Елизавета Алексеевна: Тихая императрица [Зинаида Кирилловна Чиркова] (fb2) читать онлайн

Елизавета Алексеевна: Тихая императрица

Энциклопедический словарь

Изд. Брокгауза и Ефрона.

Т. XXII. СПб., 1897

лизавета Алексеевна (Луиза-Мария-Августа) — русская императрица, дочь маркграфа баден-дурлахского Карла-Людвига, родилась 13 января 1779 г. Мать её Амалия, принцесса Гессен-Дармштадтская, в молодости приезжала в Россию с сёстрами, из которых одна была первой супругой императора Павла. В октябре 1792 г. прибыли в Петербург принцесса Луиза-Мария-Августа и её младшая сестра. Выбор Екатерины II, приискивавшей тогда невесту «своему Александру», как она обыкновенно называла любимого внука, пал на старшую сестру, он согласовался и с влечением молодого князя. 28 сентября 1793 г. состоялось их бракосочетание. Елизавета Алексеевна отличалась необычайной скромностью. Она искала счастья в тихой семейной жизни, много читала, имела особенную склонность к изучению языков. Одарённая восхитительным голосом, она имела и особенный дар рассказывать; император Александр I говаривал, что, не имея времени много читать, он обязан императрице сведениями обо всём, что появлялось любопытного. Елизавете Алексеевне не суждено было вполне насладиться семейным счастьем: она имела двух дочерей — Марию (1799—1800) и Елизавету (1806—1808), но скоро их лишилась. В первые годы царствования Александра I двор сохранял ещё остатки великолепия и пышности времён Екатерины; но после первых войн с Францией, особенно же с наступлением грозы 1812 г., она, несмотря на настояния своего супруга, отказывалась брать миллион, который получают императрицы, и довольствовалась 200 тыс.; но и из этих денег она на туалет и для себя собственно отставляла только 15 000 руб. в год, всё же остальное употребляла на пособия нуждающимся. В эту эпоху, под её покровительством и при деятельном её участии, возникло женское патриотическое общество. При отъезде императора Александра в армию, в начале 1813 г., Елизавета Алексеевна желала сопутствовать ему, но трудности похода заставили её ограничиться следованием за ним в некотором расстоянии. В 1815 г. она была в Вене во время конгресса. В Карлсруэ фрейлина Елизаветы Алексеевны, Роксана Стурдза, подружилась с известной Крюднер и вступила с ней в переписку, которую не скрывала от Елизаветы Алексеевны; последняя показала одно из писем Крюднер императору Александру, чем положено было начало влиянию восторженной пиетистки на русского императора. Возвратясь в Россию, Елизавета Алексеевна продолжала вести уединённую жизнь. Всё представительство и весь блеск двора сосредоточивались около вдовствовавшей императрицы Марии Феодоровны. Слабое здоровье Елизаветы Алексеевны расстроилось в 1825 г. до того, что врачи предписали поездку в Италию; но императрица предпочла умереть в России. Вместо Италии избран был Таганрог. Император отправился туда несколькими неделями раньше, чтобы приготовить помещение для больной. 23 сент. 1825 г. она прибыла в Таганрог, где здоровье её несколько поправилось; но вскоре заболел император и 19 ноября скончался на руках своей супруги. Император Николай I назначил ей миллион рублей в год, но Елизавета Алексеевна ограничилась только тем, что следовало ей по закону; из остатка составился первоначальный фонд комитета призрения гражданских чиновников. Между тем силы императрицы Елизаветы Алексеевны слабели со дня на день. Ранней весною она предприняла обратный путь. Императрица Мария Феодоровна выехала ей навстречу, и обе вдовствовавшие императрицы должны были встретиться в Калуге. Дорогой болезнь Елизаветы Алексеевны внезапно усилилась; она принуждена была остановиться в Белёве и там тихо угасла, 4 мая 1826 г. Елизавета Алексеевна не оставила никакого завещания: она всегда говорила, что не привезла с собой в Россию ничего и потому ничем распоряжаться не может. После её кончины узнали о многих раздававшихся ею негласно пенсиях и пособиях. Бриллианты её, на 1 300 000 руб. ассигнациями, были куплены в кабинет, и сумма эта обращена на Патриотический институт и дом трудолюбия (ныне Елизаветинский институт в Санкт-Петербурге.), как заведения, ею основанные и пользовавшиеся особенной её заботливостью. В Белёве в память её учреждён вдовий дом, для призрения 24 человек из всех сословий. Пушкин посвятил Елизавете Алексеевне, в 1819 г., стихотворение: «На лире скромной, благородной, земных богов я не хвалил». Симпатичный образ этой скромнейшей из императриц, на чело которой в последние годы её жизни легла печать глубокой грусти, ещё недостаточно очерчен в нашей историографии.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

транный какой-то выдался день. С самого утра. Ещё за крупяным завтраком Луиза чувствовала на себе многозначительные, оценивающие взгляды отца и матери, но оба они ловко отворачивались от ответных вопросительных глав девочки.

Впрочем, и к Фридерике в такой же степени относились эти взгляды, но тогда в глубоких синих глазах матери вспыхивал сожалеющий огонь, а в серых тусклых глазах отца она ничего не могла прочитать. Он, как всегда, прятал их буравчики под седыми кустистыми бровями.

Луиза недоумевала: в чём дело, что она или Фридерика натворили, за что может последовать выговор, всегдашнее напоминание о высоком сане и необходимости блюсти строжайший этикет. Слуги безмолвно вносили блюда, старательно разливали овсяную кашу, размазывая её по тарелкам, сдабривая прозрачные ломтики хлеба едва видной плёнкой масла, но ничего особого в их поведении Луиза не увидела. Всё было как всегда, за исключением вот этих вопросительных и оценивающих взглядов отца и матери.

Но ей недолго пришлось недоумевать. Перед самым концом завтрака мать, Амалия Баденская, высокая не старая ещё женщина с кудряшками светлых волос на макушке, в снежно-белой утренней блузе и с такой же салфеткой на коленях, промокнув узенькие синеватые губы, бодро сказала:

— Луиза и ты, Фридерика, сегодня у вас не будет занятий. Оденьтесь для дороги. Маркграф^[1], ваш дед Карл, ждёт вас к себе сразу после завтрака.

Тут отец, наследник баденской маркграфской короны, не выдержав многозначительности момента, подмигнул сразу обеим девочкам.

Старшие сёстры-близнецы, Каролина и Амалия, сразу обиделись: не к ним было обращено слово матери, не им подмигнул отец, хотя и они уловили эту странную атмосферу в замке. Зато младший брат, Карл, так ничего и не заметил. Он всё ещё рыскал глазами по стерильно чистому столу, надеясь ухватить лишний кусок хлеба с маслом или, в крайнем случае, хоть что-то из оставшегося у сестёр. Луиза, сидевшая рядом, незаметно придвинула ему кусочек сыра — она каждый раз делала это, невзирая на замечания матери, Карл рос рыхловатым увальнем, и, несмотря на то что ему минул пятый год, заботы о хлебе насущном были его ежедневными заботами. На этот раз Амалия Баденская сделала вид, что не заметила этого кусочка сыра, и ограничилась единственным замечанием:

— Я велела приготовить вам выходные платья, а поедете вы в дорожных.

И Луиза, и Фридерика внутренне мгновенно расцвели: они любили бывать у деда. В том старинном замке было значительно вольготнее, чем здесь, в Дурлахе, там можно было вдоволь поесть сладкого печенья, не опасаясь выговоров матери, слишком боявшейся полноты принцесс и младшего сына.

Но девочки не позволили себе ни излишней торопливости, ни улыбки радости на лицах. Только на бледных, почти прозрачных щеках Луизы вспыхнул непрошеный румянец, а губы десятилетней Фридерики сжались в нитку, боясь выпустить на свет весёлую улыбку.

Они чинно поклонились матери и отцу, степенно вышли из столовой и лишь тут дали себе волю. Схватившись за руки, они вприпрыжку подскочили к лестнице, ведущей в их спальню, пронеслись через две ступеньки, и словно буря распахнула дверь их комнаты. Только голоса девочек звучали тихо и сдавленно:

— К деду! Салют маркграф! Салют Карл!

Крики могли обратить на себя внимание слуг и сидевших внизу, за столом, родителей, и они лишь покрутились по крохотной комнате, задевая подолами за диваны и кровати, схватившись за руки и бледнея от счастья.

И только тогда опомнилась Луиза: зачем их зовут к деду? И почему их, а не старших, близнецов Каролину и Амалию? И вообще, что за странные взгляды кидали сегодня на них за столом мать и отец?

Но она не стала обсуждать это с Фридерикой: той недавно исполнилось десять и все важные вопросы были ещё недоступны её пониманию...

Неуклюжая, недавно взятая в замок горничная Доротея едва успела постучать в дверь, чтобы выполнить распоряжение госпожи и одеть девочек, а они уже выпорхнули навстречу ей, готовые к выезду. Их серые платья, отделанные белыми муаровыми рюшами, и точёные лёгкие башмачки всё ещё сияли чистотой, но становились уже несколько тесноваты — девочки быстро росли, а плоёные^[2] чепцы сидели на самых макушках, открывая чистые высокие бледные лбы.

Доротея не успела и повернуться, сказать хоть несколько слов, а девчонки уже неслись по лестнице, опережая её.

У высокого крыльца уже стояла пара серых в яблоках тяжёлых лошадей, запряжённых в лёгкий шарабан, на козлах важно восседал грум^[3] в красной с золотом ливрее, а на запятках пристроились двое слуг, успевших погрузить коробки с парадными одеждами принцесс.

Вся семья вышла проводить сестёр. Сам наследник маркграфского престола теснился позади старших дочерей и Карла, пятилетнего рыхлого увальня, а супруга наследника Амалия, мать девочек, чуть ли не всплакнула, провожая Луизу и Фридерику грустным всёпонимающим взглядом.

И опять не поняла Луиза, почему у матери такое печальное вытянутое лицо, и без того длинное, почему, вопреки этикету, не сделала она замечания близнецам, почему даже Карла, младшего сына, пропустила вперёд себя? Уж очень наблюдательна и быстра на глаз была Луиза, хоть и минуло ей всего тринадцать. Не по возрасту смышлёная и разумная, она уже давно по едва заметным мелочам научилась отгадывать всё, что происходит в доме и семье, даже сёстры-близнецы, Каролина и Амалия, не поспевали за мыслями и взглядами Луизы. А были на два года старше...

Луиза церемонно присела перед отцом и матерью, легко и непринуждённо спустилась с каменных ступеней и также, не глядя под ноги, поставила ногу в башмачке на первую ступеньку подножки.

Фридерика бежала за ней, забыв даже проститься с родными.

Луиза ещё раз окинула глазами всю свою семью, столпившуюся на крыльце. Хоть и была она большой и разной по возрасту, хоть и царил при их крохотном дворе строжайший этикет, но были они очень близки по духу, как могли облегчали жизнь отцу и матери, даже садились в горячие дни уборки овощей чистить горошек или разбирать гречишные зёрна, и не надо им было много слов, чтобы понять друг друга.

За этой близостью и духовным родством стояла, конечно же, мать Луизы, герцогиня Гессен-Дармштадтская, вынесшая из своего герцогского дома требовательность и кроткую ласковость к детям.

Тяготел Баденский дом к Гессен-Дармштадту. Первая жена деда, маркграфа Баденского, Карла-Фридриха, была из этого дома. В далёком 1751 году он был обручён с дочерью Гессен-Дармштадтского ландграфа Людвига Восьмого. На пять лет старше была его невеста, и пятнадцатилетний Карл-Фридрих во всём слушался своей жены. Трёх сыновей подарила ему Гессен-Дармштадтская принцесса: Карла-Людвига, Фридриха и Людвига. Средний его сын, Фридрих, не замедлил пойти по стопам отца: совсем мальчишкой окрутили его с принцессой Нассаусской. Но брак оказался бесплодным. Младший сын первого брака, Людвиг, так и остался холостяком. Зато старший, Карл-Людвиг, который и был отцом Луизы, выбрал себе жену не только красивую и хозяйственную, родовитую и знатную, но и плодовитую. Амалия принесла ему шесть дочерей и сына Карла.

Дед прожил со своей первой женой почти тридцать лет и нисколько не пожалел, что женился на принцессе старше себя: ландграфиня была ему первой советчицей в делах.

Баденские маркграфы владели небольшими землями и всё время должны были зорко охранять свои имущественные владения. Маркграфство Баденское граничило с Францией, Австрией, Баварией, Вюртембургом и Гессеном. И все соседи завистливо поглядывали на плодороднейшие земли Бадена, стараясь при случае урвать кусок из них. Первая жена помогала Карлу-Фридриху во всём, и до восемьдесят второго года Баденское маркграфство всё прирастало и прирастало землями — то за счёт небольшой прикупки, то за счёт сделок, заключать которые советовала маркграфу его жена.

И хоть дед Луизы не был святым и при случае мог переспать с крестьянской девушкой где-нибудь в охотничьем домике, а то и попросту в стогу сена, его жена глядела на такие шалости сквозь пальцы.

Как же жалел Карл-Фридрих, когда она легко и спокойно ушла из жизни, наказав перед смертью мужу держаться со всеми завистливыми соседями дружески, дипломатично и стараться округлять свои владения.

Крохотное маркграфство потихоньку прирастало землями и людьми, а Карл-Фридрих снова выбрал себе жену из того же Гессен-Дармштадтского дома, племянницу своей первой жены. И опять не ошибся. Пошли дети от второго брака, уже не участвующие в наследовании ландграфской короны, но зато имеющие самый тёплый уголок в сердце старого Карла.

Своего первого сына, Карла-Людвига, маркграф давно отделил, поселив его в двух милях от старого замка в Карлсруэ — в Дурлахе. Вроде бы близко, да все отдельно. Меньше споров и раздоров в семье, нет ненавидящих взглядов: дети от второго брака оказались завистливыми и сварливыми. Обособив сына и дав ему титул наследника короны, Карл-Фридрих навсегда отсёк излишние притязания молодой жены и её детей. Он легко поддавался уговорам женщины, бывшей на тридцать лет его моложе, и только в одном вопросе оставался твёрд и непоколебим, как скала. Лишь отец Луизы, Карл-Людвиг, мог наследовать его корону. Много сил и нервов потратила молоденькая жена, чтобы убедить мужа передать корону её детям, но всё было бесполезно. Не помогли ни интриги, ни наговоры, ни комья грязи, бросаемые в сторону Дурлаха.

Но теперь и сам наследник, и его жена, и его дети редко посещали замок в Карлсруэ, зная, что каждый приезд, каждое посещение будут перевёрнуты с ног на голову, обсуждены и облеплены грязью.

Оттого радовалась Луиза, что дед позвал в гости не родителей, не старших сестёр, а только почему-то её с Фридерикой. Что-то крылось за этим, и она заранее вздрагивала от предчувствия каких-то перемен в своей судьбе...

Сытые тяжёлые кони неспешно несли по укатанной аллее лёгкий шарабан. Открытый верх экипажа, украшенного по сторонам дурлахским вензелем, давал возможность любоваться чудесными окрестностями.

Вековые пирамидальные тополя, окаймлявшие аллею длинной в две с половиной мили, позволяли видеть за толстыми стволами зелёную поросль молодой пшеницы, стройные ряды виноградников, а по обочинам дороги на высоких кольях колючие лозы хмеля, посаженного всюду, где выдавался незанятый клочок земли. Везде ухоженная, как будто только что политая зелень, ровные грядки овощей, прополотые межи, чтобы трава не влезала на засеянные поля, колосья ячменя, уже налившиеся молодой молочной свежестью, бурно волнующиеся под свежим весенним ветерком.

Вдали синели горы Шварцвальда, поодаль от аллеи блестела под солнцем медленная вода Рейна, сливаясь с небольшим притоком Неккараи, а кругом всё те же поля, перемежающиеся холмами, террасы виноградников, густые сады — и ясное глубокое голубое небо, лишь слегка приукрашенное лёгкими белыми облачками.

Луиза ещё раз вгляделась в панораму своего родного Бадена, бросила взгляд на бесчисленные ручейки и родники, приветливо прибранные и словно манящие к отдыху, на далёкие холмы, заросшие лесом, и горы на горизонте, соперничающие в синеве с небом.

Как она любила ездить по этой аллее! Как любила смотреть и смотреть вокруг, любоваться тихой плодородной долиной, перелесками и хвойными лесами, взбегающими по каменистым осыпям, дышать удивительным настоем липового цвета и свежей зелени!

В полях работали люди. Приходила пора собирать первые урожаи, и Луиза уже теперь представляла себе ту яркую зелень молодого горошка, который она и её сестры помогали вышелушивать. Она любила свой чудесный край, такой маленький, такой уютный и такой обширный для неё...

Но зачем позвал их дед?

Она отводила взгляд больших голубых глаз от сверкания зелени, искоса поглядывала на Фридерику. Той не было дела до вопросов, она не думала ни о чём, только вскрикивала, указывая на рассыпанное по пастбищу стадо черно-белых коров, или белые катыши коз, или сгрудившуюся стайку серо-жёлтых овец.

Фрик, как называли её в семье, лишь безотчётно радовалась тому, что сегодня не будет нудной геометрии, что гнусавый учитель философии не задаст свои каверзные вопросы, даже любимые танцы отошли куда-то вдаль, и треньканье на расстроенном клавесине не станет докучать ей режущими слух звуками.

Луиза поглядывала на Фрик и с грустью думала о том, что у неё самой нет таких роскошных вьющихся волос, постоянно выскальзывающих из-под чепчика и падающих то на лоб, то на смугловатую румяную щёчку, что глаза её, донельзя голубые, так не похожи на большие карие глаза Фрик, словно подернутые влажной пеленой, — они весело и задорно смотрели на мир. Какие же они разные, две сестры, отделённые рождением друг от друга всего на какие-нибудь три года!

Она не завидовала Фрик, но отмечала, что сестра красива уже теперь, в свои десять лет, что фигурка её легка и грациозна, а пальчики тонких рук длинны и изящны.

Луиза опять поглядела на свои руки и вздохнула: нет, у неё не будет никогда таких рук, как у Фрик. Они немножко грубоваты, хотя кисти тоже тонки и изящного рисунка. Но волосы её, чуть ли не соломенные, так отличаются от кудрей Фрик, они прямые и не завитые, опускаются на плечи негустыми прядями.

Она часто смотрела на себя в зеркало и не любила себя в нём. Кожа нежна, но слишком уж бледна, в профиль почти не видно переносицы. И хотя мать часто говорит, что у Луизы римский благородный профиль, она не предпочла бы его тому облику, которым завораживала Фрик.

Но она никогда не видела, как красит её бледное лицо нежный румянец, мгновенно выступающий на щеках, стоило ей даже подумать о чём-нибудь смешном или приятном, она не понимала ещё, какой чудесный цвет волос подарила ей природа. Только глаза её иногда нравились ей самой: в их глубокой голубизне всегда таилась грустинка, словно она предчувствовала свою судьбу, и печаль заранее заволакивала её взор.

Фрик что-то щебетала, вскрикивала, а Луиза строго взглядывала на сестру и поджимала тонкие, как у матери, губы, сводя их в нитку. И Фрик притихала: она привыкла слушаться всех, старших сестёр и мать, а уж в Луизе не чаяла души. Лишь немногим старше была Луиза, а всё чувствовала и все слова Фрик знала наизусть. И Фрик боготворила свою сестру и часто вздыхала, что не ей достались эти роскошные белокурые волосы и глаза цвета неба, эти мелкие жемчужные зубы между розовыми тонкими губами...

Очень скоро кончилась чудесная тополиная аллея с высокими вековыми деревьями, заслонявшими от солнца, и открылась широкая дорога, ведущая прямо к замку Карлсруэ, серым гранитным стенам средневекового замка, родового жилища баденских маркграфов, с двумя пролётами входной лестницы, с красной островерхой крышей, бесчисленными хозяйственными постройками по сторонам, с зелёными куртинами и розовыми клумбами, прелестными кустами рододендрона вдоль подъездной аллеи, с песочно-жёлтым покрытием дорожек и тёмным, тенистым парком позади замка.

Фонтан с высокой стеклянной струёй воды уже орошал круглую клумбу и горел на солнце множеством искр.

Их встретил только старший слуга — мажордом, свои грумы легко сбросили ступеньки экипажа, и девочки ступили на землю своего деда, маркграфа Карла-Фридриха.

Где-то в парке за замком раздавались весёлые детские голоса, и Луиза неожиданно испытала желание убежать от тонкостей этикета и представления деду, который, вероятнее всего, запёрся в своём кабинете, тёмной мрачной комнате с низкими балками над головой и старинными портретами предков по стенам.

Но деда не было в кабинете, их провели прямо в парадный зал, где уже был приготовлен большой мольберт с двумя холстами и суетился какой-то странный человек в бархатном распахнутом камзоле, с цветной косынкой на голой шее и закатанными рукавами рубашки. Его руки, обнажённые по локоть, то и дело трогали какие-то предметы, которые, впрочем, Луиза узнала без всякого труда. Она уже училась рисованию, недурно владела кистью для акварели, но писать маслом ещё не пробовала ни разу и потому с интересом наблюдала за художником.

Это не был придворный художник деда, того Луиза знала, теперь он стоял в отдалении и тоже с интересом смотрел на действия коллеги. Иногда он подбегал, то брал кисть, то отодвигал мольберты ближе к свету и всё время низко склонялся перед художником...

В зал сильными размашистыми шагами вошёл дед, маркграф Карл-Фридрих. Это был ещё не старый и не грузный человек. Его голую голову покрывал пышный парик, но линялый камзол и обтрёпанные манжетные кружева говорили о том, что он занимается совсем другими делами, не на торжестве и потому не считает нужным красоваться перед внучками в орденах и в парадном мундире.

Не соблюдая никакого этикета, он быстро подошёл к присевшим в реверансе девочкам, крепко обнял и поцеловал в чепец Луизу, а лицо Фрик взял в руки и запечатлел поцелуй на нежно-смуглой матовой щёчке.

— Рад вас видеть. — Он расправил седые усы и короткие бакенбарды. — Надеюсь, доехали хорошо?

Не дослушав ответов, Карл-Фридрих снова быстро заговорил:

— Художник сделает с вас портреты. Придётся пожить в нашем доме несколько дней...

И, хмуро кивнув художнику, он быстро вышел. Придворный художник чуть выступил из тени стены и принялся объяснять девочкам:

— Сейчас вы только посидите, маэстро найдёт позы, потом переоденетесь в парадные платья, и тогда уже начнётся настоящий труд...

Вошёл какой-то ещё более странный человек. Весь в золотой расшитой одежде, с голубой лентой через плечо, в большом белом парике в три локона, он резво расшаркался перед девочками, пожелал им приятного времяпрепровождения и так же быстро скрылся.

Его лицо показалось Луизе знакомым. Где-то видела она этого человека, запомнила его маленькие колючие серые глаза, его внимательный цепкий взгляд. Кажется, она была ещё совсем маленькой, пожалуй, такой же, как Фрик, и этот человек сидел прямо напротив неё на парадном обеде, который давал в честь этого знатного дипломата её дед. Она даже могла бы повторить имя этого человека — Румянцев. Он так же хорошо говорил по-французски, как и она, но не сказал с нею и двух слов, а всё как-то настырно оглядывал её, следил за её руками и манерами. И Луиза не знала, куда деваться от этого странного пристального взгляда.

Впрочем, после этого обеда, на который было приглашено всё семейство отца, Карла-Людвига, девочки долго шушукались. Старшие близнецы всегда знали всё на свете, и конечно же они высказали догадку, близкую к истине. Этот человек был посланником, и он смотрел на всех и выбирал ту, что больше всего подойдёт к какому-то другому дому...

Словом, для этого дипломата дед Луизы устроил грандиозные смотрины, на которых все девочки семьи были представлены за большим столом, хотя и редко приглашались на столь высокие празднества.

Горячими пятнами вспыхивали щёки Каролины и Амалии — они были похожи, как два яблока от одной яблони, только глаза и цвет волос разные. Они шептались горячо и непонятно. Их возраст уже подходил к свадебному, и девочки с замиранием сердца надеялись, что они окажутся выбранными.

Но странный дипломат уехал, и очень долго не было от него ни слуху ни духу. Девочки дурлахской семьи забыли об этом визите, и вот он появился снова, но теперь были приглашены лишь Луиза и Фрик. О старших не было и речи.

У Луизы заныло сердце. Никогда, никогда не расстанется она с милым Баденом, с родимым Дурлахом, никогда не разлучится со своей милой, всё понимающей матерью, не поедет ни в какие другие края...

Художник между тем рассадил девочек так, что солнечный свет из большого высокого окна падал прямо на их лица, заставляя жмурить глаза, отворачиваться от яркого солнца.

Странно, что художник вёл себя с принцессами так, словно это были куклы. Он только спросил, как их зовут, представился господином Нейстом, а потом просто брал то одну, то другую за руку или за плечо, поворачивал головы то в одну, то в другую сторону и что-то бормотал сквозь зубы.

Придворного художника деда девочки знали. Ганс Моттер всегда был с ними любезен, хотя никогда не писал с них портреты.

А господин художник из Франкфурта-на-Майне, как он отрекомендовался, ничего не говорил, лишь бросал отрывистые фразы:

— Да поверните же голову влево, госпожа натура!

Или:

— Сложите руки на коленях, поверните плечо к свету, ниже голову, улыбнитесь...

Он долго командовал так, затем подошёл к мольберту и принялся делать набросок углём с Луизы. Она так и застыла в неудобной позе: руки сложены под грудью, голова запрокинута влево и назад. Получалось, что её фигура откинута почти вполоборота, а голова прямо, и потому от этой позы она вскоре устала, шея затекла, а руки просились опуститься вдоль тела.

Но художник уже набросал рисунок, приказал ей идти переодеваться в парадное платье, затем принялся за свои повороты и одёргивания с Фрик.

Луиза бесшумно выскользнула в соседнюю комнату, предназначенную для переодевания.

Там её уже ждала горничная маркграфини, распаковавшая коробки с платьями и изящными туфельками. Явился и куафёр^[4]. Он взбил белокурые волосы Луизы, расчесал их на прямой пробор и возле ушей заколол гребёнками.

Ушёл куафёр, вышла и горничная, Луиза осталась одна и начала оглядывать себя в большом зеркале.

— Значит, к обеду у нас будет пятнадцать человек? — услышала она вдруг вопрос, произнесённый в соседней комнате.

— Да, моя дорогая жёнушка, — торопливо ответил голос деда. — Придётся пригласить этого мазилку...

— Зачем было приглашать художника из Франкфурта, как будто у нас нет своего? — Молодая жена деда не скрывала неудовольствия.

— Дорога и стол оплачены, — резко произнёс дед. — И за два портрета тоже уплачено полностью...

— Этот мазилка мог бы сделать и портреты наших дочерей, — снова сердито возразила жена.

— Нельзя, моя дорогая жена, он приглашён лишь на эти два портрета.

— А разве вы, мой драгоценный супруг, не можете заплатить ему за портреты наших малюток?

— К сожалению, я не располагаю такими средствами, какие имеет Россия.

Голоса удалились, и Луиза замерла в страшной догадке. Значит, эти портреты предназначены для далёкой снежной России, значит, кто-то заказал эти портреты, кто-то уже выбрал их двоих, Фрик и её, Луизу?

Она успокоила себя. Её не выберут, Фрик гораздо красивее. Чего только стоят её бархатные карие глаза и пышная грива кудрявых волос! Нет, её, серую мышку с соломенными волосами, как у простолюдинки, не могут взять. Боже, если бы выбрали Фрик!

Ни жива ни мертва вошла Луиза в комнату художника.

Он всматривался в набросок её лица и, должно быть, решал, как усадить её снова. Но, видно, поза Луизы ему понравилась, и он только коротко кивнул, едва взглянув на неё:

— Сядьте так, как я вам велел...

Она вновь устроилась в своей неудобной позе, но художник критически посмотрел на неё, а потом долго почёсывал свой длинный нос, словно оттуда могли прийти ему в голову какие-то мысли.

— Слишком пышное платье, — бормотал он, — и рукава с буфами, этого быть не должно. А вот шарф слишком мал...

Он подошёл к Луизе, сорвал с её плеч прозрачный шарф, прикрывавший шею, принялся пристраивать его так, чтобы он доходил до ушей, прямо до мочек, и сливался с волосами.

На шее Луизы висел медальон, подаренный ей дедом ко дню её рождения. Красивый медальон в форме сердечка с маленьким синим камешком посередине. Зачем-то художник поместил его поверх шарфа, хотя и не полагалось носить его так, и цепь протянулась вдоль шарфа, оттягивая его и собирая в складки.

Луиза хотела было заметить художнику, что медальоны так не носят, что его место на обнажённой шее, но не решилась, потому что на неё саму он не обращал ни малейшего внимания. Для него как будто существовали отдельно шарф, шея, плечи, руки, глаза.

Затем он взял кисть и, вглядываясь в лицо Луизы, стал мазками наносить краски с палитры.

— Что за глаза? — внезапно спросил он. — Вы что, только что с похорон?

Слёзы закапали из голубых глаз.

— Прекратить, — рассердился художник, — и чтобы была улыбка, но не широкая, а слегка, чуть-чуть, загадочная, как у Моны Лизы...

Слёзы на глазах Луизы сразу же высохли. Он сравнил её с Моной Лизой?

— Скажу вам по секрету, — вдруг спохватился художник, — что Мона Лиза очень некрасива, но её загадочная улыбка переворачивает душу.

Он бросал и бросал краску на холст, изредка взглядывая на Луизу, но никаких разговоров больше не вёл.

— На сегодня всё, — наконец устало сказал он.

Она вскочила с места, бросилась к портрету, жадно-любопытным взглядом стараясь увидеть себя в красках, но не увидела ничего, кроме каких-то беспорядочных мазков, чёрных чёрточек угля, грунтовки и медальона.

Художник поспешно закрыл портрет большим парусиновым мешком.

— Полработы не показываю, — сурово произнёс он.

Работа растянулась на целую неделю. Луиза изнывала душой, ей всё время не хватало простора и беготни дома, старших сестёр и матери, ей недоставало воздуха. Бесконечные реверансы, напряжённое распрямление спины за обедами, вежливые и полагающиеся по этикету слова для деда и бабки, второй жены Карла-Фридриха, от души ненавидящей детей от первого брака своего мужа и скрывающей это за холодными колкостями и едкими замечаниями, пристрастное внимание к Фрик, норовившей выскочить из принятых правил поведения при дворе, — всё угнетало Луизу.

Она уже тихо ненавидела художника, но с любопытством подходила после каждого сеанса к портрету, чтобы увидеть, зачем он так мучает её. Художник не показывал ей работу, но украдкой ей удавалось подсмотреть живопись. И опять она не видела ничего, кроме нелепых мазков, каких-то странных завихрений.

У Фрик получалось лучше. Её буйные волосы были роскошны, её глаза сияли, она лучше приспособилась к своей неудобной позе. И Луиза видела, что и на портрете Фрик получалась лучше.

Наконец художник прищурил глаза, взглянул на Луизу, бросил взгляд на портрет и сказал:

— Всё, можно смотреть!

Луиза со страхом подошла к мольберту. Она знала картины старых мастеров, перевидала уже множество картин, сама училась рисунку и живописи, и потому её портрет ей не понравился.

Узкие плечи на портрете как будто все уходили в одну длинную шею, задрапированную прозрачным пышным шарфом, стянутым цепью с медальоном. Правда, белокурые волосы были на портрете чудесны, так и хотелось потрогать их мягкие золотистые завитки. Нежная кожа лица словно освещалась небесной голубизны глазами, в глубине которых таилась грусть, прямой нос был выписан так тщательно, что не оставалось сомнений в похожести. Зато рот, боже мой, разве это её губы? Сложенные бантиком, едва заметные, да ещё нижняя губа чуть полнее верхней, уж очень тонкой.

Но какая нежная, значит, у неё кожа, если даже на портрете, написанном грубыми красками, она вся просвечивает от падающих на неё резких лучей солнца!

Красивая девочка была на портрете, почти взрослая красавица, но Луизе казалось, что это была не она.

Зато портрет Фрик просто восхитил её. Пышноволосая Фрик смотрела на неё с портрета. Конечно, на живописном полотне все краски были ярче и грубее, чем в жизни, но это была Фрик, и смотрелась она настоящей красавицей.

— Мама, я такая уродка вышла на портрете, — рыдала Луиза на груди у матери, когда вернулась домой. — А какая же красавица Фрик! Нет, мама, не отсылайте этого портрета никуда, я такая там страшная!

Амалия Баденская ласково прижала голову Луизы к себе.

— Ты, верно, преувеличиваешь, девочка, — гладила она её по чудным белокурым волосам, — ты всегда была строга к себе, но не может же один и тот же художник нарисовать одну красавицу сестру дурнушкой, а другую — феей?

Амалия специально поехала к свёкру в Карлсруэ, а вернувшись, запёрлась с Луизой в её спальне.

— Почему ты сказала, что на портрете ты уродка? — строго спросила она. — Да ты сама не понимаешь, как ты красива, как горда и величественна твоя осанка, как нежна твоя кожа. А как глубоки и чудесны твои глаза!

— Но, мама, — продолжала рыдать Луиза, — разве вы не видели, как художник вытянул мою шею, как тонки и коротки на портрете руки и как ветер разлохматил мою причёску?

Амалия расхохоталась:

— Знаешь, если присматриваться к портрету так пристально, как делаешь это ты, словно разбираешь по косточкам свой собственный скелет, тогда, конечно, будут видны все недостатки подобной манеры письма. Но общий тон портрета, твоя особая стать на нём, чудесные глаза, в которых так много ума и грусти, твои чудесные волосы — разве этого мало, чтобы составить представление о тебе?

— Если я думаю так же, как станут думать те, кто увидит этот портрет, тогда я рада. Никто и никогда не возьмёт в жёны такую дурнушку с глазами и волосами, как у крестьянки, с такой длинной шеей, как у африканского жирафа, да ещё с медальоном, который она носит поверх шарфа. Я не понравлюсь, а значит, я не расстанусь с вами, моя милая мамочка, с отцом, с Дурлахом, с милой моей родиной!

Амалия внимательно поглядела на свою не по годам смышлёную дочь. Луиза закивала головой.

— Да-да, — торопливо заговорила она, — я знаю, зачем эти портреты, я знаю, зачем приезжал этот странный человек Румянцев, я всё поняла по нескольким неосторожным словам вашей свекрови...

— Девочка моя, — нежно сказала мать, — все когда-нибудь взрослеют, все когда-нибудь выходят замуж. Семья — это наша женская опора, без мужа, без детей наша жизнь пуста и никчёмна. Сам Господь Бог судил женщине быть женой, матерью. И я хочу, чтобы ты была счастлива, чтобы и ты была такой же удачливой матерью, как я, так же любила своего мужа, как я, создала бы такую же дружную весёлую семью, как моя. Это и есть счастье, и выше этого ничего для женщины нет...

— Но ведь ты любишь папу, и Карла, и Фрик, и меня, и близнецов? А кого буду любить я? Мы все родные, а кто ждёт меня?

— Когда ты полюбишь кого-нибудь, ты поймёшь, что дороже его никого больше в целом свете нет...

— Ах, мама, пусть это будет Фрик, пусть её портрет понравится им больше там, в далёкой холодной России.

— Ты поняла даже это? — изумлённо спросила мать. — Ты поняла, что именно из России заказали портреты?

Луиза молча кивнула головой.

— Ах, Россия, — мечтательно произнесла мать. — Я была там...

Пришёл черёд удивиться Луизе.

— Как, когда, где? — засыпала она мать вопросами.

— Ах, какая же роскошная это страна! Она холоднее, чем наш Баден, она на первый взгляд суровая и ледяная. Но какое же великолепие царит в ней, как счастливы там люди...

Она замолчала, словно погрузившись в давние воспоминания.

Луиза безмолвно ждала от матери объяснений.

— Нас пригласили приехать в Санкт-Петербург втроём. Великая царица Екатерина хотела показать нам свой город, построенный царём Петром, свою страну, обширнейшую, не имеющую границ. Вильгельмина, Фридерика и я — мы втроём ехали через несколько стран. Нас сразу же окружили такой роскошью, что мы и опомниться не могли. Мы ехали в карете, где можно было спать, где постоянно горела медная жаровня, а рессоры были таковы, что не чувствовалось ни малейшей тряски... Ах, какая это страна, — опять вздохнула Амалия.

— Но почему же вы уехали оттуда?

— Великая Екатерина хотела, чтобы великий князь Павел, наследник престола, женился. И хотела, чтобы он понравился кому-нибудь из нас.

Она помолчала.

— Вильгельмина стала его женой... А мы уехали обратно.

— Но ведь, — запинаясь, заговорила Луиза, — жена у наследника престола России другая, не Вильгельмина, а Мария Фёдоровна...

Амалия долго молчала.

— Вильгельмине не очень повезло, — грустно произнесла она. — Через год Вильгельмина умерла в родах...

Луиза ждала ещё каких-то объяснений, но мать больше ничего не сказала ей...

С этого вечера в душу Луизы запали слова матери о прекрасной, обширной и обильной державе с красивейшим городом мира — Санкт-Петербургом. Она перечитала всё, что только могла найти в богатой дедовой и отцовской библиотеке, о России, представляла её себе, постепенно всё ближе и ближе узнавая всё об этой стране.

Но сведения были скупы и отрывочны: не слишком-то путешественники распространялись об этой северной державе. Луиза знала многое о Франции, старой Германии, о северных странах Скандинавии, но как же скудно писали о России, каких только небылиц не сочиняли!

Луиза вздрагивала, когда вдруг находила вымыслы о медведях, забредающих на широкие проспекты северной столицы, она узнала теперь немало о войнах, которые вела великая императрица, и землях, которые завоёвывала и присоединяла она к своей державе.

Но прошло время, ничего не менялось, и Луиза успокоилась: портреты не понравились там, в далёкой России, стало быть, ничего не изменилось и она по-прежнему со спокойной душой может быть у себя, в Дурлахе, счастливой и довольной.

Да и зачем ей роскошь, если природа тут изумительна, если один лишь вид на синие Шварцвальдские горы навевает умиротворение, если до Парижа и Берлина рукой подать, а это — центры мира, всего её мира, в котором она живёт.

Далёкая снежная страна стала забываться, как дурной сон, как кошмарное сновидение.

Она носилась вместе с сёстрами по лугам и полям Дурлаха, сбегала к спокойной чистой воде Рейна, томилась в тени вековых тополей, укрываясь от палящего солнца, и радовалась жизни и счастью быть тут, возле матери и отца, сестёр и брата, возле всей своей семьи.

Но через несколько месяцев она увидела на приёме у деда всё того же человека, графа Румянцева, и снова тяжко заныло её сердце. Что, если он приехал за ними, за нею и Фрик?

На этот парадный обед были приглашены все дурлахские обитатели: все сёстры и брат Луизы, отец и мать.

Это был день святого Луи. В этот день празднуют, вспоминают святого, молятся ему, а потом танцуют, играют, поют и шалят.

Парадный обед в Карлсруэ был таким торжественным и чинным, что Луизе всё время приходилось сдерживать выступающие слёзы.

Она уже понимала, что этот человек, посланник русской царицы во Франкфурте, прибыл неспроста. Он приехал за ней и Фрик.

Наконец-то кончился этот тягостный для всех обед, за которым не столько пили и ели, сколько говорили слишком много льстивых и возвышенных слов, предметами обсуждения были вопросы высокой политики, а Луиза прислушивалась только к своему сердцу.

Мрачные предчувствия томили её.

Вместе с сёстрами она чинно вышла из-за стола, но едва сошла с крыльца, как убежала в сад, в одну из старых, полуразрушенных беседок и залилась горючими слезами. Там и нашли её близнецы и Фрик. Не говоря ни слова, сестры прижались друг к другу, и сколько же ручьёв слёз пролилось потом, сколько шёпотом сказанных слов было произнесено!

Как они горевали, словно перед расставанием навсегда!

Наплакавшись, иссушив все слёзы горячими словами о любви и вечной памяти, сестры вышли из беседки и приняли вполне благопристойный вид, потому что гости разбрелись по саду и парку, и на каждом шагу попадался то один, то другой, и каждому надо было сделать книксен^[5], сказать вежливое слово.

Один из гостей проходил мимо всей четвёрки сестёр. Как будто нарочно остановился он возле девочек, а заметив покрасневшие глаза Луизы, решил, что от смеха у неё выступили слёзы.

— Желаю, чтобы все дни вашей жизни, — размягчившись, сказал он, — прошли бы так, как день сегодняшний...

В ужасе прошептала Луиза про себя: «Упаси меня, Боже, ещё от одного такого дня...»

А казалось бы, все четыре девочки играли, бегали, резвились. Принял же гость всё наоборот, пожелал слёз и горя...

Они вернулись в дом, обошли все комнаты. Везде было пусто, и только за дверью старинного дедушкиного кабинета слышались голоса.

И снова не выдержала Луиза — поняла, что за этой дверью, здесь и сейчас, решается её судьба.

«Боже, — молилась она, — спаси и сохрани меня от этой страшной России, спаси, сохрани...»

Прошло ещё несколько месяцев, и мать объявила им с Фрик, что они едут в Россию, едут одни, без отца и матери, а сопровождать их будут статс-дама великой императрицы и её камергер...

Глава вторая

Портрет дурлахской принцессы Луизы наделал много шума в императорском дворце. Сама Екатерина Великая, сидя за своим рабочим столиком, изготовленным в виде боба, долго разглядывала его, приглашала полюбоваться то одного, то другого из своих придворных.

— Погляди, милый друг, — сказала она вошедшему Платону Зубову, сиявшему золотом расшитого генеральского мундира, — хороша ли принцесса или мой старый глаз уже не отличает красоты от уродства?

Платон Зубов с важным видом подошёл к плечу Екатерины, взглянул поверх её высокой причёски, уже припудренной и готовой к вечернему балу, и замер. На портрете была богиня — иначе и не назовёшь. Лёгкая, воздушная, словно бы неземная её красота была передана нежными красками. И терялись в этих лёгких, воздушных чертах все недостатки портрета, над которым так горько рыдала Луиза: и тонкие руки, странно сложенные под ещё не развившейся грудью, и непомерной длины шейка, выступавшая из облака газового шарфа, и крохотный медальон, стягивающий его.

— Она прекрасна, — тихонько сказал Зубов, — образец чистой, возвышенной красоты.

— Нам, Платоша, не надо чистой, возвышенной красоты, нам нужна земная, твёрдая плоть, чтобы могла продолжение династии сделать...

— Но чудесная кожа, божественный цвет лица обещают крепость здоровья, а глаза, немного печальные, сулят и нежность, и кротость, и верность...

— Вот-вот, нам и надо покорности... Художник, конечно, худой, да передал её черты вроде и хорошо. За такие деньги мог бы и получше нарисовать, — недовольно поджала старческие, уже сморщенные губыЕкатерина.

И она прищурилась, глядя на портрет. Кого-то очень знакомого напоминал он ей. Она силилась представить на месте этой девочки уже взрослую девушку, и словно молнией сверкнула в голове мысль: ведь девочка — вылитая Вильгельмина!

И, не обращая больше никакого внимания на Платона, мягко трогавшего губами то её открытое, ещё свежее и белое плечо, то её испещрённую старческими пятнами руку, Екатерина вся погрузилась в воспоминания...

Пожалуй, тот год был для Екатерины самым сложным. И не столько из-за сношений империи с другими странами, сколько из-за приближающегося совершеннолетия великого князя Павла, единственного её сына и наследника.

Да, она взошла на престол силой гвардейских штыков, да, она села на российский трон, лишив и мужа — слава богу, постарался Алексей Орлов, устранил Петра Третьего — и сына короны.

Но Пётр из могилы уже не мог ей грозить ничем, а вот сынок может потребовать возвращения престола. Есть у него опора в воспитателе, графе Никите Ивановиче Панине, постоянно противодействующем Орловым, которых ласкала и задаривала Екатерина.

Близилось совершеннолетие сына, и хоть всё время отстраняла Екатерина его от государственных дел, потому как давно поняла, что его мысли во всём противны её начинаниям, а всё косилась глазом в сторону сынка.

Кто знает, что может Панин, собиравший под своё крыло всех недовольных?

Лаской и благожелательностью за последний год Екатерина сильно приблизила к себе Павла, выказывала ему дружбу, даже послала в Берлин, чтобы выбрал себе будущую невесту. Но она не ожидала, что от почестей, которых удостоился её наследник, так окрепнет в душе Павла недовольство ею, своей матерью.

Однако ласковыми словами, уверениями в милости и дружбе Екатерина добилась, что Павел стал чтить мать ещё более, и когда она предложила на год отсрочить празднование его совершеннолетия, чтобы совместить со свадьбой, он, ничего не подозревая, с радостью согласился.

Панин понял её уловку, да нельзя было открыто сказать об этом наследнику: слишком уж хорошие отношения установились между ним и матерью, и отравлять его жизнь казалось Никите Ивановичу делом некрасивым и неблагородным.

Момент для перемены власти в России был упущен, и Екатерина хорошо сознавала это. Потому и хлопотала, чтобы поскорее приехала Вильгельмина, Гессен-Дармштадтская принцесса, и бракосочетание было устроено в день рождения Павла. За пышной свадьбой никто не заметил бы совершеннолетия принца Павла.

«Третьего дня вернулся курьер из Дармштадта и привёз согласие на брак принцессы Вильгельмины с великим князем, — так доносил один из иностранных послов, Сольмс, своему государю 3 августа 1773 года, — хотя этого должны были ожидать, но кажется, как будто уверенность в этом произвела заметное довольство. По крайней мере, таково впечатление, произведённое на великого князя, который вне себя от радости и видит величайшее счастье в браке своём с этой принцессой — он очень в неё влюблён и считает её вполне достойной его любви и уважения».

Нет, никто не обратил внимания на то, что свадьба совпала с рождением Павла, только Никита Иванович, прожжённый политик, хорошо осознал, какую важную победу одержала Екатерина, но сделал вид, что и он доволен тем впечатлением, которое произвела на него вся эта церемония.

Но иностранные дворы прекрасно увидели из донесений своих послов, что снова победила императрица.

«Граф Панин напомнил мне, что в тех случаях, когда я выражал ему свои опасения относительно его положения, он первый всегда меня успокаивал. Теперь же он счёл своим долгом предупредить меня, что немилость его решена и что его хотят удалить непременно. Холодность императрицы доходит до того, что она больше не разговаривает с ним и что сам он не является к ней больше с делами иначе, как когда этого избежать уже невозможно».

Так снова писал Сольмс, а Екатерина, усмехаясь, прочитывала эти строки и не мешала дипломату посылать такие депеши в Европу.

«Он (Панин. — Прим. авт.) говорит, что не столько личная месть Орловых заставляет действовать против него, сколько необходимость для них и Чернышёвых удалить человека, постоянно противодействующего и порицающего их поведение, человека, который всегда будет противодействовать их замыслам захватить управление империей. Им недостаточно влиять на императрицу, они хотят заполонить и великого князя, и, если возможно, развратить его, подобно тому, как они сделали это с его покойным отцом, и потом властвовать над всем, не смущаясь потрясением основ государства, если таковое последует. Граф Панин уверен только, что здравый смысл в великом князе не поддастся развращению.

Граф Панин противился вступлению императрицы на престол, он же помешал её бракосочетанию с Орловым в 1763 году, как она того хотела. Она стала недоверчива к великому князю вследствие успеха его и увеличивающейся его славы...»

Да, Екатерина понимала, какой соперник по власти растёт под её рукой, и бракосочетанием Павла решила разрубить этот узел навалившихся проблем.

Свадьба была совершена с той пышностью, какая лишь была возможна при дворе.

И хорошо помнила Екатерина, как мудро она поступила: никого не выбранила, но отстранила всех, кто был ей неугоден.

Панину подарила за воспитание Павла девять тысяч крепостных душ, но отставила от него, хотя и сохранила за графом пост члена Иностранной коллегии.

«Очистила дом» — так написала она своему давнему корреспонденту Гримму.

Но сразу после венчания Павла Екатерина столкнулась с той же самой задачей, что была перед ней в 1760 году, — взаимоотношениями свекрови и невестки. Тогда она сама оказалась под рукой капризной, властной и непостоянной Елизаветы и боролась с ней, как могла.

Только теперь в роли свекрови очутилась она, великая Екатерина, а в роли непокорной и настырной, властолюбивой невестки выступила новая немецкая принцесса — Вильгельмина, которой при крещении в православие дали имя Наталья Алексеевна.

«О, это была недюжинная натура», — сама себе признавалась Екатерина. Слишком уж та была недовольна положением своего мужа и слишком уж порицала свою свекровь за разврат при дворе...

Следила за ней Екатерина, все мелочи доносили ей соглядатаи, и вовремя проведала, что созрел заговор.

Юная принцесса Гессен-Дармштадтская была более своевольна, чем в своё время Екатерина, её откровенные высказывания уязвляли императрицу, но знала старая свекровь, что время работает на неё, а не на юную нетерпеливую красавицу.

Сколько терпела она сама, Екатерина, известно лишь ей одной — восемнадцать долгих лет ждала благоприятного момента для переворота...

Эта ждать не хотела, ей казалось, что все права на русский престол у Павла бесспорны и Екатерина незаконно заняла его. Ждать и терпеть принцесса ещё не умела.

Много позднее знаменитый драматург, автор «Бригадира» и «Недоросля», так говорил об этом несостоявшемся заговоре:

«Мой покойный отец рассказывал мне, что в 1773 или 1774 году, когда цесаревич Павел достиг совершеннолетия и женился на Дармштадтской принцессе, названной Натальей Алексеевной, граф Н. И. Панин, брат его фельдмаршал П. И. Панин, княгиня Е. Р. Дашкова, князь Н. В. Репнин, кто-то из архиереев, чуть ли не митрополит Гавриил, многие из тогдашних вельмож и гвардейских офицеров вступили в заговор с целью свергнуть с престола царствующую без права Екатерину II и вместо неё возвести совершеннолетнего её сына. Павел Петрович знал об этом, согласился принять предложенную ему Паниным конституцию, утвердил её своей подписью и дал присягу в том, что, воцарившись, не нарушит этого коренного государственного закона, ограничивающего самодержавие».

Душой заговора была Наталья Алексеевна, уже тогда носившая под сердцем ребёнка.

Доверенными секретарями при Панине были Дмитрий Иванович Фонвизин и Пётр Васильевич Бакунин. Он-то из честолюбивых своекорыстных видов и решился стать предателем: поехал к Григорию Орлову, открыл все обстоятельства дела и назвал всех участников. Это сразу же стало известно Екатерине.

Она позвала к себе сына, гневно упрекнула его в коварных замыслах против неё. Павел испугался, принёс матери повинную и список всех участников заговора.

Она сидела у камина и, взяв список, даже не взглянула на него, бросила в огонь и сказала: «Не хочу и знать, кто эти несчастные».

Павел был потрясён благородством матери. А она знала всех по доносу Бакунина, но вид сделала и играла в благородство до самого конца всей этой истории.

Из заговорщиков никто не погиб. Екатерина никого из них не преследовала.

Граф Панин был удалён от двора с благоволительным рескриптом и щедрыми дарами, брат его, фельдмаршал, и княгиня Дашкова переселились в Москву, князь Репнин уехал в своё наместничество в Смоленске, а над прочими заговорщиками учинили тайный надзор.

Единственной жертвой заговора стала юная Наталья Алексеевна. Эта красавица, так похожая на портрет Луизы, должна была родить.

И сколько же жалоб было на неё в те времена у императрицы! Слишком много тратит — наряды, выезды, экипажи, обстановка, кортежи. Появились долги.

Екатерина платила, заботясь только об одном: чтобы не было денежных связей с иностранными дворами.

«Если всё счесть, да с тем, что ещё дала, то более пятисот тысяч в год на них изошло, — жаловалась она своим корреспондентам, — и всё ещё в нужде. А спасибо и благодарности ни на грош».

Вот что ей было нужно — поклонение молодой невестки, а Наталья Алексеевна презирала свекровь...

Однако, усмехалась про себя Екатерина, и эта юная принцесса пошла по её же пути: едва вышла замуж и начала деспотически управлять Павлом, повинующимся жене по первому жесту, как завела себе друга сердечного — известного щёголя и мота Андрея Разумовского.

Впрочем, на того красавца влияли французские и испанские Бурбоны, и, как знать, не от них ли получал он деньги и подсказки!

Услать Разумовского Екатерина не могла — не хотела давать сыну повод для неудовольствия, хоть и намекала ему на грязную связь его жены с красавчиком Разумовским.

Ждала наследника от принцессы, ворчала, что ездит невестка верхом, танцует до упаду, всё тело натирает льдом, а паче всего не слушает советов свекрови и крайне остра на язык. Только в одном послушалась — поехала на богомолье в Сергиев монастырь, да и то из видов скорее политических, нежели веря в это средство.

Тем не менее после паломничества забеременела.

И снова, глядя на портрет Луизы, вспоминала Екатерина, как пришла к невестке, уже собравшейся рожать, как привела с собой акушерку Зорич, лучшую в Санкт-Петербурге.

Но никогда и никому не поверяла Екатерина слов, сказанных невестке тихонько, на ушко:

— Видите, что значит бороться со мною. Вы хотели заключить меня в монастырь, а я отправлю вас подальше. Вы отравлены.

Четыре дня мучилась Наталья Алексеевна. А на пятый умерла. Ребёнок так и не родился.

С грустью вспоминала об этом Екатерина, но сожалела лишь об одном: не склонила головы невестка, не умела приласкаться к ней, великой монархине, зато и получила прямую дорогу в могилу...

Впрочем, что толку вспоминать.

Теперь только одна зацепка: Луиза-то родная племянница Натальи Алексеевны.

И мать её, Амалия, была в Петербурге ещё тогда, в первое бракосочетание Павла.

Родная сестра Вильгельмины.

И славно, что Павел выбрал не её, а среднюю, Вильгельмину, не то не было бы ни Луизы, ни этого портрета...

Не дай бог, если пошла племянница в тётку — надо обласкать с первых дней, привязать к себе, чтобы головка на длинной тонкой шейке легко склонялась в ноги великой царице.

Но её мысли текли и заглядывали дальше. Если и будет характером племянница в тётку, то и ладно, то и хорошо. Значит, не поладит со свекровью, Марией Фёдоровной, значит, станет строить козни против неё и Павла. А больше всего на свете хотела Екатерина, чтобы трон после неё достался не Павлу, а любимому старшему внуку — Александру.

Как странно! Если не любишь мужа, то и детей от него не только не любишь — ненавидишь. Как презирала Петра Третьего Екатерина и это же презрение и ненависть перенесла на своего отпрыска. А ведь носила же его под сердцем, рожала же его в муках и слезах!

Безутешен был Павел, стоял на коленях перед телом покойной горячо любимой жены, содрогался при одной лишь мысли, что мать могла отравить Наталью Алексеевну, извести, убрать со света.

Содрогался, но не мог поверить в такое злодейство. Однако потребовал, чтобы освидетельствовали тело Натальи Алексеевны, немного успокоился, когда лучшие врачи и анатомы не нашли в умершей ни следа отравы.

И всё-таки подозревал.

Но Екатерина в проделках была изощрённа. В бумагах Натальи Алексеевны отыскали письма к Андрею Разумовскому, ясно изобличающие их интимную связь.

— Говорила вам, великий князь, — запёршись с сыном в кабинете, объясняла она Павлу, — не поверили мне. А руку-то подделать невозможно, сами нашли, сами прочитали. Что ж горевать рогоносцу?

Нарочито кольнула, чтобы вспыхнули в нём досада и ненависть — так скорее пройдёт любовь.

И не успели похоронить Наталью Алексеевну, не объявляя по ней траура, как уже полетели курьеры искать наследнику российского престола новую невесту...

Два месяца после смерти жены Павел провёл вместе с матерью в Царском Селе.

Жизнь ничем не отличалась от нормальной — увеселительные поездки, концерты и спектакли, свадьбы и крестины, едва только схоронили Наталью Алексеевну в Александро-Невской лавре.

Павел даже не был на её погребении.

«Увидев, что корабль накренился на бок, — писала потом Екатерина, — я не теряла времени. Наклонила его на другой и стала ковать железо, пока горячо. И я сумела разогнать глубокую тоску, нас охватившую. Я начала с того, что предложила попутешествовать, погулять, поразвеяться, а после сказала:

— Однако мёртвых не воскресить, надобно думать о живых. Да, была вера в счастье, теперь её нет. Зачем же терять надежду на новую веру? Что же, будем искать новую?

— Кого же?

— О, я уже припасла.

— Как, уже?

— Да, да, и при том прелесть...

И вот уже видно любопытство.

— Кто же это? Да какова? Брюнетка? Блондинка? Маленькая или статная?

— Миленькая, изящная, очаровательная, прелесть...

Прелесть забавляет, показываются улыбки. Мало-помалу дело продвигается, для третейского суда призван один проворный вояжёр, который нарочно остался здесь, чтобы утешить и рассеять (речь идёт о принце Генрихе, брате прусского короля Фридриха. — Прим. авт.). Он берётся посредничать, курьер отправлен, курьер вернулся, путешествие решено, свидание назначено, всё совершается с быстротою необъяснимой. И вот сдавленное сердце начинает расправляться. Мы ещё в тоске, но мы уже должны, заняться приготовлениями к путешествию, необходимому для здоровья и рассеяния.

— Дайте же пока портрет. Это ведь ничего не значит.

— Портрет? Да редкие портреты нравятся. Живопись не имеет силы. Курьер привёз его, конечно. Но стоит ли смотреть? Вдруг разочарует? Нет, нет, пусть лучше останется в том пакете, не распакованным лежит там, куда положен, — на моём бюро рядом с чернильницей.

— Но вдруг он прелестен?

— У всякого свой вкус, по мне, так лучше не бывает.

Неделю портрет лежит не распакованным...

Но наконец портрет представлен взорам, тотчас уложен в карман. Затем мы снова взглядываем на него, и наконец не можем оторвать глаз, и торопим начало путешествия».

Вспоминая все эти уловки двадцатилетней давности, Екатерина легко улыбается. Какая нужна хитрость; лишь чуть уловимые намёки, простая болтовня — и сети уже расставлены, и птичка сама несётся во весь опор в клетку...

Доротея-Софья Вюртембергская оказалась именно такой невесткой, которая нужна была Екатерине, — сразу склонилась к ногам великой императрицы, не помышляла ни о чём, кроме как дать государству продолжателя рода. И через некоторое время уже двое мальчишек кричали в императорской спальне: Екатерина забрала их, едва они родились.

И всю свою жизнь при Екатерине ходила Мария Фёдоровна беременной — готовилось то рожать, то снова носить. Даже Екатерине не очень-то по душе была такая плодовитость: слишком много нарожала Мария Фёдоровна девок — всех не пристроишь...

Однако теперь надо было подумать, как представить на суд Александра портрет Луизы Баденской. Конечно, великий князь пылок, он уже познал грубые материальные ласки нескольких женщин. Бабушка давно озаботилась тем, чтобы и сексуальное воспитание внука не оставляло желать лучшего. Скромные, милые вдовушки научили его всем радостям плотской любви, теперь он был в постели опытнее всех своих сверстников.

Но нужно было, чтобы Луиза понравилась ему. Фридерика ещё вовсе ребёнок, в тёмных глазах одна только детская весёлость, да пышные кудри размётаны по плечам так, как и полагается в десять-одиннадцать лет. Так что Александру она не пара — моложе его на четыре года, а для Константина может подойти, хотя они оба ещё дети.

Дети-дети, а могут произвести потомство, и чем больше будет потомства, тем больше силы у династии...

Екатерина распорядилась позвать Александра.

Весёлый и живой мальчишка с уже ломающимся голосом, в громоздких ботфортах и золочёном мундире ворвался в кабинет, как ветер, не обращая внимания на Платона Зубова, с маху бросился на колени перед бабушкой, завладел её рукой и принялся целовать по пальчику, приговаривая:

— Платиновый, золотой, рубиновый, а вот это малиновый...

— Озорник, — ласково и умилённо заговорила бабушка, — поглядите, что я припасла для вас...

Александр повернул голову к столу — среди чернильниц, перьев, стопок бумаги красовалась головка прелестной Луизы.

— Хороша? — прямо спросила Екатерина.

— Лучше вас, моя государыня, нет никого на свете... — опять зацеловал её пальцы Александр.

— В старуху влюблён, а на молодую и не смотришь? — лукаво усмехнулась императрица. — Да ты погляди, кожа какая, чисто бумага, прозрачная, тут уж самый худой живописец не погрешит против истины...

— Если вы приказываете, великая государыня, — смеясь, ответил внук, — я буду рыцарем этой прелестной дамы...

— Именно того и желаю, — тепло улыбнулась Екатерина.

Словно бы и забыла она о политесе давних времён, забыла о пышных вдовушках и их жарких ласках, не приготовила внука к мыслям о женитьбе. Не то и без затей не дала себе труда распространяться, знала, скажет слово — и пойдёт Александр хоть к ведьме, зачем же зря порох тратить, зачем ещё уловки с любимым мальчиком?

Зато она уловила блестящие глаза Платона. Он загляделся на портрет, рассматривал его жадно, плотоядно.

— Что, хороша? — обратилась она к своему фавориту.

— Несказанно, матушка, — грустно покачал головой Платон, — везёт же великому князю. Богиня будет его женой...

— Ну-ну, — недовольно поджала губы Екатерина, — уж и богиня, да я ещё ничего не решила. Просто приглашу в гости, поглядим, присмотримся, господину Александру жить, не нам, а она господину Александру может и не понравиться.

— Понравится, понравится, — защебетал, срываясь на фальцет, Александр, — государыня обладает таким отменным вкусом, что не верить её глазам грешно.

И он лукаво поглядел на Платона. А тот всё ещё печально и задумчиво рассматривал портрет Луизы.

— Платон Александрович влюбился в этот портрет, — со смехом указал внук бабушке на фаворита.

На Платона как будто вылили ведро холодной воды.

— Ваш юношеский возраст позволяет вам уйти от ответственности, — напыщенно сказал он, — матушка-государыня о вас же заботится, а в вас нет никакой благодарности.

Александр с недоумением посмотрел прямо в выцветшие карие глаза бабки и увидел в них подтверждение словам молоденького фаворита.

— Милая моя бабушка, государыня-матушка, — заласкался он к императрице, — не слушайте Платона Александровича, я премного благодарен, да и всё-то вы в заботах обо мне...

И он вновь принялся целовать её пальцы.

Но Екатерина не забыла взгляда Платона, с жадностью рассматривавшего портрет. Тянет, тянет его к молоденьким барышням, но только уж к лучшим да первым в свете.

И знала она, что ни за что не оставит он несчастную свою должность — соловья в золочёной клетке — и будет плести ей про любовь да страсть, а она станет слушать и верить.

Как хочется на старости лет быть ещё способной к любви, чтобы такой вот молодой говорун мог влюбиться. Сорок лет разницы, а она вовсе не чувствует её, даром что в сыновья годится Платон, а слов его ей всегда не хватает. Недаром говорят, что женщина любит ушами, а уж Платон умеет разливаться соловьём.

Александр портрета не взял. Она проводила его долгим задумчивым взглядом.

Ничего, увидит вживую — влюбится, не может не влюбиться в такую красоту, даже если портрет и приврал.

Да и брак этот будет чисто династическим: всё ближе к Фридриху, раз девочка — родственница прусского короля, внучатая племянница. А кроме того, бедна, как церковная мышь, видно и по портрету, не могли нарядить попышнее, точно горничная какая сидит в газовом шарфе, но будет послушна, скромна, из её воли не выйдет, не станет своевольничать, как Наталья.

Да и кроме всего прочего, вероисповедания не католического, а протестантского, значит, с переменой веры не будет возни. Родители и сами пока что лишь наследники, а о жёсткой, сильной и ловкой руке Карла-Фридриха Баденского и она много наслышана.

Станет отец Луизы маркграфом, можно будет помочь и с дальнейшим приобретением земель по самой серёдке Европы, а иметь такого союзника да вкупе с Фридрихом Прусским очень даже заманчиво.

Екатерина всегда мыслила себя, а значит, и Россию, привязанной к европейской политике. Родство с домами Европы всегда поможет избежать войны, уладить конфликты, а это и есть цель династического союза.

Конечно, было бы весьма неплохо, чтобы и Александр всей душой привязался к молоденькой жене, но, в сущности, это не имеет значения, только бы у них появились дети, подросли и были опорой трону.

И потом, если Александр и Константин будут женаты, отцами семейств, явится сильный противовес Павлу, в корне не согласному с её политикой — настолько, что пришлось отстранить его от участия в каких бы то ни было государственных делах.

За глаза он её порочит, говорит худое перед иностранными министрами — как же оставлять трон ему? Нет, пусть женится Александр, а затем она сделает его наследником, минуя Павла, затворившегося в своей Гатчине и муштрующего свои два батальона солдат по прусскому образцу.

Екатерина ещё долго раздумывала о предстоящих хлопотах по устройству этой свадьбы, нисколько не сомневаясь в положительном ответе баденского семейства и уже составляя указания Румянцеву, как отговорить и принца Карла-Людвига Дурлахского, и жену его Амалию Баденскую от приезда в Россию.

Если приедут две девочки — одно дело, а если и отец с матерью — будет слишком накладно.

«Буде найден способ отклонить принца от приезда его с супругою сюда, вы сделаете доброе дело, которое отвратит многие разные неудобности. Подобная поездка, по крайней мере, совсем излишня. Вы знаете нашу публику и неумеренное её суждение — малейшее чего в отце не понравится, останется в мыслях и речах и в переговорах и послужит противу, нежели для дочери...»

Знала Екатерина свой двор, знала все сплетни и интриги и заранее находила неудобным приглашать принца Баден-Дурлахского.

«У меня к их матери (Амалии. — Прим. авт.) всегда была особенная привязанность, а у неё — и мне это известно — к России и ко мне. Я рада усердию, проявленному ею, дабы облегчить ваши начинания и сгладить сложности в вопросе перемены религии, — так писала она Румянцеву. — Трудность, возникшая по поводу поездки их матери, не могущей оставить своего супруга и привезти ко мне своих дочерей, как вы и сами предвидели это, сама по себе настолько несущественна, чтобы не суметь её устранить. Я желала бы видеть принцесс здесь уже сейчас, когда возраст одной и другой таков, что подходит для привыкания к стране, в которой одной из них предназначено провести всю оставшуюся жизнь, а другой — обустроиться соответственно её происхождению.

Содержание их и обеспечение будет производиться из моих расходов, — это само собой разумеется и ни у кого не должно вызывать сомнения...»

Привезти принцесс должны были вдова Андрея Шувалова и камергер Стрепетов.

Екатерина Петровна Шувалова была родственницей тех знаменитых Шуваловых, которые сделали своё состояние и огромное богатство ещё при Елизавете. Их соляная монополия давала им в руки такие деньги, что эта семья стала одной из богатейших в России. Налог на соль, который они ввели, тяжким бременем лёг на весь народ. Недаром, когда скончался один из основателей этой династии, простые люди бросали на его гроб соль в виде протеста против поборов.

Но Екатерина не преследовала Шуваловых: «что их, то их», мудро решила она. Она знала также, что Иван Шувалов был крупным меценатом и тратил большие средства на Академию наук, поддерживая и поощряя учёных. А одного из Шуваловых даже взяла к себе в секретари, и вся её блестящая переписка с Вольтером, в сущности, была творением его рук, хотя и сама Екатерина не чуждалась занятий литературой, а уж её корреспонденции могли бы позавидовать и самые знаменитые и самые плодовитые писатели того дальнего века.

Впрочем, она чаще всего писала с большими ошибками, а по-французски и вовсе выражалась грубовато, почти что на жаргоне парижских улиц. Так, во всяком случае, научила её воспитательница, мадам Кардель, и Екатерина не считала нужным переучиваться. Зато теперь она владела русским не хуже своих вельмож и простолюдинок, хоть и писала тоже с большими орфографическими ошибками. Выражалась она по-русски всегда неприхотливо и ясно, и целая куча пословиц и поговорок украшала её речь.

Екатерина Петровна отлично знала всю подноготную двора, могла с каждым поговорить на его родном языке — будь то французский, немецкий или русский. А уж интриги плести была мастерицей.

Но мысли о сопровождающих уже надо было выбросить из головы: императрицу ждали иностранные дела, её заботой был третий раздел Польши.

Матери и отцу Александра Екатерина даже не показала портретов Луизы и Фридерики — не стоило озабочивать прежде времени Марию Фёдоровну, всё ещё ревновавшую Павла к памяти умершей жены, и Павлу не надо было видеть баден-дурлахскую принцессу раньше положенного.

Приедет — увидят. Что сделано, то сделано, не посмеют же они вымолвить и слова о заботах Екатерины. Вот только холодность Александра по отношению к портрету несколько насторожила её...

Екатерине вспомнилось, как она, лишь взойдя на престол, стала заигрывать с прусским королём Фридрихом насчёт Польши. Представителю России в Варшаве графу Кайзерлингу она писала в весьма повелительном тоне, «что никакая другая воля не может идти наперекор моей, если я чего захочу».

Но хотела она пока только «освободить прусского короля из рук французов»: уж больно обидным казалось ей увлечение Фридриха влиянием революционной Франции.

Фридрих тотчас начал искать подходящий предлог для вмешательства во внутренние дела Польши и нашёл его — это были диссиденты. Он мог взять под своё покровительство протестантов, а Екатерина — православных.

Но пока так переговаривались два монарха, дорогу им перешла Австрия.

Неожиданно, никого не извещая и ни с кем не советуясь, военным порядком Мария-Терезия, австрийская императрица, захватила два польских старостей.

Это сразу развязало руки и России, и Пруссии.

— Если они берут, — смеясь, сказала императрица брату прусского короля принцу Генриху, бывшему в то время в Петербурге, — то почему же и всем не брать?

Так был произнесён смертный приговор над Польшей.

А уж второй и третий разделы были лишь последствиями первого.

Польша как государство исчезла с карт мира.

Перед этим решением Фридрих написал принцу Генриху: «Ничего не забудьте, употребляйте все возможные средства для человека, чтобы добиться для меня какой-нибудь части Польши, хотя бы и ничтожной».

Но ничтожной частью он не желал удовлетвориться и в этом же письме представил России свой план раздела.

Теперь уже Россия хотела отступить, добиваясь мира, но всё было напрасно. Фридрих прижал Екатерину к стене. Опираясь на действия Австрии, он предложил России либо войти в соглашение трёх держав для раздела несчастной Польши, либо Пруссия заключает союз с Австрией и Турцией для борьбы с русскими интересами в Польше.

В сущности, Екатерине оставалось только согласиться. Австрия была главным двигателем раздела, и хоть и рыдала Мария-Терезия, умевшая лить слёзы в любом случае, оплакивая тяжёлую «необходимость обесчестить своё царствование», но за каждую свою слезу она требовала всё новых и новых земель Польши, лакомый кусок в центре Европы.

Екатерина не плакала. Зато в своей переписке с Фридрихом всегда стыдливо обходила даже упоминание о разделах Польши, и недаром французский посланник при русском дворе граф Сегюр писал ещё в 1787 году:

«Что говорит в нашу пользу и в чём я уверен, так это то, что императрица решила не допустить нового раздела Польши. Первый раздел, к которому она была принуждена, чтобы, избежать войны с Германией, единственное деяние её царствования, которое её мучит и за которое она укоряет себя».

Раскаяние Екатерины простиралось так далеко, что вместе с Потёмкиным она разрабатывала проект, который мог бы положить конец старинным раздорам с Польшей, вознаградив её за обиды землями между Днестром и Бугом. Об этом она говорила и с королём Польши Понятовским во время свидания с ним в Каневе, и даже жёсткая позиция Пруссии не изменила её настроения.

Но Пруссия заключила с революционной Францией оборонительный союз, и это снова поставило Россию на грань войны теперь уже с двумя государствами.

И Екатерина сдалась, больше всего не желая, чтобы революционная зараза из Парижа разлилась по всей России именно из-за сходства польского и русского языков, сходства рас. Стремление польских панов освободить крестьян от крепостной зависимости разъярило Екатерину, и это решило участь Польши.

Один лишь день, прошедший со дня захвата польских земель, позволил ей, русской императрице, раздать своим вельможам сто тысяч душ крестьян из присоединённых провинций. В глазах крестьян введение такого крепостного права сделало прошлое без этого рабства священным, поляки не переставали бороться за свою свободу...

Только Александру Первому удалось вновь восстановить Польшу как Царство Польское в составе Российской империи и даже дать польскому народу конституцию.

В Россию хлынули магнаты и вельможи Польши. При русском дворе начались приёмы польских делегаций с выражением верноподданнических чувств к русской императрице...

Среди вельмож прибыл в Россию вместе со своим братом и молодой князь Адам Чарторыйский, потомок славного княжеского рода. Долгие годы провёл он в России, всё надеясь на восстановление своего государства, которого теперь уже не было даже на картах. Одно за другим поднимали поляки восстания, но русские войска разбивали их. Суворов, бравший предместье Варшавы — Прагу, разрушил это чудесное архитектурное диво.

Адам и его брат Константин были приставлены к молодым великим князьям в качестве их адъютантов.

Но очень скоро они должны были уйти со своих почётных постов: слишком уж разнились их воспитание и понятия о долге и чести с понятиями Александра и Константина.

Однако Адам Чарторыйский подружился с великим князем Александром, и хотя теперь не занимал никакой должности при дворе, но был им обласкан. А высказанные Александром убеждения изумили Адама.

Великий князь признался Адаму, что ненавидит деспотизм, в каком бы виде он ни проявлялся, что он восхищённо следит за успехами французской революции и желает ей всяческого успеха.

«Он сказал мне, — писал позднее Адам, — что нисколько не разделяет воззрений Кабинета и двора, что он далеко не одобряет политику и образ действий своей бабки, что все его желания были за Польшу и за успехи её славной борьбы, что он оплакивал её падение. Говорил он и о Костюшко, которого называл великим человеком по своим добродетелям и потому, что защищал дело правды и свободы».

Не знала о мыслях Александра только августейшая бабка, иначе за одно лишь письмо другу Кочубею не поздоровилось бы и любимому внуку:

«Придворная жизнь не для меня создана. Я всякий раз страдаю, когда должен являться на придворную сцену, и кровь портится во мне при виде тех низостей, совершаемых другими на каждом шагу для получения внешних отличий, не стоящих в моих глазах и медного гроша. Я чувствую себя несчастным в обществе людей, которых не желал бы иметь у себя и лакеями, а между тем они занимают здесь высшие места. Одним словом, мой любезный друг, я сознаю, что не рождён для того высокого сана, который ношу теперь, и ещё менее для предназначенного мне в будущем, от которого я дал себе клятву отказаться тем или другим способом. В наших делах царит неимоверный беспорядок. Грабят со всех сторон, все части управляются дурно. Порядок, кажется, изгнан отовсюду, а империя, несмотря на то, стремится к расширению своих пределов. При таком ходе вещей возможно ли одному человеку управлять государством, а тем более исправить укоренившиеся в нём злоупотребления? Это выше сил человека не только одарённого, подобно мне, обыкновенными способностями, но даже и гения, а я постоянно держался правила, что лучше совсем не браться за дело, чем исполнять его дурно...»

О многом беседует Александр с Адамом Чарторыйским, они становятся такими закадычными друзьями, что младший брат Александра, забияка Константин, даже ревнует обожаемого брата к поляку.

Впрочем, стоит и задуматься над этим письмом Александра. Так ли уж выношены и выстраданы им эти слова, не кокетничает ли он ими, просто повторяя чужие мысли? Где, когда заметил он, что все части империи управляются плохо, порядка нет нигде? Он видел при дворе у бабушки лишь блеск золота и бриллиантов, видел людей, но не мог же он в свои шестнадцать ребяческих лет глубоко проникнуть в политику своей великой бабки, он, который с малых лет впитал в себя дворцовые интриги?

Екатерина оторвала его с пелёнок от родителей, но каждое воскресенье вместе с Константином он приезжал к отцу и матери к обеду и наблюдал эти два двора, такие непохожие, такие разные.

У бабушки блеск, роскошь, во всём показное величие и щедрость, особенно в отношении Платона Зубова. Для него ничего не жаль. Ничего не жалко и для них, любимых внуков, с ними у неё вообще особые отношения: она играет с ними, как девчонка, бегает взапуски, а когда невмоготу — садится и любовно смотрит на них. Её они не стесняются, ей рассказывают всё, ну если не всё, то особо ловкие проделки.

У отца в Гатчине муштровка, работа и работа. И неустанные напоминания, что государь — первый работник в своём государстве. У отца свой маленький двор, подражание прусскому королю. Свои солдаты, свои маршировки, своя форма, свой строй. Отец постоянно занят, но всегда и везде, при каждом удобном случае не устаёт он порицать двор своей матери. Так вот откуда эти глубокие слова, так вот откуда черпает юный Александр эти суждения...

Не надо принимать эти его строки за выношенное, за выстраданное, он повторяет слова отца, может быть и вовсе не вникая в их смысл. Что ему до порядков в империи, если вечерами он вместе с Константином слоняется по петербургским улицам, будучи не занят на балу, или на спектакле, или же на приёме в Эрмитаже, где собирается только избранный Екатериной кружок. А на улицах он пристаёт к простым вульгарным девчонкам, срывает шляпы с прохожих, нередко бьёт палкой какого-нибудь не слишком понравившегося ему господина и хохочет от сознания своей безнаказанности...

У отца всё строго. Мать, постоянно беременная, с любовью и нежностью глядит в глаза отцу, кивает головой, поддакивая ему во всём, а Павел, снедаемый обидой и болью, хмурится и внушает сыновьям, что всё плохое в империи идёт от бабки.

Два двора, и каждый вносит свою лепту в воспитание царственного внука. И потому в присутствии бабушки Александр таится, ничего не высказывает, чтобы не предать отца, а отцу, наоборот, ничего не передаёт из боязни повредить ему, вызвать приступ желчной раздражительности и новый поток слов об отвратительной обстановке при дворе Екатерины.

Отец не у дел, ему не доверяют, с ним не советуются, ему не воздают никаких почестей, с ним обращаются так, как можно обращаться только с человеком в глубокой опале.

Александр боится, чтобы и с ним не произошло то же, что с отцом, — он одновременно радуется встречам с ним и опасается его острого ума и ироничных усмешек над двором бабушки.

Между двух огней, между двух дворов. Как приходится ему с раннего детства лавировать между ними! Как приходится скрывать свои мысли! Отсюда лицемерие, скрытность, двоедушие...

И к этому человеку, шестнадцатилетнему подростку-юноше, выросшему в такой необычной атмосфере, ехала Луиза, чтобы стать его женой.

Глава третья

Всю первую половину дороги Луиза заливалась слезами. Лишь иногда бросала она искоса взгляд на Фредерику и невольно удивлялась её странному спокойствию и весёлой улыбке. Одиннадцатилетней девочке всё было в новинку — и высокая карета с вензелем графа Николая Петровича Румянцева, и проплывающие в крохотном окошке поля и луга, изредка всхолмлённые и перемежающиеся хвойными и дубовыми лесами, и накатанная дорога, почти пустынная, и единичные встречные экипажи, с трудом разъезжающиеся с кортежем принцесс.

Впрочем, сказать, что кортеж сопровождает принцесс, можно было только с большой натяжкой. Камергер Стрепетов, которого девочки смертельно боялись, взглядывал на них глазами человека, умыкнувшего, насильно похитившего красавиц, и потому слова его были отрывисты и повелительны. Слава богу, что ехал он в другой коляске и его сопровождали его же люди, камердинеры в расшитых ливреях, адъютанты и камер-лакеи.

А в экипаже принцесс неизменно располагалась пышная Екатерина Петровна Шувалова, под ласковым взором которой девочки могли не только свободно говорить, но даже и ехать, прижавшись друг к другу.

Луиза скрывала свои слёзы от Шуваловой, всё время помня последние наставления матери — скрывать свои чувства от окружающих, держать лицо в улыбке и благоволении, милостиво кивать головой и не хранить обиды ни на какие слова и упрёки.

Она прикидывала, как вести ей себя в присутствии знатной дамы самой императрицы, но едва забывалась, как слёзы опять накатывались на глаза и она горько шептала про себя: «Ну почему мать и отец не поехали вместе с нами, ну почему лишь я должна волноваться за себя и сестру?»

Луиза никогда ещё не была в роли взрослой принцессы, повелительно отдающей приказы, никогда ещё не чувствовала в себе этой величавой жилки, но смутно понимала, что за всё придётся отвечать ей. И не только перед великой императрицей, к которой мчали их сытые и тяжёлые кони с великолепными плюмажами^[6] над шелковистыми гривами, не только перед Екатериной Второй, так бесцеремонно вызвавшей их из Дурлаха одним своим словом, но и перед матерью и отцом.

Мать всё ещё стояла в её глазах, когда она думала о последнем прощании. Высокая и статная, возвышалась она вместе с отцом на высоком гранитном крыльце. По этикету она даже не могла спуститься вниз, к карете, и лишь молча наблюдала, как девочки, нарядно и по-летнему легко одетые для поездки, подходили к экипажу, подножки которого уже опустили проворные руки грумов.

Луиза спустилась до последней ступеньки лестницы, уже хотела было занести ногу на подножку и вдруг обернулась. Отчаяние исказило её прелестное белое овальное лицо, глаза затопило слезами. И она взлетела наверх, под защиту материнских рук, под этот синий взгляд, всегда лучащийся любовью и заботой.

И сама наследница престола, её мать, не выдержала взятой на себя роли строгой матери. Она бросилась вниз по ступеням, не обращая внимания на недоумевающий взгляд мужа.

Они встретились на самой середине широкой лестницы, обнялись, покрыли поцелуями лица друг друга. Рыдания сдавили горло Луизы, она не могла ни говорить, ни кричать. И мать душила её в объятиях, словно предчувствуя, что никогда не увидит свою любимую дочку, будто провожая её в последний путь...

— Мадам, — услышала Амалия холодный голос супруга, — будьте мужественны...

И им пришлось разомкнуть кольцо своих рук, высушить слёзы и продолжить это маленькое путешествие: Луизе — вниз, Амалии — наверх.

Больше Луиза не оборачивалась. Она постаралась достойно вступить в полутьму кареты, поддержать за руку Фрик, впорхнувшую вслед за ней, едва кивнуть Екатерине Петровне, грузно влезшей вслед за лёгкими девочками.

Фридерика сразу прильнула к открытому окошку, а Луиза сидела, строго выпрямившись, и только старалась удержать слёзы. Если бы статс-дама Шувалова догадалась приобнять Луизу, прижать её к широкой пышной груди, девочка разрыдалась бы, но сохранила бы на всю жизнь тёплое чувство к этой толстой рыхлой женщине.

Но Шуваловой пока что не было дела до эмоций девочек, она тяжело отдувалась и, высунувшись в открытую всё ещё дверцу, крикнула груму, сидевшему высоко на козлах кареты:

— Пошёл!

Чуть слышно скрипнули колёса, зашуршал под ними гравий подъездной аллеи дурлахского дворца, мелькнули в окошке железные узорчатые ворота, пошла кружить вокруг кареты зелёная темнота окрестного парка, и вот уже ворвались в окошки узкие лучи солнца, и заплясали в них пылинки, и карета покатила в далёкую, холодную и мрачную Россию.

Просторная карета легко покачивалась на широких ремнях стародавних рессор, словно люлька младенца, и очень скоро голова мадам Шуваловой, строго причёсанная, обрамленная серым плоёным чепцом, тихонько склонилась на необъятную грудь, а нос опускался всё ниже и ниже.

И вдруг она всхрапнула и проснулась сама от этого звука, сонно огляделась, снова увидела только печальные лица девочек-принцесс, не обратила внимания на весёлое веснушчатое лицо горничной Гретхен, заботливо опекавшей своих хозяек, силилась держать глаза открытыми, но веки опускались помимо её воли, и качка кареты заставляла её задрёмывать, изредка всхрапывая и резко просыпаясь от собственного храпа.

Гретхен, молоденькая и услужливая немочка, горничная Луизы и Фридерики,едва сдерживала смех, искоса кидала весёлые взгляды на пышную мадам Шувалову и слегка улыбалась розовыми полными губами.

Скоро и Фридерика присоединилась к ней, обе они следили глазами за мадам, мигали друг другу и бесшумно хохотали, едва лишь Шувалова задрёмывала и всхрапывала, как застоявшийся конь.

Луизе было не до их смешливой наблюдательности, она то и дело подносила к глазам крохотный батистовый платочек, но не отирала глаз, помня наставление матери — лучше удержать слёзы или дать им скатиться по щекам, чем тереть глаза: покрасневшие, они выдадут состояние души.

Изо всех сил старалась она справиться с этими непрерывно появляющимися слезами. И откуда только берутся они и почему всё время накатываются и накатываются на глаза? Она досадливо встряхивала головой, смигивала, а то и просто прикрывала веки, а слёзы всё текли и текли.

Так сквозь пелену слёз Луиза взглядывала в окошко, не улавливала разницы в окрестностях, видела лишь буйную растительность конца лета, квадраты созревших злаков, свежую зелень скошенных лугов.

Ничто не было ей интересно...

Ночлеги господин Стрепетов устраивал очень несложно: в доме, заранее оповещённом о прибытии высоких гостей, освобождалось несколько комнат, русские пуховики принимали в своё лоно худенькие тела девочек, а круглые столы с неудобными высокими стульями манили красотой изысканных яств.

Везде, по всей Европе, были у русских свои дома, свои пристанища, и Стрепетов неизменно объезжал крупные города, свято исполняя наставления императрицы — избегать больших приёмов, останавливаться где-нибудь инкогнито, не напоминать никому, что в Петербург везут невесту для двора.

Даже в Берлине принимал их не король Фридрих, который в бытность Екатерины невестой усаживал её за свой стол. И здесь дело ограничилось домом посланника, где всё было просто и нисколько не подходило для гостей высокого ранга.

Рядом с комнатой девочек всегда спала мадам Шувалова, наверное, и пушки не могли бы её разбудить. Храп её отдавался в ушах Луизы, она пыталась закрывать дверь в смежную комнату, чтобы не слышать этого храпа, но после одной такой попытки оставила свои усилия: мадам Шувалова сделала ей внушение, предупредив, что закрытие двери беспокоит её, не совместимо с этикетом и ни в коем случае не может быть допущено.

Луиза не призналась, что храп будит девочек среди ночи и они ворочаются без сна лучшую её половину, слушая рулады и всхлипы мадам. Она не решилась: стыдливость не позволила ей прямо в глаза сказать об этом мадам Шуваловой. Она только кивнула головой, соглашаясь, а дневная усталость, вызванная многовёрстными переездами, позволяла ей засыпать под храп пышной статс-дамы...

Они ехали больше месяца — из самого сердца Европы на самый её север.

Стрепетов гнал и гнал своих лошадей, не обращая внимания на то, что усталость уже покрыла тёмными тенями окружья глаз принцесс, не останавливаясь на отдых ни под каким видом, и лишь спускающийся сумрак вечера заставлял его добираться до назначенной остановки.

Он укладывался точно в график, расписанный ему графом Румянцевым, и чётко выполнял все предписания, невзирая на побледневшие и вытянувшиеся лица баденских принцесс.

Даже шумливая и сварливая Шувалова не раз ехидно высказывала ему своё неодобрение:

— Не считаете ли вы, господин камергер, что мы можем привезти вместо принцесс только их кости?

Но Стрепетов с презрением косился на мадам, ничего не отвечал на её ехидные упрёки и недовольство и снова гнал и гнал своих слуг, строго наказывая за малейшую невинную остановку.

Лишь проехав уже половину пути, Луиза словно бы очнулась.

Теперь она пристально вглядывалась в узенькое окошко, стараясь понять, что изменилось в нём, но видела всё те же поля и луга, тёмные леса. Только листва на деревьях давно пожелтела, всё чаще встречались золотые берёзы с белыми стволами, леса раскрасились багрянцем, а крестьянские избы по сторонам дороги принимали всё более и более бедный вид.

Пошли запущенные поля, бурые коровы в стадах, оборванные пастухи с длинными кнутами, брошенными на плечо, кособокие домишки с чёрными, крытыми камышом крышами да верстовые столбы с корявыми цифрами на выдолбленных под самыми остриями прямоугольниках.

И в Митаве их не встречал караул солдат, здесь они, как и везде, поместились в доме наместника. Даже в герцогский дом их не пригласили.

А днём позже уже задули свирепые ветры, проникая сквозь щели кареты, давно сменившей румянцевскую и вроде бы длинной и удобной, в углу которой стояла на высоком треножнике медная жаровня, сверкающая сквозь покрывавшую её решётку раскалёнными углями.

Но и жаровня не спасала от холода: близко к ней было жарко, в дальних углах кареты всё насквозь выдувало, и надо было либо терпеть стужу и ветер, либо краснеть от удушающего жара углей.

Девочки уже так устали, что всю дорогу умудрялись, как и мадам Шувалова, спать на мягких пуховиках, устилавших карету, прижавшись друг к другу. Гретхен укрывала их меховыми полостями, и они размётывались во сне, подставляя лица под холодные струи непрерывного сквозняка.

Пейзаж за окошком теперь уже не интересовал их — они жаждали поскорей очутиться на твёрдой земле постоянного жилища, хоть как-то отойти, отогреться после дороги и встать утром, зная, что больше никуда не надо ехать...

Карета дёрнулась, едва не остановилась, сгустившиеся сумерки не позволили разглядеть что-либо, но статс-дама Шувалова, тоже порядком подурневшая и похудевшая за длинную дорогу, весело воскликнула:

— Вот мы и в Петербурге!

Девочки прилипли к маленькому окошку, но увидели лишь пятна от фонарей света, низенькие тёмные длинные строения, чёрную воду широкой реки.

Кортеж подкатил к приземистому двухэтажному зданию с маленькими башенками по углам и лестницей парадного входа, расходящейся на две стороны.

Луиза со страхом и нетерпением ступила на подножку, легко сошла на укатанную поверхность аллеи, слегка припорошённой облетевшими листьями деревьев.

Почти ничего не было видно вокруг, только ярко сияли фонари над входными высокими резными и тяжёлыми дверями, резко освещая ступени двухскатного крыльца.

У самой двери стоял рослый и суровый старик в облитом золотом мундире, рядом с ним теснились ливрейные слуги. Золото сверкало в отблеске фонарей, искрилось в стеклянных рамках дверей, бросало блики на мрак подъездной аллеи.

Всё кругом казалось ещё темнее от ярких фонарей подъезда, ничего было не разглядеть во тьме. Сжав руку Фридерики, Луиза, гордо выпрямив спину, легко и медленно взошла по широкой лестнице к самым дверям дворца.

Старик, одетый в золотой мундир, склонился перед Луизой, почтительно поцеловав ей и Фридерике руку, распахнул перед ними створки высоких и тяжёлых дверей.

Жестами показывал он им дорогу, они шли не спеша, позволяя себе лишь искоса оглядывать обстановку, комнаты, залы.

Везде стояла роскошная мебель, обитая тёмно-красным Дамаском^[7], разукрашенные золотой лепниной потолки освещались огромными люстрами с десятками свечей, красные персидские ковры устилали всю анфиладу комнат.

Луиза не спешила — она всё ещё помнила наставления матери: никогда не суетись, ходя медленно и с достоинством.

Ах, мама, мама, зачем тебя нет здесь, в этих великолепных апартаментах, среди этих расфранчённых людей, которых не знаешь, за кого принять — это то ли ливрейные слуги, то ли важные генералы.

А высокий сухой старик, затянутый в расшитый золотом мундир, всё отворял и отворял перед ними белые, тронутые золотой краской двери, распахивал их, берясь за длинные деревянные ручки с бронзовыми наконечниками.

Роскошь была такая, что Луиза едва не вскрикнула от удивления и восхищения, но резко одёрнула себя и Фридерику, рот которой раскрылся при виде богатой обстановки.

Холодный, чуть ли не надменный вид приняла Луиза, поворачиваясь к маршалку^[8]: оказалось, это был управляющий домом, провожающий гостей к их комнатам.

Наконец после бесчисленного множества пройденных залов перед ними открылась чудесная комната, заканчивающаяся огромным полукруглым окном, затянутым темно-красными бархатными занавесями.

Большой мраморный камин отбрасывал неяркие в свете ламп и свечей отблески вбок от резного экрана, придвинутого почти к самому огню.

Теплота комнаты была почти ощутима, и Луиза почувствовала, как живительное тепло касается её щёк, сразу порозовевших.

Она остановилась на пороге и с трепетом взглянула на двух женщин и молодого генерала, учтивого и тонкого станом.

Екатерина была всё ещё красива — её полная шея гордо держала надменную голову с высокой и сложной причёской, простое платье в русском стиле делало её фигуру стройной и моложавой, хотя в её руке была толстая палка с бронзовым набалдашником и она опиралась на неё полной изящной белой рукой.

Странно, но Луиза сразу поняла, что это императрица. А когда перевела глаза на её субтильного спутника, взволнованного не менее принцессы, то прочла по его губам: «Вот императрица!»

Он подсказывал ей, он беспокоился за неё!

Но она и без подсказки фаворита Зубова, без его безмолвно шевелящихся губ узнала Екатерину. Слишком уж много портретов великой императрицы ходило по рукам в Европе, были эти портреты и в далёком теперь, недоступном Дурлахе.

Неизъяснимое волнение овладело Луизой. Она видела спокойное лицо, величавое и простое, незнакомый покрой русского платья, бриллианты, окружающие открытую грудь императрицы, почти не замечала стоявшую рядом красавицу в фижмах и с очень открытой грудью, видела юного красавца в генеральском мундире с золотым шитьём — и не видела ничего, кроме голубых, сияющих добротой и сочувствием глаз Екатерины.

В глубоком реверансе склонилась она перед императрицей, подняла голову и только хотела что-то произнести, как Екатерина протянула ей полную белую руку, и Луиза поняла, что ей протягивают эту руку для поцелуя. Она обеими дрожащими руками взялась за пальцы руки, свободной от колец и перстней, и коснулась губами душистой кожи.

Екатерина улыбнулась, и улыбка обнажила её немного попорченные временем зубы.

— Добро пожаловать в нашу страну, добро пожаловать в столицу русской империи, — по-немецки сказала императрица и пристально вгляделась немного близорукими глазами в девочку, вспыхнувшую от возбуждения и радости.

— Как я счастлива, — дрожащим от волнения голосом произнесла трепещущая Луиза, — что вижу великую императрицу, удивительную женщину, покорившую весь мир своей красотой и отвагой...

Эти слова пришли ей на ум невольно. Эту фразу она заготовила ещё там, в Дурлахе, когда мать говорила ей, как нужно вести себя с будущей бабушкой.

Но тон её голоса, непередаваемое ощущение важности минуты сделали её заготовленную речь искренней и правдивой.

— И я рада видеть в моём городе такую красавицу, — приятным, немного хрипловатым голосом сказала императрица. — Надеюсь, вы оставили матушку и отца в добром здравии?

— Когда я покидала их, они жалели лишь об одном: что не увидят вас, — уже несколько окрепшим, чистым и ясным голосом ответила Луиза. — Увидеть вас — такая большая честь и радость...

— Однако же вы наверняка устали с дороги, — опять улыбнулась Екатерина и обратилась к графине Шуваловой, тяжело вплывшей в зал за двумя принцессами: — Как доехали, Екатерина Петровна?

Звуки русского языка поразили Луизу. Он так красиво звучал, этот голос и эти незнакомые слова...

К руке Екатерины подошла и Фридерика. Она вовсе не волновалась, её возраст ещё не позволял ей сознавать значительность момента.

— Как хороша ваша сестра, — снова обратилась к Луизе по-немецки Екатерина, и Луиза невольно уловила в её словах нечто архаичное.

Так, пожалуй, говорили в прошлом веке, такие слова вычитывала она в старинных немецких книгах и отважно решила испытать свой французский.

— Вы так добры и любезны, — произнесла она.

Екатерина подхватила французский — видно было, что им она пользуется чаще, чем немецким, а может, даже и русским.

— Отдыхайте, — приятно улыбаясь, заговорила она. — А завтра я с самого утра постараюсь прислать к вам своего куафёра. Ваши парижские моды зашли уж очень далеко, а мы по-русски живём, в отдалении от Парижа, и причёсываемся по-русски...

Луиза несколько смешалась. Ей самой не приходило в голову, что её взбитые локоны выглядят старомодно, и Екатерина легко, нисколько не обидным тоном показала ей это.

— Мы будем во всём подчиняться русским обычаям, — любезностью на любезность ответила она.

— Прощайте, покойной вам ночи, — кивнула головой Екатерина и пошла к двери, опираясь на палку. — Кстати, — уже готовая выйти из комнаты, повернулась она к девочкам, — этот дом в вашем распоряжении, а любезная графиня Екатерина Петровна поможет вам во всём. Все ваши распоряжения будут тотчас исполняться всеми слугами...

— Вы так добры, — присела в прощальном реверансе Луиза, — даже не найти слов благодарности...

— Ну-ну, — снова улыбнулась Екатерина, — не стоит слов благодарности, это просто русское гостеприимство.

Она выплыла из комнаты, а за ней поспешно вышла и княгиня Браницкая, сопровождавшая императрицу в этих смотринах.

Платон Зубов остановился на мгновение, пристально рассматривая мраморно-белое, овальное личико Луизы, и едва слышно, одними губами, сказал:

— Как вы прекрасны!

Луиза приняла этот комплимент за обыкновенную вежливость и склонила голову:

— Благодарю вас, вы очень любезны!

Запах императрицы, аромат роскоши и довольства всё ещё оставался в комнате, когда все трое ушли, и Луиза с Фридерикой бегло осмотрели огромный зал, в котором им предстояло провести эту ночь.

Большие поленья тихо потрескивали в громадном камине, свечи в семидольных шандалах медленно оплывали, а девочки рассматривали мягкие диваны и выгнутые лебедями канапе, кресла и стулья, обитые темно-красным Дамаском, штофные обои стен и несколько огромных старинных картин с пейзажами, две внушительных размеров кровати под балдахинами в альковах, затянутых прозрачными пологами, большие и маленькие столы, резные, блестяще отполированные.

Скромный багаж принцесс был внесён и размещён в громадных резных шкафах, у кроватей их ожидали мягкие халаты и вышитые туфли на войлочной подошве, а на покрывалах были разложены тончайшие батистовые рубашки.

Серебряные тазы с такими же кувшинами содержали тёплую воду, а за ширмами были скрыты потайные местечки с узорчатыми ночными вазами.

Однако вместо восторга перед всей этой роскошной обстановкой девочки невольно взялись за руки, отошли к огромному, задрапированному окну, схватились в кольцо объятий и неслышно, безмолвно заплакали.

Сказалось всё — и волнение после приёма императрицы, и усталость после почти полуторамесячной дороги, и страх перед тем, что будет теперь, как развернётся страница их жизни здесь, где всё было ослепительно, незнакомо и чуждо...

— Я пришлю служанок, — открыто зевнула толстая Шувалова, перед тем как удалиться.

— Пожалуйста, пришлите Гретхен, — тихонько попросила Луиза.

— Только сегодня, — предупредила Екатерина Петровна, — теперь у вас будет по две горничных, и они помогут вам совершить вечерний туалет.

Она выплыла из комнаты, и сразу же бесшумно, низко кланяясь и улыбаясь, вошли четыре молоденькие девушки в белых накрахмаленных чепцах и шуршащих передниках. Подчиняясь их быстрым и ловким рукам, Луиза и Фридерика совершили вечерний туалет, проглотили принесённую еду и молча забрались каждая под лёгкий пуховик.

И лишь когда удалились горничные, влетела Гретхен и с ходу принялась тараторить о том, какую роскошную комнату отвели ей, как тут всё хорошо и какие непонятливые женщины в доме. Сёстры едва отвечали ей, на все её быстрые и восторженные слова только грустно улыбались...

Луизе долго не спалось. Она всё вспоминала ласковые слова императрицы, решила, что не ударила в грязь лицом, не посрамила чести и достоинства Дурлахского дома, и уснула лишь тогда, когда появилось перед нею заплаканное и счастливое лицо матери, середина лестницы, где они обнялись в последний раз.

Она глубоко вздохнула и поняла, что это только сон, первый и такой мучительный в чуждой стране, в чуждой комнате и чуждой постели...

А с утра всё завертелось с калейдоскопической быстротой. И Луиза, и Фрик больше не принадлежали себе, они были словно куклы, которых одевали, кормили, предписывали, куда идти, где сделать первый шаг, что сказать. Им оставалось лишь одно — покоряться обстоятельствам, мило улыбаться в ответ на все заботы и предоставить в распоряжение окружающих свои лица, тела и помыслы.

Явился после обильного мясного завтрака придворный куафёр, долго колдовал над причёсками принцесс.

Повернувшись к сестре, сидевшей у другого зеркала и покорно принимающей и запах горелых волос от горячих щипцов, и несносный аромат сладковатой, удушливой пудры, Луиза не узнала Фрик.

Детское личико сестры неузнаваемо изменилось от высокой замысловатой причёски, уложенной на макушке и украшенной костяными коралловыми гребнями, оно как будто потерялось под башней волос, напудренных и ставших такими неестественными. Фрик вдруг словно бы повзрослела, и из своих одиннадцати лет сразу перескочила в возраст девушки, минуя неуклюжий подростковый!

— Неужели и я так изменилась? — ахнула Луиза и снова всмотрелась в своё отражение в высоком трюмо.

Да, на неё смотрела красавица с пышной короной белокурых, слегка рыжеватых волос, для которых и пудры потребовалось меньше, чем для каштановых завитков сестры. А когда ещё чуть притёрли её брови сурьмяным карандашом, да наложили румяна на бледные, почти прозрачные щёки, да прошлись краской по тонким, едва ли не синеватым губам, она и вовсе не могла налюбоваться на эту чужую ей, но ставшую ею самой придворную красавицу.

Массивная пена взбитых волос заставляла её держать шею выпрямленной, и всё ещё помнила Луиза наставления матери — всегда держаться прямо, ни в коем случае не сгибать спину. Она ещё помнила шлепки и подзатыльники матери, которая следила за осанкой своих детей в самом раннем детстве...

А когда потом внесли роскошные, тяжёлые и неудобные одежды, расшитые золотом и серебром, — русские, как сразу определила Луиза, — сестры и вовсе стали совсем не похожи на тех девочек, что предстали вчера перед императрицей и графиней Браницкой, перед фаворитом Платоном Зубовым.

«А что, если я не понравлюсь великому князю в этих тяжёлых и неудобных одеждах, в этих румянах и с этой пудрой на голове?» — вдруг со страхом подумала Луиза.

И вслед за этой мыслью пришла другая: и пусть, пусть не понравится она, пусть её отвергнут, тогда она уедет в свой милый Дурлах, и не надо будет прилагать никаких усилий, чтобы задержаться в этой странной, такой ослепительной и такой чуждой жизни.

