На кончиках твоих пальцев [Лиза Туманова] (fb2) читать онлайн

На кончиках твоих пальцев Лиза Туманова

1

– Чтооо? – удивленно вытянулось мое лицо, когда я услышала совершенно невозможно абсолютно немыслимую новость, которую обрушила на мою голову подруга. Точно кувалдой по голове стукнула. Никогда не любила драматизировать события, но как-то само собой получилось, что я поднесла руки к ушам и показательно их прочистила, для того, чтобы Ульяна прочувствовала глубочайшую степень моего удивления. – Повтори, что ты сказала? Ты и Королев? Вместе? Остановите Землю, я сойду, как говорится, – вынесла я вердикт одной крайне мудрой фразочкой из песни.

– Как-то так получилось, Зин, – ответила мне подруга и улыбнулась той самой улыбкой, по которой мне сразу стало понятно, что она и впрямь вляпалась. Ну или влюбилась, кому больше нравится. Улыбка человека, у которого поехала крыша, мысли заняты только предметом своей любви, а в горящих глазах застыл его идеальный образ, напрочь лишенный недостатков. Знала я эту улыбку – не далее, как в начале прошлого года наблюдала её в зеркало в течение трех месяцев, когда только начинались наши отношения с Васей. Да и сама Уля успела ее примерить на себя, правда, намного раньше, когда встречалась с моим братом. Кстати, о нем.

– Уль, а как же Миша? – спросила я, про себя планируя выяснить у этого жука, почему он мне ничего не рассказал, когда я вернулась после двухмесячного отсутствия и долго выпытывала у него, как провел лето мой дорогой братик.

– Мы с ним без ссор разошлись, – пожала плечами подруга, отхлебывая чай из пластикового стаканчика. – Просто поняли, что слишком разные, что тянем друг друга вниз, как мешки с камнями. Поговорили однажды и пришли к выводу, что пора всё заканчивать. Не обижайся, твой брат славный парень, но…

– Прошла любовь, завяли кактусы, как говорится, – выдала я очередную прописную истину. Уныло поковыряла слойку с творогом, поняв, что есть совсем перехотелось. Ладно, допустим то, что Ульяна и Миша, которые счастливо провстречались три года, разошлись, я переживу. Грустно, конечно, я-то планировала, что однажды они поженятся, а Уля, которая и так была мне как сестра, официально станет частью нашей семьи. Но как мне смириться с тем фактом, что парнем подруги стал человек, которого она терпеть не могла с самого первого дня их знакомства? Их перебранки уже давно вошли в историю нашего университета, а я лично навсегда запомню жаркие речи Ульяны после их баттлов, пестрившие огромным количеством синонимов к слову «убить», о которых ни я, ни русские словари не ведали. А теперь мне предстояло смириться с тем, что ненавистный ей Королев, каким-то чудом, а иначе это не назовешь, оказался в статусе ее парня. Приехали, однако. Точнее, уехали, так как это событие приключилось именно во время моего отъезда из города, где я обучалась в университете, в родные края, и я подозревала, что это не единственное случившееся грандиозное происшествие, которое предстояло мне бедной услышать, пережевать и проглотить, так как больше ничего не оставалось.

И как назло в дверях столовой показалась высокая фигура того самого Димы Королева. Он замер на миг, оглядев большое помещение и, широко улыбнувшись, выбрал курс в нашу с Улей сторону, раздавая направо и налево приветственные кивки и рукопожатия. Я нахмурилась – не потому, что имела что-то против этого симпатичного и приветливого парня, к которому, в отличие от подруги, относилась ровно, а проще говоря, никак. А потому что следом за ним двигались его неизменные спутники и по совместительству друзья-одногруппники Паша Ромашко и Марат Северский. И что-то мне подсказывало, что эта небезызвестная троица мальчиков-сердцеедов усядется прямо за наш столик, приковав тем самым внимание к парочке обычных девчонок-второкурсниц. И быть может Ульяна была совсем не против такого исхода, а вот я напряглась и стала отчаянно искать предлог, чтобы смыться до того, как парни достигнут нашего столика.

– Да ладно тебе, Зин, – заметила мое волнение подруга и поспешила сжать мою руку, в надежде, что эта простая, но искренняя дружеская ласка удержит меня на месте. Не тут-то было. Когда между нашим столиком и парнями осталось не более двух метров, я быстренько поднялась, прихватив со стула свой рюкзак, бросила на прощание Уле, что буду ждать ее на паре, и поспешила исчезнуть, пока подруга, чего доброго, не решила представить меня своим новым друзьям.

Но звезды сегодня сошлись на том видимо, что для Зины наступила череда неудач и потрясений. Потому что иначе объяснить то, что именно в тот момент, когда я проходила мимо парней, и почти разминулась с ними, в меня врезалась Эльвира Тихомирова, окатив при этом водой из открытой бутылки, я не могла. Ну а о крайней степени моей невезучести говорил тот факт, что я распласталась с пятном на пол-рубашки на полу университетской столовой прямо у ног Марата Северского, который теперь стоял и смотрел с высоты своего немаленького роста на мое жалкое и ничуть не привлекательное положение. Смотрел холодно и равнодушно.

– Надо смотреть, куда идешь, Шелест! – кинула мне злобно Эльвира, вставая рядом с Северским и смиряя меня презрительным взглядом. Уже тот факт, что она знала мою фамилию, показался мне удивительным. Да, мы с этой красавицей-брюнеткой учились в одной группе. Да, я может быть даже представлялась ей в далеком начале первого курса. Но с тех пор мы и словом не обмолвились, не говоря уже о том, что эта «звезда» даже не смотрела в мою сторону. И ее можно было понять. Тихушница Зина Шелест вообще крайне редко привлекала к себе внимание. А когда это происходило, была этому не рада. Как сейчас, к примеру.

Из раздумий на тему собственной невезучести меня вырвала рука, появившаяся перед лицом.

– Девушка, не лежите на полу, вставайте, – я вложила свою руку в протянутую широкую мужскую ладонь, которая быстро поставила меня на ноги, и посмотрела в лицо нежданного помощника. Им оказался ни кто иной, как друг Королева Паша, взиравший на меня с неподдельной заботой. – Ну как ты, не ушиблась? – поинтересовался парень, осматривая меня, видимо, на предмет повреждений. Я отрицательно покачала головой и осмотрелась, отчаянно хмурясь и закусывая губы: вокруг меня образовался круг наблюдателей, включая Ульку, которая взволнованно поднялась со стула, как только увидела мое грандиозное фиаско, Королева, который стоял рядом с ней, Тихомирову вместе со своей подругой Аленой Елисеевой, Северского и Ромашко. И самое смешное, что именно от знакомства с последними двумя я так старательно стремилась уйти. Но от судьбы не убежишь, как говорится. И мне оставалось лишь краснеть и смущаться под их взглядами, и постараться как можно скорее осуществить задуманное ранее исчезновение из столовой.

– Спасибо! – поблагодарила я участливого Пашу, высвобождая из его руки ладошку.

– Да как же я мог не помочь такой красавице! – лучезарно улыбнулся парень, являя миру очаровательные ямочки, за которые готова была умереть добрая половина собравшихся здесь студенток. Что до его слов, то я разумно предположила, что это привычная для парня-ловеласа манера обращения к противоположному полу, а не неожиданное для всех открытие неописуемой красоты в лице меня. – Как тебя зовут?

– Зина, – тихо ответила я, замечая, что на неожиданное столпотворение посреди столовой обращают всё больше и больше внимания. Мне становилось, мягко говоря, не по себе. Я уже наметила глазами путь отхода – нужно было лишь прошмыгнуть между Тихомировой и Елисеевой, минуя их недовольные взгляды.

– Зина, – повторил за мной Паша, точно пробуя мое имя на вкус. И как у него получилось так проникновенно? Обычное имя, но добавим к нему симпатичного парня, произносящего это имя по-особенному, превращая его в нечто терпкое и тягучее, и на твоих глазах оно превращается в самое привлекательное слово на свете. Неудивительно, что за этим парнем тянется шлейф поклонниц.

– Зина! – подошла ко мне Ульяна, а я подумала, что мое имя очень быстро поднимается в рейтинге к отметке «слово дня». – Ты в порядке? – участливо поинтересовалась она, с недовольством рассматривая пятно на моей одежде. Потом она перевела хмурый взгляд на Эльвиру, но ничего не сказала, хотя я видела по ее глазам, что она очень хотела. Но затевать скандал из-за такого пустяка было глупо. Мы обе это прекрасно понимали.

– Это просто вода, – успокоила я Улю, – быстро высохнет.

– И правда, – вздохнула подруга, отводя глаза от высокомерной брюнетки. – Кстати, раз уж так вышло…, – Уля повернулась к Диме и махнула рукой, – знакомьтесь: это – Зина, моя лучшая подруга. Ну а это Дима, мой парень, – Уля улыбнулась, а следом за ней улыбнулся и сам Королев, не уступая по обаятельности и по способности очаровать одной только улыбкой своему другу. Становилось всё понятнее, почему подруга сменила гнев на милость по отношению к этому парню.

– Очень приятно, Зина. Ульяна мне много рассказывала о тебе.

Интересно девки пляшут, как говорится. И что же такого можно было про меня рассказать? Вообще-то я очень сомневалась, что им было до разговоров о чем-то кроме себя, с учетом того, что их отношения начались совсем недавно. Если им вообще было до разговоров. Но я все-таки поставила мысленную галочку поинтересоваться об этом у излишне болтливой Ульки.

– С моим другом Пашей ты уже познакомилась, – кивнул он на стоящего рядом со мной улыбающегося рыжего парня.

Очевидно, да. Хоть он и не представился, но, думаю, разумно полагал, что я знаю, кто он.

Ну и оставался….

– Я, конечно, всё понимаю, как-никак звездный час студентки Шелест, – с издевкой произнесла Тихомирова, имея в виду неожиданно свалившееся на мою голову повышенное внимание, но в её голосе проскальзывало явное недовольство – внимание парней, к тому же парней входящих в топ самых популярных у нас в вузе, в кои-то веки приковывали не они с подругой, яркие, ухоженные, знающие себе цену и умеющие всем этим пользоваться, а «студентка Шелест», о существовании которой многие присутствующие узнали только сейчас, – но может, мы уже разойдемся и перестанем тут торчать? Все же уже убедились, что ничего особенного не случилось? – при этих словах она так на меня посмотрела, что не оставалось сомнения в том, что слово «особенная» имеет ко мне такое же отношение, как к пресловутой бутылке с водой, благополучно валявшейся теперь неподалеку на полу.

– И правда, – поддакнула ее вечная спутница Елисеева, незаметно пробираясь поближе к Марату и хватая того за руку. Он всё еще смотрел на меня своим непроницаемым взглядом. – Пойдемте уже присядем что ли, все смотрят. Марат, – заглянула ему в глаза девушка, отвлекая от лицезрения меня, являя собой в этот момент самое милое и чуткое существо на планете. – Помнишь ты говорил, что знаком с Татарским? Ты просто обязан дать мне его телефон…, – и она увела его вместе с его холодным взглядом прочь, явно интересуясь больше зеленоглазым брюнетом, чем каким-то знакомым ему «Татарским». А следом направилась и Эльвира, не забыв бросить на застывшую меня полный презрения взгляд.

– Какие змеи, однако, – тихо проговорил с загадочной улыбкой Паша провожая красавиц взглядом. – Зина, надеюсь на скорую встречу, – и, отправив мне на прощание воздушный поцелуй, пошел следом. Крайне привлекательный персонаж, ничего не скажешь. Вот не было бы у меня Васеньки, я бы мигом влюбилась.

– Вот же стерва, сама на тебя налетела, а еще и возмущается! – прошипела зло Уля, смотря вслед удалившимся девушкам.

– Всё хорошо! – поспешила улыбнуться я, чтобы не дать подруге лишнего повода поволноваться за меня. – Я пойду, Уль, мне правда надо… рубашку просушу… к паре приготовлюсь. Ну, до встречи! – попрощалась я разом с подругой, которая озабоченно смотрела мне вслед, и Димой, который терпеливо ждал, когда внимание его девушки переключится на него, и наконец, пулей вылетела из столовой, устремляясь в место, где можно было на какое-то время погрузиться в так любимое мною одиночество. Точнее, его подобие, потому что по-настоящему одной в обеденный перерыв побыть было нереально. Студенты дружным роем шумели по коридорам, сотрясали воздух громким смехом, разговорами и сплетнями, обсуждали летние каникулы и строили планы на ближайшие выходные. Всё, как везде: у кого-то новая любовь на всю жизнь, у кого-то в аквариуме умерла любимая рыбка, у девочки-отличницы появилась новая партия умных мыслей из прочитанных умных книг, а вот парни с пошловатыми улыбками засматриваются на короткие юбки и стройные ноги, а девушки в коротких юбках со стройными ногами кидают на них недовольные взгляды, чтобы после украдкой улыбнуться, наслаждаясь заранее ожидаемым вниманием. Первокурсники активно вливаются в студенческую жизнь, а выпускники забивают на пары и идут в кафе. А пока я, успокоившаяся после вопиющего нашествия в мою жизнь запредельного числа новых лиц, стою в туалете и смотрю на свое бледное отражение в зеркале, наслаждаясь стабильностью хотя бы в собственном, отдаленно страдающем поэтичностью лице, позади меня открывается дверь и входят две глазированные с ног до головы блондинки, обсуждая предстоящее посвящение в студенты. Ноль внимания на меня, как объект недостойный, максимум на свои и без того идеально отштукатуренные лица.

– Я специально купила платье для посвята, – сообщает та, что ближе ко мне, нанося на губы липкий темно-розовый блеск. Мне почему-то кажется, что на такое количество этого вещества обязательно должна слететься парочка другая мух. Добавляет: – Продавщица сказала, что его оттенок, цитиановый, мне очень идет, – делает ударение на странном слове, точно показывая, какая она умная, что знает его, и растягивает губы в довольной улыбке, явно гордая от мысли, что ей удалось произвести на подругу неизгладимое впечатление.

– Прикольно, – уважительно кивает вторая девушка, поправляя идеальную прическу. – А мне предки из Парижа такое кружевное белье привезли, что мне его даже не хочется под одеждой прятать, – но ее подругу не так легко впечатлить, поэтому она лишь фыркает и криво улыбается в ответ:

– Так ты и не прячь! Иди только в нём – и все самые красивые мужские задницы твои! – и очень довольная, очевидно тем фактом, что обладает высочайшей степенью остроумия, наигранно смеется над шуткой. Подруга не оценила – томно вздохнула и кокетливо повертела голову вправо и влево, разглядывая своё красивое лицо с разных ракурсов.

– Не надо мне всех, мне надо самого красивого, – обиженно сложила губы уточкой и достала телефон, видимо, удовлетворившись, что внешний вид подходит для создания очередного селфи – шедевра.

Вторая понимающе закивала, а потом тоже достала свой гаджет. Ведь жизнь без фото в туалете университета пройдет зря, определенно.

– Северский…., – мечтательно протянула она, а я вдруг поняла, что они говорят о том самом высокомерном парне с холодными глазами, перед которым я сегодня имела честь предстать во всей свое красе.

– Ага…, – в тон ей отозвалась подруга. – Вот уж у кого всё в порядке и с задницей и со всем остальным! – ухмыльнулась, а потом вдруг нахмурила лоб. – Видела, как сегодня эта дурочка невзрачная к нему прилипла? Как там ее…?

– Лушкина! – скривилась, точно после лимона, ее подруга.

– Точно – Зоя Лушкина! И имя такое дурацкое, надо же. Вот уж точно Золушка – замарашка! – они зло захихикали, а я подумала, что имя и впрямь необычное и созвучное с прозвищем небезызвестной героини сказки.

– И улыбка у неё юродивая какая-то. Не думаю, что Марат на такую клюнет – не того полета птичка, – видимо, все, кто хоть отдаленно не напоминал их самих, были птичками не того полета.

– Пусть только попробует около него еще покрутиться! – они засунули свои телефоны в блестящие сумочки и засобирались на выход. – Хотя она мне и без этого омерзительна. Думаю, будет в самый раз устроить для замаршки такое же посвящение, как в прошлом году для Разумовской, – она противно улыбнулась, а мне вдруг стало жалко неизвестную особу с забавным именем. Она ведь даже не подозревала, что за один разговор с Северским ее ждет коварная месть его расфуфыренного фан-клуба.

– Ааа, это когда мы ей в сок подсыпали кое-чего, чтобы она не грустила? – гадко заулыбалась и вторая, вспоминая удавшуюся подлость.

– Ага! Орлов еще долго похвалялся, как он ее в туалете того же клуба отымел…, – дальше мне было не слышно, так как девушки скрылись за дверьми, избавив меня от своего присутствия. Я облегченно вздохнула, но противный осадок всё равно остался. Какие же мерзкие существа эти отштукатуренные куклы! А ведь и впрямь считают, что могут себе позволить очень многое, если не всё, только лишь потому, что у них есть куча бабок на карточках, пин-коды которых они каким-то чудом затолкали в свои крошечные мозги. А вот правильно запомнить название оттенка платья оказалось просто непосильным достижением. А ведь тициановый, он же светло-медный, приятный в целом оттенок красного, незаслуженно оказался попран надутыми губами, щедро смазанными блеском. Даже обидно стало за него. И за несчастную Зою Лушкину, которой я от души мысленно желала пропустить дурацкое действо под названием «посвящение в студенты», где получившая волю молодежь упивается в хлам, а потом «имеет друг друга в туалете». Сомнительное счастье, побывать на таком мероприятии, как по мне. Хотя откуда Зине Шелест знать о таких вещах? Я, в силу природной не склонности проводить время среди людей, никогда на таких событиях не присутствовала и не собиралась этого менять. Тем более, после услышанного.

Хотя, конечно, это их жизнь, и сколько бы я не осуждала поведение таких вот неприятных особ, говорить им что-то, а тем более чему-то учить, никогда бы не осмелилась. Была у меня одна черта, которая созрела вместе со склонностью к одиночеству, а вообще, видимо, идущая от моего крайне интровертного поведения. Пока что-то в этом мире не трогало меня, я не трогала это что-то. Как по мне, так от этого всем хорошо.

***

– Студентка Шелест, потрудитесь объяснить причину вашего опоздания? – недовольно посмотрел на меня немолодой лысый мужичок, низкого роста, с маленькими, глубоко посаженными чёрными глазками, по совместительству преподаватель, на пару к которому я пришла с двадцатиминутным опозданием.

Я набираюсь смелости, чтобы посмотреть на полную аудиторию. У меня не дежавю – на самом деле второй раз за день я оказываюсь в центре внимания. Нахожу глазами Ульку, на самом верху, под потолком. Она приветственно машет мне рукой.

– Простите, – мой тихий голос непривычно громко звучит в молчаливой аудитории, – задержалась по личным причинам, – быстро выпаливаю под его строгим взором. Надеюсь, что он не станет продолжать допрос, потому что рассказывать ему про то, что задержал меня разговор с Васей, у меня нет никакого желания.

– Какое халатное отношение к учебе, однако! – начинает отчитывать меня преподаватель, и я съеживаюсь от того, что в целом солидарна с его словами. – Насколько мне известно, вы и так не блещете талантами, Зинаида, так выясняется теперь, что и должного хорошему студенту прилежания, пунктуальности и банального уважения к преподавателю вам также не достает, – строго выговаривает он нудным голосом, которым обычно читает свои длинные скучные лекции. – К следующему разу попрошу вас принести мне реферат по сегодняшней теме. Написанный от руки. Надеюсь, хоть это вас чему-то научит, – качает он головой, точно сомневается в этом, а я, минуя его строгий взгляд, наконец-то отправляюсь к Ульяне, проклиная преподавателя за его докучливость, а заодно и себя, за то, что умудрилась опоздать к любителю поучать нерадивых учеников длиннющими работами, которые обязательно нужно приносить ему никак иначе, чем в рукописном варианте. Сегодня, и правда, не мой день как не посмотри.

Подруга отодвигается в сторону, освобождая для меня место. Едва я присаживаюсь рядом, как слышу ее возбужденный шепот:

– Зинка, где тебя носит?

– С Васей разговаривала…

– А другого времени ты на болтовню со своим парнем найти не могла? Я ж тут вся испереживалась! Совсем меня не жалеешь, Шелест! Уже думала, что ты так расстроилась из-за того случая с Тихомировой, что решила прогулять, – укоризненно тыкает она меня в бок.

– Из-за такой глупости я бы не стала прогуливать.

– Знаю я тебя…, – с сомнением тянет подруга, – ты ж самая настоящая улитка, только хуже – ту хоть иногда можно из домика вытурить!

– Скажешь тоже, – отзываюсь, попутно думая, что сравнение подобрано Ульяной крайне удачно. Только я бы предпочла слово купол. Потому что он прозрачный и дает возможность наблюдать за миром, в то же время оставаясь отрезанной от нежелательных соприкосновений с его жителями. Улитка в куполе.

– Скажи неправа, ну скажи? – напирает подруга, и я улыбаюсь. – То-то же! А что, правда не расстроилась, даже чуть-чуть? – не унимается по поводу обеденного происшествия девушка.

– Да не особо, – честно отвечаю я, – разве что перед тобой неудобно, Уль, все-таки первое знакомство с твоим парнем…

– Ты мне это дело брось, Шелест, – пригрозила мне кулаком подруга, а для пущего эффекта даже ткнула им меня в плечо. – Неудобно, когда дети на соседа похожи, а всё остальное случайно – событийно! – мы с ней дружно прыскаем. – А Тихомирова эта, змея! Я почти уверена, что она специально на тебя налетела, еще и водой окатила. Грымза! – она зло зыркнула на Эльвиру, которая сидела неподалеку, правда рядом ниже.

– Да какой ей смысл? – равнодушно пожимаю я плечами. Мы с этой девушкой двигаемся в параллельных Вселенных.

– Ну не знаю, – как-то задумчиво протянула Ульяна. – Она с такой злобой на тебя смотрела сегодня, как будто ты ей минимум жизнь испортила. А вообще, может, ты и права. Чего вам делить-то? Но всё равно она мне не нравится, мутная какая-то, – вынесла вердикт Уля.

– Факт, – согласилась я.

– Шелест, – внезапно громко озвучил мою фамилию преподаватель, видимо, услышав наши с Улей возбужденные перешептывания, – вы мало того, что сами некомпетентны, как студент, так еще и Тулину отвлекаете!

– Простите! – прошелестела я, как можно сильнее вжимаясь в парту, чтобы сократить видимость моего тела до минимума.

Преподаватель окинул меня долгим недовольным взглядом и продолжил лекцию, которую я даже при большом желании не запомнила бы. Поэтому я понимающе переглянулась с Улей, которая вернулась к ведению конспекта, и ушла в свои мысли, вспоминая тот самый разговор с Васей, из-за которого опоздала на занятие.

Парень ответил на мой звонок не сразу – оно и понятно, работает человек. И я бы не стала его отвлекать – не в моих это привычках, да только сильно мне захотелось услышать родной голос, а еще больше договориться о встрече – как-никак почти всё лето не виделись, всё по телефону, да по телефону разговаривали и переписывались. Я очень скучала.

– Да? – донеслось с того конца.

– Вася, привет, – улыбнулась, услышав его голос. Знаю, что улыбку увидеть невозможно, и всё равно растянула губы во всю их ширь – пусть только попробует не услышать её интонации в моем голосе, – Это я, Зина.

– Да я увидел, – ответил мне парень, и то ли всё дело было в связи, то ли у него сегодня также как и у меня не задался день, но мне показалось, что голос его звучит отчужденно. Я почти по-настоящему ощутила морозную прохладу, и на миг представила, как мои пальцы покрываются корочкой льда. Но в этот момент Вася видимо понял, что я не виновата в том, что бы там его не заботило, и тон его потеплел. – Ты уже вернулась?

Я отметила краешком сознания, что парень какой-то странный – ведь я писала ему вчера, что прилетаю ночью, а утром сразу пойду на пары, сказала, чтобы не встречал, потому что эту обязанность взвалил на себя брат, а высыпался перед работой, и набирался сил для нашей встречи, которую я с нетерпением жду.

– Вернулась, да, – может быть, и правда что-то случилось. – Ты как, в порядке?

– Всё хорошо, – сухо, но напряженно отозвался Вася, и от его тона мне стало очень тревожно. Так тревожно, что задавать следующий вопрос я не торопилась. Подсознательно мне было очень страшно, что парень скажет, что не хочет меня видеть, хотя я и понимала, что это полная глупость. К счастью, Вася решил всё первым. – Придешь сегодня ко мне? Только давай попозже, я допоздна работаю.

– Конечно, Вась, – а сама про себя отметила, как укололо меня его «ко мне». Глупо, конечно глупо полагать, что он будет употреблять «к нам». Это его квартира, несмотря на то, что почти весь прошлый год мы прожили там вместе, а я лишь изредка ночевала в той, которую нам с Мишей купили родители, чтобы детям спокойно училось в чужом городе. И брату хорошо – в конце концов, он молодой парень и, не смотря на то, что у нас с ним прекрасные отношения, я отлично понимала, как ему хотелось пожить одному. К тому же он на тот момент встречался с Ульяной. Наверное поэтому он не стал ничего говорить родителям про то, что я мало того что не живу с ним, так еще и поселилась в квартиру к незнакомому им парню. Боюсь, что их консерватизм бы этого не пережил. Ну а Вася вообще постоянно твердил мне, что я могу совсем к нему переехать, так что я свыклась с мыслью, что мой дом у него, рядом с ним. Привыкла считать это нашим маленьким миром.

А сегодня он как будто отдалился от меня. Мне пришлось напомнить себе, что я не из тех людей, кто надумывает всякие глупости без повода. И что у Зины Шелест просто плохой день. Всё обязательно будет хорошо, когда я вечером приду к Васе, и мы спокойно поговорим обо всём, что его тревожит, а я расскажу ему, как я за один день умудрилась сильно прокачать уровень собственной неудачливости.

Эти мысли растопили своим теплом мое холодное напряжение.

– Тогда договорились. Ну ладно Зин, мне надо работать. До вечера, значит?

– До вечера, Вась. Пока.

***

– Стоп, актеры! – взревел своим высоким, с визжащими интонациями, голосом Леопольд Владленский, с гримасой отчаяния поворачивая голову в мою сторону. – Эй, в чем дело, там, за роялем? Куда делась музыка? Господи, я и так работаю со стадом бесчувственных обрубков, неужели так трудно просто играть, просто играть и не останавливаться? Они же в первый раз за сегодня выдавили из себя подобие актерского мастерства, неужели мне еще и за пианистом следить надо? – сокрушался Лео, подходя ко мне и взирая своими подведенными черным карандашом светлыми глазами, пышущими гневом. – Шелест? – внезапно застыл он, – ты что, ревешь? – спросил с какой-то беспомощностью, смешанной с частицей искреннего удивления. – Что случилось?

– Довел девочку своим ором, – донеслось мужское фырканье со сцены.

– Лео у нас и трупа заставит рыдать, так орать два часа к ряду, – согласился насмешливый низкий женский голосок.

– Ах вы свиньи неблагодарные! – взревел молодой мужчина, быстро меняя выражение удивления на гнев и переводя глаза на парочку, застывшую прямо над ним на сцене. – Я из вас этим ором актеров настоящих леплю, душу свою вкладываю, нервы к дьяволу послал, а вы как были чурбанами неотесанными, так и остались! Своей игрой паршивой вы ее довели, вот она и ревет, скажите спасибо, что за сердце не хватается, волосы, как я не дерет, и спокойно вам тут по сотне раз одно и то же тринькает!

– Осади, Люйфтойфель, мы-то каким боком до нее! – возмущается парень со сцены.

– Нет, ну какой пассаж, – язвительно цокает Лео. – Ты бы мне такое красноречие и поэтичную гневную морду в спектакле выдавал лучше. Может быть и орать бы не пришлось тогда!

– Вы как склочное бабье, – встревает неожиданно спокойный, низкий с хрипотцой мужской голос в перебранку. Говорит мужчина, прислонившийся к декорации в виде большого желтого солнца, потрепанного, в светло-синих пятнах краски. Он смотрит на ругающихся хмуро, даже строго, а выглядит и того смурнее в черном свитере и темных брюках, с повязанной на голове банданой. – Только толку-то от ваших склок… Пожалейте девочку, и так видно, что ели сдерживается, – он многозначительно смотрит на меня, а я лишь шмыгаю носом и отвожу отстраненный взгляд, не в силах скрыть два беззвучных ручейка, текущих по моим щекам. Он прав, я сдерживаю рыдания огромной силой воли и осознанием того, что окружена людьми. Но уже то, что я сорвалась во время работы, говорит о том, что всё гораздо хуже, чем выглядит со стороны. Лео очень хочет ответить хмурому мужчине, но потом снова утыкает в меня свой взгляд, и весь его гнев сходит на нет, опускаясь до недовольного бурчания:

– Ладно… Заканчиваем на сегодня, – народ под негромкий радостный гомон уходит со сцены, и даже тот факт, что избавлением их от еще как минимум получасовых мучений с Лео, неожиданно послужила плачущая пианистка, не особо кого-то печалит. А я рада отсутствию сочувственных взглядов и, особенно, жалостно-утешающих фразочек, после которых, если судить по моему опыту, становится только хуже. – Шелест, – напоследок обращается ко мне Лео, – тебе нужна помощь? – спрашивает он с некоторой долей участия и заботы – несвойственных для него чувств, по крайне мере в стенах этого здания. Я всё также молчу и отрицательно качаю головой, а он рассеянно теребит свои длинноватые волосы, вздыхает и, уже уходя, бросает мне:

– Не сиди тут до ночи, иди лучше выспись.

Последним из зала уходит хмурый мужчина, окидывая меня проницательным взглядом. Нет, он не станет подходить и утешать меня, потому что знает, что мне это не понравится. Я предпочту холодную пустоту, звенящее одиночество и тишину любым, даже самым теплым, объятиям и словам.

Едва я остаюсь одна, как голова непроизвольно опускается вниз, а из горла вырываются сдавленные рыдания. Нет, я не плакса и не нюня, а то, что я затворница и близко не делает меня желеподобной размазней. Сильные личности могут скрываться и за слабыми с виду оболочками, пусть даже их с ног до головы обклеят яркими ярлыками стереотипов. Но кем бы ты ни был, ломать тебя по жизни будут с одинаковым упорством одни и те же события. Мои руки опускаются на пюпитр и быстрым движением складывают его. Я отодвигаю ноты в сторону и кладу голову на их место, закрывая ее следом руками. То, что я осталась одна, не совсем правда – я осталась с единственным поверенным всех моих сокровенных жизненных тайн, моей самой большой любовью и болью одновременно.

Только этот черный, блестящий, молчаливый, пока не коснешься его руками, заставив зазвучать, механизм знает меня настоящую.

Я касаюсь ноты ми в нижнем регистре. Она отзывается мрачным стоном, болью, отражением моего нутра. Я с завидным упорством жму на клавишу, превращая ее однообразное, но наполненное внутренним движением соло в лейттему черной полосы моей жизни. И под этот мрачный аккомпанемент в голове проносятся события последних двух дней.

– Зина…

– Вася! – я тороплюсь обнять парня, едва переступаю порог квартиры. И когда отстраняюсь, сразу понимаю – по телефону мне не показалось, парень мрачный и напряженный. Что-то точно произошло.

В глаза бросается закрытая дверь в его комнату. Он никогда раньше ее не закрывал. Мнительность – это глупо и неуважительно, как по мне. Вопрос в лоб – честнее тысячи надуманных нелепых доводов. Так почему же я молчу? Внутри у меня тревожные мысли-пауки плетут свои липкие паутины, в которых я запутываюсь помимо воли. И пока он ведет меня на кухню, всё кошусь на позолоченную ручку.

– Надо поговорить, – садится напротив меня парень.

– Вась…

– Я отца нашел, Зин.

– Что? – удивляюсь я. Кому, как не мне знать, что Вася остался сиротой в десять лет, когда его мама умерла от рака. А до этого она воспитывала его одна, ни словом ни намеком не упоминая еще одно задействованное в появлении на свет ребенка лицо. На вопросы отмахивалась, когда конючил сердилась. Ну а потом, собственно, спрашивать стало не у кого…

– Ага, сам удивился не меньше твоего, – его губы трогает улыбка. – Там история такая запутанная, всё случайно, конечно, обнаружилось, но если вкратце, то я около полутора месяцев назад обнаружил пятнышки на коже. Красные, вздутые, чесались, жить не давали. В больницу обратился, там быстро анализы провели, выяснили, что у меня аллергия на арахис, который я как раз недавно в перерывах щелкал вместо семечек. На орехи у меня теперь табу, естественно, но это всё фигня. Я там, когда забирал рекомендации у доктора, оказался в гуще жуткой суматохи. У них персону важную какую-то привезли с тяжелой травмой. Переливание требовалось. Группа первая, резус отрицательный, а это, ты знаешь, что если переливать, то только ее же… Ну а у меня как раз первая отрицательная. Я не жлоб, мне крови не жалко, вот я и предложил помощь. Человека спасли, а я со спокойной душой отправился себе дальше жить. Да только не ожидал, что через неделю ко мне чуть ли не «великое посольство» нагрянет! Пришли, стоят все важные, в костюмах, говорят, что босс меня видеть хочет, а кто у нас есть «босс» не говорят. Повезли меня куда-то, а когда на месте оказались, я даже от неожиданности дар речи потерял, такие там хоромы, Зин! Мрамор, позолота, картины на стенах и черт знает, что еще… Бабками большими за версту несло. Я напрягся, естественно, вдруг какой акуле дорогу перешел, подумал, подумал, но так ничего и не вспомнил. А потом меня к боссу привели. И знаешь, кто это был?

– Кто?

– Борис Демидов!

– Шутишь?

– Какое там… Сидит, смотрит на меня с прищуром, оценивает, садись, говорит, разговор есть. Я и сел, не понимая, что от меня этому кадру надо. Я конечно в бизнесе давно плаваю, но не того полета, чтобы сам Демидов со мной дела водил, все же знают, что он чуть ли не половиной города владеет, а тех, кто владеет второй половиной, под колпаком держит…

– И что?

– Я труханул тогда сильно. До мороза по коже и анемии членов… но спросил всё-таки, что ему надо. А он смотрит, улыбается и медленно, важно спрашивает, я ли это в больнице ему свою кровь так милостиво подарил. Я чуть челюсть не потерял, когда понял, кому жизнь тогда спас. А он улыбнулся загадочно, когда услышал утвердительный ответ, и бумажку ко мне пододвинул какую-то, читай мол. У меня перед глазами всё плывет, руки трясутся… Ели разобрался в буквах и цифрах, а когда разобрался, вообще, кажется, подумал, что с ума потихоньку схожу…

– Тест ДНК? – сообразила я.

– Ага. Положительный.

– Так твой отец, получается, Демидов, долларовый миллионер, большой мэн и что там еще о таких дядях говорят? – я сидела, как громом пораженная, и не знала, то ли мне радоваться, то ли продолжить удивляться.

– Получается, – парень неосознанно взлохматил свою шевелюру. Надо же, отрастил… Ему идет, а мне ужасно хочется зарыться руками в эти волосы. Почему нет? Я ведь его девушка…

– У него, представляешь, еще сын есть. Брат мой, значит. Только вот у них там что-то произошло в отношениях, и тот ушел из семьи, от наследства отказался, и связи с отцом не поддерживает. Короче, Борис меня быстро ввел в окружение, как сына представил второго, наследником, сказал, теперь будет… Представляешь?

– С трудом, Вась, – честно ответила я.

– Вот и я, Зин. Всё так быстро, так нереально. Вчера еще, считай, никем был, а сегодня уже все двери открыты. Сын Демидова, как-никак, – я уловила момент, когда в глазах парня загорелись блестящие огоньки. И, если быть откровенной, то они мне не понравились. Они меняли взгляд любимого человека, открывая в нем ранее не присущие ему черты. И впервые в жизни, я не хотела смотреть правде в глаза.

– И что теперь будет, Вась? – как-то некстати оказалось, что я сидела таким образом, что открывался обзор на ту самую закрытую дверь комнаты. Под ложечкой неприятно засосало, кокон паутины опасно скручивался.

– Зин, такое дело, понимаешь, – замялся он сразу, глаз моих избегает, руки не знает куда деть, – сын Демидова, это уже не просто имя. Это статус. Я уже не могу жить такой жизнью, какой жил до этого, понимаешь?

– Не понимаю… Объясни?

– Теперь, вроде как, и шмотки другие полагаются, а не фигня китайская, и машина посолиднее, чем камрюха моя старая, и…

– И девушка соответствующая, – закончила я за него, окунаясь в окружающую меня прохладу, чувствуя, как на язык и пальцы ложиться изморозь, а паутина окутывает сердце, не оставляя для него просвета. Дверь начала медленно отворятся в мою сторону.

– Зин, Зина, – произнес он и потянул ко мне руку. Я на него не смотрела, но машинально отодвинулась. Мой взгляд приковывала чертова дверь, которая двигалась, точно под эффектом замедления, – ты же понимаешь, правда? Понимаешь, что я не могу по-другому, там всё куда серьезнее, чем мы предсталяем, всем заправляют связи и деньги. У меня нет выбора, Зин.

Да что же она так медленно отворяется? Испытывает мое терпение до дна.

– Выбор есть всегда, – бесцветным голосом отзываюсь я. – Но я тебя понимаю, отлично понимаю. Я же просто Зина Шелест, я никто, и мне нечего делать рядом с сыном Демидова, – холодно и зло говорю я, и продолжаю смотреть уже не на дверь, а на то, точнее того, кто из нее выходит.

– Шелест, а ты быстро соображаешь, – говорит довольным, и полным ядовитого превосходства голосом, стоящая передо мной Эльвира Тихомирова.

Финита ля комедия, как говорил один паяц.

Что ж, по крайней мере, мне понятны теперь все ее взгляды, и негативный интерес к моей скромной персоне. А еще понятно, что такая девушка, как Эльвира гораздо больше соответствует новому статусу Васи. Вот только мне интересно, подоплека этих отношений насквозь пропитана материально – связевой выгодой, или всё-таки наделена хоть какими-то чувствами? В любом случае мне становится жаль, в первом случае Васю, которому «повезло» влиться в мир больших мэнов, тем самым лишив себя такой важной вещи, как настоящая любовь, а во втором случае себя, преданно отдававшуюся без остатка и не помышлявшую, что однажды меня выкинут, как использованное полотенце. Еще функционирует, но уже не подходит к мрамору и позолоте новой обстановки.

– Детка, тебе здесь больше нечего делать, – продолжает тем временем Тихомирова. Нота ми отчаянно врывается трагическим остинато. – И да, забери свои вещи, иначе придется их выкинуть. И давай без сцен, милая, жалобить тут некого, – резкое, но правдивое.

Я поднимаю глаза на Васю. Он-то знает, что Зина Шелест не устраивает сцен. Я не крушу всё подряд в порывах ярости. Я не бросаю в ответ на оскорбления грубые и обидные слова. Я молча ухожу и не оборачиваюсь.

Нота ми ускоряется в своём движении. Нарастает в звучности.

– Прости, – говорит парень тихо. Эльвира подходит к нему сзади и кладет ему на плечи руки, собственническим жестом проводит одной из них по его шее, щеке и зарывается в волосы. Смотрит на меня, как бы говоря, что это теперь ее территория.

Я встаю и иду прочь, прохожу мимо открытой теперь двери комнаты, даже не думая забирать свои вещи, к которым всё равно никогда больше не смогу прикоснуться. За мной с тихим щелчком закрывается дверь. Нота ми обрывается на резком вскрике.

2

В далеко не самом популярном, даже малоизвестном, современном театре «Орфей», я оказалась в качестве живого музыкального сопровождения исключительно случайно и не без участия моего брата Миши. Я тогда только приехала учиться в город, с Васей еще не познакомилась и часто по вечерам сидела дома, готовясь к парам или читая книги. Миша на тот момент уже кончил Вуз, активно перебегал с одной работы на другую в надежде устроиться получше, и тоже часто бывал дома, только не один, а со своими многочисленными друзьями. Не знаю, как так получилось, что мы, родные до мозга костей, оказались такими разными в плане характеров: я – чистейшей воды интроверт, а мой брат – господин везде успей и всё попробуй, завсегдатай тусовок, обладатель титула друг года, свой парень в каждой кампании и вообще весьма легкий как на подъем, так и на характер парень. В общем, наглядное пособие по инь и янь. Когда он с очередной парой-тройкой друзей приходил в квартиру, я тихонько отсиживалась в комнате, предпочитая оставаться незамеченной. Но иногда мне волей-неволей приходилось знакомиться с каким-нибудь его другом.

Так и получилось с Лео. Уж не знаю, при каких обстоятельствах Миша сошелся с Леопольдом Владленским (по паспорту – Колей Шуруповым) и что могло быть общего у выпускника технического университета и творческого с головы до пят парня с дипломом Вгика, но сдружились они крепко и тусили вместе часто. Впервые увидев эту шпалу, с выкрашенными под седину волосами, собранными в короткий хвостик, подведенными черным карандашем глазами, одетого откровенно по – комедиански, я сильно впечатлилась и даже всерьез забеспокоилась за психическое здоровье брата. Что ни говори, а друзья у него обычно были приличные, воспитанные, без лишней дурости и тупых заскоков. А тут фрик.

Но проглотила вопросы и как всегда закрылась в своем куполе. Конечно, я тогда еще не знала, что Лео является счастливым обладателем всепробивающего голоса с очаровательными визжащими интонациями, которые кого угодно заставят проникнуться тем, что он этим голосом рассказывает.

Стоит ли говорить, что волна этих криков заставила и меня вздрогнуть от удивления и пришедшего за ним раздражения. Я как раз пробивалась сквозь труднопонимаемый мир Данте, как громкий высокий голос заверещал:

– …Представляешь! Умудрилась слечь с воспалением, тогда как у нас спектакль на носу! Дура! Я столько сил вложил! Теперь всё пропало, вся моя работа, весь труд! Где мне, спрашивается найти пианиста, который за неделю сумеет выучить эту партию? Bordel de merde! Putain! – послышались ругательства на французском.

– Не кипятись, Лео! Что за беда – поставь запись и дело в шляпе.

– Запись? Запись? Лучше сразу из театра уходить! Чтоб мой спектакль, да под запись шел…? – возмущению Лео не было предела. Впрочем, как и его самооценке. Однако же, как быстро забилось сердце при одном только упоминании слова «пианист».

– А что, и правда сложная партия?

– Да уж не для середнячка… школяр за неделю не осилит, а все мои талантливые знакомые пошлют меня лесом-полем, заикнись я о таком труде за неделю, да еще и за те жалкие гроши, что мы платим… тут нужно чудо не иначе! – я представила, как он театральным жестом закрывает глаза рукой.

– Чудо, говоришь, Лео? А если я тебе скажу, что есть у меня одно на примете? Правда она не очень коммуникабельная, но ведь там и не требуется языком вроде чесать?

Я взволнованно прижалась к стенке ухом. Неужели он серьезно? Серьезно предложит ему меня?

– Что? – взволнованно взвизгнул Лео. – Есть пианистка? У тебя есть пианистка? Что же ты молчал? Где она? Я хочу ее немедленно!

– Тише-тише, притуши поленья! Говорю же, она необщительная у меня, так что будь посдержаннее, что ли…

– Да всё что угодно ради моего спектакля!

– Зин! Дело есть!

А я уже неслась к ним сама, понимая, что у меня появился маленький шанс дотронуться руками, в самом буквальном смысле, до моей мечты. Мои пальцы тут же радостно затрепетали, предвкушая забытое уже ощущение холода клавиш и шершавости нотных партитур. Сердце стучало, душа ликовала, и я была согласна на любые условия. Даже если мне придется работать с этим страннымфриком.

Договорились мы быстро. Миша потом смеялся, что это напоминало встречу двух страстно озабоченных своей целью фанатиков, которые только и могли, что думать о том, как побыстрее добраться до желаемого.

В итоге, Лео получил в распоряжение остро необходимую ему пианистку, а я получила рояль и возможность после репетиций развлекаться с ним, сколько мне вздумается. Конечно, парень, не мог знать, насколько я хороша, и справлюсь ли с возложенной на мои хрупкие плечи миссией исполнить музыку к его гениальному спектаклю, так что заявил, что у меня испытательный срок, и что если у меня всё получится через неделю на его постановке, он устроит меня в театр на постоянной основе. Я согласилась, а потому всю следующую неделю натуральным образом посвятила спектаклю и партии, которая была не сказать, чтобы сложной, но ужасно длинной, так что приходилось, сжав зубы и цедя кофе, пробиваться сквозь ее дебри, до утра засиживаясь в мрачном маленьком зале театра «Орфей».

В итоге, к спектаклю я была похожа на ходячий призрак, ходила бледнее и молчаливее, чем всегда, но с твердой решимостью в глазах и руках.

Сам спектакль был отвратительным. Актеры были отвратительными, за исключением, пожалуй, парочки. Лео был отвратителен. Зрителей было мало, да и те по большей части пришли прикорнуть на мягких, на удивление удобных, как по мне, для этого места сиденьях.

Но Лео был в восторге. Он восхвалял, он парил по сцене, пыша невиданным благодушием. А меня и вовсе сгреб в охапку и расцеловал, не обращая внимания на мое опешившее лицо, не привыкшее к столь откровенным касаниям от малознакомых личностей. Я и это стерпела, я была готова и на большее за возможность снова заниматься музыкой.

Так я и подрабатывала с тех пор в театре, получая жалкие крохи, вынося гнусный характер режиссера, и наблюдая за отвратительнейшими постановками его пьес.

Но всё это бледнело, по сравнению с тем, что мне дали коснуться подушечками пальцев глади клавиш, погладить блестящую черную крышку, испробовать на звук каждую ноту, с ее неповторимым тембром, почувствовать вибрацию струн и затрепетать в ответ на отзывчивость моего нового Стенвея. Это был мой маленький счастливый мир, который разрушить не в силах было никому.

– Алло, Зин, ты где? У Васи? Нет? А где? Ты плачешь? Зин, Зина! В театре? Тебя Лео что ли довел? Ну я этому мудаку язык на одно место намотаю… никуда не уходи, скоро приеду!

Как и обещал, брат приехал быстро. Я уже почти успокоилась и смогла слабо улыбнуться в ответ на взволнованный взгляд.

– Что случилось, сестренка?

– Всё нормально, Миш.

– Шелест, я знаю, как выглядит человек, который только что плакал! Спрошу еще раз: это Лео тебя довел?

– Нет, не он, – не стала противиться я. А смысл? Всё равно ведь добьется от меня правды.

– А кто? – упорствовал брат.

– Миш… не лезь, а?

– Зин? – скопировал парень мою интонацию, присаживаясь рядом на длинный черный стульчик и обнимая за плечи рукой. – Я тут вообще брат, или мимопроходил?

– Брат.

– А что должен делать брат? Правильно, защищать свою маленькую сестричку! Поэтому не будь упрямым бараном и скажи, кто тебя обидел. Ты меня знаешь – найду и покараю!

– Найти-то найдешь, а вот покарать это вряд ли, – тяжело вздохнула я и положила голову на плечо парня, который обеспокоенно смотрел на меня. – Вася меня бросил.

– Что? – удивился Миша. Они с Васей были партнерами по работе. Собственно через брата мы и познакомились с ним. – Почему? – потому что не богата, не красива, не имею богатых родственников. Потому что просто Зина Шелест.

Но я не стала говорить ему всё это. Миша вспылит, набьет Васе морду, а им ведь вместе работать еще. А я буду чувствовать себя виноватой. Интересно, а брат в курсе свалившегося на моего бывшего парня нового статуса?

– А почему вы с Улей расстались? – ответил я вопросом на вопрос. Рука, обнимавшая меня, напряглась.

– Ах, это…Зин, понимаешь, мы уже последний год по привычке что ли встречались, вот и не стали больше мучиться. Зачем? Лучше один раз разбежаться, чем всю жизнь жалеть потом. Разные мы.

– Ну вот.

– Что?

– Вот и мы с Васей разные, – стали, после того, как обнаружилось, что он сын Демидова. Он теперь с Тихомировой на равных.

– Может быть еще всё наладиться?

– Нет, Миш.

– Зина…

– Я в порядке, – Я подняла голову с плеча брата и посмотрела ему в глаза. – Помнишь, ты говорил, что хоть мы с тобой и не похожи, но связаны невидимой крепкой лентой, которую не разорвать ничем?

– Помню.

– Так вот, тебе плохо и мне плохо, ты счастлив и я счастлива. Так что скорее ищи свое счастье, Миш, тогда и я найду.

– Обещаешь?

– Жизнью этого Стенвея клянусь! – приложила я руку к сердцу.

– Ну, тогда верю, это же самое дорогое для тебя – улыбнулся брат. – Поехали домой, Зин?

– Поехали, – соглашаюсь я. Сегодня всё равно больше не смогу играть. А рядом с Мишей стало легче, он не доставал меня вопросами, не утешал, просто налил чаю и всунул в руки батончик твикса. И это было лучше тысячи слов.

– Зин, – собранный на работу брат вышел из комнаты как раз тогда, когда я рассматривала свое бледное лицо в зеркале, собираясь поражать своей призрачной красотой стены родного университета.

– Что?

– Дело есть. Марата Северского знаешь?

Я замерла, гладя на его отражение в зеркале. Интересно, а после того, как я красиво легла к его ногам, можно считать, что мы знакомы? Меня ведь ему даже не представили, хотя понятное дело, парень не глухой, мое имя услышал. А запомнил ли, это уже другой вопрос…

– Ну знаю. А что? – осторожно поинтересовалась я.

– Передай, будь другом, – брат протянул мне маленький, но пухлый коричневый конверт.

– А сам что? – не торопилась я брать в руки посылку. Лучше лишний раз не подойти к человеку с такими холодными глазами, чем подойти, как по мне. Да и вообще от него за версту веет высокомерием, я же даже побоюсь его по имени позвать, а не то, что что-то там ему передать.

– Сам работаю, некогда мне, а дело срочное. Ну не ломайся, сложно тебе что ли?

Сложно, еще как. Мне же общение с трудом дается. Впрочем, ладно, раз такое срочное дело, можно и Ульяну попросить. Она же с его другом встречается, так что для девушки это раз плюнуть будет. Тем более, что Миша опять так делает – смотрит на меня своими очаровательными глазами, перед которыми я никогда не могла устоять. Вот жук.

– Хорошо, давай. Будешь должен!

– Забились!

О том, что находится в конверте, я спрашивать не стала. Мое какое дело? Но с запоздалым любопытством решила выяснить, что брата связывает с Северским. В ответ мне посоветовали не лезть не в свое дело, и занять голову полезными знаниями, которыми нас активно снабжают на лекциях. Дурой не была, сразу поняла, что знать мне это не полагается, поэтому даже не обиделась. И пошла в университет к тем самым полезным знаниям.

На пару я пришла со звонком. Уля как всегда устроилась в самом хвосте группы и, ерзая, поджидала меня. Благо, что пара была такая, на которой поговорить особо не получится. Я-то ладно, мне это образование так же интересно, как всем присутствующим здесь личная жизнь Шопена, но вот Ульяна была заинтересована в том, чтобы подкрепить свой диплом знаниями.

Однако же, я переоценила силу воли подруги.

– Зин, а почему ты вчера на парах не была?

– Проспала.

Звуки царапания ручкой по бумаге.

– Зин, а почему тогда трубку не брала?

– Некогда было, я в театре работала.

– А почему на тебя Тихомирова смотрит так, как будто знает то, чего я не знаю?

– Не знаю, я свечку над ней не держала.

– Ну Зииина…. Совсем меня не ценишь, да? – обиженно протянула подруга, наваливаясь на моё плечо, а потом подозрительно засопела в ухо. – Ты же мне даже не позвонила рассказать как вы там с Васей встретились! А это как минимум попахивает событийностью! Колись, Шелест!

И правда, не позвонила. Почему? Наверное, не готова была слышать гневные вскрики Ульяны о том, какой он козел, урод и тому подобное. А то, что они будут, я не сомневалась. Как и в том, что рассказать мне эту новость всё равно придется.

– Мы расстались, Уль, – решила сделать это сейчас. Не будет же она на паре возмущаться? А там остынет, переварит, и ограничится мягким недовольным бурчанием.

– Как расстались? – обескуражено произнесла подруга.

– Как в море корабли, как говорится.

– Шутки шутишь, Шелест?

– А что мне остается?

Ульяна хотела что-то мне сказать, но ее остановил гневный взор преподавательницы, замерший на нас. Но даже он мог унять пыл разгоряченной подруги только на время.

– Зин, а инициатором расставания был он?

– Да.

– А он объяснил, почему так поступает?

– Объяснил.

– А…

– Шелест, Тулина, поделитесь с группой вашими мыслями? Вы же обсуждаете проходимую тему, как я правильно понимаю, – язвительно произнесла преподаватель. Мы с подругой нахохлились в ожидание кары. – Потому что в ином случае, мне придется попросить вас покинуть аудиторию. Ну, что молчите?

Стоило ли говорить, что эта женщина всегда исполняла то, что говорила? Мне ужасно хотелось раствориться в пространстве, но еще больше мне было жаль Ульяну, которая усердно трудилась и не пропускала лекции, чтобы в будущем стать хорошим специалистом.

– Я уйду, – внезапно поднялась я под заинтересованными взглядами всех присутствующих и торопливо закинула вещи в сумку. – Ульяна не причем, не выгоняйте ее, – и спешно вылетела из кабинета, едва ли осознавая, что натворила, и кто это укусил меня, что я так осмелела сегодня. Но факт оставался фактом, и мне теперь нужно было где-то переждать время до следующей пары. Вспомнила, что не позавтракала и отправилась в пустую сейчас университетскую столовую. В дверях разминулась с широкой фигурой высокого парня, постаравшись не задеть его плечом, когда проходила узкий дверной проём. И только спустя миг поняла, что мне знакомы холодные глаза, равнодушно скользнувшие по мне, когда я проходила мимо.

Я обернулась и увидела удаляющуюся спину, обтянутую темной тканью футболки. Задумалась на мгновение, а потом, не дав себе время на сомнения, закричала:

– Северский! Марат! – слишком смело для Зины Шелест, как по мне, но сегодня у меня день открытий, так что сочтем это беспрецедентным актом моей смелости. Я поспешила догнать быстро удалявшегося парня, который и не думал останавливаться. Даже не замедлился.

– Да стой же ты! – схватила я его за руку, когда, наконец, настигла. Он замер под моим прикосновением, и я бы не решилась сейчас утверждать, кто из нас удивлен фактом неожиданного соприкосновения больше. Но парень, несомненно, был подкованнее в этих вопросах, поэтому первым высвободил руку и поднял на меня невозможно холодный и тяжелый взгляд, под которым я тут же пожалела, что вообще решила помочь брату и передать этому парню конверт. А еще он ожидал от меня объяснений. Я же замерла, пораженная неожиданной красотой лица, которое смотрело на меня свысока. Наверное впервые в жизни, я зависла на человеке.

– Я слушаю, – произнес он сухо, низким с хрипотцой голосом.

Я отодвинула на задворки сознания неожиданно смелые крамольные мысли и прочистила горло.

– Я… У меня… Тебе… Вот! – я, под его испытующим взглядом, достала пухлый конверт и протянула парню. Он приподнял бровь и смерил меня оценивающим взглядом, под которым тут же захотелось съежиться. Почему бы просто не взять конверт и не уйти? Зачем меня так истязать?

– Шелест, представления в столовой тебе оказалось мало? Теперь еще и подарки мне суешь? Девочка, – нагнулся он ко мне, а я неосознанно отодвинулась, вконец пораженная происходящим, – ты не в моем вкусе.

Это фраза отрезвила мое сознание, затуманенное нежданной близостью, и я гневно сузила глаза. Он что же, решил, что я специально тогда перед ним упала, чтобы внимание на себя обратить? В ряды своих поклонниц записал?

– Северский, ты меня, конечно, извини, но уровень твоей крутости прямо пропорционально выше моих возможностей. К тому же лед и холод не в моем вкусе, я не экстремал. А моя заинтересованность в тебе исключительно случайно-событийная.

Меня тут же смерили хмурым взглядом, и я поспешила закончить начатое и уйти прочь, пока он не решил, что я специально тяну время, чтобы подольше с ним поговорить.

– Так что бери конверт и можешь больше со мной не общаться. Бери же, это не от меня. Мой… один человек тебе передал. По работе, – я не знала, стоило ли упоминать имя брата, и решила не рисковать. В крайнем случае, Северский и сам разберется.

– За дурака меня держишь? С каких пор у нас появились общие знакомые по работе?

На кого на кого, а на дурака этот парень не тянул, скорее наоборот, вокруг него витала аура высоко интеллекта. Однако же, какой он высокомерный. И почему бы ему не поучиться общаться с людьми у своих друзей? Тот же Ромашко уже бы три раза мне руки облобызал и ямочки свои появлял, лишь бы вытянуть из меня ответную улыбку. Хотя о чем это я? У меня у самой купол, а я тут еще смею этого ледяного принца обвинять.

– Северский, – проглотила я обвинения и устало, но упрямо еще раз протянула ему конверт, – я клянусь тебе, что не испытываю никаких теплых чувств в твою сторону. И намерения привлечь твоего внимания у меня нет. Это обычная передача, ничего большего. Знала бы, что ты такой непробиваемый, попросила бы Улю.

Парень проникся и, смерив меня еще одним суровым взглядом, осторожно взял из моих рук конверт. А я, не желая больше холодеть от его взглядов, повернулась к нему спиной и стремительно пошла вперед, не оборачиваясь и стараясь не думать о двух колючих огоньках, которые внимательно смотрели мне вслед, пока я не скрылась.

***

Едва подъезжаю ко входу знакомого здания, замечаю, как оттуда выходят два крепких высоких парня с бритыми головами и в черных костюмах, под которыми скрываются стальные мускулы и недюжинная сила, что вкупе с таким неприметным аксессуаром как стволы, делает их незаменимыми в защите задницы своего босса. На деле тупые малоподвижные шкафы приставленные для крутости, – грубая карикатура на тех, кто реально может защитить тебя в экстремальной ситуации. Знаю я парочку личностей, которые в четверть силы засунет этим амбалам их же пистолеты в дупло по самую рукоять, не забыв оставить свою подпись и телефончик, а эти даже не успеют сообразить, кто их так лихо поимел и в какую рацию кричать о помощи.

А следом выходит и хозяин шкафов, – невысокий подтянутый мужчина в возрасте, в идеально сидящем костюме, попахивающим дорогим кутюрье, кожаных туфлях и, конечно, при роллексах, на которые он сейчас кидает быстрый взгляд. И если всё остальное в нём не взывает во мне и малейшего трепета, только скуку и брезгливость, то его взгляд, скрытый за стеклами небольших очков с тонкими линзами, невольно заставляет задуматься о том, что передо мной опасный игрок в море больших рыб. Мертвый и непроницаемый, он препарирует тебя до костей, считывая от корки до корки твои самые гнусные секреты, взгляд хищника, выжидающего своего часа, отсчитывающего минуты твоего страха, а потом нападающего и раздирающего тебя на части в мгновение ока.

Я выхожу из машины и натыкаюсь прямо на этот взгляд, а также на снисходительную полуулыбку, свидетельствующую скорее об опасности, нежели о благожелательности.

– Север, – приветствует он меня, окидывая оценивающим взглядом, – рад видеть тебя в добром здравии! – насквозь вшивая любезность вызывает у меня кривую усмешку. Интересно, сколько бы он отвалил за то, чтобы посмотреть, как его ручной песик Татарский наконец-то меня уделает? Тут уже дело не в деньгах – хотел бы быть в лидерах и получать за это соответствующие нолики, давно бы убрал меня с дороги, я уже сейчас могу навскидку накидать пять способов, как сделать это быстро и незаметно. Нет, этот хищник хочет видеть, как мы с Барином проигрываем ему в честном бою, занимая унизительное место позади них с Татарским. Но я не доставлю ему такой радости.

– Сокол, – скалюсь я в ответ на приветствие и хмуро гляжу на Захара Соколовского, – что, пришел за зверушку свою просить? Только не говори, что его в этот раз не будет, я же не переживу, плакать буду.

– Вот сколько тебя знаю, Север, всегда такой серьезный, грубый. Хоть бы раз уважительно отнесся, – цокает мужчина.

– А кого я тут любил, чтобы с уважением относиться?

– Ну вот опять… А мне ты нравишься, Северский, – он поджимает губы в ответ на мое хмыканье. – Сколько раз тебе уже предлагал от Барина ко мне переходить? Я же не каждому такое говорю, парень, а тем более не предлагаю такие перспективы… Что смотришь волком? У Барина хорошо, а у меня лучше.

Не оценил. Посоветовал ему засунуть свои перспективы в одно место, а лучше туда же, только Татарскому. А что? Может того это настолько впечатлит, что подстегнет к неожиданному прорыву таланта, на котором Сокол отымеет и победу и нас с Барином заодно.

Мужчина лишь покачал головой на мои слова.

– Ты, Север, совсем меня не боишься, за это и уважаю. Только вот не забывай, что хоть Барин за тебя в ответе, от некоторых вещей даже он не в силах защитить, – еще одна обманчиво сладкая улыбка и непроницаемый взгляд и Сокол ушел, оставив меня хмуро обдумывать его угрозы. Что ж, то что я его не боюсь, он в корне узрит через пару дней, когда я снова без труда оставлю Татарского кусать локти.

Когда я захожу, Барин меряет ногами кабинет, задымляя пространство комнаты терпким дымом сигарет. Невольно морщусь: так и не привык к противному запаху.

– Что нос воротишь, Север? – выпускает очередную порцию мужчина. Его голос насквозь прокурен, точно также, как сейчас его кабинет. – По твою душу уже четвертую смолю, – тушит окурок и усаживается напротив меня, смиряя горящим ястребиным взглядом.

– Чего хотел Соколовский?

– Дату перенести, – хмурится Барин, а потом хрипло откашливается и отнюдь некультурно выражается, – Сказал, что хочет какую-то шишку привлечь, а потому ему надо еще пара дней.

– Послал?

– Какой там… Он своей гаденькой улыбкой оскалился и заявил, что тогда снимет своего подонка с битвы. А ты же знаешь, что большая масса этих мешков с деньгами на вашу с Татарским дуэль приходят посмотреть… Знает, хрен, на что давить. Опять тебя к себе зазывал?

Я равнодушно киваю.

– Сука! – выплевывает Барин и достает, по-видимому, пятую за последние пять минут сигарету. – А, к дьяволу! – кидает ее на пол и тянется к бутылке с водой. – Уже не легкие, а туманность Андромеды нахрен! Вот научи меня, Север, как ты нервишки успокаиваешь? На тебя, как не посмотришь, так кусок гранита.

– Ты же знаешь, – всё также ровно отвечаю хмурому мужчине.

– Да-да… оружие, стрельба… чертовы пули! Я на них столько уже насмотрелся, что после очередного поставщика с их картиночками и экземплярами хочу эти пули им засунуть… ну, а впрочем, у меня на пальбу по мишеням никогда не вставало.

– Сними девочек, Барин, там с этим всё в порядке.

Алкоголь я ему не предлагаю. Что-что, а к этому виду развлечения у мужчины четкий вид отвращения, в простонародье – завязка. Пару раз в наркологии полежал, больше не хочет.

Барин хмыкает.

– Ну если так..., – вдруг вытягивается и смотрит на меня серьезно. Наконец-то. – А ты чего пришел, парень? Я тебя еще два дня точно не ждал. Поставок новых нет, пострельбушки ваши тоже чай не сегодня?

– Соскучился? – поднимаю бровь.

Барин недоверчиво хмыкает. Вместо ответа я кидаю ему на стол конверт, который передала мне девушка в универе. Не обманула, содержимое также далеко от любовного послания, как Барин от балета. Жду, пока он внимательно всё рассмотрит, оценит. Сделает выводы.

– Итак, Север, мы имеем досье на некоего Оливье Дюпона, к которому прилагаются списки регалий, призов, побед и прочей хрени, которого хотят вписать на нашу территорию.

– Зришь в корень, Барин.

– И понимая, что этот француз нам сдался также, как Моисей Египту, его крыша решила нас припугнуть своей еще более влиятельной крышей.

– Кто-то активно ищет способ взять халявного бабла.

Барин недобро ухмыляется. Рассматривает фотографию, на которой изображена небезызвестная личность.

– Надо же, какая идиллия, Демидов с новоприобретенным сыном. Открытку поздравительную что ли послать, как думаешь? Только вот не пойму: какого черта этому херу надо влезать в это дело? Мы же пылинка на его золотом унитазе.

– А он и не лезет, вряд ли вообще догадывается, что кого-то крышует. Эти ребята, скорее всего, каким-то боком имеют отношение к названному сынку и рассчитывают на этом сыграть, – о другой догадке я не говорю: пока не проверю сам, не стоит баламутить воду. Барин обдумывает мои слова и откидывает фотографию к краю стола ближе ко мне.

– Вот же сволочи… надо парней попросить узнать, что за люди, и доступно донести до них, чтобы катились, пока могут.

– Я сам, Барин, – поднимаюсь я и спокойно выношу удивленный взгляд мужчины.

– На кой оно тебе сдалось, парень?

– Есть зацепки, да пара-тройка мыслишек… Не волнуйся, я не хуже твоих ребяток могу донести суть, – фыркаю я, беру со стола фотографию и намереваюсь уйти.

– Темнишь, Север, – щурится мужчина.

Я пожимаю плечами.

– Сообщи о новом времени соревнований.

Ухожу, отрезав от себя его заинтересованный взгляд.

В уме этому с виду простому дядьке не откажешь. Бывший сотрудник органов, ушел в отставку, занялся оружейным бизнесом, и обнаружил в этом деле нехилую прыть. Спустя каких-то десять лет владеет кучей магазинов и стрелковых клубов, как для любителей, так и для профессионалов. Выгодный бизнес, ничего не скажешь, особенно если ладишь с поставщиками и имеешь постоянного клиента, готового отваливать деньги за недешевое хобби. Я с ним сошелся случайно, однажды зайдя в один из его магазинов за новым оружием для спортивной стрельбы. Будучи в плохом настроении унизил тупицу – продавца, засыпав его вопросами, на которые знаток дал бы мне ответ в два счета. Да и говоря по правде, я сам всё это знал, но уж очень мне стало тошно от вида пид*ровато одетого надменного парня. А потом выяснилось, что находившийся в этот момент в магазине мужчина, разглядывающий стеллажи с коллекционными ружьями, был самим хозяином Леонидом Баринским, для своих Барином. Он тут же предложил мне приватный разговор в его кабинете, попутно не забыв уволить нерадивого продавца. Как выяснилось позже, ему очень был нужен кто-то вроде меня, для проверки качества товара, среди которого периодически проскальзывало абсолютное фуфло и брак. Ну и для отсеивания кадров, подобных некомпетентному пареньку. За это он готов был отменно раскошелиться.

Уже позже он узнал о моих способностях, как высококлассного стрелка, способного уделать любого соперника без особого напряжения. Нашел еще одну золотую жилу. Убедил в невинности происходящего и посулил крайне привлекательные цифры на банковской карте, а также суровую известность в узких кругах. Я же был не особо против, повернув свое хобби в сторону больших денег, которые мы стали отшибать на ставках в закрытом стрелковом клубе для богатеньких любителей понаблюдать за виртуозным попаданием в мишени. Я с первого же раза доходчиво и без суеты доказал на деле, чего стою, и с тех пор уверенно держал лидерскую позицию, которую безуспешно, вот уже второй год подряд, пытался отвоевать Сережа Татарский он же протеже Сокола.

В общем, с Барином мы с тех пор повязли в крепких рабочих и дружеских связях.

Что же касается неожиданной посылки, то дело темное, и придется потрясти бледную девочку Зину Шелест на предмет того, кто снабдил ее такой занятной вещицей… Забавно, ведь и правда подумал, что очередная поклонница, когда так неуклюже, но как будто намеренно упала к моим ногам в столовой. И смотрела ничуть не забито и смущенно, как для случайного падения, а скорее с недовольством. Впрочем, что там она думала, меня волновало в последнюю очередь. Мне нужна от нее только информация.

Меняю место дислокации на один из клубов Баринова, расположенный в мрачном районе в подвале одноэтажного серого здания рядом с каким-то захудалым театром. Место для элитного стрелкового клуба что надо, а вот для театра весьма сомнительное. Вряд ли он пользуется спросом у зрителей.

Захожу в черную металлическую дверь и спускаюсь вниз по крутым ступенькам, оказываясь в хорошо знакомом зале, пахнущим резиной, металлом и порохом. Знакомый паренек – инструктор кивает мне, а потом опускает взгляд обратно на экран мобильного – любителей пострелять не наблюдается. Я прохожу мимо стола со стандартным набором пистолетов для новичков, кидаю быстрый взгляд на разномастные мишени на стене и подхожу к двери в нужное мне помещение.

Это уголок не для всех, прибежище вип-клиентов и профессионалов. Отделан исключительно дорогими сортами дерева, в углу расположена комфортная зона отдыха с кожаными диванами и мини-баром. Сюда не приходят просто так и, как правило, приносят свое оружие, но если таковое отсутствует, то в специальной комнате можно подобрать изящное, откровенно дорогое и пафосное, на любой вкус и цвет привередливых гостей.

Как и в основном зале, здесь сейчас пусто. Я прохожу к стойке со специальными сейфами, открываю первый из них и достаю кейс со своей спортивной винтовкой. Файнверкбау, высокоточное спортивное ружье немецкого качества, не такое буржуйское, как Кригкофф Татарского, но ни разу не заставившее усомниться в себе. И уж точно панацея в лечении нервных вспышек. Готовлю оружие, надеваю очки и наушники. Включаю мишени.

Выстрелы выверены до миллиметра, движения отточены, как лезвия, я спокоен и знаю, что рука не дрогнет, даже если рядом неожиданно кто-то крикнет или заиграет громкая музыка. Я чувствую расстояние, я знаю, куда ударит пуля, я чувствую оружие, и оно отвечает мне податливо и послушно, как женское тело под умелыми ласками. И я никогда не мажу.

Отключившись от внешнего мира на долгое время, не сразу понимаю, что кто-то настойчиво строчит мне сообщения.

Смотрю на экран и вижу приглашение от своей давней подруги Сони Мармеладовой. Ухмыляюсь удовлетворенно – я определенно ждал чего-то такого. Написано как всегда без приветствия, кратко и лаконично. А вот место встречи удивляет меня.

Выхожу из клуба и тут же направляюсь в соседнюю дверь того самого театра, о котором мимоходом вспоминал сегодня. Воняет старостью и затхлостью, атмосфера мрачная, пропитана духом любительства и авангарда. Скорее всего непотребные актеры нашли здесь свое призвание в роли подопытных зверюшек для современного режиссера. Иду по темному коридору в сторону зала – оттуда звучит на удивление красивая музыка. Играют на фортепиано. Но едва я вхожу, звуки тут же обрываются, а фигура человека на сцене скрывается за серой шторкой. Оглядываю зал и в последнем ряду замечаю единственного зрителя.

Соня сидит с закрытыми глазами в расслабленной позе и вид у нее такой, точно она только что узнала, что стала счастливой обладательницей безлимитной карты и может теперь в свое удовольствие прожигать жизнь. Я присаживаюсь рядом, и девушка открывает глаза.

Соня Мармеладова личность крайне интересная во всех планах, начиная от имени, так удачно или не очень совпавшего с именем героини небезызвестного романа и заканчивая внешностью. Запоминающаяся, резкая, характерная. Крайне изменчивое лицо с почти черными глазами, которые сочетают в себе дьявольские искры и такой же интеллект. Живой и выразительный рот, часто изгибающийся в саркастической ухмылке. Россыпь темных родинок по всей видимой поверхности ее тела. Короткие темные волосы, вьющиеся мелким бесом. Живая мимика и резкость движений, порывистость характера и вечная борьба с жестоким к ней миром. Соня – это сгусток невероятной жизненной силы. Сколько ее знаю, она все время борется с собой и с людьми, которые в большинстве своем недолюбливают прямолинейную и жестокую с виду девушку.

Соня тоже стреляет, но предпочитает пистолет. Ее хобби не выведено на столь профессиональный уровень, но ей это и не нужно. Как она сама говорит, «главное знать, что я смогу попасть ублюдку в башку в нужный момент».

– У тебя ужасный вкус на выбор места для свиданий. Не удивительно, что ты не пользуешься спросом, – без приветствия говорю я.

Не обижается, ухмыляется и потягивается.

– Север, ты не поверишь, сколько парней за день мне приходится отшивать! Почему-то они все считают меня легкодоступной, – без тени обиды хмыкает она. – Но ты прав, местечко попахивает тухлятиной, – оглядывает зал, отделанный в серо-черных тонах. – Но я не алчна до сцены, вообще ровно дышу к театру.

– Но ты здесь.

– Как тонко же ты однако вуалируешь вопрос, почему я провожу время в театре сомнительного содержания, если я вообще не люблю театры. А я тебе отвечу: моя жадная до прекрасной музыки душа нашла тут подлинную жемчужину, руки которой поцеловал сам дьявол. Если бы ты слышал, Север, как она играет Шопена, ты бы меня понял.

– Ты что, приходишь сюда послушать фортепиано? – удивленно спрашиваю я.

– Да я просто торчу по тутошней пианистке! – отвечает подруга и взволнованно опирается на спинку переднего стула, смотря исключительно на открытый рояль. – Такое тонкое владение инструментом, такая глубина подачи содержимого, такой звук… Да у меня порой сердце в пятки уходит, не поверишь, играет три звука, а в них сворачивается целый мир. А я тут подыхаю после этого, как будто она меня своими звуками прошибла насквозь. Тебя мне напоминает.

– Чем же?

– Бьет своей игрой точно в цель, в самые чувствительные точки. И не промахивается.

– Да ты влюблена, – усмехаюсь я.

– Отчаянно и безответно, – без тени иронии отвечает мне девушка. – И откровенно не понимаю, что этот гений забыл в такой помойке.

– Разные бывают обстоятельства.

– Уж мне ли не знать, – с каким-то мрачным кивком тянет она, а потом смотрит на меня. – Кстати, о них: слышала у Демидова сынок объявился.

– Сонь, только глухой не слышал.

– Непоколебимый Север, эх, жаль, что равнодушие тебе так к лицу, а то бы кааак вдарила, чтобы немного оживить.

– Да, меня уже сегодня просветили, что я кусок гранита.

Соня удовлетворенно закивала.

– Мудро, мудро зрят. Но суть в другом: что делать будешь?

– Собираюсь одинаково ловко поиметь красивую блондинку и Татарского, если тебе интересно, – ухмыляюсь я, уходя от ответа.

Соня понимающе щурится.

– Вот люблю я тебя Север, за твой милый нрав и потрясающую сговорчивость, – ерничает девушка, похлопывая себя по коленкам, а потом ловко подскакивает и перешагивает через меня. – Ладно, так уж и быть, я сегодня не приставучая. К тому же мне тебя опять нужно поэксплуатировать. Поможешь?

Она каждый раз задает этот вопрос, как будто ожидает, что однажды я откажусь. Но я просто встаю, отвечая на застывшую тревогу в глубине ее темных глаз молчаливым согласием. Вряд ли я когда-нибудь посмею ей отказать.

3

Лео сошел с ума. Мало того, что он ставил собственную пьесу с совершенно немыслимой партией музыкального сопровождения, которую приходилось зазубривать, часам просиживая за роялем. Полное отсутствие логики и удобства в пианистическом плане делали ее просто адской мясорубкой для пальцев. А бедному Стенвею приходилось всё это терпеть. Про содержание самой пьесы я вообще молчу. Вдобавок к этому к нему «свыше» снизошел заказ поставить небольшую комедию. В четырех актах. В сопровождении струнного квартета и фортепиано. И готова она должна была быть через месяц, никак не позже. Так что, вместо положенного чтения управленческих книжек и вникания в лекции, я с глубоким отчаянием трудилась на благо каких-то неизвестных мне личностей, которые, скорее всего, этот труд даже не оценят, если вообще обратят внимание на бледного человечка за фортепиано. Пришлось на известное время забыть о приятном музицировании после спектаклей – я только и делала, что раз за разом прореживала бесконечные нотные страницы сопровождения пьес. Только один раз, не удержавшись, и скорее следуя порыву души, чем здравому смыслу, я, забыв обо всем, стала играть ноктюрны Шопена. Они исцеляющим эликсиром проникали в измученное тело, звуки ласкали пуховой нежностью, томили предвкушением радости, превозносили неземную любовь, и моя душа, жадная до этих крох счастья, наконец-то жила в свободном полете, опьяненная подаренными крыльями.

Но я не настолько забыла о реальном мире, чтобы не заметить ее. Она, как и всегда, сидела на самом верху и, опираясь о впередистоящее сиденье, наблюдала за тем, как я играю. Не знаю, кем была эта странная незнакомка, которая периодически приходила в театр – и никогда на спектакли. Всегда заходила после. Как будто знала, что я буду играть, как будто хотела слушать. И мне бы возмутиться такому вопиющему нарушению моего одиночества, да только почему-то девушка не вызывала во мне желания закрыться и уйти. Нет, она как будто была соучастницей творившегося в зале волшебства, как будто чувствовала то же, что и я, дышала вместе с моими руками. Так что я позволила ей нарушить мое интимное уединение с музыкой.

Но только ей, и поэтому, едва я расслышала шаги и увидела тень фигуры, заходящей в зал, я прервалась и ушла, не желая знать, кто еще посмел нарушить мой рукотворный храм. Это слишком важно для меня, чтобы раздаривать тем, кто не поймет.

Пришлось, скрепя сердце, найти время и заняться злополучным рефератом, который висел дамокловым мечем над моей головой и обязательно больно бы меня ударил, посмей я его не сделать.

Миша внезапно сорвался в командировку, огорошив меня этой новостью однажды утром.

– Зин, я улетаю во Францию! – он вытащил небольшой чемоданчик из комнаты.

Я нахмурилась.

– Надолго? И почему так внезапно?

– По работе понадобилось. Не знаю, когда вернусь… там не от меня зависит. А ты смотри мне тут, – брат погрозил мне пальцем, – не буянь, парней не води, тепло одевайся, и вообще будь хорошей девочкой, – Миша щелкнул меня по носу.

– Да мамочка, – отозвалась я, вызывая обаятельную улыбку брата.

– Кстати о маме… Она там отчаянно требует твоего внимания, говорит, что забывает о том, что у нее еще и дочь есть. Зин, ну позвони, а!

Я вяло кивнула. Телефонные разговоры я откровенно не любила.

– Хорошо, – пришлось согласиться под выжидающим взглядом. – Ну что, мне тебе и расписку написать?

– А напишешь? – усмехнулся брат и полез в шкаф за пальто.

– Нет, – сказала я.

– Тогда без вариантов: на слово тебе верю. Но узнаю, что не выполнила, и из Франции достану, – он пригрозил мне кулаком.

– Ты только там осторожнее, ладно? – я взяла шарф и повязала ему на шею, поверх воротника.

– Не боись, Шелест, смерть от переедания круассанов с кофе мне не грозит. Зря я, что ли, тренировался? – улыбнулся он и прижал меня к своей груди. Я крепко обняла Мишу в ответ. – Не скучай, ладно? Я скоро вернусь и привезу тебе французского медвежонка Жан Поля – помнишь, как из мультфильма, который мы смотрели?

– Обещаешь?

– Обещаю!

Мы тепло попрощались, и, когда дверь за Мишей закрылась, я ощутила себя до невозможности одинокой в пустой квартире. Одинокой в целом мире. Не потому, что мне вдруг захотелось человеческого общения или дружеской поддержки, не потому, что захотелось быть не такой самодостаточной в собственно выстроенном уединении, а потому, что захотелось быть понятой. Вот так внезапно захотелось знать, что где-то есть человек, который препарировал Зину Шелест и ее многослойную душу и смог почувствовать и увидеть мир, каким чувствовала и видела его я. И смог принять такую нелюдимую, но наполненную красками девочку. Наверное это странно – тосковать по человеку, которого не существует, которого не встречала и вряд ли когда-нибудь встречу. Но я тосковала.

***

– Уль, что-то случилось? – спросила я подругу, встретив ее возле кабинета. Я наконец-то сдала реферат и выслушала очередную нудную лекцию про культуру поведения и нерадивых студентов. Едва ли я почувствовала от этого радость – в последние дни меня вообще очень мало что радовало. Очень хотелось спать, а еще что-то зудило в голове и горле, и отчаянно ныло в желудке.

– Нет, с чего ты взяла? – отозвалась непривычно хмурая девушка. Она сегодня собрала свои длинные каштановые волосы во французскую косу, открывая лицо, которое могло поучаствовать с моим в соревновании «мисс аристократическая бледность».

– Выглядишь неважно.

– Фигня! Не выспалась, читала дурацкий менеджмент до полуночи, потом еще соседи давай ругаться. Вот скажи мне, Зин, ты бы стала орать на мужа за то, что он тюбик от пасты не закрывает?

– Ну нет, наверное.

– А за то, что он носит носки разного цвета?

– Да какая разница?

– Вооот! И я тоже так думаю! Поэтому вчера всё высказала этой тетке за стеной! Пускай эта злая женщина на своей шкуре почувствует, что такое пилить человека по пустякам! – подруга как-то отчаянно всхлипнула.

– Уль…

– Да всё нормально, Зин! Чего так странно смотришь? Говорю же, не выспалась…

– Да? Тогда почему у тебя только один глаз накрашен?

Подруга застыла, обмозговывая неожиданную информацию.

– Чтооо? – взвизгнула девушка и полезла в сумку за зеркалом, – Ну, русская матрешка! Ну, Королев, я тебе припомню это еще! – и, ничего не объясняя, сорвалась с места и побежала в сторону туалета. Почему-то мне показалось, что на пары подруга сегодня больше не пойдет. Впрочем, едва я сделала шаг, как ощутила сильное головокружение и оперлась рукой на стену, закрыв глаза и стараясь успокоиться. Мир превратился в красочную карусель, и едва ли я понимала, что кто-то рядом зовет меня по имени, а потом и вовсе подхватывает мое внезапно обмякшее тело на руки. Но на краткий миг, перед тем, как окончательно потерять стремительно уносящуюся нить реальности, я ощутила небывалую легкость и спокойствие, от того, что сильные руки не дают мне упасть, а чей-то приятный запах щекочет ноздри. Мне было комфортно в чужих руках, а такого с Зиной Шелест еще не случалось.

За наш столик в столовой изящно приземляется Елисеева и начинает что-то радостно щебетать. Очень вовремя, потому что друзья сегодня непривычно задумчивы – Королев, видимо, поссорился с новой девушкой, а вот по какой причине серьезен весельчак Пашка, я не знаю. Я же, как всегда, молчалив. Равнодушно отмечаю, что смотрит Алена исключительно на меня. Уже подумываю о том, чтобы ответить на ее томные взгляды, полные обожания, взаимностью и уделить ей ночь. Или две. Вряд ли она сильно отличается от остальных, поэтому на большее я не решусь из-за большой вероятности умереть со скуки. Внезапно яростным ураганом в нашу сторону несет Тулину, и я вижу, как расширяются от страха зрачки Димки. Забавно наблюдать, как глупо ведет себя друг, вступивший в отношения. Что ж, сам виноват. Я улыбаюсь уголком губ.

