно убедил Джима, что я и есть тот правильный парень, который «высвободит колдуна» в нем.

Круто было ощущать его уважение. Я безумно тоскую за этим.

Я люблю друзей, которых собрал вместе на этом плоту
Мы воздвигли пирамиды в честь нашего избавления
Можно сказать и так, что он любил нас, потому что мы позволяли ему нами манипулировать. Но он знал, что плот тот был тонким. Всего за несколько лет после того, как мы добились успеха, Джим быстро превратился в «монстра, одетого в черную кожу», по его же словам. Концерт в Мичиганском университете стал первой пробоиной, которую демон, обитавший в душе Джима, проделал в нашем плоту. А затем был рекламный ролик для Бьюика, который сделали Рей, Робби и я. Он продрал зияющую брешь, которая наполнила плот недоверием.

Когда я вижу Ринго в рекламе «Schweppes», или Майкла Джексона и Лайонела Ричи, зарабатывающих миллионы на рекламе софт-дринков, я думаю о Моррисоне. Друзья столько раз спрашивали меня, кем же все-таки был Джим: засранцем или светочем. Он был и тем и другим. В нем было дури выше крыши, и себя он не сберег, и при том был он честным, чистым и прямым.

Меня ранит злословие на тему Doors, как впрочем и беспрецедентная возня с их весьма прибыльными останками. Останки могут неплохи на вкус, если их как следует разогреть (digitally remastered) или добавить правильные ингредиенты. Технологии цифровой обработки звука достигли таких высот, само собой, отчего бы их не применить и не пройтись по всем нашим альбомам, добавить высоких, басов или серединки к их общему звучанию… Я не считаю это стоящим делом. Когда Rolling Stones переиздали в таком «улучшенном» виде свой первый сборник хитов, «High Tide and Green Grass», меня чуть удар не хватил. Я радуюсь обратному: когда, наслушавшись сборников хитов, люди обращаются к оригинальным записям.

Компакт-диски меня тоже беспокоят. Звук шикарный, но эта одержимость технологией говорит о нехватке чего-то действительно ценного: настоящих песен. Майкл Харнеп, в «Пути шамана», пишет о результатах индустриальной революции, что они идут в обход культуры: «Низкий технологический уровень «примитивных» культур заставляет их развивать до максимально возможного уровня способность человеческого разума справляться с проблемами».

А может, меня просто достали обложки сборников хитов Doors. На всех непременно — мордашка Джима, того периода, когда он был красавец писаный, и я не думаю, что он бы это одобрил. Ни за что. Помню, Джим даже извинялся перед нами, когда первый альбом вышел с его портретом во всю лицевую сторону. Когда вышел наш второй альбом, «Strange Days», его спросили в интервью по поводу обложки. «Я терпеть не могу обложку нашего первого альбома. «Strange Days» выглядит по-европейски. Куда лучше, чем просто фотка с нашими гребаными рожами».

Если сравнивать со «Strange Days» или даже с «Morrison Hotel», нашим пятым альбомом — где мы выглядим, как банда бродяг с большой дороги — эти новые оцифрованные сборники опять продают секс. Обложки оригинальных альбомов были связаны с содержанием, с музыкой внутри… Но я устал ругаться с Реем по этому поводу. Именно благодаря стараниям Рея-Аполлонийца слухи о «все-еще-живом Джиме» приобрели такой размах, невзирая на темную правду… Как писал много лет назад один рок-журнал: «Любопытно, что Манзарек имеет обыкновение говорить о группе в настоящем времени, так, словно смерть их солиста и одиннадцатилетнее существование врозь были частью какого-то долгосрочного плана».

Джим нес в себе затмение, но Рей так зациклился на своей просветленности, что собственной тьмы не замечает: Аполлон не видит тени, которую отбрасывает, глядя на солнце. Рей любил Джима отцовской любовью, а отцу так трудно примириться с безвременной смертью сына. На самом деле, для меня Рей тоже был отцовской фигурой. Эта книга — лишь один из многих способов, которыми я пытался самоутвердиться. И отделить себя. Как и всякому сыну, мне трудно это высказать, но после всего, что мы с Реем пережили, я не могу не признаться, что люблю его всей душой. Особую нежность во мне вызывает преданность Рея искусству. К чёрту всю эту бизнес-возню, сколько раз вера, любовь и воодушевление Рея придавали мне сил, когда мы творили вместе. Так что мы с ним — родня навсегда. Но, как многие из сыновей, я предпочитаю любить его на расстоянии.