— Боже, помоги мне, — прошептала Луиза, — сделай так, чтобы великий князь Александр, за которого прочит меня великая императрица, не обратил на меня ни малейшего внимания, чтобы он остался холоден и равнодушен ко мне, бедной германской принцессе из захолустного уголка Европы, из милого моему сердцу Бадена, из любимого гранитного замка в Дурлахе!

Но где-то подспудно понимала она, что разобьёт сердце матери, мечтавшей о прекрасной доле для своих дочерей, заставит и отца взглянуть на неё другими глазами, не теми, полными любви и заботы, какими он всегда смотрел на неё и Фрик, на старших дочерей, на маленького Карла, баловня всей семьи.

Она должна, обязана оправдать доверие матери, своего и неприступного для других деда, а для неё самого ласкового из всех дедов в мире.

Как странно, что для неё, четырнадцатилетней девочки, стали вдруг самыми проникновенными эти слова — «долг», «обязанности». Она словно бы ощутила их тяжесть, словно бы поняла, что только ей самой принадлежит теперь решимость и удача. Она должна, она просто обязана выполнить все предписания матери, она должна понравиться великому князю, которого знала лишь по портретам детства, где он был изображён прелестным кудрявым мальчиком, она должна с немецкой тщательностью и пунктуальностью сделать всё, от неё зависящее, чтобы этот брак состоялся...

И от зеркала встала она уже взрослой женщиной, знающей, что такое служебный долг, она встала, твёрдо решив выполнить свою службу в России с блеском...

Павел Петрович и Мария Фёдоровна приехали из Гатчины в тот же шепелевский дом, где назначено было проживание немецким принцессам. Им даже не пришлось выходить никуда из дома, только перейти несколько комнат и представиться будущим родственникам.

Луиза увидела маленького, странно курносого и дурного лицом человека в тёмно-зелёном мундире с красными отворотами, в ботфортах выше колен, неподвижно стоявшего у самой стены.

Совершенно белый, напудренный парик скрывал его лысую голову, по сторонам щёк вились три круглые букли, а сзади торчала короткая косица, лежавшая на большом воротнике мундира. Большой палаш оттягивал его широкий пояс и топорщился между фалдами мундира.

Рядом возвышалась его супруга — дородная и статная Мария Фёдоровна — в необъятных фижмах, скрывавших её снова начавшее полнеть от очередной беременности тело, тоже в высокой причёске и заливших полную белую шею трёх нитках блестящего драгоценного жемчуга.

Теснились поодаль люди из свиты великого князя Павла и фрейлины его жены, но Луиза сразу угадала, что вот этот низенький и дурной лицом человек в простом военном мундире без всяких знаков различия и есть отец её будущего мужа — Александра. Потому и первый свой реверанс, глубокий поклон, предназначила она ему...

Подняв голову, Луиза изумилась странному взгляду, который устремил на неё Павел Петрович. И если бы она могла читать мысли, то прочла бы трепетание, восторг и вместе с тем неподдельный ужас.

Она не знала, что напомнила ему Наталью Алексеевну, его первую любовь и первую жену.

Первым побуждением Павла было шагнуть к ней, схватить в объятия, расцеловать, вторым — холодное пробуждение от страха, что это только призрак, только загробное привидение, третьим — нельзя показать всем, что им владеют восторг и ужас.

Он уже давно знал, несмотря на все убеждения и доказательства, что мать подослала акушерку, отравившую плод в теле его жены, что умерла Наталья Алексеевна не своей смертью, знал, что письма её к Андрею Разумовскому подложны, но никогда не показал и виду, что знает об этом.

Павел всё ещё хорошо помнил тот липкий страх, охвативший его, когда Екатерина холодным тоном сообщила ему, что ей известно о заговоре, что душа этого заговора его жена, недовольная положением мужа, что стоит ей лишь сообщить об обстоятельствах рождения его самого, как его признают незаконнорождённым и отправят в Сибирь.

Он так испугался тогда, что сразу написал и принёс ей весь список заинтересованных людей. Он оговорил всех, даже самых незначительных, и был безмерно удивлён великодушием матери: она бросила его бумагу в камин, даже не взглянув на неё.

Да, мать извела свою невестку, но теперь, рассматривая этот ужасный эпизод в его жизни, он понял, что второй его брак вполне счастлив, что его жена озабочена только тем, чтобы принести стране и трону наследников, что у неё в голове нет и мысли о заговоре, что она лишена отваги и честолюбия его первой жены. Его первой любви, его Вильгельмины.

И вот она стоит перед ним, и все его мысли, вся его душа встрепенулась, словно весточка от неё. То же бледное и прозрачное лицо, те же слегка рыжеватые даже под пудрой роскошные волосы, те же тонкие изящные руки с длинными пальчиками. Та же самая Вильгельмина, которую увидел он в Берлине, выехав на первую встречу со своей невестой...

Но Павел не позволил своему лицу дрогнуть, даже улыбка только слабо растянула его толстые губы. Он сделал шаг к Луизе, поцеловал её в высокую башню волос и почти бесшумно прошептал:

— Вы прелестны, дитя моё, я обещаю, что буду любить вас, как родную дочь...

И снова его поведение поразило Луизу. Вопреки этикету этот странный человек слишком много души вложил в свой шёпот. Видно, от волнения у него пресёкся голос.

И вновь не позволила она ни одному чувству просочиться на своё нарумяненное и будто ставшее чужим лицо. И слова её были вполне в духе самого строгого этикета:

— Благодарю вас, вы очень добры...

На Фридерику Павел едва ли обратил внимание.

Но если великий князь почти безмолвно произнёс слова приветствия, то его дородная и высокая супруга завалила Луизу целым ворохом ничего не значащих, но любезных слов. От вопросов про дорогу, про тяжёлое путешествие Мария Фёдоровна сразу перешла к тому, что вполне разделяет чувства Луизы и её сестры, потому что и сама когда-то совершила такое же путешествие из Вюртембурга в Россию, о чём ни капельки не жалеет, потому что нашла здесь тепло и радость материнства, высокую любовь великого князя и супруга, что она страдает только от того, что радость знакомства с Россией туманит расставание дочерей с матерью и отцом, но они скоро утешатся, потому что узнают тепло сердца великой императрицы и всю любовь великих князей к ним, чужестранкам.

Луиза не успевала отвечать на вопросы великой княгини Марии Фёдоровны, но та и не ждала ответов. Она говорила быстро, торопливо, наслаждаясь звуками своей немецкой речи, и тараторила, тараторила, словно боясь, что у неё скоро отнимут собеседницу.

И тут Луиза украдкой бросила взгляд в сторону лиц, окружавших великого князя и великую княгиню. Утомительная болтовня Марии Фёдоровны дала ей возможность присмотреться к окружающим.

Она сразу выделила из этой толпы два лица — высокого тонкого молодого вельможу, одетого с изысканной роскошью двора, и стоявшего рядом низенького мальчика с таким же, как у Павла, курносым носом, хоть и белой кожей лица и большими голубыми глазами.

«Верно, это и есть великий князь Александр, — тут же подумала она, — а возле его брат».

Насколько позволяли приличия, настолько и был пристален её взгляд. Это за него прочили её, это к нему наставляла её мать относиться особенно ласково.

Но колючий, враждебный взгляд Александра заставил замереть её сердце. Он не подошёл к ней, не поздравил её с прибытием, он не сказал ей ни слова, внимательно смотрел холодными голубыми глазами.

Она, подстрекаемая его взглядом, тоже сделалась равнодушна и сурова, только следила за собой, отвечая на вопросы, улыбалась тепло и заставляла себя вслушиваться в слова его матери.

«Я не понравилась ему, — молнией пронеслось у неё в голове, — вот и хорошо, вот и отлично, я скоро уеду домой, и мне будут смешны все эти старики, словно разряженные чучела, проходящие по гостиной и внимательно наблюдающие за мной и сестрой».

Она тихонько шепнула Фрик между двумя вопросами Марии Фёдоровны:

— Ты прекрасна для меня, а все эти господа — смешны.

Фридерика удивлённо взглянула на сестру, и слова старшей вдруг развеселили её. Холодная маска достоинства слетела с её лица, и оно оживилось той непринуждённой весёлостью, что всегда отличала Фрик.

Долгий экзаменующий смотр окончился не так скоро, как хотели бы сестры. Но всё на свете кончается. Уплыли в раскрытые двери Павел Петрович и его высокая дородная супруга, скользнули вслед за ними оба молодых великих князя, и сестры получили коротенькую передышку в виде сытного обеда.

И только после него их позвали к Екатерине...

Великая императрица уже сидела в своей обычной бриллиантовой комнате за обычной партией в бостон. Партнёры её, нахохлившись, ждали её очередного хода, когда в открытую дверь вошли сестры и остановились на пороге.

Екатерина поманила их жестом руки и, когда они несмело подошли к ней, расцеловала девочек: прикоснулась широким ртом к щеке Луизы, а Фрик поцеловала в макушку головы.

— Молодёжь пускай веселится в своё удовольствие, — сказала она придворным, — круглый стол давно не слышал звонкого смеха и шуток.

Луизу и Фридерику усадили за этим огромным круглым столом, стоявшим поодаль от игрального стола императрицы.

Были тут какие-то молодые дамы и вельможи, смущённо жавшиеся к дальним краям стола.

Сёстрам отвели места в центре, как им показалось, и они уселись, смущённые величиной кринолинов. Девочки впервые появились в фижмах — при европейских дворах они уже давно перестали быть в моде, а екатерининский двор всё ещё следовал ветхозаветному елизаветинскому веку...

Вошли и оба молодых князя. Высокие неудобные стулья для них отодвинули прямо напротив Луизы и Фридерики, и оба, непривычно смущаясь и оттого стараясь казаться непринуждёнными и развязными, сразу же обменялись парой незначащих реплик, относящихся вовсе не к играм, в которые они собирались играть, а к лошадям, которые уносили их сегодня на прогулку.

Немного шумная фрейлина предложила играть в почту, а потом в фанты, и Луиза всё время старалась поближе рассмотреть великого князя. Он казался испуганным, стеснительным, не поднимал на неё глаз и ни о чём не спрашивал.

Младший брат был более развязан, но спросил только, какие выезды имеет Дурлахский дом — чёрные или белые.

Луиза сначала не поняла, что он имеет в виду, и, лишь когда Константин разъяснил, что он подразумевает окраску, масть лошадей, слегка улыбнулась.

— Все наши лошади, — легко сказала она, — не чёрные и не белые, а такие, как ваша ленточка на камзоле.

Константин наклонил голову и удивлённо поглядел на коричневый шнур на мундире.

— А я и не знал, — с улыбкой произнёс он, — что мой шнур коричневый.

Все заулыбались, и начало общему разговору было положено.

Весь вечер Луиза провела как на иголках. Она старалась быть остроумной и весёлой и сбить спесь с этих двух молодых господ.

Александр не сказал за весь вечер ни слова, его как будто заменял живой и развязный Константин...

У себя в комнате Луиза упала лицом в подушку и горько разрыдалась: она должна была выполнить свой долг, она должна была начать свою службу в России женой этого неуклюжего и холодного принца, но она не знала, какие слова сказать ему, что сделать, чтобы он обратил на неё внимание.

И в то же время реальная опасность быть отвергнутой была ей в радость и тайное желание.

Ах, если бы случилось то, что могло рассеять честолюбивые планы матери и отца, но наполнило бы её душу восторгом! Ах, если бы Александр сообщил своей бабке, что Луиза ему не нравится...

Но Александр уже не мог противиться своей любимой бабушке.

Он уже дважды отвергал невест, привозимых ему из-за границы, и конечно же Екатерина не потерпела бы его отказа в третий раз...

И 12 ноября 1792 года Луиза написала своей матери письмо:

«Мало-помалу Александр смягчился в отношениях со мной. Игры в Эрмитаже, при малом количестве людей, вечера, проводимые вместе за круглым столом, когда мы играли в почту или разглядывали картинки, — всё это потихоньку подвело нас к сближению вплоть до того момента, когда однажды, вечером (чуть более шести недель после моего приезда), сидя за круглым столом бриллиантовой комнаты, где мы рисовали вместе с другими членами общества, великий князь Александр придвинул ко мне письмо (в форме объяснения), написанное им тут же. В нём говорилось, что с разрешения своих родителей он хотел бы сказать, что любит меня, и спрашивает, согласна ли я принять признание в его чувствах и ответить на них, а также он надеется, что, выйдя за него замуж, я обрету счастье.

Я ответила: если счастье моё находится в его руках, то счастье его навеки. Я буду его любить, он станет лучшим другом моим на всю жизнь, иначе меня ждёт наказание Господне».

Никто не подсказывал Луизе этих слов, она писала Александру искренне, уверенная в том, что и он писал от всей души.

Она была умненькой девочкой и облегчённо вздохнула, когда поняла, что свой долг и свою задачу выполнила хорошо.

А как долго пришлось уговаривать Александра, чтобы он написал эти нежные слова!

Все — мать, отец, Екатерина, Платон Зубов — твердили ему со всех сторон, что лучшей жены он не найдёт: умна, красноречива, искренна и непосредственна, а уж красотой Бог её одарил такой, какая и не снится ни одной другой принцессе на свете, — чудесный овал лица, большие голубые глаза, чудесные волосы чудесного оттенка, а уж как легка и величественна её поступь, как строен её стан...

После многих месяцев уговоров Александр сдался.

Глава четвёртая

Все эти недели, пока шло предварительное знакомство с новой страной, хотя видела её Луиза только из окон Зимнего дворца да шепелевского дома, где их поселили, с новым городом — и его видела Луиза лишь мельком, только сияние Петропавловского шпиля да острую иглу Адмиралтейства, — с новыми людьми, которых она не запоминала, лишь вскользь здороваясь с ними, — всё это время она была больна.

Кашляла — сквозняки и продуваемые насквозь углы дворцов, мёрзлые комнаты, обогреваемые только большими каминами, в которых горели целые брёвна, открытые руки и шея при парадных приёмах действовали на неё тяжело. Но она стойко держалась: при приёмах старалась давить кашель, отходила к тёплым стенкам каминов и печей, подставляя оголённую почти до пояса спину живительному теплу. Хорошо ещё, радовалась она, не было у неё этого отвратительного насморка, которым страдала Фрик — у той вечно текло из носа, красного и распухшего.

Луиза с сожалением взглядывала на Фридерику — воспалённый нос, слезящиеся глаза не позволяли ей держаться прямо и легко. Может быть, поэтому младший великий князь, Константин, смотрел на больную девочку с отвращением и презрением.

Но едва лишь получила Луиза записку от Александра и поняла, что победила, как свалилась в постель. Жар и озноб донимали её, настои и отвары трав плохо помогали — климат в Петербурге словно бы издевался над девочкой, выросшей в тепличном Бадене.

Она стойко переносила свои болезни, старательно пила отвары и настои, рекомендованные придворными докторами, ругала себя за слабость и безволие, но простуда всё не оставляла её, держала тело в слабости, а голову в пылающем жару.

Екатерина только покачивала головой — ей была знакома эта болезнь климата и нервов — и сочувственно вздыхала. Она всё ещё помнила, как сама страдала от холода, когда приехала в Петербург, чтобы понравиться Петру, племяннику великой Елизаветы, и какие усилия делала, чтобы победить болезнь. Но тогда рядом с ней была её мать, ей могла она и высказать всё, что наболело, и получить сочувствие и поддержку. Правда, мать много навредила и самой Екатерине своими легкомысленными повадками и стремлением шпионить в пользу Фридриха Второго, прусского короля, и всё-таки ей приходилось легче, чем теперь этой четырнадцатилетней девочке, к тому же ещё и обязанной наблюдать за младшей сестрой.

Но она так решила, твердила про себя Екатерина, что ни отец девочки, ни мать не должны присутствовать при этих смотринах. Не хотела императрица, чтобы родители защищали дочь, желала, чтобы она уже теперь, в этом возрасте, освободилась из-под их влияния, а паче всего боялась, что поведут себя баденские принц и принцесса так же, как повела себя её мать в том далёком году, когда она сама приехала в Россию.

Но юная принцесса заслужила полное одобрение Екатерины: была в меру весела и улыбчива, находила для всех ласковые и добрые слова, не теряя царственной величавости и кротости.

— Очень хороша девка, — сказала она Платону Зубову в первый же вечер, едва они вместе увидели баденских принцесс.

Он лишь сглотнул и согласно кивнул головой. Ему в сердце сразу запала эта высоконькая белокожая тоненькая девочка с большими голубыми глазами и чудесными белокурыми волосами.

Хоть и любил Платон свою роскошную жизнь, наслаждаясь и богатством, и властью, и влиянием на Екатерину, а сердце всё-таки требовало любви„а не той рабской подчинённости кумиру, которую он сносил высокомерно-раболепно.

Луиза вошла в его сердце, и он даже не мог ничего сказать своей владелице, чтобы она не поняла, что творится в его душе. Как дико завидовал он Александру: мальчишка, в шестнадцать лет ему предлагают лучшую женщину в мире, а он ещё крутит носом и позволяет уговаривать себя, отделываясь холодными взглядами и усмешками. Нет, не понимает он, какая женщина достанется ему...

На парадных приёмах и на маленьких раутах в Эрмитаже Платон так и впивался глазами в бледное, с едва уловимым румянцем лицо Луизы, и она очень скоро стала всей кожей ощущать эти взгляды.

Женщина, даже самая молоденькая, всегда понимает такие взгляды, а Луиза была смышлёной и наблюдательной. Эти взгляды пугали её, вызывали ощущение опасности и неловкости. Но никому ничего не сказала она ни тогда, в первые месяцы своего пребывания в Петербурге, ни тогда, когда сделалась уже обручённой невестой Александра, ни тогда, когда стала его женой.

Едва только Александр написал неуклюжую записку Луизе, едва только она ответила согласием на его любовное послание, как Екатерина уже озаботилась на следующий же день послать в Баден срочного курьера.

Все предварительные договорённости были заранее известны, но надо было получить и официальное согласие родителей на перемену вероисповедания Луизы. Лишь в этом случае она могла стать невестой русского принца.

Русские цари твёрдо и неукоснительно придерживались в вопросах веры одного и того же канона: русская принцесса, выданная замуж в другую страну, неизменно сохраняет свою православную веру, содержит свой причт священников и свою церковь, принцы и принцессы, сочетающиеся браком в России с русскими принцессами и вышедшие замуж за русских принцев, веру свою меняют, переходят в православие.

Это было от века, ещё со времён Ивана Грозного, и ни разу не отступили русские цари от этого принципа.

Договариваясь о браках, русские государи в первую голову выдвигали это требование. Нельзя было ожидать от государей других стран, чтобы они соглашались с ним, потому и выбирали невест и женихов россияне только там, где с этим требованием были согласны.

Чаще всего соглашались с ним протестантские государи, оттого-то и выбирались продолжательницы царского рода среди принцесс таких стран.

Политика вмешивалась в династические браки, и Екатерина, давно и всецело обрусевшая, тоже строго придерживалась древних обычаев России.

С баденскими владетелями легко было договориться: им льстило предложение великой державы, великой императрицы. Тут можно было найти и кредиты, и защиту границ силами русских солдат. Родственные отношения с Россией сразу ставили таких владетелей в более высокий разряд. Так что с баденскими владетелями уже была устная договорённость, но всё равно необходимо было и официальное подтверждение.

Курьер скакал дни и ночи, и через месяц на кабинетном столе Екатерины уже лежал документ, в котором Луизе разрешалось перейти в православную веру.

Этим документом она лишалась всего: родины, веры, надежды на отцовское наследство — была бедна, как последняя нищенка в государстве, могла надеяться отныне лишь на доброе отношение бабушки и свекрови.

Каждый день Луизы начинался теперь с русского языка. Она твердила символ веры, училась говорить по-русски, коверкая слова и смешно переиначивая их, но её чуткое ухо ловило оттенки интонаций и звучание незнакомых букв, а замечательные способности быстро превратили её в ученицу не только хорошую, но и превзошедшую своих учителей в запоминании русских пословиц и поговорок: среди её горничных были женщины, немало знавшие такие мудрые изречения, что и она скоро стала пользоваться ими.

Наступила зима. С удивлением разглядывала Луиза белый саван, покрывший весь город, синеватый прозрачный лёд на Неве, кареты на полозьях и городских ребятишек, раскатывающих на железных конях — полосах железа, прикреплённых к загнутым деревянным брускам и привязанных к войлочным башмакам и сапогам.

В Бадене снега почти не бывало — виноград и цитрусовые деревья там плодоносили тогда, когда здесь, на севере, уже давно лежал снег, — и потому Луиза сильно тосковала по прелестной баденской осени, по синему туману от Рейна, по островерхим пирамидальным тополям аллеи, где она скакала на лошадке до дедовского замка, а пуще всего по тёплой материнской ладони, любовно поглаживающей её чудесные волосы.

И в то же время она была пока что почти счастлива: она выполнила наказ матери и отца, сумела понравиться русскому двору, получила официальное предложение стать женой русского принца.

У неё уже была лента ордена Святой Екатерины, хотя Луиза и недоумевала, за какие заслуги наградила императрица их с Фредерикой этим высшим орденом России.

Но прошло ещё полгода, прежде чем в придворной церкви Зимнего дворца совершился переход Луизы в православную веру.

При этом крещении ей дали имя Елизавета Алексеевна, и с этих пор никто уже не помнил её немецкого имени, а все звали лишь русским.

Елизавета Алексеевна — она пробовала на языке это имя, перекатывала буквы во рту.

Елизавета — красивое имя, так звалась Елизавета Английская, так звалась русская императрица. И имя было близко к Луизе, хотя в письмах мать по-прежнему называла её по-французски Элизой.

Это было близко и к Луизе, и к Елизавете. А вот почему Алексеевна — Луиза не очень разобралась: имя её отца — Карл-Людвиг — было слишком далеко от нового звучания её отчества, — но она даже не стала спрашивать, почему в отчество ей дали неизвестного ей Алексея.

Раз так сказала великая Екатерина, зачем спрашивать да выпытывать — Луиза привыкла уже за несколько месяцев полностью доверять императрице.

Впрочем, наблюдая обряд своего крещения, Луиза, теперь уже Елизавета, поразилась его красочности, сверкающим ризам священников, ангельским голосам хора, тысячам огоньков свечей, отражающихся в золотых окладах и великолепном иконостасе церкви.

Она с умилением и истинным интересом крестилась православным крестом, вполголоса подпевала «Отче наш» — уже выученную ею молитву — и чувствовала себя словно заново родившейся к другой, непривычной ей жизни.

Денёк ей дали отдохнуть от утомительной церковной службы, а на третий после миропомазания была назначена церемония обручения.

Эту церемонию она запомнила плохо, потому что ни ангельского хора, ни сияния свечей в домовой церкви не было, и она волновалась, стоя рядом с Александром, разодетым в белоснежный камзол с кружевными манжетами и пышной грудой кружев на груди, и постоянно сравнивала свой наряд с его нарядом.

Нет, пожалуй, она выглядела не хуже. Её парчовые юбки, затканныезолотом, драгоценные ожерелья на открытой груди и свисающие до самой шеи тяжёлые золотые подвески, подаренные Екатериной, делали её царственно-величавой и неотразимой в высокой пудреной причёске, с лёгким румянцем на щеках. Она мельком взглянула на себя в громадное зеркало, когда проходила дворцовыми анфиладами, и поразилась величественной стройной девушке в роскошном наряде из серебряной парчи, сверкающей от блеска бриллиантов.

Только тут поняла она, как она красива, она, чьим предметом зависти всегда была Фридерика с её громадными карими глазами и копной пышных кудрявых волос...

Что ж, она победила, она, приехавшая в Россию, словно сирота, без отца и матери, которые могли бы руководить её поступками, повела себя так, что могущественная императрица была очарована её красотой и манерами, её умом и способностью выразить свои мысли стройно и непосредственно, её чувствами, за которыми угадывалась тонкая душа, умеющая ценить прекрасное и восхищаться произведениями искусства.

В первое же время по приезде она поразила Екатерину, называя ей те картины и статуи, которых так много было в Эрмитаже, и выказывая восторг умением императрицы со вкусом и великолепием приобретать эти шедевры живописи и скульптуры. А ничто так не нравилось Екатерине, как искренняя и тонкая похвала её вкусу. И полетело письмо Элизы в Карлсруэ, к матери, которая на всю жизнь стала поверенной её маленьких секретов и больших тайн:

«Теперь, мама, я целую великого князя Александра. Расскажу Вам, как это произошло. Позавчера, в пасхальное воскресенье, одетые в богатые русские платья, мы побывали (с пожеланиями к празднику) у императрицы, а потом, после обеда, были на вечерней церковной службе. По возвращении зашли с императрицей в Эрмитаж, и в своей комнате она преподнесла мне фарфоровую корзиночку, наполненную фарфоровыми же яйцами, сделанными на здешней фабрике, сказав, что я должна поделиться ими с моей сестрой Фрик, а великому князю Александру был сделан ею такой же подарок для него и его брата Константина.

Когда мы вернулись из Эрмитажа, он показал императрице одно яйцо, которое хотел бы преподнести мне.

Надо сказать, матушка, что здесь на Пасху существует такой обычай — обмениваться друг с другом яйцами и целоваться при этом.

Когда Александр показал яйцо императрице, она сказала ему, чтобы всё сделал по-русски. Он сначала отказался, сказав, что не осмеливается, но императрица посоветовала обратиться к графине Шуваловой, моей статс-даме.

Мы вернулись в наши апартаменты, и он рассказал об этом графине Шуваловой, а когда все вышли из комнаты, преподнёс мне яйцо и поцеловал в обе щеки.

Вчера, за ужином, он объяснил, что позволил себе это, поскольку ему разрешила императрица, и, если я не против, поцелует меня после ужина, когда мы будем в нашей комнате. Мы с ним ходим очень быстро, поэтому окажемся там раньше, чем Константин и графиня.

И всё же я ответила, что не стану этого делать, если он не сообщит всё графине. Он ей сказал, а она ответила, что ему позволено.

Как только мы оказались в комнате одни, он меня поцеловал, а я — его. И теперь, думаю, так будет всегда...

Таким образом, я целовалась с ним уже два раза. Вы не представляете себе, как мне показалось странным целовать мужчину, который тебе не отец и не дядя. А ещё более удивительным оказалось ощущение отличия от папиного поцелуя, который всегда царапал меня своей бородой».

— Бедная девочка! — хохотала Екатерина, читая это письмо.

Все её письма она читала сама и лишь тогда разрешала отправлять их в Баден...

И всё описание церемонии помолвки Екатерина не могла дочитать до конца — таким утомительным казалось ей это письмо четырнадцатилетней девочки, скромной и ещё очень наивной.

«Вот я и помолвлена, следовательно, почти замужем, с позавчерашнего дня связана навеки. И меня это не расстраивает, так как я очень счастлива и надеюсь всегда оставаться счастливой, ведь я люблю своего жениха всем сердцем. И он меня любит тоже!

Опишу вам, как я выглядела. На голове — венок, очень напоминающий дубовый, но совсем иной. Много бриллиантов, а платье — русское, колье, накануне любезно подаренное мне императрицей, а также бант из бриллиантов и такой же букетик, преподнесённый великим князем Александром.

Императрица дала мне в качестве ответного подарка для него мозаичные бриллиантовые пуговицы, очень красивые.

В половине одиннадцатого мы пришли к императрице, где уже собралась вся семья, а оттуда на церемонию в церковь. При входе императрица взяла за руку великого князя Александра и меня и провела на небольшое возвышение. Церемония состоялась. Она самолично провела обмен кольцами, очень похожими одно на другое, каждое с бриллиантом».

Поздравив невесту с обручением, графиня Шувалова, покачав головой в пышной пудреной причёске, тихонько сказала Элизе вещие слова:

— А нехорошо это — в мае обручаться. Маяться всю жизнь...

Элиза насторожилась. Она ещё не всё поняла, русский знала уже неплохо, но отдельные слова не давались, тем более что при дворе никто не говорил по-русски, только по-французски, в крайнем случае по-немецки. И лишь воспитанная в исконно русской семье графиня Шувалова, из прирождённых Салтыковых, знала все поговорки, пословицы и даже народные приметы.

Не поняла Элиза графиню, но потом, всю жизнь изучая язык народа, приютившего её, постигла значение этих слов. И поразилась: до чего же права была дородная, рыхлая Шувалова...

Но теперь, когда весь двор переселялся в Царское Село, в летнюю резиденцию, когда в воздухе уже повеяло весной и пышные лиловые грозди сирени распустились под окнами, Элиза чувствовала себя действительно счастливой. Будущее казалось ей безоблачным, розовым, ничем не омрачённым, великий князь, хоть и был несколько холодноват, всё же иногда целовал её с разрешения императрицы, а утрами, просыпаясь в нижнем этаже большого царскосельского дома, она могла подбегать к окну, вдыхать чудесный морской воздух, любоваться строго подобранными оттенками цветов на больших четырёхугольных клумбах. Ну и конечно же видеть Александра, выходящего на утреннюю прогулку. Иногда он останавливался возле её окна, они украдкой говорили друг другу несколько слов, поздравляли друг друга с чудесным утром.

Она протягивала ему руку через открытое окно, и он прикасался к ней губами. После прогулки он иногда заходил к принцессам в комнату, они вместе завтракали, и это было лучшее время дня.

Солнце уже грело по-летнему, можно было сбросить все эти тяжёлые ненавистные шубы, выходить в сад в одном только платье и любоваться на тёмные, заросшие вековыми дубами аллеи, бродить возле многочисленных фонтанов, натыкаться на беломраморные статуи, даже бегать взапуски, как дома, в Карлсруэ или Дурлахе...

И всё же летели и летели письма в Дурлах, и робкая девчоночья душа раскрывалась в печали и горести.

«Ах, мой Бог! Если бы папа и мои сестры Амалия и Каролина были здесь, как я была бы счастлива! Представьте себе, мама, остаётся всего лишь два месяца! Я не могу представить себя замужней. А мне ведь только 14 лет!

Нет, мамочка, всё это кажется сном! 15 июля прошлого года, за день до именин моих сестёр, кто мог бы подозревать, что через год я окажусь здесь.

По этому поводу, дорогая мамочка, позвольте мне задать Вам вопрос. Я всё время подозреваю, что Вам было известно о моём отъезде...

Утром, как бы невзначай, Вы спросили меня, по-прежнему ли я не испытываю желания съездить в Россию. Подозреваю, что тогда уже Вы всё знали точно...»

Только теперь начала она осознавать, что за её спиной её отец и мать уже давно сговорились с русской императрицей! Только теперь открыла она, что многого не знает, её глаза стали более внимательно глядеть по сторонам, угадывать в каждом намёке, каждом слове скрытые мотивы и движения души.

Девочке было всего четырнадцать лет, и она отчётливо поняла, что была лишь игрушкой в руках других людей.

Нет, она не рассердилась на мать и отца, нет, она даже не упрекнула их ни разу, но обида залегла на дне её ещё не искушённой души и заставила её вникать в намёки и слова, жесты и поведение окружающих. Она словно бы прозрела, поняв, что и для отца и матери была лишь выгодным товаром.

Горько осознавать это всего в четырнадцать лет, но это послужит ей уроком на всю её жизнь.

И только теперь стала она понимать смысл слов, сказанных матерью накануне её отъезда в Петербург: туманно намекала ей дурлахская принцесса, что главное дело её отныне — понравиться императрице, всему двору и особое внимание обратить на старшего внука Екатерины. Ни одного прямого слова, лишь туманные намёки, чтобы не обольщалась, чтобы не затаилась в тоске и обиде, если не придётся ко двору Екатерины.

Поняла, простила и все свои силы сосредоточила теперь на своём деле — так называла она свою поездку в Петербург — и горько сожалела, что на её красавицу сестру Фридерику никакого внимания не обратил младший великий князь — Константин. Говорила с ним о ней, расхваливала её способности и образование, её прелестные карие глаза, но видела, что остаётся Константин насмешлив и равнодушен.

«Не судьба», — горько думала она, болея душой за сестру...

«Ах, милая и добрая матушка, что я узнала вчера! Моя сестра Фрик сказала, что уедет через три недели! Как мне ужасно это известие! Значит, я окажусь одна, совсем одна, абсолютно одна, без человека, которому могла бы рассказывать о своих мыслях... Правда, великий князь Александр мне друг. Но мы порой не видимся с ним часами, а когда и бываем вместе, то по большей части на публике. Итак, я буду в одиночестве! Конечно, думая о Фрик, любя её, мне приходится радоваться. Господи, какое счастье ожидает её, она увидит всех вас, она вернётся в Карлсруэ! Ах, мамочка! Я теряюсь. Она — счастливица. А мне, возможно, такое счастье не выпадет никогда...»

И опять не знала она, что отъезду Фридерики предшествовало письмо посла России во Франкфурте графа Румянцева к Екатерине:

«Наследная принцесса и сам маркграф Баденский (дед Луизы. — Прим, авт.) поручили мне просить Ваше величество позволить принцессе Фридерике вернуться в Карлсруэ. С большим благоразумием они говорили мне, с одной стороны, о преимуществе, которое видится им в том, что воспитание её завершится в Петербурге и под покровительством Вашего величества, но, с другой стороны, они отчётливо понимают, как, введённая в Большой двор с его изобилием, она будет трудно потом свыкаться со средним достатком, а сейчас все эти впечатления, длившиеся несколько месяцев, быстро сотрутся в памяти благодаря её юному возрасту».

Не пришлась ко двору Екатерины одиннадцатилетняя Фридерика со всей своей детской свежестью и очарованием. Зато о самой Луизе весь двор говорил с восхищением.

Даже воспитатель Александра, человек, увидевший много недостатков в самом великом князе, писал о ней:

«Черты лица её очень хороши и соразмерны её летам. Физиономия пресчастливая. Она имеет величественную приятность, рост большой. Все её движения и привычки имеют нечто особо привлекательное. Она не только ходит, но и бегает, как я при играх приметил, весьма приятно. В ней виден разум, скромность и пристойность во всём её поведении. Доброта души написана в глазах, равно и честность. Все движения доказывают великую осторожность благоразумия и благонравия. Она столько умна, что нашлась со всеми, ибо всех женщин, которые ей представлялись, умела обласкать, или, лучше сказать, всех обоего пола людей, её видевших, к себе привлекла. Я не ошибусь наперёд предузнать, что через несколько лет, когда черты её лица придут в совершенство, она будет красавица...»

Так же восторженно отзывалась о юной невесте приближённая Екатерины графиня Головина, введённая в круг фрейлин Луизы ещё до свадьбы с Александром:

«Черты лица её тонки и правильны. Греческий профиль, большие голубые глаза, правильное овальное очертание лица и волосы прелестнейшего белокурого цвета, при этом стройный стан, врождённая грация и чисто воздушная походка делают её подобною нимфе».

Словом, весь двор Екатерины, двор развратный, льстивый, угодливый, готовый очернить всё, что наивно, возвышенно, не устоял перед красотой и чистотой невесты великого князя.

И как же страдала Елизавета Алексеевна, что о её сестре не пришлось ей услышать столь же восторженных отзывов!

Три недели пролетели так быстро, что сестры и не заметили.

Каждый день праздники, увеселения, балы и парадные обеды. Обязательно надо одеваться и причёсываться так, чтобы ни один придворный не мог найти никакого изъяна.

И всё же Елизавета каждый день считала — вот и ещё один прошёл, вот и осталось Фридерике всего ничего.

Она и не думала, что проводы её сестры будут обставлены так пышно.

Сама императрица, опираясь на палку, пришла проводить баденскую принцессу, и весь двор окружал её. Нельзя было прижать Фридерику, обнять её на прощание так, чтобы та поняла, как сильно страдает сестра от её отъезда.

Накануне они долго плакали, прижавшись друг к другу в одной постели, а здесь, перед дорогой, надо было выглядеть спокойной и даже вида не подать, как тяжело расставание.

В последний раз сверкнули карие глаза Фрид ерики, мелькнула её туфелька, взлетевшая на подножку, и Елизавета едва не упала без чувств. Хорошо, что рядом был Александр, он поддержал её за руку, словно ощутив её слабость.

Она быстро оправилась, никто и не уловил эту минутную слабость. Лишь князь Платон Александрович Зубов едва заметно повёл глазами в её сторону. Да ещё одни глаза — быстрые, горячие, жгуче-чёрные — пристально глядели за ней.

Князь Адам Чарторыйский стоял позади Александра — в последнее время они не разлучались, а Елизавета со страхом вспомнила тот день, когда впервые увидела эти жгуче-чёрные большие глаза.

Это было ещё тогда, когда они с Фридерикой только приехали, растерянно смотрели на пёструю блестящую толпу придворных — их пригласили на приём, который давала в честь польской делегации императрица.

Это была первая публичная церемония Луизы. Она появилась в зале, когда перед невысоким креслом, предназначенным для Екатерины, уже стояла представительная толпа поляков в красных кунтушах^[9], ярких и пёстрых украшениях. Эта группа значительно отличалась от блестящей свиты императрицы.

Луиза ещё едва могла различать лица — всё сливалось перед ней в слепящую цветистость.

Вошла императрица, села в бархатное кресло на небольшом возвышении, за нею появился Платон Зубов, как всегда занявший место возле её правого плеча, потом Александр с Константином, а уж следом робко вышли и Луиза с Фридерикой.

Выслушав проникновенную речь гостей, императрица милостиво разрешила полякам присоединиться к толпе гостей, а сама жестом руки подозвала Луизу.

Девочка в тяжёлом платье с большими фижмами, с оголёнными плечами и руками, с подвесками, оттягивающими маленькие уши, с впервые напудренной причёской медленно пошла к креслу. И словно бы полыхнули навстречу ей два чёрных огня — князь Адам, стоявший в толпе поляков, впился глазами в эту прекрасную принцессу.

Она не могла не почувствовать этот жгучий взгляд, слегка повернула голову и едва не упала. Туфелька её зацепилась за золотую бахрому ковра, окружавшего кресло императрицы.

Молниеносно подскочил к ней Платон Зубов, подхватил под руку, не дал упасть. Его глаза тоже следили за ней.

Екатерина ласково кивнула Зубову — спас девчонку, чуть не растянувшуюся на ковре в первый же свой парадный выход.

Но как будто и не случилось ничего. Екатерина обратила к Луизе добрые великодушные глаза и старательно проговорила дежурный комплимент:

— Вы так хороши, дорогая моя девочка. Как жаль, что ваша мама не видит вас сейчас! Она так гордилась бы вами...

Луиза с трепетом поцеловала морщинистую руку, а Екатерина склонилась к ней, прикоснулась губами к её лбу и отрекомендовала всем:

— Любите Луизу, баденскую принцессу. Не правда ли, она очень хороша?

Луиза почувствовала, что краска смущения заливает ей лицо — она вообще очень легко краснела, вся вспыхивала, и низко присела в реверансе, стараясь скрыть своё пунцовое личико...

Теперь она пообвыкла, без замешательства выдерживала наблюдающие взгляды, но эти двое просто преследовали её глазами.

Оба черноглазые, но у Платона они были небольшие, и, хотя он буквально пожирал её глазами, она всё-таки чувствовала страх и необычную растерянность перед глазами Адама.

Елизавета старалась держаться поближе к Александру. Теперь, когда не стало рядом Фрик, когда не о ком было заботиться, она вдруг ощутила себя такой одинокой во всём этом блестящем и роскошном мире.

И только письма к матери успокаивали её. Она писала их едва ли не каждый день, поверяя бумаге все мелочи и события своей жизни...

«Как подвигается мой русский язык? Понимаю почти всё, говорю пока немного. Сейчас я в окружении русских женщин, поэтому дела пойдут лучше...

Мы побывали в Петергофе. Бог мой, как там красиво, просто великолепно...

Я знаю, трудно найти какой-нибудь другой брак, задуманный абсолютно по расчёту, а не по любви, который начался бы так хорошо — нельзя быть более любимой и любить так, как это происходит со мной. Редко встретишь нечто подобное, столь хорошо уладившееся.

Окончательно устроились в Зимнем дворце, но я больше люблю Таврический.

А вчера был день моего рождения. Императрица преподнесла мне браслеты, унизанные чудесными бриллиантами. И ещё одна вещица доставила мне большое удовольствие — портрет великого князя Александра, унизанный и обрамленный бриллиантами, а вместо лент, которые положены к портрету, чтобы его закрепить или привязать, две нити бриллиантов...

Конечно, я здесь счастлива, насколько это возможно. Редко, почти никогда, браки по расчёту устраиваются столь удачно. Я говорю это не только относительно великого князя, но и императрицы — я очень люблю её, по-настоящему привязана к ней…»

Письма спасали её. Она не писала о мелочах в характере её жениха — может быть, просто не замечала, как он необразован, не начитан, его лень и неповоротливость иногда возмущали её. Но она не писала об этом: не то чтобы не хотела расстраивать мать — она отлично знала, что все её письма читает Екатерина. Да и Фридерика рассказала, верно, о странностях в поведении Александра.

Но вот настал наконец тот день, о котором она говорила: «Моё дело». Её дело, ради которого она приехала сюда, ради которого была здесь одна-одинёшенька, завершилось триумфом...

Огромная домовая церковь Зимнего дворца была переполнена. В ней собралось всё, что было знатного и богатого в государстве. Тысячи свечей бросали отблески на залитый золотом иконостас, парадные ризы священников сияли золотом, а сверкание бриллиантов затмевало блеск свечей.

Александр поднялся на возвышение, специально устроенное, чтобы все видели молодых. Потом на это же возвышение встала и Луиза, теперь уже Елизавета Алексеевна, православная невеста православного великого князя.

Редкие гости в Зимнем — мать и отец жениха — стояли у возвышения, а императрица устроилась в мягком кресле, поставленном сбоку.

Она уже тяжело ходила, больным ногам была необходима подпорка. Чаще всего она использовала трость, хотя иногда такой подпоркой служил генерал Платон Зубов.

Словно ветерок пронёсся по церкви — так хороши были молодые.

— Какая прелестная пара, — прошептала Екатерина, и чувство умиления охватило её.

Церковная церемония длилась долго. Обер-камергер Шувалов и неряшливый, но сейчас даже туго натянувший чулки князь Безбородко трепетно держали большие золотые венцы над головами молодых.

Елизавета чувствовала, что держится из последних сил: ночь перед венчанием она не спала, много плакала, а тяжёлое платье и длинный шлейф газовой фаты будто пригибали её к земле. Она слушала незнакомые ей звуки венчального обряда как бы в полусне и не верила, что скоро всё кончится и Александра объявят её мужем, а её — его женой.

Александр был молчалив и серьёзен. Не по летам. Ему было лишь шестнадцать с половиной, ей — четырнадцать...

«Как жаль, — думала Елизавета, — что мама не видит эту великолепную церемонию, что и папа не испытает гордости за меня, что даже Фридерика не полюбуется моим роскошным нарядом и не порадуется за меня. Что уж говорить о старших сёстрах — Каролине и Амалии, двойняшках, не похожих друг на друга. Однако совсем одна среди всех этих господ».

Их обвенчали, надели на пальцы обручальные кольца, и под звуки прекрасного хора они повернулись лицом ко всем окружающим. Словно туман плыл перед глазами Елизаветы, и сквозь ладанный дым она с трудом различала всю эту усыпанную алмазами толпу.

Александр потянул за собой Елизавету, сошёл с помоста и опустился на колени перед Екатериной. Но Елизавета не успела сделать то же самое — императрица сама встала, обняла своего старшего внука и поцеловала его.

Слёзы показались на её глазах, когда она двумя руками коснулась головы Елизаветы и тоже обняла её и ласково поцеловала. Слёзы градом посыпались из глаз Елизаветы: ей вдруг показалось, что это мать целует и поздравляет её.

Екатерина отстранилась, и к молодым подошли отец и мать Александра.

Павел Петрович вытянул шею, неловко обнял сына значительно выше его ростом. Александр послушно склонил голову, подставляя под поцелуи отца щёки. Потом Павел подвинулся к Елизавете.

В толпе всё замечали, следили за каждым движением — это был красивый спектакль.

— Она так похожа на свою тётку, — шептались старухи, залитые бриллиантами на морщинистых шеях, — видно, первая любовь не ржавеет...

Они ещё помнили Наталью Алексеевну, первую жену Павла. Племянница словно повторяла её лицом и статью.

Слёзы у Елизаветы сразу высохли, когда к ней подплыла разряженная свекровь — Мария Фёдоровна.

Она долго целовала лоб и шею Александра, а когда повернулась к Елизавете, лишь холодно чмокнула её в лоб и невнятно проговорила полагавшиеся поздравительные слова. Она произнесла их по-немецки и добавила, что ждёт внуков.

Так же холодно ответила и Елизавета. Странно, почему между ними даже здесь, в церкви, после венчания, установился этот холодный равнодушный тон. Елизавета тут же одёрнула себя: эта дородная женщина должна была заменить ей мать, она и была её второй матерью, но её сердце тянулось больше к Екатерине, умевшей быть всегда весёлой и приветливой, а не к этой немке, блёкло-голубые глаза которой были как два пронзительных буравчика, смотрели подозрительно и сухо.

В парадных залах Зимнего уже был накрыт стол на четыреста мест, а за окном забухали пушки, приветствуя рождение новой семьи в царском доме, и заблистали в небе фейерверки, выписывая огненными линиями вензеля новобрачных.

Длительное сидение за столом, несметные еда и питьё утомили Елизавету. Екатерина первая заметила её состояние и шепнула графине Шуваловой, чтобы та приготовила молодых к выходу из-за стола...

Долго ещё бушевал пир во дворце, но и Екатерина не осталась за столом — она была очень воздержанной, мало ела, не ужинала никогда, а вина не употребляла вообще.

Перед опочивальней молодых осыпали зерном, пшеницей и отборной рожью, ввели в апартаменты, приготовленные для их житья, и оставили одних...

Едва Елизавету раздели, едва вошёл к ней Александр в бархатном архалуке^[10], как она юркнула под пуховик, зарылась носом в складки тончайшей подушки и сразу закрыла глаза.

Александр тоже не выдержал напряжения стольких часов и тоже нырнул под одеяло.

Сонное дыхание слышалось в опочивальне Елизаветы. Ни тот, ни другой не открыли глаз, оказавшись вместе, под одним пуховиком, сладко заснули, нарушая все традиции первой брачной ночи.

Теперь уже Александр пишет своим тёще и тестю письма.

«Моя милая и добрая матушка, не поверите, с какой радостью я ухватился за возможность написать Вам с надёжной оказией, потому как все письма, получаемые и отправляемые почтой, вскрываются и прочитываются.

Судите сами, дорогая матушка, как я забавляюсь каждый раз, когда Ваш пакет или письмо приносят моей красивой жёнушке, делающей меня таким счастливым, и вижу, в какой части конверта его вскрывали. Узнаю это всегда и очень легко.

Вы не поверите, моя дорогая мама, как счастливы мы вместе! Единственное, что я желаю, так это чтобы она была так же довольна мною, как я ею. Люблю её всем сердцем и стараюсь делать всё возможное, чтобы заслужить её благосклонность.

В ту минуту я прервал письмо, чтобы поцеловать руку моей Лизон, сидящей за этим же столом и пишущей письмо своей сестре Каролине».

Как безмятежно и легко его письмо! Как будто он упоен своей любовью.

А между тем в постели им очень трудно друг с другом. Её осиная талия раздражает его, а тонкие руки не слишком страстно сжимают его шею...

Ах, как неопытна, как стыдлива она в постели! И тон её писем к матери совсем другой:

«Господи, как же мне хочется поговорить с Вами, мамочка, какое это было бы счастье! Наступают сумерки, великий князь Александр спит рядом со мной на стуле, потому что вчера был бал, а сегодня нам пришлось рано встать, нужно было идти к обедне. Совсем забыла о себе, думаю только о Вас, дорогая мамочка. Представляю себе, как всё было бы, если бы я имела счастье снова увидеться с Вами, — вот я и заплакала, как обычно, когда думаю об этом...

Мы поселились в Зимнем дворце с той стороны, что частью выходит окнами на Неву, а частью — на Адмиралтейство, если Вы ещё помните, где оно находится. Сторона, выходящая на реку, располагается на той же линии, что и Эрмитаж. Эти апартаменты не прилегают к залу Аполлона, а расположены на месте самого зала, который, как говорят, был огромным.

Относительно портрета великого князя Александра (нужно бы сказать «моего мужа» — к чему постепенно привыкаю, хотя мне это кажется таким странным) могу сказать, что к нему вот-вот приступят, так что Вы получите его.

Почти все вечера ходим к императрице или на комедии, в итальянские спектакли. Грядёт множество замужеств — обнаружится нехватка подружек невесты...»

Нет, она не могла писать матери о том, что тревожило её больше всего, — воспитание, такт, понимание своего долга не давали ей возможности откровенно объяснить матери, отчего так не складывается её интимная жизнь.

Она вся подчинена долгу, она вся в распоряжении своего мужа, хоть и странно ей называть этого мальчика мужем, но он лишь холодно выполняет свои обязанности, оставляя страсти и причуды для других...

Но она узнает об этом гораздо позже, а теперь главная её задача — родить наследника. С немецкой пунктуальностью подсчитывает она дни, когда могла бы забеременеть, но долгожданной новости всё нет и нет.

Все при дворе при очередном её выходе ощупывают глазами её тонкий стан — не появилась ли уже долгожданная выпуклость, не настаёт ли пора этой девочке стать матерью.

Нет, события происходят своим чередом, в мире возникают странные и страшные миражи.

Екатерина едва не упала в обморок, когда отрубили голову королеве Франции Марии-Антуанетте. Это страшное событие изменило её сочувствие не только к якобинцам, но и к философам, когда поняла наконец великая императрица, что идеи могут переходить в дело, и тут уж никакая просвещённая монархия не поможет.

И наступает запрет на всё французское, а эмигранты из революционной Франции получают должности, чины, пособия и пенсии...

Елизавете пока нет дела до всех этих международных событий — ей бы разобраться со своими делами. А дело у неё лишь одно: произвести на свет наследника. Но его всё нет и нет.

И она грустит и плачет, не понимает, почему у неё нет ребёнка, почему её свекровь всё беременеет и беременеет, а она так и ходит с осиной талией, не полнеющей, несмотря ни на что.

И начинает замечать, что всегда любезная и приветливая Екатерина, так полюбившая её, становится к ней несколько холоднее.

Глава пятая

Исписав пятое перо с начала своих утренних занятий, Екатерина приготовилась принимать своих министров, секретарей, вельмож.

В утреннем платье, без обычной причёски, скрыв свои всё ещё роскошные волосы под плоёным белоснежным чепцом, она ждала своих прислужниц, статс-дам, не вызывая их, а терпеливо ожидая их появления.

Вместо горничных скользнул в дверь её кабинета уже надушенный и расфранчённый Платон Зубов. Он подлетел к её руке, привычно подержал у губ старческую руку государыни и прикоснулся губами к обнажённому локтю.

— Как всегда, прекрасна ты, северная Пальмира, — нараспев заговорил он. — Как я люблю этот незатейливый твой утренний наряд, твои удивительные глаза, твои морщинки возле губ...

Екатерина насмешливо улыбнулась: знала цену его болтовне, а всё равно ей было это приятно — с годами необходимость в лести и комплиментах всё возрастала.

— Садись, генерал, — пригласила она его за свой стол.

Зубов уютно устроился сбоку стола в специально приготовленном для него кресле.

— Государыня, — торжественно начал он, уловив вопросительное и ожидающее выражение её лица, — Россия — великая, величайшая из всех держав мира. И только благодаря такой правительнице, такой величайшей государыне...

Он опять склонился к её руке, и Екатерина милостиво улыбнулась фавориту, ещё не понимая, куда он клонит.

— Какой льстец, — вымолвила она.

— Да это же не лесть, — запротестовал фаворит, делая крайне обиженное лицо — он отлично владел своей мимикой.

— Ладно, ладно, не обижайся, — потрепала она морщинистой рукой по его свежей, тугой щеке, — выкладывай, что хотел...

— Великая Британия всего лишь остров, — погордился своим знанием Платон. — А называется Великой... и владеет соседом нашим — громаднейшей Индией. Зачем ты, великая государыня, позволяешь этому крохотному островку владеть твоим соседом? Разве не пристало тебе, великой государыне, быть повелительницей древних индусов, покорить персиян, раздвинуть границы свои до Индийского океана?

— Занимательные вещи говоришь, — засмеялась Екатерина, — ровно Потёмкин, завоеватель Крыма...

Зубов надулся. Всякое упоминание о прежнем фаворите делало его лицо обиженно-злым и красным.

— Что Потёмкин, всего-то Крым завоевал, — презрительно отозвался он об умершем и уже не могущем повредить ему прежнем фаворите и друге императрицы.

Екатерина, прищурившись, смотрела на злое вытянувшееся лицо фаворита. Превзойти хочет её милого друга, её Потёмкина, принёсшего ей, российской государыне, мировую славу...

— Ты не сердись, Платоша, — ласково сказала она, — да нет у меня такого воителя, чтобы Персию покорил, и ступил в Индию, да омыл свои сапоги в океане Индийском...

— А ты пошли братца моего, Валериана, увидишь, как он превзойдёт Потёмкина.

— Мальчика-то этого милого? — изумилась Екатерина.

— Мальчик-то мальчик, а кровь у него наша, зубовская, — огрызнулся Платон.

И опять поняла Екатерина: очень уж не хочется Платоше, чтобы Валериан оставался на её глазах — слишком уж вольно ведёт себя с ней, то поцелует плечико, то блеснёт озорным глазом навстречу её взгляду, то назовёт милой сударушкой. Развязный симпатичный мальчик, а ей приятно.

— Ладно, после поговорим и об этом, — оборвала она Платона. — Загадку ты кинул, обмозговать надо.

— Да что тут мозговать, — встрепенулся Платон, — казаков да солдат, армию туда, и все дела. Падёт Персия одним именем твоим, да и англичане уберутся из Индии одним лишь твоим повелением.

Екатерина призадумалась, глядя на фаворита. Хочет, ой как хочет этот милый мальчик превзойти Потёмкина, победить его не только в её постели, но и в истории. Что ж, затея, может быть, и безумная, да мало ли безумных потёмкинских идей стали историей?

Она перевела разговор на другое.

— Ладно, подумаем, — туманно ответила она, — а теперь вот, Платон, надобность у нас иная. Давно я трон Александру прочу, теперь вот он уже и муж, и жёнка у него такая, что смотрится настоящей императрицей, — чем не пара на престоле российском? Не то что этот Павел — увалень и всё мне наперекор делает, — да его рыхлая Марья...

Платон и не подумал противоречить. Впрочем, об этой мысли государыни знали при дворе все, она не стеснялась в её высказывании, только вот так прямо не говорила ещё. Но Платон давно уразумел эту линию императрицы и давно уже старался заручиться вниманием молодой жены внука Екатерины. Понимал когда ещё, что не вечна его покровительница и надобно приискать новую гавань, чтобы плыть и дальше с развёрнутыми парусами по бурному придворному морю российскому.

Дальше комплиментов молодой принцессе Баденской, правда, дело пока не пошло, она взглядывала на него с удивлением и неприязнью, но Платон надеялся на своё красивое лицо, субтильную наружность и пытался обеспечить себя милостями будущей, может быть, императрицы.

Потому и не ставил он ни в грош Павла, законного наследника престола, позволял себе отзываться о нём с пренебрежением и даже грубостью, смеялся ему в лицо, чем доставлял Екатерине одно лишь удовольствие...

Давно, очень давно вынашивала она эту мысль — обойти Павла, выставить впереди него Александра, своего любимца и красавца, любезного, обходительного и не только не осуждающего её политику, но и, наоборот, во всём согласного с нею.

Пока рос Павел, с грустью и недоумением наблюдала она за его лицом и телосложением, видела, как с каждым годом он становился всё более и более похожим на отца — Петра Третьего.

И не только внешне, но и внутренне. Его курносый смешной нос, длинная челюсть, лысый череп, тщедушное сложение к тридцати годам уже сделали его стариком, а постоянное брюзжание и недовольство, оглядка на мать, лишившую его и отца, и престола, превратили его в нервного, во всём несогласного с ней человека, противоречащего ей в каждом слове. Свой идеал он видел в отце, убитом матерью, ставил во главу угла прусского короля Фридриха, почитаемого отцом, по его же примеру завёл в Гатчине солдатню на прусский манер и только и делал, что проводил муштровки и парады, смотры и выволочки своих двух батальонов.

«Сделает из всей России одну лишь прусскую провинцию», — с неприязнью думала Екатерина.

Она хотела было приобщить его к государственным делам, ввела в совет при государыне, но он понёс там такую околесицу, что она больше никогда не приглашала его в этот совет, ограничивала в деньгах, сужала круг его небольшого молодого двора.

Ещё в самом начале их семейной с Марией Фёдоровной жизни Екатерина против своей воли согласилась с заграничным путешествием наследника. Но почести, проявленные в Берлине, великолепные празднества, которые задала Мария-Антуанетта в Париже графу и графине Северным, под именем которых они путешествовали, и вовсе вскружили Павлу голову.

Он так открыто и издевательски отзывался о политике своей матери, так резко и недоброжелательно критиковал её фаворитов, что она решила больше никогда не выпускать его из пределов России.

Встреча их была настолько холодной, что Павел ещё сильнее замкнулся в себе, проникся к матери такой слепой ненавистью, что Екатерина была вынуждена прибегнуть к целой системе шпионажа: не дай бог, свяжется Павел с гвардейскими полками, поднимет против неё бучу, и ещё неизвестно, что сделает с ней.

Правда, бунт, затеянный Натальей Алексеевной, первой женой Павла, она успела подавить в самом зародыше, сильно припугнула Павла его сомнительным происхождением, заставила сидеть тихо и не помышлять о заговорах и переворотах.

Знала всё, что происходит в тихой Гатчине, каждое слово доносили ей соглядатаи, начиная от слуг и кончая статс-дамами, маршалками и домоправителями, и всё равно беспокоилась, зорко глядела в сторону Гатчины.

И теперь пришла пора обрезать оборки, — так она это называла. В Париже Мария Фёдоровна в бытность свою там назаказывала себе модных платьев с огромными кружевными оборками, привезла целый воз таких украшений.

А Екатерина особым указом запретила такие оборки да ещё ввела налог на привозимые из Франции подобные украшения. Даже французский инспектор полиции Лонпре заметил это и писал своему правительству об ужасной несправедливости государыни по отношению к французам:

«...У портних и модисток французских дела шли довольно хорошо до возвращения из путешествия её высочества великой княгини. Они даже выписали много товару ко времени её приезда, заплатив до половины стоимости товара пошлину. Но как только её высочество великая княгиня приехала в Россию, императрица издала указ, запрещающий женщинам носить на платье отделку шире двух дюймов. Кроме того, все должны были теперь носить низкую причёску без перьев в волосах, отчего совершенно упала эта отрасль торговли...

Участь французов, бывших в то время в Петербурге, стала незавидной. Большинство из них ювелиры или владельцы модных магазинов. Первые продают довольно бойко русским вельможам свои изделия, но русские, чтоб избежать платежа, просят купца зайти к ним на следующий день, а товары оставляют у себя. Купец приходит, но слуги отвечают ему, что барина нет дома. И только после бесконечных хождений ему высылают часть денег, но если он француз и после этого возобновит свои посещения и надоест сановнику, то тот велит сказать, что ему дадут пятьдесят палочных ударов. И выходит так, что несчастный купец должен ждать доброй воли своего должника, чтобы получить от него хотя бы половину стоимости того, что он продал. Ему говорят, что приходить за остальными деньгами бесполезно, потому что купленные вещи и не стоили больше, и купец должен быть доволен тем, что получил.

Поэтому следует останавливать тех французов, которые едут в Россию, чтобы открывать там торговлю...»

Екатерина знала об этих донесениях и лишь усмехалась: для неё это был ещё один повод упрекнуть молодой двор в расточительстве.

Мария-Антуанетта принимала графа и графиню Северных так очаровательно, что Мария Фёдоровна до сих пор вспоминала почести, оказанные им во Франции. Их повезли на Севрскую фарфоровую фабрику, и там Мария Фёдоровна была потрясена замечательной отделкой туалетного прибора тёмно-синего цвета, да ещё украшенного золотом. Это было настоящее произведение искусства — играющие амуры служили рамой для громадного зеркала, которое поддерживали три грации. Ах, как она ходила вокруг этого туалета, высказывая мнение, что этот чудесный прибор изготовлен только для самой королевы! Она страдала близорукостью и, пока не подошла совсем близко, не могла разглядеть свой герб на каждой из прелестных вещиц прибора.

Оказалось, что такой царский подарок королева заготовила для вюртембургской принцессы, жены Павла. Мария Фёдоровна едва не упала в обморок, рассыпалась в благодарностях королеве и до самой своей смерти хранила этот подарок как самую великую драгоценность.

Екатерина только смеялась, когда получила сообщение и об этом: легко же было купить великую княгиню золотыми безделушками. Но здесь, в России, она постоянно держала малый двор Павла в безденежье, и свои вкусы Мария Фёдоровна должна была соотносить со скромной суммой в пятьсот тысяч золотых рублей, выделяемых императрицей малому двору.

Денег этих постоянно не хватало, Павел делал долги, и Екатерина поджимала губы, когда Павел сам приходил выпрашивать деньги, чтобы погасить долги, или когда поступали счета от поставщиков прямо на имя Екатерины.

— Они меня разорят, — жаловалась Екатерина своим придворным, а в душе понимала, что при бедности и нехватке денег не станет сил у молодого двора тягаться с нею. Она постоянно следила именно за этим.

Для своих фаворитов она денег не жалела и сама часто была вынуждена прибегать к займам, но малый двор, по её мнению, не должен был влезать в долги, и она нередко выговаривала сыну за непомерные расходы, которые разоряют государство.

А вот затея Зубова с индийским проектом так увлекла её, что она сразу же выдала Валериану Зубову три миллиона на первоначальные расходы, в которых он не обязан был ни перед кем отчитываться. Платону же пообещала чин фельдмаршала, если Валериан хоть как-то преуспеет в осуществлении индийского проекта.

Каждый день пылко уговаривал Платон императрицу дать Валериану всего лишь двадцать тысяч солдат, с ними его брат должен был пройти всю Персию, оставить гарнизон у границы с Тибетом, а затем, повернув обратно, пересечь Анатолию, взять Анапу и отрезать Константинополь от Азии.

К этому времени, перевалив через Балканы, под стенами Стамбула, с Валерианом должен был соединиться Суворов, а уж сама императрица, как лично командующая флотом, подъехала бы к Константинополю морем.

И что самое странное в этой сумасшедшей затее — младший Зубов действительно приблизился к Персии, занял часть её территории и одержал ряд побед над слабыми гарнизонами персидских крепостей.

Правда, он не взял Испагань, главный город Персии, но зато занял Дербент и овладел ещё несколькими городами на берегах Каспия.

Реляциями брата хвастал Платон. Едва только появлялся курьер с театра войны, как Платон на все расспросы придворных пренебрежительно говорил:

— Пустяки, ещё один город взят нами...

Но чем дальше, тем сложнее становилось положение этой экспедиции.

Туземцы начали защищаться, стойко отражать удары русских, и в конце концов эта безумная затея закончилась полным крахом.

Валериан требовал денег и подкреплений, Екатерина высылала ему всё новые и новые миллионы рублей и сотни солдат, и всего этого было мало.

Потому и приходилось ей поджимать расходы малого двора...

Но она знала, что после Парижа и Берлина, когда ей пришлось обрезать оборки у платьев, Мария Фёдоровна уже была всецело на стороне Екатерины: императрица укротила её именно с помощью этих оборок и отмены перьев в причёсках. Но Екатерина ценила Марию Фёдоровну, хоть и не давала ей денег: три богатыря, рождённые этой немецкой принцессой для русского престола, примирили императрицу с невесткой. С её же помощью рассчитывала Екатерина усмирить Павла навеки.

Выбрав ничтожный повод для вызова великой княгини в Петербург, она уединилась с нею в своём овальном кабинете, запретив кому-либо входить.

Екатерина начала разговор по-немецки, чтобы великая княгиня лучше понимала её: ни по-французски, ни по-русски Мария Фёдоровна так и не научилась улавливать все оттенки речи.

— Как находишь свою невестку, Мария? — задала она коварный вопрос.

Хорошо знала, что Мария Фёдоровна не жалует Елизавету, потому что та уж слишком затмеваетвеликую княгиню и красотой, и умом, и добронравием.

Мария Фёдоровна только пожала пышными полными плечами, едва прикрытыми самым модным платьем.

— Что, хороша? — продолжила Екатерина.

— Молода очень, — туманно ответила Мария Фёдоровна.

— Как быстро исчезает этот недостаток со временем, — притворно вздохнула Екатерина. — И ты была когда-то так молода, когда встретилась с моим сыном, а сколько уж натерпелась от него.

На глаза Марии Фёдоровны невольно навернулись слёзы. Припомнилось всё — и его тайные связи с любовницами, и ненавистная Нелидова, которой приходилось кланяться, чтобы помирила с супругом.

Но она опять промолчала. Она всё ещё не понимала, зачем затеяла всесильная императрица такой нелёгкий и нелепый разговор.

— Сын мой Павел всегда был несправедлив к тебе, не ценил тебя, хоть и осчастливил твоё лоно столькими детьми. Теперь же стал и вовсе несносен. Мрачен, нетерпелив, а падучая у него всё больше и больше укрепляется.

Мария Фёдоровна подняла голову, всё ещё не решаясь протестовать. Хоть и угрюм, и на каждом шагу попрёки и брань, и призраки в голове, и постоянная нервозность, а всё муж, всё будущий император — ведь умрёт же когда-нибудь эта сильная женщина...

— Тяжко завздыхает Россия, коли когда-нибудь на трон сядет Павел, — наконец высказала Екатерина свою мысль, — а уж тебе в первую голову будет тяжело: заведёт себе фавориток, да похуже Нелидовой, а тебя может и в монастырь отправить, как хотел сделать это со мной его отец, Пётр, царствие ему небесное.

Мария Фёдоровна насторожилась. Она и сама размышляла о такой перспективе, страшилась, но отодвигала эту мысль, боясь даже высказывать её, и вдруг с такой откровенностью выразила её императрица.

Слёзы невольно закапали из голубых, уже слегка потускневших глаз великой княгини.

— Чем я прогневила Господа, — прошептала она.

— О тебе думаю, о престоле думаю, о сынах твоих думаю, — ласково продолжила Екатерина, — ой, невмочь будет совладать с характером моего сынка всем вам.

— Что ж я могу, только молиться, просить Господа, чтобы помог, уберёг, — опять тихо прошептала Мария Фёдоровна.

— А я вперёд гляжу, на всё наше достоинство, на весь наш род, — проникновенно проговорила Екатерина. — И потому думаю, что всем будет лучше, коли вместо мужа твоего встанет на престоле сын твой старший, Александр.

Мария Фёдоровна изумлённо вскинула глаза — она никак не ожидала такого продолжения, хоть и носились при дворе разные слухи и она знала о них. Но чтобы императрица стала развивать свои планы с ней — не ждала подобной откровенности.

— Так вот, голубушка, решила я обезопасить всю нашу семью. А твой старший сын, взойдя на престол, не перестанет тебе поклоняться да угождать всем твоим прихотям. И ты не будешь зависеть от безумного мужа.

Мария Фёдоровна сидела ни жива ни мертва — понимала, что вроде бы и права императрица, а впрочем, всё равно сделает всё по-своему, — боялась противоречить, с другой же стороны — её черёд быть императрицей, а не этой тоненькой свистульке Елизавете.

Но мысли эти лишь мелькнули в её голове — она не решилась высказать их Екатерине.

— На всё воля ваша, — пискнула она.

— Да, воля моя, но только для блага России, для блага всей моей семьи, не хочу я, чтобы вся огромная моя страна была лишь прусской провинцией. Да ты и сама это понимаешь...

Мария Фёдоровна сидела, опустив голову, и слёзы капали на её пышную, полуобнажённую по тогдашней моде грудь.

— И ты на чьей же стороне будешь? — всё ещё ласковым тоном спросила Екатерина. — Небось побежишь к Павлу, да всё ему расскажешь, да начнёшь строить козни сыну своему?

— Матушка-императрица, как же вы можете сомневаться в моей любви и преданности вам? — упала к её ногам Мария Фёдоровна. — Да я никогда против вашей воли не шла, никогда не пойду, вся я в вашей власти, да язык мне обрежьте, коли слово скажу хоть кому-нибудь...

Екатерина знала цену таким словам, но всё-таки стала ещё ласковее и обняла невестку за пышные плечи.

— Встань, голубушка, — сказала она, — да слова свои хорошенько запомни...

Обливаясь слезами, Мария Фёдоровна поднялась, жалко глядя на тронутое морщинами лицо свекрови.

— Ступай, ступай, — махнула ей рукой Екатерина, — да помни слова свои, не мои.

Мария Фёдоровна вернулась в Гатчину спокойная и бледная.

Участь её была решена, но она упала на колени перед огромной иконой Богородицы и жарко молилась о спасении. Она уже давно стала богомольной по-русски, хоть и не знала ни одной молитвы на этом языке.

Она ничего не сказала Павлу, ни единой живой душе, несла этот груз одна и лишь молилась о спасении.

В тот же день Екатерина пригласила к себе Александра. Он только что вернулся с прогулки верхом, которую делал всякий раз, едва выдавалась возможность, и ещё не виделся с женой.

Как всегда, он быстрыми шагами вошёл в овальный кабинет Екатерины, и она, как всегда, залюбовалась и его быстрыми движениями, и его весёлым, разгоревшимся лицом, и его высокой, стройной фигурой и опять подумала: «Какой прекрасный будет из него император! Красив, как бог, умён, как я, умеет лавировать — политик. Чудесный будет император, вовсе не похожий на своего угрюмого и опасного отца».

— Садись, Сашенька, — ласково сказала она внуку.

Но прежде чем присесть на самый кончик бархатного стула, он подбежал к ней, поцеловал её уже немного скрюченные пальцы и только тогда весь обратился во внимание.

— Серьёзный разговор у нас с тобой будет, мой дорогой внук, — построжала лицом Екатерина.

И Александр тоже посерьёзнел, нахмурил тёмные, чётко очерченные брови, а тонкие губы сжал в нитку.

— Ты знаешь своего отца, — начала Екатерина печальным и тихим голосом, — сколько ни делала я добра ему, сколько ни пыталась приспособить его к государственным делам, он так и остался неблагодарен.

Александр поднял брови, хотел было что-то возразить, но передумал, решив выслушать всё до конца.

— Я знаю, — продолжала Екатерина всё тем же ласковым, печальным и тихим тоном, — ты любишь своего отца, да и можно ли не любить того, кто даровал жизнь. Но ты умён, ты наблюдателен и отлично видишь, каков Павел.

Александр потупился. Да, он отлично знал нрав своего отца — требовательный, нетерпимый, но и ласковый, любящий. Правда, в Гатчине, куда они с Константином наезжали нечасто, чувствовал себя Александр словно бы связанным: строгость в постах, суровость в учениях, точность в парадах и смотрах.

Он невольно потрогал своё правое ухо: с тех пор как на одном из парадов слишком близкая к нему пушка выстрелила прямо над его ухом, он плохо слышал им.

Александр не обвинял отца в своём несчастье, но твёрдо знал — не будь этого выстрела, он бы сейчас не был вынужден склоняться левым ухом к каждому, кто хотел сказать ему хоть что-нибудь.

Он смущался и терялся при этом, не хотел показывать всем свой недостаток, но всегда должен был помнить о своей небольшой глухоте, и это делало его скованным в общении с придворными не только своего двора, но и малого, гатчинского, а особенно в обществе Зубова, любившего нашёптывать ему все сплетни именно в правое ухо.

Большую часть этих сплетен он не слышал, но держался так, словно разобрал всё, и оттого иной раз попадал впросак.

Но всё это не имело для него никакого значения: отец был отцом, он боялся его, избегал его угрюмого взгляда и не верил даже его ласковым словам.

«Нет, — мрачно подумал Александр, — я не люблю своего отца, я люблю свою бабушку всем сердцем». Слишком уж редко видел он отца, слишком уж донимал его суровый нрав.

— Ты знаешь, сколько сделала я для нашего отечества, — продолжала Екатерина, — я люблю свою Россию, я тревожусь за неё, я обеспокоена будущим великой державы...

И опять Александр недоумевающе поднял на неё свои прекрасные голубые глаза и встретил жёсткий колючий взгляд Екатерины.

Значит, дело действительно серьёзное, если бабушка так смотрит на него. В играх, догонялках, в затеях она всегда горела своим взглядом, она улыбалась им даже если на губах её не было улыбки, а теперь она глядела на него строго, требовательно и серьёзно.

— Я понимаю, моя великая бабушка, моя замечательная государыня, — пробормотал Александр в ответ на этот взгляд и слова.

Он всегда умел вовремя польстить Екатерине, введшей лесть в привычку.

— Значит, ты понимаешь, чем грозит державе власть твоего отца?

Александр испуганно поёжился. Боже, о чём это она, что она говорит, словно её уже нет!

— Великая и милостивая государыня, не говорите так, как будто вы уже умерли! Я этого не переживу!

— Я ещё не умерла, — смягчилась Екатерина, — но ведь когда-нибудь это всё равно произойдёт, а я хочу быть уверена, что и после моей смерти моя Россия останется великой державой, без слова которой не может быть сделан ни один выстрел в Европе...

Александр внутренне сжался: без бабушки он чувствовал себя таким одиноким и брошенным, что не мог и представить себе подобное время. Без неё весь ход вещей сразу остановился бы, всё в мире нарушилось. Нет-нет, только не это.

Екатерина поняла его состояние.

— Конечно, я буду жить ещё долго, — сказала она ему, улыбнувшись, — но уже теперь, когда ты женатый человек и скоро родишь наследника, я хочу верить, что мой трон не достанется человеку полубезумному, прусскому последышу — прости, что я так называю твоего отца, — человеку, плохо контролирующему свои поступки. Я хочу, чтоб трон мой достался разумному, доброму государю, счастьем которого стали бы счастье и благо моих подданных...

Александр уже понял, о чём будет говорить бабушка, и весь внутренне запротестовал. Зачем ему эта тяжкая ноша, он устал уже от ответственности за Елизавету, а тут ещё и трон...

— Ты уже понял, к чему я клоню, — продолжала Екатерина, — я хочу оставить свой трон тебе, как лучшему и умнейшему из людей, милостивому, разумному и честному.

— Я не смогу, я не сумею, — взмолился Александр, — бабушка, милая, не вешай на меня такой груз...

Слова эти вырвались у него помимо воли, но он всей душой признавал их, был уверен, что не сможет, не захочет, не сумеет. Вся его внутренняя робость, смущение перед громадностью задачи, весь его страх и неуверенность в себе сказались в этих словах.

— Ты научишься, — твёрдо произнесла Екатерина, — ты знаешь, как я веду свою политику, я научу тебя всему, что нужно, чтобы царствовать.

— Нет-нет, я не могу, прости меня, милая, добрая бабушка, ты так добра и милостива ко мне, но это выше моих сил. Я просто человек, у меня нет твоей твёрдости и твоего характера, я не приспособлен к такому делу.

— Ах, милый, милый мальчик, — нежно проговорила Екатерина, — как хорошо ты сказал, что ещё неопытен и робок, но ведь ты уже муж. Скоро станешь и отцом и поймёшь, что нужно для семьи, для государства, которое и есть одна большая семья.

Александр ещё продолжал протестовать, но уже увидел, как сдвинулись её седоватые брови, как ласковость в голосе перешла в жёсткость и непримиримость.

— Но как же отец? — наконец привёл он свой последний довод.

— Он не будет обижен, — твёрдо сказала Екатерина, — станет, как и прежде, заниматься своими гатчинскими солдатами. А ты будешь на троне — молодой, красивый, умный. Такой император и нужен России.

— Я не смогу, — снова умоляюще протянул он.

— Сможешь, — ласковым упрекающим тоном сказала она. — И даже не думай, не носи в себе, не кори себя, что ты поступишь дурно, дурно отдать трон твоему отцу — слишком уж деспотичным станет он, тебе же не будет житься легко от его несносного характера. А характер нужен императору совсем другой, такой, как у меня, — весёлый, ласковый, добрый, но и стойкий, непреклонный...

Александр всё ещё продолжал бормотать какие-то слова, когда Екатерина взмахом руки отпустила его, предупредив, чтобы он никому не говорил об этом их диалоге.

Печальный и задумчивый вышел Александр от бабушки. Как же так? Значит, он должен отнять трон у отца только потому, что характер Павла несовместим с императорским саном?

Что же делать, как ему поступить?

Отец есть отец, предать его — значит обречь себя на муку, как же царствовать после этого?

Но бабушка тверда и неуступчива, она не меняет своих решений, значит, будет манифест, значит, она утвердит его на троне.

Как же посмотрит он тогда в глаза своему отцу и своей матери?

Он пошёл на половину Елизаветы. Вот кто подскажет ему, как поступить, он посоветуется лишь со своей женой — больше никому он не должен говорить ни слова...

Елизавета сидела за своим маленьким письменным столом и делала карандашные наброски Царского Села. Она так любила эти места, что теперь по памяти старалась восстановить их на бумаге. Но линии выходили ломкие и кривые, и она сердито затушёвывала их и начинала всё заново.

Александр вошёл быстрыми и громкими шагами, и она, подняв на него глаза, изумилась необыкновенной серьёзности и даже угрюмости его всегда весёлого и приветливого лица.

— Что случилось, Сашенька? — встревожилась она, не обращая внимания на своих статс-дам, наблюдавших её старания за рисунком.

Он мановением руки выслал из кабинета всех её прислужниц, сам запер за ними дверь, потом старательно прошёл ко всем другим дверям и также старательно запер их на задвижки.

Она внимательно следила за ним, сама заражаясь его взволнованностью и неестественностью всех этих приготовлений.

Наконец он подошёл к её столику, неловко сел на его край, даже на её черновые рисунки.

— Лизон, — сказал он, — я самый несчастный человек на свете.

Она улыбнулась ему ласково, как понимающая мать, но ничего не ответила. Знала, он выложит всё, попросит её совета... наверное, пустяки, просто кто-то понравился ему, а взаимность не получена.

Но он смотрел на неё взглядом действительно несчастного человека, и она сразу догадалась, что тут дело посерьёзнее увлечений.

— Расскажи, Саша, — опять по-взрослому, по-русски попросила она, — тебе станет легче, если ты расскажешь. Тяжесть упадёт с твоей души.

Он ещё молчал, внимательно глядя на неё. Прелестна, как всегда, свежа и прозрачна её кожа. Готова ли она к тому, чтобы принять часть его тайны, которая может перевернуть весь его мир?..

— Я сейчас от бабушки, — перешёл Александр на французский: ему было легче объясняться на нём, не слишком-то силён был он в русском.

Елизавета встала, без слов обняла его за широкие плечи и увела на дальний конец кабинета, на мягкое канапе, где иногда они сидели рядышком и обсуждали свои нехитрые дела.

Александр послушно, как ребёнок, последовал за ней и только здесь, на канапе, упал лицом в её колени. Слёзы безотчётно посыпались из его глаз.

Она молча гладила его по светлым, уже начинающим темнеть волосам, по стройной высокой шее, по плечам, облачённым в раззолоченный камзол.

— Ах, Лизон, она предложила мне стать императором помимо отца, — глухо проговорил он в её колени.

Как ни тихо сказал он это, она всё расслышала, приподняла его за плечи и отчётливо произнесла:

— Всё расскажи, все слова вспомни.

И он, глядя в её ясные голубые глаза, поведал всё без утайки.

— Но она наказала — ни одной живой душе, никому ни слова, — добавил он глухо.

— Ты и не сказал никому, а муж да жена — одна сатана, — ввернула она русскую поговорку, которую только недавно узнала.

Александр приободрился, сел прямее, положил руку ей на плечо. Она прижалась к нему, и как будто теплее стало на душе у юного мужа.

Он рассказал ей, как не соглашался и как бабушка заметила, чтобы он не торопился дать ей ответ, а всё тщательно продумал.

Речь идёт о России, об отечестве, о народе. Он передавал Елизавете все слова Екатерины и словно бы перекладывал часть тяжести на хрупкие плечики супруги.

Она отодвинулась от него, посмотрела прямо ему в глаза.

— Но ведь это заговор против наследника престола, — сказала она, — и против твоего отца...

Александр потупился — да, она точно определила весь его разговор с Екатериной.

— Что же мне делать? — заметался он.

— Я не знаю, — негромко ответила Елизавета.

Он снова потупился и сидел неподвижно, разбросав на коленях ставшие такими тяжёлыми руки.

— Я просто думаю, как бы поступила я, будь я на твоём месте, — снова тихонько сказала она.

Он с надеждой поднял голову.

— У меня есть дед. Мой отец, сын его от первого брака, наследник баденского престола. И если бы я была мужчиной, могли бы мой дед, мой отец совершить такой переворот, который сделал бы меня владетелем Баденского княжества?

Александр смотрел на неё в упор, ожидая решающих слов, которыми он мог бы руководствоваться.

— Но мой дед не поступил бы так со своим сыном, хотя его дети от второго брака и пользуются его большой любовью, — твёрдо проговорила Елизавета.

— Но моя бабушка предложила мне это, — повторил он.

— Я думаю, что я пошла бы к моему отцу, всё рассказала бы ему и попросила бы у него совета. А потом, принимая во внимание честь и достоинство, отказалась бы от участия в таком заговоре и написала бы деду письмо, отвергнув его выгодное для меня, но бесчестное предложение.

— Ты думаешь, что моя бабушка бесчестна? — сурово спросил он, тут же поднявшись на защиту любимой бабки, милостивой к нему без меры русской государыни.

— У вас другие условия, — мягко сказала она, — у нас всё устоялось веками, сын наследует трон, старший сын, — это наши традиции, наши вековые обычаи. В России всё по-иному. Я очень люблю твою бабушку, она добра ко мне, она приняла меня, как истинная мать, но есть такие вещи, которые меня невольно заставляют думать...

— Что она отняла трон у моих деда и отца, — тихо подтвердил Александр.

— Но, опять же повторю, Россия не Баден, тут всё другое, тебе придётся всё самому решать. Во-первых, ты глава семьи, я могу лишь подчиняться тебе и почитать тебя, а во-вторых, твой отец и так, по-моему, несчастный человек, я тоже очень люблю его, он нежно отнёсся ко мне, и я не в состоянии судить беспристрастно.

— Я поеду в Гатчину, — негромко произнёс он, — я всё расскажу отцу, и пусть всё будет как будет.

— Но императрица запретила тебе говорить об этом, — напомнила Елизавета Александру.

— Что ж, я нарушу её запрет, и пусть меня ждёт суровое наказание, но совесть моя будет спокойна. Я не сяду на трон в таких условиях, — решительно поднялся он.

— Что бы ни случилось, я с тобой, — встала и она, поцеловала его в узкие нервные губы и перекрестила.

— Ах, Лизон, Лизон, что-то будет, — тоскливо сказал он и быстро вышел из её кабинета.

Верхом, словно бы совершая прогулку, Александр доскакал до Гатчины, когда уже смеркалось, и только стаи ворон ещё оглашали всю округу своими резкими криками.

Павел широкими шагами мерил плац, небольшой участок земли, отведённый им под парады и смотры его небольшого, всего в два батальона, гарнизона.

Его сопровождали граф Растопчин, Аракчеев, недавно вошедший в милость великого князя, да несколько слуг. Павел вымерял расстояние, сам отмечал мелом на земле линии, где должны были стоять солдаты на очередном параде.

Увидев сына, он коротко бросил:

— Проведай мать и брата, а потом придёшь ко мне.

Александр нашёл Марию Фёдоровну в угловой маленькой гостиной. Она сидела у окна, занимая своё свободное время резьбой по камню: ей хотелось овладеть огранкой камней, чтобы по своему вкусу отделывать те самородки, что нередко привозили ей с далёкого Урала.

Увидев Александра, она сразу поняла, что Екатерина тоже говорила с ним.

— Отцу ни слова, — сказала она по-немецки.

Он молча пожал плечами. Они так и сидели до полной темноты, пока слуги не внесли свечи и маленькая гостиная из совсем тёмной превратилась в полутёмную.

Только уже когда совсем стемнело, пришли к Александру звать его.

Павел был оживлён, шутил и смеялся со своими приближёнными — ему казалось, что весь сегодняшний день прошёл у него плодотворно: размечен плац, намечены все места батальонов, размещены и две пушки, состоящие при гарнизоне.

— Отец, ваше императорское высочество, — тихо сказал Александр, — я прошу у вас позволения поговорить с вами с глазу на глаз...

Павел изумился: он обычно не скрывал ничего от своих приближённых, а уж сыну-то и вовсе нечего было таить.

— Как тебе угодно, сын мой, — ответил он и отослал всех своих людей, хотя ему хотелось ещё обсудить, как будут выглядеть новые ленточки на мундирах солдат.

— Отец, — напряжённо начал Александр, когда они остались одни, — моя честь и совесть требуют, чтобы я всё рассказал вам, чтобы ничего не стояло между нами...

Павел изумился ещё больше. Никогда его сын, которого он считал немножко шалопаем и разгильдяем, потому что тот не разделял его увлечения всем военным, не говорил с ним в таком тоне.

— Я внимательно тебя слушаю, сын мой, — ласково произнёс он.

Путаясь в словах, холодея от риска быть неправильно понятым, Александр рассказал отцу о лестном предложении, сделанном ему Екатериной.

И сразу увидел, как наливается гневной багровой кровью лицо отца. И понял — грозы не миновать...

Но неимоверными усилиями Павел сдержал себя и глухо проговорил:

— Я благодарю тебя, сын, за то, что ты так веришь отцу. Но ты сам должен решить, как тебе поступить в этом случае. Я не стану напоминать тебе ни о чём, что сделала твоя бабка. Она мне мать, и я обязан почитать её и слепо покоряться ей, как своей государыне. Ты сам, только сам должен решить, как поступишь в данном случае... — повторил он.

— Я напишу государыне благодарственное письмо за честь, почитая себя быть обязанным ей доверием, но никогда такой ценой не встану на трон, — твёрдо ответил Александр.

— Спасибо, сын, — мягко сказал Павел.

Признаки его гнева как будто прошли, лицо опять приняло своё обычное выражение.

Александр откланялся и так же верхом ускакал в Петербург.

Буря разыгралась вечером, когда Павел прошёл в опочивальню Марии Фёдоровны.

Брызгая слюной, он кричал, что его мать отняла трон у его отца, а теперь хочет отнять и у него, у своего сына, что даже легкомысленного мальчишку настроила она против его отца.

Он бегал вокруг кровати, где лежала его пышная, дебелая жена, и сыпал ругательными словами, а Мария Фёдоровна замирала в ужасе, что он может узнать и о её разговоре с императрицей.

В душе она бранила Александра: пусть бы написал письмо с отказом от столь лестного предложения, но зачем же рассказывать об этом и без того нервному, душевно истощённому отцу?

Александр написал Екатерине холодное письмо с отказом от её предложения, всячески избегая слов, способных причинить ей боль, напирая на свою пока неспособность и молодость.

Екатерина не обиделась, она знала, что всё будет так, как она захотела...

Глава шестая

Впрочем, про себя Екатерина ругалась самыми последними словами.

Мальчишка, болван, дурак, скрежетала она зубами, сжимала в нитку тонкие губы. Да если бы ей выпала такая доля — такое лестное предложение трона, да ещё без всякой борьбы и без всяких усилий!

Ах, у него, видите ли, чувство чести да и любовь к отцу! А что отец сделал для его воспитания? Сразу же, едва Александр родился, она, бабушка, отняла его у родителей, сама воспитывала, сама назначала воспитателей, сама применила свои методы — теперь он закалён физически, грех обижаться на его красоту и здоровье, спит всегда при открытом окне на жёстком тонком матраце из кожи, укрывается одной лишь военной шинелью, зато и вырос здоровяком, не то что Павел, из которого Елизавета, её царственная тётка по мужу, сделала неженку и хиляка, от малейшего ветерка исходящего соплями, закутывала ребёнка в меха и вату, укрывая от малейшего дуновения воздуха.

Нет, со своими любимыми внуками Екатерина поступала совсем по-другому, даже порки розгами они не избежали. Потому и выросли на удивление всей царской семьи — крепкими, сильными и красивыми.

Александр и Константин — родные братья, младший только на два года позже родился, и ходят они всегда вместе, даже забавы развесёлые вместе устраивают — задирают на ночных улицах прохожих, пугают обывателей дикими выходками.

Правда, во всех тех затеях Константин — первый заводила, и уже не раз приходилось царственной бабке грозить младшему внуку арестом, а то и хлебом с водой. Пугался Константин ненадолго, а потом являлся, ползал на коленях, испрашивая прощения, и конечно же получал его.

Сперва Екатерина не скрывала своего презрения к младшему внуку, он выдался в отца, Павла, особенно его крохотный курносый нос смешно повторял уродство отца, и бабка должна была строже следить за его воспитанием.

Но с годами Константин выправился, сильно вырос, и хоть и отставал в росте от Александра, но всё больше начал походить на мать-немку, Марию Фёдоровну, чудесным цветом лица, бело-розового, почти прозрачного, с едва видными голубыми прожилками под глазами, и с такими яркими выпуклыми голубыми глазами, что и она, императрица, порой засматривалась на их глубину и бездонность.

Вот как распоряжается природа: очень похожи друг на друга братья, но один красавец, а другой почти урод, хоть и повторяет чертами старшего.

Оженила Екатерина старшего, Александра, а ему минуло всего шестнадцать, и вот теперь получила это благодарственное, но очень холодное письмо, в котором старший внук отказывался от престола...

Она вспоминала, как много выдержала мук, чтобы добиться трона, и не понимала, как можно отвергать то, что само плывёт в руки.

Ей понадобился переворот, война против собственного мужа, нечаянное его убийство, чтобы воссесть на российском троне, а тут... Нет, она решительно не понимала этого отсутствия честолюбия.

«Что ж, отложим до поры до времени, — решила царица, — придёт час, сам Александр захочет стать самодержцем, теперь же молод ещё, не остепенился, игры и прятки принимает за жизнь, ещё не провидит будущего».

Приготовит ему бабка завещание, манифест о восшествии его на престол вместо отца, и пусть полежит пока этот документ. Благо, своим указом от двадцать второго года царь Пётр возвестил, что император назначает своим преемником того, кого захочет.

Отменил все дедовские законы, да и европейские тоже, по которым наследником короны был только старший в роду мужеского пола отрок. И потому восседала на троне и Елизавета, дочь Петра от шведской прачки, и Анна, дочь полубезумного царя Ивана, затем и герцогиня Мекленбургская, Анна Леопольдовна, а теперь вот и она, Екатерина, и вовсе немка, не имеющая ничего общего с русской династией...

Что ж, дал Пётр право сажать на престол кого угодно, оттого и сотрясали весь восемнадцатый век дворцовые перевороты, оттого и вышли в царицы женщины из царского рода.

Может, потому и издал он такой указ, что не было у него наследника мужского пола. Последний сын, на которого надеялся уже больной Пётр, от княгини Кантемир, был задушен акушером, подкупленным Екатериной Первой, уже при самом рождении.

И остался Пётр без наследников, и потому Первая Екатерина правила почти два года, что сам он короновал её, обвенчался с нею законным браком и признал законными двух её дочерей...

Всё это Екатерина хорошо знала, копалась в архивных бумагах, лезла и дальше в историю державы, писала даже какие-то отрывки из давней и седой старины, пытаясь проникнуть в дух и сознание страны, которую любила и понимала, которой старалась править добросовестно...

Впрочем, любила она её потому, что лишь эта страна и давала ей возможность снискать себе всемирную славу. Эту свою славу она поддерживала неустанно, войнами и заигрываниями с философами, обольщёнными подарками и пенсиями.

Без устали писала всем, кому только могла, чтобы из-под её пера выходило всё, что можно узнать о России. И была славна и льстиво восхваляема — сами философы, которым она писала и посылала деньги и драгоценности, называли её и Северной Семирамидой, и просвещённой монархиней, воспевали её в стихах и прозе, хоть и побаивались знакомиться с ней близко, чтобы не испортить впечатления от этой государыни.

Чем ближе, тем дальше, а чем дальше, тем ближе, усмехалась Екатерина, читая о себе льстивые и обольстительные слова в книгах и печатных изданиях, которыми наполнена была вся Европа.

Она сидела на троне, она правила страной, она нравилась целой Европе, а вот внук её не захотел переступить через права отца.

И она снова горько усмехалась и слёзно жаловалась Платону Зубову на неблагодарность внука, но твёрдо решила, что он всё равно станет императором, сколько бы ни противился, — всё у него есть для этого, а паче всего чудесная умница жена, достойная сана императрицы...

Быстро уразумел Платон эту мысль стареющей Екатерины и потому безотвязно преследовал Елизавету, норовя остаться с нею наедине, целуя её прекрасные белые руки и говоря ей слова любви. Он был мастер по части льстивых и любезных слов и видел перспективу — перелечь из постели одной государыни в постель другой, чтобы не потерять ни своего места при дворе, ни своего богатства и влияния...

Елизавета терялась от его слов, быстро отнимала руку, которой он старался завладеть, краснела от его любовных слов и однажды всё-таки сказала Александру, что Платон преследует её своей любезностью.

Александру приходилось бояться Платона: он был всесилен, мог и самого наследника престола загнать в угол, — и потому великий князь лишь делал попытки помешать уединению Платона с Елизаветой.

Вместе с Константином он бежал к аллее, где прогуливалась Елизавета со своими женщинами и где увивался возле неё Зубов, придумывал на ходу предлог для разговора с женой, уводил её от страстных взоров Платона, но прямо сказать бабушке об этой странности Зубова не решался — высмеет, да ещё и накажет за донос...

Целый год продолжалась эта странная и нелепая ситуация, пока кто-то осторожно не намекнул Екатерине на любезности Платона с Елизаветой.

Головомойка, которую устроила императрица своему любовнику, отбила у Зубова охоту ухаживать за женой наследника престола.

С тех пор он боялся даже заговаривать с Елизаветой, но прошедший год остался в памяти девочки-жены как самый мучительный...

Она старалась не замечать мелочных проявлений характера Александра, писала матери о том, как любит его, но и держала в памяти слова своей статс-дамы, рыхлой и дородной Шуваловой, при всяком удобном и даже неудобном случае пытающейся очернить мальчика-мужа Елизаветы.

Подходила к Елизавете, нашёптывала коварные слова, подвергала самой жестокой оценке все его действия, по-мальчишески безоглядные и безудержные. Только много позже узнала Елизавета, что Шувалова старалась очернить в её глазах Александра всего лишь потому, что тот не обратил внимания на её красавицу дочь, которую Шувалова старательно пыталась пристроить ему в фаворитки...

В то же время Шувалова доносила Екатерине обо всех словах и поступках молодой жены Александра, старалась хоть чем-то обидеть её и более всего язвительно добавляла, что до сих пор она не принесла трону желанного наследника, не то вообще бесплодна, не то слишком холодна с мужем, не то ещё какой порок в этом красивом теле.

Екатерина благосклонно принимала наветы Шуваловой, но в душе усмехалась: хорошо знала все её интриги, была отлично осведомлена о кознях статс-дамы Елизаветы, но делала вид, что верит, ахала, когда надо, и Шувалова чернила Елизавету перед Екатериной, а Александра обливала грязью в глазах Елизаветы, пытаясь посеять между ними рознь.

Но сколько бы ни старалась Шувалова нашёптывать про Александра, никогда ни единым словом Елизавета не откликнулась на её наветы.

И Шуваловой нечего было сказать Екатерине. «Умна девочка», — улыбалась про себя Екатерина, и оттого её расположение к баденской принцессе всё возрастало.

Чаще всего она призывала Елизавету к себе во время чесания волос.

До сих пор её волосы были густы и длинны, она знала эту красоту за собой, чесание волос стало у неё традицией, когда она приглашала самых милых ей людей.

— Скоро у тебя подружка будет, — вскользь сказала она Елизавете, когда та снова и снова удивлялась густоте и красоте волос Екатерины.

Елизавета удивлённо взглянула на бабушку мужа.

— Приискала в Кобурге невесту, не знаю только, которую из трёх выберет Константин, — весело посмеялась императрица. — Ну да для них прогулка в нашу столицу будет временем памятным, а что всех трёх приглашаю, так будет о чём поговорить тебе с ними, да и всё веселее станет.

И Елизавета с нетерпением ждала приезда кобургских принцесс. Одно лишь обстоятельство огорчало её: эти принцессы едут втроём да ещё и с матерью, а она, как сирота какая, приехала с младшей сестрой, а теперь и вообще одна как перст.

Она уже достаточно хорошо знала русский язык и все пословицы и поговорки, что слышала от своих русских прислужниц, давно выучила и пользовалась ими даже в мыслях.

Какие они, интересно, так же ли воспитанны и образованы, как она, а может, и лучше, красивее и разумнее, чем она?

Не спрашивала совета у родителей Екатерина, давно привыкла обо всём, что касается внуков, решать сама — знала, что ни Павел, ни Мария Фёдоровна возражать не будут, если уж она скажет своё слово.

Прекрасную жену выбрала она Александру, а теперь пора и Константина женить, чтобы хоть немного остепенился да отстал от своих строптивых и зловредных привычек: нигде не мог появиться, чтобы не обругать хозяев дома самыми скверными словами, нагрубить их молоденьким дочерям, поднять на смех самых важных сановников Екатерины.

И сколько ни наставляла, сколько ни стращала, Константин оставался всё таким же несдержанным на язык, а рукам и вовсе давал волю — щипал и шлёпал даже своих родных сестёр, а уж девушки из хороших семейств и думать не могли о том, чтобы остаться один на один с этим принцем.

Женить поскорее на красавице и умнице из бедного дома, чтобы не возмечтала много о себе, но чтобы и Константина сумела укротить.

Впрочем, дерзкий и своенравный характер Константина не могла усмирить даже она, всесильная самодержица.

Графу Салтыкову она написала раздражённое письмо — граф отвечал за воспитание её царственных внуков, но слишком, видно, потакал грубому младшему:

«Я сегодня хотела говорить с моим сыном и рассказывать ему всё дурное поведение Константина Павловича, дабы, всем родом сделать общее противу вертопраха и его унять, понеже поношение нанести всему роду, буде не уймётся, и я при первом случае говорить сбираюсь и уверена, что великий князь со мною согласен будет. Я Константину, конечно, потакать никак не намерена. А как великий князь (Павел. — Прим. авт.) уехал в Павловское и нужно унять Константина как возможно скорее, то скажите ему от моего имени, чтоб он впредь воздержался от злословия, сквернословия и беспутства, буде он не захочет до того довести, чтоб я над ним сделала пример.

Мне известно бесчинное, бесчестное и непристойное поведение его в доме генерал-прокурора, где он не оставил ни мужчину, ни женщину без позорного ругательства, даже обнаружил и к вам неблагодарность, понося вас и жену вашу, что столь нагло и постыдно и бессовестно им произнесено было — что не токмо многие наши, но даже и шведы без содрогания, соблазна и омерзения слышать не могли.

Сверх того, он со всякою подлостью везде, даже и по улицам, обращается с такой непристойной фамильярностью, что я того и смотрю, что его где прибьют к стыду и крайней неприятности. Я не понимаю, откудова в нём вселился такой подлый санкюлотизм, перед всеми унижающий!

Повторите ему, чтобы исправил своё поведение и во всём поступал прилично роду и сану своему, дабы в противном случае, есть ли ещё посрамит оное, я б не нашлась в необходимости взять противу того строгие меры...»

Граф Салтыков конечно же понимал, что вину за такое воспитание Екатерина возложила именно на него, графа, однако она ни словом не упомянула об этом, грозила же только Константину.

Такова была её метода — взыскать с виновного, даже не упоминая о его вине...

Впрочем, Константин действительно допёк царственную бабку — на первый случай она посадила его под домашний арест на хлеб и воду, и он как будто поуспокоился, несколько поостыл в грубостях и ругательствах.

И теперь хлопотала она, чтобы этого разбойника, как она его называла, укротить с помощью брака.

Конечно же она сама была виновата в том, что Константин так распустился — сколько корон прочила она ему с самого рождения!

Византийская корона была мечтой и мыслью Потёмкина, и потому с самого рождения звали Константина императором византийским и приставили к нему греков — кормилиц и дядек.

Он даже принимал в малолетстве депутацию греков, прибегавших к Екатерине с просьбой освободить их от ненавистных турок, бойко отвечал на греческом.

Потом были и другие короны, но Потёмкин умер, не успев покорить Оттоманскую Порту, а сербы и словаки почему-то не явились под крыло Екатерины.

Привык Константин с самого рождения, что он всесилен и никто над ним не властен. Его грубый и развращённый нрав никто не мог обуздать, даже бабка с её могуществом. Но её он боялся, страшился Петропавловской крепости и на время смирял свой нрав.

С жалостью думала Елизавета о той, которая попадёт в руки Константину, заранее обещала ей покровительство и дружбу, хоть и в глаза её ещё не видела.

Александр в последнее время несколько отошёл от Константина, и тот дулся на Елизавету, отдалившую его от брата.

Все выходки и затеи всегда исходили от Константина, Александр лишь послушно следовал за младшим братом, но как будто повзрослел, став женатым человеком.

Может быть, и на Константина также подействует его женитьба.

Конечно, Елизавета не знала всех подробностей переговоров, которые вела Екатерина по поводу брака Константина, как не знала и подробностей об устройстве своего собственного.

А та уже озаботилась подысканием невесты Константину, когда ему было всего десять лет.

Глядела вперёд, видела далеко.

Русский посланник в Неаполе граф Мартын Павлович Скавронский, родственник Екатерины Первой из бедной шведской семьи, завёл об этом разговор в своих донесениях из Неаполя.

Бурбоны, сидевшие на этом троне, король Фердинанд Четвёртый и его жена, дочь австрийской императрицы Марии-Терезии, Каролина-Мария, пытались пристроить своих многочисленных дочерей в царствующие дома.

Но им нужен был самостоятельный удел царского сына, и потому Екатерина с презрением отвергла это предложение:

«Из письма графа Разумовского (ставшего посланником в Неаполе после Скавронского. — Прим. авт.) следует заключить, что неаполитанскому двору пришла охота весьма некстати наградить нас одним из своих уродцев. Я говорю «уродцев», потому что все дети их дряблые, подвержены падучей болезни, безобразные и плохо воспитанные.

Этот двор не дождался ответа на свой первый зазыв через графа Скавронского, и вот снова маркиз Галль убедил графа Разумовского сделать мне это предложение как весьма хорошее и полезное и будто им самим придуманное...»

Перегибала палку великая императрица — конечно же дети Бурбонов не были плохо воспитаны, конечно же не были больны падучей, но они хотели самостоятельного удела Константину. Родственники Бурбоны быстро убедили бы Константина восстановить правоту отца, Павла, да ещё и войска призвать для свержения её, Екатерины, с трона.

Чуяла опасность для себя Екатерина.

А что может бедная немецкая принцесса, не обладающая ни сильными политическими связями, ни богатыми родственниками, ни армией — ничем, кроме красоты да пустого кармана!

Потому и приискивала Екатерина для внуков безопасную для себя возможность женить их на бедных немецких принцессах, у которых не было бы никаких политических видов.