– Королев! – вопит на всю столовую девушка Димы, а я вспоминаю, что мне нужно поговорить с ее подругой. Вот уже неделю Зина Шелест активно ускользает от меня, и это кажется мне подозрительным. – Королев, – падают на стол руки Тулиной. Алена пододвигается ближе ко мне и презрительно морщит носик. – Что ты за человек такой!? Только посмотрите на него: спокойненько сидит обедает в столовой, пока я хожу, как клоун, активно демонстрируя свой фейс до и после макияжа! Ты хрен моржовый, а не парень! Ну, Дим, – всхлипывает она, опуская голову, – ну неужели так трудно позвонить? Трудно, а? – опускает на стул и роняет голову на руки. Никогда не любил драм, а женщин которые их устраивают и подавно… Но это дело Королева.

Я поднимаюсь и киваю Ромашко, который с интересом смотрит разыгрывающуюся сцену. Иду к выходу и слышу, как за мной быстро семенит неугомонная Елисеева.

– Неужели можно быть такой? – ядовито замечает она. – И как Дима ее выносит? Вообще не пойму, что он в ней нашел… ой, Марат, а ты куда идешь? А я хотела спросить, а не хочешь со мной после пар в кафе сходить? Я тут отличное место знаю, там кофе изумительный... ой! – она врезается в резко замершего меня.

– Елисеева, я в кафе с девушками не хожу, запомни. И если тебе так нужно моё внимание, то приходи вечером в гости, так и быть, уделю… Адрес прислать? – мой намек до черта прозрачен, и глаза девушки наполняются сначала удивлением, а потом обидой.

– Марат, ну зачем ты так? – ой, да ладно. Ставлю свою винтовку на то, что завтра опять будет строить глазки.

– Что-то еще? – так и вижу на ее лице следы борьбы с собой.

– Нет, то есть да… Северский, а что после?

– После? – с интересом тяну я. Неужели и до завтра ждать не придется? И она еще что-то высказывала насчет девушки Димы.

– Ну, после того, как мы…, – она закусывает губу и исподлобья рассматривает меня.

– Ничего, – честно отвечаю я.

– Да пошел ты! – выплевывает она и уходит, гневно цокая каблуками.

Да вроде и так шел, без подсказок. Я ухмыляюсь и продолжаю путь, захожу за угол. Замираю.

А вот и пропажа. Стоит еще бледнее и тоньше чем всегда. Чем она занимается вообще, что так себя доводит? Уж точно не вагоны разгружает. Покачивается, ели держится на ногах, опирается на стенку, чтобы не упасть… Я едва успеваю подскочить и словить ее внезапно обмякшее тело. Чертыхаюсь и подхватываю поудобнее. Что-то мне подсказывает, что никакой информации от Зины Шелест я сегодня не получу.

Несколько раз зову девушку по имени, но она безжизненна, точно кукла. И такая же легкая. Может быть, хочет довести тело до современной сейчас среди девушек худобы и истязает себя диетами, но выпирающие кости – это явный перебор. И ей нужно чаще бывать на солнце, потому что белизна ее кожи давно перешла черту «аристократической бледности». При этом на лице ярко выделяются темные пятна под глазами, а также опухший нос. Шелест явно больна, это видно и невооруженным глазом, так какого черта, спрашивается, она пришла сегодня в университет? Потому что меня совсем не радует перспектива возиться с девчонкой – а ее явно нужно доставить в медпункт.

Ловлю на себе удивленные взгляды, пока иду по наполненным студентами коридорам. Мне до них нет дела, трудно не заметить это по равнодушному виду, а вот девушке, когда она придет в себя, скорее всего, будет некомфортно от их любопытных взглядов и вопросов. Я уже не говорю о неминуемых сплетнях, которые возникают на пустом месте, а потом разрастаются в местные легенды. По тому, как шушукаются девочки, провожая меня взглядом, ясно, что и этот раз не станет счастливым исключением. Но Шелест ведь сама напросилась. Никто не заставлял ее являться сюда в таком плохом самочувствии.

– Вау, Север, ты как герой-любовник из мыльной оперы! – возникает рядом Ромашко и с ухмылкой и любопытством глядит на девушку на моих руках. – О, знакомая нежная крошка! Прозрачный и невинный цветочек…

– Заткнись, – огрызаюсь я. – Лучше слови Королева с его подругой и скажи ей, чтобы она шла в медпункт.

– Ага, как же – они там после бурного выяснения отношений исчезли, чтобы также бурно помириться! – пошловато скалится парень и разводит руками. – Вряд ли ты до него дозвонишься сейчас. Абонент канул в пучину страсти… – улыбается Паша.

Я морщусь. Надеюсь, медсестры смогут поставить девочку на ноги. Не хочется и дальше возиться с ней.

– Парень, ты как скисшее молоко, от одного твоеговида в обморок уныния можно грохнуться! Ладно, я так и быть помогу тебе, передавай ее мне, а уж я найду способ разбудить спящую царевну поцелуем и не только…, – смеется Ромашко.

– Ромашко, вали полем, эта не по твою душу! – не знаю почему, но мысль об обольстительных способностях друга по отношению к Шелест мне совсем не нравится.

– Ну вот ни себе ни людям, Север, что ты за человек такой… понял-понял, – наткнулся на мой взгляд друг и поднял руки, весело улыбаясь. – Иду мимо, смотрю в сторону! Чао, герой, на свадьбу хоть позови! – помахал мне ручкой парень и с привычной улыбкой ушел, не забыв подмигнуть проходящим мимо девушкам.

В медпункте над Зиной, которую я уложил на кушетку, тут же засуетились две полненькие медсестры, закрыв ее на время от меня своими грузными телами. Когда ей к носу поднесли ватку с нашатырем, она даже немного очнулась, посмотрев вокруг воспаленными глазами, но тут же снова закрыла их.

– Организм на износе, нехватка сна, пищи, общее переутомление, – начала суровым тоном перечислять медсестра, при этом поглядывая на меня так, точно это я не давал девушке нормально спать и есть, – и, вдобавок ко всему, простуда… Сейчас мы ее прокапаем, а потом ей нужен отдых и уход. Есть, кому о ней позаботиться?

Я замялся. Я ровным счетом ничего не знал о жизни этой девочки, кроме того, что она была подругой девушки Королева.

– Не знаю, – пожал я плечами и хмуро глянул на Шелест – ее измученное тело не вселяло ни одной радостной мысли. И что теперь с ней делать, я тоже не знал.

– Вы ее парень? – продолжила допрос женщина.

– Нет.

– Друг?

Я мрачно хмыкнул. Опять мимо.

– Скорее знакомый…

– Надеюсь, вы позаботитесь о том, чтобы она в скором времени оказалась дома и, желательно, долгое время не вставала с кровати, – ей нужно много сна.

Домой? Как будто я знаю, где ее дом… Но пришлось кивнуть под строгим взглядом. Все равно они вряд ли позволят мне оставить ее здесь. Я еще раз глянул на Шелест и нахмурился – как будто мне больше заняться нечем, чем возиться с этой девчонкой.

Глаза открываются с трудом. Голова тяжелая и ужасно болит, а по телу точно прошлось стадо мамонтов. Но я заставляю себя подняться и сесть на кровати. И только потом уже замечаю, что нахожусь в незнакомой комнате со светло-серыми обоями, прозрачными едва голубыми шторками, занавешивающими широкое окно, большим из темного дерева шкафом-купе, удачно пристроенным в отверстие в стене – он весь покрыт зеркальной поверхностью; а в отражении я, сидящая на большой кровати и замершая от удивления.

Я задумчиво провожу рукой по растрепанным после сна волосам, стараясь их хотя бы пригладить, а попутно думаю о том, что произошло, и как я здесь оказалась. Последнее воспоминание связано с убегающей подругой. А затем – мутная, размытая реальность, клочки обрывочных воспоминаний, незнакомые силуэты, яркая, режущая глаза белизна, чужие запахи, чужие руки…

Неужели я потеряла сознание? Вот так нелепо, как кисейная барышня, посреди бела дня взяла и свалилась на чьих-то глазах в обморок? Что там говорится в таких случаях? Определенно что-то крайне некультурное и односложное…

И кто-то явно мне помог, да еще и принес в незнакомое место, заботливо уложив в кровать. И я бы с радостью слиняла по-английски, только вот совесть мне не позволит уйти, даже не поблагодарив спасителя, да и хозяин, кем бы он ни был, явно обратит внимание на гостью, крадущуюся по квартире. Я еще раз глянула в зеркало – девушка в нем выглядела ровно настолько плохо, насколько и чувствовала себя, худая, изможденная, болезненно бледная и даже после сна отчаянно нуждающаяся в притоке сил. И еды – желудок противно постанывал, жалуясь на нерадивую хозяйку, которая даже не помнила, когда в последний раз что-то ела.

Пришлось заставить себя подняться и направиться разведывать незнакомую территорию. Дверь приоткрылась бесшумно, но до слуха сразу донеслись голоса – мягкий, девичий и грубый мужской. Я подумала и решила пойти к их источникам, разумно рассудив, что хозяевам необходимо узнать о моем пробуждении, а потом уже вместе решить, как транспортировать меня домой… Однако картина, открывшаяся мне, заставила позабыть о проблемах в собственном лице и удивленно воззреть на хорошо знакомую мне пару, от силы с натяжкой реальную, потому что иначе, чем абсурдом, такой поворот не назовешь. Наверное, Зина Шелест сошла с ума и оказалась минимум в психбольнице, раз такое мерещится. Я даже забыла покашлять или хмыкнуть, чтобы заявить о своем появлении, так удивилась.

В просторной гостиной, современной, голубо-серой, я бы сказала по-утреннему свежей, но отчетливо необжитой, на белом диване сидела сама Эльвира Тихомирова и разговаривала с развалившимся в расслабленной позе на кресле рядом Маратом Северским.

– Марат, мы уже второй год встречаемся… Но ты даже ни разу не предложил мне остаться!

– Мы не встречаемся.

– Пусть так… Но всё же, неужели я не заслуживаю элементарного внимания? Хотя бы кофе мне предложил.

– Тихомирова, не я тебя сюда звал.

– Не звал, – опускает голову девушка, ее голос подрагивает. – Но неужели от того, что я каждый раз возвращаюсь тебе не ясно, как я к тебе отношусь? И поэтому стараюсь тебя понимать, пристраиваюсь к твоей скупости на проявление внимания, терплю равнодушие…

– Зачем?

– Что? – поднимает на него глаза девушка.

– Зачем терпишь? – лениво произносит парень и тянется к пульту.

– Ты знаешь, – удрученно произносит она, – ты жесток, Северский.

– А ты теперь невеста сына Демидова, – кидает на нее острый взгляд.

Эльвира замялась, видимо, не ожидала, что парень уже в курсе.

– Пустой фарс. К тому же ты тоже не мной одной живешь, так что не смей меня попрекать! Если бы ты хоть раз дал мне надежду, то я бы…

– Не стала спать с богатым сынком за деньги? – мрачно усмехается парень. – К тому же… я и не думал тебя попрекать. Мне все равно. Я не давал обещаний хранить целибат по отношению к тебе. Но это, видимо, не настолько тебя не устраивает, раз ты приходишь удовлетворять свои желания сюда. Что, он так плох?

На этих словах я снова чуть не грохнулась в обморок и оперлась рукой на стену. Вот чего я меньше всего ожидала, так это того, что двое не самых приятных, как по мне, личностей буду обсуждать моего бывшего парня, а я окажусь нечаянным слушателем при этом. И насколько бы сильным не было теперь мое отвращение к его поступку, то, что я слышала, было противно и мерзко. Разве так можно поступать? Разве «фарс» стоит настоящих чувств? Разве спать с чужой девушкой не то же самое, что носить чужое нижнее белье? Разве приходить к парню раз за разом, унизительно вынося его пренебрежительное отношение, натыкаясь на стену равнодушия, теряя гордость, но цепляясь за призрачную надежду услышать намек на продолжение, это не значит обречь себя на вечную зависимость, пренебрегая собственным достоинством, ломающимся под его кривой усмешкой? Нет, я точно не судья чужих поступков, но что я забыла здесь, перед удивленными взглядами взволнованно подскочившей Тихомировой и замершего с пультом в руках Северского? Что меня может связывать с людьми, которых мне не понять? Которых я не хочу понимать?

– Ты!? – шипит Эльвира, глядя на меня. – Что ты здесь делаешь? Что она здесь делает? – голос ее наполнен неподдельным гневом. Северский кладет пульт на место и изучает меня взглядом. Потом кидает коротко и сухое Эльвире:

– Тебе пора.

– Марат, но…

– Уходи.

Делает шаг в сторону выхода, но останавливается и смотрит мне в глаза.

– Вот, значит, как ты решила мне отомстить?! Шелест, не знаю, на что ты рассчитываешь, но не думай, что здесь к таким как ты отнесутся по-особенному. Ты уйдешь, как все они, – шипит она мне в лицо. Я молчу, Марат тоже. – А я буду ждать! И только попробуй рассказать ему… Я тебя уничтожу, и никто не вспомнит про бледную тихушницу! – ее слова полны яда и горечи. Скорее всего, ей гораздо больнее, чем мне, но, в любом случае, я вздрагиваю, когда она проходит мимо. Я прикрываю глаза и в приступе слабости облокачиваюсь на стену. Хочется верить, что это просто дурной сон, донельзя реалистичный, но всё же сон. Что это не я стою в гостиной Марата Северского, не я слышу, как захлопывается дверь за девушкой, которая меня ненавидит, не я оседаю под внимательным хмурым взглядом морозных светло-зеленых глаз. Я смотрю на него и понимаю, что не ошиблась тогда – его лицо ковал кто-то слишком искусный и непозволительно щедрый, как по мне. Его не портит даже длинный шрам на скуле, чуть ниже глаза, который я подмечаю, потому что парень нагибается ко мне очень близко, хватает за руку, а потом и вовсе ведет к дивану, на который я с облегчением падаю. Его руки грубые, движения резкие, но я понимаю, что он осторожен; вряд ли поломанные хрупкие кости сократят его страдания в лице меня.

– Я тоже, пожалуй, пойду, – говорю я, пока он сверлит меня глазами с высоты своего роста. – Спасибо, ты мне очень помог, – неожиданно, да, но все же стоит благодарности. Оценит, или нет, неважно, просто пусть знает, что мне не все равно. – Не хочу тебя больше тяготить.

Порываюсь встать. Меня резко опускают на место мужские руки, легшие на плечи. Он нагибается ко мне, так и не убрав их, и мне приходится откинуться, чтобы не находиться так близко к его лицу. Не знаю, что он задумал, но мне это не нравится.

– Шелест, ты уже отяготила меня ровно настолько, чтобы не позволить ограничиться одним "спасибо".

Что? На что он намекает?

– Я не просила тебя мне помогать, Северский! – сердито цежу я.

– По-твоему мне нужно было оставить твое тело лежать на холодном полу коридора? Вот как ты обо мне думаешь?

Не думаю. Я совсем о тебе не думаю.

– Я не это имела в виду,… просто неожиданность последующих событий слегка поражает меня.

– Объясни, Шелест, – он наконец-то отлипает от меня, и я чувствую себя увереннее. Насколько это вообще возможно под его холодным взглядом.

– Зачем я здесь? Почему не попросил Улю отвезти меня домой? Насколько я помню, мы не в таких отношениях, чтобы спокойно ходить друг к другу в гости, не говоря уже о том, что я проснулась в твоей кровати.

– Верно. Но ты здесь и не похоже, что я этому очень рад. Так что давай, напряги мозг, и ты сама прекрасно додумаешь ответ на свой вопрос.

Ульяна с одним накрашенным глазом. Ульяна убегающая прочь. Неужели… Нелепая, случайная, безжалостная совокупность событий привела меня в квартиру Северского, который оказался, если уж на то пошло, не так уж и жесток, раз не оставил бездыханную меня спать в университетском медпункте.

– Дошло, Шелест? Ну как, всё еще хочешь списать мой порыв на неожиданное желание затащить тебя в свой дом? – хмыкает он, а потом хмурится. Мой желудок утробно урчит, громко требуя, чтобы его немедленно покормили. – Пошли, – говорит и направляется в сторону еще одной двери.

Он серьезно? До невозможности странный парень – сам же сказал, что не рад меня видеть, но теперь собирается накормить меня, если я правильно понимаю его действия. И ведь не нравлюсь ему – сразу видно, и ему ничего не стоит выставить меня за дверь. Он сделал, что мог, – я очнулась, могу более менее адекватно мыслить и добраться без приключений до дома, если, конечно, вызвать такси. Так почему же продолжает упорствовать в своей помощи?

И что-то мне подсказывает, что мне придется последовать за ним.

Кухня небольшая, как и вся квартира отличается преобладанием белого, серого и голубого, и отчетливым духом минимализма, видимо излюбленного стиля хозяина. На столике в углу приютилась кофемашина, рядом с ней дверь на большой застекленный балкон. Северский стоит у керамической плиты и опускает на сковороду небольшой кусочек масла.

– Омлет или глазунья?

– Что? – не знаю, что поражает меня больше, – тот факт, что он в принципе готовит, или, что готовит для меня.

– Я спрашиваю, что ты любишь больше, Шелест, омлет или глазунью? Я, конечно, могу приготовить и что-то другое, но, боюсь, ты не дождешься и снова упадешь в обморок.

– Мне всё равно.

– И всё-таки?

– Омлет, – выдыхаю я под его настойчивым взглядом.

– Стулья в моем доме не кусаются, – он не смотрит на меня, но всё же понимает, что я так и не сдвинулась с места, замерев в дверном проходе живой статуей. Удивленная, смущенная, неуверенная в реальности происходящего – я могу долго и болезненно щипать себя за руки, но то, что происходит, – это точно часть событий из программы «необъяснимо, но факт». А еще часть невероятной череды событий, происходящих в моей жизни. Наверное поэтому я просто смиряюсь и сажусь за стол, в ожидании того, как меня покормит этот хмурый и неожиданно заботливый парень.

В скором времени передо мной оказывается большая тарелка с едой и кружка горячего чая. Северский садится напротив и буравит меня взглядом, но даже это не заставляет меня остановиться и не накинуться голодным волком на долгожданную пищу.

– Когда ты в последний раз ела, Шелест?

– Не помню, – честно отвечаю я.

– Если ты гонишься за худобой, то советую завязывать: такие экстремальные методы имеют свойство плохо заканчиваться.

– Я не на диете, если ты об этом, – просто в театре завал, надо еще успевать учиться, а брат уехал, и некому заставить меня закинуть в себя что-то перед тем, как хотя бы на пару часов позволить себе забыться сном.

– Тогда ты просто мазохистка – мало того, что не ешь и не спишь, так еще и больная ходишь на учебу. По-моему это слишком, не находишь?

Он прав, сто раз прав. Слишком большой груз для одной хрупкой девушки, для слабых худых плеч. Но только это позволяет забыть, как мне все-таки больно, позволяет не думать о том, кто не со мной. Но надо смотреть правде в глаза – если я продолжу истязать себя непомерной работой, то просто сломаюсь и рассыплюсь как снежок, растаяв, а потом высохнув на солнце, не оставив после себя ничего, кроме тишины. Иронично и грустно, как для девушки, внутри которой целая вселенная звуков.

Но я лишь неопределенно пожимаю плечами.

Не знаю, что творится у парня голове, но смотрит он хмуро, колюче и недружелюбно. Как будто не сам только что благородно позволил мне утолить голод, да еще и собственными руками приготовил завтрак. Рассказать кому, так не поверят – Марат Северский готовит для Зины Шелест. Ульяна точно потеряет челюсть и речевую функцию в придачу, когда узнает. Я сама не верю до конца, что спокойно сижу у почти незнакомого парня на кухне и пью горячий чай. Но, кажется, когда я подкрепилась, запас его терпения подошел к концу, потому что он, поставив локти на стол, наклонился ко мне и задумчиво потянул:

– А теперь Шелест, памятуя о том, как сильно я тебя выручил, будь добра, скажи мне, кто попросил тебя передать мне тот конверт.

Я нервно облизываю губы и сглатываю. Вот где собака зарыта. Что бы там ни происходило и как бы это не выглядело со стороны, в глубине души я точно знала, что это случается со мной не просто так и что любая помощь имеет свою цену. Вопрос в том, готов ли ты ее заплатить, а если нет, то чем сможешь компенсировать убытки? Взгляд у парня мрачный и навевает на мысль, что мой брат ввязался во что-то крайне неприятное и опасное. Я даже вздрогнула, от осознания этого факта, что не укрылось от Северского.

– В какой-то степени ты права, что считаешь меня опасным, – по-своему трактует мою нервную судорогу парень. – Но, с учетом того, что я для тебя сделал, можешь проникнуться подобием доверия, а не бояться меня. Я таких как ты не ем – слишком худая и бледная, – непрозрачные намек на то, что я не про таких как он. Даже не обидно. – Просто скажи мне кто?

– Зачем тебе? – всё еще вжимаюсь я в стул.

– Я получил очень занятное послание. Которое трудно проигнорировать. И встреча сторон состоится так или иначе, но ты можешь ускорить этот процесс, если конечно не удивишь меня тем, что и ты замешана в этом деле. А я удивлюсь, Шелест, честное слово удивлюсь.

– Каком деле? – хмурюсь я.

Парень хмыкает.

– Иногда нужно интересоваться о подоплеке просьб, которые тебя просят выполнить. Иначе можешь оказаться в щекотливой ситуации… Но зато ясно, что раз ты безропотно и без задней мысли поработала курьером, тот человек тебе хорошо знаком, может быть даже близок. Ну как, я прав? Это твой парень?

Кто бы сомневался, что Северский сможет выстроить у себя в голове нечто подобное, не оставив мне даже шанса на сохранение тайны. Осталось только решить, сказать ему о брате или не говорить. Дилемма Шекспира, как говорится.

– Нет, не парень.

– Родственник?

Давай, Шелест, решайся.

– Брат, – цежу я, молясь, чтобы не оказалось, что я совершила фатальную ошибку.

– Брат, – повторяет за мной Марат и откидывается на спинку стула. Его глаза, не глаза, а гвозди покрытые корочкой льда, острые и дырявящие насквозь, попутно замораживающие внутренности. Быть его виз а виз непросто, я бы сказала морозно и колюче. – Ты живешь с ним?

– Да.

– В таком случае, я воспользуюсь своей репутацией крайне беспринципного и наглого парня и напрошусь к тебе в гости, – ни тени намека на шутку.

Если Северский побывает у меня в гостях, то челюсть Ульяны придется приклеивать обратно тем самым супер клеем. Наверное, стоит втихушку сделать фото, чтобы не прослыть безосновательным пустословом. Как же жаль, что столь фееричный компромат пропадает из-за Мишиной работы!

– Он уехал, – говорю я под его вопрошающим взглядом, – во Францию, на неопределенный срок.

– Во Францию? – говорит слишком задумчиво и загадочно, как по мне.

– В командировку, – подтверждаю я.

– Внезапную, я так понимаю?

– Да, а как ты…?

– Догадался.

– Марат, – впервые я зову его по имени, и мы оба замираем, точно оставшиеся без тока провода, – он мой брат. Скажи мне, что происходит?

Смотрит. Оценивает. Обдумывает ответ, точно испытывая меня на прочность и гадая, какую роль я играю в неизвестном мне деле. Решается.

– Не знаю, Шелест. Но думаю, нам обоим не понравится правда, – неожиданно роднящая нас с ним неизвестность и расплывчатость будущих перспектив повисает точно огромная капля посреди светлой кухни. Вопрос в том, на кого она упадет, а кому достанутся только брызги?

Как оказалось, спала я долго. Очень долго. И, судя по количеству пропущенных звонков в телефоне, который я достала из рюкзака, милостиво врученного мне Маратом, кому-то предстоял вагон и маленькая тележка с горкой так нелюбимых телефонных разговоров. Даже мама и та решила не дожидаться, когда я соберусь с силами и сама ее наберу, и обозначилась тремя пропущенными звонками в списке имен, в котором помимо нее присутствовали Ульяна, Миша и Лео. Последний умудрился вписаться в абсолютно круглую и страшную цифру двадцать, которая помимо страха вселяла в меня кучу других не самых приятных мыслей, связанных с моим далеко не милым и совсем не доброжелательным начальством. А учитывая тот факт, что вчерашнюю репетицию я проспала, сегодня мне еще предстояло отправиться в театр, чтобы не усугубить недовольство Лео.

Визжащие интонации проникли сквозь динамик и долетели даже до Северского, который с интересом глянул на меня в тот момент, когда я поднесла аппарат к уху.

– Прости, Лео… Да, я знаю, как важно… Нет, что ты, я ценю твой труд и отношусь к делу максимально ответственно… Просто мне не здоровилось вчера… Нет, больше не повториться… Да, Лео, сегодня буду… Эй, Северский, ты что творишь?!

Я не заметила, как парень, прислушивавшийся до этого к нашему разговору, подошел ко мне почти вплотную, а потом и вовсе без спроса забрал мой мобильный, не остановленный не моим гневным возгласом, не недовольством в моих глазах. Однако же его репутация, отмеченная клеймом наглости, была полностью оправдана. А еще он постоянно и безбожно нарушал границу моего личного пространства. Мною уже давно была установлена черта, за которую я допускала редко и с трудом. Совместные завтраки, ночевки в чужом доме, и то, что сейчас творил этот парень, было вопиющим ее нарушением. Наверное поэтому я уверенно протянула руку, попытавшись забрать свой аппарат – но не тут то было, он мигом вывернул свою так, что вместо нее я прикоснулась к верхней левой части его груди. Легко, почти невесомо мои кончики пальцев трогали место, за которым билось его сердце. Я почувствовала его размеренный, четко налаженный ритм, мастерски и бесперебойно стучащий от рождения и до смерти. Идеальный природный метроном. Я замерла от того, что так отчетливо почувствовала его отдачу на своих пальцах, сквозь тонкую ткань футболки Северского, который тоже замер, глядя мне в глаза и разговаривая с Лео спокойно и уверенно, как будто это он был его начальником, а не совершенно не причастным к нашему театру человеком.

– Нет, она заболела и не сможет прийти. Кто, я? Неважно, зато важно, что мне плевать на твои проблемы и сроки. Она сегодня останется дома, а ты лучше найди своему языку другое применение, а то у меня может возникнуть желание познакомиться. Бывай, Лео.

И он спокойно вернул мне телефон, как будто так и надо, как будто он имеет право вот так запросто распоряжаться моей жизнью.

– Северский, что ты творишь? – зло прищурилась я, забирая у него телефон.

– Шелест, тебе говорили, что помощь надо ценить?

Мы уставились друг на друга недовольные и злые.

– Ты хочешь сказать, что помощь – это вмешательство в чужую жизнь? Северский, тебя когда-то сильно надули, и мне жаль тебя разочаровывать, но люди, которым портят планы, не считаясь с их мнением, не принимают это за помощь!

Он изогнул бровь и криво ухмыльнулся.

– А люди, которых носят на руках, потому что они потеряли сознание от усталости, которых везут домой, хотя совершенно не знакомы, которым дают выспаться и не дают во время болезни идти на работу, считают всё это за помощь? Тебе всё равно, Шелест, так же как и на свой организм, который ты доводишь до ручки?

Этот парень вмиг подобрался к моей совести и заставил смущенно нахмуриться, осознавая безапелляционную правоту его слов. Во мне боролись очень противоречивые чувства, но защита личного пространства всё же взяла верх. Правда, голос мой растерял всю злость.

– А тебе, Северский, не всё равно?

Он долго смотрел на меня. Я даже подумала, что он не ответит мне, такой протяженной оказалась пауза, за которую я успела прочувствовать весь холод его взгляда.

– Мне просто жаль потраченного на тебя времени, вот и всё, – как всегда равнодушно и сухо. Наверное, он всегда такой, и не хватит всех дров в мире, чтобы растопить лед его отношения к людям.

Я глубоко и устало вдыхаю, а затем выдыхаю, пытаясь вместе с тем избавиться от непонятного, сжимающего внутренности чувства, которое граничит с разочарованием. Ну вот, Шелест, не хватало только, чтобы тебе было жаль от того, что этот парень заботился о тебе не из добрых побуждений. Ты даже разговаривать с ним не хотела, в упор не желала знакомиться, а теперь стоишь посреди его квартиры и обдумываешь, почему так вышло, что именно он проявил нежданную заботу, которая так некстати нужна одинокой девушке, но на деле является простой формальностью, исходящей из банальной человечности. Наверное, стоит смириться и как можно скорее избавиться от взгляда морозных глаз.

– Неважно, – устало говорю я. – Потерпи меня еще немного – я вызову такси и уеду.

– Я сам тебя отвезу.

– Но…

– Считай это склонностью доводить начатое до конца. Собирайся.

Он снова не оставляет мне выбора и приходится натягивать толстовку, обуваться и идти следом за ним по лестнице к машине. Чувствую я себя и впрямь, как на карусели, – голова кружится, тело ищет точку опоры. Идти сегодня на работу было не лучшим решением. И кто-то это понимал гораздо лучше, чем я сама.

Мы едем в тишине, даже без музыки. Я сижу с закрытыми глазами и борюсь со сном, периодически оказываясь в полуреальном состоянии дремоты, поэтому не сразу понимаю, что машина остановилась, а водитель смотрит на меня и не торопится что-либо предпринимать. Только когда он задает вопрос, я вздрагиваю и поднимаю на него воспаленный взгляд, пытаясь уловить его смысл:

– Что? – переспрашиваю я охрипшим голосом.

– Что имела в виду Тихомирова, когда просила тебя не рассказывать о нас с ней?

Вася. Он спрашивает о Васе. Но я вовсе не собираюсь впускать парня в свою жизнь, и неважно насколько сильно он мне помог.

– Это личное, – сухо отвечаю и собираюсь вылезти из машины. Уже держа руку на ручке двери, поворачиваю к нему лицо и говорю:

– Спасибо, Северский, и не думай, что я не оценила твою помощь, я благодарна тебе, хотя и не жди, что теперь сделаю из тебя святую реликвию для поклонения. Я вообще не хочу, чтобы кто-то узнал о том, что я провела у тебя ночь, – звучало весьма двусмысленно, вон, даже Северский оценил и усмехнулся. – Хотя никто всё равно не поверит, – убежденно бросаю я. – Так что давай ты и дальше будешь меня игнорировать, а я буду спокойно и незаметно жить своей жизнью. Когда брат вернется, я с ним поговорю, и он сам тебя найдет.

Он внимательно вглядывается в мое лицо, как будто пытается там что-то прочитать, но я так и не решаюсь предположить, что скрывает его непроницаемая маска равнодушия. Парень просто кивает, а я просто ухожу и не оборачиваюсь. А шум уезжающей машины слышу лишь тогда, когда вхожу в подъезд дома.

4

После короткого и чрезвычайно эмоционального со стороны Ульяны разговора по телефону, подруга решает приехать ко мне, чтобы убедиться, что я жива и в состоянии самостоятельно налить себе чай. Но я подозреваю, что причина скорее в чьем-то неуемном любопытстве.

К тому моменту, как звонок радостно тренькает, сообщая мне о прибытие гостьи, я успеваю наспех умыться, хмуро переглянуться со своим архибледным отражением и, посредством нехитрых операций с градусником, убедиться, что моя усталость подкреплена простудой, радостно прицепившейся к ослабленному организму.

Уля врывается в квартиру озабоченным и пахнущим уличной свежестью ураганом, с пакетом в руках и каким-то свертком под мышкой.

– Зинаааа! – с порога кидается мне на шею подруга, вынуждая покачнуться и крепко ответить на объятие, скорее из необходимости за что-то держаться, чтобы не упасть. Однако я искренне рада ее видеть и радостно улыбаюсь, глядя в ее взволнованное лицо. – Я совсем плохая подруга, да? – жалобно смотрит мне в глаза и смешно поджимает губы. Если бы у нее были ушки, они бы сейчас повисли, как у провинившегося щенка. – Я же даже не поняла, как тебе плохо, так была занята ссорой с Королевым! Честное слово, точно весь мир погас, и только мысли о ней перед глазами фьють-фьють, летают! – она помахала руками и покрутила у своего виска. – А потом мы, конечно, помирились, а до Димы дозвонился Марат, и кааак огорошил мегановостью, что ты у него в беспробудном сне валяешься. Я сначала прифигела недурственно, а потом сразу стала порываться тебя забрать, но Северский таким безапелляционным тоном сказал, что ты спишь и будить тебя нежелательно, что как-то я засомневалась, ну а Дима с ним согласился… Блин, Зин, прости! – она сложила ладошки вместе и состроила жалостливую физиономию.

– Всё хорошо! Честное слово, просто переутомилась…

– Ага, – саркастично отозвалась Уля, – так переутомилась, что провела ночь у Северского! Знаешь, когда я об этом узнала, не сразу поверила. Это же Северский, – она смешно, по слогам и с остановками произнесла его фамилию. – Мужская версия снежной королевы, мороз-мороз, стена-стена, рыцарь айсбергового ордена, кавалер гвардии разбитых сердец… Тьма тьмущая титулов и все не про то, что он просто так помогает девушке и везет ее домой. Зина, – она замерла с круглыми взволнованными глазами и вцепилась в мои предплечья, – а правда, что он тебя на руках по институту носил?

– Получается так, – без особого энтузиазма соглашаюсь я. Об этой стороне вопроса я еще не думала. Что же случится с миром Зины Шелест, если поползут, точно тараканы из всех щелей, разные сплетни?

– Ооооо, – восхищается Ульяна. – Это же воистину трансцендентально!

– Я бы скорее сказала «фатально».

– Ой ли, дорогуша! Это же в корне меняет образ бессердечного подонка! – загадочно улыбается девушка.

– Не выдумывай, Уль, образ при нем, необелённый, как черная дыра – просто кто-то хотел узнать от меня кое-что, вот и воспользовался случаем.

Я рассказываю подруге про то, как Миша попросил передать посылку, про мой обморок и неожиданное пробуждение у Северского, про его разговор с Тихомировой и нашу с ним «теплую» и «дружескую» беседу. Как и ожидалось, на словах «приготовил омлет» Уля взволнованно ахнула, а на моменте, когда он отвоевал меня из цепких рук Лео, подруга и вовсе откинулась на спинку дивана в состоянии, близком к экстазу.

– Черт, если бы не его морозная свежесть характера, я бы тебе даже позавидовала! Это же Северский, – опять эта дурацкая интонация, как будто он царь-бог и вообще святой и безгрешный великомученик. – Такая романтика, прям как в книге! Не, ну а Тихомирова какова? – гневно шипит подруга. – Она, извини меня, как последняя шалава спит с одним за статус и бабки, а потом бежит к другому по «большой любви»! Мразь просто! Так и чешутся руки послать ее в пеший тур по злачным тропам с билетом в один конец!

– Только вот Северскому, по-моему, на нее плевать, – вспоминаю я, как безразлично парень отнесся к ее словам.

– Дык! – кивает Уля. – Я бы тоже на такую плевала! Кто ж так любит-то? А Северу, с его популярностью можно позволить себе быть избирательным!

– А по мне, так они друг друга стоят.

– Думаешь? – тянет подруга.

– Уверена. Идеальное сочетание непробиваемого равнодушия и меркантильной сволочности.

– Так их, Шелест! – радостно хлопает меня по вытянутой ладошке подруга и замечает, как она вяло прогибается под ее напором. – Ой, прости! Щас, погоди-погоди, я там мед и варенье принесла, малиновое, бабушкино, и лимоны еще! Ты даже не успеешь на кровати належаться, наслаждаясь ничегонеделанием, а уже на ноги встанешь! – она подскочила и принялась суетливо носиться по нашей с Мишей квартире, с твердым намерением избавиться от «засевшей во мне заразы раз – и навсегда». Вмешиваться я не стала, так как все мои протесты были бы просто пропущены мимо ушей, а еще мне и правда была необходима эта забота – сама бы я, скорее всего, просто без сил лежала на кровати, и не думала ни о каких чаях с лимонами.

– Кстати, это тебе! – она поставила передо мной чай и вазочки с «вкусными лекарствами», а также уронила на диван небольшой сверток, повязанный синей атласной лентой. Я подозрительно прищурилась: адекватность человека – дело крайне относительное и исключительно индивидуальное, что же до выдумок Ульяны касательно сюрпризов и подарков, лучше сто раз подумать и открыть, чем не подумать и открыть. А еще потрясти, понюхать, потрогать, можно даже проткнуть чем-нибудь изрядно острым, так, чтобы наверняка. Пока я проделывала все эти трюки, Ульяна сидела с подозрительно непроницаемым лицом, что наводило на мысль… ну а также сильно интриговало. Я здраво рассудила, что там не может быть ничего, что удивит меня после того, что случилось за последние дни, и ринулась в бой с упаковкой. Та поддалась легко, а на мои коленки упала черная атласная материя.

– Ого! – прониклась я, когда развернула ткань и обнаружила, что передо мной черное платье-рубашка с воротником-стойкой, треугольным узким вырезом и с рукавами-баллонами на три четверти, заканчивающимися искусным кружевом. Черные перламутровые пуговки таинственно посверкивали на красивой атласной ткани. Любимый черный манящий своей глубиной цвет притягивал взгляд и руки, которым я дала волю, и они пустились ласковыми поглаживающими движениями изучать неожиданный презент.

– Нравится? – в нетерпении спросила подруга. – Специально для тебя шила – ткань, как ты любишь, фасон, как ты любишь, ничего лишнего, просто, элегантно, кружево – изящная находка, а пуговки не просто черные, они с фиолетовой синевой, космического такого цвета, я не устояла, когда их увидела! Скажи, что оно тебе нравится? Ты же меня знаешь – я фиаско не переживу, прямо у тебя коньки отброшу!

– Конечно, нравится! – поспешила выразить свое мнение я, отрываясь от лицезрения прекрасной работы моей личной швеи, и глядя на нее почти влюбленно. – А теперь добей меня новостью, что ты это сделала просто так, за мои красивые глаза, и я тебя даже поцелую!

– Заманчивое предложение, – хитро сверкнула глазами девушка, – но, боюсь, Королев не переживет того, что я его променяла так скоро, да еще и на гендерно противоположного индивида… Пожалей наше счастье, Шелест! Вообще, ты права, это особый подарок для особого случая, и сделан он с целью припереть тебя к стенке, да так, чтобы не выюлила никак! – Ульяна сурово прищурила глаза и пригрозила мне пальцем.

– Ты же знаешь, я за голодовку, но против кипиша.

– Знаю, потому и работаю над этим! Шелест, вряд ли ты забыла, что у меня на носу день рождение, а посему, я ставлю тебя в известность, что на этот раз отговорка «я буду с Васей» не канает! Либо смерть, либо ничего!

И правда, так вышло, что все дни рождения Ульяны я проводила со своим парней, у которого волей случая день рождения был ровно тогда же, когда и у неё. Улю я, как правило, поздравляла днем, потом мы с ней вдвоем сидели в кафешке, а потом она уходила на свои вечеринки, которые я, естественно, избегала всеми способами, а я бежала к Васе, чтобы провести с ним наедине романтический вечер. Счастливый финал для всех, как говорится. Ну а теперь, в силу печальных обстоятельств, возникала просто колоссальная проблема в лице Ульяны, которая обязательно затащит меня к себе на пресловутую вечеринку. Наверно, все эти мысли отразились эмоциями на моем лице, потому что Ульяна затараторила, не дав мне вставить и слова:

– Ничего эпохального – я, Дима, пара-тройка моих друзей и ты. Зин, без тебя никак, ты ж моя самая-самая желанная гостья! Ты мне очень нужна, пожалуйста!

Вот так просто, мимоходом, и даже не вдумываясь в то, что делает, подруга задела меня за живые струны, которые волнительно затрепыхались от ее слов. Разве знать, что ты нужен кому-то настолько сильно, просто потому что ты его друг, даже несмотря на все ваши различия, это не одна из счастливейших вещей в этой жизни? «Ты мне очень нужна», – как билет в личное счастье, наполняющее тебя ощущением собственной значимости. Такие нечестные аргументы мне нечем крыть, тут я проиграла в сухую и надо это признать.

– Без ножа режешь!

– Знаю!

– Немного, говоришь, людей? – задумчиво потянула я, наблюдая, как на лице Ульяны разрастается счастливая улыбка понимания, что ей удалось уломать свою излишне социопатичную подругу к социальной активности.

– Сааамая малость, ты их даже не заметишь! – засмеялась она.

Сомневаюсь, очень сомневаюсь в этом. Но карты брошены, назад пути нет.

Уля убежала только ближе к вечеру, когда мы заметили, что уже давно ведем беседу в интимном полумраке, постепенно перетекающем в кромешную темень. Подруга пообещала сообщить особо страждущим педагогам в университете, что я заболела, а потому вовсе не обязательно грузить меня лишними рефератами за пропуски, строго-настрого запретила заниматься самодурством и идти работать, и пообещала не сильно смущать Северского своими горящими от любопытства глазами. Хотя я бы поспорила, кто кого тут может смутить…

И то ли варенье бабушки Ульяны и правда отличалось наличием секретного ингредиента, добавленного его изготовительницей, которая, видимо, была не без нечистых, а проще говоря, ведьминых корней в потомстве, то ли мое нежелание сутки напролет просиживать дома, а может, сыграли роль крайне емкие и очень некультурные, как для такого культурного человека, как Лео, проклятья на мою голову, но на ноги я встала уже через два дня. И в кои-то веки отправилась на учебу выспавшаяся и без такой крайне отличительной черты, как синева под глазами на моем выразительном разве что бледностью лице.

Но кто-то в этом мире точно имел на меня острый, длинный и кровожадный зуб, потому что решил вконец расшатать и без того хрупкий в последнее время мир Зины Шелест. И мне не все равно отнюдь не потому, что я боюсь, когда меня накрывают волны апгрейтов, или возникают новые версии отношений, а вокруг мелькают новые лица, норовящие засунуть свой нос в личную жизнь, а потому что я люблю свое одиночество, люблю свой крепкий, далеко не карточный купол, люблю меланхолично зависшее в пространстве вяло текущее время, и очень не люблю, когда всё это рушится, уступая место несусветному хаосу. Эдакая дорога из классики в додекафонию (читай – ад).

Взгляды. Взгляды. Обманчиво-равнодушные, откровенно-заинтересованные, искренне-злые, любопытные, ироничные, загадочные, мимолетные. Слишком много чужих глаз на одну растерянную меня. Слишком много внимания, точно я погрузилась в терпкую и липкую атмосферу и, всё мое тело покрылось ею, и тоже стало терпким и липким, неприятно вязким и в то же время съежившимся. Это сродни тяжелой болезни. Хочется умыться, а лучше с головой прыгнуть в чистую прохладную воду, изолировав себя от целого мира и одного университета в частности.

Купол? Забудьте – то, что сейчас происходит, и отдаленно не смахивает на жизнь человека-улитки! Скорее произошел излом матрицы, и я проснулась известной рок-звездой, с дурной репутацией, на которую все пялятся, но бояться подойти. Это как удар под дых, разбивающий меня на мизерные частицы отчаяния.

Коридор, коридор, поворот, лестница, аудитория. Едва ли я уже обращаю внимания на взгляды одногруппников, меня и так осталось слишком мало, чтобы распылять последнюю живую энергию на тех, кто мне неинтересен. А вот взволнованно ерзающая на задней парте Ульяна – это необходимый глоток воздуха, стабильности и информации.

– Что происходит? – кидаю я ей вместо приветствия.

– Ну, судя по тому, что у тебя не выросли рога, в телеке ты не засветилась, людей не убивала, насколько мне известно, и вообще сидела дома, я подозреваю, что кто-то слил информацию о тебе и еще одной небезызвестной персоне!

– Чушь! – уверенно отвечаю я, стараясь игнорировать взгляды девочек с соседнего ряда. – Ожидаемый интерес ко мне прямо пропорционально выше, чем того заслуживает новость, связанная со мной и Северским. Уль, это ненормально – я знаю, как смотрят на девчонок, которых он кинул, жалостливо, иногда со злорадным удовлетворением, но не так, точно на пришествие мессии, который предрекает рагнарек вместо спасения! Тут другое, больше и серьезнее, и надо выяснить это скорее, потому что долго я не продержусь. Это… неприятно, – морщусь я и кошусь на откровенно разглядывающую меня одногруппницу, сидящую впереди. Она смущенно отводит взгляд. А я в этот момент натыкаюсь на два ненавидящих огонька, поражающих своей прямой, ничем не скрытой и какой-то яростной неприязнью. Красивое лицо Эльвиры Тихомировой искажено по-настоящему брезгливой гримасой. И тут я понимаю, что произошло что-то выходящее за рамки разумного. Именно по ее лицу это становится отчетливо ясно. Наверное, и Ульяна это понимает, она вертит головой от меня к Эльвире и видно, что хочет что-то сделать, но не может. В отчаянной попытке разобраться в ситуации кидается на амбразуру и тычет пальцем в впереди сидящего Колю Новикова, по совместительству нашего старосту, спокойного паренька с более-менее трезвым взглядом на жизнь.

– Новиков! Повернись к лесу задом, а нам яви свой лик ангельский… Колясик, ты же у нас в курсе всех событий, просвети темное царство, что за новый фетиш у всех фанатеть по Шелест, будь добр?

«Колясик» неспешно повернулся, окинул подругу равнодушным взглядом, а потом наткнулся на меня и замер, смотря спокойно – заинтересованно:

– Может, и просвещу, – сказал с легкой усмешкой, а потом добавил отстраненно и тихо, как будто мыслил вслух, а вовсе не разговаривал с нами. – Надо же, а ведь и правда на тень похожа, – видимо, вспомнил чью-то оброненную колкость в мою сторону. – Похоже, ты, Зина Шелест, еще не в курсе, что твои отношения с Северским стали, как бы это помягче… достоянием общественности, – и смотрит на меня, ожидая реакции.

Услышала. Переварила. Не оценила шутки насчет «отношений», и откровенно не поняла, что означает «достоянием общественности». И видимо, именно мое изумленно – нахмуренное выражение лица вызвало легкий смешок со стороны парня.

– Если вы еще не были у стойки с расписанием, то советую сходить. Много интересного узнаете, – еще раз посмотрел и отвернулся, даже не осознавая, что поверг нас с Улей в состояние легкого анафилактического шока, потому что наши головы отчаянно не желали принимать неожиданную дозу инородной массы информации и реагировали на нее дружным онемением всех функций.

Мы поднялись одновременно и двинулись к выходу, столкнувшись у двери с преподавателем. Он смерил нас недовольным взглядом и порывался что-то сказать, но Уля, схватив меня за руку, резко рванула вперед, оставляя нахмурившегося мужчину смотреть в наши быстро удаляющиеся спины. Я разумно рассудила, что сейчас решается вопрос жизни и смерти и не стала сопротивляться. Пропущенная пара однозначно не равна по важности тому, что нам предстояло выяснить. До второго этажа добрались так, точно сдавали нормативы по бегу на физкультуре. Этот сумасшедший момент можно смело записать в личный список беспрецедентных случаев нарушения моего спокойного существования.

Почти все студенты уже разошлись по аудиториям и в большом холле второго этажа, где располагался огромный стенд с расписанием, народу было немного. Но те, кто еще остался, игнорируя призывающий к знаниям звонок, сразу же обратили на нас внимание и как будто даже расступились, волей-неволей заставляя обратить внимание на то, что, собственно, и послужило причиной сегодняшнего просто запредельного интереса к моей персоне. Не отошла только одна девушка, которая, что уже ни капли не удивляло, тоже смотрела на меня, но иначе, чем другие – так смотрят на знакомого тебе человека, которого с удивлением обнаруживаешь в непривычной обстановке. Смотрела, как будто до этого видела не раз, но сейчас разглядела во мне что-то новое. Оценивала и раздумывала. Я мимоходом оглядела девушку – невысокая, жилистая, яркая, лучащаяся жизненной силой и энергией, в ней чувствовались стальной внутренний стержень и железная воля. Ко всему прочему она была обладательницей незабываемой внешности, несомненно привлекательной, но ярко необычной. Я бы назвала ее красоту крапчатой, потому что девушка вся была усеяна родинками. Нет, мы определенно никогда с ней не встречались, я бы ее точно запомнила.

Наконец, мой взгляд упал на большие яркие фотографии, наклеенные поверх расписания и буквально кричащие о том, чтобы на них посмотрели. А на фотографиях были изображены мы с Северским – сначала в коридоре, когда он нес безвольную меня на руках, потом выходящими из его дома, и, наконец, в его машине, перед тем, как он увез меня домой. И на десерт, о чудо, фото на котором меня не было, но с подписью, которая касалась меня и еще пары личностей самым прямым из прямых образом – фотография запечатлела выбегающую всё из того же домаСеверского злую Тихомирову. Очень мило вышла, кстати, с развивающимися позади темными локонами и выразительно горящими ненавистью глазами. «Тихушница сделала Королеву. Интересно узнать, чем неприметная мышь так заинтересовала популярного парня? Может, мы чего-то не знаем о Зине Шелест и ее скрытых талантах…?» – гласила подпись, сделанная красным фломастером под фото.

Минута, две, три… Не знаю, сколько я стояла и просто смотрела на творения фотографа-любителя, которому непонятно чем насолили запечатленные на снимках люди. И как знать, может быть существует такая степень удивления, когда ты смотришь на невообразимые события, и оцениваешь их как бы со стороны, являя окружающим лишь отстраненно-равнодушную мину, по которой ясно, что драмы не будет, цирка не обещают и вообще, можно идти мимо, так как совсем неинтересно смотреть на то, как Зина Шелест никак не реагирует на такой необычайный поворот в ее жизни. Точнее реагирует не так, как надо.

Я же, в силу природной склонности анализировать события и не действовать раньше, чем в мозгу сложиться определенный план действий, поняла для себя две очень важные вещи, пока смотрела на столь комичный и бьющий по больным местам вызов от неизвестного адресата.

Во-первых, как ни старайся, как ни прячься в купол, в бункер, в хижину на необитаемом острове, на луне, или еще намного дальше, может настать момент, когда тебя вытащат из добровольной скорлупы и выставят на всеобщее обозрение. И тогда останется два пути – потеряться в неожиданно шумной и многообразной реальности, оказаться на дне этого далеко не лучшего из миров, и похоронить себя, навсегда раздавленного едким и смрадным обществом, которое не любит белых ворон и тех, кто не примыкает к нему, оставаясь в стороне и желая строить собственные рамки, убеждения, мнения и ограничения; или же сохранить лицо и подстроиться под ураган событий, либо примирившись с новой реальностью, либо вынеся рвущийся на тебя с адской силой вихрь мнений, переждать, и построить новый купол, оставив себе на память от былого закаленную силу воли и стойкость, а проще говоря, тот самый внутренний стержень.

Во-вторых, Северский – это неумолимая смерть для мира Зины Шелест. Звено, которое нужно убрать, чтобы вернуть на круги своя вертящийся точно детская каруселька мир.

И пока народ разочарованный отсутствием какой-либо реакции с моей стороны расходился по кабинетам, пока Ульяна что-то изумленно говорила рядом, то ли пытаясь успокоить меня, то ли порываясь убить пару-тройку людей, я спокойно и уверенно отцепляла фотографии и скручивала их трубочкой. Конечно, глупо полагать, что это как-то поможет – всё равно все уже успели наглядеться на самую абсурдную из всех возможных комбинаций – Тихушницу, Королеву, и человека-Айсберга. Скорее всего, самые ушлые даже сфотографировали это творение на мобильные и выложили в сеть. И если реакцию Тихомировой мы оценили, то вот как отреагировал Северский, оставалось только предполагать. В любом случае, я решила, что избегать всеми возможными способами этого парня – лучшее из решений. Я невольно попала под каток его популярности, и результатом стало мое утерянное жизненное равновесие.

– Знаешь, Уль, я, пожалуй, сегодня еще «поболею», – мрачно протянула я подруге, единственной оставшейся стоять рядом со мной в пустом холле.

– Зин…

– В порядке.

Уходя из университета отметила, что та самая девушка, которая смотрела на меня сегодня у расписания, сидит на подоконнике и сверлит мою удаляющуюся спину задумчивым взглядом.

***

Я сижу лицом к входу, поэтому сразу замечаю его – парень тоже находит меня глазами и неторопливо двигается в мою сторону. Татарский расслаблен и уверен в себе, его хищные, светлые до прозрачности раскосые глаза прищурены, губы изломаны насмешливой улыбкой, во рту неизменная жвачка, я даже сейчас могу с уверенностью сказать, что она пахнет клубникой – давно уже вызывающий отвращение запах, связанный исключительно с моим вечным оппонентом.

– Северский! – приветствует меня и садится на соседний стул у барки. Место встречи как нельзя кстати соответствует нам обоим – бар «Пуля», злачный, пропитанный запахом дешевого пива и пота. Оказался в фаворитах исключительно из-за близости к стрелковому клубу Барина.

– Что тебе нужно? – без лишних сантиментов спрашиваю я. Черта с два я бы согласился на встречу, если бы не его непрозрачные намеки на одного французского парня, которого он якобы знает не понаслышке. Если это только трюк с целью соблазнить меня на встречу, то я заставлю его пожалеть об этом. Татарский не спешит отвечать, он смиряет меня насмешливым взглядом, при этом глядя прямо в глаза – этот парень всегда смотрит в глаза, долго и пристально, без лишнего смущения. И водянистая прозрачность его взгляда не вызывает при этом положительных эмоций – только брезгливость и желание отвернуться. Парень поворачивается к бармену и заказывает себе пиво.

– Ты когда-нибудь задумывался, Север, почему мы с тобой оказались по разные стороны ринга? – спрашивает у меня, при этом смотря задумчивым взглядом на неспешно наливающего темный напиток в кружку бармена.

Я хмыкаю.

– Сторона одна, Татарский, просто ты всегда смотришь мне в зад.

– Ну это лишь с одной стороны… А вообще, ты не боишься, что однажды тебе в спину прилетит нож, ну, или в нашем случае, пуля?

– Подохнуть от твоей руки неприятно, конечно. Вот только эта пуля и тебя заденет, Барин об этом позаботится. А тебе не будет мерзко от того, что ты сам себя обречешь на вечную скуку и позорное сомнительное первенство?

– Разве можно заскучать, когда у тебя руки ломятся от бабла, а голова щеголяет короной? Тебе скучно, Северский? – насмешливо интересуется он, получая от бармена напиток и кладя взамен крупную купюру. – Видишь, как оно бывает – я плачу и получаю всё. И исключений не бывает, даже скуку можно затушить пачкой-другой… А что до твоего места, которое я займу, так твоя незаменимость тоже дело относительное.

– По большому счету, так со всеми, всегда и везде – любого можно заменить, но уйдя от глобального, и рассматривая только нас с тобой, без отсылок и оговорок, ты навсегда останешься глотать порох позади меня. И как оно?

– Паршиво, Север, – скривился Татарский и отхлебнул пива, – но не так, как эта дрянь! – отодвинул кружку в сторону и полуразвернул ко мне корпус.

– Что, Татарский, твои шлюхи умеют работать языком только не по назначению? Сокол спустил с поводка, а поболтать не с кем? Я тебе нихрена не друг, философствуй с другими. Давай к делу.

– Про Дюпона слышал уже?

Спрашивает так, как будто непричастен к недвусмысленному посланию, которое передали нам с Барином. Но не факт. Татарский – чертова муть, в которую лучше не залазить, если не хочешь потонуть в жидком смрадном болоте.

– Слышал.

– А про то, как он феерично ткнул носом в гавно Зарубина?

А вот это интересно. Марк Зарубин известная личность в стрелковом мире, но принадлежит к другому кругу заинтересованных. Мы не встречались, но я наслышан, что парень рассекает пулями пыль. Интересно было бы сойтись с ним, но никто из нас особо не рвется выходить за устоявшуюся территорию.

А французишка не так уж и прост.

– И что? – это и близко не объясняет на кой черт я понадобился Татарскому.

– Не интересно? А мне вот стало, – потянул парень, засовывая в рот очередную подушечку орбита. – Навел справки и выяснил, что лягушатник рвется в нашу обитель и особенно скулит по твою душу. Знаменитый Север, – насмешливая интонация стеба, а далеко не уважения.

– Пусть скулит, мне-то что?

– Север, – внезапно нагнулся ко мне парень и обдал омерзительным запахом клубники, заставляя меня скривиться, – не надоело под Барином ходить? Отваливать ему за свои заслуги? Не хочется без левых, по собственному наитию выступать? Беспроцентная выручка? Эй, парень, – он облизал губы, которые теперь тоже наверняка покрылись клубничным запахом. Зачесались руки разбить эти губы в кровь. – Дело такое, что после будем в зелени плавать и захлебываться. Спонсоры на игле уже… Ты – против Дюпона.

– Татарский, ты мне предлагаешь Сокола с Барином мимо пустить? – вот уж не думал, что он настолько сволочной гад.

– Скорее оставить в блаженном неведении. Да ладно тебе, всё гладко сделаем! А если тебя деньги не мотивируют, так подумай о своей незаменимости. Не хочешь узнать, кто из вас лучше? А то птички вовсю поют о его гении, да и Зарубин не лох, мягко говоря.

– Да пошел ты! – выплюнул я и поднялся с места. Этот придурок и правда думал, что я соглашусь? Захотел бабла на мне поиметь, понимая, что сам с Дюпоном не справится? Впечатать бы его прямо в барную стойку… – Ты, хренов лягушатник и Сокол твой! И предложение свое засунь…, – настойчиво зазвонил телефон, заставляя меня отвлечься от созерцания скривившейся морды Татарского, которого отнюдь не понравилось, как, с кем и куда его послали. На экране высветилась фамилия Ромашко. Как будто чувствует, когда нужно звонить – этому парню только свистни, прилетит и с одного удара отправит Татарского в нокаут, не забывая при этом мило улыбаться. – Еще раз мне подобное предложишь, и придется искать тебе замену. Запомни, Татарский, – сволочь здесь только ты, – ухожу, оставляя его недовольно и задумчиво смотреть мне вслед, одновременно поднося к уху телефон. Видимо, раздражение в моем голосе слышно даже на расстоянии, потому что Паша сразу становится серьезным:

– Что случилось?

– Забей! Вечные склоки с Татарским, – недовольно отзываюсь и двигаюсь по направлению к машине, которую оставил недалеко от клуба.

– Понял. Если что, ты знаешь мой номер, – я слышу ухмылку в его голосе.

– Едва сдержался, чтобы не набрать, – криво ухмыляюсь. – Удалось что-нибудь узнать? – подозреваю, что звонит друг именно поэтому. У Ромашко в знакомых затесались личности, которые за нехилое вознаграждение согласились пробить мне брата Шелест и всё, что с ним связано, а также лягушатника заодно.

– Пока мизерно. Миша Шелест, как оказалось, связан с Василием Куровым, уже Демидовым, у них общий бизнес. Там все чисто, вроде. Не знаю, в курсе ли новоявленный сынок об увлечениях на стороне своего партнера, но тот, похоже, серьезно настроен добраться до ваших игр, и Демидов служит ему подушкой безопасности и козырем одновременно. Сейчас улетел в Париж, видимо, договариваться с Дюпоном, ну или его сутенером…

– Ясно, – ничего нового, кроме того, что, возможно, младший Демидов и Шелест действуют заодно. – А что француз?

– Да божий одуванчик, Север! – хмыкает Паша. – Агнец пресвятой, я бы сказал! Любит стрелять и идет по струнке, куда скажут, думаю, он вообще просто пешка в руках окружающих его охотников до бабла.

– Дойная корова.

– Ну не без этого. Не знаю, что у них там еще за козырь есть, но пока не вижу ничего опасного для тебя… А, и еще, есть там одна личность, которая имеет отношение и к Шелест и к Дюпону, правда пока не ясно каким боком, и вообще связан ли с этим делом, но факт в том, что с обоими имеет связи.

– Кто? – я подхожу к машине и снимаю сигнализацию.

– Коля Шурупов, – смеется Ромашко, и я тоже усмехаюсь. – Не поверишь, театрал какой-то, с псевдонимом Леопольд Владленский, ставит вшивые спектаклики в захудалом театре. Маловероятно, что он при делах, но проверим.

Моя рука замирает на ручке двери. В голове всплывают неприятные воспоминания о высоком визжащем голосе. «Бывай, Лео». Я, конечно, не в курсе, чем занимается Зина Шелест, и почему она так рвалась работать в состоянии близком к обморочному, но совпадение крайне меткое. Если ее босс и есть Леопольд Владленский, то всё оборачивается в какую-то непонятную для меня сторону. Почему-то не хочется думать о том, что девушка замешана во всем этом дерьме. Она показалась мне слишком далекой от всего этого.

– Север? – пауза затянулась, и Ромашко ждет моей реакции.

– Спасибо, Паш, буду должен.

– Сочтемся, – лениво отзывается парень. – Кстати, Север, – его голос приобретает какие-то странные нотки, наполненные звенящей тревогой и иронией. Опасная смесь, которая сразу меня настораживает, – ты, часом, в институте не мелькал сегодня?

– Ромашко, хочешь меня пристыдить за пропуски? – усмехаюсь я.

– Окстись, Север, сам нечист, чтобы других учить! – смеется он.

– Что тогда? – любопытно, что такого могло произойти за сутки моего отсутствия.

– О, ты пропустил грандиозный раздрайв! – восторженным тоном говорит Пашка. У меня звонит вторая линия. Мельком гляжу на входящий и вижу знакомое имя. Придется узнать, что так возбудило друга потом, вряд ли это что-то важное. Институт не то место, где случаются грандиозные вещи.

– Ладно, Ромашко, потом, у меня важный звонок.

– Эх, Север, ты лишаешь себя счастья по-настоящему удивиться чему-то в этой жизни. Только не говори потом, что я не пытался тебе рассказать! – он с подозрительно довольным смешком отключается, а я отвечаю другому абоненту, попутно направляясь к двери того самого «захудалого» театра. Не знаю, что я хочу там найти, но почему-то именно сейчас мне кажется крайне важным оказаться в маленьком темном зале, и убедиться, что там нет ни Зины Шелест, ни Коли Шурупова.

– Соня, что-то случилось? – спрашиваю я. Если мне звонит эта девушка, то зачастую ей оказывается нужна моя помощь. Но когда она отвечает, я сразу понимаю, что все нормально, по крайней мере, у нее, – интонации ее голоса я уже давно читаю без лишних вопросов.

– Северский, – тянет она напряженно, – айсберг мой ненаглядный! Ледышка любвеобильная, сосулька всепроникающая…

– Мармеладова! – осаживаю я девушку.

– Что Мармеладова? Мармеладова в крайней степени возмущения и удивления! Когда это ты, Север, свои прекрасные ручки до невинных девочек потянул? Я, конечно, понимаю, разномастные стервы, несмываемая штукатурка, благоговение и трепет, а также слюни на груди могут надоесть, но что ж ты, скотина эдакая, такую искусницу попрать решил? Совесть не чешется, и даже меня не жалко?

Мармеладова часто говорила пространно, завуалировано и странно. Сегодня я не понимал ни черта из того, что она пыталась до меня донести. Я уже вошел в театр и убедился, что, как и в прошлый раз из зала доносится музыка. Непонятный сгусток тревоги давил в грудь, отчаянно ускользающая мысль долбилась по кромке сознания, и разгадывать шарады подруги не было ни сил ни желания.

– Ближе к сути, – тороплю я девушку, продвигаясь по темному коридору вперед. Музыка становится все громче, и почему-то все сильнее стучит сердце, а движения замедляются, как будто я погружаюсь в иное, более вязкое пространство.

– Суть чревата нецензурными, емкими фразами, которые девушкам говорить не престало! Ты, мой Казанова, не был сегодня в святом источнике знаний?

Они с Ромашко спелись что ли?

– Мне Паша уже рассказал, что я пропустил какой-то цирк.

– О, ты даже не представляешь какой! И даже не догадываешься о своей роли в нем!

– Что? – удивленно спрашиваю я и останавливаюсь перед входом в зал.

– Ну тут, как говорится, лучше один раз увидеть, и тысячи слов не надо! Вали в мессенджер, жди фото, а потом ищи оправдания и отговорки! – девушка отключается, оставляя меня удивленно смотреть на экран. Что у них там происходит, и почему у меня чувство, что это как-то связано со мной?

Но я моментально забываю о неизвестном мне событии, забываю о Соне, сообщение от которой приходит на телефон, я вообще с трудом бы сейчас назвал даже свое имя, потому что мой слух спотыкается о неожиданно манящую мелодию и пропадает в ней, безвозвратно теряя связь с реальностью.

Я не фанат классики, по минимуму знаком с назваными шедеврами и вряд ли намеренно пошел бы слушать, как та же Соня, какого либо исполнителя. Но то, что происходит сейчас, разрывает мое нутро, проникает под кожу, ткани, под ребра, звенит, вибрирует и заставляет заворожено сделать шаг, чтобы посмотреть на сцену и убедиться, что это не призрак и не галлюцинация, что крыльев не наблюдается и нимб не светится над головой, что это живой человек, который играет так, что даже мне понятно, что передо мной гений.

Это трудно описать словами, да и нет необходимости опошлять что-то столь высокое ненужными выражениями, которые всё равно даже близко не смогут рассказать о неожиданном откровении, исходящем из-под рук девушки, сидящей за роялем. Она обнажает меня тонким скальпелем, опутывает нитями неземных гармоний, мне кажется, что я одновременно чувствую вкус, запах и цвет того, что витает вокруг меня. Я препарирован и рассыпан пылью, обесточен, выжат до капли, растворен в ней, в ее музыке, в неизвестном мне чувстве. То, что сейчас происходит – вещь глубоко интимная, куда интимнее духовной близости и даже близко не физическое удовольствие. Это сокровенная тайна, которая принадлежит только одному, таинство чужого внутреннего мира, настолько глубокого, что и тысячи лет не хватит, чтобы достичь его дна, это самое откровенное обнажение, которое мне доводилось видеть, оно не для чужих ушей, и то, что я стал непрошенным свидетелем – нечаянная случайность, превращающая меня в вора чужих чувств, теперь подыхающего от накатившей волны эмоций. Резко, сильно и властно бьет меня осознание того, что передо мной спокойная, тихая, бледная и далеко не слабая девушка Зина Шелест. Ее руки вдребезги разбивают время, создают новую вселенную и обещают то, чего больше никто и никогда не сможет тебе дать. И я готов остаться здесь памятником, вечным изваянием, потому что только уничтожив меня, можно заставить мои ноги сделать еще хоть шаг, а легкие вдохнуть полной грудью.

Но она сама нарушает запредельную близость, невольно прошившую нас лентой ее музыки.

Замечает. Замирает. Поднимается. Смотрит хмуро, сурово и тяжело, не уходит, но и не делает попыток сблизиться. Что-то в ее взгляде твердит об удивлении от моего присутствия, но еще больше в них сквозит твердая решимость.

– Северский, – я делаю несколько шагов по направлению к сцене. Ее голос глух и печален, – почему ты здесь?

– Теперь уже не знаю, Шелест, – подхожу к сцене и смотрю на нее снизу вверх. Она тонкая и прозрачная и как будто светится от сияния ламп позади себя. Мягкий свет, способный ослепить. – Ты играешь, – констатирую я. Понятно, значит, она пианистка. Та самая, которую боготворит Мармеладова.

– Я здесь работаю, – она обводит взглядом зал, как будто ища подтверждение своим словам. – А после… упражняюсь, – косится на рояль, как будто стесняясь того, что делала.

– Я не профи, но то, что сейчас звучало очень далеко от упражнения. Ты явно прибедняешься, – я ловлю ее взгляд, замечаю в глазах скрытое счастье и перебивающую его боль, терпкое сочетание полярных чувств, вызванное глубокими внутренними переживаниями. Что там творится, за створками ее души? Но я уже понял, что Зина Шелест – это закрытая территория, которая не впускает к себе никого чужого, а добиться ее доверия крайне сложно.

– Пусть так, – легко соглашается она. – Это мое увлечение, – с теплотой говорит девушка. Ее невероятная личная вселенная, в которую я случайно попал. Больше, чем увлечение, она намеренно не говорит этого, но скорее по странной привычке, чем из желания что-то утаить.

– Увлечение, как смысл жизни?

– Как способ существовать, – неожиданно откровенно, как будто вырвавшееся случайно, по воле душевного порыва. Не сдержалась, понимаю я. Вряд ли она чувствует себя рядом со мной настолько комфортно, чтобы вот так просто сыпать откровениями. Частая случайность наших встреч зашкаливает, но она не дает повода быть ближе, чем просто знакомые. – Как бы то ни было…, – я замираю, ожидая ее дальнейших слов, как приговора. Почему-то именно таким чувством окутана ее пауза, – Марат, это слишком. Слишком для меня.

– Что? – удивленно спрашиваю я.

– Ты и груз твоей славы. Я знаю, что всё это не специально, что ты не охотишься по мою душу, не ищешь встреч и вряд ли бы вообще заметил меня, если бы не случай. Всё это просто и кристально чисто, как по мне, но и я не хочу, чтобы все эти случайности шли наперекор моим привычкам и жизни в целом. Поэтому давай закончим наше общение. То есть, не будем начинать, не будем стоять вот так и обсуждать мою игру, не будем находиться в одной квартире, машине и не будем давать людям повод поглумиться надо мной. Нам не по пути, Северский, и я уверена, что ты и так это знал, но вот теперь, когда я это сказала, мне стало легче. Прощай! – она смотрит на меня еще миг, один долгий миг, в который я всматриваюсь в глубину ее темных глаз, пытаясь понять, что скрыто за их завесой, что заставляет ее говорить это, а потом она уходит, оставляя после себя пустоту и эхо удаляющихся шагов.

– Шелест! – зову я, но она уже исчезла, оставив меня озадаченно обдумывать ее просьбу. Закрадывается смутное сомнение, что всё это как-то связано с тем, о чем пытались сказать мне друзья.

Я достаю телефон, и уже спустя несколько секунд наполняюсь мрачной решимостью свернуть кому-то шею.

5

Не знаю, как Северский узнал, где я работаю, да и вряд ли стоило допрашивать его, чтобы выяснить правду – тем, кто ему сказал, мог быть Королев, узнавший от Ульяны, или же сама подруга, не устоявшая перед напористостью этого парня. Но к его приходу я была уже практически выжата сжимающими меня тисками общественного единодушия, которое решило, что сегодня для Зины Шелест ничего обычного не предвидится. Даже Лео и тот отошел от привычки гнобить бедных исполнителей своих спектаклей и обратил свой незабываемый голос, гнев и взор светлых глаз в сторону музыкантов, а в частности струнного квартета, который сам же и нашел, не знаю где, но видимо, в том месте играть учили из рук вон плохо. А с учетом того, что партия была написана как минимум для залуженных артистов, концертирующих лет эдак тридцать, мои уши то попеременно, то вместе сворачивались в трубочку как бумажка, опаленная жаром костра, и может быть, даже чернели, если приглядеться.

В итоге, когда осталась одна в зале, я едва ли могла думать о том, что произошло или разучивать свою партию к спектаклю. Мне было необходимо очутиться на островке своего счастья, со всех сторон окруженного океаном спокойствия. Мой любимый Шопен ласкал разбереженную душу одухотворенным лиризмом, щедро снабжая меня лекарствами, выплескивающимися из его запредельно лирических мелодий, из множественных оттенков образов, меланхоличных, нежных, томящихся и восторгающихся, я плыла на волнах его гармоний. Я отдыхала от собственных передряг и заряжалась силами, чтобы с ними бороться.

И далеко неправа была мама, которой я всё-таки позвонила, как только очутилась дома. Сначала она долго обеспокоенно вздыхала над тем, что я умудрилась заболеть, затем стала порываться приехать, чтобы поухаживать за мной, потом успокоенная моими словами, что от простуды в легкой форме еще никто не умирал, стала расспрашивать про учебу, ну и, наконец, прочла мне пространную лекцию по поводу моей работы. Она искренне считала, что именно из-за того, что я пропадаю в театре и «бряцаю по клавишам», простуда и прицепилась, что музыка вообще подрывает мое здоровье, занимает время и отвлекает от более важных вещей, таких как «настоящее» образование в университете. Я не стала спорить и оправдываться, просто молча выслушала, привыкнув к тому, что мое увлечение не находит поддержки в семье. Это трудно, это невозможно объяснить, что игра на рояле, напротив, излечивает меня, заряжает энергией, является большой и чистой любовью. И что слишком жестоко лишать меня инструмента.

Он стоял в тени прохода долго. А я все не могла решиться прекратить свою игру, сознательно связывая нас тканью нот, создаваемой моими руками. Не знаю, почему я позволила ему проникнуть в сокровенные глубины моей души – наверное, это дар последнего счастья, последний подарок, который человек вручает перед тем, как обрубить все мосты. Это как провести с кем-то очень важным тебе самый лучший день в жизни, подарить ему надежду на тысячи таких дней, улыбаться и любить, а потом исчезнуть, не писать, не звонить и не видеться. Уйти навсегда.

Едва ли парень успел стать мне ближе, чем просто знакомый, едва ли то, что воспоминания о нем вызывали странный отклик души, было больше, чем благодарностью за помощь, но руки не останавливали музыку, а я не останавливала руки. Пока не дошла до крайней точки и не поняла, что через минуту пути назад уже не будет, что случиться что-то непоправимое, сильное и переворачивающее жизнь.

Неприкрытое восхищение в его потемневших за отсутствием нормального освещения зеленых глазах – дань моему искусству, которой я не обласкана, потому что никто никогда не слушает мою игру, разве что та странная девушка, периодически приходящая в театр. Он, как и я, выходил из созданного роялем транса с неохотой, как будто просыпался от сладкого сна, и не до конца понимал, что это, собственно, такое было, и почему после всех красок мира перед ним оказалась я, Зина Шелест. Вряд ли он понимал, что его холод пошел трещинами, мороз взгляда таял из-за жара двух огоньков в глазах, которые смотрели так, будто впервые видели бледную девушку, стоящую перед ним. Мы оба сбросили сегодня маски отчужденности и равнодушия, проиграли собственным выстроенным образам. Теперь пути назад нет – стереть этот момент нечаянного обнажения, забыть наркотическое родство душ, разорвав навсегда хрупкую нить создавшихся отношений.

И не было привычного пренебрежения, чтобы остановить меня от вырвавшихся слов, как последнего способа удержать его, проникнувшего в меня, рядом:

– Как способ существовать.

А потом, испугавшись собственных чувств, наконец, прийти в себя и оттолкнуть, отрезать, оборвать, не дать права на дальнейшие случайные встречи. Уйти, не отрезвляясь негромким зовом.

За наш с Улей столик в столовой приземляются те самые глазированные блондинки, с которыми я имела честь столкнуться однажды в туалете. Сомнительную честь, как говорится.

– Так ты Зина Шелест? – оглядывает меня внимательным прищуренным взглядом более борзая.

Брови Ульяны уползли вверх, а я облокотилась на кулак руки, опершейся локтем на стол, и хмуро посмотрела на нежданных визитерш – ничего в них не изменилось с нашей первой и последней встречи, разве что блеска на губах прибавилось. Вероятно они – губы – скоро обвиснут под его весом.

– Я, – без особого энтузиазма, а тем более желания отвечаю ей.

– Точно? – скептически интересуется другая. Надо видеть ее разочарование, кислой лужицей стекающее по лицу. Так и вижу в ее мозгу застывший вопрос: «Где Анджелина Джоли? Где Моника Белуччи? Где Одри Хепберн?». Где та, что хотя бы будет соответствовать такому парню, как Марат Северский? Где она, сумевшая сразить такую красотку, как Тихомирова? Где? Вопрос, уже давно замусоленный и имеющий бороду, потому что так смотрели буквально все заинтересованные в вышеупомянутых личностях студенты.

– Тебе свидетельство о рождении показать, или на слово поверишь?

Обдумала, и решила, видимо, обойтись без доказательств.

– Я же говорила, что она на фотке просто удачно вышла! – фыркает первая и поправляет идеальную прическу рукой с идеальным маникюром.

– Но почему он выбрал именно ее?

– Дура, плевать он на нее хотел! – уверено отвечает ей подруга. – Я сама видела, как Марат ее игнорирует, когда они встречаются! Эта мышь просто прилипла к Северскому, а потом решила привлечь к себе внимание общественности – и фотки небось в программке наделала сама, и подпись для пущего эффекта нарисовала!

– Думаешь? – тянет другая, видимо, сомневаясь в моих фотошопических способностях. Ее подруга фыркает.

– Еще бы! Ты посмотри на нее – на такую даже ботаники, и те не позарятся! А мы о Северском, – честное слово, эта интонация начинала меня изрядно раздражать. – За ним же самые-самые бегают! – это она, вероятно, о себе.

– А может она и правда, – ее голос приобрел настороженно-брезгливые интонации, – его своими способностями привлекла? Об этом Попов говорил вчера, я случайно услышала…

Видимо то, что она сидела рядом и всё слышала, этих ведущих высокоинтеллектуальную беседу барышень не особо волновало. Краем глаза я отметила, что Уля подозрительно крепко сжимает стаканчик с чаем. Надеюсь, что он успел остыть.

– Да чем там привлекать? – брезгливо прошлась по мне взглядом и сделала вывод ее подруга. – Одни кости торчат, груди нет, кожа бледная, ни макияжа нормального, ни маникюра, волосы как попало лежат, одежда невзрачная, безвкусная…

– А вы у нас, видимо, эстетки и ценительницы красоты, а также ходячие неземные иконы для подражания? Так что ли? – саркастично интересуется Ульяна, прерывая поток перечисления моих изъянов. Только дурак не услышит в ее голосе угрозы.

Теперь настала ее очередь подвергаться сканеру пренебрежительных взглядов. И, судя по всему, подруга тоже не прошла проверку системы блондинок.

– Ой, посмотри какая пронизательная! – язвительно отвечает ей блондинка, а я морщусь, снова натыкаясь на попрание невинного слова. Ладно Ульяна, она может за себя постоять как словом, так и стаканчиком с чаем, я так вообще крайне ассертивна и непоколебима, но вот несчастное слово совсем не виновато в том, что попало на язычок одной любительницы блеска для губ. На ум так кстати пришла идея создать общество защиты слов, крайне левое, крайне агрессивное, кидающее толковым словарем в тех, кто неправильно произносит слова. И так некстати под рукой оказался только учебник по менеджменту,

Ульяна, не подготовленная к таким поворотам, а иначе говоря, сомнительным язвительным высказываниям, посмотрела на меня взглядом, в котором боролись удивление и смех, а еще желание засунуть стаканчик блондинке в рот, чтобы она больше никогда в жизни не произнесла в наш адрес ни одного непотребства.

– А я-то всё думала, откуда анекдоты про блондинок берутся? – с издевкой протянула она. – А оно вот – ходячее пособие! На тома два потянет, не меньше… Милочка, – тыкнула подруга в блондинку пальцем, от чего та возмущенно нахохлилась, – у тебя инстинкт самосохранения от природы отсутствует, или это ты по дурости решила, что здесь можно мимоходом нагадить и свалить, не получив при этом по мордасам? Зин, вот скажи, я похожа на существо безропотное и беззубое?

– Ага, как же, – фыркнула я.

– Вот! – довольным тоном потянула она. – Значит, кому-то засыпалось в глаза слишком много пудры, раз он не видит дальше своего длинного носа, с кем имеет дело!

– Сама ты с длинным носом! – обиделась блондинка.

– Зин! – окликнула Уля. Мы переглянулись. Да начнется игра, как говорится.

– Мозг размером с горошину, – начала я.

– Испорченные крашеные волосы, – весело парировала подруга.

– Отвратительные накладные ресницы.

– Утиные губки, как после поцелуя с пылесосом.

– Селфи в туалете или мир глазами блондинки.

– Тупое пускание слюней по сомнительным идолам!

– Сильно, – протянула я ладошку для хлопка. Ульяна с ухмылкой ударила ее, и мы дружно прыснули.

– Что... что вы делаете, придурочные? – в недоумении поинтересовалась одна из подруг.

– Демонстрируем, почему вы, куры безмозглые, должны нам завидовать! – ответила ей Ульяна и довольно заурчала от ожидаемого эффекта на их физиономиях.

– Кому, Вам? – искренне, наивно и по-детски изумилась вторая. – Да чему у вас можно завидовать? – фыркнула она, а потом как-то по-особенному оскалилась, замялась, задрожала и с немым испугом уставилась за наши спины. Мы с Ульяной дружно повернулись и увидели позади себя стену из трех небезызвестных друзей. И то ли я уже привыкла за последнее время к вниманию, то ли просто хотелось посмотреть, как отреагируют на тупых блондинок парни, которым эти тупые блондинки, по их собственному, благо что оно есть, мнению, должны нравится. И даже присутствие Северского, с неизменным морозным взглядом и равнодушным видом, которого я, и правда, всеми силами старалась избегать в последнее время, смутило меня не настолько, чтобы пропустить занимательный финал шоу.

Увлекательно наблюдать, как выражение лица у некоторых людей приобретает совершенно другой характер, стоит им заметить на горизонте маячащий предмет обожания. Точно существует неведомая кнопка переключения эмоций – клик, и вот уже квёлая брезгливость уступает место светящейся надежде, а глаза блестят, как драгоценные камни на свету, и как губка впитывают всё, что происходит с тем, кто тебя интересует. И если бы я до этого момента лично не слышала сидящих передо мной девушек, то, честное слово, приняла бы их за ангелоподобных созданий, которые способны сеять в массы только добро и ничего больше. В этот момент мне стало откровенно жалко всех особей противоположного пола – подумать только, с кем им приходится иметь дело! И ведь ни за что ни угадаешь, какая из девушек настоящая, искренняя, а какая играет роль и успешно маскирует внутреннюю гниль. Сюрприз на сюрпризе, окутанный тайной, как говорится.

– Ну тут бы я поспорил! – встрял в нашу крайне занимательную беседу Ромашко, как всегда сражая наповал своей улыбкой и… беря меня за руку. И я бы сказала, что лица блондинок в этот момент не перекосило, мои брови не отправились знакомиться с макушкой, а непонятно чем раздосадованный Северский не заледенел еще больше, и я очень хотела, чтобы это существовало только в моем воображении, но, к сожалению, сломавшееся колесо фортуны теряло последние спицы и неслось под наклон, а этот непозволительно очаровательный парень продолжал губить мою репутацию под самый что ни на есть корень. – Ведь Зина прекрасна в своей эльфийской хрупкости, и нежна, точно девственный цветок ландыша! А эти руки достойны кисти мастера – просто невероятно, какими красивыми могут быть тонкие длинные девичьи пальцы и узкие ладошки с синеватыми венами под прозрачной белизной кожи! Не руки – произведение искусства! – он наглядно продемонстрировал свое восхищение и поцеловал тыльную сторону моей ладошки. И я совру, если скажу, что от его губ и слов у меня по телу не поползли мурашки.

– Эй, поэт доморощенный, вузом не ошибся? – подколол друга Королев, подходя к Уле и целуя ту в макушку, без слов демонстрируя выбор не в пользу блондинок.

– Не воняй снобизмом, Королев! Пригрелся к женскому – вот и наслаждайся! Не мешай мне даму от нерадивого бодишейминга спасать, а заодно и к такой ласточке в доверие втираться…

– Ромашко! – сердито проговорил Марат. Он с каким-то крайне суровым видом взирал на мою ладошку, смотревшуюся маленькой и хрупкой в руке его друга.

– Дал бог друзей и не одного со смыслом... Вы меня своей томностью не грузите, я парень молодой, горячий и в отличие от некоторых сенильностью не страдающий! Зато падкий на женскую красоту..., – он с плутовской улыбкой заглянул мне в глаза и сильнее сжал руку.

Блондинки с немым ужасом глядели, как два удивительно популярных парня делали выбор в пользу удивительно непопулярных девушек. И что-то мне подсказывало, что их полные надежды взгляды, обращенные на Северского, не исправят счет в их пользу и им придется довольствоваться проигрышем в сухую.