Мне легко критиканствовать, когда мне исправно капает гонорар со всей этой шумихи. Но я, наверно, просто не могу забыть те времена, когда наше детище только вынашивалось. Мы испытывали к нему священное чувство, потому что оно было таким маленьким. И тайным. Мы принимали наркотики, психоделики — не кокаин с героином — чтобы расширить свое сознание, а не забыться.

Порой я думаю, будь я более цельной натурой, я бы действительно ушел из группы во время записи третьего альбома, когда Джим совсем замучил нас своими самоубийственными загулами. Но тогда мне не довелось бы познать того творческого счастья, что я испытал, записывая партию ударных в “L.A. Woman”, одной из моих любимейших… У меня настроение поднимается всякий раз, когда я слышу этот жизнеутверждающий ритм.

Кроме гонораров, с годами я получил и немало других, особых вознаграждений. Свобода путешествовать, открывать другие культуры раскрыла мне глаза. Америка — отнюдь не пуп земли, и далеко не все она делает правильно. Тем не менее, я всегда радуюсь, возвращаясь домой. Это великая страна.

У меня хватает денег, чтобы делать вклады в благотворительность и поддерживать экологические группы. Каждый раз, перечисляя сумму, я ощущаю себя состоятельным человеком. Деньги — это энергия, которую можно использовать для добра, как и для зла.

Самый главный бонус, который дала мне наша карьера — это добрые свидетельства того, как воздействует на людей наша музыка. Девушка одного моего друга работает с умственно неполноценными детьми, и пару лет назад у нее приключилась такая история. Один из ее подопечных, тринадцатилетний мальчик, постоянно ходил в футболке Doors. Он страдал шизофренией и не мог говорить, не мог ни с кем общаться. Девушка увидела мое лицо у него на футболке и сообщила ему, что ее парень меня знает. Мальчик «прорвался сквозь», заговорил, и с тех пор его дела пошли на поправку.

Не знаю с чем сравнить мою радость по этому поводу. Благодаря мне, и моему брату по группе, который вечно живет в моей душе, этот ребенок совершил попорот к исцелению.

Вьетнамские ветераны побывали на безумной войне, и Джим пел о том, как «пропадая от дикой древнеримской боли, все дети обезумели, и им отчаянно нужна рука неведомого странника, здесь на отчаянной земле». С этого поэтического отрывка начинается фильм Френсиса Копполы «Апокалипсис сейчас». Джим неразрывно связан с людьми на пределе, потому что они чувствуют, что на пределе был он сам.

Тогда, в шестидесятые, я ненавидел парней, отправлявшихся в Юго-Восточную Азию. Они слушали «Балладу о Зеленых Беретах», а мы, хиппаны, «включались, настраивались и выпадали»[70] из поля действия любой пропаганды власть имущих. После войны, когда ветераны стали возвращаться домой, и наше правительство повернулось к ним задом, я начал проникаться сочувствием к ним. Я понял, как много представителей расовых меньшинств и малоимущих пополняло армейские ряды, и выбора у этих людей не было. В восьмидесятых я работал вместе с несколькими ветеранами Вьетнама, которые сочинили пьесу «Tracers» (Трассирующие) и играли в ней. Мой страх перед этими людьми превратился в любовь. Близкое знакомство с парнями, заглянувшими в сердце тьмы, пробило дыру в моем сердце. Армия «включила» их (как, похоже, бывает всегда), солдаты «настроились» на всякое непотребство, а «выпасть» было невозможно.

Они пережили тяжелые испытания, как, впрочем, и я. Может, мои были полегче, но «чувство вины у выжившего» досталось и мне. Они потеряли товарищей, я потерял Джима.