А уж если и взбунтуется которая, вроде Натальи Алексеевны, то тут найдётся на неё управа в виде то ли яда, то ли полного безденежья...

Владения Саксен-Заафельд-Кобургов были самые незначительные в Европе, даже Баден по сравнению с ними был большим и влиятельным домом.

Но родословием кобургские принцессы превосходили почти все династии — начало знаменитому Саксонскому дому положил Витекинд, предводитель саксов-язычников.

Упорно сопротивлялся он Карлу Великому, франкскому королю, вешавшему язычников на всех деревьях своей обширной империи.

Витекинд выстоял, дал начало новой ветви немецких князей, и представители этой нищей ветви Саксонского дома могли претендовать на три королевских престола — бельгийский, великобританский и португальский.

И фамилия эта считалась в Европе завидной своим родословием и блестящими перспективами.

Потому и приискала Екатерина этих принцесс в невесты Константину, пригласив всех трёх в свою столицу вместе с их матерью, герцогиней Кобургской.

Как жалела Елизавета, что её младшая сестра, Фридерика, не понравилась Константину! Хоть бы одна родная душа была рядом, хоть бы кому-то можно было сказать откровенное слово, не боясь перлюстрации в письмах!

Но теперь, когда по всему Зимнему разнёсся слух, что приезжают кобургские принцессы, Елизавета рвалась к ним всей душой, мечтала первой увидеть ту, которая станет женой Константина, её родственницей по мужу. Ах, как жаль, что Фрик со своими огромными карими глазами и копной каштановых вьющихся волос не смогла остаться здесь, в Петербурге, не смогла понравиться младшему брату её мужа! Впрочем, Фрик ещё неразвившийся подросток и не могла ему понравиться: этот пятнадцатилетний мальчик уже изведал ласки и жаркие объятия пышнотелых русских вдовушек, а вечно мокрый нос и покрасневшие от насморка глаза Фрик и вовсе не придавали ей красоты и изящества...

По этикету Елизавета не могла видеть кобургских принцесс раньше, чем их пригласят на торжественный приём. Но она прокралась к огромному зашторенному окну, выходящему на парадный въезд во дворец, и ждала с нетерпением, когда же приедут принцессы, её землячки, немки.

Приоткрыв тяжёлую гардину, она всматривалась в заснеженный парадный вход во дворец.

Стояли на страже статные гвардейцы, замершие, словно статуи, поджидали на высоком крыльце дежурные камергеры, обязанные встретить высоких гостей, теснились за ними камер-фрейлины, не удержавшие любопытства.

Елизавета подозревала, что и сама Екатерина не устояла, захотела посмотреть, как выглядят со стороны её будущие родственницы.

Когда подкатила большая карета, запряжённая шестёркой лошадей, и лакеи, стоявшие на запятках, соскочили и встали у дверец, Елизавета вдруг почувствовала сильное волнение. Наверное, вот так же наблюдали за нею десятки глаз, когда выходила она из тёмного нутра тёплого возка.

Как всё этонапомнило ей её приезд, совершившийся два года назад!

Слёзы застлали ей глаза, и через их туман она лишь различила, как распахнулись дверцы кареты, тяжело и медленно сползла на руки гайдуков высокая и тощая герцогиня Кобургская, очумело огляделась по сторонам и что-то сказала внутрь кареты.

За ней начали выходить её дочери. Высоконькая и тоненькая, в странном, до колен, салопе и капоре, отделанном крашеным зайцем, выскочила из кареты первая, видимо самая старшая.

С изумлением оглядела она парадно иллюминованный подъезд дворца, его роскошные обводы, блестящие мундиры придворных. Не ожидая сестёр и мать, взбежала по мраморным ступенькам, покрытым персидским ковром и уже припорошённым снегом.

Высунулся из кареты тяжёлый башмак другой, неловко ступил на подножку и скривился набок. Принцесса едва не упала, крепкие руки гайдуков подхватили её и перенесли на красный ковёр.

Легко, как пушинка, взлетела на подножку самая младшая и так же легко и царственно ступила на землю...

Елизавета сморщила нос: как же нелепо и смешно они одеты!

Она покраснела, вспомнив себя в свой приезд. Наверное, вот так же потешались над ней придворные, хотя она и считала, что одета по-королевски: все её наряды были выписаны из Парижа, а шляпки куплены у моднейших шляпниц в Карлсруэ...

Теперь, одеваясь по русским обычаям, она не могла без смеха вспоминать о своём допотопном салопе-накидке, смешном капоре и жалкой безделушке на серебряной цепочке, висевшей на шее...

Нарушая всякий этикет, Елизавета помчалась в апартаменты прибывших.

Нельзя было являться к ним без приглашения, нельзя было так торопиться с визитом, но Елизавете казалось, что эти четыре женщины привезли ей кусочек родимой земли, что они так же жаждут встретиться с ней, как и она с ними.

Герцогиня и три её дочери ещё не успели раздеться, распаковать свой багаж, который уже просмотрела Екатерина.

Елизавета вошла, гвардейцы, приставленные к комнатам кобургских принцесс, почтительно отворили ей высокие золочёные двери.

— Я приветствую вас на русской земле, — немного смущаясь, произнесла она на чистейшем немецком языке, — я не смогла дождаться официального представления, но вы уже знаете, верно, что я жена великого князя Александра, Елизавета, а по-немецки Луиза...

Девушки сразу же обступили Елизавету, посыпались вопросы, полные изумления и восхищения.

— София, Натта, Юлиана, — представлялись они по очереди и без всякого этикета целовали будущую родственницу.

— Императрица задаст мне порку, — смеялась Елизавета, — я нарушила этикет, а он при дворе жесточайший, нельзя ни на шаг отклониться от него, но я согласна выдержать всё...

Принцессы наперебой подбежали спрашивать её обо всём.

— Как там, у нас? — вопросом на их вопросы отвечала Елизавета. — Я уже два года не была в Бадене, не знаю, расцвели ли тополя в этом году, хотя всё время получаю письма, но словно живу там и всё время думаю о своей родине...

— Вы так говорите, что, кажется, сильно скучаете?

Вопрос этот застал Елизавету врасплох.

— Нет, я здесь счастлива, здесь прекрасно, но когда я вспоминаю свою милую аллею пирамидальных тополей и наши чистые источники...

Она смешалась и не закончила свою мысль.

— Быть вдали от родины тяжело, — наставительно произнесла герцогиня, — но здесь всё так изумительно, роскошно, блестяще, — глаза разбегаются от этого богатства, сияния и великолепия...

— О, вы ещё не видели Эрмитажа! — воскликнула Елизавета. — Когда вы увидите это удивительную коллекцию картин, статуй, произведений искусства, собранных императрицей, вы будете в восторге.

— Мы наслышаны, — сдержанно сказала младшая из девушек, Юлия, — вся Европа твердит об этих чудесах. Мы читали...

Теперь Елизавета уже не замечала их допотопных нарядов, скромных серебряных цепочек, грубых башмаков, изготовленных деревенскими сапожниками, простых, без пудры и гребней, причёсок. Все эти лица казались ей своими, родными, и она готова была проговорить с ними всю ночь.

Но вот посыпались вопросы о великих князьях, о придворных, и Елизавета поняла, что ей пора уходить.

Она не хотела раньше времени извещать принцесс обо всех новостях при дворе, она была рада лишь поздороваться с ними, вдохнуть от них словно бы запах родной земли.

Только с ними поняла она, как тосковала по родному Бадену, по его светлому и мягкому небу, по его теплу и свету.

— Мы ещё увидимся, мы будем много беседовать, — торопливо произнесла она, расцеловала девочек и выскочила за дверь.

Никто не увидел её, никто не рассказал никому о её поспешном посещении немецких принцесс, оказавшихся простыми, милыми и добрыми.

Даже Александру она не сообщила, но теперь с нетерпением ждала, когда можно будет увидеться с принцессами, опять поговорить с ними, задать тысячу вопросов и ответить на столько же...

Через несколько дней была назначена аудиенция у императрицы, и Елизавета словно бы вновь прошла через всё то, что было два года назад.

Но теперь тьма уже не застилал ей глаза, она ясно различала все лица, яркая пестрота нарядов и сверкание бриллиантов уже не сливались перед ней в одну яркую и пёструю картину, из которой нельзя выделить детали.

Вот Юлия, пятнадцатилетняя принцесса Кобургская, так же, как и она в тот раз, подошла к креслу, на котором сидела императрица, но не споткнулась, как Елизавета, не запуталась в золотой бахроме ковра, подошла спокойно и прямо, хотя лицо её было бледно от волнения. И Елизавета, будто старшая сестра, волновалась за эту немецкую девочку в окружении русских важных сановников, старательно оглядывала её уже русский наряд и не находила в нём изъяна, а карие, влажные, глубокие и серьёзные глаза Юлии напоминали ей Фрик, прекрасные каштановые волосы принцессы тоже делали её похожей на младшую сестру Елизаветы.

Уже всё было решено, императрица и Константин выбрали именно эту, меньшую девочку Кобургского владетельного дома, и Елизавета с умилением глядела на бледное лицо с едва проступившим румянцем, думала о Фрик, жалела, что не та на месте невесты Константина, и понимала, что станет заботиться о ней и опекать её, словно Фрик, свою младшую сестру...

Теперь она уже наблюдала со стороны и все обряды, и лицо Юлии, и её сказочно красивые наряды. Так вот как выглядела она тогда, вот какой была два года назад!

Тогда от волнения она едва понимала, что с ней происходит, а ныне будто бы заново открывала в этих обрядах необъяснимую красоту и торжественность, словно была на месте Юлии.

Екатерина тепло и радушно приняла своих гостей. Она одарила их бриллиантовыми уборами, как бы извиняясь, что только одну из трёх девушек выдаёт замуж за своего внука.

Герцогиня восхищённо показывала Елизавете большой ящик с бриллиантами, подаренный императрицей. Бриллиантовое ожерелье и тяжёлые алмазные серьги она то и дело цепляла на себя и оборачивалась к Елизавете:

— Не правда ли, это очень дорого? А как они сверкают! Вы не находите, что этот блеск просто не сравним ни с чем?

Елизавета понимающе улыбалась. Она тоже не могла прийти в себя от такого количества алмазных уборов, присланных ей императрицей.

Алмазные цветки для украшения причёски, жемчужные массивные браслеты, большой перстень с огромным алмазом, серьги и ожерелья — ради таких подарков стоило проделать этот длинный и тяжёлый путь, даже если бы он не увенчался успехом.

Но успех был огромен: Юлия выходила замуж за младшего великого князя, и ей были сделаны особые подарки — сверкающий алмазный убор на голову и тяжёлые бриллиантовые браслеты.

Даже придворные дамы невесты не были забыты: каждая получила перстень с алмазами и серьги.

Щедрая императрица распорядилась выдать своей бедной родственнице вексель на получение в Лейпциге 80 тысяч рублей да каждой из дочек по 50 тысяч. Прислуга принцесс была также богато одарена.

Елизавета уже привыкла к сверканию бриллиантов, понимала, что не это главное для счастья, но, глядя на бесконечно счастливые лица кобургских родственниц, жалела лишь об одном: что для неё время такого счастья прошло...

Она присутствовала на церемонии миропомазания Юлии, после принятия православия ставшей Анной Фёдоровной, и опять воспоминания возникали в её голове помимо её воли.

Вот так же стояла она на коленях, вот так же водили её вокруг купели, вот так же одаряла её императрица. И слёзы туманили ей глаза.

Она искала счастья, ждала его, а оно почему-то задерживалось.

Все её дни были заполнены: то причёсывание, то одевание, то обед, то спектакль, — некогда было остановиться и подумать, и только в редкие минуты, которые она выкраивала для писем матери и сёстрам, гладкая кожа её высокого чистого лба собиралась в частые морщинки.

Она ничего не делала, праздно вела жизнь, но всё время была занята...

Елизавета мало видела свою свекровь и свёкра. Павел слишком редко появлялся при дворе матери, затворником жил в Гатчине, маршируя со своими двумя батальонами солдат, муштруя их и старательно выдумывая новые кантики или рантики на сапогах для формы офицеров и солдат.

Одна Мария Фёдоровна суетилась, то и дело ездила из Гатчины в Петербург, но всё её участие в предсвадебных хлопотах сводилось к стенаниям и огорчениям по поводу чересчур частых приездов.

Екатерина всем распоряжалась сама, не допуская ни сына, ни невестку к участию в свадьбе их второго сына.

Герцогиня Кобургская, едва лишь выбор Константина был сделан, уехала.

Отбыла вместе с двумя своими дочерьми, чрезвычайно довольная подарками и щедростью императрицы.

Юлия осталась одна. Теперь она была Анной Фёдоровной и жалась к Елизавете, как к старшей сестре. И Елизавете было приятно это: тысяча советов, тысяча укоров, тысяча наставлений — только так могла она помочь этой пятнадцатилетней девочке.

И слёзы невольно наворачивались ей на глаза, когда она убирала волосы Анны перед свадьбой, когда надевала ей драгоценные уборы.

Свадьба была скромнее, чем у Александра с Елизаветой, но всё равно в Зимний съехались все знатные люди государства.

Дворцовая площадь была окружена всеми наличными войсками. Их строгое каре подчёркивало торжественность процедуры.

В Зимнем в домашней церкви русских царей был устроен свадебный обряд.

Церковь сияла тысячами свечей в громадных паникадилах, сверкали золочёные ризы самых больших церковных чинов, с умилением наблюдала Елизавета, как важно держали над головами жениха и невесты золотые венцы два фаворита — один ещё елизаветинских времён, важный и сухой старик Иван Иванович Шувалов в шитом золотом мундире и высоком белом парике о трёх локонах и субтильный, белоснежный с золотом и серебром Зубов, теперешний фаворит, генерал-фельдцейхмейстер^[11] и граф.

Как будто снова стояла она сама перед аналоем, как будто для неё пелись все эти молитвы, как будто она сама обменивалась кольцами с женихом.

Странно, но она всё вспоминала и вспоминала, разглядывая это блестящее общество и понимая, что Анна близка к обмороку от долгой и утомительной церемонии, что её тяжёлое платье и оттягивающие уши бриллиантовые подвески способны опрокинуть её на пол, а шлейф, который несли шестнадцать пажей, мешает сделать шаг, повернуться.

«Как я выстояла тогда в этой длинной церемонии», — думала Елизавета и гордилась Анной, её прямой и гордой спиной, высоко поднятой головой в пышной причёске, бледным лицом и глазами, будто налитыми слезами.

Екатерина сидела в тяжёлом бархатном кресле неподалёку от аналоя, жених и невеста, уже объявленные мужем и женой, повернулись к императрице и упали перед ней на колени.

Старая Екатерина с глазами, тоже переполненными слезами, встала со своего места, расцеловала молодых, поздравила их и снова села. Теперь она наблюдала, как кинулись к молодым сановники, как толкались, желая сказать несколько поздравительных слов и поцеловать ручку у юной жены великого князя.

Целая очередь сановников выстроилась в громадном зале домовой церкви, и всё подходили и подходили, целовали руки и говорили, говорили какие-то слова.

Долго, утомительно, скучно. И вновь Елизавета представляла себе, как устала эта некрепкая пятнадцатилетняя девочка, как мечтает она поскорее упасть в постель и закрыть глаза, ослеплённые бесконечным сверканием огоньков свечей и блеском золота и бриллиантов.

Екатерина поднялась со своего места, и сразу загрохотали трубы и литавры, заухали на площади пушки, загремело извне громогласное «ура», а колокола всех многочисленных церквей города отозвались торжественным перезвоном.

И всё время парадного обеда за столом, накрытым на четыреста персон, ухали пушки и раздавалось «ура», торжественный звон колоколов сливался с медным громом труб и литавр.

Даже Елизавета устала от церемонии и, представляя себя на месте Анны, понимала, как ей одиноко и грустно, как тяжесть наряда пригибает её к земле.

Но Анна держалась молодцом, и только бледность её немножко смуглого лица выдавала её напряжение.

Звучали тосты, пили большие кубки за императрицу, за молодых, за Россию, за будущее потомство Константина, возглашали здравицы, и всё это при бесконечном шуме и громе пушек и медных оркестров.

Но вот задвигались стулья, гости поднимались из-за обильного стола, сверкающего хрусталём и золотом, и направлялись в соседний зал, где уже был готов к балу оркестр, и распорядитель танцев в модном камзоле приготавливался начать праздничный бал...

Бал открыли молодые. А во второй паре следовали за ними Александр и Елизавета.

И словно не было тут молодых, торжественных и нарядных, — все взгляды был прикованы к этой паре: высокий, изящный Александр был величествен и красив, а его тоненькая и стройная жена поражала всех грациозностью движений и особой красотой всех фигур танца.

Екатерина немного полюбовалась своими внуками, вздохнула горестно: ещё одна забота была у неё — выдать замуж за шведского короля свою любимую внучку Александрину, прелестную девочку с лицом ангела, добрую и милую по натуре.

Она ушла рано, побеседовала в своей опочивальне с Платоном Зубовым и отослала его спать. Сегодня она была не в состоянии заниматься любовными играми...

Танцуя, Елизавета словно забыла об усталости — ноги сами несли её в такт музыке, она любила танцы, умела танцевать легко и непринуждённо. Первый танец она провела с Александром, а затем посыпались лестные для неё предложения: пару тактов прошёлся с нею Иван Иванович Шувалов, не переставая нашёптывать комплименты почти пятидесятилетней давности, были какие-то траченные молью, важные сановники, старики и молодые кавалергарды^[12], допущенные ко двору.

И вдруг она вздрогнула от ожегшего её взгляда чёрных блестящих огромных глаз. Низко склонился перед ней Адам Чарторыйский, всегдашний друг и исповедник Александра.

Его комплименты были свежи, как розы весной. Он произносил их тихо и медленно, будто расплавлял на губах их тонкий аромат.

И она чувствовала необычное волнение сердца, оно словно бы вдруг замирало, а потом начинало колотиться с нелепой быстротой.

Едва в танце он прикасался к ней рукой, у неё неожиданно бросалась кровь в голову, ноги будто деревенели, она ошибалась в ритме, она, слывущая лучшей танцоркой екатерининского двора.

Он отвёл её на место, церемонно поклонился ей, и она величественно кивнула ему головой, а сама всё прислушивалась к себе: что это с ней, почему этот огненно-чёрный взгляд так волнует её, заставляет биться её сердце, обычно молчащее даже в постели с Александром...

Ничего вроде бы не произошло, никаких необычных слов, всё, как всегда, и только жар её щёк да необычная яркость взора останавливали на ней внимание.

Александр подошёл к ней.

— Лизон, что с тобой, ты вся горишь? — изумлённо спросил он.

Даже он заметил необычность её поведения, он, слишком близорукий, чтобы видеть детали на большом расстоянии.

— Я так устала за этот длинный день, — пожаловалась она. — Я, пожалуй, покину этот шумный бал, только скажу несколько слов Анне.

Он с недоумением следил за ней глазами, но первые же звуки следующего танца отвлекли его — он искал глазами самую красивую женщину, чтобы пройтись с ней в ритурнели^[13]...

— Анна, — шепнула Елизавета новобрачной, поднявшись к ней на возвышение, — я так рада и счастлива за тебя! Помоги тебе Бог!

И слёзы вдруг брызнули из карих глаз Анны.

— Я так боюсь, — прошептала она, незаметно прильнув к Елизавете, чтобы скрыть слёзы.

Весь день они стояли у неё в глазах и наконец пролились от одного лишь не дежурного, не холодного слова, а искренней ноты сочувствия.

— Всё проходит, — философски сказала Елизавета, — не бойся, всё у тебя будет хорошо...

Им хотелось обняться, постоять минуту в тёплом, дружеском объятии, поплакать на плече друг друга, но на них все смотрели, и им надо было изображать весёлых и счастливых людей.

В конце бала Александр снова подошёл к жене.

— Ты забыла, нам с тобой ещё предстоит встретить молодых у их нового жилища...

Она покорно кивнула головой, и вот уже нутро кареты окружило их тишиной и прохладой.

У Мраморного дворца, где было определено жительство Константину и его жене, карета остановилась.

Свита окружила Александра и Елизавету, им дали в руки холстинные мешочки с зерном, и оба они приготовились выполнить последний обряд в этот день — осыпать зерном новобрачных.

Вместо всех этих показных церемоний Елизавете хотелось прижать Анну к сердцу, шепнуть ей несколько успокаивающих слов.

Она прекрасно понимала, как трудно той сейчас, — всё это она уже пережила два года назад, она тоже была одна-одинёшенька среди всей этой расфранчённой толпы, у неё не было рядом плеча, где она могла бы выплакаться перед неизвестностью, уготовленной ей...

Карета с молодыми не замедлила подкатить ко дворцу.

Войска, выстроившиеся вокруг Мраморного дворца, закричали своё многоголосое «ура». Затрещали выстрелы карабинов и ружей, снова заухали пушки на Неве, и колокольный звон покрыл весь этот разноголосый шум...

Бледная и напряжённая вышла Анна из кареты. Константин, разодетый в нарядный белый камзол, расшитый серебром и кружевами, придержал её руку. Вдвоём они подошли к другой молодой паре — брату и сестре.

Но вперёд вышел отец новобрачного — Павел, маленький, курносый, дурной лицом, в простом тёмно-зелёном мундире и грубых армейских ботфортах, высоко над головой поднял икону Богородицы и благословил молодых.

Мария Фёдоровна, на полголовы выше его, держала свою полную руку на окладе иконы.

И снова встали на колени молодые, испрашивая благословения у родителей и благодаря их за всё.

Поднялись, поцеловались с отцом и матерью, с братом и сестрой и были осыпаны зерном — таков уж обычай.

Обнимая Анну, целуя её, Елизавета всё-таки успела шепнуть ей несколько слов...

— Я приду к тебе завтра, — прошептала она, — будь спокойна и весела, не орошай подушки слезами...

Она улыбнулась Анне и отвернулась. Слёзы сами закапали из её глаз.

Зачем, почему она плакала? Может быть, потому, что знала, как тяжек этот династический брак, когда нет чувства, ради которого только и можно выходить замуж, когда твоё главное дело — продолжить царский род, а сама ты никого не интересуешь.

Почему она плакала на свадьбе Анны, хотя это весёлое событие?

Как будто предчувствовала, что радоваться этому браку не стоит...

Глава седьмая

Тяжёлая для всего двора Екатерины масленичная неделя подходила к концу. Пиры, увеселения разного рода, спектакли — всё требовало вовремя одеваться в тяжёлые парадные робы, в большие меховые шубы для катания на катальных горках.

Разноцветье нарядов, сверкание бриллиантов, драгоценности и причёски в пудре, требующие многочасовой подготовки, — всё это донельзя утомило Елизавету.

Она любила танцевать, знала все европейские классические танцы, была легка и подвижна, но однообразие уже заставляло её скучать на парадных вечерах.

Утром, как всегда, она пришла к Екатерине, застала её за чесанием волос, поцеловала морщинистую старческую руку и получила ответный поцелуй в лоб.

— Устала небось от пиров да балов? — ласково спросила её Екатерина, глядя на тени, залёгшие под голубыми глазами великой княгини.

— Нет, матушка-государыня, — весело ответила Елизавета, — только вот я одного не понимаю. Танцуем менуэты, да польки, да итальянские танцы, а наших, русских, что-то не видно...

Екатерина внимательно поглядела на великую княгиню.

— Аль соскучилась по русскому? — ласково, но и с тонкой иронией спросила она.

Елизавета смешалась:

— Да нет, откуда скучать по русскому, если я его совсем не знаю...

— А ты и верно сказала, что-то при русском дворе не видно ни песен, ни танцев русских. А какие, бывало, при матушке Елизавете хороводы девки водили, да и летом в Царском видела ты...

— И наряды какие — видела, — воодушевилась Елизавета. — Такие яркие платья да кокошники жемчужные...

— И не платья, а сарафаны русские.

Екатерина не мешала своему куафёру делать своё дело — зачёсывать и укладывать её длинные густые волосы — они всё ещё отливали золотым блеском на пышной каштановой пене.

— Жалко, не знаешь ты русских плясок, — задумчиво пригляделась Екатерина к невестке, — не то какая из тебя вышла бы русская девка, красавица...

Елизавета зарделась: ей всегда были приятны похвалы старой императрицы.

— А ты вот что, — на минуту задумалась Екатерина, — порази-ка всех. Немка, а русское знает лучше, чем самые наши русские вельможи, они уже давно отстали от всех русских обычаев, лишь немецким да французским пользуются...

Елизавета в удивлении подняла тонкие тёмные брови, глаза её загорелись любопытством и ожиданием. Знала, что старая императрица, гораздая на выдумки, всегда что-то придумает. И верно. Екатерина подумала-подумала и сказала, словно невзначай:

— А вот через три дня маскарад у нас будет. Все оденутся кто грандом испанским, кто графом итальянским, кто лондонским денди. Что бы тебе, немецкой принцессе, да по-русски одеться, да без маски, в самый настоящий русский сарафан...

Елизавета промолчала.

— Ещё бы и русскую пляску показать, да всем княжнам, да так, чтобы видно было, какая она роскошная...

Екатерина внимательно взглянула на Елизавету.

— Времени-то в обрез, — рассудительно заметила она, — не успеешь уследить и за нарядами, и за движениями, да и музыку русскую надо подобрать.

Елизавета сникла. Ей уже виделся яркий русский хоровод, одни только девушки — красивые, нарядные, в ярких русских сарафанах с золотым шитьём спереди, в жемчужных кокошниках, с длинными косами, распущенными по спине.

— А сделай, поглядим, как сил твоих хватит, — неожиданно решила Екатерина, — сарафаны сшить усади девок, а танец разучить возьми Варвару Николаевну Головину — она многое в русской жизни знает и понимает.

— А не справлюсь? — с отчаянием спросила Елизавета.

— И не надо, и без того бал будет большой да весёлый...

С тем и отпустила Екатерина великую княгиню.

Елизавета помчалась к Варваре Николаевне — она давно знала и очень любила эту придворную даму Екатерины, живую, всегда приветливую, как и сама государыня.

Когда она рассказала Варваре Николаевне о задумке государыни, та пришла в восторг.

Обе женщины сразу закрутились в вихре приготовлений, для начала составив список тех, кто примет участие в русском танце.

Конечно же все великие княгини и великие княжны — все они, как на подбор, красавицы и легки в танцах, а уж носить нарядные платья им легче лёгкого, у каждой выработана особая стать, осанка, какой не всегда удаётся достичь и самым высокопоставленным дамам.

Двадцать четыре девушки — так решили Елизавета с Варварой Николаевной, по две на каждый месяц года. И первой должна идти в танце Елизавета, как самая рослая и старшая по годам.

А уж движения в русском танце надо подобрать такие, чтобы было и плавно, и лихо, и задорно, чтобы белые платочки над жемчужными кокошниками были как лебеди белые...

Словом, эти три дня пролетели для Елизаветы как одно мгновение.

За всем надо было уследить, рассказать портнихам, что от них требуется, подобрать русскую музыку и начать репетировать со всеми участницами...

К концу третьего дня Елизавета впала в отчаяние: портнихи не успевали дошить все наряды, не совсем в такт музыке попадала младшая из великих княжон — Елена, и всё приходилось начинать сначала.

И только перед самым началом маскарада она немного успокоилась: сказала же государыня, что если ничего не получится, то и не надо, и без того бал будет полон масок и домино, и получится красочное зрелище...

Русская пляска поразила весь двор. Гордыми лебедями проплывали по огромному сверкающему залу девушки в ярких сарафанах и снежно-белых рубашках, блистая жемчужными кокошниками и плавно помахивая белыми платочками.

Музыка, то медленная, то лёгкая и быстрая, заставляла всех их двигаться чётко, и даже самые младшие, Елена и Мария, словно бы вдохнули самую суть музыки, не сделали ни одного неверного движения.

Елизавета возглавляла этот русский хоровод и внимательно следила, чтобы младшие княжны не выбивались из ровной цепочки ярких лебедей, чтобы вслед старшим так же красиво взмахивали платочками, так же чисто выполняли все па танца...

Остановились, поклонились, красиво разбились на две группы и ушли в разные концы зала.

И не ожидали обвала аплодисментов, который охватил весь зал.

Хлопали старые вельможи, старые колпаки, как называли их молодые девушки и женщины, хлопали юные пажи, топали ногами поляки, которые выражали этим бурный восторг.

Даже Екатерина встала с места, опираясь на палку, проковыляла к Елизавете, поцеловала её в лоб и сказала, обращаясь ко всему залу:

— Великая княгиня — большая затейница да выдумщица, я уж и не припомню, когда у нас была такая русская пляска при дворе...

А когда Елизавета со всей всегдашней правдивостью попыталась протестовать и сказать, что это сама Екатерина придумала русскую пляску, та лишь засмеялась и бросила Александру:

— Какое у тебя сокровище, внука моя дорогая...

Александр отвернулся — он видел восхищенный взгляд фаворита Зубова, сияющие глаза Адама Чарторыйского и хоть относился к жене вполне равнодушно, но эти взгляды укололи его сердце...

Екатерина не могла нахвалиться этой, ставшей уже знаменитой, русской пляской. 26 февраля 1796 года она писала о ней даже своему постоянному корреспонденту в Европе барону Гримму:

«Вчера на маскараде великие княгини Елизавета, Анна, княжны Александра, Елена, Мария, Екатерина и придворные девицы — всего двадцать четыре особы, без кавалеров, исполнили русскую пляску под звуки русской музыки, которая привела всех в восторг, и сегодня только и разговоров об этом и при дворе, и в городе. Все они были одна другой лучше и в великолепных нарядах».

Елизавета молчала, когда её спрашивали, кто выдумал всю эту прелестную сцену, кто справился с этим, робко отвечала, что это затея императрицы, и все принимали это за хитрость, за особую страсть подольститься к Екатерине, потому что любое слово, сказанное о ней, тут же передавалось ей.

Не могла же признаться Елизавета, что вовсе не она придумала весь этот яркий спектакль русской пляски, что сама императрица решила это, а её лишь выбрала на роль исполнительницы.

Никто этому не верил, все возносили имя Елизаветы, и свекровь Мария Фёдоровна только поджимала губы, когда слышала о Елизавете хвалебные слова.

Не нравилась ей невестка, не могла она прикипеть сердцем к девушке, напоминавшей её мужу о первой жене...

Эта мелкая танцевальная затея вдруг пробудила в Елизавете чувство непознанности целого мира, в котором она жила. И она обложилась книгами, старыми русскими фолиантами, чтобы узнать этот новый для неё, открывшийся только теперь мир, почти через четыре года после её замужества.

Она невольно чувствовала себя виноватой, что и её русский шёл ещё скованно и с ошибками, что историю этой великой страны знает она понаслышке, что все эти годы она бесцельно потратила лишь на балы да наряды, не успевала даже читать.

Правда, у неё всё время была только одна мысль — выполнить и свою вторую задачу, с которой она приехала в Россию, — дать стране наследника внука великой императрицы.

Но наследника всё не было и не было, и она уже перестала ждать, молча затаиваясь от всех, не отвечая на вопросы о своём здоровье, подозревая, что за этими вопросами кроется лишь насмешка: что же, мол, ты, немецкая принцесса, не выносишь наследника?

Теперь она погрузилась в русский язык, историю народа, среди которого оказалась, потонула в старых книгах и рассказах людей, долго бывших при дворе и знающих историю не по книгам, а по своим собственным впечатлениям.

И хоть далеко позади остались масленичные гулянья, всё стоял перед её глазами стройный хоровод красавиц в ярких, расшитых золотом и серебром сарафанах, в снежно-белых рубашках, с жемчужными кокошниками на прелестных головках, белые голуби платочков, взмывающих вверх, задор и прелесть чужого танца.

Она уже чувствовала, что этот хоровод поднимает в её душе странное чувство близости к народу, обладающему такой красотой.

Елизавета читала и перечитывала строки стихотворной оды придворного поэта Державина, написанные о русской пляске и напечатанные в журнале «Музы», но тяжёлый пафосный тон стихотворения «Хариты» вызывал в её душе протест.

Она бы хотела, чтобы и стихи об этой пляске были так же легки и стремительны, как она сама, плывущая в первом ряду хоровода.

И она пыталась передать это своё впечатление по-русски в своём дневнике, но русские слова давались ей тяжко, не ложились в такт с воздушностью и весёлостью пляски, и она со вздохом откладывала перо.

Многому ещё нужно научиться ей, чтобы передавать эту красоту, лёгкость и плавность...

Она то и дело наведывалась к Анне, жене Константина, и ещё чаще к Александрине, старшей из внучек Екатерины.

Выпытывала их мнение, собирала по крупице их впечатления от такого, казалось бы, пустяка, как эта придворная пляска. И понимала, что и им, особенно Александрине, не хватает слов, чтобы полнее выразить свои чувства.

Анна сразу переходила на то, как тиранит её муж, взбалмошный и вздорный Константин, рассказывала о том, как он бросает ей в постель дохлых крыс или по утрам будит её залпом из пушки прямо под окном, показывала синяки на исщипанных им руках, начинала плакать, отчего взбухал нос и хорошенькие свежие губки.

Александрина тоже не могла говорить ни о чём, кроме как о своей любимой левретке, собачке, подаренной ей Екатериной, или же о шведском наследнике престола, Густаве Четвёртом.

Анну Елизавета утешала, сочувствовала, зная, что и Александр падок на дерзкие и злые выходки, но не роптала, советовала терпеть и надеяться, что и Константин изменится к лучшему, повзрослеет, перестанет измываться над женой.

И не советовала жаловаться кому-либо. Конечно, Константин от внушений может на некоторое время затаиться, зато обида на жену останется. Советовала быть ласковее и добрее с этим взбалмошным мальчишкой, но понимала, что советы её бесполезны...

С Александриной она особенно сдружилась в последнее время — девочка казалась ей такой хрупкой и нежной, а Екатерина уже приискала ей жениха — Густава, будущего шведского короля.

Впрочем, эти переговоры шли давно, и Александрина привыкла к мысли, что её мужем будет этот семнадцатилетний юноша, за которого пока правил страной его дядя, герцог Карл Зюдерманландский. Через год, в своё совершеннолетие, Густав должен был вступить на шведский трон, и через Александрину Елизавета уже многое узнала об этом молодом монархе.

Впрочем, все слова Александрины о нём были самыми благородными и чистыми — она ещё не понимала, что уже теперь, в силу своего положения, стала заложницей политических мотивов своей бабки и что навсегда останется политическим товаром, который продают за династические союзы, за выгодность политических блоков.

«Бедная девочка, — вздыхала Елизавета, — дай бог, чтобы у неё хватило сил выполнить свою задачу, как выполнила её я, чтобы понравилась Густаву, чтобы он женился на ней и безопасность России со стороны этой недружественной страны была бы неизменна».

Многого не знала и ещё меньше понимала Елизавета в отношениях России и Швеции, она не была искушена в тонкостях политики, но её внимание к Александрине направило её мысли на стремление узнать всё об этой политике, вызнать точные планы Екатерины и понять, почему царственная бабушка выбрала эту кроткую прелестную принцессу, чтобы соединиться со Швецией узами брачного союза.

Швеция так и не смогла примириться с поражением Карла Двенадцатого в Полтавской битве, понять свою великую соседку.

Дворянство этой страны мечтало о реванше, о короле, который сумел бы укротить могущественную державу, с коей граничила Швеция.

Многих своих территорий лишилась Швеция после Ништадтского мира 1721 года, завершившего длительную Северную войну. И в 1741—1743 годах пыталась Швеция силой вернуть эти завоёванные Россией земли, но её снова постигла неудача. В Або был заключён мир, и императрица Елизавета потребовала, чтобы на престол Швеции был возведён голштинский герцог и епископ Любекский, Адольф-Фридрих, родной брат её умершего жениха.

А матерью Екатерины Второй была сестра этого герцога, так что Адольф-Фридрих приходился дядей и Петру Третьему, которого Елизавета сделала своим наследником. Женой же Адольфа-Фридриха стала сестра прусского короля Фридриха Второго, которого все в Европе называли Великим и которого так чтил Пётр Фёдорович.

Эта сестра, Луиза, подарила шведскому королю наследника — Густава Третьего, приходившегося двоюродным братом Екатерине. И у Екатерины были планы — держать Швецию в полной зависимости от России, как это было при Елизавете.

Но двоюродный братец тоже любил власть, славу и похвалы. Он произвёл переворот, отстранив дворянскую знать от правления, и старался восстановить независимость Швеции от соседки.

Двоюродные брат и сестра несколько раз встречались, хотя никогда не испытывали родственных чувств друг к другу, но мир был призрачен, война была на пороге — два года пытался Густав сокрушить Россию, но «хвалилась синица море зажечь, да только славы наделала», как писала потом Екатерина.

Неудача Густава сменилась другой: его убили свои же дворяне на одном из придворных маскарадов.

Лишь тут узнала Екатерина, что Густав вынашивал и иные планы — породниться с Россией, женив своего единственного сына на одной из внучек Екатерины.

Узнала, оценила замысел как единственно верный и достойный, хоть писала Гримму о шведском короле необычайно ироничные письма:

«Просто неслыханные вещи рассказывают про шведского короля. Представьте, говорят, будто он хвастает, что приедет сюда, в Петербург, велит низвергнуть конную статую Петра I (Медного всадника. — Прим. авт.), а на её место поставить свою. Мне очень забавно это хвастанье, турки дали ему два-три миллиона пиастров, так он совсем ошалел от этой безделицы, воображая, что им и конца не будет...»

Но Густава больше не было, а брачный союз между шведским наследником и русской царевной представил бы обеим странам и передышку, и укрепление добрососедских отношений.

Из Стокгольма дали это понять Екатерине, но она знала, что первый министр и её тоже двоюродный брат, регент короля герцог Зюдерманландский, проводят в отношении России лживую и лицемерную политику.

Потому и хотела Екатерина, чтобы в Петербург приехал сам Густав Четвёртый и чтобы он сам определил свою судьбу.

Наконец это было решено, и в Петербурге стали готовиться к торжествам, посвящённым приезду молодого короля и его регента...

Все эти положения Елизавета узнала мимоходом, когда однажды Екатерина разговорилась с нею и несколько посвятила молодую жену Александра в свои планы и проекты.

Впрочем, эта откровенность монархини ничему не помогла — Елизавета не могла бы дать советов тринадцатилетней Александрине, уже давно настроенной в пользу Густава да, кроме того, заботливо и властно опекаемой грозной и требовательной графиней Ливен, своей воспитательницей.

Елизавета долго удивлялась, когда узнала, что Екатерина пригласила в наставницы эту скромную вдову генерала, жившую на своей мызе под Ригой. Но, познакомившись с ней поближе, вполне оценила выбор императрицы. Графиня Ливен была тверда в своих высоконравственных убеждениях, строго взыскивала с царских внучек.

Об одном только пожалела Елизавета: не такую воспитательницу предложила Екатерина своим внукам. Иначе и они, эти два царских внука, выросли бы такими же, как прекрасно воспитанные принцессы.

Даже граф Безбородко признавал талант графини Ливен и с сожалением писал: «Жаль, что генеральша Ливен не мужчина, она бы лучше других нашлася, как воспитывать князей молодых...»

Все переговоры о браке Александрины и Густава Екатерина поручила своему фавориту Зубову и тогдашнему министру иностранной коллегии — графу Моркову. Они сочли, что всё улажено, что самый главный для шведского короля вопрос — о вероисповедании принцессы — можно будет решить в самую последнюю минуту, когда уже назначат обручение и от слов нельзя будет отказаться.

Но они не поняли характера молодого шведского короля. Вопрос о вероисповедании действительно стал самым главным для него: с детства король был воспитан весьма фанатичным образом и другая вера его жены не могла быть для него естественной и желанной...

Пока что Елизавета присутствовала на всех праздниках, данных в честь Густава.

По законам своей страны молодой король и его регент не могли покидать пределы Швеции, поэтому оба путешествовали инкогнито, под именами графа Вазы, родового имени королей Швеции, и графа Гаги, родового имени герцога Зюдерманландского.

В парадном зале Зимнего дворца, куда из летней резиденции специально для встречи шведов переехала вся семья Екатерины, собралось всё блестящее общество Петербурга.

Елизавета вместе с Александром стояла поблизости от кресла, на котором восседала Екатерина. Рядом прислонился к её плечу неизменный Зубов, а полукругом окружили императрицу старые сановники, знатные лица царства.

Молодой король вошёл в сопровождении небольшой свиты своих советников и низенького, хитрого и пронырливого герцога Карла.

Первое впечатление словно ударило Елизавету — она увидела, как хорош молодой король, хоть ему и исполнилось всего семнадцать лет, но герцог был словно самый настоящий прохвост. Не быть этой свадьбе, почему-то подумалось ей, не даст эта хитрая лиса, стоящая рядом с юношей-королём, совершиться этому.

Но первое впечатление скоро сгладилось.

Молодой король был высок, строен, его парадный мундир хорошо оттенял его длинное тело, а волосы свободными лёгкими волнами лежали по плечам. Его небольшие глаза смотрели без опаски, с достоинством и затаённой гордостью, толстые губы были поджаты.

Густав смело подошёл к императрице, и она встала из кресла. Он слегка наклонился, собираясь поцеловать руку Екатерины, но она спрятала её за спину и, улыбаясь, негромко сказала:

— Хоть вы и граф Ваза, но я вижу перед собой короля Швеции...

— Дамам всегда оказывают предпочтение, и поцелуй руки самой могущественной и самой смелой женщины в Европе может означать лишь высокое поклонение её достоинствам.

Это была лесть, но лесть тонкая, как и любила Екатерина, и императрица расцвела.

Она разрешила поцеловать свою руку графу Гаге, то бишь герцогу Зюдерманландскому, регенту до совершеннолетия короля, сказала ему несколько слов: регент был ей двоюродным братом, и она могла позволить себе быть с ним в более близких отношениях, нежели с королём.

Придворные во все глаза разглядывали короля и его дядю. И во всех глазах отражалось недоумение: как мог допустить король быть столь обязанным герцогу — чистая лиса, словно бы торговец с дальнего базара, сразу видно по лицу и всей его непрезентабельной фигуре, что занимать такое место в государстве ему отнюдь не полагалось бы.

Но внешность внешностью — это никак не предполагает высокого или самого низкого поста, главное — ум и незаурядные политические способности. А таковыми герцог обладал в полной мере. Играя простачка, он ухитрялся наживать себе политический капитал самыми низменными средствами...

Между тем Екатерина ласково и милостиво разговаривала с Густавом, представила ему всех своих домочадцев, Павла и Марию Фёдоровну, а затем и Александрину, которая во все глаза глядела на своего будущего жениха.

Елизавета подметила, как заблестели её голубые огромные глаза, которые только вчера были красны и воспалены: пропала её любимая левретка, подаренная ей Екатериной, и она всю ночь проплакала.

«Какая же она ещё девочка, — с жалостью подумала Елизавета. — Неужели и я была такой же? Да, наверное, ведь мне тоже было всего тринадцать лет, когда я прибыла в Россию».

Недаром юная жена внука Екатерины так взволновалась. Политические реверансы Екатерины и шведских представителей содержали в глубине очень много неясных и деликатных проблем, которые предстояло решить и которые должны были очень больно отозваться на самой Александрине.

Ещё несколько лет назад бывший фаворит покойного отца Густава барон Армфельд не без помощи русских денег устроил заговор против Карла Зюдерманландского.

Карл не хотел русского брака своего короля, опасался, что Швеция опять станет лишь сателлитом^[14] могущественной державы, а он хотел властвовать единолично и самостоятельно. Заговорщики старались вовлечь в заговор и молодого короля, но Карл не допускал до племянника неугодных людей, а его осведомители очень скоро раскрыли ему глаза на роль барона Армфельда.

Карл приказал обезглавить барона, но вождю заговорщиков удалось бежать. Он переправился сначала в Неаполь, а потом через Австрию укрылся в России.

Екатерина позволила неудачливому заговорщику поселиться в Калуге и даже содержала его за счёт казны.

Карл требовал выдачи Армфельда. Екатерина отвечала отказом. Дело дошло даже до кануна войны.

Но Швеция была не готова к военным действиям против России: слишком уж слаба она стала после Северной войны. И примирение двоюродных брата и сестры встало во главу угла политики кабинета первого министра Рейтергольма. Вот тут-то и заговорили опять шведские посланники о бракекороля и внучки императрицы.

Поверила императрица своему хитрому братцу, подумала, что дело улажено, и в Петербурге уже все обсуждали эту новость как решённую.

Екатерина даже послала в Стокгольм все принадлежности для домовой церкви будущей королевы Швеции — громадный медный иконостас резной работы, церковную утварь, роскошные ризы священников.

Послы как будто обсудили все пункты брачного договора, но вопрос о вероисповедании будущей королевы так и остался нерешённым.

Екатерина настаивала на православии, шведы уклончиво отбивались: дескать, не поймёт народ, почему их королева другой веры.

Двоюродный брат Екатерины герцог Карл под шумок начал переговоры о браке своего племянника с другой принцессой — Луизой-Шарлоттой Мекленбург-Шверинской. Даже было объявлено об их помолвке...

Теперь, в Петербурге, предстояло разрушить этот намечавшийся союз, добиться обручения молодого короля и Александрины.

И лишь одна Александрина ничего этого не знала. Она смотрела на Густава влюблёнными глазами, кротко улыбалась ему и с разрешения Екатерины танцевала с ним на балах.

Празднеств и балов было великое множество. Молодой король предполагал задержаться в Петербурге всего на три недели, а прожил три месяца.

Екатерина ещё задолго до приезда Густава решила, что всё дело уже окончено, что король очарован прелестью Александрины, что он горит желанием сочетаться с ней законным браком.

Даже Гримму она писала: «Покойный король желал женить сына на старшей и моих внучек. Он и сыну внушил такое сильное желание, что тот только об этом и мечтал».

Глубоко ошибалась великая императрица в чувствах молодого короля.

Он уже пережил первую влюблённость — первой его страстью была придворная дама красавица графиня София Пипер. Он даже составил акт, в котором отрекался от королевства в пользу своего дяди, Карла, лишь бы жениться на ней.

Только сама София не захотела сделаться женой этого чудного отрока.

О нём ходили довольно странные слухи — его причуды, упрямство и сумасбродство отмечались уже в детстве.

Это приписывали не только характеру Густава, но и необычности его происхождения. Легенды сохранили повесть о том, как несчастлив был в супружестве король Густав Третий. Его союз с Софией-Магдаленой Датской оказался бесплодным, и потому король соединил узами брака свою жену и придворного шталмейстера Мунка, предварительно усыновив их дитя — этого самого Густава Четвёртого.

Но легенды легендами, а в том, что характер у Густава действительно странный, Екатерине пришлось убедиться собственными глазами.

Елизавета не слышала разговора короля и Екатерины, но слухи о нём сразу разнеслись по придворным кругам. Улучив момент, когда Екатерина сидела одна в своём зимнем саду, Густав подсел к императрице и сказал, что желал бы сочетаться браком с её внучкой.

Екатерина улыбнулась и ответила, что у него уже есть обязательство, которое он не вправе предавать забвению.

Она намекала на его помолвку с Луизой-Шарлоттой Мекленбург-Шверинской, и Густав обещал немедленно расстроить эту помолвку, объявив о том мекленбургской принцессе.

— Вот когда вы станете свободны, тогда и можно будет разговаривать, — мило улыбнулась ему Екатерина.

И тотчас поскакали курьеры. Туда, в Мекленбург, с отменой обещания короля жениться на Луизе-Шарлотте. И сюда, в Петербург, с документами об отказе короля...

Лишь тогда Екатерина сама возобновила разговор о брачном союзе. Но даже она, старая и мудрая императрица, не предвидела, что Густав упрётся в вопросе вероисповедания русской принцессы.

Уже назначен был день обручения, всё было приготовлено к этому обряду.

Все придворные Екатерины, Александрина, одетая в платье невесты, все её родственники окружили императрицу, ожидавшую приезда шведских гостей. Но прошёл час, и два, и три, а король всё не появлялся.

Краем уха слышала Елизавета, что шептали на ухо Екатерине то граф Зубов, то граф Морков.

Густав не подписал брачного контракта, где первым, и главным, пунктом стоял вопрос о сохранении веры православной принцессы.

Он не подписал, он не явился на торжество.

Екатерина не утратила своего лица, до последнего момента она улыбалась и сохраняла достойное выражение, а Александрине приказала держаться спокойно и уверенно. Но она не ожидала этого удара.

При дворе продолжались празднества, балы и спектакли, на каждом из них Екатерина появлялась в сопровождении Александрины, держалась по-прежнему величественно, внучке внушала тоже делать вид, что ничего не произошло.

Но Елизавета видела, с каким трудом удаётся её названой царственной бабушке не терять лица. От этого удара Екатерина уже не смогла оправиться: через несколько месяцев она угасла.

А молодой король являлся на все эти праздники как ни в чём не бывало: он всё ещё надеялся, что сломит Екатерину, что пункт о вероисповедании будет решён в его пользу.

Ни в ком Густав не терпел противоречия, не интересовало его ничто, кроме собственного самолюбия. И советники, и Карл Зюдерманландский уговаривали Густава, приводили аргументы и доводы.

Ничто не могло убедить молодого короля.

Холодный и резкий, взявший себе за образец своего знаменитого предка Карла Двенадцатого, он позволял себе, уже будучи наследником, такие солдатские выходки, которых не прощали ему ни его ближайшие советники, ни шведский народ, всё знающий о своих вождях. Его осуждали, но никому не удалось переломить его строптивый и дерзкий характер.

Характер порождает судьбу — так иногда говорят. И действительно, через много лет после неудачного сватовства при русском дворе Густав поплатился за свои непомерные высокомерие и чванливость.

Его подданные лишили его короны, и последние годы своей жизни он скитался по всей Европе без пристанища и средств и жил уже под именем полковника Густавсона, перебиваясь с хлеба на воду... Но всё это было потом, а Елизавете предстояло из-за этого своенравного мальчишки пережить ещё одну страшную для неё неприятность, навсегда испортившую её отношения со свекровью — Марией Фёдоровной.

Переговоры о браке были отложены, но окончательно не завершены.

Густав сообщал, что намерен дожидаться своего совершеннолетия, чтобы самому решить вопрос о своём браке.

Много раз ещё ездили посланцы Екатерины в Стокгольм, а потом и посланцы императора Павла, чтобы добиться окончательного ответа от Густава. Он тянул время, добиваясь пересмотра статьи о вероисповедании, хотя члены Консистории, ведавшей делами религии, ответили на вопрос о вере положительно.

Густав наконец отпраздновал своё совершеннолетие, вступил на престол, но так и не дал русским посланцам никакого ответа.

Он всё лавировал и избегал прямого ответа на предложения русского двора. Советники короля склоняли его в пользу русского брака. Государственный канцлер Спарре даже направил королю мнение членов Государственного совета на этот счёт:

«Ежели союз, скреплённый браком с великой княжной, счастливо состоится, то мне представляется, что счастие и благоденствие государства будет на долгое время обеспечено. В противном случае мне видится лишь крайняя опасность и, может быть, падение его в недалёком будущем. Ужасные слова, но известно, в какое тревожное состояние и бедственное положение приведено государство... У нас нет ни одного союзника, на которого можно было бы опереться, — эпоха, равную которой едва ли можно встретить во всей шведской истории».

Но Густава невозможно было убедить. Более того, он посватался к принцессе Баденской, Фридерике, сестре Елизаветы.

С ужасом писала мать Елизаветы дочери в Петербург: «Скоро я поеду в Саксонию, чтобы повидаться с сестрой, герцогиней Саксен-Веймарской...»

Но между этими строчками симпатическими чернилами она вписала следующее:

«Представьте себе моё удивление: господин Таубе, который в данную минуту здесь, от имени шведского короля просит у меня руки одной из Ваших младших сестёр. Я этим так поражена, что не знаю, что и ответить...»

И события развернулись дальше так, что жизнь Елизаветы при дворе стала невыносимой.

Графиня Варвара Николаевна Головина, её близкая подруга, так написала об этом в своих «Записках»:

«Как только двор приехал из Павловска в Гатчину и великие княгини вернулись в свои апартаменты, императрица Мария Фёдоровна тотчас велела просить к себе великую княгиню Елизавету.

Императрица сидела за столом с газетою в руках. Входит великая княгиня Елизавета, и императрица с горячностью обращается к ней:

— Что это значит? Шведский король женится на вашей сестре?

— В первый раз слышу, — отвечает великая княгиня.

— Это напечатано в газетах!

— Я их не читала.

— Не может быть! Вы знали! Мать ваша назначает встречу шведскому королю в Саксонии и везёт туда с собою ваших сестёр!

— Мне писали, что мать моя собирается поехать в Саксонию для свидания с тётушкой. Другой её цели я не знаю...

— Неправда! Не может этого быть! Это недостойный поступок по отношению ко мне с вашей стороны! Вы не откровенны со мной! По вашей милости я лишь из газет узнаю об обиде, которую наносят моей бедной Александрине! И главное, это как раз в то время, когда нам подавали надежду, что свадьба состоится! Это просто низко!

— Но, право, я не виновата.

— Вы знали и не предупредили меня! Вы не оказали мне тем самым ни доверия, ни должного уважения!

— Я ничего не знала! Впрочем, ведь мои письма читают на почте. Вы можете приказать справиться о том, что пишет мне моя мать!

И всю жизнь после этого говорила Мария Фёдоровна, что великая княгиня Елизавета специально расстроила помолвку Густава и Александрины, чтобы выдать свою сестру замуж за шведского короля.

Мать Елизаветы, предвидя, как будет воспринята новость при русском дворе, писала Павлу и Марии Фёдоровне, что известие о браке Фридерики и Густава было получено ими неожиданно, что с их стороны не было сделано ни малейшего шага к этому и что Баденский дом всё ещё колеблется, принимать ли столь лестное предложение, но Марию Фёдоровну нельзя было убедить ни в чём.

И император-свёкор, поддаваясь внушениям жены-императрицы, много раз позволял себе резкие и колкие слова в адрес невестки.

Чем и как могла защититься Елизавета от этих нападок, тем более что высокая политика никогда не интересовала её и она не занималась ею, а все эти наветы были совершенно беспочвенны?

Но и она пыталась бороться — не смело и громко, а лишь так, как могла и умела.

На великосветском балу Павлом было оказано внимание английскому послу Витворту. Его пригласили танцевать с великими княжнами — это была честь, удостоенный знал, что его страну отмечают знаками внимания, и подобная мелочь могла сослужить службу дипломату.

Шведского посла никто не замечал, и это могло задеть достоинство и честь страны, которую он представлял.

Мария Фёдоровна со злорадством наблюдала за его растерянным и обиженным лицом.

Внезапно Елизавета через весь зал подошла к послу и сама пригласила его танцевать с нею.

Все придворные онемели от изумления. Танец начался, Елизавета любезно говорила с послом во всё время танца.

Павел нахмурил густые кустистые брови, но не сказал Елизавете ни слова. А Мария Фёдоровна подчёркнуто обернулась к ней спиной, когда невестка подошла к ней попрощаться после бала.

Однако то ли поступок Елизаветы повлиял на поведение Павла, то ли он понял свою бестактность, но сразу после этого бала отношение к послу Швеции Стедингу изменилось».

В следующий раз Павел уже подчёркнуто любезно разговаривал с ним, а Мария Фёдоровна даже пригласила к своему карточному столу.

Словно всем придворным хотели показать два этих императорствующих человека — поступок Елизаветы был указан самим императором, а не являлся самостоятельным.

Елизавета ни слова не сказала об этом мужу — его в тот раз на балу не было.

Но Мария Фёдоровна будто мстила невестке: за её спиной она сообщила сыну, как портит его жена политику Павлу — он хочет выказать холодность шведскому королевскому дому, а Елизавета сглаживает это отношение.

Александр ничего не ответил на упрёки матери.

— Поговори с ней, — коротко приказала она.

Он молча кивнул.

Ни словом не обмолвился он Елизавете об упрёках Марии Фёдоровны. Портить взаимоотношения с женой он не собирался, знал, как наговаривает мать на неё, едва только он с матерью остаётся наедине. Не раз и не два порывался он сказать ей, что недостойно чернить в его глазах жену, но страх связывал его.

Никто не мог защитить Елизавету от упрёков, наговоров, клеветы...

Но всё это было уже потом, в царствование неуравновешенного Павла, а пока Екатерина ещё была жива.

Лёгкий апоплексический удар, последовавший на балу, на который не явился Густав, нисколько её не обеспокоил. Она лишь выпила стакан воды, хотя перед этим, услышав слова Зубова о том, что король не явится на обручение, пыталась что-то ответить ему, да так и осталась сидеть с открытым ртом.

Захар Зотов, старый неизменный камердинер императрицы, всё время настороженно следивший за ней, подскочил к Екатерине и подал ей стакан воды. Она выпила его, всё ещё не говоря ни слова, попыталась было встать, но не смогла, ударила своей тростью графа Моркова и пробормотала:

— Я проучу этого мальчишку!

С трудом встала она, сбросила тяжёлую императорскую мантию, снова села в кресло и только позже с помощью Зубова и Захара Зотова поплелась в свои покои...

Переговоры всё ещё не прекращались, хотя Екатерина уже не сомневалась, что будущее её любимой внучки затянуло густым туманом.

Императрица писала потом генералу Будбергу:

«Сегодня, 17 сентября, договор подписан, но с оговоркой, что он останется без исполнения, если через два месяца, то есть когда наступит совершеннолетие короля, он не согласится его утвердить, что мне кажется сомнительным. Это тем более подозрительно, что через час после подписания, когда король и регент пришли ко мне, то в течение часа не было сказано ни одного слова о договоре. Надо признаться, что странный характер, который король продемонстрировал в этом деле, полностью уничтожил выгодное мнение, которое здесь о нём поначалу сложилось. Говорят, что завтра они хотят уехать! Слава богу!»

Недаром думалось Елизавете, что не будет счастлива Александрина в браке: редко случается, чтобы в браке по расчёту были счастливы муж и жена.

И чрезвычайно жалела она свою сестру Фридерику, которая идёт за Густава. Такой странный и сумасбродный характер не даст сестре счастья. И верно думала: четверо детей, прижитых от шведского короля Густава, вернулись в Карлсруэ, когда король начал свои скитания по Европе, и вели жизнь, мало сказать, нищенскую.

Елизавета, как могла, помогала Фридерике. Она всё никак не могла забыть свою маленькую сестрёнку с глубокими карими глазами и пышными каштановыми волосами. «Бедная моя Фридерика», — часто плакала она.

Глава восьмая

Почему в юные шестнадцать-семнадцать лет девушку обуревает стремление обо всех тонких переживаниях души, обо всех мелких событиях, которые вызывают новые, неизведанные чувства, рассказать кому-то, поведать о тех бурных проявлениях, что растут в глубине сердца? Свежие, ещё не растраченные переживания, которые душа испытывает впервые, кажутся не изведанными никем, и об этом хочется сказать всем. Но всем нельзя: кто-то посмеётся над слогом, кто-то не поймёт, — и потому всё — в тайном дневнике, ему можно говорить всё, не боясь быть непонятой, не опасаясь презрительного или пренебрежительного отношения к слогу и словам...

Елизавета сидела в глубоком бархатном кресле, наслаждалась теплом, идущим от громадного камина, в котором жарко горели целые брёвна, и внимательно следила за выражением лица Варвары Николаевны Головиной.

Она очень любила эту живую и ласковую женщину, всегда приветливую и умную, едкую и злую на язык, но и умеющую вовремя сказать такое слово, что трогало до глубины души.

Елизавета писала ей записочки с такими нежными словами, которые можно было говорить только мужчине, в кого влюблена, и с умилением читала ответные, тоже написанные с нежностью и любовью.

Ах, её сердце нуждалось в любви, в добре, в восхищении!

И в свой дневник она записывала все те впечатления, что оставались у неё после встреч со старыми ловеласами ещё с елизаветинских времён, с молодыми повесами, расточавшими комплименты, и с особенным ужасом после слов, сказанных Адамом Чарторыйским, чей жгучий взгляд заставлял её сердце падать и вновь оживать, замирать в восторге и колотиться от ужасного предчувствия любви.

Она писала обо всём этом в своём дневнике, не понимая, что он может быть прочитан ещё кем-то, и все её новые восторги, новые всхлипы и ужасы давным-давно известны человечеству. Она считала, что эти чувства познала лишь она одна, и стремилась рассказать об этом всему миру, но отдавалась только бумаге...

Теперь она следила взглядом за выражением лица своей новой, более опытной подруги, читавшей её дневник.

Елизавета не удержалась: её чувства, впервые навестившие её, должны быть переданы ещё кому-то, а не только серой бесстрастной бумаге.

Варвара Николаевна то хмурила тонкие, чётко очерченные брови, то поджимала пунцовые губы, то растягивала их в невольной полуулыбке.

И Елизавета понимала, какое место из её дневника читает старшая подруга — вот, наверное, это тот бал, на котором Адам танцевал с ней и впивался глазами в её глаза, не осмеливаясь слегка пожать её тонкую руку, и она всё это понимала и радостно раскрывалась и расцветала под его взглядом.

Правильно ли она описала всё это в дневнике? Ей было важно передать впечатление от новых, никому ещё не известных чувств, передать так, чтобы они стали понятными не только ей самой.

Варвара Николаевна читала этот дневник молодой женщины, не имеющей сердечного друга, способного понять первые переживания взрослеющей души, и с сожалением думала о том, что Елизавета слишком хорошо владеет французским, если может рассказать о такой гамме чувств и переживаний.

Бедная девочка, думалось ей, да если кто узнает об этом дневнике и, не дай бог, прочтёт, что тут начнётся! В чём только не обвинят её, а она всего-то и рассказывала о движениях своей души, ни о чём больше! Она и не подозревала, каков человек этот Адам Чарторыйский, что за чувства у него! Ей важны были лишь собственные переживания...

Она-то, прожжённая фрейлина при дворе Екатерины, прекрасно понимала эту девочку, но кто ещё мог бы понять её!

Варвара Николаевна и сама пережила подобные восторги и невольные беспричинные слёзы при полной луне, она и сама не любила мужа, а только страдала от его присутствия, она и сама всё хорошо познала в ранней супружеской жизни и прошла через все те чувства и переживания, в которых так красиво изъяснялась эта девочка в блестящих придворных костюмах, думающая, что она одна во всём свете переживает эти чувства...

И как сказать об этом супруге наследного принца, как не обидеть её, эту девочку, поверяющую бумаге такие старые для мира и такие новые для неё самой чувства...

Она читала и читала, и ей уже становились смешны эти излияния.

Как же, выходит, одинаковы вещи на свете! Ты-то думаешь, что лишь одна ты пережила страхи и восторги, а получается, у всех одно и то же, только разными словами. Душа вырастает, познает мир, а потом всё оказывается таким же старым, как и сам этот мир...

Варвара Николаевна перевернула последнюю страницу и подняла взгляд на Елизавету.

Та сидела ни жива ни мертва, с ужасом и отчаянием смотрела на свою собеседницу, ожидая услышать обидные для себя слова и жаждая лишь похвалы своему сердцу, ждала и дышала с одной мыслью: что только ей ведомы извивы человеческой души, только ей дано было познать все эти чувства...

Варвара Николаевна, не торопясь, закрыла дневник, ещё раз взглянула на обмершую и застывшую в кресле юную супругу внука императрицы, протянула руку с целым ворохом бумаги к камину и бросила все листки в огонь.

Елизавета обомлела, была не в силах выговорить ни слова.

— Что ты, как можно, — по-русски произнесла она, когда листки уже свернулись в чёрные мышки, и лишь буквы ещё выступали на них.

— Нельзя, — строго сказала Варвара Николаевна.

— Но почему, это же тайный дневник! — уже немного оправившись от смущения, в сердцах воскликнула Елизавета. — Погибли мои чувства, изложенные на таком хорошем французском...

— Разве вы пишете своей матери о своих чувствах, зная, как усердно читают ваши письма на почте? — вопросом на вопрос ответила Варвара Николаевна.

— Там другое, — опешила Елизавета, — там бестолковые рьяные люди, совершенно ничего не понимающие в чувствах, а этот дневник только для себя.

— И вы хотите, чтобы у вас, стоящей высоко над толпой, были секреты? Да каждое ваше слово будет сто раз перетолковано, оболгано и в таком извращённом виде преподнесено тем, кто стоит над вами...

— Неужели и мне предстоят обыски и доносы? — пролепетала Елизавета.

— А разве уже теперь этого нет?

— Но лишь почта...

Варвара Николаевна только усмехнулась, глядя на неё. Что она, с луны свалилась или ещё так чиста душой, что и за людьми не признает подлости и грязи?

И эта усмешка больше всяких слов объяснила Елизавете многое. Она вдруг припомнила все слова, которые были сказаны ей, ещё невесте, Шуваловой, все черные оценки Александра, говорённые Екатериной Петровной лишь потому, как рассказал Александр, что он не обратил никакого внимания на дочь мадам, как она ни старалась.

Поняла вдруг по этой усмешке подоплёку многих событий и вещей, о которых раньше старалась не задумываться...

— Но чувства, о которых я пишу, как вам показались? — с робкой надеждой спросила Елизавета, всё ещё глядя, как рассыпаются в прах чёрные обгорелые листочки.

— Бедная девочка, мы все переживаем точно такие же чувства, просто мы, кроме того, по-новому воспринимаем мир, в котором живём, и нам кажется, что всё в нём впервые. А сколько веков назад писали люди о зарождении любви, о таких чувствах, какие испытали вы и о которых так тонко писали в своём дневнике?

Елизавета не услышала и не восприняла ничего, только вот эти слова — «так тонко». Значит, она умеет и может красиво писать, значит, её слог не отвратителен, а заставляет читать, да ещё так, что потом хочется бросить написанное в камин?

И она чуть по-новому взглянула на Варвару Николаевну, хоть и знала, что эта светская дама, глубоко заглянув в её секреты, испугалась за себя, за Елизавету, за все эти иногда, может быть, немножко преувеличенные чувства.

Всё равно, поверяешь бумаге, как будто самому себе, а видится читатель, и пишешь для него, этого неведомого читателя, и оттого всё написанное не просто обращение к себе.

Елизавета поняла это теперь по усмешке Варвары Николаевны, по её реакции на дневник, по листочкам, уже рассыпавшимся чёрной золой.

Пусть они сгорели, эти листочки, её тайны навсегда сохранятся в её сердце, пусть и узнала кусочек этих тайн Варвара Николаевна.

— Спасибо, что прочли, — встала Елизавета, холодное и затаённое выражение появилось на её бело-розовом личике: отсветы огня в камине бросали блики на это прелестное лицо. — Я благодарна вам за время, потраченное на мою писанину...

— Ну вот, вы уже и обиделись, — искренне рассмеялась Варвара Николаевна. — Да я за вас боюсь, вы такая чистая, только навредить себе можете излишней откровенностью — при дворе нельзя быть такой непосредственной, надо скрывать свои чувства...

— Я знаю, — печально вздохнула Елизавета, — как же проще жить частному человеку, не нужно ничего скрывать, лгать и лицемерить.

— Но зачем-то Бог возносит одного человека и дарует ему всё, отнимая другое...

Елизавета печально простилась с подругой.

Больше она не писала ей нежных и коротких записочек, не просила читать её дневники, которые она опять завела во множестве, но уже не писала в них так откровенно о первых движениях души, всё время опасаясь ненавистного читателя, могущего читать и между строками, как читала она строчки матери, написанные симпатическими чернилами и выступающими на свет лишь при помощи горящей свечи.

Увы, давно уже поняла она, что и этот секрет ведом почте. В письмах оставались теперь одни только незначащие новости, о прочем Елизавета сообщала с оказией, с верными людьми, ездившими в Баден и обратно...

Записочки Елизаветы Варвара Николаевна Головина сохраняла до самой смерти и даже приводила их в своих воспоминаниях:

«...Вы не выходите из моей головы. Вы натворили в ней такой беспорядок, что я бессильна что-либо делать. Ах! Я не вижу перед собой дивного образа, который был утром. Это очень, очень жестоко!»

Или ещё:

«Я люблю вас и буду любить, даже если мне запретят. Я теряю голову, разум помутнён. Ах, если это будет продолжаться, я сойду с ума. Весь мой день заполнен Вами, я ночью, просыпаясь, тоже думаю о Вас. Вы понимаете, надеюсь, насколько мне дорог день, когда я всей душой отдалась Вам...»

После сожжения дневника не было больше этих записочек, в которых нежная, экзальтированная душа Елизаветы находила выход своим чувствам, порой несколько преувеличенным, слегка притворным, но имеющим под собой искреннее чувство дружбы.

И с особенной нежностью писала она матери обо всём, что происходит с ней:

«Великой княгине (Марии Фёдоровне. — Прим. авт.). Вы в своём письме написали, что беспокоитесь, не дурно ли я обращаюсь с графиней Шуваловой, — вовсе нет, мамочка, уверяю. Даже мой муж повторяет, что я должна держаться с ней холоднее, — он её не переносит. Ах! Меня угнетает мысль, что вокруг нет преданных людей: со мной лишь Эрбстерн (гувернантка, приехавшая с Елизаветой из Карлсруэ. — Прим. авт.) да одна дама, бывшая бонна великого князя, англичанка, кому я могла бы доверять. Без своего мужа, единственного человека, с которым я здесь чувствую себя счастливой, я бы умерла уже тысячу раз — всё не соответствует моим привычкам, даже климат раздражает. Если и встречаются приятные дамы некоторые, особенно некая графиня Головина — жена нашего дворцового маршалка, я не решилась бы откровенничать, потому что здешняя публика несносна.

Мой муж заменяет мне всех. Он преподаёт небольшие уроки, поскольку знает всё, что здесь необходимо принимать во внимание, а я не всегда бываю осторожной...»

Варвара Николаевна многое уяснила из дневника Елизаветы и в своих воспоминаниях высказывалась значительно яснее, чем это можно понять из строк самой Елизаветы:

«Александр всё теснее сближался с князьями Чарторыйскими и с другом старшего из них — графом Строгановым. Он не расставался с ними. Общество окружавших его молодых людей привело его к связям, достойным осуждения. Князь Адам Чарторыйский, особенно поощрённый дружбой великого князя и приближённый к великой княгине Елизавете, не мог смотреть на неё, не испытывая чувства, которое начала нравственности благодарность и уважение должны были бы погасить в самом зародыше...

Чувства князя Адама занимали всех, а его брат Константин влюбился в великую княгиню Анну Фёдоровну (жену великого князя Константина. — Прим. авт.), которой он тоже нравился. Это смешение кокетства романов и заблуждений поставило Елизавету в ужасное и затруднительное положение. Она замечала перемену в своём муже, и ей приходилось каждый вечер встречать в своём доме человека, явно влюблённого в неё, что великий князь Александр, казалось, поощрял, доставляя ему возможность видеть свою жену...»

Отсюда и возникла та страшная интрига, которая отравила жизнь Елизаветы, доставила ей столько тяжёлых, трудных лет...

Варвара Николаевна никогда не забывала, как нежна и дружественна была с ней Елизавета, и охлаждение к себе расценивала как предательство, отплатив великой княгине ещё большим предательством.

Лишь много позже поняла Елизавета, как права была графиня Головина, предав огню её романтический дневник, наполненный мелочами о характерах царедворцев.

Елизавета намеревалась послать свой дневник своей матери, чтобы уж разом познакомить её с особенностями своей жизни и быта при дворе великой императрицы.

Но мелочи могли быть расценены её матерью гораздо больше их значения в самой её жизни, и волнение за дочь могло доставить ей много тяжёлых и неприятных минут. Вместе с тем Елизавета не могла всё это высказывать ни одному человеку при дворе, они тяготили её, вызывали недоумение и стремление освободиться от груза этих повседневностей.

Что ж, Варвара Николаевна сожгла её дневник, и, может быть, это к лучшему — впредь Елизавета будет осторожнее даже в своих тайных высказывания в дневнике. Но она не переставала вести его — всё равно она должна была поверять кому-то свои мысли, обуревавшие её, раз не могла открыто говорить о них.

Она научилась скрывать свои чувства, научилась даже мельком не выражать своего отношения ко многим вещам, происходившим при дворе, стала ещё более замкнутой и скрытной...

Только, пожалуй, с Анной Фёдоровной, миниатюрной, живой и весёлой женой младшего великого князя Константина, была она более откровенной, и то до известных пределов, — ей хотелось уберечь эту юную принцессу от собственных ошибок, и хоть её опыт был ещё небольшим, но четыре года при дворе, под бдительным оком Екатерины, научили её многому...

Со всех сторон получала Елизавета знаки внимания и влюблённости, испытывала странный трепет, когда встречала горящий взгляд князя Адама Чарторыйского, но безошибочно ощущала ту грань, которую не должна была переступать, — она глубоко чувствовала высоту своего положения, принимала эти знаки любви лишь в своей душе, ничем не меняя своего отношения — царственно-приветливого, но отстранённого и величественного.

И в этом она очень напоминала свою свекровь — Марию Фёдоровну.

Правда, та на каждом шагу давала понять всем окружающим своё высокое положение, и в разговорах с ней никто не смог бы забыть, что она жена наследника престола, но она давала это понять грубовато, с немецкой ограниченностью и прямолинейностью.

Елизавета была воспитана иначе — тоньше и чувствительнее Марии Фёдоровны, озабоченной лишь выполнением своего долга — дать России как можно больше отпрысков царской семьи. Но и Елизавета никогда не смогла бы переступить ту грань, за которой начинались простые человеческие чувства и кончалась вся её власть и царственное положение. Свою роль в царской семье она тоже, как и Мария Фёдоровна, воспринимала как служение, безупречную службу.

Но Мария Фёдоровна продолжала поставлять царскому дому детей, а у Елизаветы всё ещё, уже через четыре года брака, их не было.

И она предавалась унынию.

«Сколько воспоминаний пробудило во мне Ваше письмо, дорогая маменька! — писала она матери. — Какие это были чудесные времена, когда я смешила Вас своими сумасбродными фантазиями!

Куда всё делось? Нет во мне того запаса веселья, что прежде! Я стала степенной дамой. Становлюсь старой, приближаюсь к двадцати годам! Пора быть рассудительной...

Великая княгиня (Мария Фёдоровна. — Прим. авт.) опять беременна — ей бы следовало уступить мне своё положение, на что я согласилась бы более чем охотно. Уж слишком она поторопилась, потому что между последними родами и теперешней беременностью прошло не более 7-8 месяцев...»

Мария Фёдоровна в девятый раз разродилась ребёнком — теперь это был мальчик, да такой крупный, что даже Екатерина, всегда недовольная своей «чугунной» невесткой, начала расхваливать её своим постоянным корреспондентам, а мальчишку превозносила выше всяких похвал.

«Это такой богатырь, — писала она, — что просто не с кем его сравнивать».

Этот ребёнок и в самом деле был рослый и с самого рождения был окружён весьма лестным вниманием. Будущий царь Николай Первый...

Зато и посматривала на свою невестку Мария Фёдоровна уже с откровенной неприязнью и враждой.

До сих пор нет наследника в семье Александра. И она принималась в узком кругу своих приближённых сокрушённо покачивать головой: не повезло с женой её старшему сыну, слишком много болеет, часто простуживается, грудь плоская, и хоть легка на ногу, да самую главную свою задачу не выполняет — не даёт российскому престолу детей. И поджимала губы, и уже просыпалась в ней мысль: а не отправить ли эту баденскую принцессу в монастырь да приискать Александру новую жену?

Не говорила этого в открытую, знала, как благоволит к Елизавете старая императрица, но под всеми намёками, под всеми разговорами бродила эта мысль, искала выхода.

Всё замечала Мария Фёдоровна: и холодность сына к жене, и его частые пирушки на стороне, — оправдывая это только бесплодностью Елизаветы.

Да и сама Елизавета понимала все мысли, тайно бродившие в голове свекрови, и терзалась, обвиняла во всём себя, старалась быть к мужу и нежнее, и внимательнее.

Но не получалось у неё с беременностью, и она так страдала от своей бесплодности, что завидовала свекрови, без передышки дающей престолу детей. Даже в письмах матери, хоть и старалась не волновать её Елизавета, проскальзывало это унылое настроение и неподдельная зависть к свекрови.

И тут ещё пало на Елизавету странное, казалось бы, обвинение: Мария Фёдоровна вообразила, что это невестка, Елизавета, расстроила помолвку Александрины со шведским королём Густавом.

Все вины готова был она свалить на свою воздушно-лёгкую невестку, чтобы унизить, растоптать её в глазах императрицы.

И хотя весь двор хвалил Елизавету за тонкость вкуса и образованность, за ум, значительно возвышающий её над Александром, перенести это Мария Фёдоровна не могла. Её сын не мог быть хуже какой-то баденской принцессы, взятой в дом из дикого, как она считала, уголка Европы.

Не могла взять в толк Мария Фёдоровна, что близость Бадена к Франции, положение посреди Европы делали его законодателем вкусов, что всё самое лучшее и блистательное в этой части света было на вооружении Бадена.

Нет-нет, невестка не могла быть лучше её, замечательно выполняющей свою задачу, воспитаннее её разнузданных братцев, для которых она выклянчивала у императрицы и деньги, и должности, хлопотала, чтобы пристроить их ко двору.

Её братья отличались грубостью и развратом, но благодаря сестрице получали вспомоществование от русского двора и сразу усердно пропивали его и прокучивали...

Нельзя было быть в глазах Марии Фёдоровны образованнее и лучше вкусом, чем она сама и её вюртембургская семья.

Даже там, среди этих маленьких княжеств и герцогств Германии, царила невероятная склочка и раздор. Эту склочность внесла Мария Фёдоровна и в русский двор, который лишь свысока поглядывал на немецких родственников великих княгинь...

Но самой Елизавете было не до этих взглядов свысока — Мария Фёдоровна допекала её, как всякая свекровь, упрёками и колкими словами.

Хорошо ещё, что Елизавета с мужем редко бывали в Гатчине, только по необходимым праздникам да семейным торжествам, что была за её спиной сама Екатерина, отлично понявшая суть отношений между своими старшей и младшей невестками и потому резко обрывавшая недалёкую вюртембургскую принцессу и откровенно благоволившая к Елизавете.

Не её, Марию Фёдоровну, видела она на троне после своей смерти, а Елизавету вместе со своим внуком Александром. Достойна была короны эта кроткая и вместе с тем стойкая по характеру молодая женщина, и Екатерина постоянно сравнивала себя с ней.

Такой же была она сама в расцвете своей молодости и если и уступала Елизавете в красоте, то не уступала в твёрдости характера.

Единственное, что смущало Екатерину, — не была честолюбива жена Александра, не добивалась короны с тем исступлением, как сама Екатерина, не смогла переступить через отречение свёкра, да и мужу внушила, что этот путь нечестен и не будет счастлив.

Только это неприятие коварного пути к трону омрачало мысли Екатерины: не могла она понять, как можно не желать всей душой короны, как можно хотеть лишь уйти в покой жизни частного человека.

А эти мысли не раз высказывал Александр после женитьбы на Елизавете, не раз и не два слышала Екатерина отзвуки этих разговоров.

И морщилась от них, как от зубной боли, — не могла понять. Давно решила, что возведёт на трон Александра, хотя бы и против его воли, да всё откладывала, ждала, что и он свыкнется с этой мыслью, и Елизавета поможет ему в этом. Потому и беседовала частенько со своей младшей невесткой, посвящая её в тайны большой политики...

Однако уже заготовила манифест, в котором лишала Павла престола, решив обнародовать его в новый, 1797 год. Советовалась с членами Государственного совета, услышала робкие протесты, вроде того, что уж слишком привык народ почитать Павла как наследника престола.

Но провидела Екатерина, что нрав Павла, неровный, быстро и постоянно меняющийся, его капризность и затаённая ненависть ко всему, что ею заведено, не приведут к добру государство, расширенное ею и такое обширное, что подобный правитель не сможет дать ему благоденствие и мир.

Впрочем, что понималось под этими словами, она и сама, пожалуй, не смогла бы верно объяснить.

Указ Петра Первого от 1722 года развязывал ей руки, государь мог назначать сам себе наследников, и она знала, что всегда сумеет посадить на русский трон того, кого пожелает...

А вот Елизавета не желала переступить через какие-то нравственные глупые законы, словно не понимала, что для государя они вовсе не обязательны, что монарх пользуется совсем другими правами, нежели все смертные.

«Ничего, — успокаивала себя императрица, — вот только внук появится, да не внук уже, а правнук, так и сама Елизавета пожелает ему короны».

И ждала, когда же произойдёт это событие. И всё не могла дождаться.

Знала со слов бабок, что правнук — это значит, что прабабушка — праведница, и всё ждала, когда же и Анна, жена Константина, разрешится от бремени.

Но и у того детей не было.

«Неужели же я не праведница?» — закрадывалась в голову старой императрицы страшная и коварная мысль, но успокаивала себя, советовалась с красавчиком Зубовым, а тот льстиво доказывал ей, какая она великая праведница, как осчастливила Россию, и она наполовину верила ему.

Ей так нужны были убеждения и эти льстивые слова...

Подготовила все документы и всё не решалась их обнародовать — ждала известия о беременности Елизаветы.

Его всё не было...

«Ах, мамочка! Как сообщить мне Вам о печальном событии, которое, я знаю, вызовет у Вас такие же переживания, как и мои. Императрицы больше нет! Она скончалась вчера около десяти часов вечера...

В среду утром у неё случился апоплексический удар, она тут же потеряла сознание и была лишена его вплоть до своей смерти.

Не могу описать Вам, дорогая мама, всех подробностей, поскольку мне трудно собраться с мыслями, я постоянно где-то витаю, не спала две ночи.

Первую провела на ногах, а вчера в церкви присягали императору.

Церемония длилась до часа ночи, а в 7 утра я уже встала...»

Вот и всё, что сообщила матери о перемене в своей судьбе Елизавета. А перемена была такая разительная, что она едва могла справиться с нею...

Подробности всех событий, предшествовавших кончине Екатерины, Елизавета узнала уже много позже и потом сумела восстановить в своём живом и горячем воображении существенные детали...

Екатерина, уже толстая, неповоротливая и плохо ходящая женщина, проснулась, как всегда, в шесть утра, сама сварила себе на спиртовке чашку крепчайшего кофе и выпила её в одиночестве, сидя за одним из письменных столов, за которым работала.

Заглянул Захар Зотов, её всегдашний камердинер, и успокоенно отошёл в ближайшие комнаты.

Екатерина писала.

Немного погодя, не закончив фразы в начатом письме, она почувствовала некоторую дурноту и с трудом, опираясь на толстую трость с бронзовым набалдашником, проковыляла к двери своей гардеробной, где был устроен её «интимный уголок» с польским троном, превращённым в подобие «интимного» кресла.

Зотов прождал звонка от императрицы больше положенного времени — его не было. Он забеспокоился и заскочил в кабинет Екатерины. Её за столом тоже не было.

Кинулся к другому камердинеру — тот высказал соображение, что, возможно, императрица вышла подышать воздухом. Зотов заглянул в гардероб — все шубы висели на своих местах, значит, Екатерина была во дворце...

И тогда Захар Зотов решил проверить и «интимное место» императрицы. Он с трудом отодвинул дверь — императрица сидела, привалившись к двери, и страшно хрипела...

Захар сразу же кликнул слуг — вшестером они с трудом вытащили из тесного узкого туалета громоздкое тело императрицы, бьющейся у них на руках, едва донесли его до опочивальни и уложили на подготовленный сафьяновый матрац, разложенный на полу: поднять тело Екатерины на высокую кровать даже у шестерых взрослых мужчин не хватило сил. С большим трудом удерживали они его на матраце. Императрица билась в корчах, сжимавших её тело, словно пружина, и резко распрямлявших его...

Послали за придворным лекарем Рожерсоном, с давних лет пользовавшим Екатерину, и только тогда сообщили Зубову: он один мог явиться в её опочивальню — другим было запрещено.

Зубов ворвался в опочивальню тогда, когда Рожерсон приехал и стоял на коленях перед императрицей, простёршейся на полу. Лакеи всё ещё удерживали тело — корчи били его.

Рожерсон отворил кровь — густым потоком сбегала она по ноге Екатерины, тёмная и вязкая. Но это не прекратило судорог.

Шпанские мушки, приложенные к рукам и ногам, тоже не помогали.

— Что, что? — кричал Зубов, с искажённым лицом мечась по опочивальне.

Рожерсон поднялся с колен и спокойно сказал Зубову:

— Апоплексический удар. В голову. Смертелен...

Зубов едва не упал рядом с императрицей в глубоком обмороке. Ему дали понюхать солей, и его мутные глаза прояснились.

Он выскочил в переднюю, по его приказанию живо нашли его брата, высоченного красавца и здоровяка Николая Зубова.

— Скачи в Гатчину, — велел Зубов брату, — сообщи Павлу. Да не забудь, кто тебя послал, так и скажи великому князю...

Он уже понимал, что время его власти кончилось, и спешил подольститься к Павлу: кто знает, что будет с ним, Зубовым, когда наследник взойдёт на престол, — о завещании Екатерины он знал, помнил, где оно лежит, но ему было известно и то, что Александр может отказаться от престола, завещанного ему Екатериной...

Потом Зубов послал за великими князьями —Александром и Константином. Оба поспешно пришли к императрице, сопровождаемые своими жёнами...

Загоняя лошадей, поскакал в Гатчину Николай Зубов: под угрозой были не только деньги, влияние при дворе — сама жизнь всей многочисленной семьи, вышедшей в люди и ставшей одной из богатейших в России благодаря связи Платона с императрицей...

Дома, в Гатчине, великого князя Павла не оказалось. В это утро он решил позавтракать вместе с Марией Фёдоровной у знакомого мельника, на его уютной и роскошной мельнице.

Впрочем, не одной этой паре пришла в голову мысль отправиться за несколько вёрст к мельнице. Сопровождали наследную чету многие приближённые.

Завтрак был весел как нельзя более. Павел рассказывал свой странный сон, будто какая-то неведомая сила вздымала его к небесам.

Мария Фёдоровна вторила мужу — будто ей снился тот же самый сон, что и Павлу...

Уже садясь в коляску, Павел увидел скачущего во весь опор лакея.

— Что, что случилось? — взволнованно выскочил наследник из коляски.

— Господин Зубов прискакал, говорит, срочное дело! — ещё издали закричал лакей.

— Один? — также в голос крикнул Павел.

Ему, мнительному и верящему во все суеверия, почудилось, что Зубовы приехали арестовать его, увезти в крепость, казнить. Он затрепетал от ужаса.

— Один, один, — ответил подъехавший лакей.

— Ну с одним-то мы справимся, — облегчённо вздохнул Павел.

Лошадей погнали и в мгновение ока очутились перед дворцом в Гатчине.

Павел ещё помедлил, взбежал на высокое парадное крыльцо и приказал впустить Зубова.

Это был не Платон, а его брат — гигант Николай.

Задрав голову к самому лицу Николая, Павел уставился на него жёстким немигающим взглядом.

— Государь, ваше императорское высочество, — залепетал вдруг Зубов тонким срывающимся голосом, — Платон к вам направил, императрица кончается...

Павел обмяк. Вот оно, тридцать четыре года жданное известие...

Властным, жёстким тоном он стал расспрашивать Зубова о подробностях. Но тот только твердил, что Платон послал его известить, а сам он не знает ничего.

— Запрягать! — закричал Павел на весь дворец радостным голосом. — Восьмёрку самых лучших...

Прошло несколько минут, и к подъезду подкатила карета с гербом Павла, из своих покоев выплыла уже переодевшаяся в скромное тёмное платье Мария Фёдоровна, и чета уселась в экипаж, приказав форейторам^[15] ехать как можно быстрее...

На одной из станций узнали карету графа Растопчина, двигавшуюся к Гатчине. Павел выглянул, узнал графа, немного расспросил и пригласил ехать за ним.

Николай Зубов, всеми оставленный, ругался на станции: лошадей уже было не достать...

Когда Павел вбежал в опочивальню матери, там уже собралась целая толпа.

Лакеи всё ещё придерживали бьющееся тело императрицы, рядом суетился Рожерсон и другие лекари, тихонько стояли по углам Александр и Константин с жёнами, молчали члены Государственного совета, сам граф Безбородко смиренно наблюдал борение императрицы, а Платон Зубов, взъерошенный, не похожий на себя, метался по опочивальне, не зная, что делать и как быть.

Едва Павел вошёл, он метнулся ему в ноги, обхватил солдатские ботфорты и завыл по-бабьи.

— Государь, умоляю, простите, коли что было, спасите, сохраните, пощадите, — нараспев повторял он посиневшими губами.

Елизавета поморщилась: ей было странно, что так низко и суетно вёл себя возле тела своей благодетельницы Платон, этот писаный красавец, черты лица которого исказились до неузнаваемости...

— Будет, будет, — поднял Платона Павел, — друзья моей матери останутся моими друзьями.

Но Платон был не в состоянии держаться на ногах, он едва не упал, услужливые люди снова поднесли к его ноздрям флакончик с нюхательной солью, он оправился и угрюмо, заливая свой кружевной камзол слезами, отошёл в угол.

Павел выслушал доклад придворного лекаря:

— Удар был в голову и смертелен...

И ещё не кончилась императрица, ещё билась в агонии, хрипя и исходя мокротой, как Павел уже начал распоряжаться.

Прежде всего он приказал опечатать все бумаги — и те, что находились в кабинете Екатерины, и те, что хранились в комнате Платона Зубова, и те, что были в Государственном совете.

Ему важно было, чтобы ни одна бумага не ушла из-под его взора.

С жалостью и ужасом смотрела Елизавета на умирающую Екатерину, плакала Анна, прижимая платок к покрасневшему носу, суетились возле тела придворные дамы, рыдала в голос фрейлина Перекусихина, а Павел подошёл к графу Безбородко и тихо сказал ему:

— Пока суд да дело, разберём бумаги...

И толстый, неповоротливый Безбородко в чулках, как всегда спущенных и собравшихся в глубокие морщины на кривых ногах, покорно ответил так же тихо:

— Да, государь...

Они прошли в кабинет Екатерины, и Елизавета проводила их долгим взглядом. Александра уже не было рядом: отец отправил его в Мраморный дворец опечатать и там все бумаги.

Словно кольнуло её в сердце, она поняла, что завещание Екатерины будет вскрыто Павлом и уничтожено — не даст он матери возможность руководить им и за гробом...

Предчувствие не обмануло её. Хоть и не видела она воочию, что случилось в кабинете Екатерины, но как будто различала всё сквозь полосу тумана и ужаса.

Павел прошёлся по кабинету Екатерины, присел за один из бобов — маленький столик, служивший императрице и для работы, и для приёма посетителей.

Он сидел молча, опустив голову на руки, и граф Безбородко всё так же тихо сказал наследнику:

— Все самые важные бумаги — в том шкафу, в верхнем ящике.

Павел поднял голову, прямо взглянул на графа. Топился камин, обдавая всё тело сухим жаром, темно мерцали по сторонам кабинета шкафы — с книгами, бумагами.

Безбородко отошёл к окну. Павел поднялся и нетвёрдыми шагами направился в сторону книжных шкафов.

— В верхнем ящике, — опять тихонько указал ему Безбородко, не отходя от окна.

Подобрав ключики — ему отдали целую связку, — Павел открыл заветный ящик.

На самом верху, прямо перед глазами лежал большой пакет, перевязанный чёрной ленточкой.

Вот оно, завещание его матери, где содержится его судьба.

— Много и малоценных бумаг, что стоят лишь горящего камина, — не повышая голоса, подсказал ему Безбородко.

Один только он знал всё: Екатерина доверяла хитрому хохлу все свои секреты...

Павел вынул пакет, взвесил его на руке.

Тяжёлый пакет...

Он присел перед бобком, развязал чёрную ленточку, свернул на сторону сургучные печати.

На конверте стояло: «Государственному совету».

Павел дрожащими руками разорвал конверт. Из него выпал листок с манифестом, потом листки с завещанием матери...

Да, она отрешила его от власти, которую он ждал тридцать четыре года, да, она отказала престол внуку, его сыну Александру, подкрепила всё это доводами о неспособности Павла править страной, о его качествах, которые не должны быть свойственны настоящему монарху...

Он не стал читать дальше, там было ещё много бумаг, и все соответствующего содержания...

Павел поглядел в сторону Безбородко. Тот стоял, отвернувшись к самому стеклу, хоть оно и было закрыто тяжёлой портьерой, и молчал.

Жарко горел камин, пылали в нём целые брёвна, и раскалённые угли бросали отсветы в полутёмную комнату.

Павел встал, подошёл к камину и бросил все бумаги в огонь.

Они сразу запылали ярким пламенем, и в огне корчились и гасли слова матери о его неспособности править страной, о его никчёмности...

Сгорала бумага, чернела, а на чёрном всё ещё выделялись эти буквы.

Неспособен... Это он-то, который за эти тридцать четыре года продумал все свои указы, который понимал, что надо изменить в стране, где всё продажно и пропитано воровством, где дворянство развращено и давно забыло о служении государству; это он-то, которому виделись все заботы, строгости и жестокости, кои следовало ввести, чтобы всё подчинить одному делу — служению государству...

Он всё ещё смотрел на огонь, где догорали злые слова о его неспособности.

«Это мы ещё посмотрим, — думал он, — всей своей жизнью докажу я императрице, что не только способен, но и знаю...»

Рассыпались в золу обрывки чёрных бумаг, занялась огнём даже чёрная ленточка завещания.

Всё. Сгорело дотла, больше не существует этого завещания, и он, наследник, легко и прочно взойдёт на престол, а потом уж покажет всему развращённому его матерью двору, кто он такой, по её словам, неспособный правитель...

Он будет суров, но справедлив...

Павел оглянулся в сторону Безбородко. Тот всё ещё стоял, уткнувшись лицом в тёмную бархатную портьеру.

— К сожалению, никакого завещания не оставила императрица, — сказал Павел скорее весело, чем угрюмо.

Лишь тогда Безбородко обернулся и низко поклонился Павлу:

— Поздравляю, ваше величество, государем императором...

Словно бы видела Елизавета эту сцену: подлый фаворит первым предал императрицу, послал к нелюбимому сыну посла, своего брата, боясь за свою жизнь и богатство, второй изменник дозволил сжечь её прямое завещание, в котором престол передавался не сыну, а внуку — Александру.

Но что могла сделать она, тихая принцесса, если не первыми оказались преданные Екатерине люди, если первым пришёл сюда он, Павел, готовый встать на труп матери ногой...

Это был бескровный и бесшумный переворот, вместо гвардейцев выступал ярко пылавший камин, вместо сотен войска присутствовал лишь толстый неповоротливый предатель, тот самый, кого Екатерина вытащила из грязи и сделала своим секретарём, а потом графом и канцлером империи...

Они предали её память, они предали императрицу, как только она выпустила вожжи из рук.

И Елизавета стояла и смотрела на ещё живое, корчившееся тело и думала о том, как хрупка и слаба человеческая власть, как порождает она предателей и гонит от себя честных людей...

А Екатерина продолжала биться в агонии, утомляя своих лакеев и фрейлин, и все молча и равнодушно смотрели на это зрелище борьбы жизни и смерти, и суетные мысли о себе, о своём тщеславии и своей власти владели всеми, кто был в этой комнате...

Екатерина билась сутки, и сутки не выходила из её опочивальни Елизавета, плача и ужасаясь безобразному лику смерти.

Глава девятая

Странное чувство заброшенности, беспомощности и сжимающего сердце отчаяния владело Елизаветой, когда стояла она у тела своей великой бабки по мужу — Екатерины Второй. Словно бы потеряла она вторую мать, осталась одна во власти жестоких и суетных людей, одна перед лицом нелёгкой судьбы...

Павел, Мария Фёдоровна, Александр и Константин, сама Елизавета и Анна, жена Константина, старшая дочь Павла Александра и меньшая Елена вместе со своей воспитательницей графиней Ливен стояли по правую сторону тела Екатерины, всё ещё лежащей на сафьяновом матраце посреди большого зала.

Тут же, за наследником и его детьми, теснились князь Зубов, которого теперь сторонились все придворные, как прокажённого, граф Остерман, граф Безбородко, обер-прокурор Сената граф Самойлов, ещё несколько приближённых к Екатерине лиц.

А слева толпились доктора, придворные дамы императрицы, слуги и фрейлины.

Все молчали, глядя на тело Екатерины, неловко разбросавшееся на кожаном ложе.

В глубокой тишине пробили часы — четверть одиннадцатого...

В последний раз раздался хриплый вздох, и дыхание угасло.

— Императрица скончалась, — сказал Рожерсон, вставая с колен.

И тут же раздались вопли и рыдания. Женщины заголосили, слёзы показались и на глазах Павла. Он быстро вышел в соседнюю комнату.

Елизавета словно окаменела — её защитница, её благодетельница перестала существовать, — слёз не было, а было только глубокое отчаяние, сердце сжималось от сильной боли...

Александр увёл её от тела государыни.

В соседних покоях толпились придворные с грустными лицами, поверженные в глубокое горе. Но, взглянув на эту толпу разряженных и притихших сановников, Елизавета поняла, что их убивает не глубокая печаль по Екатерине, а собственная судьба, мелкие заботы. Страшным судом для всех этих развращённых грешников была смерть императрицы.

Обер-прокурор Самойлов, показавшись в дверях зала, где собрались все знатные сановники России, торжественно и обречённо, сияя глупым и важным лицом, объявил:

— Милостивые государи! Императрица Екатерина скончалась, а государь Павел Петрович изволил взойти на всероссийский престол!

Елизавета изумилась тому, как восприняли эту весть придворные льстецы и лизоблюды Екатерины — все они бросились обнимать и целовать Самойлова, а также всех, кто был рядом, поздравляя с новым императором.

Скорбь была забыта ради предстоящего торжества, об императрице даже не вспоминали.

Всех теперь интересовал лишь новый император, свёкор Елизаветы, взошедший наконец на трон после тридцатичетырёхлетнего ожидания.

Как презирала она эту толпу разряженных кукол, наблюдая за всеми их душевными движениями!

Но ни словом, ни взглядом не выдала она своих чувств, только слегка пожала руку Александру да переглянулась с ним понимающим взглядом. Она видела, что и он переживает то же самое, что и она...

Скоро из кабинета Павла выступили все члены Государственного совета и Синода, держа в руках уже размноженные листки с манифестом о кончине Екатерины и вступлении на престол Павла.

Манифест был заготовлен давно, надо было лишь внести в него имя наследника.

Екатерина оставила в нём места больше, чем нужно было для коротенького имени Павел, и снова наследник, а теперь император почувствовал укол в сердце. Лелеяла его мать мечту посадить на престол внука, но он, сын, сжёг её завещание...

Не прошло и несколько минут после объявления манифеста, а уж пришли сказать, что в придворной церкви всё готово к присяге новому императору...

Елизавета шла вслед за Марией Фёдоровной и Александром.

Павел распорядился, чтобы все были одеты в парадные одежды, и тут же, во дворце, ей пришлось срочно переодеваться, хотя так хотелось надеть чёрное платье и покрыть голову чёрным платком.

Но приказ императора уже стал магически действовать на все сферы жизни.

Александр и Константин уже были обряжены в военные мундиры прусского образца, принятые в Гатчине.

Процессия двинулась в домовую церковь. Павел взошёл на императорское место и, стоя, выслушивал текст присяги, который звучными голосами произносили священники.

За ними повторяли слова все собравшиеся в церкви. А затем началась церемония целования креста и Евангелия, подписи под присягой...

Первой поцеловала крест и Евангелие Мария Фёдоровна. Пунцовая от гордости и волнения, она прикоснулась губами к золотому кресту, который протянул ей архиепископ, дотронулась до кожаного переплёта священной книги, по-немецки расписалась в книге присяги и прошла к Павлу, торжественно вытянувшемуся на императорском месте.

Она уже хотела было встать на колени перед императором и мужем, но он подхватил её под руки, поцеловал в лоб, она чмокнула его в руку и стала рядом с ним.

То же самое проделал Александр, и так же удержал его Павел, поставив рядом с собой.

Елизавета проделала ту же процедуру, но Павел позволил ей упасть на колени, потом расцеловал в обе щеки и втиснул в группу стоящих у императорского места.

Только родным детям не позволял он вставать на колени, а невестки должны были выполнить обряд по всем правилам...

Церемония присяги длилась так долго, что Елизавета устала наблюдать это торжественное действо — ноги затекли, рука покраснела от влажных и липких губ царедворцев: всем целовали руки сановники, каждый падал на колени, каждый расписывался в верности императору и российской короне.

Лишь с верным человеком, с оказией могла Елизавета написать своей матери о всех переживаниях, охвативших её после смерти Екатерины. И это письмо лучше всего говорит о тех чувствах, что владели тогда великой княгиней Елизаветой, женой наследника российского престола:

«Я была уверена, дорогая мамочка, что смерть добрейшей императрицы расстроит Вас. Со своей стороны уверяю — забыть её не могу.

Вы себе не представляете, как всё, вплоть до мелочей, полностью перевернулось.

С самого начала это произвело на меня такой неприятный эффект, что сама окончательно запуталась во всём. Мерзкие времена!

Моим единственным утешением явилась Анна, как и я для неё. Она почти всё время проводила у меня, приходя сюда утром, здесь одеваясь, обедая и оставаясь целый день до того момента, когда мы вместе отправлялись к императору.

Наших мужей практически не было дома, и мы сами (не существовало никакого распорядка дня) не могли заниматься своими делами, нужно было быть готовыми в любую минуту прийти по вызову к императрице.

Вы даже вообразить себе не можете, какая жуткая пустота, печаль и скука овладели миром, за исключением их новых величеств.

Я была несколько шокирована скорбью, высказанной императором: казалось, что это скончался его отец, а не мать, потому как говорил он лишь о первом, украсив все комнаты его портретами, но ни слова о матери, кроме хулы и осуждения всего, что делалось в её времена.

Возможно, он хорошо поступил, отдав все долги своему отцу. Но мать, что бы худого она ни делала, всегда остаётся матерью, а все говорили о ней как о почившей государыне, а не матери...»

Хорошо ещё, что Елизавета была избавлена от ужасного спектакля, который устроил Павел своим сыновьям. Но, вернувшись из Александро-Невской лавры, где был похоронен дед, Пётр Третий, Александр долго не мог ничего сказать жене. Он порывался передать ей свои впечатления, но замолкал, не находя подходящих слов...

Траурная колесница прошествовала через весь город, и все встречные должны были вставать на колени и кланяться ей. Она была ещё пуста, но роскошные чёрные кони с траурными султанами на головах, раззолоченная карета-катафалк свидетельствовали о том, что гроб хоть и пуст, но едет за царём, погибшим много лет назад...

Пустая церковь со священниками, одетыми в траурные ризы, затянутая чёрными сукнами внутренность делали этот спектакль ещё более мрачным и угнетающим.

Вскрыли саркофаг, стоявший у дальней стены храма, и Павел пытался сам достать останки своего отца.

Ничего не сохранилось в этом саркофаге, кроме костей да нескольких обрывков истлевшей ткани мундира.