– Что-то ты стал слишком неразборчивым, – спокойно сказал Северский Паше. И мне бы возмутиться столь недвусмысленному намеку на то, что я и его друг две параллельные крайности, и Ромашко следовало бы лобызать ручки вот этим двум блодинкам вместо меня, да только крыть мне было нечем, а конфронтация с этим ледяным парнем только усложнит мое и без того экстремальное положение. Но его эгоизм я оценила в полной мере – надо быть очень уверенным в себе, чтобы считать себя правым переваливать на друзей свои личные, далеко не приземленные вкусы по отношению к женщинам.

– Не жлобись, Север! Если ты в пролете, не мешай другим действовать, – странный взгляд на друга, едва заметная ухмылка мимо всех – и совсем не разобрать, что на уме у этого знаменитого Казановы университета. Чем он так задел Северского, я не знаю, но то, что тот помрачнел, если такое возможно, еще сильнее, было видно, наверное, всем студентам в столовой. Только самоубийца стал бы сейчас с ним спорить.

– Паш, не дури! – осадил друга уже Королев. – Ты же сам знаешь, Зина не из таких, – многозначительно поднял бровь и бросил косой взгляд на Ульяну – какой бы масти не была моя суть, но подруга девушки друга – это железное табу.

– И в мыслях не было, – пожал плечами Ромашко и загадочно улыбнулся. – Просто отдаю дань тонкой и хрупкой белизне этой красавицы.

– Что, Шелест, раз с Северским не вышло, решила на его друга переключиться? – раздался за нашими спинами знакомый желчный голос, заставивший нас разом переключить внимание и повернуться к остановившимся в нескольких шагах Тихомировой и Елисеевой. – Я смотрю, ты заигралась в выход из тихого омута. Не боишься сломаться?

Попытка намекнуть на угрозу участия в моей судьбе столкнулась со стеной холодной отчужденности. Сломаться может каждый, но только глупец по своей воле настолько прогнется под тяжестью слов и действий человека, который ни имеет достаточного груза аргументов в злой и завистливой душе, чтобы хоть сколько-нибудь этому поспособствовать. Но вот вопрос о том, что кто-то заигрался, можно запросто обратить против девушки – она не учла факта, что играет уже против двоих. И пусть к словам Зины Шелест прислушаются единицы, Марат Северский сумеет убедить куда большую аудиторию, в этом можно не сомневаться. Вопрос в том, чья сторона ему нужнее?

Я мимолетно глянула на парня, который стоял справа и почти касался меня рукой – что бы там ни произошло ранее, его лицо снова превратилось в холодную маску, и каждое брошенное Тихомировой слово разбивалось о стену его равнодушия, так что если она сделала ставку на свою победу, то либо хорошо его знала, если такое вообще возможно, либо играла ва-банк.

– Тихомирова, тебе что, больше яд излить негде? – выступила Ульяна, явно доведенная до предела. – Чешите дальше, куда вы там шли, и без лишней помощи разберемся! – помахала она им ручкой. Но намек ушел в пустоту.

– Просто интересно, – протянула Эльвира, игнорируя Ульяну, и обращаясь исключительно ко мне, – ты это из зависти делаешь или на зло? Надеешься, что он вернется к тебе? Узнает, с кем ты водишься, почувствует вину, и позарится на маленькую бледную шлюшку…?

Кажется, эти ее слова привели в движение застывший в напряжении шар, окруживший собравшихся. Резкие движения и вскрики – всё, что можно было извлечь из непонятного вороха событий. Едва ли я осознавала, что потянулась к своему стаканчику с давно остывшим чаем, чтобы выплеснуть его мгновением позже на удивленно замершую Тихомирову, что Ульяна, как тень продублировала мои действия, что мгновением позже Северский железной хваткой схватил девушку за руку и поволок от нас прочь, не знаю только, с целью утешить или вытрясти из нее всю дурь, что на нас уставились притихшие студенты и что по моим щекам текли самые настоящие соленые капли.

Отрезвляющий вихрь осеннего ветра заставил меня успокоиться. Уля достаточно хорошо меня знала, чтобы не пуститься вдогонку и не дать этого сделать парням – успокаиваться в одиночестве мне гораздо проще и быстрее.

Но не проходит и пары минут, как меня настигает чья-то тень. Его спокойствие отдает мрачностью. Затянувшееся молчание рафинирует воздух между нами, не наполняя его ничем, кроме опасно натянувшейся нити произошедших событий, связанных с нами обоими. Я жду, что он первым нарушит дистанцию, установленную мной, потому что нам надо к чему-то прийти и от чего-то оттолкнуться, чтобы двигаться дальше. Но он все смотрит, протыкает морозными наконечниками стрел, а я ежусь то ли от налетевшего прохладного ветра, то ли от его взгляда, и обхватываю себя руками, в одновременной попытке согреться и перестать чувствовать себя не в своей тарелке. Парень раздраженно кривится, но снимает с себя легкую толстовку, накидывая ее мне на плечи, укутывая теплом, сохранившимся от его тела, и терпким древесным ароматом.

– Шелест, я больше не намерен носиться с тобой, если заболеешь, – по-своему трактует акт собственной заботы парень, на корню срубая мой искренний порыв благодарности.

– Хорошо, когда в следующий раз соберусь упасть в обморок, буду искать место подальше от тебя, тем более, что твоя помощь чревата пагубными последствиями.

Хмуро глянул и засунул руки в карманы джинсов – скорее всего, его тоже не радует свалившаяся на голову беда в лице меня.

– Не думай об этом. Поговорят и перестанут.

– Северский, меня мало заботит чужое мнение, если ты об этом. К тому же всё, что интересует тех, кто распускает сплетни, так это твоя личная жизнь, а не мое мимопроходящее участие в ней. Интерес до моей персоны сдуется как шарик, стоит тебе появиться с очередной девушкой или утолить жажду Тихомировой.

В глазах парня сквозит любопытство – он смотрит на меня внимательно, как бы прощупывая и изучая. Я тоже смотрю; не знаю, с чего вдруг у меня появилось до них дело, видимо, после того, как я стала невольным свидетелем выяснения их отношений, меня гложет интерес, что же чувствует этот холодный парень к Эльвире и чью сторону он принял, учитывая тот факт, что откровенно некрасиво повела себя она. Важно ли мне это, сказать трудно, пока я не услышу ответ. Будет ли ответ, сказать еще труднее, поскольку я едва ли имею право задавать вопрос.

– Понятно. Значит, до мнения кучи людей тебе дела нет, но все же ты дрожишь, только потому, что один человек из этой кучи полил тебя грязью.

Он более чем проницателен, чтобы заметить, как меня подергивает, даже после того, как я уютно согрелась в тепле его толстовки. И ясно, что со стороны всё это выглядит так, словно я сознательно лукавлю, говоря о собственной непоколебимости. Но суть в том, что правда со мной, и если бы на месте Тихомировой был кто-то другой, меня бы вряд ли задело любое из брошенных в мой адрес слов.

– Тогда в чем дело, Шелест? – не унимается и продолжает сверлить меня взглядом Марат.

– Это не имеет отношения к ситуации!

– Просто ответь.

– Почему бы тебе не спросить у той, с кем ты близок?

– Близость и удовлетворение потребностей – разные вещи, – равнодушно говорит он. – Не думай, что пара обоюдоприятных ночей делает меня участливым до ее судьбы. Это ее собственный выбор, как и то, что она сознательно пыталась тебя задеть, имея за словами что-то большее, чем ревность ко мне. И вряд ли это пустая злоба, – хмыкает он, чему-то удивляясь.

– Что ты имеешь в виду? – озадаченно спрашиваю я.

– Только то, что она, видимо, считает, что ей стоит бояться конкуренции с твоей стороны, раз она так резко реагирует на всё происходящее. Не разумнее ли просто проигнорировать тебя?

Его слова заставляют меня задуматься. Неужели Тихомирова, и правда, видит во мне реальную конкурентку, даже после того, как смогла без труда увести Васю? Но это глупо, стоит лишь взглянуть на нас – и видимый разрыв в силах бросится в глаза, точно столб посреди пустоши.

– Глупости, – уверенно говорю я. – Ясно, как день, что любой предпочтет ее мне, – я бы даже сказала, уже предпочел.

– Да, Шелест, – легкосоглашается со мной парень, а потом криво улыбается, и добавляет, – когда дело касается мгновенного удовлетворения низменных потребностей, любой предпочтет ее.

Я замираю, впечатленная неожиданным открытием того, что Северский и не думает насмехаться – свое мнение он выразил предельно ясно. Как ни крути, а он чертовски прав, и я бы тоже не стала связывать с Тихомировой свою судьбу, потому что ее любовь стоится на взаимовыгоде и желании обладать, а не на готовности жертвовать и отдавать чувство безвозмездно, не требуя взамен ничего. Только вот наши схожие мысли спотыкаются о правду жизни и отдают горечью – едва ли ты выберешь Зину Шелест, когда речь пойдет о необходимости соответствовать каким-то сверхвысоким стандартам. Я уже в полной мере успела это понять.

– Когда дело касается всего, кроме чувств, ты хотел сказать. Выше головы не прыгнешь, а соответствие статусу иной раз дороже близости, – мой голос незаметно для меня становится печальным и задумчивым, я обеспокоенно тереблю край толстовки и смотрю в никуда.

– Так вот в чем дело, – понимающе щурится он. – Тихомирова увела у тебя парня? Об этом она говорила тогда и сегодня? – он внимательно вглядывается в мое лицо, пытаясь подтвердить для себя и без того озвученную правду.

– Такая вот правда, Марат.

– А злится на тебя, потому что он до сих пор к тебе что-то чувствует, но предпочел ее из-за… соответствия? – с пренебрежением спрашивает у меня. Как будто сам факт того, что кто-то так поступил, ему противен.

– Скорее из-за того, что думает, что я ей мщу, связавшись с тобой.

– Постой, она же вроде теперь с Демидовым, – вспоминает Северский, и в его глазах мелькает понимание. Да, он бросил меня, как только приобрел отца и все прилагающиеся к нему элементы. И уже далеко не важно, что он там ко мне чувствует.

– Бинго, – устало и мрачно отзываюсь я. Парень как-то странно на меня смотрит, привычно уже смурнеет и то ли замечает, то ли спрашивает:

– Интересное у тебя, Зина Шелест, окружение.

Не знаю, что он имеет в виду, но вот факт присутствие его самого в моем окружении куда как интереснее. Пускай, сейчас мы повязаны очередным нежданным происшествием, и за каждым нашим разговором появляется все большее взаимопонимание, а толстовка с чужого плеча греет меня и спасает от дрожи, ничего не поменялось в моем мнении о дистанции и вреде личности Северского на мой мир. Законы того самого «соответствия» я нарушать не собираюсь, а потому необходимо как можно скорее спрятаться от морозного взгляда, в котором сквозит что-то молниеносное и крайне опасное.

Поэтому, едва парня окликают какие-то знакомые, я стремительно исчезаю, не прощаясь и напрочь забыв о том, что на мне так и осталась чужая вещь.

6

Последний выстрел – и раунд окончен. Я опускаю ствол и равнодушным взглядом окидываю собравшихся солидных мужчин, которые кивают, хлопают и добродушно улыбаются – кто-то сегодня неплохо нажился, поставив на меня. Женщин не наблюдается – хотя никаких правил относительно этого нет, развлечение не в чести у слабого пола. Только Соня одиноко приютилась у стенки – она довольно улыбается и показывает мне большой палец. Я ухмыляюсь, понимая, что девушка, похоже, поставила сегодня нехилую сумму. Киваю ей и быстро машу ладонью, чтобы дать понять, что я освобожусь через пять минут. Мне надо упаковать винтовку и перекинуться парой ласковых с Барином.

Пока продвигаюсь сквозь редкую толпу сухо и сдержанно отвечаю на привычные поздравления. Около стойки с сейфами натыкаюсь на Татарского, которому только что в очередной раз дал понять, где его место. Вот только если обычно парень пытается что-то из себя выжимать и делать вид, что держит все под контролем и вот-вот меня обойдет, то сегодня он тухлый и рассеянный; не знаю в чем дело, может быть в отсутствии Сокола, а может быть Татарскому надоело строить из себя рембо, и он поддался судьбе и своему неизменному поражению. Впрочем, когда я вижу его на расстоянии вытянутой руки, понимаю, что дело в другом – взгляд у парня рассеянный, кожа бледная, а глаза воспаленные, он с отчаянной жадностью приникает к бутылке, из чего я делаю вывод, что он болен, чем и объясняется его непривычная вялость. Но это его дело – раз вышел на игру, значит мог, раз мог, значит должен отвечать за проигрыш без отговорок на причины и следствия.

Чтобы там с ним не было, смотрит он как всегда надменно, даже с некоторым диким блеском в глазах, а также уже привычно дергает челюстью – запах клубники, даже с такого расстояния вызывает во мне приступ отвращения.

– Думаешь, ты лучше меня? – спрашивает мне в спину, когда я засовываю кейс в сейф, – Них*я, Север! Этим всем, – он скалится в сторону переговаривающих мужиков, – Насрать, кто тут что из себя представляет, на тебя, на меня, и на гребанную стрельбу! Им бы только померяться размерами кошельков и потрепаться о дерьме собственной жизни, – негромко смеется он, точно помешанный. Похоже, ему все равно слушаю ли я и собираюсь ли ему отвечать – у него прекрасно получается вести болезненный монолог с самим собой, – Всем плевать, – внезапно хрипит он и снова приникает к воде, а потом под моим холодным взглядом уходит из помещения на нетвердых ногах.

– Чего этот мудак хотел? – спрашивает подошедший Барин и хлопает меня по плечу. – Ты как всегда на высоте, – благосклонничает партнер.

– Да так, – отзываюсь я, – как всегда, пытается казаться умным.

– Выглядит хреново…А, черт с ним! Твоя доля, – отвешивает мне толстый конверт. – Сегодня много левых ставило, – отвечает он на незаданный вопрос, когда я с удовлетворением чувствую на руке больший, чем обычно вес. – Вороны каркают, а на нас потом гадят золотом, – смеется он.

Я ухмыляюсь.

– За такое и на морду Татарского не грех посмотреть лишний раз.

– Еще бы… Север, ты с ним внимательнее будь, – щурится Барин. – Птички донесли, что он как-то связан с французом, – ну кто бы сомневался, что Барин не спустит все дело, и не позволит мне рулить самому.

– Даже если и так, он все равно ничего без Сокола не может – ошейник мешает, – некстати вспоминаю недавний разговор с Татарским – но мне не хочется сейчас говорить об этом с Барином. Да и вообще не думаю, что стоит ему рассказывать, только волновать лишний раз и мутить его и без того висящие на волоске общего дела отношения с Соколовским.

– В любом случае, давай без неприятностей, – в голосе мужчины проскальзывает забота. Что не говори, мужик хороший и успел стать мне ближе, чем просто партнером – во всяком случае, заботы от него я видел больше, чем от собственного отца.

– Как всегда, – отзываюсь я, пожимаю Барину руку и отправляюсь к Ромашко, который тоже сегодня пришел на игру и теперь ждал меня, покуривая сигарету и развалившись на диване.

– Ну ты, брат, и трепло, – говорит он разгоняя дым вокруг себя. – Пока тебя жду, уже успел улететь в никотиновый рай! – я хмурюсь, и он спешно тушит сигарету. – Ну что, летим отмечать пальму первенства? – хитро улыбается Ромашко. – Проставляешься, Северский! – кладет он мне руку на плечи и легко сдавливает шею. Но все-таки ощутимо, с учетом его силы.

– Смотрю тебе руки некуда пристроить, Ромашко? – беззлобно хмыкаю я и сбрасываю его «удушающее объятие».

– Обижаешь, моим рукам всегда есть что пощупать, – многозначительно смеется парень. – Я бы даже сказал, за ними длинная очередь для щупания и прочих приятных процедур. Дарю исключительно сказочные ощущения! – поднимает он бровь.

– Поверю на слово, – ухмыляюсь и открываю дверь в коридор. – И даже могу посодействовать в помощи нахождения жертвы ласк любви… Что за?! – застываю как вкопанный. Ромашко замирает позади и наши взгляды одновременно останавливаются на разыгрывающейся сцене. Мои кулаки сжимаются, а глаза прищуриваются – даже близко не уверен, что сегодня все выйдут живыми из этого здания.

В коридоре застыла Соня, а над ней Татарский, навалившийся на нее, прижатой к стенке, одной рукой удерживающий в захвате ее руки, другой пытающийся залезть под кофту сопротивляющейся девушке. Он больше не кажется больным, наоборот, все его движения как будто преисполнены хищной энергии, отточены и хладнокровны, хотя взгляд все также безумен, а на губах диковатая улыбка и капельки крови – скорее всего, Соня уже успела укусить этого ублюдка, когда он полез к ней с поцелуями. И пусть она умеет за себя постоять и даст фору некоторым хлюплым парням, Татарский в отличной физической форме, и силы явно несоразмерны. Но даже в такой ситуации девушка верна себе и извивается как уж, стараясь освободиться от захвата или хотя бы заехать парню в больное место локтем или коленом.

Я чувствую какое-то мрачное удовлетворение от того, что мы появились вовремя – прекрасный повод заставить Татарского исчезнуть с горизонта недели на две. А если вдруг Паша войдет во вкус, то и на месяц. И я не собираюсь его останавливать.

Мне не приходится ничего говорить– Ромашко и сам прекрасно оценивает ситуацию, подлетает к Соне с Татарским и отрывает последнего легким движением руки, чтобы потом протащить по лестнице наверх. Я позволяю ему взять в руки полный карт бланш – по части драк друг куда как превосходит меня и по силе и по мастерству – с одного его «легкого» удара я однажды получил нехилое сотрясение мозга, да и вообще сломать руку или ногу для Паши не проблема – не знаю, какая чертова аномалия дала ему такую силу, но я бы не рискнул вступать с ним в бой. Так что Татарскому не избежать мясорубки его рук. А может быть и ног.

Мы с Соней наблюдаем за хладнокровным избиением стоя неподалеку. Девушка не показывает виду, что пару минут назад мы нашли ее в крайне плачевном положении. Она мрачно ухмыляются и только глаза предательски радостно поблескивают при каждом выверенном ударе Ромашко. Тот даже не пытается бить так, чтобы не оставлять следов – этот парень заслужил носить знаки своего позора, заслужил адскую боль и то кровавое месиво, в которое превращается его тело.

Последний пинок в ребра и невозмутимый Паша отходит от Татарского, чтобы кинув на него последний презрительный взгляд, подойти к нам. Он непривычно серьезен, и даже его привычная маска мальчика – Казановы с вечной улыбкой и озорными хитринками в глазах заменяется присущими обычно мне хладнокровием и отстраненностью. Я догадываюсь, что это не такие уж и нетипичные для парня эмоции – уже давно разглядел в его глазах скрытую боль и адскую тоску, которые он умело маскирует за своим излишне обаятельным образом. Роль, которую он играет, в корне обманчива и на деле, парень, который кажется дружелюбным и открытым, скрывает гораздо больше, чем я, всегда отстраненный и редко эмоциональный. Но лезть с вопросами не в моих правилах, а рассказывать, видимо, не в его. Остается лишь уповать на понимание с полу взгляда и молчаливую сопричастность.

– Вот же конченный ублюдок! – с ненавистью выплевывает Мармеладова. – Накинулся, как безумный шакал, и взгляд у него сумасшедший был – я даже очухаться не успела, а он уже к стене меня прижал и давай глазами пожирать, а потом прижался и руки свои распускать стал… Фу, до сих пор мерзко! – поежилась девушка. – Как – будто помоями из ведра окатили!

– Он сегодня и на соревнованиях был не в себе, – тяну я, – Как будто болен.

– Ага, на голову он болен! Псих чертов! – Соня пнула попавшийся под ногу камень. – Пойти что ли его для удовлетворения гордости добить, – с надеждой глянула она на безвольное тело, теперь валявшееся в мрачной подворотне. – Вот, правда, легче станет! Я б таких говнюков вообще казнила четвертованием! Ух, мой бы пистолетик бы мне сейчас, я бы его точно пристрелила!

– Не волнуйся, Ромашко устроил ему избиение с пристрастием, – я вопросительно глянул на друга.

– Ну, следующую вашу дружескую встречу он точно пропустит, – мрачно хмыкнул Паша и странно глянул на Соню. – А что, он раньше не распускал руки? Или у вас уже было, и теперь он захотел продолжения…?

Вопрос не удивляет ни меня, ни подругу – слухи про Мармеладову ходят всякие, и лишь узкий круг лиц знает, что ни один из них не имеет под собой ни доли правды. Но мне все равно обидно за девушку, и может быть, если бы это был не Паша, который вроде как ее только что защитил, я бы приставил парня к стенке и заставил ответить за свои слова. Но я ограничился лишь холодным предупреждением.

– Зубы выбью, Ромашко!

Он скривился.

– Не сломай руку, Север! Я знаю, что она твой друг, но это не значит, что тоже должен к ней хорошо относиться только поэтому, – смотрит оценивающе на Соню. – Если честно мне вообще плевать, просто любопытно врожденное ли гнилье у этого мудака, или его спровоцировали…

Я было потянулся, чтобы схватить его за кофту, но меня остановило уверенное прикосновение к руке. Соня держала меня, и смотрела на Пашу – без стеснения, без гнева или обиды, смотрела с вселенской тоской, которая навсегда поселилась в ее взгляде. Так смотрят из личного ада, с самого дна, из клетки с железными прутьями, понимая, что никогда оттуда не выберутся. С таким взглядом прыгают с крыши и режут вены. А она с этим живет.

– Что ты дорогой, – мягко щебечет Соня, в противовес тому, что плещется в ее взгляде, – если бы у нас с ним что-то было, он бы передо мной на коленях ползал и умолял о продолжении. Я не играю и не тешу надеждами, а дарю чистое наслаждение! Хочешь проверить? – она провела ноготком по его оголенной шее, и я заметил, как напряглись желваки у Паши и потемнел его взгляд. Что ж, нельзя сказать, чтобы Мармеладова так уж стремилась опровергать слухи…

– Я на б-ушное не падок.

– Жаль, – пожала плечами девушка. – Много теряешь, красивый! – только долгая дружба помогла мне уловить горечь в ее словах, – Север, – повернулась она ко мне, – спасибо за приятное время и кампанию, – ухмыльнулась привычно, как будто ничего и не было.

– Ты как?

– Да что мне будет? Переварила и выплюнула – и снова во всеоружии готова воевать с этой дерьмовой жизнью! Пойду откисать в какое-нибудь злачное место, а потом баиньки, – она широко улыбнулась, потянулась, приобняла меня и унеслась к своей машине, не забыв послать Паше воздушный поцелуй.

– Ромашко, что с тобой творится? – спрашиваю я. На ум пришел случай в столовой, когда парень играл моими нервами окучиваясь возле Шелест, да и теперь он вел себя не лучше. Кем-кем, а гадом этот парень не был и лицемером тоже.

– А что, Север, не нравятся плохие мальчики?

– Не люби мне мозг, Паш! Мне Татарского хватает. И с Мармеладовой без лишнего давай. Еще раз услышу в ее адрес гадости, честное слово, не посмотрю, что ты мой друг!

– А что, она и тебе успела услужить? – хмыкает он и прикуривает. От удара меня останавливает только его взгляд – показательно – равнодушный, а на деле так похожий на взгляд Сони. Ни намека на просвет.

– Да пошел ты! – кидаю я.

– Ладно, Северский, замяли, – привычно скалится Паша и как – будто возвращает привычное расположение духа. – Дело твое! Пойдем лучше кутить – позарез надо оттянуться! Эгей, да у нас теперь два повода – твоя победа и удавшаяся месть этому ублюдку! Давай морду попроще, кошелек щедрее и словим удачу!

Я не пытаюсь остановить его, или выводить на разговор – просто следую за ним, позволяя дать обмануть и себя и его самого, что «все в порядке».

Но в одном он прав – оттянуться нужно как следует. Снять напряжение и желательно не в одиночестве.

Мы приезжаем в какой-то модный клуб, идем до барки и заказываем виски. Паша замечает парочку хихикающих подруг, пошло мне подмигивает и идет за их столик, прихватив два далеко не безобидных коктейля. Я тоже не собираюсь здесь задерживаться надолго.

И мне даже не приходится никого искать – она находит меня сама, садится напротив, показательно заказывает напиток и все время кидает в мою сторону заинтересованные взгляды. Милая блондинка в коротком платье с красивыми ногами – то, что нужно, чтобы не думать ни о чем. Особенно о том, что в голове вертится образ с тонкими руками, прозрачной бледной кожей и в контраст ей темными глазами и волосами. Неожиданно и резко возникает желание, и мне приходится пропустить длительную прелюдию и увести уже хихикающую блондинку прочь из клуба.

Звонок выдергивает меня из полудремы – я с трудом открываю глаза и не сразу понимаю, что теплое и мягкое на мне – это далеко не одеяло. Скидываю с себя руку девушки, имени которой не помню, поднимаюсь и иду в прихожую, откуда настойчиво доносится противный звон. Номер абонента отрезвляет сонный мозг.

– Что случилось? – обепокоенно спрашиваю у Мармеладовой.

– Марат, срочно приезжай в бар «Не стреляйте в пианиста»! Тут излом шаблона и наглядное непотребство!

– Мармеладова…

– Без комментариев, Северский, и лучше поспеши! – девушка отключается. Я чертыхаюсь и быстрым шагом иду в комнату, где натягиваю брюки попутно поднимая недовольную блондинку.

– Что, уходить? Но Марат, ночь же на дворе…!

– Я вызову тебе такси, – я протягиваю ей платье. Она недовольно поджимает губы, но все же одевается.

– Не хочешь попросить у меня номер? – интересуется девушка уже в дверях и с надеждой заглядывает в глаза. Нет, девочка, меня не заботит продолжение, и едва ли ты ждала обратного. Я открываю дверь, отвечая на ее вопрос молчанием. Умница, понимает все без слов и даже не закатывает истерики, только раздраженно передергивает плечами, явно расстроенная тем, что не впечатлила меня своими способностями настолько, чтобы я захотел продолжения.

Я сажу ее в такси, ограничившись равнодушным «пока», а потом направляюсь к своей машине, чтобы, наконец, отправиться на выручку подруге. Не знаю, что стряслось у Сони, но просто так она не стала бы меня вырывать посреди ночи. Возможно, Зоя опять сорвалась, а может быть, Мармеладова сама нарвалась на неприятности… Я гоню с явным преувеличением скорости, только вот некому остановить меня, а почти пустые улицы располагают к этому, и подогревают мое желание как можно быстрее добраться до пункта назначения.

Под неоновой ядовито-фиолетовой вывеской тусуется группа парней, они громко смеются и парят вейпы. Одеты и ведут себя как хипстеры. Бар располагается в подвале; пока спускаюсь по лестнице, обращаю внимание на множественные постеры различных музыкальных проектов, которые организует заведение – место вполне в стиле Мармеладовой с культурной программой и вкусными коктейлями, а также фриками во множественном числе. Прохожу мимо громилы-охранника и отдаю пятихатку за вход – администратор рассказывает мне что-то про выступление группы, но я пропускаю ее слова мимо ушей, захожу в сумрачное помещение с минималистичным оформлением и камерной атмосферой и оглядываюсь в поисках Сони. Что-то происходит на сцене – люди за столиками с интересом смотрят в ее сторону, но мое внимание сосредоточено на напряженной фигуре, замершей в дальнем углу под неярким светом лампы.

Девушка напряжена и чем-то заинтересована – она не сразу замечает меня и вздрагивает, когда я ее окликаю.

– Пришел! – радостно хватает меня за руку Соня. Я внимательно оглядываю ее и с облегчением понимаю, что все в порядке – только вот тогда не ясно, что заставило девушку меня вызвать, и вряд ли дело в ее сестре – Мармеладова не стала бы приводить Зою в такое место. – Творится беспредел, от слова анархия, и если ты не сможешь это исправить – быть беде! Полный бздец, Северский! Я даже не могу четко оформить мысль – сплошная некультурщина наружу лезет, которая не проходит никакой цензуры!

– Давай по существу, Мармеладова – ты оторвала меня от приятного времяпровождения, если хочешь знать.

– Не хочу, Северский, не раскаиваюсь и не чувствую никакого стыда за это! Потому что вон там, – она кивает головой за мою спину на один из ближайших столиков к сцене, – знакомое лицо, не находишь?

Я смотрю в указанную сторону и удивленно поднимаю бровь, понимая, кого имеет в виду Мармеладова. За столиком сидит ни кто иной, как Татарский – с побитой физиономией, в понятой одежде, но вполне себе живой и с бокалом чего-то темного в руке. Сукин сын, быстро оклемался.

– Надо же… Он что, опять к тебе приставал? – сжимаю я челюсти от злости.

– К черту, мать его, Татарского, Север! – неожиданно резко и возбужденно произносит девушка и хватает меня за руку. – Гораздо больше меня волнует, а точнее приводит в жутчайшую панику и разрывает мозг тот факт, что он пришел сюда с ней! – она некультурно тычет пальцем в сторону сцены, куда устремлены глаза почти всех присутствующих.

Я поворачиваю голову и замираю. Почти не верю в происходящее и даже делаю шаг в сторону сцены. Смотрю, как загипнотизированный, и пытаюсь осознать реальность того, что там происходит. Точнее, всем моим внимание тут же овладевает одна до боли знакомая особа с бледной кожей, смольными волосами и самыми волшебными руками на свете. Она кажется почти фантомом в приглушенном свете синих и белых ламп, но все же до боли реальна. Как правильно выразилась Мармеладова – разрыв шаблона происходит на полную катушку.

Зина Шелест больше не похожа на интровертную, малообщительную и глубоко зарытую в себе девушку, которой, как я успел понять, она является. Нетрудно было додумать, исходя из ее поведения, что девушка не особо любит находиться в обществе, а разговорам предпочитает проводить время за роялем в мрачном зале театра. Но сегодня она как будто вышла из роли, оставив от себя прежней только оболочку – привычную тонкую фигуру, облаченную во все черное – видимо, излюбленный цвет, потому что других оттенков я за ней не наблюдал. Она сидит за старым пианино и непривычно изломана болезненной энергией, которая на корню убила ее внутреннюю непоколебимость и предельную самодостаточность. Ее длинные волосы растрепаны, глаза горят, на щеках румянец, а руки двигаются непривычно резкими и размашистыми скачками. Она играет что-то в тон вокалисту и барабанщику, что-то веселое, с нотками джаза, но совершенно контрастное стилю Зины Шелест.

– Какого черта? – невольно задаю я вопрос, не отрывая взгляда от покачивающейся в такт музыке девушки. И только потом до меня доходит смысл сказанных ранее подругой слов. – Ты сказала, что они пришли вместе? – хрипло переспрашиваю я и снова смотрю на Татарского.

– А я о чем! Вот как они вошли, так сразу в шоке и оказалась – ты бы видел мое лицо! Просто неожиданность века со всеми присущими последствиями! И знаешь что, Север, – задумчиво тянет Соня, – это ведь не она! Не похоже на нее совсем, – я сразу понимаю, о чем говорит Мармеладова. – И еще, думаю, что Татарский тоже сам не свой – я это еще в клубе уловила днем, по взгляду его поняла и поведению. Он, конечно, ублюдок, но не настолько!

– И что же? – спрашиваю я, понимая, что Мармеладова к чему-то ведет.

– Спайс или соли – не суть, но дело явно попахивает синтетикой, – я ловлю взгляд подруги – для нее эта тема болезненная и избитая, но сомневаться не приходится – Мармеладова владеет ей в полной мере. Я вспоминаю, каким больным казался Татарский после битвы, и каким активным он стал чуть позже в коридоре. Да и сейчас, после целенаправленного и крайне болезненного избиения, он кажется более чем бодрым… На ум приходит бутылка с водой, которую с жадностью глотал парень.

– Дерьмово, Мармеладова, – хмуро отвечаю я, а сам снова смотрю на Зину, которая непривычно улыбчива – редкое проявление радости, которое неожиданно оживляет ее обычно-отрешенное лицо. Я с жадностью впитываю новые черты, попутно обдумывая, что могло заставить девушку оказаться здесь с Татарским – сомневаюсь, что они были знакомы до сегодняшнего дня. На наркоманку Шелест тоже не тянет, и следует вывод, что парень сознательно ее накачал, а потом привел сюда. Надо было все-таки попросить Ромашко переломать ему ноги.

Тем временем музыка на сцене прекращается, и раздаются бурные аплодисменты – Шелест поднимается, покачиваясь, радостно смеется и машет зрителям, а потом обнимается с вокалистом, со смехом что-то говорит барабанщику и счастливая направляется в сторону Татарского, который тоже машет ей рукой и поднимается, чтобы обнять подошедшую девушку. Едва ли она понимает, что происходит – девушка уже на грани, это видно по ее неловким и неестественным движениям и неуверенным шагам. Подозреваю, что скоро тело ее подведет, и она впадет в состояние апатии.

– Северский! – умоляюще шепчет Мармеладова, глаза которой тоже устремлены на парочку. – Не дай ей упасть, – в ее словах больше, чем просто забота. Она знает, о чем говорит, и по-настоящему боится за Зину Шелест. И я понимаю, что тоже боюсь – не знаю почему, но желание защитить ее, забрать от Татарского, сломать тому руки, которые так свободно касались ее прозрачной кожи, ее хрупких плеч, вернуть ее в привычное состояние, вернуть на свое место в театре и никому больше не позволить нарушить ее уникальную самобытность, скручивает меня и подстрекает к действиям.

Я подхожу к охраннику-бугаю и кидаю быстрый взгляд на бейдж.

– Валера, – тяну я, и он смиряет меня равнодушным взглядом. Но после того, как в его руках оказывается пачка зеленых, в глазах парня появляется нужная мне заинтересованность.

Спустя минуту ничего не понимающего и вяло сопротивляющегося Татарского выводят из бара – он кидает на меня взгляд, когда проходит мимо, но едва ли узнает. Надеюсь, что после прекращение действия дряни, которую он принял, ему будет хреново, как в аду. Или хуже.

Я подхожу к Шелест, которая поднимает на меня свои темные глаза. Ловлю ее взгляд и замираю от пронзающей нежности и одурманивающей теплоты. Как дурак пялюсь на нее не в силах оторваться – даже понимание того, что этот взгляд не принадлежит ни ей ни мне, не отрезвляет опьяненного сознания. Зачарованно слежу, как девушка поднимается и подходит ко мне, видимо, приняв за вернувшегося Татарского. Ловлю ее протянутую ко мне руку, а потом и всю ее, приникающую ко мне в объятии. Не двигаюсь и вдыхаю лимонный запах ее парфюма, и проникаюсь неожиданно новыми, еще неясными, но до умопомрачения приятными ощущениями.

– Ты как прелюдия ми бемоль мажор Рахманинова, – неожиданно щекочет она мне шею странными словами. – Не похож на него, – грустно вздыхает она, видимо, вспомнив что-то плохое.

– На кого, Шелест?

Она грустно усмехается.

– Только не сейчас! Сейчас мне хорошо, а он все испортит. Не надо о нем, – она крепче прижимается ко мне и утыкается лицом в грудь.

– Не буду, – соглашаюсь я, упиваясь украденной нежностью, которую девушка вряд ли завтра вспомнит.

– Сон, как по мне, слишком реальный… Мне давно не было так тепло и спокойно. Можно я постою с тобой еще немного? Позволь продлить сказку для принцессы, которой не существует, сказка которой завтра тоже не будет существовать…

– Можно, – шепчу я и невесомо провожу рукой по ее волосам.

Не знаю, сколько мы так стоим, оказавшиеся предельно близко друг к другу, нарушившие установленную девушкой дистанцию, укутанные особой, существующей только для нас атмосферой. Меня ломает от нового чувства, а девушка едва ли завтра вспомнит о том, как пробила мою броню и заставила замереть от одного прикосновения своих пальцев. Только когда ее тело окончательно обмякает в моих руках, я понимаю, что пришло время возвращаться в реальность и готовиться к завтрашнему дню, который сотрет все случившееся, превратив в ту самую гребанную сказку, которой не существует.

7

После репетиции я выхожу до капли выжатая и зверски пропесоченная. Впрочем, мне досталось не так уж и много по сравнению с актерами, которые уходили со сцены чуть ли не плача, – Лео сегодня зверствовал, пускал молнии, топал ногами, орал громче обычного, и при этом подбирал такие выражения, которые можно смело записывать в книгу неизвестных еще миру ругательств. Завтра должна была состояться премьера спектакля, и я уверена, что после столь звенящей от напряжения репетиции, проходящей в атмосфере волнения, гнева и постоянных остановок с указаниями на ляпы, она должна пройти более-менее легко.

Однако даже я вымоталась настолько, что не осталась поиграть после того, как все ушли. Голова требовала тишины и покоя после трех часов беспрерывного шума – и даже звуки города, долетавшие отовсюду, едва я оказалась на улице, хотелось просто выключить. Поэтому я поспешила домой, чтобы спрятаться в уютном мирке, не потревоженном никем и ничем.

Только вот я забыла, что в последнее время судьба не жалует моих желаний и вообще делает все возможное, чтобы нарушить гармонию и баланс внутри моего купола.

И пускай нависшая угроза в лице Марата Северского до сих пор существовала, я уже научилась справляться с ней, игнорируя косые взгляды, пересуды, лишнее внимание и его самого. Не так уж и сложно держаться подальше от людей и появляться только чтобы сесть на заднюю парту в аудитории, а потом так же незаметно исчезнуть на время перемены.

Но как справиться с нахлынывающей обидой и все еще сжимающей сердце болью, хоть и притупленной временем, при виде знакомой до мелочей фигуры и некогда родного лица? Можно ли спустя время проходить с равнодушием и спокойствием мимо человека, который когда-то был тебе самым близким на свете? И насколько грань между равнодушием и притворством может быть зыбкой? Но если ты смог это преодолеть и ничего не чувствуешь, то всё упирается только в один вопрос – обманываешь ли ты себя сейчас, засунув все эмоции в глубокие ямы сознания, или когда-то обманывался в своих чувствах, которых может быть и не было?

Мое сердце сжимается, и я хотела бы, чтобы наши отношения оказались ложью, но, к сожалению, мне чуждо притворство. Нельзя заниматься искусством и притворяться – потому что чуткий слушатель тут же поймет, что его обманывают, как ребенок, который за версту понимает, что ему лгут. Потому что музыка не прощает недоговорок и уверток и сразу перестает отвечать взаимностью. Искренность – плата за талант.

Вася сидит на ступеньке лестницы в подъезде около моей двери. Его голова опущена и покоится на сложенных в замок руках, и от него за версту разит алкоголем и сигаретным дымом.

Я останавливаюсь перед ним, преисполненная противоречивых чувств. Хочу убежать и не видеть, никогда не видеть теплых карих глаз, но в то же время мне жалко его, поникшего и опустившегося до предательства собственной души ради мнимого счастья.

Он поднимает глаза, всматривается мутным и неестественно блестящим взглядом и грустно улыбается.

– Зина…, – выдыхает с горькой усмешкой, – Зина, Зина, Зина… Почему ты не сказала мне, что будет так хреново? Почему не предупредила, что настоящее одиночество наступает, когда вокруг тебя слоняется чертова куча людей, ничего не видящих дальше гребанных денег? Почему не защитила меня? Ведь ты же любишь меня, Зина! Так почему у меня сердце разрывается и разлетается ошметками по пустоте, которую ты заполняла, пока была рядом? Почему?

– Бороться за твое счастье теперь должна твоя невеста.

– Эта насквозь лживая тварь?! Она улыбается и стонет, а я представляю змею, которая лежит смирно и приручённо, пока однажды не прыгнет и не вонзится ядовитыми клыками мне в глотку! Я окружен этими змеями, – он хохочет, и у меня внутри всё сжимается от этого смеха. Вася встает и протягивает ко мне руку, гладя по щеке. – Ты такая нежная… господи, моя девочка, прости меня, – он подается вперед и заключает меня объятия, на которые я не в силах ответить – так и стою с опущенными руками, уткнувшись растерянным взглядом в соседскую дверь и стараясь не слишком глубоко вдыхать неожиданно сильный запах перегара, окруживший меня. Это уже не запах моего Васи, который я обожала, это запах незнакомца. Тошнотворный и отталкивающий.

– Пусти! – пытаюсь я отодвинуться, но он только крепче прижимает меня к своей груди.

– Прости меня, прости меня, Зина, – шепчет он мне в плечо. – Я как последний лох повелся на фальшивку, отпустив настоящее сокровище, – Он заглядывает мне в глаза. – Ведь ты все еще моя девочка? Скажи мне, что еще не поздно? Можно всё вернуть, исправить? – он кивает собственным безумным мечтам. – Я тебя вознесу, будешь у меня как принцесса, для тебя только самое лучшее, всё, что захочешь! Зина! Только скажи, что еще любишь меня, что сможешь простить!

– Нет, Вась, – качаю я головой и отстраняюсь, – теперь уже поздно, – я делаю шаг назад.

– Ты не понимаешь! Я откажусь от нее, будем жить, как прежде, вдвоем, ты и я! Зина! Милая моя, я к твоим ногам брошу этот чертов мир и себя – твой, только твой! Только поверь мне!

– Отпусти меня, Вася, всё кончено!

– Не могу, я не могу без тебя!

– Раз один раз смог, то и теперь получится, – я спускаюсь еще ниже, и пытаюсь сдержать слезы в ответ на капли стекающие по щекам моего бывшего парня. – И я смогу!

– Зина! – кричит он мне в след, но я уже сбегаю вниз, разбрасывая редкие соленые капли по бетонным ступенькам. Дальше, как можно дальше от этого места, от этого человека, разбередившего еще незажившую рану. Он не догоняет меня, и я рада этому, потому что больше не хочу его видеть, слышать грустный прерывающийся голос и чувствовать неприятный запах, который хочется смыть, оттереть жесткой мочалкой и покрыть чем угодно, лишь бы забыть. Прохладный ветер приятно охлаждает разгоряченное лицо и высушивает слезы. И только мысли невозможно выкинуть, они жужжат, как пчелы и от них не спрятаться никуда, даже в купол, потому что это их дом. И если ранее я хотела убежать от этого шумного города в тишину, то теперь мне необходимо отвлечь себя, дать мнимую передышку телу, изнывающему от слишком сильных эмоций.

Я бреду куда-то, сворачиваю в незнакомые улочки, замираю перед яркими вывесками и ищу покоя.

Спустя время захожу в старое здание, советских времен, требующее либо капитального ремонта, либо сноса. Это маленький невзрачный кинотеатр с одним-единственным залом и старыми фильмами, которые привлекают минимум людей. Место похоже на театр, в котором я работаю – такое же невостребованное, но всё еще старающееся выжить. Тучная женщина-кассирша, напоминающая мопса, с ужасным макияжем и облупившимся красным лаком на неухоженных ногтях, получает от меня деньги и молча протягивает билет, а затем со скучающим видом снова принимается за чтение глянцевого журнала, щелкая семечки и выбрасывая шелуху в целлофановый пакетик. Я прохожу в маленький зал и иду на предпоследний ряд – едва ли важно, какое место написано в билете. В зале кроме меня есть еще пара людей – видимо любители черно-белых фильмов и пустых залов.

Картинки на экране сливаются в неясную рябь, и даже спустя полчаса я бы вряд ли вспомнила хоть одно событие из просмотренных ранее кадров или назвала имена персонажей. Я смотрю на экран и не вижу, слушаю реплики актеров и не слышу, но делаю все возможное, чтобы эти процессы заменили рой мыслей в голове. Видимо, у меня получается отключиться от всего, погрузившись в замершую пустоту, потому что когда на соседнее кресло опускается человек, я вздрагиваю и растерянно оглядываюсь. После неотрывного смотрения на яркий экран глаза не сразу прореживают темноту и выхватывают темный силуэт в капюшоне.

– Это чертовски больно… знаешь, когда всем плевать? – и нет никого кроме меня, к кому может обращаться этот хриплый мужской голос. – Они думают, что могут сделать мне больно, уткнув лицом в грязь, искупав в крови, – он хрипло смеется, а потом прокашливается. – Только вот… внутри болит сильнее, понимаешь? Мои ребра ломаются, а я думаю о сердце, которое ноет; сплевывая кровь изо рта, я мечтаю отхаркаться воспоминаниями о тех, кому все равно, – он подносит к губам бутылку с водой и делает несколько глотков, замолкает на долгие две минуты, за которые я успеваю подумать, что парень ушел в свои мысли и больше не обратиться ко мне с болезненной исповедью слов. – Она даже не позвонила, – вдруг горько восклицает он, – Сука, не позвонила, а ведь знает, помнит, что за день, – он поворачивает ко мне голову, и я невольно отодвигаюсь, наткнувшись на страшно избитое лицо и безумные глаза. – День, когда родился жалкий ублюдок, на которого всем плевать! – он неожиданно обдает меня ароматом клубники. – Лучше б убили меня, сволочи, – я порываюсь встать, но меня удерживает на месте рука, опустившаяся на плечо. – Постой, – просит неожиданно жалостливо и сжимает ладонь, – посиди со мной немного. Я… совсем один. И мне так больно! Невыносимо, – признается неожиданно и откидывается спиной на сиденье, закрывая заплывшие глаза. Его губы разбиты, под носом засохла кровь, и я даже боюсь представить, что творится с телом, закрытым тканью одежды.

– Вам нужно в больницу, – негромко говорю я. Не знаю, что держит меня на месте – жалость или желание спрятаться от собственной боли, но я остаюсь и обеспокоенно слежу за тем, как подрагивает от смеха грудь незнакомца. Он снова хрипло кашляет.

– Могила меня вылечит, – смотрит на меня и добавляет с кривой усмешкой. – Забей, крошка, я же гребанная собака, и на мне все заживает также быстро! А если и нет, то я даже рад буду сдохнуть! – он внезапно широко улыбается, морщась при этом от боли. – А я Сережа, – внезапно протягивает мне руку.

Я не спешу давать ладошку в ответном жесте, но парень сам схватывает ее и пожимает, а потом подносит к губам и быстро целует, оставляя каплю крови.

– Зина, – все же отвечаю я, изнывая от желания спрятать свои руки как можно дальше. Я не люблю чужих прикосновений, мне становится неприятно, когда кто-то отдаленно знакомый трогает меня, даже в дружеском порыве, меня коробят случайные касания, но особенно я не люблю прикосновений к своим рукам.

– Очень приятно, Зина, – улыбается парень, а я хмурюсь, понимая, что мне не нравятся быстрые смены его настроений. Он совсем не похож на пьяного, но что-то с ним не так – возможно, это болевой шок. А в том, что парень недавно побывал в драке, нет никаких сомнений. – Не бойся меня, – говорит он, словно читая мысли. – Просто так вышло, что у меня сегодня праздник, а я вот… один, – мрачно хмыкает он и снова пьет воду.

– А как же родные?

– Родственники? – переспрашивает он и хмурится. – Это ты про мать, которая бросила меня, едва я успел родиться или про отца, который бил меня, а потом закрывал в шкафу, чтобы развлечься с очередной шлюхой? А может быть про сводную сестрицу, которая клялась, что любит, а потом легла под богатенького друга отца? Как тебе такая семья, Зина? Думаешь, мне стоит пригласить их на вечеринку с тортом? И сюрприз устроить, чтобы не скучали? Как думаешь, моя мать любит сюрпризы? А может она и торты не ест, я ведь не в курсе, Зина, понимаешь, какая штука, я даже лица ее не помню. Может, она уродливой была, такой уродливой, что смотреть страшно – вот отец и избавился от нее, чтобы не видеть. Только вот от меня избавиться не получилось. Думаешь, он был так жесток, потому что она ушла? А потом пригрел эту сучку с ее отродьем… Знаешь, она была прекрасна, моя сводная сестра, никого красивее не встречал! Она проникла в мою жизнь, делала вид, что понимает, заботилась, говорила, что любит, свела меня с ума, заставила поверить… Нет, Зина, родных у меня нет.

– Мне жаль, – отвечаю я, неожиданно оглушенная болью признания. Собственные проблемы показались ничтожными, по сравнению со страданиями этого незнакомца.

– Да ну? – недоверчиво тянет парень и скалится. – А я думал, Зина, тебе плевать, как и всем, – он заглядывает мне в глаза, а я отворачиваюсь, неожиданно смущенная правотой его слов. Ведь что ни говори, а человеческая жалость ограничивается крайне узким кругом лиц; что до остальных, то можно выбрасывать на ветер сколько угодно слов и пытаться участвовать в чужой судьбе, делая вид или искренне желая помочь, но это быстро заканчивается и человек остается наедине со своими проблемами и бедами. Словесный альтруизм создает призрак помощи и дает ложную надежду – на деле это лишь туман, который рассеивается с рассветом. – Не бери в голову, девочка, – улыбается парень и смотрит на экран, где происходит какое-то драматическое событие. – К одиночеству привыкаешь – а что еще остается делать? Просто иногда накатывает волнами и сминает, давит, расплющивает, так, что дышать становится невозможно. Понимаешь? И я ничего не могу забыть и ничего не могу вспомнить про нее! Смотрю на тебя, Зина, и сквозит в глазах что-то похожее, а как пригляжусь – нет, совсем не она… Понимаешь?

Интересно, что судьбы двух совершенно непохожих людей, которым, казалось бы, следует жить в своих разным мирах, могут так случайно переплестись одним осенним вечером в старом кинотеатре на далеко не самом популярном сеансе кино. Сюжет достойный атмосферного и загадочного философского фильма, как по мне. И может быть именно эта слишком уж невероятная череда случайностей заставляет меня проникаться жизнью этого человека. И понимать. Поэтому я киваю под его пронзительным и выжидающим взглядом.

Он улыбается.

– Я сегодня планировал послать все к черту и броситься с моста… А оно вон как вышло – тебя встретил. Не иначе судьба привела, – тихо смеется он и в который раз хрипло закашливается, а потом прочищает горло водой. – Как думаешь?

– Думаю, что бросаться с моста холодно и мокро.

– И то верно… Зина, а знаешь что? На – выпей за мое здоровье! – протягивает он мне свою бутылку с водой. – Крепче ничего нет, уж прости, – разводит он руками. – Нет, правда, я не шучу, – хмурится он на мою нерешительность, – я ведь могу и передумать, а как не крути, моя гребанная жизнь теперь на твоей совести!

Я не знаю, что надо сделать, чтобы череда неожиданных событий в моей жизни сошла на нет, но, надеюсь, что эта абсурдная забота о чужой жизни, нелепая игра, настигшая меня посреди маленького темного зала, зачтется плюсиком в карму и заставит мир Зины Шелест перестать крутиться. Была не была, как говорится.

Вода сладковата и солена одновременно, достаточно приятна на вкус и оказывается очень кстати – я и не заметила, как успело высохнуть в горле. Поэтому я делаю несколько больших глотков и возвращаю бутылку Сереже, который неизвестно почему улыбается и таинственно посверкивает глазами. В который раз отмечаю его странное поведение, списывая его теперь на трудный жизненный период, и облокачиваюсь на сиденье, погружаясь в неизвестно откуда взявшуюся приятную теплоту, уютным коконом окружающую мое тело.

Десять минут, двадцать… мы молчим ужасно долго, погружаясь в терпкую сладковато-соленую атмосферу. Я вдруг увлекаюсь фильмом и смеюсь над шутками и слышу, что парень тоже заразительно смеется рядом со мной. Мы смотрим друг на друга и понимаем. Чувствуем. Нам весело. Нам грустно. Нам нужно распахнуть свои души, раскрыть створки и выпустить накопившееся напряжение.

Мы поднимаемся одновременно и окрыленные шагаем к выходу. Сережа уже не кажется мне странным и чужим, наверное, я уловила его сущность, смогла прощупать тонкую грань между его одиночеством и бездной, и умело вклинилась в это пространство негаснущим лучом. Это даже не родство душ – это нечто большее, взаимопроникновение и слияние двух разных вселенных в одну. Впервые я ощущала столь грандиозный размах жизни,впервые настолько остро чувствовала свое существование – ощущения на границе реальности, заставляющие летать. Одиночество? Забудьте – мы больше не был одиноки, только не сегодня, не в этот час и не в этой, впитавшей нас новой вселенной.

И яркая, почти слепящая вспышка озарила меня всю, заставив желать большего – я хотела, чтобы моя полётная душа творила невероятное, я могла создавать шедевры, или нечто большее, мои кончики пальцев искрились, томились и ныли от желания коснуться гладкой черно-белой поверхности. Может быть, именно ради этого момента я и жила всю свою жизнь.

Сегодня, сейчас, все должны узнать про Зину Шелест и ее волшебные руки!

Едва ли меня смутило подвальное помещение или старый, раздолбанный «Красный октябрь», на котором посредственный музыкант выдавал примитивные гармонии. Да что он мог знать о мире звуков? К черту посредственность – я готова была стереть границы между музыкой и людьми!

Мои руки заставят вас молить о продолжении! Это наркотик, это то, с чего не слезть – и я готова ввести первую дозу тем, кто слушает!

Классика осталась в мрачном зале театра – здесь же господствовали африканские ритмы, разящий в сердце джаз, терпкие гармонии, синкопы, пунктиры, минутные импровизации! Чистый кайф! Музыка заводила, тело двигалось в такт рукам, подчиняла себе всех, кто был вокруг, забирала инициативу у вокалиста, доминировала, и заставляла закрывать глаза от наслаждения.

Я была близка к эйфории, билась в экстазе и чувствовала, что по моему телу проходит дрожь, настолько приятная, что вот-вот взорвется, обрушится бурей и схлынет лавиной, погружая в блаженный обморочный сон.

Нет, прежде я должна была сказать ему, подарившему мне это ослепляющее, белоснежно терпкое счастье, как он стал мне важен, как важны мне стали все, кто сегодня испытал то же наслаждение, что и я. И нет больше купола одиночества, сдерживающего мои руки от объятий, а губы от радостных слов, срывающихся в адрес окружающих меня музыкантов. И нет силы, которая остановит меня, обретшую крылья, от перехода границы между нашими одинокими вселенными.

Он встречает меня объятьями, его глаза глубокие и теплые и обещают вечное забвение от боли и непонимания. Я уже на грани срыва в счастье, я стою на краю бездны и готова в нее прыгнуть. На миг меня касается частичка прошлого – родные глаза и руки. Они тянуться ко мне и удерживают на месте. Но Васе не место в моем счастье, поэтому я отворачиваюсь и вдруг натыкаюсь на новый, пылающий, глубокий, дьявольский зеленый свет двух колючих огней. Не тот, другой, но он манит меня со страшной силой, которой я не могу противостоять.

Для него сейчас мои руки и мое сердце. Он тот, чей запах кружит голову, а взгляд царапает нежностью. Он – сказка, в которую хочется верить. Из-за него вертится мир и замирает сердце. И он позволяет приникнуть к нему, позволяет на миг поверить, что счастье возможно даже для одинокой, бледной и неприметной Зины Шелест.

Поэтому я погружаюсь в закат моей радости без страха и сомнений.

8

Чувство жажды, невыносимое, почти критичное, вырывает меня из сна, заставляя с трудом открыть глаза, которые упрямо закрываются, под грузом вселенской вялости и от тревоги, охватывающей тело, едва я вижу яркий свет, бьющий из раскрытого окна прямо в глаза. Эта пульсирующая паника перекатывается по телу, звенит оркестром тамтамов в голове и останавливается в области горла – отчего-то кажется, что если я не выпью воды, то умру. Умру глупо, даже не проснувшись до конца, от элементарной жажды. И от этого хочется кричать.

Поднимаюсь с титаническим усилием, подчиняя себе аморфные конечности и непослушные веки. Щурюсь от света и пытаюсь понять где я, и как здесь оказалась, а также найти намек на воду. Комната кажется смутно знакомой, но больше похожа на воспоминание из сна, зыбкое и подернутое дымкой. И эта неопределенность тоже тревожит.

Опираюсь руками на кровать, чтобы встать и замечаю краем глаза какое-то движение – напрягаюсь, резко поворачиваюсь и натыкаюсь на собственное отражение в зеркале – бледная, тощая, затравленная тень, укутанная в черную материю рубашки. Волосы всколочены после сна, а глаза неестественно красные, как будто после долгой слезливой истерики. Хмурюсь и пытаюсь вспомнить, что со мной произошло. Но, кажется, мой мозг тоже высох, и прежде чем требовать от него разумных и ясных мыслей, необходимо попить. Взгляд падает на дверь и тревожный звоночек из прошлого оповещает меня, что я уже видела ее и точно открывала. А за ней…

Тут же изумленно застываю статуей, понимая, что вновь умудрилась оказаться в квартире у Марата Северского.

И это почти также сильно пугает меня, как нестерпимая жажда, или солнечный свет. Что это за дьявольская сила затягивает меня в мир Северского? Почему в последнее время его фигура не желает ускользать от взгляда, а морозные глаза то и дело колют ледяными иглами, напоминая, что еще ничего не кончено, что будущее чревато северными ветрами и снежными бурями, и что я заранее проиграла в прятки с судьбой. Но если играешь в прятки всю жизнь, то, может быть, игра в игре заранее фатальна? Неудачная многоходовка, оборачивающаяся против единственного игрока, который заплутал в собственных туннелях и никак не может вернуться в точку отсчета. И не является ли единственным препятствием покрытая льдом и инеем стена, которую трудно игнорировать и невозможно обойти, потому что она слишком большая, и невозможно сломать, потому что все мои жалкие силы не стоят и частицы ее стойкости?

Но жажда сильнее страха, поэтому я решаюсь повторить когда-то уже пройденный этап и выйти из комнаты, в надежде обнаружить отсутствие хозяина и наличие воды. Благоразумно натягиваю джинсы, заботливо сложенные на кровати, и осторожно выхожу в прихожую, о чем успеваю пожалеть в первую же секунду.

Я далеко не падка на внешнюю красоту, хотя и могу, исключительно с эстетической точки зрения, оценить привлекательность чужой внешности. А уж после того, как пожила с Васей, я разумно полагала, что вид обнаженного мужского тела ни в коей мере не способен вывести меня из равновесия. Чушь собачья, потому что я буквально давлюсь воздухом натыкаясь на оголенного по пояс Северского, застывшего в дверном проеме напротив и уставившегося на меня странным взглядом. Есть что-то гибельное для девичьего сердца в его красивом теле: он далеко не перекачан, но мускулист, и, видимо, физические нагрузки в разумных пределах добавили его классической модельной фигуре с широкими плечами и узкой талией рельефа и мужественности и избавили от худощавости, нередкой у подиумных мальчиков. И если раньше я обратила внимание исключительно на его аристократически красивое лицо, то теперь понимала, что он весь ходячая реклама порока и греха. Холод, который манит, колючие иглы, об которые хочется уколоться… И невозможно отвести завороженный взгляд и унять стаккато сердца, а потом понимать, понимать каждую из тех, кто давил свою гордость у подножия этой глыбы, понимать Тихомирову, не желающую отпускать мечту, и совершенно не понимать себя и свои озябшие пальцы. Глупая Шелест, упакованная в бледность и отсутствие выдающихся знаков в собственной внешности, отомри и дыши, не смей пускать в голову крамольные мысли, не смей нарушать заповедь и идти на поводке у природы, которая с невероятным фанатизмом стремилась впихнуть в этого парня все свои резервы красоты.

И так непросто закрыть глаза и отрезать себя от него, от волн напряжения, прокатывающихся между нами с штормовой силой. А потом резко распахнуть их, оборачиваясь на громкий голос, раздающийся из открывающейся двери ванной комнаты.

– Северский, надеюсь, ты не против, что я воспользовалась твоим гелем для душа? Не, я все понимаю личное – святое, но твое мыло попахивает лавандой, а ты знаешь, что я лавандовый фашист, лавандоненавистник и приверженец левых антилавандовых взглядов… ёпс! – девушка с полотенцем на голове, укутанная в халат, застыла, уставившись на меня во все глаза.

Я сразу узнаю ее – та самая девушка, с которой я столкнулась у стенда с расписанием, с развешанными на нем скандальными фотками. Та, на которую невозможно не обратить внимания. Та, которую невозможно забыть. Та, которой самое место в квартире у Северского, в его ванной, с мокрыми после душа волосами и правом пользоваться его гелем. А в купе с его относительной наготой всё это наводит на мысль, не предвещающую ничего хорошего.

По всему выходило, что Тихомирова проиграла по всем параметрам именно этой девушке с нестандартной внешностью. И Северского трудно было упрекнуть в выборе пары.

Понятно, почему она так странно реагировала, когда увидела нас вместе на фотографиях – какой девушке понравится, что ее парень таскается с другой, да еще оказывается с ней, хоть и не по своей воле, у всех на виду? А про возникшую сейчас щекотливую ситуацию я вообще молчу – выйти из душа, и столкнуться с той самой незнакомкой с фотографий, которая по всем видимым признакам провела в этом доме ночь – как минимум попахивает скандалом. И пусть эта незнакомка и в подметки не годиться такой интересной девушке, как застывшая передо мной особа, ситуация из ряда вон скандальная и неправильная.

И что-то мне подсказывает, что страдать придется моей очень далекой в данный момент от стабильности душе.

Но для начала, прежде, чем пройтись через мясорубку предстоящего разговора и выяснить причинно-следственные связи между моим нахождением в этой квартире и, собственно, ее хозяином, нужно справится с почти уничтожившей меня засухой.

– Можно мне попить? – хрипло шепчу я и перевожу взгляд с девушки на Марата.

– Не лучшее утро? – поднимает бровь Северский и хмыкает, но идет в направлении кухни.

– Начало неминуемых последствий! – поднимает палец девушка и как-то чересчур дружелюбно, как для такой ситуации, улыбается мне и, следуя за парнем, манит меня пальчиком.

– Что? – захожу я в просторную комнату и смотрю нахмуренно на странную парочку. – Я вчера… напилась? – это пока единственное разумное объяснение моего состояния. Точнее, не совсем разумное, но объяснение. Но только состояния, потому что все остальное пока весьма и весьма туманно.

– Это тебе лучше знать, Шелест, – протягивает Северский стакан с водой, при этом внимательно меня оглядывая. Девушка же фыркает, хозяйничая около холодильника.

– Щас освежим ее память…, – тянет она, доставая бутылку с молоком. Видимо, собралась готовить кофе, или быстрый завтрак. – Северский, Аполлон мой ненаглядный, будь лаской – прикрой фасад, смущаешь население, ну! Это я привычная и пофигистичная, а вот Зина ничем не заслужила лицезреть твой нюшный облик! И не смотри так на меня – никто здесь не спорит, что твоя неземная красота спасет мир, но вот в данный момент этот способ скорее добивает, нежели помогает! – разразилась необычайно странной тирадой девушка, при этом, с невозмутимым видом наливая молоко в высокий стакан. Северский хмуро посмотрел на нее, потом глянул на меня и, видимо, в чем-то убедившись для себя, молча вышел из кухни. Я кинула взгляд на его удаляющуюся широкую спину и мысленно поблагодарила незнакомку – она как будто прочитала мои мысли, которые неизменно возвращались к тому, что голый торс Северского меня почему-то странно волновал.

А еще меня волновало то, что эта девушка мало того, что знала мое имя, так еще и общалась со мной так, будто мы сто лет знакомы, и мое нахождение в квартире ее парня ничем не примечательное обыденное событие. Что касается девушки, то я едва ли могла считаться даже ее очень-очень далекой знакомой.

– Меня зовут Соня! – улыбнулась она, снова поражая меня своей осведомленностью о том, что творится в моей голове. – Соня Мармеладова, – добавила она и ухмыльнулась, оценив мое выражение лица. – Да, согласна, то еще имечко, но что есть, тем пользуемся, распоряжаемся и не жалуемся! Кстати – выпей, – неожиданно протянула она мне молоко, – полегчает!

– Почему молоко?

– Единственное средство доступное в домашних условиях, – пожала плечами Соня.

– Извини, я все еще не понимаю.

– Зина, а ты, случаем, не употребляешь ничего ммм… для поднятия настроения?

– Имеешь в виду, не любительница ли я приложиться?

– Не… я про более существенные способы.

Я нахмурилась, озадаченная странным взглядом Сони. И никак не могла уловить мысль, которую она пыталась донести.

– Не понимаю о чем ты, но я не сторонница внешних симуляторов, не люблю алкоголь, сигареты, кальяны и прочие способы словить кайф.

– Значит, без ее ведома накачал! – кивнула Соня вошедшему Северскому, облаченному, к моему счастью, в красную футболку с лейблом кока-колы.

– Сомневалась? – с саркастической интонацией спросил у нее парень и бросил на меня ироничный взгляд.

– Ни разу! Просто решила убедиться, так сказать… Исключительно чтобы очистить совесть, прежде, чем доставать биту! И в этот раз никаких мальчиков-цветочков, Север, – пригрозила ему Соня, – я сама этого подсадилу шизоидного найду и с упоением верну ему должок и сверху накину пару бонусов, так сказать за Зину и мир во всем мире!

– Не увлекись, – хмыкнул парень, – вдруг Шелест будет по нему горевать? – посмотрел он на меня, и его острый взгляд резал меня точно масло. Кого бы они не имели в виду, он явно был здесь не в фаворитах. – Давно ты знакома с Татарским?

– С кем? – по неведомым мне причинам Северский решил, что я могу иметь общих с ним знакомых. Становилось все более не по себе и все далее от реальности. Больше походило на сон – странный, вывернувший все наизнанку сон.

– Не думал, что ты такая неразборчивая, чтобы ходить с незнакомыми парнями по барам, – прищурился он. Соня тыкнула его в бок.

– Парень, а ну-ка укротись! – резко сказала она. – Не слушай его, – обратилась уже ко мне со странно потеплевшей интонацией. – Это он с виду циник и крокодил, а на деле жалкий альтруист и добряк! – хихикнула она.

Создавалось ощущение, что эти двое планомерно издевались надо мной, заводя все в более темные дебри и уводя от понимания сути.

Однако мое более-менее пришедшее в норму сознание зацепилось, точно утопающий за соломинку, за слова Марата о баре и незнакомом парне с фамилией Татарский. Я прикрыла глаза и точно в воду нырнула в озера памяти, воссоздавая разрушенную цепочку событий, постепенно приходя в далеко не культурный шок, от того, что произошло. Ошметки воспоминаний собирались в кадры, кадры воссоздавали фильм, а фильм поражал тем, что я играла совершенно чужую роль.

Донельзя грустный пассаж с Васей, мое бегство и старый кинотеатр еще в какой-то степени были связаны со мной и устойчиво удерживали форму в пределах классической жизни Зины Шелест. И мне бы удрученно вздохнуть об утерянном счастье, да только дальнейшие лоскутки воспоминаний не давали сделать ни одного глотка воздуха – что-то гибельное вселилось в меня в момент знакомства с Сережей, которого я тоже вспомнила, и неукротимая сила взвихрила другую меня на пик Олимпа – счастье, которое крушило стены купола, но на деле даже не принадлежало мне настоящей. Мои пальцы подчинялись чужой воле и исполняли чужую прихоть, а последние частички реальности ломались об мою предельно широкою улыбку, смех и желание поделить одиночество с почти незнакомым мне человеком, которому я почему-то в итоге дарила свое сердце и душу.

Я открыла глаза и ошарашено уставилась на Соню и Марата.

– Что это было? – едва слышно спросила я, вцепившись руками в стол.

– Ты про морально ущербного урода или про действие спидов? Впрочем, и то и то вызывает у меня разумный вопрос: где ты, девочка, умудрилась подцепить такую паршивую болезнь, как Татарский? – поинтересовалась Соня, подливая мне молока.

Я начинала кое-что понимать.

– Татарского зовут Сережа?

– Сережа – Сережа! – продекламировала девушка. – Кулак ему в рожу…

– И он чем-то меня накачал?

– И не похоже, что вливал в тебя силой, – заметил Северский. – Тогда как так вышло, Шелест?

Я кинула на него мрачный взгляд и рассказала им, вкратце, о моем знакомстве с Сережей Татарским.

– Красиво он тебя на жалость развел! – присвистнула Соня.

– Мне кажется, он был далек от притворства, – протянула я. Несмотря на то, что этот парень намеренно напичкал меня какой-то гадостью и неизвестно, что бы еще со мной сделай, не окажись Соня в нужное время в нужном месте, я помнила его слова и не сомневалась, что они были правдивы. И было очевидно, как несчастен Сережа Татарский в глубине своей, может быть, не самой лучшей души.

– Татарский не стоит сочувствия! – стальным голосом проговорил Марат.

– Почему вы так его не любите? – с вызовом спросила я, сама не до конца понимая, что и кому хочу доказать.

– Тебе мало того, что он накачал тебя наркотой, а потом привел в бар, не имея в голове и намека на платоническую любовь? Шелест, не придуривайся, что не понимаешь!

– Просто пытаюсь найти истину, – у меня закружилась голова от резкости его слов.

– Истина далека от сочувствия и состоит в том, что тебе не нужно якшаться с Татарским.

– Может быть, но это не тебе решать, – с вызовом глянула я ему в глаза и похолодела от низкого градуса взгляда парня. Какого бы мнения я не была о Татарском, колючие зеленые огни говорили без слов о ненависти к нему, которая едва ли возникла недавно – укоренившееся негативное чувство настаивалось годами и только больше усиливалось, подогреваемое недавними событиями. И дразнить Северского, как быка красной материей, мог только умалишенный. Либо Зина Шелест, неясно отчего ощетинившаяся на в целом разумные предостережения – даже факт того, что мне было элементарно жаль Сережу, который, в отличие от меня, барахтался в одиночестве не по своей воле, не оправдывал моего отчаянного и в какой-то степени по-бараньи упрямого порыва делать только то, что я захочу, а не идти на поводу у запретов.

Однако совсем не Татарский спасал меня ночью в незнакомом баре, не он уже второй раз благодушно оставлял меня на ночь в своей квартире, и совсем не у него в глубине глаз я находила что-то, что цепляло, подобно рыболовному крючку, мои мысли. И Северский, если и казался холодным и непробиваемым айсбергом, то уж точно не был равнодушным и бесчувственным. На деле, только он и заботился обо мне в последнее время. Поэтому я безоговорочно капитулировала и готова была уже признать это, но в этот момент моя память решила восстановить заключительные кадры вчерашних событий, которые заставили меня пораженно замереть.

Как оказалось, последний порыв моей нежности и беззастенчивой преданности прошлой ночью я дарила совсем не Сереже Татарскому. Не к нему прильнула в беззастенчивой ласке, и не его встретило радостным стуком мое воспаленное мнимым счастьем сердце, которое даже в отравленном болезнью организме едва ли могло лукавить и обманываться в искреннем чувстве.

Даже не капитуляция, а полное фиаско мира Зины Шелест заставило меня в ужасе отпрянуть от всё еще прожигающего меня взглядом Северского.

– Значит, Татарского ты защищаешь, а меня боишься? – с кривой усмешкой прокомментировал парень мой жест, понятый им превратно. – Ты заставляешь меня думать, что мы с Соней оказали тебе медвежью услугу, – слова с горьким привкусом заставляли меня впадать в еще большее отчаяние.

– Северский, ты все не так говоришь…

– Конечно не так! – встряла Соня до этого подозрительно внимательно следившая за реакцией парня. – Она еще не оклемалась, а ты ее уже морально давишь, Север! Тоже мне серый волк нашелся – так и съешь сейчас бедную Зину, и в итоге получиться, что зря мы с тобой геройствовали. Я так не договаривалась! – встала на мою защиту девушка. – Но, вообще, он прав, – обратилась она уже ко мне, – Татарский, каким бы он не казался милым, на деле – прогнивший кусок дерьма! Так что не советую его жалеть, а тем более продолжать знакомство. Проще говоря, гони его как можно дальше, если еще раз объявится на горизонте! А если не прогонится, то можешь свистеть мне – прилечу аки пуля и помогу ему сориентироваться в какой стороне задница вселенной, где ему самое место!

– Поняла, – кивнула я, благодарная Соне за то, что она притушила неясно откуда взявшиеся искры между мной и Северским, готовые уже разгореться в пламя. Она была откровенна и дружелюбна, и это заставляло меня стыдиться своего вчерашнего поступка и смелых непрошеных мыслей в адрес ее парня. – Спасибо, – все, что смогла выдохнуть я, вложив в одно слово больше, чем они могли понять.

– Ой, да было б за шо! – весело откликнулась девушка и пихнула локтем Северского, который кисло поморщился. – Мы же оба бы не пережили, если бы с тобой, Зина, что-то случилось, да, Север? – слишком двусмысленно и разяще пронзили эти слова пространство. Я и Марат замерли, точно пойманные с поличным; не знаю, чем Соня умудрилась задеть парня, который растерянно глянул на девушку, но меня смутило то, что Мармеладова уж как-то слишком сильно, как для первого дня знакомства, заботилась обо мне. Не в первый раз мне казалось, что она знает меня уже давно.

– А мы разве встречались раньше? – спросила я у девушки, пытаясь расшифровать тревожный звоночек догадки, возникший на краешке сознания.

– Ну как сказать..., – протянула внезапно посерьезневшая Соня, глядя мне в глаза, – самого акта знакомства не было, но рискну предположить, что твои руки познакомили нас ближе, чем если бы мы с тобой на самом деле общались.

Я ошарашено уставилась на Соню, не в силах поверить, что она и есть та самая девушка, которая так часто слушала мою игру в зале «Орфея».

И в какой-то миг я осознала простую истину, которая обнажённо лежала на поверхности разума и поражала своей простотой и правильностью – любая случайная встреча имеет от простого совпадения ровно столько же, сколько я от типичной глазированной блондинки. А иначе объяснить тот факт, что девушка, с которой я делилась таинством мира звуков, посвящая в секреты элитарной вселенной, оказалась подругой Северского, да еще и моей нежданной спасительницей, слишком уж кстати выбрав местом для вечернего расслабления злополучный бар, в который привел меня Сережа Татарский, я не могла.

– Так ты…приходила послушать меня?

– Да уж не поспать, – хмыкнула Соня. – И точно не смотреть на ваши спектакли – извини меня, конечно, но такого отстоя я не видела в жизни! Я и в целом театры не люблю, но ту анархию, которая творилась у вас на сцене, мало даже помидорами закидать... Растрэлять! – сказала она характерным голосом с грузинским акцентом и прыснула. – Но одного у вашего театра не отнять – там работает музыкант с самыми волшебными руками на свете! – без тени шутки продолжила она, а я, внезапно смутившись, рассеянно оглянулась по сторонам, и мельком глянула на Марата, который смотрел так, точно молчаливо, но безоговорочно поддерживал слова девушки.

– Я просто люблю музыку, – честно ответила я на незавуалированный комплимент.

– А я просто пару веснушек лишних имею, ага, – съязвила в ответ Мармеладова. – Нет, фрау Моцарт, тут нечто большее – взрыв, буря, фейерверк, музыкальный оргазм, если на то пошло! По-настоящему гремучая и атомная смесь тебя и рояля! И давай, скажи мне без уверток и лишней скромности – какого черта ты прозябаешь на скучном поприще управленческого планктона, попусту растрачивая талант, данный природой? Почему размениваешься на обычный Вуз, когда тебя ждет обитель одаренных уникумов?

– Родители были против моего поступления в консерваторию, – разговоры, ссоры, обиды, ничего из этого не сработало, и я просто смирилась, позволив им убедить меня, что музыка – блажь и ненадежное хобби, а мне нужна «настоящая» профессия. И может быть, я бы выстояла в борьбе за свой выбор, но даже брат, и тот встал на сторону мамы и папы. Лишиться поддержки и одобрения всей семьи – шаг, на который решится далеко не каждый, и я сделала выбор в пользу любящих меня людей, которые, естественно, желали мне только добра. И пусть, наобум выбранная профессия не вызывала в моей душе ни грамма всполохов любопытства и желания постичь ее, пусть, сидя вечерами за скучными книгами о менеджменте и теории управления, я ловила себя на мысли, что проигрываю в голове то мелодию вальса Шопена, то невероятные импрессионистические гармонии Дебюсси, а ночами просыпалась от того, что мне снился Шуберт, неуклюжий, неказистый, похожий на крота в своих маленьких очках, но неизменно с карандашом в руках, нашептывающий мне какие-то немыслимые идеи и тут же принимающийся строчить ноты на первом подвернувшемся листе бумаге. Но мечта оставалась мечтой, а ее осуществление спотыкалось о мудрость взрослых родственников, не сомневающихся в своей правоте и не способных оценить «талант, данный природой».

– Шелест, ты же не ребенок – они не могли тебя всерьез к чему-то принудить, – сказал Марат.

– Не ребенок, – согласилась я, заглядывая ему в глаза, – непроницаемый взгляд, казалось, ничего не выражал, но мне почудилась заинтересованность и… понимание. Некстати вспомнилось абсурдное желание, настигшее меня однажды, после уезда брата, – безосновательная тоска по родственной душе, по человеку, который способен угадать твое настроение по походке, узнать из сотен видов улыбок ту, которая скрывает грусть, прочитать недосказанности в словах и молчании, и до мурашек по коже пугать осведомленностью в потаенных желаниях и мечтах. На миг показалось, что Северский, с холодным, но проницательным взглядом, мог быть таким человеком… но не для Зины Шелест. Даже невооруженному глазу было видно, что между ним и Соней существует особенная связь. Впрочем, это не то, что должно было меня волновать, – но не только дети наступают на глотку своим желаниям, если в этом есть необходимость.

– Нельзя сдаваться, если видишь единственно правильный путь. Борьба – это часть жизни, – ответил так, точно прошел через это сам.

– Даже если это причинит боль родным людям? – внимательно посмотрела я на него.

– Даже если так, – спокойно ответил он, и зеленые воды в его глазах не плескались и не рябили, но замерли мертвым штилем. И почему-то подумалось, что это спокойствие и есть ключ к его холодности.

– Конфликт поколений – самая большая беда в жизни! – возмутилась Соня. – Пинать нерадивых отпрысков, конечно, надо, а некоторых и ремнем трескать временами, чтоб во все тяжкие не ударялись, но вот когда такое дело, то я считаю преступлением не давать ребенку развивать потенциал! Зина, а может еще не поздно? Я, конечно, с людьми искусства не сношусь, но могу устроить тебе встречу с одним человеком, который точно поможет!

– Уже поздно, – покачала головой я, впрочем, борясь с семенем сомнения, закинутым ребятами, которое порывалось прорасти в голове. Нельзя разрешать себе надеяться и мечтать о большем, чем есть сейчас. Работа в театре – это все, что я могу позволить себе, не впутываясь в неравный бой с непониманием родителей. Это и так намного, намного больше, чем я надеялась получить. Стенвей в Орфее – единственная слабость, потеряв которую, я лишусь части души…

Воспоминания о театре заставили меня подскочить и в панике глянуть на озадаченно уставившихся на меня Соню и Марата.

– Спектакль! – дрожащими губами проговорила я, и, мигом забыв про недомогания, тревогу и сухость во рту, стала соображать, как побыстрее добраться до «Орфея», при этом приведя себя в божеский вид и умудриться не опоздать, рискуя нажить себе огромные неприятности в лице и голосе Лео.

«Нет, я не могу пропустить это мероприятие… нет, Северский, не надо разговаривать с Лео… нет, спасибо, я приму душ дома… нет, не надо меня подвозить».

Пока я впопыхах собиралась, разыскивала телефон и посещала уборную, Соня успела переодеться и убежать по срочным делам, пообещав мне на прощание скорую встречу. Я тоже не собиралась задерживаться надолго в квартире Северского, тем более, что меня смущало то, что мы с ним находились наедине в замкнутом помещении, а его глаза следили за всеми моими действиями, не отпуская мои мысли и вызывая дрожь – благо, что ее можно было списать на недомогания, иначе, чего доброго, он напридумывал бы себе лишнего. Тем более, что я так и не объяснилась за вчерашний порыв, который попахивал нежной интимностью и близостью, которые, конечно же, никаким образом не сдались Северскому и наверняка вызывали вопросы, на которые я даже при большом желании, не дала бы ответ, потому что элементарно его не знала.

Мне пришлось столкнуться с суровой реальностью, а точнее суровой упрямостью парня, который молча следовал за мной, всем своим видом выражая непоколебимость в решении отвезти меня домой, а может быть, и в театр, и не поддавался моим просьбам, в душе граничившим с мольбами, – что бы там не произошло вчера, это что-то не хотело оказаться наедине с Северским в замкнутом пространстве машины. Ни убежать ни спрятаться, только молчать и смущенно отводить взгляд, думая о том, в чем объясняться нет никакого желания.

Но парень был непреклонен, и оставалось лишь смириться и спиной чувствовать его преследующую меня холодную тень, которая, как бы абсурдно это не звучало, опаляла хлеще летнего солнца.

Однако каким бы равнодушным он не казался внешне, мы оба вздрогнули, когда за нашими спинами, направляющимися в сторону припаркованной невдалеке машины Северского, раздался громкий и радостный девичий голос:

– Марааатик! А ну-ка стой-ка! – Северский повернулся и удивленно, а также слегка недовольно замер, глядя, как на него несется нечто розовое, голубое и фиолетовое одновременно. По виду – сказочной раскраски попугай, с цветным хохолком и пестрым телом, на деле – девочка-подросток с широкой улыбкой и горящими миндалевидными глазами цвета бирюзы. Она на большой скорости впечаталась в парня, который покачнулся и едва удержался на ногах, даже несмотря на свой стеноподобный вид. Я замерла рядом и с любопытством рассматривала ходячую палитру неожиданно ярких красок, а также сопровождающую ее моложавую женщину, подошедшую следом и с легкой улыбкой наблюдавшую за разыгрывающейся бурной сценой встречи. Стройная и строго одетая, с короткой модной стрижкой и вишневой помадой, а также уже знакомыми мне светло-зелеными глазами, примечательными отсутствием льдистой корочки, она уравновешивала искрящуюся цветами девочку, вцепившуюся в Северского, как сорока в блестящую безделушку, который слишком покорно, как по мне, выносил столь наглые поползновения и до одури влюбленный взгляд, граничивший с обожанием.

– А мы к тебе! – жизнерадостно оповестила она и дернула его за рукав. – Взяли лимонные кексы и конфетки птичье молоко. Две пачки, Карл! Специально для тебя! А потом давай рубится в Мортал!? Марааат! Я скучала! Почему ты так редко заходишь к нам в последнее время? – она состроила показательно-обиженное выражение лица, но тут же сменила его на подозрительное, повернув голову в мою сторону. – А ты кто? Капец, конечно, мрачная! – беззлобно вынесла вердикт и без смущения окинула меня взглядом с ног до головы.

– Софа! – предупредительно окликнула девушку женщина.

– Че? Я же правду говорю, ну? – она снова глянула на меня, а потом на Марата, который продолжал молчать, и прищурилась, делая смешное движение головой вперед, как будто хотела пробуравить ответ на свой вопрос невидимым рогом. – Это твоя девушка что ли, братик?

Мои глаза округлились, а «братик» хмыкнул и, к моему еще большему изумлению потрепал ее по макушке.

– Малявка!

– Че? Мне уже, к твоему сведению, почти тринадцать лет!

– А ума так и нет, – добродушно съязвил Северский, и улыбнулся негромко и как-то одобрительно хохотнувшей женщине, игнорируя возмущенное и грозное «Ээээ!». – Привет, мам. Могли бы предупредить, что зайдете.

– У нас спонтанно получилось. Пошли по магазинам, а в итоге кто-то слишком докучливый уболтал меня заглянуть к тебе, – кинула она взгляд на Софу, которая ничуть не прониклась укором и продолжила, как ни в чем не бывало, виснуть на Северском.