Я рад, что не понимал наставника Джима, Фридриха Ницше, когда мне было двадцать один. Не то, быть может, и я бы стал под его знамена. Перечитывая Ницше теперь, я могу принимать лишь то, что мне подходит. Ницше стал «Заратустрой», а Моррисон стал «Королем Ящериц». Ницше разрушило соприкосновение с темной стороной, потому что он проник в нее глубже, чем все до него. Открыватели платят цену, проникая в неведомые края дальше своих учителей. Ницше занес свечу в один из уголков тьмы, и пламя перекинулось на него.

«Командуют тем, кто не способен подчиняться себе», написал немецкий философ. «Командовать трудней, чем подчиняться. И мало сказать так, ибо командир несет бремя за всех, кто повинуется, и легко быть раздавленным бременем тем — надсада и риск видятся мне во всяком командирстве, и повсеместно рискуют собой те из живущих, кто берет команду на себя».

Теперь я знаю, что Джим прочел эти строки. И принял риск. Работая над этой книгой, я немало потрудился над своим чувством вины из-за того, что не смог спасти Джима. Как спели Битлз в “All You Need Is Love”:

Не спасешь никого
Кто спасен быть не может
В последние годы мне случалось помогать друзьям в трудную минуту, вмешиваться и проявлять «грубую любовь» в случае наркотической зависимости, но я отдавал себе отчет, что таким образом я, во многих отношениях, проявлял заботу о самом себе. Я не смог бы жить в ладу с собой, не попытавшись, даже при том, что я еще в шестидесятых понял, что только сам человек может помочь себе, и желание измениться должно идти изнутри. Джим тоже знал это. Салли Стивенсон, журналистка, как-то спросила у Джима, это было в последний год его жизни, считает ли он себя героем. Его ответ: «Я считаю себя интеллигентным, чувствительным человеком, рожденным с душой клоуна, которая вечно лезет из меня в самые ответственные моменты».

Было слишком поздно для Джима и Пэм. Их нет больше с нами. Их бурный и изменчивый роман закончился трагически. При всем при том было ясно, как глубоко они были связаны между собой. Говорят, Пэм положила свою фотокарточку в гроб Джиму, прежде, чем его заколотили.

Я твоего лица теряю очертанья
Я твоего лица теряю очертанья
Не плачь, малыш, пожалуйста, не плачь
И не смотри, прошу, с такой печалью
Ложь подходящую не смог придумать я
Собою красит небо конь безумья
Зачем мне фотокарточка твоя…
Пока мы не сказали до свиданья
Писать книжку не так весело, как играть в группе, зато я могу делать это, когда хочу, и не зависеть от чокнутых музыкантов. Упоение писательством — кайф потоньше, но одержимость — не меньшая. А может, и посильней. Как у Керуака. Он-то уж точно был одержимый. И Джим был ему под стать. Как там у Карла Юнга: «Ты стал мифом, или миф стал тобой»?

Речь о мифотворчестве, и в голове гулким эхом отзывается еще одно из стихотворений Джима. Голливуд кучу лет обхаживал нас, желая поиметь в качестве «целлулоидных героев».

Достался ли тебе приличный мир, когда ты помер?
Хотя б киношку есть ли снять о чем?
Лет десять подряд не кто иной, как Рей, носился с идеей снять кино, а потом сам испугался, что идея попадет в чужие руки. Робби долгое время был против, но, как человек осмотрительный, в тему не лез и на споры не нарывался. И вот теперь настал мой черед переживать, когда проект дошел до реализации. В конце концов он оказался в руках Оливера Стоуна. Мастер он замечательный, спору нет, но я по-прежнему волнуюсь, что в фильме первым делом пустят в оборот темную сторону Джима, и это затенит то, что он действительно пытался сказать. Как сказал один мой друг: «Они возьмут шесть лет вашей жизни, втиснут их в два часа, а затем раздуют до размеров двухэтажного домика… и это может быть похоже на правду?» Мне остается только надеяться, что когда фильм доснимут, какое-то чувство правды в нем все-таки будет.