Но на черепе, белевшем оскаленными зубами, ясно виднелась вмятина: Алексей Орлов в драке ударил Петра едва ли не насмерть. Это уже потом задушили его шарфом приспешники Екатерины, но рана, оставленная Орловым, зияла и через тридцать четыре года.

Павел бережно взял череп, положил его на крышку приготовленного гроба, поднёс к черепу императорскую корону — при жизни Пётр так и не короновался.

Теперь сын воздавал должное отцу...

Павел трижды прикоснулся губами к черепу отца, заставил и своих сыновей — Александра и Константина — проделать то же самое.

Смрад, исходивший из саркофага, был так густ, что Александр едва не потерял сознание, еле держался на ногах и Константин. И лишь Павлу всё, вероятно, было нипочём, его занимала и трогала церемония возвращения останков отца.

Со всеми предосторожностями скелет уложили в гроб, накрыли чёрной крышкой, а сверху Павел положил императорскую корону — чтобы знали, что это останки его отца, царя Петра Третьего...

Два гроба поставили во дворце, в зале, затянутом чёрными сукнами: гроб с Екатериной, одетой в парадное платье императрицы, и гроб закрытый — с останками Петра Третьего.

Их и хоронили вместе, и только об этом и думал и говорил Павел. Ему казалось, что он воздаёт почести отцу, восстанавливает справедливость...

Долго копался он в архиве Екатерины, чтобы получить документальное подтверждение её приказа убить своего мужа. А вместо этого нашёл лишь записку Алексея Орлова, который на серой нечистой бумаге писал Екатерине, что не только он один виноват в смерти Петра, что все, кто был в тот вечер в ссоре и драке с ним, виновны и лишь её прощение может отвратить их от казни.

«Прости меня, — писал Алексей Орлов, — хоть для брата...»

Екатерина простила.

Вот этого прощения не мог простить ей её нелюбимый сын — после смерти матери он решил воздать всем по заслугам.

Графу Алексею Орлову нездоровилось — он не приехал на присягу, и первым, о ком вспомнил Павел в эту минуту, был граф Орлов.

В два часа ночи, после присяги всех царедворцев, Павел послал двоих верных людей к графу Орлову. Им было велено привести его к присяге новому императору.

Близкий к нему ещё во времена великого княжества граф Ростопчин должен был выполнить задание императора. Он сам рассказал об этом в своих воспоминаниях:

«По окончании присяги государь прошёл прямо в спальную комнату покойной императрицы, коей тело в белом платье положено было уже на кровати, и диакон на аналое читал Евангелие. Отдав ей поклон, государь по нескольких минутах возвратился в свои собственные покои и, подозвав к себе Николая Петровича Архарова, спросил что-то у него.

Пришедши в кабинет, пока раздевался, призвал он меня к себе и сказал:

— Ты устал, и мне совестно. Но потрудись, пожалуйста, съезди с Архаровым к графу Орлову и приведи его к присяге. Его не было во дворце, а я не хочу, чтобы он забывал 28 июня (день переворота Екатерины. — Прим. авт.). Завтра скажи мне, как у вас дело сделается...

Тогда было уже далеко за полночь, и я, севши в карету с Архаровым, поехал на Васильевский остров, где граф Алексей Орлов жил в своём доме.

Николай Петрович Архаров, почти совсем не зная меня, но видя нового временщика, не переставал говорить мерзости на счёт графа Орлова.

Приехав к дому Орлова, нашли мы ворота запертыми. Весьма бы я дорого дал, чтобы не иметь сего поручения... Вошедши в дом, я велел первому попавшемуся человеку вызвать камердинера графского, которому сказать, чтобы разбудил графа и объявил о приезде нашем.

Архаров от нетерпения или по каким-то неизвестным мне причинам пошёл вслед за камердинером, и мы вошли в ту комнату, где спал граф Орлов. Он был уже с неделю нездоров и не имел сил оставаться во дворце.

Через несколько часов по приезде наследника из Гатчины он поехал домой и лёг в постель. Когда мы приехали, он спал крепким сном. Камердинер разбудил его и сказал:

— Ваше сиятельство, Николай Петрович Архаров приехал.

— Зачем?

— Не знаю, он желает говорить с вами.

Граф Орлов велел подать себе туфли и, надев тулуп, спросил довольно грозно у Архарова:

— Зачем вы, милостивый государь, ко мне об эту пору пожаловали?

Архаров, подойдя к нему, объявил, что он и я (называя меня по имени и отчеству) присланы для приведения его к присяге, по повелению государя-императора.

— А императрицы разве уже нет? — в изумлении спросил граф Орлов и, получа ответ, что она в одиннадцатом часу скончалась, поднял вверх глаза, наполненные слёз, и сказал:

— Господи! Помяни её во царствии твоём! Вечная ей память!

Потом, продолжая плакать, он говорил с огорчением на счёт того, как мог государь усомниться в его верности. Говорил, что, служа матери и отечеству, он служил и наследнику престола и что ему, как императору, присягает с тем же чувством, как присягал и наследнику престола.

Всё это заключил предложением идти в церковь. Архаров тотчас показал на это свою готовность, но я, взяв на себя первое действующее лицо, просил графа, чтобы он в церковь не ходил, а что я привёз присягу, к которой рукоприкладства его будет достаточно...

— Нет, милостивый государь, — отвечал мне граф, — я буду и хочу присягать государю пред образом Божьим.

И, сняв сам со стены образ, держа зажжённую свечу в руке, читал твёрдым голосом присягу и по окончании её приложил к ней руку.

Несмотря на трудное положение графа, я не приметил в нём ни малейшего движения трусости или подлости...»

Но Павлу было этого мало. В траурной процессии, перед колесницей, на которой стаяли оба гроба, Алексею Орлову выпала роль, которую нельзя было назвать иначе, как издевательской. Алексей Орлов нёс на бархатной подушке корону императора Петра Третьего, которой сам Павел короновал отца...

Многие вёрсты, которые сам император и его приближённые проделали в каретах, Алексей Орлов шёл пешком, держа на вытянутых руках подушку с тяжеленной короной.

Но он спокойно пронёс её всю длинную дорогу и, только войдя в храм, бессильно передал подушку кому-то из придворных, упал на колени перед образами святых и зарыдал.

Елизавета знала об этом со слов Растопчина и горячо сочувствовала графу Орлову, так много сделавшему для России. Но она не смела выразить хотя бы соболезнование старому слуге престола, замечая, каким гневом искажается лицо её свёкра при малейшем возражении...

Лишь в письме к матери, которое не было перлюстрировано на почте, она могла высказать свои мысли:

«Представьте себе, каково было нам, всем остальным, увидеть на следующий же день всё, абсолютно всё, и людей, и обстановку, мгновенно изменившимися, наблюдать появление всех этих офицеров из Павловска, Гатчины, которых прежде здесь никогда не было, а теперь заполонивших все ходы дворца. Только на следующий день поняла я своё положение, всю пятницу провела в слезах, к вечеру поднялась температура.

Принцесса Кобургская дала прекрасное определение нынешней императрице — всё именно так, лучше и сказать нельзя. Я только не понимаю, как могла она, видевшая её совсем недолго, столь верно оценить её. Возможно, она и вправду добрая, замечательная, неспособная навредить кому бы то ни было, но чего я не могу простить ей, так это отношения к мадемуазель Нелидовой, мерзкой страстишке императора. Нелидова — единственная персона, способная влиять на императора. Она господствует над ним полностью. Императрица делает ей всякие гадости, но через неё же пытается обрести доверие и расположенность императора. И они прекрасно уживаются благодаря расточаемым ласкам и постоянному подчинённому отношению императрицы к Нелидовой. Император проводит с обеими большую часть своего времени.

Скажите мне, мамочка, разве чистая и возвышенная душа не предпочла бы страдать от несправедливости, нежели совершать столь смешные, осмелюсь сказать, глупые поступки? Кого хотят обмануть? И эта персона собирается заменить мне мать, требуя от меня доверия и слепого подчинения...

Когда между императором и императрицей разразилась ссора, последняя отправилась в монастырь общины, где живёт Нелидова, разряженная, как на праздник, униженно умоляя помирить её с мужем. И всё это по отношению к женщине, которую она презирала, поносила, упрекала во всех своих горестях, а теперь бросилась в другую крайность, — как же мало такта и приличия в её поведении!

Нужно видеть моего мужа в эти минуты в подобных случаях, его охватывает гнев.

— Какие глупости делает мама, — часто говорит он, — она совершенно не умеет вести себя...

Хорошо, хоть все эти слова он высказывает, когда мы вдвоём...»

С первых минут нового царствования все находящиеся при дворе люди ожидали казней, ссылок, арестов. Однако вскоре пришлось убедиться, что Павлу хотелось только порядка и справедливости. Хоть и наказал он Алексея Орлова издевательским образом, но не лишил его жизни, дворянства и чести.

А уж с фаворитом Зубовым, который позволял себе при Екатерине презрительно относиться к наследнику, и вовсе обращался милостиво. И Платон, и его брат Николай, и граф Безбородко, и граф Остерман, и обер-прокурор Самойлов, бывшие первыми людьми при дворе Екатерины, заслуженно боялись арестов, изгнания.

Но все они не только сохранили свои чины и звания, но многие даже были повышены в чинах.

Может быть, такое случилось потому, что в самую кончину Екатерины они проявили ловкость и осмотрительность, забегая вперёд и униженно оказывая услуги наследнику...

Тем не менее Павел знал, что воровство и казнокрадство процветало вокруг трона, и постепенно, открывая всё новые и новые факты ловкачества, стал преследовать таких людей.

С Елизаветой её свёкор начал вдруг обращаться самым любезным и милостивым образом. Не успели похоронить Екатерину, а Павел уже зачислил на русскую службу её отца и младшего брата. Они стали генерал-лейтенантами от инфантерии в Старом и Молодом Баденских полках.

Елизавета недоумевала: какой прок от таких генерал-лейтенантов, коли они сидят в Бадене и не помышляют о службе? Всё же ей было приятно, что русские деньги регулярно посылаются в Баден и что её семье стало жить вольготнее. И всё-таки с тревогой и недоверием присматривалась она к новому правлению.

Ещё лежала в большом зале дворца Екатерина, а уже всё изменилось вокруг. Гатчинские и павловские офицеры забегали по всем покоям, часовые старых времён сменились новыми солдатами, а оба сына Павла обрядились в мундиры образца гатчинского покроя и вникали в суть новых распоряжений императора. В два часа ночи вместе с новым санкт-петербургским комендантом генерал-майором Аракчеевым они расставляли полосатые прусские караульные будки, выставляли возле них гатчинских часовых, наводя порядок в городе.

Теперь Елизавета редко видела своего мужа, он лишь иногда забегал в её покои, чтобы пожаловаться на свою занятость, на многие обязанности, возложенные на него отцом, и непомерную усталость от разводов, муштровок и учений.

Хорошо ещё, что рядом была Анна, жена Константина. Елизавета опекала её, давала советы, и они постоянно бывали вместе.

Началось непомерное великолепие при дворе, особенно любимое Марией Фёдоровной, склонной к показной роскоши.

В большие праздники все придворные и гражданские чины первых пяти классов были приняты во дворце, но им вменялось в обязанность быть непременно во французских камзолах — глазетовых, бархатных, суконных, обязательно расшитых золотом и на худой конец шёлком, с бриллиантовыми или стразовыми пуговицами.

Опять были введены для выхода старинные парадные робы^[16] с длинными шлейфами и огромными боками — фишбейнами. Нечего и говорить, сколько страданий доставляла такая тяжёлая и громоздкая одежда Елизавете и Анне и как тосковали они по простым удобным платьям времён Екатерины.

Теперь каждый выход императора из внутренних покоев для слушания литургии в домовой церкви предварялся громким командным словом и стуком ружей и палашей. По обеим сторонам всех комнат, служащих для выхода царя, были расставлены высоченные кавалергарды в шлемах и латах, словно средневековые рыцари...

Правда, сразу по восхождении на престол Павел прекратил военные действия в Закавказье, объявив мир и спокойствие в государстве, истерзанном непомерными расходами на войну, отменил он и вновь объявленный рекрутский набор, вызвав всеобщее ликование в деревнях и сёлах.

Перед дворцом он установил особый ящик, куда могли подаваться прошения от всех горожан. На все эти жалобы и прошения Павел отвечал лично, прочитывая их все. За все дела новый император брался собственноручно, даже расписал бюджет на будущий год...

Но чем дольше он управлял страной, которую вовсе не знал, тем более росло его недовольство.

Старые пушки требовали замены, старые корабли, по большей части сгнившие, надо было ремонтировать и перемежать новыми. Дисциплина на флоте была дурная: капитаны бражничали, офицеры и матросы почти не занимались службой, форма не соблюдалась строго. Чаще всего даже на плац офицеры являлись в пёстром платье, с розовыми галстуками и круглыми шляпами.

Воровство было непомерное, кронштадтский порт утопал в грязи, крепостные валы рассыпались на глазах, пушечные станки проржавели и крошились при одном прикосновении, стволы пушек оказывались с браком и разрывались при малейшем выстреле.

За наведение порядка Павел взялся со всей строгостью, чем сразу заслужил всеобщее недовольство дворян, привыкших к расхлябанности и вольготности службы. Полки едва досчитывались половины состава, но жалованье отпускалось на всех числящихся в списках, и командиры составляли себе состояния из этих даровых денег.

Павел пришёл в ярость от всех этих недочётов и принялся за дело с гневом и горячностью...

В холодную зимнюю оттепель были приведены из Гатчины все находящиеся там войска.

Елизавета вместе с Анной, стоя за спиной расплывшейся, закутанной в дорогую соболью шубу Марии Фёдоровны, с недоумением наблюдали, как прошли на площадь Зимнего дворца церемониальным шагом гатчинские войска, построились в одну линию и застыли на морозе как изваяния.

Сам император в одном только мундире, покрыв голову лишь париком с косицей, вышел перед войсками вместе со своими сыновьями и прокричал, что все гатчинские войска отныне поступают в гвардию. Обер-офицеры назначались в гвардию с теми же чинами, что и в Гатчине, а штаб-офицеры делались полковниками.

Затем все эти войска тем же церемониальным маршем отправились в помещения гвардии, разместившись среди старых гвардейцев.

Елизавета поняла, что, перемешав старых гвардейцев с новыми, Павел пресёк возможность новых переворотов, в которых от века главенствовала дворцовая гвардия.

И хоть сетовали на нововведения офицеры, принадлежавшие к лучшим дворянским семьям, но скоро им пришлось убедиться, что каждое слово не только доносится императору, но и имеет чрезвычайно дурные последствия.

Теперь даже великие княгини обязаны были вставать рано, послушно приучаться к делам благотворительности, обедать ровно в час, а уж в восемь отходить ко сну. «Порядок во всём» — так говорил Павел и сам первый показывал в этом пример.

Обер-прокурор каждый день отправлялся к царю на доклад в половине шестого утра, а уже в седьмом часу съезжались ко дворцу все важные сановники и государь строго спрашивал отчёта по всем государственным делам. Теперь во всех департаментах, коллегиях, канцеляриях свечи горели с пяти утра.

Покончив с утренними делами, Павел отправлялся в разъезд — ему подавались то санки с открытым верхом, то верховая лошадь. Намеренно не оповещая о своём прибытии, входил он в государственные учреждения, сея страх. Чиновники трепетали: его посещения были часты и всегда внезапны.

Провинившихся дворян стали чуть ли не исключать из дворянского сословия, невзирая на чины, заслуги и родственные связи. Наравне с прочими виноватыми положено было их теперь пороть...

Каждый день, несмотря ни на какую погоду, выходил император к разводу войск, на учения и муштровку. А после обеда он опять брал верховую лошадь или санки и снова пускался в объезд по городу.

К вечеру вновь приходили вельможи, и он решал государственные дела. Едва он ужинал и отходил ко сну, как во всём городе гасли все свечи.

С недоумением читала Елизавета многочисленные павловские указы.

А они, что ни день, сыпались, как мука из решета. Запрещалось ношение круглых шляп, низких сапог, высоких галстуков, широких буклей и стёганых шапок, башмаков с бантами, фраков и жилетов, указывалось воспретить отъезд за границу, частные типографии, и, что особенно кольнуло Елизавету, — под запретом оказались иностранные книги и ноты.

Потом начались и вовсе странные правила приветствия императора: в дождь ли, в грязь все должны были выходить из карет при встрече с ним, становиться на колени и кланяться до земли. Для дам не делалось исключения, из какого бы рода они ни происходили...

Частенько приходил к Елизавете Александр и, меняясь в лице, рассказывал, как при всех бранил его государь, нисколько не стесняясь выбором слов.

— Вам бы командовать свиньями, а не людьми! — кричал он своему старшему сыну, наследнику престола, отчитывая его за нарушения в порядке построения роты.

А уж младших офицеров, а также генералов Павел и вовсе ни в грош не ставил. Нередко за ничтожные недосмотры и ошибки в команде офицеры прямо с парада отсылались в другие полки, и на весьма далёкие расстояния.

Александр рассказывал, что теперь все офицеры, будучи в карауле или при разводе, клали за пазуху несколько сот рублей — никто не знал, кому выпадет гнев или ссылка.

И всё больше и больше мрачнел Александр: его наряду со всеми другими распекали как мальчишку.

Чем могла утешить его Елизавета? Она прижимала его голову к груди, говорила ласковые, подходящие к случаю слова, но не могла ничего изменить.

Указы и постановления сыпались из канцелярии Павла, как из рога изобилия. Все эти манифесты были давным-давно заготовлены им ещё в ту пору, когда он был великим князем и наследником престола — много думал он о переустройстве своего государства. Но самый главный для Елизаветы акт был объявлен только в день коронации.

Царский поезд, состоящий из восьмидесяти карет, колясок и многих подвод, на которых везли вещи, платья, посуду и даже стулья, направился в Москву в марте 1797 года.

Павел спешил, он даже прервал годичный траур по отцу и матери, объявленный им, — хотел как можно скорее возложить на себя корону.

Вся царская семья ехала на коронацию, и Елизавета впервые увидела древнюю столицу России — Москву.

Она ходила между дворцами Кремля, удивлялась роскоши и великолепию соборов и храмов, высоченной колокольне Ивана Великого, а ночью, устроившись у окна царской палаты, рассмотрела и город, привольно раскинувшийся на семи холмах. Впечатления этой минуты были до того чувствительны для её сердца, что она поняла этот город, поняла Россию.

Петербург был городом без русского лица, строен наподобие европейских городов, и она сразу заметила разницу между этими двумя городами.

В светлое Христово воскресенье торжественная процессия двинулась к Успенскому собору Московского Кремля.

Император шагал впереди всех, вслед за золочёными ризами священников, в своём неизменном простом тёмно-зелёном мундире и ботфортах выше колен. Никаких знаков различия или орденов не было на его мундире. Рядом плыла Мария Фёдоровна в роскошнейшем парадном платье из серебристой парчи, расшитом серебром.

За императорской четой выступали Александр с Елизаветой, затем шли Константин с Анной, а потом и все дети императора.

Слишком короткий путь от императорского дворца до Успенского собора не устраивал Павла, и он приказал обогнуть колокольню Ивана Великого, чтобы как можно долее дать узреть себя народу, густой толпой усеявшему всё пространство посреди Кремля.

Сверкание тысяч свечей в Успенском соборе ослепило Елизавету. Убранный гирляндами, зеленью и цветами храм был нарядным и по-домашнему уютным.

Впервые видела Елизавета красоту и сияние православного старинного русского собора, и он покорил её своей простотой, сводами, цветными витражами, удивительными ликами святых.

Павел гордо прошагал на возвышение, специально устроенное по случаю коронации. На нём стоял трон императора. Он принял из рук священников, провозглашавших подобающие месту слова, тяжёлую золотую корону, надел её себе на голову, потом снял и прикоснулся ею к голове Марии Фёдоровны.

С этого момента и он сам, и Мария Фёдоровна стали считаться коронованными особами.

Павел возложил на себя далматик — старинную одежду византийских императоров, облёкся в пурпурную мантию.

Он объявил себя главой церкви, а в алтаре принял из рук священников святые дары...

Елизавета внимательно наблюдала за этой церемонией — она впервые видела её, и эта процедура показалась ей необычайно яркой и красивой.

Началась обедня, затем последовало причастие, и только после них император приказал тут же, в Успенском соборе, прочитать акт о престолонаследии: «Избираем наследником, по праву естественному, после смерти моей, Павла, сына нашего большего, Александра...»

Громкий голос священника ещё раздавался в церкви, когда Елизавета повернулась к мужу и тихонько прошептала:

— Поздравляю, Сашенька...

И он так же тихо ответил ей:

— Пустая формальность...

Но это не было пустой формальностью. Своим манифестом Павел восстановил порядок наследственной власти династии, уничтоженный в 1722 году. Тогда своим указом Пётр объявил, что государь может по своему усмотрению избирать себе наследника.

Павел надеялся, что теперь не станет дворцовых переворотов, когда на царский трон садился кто угодно.

Отныне трон наследовал только старший из мужчин рода и лишь по пресечении мужской линии можно было возвести на престол женщину.

В тот же день вышел царский манифест о запрещении крестьянских работ на помещика по воскресным и праздничным дням и о равномерном разделении прочих дней недели «как для крестьян собственно, так и для работ их в пользу помещика...».

Конечно же этот манифест никогда не был реализован, но он дал простому народу надежду на лучшую жизнь. Рабство не было уничтожено, сам Павел раздал в дни своей коронации множество сел в частные руки, прикрепив таким образом свободных казённых крестьян к помещикам, но и этот манифест вызвал у дворян волну раздражения и гнева против императора...

Все царедворцы видели, как сильно влияет на мужа Мария Фёдоровна. Она вмешивалась во все государственные дела, хотела везде видеть своих ставленников, чтобы активно управлять страной непосредственно, а не через императора.

Особенным её неприятием пользовался князь Безбородко, которого Павел очень ценил не только за то, что тот помог ему избавиться от материнского завещания, но и за то, что князь знал все имена и адреса иностранных корреспондентов, кто что пишет и о чём, ему были ведомы все подробности иностранной политики.

Павел отдавал должное трезвому и практичному уму и колоссальной памяти Безбородко и не желал расставаться с ним, хотя Мария Фёдоровна стремилась посадить на его место дурака и пьяницу князя Александра Куракина, друга детских лет Павла.

Но даже другу не мог позволить Павел распоряжаться так, как это делал Безбородко, и хоть и ненавидел всякую затею своей умершей матери, но вполне оценил князя, как ценила его и Екатерина.

Елизавета с презрением относилась к Нелидовой, этой «мерзкой страстишке» императора, презирала и Марию Фёдоровну, вдруг ставшую угодницей этой некрасивой девице лет сорока. Великая княжна не понимала, как можно стать подругой фаворитки, женщины, в которую влюблён её муж. Она так никогда и не поняла, что Мария Фёдоровна, сначала безумно ревновавшая Павла к Нелидовой, уразумела, что та не любит Павла, а лишь вертит им, как ей угодно, и этот властолюбивый и капризный тиран подчиняется каждому её слову. Только одна Нелидова способна была гасить вспышки безумного гнева Павла, приводить его в чувство.

Потому императрица и сочла за благо сделать Нелидову своей подругой, наперсницей. На что только не пойдёшь ради мира в семье, ради императорской короны!

Но влияние Марии Фёдоровны и Нелидовой кончилось внезапно, без всякой видимой связи с естественным ходом вещей. И случилось это, как потом уже узнала Елизавета, из-за Кутайсова, довольно странной личности, полутурка-полухристианина, служившего Павлу камердинером.

Простой вроде бы разговор повернул всё в другое русло.

После коронации Павел, радостно взволнованный тёплым приёмом московской публики, сказал Кутайсову:

— Как отрадно было моему сердцу! Московский народ любит меня гораздо больше, чем петербургский. Мне кажется, что там теперь меня более боятся, чем любят...

Кутайсов скромно ответил:

— Это меня не удивляет, государь...

А вот это уже удивило Павла, и он принялся расспрашивать, в чём дело, и в конце концов, хоть Кутайсов и отказывался, приказал ему говорить.

— Дело в том, государь, что здесь вас видят таким, какой вы есть, — благим, великодушным, чувствительным. А в Петербурге ежели вы делаете какую-либо милость, то говорят, что это государыня или Нелидова. А ежели караете — то это вы.

— Стало быть, говорят, что я даю управлять собою?

— Точно, государь.

Павел призадумался.

— Хорошо, я покажу, как мною управляют!

Он сразу же сел к столу и собрался писать, но Кутайсов встал перед ним на колени и умолял не делать этого, продумать всё в трезвости ума, а не в гневе.

На другой день на балу молодая девушка Лопухина не спускала с Павла глаз, и он обратил на неё внимание. Ему сообщили, что девушка из-за него потеряла голову.

— Она ещё дитя, — посмеялся Павел.

— Почти шестнадцать, — возразили ему.

Когда он подошёл и поговорил с нею, то увидел, как она наивна и забавна. Вскоре всё было устроено так, что вся её семья переехала в Петербург, а Нелидова была напрочь забыта.

Около десяти вечера, уже в Петербурге, император срочно вызвал к себе Александра.

Елизавета, бледная и взволнованная, ждала мужа.

Странно, что император призвал его к себе так поздно, и опять ничего хорошего не ждала она от этого вызова. Она уже привыкла к тому, что в последнее время Александра только ругали и ни одного слова милости и ласки не было ему от Павла.

Александр вернулся от отца расстроенным — Елизавета ещё не видела у него такого лица.

Взрослый мужчина, он уткнул голову ей в плечо и расплакался самым неприличным образом.

Она обнимала его, баюкала, словно ребёнка, и не торопилась расспрашивать — знала, что, когда придёт время, он сам всё расскажет.

Выплакавшись, он и вправду всё рассказал.

— Отец велел мне пойти к матери и передать ей его строгое внушение, строжайший запрет вмешиваться в государственные дела.

Александр побледнел и попытался было отклонить это поручение.

— Я не могу, государь, — тихо сказал он, — это моя мать, и почтительность и сыновняя любовь не позволяют мне оскорбить её этим поручением.

Он говорил ещё что-то, но Павел резко оборвал сына:

— Я думал, что потерял лишь жену, но теперь вижу, что у меня нет также сына.

Александр бросился отцу в ноги, обливал слезами его сапоги, но это не остановило Павла.

Потом ему передали, что император прошёл на половину жены, разговаривал с ней очень грубо и беззастенчиво и даже хотел её ударить. Но Александр вошёл как раз в тот момент, когда Павел едва не бросился на Марию Фёдоровну с кулаками. Александр встал между матерью и отцом, безмолвно принимал удары Павла и ничего не говорил.

Эта сцена так и стояла в глазах Елизаветы.

Павел выскочил за дверь, велел и сыну удалиться, запер императрицу на ключ в её комнате и в течение нескольких часов не позволял ей ни с кем сноситься.

Только после того, как этот арест на три часа был снят, узнала об этой сцене и Нелидова. Она решила, что достаточно влиятельна, чтобы успокоить Павла, но оказалась очень неосторожной.

Вместо того чтобы успокоить государя, она стала упрекать его за то, что он так несправедлив к столь добродетельной своей жене, родившей ему десятерых и выходившей девятерых детей, не далее как в январе этого же года разрешившейся последним отпрыском царского дома — великим князем Михаилом. Акушер, выписанный Павлом, сказал ей, что больше она рожать не сможет ввиду опасности для жизни. И хоть говорила потом Мария Фёдоровна, что свои доктора отказались подтвердить этот диагноз берлинского лекаря, она так и не сумела убедить Павла отменить его табу на посещение её спальни...

Павел слушал Нелидову со страшным гневом. Она сначала предостерегала его, говоря, что народ и знать обожают императрицу, что он сам становится тираном, что над ним смеются, когда не умирают от страха, и даже назвала его палачом.

Но она не рассчитала свои силы.

— Я знаю, — воскликнул он в сильном гневе, — что создаю лишь неблагодарных, но я вооружусь полезным скипетром, и вы первая будете им поражены! Уходите вон!

Нелидова получила приказание оставить двор, и бывшая фаворитка уехала в Эстляндию. На её месте теперь была молоденькая, глупая и смешная Лопухина.

Елизавета молча переживала этот новый позор для всей семьи.

Мало того, что Павел велел ей переехать в Петербург, мало того, что он поместил её во дворце, ему необходимо было хоть кому-то поведать о своей внезапно вспыхнувшей страсти. И предметом для своих излияний он избрал старшего сына.

Каждый день он требовал к себе Александра, рассказывал о прелестной девушке, требовал уважительного к ней отношения, но всё, что он делал в знак своей любви, не вызывало в Елизавете ничего, кроме горького презрения.

Она увидела Лопухину на одном из балов, где уже предписывалось танцевать вальс, потому что эта девушка любила вальсы, увидела огромный дом на Дворцовой набережной, подаренный государем безвестной некогда фаворитке, малиновый цвет, ставший любимым для Павла, потому что Лопухина любила этот цвет.

Всё, что только просила Лопухина, тотчас исполнялось, и все царедворцы бросились в дом Лопухиной, чтобы представиться ей, попросить о благодеянии.

Единственная из женщин России, она была представлена к Мальтийскому ордену, её имя Анна стало символом для царя как девиз Божественной милости...

Семейство Лопухиных уже было в большом почёте у царя — им давали поместья, деньги, крестьян, ордена, чины...

Елизавета лишь покачивала головой: ладно бы ещё Нелидова, та была хоть умна, ладно бы ещё слуги да лакеи, но зачем разглагольствовать с сыном о своей любви, зачем оскорблять его сыновние чувства?

Она тоже чувствовала себя оскорблённой, фамильная честь всегда стояла у неё на первом месте, она никогда не забывала о своём высоком положении, даже если и трепетала от взгляда пронзительных чёрных глаз князя Адама Чарторыйского, если и пробегал магический ток по всем её жилам, едва она видела его.

Но она никогда не снизошла бы до любовной сцены с кем бы то ни было, если человек был ниже её по рождению, если за ним не стояла такая же, как у неё, древняя и богатая родословная.

Она слишком ценила свою честь и презирала Павла за его любовь напоказ.

И сочувствовала Александру: каково было ему выслушивать отцовские излияния?

Глава десятая

— Ты не представляешь, дорогая Элиза, как я счастлива, — возбуждённо блестя влажными карими глазами и не в силах удержаться от радостной улыбки, говорила великая княгиня Анна Фёдоровна своей лучшей и единственной подруге при русском дворе — Елизавете Алексеевне, старшей из невесток русского императора. — Как только я подумаю, что смогу обнять своих сестёр, свою мать, отца, увижу опять мой любимый Кобург, у меня захватывает дыхание. Я не в состоянии понять, почему Господь так милостив ко мне, что я еду в Кобург...

— Напротив, Аннушка, — печально сказала Елизавета, — я хорошо понимаю тебя и как же завидую тебе! У меня нет такой возможности, а я так скучаю по маме, отцу, своим сёстрам и даже брату Карлу, хотя дома, в Бадене, я относилась к нему не очень-то ласково...

Она грустно смотрела на Анну: единственный человек, которому она могла поверять свои мысли и переживания, тоже покидал её.

Как была бы счастлива она сама, если бы ей представилась такая оказия — поехать в гости к матери, в Баден, увидеть синее небо Дурлаха, знаменитую аллею пирамидальных тополей, насладиться видом зелёных полей и виноградников, отогреться на тёплом солнышке от стужи Санкт-Петербурга!

Но Павел не отпустил Александра в армию: наследник должен был трудиться вместе с государем в России. Зато Константину повезло: его многочисленные просьбы о направлении в действующую армию увенчались наконец успехом. Но произошло это только потому, что в Италию направлялась армия — помочь австрийцам выстоять в борьбе против революционной Франции.

Ещё Екатерина подняла знамя борьбы против революции. Едва она узнала о взятии Бастилии народом Парижа, как написала своему корреспонденту Гримму:

«Я не верю в великие правительственные и законодательные таланты сапожников и башмачников. Я думаю, что, если повесить некоторых из них, остальные одумались бы. Эти канальи совсем как маркиз Пугачёв».

Императрица стремилась заключить мир с Турцией и Швецией, чтобы развязать себе руки. «Мы не должны предать добродетельного короля в жертву варварам. Ослабление монархической власти во Франции подвергает опасности все другие монархии. С моей стороны я готова воспротивиться всеми моими силами. Пора действовать и приняться за оружие для устранения сих беснующихся...»

Даже канцлер Безбородко писал ещё в сентябре 1791 года:

«С прекращением наших хлопот с Пруссией и Англией и заключением прелиминариев^[17] с Портой дело идёт между нами, венским, мадридским, берлинским, стокгольмским, туринским и неаполитанским дворами, о принятии мер прекратить зло во Франции и законное правление монархии восстановить...»

Однако прошло много лет, а свои заботы и хлопоты вроде раздела Польши всё отвлекали русскую силу от задуманного. Восстание в Польше, надеявшейся с помощью Франции восстановить своё государство, было кроваво подавлено Екатериной усилиями знаменитого уже тогда полководца Суворова, ярого монархиста...

Вступив на престол, Павел издал манифест, в котором провозгласил мир своей основной политикой. Но убийство герцога Энгиенского, династического наследника французского короля, возбудило и в нём возмущение и стремление разделаться с революционной гидрой. В помощь австрийцам, сражающимся против Франции, была направлена армия под командованием Суворова, а волонтёром в ту армию ехал великий князь Константин.

Накануне отъезда он составил завещание, в котором всё своё состояние отказывал своей молодой жене, Анне Фёдоровне, а та не преминула обратиться к императору с просьбой отпустить её на время отъезда Константина в родные места, повидаться с близкими.

— Пусть едет, — сказал Павел, — всё равно детей у них нет.

Как и Елизавета, Анна всё ещё не могла доставить русскому двору давно ожидаемого прибавления...

На них обеих задолго до назначенного времени косо посматривала Мария Фёдоровна, потому и не противилась желанию Анны уехать в Кобург.

Теперь Елизавета оставалась совсем одна.

— Пиши письма, — коротко сказала Анна Елизавете. — Я не думаю, чтобы меня стали досматривать на границе, так что можешь писать откровенно. А там я найду способ передавать твои письма кому следует.

Елизавета сразу засела за письма. Но даже теперь, зная, что Анна — человек верный, что в её письма не станет заглядывать никто, она всё-таки писала сдержанно. Не упоминала о мелочах, которыми терзала её Мария Фёдоровна, не говорила о придирках Павла к сыну, о странных выходках императора вроде излияний в любви к Лопухиной собственному сыну, оскорблённому за мать.

И всё же тон этих писем был донельзя враждебен новому режиму. Прочитай Павел или Мария Фёдоровна хоть одно из этих писем, Елизавету ждала бы, может, не смерть, но уж заключение в монастырь наверняка.

И всё-таки она доверила бумаге свои печальные, выношенные мысли...

Константин был счастлив несказанно, что избавляется от мелочной опеки, надоевших муштровок и горьких попрёков императора в нерадении, Александр — уныл и сумрачен: он оставался военным командиром в мирных условиях, был обязан заботиться о том, чтобы форма сидела на солдатах безупречно, чтобы равнение составляло одну строгую линию, а носки сапог были развёрнуты как следует.

Павел придавал большое значение именно внешней, формальной стороне несения службы...

Военные лагеря, в которых Александр проводил слишком много времени, занимали весь его досуг, а всегдашнее присутствие императора стесняло его, делало замкнутым и сумрачным.

Поездка в покорённую Польшу не доставила ему ничего, кроме грусти и постоянного напряжения.

«Ничего достойного описания в нашей жизни не происходит, — писала Елизавета матери, — общество несколько скучновато, погода в основном плохая, за исключением каких-то 3-4 отдельных дней, но я болела и воспользоваться ими не могла. Довольно часто получаю известия от моего мужа, жаждущего скорее вернуться ввиду испытываемых им стеснений, вызванных тем, что ему приходится спать в одной спальне с императором, да к тому же писать ему приходится с ним за одним столом!

Польша ему очень нравится, но на следующей неделе они должны вернуться, чему я очень рада, поскольку, как Вам уже писала, несмотря на чрезвычайную мою признательность императрице за её внимание, я лишена той свободы, которую ощущаю в своей комнате и во всём том, что делаю, находясь у себя. Вы знаете, как я люблю эту милую свободу: поэтому судите сами, сколь тягостно мне подобное тюремное обращение и состояние, которому, говоря без преувеличения, мы с Анной подвергаемся.

Не перестану повторять, что дорогая императрица очень любезна, но мало приятного быть обязанной вечно находиться рядом. Как она не похожа на истинную мать! Зависеть от кого-либо, к кому мои чувства безмолвствуют, — это ужасно...

На фоне своего «приятного» образа жизни я заболела и ослабла, не воспринимала ничего. А императрица дала волю своему настроению, высказав мне, будто её общество мне неприятно и она постарается меня избегать. Когда я попыталась извиниться, она приказала мне замолчать.

Излив свою досаду, она увидела, что сердилась напрасно, и стала со мной заговаривать, мягко так, затем по-дружески, и, выслушав объяснения по поводу того, что упрёков я не заслуживаю, всё прекратила.

Такие же придирки поминутно предъявляются и к моему мужу, хотя он их и не заслуживает. И чаще всего они основываются на подозрениях или на самых невинных или несуществующих поступках, о которых ей доносят со всех сторон...

Очень рада предполагаемому отъезду императора и императрицы в Ревель — надеюсь, нам будет немного свободнее. Я не буду иметь счастья видеться с императором. Поистине, мама, этот человек способен выслушивать разговоры только о себе, а окружение его мне ещё более неприятно: там каждый, кем бы он ни был, высказав что-либо неугодное императору, может нарваться на грубость с его стороны, которую вынужден молча сносить.

Уверяю Вас, за исключением нескольких доверенных лиц, народ его ненавидит. Ходят слухи, что крестьяне начинают роптать. Я подробно рассказывала Вам о тех злодеяниях его в прошлом году, а нынче они удвоились, совершаясь с жестокостью на его глазах... На днях высекли офицера, отвечавшего за продовольственное обеспечение императорской кухни, только потому, что мясо к обеду оказалось неважным. Били у императора на глазах, он приказал ещё и палку выбрать покрепче.

Он приказывает посадить под арест какого-то человека, мой муж доказывает, что виновен не этот, а кто-то другой, но в ответ: «Не важно, они разберутся вместе...»

Вот Вам случаи, происходящие ежедневно, но знать их необходимо, чтобы судить об этом человеке.

Как ужасно постоянно наблюдать несправедливость, жестокость, видеть всех этих несчастных (сколько же их у него на совести), а потом делать вид, что уважаешь этого человека. Разве это не мука — склоняться в поклоне перед подобным человеком? Я как невестка выказываю ему уважение, но на самом-то деле это не так. Впрочем, ему безразлично, любят ли его, лишь бы его боялись...

Это он сказал сам. Впрочем, это его пожелание исполняется — его боятся и ненавидят во всём Петербурге. Иногда, если он захочет, может быть любезным и ласковым, но настроение его изменчиво, как флюгер!»

Прочти Павел подобное письмо, что ждало бы его невестку?!

Не доверяя официальной почте, зная, что каждое её письмо становится известным императору, тем не менее, рискуя попасть в опалу, с оказией писала она матери откровенно, может быть, не обо всём, что с нею происходит, но было достаточно ясно, что не слишком-то она счастлива в данном окружении...

Молча наблюдала она, как меняются взгляды императора на мир и войну. Право же, нельзя было найти государя непоследовательнее в своей политике. Он то приветствовал Францию, пытаясь установить с ней мирные отношения, то вдруг, из-за сильных личных симпатий и антипатий, начинал с нею войну.

Революционные войска Франции освобождали всю Европу от власти тиранов и самодержцев. В Голландии была установлена Батавская республика, в Ломбардии засияло знамя Цезальпинской республики, в Швейцарии утвердилась Гельвическая республика, а в Генуе — Лигурийская. Однако на все эти республики Павел смотрел пока сквозь пальцы — до тех пор, пока это не коснулось его лично...

Ещё в 1797 году, в самом начале своего царствования, Павел принял под своё покровительство рыцарей ордена святого Иоанна Иерусалимского, который обосновался на острове Мальта. Это были объединившиеся остатки рыцарей-крестоносцев, католиков-иезуитов, чудом дожившие до восемнадцатого века и сохранившие от своих некогда обширных земель лишь этот красный островок, где даже пошлину от приходивших кораблей брали землёй: скалистый остров не имел плодородной земли.

Иезуиты стали искать покровительства у европейских государей с тех пор, как французская революция докатилась и до острова.

Павел начал покровительствовать ордену, он даже возложил на себя звание великого магистра ордена.

Но в январе 1798 года французы заняли папскую область, провозгласив там Римскую республику, а потом по пути в Африку высадились и на Мальте.

Русскому посланнику велено было срочно покинуть остров, а любой из русских кораблей должен был быть затоплен, если появится у берегов Мальты.

Павел не мог снести этого — у него появился личный мотив противоборствовать Франции и генералу Бонапарту.

Он отдал приказ корпусу генерала Розенберга сосредоточиться у Брест-Литовска для похода на Италию. В Средиземное море была послана эскадра адмирала Ушакова, которой надлежало сотрудничать с эскадрой английского адмирала Нельсона. Они должны были с моря поддержать русские и австрийские армии, действующие против Франции.

Император Франц просил прислать во главу коалиции войска Суворова.

В это время и начались и к тому времени, когда в Вену прибыл волонтёром сын русского царя Константин, закончились переговоры о браке старшей дочери Павла Александрины с венгерским палатином^[18] и сыном австрийского императора Франца.

Брак был заключён, Александрина уехала в Австрию. Может быть, ещё и по этой причине поддерживал Павел Австрию, где теперь в качестве невестки была его родная дочь.

Император не удивился, когда соединёнными силами коалиции — России, Австрии, Англии и Турции — призван был командовать Суворов. Хоть и был старый фельдмаршал в страшной опале — Павел считал, что Суворов может двинуть против него все войска, — но императору пришлось снять опалу с полководца и послать его в Италию, где уже расположились русские войска.

Елизавета видела Суворова несколько раз и каждый раз удивлялась его мужеству и смелости. Он ни за что не хотел признавать новых порядков Павла в армии, его буклей и косиц, прямолинейного строя и шагистики, издевался над парадами Павла, то хватаясь за живот и бормоча: «Брюхо болит», то роняя с головы новомодную треуголку, то зевая и гримасничая, а то даже позволяя себе уезжать с павловских парадов.

Тем не менее Павлу пришлось призвать Суворова: вся коалиция единодушно признавала, что лишь суворовская тактика войны оправдает себя в войне с французами.

И Суворов быстро очистил всю Италию от них!

Павел издал указ, особо отмечавший заслуги старого генералиссимуса:

«Для сохранения в памяти в предыдущих веках великих дел генерал-фельдмаршала нашего графа Суворова-Рымникского, в четыре месяца избавившего всю Италию от безбожных её завоевателей, жалуем ему знаменитое достоинство князя Российской империи с титулом Италийского. Гвардии и всем российским войскам даже в присутствии государя отдавать ему все воинские почести, подобно отдаваемым особе его императорского величества...»

Александр горько жаловался Елизавете: Константин стяжает доблесть при Суворове, отличается редкой отвагой, а ему остаётся рутина повседневности.

Константин действительно, а не только по словам фельдмаршала, отличился в эту италийскую кампанию. Он наряду с офицерами спал в палатке, месил грязь вместе с солдатами, был впереди вверенного ему войска, и даже Суворов удивлялся его безоглядной смелости.

Вовсе невесело стало Александру, когда отец то и дело попрекал его подвигами Константина. Александр молчал, лишь Елизавете высказывал он свои обиды. Что могла посоветовать ему молодая жена? Только терпеть выходки отца, не поднимать голоса, а если и протестовать, то руководствуясь разумными доводами.

Но поведение отца выводило Александра из терпения, и, хоть он и таил свои невесёлые думы, от Павла не укрывался его угнетённый вид.

Отец толковал мрачный вид старшего сына не чем иным, как соперничеством с младшим, да ещё подозрительно посматривал в сторону старшего, не забывая ни на минуту, что бабка завещала трон не ему, сыну, а внуку, и хоть отказался тогда Александр от лестного предложения, но кто знает, что за мысли теперь у него в голове...

И Павел решил противопоставить младшего старшему. Он наделил Константина титулом цесаревича...

Когда Елизавета услышала манифест о даровании Константину титула цесаревича, она старательно проанализировала поступки и деяния императора и поняла, что отец только ждёт особого случая, чтобы лишить Александра звания наследника и передать наследство младшему сыну.

Она грустно усмехалась про себя: всё тот же предмет, только бабка предпочитала сыну внука, а император захотел предпочесть младшего старшему.

Всё тот же трон, всё тот же престол. Словно собаке, кинул кость младшему — рассчитывал, что схватятся за случай, начнут грызться друг с другом, и он, Павел, сможет приструнить и того и другого обещанием трона, восстанавливая брата против брата.

Она долго говорила об этом Александру, тщательно взвешивая каждое слово, и умоляла его не поддаваться злобному чувству, не становиться в позицию, враждебную брату, быть умнее, мудрее, чище своего отца...

Александр соглашался с её доводами, и вернувшийся с войны Константин нашёл своего брата роднее и дружелюбнее, нежели тот был тогда, когда Константин уезжал в действующую армию.

Австрийцы оказались подлыми и коварными союзниками, где только могли, подставляли они ножку Суворову: не подвозили вовремя продовольствие и боеприпасы, не поставляли лошадей, показывали врагу спину при решающих сражениях, бросая на произвол судьбы русских солдат, равнодушно следили за боевыми действиями войск Суворова, не вступая в схватку до тех пор, пока не обнаруживалось явное превосходство сил.

Но больше всего неприятностей доставляли Суворову австрийские министры, желавшие удержать власть над русскими войсками и командовавшие ими по своему желанию. Им нужно было лишь вернуть свои владения в Италии, восстановить власть монархии Габсбургского дома, а интересами России они пренебрегали.

Константин о многом рассказал императору, искренне возмущаясь продажными и коварными политическими деятелями из австрийского дома.

Павел понял наконец политику Габсбургов и приказал русской армии возвращаться домой.

Этого не простили Александрине ни император Франц, ни его жена, Мария-Терезия. Более того, сюда примешалось ещё и личное недовольство Марии-Терезии. Странно, но императора Франца также поразило удивительное сходство Александрины и его умершей первой жены — Елизаветы Вюртембергской, сестры Марии Фёдоровны. Франц любил Елизавету Вюртембергскую первой и искренней любовью.

Как и у Павла, воспоминания об умершей надолго поселились в его сердце. Мария-Терезия, его вторая жена, властолюбивая, разнузданная и развращённая императрица, сразу заметила признаки симпатии своего мужа к невестке, и в ней загорелась ненависть.

Мария-Терезия полностью подчинила себе мужа, императора Франца, и он не смог защитить от её интриг и сплетен юную русскую принцессу.

Дело доходило даже до того, что Мария-Терезия запрещала Александрине надевать свои драгоценности, потому что они были гораздо дороже драгоценностей самой императрицы.

Словом, Елизавета понимала, что мелкие уловки, придирки и кляузы так же отравляют жизнь Александрины, как и её собственную жизнь. И она жалела старшую дочь Павла, писала ей часто и поддерживала, как могла, в своих письмах. И сопоставляла: эрцгерцог Иосиф, муж Александрины, так же, как и Александр, не мог защитить свою жену от упрёков и постоянных нотаций свекрови.

«Как похожи две наши жизни! — часто думала Елизавета. — Отличаются они лишь удалённостью друг от друга. Не таковы ли и все жизни царских или императорских невесток, принуждённых сносить ограниченный ум, мелочность и придирки своих царственных свекровей?»

Впрочем, Елизавета понимала, что в дело тут вмешивались и политические интересы: Габсбурги постоянно опасались, что Венгрия, палатином которой был Иосиф, захочет отделиться от Австрии и приобрести при помощи русских штыков самостоятельность, что православие Александрины может стать дополнительным стимулом для этого, и всячески притесняли и сковывали её православную веру.

Александрина кротко терпела все издевательства, даже не волновала мать и отца рассказами о своей нелёгкой жизни при австрийском дворе, но болела, хирела, часами молилась, и жизнь её день ото дня становилась всё более хрупкой и ненадёжной...

Елизавета и сама часто болела, постоянно простуживалась от страшных сквозняков, гулявших по всем дворцам императорской семьи, но поддерживала себя письмами к матери, обращая свой взор в сторону Бадена. Может быть, и там, при дворе маркграфа, царили те же нравы, но в силу своего раннего детства она их не замечала и Баденский двор казался ей идеальным...

«Со вчерашнего вечера мы в Петергофе, — писала она матери, — чудное место, я всегда его любила, но император портит всё. Если бы мы были одни или с покойной императрицей — как было бы приятно! Но у императора не в моде советоваться со вкусами других, ему решать самому за всех остальных, и императрица тоже — решила однажды, что мы должны жить в Павловске, а мы даже не осмеливаемся попросить, чтобы остаться здесь.

Вы бы очень расстроились, мамочка, доведись Вам стать свидетельницей того, что здесь происходит. Вы, кому так отвратителен эгоизм, убедились бы сами, что тут действуют лишь по этому принципу, даже не скрывая того, — считается естественным, что император и императрица руководствуются лишь собственными капризами.

Мы здесь живём в комнатах, где располагалась моя покойная тётя (великая княгиня Наталья Алексеевна, сестра матери Елизаветы. — Прим. авт.), поскольку тогда эти комнаты принадлежали великому князю — отцу. У меня всегда возникает приятное ощущение, когда вижу что-либо, напоминающее о ней. Странно, я безмерно люблю её, хотя никогда не была знакома, и не только потому, что она так дорога Вам, но и потому, что всё, слышанное о ней, говорит о том, что она была великой женщиной — люди сохранили к ней глубокую привязанность.

В одну из наших поездок по окрестностям Москвы нам удалось побывать в загородном доме архиепископа Платона. У него маленькая церковь, где над алтарём подвешен балдахин от кровати, на которой она умерла.

Император растрогался, увидев его. А архиепископ не мог говорить о ней без слёз. Кое-что досталось от неё и мне, помимо портрета, выгравированного на камне, с которым я уже два года не расстаюсь, нося его в кармане.

После смерти императрицы моему мужу и некоторым другим было поручено заняться её бумагами. Там обнаружили небольшую шкатулку чёрной эмали с девизом «Вечная память», два медальона с буквами «К» из бриллиантов и волосы.

Император узнал шкатулку и сказал, что она принадлежала моей тете — внутри её рукой проставлена дата смерти моей бабушки.

Император сам показал мне это, как образец её почерка, а затем, вместе с несколькими письмами, которые он и императрица писали покойной императрице, передал всё моему мужу.

Естественно, что тот подарил шкатулку мне. Для меня это ценная реликвия, но я подумала, возможно, Вы пожелаете иметь её у себя — мне доставит огромное удовольствие переслать Вам её с первой же оказией. Вам это тоже дорогая память, потому что, смею думать, это волосы Вашей матушки».

Вместе с Константином вернулась из Кобурга и Анна. Как счастлива была Елизавета, прижимая к груди свою маленькую хорошенькую подругу, плача от радости и жадно выспрашивая всё, что она видела и слышала!

Анна побывала и в Бадене, говорила с матерью Елизаветы, и сердце великой княгини сжималось: ах, почему не она была в Бадене, почему не она виделась со своей мудрой и доброй матерью!

После всех расспросов и разговоров о Кобурге и Бадене Анна вдруг сделалась чрезвычайно серьёзной.

— Я говорила с отцом и матерью о моей жизни здесь, — начала она, пряча глаза от своей подруги за тенями длинных тёмных ресниц, — я рассказала им о нравах и странностях здешнего двора, о муже моём, Константине, прямо сказала им, что не чувствую к нему ни любви, ни сердечной склонности, что жизнь моя отравлена вечными страхами и ужасом от его необузданного нрава...

Елизавета внимательно посмотрела на Анну.

— И ты смогла, ты огорчила их своим рассказом? — тихонько переспросила она.

— Я не могла промолчать. Ты хорошо знаешь, каков Константин. Он не то, что твой Александр — воспитанный, прекрасно образованный, искренний и добрый.

Елизавета только пожала плечами. Она могла бы порассказать об Александре и кое-что другое, но она никогда не давала воли своему языку, никогда не осмелилась бы чернить Александра.

Такой, пусть такой, но он дан ей Богом, в нём её судьба, зачем ей видеть все его изъяны — недостаток образования, вопиющее невежество во многих вещах, лень и ту же необузданность?

Нет, никогда не позволит она никому, даже матери, пожаловаться на Александра — это её крест, и ей одной нести его.

— И что же? — лишь и спросила она у Анны.

— Мои отец и мать добрые и прекрасные люди. Они дали мне понять, что, если мне будет невмоготу, они приютят меня...

Елизавета ужаснулась. Значит, терпеть ей одной, если даже её младшая подруга не хочет выносить все тяготы царской жизни...

— И ты пойдёшь на это? — спросила она.

Анна молча кивнула головой. Елизавета обняла Анну, и слёзы обеих смешались в одной печали.

Елизавета долго раздумывала над словами Анны. Что ж, у неё другая судьба, Анна не жена наследника престола, над ней не тяготеет тяжёлая ноша. Это ей, Елизавете, выпало подавлять свои чувства, жить под гнетом императорской руки, но у неё судьба иная — она призвана к службе, служению, а не к радости быть любимой и любить.

Её судьба другая: трон заставляет зависеть от него...

Конечно же, она не утерпела и рассказала обо всём Александру.

Он только усмехнулся.

— Я бы и сам убежал куда глаза глядят, было бы куда, — горько ответил он. — Эти вечные придирки, оскорбления, никакого уважения ни к имени моему, ни к сану своему...

— Я понимаю тебя, — посетовала Елизавета, — но ведь трон налагает на тебя тяжелейшую обязанность — служить государю, стране, её людям.

— Людям? — Белёсые брови Александра взлетели под самый лоб. — А стоят ли люди того, чтобы им служили?

Она растерялась. Слишком хорошо понимала она свой долг, слишком уж твёрдо вдолбили ей с детства, что жизнь для трона не просто привилегия и удача, а ещё и тяжелейший труд, непреходящая занятость.

Впрочем, наблюдая королей и государей восемнадцатого века, она чаще всего поражалась несоответствию высоты положения и человека, посаженного на престол, видела, что далеко не все государи проникнуты этой мыслью — служить отчизне, людям, её населяющим...

Она ничего не ответила Александру. Наверное, каждый понимает свой долг по-своему, и что ей за дело до того, как тот или другой разумеют это.

— Знаешь, — сказала она, — я часто думаю, как это хорошо — быть просто частным человеком, жить где-нибудь в заброшенной деревушке, питаться плодами своих рук и не думать о стране, о троне, об ответственности...

— Если бы мне была дарована такая судьба, я ничего не желал бы лучше, — рассмеялся Александр. — К сожалению, такие мечты не для меня. Наверное, я не рождён для славной доли, мне хотелось бы тихости и семейного уюта, а не этих неоглядных далей...

Елизавета пристыжённо замолчала. Семейных радостей пока у них не получалось — детей пока не было, а какая же семья без детей?

Она с завистью глядела на свою свекровь: в свои уже далеко не молодые годы она успела родить ещё одного, десятого, ребёнка, названного Михаилом. Один младенец умер в самом начале своей жизни, но жизнь девяти людям она дала, и это при всей своей ограниченности, тупости, безмерном эгоизме.

Значит ли это, что свой человеческий долг она выполнила на земле лучше, чем образованная и изысканная принцесса Баденская Елизавета?.. И ей, Елизавете, приходилось признать, что служение своё исполняла она плохо...

«В воскресенье вечером, изнемогая от скуки, мы гуляли в саду в Павловске и вдруг услышали сигнал военной тревоги (здесь от каждого гвардейского полка находится батальон, а помимо кавалергардов и батальона от гарнизонного полка есть ещё гусары и казаки, так что создаётся впечатление, будто здесь постоянно ожидают нападения врага).

Никто не сомневался, что начался пожар. Император, великие князья и все военные бросились надевать сапоги. Мы — императрица и всё остальное общество — не успели даже подойти к воротам небольшого двора, через который обычно все въезжают, как все войска окружили замок.

Нигде никакого пожара, а сигнальную тревогу слышно со всех сторон, так что нельзя было определить, кто подал её первым.

Видя, что ничего не случилось, император отослал войска, довольный проявленной ими быстротой. Тем не менее двух офицеров серьёзно поранили лошади, а два солдата пострадали очень серьёзно.

Так и не удалось выяснить, что же спровоцировало тревогу...

Позднее смогли потихоньку узнать (втайне от императора ), что всё было подготовлено, а утром уже ходили смутные слухи, что вечером должно что-то произойти. Мы были уверены, что всё делалось по приказу императора, но стало ясно — это не так.

Сегодня, начав день с прогулки, опять услышали (но уже без объявления тревоги) крики, увидели подъезжающих с криком и шумом казаков, гусар, гренадеров. На сей раз император серьёзно обеспокоился, не надев сапоги, побежал в ту сторону, откуда они ехали. Императрица, с недавних пор обуреваемая теми же мыслями, что и большинство народа, пошла за ним. Когда она боится, то обычно сердится. Она послала камергеров и всех остальных вслед императору.

Пошли и мы, Анна и я, сердца наши бились в надежде, поскольку всё происходящее выглядело как нечто серьёзное.

Мы вышли на дорогу, по которой со всех сторон подходили войска...

Император в ярости, с обнажённой шпагой в руке, бежал к одному из гусар-офицеров, мчавшемуся галопом в сопровождении своего войска, ударил его лошадь и закричал: «Поворачивай, каналья!» (его любимый эпитет). С помощью адъютантов и ругательств отослали всех прибывших.

И вот уже взволнованный и разъярённый император и (представьте себе) императрица кричат, что это мерзко, отвратительно, что всех следует наказать.

Вернувшись к себе, он направляется вместе с сыновьями в казармы и там закусывает удила в приступах жуткого гнева, заставляя на своих глазах избить двух солдат. Бог знает за что даёт пощёчины унтер-офицеру, который сказал ему, что не знает, кто из солдат первым покинул казарму, отстраняет от должности офицеров, а потом отправляется на место.

Я уверена, что здесь, с одной стороны, налицо спешка и опасение провала, а с другой (голову даю на отсечение, будучи уверенной, как и многие люди) — часть войска имела что-то в мыслях, или, в крайнем случае, они предполагали что-то совершить, собравшись вместе, иначе зачем объединяться, да ещё под знамёнами, без чьего-либо приказа и без всякой видимой причины?

Никогда не было более удачного случая, но поскольку они слишком привыкли к угнетению и не знают, как от него избавиться, то хватило первого мощного окрика, чтобы, заставить их провалиться под землю.

Ох! Если бы хоть кто-нибудь руководил ими!»

Странное дело! Принцесса, невестка императора, жена великого князя словно бы мечтает о перевороте, о революции, да ещё и открыто, правда, молоком, тайнописью, матери в Баден, сообщает такие подробности, которые ускользнули даже от внимания императора, не заподозрившего скрытого огня, поднявшегося шума и гама, а увидевшего лишь беспорядок и толкотню.

Елизавета предположила недовольство в войсках, которое как будто нарочно кто-то разжигал, но потом спрятался, вызвав только гнев и недовольство императора и растерянность в солдатах.

Было ли это предвестием бури, той самой мартовской ночи, о которой всю свою жизнь Елизавета вспоминала с содроганием? Были ли это первые признаки переворота, и лишь Елизавета догадалась об этом, потому что из всего двора она была более всех недовольна правлением Павла и его несносной жены?

Говорят, что великое видится только на расстоянии, а вблизи можно лишь разглядеть, что у императора смешной курносый нос, необузданный нрав, а приступы его гнева страшны и нелепы?

Она не могла ещё понять, что Павел много сделал для своей страны, что при всей гневливости он заставил разъевшуюся и бездельничающую гвардию служить, а не числиться в войске и получать жалованье, что дисциплина при нём возросла и многим стало неповадно воровать, хотя воровство вблизи трона распространено было всегда...

Словом, разглядеть издали можно, вблизи — нельзя. И Елизавета не только не любила своих свёкра и свекровь, она не прощала им самых маленьких глупостей, не говоря уже о больших.

Впрочем, кто знает, какими были глупости. Почему, например, Павел вообразил, что хорошенькая шестнадцатилетняя Анна Петровна Лопухина способна в него влюбиться? Почему выдал её замуж за молоденького князя Гагарина, приехавшего с хорошими вестями от самого Суворова, и притом гордился этим браком, но в то же время поселил её, как статс-даму, во дворце прямо под своими покоями и каждую ночь спускался к ней по тайной винтовой лестнице?

Глупость, каприз императора или просто тоска по хорошей любви и юной фаворитке? Но зачем тогда взахлёб рассказывал он старшему сыну о своей любви к этой девочке, приглашая и его разделить с ним тайные утехи с молодой княгиней?

Елизавета презрительно кривила губы и щурила красивые голубые глаза, когда Александр говорил ей о словах отца.

Правда, сыну вовсе не обязательно было говорить об этом своей жене, ему следовало бы сохранять тайну отцовской исповеди. Но в том-то и дело, что Александр хватался за соломинку: он чувствовал в Елизавете твёрдые привычки нравственного поведения и сообщал ей обо всём, чтобы услышать голос разума и трезвой добродетели...

Пока что жена заменяла ему всех — мать, отца, достойных осуждения, друзей. Только с Константином он был ещё более откровенен — рассказывал, как бил его отец сапогом в лицо при всех солдатах, как выкрикивал грязные оскорбления, из которых «свинья» было самым лучшим, как осыпал ударами и ругательствами при каждом удобном случае...

Константин, встреченный с почестями и заслуживший за свою храбрость в италийской кампании бриллиантовую шпагу, теперь снова был не в чести. Ему, как и брату, командиру полка, доставалось за каждое неровное прохождение каждой роты. Распекать, оскорблять, ругаться стало для Павла привычным, и он не щадил и детей, забывая, что одному из них предстоит стать его преемником, а другой должен поддерживать честь и достоинство царской семьи.

Немудрено, что братья втайне думали, как избегнуть позора, как устранить отца. Но дальше тайных дум они не шли. В разговорах друг с другом они лишь жаловались на отца, на его оскорбительные привычки и необузданный нрав, но даже друг от друга скрывали свои выношенные и отчаянные мысли...

Однажды к Александру подошёл Никита Петрович Панин, граф, руководивший теперь Иностранной коллегией.

— Государь, — сказал он без обиняков, — я хочу поговорить с вами с глазу на глаз.

— Я слушаю вас, — удивлённо ответил Александр и наклонил к Панину левое ухо: на правое он был глуховат уже давно — пушечный выстрел у самого уха оставил по себе знак.

Он знал Панина давно. Это был блестящий и умный политик, племянник давнего воспитателя Павла, Никиты Ивановича Панина, и сын генерала. Те Панины всегда стояли в оппозиции к трону. Никита Иванович Панин долгие годы провёл в Швеции и был за то, чтобы в России ввести шведский обычай правления с парламентом и ограничением царской власти. Близки к его взглядам были и принципы его брата, Петра Панина, блистательного генерала, победителя Пугачёвского восстания.

Вместе с Никитой Ивановичем Паниным Фонвизин писал и конституцию, которая так и осталась в архивах истории.

Александр всегда знал об этом — ещё бабушка Екатерина много рассказывала о Паниных, усмехаясь, что быстро укротила этих непокорных. Перенял было взгляды Панина и сам Павел, да, взойдя на трон, начисто забыл о них.

Во всяком случае, о конституции не было и намёка в его указах, хоть и облегчил он жизнь крестьянства, запретив помещикам использовать труд крепостных в воскресные ипраздничные дни.

— Довольны ли вы правлением вашего отца, государя Павла? — напрямик спросил Никита Петрович Панин и выжидательно устремил глаза на наследника.

— Думаю, что не пристало нам обсуждать батюшкино правление, — быстро, словно бы заученно ответил Александр и прищурил близорукие глаза. — Не нам с вами, а одному Богу батюшка отчёт даст...

— Но, я думаю, вы знаете, как недовольно дворянство, как стонет войско.

Александр молча пожал плечами.

— И не зря бабушка ваша, Екатерина Великая прочила вам наследство своё, — осторожно заметил Панин.

Александр опять отмолчался.

— Многие большие люди хотят видеть вас на троне, — снова напрямик заявил Панин.

Александр поднял на Панина глаза.

— Богу угодно было, чтобы батюшка воссел на троне без всяких потрясений, — сказал он своим глуховатым баском. — А я лишь верный подданный государя и ни в какие авантюры мешаться не буду...

Панин откланялся без каких бы то ни было слов. Он уже понял, что у Александра нет той жилки, которая была у Екатерины, что он неспособен на размах, на большие дела. Но учитывал, что Александр может быть и неискренен с ним. Мало ли что говорят люди, а как до дела дойдёт, возможно, и Александр примет в нём участие. Недаром же доходили до Панина слухи о высказываниях Александра перед своими друзьями, о его поддержке свободолюбивых идей и мыслей...

С тем и ушёл Панин.

А в скором времени, по просьбе Александра, Панина услали за границу послом в одну из европейских стран. Очень уж боялся Александр, что и этот разговор с Паниным станет известен отцу.

И об этой странной встрече рассказал Александр жене. Елизавета долго молчала, обдумывала слова мужа, всю затею.

— Может быть, и преждевременно это предложение, — вскользь бросила она, — но наступит время, когда придётся совершить какие-то шаги. Только всё дело должен взять в свои руки кто-то другой, не ты. Ты должен быть чист и перед отцом, и перед троном...

Александр запомнил её слова и часто повторял их. Должен быть чист. Только чистыми руками примет он корону и должен знать всегда, что это не его вина, не его выдумка — сам Господь Бог пожелал этого...

Однако они часто разговаривали с Елизаветой о предстоящих временах, о том, что будет, если он взойдёт на трон, если Бог доверит ему носить царскую порфиру. Но тут же смеялись весело: как далеко ещё до этого времени, как туманно их будущее.

И словно намёками давало им понять провидение, как пусты и незначащи их судьбы перед лицом Бога.

Едва не задавили Елизавету лошадьми, по счастливой случайности удалось ей отделаться лишь синяками. В другой раз едва не погиб сам Александр. И об этих двух случаях Елизавета сообщила матери:

«После ужина все пошли, выстроившись рядами, погулять и полюбоваться иллюминацией в честь дня рождения императрицы, я находилась сбоку моего мужа, великого князя Константина и Анны, а по другую сторону — император, императрица и польский король.

Другого такого существа, как император, найти трудно. В подобных случаях ночью, в темноте, он запрягает восьмёрку и его сопровождает двадцать человек верхом, среди которых кавалергарды, облачённые в полную амуницию. Потребовалось свернуть на маленькую дорожку — все конники оказались зажатыми в угол. Кавалергард, лошадь которого почти касалась меня, захотел заставить её попятиться, а она встала на дыбы и прямо на меня. По счастью, я упала назад и пострадало лишь бедро.

Господин мой муж вчера совершил падение, основательно перепугав всех нас. Он упал вместе с лошадью с высоты 6 футов. Он стоял рядом с императором на краю крутого холма, наблюдая за занятиями роты. Его лошадь испугалась бликов на ружьях и прыгнула сначала на скат, но не удержалась и заскользила, потом последовал пируэт, всё это на спуске, а внизу лошадь, не удержав равновесия, упала, и мой муж оказался под ней. Чудо, что он не разбился! В шаге от них была куча камней, но он повредил лишь руку, на которую опирался, да немного бедро... Дрожу от мысли, что могло произойти! »

Глава одиннадцатая

Замирая от сладостного ожидания, Елизавета прислушивалась к себе. Неужели наконец и она познает радость материнства, неужели теперь не придётся ей дико завидовать тем женщинам, роды которых она так долго наблюдала, неужели и она наконец-то, через пять бесплодных лет супружества, станет матерью?

Она долго не верила себе, всё сомневалась и старательно вычисляла, когда семя Александра поселилось в ней. Может быть, тогда, когда он, усталый и измотанный, вернулся с военных смотров в полях под Петербургом, или после бала, когда она была особенно хороша в танцах, или после того парадного скучного обеда, на котором присутствовала вся царская семья, а потом они уединились в её опочивальне, и у неё особую нежность и ласку вызывали горькие слова мужа? Она тогда утешала его, как-то по-матерински сочувствовала и твердила только одно: надо потерпеть, надо смириться, Бог знает, что делает, император и императрица всё равно его отец и мать, хоть и со всеми недостатками, хоть и эгоистичны в своём утверждении на троне, но они его отец и мать, и об этом нельзя забывать...

Когда же это было? Или, может быть, после того тихого семейного ужина, когда присутствовали на нём только самые близкие — графиня Варвара Николаевна Головина, князь Адам Чарторыйский, всегда смотревший на неё огненно-чёрными глазами так, что сердце её колотилось?

Но он был князь, его любовь ничего не значила для неё, принцессы и наследницы царского престола. Она всегда умела вести себя так, что не подавала повода Александру хоть чуточку заподозрить её в неверности.

Да и как могла бы она приблизить к себе кого бы то ни было — такая уж семья была у неё в Бадене, что строгость нравов вошла в неё с самого детства.

И пусть при дворе Екатерины царили распущенность и сластолюбие, лишь прикрытые целомудренной оболочкой, и пусть знала она, как угождает старой женщине молодой красавец Платон Зубов и что у самой великой царицы были внебрачные дети. Какое ей дело до этого? Её Александр был для неё самым дорогим и любимым, он выбрал её, он поставил её рядом с собой, и пусть ей известно, что её муж нравится женщинам и они толпой окружают его везде, где только он появляется, — что ж, она гордилась тем, что её муж самый красивый, самый стройный, самый достойный во всём русском царстве. И она, пока одна она управляет его сердцем, они настоящие друзья и всем откровенно и часто делятся друг с другом...

Снова и снова прислушивалась она к себе, не смея надеяться и уже расцветая радостью. Неужели и она будет матерью, неужели и она сравняется со всеми матерями, неужели и у неё появится младенец — большой, крупный мальчик?

Нет-нет, пусть кто угодно, только бы она наконец получила возможность стать такой, как все, как её плодовитая свекровь, лишь недавно принёсшая Михаила, последнего сына...

Она всё ещё не смела поверить, что станет матерью, что теперь будет и у неё счастье материнства. Как не выдать свою радость, как вполне поверить в это счастье?

Месяц и два не говорила она никому о своих надеждах, всё не верила, что пятилетнее ожидание и томление наконец закончатся.

И только тогда, когда признаки беременности уже невозможно было скрыть ни от кого — у неё появились странные пристрастия в еде, лёгкая тошнота по утрам, — только тогда она сказала Александру, что ожидает дитя.

Он очень удивился: почему-то не предполагал, что его стройная, высокая и очень худощавая жена сможет родить ребёнка. Но и страшно возгордился: теперь и у него будет свой собственный ребёнок.

Он сам был словно дитя: радовался бурно, сыпал словами, но за ними стояло лишь одно: «У меня будет сын, большой славный мальчишка...»

На очередном парадном обеде Елизавета попросила принести солёных слив, и Мария Фёдоровна с подозрением взглянула на свою старшую невестку:

— Уж не хочешь ли ты сказать, что сделаешь нас дедом и бабкой?

— Господь милостив, возможно, и будет так, — потупив глаза, ответила Елизавета.

Она недаром уткнула глаза в тарелку. Ей так хотелось обжечь свекровь победительным взглядом, но она знала, что этого ни в коем случае нельзя делать: ещё сглазит, ещё пожелает, чтобы не родился этот будущий ребёнок. И она как могла умеряла свою радость, мучалась сомнениями.

Павел весело засмеялся, поднял бокал вина за здоровье невестки, хотя весьма редко приветствовал кого-либо таким образом...

Елизавета скромно молчала, только благодарила за высокую честь.

Как ни странно, но Мария Фёдоровна теперь окружила Елизавету самыми тщательными заботами, советовала, что есть и пить, выспрашивала о самочувствии, часто навещала её в Мраморном дворце, где жили великий князь с великой княгиней.

Правда, все приезды и посещения свекрови были такими роскошными и утомительными, что Елизавета вовсе не желала быть предметом подобных забот.

Ей было хорошо одной, в окружении своих редких друзей — она словно бы расцвела заново! За что бы ни бралась она в это время ожидания, всё у неё делалось легко, красиво, изящно, чудесно!

Она играла на арфе, и её нежный голосок разносился по всему дворцу, и даже слуги наклоняли головы, прислушиваясь к пению госпожи. Её рисовальный стол был теперь завален бесчисленными рисунками — то пером, то кистью выводила она детские лица, усеивала картон и бумагу невиданными цветами.

Даже писем она стала писать меньше — не хотелось поверять бумаге все сомнения в ожидании.

Мария Фёдоровна показала ей, как вырезать на камне камеи — профили людей, цветы. Тонкая работа, и Елизавета с благодарностью восприняла эти уроки — она научилась делать эту работу лучше, чем свекровь, хоть и напоминала всегда, что она лишь её неловкая ученица.

Будто полное взаимопонимание установилось между этими двумя такими разными женщинами. И это взаимопонимание, эта забота свекрови позволила Елизавете обрести лёгкость в обращении со всеми.

Она стала такой, какой ей всё ещё виделась Екатерина, — приветливой, ласковой, чуткой. Интересовалась всем, что происходило при дворе, но как будто из-за стеклянной стенки — всё видит, всё понимает, но до всего ей мало дела, она вся в себе, в своих переживаниях и ощущениях.

Это было самое счастливое время в её жизни, и она так похорошела, что даже Александр удивлялся...

Её ясные голубые глаза теперь смотрели на мир вызывающе и горделиво, прозрачная кожа рук и шеи приобрела мраморный оттенок, а на бледных щеках то и дело вспыхивал яркий нежный румянец. Тонкие руки вдруг почувствовали в себе силу, походка сделалась немного развалистой, и вся она стала красивой цветущей женщиной.

Ей шёл двадцатый год...

Несколько месяцев ожидания, мучительные тревоги, первые крики удивления и восторга, едва ребёнок начал шевелиться в ней и она почувствовала неловкие толчки и слабые удары, — всё наполняло теперь её жизнь трепетом и радостью. Она станет пеленать своего младенца, она уже не будет с завистью смотреть на беременных женщин, проявит себя как полноправный, не бесплодный член императорской семьи...

Как она была счастлива, как гордилась, как старательно выставляла напоказ свой круглившийся живот, надевала облегающие платья, чтобы ещё больше подчеркнуть свою беременность!

Она знала, как мучаются и кричат от боли роженицы — недаром она присутствовала при многих таких событиях — и давала себе слово, что будет кричать лишь от радости, что у неё рождается сын.

Сколько ожиданий, сколько блаженства заключалось теперь в каждом её слове — она достойно выполняла свой долг в России, никто теперь не сможет упрекнуть её, что она плохо несёт свою службу...

Едва обращает она внимание на бесконечные жалобы мужа. Павел придирается к сыновьям всё более и более жестоко, с женой обходится, как с тюремной пленницей, открыто жалует девицу Лопухину, вызывая колкости и издевательства всех окружающих.

Но главное — страх у Александра, бесконечный страх. Чуть сделал что-то не так — обругают, изобьют, засмеют, осыплют насмешками...

А у Павла растёт недоверие. Всех начал подозревать в предательстве — жену, сыновей, даже славного Суворова...

Едва слушала Елизавета эти жалобы. Терпение давно уже стало девизом её жизни, а теперь, когда она так счастлива, ей кажется, что всё это одни пустые слова, что всё пройдёт, всё перемелется, как говорят русские, и выйдет мука...

Несколько месяцев словно под стеклянным колпаком проводит Елизавета. Вся жизнь рисуется ей в розовом свете — она ждёт дитя...

После суток мучительных, ужасных схваток 18 мая 1799 года родила Елизавета своё первое дитя.

Мария Фёдоровна не отходила от её постели уже целые сутки и, едва увидев родившегося ребёнка, разочарованно выдохнула:

— Девочка!

— Покажите, покажите, — умоляла Елизавета, еле поворачивая всю в капельках пота голову, чтобы видеть своего первого ребёнка.

Сначала увидела лишь красные, сморщенные, крошечные ступни, узелки, горошины плотно прижавшихся к ним пальчиков, потом перевела взгляд выше. Тёмная шапочка волос обрамляла бледное личико, тёмные ресницы окружали мутные ещё чёрные, нет, скорее, карие глаза.

— Вылитая Фрик, — вздохнула Елизавета.

В её памяти, словно это было вчера, встала сцена родов её матери, когда привели её, Елизавету, посмотреть на родившуюся дочь матери. Точно такие же мутные карие глаза, те же тёмные тени от длинных чёрных ресниц и тёмная шапочка волос, плотно облегающая крохотную головку Фридерики. Ей, Елизавете, тогда было всего три года, но в её памяти навсегда сохранилось обличье новорождённой Фрик.

Она закрыла глаза. Как удивительно, что это совпадение преследует её всю жизнь — до странности похожа была Александрина на свою тётку, сестру Марии Фёдоровны, первую жену императора Австрии Франца. Это и вызвало угнетение и ненависть к ней при австрийском дворе, бесконечный гнев и злобу Марии-Терезии, второй жены Франца!

А как почувствовала она, Елизавета, на себе такую же злобу и ненависть к ней самой со стороны свекрови, Марии Фёдоровны, только за то, что слишком уж была похожа на тётку, первую жену Павла — Вильгельмину, в православии Наталью Алексеевну! Не могла простить ей этого сходства Мария Фёдоровна, находила тысячу причин для недовольства невесткой.

И вот девочка, рождённая ею, вылитая Фрик, очень напоминает свою тётку, ставшую королевой Швеции.

Какие странные бывают совпадения, и не дай Бог, чтобы и её новорождённой дочери пришлось испытать то, что испытала она сама и Александрина в Венгрии, став женой Иосифа, сына императора Франца...

Только это и пришло Елизавете в голову, когда увидела она роковое сходство, и пожалела, что родилась её дочка такой похожей на Фрик...

— Она будет красавицей, — прошептала Елизавета и разом вспомнила, как искренне завидовала роскошным каштановым завиткам волос своей младшей сестры, её длинным чёрным ресницам и глубоким карим влажным глазам, в которых словно бы затаилась извечная грусть, и её нежной белой коже, которая так славно оттенялась чёрными дугами бровей.

И подумала ещё, что теперь она не станет завидовать Фрик, теперь она всегда будет видеть перед собой свою младшую сестру, потому что её дочка будет такой же красавицей, как и Фридерика. Если бы унаследовала она и характер Фридерики — порывистый, весёлый и приветливый!

Девочку запеленали, произнесли над ней полагающиеся молитвы и унесли в определённые ей покои. Там, под присмотром нянек и статс-дам, назначенных ей, станет она пить молоко кормилицы, там за ней будет тщательный и бережный уход. Ах, как завидовала Елизавета выбранной Марией Фёдоровной кормилице! Как бы хотела сама дать грудь своей дочери, кормить её собственным молоком!

Но не полагалось великой княгине самой питать своё дитя, и Елизавете приходилось лишь урывками видеть свою маленькую дочь.

Ей приносили лишь показать её, туго запеленутую, и этот маленький свёрточек не давали ей даже в руки, только клали на несколько минут рядом...

Александр тоже приходил на несколько минут, целовал в лоб жену, словно она была покойницей, и быстро исчезал.

Зато император соизволил прибыть к роженице, поздравил её с благополучным разрешением, а жену свою с новым званием августейшей бабушки.

— Пусть она будет Марией, — сказал император. — И возвестить в Павловске о рождении моей внучки пушечной пальбой.

И, обратившись к отцу своей фаворитки, генерал-адъютанту Лопухину, прибавил:

— Да не забудьте — двести один выстрел!

Вся императорская семья выехала на лето в свою загородную резиденцию в Павловске. Елизавете отвели один из дворцов, и теперь у её постели собиралась едва ли не вся царская семья.

Умилённо улыбался Александр, вглядываясь близорукими глазами в крошечное сморщенное лицо своего первого ребёнка, качал на руках маленький свёрток император Павел, и Елизавета ликовала: она стала матерью, и теперь ей обеспечено самое почётное место в царской семье — она первая сделала Марию Фёдоровну бабушкой, а Павла — дедом...

Конечно же потом все покинули её, остались только дежурные фрейлины, и Елизавета не увидела блестящей церемонии крещения своей Марии. Но она придумывала для дочери самые ласкательные имена — Машхен, Машенька, Мари, Мариэтта — на всех языках, которые знала.

Всего лишь десять дней прошло после родов, Елизавета ещё не вставала, когда сам император крестил свою первую внучку.

Улучив минуту, когда Павел был ещё у её постели, она тихонько сказала ему:

— Моя дочка просит у вас прощения за то, что родилась девочкой.

И Павел, широко улыбаясь, заметил:

— Какая разница, девочка или мальчик. Я бесконечно благодарен ей за то, что она сделала меня своим дедом!

Утомлённая Елизавета закрыла глаза — она была так счастлива, как никогда больше не будет!

Величественной и торжественной была церемония крещения высокой новорождённой.

По сторонам блестящих залов Павловского дворца выстроились караулы из кавалергардов и рейтаров^[19] из конной гвардии.

Шестеро гоф-фурьеров и четверо камер-фурьеров, построенные в два ряда, открыли собой шествие в придворную церковь. Обер-камергеры в раззолоченных камзолах шли перед самим императором и императрицей, а поодаль теснились генералы и флигель-адъютанты.

Павел требовал строжайшего этикета, и потому все, кто участвовал в этой церемонии, делились по строго заведённому порядку.

Император и императрица важно выступали вслед за обер-камергерами, выслушивали троекратное «ура» и бряцание ружей, взятых на караул выстроившимися войсками, за отцом и матерью шли Александр и Константин, и только потом в строгой очерёдности следовали все дети императора и императрицы.

А сама виновница торжества уютно устроилась на белой глазетовой с золотой бахромой подушке на руках у воспитательницы всех великих княжон статс-дамы графини Ливен.

В крещальне, в которую обратилась домовая церковь, с золотой купелью, стоящей посреди храма, вся процессия остановилась, и император обратился лицом к графине Ливен. Она поднесла ему подушку, на которой крепко спала маленькая великая княгиня.

Он взял подушку на руки и подошёл к священникам, наряженным для такого случая в самые богатые золотые ризы. К причастию святых христовых тайн Павел сам поднёс свою внучку.

И уже тогда окружили все придворные купель, в которой должна была креститься крошечная великая княгиня.

Весёлый перезвон колоколов над куполом домовой церкви, пушечная пальба сопровождали церемонию.

Пение священников, кадильный дым, запах ладана затопили всю домовую церковь. Священник принял из рук графини Ливен уже раздетую и слабо пискнувшую новорождённую, высоко поднял её на руках и медленно погрузил в тёплую благодатную воду купели.

Младенец сразу замолчал, словно почувствовав тепло материнского тела.

Павлу бросили на руки тончайшую пелёнку, и священник положил на неё крохотное тельце...

Сам Павел стал восприемником Марии от купели, крёстным отцом своей первой внучки.

Объявлено было и о других крёстных — матерью стала отсутствовавшая уже Александрина, паладина Венгерская, даже римский император и английский король заочно удостоились этой чести.

Павел был веротерпим, и ему не показалось странным, что в крёстные он записал двух неправославных — императора и короля. Первый был католиком, второй — протестантом...

Обер-шталмейстер Нарышкин поднёс государю на золотой тарелке знаки российского ордена святой Екатерины, и Мария Фёдоровна торжественно под звуки пения церковного канона «Да исполнятся уста наша» возложила ленту и орден на тельце девочки.

Фельдмаршал граф Салтыков почтительно передал императору большой и тяжёлый крест святого Иоанна Иерусалимского, и Павел положил его на новорождённую Марию.

Сам Павел был магистром Ордена мальтийских рыцарей и посвящал девочку в рыцари этого ордена.

Торжественная церемония закончилась, но долго ещё подходили к руке императора и императрицы придворные, поздравляя их с внучкой...

Елизавете рассказывали, как пышно прошёл обряд крещения её дочки, и она тихо радовалась, всё ещё лёжа в постели: по слабости здоровья она долго не могла встать.

Но едва она оправилась от родов, как сразу побежала в покои девочки и теперь уже почти не выходила оттуда. Строго следила за часами кормления дочери, сама пеленала и купала её и была счастлива, как никогда ещё.

Целовала девочку и улавливала самые незначительные перемены, радовалась её побледневшему и принявшему уже естественный цвет личику.

Кормилицы и няньки поджимали губы и, была бы их воля, выгоняли бы любвеобильную мать из детской.

И Елизавета смотрела на них умоляющим взглядом, словно бы просила смиловаться над её любовью к дочке и дозволить ей хотя бы разделить их заботы о её ребёнке.

Нередко к дворцу сына и наследника приходила и Мария Фёдоровна, каждый раз подъезжая в роскошной карете, запряжённой восьмёркой чёрных коней, хотя едва ли было две мили до него.-

Строго взыскивала со всего штата придворных, выговаривала Елизавете за излишнюю любовь к девочке, приглашала на балы и обеды, только чтобы мать поменьше бывала у новорождённой.

С неохотой отлучалась Елизавета от колыбели дочки — ей было гораздо интереснее с ней, нежели на скучных балах и ужинах свекрови...

Пришла посмотреть на новорождённую и бывшая нежная подруга Елизаветы, Варвара Николаевна Головина.

Она всё ещё держала обиду на свою августейшую подругу за то, что та уже не обращалась к ней приветливо, не делилась мыслями, а лишь холодно выслушивала дежурные комплименты.

Великий князь Александр был ещё более холоден к статс-даме императрицы, знал, что Варвара Николаевна может затеять интригу, насплетничать, — словом, неплохо знал ей цену...

— Прелестное дитя, — умилилась Варвара Николаевна Машеньке, — как хороша, особенно её чёрные глазки...

Елизавета растрогалась: похвалы дочке всегда растопляли её сердце.

— Она будет такой же красивой, как Фридерика, — сказала она, — не правда ли, она очень на неё похожа? Вы ведь видели Фрик, знаете, какая красавица шведская королева?

И тут Варвара Николаевна словно впервые вгляделась в лицо девочки.

— Да, очень похожа, ваше императорское сиятельство, о, простите, высочество, от умиления я просто путаю слова.

Выходя из спальной комнаты маленькой великой княгини, она всё ещё бормотала про себя:

— Да, очень похожа, даже слишком похожа...

А в её голове уже роились мысли: похожа, да только на кого?

И перед её глазами возникло лицо князя Адама Чарторыйского.

Вот на кого похожа эта новорождённая. Те же жгучие чёрные глаза, пусть даже не жгучие, а лишь карие, те же чёрные с блеском волосы, пусть и не совсем чёрные, только лишь каштановые...

Так созрела в голове этой женщины гнусная клевета. Потом, в кругу великосветских дам, она только бросила шутливый намёк, сказав, что видела новорождённую, почему-то не похожую ни на мать, ни на отца: родители блондины, хотя у Александра уже давно несколько потемнели волосы, а дочка черна как уголь...

И также вскользь кинула, что её личико напоминает ей, вот только кого? Скорее всего, князя Адама...

Тут же эта сплетня донеслась до Марии Фёдоровны, и она поняла, что теперь-то она отомстит невестке за причинённое ей горе: слишком много пережила она, когда невестка своим обликом напомнила Павлу первую жену, Наталью Алексеевну. Уж теперь-то он разгневается на неё, не будет столь милостив к этой юной «богине», как все называли при дворе Елизавету...

Машеньке едва исполнилось три месяца. Всё лето в Павловске она прихварывала — то простуды, то поносы. Елизавета страшно огорчалась из-за обычных болезней ребёнка, ей всё казалось, что она чего-то недодала своей дочке, и она ругала себя за это. Слабой и болезненной Елизавета не могла бы назвать дочку, но частые простуды, срыгивания приводили её в грусть, и она усердно молилась о том, чтобы Бог не оставил её маленькую девочку.

О себе она теперь забыла, главным для неё была её дочь.

Посыльный от Марии Фёдоровны передал Елизавете, чтобы она прислала ребёнка свекрови.

Елизавета недоумевала: зачем императрица потребовала к себе её дочь? Но необходимо было покориться.

И няня, и кормилица, и вторая нянька были отправлены во дворец к Марии Фёдоровне.

До него было довольно далеко, а августовские утренники уже стали очень свежи. Елизавета хотела было последовать за дочерью, но посыльный отклонил её намерение.

— Одну лишь великую княгиню Марию, — коротко напомнил он ей о желании Марии Фёдоровны.

И Елизавета осталась поджидать свою дочку.

Много очевидцев рассказывали потом, что случилось во дворце, а Елизавета, как всегда бывает в таких случаях, узнала обо всём последней.

С ребёнком на руках Мария Фёдоровна отправилась в кабинет Павла.

Она прошла мимо камердинера Павла Кутайсова и графа Растопчина и, улыбаясь, показала девочку:

— Не правда ли, какой прелестный ребёнок?

Ни Ростопчин, ни Кутайсов не успели предупредить Павла о визите жены, и Мария Фёдоровна, в последнее время не пользовавшаяся близостью мужа, просто оставленная им, скользнула в кабинет...

Неизвестно, какими словами описала Мария Фёдоровна сплетню, как показала ему лицо и головку девочки, но уже через четверть часа она выскочила оттуда и стремительно удалилась в свои покои...

Кутайсову, вошедшему в кабинет, Павел велел позвать Растопчина.

Кутайсов тихо сказал ему вслед:

— И зачем только эта несчастная женщина ходит расстраивать его своими сплетнями...

Ростопчин застал императора в состоянии полного бешенства. Лицо его перекосилось от гнева, багровые жилы выступили на лбу.

— Немедленно пишите приказ о ссылке Чарторыйского в Сибирский полк, — проревел он, едва Ростопчин вошёл.

— Причины, государь? — спросил Ростопчин

— Жена сейчас раскрыла мне глаза на мнимого ребёнка моего сына! Чарторыйский воспользовался расположением моего сына!

Ростопчин понял, почему Кутайсов сказал ему о сплетнях Марии Фёдоровны.

— Государь, — тихо произнёс он, — позвольте вам возразить...

Павел поднял на графа белые от гнева глаза.

— Дело это семейное, — всё ещё тихо продолжил Ростопчин — А если это лишь навет, оговор — кто защитит невинную? Мне думается, что эта гнусная клевета пущена с одной только целью — опорочить вашу семью. И ссылка князя Адама лишь подтвердит гнусные подозрения. Весь двор ополчится на вашу невестку...

— Она достойна самого ужасного наказания, — пробормотал Павел, но призадумался над словами Растопчина.

— Как вы решите, государь, так я и сделаю, но умоляю вас, будьте благоразумны, не давайте хода этой гнусной клевете.

— Ладно, — сказал уже успокоившийся Павел. — Там поглядим, что делать дальше.

— Мне, во всяком случае, государь, не хотелось бы прикладывать руки к сплетне, — откланялся Ростопчин и быстро вышел из кабинета.

Ему казалось, что он несколько рассеял гнев императора.

Последствия этого разговора всё же вылились в нескольких приказах Павла.

Князь Адам Чарторыйский был отправлен послом России в Сардинию, подальше от двора, отец и младший брат Елизаветы, носившие униформу баденских русских полков и получавшие щедрое вознаграждение за свою службу, которую, они, правда, не видели и в глаза, были отставлены от неё и лишены дополнительной денежной награды.

В это же время к Елизавете явился совсем малозначащий чиновник из почтового ведомства и, низко кланяясь, смущаясь и волнуясь, умолял её и Анну Фёдоровну не писать писем симпатическими чернилами — все эти способы легко угадываются почтовым ведомством...

Лишь много позднее поняла Елизавета, зачем носила Мария Фёдоровна её дочь к императору. Она-то радовалась, думала, что императрица хочет и деда приучить к внучке. Гнусная интрига только тогда раскрылась перед ней, когда она получила письмо матери об увольнении с русской службы её отца и младшего брата.

По обрывкам фраз, по недомолвкам, по отдельным словам восстановила она всю картину этой гнусной интриги.

Никому не сказала Мария Фёдоровна о том, что говорила она в кабинете Павла, даже сыну Александру не обмолвилась ни словом.

И Александр, и Елизавета терялись в догадках: что случилось, почему так холоден и подозрителен стал Павел, почему бабушка, прежде бывшая такой ласковой и милостивой, теперь говорит с ними, едва разжимая губы?..

Когда оба они узнали об этой интриге, то долго плакали, прижавшись друг к другу. Александр не поверил клевете, он хорошо помнил ту долгую жаркую ночь, в которую была зачата Машенька, он знал, что князь Адам в это время вообще отсутствовал в Петербурге.

Он хотел идти к отцу и доказать ему гнусность и нелепость этого предположения. Елизавета остановила его:

— Он всё равно не поверит. Ты сам говоришь, как подозрителен стал он к тебе. Разве может он поверить теперь словам? Он решит, что ты просто защищаешь честь своей семьи. Будем терпеть, друг мой. Мы знаем истину, она когда-нибудь да всплывёт на свет. Слишком счастлива я была, что произвела на свет мою дорогую Марию, Бог наказал меня за эту большую радость, но терпение — мой удел, я не создана для счастья — так говорит мне моя судьба. Будь и ты терпелив. Бог нам воздаст...

Александр повёл себя так, как будто ничего не знал о низости матери, подхватившей клевету, замкнулась в мирке детской и Елизавета. Оба молчали и терпели все выходки императора.

Павел ещё пытался вызвать сына на откровенный разговор. Он призвал его к себе и напрямик спросил, признает ли он своей дочь Елизаветы.

— Государь, твёрдо ответил Александр, — вы всей своей жизнью и рыцарской честью учили меня защищать честь женщины, дарованной мне небом. Разве я могу чернить её в ваших глазах?

Павел подозрительно поглядел на сына.

— Сговорились, — презрительно отозвался он, — все вы против меня сговорились. Недаром я увидел у вас ту самую книжку — «Брут». Вы читали её втихомолку от меня. Подите прочь, мой сын, советую вам перечитать историю о царевиче Алексее...

Александр похолодел. Отец прямо намекал ему, что может сделать с Александром то же самое, что сделал великий его предок, Пётр Первый, со своим сыном, изменившим ему и сбежавшим в Польшу. Пётр сам пытал сына, сам добивался признания в измене. Под пытками царевич Алексей и умер.

Это был уже не первый намёк Павла на то, что он не доверяет своим сыновьям, не доверяет их матери, не доверяет невесткам...

И снова советовала Елизавета мужу:

— Терпи, он твой отец, он вправе миловать и наказывать...

И только в своих задушевных разговорах могли они быть совершенно откровенны друг с другом: Александр осуждал жестокость и самоуправство отца, Елизавета молча глотала слёзы.

Больше никогда не пришлось ей быть такой счастливой, какой была она в первые месяцы беременности и в первые три месяца жизни своей малютки...

Впрочем, теперь Елизавета почти не бывала при дворе. На парадные обеды, спектакли и ужины она не ходила, отговариваясь то своей болезнью, то болезнью дочери. И лишь улыбка Машеньки, её пухлые пальчики, сжимавшие палец или прядь волос матери, доставляли ей несказанное удовольствие.

Только краем уха слышала юна о странных указах императора, да Александр время от времени доставлял ей новые сведения о жизни большого двора.

Они много смеялись над указом Павла, в котором предписывалось всему генералитету, штаб- и обер-офицерам, имевшим намерение сочетаться законным браком, предварительно испрашивать на то высочайшего соизволения, донося именно, кто на ком жениться желает...

Но грустную усмешку вызвал указ, в котором определялось: «Так как чрез ввозимые разные книги наносится разврат веры, гражданского закона и благонравия, то отныне повелеваем запретить впуск из-за границы всякого рода книг, на каком бы языке оные ни были, без изъятия в государство наше, равномерно и музыку...»

А повеления Павла иногда были крайне смешны и несообразны:

«Его императорское величество с крайним негодованием усмотреть изволил во время последнего в Гатчине бывшего театрального представления, что некоторые из бывших там зрителей начинали плескать руками, когда его величеству одобрения своего объявить было неугодно, и напротив того, воздерживались от плескания, когда его величество примером своим им показывал желание одобрить игру актёров, почему и принуждённым оказался всему своему двору и гарнизону города Гатчины отказать вход в театр и в церковь, кроме малого числа имеющих вход на вечерние собрания, и приказать соизволил: для предосторожности жителей столицы, дабы здешняя публика во время представлений театральных воздерживалась от всяких неблагопристойностей, как-то: стучать тростями, топать ногами, шикать, аплодировать одному, когда публика не аплодирует, также аплодировать во всём пении или действии и тем отнимать удовольствие у публики безвременным шумом. А потому всех, здесь, в городе, живущих, обвестить подписками о сём и с строгим при том подтверждением, что, если кто-либо осмелится вопреки вышеописанному учинить, тот предан будет, яко ослушник, суду...»

Сколько же всяких указаний, повелений, приказов было издано по самым ничтожным поводам!

А уж цензура свирепствовала, как никогда.

Запрещалось говорить и писать «отечество», вместо этого должно было употреблять слово «государство», не следовало нигде упоминать слово «гражданин», а лишь «мещанин», нельзя было употреблять слово «выключить», а только «исключить», вместо старинного слова «обозреть» вменялось писать «осмотреть», «караул» вместо «стража», «собрание» вместо «общество»...

Утомительно было бы перечислять все слова, подлежащие запрещению в употреблении.

Елизавета утешала себя тем, что в переписке с матерью она использовала лишь французский язык, даже родным немецким она владела не так хорошо, как этим общепринятым при европейских дворах языком...

Пастор Зейдер, содержавший в Лифляндии библиотеку, через газеты просил своих посетителей вернуть ему книги, взятые ими и позабытые. Была среди них и книжка Лафонтена «Сила любви». Кто-то донёс императору, что посредством библиотеки пастор распространяет тлетворные начала.

Император пришёл в полнейшее негодование, приказал дать пастору сто ударов кнутом и сослать в Сибирь.

Даже граф Пален был удивлён столь суровым наказанием, старался выпросить у Павла прощение книголюбу, но не успел, пастор был сослан в Сибирь, где и умер...

Такие истории происходили почти каждый день, и Елизавета слышала о них краем уха.

Пален часто беседовал с Александром, то и дело ссылаясь на странные и непредсказуемые поступки императора.

Александр сердился, не давал воли своим словам, не выражал насмешки или презрения, сохраняя почтительное отношению к родителю. Но его скрытность и подозрительность ко всем придворным исчезала, как только он появлялся в покоях Елизаветы.

Она одна умела выслушивать его с интересом, посоветовать возможно лучший вариант поведения. Но что она могла, если такие истории повторялись едва ли не каждый день...

Изменил Павел и свою внешнюю политику. С его точки зрения, она должна была быть повёрнута в другую сторону, потому что, подсчитав все убытки, которые понесла Россия в кампании 1799 года, в италийской кампании Суворова, император пришёл к выводу, что эта война не дала России ничего, кроме безмерных людских потерь и опустошения бюджета.

Когда он прочёл все донесения, все реляции, то понял, что его союзники используют русскую военную силу лишь в своих собственных интересах, ничего не оставляя России, кроме туманных обещаний помощи. Но свои обещания ни австрийцы, ни англичане обычно не выполняли, предоставляя русским войскам вести войну с Наполеоном без боеприпасов и продовольствия, без одежды и обуви...

Павел был оскорблён в своих лучших чувствах и потому обратил свои взоры к Франции, стал искать союза с Бонапартом.

Союзники были всерьёз озабочены таким поворотом политики Павла, поскольку он, какой ни есть, «самодержавный владетель могущественной, связанной с Англией державы, из которой исключительно англичане могут добывать средства для поддержания первенства своей морской силы...»

Так писал своему правительству английский посол Уитворт, но ему же обязана Англия разрывом дипломатических отношений с Россией.

Любовницей английского посла в Петербурге была сестра братьев Зубовых, Ольга Жеребцова. Каждый день рассказывала она послу об уморительных или странных поступках императора Павла. Уитворт предположил, что Павел не в своём уме, и в одной из своих депеш прямо указал на умопомешательство русского императора:

«Уже несколько лет это известно ближайшим к нему лицам. А с тех пор, как он вступил на престол, его умопомешательство постепенно усиливалось. Император не руководится в своих поступках никакими определёнными правилами или принципами. Все его действия суть последствия каприза или расстроенной фантазии».

Если бы Уитворт спросил Елизавету об умопомешательстве Павла, она ответила бы, что нисколько не видит в нём сумасшедшего — просто он подозрителен до крайности, жесток и суров и весь свой народ видит только коленопреклонённым...

К несчастью, депеша Уитворта именно со словами об умопомрачении императора была перлюстрирована, расшифрована, и Павел в ярости приказал немедленно выдворить Уитворта из России.

Британский флаг над Мальтой, водружённый адмиралом Нельсоном, и вовсе вывел Павла из равновесия. Брезжила война...

Елизавета словно сидела в заточении, лишь слегка касались её все политические новости, теперь она не смела и рта раскрыть, чтобы император или императрица не бросали на неё гневного взгляда, а то и хуже — откровенного намёка на измену.

Ей было тяжело сносить все эти слова и упрёки, только у колыбели дочери отдыхала она душой...

Но в летние месяцы, когда девочке исполнился год и никаких празднеств по поводу её дня рождения не предполагалось, когда даже день её тезоименитства, назначенный в июле, прошёл тихо и не был замечен двором, Елизавета закусила губу и начала размышлять уже о том, что и её может постигнуть участь нежеланных жён в царском семействе.

Всё сильнее привязывалась она к дочери, уже лепетавшей что-то весёлое на своём детском языке, мастерила ей всё новые и новые наряды и платьица, украшения и игрушки.

Но дочери становилось всё хуже и хуже.

Тяжело резались зубки — девочка металась в жару. Потом опять пошли бесконечные простуды. Целыми ночами сидела Елизавета у колыбели дочки или ходила с ней на руках по спальне. Она похудела и побледнела, извелась и лишь молилась Богу, чтобы спас и сохранил её дитя...

Год и три месяца пожила на свете дочь Елизаветы. 18 августа 1800 года она тихо скончалась в своей колыбельке...

Невозможно было передать отчаяние Елизаветы — умерла её последняя радость, её единственное счастье. Даже письмо к матери дышит отчаянием:

«У меня нет сил написать даже два слова, дабы, успокоить Вас на мой счёт! С сегодняшнего дня у меня нет ребёнка, она умерла! Это ужасно, это не высказать словами. Я отдала бы всё своё здоровье, перенесла бы все немыслимые несчастья, лишь бы вернуть её к жизни...»

Слёз не было — сердце Елизаветы словно закаменело. Сама убирала она девочку после смерти, сама уложила её в маленький гробик, отрезала и подложила под крошечную головку свои прекрасные белокурые волосы, теперь уже проблескивающие седыми прядями.

А ей сравнялось всего двадцать лет...

Только после смерти словно оттаяли родители Александра, выражали ему и Елизавете неподдельное сочувствие, но было видно, что вздохнули с облегчением. И Елизавете вдруг подумалось: уж не отравили ли они её малышку, уж не стали ли виновниками её ранней смерти?