– Ну а че он? Мы сто лет не виделись!

– Я заходил на прошлой неделе.

– На пять минут?! И даже не зашел заценить мои новые обои! А еще обещал со мной «Ходячих мертвецов» запарить! И покатать на машине! Брааатик, – обиженно потянула она, заглядывая ему в глаза, – ну давай сегодня, а? Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста! – она смешно скривила брови и надула губы.

– Сегодня не могу. У нас с Зиной дела, и мы торопимся.

– Мааам, ну скажи ему! – повернулась она за поддержкой к женщине.

Та лишь развела руками и бросила на меня быстрый заинтересованный взгляд.

– Валерия Дмитриевна, – протянула она мне руку.

– Зина, – ответила я и коснулась ее ладошки.

– Какая ты холодная, Зина! – нахмурилась мама Северского и не успела я сообразить, что происходит, как она расстегнула свой длинный вязаный кардиган горчичного оттенка и накинула мне на плечи. Я удивленно замерла.

– Не нужно, мне совсем не холодно! – попыталась я возразить, но вмешался Северский, положив руку мне на плечо.

– Оставь, ты и правда дрожишь, Шелест.

– Но как же вы? – ситуация выходила крайне смущающая.

– Я не мерзлая, – улыбнулась она, – к тому же мы на машине.

– Эй! Вы же не собираетесь уйти? – вмешалась Софа и вдруг подергала меня за руку. – Зииина, ну попроси братика остаться! – не знаю, почему она решила сделать меня слабым звеном в обороне Северского, но я и близко не обладала возможностями управлять его желаниями. Иначе, он бы вообще меня сейчас не сопровождал. – К тому же мы с тобой не познакомились даже! Если ты из-за моих слов про мрачность обиделась, то извини, я правда не хотела! Ну останьтесь!

– Софа, не канючь! – оттащил Северский от меня свою сестру. – В другой раз познакомитесь.

Интересно, а вопрос про девушку был сознательно проигнорирован или просто затерялся в гуще разговора?

– Как насчет ужина в следующие выходные? – внезапно вмешалась Валерия Дмитриевна. – Соберемся семьей... И ты, Зина, приходи, конечно, заодно и познакомимся!

Кажется, родственники Северского были не в курсе реальной обстановки дел в его личной жизни. В этом было мало удивительного, учитывая не особо открытый характер парня, но много плачевного для меня – слишком много нужно было объяснять и опровергать.

– Я не…, – начала было я, но меня банально прервали, игнорируя желание защитить правду.

– Но до следующей недели капец как долго! – снова запричитала Софа. – Давайте сегодня?!

Однако же разговор обещал затянуться, а время поджимало. Я посмотрела на Северского, и он без слов понял мою тревогу.

– Нам пора, мелочь!

– Ну блин! А можно с вами?

– Нет.

– Мааам!

– Софа, тебе же сказали, – неожиданно строго прервала ее женщина, – в другой раз!

– Капеееец! Ну хоть пообещайте, что будете на ужине? Эй, дайте слово!

– Ладно, мелкая.

– Слово! – тыкнула в Марата пальцем сестра.

– Обещаю, – кивнул он.

– И ты тоже, – повернулась она ко мне с грозным выражением.

– Но я…

– Лучше соглашайся, – улыбнулась мама Северского, – а то же не отстанет, – в подтверждение ее слов девочка усердно закивала головой.

– Но…

– Шелест, ты вроде опаздывала? – полюбопытствовал парень, кидая на меня уже привычный непроницаемый взгляд. Что мне было делать, когда слишком много оппонентов выстроили непробиваемую стену, на таран которой требовалось больше времени, чем было у меня в запасе?

– Ладно, – послушно выдохнула я.

Софа озарилась победоносной улыбкой.

– Пошли, – потянул меня Северский. – Пока, – кинул сухо на прощание родственникам и пошел в сторону машины.

– До свидания! – бросила я, торопясь за парнем.

– Пока, Зина! – помахала мне Софа. – До встречи!

9

Шелест напряжена и недовольна – это видно по ее сцепленным тонким рукам и напряженному рту. Она то и дело мельком кидает на меня взгляд, явно желая прояснить ситуацию. И совсем не рада тому, что находится со мной рядом – неожиданно неприятное открытие, которое очень хочется связать с привычкой к иному отношению со стороны девушек, но что-то мне подсказывает, что тут другое, глубоко засевшее и не до конца ясное. Потому что я мог спокойно осадить Софию, и не дать им с матерью завлечь Зину на ужин. Но ничего не сделал. А теперь испытывал на себе тяжелый взгляд темных глаз сидящей рядом девушки.

– Марат, – решается наконец-то она, и я замираю, в ожидании упреков, – прости, я не хотела ставить тебя в неловкое положение.

Удивленно поднимаю бровь и даже не сразу нахожусь с ответом.

– Чушь, Шелест! Ты здесь не причем. Сестра может быть очень настойчивой, когда ей что-то нужно. То есть почти всегда, – хмыкаю я.

– И все же глупо вышло, – поджимает она губы и смотрит на свои длинные пальцы, несуетливый перебор которых, по-видимому, умиротворяет ее. У Шелест красивые руки, Ромашко был гораздо проницательнее меня, первым обратив на это внимание. Широкие ладошки с сетью синих вен, длинные пальцы с аккуратно подстриженными ноготками, лишенными маникюра. Руки художника, гибкие, изящные и молочно-белые. Бесценный инструмент данный кем-то очень щедрым. – Я опять создаю тебе проблемы.

В чем-то она права, но эта правда совсем иного рода, чем напридумывала себе девушка; проблема заключается в повисшем между нами гроздьями напряжении и его неясном свойстве, проблема в желании отыскивать в студенческой толпе хрупкую, субтильную фигурку в черном, проблема в тревоге за Шелест, которая совсем не заботится о своем здоровье и истончает себя превращаясь в прозрачный и трепещущий на ветру лист бумаги, а также умудряется вертеться неясной пешкой среди личностей с уходящей в минус репутацией – Шуруповым, Демидовым, Татарским. И мной.

– Как самоуверенно, – криво ухмыляюсь я, желая развеять неожиданно манящий образ перед глазами.

– Прости?

– Проблемы если и есть, то не вертятся вокруг тебя.

– Но…

– Вряд ли ты могла знать, что Татарский придет в то же место, что и ты. А тем более про то, что он торчок и моральный урод.

– А…

– Фотки тоже едва ли твоих рук дело. Не волнуйся, с этим я скоро разберусь.

– Как же…

– Что до моих родственников, то мелкая – пиявка, а мать просто мечтает познакомиться с моей девушкой, так что, ты пала жертвой их желаний. Не рефлексуй – я не такой гад, чтобы тащить тебя силой.

Девушка замерла, обдумывая мои слова, и все еще была чем-то озадачена. Но вместо того, чтобы ответить на незаданный вопрос, она снова поставила меня в тупик ходом своих мыслей.

– А как же Соня? – нахмурилась она и странно глянула на меня – не будь нужды следить за дорогой, я может быть и лучше бы ловил скрытые знаки и смыслы. Но приходилось довольствоваться объяснениями.

– А что с ней?

– Почему бы вам не пойти на ужин вместе?

Что это – упрек или желание избежать участи лишний раз побыть со мной? И какого черта она вообще говорит о Мармеладовой? Но мысль о подруге на моем семейном ужине вызывает у меня ухмылку.

– Боюсь, одновременное сочетание Мармеладовой и моей сестры кончится катастрофой для нашей кухни. Мама точно не обрадуется внеплановому ремонту.

– Но разве она не расстроится?

Остановившись на светофоре, я оборачиваюсь к Шелест и ловлю ее взгляд. На миг, пока она не успевает это скрыть, я читаю в темной влаге горечь и тоску и ту неясную хрустальную преданность, которая прошила меня в баре, когда Шелест была под действием неизвестной мне дряни. Хотя я не уверен, что это не шутки моего сознания, тем более, что спустя миг не остается и следа неожиданного откровения, а девушка смотрит как прежде нахмуренно, озадаченно и напряженно.

– Так не нравится мое общество? – с прокравшейся в голос горечью интересуюсь я. Надеюсь, Шелест ничего не заметила. Чувство новое и неожиданное – в ожидании ответа даже задерживаю дыхание, при этом старательно делая вид, что мне все равно.

– Глупости, – уверенно говорит она, и я выдыхаю. Ни задержки, чтобы подумать, ни лукавства, а значит, все не так уж и плохо. – Просто подумала, что это… неправильно. Не хочу отплачивать тебе новыми проблемами за помощь.

Отворачиваюсь, трогаюсь на зеленый и понимаю, что просто ищу причину избавить себя от манящей темной глубины, которая успела затянуть меня за время недолгого контакта. Наваждение в лице Зины Шелест начинает меня озадачивать.

– Все в порядке. Я скажу, что ты не смогла, – обрубаю, пока еще могу держать ситуацию под контролем. На девушку не смотрю – не хочу видеть облегчение на ее лице. Она молчит, и до уже знакомого дома мы доезжаем в густой тишине.

– Спасибо, – поворачивается ко мне Шелест и неуверенно берется за ручку, как будто не знает, как быть дальше, – ты меня сильно выручил.

– Я подожду, – говорю, не оставляя ей выбора.

– Почему-то я так и подумала, – вздыхает она, что-то для себя решая, но вместо того, чтобы выйти, оставив меня коротать время в компании оставшегося после нее лимонного запаха, поднимает на меня глаза и робко интересуется,. – Зайдешь? Нет, я не буду собираться долго, – по-своему трактует мой удивленный взгляд, – просто подумала, что дома лучше, чем в машине. Но если ты не хочешь…

– Хочу, – честно отвечаю и первым открываю дверь, не давая ей времени передумать.

Может быть, простой акт вежливости с ее стороны не был рассчитан на мое согласие, но я не в силах побороть желание увидеть частичку ее мира изнутри, тем более, когда она сама так щедро позволяет это, не ведая о моих смелых мыслях. Когда девушка проходит мимо лифта, я ничего не говорю, только задумчиво поднимаюсь следом по лестнице, сопровождая взглядом ее руку, плавно скользящую вверх по перилам. Она взволнованно косится на меня, когда вставляет ключ в замочную скважину и первая исчезает в сумраке прихожей, не глядя, как я тенью следую за ней. Уже знакомый мне запах ударяет в нос – смесь свежего лимона и нежной фиалки – именно так пахнет Шелест, если подойти к ней достаточно близко, чтобы это почувствовать, так пахнет постель в моей комнате, после того, как девушка в ней побывала. Я отказываюсь от чая, и присаживаюсь на диван в гостиной, наблюдая, как девушка заходит в одну из комнат, а потом выходит оттуда со свежей одеждой и прячется от меня в ванной. Стараясь не думать о чертовски волнительном плеске воды и о том, кто и в каком виде принимает душ на расстоянии вытянутой от меня руки, иду, повинуясь внезапному порыву, в комнату, где Шелест брала вещи. Храм души, или другая вселенная, не важно, главное, что здесь есть часть пазла к пониманию нелюдимой девушки – часть того контрастно яркого ее внешности мира, который она прячет внутри себя.

Суровая, я бы даже сказал аскетичная атмосфера сочетается с уютом и неповторимой одухотворенностью. Комната не тихушницы, предпочитающей ночное чтение любовных романов в прикуску с конфетами и мечтающей во что бы то ни стало найти в этой жизни своего принца на белом коне, или обратить внимание на свое недооцененное существование, но одинокой, глубокой и творческой личности, прошедшей путь от гибельной и прекрасной поэзии Ахматовой до изломанной лирики Бродского, одолевшей Гессе и Кортасара, влюбленной в до черта красивый и грустный текст «Циников»Мариенгофа, отложившей в сторону научные труды по управлению организациями и придвинувшей под свет ночника сборник прелюдий и фуг Баха. На стенах отнюдь ни фотографии, ни пейзажи или натюрморты, а угрюмая и неподходящая с виду, как для девушки ее возраста и внешности, кампания в лице двух мужчин, портреты которых висят над кроватью; одного узнаю даже я – львиная шевелюра и тяжелый взгляд принадлежат знаменитому Бетховену; имени второго я не знаю, но что-то мне подсказывает, что и он относится к элитарному кругу великих композиторов. Ни цветов, ни статуэток; о том, что эта комната девичья, можно понять только по паре шкатулок с украшениями и женскому, хотя и достаточно мрачному наполнению большого шкафа из темного дерева.

На спинке стула висит знакомая толстовка, которую Шелест так и не вернула мне – оказывается, в какой-то степени я уже давно пробрался в ее мир, повиснув тяжелой материей позади ее спины, склоненной к письменному столу, и впитывающей ее аромат.

На столе лежит черная записная книжка, из центра которой торчит кусочек яркой открытки. Я достаю ее и разглядываю пошлые розовые сердечки в лапах неестественно счастливых анимированных щенков. Большая надпись «С любовью», венчающая картинку, манит меня заглянуть внутрь. «Самой красивой и любимой девушке на свете в день рождения! Люблю тебя! Твой Вася». Хмурюсь и с мрачным превосходством усмехаюсь – хоть я и знаю Шелест намного меньше, чем ее бывший парень, он же новоиспеченный Василий Демидов, даже мне понятно, что сердечки и обыденные фразы далеко не про такую девушку. Глупости про исключительную важность внимания, в обход остального, придумали как отговорку, чтобы позволить себе не понимать человека, который находится рядом. И принести Зине Шелест эдакий сувенир «на отвали», практически то же самое, что подарить на день рождения Мармеладовой сертификат на посещение солярия.

Кладу картонку на место, понимая, что Вася Куров, или кем бы он там ни был, нравится мне все меньше. Хотя в том, что однажды у нас с ним состоится знакомство, сомневаться не приходится. Поворачиваюсь и нервно сглатываю, стараясь понять по взгляду внезапно возникшей в проеме Зины с мокрыми после душа волосами, успела ли она как следует насладиться моим увлеченным бдением по ее территории и какой реакции следует ждать.

Но вместо того, чтобы оправдываться или извиняться за намеренное и беспринципное вторжение, киваю головой в сторону портретов:

– Не находишь, что трудно соревноваться за внимание девушки, поставившей для себя такую высокую планку?

– Можно быть очень далеким от всего этого, – делает Шелест неопределенный жест, то ли имея в виду себя, то ли пресловутые портреты. – Но это неважно; важно понять, что в приоритете всегда то, что главнее в данный момент. Изображения не сделают реальнее тех, кто и так заполняет тебя до краев.

– И все же ты не повесила здесь фото своего парня.

– Бывшего.

– Бывшего парня, – соглашаюсь я, понимая по ее глазам, как сильно все еще болит оставленный недавно шрам.

– Не повесила… Но живым не требуется подобная иллюзия существования – ты есть, и я вижу твою улыбку, слышу смех и могу позвонить тебе, чтобы услышать твой голос; голос мертвых молчит, и чтобы его воскресить нужно раз за разом заставлять себя помнить. Все меняется, когда включаешь запись, принадлежащую кому-то из них, и смотришь на изображение – они оживают, их взгляды наполняются таинственными смыслами, а черты отличаются непостоянством и соответствием моменту.

– Понятно. Нужно понимать, что однажды ты уйдешь в свою закрытую кампанию, и это не будет означать, что ты сделала выбор, предпочтя кого-то мертвым кумирам, а только то, что это неотъемлемая часть твоей жизни, которую придется принять.

– Именно. Считаешь меня странной? – интересуется у меня Шелест.

– Не считаю, – самобытной, особенной, наполненной смыслом, невероятно манкой и до черта недоступной. И близко не родственной раздаривающим себя пустышкам, не в пример Шелест ярким внешне и плачевно незаполненным внутренне. Их не хочется узнавать, вертеть точно редкий драгоценный камень, открывая новые и новые грани, смакуя каждую черту, замыкаясь на руках, прикосновения от которых до сих пор вызывают волнение. – И откуда только ты взялась такая? – спрашиваю скорее риторически и обращаю этот вопрос внутрь себя, стараясь разобраться с желаниями, которые едва ли ограничиваются физиологией.

И правда – угораздило меня свалится на голову Северскому одной бледной бедой? И нет сомнения в том, что он имеет полное право упрекать меня в этом, но вместо холодного равнодушия, я встречаю ненаигранную участливость и постоянную заботу. Мы ведь даже не друзья, хотя после того, что произошло, в пору, как говорится, жениться… И надо же было Северскому оказаться в глубине своей холодной сущности таким неожиданно теплым и ни разу ни равнодушным, чтобы раз за разом помогать мне, и, в конце концов, оказаться настолько близко, что стоит потянуться рукой, – и коснешься его кончиками пальцев; так близко, чтобы побывать там, где сплело свой мир мое одиночество, выбравшее себе в спутники угрюмого и несгибаемого Бетховена и несчастного и, также как и я прошитого нитью одиночества, Шуберта. И можно сколько угодно щепать себя за руки, тереть глаза и повторять себе, что всё это фантастический сон, но Марат Северский, стоящий посреди комнаты, даже близко не мираж. Остается лишь надеяться, что он не сумел пробраться дальше, туда, где щемит сердце и закипает кровь, где под рваный бит сердца пробуждается ото сна нежность, почувствовав дуновение колючего ветра, туда, где мурашки, бегающие по коже, малодушно прячутся за ширму болезни, и ни за что не признаются в истинной причине своих беспокойных блужданий…

Звонок телефона разрывает наэлектризованную тишину и возвращает мне способность смотреть куда-либо, кроме зеленых непроницаемых глаз. Северский с интересом наблюдает, как смурнеет мое лицо во время разговора и не спрашивает, но ждет объяснений, после того, как я уставилась на трубку, отключившись от собеседника.

– Лео в больнице.

Бровь Марата взлетает вверх.

– Спектакль отменяется?

– Нет… он сказал, чтобы всё шло без изменений. Попросил не подводить его, и исполнить всё на высшем уровне.

– Что с ним случилось?

– Кажется, попал в аварию

– Как интересно, – тянет Северский, таинственно посверкивая глазами.

– Скорее грустно.

– Раз может переживать за свое дело, значит, будет жить. Не грузись, Шелест.

– Просто подумала о том, что это очень не вовремя.

– Или наоборот, – задумчиво говорит парень и игнорирует застывший в моих глазах вопрос. – Помнится, мы опаздывали.

Я смиряю его взглядом, но покорно иду сушить волосы, понимая, что мне не светит добиться от Северского правды, даже если буду сильно на этом настаивать.

Мы уже почти выходим из квартиры, когда дверь неожиданно распахивается, и перед нашими лицами возникает счастливая физиономия моего любимого брата и маячащая позади него фигура незнакомого парня, который рассеянно глядит по сторонам большими голубыми глазами и отличается белизной кудрявых волос и нежностью черт лица, которые могли бы с большим успехом принадлежать какой-нибудь симпатичной девушке, если бы не короткая стрижка и достаточно мужественная фигура, скрытая тканью одежды.

– Зина! – радостно скалится Миша и делает шаг мне навстречу, но растерянно замирает, натыкаясь глазами на Северского, который застыл позади меня угрюмой и равнодушной стеной. – Север…? – вырывается у брата, который явно не был готов увидеть меня дома в кампании кого бы то ни было, кроме Ули, а тем более, парня. А тем более Марата Северского, с которым его связывают какие-то темные, неизвестные мне дела, вызывающие неприятную дрожь по телу. Я бы даже посмеялась над происходящим безумием, не будь я озадачена предстоящим спектаклем и разбита вчерашними событиям. – Что ты здесь делаешь? – хмуро спрашивает Миша и нервно косится на своего спутника, который с интересом оглядывает меня и тепло улыбается, замечая мой взгляд.

– А разве ты не искал встречи? – холодно интересуется Северский и смотрит мимо него на блондина. Смотрит тяжело и недовольно, как будто видит того не в первый раз и, минимум, желает, чтобы тот испарился. Миша на миг растерянно замирает, но быстро берет себя в руки и не менее холодно отвечает, привлекая к себе взгляд ледяных глаз:

– А разве я звал кого-то в гости?

– А разве я пришел к тебе? – усмехается парень, а взгляд Миши удивленно утыкается в меня, застывшую между ними и старающуюся понять, что происходит и как на это реагировать.

– Зина…? – недоверчиво тянет брат, и я искренне понимаю по-детски наивную интонацию удивления, которая проскальзывает в его голосе. Ведь приводить в гости парня, после того, как совсем недавно еще встречалась с другим, – история совсем не про Зину Шелест. И, как минимум, требует объяснений. Я прочищаю горло, и смотрю брату в глаза.

– Это правда. Я его позвала, – вижу, как недоверчиво вытягивается лицо Миши, который, наверное, надеялся, что я скажу, что Северский всё врет, и что пришел сюда без приглашения с единственной целью дождаться его, а может быть и его спутника-блондина заодно. Что ж, братик, у каждого свои секреты.

– Но почему? – продолжает удивляться парень.

– Так вышло, – история достойная длинного рассказа и, если задуматься, берущая свои истоки из рук Миши, который, не ведая о том, как все обернется, просто однажды попросил свою сестру о помощи.

– Не понимаю, – хмурится брат. – Это шутка такая? Ты специально к ней полез, чтобы до меня добраться? – зло бросает он в сторону Марата. А я ловлю себя на мысли, что хочу защитить Северского от несправедливых нападок. Ведь парень совсем не виноват, что в последнее время работает личным спасателем моей несчастной особы. Хотя конечно, Миша не может всего этого знать, а я совершенно не в курсе того, что связывает брата и Северского, но всё равно неожиданно для себя выбираю сторону последнего.

– Что за глупости, Миш?

– Много чести, – почти одновременно со мной кидает Марат, и я замечаю, как напрягаются кулаки у моего брата. – Поверь – чтобы добраться до тебя, мне не нужно использовать побочные звенья. Но что-то я не вижу радости при виде меня: неужели ты можешь быть борзым только на бумаге? Или ты думал, что шантаж заставит меня поджать хвост и принять условия, даже не полюбопытствовав, что за шавка тявкает за забором?

Мысль о том, что Миша может кого-то шантажировать вызывает у меня недоверие. Остается только надеяться на недопонимание и мое полное незнание подоплеки ситуации.

– Ну так давай поговорим! – яростно делает шаг вперед брат, пугая этим намерением скорее меня и застывшего позади него с недоумением в глазах голубоглазого блондина, чем ни на йоту не сдвинувшегося с места Северского, опасно сверкнувшего глазами. И что-то мне подсказывает, что ситуация крайне взрывоопасная и требующая срочной помощи.

– Миша! – трогаю я брата за плечи, отвлекая от метания искр гнева в сторону Марата. – Не знаю, что на тебя нашло, но я тебя уверяю, что Северский не специально оказался у нас в квартире, а тем более не имел целью намеренно сблизиться со мной! И если на то пошло, то он сильно меня выручал в последнее время, так что вместо того, чтобы злиться, лучше скажи спасибо, что твоя сестра цела и невредима благодаря нему.

Кажется, никто не ожидал от меня такой пламенной защищающей речи, но она, определенно, возымела положительный эффект – Миша растерянно уставился на меня, забыв о гневе, да и Северский задумчиво прошелся по мне холодными глазами, видимо, не рассчитывавший на такой жест с моей стороны.

Но никто из них не успел выразить мнения по этому поводу, поскольку забытый в перебранке спутник брата решил напомнить о себе, нарушив напряженное молчание обаятельной широкой улыбкой, которая затрагивала не только губы, но и его небесные глаза, отчего захотелось забить на склоки и улыбнуться в ответ. Он сделал шаг в мою сторону и протянул мне руку:

– Оливье! – улыбнулся он, сжимая мою ладошку, автоматически потянувшуюся к нему. Акцент не оставлял сомнений, откуда собственно брат взял эту обаятельную ангелоподобную массу. – Оливье, – повторил он настойчиво, потряхивая мою руку и явно чего-то ожидая. Я не сразу сообразила, что он ждет ответного жеста.

– Зина, – выдохнула я, и улыбка Оливье из просто широкой превратилась в очень широкую, однако ее обаятельность никак не позволяла связать такую растяжку с умением, присущим семейству жабьих.

– Ссииина! – забавно повторил он, и у меня непроизвольно поднялись уголки губ. Он очарованно заморгал глазами и поцеловал всё еще зажатую в его руке ладонь. – Que t’es belle! – сказал он что-то своим улыбающимся ртом, и, судя по сахарному тону, это что-то однозначно должно было меня порадовать. Миша усмехнулся.

– Он все время что-то говорит, и вот так улыбается, а я никак не могу до него донести, что ни черта не понимаю! Слава веку технологий, у нас хоть есть онлайн переводчики!

– Миш, а кто это? И почему вы приехали вместе? – выпутала я ладошку из мягкого захвата.

– Так по работе нужно, не вникай! – метнул он косой взгляд на Северского, к которому уже тянулся с рукопожатием блондин. Марат не спешил с знакомством и вообще крайне недружелюбно смотрел на Оливье. Еще холоднее, чем всегда, создавая разительный контраст с солнечной улыбкой и ясным взглядом, навевающими мысли о лазурном береге, летнем зное и морских брызгах. Мне даже стало на минуточку жаль лучезарного французского парня, искренне растерянного от вида непробиваемо-холодного Северского. Он глянул на меня, видимо, рассчитывая на помощь и разъяснение того, что и почему он делает не так, а затем еще раз повторил свое имя, видимо, решив для себя, что просто недостаточно громко и четко представился.

– Оливье! Оливье Дюпон! О-ли-вье! – и настойчиво потянул руку к хмурому парню.

Миша стукнул его по плечу, привлекая внимание, и тыкнул пальцем в Северского, который, видимо, не собирался удовлетворять насущную потребность француза познакомиться.

– Северский, – медленно произнес он и ничуть не удивился наступившей реакции блондина. А тот восторженно замер, распахнул свои эфирные глаза и мастерски воспроизвел идеальный круг своими улыбчивыми губами. И похоже, что я одна до сих пор не понимала творящегося безобразия, потому что если Марат и удивился, то потрясающе владел лицом, а если нет, то возникал вопрос, откуда эти двое друг друга знают, а если не знают, то почему одна фамилия Северского вызывает у Оливье экстаз, причем явно односторонней направленности.

Марат хмыкнул, грубо отодвинул оторопевшего блондина в сторону и также молчаливо направился к выходу.

– Поехали, – бросил он мне, а потом замер и посмотрел на Мишу. – А с тобой я позже «поговорю», не переживай, обсудим «рабочие» моменты. И личные тоже, – покосился он на меня, и, не дожидаясь ответа, вышел из квартиры.

– Что у тебя с этим парнем? – грозно навис надо мной брат.

– А у тебя? – парировала я, бросая нервный взгляд на часы – время поджимало, и на беседы с Мишей времени катастрофически не было, хотя я и успела сильно соскучиться за то время, что его не было.

– Зин, я понимаю, что ты переживаешь из-за разрыва с Васей… но Северский не лучший вариант, уж поверь мне, – проигнорировал мой вопрос брат, решивший, что у меня с Маратом отношения. Странно, ведь я всего лишь пару раз ночевала у него в квартире, познакомилась с его мамой и сестрой и впустила его в свой дом…

– Откуда ты знаешь? – устало отозвалась я. – Во всяком случае, он только и делал, что помогал мне, пока тебя не было, так что я не могу относиться к нему плохо, только потому, что ты мне так сказал!

– Ты ведь не знаешь всего…

– Зачем? Я привыкла доверять своим глазам, а не чужим словам, по крайней мере, даже если обманусь, то не смогу винить никого, кроме себя.

– Черт, сестренка, это так не вовремя! – растерянно взъерошил он свою темную голову рукой и глянул на озадаченного Оливье, который рассматривал меня с каким-то повышенным интересом. И мне бы это ужасно не понравилось, не будь он так похож на милого пса, которого хочется гладить по голове и прижиматься лицом к доброй плюшевой морде. – Можешь просто послушать меня и перестать с ним общаться?

– Нет, – твердо ответила я брату. – Не знаю, что у вас троих за дела, но точно уверена, что имею право выбирать себе друзей сама. Прости, у меня спектакль. Вернусь поздно, и надеюсь услышать от тебя истории про Францию и про… это всё, – многозначительно смерила я взглядом блондина, который активно махал мне рукой на прощание и радостно улыбался, пребывая в блаженном неведении о сути происходящего.

– Зина, постой! – но я уже неслась по ступенькам вниз, напуганная мыслью, что Марат передумал везти меня, и уехал, либо решил, что я останусь с братом, вместо того, чтобы отправиться вслед за ним.

Не уехал. Стоял, прислонившись спиной к капоту, сложив руки на груди, с мрачным видом гипнотизируя мою стремительно приближающуюся фигуру.

– Прости! – чуть задыхаясь выдохнула я, останавливаясь рядом с ним.

– А я уже подумал, что грозный старший брат отговорит тебя якшаться с плохим мной.

– Он пытался.

– Почему не послушалась?

– А нужно было?

– Несомненно, – усмехнулся парень, и я подумала, что шутка в его фразе только отчасти является таковой, – но теперь уже поздно, ведь ты здесь.

Внезапный порыв теплого ветра нагло и уверенно растормошил мои недавно уложенные волосы, пустив их танцевать по воздуху и обрушив на лицо, закрывая обзор и образуя темную, пахнущую шампунем стену перед глазами. От неожиданности я не сразу сообразила, что нужно убрать игриво покачивающиеся и щекочущие нос и щеки пряди, а когда потянулась, то замерла, потому что почувствовала, как чужие руки прикасаются к моей голове и не спеша наводят порядок, нежными поглаживающими движениями. Помню, мама в детстве пропускала мои длинные волосы через пальцы, заплетала косы, и я наслаждалась этим, блаженно улыбаясь от приятных ощущений. Помню, Миша поглаживал меня по голове, истино братской лаской успокаивая меня мерными уверенными движениями ладоней; Вася любил перебирать мои прядки перед сном или утыкаться в макушку носом и вдыхать смесь запахов туалетной воды и шампуня. Но все это даже близко не вызывало во мне той дрожи, которую я почувствовала сейчас, когда Марат так неторопливо, с преувеличенной нежность, точно касался хрупкого фарфора, уделяя внимание каждой пряди, сжимал меня всю в спираль застывших секунд, вызывая парестезию, вдребезги разбивая броню, обнажая уязвимый тыл, добираясь до глаз, которые глядели зачарованно в снежные туннели и превращались в щедро раздаривающие свет фотоны. Так можно смотреть на нетронутый под апрельским солнцем снег, или на яркую звезду посреди темного неба… Ослепительно и завораживающе и непозволительно, до мурашек по коже нежно.

И я почти готова была умолять, чтобы он прекратил, чтобы он не стал мне еще ближе.

Потому что я видела, как разбиваются о скалы его равнодушия волны девичьих сердец и даже отдаленно не была готова влиться в их ряды вечного и бессмысленного паломничества по его душу.

Дыши.

Захлопни заглючившие в одном положении ресницы.

Сомкни губы, замершие в аффекте, близком к восхищению.

Кто ты, незнакомец с нордической красотой, холодный и непробиваемый с виду, а на деле такой горячий, что топишь ледники одними глазами? Зачем ты смотришь на меня, словно читаешь сакральный смысл, словно хочешь знать больше, чем нужно для приятельского «как дела?». Почему застыл надо мной, замер, завис, точно натянутая звучащая пауза перед сокрушительным форте финального аккорда?

И насколько здравый смысл искажается от близости чужих губ?

Мы отмерли одновременно, разбуженные ревом сигнализации в соседнем дворе. Я смущенно потупилась и утолила воздушную жажду, нервно касаясь руками своих волос, пытаясь пригладить мысленный шум.

Северский казался спокойным, как море в штиль, а глаза темнели и хмурились как всегда, и в них даже отдаленно не плескалась тень моего волнения, а может быть, он просто привык прятать всё за маской равнодушия.

– Поехали? – прохрипел он, пробираясь своим голосом сквозь звон в моих ушах и вызывая практически неосмысленный кивок, сделанный просто потому, что так было нужно.

Сесть в машину и упрямо фальшивить, обманывать себя другими мыслями, смотря в окно и не смотря на сидящего рядом парня.

Считать деревья промахивающие мимо.

Считать заплатки на асфальте.

Вспомнить милую улыбку и добрые, солнечные глаза.

Сделать вид, что поворачиваюсь и смотрю на водителя исключительно из-за крайней нужды утолить любопытство.

– Марат, а ты раньше встречался с Оливье?

– Нет.

– Мне показалось, что он тебе не понравился?

– Не показалось.

– А что ты имел в виду, когда упоминал, что Миша тебя шантажировал?

– Шелест, – парень не глядел на меня, его взгляд казался полностью сосредоточенным на дороге, – твой брат прав, и тебе не стоит вмешиваться в наши дела.

– Вот именно – он мой брат, да и проигнорировать связавшие нас события и не заботится о твоей судьбе, я тоже вряд ли смогу, поэтому меня беспокоит всё, что у вас происходит. Что бы там ни было, я не хочу узнать о всем последняя!

– Что?

– Говорю, что имею право знать.

– Я не про это, – он бросил на меня внимательный взгляд, и вряд ли бы разорвал зрительный контакт, если бы не нужда смотреть на дорогу. – В каком смысле, «не можешь не заботиться о моей судьбе»?

Я сглотнула и принялась внимательно изучать швы своей длинной черной рубашки. Искренность – дело праведное и достойное восхищения, но крайне смущающее.

– Мне кажется, после того, что ты для меня сделал, я могу называть тебя другом? Не подумай, что я навязываюсь, – поспешила я объясниться под удивленным взглядом, – просто хочу сказать, что не могу исключить важность твоей помощи, и не желать отплатить тебе тем же! Можешь считать это глупостью, или нелепыми тараканами в моей голове, – я чуть-чуть усмехнулась. – Просто проигнорируй, если тебе это не нужно, но если все-таки нужно, я буду рада помочь когда-нибудь. Просто скажи мне об этом, хорошо?

Он долго и пронзительно смотрел на меня, явно обдумывая мои слова, которые вырвались на одном дыхании и потребовали большого мужества.

– Хорошо, – просто кивнул он, а я так и не поняла, согласился ли он с тем, чтобы иметь в виду мою вряд ли когда-нибудь потребующуюся ему помощь, либо просто принял к сведенью и решил проигнорировать, но мне было достаточно этого лаконичного и, в целом, ничего не объясняющего ответа. По крайней мере, он не осмеял мой такой простодушный порыв и точно не собирался докапываться до сути того, что меня на него подвигло. А может быть догадался, даже о том, чего не понимала еще я, но ни словом ни обмолвился об этом, за что я была ему благодарна.

Возле нужного здания мы оказались на удивление быстро.

– Зина, я должен, кажется, извиниться, – остановил он на мне свой непроницаемый взгляд.

Я удивленно вскинула брови.

– За то что, не спросил, можно ли мне войти в твою комнату, – объяснил он, и я облегченно выдохнула, – мысль о том, что он извинялся за порыв, заставивший его прикоснуться к моим волосам, тревожила меня больше, чем я готова была признать.

– Ничего страшного! Там все равно нет ничего примечательного, – грустно улыбнулась я. Как и во мне.

Северский усмехнулся и невзначай, как бы про себя, заметил.

– В этом вся ты…

И то верно – обижаться на такие замечания глупо, особенно после того, как сама признала свою посредственность.

Впрочем, и мне нужно было кое-что прояснить.

– Мне тоже нужно попросить у тебя прощения, Марат, – я закусила губы и смущенно сцепила кончики пальцев. В отличие от него, мой проступок был куда как значительнее и гораздо необъяснимее. Точнее, объяснение никак не хотело признавать, что далеко не всё так кристально чисто, как кажется. – Я бы никогда так не сделала, не будь я тогда… не в себе, – тихо проговорила я, надеясь, что он поверит.

– Я понял, – со странной интонацией протянул он, и я осмелилась заглянуть к нему в глаза, не боясь прочитать в них пренебрежение.

– Да?

– Да.

– Хорошо, – выдохнула я, заставляя себя оторваться от холодной зелени, и стараясь убедить себя в том, что в человеческих глазах не спрятан магнит. – Спасибо… за всё! Пока! – я быстро вылезла из машины и пошла прочь, гонимая странным чувством, которое и окрыляло и опускало на дно одновременно. Кажется, мне начинал нравиться этот молчаливый равнодушный парень.

И это не сулило ничего хорошего.

10

Возле входа я столкнулась с Дмитрием Петрушевским, – одним из по-настоящему талантливых актеров нашего театра. Мужчина внимательный и спокойный, с вечной банданой на голове и усталым, прожженным взглядом, говорящем о глубоких жизненных перипетиях, настигнувших его в жизни. Впрочем, у кого их, этих перипетий, не было? Но вот то, что он осел в таком сомнительно привлекательном, как для такого талантливого человека, месте, казалось мне странным и попахивало жизненной трагедией. Я, было, предположила, что виной всему пагубное пристрастие к алкоголю, которое, как известно, порушило судьбы многих людей искусства, но, присмотревшись внимательно, убедилась, что он был далек от вредной привычки и вообще выглядел крепким, здоровым и даже достаточно привлекательным для своего возраста. Не трудно представить, что в молодости его суровая красота находила отклик в падких на мужественность женских сердцах. Не берусь судить, был ли он ловеласом, но почему-то казалось, что семьи у него нет, и он одинок и несчастен там, за пределами сцены. Не знаю, почему я так решила, – может быть, дело было в его влажном меланхоличном взгляде, который периодически скрещивался с моим и сопровождался подбадривающей полуулыбкой, когда приходилось терпеть очередную истерику нашего дражайшего руководителя. А может быть, потому что в первой роли, в которой я его увидела, он играл вдовца-рыбака, влачащего одинокое существование в хижине на берегу моря и ведущего душевные и не очень беседы с забредающими к нему людьми, и это оставило в моей голове устойчивый образ, так кстати соответствующий его внешнему виду, а особенно, темной бандане на голове, удерживающей длинные волосы, и суровому выражению лица с печатью мрачности и спокойной меланхолии.

Но чтобы бы там ни происходило в его жизни, он был одной из немногих личностей в пределах театра, не вызывающей у меня отторжения и желания спрятаться за ширмой нот, стоящих на пюпитре.

Я слегка улыбнулась ему, кивнула и краем сознания уловила, что он как-то слишком заинтересованно проводил взглядом уезжающую прочь машину Северского.

– Детка, а ты это случайно не с Маратом Северским приехала? – спросил он у меня, подтверждая закравшееся сомнение, что он как минимум знает, кто был за рулем машины.

– С ним, – кивнула я, – а что?

– Любопытно, – сощурил он своим темные глаза и теперь уже с интересом посмотрел на меня. Как бы по-новому, оценивая. – И давно вы общаетесь?

– Да нет… Совсем недавно подружились!

– Подружились? – улыбнулся он. – Или это по-другому называется?

– Что вы, Дмитрий Иннокентиевич! – поспешила возразить я, приходя в неожиданное смущение от его замечания. – У нас ничего такого нет! Это же Северский..., – я чертыхнулась про себя, ужаснувшись тому, что переняла эту дурацкую интонацию, которая неизменно сопровождала его имя в чужих устах. Однако надо проверить, не поехала ли крыша… – А вы… знаете его? – полюбопытствовала я, заинтересованная его вниманием к персоне парня. Как-то странно получалось, что окружающие меня люди так или иначе оказывались связаны с Северским, а это как минимум настораживало.

– Да так, слышал кое-что…

Мне показалось, что он слукавил и сознательно недоговорил, но допытываться не стала. В конце концов, кто я такая, чтобы приставать с вопросами, особенно, когда видно, что человек не особо стремиться распространяться на касаемую тему? Вместо этого, я поинтересовалась, знает ли он про Лео, и как на это отреагировала труппа.

– Как-как, – усмехнулся он и открыл дверь, пропуская меня в помещения, – ты же знаешь, как его здесь все «любят». Они так обрадовались, что гримерка чуть не лопнула от радостных воплей! Не знаю, как это отразится на спектакле, но то, что дышать стало спокойнее, это точно. Лично у меня его вопли уже давно в печенке застряли.

– А можно личный вопрос? – внезапно осмелела я и остановилась под его заинтересованным взглядом.

– Давай. Не обещаю, что отвечу, знаешь, ведь личная жизнь на то и личная, но если смогу, то удовлетворю твое любопытство.

– Почему вы здесь? – я махнула рукой. – Я имею в виду – с вашими способностями вы могли бы в любой нормальный театр податься, где нет плохих спектаклей и актеров. И Лео, – добавила, вызвав его смешок.

– Твоя правда! Знаю, знаю, что мог бы, но ведь мы все так или иначе что-то можем, а не делаем, в силу обстоятельств. Ведь тот же вопрос можно адресовать и тебе, не правда ли? Может быть, в других театрах лучше и актеры и спектакли и даже декорации, но вот такой пианистки у них точно нет, – мягко улыбнулся он и заглянул мне в глаза.

Я зарделась от комплимента, несмотря на то, что Дмитрий все-таки ушел от ответа, сделав это ненавязчиво и красиво. Значит, личное. Впрочем, как и у меня.

– Однако, там что-то творится! – внезапно посмотрел он в сторону зала, и мы поспешили по длинному коридору к источнику шума, которым становился все громче, по мере нашего приближения.

До спектакля оставалось от силы минут сорок, но, кажется, творившийся на сцене беспредел, требовал многочасового труда по привидению его в более-менее презентабельный вид. Мои брови поехали знакомиться с макушкой, а глаза по-рыбьи выпучились, и я не знала, какая из сторон представшей картины поразила меня больше всего и кому идти помогать в первую очередь.

А то, что помощь была необходима, было таким же неоспоримым фактом, как и то, что Иоганн Себастьян Бах был непревзойденным мастером полифонии.

Возле рояля, сидя на черной табуреточке и положив свой инструмент на пол рядом, горько рыдала альтистка, раскрашивая лицо черными импрессионистическими разводами туши. А перед ней были в поэтическом беспорядке разбросаны странички напечатанных нот, заляпанные странными разномастными пятнами сомнительного происхождения, которые пошловато загромождали красивую нотную линию. Над альтисткой склонился скрипач и безуспешно пытался ее успокоить. Вторая скрипачка тоже выглядела уныло-раздосадованной и мрачно взирала на собственную скрипку в руках, и как будто раздумывала, то ли ей сыграть что-нибудь эдакое, заводное и разнузданное, чтобы развеселить народ, то ли разреветься и уйти. И только виолончелист с потрясающей невозмутимостью стоял у стенки и лениво тыкал пальцем в экран телефона, периодически поднося ко рту сине-серебристую баночку рэд була.

Несмотря на то, что вчера все, хоть и достаточно скромные, декорации и вся мало-мальски подходящая бутафория были установлены на сцене под чутким руководством Владленского, сейчас не осталось даже мизерной доли гармонии в состыковке тех или иных предметов, которые, словно сговорились ночью, и решили перебраться куда угодно, лишь бы не оставаться на положенных им местах. Так, красивый, даже помпезный и вычурный, макет готического замка вдруг перевернулся, точно решил прикорнуть перед спектаклем; розовые фламинго, неведомо каким боком вообще затесавшиеся в это шоу, и пробившие себе дорогу не иначе, чем своим пошлым видом и не менее пошлым цветом, смотрели на всех надменно, стоя на закрытой крышке рояля; актеры, вместо того, чтобы щеголять в сценических костюмах и, уподобляясь фламинго, с надменностью глядеть на всех своими ярко разукрашенными лицами, растерянно бродили среди творящегося на сцене раздрайва и больше напоминали скользящих теней, чем персонажей предстоящей комедии а-ля «Свадьба Фигаро» и это не считая того, что перед сценой с разнесчастным видом носилась коротконогая женщина средних лет в красном костюме с кокетливым вырезом на юбке, гладко уложенными волосами и ярко накрашенными глазами, томно вздыхающая и то и дело останавливающаяся, чтобы обмахнуть себя черной шляпой с большими полями и фиолетовым пером, в основании которого покоился большой искусственный камень.

Мы с Дмитрием удивленно застыли и переглянулись, а потом, не сговариваясь, направились к незнакомке в красном, чтобы прояснить для себя суть, если она вообще была объяснима, в чем я сомневалась.

– Ох! – причитала она и вздыхала, отчего ее большая грудь, обтянутая тканью пиджака, трепыхалась, вызывая опасения, что сомнительно крепкая, как по мне, красная пуговка может не выдержать и прилететь кому-нибудь в глаз. – Ну как же так! Как же так! Что же теперь делать? Как все это объяснить? Всё насмарку, всё-всё! – грустно скривилась она, опустила брови и обмахнулась шляпой.

– Простите..., – обратился к даме Дмитрий, склоняя голову, – Не имею чести быть знакомым с вами…

– Я Лола Рубинштейн! – не дала ему договорить она, кидая на нас скользящий и воспаленный отчаянием взгляд. – Да-да, та самая! – добавила она, видимо, прочитав в наших глазах понимание, которого, впрочем, не было, по крайней мере, у меня. – Я заказчик этого спектакля и несчастная жертва возложенных на молодого преуспевающего Владленского рухнувших в одночасье надежд! Весь свет… вся элита… как же так! Что же мне делать!? – риторически вопрошала она, обращаясь ко всем разом.

– Позвольте, – снова обратился к ней мужчина, – меня зовут Дмитрий Петрушевский, и я тоже сегодня должен исполнять роль… должен был, по крайней мере, – метнул он сомнительный взгляд на сцену. – Не составит ли вам труда объяснить, что здесь произошло? Мы с Зиной, – кивок в мою сторону, – Только что пришли и находимся в некотором смятении от того, что творится.

– Ах, Дмитрий, – театрально махнула она рукой, – если бы я знала! Я сама совершенно случайно прибыла сюда раньше назначенного срока, потому что провела у парикмахера меньше времени, чем планировала, и надеялась застать всё в полной готовности, однако… Это ужасно, просто настоящий кошмар! День рождения моего Яшеньки, весь свет… такие важные люди…! Такой позор! Горе мне! – она прижала шляпу к большой трепещущей груди и с тоской глянула на сцену, как будто надеясь, что все происходящее колдовским образом исправится, и примет нормальный вид.

– То есть, что произошло, вы не знаете? – решил уточнить Дмитрий.

– Меня больше волнует, что произойдет, когда узнают о том, что вечер Лолы Рубинштейн, приуроченный ко дню рождения ее сына, потерпел фиаско!

– А вы не спрашивали у присутствующих, о причинах, кхм, такого странного положения?

– Ах, Дмитрий, стоит ли узнавать ответ на то, что всё равно не исправить? К тому же я ждала, что Леопольд лично будет руководить процессом… О, как я заблуждалась в нем! А ведь такие замечательные отзывы слышала, хорошая знакомая мне его посоветовала, как молодого и подающего надежды молодого человека, не стянутого рамками консерватизма, готового на любые эксперименты и открытого для новых идей…

– Он в больнице, – видимо, дамочку никто не просветил на этот счет.

– Что вы говорите? Но как же? Ведь спектакль… Ох, за что мне такая беда на голову?! Бедный мой Яшенька! – почему-то мне подумалось, что «Яшенька» едва ли жаждет побывать на шоу, устроенным мамочкой, скорее для показа собственной значимости в мире, где она вертелась, чем для сына. Хотя, кто разберет этих странных людей..?

– Дела…, – протянул Дмитрий и пошел по направлению к плачевно выглядящему струнному квартету. Я семенила следом, не желая упускать подробности, не меньше Дмитрия озадаченная происходящим, так как разговор с неизвестной мне, но, видимо, известной в определенных кругах Лолой Рубинштейн, не пролил никакого света на предвосхищающие ситуацию события.

Альтистка, которая рыдала, и которую, как я узнала раньше, звали Катя, к нашему счастью, переходила в стадию успокоения, которая лишь изредка нарушалась резкими непроизвольными всхлипами и одиночными слезинками, вряд ли способными еще больше испортить когда-то искусный, а сейчас некрасиво поплывший по лицу макияж. Скрипач Коля всё также суетился над ней, то поглаживая ее плечи, то присаживаясь перед ней на корточки и пытаясь всучить стакан с водой, который она упрямо отталкивала рукой. Заметив наши вопрошающие взгляды, он как-то устало вздохнул и пояснил:

– Она в вашем театре умудрилась завязать шуры-муры с этим вон, блондином смазливым, – кивнул он в сторону одного из актеров, молодого красивого парня. – Говорил я ей – дура! От этих актеров только и жди, что беды, – Дмитрий никак не отреагировал на едкое замечание, – нет же, «люблю, жить не могу, до гроба»… да три ха! Теперь вот рыдает в десять ручьев, потому что час назад застукала его в гримерке с одной из местных, – он некультурно выразился и хмыкнул, – артисток!

– А с нотами что? – спросила я.

– Да пока они там скандалили, на них какие-то бутыльки попадали, я черт знаю, что за смеси! А она их тут раскидала пришла, мол, смотрите, какая я разнесчастная, – сурово, но с долей заботы посмотрел он на Катю, которая расстроено вытирала глаза и понуро кивала, соглашаясь с определением «Дура».

– Ясно, – нахмурился Дмитрий. – А что с этим? – кивнул он на сцену.

– Мы когда пришли, тут уже все так было, так что не в курсе! – развел руками Коля, а вторая скрипачка закивала, подтверждая его слова. – Думаете всё, спектакля не будет? – спросил он у нас.

Я неопределенно пожала плечами, а Дмитрий сказал:

– Сначала нужно выяснить, что случилось с декорациями и почему актеры не готовы исполнять роли, а там уже решать.

Коля кивнул и вернулся к попыткам всучить горе-влюбленной воду.

Пришлось нам с Дмитрием снова пройти мимо раздосадованной Лолы Рубинштейн и подняться на сцену, чтобы дособирать главную и самую большую часть пазла, которая и представляла, к тому же, всю проблему, потому что, если скрипачку еще можно как-нибудь привести в чувство и заставить играть, пусть и по испорченной в порыве злости партии, то что делать с совершенно не готовой к спектаклю сценой и актерами, было не ясно.

– Эй, молодежь! – обратился Петрушевский к ближайшей парочке и поманил их рукой. – В чем дело? Почему на сцене такой бардак? И с какой стати вы до сих пор не одеты? Что за саботаж?

– Вы так говорите, как будто это мы виноваты, – сморщилось лицо того самого смазливого блондина, по совместительству, страстного любителя женщин. – Между прочим, мы пришли, как и положено, заранее, чтобы подготовиться, грим, костюмы, всякое такое, – он нервно дернул плечом, как будто вспомнил неприятное событие. – Но в гримерке нас ждал сюрприз – все заготовленные наряды были изодраны, а может быть, их ножом порезали каким, черт знает, – нахмурился он, а мы удивленно уставились на него и его спутницу, которая мрачно кивала рядом, – а косметические наборы были разбросаны по полу, ну знаете, как будто там случилась большая истерика, или нервный срыв – у меня так мать громила посуду на кухне, когда была не в настроении, тарелки на целую кучу осколков разлетались! – вспомнилось, что когда-то я слышала истории про то, что этот симпатичный парень был сыном известной своими эксцентрическими выходками актрисы, муж которой частенько изменял ей, а она, безуспешно, раз за разом, пыталась уйти от него, но что-то, видимо любовь (в извращенном ее проявлении), заставляло ее возвращаться. – Это еще ладно – потом мы пришли сюда, – он сделал широкий жест рукой, как будто пытался обнять воздух, – и обнаружили грандиозную разруху. Вам повезло – мы частично прибрались, так что всё выглядит более-менее… Но костюмы не спасти, это факт, к тому же за такое короткое время! – он кинул быстрый взгляд на часы и хмыкнул. – Накрылось шоу Лео!

– Накрылось, – вздохнула без особой грусти девушка рядом с ним.

– И никто ничего не видел?

– Мы отправили нашего светорежиссера камеры глянуть, если они работают… Ждем, – он говорил так, словно сомневался в успехе этой затеи. И, надо сказать, небезосновательно – если судить по общему плачевному состоянию театра, работающие камеры были бы здесь таким же уникальным явлением, как улитки в моем меню или кислотный дождь в декабре.

Но мы ошиблись, потому что спустя буквально пять минут, в зал влетел тот самый светорежиссер и с самым загадочно-удивленным выражением на свете быстро направился к нам. Все скучились вокруг него в ожидании грандиозной, судя по его возбужденному лицу, новости.

– Ну что, работают? – бросил вопрос кто-то из толпы.

– Еще как! – подтвердил он. – И там такое! – он сделал многозначительную паузу, недаром, что в театре работал. – Там Лео, это всё он! Не один, а с каким-то неизвестным человеком! Ворвались среди ночи, даже ближе к утру, сначала по сцене ходили, громили тут всё, долго, я бы сказал, азартно, а потом ушли в сторону гримерок – там камер нет, но, думаю, что цепочка выстраивается ясная!

– Врешь!

– Не может быть!

– Да ладно!

Со всех сторон доносились удивленные и недоверчивые возгласы, а я ушла в сторону и задумчиво смерила взглядом упавший макет замка.

В то, что в подобном вандализме виноват Лео, верилось с трудом. Это как если бы вдруг кто-то в одночасье пришел в театр, увидел разгромленный рояль и узнал, что это моих рук дело, – в общем, что-то близкое к категориям «чушь» и «небылица». Нельзя просто так, ни с того ни с сего испортить собственное любимое детище, которое на твоих глазах взращивалось, превращаясь из гусеницы в бабочку. Если ты, конечно, не сошел с ума. Но судя по его голосу, он мало того, что был в трезвом уме, так, к тому же, не помнил ничего из произошедшего.

Однако, последующая авария, в которую Лео так «неудачно» попал после этой ночи, в течение которой он, если верить камерам, даже близко не предавался крепкому сну, наводила на тревожные и пугающие мысли, что эти события были как-то связаны.

Но чтобы это выяснить, нужно было, для начала, поговорить с самим Владленским.

Только это все не отменяло того факта, что приближалось время спектакля, и вот-вот должны были появиться первые зрители. Мадам Рубинштейн даже отдаленно не прониклась произошедшим, печалясь исключительно о своей участи и даже не подумав о том, чтобы позвонить приглашенным и отменить этот вечер, или, на худой конец, перенести его в какой-нибудь ресторан или любое другое социальное место, решив, видимо, вместо положенной комедии, устроить монодраму с героиней в собственном лице на фоне мрачной атрибутики, в хаосе наваленной на сцене.

Я как раз думала о том, чтобы подойти и посоветовать «даме в красном» что-то предпринять, как ко мне подошел Дмитрий.

– Она так расстроена… – кивнула я в сторону Лолы Рубинштейн.

– Я бы сказал – озабочена проблемами собственной значимости, – улыбнулся он.

– А мне она понравилась… Чудаковатая,немного эгоцентрированная, но в глубине души добрая и желающая исключительно счастья для своего сына! Не ее вина, что она скована рамками общества и, видимо, воспитания.

– Решить проблему можно и без декораций и дурацкого сценария! – загадочно улыбнулся Дмитрий, а я озадаченно посмотрела на его светящееся таинственностью лицо – точно проглотил бермудский треугольник, такой же непонятный, но манящий именно этой непонятностью. – Нужны лишь свечи, приглушенный свет, хорошие стихи и одна замечательная пианистка, – многозначительно поднял он брови и терпеливо подождал, пока я обмозгую и оценю его замысел.

– Лео нас убьет!

– А кто ему скажет? – подмигнул он и отправился приводить непонятно как возникший в его голове план в действие.

В последующие полчаса я наблюдала за невероятными трансформация, происходящими с действующими лицами и обстановкой, главенствовал в осуществлении которых Дмитрий Петрушевский.

Пока Коля бегал за свечами, актеры быстро прибирались на сцене, Лола суетилась возле Дмитрия, неверящая в успех затеи, но, как и все, заинтригованная, Дмитрий беседовал с оператором света, попутно отправляя по электронной почте актерам какие-то тексты, чтобы они с ними ознакомились и приготовились с выражением и без запинок читать незнакомые строки через короткий отрезок времени, успокаивал Лолу, беседовал с остатками струнного квартета, попросил меня набросать план произведений лирического плана, уверял Лолу, что всем понравится, забирал у Коли свечи и удовлетворенно оглядывал чистую сцену; потом выгнал всех в гримерку, чтобы прогнать текст, который придется читать с экранов, достал откуда-то темно-синие плащи с капюшонами и заставил их всех надеть, даже Лолу, которую заразил своей идеей так, что она безропотно подчинилась, и в итоге, когда подтянулся первый зритель, все были готовы к невероятному и спонтанному шоу, которое и близко не отличалось внешним блеском, но зацепило всех своей умиротворенностью, суровой простотой и сквозящим через всё действо романтизмом.

По задумке Дмитрия я выходила на сцену первая, открывая спектакль монологом фортепиано. Я очень удивилась количеству людей – невиданное число слушателей впечатляло – такого не было, наверное, со времен открытия театра. Это взбудоражило меня, всколыхнуло сердце, участило пульс – руки задрожали, а в голове появилась звенящая тревога, – чувство, давно забытое и похороненное в уголках сознания с запыленными воспоминаниями детства, когда мне приходилось выступать на публике в садике и школе. Я как будто оказалась нагой перед тысячью глаз, без возможности спрятаться или прикрыться.

Но подводить Дмитрия я не хотела, поэтому покорно подняла руки и положила их на клавиатуру, давая дрожи раствориться на поверхности черно-белой глади.

Я выдохнула и начала играть. Я выбрала первую прокофьевскую мимолётность для вступления, искреннюю и поэтически-мечтательную, как нельзя кстати подходящую для начала «атмосферного действа». Дальше, сбивая цикл, но подстраивая его под собственное чувство выстроенной Петрушевским программы, я перешла сразу к шестнадцатой пьесе, под которую медленно, точно выплывая из мрака, двигались, как тени, или призраки, темные фигуры в плащах, держа в руках зажженные свечки. Они встали полукругом, едва различимые при тусклом свете, с повисшими на лицах капюшонами и застыли, точно статуи с поднятыми в руках свечками. Когда я заиграла достаточно резкую, характерную по ритму следующую пьесу, из общей массы выделилась фигурка, вышла в центр, резко задула свечу и начала, голосом повествователя, рассказывать невероятную, фантастическую сказку про девочку Лулу, которая жила на краю мира и ночами танцевала с феечками и эльфами из леса, а днем бродила по краю мира и всматривалась в туман, бесконечно тянущийся в далекую даль, простирающуюся за краем, и непонятно почему тосковала. Сказка увлекла меня, я перестала бояться публики, и с таким же напряженным интересом, как и зрители, смотрела за сменой актеров, событий, внимательно слушала их реплики, сочувствовала внезапно оказавшейся как будто реальной Лулу, когда она уронила в бездонную пропасть своего любимого единорога, без которого не могла спать ночами. Радовалась, когда феи и эльфы решили помочь Лулу спуститься на дно края света, чтобы достать любимую игрушку девочке, как отправились с ней к злому магу Зараблю, у которого был волшебный корабль с крыльями. Он мог летать с помощью волшебства и мог отнести девочку и ее помощников в нужное место. Но взамен Зарабль попросил, чтобы Лулу принесла ему со дна необычный и редкий камешек, который он давно уже потерял, но не мог достать, потому что ему самому нельзя было спускаться вниз.

Вскоре к спектаклю присоединились струнные, поражая проникновенным звуком и тонкостью восприятия, навеянными не иначе, чем сложившейся атмосферой, потому что по-другому объяснить их хрустальную изломанность, искренность и невероятное мастерство, я не могла.

Мы все чуть не охнули, когда Лулу едва не свалилась с корабля, и удивились тому, что на дне оказалось светло и ни разу не страшно, а по воздуху летали волшебные существа, которые помогли Лулу найти волшебницу Агату, правившую этим миром. Она позволила Лулу забрать своего единорога, но строго-настрого запретила забирать камушек, который, по ее словам, был нужен Зараблю, чтобы проникнуть в этот мир и погубить волшебницу и всех живших здесь существ, а потом самому править обоими мирами.

Лулу, которой на ушко нашептывал другую правду подаренный Зараблем волшебный змей, не послушала Агату и забрала камушек, а затем улетела вместе с ним и единорогом назад, в свой мир.

Но едва она отдала камешек Зараблю, и змей перестал овивать ее своими кольцами, она поняла, что натворила и в ужасе помчалась к краю мира, чтобы как-нибудь предупредить Агату. Не найдя иного выхода, она в отчаянии прыгнула вниз и долго-долго летела до дна, где ее подхватили волшебные существа и донесли до Агаты. Чтобы помочь загладить вину, Лулу пришлось пожертвовать самым дорогим для нее – своим единорогом, которого волшебница превратила в исполина с огромным светящимся рогом, который проткнул Зарабля, и съел всех его змеев.

В заключительной части спектакля мы со струнной группой стали играть вместе, создавая волшебную атмосферу сказочности, дополняя невероятный мир пьесы музыкальными образами и красками.

Я радостно заулыбалась в конце, когда выяснилось, что Лулу – это дочь Агаты, которую давным-давно выкрал Зарабль и спрятал у нее под носом, а единорог был его темным амулетом, не дававшим волшебнице найти свою Лулу, но когда Агата изменила его своими чарами, всё встало на свои места.

Актеры по одному покидали сцену, растворяясь в темени. Истаивала музыка. В конце концов, со зрителями осталась только я, завершая невероятное шоу хрустальными, истаивающими гармониями.

И долго еще в зале царила тишина, которая чуть позже взорвалась бурными аплодисментами.

11

– Дмитрий, это было потрясающе! – подлетела я к мужчине, который прятал довольную улыбку за показательно-равнодушным видом, хотя, как по мне, должен был гордиться и смело стоять в блеске софитов, как единственная и неповторимая персона, спасшая стремительно несущийся в кювет фургон вечера. – У вас настоящий талант!

– Насмотрелся здесь, пока работал, – отмахнулся он, но глаза лукаво засветились, выдавая то, что ему приятно слышать комплименты.

– Скажете… Лео трудится всю жизнь, а я еще не разу не видела, чтобы его спектакли так зал держали… Где вы взяли такой потрясающий текст?

Он смутился и дотронулся рукой до банданы.

– Не думал, что придется когда-нибудь это обнародовать, – пробормотал он. – Понимаешь, я так, временами балуюсь, сценарии пишу, пьески… А сегодня вдруг загорелся идеей, да и случай подвернулся! Ерунда! – махнул он, а я яростно замотала головой.

– По-моему, это было просто фантастически – талантливо, грамотно выстроено, и даже форсированные условия постановки не смогли убить красоты происходящих событий. Мне кажется, вам необходимо заняться этим делом серьезно!

– Эх, детка, не хочется мне всей этой суеты и попыток пробиться сквозь давно застолбленные места – к тому же, где гарантия, что такие «новомыслящие» кадры, как наш Лео, не исказят смысл, вывернув его наизнанку?

В какой-то мере, очень большой, он был прав. Нельзя просто так заявиться и сказать – вот, мол, у меня гениальное творение, которое только и ждет, что все будут рукоплескать, после его просмотра. А даже если это случиться и тебя, до этого нигде не засветившегося новичка, кто-то воспримет всерьез, где гарантии, что твое детище не исковеркают до неузнаваемости, не превратив в глупый и пошлый перфоманс, а потом, если он не удастся, обвинят в никудышности работы?

Но кто не рискует, как говорится.

– Вот она! – послышался за нашими спинами знакомый сочный голос, и за кулисы пробралась никто иная, как Соня Мармеладова, а за ней следовала высокая, сухая по телосложению дама, одетая скромно, но крайне элегантно, и, не смотря на внушительный рост, стучавшая длинным устойчивым каблуком по полу. Голова ее была гордо приподнята, осанка выдавала не менее гордую внутреннюю стать, а острые черные глаза, под тяжелыми темными бровями, говорили о сильной и состоявшейся личности, готовой отстаивать свое мнение и не готовой считаться с мнением других.

– Соня, – удивилась я, не ожидавшая встретить кудрявый ураган так быстро после нашей последней встречи.

– Я самая! – девушка заулыбалась, широко растягивая свой рот, и довольно выдавая. – Шоу – класс! Никогда не думала, что смогу увлечься детскими сказками, ну разве что в каких извращенных целях… Шучу! – усмехнулась она, глядя на наши вытянувшиеся лица. – Зина, знакомься, это моя бабушка – Людмила Романовна Цахер! Прости меня, Зина, но я никогда не была примерной девочкой, а к тому отличаюсь крайним упорством в своих желаниях…

– Что…? – растерянно пробормотала я, смотря на бабушку Сони, которая разглядывала меня со странным оценивающим выражением и заинтересованностью.

Соня, похоже, немало почерпнула у своей бабушки.

– Зинаида, вы самоучка? – внезапно обратилась ко мне дама.

Я невольно кивнула.

– Оно и видно. Таланта мало, нужно его воспитывать и подогревать знаниями. По вашим рукам понятно, что вы нигде не учитесь… Я профессор консерватории, – пояснила она, заметив мой недоуменный взгляд. – Внучка сегодня очень настойчиво советовала мне посетить вечер моей давней подруги, чтобы посмотреть на «алмаз, среди…

– Совсем не обязательно дословно! – встряла Соня.

Кажется, даме совсем не нравилось, когда ее прерывали. Даже, если собственная внучка.

– В общем, – поджала она губы, – вы меня заинтересовали, – смерила она меня пронзительным черничным взглядом. – Нечасто бывает, что неклассическое исполнение может увлечь своей внутренней осмысленностью и интеллектуальностью, не потеряв при этом стилистику композитора, так что я готова помочь вам подготовиться к поступлению. Мои частные уроки стоят дорого, – предупредила она, ничуть не смущаясь подобного заявления.

– Я не собираюсь поступать.

Она нахмурилась.

– Но Соня мне сказала…

– Не собираюсь, – упрямо повторила я, бросая на Мармеладову гневный взгляд.

– Ба, мы с Зиной еще обмозгуем этот вопрос… О, тетушка Лола, смотри-смотри! – тыкнула она пальцем в светившуюся даму в красном, точно сзади нее шел невидимый человек с фонариком, направленным на нее.

Едва ли от кого-то укрылось стремление Сони перевести тему, но нам пришлось переключиться на виновницу вечера, которая уже кинулась трясти руку Дмитрия, выражая ему свою благодарность. Свою шляпку она где-то потеряла.

– Вам удалось невозможное! Вы спасли меня, спасли! Людочка – этот человек просто талантище! Не поверишь, то он сделал для нас с Яшенькой! Я перед вами в вечном долгу, Дмитрий!

– Мне было приятно помочь вам, мадам Рубинштей!

– Ох, бросьте, просто Лола! Я буду ратовать за вас Дмитрий, такой спектакль, такая постановка и музыка, какая музыка! Людочка, ты оценила руки этой девочки?! – подлетела она ко мне и взялась радостно растрясать уже мои конечности. – Мне кажется, эта девочка может всех потрясти!

– При должном усердии, – сухо кивнула ее подруга и посмотрела на меня неприятно-вязким взглядом с каким-то пренебрежением. Даже если бы я и решилась пойти с кем-то заниматься, не думаю, что выбрала бы в наставники эту странную женщину.

– Милочка, вам просто необходимо воспользоваться случаем и напроситься к Людочке на уроки – я вас уверяю, что из-под ее острого взгляда вышел далеко не один известный пианист! Целая плеяда мастеров, учеников Люды Цахер, стали ведущими пианистами России и мира, неизменными участниками известнейших конкурсов и фестивалей!

– Тетушка Лола, вам нужно сменить профессию и освоить таки азы пиара! – весело встряла Соня, – Даже мне захотелось взять пару уроков у бабушки! Увы, мое раздолбайство никак не вяжется с тонкими искусствами. Думаю, в детстве меня укусил бог разврата! – злобно хихикнула девушка, а потом спряталась за меня, наткнувшись на взгляд Людмилы Романовны, и доверительно прошипела мне в ухо, – Я иногда думаю, что они с Севером дальние родственники! В аду и то теплее!

В чем-то Соня была конкретно права. Людмила Цахер была очень далека от образцовой бабушки, от которой за версту веет пряностями, и сказками на ночь. Она больше напоминала злую мачеху, или колдунью, эдакую Царицу Ночи. И я почти поверила, что ее приспешник Моностатос держит где-то взаперти несчастную жертву своей всепрожигающей страсти.

– А как к спектаклю отнесся ваш сын? – обратился к Лоле Дмитрий. – Кажется, мы все старались исключительно ради него?

Лола картинно закатила глаза и взмахнула руками.

– Мой Яшенька совсем не ценит старания мамочки! Я ему сегодня утром настрого приказала явиться на праздник – так нет же, не пришел, еще и телефон отключил! Не знаю, что и делать с распутником!

– Перестать доставать несчастного подростка навязчивым вниманием! – снова захихикала мне в ухо Соня, но, кажется, все-таки, слишком громко, потому что глаза всех присутствующих обратились на нее.

– Что? – растерянно переспросила Лола.

– Что? – продублировала Соня, строя из себя дурочку.

Людмила Цахер закатила глаза и поджала губы, а Дмитрия выдавали дрожащие уголки губ.

– Ну ладно, приятно было пообщаться, – решила закруглиться неунывающая Мармеладова, и взяла меня за локоть. – Мы с Зиной самоустраняемся, дабы не мешать вам праздновать день рождения Яшеньки без Яшеньки…

– Паяц, – усмехнулся уже в открытую Дмитрий.

– Не без этого! – отсалютировала ему девушка. – Бабушка, тетя Лола… Покапока!

– До свидания! – бросила я провожающим нас взглядам, и, постаралась как можно скорее скрыться от черничной вязкости, которая оставила внутри неприятный осадок.

Мармеладова не позволила мне уйти просто так и потащила мою безвольную тушку в маленькую шоколадницу, расположившуюся неподалеку от театра. Соня подождала, пока перед нами упадет меню, а потом с наслаждением закрыла глаза, покачивая головой в такт, и тихо подпевая негромко доносившейся из динамиков музыке:

-Gather roses while you may

While the bloom is full

For the blossoms soon will fade

And the bloom grow dull…

…Ммм, я кайфую от этой песни, Kirsty McGee – Sandman! Что? – спросила она, заметив мой удивленный взгляд.

Я засмущалась и покачала головой, зарываясь носом в меню. Но Мармеладову не так просто было провести.

– Пытаешься раскусить мою непонятную многогранную сущность? – невесело усмехнулась она

– Ты очень… непредсказуемая.

– Было б чем гордиться… На самом деле все просто – когда я радуюсь, я смеюсь, когда я злюсь, начинаю ругаться, как товарищ лейтинант, когда мне что-то не нравится, я об этом говорю, а когда мне что-то надо – я добиваюсь этого всеми способами. Все понятно и легко!

Коварная простота. Она тоже носила маску лукавства – скрученная спираль ее глаз, хранивших какую-то болезненную тайну, как нельзя лучше говорила об этом. Такими сильными не становятся, не преодолев до этого огромное количество препятствий.

– Зина, не сердись, – покаянно опустила она свои родинки ближе ко мне, – я слишком сильно прониклась тобой и твоим талантом и не смогла устоять, чтобы не поучаствовать, к тому же моя бабушка на самом деле может помочь. Последнее слово за тобой, и я знаю, что такое идти против семьи… Но они поймут. Поймут, когда увидят, как по – сиамски ты и пианина сосуществуете вместе! Почувствуют. Как я почувствовала, как Север почувствовал.

– Не поймут…

– Вообще мы не в том веке, чтобы идти против желания человека, а суфражефиминистки давно нокаутировали сексизм, так что единственная стена, которую тебе нужно преодолеть – собственные рамки. В деньгах дело? Боишься остаться без поддержки? Так мы поможем, ты не переживай!

– Нет, Соня, не в деньгах. Хотя зарплата в театре и не покроет моих нужд, в случае чего, с этим всегда можно разобраться. Просто… просто я пообещала родителям и брату, что получу нормальное образование и не буду… отвлекаться на музыку. Театр – единственный компромисс, на который они согласились. И то, до сих пор, чуть что, винят его во всех бедах, происходящих в моей жизни. Я опоздала быть сильной, если вообще когда-нибудь ею была.

– Сила – это нажать одну ноту, а заворожить тысячи сердец, сила – это, когда ты заставляешь плакать человека, который вообще не плачет, просто играя Шопена, сила в твоих руках, и ты прекрасно это знаешь, просто боишься воспользоваться. Но это и не нужно – ты протекаешь, сколько бы не пыталась заделывать дыры, потому что это не зависит от тебя. Даже моя бабушка это заметила. Знаешь, она ведь предпочитает мальчиков, – многозначительно подняла бровь Соня и протянула пальчики к большому латте, макушка которого венчалась красивым сердечком из пенки.

– Ну вот, а ты про преодоление сексизма!

– Ха, не знаю, что там с гендерной, что б ее, дискриминацией в среде исполнителей, но Люда Цахер, моя дражайшая бабуся, это та еще любительница симпатяшных талантливых нимфетов. Не знаю, что она там с ними делает, но выходят они окрыленные новыми силами и возросшими способностями.

– Думаешь она…?

– Соблазняет? Не – даже с учетом слухов и абстрагировавшись от субъективного родства, думаю, она просто чувствует на какую педаль нажать, чтобы их понесло. Есть у меня подозрение, что в девочках она видит конкуренцию, и завидует. Завидует, что они могут взлететь туда, где ей не быть, завидует, что они молоды и талантливы, что у них все впереди.

– Она ни так уж и стара. Сколько ей? Шестьдесят?

– Пятьдесят восемь.

– Марте Аргерих больше семидесяти и она до сих пор концертирует.

– Ну смогла, совместила… Моя бабушка тоже хотела бы, но оставила все ради мужа… второго, не моего дедушки. Он писатель, и очень рассеянный тип, все-то у него из рук валится, вечно забывает, где что лежит, за ним глаз да глаз нужен и уход постоянный. Вот она и посвятила ему себя.

– Самоотверженная любовь достойна уважения.

– Не знаю… она порой так на него смотрит, что мне страшно становится – а вдруг она его за это ненавидит в глубине души? За то, что сломал ее мечту? Не дал взлететь? Она могла бы – знаешь, как блистала в молодости? Жила на конкурсах и концертах и вечных репетициях. С лучшими оркестрами играла, с талантливейшими людьми общалась… А теперь все альбомы с фотографиями в глубине комода похоронила, даже не открывает. Я втихушку залазила – она там счастливая, то с одним народным артистом улыбается, то с другим, спина прямая, глаза готовы к борьбе. А теперь вечное пренебрежение и цинизм. И ты первая девочка, которой она предложила свои услуги.

– Звучит двояко после твоих слов.

– Эй, кто тут из нас испорченнее?! – засмеялась Мармеладова. – Вот уж тихими омутами земля полнится…, – многозначительно вынесла вердикт она. – Поэтому вокруг одни черти! Кстати, вот тот бариста – чертененок непозволительно сексуален… няям, – соблазнительно облизнула она свои большие почти кроваво-красные губы.

Я на миг растерялась, но потом успокоила себя тем, что девушка просто играет – не может по-другому. Вряд ли она станет размениваться Северским, к тому же так показательно и ничуть не смущаясь своего интереса к другому парню при свидетелях, как говорится. Да и милый рыжеволосый паренек у прилавка вряд ли мог сравниться с обжигающе – холодным парнем Мармеладовой, один взгляд которого мог свернуть твой мир в первоначальную квинтэссенцию, не тронутую большим взрывом.

– Соня, а ты с Северским давно знакома? – Мармеладова снова обратила свое внимание на меня.

– Да всю жизь! У нас еще отцы дружили, ну и нам передалось. Он в детстве не был таким пингвином, улыбался, как нормальный ребенок, шкодил, над девочками издевался… а меня всегда защищал. Правда поначалу, как увидел, решил, что я пожизненно ветрянкой заражена особо тяжелой формы и подходить боялся, но привык и стал от других детей защищать, которые надо мной смеялись, – Соня засияла теплом, – Мы и в школу одну ходили, пока его за границу не отправили учиться. Слез былоооо… Я раз сто сбегала из дома с рюкзаком, чтобы следом уехать, но меня каждый раз ловили на вокзале. Перетерпела, смерилась. По интернету общались. Мы про жизнь друг другу всю подноготную рассказывали, умудрялись ссориться даже виртуально, опытом в познании мира делились. Потом он вернулся. Другой, серьезный, равнодушный. Мальчик вырос, живые письма остались в прошлом, только холод, только хардкор. Но это с виду. На деле, он просто спрятался, потому что болит, потому что боится открыться, потому что все мы чего-то боимся. Да я, честно говоря, больше не нуждаюсь в защите, тоже выросла. Но он все равно защищает. И помогает. Мне и сестре.

– У тебя есть сестра?

– Да. Не родная, сводная. Но как родная! Моя мама повторно женилась, и я перестала быть единственным ребенком в семье. Я в нее сразу влюбилась! В мою Зою, – крапинки интонаций рябили грустью и радостью. Лучики счастья утыкались во тьму – таким тоном вспоминают давно умершего родственника, а потом украдкой вытирают слезу. Но судя по всему, Сонина сестра была жива и здорова, так что здесь было что-то другое, – А вообще интересно нам с Севером повезло на тебя единовременно наткнуться! Кстати, он о тебе теперь тоже заботиться будет, потому что… потому что не может по-другому, – она споткнулась, и я поняла, что девушка хотела сказать что-то другое. Не спросила, предпочла довольствоваться услышанной версией.

Соня увлекла меня. Энергией, прямотой, непосредственностью, кручеными волосами, манкими родинками, живыми глазами. Каждая эмоция отражалась спектром красок на ее лице, а улыбка преображала ее, превращая в роковую беду. Она напоминала мне высокую хрустальную вазу со спелыми фруктами и ягодами – сладкая, красочная, многогранная. Она была моей полной противоположностью, но почему-то мне было с ней комфортно. За исключением неясного чувства, заставлявшего с завистью смотреть, как радостно пружинят ее кудряшки, и скалится вишневый рот, как открыто она выражает свои чувства и может спокойно перенести присутствие незнакомки в доме ее парня, ни разу не мигнув вспышкой ревности.

Потому что такие девушки вне конкуренции.

Мы обе это понимали.

Звякнул дверной колокольчик. Я сидела спиной ко входу, поэтому лишь по Сониному заинтересованному взгляду поняла, что в шоколадницу вошел кто-то очень занимательный.

Обернулась и замерла, не веря глазам.

Прямо за моей спиной стоял Вася и виновато смотрел на меня из-под опущенных ресниц.

12

– Хей, гайз, – нагнулся к нам с Ромашко Королев, до этого залипавший в телефон, развалившись на заднем сиденье машины. – Хэлп ми, плииз! Иначе скоро будете ходить ко мне на могилку с цветами. Если, конечно, будет куда ходить, в чем я сильно сомневаюсь…

– Я бы, конечно, спросил, кому набить морду за покушение на твою жизнь, – усмехнулся Паша, – но догадываюсь, что потом кто-то набьет морду мне!

– И это будет не Королев, – поддакнул я.

– Не женщина – фурия! – в притворном ужасе восхитился Ромашко. – Это же, как оно там… «и в горящую избу войдет и коня на скаку остановит»… Рили, Дим, где ты ее откопал? Я тоже такую хочу!

– Хорош стебаться! – уныло простонал Королев, утыкаясь лбом в спинку переднего сиденья. – У нее день рождения на носу, а я даже приблизительно не знаю, что дарить. Фак!

– Димон, я не пойму че ты паришься? – повернулся к нему Паша. – Купил веник, натянул счастливые трусы и вперед, дарить радость и счастье! Только осторожно, главное, чтобы счастье не порвалось и не имело продолжения… месяцев эдак через девять!

Я хмыкнул.

– Зато на свадьбе погуляем. А, Димон, как идея?

– Идите вы… Я элементарно с подарком определиться не могу, а прикиньте что будет, когда дети и семья?! Нафиг-нафиг!

– Будешь паломничать к всезнающему гуру Гуглу, – мудро изрек Ромашко. – Окей, как научиться спасть под непрекращающиеся крики? Какой прок в детях, если никакого? Или – как притвориться плохим родителем, чтобы теща наконец-то забрала ребенка к себе на воспитание?

– Что-то мне подсказывает, что из тебя выйдет так себе папочка, – заметил я.

– Ну это смотря на то, какой смысл ты вкладываешь в эти слова. Я могу быть и хорошим папочкой и плохим. И очень плохим папочкой! – многозначительно поднял брови он, и мы засмеялись. – Ну правда, Дим, чем просто букет плох?

– Да разве это подарок? Так, дополнение…

– Дополнение? – возмутился Ромашко и обвиняюще тыкнул пальцем в стоявший неподалеку небольшой ларек с цветами. – Ты вообще цены видел на цветы? На это дополнение никаких почек не хватит, ни две ни десять! Разорение!

– Или жмотство, – подколол я друга.

– Кто бы молчал – ты, Север, когда в последний раз цветы дарил? Не помнишь? То-то! А я парень романтичный, любвеобильный, так что в курсе что по чем, да почему!

– Паш, вот именно, с твоим дохрена баб, ты должен уже понять, что одними цветочками я не отделаюсь! И бессмысленную фигню тоже дарить не хочу – это от однодневок твоих можно безделушкой отделаться, а тут что-то хотя бы отдаленно смахивающее на продуманность должно быть.

– Не знаю, спроси у нее прямо, что она хочет. И тебе минус лишняя головная боль, и она всем довольна.

– Нее, так неинтересно, я хочу сюрпрайз устроить… Север, – внезапно обратился Королев ко мне, и я с интересом глянул на него, – ты же с ее подругой общаешься, как ее там… Зина, вспомнил! Будь другом, спроси у девочки, что Уля любит. Ток чтобы она ей не растрепалась потом!

– С чего ты взял, что у нас с ней такие хорошие отношения, чтобы она мне что-то рассказывала?

– Ой брось, а то не видно, как ты на нее пялишься! По мне так все ясно!

– Да ладно, – иронично протянул я, удивляясь тому, что кому-то уже понятно то, что не до конца осознал я сам, – темного меня просветишь?

– Не хочешь, не говори, дело твое, – сразу свернул тему Королев, поняв, что я не намерен откровенничать, – но про Ульяну спроси. Выручай!

– Только из большой любви к тебе, – дернул я уголками губ.

– Фу таким быть, Север! – отодвинулся Ромашко и изобразил рвотные порывы, а потом перестал выделываться и настороженно посмотрел в окно. – А вот и делегация пожаловала.

– Выдвигаемся, – кинул я, тоже обратив внимание на знакомые фигуры, только что вылезшие из припаркованной неподалеку тачки и двигающиеся по направлению к кафе, в котором у нас было назначено "свидание".

Брату Шелест я позвонил в тот же вечер, чтобы договориться о встрече – хотелось доходчиво, раз и навсегда донести до дорвавшегося наглого типа и приблудившегося к нему француза, что никто здесь не собирается с ними считаться и посоветовать им валить туда, откуда появились и больше не рыпаться. В какой-то степени мне было любопытно – если моя догадка была верна, то Миша Шелест откуда-то узнал частную информацию о моей жизни. И нужно было узнать, насколько глубок слив, и какой величины пробка нужна, чтобы заткнуть кому-то рот. Судя по тому, как борзо вел себя этот парень, он ходил под кем-то крупным, и едва ли это был сам Демидов. Что до его сына, то хоть он и появился сегодня вместе с Шелест и Дюпоном, слегка меня удивив, то едва ли можно было считать его кем-то настолько важным, чтобы провернуть такое дельце. Он не его папочка, и все это прекрасно понимали. Также вставал вопрос с Владленским, который по неожиданному или не очень стечению обстоятельств оказался в больнице, – пришел бы он сегодня, если бы не авария, и какова роль режиссера непопулярного театра в этих грязных играх?