* * *

Родителей Джима недавно спросили, что они чувствуют в связи с автобиографией Джима, которую он написал в 67-м, и где сказано, что они умерли. Адмирал и миссис Моррисон ответили, что Джим написал так ради их безопасности, и чтобы оградить их личную жизнь. Лично я думаю, что все наоборот, и Джим таким образом хотел провозгласить независимость и оборвать пуповину разом и для всех, но миф — это нечто такое, от чего не открестишься…

Когда музыка кончилась…
Как и миф о смерти моего брата, который я выдумал и оркестровал сам для себя. Я уверил себя, что способ самоубийства, который выбрал мой брат — это храбрость. Таблетки — это легко. Он, должно быть, чувствовал себя изнутри, как Человек-Слон[71], а мир вокруг не стал добрее, так что…

Когда музыка кончилась…
Вначале в поступке брата мне виделся жест самурайской отваги. Лишь со временем я осознал случившееся как дар, который заставил меня трепетно относиться к жизни. Самоубийство — не мой путь, теперь я знаю это точно.

Выключи свет…
Мысли о самоубийстве преследовали меня, я думал, что смогу как-то искупить его смерть, поступив так же, но мне было суждено учиться на этих трагедиях, таков был мой путь.

За Дверями тоже есть жизнь. Я был мужем, отцом, актером и просто американцем, которому не все безразлично…

Музыка — друг особенный твой …
Мне вечно казалось, что я изменяю себе. Но, как оказалось, единственное, чему я изменил, был старый мир моего детства и католический мир моей матери. К своему удивлению, я недавно понял, что музыка открылась мне именно в церкви…

Танцуй на огне, так дано судьбой…
Теперь я знаю, что, невзирая на все безумства, я не оставил группу, потому что музыка стала моей новой религией. Это лейтмотив моей жизни.

Музыка — друг единственный твой…
Музыка — мой самый близкий, но не единственный друг. Из дневников, пьес и этой книги я выстраивал свою внутреннюю жизнь, внутреннее восхождение, которое должно быть достойно того, внешнего, которое мы когда-то совершили вместе с группой. Только оно проведет меня сквозь, на другую сторону.

До конца
Until the end

Фотоматериалы оригинального издания


Это шоу «Оззи и Харриет», где я играл роль Рики. Фото John Densmore Collection.

Я и Хеди. Фото John Densmore Collection.

Фото John Densmore Collection.

На карусели, Санта Моника пирс, 1966.Фото Bobby Klein.

«Ненавижу народную музыку, но она милая». Фото Bobby Klein.

Робби, 1965. Фото Joel Brodsky.

Я в 1965-м. Фото Paul Farrara.

Рей, 1965. Фото Joel Brodsky.

Венеция, Калифорния, 1966. Фото Bobby Klein.

Первый рок билборд. Фото Bobby Klein.

Фото Bobby Klein.

Фото Paul Farrara.

Запись «Strange Days». Фото Paul Farrara.

Запись, 1967. Фото Frank Lisciandro.

«Waiting for the Sun» сессии. Фото Jerry Hopkins.

Рей и Дороти. Фото Brendee Green.

Робби и Линн. Фото Brendee Green.

Джим и Пэм, 1968. Фото Edmund Teske.

Джулия и я, на моей «сюпрайз бездей пати». Фото Brendee Green.

Джим (в своем репертуаре) желает мне счастливого Дня рожденья. Фото Brendee Green.

Добавление комментариев перкуссии к пению Джима. Фото Paul Farrara.

Фото Paul Farrara.

Медитировать. Фото Paul Farrara.

На крыше. Фото Paul Farrara.

Восток встретил Запад. Фото Paul Farrara.

В дороге. Фото Paul Farrara.

Репетиция во время записи альбома «The Soft Parade». Фото Jerry Hopkins.

Обсуждение сет-листа перед выходом на сцену. Фото Jim Marchall.

Поп-фестиваль в Сиэтле. Фото Jim Marchall.

Пресс-конференция в Лондонском аэропорту, 1968. Фото UPI.

Исполнение под фонограмму в German TV show. Фото Michael Montford/Doors Photo Library.