Чудовищные мысли лезли в голову. Она не плакала, она словно каменное изваяние стояла на коленях у небольшого возвышения, на котором был установлен белый глазетовый маленький гроб.

Ничего, никаких чувств не выразила она и тогда, когда гроб был привезён в Александро-Невскую лавру и положен в серебряный саркофаг. Некоронованных членов царской семьи хоронили в этой лавре испокон веку.

Не хотела уходить из лавры Елизавета. Она не билась в руках своих статс-дам, не заливала слезами траурное платье. Нет, она молча стояла на коленях у саркофага, прижавшись к нему головой и грудью.

И не могла заставить себя встать, отойти.

Невидящими глазами всё смотрела она на серебряные оковы саркофага, не слышала и не видела ничего, что совершалось вокруг. Не принимала почестей, оказанных её малютке, как члену императорского семейства, не различала ласковых слов, которые говорил ей Павел, тронутый её горем.

Ничего не понимала она в том, что происходило, и осталась бы в лавре, если бы её не заставили всё-таки подняться и выйти к карете.

Нельзя сказать, чтобы слишком уж сочувствовала Мария Фёдоровна своей строптивой невестке, но её отчаяние, её окаменение словно бы растопило какую-то частицу сердца императрицы.

Она обняла Елизавету, плача и что-то говоря, но Елизавета и тут не услышала слов свекрови.

Многие месяцы жила она как будто в пустыне, её насильно кормили и укладывали спать, она точно обезумела. И только со временем стали просыпаться в ней воспоминания о дочке, и только через много месяцев впервые заплакала она...

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

есь 1800 год Елизавета провела словно бы во сне. Не интересовали её ниновинки литературы Европы, запрещённые к ввозу императором, ни новости от Фридерики, сестры, вышедшей замуж за шведского короля, ни мелкие сплетни и наветы, склоки и интриги при дворе.

Её единственная радость, её надежда и судьба больше не была перед её глазами, её дочка, нежно любимая Машхен, больше не существовала.

Даже и того утешения, что безгрешные дети после смерти попадают в рай, у неё не стало — с укоризной поднимала она свои огромные голубые глаза на тёмные лики святых, готова была протестовать и бунтовать против Господа...

Александр скоро утешился — ему хватало забот и дел, назначенных отцом и императором, он сильно уставал после военных учений и муштровок, и ему нужно было внимание, забота и нежность.

Елизавета не могла дать ему этого — она словно бы видела и не видела мужа, вся ушла в себя, в своё горе. Всегда меланхоличная, грустная, Елизавета скоро и мужа отринула — он уже не мог видеть её печальное лицо, возмущался в душе, что ничего, кроме своей беды и боли, его жена не видит и не хочет видеть, ей всё безразлично. Иногда он ещё пытался высказать ей свои заботы, мелочи будней, пожаловаться на придирки и выговоры отца, но чувствовал, что она не понимает его, что все эти дрязги кажутся ей ничтожными и суетными.

Замкнувшаяся в своём горе Елизавета неожиданно вызвала у Павла, императора и свёкра, прилив жалости и милости к себе.

Он, как и Александр, пытался воздействовать на невестку уговорами и особым вниманием. Но Елизавета оставалась глуха ко всем словам утешения.

Она почти каждый день ездила в Александро-Невскую лавру, подолгу простаивала на коленях у саркофага дочери и плакала скупыми, вызывающими боль слезами.

Её оставили все — при праздничном этикетном дворе слишком уж немыслимо видеть горе и слёзы, вечно печальный и недоумённый взгляд.

Несколько раз Павел возил Елизавету на строительство Михайловского замка — его гордости и надежды. Показывал на возвышавшиеся стены, округлые башни по сторонам, пробегал по деревянным переходам внутрь и всё мечтал, ждал, когда всё будет закончено, стараясь заразить своим энтузиазмом и Елизавету.

Она молча и потерянно кивала головой, не вслушиваясь в его объяснения, видела только грязные потёки глины и раствора, наскоро сбитые деревянные сходни и не замечала, как сиял император, показывая своё любимое детище, каким вдохновенным и радостным становилось его некрасивое, почти уродливое лицо, а руки описывали в воздухе кривые линии, пытаясь изобразить то, что виделось ему в снах и мечтах.

Елизавета не понимала, с чего это император так оживлён, что делает его таким сияющим и приветливым. Неужели эти голые безобразные стены, или он видит то, что рисуется ему лишь в его воображении? Не слыша, не понимая, не думая, кивала она головой, даже изредка растягивала губы в полуулыбке, но всё это её не занимало, проходило мимо её сознания.

Она и не заметила, что ушёл в прошлое «безумный и мудрый» век, что на дворе новая эпоха и для перемен есть многие ещё скрытые черты...

А Павел был счастлив. Его затея, его мечта воплощалась в жизнь. Ещё в пору своего заграничного путешествия по Европе он приметил в Варшаве, у графа Потоцкого, занимательного и вдохновенного архитектора, строившего для польского пана немыслимые замки и дворцы. Наследник русской короны мечтал о том времени, когда он возведёт себе роскошный замок, едва ли не в средневековом стиле, где будет жить вместе со всеми своими детьми, домочадцами и слугами.

Он пригласил итальянца Бренни от графа Потоцкого в свой дом в Гатчине и поручил ему переоборудовать дворец, распланировать близлежащую местность.

Винченцо Бренни стал настолько близок наследнику, что не только перестраивал его павловский дворец, сооружал здания в Гатчине, но и учил Павла всем тонкостям своего зодческого искусства, давал ему уроки архитектуры.

Павел поражался свободной мысли архитектора, его мыслящей натуре, видел, как легко создаёт этот человек в своём воображении новые формы гигантских зданий, украшает их такими пилонами и акантами^[20], что можно было лишь позавидовать его богатой творческой фантазии.

С тех пор Павел не отпускал от себя Бренни. Чертил под его руководством башни и планы построек, располагал замки и дворцы в знакомых местностях и представлял их в уме.

И вот теперь из грязи и глины, мешанины стволов и гипсовых отливок поднималось его детище — Михайловский замок.

Едва взойдя на престол, Павел решил построить такой замок, который соответствовал бы его понятиям о могущественном и сильном монархе Европы.

Зимний дворец Павел считал приземистым, неуютным и неприметным. Да и воспоминания о матери сделали этот дворец негодным для него и слишком пропитанным женским духом...

Едва прошли похороны Екатерины, как Павел озаботился закладкой нового дворца для себя и своей семьи. Старый летний дворец Елизаветы, где Павел родился и вырос, обветшал, подгнил, и на его месте император решил возвести великолепное здание Михайловского замка.

Ещё дули февральские морозные ветры, ещё скована была земля, а уж в яме, вырытой на месте летнего дворца, копошились люди.

В лютый мороз Павел поставил на этом месте камень, возвестивший о закладке нового жилища русского царя.

— Здесь я родился, — радостно говорил император всем своим приближённым, — здесь я и умру...

Поначалу Павел пригласил для строительства своей основной резиденции русского архитектора Баженова. Павел дал ему свои эскизы, поручил привести их в соответствие с законами искусства. Императору мыслилось, что это должен быть замок почти средневековый, но с элементами западноевропейских дворцов самых предпочтительных монархов.

Баженову не был свойствен такой эклектический стиль, всё, что он строил, было выполнено в чисто русском духе, с традиционными для России элементами.

Павел вспылил, когда Баженов начал доказывать ему невозможность строительства такого здания не в русском духе, и немедленно отстранил архитектора от выполнения своего замысла.

Хитрый итальянец Бренни не только не стал возражать Павлу, он сумел наброски и мечтательные построения императора-рыцаря привести в мало-мальски нормальный вид, сообразный с законами зодчества. Эскизы Павла словно бы обрели вторую жизнь — это был проект, который соответствовал его понятиям о рыцарском замке, дополненном простором и уютом.

Елизавета видела этот проект, который так и начинался словами Бренни, обращёнными к императору:

«Ваше величество, спроектированные Вашим императорским величеством планы и чертежи Михайловского замка я привёл в порядок согласно основам и правилам искусства...»

Не стал спорить Бренни с императором, он просто сделал то, что должен был сделать и Баженов, — замысел Павла остался неприкосновенным.

Растроганный император подарил Бренни свой алмазный портрет.

Строительство началось невиданными ещё в России темпами. Даже ночами, при свете фонарей и факелов, дворец рос и рос, тысячи каменщиков укладывали кирпичи, суетились на лесах.

И уже в 1797 году дворец закрыли крышей.

Даже теперь, хотя замок всё ещё не был достроен, возвышался в лесах и поднимался среди грязи и строительного мусора, он напоминал собой грозную крепость. Среди лесов уже возвышались мраморные статуи, аллегорические фигуры.

Поразительное смешение стилей и направлений в архитектуре удивляло и поражало современников.

Любимое детище Павла своим главным южным фасадом выходило на гранитный берег канала, и стены замка, облицованные красным гранитом и розовым олонецким мрамором, казалось, вздымались прямо из воды.

А глубокий ров с водой окружал всю территорию замка, и, конечно же, он напоминал собой средневековый замок, угрожающе вставший среди воды и окрестной низменной местности.

Уже к середине восьмисотого года дворец был готов к освящению.

Всего четыре года потребовалось Павлу, чтобы возвести свою мечту, привлечь тысячи рабочих и бесконечное количество мрамора, гранита, статуй, бархата, росписей стен и потолков самыми выдающимися мастерами того времени.

Подъёмные мосты над глубоким рвом с водой, неприступные стены словно бы осуществляли тот бесконечный ужас, что царил в душе Павла. Он всегда был мистиком, твёрдо верил, что его, как и отца, Петра Третьего, убьют, и потому хотел окружить себя этим дворцом, защититься от опасностей. Высоко вздымавшиеся стены, рвы с водой, башни и башенки стражей — всё это казалось ему надёжной защитой.

А внутри замок был поразителен по смешению самых разных помещений.

Длинные анфилады покоев, парадных залов сменялись круглыми, овальными, треугольными кабинетами, странными закутками и закоулками, потайными винтовыми лестницами наряду с широкими и парадными.

Всё смешалось в этом дворце — роскошь и простор со скромностью и теснотой, великолепные произведения искусства с никчёмными портретными залами.

Огромный парадный подъездной двор разделялся на четыре части широкими парадными лестницами. Одна из них вела в главные помещения дворца — широченная, с мраморными маршами, она сразу подавляла воображение, высокомерно приглашала шествовать торжественным шагом.

Не менее широкая, но более скромная лестница вела в церковь.

Совсем скромным был вход в кордегардию^[21], уютом и теплом дышала входная лестница в жилые помещения дворца.

Все четыре входа были различны по убранству и отделке, но каждый из них был образцом искусства.

Парадная лестница заканчивалась высокими дверями с резными тяжёлыми дубовыми наличниками, за дверями открывалось большое помещение главного входа, облицованное мрамором различных сортов, и продолжалось высокой лестницей с точёными мраморными балясинами, а гранитные ступени покрывались роскошным персидским ковром.

На верхней ступени стояли на часах два гренадера в парадной форме, а в примыкавших к лестнице овальных вестибюлях располагались гвардейцы, охранявшие вход в парадные апартаменты.

С особым тщанием следил Павел за убранством Тронного зала.

Вход в него предварял Белый, или Воскресенский, зал — огромное помещение, заполненное картинами, фресками, стенными росписями и большими мраморными статуями.

Но Тронный зал затмевал своим убранством даже это роскошное помещение.

Все стены его были затянуты тёмно-зелёным бархатом. Свой любимый зелёный цвет император разнообразил золотым тканьём, а поддерживали бархат золочёные резные рейки.

Великолепный трон под балдахином возвышался у дальней стены, резко выделяясь пунцовым бархатом с золотым шитьём. Кругом, над многочисленными тяжёлыми дубовыми дверями, стояли в нишах беломраморные бюсты римских императоров. Именно они должны были подчёркивать преемственность русской власти от римской.

Аллегорические мраморные фигуры Правосудия, Славы и Победы тоже должны были показывать власть императора такой, какой она мыслилась Павлом.

Огромная золочёная люстра на сорок подсвечников свешивалась в центре зала на золочёных бронзовых цепях. Бронзовые золочёные шандалы, большие часы с бронзовыми фигурами, канделябры и настенные светильники дополняли световой фон зала.

На стенах были расположены гербы всех шестидесяти шести губерний России.

Драгоценные столы, кресла, диваны работы самых лучших мастеров украшали этот дивный парадный зал для приёмов иностранных послов, гостей из других стран и действительно поражали воображение невиданной роскошью и тщательностью, с какой были выполнены.

Далее следовал Арабесковый зал, а в большом переходе из него до Овального зала располагалась картинная галерея, самой значительной группой корой была копия знаменитой скульптуры «Лаокоон», доставленной сюда прямо из Рима.

А дальше шёл Мраморный зал, который Павел выстроил специально для церемоний рыцарей Мальтийского ордена, магистром которого он был объявлен много лет назад.

Потом был ещё Малый Мальтийский, именуемый Круглым тронным залом.

Все эти залы располагались на так называемой мужской половине, слева от величественной парадной лестницы.

А направо размещались апартаменты, залы для парадных приёмов императрицы Марии Фёдоровны.

В переходном зале стояли многочисленные произведения античных скульпторов, затем следовала галерея Рафаэля, украшенная оригинальными произведениями самого автора, и только тогда можно было попасть в Тронный зал Марии Фёдоровны.

И здесь, хоть и поскромнее, отделка была такой же роскошной, трон сиял пурпурным балдахином с золотым шитьём и взгляд невольно поражался красоте и удивительному убранству этого зала.

Мария Фёдоровна сама следила за отделкой своих апартаментов. Её будуар украсили драгоценными и полудрагоценными камнями, ярко сверкал тёмно-синий лазурит, оттеняя, как говорила сама Мария Фёдоровна, её голубые глаза и всё ещё белоснежную кожу.

Парадная опочивальня редко имела успех. Здесь лишь в особых случаях встречались император с императрицей.

Павел уже давно, сразу после рождения последнего сына, Михаила, перестал пользоваться свей привилегией посещать жену.

То ли он убедил врача сказать императрице, что следующие роды будут опасны для её жизни, то ли на самом деле Мария Фёдоровна уже подошла к критическому для женщины возрасту, но теперь жену заменила фаворитка, и каждый вечер Павел спускался к ней по тайной винтовой лесенке из своих апартаментов — он велел специально сделать этот тайный ход, и о нём во дворце никто не знал...

Не в пример роскошным помещениям императрицы, покои Павла были отделаны весьма скромно.

Через галерею Рафаэля его комнаты сообщались с покоями Марии Фёдоровны, но очень скоро Павел приказал заложить двери в её комнаты.

В его прихожей единственным убранством были семь прекрасных картин Ван Лоо.

Адъютантская была обставлена белой с позолотой мебелью, из неё ход вёл в библиотеку Павла, где в восьми шкафах из красного дерева размещались его любимые книги, кое-где между ними висели пейзажи Павловска и Гатчины работы художника Мартынова, тут же располагалась небольшая кухня, а одна из дверей выходила в караульню лейб-гусаров, связанную с первым этажом небольшой винтовой лестницей.

Опочивальня Павла была завешана картинами Фрагонара, Клода Берне, Лекока, но среди всех выделялся портрет кумира русского императора — Фридриха Второго на белом коне.

Только большой письменный стол на восьми ножках, выполненных в виде колонок ионического ордера, да кресло перед ним были наиболее примечательной мебелью.

Но за ширмами стояла простая железная койка с жёстким кожаным тюфяком, и всегда топился камин, в который влезали целые стволы дерева.

В будничной жизни Павел был скромен в своих вкусах, носил один и тот же тёмно-зелёный мундир, грубые сапоги-ботфорты да потрёпанную треуголку. Парадность и торжественность своего дворца, его богатство предпочитал он показывать всем иностранным гостям.

Во дворе замка Павел устроил большой военный плац, чтобы всегда иметь возможность прямо из дворца выходить на смотры и парады.

Здесь он поставил великолепный памятник Петру Первому в римской тоге и с лавровым венком на голове, надписав на цоколе: «Прадеду — Правнук, 1800 год».

В опочивальне Павла постоянно расхаживала собака неизвестно какой породы, почти облезлая, явно дворняжка. Но, едва он забирался на свою жёсткую постель, она неизменно прыгала на его ноги и устраивалась со всеми удобствами. Император никогда не отгонял её, даже на вахтпарады и смотры всегда брал с собой. На парадных обедах Шпиц забирался под стол, и Павел тайком совал ему лакомые кусочки.

Все в Зимнем дворце готовились к 8 ноября 1801 года. На эту дату было назначено освящение нового Михайловского замка.

Елизавета со скукой слушала распоряжения императрицы о том, что надевать на этот праздник, и переглядывалась с Анной Фёдоровной, тоненькой и маленькой женой цесаревича Константина. Анна уже вернулась из своей очередной заграничной поездки, встретившись с мужем только здесь, в Санкт-Петербурге.

Константин из итальянской кампании возвратился героем, однако тоже скоро увял от бесконечных придирок и выговоров отца.

Елизавета в который раз получила строгое внушение от Марии Фёдоровны, когда встречала Анну. Приезжал родной ей человек, единственный, с кем могла она поделиться своим горем, поплакать на её плече. Она не выдержала, когда к крыльцу Зимнего подъехала карета Анны, скользнула прямо на снег, подхватила Анну, уставшую с дороги, обняла и расцеловала.

Император и императрица должны были принять младшую невестку лишь на второй день. Елизавета опередила и Константина, вовсе не спешившего обнять жену.

— Этикет должен строго соблюдаться, — выговаривала Мария Фёдоровна Елизавете. — Если вы, самые высшие люди в государстве, не будете его соблюдать, какой же пример подадите вы своим подданным?

Она, как всегда, говорила на немецком: прожив в России почти всю свою сознательную жизнь, она так и не выучилась русскому языку.

— Простите, матушка, — скромно ответила ей по-русски Елизавета, — я больше не буду нарушать правила этикета.

Мария Фёдоровна высоко подняла насурьмлённые брови. Она плохо понимала по-русски, и в этом ответе увидела опять знак неуважения к себе со стороны старшей невестки.

— Где это вас учили так разговаривать с вашей матушкой? — холодно спросила она по-немецки.

Тогда Елизавета ответила по-французски, всё ту же фразу:

— Простите, матушка, я больше не буду нарушать правила этикета.

Мария Фёдоровна плохо понимала и по-французски. Неодобрительно поджав губы, она отпустила невестку, копя в душе нерасположение и обиду.

Но эти мелкие уколы Елизавета давно научилась пропускать мимо ушей: что значили эти выговоры и недобрые наставления, если опять с ней Аннушка, пусть не сестра, но родная душа! И она торчала в спальне Анны всё время, пока та раздевалась, готовилась к отдыху.

О многом хотела она поведать Анне, поплакаться на свою горькую судьбу, рассказать о своей прелестной девочке, которая теперь на небесах, пожаловаться на скучную жизнь, где одна лишь сутолока.

Анна неожиданно присела на канапе, где расположилась Елизавета.

— Элиза, — серьёзно и строго сказала она, — я прошу тебя никому не говорить о том, что я тебе сообщу...

И она выжидательно уставилась своими прелестными карими глазами прямо в поблекшие голубые глаза Елизаветы.

— Как можешь ты так говорить? — вопросом ответила на её просьбу Елизавета. — И как могла ты усомниться? Сколько секретов было у нас? Разве кто-нибудь знает о них?

— Прости, — помягчела Анна, растроганно обнимая Елизавету за плечи, — у нас такая несладкая жизнь, что приходится таиться, прятать свои слова и даже мысли...

Они немного посидели молча. Каждая сглотнула невыплаканные слёзы.

— Я говорила с моей матушкой, — тихо сказала Анна.

Елизавета выжидательно смотрела на юное лицо своей подруги.

— И твёрдо сообщила ей, что не смогу больше быть женой Константина, — продолжила Анна.

Обе замолчали.

Брак этот был несчастлив, это знали все, а уж Елизавета до тонкости — все размолвки и ссоры четы, недоразумения, всё то, что происходило из-за несносного грубого солдатского нрава цесаревича.

— Он теперь знаменит, — печально сказала Анна, — но он нисколько не изменился и никогда не изменится...

Елизавета покачала головой.

— У тебя всё-таки несколько иное положение, — произнесла Анна всё тем же печальным тоном, — Александр выдержаннее и спокойнее, да и к тебе он питает нежную дружбу...

— Ты права — дружбу, — откликнулась Елизавета, — отнюдь не любовь.

— Что ж, даже за это ты должна быть благодарна Богу, — более жёстко продолжала Анна, — я не могу похвастать тем же...

— Я знаю...

— Я серьёзно говорила с матушкой, говорила и с отцом. Они убеждали меня терпеть, не ссориться с великим русским домом, поддерживать хотя бы на людях добрые отношения с мужем. И согласились со мной только тогда, когда я сказала, что терплю до очередного скандала, до очередной грязи с его стороны...

Елизавета быстро взглянула на Анну.

— Ты решишься? — изумлённо спросила она.

— Да, я решусь уехать от Константина совсем, — негромко сказала Анна. — Пусть у меня не будет такой блестящей жизни, пусть я буду прозябать в бедности, но больше я не позволю топтать себя...

Елизавета всё смотрела и смотрела на Анну. Ей всегда казалось, что Анна сама кротость, само терпение, лишь она, Елизавета, знала, каких мук стоило Анне выдерживать буйный, неукротимый нрав Константина. Но как она, эта кроткая девочка, это всё ещё дитя, как думалось Елизавете, могла решиться на такой поступок, как развод или, на худой конец, разъезд с мужем, — подобное Елизавета представить себе не могла...

— Ты ведь не осуждаешь меня, Элиза? — с надеждой подняла на неё глаза Анна.

— Что ты, что ты, — замахала Елизавета руками, — как можно! Просто я думаю, что у меня не хватило бы смелости на такой шаг. А значит, я робкая и никудышная...

— Если бы ещё у нас были дети, я могла бы знать, за что терплю всё — и издевательства, и синяки. Но ведь у нас их нет, и вряд ли они будут. А так — зачем?

При одном только слове «дети» глаза Елизаветы наполнились слезами.

— Прости, — бросилась ей на шею Анна, — я не хотела напоминать тебе, я знаю, как больно тебе каждое упоминание...

Они ещё долго сидели и плакали — каждая о своём: Анна — о несбывшемся счастье, Елизавета — об умершей дочери.

Император повелел, чтобы в день архистратига Михаила новый дворец был освящён. Всем придворным велено было одеться как можно торжественнее, а невесткам Мария Фёдоровна наказала быть при полном параде.

Это значило, что приходилось надевать тяжёлое парадное платье с открытой шеей и руками, набрасывать на себя полновесную соболью шубу и следовать ко дворцу пешком, не в карете или хотя бы в коляске.

День выдался морозный и пасмурный, с утра зарядил мелкий крупитчатый снег, но колокола неотрывно звонили, пушки палили, и от крыльца Зимнего дворца, выступая строго по этикету, зашагали к новому дворцу все члены императорской семьи.

Вдоль войск, выстроившихся в почётное каре, при неотвязном громыхании пушек начал торжественное шествие сам царь, чуть поодаль за ним колыхалась неимоверно расплывшаяся Мария Фёдоровна, потом шли наследник престола с Елизаветой, Константин с Анной, а уже за ними вся блестящая толпа придворных.

Великолепное здание нового дворца едва угадывалось в сгущающейся полутьме пасмурного дня, хотя шествие началось в десять часов утра. Мельтешащий снежок, низкие тучи, словно бы повисшие на плечах, закрывали весь обзор, и красивое зрелище пропало для глаз.

Священники открывали шествие, кропя святой водой дорогу, распевая священные тексты и кадя ладаном.

Елизавета почти ничего не видела, кроме узенькой спины императора и туши Марии Фёдоровны. Изредка бросала она взгляд по сторонам, различала тёмные толпы народа, собравшиеся на улицах, слышала неумолчное «Виват!» войск, трезвон всех колоколов города и равномерную пальбу пушек.

Загремели тяжёлые кованые цепи, опуская подъёмный мост, вступили на него священники в золотых ризах, прошагал маленький уродливый курносый император, и вся толпа взошла на мост. Только он один соединял дворец с окружающей территорией.

Тихо шли священники, возглашая благодарственное слово архистратигу Михаилу, шагал император, и скоро всё шествие вплыло по мраморным ступеням, покрытым ярко-красным ковром, в раскрытые настежь тяжеленные дубовые двери.

Гренадеры, стоявшие на часах, взяли на «караул», Елизавета вошла вслед за Александром и в первую минуту ничего не увидела. Тысячи огоньков свечей мерцали в почти непроглядной тьме: дворец был ещё настолько сырой, что влага поднималась от стен и потолков, мельчайшими капельками оседала на драгоценных фресках и плафонах, стояла в воздухе непрозрачным мутным туманом.

Жарко топились все громадные камины, везде горели свечи в необычайно больших шандалах, люстры просверкивали через мглу и всё-таки не могли разогнать белёсый туман, поглощающий все звуки и свет.

Вслед за императором, вслед за мужем поднялась Елизавета по роскошной лестнице, едва не оступаясь, простояла длинную службу в Тронном зале, прошла по всем помещениям и многочисленным переходам дворца.

Но вся красота и блеск дворца, необычность его отделки пропали втуне. Никому из присутствующих не удалось разглядеть блестящий бархат, затканный золотом, увидеть величественный трон под пурпурным балдахином.

Всё поглощала тьма, и никакими силами, никакими ухищрениями нельзя было разогнать её.

Приглашённые потихоньку слонялись из одного громадного помещения в другое, пытаясь рассмотреть многочисленные статуи, расписные плафоны потолков, дорогую лепнину и великолепную мебель драгоценных пород дерева.

Едва можно было увидеть свою протянутую руку. Обнажённые грудь и спина Елизаветы, плечи, выступающие из парадной робы, мгновенно покрылись капельками влаги, сырость пропитала высокую причёску, и локоны держались только заколками. Хорошо ещё, что руки были затянуты тончайшими лайковыми перчатками до самых локтей, но они плохо грели.

В горле сразу же запершило, и она то и дело тихонько откашливалась.

Александру было легче: мундир туго облегал его стройное высокое тело, ноги в ботфортах тоже были достаточно утеплены, и потому он не мог понять Елизавету и недовольно косился на её негромкий кашель.

Марии Фёдоровне тоже можно было лишь позавидовать — нипочём были ей мрак и сырость, её здоровая натура быстро приспосабливалась ко всему, и она с радостной улыбкой следовала за императором.

А Павел был счастлив. Он не замечал ни сырости, ни тьмы во дворце, ему казалось, что все видят то же, что видел он своим внутренним взором — столько раз обозревал он картины и фрески, столько раз кидал взгляд на свои любимые картины, и ему представлялось, что ярко светит солнце, все его сокровища выставлены на всеобщее обозрение, все хвалят вкус и умение императора, эту самую скорую стройку.

Блаженная улыбка плавала на его лице, и он оборачивался, вглядывался в лица следовавших за ним и легко, светло улыбался...

Однако и ему пришлось отменить парадный обед, заказанный здесь, во дворце.

Александр тихо подошёл к отцу после окончания церемонии и шёпотом попросил разрешения Елизавете покинуть замок.

— Не желает быть в нашем обществе? — грозно сверкнул глазами император.

— Государь, боюсь, моя жена очень устала от блеска церемонии, её слабая грудь не выдерживает и сырости дворца...

Павел озадаченно смотрел на сына. Ни кровинки в лице, ни следа радости.

Как же так, все свои силы отдаёт он прославлению и возвышению императорского дома, слывёт за любящего и достойного отца и свёкра, и вот, пожалуйста, его старшая невестка не выдерживает даже такой торжественной минуты...

— После смерти нашей малютки у неё слишком слаба стала грудь, — шёпотом оправдывался Александр, — она часто и тяжело болеет...

— Ладно, — сдался Павел, — пусть возвращается домой, но ты останешься, и больше никому не позволю портить мне праздник!

Елизавета издали поблагодарила императора низким поклоном и спешно отправилась обратно в Зимний. Слава богу, кареты оказались готовы и ей не пришлось проделать весь длинный путь пешком.

Но нескольких часов, проведённых в сыром, пропитанном влагой дворце, хватило ей, чтобы слечь с тяжелейшей лихорадкой...

С ужасом думала она о том времени, когда придётся переселяться в этот громадный, словно бы торопливо слепленный дом. Как ни топить его, не скоро просохнут стены, не скоро пройдёт эта ужасная сырость, которая сразу валит её с ног.

Но Михайловский замок уже ждал своих хозяев. Александру с Елизаветой были отведены покои в самом нижнем этаже дворца, и, сколько бы ни пылали дрова в каминах, сколько бы жара ни было от этих громадных поленьев, сырость проникала во все комнаты.

Едва Елизавета поднялась с постели и уже смогла навестить Анну в её покоях в другом крыле дворца, как странные и удивительные слухи наводнили город.

Даже Анне в её достаточно скромном уединении рассказывали о том, что говорят в городе, какими слухами питается часть общества.

Возмущаясь и волнуясь, Анна сказала, что эти слухи идут неспроста, что они волнуют народ, вызывают ненависть и отвращение к императору.

— Представь себе, я не верю таким слухам ни на йоту, — горячо доказывала Анна Елизавете, — но всё-таки, рассказывают, что государь намерен вскоре развестись с государыней и жениться на молоденькой княгине Гагариной. Как будто бы он думает всю императорскую семью развести по монастырям. А наследника посадить в крепость и наследниками трона объявить будущих детей от него и княгини Гагариной. И как будто Семёновский полк за свою преданность наследнику весь будет сослан в Сибирь, разогнан по сибирским гарнизонам...

— Не верю ни одному слову, — проницательно заметила Елизавета, — кто-то очень хитро плетёт интригу, и, боюсь, это будет только во вред стране, народу, а паче всего самому государю...

Анна странно взглянула на Елизавету — неужели исчезла былая откровенность, неужели и с нею, Елизаветой, теперь придётся притворяться, не высказывать своих мыслей и откровенных суждений?

— Знаешь, Аннушка, — произнесла Елизавета печально, — все эти события и слухи меня не так уж и волнуют. Поговорят, поговорят, да тем дело и кончится. Я не думаю, чтобы у государя были такие мысли. Но кому-то очень надо, чтобы подобные слухи распространялись, кому-то нужно поссорить государя и наследника...

Она так и ушла от Анны, оставив её в полном недоумении. А между тем Елизавета, уже много пострадавшая от клеветнических измышлений, от искусных интриг, смутно чувствовала, что чья-то умелая рука направляет эти слухи.

И поняла она это окончательно тогда, когда однажды вечером Александр вошёл в её опочивальню и очень тихо начал говорить с ней о том, каким придирчивым и подозрительным стал отец по отношению к нему, Александру, как уже не раз откровенно грозил ему. Недаром же он присвоил титул цесаревича Константину, видно, на него у отца больше надежды, больше веры в его преданность. А ведь он, Александр, служит отцу верой и правдой, страшное напряжение не оставляет его ни на минуту — в любой миг отец может распечь его за мелкие упущения, разгневаться ни с того ни с сего.

Наследник был глуховат на одно ухо, но всё равно говорил шёпотом, словно опасаясь, что и здесь, в совершенном уединении, кто-нибудь сможет их подслушать.

— Александр, — прямо сказала ему Елизавета, — ты уже познал тяжёлую руку отца, понимаешь, как несладка жизнь под его началом. Но скажи мне, почему ты ведёшь со мной такие разговоры? Кто-то уже беседовал с тобой, как тогда, как граф Никита Петрович Панин?

Он долго и молча смотрел на неё.

— Ты и мне не доверяешь? — горькая усмешка прорезала её губы.

— Кому ещё в этом мире могу я доверять, — тихо ответил Александр, — только с тобой я ещё могу быть предельно откровенен. И я знаю, что ты никогда не посоветуешь мне дурного...

— Значит, кто-то говорил с тобой, зреет заговор, и ты понял, что у тебя нет выбора?

В её вопросе уже был ответ: она давно и хорошо знала манеру мужа, понимала и то, что лежит у него на душе.

— Граф Пален, — тихо вымолвил Александр.

Елизавета притихла. Пален — это уже слишком серьёзно. В его руках сосредоточена сильная власть, он командует всей армией в Петербурге, он военный губернатор, к нему стягиваются все нити, и, кроме того, Пален — доверенное лицо Павла, с ним одним решает император все проблемы.

Это было очень серьёзно и очень страшно.

Тогда, когда обратился к Александру граф Никита Петрович Панин и предложил возглавить заговор против Павла, Александр возмущённо ответил, что он не хочет участвовать ни в каких авантюрах, что он никогда не пойдёт против отца, давшего ему жизнь.

А теперь, когда так изменилось всё вокруг, когда все считают Павла почти сумасшедшим, хотя сама Елизавета никогда его таким не считала, когда каждый день находится тысяча причин для недовольства...

— Ты согласился? — снова спросила она.

Он едва кивнул головой и сразу же горячо и достаточно громко заговорил:

— Но Пален поклялся мне своей головой, что ничего худого не причинят отцу, что он будет жив и здоров, только я буду регентом при нём...

— Тише, тише, — успокоила Елизавета мужа. — Ты знаешь, что делаешь, и вообще, это дело мужчин — высокая политика. Мы, женщины, можем только помогать, сочувствовать...

Больше он ничего ей не сказал. Так и ушёл, удовлетворившись её словами о помощи и сочувствии. Знал, что будет ему верна и предана, что ни одного лишнего слова не промолвит, а когда будет надо, придёт ему на помощь. Хотя какая могла быть от неё помощь в эти роковые дни...

Елизавета много раздумывала над его словами. Да, теперь она понимала, зачем потребовалось Палену вытребовать у императора указ о прощении всех отставленных или отправленных в свои деревни военных.

«Всем, выбывшим из службы воинской в отставку или исключённым, кроме тех, которые по сентенции военного суда выбыли, паки вступать в оную с тем, чтобы таковые явились в Санкт-Петербург для личного представления императору...»

«Дьявольская проделка», — думала Елизавета.

Царская милость была распространена и на штатских чиновников.

С того дня — с ноября 1800 года — столица была наводнена толпами обиженных и отставленных. Первым Павел ещё помог — направил их на новую службу, но обиженных было так много, что теперь он и сам не знал, что с ними делать.

Обиженные обижались вдвойне: они осели в столице, недовольные тем, что истратили немалые деньги на проезд, а назад вернуться не на что, и надежд на уютные местечки не осталось.

Их было много, они составили большое число.

И Елизавета поняла, зачем это было сделано: чем больше недовольных в столице, тем лучше для заговорщиков.

Но когда она услышала, что вернулись братья Зубовы, она похолодела.

Первые враги Павла.

Были им прощены, возвратились на службу.

Платон Зубов, фаворит Екатерины, стал директором Первого кадетского корпуса, его брат Николай — шефом Сумского гусарского полка, а безногий Валериан был сделан директором Второго кадетского корпуса.

Услышала она и ещё одну новость.

Платон Зубов посватался к дочери Кутайсова, бессменного камердинера Павла, турчонка, взятого в плен под Анапой и воспитанного при дворе Павла, тогда ещё великого князя.

Кутайсов стал самым доверенным лицом Павла.

И вот эта новость. Значит, заговор зреет полным ходом и у заговорщиков есть мотор, пружина, которая достаточно хорошо всё продумывает.

Значит, и старый камердинер Кутайсов предал своего господина.

Но Елизавета молчала, только со стороны наблюдая все эти действия. Но уже заранее готовилась к тому, что ждёт её и Александра в случае провала — что ж, она с высоко поднятой головой примет всё, что пошлёт ей судьба: плаху ли, Сибирь или монастырь. Она с Александром, что бы с ним ни случилось, она — верная жена и подруга.

Больше она не говорила с Анной ни о чём: кто знает, что может сболтнуть молоденькая жена Константина, такая прямодушная, такая искренняя. И умело обходила все страшные темы стороной. Ничего нельзя было понять из её слов. Елизавета ограничивалась самыми свежими женскими новостями: кто на ком женился, кто ждёт ребёнка, у кого новый обожатель.

Анна косилась на Елизавету — видела, что-то сдерживает подругу, — но, сколько ни расспрашивала, понимая, что в воздухе носится нечто опасное, ничего не могла добиться.

Затаилась Елизавета от всех, наблюдала факты, сравнивала их, заранее думала обо всех последующих событиях и волновалась, волновалась.

Теперь в предощущении опасности, она даже на некоторое время словно бы забыла о смерти дочери — уже не так часто бывала в соборе, не молилась часами, стоя у саркофага девочки.

Слушала, сопоставляла, видела подоплёку, размышляла.

Теперь вся семья Павла была в сборе — каждый день вместе обедали дети, сыновья, их жёны. Только маленького Михаила ещё не сажали за общий стол.

За столом Елизавета всегда была молчалива и меланхолична.

Она продолжала носить траур, хотя срок его давно прошёл, и Павел не раз и не два высказывал недовольство тем, что старшая невестка всё ещё ходит в простых чёрных платьях, не носит драгоценностей, не заказывает новых туалетов.

Елизавета отговаривалась шуткой: дескать, у её мужа очень экономная жена.

И всё больше и больше приглядывалась она к императору, в каждом его слове слышался ей намёк на заговор, на причастность к нему Александра, и каждый обед был ей в тягость.

Она свободно вздыхала лишь тогда, когда приходила к себе и могла свободно смотреть в огонь камина.

Теперь она всё время просиживала у огня — ей всегда было зябко, сырой воздух Михайловского замка действовал на неё болезненно. И всё чаще она прихварывала, то и дело у неё поднимался жар, она стонала от боли в груди и горле.

Доктора пользовали её травами, нередко пускали кровь, но ей не становилось легче. Её снедало внутреннее напряжение, постоянная боязнь за Александра, и она каждую минуту посылала узнать, где он, что с ним, волновалась за каждый его шаг и за каждое его слово.

Глава вторая

Первоначальный замысел заговора принадлежал графу Никите Петровичу Панину.

Этот удивительный человек всю жизнь придерживался тех же идей, которые проповедовал Никита Иванович Панин, его дядя, воспитатель наследника престола Павла Петровича, всю жизнь бывший в оппозиции к Екатерине Второй.

Он долго жил в Швеции, где был посланником русского государя, в шведском парламенте увидел он новый для России, но могущий стать для неё благодетельным образ правления.

Никита Иванович Панин ненавидел фаворитизм, мечтал ограничить власть самодержавия, вместе с известным драматургом Фонвизиным написал конституцию.

Эти бумаги до сих пор хранились в архиве Никиты Петровича Панина и служили ему путеводной звездой во всех его начинаниях. Он очень надеялся, что, став государем, Павел проведёт в жизнь идеи его дяди, введёт конституцию, либерализует форму правления в государстве.

Однако, вступив на престол, Павел не только забыл о своём воспитателе и его стремлении ограничить самодержавие, но и сам пошёл по пути неограниченного деспотизма. «Я — это государство», — любил повторять он.

Правда, император не изменил своего отношения к Панину, обласкал племянника своего воспитателя, поначалу отправил его послом в Берлин, а потом назначил вице-канцлером.

Но Панин был сторонником сближения с Англией, а в последние годы своей жизни император пытался найти пути для союза с революционной Францией, обиженный кознями и предательством со стороны Австрии и Англии.

В сентябре 1800 года Панин написал императору записку о внешнеполитическом положении, но ловкий Ростопчин умудрился просто не доложить Павлу о ней и сдал её в архив.

Наговоры и шепотки со всех сторон сделали своё чёрное дело.

Павел рассвирепел, когда Панин попытался было на свой страх и риск поговорить с послом Англии Уитвортом и со своим другом, послом России в Англии графом Воронцовым. «Сказать графу Панину, чтобы меньше говорил с иностранными министрами и что он не что иное, как инструмент», — в ярости писал Павел в своём именном повелении.

Теперь Никита Петрович понимал, что никакое сближение с Англией не состоится, никакое конституционное правление не будет введено.

Разочарованный в новом императоре Никита Петрович обратил свои взоры на великого князя Александра.

Ночью в тёмном переходе Зимнего дворца Панин впервые встретился с Александром.

Волнуясь и запинаясь, Никита Петрович захотел посвятить великого князя и наследника в состояние дел в России.

Времени для этого при первом свидании было слишком мало, и Александр предложил Панину увидеться в бане...

Вот как рассказывал о Панине со слов самого Александра его друг Адам Чарторыйский:

«Панин нарисовал великому князю картину общего злополучия и изобразил те, ещё большие несчастья, которых можно ожидать, если будет продолжаться царствование Павла. Он указал великому князю на то, что его священная обязанность перед родиной воспрепятствовать тому, чтобы миллионы подданных приносились в жертву прихотям и безумию одного человека, хотя бы человек этот был его отец. Он указал и на то, что жизнь или, по крайней мере, свобода императрицы, матери Александра, а также жизнь и свобода самого Александра и всей семьи находятся в опасности вследствие необъяснимого отвращения государя к своей супруге, с которой он совершенно разошёлся.

Панин не скрыл от Александра, что опасность возрастает с каждым днём, и что в каждый данный момент дело может дойти до самых неслыханных и жестоких насилий, и что поэтому необходимо низложить государя, воспрепятствовать ему творить ещё худшее зло над страной и близкими своими.

Затем необходимо озаботиться о том, чтобы создать государю спокойную и его достойную жизнь, которая даст ему возможность пользоваться всеми удовольствиями и всеми преимуществами, какие только возможны без тех опасностей, которым он теперь подвергается...

Эта беседа потрясла великого князя, но не вынудила у него согласия».

Ещё более точно говорил об этой поре бесед с Александром немецкий историк Бернгарди:

«С ранней своей юности Панин постоянно находился в соприкосновении с государем. По правде сказать, только такой человек, как Панин, с давних пор близко стоящий к императорской фамилии, мог составить подобный план, для проведения которого необходимо было заручиться сочувствием наследника. Да и мог ли осмелиться кто-нибудь делать подобные предложения великому князю, кроме человека, с давних пор состоящего в близких отношениях к семье императора...

Панин старался привлечь на свою сторону наследника, говоря ему следующее: благосостояние государства и народ требуют, чтобы он, Александр, сделался соправителем своего отца, что народ решительно желает видеть великого князя возведённым таким образом на престол и что Сенат, как представитель народа, принудит государя без вмешательства великого князя в это дело признать Александра своим соправителем...»

Как мечтал Панин, что с воцарением Александра будет введено такое правление, такие «законосвободные постановления, которые ограничивали бы царское самовластие»!

Александр дал честное слово Панину, чтонепременно подпишет сию конституцию, коль скоро вступит на престол, но не решился участвовать в заговоре открыто.

Испугался, засомневался, не решился...

Чужды ему были эти речи о народе. Что он знал о нём?

Согнутые спины придворных лакеев, льстивые слова лизоблюдов, выпрашивающих очередную подачку?

Где он видел этот народ? Но то, что грозит ему лично, грозит матери, жене, братьям, сёстрам, — вот лишь это и тронуло его душу...

У Панина уже были сторонники — английский посол Уитворт, адмирал Де-Рибас, посол в Берлине Крюденер, командир гвардейского Преображенского полка генерал Талызин.

Но не было человека, который мог бы, не разглагольствуя о благосостоянии народа, твёрдо привести весь заговор в исполнение.

И Панин решил привлечь на свою сторону графа Палена — умного, совершенно беспринципного, циничного и не стесняющегося в использовании коварных и лукавых методов для достижения цели.

Панин познакомился с этим прибалтийским немцем ещё тогда, когда Пален был рижским губернатором и отставлен от должности за «слишком горячую» встречу высланного из столицы Платона Зубова.

Но Пален сумел восстановить своё положение в глазах императора, когда приехал в столицу и бросился к ногам Павла. Он получил всё — должность начальника полиции Санкт-Петербурга, а затем и военного губернатора столицы.

Каким-то странным образом умел Павел привлекать к себе людей, тайно настроенных против него, способных обольстить императора, втереться к нему в доверие.

Так и Пален смог так выставить себя перед императором, что ему одному доверял Павел в последнее время...

Княгиня Ливен давно разгадала Палена и вот в каких словах обрисовала характер этого интригана: «Пален всегда слыл за самого тонкого и хитрого человека, обладающего удивительной способностью выворачиваться из положений самых затруднительных».

А в Риге оценивали его ещё вернее: «Хитрый, ловкий, пронырливый человек, который всегда мистифицирует других, а сам никогда не остаётся в дураках».

Панин знал об этих качествах Палена, но, может быть, и сам понимал, что прекраснодушие никогда не сделает заговор успешным.

Пален сразу же согласился на предложение Панина, но за несколько месяцев сумел захватить все нити заговора в свои руки и даже способствовал высылке Панина из столицы, чтобы самому остаться во главе предприятия...

Ещё до высылки Панин и Пален продолжали убеждать Александра в необходимости регентства, писали ему записки. И едва не стали жертвами этой переписки.

Однажды Панин передал Палену записку великого князя, и Пален сунул её в карман, чтобы позже прочесть и сжечь.

И вдруг Павел позвал его к себе, шутя запустил руки в его карманы и сказал:

— Хочу посмотреть, что у вас там, нет ли какой любовной записки?

Только хладнокровная находчивость Палена спасла заговор от полного провала.

Пален отступил от императора и, брезгливо сморщившись, произнёс:

— Ваше величество, оставьте это. Вы терпеть не можете табак, а я очень много его нюхаю. Мой платок весь в табаке. Вы испачкали бы себе руки и сами пропахли бы этим противным запахом...

Павел отскочил от Палена и ответил:

— Фу, какая гадость! Вы правы...

Так был спасён заговор, спасён Александр...

Пален был возведён Павлом в графское достоинство, пользовался исключительным доверием государя и потому правильно считал своё положение крайне непрочным. Слишком уж предсказуемым и вспыльчивым был его государь, в любую минуту мог сослать в Сибирь за малейшее слово или неполадку в делах.

Граф прекрасно понимал, что революцию в лайковых перчатках не сделаешь. Ему нужны были люди, низкие душой, ненавидящие императора лично, люди, способные на всё.

Так ему удалось заполучить братьев Зубовых. Штаб-квартирой заговорщиков стала квартира их сестры, её салон в доме Зубовых на Исаакиевской площади.

Ольга Жеребцова, родная сестра Платона Зубова, красавица и пылкая авантюристка, была любовницей английского посла Уитворта и за несколько дней до переворота уехала в Берлин, чтобы подготовить почву для бегства братьев, если заговор не удастся...

Здесь и собирались все вовлечённые в планы Палена.

Но графу нужен был ещё один человек, такой же хладнокровный мастер интриг и самых недозволенных методов, как и сам Пален, — Бенигсен.

Единственный заступник императора, верный ему человек, Растопчин был выслан из столицы. Он написал великому князю записку, в которой предупредил его о коварстве заговорщиков.

Но Александр уже дал согласие на регентство — Пален под честным словом заверил его, что жизнь Павлу будет сохранена.

Полгода потребовалось заговорщикам, чтобы получить это согласие.

И только Пален придумал уловку, которая разрешила сомнения великого князя: он открыл Павлу, что существует заговор, во главе которого стоят императрица, оба великих князя, и получил от него приказ, собственноручно подписанный, о заключении сыновей в крепость, а жены — в монастырь.

Числа не было. Пален убедил императора в том, что пустит в ход этот документ, когда установит всех заговорщиков.

Увидев подпись отца под этим документом, Александр сдался.

Теперь Палену необходимо было найти исполнителя всех своих замыслов.

Он знал Бенигсена как храброго, отважного генерала, не дрогнувшей рукой могущего заколоть кого угодно и где угодно. Этот ганноверец, уволенный от службы, также попал в число тех прощённых и приглашённых в столицу лиц, которым Павел дозволил явиться на свою аудиенцию. Но Бенигсен спокойно жил в своём литовском имении и не собирался приезжать в Петербург. Пален засыпал генерала письмами с просьбами, а то И угрозами поскорее прибыть в столицу.

Бенигсен не ждал ничего хорошего от этой поездки, как человек умный и прозорливый, он понимал, что лишь первые явившиеся после указа лица найдут себе в столице пристанище и службу, а остальные так и останутся без мест, без денег и всяких средств к существованию.

Но Пален так просил генерала, что Бенигсену пришлось поторопиться.

Он приехал, и поначалу император принял его хорошо и даже обещал службу, но поток прибывающих в столицу обиженных всё увеличивался, и Павел перестал принимать всех, а потом начал просто гнать их из Петербурга. Целая буря поднялась в столице: обиженных дважды было столько, что на улицах открыто раздавались голоса ропота.

Всё это было на руку Палену — задуманная им интрига развивалась полным ходом.

Заполучив Бенигсена, Пален поручил ему руководство самой главной частью плана — захватом императора...

А в самом начале декабря восьмисотого года началась широкая вербовка гвардейских офицеров. Обеды и пирушки следовали одна за другой, особенно хлебосольные столы накрывались для офицеров в салоне Ольги Жеребцовой.

Пален не появлялся почти нигде, но везде убеждали недовольных и обиженных десятки его агентов.

Даже бывший полковник Хитрово, умный и циничный, начал устраивать пирушки и рауты для особо избранных лиц вблизи самого Михайловского замка. На этих сборищах бывал и Константин, младший сын Павла...

Теперь на стороне Палена были уже командир Семёновского полка Депрерадович и шеф кавалергардского полка Уваров. Правда, вербуя офицеров, никто не говорил, для чего всё это затевается, но отбирали раздосадованных, обиженных императором, пострадавших от его вспыльчивости и жестокости.

Действуя скрытно, Пален старался держать в своих руках все нити.

Но, видимо, что-то носилось в воздухе, что-то такое, что намекало на опасность. И Павел, человек мнительный и мистический, тоже чувствовал это.

Он завёл дружеский разговор с Кутайсовым, старым слугой, которому доверял больше, чем кому бы то ни было. Он воспитал этого турчонка, возвёл его в чины и звания и даже не подозревал, что коварный раб может предать его.

Кутайсов уверил императора, что всё это пустые слухи, что никто ничего не затевает, что это просто очередной донос, сплетня, каких уже много было на его веку.

И всё-таки Павел боялся, уже не ходил в церковь через наружные комнаты, сменил повара и кухарку, боясь быть отравленным, и постоянно приказывал Палену удвоить стражу, полицию...

Неожиданно весь город поразил торжественный почётный приём тринадцатилетнего принца Вюртембергского, младшего брата Марии Фёдоровны.

На этом приёме Павел сказал воспитателю принца генералу Дибичу, что собирается сделать нечто такое, что всех удивит, всем заткнёт рты и утрёт носы.

Кутайсов пытался выяснить, что задумал император.

Павел ответил ему:

— Подожди пять дней, и ты увидишь великие дела.

Только впоследствии выяснилось, что Павел предполагал выдать за принца Вюртембергского свою дочь Екатерину и сделать его наследником русского престола.

Но он не дожил до этого.

У Палена всё было готово. Оставалось лишь назначить самый день переворота.

И вдруг Павел перестал принимать Палена, а его жене, прибывшей ко дворцу в роскошной карете, приказал ехать к себе домой и не показываться в Михайловском замке.

Пален в ужасе бросился к Кутайсову, умоляя его поговорить с императором о нём, Палене.

Видно, кто-то что-то наговорил Павлу. Может быть, обер-прокурор Обольянинов, по чьему совету император даже привёл своих сыновей к повторной присяге, заставив их в церкви поклясться, что они не помышляют о его смерти...

Кутайсов вымолил у Павла прощение Палену. Главу заговорщиков вновь призвали во дворец.

В своих воспоминаниях он так описал разговор, который произошёл у него с императором:

«9 марта я вошёл в кабинет Павла в семь часов утра, чтобы подать ему, по обыкновению, рапорт о состоянии столицы.

Я застал его озабоченным, серьёзным. Он запирает дверь, и молча смотрит на меня в упор минуты две, и наконец говорит:

— Господин Пален, были вы здесь в 1762 году?

— Да, ваше величество.

— Так вы были здесь?

— Да, ваше величество, но что вам угодно сказать этим?

— Вы участвовали в заговоре, лишившем моего отца престола и жизни?

— Ваше величество, я был свидетелем переворота, а не действующим лицом. Я был очень молод, служил унтер-офицером в кавалергардском полку. Я ехал на лошади со своим полком, ничего не подозревая, что происходит. Но почему, ваше величество, вы задаёте мне этот вопрос?

— Почему? Да потому, что хотят повторить 1762 год.

Я затрепетал при этих словах, но тотчас же овладел собою и сказал:

— Да, ваше величество, это хотят сделать. Я это знаю и участвую в заговоре.

— Как! Вы это знаете и участвуете в заговоре? Что вы мне говорите?

— Сущую правду, ваше величество. Я участвую в нём и должен делать вид, что участвую ввиду моей должности, ибо как же иначе мог бы я узнать, что они намерены делать, если не притворюсь, что хочу способствовать их замыслам? Но не беспокойтесь, вам нечего опасаться, я держу в руках все нити заговора, и скоро вам всё будет известно. Не старайтесь проводить сравнений между вашими опасностями и опасностями, угрожавшими вашему отцу. Он был иностранец, а вы — русский, он ненавидел русских, открыто выражал презрение к ним и возбудил против себя народ. Вы же, наоборот, любите русских, уважаете и цените их и пользуетесь их любовью. Он не был коронован, а вы коронованы, он преследовал духовенство, вы же почитаете его. Он до крайности раздражил против себя гвардейские полки, вам же эти полки совершенно преданы. В его время не было никакой полиции в Петербурге, а ныне она так усовершенствована, что не делается ни шага, не говорится ни единого слова без моего ведома. Каковы бы ни были намерения императрицы, но она не обладает ни способностями, ни силой воли вашей матери. У неё взрослые дети, между тем как вашему высочеству в 1762 году было лишь семь лет.

— Всё это так, — отвечал он, — но не надо дремать.

На этом наш разговор и остановился, я тотчас же написал про него великому князю».

Эта беседа и добродушная, но коварная улыбка Палена совершенно успокоили Павла.

Вслед за запиской Александру Пален пошёл в условленное место, где и нашёл встревоженного наследника.

— Уже завтра мы должны начать, — убедительно заговорил он, — медлить нельзя ни минуты...

Александр всё ещё колебался, но отступать было уже некуда.

— Пусть это произойдёт одиннадцатого марта, в карауле будет верный мне третий батальон Семёновского полка, — угрюмо согласился он.

И Пален открыто объявил офицерам о существовании заговора.

Встретив поручика Семёновского полка Полторацкого, Александр приказал ему принять на другой день, то есть на 11 марта, «вне очереди начальствование караулом».

Весь воскресный день 10 марта прошёл в атмосфере тревоги, неуверенности, ожидания беды.

Даже тринадцатилетний Евгений Вюртембергский, совсем ещё мальчик, предназначенный в женихи царской дочери Екатерине, чувствовал это:

«Утром в воскресенье я нашёл государя не в лучшем настроении, чем вчера. Дибич (воспитатель принца. — Прим. авт.) во время военного смотра сказал мне, что государыня и оба великих князя, очевидно, в чём-то провинились перед государем. Однако Павел пожал мне руку с благоволением, как бы желая сказать: «У меня сейчас нет времени общаться с тобой, но не сочти это за меньшее к тебе расположение...»

Перед ужином состоялся французский концерт, но вся царская семья была подавлена. Особенно грустным было выражение лица супруги наследника Елизаветы, она то и дело взглядывала вместо сцены на Александра, так же бывшего в невероятно удручённом состоянии духа.

Мария Фёдоровна, казалось, ничего не понимала. Она бродила взглядом между детьми и мужем, испуганно останавливалась глазами на Павле, как будто хотела понять, какие ещё беды несёт ей муж и какие мысли бродят в его голове.

Сам Павел дикими глазами смотрел на свою семью и поджимал губы. Но всё-таки прослушал до конца хрустальное пение мадам Шевалье, хотя ни разу не захлопал.

Сразу после концерта он вскочил и направился к боковым дверям. Тут же стояла государыня. Павел подошёл к ней, скрестил руки на груди, закачался с носков на пятки, запыхтел по своему обыкновению, когда был сильно не в духе, насмешливо улыбнулся и проделал то же самое перед обоими великими князьями.

Потом он прошёл к графу Палену, шепнул ему на ухо несколько слов и зашагал к накрытому столу.

За ужином царила мёртвая тишина. Никто не проронил ни звука.

Едва Мария Фёдоровна и сыновья хотели попрощаться с императором после ужина, как он с насмешливой улыбкой оборвал их и ушёл, не сказав ни слова.

Мария Фёдоровна не выдержала напряжения и заплакала в голос. Сыновья подошли к ней, чтобы утешить. Елизавета стояла в стороне. Она знала всё и мучительно волновалась, но не смела поднять глаз, чтобы не выдать охватившую её смертельную тревогу...

С самого утра понедельника, 11 марта, Елизавета, поднявшаяся с постели ещё до света, опять находилась в страшной тревоге. Пришли от императора звать Александра и Константина.

«Что это, — думала Елизавета, — не в крепость ли их уведут, не сделает ли император чего-либо со своими сыновьями?» И лишь тогда облегчённо вздохнула, когда Александр вернулся и рассказал ей, что обер-прокурор Обольянинов по приказанию Павла водил их в домашнюю церковь и принял от них новую присягу на верность императору...

Пален, как всегда в утренние часы, поспешил с докладом к императору. Павел поднял на него глаза и спросил, всё ли в порядке и что нужно сделать ещё для большей безопасности Михайловского замка.

— Да ничего больше не требуется, — добродушно и почти весело отвечал Пален. — Разве только, ваше величество, удалите вот этих якобинцев. — Он показал на дверь.

У двери стоял караул из конногвардейцев Саблукова — единственный караул, преданный императору.

— Да стоит ещё заколотить эту дверь. — И коварный царедворец махнул рукой в сторону дверей, ведущих в опочивальню императрицы.

Немедленно были вызваны слуги, дверь заколотили, и Павел вздохнул свободнее.

Да, если явятся из покоев императрицы заговорщики, а её он считал главной пружиной заговора, пусть увидят, что дверь заколочена и никто не проникнет в его спальню-кабинет.

А с верным Саблуковым император повёл такой разговор:

— Вы якобинец?

— Да, ваше величество, — бесхитростно ответил шеф конногвардейского полка.

— Нет, не вы, а весь ваш полк? — грозно насупился император.

— Нет, полк не якобинский, — почти рассмеялся Саблуков. — Я по молодости лет сочувствовал французам, а полк верен вам и ни о каких якобинских идеях, боюсь, и не слышал.

— Чтобы завтра на рассвете полк удалился на стоянку в Царское Село. В четыре — побудка, в пять — выступать. А сегодня вас сменят другие...

Саблуков в недоумении отправился выполнять приказ императора.

Своих сыновей Павел посадил под домашний арест и запретил им сообщаться с императрицей. И довольный, что удалось предотвратить все помехи, обеспечить свою полную безопасность, поехал «осматривать войска». Он взял с собой, несмотря на домашний арест, Александра.

И опять Елизавете повод для волнения. Что-то будет, как император отнесётся к собственному сыну, уже заподозренному в измене?

Один из семёновцев, полка, шефом которого числился Александр, вспоминал потом этот последний развод:

«11 марта на разводе государь весьма прогневался на сменившийся караул нашего полка второго батальона, кричал на батальонного шефа генерала Мозавского, а наследнику Александру повторил свою любимую фразу: «Вашему высочеству свиньями надо командовать, а не людьми».

Наследник вместо поклона отвернулся и закусил губу. Мы все это видели...»

Пален не упустил и эту возможность снова вызвать недовольство у офицеров гвардии. Он собрал всех их на своей квартире и ещё раз объявил об особом неудовольствии государя их службой и угрозе всех сослать в Сибирь.

Все разъехались с горестными лицами и с унынием в сердцах. Всякий желал перемены...

В это же время генерал Бенигсен пришёл к Палену, чтобы просить его, как военного коменданта, выправить паспорт для отъезда: ему надоело болтаться в столице без дела, и он решил ускорить свой отъезд.

Но Пален весело ответствовал:

— Да отмените свой отъезд. Мы ещё послужим вместе.

Даже теперь, когда до решительной перемены осталось несколько часов, Пален не сказал своему старому другу ни слова о заговоре, хотя и предназначил этого прямого, как палка, сухого и решительного генерала на самую главную роль.

Он только добавил:

— Князь Зубов скажет вам остальное...

И словно бы поджидал его Платон Зубов. Будто случайно встретил он Бенигсена на Невском и, улыбаясь, попросил зайти потолковать о вещах важных и своевременных.

Ничего не подозревая, Бенигсен отправился к обер-прокурору Обольянинову, тоже старому приятелю, чтоб проститься — он всё ещё не оставлял мысли об отъезде, — и лишь после этого поехал к Зубову.

Здесь он и узнал всё о заговоре, о сегодняшнем приведении его в исполнение и сразу же согласился участвовать в нём.

Последний ужин с императором Павлом, как всегда, начался в половине девятого. Сиял позолотой столовый зал с великолепной лепниной и плафоном в середине потолка, свешивалась на золочёных бронзовых цепях огромная люстра в сорок подсвечников, рядами стояли за столом прямые резные стулья, обитые такой же дорогой материей, что и стены, а на белоснежном, накрытом тончайшей скатертью столе сверкал удивительный фарфоровый сервиз с видами Михайловского замка. Его только что изготовили и привезли с фарфоровой фабрики, расположенной невдалеке от столицы и заложенной ещё Петром Великим.

Белейшие соусники, красивые солонки, золотые столовые приборы — всё блестело и переливалось в свете больших витых свечей огромной люстры и драгоценных настенных светильников.

Целая толпа разряженных придворных ждала императора. К этому вечернему столу были приглашены не только члены императорской семьи. Хитро посверкивал единственным глазом фельдмаршал Михаил Илларионович Кутузов, стоявший рядом с дочерью Прасковьей, высокой темноволосой красавицей, совсем недавно принятой в штат Марии Фёдоровны фрейлиной. Теснились позади императрицы три статс-дамы её величества — жена Палена, воспитательница великих княжон княгиня Ливен и старая подруга императрицы, графиня Ренне, вывезенная ещё из Вюртемберга. Весело болтала старшая из оставшихся великих княжон, дочерей Павла, Мария Павловна.

Как всегда, неожиданно вошёл раздражённый император. Он был в своём обычном тёмно-зелёном мундире с красными отворотами, высоких грубых ботфортах и потрёпанной треуголке. Он швырнул камер-лакею шляпу, потёр руки и оглядел всех присутствующих.

— Прошу, — махнул он рукой и первым прошёл к своему месту.

В середине длинного блистающего стола стоял его стул, отличавшийся от остальных более роскошной отделкой и непомерной высотой.

Павел торопливо уселся на своё место, и так же молча все заняли предназначавшиеся им стулья.

Александр с Елизаветой, подвинув свои стулья, разместились по правую руку от императора. Мария Павловна села рядом с Елизаветой — они давно и нежно дружили, и им всегда было хорошо вместе даже на таких парадных торжественных обедах и ужинах.

Проплыла к своему месту по левую руку от императора и Мария Фёдоровна. Она тяжело уселась за столом и сразу же приколола к лифу платья белоснежную салфетку золотой булавочкой, поданной ей пажом, стоявшим за её стулом.

Рядом поместились Константин с женой Анной Фёдоровной и все статс-дамы императрицы.

Поодаль сел Михаил Илларионович с чёрной повязкой на глазу, возле фельдмаршала порхнула на высокий стул его дочь.

Послышалось звяканье ножей и вилок, ужин начался. Павел высоко поднял свою тарелку с видом Михайловского замка и громко чмокнул её в самую середину.

— Какой прекрасный сервиз, — весело сказал он, — так и хочется перецеловать все рисунки на нём. И тут же наперебой, едва лишь император выразил своё восхищение сервизом, все стали хвалить действительно великолепный сервиз.

— Мой самый счастливый день в жизни, — оглядывая всех собравшихся за столом, гудел Павел.

Он поднял соусник, сделанный в виде одной из башенок Михайловского замка, с красочным рисунком парадного подъезда и вновь поцеловал драгоценный рисунок.

— Изумительный сервиз, он так украшает стол, я не замечаю в нём ни одного изъяна, — говорил император.

— Прекрасный сервиз, — вторили ему статс-дамы, и даже Кутузов, обычно очень сдержанный в оценке вещей и предметов, сказал:

— Да, сервиз — чудо!

Павел благодарно кивнул головой старому вояке. В последнее время он сильно благоволил к герою турецкой войны и частенько приглашал его на свои куртаги^[22] и обеды.

И только Александр был задумчив, серьёзен, не вымолвил ни слова в похвалу сервизу и, казалось, даже не заметил его.

Елизавета косилась на мужа. Да, сегодня трудный день, да, отец знает, что сын участвует в заговоре против него, да и сын знает, что отец готовит ему заточение в крепости. Но нельзя выдавать своё настроение, нужно быть зорким и непроницаемым.

Заметил и Павел мрачное расположение духа своего старшего сына.

— Что с тобой, Александр? — обратился он к нему, как будто желая вызвать его на откровенность. — Ты плохо себя чувствуешь?

Так и слышался Елизавете в этих словах намёк на заговор, на тревожное и напряжённое положение, создавшееся в императорском доме.

— Я немного простужен, — промямлил Александр.

«Нет, вовсе не умеет он скрывать свою тревогу, своё волнение, своё отчаяние», — подметила Елизавета. Сколько бы ни говорили об Александре, что он скрытен, замкнут, для неё он был весь как на протянутой ладони. И она замерла от вопроса императора. Всё, что угодно, могло таиться за этими вроде бы участливыми и невинными словами.

Никто не знал, что в следующее мгновение может сказать или сделать император.

— Болезнь запускать нельзя, — строго заметил отец, — надо начать лечение сразу, чтобы не запускать болезнь...

Александр ничего не ответил, лишь потупил голову и повернулся к еде, лежавшей перед ним на драгоценной тарелке.

Отец всё ещё зорко наблюдал за ним.

Александр всё ниже наклонял голову. Горло его сдавило, он резко и громко чихнул, схватил салфетку и закрыл лицо.

— За исполнение всех ваших желаний, — едко заметил император.

Елизавета вся обратилась в слух. Что последует дальше? Но император уже отвернулся и обратился ко всем сидящим за столом.

— Какой странный сон я сегодня видел, — значительно сказал он, — как будто на меня натягивали узкий парчовый кафтан. Он был таким тесным, как будто меня душили. От ужаса и стискивания я даже проснулся. Кто-нибудь знает, что это значит — видеть во сне кафтан?

Чёрные глаза Прасковьи Кутузовой сверкнули. Вот и она сможет вставить своё слово...

— Это к прибыли, ваше императорское величество! — звонко воскликнула она.

Павел насмешливо глянул на неё.

— Вам-то откуда это знать?

— Мне бабушка говорила, — снова смело ответила Прасковья.

— «Бабушка», — насмешливо и вместе с тем ласково повторил Павел, — знаете, есть пословица такая: «Бабушка надвое сказала...»

Он уткнул глаза в тарелку и принялся за еду. Все последовали примеру императора. Затихли разговоры, никто не решался что-либо произнести.

— Ваше императорское величество, — обратился Павел к жене, — что-то у вас сегодня нет аппетита...

Мария Фёдоровна действительно едва ковыряла золотой вилкой в тарелке.

— Что вы, что вы, — залепетала Мария Фёдоровна на немецком.

Она почти ничего не понимала из того, что говорилось за столом, — русским она не владела, а Павел нарочно старался изъясняться по-русски или по-французски.

— Я хорошо кушаю, — продолжила она.

— Впрочем, никто бы и не сказал, что вы страдаете отсутствием аппетита, — заявил Павел по-русски и весело оглядел стол.

Расплывшаяся Мари Фёдоровна недоумённо глядела на мужа.

Но никто не решился улыбнуться в ответ на шутку императора. Все знали, сколь злопамятна Мария Фёдоровна, как преследовала каждого за невинную шутку.

— Повар сегодня превзошёл сам себя, — опять весело произнёс Павел, — эта дичь так нежна и сочна, что я боюсь превратиться в свою жену.

И снова никто не рассмеялся в ответ.

Только Кутузов сверкнул одиноким глазом и сказал императору:

— Вам это вовсе не грозит, ваше императорское величество, у вас тонкая кость, и вы всегда будете стройны, как газель.

Павел засмеялся: ему был приятен комплимент старого служаки.

Бесшумно сновали за стульями слуги в белоснежных перчатках и затканных золотом ливреях, подавали перемену за переменой, подливали драгоценное токайское в сверкающие хрустальные рюмки и бокалы.

Но за столом почти никто не пил. Лишь графиня Ливен позволила себе отпить несколько глотков вина, да Михаил Илларионович Кутузов опорожнил весь бокал.

Знали, император не любит пьяниц, сам не пьёт и не курит, не выносит запаха спиртного и табака, и потому за столом царила почтительная тишина, нарушавшаяся только словами императора да тихими ответами тех, к кому он обращался.

А Павел словно бы и не чувствовал этой почтительной тишины — он был весел и приветлив, прост и словоохотлив.

Елизавета молча наблюдала его весь ужин. Что-то будет завтра, думалось ей, повторится ли такой же вот ужин в этом великолепном столовом зале, или это последний ужин этого царствования?

Всегда было заведено, что после ужина все выходили в соседнюю комнату и император прощался с детьми и гостями, прежде чем отойти ко сну.

Так и теперь: все столпились в соседнем просторном зале. Павел вышел и стал обходить ряды собравшихся, прощаясь со всеми.

Возле Михаила Илларионовича Кутузова он остановился, вгляделся в стоявшее в простенке зеркало и повернулся к фельдмаршалу:

— Как не умеют ещё делать зеркала, Михаил Ларионыч! Глядите, я в нём кажусь со свёрнутой набок шеей!

Кутузов посмотрел. С его стороны не было заметно этого искривления, и он отрицательно покачал головой.

— Ладно, — весело сказал Павел, — передавайте от меня поклон супруге вашей Екатерине Ильиничне...

Кутузов низко поклонился.

— Огромная честь для моей супруги, ваше императорское величество, — ответил он.

— Прощайте, Михаил Ларионыч.

Павел повернулся на каблуках-своих грубых сапог-ботфортов, запел своё любимое «Ельник мой, ельник, частый березник» и, не прощаясь больше ни с кем, быстро ушёл к себе.

Он ещё некоторое время не ложился в постель. Долго молился в прихожей у иконы, стоя на коленях, потом вызвал лейб-медика Гриве, чтобы тот дал ему на ночь успокоительное питьё.

Гриве пришёл, принёс в стакане питьё и несколько минут взбалтывал его.

Павел прошёлся до конца комнаты, затем обернулся и спросил Гриве:

— Кстати, дорогой мой, вас не мучит или вашу совесть не тревожит то обстоятельство, что вы лечите врага своих соотечественников?

Гриве был англичанином, а в последнее время антианглийские настроения Павла весьма усилились.

Лейб-медик изумлённо уставился на императора:

— Ваше императорское величество, любой человек моей профессии не имеет другой цели, кроме лучшего выполнения долга человечности...

Павел быстро подошёл к доктору, обнял его и растроганно сказал:

— Я не сомневаюсь, да и не сомневался никогда...

До окончательного отхода ко сну Павел ещё спустился по винтовой потайной лесенке в комнаты княгини Гагариной, провёл там почти час, даже написал записку больному Ливену:

«Ваше нездоровье затягивается слишком долго, а так как дела не могут быть направляемы в зависимости от того, помогают Вам мушки или нет, то Вам придётся передать портфель военного министерства князю Гагарину...»

И только после итого Павел отправился наверх, улёгся в свою походную железную койку, на жёсткий кожаный тюфяк, и, как всегда, в его ногах устроился его любимый Шпиц, дворняжка, отстаивающая свою привилегию спать в ногах императора.

Куда она потом девалась, эта дворняжка, никто не мог сказать.

А у Хитрово, Ушакова и Депрерадовича веселье было всё ещё в разгаре. Вино лилось рекой, заговорщики в парадных мундирах вели уже почти бессвязные речи, а потом отправились на квартиру генерала Талызина.

Бенигсен лишь около десяти вечера явился к Платону Зубову, и тот сразу объявил ему о заговоре. Старый генерал только спросил, кто стоит во главе, и, когда ему назвали Палена, он, не колеблясь, примкнул к заговорщикам.

Сенатор Трощинский уже написал манифест от имени Павла, в котором император по болезни передавал власть в стране сыну...

Около полуночи в квартиру Талызина явились и все вожди заговора — Зубовы, Пален, Бенигсен.

Более шестидесяти человек были уже в сильном подпитии, шампанское лилось рекой.

Князь Зубов объяснил собравшимся, что Екатерина Вторая завещала трон не сыну, а внуку, что наследник с заговорщиками и уже готов манифест отречения Павла.

И тут поднялся шум. Заспорили, многих смущало своё участие в этом странном предприятии.

Палену прямо задали вопрос:

— Что делать с императором, коли он не подпишет отречение?

И Пален так же прямо ответил:

— Разве можно приготовить яичницу, не разбив яиц! Заговорщики поняли это каждый по-своему...

Уходя в свою опочивальню, Александр предупредил камер-фрау Гесслер:

— Сегодня вы останетесь дежурить в моей прихожей. Едва придёт граф Пален, немедленно разбудите меня.

В Михайловском замке наступила тишина...

Глава третья

Дьявольская предусмотрительность Палена отрезала Павлу все пути для отступления. Дверь в опочивальню императрицы оказалась заколоченной, единственный преданный ему полк Саблукова удалён, на часах остались лишь те, кто знал, что произойдёт, или был настроен против императора.

Но предусмотрительность Палена простиралась и до ареста всех верных слуг Павла — в полночь 11 марта он отрядил вверенных ему полицейских, чтобы арестовать всех, кто мог хоть как-то противодействовать его замыслам.

Обер-прокурор Обольянинов, генерал Кушелев, Котлубицкий сразу были препровождены в Петропавловскую крепость.

Пален велел на всякий случай арестовать и Кутайсова, не слишком доверяя старому слуге императора. Но, забыв о своём господине, забыв обо всём, чем был ему обязан, старый турок выскочил на улицу прежде, чем солдаты вошли в его дом, в стоптанных ночных туфлях и халате, бросился бежать и достиг дома Ланского, где и был укрыт. До следующего дня он не показывался нигде...

К Михайловскому замку подъехала закрытая карета — она предназначалась для отрёкшегося императора, чтобы отвезти его в крепость.

«Офицеры, бывшие в заговоре, — вспоминал позже Лобанов-Ростовский, — были расставлены в коридорах, у дверей, у лестниц для наблюдения...»

Измайловский полк был верен императору, но Пален и тут придумал, как изолировать его от помощи императору: напоили допьяна командира измайловцев Малютина, и полк оставался в казармах, не имея никакого предписания.

Конногвардейцы, получившие от самого императора приказ выступать в Царское Село на рассвете, готовились к этому походу.

Недовольный императором батальон Семёновского полка под управлением самого активного из заговорщиков генерала Депрерадовича в полночь начал движение к Гостиному двору. А другой батальон этого полка, предусмотрительно намеченный самим Александром, уже стоял в карауле во всех переходах Михайловского замка...

Солдаты шли безмолвно. Им, как и всегда в таких случаях, даже не было известно, куда их ведут, что они должны делать. Но генерал-лейтенант Талызин скомандовал решительно:

— Полуоборот направо, марш!

И солдаты повиновались командирскому приказу...

В самую полночь Михайловский замок был окружён двойным кольцом войск. Под ледяным ветром, под тёмным ночным небом, затянутым низкими чёрными тучами, мёрзли преображенцы, а потом и подоспевшие семёновцы.

Никто не знал, что будет, никто и не предполагал, что разворачивается последняя страница заговора.

Всё знал только сам Пален, его ближайшие сподвижники.

На квартире Талызина, когда большинство офицеров уже были в сильном подпитии, Пален предложил всем разделиться на две группы. Одну должен был повести Платон Зубов, но фактически руководил ею Бенигсен, другую — сам Пален. Соединиться обе группы должны были лишь у Михайловского замка.

Самую ударную группу Пален сформировал таким образом, что в неё вошли люди, наиболее ненавидевшие царя, — Платон Зубов, его брат Николай, уже давно подвыпивший и ищущий, к кому бы приложить свою агрессию и силу, Яшвиль, Скарятин, Татаринов, Бороздин, недавно женившийся на дочери Ольги Жеребцовой и потому вошедший в клан Зубовых, Гораднов, а также совсем ещё молодой капитан Александр Аргамаков. Этот племянник Дениса Ивановича Фонвизина вовсе не собирался вступать в заговор, и, когда ему предложили это, он отказался. Встретив в коридоре Аргамакова, великий князь Александр изумлённо упрекнул его за это.

Просил не за себя — за Россию. И Аргамаков был вынужден согласиться. А он был полковым адъютантом и имел право свободного доступа не только во дворец, но и в самый кабинет и опочивальню Павла.

Разбившись на группы, заговорщики начали свой путь...

Михайловский замок стоял в темноте и тишине, но не все в нём спали.

Царь давно улёгся на свой тощий кожаный матрац, подложив под голову такую же тощую кожаную подушку и слегка прикрывшись своей военной шинелью.

Почти так же спал и великий князь Константин: он во всём подражал отцу, а участие в военной кампании в Италии и близость к старому полководцу Суворову сделали его нечувствительным к бытовым удобствам.

В пуховиках разметалась Анна Фёдоровна — у неё с вечера стали болеть зубы, и, наглотавшись лекарственных отваров, она с трудом успокоилась на мягких подушках.

А вот Мария Фёдоровна даже не ложилась. Отпустив своих статс-дам, она расхаживала по своей опочивальне, роскошно обставленной и украшенной дорогими картинами. То подходила к камину, где всё ещё жарко тлели угли от больших поленьев, то присаживалась к письменному столу, но беспокойство и томительные предчувствия не давали ей ни минуты покоя. Ничем не могла она занять свои руки, всё ещё белые и полные, ломала пальцы, с которых уже сняла драгоценные перстни.

То снимала соболий капот, ложилась в широчайшую пуховую постель, то вскакивала и снова принималась ходить по комнате от камина к письменному столу, потом к дверям в спальню императора, почему-то сегодня заколоченным, и тревожно думала о том, что её ждёт...

Павел так изменился со времени их давней свадьбы: из трепетного и нежного мужа и отца он превратился в угрюмого тирана, не щадившего ни её лет, ни её преданности и бесконечной привязанности.

А теперь, когда появилась эта шаловливая и развязная девчонка, молоденькая княгиня Гагарина, и вовсе не услышала Мария Фёдоровна за все последние годы ни одного ласкового слова, ни одного комплимента, которыми Павел любил осыпать её в первые годы совместной жизни.

Она мучительно раздумывала о том, что с ней будет, беспокоилась о сыновьях, горько вспоминала слова мужа, что последние два сына, Николай и Михаил, будто бы не от него, а от её секретаря, ругала императора про себя грубыми немецкими словами, но сердце её замирало и замирало в тревожном ожидании.

Чем же она виновата, что из тоненькой нежной принцессы превратилась в толстую старую немку? Разве не она принесла Павлу десятерых детей, девять из которых остались живы и выросли, превратившись в великолепных принцев и принцесс? Она гордилась своими детьми, но видела, что свою угрюмость и подозрительность Павел перенёс и на старших сыновей, в которых она не чаяла души. Даже в пустомеле и разбойнике Константине видела она то, что хотела видеть: всей душой привязан к ней, матери, любит её и всё для неё сделает.

И Александр, замкнутый, скрытный, но вежливый, ласковый, служил ей опорой и защитой. Если бы, конечно, не его жена, слишком уж умная и образованная Елизавета, свысока глядевшая на все наряды и уборы Марии Фёдоровны, подмечавшая все её ошибки в русских словах. А она так и не научилась говорить по-русски, у неё была другая задача — принести русскому престолу наследников. Она блестяще сделала это.

А вот Елизавета всё ещё не имеет ребёнка — ни одного.

И снова вспоминала Мария Фёдоровна историю с Адамом Чарторыйским — она и теперь была уверена, что девочка родилась от него, хоть ей и доказали, что князя Адама в то время в Петербурге не было. Доказали, а у неё всё равно сидела в голове мысль, что невестка не верна Александру, она обманывает его, пачкает семью. И словно сговорилась она с другой невесткой — Анной, женой Константина: они постоянно вместе, что-то говорят, о чём-то шепчутся.

Мария Фёдоровна подозревала, что не иначе как о любовных шашнях, — вдвоём легче укрыться от всевидящих глаз двора, в противном случае какие могут быть разговоры у этих вертушек.

Снова и снова её думы возвращались к императору — он сам короновал её, она императрица, но почему-то не испытывает теперь того подъёма духа, что был у неё в Москве, на коронации.

И что с того, что все перед нею лебезят, что каждый подъезжает к ней с одной только целью — выпросить тёпленькое местечко, выпросить милости...

Теперь она не может даже позволить себе раздавать своим верным слугам крестьянишек: изволь спрашивать на это согласия императора, — и что теперь будет с ней, императрицей, когда сердцем и умом Павла завладела эта лукавая девчонка, княгиня Гагарина?

Вначале, когда она пыталась упрекать его за эту страсть, он обиженно отвечал, что испытывает к княгине всего лишь платонические чувства, что она просто забавна. Теперь он не говорит о ней ничего, сразу обрывает такие разговоры, едва она заводит речь о Гагариной.

Нелидова была пусть и дурна лицом, да умна, и они даже подружились, хотя та вертела императором как хотела. А эта вежливо улыбается, но вот, поди ж ты, живёт под спальней императора, и он каждый вечер перед сном проводит у неё. И она, императрица, не может сказать ничего, даже упрекнуть мужа за измену.

А теперь, когда он подозревает её бог знает в чём, когда каждый обед и ужин ей приходится набираться выдержки, чтобы не заплакать от острого слова или укола взглядом, — что же будет теперь...

И когда только кончится эта несносная ночь! За окном непроглядная тьма, ничего не видно за стёклами, сколько ни смотри...

Хрустел костяшками пальцев Александр. Он так и не ложился, как ни убеждала его Елизавета хоть на немного прилечь и отдохнуть.

— Сегодня, сегодня, — твердил он.

Александр подходил к Елизавете, садился на канапе, где она, тоже не раздеваясь, сидела, подсаживался, прикасался слегка рукой к её плечу, и она ласково говорила ему:

— Успокойся, ты всё сделал правильно. Всё будет хорошо, вот увидишь, ты же сам сказал, что граф Пален честным словом поручился тебе, что с отцом не сделают ничего плохого. Он подпишет отречение, ты взойдёшь на престол, и Россия благословит тебя...

Но Александр снова поднимался, бродил из угла в угол, нервно хрустел костяшками пальцев и напряжённо прислушивался к каждому звуку во дворце.

Всё было тихо...

Сколько же слов произнесла Елизавета за эту ночь, чтобы успокоить Александра. Все его сетования казались ей ненужными в такую минуту, ничтожными и пустыми. Очень уж много говорил он о том, чтобы не обидели отца лишним словом, чтобы обошлись с ним достойно его сана. «Что же ты сам не принял участия в том, что заварил? — подумала Елизавета. — Сам бы проследил, сам бы оборвал всё недостойное».

Она даже усмехнулась — нет, он спрятался в её спальне, он ноет и ноет, он волнуется и беспокоится. Где же храбрость, смелость, где отважное открытое участие в заговоре?

Впрочем, она давно уже знала, что Александр не блещет храбростью, больше всего на свете боится он отца, его грубого слова, хотя давно и много накопил ненависти за отвратительное обращение с собой. Да и понимает же он, что больше нельзя сносить издевательства и придирки, что не подобает теперь и это странное сближение с Францией, с якобинцами, что не следовало обрывать давние и дружеские связи с Англией и высылать английского посла Уитворта из-за нескольких неосторожных слов в письме, ставшем известным императору.

Но что ей до высокой политики, она никогда особенно в ней не разбиралась, ей бы только избавиться от последствий гнусной сплетни, пущенной про неё Марией Фёдоровной из-за одного лишь намёка её бывшей подруги.

Какзол мир, какими гнусными бывают предатели, как могут они залезть в душу, а потом вывернуть все твои слова наизнанку!

Она узнала теперь цену предательства, но перед лицом смерти своей дорогой Машхен все эти последствия потускнели, и давняя сплетня уже как будто не касалась её. Она не отвечала на обвинения, она никогда не могла опуститься до оправданий, только теперь поняла она цену льстивым словам и заверениям в искренней дружбе.

Сейчас она не верила никому и даже с Анной, женой Константина, старалась держаться ровно, не посвящая её в свои мысли, хотя и не было при всём многолюдном дворе больше человека, с которым она могла бы говорить откровенно.

Елизавета перебирала свои мысли, снова и снова успокаивала нежными словами Александра, всё ходившего и ходившего по комнате и хрустевшего пальцами...

Вдруг до её слуха донёсся неясный шум — как будто зашелестели листья, как будто сильный ветер залетел в окно сквозь толстые рамы, как будто огромная стая птиц с шумом пронеслась над дворцом.

Но шелест листьев замолк, и снова тишина воцарилась в Михайловском замке, и опять принялась Елизавета убеждать Александра.

Приводила тысячи доводов, отодвигая самую мысль о том, что заговор может быть раскрыт раньше, чем приведён в исполнение. Гнала от себя страшные мысли, успокаивала Александра, но отлично понимала, что эта ночь самая тревожная в её и его жизни...

Огромна стая ворон, потревоженная топотом бесчисленных ног, едва не провалила весь заговор.

В Летнем саду они гнездились на деревьях, а на ночь устраивались здесь. Топот сапог, бряцание оружия всполошили птиц, и их чёрная туча с хлопаньем крыльев, с хриплым карканьем сорвалась с деревьев и закрыла и без того низкое тёмное небо.

Заговорщики закрестились, испуганно зашептались — не к добру...

Остановились, пережидая страшный шум и гвалт птиц. Но вороны покружились над Летним садом, низко облетели толпу заговорщиков и унеслись на другую сторону Невы...

И снова пошла вперёд ударная группа, следуя за сухим, высоким Бенигсеном, получившим кличку Длинный Кассиус.

Их было до трёх десятков человек, но после несчастливого предзнаменования осталось не больше десятка. Незаметно покидали группу самые суеверные...

Заговорщики во главе с Бенигсеном благополучно добрались до главного входа во дворец. Здесь их должен был ждать граф Пален, но его не оказалось.

Граф, как всегда, был вне событий, чтобы принять ту сторону, которая окажется победительницей. Если заговор будет раскрыт и сорвётся, он арестует всех участников и даст императору полный отчёт о заговоре.

Если всё пройдёт удачно, опять же он представит наследнику всё случившееся как собственную деятельность.

В любом случае этот хитрый и ловкий интриган оказался бы в выигрыше...

Десяток военных подождали Палена, но, так как его не было, они устремились к той винтовой потайной лестнице, по которой император спускался к княгине Гагариной.

Все пароли были произнесены, на часах стояли все свои люди.

Заговорщиков беспрепятственно пропустили...

Вбежав по лесенке один за другим, они оказались в маленькой кухоньке, откуда открывался вход в прихожую перед царской опочивальней.

В тёмном коридоре, у самых дверей кабинета-спальни Павла, висела на стене огромная икона, перед которой он всегда молился перед сном. Там постоянно дежурил часовой. Он бросился вперёд, закрывая руками, раскинутыми крестом, дверь в спальню.

И тут не выдержал Николай Зубов — он уже давно ждал, с кем бы можно было помериться силой. Выпив, он становился буен и не знал удержу. Он ударил часового так, что тот свалился, обливаясь кровью.

Запертые двери прихожей перед опочивальней открывались изнутри. Капитан Аргамаков, свободно проходивший во двор, остановился перед ними и негромко постучал.

— Кто там? — глухо ответил ему сонный голос камердинера.

— Это я, капитан Аргамаков! — громко воскликнул капитан. — Полковой адъютант!

— Что надо? — опять сонно заворчал камердинер.

— Уже шесть часов, и пора докладывать государю о состоянии полка! — продолжал почти кричать Аргамаков.

— Да ты что? — поразился камердинер. — Ещё нет и двенадцати, мы только-только легли спать.

— Вы ошибаетесь, ваши часы, вероятно, остановились, теперь уже более шести. Из-за вас меня посадят под арест, скорее отпирайте!

И дверь открылась. Отшвырнутый ударом камердинер упал, камер-гусар, стоявший на часах, получил удар саблей по голове и замолчал навсегда, а другой убежал, крича во всё горло.

Услышав истошные крики камер-лакея, Платон Зубов хотел незаметно спрятаться за спины других и шмыгнуть во двор по той же винтовой лестнице.

Но Бенигсен зорко следил за поведением всех заговорщиков. Он схватил Зубова за руку и зашипел ему прямо в лицо:

— Как? Вы сами привели нас сюда, а теперь хотите отступать? Это невозможно, мы слишком далеко зашли. Вперёд!

И выдвинул трусливого Платона перед собой.

Отступать даже Платону действительно было некуда. Десяток дюжих тел навалились на дверь спальни, и она подалась.

С треском распахнулись половинки тяжёлой дубовой двери, и заговорщики ввалились в спальню.

Но здесь не было никого, даже привычного в императорской опочивальне дворового пса Шпица.

Заговорщики рассыпались по всей огромной комнате.

Бенигсен не стал терять время. Он прошёл прямо к императорской скромной постели за ширмами и потрогал кожаный матрац.

— Гнездо тёплое, птичка недалеко, — пробормотал он.

Он внимательно огляделся.

Босые ноги стояли в дальнем углу за ширмами, возле экрана, закрывавшего камин.

— Вот он! — крикнул Бенигсен другим заговорщикам.

В мгновение ока ширмы были опрокинуты, и босой, в ночной рубашке и колпаке предстал перед ними маленький, съёжившийся от страха император Павел.

Приставив шпагу к груди Павла, высокий, худой Бенигсен сказал ему:

— Государь, вы перестали царствовать, теперь ваш сын, Александр, император. Вы должны подписать отречение!

Но они не знали Павла — он рвался в соседнюю комнату, где хранилось оружие, отнятое у офицеров, сидевших под арестом.

Платон Зубов повторил слова Бенигсена по-русски.

— Арестован?! — вскричал Павел. — Что значит арестован?

Яшвиль и Татаринов держали его за руки.

Павел вырывался из рук удерживавших его офицеров.

Вдруг он увидел молодого офицера, стоявшего позади всех и очень похожего на великого князя Константина.

— Как! — крикнул он. — Ваше высочество, и вы здесь?

Он пытался добраться до двери, ему выкручивали руки, пытаясь его удержать...

Крики камер-лакея: «Императора убивают!» — услышали солдаты Преображенского полка, бывшие в карауле под самой прихожей, в нижнем этаже. Один из них выскочил перед поручиком Мариным и потребовал вести их к императору.

— Ещё слово, и я тебя заколю, — приставил шпагу к его груди поручик, тоже примкнувший к заговорщикам.

А потом он громко скомандовал:

— Смирно! От ноги!

И команда оказала своё действие. Ни один солдат не посмел и пошевелиться, пока во дворце раздавались крики и шум.

А камер-лакей добрался до семёновцев.

— Императора убивают! — кричал он. — Бегите, спасайте царя!

И караул воспринял крик о помощи императору. Караульные бросились вверх всё по той же винтовой лестнице, но здесь их уже встретил Пален.

— Караул, стой! — вскричал он, и солдаты замерли.

Так выучил их сам Павел: команда, приказ начальника священен, в строю они были просто машинами, выполнявшими приказы...

А драка в спальне императора продолжалась.

Бенигсен вышел в прихожую и рассматривал картины, развешенные там, пока заговорщики, разгорячённые вином и удачей, добивали императора.

Удар, нанесённый императору Николаем Зубовым, оказался почти смертельным: зажав в руке золотую табакерку, Зубов стукнул императора в левый висок.

Павел упал, обливаясь кровью, левый глаз его перестал видеть.

Кто-то подал его же парадный шарф, кто-то сел на ноги Павлу, а кто-то накинул ему на шею этот шарф и сдавливал до той минуты, пока Павел не перестал двигаться и обмяк.

— Готов, — хрипло сказал Зубов, глядя на простёртое тело императора.

Подоспевший Пален распорядился:

— Привести тело в порядок, одеть в парадный мундир, на голову — треуголку, положить на кровать.

И заговорщики сами принялись за это грязное дело — одевать уже мёртвого императора.

Только тогда, когда Павел уже лежал на своей постели, едва приведённый в порядок, Пален отправился будить нового императора, Александра.

Но Александр не спал всю ночь. Тревожно прислушивался он к крикам и топоту, прижимался к плечу Елизаветы, словно бы ища у неё спасения.

— Хоть немножко поспи, — уговаривала его Елизавета, — твоё волнение не нужно, всё и без тебя сделают, ты должен быть свежим и сильным.

Послушавшись её совета, Александр прилёг на свою жёсткую железную койку. Как и у отца и брата Константина, его постель состояла из тощего кожаного тюфяка и такой же тоненькой, как блин, жёсткой кожаной подушки. Укрывался он походной военной шинелью.

Рядом, в соседней комнате, негромко переговаривались ближайший друг и сподвижник Александра князь Волконский, Уваров и адъютант наследника Николай Бороздин.

Они знали всё, что должно было произойти, и также тревожно прислушивались к крикам и шуму во дворце.

А заговорщики, расправившись с императором, уже не скрывали ничего.

Они рассыпались по всему дворцу, ходили по всем коридорам, громко и радостно крича, проникали в буфетные и винные погреба, раскупоривали бутылки, распивали вино и весело пили за здоровье нового императора.

Николай Зубов, красный от восторга, выпитого вина и завершения долгого дела, вошёл, почти ворвался к Александру.

— Ваше величество, — сдерживая радость, едва владея собой и умерив голос, сказал он, — ваш отец скончался...

Александра как будто подхватило вихрем с постели.

— Что, что? — закричал он.

Побледневший адъютант Николай Бороздин подскочил к наследнику и подхватил его под руки. С другой стороны подбежала Елизавета. Вдвоём они удержали Александра, страшно побелевшего и готового опрокинуться в обморок.

Несколько мгновений Александр едва держался на ногах.

— Лиза, я этого не хотел, — пробормотал он, — как они посмели...

— Я знаю, — так же тихо ответила Елизавета, — я знаю, ты не мог этого приказать. Но ты жестоко накажешь убийц...

Александр освободился из рук Бороздина и Елизаветы. Он подошёл к окну, отодвинул тяжёлую штору и всмотрелся в глухую тьму. Кое-где прочёркивались огоньки факелов, да горели бессменные фонари у парадного подъезда Михайловского замка.

Наследник повернулся, обнял Елизавету и отошёл с ней в угол комнаты, где стоял большой мягкий диван. Бросившись на него, он уткнулся ей в плечо и горько разрыдался.

Елизавета тоже не сдержала слёз, но обнимала Александра, целовала его лицо, бормотала какие-то слова утешения.

Отчаянию Александра, казалось, не будет конца.

— Как они посмели, — шептал он, — как они посмели, теперь все назовут меня отцеубийцей...

— Нет, ты ни в чём не виноват, — твёрдо выговорила Елизавета, — ты не приказывал этого, они сами, как варвары, нарушили слово, данное тебе. Успокойся, Александр, что сталось, то сталось, сама судьба обрушила на нас этот удар. Будь твёрд, подними голову, Россия дождалась своего молодого русского царя. Ты будешь самым прекрасным из государей, ты станешь надеждой и опорой всего русского народа...

Она бормотала и бормотала эти успокоительные слова, но и сама понимала, что этот удар тяжело отразится на её муже, что всю свою жизнь он будет считать себя несчастнейшим из людей, поднявшим руку на своего отца.

В комнату влетел молодой поручик Полторацкий. Теперь в кабинет великого князя, а ныне императора, заходили все, кто хотел, никому не было запрета.

— Ваше императорское величество, — отдал честь Полторацкий.

Очень бледный — Елизавета видела, какого труда стоит ему каждое движение, — Александр поднялся с канапе, замахал руками на поручика.

— Что ты, что ты, Полторацкий, — голос его срывался, переходил на шёпот.

И тут из-за спины Полторацкого вынырнули граф Пален и высокий, сухой Бенигсен, одетый в парадный мундир.

Оттолкнув поручика, Пален быстрым шагом приблизился к Александру. Елизавета не слышала, что сказал он на ухо Александру, различила только гневные и резкие слова мужа:

— Как вы посмели! Я этого никогда не желал и не приказывал!

Его лицо исказила страшная гримаса боли, отчаяния, негодования. Он без сознания свалился на пол.

Елизавета подскочила было к мужу, но Граф Пален встал на колени у самого лица Александра и проговорил ему прямо в то ухо, которое ещё хорошо слышало:

— Ваше величество, теперь не время предаваться отчаянию... Сорок два миллиона человек зависят от вашей твёрдости.

Полторацкий с изумлением глядел на всю эту сцену: молодой и быстрый, он не мог понять, что происходит, почему император в таком волнении...

Пален резко махнул рукой:

— Господин офицер, извольте идти в караул! Император сейчас выйдет...

Полторацкий выскочил за дверь.

Вдвоём с Елизаветой Пален поднял ослабевшего Александра. Елизавета гладила лицо мужа, нежно целовала его бледные, без кровинки, щёки.

— Что случилось, то судьба, покорись, Сашенька, — шептала она.

— Покажитесь народу, — тихо сказал Пален, — после будете предаваться горю...

Александр с негодованием взглянул на Палена.

— Да-да, — твёрдо произнёс Пален, — хватит ребячиться, идите царствовать, покажитесь гвардии...

— Да, Сашенька, да, граф прав, это надо сделать безотлагательно, — повторила и Елизавета, — теперь ты император, от тебя зависит вся Россия, ты теперь отец русского народа, будь твёрд...

Александр поглядел на Елизавету. В его глазах было столько боли и страдания, что слёзы снова полились у неё ручьём. Первое столкновение с действительностью оказалось таким грубым и безжалостным — он не привык к ударам судьбы. В эту минуту она представлялась себе сильнее и мудрее: она уже пережила страшное предательство, неизмеримое и неотвратимое, где ей уже не думалось, что судьба — это роза без шипов, она знала, что в жизни случаются подобные трагические минуты, что к ним надо быть всегда готовым.

— Благослови тебя Бог, — перекрестила она Александра.

— Идёмте, идёмте, — торопил Пален.

За руку он почти потащил Александра. Тот безвольно следовал за ним.

Весь караул Михайловского замка уже выстроился перед парадным входом во дворец.

Александр, сопровождаемый целой свитой адъютантов, Паленом, Бенигсеном, вышел на крыльцо, едва не упал опять, но был поддержан под руку Паленом.

Караул замер перед новым императором. Александр еле выдавил из себя тихие слова:

— Батюшка скончался от апоплексического удара. Всё при мне будет, как при бабушке...

Громогласное «ура» раздалось в ответ и крики: «Виват государь император Александр Первый!»

И эти крики, казалось, вдохнули жизнь в помертвелое лицо Александра. Оно разгладилось, улыбка, ещё робкая, но уже с проблесками важности, растянула его тонкие бескровные губы.

Он помахал рукой в ответ на эти приветствия и удалился в свои покои.

Елизавета с волнением ждала его возвращения.

— Всё отлично, — успокоил её Пален, — народ счастлив, что теперь у него прекрасный, молодой, полный сил русский император.

— Граф прав, — шепнула Елизавета Александру и увидела, что последние следы отчаяния уже исчезают с его лица. — Будь мужествен, ты прекрасен, ты будешь великолепным императором.

Она снова обняла его, и Александр прижался лицом к её плечу: ему так необходима была её поддержка.

— Теперь надо показаться войскам, — торопил Александра Пален, — пойдёмте, ваше величество...

И от этих слов как будто что-то прояснилось в душе Александра: ему были нужны такие слова...

— Да-да, — пробормотал он.

Елизавета оглядела Александра.

— Парадный мундир, — быстро сказала она его камердинеру, — и новую андреевскую ленту...

Александр в недоумении взглянул на неё.

— Ты должен быть в полном параде, — шепнула она ему. — Войска должны видеть своего полководца сильным, молодым и прекрасным.

Он опять с благодарностью взглянул на неё и кивнул головой: она права, он восходит на русский престол...

Белые рейтузы чётко обтягивали его длинные красивые ноги, парадный, затканный золотом мундир обрисовывал его гибкую стройную талию, а голубая лента через плечо придавала ему важность.

— Ты величествен, — шепнула она ему на ухо.

И снова он почти расцвёл. Как зависел он от слов, как нужны были ему похвалы и комплименты, особенно в такую трудную минуту!

— Господь с тобой, — перекрестила его Елизавета.

И Александр уже в сопровождении большой свиты отправился показываться войскам, окружившим Михайловский замок двойным кольцом.

— Кто скажет солдатам всё? — напрямую спросил он у Палена.

— Тот, кто зачитывал императору акт об отречении, — лукаво произнёс Пален.

Платон Зубов побледнел. Одно дело — говорить с императором в комнате, убеждать его отречься от престола, и совсем другое — выступать перед солдатами. А ну как кто-то из них поднимет на него ружьё, не поверит его словам? Дрожь пробрала Платона.

Он славился красноречием, словами завоевал он Екатерину и столько лет держался у власти и богатства. Но тут... Он было заикнулся, что не сможет, но Пален грубо вытащил его из толпы теснившихся за Александром адъютантов и сказал:

— Не трусьте, князь...

И сразу перед внутренним взором Платона Зубова, красавчика и краснобая, возник образ Павла, дрожащего, в ночной рубашке до самых щиколоток, в ночном колпаке, но гордо сказавшего в ответ на получасовую речь Платона:

— Никогда!

Зубов говорил о том, что Россия устала от его тиранства, зачитывал манифест об отречении и требовал лишь одного — подписи. И этот дрожащий от страха и негодования маленький человек гордо произнёс:

— Никогда!

Зубов представил себя на месте Павла — да он бы сразу подписал этот манифест, без всякого сопротивления: трус жил в самой его душе — и потому был безмерно удивлён, когда и в третий раз император ответил на его требование:

— Что я вам сделал, Платон Александрович? Никогда не подпишу я этот манифест, никогда не отрекусь от короны!

Зубов был поражён достоинством, с которым маленький, казалось бы, запуганный император отверг отречение, не поставил свою подпись под документом. Всего-то и нужно было расписаться...

Не мог понять Зубов этого достоинства, гордого и презрительного: «Никогда!»

А что, если и тут, перед солдатами, возникнет такое же? Но Пален вытащил Платона Зубова вперёд, и тому пришлось идти и говорить с войсками.

Первым был Преображенский полк. Никто из солдат не знал, зачем вели их к Михайловскому замку, зачем заставляли занимать оборону в два кольца. Теперь надо было всё объяснить.

И Зубов трепетал...

Преображенский полк был верен Павлу, любил его за справедливость и жестокость по отношению к офицерству. Кто знает, как поведут себя солдаты, эта огромная серая масса?