В любом случае, нужно было осторожно прощупать почву и понять, кто реально представляет угрозу, а кто, как француз, просто пал жертвой чужих планов.

Идея взять с собой парней не восходила к желанию устроить примитивный мордобой, – просто я понимал, что если что, то навыки Ромашко будут как нельзя кстати, но надеялся обойтись без крови. Как любила мудро говаривать Мармеладова, лучше взять с собой биту, чем не взять. И я был склонен с ней согласиться.

Мы вошли в кафе и двинулись следом за компанией, устроившейся в дальнем угловом столике – кабинке, предусмотрительно закрывавшем от любопытных глаз обзор на происходящее внутри.

В друзьях не осталось ни грамма шутливости, Паша и Дима подобрались и посерьезнели, внимательно разглядывая незнакомых им личностей и следя за моей реакцией, а Ромашко даже пренебрег возможностью пофлиртовать с симпатичной официанткой, чересчур короткое и обтягивающее рабочее платьице которой наводило на мысль о озабоченном работодателе-извращенце.

Дюпон со своими светлыми ланьими глазами изрядно меня раздражал, смотрясь откровенно смешно с неприкрытым обожанием в них и по-детски наивным восторгом, видимо вызванным новизной впечатлений. С трудом верилось, что этот кудрявый херувим с конфетным взглядом мог быть настолько крутым, как о нем говорили. Проще было поверить во всеобщее помешательство.

Вася Куров-Демидов, высокий серьезный парень в строгом костюме и блестящим в глазах пафосом, раздражал меня еще больше. Возможно, сыграло роль заранее возникшее предубеждение, но факт оставался фактом, и его мне хотелось послать быстрее и дальше его спутников.

Шелест сегодня не борзел и не лез на рожон – взял на себя роль парламентера, и, вероятно, собирался договориться мирно.

– Валяй, – лениво и равнодушно позволил я, разглядывая знакомые темные глаза. Надо же, как похожи.

– Один бой, Северский, – деловито начал он, – тридцать процентов победителю. Десять за второе. Остальное как всегда. Ставки в несколько раз выше, чем всегда.

Надо же, кто-то хорошо проинструктировал мальчика.

– Нет, – сухо бросил я. – И что дальше?

– А дальше, Север, то, что ты и так прекрасно знаешь, ты же получил мое послание, понял, в чем суть.

Тому, что я оказался прав, я не особо удивился – в конце концов, такие вещи дело обычное, когда речь идет о играх, где правил нет. Не он первый, не он последний. Но вот что действительно показалось мне занятным, это поведение Курова – он бегло и заинтересованно смерил взглядом своего друга, и мне хватило этого, чтобы понять, что парень не в курсе некоторых подробностей плана. Значит, это не он раздобыл сведения у новоявленного папочки и, значит, еще не в курсе, с кем сейчас имеет дело. Но возникающий тогда вопрос о его участии, всё равно уплыл на второй план, – меня интересовал Шелест, по глазам которого я прочитал, что он не блефует, но реально знает, о чем говорит. И судя по всему, знает глубоко, потому что иначе, не стал бы на это давить.

– Под кем ходишь? – спрашиваю я, заранее зная, что он не ответит.

– Испугался? – ухмыльнулся он.

– А ты? – смерил я его взглядом. – Не думаешь, что я тоже кое-что могу сделать? Родственные связи, вещь опасная. Ты мне – я тебе.

Я почувствовал, как вокруг все подобрались, сворачивая атмосферу в напряженный сгусток – Ромашко нахмуренно и удивленно вскинул брови, и переглянулся с Димой, сразу уловив подтекст, и видимо, очень хотел спросить, то ли это, о чем они подумали. Шелест нервно прошелся дробью пальцев по столу и, в отличие от моих друзей, не сразу дошел до моего встречного козыря, а когда дошел, то побледнел и гневно заиграл лицом.

– Ты не посмеешь, урод!

– Почему же? Оказывается приятно, когда некоторые знакомства оказываются еще и полезными. Так что учти, я твою сестричку не трону, пока ты держишь рот на замке. И тот, кто тебя нанял тоже.

В отличие от парня, я блефовал, выставляя в защиту то, что никогда бы не пошло в использование. И делал это мастерски, судя по тому, что даже друзья усомнились в правильности их выводов по поводу моего отношения к Зине. Видимо, мой прокаченный уровень равнодушия и молчаливости, и построенные исключительно на их собственных догадках доводы играли на моей стороне.

Вот только даже под страхом раскрытия личных тайн, пугавших мня тем, что это отразилось бы на моей семье, я не стал бы использовать Зину Шелест как простую пешку в грязных играх, никаким образом ее не касавшихся. И пусть сейчас все думали иначе, общался я с ней не затем, чтобы иметь туза в рукаве. Скорее наоборот, я бы убрал с пути любого, кто посмел ее тронуть, или завлечь на опасный путь, и первым в списке был ее брат, который сам того не ведая, ввязываясь во все это, выставлял ее мишенью. Так что, пусть скажет спасибо, что я наглядно ему продемонстрировал, как это бывает, когда используют твоих родных, отплатив той же монетой. Может, голова вернется на место, и он перестанет изображать из себя крутого гангстера с гонором, но без пушки.

Куров – Демидов нахмурился, уловив слово «сестричка» и, пытаясь понять, какое отношение я имею к его бывшей девушке. Значит, ему не так уж и все равно на ту, кого он запросто выкинул из жизни, предпочтя красивую и подходящую, но равнодушную и меркантильную Тихомирову. Внезапно захотелось опуститься до того самого примитивного мордобоя.

– Север, ты же шутишь? – напряженно вглядывался в мое лицо Паша, стараясь уловить скрытые намеки.

– Как бы ни так, – холодно ответил я, никому не позволяя прочитать правду по моему лицу.

– Но мне показалось…

– Знаешь, что надо делать, когда кажется?

– Дурак, – с кислой миной изрек Ромашко и опрокинулся на спинку сиденья. Мысленно я с ним согласился. Ладно, с друзьями я объяснюсь потом.

– Я не понял, – подал голос Демидов, смотря на меня враждебно. – Этот хмырь сейчас намекнул, что он что-то сделает Зине?

– Не сделает! – воскликнул Шелест. – Я сегодня же запрещу ей с тобой общаться…

– Один раз уже попробовал, не так ли? – с усмешкой произнес я. – По-моему, тут вопрос доверия, а Зина мне доверяет, – выделил я последнее слово, чтобы поиздеваться и насладиться враждебной реакцией. – А ты ведь не сможешь рассказать ей всего, поэтому едва ли она поверит и послушается. Хорошая у тебя сестра, Шелест, береги ее, – без тени иронии сказал я, но, похоже, еще больше раззадорил этим ревность Демидова, который наконец-то дошел, что парень, с которым его друг имеет дело, посягнул на его бывшую, к которой он до сих пор неровно дышит.

– Какие у тебя отношения с Зиной? – в ярости спросил он.

– Тебя это больше не касается, – спокойно выдержал я его гневный взгляд. – Ты ее доверие уже потерял, Куров.

Он в бешенстве вскочил, нагнулся ко мне через стол, опрокидывая на своем пути кружки и салфетки, и загреб меня за футболку.

– Только попробуй к ней подойти, сука, я из тебя фарш сделаю!

Угроза прошла мимо, а вот до мордобоя пришлось опуститься – уж очень мне не понравились его руки у меня на теле. Я вообще люблю, когда меня лапают исключительно с любовью и исключительно существа женского пола. Так что Демидову пришлось ответить за свои действия и убедиться, что я, хоть и не Ромашко, но далеко не безобиден. И вряд ли бы он отделался только парой фингалов, если бы не прибежала охрана кафе и не принялась нас разнимать, под напуганными взглядами немногочисленных посетителей.

Пришлось оставить до неприличия большие чаевые, чтобы не осчастливить себя пребыванием в полиции, и заплатить за разбитую посуду, а потом под бдящими взглядами охранников разойтись в разные стороны, смиряя друг друга холодными взглядами, обещающими, что еще ничего не кончилось, но стало только напряженнее.

Оставалось надеяться, что я был прав, и Зина действительно доверяла мне в той мере, в какой я понял ее слова о заботе, удивившие меня своей искренностью и теплотой, потому что иначе тандем Шелест – Демидов мог убедить ее, что общение с плохими мальчиками, вроде меня, может довести до беды.

И самое паршивое, что они бы оказались правы.

– Север…, – начал было в машине Королев, но я пресек его попытки воззвать к моей совести холодным взглядом.

– Давайте без нотаций, – скривился я. – Сам разберусь.

– Значит, козырь? – протянул Ромашко, разглядывая меня, заинтересованно выискивающего что-то в телефоне.

– А что, похоже, чтобы было что-то другое?

Я нажал на нужную иконку. В машине заиграли звуки музыки, которая заставила друзей удивленно воззриться на меня.

– Что думаете? – спросил я у удивленно притихших друзей.

– Что ты спятил, – убежденно подал голос Королев.

– Да не обо мне, о музыке.

– Север, ты щас реально хочешь от нас услышать критическую оценку непонятно почему появившейся в твоем плейлисте классической композиции? Тебя что, этот тип так сильно приложил, что крыша поехала?

– Ладно, забейте, – так же быстро заглушил я неожиданно откуда взявшийся порыв копнуть глубже и что-то для себя прояснить в моих отношениях с появившейся в моей жизни бледной девушкой Зиной. Но я совершенно точно слышал, как Ромашко, молча смотревший на меня, а потом с загадочной улыбкой отвернувшийся, пробормотал: «Как же, козырь» под затихающие звуки ми бемоль мажорной прелюдии Рахманинова.

***

Забавно, что жизнь, точно калейдоскоп, – один поворот и новая палитра вариантов. Несколько месяцев назад я и предположить не могла, что вид Васи, моего милого, доброго и любящего Васи, может вызывать у меня только горечь и недовольство, и окажется, что мне нравится проводить время в мрачном обществе холодных зеленых глаз и нетронутых улыбкой губ. И что даже горячо любимый брат не сможет уговорить меня остановиться и не нестись сломя голову, как тяжелый магнитный шарик в воронку, покрытую льдом и припорошенную снегом.

Как будто из стремительно несущего меня колеса жизни выскочила спица и пронзила в самое сердце, выбивая острием остатки прошлого.

Я смерила Васю грустным и хмурым взглядом и досадливо покосилась на Соню, сидевшую, подперев рукой голову. Она с интересом переводила глаза с Васи на меня, постукивая по щеке пальцами.

– Что ты здесь делаешь? – спросила я у застывшего парня.

– Хочу поговорить, – он покосился на Мармеладову, а потом опустился на свободный стул, вперив в меня горящий взгляд. – Прости, – обратился он к Соне, которая понимающе прищурилась. – Можно тебя попросить…

– Самоустраниться? Наглый мальчик! Но я пришла сюда с Зиной, так что только с ее подачи и никак иначе! Зин, ты как? – с застывшей в глазах тревогой поинтересовалась она у меня, готовая, по-видимому, пинками выгнать моего бывшего парня из кафе, если потребуется.

Наверное, я все же немного мазохиста, как верно однажды заметил Северский. Потому что едва ли я хотела сейчас сидеть и выслушивать что бы там не заготовил для меня Вася, но посмотрев в его глаза, попалась на боль, и решила, что смогу перебороть себя и ради нашего общего прошлого выслушать, надеясь, что это случается в последний раз. Поэтому я кивнула Соне, понимая, что как бы ни закончились наши с ним отношения, нужно уважать личное, и не позволять превращаться в шоу тому, что касается только двоих, выставляя напоказ грязное белье, как любят сейчас делать окружающие.

– Чай не дурак, всё понял! – поднялась Соня. – Но если что – свисти, буду рада помочь! – пробуравила она взглядом Васю, как будто угрожая. – И это… подумай о предложении моей бабушки.

Я снова кивнула под ее взглядом, который горел надеждой, и чуть-чуть улыбнулась, когда она, послав мне воздушный поцелуй, упорхнула, унеся с собой часть красок жизни, словно проходящий мимо карнавал, который оставляет после себя лишь воспоминание и желание бросить всё и кинуться вслед за праздником жизни. Сказочная птица в железной клетке.

Но моя клетка была не менее удручающей. Хотя сейчас, когда жизнь попала в русло изменений, я понимала, что кто-то очень щедрый протягивает мне сквозь толстые прутья напильник, давая возможность выбраться и расправить крылья, вспорхнув в желанную лазурь небес.

– Как ты меня нашел?

– По телефону, я до сих пор могу отслеживать твое местоположение по геолокации…Зина! – нагнулся ко мне Вася и жадно провел по мне глазами. – Я расстался с Тихомировой. Больше нет ее! Понимаешь?

– Рада за тебя, – с неожиданным равнодушием отозвалась я. Да и он был не настолько глуп, чтобы ждать от меня радостных воплей или того, что я кинусь в его вновь раскрытые для меня объятия.

– Жестокая, что ты со мной делаешь! Нет, не так, прости, – он закрыл глаза рукой и привычным жестом взъерошил голову. – Я всё понял. Каким был жалким, что разменял тебя на пустоту, фальшивку. Продался, как шлюха, почувствовав запах денег, – с горечью усмехнулся он. – Всё бы отдал, чтобы вернуть… Холодно, без тебя так холодно. Возвращайся, Зин! Хочешь, откажусь от всего? Любое слово, милая, и я сделаю всё, как ты скажешь! Только вернись! У меня здесь болит, – он устало коснулся рукой груди. – И я каждое утро боюсь, что не проживу очередной день. Раньше думал, что так не бывает, когда кто-то становится целой вселенной… глупый, привык, что ты всегда была рядом, грела меня, заботилась… Мне бы только еще один шанс, – он с надеждой заглянул в мои глаза, впрочем, не пытаясь приблизиться или схватить за руку. – Всё исправить, сделать как надо. Зина, пожалуйста, скажи, что–нибудь, не смотри так холодно!

Для кого-то чувства – это сосуд, который можно разбить, а потом склеить и посадить в него кустистое растение, чтобы скрыть трещинки. Для кого-то игра, в которой предательство – нормальная часть действия, необходимый уровень, чтобы подняться выше и получить заветный приз в виде счастья. Как по мне, любовь – это ягода. И кривое пятнышко от расплющенного кем-то шарика, склеить никак нельзя. Можно только медленно, прилипая ногами к мокрому пятну, выходить за его пределы, постепенно избавляясь от приторно-сладкого запаха, очищая от него тело, и если повезет, найти новую ягоду. А возвращаться назад – значит вступать в липкое пространство грязными ногами, марая когда-то красивую субстанцию.

– Ничего не выйдет, Вася, – с грустью и жалостью посмотрела я в его глаза, наполненные страданием, – Как бы я себя не обманывала, но не смогу забыть того, какой выбор ты сделал. Это твое бремя ответственности за него, не заставляй меня нести его тоже. Если говоришь, что любишь, не надо.

– Зина…

– Не надо, Вась, зачем эти глупости? Раз сделал – значит хотел.

– Вседелают ошибки! Я живой человек, я всего лишь хочу всё исправить!

– Я тоже живая и мне тоже было больно. Мне и сейчас больно, но за тебя, потому что в итоге больнее всегда тому, кто ошибся. Ты хороший человек, я знаю, поэтому я сейчас здесь сижу и разговариваю с тобой, вместо того, чтобы оставить гнить наедине со своими демонами. Прими их, осознай, и двигайся дальше.

– Не могу, без тебя никак. Не могу смириться! Дай мне шанс, не разрушай мосты, милая…

– Я уже.

– Что? – растерянно уставился он на меня и недоверчиво раскрыл рот, как маленький мальчишка.

– Уже разрушила, – ведь так проще – выложить всё сразу, чем медленно убивать надежду. – Я влюбилась. Тебя больше нет в моем сердце.

Вася несколько секунд переваривал услышанное, а затем отчаянно замотал головой.

– Я тебе не верю! Не может быть! Ты… специально так говоришь, да? Чтобы мне было больнее? Черт, я заслужил все эти страдания, только не лишай меня надежды! Зина, скажи, что это не так?!

Я молчала. Молчала и понимала, что нет, не соврала. Ни себе ни ему. Впервые откровенно признавшись в том, что меня мучило в последнее время. От этого не стало легче, но осознание проблемы – первый шаг на пути к ее решению.

– Ты же знаешь, я бы не стала врать.

– Но… Кто он? Я его знаю? Почему так быстро? Нет, ты не могла, именно потому, что я тебя знаю, ты не могла так быстро забыть меня!

– Получается, что смогла.

Не понимал. Не хотел понимать – я видела это по безумному блеску в глазах, которым он сам себя сознательно обманывал, не желая слышать правду.

– Я не верю. Я знаю, я заслужил это, но… я всё исправлю, стану другим, достойным тебя! Вот увидишь! Зина, я так тебя люблю, – прошептал он, как будто в лихорадке.

Оказывается, эти слова могут прозвучать слишком поздно и не затронуть ни одной из струн души. Раньше я думала, что можно отдать свое сердце за одно маленькое предложение в три слова, а теперь удивлялась, как спокойно оно бьется, не пропуская ни удара, четко и ровно, как исправные часы.

– Мне пора, – поднялась я. – Вася, не тешь себя ложными надеждами, я не вернусь к тебе, – парень поднялся следом за мной, и мы вместе вышли на улицу.

– Я думаю, у меня получится переубедить тебя, уверен, что получится!

– Пока, Вася, – покачала я головой и пошла прочь, понимая, что только время способно разъяснить парню что правду, какой бы горькой она не была, придется принять.

Я же смогла. И теперь эта горькая таблетка добралась до моих мыслей, заставляя в отчаянии сжимать зубы.

Дура, какая же ты дура, Зина!

13

– Шелест, я сейчас обобщу, потому что начала сомневаться в собственной адекватности: ты познакомилась с каким-то сомнительным типом, который накачал тебя наркотой и увел не куда-нибудь, а в бар, где ты благополучно потеряла память, а очнувшись поняла, что опять оказалась у Северского в квартире в кампании, подожди-подожди мне надо это осмыслить, СОНИ МАРМЕЛАДОВОЙ! А потом еще выясняется, что твой бывший решил тебя вернуть и даже на что-то надеется, после того, что натворил. Вдобавок ко всему у тебя в квартире поселился симпатичный, это я так, Королеву ни слова! француз, которого привез Миша, с которым ты вчера вдрызг рассорилась из-за Северского… Я ниче не пропустила, не? – четко оттараторила Ульяна, прибывая в состоянии глубочайшего потрясения, после моего долгого рассказа.

– Еще сегодня наш куратор меня вызвал на стол и сказал, что если я не возьмусь за голову, то меня отчислят. И самое поразительное, что это волнует меня в меньшей степени, чем всё остальное.

Мы сидели на лавочке перед университетом и кутались в пальто и шарфы – зима вот-вот должна была отбить свое законное место и запорошить землю белой крупой. И несмотря на то, что я в самом деле получила знатный нагоняй за неуспехи в учебе и пропуски, мы благополучно прогуливали пару, чтобы поговорить о свалившихся на меня событиях.

– Зина, ты ли это? – спросила подруга, опрокидывая голову на спинку лавочки, – Немыслимо просто! Если мне сейчас скажут, что в России сменился президент, я поверю, честное слово поверю! Вот тебе и улитка!

– И не говори… Такое чувство, что это на мне за все годы спокойствия кто-то отыгрывается! И некуда бежать – дома Миша и этот француз, в театре непонятная авария Лео и его сабантуй, в универе – Северский со своим фан-клубом, который уже кучу дыр во мне прожог, и еще Вася со своими заявлениями…

– Ты же не собираешься его прощать? Не повелась? Смотри мне, Шелест, я с тобой потом вообще дружить перестану! – погрозила мне подруга.

– Нет, конечно, это как себя не уважать надо… Но мне его так жаль было, он, по-моему, и правда раскаивается…

– Пораскаивается – пораскаивается и обратно к Тихомировой поскачет, или к другой такой же! Знаем мы этот подвид! Им бы где получше схватить и удержать! Это он на волну твоей популярности попался, почувствовал парень, что потерял – тут вокруг тебя и Дюпон этот и Северский, и тот, который торчок, как его там… Татарский? А теперь – ой, дорогая, как это я сразу не понял какая ты у меня золотая – алмазная рядом была, какой я дурак был… тьфу! Думает, что извинился и всё! Лесом его шли Зинка, не жалей, не стоит он того! Зин, – приподнялась она, развернула ко мне корпус и понизила голос до возбужденного шепота, словно боялась того, что нас могут услышать из раскрытых окон аудиторий, – А что Северский? Они с Мармеладовой и правда встречаются? Я не замечала, чтобы они в универе так уж сильно общались, а тем более, как влюбленная пара…

– Я тоже удивилась, когда застала их вместе в его квартире! Но они как будто понимают друг друга с полувзгляда, это так очевидно, – я понадеялась, что в моем голосе не проскочила горечь.

– Даааа? – недоверчиво протянула Ульяна, – А мне очевидно, что холодный принц кидает на тебя откровенные обжигающие взгляды, – мое сердце взволнованно забилось, но я постаралась ответить не дрогнувшим голосом:

– Представляю, как достала его! Удивлена, что он до сих пор не послал меня подальше. И Соня тоже, вместо ревности, только и делает, что помогает…

– Ты знаешь, про Мармеладову такие слухи ходят… Да и Королев с Ромашко о ней не лучшего мнения, как я поняла, только Север отмалчивается, – голос подруги посуровел, и я удивленно взглянула на ее нахмуренное лицо.

– Уль, ты чего? Ревнуешь меня к Соне?

– А ты думаешь? – обиженно произнесла она, поднимая шарф до самых глаз и смотря на меня колючими огнями, – Ты так о ней говоришь, точно она тебе жизнь спасла! И вообще, чего это все тебе помогают, а я не при делах, ну как так? Нет, я с Северским соревноваться не намерена, парень уверенно лидирует в топчике, но почему всё интересное мимо меня? Я же тебе не чужая!

– Глупая ты, Улька! – уткнулась я ей в плечо и крепко обняла руками, – Ты одна от нормального мира и осталась у меня – всё остальное не поддается никакому контролю!

– Эх, Зин, а может на тебя порчу наложили? А что, я слышала, что всякие такие штучки очень даже работают! А потом идешь к бабке, она амулетиками поколдует – и вшух – ничего нет больше!

– Рен-тв переела?

– Ну кто-то же должен им рейтинги держать, а то такой увлекательно-развлекательный канал закроется… Моя бабушка будет очень расстроена! Она до сих пор на соседского кошака косится, после того, как там сказали, что кошки – всего лишь оболочки, в которых заседают инопланетяне и за нами следят.

– Лучше бы они сказали, как мне справиться с жизненной кутерьмой, – вздохнула я и опустила голову на руки, – Домой совсем не хочу, там Оливье прилипчивый и Миша… не знаю, чем ему не угодил Марат, но он точно с цепи сорвался. Чуть ли не закрыть меня в доме решил! Совсем его не узнаю…

– Может быть, стоит у Северского спросить? – предложила Ульяна, а потом мы дружно подскочили, потому что за нашими спинами раздался знакомый низкий с хрипотцой голос:

– Что спросить?

Северский, в сопровождении друзей, стоял и смотрел на нас, ожидая ответа. Я почувствовала, как при виде высокой мужественной фигуры, непроницаемого лица и холодных глаз, остановившихся на моем сгорбленном теле, у меня быстро-быстро застучало в груди, задрожали руки, а щеки стремительно заливала краска, потому что в голове возникло смелое и невероятно сильное желание прижаться к сильной груди и спрятать лицо в складках его темно-синего шарфа, повязанного поверх куртки, окружив себя приятным древесным ароматом, который до сих пор хранила его толстовка, так и оставшаяся висеть у меня в комнате. И надо было бы вернуть щедро отданную когда-то на время вещь, но каждый раз находилась веская причина, чтобы отложить ее возращение к законному владельцу.

Кажется, перемены в моем поведении не скрылись от подруги, которая слишком настороженно перевела взгляд с растерянной и смущенной меня на Северского и обратно и понимающе прищурилась, обещая будущий нелегкий разговор с непременным вправлением мозгов.

Может быть, это-то как раз и было мне нужно, потому что желание постоянно искать встречи с мрачным парнем становилось всё больше похоже на помешательство.

Но, как оказалось, у Ульяны были свои мысли на этот счет.

– Северский, по твоей вине Зине негде ночевать. Так что ты, как порядочный джентльмен должен что-то с этим сделать!

Глаза Марата удивленно замерли на Ульяне, а я, пораженная неожиданной подставой с ее стороны, поспешила исправить положение:

– Это не то, что ты подумал, Марат! Вовсе ты не причем! Уля преувеличила…

– Как это негде ночевать? – перевел парень глаза на меня, повергая в еще большее смущение, – Брат выгнал тебя из дома? – я заметила, как опасно дрогнули его пальцы. Паша и Дима переглянулись, но промолчали. Что-то мне подсказывало, что эти трое знали куда больше, чем я.

– Нет, он… просто сказал, что если я не прекращу с тобой общаться, ему придется принять меры. Вы что-то знаете, да? – внимательно обвела я взглядом парней, которые постарались скрыть тревогу за привычной шутливость.

– Зина, а давай ты у меня поживешь? – опустил локти на спинку лавочки между мной и Ульяной Ромашко и обаятельно улыбнулся, наклоняя ко мне лицо, – Будем вместе смотреть фильмы, слушать музыку…

– Баб твоих бывших вспоминать, – примостился рядом Королев, – Зина, даже не думай вестись на его треп.

– Эй, ты вообще на чьей стороне, я не понял? – надулся Паша, впрочем, ничуть не обидевшись на слова друга. Королев показательно поцеловал Ульяну в щеку, а Ромашко в ответ закатил глаза, – Ясно-ясно, амурных дел жертва обыкновенная, диагноз – тоска смертельная! – он ловко увернулся от подзатыльника и подскочил к Северскому, – Мне стыдно, что он наш друг!

Северский даже не думал смеяться – он продолжал буравить меня взглядом. Совершенно непонятно было, о чем он думает, и почему наклоняется ко мне, беря за локоть.

– Нужно поговорить, – как всегда коротко бросил замершей от его прикосновения мне, заставляя подчиниться и последовать за ним прочь от друзей, игнорируя возмущенный вопль Паши:

– Ну и как это называется? Зина, он холодный и непробиваемый, возвращайся ко мне, я всё прощу…

Против воли я рассмеялась – устала переживать и маяться, а неунывающий Ромашко как никто другой мог заставить отвлечься. Рука Северского, непонятно почему задержавшаяся на моем локте, чуть сжалась, а потом выпустила меня из мягкого захвата, а сам он остановился и уставился на меня, как будто впервые видел и слышал. Смех прервался, и я смущенно уткнулась глазами в его темный шарф. Почему-то под его взглядом тут же захотелось оправдаться.

– Забавный, – прошелестела я, бросая косой взгляд в сторону лавочки, где весело смеялись ребята.

– Нравится? – прищурился Марат, облокачиваясь на невысокий железный забор и засовывая руки в карманы куртки. Я против воли засмотрелась на его игриво перекатывающиеся по лбу от резких порывов ветра русые прядки, на хищные холодные глаза и едва заметные морщинки в их уголках, на маленький продолговатый шрам на левой скуле и очень захотела сказать – да, нравится, ты даже не представляешь насколько… Пришлось одернуть себя, потому что это было чревато тем, что меня как минимум неправильно поймут.

– Перед его обаянием трудно устоять.

– И всё же?

– Нет, – твердо ответила я, и Северский как будто облегченно выдохнул. Впрочем, это могло показаться моему далеко не адекватному в его присутствии мозгу, – Я бы предпочла кого-то менее… яркого, – морозного и свежего, как зимнее утро, – Северский, чем ты не угодил моему брату? – быстро поменяла я тему, поняв, что еще немного, и меня могут разоблачить холодные проницательные глаза, – Почему он запрещает мне с тобой общаться?

Парень раздраженно повел плечами.

– Он по дурости или по незнанию влез туда, где ставки выше, чем он может себе позволить. Теперь пытается выкарабкаться сам, при этом приручив меня. Но я не домашний зверек и кусаюсь больнее, чем он может себе представить.

– В чем же дело?

– Действительно хочешь знать?

Я кивнула под его внимательным взглядом, и он поднялся, молчаливо предлагая мне проследовать за ним к машине. Никто из нас не нарушал установившегося молчания, а тишину прореживала лишь негромкая музыка, разносившаяся по салону. Старые песни, что-то из Electric Light Orchestra и Depeche Mode, что-то крутое и как нельзя кстати соответствующее Северскому и его особой суровой и неприступной атмосфере. Я бы, наверное, разочаровалась, услышав в его машине какую-нибудь пошлую современную музыку с ее примитивными гармониями и бессмысленностью содержания. А так, оставалось лишь закрыть глаза, растворившись в приятном запахе и окутывающих точно теплый плед звуках, позволяя себе помечтать о том, что я не просто случайная гостья, по злой шутке судьбы оказавшаяся рядом с популярным и неприступным Маратом Северским, и что всё это не развеется как туман над рекой, после того, как эта самая река вернется в привычное русло и неторопливо потечет, спокойно обтекая препятствия и позволяя другим перешагивать через нее, не замечая многообразия разноцветных красивых и причудливых камней и рыб в ее чистой глубине.

Когда мы остановились около театра, где я работала, я удивленно повернулась к Северскому, но тот лишь мотнул головой и вышел из машины, а мне пришлось пойти следом.

Мы вошли в соседнюю с «Орфеем» дверь. Она была такой же невзрачной и непритязательной, как будто тоже пропиталась старым духом здания, атмосферой обветшания и затхлости, и могла вести разве что в мрачные туннели с минимумом света и максимумом крыс. Но, как оказалось, за дверью прятались лесенки, ведущие в подвал, – крутые и опасно съедаемые мраком подземелья.

Я схватилась рукой за стену, вжавшись спиной в закрывшуюся позади дверь, и прикрыла глаза, стараясь побороть головокружение. Марат уже спустился на несколько ступенек вниз, но быстро вернулся, когда понял, что я не двигаюсь следом.

– Что случилось? – поднялся он на верхнюю площадку и тревожно коснулся меня рукой, – Тебе плохо?

– Высоко, – тусклым голосом ответила я, отворачиваясь от крутого спуска.

– Шутишь? Это же просто ступеньки, – недоверчиво смерил меня взглядом парень.

– Здесь даже нет перил.

– Не смешно, Шелест.

– Я похожа на клоуна? Я с детства высоты боюсь. Никогда не понимала, как можно спокойно залезть на колесо обозрения или на смотровую площадку. Мне страшно даже со второго этажа вниз смотреть. И вообще, Северский, что это за злачное место ты выбрал? Если девушку может не напугать сомнительно привлекательный район и плачевное состояние старого здания, то подвальное помещение уж точно должно насторожить.

– Ты не поверишь, сколько девушек готовы и не в такое место последовать за мной. Давай, держись за меня и иди следом – если и упадешь, то на меня.

Я оперлась одной рукой на стену, а другую положила Северскому на локоть.

– Только помедленнее, прошу тебя.

– Очень двусмысленно.

– Ха-ха. Ромашко на тебя плохо влияет.

– На меня плохо влияет интимный полумрак и рука девушки на моем теле, с которой мы находимся наедине в подвале.

– Как романтично.

– Не боишься?

– Навернуться с лестницы страшнее.

– Приятно оказаться менее опасной альтернативой. Я, конечно, ничего не имею против походить за ручку, но мы уже спустились.

Я с удивлением обнаружила, что мы, в самом деле, стояли внизу лестницы, а впереди тянулся длинный коридор. Я разжала судорожно вцепившиеся в локоть Марата пальцы и смущенно отошла в сторону.

– Спасибо.

– Идем.

За следующей дверью нас ждал не мрачный подвал и точно не логово тронутого маньяка, который запирал в нем девушек и изводил до смерти, – стильное, пропитанное деревом, блестящим металлом и порохом помещение было окутано атмосферой опасной брутальности. Впечатление подпитывалось далеко не игрушечным оружием, видневшимся на столах, и сосредоточенными мужчинами, стоявшими за стеклянной ширмой в наушниках, прицеливающимися в мишени напротив.

Ну допустим, что это стрелковый клуб, по случайности расположенный в подвале «Орфея», я поняла. Об этом говорил ассортимент специфических услуг и наглядная картинка, которую трудно было проигнорировать.

Но что мы забыли здесь с Северским, который вел меня дальше, к еще одной, расположенной в дальнем углу, двери, я не понимала.

– В чем дело? – спросил Марат, заметив мое замешательство.

– Как-то забыла упомянуть, что я пацифист. А вообще, чтобы заставить меня выслушать тебя, нет необходимости впечатлять антуражем, достаточно просто хмуро посмотреть, ты же это умеешь.

– Я начинаю думать, что ты обходишь стороной новых людей, потому что знаешь, что обязательно начнешь их вот так подкалывать, а шутку поймет не каждый.

– Ты просто плохо на меня влияешь.

– Это был комплимент?

– Нет, не он.

– Пусть так. Заходи, пианистка, – с легкой улыбкой открыл передо мной дверь парень, – Обещаю не приставлять к твоему виску оружие. По крайней мере сегодня.

Я уколола его взглядом и молча вошла в другой зал, еще более претенциозный и впечатляющий, но проигрывающий первому по размерам. Кожа, дерево, мини-бар, воздух, пропитанный металлом и порохом, – порох, пропитанный деньгами, или деньги пропитанные порохом – контролируемая опасность для тех, кто любит риск связанный с оружием.

– Я решил, что справедливо будет отплатить тебе за откровенность, – ты позволила мне послушать, как ты владеешь звуками, я позволю тебе увидеть, что ни расстояние, ни размер не являются для меня преградой на пути к достижению цели.

Я смотрела. Как он сосредоточенно и ловко достал оружие, ушел за стеклянное ограждение, отрезав меня от себя стеной тишины, надел наушники и очки, включил мишени.

Холодный и опасный, как острозаточенное лезвие, точный и быстрый хищник, безжалостный и бессердечный.

Красивый и мрачный парень, который точно не делал ничего просто так и явно хотел меня напугать, оттолкнуть от себя, заставить поверить в то, что Зине Шелест опасно иметь дело с человеком, которого она едва знает, в руках которого оружие перестает быть бессмысленной бутафорией, что лучше убежать и спрятаться, подписавшись под словами брата и сдавшись на их милость.

Пуля поражает цель – сердце пропускает удар.

Но что делать, если пуля уже давно поразила сердце, холодный металл застыл где-то в центре главной мышцы, действуя, как антидот к опасности, исходящей от точно разящего и превращающего ни во что мишени на его пути парня? Когда мишень уже перестает быть жертвой, а пуля раз за разом влетает в ее центр, потому что она сама того отчаянно желает?

Восхитительная близость к суровой красоте точно выверенных выстрелов заставила меня подойти еще ближе, чтобы почти приникнуть к барьеру, разделяющему нас друг от друга. Где-то наверху, в темном зале, в ожидании молчал рояль, на котором я когда-то точно так же поражала своими ударами по клавишам Северского. Далекие друг от друга сферы неожиданно оказались точками соприкосновения людей, которые даже близко не должны были оказаться рядом, и так бы и поражали каждый свои мишени в нескольких метрах друг от друга, если бы не цепочка подозрительных совпадений, заставляющая их раз за разом сходиться.

Но так ли случайны совпадения, повторяющиеся с завидной регулярностью?

Когда Северский вышел, я умудрилась не выдать своих напряженных раздумий с центростремительной силой вертящихся около его персоны, и с искренним восхищением несколько раз хлопнула в ладоши.

– Северский, ты крут!

– Это точно комплимент, – самодовольно усмехнулся он, вставая рядом.

– Да, это он. Это место ведь особенное, не такое, как за той дверью? – махнула я в сторону первого зала.

– Только тем, что здесь гораздо меньше посетителей.

– У которых гораздо больше денег? – догадалась я.

Северский криво усмехнулся.

– Не каждый из них приходит сюда, чтобы как я, просто пострелять. Знакома с тотализаторами?

– Как ставки на спорт?

– Точно. Эти люди, которые часто приходят сюда, очень похожи на тебя, они просто стоят и смотрят. Только при этом беспечно распоряжаются своими деньгами.

– Ставят на тебя?

– Или против. Но это чревато убытками, – усмехнулся парень. Не шутил и не красовался, просто констатировал факт.

– И насколько это официально? – напряглась я, понимая, что мы наконец-то приблизились к цели визита сюда.

– Правильно мыслишь. Всё что за этой дверью – приватный клуб для своих, о котором нельзя найти отзыв в сети. Чужаки приходят только по наводке постоянных клиентов.

– Ясно. И Миша решил в этом поучаствовать?

– Если бы так просто… Твой брат с чьей-то подачи задумал подсунуть мне битву с Дюпоном, наплевав на все неписанные законы и тех, кто их придумал. Кстати, твой бывший парень действует с ним заодно.

– Вася? – удивилась я, – Ему-то это зачем? Если я правильно поняла, то всё дело в больших деньгах, а Вася теперь сын Демидова, ему деньги точно не нужны…

– Я тоже об этом подумал, – странно посмотрел на меня Северский, – О том, что бы могло заставить Курова вписаться в дело грязное, ненужное и опасное. О том, что ему мог предложить твой брат в качестве трофея, – Северский дробил меня пулеметной очередью колючих огней, и по моим глазам видел, что они достигают цели.

– Хочешь сказать, что он пообещал ему меня? – нахмурилась я, всё более приходя в упадническое настроение от происходящего.

– Не так грубо. Шелест, твой брат полный кретин, но он точно не желает тебе зла, думаю, он просто пообещал ему помочь тебя вернуть.

– Поэтому он так яростно хотел отдалить меня от общения с тобой, – я устало потерла глаза, постепенно проникаясь всей мрачностью ситуации.

– Простая попытка уберечь дорогого человека.

Я замерла, неожиданно поняв, что Северский понял мою фразу по-своему, а я едва не сдалась с потрохами на его милость. Потому что Миша, сколько бы глупостей он не совершил, понял меня правильно, как по-настоящему знающий сестру брат сразу почувствовав, что Северский не просто проходящая в моей жизни персона. А теперь, после слов Северского о его догадках насчет участия Васи, ссора с братом перестала быть такой уж нелепой и бессмысленной, а его запреты получили объяснимую основу. Но что тогда имел в виду Северский, когда говорил о защите? И от чего брату нужно меня беречь, если он даже не думал посвящать меня в свои дела и едва ли собирался заставлять в них участвовать?

Северский, заметив мое замешательство, с интересом склонил голову, видимо, как всегда выстраивая в голове цепочку, ведущую к самой сути. И я уверена, что у него бы получилось раскрыть меня, и может быть криво смерить улыбкой понимания и взглядом пренебрежения поняв, что я, как и тысячи других, не устояла перед его своеобразным мрачным обаянием, если бы нас не отвлек голос, неожиданно раздавшийся со стороны двери и заставивший в удивлении повернуться к его обладателю.

И я бы поспорила, кто из нас с Северским не хотел видеть этого человека больше.

– Какая встреча.

Я узнала Сережу Татарского сразу, несмотря на то, что едва ли хорошо разглядела его в мраке кинотеатра, сумраке ночи и полутьме бара. У него были светлые плутовские глаза, хитрая полуулыбка и обманчивая расслабленность движений – он двигался вальяжно и как будто бы лениво, по-свойски рассекая пространство; но это всё не могло обмануть тревожно напрягшееся тело – парень был опасным хищником, который зорко бдел за окружающим миром и был готов в любую секунду кинуться в бой. Во рту у него была жвачка, а руки он прятал в карманах брюк, с интересом разглядывая нас с Маратом, точно мы были необычайно занятными экспонатами выставки. С особенным вниманием он прошелся по моей фигуре, с загадочной улыбкой остановившись на лице. Я непроизвольно сделала шаг ближе к Северскому, который, несмотря на его остро-заточенную атмосферу, которая едва ли была безопаснее, чем атмосфера парня напротив, не вызывал у меня такого чувства тревоги. И в этом было мало удивительного, если вспомнить произошедшие события.

– Что ты здесь делаешь? – понизил окружающую температуру своим голосом Северский.

– А ты не знал? – обманчиво – наивно посмотрел на него Татарский, – Мы с тобой теперь почти партнеры, Северский. Вот так поворот, да?

Северский дернул головой, но едва ли на его лице промелькнула хоть какая-то эмоция. Он молча ждал объяснений, замораживая откровенно веселящегося парня взглядом. Но тот как будто бы намеренно пытался вывести его из себя – он вдруг широко улыбнулся, глядя на меня, и поднял бровь:

– Я смотрю, ты тоже с Зиной познакомился. Хм, а я дурак думал, что ты мне привиделся тогда в баре, решил, что уже совсем крыша поехала… значит, ты с ним, девочка? Опять ты меня, Север, обошел? Или мстишь за Мармеладову? Да брось, от нее не убудет, все же знают…

Я, даже не глядя, почувствовала, как напрягся Марат.

– Смотрю тебе всё мало. Вали, пока тебя не выволокли, Татарский.

– А если нет?

– Здесь неподалеку ребята Барина скучают, будут рады размяться.

– А позови, – продолжал издеваться Татарский, – Можешь даже самого Барина набрать; вот только ты, похоже, не в курсе последних новостей? – снова заулыбался русоволосый парень, играя на нервах Северского, – Короли меняют пешек, и им насрать на их мнение. Не суетись, Север, я же тебе предлагал выходить из игры, пока было можно? Предлагал. А теперь поздно, знаешь, кто Дюпона за хвост словил? Догадался уже, небось, – усмехнулся парень, – Сокол тебя достать не смог и нашел отличную альтернативу. А я теперь тоже под Барином хожу, так что часто видеться будем.

Северский недоверчиво нахмурился, а я попыталась быстро сориентироваться в мелькании знакомых и не очень имен. По всему выходило, что и Татарский был стрелком. Оставалось только поражаться щедрости судьбы, которая с упоением впихивала в мою жизнь самых невозможных из всего многообразия выбора личностей.

– С чего Барину тебя подбирать?

– Выгода, Север. Мы ж с тобой гвоздь программы, а когда оба на одной стороне, это подразумевает двойную выгоду для кое-кого. Что, сам не догадываешься?

– Ты понял, о чем я, – не поддался на провокацию голубоглазого парня Северский.

– Сокол сошел, у него теперь свои игры, – внезапно посерьезнел Татарский, превращая глумливую шутливость голоса в резкую сухость, – Он ведь через меня узнал про француза, следил, понимаешь ли, за моими действиями. И про наш разговор тогдашний узнал. За хороший куш передал меня Барину и переключился на Дюпона. Но мы ведь оба понимаем, что всё не так просто, – Сокол, если меня и оставит, то тебе спуску не даст, – глаза Татарского с интересом уставились на меня, – Боюсь я за тебя, Север, ой боюсь, – он смотрел в мои глаза, как будто пытаясь что-то понять.

Лично мне было неясно ничего, кроме того, что эти двое, похоже, отлично понимали друг друга, потому что Северский тоже посмотрел на меня и ничего хорошего этот взгляд не предвещал. И что-то мне подсказывало, что всё это связано с моим братом и с Васей и даже со мной и совершенно неясно было, кто на чьей стороне, и какая сторона в итоге окажется безопаснее.

– Для нас это ничего не меняет, – отозвался Северский, который переварил полученную информацию и вернулся в привычное состояние равнодушия.

– Не меняет, – согласился Татарский, – Но раз уж так вышло, имей в виду, что у Сокола на тебя что-то есть.

– Сам разберусь.

Татарский заулыбался.

– Вот почему, когда я пытаюсь сделать что-то хорошее, меня всегда останавливают? Немыслимо, – он пожал плечами и направился к сейфам, показывая, что сказал всё, что хотел, но на полпути замер, – Зина, выпьешь со мной кофе? Бросай его, он холодный и бездушный.

Второй раз за сегодня меня пытались убедить в том, что парень, от которого у меня по телу расходится жар, не лучшая кампания. Вопрос в том, хорошо или плохо иметь собственное непоколебимое мнение и каков процент того, что оно окажется неверным? Вообще, самым безопасным, как по мне, было перестать общаться со всеми разом, но едва ли я могла себе это позволить.

Марат хотел ему что-то ответить, но я его опередила, спокойно выдержав прямой светлый взгляд.

– А где гарантия, что ты снова не подсыплешь мне какую-нибудь дрянь, когда мы будем пить кофе? – спросила я, до сих пор чувствуя себя нехорошо от того, что произошло в день моего знакомства с Татарским.

Он глумливо поклонился и развел руки.

– Я в тупике. Невозможно переспорить человека, который опирается на аргументы! – улыбнулся он, – А если под честное слово?

– Хорошо, – выдохнула я, на пару секунд делая паузу, и мысленно усмехнулась над реакцией Татарского, который пораженно завис, и Северского, который удивленно повернул ко мне голову, – Что честное слово теряет смысл, как только поступки расходятся со словами, – равнодушно закончила я, поражаясь собственной смелости, которая так играючи распоряжалась эмоциями двух далеко не самых миролюбивых парней.

Татарский снова напустил на себя веселость и даже Северский усмехнулся.

– А ты мне сразу понравилась, Зина, – оскалился Сережа, – Надеюсь, ты передумаешь и снова спасешь меня от одиночества! – криво усмехнулся он и отвернулся, не давая разглядеть за привычным оскалом давнюю боль.

– Вряд ли, – бросил ему уже Север и вместе со мной направился на выход, – Увижу рядом с ней – пожалеешь. Не думай, что пособничество Барина тебя спасет.

– Пошел бояться, – без тени страха усмехнулся Татарский, отрезая себя от нас стеклянным ограждением.

14

Окунувшись в мягкий сумрак улицы, я облегченно вздохнула и потянула руку к падающим, точно крошки облаков, снежинкам. Северский молча наблюдал за мной, засунув руки в карманы брюк, и его острый взгляд неминуемо настигал меня даже когда я опускала лицо, закрываясь от него волосами. Тональность наших отношений с каждым разом менялась, трансформируясь сначала от пренебрежения друг другом до вынужденного сотрудничества, постепенно превращаясь в дружбу, которая как минимум для одного из нас значила что-то большее, чем интерес и искреннею заботу.

– Спасибо, что рассказал мне. И показал. Миша бы точно оставил меня в стороне, и мне бы пришлось переживать за него и сердиться от непонимания его изменившегося поведения. Хотя переживать я стала еще больше, если честно. Но теперь я хотя бы могу с ним поговорить и попробовать убедить его не лезть.

– Боюсь, что уже поздно, люди, с которыми он работает, не отпустят его просто так.

– Он всегда любил ввязываться в авантюры. Глупый, – грустно усмехнулась я, поднимая глаза на Марата, – Но всё равно спасибо! Было бы неплохо, если бы вы с ним оказались на одной стороне, тогда я могла бы посметь попросить о помощи, а так…

– Он сам виноват, – безразлично протянул Северский, лениво окидывая взглядом пустую улицу и снова возвращая его ко мне, – А ты лучше не лезь. Поняла же уже, что он тобой играет.

– Как ты сам сказал, едва ли брат желает мне зла, – просто думает, что Вася для меня еще что-то значит и пытается помочь.

– А он значит? – протянул парень, смиряя меня тяжелым взглядом.

– Не то, что прежде, – честно ответила я и улыбнулась, – Так что не переживай за меня, тебе и так приходится мне постоянно помогать. Кстати хорошо, что мы оказались около театра, я всё равно не хочу идти домой, так что спасибо тебе еще раз и пока, – я постаралась как можно беззаботней помахать на прощание рукой, чтобы Северский не почувствовал, что мне грустно от сложившейся ситуации. Я отвернулась и даже сделала несколько шагов по направлению к темной двери, но меня грубо схватили за шиворот и потянули назад.

– Куда, – послышалось холодное за моей спиной, – Дом в другой стороне.

– Я же уже сказала…

– Я не про твой, Шелест, – он развернул меня лицом к машине и подтолкнул к двери.

– Марат, я не хочу тебя так обременять…

– Ты ошиблась героем – я у тебя не спрашивал, чего ты хочешь. Просто садись, иначе я затащу тебя силой, – не оставалось сомнений, что он так и сделает. Возникла шальная мысль убежать в сумрак улицы, но было очевидно, что тогда меня точно настигнет неминуемая кара, к тому же парень за моей спиной стоял слишком близко, чтобы дать мне сделать хоть шаг, а в том, что он мигом распознает каждое мое движение, сомневаться не приходилось. Я покорно склонила голову.

– Может быть, мне вообще к тебе переехать? – пробубнила я, и в смущении поняла, что он всё расслышал, когда позади меня послышался смешок. Но потом в мою голову пришла еще более смущающая мысль, которая заставила меня остановиться и с некоторым сожалением посмотреть на опасно прищурившегося парня, который, видимо, подумывал пресечь мои сомнения просто закинув меня на плечо, – Северский, а как же твоя девушка? Ты уверен, что она не будет против того, что я у тебя остановлюсь?

Он недоуменно посмотрел на меня и нахмурил брови.

– Какая еще девушка, Шелест? Если ты про Тихомирову, то я тебе уже всё объяснял.

Теперь уже я захлопала ресницами.

– При чем здесь Эльвира? Я говорю про Соню, – сердито посмотрела я на него. Меня начинало сердить его безалаберное отношение к собственной девушке.

Северский на пару минут завис, осознавая услышанное, а потом весело рассмеялся, точно я ему только что рассказала самый смешной анекдот в жизни.

– И что смешного?

– Просто представил выражение лица Мармеладовой, когда она услышит то, что ты подумала.

– То есть вы не вместе?

– Мы хорошие друзья. И только.

– Но как же… Я ведь видела ее в твоем доме, в твоей ванной… и вообще вы так общаетесь, точно…

– Хорошо понимаем друг друга, верно. Для этого не обязательно встречаться.

Я смущенно прикусила губы. Теперь-то я и сама понимала, какими поспешными оказались мои выводы, а действия самих ребят больше не казались неправильными и странными – ни Сонины взгляды в сторону симпатичных мальчиков, ни ее веселость, когда она застала меня в квартире Северского, ни его спокойствие и равнодушие до мнения собственной якобы девушки.

– А теперь, когда мы всё выяснили, ты можешь спокойно сесть в машину? – всё еще улыбался Северский.

Я кивнула головой и наконец-то залезла в салон, всё еще бросая короткие взгляды в сторону Марата, который казался не на шутку развеселившимся, как будто это была не нелепая глупость с моей стороны, а целая комедиада с отборным юмором, способным тронуть даже самого морозного человека в моем окружении. Но, может быть, он тоже просто устал постоянно нервничать и заботиться обо всём подряд и позволил себе расслабиться, даже несмотря на то, что я в очередной раз неожиданной ношей ворвалась в его жизнь. Однако его довольное лицо, оживившиеся черты лица, глаза, губы и брови, всё это манило меня и заставляло то и дело тайком кидать на парня взгляды, делая вид, что рассматриваю промахивающие за окном здания и вывески.

Один раз он почти меня поймал, но я быстро перевела глаза на яркую табличку, которую до этого даже не заметила. Он тоже посмотрел в ту сторону и понимающе дернул головой.

– Хорошая идея, у меня всё равно ничего нет, чтобы приготовить ужин.

Я внимательнее пригляделась к вывеске и поняла, что парень имел в виду маленькую китайскую кафешку, с причудливыми иероглифами, задорно примостившимися на двери и словно приглашающими войти. Только теперь я почувствовала голод, а при мысли о еде желудок застонал и требовательно скрутился. Поэтому я не стала спорить, когда Марат повернул машину и остановился возле красивого здания, на первом этаж которого находилось приглянувшееся нам заведение.

Всё, от дверного колокольчика, приветственно звякнувшего, когда мы вошли, до пожилого мужчины-китайца, подошедшего к нам, чтобы встретить, было пропитано особым колоритом, насыщено яркими красками, иероглифами, бамбуковыми полотнами с простыми, но тонко отражающими суть вещей набросками и неповторимой собственной эстетикой, которая впустила нас, точно пришельцев, в свой волшебный мир. Мужчина поклонился и сухим, но точным жестом указал нам на свободные столики у окна – они выгодно отличались наличием ширм, что позволяло принимать пищу подальше от чужих глаз и ушей, если бы пришлось вести приватные разговоры. Я неловко глянула на китайца, который ничего не говорил, и только протягивал нам планшеты вместо меню, и растерялась, когда он в ответ на мой вопрос о том, где здесь можно помыть руки странно на меня глянул и пробормотал нечто странное и похожее на заклинание, а потом ушел, оставив нас с Маратом вдвоем. Парень был спокоен и лениво листал странички на выданном ему гаджете так, словно всё шло по плану.

– По-моему, он меня не понял, – вздохнула я и огляделась: на деревянном столе стояли причудливой формы солонка и перечница, в деревянной пузатой коробочке толкались разноцветные салфетки; на стене слева от меня весел бежевый гобелен с вертикальными письменами, а над моей головой завис красный фонарик с кисточкой, – Наверное, у них много проблем с клиентами, раз официанты не говорят по-русски. Но выглядит всё здорово!

– Я сомневаюсь, что всё здесь настолько приближено к оригиналу, чтобы впечатлить – не тот размах. Не удивлюсь, что он лишь придуривается, что не понимает.

– Ты циник, Северский! Нельзя судить, не попробовав.

– А я и попробую. Однако наличие вот этого супа из карпа само наводит меня на такие мысли.

– Что с ним не так? – уткнулась я лицом в странное название – всё, кроме него, было написано иероглифами, так что понять, что имеет в виду Северский, было абсолютно невозможно.

– Этот суп готовят только в одном месте на земле, возле озера Тяньму, в котором и ловят рыбу для приготовления. Вода в озере безупречно чистая, а дно песчаное, отчего у рыбы нет илистого привкуса, – отсюда незабываемый вкус. Сомневаюсь, что у них на заднем дворе приютилась парочка-другая подобных мест. Так что, полагаю, это будет лишь подобие настоящего блюда.

– Откуда ты это знаешь? – подняла я глаза на парня, который не просто абсолютно бессмысленно тыкался в экран, ратуя на картинку с изображением блюда, а разумно и сосредоточенно водил глазами, – Знаком с китайским?

– Достаточно, чтобы понимать такие вещи. Кстати, это кухня провинции Су, так что, если ты действительно хочешь насладиться ее самобытностью, советую знаменитого «Нищего цыпленка» или «Прощай, моя наложница», или фрикадельки из свинины, вот здесь смотри, – он захватил мою руку и провел пальцем по экрану, находя нужные блюда. Я же зачарованно следила за его действиями, точно маленький деревенский ребенок за искусным иллюзионистом, – А на десерт возьми вот это рисовое печенье. Его точно нельзя испортить.

– Если ты такой гурман, то я полагаюсь на твой вкус. Но где ты всё это узнал?

– Я некоторое время жил в Китае. Учился там, – добавил он и, что-то вспомнив, опустил глаза в сторону.

– Правда? Так ты понял всё, что он сказал?

Северский криво улыбнулся и смеющими лазами посмотрел на меня.

– Абсолютно.

– И что же?

– Раковины вон там, – он махнул рукой в сторону, но я оценила его способность уходить от ответа.

Когда я вернулась, пожилой официант следил за рукой Марата, который почему-то молча указывал ему на блюда, вместо того, чтобы просто сказать, что мы хотим заказать. Я подумала, что парень попросту сомневается в своих разговорных способностях – нередко люди, которые спокойно читают на чужом языке и понимают иноземную речь, не могут связать и двух слов, но, когда официант поклонился и собрался уйти, Северский что-то сказал ему вдогонку, отчего тот замер и удивленно повернул к парню голову.

Я сидела и переводила взгляд с одного на другого, не понимая ничего из сухих реплик китайца и не менее лаконичных ответов Марата. В конце разговора Северский улыбнулся, а китаец слишком сердито, как мне показалось, развернулся и быстро ушел.

– И что это было? – заинтересованно спросила я у парня, который сидел с тенью загадочной улыбки на губах.

– Он сказал, что если мне не понравится суп, то обед за счет заведения, – открыто улыбнулся тот.

– По-моему, ты его расстроил…

– А по-моему мотивировал на результат.

– Можно же было мягче…

– А ты любишь защищать других, да, Шелест? Или я в твоих глазах настолько ужасен? – протянул он, сосредоточенно рассматривая мое лицо прямым колючим взглядом, – Всё еще боишься меня?

– Как я могу? – отвела я глаза, закручивая пальцами неожиданно возникшую в них салфетку, – Просто удивляюсь, как можно быть таким черствым с виду, но раз за разом ломать образ на каких-то мелочах, становясь героем для незнакомой девушки вроде меня.

– Если я черствый, то ты слишком непритязательна, когда говоришь о себе, как о мелочи.

– Как есть, так и говорю, – рассердилась я и бросила скомканную салфетку в сторону и уже было потянулась за другой, но тут мою руку накрыла ладонь Северского, и я испуганно перевела взгляд на его лицо. Что это он задумал и почему так внимательно и с легкой игривостью разглядывает мое лицо?

– Это не так, – мягко возразил он и чуть наклонился вперед, беря мою руку двумя ладонями и проводя по ней колючим взглядом, который я ощущала едва ли не лучше, чем прикосновения его пальцев, – Я долго думал, в чем дело… В этом, да? В том, что они такие особенные. Твои руки способны вертеть миром, по крайней мере, той его частью, где сосредоточено всё душевное. Думаешь, легко отпустить их, после того, как узнал силу, которой они владеют?

– Что? – подняла я глаза на Северского, непонятная игра которого сшибала мои мысли сильными вихревыми потоками. По телу плелись, точно змеи, волны мелодий-импульсов, натягиваясь в том месте, где Марат держал меня за руку, как тетива лука, готового выпустить стрелу.

– Если не хочешь, чтобы я и дальше тебе помогал, то и слушать твою игру мне больше не позволяй. Мне тяжело выносить это, – он легонько прикоснулся к тыльной стороне ладошки губами и выпустил ее из рук, а я продолжала смотреть на него замурованными в круглом положении глазами. Он же мягко улыбнулся и опустился на спинку стула, сопровождая глазами официанта-китайца, принесшего нам две круглые чашечки, покрытые темно-коричневой глазурью, и чайник с рукояткой в форме головы дракона. Китаец хмуро посмотрел на Северского и ушел с поджатыми губами, а я вцепилась в свою чашку, как утопающий хватается за соломинку, и сжалась, собираясьделать вид, что ничего не поняла и всё это не имеет ровно никакого значения. Только рука навсегда сохранила отпечаток чужих губ и отправила открытку сердцу, которое восторженно запело от ложных надежд. Из лука выстрелил очень меткий стрелок.

– Значит, ты в Китае научился стрелять? Что ты еще там изучал?

– Ты права. На самом деле отец хотел, чтобы я изучал боевые искусства, но я, еще будучи рядом с ним, доставлял кучу проблем, так что очень быстро я выбрал собственный путь, оставив прилежные занятия всякими бак мэй и ба гуа чжан Ромашко.

– Так вы вместе там учились?

– Там и познакомились, – кивнул парень, – Нас поселили в одном домике и вместо того, чтобы смириться с моим мрачным пренебрежением и холодным игнорированием и просто отстать, этот парень однажды в прямом смысле размазал меня по стенке. Меня увезли на неделю в больницу, а когда я вернулся он просто пришел и протянул мне руку, а я решил, что глупо отказываться от дружбы человека, который так классно машет кулаками. В тот момент мне это казалось важным, и я его зауважал, – улыбнулся, вспомнив свое детство Марат, – Мы и по отдельности были не подарком, а вместе стали чем-то совершенно неуправляемым.

– Стрелково-ударный броманс, – улыбнулась я.

– Выражение в стиле Мармеладовой, – ухмыльнулся он, а я пожала плечами – я была уверена, что любой, кто проведет с Соней несколько дней, неизменно начнет повторят за ней всякие, даже самые нелепые вещи. Некоторые люди обладают врожденной способностью оставлять на тех, кто их знает, яркий отпечаток, хочет того человек или нет, – Так или иначе, мы зазнались и стали грозой и младших и старших учеников, думая, что даже педагоги не имеют над нами власти. Тяжелым ударом было узнать, что всё это время нам позволяли всё это, испытывая наш потенциал. Двух маленьких звезд опустили с небес на землю и обрушили весь спектр наказаний, скопившийся за долгое время. Было больно и тяжело, но мы были слишком горды и самодостаточны, чтобы жаловаться, а суровость испытаний, как нам казалось, должна была вылепить из нас что-то большее. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что всё это имело двоякое значение, и никто тогда не был прав; однако я отделался легко, а вот Паше повезло меньше – у него до сих пор бывают приступы панических атак.

Я вспомнила уносящую с собой твое сердце улыбку и сверкающие, как звезды в ясной ночи, глаза и подумала, что по-настоящему большой силой этого парня была способность улыбаться сквозь боль и дарить людям свет, извлекаемый из собственной тьмы. Мальчик, когда-то получивший уважение за умение махать кулаками, дорос до человека, способность которого заставлять людей улыбаться, оставаясь глубоко несчастным, заслуживает настоящего восхищения.

– Неужели ни одна живая душа об этом не знала? – спросила я, отмечая равнодушную тональность тона Марата.

– Мой отец, конечно, был в курсе, и всё поощрял. Он никогда не оставлял попыток управлять мною и думал, что это научит меня подчиняться. Но та сила, которая не сломила меня, дала мне шанс избавиться от его зависимости. Я сбежал. Один человек помог мне это сделать. Я больше не нуждался в деньгах отца, а со временем всё ему вернул, чтобы не чувствовать хоть какой-то долг.

– А он…

– Мы с ним больше не общаемся. У него другая семья. Есть вещи, которые нельзя простить. Ни ему, ни себе…, – добавил он тихо, как будто позабыв про мое присутствие, невидящим взглядом рассматривая свою чашку. Потом он встрепенулся, уже осмысленно посмотрел на меня и улыбнулся.

– Я не из тех людей, кто запросто ведет развлекательные беседы.

– Мне было интересно узнать об этом, – серьезно ответила я, ловя его взгляд. На самом деле было не трудно догадаться о том, что лишись Северский своей красоты, мрачного обаяния, загадочной молчаливости и парочки знаменитых друзей, большинство влюбленных, окрыленных его популярностью наивных дурочек, полагающих, что на самом деле он может быть другим, что он влюбится, откроется, станет милым и забавным, с головой кинется в чувства, преданно поклоняясь предмету своей любви, тут же испаряться, глубоко разочарованные и обиженные, даже не задумываясь, что всё это было исключительно самообманом. Так что, едва ли я могла винить Марата в таком бесчувственном обращении к каждой из тех, кто пришел получить свою красивую картинку и ее заранее выдуманное содержимое – почему тот, от кого ждут несвойственных романтических порывов и ванильных чувств, смешных анекдотов и глупых улыбок, должен дарить свою мужественную преданность, которая и близко не родня той преданности, которую они себе выдумали; на самом деле она куда глубже и серьезнее, неразрывно связана с доверием и способностью защитить любой ценой, идет в комплекте с душевными шрамами, скрытностью и жестокостью. Влюбленность разрушается об каждый из этих элементов; любовь же способна их принять и разделить.

Мы оба с ним вели невероятно трудную партию, на кону которой стояло что-то большое и нерушимое, способное либо навсегда развести непонятно почему оказавшуюся в центре внимания девушку, размышляющую, может ли она оказаться одной из тех, кто способен принять чужие шрамы и залечить их прикосновениями своих пальцев и парня, который может и не понять, что в очередной раз оказавшаяся рядом влюбленная дурочка может быть той самой; либо навсегда связать их прочными узами, для которых и любовь и дружба, по сути, не имеют никаких различий.

Серьезная беседа уступила место пустякам и милым дружеским колкостям, а потом замерла, как туман над рекой, когда мы принялись за принесенный ужин. Я уловила момент, когда недоверие в глазах парня сменилось удивлением, а после удовлетворением, и поняла, что суп – таки удался, а китаец, стоящий в стороне и напряженно следящий за Северским, получит сегодня свою плату за потрясающе приготовленную пищу.

В какой-то момент я почувствовала себя до неприличия счастливой и тихо грелась о лучи этого чувства, понимая, что тревоги теряют свою значимость, стоит мне оказаться рядом с Маратом Северским. Он что-то говорил, а я улыбалась и не понимала ни слова, ловя взглядом блеск его глаз и кривую усмешку, пропитываясь спокойными интонациями его голоса и замирая от каждого движения в мою сторону. Эта внутренняя трепетность была родственна тому, как временами меня трогала особенно замечательная музыка, заставляя забывать обо всем и слушать, слушать без остановок и мыслей о чем-либо кроме.

Но сказки ведь принадлежат книгам, как и невероятные истории любви, а в реальности всё это разрушается о медленно открывающуюся дверь или звон дверного колокольчика.

Алена Елисеева в сопровождении неизвестно мне девушки приятной наружности приземлилась за столик в глубине небольшой кафешки и, может быть, не обратила бы на нас никакого внимания, если бы я, по нелепой случайности, не уронила бы ложку, которой размешивала чай, на пол. Девушка мельком глянула на нас, снова вернув взгляд в меню, но спустя миг медленно подняла глаза и посмотрела долгим взглядом на меня, а затем на Марата. Она сидела так несколько секунд, а потом что-то сказала своей спутнице, которая тут же кинула в нашу с Северским сторону заинтересованный взгляд, задержав его на парне, Елисеева же поднялась и направилась к нашему столику. Марат тоже заметил ее, и его глаза, как мне показалось, потемнели, но трудно было сказать насколько он рад или не рад присутствию девушки – этот парень едва ли не на каждого смотрел морозными огнями, а по моим наблюдениям Алена Елисеева частенько присоединялась к кампании друзей и, может быть, была их близкой подругой. Скорее всего, Северский был не рад, что она увидела нас вместе, потому что нелепые слухи, поползшие после того, как кто-то развесил в университете наши фотки, распространились и не сходили с уст, несмотря на то, что мы с ним не давали ни единого повода усомниться в том, что мы даже не дружим. Теперь же, когда Елисеева застала нас вместе в кафе, мы оказались в крайне щекотливом положении, ставившем под удар выстроенную схему защиты от несправедливых нападок со стороны одногруппников.

Алена мило улыбалась и смотрела на нас пытливо и показательно – наивно, но где-то в глубине взгляда скрывались заинтересованность и что-то похожее на угрозу.

– Надо же, какая встреча, – радостно сказа она, присаживаясь рядом с нами и улыбаясь до ямочек на щеках, – А вы тут… ужинаете? – обвела она взглядом наш стол и заглянула Северскому в глаза, а потом задала по-настоящему волнующий ее вопрос, – У вас свидание? Неужели слухи были правдой?

Северский не спешил с ответом; прежде он глянул на меня, замершую и не знающую, как на всё это реагировать, потом удостоил коротким взглядом очередную мятую салфетку в моих пальцах, задумчиво повел головой и только потом посмотрел на Елисееву.

– Не терпится разнести очередную сплетню? – поинтересовался он у девушки, даже не делая попытку вежливости.

Елисеева тревожно нахмурилась, но продолжила мило улыбаться.

– Что ты, Марат! Просто любопытно, вы ведь тут вдвоем, ужинаете, вот я и подумала… Хотя, о чем это я, помню, ты говорил, что не ходишь в кафе с девушками… Не знаю, какие у вас дела, это и не важно, просто хорошо, что мы столкнулись, – она кокетливо облокотилась на стол, придавая голосу загадочность и вперив в Северского хитрый взгляд, – Я хотела тебе кое-что сказать, – опустила она глаза вниз, а потом стрельнула ими в меня, как бы намекая, что я здесь лишняя. Северский не оценил, откинулся на спинку стула и снова посмотрел на меня.

– Говори и уходи. Ты верно заметила – мы вдвоем, и ты здесь лишняя.

– Но я бы хотела наедине…

Я, было, встала, чтобы оставить их одних – мне все равно было не по себе в присутствие девушки, но рука Северского успела быстрее, и рывком вернула меня на место. Я недовольно посмотрела на Марата, который сжимал мое плечо; Елисеева тоже смотрела на его руку, и тревога в ее глазах перерастала в решимость – она еще шире улыбнулась и пожала плечами.

– Ладно, пусть слушает. Марат, я подумала, и решила принять твое предложение, – рука на моем плече утеряла твердость и соскользнула вниз.

– О чем ты? – спросил Северский.

– Ну помнишь, тогда, возле столовой, ты сказал… предложил… к тебе… Я повела себя глупо, но теперь всё взвесила и решила, что это то, чего я на самом деле хочу, – закончила она, повергая в удивление и парня, который, кажется, совсем не ожидал такого поворота, и меня, начинающую понимать, что я вернулась из сказки в реальность, в которой была чужда миру Северского и его друзей. Что бы там ни двигало Маратом, когда он раз за разом помогал мне, я точно не хотела однажды вот так же унижаться перед ним, чтобы получить немного внимания, в котором до черта пошлого и едва ли есть хоть толика теплоты.

Никакая сила, быстрые руки Северского или его холодный взгляд не смогли бы меня остановить и заставить усидеть на месте. Я оставила их и ушла в уборную, чтобы остудить пылающие щеки пригоршнями воды и подумать о собственном сердце, ревниво и болезненно сжавшемся от понимания ничтожности своего положения. Не стоило привязываться к человеку, который наверняка мог предложить мне только то, что сейчас, несомненно специально продемонстрировала мне Елисеева; не стоило ехать к нему домой и провоцировать наше сближение – неминуемые последствия в виде разбитого сердца не шли ни в какое сравнение с тем, что я могла бы оказаться на месте Алены, борясь за крохи внимания мрачного Северского, который едва ли мог бы измениться ради тихой и неприметной Зины Шелест.

Поэтому, когда я, наконец, решилась вернуться в зал и сесть рядом с уже оставшимся в одиночестве Северским, отметив, что и Елисеева и ее спутница куда-то испарились, я была по-настоящему отрезвлена и не собиралась сходить с выбранного мною пути.

– Хочешь что-то спросить? – поинтересовался у меня парень, наблюдая, как я залпом выпиваю стакан вишневого сока.

– Совсем нет. Спасибо, ужин был вкусным, – едва заметно улыбнулась я, косясь в окно.

– Зина, я должен…

– Не должен, – поступаясь собственной манерой поведения, оборвала я Марата. Кажется, он ждал каких-то объяснений, но я просто молчала. Ждала и молчала.

– Скажи хоть что-то, – холодно протянул он, не отрывая от меня взгляда.

– Я боюсь тебя. Боюсь того, что если сегодня поеду к тебе, это никогда не прекратиться – ни чужие взгляды, к которым я так и не привыкла, ни совершенно чуждые мне частицы твоей жизни, которые больно меня ранят. Честно говоря, я до сих пор не до конца понимаю, зачем ты всё это затеял, зачем помогаешь мне? Ты совершенно точно не бесчувственный и не такой холодный, каким кажешься, но то, что ты способен заморозить ранее разгоряченное тобой сердце, я знаю совершенно точно. Я не хочу идти к тебе, потому что не хочу чувствовать себя одной из них, – я вспомнила Тихомирову, Елисееву и других девушек, замеченных в близких отношениях с Маратом, – Ты опасен, ты сам мне это показал, с тобой нужно считаться, и я не уверена, что мне нравится каждая из сторон твоей жизни, чтобы довериться тебе полностью.

Северский с удивлением слушал мою речь, его лицо с каждым моим словом становилось всё мрачнее, словно на чистое небо медленно наплывали грозовые тучи. На миг мне стало совестно, я даже сделала движение рукой, чтобы схватить его ладонь, а потом извиниться, но удержалась и вместо этого переставила пустой стакан с одной части стола на другую.

Я ждала чего угодно, но точно не того, что парень рывком поднимется, схватит меня за руку и буквально силой выволочет на улицу мимо удивленного китайца, едва успевшего отскочить с нашего пути, и заставит остановиться на крыльце, повернув лицом к себе.

– Я уже говорил, что совсем не герой, и не собираюсь извиняться за те части жизни, которые тебе не нравятся. Хочешь меня оттолкнуть? Не сработает. Говоришь, что не доверяешь? Но ты пошла за мной сегодня, даже не зная наверняка, что я хочу тебе показать, позволила слушать свою игру и ни разу по-настоящему не разозлилась на каждый из неприятных моментов, связанных со мной. Думаешь, я и правда поверю, что ты можешь считать себя одной из тех девушек, которые продают себя за мечту? Да, я помогаю тебе, да хочу, чтобы ты поехала ко мне, да ты мне нравишься, но никого другого я бы не стал везти к себе домой, а тем более не для того, чтобы уложить к себе в постель. Думаю, тебе и правда стоит начинать бояться, потому что я больше не стану ничего таить.

Он сказал всё это резко и отрывисто, как будто рвал бумагу, а потом сминал ее в шарики, каждый из которых прилетал мне прямо в распахнутые глаза. Каждая частица моего разволновавшегося тела паниковала и металась из стороны в сторону, замыкая дрожь на руках, на пальцах, которые то соединялись, то разъединялись, с завидным постоянством меняя полюса магнитов. Северский еще пару секунд посмотрел на меня, а потом протянул руку и притянул к себе, вынуждая уткнуться лицом ему грудь и впервые застыть настолько близко к нему, чувствуя на спине его руки и задыхаясь от новизны ощущений.

Скрип шин, раздавшийся совсем рядом, заставил меня оторваться от парня и посмотреть на приехавшего, который быстро заглушил двигатель и вышел из машины, направляясь в нашу сторону.

– Зина! – с тревогой в глазах подошел ко мне брат и взял меня за плечи, заглядывая в лицо, – Что случилось? Он тебя обидел? Почему ты плачешь?

Я с удивлением обнаружила, что по моим щекам проложили путь две тонкие дорожки, которые наверняка предательски блестели в свете фонарей. Я быстро вытерла их ладошками и смущенно глянула на Мишу, который со злостью смотрел на Северского.

– Кажется, я сама себя обидела. Прости, Миш, не нужно было тебе звонить, просто я так устала от всего этого, от того, что мы в ссоре и от… неважно. Просто поверь, что Марат не причем.

Лицо Северского ничего не выражало, скрытое полумраком улицы, но мне показалось, что он обвиняющее прищурился, когда понял, что я и вправду настолько испугалась его, что даже предпочла позвонить брату, отношения с которым видали и лучшие времена. Теперь мне было ясно, что я просто струсила, оказалась той самой улиткой, которая прячется, едва на горизонте мелькнет малейшая опасность. Сбегать всегда проще, чем бороться с собственными чувствами, а жалеть себя после этого и того приятнее. Но почему-то мне больше не хотелось уходить от Марата, а тем более возвращаться домой. Хотя брат, который приехал ко мне, бросив все свои дела, только потому, что я попросила, даже несмотря на то, что мы недавно сильно поругались, заставил меня вспомнить, что я всего лишь глупая девчонка, которая все время пытается спрятаться от тех, кто по-настоящему о ней заботится.

– Зина, ты не должна с ним общаться, я же тебя предупреждал! – Миша сделал движение рукой и притянул меня ближе, как будто пытаясь защитить от неподвижно замершего оппонента, источавшего угрозу одним своим видом.

– А ты уверен, что способен ее защитить лучше меня? – насмешливо поинтересовался Северский.

– Защищать ее нужно только от тебя.

– Может быть, ты и прав. Но кто дал тебе право решать за нее?

– Я ее брат, и она сама меня позвала, – Миша потянул меня в сторону машины, – Поехали домой, ты же этого хотела, правда? – он настороженно посмотрел на мою фигуру, замурованную в кокон ситуации, которую я невольно создала собственными руками. Я же не отрывала глаз от Марата, который сделал шаг в мою сторону и протянул руку. Где-то между нами протянулась ниточка доверия, которую я сейчас могла запросто порвать или укрепить. Где-то на небе смеялись те, кто точно знал правильное решение, и точно знал, что ошибись я или нет, но выбор не принесет мне успокоения в любом случае. Голос разума и голос сердца боролись; никогда прежде мне с таким трудом давалось трезво мыслить и осознавать цену совершенной ошибки.

Звонки телефонов раздались одновременно, словно сговорившись, они настойчиво требовали, чтобы мы перестали делать вид, что способны решать и делать выбор самостоятельно, игнорируя планы судьбы.

Миша ответил первым, и пока он говорил, его лицо менялось, становилось серьезным и задумчивым, а глаза нашли мои – по его взгляду я поняла, что случилось что-то важное, и сразу насторожилась. Северский пару секунд слушал мелодию своего мобильника глядя на меня, а потом опустил свою руку, чтобы взять телефон. Он отвернулся и отошел, до меня долетали лишь отрывистые клочки его ответов – резких и настойчивых.

– Родители приехали, – подошел ко мне брат. Я повернулась к нему и заглянула в глубь глаз, которые смотрели виновато и устало.

– Ты им нажаловался на меня?

– Прости. Я подумал, что они смогут тебя образумить, – он протянул руку и положил мне на плечо. Я скинула ее и оглянулась на стоящего неподалеку Марата, который всё еще разговаривал по телефону. Наверняка он был куда как смелее меня, наверняка смог бы бороться и отстаивать свое мнение и смело смотреть в глаза своим противникам. А я могла лишь сожалеть и снова уступать тем, кто знает лучше. Он, словно почувствовав мой взгляд, поднял на меня глаза, без всякого выражения перевел их на Мишу, а потом понимающе дернул головой – я не взяла его протянутую руку, и этот парень подумал, что теперь я уходила прочь, не желая следовать за ним.

Он отвернулся, а я вздохнула и направилась к машине брата. Не знаю, какую цель преследовали мои родители и от чего хотели меня оградить, но я не собиралась сдаваться просто так. Не в этот раз.

15

Не могу сказать, когда мир замкнулся на чужих руках, но совершенно точно был уверен, что мне больше не хочется их отпускать. Слова, сказанные Зине про вселенную, не шли из желания пофлиртовать или даже заставить ее улыбаться, это говорило сердце, которое, как оказалось, до момента, когда в мою жизнь ворвалась эта девушка, просто спало, погребенное под толстым слоем снега. Сколько себя помню, не было еще такого, чтобы что-то кроме оружия могло заставить меня забыть о времени, перестать волноваться, или равнодушно реагировать на происходящие в жизни события. Оставалось только набраться терпения и медленно, чтобы не спугнуть ее, стать ближе, добиться расположения и заставить улыбаться.

Мне было уже неважно с кем она уйдет после сегодняшнего вечера, я бы не стал сдаваться из-за такой глупости, но всё же очень хотел, чтобы она протянула руку и вложила ее в мою распахнутую ладонь, выдавая тем самым кредит доверия, который существовал внутри нее в лимитированной серии.

Телефон зазвонил очень не вовремя, я был раздражен и ответил резко, даже не глянув на имя абонента.

– Север! – остудила меня Мармеладова, по голосу которой я понял, что она взволнована, – Нужна твоя помощь.

Я вздохнул и глянул на Зину, которая была недовольна и что-то высказывала своему брату. На какой-то миг наши глаза встретились, и мне пришлось заставить себя отвернуться, чтобы побороть желание затащить ее к себе в машину и увезти с собой, не спрашивая разрешения. Но это можно было сделать и потом, сейчас важнее была Соня, которая как всегда в напряжении ждала от меня ответа

– Сейчас буду. Ты дома?

Я ехал быстро, как только мог. Соня жила вместе с мамой и сестрой Зоей в большом кирпичном доме, который как всегда утопал в темени, как будто кто-то специально не включал в округе фонари. Я не стал стучать или как-то сообщать о своем прибытие, просто прошел и поднялся на второй этаж, игнорируя свет в гостиной, где, судя по всему, смотрела телевизор мама Мармеладовой, которая не особо меня жаловала. Мне она тоже не нравилась, эту женщину с натяжкой можно было назвать хорошей матерью, и хотя я не был с ней близко знаком, а Мармеладова, хотя и отличалась словоохотливостью, редко что-то рассказывала о своей семье, кроме того, что я уже знал, мне думалось, что человеком она была не самым приятным, да и посвящать ее в происходящее в мои планы не входило. В отличие от Мармеладовой мне повезло больше, потому что хотя бы один родитель у меня был настоящим, хотя и давно обзавелся другой семьей.

Я прошел вглубь коридора и зашел в крайнюю дверь, где неярко горела настольная лампа. На полу лежала светловолосая девушка без каких-либо признаков жизни, а над ней склонилась Соня, которая не плакала и не билась в истерике, а просто с бездонной тоской и болью смотрела на свою сестру, держа ее за руку.

– Я вернулась недавно и сразу пошла к ней, – безжизненным голосом сказала она, пока я без лишних слов подхватывал Зою на руки, чтобы отнести в машину, – Когда она звонила мне днем, всё было хорошо, ничего не предвещало…

– Подержи дверь, – приказал я, отпихивая с дороги вышедшего на шум большого черного кота, который после моего пинка зло уставился на меня и зашипел, – Ты уже звонила им?

– Да, сказала, что мы скоро приедем… Но, Север, я на самом деле не знаю, где она взяла… Думала, мы с тобой в тот раз избавились от всех источников. Чертовы дилеры, хотела бы я их всех сжечь в одном большом кострище. Вместе с их товаром.

– Давай, помоги мне, – мы осторожно засунули Зою на заднее сиденье, а потом быстро сели в машину. Нам предстоял долгий путь в загородную клинику, где уже суетились врачи, в очередной раз подготавливая место для сестры Мармеладовой. Соня повернулась, чтобы посмотреть на нее, а потом устало откинулась на спинку кресла.

– Ты же не собираешься реветь? – поинтересовался я, включая музыку, чтобы хоть как-то отвлечь Соню и стереть ужасную маску горечи с ее лица, – Я слез не переношу, ты же в курсе.

– А куда ты денешься? – с закрытыми глазами потянула Соня, – Я буду плакать так много, чтобы к дьяволу всё здесь затопить.

– И это твоя плата за помощь? Неблагодарная, – я оглянулся назад: красивая светловолосая девушка лежала в неестественной позе; рука, которая свисала вниз, отличалась хрупкостью и наличием небольшого количества крови на сгибе локтя. Я крепче обхватил руль руками и отвернулся.

– Северский, мне так плохо. Хочу умереть и не могу, хочу закрыть глаза и не видеть, хочу убежать жить на необитаемый остров и не скучать, чтобы не хотеть вернуться назад.

– Так не бывает.

– Почему те, кого мы любим, причиняют нам так много боли?

– Скорее, мы сами выбираем боль. Либо отрезаем с корнями и забываем, либо мучаемся с сорняками всю жизнь. Всё просто.

– Она такая красивая, – Соня схватилась рукой за волосы и принялась их вытягивать, – И так здорово рисует, она умеет петь и готовить, и всегда умела расположить к себе людей. Почему она? Почему не я? Я не принцесса, я дракон, злой дракон, который должен отдать свою жизнь, чтобы принцесса вышла на свободу из замка. Но сколько бы раз я не жертвовала собой, она все равно страдает больше…

– Дура ты, Мармеладова.

– Ага, знаешь, я думала, что когда ты увидишь ее, ты сразу же влюбишься, сразу же перестанешь обращать на меня внимание. Когда ты вернулся, я очень ревновала, когда вы знакомились и мило общались, я по-настоящему боялась, что ты станешь тем принцем, который уведет ее от мачехи и злой сводной сестры. Но какие-то ироды исковеркали всю сказку.

– Что, не гожусь в роли принца?

– Ты чертов Кай, – слабо улыбнулась Соня, – Но это только кличка, на деле самая натуральная фея-крестная.

– Ну блин, – усмехнулся я, – А так хотелось.

– Принцы к чертям перевелись, видимо, драконы все-таки победили.