Метатель копья, Германия. Фото Michael Montford/Doors Photo Library.

Нью-Хейвенский налёт полиции («Скажи свое слово, чувак!»). Фото Tim Page.

Детективное Агентство Салливана берет ситуацию под контроль. Фото Paul Farrara.

За кулисами начала наступать изоляция. Фото Michael Montford/Doors Photo Library.

«Символ мне нравится визуально, к тому же он запутает людей.» Фото Henry Diltz.

Сможет ли он дышать в новом костюме из шкуры ящерицы? Фото Paul Farrara.

Оральное совокупление или восхищение техникой Робби? (Судебное фото в Майами). Фото Jeff Simon.

Эротический политикан. Фото Paul Farrara.

Супер клуб, Mexico City. Фото Jerry Hopkins

Настоящее Hard Rock Cafe. Фото Henry Diltz.

Я и мой брат Джим. Фото John Densmore Collection.

«Я сказал, начальник, ты не сломаешь свой замок и ключ?» Фото Doors Photos.

Конец всегда близок. Фото Andrew Kent.

«Мишура». Фото Basia.

Истории, которые они могли рассказать. Фото Bobby Klein.

Ужин в The New Grove, 1968. Фото Rolling Stone.

Джим и Пэм в Париже. Фото Herve Muller.

«Он наконец обрел покой». Фото Patricia Kennely.

Двигаясь вперед. Фото Leslie Neale.

Список лирики






Избранная дискография

Студийные альбомы


The Doors


Released: January 4, 1967

Record label: Elektra

A1
Words By, Music By — 
A2
Words By, Music By — 
A3
Words By, Music By — 
A4
Words By, Music By — 
A5
Written-By — 
A6
Words By, Music By — 
B1
Written-By — 
B2
Words By, Music By — 
B3
Words By, Music By — 
B4
Words By, Music By — 
B5
Words By, Music By — 
US: 4× Platinum

CAN: 4× Platinum

FRA: 3× Platinum

ARG: Gold

SPA: Gold

SWE: Platinum

AUT: Gold

FIMI: Gold

GER: Platinum

UK: 2× Platinum


Strange Days


Released: September 25, 1967

Record label: Elektra

A1
A2
A3
A4
A5
A6
B1
B2
B3
B4
 —  
US: Platinum

CAN: Platinum

FRA: 2x Gold

GER: Gold

UK: Gold


Waiting for the Sun


Released: July 3, 1968

Record label: Elektra

A1
A2
A3
A4
A5
A6
Bass —  
B1
Acoustic Bass —  
Electric Bass —  
B2
B3
B4
B5
 —  
US: Platinum

CAN: Platinum

FRA: 2x Gold

GER: Gold

UK: Gold


The Soft Parade


Released: July 21, 1969

Record label: Elektra

A1
A2
A3
A4
A5
B1
B2
Vocals —  
B3
B4
 —  
 —  
 —  
 —  
 —  
 —  
 —  
 —  
US: Platinum

CAN: Platinum

UK: Silver


Morrison Hotel


Released: February 9, 1970

Record label: Elektra

Blues Harp —  
Written-By —  
A2
Written-By —  
A3
Written-By —  
A4
Written-By —  
A5
Written-By —  
A6
Written-By —  
Two: Morrison Hotel
B1
Written-By —  
B2
Written-By —  
B3
Written-By —  
B4
Written-By —  
B5
Written-By —  
US: Platinum

CAN: Platinum

FRA: Platinum

POL: Platinum

SPA: Platinum

SWI: Gold

AUT: Gold

UK: Gold


L.A. Woman


Released: April 19, 1971

Record label: Elektra

A1
A2
A3
A4
A5
B1
B2
B3
B4
B5
 —  
US: 2× Platinum

CAN: 3× Platinum

FRA: 2× Platinum

AUS: 4× Platinum

SPA: Platinum

SWI: Gold

AUT: Gold

GER: Gold

UK: Gold


Other Voices


Released: October 18, 1971

Record label: Elektra

A1
Written-By —  
A2
Written-By —  
A3
Written-By —  
A4
Written-By —  
B1
Written-By —  
B2
Written-By —  
B3
Written-By —  
B4
Written-By —  