Сбиваясь и путаясь в словах, растеряв своё обычное красноречие, Платон Зубов объяснил, что император Павел Первый скончался от апоплексического удара, что на престол восходит его сын и наследник Александр, и громко прокричал «ура» новому императору.

Полк ответил гробовым молчанием. Уж слишком странным казалось всё это солдатам — и ночной поход, и цепь вокруг замка, и скороспелое восхождение на трон нового императора.

Никто не поверил в апоплексический удар. «Убили императора», — мелькнула у всех в голове одна и та же мысль. Убили — и полк ответил молчанием на здравицу новому императору.

Даже в ответ на крик своего шефа, генерала Талызина: «Да здравствует император Александр Первый!» — полк молчал.

Только этим и могли солдаты выразить своё отношение к убийству Павла.

Однако никто не взял в руки оружие, никто не пошёл с ним против нового императора, никто не решился выступить открыто...

Посрамлённый Зубов уже не отважился выступать перед семёновцами. Но этот полк был полком великого князя Александра, он был его давним шефом, и хоть славился жестокостью и сильной муштровкой, но был своим, родным начальником. И потому в ответ на те же самые слова, которые произносил уже не Зубов, а сам Пален, загремело многократное «ура».

Александр вернулся в свой кабинет. Елизавета лишь подошла к нему, немая, безмолвная, взглянула в его глаза. Пален что-то сказал о том, что церемония представления войскам прошла отлично, но она не слышала его, а глядела в самые глаза Александра.

— Я не чувствую ни себя, ни что я делаю, — пробормотал он, — я не могу собраться с мыслями.

— Но тебе, Сашенька, ещё надо привести к присяге все войска, весь народ, — тихо ответила она.

— Ты права, — прошептал он, — но тут я не могу, мне нужно поскорей уехать из этого дворца, перебраться в Зимний, тут я не чувствую себя человеком...

В кабинет влетел великий князь Константин. Его уже стащил с постели Николай Зубов, сообщивший ему о смерти Павла и грубо поставивший его перед самим фактом нового царствования:

— Вставайте, идите к императору Александру, он вас ждёт.

Константин едва натянул мундир, штаны, но не забыл захватить с собой польскую саблю, подаренную ему ещё Костюшко. Он никак не думал, что заговор был против Павла, он думал, что против всей семьи, и решил не сдаваться, а защищаться до последней капли крови.

Однако в кабинете Александра была самая спокойная обстановка, и всё ещё хмурое лицо Александра сразу подсказало Константину, что слёзы и отчаяние брата были вызваны лишь смертью отца.

— Брат, мы едем в Зимний, надо приводить к присяге весь народ.

Константин кивнул: он всегда был готов следовать за старшим братом...

— Лизонька, — обнял жену Александр, — прошу тебя, сообщи матушке о гибели отца, а потом привези её как можно скорее в Зимний.

И она тоже только кивнула, перекрестила его, неловко поцеловала в щёку.

Константин, Александр и вся свита тотчас исчезли.

Оба брата сели в карету, предназначавшуюся Павлу, чтобы отвезти его в Шлиссельбургскую крепость, построенную Петром Первым на отдалённом островке Орешек для защиты от шведов, а теперь ставшую тюрьмой для государственных преступников.

Но Павла не пришлось туда везти, и Александр поехал в Зимний вместе со всеми участниками переворота.

Платон Зубов разместился вместе с братьями, на запятках, с одним гусаром, устроился Николай Зубов. Остальные поехали в своих каретах и возках.

И скоро во дворе Михайловского замка, окружённого войсками, воцарилась тишина...

Тишины не было лишь в самом дворце.

Елизавета осталась одна. Она поняла, что теперь от её решительности и распорядительности зависит многое. Она была теперь хозяйкой положения, она стала императрицей, и она должна была навести во всём соответствующий порядок.

Прибежала к ней Анна Фёдоровна. Поохав и повздыхав, обе невестки решили идти к Марии Фёдоровне. Та всё ещё не знала, что означают крики и шум во дворце, «ура» под окнами, что случилось. Она пыталась войти в покои императора, но дверь была заколочена, а обходной путь преграждали солдаты.

Граф Пален взял на себя трудную задачу сообщить Марии Фёдоровне о смерти её мужа.

— Государь, — сказал он подходящим к случаю тоном, — скончался от апоплексического удара.

На него обрушился град упрёков, негодования и слёз.

— Это вы его убили, я не верю, что всё произошло естественно! — выкрикивала Мария Фёдоровна. — Немедленно ведите меня к императору, немедленно покажите мне его тело!

Она кричала по-немецки, и её крик услышала Елизавета. Она быстро вошла в спальню императрицы, теперь уже бывшей императрицы, вдовствующей императрицы.

— Нельзя, государыня, — решительно, но тихо ответил граф Пален.

— Как вы смеете, как вы можете отказывать мне в том, в чём никогда не отказывают жёнам, а тем более вашей императрице? — кричала Мария Фёдоровна.

— У нас император Александр, у нас императрица Елизавета, — ещё тише ответил Пален.

— Как? Это вы императрица? — вопросом встретила невестку разъярённая Мария Фёдоровна. — Это я императрица, а вы самозванка!

— Успокойтесь, матушка, — жёстко ответила Елизавета, — войска уже присягнули на верность императору Александру.

— Не сметь называть его императором, это я ваша императрица! — продолжала кричать Мария Фёдоровна. — Это я коронована на царство!

И тогда Елизавета решительно и тихо, но так, чтобы слышала и Мария Фёдоровна, претендующая на власть, ответила:

— Россия устала от старой толстой немки, она хочет видеть на престоле молодого красивого русского царя.

От такой дерзости Мария Фёдоровна словно бы потеряла дар речи. Она так взглянула на невестку, пробормотала такие слова, что Елизавета сразу догадалась о смысле: всё сделает Мария Фёдоровна, чтобы отмстить ей за эти слова. И грязное ругательство, добавленное в конце по-немецки, лишний раз убедило её в том, что, несмотря на всю роскошь и величие обстановки, Мария Фёдоровна осталась такой же грубой и невежественной, как и все её многочисленные братья, кормившиеся у российского престола...

Глава четвёртая

«Дорогая мамочка! Начинаю своё письмо, не зная точно, будет ли оно вскоре отправлено. Сделаю всё возможное, чтобы отослать его с нарочным нынче вечером — очень боюсь, что об этом ужасном событии Вы узнаете прежде, чем получите моё письмо. Поэтому переживаю, что Вы станете беспокоиться, дорогая маменька.

Сейчас всё спокойно, но позавчерашняя ночь была жуткой. То, чего так давно опасались, произошло: гвардией совершён переворот, точнее, гвардейскими офицерами.

В полночь они проникли к императору в Михайловском дворце. Когда толпа удалилась, его уже не было в живых. Уверяют, будто апоплексический удар случился на почве испуга, но всё похоже скорее на преступление, приводящее в трепет тех, кто хоть в малейшей степени обладает чувствительной душой...

Всё это никогда не сотрётся из моей памяти. Россия, конечно, вздохнёт после четырёхлетнего угнетения. Если бы император закончил свои дни естественной смертью, то я не испытывала бы, возможно, того, что испытываю сейчас, поскольку мысль о преступлении ужасна.

Можете представить себе состояние императрицы: хоть и не всегда она была счастлива, но привязанность её к императору была огромной.

Великий князь Александр, нынешний император, абсолютно подавлен смертью своего отца, от того, каким образом тот скончался, его чувствительная душа навеки останется истерзанной...

Великий князь объявил мне о смерти отца. Господи, трудно передать наше отчаяние...

Попытаюсь представить некоторые подробности того, что помню, поскольку и теперь та ночь кажется мне кошмарным сном. Вообразить себе шум, доходивший до нашего слуха, радостные выкрики, ещё и сейчас звучащие в моих ушах, невозможно. Я находилась в своей комнате и слышала только эти «Ура!» — Вам известно, что так по-русски обозначается «Виват!».

Никогда не могла представить себе, чего мне будут стоить столь тяжёлые минуты. Великий князь направился в Зимний дворец в надежде увлечь за собой толпу — он не сознавал, что делал, ему хотелось найти утешение...

Императрица спала, однако главная воспитательница её дочерей пошла, чтобы подготовить её к страшной новости.

Та спустилась ко мне, совершенно потерянная, и, оказавшись перед запертой дверью потайной лестницы (мы так провели всю ночь), начала разглагольствовать с солдатами, не желавшими её пропустить, поскольку ей хотелось увидеть тело императора. Потом стала оскорблять офицеров, нас, прибежавшего врача и всех, кто оказывался рядом. Конечно, она была в исступлении, Анна и я умоляли офицеров пропустить её хотя бы к её детям, но те противились — то ли в соответствии с полученными инструкциями или приказами, полученными бог знает от кого (в такие минуты все командуют), то ли по здравому смыслу.

Наконец, войдя в этот хаос, похожий на сновидение, я стала вести разговоры с людьми, с которыми никогда до этого не говорила, да, может быть, мне и не придётся обращаться к ним до конца моей жизни. Я умоляла императрицу успокоиться, я делала одновременно тысячу вещей и тысячу дел, сама принимая решения.

Эту ночь не забуду никогда!

Вчерашний день прошёл спокойнее, но тоже был тяжёлым. В конце концов мы уехали в Зимний дворец только после того, как императрица увидела тело императора, поскольку до этого момента нельзя было её уговорить покинуть Михайловский замок.

Весь мой день прошёл в слезах то с этим замечательным Александром, то с императрицей.

Чтобы его поддержать, ему нужно внушить мысль о возвращении благополучия его родине. Нет иного мотива, могущего придать ему твёрдость.

Как это ему необходимо, потому что, великий Боже, в каком состоянии получил он эту империю!

Прощайте, моя дорогая маменька, я чувствую себя очень хорошо, все эти волнения не повлияли на моё здоровье, только вот разум мой как будто ещё не в своей тарелке, поэтому мне следует думать об общем благе, чтобы не погружаться мыслями в эту ужасную смерть, каким бы образом она ни произошла — естественным либо нет. Всё тихо и спокойно, если бы не сумасшедшая радость, охватившая всех, начиная с последнего человека из народа, кончая знатью.

Самое печальное, что это никого не удивляет...»

Теперь Елизавета могла писать матери без страха, что её корреспонденцию прочтут на почте, даже расшифруют то, что написано симпатическими чернилами, и будут вкривь и вкось толковать каждое слово. Теперь она могла писать свободно и откровенно обо всём — цензура сразу же была отменена.

И потому она описывала состояние первых дней после переворота так подробно и откровенно, как ещё никогда не писала матери.

«Вам несложно понять неразбериху первых дней подобных перемен. Больше половины дня провожу с императрицей. Слава богу, она теперь более спокойна, бедная императрица. Каждый день приходим к телу императора: это даёт ей хоть какое-то утешение.

Как давно, мамочка, не удавалось открыто писать Вам. И, сколь ни тяжела мысль о столь печальном уходе императора из жизни, не могу не признаться, что я вздохнула вместе со всей Россией.

Смею надеяться, что Вы поймёте меня и останетесь довольны, моими нынешними политическими взглядами. Я выступаю за перевороты. — засилье окружающего меня деспотизма даёт мне возможность судить об этом беспристрастно, — я во что бы то ни стало хочу видеть Россию свободно вздохнувшей!

Как только я поняла, что началось брожение, а спустя некоторое время послышался ропот, о чём я писала папе, и появилась опасность всеобщего народного выступления, я прикинула, что сие могло бы повлечь за собой, и, уверяю вас, успокоилась...

Мамочка, я была молодой, я взрослею, приобретаю опыт, пусть небольшой, но больший, чем могла бы вообразить. Раньше я полагала всех людей такими же, как я, думала, что и мыслят, и чувствуют они так же, как я, забыв, что им свойственны страсти, незнакомые мне, а временами их действия казались мне безрассудными.

Ах, мама! Познание мира не так уж и приятно. Это касается не только политики, это касается всего».

Так писала она матери обо всём происшедшем. И свидетельства посторонних лиц говорят о том, что единственный, кто сохранил присутствие духа в этой ужасающей атмосфере убийства и переворота, была именно молодая императрица Елизавета.

Вот как оценивал её роль в эти первые дни и ночи Адам Чарторыйский:

«Среди членов императорской семьи, посреди ужасной сумятицы, царившей во всём дворце, одна лишь молодая императрица (по словам всех окружающих) хранила присутствие духа. Это же часто повторял и император Александр. Она старалась утешить его, вернуть ему смелость и апломб. Не покидала его и ночью, каждую минуту стараясь быть рядом, и только иногда, когда было возможно, уходила, опасаясь вспышек гнева, могущих стать опасными, поскольку заговорщики, опьянённые успехом, чувствовали себя хозяевами замка.

Одним словом, в ту ночь, ночь ужаса и смуты, когда каждый человек, каждое действующее лицо чувствовали себя по-разному (одни праздновали триумф, другие были погружены в горе и безнадёжность), лишь императрица Елизавета стала единственной властью, выполнявшей роль посредника и охотно воспринимаемой всеми, своего рода медиатором утешения, перемирия или мира между своим супругом, свекровью и заговорщиками».

Нельзя думать, что Мария Фёдоровна была погружена только в боль, скорбь и безнадёжность. С самого первого мгновения, едва она услышала о том, что император мёртв, её заботило лишь одно: как сделать, чтобы именно её провозгласили царствующей императрицей, как устранить Александра, как захватить власть.

Её первый же разговор с Паленом доказывает это.

— Император мёртв, император Александр Первый провозглашён, — произнёс Пален.

Мария Фёдоровна закричала, как всегда, по-немецки:

— Какой Александр? Что вы болтаете? Я ваша императрица, я коронована, ни о каком Александре не может быть и речи...

Но Палену вовсе не улыбалось добывать корону и власть для злой, мстительной и сварливой немки.

— Император Александр приглашает вас приехать в резиденцию, в Зимний дворец, — слегка поклонился он Марии Фёдоровне.

— Не сметь говорить, что Александр — император, это я — императрица! — кричала Мария Фёдоровна.

Только троекратное «ура» в честь нового императора убедило Марию Фёдоровну, что сын опередил её, что теперь он — император.

И всё-таки она не смирилась.

Едва увидев тело Павла, кое-как подгримированное, одетое по всем правилам этикета, она отправилась в Зимний, и там состоялась бурная сцена, на которой присутствовала и Елизавета.

— Вы оба, — кричала Мария Фёдоровна, — виноваты в смерти отца, вы оба отцеубийцы и должны признать, что ваша мать единственная, кто в этом не виноват, и потому обязаны отдать корону в мои чистые руки!..

И снова Елизавете пришлось повторить те слова, которые она сказала свекрови в первые часы после убийства Павла:

— Россия устала от старой толстой немки, она хочет видеть на престоле молодого красивого русского царя.

Пожалуй, эти слова вернули Александру, порядком приунывшему от хищных притязаний матери, твёрдость и бодрость. Ему необходимы были похвалы, ему нужна была поддержка именно такого рода. Он с благодарностью взглянул на Елизавету и ничего не ответил матери.

— Мы ни в чём не виноваты! — закричал и Константин. — Как вы смеете, мадам, обвинять нас в смерти отца?

И Мария Фёдоровна поняла, что сила не на её стороне.

— Я поставлю вас на колени в церкви перед образами святых! — прокричала она. — Я заставлю вас перед Богом поклясться, что вы не причастны к гибели вашего отца и императора!..

— Хоть сию минуту! — снова вспылил Константин.

— Да, матушка, мы готовы перед образом Бога поклясться, что мы не причастны к гибели отца, — тихо сказал и Александр.

Елизавета смотрела на лицо мужа и презрительно думала о том, как не готов он к тому, чтобы править Россией, как мало в нём твёрдости духа, крепости и отваги.

Мария Фёдоровна потащила своих старших сыновей в домовую церковь. Клятва была произнесена по всей форме: Константин клялся с чистой совестью, что нисколько не виновен в смерти отца, Александр — со смутным чувством нечистой совести...

Елизавета знала, что, если бы не она, Мария Фёдоровна могла бы заставить Александра, в силу его нерешительности, отказаться от короны. Но гвардия уже присягнула на верность новому императору, все войска уже были приведены к присяге.

Мария Фёдоровна опоздала.

Но и Александр испугался своего величия, своей ответственности и потому в первые дни не расставался с Елизаветой: лишь она укрепляла в его сердце веру в то, что он станет поистине благом для народа, что только он способен посеять среди русских людей надежду на лучшую жизнь.

Ему были необходимы её слова о благе народа, хотя и тот, и другая мало знали о его нуждах, сидя в своей золочёной клетке...

В первые дни нового царствования заговорщики чувствовали себя героями, патриотами, везде и всюду рассказывали они о том, как вели себя в ночь на 12 марта 1801 года.

И словно бы свежий ветер повеял на улицах Санкт-Петербурга: появились недозволенные коляски, фраки, трёхцветные жилеты, срочно обрезались косы и букли, надевались круглые шляпы а-ля якобинец, сапоги с отворотами считались новейшей модой.

Никто не выходил теперь из кареты, чтобы низко поклониться императору, если он ехал мимо, рты не закрывались, восхваляя свободу.

Вольнее всех вёл себя Платон Зубов. Он тут же устроил грандиозную пирушку, явился на неё во всём запрещённом Павлом — фраке, трёхцветном жилете — и сел метать банк, тоже запрещённый покойным императором.

Пожалуй, к этой показной форме вольности прямо призывала строка из манифеста Александра о воцарении:

«Управлять Богом порученным народом будем мы, Александр Первый, по законам и по сердцу своей великой бабушки...»

Легкомыслие и пустота столичной придворной и воинской публики выразились в наглядных вещественных знаках отрицания строгости и жестокости павловского режима.

Но какими высокими и искренними были порывы тех, кто ужаснулся убийству царя, кто верно служил ему!

Даже графиня Ливен, воспитательница великих княжон императорского дома, сама немало способствовавшая возвышению фон Палена, высокомерно бросила ему прямо в лицо:

— Я не подаю руки цареубийцам...

Пален хорошо понимал, что необходимо примирить противников и сторонников новой власти, и потому решил устроить великолепный банкет, на котором состоялось бы такое примирение.

Несколько сотен наиболее близких ко двору военных должны были присутствовать на нём. Все приняли приглашение, за исключением полковника Саблукова и родственных ему людей.

Пален вызвал Саблукова на откровенный разговор.

— Я не хочу иметь ничего общего с этими господами, — резко ответил полковник на вопросы Палена о причинах отказа.

Всю свою дипломатию, весь свой красноречивый пыл вложил Пален в свои слова:

— Ничего Изменить нельзя. Дело сделано, новое царствование не должно начинаться с разногласий. Как патриоты, мы должны устранить эти разногласия и думать лишь об интересах нашей страны и государя, которому мы все служим.

Только тогда мрачный Саблуков согласился принять участие в банкете.

Но никто из его людей не пил здесь, хотя шампанское лилось рекой, да и дело кончилось несколькими дуэлями между участниками убийства и сторонниками Павла...

Елизавета пришла в немалое смятение, когда прочла запись самого Павла о предсказании инока Александро-Невской лавры Авеля, посаженного Екатериной Второй в тюрьму и выпущенного Павлом:

«Коротко будет царствование твоё, и вижу я, грешный, лютый конец твой. На Софрония Иерусалимского от неверных слуг мученическую кончину примешь, в опочивальне своей удушен будешь злодеями, коих греешь ты на царственной груди своей. В страстную субботу погребут тебя. Они же, злодеи твои, стремясь оправдать свой великий грех цареубийства, возгласят тебя безумным и будут поносить добрую память твою. Но народ русский правдивой душой своей поймёт и оценит тебя и к гробнице твоей понесёт скорби свои, прося заступничества и умягчения сердец судей неправедных и жестоких...»

Странная создавалась ситуация: Александр был возмущён убийством отца, но благодаря ему, этому убийству, легко и быстро взошёл на престол.

По логике вещей, как понимала Елизавета, он должен был всенародно осудить убийц, жестоко наказать их.

Но тогда и ему пришлось бы открыть свою неблаговидную роль во всём заговоре: он согласился с ним, он принял в нём участие, он хотел быть на троне!

Раскрой он механику всего переворота, и тогда уже отрекись от престола, благо есть второй претендент на него — Константин, которому отец тоже присвоил титул цесаревича, а значит и наследника, и который непричастен к этому цареубийству.

Если же хочешь удержаться на троне — замолчи все эти преступления, скрывай их и всю жизнь майся от укоров совести, от нелепой лжи.

У Александра не хватало мужества ни на какой поступок, и потому он молчал. Елизавета прекрасно понимала его мотивы, была бы рада, если бы он отрёкся и зажил с ней частной жизнью где-нибудь на берегах Рейна, но смятенное честолюбие, виляние между долгом совести и долгом правителя, царя, не позволили Александру решиться ни на что...

Как понимала она его характер, и хотя в душе признавала все его слабости, но хотела быть верной женой и помощницей: кого Бог дал ей в суженые, тому она и служила, не переиначивала того, что создал Господь. Так она рассуждала, но не смела поделиться ни с кем этими мыслями.

И не противилась, когда неустанно и твёрдо преследовала Мария Фёдоровна тех, кто участвовал в перевороте.

Да, именно она уловила злодейский замысел, поняла, что за её спиной действовал её сын, и хоть знала, что её жизнь и судьба были под ударом, теперь играла свою роль и выполняла свою задачу.

Впрочем, вызванный из-за границы воспитатель Александра республиканец Лагарп тоже советовал Александру открыто преследовать тех, кто решился на цареубийство, жестоко наказать их.

Александр отмолчался, и Лагарп вскоре исчез с политического горизонта России...

Только на другой день после кончины Павла императрица была допущена к его телу.

Тридцать часов потребовалось бальзамировщикам и придворным гримёрам, чтобы привести тело императора в мало-мальски приличный вид.

Обер-шталмейстер Муханов рассказывал потом в своих воспоминаниях:

«Бледная и холодная, как мрамор, вдовствующая императрица не выходила из своих комнат. Александр и Елизавета прибыли из Зимнего дворца, в который Мария Фёдоровна ни за что не хотела переезжать, пока не увидит тело императора. Ливен и я сопровождали первое посещение Марией Фёдоровной тела императора.

Мария Фёдоровна шла первой, затем Александр и Елизавета, шествие заключала графиня Ливен.

Когда Мария Фёдоровна увидела тело, она молча остановилась, глядя на него широко открытыми глазами и не проливая ни одной слезы.

При виде искажённого, накрашенного лица своего отца Александр словно окаменел.

Мария Фёдоровна обернулась к сыну, холодно и торжественно сказала:

— Теперь поздравляю, ты — император!

При этих словах Александр свалился замертво. Присутствующиеподумали, что он мёртв.

Без всяких признаков волнения Мария Фёдоровна посмотрела на своего сына, потом взяла меня под руку и в сопровождении его и графини Ливен вернулась в свои покои.

Это произошло прежде, чем Александр очнулся от своего обморока.

Очнувшись, он отправился к матери, и там оба свободно предались своему горю.

Вечером вдовствующая императрица опять отправилась к телу своего убитого мужа. Там она бросилась на труп Павла в полном отчаянии и с горькими слезами. Друзьям пришлось почти нести её обратно. На другой день эти посещения повторились...»

Император, Елизавета, Константин и Анна уже переехали в Зимний дворец, многие вещи и картины были перевезены частью в Гатчину, частью в Павловск. А на месте опочивальни императора Павла Мария Фёдоровна потребовала построить церковь.

Именно в том месте, где Павел пал под руками убийц, сооружён был алтарь...

Из апартаментов Марии Фёдоровны Александр вышел другим человеком.

Елизавета поняла это, едва взглянув на мужа, — он более не нуждался в её поддержке и утешении, отныне главным советчиком и опорным столбом во всей его жизни стала его мать — «старая толстая немка». Этих слов Мария Фёдоровна не забыла Елизавете и до конца, как только могла, отравляла жизнь своей невестке...

Уже на похоронах камер-лакея Кириллова, погибшего на посту возле императора, почувствовала Елизавета эту разницу.

Кириллова хоронили очень скромно, без пышности и почестей, но сам император Александр возложил на его гроб живые цветы. Елизавета также была на этих похоронах, в глубоком трауре, и отмечала про себя все детали начинающейся перемены.

Мария Фёдоровна прислала на гроб скромному защитнику императора Павла огромный крест из белых роз, среди которых каплями крови выделялись несколько пунцовых.

Похороны Павла были назначены на страстную субботу, в полном соответствии с предсказанием Авеля.

Елизавета случайно наткнулась на эти записи Павла, но не показала их Александру. Уже теперь понимала она, каким потрясённым вышел из всей истории Александр, что и к ней он будет отныне относиться с недоверием и лживой вежливостью — она как будто также виновата во всей этой неразберихе, хотя она лишь знала о заговоре и, как могла, поддерживала своего мужа...

Начиналась Пасха, самый большой праздник в христианстве, но скорбная церемония прощания с телом императора заставила весь народ облечься в траур. Сразу же по выходе из церкви столичные жители останавливались на улицах, где уже гремел похоронный пушечный салют. Тысячи людей толпились возле Петропавловской крепости, где должно было состояться захоронение Павла, плач и вой слышались везде...

Елизавета не была на похоронах убитого императора. Как на грех, слишком подействовала на неё сырая, тяжёлая, холодная атмосфера Михайловского замка. Горло заболело, жар и краснота разлились по всему телу. Оттуда, из Михайловского замка, вынесла Елизавета чахотку, сжигавшую её в течение всей жизни...

И снова мать и сын были рядом, и снова вместе плакали, обнявшись, и снова сын клялся следовать всем советам и наказам матери.

По указу императора Александра эскадрон Саблукова за верность императору Павлу получил особое отличие — андреевскую звезду с надписью: «За веру и верность». Именно эти войска потребовала Мария Фёдоровна, когда в глубоком трауре удалилась в Павловск, своё любимое место препровождения. Только тут могла она спокойно оплакивать своего мужа. К этой печали добавилось и скорбное известие о смерти Александрины, старшей дочери, умершей в родовой горячке.

И вновь Елизавета пишет матери:

«Мы узнали о кончине бедняжки великой, княгини Александрины. Не могу выразить Вам ту боль, которую я ощутила, скорбь была всеобщей, не говоря уж о её родственниках. Такая молодая, такая красивая, столь чудный ребёнок, и умереть в самом расцвете сил! Всё ещё не верится! Она была так жизнерадостна, так свежа, полна жизни, так любила жизнь...

Бедная, дорогая Александра, не могу представить себе её мёртвой! Болезнь убила её на девятый или десятый день после родов.

Бедной императрице не хватает ещё этого горя! Однако это ужасное событие оказало на неё меньшее воздействие, чем ожидалось...

После смерти императора с её уст постоянно слетало: «Александра тоже умрёт». Оба эти несчастья переплелись, одно переключило её на другое. Во всяком случае, состояние её не ухудшилось. Бог мой, почему Александра, почему именно она, любившая жизнь, должна была умереть? Иногда мне кажется, что она счастлива, последовав за своим ребёнком. В этом я ей завидую, но только в те моменты, когда позволяю себе забыть о том, что я Вам тоже дорога...

Простите мне эти мрачные мысли, сейчас я всё вижу в чёрном свете и сама большую часть дня одета в чёрное. Говорю и слышу, как все вокруг разговаривают только о смерти...

В прошлую пятницу мы ездили на два дня в Павловск. Было приятно вновь увидеть Павловск, к которому я навсегда сохраню привязанность, поскольку здесь родилась Машхен. Но с ним связаны и самые ужасные воспоминания — не могу видеть его без неё, а каждый уголок моих спален, нашего садика — всё напоминает о ней...

Вы спрашиваете, матушка, кто те люди, что бывают у меня. Их множество. В настоящее время часть из них в деревне. Впрочем, все посещающие меня дамы, которых я знаю, а их достаточно много, приезжают с визитами, избегая церемониального представления, поскольку петербургский бомонд в последние дни царствования почившего императора был яростно разогнан.

Конечно, графиня Головина не входит в число тех, кто наносит мне визиты, она достаточно умна, дабы не настаивать на этом. Но если бы ей удалось это сделать, мне хватило бы твёрдости не принять её...»

До самых последних дней не могла Елизавета простить графине Головиной сплетню, пущенную той по поводу дочери Елизаветы, якобы рождённой от Чарторыйского.

«Дорогая моя мама! Вы пишете, что мало верите в возможность быть счастливой. В этом отношении я являюсь достойной Вашей дочерью. Я и не знала, что мы так схожи в этом...»

Странно читать такое в письме, написанном, едва принцесса Баденская стала императрицей.

Казалось, она достигла всего, чего только можно пожелать. Она стала императрицей великого государства, властительницей.

Но не чувствует она этого счастья, потому что знает — непрочно и несладко это бремя, видит, как отдаляется от неё Александр, как всё более сближается с матерью, у которой одно имя Елизаветы вызывает приступ бешеной ненависти.

Теперь Александр уже не приходит ежечасно в опочивальню Елизаветы, он уже окреп, стоит на своих ногах прочно, и зачем ему теперь Елизавета, умная, тонкая, чувствующая всё остро и искреннее.

И потому нет радости в её письмах, и потому она чувствует себя несчастливой...

Впрочем, уже одно то, что её мать собирается в гости к ней, Елизавете, вызывает у новоиспечённой императрицы восторг.

Она наконец-то увидит свою мать, которой постоянно пишет тёплые и искренние письма. Ей она может рассказать всё, что хочет, и, пожалуй, это единственный человек, которого она по-настоящему любит...

Но вот опять закавыка! Мать, собираясь в гости к дочери, с которой не виделась столько лет, набрала такой штат свиты, что эта несметная орда сильно смущает Елизавету.

Баденские бюргеры не знают, что такое петербургский свет, не понимают, какое смешное впечатление могут произвести они на столицу...

Александр нехотя согласился на приезд матери своей жены. Предстоит коронация, громадный праздник, главное событие царствования, отказать жене он не может, хотя и не в восторге от этого.

Не в восторге, потому что озлоблена Мария Фёдоровна: как, какие-то баденские далёкие родственники могут быть на таком торжестве!

И с грустью пишет Елизавета матери, чтобы та сократила число своей свиты...

Не писала о том, что восстала Мария Фёдоровна против присутствия матери Елизаветы на торжестве, что много сил и ловкости пришлось проявить ей, чтобы убедить Александра хотя бы в приезде её матери.

Пусть не на коронацию, пусть прямо из Петербурга следует в Швецию, к другой своей дочери, Фридерике, шведской королеве, но пусть хоть несколько дней будет она видеть мать. Ей столько нужно сказать, столько выплакать на груди у родного человека!

В конце концов так и было решено. Мать Елизаветы приедет, но лишь проездом в Швецию, на коронацию в Москве она не сумеет попасть.

Елизавета была и этому рада. Пусть на немного, пусть не на коронацию, да и торжества, зрелища отняли бы у них драгоценные дни, предназначенные для близкого общения. Пусть так, но всё-таки мать, несмотря на все протесты Марии Фёдоровны, приедет.

Елизавете не хотелось напоминать Александру, скольких братьев Марии Фёдоровны приютил он, сколько поместий и деревень, должностей, чинов и орденов раздал им. Нет, она ничего не просила для своих родственников, ей важно было только одно — увидеться с дорогим человеком...

«Наконец-то вчера с обратной почтой я узнала о Вашем окончательном решении приехать, моя милая мамочка! Не стану терять время на уверения в том, как взволновала и осчастливила меня та новость...

После обеда господин Жезо (представитель Баденского дома в Петербурге. — Прим. авт.) побывал у меня и передал мне список сопровождающих Вас лиц, который Вы ему послали.

Сожалею, дорогая мама, но по этому поводу, не умаляя моей к Вам привязанности, должна Вас уведомить, что наличие столь огромной свиты может вызвать нежелательные последствия. Было бы больно и неприятно для Вас стать предметом критики или насмешек. Публика везде одинакова. Здесь, как и всюду, радуются, если находится что-то, над чем можно посудачить или заострить внимание, а мама и мои близкие не предмет для их обсуждения. Несмотря на это, к Вам отнеслись бы не лучше, чем к другим...

Поймите, моя дорогая мама, количество сопровождающих Вас лиц потрясёт всех, я не поручусь, что не найдутся люди, которые увидят во всём этом нечто показное, от чего Вы на самом деле далеки.

Мне следовало бы раньше сказать об этом, матушка, знай я заранее количество сопровождающих Вас лиц, хотя сама я не считаю, что их много. Но, как Вам уже говорила, список этот увидела только вчера. Господин Жезо, видя, как я озабочена, посоветовал переслать письмо таким образом, чтобы оно попало к Вам прежде, чем Вы пересечёте границу, — он также собирается написать Вам, матушка, мы с ним оба чувствуем, насколько неприятно будет Вам отказать сейчас кому-то из Вашего сопровождения, и уверяю Вас, что мысль о впечатлении, которое на Вас всё это произведёт, мучает меня жестоко, но считаю — лучше сделать это теперь, чем столкнуться здесь с вещами более неприятными и, считаю, неизбежными.

Император не в курсе того, что я Вам говорю, потому что он не знает численности Вашей свиты.

Умоляю, дорогая мама, простить меня за всё, что сообщаю, но уверена, Вы понимаете, это идёт от чувства глубокой привязанности к Вам и всем моим близким. Было бы ужасно, если бы здесь начали говорить всё, что угодно, кроме похвал в адрес моей семьи.

Прощайте, моя милая мамочка, когда получите это письмо, то будете уже на полпути ко мне. Поистине это невыразимое счастье...

На границе, дорогая мама. Вас встретит князь Волконский, он бывал в Карлсруэ. Будет кухня и фельдъегерь, чтобы служить Вам курьером. С тем большим основанием прошу Вас обратить внимание на всё, что я написала в письме. И желательно сократить число прислуги. Здесь Вам будет прислуживать двор. Простите, матушка, я готова провалиться сквозь землю от смущения, осмеливаясь говорить Вам подобные вещи...»

Отец Елизаветы не приехал в Петербург. Он отправился сразу в Стокгольм, чтобы там дождаться жену, а заодно обсудить со шведским королём кое-какие проблемы. А мать Елизаветы стремилась к дочери, чтобы и поздравить её с восхождением на престол, и обговорить всё, что наболело на душе у девочки, уехавшей из Бадена тринадцатилетней, выполнившей все её наказы и ставшей русской императрицей.

Накануне приезда принцессы Баденской Александр ездил в Павловск к матери. В глубоком трауре, сморщенная и поблекшая, Мария Фёдоровна всё-таки не удержалась, чтобы не напомнить сыну о жёстком отношении Павла к своей невестке.

— Надеюсь, ты не забыл, сын, — начала она усталым голосом, — наша Александрина была бы сейчас жива...

Она зарыдала почти натурально, но Александр понял намёк.

Павел и Мария Фёдоровна считали, что это Елизавета расстроила свадьбу короля Швеции Густава Четвёртого с их старшей дочерью, Александриной, и никакие доказательства непричастности Елизаветы к этому делу не могли поколебать их уверенность. Фридерика давно не была в Бадене, не имела никакой связи с Елизаветой, и лишь мать сообщила ей о том, что Густав посватался к Фридерике.

Но никакие доводы не смогут повлиять, если человек хочет верить только в то, что подсказывает ему внутренняя убеждённость.

А Мария Фёдоровна свято верила в то, что невестка интригует, что она настроила Густава против Александры, хотя основным пунктом несовместимости этих двух намечающихся жениха и невесты было различие в вероисповеданиях.

Шлейф подозрений, намёков, враждебности тянулся из восемнадцатого века в девятнадцатый.

И вот опять этот намёк. Но Александр воспринял его теперь уже по-другому. Раньше он не обращал внимания на намёки матери, на её враждебное отношение к его жене. Ныне под влиянием смерти Александры, под влиянием матери, утратившей почти одновременно мужа и дочь, в нём проснулось чувство щемящей жалости к ней, постаревшей и одинокой.

И внутренне он согласился с доводами Марии Фёдоровны, хотя она лишь намекнула на эту давнюю вражду...

Взглянув на сына, Мария Фёдоровна поняла, что не надо больше напоминать о старой, пущенной с её согласия, сплетне, что ребёнок Елизаветы от Адама Чарторыйского.

Странно, что теперь и он был согласен с матерью, хотя точно знал, что девочка — его...

Александр принял мать Елизаветы более чем холодно. Он не вышел встретить её у кареты, назначил ей день для аудиенции, и хотя говорил вежливые и соответствующие случаю слова, однако принцесса Баденская Амалия скоро поняла, что в семье давно нелады, что дочь её вовсе не счастлива со своим мужем, что он не оценил её ум и такт, врождённую тонкость и отличную образованность, о которой она, мать, так старалась.

Принцесса Амалия ясно увидела расстановку сил и от всей души пожалела дочь: нелегко жить в чужой стране, хоть и в роскоши и на самом высоком месте, если нет рядом мужа — защитника, опоры, каменной стены, за которой так хорошо спрятаться.

«У них нет детей», — жалостно говорила себе Амалия и этим пыталась оправдать то положение, в котором была Елизавета.

Впрочем, до откровенных излияний дело не дошло: Елизавета не привыкла жаловаться, плакаться на родной груди, хотя и представляла постоянно, как будет она счастлива, когда приедет мать.

Как-то получилось, что теперь Елизавета оценивала свою мать уже с точки зрения русской императрицы: казались смешными её странные наряды, ненастоящие драгоценности, её простые туалеты и более чем скромные ожерелья.

Конечно, она переделала, как могла, весь гардероб матери, отдала ей кучу своих драгоценностей, но постоянно ревниво косила глазом на мать.

Она видела, что в Бадене ничто не изменилось. И удивлялась себе: то ли она слишком переменилась со времён маленького Бадена, то ли там всё так и было устойчивым, как болото, затянувшееся ряской.

Единственное, что она нашла ценного в познаниях матери, — интерес к новинкам литературы, театра, живописи, — и жадно черпала из этого источника: за годы правления Павла ничего похожего не приходило сюда...

Пышные обеды, балы, спектакли, даваемые в честь прибытия баденской принцессы, занимали все шесть недель, которые мать Елизаветы провела в Петербурге. Разговаривать с дочерью она могла только урывками, между торжественным завтраком, парадным обедом и вечерним куртагом.

Амалия поражалась величию и размаху русского двора, оценивала драгоценности, сверкавшие на вельможах, круглила в изумлении глаза, удивляясь роскоши и пышности российского престола. И не переставала гордиться своей дочерью, хотя и видела, что здоровье её остаётся не самым лучшим: дочка беспрестанно кашляла, на её щеках появились какие-то странные тёмные, а на свету красные пятна. Красота дочери, которой она так гордилась в своё время, теперь поблёкла, потускнела и восполнялась лишь роскошными, затканными золотом туалетами.

Прощаясь перед отъездом в Швецию со своей дочерью, ставшей императрицей, Амалия Баденская шепнула ей на ухо:

— Мы так и не поговорили...

И Елизавета неожиданно прижалась к маленькой, постаревшей и погрузневшей матери и зарыдала почти в голос. Что могла она сказать матери, чем обрадовать, чем поразить?

При русском дворе осталась одна из баденских дочерей — Амалия. Елизавета надеялась обрести в ней нового друга, сестру, с которой можно было бы обсудить все вещи, касающиеся двора, интимных дел, сердечных радостей или печалей.

Но Амалия, ослеплённая роскошью русского двора, упоительно закружилась в бесчисленных праздниках, бездумно заводила знакомства с кавалергардами, томно признавалась в чувствах всем без разбора, и Елизавета уже желала втайне, чтобы Амалия покинула её двор, на который эта немецкая принцесса иногда бросала тень.

Слишком разными были эти две сестры. И если Елизавета всегда помнила и без памяти любила Фридерику, то от Амалии у неё кружилась голова, и она непрестанно хлопотала о том, чтобы её сестрица не завязла в какой-нибудь некрасивой истории.

Амалия тоже служила уроком для Елизаветы. Всегда и во всём бросала на неё взгляд Мария Фёдоровна и зловеще поджимала губы: одного поля ягода, думалось ей, — так что приезд сестры не стал для Елизаветы утешением...

Странно, что самая большая её роль — в коронации в Кремле, в Успенском соборе Москвы, — прошла для неё вовсе не празднично.

Елизавета не рисовала себе никаких перспектив, не надеялась вместе с узаконенной короной получить свой кусочек счастья. Она уже видела два правления, понимала, что правят люди и у каждого из них свои достоинства и недостатки. И потому корону приняла почти равнодушно. Она просто легче вздохнула от хорошо исполненного ею долга — она выполнила все наказы своих родителей, стала царицей огромного царства, — но у неё не было детей, и она не могла погрузиться в пучину материнского счастья. Она давно стала взрослой и знала, что корона — это двойная тяжесть, а ей так мечталось жить со своим мужем вдали от света, где-нибудь в небольшом городке на берегах Рейна...

Теперь эта мечта была похоронена.

Александр стал коронованным императором, а она — коронованной императрицей и с каждым годом всё более отчётливо понимала, что это тяжёлый груз, который давит на человека, лишает его естественности и простоты...

Да, она была прекрасна в парадной робе русских цариц, с тяжеленным шлейфом, который несли двенадцать вельмож, да, она величаво и спокойно вела себя на длиннейшей и труднейшей церемонии, где ни один её жест, ни один её шаг не мог быть неверным — тысячи глаз смотрели на неё и Александра.

Сотни людей собрались на эту грандиозную церемонию. Были обычные на таких торжествах жареные быки на вертелах, фонтаны белого и красного вина, полные пригоршни медных и серебряных монет, бросаемые из окон царского дворца. Всё это было, но лишь одно мгновение запомнилось ей на всю жизнь.

Давно затихло всё на кремлёвском дворе, полная луна вышла на удивительно чистое небо. Золотом зажглись купола древних московских соборов, бликами осветились белые стены церквей, и такая тишина и возвышенность были в этом мгновении, что Елизавета, глядевшая из окна, поразилась красоте и совершенству форм старинной архитектуры, живописности округлых золотых куполов. И она подумала: не в этом ли прекрасном сооружении сила русского народа, его умение отстоять свою родину, не в этом ли соответствие духа русского народа и его могущества? И вдруг поняла, что русское стало ей гораздо ближе, чем баденское, о котором она тосковала столько лет.

Что Баден? Конечно, и он красив и силён, но вот этот прекрасный Кремль — воплощение силы, веры и мощи русского народа.

Она ушла спать с новым пониманием того народа, который был вверен её Александру, а значит, и ей, его супруге и императрице.

Глава пятая

Елизавета готовилась к балу в доме графа Шереметева. Она не любила эти праздные сборища, но она стала императрицей, и граф считал за самую высокую честь принять императорскую чету в своём доме.

Подготовка к тому празднику была столь блестяща, что слухи о ней давно распространились по всей столице: фейерверк, спектакль французских актёров, опять вошедших в моду со времени смерти Павла, грандиозный куртаг почти на пятьсот персон, вензеля в небе, выписываемые огненной струёй, замечательный парк, в котором и предполагалось накрыть огромный стол.

Ничего не жалел граф Шереметев для такого гигантского праздника, и Елизавета заранее думала о том, как пройдут эти несколько часов, когда все на тебя смотрят, ловят каждое твоё слово, каждый взгляд и всё перетолковывают по-своему. Не любила она такие праздники, хотя с большой охотой танцевала, всякий раз выбирая партнёров по своему вкусу. Нередко удавалось станцевать и с Александром, но в последнее время он так отдалился от неё, что она только мельком видела его на подобных праздниках да на парадных обедах.

Он был слишком занят: то ездил к матери в Павловск и просиживал долгие часы, утешая Марию Фёдоровну, снова и снова убеждая её, что ничего без её согласия и слова предпринимать не станет, то осматривал войска — как и Павел, считал теперь своим долгом готовить полки к муштровке и тщательной тренировке чёткого шага, — то вместе со своими молодыми друзьями запирался в одной из комнат Зимнего дворца, обсуждая неясные ещё ему самому планы управления империей.

Она редко видела его, и ей очень хотелось, чтобы на этом ,балу Александр обратил на неё хоть какое-то внимание. Для того и придумала совсем уж необычный наряд: простое белое платье украсила гирляндами живых роз, в свои роскошные волосы намеревалась воткнуть живую пунцовую розу, а плечи и оголённые руки прикрыть тончайшим газовым шарфом.

Фрейлины Елизаветы суетились, обсуждая каждую деталь её костюма, — им тоже хотелось блеснуть на этом балу, о котором уже шло столько разговоров. Они советовались с Елизаветой по поводу своих нарядов — знали, вкус у императрицы безупречен, тонок и советы её всегда очень кстати.

Белое платье с широчайшим кринолином уже было принесено в опочивальню, разложено на креслах, и Елизавета прикидывала, что бы ещё добавить к этому простому, но такому изящному Наряду.

Кто-то из фрейлин тихонько подошёл к ней и шепнул на ухо, что в приёмной находится только что прибывший из Швеции курьер, весь запылённый и усталый...

— Моя дорогая матушка, — растрогалась Елизавета, — как она думает обо мне, пишет с дороги, а теперь вот прислала курьера с новым известием! Немедленно просите, — приказала она.

Курьер был действительно усталый и запылённый — он проскакал немало вёрст, чтобы вручить императрице пакет от матери.

— Отдохните, вас накормят и устроят на отдых, — улыбнувшись, кивнула Елизавета курьеру, взяла пакет, запечатанный многими сургучными печатями, и, лишь взглянув на него, снова улыбнулась: письмо было от матери, уехавшей совсем недавно в Швецию, к любимой сестре Елизаветы, Фридерике, теперь уже шведской королеве...

Она удобно расположилась в кресле, чтобы насладиться строчками материнского письма, но едва прочла первые строки, как с неё слетела вся радость.

Мать писала о печальном событии: умер отец Елизаветы...

Как странно получилось всё в Швеции. Поездки по стране, взмыленные лошади, рессорные кареты, блестящее сопровождение — и всё это не спасло отца Елизаветы: перевернулась карета, сломалась ось колеса, и принц Баденский, Карл-Людвиг, оказался на земле. Когда слуги подбежали к нему, он был уже мёртв...

«Боже мой, — сверлила голову Елизаветы одна и та же мысль, — бедная матушка! Она приехала посмотреть на свою дочь в Швецию, а теперь должна заботиться о траурном поезде, который доставит тело отца в Баден, облечься в глубокий траур...»

Они были так дружны, её отец и мать, они были настоящей преданной и любящей парой. И отец даже не взошёл на престол Бадена, он так и остался всего-навсего наследником...

Ей как-то не думалось о бездыханном теле отца, она просто не могла представить его холодно-спокойным в гробу. Он был так жизнелюбив, он любил всё прекрасное, а каким заботливым отцом он был...

Только тут увидела она своё красивое платье, приготовленное для бала, и сказала себе, что и в горе должна быть тверда и спокойна.

— Унесите это, — кивнула она на платье, — и приготовьте моё старое траурное...

Едва закончила она носить траур по своей Машхен, едва выплакала все слёзы по своей прелестной крохотной дочери — и вот новое горе.

Она не заметила, что слёзы градом текут по её тронутым пятнами щекам, смачивают манишку, скапливаются в ранних морщинках по сторонам подбородка.

Такой и увидела её Амалия, вбежавшая к ней с радостным и шумным восклицанием:

— Ах, Элиза, какой наряд ты мне приготовила! Я так счастлива...

И осеклась.

Елизавета молча подала ей письмо матери...

Известив мужа о смерти отца, о своём трауре, она снова села в своё «ленивое» мягкое кресло, и снова слёзы градом покатились по её щекам. Она не вытирала их, она их просто не замечала, они как будто сами рождались в её глазах и катились, катились...

Александр и Мария Фёдоровна рассудили, что этот траур далёкий, что не годится отменять праздник у графа Шереметева, затратившего столько денег на то, чтобы принять императора и его семью.

Оба сына Марии Фёдоровны, Александр и Константин, посетили графа, намереваясь лишь почтить своим присутствием собравшихся, но неожиданное событие задержало их здесь дольше положенного по этикету.

Александру и Константину представили двух дам, впервые выехавших в свет, — сестёр Четвертинских.

Старшая из них, Мария, уже была замужем, её выдали ровно пятнадцати лет.

Она произвела на императора неизгладимое впечатление. Высокая, тоненькая, белокурая, с нежно-розовой свежей кожей, она изящно танцевала, прекрасно говорила по-французски.

Сестра её была ей под стать — такая же белокурая полька, тоненькая и грациозная. Едва взглянув на Иоанну Четвертинскую, Константин замер от восторга. Он-то и указал Александру на сестёр. И хотя с первого взгляда император не обратил особого внимания на старшую, но излияния Константина сделали своё дело — он танцевал с полькой и говорил с ней...

Елизавета вместе с Амалией плакали и страдали из-за смерти отца, Александр танцевал с Нарышкиной, а Константин отвешивал Иоанне Четвертинской такие двусмысленные комплименты, что та только вежливо опускала глаза и краснела вся, начиная от лба и кончая грудью...

Прошли первые восторги от молодого красивого русского царя, лучше всех танцевавшего на балах, изящнее всех державшегося в седле, отменили десятки указов и манифестов, все запреты прежнего царствования, столичная публика насладилась круглыми шляпами и лёгкими, вошедшими в моду французскими платьями, возможностью лихо проезжать мимо царской коляски без поклона, исчезли полосатые будки у въезда в старую и новую столицы, и жизнь снова вошла в полосу буден, обыденной работы и дел, хоть и перемежалась роскошными праздниками и приёмами в царском дворце.

Очнулась от траура и Мария Фёдоровна и взялась за прежнее — за интриги, сплетни, плутни.

Граф Пален присвоил себе всю военную и гражданскую власть, разъезжал в карете шестериком с гербами и флагами и считал, что ещё немного — и он подчинит себе самого императора, не говоря уже о придворных кругах.

Но Александр ускользал от сильного влияния человека, сделавшего его императором: то ли не слышал половины того, что говорил Пален, потому что был туговат на ухо, то ли выжидал, окунувшись в море удовольствий, удобного момента, чтобы освободиться от гнетущей опеки генерала.

Странным образом распоряжается жизнь судьбами людей: чаще вместо благодарности за сделанное дело награждает их опалой и несчастьями.

Пален не уставал восхвалять себя, на всех перекрёстках кричал он о величайшей услуге, которую оказал государству и человечеству, но решительно отгораживался от «гнусных убийц» и твердил, что сам не принимал никакого участия в убийстве императора.

«Я не был ни свидетелем, ни действующим лицом в его смерти, — чем дальше, тем чаще твердил Пален, — хотя я, конечно, предвидел его кончину, но не хотел принимать участия в этом деле, так как дал слово великому князю».

Но Мария Фёдоровна до тонкости разузнала все детали убийства своего мужа, знала, что сын дал согласие участвовать в заговоре, что Пален организовал и сделал всё, чтобы Павел погиб. И она не уставала твердить Александру, что тот виноват в смерти отца, и всё время усугубляла вину сына, растравляла его рану...

Она же подготовила и произвела падение самого главного интригана заговора.

Ещё Павел разрешил старообрядцам справлять службы в церквях, и люди, до сих пор признающие лишь старинные обычаи и обряды церкви, много скорбели об убийстве императора. Они преподнесли Марии Фёдоровне икону с двусмысленной надписью: «Хорошо ли было Симирию, задушившему своего господина». Надпись точно соответствовала тексту Библии.

Мария Фёдоровна приказала повесить икону в воспитательном доме, который находился под её призрением. Церковь воспитательного дома проводила службы по старому обряду, и икона служила ей украшением и утешением.

Пален рассвирепел, когда услышал об иконе. Он почувствовал в этой надписи намёк на своё участие в заговоре и потребовал от священника снять икону. Но тот отвечал, что эта икона повешена по распоряжению императрицы, и заверил Палена, что сразу снимет её, если разрешит и прикажет Мария Фёдоровна. Возмущённый Пален дождался удобного случая, чтобы пожаловаться Александру на неё.

— Императрица намекает на цареубийство, икона с возмутительной надписью висит в церкви воспитательного дома, — горячо говорил он Александру. — Какие намёки, какой пример для воспитанников, как можно позволять себе такое?

И вдруг Александр, слушавшийся Палена во всём, слепо действующий по его подсказкам, вспылил.

— Не забывайте, что вы говорите о моей матери! — воскликнул он.

— Я полон почтения к императрице, — ответил Пален, — но эта надпись подтачивает вашу самодержавную власть...

Александр услышал всё, что говорил Пален. Разговор на этот раз шёл на высоких нотах.

— Хорошо, — согласился он, — я увижу икону. Не может быть, чтобы надпись на ней была именно такова, как вы говорите...

Однако Александр не стал принимать никаких скоропалительных решений. Он поехал в церковь воспитательного дома, прочитал надпись на иконе и, удостоверившись, поскакал в Павловск, где всё ещё безвыездно находилась в трауре Мария Фёдоровна.

Разговор между сыном и матерью был слишком труден. Снова повторила Мария Фёдоровна, что никогда не вернётся в Петербург, пока не будут привлечены к ответственности и наказаны убийцы императора, тем более не возвратится в столицу, если у власти всё ещё будет стоять наглый интриган Пален...

Мария Фёдоровна убедила Александра. Слёзы, горячие слова, намёки на отцеубийство — всё пошло в ход.

И Александр сломался. Характер матери был более упорен, чем характер сына.

Мария Фёдоровна сослалась ещё и на мнение Никиты Панина, тогдашнего министра иностранных дел. Она давно благоволила к нему. Он был племянником Никиты Ивановича Панина, бессменного воспитателя Павла, наследника престола. Павел приучил и Марию Фёдоровну боготворить Никиту Ивановича Панина. Когда он умирал, Павел целовал его руки и заливался слезами. Он часто повторял жене, скольким обязан Никите Ивановичу Панину. Поддержкой, мыслями о парламентской республике, нововведениями, что проводил покойный император, — всем он был обязан Никите Ивановичу. Панин не уставал выступать в защиту наследника даже против Екатерины Второй, и только благодаря ему Павел вступил на престол.

Мария Фёдоровна была бесконечно признательна Никите Ивановичу Панину и в знак благодарности возвышала его племянника...

В споре с Паленом Никита Петрович выступил на стороне вдовствующей императрицы.

Панина не было в Петербурге во время осуществления заговора, и Мария Фёдоровна считала, что он не замешан в нём. По истечении нескольких дней после смерти Павла она написала Панину такое письмо:

«Граф Никита Петрович!

По содержанию оставшегося после его императорского величества любезнейшего супруга моего, в бозе почившего государя императора Павла Петровича, завещания, коего в 29-й статье изображено: «В род графов Паниных отдаю я перо бриллиантовое с бантом, что на андреевской шляпе носил, и портрет мой, который вручит жена моя на память моей любви к покойному воспитателю моему, и ещё возлагаю на моего старшего сына и всех моих потомков наблюдение долга моей благодарности противу означенного рода воспитателя моего покойного графа Никиты Ивановича, которого краткость моего века не дозволила мне им доказать...»

Препровождая при сем к Вам вышеозначенные вещи и портрет, остаюсь я в полном удостоверении, что оные тем будут для Вас ценнее, чем живее напоминают они Вам о той неограниченной признательности, каковую покойный император сохранил к дяде Вашему, графу Никите Ивановичу, сопровождая её отменным ко всему роду его благоволением. В прочем же пребываю всегда к Вам благосклонно, Мария».

И теперь, в разговоре с сыном, Мария Фёдоровна снова повторила, что даже Никита Панин возмущён интригами и сплетнями Палена.

Александр сжал зубы. Он-то знал, что Никита Панин первым завёл с ним речь о заговоре, но мать ещё не ведала этого. Может быть, только потому и стал Никита Панин министром иностранных дел, хотя работоспособности и умения улаживать дела ему было не занимать.

Правда, Никита Петрович был усердным сторонником англо-русского союза, весьма холодно обращался с французскими послами при русском дворе, и хоть был уже заключён франко-русский союз, о чём хлопотал ещё Павел, но стоявший за парламентаризм Панин был чересчур скептически настроен против этого союза.

Кроме того, Никита Петрович позволил себе в письме к своему другу Воронцову в Лондон несколько критично отозваться о новом императоре.

«Не ожидаю ничего хорошего от молодого императора, — с горечью писал он, — он слишком легкомыслен, любит танцы и более заботится о том, чтобы нравиться женщинам, чем вникать в государственные дела...»

Хороший друг был у Панина! Граф Воронцов немедленно снял копию с письма Панина и выслал её своему брату в Петербург. А уж его брат, Александр Романович Воронцов, нашёл возможность показать эту копию молодому императору.

Так что ко времени разговора с матерью Александр был настроен против Панина весьма недоброжелательно и искал случая расстаться с ним.

То ли угрызения совести, то ли сама мысль о заговоре, но всё вставало между Александром и Паниным. Сам вид его сделался ненавистным императору.

И когда Мария Фёдоровна сослалась на мнение Никиты Панина, очень красноречиво подчеркнув его слова против Палена, Александр не выдержал. Он ушёл в соседнюю комнату и предал своего ментора. Он написал записку матери, что Никита Петрович Панин не только участвовал в заговоре, но и первый подал мысль о нём.

Записка сразила Марию Фёдоровну, и если она прежде всё время поддерживала Панина, то теперь руки у Александра были развязаны.

Он лишил Палена всех регалий, но также получил возможность без возражений со стороны матери расстаться с Паниным.

Обе отставки последовали одна за другой — это и было результатом нелёгкого разговора матери с сыном.

Пален, как всегда, подъехал к месту парада войск в карете, запряжённой шестёркой вороных коней, тяжело вылез из кареты и чуть было не направился к своему обычному главенствующему месту среди командующих войсками.

Молоденький адъютант подскочил к Палену и чётко, громко передал ему приказ следовать в свои курляндские имения и жить там безвыездно.

Александр не показался в этот день на параде войск.

Молча забрался Пален в карету и прямо с места расположения вахтпарада проследовал к границе, даже не озаботившись сборами.

Больше он никогда не появлялся при дворе...

Впрочем, все, кто участвовал в убийстве Павла, так или иначе были наказаны. Всех разослали по своим деревням, а кое-кого упекли в Петропавловскую крепость — никого не оставила без внимания Мария Фёдоровна, неустанно преследовавшая убийц своего мужа.

Только безногий Валериан Зубов да чудом избегнувший ссылки Николай Зубов остались в Петербурге...

Вышел в отставку и граф Никита Петрович Панин. На посту иностранного министра его сменил Кочубей.

Никогда больше не вспоминала Мария Фёдоровна своего бывшего протеже, ни словом благодарности не упоминала и Никиту Ивановича Панина, воспитателя её мужа.

На многие годы, почти тридцать лет, оставался Панин в ссылке. Светлая голова, талантливый дипломат, оказался он не у дел в России.

Когда Елизавета узнала об отставках Панина и Палена, она горько усмехнулась. Эта уже не первая схватка за власть закончилась вничью. Александр пожертвовал Паленом, без которого не мог обойтись, Мария Фёдоровна пожертвовала Паниным, к которому питала глубочайшее расположение.

Но Елизавета ничего не могла сказать Александру: он не советовался с ней, не прибегал к её поддержке и помощи. Она уже сыграла свою роль и теперь могла лишь с усмешкой, иронией наблюдать за тем, как укрепляла свои позиции её свекровь.

Мария Фёдоровна приобрела право раздавать своим людям бриллиантовые знаки со своими инициалами наравне с Елизаветой, она получила на содержание своего двора значительно большую сумму, чем Елизавета, она постоянно вмешивалась в государственные дела, расставляла своих людей в правительстве и пользовалась их поддержкой. Двор словно бы переместился в Павловск, её любимое местопребывание...

Правда, Александр собрал вокруг себя людей, которым не чужда была судьба России. Кочубей, Сперанский, Адам Чарторыйский, ещё несколько молодых смелых прожектёров собирались вечерами в кабинете у Александра, обсуждали планы на будущее, строили всевозможные воздушные замки, планировали развитие государства.

Но делали они это втайне от Марии Фёдоровны. Даже сам Александр называл эти ночные сборища комитетом общественного спасения, но тайным комитетом.

Он не хотел, чтобы мать знала о нём, чтобы она вмешивалась в разговоры, происходившие в его кабинете по ночам.

Впрочем, все эти разговоры не дали ничего. Люди, собиравшиеся на эти заседания, очень скоро поняли, что у Александра нет никаких планов переустройства, что он попросту не знает, что делать с доставшейся ему империей, взгляды его туманны, а образование до такой степени не закончено, что ему было лишь впору учиться всему.

Он и пытался учиться на этих заседаниях, но непомерно велик был простор между взглядами одних и политическими воззрениями других.

Разговоры остались разговорами, а всю политику, пожалуй, вершила теперь вдовствующая императрица Мария Фёдоровна, порой грубо вторгаясь в прерогативы сына, резко указывая ему на ошибки и просчёты.

И Александр всё больше бросался в мир понятных ему вещей — балов, танцев, военных парадов и муштровки, отодвигая насущные задачи государства на более отдалённые времена.

Впрочем, молодому кружку Александра удалось в немалой мере способствовать разрешению многих проблем и задач. Первое, что сделал Александр, — он вернул все жертвы тайной экспедиции, ведавшей политическими делами при Павле.

Вернули чины и ордена политическому оппоненту Екатерины, правда, возвращённому Павлом из Сибири, но проживавшему под негласным надзором в своей деревне. Видно, не вынес Радищев этого и через несколько месяцев после окончательной реабилитации покончил с собой. Много слухов бродило по этому поводу в Петербурге, одна Мария Фёдоровна удовлетворённо поджимала губы и притворно вздыхала.

Однако мать императора с неудовольствием взирала на те указы и постановления, что принимались её сыном.

Были восстановлены дворянские выборы, уничтоженные Павлом. Мария Фёдоровна воспринимала это как покушение на политику своего мужа, и её двор всячески обсуждал и нередко осуждал указы императора.

Полиции предписывалось не чинить никому обид и притеснений, был разрешён свободный выезд русских за границу, но особенно взволновал Марию Фёдоровну указ о свободном ввозе иностранных книг.

Кстати этот указ был принят не без ведома и совета Елизаветы, страдавшей от отсутствия новинок литературы, повсеместно выходивших в странах Европы.

Она немедленно написала матери, что теперь, когда разрешён ввоз иностранных книг, она, Елизавета, очень просит присылать ей новинки, поскольку полагается на вкус матери.

Принцесса Баденская действительно обладала тонким литературным вкусом и, несмотря на траур по мужу, находила время, чтобы разобраться в различных литературных течениях и отправлять в Россию, своей дочери, наиболее интересные и серьёзные книги.

Были распечатаны и вольные типографии. Один из немногих тогда российских литераторов, уже успевший завоевать широкую известность в образованных кругах столиц своей «Бедной Лизой» и «Записками путешественника», Карамзин, даже основал русский журнал «Вестник Европы». Елизавета не только следила за тем, что публикуется в этом журнале, но и сама под псевдонимами пыталась печатать кое-что из русской истории.

Став императрицей, она ужаснулась тому, что правит народом, который ей, в сущности, незнаком, она не имеет понятия о его истории, быте и культуре. И она принялась восполнять недостающие знания, благо в её распоряжении было всё, что тогда можно было найти по русской истории, — летописи, архивные записи, немногие исторические романы, ещё очень наивные, даже собственноручные произведения Екатерины Второй.

Елизавета с тщательностью и пером в руке прочла их.

Удивительная судьба и трагическая история русского народа на многие годы стали сопутствовать Елизавете. Она так блестяще выучила русский язык и пользовалась его несметным поговорочным богатством,что скоро при дворе её начали называть русофилкой.

В узком кругу друзей Елизавета употребляла для общения лишь русский язык, хотя писала она, немка, только по-французски.

Послабления и отмена самых жестоких пыток и виселиц по городам, запрещение продавать крепостных людей без земли — всё это сразу же принесло Александру широчайшую славу. Когда он проезжал по улицам в своей открытой простой коляске, народ бросался под колёса, славя благодетеля, склонялся без всяких указаний до земли, благословляя молодого, прекрасного, как солнечный день, императора...

Мужчины и женщины — все были в восторге от такого правителя империи, на балах от одного лишь его взгляда в сердцах молодых девушек и замужних матрон поселялась любовь. И эта всеобщая любовь и восхваление надолго затуманили голову Александру...

Негласному комитету общественного спасения, впрочем, суждено было просуществовать недолго. Люди в нём собрались разные, и ни одно заседание не обходилось без длительных бесплодных споров.

Близкий друг Александра, Адам Чарторыйский, срочно вызванный императором из Сардинии, куда загнал его Павел после сплетни о Елизавете, оказался очень близок с семьёй Строгановых, богатейших и влиятельнейших графов. Единственный сын и наследник этой семьи, Павел Строганов, слыл якобинцем, был в Париже во времена революции, даже носил тот самый фригийский колпак, за который Павел особенно яростно преследовал якобинцев. Строганова вызвали в Россию, отправили в ссылку в свои поместья, но Адам Чарторыйский познакомил его с Александром, и тот радушно принял республиканца и образованнейшего человека в свои друзья. А Строганов привёл на заседания негласного комитета своего родственника, жившего в доме графов Строгановых, — бедного, но основательно и серьёзно образованного Николая Новосильцева, много думавшего над переустройством России. Правда, взгляды Строганова и Новосильцева вовсе не совпадали: Строганов хотел республики, конституции, а крепостник Новосильцев тоже был за конституцию, но с сильной, неограниченной властью монарха. Он постоянно напоминал Александру, что в обществе бродят слухи об освобождении крестьян, о склонности самого государя к преобразованиям и гвардия, дворянство очень недовольны этим — не произошёл бы взрыв этого недовольства так же, как при Павле.

Эти напоминания не прошли даром для Александра. Его туманные и прекраснодушные мечты о свободе и равенстве постепенно таяли, как дым, разбиваясь о скалы косности и рутины в обществе...

А пока что преобразования касались лишь частных вопросов управления государством. В один день узнала Елизавета о реформе Государственного сената и создании министерств. Восемь министерств созданы были на старой базе, только наименования у них стали другие — военное, морское, иностранных дел, коммерции, народного образования, юстиции, финансов и государственного казначейства.

Елизавете ближе всего было Министерство народного образования, и она с жаром начала помогать графу Завадовскому, поставленному во главе этого дела. Предполагалось открыть университеты в Казани, Харькове и Петербурге, а в каждом губернском городе гимназии или училища.

Широкая программа образования требовала много денег, и Мария Фёдоровна возмущалась тем, что император взял на свой счёт все эти училища и гимназии. А Елизавета втайне ликовала, что империя наконец-то займётся действительным просвещением своих дворян.

Пока что в России могли себе позволить стоящее образование лишь имущие люди, способные выдержать бремя затрат на хороших учителей и заграничную учёбу своих отпрысков. Елизавета советовала графу Завадовскому, где подыскивать учителей и профессоров для новых учебных заведений, вела деятельную переписку со многими университетами Европы, узнавая все новости университетского и школьного дела.

Она часто приглашала к себе графа Завадовского, горячо обсуждала с ним все возникающие трудности. И шла потом к мужу, выпрашивала деньги на школьное дело.

— Этак ты скоро всю Россию сделаешь грамотной,— усмехался император.

— А разве это не благо? Не цель? — отвечала Елизавета. — Разве плохо, если появится целый слой образованных людей, которые будут знать, что делать, как тебе же помогать просвещению империи, великой державы?

Александр улыбался, но деньги давал скупо: слишком уж больших расходов требовали и военное дело, и обветшавший морской флот, да и благотворительность Марии Фёдоровны не знала удержу.

Ей, матери, сын не отказывал ни в чём, хотя и знал, что большая часть сумм, выделяемых ей, оседает в карманах людей, назначенных на должности попечителей благоугодных заведений, воспитательных домов, больниц.

Елизавета предлагала выделять на школьное дело средства из содержания её двора, уменьшала расходы, связанные с приёмами, обедами, куртагами, ограничивалась небольшой свитой.

Александр соглашался с этим, но говорил:

— Разве тебе не нужно поддерживать престиж двора, не быть отстающей в смысле моды, нарядов и драгоценностей?

— Мне не надо многого, — отвечала Елизавета, — мне важно знать, что эти деньги пойдут на пользу всему нашему государству.

Не очень быстро исполнялись планы и мечты Елизаветы. Только в Казани и Харькове открылись университеты, в которые потянулись желающие получить образование на родине, им выплачивались средства, чтобы достойно завершать учёбу.

Но в самой столице никак не могло наладиться открытие университета: Елизавета считала, что необходимо пригласить сюда самых лучших преподавателей, чтобы университет стал образцом, а денег всё не находилось.

Зато были открыты педагогические институты, а потом настояниями Елизаветы были созданы Ярославский, Царскосельский и Нежинский лицеи...

Денег постоянно не хватало, и Елизавета подавала пример жертвователям: она вносила деньги из своих комнатных, а такие богачи, как Демидовы, Шереметевы, наследники князя Безбородко, Голицыны, поражались императрице и давали на народное образование значительно большие суммы, нежели она могла себе позволить...

Именно с Елизаветы, с её усилий, подкреплённых указами царя, началось в России государственное народное образование. Ей обязана Россия созданием училищ, школ, лицеев, университетов.

Но была у Елизаветы ещё одна заветная мечта. Все страны, все державы уже давно обзавелись своими собственными историями, начатыми с самых ранних времён и доведёнными до той современности, в которой жили их авторы.

И только в России не было целого свода исторических сведений, прочитав который русские могли бы знать всё о своей собственной истории.

Елизавета пригласила к себе модного в то время писателя, редактора и основателя журнала «Вестник Европы» Николая Михайловича Карамзина.

После довольно скромного обеда, на который Елизавета неизменно приглашала лишь самых близких людей — княжну Шаховскую, очень скоро ставшую ей близкой подругой, свою сестру Амалию да кое-кого из придворных дам, — Елизавета попросила Карамзина пройти в её библиотеку.

— Я хочу показать вам кое-что из старых хроник, летописей, — улыбаясь, любезно сказала императрица.

— Премного благодарен, — поклонился Карамзин.

Он всё ещё не понимал, почему его скромная персона вдруг заинтересовала императрицу. Вроде бы он не блистал в свете, работа в журнале не оставляла ему времени для светских развлечений.

— Вот посмотрите, — начала Елизавета, вынимая из тяжёлых чёрных книжных шкафов тоненькие книжечки и отдельные листочки, испещрённые рукописными литерами, старинным славянским шрифтом.

— Боже мой, — схватил их Карамзин, — да это же богатство!

Он стал разбирать старославянские литеры, вчитывался в строчки, которые всё ещё трудно было перевести на современный русский язык.

— Княгиня Ольга, — с уважением и почтением говорил Карамзин, — какая старина! Дреговичи, Олеговичи, Смиричи — какие названия, какие племена...

— Это наша история, — поддразнила его Елизавета. — Вы не находите, что никто не знает об этом, существуют только смутные слухи да устные легенды?

— Да, жаль, что у нас ещё нет своей собственной истории, — грустно протянул Карамзин, — жаль, что никто ещё не написал нашу, отечественную историю. Я с удовольствием прочитал бы такую книгу, да и каждый русский читал бы её, как святцы, чтобы знать, кто мы, откуда пошли.

— А почему бы вам не взяться за этот труд? — напрямик спросила Елизавета писателя.

— О нет-нет, я не могу, у меня журнал, у меня семья, я должен кормить её на свои скромные литературные заработки, — испугался Карамзин.

— И всё же мне кажется, что такая история прославила бы вас в веках, сделала бы ваше имя неотторжимым от русской истории. И вы были бы первым, кто рассказал бы нам о нас самих.

Карамзин с удивлением взглянул на императрицу. Они говорили на русском, но она немка — как же она причисляет себя к русским?

А Елизавета и не заметила, что оговорилась, для неё это было так же естественно, как то, что она живёт в России.

— О нет, я не могу, с сожалением произнёс он. — Конечно, это великое дело, но оно потребует колоссальных сил, изучения всех этих летописей, архивных документов, это труд не одной жизни.

— А я почему-то верю, что ваши способности, ваш талант создадут наиболее ценную вещь из всего, что вам удастся написать, — снова проговорила Елизавета. — Я читала все ваши произведения, у вас есть всё, что необходимо для создания многотомной истории российского государства: талант, вкус, тонкость, усердная работа.

— Нет-нет, простите, ваше императорское величество, я не смогу это сделать, слишком велика цель и задача, хотя и захватывает дух от такого труда, — опять начал отнекиваться Карамзин.

Елизавета с состраданием смотрела на его невзрачное, мелковатое для писателя лицо, на его руки, испещрённые чернильными точками, на его поношенный сюртук и слегка стоптанные туфли.

— Я почему-то была уверена, что такая работа захватила бы вас целиком, что все ваши статьи, повести, рассказы стали бы лишь прелюдией к труду всей жизни, — с сожалением сказала она. — Вы истинный талант, и только вы могли бы создать историю из всех этих отрывочных сведений, коротеньких записок, кратчайших летописных данных. Я почему-то верю в вас, — повторила Елизавета.

— Ах, с каким удовольствием я погрузился бы во все эти записи, изучал, располагал, я даже вижу главы, которые можно было бы расположить по хронологии... Ах, какое дело, какой труд, но... — И он замялся.

— Я вас прекрасно понимаю, — засмеялась Елизавета, — мне иногда и самой приходится обходиться малым. Скажите, какая сумма нужна вам на год для поддержания семьи, для ваших трудов, считая всё необходимое?..

Карамзин изумлённо поднял на неё глаза. Как, она, императрица, тоже экономит, считает, как и он, копейки?

Но он тут же отбросил эту мысль. Она просто лукавит, хитрит...

И он назвал ей сумму, которая нужна была его семье, чтобы прожить год безбедно. Тысяча рублей в год — вот на что он мог бы жить.

— А если я предложу вам две тысячи пенсии в год, звание придворного историографа, стол и квартиру, — но с условием, чтобы всё своё время, все свои силы вы посвятили написанию русской истории?

Карамзин молчал. О таком можно было лишь мечтать.

— Не знаю, — медленно произнёс он, — не знаю, смогу ли я оказаться способным поднять такую глыбу.

— Сможете, — ласково сказала Елизавета, — для этого у вас есть всё, что нужно, даже ваша супруга, ваша замечательная помощница.

Она знала о нём, пожалуй, всё, и Карамзин отметил это.

— Только сумею ли, — с трудом выговорил он.

— Я предоставлю в ваше распоряжение все нужные материалы, — быстро заговорила Елизавета, — у вас будут лучшие помощники, они отберут то, что нужно, даже сделают переводы со старого языка на современный. Я смогу вам помочь. — И она просительно заглянула в бесцветные глазки писателя.

— Боже мой, — схватился за голову Карамзин, — да о таком и мечтать даже нельзя!

— Мечты очень часто претворяются в жизнь, — лукаво заметила императрица. — Начинайте завтра же, работать поначалу можете здесь, в моей библиотеке, а позже — где вам понравится.

Карамзин всё ещё качал головой, не в силах опомниться от такого немыслимого предложения...

С этого момента началась многолетняя работа писателя над «Историей государства Российского», книгой, которая и сейчас остаётся уникальной по объёму заложенных в ней сведений, первой русской историей, написанной тщательно, скрупулёзно...

Елизавета добилась для Карамзина всего, о чём ему говорила. Он получил звание придворного историографа, пенсию в две тысячи рублей ежегодно, помощников, собирателей древних текстов, отличный стол и квартиру. А главное — взялся за такой труд, который ему самому доставлял неизъяснимое наслаждение...

Часто читал он отрывки из истории самой Елизавете, а она в свою очередь знакомила его с отрывками из своих дневников, обнаруживая недюжинный талант в описании событий и фактов придворной жизни.

Так в её жизни появились настоящие друзья, связанные одним общим большим делом...

Мария Фёдоровна собирала вокруг себя многих людей, удалённых от двора Александром. Она пригласила к себе и Аракчеева, возведённого ещё Павлом в ранг смотрителя всех кавалерийских и артиллерийских войск.

У неё сходились все, кто был недоволен реформами в России, кто хотел бы остановить их продвижение.

Она наконец собралась с духом и потребовала частного разговора с сыном. Среди вихря светских удовольствий, комплиментов и поощрений со стороны своих негласных друзей из комитета общественного спасения он совершенно забыл о том, что в России всегда существовала и противная партия, державшаяся старых взглядов.

Мать недвусмысленно дала понять Александру, что очень многие недовольны его молодыми друзьями, что часть из них поддерживает тайные сношения с быстро набирающим силу Наполеоном, что некоторые распространяют совершенно нелепые слухи об императоре.

По каждому из молодых друзей Александра прошлась Мария Фёдоровна, вытащила на свет безобидные, но в её глазах весьма нелепые поступки.

Разговор был долгий и тяжёлый, мать запугивала сына новым заговором, приводила высказывания самых старых вельмож. Она хорошо подготовилась к этому разговору, сыпала именами и фактами.

И убедила Александра во многом.

Снова и снова говорила она о том, что добровольно отдала ему власть, что император короновал её вместе с собой и только указ, запрещающий особам женского пола царствовать в России, изданный им, заставил её добровольно сложить с себя бремя власти.

Как всегда во время таких разговоров, Александр был мрачен и тих, слушал звенящий голос матери, громкий, чтобы он всё расслышал. Она прекрасно знала, как с ним говорить...

Александр согласился с её доводами. Заседания тайного комитета общественного спасения прекратились, а некоторых своих молодых друзей, особенно носившихся с проектами конституции, он даже отправил проживать в свои поместья.

Аракчеева император назначил военным комендантом Петербурга.

С этого момента началось возвышение этого «несчастья» всего царствования Александра...

Елизавета схватилась за голову, когда позже всех узнала об этом назначении. Она хотела поговорить с мужем, что-то посоветовать ему, но он её не принимал.

Он хорошо знал, что она скажет, и потому не желал такого разговора. Теперь он почти не заходил к ней, лишь иногда, перед ужином, забегал приветствовать её гостей и снова исчезал.

Чужой вежливый тон, невнимание глубоко обижали Елизавету, но она не привыкла никому жаловаться, никогда не показывала обиды. Этому её научила ещё императрица Екатерина, и Елизавета помнила все её слова.

И только ночью, оставшись одна в своей холодной постели, Елизавета позволяла себе расслабиться, дать волю слезам.

Глава шестая.

После переворота Александр с Елизаветой поселились в Зимнем дворце, и императрица уже реже виделась с Анной Фёдоровной, женой взбалмошного Константина.

Константин с женой перебрались в своё прежнее место пребывания — Мраморный дворец, где свою новую жизнь в браке начинали и Александр с Елизаветой.

Анна Фёдоровна изредка приезжала к Елизавете и снова и снова рассказывала ей, что после всех этих событий Константин словно с цепи сорвался.

Герой италийской кампании, заслуживший самые высокие похвалы Суворова, достигший высшего звания в России — цесаревича, что означало и вступление на престол, если не появится у Александра наследник, он теперь не знал удержу.

Крепкий, коренастый, очень похожий лицом на отца, Павла, такой же курносый и щекастый, с большой дыркой между передними зубами, он тем не менее считал себя бесконечно отважным и элегантным, сыпал грубыми солдатскими шутками, мог оскорбить и унизить кого угодно, зная, что всё ему сойдёт с рук.

Только двух людей в своей жизни боялся Константин до колик в сердце — свою бабку, Екатерину Вторую, и своего отца, Павла Первого.

Но теперь их не было на свете, а Александр слишком любил своего брата, всё спускал ему с рук, и Константину море было по колено.

Брат Александра пустился в самый грубый разгул, окружил себя такими же, как он, развязными солдафонами. Генерал Бауэр, льстец и прилипала, какой-то неизвестно откуда вынырнувший Бухальский, молодые адъютанты и камер-гусары сопровождали теперь Константина во всех его недопустимых забавах.

Генерал Бауэр занял апартаменты рядом с покоями Константина и исполнял все его низменные желания и прихоти, прикрываясь своим положением. Здесь, в его покоях, и собиралась вся шумная компания, решая, куда она направит свои стопы нынешним вечером. Чаще всего решал генерал Бауэр — он всегда знал, у кого намечается бал, где парадно ужинают, у кого роскошный званый обед и конечно же где будут самые знатные красавицы столицы.

Разумеется, Константин получал приглашения на все подобные вечера, но бывало и так, что вся компания вваливалась в незнакомый дом без всякого приглашения, и Константин наслаждался испуганным и изумлённым видом хозяев, удостоившихся такого неожиданного посещения...

Константину стоило лишь мигнуть генералу Бауэру, и та, на которую он бросал мимолётный похотливый взгляд, сразу же оказывалась в комнатах генерала, где её словно бы ненароком встречал Константин.

Ни одна из красавиц, которых он выделял из толпы, не смела и думать о сопротивлении, и Константину уже порядком надоело это слепое и унизительное послушание. Ласки его были кратковременны, но родителям девушки льстило даже такое непродолжительное внимание, потому что Константин был щедр, награждал девушку землями, деньгами, поместьями, должностями.

А мужьям соблазнённых им женщин он затыкал рот страхом.

Но все его связи были мимолётны, быстры, ни одна из красавиц не могла приковать его к себе на значительный срок.

Лишь полька Иоанна Четвертинская овладела его мыслями, но он знал, что к ней доступа нет, потому что её сестрой, Марией Антоновной, всерьёз и надолго увлёкся его старший брат.

Он не мог пойти вразрез с братом, и хоть и страдал по Четвертинской, но скоро забывался в пьяном угаре и краткосрочных связях.

Константин искал всё новых и новых приключений.

У Анны Фёдоровны не было недостатка ни в осведомителях, добровольных и невольных, ни в светских сплетниках, доносивших жене цесаревича о грубых и пошлых связях её мужа.

Анна Фёдоровна сгорала от стыда за своего мужа, словно она сама пустилась во все тяжкие, тяжело переживала все его измены и разгульные оргии, ненавидела генерала Бауэра и всех адъютантов Константина, усвоивших те же привычки, что и их шеф, цесаревич.

Константин редко наведывался к жене. Она пыталась образумить его, упрекала за не добавлявшие ему достоинства связи, но Константин только молча, больно, с вывертом щипал её руки, грудь, оставляя долго не проходящие синяки, а порой закатывал и пощёчины...

Но натолкнулся наконец и Константин на небывалое ещё сопротивление. И от кого же последовавшее? От жены не слишком богатого торговца, приехавшего в Россию налаживать свои торговые дела.

Госпожа Араужо, вероятно, происходила от какого-то незаконного брака, потому что блистала красотой креолки, сияла белизной кожи и поражала стройностью испанки. Никогда ещё не видел Константин, чтобы танцевали с таким изяществом, чтобы ножка была так узка и ловка, чтобы руки с такой томностью вскидывались к причёске, а уж пене её волос могла бы позавидовать и сама Венера.

Статная и высокая, будто француженка, госпожа Араужо с первого взгляда обращала на себя всеобщее внимание. Муж хоть и торговец, но выдавал жену за аристократку, одевал её с роскошью королевы.

Но только протекция баронессы Моренгейм открыла перед ней двери салонов столицы. Знала давно баронесса госпожу Араужо, представляла всем как виконтессу, лишённую Наполеоном своего титула и вынужденную выйти замуж за посредственного торговца, негоцианта, будто бы тоже изгнанного из Франции Наполеоном.

Госпожу Араужо стали принимать по рекомендации баронессы в знатных и богатых домах Петербурга. Кавалеры толпой вились у ног красавицы, не подозревая о её низком происхождении — слова баронессы было довольно, чтобы ослепить всем глаза.

Очень скоро госпожа Араужо обзавелась горячими и щедрыми поклонниками.

Торговец Араужо не слишком часто появлялся с женой в богатых домах. Он радовался, что она приобретает влияние своей красотой, будто бы высоким происхождением, и от этого торговля его процветает, растёт состояние, и он предоставлял жене полную свободу. За её спиной, ссылаясь на неё, продавал он свои изделия, антикварные украшения, и, хотя это были безделушки, ничего не стоившие во Франции, где всему знали цену, здесь их покупали богатые бездельники за огромные деньги.

Константин обратил внимание на госпожу Араужо, когда появился в одном знатном доме со всей своей многочисленной свитой на предновогоднем балу. Она резко выделялась среди толпы разряженных дам, и Константин был очарован с первого взгляда. Он подлетел к ней, чтобы пригласить на очередной танец, но красавица смерила его ледяным взглядом и с холодной вежливостью отказала, сославшись на то, что все её танцы давно расписаны.

Константин был ошарашен. Ещё никто не смел так говорить с ним, ещё никто не осмеливался отказать ему ни в чём.

Снова и снова подсылал он своих адъютантов приглашать красавицу, но снова и снова с той же изысканной вежливостью отказывала ему госпожа Араужо.

Верно, не знала она всей силы и влияния цесаревича, никто не посвятил её в то, что это младший брат императора.

Однако, услышав это, госпожа Араужо лишь усмехнулась: у неё уже был богатый и знатный поклонник, и она не сомневалась, что он сможет защитить её.

Госпожа Араужо явно старалась отделаться от назойливого кавалера, и Константин почувствовал это. На другой день он послал ей огромный букет роз из царскосельских оранжерей, свою карточку и присовокупил к ним изящную бриллиантовую брошь. Розы красавица поставила в вазу, а карточку и брошь вернула Константину с вежливой запиской, что не может принять в подарок такую дорогую вещь...

И, что бы ни предпринимал Константин, ничто не могло склонить гордую красавицу к повиновению.

Его приглашения оставались без ответа, только иногда в её записках содержались холодные вежливые отказы, а все его баснословно дорогие подарки возвращались к нему обратно.

Красавица Араужо ускользала от него, как маленькая чудная рыбка от пасти неповоротливой громадной щуки.

Константин терялся в догадках, сконфуженно молчали все его приближённые. Госпожа Араужо выходила победительницей из приключения...

Выход из неловкого положения нашёл ловкий и пронырливый генерал Бауэр.

— А надо последить за нею, — кинул он как-то. Константин ухватился за предложенную мысль. Знать, когда, куда и зачем ездит красавица, где можно её перехватить, как завлечь в Мраморный дворец, — приключение показалось ему остроумным и не лишённым прелести новизны.

Всего неделя потребовалась генералу Бауэру, чтобы во всех подробностях сообщить Константину обо всех передвижениях красавицы Араужо.

Её камеристка склонилась к подаркам и комплиментам одного из адъютантов Константина и открыла секрет неприступности своей хозяйки.

Оказалось, что сердце госпожи Араужо уже завоёвано одним очень знатным и богатым аристократом, жившим на Невском проспекте в старинном родовом дворце.

К нему она отправлялась после того, как выпивала утреннюю чашечку кофе с баронессой Моренгейм, к ней же возвращалась после свидания и, снова выпив чашечку кофе, отправлялась домой.

Когда генерал Бауэр открыл Константину секрет красавицы, с тем чуть не сделался удар. Константин пришёл в ярость, тут же кинулся искать способы отомстить обидчику и сопернику, искать кнута на князя, но хитрый Бауэр предложил другой план.

Раз уж госпожа Араужо всё равно не верна своему мужу, что мешает великому князю использовать этот шанс — вместо дворца на Невском привезти её в Мраморный дворец, удовлетворить своё настойчивое желание, а потом отвезти её обратно...

Ярость Константина утихла, план показался ему удачным: теперь уже важно было не только заполучить гордую красавицу, но и наказать её по достоинству за вероломство и его досаду. Как предпочесть ему, наследнику российского престола, какого-то князя, его, Константина, отважного солдата, героя итальянской кампании, променять на простого штафирку^[23]?

— Пусть будет так, — согласился он.

Когда госпожа Араужо, как обычно, села в наёмную карету и поехала на очередное свидание, она даже не подозревала, куда её везут. И записка от князя была подделана, и слуги подкуплены...

Константин ждал её в комнатах генерала Бауэра. Слуги внесли бьющуюся женщину и поставили её прямо перед наследником российского престола.

Бледная и взволнованная, уже догадавшаяся, что её привезли вовсе не туда, куда нужно, пытавшаяся вырваться, слегка растрёпанная, встала красавица перед ним.

Константин махнул рукой, и все выскочили в соседнее помещение.

— Итак, вы здесь, — сказал он на изящном французском языке, — и вам, как ни пытайтесь, не удастся уйти от меня. Вам придётся раздеться, и самой, без служанок и камеристок.

Она дерзко смотрела на него.

— Вы, однако, дурно поступили, обманом заманив меня сюда, — сказала она, опять приняв холодный вид, — даже ваш титул не даёт вам права повелевать такими людьми, как я...

Константин усмехнулся:

— Раздевайтесь, раздевайтесь, иначе вас разденут мои адъютанты. Я покажу вам, каков я любовник...

— Тогда и вам придётся раздеться, — усмехнулась и она, — и я увижу ваши кривые, лысые и стоптанные ноги...

Кровь бросилась в голову Константину. Только теперь понял он, каким был в ярости его отец, как мучительно искажалось его лицо, становилось уродливым и страшным.

Никто и никогда не бросал ему в лицо таких оскорбительных слов, никто и никогда так не унижал его.

Он знал, что некрасив, но чтобы ноги были кривые да ещё стоптанные?

Вся его страсть, всё его вожделение пропали мгновенно. Лицо налилось кровью, кулаки сжались, и, если бы не её холодная дерзкая улыбка, он бросил бы на землю это красивое изящное тело и стал бы топтать его ногами.

В голове был лишь сумбур, клокочущая ярость и страстное желание отомстить.

Он выскочил в соседнюю комнату, где его полупьяные адъютанты громко переговаривались, представляя подробности этой сцены.

— Возьмите её все, кто только захочет! — проревел Константин, стремительно перебежал помещение и скрылся в своих покоях.

На другой день ему донесли, что госпожа Араужо скончалась в своём доме, в своей постели, а муж, торговец Араужо, потребовал от императора суда и расправы над людьми, изнасиловавшими его жену...

Молва быстро облетела весь Санкт-Петербург. Ни сам господин Араужо, ни его слуги не жалели слов и красок, чтобы очернить великого князя Константина, считая его зачинщиком грязного дела.

Во всех гостиных и приёмных богатых и знатных домов перешёптывались, качали головами и жадно прислушивались к слухам и сплетням.

Скоро узнала обо всём и Анна Фёдоровна. Слуги и служанки, камер-фрейлины и дворовые девушки любили эту весёлую и добрую госпожу, знали всю подноготную о её нелёгкой жизни с развратным и бесшабашным Константином, жалели её.

Но никто из них не решился рассказать ей о том, что произошло в её собственном доме, Мраморном дворце, о чём гудит весь город, поражаясь поведению великого князя и цесаревича Константина.

И лишь одна из знатных дам, решившая посмотреть, как будет реагировать на слухи жена Константина, желавшая насладиться бесплатным спектаклем, стала расспрашивать Анну Фёдоровну о происшедшем, крайне изумилась, что та ничего не знает о проделке мужа, и выложила ей всё.

Анна Фёдоровна вымученно улыбнулась, сказала, что нисколько не верит слухам и сплетням, быстро выпроводила гостью, наскоро собралась и поехала к Елизавете.

Кому ещё она могла поплакаться в жилетку, с кем ещё можно было обсудить создавшееся положение?

Едва войдя, она спрятала на груди Елизаветы своё полненькое круглое лицо и вымученным голосом произнесла:

— Всё, Элиза, настало и моё время выполнять обещания.

— Ты о чём? — изумилась Елизавета.

Краем уха и она слышала о сплетнях, и ей уже доложили о гнусной проделке Константина, но она всё ещё не верила, всё ещё думала, что молва, как всегда, преувеличивает то, что было...

— В этом человеке, — начала Анна Фёдоровна, садясь рядом с Елизаветой на коротенькое канапе и глядя на неё сухими запавшими глазами, — нет ни капли чести. Он кинул во всю императорскую семью комок грязи, и вы все, если хотите, можете терпеть это пятно всю жизнь, а я не стану. С меня хватит. Я уеду обратно, я уеду домой.

— Подожди, Аннет, — начала, как всегда, успокаивать её Елизавета, — может быть, всё это неправда, может быть, как всегда, преувеличивают наши вздорные кумушки...

Анна Фёдоровна грустно усмехнулась.

— О нет, перед тем как приехать к тебе, я пошла к Константину и прямо спросила его, виноват ли он в этой истории с госпожой Араужо. Он закричал, что даже если он и виноват, то никто не смеет спрашивать у него отчёта, а тем более жена. Я повторила ему то, что сказала тебе только что: уеду домой, в Кобург, не хочу больше связывать жизнь с таким недостойным человеком. А он усмехнулся и сказал: «Скатертью дорога, и я, а не ты, буду требовать развода, у меня уже есть на примете хорошенькая девочка...»

— Вероятно, он имел в виду Иоанну Антоновну Четвертинскую, — грустно улыбнулась Елизавета, — все давно знают, что он в неё влюблён...

— Как его брат в её сестру, — безжалостно проговорила Анна Фёдоровна.

— Это неправда, — горячо заступилась за мужа Елизавета, — это она навязывается ему со своими чувствами и бесстыдно высказывает их. Впрочем, что я о своём, давай подумаем, как быть тебе.

— Ты всё время уговаривала меня терпеть: дескать, муж дан Богом, перед небом вы связаны... Но если он такое животное, если я несчастлива с ним, если Бог, наконец, совершил ошибку?

— Не надо богохульствовать, Аннет, значит, за что-то наказывает тебя Господь...

— Нет, больше я не стану терпеть. Я уеду в Кобург, пусть даже придётся бежать...

— Ты решила это твёрдо? — только и спросила Елизавета.

— А ты помнишь наш разговор? Я с тех пор лишь и живу надеждой, что мне удастся уйти от этой жизни, что я когда-нибудь попаду в Кобург. И матушка дала мне своё благословение в этом деле, — потупив свои прекрасные карие глаза, твёрдо произнесла Анна Фёдоровна.

— Хорошо, — отвердел голос и у Елизаветы. — Чем тебе помочь?

Анна посмотрела на Елизавету. Как похожи их судьбы, как переплелись их интересы, какие потрясения уже испытали они здесь, хотя и были ещё совсем молодыми: Елизавете только что исполнилось двадцать три, Анне сравнялся двадцать один...

— Я прошу тебя, Элиза, поговори с императором, — жёстко сказала Анна. — Боюсь, его любезная улыбка, обходительность и галантность не позволят мне найти слова. Я боюсь, что смешаюсь, что не смогу выразить те чувства, которые обуревают меня...

— Разве я смогу? — удивилась Елизавета. — Неужели ты думаешь, что император послушает меня, а не тебя?

— Ты не знаешь, как он уважает тебя, твоё мнение, как хорошо отзывается он о тебе. Ты жена его, ты императрица, ты коронована вместе с ним — разве твои слова не смогут помочь мне? Пойми, я не могу и не хочу больше оставаться в России, я не могу и не хочу больше жить с Константином. Неужели всю жизнь я должна быть под страхом ещё более грязных поступков этого человека?

Елизавета молча смотрела на Анну. Вот и ещё один родной человек оставит её, вот и ещё одного друга она лишится. Но она уже привыкла быть для Анны как будто старшей сестрой, и она, пожалуй, отвечала и за её судьбу...

— Хорошо, — кивнула она, — я передам тебе всё, что скажет император.

— Благодарю тебя, Элиза, — бросилась ей на шею Анна.

И только тут они дали волю своим слезам...

Тем же вечером Елизавета отправилась в кабинет к Александру.

Теперь она редко бывала здесь — тут всегда толпился народ, сновали адъютанты и вельможи, у Александра всегда было много дел.

«Мне хотелось бы поговорить с тобой», — написала она коротенькую записку и положила её перед императором. Он всё больше глохнул, а она не хотела говорить громко...

— По поводу? — коротко спросил он, подняв на неё свои яркие голубые глаза.

«По поводу Константина», — снова черкнула она на бумажке.

Александр нахмурился. Он уже давно знал, что вокруг Константина собралась буйная толпа негодяев, сколь опасна и ненадёжна эта его свита. Знал он даже о словах посла в Англии графа Семёна Романовича Воронцова, писанные им в депеше:

«Императору следует наблюдать за своим семейством, потому что если Константин не будет следовать примеру брата и не удалит тех негодяев, которые окружают цесаревича, то в государстве будут две партии — одна из людей хороших, а другая из людей безнравственных, а так как эти последние будут более деятельны, то они ниспровергнут и государя, и государство...»

Впрочем, Александр только усмехнулся: слишком хорошо знал он цену таким словам, словно бы специально предназначавшимся для глаз императора.

Перлюстрация, вроде бы отменённая в государстве, продолжала тайно процветать, и императору докладывали обо всех сомнительных выдержках из писем. Поэтому он знал даже о том письме, которое тот же Семён Романович направил одному из советников государя — Новосильцеву:

«Лица, окружившие государя, предоставили Константину инспекцию, то есть начальство над южной армией, составляющей две трети всего российского войска. И для того, чтобы в случае нужды противопоставить его брату. Они хотят господствовать над старшим братом, пугая его возмущением младшего. Одним словом, я полагаю, что государство в опасности».

Может быть, отчасти такие высказывания и повлияли на Александра, но его скрытная натура и достаточно развитое двоедушие уже давно поставили Константина вне государственных дел.

Ни словом не обмолвился он Константину и о тех преобразованиях, которые хотел провести в России, и о таинственной конституции, которую вырабатывал Новосильцев и поддерживали молодые друзья Александра — Чарторыйский, Кочубей, Строганов.

Впрочем, он по-прежнему был любезен и ласков с братом, дал ему возможность по-своему вести обучение порученных ему войск, но не приглашал на заседания Государственного совета, не требовал вникать в дела внешней политики...

И вот теперь предоставлялся удобный случай положить конец и таким письмам, что писал Семён Романович Воронцов, и затеям буйной свиты Константина.

Александру сразу доложили о господине Араужо, объятом ужасом, и он был вынужден принять этого торговца. Как мог, он успокоил его, сказал, что создаст следственную комиссию, которая во всём разберётся, что, если окажутся виновные, он накажет их по всей строгости российских законов.

И действительно, император уже назначил расследование дела, поручив его самым преданным и всё понимающим исполнителям, и потому был удивлён, что и Елизавета хотела говорить с ним о Константине, как будто не хватало ему комиссии и самого господина Араужо...

— Хорошо, — устало поднялся он из-за письменного стола, — пройдём в опочивальню, там мы сможем поговорить без помех...

Она молча последовала за ним.

— Я уже всё знаю, — предупредил он её высказывания, — я уже назначил следственную комиссию, она во всём разберётся, и, если найдёт, что Константин виновен, я накажу его по всей строгости закона, невзирая на то, что он мой брат, великий князь и цесаревич. Чересчур много выходок сходило ему с рук.

Всё это он проговаривал торопливо, словно бы предупреждая все её слова.

— Я не о том с тобой хотела говорить, Сашенька, — мягко произнесла Елизавета. — Тут другое... Анна хочет уехать, насовсем...

Александр не ждал удара с этой стороны. Он поник головой, лицо его сразу осунулось и постарело.

— Она всегда была несчастлива в этом браке, — осторожно подбирая слова, чтобы не сильно ранить самолюбие императора, опять тихо и мягко, но так, чтобы он расслышал здоровым ухом, сказала она. — Ты всё знаешь сам. Детей у них нет, ради чего можно было бы стараться уговорить её вытерпеть ещё и эту грязь, которую бросил в нашу фамилию Константин. Но теперь, ты же понимаешь, как возмущена она, какой след оставит всё это в её душе...

— Нет-нет, матушка не позволит, — вскинул он голову, — такое и после того, что случилось. Всё истолкуют это так, что хуже некуда.

Елизавета молча покачала головой, прижала его голову к своей груди.

— Тебе трудно, я это понимаю, — вновь мягким, ласковым голосом заговорила она, — и матушка будет против — для неё это большой удар, и я это тоже понимаю очень хорошо, но мы все вместе должны понять и Анну. Главное, что у них нет детей, а возможно, и никогда не будет. Анна очень несчастлива, брак этот слишком неудачен, и ты сам всё знаешь. Пусть хоть она будет покойна и не станет краснеть из-за Константина.

Она всё уговаривала и уговаривала его, но уже понимала, что не он будет решать — всё решит только Мария Фёдоровна, что сразу после этой беседы он поедет в Павловск и будет морщиться и краснеть, когда её свекровь снова затеет свои разговоры...

— С честью Кобургского дома, старинного и богатого своей родословной, нельзя так поступать, — в конце осторожно сказала Елизавета, — да и Константин никогда не любил Анну, даже не уважал и не жалел её. Ей будет трудно примирить свою древнюю честь с таким человеком, как Константин. Я знаю, он неплохой, он отважен, храбр, смел, он прекрасный солдат, но обращению с женщинами ему бы надо поучиться у тебя, всегда любезного, всегда обходительного. Женщины боготворят тебя, и это справедливо.

Она нарочно говорила ему эти слова — знала, как падок он на лесть, но в принципе она ни капельки не лгала: он действительно отличался рыцарским отношением к женщинам — она нисколько не преувеличивала.

— Ладно, — поднялся Александр, — я поеду к матушке, её будет весьма трудно убедить, но я постараюсь.

— Желаю тебе успеха, — поцеловала она его в лоб, чистый, белый, высокий, с ранними залысинами.

Она любила даже этот белый лоб, даже эту раннюю лысину, она очень его любила. Для неё он был единственным мужчиной на свете, хотя она и знала все его недостатки, прощала ему их и опять любила.

Разговор с матерью, как всегда, был трудным.

Александр не слышал многих слов, сказанных ею: она не снисходила до его глухоты, а словно бы старалась ещё подчеркнуть её...

— Никогда, никогда не соглашусь я на этот разъезд, — твердила Мария Фёдоровна, — что сказал бы отец, что сказал бы наш любезный покойный император? Что распадается семья, что нельзя устраивать такие вещи в то время, когда ещё не все наши дочери устроены, что это произведёт скандал в Европе, и кто же теперь станет родниться с нашим домом?

У неё были свои заботы: ещё трёх дочерей надо было выдать замуж.

— Матушка, — глухо повторял Александр, — боюсь, что мне всё-таки придётся разрешить поездку Анны в Кобург. Мы не будем говорить об окончательном разъезде, пусть она просто отправится в Кобург в гости...

— В гости, чтобы никогда больше не вернуться? — язвительно ответила она. — И что за пример подаст вся наша семья своим подданным, что скажут в Европе, что скажут о нас государи?

Они спорили нескончаемо, Александр уже устал повторять одни и те же слова, когда вдруг Мария Фёдоровна тихо спросила:

— Он действительно участвовал в этом деле — Араужо?

Александр молча кивнул головой.

Тогда Мария Фёдоровна потупилась, долго рассматривала носки своих модных туфелек с квадратными бриллиантовыми пряжками, высовывающиеся из-под края траурного платья, и задумчиво сказала:

— Нельзя прямо объявить, что он виноват. Надо заткнуть рот этому Араужо.

И сын, обрадованный переменой в ходе её мыслей, подхватил:

— Матушка, я всё сделаю, чтобы даже тени на нашу фамилию не упало.

— Надеюсь на тебя, сын мой, — встала Мария Фёдоровна, — но ах как рассердился бы покойный император...