– Сонь, всё будет хорошо, – я посмотрел на осунувшееся лицо подруги. Я ничего не мог сделать с болью, сковывающей ее фигуру, – Когда-нибудь всё будет хорошо.

Наверное, нам обоим была нужна эта ложь, чтобы хоть как-то держаться. Если бы что-то случилось с Зоей, подруга этого бы не пережила, а мне было бы невыносимо смотреть, как ломается самый сильный человек в моем окружении. Потому что это по-настоящему страшно.

Когда я узнал, что сводная сестра Мармеладовой наркозависима, я был шокирован, и даже подумал, что Соня шутит в одной ей присущей манере, способной перемешивать в злой иронии вещи, над которыми шутить нельзя. Но всё оказалось правдой, и эта правда медленно убивала безмерно любящую свою неродную сестру Соню. Больших трудов стоило скрывать то от матери Мармеладовой, которая даже если и относилась к приемной дочери лучше, чем к собственной, всё таки едва ли смогла бы это принять. Поэтому Мармеладовой пришлось довериться старому другу, когда однажды, придя домой, она обнаружила, что Зое срочно нужна помощь. Мы нашли частную клинику, где она пролечилась два года, после чего ее отпустили, уповая на то, что она не сорвется.

Но бывших наркоманов не бывает. Поэтому всё чаще и чаще до меня долетали звонки с просьбами о помощи. Всё страшнее становилась туча, стягивающая на Соню бесконечные проливные дожди. Эта девушка не просила о большем, чем сейчас, не жаловалась и со всем справлялась сама, но я предчувствовал беду, которая преследовала Мармеладову и боялся за нее.

Городская местность сменилась темной трассой, извивающейся среди деревьев и кустов, я задумался о своем и перестал обращать внимание на музыку, негромко сопровождающую наш путь. И не сразу понял, почему оживилась Мармеладова, до этого то горестно глядевшая в окно, то принимающаяся тоскливо подпевать грустным мелодиям, то оборачивающаяся к Зое, чтобы погладить ее светлую голову и подержать за руку.

– Ммм, Рахманинов, так его люблю, – мечтательно протянула девушка и принялась с наслаждением качать головой, – Какая красивая прелюдия, спокойная, светлая, и потрясающе глубокая, прямо представляю почти зашедшее солнце и бесконечный поток серых вод… Аааа, Северский, какого черта, Рахманинов, Северский, Рахманинов! – она затрясла мою руку, и я удивленно на нее посмотрел.

– Двинулась, Мармеладова?

– Я? Север, подлый айсберг, это ты мне скажи, почему я обо всем узнаю последняя? Потому что, если мне не послышалось, а мне не послышалось, то у тебя в машине сейчас играет Рахманинов. У тебя. Рахманинов, – она гневно тыкала в меня указательным пальцем, и грозно надвигалась. Я с усмешкой отвернулся к дороге.

– Сгинь.

– Нет, ну посмотрите на него! – она обхватила мою шею руками и уткнулась лбом в плечо, – Ты украл мою любовь, а теперь делаешь вид, что страус и вообще не при делах! Это ж как оно должно было торкнуть, чтобы ты начал слушать Рахманинова, а? Я тебя к стенке приперла, не отвертишься, выкладывай, будь лаской, я хищник добрый, сразу есть не буду, для начала покусаю! А я еще думаю, чего Ромашко так витиевато мне про тебя и Зину изъясняется, хотела его мордой в суп за недоговорки ткнуть, но пожалела рыжего юродивого, а теперь вижу, что зря, и тебя сейчас кое-куда впечатаю, если правду не скажешь!

– Угомонись, Сонь, сейчас разобьемся к чертям.

– Неправильный ответ! Холодно, двигаемся дальше.

– Она мне нравится, довольна?

– Холодно, холодно, Северский, мне наш историк лапочка тоже нравится, но это не значит, что у меня теперь дома карта великого переселения висит и генеалогическое древо русских князей на двери туалета примостилось вместо фотоколлажа с горячими аргентинскими мачо!

– Чего тебе надо?

– Услышать, что ты влип, что ты чертов придурок, который теперь будет оберегать и заботиться, что соблюдаешь целибат, что засыпаешься и просыпаешься с мыслями о ней, что мир съехал с катушек и не будет прежним, что Тихомирова-Беллучи и прочие известные личности не при делах и вообще меркнут и бледнеют, потому что кто-то архиважный появился в твоей жизни! Потому что иначе я тебя к ней и на пушечный выстрел не подпущу, так и знай, Север!

– Мармеладова?

– Что?

– Что у тебя с Пашей?

Соня закусила губы, насупилась и, наконец, отлипла от меня. Она виновато поглядывала на свои сомкнутые ладони и, вероятно, вспоминала, в какой момент прокололась.

– Нелюбовь. Ну серьезно, я рыжих вообще не люблю, а самоуверенных бабников и подавно. Рыжих на костер, рыжие все ведьмы!

– И супом их не кормишь?

– Ни разу. В суп его бросить и косточки обглодать! Блин, свалился же на голову.., – пробурчала она, непонятно только, имея в виду меня, или Ромашко, который, как оказалось, не так уж и далеко ушел от меня в плане развития неожиданных отношений.

– Рассказала ему? – я повел головой в сторону Зои.

– Шутишь, он и так считает меня чокнутой, прикинь, с какой скоростью будут сверкать его пятки, если я его приведу познакомить с родственниками? Вот моя мама, знакомься, она меня ненавидит, потому что считает, что из-за меня ее бросил первый муж; а это моя сестра, она милая и добрая девочка, только чуть-чуть сидит на герыче; но это еще ничего, это я еще про своего отца не рассказывала…

– Раз одной тебя хватило, чтобы он не убежал, значит, всё остальное неважно, – перебил я подругу. Мы въезжали в частную территорию, покрытую картой огней, точно опустившимися с неба звездами. Впереди маячила аллея, заканчивающаяся у здания, возле входа которого в ожидании переговаривались санитары. Их беззаботный смех казался чужеземцем в этих местах, но по сути представлял собой естественную реакцию людей, привыкших видеть самые отвратительные стороны жизни.

– Да мне всё равно. Я уже давно расставила приоритеты в жизни и решила, что для меня важнее всего, и чем я готова для этого пожертвовать. В этом счастье, – она мельком глянула на Зою и вылезла из машины, чтобы перекинуться парой слов со знакомыми ребятами. Я тоже вылез и открыл заднюю дверь, наблюдая, как безвольная Зоя опускается на чужие руки и исчезает в пасти высокого каменного здания, застывшего вечным кошмаром посреди ночи. Соня подошла ко мне и положила руку на плечо.

– Спасибо, Север, дальше я сама. Потусуюсь здесь до утра, а потом меня увезут, я уже договорилась, – она грустно улыбнулась и похлопала меня по спине.

– Я могу подождать, – я заглянул в темные глаза, – Не стоить оставаться здесь в одиночестве.

– Да разве я одна? Тут целая банда ночных стражников, которые почти семья мне, щас включим какие-нибудь «Челюсти» и будем делать вид, что нам не страшно ходить в туалет по одному. Езжай. Я чертей не боюсь, а сама ведьма, а ведьмы вообще бесстрашные, так что ты не переживай я со всем справлюсь, езжай Северский, не заставляй меня чувствовать меня виноватой! – она сделала шаг назад.

– Мармеладова…

– Ставлю свою суперсилу, что ты влюбился, – помахала она мне рукой.

– …Подумай о себе, – улыбнулся я и проводил взглядом спортивную собранную фигурку, стремительно несущуюся к собственной точке счастья, которая одновременно была ее личной бедой, день за днем подтачивающей силы девушки.

Чтобы там ни происходило у них с Пашей, я надеялся, что это заставит Мармеладову выйти из клетки, а заодно утащить вслед за собой парня с веселой улыбкой и грустными глазами.

16

Дорога домой тянулась лентой тяжелых мыслей и сопутствующими им тревогой и беспокойством. Я думал о Соне, ее нелегкой любви к сводной сестре, оборачивающейся бременем для обеих. Думал об их интрижке с Ромашко и едва ли верил в ее продолжение, но надеялся, что их чувства окажутся сильнее их самих, потому что едва ли маленькая искра способна удержать рядом две сильных личности, каждая из которых ведет борьбу с собственными демонами. Думал о том вопросе, который застыл в голосе Мармеладовой, когда дело зашло до моих отношений с Шелест.

Первоначальное предубеждение к ней полетело к чертям, стоило мне узнать ее ближе, собственное многослойное прокачанное равнодушие обернулось против и вывернуло свою изнанку, которая была нестерпимо-горячей и жадной до одной бледной девчонки. А мысли о ее руках убивали последние частицы хладнокровия. Я хотел ее. Ее всю. Молчаливую, загадочную, с грустными темными глазами, неторопливой улыбкой, грацией экономных движений, стремлением спрятаться ото всех завесой своих темных волос, хотел узнать ее мысли, ее вкусы, ее привычки, проникнуть в необычайно яркий внутренний мир и помочь сделать шаг в сторону мечты. Ей не повезло в одиночку бороться с теми, кто не понимал и не признавал ее талант; но она больше не была одна, даже если еще этого не осознала, а в том, что ни я, ни Мармеладова не считаемся с мнениями других, если считаем что-то единственно верным, ей еще предстояло столкнуться. Бороться против нас было чревато проигрышем.

Только когда оказался перед знакомым домом очнулся от навязчивых мыслей. Я заглушил двигатель и вышел из машины, бросая взгляд наверх – где-то там в ее квартире горел свет и, скорее всего, ее обитатели готовились ко сну. Но нестерпимое желание сделать хоть что-то заставило меня достать телефон и набрать номер, поражаясь первобытной дрожи, забытой с времен первых школьных свиданий.

Где-то около подъезда, за тенью кустов, заиграла знакомая мелодия; я вздрогнул и оглянулся и заметил одинокую фигурку, замершую на лавочке, склонившую голову вниз. Я не мог разглядеть в темноте выражения ее лица, поэтому оставалось лишь гадать, что заставляет ее медлить с ответом – нежелание меня слышать или боязнь моего напора после сегодняшних событий. Пока она размышляла, я отошел в сторону, чтобы незамеченным наблюдать за ней со стороны.

Зина смотрела на телефон, я смотрел на Зину, напряженное ожидание скручивало нас обоих.

– Да, – наконец отозвалась она, и я облегченно выдохнул, – Северский, я не давала тебе свой номер.

– Не давала, – согласился я.

– Ладно, – устало выдохнула девушка, – Прости за сегодня. Я давно забыла про то, что такое спокойствие, устала от всех и вся, просто хочу откатить обновление и вернуться к начальной версии.

– Шелест, хватит извиняться, всё равно бессмысленно.

– Я...

– Ничего не будет как прежде. Ни ты, ни я, ни твоя жизнь.

– Эй, парень, тебе говорили, что ты слишком самоуверен?

– Чертовски много раз, – улыбнулся я.

– Кажется, я постоянно об этом забываю, – фигура на лавочке запустила пальцы в голову и лениво взъерошила тёмную копну волос, – А ты звонишь...

– Просто так, – слишком поспешно отозвался я и наткнулся на напряженное неловкое молчание, текущее по линии связи. Живот скрутило в узел, а голову словно натолкали ваты, но ноги все равно сделали несколько шагов в сторону лавочки. Голос в телефоне заставил меня настороженно замереть.

– Что-то происходит. Это что-то ломает меня и заставляет переставать быть собой, – я осторожно переместился в сторону и ловил каждое сказанное слово, боясь спугнуть пугливую, но неожиданно смелую этой ночью Шелест, – Я напугана, но страх не держит меня на месте, и вместо того, чтобы спрятаться, я с интересом двигаюсь прямо в эпицентр опасности, каждый раз ожидая, что вот-вот наступлю на что-то острое, что убьет меня или ранит. Но все равно иду. Северский, а если я никогда не вернусь? Я все думаю об этом и никак не могу смириться. Что же ждёт в конце?

Я внимательно следил за статично замершей Зиной. Хотелось подойти к ней, укутать своими объятиями, уткнуться в волосы, забрать, увезти к себе и заставить забыть обо всем, что съедает её изнутри; но приходилось осторожно пробираться сквозь плотно стоящие деревья огромного леса, которыми девушка отгородила себя от людей – капканы и ложные тропы ждали наготове и каждый необдуманный шаг был чреват откатом в точку невозврата.

– А ты закрой глаза и шагни вперёд, – после паузы ответил я.

– С закрытыми глазами кружится голова и теряется чувство равновесия. Я упаду

– Не упадешь.

– Почему же?

– Я тебя поймаю.

Зина встрепенулась и, словно почувствовав моё присутствие, оглянулась по сторонам. Но прежде, чем её глаза выхватили мой силуэт из темноты улицы, тишину спящего города нарушил шум подъезжающей машины, а свет фар безбожно прожог едва освещенную светом фонарей темень. Зина вздрогнула и оглянулась. Она так и не ответила, зато неясно почему заволновалась, когда машина притормозила практически рядом с ней. Мне оставалось слушать молчание и недоумевать до тех пор, пока знакомая фигура не заставила меня крепко зажать телефон в руке.

***

Я так и застыла с трубкой, прижатой к уху, задетая за живое такими тёплыми и по-настоящему интимными в ночной тишине и застывшем наэлектризованном воздухе словами Марата. Вася вышел из машины и стоял близко, смотря на меня темными, подернутыми печальной дымкой глазами. Но тот, кто почему-то долго молчал в трубке, словно наверняка зная, почему я так долго медлю с ответом, был мне куда ближе и роднее сейчас, заставляя дрожать лишь от низкого голоса, который хотелось слушать ночь напролёт, без страха ведая о том, что накипело и что болит, и почему-то совершенно не боясь того, что человек на том конце что-то не так поймёт или ему будет неинтересно и скучно слушать о простых жизненных проблемах одной не слишком счастливой, но никому не желающей открываться девушки. Когда-то я думала, что Вася единственный смог пробраться дальше всех, но, как оказалось, он так и остался стоять на пороге открытой двери. Шаг, который он сейчас так хотел сделать, теперь вёл в пропасть, а мостик в мою душу поменял направление. Сидеть и разговаривать посреди ночи о том, что меня терзало, я хотела не с ним.

– Привет, – несмело улыбнулся он и сквозь рваную челку привычно нахмурил брови, – Почему сидишь здесь одна? Холодно, ночь на дворе.

– Тебе Миша позвонил? Ты поэтому приехал?

Вася не стал лукавить и кивнул.

– Я бы все равно нашёл повод. Но его и искать не нужно, ты же помнишь про мой день рождения?

Я удивленно вскинула брови.

– Неужели хочешь пригласить? Вась, я не железная и не бесчувственная, и мне до сих пор больно. Я готова смириться с тем, что оказалась не про тебя, но растаптывать себя и дальше не позволю. Ты раз за разом причиняешь мне боль. Сколько раз мне повторить, что я не хочу тебя видеть?

– Зина, – молитвенно вскинул руки парень и на миг устало опустил глаза, – Я бы очень хотел, чтобы ты пришла. Будь ты другом или девушкой, это неважно, пока неважно, просто без тебя я не представляю этот день. Никто не сможет заменить тебя. Никто так потрясающе не режет праздничный торт, – слабо улыбнулся парень, вспомнив забавный момент из нашего общего прошлого.

Я против воли окунулась в ниточку воспоминания и на мгновение прониклась чувством причастности к судьбе этого парня, который, несмотря ни на что, никогда не сотрется из моей памяти. Но у нитки был отрезан конец, и история продолжалась без него.

– Прости, Вася, – я покачала головой, села на лавочку и задумчиво покрутила в руках телефон. Что-то засвербело под ложечкой и рёбрами, когда я поняла, что Северский так и висел на том конце, замученный ожиданием и скорее всего слышавший каждое слово нашего с Васей разговора. Я с опаской поднесла телефон к уху, но прежде, чем я успела ответить, на том конце оборвалась связь. Северский точно обладал особым талантом предугадывать и домысливать и, пожалуй, ему следовало вести собственную экстрасенсорную программу вместо полуночных разговоров с совсем не разговорчивыми бледными особами.

Вася присел передо мной на корточки и взял мои руки в свои ладони, я замерла, не отодвинулась, но очень хотела, чтобы всё это закончилось. Мои мысли витали очень далеко отсюда, там, где обрывалась связь и провисали, точно сломанные ветки, короткие гудки.

– Милая, я очень хочу повернуть время вспять, хочу исправить свою ошибку. Всё, чего мне сейчас хочется, это обнять тебя, прижать к себе и почувствовать, как ты обнимаешь меня в ответ. Но ты закрылась от меня, и не даёшь мне даже шанса... Я не могу вернуться назад, но могу пообещать тебе, что больше никогда тебя не предам, если ты простишь меня. Закрой глаза и послушай, как быстро и громко стучит моё сердце рядом с тобой, и ты поймёшь, что я не вру. Во второй раз я тебя не потеряю.

Пальцы выскользнули из сухих рук, я закрыла глаза и постаралась успокоить раздражение – реакцию на нелюбимую мною назойливость. Набивать себе цену низко и подло по отношению к другим людям и себе, вертеть чужим сознанием и того хуже; много раз сказанное «нет», которое в итоге приведёт к непонятно из чего проросшему «да», неизменно губит искренность и прекрасную в своей непорочности правду. И единственное, что меня по-настоящему расстраивало сейчас, это понимание того, что Вася, как бы сильно он ни старался, так и не смог разобраться в том, что в моем случаем раз за разом повторенное «нет» не сложится в плюс ни при каких обстоятельствах.

– Вася, давай остановимся на этапе, на котором я ещё могу считать тебя человеком из прошлого, которого со временем могу встречать как старого знакомого. Попытки вернуть только ещё больше оттолкнут меня.

Я глянула на телефон, словно боясь, что Северский может подслушать наш разговор. Вася уловил мимолетное движение глаз и понимающе посмотрел на меня.

– Вот в чем дело? Хочешь узнать как это, быть с другим? Хочешь мне отомстить? Думаешь, я недостаточно наказан? И как он? Неужели способен оценить тебя? Ты же такая скрытная, с трудом верится, что за такое короткое время кто-то смог занять твоё сердце, понять тебя... Зина, подумай о нашем счастье. Оно могло бы сложиться. Все зависит от тебя.

– Ты слишком красиво раскидываешься способностями. Этим не завуалируешь то, чего нельзя изменить.

– Люди ошибаются. А потом прощают и двигаются дальше. Так это устроено.

– А, может быть, мне нет до них дела. Скорее всего,это правда, и мне всё равно, я всегда игнорировала других людей, почему же я должна делать как все? Ты же это знаешь.

– Хорошо. Хорошо, – повторил он и поднялся, сделал несколько суетливых шагов и подозрительно посмотрел куда-то за мою спину, потом странно повёл глазами, но снова вернулся ко мне взглядом, – Я не хочу на тебя давить. Кто бы ни был с тобой, всё равно он не сможет встать между нами и нашей близостью, а я буду ждать. Я подожду, слышишь? Пока ты не простишь, пока не поймёшь, что все это правда, что я твой. Только помни, что я жду тебя, в этот день или любой другой. Но лучший подарок – это видеть тебя рядом. Всегда, – Вася ещё какое-то время смотрел на меня, потом развернулся и ушёл. Вскоре его машина скрылась за поворотом.

Ночь коротка для двоих и бесконечна для одиночества, ее очарование, сглаживающее острые углы и глубже очерчивающее чувства всегда пробуждало во мне чрезмерную мечтательность и трепетность. Время для красивых слов, долгих взглядов и любви, когда слезы кажутся более горькими, а улыбки загадочными и многообещающими, когда таинственный блеск глаз отражает звездное небо, а прикосновения вызывают трепет. Когда нет места ни для кого, и всех можно заменить одним единственным человеком, которого, к сожалению, ни оказывается рядом. Вася прервал наш с Маратом почти откровенный разговор и увёз с собой желание наслаждаться ночью. Конечно, Северский не был настолько крутым телепатом, чтобы понять, что его присутствие сейчас заставило бы меня сделать шаг навстречу, что один его вид, его взгляд и экономная улыбка заставили бы забыть о том, что всё не так и всё не то. Я хотела, чтобы этот красивый парень был рядом и говорил мне о том, что спрячет меня от любого встречного ветра, но боялась, что если позову, то он не придёт, поэтому, помечтав и повздыхав, отправилась домой, где родители и брат наверняка уже успокоились и легли спать, чтобы приготовиться ко второму этапу промывания мозгов нерадивой дочери. Мама и папа, как и ожидалось, встали на сторону Миши, отчитали меня за мое халатное отношение к образованию, поставили ультиматум о том, чтобы я и думать больше не смела о работе в театре и прекратила общаться с парнем, из-за которого стала своенравной и легкомысленной. На этих словах Миша чуть-чуть напрягся, но лица не потерял и даже смело посмотрел мне в глаза с читаемыми в них упрямостью и уверенностью в своей правоте. Мне было трудно выносить это, я не могла ничего решить, я не могла больше ломаться под них, но и мириться с их гневными взглядами и напором тоже не могла. Я сбежала и ждала какого-то чуда, или знака.

И вот, остановившись в подъезде, замерев в темноте на первом лестничном пролёте, я его наконец дождалась.

Музыка играла тихо, едва слышно, и я решила, что мне показалось. Но мелодия была узнаваемой, пробирала до кончиков пальцев и точно не должна была звучать посреди ночи в глубине моего двора, где даже свет мягко посапывал оранжевыми ореолами вокруг фонарей. Я стояла и не шевелилась, слушала Рахманинова, не верила, но все равно подавалась навстречу музыке. Пальцы трепетали и вели меня к ней. Но едва я вышла из подъезда, мелодия стихла, словно напугавшись нежданного слушателя. Я огляделась по сторонам, но не обнаружила признаков жизни. Только машина приютилась под кустистым кленом, да мошкара копошилась около источника света.

Перед тем как вернуться, я глянула на небо, которое подмигивало мне миллионами глаз-звёзд и улыбалось тонкой улыбкой месяца. Сегодня я распечатала дверь, которую насильственно держала закрытой последние несколько лет. И пускай знаки придумывают люди, чтобы делать выбор, когда очевидный вариант теряется в нескольких, я все равно решилась сделать шаг. Слишком много знаков сошлись на том, что мне предстояло посадить свою мечту в землю и взращивать в тяжелых условиях. Но я была уверена, что справлюсь, ведь мне обещали в этом помочь.

Поэтому первым делом после бессонной ночи я позвонила Соне и попросила ее устроить мне встречу с ее бабушкой. Девушка восторженно восприняла новость о моем решении, хотя ее голос показался мне непривычно усталым и слегка приглушённым, но я подозревала, что она попросту спала, а я ее разбудила своим ранним звонком. Соня пообещала решить все очень быстро, приказала ждать и не менять планов. С родителями я вела себя как обычно, не вступала в перепалки и молча выслушивала наставления, и, в конце концов, они решили, что дочь смирилась с их планами и будет как всегда послушно следовать положенному курсу. Куда делся Оливье, а точнее, куда его спрятал Миша, я не знала, но была рада, что приставучий француз больше не заглядывает без всяких поводов в мою комнату с виноватой, но широкой улыбкой. Когда я, наконец, получила от Сони радостно смеющийся смайл, а затем ещё целую коллекцию веселых изображений, после чего пришла смс, что она приедет через два часа, я взволнованно присела на краешек кровати в своей комнате и помяла собственные волосы, стараясь унять дрожь. Я мало представляла, что мне предстояло, была напугана и сильно переживала, но впервые хотела сделать то, что любила почти что больше всего на свете. Неожиданно на глаза попался маленький предмет, который валялся под стулом, где так и остались висеть толстовка Марата, а также тёплая кофта его мамы, вернуть которые не представилось возможности. Я опустилась на пол, протянула руку и достала маленький предмет, после чего принялась внимательно его рассматривать и гадать, откуда он здесь взялся.

На моих руках покоилось странного вида серебряное кольцо с гравировкой на внутренней стороне, на языке, понять который я не смогла. Серебряный ободок венчали две круглые жемчужины – чёрная и белая. Кольцо было очень красивым и скорее всего дорогим, вот только я совершенно не понимала, каким образом оно оказалось в моей комнате. Обронить его мог Миша или Оливье, а может быть и мама, но мне что-то подсказывало, что кольцо имело хозяином совершенно другого человека. В руке оно мигом сделалось тёплым и ужасно захотелось его примерить. Я покрутила кольцо около пальца, но в итоге отложила его в ящик стола, посчитав, что владельцу не очень бы понравилось такое самовольное отношение к принадлежащей ему вещи.

Ужасно хотелось есть, но как оказалось, ещё больше мне было не по себе от волнения – страх перед неизвестностью скручивал живот и поселял в голову совершенно ненужные мысли о том, что я не смогу, что у меня не получится и что моя мечта сломается слишком быстро и просто.

В итоге, так и не дождавшись положенного времени, я вылетела во двор, чтобы остудить разгоряченное сознание и наполнить легкие необходимой порцией воздуха. К моему удивлению лавочка была занята знакомой и вызывающей крайнюю степень смущения фигурой. Северский равнодушно заглядывал в экран своего смартфона, то и дело неспешно проводя по нему большим пальцем. Он заметил меня почти сразу, чуть улыбнулся, убрал гаджет в карман и поднялся, чтобы подойти ко мне и встать рядом.

– Ты рано, – вместо приветствия заметил он и каким-то непроизвольным жестом поправил на мне сбившийся в кучу шарф. Он проигнорировал мой ошарашенный взгляд и молча ждал ответа, как будто всё происходящее было разумно и ожидаемо.

– А ты… что ты здесь делаешь?

– Жду тебя, – просто ответил парень и ухмыльнулся, – Мармеладова попросила тебя подвести. Я рад, что ты решилась, – добавил он, вызывая во мне волну жара. Как-то вспомнилось его крепкое объятие и приятный запах, голова закружилась и то ли от голода то ли от волнения поплыло в глазах. Северский повел головой и смерил меня внимательным взглядом, затем молча взял за руку и повел к машине.

– Еще рано, – без особого энтузиазма воспротивилась я, на самом деле готовая идти за ним куда угодно.

– Для того чтобы жить, нужно есть. Легко запомнить, – без иронии ответил Северский и повез меня в ближайший Макдональдс. Мне же оставалось лишь наблюдать, как перед моими глазами возникает огромный гамбургер, картошка, кофе и чизкейк, щедро сдобренные суровым взглядом, который зорко следил, чтобы я впихнула в себя всю эту вредную пищу, не иначе как обещая жуткую кару за непослушание. Сам Северский молча пил сок, но лишь до того момента, пока я не добралась до десерта.

– Расскажешь мне про то, как ты особенно режешь торты? – впервые вспомнил вчерашнюю ночь он, заставив меня взволнованно разорвать пакетик сахара, который я держала в руках.

– Это… неинтересно, – попыталась я уйти от ответа, прячась за теплым стаканчиком кофе.

– Шелест, рассказывай. Иначе я могу заставить тебя съесть еще одну порцию, чтобы у меня не было желания отвлечь тебя от полезного занятия на разговоры. К тому же ты задолжала мне один.

Я смущенно потупилась, вспоминая вчерашнюю прерванную беседу.

– Это на самом деле не должно тебе понравиться, – я посмотрела на Марата и его непреклонный взгляд и улыбнулась про себя, – Берешь торт, – я пододвинула к себе чизкейк, – Нож-лопатку, – взяла в руки пластиковый нож и вилку, – Режешь на маленькие кусочки. Берешь один, главное крепко в руке держать и не сдвигать руку…

– Зач.., – я впихнула в открытый рот Северского кусок чизкейк и удовлетворенно поморщилась. Впечатлился. Молча прожевал сладость и залил ее моим кофе. Негромко рассмеялся, прикрыв глаза рукой, то ли над моей неадекватность, то ли от неожиданности. Однако хорошо, что у него нормальное чувство юмора, а то такой парень может и застрелить ненароком в темном переулке. В буквальном смысле.

– В меня так в детстве кашу запихивали. Работает исправно, вот только имеет побочные эффекты.

– И нужно быстро бегать.

– И нужно быстро бегать, – согласилась я и с удовольствием доела торт, то и дело ловя себя на мысли о том, что мне больше не страшно и я готова совершить грандиозный подвиг.

Вот только это чувство растворилось, стоило мне перешагнуть порог незнакомой квартиры, где я наткнулась на тощего невысокого подростка с зелеными волосами и огромными синяками вокруг синих, как ясное небо, глаз. И даже подбадривающие слова Северского, сказанные напоследок, не могли заставить меня без дрожи шагнуть в светлую прихожую и хоть что-то сказать ничуть не озадаченному моим приходом парню.

– Привет! – помахал он мне рукой, внимательно изучая меня взглядом, – Зина? – поинтересовался он и с нечитаемым выражением на лице закрыл за мной дверь.

– Да, – сказала я, и ни на шаг не сдвинулась.

– А я Яша. Проходи, – он махнул головой в сторону и безо всяких объяснений скрылся, оставив меня в раздумьях, стоит ли мне сбежать сразу, или всё-таки получить порцию тяжелого черничного взгляда единственной и неповторимой Люды Цахер. Зеленая голова показалась из дверного проема.

– Чего застыла? Проходи, чай остывает.

– А…

– Людочка вышла по делам, скоро будет. Давай, заходи, во-первых, мне интересно, откуда ты такая взялась, во вторых тебе полезно пообщаться с тем, кто всё тут знает, перед тем, как шагать в логово зверя. Да и чай у нее вкусный, – пожал он плечами и снова скрылся, а я, сама не понимая почему, пошла следом.

Яша сидел за высоким белым столом и держал в руках одну из двух белых дымящихся чашек, наполненных розовато-зеленым чаем.

– Ты же девочка. Людочка не берет себе девочек. Неужели ты такая гениальная? – заинтересованно протянул он, когда я села напротив.

– Вовсе нет, – возразила я, – Не знаю… просто ее внучка попросила за меня…

– Мармеладова? – хмыкнул Яша, – Да я никогда не поверю, чтобы Людочка кого-то слушала, а тем более Соню. Она, по-моему, вообще единственная, кто способен довести ее до ручки. За исключением тех, кто плохо занимается, конечно.

– Ты тоже ее ученик?

– Ну да, – улыбнулся он, – Моя мама, ее подруга, впихнула меня к ней, едва я родился, по-моему. Так и живем.

Я кое-что вспомнила и с удивлением взглянула на парня, который шумно пил горячий чай, то и дело дуя на него, отчего капельки разлетались по столу.

– А ты, случайно, не сын Лолы Рубинштейн? – озвучила я свою догадку и понимающе мотнула головой, когда он удовлетворительно кивнул. Я вспомнила эпатажную и суетливую даму в красном и ее заботу о своем престиже и сопоставила ее с этим забавным, немножечко неформальным, даже скорее много творческим парнем. Кажется, что-то пошло не так, и интеллигентное образование дало осечку.

– Знакома с ней? Ее многие знают. Моя мама гуру светских вечеров и показушных выходов в люди. Достала меня с этим, – он брезгливо поморщился, – Я уже даже к Людочке лишний раз готов сбежать, лишь бы не слышать историю про очередного богатого дяденьку, которого она пригласила на ужин. А это о многом говорит! Людмила Романовна женщина восхитительная и страшная. Страшно восхитительная и восхитительно страшная, в любом порядке. Ее комната с роялем – почти что черная дыра – заходишь и теряешь связь с реальным миром, и она сама кажется жутковатым мрачным призраком, который нашептывает тебе всякие штучки-дрючки, после которых тебе приходится делать то, не знаю что и выслушивать, какой ты тупой, что не можешь выкинуть какой-нибудь финт с первого раза. Зато после такой школы никакие концерты и конкурсы не страшны! Слышала про «Золотую струну»?

– Нет.

– А надо бы! Каждый уважающий себя музыкант должен там поучаствовать. Я вот буду в этом году, – похвастался он и даже горделиво приподнял голову, – После него и в Консерваторию без проблем пройду, да и вообще престижно. А если выиграю, так вообще прославлюсь. Мама будет довольна, это сто процентов. А Людочка как всегда только улыбнется, вот и вся похвала. Подачек не жди, их не будет. Но на самом деле, откуда ты, Зина? Я про тебя не слышал никогда, а это странно. А то, что ты к Людочке попала, о многом говорит… Темная лошадка? Еще и девочка? Очень странно.

– На самом деле, я даже не уверена, что буду с ней заниматься, точнее, не уверена, что она меня по-настоящему успела оценить, за тот единственный раз, когда слушала.

– Ерунда, – махнул рукой Яша, чуть не свалив со стола чашку, – Ты мне пару предложений сыграй, и я уже пойму, чего ты стоишь! А она и подавно! Так что, Зина, не надо скрытничать. Все, кто сюда приходят, так или иначе, талантливы. Больше, чем другие. И мы должны об этом знать и знать этому цену. Мы ведь особенные, понимаешь? А Людочка ограняет нас и превращает в бриллианты. Вот только готовься к жесткому прессингу и конкуренции, а если у тебя слабые нервы, лучше уходи, пока не поздно. Съедят и выплюнут.

Я напугано обхватила чашку руками.

– А что она сейчас попросит сыграть? Я к тому, что может быть, есть определенные критерии?

– Начнешь с Баха, потом что-то из классиков, ну и этюд, конечно, Шопена там, или Листа. А потом уже как пойдет. Как и везде, стандартный набор, по которому судят о мастерстве. Главное, играй, как всегда, не подстраивайся и не пытайся сделать что-то, как тебе кажется, как нужно, чем как чувствуешь. И, знаешь, я больше не буду тебе помогать, мы же с тобой всё-таки конкуренты, так что будешь сама выныривать. Я планирую стать великим пианистом, можешь наблюдать за моей творческой карьерой. Когда – нибудь имя Яша Рубинштейн встанет в один ряд с знаменитыми однофамильцами, с Гилельсом, Рихтером, Горовицем. И ты будешь гордиться, что сидела со мной за одним столом.

Я очень сомневалась в моих способностях к конкуренции с этим парнем, который с самого детства занимался у одного из самых лучших педагогов и наверняка играл так восхитительно, как мне и не снилось, к тому же вертелся в кругах интеллигентных и творческих, что создавало еще одно бесспорное преимущество перед неизвестной и непонятно откуда взявшейся мной.

При этом Яша явно хотел казаться старше и мудрее, передавая мне «бесценный опыт» общения с «Людочкой» важным и назидательным тоном. Это смотрелось забавно в купе с его специфической внешностью и легкой неуклюжестью: на столе после него осталась лужица из капель, а на белой рубашке красовалось пятно, чашка же, из которой он пил чай порывалась упасть на пол раз пять за время нашего разговора.

– А муж у Людочки чудак, – после некоторой паузы сказал Яша, – Может ходить туда-сюда без всякого предупреждения во время занятий, что-то брать в руки, переставлять на другое место, потом обратно, или вообще уносить. Один раз он носом вообще впечатался мне в ноты и давай их разглядывать, даром, что ничегошеньки не смыслит в музыке. И чего Людочка в нем… Здрасьте, – покраснел он, глядя мне за спину, из чего я вынесла, что хозяйка дома вернулась, принеся с собой холод черничных глаз.

Я медленно встала, повернулась, и под непроницаемой чернотой тут же возникло желание низко поклониться, точно корейскому посланнику.

17

– Здравствуйте! – поздоровалась я с Людмилой Цахер и осторожно посмотрела на нее: суровая, гордая и грозная, элегантная, уверенная в себе и, безусловно, безжалостная, безумно далекая от привычных добрых бабушек с пахнущими уютом плюшками и теплыми вязаными носочками.

Коротко кивнув мне, женщина смерила тяжелым взглядом сжавшегося Яшу. Вся его напыщенность спала, и он превратился в обычного мальчугана, который глядел нашкодившими глазами на того, кто должен был ткнуть его носом в собственную оплошность.

– Если хочешь участвовать в конкурсе, забудь о гулянках и прочих глупостях. Десять часов в день ты должен заниматься, остальное время думать о том, как сделать лучше. Сегодняшний Бах никуда не годится, надеюсь, к следующему разу все замечания будут исправлены, – Яша судорожно кивнул, – И помни, что любая халтура – и я тут же снимаю тебя с участия. Можешь идти.

Яша вздохнул, кинул на меня быстрый взгляд и пулей выскочил за дверь, точно за ним неслась толпа хулиганов. Я осталась наедине с Людой Цахер. Я ужасно нервничала и старалась, чтобы было незаметно, как у меня дрожат руки и совершенно не представляла, как буду в таком состоянии что-то изображать, а тем более думать о чем-то кроме черничного вязкого взгляда.

Женщина кинула мне короткое «идем», и я пошла за ней следом в ту самую комнату с роялем, «черную дыру», и, на самом деле, оказалась в какой-то особой атмосфере, месте, за закрытыми дверьми которого, происходило посвящение в таинства музыки. Темный комнатный Бехштейн стоял посреди просторной комнаты, у него была закрыта крышка, но открыта клавиатура, которую покрывала кроваво-красная бархатная полоска ткани. Людмила Романовна села на стул с высокой спинкой и кивком головы позволила мне приблизиться к ее драгоценному инструменту, снять с блестящих клавиш кровь ткани и сесть за черный стульчик, подогнав под себя низко опущенное сиденье. Она молчала, а я ждала хоть единого слова, чего-то, что позволило бы мне согнать омертвившее мое тело напряжение и начать хоть что-то делать и не казаться маленькой и глупой, ни на что не способной бледной девушкой. Нужно было стать смелой, нужно было найти скрытые резервы силы, разрушить купол, которым я ограждалась от всего, что меня волновало, и не подвести тех, кто привел меня сюда. Совершить подвиг ради себя и своей мечты.

Но я позорно молчала под темным взглядом и чувствовала, как надежда оседает на дне души, в глубоких водах, где муть настолько сильна, что уже и не разглядишь, какие мечты ведут тебя по жизни.

– Что же, Зина, – не выдержала Люда Цахер и царственно вскинула рукой в мою сторону, – Если ты боишься инструмента, то тебе здесь нечего делать. Если ты не знаешь, что можешь мне сказать, тебе нечего здесь делать. Если тебя волнует мое присутствие…

– Что мне вам сыграть? – продрожала я, глядя на привычную гладь клавиш. Я еще не знала, какой звук окажется у этого рояля, но точно была уверена, что полюблю каждую его звучащую грань, каждый новый обертон, каждую гармонию, которые он мне подарит.

– Удиви меня, – просто сказала она и продолжила сверить меня взглядом.

Я сделала глубокий вдох, успокоила себя тем, что лучше сожалеть о содеянном, чем всю жизнь корить себя за упущенную возможность, и подняла руки, памятуя слова Яши о Бахе, которым следует открывать свое выступление.

Играть в непривычной обстановке куда как тяжелее, чем в одиночестве, не думая ни о чем другом, кроме музыки. Поэтому моя прелюдия и фуга оказалась скомканной, суетливой, скачущей по звуку и как будто подстраивающейся под непривычное, глухое звучание нового рояля. Женщина всё также молчала, а я, осмелев, или скорее почувствовать, что мне больше нечего терять, перешла к Бетховену, разволновавшись в середине первой части, сбившись, остановилась, опустила руки, стала сдерживать слезы, суетливо вытерла всё-таки выбежавшие капли и совсем осмелев, продолжила на остановившемся месте. В трансе добралась до этюда, и только на прелюдиях Шопена взяла себя в руки, понимая, что больше никогда не окажусь в этой комнате, отключилась от всего и принялась искать особенности звучания одного конкретного Бехштейна, по-новому интерпретируя заигранного до дыр Шопена.

Я не уловила момент, когда Люда Цахер поднялась, оказалась за моей спиной и задышала мне в ухо, поэтому вздрогнула, услышав тихий, но различимый шепот, проникающий в самое мое нутро. Я едва не потеряла связь с музыкой, но удержалась, потому что на мои плечи опустились руки, и как будто повели меня по незнакомым водам. Едва ли я бы смогла повторить, произнесенные мне в полумраке комнаты интимные слова, едва ли мне нравилось чужое, грубое, хотя и едва сдавливающее прикосновение длинных пальцев. Но что-то происходило и это что-то ломало неведомые ранее замки моей души, выпуская какую-то сверхчеловеческую силу, заставляя играть по-новому, волнительно, невероятно эротично и пронзительно, но, в то же время, отдавая дань Шопену и его эпохе. Я играла так, как хотела Люда Цахер, я играла бездумно, безвольно, с какой-то сшибающей всё и вся силой. Я теряла себя и приобретала себя новую. Я перерождалась, отдавала и брала, училась и пропускала через свою душу чужую. Настоящая жестокость заключалась в неспособности к отторжению инородных элементов, которые становились частью меня и в бессознательности по отношению к музыке.

Я остановилась, тяжело дыша, с колотящимся сердцем и безумным взглядом и не смела повернуться к виновнице моих новых чувств, которая стояла позади. Ее темная тень угнетала меня, как и само ее присутствие. Она как будто бы прошлась по мне катком, чудом оставив в живых, подчинив и заставив делать то, что она хочет.

Тем временем всё такая же спокойная и безучастная Люда Цахер прошла к одному из высоких деревянных шкафов со встроенными стеклами, сквозь которые виднелось бессчетное число томов с нотами, некоторое время что-то сосредоточенно искала. Вернувшись с маленькой стопкой, она первым делом поставила передо мной второй том ХТК Баха, открыла на нужно странице и принялась разбивать в пух и прах каждую ноту и каждое неправильно действие.

– Это никуда не годиться, темы не выделяются, одновременное звучание ни к черту, ты теряешь мысль, и совсем не следишь за динамикой. Детка, здесь написано «пиано», а не «сдохнуть»! Интермедии у тебя безликие и скучные. Я почти заснула на второй части сонаты. Ты точно не перепутала слушателя? Мы не в доме культуры, девочка, здесь нет вечно восторженных людей. Что за примитив фразировки, такое чувство, что ты никогда не слышала, как исполняют эту, бесспорно, популярную вещь. Шопена ты чувствуешь, но совсем не думаешь головой, а одними чувствами доедешь только до ближайшего туалета, где и можешь испустить эти шумы в самое нутро унитаза, потому что больше это ни на что не годиться…

Она продолжала долго, заставляя меня сникать и понимать, что никогда я еще не была более близка к пониманию ничтожности своих стремлений. Что я, самоучка, хотела кому-то доказать? Почему повелась на пару восторженных отзывов тех, кто был далек от музыки? Зачем не слушала родителей и брата?

Это длилось недолго, а после своей разбивающей меня на части речи женщина замолчала и, как и прежде, уставилась на меня тяжелыми глазами.

Я поднялась и скрылась от нее и своего стыда завесой волос.

– Я пойду, – едва слышно произнесла я и сделала несколько шагов в сторону двери.

– Если хочешь хоть что-то из себя представляясь, вкалывай, как проклятая. Только слабаки жалеют себя. Никогда не давай себе спуску. И помни, что нет предела совершенству. Можешь идти, – она отвернулась, показывая мне, что я больше не представляю ровным счетом никакого интереса.

На улице было облачно и прохладно, почти также, как на душе. Лавочка приняла мою одинокую фигуру, скрючившуюся и затравленно уставившуюся в пустоту. Северский обещал забрать меня через час, но было еще слишком рано, и до его приезда мне предстояло взять себя в руки, чтобы не показать жалкой и уничтоженной, и загнать вглубь себя съедающие меня мысли и не показывать боли.

Однако машина подъехала почти сразу, а из нее, к моему удивлению, вышел совсем не Северский, а какой-то безликий дяденька в костюме, скорее всего водитель; приглядевшись, я поняла, что машина, хоть и была похожей, но всё таки принадлежала совсем не Марату. А мужчина, тем временем, приблизился ко мне и заговорил.

– Зинаида Шелест? – вопросительная интонация заменила непоколебимое утверждение, однако, он молчаливо дождался моего едва заметного кивка, и лишь потом продолжил, – Прошу вас, следуйте за мной, – указал он на машину, которая вызывала во мне лишь чувство опасения. Если ее прислал Северский, то почему не написал об этом; если же нет, то вставал вопрос о том, в какую сторону кричать караул, и смогу ли я запомнить номера прежде, чем окажусь в непроницаемом салоне?

– Вы от Марата? Если нет, тогда объяснитесь, – встала я напротив мужчины в позу, с надеждой, что он понял по ней, что я не собираюсь сдаваться просто так.

– Девушка, – улыбнулся он тонкой профессиональной улыбкой, – Не бойтесь. Один очень серьезный человек хочет с вами поговорить. Никто не собирается тащить вас силой, но я надеюсь на ваше благоразумие и понимание, – он добродушно мотнул головой и посмотрел на меня непроницаемыми глазами, эмоции в которых душились всё то время, что этот человек проводил на работе.

И я, точно укушенная безропотностью, с некоторой долей любопытства последовала за ним, даже не пытаясь убеждать себя, что так поступают только наивные глупышки из кинематографа. Потому что, когда всё идет не по плану, жизнь становится самым настоящим фильмом, и ты перестаешь завидовать любимым героям, которым, оказывается, не так-то и легко переносить в одиночку страдания. Это красиво только в рамках экрана, когда кадры сменяются слишком быстро, чтобы успеть заскучать, а на смену им приходит негаданное счастье. На деле, только эта опасность и может на некоторое время спасти тебя от горя, поэтому ты, даже не зная наверняка, что с тобой ничего не случится, всё равно идешь ей навстречу.

А потом, спотыкаясь о собственное любопытство, недоверчивым взглядом смотришь на Бориса Демидова, и не веришь своим глазам.

– Привет, – необычайно дружелюбно скалится акула бизнеса и хлопает рядом с собой ладошкой, – Присаживайся, Зина.

И в то время, как один из самых именитых бизнесменов города ведет себя, как мой старый добрый дядюшка, что никак не вяжется с его дорогим костюмом, парфюмом, водителем и прочим, я мысленно, и, скорее всего, даже внешне, недоумеваю и ошокирываюсь. Словосочетание «очень серьезный» не до конца описывает явление в лице Бориса Демидова но мою голову. А то, с каким интересом он на меня смотрит, и вовсе попахивает шоу «необъяснимо, но факт», или чем-то подобным.

Благородное лицо, которое смотрит на меня, едва я оказываюсь в салоне, кажется смутно знакомым и до боли на кого-то похожим своими аристократическими чертами. И чуть позже до меня доходит, что передо мной отец Васи, моего бывшего парня, который, как он сам сказал в последнюю встречу, был решительно настроен меня вернуть.

Слишком решительно, как по мне. Я и не предполагала, что парень осмелится на такой отчаянный шаг, как обратиться к собственному отцу, чтобы силой его влияния склонить меня к желаемому результату.

– Ну, давай знакомиться, меня зовут Борис Дмитриевич, – протянул он мне руку, которую пришлось пожать, попутно отвечая; было достаточно странно представляться друг другу, поскольку мы и так знали эту информацию. Но официальная часть также важна для разговора, как тамада для свадьбы – что-то должно разогреть людей и приготовить их к последующим шокирующим событиям.

– Как ты наверняка знаешь, я являюсь отцом твоего парня, – на этих словах он хитро прищурился, а я робко, но уверенно возразила.

– Мы с ним больше не вместе, – и увидела в ответ сначала искреннее недоумение, а затем и удивление. Похоже, Вася не успел посвятить отца в произошедшие события, если вообще собирался. В таком случае, возникал вопрос какой статус был у Эльвиры Тихомировой? Если, конечно, в семье Демидовых не рассматривается практика девушка номер один и девушка номер два.

– Как быстро, однако, – поднял он брови и рассмеялся, – Хорошо быть молодым, запросто ссориться и мириться из-за всяких пустяков! Помниться, и я в свое время вот так переживал, столько драмы было, а всё ровным счетом из ничего, глупые слова, нелепые обиды… Ты, детка, не сердись на моего мальчика, я хоть с ним и не очень близок, да и, честно говоря, воспитать у меня его толком не удалось, сама знаешь, как судьба распорядилась. Вот только уверен, что человек он хороший, и если что сделал сгоряча, так искренне переживает по этому поводу. Я сам, Зина, такой, и сын у меня такой, и гордые оба, что уж говорить… А ты я вижу смышленая, понимающая, только глаза у тебя грустные! Обидел кто?

– Что вы, нет, – поспешила я отрицательно махнуть головой. Я всё еще не до конца понимала, почему отцу Васи потребовалось со мной поговорить, и с чего столько затрат времени и энергии, которые стоили, навскидку, некую круглую сумму, ради одной не самой подходящей для его сына девушки, – Просто… думала.

– Думать это хорошо. Ну раз уж так, что ты думаешь о том, чтобы прийти на день рождения моего сына Васи? – дошел он, наконец, до сути, и, видя мою растерянность и недовольство, поспешил добавить, – Знаю, что прием будет большой, люди важные… Но для меня и моего сына это очень много значит. Наши отношения могли бы стать лучше благодаря тебе. Честно говоря, меня беспокоит, что я могу его не увидеть, если тебя, Зина, там не будет. Поэтому приехал тебя просить.

Когда на тебя смотрит знаменитый бизнесмен с тревогой в глазах и говорит о том, что ты – единственная, кто может ему помочь сблизиться с сыном, это крайне неловко и попахивает отчаянной безотказностью. Кто вообще отказывает в просьбах таким людям, когда они сами приезжают для того, чтобы их озвучить?

Прочитав на моем лице сомнение, Борис Демидов добавил, едва ощутимо касаясь моего плеча рукой:

– Доставь радость старику, Зина, думаю, что это не так уж и трудно. А если поссорились, так и повод помириться какой, именины! Уверен, что в такой день все обиды испарятся.

– А если, я не хочу с ним мириться? – упрямо твердила я, наверняка зная исход разговора.

– Неужели так сильно обидел? Негодник! Зина, прошу от себя, не руби сгоряча, не сжигай мосты… Глупо ломать то, что предназначено для соединения. Я тебе как отец говорю, что ни одна другая девушка не смогла бы повлиять на сына, кроме тебя… любит он, сильно. Поверь старику.

Он лукаво улыбнулся и сжал мое плечо. Никто из нас не сомневался, в том, кто окажется победителем в этой игре. Вопрос только, что делать, если ты одновременно являешься и проигравшим и трофеем, а на деле, вообще не хочешь играть ни по чьим правилам?

– Хорошо, – вздохнула я и устало потерла переносицу, – Я приду. Но только не думайте, что это ради него, нет. Я просто помогу вам… сблизиться. Это важно, я понимаю. Но я хочу, чтобы вы тоже мне кое-что пообещали, – осмелела я и встретила задумчивый взгляд бизнесмена: вряд ли он ожидал такой реакции, но, несомненно, был заинтригован.

– Я слушаю?

– Хочу, чтобы вы больше не использовали меня как средство, пешку или или нечто иное в собственных целях. И чтобы вы не пытались помирить меня с сыном, если поймете, что у нас на самом деле ничего не получиться. Вы знаете, что вам невозможно отказать.

Он улыбнулся, а у меня ёкнуло сердце – печальная умудренная улыбка была полна понимания и благодарности, но была до ужаса театральной. Почему-то мне думалось, что ответ Бориса Демидова не играет ровным счетом никакой роли. Чтобы ему не потребовалось от меня в будущем, он это возьмет, а если понадобиться и сломает меня, но добьется своего.

– Конечно, Зина, – кивнул он, – С нетерпением буду ждать нашей встречи. Ты даже не представляешь, как я тебе благодарен! Может быть, тебя подвести?

Я отказалась, и, попрощавшись, выскользнула из машины, которая тут же уехала, оставив после себя разбереженную душу, которую, казалось, нельзя было затронуть еще больше.

Но кто-то, вероятно, всё-таки решил смилостивиться надо мной и послать маленький глоток воздуха, потому что внезапно за моей спиной раздался громкий девичий голос, а потом меня накрыло разноцветной массой, которая оказалась уже знакомой мне младшей сестрой Северского.

Когда я вошел в квартиру Ромашко, он что-то внимательно разглядывал на экране своего ноутбука, сидя за барной стойкой, которая разделяла кухню и комнату небольшой студии. Королев развалился на диване, и, задрав ноги на спинку, подкидывал над головой плюшевое сердце.

– Север, друг, – не отрывая взгляда от экрана и поднося ко рту чашку, вместо приветствия бросил Ромашко, – Давай исключим этого парня из нашей тусовки, – он отсалютировал Королеву, который в ответ запустил в того игрушкой. Паша отвернулся и посмотрел на меня выразительным взглядом, – Ну или хотя бы сдадим его на милость дяденькам в синих халатах, чтобы мозги вправили. Я готов доплатить за бонус-терапию, если они смогут помочь. Я тут почитал, что женатые мужчины проводят с друзьями времени ноль процентов. Даже если округлить, все равно выходит ноль. Говоря по-русски, полная задница! Вакансия открыта.

– Вакансия? – с интересом заглянул я к нему в экран. Непонятные строчки переписок с кем-то, – Что за криминал?

– А, это… с ребятами общаюсь. Но, не уходим от темы, – гневно тыкнул он в Королева, – Вакансия на замену этого идиота, – он многозначительно постучал себя по голове, – Север, вразуми юродивого!

– Катись, Ромашко! – прозвучало беззлобное с дивана, а Ромашко подскочил к нему, прихватив по пути красное сердце, и принялся его им долбить. Я занял освободившееся место и терпеливо взирал на разыгрывающееся шоу, попутно попивая кофе из чашки Паши.

– В чем дело?

Ромашко, который театрально душил в этот момент Диму, мило улыбнулся.

– Наш друг придумал подарок на день рождения своей девушки.

– Это хорошо? – поднял бровь я.

– Да! – прозвучало приглушенное из-под подушки.

– Нет! – парировал Паша, – Сначала расскажи ему, а потом посмотрим, как ты будешь спасать свою жизнь.

– Катись нафиг! – свалил Королев Пашу с дивана.

– Куда? – проворчал тот и поднялся, кривляя лицо, – Это ж моя хата. Северский, – пришел он и привалился к моему плечу, – Он нас покидает. Мир пухом, земля прахом…

– Чего?

– Этот придурок собрался жениться, – тыкнул в него Паша и ушел в продолжительный фейспалм.

Я удивленно понял брови и глянул на Королева, который лишь пожал плечами.

– Поздравляю, – отсалютировал я ему чашкой кофе.

– Спасибо, – счастливо помахал он сердечком.

– Лол, – грустно вздохнул Ромашко, – Я тут единственный адекватный человек на квадратный километр. Что за времена, что за нравы? Кстати, Северский, я тут кое-что нарыл, – он похлопал по ноутбуку, – Как оказалось, этот фрик Владленский вообще не при чем в деле с Дюпоном. Так… мимопроходил, случайный знакомый. Зато рядом с ним есть одна занимательная персона. Актер, работает у него в театре, в возрасте, разведен, детей нет, в целом нормальный мужик, но…

– Но?

– Угадай, за кем он там приглядывает?

– За Зиной?

– Тьфу на вас! – вздохнул Ромашко и с кислой физиономий отвернулся, чтобы налить себе еще одну чашку кофе, – Друзья канули в бабью пустошь! Нахрен ему сдалась….

– Паш!

– За тобой, мой еще один неадекватный друг! А теперь угадай, кто его послал?

Я уставился на Пашу, сразу уловив суть.

Я не был глупцом, чтобы полагать, что отец забыл про меня, или перестал интересоваться моей жизнью. И точно знал, что он только и ждет моей промашки, чтобы прибежать и поднять меня на ноги, заодно надев мне на шею золотой поводок.

Только вот взволновало меня не это. Если шпион отца работал в театре по соседству с клубом Барина, значит, он был знаком с Зиной. Если он был знаком с Зиной и следил за мной, то он наверняка уже кое-что знал и о наших отношениях. Вопрос только в том, насколько хорошо он понял мои намерения. Если да, то всё складывалось очень паршиво.

– Кто это?

– Щас скину, – Ромашко прильнул к ноутбуку, – Север, думаешь…

– Да, – перебил я, – Мне нужно идти. Если узнаешь еще что-то, кидай сразу на почту. Привет от Мармеладовой, – бросил я на выходе, попутно набирая номер Шелест.

– Зина? Я задержусь, потому что… Где, прости? Но как…?

Я удивленно слушал сбивчивые объяснения Шелест по поводу того, как она оказалась в гостях у моей мамы и сестры, пока в трубке не раздался шум, а следом за ним радостный вопль:

– Марааатик! – кричала Софа, – Мы тебя ждем! Вали давай быстрее!

– Эй, мелочь, что ты творишь?

– Зануда! Мы с Зиной тебя ждем! Быстрее! – и отключилась, как всегда оставляя за собой последнее слово.

Дома было шумно. Где-то в глубине одной из комнат громко орала тяжелая музыка. Я пошел на звук, попутно заглядывая на кухню, чтобы поздороваться с мамой, которая подняла глаза к потолку, как бы говоря, как ее бесит одна неадекватная персона. В комнате Софы как всегда творился беспорядок. Половина вещей была свалена на спинке стула, половина кучей лежала на кровати. На столе стояло как минимум пять грязных чашек. Большой плакат с неизвестной мне группой металлистов покрывал практически всю стену с хвалеными новыми обоями.

И все-таки единственным, что привлекало взгляд при входе в эту обитель хаоса, была Шелест, которая как инородное тело стояла посреди хлама и громкой музыки и не знала, куда себя деть, в то время как Софа скакала вокруг нее, точно сайгак, демонстрируя знаменательные, по ее мнению, вещи из своей жизни.

– А это ваще крутяк, зацени стайл, – крутила она перед ней какую-то ужасную фигурку, то и дело норовя заехать в глаз, – А вот, вот, это мне папа привез из командировки! Таких ваще ни у кого нет…

Я выключил музыку, и на меня наконец-то обратили внимание. Софа тут же повисла на мне, а Шелест виновато потупилась, видимо, смущенная тем, что без моего ведома оказалась в этой квартире.

Как же, а то я не знал, кто был тому виной.

– Браатик! – визжала от восторга Софа, отчаянно пытаясь превратиться в мартышку и облюбовать меня, точно банановое дерево, – Говорят, я выросла и стала намного выше! Ты больше не должен звать меня мелкой!

– Может быть тогда жирафом?

– Ээй! – закрыла рукой мой хмык сестра и с надеждой посмотрела на Зину, – Он просто невыносимый! Ты знаешь, Зина, я думаю, что могу найти тебе более подходящего парня, у меня на примете есть…

Настала моя очередь затыкать ей рот. Софа для приличия побрыкалась, а потом успокоилась и отскочила в сторону.

– Кто-то еще недостаточно взрослый, чтобы лезть в чужие дела, – пригрозил я сестре, попутно любуясь тем, как Зина несмело являет миру свою улыбку. Софа показала мне язык и прыгнула за Шелест, игнорируя саркастично поднятую бровь.

– Кто-то слишком скучный и вяленый!

– Мелкая!

– Ну, братик! Ну, Зина, сделай что-нибудь! Ты же мой друг?!

Зина только еще шире улыбалась и старалась не упасть, участвуя в флешмобе «стань деревом для Софы». Пришлось отодрать пискливое существо от подрагивающей от смеха девушки и усадить на кровать, пообещав связать руки, если она снова начнет чудить.

– Ну капец вы скучные, ребята! – нудила она, впрочем, больше не делая попыток к борьбе, – Смотрите, какие мне плакаты пришли, вот с кровушкой, вот с вампирами… Жизненно!

Мы с Зиной переглянулись и единодушно встали на сторону добра. Я даже предложил помощь в нахождении экзорциста. Но добрый порыв был высмеян и утонул в потоке неясных ругательств и комментариев со стороны зла. Как ни странно, неиссякающий поток перескакивающих с одной на другую мыслей, был как будто необходим мне и Зине, для того, чтобы расслабиться и забыть и проблемах, в которых мы погрязли. Софа без ведома клеила наши рубцы и мастерски игнорировала опустошенную Шелест и злого меня. Однако, оказывается кто-то и правда подрос за последние месяцы.

– Маратик, а почему это ты Зину такую грустную одну бросил? – между прочим спросила она, а я кольнул глазами тут же подобравшую все свои расслабленные мысли Шелест, которая поспешила укрыть их за привычным ей заслоном. Что-то мне подсказывало, что знакомство с бабушкой Мармеладовой прошло не так удачно, как ждала Шелест. И, похоже, она еще не знала того, что знал я.

– Глупости, – поспешила в привычной манере отрешиться Зина, – Просто задумалась…

– Мммм, длинная лапша на моих ушах, – съязвила Софа и прищурилась в сторону Зины, – Такая же, как те слезы, что ты прятала в своих глазах, – она недовольно покачала головой и смерила меня неожиданно осознанным недовольным взглядом, правильно полагая, что мне не понравилось все, что я услышал, – Чего творишь? – замотала она руками, когда я за воротник толстовки выставил ее за дверь.

– Иди, помоги маме накрыть на стол.

– Вообще-то это моя ком…, – я закрыл дверь и повернулся к Зине, которая виновато прятала глаза в многочисленных предметах, наполняющих логово сестры.

– Как ты? – поинтересовался я.

– Нормально, нет, четно, Северский, всё у меня хорошо. Твоя сестра выдумщица.

– Как и ты, – я приблизился к Зине.

– Северский…

– Марат.

– Марат, – Зина облизнула губы, – Все так, как и должно было быть. Глупо полагать, что я смогла бы…

– Что, ожидания оказались выше неминуемой реальности?

– Точно, – недовольно сморщилась она и потерла виски, – Мне ясно дали понять, что я ничего из себя не представляю, и лучше бы вообще никогда не прикасалась к инструменту. Так что мне как раз подходит игра ради игры в одиночестве где-то на задворках города в захудалом театре.

– И ты так просто сдашься? – смерил я ее взглядом, уловив те самые «длинные» слезы, застывшие в уголках темных глаз.

– А что ты предлагаешь? Биться о нерушимые стены? Разбивать гордость о минуты позора, делая вид, что все хорошо? – завелась девушка, всем своим непривычно раздраженным видом показывая, как она расстроена, и как больно ей осознавать свое фиаско.

– Не лучше ли закрыться в куполе и ничего не делать?

– Да, вот именно… Что? – уставилась она на меня, осознав, что я выстроил чуждую ее мыслям тактику.

– Будешь и дальше молча страдать от собственного невыраженного потенциала, боясь критики? Думаешь, твоя гордость научится жить в мире с сожалениями об упущенных возможностях?

– Их нет,возможностей нет.

– Один промах и ты уже ни на что неспособна. Хочешь, чтобы тебя пожалели. Трусливо убегаешь от проблемы вместо того, чтобы ее решить. Ты снова потрясающе неблагодарна.

– Я и не просила о помощи.

– Но ты ее приняла. Будь добра соответствуй чужим ожиданиям.

Не выдержав напора девушка спасовала и опустила глаза, торопливо смахивая слезы с подрагивающих ресниц.

– Прости, – выдохнула быстро и грустно, заставляя меня пожалеть о собственной необходимой жестокости. Я так хотел, чтобы она перестала быть слабой, что совсем забыл о ее ранимой душе, которую она прятала за высоким ограждением. Чертовски сильной душе, способной на глубокие переживания и искренние чувства. Она никогда не была такой равнодушной, как я, не была холодной и черствой. Ее красочный мир был наполнен волшебными теплыми потоками, которые уже давно окутали меня и заставляли заледенелое сердце медленно, но верно двигаться в сторону оттепели. Зина стала для меня оттепелью, а я на самом деле оказался неприлично жесток, и отплатил ей тем, что заставил плакать.

– Прости, – эхом отозвался я и заключил ее в объятия. Не вырвалась, не сделала ни шага навстречу, просто приняла меня, словно успокоительное. Дрожа и успокаиваясь слушала мои спокойные слова и недоумевала от информации, которую мне стоило сказать с самого начала, – Звонила Мармеладова. Она передала, что ее бабушка согласна продолжить ваши занятия лишь при условии, что ты примешь участие в конкурсе. Она сказала, что иначе не желает тратить время попусту. Я думаю она ждет от тебя полной отдачи. Сегодня… не знаю, что произошло, только догадываюсь. Я думаю, она просто поступила, как я ранее. Попыталась вызвать твой гнев, чтобы заставить стать сильнее. Поверь мне, это действительно работает.

– Что? – недоверчиво заглянула она в мои глаза, пытаясь отыскать в них тень лукавства, – Но как такое возможно? Она же… не сказала мне ни одного хорошего слова. И о конкурсе со мной не говорила. Почему?

– Думаю, всё дело в том, что она ждала твоей реакции. Твоих чувств. Ты должна быть по-настоящему крепкой, чтобы она смогла впихнуть в тебя большое количество мощи. Если бы ты сдалась сейчас, не было бы смысла бороться за тебя.

Зина нервно провела рукой по волосам, тяжело вздохнула и явно не до конца осознавала свалившуюся на нее мечту, с которой она уже успела попрощаться.

Я же, словив собственную мечту в свои сети, просто смотрел, как она всё ярче горит для меня, и как в темных глубинах крепнет ее ко мне доверие. Что-то говорило мне, что Зина никогда не сможет принадлежать мне полностью, жертвуя себя предназначению, к которому я ее так активно подталкивал. Но мне бы хватило остального.

А ценные минуты уединения и не сковывающего никого из нас молчания были прерваны на удивление милой Софой, которая даже умудрилась вежливо постучать в дверь, перед тем как войти и позвать нас на ужин. И ничего удивительно, что сестра, после такого миролюбивого захода оказалась той еще пакостницей.

– Вы же там по-любому целовались! – сурово и умудрено произнесла она, едва усевшись за стол. Зина поперхнулась водой и окатила меня брызгами, а я мокрый и недовольный влепил кому-то слишком некультурному подзатыльник.

– А думать, прежде, чем говорить, тебя не научили? – мрачно спросил я, подавая Шелест салфетку. Она, несчастно краснела и стреляла глазами то на мокрые пятна у меня на футболке, то на ухмылку мамы.

– Софа, видимо, хочет, чтобы ее на лето отправили жить к бабушке в деревню, – съязвила мама, отвешивая ей дублирующий мой удар. Горящая от стыда и недовольства сестра пронзала пространство громкими криками.

– Че?! А я, виновата, что они… Уй, браатик, за что? Никто меня тут не любит, никто не слушает! Пойду с Зиной посижу! – она резво юркнула за другую часть стола и навалилась на Шелест, чуть не уронив на ту стакан с водой. Пришла очередь мамы таскать кого-то ушлого за воротник. В итоге, мартышку вернули на место, дав в руки ложку и пообещав, что если кто-то не закроет рот, то кто-то позвонит отцу.

Пожалуй, это был единственный действенный метод, чтобы успокоить это мелкое несчастье.

– Зина, а вы с Маратом давно знакомы? – улыбнулась мама, приступая к ненавязчивому допросу. Кто-то дорвался до женской персоны, впервые оказавшейся в нашем доме.

Шелест посмотрела на меня; я едва заметно пожал плечами и приступил к еде, решив, что девушка и сама разберется с парой навязчивых женщин. Она, поняв все верно, смерила меня долгим взглядом, от которого ужасно захотелось улыбнуться и повернулась к моей маме.

– Не очень.

– Но вы вместе учитесь?

– В одном институте.

– Марат такой замкнутый, редко бывает, что мы видим его друзей. Так, Паша с Димой иногда заходят, и то все время куда-то торопятся. Молодые, ух. А ты, Зина, живешь с родителями?

– С братом.

– А че, вы еще не съехались? У брата же есть ква…

– Софа! – обрушились на решившую открыть обиженный рот сестру два гневных оклика.

– Не обращай внимания! – поспешила успокоить, видимо, уже привыкшую к выпадам мелкой Зину, – Она может быть очень назойливой. Но, на самом деле, Зина, а почему бы тебе не переехать к сыну?

Настала моя очередь давиться водой. От мамы я такого подвоха не ожидал. Видимо, жизнь с мелкой плохо на нее повлияла.

– Мам, – сердито посмотрел я на женщину, в глазах у которой горели лукавые огоньки.

– Вообще-то.., – поспешила оправдаться Зина, – Мы с Маратом…

– Разберемся сами, – закончил я за нее, игнорируя рассерженный взгляд, – И если вы не прекратите, то будете видеть меня еще реже, – без намека на шутку сказал я

– То есть никогда? – уточнила Софа, слишком смело приподняв бровь, – Вообще-то, если бы я сегодня случайно не встретила Зину на улице, то вы бы так и не явились, хотя обещали, оба! А еще я некультурная!

– У нас было много дел. Зина вот, например, к конкурсу готовится, – невинно выдал я новую тему для разговоров, с плохо скрываемой насмешкой глядя, как Шелест сканирует меня своими темными глазами. Именно в них копошились все ее эмоции, и я уже подсел на крючек, вызывая их раз за разом, и просто не мог отказать себя в удовольствии снова заставить ее возмущенно посмотреть на меня.

– Как интересно? Что за конкурс? – мигом заинтересовалась мама, заботливо подливая Шелест сок.

– Это музыкальное соревнование, – несмело выдала Зина.

– Ты наверное на скрипке играешь? – предположила мама.

– На фортепьяно, – покачала головой Шелест, – Но дело в том, что с конкурсом всё еще не ясно. Марат поспешил с выводами…

– Бабушка Мармеладовой лично ее готовит, – выдал я то, от чего моя мама пришла в восторг. Она точно знала цену этой информации. Софа, которая ничего в этом не смыслила, но привыкшая, что во всех разговорах, где упоминается имя Людмилы Цахер, используются интонации благоговейного трепета и ужаса, присвистнула.

– Круто! Зина, ты, наверное играешь как этот, как его… Моцарт! – выдала сестра очень умную мысль и довольная собой приподняла палец.

Зина, в конец сраженная, то ли всеобщим восторгом, то ли сравнением с умершим композитором лишь уныло кивнула, никак не комментируя неожиданную новость.

Больше никто не задавал провокационных вопросов, а Зина, по-видимому, довольная, что от ее персоны отстали, достаточно пространно беседовала с мамой и сестрой. Я, улучив момент, полез в телефон, чтобы узнать имя засланного отцом человека. Я долго всматривался в незнакомое мне лицо, и пытался понять, что мне делать с ним и его близостью к Шелест. Почему-то мне казалось, что бездейственно бдевший за мной отец начнет действовать очень скоро, и я не сомневался, что он найдет нужные педали, чтобы заставить меня плясать под его дудку. Нужно было как-то разобраться с серьезным, но до ужаса скучным на вид взрослым дяденькой с банданой и влажным грустным взглядом, взиравшим на меня с фото, под которым было напечатана фамилия Петрушевский.

18

После того, как я решилась продолжать занятия у Люды Цахер и принялась усердно готовиться к конкурсу, пары в университете стали казаться еще большей пыткой, чем раньше. Даже несмотря на то, что меня постоянно подбадривали необычайно восторженная в последнее время Уля, у которой стремительно приближался день рождения, все такой же молчаливый, но постоянно оказывающийся рядом Северский, не знаю уж, почему решивший, что неизменное присутствие Ромашко, скрасит мои серые будни. Последний, на пару с Королевым, теперь каждый день обедавшие вместе с нами в большой перерыв, то и дело хохмили и на самом деле умудрялись отвлекать меня от тяжелых мыслей и скрашивали день, до того момента, пока я не возвращалась домой, где неусыпно следящие за мной родители пытались выяснить причину моей вечной занятости и отсутствия дома. Они достаточно ровно отнеслись к вновь замелькавшему в нашей квартире Оливье и даже подозрительно часто стали намекать на то, что мы с ним составим отличную пару, стоит только получше приглядеться друг к другу. Это вызывало у меня лишь желание убежать как можно быстрее и появляться дома как можно реже. Миша тоже все время где-то пропадал, и это избавляло меня от необходимости еще и ему объяснять причину моих частых вылазок из дома. Мне казалось неправильным такое положение дел: приходилось скрывать от родных мои истинные намерения и планы, тогда как недавно появившиеся в моей жизни люди всецело меня одобряли и всячески поддерживали.

Тяготивший меня день рождения Васи приближался точно снежный вихрь и, несмотря на то, что я решила, что это будет последний раз, когда я что-то для него делаю, мне было нехорошо при мысли, что придется снова столкнуться с его ловко манипулирующим людьми отцом.

Северский настолько примелькался в моей жизни, что я сама не заметила, как впустила его в душу и отзывалась теплом на каждое его появление. Он был серьезен и редко изменял непроницаемому виду; но я уже успела понять, что за маской равнодушия прячется большое сердце и теплые чувства к немногим близким ему людям. И хотя я каждый раз уныло замечала, как смотрят на него проходящие мимо не в пример мне привлекательные девушки, раз за разом стреляя красивыми глазами в его сторону, я продолжала согреваться о свои чувства, по собственной глупости разросшиеся до невероятной потребности выискивать в толпе высокую фигуру, увлекаться редкими улыбками, и засыпать с неизменными и нереальными мечтами. Кто знает, почему он из всех возможных вариантов решил впустить в свою жизнь неприметную и закрытую в собственном мире меня, но его добротой я воспользовалась в полной мере и до неприличия сильно влюбилась в популярного парня, поставив на кон собственный рассудок. Скорее всего, я была для него кем-то вроде сестры, которую можно гладить по голове, кормить, знакомить с друзьями и следить, чтобы шарф был завязан крепко; с моей же стороны каждые его жест приближал к точке невозврата, когда всецелое и маниакальное помешательство на его персоне не стало предметом грустных насмешек Ульяны, которая тут же вывела меня на чистую воду и то ли жалела, то ли ругала, когда дело доходило до обсуждения моих чувств.

– Дурочка, ты, Зинка! Но почему я не удивлена? Этот снежный человек сам вокруг тебя юлой вьется, а мы тут еще удивляемся, чего это ты на него запала! Да в него и издалека немудрено втрескаться, а когда, как у тебя, почти в глаза в глаза, тут уже без вариантов! Но ты уверена, что у вас это не взаимно? Просто, как не посмотришь, так он от тебя глаз не отводит, честное словно, наводит на мысли…

– Куда уж мне? Если он на моих глазах Тихомирову из дома выставил, представляешь, какой нелепой я ему покажусь, когда он узнает о моих чувствах?

– А чего он тогда привязался к тебе, извини за иностранный, как банный, мать его лист? В одном месте зачесалось благотворителем-меценатом заделаться? Добрых дел мастер, за просто так доброту разбазаривать? Не гони мне, Зин, я чую, что тут нечисто как-то… И еще эта их муть с твоим братом и твоим бывшим и твоим, наркоманом этим, Татарским… Ну е-мае, сколько жили спокойно, а тут целый урожай на нашу голову какой-то!

– А это все ты, между прочим, – приспичило тебе в Королева влюбиться!

– Эй, а ну-ка попридержи гнусные инсинуации! – хлопнула меня по спине подруга, потом мечтательно закатила глаза и затараторила счастливо и возбужденно, – Он мне какой-то сюрприз, между прочим, готовит на др! Ходит такой весь загадочный, мистер икс какой-то, глаза невинные и хитрые! Ну, Зинка, если он меня разочарует после такого, быть ему мертвецом, зуб даю!

Я улыбнулась, а про себя даже залюбовалась на такую типично женскую натуру подруги. Раньше, все это казалось мне забавными глупостями, которых я попросту лишена; но на самом деле, наверное именно эти глупости и делают женщину по-настоящему милой и незатейливой, но безумно привлекательной для мужчин. Может быть, будь я хоть немного такой же легкой и непосредственной, я имела бы шанс быть замеченной кем-то холодным и неприступным.

– Жаль, что я этого не увижу, – вздохнула я и помрачнела, при мысли о предстоящем походе на светский раут к Борису Демидову. Сколько бы внимания прессы не было привлечено к этому громкому и яркому событию, я бы запросто и с легким сердцем променяла его на спокойные посиделки в кампании близких мне друзей на дне рождения подруги.

– Вот угораздило тебя? А может ну его, шли к черту этого душепийцу и его папеньку, у которого в одном месте денег слишком много… Ты им ничего не должна! А лучше притащи к нему за руку Северского и заяви, что у тебя новый бойфренд, так что старый может идти глубоким и дальним лесом!

– Сама не знаю, почему я согласилась, – снова вздохнула я и уныло взглянула на темное, покрытое снежными облаками небо.

– А я знаю! – заорала Уля и прижала меня к своему боку, – Ты слишком добрая и безвольная!

– Ну спасибо! – хмыкнула я, – Чувствую, что добрая и безвольная я нахлебается на этом вечере так, что потом будет не продохнуть.

– Не сомневаюсь, что прилетит наш ледяной мачо и откачает тебя воздушно-капельным… Всё-всё! – засмеялась Уля, – Просто скажи этому предателю, что ты ему больше ничего не должна и свали оттуда. А потом сразу дуй ко мне на вечеринку!

– Сомневаюсь, что это будет так легко.

– Кстати, почему ты не сказала ребятам, о том, что собираешься отправиться на вечер к Демидову? За остальных не ручаюсь, но Северский точно удивится, не увидев тебя на празднике!

– Не знаю… Боюсь его реакции. Боюсь, что он сможет меня отговорить. Боюсь, что подумает что-то не то, – неосознанно выдала я и одновременно с подругой закатила глаза.

– Уууу, тут все потеряно, клиент полностью неадекватен! – поцокала она и потрепала меня за руку, – Ладно, добрая душа, я полетела дошивать себе платье на праздник! А ты смотри мне, не квасься, всё будет норм!

Она поспешно обняла меня и ускакала к подъезжающему автобусу. И тут же, словно почувствовав мою не защищенную никем оголенную неуверенность, ко мне подошла Тихомирова с неизменно высокомерным видом рассматривая бледную и растерзанную собственными мыслями меня.

И если бы ее намерения вдруг оказались миролюбивыми, а в голове не копошилась куча озлобленных в мою сторону ядовитых змей, то я бы рискнула совершить что-то еще более грандиозное, чем всегда. Например, призналась бы, наконец, в своих чувствах к Северскому.

– Привет, Шелест, – опасным в своей ровности и безэмоциональности голосом сказала она, смотря на меня испытующе, по-женски прицениваясь и по-новому подмечая каждый изъян моего существования, – Я оказалась так глупа, что недооценила тебя, – она ухмыльнулась, то ли усмехаясь судьбе, так залихватски перемешавшей положение персонажей в истории нашей жизни, то ли со злости от того, что она со всех сторон оказалась в проигрыше, – Вообще, никогда не понимала всех этих историй, где пользующиеся популярностью умные парни, влюбляются в серых мышек, и под их чуткостью, добротой и невзрачными крылышками становятся примерными и любящими мужчинами. Чушь, так не бывает, Шелест! – убежденно бросила она, захватывая больше воздуха, чтобы позже со свистом вытолкать его из себя вместе с мыслями, которые она пыталась до меня донести, – Сколько бы слоев цветастой материи и штукатурки не нанести на серость, она все равно останется в своей сердцевине скучной, слабой и невзрачной. Глядя на тебя, я не рискнула бы даже сказать, что тебя кто-то вообще замечает в этом мире. Но вот, ты везде, непонятно откуда взявшаяся серая масса, без намека на амбиции и желание выделиться из толпы. Вот она ты, влетаешь в мой мир, и ломаешь его на кусочки, – задумчиво потянула она, покусывая свои губы.

Я молча слушала ядовитую, продуманную до истертости мысль и была до ужаса безразлична к разрушительной силе своего присутствия в жизни Эльвиры Тихомировой. Что толку жалеть того, кому эта жалость нужна, как мне костюм для гольфа?

– Я разумно рассудила, что ты и твоя серость бесследно исчезнешь с горизонта, едва минута твой славы угаснет. Так легко было убедить Демидова в том, что кто-то слишком неподходящая пара для сына знаменитого бизнесмена, так просто было без жалости отправить тебя плыть мимо основного развития событий... Но ты удивительным образом выплыла в самом неожиданном месте, на самом деле поразив меня и разозлив. Северский это не то, что ты должна была получить. Даже закрыв глаза на то, что он вдруг решил пренебречь хорошим вкусом и поразвлечься с тобой разок-другой, я полагаю, что ты не та, кем он должен был по-настоящему увлечься. Как хитро ты провернула все эти фокусы с привлечением его внимания! Браво, Шелест! Теперь я знаю, что тихий омут с умными чертями куда опаснее открытой конкуренции. Но что еще более странно, ты даже не такая уж и порядочная, раз умудряешься крутить двумя парнями, а может быть их у тебя даже больше. С того момента, как ты встала у меня на пути, я уже перестала чему-то сильно удивляться.

– И зачем мне все это знать? – устало спросила я, не в силах больше выслушивать пространные речи о собственной злодейской роли в жизни девушки.

– Хочу прояснить ситуацию. Я жалела тебя и не замечала. Я поплатилась за это, но теперь могу тебя заверить, что буду воевать с тобой на равных. Я не глупа, красива, у меня прекрасные манеры и большой потенциал. Если они не слепые и хоть что-то понимают в том, кто из нас лучше, я думаю, что минуты твоего триумфа на исходе. Я сделаю все возможное, чтобы ты пожалела о своем решении вылезти из своей скорлупы. Я пришла к тебе, чтобы сказать об этом, и утвердить торжество правды, которая наполняет наши жизни. Побеждает тот, кто сильнее.

Как бы это ни было странно, единственное, что меня поражало во всей этой ситуации это то, что в последнее время люди, окружающие меня, были потрясающе единодушны в том, что мне необходимо становится сильнее и бороться за свою цель. Неважно, что каждый из них видел мою цель по-своему, но это нерушимое желание в самом деле поражало. Если бы судьба давала намеки, то это были они, и значило это, что любую слабость нужно было удавить в зародыше, вырасти и выпорхнуть, заявить о своем таланте и определенно осчастливить большинство из тех, кто по-настоящему хотел для меня успеха. Но я точно была уверена в том, что минуты моего триумфа не имеют ничего общего с представлениями в голове Эльвиры Тихомировой. Мое внутреннее «я» не требовало ничего, что поставило бы меня под блеск софитов ради самих огней, ради их тепла и чувства удовлетворения, что именно я, «никто» из собственной серой вселенной, завладела этим местом и добилась всеобщего внимания. Цель была куда как меньше и интимнее, но гораздо значимее.

Делать то, что я люблю, чтобы быть счастливой и подарить счастье тем, кто оказался настолько внимательным, что разглядел за чьим-то неприметным миром большую, невообразимо яркую возможность.

Я никогда не боролась до этого, предпочитала не страдать и оставаться глубоко несчастной, подчиняя свои желания чужим видениям правильного для меня. Может быть, люди, окружившие меня сейчас, передали мне элементы своих сил, несокрушимой храбрости и стойкости, уверенности и наплевательства даже на тех, кто мне близок и дорог. Я наступала на глотку страху, делала большой шаг в сторону от понимания родных и висела на волоске над пропастью, в которую неминуемо сорвалась бы, если бы моя решимость хоть на секундочку поубавилась. Но сердцами тех, кто верил в мой талант, я держалась и шла, не закрывая глаз, впервые начиная бороться со страхами в открытом бою.

И далеко не Эльвира Тихомирова была сейчас главный для меня конкурентом, а я сама, мой купол, мои привычки и моя слабость. И теперь я понимала, что большой талант требует больших стараний, даже, может быть, больших, чем менее сильный. Труд, самоотдача и уверенность. И большая храбрость.

– А что, если ты ошибаешься? – смело выдохнула я в ядовитую атмосферу, распростертую вокруг Эльвиры. Та забегала глазами, пытаясь понять, почему я в меньшей степени напугана и по-настоящему равнодушна за свою судьбу, которую она взяла на мушку, – Что ты будешь делать, если я окажусь фавориткой, а не побежденной?

– Я этого не допущу.

– Я даже готова пойти дальше.