Full Circle


Released: July 17, 1972

Record label: Elektra

A1
Bass —  
Written-By —  
A2
Bass —  
Written-By —  
A3
Bass —  
Percussion —  
Tenor Saxophone —  
Written-By —  
A4
Bass —  
Harmonica —  
Written-By —  
A5
Bass —  
Songwriter —  
Written-By —  
B1
Bass —  
Written-By —  
B2
Bass —  
Flute —  
Percussion —  
Rhythm Guitar —  
Written-By —  
B3
Bass —  
Written-By —  
B4
Bass —  
Percussion —  
Written-By —  

An American Prayer


Released: November 27, 1978

Record label: Elektra

Awake
A1 Awake
A2 Ghost Song
A3 Dawn's Highway / New Born Awakening
To Come Of Age
A4 To Come Of Age
A5 Black Polished Chrome / Latino Chrome
A6 Angels And Sailors / Stoned Immaculate
The Poet's Dreams
A7 The Movie
A8 Curses, Invocations
World On Fire
B1 American Night
B2 Roadhouse Blues
B3 Lament
B4 The Hitchhiker
An American Prayer
B5 An American Prayer
B5.a The End
B5.b Albinoni: Adagio
US: Platinum

Концертные альбомы


Absolutely Live


Released: July 20, 1970

Record label: Elektra

A1
Written-By —  
Medley:
A2a Alabama Song
Written-By —  
A2b Backdoor Man
Written-By —  
A2c Love Hides
Written-By —  
A2d Five To One
Written-By —  
B1
Written-By —  
B2
Written-By —  
C1
Written-By —  
C2
ritten-By —  
C3
ritten-By —  
D1
Written-By —  
D2
Written-By —  
US: Gold

CAN: Gold

FRA: Gold

AUS: Gold


Alive, She Cried


Released: October 17, 1983

Record label: Elektra

A1
A2
A3
B1
B2
B3
B4
 —   (A2 to B2, B4),  (A1),  (B3)
US: Gold

CAN: Gold


Live at the Hollywood Bowl


Released: May 1987

Record label: Elektra

A1
A2
B1
B2
B3
B4

Обложка





Примечания

1

Ну да. — фр.

(обратно)

2

Хорошо? — фр.

(обратно)

3

Дерьмо. — фр.

(обратно)

4

Французский поэт.

(обратно)

5

Brown powder, героин. — Здесь и далее примечание переводчика.

(обратно)

6

Последний альбом The Doors, записанный с Моррисоном, вышедший в апреле 1971 г.

(обратно)

7

Студия, издававшая альбомы The Doors.

(обратно)

8

Один из районов Лос-Анджелеса.

(обратно)

9

Ударная установка — муз. сленг.

(обратно)

10

Одежда гавайского происхождения свободного покроя, свисающая с плеч.

(обратно)

11

Двойку.

(обратно)

12

«Cat» — джазмен, фанат джаза.

(обратно)

13

«ЭлЭй» — разговорное название Лос-Анджелеса.

(обратно)

14

36,6°C.

(обратно)

15

UCLA (University of California, Los Angeles) — государственный исследовательский университет.

(обратно)

16

«Groove» — джазовый термин, «кач».

(обратно)

17

Догоняя поезд.

(обратно)

18

Paul Jackson Pollock, американский художник, идеолог и лидер абстрактного экспрессионизма, оказавший значительное влияние на искусство второй половины XX века.

(обратно)

19

«The Electric Kool-Aid Acid Test» — книга американского писателя Тома Вулфа, описывающая период жизни Кена Кизи (автора «Пролетая над гнездом кукушки») с 1958 по 1966 год и сформировавшуюся вокруг него коммуну — «Весёлых проказников», оказавшую существенное влияние на популяризацию ЛСД, спровоцировавшую психоделическую (также называемую кислотной) революцию и ставшую связующим звеном между битниками и хиппи.

(обратно)

20

Польск. фамилия при рождении Ма́нчарек — Manczarek.