Она прижала сына к сердцу — вот и ещё льготы выторговала она себе, согласившись на этот позор — разъезд двух не сошедшихся людей. Но в душе она обвиняла Анну: как же не смогла она влюбить в себя Константина, он же такой нежный мальчик...

И для себя Мария Фёдоровна решила: даже если Анна станет требовать развода — никогда не будет этого, если же Константин захочет вновь жениться, — и ему не даст она согласия.

Императорская фамилия должна быть примером своим подданным, и она действительно не давала развода Константину ровно двадцать лет.

Только после разговора с матерью Александр вызвал Константина в Зимний — до этого брат сидел под домашним арестом.

— Доигрался, — тихо и зловеще произнёс Александр, когда они остались одни в его кабинете, — какое пятно бросил на всю семью, матушка в неистовстве...

— Прости, государь, — повалился ему в ноги Константин, — суди, виноват, всё стерплю...

Александр молчал, глядя на валяющегося у него в ногах брата. Все проделки они совершали вместе, всегда вместе, с самого детства, и всегда заводилой был Константин, хоть и моложе на два года. Отважен, безрассуден, смел — Александру ли судить брата?

— Сядь, — сурово сказал он, — судить тебя, как подлеца и негодяя, не могу. Да ты и сам понимаешь, что это значит — бросить грязь на весь наш род. И что с тобой делать — ума не приложу...

— Явиноват, — сквозь пробивающиеся слёзы бормотал Константин, — мне и ответ держать. Бес меня попутал, дурака...

— Хоть взял ты её? — осторожно, с просыпающимся любопытством спросил император. — Что, хороша?

— Нет, брат, — тихо и серьёзно ответил Константин, — вся моя страсть исчезла, когда услышал её дерзкие и грубые слова. Кровь в голову бросилась, в ярость пришёл, убежал, чтобы не убить...

— И что же она сказала? — снова полюбопытствовал Александр.

— Что у меня кривые, лысые и стоптанные ноги, — понурился Константин.

Александр вдруг захохотал.

— Остроумно, хоть и грубо, — подытожил он. — Хороший способ защиты, сработало... Но ведь это не так, у тебя ноги вовсе не кривые, не лысые и уж тем более не стоптанные... Надо же так — стоптанные логи. Это лишь башмаки могут быть стоптанные... Представляю, как ты разозлился...

— Прости, брат, — снова потупился Константин, при первых же звуках хохота воспрянувший духом, — виноват, мне и отвечать...

— Значит, ты не был, когда её... — Александр не закончил.

— Нет, выскочил как ошпаренный, не помню уж, что и кричал...

— А значит, во всей этой истории виноват вовсе не ты, а твои прилипалы. Однако какие же сволочи...

— Мои адъютанты, мне и отвечать, — вновь понурился Константин.

— Каждый в ответе сам за себя, — сурово проговорил император. — Ты невиновен в её смерти, твои люди виновны. Всех в крепость, потом на каторгу, в Сибирь...

— Прости, государь, — опять бухнулся ему в ноги младший брат.

— Тебе — месяц домашнего ареста. А потом в Стрельну поедешь, будешь муштровкой заниматься. Снял с души тяжесть, я думал, ты виноват, а ты людей распустил...

Растерянно мигал Константин белесоватыми ресницами, глядя на брата. И уже распрямлялась грудь, уже свободнее было дыхание — месяц домашнего ареста, подумаешь, а там снова к войскам, снова в любимое дело, снова в родную стихию...

— Благодарю, государь. — Константин поклонился до земли. — Ввек не забуду, что простил, не отторгнул от себя...

— Что ты, что ты, брат, — едва не прослезился Александр, — мы с тобой в каких переделках только не бывали, а всё — братья.

— Брат мой любимый, государь мой благословенный, будь ты здоров и счастлив всегда, — припал к его плечу Константин.

— Да, и ещё новость для тебя: Анна, жена твоя, уезжает. В Кобург. Упросила меня Лизонька, говорит, не сможет больше и видеть тебя. Сперва в гости, матушку умолил, потом, видно, не вернётся. Содержание ей дал, как великой княгине. Пусть живёт себе в своём Кобурге...

Константин встретил новость со странным равнодушием.

— Пусть едет, — сказал он хмуро, — что ей тут делать…

Через некоторое время в «Ведомостях» было напечатано пространное монаршее объявление:

«В Санкт-Петербурге, 30 марта 1802 года.

До сведения государя императора дошли разнообразные слухи, разнёсшиеся здесь, по городу, по случаю скоропостижной смерти жены купца Араужо, причинённой якобы насильственными, неистовыми, наглыми и непозволительными поступками генерал-лейтенанта Бауэра с несколькими сообщниками из офицеров.

Его императорское величество, желая обнаружить истину, открыть преступление и в защиту человечества предать виновных, безо всякого лицеприятия, суду по законам, высочайше повелеть соизволил полиции произвести строжайшее о том расследование. Во исполнение чего учинены были обстоятельные допросы всем причастным и могущим иметь какое-либо о сём приключении сведение, по коим открылось следующее:

Жена бывшего акушера, вдова баронесса Моренгейм, показала, что госпожа Араужо 10 марта, пополудни в шестом часу, приехала к ней в то самое время, когда находился у неё коллежский советник Торси, и, пробыв с четверть часа, сказала, что имеет исполнить ещё какую-то комиссию и возвратится позже, к чаю. И так уехала.

Около восьми часов вечера, когда госпожа Моренгейм, с собравшимися к ней гостями, пила чай, вызвана она была девкою своею в другую комнату, где нашла госпожу Араужо, лежавшую в обмороке. Употребив различные средства, достигли до того, что возвратили ей полное чувство. Но говорить она могла токмо с великим трудом и отрывистыми словами, требуя, чтобы её раздели, чтобы дали чистое бельё, чтобы послали за доктором Бутацем, за её каретою и девкою. Всё сие было исполнено, и потом, по требованию доктора, повезена она была домой, куда он сам её проводил.

Между тем узнала госпожа Моренгейм от людей своих, что когда госпожа Араужо после обеда к ней приехала, то тотчас отпустила свою и уехала паки в незнакомой карете. Наконец незнакомым человеком принесена в дом через кухню в девичью комнату.

Дворовые люди баронессы Моренгейм — девка Матвеева и слуга Матвеев — утвердили во всём это показание, прибавив токмо, что чрез короткое время после приезда госпожи Араужо к баронессе приехал неизвестный лакей с четвероместною каретою в четыре лошади и, вызвав госпожу Араужо, подал ей записку незапечатанную, по прочтении коей она велела ехать своей карете домой, сказав, что приедет в Моренгеймовой. И вслед за тем поехала в той, четвероместной.

В исходе же восьмого часа когда неизвестный лакей, внеся её в кухню и положа больную, весьма скоро ушёл, то её рвало и на платье были признаки прежней рвоты.

По сему показанию отысканы были извозчики, крестьяне Алексеев и Григорьев, которые объявили, что 10 марта, после полудни, часу в третьем, пришёл к ним на Волынский двор человек и подрядил четвероместную карету с четырьмя лошадьми на остальное время дня.

Севши в карету, тот лакей велел ехать ко дворцу на маленький дворик, ко подъезду его высочества государя цесаревича и великого князя Константина Павловича, куда он и побежал, а часа чрез полтора, вышед и став позади кареты, велел ехать на Невскую перспективу, в немецкую церковь, к госпоже Моренгеймовой.

Недолго побыв, вышел с какою-то госпожою, посадя её в карету, и опять велел ехать во дворец, к тому же подъезду, у которого они дожидались около трёх часов.

Потом та же самая госпожа, вышед из дворца, будучи провожаема двумя лакеями и господином со звездою, села в карету, а оба лакея стали за оною и велели ехать опять на Криошный двор, к госпоже Моренгеймовой. Где, высадя её из кареты, повели в покои, но один лакей, отставши на лестнице, ушёл со двора пешком, а другой, очень скоро возвратясь, велел опять ехать во дворец, откуда, вынеся остальные деньги, отпустил их домой.

Сие показание, в рассуждении приезда их ко дворцу и отъезда оттуда, утвердил крестьянин Алексей, ездивший извозчиком у адъютанта генерал-лейтенанта Бауэра, Шперберга.

Камердинер великого князя Константина Павловича, Рудковский, сказал, что того же дня, 10 марта, вечером, живущий у него вольный лакей Новицкий объявлял ему, что видел, как какую-то больную женщину вели два лакея от господина Бауэра и он сам её провожал.

На другой же день на спрос о том Рудковского Бауэр ответствовал, что ему рекомендовали француженку, с которой, по приезде к нему, сделался обморок, вероятно, не желая обнаруживать фамилии Араужо, как давней его знакомой.

Новицкий в точных словах подтвердил сказанное Рудковским. Придворный лакей Богданов и истопник Хмельницкий, бывшие при комнатах Бауэра, объявили, что действительно у господина Бауэра была женщина, которую они считали за просительницу. И что тогда у Бауэра никого не было, кроме адъютанта Шперберга. Спустя же несколько часов, не слыхав никакого спорного или громкого разговора, как вдруг узнали, что сей женщине сделалось тошно и рвало её, после чего проводили её в карету.

Доктора Бутац, Ле-Гро, Вейкарт и штаб-лекарь Книпер, пользовавшие больную, письменно утвердили, что она была в совершенном параличе и что ни малейших знаков насильства, ей якобы, учинённого, приметить не могли.

Жена стекольного фабриканта, вдова Шенфельдерова, обмывавшая тело умершей, показала, что на оном не только знаков к заключению о насильственной смерти, ниже малейшего пятна не было.

Отец и сестра умершей на двукратное спрашивание объявили, что в причинах к насильственной её смерти ни малейшим сомнением себя не беспокоят и поводов к такому заключению не имели...

А дабы истощить все возможные поводы к достижению обнаружить истину, то через сие от лица монарха и именем святой правды воззываются всякий муж и отец и вообще всякий благомыслящий гражданин, имеющий какие-либо основательные мнения или доказательства к обнаружению преступления, да явиться в созданную комиссию и объявят без страха и опасения настоящую правду, вменяя себе в награду спасение многих от подозрения и исполнение долга честного человека и гражданина...»

Бауэр нашёл свидетелей, которые подтвердили, что госпожа Араужо должна была явиться к нему хлопотать о своих детях и что их разговор был слышан важными лицами...

В комиссию никто не явился.

Купец Араужо, получив в качестве компенсации крупную сумму денег, скоро уехал во Францию, красавицу похоронили, а Константин отделался домашним месячным арестом...

Но правду знали все в семье, за исключением девочек. Анна Фёдоровна спустя совсем недолгое время уехала в Кобург. Никто из императорской семьи не провожал её. Никто, кроме Елизаветы.

Мария Фёдоровна сказалась больной, император был на военных парадах вдали от Петербурга, Константин отсиживался в Стрельне, где занимался своим любимым делом — маршевым строем, заглядывал в его строгую ленту, проверяя, хорошо ли выравниваются солдаты...

Странное чувство испытывала Елизавета, провожая бедную Анну Фёдоровну. Будто отправляла её вовсе не в Европу, а куда-то в далёкий рай, где она, Елизавета, никогда уже не будет. Тоска по родному Бадену порой донимала её, но она уже с трудом вспоминала тропинки своего детства, видела лишь во сне свои любимые пирамидальные тополя...

Теперь она любила те места, которые вначале показались ей сумрачными, иногда просто мрачными, а с годами становились всё привычнее и роднее. Она уже не могла бы жить без Каменного острова, без Царского Села, без приземистого и величественного Зимнего. Ныне редко вспоминались ей родные места.

Ей было всего тринадцать лет, когда она уехала из Бадена, простилась с Дурлахом. Теперь она стала взрослой, стала императрицей, и ни к чему, казалось ей, было вспоминать розовое детство. Тогда она была счастлива, а теперь всё чаще и чаще думала о том, что Господь не даёт ей счастья за какие-нибудь грехи её предков. А ведь у неё было всё, что только можно желать на свете, — молодость, красота, ум, титул императрицы.

И всё-таки, прощаясь с Анной, по-сестрински обнимая её и плача от разлуки, она чувствовала, что теряет ещё что-то очень нужное в жизни.

Долго ещё стояла Елизавета на крыльце Зимнего, вглядываясь в удаляющуюся карету. Она знала, что никогда больше не увидит Анну. И плакала от радости за неё, и страдала, что остаётся совсем одна, что нет вокруг лиц, которым можно было бы доверять...

Глава седьмая

О нет-нет, только не это, зачем, Господи, почему? Никогда не желала она зла этой беззастенчивой гордячке, никогда и в голову не приходило ей что-либо подобное...

Знала, что и Мария Фёдоровна была на стороне этой наглой польки, знала, что и Александр требовал от жены уважения и милости к ней, знала, что весь двор был покорен силой его любви к Марии Четвертинской, уже вышедшей замуж и сделавшейся Нарышкиной...

Елизавета сидела у камина, где жарко пылали огромные толстые поленья, следила, как перебегают синие огоньки с сучка на сучок, наблюдала, как закипает и плавится смола, выступая тёмной пеной на срезе дерева, убегала взглядом за синими струйками дыма, поднимающимися к самому своду камина, снова опускала глаза к дровам, видела дымные сполохи, а потом яркие струи огня и всё думала и думала свою бесконечную думу...

Нет, её нельзя было упрекнуть ни в интригах против Нарышкиной, ни в холодности и грубости. Она никогда не позволила бы себе открытого враждебного отношения к этой женщине.

Даже когда Мария Нарышкина однажды на балу вызывающе сказала, что плохо чувствует себя, её тошнит и вообще существуют все признаки, — даже тогда сдержалась Елизавета. Просто задала ей самый невинный вопрос, как чувствует себя фрейлина, каково здоровье, а в ответ получила вызывающий намёк на то, что та беременна от Александра, — даже тогда сдержалась она, только кровь бросилась в щёки да лёгкая испарина, в последнее время посещавшая её всё чаще и чаще, выступила на висках.

О нет, никогда не смогла бы она унизиться до споров и пререканий с Нарышкиной, теперь уже официальной фавориткой её мужа, никогда не позволила бы себе хоть один гнусный намёк.

Слишком высоко стояла она над нею, этой Марией, слишком знала себе цену, чтобы обращать внимание на эту связь...

И всё равно её царапало каждое упоминание Александра о Нарышкиной, не в силах была она равнодушно смотреть на эту ослепительную красавицу. Сдавливала сердце, крепилась, как могла, но только теперь была в состоянии признаться себе, что зависть и злость поселились в ней, едва узнала, что Мария разрешилась от бремени девочкой, что Александр счастлив, задаривает мать и дочь и даже не находит времени, чтобы справиться о здоровье её, своей жены, императрицы.

Но даже и тогда, в самые отвратительные свои дни, никогда не думала Елизавета, не могла думать, чтобы так всё могло кончиться. Девочка, дочка её мужа, незаконнорождённая, скончалась.

Ах, как она понимала горе своей соперницы, как она сочувствовала ей, потому что сама пережила подобную страшную потерю, теперь она готова была даже потолковать с Марией по душам, утешить её, теперь она понимала её лучше всех...

Какая грустная потеря для Александра! Он был так счастлив, он даже ей, брошенной, оставленной жене, изредка улыбался, рассказывая о первых улыбках дочери, её пухлых кулачках, о её словно перетянутых ниточками чудесных ножках...

И вот её нет! Верно, весь двор следит теперь за лицом императрицы, за тем, что она должна вроде бы умиротворённо улыбаться, хоть и делать вид, что огорчена.

Елизавета старалась не выходить из своих комнат, не подавать даже намёка на то, что её мстительное чувство улеглось. О нет, зачем, Господи, отзываешься ты на детях за наши грехи!

Она всё смотрела и смотрела на огонь и размышляла, думала свои горестные думы, гневалась на себя, сердилась и злилась и всё больше склонялась к мысли, что не приносит близким ей людям ничего, кроме горя и страданий.

А ей самой давно уже не отведено места под солнцем, она давно махнула на себя рукой — ей не суждено испытать счастья, которое есть у всех самых простых женщин. Она больше не рожает, она не выполнила свой долг перед престолом...

Свои бесконечные письма матери она посылала не потому, что ей так уж хотелось поддерживать с родиной тёплые взаимоотношения, а только потому, что теперь у неё не было близких людей, кому она могла бы хоть пожаловаться на судьбу, рассказать о своих тайных чувствах. Но ведь и матери не всё писала она, и та стороной узнавала о жизни дочери. Конечно, узнала она и о фаворитке, узнала о рождении дочери Александра, и даже написала ему письмо, полное туманных упрёков и напоминаний о том, что он обещал сделать её дочь счастливой.

Елизавета грустно усмехнулась: зачем это сделала её мама, её дорогая мама, зачем вмешалась, написала Александру?

Ничего, кроме холодных взглядов и усмешки, не получила Елизавета в ответ на упрёки матери...

Она была одна во всём мире, хотя с утра и до поздней ночи её окружали люди, и минуты уединения были для неё очень редки и доставляли наслаждение.

Лишь книги, новинки литературы, которые посылала ей мать, да копание в старинных рукописях и старых, пожелтевших книгах ещё могли как-то скрасить её одинокое житьё, и она старалась отвлекаться, с головой уходила в какую-нибудь историю мадам де Ранкло или в историю шестисотлетней давности.

И всё-таки она вовсе не хотела, чтобы дочь Марии и Александра была во гробе. Прости, Господи, если и помышляла она когда-нибудь плохое об этой связи, больно было, обидно, грустно, сердце её отдано навеки только ему, самому красивому царю на земле, только она знает изнанку его характера, все его слабости и недостатки, но и эти его слабости она любит — теперь уже не той страстной любовью, когда вспыхивала от одного его взгляда, а спокойно, всё-таки волнуясь и беспокоясь за него, заботясь о его душевном здоровье.

Если ему так удобно, если ему так нужна эта Мария — Бог с ней, можно и с этой позорной связью примириться, лишь бы ему было хорошо, лишь бы у него на душе было светло.

Но она прекрасно знала, что в глубине души он всегда смутен и несчастен, ночь убийства отца наложила такой отпечаток на его душу, что никакими минутами счастья не рассеять ту чёрную тучу, что накрыла его своим крылом...

Она это знала, ей было ведомо, что теперь он снова и снова пребывает в отчаянии и тоске, снова и снова перебирает свои грехи.

И опять представлялась ей её дорогая крошка, её любимая Машхен на своём смертном ложе, её словно бы просто спокойное личико на белой атласной подушке гроба, утопавшее в цветах крохотное тельце. Она думала о дочери Марии и Александра, а перед глазами стояла Машхен в своём последнем пристанище...

Теперь она лучше понимала даже свою свекровь, всё ещё горевшую ненавистью и гневом к ней, Елизавете. Потерять цветущую, едва вышедшую замуж прелестную Александрину в далёкой Венгрии, потерять скончавшуюся при родах Елену — как может уместиться столько горя в её старом изношенном сердце!

И она не могла без горькой усмешки бывать на парадных обедах и балах Марии Фёдоровны, не могла понять, как может забыть, не думать об этих смертях её свекровь?

Наверное, она сделана из другого теста, если может давать такие праздники и устраивать фейерверки, выглядеть такой довольной и весёлой...

Но тут же Елизавета напоминала себе, что в утешение Марии Фёдоровне остались и её крепкие, взрослые сыновья, один из которых стал императором, и её повзрослевшие дочери, заботы о которых доставляли ей много хороших минут.

Это у неё, Елизаветы, нет никого, кого могла бы она снова называть ласковыми словами, целовать, лепетать что-то несвязное в тон детскому лепету. Не даёт ей Бог этого счастья!

Она поражалась неутомимости и энергии свекрови, казалось бы утомлённой столькими родами, смертью стольких близких ей людей. Нет, она не сдавалась, Мария Фёдоровна! Наветами, шепотками, наговорами добилась, что сын покончил с ночными сборищами со своими молодыми друзьями, что комитет общественного спасения, как в шутку называл его сам Александр, прекратил свои обсуждения, добилась, чтобы император занялся больше внешней политикой, нежели преобразованиями в своей собственной стране. Её устраивало всё, что уже было, она не желала потрясений, хотела, чтобы и Александр, сын, проводил ту же политику, что и его отец Павел...

Не от этих ли наговоров и интриг, не от этих ли бесконечных напоминаний об отцеубийстве Александр сбежал в армию?

Даже прекрасная полька не могла его удержать, даже рождение и скорая смерть дочери не остановили его...

Елизавета писала ему каждый день, но отвечал Александр лишь матери, да и то не всегда.

Стороной, из газет, из обрывков писем к министрам, а то и из писем к Марии Фёдоровне узнавала Елизавета о том, как идут дела в армии, какие шаги предпринимает Александр, чтобы остановить войну...

А война надвигалась скорая и решительная.

Наполеон уже стал первым консулом республики, а затем объявил себя императором. Теперь он стремился упрочить своё положение, создать династию и потому озаботился приисканием жены. Старая, Жозефина, не могла дать ему наследниками, сколь сильно ни любил её Бонапарт, он понимал, что только молодая, из любого царствующего дома, императрица сможет принести ему желанного наследника, а следовательно, и продолжение династии на французском престоле.

Не переставали занимать его и те претенденты на трон, что ещё оставались после казни короля...

С ужасом узнала Елизавета, что Наполеон вторгся в пределы Бадена, посягнул на границы этого герцогства, ночью захватил жившего там и пользующегося гостеприимством Баденского дома герцога Энгиенского, ближайшего претендента на королевский трон Франции, и похитил его.

Жандармы привезли герцога Энгиенского в Венсен, Наполеон наскоро состряпал приговор, и той же ночью герцога расстреляли прямо в Венсенском рву.

Ещё до этих событий Наполеон через своих послов вёл туманные переговоры с русским царствующим домом о женитьбе на одной из сестёр Александра.

Сколько мог, оттягивал Александр решительный ответ Бонапарту. Его сестра, Екатерина, мать, Мария Фёдоровна, были в сильном возмущении и смущении. С одной стороны, если решительный отказ — война с Наполеоном неизбежна, с другой — выскочка, корсиканец, человек, чьё прошлое и родовые связи настолько низки, что породниться с ним было бы откровенным мезальянсом.

Дочь Марии Фёдоровны, узнав об этом, решительно заявила, что скорее выйдет замуж за последнего истопника в России, чем за это чудовище.

Александр прекрасно понимая, чем может окончиться неудачное сватовство, до последней минуты откладывал ответ, обнадёживая Наполеона. Елизавета тоже понимала, чем это может обернуться для России, настаивала на том, чтобы Мария Фёдоровна дала согласие на этот брак. В конце концов Наполеон уже был императором, он показал себя как истый полководец, гениальный стратег, но и её самолюбие страдало от подобной непрошеной родственной связи.

До самого последнего мгновения Александр поддерживал в Наполеоне иллюзии.

Но вот посол Франции вызвал Марию Фёдоровну на решительный ответ. Его принимали в России блистательно, давали в его честь балы и куртаги, приглашали составить партию в карты с самой вдовствующей императрицей.

Судя по этим признакам, посол уже писал в Париж о свадьбе как о деле решённом. Александр тоже не разочаровывал его.

Но Мария Фёдоровна резко и нелицеприятно дала понять послу, что этого не будет никогда. Посол рассказал ей будто бы виденный им сон: дочь Марии Фёдоровны и его император в белых свадебных одеждах.

Грубо и прямо сказала вдовствующая императрица послу:

— Вы знаете, как врут сны...

И у посла как будто пелена упала с глаз. Он написал об этом Наполеону, тот обратился к Александру, и тому ничего не оставалось, как подтвердить, что матушка против этого брака, поскольку его сестра ещё слишком молода и удручённая многими потерями императрица не хочет терять так быстро и эту свою дочь...

Как мог, смягчал Александр резкость отказа, но и он сам, и Елизавета хорошо знали, что за этим последует: взбешённый Наполеон объявит России войну. А значит, надо искать силы и средства остановить его...

Елизавета советовала Александру начать собирать коалицию против Бонапарта. Но это дело шло медленно, вяло, и только убийство герцога Энгиенского ускорило процесс соединения Европы против корсиканца.

Александр выразил протест, к нему присоединился хор голосов возмущённых монархов Европы, но всё пока оставалось на мёртвой точке.

Войска Англии были заняты в Испании, Пруссия колебалась и виляла, Австрия была более решительна, но Наполеон очень скоро усмирил её.

Он просто двинул войска в Австрию, мимоходом пройдя через прусские владения и захватив ряд её крепостей, разбил в нескольких сражениях бездарных австрийских генералов, которым и опыт Суворова не пошёл впрок, и Австрия запросила мира...

Александр направил войска к Пруссии, но один с Наполеоном он совладать не мог и потому обратил свои взгляды к прусскому королю. Ему ещё по опыту своего отца представлялось, что прусские войска вместе с русскими и английскими могли бы составить до пятисот тысяч солдат, а этого должно было хватить для разгрома Наполеона, у которого насчитывалось едва двести тысяч...

Александр спешно выехал в Мемель для секретного совещания с королём Пруссии Фридрихом-Вильгельмом. Там его приняли очень сердечно, устроили в его честь парады и пушечную пальбу, а прусская королева Луиза совершенно покорила сердце русского императора.

Но Фридрих-Вильгельм, слабовольный и вялый, был совершенно не заинтересован в прочном союзе с Россией, все свои взоры он обращал к Наполеону — боялся его, трепетал при одной мысли о том, что придётся воевать с этой испытанной и прошедшей многие страны армией.

Долго пришлось Александру убеждать прусского короля присоединиться к общеевропейской коалиции. В конце концов прусский король согласился подписать лишь ни к чему не обязывающее его соглашение: в случае, если Пруссии как посреднику в мирном процессе не удастся убедить Наполеона заключить мир, то она сможет пропустить русские войска через свою территорию.

Ни о какой активной роли в будущей войне прусский король не хотел и думать...

Дважды ездил Александр в Мемель, дважды убеждал прусского короля, даже поклялся при свечах в склепе великого Фридриха быть верным другом Пруссии, — ничто не могло склонить Фридриха-Вильгельма к активности.

Он вилял и уклонялся, и только тогда, когда Наполеон беззастенчиво разбил все прусские войска, захватил Берлин и поселился в королевском дворце, запросил Фридрих-Вильгельм помощи у России и всей Европы...

Но время было упущено. Австрия стояла на коленях перед Бонапартом, она даже отдала свою царственную невесту в жёны корсиканцу, Пруссия отчаялась в разгромах и битвах с блестящим полководцем, и лишь тогда решилась Европа на войну с Наполеоном. Но Фридрих-Вильгельм предательски пошёл на тайный союз с Францией. В ответ на упрёки Александра он заверил его, что этот договор не станет вредить России.

Адам Чарторыйский убеждал Александра не верить Пруссии, но русский император ни за что не хотел отказываться от своих симпатий к королеве Луизе. Чарторыйский, назначенный самим Александром министром иностранных дел, хлопотал в Париже через своего посланника Убри о мире и даже получил согласие Наполеона на перемирие.

Александр рассвирепел, убрал Адама с поста министра иностранных дел, заменив его бароном Будбергом, договор не признал и готовился к войне.

Он жаждал крови Наполеона, потому что тот заставил прусскую королеву Луизу страдать от унижения — Наполеон ни во что не ставил даже её, прославленную европейскую знаменитость...

Аустерлицкое сражение показало Александру всю его несостоятельность. Выехав к армии, император сильно осложнил положение русского главнокомандующего — графа Кутузова.

В сущности, все распоряжения делались императором, Кутузову оставалась только роль стороннего наблюдателя. И сколько бы ни убеждал Александра старый полководец в том, что французы сильнее вооружены, что они лучше подготовлены и что нельзя давать теперь генеральное сражение, Александр лишь разгневался на фельдмаршала и отправил его в почётную ссылку — военным губернатором Киева...

Если русских солдат больше числом, считал Александр, они непременно выиграют сражение. Аустерлиц показал, что только Суворов, владевший тактикой французских войск лучше, чем сами французы, мог бить прославленного Наполеона. После Суворова Павел вернулся к старой тактике своего прусского идеала — великого Фридриха. Его же тактики придерживался и Александр, почитавший своего отца и великого Фридриха.

Он едва не попал в плен к французам, а войско было разгромлено настолько, что о сопротивлении нечего было и думать. Лишь тогда пришёл и Александр к мысли о мире.

С болью в сердце и ужасом читала Елизавета в иностранных, а больше всего во французских газетах, как унижен, ничтожен и жалок был русский император перед Наполеоном. Газеты расписывали, как ядро попало в грудь лошади Александра, как едва не погиб он под её трупом, как бежал вместе с адъютантами и всем своим штабом и только благодаря счастливой случайности не был захвачен в плен...

Как хотела она хоть с кем-то поделиться известиями, потому что от Александра не получала никаких вестей, как жаждала хоть у кого-то попросить утешения и твёрдых слов, что всё это враки, что газеты, как всегда, преувеличивают, что вовсе не был так унижен и подавлен русский император. Гордость её страдала, она изнывала от горя, но никому не давала и повода думать, что и она удручена. Она знала, что Александр слаб, но самолюбив, что он может проявить трусость, но не могла даже себе сказать о его трусости и слабости...

Случайно разговорилась она однажды с кавалергардом Алексеем Охотниковым, начала жадно выспрашивать его мнение по поводу всех этих событий. Ей понравилось, что и Охотников думает так же, как она: он не допускал мысли, что русский император может представать в таком виде, в каком рисовали его газеты. Они стали подолгу и часто беседовать — Елизавета интересовалась его мнением по всем военным вопросам, удивлялась, что простой капитан-интендант кавалергардского полка, стоящий на охране дворца, способен так разумно разъяснять самые тонкие вопросы военной тактики, судить так здраво и умно.

Иногда их беседы продолжались до глубокой ночи, иногда даже посреди ночи Елизавета призывала к себе Охотникова и расспрашивала его, терзаемая мыслями об Александре. Она и подумать не могла, что из этих частых встреч, её приглашений к обеду и разговоров за полночь вырастет грязная нелепая сплетня, какая уже преследовала её однажды...

Два императора встретились на Немане. Какой пышный парад был устроен при этом! Два павильона, сооружённые с русской и французской стороны, стояли на понтонах на реке. А посредине был сделан ещё один павильон, который должен был служить местом свидания императоров.

— Почему мы воюем? — бросился к высокому рослому русскому императору низенький коренастый крепыш Наполеон.

Оба рассмеялись...

Так началось их свидание, и Александр должен был примириться с ведущей ролью Наполеона в нём. Они подписали мирный договор. Осмотрительный и ловкий Наполеон, пользуясь иногда и глухотой Александра, внёс в текст договора несколько таких пунктов, которые не только стали вредными для России, но и резко сократили её бюджет.

Воркуя и сыпля любезностями, делая комплименты жаждущему их Александру, играя на всех его слабых сторонах — а Наполеон был исключительным знатоком людей, умел обольстить и соблазнить любого, — Бонапарт добился того, что Россия этим договором закрыла все свои порты для английских судов.

Но торговля с Англией была едва ли не единственным доходным делом. Лес, пенька, металл — всё это шло в Англию, и закрытие путей торговли с этой страной сразу отразилось на положении дел. Немало людей, поставлявших Англии свои товары, разорилось, резко снизились доходы государства.

Хитрый Наполеон направил взоры русского императора в сторону страны, от которой России не было пока никакого ущерба, — Швеции. Мало того, он субсидировал Швецию для захвата нескольких русских судов и крепостей и вынудил Александра начать войну с ней.

Елизавета крайне взволновалась.

Там, в Швеции, её сестра была королевой, теперь Елизавета и Фридерика оказывались в разных, враждебных лагерях...

После заключения мира с Наполеоном в России круто изменилось отношение к самому императору. Если сразу после вступления на престол обе столицы боготворили нового русского царя, называли его ангелом, ниспосланным Богом, бросались под колёса его коляски, благословляя императора, всячески выражали ему свою неподдельную любовь, то теперь, после Аустерлица, отношение стало совсем другим.

Уже никто не кричал Александру «ура», никто не бросался на колени перед его экипажем или под ноги его коня, дамы не рассыпали на его пути бесчисленные розы, а самые знатные люди государства почти открыто порицали политику императора.

Александр чувствовал это, боялся публичных выступлений, подавлял все вспышки народного гнева и волнения. И искал утешения у жены и у Марии Нарышкиной. Почти одновременно обе забеременели...

Но хитрая обольстительная полька умела пользоваться слабыми сторонами характера Александра. Едва она видела его, как тут же начинала жаловаться на своё состояние, выдавливала на прекрасных голубых глазах ненастоящие слёзы, перед которыми император всегда терялся, умело намекала на разлучницу и жестокую жену и добивалась всего, что ей было нужно.

Александр поселил Нарышкину во дворце, почти рядом со своими апартаментами, окружил её небывалой роскошью, появлялся на людях только с ней и, казалось, любил её всем сердцем.

Елизавета была заброшена, он перестал приходить к ней, на людях держал себя с ней холодно и враждебно, боясь рассердить владелицу своего сердца...

Как страдала она, Елизавета, как терзалась и муками ревности, и теми унижениями, которые доставлял ей Александр ежедневно!

Наедине со своими фрейлинами, несколькими дорогими людьми, Елизавета держалась гордо и приветливо, а ночами изнывала от слёз. Но всё равно она знала, что её ребёнок, её императорский сын или дочь, займёт своё место у трона, и это немного утешало её. Сколько бы ни отдавал внимания Александр фаворитке, лишь она, Елизавета, законная жена, лишь она императрица, коронованная вместе с ним, и лишь её дети станут потомками его, Александра.

Но это плохо утешало её измученное сердце, и только покрасневшие после бессонных ночей глаза, шелушащиеся пятна на щеках да лёгкое покашливание выдавали внимательному глазу её состояние...

Вместе с Александром вернулся из-за границы и Константин.

Отныне он был свободен, и хотя его прежние повадки несколько уменьшились, но он бывал во всех петербургских гостиных, в местах, где толпились болтливые и озлобленные кумушки, старики, любившие сплетни и грязь, и конечно же услышал и об Алексее Охотникове.

Чего только не наговорили ему эти кумушки, чего только не наплели!

Теперь и Константин радел за честь семьи, особенно после того, как мать и брат отказали ему в разводе с Анной Фёдоровной.

Он так хотел жениться на младшей Четвертинской, тоже успевшей стать удивительной красавицей!

Но Мария Фёдоровна в ответ на его просьбу написала ему громадное послание, в котором упрекала за то, что он недостаточно высоко несёт честь семьи, с самого детства удивляет всех своими выходками, а уж развод и вовсе не послужит к чести и гордости всей императорской семьи, ибо станет примером для всякого подданного поступать таким же образом.

Константин обратился и к брату, но тот сослался на мать. Так и не получил Константин развода, так и не сумел жениться на польке Четвертинской, а ловкая, как и её сестра, Жанетта заявила напрямик, что отдастся ему только в браке...

Константин поверил Александру тайну, которую ему удалось подслушать в петербургских гостиных, указал на Алексея Охотникова, будто бы пользовавшегося милостями жены брата в его отсутствие.

Ничем не выразил своего неудовольствия Александр — он умел скрывать свои мысли даже от самых близких людей, — но почувствовал какое-то странное облегчение, словно эта сплетня оправдывала его в собственных глазах.

— Какой-то офицеришка, — кипятился Константин, — какой-то не нюхавший пороха кавалергард! Да я пришибу его одним кулаком...

Александр равнодушно взглянул на брата.

— Побойся Бога, брат, — вяло ответил он, — не нам судить, да не судимы будем...

— Ты ничего не знаешь, государь, — осторожно заметил Константин, — лишь один я знаю, мне и думать.

— Прошу тебя, — всё так же вяло сказал Александр, — хоть ты не затевай скандалов, хватит с тебя...

— Нет-нет, — заторопился Константин, — никаких скандалов, никто из нашего дома ни о чём не знает и знать не будет...

— Тебе должно быть достаточно скандала с той, как её...

— Я ничего не говорил тебе, государь, брат мой, никто и не скажет тебе ничего плохого обо мне...

И верно, на этот раз никто ничего не заподозрил...

Константин призвал к себе своего верного слугу, грека Куруту, дослужившегося при Константине до генеральского чина, но так и не освоившего русский язык: с ним Константин говорил только по-гречески.

Куруту приставила к Константину ещё Екатерина Вторая, когда прочила своему младшему внуку царство Константинопольское, — с тех пор тот верой и правдой служил своему господину, выполняя все его приказы беспрекословно.

Греческий разговор имел немалые последствия. Кавалергард Алексей Охотников выходил однажды вечером из театра, и на него бросился с кинжалом какой-то оборванец.

Он вонзил в спину Охотникову клинок и быстро скрылся. Никто из сопровождавших Охотникова друзей не успел даже заметить, кто был этот оборванец, как сумел он заколоть ловкого и быстрого кавалергарда...

Никто ничего не смог сказать, сколько ни искали убийцу. Никто ничего не мог сказать и о причинах преступления...

Елизавета была уже на последнем месяце беременности. Теперь она больше не обращала внимания на мелкие унижения и уколы Александра, не завидовала положению фаворитки, которой тоже оставалось всего ничего до родов. Всё чаще Елизавета прислушивалась к тому, кто должен был скоро появиться на свет, радостно вскрикивала, едва чувствовала толчки внутри. Там было живое существо, которое уже сейчас любила она всем сердцем, боготворила его и молилась, чтобы у неё хватило сил выносить и родить это долгожданное дитя. Со своими фрейлинами она не переставала обсуждать своего ещё не рождённого ребёнка, вышивала голубые и розовые чепчики, украшая их всевозможными узорами. Голубые чепчики предназначались для мальчика, розовые — для девочки.

Впрочем, ей было всё равно, кто появится. Конечно, предпочтительнее мальчик, — он стал бы главой императорского дома, конечно, если бы это был наследник, она была бы счастлива вдвойне.

Но если бы родилась девочка, казалось Елизавете, она была бы счастлива по-иному. Девочка принадлежала бы лишь ей одной, тогда как мальчик, наследник, принадлежал бы всей семье, а не только Александру и Елизавете.

Александр, словно чувствуя какую-то свою вину, иногда забегал к ней, равнодушно расспрашивал о здоровье, и, когда она начинала радостно рассказывать о своих ощущениях, он немедленно поднимался и ссылался на всякие неотложные дела.

Фаворитку он выслушивал о том же самом с огромным вниманием и напряжённым интересом...

До родов оставался месяц, и Елизавета всё подготовила заранее, она знала, где будет рожать, кто примет ребёнка, — она позаботилась обо всём. Ей не хотелось, чтобы всё происходило впопыхах, как в прошлый раз: даже родила она не дома, в Зимнем, а в Павловске, у свекрови...

Княжна Шаховская приехала к ней как раз тогда, когда Елизавета устроила сама себе маленький праздник: сегодня её ребёнку исполнялось восемь месяцев. Ещё лишь один месяц, и он появится на свет...

— Ваше величество, — бледная и дрожащая предстала перед ней княжна, — простите, что нарушаю ваш праздник. Кто-то заколол господина Охотникова...

— Кого, кого? — откликнулась, всё ещё блестя глазами, Елизавета.

Все эти месяцы она не видела Алексея, да и не стремилась видеть его — рядом был Александр, а разговаривать об Охотникове она могла только тогда, когда рядом не было мужа...

— Вы не помните его? — изумилась княжна Шаховская.

Она тоже была в курсе всех петербургских сплетен, и ей уже многие рассказывали о связи императрицы с кавалергардом Охотниковым как о деле, давно известном...

— Прости, вспоминаю, это высокий молодо!! человек, так умно рассуждавший о военной тактике. Он помог мне разобраться в военных действиях перед Аустерлицем...

— Ваше величество, его закололи...

— Как, почему, за что? — вскинулась императрица.

— Не знаю... Говорят, он выходил из театра и какой-то оборванец, бандит кинулся на него с ножом...

— И он умер? — ужаснулась Елизавета.

Княжна Шаховская удовлетворённо улыбнулась: наконец-то императрица проявила хоть какое-то внимание к свершившемуся...

— О нет, — сказала она, — он лежит у себя в квартире, говорят, что жить ему осталось недолго...

— Боже мой, — встрепенулась Елизавета, — это ужасно. Нужно навестить больного...

— Что вы, ваше величество, вам нельзя, вы будете волноваться, а ребёнку это вредно...

— Да-да, моему дитяти это вредно, — успокоилась Елизавета, — но мне кажется, нехорошо бросать в беде людей, если они были твоими друзьями в самое тяжёлое время. Я буду просто бессердечна и жестока, если не постараюсь проведать больного...

И она посетила умирающего кавалергарда Охотникова. Это дало новую пищу сплетне: сама императрица плакала у изголовья своего любовника.

Вернувшись домой, Елизавета сделала для умирающего, что могла: послала своего врача, фрукты, сладости, лекарства, которые нужны были кавалергарду. И снова заходили по петербургским гостиным слухи. А этот жест был не более и не менее, как обычный жест Елизаветы. Всем своим больным друзьям наносила она визиты, помогала, чем могла...

Но уж если сплетня затронула самое высокое, что было в государстве, то она не остановится ни перед чем. Громко обсуждали во всех гостиных разврат в царском доме: у императора фаворитка, а жена тоже завела себе любовника, обе беременны. Смаковали каждую деталь, вцепились в визит императрицы к постели умирающего Охотникова...

Алексей Охотников умер, несмотря на самый лучший уход, который обеспечило ему высокое покровительство, лучших врачей и лучшие лекарства — кинжал задел жизненно важные органы.

Елизавета была огорчена, мало — убита этой смертью.

Все, кто с ней соприкасается, получают несчастья, она приносит всем только боль и утраты...

Она заказала памятник на могилу человека, бывшего её другом и наперсником в течение нескольких месяцев. Прекрасная муза в траурной накидке склонилась в изголовье могилы.

Сама Елизавета не была на похоронах, но её траурная коляска следовала до самого кладбища. Но никто в Петербурге не озаботился узнать, сколько таких памятников было поставлено императрицей, скольких друзей оплакала эта одинокая женщина!

Сплетня кралась за ней по следам, сторожила каждый её шаг, и он тотчас делался известен Марии Фёдоровне — так мстила она невестке за «старую толстую немку», она, ставшая у власти вместо сына...

Теперь все чиновники и вельможи ездили к Марии Фёдоровне, чтобы просить милостей, и она распределяла должности в столице. Лучший друг её мужа, генерал от кавалерии, Аракчеев, становился самым значительным лицом. Ему всё больше и больше доверял Александр, поручал все самые сложные дела. А Аракчеев был креатурой^[24] Марии Фёдоровны.

Постепенно удалила она от Александра его верных и преданных друзей, заменив своими. Знала всё вдовствующая императрица, дёргала нити всейгосударственной политики...

Отдав дань памяти Алексею Охотникову, всё больше и больше радовалась теперь Елизавета, что скоро на свет появится её дитя.

Раньше разрешилась от бремени фаворитка — родила девочку.

Через несколько дней и у Елизаветы появилась девочка. Обе были на одно лицо — это было лицо самого Александра.

Нарышкина получила всё, что только могла получить любимая женщина, — деньги, бриллианты, цветы, поместья, а больше всего — самого Александра, который просиживал у её постели долгие часы, любуясь своей дочерью.

Известно, что мужчины любят детей любимой женщины и холодны, невнимательны и скудны на подарки детям нелюбимых жён. Это в полной мере испытала на себе Елизавета.

Александр прислал ей дежурное поздравление с благополучным разрешением от бремени, положенную сумму денег. Сам он не заходил к Елизавете...

Мария Фёдоровна говорила не кому-нибудь, а секретарю Елизаветы:

— Мой сын был слишком холоден к тому ребёнку. Я всё недоумевала и удивлялась, почему так? Но он сам мне всё объяснил. Это был не его ребёнок. Но мой сын был настолько великодушен, что простил своей жене этот грех...

Зачем бы императрице, пусть и вдовствующей, оставлять для потомков это чернившее Елизавету обстоятельство? Она знала, что ещё один комок грязи, пущенный в невестку, окончательно скомпрометирует её в глазах не только современников, но и потомков.

Она многое предвидела, эта вдовствующая императрица...

А Елизавета ничего этого не знала — она была счастлива появлением на свет дочери, назвала её Лизонькой, поскольку никто в семье не выразил желания дать ребёнку имя. Ни Александр, ни свекровь даже не зашли к ней поглядеть на это дитя, как две капли воды похожее на Александра...

Никто не осмелился рассказать ей о сплетне, гуляющей по петербургским гостиным, никто не намекнул на усилия Марии Фёдоровны, желавшей раз и навсегда опорочить имя своей невестки.

Полтора года, брошенная мужем, в окружении лишь своих фрейлин да нянек и мамок Лизоньки, наслаждалась Елизавета счастьем материнства.

Сама шила ей кофточки и чепчики, вышивала фартучки и внимательно изучала все её пелёнки.

Полтора года она была в мире и ладу с самой собой, в мире и ладу со всем миром...

Даже отнявшая у неё мужа фаворитка теперь не была ей опасна и страшна — у неё было дитя, рождённое от мужа, у неё была великая княжна Елизавета.

Девочка росла крепкой и здоровой. Ничто не предвещало беды, ничто не вызывало беспокойства. И вдруг, в течение всего одной недели, цветущий толстый ребёнок стал хиреть и чахнуть.

Через полтора года Лизонька умерла...

Страшные мысли зароились в голове у Елизаветы. Разве возможно такое, если доктора уверили её, что всё в порядке, что девочка вырастет здоровой и прелестной, не находили у неё никаких отклонений, даже зубки прорезались без больших осложнений?

Значит, кому-то надо было, чтобы она, эта девочка, не жила? Но ведь она и не могла претендовать на трон, ещё Павел особым указом воспретил женщинам всходить на российский престол!

Кому и зачем потребовалась смерть её крошки, её ненаглядной Лизоньки?

И глаза Елизаветы обратились не к мужу — он не был способен ни на какую подлость, твёрдо верила она.

Значит, это всё тот же Константин, цесаревич, титул которого давал ему право быть царём после Александра. Она убедилась в этом, когда узнала, что дочь Александра от Нарышкиной не только жива, но и растёт крепкой и здоровой...

Она желала ей лишь добра. Со временем, когда Мария Нарышкина изменила Александру, сама отказалась от незаконного брака с ним, отказалась даже от дочери, прижитой с ним, Елизавета от всей души привязалась к этой девочке, Сонюшке, начала считать её своим родным ребёнком. Но, видно, наследственность у Александра была очень плохой — четырнадцати лет от роду Сонюшка тоже умерла.

А теперь, сейчас, когда Елизавета увидела в гробу лицо своей второй дочери, она замкнулась в своём горе, стала ещё более одинокой, чем была во время беременности, родов и первых месяцев жизни Лизоньки.

Чем обидела она Господа, за что он так наказывает её, почему вся её судьба усеяна только потерями?

Единственный раз возмутилась она открыто, лишь один раз пришла к Александру с упрёками и словами увещевания.

Россия объявила войну Швеции, её дорогой сестре Фридерике. Вот тут ясно увидела она руку Марии Фёдоровны, так и не простившей Густаву Четвёртому неудачного сватовства к своей старшей дочери Александрине, упрекавшей невестку в том, что она расстроила эту свадьбу, выдав замуж за шведского короля свою сестру. Как бы хотела теперь Елизавета, чтобы это было правдой, чтобы не приходилось хотя бы зря страдать, просто из-за подлых наветов и наговоров...

Она почти ворвалась в кабинет к Александру. Там были его адъютанты, там был Константин.

Бледная и взволнованная, она резко сказала:

— Государь, я хотела бы переговорить с вами с глазу на глаз...

Смущённые адъютанты быстро ретировались, вышел и Константин, с любопытством глядевший на Елизавету. Александр пожал плечами.

— Вероятно, из-за Швеции, — вздохнул он.

— Да, конечно, — смутилась Елизавета, не ожидавшая такого признания.

— Уже всё решено, — печально сказал Александр, — я сопротивлялся, как мог, но мои советники и матушка — все за эту войну. Что мог сделать я один против всех?

— Прости, государь, — подошла она к нему, — я понимаю, тебе так трудно, Сашенька, но и ты пойми: там Фридерика, там её дети... И потом — зачем тебе эта голая безлюдная страна? Это Наполеон натравил Густава, ты же прекрасно понимаешь это, ему вовсе невыгодно видеть тебя в мире, ты же сможешь подготовиться и, когда придёт время, дать ему отпор. Ведь война с ним рано или поздно грянет, зачем же тебе ослаблять себя в этом предвидении...

— Да, — вздохнул Александр, — я всё хорошо понимаю, но и Густаву надо дать понять, что бомбить наши корабли ему нельзя, что занимать наши острова и грозить самой столице тоже нельзя. Он расхрабрился, получив французские субсидии, задрал нос, пора его проучить.

Елизавета вышла от мужа, сочувствуя ему, стараясь понять его. Ни одного слова возмущения не сорвалось с её губ, ни одного упрёка — стоило ему всего-навсего показать ей, как он несчастен, и она бросалась жалеть его...

Война со Швецией растянулась на два долгих года. Шведы не выходили на открытый бой с русскими войсками. Безлюдная территория её северных провинций была сплошным болотом, усеянным лишь валунами да поросшим низким кустарником.

Но за каждым камнем, за каждым кустом сидели охотники, подстреливая отставших. И без боевых действий армия теряла ежедневно десятки солдат...

Тогда русские командиры уяснили себе шведскую тактику — заманить как можно далее на север русские войска, оставив их без припасов, без оружия, бить их поодиночке.

Они предложили Александру простой и ясный план — не занимать шведские территории, а пройти прямо к Стокгольму, захватить его. Пройти можно было только по льду Ботнического залива, зимой. Но залив замерзал не всегда, и надо было ждать жестоких морозов...

Этой зимой удача сопутствовала русским. По льду залива они вышли прямо к передовым постам у Стокгольма.

В панике бежали шведы. Но русские не хотели брать столицу, подчинять себе эту северную страну, они предложили шведам мир.

Упрямый и своенравный Густав не шёл ни на какие уступки. Произошла революция, Густава свергли, а новый король — Карл Зюдерманландский — быстро подписал мирный договор.

Фридерика с детьми бежала в Баден, а развенчанный Густав долго скитался по миру простым полковником...

Елизавета долго плакала при этом известии. Она так любила свою сестру, она любила её ещё больше из-за четверых детей...

Глава восьмая

Господи, сколько приготовлений, сколько суеты, сколько ненужных и мелких разговоров, пересудов, обсуждений нарядов! И всё это в подготовке к свадьбе любимой сестры Александра, Екатерины. Словно бы пышностью этой свадьбы хотел Александр удивить всю Европу и даже Наполеону показать, что его сестра может выйти замуж только за родовитого, пусть и небогатого принца, а не за какого-то корсиканца, выскочку, хоть и возложившего на себя корону, но тем не менее не славного старинным родом...

Елизавета лишь усмехалась. Конечно, все в семье обожали Катишь за красоту, острый, иногда чересчур язвительный язычок, за её прямые и смелые суждения.

Однако поиски жениха по всей Европе не привели к достойным результатам.

Ах, как хотела Мария Фёдоровна, да и сама Катишь породниться с австрийским императорским домом! Пусть стар, плешив и безобразен император Франц, но зато какова древняя империя, самая влиятельная и блестящая во всей Европе! А Катишь представляла себя только в качестве царствующей владетельной особы.

Для того чтобы прозондировать почву, в Вену был отправлен в качестве человека с особой миссией Александр Борисович Куракин. Мария Фёдоровна не случайно избрала его для этой цели. Князь воспитывался вместе с мужем Марии Фёдоровны, Павлом, потому что приходился племянником воспитателю наследника русского престола Никите Ивановичу Панину. Да и родом он мог похвастаться — он был правнуком князя Бориса Ивановича Куракина, приходившегося свояком Петру Первому: князь Борис и Пётр были женаты на сёстрах Лопухиных...

Товарищ детских игр и занятий, князь Александр Борисович Куракин навсегда сохранил самые тёплые дружеские отношения с Павлом и его женой, не раз выручал их в трудные дни, закладывая даже свои поместья, когда надо было достать денег для малого двора Павла: Екатерина Великая была крайне скупа на малый двор, так как считала, много трат — много баловства.

А тратить много приходилось потому, что нужно было много помогать беспутным братьям, многочисленным родственникам Марии Фёдоровны. Сама Екатерина не приваживала своих бедных немецких родственников, а Мария Фёдоровна не стеснялась транжирить государственные деньги на родичей.

Проездом в Мемеле встретился Александр Борисович с Александром и писал об этом Марии Фёдоровне:

«Из немногих слов, сказанных государем, ясно вижу, что он не находит предполагаемое положение приличным для её высочества своей сестры. Он думает, что личность человека, с которым ей предстоит соединиться, довольно неприятна, что человек этот никак не может ей понравиться и сделать её счастливой, но государь добавил при этом, что оставляет семейные дела полностью на усмотрение вашего величества...»

Австрия была несчастливой страной для невест из царских домов. Только недавно умерла здесь Александрина, выданная за брата императора Франца, эрцгерцога Иосифа, палатина Венгерского. А ещё прежде умерла тоже после родов прелестная сестра Марии Фёдоровны, жена самого императора Франца — Елизавета.

Сам Франц был туповат, нерешителен, мелочен и скуп до невероятности, а уж внешностью никак не подходил статной, прелестной Екатерине.

Некрасивый, плешивый, тщедушный, безвольный, лишённый всякой энергии, Франц легко поддавался влиянию женщин и монахов.

Труслив он был до того, что страшился ездить верхом и велел водить свою лошадь на поводу.

Екатерина же была отличной наездницей, ничего и никого не боялась.

Кроме того, Александр опасался, что родственные отношения будут мешать ему в политических раскладах, потому что Австрия уже давно показала себя лицемерным и невыгодным союзником.

Но мать и дочь считали такой брак блестящим и жаждали скорейшего ответа от князя Куракина.

Между тем император Франц дал согласие на брак с другой принцессой, и проект этого замужества был оставлен.

Хотелось Марии Фёдоровне заполучить пусть даже принца младшего поколения, второй или даже третьей ветви, но из австрийского дома.

Ни одному из принцев Австрии не дали разрешения поселиться в России, хотя Мария Фёдоровна и сулила множество всяческих благ...

Словом, поиски женихов за границей не увенчались успехом. Пришлось удовольствоваться принцем Ольденбургским, двоюродным братом Екатерины.

Он был сыном сестры Марии Фёдоровны, выданной замуж в Ольденбург, а по отцу принадлежал к младшей линии гольштейнского рода, откуда происходил и муж Екатерины Второй — Пётр Третий.

Приехал в Россию и ещё один принц — Саксен-Кобургский, родственник Анны Фёдоровны, жены цесаревича Константина. Но он был восьмым в семье, слишком беден, хотя и отличался приятной внешностью.

Екатерина выбрала Георга Ольденбургского, несмотря на то что он был мал ростом, некрасив, худ, весь в прыщах, заикался и страшно стеснялся своей невнятной речи.

Но Екатерина сознательно выбрала своего двоюродного брата и, пожалуй, никогда потом не пожалела о своём выборе...

Георг получил блестящее образование в Лейпцигском университете, прекрасно знал и любил немецкую литературу, увлекался Шиллером и даже сам писал стихи.

Придворным кругам все эти подробности не были известны, и в столице перешёптывались, что Екатерина должна была быстрее выйти замуж, так как ей исполнилось уже двадцать лет, а в России такие девушки считались перестарками...

Как бы то ни было, но брак с Георгом Ольденбургским был решён, и потому приготовления к пышной блестящей свадьбе заняли все умы и кошельки знатной элиты Петербурга.

Ах, сколько денег тратилось на золотую бахрому, парчовую ткань, на аксамит^[25] и белый атлас! Словно с ума сошла столица — так хотелось всем выделиться из нарядной толпы, обратить на себя внимание императора, всей его семьи...

Впрочем, одно событие едва не затмило саму свадьбу. Александр пригласил на празднества в Петербурге дорогих его сердцу людей — короля Фридриха-Вильгельма и королеву Луизу.

Эти две царственные особы только что пережили страшное унижение от Наполеона. На заключение мира поехала даже королева Луиза, чтобы своей красотой смягчить сердце корсиканца. Наполеон рассыпался в комплиментах королеве, по ни одного клочка земли не удалось ей выторговать у хитрого и ловкого французского императора, уже захватившего почти всю Пруссию. Им, королю Вильгельму и королеве Луизе, отвёл он крохотный кусок от их прежних владений, и королевской чете пришлось в крайней скудости, почти в бедности, поселиться в захолустном Мемеле и ждать подачек от Наполеона.

Это был почти вызов французскому императору — Александр пригласил королевскую чету на бракосочетание своей сестры и устроил гостям такие почести, что даже сама свадьба словно бы стушевалась в сиянии королевы Луизы.

На всех домах в столице горели вензеля из инициалов прусского короля и королевы, везде висели флаги с их гербом. Только один французский посол в знак протеста выставил на своём дворце вензель самой Екатерины, царской дочери и невесты.

Елизавета отмечала всё это в своём сердце. Слишком уж оказывал Александр пушечной пальбой и воинскими почестями предпочтение королеве Луизе, хотя она, Елизавета, хорошо знала ей цену.

Ещё граф Никита Петрович Панин писал о ней:

«Подданные единодушно обожают свою королеву, но иметь значения она неспособна. Думая о том, как бы понравиться, она бывает пресчастлива, когда король позволит ей украситься бриллиантами, купить наряды и поразить остальных женщин блеском своей красоты...»

А граф Семён Романович Воронцов, увидевшись с королевской четой проездом из Лондона, отмечал:

«Король, кроме солдат, ничем не занимается, предоставляя дела министрам, которых он редко видит. Королева действительно прекрасна, но без всякого выражения и благородства в чертах. Умом она весьма недалёка. Влюблённая в самое себя, она не умеет скрыть сознания своей красоты, и хотя поведение её безупречно, но она страх как любит со всеми любезничать. Она обожает наряжаться, восхищается собою, и беседовать с ней почти не о чем: разговор всегда сводится к тому, чтобы восхвалять её красоту».

Теперь Елизавета с горькой усмешкой ждала, как встретятся две такие красавицы, занявшие её законное место в сердце российского императора, — королева Луиза и статс-дама Марии Фёдоровны Мария Антоновна Нарышкина, уже давно покорившая Александра своей красотой, подарившая ему двух дочерей, из которых одна ещё была жива, хоть и отличалась слабым здоровьем...

Нет, в сердце Елизаветы не было злобы. Она словно бы с высоты своего положения лишь отмечала, как будут соперничать между собой эти две женщины, признанные красавицы Европы.

Она не желала быть третьей, она просто занимала своё царственное место. Она и не стремилась поразить светский мир столицы роскошными нарядами, бриллиантами — как можно более скромной хотелось ей быть на этом празднике роскоши и блеска.

К церковной службе она думала надеть платье из белого крепа с розочками впереди, окаймлённое серебряными кручёными нитками. На её прелестные, всё ещё не утратившие золотистого блеска волосы возложили большую диадему из бриллиантов, а из украшений она выбрала свою всегдашнюю двойную нитку крупных жемчугов и такие же серьги.

Андреевская лента пересекала наискось это одеяние, и Елизавета понимала, насколько груба голубая лента на её лёгком платье. Но это была форма парадной одежды, одеяние императрицы, и в нём она казалась выше, стройнее и величественнее.

А на бал, где должны были встретиться её соперницы, она оделась попроще: полутуника из белого крепа была перехвачена на груди бантами и обвита крупными бриллиантами. Изумрудный венец на рыжевато-белокурых волосах оттенял их природную красоту, такие же изумрудные подвески оттягивали мочки ушей, а двойная нить жемчугов вокруг стройной и всё ещё белой и гладкой шеи была словно чашечка, из которой вырастал стебель лотоса.

Этот наряд казался ей простым, зато позволял держать себя приветливо и величественно одновременно...

Обручение Георга и Екатерины происходило в Зимнем дворце — сначала торжественная церемония в домовой церкви, а потом сразу роскошный бал, на который собралась вся знать города.

Боже, какая это была блестящая толпа!

Парадные мундиры всех цветов, всех родов войск лишь редкими пятнами темнили разнородную яркость женских нарядов. Какого цвета тут только не было — от старушечьих тёмно-зелёных до небесно-голубых и сиренево-лиловатых! Каждая дама старалась выделиться — целые состояния были потрачены на наряды.

Все ждали выхода короля и королевы Пруссии...

Луиза ослепила всех пышностью бриллиантов и яркостью своего почти пунцового платья. С нежностью поцеловал ей руку Александр, несколько приветливых слов сказала Елизавета, на которые Луиза, наверное, даже не обратила внимания, потому что она была женщиной и конечно же много слышала о прославленной красоте Марии Антоновны, фаворитки русского императора.

Самоуверенность и напыщенность Луизы поразили Елизавету — не такой представляла она себе прусскую королеву, тем более теперь, в её отчаянном положении.

Королева смотрела на всех небрежно, каким-то отдалённым взглядом, ей казались жалкими и смешными все эти блестящие придворные, хотя она и видела, что её бриллианты по сравнению с самыми скромными на дамах света ничтожны: бриллиантовое колье на шее, подвески в ушах да гребень в волосах, украшенный мелкими алмазами...

И всё-таки Луиза с волнением ждала Нарышкину — даже эта женщина, о которой ей так много говорили, волновала её, потому что Луизе хотелось сравнить её красоту со своей.

Мария Фёдоровна представляла своих статс-дам королю и королеве, и, когда дошла до Марии Антоновны, Луиза так и впилась глазами в красавицу, присевшую в низком реверансе перед ней, королевой...

Белое, простое по покрою платье, венок из живых незабудок, ярких, голубых, как огоньки, в пене тёмных локонов, у пояса букетик таких же цветов...

Луиза вспыхнула — в одно мгновение поняла она, как дерзка и нагла эта женщина. Она действительно была великолепна и словно бросала вызов самой королеве. Луиза очень хорошо поняла этот намёк: красота Нарышкиной не нуждалась в дополнительных украшениях, она была прекрасна, как прекрасна сама природа.

Но уже в следующее мгновение радость пронизала Луизу — всё-таки она была женщиной до кончиков ногтей: у этой фаворитки императора нет даже простой нитки бриллиантов, — и она ответила на реверанс величественным и холодным кивком головы.

Намёк Нарышкиной поняла и Елизавета и впервые одобрила свою соперницу: есть вкус у Марии Антоновны, — и её колкость по отношению к королеве стала ясна, как день.

Впрочем, все отметили эту странную дуэль, и первой среди всех была Катишь, Екатерина, царская сестра.

Она вспыхнула от удовольствия, увидев на лице Луизы мимолётный румянец, проступивший даже сквозь слой пудры и румян. Она была очень умненькой, эта царская сестра, пожалуй, потому и осталась в России. Здесь, она знала, ждёт её блестящее положение здесь ей не дадут умереть от родов, как умирали на чужбине русские принцессы.

И Катишь с удовольствием проводила взглядом Нарышкину, дорогую ей женщину. Она уже давно привечала её, одобряла связь своего брата, она понимала, что его брак был устроен ради политики, а не ради семейного счастья, понимала, что в свои шестнадцать лет Александр ещё ничего не смыслил в любви и только теперь, когда чувства его повзрослели и развились, может он выбрать себе подругу по сердцу.

И Мария Антоновна была её протеже — Катишь заботилась о ней, даже противоречила матери, когда та пыталась наставить сына на правильный путь.

Мария Фёдоровна не одобряла выбор Александра и лишь под влиянием Екатерины сделалась приветливой с Марией Антоновной...

За это и любил Александр свою сестру Екатерину, которая была моложе его на одиннадцать лет.

Зато холодные отношения установились у неё с невесткой, Елизаветой Алексеевной.

Где могла и как могла порицала Катишь Елизавету, любой её шаг выставляла на посмешище. А уж её острый язычок был известен всем, и нередко плакала Елизавета от её замечаний, и хоть не показывала вида, но всё равно страдала от враждебного отношения Екатерины...

Пожалуй, только один Александр ничего не заметил, хотя лишь ради него старалась Мария Антоновна. Только когда Катишь сказала ему о дуэли красавиц, он улыбнулся и произнёс свою обычную фразу, что женщины умеют делать из пустяков проблемы...

Ревнивая и злопамятная Мария Антоновна отметила этот промах императора, в душе у неё навсегда остался неприятный осадок, и с тех пор она стала намного холоднее к Александру.

Он даже узнал о её измене, о её новой любовной связи и был потрясён предательством так любимой им женщины.

Но это случилось много позже, а пока он был увлечён Луизой, на всех балах видел только её, танцевал только с ней, усаживал её на всех обедах по левую руку от себя, а его комплименты никогда не были столь изящны по отношению к другим женщинам...

Луиза могла быть довольна — то, что испытала она во взаимоотношениях с французским императором, с лихвой было возмещено императором российским. Она чувствовала себя на вершине славы...

Свадьбу своей сестры Александр обставил с такой пышностью и роскошью, что о всех празднествах в её честь долго вспоминала вся российская Столица.

А французы, в частности посол Коленкур, которого так обидела резким отказом Мария Фёдоровна, скрупулёзно подсчитывали стоимость приданого Екатерины Павловны. Оно было действительно богатейшим. Бриллианты, посуда, всё остальное Коленкур оценивал в 2 миллиона 600 тысяч франков, а её ежегодной ренте в 200 тысяч рублей и ренте супруга в 100 тысяч рублей откровенно завидовал. Подсчитывал он и стоимость и меблированного дворца в Петербурге, и дворца в Твери, куда после свадьбы должны были переехать молодые...

Сама Елизавета Алексеевна на свои нужды получала лишь 100 тысяч рублей в год, Марии Фёдоровне эта сумма утраивалась...

Елизавета прекрасно понимала, какую мощную поддержку получила теперь Мария Фёдоровна. Екатерина пользовалась любовью брата, чтобы вмешиваться в государственные дела, и Тверь, ставшая её местопребыванием, скоро стала как бы ещё одним двором, где собирались и блестящие вельможи, и те немногие друзья Елизаветы, общество которых занимало и развлекало её.

Принц Ольденбургский был назначен генерал-губернатором трёх лучших российских провинций. Он командовал Тверской, Новгородской и Ярославской губерниями. И Мария Фёдоровна то и дело наезжала в Тверь, к любимой дочери, сделавшись её наперсницей, советчицей, и к своему племяннику, Георгу.

Александр не жалел средств для благоустройства Твери. Роскошный дворец на берегу Волги был заново отстроен, к нему спускался удивительный по красоте сад, разбитый ещё при генерал-губернаторе Сиверсе, много сделавшим для благоустройства города.

Император часто приезжал в Тверь, его радовала тихая и приятная семейная жизнь сестры. Как ни странно, но два таких разных человека — немного замкнутый, стеснительный и честный Георг Ольденбургский и весёлая, приветливая, энергичная Екатерина — как нельзя лучше подходили друг к другу, и брату оставалось лишь радоваться за сестру.

Принц Георг много работал, отдавался делам — Александр назначил его ещё и директором ведомства путей сообщения, а Екатерина помогала мужу не только осваивать незнакомый ему русский язык, но и советовала, как лучше обустроить вверенные ему губернии, как наладить сквозное сообщение по водной Мариинской системе.

Словом, в этой семье Александр окунался в незнакомую ему и желанную атмосферу любви, долга и увлечений — живописью, стихами, литературой.

Часто вместе с ним приезжала в Тверь и Мария Антоновна. Елизавете Алексеевне недостало твёрдости духа и умения сладить со своим раненым сердцем, чтобы хоть раз побывать в Твери.

Она могла только в душе называть Тверь «змеиным гнездом». Там действительно развернулись все способности Марии Фёдоровны изобретать и проводить такие интриги, которые влияли на деятельность Александра и подчиняли его её принципам и устремлениям...

На юге до сих пор вяло шла русско-турецкая война.

По мирному договору с Наполеоном Франция должна была воевать с русскими против Турции. Но Наполеон послал в Константинополь посла, который всё время поддерживал воинственную направленность турок. Наполеону нужно было постоянное отвлечение русских на другие фронты, и он вёл такую двурушническую политику, что даже верящий в его гений Александр скоро устал от лицемерия и корысти Франции.

Русский главнокомандующий войсками, воевавшими против турок, уже дошёл до Балкан, когда Мария Фёдоровна, помнившая хорошее отношение Павла к фельдмаршалу Кутузову, начала очередную интригу. Вместе с Екатериной и несколькими другими вельможами она быстро убедила Александра, что Каменского необходимо заменить уже постаревшим Кутузовым.

Александр согласился на это. Он не видел Кутузова после Аустерлицкой битвы, хотя всё ещё сердился на него за своё собственное поражение. Отговаривал его Кутузов от генерального сражения, но убедить не мог. Александр действовал самостоятельно, в результате устроил сам себе настоящую ловушку, едва не попав в плен, но винил в этом не себя, а старого фельдмаршала.

Кутузов быстро справился с турками, он уничтожил турецкую армию при Слободзее, на левом берегу Дуная. Но по мирному договору, заключённому в Бухаресте, Россия приобрела только Бессарабию, а присоединённые ещё раньше Молдавия и Валахия так и остались под властью Турции...

Елизавета знала, что Александр не оставил мысли о преобразованиях внутри своей империи. Он иногда, очень редко, приходил к ней, чтобы поделиться своими планами, но некоторые свои идеи император держал в секрете и не говорил о них даже Елизавете.

Тем не менее, судя по сменам важнейших лиц, сравнивая обстоятельства, Елизавета постоянно знала и понимала, чем занимается Александр, а его высказанные много лет назад мысли одобряла и воспринимала как руководство к действий.

Но что могла она сделать или хотя бы чем помочь мужу, если теперь видела его редко и мельком — то на придворных празднествах, то на одинокой прогулке!

Он больше не приходил к ней плакаться в жилетку, теперь он становился мрачным, а порой даже ненавидел её за то, что когда-то выказал перед ней свою слабость.

Эти времена давно прошли, и ему уже не было надобности посвящать Елизавету в государственные дела. Другие заменили собою жену...

При Министерстве юстиции всё ещё работала комиссия по составлению нового свода законов для Российской империи. Но в ней трудился барон Розенкампф, который сначала даже не знал русского языка. Тем не менее ему поручил государь сначала создать конституцию для Ионических островов, которые были под покровительством России вплоть до 1807 года, а потом на него же возложил составление проекта конституции для России.

Лишь по слухам узнала Елизавета, что барон крайне удивился, но сделал такой проект. Его набросок Александр передал на рассмотрение Адаму Чарторыйскому, бывшему тогда министром иностранных дел, и прежнему участнику ночных обсуждений комитета общественного спасения — Новосильцеву.

Те подняли этот проект на смех. Александр затаил обиду и в порыве гнева засадил их самих за такой проект.

Чарторыйский и Новосильцев проект составили, и сам Александр одобрил его.

Но после Тильзитского свидания с Наполеоном, оценившим голову Сперанского как одну из самых лучших голов в России, государь отдал ему проект Чарторыйского и Новосильцева.

Сперанский, который в то время служил в Министерстве иностранных дел, часто бывал с докладами у императора, Александр узнал его получше и назначил статс-секретарём.

Получив проект старых друзей Александра, Сперанский не оставил от него камня на камне. Император с уважением отнёсся к мнению этого незаметного раньше, неродовитого человека...

Какая волна ненависти и злобы обрушилась на Сперанского, как только в Твери и Павловске узнали, что он стал вхож к Александру, что именно его начал ценить император больше всего!

Ещё бы! Сын бедного священника из села Черкутина Владимирской губернии, он едва перебивался с хлеба на квас, учась в духовной семинарии в Петербурге, куда его отправили из Владимирской семинарии как лучшего ученика. Закончив семинарию, преобразованную потом в Духовную академию, Сперанский остался здесь преподавателем математики.

Занятия оставляли ему немало досуга, и каждую минуту своего свободного времени Михаил Михайлович использовал для дальнейшего образования.

Он очень скоро понял, что без знания французского языка, на котором разговаривало всё знатное население страны, все европейские дворы, ему дальше не продвинуться, и он принялся за французскую грамматику.

Природа щедро одарила его — понятливостью, редким и своеобразным умом, усидчивостью и необыкновенной работоспособностью. В какие-нибудь два года Сперанский одолел французский язык и изъяснялся на нём с изяществом истого парижанина.

Но он прекрасно понимал, что, оставаясь при семинарии, рискует не создать себе положения и богатства, и начал искать выход из создавшейся ситуации. Случайно представили его князю Александру Борисовичу Куракину, но Сперанский ухватился за этот шанс. Ловкий, угодливый, не щадящий спины в поклонах, он быстро завоевал симпатии вельможи, и тот предложил ему стать секретарём.

Сперанский не жалел себя, хотя был недоволен своим положением — оно мало чем отличалось от положения слуги. Но хозяин скоро оценил способности и ум Сперанского. Сделавшись генерал-прокурором при Павле, Куракин зачислил Сперанского к себе на службу...

Но Куракин недолго продержался в генерал-прокурорах: очередной взрыв гнева Павла вынудил его подать в отставку.

Куракин ушёл, Сперанский остался.

Служил верой и правдой другим генерал-прокурорам.

Когда после смерти Павла был учреждён непременный совет, его председатель Трощинский взял Сперанского к себе на службу.

После этого карьера Михаила Михайловича быстро пошла вверх. Сначала он перешёл в Министерство иностранных дел, потом сделался докладчиком по иностранным делам у самого императора: Трощинский слишком часто болел и посылал к царю с докладами своего секретаря...

Александр отдал должное уму и способностям Сперанского. Адам Чарторыйский и Новосильцев в это время уже отошли от государя — Александр быстро охладевал к людям, которыми увлекался сначала, — и Сперанский оказался почти единственным, к кому Александр часто обращался и за советом, и за помощью в написании государственных бумаг. Много сделал Сперанский и при обсуждении пунктов Тильзитского мирного договора. Даже Наполеон сказал российскому императору, что Сперанский — единственная светлая голова во всей России...

С тех пор Александр часто беседовал с Михаилом Михайловичем. Справляясь о муже, Елизавета частенько получала такой ответ:

— Государь занимается с господином Сперанским...

Пожалуй, Александр многому и учился у Сперанского. Тот приносил ему книги по вопросам высшего управления в государстве, излагал коротко и ясно отдельные мысли этих сочинений.

Результатом подобных совещаний стал и план всеобщего государственного преобразования, написанный Сперанским и дополненный самим государем.

В этом плане указывалось, что, находясь «в эпохе самодержавия», Россия, без сомнения, имеет направление к свободе.

«Общественный дух, — писал Сперанский, — проявляет беспокойство и хочет другого порядка вещей, заключаться который должен в постановке и учреждении на непременном законе самого самодержавия.

«Законодательное сословие» должно свободно выражать мнение и желания народа, но вносить законы надо правительству, а утверждать их — державной власти...»

Для предварительного обсуждения и направления дел Сперанский предполагал учредить Государственный совет.

А «законодательным сословием» Сперанский предлагал оставить Государственную думу и собирать её ежегодно в начале осени.

Словом, преобразования должны были касаться всего общества.

И в начале одиннадцатого года уже открылся, был учреждён Государственный совет, государственным секретарём которого был назначен Сперанский...

Елизавета сидела на открытии этого совета и втихомолку радовалась, что начинания Александра, его мысли, которые он высказывал ей ещё будучи великим князем, не пропали даром.

Здесь же были преобразованы все существующие министерства и принят план преобразования сената, разделённого на правительствующий и судный...

Учреждение Государственного совета было для Твери и Павловска громом среди ясного неба.

Немедленно начали стекаться под крыло Марии Фёдоровны и Екатерины обиженные вельможи. Зашумели речи против франкофила Сперанского, раздавались возмущённые голоса.

Как, выскочка, не аристократ, всё делает в глубокой тайне, чтобы самому пробиться, отодвинуть на задний план вельмож и знатных людей в государстве!

А уж реформа о придворных званиях и о гражданских чинах вызвала такое ожесточение, что даже сам Сперанский стал проситься в отставку.

Указ о придворных званиях повелевал считать звания камер-юнкеров и камергеров не службой, а лишь отличиями — им вельможи, занимавшие эти придворные посты, утрачивали содержание. А гражданские чины должны были не только кончать какие-либо учебные заведения, но и сдавать экзамен на необходимые знания.

Что тут началось! Неграмотные губернаторы, статские советники, не державшие в руках гусиного пера, умеющие лишь выписывать свою подпись, не только заволновались — посыпались жалобы, наветы против Сперанского, всё знатное общество занялось слухами, молвой, обидами.

Как, теперь им, много лет прослужившим верой и правдой отечеству, надо ещё сдавать экзамен, как каким-нибудь школярам?

Вспоминались древние роды, упоминались заслуги предков — всё, что угодно, только не этот кошмарный экзамен!

А сплетники тут же создали басни, будто бы Сперанский — шпион Наполеона, здесь, в России, он старается насадить порядки революционной Франции...

Елизавета не раз приходила к Александру, хотела ободрить его, поддержать его начинания, но император вовсе не хотел видеть жену, отговаривался занятостью.

Она поняла, что Александр не выдержит напора невежественной, необразованной аристократии, казнокрадов и неучей, особенно если их поддержит вдовствующая императрица.

Александр не был закалён духом, был не склонен идти против течения — уж она-то хорошо его знала.

А Павловск и Тверь стали своего рода штабом, где собирались, скапливались все сплетни о Сперанском. Туда отвозил свои перлюстрации из его писем начальник канцелярии полиции де Санглен.

Здесь, в Павловске и Твери, Сперанского открыто называли изменником, подкупленным Наполеоном.

К сожалению, всё довершила «Записка о древней и новой России в её политическом и гражданском отношении» Николая Михайловича Карамзина.

Не могла и подумать Елизавета, когда хлопотала о звании придворного историографа для Карамзина, что он похоронит все преобразования императора.

Она очень доверяла историку, часто приходила к нему в дом, была дружна с его женой, даже читала ему отрывки из своих дневников, которые вела с самого приезда в Россию.

Но Екатерина перехватила у неё, Елизаветы, придворного историографа. Не в пример матери, Катишь хорошо знала русский язык, постоянно упражнялась в нём, обучая и своего мужа, Георга Ольденбургского. Она-то и пригласила в Тверь Карамзина, попросила прочесть что-нибудь из истории России.

Польщённый историк не посмел отказаться. Он приехал, читал, был очарован Екатериной, её любезным и ласковым обращением...

В другой раз Екатерина пригласила Карамзина приехать в Тверь вместе с женой. Две недели, проведённые в обществе Екатерины и её мужа, дружеские беседы, чаепития, восторги по поводу написанных уже глав российской истории сделали своё дело.

Исподволь подвела его Екатерина к выводу, что все преобразования России не нужны, что у неё свой, особый путь, отличный от европейских монархий, и сумела убедить историка. А когда поняла, что её мысли и мысли её матери стали для него своими, попросила написать для императора «Записку», в которой изложить их...

Карамзин добросовестно изложил и свои идеи, и воззрения Екатерины по этому поводу, приехал снова, читал и был удостоен высочайших похвал.

«Записку» Екатерина оставила у себя, чтобы при случае показать её царственному брату...

Но она приберегла для Александра и другое оружие против Сперанского — некоторые выдержки из его писем во Францию, где он довольно прозрачно намекал на легкомыслие, слабоволие и политическую незрелость императора.

Таких обидных строк не простил в своё время Александр Панину — Воронцов показал императору строки из писем Никиты Петровича послу в Англии, и Панин был сослан.

Эта участь ожидала и Сперанского, если бы в руки Александру попали некоторые выдержки из перлюстрированных писем Сперанского...

Словом, всё здесь, в Твери, было подготовлено к тому, чтобы уронить Сперанского в глазах императора.

Не поняли ни мать, ни сестра Александра его лучших устремлений, и даже жена не могла ему ни в чём помочь — он отдалился от неё и уже не ждал советов.

А она могла бы открыть ему на многое глаза: хорошо понимала она, как настроены вельможи, не обращать внимания на сплетни, доносы и наветы никак нельзя, если хочешь проводить реформы.

Увы, она знала Александра — при первой опасности он прятал голову в песок, как страус, сдавался, трусил...

Всё так и произошло, как она предвидела. Александр приехал в Тверь, ничего не подозревая, смягчился душой возле милой красавицы сестры и её честного и доброго, хотя, может быть, и недалёкого мужа.

Ужин с самыми родными и близкими, любезный разговор с Марией Антоновной — всё это расположило императора, настроило его на самый добрый лад.

Знала Екатерина, как обращаться со своим царственным братом, как угодить ему, привести его в хорошее расположение духа...

Вечером, перед сном, она вручила ему «Записку» Карамзина. Ничего не подозревавший Александр за ужином был очень учтив с историком, рассказывал ему какие-то туманные истории из далёкого прошлого, которые сам слышал ещё от бабки, Екатерины Великой, и любезно простился со всеми, пожелав всем приятных снов...

Он прочёл «Записку»...

Утром, уезжая, он холодно взглянул на Карамзина и ничего не ответил на его пожелания счастливого пути.

Он долго размышлял в коляске на пути в Петербург. Здесь, в столице, он призвал к себе Сперанского.

Их беседа продолжалась два часа.

Слишком много было вопросов у Александра к Михаилу Михайловичу, и слишком мало ответов было у Сперанского...

В сопровождении полицейского чиновника Сперанский был отвезён для жительства в Нижний Новгород. Друга и сотрудника Сперанского, Магницкого, сослали в Вологду.

Реформы прекратились...

Государственный совет, созданный Сперанским, просуществовал до 1917 года, а Государственная дума начала действовать только после 1905 года...

Мария Фёдоровна могла торжествовать, и лишь Елизавету встревожило и крайне омрачило падение Сперанского. Она даже хотела объясниться с мужем по этому поводу, но он не захотел говорить на эту тему и увёл разговор в сторону Финляндии...

После русско-шведской войны, закончившейся миром со Стокгольмом, к России отошла вся Финляндия, но, сколько бы ни стояли там русские войска, партизаны неизменно нападали на них, убивали солдат. Свободолюбивый народ этой бедной северной страны не мог смириться с властью русских.

Александр и сам много думал о том, как поступить е Финляндией, и Елизавета согласилась с ним, что только свободное правление, согласное с обычаями и нравами финского народа, может оставить всю страну за Россией...

Своим манифестом Александр обещал Финляндии гарантию её привилегий, которыми она пользовалась при шведском владычестве, и созыв сейма.

Александр поехал в Финляндию и выступил там на открытии сейма.

— Я обещал сохранить вашу конституцию, ваши коренные законы. Ваше собрание здесь гарантирует вам исполнение моего обещания...

Так начал он свою речь и получил полную поддержку делегатов сейма.

А в манифесте, данном после закрытия сейма, говорилось:

«Признали мы за благо сим вновь утвердить и удостоверить религию, коренные законы, права и преимущества, коего состояние каждое сего княжества, в особенности и все подданные, оное населяющие, от мала до велика, по конституциям их, доселе пользовались, обещая хранить оные в непреложной их силе и действии».

Вся Финляндия на сейме в Борго присягнулаРоссии.

Но хитрый герцог Зюдерманландский, ставший королём вместо свергнутого им же своего племянника Густава Четвёртого, долго юлил и не желал заключать с Россией мир — и это тогда, когда он после осады Стокгольма готов был пойти на самые позорные условия, лишь бы добиться перемирия.

Теперь, приободрившись, искушённый в дипломатии, он постоянно делал временные передышки в переговорах, прерывал их по самым незначительным причинам — то у него болело плечо, то в Стокгольме назревало наводнение, находились ещё десятки причин, по которым подписание мирного договора откладывалось и откладывалось...

Швеция никак не хотела признать отторжение Финляндии, и ловкость искушённого дипломата герцога Зюдерманландского выводила из себя главу переговорщиков от России — графа Румянцева.

Он наконец пошёл на крайние меры — пригрозил герцогу разрывом дипломатических отношений, новой войной, и новому королю Швеции пришлось сдаться.

После всяческих уловок и проволочек он подписал Фридрихсгамский мирный договор, по которому вся Финляндия от реки Торнео до Аландских островов присоединялась к России.

Только теперь Швеция отказалась от всяких прав на Финляндию. За эти длительные переговоры, за присоединённую Финляндию Румянцев получил звание государственного канцлера...

А Елизавета всё горевала о несчастной судьбе своей сестры и хорошо понимала, как торжествует Мария Фёдоровна: она отомстила за Александрину, отомстила и Елизавете, сестре Фридерики, столь недолго пробывшей королевой Швеции, умиротворила своё злое и мстительное чувство.

И теперь опять торжествовала Мария Фёдоровна: удалось сохранить прежний порядок управления в России, устранить главного реформатора — Сперанского, удалось не потерять прежнюю власть над сыном, а главное — вовсе отстранить от государственных дел Елизавету, поддерживающую Александра в его реформах.

Всё оставалось по-старому, но Мария Фёдоровна снова почувствовала себя у власти — отныне у неё была крепкая и мощная поддержка в лице её любимой дочери — Екатерины...

Елизавете приходилось только грустно улыбаться — всё было против неё. Против её красоты и молодости стояла другая красота и молодость, против её ума и рассудительности стояли две умные женщины.

Она была лишена власти. Впрочем, она и не старалась вернуть себе власть и влияние. Даже Карамзину простила она его невольную измену — понимала, что историк, которого она сделала придворным историографом, не мог отказаться от лестного предложения Екатерины, не мог не поехать в Тверь, где расположился малый двор, теперь ставший завсегдатаем в политических раскладах Европы.

Но снова грозил Бонапарт, и было не время разбираться в семейных ссорах...

Наполеон затаил личную обиду против Александра, получив так неожиданно резкий и прямой отказ от предполагаемого брака.

Он срочно развёлся с Жозефиной, направил послов в Вену и получил согласие австрийского императора Франца на руку его дочери Марии-Луизы.

Ещё бы! Мог ли австрийский император не согласиться на это, если Наполеон разбил австрийскую армию и едва удостоил Франца Шенбрунского мира?

Наполеон женился на Марии-Луизе и после этого отказался даже подписать конвенцию, уже подписанную в Петербурге Коленкуром и императором России.

По ней Наполеон обязывался, в подтверждение Тильзитского мирного договора, не восстанавливать Варшавское герцогство. Вместо этого он захватил всё северное побережье Балтийского моря и то самое герцогство Ольденбургское, наследником которого считался русский император в случае прекращения герцогского дома.

Александр только стискивал зубы. Он начал длительные переговоры, но они ни к чему не привели.

Хуже того, Наполеон потребовал, чтобы русский император запретил любым кораблям нейтральных стран приставать в своих портах...

Блокада, которую объявил Александр Англии, тяжело отозвалась на России — торговля упала, цены на английские товары возросли, многие купцы и промышленники разорились.

Все они роптали на Александра, подчинившегося диктату Наполеона.

Александр ответил повышением тарифов на предметы роскоши, ввозившиеся из Франции.

Россия укрепляла крепости на западной границе, Наполеон стягивал войска к границам России.

Назревала война...

Глава девятая

Елизавета тяжело пережила падение Сперанского. Она слишком хорошо знала характер своего мужа. Раз натолкнувшись на препятствие, он больше не вернётся к реформам, не станет думать о преобразованиях — в его натуре не было твёрдости, последовательности.

Ах, если бы она могла предотвратить это, если бы она была в силах уберечь Сперанского от единственной ошибки, допущенной им...

Нет, не «Записка о древней и новой России» Карамзина, где он называл самодержавие единственным подходящим для этой страны образом правления, не тайная переписка Сперанского с людьми, окружавшими Наполеона, — Михаил Михайлович всегда хотел быть в курсе приготовлений Французского императора к войне — всё это не тронуло бы Александра.

А вот мелочь, вроде бы не стоящая внимания деталь разъярила его.

После шведской войны, после того, как Густав Четвёртый вынужден был бежать из своей страны, после того, как его жена Фридерика поселилась с детьми в Бадене, у матери и деда, маркграфа Баденского, после того, как произошла революция в Швеции и во главе её встал герцог Зюдерманландский, бездетный старый король, оппозиционно настроенные круги Швеции решили прозондировать почву.

Они послали делегацию своих знатных людей в Россию, на аудиенцию к Александру. Только прозондировать почву, только намекнуть, что Георг Ольденбургский, нынешний муж сестры российского императора, губернатор трёх самых лучших провинций России, имеет права на шведский престол: он был родственником со шведской династией по множеству линий...

Депутация приехала в Петербург и долго ожидала приёма у императора.

Никто не знает, чем бы он кончился. Да и вряд ли Георг Ольденбургский был бы признан наследником шведской короны — слишком уж много противников было у русского императора в Швеции, и раны, позор прошедшей войны да и исторический позор Полтавской битвы ещё были слишком живы в умах знатных кругов страны...

Сперанский, тогда единственный докладчик по всем делам у Александра, не доложил ему о приезде этой депутации.

И как же ухватились за эту его ошибку в Твери!

Особенно негодовала Екатерина: как, упустить такую возможность для неё, всегда мечтавшей о деятельности большого масштаба, проглядеть вероятность воссесть на шведский престол, когда она с детства грезила о блеске императорской или, на худой конец, королевской короне? .

Едва ей стало известно об этом — а шведская депутация исподволь проникла к Георгу, и он поделился этой политической новостью с Екатериной, — как она тут же призвала себе на помощь мать, Марию Фёдоровну.

Долго ждала шведская депутация аудиенции у российского императора — а сам Александр ничего не знал об этом, — но так и не дождалась.

И наверное, прав был Сперанский, потому что ничего хорошего для России не было бы, если бы русский император принял эту депутацию из незначительных людей, в принципе не имевших никакого веса в политическом раскладе Швеции.

Но Сперанский не доложил, депутация уехала, а Екатерина рвала и метала, что такая возможность упущена.

Если бы раньше узнала она об этой депутации, если бы ведала, что шведы ещё сидят в Петербурге, конечно, она сразу полетела бы к Александру, настояла бы на приёме и разговоре о возможностях — Россия могла бы помочь ей и войсками, — подкупила бы знатных людей, стоящих в оппозиции к России, — словом, она-то добилась бы, чтобы Георг, её муж, принц Ольденбургский, был признан наследником шведского престола.

Александр приехал в Тверь, мать и сестра с возмущением рассказали ему об упущенной возможности, и сам Александр тоже был возмущён: за его спиной Сперанский единолично решал династические вопросы...

Ах, если бы знала Елизавета, если бы могла исправить ошибку, единственную ошибку Сперанского!

Но она чересчур поздно узнала обо всём, отныне Александр не советовался с ней, не прибегал к её поддержке!

Теперь он почти семейно жил с Марией Антоновной Нарышкиной, обожал Софи, её подросшую дочку от него, императора, и больше не видел Елизавету, кроме как на людях — на парадных приёмах, балах, куртагах, но и на них он только сухо здоровался с ней, избегая её вопрошающих и измученных глаз...

Как она страдала! Свой сан императрицы полагала она службой в России, винила себя за то, что не дала Александру наследника, что не выполнила свою миссию, недостаточно хорошо исполнила свою службу.

Одна лишь мысль преследовала её: она виновата, она не смогла дать российскому императору ни тепла семьи, ни наследника, конечно же она во всём виновата.

И не лучше ли ей освободить место для Марии Антоновны Нарышкиной, поступить так, как поступила мудрая, весёлая и живая Анна Фёдоровна, жена цесаревича Константина?

Живёт она теперь в Кобурге в своё удовольствие, хотя и не может ни выйти замуж, ни даже завести себе любимого человека — за её нравами следят не только глаза из России, но и глаза всей её многочисленной семьи в самом Кобурге.

И она, Анна Фёдоровна, принесена в жертву интересам бедной кобургской семьи: деньги из России поддерживают хоть на мало-мальски приличном уровне этот крохотный двор...

Что ж, Елизавета тоже могла бы жить так, как живёт Анна Фёдоровна.

Но она не могла так поступить — она просто любила Александра со всеми его недостатками, всё ещё любила его, несмотря на его измену, холодность, отчуждённость...

Правда, она написала матери письмо, в котором просила её совета. Что, если она вернётся в Баден, что, если она, как и Анна Фёдоровна, будет жить в Бадене, считаясь женой российского императора, но фактически в разводе? А потом, когда-нибудь, станет и хлопотать и о настоящем разводе. Невыносимо глядеть на нежные отношения Александра с Нарышкиной, невыносимо видеть своё унижение...

Конечно же мать Елизаветы, баденская принцесса Амалия, всполошилась.

Нет-нет, только не это. Нельзя давать волю своим чувствам, нужно продолжать служить России, её сан, её титул сделали её величайшей из владетельных особ мира — неужели поддастся она своим чувствам и добровольно отдаст этот титул?

Словом, мать привела столько причин, что Елизавета лишь грустно усмехалась, — никому нет дела до её несчастливой семейной жизни, все видят только ослепительный венец на её голове.

Но ведь она человек, она тоже хочет быть счастливой, иметь рядом любимого человека, она хочет быть просто женщиной, и её вовсе не ослепляет блеск её короны.

Может быть, у неё просто нет никакого честолюбия? Нет, есть, она — русская императрица, она гордится этим титулом, но какой же дорогой ценой покупается это сияние, какой же нужно быть растоптанной и униженной в своём человеческом достоинстве, чтобы молчать, терпеть, страдать в одиночку...

Елизавета снова и снова разбиралась в себе, в своих чувствах, нашла, что лучше было бы, если бы она не любила Александра.

О, тогда с лёгким сердцем завела бы она себе фаворита, как и он фаворитку, тогда она безболезненно взяла бы к себе в поклонники из этих многих, что прожигают её своими взглядами...

И понимала: Александр — это её крест, её растоптанная молодость, её любовь, униженная и убиваемая ежедневно и всё-таки живая, скорбная, восстающая каждую минуту.

Нет, не решится она уехать от него, нет, не сможет она жить вдали от него. Только бы видеть его лицо, голубые навыкате глаза, маленький пунцовый рот, ранние залысины!

Она знала его наизусть, она никогда не курила ему фимиам, никогда не пыталась обольщать его блеском комплиментов и похвал. Она слишком трезво оценивала все его поступки, она знала его слишком хорошо.

И всё-таки любила — до боли, до жестокой сердечной боли.

Никто не был нужен ей, брошенной, оставленной жене, никто не смог бы заменить ей Александра — слабого, нередко безвольного, нерешительного, глуховатого.

Она любила его, как любят беззащитное животное, понимала всю его ранимость, словно бы она была его матерью, а он — её ребёнком...

«Дорогая, любимая мамочка, — писала она матери, — какой тяжёлый для меня день! Пусть он станет последним в числе себе подобных и пошлёт мне утешение в связи с такими тяжёлыми потерями!

Уже несколько дней чувствую моральную и физическую усталость, восстанавливая в памяти все те страшные события почти час за часом. Картина эта (смерть второй дочери. — Прим. авт.) живо представляется в моём воображении, будто вновь подвергаюсь тяжёлому испытанию, которое пронесу через всю оставшуюся жизнь...

Ко всему этому присоединилось и вчерашнее неприятное известие относительно Австрии (свадьба Наполеона с Марией-Луизой Австрийской и его победы в Австрии. — Прим. авт.), можно только посочувствовать!

Он понимает своё положение! Не всем смертным дано устраивать свою судьбу: не он осуществил этот раздел! Но как только мне стало понятно, как он несчастен, я вновь привязалась к нему всем теплом моего сердца, поскольку поступила бы так же в любой другой момент и из чувства долга, и по любви: нужно забыть мои претензии к нему и разделить с ним его судьбу, какой бы она ни была. По крайней мере, я смогу быть ему полезной!

Это сочетание различных, но одинаково тяжёлых чувств буквально обрушилось на меня вчера вечером. А сегодня утром, поднявшись рано, я побывала в Невском соборе, рядом с моими детьми.

Совершенно одинаковые памятники им в настоящее время закончены. Это гранитный пьедестал, достигающий груди, на котором два маленьких ангела держат нимб из этого же металла, а в середине нимба изображение, находившееся ранее на стене.

На пьедестале только бронзовая надпись с их именами и датами рождения и смерти. Серебряный ангел с пальмовой ветвью в одной руке поддерживает лампаду над изображением другой рукой.

Для меня является утешением сознавать и видеть, что в том месте, где покоятся оба моих ребёнка, всё красиво — должна признаться, что это человеческая слабость, но поскольку мы остаёмся в этом мире, то приговорены к подчинению своим чувствам.

Мне хотелось бы осыпать эту церковь дарами. Увы! Бог мой, она и так содержит всё, что было самым дорогим для меня на свете!

Все бриллианты, которые были у Лизоньки, я использовала для декорирования ваз и принадлежностей, необходимых для причастия. Когда мои финансы позволят, бриллианты Марии, или, лучше, Машхен — таковым было данное мной её ласкательное имя, — лежащие пока нетронутыми, отдам на обложку Библии, в ту же церковь...

Не кажется ли всё это Вам, дорогая матушка, ханжеством, поскольку в Вашей протестантской религии не существует таких обычаев и Вы не придаёте им значения? Прошу Вас, не думайте, что подобными поступками я хочу вознестись на небо или получить отпущение грехов!

Оба моих ребёнка имели довольно значительный капитал, помещённый в ломбард. Император Александр завладел средствами старшей дочери некоторое время спустя после её смерти, поскольку, вступая на трон, сильно нуждался в деньгах.

У него были на это все права...

Капиталы же Лизоньки, ещё более внушительные, которые определила я, мне хотелось бы потратить с большей пользой, чтобы, обессмертить имя этого дорогого для России ребёнка. То есть оставить этот капитал навечно там, куда он положен, а на получаемые проценты, возрастающие с каждым годом, содержать несколько пансионерок (как в Москве, так и здесь, в Петербурге) в учреждениях, носящих имя Лизиньки. Начало этому положено уже в прошлом году, и находящиеся там дети, а я старалась отобрать самых обездоленных, вызывают во мне особый интерес».

Елизавета понимала, что постоянная меланхолия не должна быть её уделом, отлично сознавала, что ей, замкнувшейся в гордом одиночестве, в печали и горести, нельзя совладать с чувством долга и обязанностей, и как же она досадовала, что нет рядом её царственной бабушки, Екатерины Второй, удивительной женщины, о которой она вспоминала часто и с большим сожалением!..

«Откуда же, дорогая мамочка, у Вас постоянная бессонница? Нет ли тут моральных причин?

По этому поводу вспоминаются мне слова, сказанные ещё императрицей Екатериной и тысячу раз проверенные мною на собственном опыте, что беспокойства, а не печаль мешают уснуть. Как сейчас помню день и место, где я услышала это, и продолжение разговора: кто-то сказал, что спрашивать моего мнения в этом случае не следует, поскольку в шестнадцать лет ничто не нарушает сон, и что, вероятно, я ещё не знаю, что такое печаль.

И тогда императрица Екатерина сказала:

— Вовсе нет! Она уже испытала горе, или вы полагаете пустяком разлуку с матерью?

Никогда не забыть мне этих слов, удививших меня, и той признательности, что я испытала к этой женщине, сумевшей понять и оценить чувства маленького шестнадцатилетнего существа, в то время столь простодушного и невинного. Врождённое качество понимать и потакать доминирующим чувствам каждого человека, как я думаю, делало её доступной для всех, что придавало ей огромный шарм!

Ах! Если бы она прожила ещё лет десять! Мотивы как личного, так и иного рода часто заставляют меня сожалеть об этом...

Заканчиваю письмо, дорогая матушка, проведя два часа за одним из любимейших моих занятий — русским языком. Это поистине сентиментальный урок, поскольку наша литература пребывает пока в периоде детства, но, когда проникаешь в богатства языка, видишь, что можно было бы из этого сделать, и тогда получаешь удовольствие, открывающее перед тобой сокровища, которым требуются руки, способные их использовать. К тому же звучание русского языка доставляет моему уху такое же наслаждение, как и прекрасная музыка...»

Казалось бы, в письмах своих Елизавета предстаёт одинокой, несчастливой, брошенной женой.

Но никогда, ни при каких обстоятельствах не позволяла она себе распускаться — она всё равно ощущала себя на службе, она служила русскому трону и русскому отечеству и потому сидела перед зеркалом, стараясь нарядиться и причесаться получше, соответствовать своему титулу, улыбалась приветливо и учтиво, даже когда на душе скребли кошки.

Глядела на своё лицо и видела, что уже потеряли свой прелестный оттенок её белокуро-золотистые волосы, что цвет их стал цветом золы, пепла, они посерели и теперь уже не так освежали её тонкое, правильной формы лицо.

А на щеках всё ширились ужасные красные пятна, которые под слоем румян и пудры становились и вовсе тёмными, и она страдала по этому поводу и понимала, что времена её свежей красоты, её великолепной нежной кожи прошли.

Тогда она старалась наряжаться, выбирать такие тона парадных платьев, чтобы талия казалась более стройной, а она у неё и в тридцать лет была всё такой же тонкой.

Жаль, что император особым указом отменил кринолины — широчайшая юбка и узкий корсаж подчёркивал тонкость и стройность её талии.

Нет, она не слишком любила наряды и драгоценности, но втайне лелеяла мысль, что он хотя бы мельком взглянет на неё, отметит живой блеск изумрудов и изящество черепаховых гребней, сравнит её с Нарышкиной.

Отметала эти мысли, как глупые и никчёмные, запирала сердце на замок и со всем двором шла на спектакли, изредка танцевала на балах — теперь она больше любила разговаривать, нежели танцевать, — привечала людей, которые видели её.

И читала, читала, читала, благо отныне у неё было много книг и немало свободного времени...

Комета Галлея, пронёсшаяся невдалеке от Земли, вызвала у неё странные и печальные мысли. Она наблюдала её движение с высоты Академической обсерватории.

В народе перешёптывались, предвещали плохое. И она тоже чувствовала, что это небесное знамение было ниспослано недаром. Но, удивительное дело, вместо того чтобы замереть в ужасе, глядя на эту яркую звезду со светящимся хвостом, она увидела вдруг всю необозримость мира, законы, движущие им, казались ей непостижимыми, и она ощутила свою собственную бренность, никчёмность и ничтожность перед этой необозримостью.

«Иногда, мысленно, позволяю себе блуждать в воображаемом пространстве и соглашаюсь с Вашим собственным представлением о том, что мы в той или иной мере проходим сквозь видимые и невидимые миры во Вселенной частично до нашего рождения, частично после смерти. Всё зависит от того, сколько ступеней требуется преодолеть, чтобы достичь степени совершенства, которая позволила бы приблизиться к Верховному Божеству.

Говорят, что церковь не поддерживает подобные предположения, она учит нас верить в иное, я это знаю, поэтому и рассказываю так, как если бы это был роман, который приятно часто читать...»

Матери рассказывала Елизавета и обо всех светских новостях, чтобы не подумали в Бадене, что она сидит у себя дома затворницей и размышляет.

«Петербург. 1 ноября 1811 года.

Вчера я была в Царском Селе, где собрался весь свет, на торжественном открытии лицея, нового воспитательного учреждения для молодых людей.

Он занял здание, примыкающее к дворцу, из города я уехала в десять часов утра — погода была зимней. Приехала до полудня, там уже была императрица-мать, прибывшая из Гатчины.