– Что ты имеешь в виду? – настороженно, но заинтересованно спросила Эльвира, спесь которой смешалась с вызовом и недоумением.

– Что и твое сердце в итоге сдаться мне. Я не шучу, – поспешила я добавить, увидев усмешку на губах девушки, – Я могу задеть твои чувства, ранить душу, окунуть в невообразимый мир, даже не прибегая к конфронтации и не пытаясь тебе что-то доказать. Я уже победила, потому что родилась с оружием в руках, – я помяла пальцы, продолжая подзадоривать развеселившуюся и с жалостью смотрящую на меня Эльвиру.

– Шелест, ты полоумная? Вот уж точно чего от тебя не ожидала. Не стоит стращать меня необъяснимыми силами, я не попадусь на этот треп.

– Я просто тоже хочу прояснить ситуацию. Я знаю такие глубинные степени чувств, что могу без слов пленить человека. Могу заставить его замереть, засмеяться или зарыдать. Могу ввести его в ступор, могу успокоить и усыпить, могу поднять боевой дух и зарядить энергией.

– Кончай нести бред! – выплюнула Тихомирова, со злостью разворачиваясь, решив, что я запутываю ее, намеренно говоря о всяких глупостях, – Ты напридумывала себя всякую чушь и теперь надеешься, что это поможет тебе напугать меня? Просто исчезни с моего пути! – с расстановкой проговорила она и быстро ушла, оставив после себя заряженную яростью атмосферу.

Я же, поражаясь собственной многословности и спокойной решимости, не спеша побрела знакомой дорогой к театру, чтобы пустить неожиданно вырасшие внутри меня силы на пользу делу, которое и было моей конечной целью. Пусть я буду двигаться медленно, пусть путь будет заставлен препятствиями и людьми, не готовыми принять мой выбор и встать на мою сторону. Пусть так. Внутри меня все равно горел спокойный огонек уверенности и непоколебимости.

Пожалуй, этот злополучный день не должен был задаться с самого начала. С того самого момента, как я в ужасе подняла тяжелые после сна веки, разбуженная шумом, который невероятным образом соседствовал со мной в одном помещении. И ладно бы, шум господствовал сам по себе, даже с учетом того, что тогда пришлось бы просить Северского отвести меня к упомянутому им по случаю экзорцисту, это было бы более объяснимо, чем присутствие в моей комнате Оливье, который виновато глазел на меня своими глазированными глазами, хлопал ресницами, точно смахивая произошедшее со счетов, и пытаясь заодно заморгать то, что творилось вокруг него. Хаос точно был сообщником француза, который поднабрался за время жизни в нашем доме опыта во владении языком и мог теперь безостановочно и мило щебетать слово "извини" со всеми подходящими и не очень интонациями к нему. И ему было за что просить прощения.

Мой телефон точно отошел в лучший из миров, напоследок скалясь разбитой грустной улыбкой. Он лежал возле француза, который тоже грустно улыбался, сидя на полу, и держал в руках мое красивое черное платье, которое Ульяна сшила специально для сегодняшнего дня, а я вчера предусмотрительно выгладила и повесила дожидаться своего скорого часа. И я очень надеялась, что помимо "извини" француз успел выучить еще хотя бы минимальный набор предложений, способный объяснить тот факт, почему мое платье было порвано и попросту испорчено, видимо, по чьему-то злому умыслу.

Оливье продолжал обескуражено обводить глазами устроенный им беспорядок и несмело улыбнулся мне, когда я поднялась и с грозным видом направилась выяснять суть. Мое терпение и доброта кончились, и я собиралась разобраться с этой заграничной пташкой, даже если для этого придется выволочь его из дома силой. Возникла шальная мысль позвонить и позвать Марата, который бы точно не преминул возможностью воспользоваться случаем и что-нибудь сделать с этим сахарным существом. Но мысль умерла в зародыше, стоило только глянуть на испорченный телефон, а следом загореться жаждой кровной мести за дорогие моему сердцу вещи.

Да и, говоря откровенно, мне уже давно надоело уживаться в одном доме с непонятно отчего задержавшимся парнем, который, к тому же, постоянно лез ко мне, чтобы пообщаться, вместе приготовить ужин и потренироваться в русском языке. Мое молчание и пренебрежение, а также откровенно равнодушный взгляд, казалось, только еще больше раззадоривали общительного Оливье, и он с ежедневной прытью подавался ко мне с дружелюбными порывами. Не знаю, что наплел Миша родителям, но они воспринимали все так, словно в том, что у нас ни с того ни с сего поселился иностранец, не было ничего странного. С братом я все еще держала дистанцию и общалась только в случаях крайней необходимости, но в какой-то момент мое терпение дало трещину, и я влетела к нему в комнату с вопросом и жаждой расправы.

– Когда нужно, тогда и уедет, – в довольной резкой манере ответил мне брат и задумчиво добавил, – Кстати, твой новый дружок мог бы в этом и посодействовать, – он явно намекал на Северского и злил меня этим еще больше. Я так и не простила брату его стремления решать все за меня, его своенравие и пренебрежение моими желаниями; я все еще беспокоилась за него, беспокоилась, потому что видела, как он уставал в последнее время, как у него на лице все сильнее проглядывали темные круги, а во взгляде сквозили отрешенность от всех и даже какое-то злое безразличие. Кажется, он уже сам не был рад от того, во что влез, и страдал, что ему приходится разгребать всю эту массу, свалившуюся на него. Памятуя о словах Северского, я однажды попыталась возродить нашу доверительную близость и попробовала узнать что происходит в жизни у брата, как это связано с Северским, Дюпоном, Татарским и мной, но была отрезана от него стеной нежелания разговаривать на темы, которые не имеют ко мне отношения. С тех пор мы злились друг на друга и молчаливо боролись за право зваться человеком с самым убийственным взглядом. В любом случае, брат был последним человеком, кто бы сейчас помог мне разобраться со светлым явлением француза передо мной.

– Что случилось? – медленно и четко спросила я, заставляя его понимать меня если не самими словами, то всем своим видом и грозным, почти что прожигающим, взглядом. Француз то ли притворился, что не понимает, то ли действительно что-то пытался мне объяснить, но его быстрый язык звучал для меня не проще, чем какое-то дьявольское заклинание. Даже отчаянный фейспалм, увы, не заставил меня лучше понимать французскую речь, а Оливье так и не сказал ни единого слова по-русски. Мое отчаяние усугублялось еще и отсутствием в моей жизни телефона, а также платья. И если до этого я поражалась потрясающе предусмотрительной цепочке событий, преследующих меня с начало этого учебного года, то теперь не сомневалась, что ничего не бывает просто так, а если и бывает, то потом оборачивается такой стороной, что лучше бы вообще ничего не было.

В отчаянии я совершила неудачную попытку убийства, нацелившись на непутевого понаехавшего подвернувшимся под руку томом сонат Бетховена, добившись лишь молитвенно сложенных ладошек и невероятно жалостливого лица. В тот момент, когда я убедительно трясла перед присевшим от испуга на пол Оливье сломанным телефоном, на шум прибежал брат и уставился на разыгрывающуюся перед ним сцену сначала в недоумении, а затем с усмешкой. Но, кажется, я мастерски перевоплотилась в убивателя взглядом, так как даже Миша стушевался, когда я на него грозно посмотрела. Он торопливо отвел смеющиеся глаза и откашлялся в сжатый кулак, скрывая смешок.

– Что у вас тут произошло? – спросил он, подходя ближе и рассматривая почившие с миром предметы.

– Не поверишь, у меня тот же вопрос, – ответила я, все еще сверля взглядом несчастного Оливье, – Давай, поговори со своим родным Гуглом, пусть он поведает нам правду, – съязвила я, выискивая способы выплеснуть накопившуюся бурю страстей. Последняя капля обещала случиться очень скоро, и хотя я не относилась к числу особо буйных особ, могла, по крайней мере, совершить что-нибудь выходящее из рамок моего привычного поведения.

– Воу, Шелест, – вскинул руки брат, мгновенно уловив мое настроение, – Давай, ты успокоишься, и мы все вместе решим, что делать. Я уверен, что Оливье, – в этот момент даже Миша с сомнением посмотрел на скрюченную на полу сахарную французскую массу, – Сможет всё с легкостью объяснить, – Миша широко и явно фальшиво улыбнулся и достал из кармана свой телефон, чем вызвал у меня вздох сожаления.

Было что-то символичное в том, что все пошло наперекосяк именно в этот день, и, может быть, в любом другом случае я бы и не была так расстроена; но факт оставался фактом – моя привычка привязываться к вещам и сильно грустить по их отсутствию или поломке не сыграла мне на руку.

Пока мои панихидические мысли крутились вокруг того, что я потеряла, Миша кому-то звонил и о чем-то договаривался. Абонент явился довольно быстро, застав всю нашу не дружную компанию на кухне. Мы с Мишей демонстративно смотрели в разные стороны, а Оливье все также горбился, кидая то на одного то на другого жалостливые взгляды, и то и дело нервно засовывал в рот мятные карамельки, доставая их из вазочки на столе.

– Хай, – поздоровался с нами на удивление здоровый Лео, и присел за стол, – Вы чего такие приунывшие? Ладно, Зина, она всег… Эй, Миш, ты что с сестрой сделал? Я ее не так долго не видел, а она смотрит как волчица. Так и чувствую, что сейчас вцепится зубами, цццц! – он отставил стул подальше от меня и моей околоманьячной ауры и уставился на Оливье, который, увидев понимающего его друга, приосанился и лучезарно улыбнулся.

– Лео! – хлопнул его по плечу брат, – Выясни у этого кудрявого, что он сделал с Зиниными вещами. И какого черта он вообще у нее в комнате поутру ошивался, – помрачневшим голосом добавил Миша, смиряя Оливье недобрым взглядом.

В рядах антифранцузского ополчения наметилось пополнения, и я, хоть и была с Мишей в ссоре, не могла не отметить его заботы обо мне.

Лео сначала недоуменно посмотрел на меня, затем на француза, и только потом приступил к допросу. Оливье отвечал бурно и быстро, отчаянно жестикулируя и то и дело тыкая в меня своими длинными белыми пальцами.

Нахмуренное поначалу лицо Владленского постепенно разглаживалось, а потом и вовсе приняло скептическое выражение. Кажется, он даже дал себе время собраться с мыслями, прежде, чем просветить меня и Мишу в загадочную историю появления француза в моей комнате.

– Постараюсь, как есть, – прочистил горло он и старательно стал пересказывать то, что передал ему успокоившийся Оливье, который почувствовал, что с него спала некоторая ответственность после объяснения, и с еще большим усердие принялся за конфеты, – Оливье говорит, что проснулся ночью от непонятного шума, а когда вышел в коридор, нашел там, эээ, Зину.

– Меня? – переспросила я, забыв для пущего эффекта закрыть рот.

– Он говорит, что ты стояла с закрытыми глазами напротив зеркала.

– И?

– Просто стояла. Ему стало страшно, он начала тебя звать, но ты не отзывалась. Тогда он решил, что ты лунатишь, поэтому перестал тебя будить и просто попытался отвести в кровать. Но ты вдруг начала сопротивляться, а потом резко рванула куда-то и принялась что-то рвать. Оливье не решился включить свет, поэтому только утром он понял, что ты испортила свое платье. После этого ты успокоилась и просто легла на кровать, но случайно уронила с тумбочки телефон. Оливье очень сожалеет по поводу того, что случайно наступил на него, когда накрывал тебя одеялом. И еще он остался в твоей комнате до утра, так как боялся, что ты выпрыгнешь из окна, – с усмешкой закончил Лео и обвел нас глазами, – Да у вас тут, я смотрю, целые ночные спектакли! И идти никуда не нужно. Может, мне тоже у вас поселиться, чтобы идей поднабраться?

– Бред! – убежденно отозвалась я, – Никогда не лунатила!

– Как же! – тут же парировал брат, глядя на меня смеющимися глазами, – А кто засыпал у себя в комнате, а просыпался рядом со мной в кровати.

– Так это когда было! – стушевалась я, закусывая губы.

– Ну сестренка, Лео как в воду глядел – ты у нас, как волчица, глядишь, и на луну завоешь, – он увернулся от очереди конфеток выпущенных в него с моей стороны, – Да ладно, Зин, всего лишь телефон. Новый купим.

– Мне платье сегодня позарез нужно, – уныло запивала я горе чаем, перекатывая голову с одного сложенного локтя на другой.

– Да помню я, – вдруг посерьезнел Миша, – У Ульяны же день рождения. Ну так я не думаю, что она расстроится, если ты придешь в чем-то обыкновенном, – пожал он плечами, а я удивленно приподняла брови – по всему выходило, что мой брат не знал о планах Васи, и даже не вмешался в процесс увлечения меня на сегодняшнее грандиозное событие. Это не могло не радовать, а также давать надежду на скорейшее примирение, – Или ты беспокоишься об ухажере своем новом? Ради него наряжаешься? – убил мои добрые мысли брат, снова вернув меня в состояние холодной войны.

– Не твое дело, – отрезала я, но все же, не выдержав свирепого лица Миши, добавила, – К Васе я собралась. Ты же знаешь, у него тоже сегодня день рождения.

– И ты пойдешь? – удивленно спросил он, тут обнадеживающе загораясь в лице, – Вы помирились? Так это же замеч…

– Нет, – покачала я головой, – Просто он подговорил отца подговорить меня прийти. Но это же Демидов, как я могла отказать.

– Что? Ты идешь на прием к Демидову? Тому самому? Я не ослышался? – спросил впечатленный Владленский и нагнул ко мне седую голову, – Шелест, а по доброй дружбе, меня с собой не захватишь?

– Хочешь, можешь выдать меня за себя, – глухо откликнулась я, – Тогда мне не придется это терпеть.

– Ты что! – сделал важное лицо Лео, – Это же такое масштабное событие! Там столько важных людей, столько возможностей…

– В любом случае, возможности рушатся об отсутствие подходящего платья, – вынесла я вердикт и вздохнула – не сказать, что я была расстроена, найдя причину обосновать свое отсутствие, но все же хотелось решить все сегодня, раз уж так вышло. Иначе я боялась, что мне придется переживать за испорченные отношения бывшего парня со своим отцом.

– Что за беда? Ну-ка, дай посмотрю на твой размер, – Лео без всякого смущения выволок меня из-за стола и крутанул, – Отлично, – и уткнулся носом в телефон.

– Что «отлично»? – с опаской спросила я, чувствуя недобрые вибрации, исходящие от излишне возбужденного предстоящим событием Лео.

– Что ты такая тощая. Это был комплимент, между прочим, – смерил он взглядом недовольно напрягшегося Мишу, – Сейчас привезут тебе платье, не переживай. Ты же наверняка сама не любишь по магазинам ходить? – утвердительно спросил он и, не дожидаясь ответа, снова полез в свой телефон.

Владленский не соврал. Спустя час в квартиру позвонили, и я с удивление впустила знакомую мне Катю, альтистку, которая когда-то имела несчастье закрутить недолговечную, обреченную на провал связь с актером из «Орфея». К счастью, в этот раз она не плакала, и улыбалась, что говорило о белой полосе в личной жизни, а в руках держала длинный чехол с моим нарядом.

– Катя?

– Зина?

Мы с удивлением посмотрели друг на друга, а потом повернулись к Лео, который уже перехватывал из рук нашей общей знакомой мое платье, заодно увлекая ее в квартиру, мимо застывшей меня.

– А вы… вы.., – не решилась я задать свой вопрос, переводя взгляд с одного на другую и обратно. Более странной пары я себе и представить не могла, и боялась прогадать со своей догадкой, поставив себя в неловкую ситуацию.

– Чего вы там застыли? – спросил недовольным Миша, появляясь в прихожей.

– Просто, мы с Катей знакомы.

– Зина, у тебя все в порядке? Сначала лунатишь, теперь вообще застыла только потому, что «вы с Катей знакомы»… Знакомы, и хорошо, раз знакомы, можно быстрее уходить из коридора, – потащил меня Миша в комнату, где мы все дружно прилипли взглядами к чехлу, а точнее тому, что из него появилось.

Ничего необычного. Простое прямое платье, без лишних разрезов, приличной длины, легкое, удобное и, в целом, не вызывающее никаких вопросов.

Если бы не одно большое «но».

– Но оно же… белое, – с опаской посмотрела я на Владленского, проверяя, не случилось ли внезапно чего-то с моей способностью различать цвета.

– Ага, – равнодушно пожал плечами Лео, – Сшито на заказ, поверь, оно только кажется простым, но едва ты его наденешь…

– Да не в этом дело, – махнула я рукой, перебивая его и жестом указывая на себя, – Я не ношу белые вещи.

– А что такого? – удивилась Катя, – По-моему, оно должно на тебе неплохо смотреться! Подумаешь, бледненькая, – это даже модно сейчас! Добавим какой-нибудь яркий акцент, и будешь миленькой, глаз не оторвать! Давай, примерь скорее! Лео сказал, что ты идешь на вечер к Демидову, нельзя же опаздывать!

– Ни в коем случае! – встала я в позу, недовольно косясь на платье. Ну в самом деле, не в брюках же мне идти – это, как минимум будет выглядеть нелепо, и привлечет много ненужного внимания. А этого я как раз и пыталась избежать.

Но на меня наседали со всех сторон, не давая возможности спастись.

– Сестренка, твое упрямство здесь явно не к месту. Это просто платье, – поднял его на руки Миша и протянул мне, – Пора переходить на сторону добра, – усмехнулся он, намекая на мою любовь к темным вещам и сознательное игнорирование светлых, а тем более белых цветов.

– Я вообще не понимаю, в чем проблема, – раздраженно повел головой Лео, явно недовольный тем, что все его старания могут пойти насмарку из-за моей прихоти.

– Просто примерь, – ободряюще улыбнулась Катя, а из-за ее плеча выглянул счастливый и сияющий улыбкой Оливье с восторженным блеском в глазах взирающий то на меня, то на платье. Внезапно захотелось удвоить чье-то французское счастье и закутать счастливую физиономию в белую материю, отомстив за уже немного поблекший с его стороны проступок.

В итоге, мне все же пришлось капитулировать под напором толпы, вытолкать всех из комнаты и примерить почти инопланетную для меня вещь. Мир не рухнул, земля не пошла трещинами, и молнии не оповестили о грядущем рагнареке, а мое отражение в зеркале все так же напоминало призрака, даже еще в большей степени, чем раньше. Только глаза блестели и оценивали приятную ткань, струящуюся по телу, и волосы темной волной укрывали некоторую часть белизны.

– Так не пойдет, – возмутилась Катя, когда я наотрез отказалась делать акцент, краситься больше, чем всегда и надевать немыслимо высокую шпильку. Спасибо, хватило с меня и белого платья, которое доставляло мне очередную головную боль к уже имеющимся, – Зина, ну хоть что-то! – взмолилась она, когда поняла, что никакими способами меня не пронять, – Должно же быть хоть что-то, хоть маленькое украшение! – обратилась она за поддержкой к моему брату, который лишь неопределенно пожал плечами, привыкнув, что все это не про меня и даже думать не стоит меня уговаривать.

Но внезапно мне в голову пришла мысль, которую я сначала с сомнением отбросила, но, подумав о том, куда направляюсь, все же решила попробовать.

Кольцо покоилось там, где я его оставила, и все также поражало своей простой красотой. Две цветные жемчужины, как будто бы отражали мое сегодняшнее состояние, и даже, как будто, должны были логичным образом дополнить наряд. Скорее всего, это было плохо по отношению к владельцу вещи, но я разумно предположила, что вряд ли он узнает о том, что я на несколько часов одолжила его поносить, да и вообще, возникал вопрос, смогу ли я когда-нибудь найти этого самого владельца?

Поэтому, покрутив кольцо в руках, я не без робости натянула его на палец и даже улыбнулась от того, что оно прекрасно село, и ничуть не смущало новую привередливую хозяйку.

Выслушав одобрения и напутствия и уныло покивав на завистливые слова и вздохи, я, наконец, отправилась к машине брата, который вызвался отвезти меня на вечер к Демидову.

– А ты что же не идешь? – поинтересовалась я у Миши, который был подозрительно умиротворен и казался чем-то довольным, – Ты же тоже его друг, и он тебя, конечно, позвал.

– Настроения нет сегодня, – ушел от ответа брат.

Мы как будто поменялись местами сегодня – любитель многолюдных мероприятий, развлечений, всякого рода тусовок и вечеринок собирался проехать мимо, казалось бы, прекрасного шанса оказаться в центре внимания, тогда как его не любящая всего этого сестра собиралась оказаться в самой гуще событий. Парадокс на парадоксе, однако.

– Как мне все это не нравится, – вздохнула я, не имея ничего конкретного и описывая всю ситуацию в целом.

– А, по-моему, это как раз про тебя, – бросил брат на меня косой взгляд, а потом ухмыльнулся, заметив вытянувшееся от удивления лицо, – Да разве же это веселье, ходить и пить дорогое шампанское среди снобов, важных шишек и дамочек строго блюдущих этикет? Никакой драки? Никто не проснется мордой в салате? И без пьяных танцев на столе? Скука смертная! Лучше уж в бар, где ничего не сдерживает, вот это я понимаю веселье, – заулыбался он.

Его же слова заставили меня вскинуться, вспомнив кое-что.

– Миш, дай телефон! – взволнованно повернулась я к брату, который, удивленный моим напором, чуть-чуть сбавил скорость и полез в карман.

– А зачем он тебе? Черт, Зин, я его, похоже, дома забыл, – нахмурился брат.

Я расстроено откинулась на спинку сиденья, поражаясь своей сегодняшней невезучести.

– Сегодня же у Ули день рождения. А я даже не успела ее поздравить, – разочарованно протянула я, предполагая, что меня в будущем ждала неминуемая кара со стороны подруги. Скорее всего, она также будет ужасно волноваться, когда поймет, что я не только не поздравила ее, так еще и сама не отвечаю на звонки. Как бы вообще не заявилась к Васе на праздник, чтобы выяснить, все ли со мной в порядке. Хотя, это бы как раз разбавило скучную тусовку снобов.

Я невесело усмехнулась и наполнилась еще большей решимостью справиться со всем как можно быстрее, а потом мигом отправиться к подруге и все ей рассказать.

– Не парься, – успокоил меня брат, – Я как приеду, позвоню ей и скажу, чтобы неволновалась.

Я благодарно кивнула, а потом уставилась на приближающийся дом. Точнее «нечто», больше похожее на дворец из сказок, или какую-то немыслимую декорацию к высокобюджетному фильму. Я даже поискала глазами кареты, который наверняка бы отлично вписались в это место. Однако их заменяли дорогие машины, в бесчисленном множестве скопившиеся около грандиозного входа. А их хозяева, хоть и не блистали пышными платьями и титулами, все-таки едва ли могли проиграть по своей значимости герцогам, королям и прочим важным особам

Где-то внутри так и засвербела нелестная правда: как бы там ни повернулась жизнь, и что бы ни произошло в прошлом, а мне, на самом-то деле, и правда было здесь не место. Ни я, ни мой образ жизни не подходили к окружающей обстановке от слова «совсем». Поэтому, случившееся стало избавлением и меня и Васи от ненужного смущения и попыток вписаться туда, куда вписываться не хочется.

– Совсем не хочешь идти? – внимательно посмотрел на меня Миша, вдруг ставший прежним заботливым братом, – Шелест, наплюй на все, если не хочешь! Поехали домой.

Я улыбнулась и уверенно посмотрела на него.

– Не волнуйся, я справлюсь. Просто хочу со всем разобраться, не люблю, когда что-то рушит сложившийся порядок вещей.

– Чертова перфекционистка! – улыбнулся Миша и привлек меня к себе, – Не злись на меня, сестренка, я за тебя очень переживаю.

– Я знаю. Я знаю, – проглотила я ком в груди, – Я тоже!

– Вот видишь, как новые неприятности, помогают избавиться от предыдущих! Кто знает, сколько бы мы с тобой еще воевали.

– Эй, кто тут воевал! – ударила я его по плечу, – Но вообще, я все еще злюсь!

– Я, знаешь ли, тоже! Ты, оказывается, фокусница и дебоширка, кто бы мог подумать… Ты изменилась в последнее время и я немного тебя боюсь, – он задумчиво посмотрел на меня, а потом добавил, – Но, может быть, я просто привык к тебе прежней, может быть все это правильно, а я просто держусь за привычный образ? Я злился и противился, но в том, что ты несчастна, я тоже виноват! Прости! Ты права, никто не должен лезть в чужую жизнь.

– Ты же хотел как лучше.

Миша мотнул головой.

– Иногда кажется, что со стороны виднее. Но знаешь, сколько бы раз я не смотрел, а все с какого-то угла. Даже не заметил, что загнал тебя в неприятности еще больше.

– Главное, что все наладилось, – улыбнулась я.

Брат кивнул.

– Не уверен, что буду покладистым и милым всегда, – нахально сверкнул он зубами, – И вообще, есть вещи, который так и останутся камнями преткновения, но постараюсь впредь к тебе прислушиваться. Но и ты не игнорируй моих советов.

Я согласно кивнула.

– Ну все, иди, разбавь тухлую тусовку молодежным духом, эгеей, – засмеялся он давая мне ладошку для хлопка. Я ударила по ней и немного приободрилась.

– Боюсь, что чей-то дух скорее будет излишне скромным и сгинет от желания спрятаться, – пробормотала я, вылезая из машины. Я бы чувствовала себя гораздо увереннее, если бы Миша все-таки пошел со мной, если бы позволил опереться на его руку, и не чувствовать себя непозволительно одинокой посреди шумной толпы людей, которые большими и нарядными порциями все прибывали и прибывали и бесконечное количество раз повергали меня в уныние.

Может быть, Золушке и было по нраву торопливо и восторженно подниматься по длинным ступенькам, ожидая волшебства, сказочного вечера и хоть и ограниченного полночью, но все же счастья; а мне бы больше всего хотелось поменять платье на привычную одежду, сбросить мишуру происходящего и залечь на дно в «Орфее». Тем более когда я поняла, что разрешимость ситуации дело не такое уж и простое, и если какая-то надежда и жила во мне до того момента, как я вошла в просторную залу, то она растворилась, едва я натолкнулась на реальное количество приглашенных, среди которых и в помине не виделось ни именинника, ни его знаменитого родителя. И сколько времени пройдет прежде, чем я их найду, было неясно.

Развернуться и уйти было делом простым и решенным, точно как отрицательно махнуть головой подошедшему официанту, который предлагал мне пузыристого шампанского с блестящего круглого подноса, но совершенно невозможным в силу обстоятельств и уже знакомого и такого примелькавшегося злого рока, который давно стал моим постоянным спутником, бессовестно методично портившим мне жизнь.

– Позвольте, – неожиданно материализовался рядом со мной невысокий, но явно важный мужчина в дорогом костюме с едва уловимым запахом – терпким и кислым. Он взял с подноса два бокала, и к моему удивлению протянул один из них мне, улыбаясь такой улыбкой, на которую способны только безжалостные и ужасные люди – едва заметной, трогающей только уголки губ, тонкой и безжизненной. Я, было, открыла рот, чтобы поблагодарить и отказаться, но наткнулась на его взгляд – мертвый, проницательный, острый, как хирургический инструмент, холодный до такой степени, что Северский был просто богом тепла по сравнению с ним.

И я точно вспомнила, что видела его раньше – он входил в число спонсоров предстоящего конкурса, и отчего-то внимательно наблюдал за всеми регистрирующимися участника, сидя в отдалении. Наблюдал и, кажется, внимательно прошелся по мне тогда глазами, отчего мне стало не по себе.

Однако все это могло быть домыслами, помноженными на мнительность, неминуемо взращенную тревожностью, поселившейся в моем теле в последнее время.

Бокал я все же приняла, памятую о злодеях в сказках и о том, что лучше уж быть благодарной людям, которые позволяют молодым талантам пробираться наверх.

– А я вас помню, – продолжил едва уловимо улыбаться он, салютируя мне бокалом, – Вы пианистка, если мне не изменяет память.

Я кивнула и с сомнением потянула шампанское – если бы я упала замертво от внезапно оказавшегося в нем яда, то ничуточки бы не удивилась, даже напротив, мрачно поухмылялась бы и похлопала в ладоши своей подготовленности к неожиданным поворотам. Однако этот дяденька оказался очень привередливым и внимательным спонсором, раз запоминал каждого, кто записывался, чтобы попробовать свои силы.

– Я тоже вас помню, – несмело сказала я, понимая, что я все же не знаю ни его имени, ни его статуса.

Улыбка перетекла в состояние «шире, чем ничего» и, видимо, означала удовлетворенность моим ответом. Конечно, такие люди как он, привыкли, что все вокруг знают о них.

– Раз уж мы так часто пересекаемся, предлагаю познакомиться. Захар Соколовский, – едва заметно согнул он голову, смотря на меня, как акула, готовая разорвать на части.

Но сколько бы внушительным не выглядел этот Соколовский, имя это я слышала впервые. Однако, либо моя интуиция натренировалась за последнее время за километры чуять опасность, либо, несмотря на вежливость, сам этот человек нес за собой жуткую ауру, но что-то мне подсказывало, что он не в последний раз встает у меня на пути, и что последующие разы могут быть не такими милыми, но в еще большей степени натянутыми.

– А я Зина Шелест, – тихо ответила я, стараясь придумать благовидную причину, чтобы подальше слинять и от него и от этого несусветно угнетающего меня праздника.

– Зина Шелест, – повторил он, точно ведьмино заклинание и махнул рукой, довершая проклятье, – Интересно, кем ты приходишься Демидову? Не подумай ничего, просто мы с Борей старые друзья, я почти всех его знакомых в лицо знаю, а тебя впервые вижу. Ты выглядишь встревоженной, – верно подметил он, прокалывая шпилькой проницательности. Хотя только слепой бы не заметил, что я здесь не к месту.

– А я.., – прочистила я горло, придумывая, как бы послаженнее объяснить сложность моих отношений с Васей и причину прихода сюда. Но не успела – меня прервал уже знакомый мне мужской голос, раздавшийся позади.

– Захар, Зина, рад приветствовать вас, – подошел к нам сам Борис Демидов, также облаченный в дорогой костюм, и в более приятную, чем у друга, с которым он обменялся коротким рукопожатием, улыбку, – Не знал, что вы знакомы, – внимательно посмотрел он на меня, заставляя чувствовать себя неловко. Как-то неправильно получалось оказаться в обществе двух непозволительно значимых персон и делать вид, что понимаю, в чем здесь дело, и почему такое «счастье» свалилось мне на голову.

– Зина участвует в конкурсе, который я спонсирую, – ответил Соколовский и прошел по мне лазерным взглядом, – Помнишь, я тебе рассказывал о нем, – Демидов широко и похвально улыбнулся.

– Вот, значит, как. Зина, а я ведь и не знал, что ты еще и музыкой занимаешься, какая прелесть, – насквозь лукаво завосхищался он, заставляя меня думать, что он давно уже знает всю подноготную моей жизни, – Не осчастливишь нас сегодня? У нас даже есть инструмент, – он указал рукой в другой конец зала, где, и в самом деле, гордо блестел черный концертный рояль, – Думаю, именинник будет счастлив услышать от тебя поздравление!

А ведь я даже не сказала ему, на чем я играю.

Но удивительного было мало. Нужно было только сообразить, как покультурнее отказаться, а потом вконец обнаглеть и призвать его к ответу, где прохлаждается его сын, и можно ли его мне подать, чтобы распрощаться со всеми ними раз и навсегда.

– Простите, но я совсем ненадолго зашла, так как вы просили меня. Мне бы только узнать, где ваш сын, чтобы с ним поговорить…

– Ну успеется, успеется, – отмахнулся Демидов, улыбнувшись кому-то, кого разглядел в толпе и помахав ему рукой, – Вася, сынок, скорее иди сюда, мне нужно тебе что-то сказать.

Я обернулась и наткнулась взглядом на своего бывшего парня, который, рассекая волны приглашенных, стремительно, взволнованно и обнадежено двигался в нашу сторону, остановив на мне недоверчивый, но пылающий взгляд. Красивый, до черта знакомый, но жутко далекий, Вася и не представлял, что все, что окружило его в данный момент, сделало меня только дальше и неотвратимо приблизило наш финал. Я больше не сердилась, я просто оставила все в прошлом, в надежде больше не доставать ранящие меня воспоминания и заменить их на что-то лучшее.

Парень, наконец, поравнялся с нами и первым делом пожал руку Соколовскому, кивнув тому, но не отрывал от меня недоверчивого взгляда, как будто до сих пор не мог поверить, что я реальна. Как интересно, что именно сегодня я могла бы посоревноваться в степени своего существования с фантомами, облаченная в белое, до жути призрачная, и сама не верящая в свое присутствие здесь.

– Отец, – кивнул Вася и повернулся ко мне, удивленно разглядывая мое платье. Он как будто бы потерял способность говорить и только и мог, что смотреть и смотреть, смущая меня и вызывая любопытные и внимательные взгляды стоящих рядом мужчин.

– Сынок, – положил руку ему на плечо Демидов и указал в мою сторону, – Знакомься, это Зина Шелест. Зина, это мой старший сын и именинник – Вася.

На этих словах мы оба, точно тронутые током вздрогнули и уставились на бизнесмена с недопониманием и удивлением.

Что за игру он вел, и почему так уверенно представлял нас друг другу, словно это не он так упорно помогал сыну завлечь меня в их логово? Почему в его глазах не сквозило лукавства, а Вася растерянно переводил взгляд с меня на него и тоже не понимал сложившейся ситуации? Один лишь Соколовский внимательно разглядывал нас, и, казалось, все знал, но молчал и ожидал конца представления.

– Но.., – ожил Вася, сосредоточенно хмуря лоб, стараясь что-то разузнать, – Отец, Зина…

– Прости, я имел наглость позвать ее на наш праздник, – подмигнул он мне, а потом выдал что-то запредельно невразумительное и находящееся на самом пике удивительных вещей, – Но она приходится невестой моему младшему сыну, так что вам все равно пришлось бы познакомиться, рано или поздно. Однако, он что-то задерживается, – Демидов нахмуренно посмотрел на часы, игнорируя наши покрытые крошкой потрясения взгляды, – Неужели… А, вот и он, – удовлетворенно кивнул он, смотря куда-то нам за спины, и заставляя точно приклеенным поворачивать тяжелые от свалившейся информации головы в сторону, где находилась персона «х», о которой никто не подозревал до этого момента.

И что-то мне подсказывало, что не зря я отказалась от длинных шпилек – потому что вид приближающегося человека заставил меня ослабеть, и только силой воли я удержала себя на ногах. Та же сила сдержала изумленный вздох, но не смогла уберечь меня от нахлынувшего волной потрясения, которое сотрясло мое тело и винтиками непонимания вкручивалось в мои мысли, пока я наблюдала за тем, кто неотрывно глядя на меня, быстро шагал мимо то и дело приветствующих его людей, игнорируя всякого на пути к своей цели.

И если я раньше, казалось, убедила себя в том, что готова к любым шокирующим в моей жизни событиям, наивно полагая, что все удивительное, что могло случиться со мной, уже случилось, то теперь мне оставалось только посетовать на себя и признать поражение в понимании того самого злого рока, который скорее всего помирал со смеху, глядя на мои трясущиеся от волнения конечности.

Потому что к нам двигался не кто иной, как Марат Северский, и его сердитый, граничащий со злостью взгляд не предвещал ничего хорошего.

19

Моя злость на Барина не ограничивается излишне агрессивной даже для меня манерой стрельбы, я чертовски рассержен его выходкой с Татарским и позволяю ему это понять – раздражение сквозит в каждом моем взгляде и жесте. Не хочу знать причины, но вера в то, что Баринский – человек слова и убеждений рушится, как старая хибара, от нашествия сильных ветров.

Он понимает, смотрит прямо, без сожаления и тени намека на раскаяние. Наблюдает за моей победой как всегда с удовлетворением и, по-видимому, тешится тем, что я все еще на его стороне. И, как и я, понимает, что нам нужен хотя бы один серьезный разговор для разъяснения ситуации.

Поэтому, едва соревнование заканчивается, он подходит, чтобы пригласить меня в кабинет. Меня и Татарского, который раздражает еще больше, чем всегда, своим непоколебимым неряшливым спокойствием. Он всем своим видом показывает, как его веселит моя беспомощность, и вовсю хозяйничает на территории, которая совсем недавно была для него под запретом.

Барин, как всегда, закуривает, дымом выедая свежий воздух, и никуда не торопится, переводя прищуренный взгляд с меня на моего оппонента, замерших в разных углах комнаты.

И я понимаю, что если он опуститься до того, чтобы заикнуться об уважении с моей стороны и последующем смирении, то я просто развернусь и уйду. Треклятый прохвост, подсевший на деньги, не сможет заставить меня его уважать. А неустойку по контракту я ему не поленюсь даже с лихвой компенсировать, чтобы оценил, насколько мне плевать.

– А чего ты хотел, Север? – пожимает плечами он, туша окурок, – Бизнес, есть бизнес. Ты все очень хорошо понимаешь, не сомневаюсь. Свои дерзкие взгляды держи при себе, я, знаешь, сколько их навидался по жизни? Дохрена, и пострашнее будут твоих. Уверен, что хочешь столкновения интересов? Северский, личное в кучу бизнеса не сваливают, можешь этим за пределами боев баловаться, а при мне забудь про характер.

– Тошно мне, Барин. И от тебя и от него.

– Думаешь, мне не плевать? Я без тебя вянуть не стану – замену найти дочерта легко. А ты со своим характером загниешь.

– Лучше гнить, чем так.

– Нихрена, – усмехнулся он, – Думаешь, я не знаю, что с вопросом доверия у тебя ко мне также глухо, как в пещере? Что, думал я проникнусь твоими жаркими порывами решить дело самому, и захлебнусь пущенной в меня пылью? Не так сложно было докопаться до истины.

Татарский с интересом следил за разговором, понимая, что ему предвидится счастливый случай найти броню в моем существовании.

Я тоже напрягся, смутно догадываясь о русле, в которое меня направлял Барин своими намеками. Когда на стол перед моим носом упала памятная фотография, я убедился в правильности моих догадок.

– Скажи мне, кто твой брат, а про отца я и сам догадаюсь, – склонил Барин голову и посмотрел туда же, куда и я, – позади серьезного Демидова со старшим сынов виднелся край фотографии, на которой можно было различить изображение человека, который походил на меня, как две капли воды, – Вот как ты додумался, чем тебя собираются шантажировать, – закивал он, – Черт побери, я даже не догадывался, что работаю с сыном Демидова!

Татарский, не ожидавший такого поворота, взволнованно нагнулся ближе, смиряя меня взглядом.

– А ведь похожи, – донеслось от него, и он присвистнул, – Батюшки, Север, что же ты раньше мне не рассказал, я бы тебя, может, даже больше боялся, – изогнул он бровь.

– Заткнись, – отрезал я и посмотрел в глаза Барину, – И что?

– А то, что угроза была вовсе не в тех, кто нас подсиживал, а в тебе. Ты как мина – один звонок от кое-кого, и взорвался бы. А голова бы моя полетела. Что-то перспектива проглядывается херовенькая. Потому что ты лучше меня знаешь, что твой отец кукловод – ничего не происходит без его ведома. Ты думаешь, я не понимаю, что ты у него на ниточке? Иначе бы, почему он позволял тебе здесь прохлаждаться, вместо того, чтобы на него работать? Тут дело вот в чем – когда он найдет, чем тебя привязать к себе, он вступит в игру. Думаешь, я от этого ничего не потеряю? Черта с два, Северский, как бы ни так! – как всегда разошелся Барин гневом и стал нервно зажигать очередную сигарету, – И те, кто действовали за Дюпона, точно прозондировали твои действия и подвели нас к этой ситуации. Думаешь, я не в курсе, что Соколовский спит и видит, как бы тебя к рукам прибрать? Его методы, что тут скажешь.

Я раздраженно повел плечами – Барин точно расставил все точки, разложил по полочкам суть, и поставил вопрос ребром – Сокол играл со всеми нами, как с пешками, имея в рукаве шикарный козырь. Оставалось только гадать сломаюсь ли я под тем, что таилось за вторым дном этого козыря?

– Он разыграл все так, чтобы потянуть время. Пока я гонялся за его пешками, он, вероятно, готовил какую-то ловушку, – пришлось пойти мне на контакт, понимая, что сейчас важнее вместе придумать, как разобраться с полностью проигрышной партией.

– А я же говорил, – усмехнулся, как ни в чем не бывало спокойный Татарский, – Он такой на тебя зуб точил, что без кровопролития, ну никак, – довольно улыбнулся парень, предвкушая мое фиаско.

– Татарский.., – прорычал я, но меня остановил гневный окрик Барина.

– Север! – оперся он руками на стол, сверля меня взглядом, – Тебе обрисовать задницу вселенной? Нас с тобой обвели вокруг пальца, заставив отвлечься на Дюпона, потом обыграли все так, что этот, – он кивнул на безмятежного парня, – Оказался в моих руках. Предполагается, что пройдет немного времени, и ты встанешь на сторону Сокола. Вот так бартер, не находишь? И что же нам с этим делать?

– Слать его к чертовой матери, – с тенью усталости проговорил я, начиная понимать опасность фигуры Соколовского.

– Во-первых, я дохрена уверен, что он достаточно близок с твоим отцом, а значит, имеет силу растоптать нас, как дерьмо под ногами.

– Хотел бы, сделал бы уже.

– Точно. Значит, хочет красиво все обыграть, падла, чтобы по-умному нас, сволочь лисья! – загромыхал Барин, кидая третий окурок на пол.

– Какая красивая многоходовочка, не находите? – ухмылялся Татарский, вызывая отчаянное желание выместить на нем всю злость, – Что-то мне подсказывает, что скоро святое местечко освободиться. Вот я заживу! – он довольно вытянул губы. Я не вытерепел и быстро подошел к нему, чтобы впечатать в стену.

– Сука, ты у меня первый все потеряешь, – пообещал я, глядя в надменное лицо. Чертова клубника разъедала мне нос.

– Что тут у нас? Злой Северский, который даже не догадывается о грядущей печальке.

– О чем ты?

– А сам подумай. Что ты боишься потерять больше всего? Почему Соколовский медлит, точно зная, что в итоге все будет так, как он захочет? Север, ты дурак, если до сих пор не понял.

– О чем это он? – заинтересовался Барин, пытаясь понять по моему лицу, догадался ли я о том, что имел в виду Татарский.

– Понятия не имею, что несет этот придурок, – холодно процедил я, отпуская не сопротивляющегося парня. Но где-то на уровне интуиции я уже понимал. Подсознательно уже начал испытывать страх.

Однако нежелание принимать действительность заставило задвинуть правду в самые глубины.

– Северский, если ты уйдешь к Соколовскому, ты должен понимать, – как никогда серьезно, с долей разочарованности протянул Барин, – Не вернешься.

– Думаешь, я этого хочу? – холодно поинтересовался я, поддерживая пролегший между нами лед.

– Какая мне разница, от твоего хотения ничего не меняется, – фыркнул он, – Можешь идти к дьяволу, если Соколу удастся тебя сломить. И по всем долгам придется расплатиться.

– А ты своего не упустишь, да?

– Просто разберись с этим, парень. Только так. Валите, оба. К черту всё.

Мне даже не пришлось сдерживаться, чтобы удержать стук двери, отрезавшей меня от Барина. Чутье говорило о том, что это только начало. Об этом же твердили плутовские глаза, насмешливо взиравшие на меня своей обманчиво прозрачной голубизной.

– Недетские тут игры, да, Северский? – спросил он, – Никто ни на чьей стороне, всем плевать. Только мне нечего терять, вот в чем вся шутка, а ты на этот раз по самое «не хочу» вляпался, почти по уши уже в… А что это я? Мне тоже плевать, на самом деле. Я тебе как самый искренний из всех скажу, – он улыбнулся и, насвистывая что-то под нос, ушел вперед, оставив меня скрипеть зубами от досады.

Соколовский не разочаровал. Не зря он был единственным из немногих пытающихся меня запугать, кто заставлял смотреть на себя не как на пустое место. Акула в большом океане. Он подобрался очень близко, и мне требовалось время, чтобы разрешить возникшую ситуацию. И оставалось лишь надеяться на то, что Татарский просто пытался вывести меня из себя, бросаясь громкими словами.

Когда я, погруженный в свои мысли, сел в машину, раздался телефонный звонок. Голос абонента вызвал во мне удивление.

– Марат? Северский, это ты? – немного нервно спросила подруга Зины, явно торопясь что-то выяснить.

– Я, – отозвался, беспокоясь о том, что девушка звонит мне из-за того, что что-то могло случиться с Шелест. На фоне сложившейся ситуации тревога возникла сама собой. Хотя я мог с уверенностью сказать, что забеспокоился бы в любом случае. Теперь мне всегда было не все равно о том, что твориться в жизни у Зины Шелест, – Что случилось?

– А Зина, случайно, не с тобой?

– Нет.

– Странно… Я до нее не могу дозвониться. Вообще-то у меня день рождения, а она даже не позвонила, а это так на нее не похоже. Я не вытерпела и сама ее набрала, только вот она недоступна. Вот и подумала, вдруг она с тобой, ну вы же теперь.. эээ… близко общаетесь, – немного стушевалась напористая подруга Шелест, видимо, позабывшая о смущении на время беспокойства за Зину.

– Думаю стоит набрать ее брата.

– Он тоже не абонент. Странно все. Я, конечно, понимаю, что у нее там важный прием у Демидова, но чтобы она меня взяла и не позд…

– Что ты сказал? – занервничал я, молясь, чтобы услышанное было галлюцинацией.

– Странно, говорю… А, ты про Демидова. Говорила я Зинке, что ей нужно было тебе сказать, – цокнула Ульяна на том конце.

– С чего Шелест собралась на этот прием? –в гневе спросил я, надеясь, что это не значит, что она решила воссоединиться со своим бывшим парнем.

– Так это, – поникла от холода в моем голосе девушка, – Сам отец Васи ее нашел и, ну, я бы сказала, принудил пойти.

– Твою мать, – выругался я, не заботясь о том, что Ульяна могла неправильно меня понять.

– Блин, Северский, я переживаю…

Я уже отключился и на миг почти выкинул телефон в окно, желая разбить его об асфальт. Вот, значит, как старый хрыч решил действовать. Его шестерка, этот Петрушевский, до которого я еще не успел добраться, смог пронюхать про наши с Зиной отношения, точнее, про мое настойчивое внимание к ней, а догадливый отец все додумал и перешел к действию. Он правильно рассчитал, что я не брошу ее там, если она мне дорога. Что не смогу проигнорировать ее присутствие на этом вечере. Не смогу спокойно терпеть, зная, как она все это не любит, зная, что там будет ее бывший парень.

Но какого черта Шелест согласилась? Что он ей наплел, что заставило ее согласиться пойти туда? Неужели играл ее чувствами к Курову? Или настоял на помощи в завлечении меня к семейному очагу? Но это значило, что она теперь была в курсе того, кто я на самом деле. С чего бы ей было помогать мне?

Все вопросы спотыкались о знакомый перелив, оповещающий о том, что абонент недоступен. Ее брат также не отвечал. Оставался один номер, запылившийся в телефонной книге, номер, который я вообще хотел забыть навсегда, чтобы не слышать голос абонента, неизменно ровный, но вызывающий лишь волну гнева и желания расквитаться за всю причиненную мне и моим близким боль.

– Сын, какая радость, – без задержек ответили на том конце.

– Давай без преамбул. Какого черта?

– О чем ты? – отец сделал вид, что не понимает меня, заставляя произносить все вслух, подписываясь под каждой его догадкой.

– Зачем ты заставил Зину прийти к тебе сегодня? Что тебе от нее нужно?

– Заставил? Ну, что же ты обо мне так? Просто пригласил, мы мило побеседовали, мне даже ее убеждать не пришлось.

– На жалость надавил? Я ее знаю, она бы просто так не пошла на такой вечер! Только попробуй ее тронуть!

– Ты же знаешь цену. Приходи и убедись, что с твоей Зиной все в порядке. И никто ее не трогает.

– Проклятье. У тебя ничего не получиться, слышишь? Она все равно ко мне равнодушна.

– Важно ведь не ее равнодушие, а твое, не так ли, Марат? – имя, прозвучавшее из уст отца, заставило меня нервно вздрогнуть

– Даже не думай, что у тебя получится на этом сыграть, – зло проговорил я, заводя машину. Кажется, мы оба знали, где я буду сегодня вечером.

– Как знать, как знать, – рассмеялся отец, – В таком случае, я сам позабочусь о Зине. С Васей ее познакомлю, не возражаешь? Раз тебе все равно.., – он снова рассмеялся, как будто чувствуя, что я испытываю.

Ярость перемешалась с беспомощностью, беспокойство дробило меня изнутри и заставляло гнать машину быстрее обычного. Что бы ни случилось, но я не должен был заставлять Зину проходить это в одиночку. Она оказалась там исключительно по моей вине – слишком подло было бросать ее вот так. Да я бы и не смог. Слишком сильно я погряз в чужой вселенной, незаметно привязался к Зине Шелест сильнее, чем к любой другой женщине до нее. Ее волшебные руки, серьезные грустные глаза, прозрачная хрупкость, ее одиночество, ее собственный, ни на что не похожий мир, были мне важнее сейчас собственного благополучия. Даже если бы пришлось сдаться, я бы действовал безотлагательно. Если бы пришлось положить на гильотину собственную гордость, ничто бы меня не остановило.

И раз приходилось поддаться на манипуляции отца, я готов бы сделать это ради нее.

Пришлось заехать переодеться – я и без того ожидал повышенного внимания, утяжелять которое неподходящим видом совсем не хотелось. Надевая черный пиджак, подумал о том, что Зина, наверняка облаченная в черное платье, должна вызвать у большинства присутствующих много вопросов. Я не сомневался, что отец уже взял ее в оборот. Да и ее бывший парень не преминет оказать ей внимание. Что же до меня, то если отец на самом деле задумал вернуть меня в свой бизнес и представить на сегодняшнем вечере, то это станет неминуемой каплей повышенного интереса к одной персоне, которая замешана в отношениях с верхушкой, представленной на вечере. Конечно, она сможет это пережить, но какой ценой? Будет ли она как прежде доверять мне и позволять поддерживать ее и помогать ей? Или решит, что я только мешаю, что я обуза, которая привлекает в ее мир неприятности?

Все это могло случиться, но мне оставалось лишь самому узнать выбранный девушкой путь, раскрыв, наконец, перед ней все карты.

Особняк отца встретил неродным и неуютным светом. Это место и раньше не было мне домом, а сейчас и вовсе представлялось логовом хищников, которые волей судьбы собрались вместе. Какой подарок. Жалко было упускать прекрасную возможность взорвать к чертям бесово сборище, но убийственные мысли быстро утонули в бессилии.

Пропустили меня беспрепятственно; и хотя у меня не было пригласительного, думаю, родитель позаботился о том, чтобы сына впустили без всяких вопросов, любезно и наигранно улыбнувшись после того, как я сказал свою фамилию.

Так называемые «сливки» расползлись по залу неровными шкварчащими кучками, их было много и все они мало интересовали меня. Нужную мне фигуру я угадал скорее интуитивно, чем зрительно – чего я никак не ожидал, так это увидеть Зину Шелест, которая предпочитала белизну только примирительно к коже, в белом платье. И пусть она казалась совсем непримечательной по сравнению со всеми прочими светскими дамами, вышедшими сегодня в свет в лучших своих нарядах; для нее конкретно это было маленькой сенсацией. А для тех, кто ее знал, и подавно.

Я замер на секунду, оглядев ее спутников, а затем упрямо, ни отвлекаясь на приветственные возгласы, двинулся вглубь зала, где меня ждала пара удивленных до глубины души темных глаз.

– Ма-марат, – с придыхание воскликнула Шелест, когда я встал рядом с ней и приветственно, хотя и достаточно скупо улыбнулся, – Ты здесь, – она то ли спрашивала, то ли констатировала, и явно ничего не понимала, но как будто бы облегченно придвинулась ко мне – кажется, девушке было совсем невмоготу в окружении бывшего парня, моего отца и Соколовского, который с затаенной победой в глазах разглядывал меня. Я почувствовал себя жалким прирученным зверьком. Но не время было показывать слабость. Не перед ней.

– А ты? Что ты здесь забыла, Зина? – я невзначай глянул на названого брата – он закусывал состояние шока гневом, и казалось, до сих пор не мог понять, как так вышло, что я по всем фронтам его обошел – несмотря ни на что, а все-таки отец всеми способами мечтал меня заполучить в свой бизнес; что же касается Шелест, то выбор был очевиден, – Когда ты успела полюбить такие сборища, Шелест?

– Что-то я не понял, – встрял Вася, переводя взгляд с меня на отца, – Как это младший сын? Но разве… разве он не разорвал отношения, не перестал быть частью семьи?

– Все верно, – благосклонно кивнул старший Демидов и посмотрел в мою сторону, точно наслаждаясь тем, как удачно у него получилось заполучить меня к себе, почти не прибегая к насилию, не считая морального, – Марат и я серьезно поругались в прошлом. Но дни мои не бесконечны, так что, думаю, пришло время забыть старые обиды и снова стать одной семьей. Вы оба мои дети, я уверен, что вы найдете общий язык, – я в голос фыркнул, но бизнесмен проигнорировал это. Старые обиды, значит, он собрался забыть. Как жаль, что мы были не одни, и я не мог освежить ему в памяти все, что он натворил. Одного сегодняшнего вечера бы хватило с головой – одна сплошная обида по отношению к моей матери стояла передо мной и недоуменно пялилась по сторонам.

А вот Зина, кажется, еще больше побледнела, и я, чтобы предотвратить возможное падение, взял ее за руку. Она на удивление сильно сжала мою ладонь, молчала, но хмурилась, уже расставив в голове всю невероятную картину, представшую перед ней. Ее бывший парень потемневшими глазами посмотрел на наши сплетенные пальцы.

– Вы, значит, братья, да? – осипшим и каким-то безэмоциональным голосом спросила она, как бы подводя черту под вопросом «Во что же я вляпалась?». Но в этом было больше. Она смотрела, и взглядом спрашивала о большем, обо всем, чего не понимала.

Я обязательно расскажу ей позже, когда мы покинем этот серпентарий. Когда я защищу ее от угрозы, которую она еще не осознала, и я надеялся, что никогда не осознает.

– Это неважно, – ушел я от ответа, – Достаточно, мы уходим, – посмотрел прямо в отражение собственных глаз. Отец поднял бровь.

– Разве? – улыбнулся он и почему-то кинул беглый взгляд на свободную руку девушки, которой она нервно поправляла волосы, знакомым жестом закрывая себя от мира темной стеной, – Разве не самое время объявить о вашей помолвке? Думаете, я не заметил этого чудесного украшения на ее пальце? – хитро прищурился он и громко захлопал в ладоши, чтобы привлечь внимание, пока каждый из нас пытался понять, что он сейчас сказал.

– Что? – недоуменно выдохнул младший Демидов и с ужасом глянул на правую руку Шелест, – Зина… но почему? – растерялся он.

Не менее растерянная Зина, казалось, вот-вот заплачет. Даже мой хваленый самоконтроль полетел к дьяволу. Я повернулся к девушке и заглянул ей в глаза, пытаясь прочитать по ним ответ. Пока отец рассказывал про сегодняшнее событие и сыпал поздравлениями, под дружный удовлетворительный гомон, похожий на раскаты грома, я отрешенно смотрел на злополучную руку и ничего не понимал. То самое обручальное кольцо, которое было нашей семейной реликвией, и потерю которого моя мама восприняла очень болезненно, устроив небывалый нагоняй Софе, несмотря на уверения той, что она ничего не трогала, мирно покоилось на красивом пальце Шелест. Девушка, которая не носила никаких украшений, оказалась здесь с кольцом на пальце, которое значило гораздо больше, чем она могла себе представить.

– Где ты его взяла? – удивленно спросил я, беря ее руку и разглядывая украшение так, точно оно было галлюцинацией, и вот-вот должно было раствориться. Иного объяснения я не видел.

– Боже, – дрожащими пальцами Шелест попыталась его снять, но я ее остановил – толку от этого теперь было мало, – Я не хотела, честное слово. Оно совершенно случайно оказалось у меня дома, я и подумать не могла, что… Прости, прости меня, – в глазах девушки заблестели слезы.

Глупая. Конечно, не хотела. Представить Зину, которая специально надевает на руку обручальное кольцо, чтобы привлечь к себе внимание, было невозможно. Наверное, она испугалась, что я рассержусь из-за такого поворота событий, увидев неприсущее мне яростное выражение лица.

А мне просто было трудно сдерживать себя, когда вокруг творился сущий беспредел. Когда отец играл нами, точно пешками в собственной партии, когда стоящий рядом «брат» закипал и непонятно что еще мог выдать в ближайшем будущем, когда потрясающе спокойный Сокол резал меня едва заметной улыбкой, и пугал меня сильнее, чем все остальные.

Когда Зина боялась и дрожала, испуганной птичкой озираясь по кругу, стараясь держать себя в руках и не сорваться. Хотя на какой-то миг меня пробрала неясная радость – разумом я понимал, что это кольцо ничего не значит, что это случайность, которая, как и прежде, ураганом ворвалась в наши жизни, растоптав все разумное, что мирно росло и процветало, – но чувство, что эта девушка хоть и ненадолго, но принадлежит мне, кольнуло меня предвкушением чего-то необъяснимого, по-настоящему желаемого и даже необходимого. Я с насмешкой смотрел на Демидова, который только и мог, что яростно сжимать кулаки, но ничего не мог поделать с волей отца.

– Успокойся, – сжал я плечи девушки, которая виновато хмурилась и страдальчески зажимала руку в складках платья, – Это ничего не значит, просто потерпи. Еще немного, – прошептал я ей в макушку, – И я тебя отсюда выведу.

Она кивнула, поверив мне, и спряталась за мной от мира, хотя все равно оставалась слишком привлекательной для любопытных глаз персоной. Особенно, когда мой отец так старательно обращал на нас внимание.

Присутствующие внимательно слушали размеренный, но ужасно нахальный голос с самоуверенными интонациями.

– Ну и кроме всего прочего… Я сегодня вдвойне, а скорее, даже втройне счастлив, – он улыбнулся и бросил многозначительный взгляд в нашу сторону, – Я не только разделяю чудесный праздник вместе с моими любимыми сыновьями, но и узнал о событии, которое не менее сильно растрогало сердце старика! Вероятно, кто-то из присутствующих, кто такой же древний как я, и кто знает меня давно, помнят моего младшего сына. Несмотря на все трудности и недоразумения, происходившие между нами в прошлом, он все равно здесь, со своей семьей, – кое-кто посмотрел в мою сторону, но неуверенно, как будто сомневаясь, что хмурый и ничуть не радостный от нахождения в «семейном кругу» парень, на самом деле «любимый сын», о котором говорит бизнесмен, – И даже не один, а со своей прекрасной невестой! – шепотки волной пронеслись по залу, еще больше любопытный глаз уставились уже не только на меня, но и на испуганную Зину, которая замерла за моей спиной. Отец сделал многозначительную паузу и продолжил, – Как и любой глава семьи, я, несомненно, забочусь о будущем семейного дела, дела, которое должно перейти в надежные руки, и надеюсь, что сын не заставит меня долго ждать и подарит долгожданного наследника! Давайте поднимем бокалы и все вместе пожелаем молодым счастья и скорой свадьбы! За вас, – он отсалютировал нам с Зиной, кинув быстрый насмешливый взгляд.

Я мрачно следил за радостно восклицающими гостями, отметил, что Соколовский все также спокоен и уверен в себе, что «старший сын» единственный, кроме нас, кто не прикоснулся к бокалу, и что, если я как можно быстрее не уведу отсюда Шелест, то рискую повторить геройский подвиг ношения ее на руках. Я повернулся к ней, чтобы успокоить, но решил, что всего произошедшего достаточно, чтобы просто взять и уйти. Свои роли мы отыграли больше, чем на «отлично».

Я взял мертвецки бледную девушку за руку, собираясь увести подальше от этого места. Наши глаза встретились. Мы, в центре внимания, в центре шумной толпы, в центре собственной вселенной замерли, глядя друг на друга, порабощенные чьим-то нахальным выкриком «Горько». Голос, поддержанный толпой, разросся до дружного желания увидеть поцелуй жениха и невесты, которым отрезали любые пути к отступлению.

Но я прекрасно понимал, что это если и должно было произойти, то не так, не здесь, не посреди толпы, жаждущей зрелища. Девушка, достойная всех звезд на небе, не должна тратить свою нежность ради удовольствия ничего не понимающей, но жадной до шоу массы. И никто не в силах был заставить меня пренебречь особым к ней отношением и поддаться минутному желанию, пусть собственному, пусть в глубине души ужасно необходимому, но в данной ситуации совершенно неуместному.

Они подстрекали того, кто уже давно мечтал прикоснуться к губам девушки, но боялся ее реакции.

Поэтому я сознательно проигнорировал смелые мысли и собрался с духом, чтобы наплевав на всех, как можно быстрее уйти, прихватив с собой Зину.

Но что-то изменилось внутри нее. Ее взгляд по-свойски прошелся по окружающим людям, она как будто внимательно изучала их, запоминала; не казалась напуганной, только глубоко озадаченной и сосредоточенной. Она кидала им вызов.

А может быть, это был вызов себе самой.

Зина снова посмотрела в мои глаза. Сомнение, мольба, благодарность и просьба о прощении свернулись в клубок нежности и желания. Она замерла, как перед прыжком, сделала маленький шажок и поднялась ко мне на цыпочках, чтобы достать до моих губ своими. Я зачарованно и неподвижно следил, как она приподнимается и на секунду замирает, еще не коснувшись губами, но уже задев теплым прерывистым вздохом. И добила коротким, легким, как теплый ветер, касанием.

Сделав ставку на смелость, девушка напрочь убила мою нерешительность, а отступив, не смогла уйти далеко, дальше, чем на миллиметр, потому что, забыв про тех, кто просил этого от нас, повинуясь собственному желанию, я притянул ее назад, чтобы поцеловать по-настоящему.

Не оттолкнула, ответила, легко коснулась дрожащими руками, и вместе со мной потерялась под громкие аплодисменты и смешивающиеся в кучу крики.

И проводя рукой по нежной щеке, заглядывая в смущенные горящие глаза, держа дрожащую руку, и слушая бешеный галоп сердца, я подумал, что все, что произошло до этого, не имеет значения.

Финал стоил любых неприятностей.

20

Меня потряхивало от одной мысли о том, что я натворила. Если бы не сильные руки Марата, который крепко держал меня за талию и не давал упасть, я бы, наверное, уже давно лежала на полу, обуреваемая чувствами, которые накинулись скопом и требовали немедленного вмешательства, обещая в скором времени разрастись до истерики.

Происходящее безумие настолько захватило меня, что я, поддавшись порыву, осмелела и поцеловала Северского. На глазах у сотен людей, на глазах у Васи, под вспышками камер и под дружные одобрительные крики я сделала то, что можно было смело назвать помешательством.

Глупая влюбленная дурочка ухватилась за дарованную возможность познать вкус счастья.

Но кто из нас был безумнее, если Северский с такой страстью принялся мне подыгрывать, что я поверила, что это не понарошку, что водоворот, скрутивший меня, напрочь пробил и его броню, что чувства взаимны, а сказка не исчезнет, стоит покинуть бал? Почему ощущение того, что поцелуй не отыгрывался на публику, а был самым естественным желанием обоих, точно глоток воздуха, не оставляло меня и теперь, когда парень отстранился и внимательно всматривался в мои глаза, как будто пытаясь прочитать мысли?

И я уже не знала, боялась ли я больше оставаться здесь, где не было места откровениям, или уйти и натолкнуться на реальность и содержащуюся в ней правду.

Но этот поцелуй я уже точно не смогла бы забыть, консервируя его в собственной памяти и собираясь хранить, как бесценный дар.

– Зина, нам нужно поговорить, – раздался позади злой голос Васи. Мне пришлось вспомнить, что мы с Маратом не одни в этом зале, и что не только мы потрясены случившимся до глубины души. Но я совершенно не хотела ни с кем разговаривать, разве что этот кто-то не был одним страшно привлекающим меня парнем, который крепко держал меня в руках и, кажется, не собирался никуда отпускать. Однако и Марата ждал сосредоточенный и холодный собеседник в лице Захара Соколовского, который все это время не спускал с нас внимательного взгляда. И, похоже, у нас обоих не было выбора, кроме как побыстрее закончить с объяснениями и, наконец, уйти.

– Я быстро, – напоследок пообещал Северский, трогая мое плечо, и отошел с мужчиной куда-то в сторону. Я повернулась к Васе и устало посмотрела в его пышущее гневом лицо.

– Зина, ты не должна так поступать. Не стоит ему доверять, – возбужденно начал парень, подходя ко мне почти что вплотную.

– А кому тогда стоит? – парировала я, выискивая глазами высокую фигуру – без Марата мне было откровенно не по себе.

– Ты знала? Знала, кто он? Ты поэтому выбрала его, потому что понимала, как мне будет от этого больно.

– Вася, прекрати! – возмутилась я, – Не важно, что он собой представляет, пойми уже, наконец, что между нами все кончено. Навсегда. И дело вовсе не в нем.

– А ведь он тебя использует, – внезапно усмехнулся Вася и проигнорировал мой уставший вздох, – Он сам говорил, когда мы встречались с ним и твоим братом. Он всего лишь держит тебя рядом, как козырь, чтобы твой брат не смог на него надавить. Только-то. А ты, дурочка, думаешь, что он к тебе что-то чувствует.

Пусть так. Пусть дурочка. Но сердце болит про него, и его не обманешь, оно трепещет и нервничает, заходится в радостном стуке и замирает, и давно уже преданно бьется только ради одного человека.

– Даже если и так… Мне всеравно.

– Зина, опомнись! – Вася схватил меня за плечи, но внезапно его прервал насмешливый голос Бориса Демидова.

– А невеста-то у нас нарасхват, оказывается, – поднял он бровь, внимательно рассматривая Васю, и меня, странно спокойную, несмотря на происходящие события, – Оставь девушку, сын, не про тебя она, – внезапно холодное и сухое.

– Я люблю ее, – прикрыл глаза Вася и понуро опустил голову, что признаться в своем поражении.

– Ну будет, – сурово заметил Демидов, – Мы же с тобой все обсуждали. Нашли тебе прекрасную Эльвиру. Кстати, я видел ее среди гостей, почему бы тебе не уделить внимание своей даме?

– Но почему? – поникший парень вызывал во мне жалость, – Почему она должна достаться ему? Чем он лучше?

– Дело вовсе не в этом, сын, а в том, чтобы правильно расставлять приоритеты. И для нас это значило, что нужно было помочь найти Марату правильный путь, – он посмотрел на меня и улыбнулся, – И Зина прекрасно ему в этом помогла.

Страшный человек с доброй улыбкой. Он продавал одного сына, а второго привязывал к себе мнимым средством, чтобы потом использовать в собственных целях.

Неудивительно, что Северский предпочитал умалчивать о том, кто его настоящий отец. Мне вспомнилась история его детства и смутные намеки на безучастность собственного отца к нелегкой судьбе. А может быть, Борис Демидов даже приложил руку к испытаниям, сломившим его сына.

И я сама, по глупости и незнанию, заставила Марата оказаться сегодня здесь, изменить себе, сломать принципы ради меня.

Мне стало плохо и я, не оборачиваясь на возмущенный крик Васи, ни с кем не прощаясь, ушла, решив подождать Северского на свежем воздухе и придумать способ загладить свою вину перед парнем, который превратился для меня в крепкую стену поддержки и ни разу не заставил усомниться в себе. Я была его должницей и смутно представляла, что могла бы для него сделать в ответ на всю доброту, раз за разом оказываемую мне.

– Что, Шелест, добилась своего? Я смотрю, ты оказалась той еще штучкой, – раздался рядом со мной голос Алены Елисеевой. Я обернулась, чтобы встретить взгляд очередной недоброжелательницы, расстроенной нашей мнимой помолвкой. Подозреваю, впрочем, что она была лишь одной из тех, кто похоронил сегодня свои надежды на будущее с Северским, – Я все ждала, когда же ты исчезнешь. Столько усилий приложила. Уж фотографии тебя точно должны были сломать.

– Твоих рук дело? – переспросила я, совершенно не понимая, каким образом я умудрилась встать на пути еще и у этой девушки.

– Надеялась убить двух зайцев разом – разозлить Тихомирову и натравить ее на тебя.

– И увести под шумок Марата?

Алена улыбнулась.

– Я сама виновата. Опоздала со своим предложением. Тогда в кафе, вы ведь уже на самом деле были вместе, да? – она пожала плечами и посмотрела куда-то вдаль, – Никогда не думала, что буду соперничать с такой мышью. Это должна была быть Тихомирова.

– Вы же подруги, – заметила я.

– И что? Думаешь это имеет какое-то значение, когда на кону отношения с таким парнем, как Северский?

Я не думала, я точно знала ответ. Если бы Ульяне и мне нравился один парень, я бы не стала вставать на пути. Если бы мое сердце умирало под чужие улыбки, я бы ни словом не показала, как мне плохо. Потому что дорогие сердцу люди стоят любых жертв. Потому что настоящая дружба, близость, понимание – это то, что достигается годами, а рушится за несколько минут. Что стоят сомнительные отношения по сравнению с человеком, который никогда тебя не предаст?

– Не отвечай, мне все равно. Только вот… я не уверена, что Эльвира тебе это спустит. Она точно отомстит, – равнодушно сказала мне девушка.

– И зачем ты мне это говоришь?

– Ты должна понимать, что вступив в связь с Маратом, нажила себе кучу врагов. Не только Эльвиру. Ты поднялась так высоко, что падение окажется болезненным. Советую подумать о том, хочется ли тебе всю жизнь с этим бороться.

– Это в любом случае не твое дело, – произнес холодный, точно из самого ада, голос Северского. Парень встал между мной и Аленой.

– Уже ухожу, – грустно улыбнулась девушка, – Но ты, Марат, знаешь же, что я к тебе чувствую?

– Чувствуешь, что хочешь, чтобы все завидовали от того, кто с тобой рядом? Ты не из тех, кто гонится за чувствами. А твои методы и подавно не вызывают желания сблизиться, – похоже, он тоже уже знал, кто виновник разошедшихся по университету фоток и сплетен.

– Но с тобой иначе. Всё сошлось в одном, – она заглянула ему в глаза, – Я точно чувствовала к тебе больше, чем просто желание получить выгоду. Но твой выбор, – она прошлась по мне глазами, – Думала, он будет иным.

– Меня не волнуют твои мысли на этот счет. И не вздумай провернуть еще раз что-то подобное, – отрезал он и, взяв меня за руку, потащил прочь.

– Счастливой семейной жизни, – донеслось насмешливое нам вслед, а я подумала, что Алена на самом деле была влюблена в него. Просто, как и все, сломалась о лед, о самое его основание, так и не добравшись до теплой вершины.

Так почему же я, Зина Шелест, бледная, одинокая, замкнутая и сосредоточенная исключительно на собственном мире, оказалась той, кого он опалил своим жаром? Чем объяснить его заботу обо мне? Неужели я и правда нужна была ему, как средство обороны против Миши? В это верилось с трудом, да и вообще, я была не склонна доверять словам бывшего парня. Но почему тогда именно меня он увлекал за собой, держа мою руку в своей, втягивал в свой мир и настойчиво возвращался каждый раз, когда уходил?

Стократно повторенный вопрос обрывался в пустоте, не находя ответа, мучил, терзал и заставлял неуверенно смотреть на отчего-то посмурневшего за время отсутствия Марата, который вел меня к своей машине.

И я равно боялась оставаться с ним наедине, как и хотела поговорить, извиниться и объяснить то… что объяснить была не в силах. Дурацкое кольцо оттягивало палец, а я проклинала свою в кои-то веке проснувшуюся любовь к авантюрам – никогда до этого не была склонна действовать по велению чувств, прельщаясь тем, что все пройдет как по маслу, ни смотря ни на что. Теперь, из-за моей глупости, мы с Северским оказались в по-настоящему жуткой ситуации, стали парой, которой не были на самом деле, были помолвлены, ни разу не сказав друг другу ни слова о симпатии, и даже поцеловались, забыв про интимность и принадлежность первого поцелуя только нам, отдав его на растерзание людей, не имевших к этому никакого отношения.

Мои устои рушились на глазах, и в глубине души, где все зудело и покалывало от происходящих событий, я очень хотела, чтобы Северский не отвернулся от меня, продолжал находиться рядом, пусть в качестве надежного друга, проведшего меня сквозь лед, пламень, темноту, воду, или что-то еще, неприступное для меня в одиночку. Пусть бы только его глаза все также изредка останавливали на мне задумчивый колючий взгляд, а руки нет-нет да случайно коснулись, заставив затрепетать.

Но парень был холоден как никогда, то ли сердился, то ли решал, что делать со мной и тележкой моих бед, которая привязалась и к нему тоже, его тяжелый взгляд смотрел исключительно прямо, а рука, держащая меня за локоть была напряжена, как будто готова была выпустить весь пар, сильно сжавшись на мне, но сдерживалась своим хозяином. И я сомневалась, что тому была причиной его короткая беседа с Захаром Соколовским; скорее я, мой проступок, моя наглость, и мое продолжающее угнетать парня присутствие.

Когда мы добрались до машины я встала напротив него и посмотрела на окаменевшее лицо, по которому трудно было прочитать хоть что-то.

– Вот только давай без извинений, Шелест! Еще и это я точно не переживу, – правильно истолковал он слова, собравшие сорваться с губ, и я понуро опустила голову. Нет, он совсем не собирался меня прощать и даже не хотел дать мне шанс, – Что с твоим телефон? – поинтересовался он, как будто это было сейчас самым важным из того, что приключилось.

– Он сломался, – тихо сказала я, разглядывая свои ноги. Воздух тяжелыми комками забивался мне в горло. Я проглатывала его, чтобы он хоть немного разгонял темный туман в моем теле.

– Почему ты пришла сюда?

– Дем… твой отец меня попросил.

– Из-за меня? – это было похоже на допрос. Ни грамма тепла в голосе, ни намека на участие.

– Нет… думала, что нет. Думала, что это Вася подговорил его… Я ведь не знала, как обстоит дело на самом деле, – вклинила я маленькое оправдание в надежде получить толику сочувствия.

– Понятно. Зина, – внезапно напрягся парень, а его дыхание оказалось подозрительно близко от меня, – Зачем ты поцеловала меня?

Я покраснела, не смея посмотреть ему в глаза. Как я могла признаться в правде, оголить душу и предстать перед ним без защиты, когда он неминуемо растопчет любое мое чувство?

– Это было правильно, – выдавила я из себя, а посмотрев, наконец, на парня, застывшего ко мне очень близко, прочитала в глазах вопрос, – Я решила, что только так мы сможем оттуда выйти. Хотела, чтобы нас спокойно отпустили. Хотела, чтобы тебя больше ничего не держало в месте, где… ты не хочешь быть.

– И только? – парень наклонился и заглянул в мои глаза, заставляя меня смутиться еще больше, взволнованно закрыть глаза, в которых темнело от его близости и постараться не брякнуться перед ним без сил, – Ты хочешь сказать, что поступила так, потому что этого хотели другие? – почти исчезнувшее между нами расстояние разрывалось от напряжения, – Потому что они решили, что мы должны это делать, хотя и не хотим? Потому что решила, что виновата передо мной? Что мне нужна помощь? Это ты имеешь в виду? – он злился тихо, но настолько ярко, что это почти ломало меня на части. Я неуверенно кивнула и почувствовала, как он выдохнул. Как будто вытолкнул меня из своей жизни вместе с этим воздухом.

– Почему и ты должна меня так разочаровывать, Шелест? – прошипел он и резко отодвинулся, – Я не думал, что ты сможешь пойти против чувств. Не думал, что ты такая слабая, что подчинишь себя чужому мнению. Если ты на самом деле такая, то почему я сошел с ума от одной мысли, что ты целуешь меня, потому что хочешь? Где твоя правда дает сбой, если я почувствовал, что ты мне отвечаешь? Это тоже была ложь? Ты и это смогла изобразить для них, не для нас? А что делать мне? Я ведь не играл с тобой. Только не с тобой, – он прикрыл глаза и отошел, как будто выпустив всю свою злость, и оставив на его месте равнодушие. Разочарование. Пустоту.

Я оторопело смотрела в его спину, замерев от его признания.

«Не играл».

Неужели, он по-настоящему поцеловал меня?

Неужели этот парень на самом деле ко мне что-то чувствовал?

Неужели я оказалась настолько глупа, что проглядела самое очевидное, находящееся у меня перед глазами, яркое, и нерушимое? Поддалась стереотипам, не смогла заглянуть правде в глаза и смело шагнуть ей навстречу?

Похоже, это мое преступление по отношению к нему было куда сильнее, чем все, что я сделала ранее.

Вера восставала из чернеющих на дне души угольков, и пусть сознание до сих пор со скепсисом пыталось одернуть разбушевавшиеся чувства, но сердце уже верило и отчаянно металось, билось, мечтало найти выход своему заточенному в клетку желанию.

Успеть опровергнуть свои слова еще не поздно. Вернуть его, любой ценой, убедить его, заставить поверить. Удержать с собой рядом самого нужного на свете человека, отдать ему себя, не бояться, не думать, раз и навсегда решить быть смелой ради того, кто сделал всё, чтобы мне не было больно.

Но я боялась, я тряслась, как осиновый лист, когда делала дрожащими ногами несколько медленных шагов в сторону замершего парня, я почти что неземным усилием поднимала озябшие от ветра руки, чтобы коснуться его, боясь, что он отторгнет меня, как инородное тело. Я не дышала, крепко прижимаясь к нему, обнимая руками и касаясь головой спины с крепко зажмуренными глазами. Я признавалась во всем и уже совсем не оставляла себе шанса на спасение, понимая, что сейчас боюсь потерять этого человека, как никого и никогда прежде.

Он не отстранился и окаменел от моих объятий, и только его голова слегка повернулась, как будто он был удивлен. Замер от ожидания.

– Прости. Я солгала, думая, что все это тебе не нужно. Я и правда не могла подумать, что могу тебе нравится. Кто я такая, чтобы тебе нравится? Я не хотела видеть, как ты от меня отстраняешься из-за моих чувств… Я просто хотела, чтобы ты был рядом, – я почувствовала, как он слегка качнулся, но остановила, еще крепче обхватив руками, желая договорить, не видеть глаз, которые могли уничтожить меня сейчас, – Я сделала это потому что хотела! Слышишь? Я на самом деле хотела тебя поцеловать. Эта единственная правда, которую ты должен принять. Я тоже не играю, не хочу и не умею, – губы посолонели от слез, – И больше всего на свете я не хочу, чтобы ты во мне разочаровывался!

Я держала его крепко, но он оказался сильнее, быстро обернулся ко мне, неминуемо приближая свой приговор. Внимательный взгляд прочитал по моему лицу, что я не лгу. Он всегда правильно понимал меня, и сейчас еще более пристально разглядывал, так, точно слой за слоем оголял и без того нагую до невозможности душу. Я выдержала его взгляд, надеясь, что искренность перебьет все, что я сказала ранее. И даже сквозь слезы смогла увидеть, как его губы трогает легкая улыбка облегчения, а глаза вторят ей, с небывалой нежностью глядя на мои слезы.

Он вытер их руками, погладил мои щеки и с прошибающей нежностью коснулся моих губ.

От мысли, что он меня простил, меня охватил небывалый карнавал чувств. Меня качало, точно шлюпку в шторм, но не давало упасть осознание того, что я наконец-то нашла то, что долго искала. Нашла того, кто не потеснил мое одиночество, а влился в него, принял его, стал частью, потеря которой взбаламутит тихие воды и приведет меня к отчаянию.

Я недоверчиво трогала его, не понимая, как так вышло, что этот потрясающий человек выбрал меня из тысячи сверкающих вокруг него камней. Выбор, такой неочевидный и до смешного неестественный, даже меня саму наталкивал на кучу вопросов, но я верила ему, потому что чувствовала, что он не лжет.

Он на самом деле выбрал меня.

В бар, на праздник к Ульке, мы влетели счастливые, почти светящиеся от переполняющих нас чувств. То, что могло огорчить нас до этого момента или после него, не существовало в реальном времени, потому что наши пальцы соединялись, а губы еще помнили момент невероятного соединения.

Фурор, который произвело наше появление, можно было сравнить разве что с атомным взрывом; кажется, ребята, всерьез озабоченные нашим исчезновением, с горя распотрошили недра бара этого заведения и в приподнято – упадническом настроении сходили с ума кто как мог. Зареванная то ли от счастья то ли от горя, а может и от всего сразу, Ульяна, завидев нас, проникновенно всхлипнула и заунывным голосом доверительно сообщила глядящему на нее со смешливой нежностью Королеву, который поддерживал неизящно покачивающуюся девушку:

– Спяяятила! Точняк! – она погрозила кулаком в мою сторону, – Мне уже Шелест чудиться за ручку с Северским разгуливающая, – она потянула руку к стакану с янтарной жидкостью, но ушлый парень резво подменил его на сок. Уля возмущенно вцепилась в стакан, – Н-о-н-с-е-н-с, – по слогам проговорила девушка, не обращая внимания, что от ее слов окружающие пришли в движение и дружно, как по команде, повернули головы в нашу сторону.

Секунда тишины, набухнув, взорвалась грандиозным шумом. В суматохе окружающей реальности, я даже не сразу поняла, кто, как и почему меня трогает, и кто, что и почему пытается у нас с Северским узнать. Из всех приглашенных я была знакома лишь с друзьями Марата.

Первым, кто достучался до моего сознания во всем это гвалте, оказался Ромашко, который с неизменно бешено веселым блеском в глазах подскочил к нам, чтобы утащить в угол к имениннице.

– Вы ребята что, через тундру сюда добирались? – весело возмущался он, – Машину изобретали? Представляете, сколько теперь штрафных вам положено за причинение морального ущерба до гроба подавленным друзьям? – он взялся за сердце, и опустил голову, остановив насмешливый взгляд на наших сцепленных пальцах, – Интересненько, – подняв бровь, глянул он на Марата.

– Ты даже не представляешь насколько, – не стал отрицать Северский.

– Ну вы, по крайней мере не дошли до стадии обручения, – он с жалостью глянул на Королева, а я удивленно посмотрела на пытающуюся дотянуться до темной бутылки подругу – у той на пальце что-то блеснуло. Надо же, а сюрприз на самом деле вышел отменным, зря Уля переживала.

– Я бы не спешил с выводами, – буркнул Северский, подталкивая застывшую меня к подруге. Паша удивленно поднял брови и попытался разглядеть мои руки, но у него ничего не вышло, так как Ульяна, наконец сфокусировавшая на мне взгляд, вдруг то ли отошла от хмеля, то ли просто сильно удивилась, но определенно опасно нахмурилась и даже без поддержки Димы восстала из мягкого дивана, чтобы обвиняющее тыкнуть в меня пальцем.

– Ты! – воскликнула она, – Шелест! Ты! Последняя! Негодяйка! – она грозно повалилась на меня и крепко обняла, – Если ты еще раз так пропадешь, даже не предупредив, я тебя лично убью и под мостом закопаю! Клятва века!

– Извини, – засмеялась и покачалась у нее в руках, – Столько всего произошло…

– Да уж, я думаю, – оно отодвинулась и прищурено посмотрела на Северского, который здоровался с Димой; тот в ответ на ее взгляд неопределенно пожал плечами, – Если в стенах видны руки… Зинка! Так вы что, правда что ли за ручку приперлись сюда? У меня не глюки? Скажи «нет», скажи «нет»!