(обратно)

21

Игра слов. Название фильма Трюффо по-английски — «400 Blows». «Blow job» — минет.

(обратно)

22

Ojai — «OH-hy» — маленький городок в горах Южной Калифорнии, бывшая деревушка индейцев племени Чумаш. В переводе с языка индейцев означает «луна».

(обратно)

23

Загон для скота.

(обратно)

24

Acetate — звуковой диск для демо-записей в до-магнитофонную эпоху. Имел пластиковую или алюминиевую основу и лаковое ацетатное покрытие, на котором нарезались звуковые дорожки.

(обратно)

25

Популярный в 60-70-х сорт марихуаны, и, одновременно, способ ее курения, когда засушенные «шишечки» — соцветия конопли вставлялись в бамбуковую палочку, через которую и курились.

(обратно)

26

Сорт пива.

(обратно)

27

Acid — кислота.

(обратно)

28

The Doors are mean, and their skin is green.

(обратно)

29

Тысяча девушек, тысяча пилюль, таблеток…

(обратно)

30

«The Dharma Bums» — роман одного из важнейших представителей литературы бит-поколения, Джека Керуака.

(обратно)

31

Строки из песни “White Rabbit” группы Jefferson Airplane.

(обратно)

32

Автор обыгрывает название песни. “Back Door Man” — привратник у черного хода.

(обратно)

33

Fisherman's Wharf — портовый район на северо-востоке Сан-Франциско, одна из главных туристических достопримечательностей города.

(обратно)

34

Alcatraz — остров в заливе Сан-Франциско. Известен благодаря бывшей федеральной тюрьме строгого режима (1934-63 гг.).

(обратно)

35

Игра слов: «match» одновременно переводится и как «спичка», и как «пара».

(обратно)

36

Около 50°C.

(обратно)

37

Автор что-то путает. Альбом «Sgt. Pepper's Lonely Hearts Club Band» вышел в Великобритании 26 мая 1967 г., релиз в США состоялся 2 июня.

(обратно)

38

Mary Jane (сленг), жаргонное название марихуаны.

(обратно)

39

«У меня волдыри на пальцах!» — автор цитирует знаменитое восклицание Ринго Старра в конце песни “Helter Skelter” на пластинке «White Album» Beatles.

(обратно)

40

Lyndon Baines Johnson.

(обратно)

41

Судебный процесс (1970 г.) над семью участниками антивоенных демонстраций, состоявшихся во время Национального съезда Демократической партии в Чикаго в 1968-м. Все семеро были оправданы.

(обратно)

42

Хит-сингл (1966 г.) певца Донована. По слухам, песня была о курении сушеных банановых шкурок, которые в 1960-х считались галлюциногенным наркотиком, хотя с тех пор это было опровергнуто.

(обратно)

43

То же, что и McDonald’s.

(обратно)

44

«Три балбеса», американский комический телесериал в жанре слэпстик [балаган]. Шел по телевидению в 1934-58 гг., после чего были повторные показы.

(обратно)

45

Pillsbury Dough Boy —  мальчик из теста, рекламный герой фирмы кондитерских изделий.

(обратно)

46

«До свидания, мистер Чипс» — кинофильм режиссёра Сэма Вуда, вышедший на экраны в 1939 году.

(обратно)

47

Шрифт для слепых.

(обратно)

48

Американская сеть магазинов фруктовых напитков. Известна благодаря особому напитку, также называемому Orange Julius.

(обратно)

49

Из песни “Five to One”.

(обратно)

50

Tricky Dicky, Хитрый Дик — прозвище Никсона. Дик — уменьшительное от Ричард. Так же, на сленге, «dick» — это половой член. Так что прозвище президента США можно перевести и по-другому.

(обратно)

51

Герои книги «Моби Дик» Германа Мелвилла.

(обратно)

52

Turnaround — джаз/блюз термин, означает повторяющийся ритмико-мелодический пассаж в конце одной части композиции, который служит переходом к следующей части.

(обратно)

53

Shuffle — блюзовый ритм восьмых триолей с паузой.

(обратно)

54

Настоящий мужик, красавец во всех отношениях (сленг).