Отслужили молебен, состоялась церемония, всегда сопровождающая открытие нового здания. Торжественно зачитали устав учреждения, произносились речи, приветствия, затем молодым людям был устроен обед...»

Вот как вспоминал об этом открытии лицейский друг Пушкина, Иван Пущин, в «Записках о Пушкине»:

«Осмотрев заведение, гости лицея возвратились к нам в столовую и застали нас усердно трудящимися над супом с пирожками.

Царь беседовал с министром. Императрица Мария Фёдоровна попробовала кушанье. Подошла к Корнилову, опёрлась сзади на его плечи, Чтобы он не приподнимался, и спросила его:

— Карошсуп?

Он медвежонком отвечал:

— Да, монсир!

Сконфузился он или не знал, кто его спрашивает, или дурной русский выговор, которым сделан ему был вопрос, — только всё это вместе побудило его откликнуться на французском языке и в мужском роде.

Императрица улыбнулась и пошла дальше, а наш Корнилов сразу попал на зубок: долго преследовала его кличка — Монсир...

Императрица Елизавета Алексеевна тогда же нас, юных, пленила непринуждённой своей приветливостью ко всем. Она как-то успела и умела каждому из профессоров сказать приятное слово».

Умела и успевала всем сделать приятное, да ещё на хорошем русском языке, словно исправляя оплошность Марии Фёдоровны, так и не научившейся разговаривать с народом на родном ему языке, хотя, можно сказать, правила им почти сорок лет...

Именно её, Елизавету Алексеевну, тайно боготворил многие годы Пушкин, именно ей, отмеченной уже первой встречей с лицеистами, посвящали свои первые, неуклюжие ещё литературные опыты талантливые поэты-лицеисты, именно к ней потянулись талантливые русские литераторы и под её эгидой, под её покровительством создалось потом «Общество любителей российской словесности»...

Она не собирала их нарочно, не призывала к себе, но в ней находили они тонкого ценителя всего прекрасного, ощущали возвышенный настрой её чувств и мыслей и группировались вокруг неё.

Не было на российском троне более проницательного знатока русской литературы, всей литературы Европы, чем Елизавета. Она хорошо знала Шатобриана, Вальтера Скотта, зачитывалась произведениями мадам де Сталь и Ранкло, всеми новинками французской, немецкой и английской литературы того времени.

И кто знает, может быть, это она пробудила ростки той литературы, которой прославилась Россия в девятнадцатом веке, и ей обязаны мы живым, народным и красивым русским языком...

Но она как-то не придавала слишком большого значения своему увлечению русским языком — считала это скорее обязанностью, долгом и никакой заслуги в этом не видела. Кто-то же должен был поддержать литературу России, кто-то должен был пробудить интерес к её многострадальной истории.

И несмотря на то что Карамзин вроде бы едва не предал Елизавету, откачнувшись к салону Марии Фёдоровны и Екатерины Павловны, она продолжала посещать его квартиру и с живейшим любопытством помогала ему в его исторических изысканиях.

Карамзину предоставлялись все условия для работы: приносились старые летописи, необходимые документы и материалы, изыскивалось всё необходимое, чтобы известный литератор простым, ясным русским языком написал свою знаменитую «Историю государства Российского», над которой трудился двадцать лет...

Но в конце осени двенадцатого года стало не до научных изысканий, не до старательных литературных изысков.

Началась война с Наполеоном...

Александр отъезжал к армии, он хотел сам руководить всеми военными действиями, хотя Елизавета знала, что полководческими талантами её муж не блещет. Но что она могла сказать ему: не езди, не губи армию, не губи Россию? Самолюбивый и теперь уже влюблённый в себя, он бы не только не послушал её, но проникся бы к ней подозрительностью и враждебностью.

Но кое-кто отдавал должное политическим талантам Елизаветы Алексеевны. Лишь через много лет узнала она о письме, которое написал Александру накануне его отбытия в армию его многолетний друг, учёный и философ Паррот.

И строки этого письма зародили-таки в Александре неприязнь и подозрительность даже по отношению к жене, которая, он всегда это знал, никогда не предала бы его, несмотря ни на что...

«В случае войны с Францией, — писал Паррот своему царственному другу, — Вы должны обратить свой взор и на внутреннюю ситуацию, причём взгляд этот должен быть очень глубоким. Заглядывая вперёд, Вы обеспечиваете тылы. Наполеон, если развяжет войну, будет вести её решительно, до победного конца. Ему нужно реабилитировать себя за войну с Испанией, не принёсшую ему военной славы. Он постарается ослабить Вас, будоража Россию, получив, как обычно, выгоду для себя. Чтобы там, наверху, Вам быть спокойным, необходима мера, которая, с одной стороны, укрепила бы единство Ваших провинций и придала бы энергии правительству на время Вашего отсутствия, а с другой — доказала бы Наполеону, что даже в том случае, если ему удастся поссорить вас с вашими подданными, никакой выгоды он из этого не извлечёт.

Вы удивитесь предложению, которое я собираюсь сделать, однако, внимательно изучив его, почувствуете, что единственно его и нужно принять...

Эта мера, в момент Вашего отъезда в армию, заключается в объявлении императрицы Елизаветы регентшей на всё время Вашего отсутствия.

Но такое заявление должно прозвучать неожиданно, а до той поры оставаться глубоким секретом для любого смертного! Вы можете рассчитывать на моё молчание...

Рассмотрим подробнее это предложение.

Императрица — высоконравственный человек. Вы можете целиком положиться на её привязанность. Она не та женщина, что станет припоминать мужнины обиды или поддаваться тщеславным замыслам — этого у неё нет. Наоборот, она будет стремиться инспирировать Вашу признательность. Она наделена недюжинным умом, справедлива и проницательна, а следовательно, сумеет тотчас сориентироваться.

Пусть она станет Вами! Начните творческую подготовку, посвятите ей Ваши вечера!

Она — женщина, жена, она бесконечно уважаема. Русские будут аплодировать такому решению. И вельможи найдут применение своим амбициям.

Императрица по-женски предугадает коварные планы, могущие быть замысленными, и по-мужски сумеет их разрушить.

Вот когда у Вас появится личное, ценное преимущество, предоставляющее возможность заниматься лишь военными вопросами, освободившись не только от внутренней административной работы, но и от лиц, которые вслед за Вами принимают в ней первостепенное участие и имеют в армии своих союзников.

У Вас останется вполовину меньше интриганов. Кроме того, в глазах вашей нации в сей великий момент Вы будете олицетворять защитника, и яркий луч света развеет тучи, существующие, как вы знаете, между Вами и ею.

Поручите мне Манифест. Я сумею обработать русских. Побольше цените общественное мнение — пренебрежение им редко заканчивается успехом, особенно в решительные моменты, когда оно проявляет себя в роли спасителя либо разрушителя.

Этим предложением раскрываю мой секрет. Я вынашивал его со времени Тильзитского мира, который предчувствовал, с тех пор, как узнал и полюбил Вас. Вспомните о моём постоянном желании приблизить императрицу!

Сначала это диктовалось интересом к Вам и к ней, как к мужу и жене, затем переросло в интерес государственный, что, признаюсь, вызвано симпатией к Вашей персоне и тем, что в Вашем лице хотел бы я видеть защитника человечества. Поездка императрицы сблизила меня с ней. Я понял, что она могла бы завоевать авторитет. Это я почувствовал в Петербурге. Сначала попытался воспротивиться этому, но теперь понял, что сердце её согласно с разумом.

До настоящего времени Вы не воспользовались ни тем, ни другим. Сегодня настал момент сделать это. Ваши обязанности монарха призывают к этому, и Ваше сердце подведёт Вас к такому решению.

Мне кажется, что я достаточно хорошо Вас знаю, чтобы не опасаться подозрений с Вашей стороны. Впрочем, Вам известно, что если бы я решился раскрыть этот безумный проект, то императрица малообщительна и не допускает малейшего сближения ни с кем.

Так что эта идея находится в Ваших руках, это исключительно Ваша собственность. Воспользуйтесь ею!

Делаю нечто вроде завещания. Возможно, увижусь с Вами лишь на поле боя, поэтому не стану писать Вам более на сей предмет, но должен сказать всё, что имею на сердце.

О, мой Александр! Вы мне чрезвычайно нравитесь. Вспомните прошлые времена, начиная с момента Вашего воцарения. Сравните сами себя в прошлом и в настоящем... Прислушайтесь к сдержанному, но нежному голосу Вашего друга, друга, которого ничто, кроме Вашего несчастья, не страшит.

Сейчас Вы уже не находитесь на той нравственной высоте, на которой были тогда. Загляните в своё сердце и накажите меня и мою смелость, если я виноват.

Неблагодарное окружение в Вашей частной жизни и в делах мешают Вам достичь прежнего уровня, и Вы терпите это, не ведая, что враг Ваш этим пользуется, а всё, что рассказывают о Вашей личной жизни, будь то правда или ложь, исходит из этого отравленного источника, стремящегося лишь лишить Вас уважения Ваших подданных!

Боже всемогущий! Вложи в мои слова боль моего сердца! Пусть она дойдёт до его сердца, пусть он вновь станет моим идолом, моим героем!

Ваши проступки имеют единственную отправную точку. Вы презрели положение отца семейства, пренебрегли достоинством, вкладываемым в это звание, впали во фривольность, не свойственную Вам, к которой приговорили сами себя. Уверен, что в глубине души Вы упрекаете себя за это. Почему в тот момент возле Вас не оказалось ангела-хранителя, который бы вернул Вас к жизни?

Мой Александр! Вы оплакивали своих детей. О! То была минута, когда можно было вновь стать самим собой.

Не ослепляйтесь, всё ещё веруя в существование страсти, которой уже давно нет, как нет более и сердечной привязанности, владевшей Вами, — это было притворное чувство, постыдный обман, — у меня есть тому доказательства, но не на основе слухов, а мои собственные.

Тем более не заблуждайтесь по поводу холодности, о которой Вы мне говорили. Вам ничего не стоит победить ту сдержанность отношений, которая не более естественна, чем ваша отстранённость, но которая неизбежно должна была родиться в благородной душе. Если я смог полюбить Вас так, как люблю теперь, то какая женщина сумела бы устоять перед Вами? Верните себе самого себя — посвятите себя единственной персоне, достойной Вашей привязанности. Вы уже в том возрасте, когда способны ощущать нечто большее, нежели хрупкую и обыденную страсть. Отрекитесь от связей, которые Ваше сердце обязано осудить. Откажитесь от фривольных отношений, явно афишируемых Вами и осуждаемых общественным мнением. Будьте мужчиной, станьте сувереном!

Если эти связи не имеют непосредственного влияния на Ваши дела, то они в большей степени мешают Вам самому — отвлекают, отдаляют Вас от самого себя! Разрушают Вашу деятельность!

Мой Александр! Действуйте! Это — Ваше благо, Ваше здоровье! Задумайтесь над этим и добейтесь равновесия...»

Елизавета, как и все в столице, знала, что Наполеон неминуемо начнёт войну. Уже с прошлого года начал он стягивать войска к границам России. Вся Европа присоединилась к его армии, и до 600 тысяч солдат должны были вторгнуться в Россию. А Александр мог надеяться лишь на субсидии Англии да на крохотную помощь Швеции. Под началом России собиралось только чуть более 200 тысяч солдат...

В апреле двенадцатого года Александр выехал к армии. Елизавета так описывала его отъезд в письме к матери:

«Император уехал вчера в два часа, сопровождаемый криками «Ура!» и благословением огромной толпы народа, теснившейся от Казанского собора до выезда из города. И, поскольку публика собралась по своей воле, а не была согнана полицией и добрые пожелания не провоцировались полицейскими, он, естественно, был глубоко тронут свидетельством столь глубокой к нему привязанности нашего великолепного народа!

Вам приходилось это видеть, дорогая мамочка, будучи здесь тридцать девять лет тому назад, и сожалеть, что нигде в мире Вы не наблюдали ничего подобного.

Бог и их государь! Таков их девиз, который они Несут в своих сердцах, возводя его почти в культ, и горе тому, кто осквернит то или иное из этих понятий.

Конечно, такие старомодные представления можно встретить лишь на окраине Европы!

Простите, дорогая матушка, за то, что пишу Вам о прописных истинах, известных всем, кто имеет правильное представление о России, но невольно становишься болтливой, говоря о том, что любишь, а Вам хорошо известна моя глубокая и страстная любовь к этой стране...

Ежеминутно думаю о спасении моей дорогой, моей нежно любимой России, к которой испытываю чувства сродни любви к бесценному и серьёзно больному ребёнку! Да не покинет её Господь, надеюсь на это! Она ведь страдает, а вместе с нею и я...»

Александр прибыл к войскам в Вильно, и время прошло в смотрах и учениях почти до конца апреля. А в конце этого срока в ставку Александра приехал с письмом от Наполеона граф Нарбонн. Угрожающий и враждебный тон письма разозлил Александра: он не переносил, когда ему грозили, ставили на колени...

— Граф Нарбонн, — сказал он посланнику, — я не ослепляюсь мечтами. Я знаю, в какой мере император Наполеон обладает способностями великого полководца, но на моей стороне пространство и время. Во всей этой враждебной для вас стране нет места, которое я оставил бы без сопротивления прежде, нежели соглашусь подписать постыдный мир. Я не начну войны, но не положу оружия, пока хоть один неприятель будет оставаться в России...

Нарбонн уехал ни с чем, на мирные переговоры Александр, убедившись, какие условия потребовал Наполеон, не пошёл...

Надо было срочно готовить войска к войне.

Прусского генерала Пфуля Александр очень почитал и всё, что предлагал он, считал гениальным. Пфуль предложил разделить всю армию на три части, оставив центральным лагерь на реке Дриссе. По его мысли, здесь должны были сосредоточиться до 120 тысяч солдат, а вторая армия должна была присоединиться к первой, едва Наполеон начнёт осаду Дриссы.

Увы, план был составлен в худших традициях австрийцев, всегда разделявших свои армии. Их всегда и бил поодиночке Наполеон.

План был ловушкой, и начальные же боевые действия это показали...

Не объявляя войны, Наполеон переправился со своими войсками через Неман в районе Ковно.

Александр был в это время на балу. Тихонько подошёл к нему министр юстиции Балашов и объявил, что война началась.

Император не ушёл с бала, запретил оглашать эту весть, танцевал ещё около часа и только тогда занялся делами.

К утру вышел Манифест к войскам, где говорилось, что Наполеон предательски нарушил мирный договор, вторгся в Россию, но ни один солдат не будет оставаться на нашей земле, война будет вестись до победного конца.

Увы, до победы было очень далеко. Наполеон шутя разбивал русские войска, они были вынуждены отходить всё дальше и дальше...

Главнокомандующий Барклай-де-Толли настоятельно советовал не принимать генерального сражения, ибо армия будет сразу разбита, и дальше Наполеон легко захватит всё пространство до Москвы и Петербурга.

В Полоцке Александр получил от своих министров — Балашова, Аракчеева и Шишкова — записку. Очень осмотрительно, тактично министры указали императору на неудобство его дальнейшего нахождения в войсках.

Впрочем, он и сам уже понял это. Барклай оглядывался на императора, его приказы составлялись с осторожностью.

Александр покинул армию и уехал в Москву. Пожимая руку Барклаю на прощание, Александр сказал:

— Доверяю вам свою армию. Не забывайте, что другой у меня нет...

Москва встретила государя с невиданным доселе энтузиазмом. Александр не чувствовал себя вправе воспользоваться этим и тихо ночью въехал в город, никем не замеченный.

Но наутро народ повалил на Красную площадь, и едва Александр вышел из дворца в девять утра, как тут же взошло солнце, ярко осветило всю площадь, раздались перезвоны тысяч московских колоколов, а крики «ура» заглушили пушечные выстрелы.

Собрание, назначенное в залах Слободского дворца, так же восторженно встретило Александра.

Император произнёс речь, закончив её словами:

— Настало время для России показать свету её могущество! Я твёрдо решил истощить все средства моей обширной империи прежде, нежели покоримся высокомерному неприятелю. В полной уверенности взываю к вам, вы, подобно предкам вашим, не позволите восторжествовать врагам — этого ожидают от вас отечество и государь!

Такого воодушевления не было со времён Минина и Пожарского.

— Готовы умереть за тебя, государь, — кричал народ, — не покоримся врагу, всё, что имеем, отдаём тебе, государь!

Только за два часа купечество подписалось на полтора миллиона рублей, дворяне стали сходиться в ополчения...

В Петербурге Александр назначил нового командующего войсками. И Екатерина, и Мария Фёдоровна, многие вельможи и сановники, собравшиеся в особом комитете, единодушно решили избрать на эту должность Кутузова. Не по сердцу было это предложение Александру: своё собственное поражение под Аустерлицем не мог он простить старому полководцу, лишь недавно разбившему Турцию и пожалованному за эту победу титулом графа, а потом и князя. Скрепя сердце согласился император с доводами комитета. Но своему адъютанту Комаровскому Александр сказал:

— Публика желала его назначения — я его назначил. Что же касается меня, то я умываю руки...

Публика оказалась права...

Однако и Кутузов велел отступать.

Русской армии было не совладать с полчищами французов, собравших со всей Европы самых лучших солдат...

«Вероятно, все обычные средства связи между Россией и Германией уже прерваны, и, возможно, Вы рискуете, если Вас уличат в переписке с Вашими детьми...

Уверена, в Германии плохо известно, что происходит у нас. Возможно, Вас уже убедили в том, будто мы бежали в Сибирь, тогда как из Петербурга мы и не уезжали. Мы готовы ко всему, кроме переговоров...

Чем успешнее Наполеон станет продвигаться вперёд, тем меньше ему придётся рассчитывать на примирение. Это единодушное мнение императора и всех слоёв населения страны, и, слава богу, в этом отношении существует полнейшая гармония. Наполеон не рассчитывал на это, как и на многие другие вещи. Каждый сделанный им шаг по безбрежной России приближает его к пропасти. Посмотрим, как ему удастся перенести здешнюю зиму...»

Так писала матери Елизавета, вовсе не надеясь, что письмо попадёт в руки адресата.

С начала войны она вновь прониклась к Александру горячим сочувствием и стремлением помочь ему.

Все свои бриллианты передала она в госпитали. Большего она не могла сделать и часто страдала, слыша, как организует Екатерина Павловна ополчение, одевает и вооружает батальоны своих крестьян. У Елизаветы не было на это средств, иначе она тоже отдала бы всё, что имела...

Сражение под Бородином дало ей наконец возможность выразить всё восхищение русскими людьми.

«Берусь за перо под звуки пушки — мы получили известие о победе, одержанной великой армией под командованием Кутузова. Французской армией предводительствовал Мюрат, но она оказалась полностью разбитой. Захвачены тридцать восемь пушек и почётное знамя, выданное первому полку кирасиров, которое в настоящее время находится в кабинете императора, а также багаж Мюрата, военная касса с четырнадцатью миллионами и пленники, численность которых значительно увеличится, поскольку продолжится их ежедневное преследование...

Наконец-то Бог с нами, и я надеюсь, так будет и дальше, поскольку принесённые нами жертвы должны послужить лишь во благо.

В то время как французская армия, занявшая Москву, грабила, разоряла город, совершая такие мерзости, которые едва ли позволили бы себе даже самые варварские народы, наши казаки заняли все дороги, захватывая французских курьеров, направлявшихся в Париж или едущих из него.

Я видела некоторые из перехваченных писем, милых и трогательных по содержанию, в них есть описания нищеты и лишений, которые вынуждены претерпевать несчастные жертвы кровожадной ярости одного лишь человека...

Льщу себя надеждой, что с Божьей помощью настал момент освобождения Европы, если она того захочет! Неисчислимые жертвы, понесённые русской нацией, её непоколебимая верность, мужество и отвага, охватившие даже крестьян, сформировавших свои отряды и действующих по своему усмотрению, её невыносимые страдания — всё это достойно того, чтобы приобрести славу избавительницы рода человеческого от постигшего его бедствия....

Немного введу Вас в курс происходящих у нас событий. Со времени освобождения Москвы дела приняли благоприятный для нас оборот, критический момент прошёл, на нашей стороне большие преимущества.

Наполеон со своими силами продвинулся на большое расстояние, будучи уверен, что обеспокоенный император подпишет или запросит мира и однажды в оккупированной Москве, своими руинами производящей угнетающеевпечатление на всю нацию, почувствует невозможность продолжать войну...

Более того, он рассчитывал даже не некую революцию. Но ничего подобного не произошло — всюду царило единодушное мнение, и оккупация Москвы порождала возмущение и жажду мести...

Наша армия заняла позицию, при которой Москва была блокирована, а коммуникации Наполеона, как я Вам уже писала, ежедневно перерезались, поэтому средства существования становились врагу день ото дня тяжелее благодаря преданности и храбрости нашего великолепного народа, который инстинктивно, без указки, вёл войну.

Казаки — гроза французской армии — вылавливали фуражистов. Все эти действия в сочетании с болезнями, вызванными усталостью и плохим питанием, стоили французской армии таких значительных численных потерь за время пребывания в одной только Москве, что не стану приводить цифр, боясь преувеличить те, которые приводятся.

Наполеон, чувствуя, что в подобной ситуации не сможет продержаться зимой, пытался проникнуть в районы средней полосы, дороги к которым охраняет наша великая армия.

Для этого предпринимались многочисленные отдельные вылазки, но наши войска с невозмутимой твёрдостью перекрывали ему все пути до тех пор, пока после одного серьёзного и жаркого боя французы не оказались полностью отброшенными. Вражеская армия ретировалась по той же дороге, по которой начала наступление, да так, что это можно было назвать скорее бегством, чем отступлением. Побег продолжается до настоящего времени, за прошедший период захвачено огромное количество пленных и пушек...

Можете представить себе состояние этой армии, не находящей себе пропитания. Долгое время ей приходилось питаться кониной, чаще всего мясом погибших лошадей. Есть некоторые доказательства и более ужасному продукту — установлено, что французам приходилось есть человеческое мясо...

Совсем недавно целый кавалерийский корпус из двух тысяч человек, во главе с маршалом Ожеро, сдался без боя, со всем оружием и лошадьми. Офицеры толпами переходят к нам, обращаясь с просьбами.

В данный момент положение французской армии таково, что она может оказаться вынужденной полностью сдаться. Даже сам Наполеон может попасть в плен, я, правда, в это не верю, поскольку тем или иным способом он найдёт способ спасти свою бесценную личность...

Кремль взлетел на воздух, за исключением соборов, которые по действительно необычной и даже, я говорю, чудесной случайности оказались неповреждёнными...»

Теперь, в это страшное время войны, Елизавета снова была с Александром, вновь поддерживала и укрепляла его дух, помогала ему, чем могла. Что значили её муки ревности, её горести по сравнению с тем, что нависло над страной, отныне уже любимой Россией?!

Глава десятая

Неужели она едет туда, куда рвалась душой в течение всех этих двадцати двух лет, неужели увидит она свою бесценную матушку, к которой писано тысячи писем, увидит своих сестёр, обнимет даже Карла, младшего брата, на которого до сих пор сердита за то, что он не сумел противостоять напору Наполеона, женился на племяннице его первой жены Жозефины, Стефани, в надежде, что беды обойдут Баден, что великий родственник пощадит владения Бадена-Дурлаха, что не станет платить гросс-герцогский стол такую высокую контрибуцию, которую платили завоевателю все страны Европы...

Надежды Карла не сбылись: даже родственникам не прощал Наполеон ни единого сантима, даже с родственников требовал уплаты, и всем, чем угодно, — драбантами^[26], конями, провиантом...

«Среди прочих войск (название которых я услышала впервые), — писала Елизавета матери, — были и из Бадена, в их обязанность входило сопровождение пленных, видимо, по приказу свыше, их отряд был обстрелян. Такова ещё одна из деталей дьявольского комбинирования этого монстра. Я склонна думать, что на войска из Бадена такая миссия возложена не случайно. Говорят, будто немецкие войска полностью деморализованы, не уступая в жестокости французским.

В Полоцке баварцы вломились в один дом, где пожилая дама содержала пансион для маленьких девочек. Бедной женщине переломали руки и ноги, после чего она умерла, а когда дети бросились к ней, эти чудовища обрушили на них сабельные удары, убив несколько детей.

Откуда такая беспощадная, злоба? Видел ли кто-либо дикарей, убивающих детей и женщин?..»

Как горько было ей сознавать, что её земляки, подданные её брата, состязались друг с другом в жестокости и насилии и что её собственный брат, родной ей по крови, расстилался перед Наполеоном, забыв наследственную гордость и предоставляя всё, что только можно, для продолжения войны с её новой родиной, Россией.

Она всё ещё не забыла, как настаивала императрица-мать на войне со Швецией лишь потому, что не могла забыть унижения со стороны Густава Четвёртого, отвергшего её дочь Александрину.

Наполеон науськивал Александра, но эта несчастная война из-за амбиций не дала ничего ни России, ни Швеции. Только в результате месть Марии Фёдоровны оказалась удовлетворённой.

Фридерика стала шведской королевой. С этим выбором императрица-мать так и не могла смириться и в душе бесконечно упрекала невестку за то, что она будто бы расстроила русский брак шведского короля.

А головы сложили совершенно непричастные к интригам царей и королей русские и шведские солдаты. Фридерика была вынуждена бежать к матери, в Баден.

Так и здесь. Карл плёл интриги, крутился и лебезил перед победителем Европы, выклянчивал своё жалкое положение владетельного принца, даже женился на слишком отдалённой родственнице Наполеона, сколько ни умоляла его Елизавета не покрывать себя таким позором.

И что же теперь?

Страна разорена, французы прошлись по ней ураганом, жалкая ничтожная Стефани уже народила Карлу детей, а русские войска смели и эту бурю с лица Бадена, штаб-квартира находится неподалёку от Дурлаха, и Карл через матушку Елизаветы ищет пути к Александру, чтобы опять вилять, преклоняться, только бы вымолить сохранение своих крохотных земель...

Елизавета сознавала, что, конечно же, Александр, как всегда, будет великодушен, изумляя Европу, пуская ей пыль в глаза, что, конечно же, он сохранит трон Карлу, всей Европе рассказывая о том, какой он добрый, великодушный победитель.

Странно, думалось иногда Елизавете, как много в нём черт бабушки Екатерины, стремления создать соответствующее впечатление, похвастать тем, чего на самом деле нет.

Но Екатерина хоть писала обо всём своим корреспондентам в Европе, рассказывала о всех новостях в семье и стране, а Александр блистал теперь силой русских солдат, наслаждаясь своей славой. Да, ныне он был победителем, и это она, Елизавета, указала ему на всемирную славу — освободить Европу от Наполеона, спасти десятки крохотных государств — даже не земли, не людей, а лишь троны.

Ей был дорог Баден, и она знала, что тщеславие подвигнет императора на следующие неисчислимые жертвы.

И как ни доказывал Кутузов, что войска устали, что России нет дела до Европы, что пусть сами европейцы справляются со своим чудовищем, что Наполеон больше не сунется в Россию, — нет, не послушался Александр советов Кутузова. Он и раньше не любил его за Аустерлиц, теперь же возненавидел за победу над Наполеоном.

Во что бы то ни стало решил он затмить его победу, освободить всю Европу.

Александру была нужна эта слава, как всякому, кто чувствует в душе убийственный комплекс неполноценности. Только Елизавета знала об этом, только она слишком хорошо понимала его характер и. вопреки советам Кутузова склоняла мужа идти в Европу, снова устилать её трупами русских солдат.

Кто их считал, этих русских?

«Прошу Вас, дорогая мама, не думайте, что хоть малейшая озлобленность примешивается к тому, что я пишу Вам о немецких войсках. Мне искренне жаль их, оказавшихся инструментом в руках чудовища, болью отзывается во мне деградация прекрасного народа, которому могу только пожелать изменения порядков, царящих в Германии. И поверьте, что здесь принято добром воздавать за зло. Обращение с немецкими пленными очень хорошее, даже Каролина, сестра моя, просила Амалию передать благодарность императору за отношение к баварцам, высказанную ими самими. Это не то, что пришлось испытать русским в 1805 году при их переходе в Баварию. Тем лучше! Единственно допустимая, на мой взгляд, месть — поразить добрыми деяниями тех, кто сделал тебе зло...»

Так она писала, но в душе мучилась сомнениями: поймут ли это добро те, кто делал зло, поймёт ли Карл свои ошибки, свою нестойкость и подхалимство?..

Нет, она не собиралась упрекать его: что сделано, то сделано.

Знала, что её младший брат ищет подходы к штаб-квартире императора Александра, подсылает к нему от имени матушки с письмами, полными униженных поклонов и приветов, а более всего рассчитывает на родство, на неё, Елизавету.

И, движимая чувством жалости к своей семье, она первая просила Александра о сострадании. Прекрасно понимала, что в войну он не смог руководить своим собственным народом — помимо его воли и желания сам народ встал на защиту родины от иноземцев, народ спас императора и его наследственные права на престол.

Теперь он должен был доказать свою состоятельность, показать, что и вождь этого народа известен и блистателен.

Дело было сделано самим народом, продолжить славу русского народа должен был он, император.

И он выступил с войском за пределы границ России.

Наполеон отступал, его хвалёная армия в 600 тысяч солдат разных наций Европы была уничтожена, он набирал всё новую и новую и снова и снова бросал в бой безусых юнцов...

Александр шёл по следу Наполеона, сам руководил боевыми действиями. Города падали под напором русской армии. А Елизавета в это время в глубоком уединении осмысливала результаты войны, саму эпоху, в которую жила, все её последствия.

«Если нынешняя обстановка омрачена вызванными ею всеобщими страданиями и личными несчастиями, то в ней наблюдается и нечто высокое, поскольку эпохи, подобные той, которую мы переживаем сейчас, случаются редко.

Без всякого преувеличения следует сказать о патриотизме, героической преданности и отваге, которую мы ежедневно наблюдаем среди военного и гражданского населения.

Ах, эта славная страна на деле демонстрирует, что собой представляет, несмотря на упорные попытки представить её как варварскую.

Варвары Севера и ханжи Юга Европы не перестают доставлять неприятности этой в полном смысле слова цивилизованной нации.

Как только Наполеон вторгся в наши пределы, будто электрическая искра прошла по всей России. И если бы её безграничные просторы позволили, то эта искра в единый момент возгорелась бы во всех уголках империи, сопровождаемая столь мощным криком возмущения, что услышать его можно было бы и на краю Вселенной».

Она знала обо всём, что совершается в Европе, лишь по отрывочным сведениям из газет да из строк писем своей матери.

«Не будь Вас, — писала она снова, — я ничего не знала бы о том, что происходит вокруг Бадена. Император не известил меня, что Карл посылал к нему кого-то, с кем Вы передали ему просьбу о встрече. В понедельник через курьера он сообщил только: «Вот письмо от вашей матушки», — а сегодня я получила от Вас пакет, на котором его рукой написан только адрес...

Очень хочу, чтобы император смог назначить Вам встречу, о чём Вы просите его, и хочется думать, что он отведёт на это несколько часов.

Но почему он, а не я? Я, которая любит Вас до обожания, готовая жизнь отдать за Вас, вынуждена засыхать в этой столице, в этом дворце, где моё присутствие мало что значит, тем более что всем заправляет здесь императрица-мать...

Покорность и терпение!

Другим людям стоит лишь захотеть, и сбываются самые невообразимые вещи, а у меня на роду написано, чтобы естественные и законные желания не осуществлялись. Возможно, это необходимо для моего спасения, тогда я подчиняюсь...»

И вот теперь Елизавета ехала в Карлсруэ. Всю дорогу вставали перед ней картины её счастливого детства, её дородный, такой величественный и родной дед, которого уже нет на свете, её матушка — свежая, красивая, её сестры, такие маленькие и живые, Карл, которого она не представляла себе взрослым.

Виделась ей и прекрасная аллея от Дурлахского дворца до Бадена, обсаженная в два ряда высоченными пирамидальными тополями, и панорама с аккуратными виноградниками по округлым бокам холмов, и величественные горы на юге, и светлая прозрачная вода реки, островерхие красные крыши домов, гранитные угрюмые стены баденских дворцов. Пробегали перед её мысленным взором эти картины, но только мельком, а она снова и снова возвращалась к тем событиям, что пронеслись, как во сне, в эти несколько месяцев 1814 года.

Александр вернулся из Европы лишь на два коротких месяца, но сколько втиснулось в них, пока он опять не уехал в Европу!

Похороны Георга Ольденбургского, мужа Екатерины Павловны. Строгая пышная церемония.

Недолго оставался в России этот племянник Марии Фёдоровны, за которого выдала она свою любимую дочь.

Деятельный, рачительный, он старался оправдать то доверие, которое возложили на него и мать-императрица, и энергичная честолюбивая Катишь, и сам брат-император.

Не уставал он объезжать свои владения, немного превышающие территорию любого из немецких княжеств, инспектировал водные пути.

В одном из госпиталей подхватил злокачественную лихорадку, в несколько дней сгорел.

Екатерина Павловна была безутешна, сам Александр примчался из Европы, чтобы утешить любимую сестру, а Мария Фёдоровна вновь озаботилась подысканием приличной партии для молодой дочери-вдовы.

Но горе императора заслонилось другим.

Мария Антоновна Нарышкина сбежала из России в Италию, обманом заполучив документы на проезд.

Уехала вместе с князем Гагариным, связь с которым продолжалась уже немало лет под самым оком государя императора.

И тут уж пришлось Елизавете утешать своего мужа.

Тогда вспомнил Александр намёки Паррота, которому не поверил в своё время, не принял во внимание и его советы...

Как странно, думалось Елизавете, не будь этой коварной измены, не сбеги Нарышкина от надоевшего любовника-императора, оставив дочь на произвол судьбы, не пришёл бы к ней её муж искать утешения.

Он пришёл, ничего не говорил, почти ничего не слышал — глухота уже отделяла его от мира слов — просто молчал, сидя с ней один на один.

И она ничего не говорила, молчала, только сочувственно смотрела ему в глаза. И он видел её сочувствие, снова и снова удивлялся её великодушию, понимал разницу в уровнях их душ, осознавал, насколько более сильной и доброй была она.

Лишь теперь, после этих душевных потрясений, после того, как сам понял глубину страданий от предательства любимого человека, вновь оценил он её преданность и верность и разрешил ей поездку на родину.

Когда-то она думала навсегда поселиться в Бадене, когда-то, обиженная и оскорблённая в своих лучших чувствах, надеялась она, как и Анна Фёдоровна, найти утешение в родных стенах, остаться там, где прошло её детство, под крылом матери.

Теперь она ехала только повидаться...

«Великий Боже! Чем я заслужила такое счастье? — я восклицаю всё сегодняшнее утро. Боюсь с ума сойти от радости — я увижусь с Вами! Увижу сестёр! Карлсруэ! Дорогие моему сердцу места... Просто боюсь умереть от радости!..

Единственное, что угнетает и разжигает это нетерпение, — необходимость проехать такое количество стран, прежде чем доберусь до того пункта, куда стремлюсь всей душой...»

Александр опять ускакал в Европу — добивать Наполеона, блистать на европейском небосклоне яркой звездой.

Ему так нужно было это теперь, когда он почувствовал себя униженным и оскорблённым!

Елизавета снова и снова вспоминала всё, что промелькнуло за эти два летних месяца, не останавливаясь памятью на деталях: всё заслоняла огромная радость.

А перед глазами воочию мелькали сожжённые деревни, разбитые лафеты от пушек по сторонам дороги, толпы нищих, которых старательно разгоняли её блестящие кавалергарды, сопровождавшие царский поезд, ещё оставшиеся кое-где трупы на полях да пепелища на месте былых строений.

Разжиревшее воронье тучами носилось над равнинами и усеивало голые ветки деревьев, громким карканьем заглушало ржание лошадей и топот подкованных копыт, скрип рессор кареты и мягкие шлепки земли о её переднюю стенку.

Она ехала со всеми удобствами — в карете можно было поспать, вытянуть ноги, распахнуть дверцы и вдохнуть свежего ветерка, и всё-таки это было утомительное для неё путешествие.

Шелушились отвратительные пятна на щеках, постоянное покашливание изводило её, а непрестанный лёгкий жар теснил грудь и заставлял пылать виски.

Она не жаловалась — ей казалось, что радость взбодрила её, что теперь уж она избавится от вечной небольшой лихорадки, от изнурительного кашля, что воды Бадена исцелят её, воздух родины напоит её новой силой и свежестью...

Елизавета упивалась предощущением встречи с матерью и сёстрами, наслаждалась одним только ожиданием и потому с бесконечным терпением относилась к изнурительным ночёвкам в странных домах, определённых для её привалов, не удивлялась насекомым, заползавшим в её жёсткую постель, не различала вкуса еды, которую наскоро готовили её повара.

Она не замечала ничего, она вся была впереди, в Карлсруэ, на груди матери, а мыслями всё уходила и уходила назад, в оставленную, такую, как ей казалось, постылую столицу, в своё Царское Село, где скучала она в тени просторных аллей и бродила среди статуй, поставленных ещё Екатериной Великой, среди вековых лип, одно лишь ощущение аромата которых навевало ей грустные и тревожные сны.

Елизавета была и там, и здесь...

Там — торжественное погребение победителя Наполеона в России — фельдмаршала Кутузова. Вместе с Александром вся императорская семья стояла над гробом — Кутузова отпевали и захоронили в Казанском соборе. И видела Елизавета, что и после смерти славного полководца, тихо угасшего в силезском городке Бунцлау, ревнует Александр к его славе и во что бы то ни стало старается превзойти великого военачальника.

Там — Александр создаёт новую коалицию против Наполеона: Калишский трактат подписан между Пруссией и Россией, скоро и Австрия присоединится к этому союзу.

Но Дрезденская битва снова показала силу Наполеона, и только в битве народов у Ватерлоо соединённые войска трёх государств нанесли покорителю Европы такой удар, от которого он не сумел оправиться...

Здесь — обгоняют карету Елизаветы возки братьев императора, Николая и Михаила, спешащих к окончанию войны, в радужном настроении готовых воевать вместе с братом.

Александр задерживает их в Берлине...

Здесь — пышная процессия из карет и возков с Екатериной Павловной, едущей в Европу развеяться после горя, вызванного смертью любимого мужа.

И всё — мимо, мимо Елизаветы. Её поезд неспешен, ей торопиться некуда, её конечный пункт — Карлсруэ... Здесь — русские войска вступают в Париж, война окончена, но долго ещё бушуют страсти по всей Европе: как перекроится карта, за кем будет первенство, что сделается с мелкими княжествами и герцогствами.

Елизавете нет до всего этого никакого дела — она спешит к матери, хоть и приказал Александр ехать удобно.

Теперь ему вздумалось заботиться о здоровье жены...

Но вот и въехал её поезд в знаменитую аллею пирамидальных тополей. Но где они? Срубленные, оставшиеся поверженными...

Пни открывают взгляду лишь открытое пространство холмов с голыми чёрными лозами винограда, тоже почти везде вырубленного и выкорчеванного, изрытые воронками от взрывов поля зияют, словно свежие раны...

Она долго всматривалась в изуродованную панораму своего детства.

Где эта зелень, мягким пухом покрывавшая округлые холмы, где эта чистая прозрачная вода реки? Понимала, что уже осень, что трава пожухла и пожелтела, что чёрные воды несут в себе капельку наступающей зимы, — и не могла опомниться. Это ли страна её детства, тот рай, из которого уехала она двадцать два года назад, это ли её мечта, к которой возвращалась она все эти годы?

Обветшавшие крыши, некогда красные и островерхие, сожжённые и ещё не восстановленные деревни, остатки разбитых повозок — унылая картина всеобщего разрушения.

Только серые гранитные стены дворцов в Дурлахе да прибранные подъезды к ним ещё оставляли какое-то ощущение прежнего.

Высыпавшие ей навстречу сестры с детьми, маленькая старушка мать, больной и вечно угрюмый младший брат, которого она помнила совсем карапузом, жадные взгляды на её дорогие подарки, руки, без разбора хватающие её дары, — как всё это не сочеталось с её мечтами и картинами её воображения!

И на второй же день пребывания в родных местах она вдруг затосковала.

Но не потому, что в Царском Селе не было разрушений, и не потому, что недороги были ей беседы с матерью и сёстрами.

Она неожиданно ощутила, что этот мир, который она старательно выстраивала в своём воображении, стал ей чужд, что эта постоянная немецкая речь угнетает её и напоминает об императрице-матери, что эти округлые холмы кажутся ей нарочитыми, словно декорации в театре.

Что с ней, откуда эти чувства, почему реальная действительность разрушила её сладостные воспоминания?

Потому ли, что она повзрослела, что всё вокруг изменилось со времён её детства и привычки её стали другими?

Она всё искала, на чём бы остановить взгляд, какую-то деталь, которая вернула бы её в детство, выискивала черты прежней любви в лицах матери и сестёр.

И не находила ничего, что вызывало бы в её душе отклик...

«Нельзя вернуться в детство, — думала она, — нельзя увидеть то, что рисуешь себе в воображении».

И с тоской ждала возвращения домой...

Лечилась водами Бадена, известными во всём мире своими целебными свойствами, слушала пространные рассуждения Фрик о былой славе, ласкала её детей, рассуждала с матерью о новинках литературы и ни во что не вникала душой и сердцем.

Сердцем и душой она была у себя, в России, в любимом Царском Селе, на Каменном острове, видела золотые купола православных церквей, такие непохожие на островерхие крыши протестантских кирок, различала просторную перспективу Невского.

Воображение подводило её, мыслями и чувствами она была не здесь, а там, в родной ей стране. Она немало дивилась этому преображению, размышляла и размышляла и догадалась только под конец своего пребывания в Бадене.

Она стала русской, она стала православной, и отныне родина её — Россия.

Что бы ни случилось с ней на её новой родине, теперь корни её глубоко в этой стране, теперь её уже нельзя назвать немкой, хоть она и была ею по рождению.

И снова вспомнила она свою великую бабку по мужу, Екатерину Вторую, поняла слова, которые та говорила ей, тогда ещё глупой незрелой девочке: «Проживёшь в России двадцать лет, и ни следа не останется в тебе немецкого, станешь русской...»

Как и Екатерина, Елизавета стала русской...

Александр приглашал её в Париж. Ему нужно было, чтобы она, всегда так трезво оценивавшая его, видела его триумф, тот блеск и поклонение, которым удостаивали его отныне все дворы Европы, народ, видевший в нём спасителя всего мира.

Ему нужен был и её восторг, и её благоговение, ему было необходимо подтверждение со стороны, чтобы утвердиться и в глазах единственной женщины, знавшей его так, как никто...

Елизавета не поехала. Отнекивалась, прекрасно понимая его мысли.

«Я была бы счастлива встретиться там только с членами французской королевской семьи и теми, кто всегда оставался им преданным. А я окажусь в очень пёстром обществе, среди людей, которых презираю и не могу этого скрыть...

К тому же опасаюсь предстать с моим лицом перед такой разношёрстной публикой, к тому же ещё слишком любопытной...»

Отговорки. Она не хотела, не могла видеть Александра таким вознесённым, самым обольстительным мужчиной в Европе.

Как она понимала, это был только миг в истории, и через короткое время он вернётся к самому себе — измученному страданиями души, тоскующему неизвестно почему, раненному в сердце...

И Елизавета старательно поддерживала легенду о своей болезни, о пятнах на щеках, лечилась, пила воды и не ехала в Париж.

Она приехала лишь в Брусхал, куда по пути в Россию завернул император.

И снова они молчали, настроенные мирно и дружелюбно, и снова вглядывался он в её глаза.

Она сказала громко, чтобы он расслышал:

— Закончу курс лечения и возвращусь в Россию...

И увидела, как вспыхнули его глаза, искра радости пробежала в них.

Александр наклонился к её руке, безмолвно поцеловал её. Она не оставляла его, как оставила Нарышкина, она прощала ему все его грехи, она вновь была с ним, как в горькие минуты, так и в минуты самого большого его блеска.

Он был без слов благодарен ей, и улыбка тронула её побледневшие от болезни и увядания губы.

Нет, с ним ей не нужно притворяться, не надо придумывать пошлые приветливые фразы. Они всё понимают без всяких слов...

Без особой охоты, скорее с угнетённым чувством она последовала за ним на Венский конгресс.

Всю свою семью потащил Александр за собой. Перед матерью, женой, сёстрами, братьями хотелось ему похвалиться своим блеском, чтобы и они превозносили его до небес.

Здесь, на конгрессе, собравшемся, чтобы разделить Европу, перекроить всю её карту, кого только не было. Мелкие немецкие князьки толпились в приёмной русского императора, перед ним заискивали сиятельные монархи всей Европы.

Александр чувствовал себя неотразимым, в зените своей славы.

И лишь Елизавета не обольщалась его блеском, поэтому он бывал с нею настолько груб и невеликодушен, что все на конгрессе заметили это.

Едва раздавались комплименты в её адрес — а лечение в Бадене пошло ей на пользу, она похорошела, и даже пятна на щеках сделались меньше и бледнее, — как Александр быстро прекращал их.

— Не нахожу, — язвительно усмехался он.

Но как она понимала его! Он словно мстил ей за измену Нарышкиной, словно и себе старался доказать, что он лучший из всех мужчин — тщеславие одолевало его.

Кого только не было в его постели в эти несколько недель пребывания в Вене! Самая красивая, по оценкам всех сиятельных особ, женщина в Европе — княгиня Багратион, вдова его полководца, умершего от ран, полученных в Бородинском сражении, стала его почти постоянной пассией.

Не забывал он и графиню Эстергази, и графиню Зичи, и княгиню д’Ауэрсперг, и княгиню Лихтенштейн — со всеми был не только любезен, великолепен в танцах, но и в более интимных сценах блистал остроумием, галантностью, рыцарством.

Все были без ума от него.

И лишь она одна знала, что этот угар продолжится недолго.

Мучимый ревностью, страдавший от нараставшей глухоты, он словно пытался возместить это.

Александр сам предложил ей почаще обедать у него, сопровождать её, если у неё не будет спутника для бала или парадного обеда.

Он был настолько тщеславен, что покупал заискивающее и восхищенное отношение к себе: российские деньги таяли в дорогих фруктах и ананасах, в икре и стерлядях — угощались немецкие князьки, австрийский император и прусский король, вся эта свора блистательных особ жила за русский счёт.

Александр не жалел денег: когда ещё выпадет ему такая роль — щедрого, гостеприимного, широкого по натуре русского императора, ослепившего своим блеском всю Европу!

А за спиной у него князья и князьки, принцы и императоры уже сговаривались помешать России занять соответствующее место.

Как он был благороден по отношению к Людовику Восемнадцатому, снова занявшему французский престол, оговорил в парижских соглашениях, что Франция остаётся в границах 1792 года, он не тронул Парижа, пожалел его дворцы и красоты. А Бурбон так надменно обошёлся с русским императором, что даже великодушный и добрый Александр был взбешён.

За его спиной Людовик сумел заключить тройственный союз с Англией и Австрией, по которому решительно воспротивился планам и намерениям русского императора.

Елизавета говорила Александру, кивала на интриги и хитросплетения. Он не слушал её, он слушал мать, которая тоже блистала в числе сиятельных особ на конгрессе...

Только и выторговал Александр, что Польша была переименована в Великое герцогство Варшавское под протекторатом России.

Как ожидал Адам Чарторыйский, что его, Адама, старый друг Александр назначит наместником русского царя в Варшаве — и он вправе был ожидать этого: ещё в юности много говорил Александр о свободе Польши, сожалел о её разделах...

Увы, собрав поляков у себя в приёмной, Александр сказал, что наместником назначает старого ветерана боёв, безногого Зайончека, а вместо себя командовать польскими и русскими полками в Варшаве посылает своего брата Константина...

Адам Чарторыйский побледнел при этом известии. «Личные мотивы, наверное, примешались к этому плану», — решил он.

Да, он встретился с Елизаветой, да, многие часы они провели вместе, да, он снова, как и двадцать лет назад, был в неё влюблён.

И вновь, как и двадцать лет назад, она была приветлива, дружески беседовала с ним, но ни единого слова любви, ни единого слова нежности и страсти не вырвалось у неё.

И всё-таки император возревновал...

Чарторыйский записал в своём дневнике:

«Вижу её сильно изменившуюся, но для меня всё ту же. Те же её и мои чувства, они не так ярки, как прежде, но сильны, и мысль, что я не могу видеть её, причиняет мне мучительную боль. До сих пор я лишь однажды видел её, был принят плохо и до сих пор несчастен. Вторая встреча. Опять между нами чувство долга. Она, как всегда, ангел. Её письма... Она моя первая и единственная любовь. Я желаю ей счастья и ревную к этому счастью, люблю страстно. Бесконечная неуверенность, сопротивление, постоянные горести, двадцатилетнее ожидание. Она любви и поклонения достойна...»

А у Александра начался период трезвого осмысления сборища Венского конгресса.

Произошло это потому, что Бурбон, поставленный им на трон короля Франции, Людовик Восемнадцатый, оскорбительно отказал в руке своего племянника, герцога де Берри, для младшей сестры Александра, великой княжны Анны Павловны.

Было от чего возмутиться Александру, начать внимательно присматриваться к сиятельному собранию!

И если бы не Сто дней бежавшего с Эльбы Наполеона, если бы не горы трупов, опять положенные русским императором в войне за интересы европейских монархов, кто знает, чем кончились бы эти возмутительные предательские торги.

Всё же Александр надеялся, что его европейские монархи приемлют его великодушные и добродетельные помыслы, мнил, что Священный союз, основанный им, будет управлять миром Европы с чистыми намерениями, с Божьей помощью благоденствовать народам...

Увы, его прекраснодушные мечты остались лишь мечтами, а Священному союзу суждено было превратиться в орудие подавления народных восстаний и угнетения целых народов.

Ничего хорошего из этих грёз не вышло...

Как никто поняла жена императора, как он разочарован, устал от блеска и предательства европейских дворов, как необходима ему поддержка даже против матери, которая уже давно замыслила лишить престола обоих своих старших сыновей, которых считала причастными к смерти мужа...

И Александр, вернувшись в Россию и испытав мучительный стыд перед ней за её невежество, нищету и беспросветную нужду, всё забросил, потерял интерес ко всему.

Ещё он ввёл конституцию в Польше, ещё пытался основать военные поселения, признав, что только военной силой держится престиж России в Европе, но все дела передал старому другу своего отца, «без лести преданному» Аракчееву.

Разуверенный и сникший, он было увлёкся учением баронессы Крюденер, которую ввела в его приёмную Елизавета, но и это учение разочаровало его.

В сорок пять лет он испытал всё, как он думал, — блеск и падение, муки совести и страдания любви, похоронил всех своих детей...

«Как странно, — думала Елизавета временами, — он дал конституцию Финляндии, дал конституцию Польше и лишь в своём государстве никак не мог решиться на это».

Иногда она пыталась объясниться с ним, старалась понять, что останавливает его, но получала в ответ резкие и недвусмысленные ответы: не дорос ещё русский народ до конституции, не дорос до свободы, далеко ещё ему до всех европейских народов.

Это мучило её и приводило в негодование. Она, немка, давно уже пришла к убеждению, что из всех народов Европы русский народ самый забитый, что он больше всех достоин конституции и свободы, более всего нуждается в революции сверху, чтобы не дать вылиться возмущению угнетением и вековым рабством снизу.

А он, Александр, русский по происхождению, презирал и ненавидел свой народ...

Но она оставляла все дела в том же положении. Она только императрица, она только супруга императора, и, может быть, не её дело вмешиваться в государственные установления и законы, тем более что на её пути всегда стояла императрица-мать, которой претили все нововведения.

И Елизавета молчала, уходила в интересы, слишком далёкие от интересов мужа.

Раскапывала исторические документы, проливавшие свет на некоторые необычные факты из русской истории, копалась в архивах, а главное, поощряла просвещение, распространение в России знаний, грамотности.

Увидела странное письмо английской королевы и изумилась: ничего о нём нигде не читала, ничего не знала.

Иван Грозный, мучимый подозрениями и уверенностью, что его обязательно убьют, написал королеве Англии письмо, чтобы прозондировать почву: согласится ли Англия приютить его, если будет в том нужда?

Королева ответила, что сделает это с охотой.

Елизавета рассказала об этом письме Карамзину, но у историка был свой взгляд на русскую историю, и такое действие Ивана Грозного никак не вписывалось в его трактовку...

Были и другие документы, которые свидетельствовали — не всё было в династии так, как описывали древние историки и летописцы. Заподозрила было шведскую прачку, Екатерину Первую в том, что та отравила Петра Первого в его последние дни, но теперь уже никому не говорила об этом, зная, что останется непонятой.

Елизавета пыталась увлечь и Александра своим интересом к истории, к нарождающейся, поднимающейся литературе, но не встретила никакого сочувствия — Александр считал занятия литературой, стишками, как он говорил, делом никчёмным, ненужным, а просвещение — чумой.

И ей оставалось лишь покровительствовать искусствам и литературе, опекать нищих литераторов, наблюдать развитие и рост этого «никчёмного дела»...

Александр опять увлёкся парадами, стройностью солдатских рядов, формой военных, обсуждал по целым часам какие-нибудь петлички в мундирах, и она понимала, что их интересы лежат в совершенно разных плоскостях.

Искусства он оставлял только для женщин: они должны были хорошо петь и музицировать, читать французские романы, говорить на различных языках. Мужчина должен сражаться — это его долг и обязанность, и именно войне и армии отдавал он первое место в своих поступках...

Нет, не могла она увлечь императора своими интересами и думала, что он, вероятно, прав, потому что действительно большую часть своей жизни занимался лишь шагистикой и муштровкой и, возможно, война научила его быть всегда наготове.

Но теперь он беспокоился не только об обороне России — вознесённый на самую вершину европейской власти, он решал за всех монархов.

Часто Елизавета с тоской думала — что за дело ей до того, что творится в Европе?

Но Александр с головой ушёл в деяния Священного союза, словно и не было России, а был лишь этот европейский синклит^[27].

Дела Европы полностью поглотили Александра. Когда он вернулся с Венского конгресса, то поручил Новосильцеву, одному из своих прежних молодых друзей, разработать конституцию и положение об освобождении крестьян.

Он сам правил текст и наброски к конституции, названной им самим «Государственной уставной грамотой Российской империи». В ней предусматривалось введение двухпалатного парламента, создание местных представительных органов, провозглашалась свобода слова, печати, равенство всех граждан перед законом, неприкосновенность личности. Положение об освобождении крестьян тоже разрабатывалось, но в глубокой тайне, потому что императрица-мать, как всегда, составляла сильную оппозицию намерениям сына.

Но решительным реформам помешала революция в Испании. Воинские части в Кадисе восстали, революция перекинулась в Мадрид, и сам король Фердинанд Четвёртый был вынужден согласиться на введение конституции.

Обеспокоенный Александр с глубоким прискорбием признал, что преобразования лишь тогда приносят пользу, когда идут сверху, от правительства, а не тогда, когда народ берёт это дело в свои руки.

Ещё большую тревогу вызвала в нём революция в Королевстве обеих Сицилий. И здесь Фердинанд Четвёртый был вынужден пойти на конституцию.

Австрийский император Франц, сильно растревоженный, пригласил Александра в Троппау на совещание по делам Священного союза.

Но по пути туда император заехал в Варшаву, где как раз проходил сейм. И тут он впервые почувствовал разочарование и возмущение: поляки не только не выражали признательность Александру, но и требовали всё новых и новых преобразований и свобод.

Самолюбие императора было ранено. Он ожидал благодарности и поклонения, вместо этого — требования и требования...

Правда, в Троппау он всё ещё выжидал. Он говорил, что надобно предпринять всё, чтобы сами восставшие отказались от своего восстания и покорились королям, и только если они откажутся, выступить военной силой.

И тут, в Троппау, получил Александр известие о бунте в Семёновском, самом любимом его полку.

Александр почуял, что пламя революции перекинулось уже в Россию. Тогда он больше не сомневался — в Неаполь и Испанию были направлены войска...

Протокол конференции в Троппау гласил, что государи Европы обязуются не признавать смену государственного строя, если она происходит не законным путём, сверху, от самого монарха, а путём бунта и насилия.

Александр и сам понял, что теперь Священный союз стал всего-навсего полицейской мерой, развязывал властителям руки для подавления всяческих бунтов, но говорил при этом:

— Я люблю конституционные учреждения и думаю, что всякий порядочный человек должен их любить. Но можно ли их вводить у всех народов без различия? Не все народы в равной степени готовы к их принятию... Свобода и права, которыми может пользоваться просвещённая нация, нейдут к отсталым и невежественным народам...

Когда Елизавета услышала об этих словах Александра, она поняла, что со всеми реформами в России покончено и всё, о чём мечтал юный император, похоронено.

Она загрустила и затосковала — знала, как нелегко далось императору это обращение, этот отказ от всех своих юношеских планов...

Европейская революция страшила его теперь больше, чем что бы то ни было. Стотысячная русская армия вступила в Галицию, чтобы потушить пламя неаполитанской революции. Приказ был отдан твёрдым тоном императора. И слава богу, думала в ужасе Елизавета, что эта помощь в восстановлении власти короля не потребовалась, иначе опять русские солдаты гибли бы за странные принципы императора, старающегося остаться верным Троппаусской конференции.

Не поддержал Александр и восставших греков, хотя и возглавлял этот бунт русский генерал, его личный адъютант Ипсиланти.

С горечью и разочарованием говорил потом император:

— Не может быть более политики английской, французской, русской, австрийской. Существует лишь одна политика — общая, которая должна быть принята народами и государями для общего счастья. Я первый должен показать верность принципам, на которых основал союз. Представилось испытание — восстание Греции. Религиозная война против Турции была в моих интересах, в интересах моего народа, требовалась общественным мнением моей страны. Но в волнениях Пелопоннеса мне показались признаки революционные, и я удержался. Чего только не делали, чтобы разорвать союз! Старались внушить мне предубеждения, уязвить моё самолюбие,— меня открыто оскорбляли. Очень дурно меня знали, если думали, что мои принципы проистекали из тщеславия, могли уступить желанию мщения. Провидение дало в моё распоряжение 800 тысяч солдат не для удовлетворения моего честолюбия, но чтоб я покровительствовал религии, нравственности и правосудию, чтоб дал господство этим началам порядка, на которых зиждется общество человеческое...

Слышалось Елизавете в этих его словах чистое нравственное начало, романтический оттенок, но как хорошо она понимала интересы различных европейских династий. Даже пример её семьи был для неё показателен — всеми силами урвать кусок земли, корону, престол. Она слишком хорошо знала человеческую натуру, чтобы обольщаться теми принципами, о которых говорил её супруг...

Теперь она страдала от его отсутствия, хоть и не было у неё праздного времени. Всё больше погружалась она в мир литературы, покровительствовала писателям и поэтам.

Из «Общества друзей императрицы Елизаветы» образовалось «Общество любителей российской словесности».

Она не знала, что потом это общество переросло в «Союз благоденствия», который ставил своей задачей изменить политический строй России. В нём проскальзывали мнения, что императора Александра могла бы заменить императрица Елизавета. Не учитывали только участники этого союза, что Елизавета была известна в России лишь узкому кругу почитателей.

Но как же была она обрадована, когда вышла наконец из печати двадцатилетняя работа Карамзина «История государства Российского». И хоть, вопреки даже мнению императора, Карамзин защищал в ней династические начала, не мыслил Россию не монархической страной. Елизавета выражала автору своё восторженное отношение. Никогда ещё не было в государстве издания, которое бы так полно и всеобъемлюще давало картину возникновения империи, державы.

Впрочем, «История» была встречена всеми читающими кругами с восторгом — никогда ещё русский язык не был так прост и выразителен, никто так увлекательно не писал про историю России. Ею зачитывались, а Елизавета постоянно навещала скромный домик Карамзина, где однажды увидела и смуглолицего юного лицеиста Пушкина.

О нём хлопотала она, когда Александру не понравились «дерзкие стишки» молодого дарования и он хотел дажевыслать его в Сибирь. Далёкая сибирская ссылка была заменена Пушкину почти развлекательной поездкой на юг.

Глава одиннадцатая

Итак, они её приговорили...

Она и сама чувствовала, что болезнь её вступила в последнюю стадию.

Этот разрывающий плоскую грудь кашель, эти красные пятна на носовом платке, лихорадочный жар, сжигающий её, эта унылая слабость по утрам и бесконечная апатия!

Ничего не хочется делать, даже к парадным обедам невмочь одеваться, даже почерневшие волосы, потерявшие свой прелестный оттенок пепельности, не хочется закалывать черепаховыми гребнями...

И вот этот странный консилиум! Все доктора, пользовавшие её в 1801 году, — Стофреген, личный врач Александра Виллие и другие, сиделки.

Она всё крепилась, не хотела доставлять лишних хлопот мужу, теперь предпочитавшему сидеть в её комнате, вместе читать что-то, хоть он и плохо слышал то, что говорилось, и с неохотой отрывавшемуся для смотров, парадов, маршей, к которым он ещё сохранил какой-то интерес...

Её слушали, выстукивали, заставляли показывать язык, трогали пылающий лоб. Она подчинялась безвольно, знала, всё это ни к чему, приходят её последние дни...

А потом были бесконечные трёхдневные совещания. Александр сразу предложил ехать за границу, на солнышко, на морской воздух, в Италию, где она сразу оживёт, воспрянет душой.

Она грустно усмехалась. Болезнь гнездилась в ней давно, она подавляла в себе эту слабость и апатию, ничего не говорила докторам, не смела жаловаться.

Но знала — это Михайловский замок, ещё в 1801 году, оставил в ней неизгладимый след. Сквозняки, сырость, холод — всё это выплыло теперь наружу...

— За границу не поеду, — тихо сказала она.

Александр не расслышал, только по движению губ понял её слова.

И снова — совещания, совещания! Даже Мария Фёдоровна принимала в них горячее участие, несмотря на то что получила известие о смерти герцогини Вюртембергской, своей дочери Екатерины, вторично выданной замуж за старшего из её, Марии Фёдоровны, племянников. Не выдержала там энергичная, уверенная в себе Екатерина, не перенесла новых родов.

Сколько же пришлось перенести ей, этой расплывшейся старой немке, — часто думала Елизавета, — смерть дочерей, смерть мужа, а она ещё смеет иногда жаловаться на боли в ногах, ломоту в пояснице. Крепка, крепка её свекровь, переживёт и её, нелюбимую старшую невестку...

Да, они приговорили её.

Долго выбирали страну, город, в котором ей стало бы легче.

В сущности, ей было всё равно, она знала, что поедет умирать.

А умереть ей хотелось здесь, в России. Всё за границей, после того как она побывала в Бадене и Вене, казалось ей чуждым, лишённым той теплоты и доброты, что так свойственны русскому народу.

Она так и сказала:

— Умирать буду в России...

И опять её слова прочитал Александр только по её губам, побледневшим, узким, тонким...

Она видела, с какой жалостью и недавно проснувшейся нежностью вглядывается он в её постаревшее, жёлтое лицо с ядовито-красными пятнами на щеках, в её потускневшие голубые, почти потерявшие свой блеск глаза, в её лапчатые морщинки вокруг век, сморщившуюся кожу шеи...

И понимала, что видит её такой, какой была она в свои тринадцать лет, когда впервые приехала в Россию.

Живая, свежая, как роза, гибкая и стройная, как ивовая тростинка, лёгкая на ногу, летающая, а не ходящая.

Никогда не была она полной, никогда не славилась отменным здоровьем, а теперь словно подкосила её болезнь, проклятая чахотка, полученная ещё там, в том проклятом месте, в Михайловском замке.

Оттуда идут все их совместные беды — её болезнь, его угрызения совести, бесконечные смерти детей, все его начинания, не приводящие к светлому концу.

Странно, такое, казалось бы, блестящее царствование, всемирная слава, сияние и блеск трона. А вот поди ж ты, оба они несчастны, и ничто им не опора...

Она никогда не отличалась хорошим аппетитом, а в последние месяцы еда и вовсе вызывала в ней лишь отвращение.

А бесконечный нудный кашель, разрывающий грудь, и вовсе утомлял её, сваливал в постель.

И всё-таки когда приходил Александр, она старалась держаться, никогда ни на что не жаловалась, тепло и нежно улыбалась ему.

Сколько всего было, сколько всего произошло, сколько любовниц у него перебывало.

Она никогда ни словом не заикнулась о своей ревности, она возмущена была только одной Нарышкиной, слишком уж высоко вознёсшейся, дерзко и нагло говорившей даже с ней, императрицей.

Что ж, он наказан, и тем сильнее, что дочь его от Нарышкиной, его, да и её, Елизаветы, пожалуй, любимица и умница, тоже умерла. Недаром в день её смерти Александр написал Елизавете коротенькую записку:

«Она умерла. Я наказан за все мои грехи...»

Уехала Нарышкина с князем Гагариным в Италию, живёт там и благоденствует, уехала, бросив дочь.

Елизавета пыталась заменить Сонечке мать, любила дочку соперницы как свою собственную, заботилась о ней так, как никогда не заботилась оставившая её мать, привязалась к девочке. Верно, она и передала ей эту скоротечную чахотку, от которой и умерла Сонечка в пятнадцать лет...

Как странно, никого вокруг. Только её фрейлины, верная Валуева, доктора, а рядом с Александром постаревший князь Волконский, привязанный к нему с самого детства...

Что ж, они приговорили её, но ей как-то было это безразлично. Она готовилась к другому миру, этот уже почти не интересовал её, радостно думала о том, что увидит своих дорогих девочек, предстанет перед высшим судиёй...

«Как будет, так и будет, как Бог даст», — твёрдо решила она. Её бы воля, никуда бы она не поехала, ни в какие южные края.

Но Александр почему-то заговорил об их юношеской мечте — как они решали, едва поженившись, уехать куда-нибудь, хоть на берега Рейна, быть частными людьми, не мешаться в высокую политику, жить мирно и дружно. Может быть, тогда Бог благословил бы их союз детьми. Она мучилась и страдала многие годы, что не выполнила своего предназначения в России, не дала трону наследника от Александра...

Странная всё-таки судьба постигла двух старших сыновей Павла.

Александр не имеет детей. Константину тоже не выпало такое счастье, хотя и есть у него внебрачный сын от его постоянной любовницы-француженки. Но Константину досталась хоть капелька счастья: вымолил, выпросил он у матери, Марии Фёдоровны, согласие на брак с полькой Иоанной Грудьзинской, хотя цена за этот брак оказалась даже для него очень тяжкой.

Ещё Павел объявил его цесаревичем, наследником российского трона, но первый его брак был таким несчастливым, что жена, Анна Фёдоровна, уехала в свой Кобург и двадцать лет не подавала о себе вестей, стараясь забыть, как тяжкий сон, недолгие годы союза с Константином. И с какой же лёгкостью, с какой радостью отказался он от короны, написал отречение по всей форме, хотя и сохранил титул цесаревича. Правда, никто в России, кроме двух-трёх человек из семьи, не знал об этом. Отречение Александр запаковал в три пакета, оставил их в тех местах, где полагалось быть завещаниям.

И опять грустно усмехалась Елизавета. Как хорошо она видела все происки Марии Фёдоровны: нет, не простила мать своим сыновьям смерти отца, подозревала обоих в этом. И словно сам Бог указывал ей — эти дети сами бездетны, не благословил их Бог нормальными семьями. И все свои устремления обратила Мария Фёдоровна на третьего сына — Николая. Он был трёхлетним, когда убили его отца, он ничего не знал, да и не мог знать по малолетству, на нём нет крови отца.

Он и должен стать царём...

Убедила, уговорила Александра Мария Фёдоровна поговорить с Николаем, его женой, королевной Пруссии. Спотыкаясь, в нескольких словах император сказал довольно туманно Николаю, что, возможно, придёт и его черёд императорствовать.

Не объяснил причин, только неясно намекнул. Но Мария Фёдоровна с той самой ночи держала в уме — старшие сыновья виновны, на их руках кровь отца, и хоть и взяла с них клятву, что неповинны, да не давала ей эта мысль жить спокойно.

И столько лет молча работала на эту мысль. Убедила и Александра...

Ныне Александр вернулся к намерению стать частным человеком, отречься от трона, вручить власть Николаю, а им, с Елизаветой, вдвоём, жить так, как решали они в юности, когда ещё жива была матушка Екатерина Вторая...

Он даже озаботился покупкой дома для их мирной частной жизни — в Крыму, в райском уголке...

Но теперь, когда она так плоха, всерьёз беспокоился лишь её болезнью. И решал, куда отвезти, чтобы выздоровела, чтобы смогла ещё поддерживать его, как всегда поддерживала в самые трудные часы.

А она приготавливалась к худшему исходу. Не жилица она больше на свете, пора готовиться к главной дороге.

Это её не страшило, не возмущало, жизнь как будто уже давно покинула её тело, осталась только частица тепла и нежности к Александру — как ему будет не хватать её.

Лишь теперь, в эти последние годы, понял он, какой опорой была она ему всегда, как знала его до тонкости, прощала ему все его ошибки и заблуждения, безмолвно понимала.

Что с ним будет, когда её не станет?..

И она старалась не обращать внимания на боли в груди и подавлять свой едва выносимый окружающими кашель, крепилась и казалась весёлой и приветливой, как всегда. Она была нужна ему теперь, когда его сжигало внутреннее недовольство, чувство вины и совесть грызла, как голодная мышь, его зачерствелое сердце...

Ей как-то не верилось, что он способен отречься от престола, но она хорошо понимала, как хочется ему убежать от этой жизни, от груза нерешённых проблем, от растущих, как грибы после дождя, тайных обществ, всерьёз замышляющих революцию в России, даже убийство его, Александра.

И знала, что все доносы, тайные доклады по этим обществам бросал он в камин и клял себя: сам, сам всё это начал, сам создал то проклятое общество, тот самый комитет общественного спасения, сам разжигал страсть к переменам. Сам во всём виноват, и не с руки ему казнить, ссылать, коли сам всё начал...

Итак, всё теперь решено. После трёхдневных совещаний, споров и препирательств всё теперь решено: они вдвоём поедут на юг России, в крохотный городок на самом краю Азовского моря — в Таганрог. Там сможет она поправиться, выздороветь, а потом они поедут в Крым, там начнут новую жизнь, без всех этих висящих на плечах нерешённых проблем...

Но она знала, как часто и подолгу беседует теперь Александр с митрополитом Фотием: то едет к нему в Александро-Невскую лавру, то принимает у себя в кабинете. Часами стоит перед образами святых, выстаивает длинные церковные службы в соборе, просит прощения у Бога за всё, что натворил здесь, на земле.

Она и тут прекрасно понимала его: страшится той, загробной, жизни, проникся канонами православия, скромная проповедь смирения, простоты, кротости больше ему по душе, нежели преображение личности по учению баронессы Крюденер, с которой Елизавета когда-то его свела.

Что ж, Таганрог, так Таганрог.

Она никогда там не была, как, впрочем и нигде дальше Москвы да Петербурга, заграничные страны были ей теперь не по душе. Даже милый Баден, куда она всей душой стремилась больше двадцати лет, ныне не привлекал её.

Россия — вот её родина, и здесь хотела она умереть. Пусть даже и в Таганроге...

Обслугу решили взять с собой самую малую.

Из свиты Александра лишь начальник главного штаба Дибич, генерал-адъютант Волконский, вагенмейстер полковник Саломка, статс-секретарь императрицы Лонгвинов.

Скромный и тихий врач Тарасов находился в обществе светил тогдашней медицины — личного врача императора лейб-медика Виллие, лейб-медика Стофрегена, докторов Добберта и Рейнгольда.

Штат императрицы был составлен только из двух фрейлин — княжны Волконской и верной Валуевой — и двух камер-юнгфер, горничных Елизаветы.

Аптекарь Протт дополнял этот небольшой список.

Камердинеров, поваров, помощников поваров, лакеев выбирали тоже из многих и выбрали число незначительное...

Вот и пришёл день её отъезда. Александр выехал на десять дней раньше, чтобы успеть всё приготовить к её приезду. Ничего он ей не говорил, но перед самым отъездом зашёл в Александро-Невскую лавру, долго разговаривал с митрополитом Фотием, а потом сделал странную по тем временам вещь — заказал панихиду по самому себе, как по усопшему.

Долго молился: видно, давно вызревала в его душе мысль, заставившая его отслужить эту панихиду...

На самом въезде из Петербурга он остановил свою незамысловатую коляску, долго смотрел на город, как будто прощался с ним навсегда, снял простую военную фуражку, что носил всегда...

На всём пути — а путь был неблизкий — отменил все встречи, все смотры, все парады, которыми решились было горожане встречать императора.

Словно бы ехал инкогнито или уже заранее знал, что в его жизни не будет больше никакой помпезности...

В Таганроге его ждал небольшой одноэтажный дом, вовсе непохожий на императорский дворец. Простые, без лепнины, комнаты, лишь штофные обои придавали им весёлый и нарядный вид. Мебель тоже была здесь самая простая. Но кое-где Александр сам повесил небольшие картины, что привёз из Петербурга, — виды Кронштадта, виды города, виды Москвы.

Сам вбивал гвозди, сам расставлял мебель, захваченную из столицы только для Елизаветы, — мягкое канапе, на котором она любила отдыхать после прогулок, её кресло да письменный стол, за которым она писала письма и дневники — их, толстых тетрадей, за все эти годы накопилось изрядное количество. Все свои дневники Елизавета должна была привезти с собой...

Доктора сопровождали императрицу в пути — строго следили за режимом, заставляли пить горькие лекарственные настои, есть простые, но питательные блюда, хоть и морщилась она от отвращения.

Карета её была оборудована всем необходимым для отдыха в дороге: пуховики и мягкие подушки, небольшие жаровни Для тепла, — начиналась осень, и в Петербурге уже облетели листья и начало подмораживать...

Чем дальше к югу, тем мягче и теплее становилось на пути. Пошли весёлые зелёные кроны деревьев, трава на лугах казалась бархатной и нежной, стада скота виделись нарисованными на ярко-зелёном фоне, и она пожалела, что не может взять в руки карандаш и сделать зарисовки...

Вот как будто бы ненадолго и недалеко ещё отъехала от столицы, а уже всё изменилось вокруг, да и сама она вроде бы стала какой-то новой.

Реже душил кашель, свободнее дышалось, и даже пятна крови исчезли с носовых платков.

Она сама вышла из кареты, когда подъехала к старому просторному, приземистому дому. Его окружал огромный, тоже старый, слегка запущенный сад, заросший вековыми платанами, яворами^[28], замшелыми абрикосовыми и персиковыми деревьями.

Расчищенные дорожки просверкивали в вечернем прозрачном воздухе кирпичными осколками, цветники наслаждались последними лучами солнца, а свежая молодая травка на газонах отливала блестками воды — видно, её только что полили, и она сияла, впитывая в себя влагу.

Александр встретил Елизавету прямо у кареты, неловко прикоснулся к ней губами, поцеловал где-то за ухом. Она засмеялась — щекотно, и чепец сдвинул.

Он взял её за руку, повёл в дом, заранее наслаждаясь тем, как хорошо всё устроил, как расчистил дорожки в саду и кое-где подстриг деревья, а лужайки полил всё самолично...

Она смеялась от души тихим, непривычным смехом — каким заботливым хозяином оказался на старости лет её муж, своенравный хозяин огромной империи, блестящий кавалер и галантный ухаживатель.

И вдруг её кольнула мысль: всё это для того, чтобы приготовить её к неслышной смерти.

Кольнула, и сразу навалился надсадный кашель, грудь рвануло знакомой надсадной болью...

— Пойдём, пойдём, Лизон, — заботливо взял он её под руку, провёл на её просторную половину.

Она сдерживала кашель, как могла, чтобы не отравить ему эти первые минуты, с натугой осматривалась по сторонам и горячо говорила слова признательности, перемежающиеся хриплым кашлем.

— Устраивайся, я после к тебе приду, — торопливо сказал он и ушёл на свою половину.

Ушёл и как будто унёс с собой её кашель. Она присела на знакомое канапе, прилегла. Камер-юнгферы засуетились, расстёгивая её накидку, развязывая широкие ленты чепца.

Скоро готов был и чай, и горький лекарственный настой. Она легонько вздохнула, закрыла глаза и словно провалилась в глубокий сон.

Александр пришёл, тихо постоял возле неё, спокойно и легко дышащей, вгляделся в посвежевшее лицо, в побледневшие шелушащиеся пятна на щеках и сказал себе: «Здесь она выздоровеет».

Потом долго советовался с докторами. Все они в один голос говорили, что даже во время дороги она уже посвежела, что ей несколько лучше, а морской воздух Азова и вовсе сделает её здоровой.

Он ушёл к себе в умиротворённом настроении, думая только о ней, представляя, как завтра покажет ей и старый сад, и расчищенные им самим дорожки в нём, и подстриженные по её вкусу кусты, и большие розарии, и клумбы с пёстрым набором самых разных цветов...

А в Петербурге уже вовсю хлопотала Мария Фёдоровна. Её громкий голос раздавался во всех залах и покоях Зимнего дворца. Она уже переехала сюда из Павловска, в апартаментах Александра поселила Николая, а в апартаментах Елизаветы — его жену, прусскую королевну, а рядом с собой их сына, своего внука, Александра.

Она одна во всей империи знала о предстоящем. Никто больше не догадывался об этом.

Перед отъездом Александр пришёл к матери, тихо сказал ей, что намерен отречься от трона, что он устал, постарел душой и телом и теперь пусть молодой Николай встанет у руля этой империи...

— Если ты отречёшься, — ответила ему мать, — в империи будут две силы — люди потянутся к тебе, и мало сторонников будет у Николая, Константин не в счёт, он сам отрёкся, но он в Варшаве, и ему нет дела до империи. Уйди добровольно, но так, чтобы все думали, что ты умер, чтобы всё было необратимо...

Он в изумлении глядел на неё.

— Я уйду в скит, в глухой монастырь, — так же тихо сказал он.

— И всё равно к тебе станут сходиться люди. Мир и благоденствие, спокойствие империи могут быть только при одном условии: если люди будут знать, что тебя нет, что это неповторимо.

— Разве это возможно, — ещё пытался сопротивляться он.

— Что мешает тебе подменить тело, уйти в монастырь тайно, так, чтобы никто не знал, даже Елизавета.

— Чтобы она не узнала, что в гробу лежу не я? — снова удивился Александр.

— Она умрёт к тому времени, — жёстко отрезала мать, — она же поехала умирать. Ну, а если и не умрёт, обставь всё так, как надо. Князь Волконский тебе во всём поможет...

Александр молча наклонил голову. Вот почему он заказал в лавре заупокойную службу по себе, вот почему так горько прощался с Петербургом, где прошли все годы его жизни. Ему всё давно было известно, и он приготовился к тому, к чему вела его мать, Мария Фёдоровна.

В душе он понимал справедливость её слов: да, Николая знали лишь как жестокого и страстного военного, никто не знал его больше.

Александр прошёл войну, вывел народ из катастрофы — его любили и знали, хоть и собирались в кружки и общества.

Его отречение наделает много шума, а смерть необратима... Не к кому станет апеллировать, в государстве всё будет спокойно.

А Елизавета? Что ж, она доживает последние дни...

Сразу после отъезда императорской четы Мария Фёдоровна пригласила к себе лучших придворных портних. Она заказала такое чудесное платье для Елизаветы в гробу, что все дамы Петербурга, как только распространился слух об этом платье, тайком бегали к портнихам, снимали фасон и рассказывали о нём небылицы. Столица долго обсуждала во всех гостиных лишь эту тему — фасон и материю заупокойного платья Елизаветы.

Слухи могли бы просочиться и в Таганрог, но ни одна из придворных дам не набралась смелости, чтобы сообщить умирающей Елизавете подобную пикантную подробность...

А Елизавета оживала на глазах. То ли лёгкий морской воздух был для неё живительной силой, то ли внимание и забота императора восстанавливали её силы, но скоро она немного поправилась, и её плоская и сухая фигура уже приняла довольно плотные формы.

После отменного завтрака — а кормили её на редкость питательно и вкусно, то овсяной кашей с изюмом и добавками из фруктов, то крабовым супом в чудесном обрамлении зелени, то котлетками из жирной курицы — она отправлялась гулять в сопровождении своих фрейлин.

Приходила на берег моря, долго стояла на пирсе, глядя в расстилавшееся перед ней бескрайнее полотно воды, куталась в мягкие тёплые шарфы от свежего ветерка.

Иногда она встречалась с императором, тоже выходившим на прогулку после скудного, привычного для него завтрака. Они вместе шли по тихим пыльным улицам городка, разглядывая тучных нянек с детьми, изредка проезжавшие старые колымаги, видели важных, как и в Петербурге, толстых ванек^[29], часами поджидавших случайных седоков на расхлябанных дрожках, запряжённых дохлыми костлявыми клячами...

Чаще всего ходили они в местный собор, отличавшийся странной домовитостью, полосатыми полотенцами на стенах, не изукрашенный ликами святых или нелепыми сценами из Священного Писания, расписанными местными мастерами. Здесь особенно хорошо молилось и думалось — спокойно, уединённо.

Только на паперти сидели двое-трое нищих и заунывными голосами пели про свою нужду:

— Подайте, ради Господа нашего Иисуса Христа!

Они раскладывали в их негнущиеся, почерневшие от жары и грязи руки медные монетки и возвращались в свой тихий, просторный и тенистый сад, молча радуясь наступившему облегчению...

Потом наступило время, когда Александр стал объезжать соседние посёлки и города с инспекцией войск.

Он и здесь не мог отрешиться от своего привычного занятия.

Тогда она скучала, в ожидании его писала дневник или строчила письма, опять выходила в сад и любовалась его отцветающей осенней красотой...

На одном из смотров Александр сильно простудился, слёг с лихорадкой. Она сидела у его жёсткой постели — как всегда, с самого детства, кожаный матрац и кожаная подушка блином, — читала или просто молчала.

Под её негромкий голос — теперь он был глух уже на оба уха — он засыпал, потом просыпался, снова видел её склонённое к нему лицо и невольно усмехался: хотел её лечить, а выходит, что она его лечит.

Лихорадка затянулась, и Дибич с Волконским сообщали в Петербург, Марии Фёдоровне, и в Варшаву, наследнику цесаревичу Константину, о состоянии больного...

К вечеру одного из самых трудных дождливых дней Александру сделалось лучше — он уже мог вставать с постели, пить крепкий наваристый бульон и решил, что пришло самое время исполнить то, о чём думал ещё в Петербурге и о чём сказал матери...

Утром Елизавета вошла в его спальню первой и увидела на постели чужое, странно изменившееся лицо. Похожее и непохожее...

Подвязала отвалившуюся челюсть, закричала врачам, созывая людей...

Вокруг тела засуетились, а она прошла в свою комнату и горько заплакала.

Почему, почему он оставил её и почему на его постели такое чужое лицо?!

Врачи протоколировали, Волконский и Дибич составляли траурные донесения, а она пошла в собор, чтобы не оставаться рядом с умершим...

На паперти сидел нищий, обросший бородой, в лохматой, нахлобученной на лоб шапке, в крестьянском армяке явно с чужого плеча.

Никого кругом не было.

— Не останавливайся, Лизон, — услышала она вдруг шёпот, — подай копеечку...

На груди у нищего висела жестяная кружка с надписью синим карандашом: «На сбор для церквей».

— Тайно уйду в скит, стану монахом, — опять раздался шёпот.

Нет, она не признала бы в этом нищем своего мужа, но поняла, что до конца дней придётся хранить тайну.

Он тихонько рассказал ей всё: и что знает только мать, и что природное отречение вызовет волнение и смуты в государстве. Он будет в скиту у старца Зосимы, станет замаливать свои грехи...

Она оставалась в Таганроге до того времени, когда и он, старец Фёдор Кузьмич, пошёл пешком по России до Оптиной пустыни.

Гроб с телом умершего императора, как все считали, повезли по России.

Почти два месяца везли его...

Елизавета выехала обратно через несколько недель после того, как гроб увезли, всё время оставаясь во дворце Шихматовых.

В доме, где лежало тело чужого умершего человека, она не смогла вынести ни одной минуты.

Погребение императора состоялось без неё. Мария Фёдоровна без единой слезинки встретила весть о смерти старшего сына, императора, — она знала, что он исполнил своё желание, и так, как она просила.

Но в Петропавловском соборе, где был выставлен гроб, она приказала открыть крышку, долго всматривалась в незнакомые черты, потом громко сказала по-немецки, обращаясь ко всей своей семье:

— Это же Александр, разве вы не видите?

Лицо было чёрным, тело плохо набальзамировали, от него шёл смрад, и никто не захотел воспользоваться последней данью памяти умершего — никто не поцеловал его лицо, никто не поцеловал его руки.

Даже сама Мария Фёдоровна лишь едва наклонилась над телом, чмокнула воздух возле лица и с ужасом отпрянула.

Крышку закрыли, к больше никто не видел в гробу императора.

Похоронили его с почестями, обычными для императора. Печально трезвонили колокола, народ потоком шёл в собор, проходил мимо закрытого гроба, осенял себя крестным знамением, кое-кто опускался на колени возле высокого помоста и целовал край полога, свисавшего с гроба...

Его похоронили в Петропавловском соборе, там, где покоились все цари и императоры.

Хоронили уже после декабря 1825 года, после расстрела восставших на льду Невы.

Елизавета долго добиралась до дому, но так и не успела к погребению.

Императора похоронили в марте 1826 года, она скончалась в дороге, в Белёве под Тулой, в мае 1826 года.

Императрица Мария Фёдоровна выехала ей навстречу, но, не доезжая двух станций до Белёва, получила весть о кончине императрицы Елизаветы.

И остановилась, не доезжая до Белёва, не захотела проводить время возле умершей невестки...

Перед самой своей смертью Елизавета призвала к себе верную Валуеву.

— Вот этот чёрный ларец, — сказала она фрейлине, — береги. Когда приедешь в Петербург, на заставе, у въезда в город тебя будет ожидать человек. Отдашь ему этот ларец. В нём мои бумаги, мои дневники, всё там, вся моя жизнь до самой кончины...

Через несколько часов фрейлины нашли её мёртвой.

Валуева забрала чёрный и тяжёлый ларец. Ключ от него она повесила себе на шею.

На заставе у Петербурга её действительно встретили, но не человек, о котором говорила императрица Елизавета, а полиция.

— Вы Валуева? — спросили её.

— Да, — ответила фрейлина.

— Вас ждут во дворце.

Она хотела было оставить свои вещи, но ей приказали забрать чёрный ларец и везти его с собой.

Во дворце её действительно ждали. В высоком зале, где топился огромный камин, сидела в кресле Мария Фёдоровна в траурном платье и расхаживал высокий молодой военный — новый император Николай, которому присягнула уже вся Россия.

— Императрица Елизавета оставила вам что-либо? — сразу же спросила Мария Фёдоровна по-немецки.

И Валуева честно сказала, что Елизавета просила беречь чёрный ящик с её бумагами.

— Дайте сюда ключ, — отрывисто бросил император Николай.

Валуева сняла с шеи цепочку и передала ему.

Он поставил на стол перед матерью чёрный ларец, щёлкнул ключом.

Тихо зазвенев, крышка отскочила.

Николай запустил руки в ларец, вытащил несколько толстых тетрадей, пролистнул их. Они были исписаны по-французски, мелким убористым почерком.

Он, прочитав несколько фраз, передавал их матери.

Мария Фёдоровна прочитывала тоже несколько фраз и откладывала тетрадь в сторону.

Процедура продолжалась довольно долго.

Валуева сидела ни жива ни мертва...

Они просмотрели все тетради, пролистывая их.

Потом разом взглянули друг на друга, и Мария Фёдоровна кивнула на камин.

Николай с размаху бросил все тетради в огонь. Закоробились жёсткие обложки, дымом опахнуло чёрные, густо исписанные листы.

Горели дневники, горела вся жизнь Елизаветы, заключённая в этих листах.

— Вы можете идти, — сказала Мария Фёдоровна Валуевой.

— Ларец можете взять на память, — добавил Николай.

Валуева вышла, захватив ларец, и долгие годы в её семье сохранялась эта последняя реликвия императрицы Елизаветы.

Понять Николая и его мать было можно.

Когда начались допросы декабристов, расследование по делу о Сенатском восстании, замелькали имена.

И выплыло на свет имя императрицы Елизаветы. Нет, никогда она не участвовала ни в каких союзах и объединениях, ни в каких тайных обществах, разве что состояла покровительницей «Общества любителей российской словесности». Но многие декабристы прочили её императрицей после переворота.

Михаил Бестужев-Рюмин, подпоручик Полтавского пехотного полка, на вопрос следствия, которое вёл сам Николай:

— С которого времени Южное общество вознамерилось ввести в России республиканское правление посредством революции? — отвечал так 15 января 1826 года (Елизавета ещё была жива):

— С самого начала. По предложению, сделанному Николаем Тургеневым, однако тогда же большая партия была склонна для возведения на престол государыни Елизаветы Алексеевны с конституцией...

Следственная комиссия уточнила в своих протоколах: не объясняет, когда, где и в чьём присутствии Тургенев предложил республиканское правление в России и кто составлял ту партию членов, которая желала царствования императрицы Елизаветы Алексеевны.

Задавались вопросы Бестужеву-Рюмину, и отвечал он на них так:

— Носится слух, что значительное число людей старых, имеющих вес в общем мнении, составило общество для возведения на престол императрицы Елизаветы Алексеевны...

17 февраля 1826 года тот же Бестужев-Рюмин уточнял в своих показаниях:

— Сие происходило в Петербурге в 1816 или 1817 году. Из присутствующих на совещаниях мне известны только Николай Тургенев, Никита Муравьёв, Сергей Муравьёв, Матвей Муравьев, князь Илья Долгорукий, Лунин, князь Сергей Трубецкой, Орлов, Глинка. Из принадлежащих к партии Елизаветы Алексеевны в особенности слышал токмо о князе Трубецком и Глинке...

Мелькало её имя и в других показаниях декабристов.

Декабрист Штейнгель в своих «Записках» отметил: «Я один только раз имел возможность поговорить с Рылеевым и тут высказал ему мнение, что в России республика невозможна и что революция с таким намерением будет гибельна, что в одной Москве 90 тысяч одних дворовых, готовых взяться за ножи, и что первыми их жертвами будут их бабушки, тётушки и сестры. Если же непременно хотят перемены порядка, то лучше признать царствующею императрицею Елизавету Алексеевну, и подкрепил эту мысль всеми доводами, которых Рылеев не мог опровергнуть...»

И далее он рассказывал в этих же своих записках, что подготовил манифест, предлагающий возвести на престол Елизавету, и читал его Рылееву. Он же как будто подготовил и приказ по войскам:

«Храбрые воины! Император Александр Первый скончался, оставя Россию в бедственном положении. В завещании своём наследие престола он предоставил великому князю Николаю Павловичу, но великий князь отказался, объявив себя к тому не готовым, и первым присягнул императору Константину. Ныне же получено известие, что и цесаревич Константин решительно отказывается. Итак, они не хотят! Они не умеют быть отцами народа. Но мы не совсем осиротели — нам осталась мать в Елизавете. Виват Елизавета Вторая и Отечество!»

Но дальше Штейнгель пояснял, что власть Елизаветы будет ограничена конституцией, а со временем императрица и сама откажется от престола в пользу республики...

И немудрено: знали просвещённые круги жену императора Александра как покровительницу наук, искусств и литературы, а одна лишь литература выражала тогда наиболее передовые взгляды, размышляла о власти и самовластии.

Знала ли сама Елизавета, что её именем воспользуются?

Вряд ли...

Никогда не думала она о том, чтобы восстать против мужа или даже против свекрови, с которой враждовала.

И никогда бы не связала она себя с декабристами, потому что ненавидела насилие, могла быть только поддержкой и опорой, но никак не главным лицом в государстве.

Впрочем, о её взглядах знали многие писатели и литераторы.

Она возмущалась военными поселениями, устроенными в России Александром и Аракчеевым, хотела для России конституционного строя и грустила по поводу того, что Александр не успел принять такую конституцию, но в то же время не могла выражать интересы огромного большинства населения России, потому что огромное большинство были крестьяне, а они были рабы...

Когда-то она написала портрет своей сестры Амалии, но под его строками так и видишь Елизавету, её характер и её тонкое и глубокое понимание своего собственного характера.

Привести его нужно хотя бы потому, что в этом портрете нет ни одной черты, которую можно было бы отнести к борцам-декабристам.

«О её характере не следует судить односторонне, поскольку достоинство его проявляется в отношениях с людьми, её окружающими. Те, кто живут рядом с ней, ощущают лишь положительные качества, её промахи наносят ущерб лишь ей одной.

Она славная, преисполненная экспансивной доброты, которая проявляется во все моменты её жизни. Любезна, умеет сочувствовать, снисходительна, услужлива. Доброта иногда заходит слишком далеко, делает её слабой и зависимой от людей, способных этим злоупотребить.

У неё чуткое сердце, однако подобная чуткость способна служить утешением лишь тем, к кому она привязана и кто её окружает.

В её характере многое ещё от молодости — здесь и весёлость, и искренность, порой легкомыслие и даже фривольность, но к этому присоединяется неоспоримая сдержанность, когда речь идёт о серьёзных вещах. Она справедлива, здравомысляща, у неё нет ни слишком живого воображения, ни экзальтации, ни энтузиазма. Никогда не жила она в идеальном мире и никогда не выйдет за рамки разумного поведения, поскольку лёгкость её характера уравновешивается ощущением того, что хорошо и что соотносится с принципами здравого смысла. Она всегда будет довольна собой, всегда будет нравиться окружающим, и, пока она сможет развлекаться и жить в обществе, я не боюсь воздействия на неё тягот жизни. Но нужно просить Провидение никогда не оставлять её в одиночестве. Она не умеет быть одна, не может обходиться без посторонней помощи. Из-за лени, легкомыслия и ещё потому, что никогда не знала нужды, она не приобрела ни желания, ни привычки заботиться о себе. Всякая сосредоточенность её утомляет, она действует и рассуждает порой инстинктивно. И только в этом её ошибка, поскольку способностями она не обделена. Добавьте к этому неуместную порой обидчивость, которая быстро проходит. Иных недостатков я за ней не знаю. Невозможно не любить её, живя с ней рядом, и я уверена, что она всегда будет способствовать счастью тех, кто рядом...»

Какой точный портрет самой Елизаветы и какой тонкий знаток сердца и души проглядывает в этом наброске!

Но откуда же взялись эти связи с декабристами, почему вдруг далёкие от неё люди говорили о ней, как о будущей властительнице?

Значит, знали, какова она, знали, что в ней противоречия эпохи, противоречия её слабого мужа могли исчезнуть, она одна была в силах гармонично сочетать монархию с конституцией...

Разные слухи ходили по поводу смерти Елизаветы. Будто бы не умерла она в Белёве, будто бы по примеру своего мужа ушла в монастырь и многие годы прожила в нём монахиней Верой-молчальницей, будто бы Мария Фёдоровна подослала к ней отравительниц, считая её претенденткой на трон...

Но факты её жизни, затяжная чахотка не оставляют места этой молве. Если Александр с согласия матери ушёл вот так из общественной жизни, то Елизавета вряд ли смогла бы последовать его примеру.

Но о том, что испугались слухов Мария Фёдоровна и Николай, говорят документы. Имя Елизаветы мелькает среди показаний декабристов, хотя это и не говорит об её активном участии во всех тогдашних событиях.

Но она узнала о восстании на Сенатской площади. Она была ещё жива, когда произошёл этот военный бунт.

Она писала матери безутешные письма в часы прощания с Александром:

«И что теперь делать мне, стремившейся всегда подчинять ему и свою волю, и свою жизнь, которую я с готовностью посвящала ему. О мама, мама, что делать дальше, как дальше быть? Ничего не вижу впереди. Останусь здесь столько времени, сколько и он.

Уедет он — уеду и я, хотя не знаю, куда и когда. Я хотела бы следовать за тем, кто был целью всей моей жизни.

...Я заканчивала письмо, когда пришли известия из Петербурга от 14 декабря 1825 года. Бог мой! Как они меня потрясли! Сердце моё разрывается вновь! Успокаиваюсь мыслью о милости Божьей!

Но кровь пролита — таково ужасное начало царствования Николая!»

И вновь о своей бесценной потере:

«Все земные связи между нами прерваны. Те, что объединяют нас перед лицом вечности, будут другими. Подружившись в детстве, мы вместе шли тридцать два года и были рядом во все периоды, жизни. После частых разлук мы вновь находили друг друга. Выйдя наконец на истинный путь, мы вкушали сладость общения. И в этот момент его у меня отобрали...»

Всю жизнь она любила его, может быть, спокойной любовью, не измученной скандалами, истериками, прощала ему всё, терпела его измены и старалась только поддержать первого и последнего мужчину в её жизни.

Поистине верная жена, верная спутница, помощница. Тихая императрица!

Мария Фёдоровна добилась своего: оба её старших сына, которых она считала виновными в смерти своего мужа, Павла, отреклись от трона.

На престол России взошёл невиновный в смерти отца, Николай. Но злой рок преследовал династию Романовых — и вновь в основании трона лежала кровь...

Хранит свои тайны до сих пор династия Романовых — дневник Елизаветы уничтожен, лишь письма её проливают некоторый свет на эти секреты. Но в письмах не могла она говорить обо всём...

Долгие годы скитался Александр под именем Фёдора Кузьмича, не помнящего родства, жил скудно и ел только чёрствый хлеб с водой.

Но это всего лишь версия, мечта россиян, наделивших этого императора титулом Благословенный.

Кто знает, может, и правы были верившие в эту сказку.

Во всяком случае, гроб с телом императора Александра Первого, вскрытый после революции 1917 года, оказался пустым...

ОБ АВТОРЕ

ЧИРКОВА Зинаида Кирилловна родилась на Урале, закончила факультет журналистики Ленинградского университета, сценарный факультет ВГИКа в Москве. Многие годы работала в газетах Крайнего Севера на Кольском полуострове, затем на киностудии «Молдовафильм» в Кишинёве.

Автор сценариев нескольких художественных фильмов: «Офицер запаса», «Виновата ли я?», «Найди на счастье подкову» и др., трёх десятков документальных лент, сборников очерков, рассказов, сказок. Автор более пятнадцати книг художественной прозы: романы «Украденный трон», «Дитя греха», «Звезда печального счастья», «Граф Никита Панин», «Корона за любовь» и др.

Член Союза Писателей России, член Международного Союза писательских сообществ, член молдавского Союза Писателей «Нистру» — «Днестр», член Союза кинематографистов СССР, член Конфедерации кинематографистов СНГ.

Исторический роман «Тихая императрица» — новое произведение писательницы.

ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА

1779 год, 13 января. Родилась принцесса Баден-Баденская Луиза-Августа.

1792 год, октябрь. Луиза-Августа, принцесса Баден-Баденская и Дурлахская, прибыла в Петербург.

1793 год

9 мая. Луиза-Августа переходит в православие. Теперь её имя — Елизавета Алексеевна.

23 мая. Помолвка великого князя Александра и Елизаветы Алексеевны.

23 сентября. Бракосочетание великого князя Александра и Елизаветы Алексеевны.

1796 год, 6 ноября. Смерть Екатерины Второй.

1797 год, 27 марта. Коронация Павла Первого, свёкра Елизаветы Алексеевны. Вместе с ним коронована и его жена, императрица Мария Фёдоровна.

1799 год, 18 мая. Родилась дочь Мария.

1800 год, 18 августа. Умерла дочь Мария.

1801 год

12 марта. Александр всходит на российский престол. Елизавета Алексеевна становится императрицей.

25 сентября. Вместе с Александром коронована Елизавета Алексеевна, российская императрица.

1806 год, 3 ноября. Родилась дочь Елизавета.

1808 год, 30 апреля. Умерла дочь Елизавета.

1811 год, 19 октября. Елизавета Алексеевна присутствует на открытии Царскосельского лицея, куда определён и юный А. С. Пушкин.

1814 год, сентябрь. Поездка Елизаветы Алексеевны в Баден к родственникам.

1814 год, декабрь — 1815 год, январь. Пребывание Елизаветы Алексеевны на Венском конгрессе (Австрия).

1826 год, 4 мая. Смерть Елизаветы Алексеевны в городке Белёве под Тулой по возвращении из Таганрога после смерти Александра Первого.

Примечания

1

Маркграф — титул некоторых немецких князей.

(обратно)

2

Плоёный — подвергнутый плойке — рядом параллельных волнообразных складок.

(обратно)

3

Грум — слуга, сопровождающий верхом всадника либо едущий на козлах или на запятках экипажа; мальчик-лакей.

(обратно)

4

Куафёр — парикмахер.

(обратно)

5

Книксен — короткое неглубокое приседание — упрощённая форма женского поклона, сменившая реверанс.

(обратно)

6

Плюмаж — украшение из перьев на головных уборах и конской сбруе.

(обратно)

7

Дамаск — шерстяная струистая ткань.

(обратно)

8

Маршалок — здесь распорядитель.

(обратно)

9

Кунтуш — старинная украинская и польская верхняя мужская одежда в виде кафтана с широкими откидными рукавами.

(обратно)

10

Архалук — род короткого кафтана.

(обратно)

11

Фельдцейхмейстер —генерал-фельдцейхмейстер — в некоторых армиях в XVIII-XIX вв., в русской до 1909 г. — главный начальник артиллерии.

(обратно)

12

Кавалергард — солдат или офицер особого полка царской армии, входившего в состав гвардейской тяжёлой кавалерии (первоначально, с 1724 г., офицер почётной стражи при лицах императорской фамилии в особо торжественных случаях).

(обратно)

13

Ритурнель — вступительный и заключительный отыгрыш в танцевальной музыке.

(обратно)

14

Сателлит — здесь государство, формально независимое, но фактически подчинённое другой, более крупной державе.

(обратно)

15

Форейтор — кучер, управляющий лошадьми в упряжке и сидящий на одной из них (при запряжке цугом — на передней).

(обратно)

16

Роба — здесь одежда, платье.

(обратно)

17

Прелиминарии — предварительные переговоры, соглашения; временные решения.

(обратно)

18

Палатин — сан некоторых германских вассалов.

(обратно)

19

Рейтар (рейтер) — всадник.

(обратно)

20

Акант — скульптурное украшение капители, карниза и т.д. в виде листьев аканта — травянистого растения с большими резными листьями, расположенными розеткой.

(обратно)

21

Кордегардия — помещение для военного караула.

(обратно)

22

Куртаг — приём, приёмный день в царском дворце.

(обратно)

23

Штафирка — презрительное название военными штатского человека.

(обратно)

24

Креатура — ставленник кого-либо, тот, кто выдвинулся благодаря чьей-либо протекции.

(обратно)

25

Аксамит — вид старинного плотного узорного бархата.

(обратно)

26

Драбант — телохранитель, состоящий при важной особе.

(обратно)

27

Синклит — здесь собрание каких-либо лиц.

(обратно)

28

Явор — дерево, растущее в местностях с влажным мягким климатом; белый клён.

(обратно)

29

Ванька — здесь легковой извозчик на плохой лошади с бедной упряжью.

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвёртая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвёртая

  Глава пятая

  Глава шестая.

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

ОБ АВТОРЕ

ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА

*** Примечания ***