– Нет…

– Святые небеса! – воскликнула она и принялась меня бесстыдно лапать, – Этот день не разочаровывает! А я давно подозревала, что этот снеговик от тебя тает, как мороженка от солнца! Уиии! А у меня вот что! – она выставила передо мной почти неприличный знак, только безымянным пальцем, – Так красиво, я щас умру!

– Поздравляю! – я спрятала свою руку подальше, решив, что не нужно раньше времени рассказывать о моем фиаско, а то вдруг возникнет недопонимание.

– Ага, одними поздравлениями не отделаетесь теперь! – она широким жестом обвела стол рукой, – Выбирай, чем будешь отрабатывать часы отсутствия!

– Эм… соком?

– Эм… смертница что ли? Минимум двадцать градусов, Шелест, минимум! – она сосредоточенно принялась исполнять угрозу, разыскивая стакан для моего наказания. Я жалобно уставилась на Марата, который только ухмыльнулся, но не сделал и попытки меня спасти. Предатель. Еще и с подозрительным намеком скосил глаза на пианино, приютившееся в углу и похороненное под разнообразным хламом, как будто говоря, что он еще не забыл моего предыдущего героического похода в бар. Я уныло перекатила жидкость в стакане, который Ульяна сунула мне в руку, и хмуро смерила взглядом Пашу, подошедшего сзади и устроившего на моем плече руку:

– Брудершафт? – развязно предложил парень, намеренно игнорируя тяжелый взгляд друга. Кажется, именно такие взгляды заставляют людей ни с того ни с сего спотыкаться посреди ровной как скатерть дороги.

– Сатисфакция, – ухмыльнулась я, прозрачно намекая на Северского. Ромашко стоически удерживал на губах улыбку. Даже нагнулся ко мне, манерно, медленно и, глядя прямо в глаза другу, зашептал на самое ухо:

– Нечасто я видел, как Север ревнует... Но раз за разом вызывать это чувство практически сродни зависимости; Зина, я навеки благодарен тебе за то, что ты его таким сделала! Так что: друзья? – он мило улыбнулся, чарующе подмигнул и протянул мне ладонь.

Я внимательно пригляделась к этому рыжему плутовщику и поразилась, насколько все-таки он закрыт и недоступен для понимания. Настоящий друг, душа компании, дамский угодник – сломанный парень, замкнутый для всех и понимающий куда больше, чем показывает, удивительный человек.

Не без трепета я протянула ему ладошку.

Он почти донес ее до губ, но со смешком остановился.

– Осталось только с твоим парнем договориться, – улыбнулся он и отскочил от меня с криками о помощи, гонимый сердитым Маратом.

И пока они на удивление резво скакали между столиками, я, на радостях от свежего приобретения в лице парня, залила в себя обжигающую жидкость под строгим надзором Ули.

– Шелест, а где же платье, которое я тебе сшила? – нахмурилась она, с удивлением разглядывая неизвестное ей белое творение, – Тебе, конечно, идет, но моя гордость серьезно задета!

– Не бранись, – я засмеялась от неожиданного тепла разлившегося по телу, – Когда не захочешь на один пренеприятный вечер и не только платье испортишь, пусть и бессознательно! – я рассказала им с Димой историю моих ночных похождений, поведала о роли Оливье, и участии Лео и Миши.

– И еще кое-что.., – я сомкнула губы и понадеялась, что друзья поймут все правильно, выдохнула, и вытянула правую руку, зажмурив глаза.

– Афигеть! – медленно произнесла Уля и от восторга упала прямо на коленки к своему парню, – Держите меня семеро… Шучу-шучу, одного хватит! Зинка, ты что с Северским сделала, расколдовала что ли? Или мне больше не наливать, или где-то в мире апокалипсис!

– А, по-моему, все к этому и шло! – самоуверенно заявил Дима, как бы говоря, что он, мол, уже давно обо всем догадался.

– Да нет же, дослушайте сначала! – поспешила протестующе замахать я руками и рассказать, как я по дурости вляпалась в состояние невесты. Где-то приходилось прерываться, чтобы поддержать Ульяну в ее молчаливом заливании шока алкоголем, один раз я попросту зависла на слишком красивом Марате, который стоя в дальнем углу задымленного зала о чем-то серьезно болтал с Ромашко, и только ближе к концу рассказа я впала в какое-то околореальное состояние и по-настоящему осознала, что произошло. И Ульяна поддержала меня застывшей в глазах тревогой.

– Зинка, завтра же… во всех газетах… ты и сын Демидова, – она дотронулась до моей руки. Мы обе понимали, что наступал конец моему затворническому существованию. Я выбирала Северского и отдавала свое одиночество. Я приносила жертву, теряла себя, но обретала что-то новое, – Зиночка, – захныкала Ульяна, обнимая меня и пытаясь таким образом утешить, – Ты такая смелая, такая невероятная! Северский, – со слезами на глазах посмотрела она мне за спину, – Если ты ее сломаешь, я тебе никогда не прощу! Никогда!

Я повернула голову и встретилась глазами с парнем. Он не выпил ни капли, но его морозный взгляд блестел и переливался в дымной темноте. Он дурманил меня, и градус тяготения креп куда быстрее, чем мое опьянение от выпитого алкоголя. Я еще не привыкла думать о нем в таком ключе, я смущалась и робела, я боялась, что он растворится, как иллюзия, поэтому каждый раз искала его глазами, чтобы увериться в его реальности.

Кончики пальцев жгло, жар шел от сердца, которое стремительно разгоняло кровь. Если бы я была свечей, то уже давно бы расплавила саму себя и воском вылилась бы в нечто гибельное, но прекрасное.

Сегодня я абсолютно точно осознавала, что делаю.

И делала я это для него.

Пианино оказалось на удивление настроенным и приятно звучащим – звонким, мягким и отзывчивым. Звук расслаивался по пространству и не хуже алкоголя и табака порабощал людей – в зале стало тихо, все казались вялеными, полудремными и задумчивыми, все попали в невероятный плен звучащей мелодии.

Атмосфера интимного полумрака, выпитый крепкий напиток на голодный желудок, жаркие поцелуи в ночной прохладе – всё располагало меня к большому откровению, которое хоть и происходило среди многочисленных слушателей, предназначалось единственному человеку, к которому раз за разом возвращался мой взгляд.

И наверняка того, что он обо мне успел узнать, должно было хватить, чтобы понять степень откровенности – сегодня было мое первое, неповторимое, искреннее и идущее от самого сердца признание в любви. Звучащее без единого слова, проникающее в каждый, даже самый мрачный уголок и попадающее прямо в цель – в холодного до безобразия Марата, и, несомненно, единственного, кто мог меня по-настоящему согреть.

Я верила, что он понимал меня – уже почти добравшись до Ули я наткнулась на странного рода музыку в его плейлисте, и поняла насколько много он все-таки сделал для моего счастья. Он был моим знаком на пути к мечте и моей путеводной звездой, крепкой стеной, опорой, другом, а теперь и возлюбленным. И это не могло не волновать. Жизнь поделилась на до и после и зациклилась на одном человеке.

И я очень надеялась, что никто не разрушит невероятную сказку, героиней которой я оказалась.

Поэтому когда мой брат вошел в зал и, найдя меня глазами, направился в мою сторону, я напряглась и постаралась настроиться на то, чтобы быть сильной.

– Зин, – протянул он, прежде пройдя через Ульяну, чтобы поздравить ее. Взгляд Королева, прищуренный от напряжения, цепко за ним следил, но Миша не стал долго задерживаться возле парочки, – Успела стать звездой баров, сестренка? Или я чего-то не знаю? – пошутил он, намеренно игнорируя Северского, также приблизившегося ко мне.

– Как знать, Миш, – загадочно улыбнулась я и посмотрела на Марата. Брат тоже мимолетно на него глянул, но остался на удивление молчаливым по этому поводу, – А ты…?

– Не бойся, – устало улыбнулся он, – Не буду я тебя у друзей красть. Развлекайтесь. Заехал отдать вот это, – он протянул мне новый черный телефон, – Я вставил симку. Не хочу беспокоиться о тебе.

Я с благодарностью приняла подарок, успев за прошедшее время забыть, чтоб мой телефон уже было не вернуть к жизни.

– Спасибо, – прижала я гаджет к груди, а потом, не смотря на то, что Королев то и дело кидал на Мишу полные недоверия взгляды, предложила, – Останешься? Я буду рада.

Он мотнул головой.

– Нет, Зин, что-то мне подсказывает, что я буду слегка лишним, – он насмешливо стрельнул глазами по Диме, – И даже больше, – повернулся к Марату, а я напряглась. Но брат лишь сказал, – Поговорим? – и указал в сторону выхода.

Северский коротко кивнул и, бросив мне быстрый ободряющий взгляд, скрылся, оставив меня коротать время сцепляя и расцепляя замок пальцев, и гадая, о чем они так долго разговаривают.

Загадочность во взгляде вернувшегося парня ничуть меня не утешила, но, по крайней мере, за ним не следовал сердитый Миша с целью не дать нам провести еще хоть немного времени вместе.

– О чем он хотел поговорить? – настороженно поинтересовалась я, почти пританцовывая от волнения около невозмутимого парня.

– Боишься, что у него получиться нас разлучить? – вопросом на вопрос ответил Северский, развеселенный моим возбужденным состоянием.

– Ну, он же все-таки не на твоей стороне…

– Зато на твоей, – заметил он.

– И что же? Он вот так спустил нам все? Дал добро? – звучало неправдоподобно на фоне произошедших событий.

– Нет, конечно, за кого ты его принимаешь? – фыркнул Северский, но, заметив, как вытянулось мое лицо, коротко рассмеялся, – Он твой брат, Зина, – нагнулся ко мне, заставляя смутиться, – Так что условия поставил вполне себе очевидные.

– Условия? – переспросила я, завороженная темным пробирающим взглядом.

– Оберегать, защищать, заботиться. Любить, – просто, даже с ленцой ответил Северский, но подкрепил все это серьезностью во взгляде, так, чтобы я поверила, что это на самом деле была сделка, а условия, пусть и неписаные, будут соблюдаться в любом случае. Коснулся рукой моей щеки, погладил шею и прошептал на самое ухо, – И даже позволил мне тебя забрать, – от его слов и прикосновений тело наполнилось слишком большим количеством обжигающей энергии.

– Забрать? – снова переспросила я, не способная ни на что большее от переизбытка чувств.

– Только, если ты сама захочешь, – он спрашивал, завораживал взглядом, завлекал меня своей близостью и ждал моего согласия.

Была ли я согласна идти с ним на край света? Несомненно. А вот оставить, кажется, уже оказалась не в силах. Слишком многое нас связало, слишком сильно мы проросли друг в друга. Позволить ему покинуть меня, было выше моих сил, и я кивнула под его нетерпеливым взглядом и заметила, как он странно повел глазами, как будто пытался запомнить меня, вобрать всю в свои колючие огни, закрыть в своей ледяной крепости и не отпускать.

– Хочешь уйти? – хрипло поинтересовался он, а я, убитая интимностью момента, снова кивнула, и поспешила прочь от ненужных глаз, влекомая его рукой.

Никто нас не остановил, никто не окликнул – наши друзья были достаточно проницательны, чтобы понять, что нам необходимо уединение. Только на выходе случилась заминка, когда я, потерявшаяся от обуреваемых чувств умудрилась споткнуться на ровном месте, а Северский меня поспешно подхватил; но вместо того, чтобы отпустить, он точно как и я, не умеющий спасаться от новизны нашей близости, задержал на мне руки, а затем безвольно позволил вспышке страсти закрутить нас в свой вихрь, прижав меня к стене и поцеловав, на этот раз без тени нежности, с отчаянным наслаждением, так, что воздух из легких полностью испарился, а ноги отказались держать дрожащее тело. Мы оказались центром грандиозного фейерверка.

И только поздний звонок на мобильный заставил нас оторваться друг от друга, но не умерить градуса близости.

– Да? Сонь, я… Понял, – как-то обреченно смерил меня взглядом Северский, и, кажется, собрался сказать что-то, что не должно было меня обрадовать, но потом в его лице что-то поменялось, – Я сейчас, – он мимолетно коснулся моих губ и вернулся в зал, откуда в скором времени вернулся с озадаченным Ромашко.

– Паш, просто доверься ей.

– Север, – скривился парень, непривычно серьезный и нахмуренный, – Мне кажется, дело гиблое.

– Вам необходимо поговорить, а ей нужна помощь. Твоя помощь.

– Но звонит она неизменно тебе, – как-то мрачно усмехнулся он, а я вдруг с удивлением поняла: ревнует, на самом деле ревнует Северского к Мармеладовой. Но его взгляд остановился на мне, – А, черт с тобой. Пусть будет так. День, сегодня такой, видимо, – задумчиво пробормотал он и быстро отправился к своему автомобилю.

Уже сидя в салоне у притихшего Марата, я поинтересовалась:

– А что не так с Соней?

У парня напряглись руки и посмурнело лицо.

– С ней все в порядке. А вот с ее жизнью беда. Шелест, ты же не ревнуешь? Ты горазда на выдумки, – намеренно ушел он от ответа, припомнив мне мое поспешное заблуждение.

Я насупилась и уставилась на дорогу. Парень посмотрел на меня и погладил мою руку.

– Она очень преданная и заботливая сестра, невероятная подруга и человек с большой самоотдачей. Только вот ей нужен кто-то, кто ее саму будет спасать.

– И этот кто-то – Паша?

– Возможно, – без особого энтузиазма отозвался парень, а потом, посмотрев на меня с грустной улыбкой, добавил, – Может быть, однажды, ты услышишь ее историю, Зина. Пусть это останется ее тайной.

Я покорно кивнула, понимая, что не могу обижаться на такие вещи – Соня стала моим проводником в музыкальный мир, как и Марат. Только они двое и смогли отстоять меня у меня самой. И заслужить их доверие я могла лишь убедив их в том, что они старались не напрасно.

Где-то на краешке сознания еще маячил алкоголь. Чай, поставленный передо мной Маратом, хранил на дне все мои желания – кажется, только допив его до конца, я смогла бы не только украдкой разглядывать молчаливого парня. Он как всегда отличался невероятной скрытностью – я не могла бы с уверенностью сказать, о чем думал Северский, когда буравил меня колючим взглядом. И наверняка с любым другим человеком все было бы куда как проще, но мне ведь не нужен был никто другой.

На языке вертелись невысказанные слова – кучились и вставали в горле колом, но я была не в силах их выдохнуть – они все равно не имели и толики правды от того, что на самом деле хранилось внутри меня. Говорить о любви высокопарно, напоказ и с долей театральности было не про меня и казалось мне достаточно примитивным способом выразить свои чувства. Но музыка невысказанных слов безбожно грохотала внутри меня и заставляла нервничать.

Смелость – далеко не мой конек.

Но почему и Северский, точно не был собой, как-то слишком уж нервно реагировал на мои прикосновения и недоверчиво проводил по мне взглядом, точно тоже не знал куда деть ни себя ни меня, ни маленькое пространство кухни? Неужели и этот холодный самоуверенный парень мог испытывать… робость?

От этой мысли мне стало смешно и нервное хмыканье вырвалось из груди. Я поспешно прикусила губы, но Марат уже как-то совсем странно изменился в лице.

– Прости, – прикрыла я лицо руками, и глянула на подозрительно прищурившегося парня сквозь пальцы.

– Хотел бы я тоже просто нервно смеяться, Зина.

– А почему бы и нет? – с любопытством поинтересовалась я.

Он пожал плечами.

– Как – будто глупо совсем получится. Да и я все равно не знаю, как с тобой быть.

– Как есть.

– Но что прикажешь делать, – он облокотился на стол, не отрывая от меня блестящего от напряжения взгляда, – Я в растерянности и чувствую себя нелепо; а ты смеешься и, кажется, снова что-то себе надумываешь.

– Но ты же…

– Такой уверенный в себе, – раздраженно закончил он мою мысль, – Да. Да, пока тебя нет рядом, – вздохнул он, – Ты не похожа… на них. Там, за инструментом, когда ты играешь и превращаешься в кого-то невероятного, потрошащего душу, или здесь, такая пугливая и живая, ты все равно остаешься загадкой. И я никак не могу совладать с тем, что меня разрывает о мысли о тебе, но… я уже говорил, что ты пугливая? Наверное, я тебя боюсь.

– Разве то что я здесь, с тобой, не самое очевидное? – робко поинтересовалась, тронутая до глубины души его словами.

– Только вот тебе же наверняка знакомо это, когда в твоей жизни появляется что-то нереальное, что-то, чего ты желал больше всего на свете, самое дорогое и прекрасное. «А вдруг разобьется?», – думаешь ты, – «Вдруг нечаянно испорчу?».

– Какой толк превращать чувства в предмет поклонения, – возразила я, – Их нужно брать, трогать, растить и оберегать. Хранить их законсервированными шедеврами и бояться на них дышать глупо. В этом нет смысла.

Марат поднял бровь.

– Ты боишься прямо смотреть мне в глаза, а через минуту выдаешь очередную фантастическую истину. Я об этом и говорю. Ты совершенно невероятная, – он усмехнулся и нервно прошелся рукой по волосам.

– Хочешь превратить меня в предмет платонической любви? – выдохнула я, враз потеряв всю свою уверенность.

– Напротив, – заставил он меня покраснеть от откровения и прямого взгляда, – Но этого слишком мало, когда дело касается тебя. Поэтому и боюсь, – он устало потер глаза и, кажется, попытался усмирить внутреннюю борьбу.

Я, за неимением точки успокоения и разрешения неожиданно возникшей проблемы, поднялась и выпорхнула из кухни с бешено колотящимся сердцем. Барьеры придумывают люди. Значит, им же их и ломать.

Поэтому нужно было лишь помочь Марату понять, что моя душа точно не такая хрупкая, чтобы расколоться о физическую близость.

И я наверняка знала, что любовь делает людей сильнее и смелее.

Настолько, чтобы не споткнуться под горящим взглядом, настигшим меня в полутемной, освещаемой лишь тусклым ночником спальне.

Настолько, чтобы подчиняя себе сумасшедшую дрожь, уверенным движением скинуть с себя белое платье и войти в точку невозврата.

Парень, кажется, завис и не верил собственным глазам, которые прожигали мою наготу до самого ее основания. Морозная аура окончательно развалилась, обнажив кого-то потрясающего и вулканически горячего. Не того, кем он был для всех, а того, кем он стал для меня.

Один шаг друг к другу – и барьер разлетелся к чертям, превратившись в одни для двоих крылья. Поцелуй – основная тема зарождающейся пьесы. Руки – обращенная мелодия тактильной любви. Зависшие гроздья аккордов перед самой невероятной, потрясающе сильной по оказываемому эффекту кульминацией – и тема любви, вырастающая из хитросплетений рук, губ и ощущений окутала нас, точно сплетенная из сотен мелодий кружевная ткань, упавшая с небес, усыпанных звездами.

И мысль, как послевкусие от чего-то прекрасного.

Я больше ничего не боюсь, кроме как потерять его.

21

После пробуждения в мыслях еще долго царит прекрасный сон и даже после того, как я открываю глаза, я не до конца понимаю, что из окружающего реальность, а что – отрывки восхитительной и нереальной сказки.

Но правда оказывается куда как невероятнее, чем любой абсурд. Она обнимает меня рукой и прижимает груди, пахнет сонливостью и любовью и щекочет дыханием мою растрепавшуюся после длительного общения с постелью макушку. А я, в лучших законах жанра, послушно замираю, не дышу, не двигаюсь и наслаждаюсь самым прекрасным в жизни утром. Смотрю на Марата и удивляюсь тому, насколько легко быть с ним. Как будто не я столько времени была тенью себя самой и боялась новых людей, как огня. Как будто не он так высокомерно и неприязненно смотрел на меня при первой встрече, что в пору задуматься о ненависти, а не о любви.

Но не осталось даже грамма былых чувств. А, тем более, сейчас, когда его лицо разгладилось, лишившись привычной отрешенности, и стало настолько милым, что захотелось коснуться его ладошкой. Я сделала это осторожно, едва коснувшись его кожи, но он все равно встрепенулся; не проснулся, только сжал меня еще крепче, продолжая мерно дышать мне в висок, вызывая чувство трепета и успокоения.

Сейчас, в его руках, раскрасневшаяся после воспоминаний о ночи, я осознала, что почти вся моя жизнь встала на свои места. Сошедший поезд вернулся на рельсы – оставалось подправить лишь некоторые детали – и тихое но безумное счастье заполнит меня до краев. Захотелось сделать это как можно быстрее.

Поэтому я не без труда выбралась из удерживающего, точно лианами, объятия, так, чтобы при этом не потревожить сон парня, собрала бесстыдно разбросанные по комнате вещи, успевшие перепутаться за ночь с вещами Северского, вызвала такси домой, и на минутку заглянула к хозяину квартиры, чтобы еще разок взглянуть на свалившееся на меня счастье, а заодно, на случай того, если парень проснется до того, как я вернусь, успокоить его.

Я действовала по старинке и, как бы это не выглядело глупо, оставила ему лаконичную, но понятную записку, положив на тумбочку рядом с кроватью.

«Я скоро вернусь».

Я и правда собиралась вернуться так быстро, как только могла, а заодно рассказать ему о своих решениях и достижениях. Я знала, он это одобрит и искренне порадуется выбору, который я приняла. Обручальное кольцо я также оставила рядом с запиской – все-таки было неправильно носить его просто так, по собственно прихоти и без должной привилегии. Может быть, я дождусь того момента, когда оно на самом деле станет моим. Но это будет выбор Марата.

Дом встретил меня пустотой – никаких белобрысых французов не было и в помине, Миша, видимо, пропадал на работе, родители, потеряв всякую надежду на контроль над моей жизнью, а также упустив поддержку брата, разочарованные, уехали домой. Эта квартира всегда служила местом моей изоляции от мира, но теперь мое сердце обрело новый приют. Не комнату, где я создала свою собственную артхаусную тусовку с дорогими моему сердцу Шубертом и Бетховеном, а целую новую жизнь с человеком, ради которого я готова была променять все это на что угодно, лишь бы быть рядом с ним.

Я быстро приняла душ, надела привычные черные вещи, положив небывалое в моем гардеробе белое платье в дальний угол шкафа, и отправилась в университет, где меня ждал короткий и давно уже решенный и только ждущий осуществления разговор с куратором. Мне давно нужно было забрать документы и отказаться от нелюбимой профессии, вопросы, связанные с которой, вызывали лишь уныние и скуку и крушили на осколки все мое существо. Единственной плохой новостью было то, что теперь я буду реже видеть Ульку.

Но она, скорее, сама бы подписала мое заявление, чем встала у меня на пути. Еще хорошенько пихнула бы под одно место, чтоб я не медлила и тем более не сомневалась. К счастью, все мои немногочисленные друзья всегда оказывались на моей стороне и желали мне только счастья.

Дело решилось скоро и почти не встретило препятствий, за исключением бумажной волокиты. Особыми знаниями по предметам я все равно никогда не отличалась, так что держаться за меня смысла было никакого, а некоторые преподаватели, наверное, и вовсе вздохнули с облегчением, избавившись от нерадивой ученицы, совершенно не заинтересованной в их лекциях.

Дышать стало легче, а с плеч слетел многотонный груз, и я, с легкостью на сердце, решила, следуя налетевшему внезапно порыву, навестить театр, который тоже был мне своеобразным домом. Я не была там не так уж и много, но после стольких событий, казалось, что прошла целая вечность.

Никто не репетировал, а рояль отдыхал под черным чехлом; но в самом углу сцены, на ее краю, я увидела знакомую одинокую фигуру. Я замерла на входе, боясь нечаянно потревожить чужое уединение, но знакомый голос, гулко раздавшийся в тишине зала, заставил меня подойти к его обладателю.

– Привет пианистам, – улыбнулся краешками губ Дмитрий и, склонив голову, смерил меня внимательным взглядом, – Ты сегодня и без рояля светишься, – заметил он, а я смущенно улыбнулась, – Обычно, видишь тебя – и не понимаешь, тень ли, человек ли, но садишься за своего черного зверя, и сразу жизнью наполняешься. А теперь вся как живой источник. Любовь? – утвердительно спросил он, а я только шире улыбнулась, не отрицая свершившегося события. Отрицать очевидное – глупо, тем более, когда это настолько прекрасно, что заставляет тебя сиять.

– Почему вы здесь сидите в одиночестве? – спросила я, прислоняясь спиной к краешку сцены. Актер вздохнул, кинул взгляд куда-то вглубь зала, и облокотился рукой на одно колено, всем своим видом выражая грустную задумчивость и даже какую-то изломанную обреченность.

– Думаю, – кратко объяснился он, а потом, решив видимо, что с одной неразговорчивой тенью можно немного пооткровенничать, добавил, – Причины плохих поступков, в большинстве случаев, достаточно уважительны и изначально правильны. Но кто же будет следить за началом цепочки, если в результате всё выходит не так, как задумывалось. А если и так, то результат не всегда всех устраивает.

Я честно пыталась уловить мысль. Но глубокомысленные раздумья с трудом отвоевывали место в голове, где все было застлано туманом счастья.

– Мой старый друг очень помог мне однажды – в безвыходной ситуации, когда я лишился всего, даже крыши над головой, он дал мне шанс начать все сначала. Я, конечно, не берусь сказать, что «Орфей» сосредоточие бесславных гениев, это далеко не так, но, знаешь, после беспросветности, здесь вполне можно существовать. А как тебя послушаешь, так и вовсе хочется идти и творить, и обязательно верить, что получится также, глубоко и правильно. Искусство – как любовь, как сама жизнь. Но, я кажется, отвлекся… Да, помог он мне сильно, в ответ озвучив лишь маленькую просьбу, которая не показалась мне криминальной, даже наоборот, мне казалось, что я на самом деле делаю что-то хорошее.

– И что же это была за просьба? – рискнула спросить я, подозревая, что на поверку просьба оказалась не такой уж и безобидной, раз мужчина завелтакой серьезный разговор. Однако мне было непонятно, почему он рассказывает это мне – то ли ему просто нужно было выговориться кому-то, кто никогда и ни за что не вынесет это за стены театра, то ли, что было маловероятно, я как-то была замешана во всем этом.

– Понимаешь, мой знакомый – человек публичный, так что самому ему сюда являть нельзя. И у него, так уж вышло, не заладились отношения с сыном, кажется, они оба наворотили дел, – я слегка напряглась и уже более внимательно прислушалась к тому, что говорил Дмитрий, – Ну вот он и попросил меня за ним приглядывать. Рассказывать, что, да как. Я думал, что это забота, а это было шпионство, наверное, раз так вышло. Знаешь, что у нас в подвале здания находится стрелковый клуб? – спросил Дмитрий, продолжая игнорировать мой взгляд.

Я кивнула, потом продублировала это коротким «Да», и намеренно не впускала в голову мысль, отражающую суть слов этого человека. Но она упрямо вертелась и требовала уделить ей внимание.

– Конечно, знаешь, он же твой парень… Так уж вышло, Зина, – с сожалением посмотрел на меня Дмитрий, – Кажется, это из-за меня вам с Маратом придется теперь не так уж и легко.

Я задохнулась воздухом.

– Что? – недоверчиво переспросила я, глупо хлопая глазами, – Вы следили за… Северским?

Мужчина кивнул.

– Под прикрытием работы в театре докладывал Боре о положение дел в жизни его сына, следил за успехами, а потом, ну и… про тебя рассказал, конечно.

– Вот как он узнал, – прикрыла я глаза, огорошенная неожиданным и неприятным открытием.

– Прости, – кивнул Дмитрий.

– Но, – я встрепенулась и с застывшей в глазах тревогой посмотрела на мужчину, – Что значит «придется не так уж и легко»? Неужели тот прием был…

– Началом? Детка, – грустно усмехнулся он, – Ты – главный козырь по завлечению Марата в сети. Его отец не мог заполучить его в течение многих лет, но вот появляешься ты – и он приходит к нему сам, без боя, но с поражением. И я думаю, что ты уже знакома с Соколовским?

– Он один из меценатов конкурса, в котором я участвую, – я почувствовала, как сердце ушло в пятки, а ужас сковал тело.

– Вот как… Видимо, Северский точно знает, что делает, – внезапно одобрительно хмыкнул он.

– Что вы имеете в виду? – блекло спросила я, чувствуя, как с каждой новой фразой из моего тела испаряется дорогое мне счастье.

– Захар Соколовский, известный в узких кругах как «Сокол», давно уже имел виды на твоего парня. И всё пытался выманить его из рук Баринского, покровителя Северского на игре и в работе. Но с такими вещами не шутят, а таких людей тем более не кидают, даже ради большой наживы. Но тут появляешься ты, у тебя конкурс, а Соколовский находится за его кулисами… Подозреваю, что парень уже обрубил все мосты. Думаю, он многим ради тебя пожертвовал. Я бы сказал, совестью и честью.

В глазах потемнело. Я прикрыла веки и до боли сжала пальцы.

– Вы хотите сказать… хотите сказать, что Марат… что из-за меня ему придется восстановить контакт с отцом и вести дела с Соколовским?

– Полагаю, что так.

– Но… не может быть. Он не станет этого делать. Зачем ему идти на такие жертвы, – устало отрицала я, хотя понимала, в глубине души знала, что это правда. Я – причина его тревог. Именно поэтому после разговора с Соколовским на банкете он вернулся сам не свой. Поэтому его отец был так самодоволен и с триумфом смотрел на нас.

– Вот я и говорю, – вздохнул Петрушевский, – Причины, как правило, имеют положительные порывы, но их результат не всегда устраивает всех участников, которых эти причины затрагивают.

– И я должен, по-твоему, считать, что причины, побудившие тебя подставить меня, имели в себе что-то благое? – раздался позади нас раздраженный высокий голос, на который даже я, находящаяся в состоянии оцепенения, отреагировала резким движением. Из-за кулис к нам вышел Лео, и его взгляд был полон презрения, а голос скрежетал недовольством. Петрушевский, по-видимому не ожидавший прихода нашего руководителя, нервно поднялся и посмотрел на того устало, но без вины во взгляде.

– Что молчишь? Не хочешь и мне излить душу? И как давно ты метил на мое место?

– Да как сказать… Так себе из тебя руководитель вышел, Лео.

– Не тебе это решать! – проорал Владленский, заставляя меня в очередной раз вздрогнуть, – Ты еще меньше достоин этого, раз действовал такими грязными методами, – он принялся гневно метаться по сцене и то ли себе, то ли мне объясняя свой праведный порыв, затараторил, то и дело срываясь на визг, – Пока я был в больнице, ты умудрился снюхаться со светорежиссером, подговорил его соврать про запись видеонаблюдения, и выставил меня виноватым в срыве собственного спектакля! Немыслимо! Абсурд! Я, Леопольд Владленский, ни разу бы… дело чести…Дошло до того, что меня, и правда, чуть не сместили! Но ты еще и умудрился своровать спектакль, написанный невинной девушкой и пригрозить ей вылетом из квартета, если она хоть что-то вякнет и не подтвердит придуманную тобой версию! Еще и оклеветал ее связью с нашим актером! Прямо трагедия выходит, с причитающимся злодеем, не находишь? – Лео опустил голос до шипения, а я слабо вникала в их разборки, сосредоточенная на собственной роли злодейки в судьбе Марата. Кажется, то что я слышала касалось Кати, Дмитрия и Лео. Что-то совершенно непредсказуемое и неправильное.

– Всем бы было лучше без тебя, – пожал плечами Петрушевский, поражая меня своей отстраненностью, – Сам же знаешь, что за глаза про тебя говорят.

– Выметайся из моего театра, – в голосе Лео звучала сталь.

Вокруг меня, еще недавно такой счастливой, и обретшей крылья, внезапно происходило крушение надежд. Я шла по длинному коридору, едва ли смотрела под ноги, едва ли понимала хоть что-то кроме того, что всё, что я делала – было неправильно. Я, замороченная на своей судьбе, оказалась слишком эгоистичной, чтобы разглядеть шквал неминуемых последствий, который затронет самого дорогого мне человека.

Я медленно брела по улицам, пряча руки в карманы, глядела на серое, точно угадывающее мое настроение небо, и надеялась, что озябшая душа найдет приют в объятиях спасительного пледа, найдет выход из сложившейся ситуации. До ужаса хотелось позвонить Марату и то ли отругать за вопиющую безответственность по отношению к своей судьбе, то ли сказать, как сильно я его люблю. Но принять такую жертву я точно не могла.

Ну а что я, собственно, могла? Заставить его поверить в свое равнодушие. Превратить чувства в игру, вдребезги разбив два сердца. Уничтожить искренность, а заодно и саму себя, но не позволить Северскому жертвовать своей жизнью. Пожертвовать любовью.

Решение сформировалось само собой.

В тот момент, когда я набирала номер своего бывшего парня, я умирала. Не физически, нет, умирала душа, которую я предала. Ее жалкие попытки протестовать волной прошлись внутри меня и задержались, задрожали на руках. Тремор ломал пальцы. Но я заставила себя быть сильной.

– Зина? – удивленно спросил Вася, ответив почти сразу. Голос был пропитан волнением и недоверием.

– Привет, – хрипло поздоровалась я, разглядывая траурные цвета моей одежды, а теперь и моей жизни – насквозь черные, – Что делаешь? – превозмогая себя, спросила у парня, надеясь, что мой голос не звучит слишком надрывно, а милая беседа не кажется фальшивкой.

– Я… ты… Зина? – переспросил он, пытаясь разгадать ребус моего звонка, – Что-то случилось?

– Нет. То есть да, – я вздохнула и собрала всё свое мужество, – Давай встречаться? – спросила у него, закрывая глаза.

– Я не совсем понимаю тебя, – я представила, как он нахмурился, – А как же Северский? – подозрительно протянул он.

– Это была просто игра, Вась. Ну сам подумай, когда бы я успела в него влюбиться, прошло так мало времени после нашего разрыва.

– Но… почему тогда была с ним?

– Так было нужно. Хотела заставить тебя ревновать.

– Это все была ложь?

– Ложь, – согласилась я. В каждом слове, в каждом вдохе. Сейчас, потом, навсегда.

– И ты до сих пор ко мне что-то чувствуешь?

– Хочу быть с тобой, – перефразировала я ответ, несмотря ни на что не способная на еще большее притворство, чем уже себе позволила.

– Это… неожиданно, – я услышала, как его голос наполнился надеждой и решимостью, – Но я рад. Я всегда знал, что моя Зина ко мне вернется, – он улыбался на том конце. Он радовался, а меня разрывало изнутри. Он не знал, та Зина, которой я была прежде, не вернется уже никогда.

– Да, – согласилась я, заставляя голос звучать ровно, – Встретимся?

– Конечно, хочешь, я приеду за тобой…

– Я сама приду… чуть позже. Сделай одолжение?

– Что угодно.

– Скажи… скажи своему отцу, что мы теперь вместе.

Молчание на том конце затянулось.

– Зачем?

– Он так упорно занят нами с Северским, что может попытаться нас воссоединить. Пусть знает, как обстоят дела на самом деле. Я надеюсь, это не составит тебе труда?

– Без проблем, – успокоился парень, – Насчет Эльвиры…

– Неважно. Все это в прошлом.

– Да, – мигом откликается парень, удостоверившись, что я на него не сержусь, – Так…

– До вечера, Вась. Я буду у тебя.

– Я буду ждать.

Я отключилась, даже не дослушав. Слезы жгли глаза, а горло сдавливали рыдания. Несколько раз я порывалась повернуть все вспять, отменить, наплевать на все, и побежать к Марату, чтобы он снова меня спас, пусть даже от самой себя. Но я понимала, что нельзя. Нужно было заставить его разочароваться в себе, заставить отвернуться от меня, заставить поверить в собственное равнодушие.

Шаг, другой… я вздрогнула – телефон раздувался от входящего вызова.

Проснулся… Не дожидаясь возвращения, решил выяснить, где я. Мне пришлось опуститься на лавочку, чтобы не упасть – я исчерпала всю энергию на борьбу со своими чувствами, которые в геометрической прогрессии приближались к отметки «мертвы». Было бы здорово вернуться в то время, когда я ни чувствовала к Марату ровным счетом ничего, считала его просто высокомерным умником, который никогда и ни за что не станет общаться со мной. Но кнопка «удалить» отсутствовала в памяти, зато слезы беспрестанно напоминали о том, что раны, которые ты наносишь себе сам, оказываются самыми болезненными.

– Да? – как можно холоднее отозвалась я, стараясь, чтобы голос звучал ровно.

Кажется, у меня получилось хорошо, потому что следующие секунды были наполнены терпкой тишиной. Она оседала внутри меня истлевшими хлопьями.

– Ты где? Что-то случилось? – озабоченно поинтересовался он. Я впилась чуть-чуть отросшими ногтями в ладошку. Наверное, еще немного и кожа поддастся натиску.

– Нет, ничего. Ничего такого, что тебе следовало бы знать.

– Зина.., – мрачно протянул он, кажется, начиная что-то понимать.

Не надо, не произноси моего имени, прошу тебя. Еще минута – и меня уничтожит холод в твоем голосе, еще минута – и твоя преданность обратиться в ненависть.

– Марат, – я ухмыльнулась, пряча всхлипывания, – Не делай вид, что тебе не все равно. Зачем эти игры?

– Что ты хочешь сказать? Какие игры?

– Я все еще помню кто ты. Помню, как на моих глазах ты равнодушно растоптал женское сердце. Я все еще не хочу оказаться на ее месте.

– Шелест, что за ерунду ты несешь? Давай, ты скажешь мне, где ты, нам нужно поговорить…

– Нет необходимости. Я просто устала притворяться.

– Притворятся, – я почти услышала призвук тяжелого металла, прозвучавшего в его интонации.

– Да. Ты же меня уже достаточно хорошо знаешь, я не стала бы врать. На самом деле, – капля крови покатилась по руке, – На самом деле, я все еще люблю Васю. Просто запуталась. На самом деле, с тобой было удобно, ты всегда приходил на помощь, хотя я и не просила, всегда заботился. Сейчас я понимаю, что хотела просто вызвать ревность, вот и все. Ничего большего. Эта ночь, – никогда не сотрется из моей памяти, – Была ошибкой. Мне жаль, что так вышло.

Мне на самом деле было очень жаль. Слезы текли по щекам. Рука, держащая телефон, безостановочно тремолировала.

Марат вздохнул. Я представила, как он закрыл глаза, стараясь успокоиться. Представила, как он не желает принимать правду, надеется, что я просто пошутила.

– Зачем тогда? – я услышала в его голосе умирающую надежду.

– Что «зачем»?

– Зачем написала, что вернешься?

– Это тоже была ошибка.

– Ты что, плачешь?

– Нет.

– Что тогда?

– Хочу, чтобы этот разговор быстрее закончился.

Я ждала, что он сорвется. Хотела этого, хотела, чтобы он обвинил меня, чтобы он сказал, на какие жертвы ему пришлось пойти ради меня. Очень хотела сохранить в груди этот груз, чтобы нести его и не забывать своей вины.

Но он промолчал.

– Ясно. Я думал, что ты не умеешь врать.

Всё правильно. Если бы он меня сейчас увидел, то не за что бы ни поверил в искренность сказанных слов. Если бы его глаза смотрели мне в душу, я бы тут же раскололась.

Он отключился.

А может быть, это отключилось мое сердце.

22

Не сразу прихожу в себя. Чувства многослойны, как фуга, основная тема выделяется ярко, она основательно проходит по телу и укореняется в каждой его клеточке.

Одиночество.

Настоящее, не украшенное никакими спасительными кругами, без выходов и входов, без смысла, правды и названия. Не такое одиночество, которым я наслаждалась по жизни, а то самое, от которого хочется выть. То, о котором сочинял Шуберт. Одиночество, которое забирает силу из рук.

Самое чудовищное чувство на свете.

Оно не дает ни радоваться, ни горевать, на самом деле оно вообще ни позволяет делать ровным счетом ничего. Тупое существование посреди целой вселенной. Замерший островок бесцветного «ничего» посреди упитанных, суетливо пританцовывающих при падении частичек снега, напротив яркого до пошлости постера с рекламой модного телешоу, возле оживленной автострады.

Я впервые ненавидела собственное одиночество.

Пришлось закрыть лицо руками, чтобы случайно не ослепнуть от яркой окружающей белизны. Столько возможностей подумать о смысле моего существования уткнулись в одну-единственную правду – ничего не имело смысла без человека, который сделал меня материальным отражением своей мечты. Кто не просто принял меня, такую, какой я собственно была, но также понял, и сделал все возможное, чтобы я была счастлива, не требуя ничего взамен.

А я оттолкнула его, эгоистично растоптав душу.

И в итоге смысл совсем потерял очертания, запутался, заплутал и, не находя пристанища, умер под слоем пепла – остатками облупившихся красок внутренних мелодий.

Кому нужна мертвая музыка?

Рядом со мной присел чудаковатого вида мужчина, в очках с толстыми стеклами, за которыми его глаза делались большими и забавно-удивленными, в длинном пальто и перекошенном красном шарфе, узел которого сместился куда-то к плечу. Он пристально смотрел на мои руки, точно видел перед собой какое-то чудо. Несколько раз он сделал жест рукой, как будто хотел дотянуться до меня, но замирал и снова принимался с интересом ученого, изучающего особенно занятный образец, пристально разглядывать мои ладошки.

Он мало походил на маньяка, скорее на чудака, поэтому я едва ли испугалась или напряглась.

– Твои руки.., – вдруг обратился он ко мне тихим, почти прозрачным голосом и снова потянулся рукой. Опустил. Поднял на меня большие глаза, – Можно..? – я не сразу поняла, что он спрашивает разрешения потрогать мои ладони.

Странность ситуации притупилась моей отрешенностью. Я равнодушно отдала в его распоряжение озябшие пальцы, в тайне мечтая, чтобы вместе с пальцами он забрал тупую ноющую пустоту.

Он коснулся их с трепетом, задержав дыхание, ласково, точно младенца, погладил мягкую кожу, заботливо отер ладошку, в которую я впивалась ногтями, светлым платком, который достал из своего длинного пальто. Тот, помеченный кровавыми пятнами, полетел в урну, а моя рука, с едва заметными ранками, оказалась заботливо упакована в другой светлый платок и обласкана нежными касаниями. Он грустно улыбнулся и, совместив мои пальцы, посмотрел на меня, и протянул мне мои же руки.

– На кончиках твоих пальцев – свет.

– Простите?

– Тебя поцеловал Бог, – он невесомо коснулся моей головы.

– Вы меня знаете? – я была уверена, что мы не встречались раньше. Он помотал головой, но я так и не определилась, было ли это согласием или нет.

– Главное, чтобы ты себя знала. Прости свое одиночество, отпусти корни, которые тебя держат. Коснись мира пальцами – он погладил мое плечо и поднялся, и точно опомнившись, оправил шарф и суетливо огляделся по сторонам. И, как будто почувствовав его волнение, совсем рядом раздался знакомый голос, который, впрочем, обращался не ко мне:

– Леня, дорогой, почему ты не дождался меня? Я тебя повсюду ищу!

Перед нами предстала гордая и статная, но донельзя озабоченная Люда Цахер. Мужчина виновато опустил глаза и зажал в руках красный шарф. Я замерла от удивления и понимания того, что только что познакомилась с тем самым мужем своей учительницы, странным писателем, ради которого она оставила свою карьеру.

– Все хорошо? – заботливо спросила она, непривычно нахмуренная, с волнением оглядывающая своего мужа, смахивающая снежинки с его плеч. Потом ее взгляд с удивлением остановился на мне, – Зина? Что ты тут делаешь? – она посмотрела на руку, укутанную платком, – Что случилось? Ты упала?

Я, еще не оправившаяся от первого потрясение, вконец была сражена ее озабоченностью до собственной судьбы. Она никогда еще не была такой… живой и человечной. Скорее мраморной статуей, непреклонной, несгибаемой, сверхчеловеком, оберегающим высшее искусство в темной комнате с роялем.

Я помотала головой, не в силах что-то сказать.

– Ну как же, ты ведь замерзла! – она прищурилась и нагнулась ко мне, – Почему сидишь здесь одна? Ну-ка вставай, пойдем, тебе нужно согреться, – она потеребила меня за плечо. Но была остановлена касанием руки своего мужа. Она с удивлением посмотрела на него, отрицательно мотающего головой, – Почему, Леня, ее нужно согреть!

Он улыбнулся, снял с себя красный шарф и аккуратно обвязал его вокруг моей шеи. Потом задумался, достал из карманов такие же красные перчатки, большие и плотные и положил их мне на колени.

– Красный – цвет твоей любви. Береги ее, – у меня против воли потекли редкие слезы. Он вытер их пальцами и отошел в сторону. Люда Цахер вздохнула, смирившись с нашим странным тандемом, и еще раз внимательно оглядела меня.

– Тебе точно не нужна помощь?

Я помотала головой и слабо улыбнулась. Помощь была нужна моему разбитому сердцу, а со мной все было в порядке.

– Зина, если что, не стесняйся, звони, хорошо? – она, как прежде ее муж, ласково погладила меня по голове и ушла, влекомая мужчиной, который то и дело оглядывался на меня, и не прекратил этого до тех пор, пока я не засунула руки в его красные перчатки. Кажется, тогда он улыбнулся, отворачиваясь насовсем.

Я посмотрела на свои руки. Потеребила красными пальцами уголок красного же шарфа.

«Красный – цвет твоей любви». Внезапно на цвет откликнулся внут-ренний слух. Красный – это ми бемоль мажор.

Ми бемоль мажор заискрился в руках. Руки повели меня в сторону театра. Душа требовала играть. Душа требовала Рахманинова.

«На кончиках твоих пальцев – свет».

Кончики пальцев высекали искры из клавиш. Музыка высекала пламя из сердца. А сердце, определенным образом настроенное на одного человека, отстукивало собственную любовную линию – практически балладу о любви. Всё смешалось – я, Рахманинов, всё вместе; я исполняла, я сочиняла, я страдала и любила, я искажала реальность и возвращала всё на свои места. Марат, призрак из прошлого, смотрел на меня горящими зеленым пламенем глазами, – тогда он впервые входил в мою Вселенную, чтобы, не осознавая этого, задержаться там навсегда. Хранитель моего одиночества.

«Прости свое одиночество».

Так и Люда Цахер простила своего мужа за то, что он стал гибелью ее карьеры. Так ее муж простил себя за то, чем пришлось пожертвовать гениальной пианистке ради его любви. Разве любовь – не то, ради чего стоит идти на жертвы? Разве выбор не очевиден, когда дело касается самого невероятного чувства на свете?

Так и мне нужно было простить себе свой талант и безропотно, без оглядок, без метаний, без оговорок и лишних страданий принять помощь Северского, принять его собственный выбор. Каждый выбирает свое счастье сам – он выбрал меня, я выбрала его. Неважно, сколькими жертвами отмечен наш союз – пока это решение обоюдно и нерушимо, пока ни для кого из нас не остается места сомнениям – дело стоит любых потерь.

Я поняла это с опозданием и мгновенно осознала совершенную ошибку. И даже, несмотря на то, что моя вина была насквозь пропитана любовь, это не отменяло ее эгоистичности. Как и в тот раз, на празднике у его отца, я заслонилась завесой лжи, в надежде всё исправить; но, как оказалось, ничего вернее, чем говорить правду, не было и не будет.

Наверное, мне нужно было поступить так, чтобы это понять.

Руки замерли над клавишами. Нужно было срочно добраться до Марата и всё ему объяснить.

Я встала. И неожиданно встретила злые глаза, заплаканные, красные от слез, с черными разводами от туши, – Эльвира Тихомирова стояла между рядами кресел. Рядом замерла Елисеева. Обе, кажется, не до конца осознавали, почему из их глаз лились слезы.

Я первой поняла, что это был след моей музыки. Их души откликнулись на мою грустную песню. Когда-то я пообещала, что завоюю их сердца. Сегодня они поняли, что полностью проиграли мне.

– Ты.., – дрожащим голосом проговорила Эльвира, но, совладав с собой, заставила слова звучать ровно, с налетом гнева, – Ты решила отобрать у меня всё? Тебе и Северского оказалось мало? Почему ты не оставишь меня в покое! Прекрати!

Видимо, Вася на радостях от моего звонка, решил тут же расправиться со своей невестой. Пожалуй, в этом на самом деле была большая доля моей вины.

Но я понимала, что Эльвира находилась на взводе, который граничил с истерикой, больше от того, что я вовсе не была наивной маленькой лгуньей, как она решила, которой связь с Маратом Северским позволила возомнить, что она может играть судьбами чужих людей. Напротив, я сама была той силой, что увлекает сердца на свою сторону. Я была музыкой.

– А Шелест оказалась не такой уж и простой, – с долей уважения заметила Алена, подходя ко мне ближе и, как будто впервые рассмотрев, – Мне даже на миг почудилось, что ты ведьма – какая-то другая на сцене стала, опасная и… нереальная, – она с прищуром, пристально и медленно оглядела меня, точно до сих пор искала повод усомниться в том, что я – это я, а не какой-нибудь материальный призрак театра «Орфей».

– Что с того? – почти успокоилась Эльвира, наконец-то возвращая способность владения ядом в своем голосе на должный уровень, – Она всё еще жалкое препятствие. Дурочка, ты думала, что я позволю тебе вот так со мной поступать? Ты же сама себя выдала. Таких девочек, как ты, нужно хорошенько учить жизни, чтобы не выпендривались и сидели тихо, в своих омутах, со своими чертями. Вот там ты можешь творить все, что тебе угодно, но то, что ты сделала сейчас, я тебе не прощу, так и знай! – она сделала шаг вперед.

– О чем ты? – нахмурилась Елисеева, кажется, не до конца осознавая план подруги.

– Раз она забрала у меня самое ценное из жизни, то я поступлю с ней точно также, – она едва заметно улыбнулась, а потом обратилась ко мне, – Я буду ломать твои пальцы один за другим, пока ты не почувствуешь, какого это – потерять всё, я буду методично, одну за другой, выбивать из тебя слезы, пока ты не высохнешь и не превратишься в тень. Кому ты будешь нужна после такого? – она усмехнулась. В глазах девушки горел огонь безумия, – И всё встанет на свои места. Тихушница Шелест. И принц с королевой.

– Эльвира, послушай… Тебе не кажется, что это слишком? – неуверенно возразила Алена, косясь на меня и от волнения сжимая губы, – Это ведь как-то… жестоко. Бесчеловечно…

– Бесчеловечно действовать у меня за спиной, дорогуша, – подняла бровь Эльвира, обращая свою злость на подругу, которая виновато потупила взор, – Даже не мечтай о Северском. Или хочешь занять ее место? Что, хочешь? Я могу и тебе крылья обломать, ты же знаешь.

– Не нужно. Я с тобой, – Елисеева выбивала себе прощение, а я, с безумно колотящимся от страха сердцем, следила за тем, как две разъяренные девушки желали смерти моей душе.

– Вы не посмеете, – едва слышно выдохнула я, делая шаг назад. Я была слабее и едва ли могла справиться с двумя подругами, увеличившими свои силы жаждой мести.

– Потом скажешь спасибо, за то, что избавили тебя от выбора, кто же все-таки лучше из братьев, – издевалась Эльвира, – А то ты вся измучилась, мечась от одного к другому. Жадность – это грех, Шелест. Похоже, ты сегодня получишь много ценных уроков, – она попыталась меня поймать, но я вывернулась и побежала в другую сторону. Но меня перехватила Алена. Я сотрясалась от паники, страх не давал нормально мыслить и всё, что я могла, – это метаться в чужих руках. Они держали меня крепко и куда-то волокли, вероятно, Тихомирова вознамерилась разбить мои руки железной дверью запасного выхода, с силой захлопнув ее о мои дрожащие конечности. Всё это я осознавала как-то отрешенно, независимо от страха, сковавшего тело. Я не могла поверить в происходящее безумие, которое больше походило на страшный сон, – жуткий, до ужаса реалистичный кошмар.

Глаза застлала дымка, они не желали видеть происходящего. Нет, это не могло происходить со мной.

Не меня тащили на растерзание.

Не я бессмысленно металась, как загнанный в ловушку зверь.

Не я почти теряла сознание от страха, когда страшный суд вот-вот должен был свершиться, отобрав у меня смысл всей моей жизни.

Внезапно мир завертелся. Сильные руки вырвали меня из лап смерти, подняли, крепко сжали, потом поставили на место и отчаянно затормошили, возвращая к жизни онемевшее тело.

Я сделала несколько безуспешных попыток прийти в себя. Впервые стекла моего купола разбивались в мою сторону, раня осколками нежную кожу и оставляя глубокие борозды. Слух был повязан с ощущениями в пальцах, но сейчас всё разрушилось, а точнее, обратилось в режим сбережения силы – я боялась пошевелиться и нарушить баланс хаоса, отклонение в ту или иную сторону от которого могло меня разрушить. Но трещина света все расширялась, а сквозь неё пробивался бесконечно зеленый и невероятно яркий огонь. Он выводил своими щупальцами мое имя и обеспокоено метался, потому что я едва ли на это реагировала. Но вот он приблизился ещё больше и оставил на моих губах сухую печать огня, которая как будто впустила в легкие воздух. И я все поняла.

Марат стоял, чуть согнувшись, сжимал мои плечи и обеспокоено заглядывал в лицо. Он не казался ни злым, ни отстранённым, только бесконечно заинтересованным в том, чтобы до меня достучаться. Многократно повторенное им мое имя заворачивалось в соленые капли в уголках глаз.

Чтобы быть прощённой, нужно прийти в себя. А иначе все окажется напрасным.

– С-Северский – сказала я шепотом , с придыханием, в излюбленной манере влюблённых в него девушек, – Я все соврала.

– У тебя все нормально? – он озабоченно посмотрел на мои руки.

Я, возмущённая его непониманием, заставила его посмотреть на себя:

– Марат, – он поднял на меня взгляд, – Прости меня.

Парень едва склонил голову, его взгляд не изменился. Внезапно он заговорил так резко и холодно, что я вздрогнула от неожиданности.

– Стоять!

Мне потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что говорит он это вовсе не мне, а девушкам, которые суетливо пятились прочь, в надежде под шумок наших разборок смыться и не столкнуться с гневом Северского. Но он не был бы собой, если бы не держал все под контролем и позволил им просто так уйти. При взгляде на него даже мне становилось страшно, и я все ещё сомневалась в его способности легко меня простить. Однако уже сам тот факт, что Северский оказался здесь, и, что было уже неудивительно, в который раз меня спас, вселял в меня робкую надежду на примирение. Пока же парень первоочередной задачей видел расплаву с двумя покусившимися на меня подругами. И я не собиралась ему мешать.

Он приблизился к ним, холодный, как тысяча тысяч многолетних льдов, и такой же опасно-безразличный.

– Вам со мной, – отчеканил он и указал им в сторону стрелкового клуба. Усмехнулся, когда заметил, как дрожат девушки, – Вы же такие бесстрашные. Или смелость ограничивается запугиванием неугодных вам личностей?

– Что там? – бесцветно покосилась на соседнюю с «Орфеем» дверь Алена.

Северский не по-доброму улыбнулся.

– Помню, ты хотела получить номер Татарского? Дерзай, у тебя появился отличный шанс, – он сделал несколько шагов, и под его напором Тихомировой и Елисеевой пришлось сдвинуться с места в нужном направлении. Про меня то ли забыли, то ли намеренно игнорировали. Мне показалось, что Марат замер, перед тем, как окончательно скрыться в сумраке здания, но даже не оглянулся. И что же мне стоило сделать, как вести себя, нужно ли было подождать, либо он думал, что я пойду туда, за ними, по чудовищно крутым ступенькам? В прошлый раз я справилась, но исключительно благодаря поддержке парня.

Я подошла ко входу в клуб и коснулась двери пальцами. Животный страх, испытанный мною ранее, прошёл. То, что сделали со мной девушки, было настолько непростительным, что даже стало не по себе от того, как быстро я успокоилась и перестала об этом думать. А вот о Северском я перестать думать не могла. Несколько высоких ступеней, каждая величиной с мой страх, стояли между нами преградой. Он помнил, он всё, конечно, помнил. Что же это было? Проверка? Желание заставить меня делать выбор? Как сильно ломалась граница страха, если до этого все ужасы мира свернулись в несколько секунд?

Дверь открылась тяжело и нехотя, словно сомневалась, стоит ли меня впускать. Свет маленьких лампочек оголял суровую действительность предстоящего мне испытания. Высота лестницы бросала мне вызов.

«Думаю, он многим ради тебя пожертвовал. Я бы сказал, совестью и честью».

Я сделала один осторожный шаг. Рука скользила по стене.

«Нельзя сдаваться, если видишь единственно правильный путь. Борьба – это часть жизни».

Всё верно, если остановлюсь – то умру. И только в этом случае смерть будет означать, что я сдалась.

«Если бы ты сдалась сейчас, не было бы смысла бороться за тебя».

Если я сделаю это, то смогу жить, не храня на сердце сожалений.

Наверное, достигнув, наконец, самого основания этой высоты, я самой себе показалась незнакомкой, обновленной версией самой себя, к которой только предстояло привыкнуть. Моменты, в которые человек меняется – не всегда заметны, но там, где он меняет сам себя, живет настоящий подвиг, граничащий с безумием.

Почти бегом добежав до нужной двери, я влетела в помещение, в этот раз заполненное людьми. Никто не обратил внимания на заблудшую в царство пуль и пороха душу, а паренек у стойки отсутствовал, поэтому я, помня, что в прошлый раз мы с Маратом направились сразу в другой зал, сделала точно так же.

В вип – помещении было тихо, но не безлюдно. Алена и Эльвира боязливо переглядывались и бросали косые взгляды в сторону Северского и Сережи Татарского, который негромко что-то говорил с крайне довольным лицом и доставал из сейфа чехол.

– А такой ты мне даже нравишься, Север! – развязно оповещал он, любовно распаковывая свое оружие, – Вот всегда бы так, может быть, и подружились бы! – мне показалось, что он подмигнул и залихватски ухмыльнулся.

Марат молчал. Он стоял ко мне спиной и не услышал, как я вошла, а мне было и страшно и любопытно, а еще очень хотелось просто подойти и обнять его, и решить таким образом все наши проблемы.

От размышлений на тему, как мне о себе заявить, меня отвлек Сережа, который первым обратил на меня внимание.

– Еще одна? О, старая знакомая! Что, и ты не угодила этому негоднику? Давай так, ты обещаешь мне свидание, а я взамен договорюсь с этим парнем о твоей амнистии…

Северский резко обернулся и с удивлением уставился на меня, точно не мог поверить, что я окажусь здесь. Похоже, он всерьез полагал, что я струшу и убегу, или, по крайней мере, останусь ждать снаружи.

– Не нужно было спускаться, – он подошел ко мне и встал рядом, нахмуренно разглядывая меня колючим взглядом, – Или ты решила собрать коллекцию страхов за один раз? – юмор отдавал горечью и, как ни странно, – заботой.

Мне было трудно подобрать нужные слова, поэтому я, отсрочивая момент объяснения, покосилась на одногруппниц.

– Что ты хочешь с ними сделать?

– Напугать, – просто ответил он, продолжая сверлить меня глазами. Ждал чего-то? А может быть, просто решал – выпихнуть меня отсюда сразу или дать время насладиться отмщением.

– Но… может быть…

– Даже твоя наивность должна иметь границы. Они перешли черту, значит, нужно донести до них, что больше этого делать не стоит. В следующий раз я могу и не успеть.

Он как будто содрогнулся от этих слов, но момент прошел так быстро, что я засомневалась в его истинности.

– Я знаю. Просто сейчас… сейчас меня заботит совсем другое.

– Я знаю, – повторил за мной парень и легко улыбнулся, заставляя меня еще больше занервничать. Игра, которую он вел, даже близко не внушала мне надежды на положительный исход.

– Давай зафигашим их в самый конец, чтобы от страха у них всё ходуном ходило? – поинтересовался Татарский, подходя к нам, и нарушая нашу игру в слова, – Будет даже интереснее.

– Напугать, Татарский, а не покалечить, – повернулся к нему Марат и равнодушно смотрел, как лицо Сережи искажает гримаса пренебрежения.

– А пару минут назад был таким лапочкой! – разочарованно протянул он, а потом добавил громко, обращаясь уже к девушкам, – Дамы, прошу пройти вооон в ту далекую даль, дабы искупить ваши грехи и пройти через блаженное очищение путем страха, криков и силы судьбы. Предлагаю вам также совершить молитву за мою душу, потому что, ваша судьба в моих золотых рученьках. Ой, как меня это заводит! – он кровожадно улыбнулся.

Я с немым ужасом следила за происходящим действом, пребывая одновременно в восхищении, но где-то не согласная с жутким методом, избранным Маратом, чтобы отомстить за меня.

Уже тот факт, что парень обратился к нелюбимому им Татарскому как минимум настораживал. Того-то хлебом ни корми, дай поиздеваться. Но с настоящим оружием в руках он выглядел впечатляюще, а его шутовская манера издеваться становилась пугающей.

– А ты уверен...

– Абсолютно.

– Но они же могут пострадать!

– И что?

– Северский! – Марат хмыкнул.

– Ничего с ними не случиться. Татарский ни дурак, ни сумасшедший, и он не намного хуже меня, – да, я навсегда запомнила его короткий, но впечатляющий мастер-класс, показанный мне когда-то, – Что такое? Опять переживаешь за всех подряд, кроме себя? – он внимательно посмотрел на меня, явно подразумевая другую ситуацию и других людей.

– Допустим, – не стала отрицать я. Марат склонил голову, в газах мелькнуло сожаление.

– Хватит, – сквозь зубы выдохнул он, а тем временем Сережа радостно сообщал девушкам, устанавливая опасно близко с их головами маленькие мишени:

– Кто дернется – тот умрет. Детка, – он улыбнулся Елисеевой, – Не дрожи так, я даже не начал еще. Ах, вам же положена последняя просьба… не то, чтобы я на что-то намекаю, вы не подумайте, просто хочу поступить по-человечески, вот и всё. Не хотите? Ну и ладно. Всем бы таких смертников. Да ладно-ладно, шучу я. Наверное, – он отвернулся и подошел к стойке.

Поднял оружие, прицелился.

Я закрыла глаза и замерла в ожидании шума, молясь, чтобы никто не пострадал. Неосознанно вцепилась в руку Марата, не заботясь о том, что он подумает.

Но ничего не произошло. Точнее, произошло не то, что планировалось.

Когда я распахнула глаза, Татарский глубоко вздохнул и хмуро протянул, опуская ружье:

– Блин, Север, я, похоже, спятил, потому что сейчас скажу в первый раз в жизни несусветную глупость: у меня реально кишка тонка такое провернуть! Хоть убей! – он пожал плечами и глянул на Марата, который ничуть не удивился, точно ожидал такого исхода. Лишь заметил, кивая за спину Татарскому:

– Этого достаточно.

Елисеева дрожала, сидя на коленях, да и Эльвира выглядела не лучше, она побледнела, обняла себя руками, и с ужасом смотрела на Сережу.

– Надо же! – присвистнул Татарский, – Не быть вам, красавицы, главными участницами в цирковом номере «колесо смерти», увы-увы!

А Северский, тем временем, схватил меня и повел прямо к ним.

– А теперь слушайте: к ней, – он указал на меня, – Вы не подходите больше никогда в жизни. Если я узнаю, что кто-то распускает сплетни, если узнаю о «случайных» пакостях или, тем более, о чем-то подобном сегодняшнему, – то закончу с вами сам. И не думайте, что у меня дрогнет рука. Ясно?

Алена кивнула первой, а потом опустила лицо в сложенные вместе ладошки и разрыдалась. Тихомирова, еще не до конца оправившаяся от шока, не глядя ни на кого из нас пошла прочь. Никто не остановил ее – скорее всего, девушка настолько впечатлилась близостью к опасности, что вряд ли была способна оспорить озвученную Маратом угрозу.

– Северский, – подошел к нам Татарский, – А ты че, правда к Соколу свалил? – и посмотрел на меня, правильна подозревая, кто был тому виной.

Марат не ответил.

– Ну дела, – сделал выводы Сережа и ухмыльнулся, – Зато у нас снова гармонично всё выходит – друг против друга, а не наоборот. Мне же как-то не по себе было, чесслово, с тобой на одной стороне дружить!

– Этот раз будет последним, – не выдержал Марат. Лицо Сережи удивленно вытянулось. Я тоже резко посмотрела на парня.

– Чего это? – подозрительно прищурился Татарский, – Хочешь сказать, что Соколовский тебя вот так просто отпустил?

Марат хмыкнул.

– Скоро у тебя будет новый оппонент, – заявил многозначительно, заставляя Татарского еще больше удивиться.

– Да лан! Не гони, – отмахнулся он, – Кто тут способен тебя заменить, ну в самом деле?

– Это сейчас было признание того, что я лучший? – самодовольно спросил парень.

Татарский приуныл.

– Он же не шутит, да? – обратился уже ко мне, – Он вообще никогда не шутит, – забурчал парень и пошел в сторону сейфов, – Помогаешь ему, помогаешь и никакой отдачи! Перестаю быть добрым, вот всё!

– Тренируйся лучше. И выкинь всю дрянь из своих карманов, – почти по-доброму дал совет Северский.

– А с этой что делать? – махнул рукой в сторону Елисеевой парень.

Северский пожал плечами.

– Хочешь, можешь утешить, если тебе это интересно, – и повернулся ко мне. Я сжалась под его взглядом и растеряла весь свой прежний боевой запал.

– Что будешь делать, когда всех подряд спасешь, Шелест? – иронично спросил он. По крайней мере, в его голосе не звенел лед, а глаза насмешливо поблескивали.

– Разве не ты всё время делаешь тоже самое?

– Ты упустила кое-что в своих рассуждениях. Кое-что очень важное, – он подтолкнул меня к выходу. Я всё время оборачивалась на него, пытаясь прочитать по лицу на какой вид казни он меня ведет.

– Что это? – любопытство спасало от страха.

– Я мужчина, Зина, мне по статусу положено всех защищать, – он вздохнул, а я, увлеченная подъемом, потеряла возможность пытаться почитать по его лицу мысли.

– Но…

– Да, это ультиматум. Если ты хочешь что-то решить, то должна поговорить об этом со мной. А если собираешься соврать, то врать нужно в лицо, тогда я сразу пойму, что ты врешь, и мы все равно придем к правильному решению.

– Ты сердишься?

– Сержусь. Ты ушла, даже не разбудив меня, оставила очень содержательную записку, а потом умудрилась испортить мне утро своим громким заявлением о несостоятельности нашего союза.

Мы вышли на улицу, и я, наконец-то, повернулась к парню лицом.

– Я… прости, – пришлось опустить голову, чтобы не сгореть от стыда за свой нелепый порыв. Кажется, с того времени прошла вечность, а на деле всего лишь несколько часов.

– Хорошо, – как-то подозрительно ровно ответил Марат, а потом я почувствовала, что он приблизился ко мне и заговорил в самое ухо, вызывая трепет, – Но ты уверена, что хорошо меня поняла? – я почувствовала близость его тела и мгновенно загорелась особыми чувствами, которые возникали только рядом с ним. Глупая, неужели и правда думала что теперь, когда познала, что такое счастье, смогу без него обойтись? Мои глаза встретились с потемневшим взглядом Марата.

– Ты имеешь в виду, что я не должна больше совершать необдуманных поступков без твоего ведома? – покорно выдохнула я и увидела его довольную полуулыбку.

– Я имею в виду, что мне мало той части, что я получил, Шелест, – он коснулся рукой моей щеки, а я незамедлительно прижалась к ней, – Хочу получить всё, – другая рука притянула меня за талию, – Тебя и твои руки, твою музыку, твои мысли. Даже эти твои мрачные портреты пускай переезжают с тобой, – он усмехнулся, а я вспомнила про то, как он когда-то очень внимательно разглядывал мою комнату с ее неизменными жильцами – Бетховеном и Шубертом.

– Переезжают? – переспросила я, увлеченная сокровенностью его взгляда, который неминуемо забирался в каждый уголок моей души.

– Что, всё еще не внушаю тебе доверия? – он откровенно смеялся надо мной, – Ладно, – полез в карман и вытащил то самое обручальное кольцо, которое я оставила вместе с запиской у него в доме, – Давай тогда так. В этот раз по-настоящему.

Я заглянула ему в лицо. Он не врал, на самом деле ждал моего ответа, даже больше, чем показывал. Я без колебаний приняла его: на этот раз и я получила свое признание в любви. А потом порывисто обняла довольного парня и разразилась счастливым смехом, который отражаясь, точно в зеркале, в Марате, с удвоенной силой скреплял наше общее счастье.

Колесо, которое так упорно несло мою жизнь непонятно куда, остановилось. Оно немного покрутилось и легло на ровной ледяной поляне, с удовольствием замирая на самом подходящем ему на свете месте. Красная тема любви выросла из нашего поцелуя и бесконечными атласными лентами обмоталась вокруг нас, связывая навечно.

Если бы мы были музыкой, то сейчас звучали бы настолько прекрасно, чтобы заставить всех, слышащих нас, замереть, и почувствовать в глазах слезы от невероятной красоты мелодии. Никогда и ничто не звучало подобно этой прекрасной симфонии любви, с космической силой уносящей нас в наше будущее.

Я впервые слышала любовь внутри себя.

И она была восхитительна.

23

Люда Цахер, должно быть, была недовольна мною. Это было предсказуемо, как и то, что никакого приза на этом высококлассном конкурсе мне не светит. Наверное, я поняла это сразу, как только вышла на сцену, как только осмотрела полупустой зал, как только глянула в сторону жюри, сурово восседающих в центре, за длинным столом. Соревновательный дух во мне не то, что отсутствовал – я откровенно не понимала, зачем кому-то что-то доказывать. Ну что бы изменилось, добудь я этот кубок? Я бы все также не любила публики и суеты и предпочла бы демонстрировать талант в скромных камерных залах. А жадных до побед на соревнованиях людей, подобных Яше Рубинштейну, который буквально с горящими глазами жаждал побывать на сцене, и без меня хватало с головой.

Поэтому я сдалась ещё в самом начале,когда проигнорировала все советы моей наставницы и играла, как того требовали мои слух и сердце. Где-то слишком медленно, где-то слишком быстро, слишком свободно, слишком неклассично и, вообще, неподходяще для оценки маститыми судьями с их стандартными критериями.

Я надеялась только, что это не загубит на корню желание Люды Цахер заниматься с неблагодарной мной.

Когда я вышла, Яша смотрел на меня во все глаза, а рядом с ним и ещё парочка таких же впечатленных любопытных конкурсантов. Я была новым неясным персонажем в их закрытом обществе – даже среди подобных мне выделялась и не находила места.

– Это ты сейчас что... так Баха играла? – Яша никак не мог взять в толк, почему наш общий педагог мог позволить мне такие вольности.

Я пожала плечами.

– Увлеклась, – скромно ответила я.

– Это ж... прям... ну Людочка бы меня за такое.., – он растерянно почесал голову, – Не боишься? – в его глазах мелькнули искры уважения.

– Боюсь, – честно призналась я, – Но ничего ведь уже не исправить… Зато точно уверена, что ты их сразишь наповал! Удачи! – искренне пожелала я забавному парню и отправилась из артистической прямо в большой холл, где меня ждала неожиданно пестрая группа поддержки: взволнованная Ульяна, неунывающая Соня, которая не обращала ровным счетом никакого внимания на то, что моя подруга то и дело на неё странно косилась, а также впечатленная происходящим сестра Северского, пританцовывающая на месте от возбуждения.

– Зииина! – замахала мне рукой Софа, первой заметив меня, и помчалась мне навстречу, коронным ударом едва не сбив с ног, – Ты такая классная! Я даже не знала, что можно делать так.., – она скрючила руки и сосредоточенно нахмурилась – Или так..? Короче, улёт! – и принялась меня со всех сторон теребить, – Показала им этого, – она оглянулась на Соню, скорее всего, вспоминая недавние наставления, – Баха, – немного неуверенно протянула девочка, но не встретив насмешливости с моей стороны, в ответ на новое слово с музыкальным привкусом в ее лексиконе, снова засияла всеми своими красками.

– Зинка, ты просто космос! – до нас добрались широко улыбающиеся девушки, – Только эти судьи, что б их, все время перешептывались! – гневно выдала Ульяна, крепко меня обнимая.

– Ещё бы им не перешептываться, – радостно сообщила Соня, – Зина им, можно сказать, картину мира испортила сегодня! – Девушка ухмыльнулась, – Что-то я крайне сомневаюсь, что тебя такому ба учила! – В её глазах плясали чертики, – Но это было то, что надо! А то меня от этого всеобщего формата уже плющить под конец стало!

– Боюсь, твоя бабушка так не считает.

– Тю! – отмахнулась Соня, – Да что она теперь может? Не боись, прорвёмся! Ты – это ты, и если она этого до сих пор не усекла, то я выдра!

И, словно почувствовал, что кто-то о ней вспоминает не слишком добрым словом, из артистической вышла Люда Цахер и гордо двинулась в нашу сторону, расплескивая черничный гнев на окружающее пространство.

– Атас, братва! – перекрестилась Мармеладова и спряталась за нашими спинами. Все, включая Ульку, вытянулись по струнке, когда женщина к нам приблизилась.

Она ещё ничего не успела сказать, как вдруг Софа выскочила вперёд и завопила:

– Не ругайте Зиииину! Она не специаааально! Она такая, потому что такая, и как Моцарт, и даже лучше! – и вцепилась в руку оторопевшей Людмилы Романовны.

– Детка, – мягко, насколько это было возможно, отодрала от себя Софу женщина, – Я никого не собираюсь ругать.

Я удивленно уставилась на учительницу.

– Разве я не сорвала выступление? – спросила я.

– Разве? – переспросила она, буравя меня взглядом, – Это ты сама так решила?

– Ну... я слушала других, и…

– Другие не ты, – отрезала бабушка Сони, – А у тебя, определенно, свой путь. Сразу было понятно, что по всем меркам ты выходишь за рамки привычного. Сегодня я окончательно убедилась в этом. Что ж, – она вздохнула, – Нам потребуется другой подход в занятиях, – Люда Цахер подарила мне скупую улыбку.

А я только и могла, что потрясённо глазеть на неё, и осознавать услышанное. Значило ли это, что от меня не отказывался знаменитейший профессор консерватории? Несомненно. И что-то в этом было определенно необычным, раз даже Соня присвистнула.

– Ба, тебя что, дядя Лёня уговорил на бокальчик коньячку, перед выходом из дома...? Я просто предположила, не нужно меня убивать, – она скукожилась под суровым взглядом.

– В общем, нам многое предстоит обсудить, – как всегда дипломатично проигнорировала внучку женщина, – И, несмотря ни на что, тебе придётся многое исправить и многому научиться, так что... до встречи на уроке, – бросила на прощание Люда Цахер и, мельком оглядев всю мою бравую команду, поспешила вернуться в зал, где скоро должно было состояться выступление Яши Рубинштейна.

– Вот это женщина! – выдохнула Уля, – А что за «другой подход»? Почему тебе требуется особенный подход? – озадачилась Уля.

– Потому что я – это я, – выдала я прописную истину, на которую дружно закивали две Сони, одна с пониманием, а другая за компанию.

Уля оглядела нас, зависших с задумчивыми лицами, и вздохнула, закатив глаза к потолку.

– Ладно, я-то всегда знала, что ты больная на всю голову, Шелест, – она захохотала и увернулась от моей руки, – Ладно, не будем о грустном... Зинка, пошли уже, день рождения сам себя не отпразднует, – хлопнула она в ладоши.

Я застыла.

Ну кто в здравом уме мог забыть про собственный день рождения? Разве что кто-то, увлечённый новизной ощущений в жизни куда как больше, чем каким-то там однодневным ежегодным мероприятием.

Соня потёрла руки и кровожадно улыбнулась:

– Сейчас кое-кто накатит от души... исключительно некультурно!

Они, удивительно синхронно, точно сговорившись, подхватили меня под руки, и потащили неведомо куда с самыми что ни на есть недобрыми целями.

Как оказалось, праздник, о котором я и знать не ведала, проходил в квартире Ромашко, небольшой, но уютной студии, где собралась, к счастью, немногочисленная и уже привычная компания друзей.

Хозяин встретил нас широкой улыбкой, многозначительно подняв бровь при виде Мармеладовой, которая упорно игнорировала его прямой взгляд. Не знаю, что у них там происходило, Марат помалкивал, а задушевные беседы были не моим амплуа, так что я оставила догадки, и просто решила, что это их личное дело.

– Как вы вовремя, – он моментально полез ко мне обниматься, но замер, бросив косой взгляд за спину, видимо, ожидая чьего-то возмущения, и ещё один на Соню, – А, пофиг, один раз живем! – и по-дружески, быстро, сжал меня в очень крепких объятиях, – Мои поздравления! – достав откуда-то праздничный колпак Паша взгромоздил его мне на голову, – Не болей, почаще улыбайся, и если решишь бросить своего пингвина, ты знаешь мой ном... да понял я, понял, – короче, счастья там, любви, – пробурчал он, – И давайте уже, наконец-то, за здоровье именинницы, что ли… – он отправился к бутылкам с чем-то подозрительно крепким.

Я посмотрела на Северского, который тоже, с легкой улыбкой, разглядывал меня и наверняка угадывал каждую возникающую в моей голове мысль. Почти сверхъестественная способность этого парня читать меня, точно открытую книгу, поначалу очень удивляла, а потом я привыкла, и решила, что судьба оказалась куда прозорливее меня и подарила в спутники самого подходящего на свете человека.

Рядом с ним стоял симпатичный брюнет с хищными серыми глазами и носом с солидной горбинкой. Это был уже знакомый мне Марк Зарубин – прибывший из-за границы на замену Северскому стрелок.

В памяти всплыл разговор, который успокоил на тот момент мою взволнованную судьбой Северского, по моей вине вляпавшегося в неприятности, душу.

– Марат, что ты планируешь теперь делать?

– Снова переживаешь? Боюсь, твои методы решения проблем мне категорически не нравятся.

– Но нельзя же просто так взять и сдастся! Ты сам говорил, что бороться нужно в любом случае.

– Это так, – парень улыбнулся, припоминая что-то, – Волнуешься?

– Да нее, – отмахнулась я, – Зачем мне?

Марат хмыкнул.

– А что ты имел в виду, когда разговаривал с Сережей? Ты на самом деле в силах... уйти от Соколовского? – этот дяденька не показался мне тем, кто мог запросто упустить из рук удачу.

– Я нашёл отличную альтернативу. Кстати, твой брат мне сильно в этом помог.

– Миша? – удивилась я.

– Да. Помнишь, когда мы в баре выходили с ним поговорить? Он тогда сказал, что не хочет видеть свою сестру с участником сомнительных подпольных игрищ. Но от Захара Соколовского не так-то просто уйти, разве что нужно было предложить ему что-то действительно стоящее взамен. А твой брат во Франции не только с Оливье познакомился. Есть ещё кое-кто, говорят, непревзойдённый мастер стрельбы, Зарубин Марк. Вот его-то мы и решили сыграть.

– Но где гарантия, что он будет не против?

– Парень рвётся вернуться на родные земли – а тут возможность. К тому же, они с Дюпоном давние друзья, и если этот тип поговорит и обрисует ситуацию, то дело выгорит. Не беспокойся, все будет хорошо, – он погладил меня по голове, но успокоилась я лишь наполовину.

– Марат, твой отец...

Глаза парня равнодушно замерли на одной точке.

– Мама давно советовала наладить с ним отношения. Она простила его, а я не смог. Может быть, это знак, что пора пересмотреть свои взгляды, – Марат криво ухмыльнулся.

– Прости, – я все ещё не могла простить себя за то, что невольно стала причиной его неприятностей.

Парень обнял меня.

– Все это ерунда, – отрезал он, и тихо добавил, как будто просто мыслил вслух, – Все, что угодно, для тебя...

А потом Миша уехал, увезя с собой французское чудо по имени Оливье, которое долго улыбалось мне на прощание и хлопало незабываемыми небесными глазами, а потом вернулся с другим, куда как менее колоритным персонажем, но который неожиданно стал важной фигурой для меня и Марата. Он был в меру приветлив, приятен, говорил с каким-то иноземным флером и привлекал много девичьего внимания, достаточно быстро сошёлся с Северским и даже мне показался вполне сносной личностью.

Похоже, что и Соколовский оценил по достоинству замену и даже почти без прений расстался с фигурой Северского, напоследок устроив грандиозную битву между ним и новоприбывшим. Это была единственная игра, на которой я побывала, и я ужасно волновалась за Марата, который сыграл в итоге с соперником вничью. Они стоили друг друга, так что никто ничего не потерял, разве что Серёжа Татарский с унылым лицом разглядывал нового оппонента и, должно быть, размышлял о своей горькой доле.

Всё это промелькнуло как вихрь, утонуло в череде коротких, душевных поздравлений, а потом забылось, когда Северский, после того, как настырный Ромашко умудрился впихнуть в каждого из нас по бокалу алкоголя, отвёл меня в сторону, загадочно блестя глазами.

– Ты даже не сказала мне, – обвиняюще сощурил он глаза, и пряча что-то за спиной. Я закатила глаза.

– Я сама думать про это забыла, – и виновато улыбнулась, глядя, как он качает головой от недовольства.

– Хорошо, что я достаточно беспринципен, чтобы без спросу лезть в твои вещи. Я запомнил эту дату очень хорошо, хотя она и была украшена чем-то пошлым и розовым, – я вспомнила милую глупую открытку, подаренную мне Васей.

– Давно это было.

– Держи. Твой брат просил передать.

Я наконец-то получила своего французского медведя, которого Миша зажлобил мне ещё с первого раза, а в придачу к нему маленькую коробочку, с милым бантиком бордового цвета.

Внутри лежала пара маленьких серёжек – скрипичный и басовый ключи.

– Спасибо! – восхитилась я, а потом засмеялась, – У меня даже уши не проколоты!

К несчастью, эту реплику услышал повеселевший ещё больше Паша и с криком «Так что же ты молчала!» достал откуда-то огромную надувную булаву, которой в итоге сам же и получил по голове, от потрясающе владеющего собой Марата.

Я, задумавшись об открытке, вспомнила про Васю.

Мы больше с ним не общались. Кажется, он окончательно уверился в том, что ему меня не вернуть, когда я так и не пришла к нему, хотя и обещала. На его звонок ответил Северский, который никак не прокомментировал мою жертвенность. Он ненадолго отошёл, чтобы поговорить с парнем, а после этого Вася мне больше не звонил. Наверное, всем от этого стало лучше.

На самом деле, я так и не научилась без удивления смотреть на обновлённую версию собственной жизни. Я чувствовала себя настолько счастливой, настоящей, почти сказочной принцессой, что хотелось нажать на кнопку «стоп», чтобы это никогда не заканчивалось. Всё казалось спланированным кем-то очень заботливым до моей жизни. Даже кольцо, которое, как оказалось, попросту выпало из кофты матери Северского, которую та когда-то случайно одолжила мне, играло на стороне счастливого случая. Судьба уверенно привлекала в мою жизнь то, на что бы я, в привычных условиях, посмотрела с опаской и, скорее всего, просто проигнорировала бы. Но, на самом деле, ради такого стоило пожертвовать своим одиночеством, которое лишь выиграло и наполнилось новыми звуками, которое заставляло меня замирать и, игнорируя всё вокруг, через всю комнату смотреть в глаза родному человеку, понимать его, почти как себя, и знать, что всё, что между нами произошло или происходит, в конечном итоге неминуемо сводится к неизменному искреннему «люблю».

Конец

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23