(обратно)

55

«Призрачные Всадники в Небе», классический хит в жанре кантри & вестерн, 1948 г.

(обратно)

56

Vince Guaraldi, американский джазовый пианист.

(обратно)

57

Аполлоновское и дионисийское начала — философско-эстетические понятия, введены в обиход Ф. Шеллингом.

(обратно)

58

Дробь с нажимом на рабочем барабане.

(обратно)

59

Острое блюдо из стручков бамии с мясом и травами.

(обратно)

60

Цитата из песни Дилана.

(обратно)

61

182 см, 72,5 кг.

(обратно)

62

«Дом на полпути» — учреждение для реабилитации отбывших наказание заключённых, вылечившихся наркоманов, алкоголиков, психических больных.

(обратно)

63

Знаменитый калифорнийский сухой и жаркий ветер, дующий из пустыни.

(обратно)

64

«Оркестр Окурочки».

(обратно)

65

«Peter's principle» — шуточное объяснение постоянно возникающих проблем в любой компании, сформулированное Лоуренсом Питером: в любой иерархии каждый сотрудник имеет тенденцию достигать уровня своей некомпетентности; следствия: с течением времени каждая должность будет занята служащим, который некомпетентен в выполнении своих обязанностей; работа выполняется теми служащими, которые еще не достигли своего уровня некомпетентности; входит в серию законов Мерфи.

(обратно)

66

Американский фильм 1969-го и комедийный телесериал 70-х годов на тему «шведской семьи».

(обратно)

67

Язва-Денсмор играет словами и цитатами из Doors: your mate Pam followed you down, with an OD.

(обратно)

68

От англ. divorce — развод. D № 2 — второй развод в жизни автора.

(обратно)

69

Ритуальный предмет, передаваемый по кругу во время магических церемоний. Тот кто держит в руках палочку может свободно говорить все что у него на душе, произносить сокровенное, его выслушают и сказанное не выйдет за круг.

(обратно)

70

«Turn on, tune in and drop our» — фраза пропагандиста ЛСД Тимоти Лири.

(обратно)

71

Человек, реально существовавший в 19 веке и страдавший редкой болезнью, вызывающей чудовищные деформации тела. Ужасный снаружи, добрый и умный внутри, Человек-Слон стал знаменитостью в викторианской Англии и погиб, столкнувшись с миром «нормальных людей». Печальная история его жизни легла в сюжет одноименного фильма.

(обратно)

Оглавление

  • От переводчика
  • Предисловие
  • Благодарности
  • Глава 1. Break On Through Прорваться Сквозь
  • Глава 2. Wild Child Дикое Дитя
  • Глава 3. Moonlight Drive Лунная Дорожка
  • Глава 4. Soul Kitchen Душевная Кухня
  • Глава 5. Light My Fire Зажги Мой Огонь
  • Глава 6. Whiskey Bar Виски-бар
  • Глава 7. Crystal Ship Хрустальный Корабль
  • Глава 8. Twentieth Century Fox Лиса Двадцатого Века
  • Глава 9. Strange Days Странные Дни
  • Глава 10. Roadhouse Blues Блюз Придорожного Кабака
  • Глава 11. Tell All The People Скажи Всем Людям
  • Глава 12. Waiting For The Sun В Ожидании Солнца
  • Глава 13. Absolutely Live Абсолютно Живой
  • Глава 14. Shaman's Blues Блюз Шамана
  • Глава 15. Touch Me Прикоснись ко Мне
  • Глава 16. People Are Strange Люди — Чужаки
  • Глава 17. Morrison Hotel Моррисон-Отель
  • Глава 18. L.A. Woman Женщина из Лос-Анджелеса
  • Глава 19. The Unknown Soldier Неизвестный Солдат
  • Глава 20. The End Конец
  • Глава 21. Riders on the Storm Всадники в Грозу
  • Глава 22. When the Music’s Over Когда Музыка Кончилась
  • Фотоматериалы оригинального издания
  • Список лирики
  • Избранная дискография
  •   Студийные альбомы
  •   Концертные альбомы
  • Обложка
  • *** Примечания ***